Убийства на линии фронта бесплатное чтение

Первый жетон

Телефонный звонок, резкий, как треск сухого сука, расколол ночную тишину кабинета. Игорь Громов вздрогнул, выныривая из вязкой полудремы. Остывший чай в граненом стакане подрагивал, отражая тусклый свет настольной лампы. За окном октябрьский дождь вел бесконечный, заунывный разговор с городом, и его монотонный шепот по карнизу был единственным звуком в мире последние пару часов.

Он поднял тяжелую эбонитовую трубку. Холод пластика неприятно впился в ладонь.

– Громов.

– Товарищ старший следователь, извините за поздний час. Дежурный по городу. У нас труп. В порту, на четвертом причале. Похоже, ваше дело.

Голос в трубке был молодым, нервным, пытающимся казаться официальным. Громов потер переносицу. Тень усталости, въевшаяся в складки у глаз, казалось, стала еще глубже.

– Что значит «мое»?

– Странное там все, товарищ старший следователь. Очень. Патруль нашел. Говорят, не похоже на обычную бытовуху или ограбление.

Громов помолчал, прислушиваясь к треску в трубке и стуку дождя. Порт. Ночь. Странный труп. Эта комбинация не сулила ничего хорошего.

– Высылайте машину. Буду через двадцать минут.

Он положил трубку, и тишина снова сомкнулась, но уже другая – напряженная, полная ожидания. Игорь медленно поднялся. Старое ранение под коленом отозвалось тупой, ноющей болью – верный барометр скверной погоды и долгих ночей. Он подошел к окну. Порт-Арск расплывался в мокрой акварели огней. Силуэты портовых кранов, похожие на скелеты доисторических чудовищ, тонули в густом тумане, который приполз с залива вместе с дождем. Город засыпал, но его темные артерии продолжали жить своей, скрытой от посторонних глаз жизнью. И иногда эта жизнь давала кровавые метастазы.

Он накинул потертую кожаную куртку поверх кителя, проверил, на месте ли пистолет в кобуре, и вышел в пустой, гулкий коридор управления. Эхо его шагов, чуть приволакивающих на левую ногу, металось по стенам, облицованным казенной плиткой, и тонуло в темноте. Война закончилась год назад, но ее запах – смесь пороха, сырости и несбывшихся надежд – казалось, навсегда впитался в эти стены.

«Волга» дежурной части уже ждала у подъезда, ее единственный глаз-фара выхватывал из темноты косые струи дождя. Мокрый асфальт шипел под колесами, отражая неоновые вывески и редкие фонари, как разбитое черное зеркало. Город проносился мимо: величественные фасады с атлантами, держащими на плечах балконы, испещренные осколками, рядом с ними – слепые окна выгоревших зданий, зияющие, как пустые глазницы. Громов смотрел на эту картину не отрываясь. Он любил этот город, его шрамы и его гордую, несгибаемую стать. Он вернулся сюда, чтобы обрести покой, но город, казалось, не был готов его предоставить.

Четвертый причал встретил их промозглым ветром и острым запахом соли, мазута и гниющей щепы. Воздух был таким влажным и плотным, что его можно было пить. Несколько милицейских машин и санитарная «полуторка» сгрудились у огромного пакгауза, их фары прорезали туман, вырисовывая на мокром бетоне дрожащие световые коридоры. В этих коридорах суетились фигуры в плащах, их тени метались, вытягивались и ломались, создавая ощущение тревожного, ирреального театра.

К Громову подбежал молодой лейтенант, тот самый, что звонил. Лицо его под козырьком мокрой фуражки было бледным.

– Товарищ старший следователь Громов? Лейтенант Сомов. Вот, сюда, пожалуйста.

Он повел Игоря вглубь причала, к штабелям огромных деревянных ящиков, пахнущих смолой и морем. За ними, в тени колоссального портового крана, и была разбита сцена. Судмедэксперт, немолодой грузный мужчина в запачканном халате, уже колдовал над телом, светя себе ручным фонариком.

– Что у нас, Борис Маркович? – спросил Громов, подходя ближе. Его взгляд уже скользил по деталям, фиксируя все: разбросанные вокруг щепки, темные пятна воды, которые могли скрывать что угодно, блеск латунной гильзы в нескольких метрах от тела. Нет, не гильзы. Просто чей-то окурок.

– А то у нас, Игорь Матвеевич, что работка тебе предстоит интересная, – проворчал эксперт, не отрываясь от дела. – Мужчина, лет сорока пяти. Смерть наступила часа три-четыре назад. Один выстрел в затылок. Пуля девятимиллиметровая, скорее всего, ТТ. Но это не самое любопытное.

Он отодвинулся, давая Громову посмотреть.

Тело лежало в неестественно аккуратной позе, на спине, руки сложены на груди. Одет убитый был прилично: добротное драповое пальто, костюм, начищенные, хоть и забрызганные грязью ботинки. Лицо, застывшее и белое в свете фонаря, было незнакомым. Но взгляд Громова приковало другое.

На лбу жертвы, прямо над переносицей, был нацарапан какой-то символ. Неуклюжая спираль, перечеркнутая тремя короткими линиями. Символ был нанесен чем-то острым, неглубоко, но достаточно, чтобы выступила кровь, уже успевшая запечься темной корочкой.

– Это еще не все, – продолжил Борис Маркович, указывая пинцетом. – Посмотри на грудь.

Громов присел на корточки, стараясь не касаться ничего вокруг. Левая нога заныла сильнее. Он осторожно расстегнул верхние пуговицы пальто. Под ним, на белой рубашке, расплылось большое кровавое пятно, но не от раны. Кровью, густой и темной, был выведен еще один знак, похожий на грубо нарисованный глаз. А поверх этого знака, приколотый к ткани английской булавкой, висел стандартный армейский жетон. Алюминиевый овал, тускло блеснувший в свете фонаря.

Громов аккуратно, кончиками пальцев в перчатках, отцепил его. Взвесил на ладони. Холодный, легкий, безличный. Он перевернул его. На жетоне были выбиты фамилия, инициалы и личный номер.

«Кравцов С.В. 217-ОШР».

217-я отдельная штрафная рота.

– Документы при нем? – голос Громова стал жестким, собранным. Вся усталость испарилась, уступив место ледяной концентрации.

– Карманы пусты. Ни бумажника, ни часов. Чисто, – ответил лейтенант Сомов, нервно переминаясь с ноги на ногу. – Похоже на ограбление, но… вот это все…

Он неопределенно махнул рукой в сторону символов.

Громов поднялся. Он снова окинул взглядом всю сцену. Театральность. Вот слово, которое вертелось у него в голове. Все это было слишком нарочито, слишком показушно. Убийца не просто лишил человека жизни. Он оставил послание. Мрачное, кровавое, рассчитанное на то, чтобы его увидели и попытались прочесть.

– Оцепите всю территорию. Каждый сантиметр прочесать, – приказал он Сомову. – Ищите все: окурки, следы, пуговицы. Особое внимание на подходы к причалу. Он не мог испариться. Кто нашел тело?

– Патрульные, товарищ старший следователь. Обход делали. Говорят, ничего подозрительного не слышали. Ветер, гудки, шум порта… сами понимаете. Выстрел мог и затеряться.

Громов кивнул, его взгляд был прикован к лицу убитого. Что-то в нем казалось знакомым. Не черты, а общее выражение – интеллигентное, слегка утомленное.

– Личность установили?

– Пытаемся. Разослали ориентировку по постам. Может, кто из портовых его опознает.

Игорь снова присел рядом с телом. Он всматривался в детали, которые мог упустить эксперт. Ткань пальто – дорогая, почти новая. Ботинки – не армейские, гражданские, но сшиты на заказ. Руки – ухоженные, но с въевшимися мозолями на ладонях. Не рабочий, но человек, привыкший что-то держать в руках. Инструмент. Чертежный инструмент?

Он осторожно приподнял голову убитого. Входное отверстие было маленьким, аккуратным, почти без крови. Выходного не было. Пуля осталась в черепе. Выстрел с близкого расстояния, почти в упор. Убийца стоял сзади, возможно, жертва его даже не видела. Или доверяла ему.

– Театр. Дешевый, но рассчитанный на определенного зрителя, – пробормотал он себе под нос.

– Что вы сказали, товарищ следователь? – переспросил Сомов.

– Я говорю, лейтенант, что наш убийца хотел, чтобы мы увидели именно это. Символы, жетон… Это дымовая завеса. Он отвлекает наше внимание.

– Отвлекает от чего? От простого ограбления?

– Вряд ли, – Громов поднялся, отряхивая невидимые пылинки с брюк. – Человек в таком пальто и сшитых на заказ ботинках не носит с собой гроши. Но и грабитель, который забирает бумажник и часы, не станет тратить время на рисование узоров кровью. Это разные жанры. А здесь их пытаются смешать в одном представлении. И мне это не нравится.

Он отошел в сторону, к самому краю причала. Запах йода и гниющих водорослей щекотал ноздри. Вода тяжело плескалась о бетон, черная, маслянистая. Вдали, в тумане, глухо и меланхолично проревел пароходный гудок, и этот звук, полный тоски, идеально ложился на общую картину. Порт-Арск замер, притаив дыхание, словно огромный зверь, почувствовавший запах крови.

Война научила Громова читать знаки. Не мистические символы, а следы, оставленные человеком. Она научила его, что за самым сложным шифром часто скрывается простая и уродливая правда, а за самым очевидным следом – хитроумная ловушка. И сейчас все его инстинкты, отточенные на фронте, кричали, что это ловушка. Жетон штрафника на груди респектабельного мужчины, псевдо-ритуальные знаки, пустое пальто. Это было похоже на шифровку, составленную дилетантом, который очень хочет казаться профессионалом.

К нему подошел один из оперативников.

– Товарищ старший следователь, есть кое-что. Вон там, у ворот, нашли машину. «Победа». Дверца не заперта, ключи в замке. В бардачке документы на имя Афанасьева Аркадия Петровича, сорок шесть лет. Инженер-мостостроитель, работает в городском управлении капитального строительства.

Громов обернулся. Взгляд его снова упал на мертвое тело. Инженер. Мостостроитель. Это объясняло ухоженные, но сильные руки.

– Фотография в документах есть?

– Так точно.

Оперативник протянул ему небольшой служебный пропуск в картонной обложке. Громов посветил фонариком. С выцветшей черно-белой карточки на него смотрело то же самое лицо, что сейчас лежало на холодном бетоне. Только живое, с усталой усмешкой в глазах. Афанасьев Аркадий Петрович. Теперь у жертвы было имя.

– Проверьте, кому принадлежит жетон. Кравцов С.В. Через военкомат, через архивы. Мне нужна вся информация на этого человека. Жив ли, где служил, когда демобилизовался. И все, что сможете найти на Афанасьева. Семья, работа, связи. Особенно фронтовые. Может, служили вместе.

– Но жетон же штрафной роты… А Афанасьев – инженер, – с сомнением протянул лейтенант.

– Вот именно, – отрезал Громов. – В этом и есть главный вопрос.

Он вернулся к телу. Борис Маркович и его санитары уже готовились к транспортировке.

– Заберешь пулю, сразу сообщи мне, – сказал Громов эксперту.

– Как всегда, Игорь Матвеевич. К утру будет у тебя на столе, в баночке, с бантиком.

Громов не улыбнулся. Он смотрел, как тело, ставшее теперь просто «вещественным доказательством», бережно укладывают на носилки и накрывают брезентом. Спектакль окончен. Актеры уходят со сцены. Остались только декорации и вопросы.

Он снова достал из кармана жетон. Потер большим пальцем рифленые буквы. Кравцов С.В. Кто ты? Призрак из прошлого, чье имя использовали для кровавой инсценировки? Или ключ к разгадке?

Дождь почти прекратился, но туман сгустился, превращая мир в царство теней и размытых силуэтов. Громов чувствовал, как холод пробирается под куртку, до самых костей. Это был не просто холод октябрьской ночи. Это был холод тайны, липкий и всепроникающий. Он знал это ощущение. Оно всегда приходило в начале большого и грязного дела.

Он пошел к машине, не оглядываясь. Мысли работали четко и быстро, выстраивая первые, самые хрупкие версии.

Версия первая: месть. Кто-то мстит Афанасьеву за что-то, связанное с войной. Жетон – это намек на некое фронтовое братство или, наоборот, предательство. Символы – их опознавательные знаки.

Версия вторая: ограбление, которое пошло не так. Убийца – бывший уголовник или дезертир, нахватавшийся тюремной и лагерной «романтики». Отсюда и символы, и ненужная жестокость.

Версия третья, самая тревожная: это только начало. Это первое убийство в серии. И жетон с символами – это визитная карточка, подпись убийцы. Способ заявить о себе.

Именно эта третья версия заставляла холодок бежать по спине. Город только-только начал дышать полной грудью после войны. Люди учились заново улыбаться, стоять в очередях за хлебом без страха, что зазвучит сирена воздушной тревоги, строить планы на будущее. И сейчас кто-то хотел окунуть их обратно в паранойю, в страх перед невидимым врагом, который может ударить где угодно и когда угодно.

Когда «Волга» тронулась, Громов посмотрел на здание портового управления. В нескольких окнах на верхних этажах горел свет. Город продолжал жить. Но теперь в его крови появился яд. Маленькая капля, которая могла отравить весь организм.

Он сжал в кулаке холодный алюминиевый жетон. Его работа – найти противоядие. Найти того, кто решил, что война для него еще не окончена. Кто перенес линию фронта на мирные, мокрые от дождя улицы Порт-Арска. И он его найдет. чего бы это ни стоило. Война научила его не только читать следы, но и идти по ним до самого конца, даже если этот след ведет в самую глубокую тьму. А тьма сегодня ночью, казалось, была бездонной.

Шепот в переулках

Прошло двое суток. Двое суток, в течение которых город, казалось, затаил дыхание. Дождь сменился промозглой изморосью, которая висела в воздухе ледяной взвесью, оседая на воротниках шинелей и ресницах, превращая дыхание в густые клубы пара. Порт-Арск погрузился в серую палитру мокрого асфальта, темного кирпича и свинцового неба. Тишина в кабинете Громова стала плотнее, она больше не успокавала, а давила, как толща воды. Он перечитывал скупые строки предварительного отчета по делу Афанасьева, и слова расплывались, теряя смысл. Вся информация была поверхностной, как тонкий слой пыли на мебели в запертой комнате. Уважаемый инженер. Примерный семьянин. Безупречная биография. Ни врагов, ни долгов, ни порочащих связей. Чистый лист. А на чистом листе, как известно, особенно отчетливо видна любая клякса. И клякса на этом листе была кровавой.

Информация по жетону штрафника Кравцова так и не поступила. Военные архивы ворочались медленно, как сонные киты, и Громов понимал, что на быстрый ответ рассчитывать не стоит. Он чувствовал, как драгоценное время утекает, растворяясь в тумане за окном. Убийца затаился, и это ожидание было хуже всего. Оно было похоже на тишину перед артобстрелом, когда каждый нерв натянут до предела, и ты вслушиваешься в небо, пытаясь угадать, откуда прилетит первая смерть.

Она прилетела на третий день, под утро. Телефонный звонок был почти точной копией первого: тот же дребезжащий звук, тот же взволнованный голос дежурного. Только адрес был другой. Не продуваемый ветрами порт, а тихий, почти сонный переулок в старой части города, зажатый между доходными домами с облупившейся лепниной на фасадах.

Когда «Волга» Громова, шурша шинами по мокрой брусчатке, свернула в узкое горло переулка, он увидел ту же тревожную картину, что и на причале. Суета людей в форме, резкие лучи фонарей, выхватывающие из полумрака то испуганное лицо зеваки в окне, то мокрую кирпичную кладку, то блеск эпоксидной смолы на крыле милицейского мотоцикла. Воздух здесь был другим: густой, спертый, пахнущий прелыми листьями, сыростью из подворотен и дешевым табаком. Далекий гудок парохода сюда почти не долетал, зато отчетливо слышен был каждый звук: мерное капанье воды из проржавевшего водостока, чей-то кашель за закрытой дверью, скрип оконной рамы над головой. Городские шепоты.

Тело лежало в глубокой нише под аркой, ведущей во двор-колодец. Когда-то здесь, наверное, стояла статуя, но теперь от нее остался лишь позеленевший от времени постамент. Убитый сидел, прислонившись спиной к влажной стене, в позе спящего или пьяного. Но голова его была неестественно запрокинута, а на дорогом сукне офицерской шинели, прямо под орденскими планками, темнело знакомое кровавое пятно.

Громов подошел, чувствуя, как внутри все сжимается в холодный, тугой узел. Это был не гнев и не страх. Это была ледяная, звенящая ясность. Версия номер три подтвердилась. Это серия.

– Майор Зайцев, Иван Григорьевич, – доложил подбежавший лейтенант Сомов, на этот раз стараясь держаться увереннее, хотя бледность его выдавала. – Сорок два года. Начальник продовольственного склада окружного интендантского управления. Живет в соседнем доме. Жена говорит, вышел вечером в магазин за папиросами, и не вернулся. Она тревогу только утром подняла, думала, загулял с друзьями.

Громов опустился на корточки. Все повторялось с дьявольской точностью, словно убийца работал по методичке. На лбу тот же нацарапанный спиральный символ. На груди – грубо выведенный кровью глаз. И поверх него, приколотый все той же английской булавкой, – армейский жетон.

– Опять то же самое, – пробормотал Сомов, светя фонариком. – Как под копирку.

– Не совсем, – тихо возразил Громов. Его взгляд аналитика уже цеплялся за едва заметные различия. Руки Зайцева были холеными, с ухоженными ногтями – руки человека, не привыкшего к физическому труду. Шинель – новенькая, сшитая на заказ, из лучшего сукна. Сапоги сверкали, несмотря на грязь переулка. Перед ним был не инженер-трудяга, а процветающий офицер-снабженец. Человек, сидевший на распределении дефицита в голодное послевоенное время. Человек, у которого по определению не могло не быть врагов.

Он осторожно отцепил жетон. Новый номер, новая фамилия. «Рядовой Белкин А.П.». И никаких пометок о штрафбате. Просто пехота.

– Пустой? – спросил он, кивнув на карманы убитого.

– Как и в тот раз. Ни документов, ни денег, ни портсигара. Часы с руки сняты.

Громов поднялся. Он посмотрел наверх, на темные окна, обступившие двор-колодец со всех сторон. Десятки глаз могли видеть то, что здесь произошло. И десятки ушей могли слышать.

– Опросите всех жильцов. Каждую квартиру. Мне нужно знать все: кто что видел, кто что слышал. Любой крик, любой звук борьбы, торопливые шаги.

– Уже начали, товарищ старший следователь. Пока глухо. Говорят, ночью тихо было.

«Тихо», – мысленно повторил Громов. Убийца снова действовал бесшумно, как призрак. Он подстерег Зайцева в темной арке, возможно, окликнул по имени. Выстрел из ТТ с глушителем или удар ножом, а потом… потом этот жуткий, выверенный ритуал. Он не торопился. Он был уверен в себе.

Взгляд Громова упал на землю рядом с телом. Среди окурков и прочего мусора что-то блеснуло. Он аккуратно подцепил находку пинцетом. Это был крошечный осколок синего стекла, не больше ногтя. Не от бутылки. Края были оплавлены, а поверхность покрыта сетью мельчайших трещин, словно стекло подверглось воздействию высокой температуры. Он осторожно положил осколок в спичечный коробок. Деталь, которая не вписывалась в общую картину. А все, что не вписывалось, заслуживало самого пристального внимания.

Холодный, пахнущий формалином и стерильностью воздух морга показался почти освежающим после спертой атмосферы переулка. Елена Орлова стояла у секционного стола, накрытого простыней. Яркий свет без абажура заливал кафельные стены и никелированные поверхности, делая все тени резкими и глубокими. Она обернулась на звук шагов Громова, и в ее умных, чуть насмешливых глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

– Еще один клиент для моего заведения, Игорь Матвеевич. У тебя начинается горячая пора.

– У нас, Елена Сергеевна, у нас, – поправил он, подходя ближе. – Что скажешь?

Она кивнула на тело.

– Картина та же. Смерть от одного выстрела в основание черепа, практически в упор. Из того же оружия, я почти уверена. Баллистика подтвердит, но калибр тот же. Символы нанесены уже после смерти. Царапина на лбу – скорее всего, кончиком ножа. Рисунок на груди – кровью самой жертвы. Все очень аккуратно. Наш художник – перфекционист.

– Или имитатор, – уточнил Громов.

Елена чуть заметно улыбнулась уголком губ.

– Именно. Есть одна деталь. Посмотри на жетон. Точнее, на то, как он приколот.

Громов наклонился. Булавка была продета через ткань шинели и застегнута.

– Что с ней не так?

– Булавка английская. Фабричная. Новая, блестящая. А теперь вспомни, чем пользовались на фронте, если нужно было что-то прицепить? Проволокой, скрученной ниткой, самодельной булавкой из гвоздя. Такие блестящие штучки были огромным дефицитом. Их берегли для починки гимнастерок, а не для того, чтобы вешать побрякушки на трупы. Это деталь из мирной жизни. Как и слишком ровные, каллиграфические символы. Солдат, который захочет оставить знак, нацарапает его зло, криво, как получится. А здесь – старательное вырисовывание.

Она взяла скальпель и указала на узел, которым бечевка жетона была привязана к кольцу булавки.

– А это что за узел?

– Понятия не имею. Не морской, не армейский. Больше похож на те, которыми перевязывают коробки с тортами. Слишком аккуратный, слишком… гражданский.

Громов выпрямился. Его теория получала все больше подтверждений. Убийца создавал образ, компилируя его из обрывочных представлений о войне, о мести, о тайных знаках. Он не был частью этой реальности, он ее конструировал.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Под ногтями чисто. В карманах, кроме пыли, ничего. Но в волосах я нашла вот это.

Елена протянула ему маленькую чашку Петри. На дне лежало несколько темно-зеленых волокон, похожих на ворс.

– Слишком грубые для ткани одежды. Похоже на брезент. Старый, армейский. Возможно, с плащ-палатки или чехла для техники.

Громов кивнул, забирая чашку. Брезент. Синее стекло. Гражданский узел. Детали мозаики, которые пока не складывались в единую картину, но уже явно противоречили основной, «ветеранской» версии.

– Спасибо, Лена, – сказал он тише. – Ты видишь больше, чем просто раны.

– Это моя работа, Игорь. Читать то, что написано на телах. А твоя – читать то, что написано между строк. И, судя по всему, в этом деле текста между строк гораздо больше, чем в самих строках.

Выйдя из морга на улицу, Громов почувствовал, как изменился город. За одни сутки новость о втором убийстве расползлась по Порт-Арску, как чернила по промокашке. Она не кричала с газетных полос – там печатали только о восстановлении заводов и рекордах портовых грузчиков. Она шептала. Этот шепот Громов теперь слышал повсюду. В очередях за хлебом, где женщины испуганно переглядывались и плотнее кутали детей. В трамваях, где мужчины в потертых шинелях сбивались в группы и вполголоса обсуждали последние события, бросая косые взгляды на каждого входящего офицера. В курилках на заводах, где слова «фронтовики» и «справедливость» произносились с опасной смесью страха и одобрения.

Он зашел пообедать в небольшую пельменную на углу улицы Восстания. Густой пар, запах вареного теста, лука и дешевого табака висел в воздухе плотным облаком. Заведение было набито битком. Рабочие, демобилизованные солдаты, портовые грузчики – все сидели плечом к плечу за шаткими столиками, покрытыми клеенкой. Громов взял свою порцию пельменей и сел в углу, откуда было хорошо видно и слышно весь зал. Он не ел, а слушал.

– …второй уже. Снабженец. Говорят, на фронте пайки солдатские на сторону толкал, а сам икру жрал, – говорил хриплый голос за соседним столом. Его обладатель, пожилой мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, залпом выпил стопку водки.

– Правильно делают, – поддержал его молодой парень с пустым рукавом, заправленным за пояс. – Власть их не трогает, у них броня и связи. Так хоть ребята наши порядок наведут. Справедливость должна быть.

– А что за знаки-то на них рисуют? – спросил третий, с опаской оглядываясь.

– Говорят, это знак их братства. «Мстители», вроде как. Они еще на фронте поклялись всех крыс тыловых к ногтю прижать. Кто кровь проливал, тот и судить право имеет.

Громов медленно жевал остывший пельмень. Легенда рождалась на его глазах. Она была простой, понятной и, что самое страшное, желанной. Люди, уставшие от войны, от потерь, от несправедливости мирного времени, хотели верить в этих мстителей. Они хотели верить, что есть сила, способная покарать зло, до которого не дотягиваются руки закона. Убийца давал им эту веру. Он превращал свои кровавые преступления в акт высшего правосудия, и город готов был ему аплодировать.

Эта народная молва была опаснее самого убийцы. Она не только создавала ему идеальное прикрытие, но и мешала следствию. Свидетели теперь будут молчать, сочувствуя «мстителям». Окружение жертв будет лгать, боясь стать следующими. Он боролся не просто с хитроумным преступником, а с мифом, который тот породил. А мифы, как известно, пуленепробиваемы.

Квартира майора Зайцева разительно отличалась от скромного жилища инженера Афанасьева. Она располагалась в «генеральском» доме, с высокими потолками, дубовым паркетом и тяжелыми бархатными шторами на окнах. В воздухе стоял густой запах нафталина, дорогих духов и чего-то лекарственного, скорее всего, валерьянки. Громова встретила вдова, Антонина Зайцева – высокая, еще красивая женщина лет тридцати пяти, с гордой осанкой и заплаканными, но злыми глазами. На ней был дорогой шелковый халат, а на пальцах поблескивали кольца с камнями, которые в 1946 году выглядели вызывающе.

– Чем могу помочь следствию? – спросила она ледяным тоном, усаживаясь в глубокое кресло и закуривая папиросу в длинном мундштуке. – Вы ведь все равно ничего не найдете. Их не найдешь.

– Кого «их»? – спокойно спросил Громов, садясь напротив. Он не стал доставать блокнот, чтобы не усиливать официальность момента. Его память была лучшим блокнотом.

– Тех, кто это сделал. Этих… мстителей, – она выдохнула дым и с горечью усмехнулась. – Весь город о них шепчет. Решили, что Ваня мой был вором и негодяем. Проще всего обвинить того, кто уже не может ответить, правда?

– Моя задача – найти факты, а не слушать шепот, Антонина Петровна. Ваш муж делился с вами своими опасениями? Ему кто-нибудь угрожал?

– Ваня? – она снова усмехнулась, но на этот раз в ее глазах блеснул страх. – Он был сильным человеком. Он никого не боялся. Но… в последнее время он был не в себе. Дерганый какой-то. Плохо спал. Все говорил, что прошлое возвращается.

– Какое прошлое?

– Фронтовое, какое же еще! – она раздраженно затушила папиросу в тяжелой мраморной пепельнице. – Он не любил об этом говорить. Война – мужское дело. Я знаю только, что он служил под началом одного очень влиятельного человека. Очень… уважаемого. Они вместе через многое прошли.

Громов почувствовал, как напряглись все его мускулы. Это была первая ниточка.

– Фамилию этого человека вы знаете?

Вдова на мгновение замялась. Ее взгляд метнулся в сторону массивного письменного стола из мореного дуба, стоявшего в углу комнаты.

– Нет. Не помню. Ваня не называл фамилий.

Она лгала. Громов видел это по тому, как ее пальцы стиснули мундштук, как она отвела взгляд. Он не стал давить. Вместо этого он перевел разговор.

– У Ивана Григорьевича были конфликты на службе? Может быть, с подчиненными?

– Конфликты? У него в подчинении были сотни людей! Конечно, были недовольные. Но чтобы убивать… нет. Это не они. Это что-то старое. Что-то, что он привез с войны.

Громов поднялся и подошел к окну. Из него открывался вид на тот самый двор-колодец. Сверху сцена преступления казалась еще более зловещей и театральной.

– Могу я осмотреть его личные вещи? Письменный стол?

– Пожалуйста, – равнодушно махнула она рукой. – Там только бумаги по службе. Он ничего важного дома не хранил.

Громов подошел к столу. На нем царил идеальный порядок. Аккуратные стопки бумаг, дорогая чернильница, фотография жены в серебряной рамке. Он машинально подергал ящики. Верхние открылись легко. В них лежали канцелярские принадлежности, бланки, какие-то накладные. А нижний правый ящик был заперт.

– Ключ есть? – спросил он, не оборачиваясь.

– Нет. Ваня всегда носил его с собой. Наверное, он был при нем… когда…

Громов кивнул. Ключа, как и всего остального, при убитом не было. Это было интересно. Убийца не просто ограбил жертву. Он целенаправленно забрал ключ. Значит, он знал о существовании этого ящика.

Он вернулся к вдове.

– Антонина Петровна, я понимаю ваше горе. Но сейчас любая мелочь может быть важна. Вспомните, пожалуйста, с кем ваш муж встречался в последние дни? Может, были какие-то странные звонки?

Она покачала головой, но ее глаза снова выдали ее. Она что-то знала, но боялась говорить. Боялась не «мстителей». Она боялась чего-то более реального и могущественного.

– Я ничего не помню. У меня туман в голове. Извините.

– Хорошо. Я оставлю вам свой номер. Если что-то вспомните, звоните в любое время.

Он уже стоял в дверях, когда она окликнула его.

– Следователь!

Громов обернулся.

– Они ведь не остановятся, правда? Будут и другие?

Ее голос дрожал. В нем больше не было льда, только животный, первобытный страх.

– Я сделаю все, чтобы это остановить, – сказал Громов. И в этот момент он понял, что это не просто служебный долг. Это стало личным.

Вечером, когда Порт-Арск окончательно растворился в синих сумерках, и только редкие огни окон пробивались сквозь пелену тумана, в кабинете Громова снова зазвонил телефон. Но на этот раз голос на том конце провода был не взволнованным, а тихим и скрипучим, как несмазанная дверная петля. Это был старик из военного архива.

– Громов? У меня для тебя информация по твоему запросу. Кравцов, Сергей Васильевич. Двести семнадцатая отдельная штрафная рота.

Громов замер, сжимая трубку.

– Я слушаю.

– Так вот. Есть в его деле одна странность. Числится он погибшим в бою при форсировании Днепра. Осенью сорок третьего.

– Что в этом странного? – не понял Громов. – В штрафротах гибли часто.

– А то, что его тело, согласно акту, было найдено и опознано, – в голосе архивариуса появились торжествующие нотки. – И похоронен он в братской могиле у села Днепровка. Есть даже схема захоронения. Так что твой Кравцов, старший следователь, уже три года как лежит в земле. И жетон его должен был быть сдан в штаб части. А если и остался при нем, то он сейчас там же, под двумя метрами украинского чернозема.

Громов молчал. Холодная волна пробежала по его спине. Он смотрел на лежащий на столе алюминиевый овал, который еще недавно казался ключом к разгадке, а теперь превратился в еще более сложную загадку.

– Ты уверен? Ошибки быть не может?

– Я тридцать лет с этими бумагами работаю, Громов. Я ошибки не делаю. Человек, чей жетон нашли на первом трупе, – мертвец. И мертв он уже давно.

Громов медленно положил трубку. Кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь тиканьем часов на стене. Он встал и подошел к карте Порт-Арска, истыканной флажками. Два красных флажка – места убийств. Он взял третий и надолго задумался. Куда его воткнуть? Все версии рушились. Это были не мстители. Это была инсценировка, еще более сложная и продуманная, чем он предполагал. Кто-то не просто убивал, он создавал фальшивую реальность, подбрасывая следствию мертвых солдат и несуществующие братства. И делал это с одной целью – скрыть истинный мотив. Скрыть правду, которая, очевидно, была настолько чудовищной, что ради нее стоило разыграть весь этот кровавый спектакль. Громов почувствовал себя стоящим на краю бездны. Он сделал один шаг, заглянул в нее и понял, что дна не видно. Но отступать он не собирался. Он зажег лампу, и ее теплый свет вырвал из мрака стол, бумаги и его собственное решительное, упрямое лицо. Ночь только начиналась. И работа тоже.

Картотека прошлого

Архив городского управления встретил Громова запахом, который невозможно было подделать или спутать с чем-то другим. Это была концентрированная эссенция прошлого: аромат сухого клейстера, вековой пыли и ушедшего времени, запертого в тысячах картонных папок. Воздух здесь был неподвижен и плотен, словно желе. Высокие, до самого потолка, металлические стеллажи уходили в полумрак, теряясь в перспективе, как аллеи в заброшенном парке. Единственным источником жизни были косые столбы света, пробивавшиеся сквозь мутные, немытые с довоенных времен окна. В этих столбах, словно мириады крошечных духов, лениво танцевали пылинки. Тишина была почти материальной, ее нарушал лишь скрип старых половиц под ногами Громова да сухой, шелестящий шорох переворачиваемых им страниц, похожий на шепот призраков.

Он сидел за единственным столом, заваленным папками с личными делами убитых. Лампа с зеленым абажуром бросала на стол теплый, уютный круг света, который казался островком порядка и разума посреди океана хаоса и забвения. Перед ним лежали две тонкие папки, две человеческие жизни, сведенные к набору стандартных бланков и казенных характеристик. Афанасьев Аркадий Петрович, инженер. Зайцев Иван Григорьевич, майор-интендант. На первый взгляд, между ними не было ничего общего, кроме насильственной смерти и города, в котором они жили.

Громов работал методично, как хирург, препарирующий ткани в поисках очага болезни. Его пальцы, привыкшие к холоду стали и шершавости карт, аккуратно перелистывали пожелтевшие листы. Он начал с военного периода. Как и ожидалось, их пути не пересекались. Афанасьев, как ценный специалист-мостостроитель, почти всю войну провел в тылу, восстанавливая разрушенные переправы и строя новые. Его география – это Урал, Сибирь, а на фронт он попал лишь в сорок пятом, в инженерные части обеспечения, уже на территории Германии. Майор Зайцев, наоборот, прошел войну от звонка до звонка. Кадровый офицер, он начал ее на западной границе, попал в окружение, вышел, был ранен, а после госпиталя осел в интендантской службе, где и сделал свою карьеру, двигаясь вслед за наступающими армиями. Разные фронты, разные задачи, разные миры. Жетон мертвеца Кравцова, штрафника, погибшего в сорок третьем, теперь выглядел не просто странностью, а злой, издевательской шуткой.

Громов откинулся на скрипучем венском стуле, потер уставшие глаза. Народная молва о «братстве мстителей» рассыпалась в прах при первом же соприкосновении с фактами. Эти люди не могли быть связаны общим фронтовым прошлым. Значит, связь нужно было искать раньше. До войны. Он снова взял в руки папки, на этот раз открывая раздел трудовой биографии.

Именно здесь, в сухом перечислении мест работы, дат и должностей, он почувствовал первый, едва заметный укол интереса. То, что ищут другие следователи – яркие события, конфликты, взыскания – его не волновало. Он искал паттерн, систему, скрытую в монотонном потоке данных.

Афанасьев. После окончания института в тридцать шестом году – распределение в проектное бюро Наркомата путей сообщения. А в тридцать девятом – перевод. Короткая, скупая строчка: «Переведен в распоряжение Главного Управления Военно-Строительных Работ №12». И через полтора года, в самом начале сорок первого, снова перевод, уже в гражданский трест.

Громов замер. Он открыл дело Зайцева. После окончания военного училища – служба в пехоте. А в тридцать девятом, в том же самом тридцать девятом году, строчка, написанная другим почерком: «Откомандирован в ГУВСР №12 на должность начальника участка снабжения». И, как и у Афанасьева, в начале сорок первого – возвращение в строевую часть.

Сердце пропустило удар, а затем забилось ровно, мощно, разгоняя по венам холодное пламя догадки. Вот она. Едва заметная ниточка, тонкая, как паутина, но прочная, как стальной трос. На короткий период, меньше двух лет, прямо перед самой войной, пути инженера-проектировщика и будущего офицера-снабженца пересеклись в одной и той же малоизвестной, полувоенной организации. Главное Управление Военно-Строительных Работ. Структура, занимавшаяся строительством секретных объектов: укрепрайонов, аэродромов, подземных командных пунктов. Место, где крутились огромные ресурсы, материалы и деньги. И место, о котором оба убитых, судя по их дальнейшим биографиям, предпочли бы не вспоминать. Война была лишь сценой, кровавой и масштабной, отвлекающей на себя все внимание. Но пьеса, как теперь понимал Громов, была написана задолго до первого выстрела. И актеры, игравшие в ней, начали умирать только сейчас.

Он закрыл папки. Запах пыли больше не казался ему запахом забвения. Теперь он пах скрытыми тайнами и застарелыми преступлениями. Круг света от лампы больше не был островком уюта, а стал похож на круг, очерченный на допросе, за пределы которого нельзя выйти. Громов поднялся. Лестница, ведущая из подвального помещения архива наверх, была крутой и темной. Поднимаясь по стертым каменным ступеням, он чувствовал, как ноет старое ранение, но эта привычная боль лишь обостряла ясность мысли. В его голове больше не было призраков войны, мстителей и ритуалов. Теперь там были чертежи, сметы и бетон.

Выйдя на улицу, он вдохнул влажный, соленый воздух Порт-Арска. Город жил своей нервной, напряженной жизнью. Ветер с залива гнал по тротуарам палую листву и обрывки газет. У булочной вилась привычная очередь, но люди в ней стояли молча, сдвинув плечи, словно ожидая не хлеба, а удара. Громов видел, как по городу расползается страх, липкий и холодный, как осенний туман. Но теперь он знал, что источник этого страха – не мистическое проклятие войны, а вполне земная, расчетливая воля человека. Человека, который методично зачищал следы своего прошлого.

Его путь лежал в единственное место в городе, где мертвые говорили правду, если уметь их слушать. В морг.

Холодный кафельный дворец Елены Орловой встретил его запахом хлорки и тишиной, которую нарушало лишь мерное капанье воды где-то в недрах здания. Сама Елена стояла у окна в своем кабинете, спиной к двери, и смотрела на унылый пейзаж больничного двора. Она не обернулась, когда он вошел, словно почувствовала его присутствие.

– Они нашли третьего, Игорь Матвеевич? – спросила она ровным, лишенным эмоций голосом.

– Пока нет. И я надеюсь, не найдут, – ответил Громов, закрывая за собой дверь. Он подошел и встал рядом. На подоконнике в медицинских колбах стояли осенние ветки с багровыми листьями. Этот маленький островок жизни выглядел вызывающе неуместным в царстве смерти.

– Оптимизм. Редкое качество для вашей профессии, – она наконец повернулась к нему. Свет из окна падал на ее лицо, подчеркивая тонкие, умные черты и тень усталости в глазах. Она была без халата, в строгом темном платье, которое делало ее похожей не на врача, а на скорбящую по всему человечеству.

– Это не оптимизм. Это план, – сказал Громов. Он вынул из кармана два жетона и положил их на металлический стол. Алюминиевые овалы тускло звякнули. – Жетон Кравцова. Кравцов погиб в сорок третьем. Его тело опознано и захоронено. Жетон Белкина. Рядовой Белкин, согласно архивам, пропал без вести в сорок втором под Ржевом. Еще один призрак.

Елена взяла один из жетонов, повертела в тонких, сильных пальцах.

– Значит, вся эта история с мстителями, в которую так охотно поверил город…

– …и мое начальство, – закончил Громов, – это спектакль. Дымовая завеса. Кто-то очень хочет, чтобы мы пошли по этому следу, увязли в поисках несуществующего братства и упустили главное.

– А что главное?

– То, что их связывало не на войне, а до нее, – Громов пристально посмотрел ей в глаза, решая, насколько можно доверять. Что-то в ее спокойном, аналитическом взгляде подсказывало ему, что можно. – Оба, и Афанасьев, и Зайцев, короткое время перед самой войной работали в одной строительной организации. Военно-строительной.

Елена слушала внимательно, не перебивая. Она не выказывала удивления, лишь ее брови едва заметно сошлись у переносицы, словно она сопоставляла его слова с чем-то, что видела сама.

– Это многое объясняет, – сказала она наконец. – Точнее, это объясняет мои собственные сомнения. Я пересмотрела результаты вскрытия обоих. И чем больше я на них смотрела, тем меньше верила в ритуальную версию.

Она подошла к своему столу, взяла папку и открыла ее. Внутри были фотографии. Крупные, детальные снимки тел, ран, символов. Громов невольно напрягся. Он видел смерть во всех ее проявлениях, но эта холодная, задокументированная объективность всегда действовала на него угнетающе.

– Это не ритуал, Игорь Матвеевич, – ее голос звучал теперь по-другому, в нем появилась страсть исследователя. – Это цитата. Понимаете разницу? Ритуал – это действие, идущее изнутри, наполненное верой и эмоциями. А цитата – это имитация, внешнее подражание. Посмотрите сюда.

Она указала кончиком карандаша на фотографию символа, нацарапанного на лбу Афанасьева.

– Видите? Линия ровная, нажим одинаковый по всей длине. Нет ни одной помарки, ни одного следа дрогнувшей руки. Человек, который мстит, который находится во власти аффекта, так не действует. Его рука будет дрожать от ярости или ненависти. Он будет резать, а не выцарапывать. А это… это работа человека, который боится крови, но вынужден с ней работать. Он действует по инструкции. Холодно, точно, отстраненно. Как чертежник, который переносит рисунок с кальки на ватман.

Громов наклонился над фотографиями. Он видел лишь уродливые знаки на мертвой коже. Она же видела психологический портрет убийцы.

– То же самое с символом на груди, – продолжала Елена, ее голос завораживал своей уверенной логикой. – Кровь нанесена аккуратно, без подтеков. Словно кистью. Убийца не торопился, но и не упивался своим творением. Он просто выполнял задачу. Создавал картинку для нас с вами. И в этой картинке есть еще одна фальшивая нота.

– Какая?

– Расположение тел. Оно слишком… правильное. Слишком симметричное. Слишком похоже на то, как укладывают покойников в гробу. Убийца не бросил их, как это сделал бы обычный бандит. Он их уложил. Придал им позу. Это не похоже на ярость мстителя. Это похоже на педантичность… похоронного агента. Или патологоанатома, – она криво усмехнулась. – Он не оскверняет тела. Он их, как ни дико это звучит, «упорядочивает». Убирает за собой.

Громов выпрямился. Образ, который рисовала Елена, был жутким в своей обыденности. Не фанатик, не безумец, одержимый идеей мести, а холодный, расчетливый исполнитель. Чистильщик.

– В нашем деле здоровый цинизм – это форма гигиены, – тихо сказал он, скорее для себя, чем для нее.

– Именно, – кивнула она. – Поэтому я и не верю в этих народных героев. Герои так не поступают. Так поступают бухгалтеры, которые сводят кровавый дебет с кредитом.

Их разговор прервал стук в дверь. В кабинет заглянул молодой санитар.

– Елена Сергеевна, привезли результаты из лаборатории. По тому осколку.

– Спасибо, Петя. Положите на стол.

Когда санитар вышел, Елена взяла со стола небольшой листок бумаги и протянула его Громову.

– Помните осколок синего стекла, который вы нашли возле тела Зайцева?

Громов кивнул. Он почти забыл о нем, поглощенный работой в архиве.

– Я отправила его в криминалистическую лабораторию. Думала, может, от фары или от очков. Ответ пришел только что.

Громов взял листок. Несколько строк, напечатанных на машинке. Химический состав, спектральный анализ, плотность. И в конце – заключение.

– «…фрагмент является осколком защитного светофильтра марки С-4, применяемого в очках для газосварочных и электросварочных работ».

Он перечитал строку еще раз. Сварщик. Слово повисло в стерильном воздухе морга. Оно было неуместным, чужеродным, но в то же время идеально ложилось в ту картину, которая начала вырисовываться в его голове. Военно-строительное управление. Чертежи. Сметы. Бетон. И сварка.

Он поднял глаза на Елену. Их взгляды встретились, и в этот момент он понял, что нашел не просто компетентного специалиста. Он нашел союзника. Человека, который, как и он, видел мир не таким, каким он казался на поверхности, а умел заглядывать в его темные, скрытые глубины.

– Сварщик… – медленно произнес он. – Спасибо, Елена Сергеевна. Это… это очень важно.

– Я знаю, – просто ответила она. – Теперь у вас есть не только мертвые инженеры и снабженцы, но и вполне живые рабочие. Круг подозреваемых расширяется. Или сужается?

Громов не ответил. Он аккуратно сложил листок с заключением и убрал его во внутренний карман. Миф о мстителях, который так старательно выстраивал убийца, окончательно рухнул, погребая под своими обломками ложный след. Расследование вышло из тумана догадок на твердую почву фактов. Теперь у него была ниточка – ГУВСР №12. И у него был материальный след – осколок стекла от маски сварщика. Это было немного. Но для Игоря Громова этого было достаточно.

Он вышел из морга в сгущающиеся сумерки. Холодный воздух показался ему обжигающе свежим. Он больше не слышал испуганного шепота горожан. Он слышал гул стройки, визг металла и шипение сварочного аппарата. И где-то там, в этом мире цифр, контрактов и синих искр, прятался не призрак войны, а вполне реальный, расчетливый и безжалостный убийца. И Громов уже шел по его следу.

Третья жертва

Третий звонок не застал Громова врасплох. Он ждал его. Он сидел в своем кабинете, когда город за окном уже окрасился в глубокие, фиолетовые тона вечерней мглы, и слушал, как тикают часы на стене. Каждый щелчок маятника отмерял не секунды, а вероятность. Он не пил чай, не читал дело. Он просто сидел в тишине, наедине с картой Порт-Арска, на которой теперь горели два красных флажка, как две незаживающие раны, и ждал, когда появится третья.

Телефон закричал в десять вечера. Голос дежурного был уже не просто взволнованным – в нем звенела откровенная паника, которую он тщетно пытался прикрыть уставной сухостью.

– Товарищ старший следователь… У нас еще один. В Центральном парке. У фонтана «Дети». Все… все как в прошлые разы.

Громов молча положил трубку. Он не почувствовал ни удивления, ни злости. Лишь холодную, тяжелую пустоту, какая бывает на пепелище после пожара. Убийца не просто продолжал. Он ускорялся. Он нащупал пульс города и теперь методично вгонял в его артерии свой яд, наблюдая, как страх парализует его волю.

Центральный парк культуры и отдыха имени Кирова встретил его мертвой, неестественной тишиной. Обычно по вечерам здесь еще гуляли запоздалые парочки, слышался смех, шуршание шагов по гравийным дорожкам. Сейчас же парк был пуст и гулок, словно вымер. Оцепление, выставленное наспех, едва сдерживало небольшую, но возбужденно гудящую толпу у главных ворот. В свете милицейских фар их лица казались бледными, искаженными масками любопытства и ужаса. Новость разнеслась по городу со скоростью огня по сухому торфянику. «Мстители» нанесли новый удар.

Громов прошел сквозь оцепление, не обращая внимания на шепот, который волной прокатился за его спиной. Воздух был пропитан запахом мокрой земли и гниющей листвы – сладковатым, тленным ароматом умирающей осени. Фонари, окутанные плотными коконами тумана, роняли на землю тусклые, неверные круги света. Голые ветви деревьев переплетались над головой, словно черные нервные волокна, и царапали свинцовое, низкое небо.

Фонтан «Дети», замершая на зиму группа бронзовых ребятишек, тянущих руки к небу, стал центром этой новой, жуткой мизансцены. У его подножия, на одной из чугунных скамеек, сидел человек. Он не лежал, не был брошен в неестественной позе. Он сидел прямо, откинувшись на спинку, положив руки в перчатках на колени, словно просто присел отдохнуть после долгой прогулки и задремал. Но голова его была слегка наклонена набок, а подбородок упирался в дорогое кашне, на котором расплывалось темное, почти черное в слабом свете пятно.

Громов подошел ближе. Его ботинки глухо стучали по влажной плитке. Рядом уже работали криминалисты, их движения были точными и тихими, словно они боялись потревожить покойника. Борис Маркович, судмедэксперт, поднял на Громова усталые глаза.

– Здравствуй, Игорь. Полюбуйся. Наш художник сменил галерею. Из портовых трущоб перебрался в парковую зону. Повышает культурный уровень.

Громов не ответил. Он смотрел на убитого. Человек был одет безупречно: тяжелое, идеально сидящее пальто из качественного сукна, шляпа, аккуратно лежащая рядом на скамейке, сверкающие штиблеты. Лицо, застывшее, серое, было незнакомым. Пухловатое, холеное лицо человека, который хорошо питался и много времени проводил в кабинете. На вид – лет пятьдесят.

Все атрибуты были на месте. На лбу, под полями несуществующей шляпы, виднелась знакомая спиральная царапина. Громов присел, осторожно отогнул лацкан пальто. На белоснежной рубашке, выведенный кровью, красовался уродливый глаз. И в его центре, как зрачок, – очередной алюминиевый жетон, приколотый все той же аккуратной английской булавкой.

– Полонский, Семен Борисович, – доложил лейтенант Сомов, появившийся из-за спины Громова, как тень. Голос его был глухим. – Старший референт Финансового управления Военного округа. Очень большая шишка. Его водитель ждал у театра, он должен был забрать его после совещания. Не дождался, поднял тревогу. Нашли его здесь час назад. Гуляющая собака наткнулась.

Громов взял пинцетом жетон. Новая фамилия, новый номер. Еще один солдат, сгинувший в безымянных котлах войны. Он поднял глаза от тела и огляделся. Парк. Общественное место. Десятки окон окрестных домов смотрели прямо сюда. И снова – ни одного свидетеля. Убийца был не просто наглецом. Он был невидимкой.

– Что-нибудь нашли? – спросил Громов, обращаясь к криминалисту.

Тот пожал плечами.

– Обычный набор. Следы десятков людей, прошедших здесь за день. Окурки, обрывки газет. Ни гильз, ни следов борьбы. Похоже, его убили не здесь. Привезли и усадили. Разыграли очередной спектакль.

Громов выпрямился. Нога заныла тупой, тянущей болью. Он посмотрел на бронзовых детей, застывших в вечном порыве. Их пустые глазницы, казалось, с укором смотрели на взрослых, которые творили весь этот ужас. Паника… Теперь она не просто шептала в очередях. Она выплеснулась на улицы. Убийство высокопоставленного чиновника в самом центре города – это уже не месть обиженных ветеранов. Это был вызов. Прямой, наглый вызов всей системе. И Громов знал, кто первым отреагирует на этот вызов.

Кабинет начальника Управления Уголовного Розыска полковника Фадеева был полной противоположностью аскетичной келье Громова. Огромный, обшитый дубовыми панелями, он пах дорогим табаком, воском для натирки мебели и властью. Тяжелые зеленые шторы были задернуты, отсекая серый утренний свет. Горела только массивная бронзовая лампа на столе, освещая строгое, тяжеловесное лицо самого полковника и бросая блики на графин с водой и портрет Сталина на стене. Фадеев не предложил Громову сесть. Он стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на город, который больше ему не подчинялся.

– Третий, Громов, – голос полковника был тихим, но в этой тишине чувствовался скрежет сжатых зубов. – Третий за неделю. Чиновник из штаба округа. Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что мне уже звонили из Москвы. И им совершенно не понравился мой доклад. Им не понравились слова «неизвестный», «версии» и «прорабатываются».

Фадеев резко обернулся. Его глаза, маленькие и колючие, буравили Громова.

– Весь город гудит, как растревоженный улей. Люди боятся выходить на улицу. Они шепчутся о каком-то «фронтовом братстве», о «мстителях». Они оправдывают убийцу! Мы теряем контроль, Громов.

– Страх – плохой советчик, товарищ полковник, – ровно ответил Игорь, глядя прямо в глаза начальнику.

– А бездействие – еще хуже! – рявкнул Фадеев, ударив костяшками пальцев по полированной поверхности стола. – Я читал твои отчеты. «Ритуальная версия представляется сомнительной», «признаки инсценировки»… Что это за философия? Ты следователь или писатель? У тебя есть конкретный, понятный след! Группа обиженных войной, озлобленных фронтовиков решила устроить самосуд. Все предельно ясно! Их жертвы – инженер, наживавшийся на стройках, интендант-хапуга и теперь вот – штабная крыса, распределявшая пайки. Мотив налицо! А ты мне пишешь про какие-то «несоответствия в узлах на бечевке»!

– Эти несоответствия и есть факты, – голос Громова оставался спокойным, но в нем появилась сталь. – А версия о «мстителях» – это миф, который нам подбросил убийца. И мы его с готовностью проглотили. Жетоны принадлежат давно погибшим или пропавшим без вести солдатам. Убитые не были связаны на фронте. Никак. Эта версия не выдерживает элементарной проверки.

– Тогда проверь ее как следует! – Фадеев подошел к Громову почти вплотную. От него пахло одеколоном «Красная Москва». – Подними списки всех демобилизованных из штрафных рот. Проверь всех ветеранов с психическими отклонениями. Встряхни всю уголовную среду! Мне нужен результат, Громов, а не твои тонкие наблюдения! Мне нужно имя. И желательно, чтобы у этого имени были ордена и обида на советскую власть. Москва хочет именно такую историю. И ты мне ее предоставишь.

Громов молчал. Он смотрел на полковника и видел не начальника, а испуганного функционера, который боится не за жизни людей, а за свое кресло. Фадеев хотел не раскрыть преступление, а закрыть дело. Назначить виновных и отрапортовать наверх.

– Вы предлагаете мне пойти по ложному следу, товарищ полковник.

– Я предлагаю тебе, старший следователь, – Фадеев понизил голос до угрожающего шепота, – выполнить приказ. Или я передам это дело другому. Тому, кто понимает политический момент. У тебя сорок восемь часов, чтобы дать мне первых подозреваемых по «ветеранской» линии. Это все. Можешь идти.

Громов развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. За его спиной дверь кабинета закрылась с глухим, окончательным стуком. Он шел по гулким коридорам управления, и эхо его шагов звучало как отсчет времени на таймере. Сорок восемь часов. Ему дали сорок восемь часов, чтобы найти козла отпущения. Или он потеряет дело, и тогда правда утонет в бумагах, отчетах и политической целесообразности.

Он не поехал в свой кабинет. Он не стал вызывать оперативников и давать им бессмысленные поручения. Вместо этого он поехал в архив. Приказ начальства он проигнорировал. У него был свой приказ, отданный самому себе: найти правду.

В затхлой тишине архива, среди пыльных стеллажей, он снова почувствовал себя на своем месте. Здесь не было политики и страха. Здесь были только факты, запертые в картонных папках. Он запросил личное дело Полонского Семена Борисовича. Папка была пухлой, полной благодарностей, характеристик и справок. Громов пролистывал ее, почти не читая, его взгляд искал лишь одну, заветную строчку, одну аббревиатуру. И он ее нашел.

В самом конце раздела «Трудовая деятельность до 1941 года». Неприметная запись, сделанная фиолетовыми чернилами: «С 18.06.1939 по 15.01.1941 – ст. бухгалтер-ревизор в системе ГУВСР №12».

Громов закрыл папку. Руки его не дрожали. Внутри все было спокойно и холодно, как лед. Теперь это была не теория. Это была доказанная система. Инженер-проектировщик. Начальник снабжения. Бухгалтер-ревизор. Три ключевые фигуры любой большой стройки. Три человека, которые знали все о сметах, материалах и финансах. Три мертвеца. Кто-то методично, одного за другим, вырезал все руководство секретного довоенного проекта. И этот кто-то все еще был на свободе. И, скорее всего, его список еще не был закончен.

Он вышел из архива, когда уже начало смеркаться. Город погружался в вечерний озноб. Улицы были на удивление пустынны. Страх делал свою работу лучше любых комендантских часов. Громов не поехал в управление. Он пошел пешком, бесцельно, давая мыслям прийти в порядок. Ноги сами привели его в порт. Он стоял на том самом четвертом причале, где все началось. Ветер трепал полы его куртки, донося соленые брызги и запах мазута. Рядом, на соседнем пирсе, шла работа. Вспыхивали и гасли сине-белые звезды электросварки, и их резкий, ирреальный свет на мгновение выхватывал из темноты фигуры рабочих в брезентовых робах и тяжелых масках.

Громов замер, глядя на эти вспышки. В кармане его лежал спичечный коробок с осколком синего стекла. Стекла от маски сварщика. Он подошел ближе к ограждению, всматриваясь в работу. Сноп искр, шипение плавящегося металла, едкий запах озона. Это был мир грубой физической силы, раскаленного железа и точных, выверенных движений. Мир, бесконечно далекий от кабинетов инженеров и бухгалтеров. Но теперь Громов знал, что эти миры связаны. Связаны так же прочно, как сварка соединяет два листа стали.

Он вернулся в свой кабинет глубокой ночью. На столе лежала записка от дежурного: «Звонил полковник Фадеев. Трижды. Требовал доклад о проделанной работе». Громов скомкал записку и бросил в корзину. Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и написал три фамилии: Афанасьев, Зайцев, Полонский. Рядом с каждой он поставил должность и дату службы в ГУВСР №12. Затем он обвел их все одной жирной линией. Это был не список жертв. Это была карта минного поля, по которому он шел.

Ему нужен был кто-то, кто знал это поле. Кто-то, кто мог бы рассказать ему, что за секреты хранило в себе это двенадцатое управление. Что они строили там, на краю страны, перед самой войной, и что за грехи пытались похоронить под толщей времени и бетона.

Он открыл ящик стола и достал служебный справочник довоенных лет, толстый, потрепанный том в картонном переплете. Он не знал, что ищет. Просто перелистывал страницы, вглядываясь в списки имен и должностей. И наткнулся на него случайно. В разделе «Шифровально-штабной отдел». Неприметная строчка. «Зотов Семён Игнатьевич, криптограф 1-го ранга, прикомандирован к ГУВСР №12».

Громов замер. Криптограф. Человек, чья профессия – разгадывать шифры и хранить тайны. Человек, который по долгу службы мог знать то, чего не знали даже инженеры и бухгалтеры. Он быстро нашел в адресном столе его данные. Зотов Семен Игнатьевич, пенсионер, проживал на Литейной улице, в старом доходном доме.

Часы на стене пробили два. Город за окном спал тревожным, беспокойным сном. У Громова оставалось чуть больше суток из отведенного ему срока. Он мог бы сейчас сесть и написать фальшивый отчет для Фадеева, перечислив пару случайных фамилий из списков штрафников. Купить себе время. Но он знал, что это будет означать поражение. Это будет означать, что убийца победил, заставив систему работать на себя.

Он поднялся, надел свою потертую кожаную куртку. Взял со стола три жетона – три ключа от мертвых солдат. Он пойдет сейчас. Ночью. Потому что тайны, которым почти десять лет, лучше всего открываются под покровом темноты. Он вышел из пустого, гулкого здания управления и шагнул в туманные, полные страха улицы Порт-Арска. Он шел не как следователь, идущий на допрос. Он шел как разведчик, отправляющийся в глубокий тыл врага, зная, что у него есть только один шанс найти там ответы и вернуться живым. Он шел к человеку, который, возможно, был последним живым носителем шифра, ключа к разгадке убийств на линии фронта. И он чувствовал, что за каждым его шагом из темноты подворотен следят невидимые глаза убийцы, который тоже не хотел, чтобы старые шифры были прочитаны.

Голос из архива

Литейная улица дышала холодной, застарелой сыростью. Здесь, в лабиринте дворов-колодцев, куда никогда не заглядывало солнце, воздух казался густым и тяжелым, как мокрое сукно. Фонари висели редко, их тусклый желтый свет тонул в тумане, едва успев коснуться обледенелых булыжников и облупившихся фасадов. Шаги Громова звучали одиноко и гулко, отражаясь от стен, испещренных оспинами времени и войны. Каждый шаг был выверен, бесшумен, но в этой мертвой тишине даже стук его сердца казался оглушительным. Он шел вглубь города, в его прошлое, туда, где на пыльных полках, как заспиртованные уродцы в банках, хранились чужие тайны.

Нужный ему дом был старым, выше и мрачнее своих соседей, с атлантом, потерявшим в бомбежке руку, но упрямо продолжавшим подпирать щербатый балкон. Парадная встретила Громова запахом кислой капусты, кошачьей мочи и чего-то еще – сладковатого, неуловимо-тленного запаха самой бедности. Тусклая лампочка под потолком, засиженная мухами, бросала на стертые каменные ступени дрожащие, больничные тени. Он поднимался на четвертый этаж, и скрип протертых досок под его ногами был похож на старческое ворчание. Воздух становился суше, гуще, пропитываясь новым ароматом – запахом старой бумаги.

Дверь квартиры номер двенадцать была обита черным, потрескавшимся дерматином, из прорех которого торчала свалявшаяся конская шерсть. Медный глазок тускло блеснул, когда Громов нажал на кнопку звонка, чей дребезжащий, нервный звук показался в этой тишине выстрелом. Прошла минута. Другая. Когда он уже решил, что ошибся адресом или хозяина нет дома, за дверью послышался сухой, шаркающий кашель, а затем щелкнул замок.

Дверь приоткрылась ровно на ширину цепочки, и в темной щели появился один глаз. Яркий, внимательный, выцветший до цвета осеннего неба, он изучал Громова без любопытства, но с тотальным, всепроникающим недоверием.

– Что вам нужно? – голос был таким же сухим и скрипучим, как половицы в подъезде.

– Зотов Семен Игнатьевич? – Громов не стал показывать удостоверение. Таким людям казенная корочка говорила меньше, чем прямой взгляд. – Старший следователь Громов. У меня к вам несколько вопросов. Они касаются вашей службы до войны.

Глаз в щели сузился. Наступила пауза, такая долгая, что Громов успел услышать, как где-то внизу хлопнула входная дверь и заскулила собака.

– До войны никого не осталось, – наконец произнес голос. – Ни службы, ни людей. Вы опоздали лет на семь.

– Некоторые призраки не имеют срока давности, – спокойно ответил Громов. – Мои как раз из таких.

Он достал из кармана один из жетонов. Не тот, что принадлежал мертвецу Кравцову, а другой, с фамилией Белкина. Он не протянул его, а просто держал на раскрытой ладони так, чтобы свет из подъезда упал на выбитые буквы.

Цепочка за дверью звякнула и соскользнула. Дверь медленно, с протестующим скрипом, отворилась.

На пороге стоял невысокий, иссохший старик в застиранной сатиновой пижаме и стоптанных тапочках. Поверх пижамы был накинут потертый шерстяной халат. Седые, редкие волосы торчали во все стороны, а лицо, покрытое сетью глубоких морщин, казалось вырезанным из старого дерева. Но глаза… глаза жили своей, отдельной, напряженной жизнью. Это были глаза человека, привыкшего видеть мир как набор шифров, которые нужно взломать.

– Входите, следователь, – сказал он, отступая в темный коридор. – Только не наследите мне тут своей мирской суетой.

Квартира Семена Зотова была не жилищем. Это был архив. Мавзолей. Храм, посвященный одному божеству – печатному слову. Книги, папки, переплетенные подшивки газет и журналов были повсюду. Они стояли на полках, лежали на полу высокими, чуть покосившимися башнями, громоздились на стульях, на подоконнике, вытесняя из этого пространства все живое. Воздух был неподвижным, насквозь пропитанным запахом пыли, старой бумаги и слабого отвара цикория. Из всей мебели, не заваленной бумажным хламом, Громов разглядел лишь узкую железную кровать в углу, накрытую солдатским одеялом, и небольшой стол, на котором, в круге света от зеленой лампы, лежала раскрытая книга и стояла чашка. Единственный звук, нарушавший тишину, – мерное, гипнотическое тиканье высоких напольных часов с медным маятником. Они отсчитывали время, которое в этой квартире, казалось, остановилось навсегда.

– Садитесь, если найдете куда, – проскрипел Зотов, указывая на единственный стул, на котором лежала стопка старых карт. Он не предложил его освободить. Громов молча снял карты, аккуратно положил их на пол и сел.

Старик опустился в старое, продавленное кресло напротив, закутался в халат и уставился на Громова своими пронзительными глазами. Он не спрашивал, зачем тот пришел. Он ждал. Как сфинкс, который уже знает и вопрос, и ответ, но которому интересен сам процесс.

Громов не стал ходить вокруг да около. Он достал из портфеля три фотографии. Крупные, сделанные криминалистами снимки. Лоб инженера Афанасьева. Грудь майора Зайцева. Скамейка в парке с телом финансиста Полонского. На каждой фотографии – символы. Спираль и глаз. Он молча положил их на стол, в круг света, рядом с чашкой из-под цикория.

Зотов наклонился. Он не выказал ни удивления, ни отвращения. Его лицо оставалось бесстрастным. Он смотрел на кровавые знаки с тем же вниманием, с каким, наверное, разглядывал немецкие шифрограммы. Его тонкие, почти прозрачные пальцы с въевшимися в кожу чернилами слегка подрагивали. Он долго молчал, и только тиканье часов заполняло паузу.

– Дешевка, – наконец выдохнул он. Слово прозвучало как приговор. – Безграмотная, пошлая театральщина.

Громов не шелохнулся. Он ждал продолжения.

– Вы ведь пришли ко мне, следователь, потому что думаете, что это какой-то тайный военный код? Шифр некоего «братства»? – Зотов усмехнулся, и эта усмешка превратила его лицо в пергаментную маску. – Так вот, разочарую вас. Человек, который это рисовал, о настоящих шифрах имеет такое же представление, как кухарка об управлении государством.

Он взял со стола карандаш, чей грифель был заточен до остроты иглы.

– Смотрите сюда, – он ткнул кончиком карандаша в фотографию спирали на лбу Афанасьева. – Вы видите эту линию? Она ровная, плавная. Нажим одинаковый. Это каллиграфия, а не шифр. Любой полевой код, любая система меток создается по двум принципам: скорость и простота нанесения и максимальная сложность для расшифровки посторонним. Знаки должны быть угловатыми, резкими, состоять из прямых линий, которые можно быстро нацарапать на чем угодно – на стене, на прикладе, на коре дерева. Спираль – это нонсенс. Чтобы ее вывести, нужно время. Это рисунок, а не знак. Это сделано для того, чтобы произвести впечатление на дилетантов. На вас.

Он перевел карандаш на фотографию кровавого глаза.

– А это… – он поморщился, словно от зубной боли. – Это вообще из другой оперы. Из дешевых приключенческих романов. Все эти тайные общества, мистические символы… В армии все проще и грубее, следователь. Правда войны написана не символами, а цифрами, координатами и позывными. Она пахнет не мистикой, а порохом и кровью. Это же… это пахнет нафталином и плохим театром.

– То есть, это имитация? – голос Громова был ровным, но внутри все ликовало. Старик не просто подтверждал его догадку. Он давал ей неопровержимое научное обоснование.

– Это не имитация. Это пасквиль. Пародия, – отрезал Зотов. – Понимаете, настоящий шифр – это язык. У него есть своя грамматика, свой синтаксис, своя внутренняя логика. Даже если вы не знаете языка, вы можете отличить осмысленную фразу от случайного набора букв. Так вот, это – случайный набор. Это абракадабра, созданная человеком, который слышал, что существуют секретные коды, но никогда не видел ни одного из них. Он взял элементы, которые показались ему «таинственными», и слепил из них это уродство. Цель одна – пустить вас по ложному следу. Заставить искать черную кошку в темной комнате, особенно когда ее там нет.

Зотов откинулся в кресле. Его дыхание было шумным, со свистом.

– Пока вы ищете мифических «мстителей», настоящий убийца спокойно делает свое дело. И, судя по всему, он не так глуп, как его художества.

Громов помолчал, давая старику перевести дух. Затем он достал из кармана три алюминиевых жетона и выложил их на стол рядом с фотографиями. Они тускло блеснули в свете лампы.

– А это?

Зотов взял один из них, поднес близко к глазам. Его пальцы ощупывали выбитые буквы, словно он был слепым и читал шрифт Брайля.

– Жетон… Стандартный. Номера, фамилии… Это уже ближе к делу. Это уже не мистика, это документ. Хотя и он может лгать. Откуда они у вас?

– Их нашли на убитых. По одному на каждом.

– И вы, конечно, проверили эти фамилии? – в глазах старика появился живой интерес.

– Проверил. Все трое – Кравцов, Белкин и еще один, Синицын, – числятся погибшими или пропавшими без вести в сорок втором и сорок третьем.

Зотов медленно положил жетон на стол.

– Ну вот, – он развел руками. – Картина маслом. Фальшивые символы и жетоны мертвецов. Классическая операция по дезинформации. Вам подсовывают красивую, простую и очень удобную для начальства версию – обиженные фронтовики вершат правосудие. И пока все управление сбивается с ног, разыскивая этих призраков, настоящая причина убийств остается в тени. Вам нужно искать не то, что их объединяет на этих фотографиях. Вам нужно искать то, что их объединяло в жизни. До того, как они стали трупами с побрякушками на груди.

Громов смотрел на старика, и его уважение к нему росло с каждой минутой. Этот отшельник, запертый в своей бумажной гробнице, видел всю картину яснее, чем полковник Фадеев со всем его аппаратом.

– Я нашел, что их объединяло, – тихо сказал Громов.

Тиканье часов, казалось, стало громче. Зотов подался вперед, его глаза впились в лицо Громова.

– И что же?

– Главное Управление Военно-Строительных Работ номер двенадцать. ГУВСР-12. Все трое – инженер, снабженец и бухгалтер – работали там в одно и то же время. С тридцать девятого по сорок первый год.

При этих словах что-то изменилось. Словно невидимый сквозняк пробежал по комнате, и пыль, веками лежавшая на книгах, шевельнулась. Лицо Зотова окаменело. Он медленно, очень медленно отвел взгляд от Громова и уставился на маятник часов. Его пальцы вцепились в подлокотники кресла так, что побелели костяшки.

– Двенадцатое управление… – прошептал он, и в его голосе больше не было ни сарказма, ни менторского тона. Только глухая, застарелая боль. – Значит, оно все-таки всплыло. Я думал, его похоронили навсегда. Под бетоном и кровью.

– Вы тоже там были, – это был не вопрос, а утверждение. – В справочнике указано, что вы были прикомандированы к ним как криптограф.

Зотов криво усмехнулся, не глядя на Громова.

– Криптограф… – повторил он. – Я должен был шифровать их донесения. Но там нечего было шифровать, следователь. Потому что самые главные тайны они хранили не в бумагах. Они их закапывали в землю.

Он поднялся, подошел к окну и отодвинул штору. За стеклом была только чернильная тьма и редкие мокрые снежинки, лениво кружащиеся в свете далекого фонаря.

– Это была не стройка. Это был Вавилон. Грандиозный проект на западной границе. Укрепрайоны, аэродромы, подземные бункеры. Туда гнали эшелонами все – цемент, арматуру, технику, людей. И деньги. Огромные, немыслимые деньги. Никто ничего не считал. Страна готовилась к войне, и на оборону не жалели ничего. Идеальное место для воровства.

Он говорил тихо, монотонно, словно читал вслух страницу из давно забытой книги.

– Воровали все и на всех уровнях. От прораба, который списывал «на усушку и утруску» пару мешков цемента, до самого верха, где в отчетах одни объекты подменялись другими, а кубометры бетона существовали только на бумаге. Афанасьев чертил проекты. Зайцев поставлял материалы. Полонский закрывал на все глаза в финансовых отчетах. Они были винтиками в огромной машине. Не самыми главными, но и не последними. Они знали цифры. Они знали схемы. Они знали фамилии.

– Чьи фамилии? – спросил Громов, чувствуя, как холодок пробежал по спине.

Зотов обернулся. Свет из-за его спины делал его фигуру темным, бесплотным силуэтом.

– Тех, кто стоял наверху. Тех, кто превратил оборонный проект в личную кормушку. Фамилии, которые и тогда произносили шепотом. А сейчас… сейчас эти люди сидят в высоких кабинетах. У них безупречные биографии героев войны и грудь в орденах. Война все списала. Она похоронила под своими руинами и двенадцатое управление, и все его грязные секреты.

– Но кто-то решил выкопать их обратно, – закончил за него Громов.

– Нет, – покачал головой старик. – Все наоборот. Кто-то решил, что могила недостаточно глубока. Что свидетели, которые выжили в войне, слишком много знают. И их нужно закопать рядом с их тайнами. Навсегда. А весь этот маскарад с «мстителями» – это чтобы никто не догадался, в какой стороне нужно копать. Чтобы все думали, что это эхо войны, а не эхо довоенного воровства.

Он вернулся к столу и сел в кресло. Он выглядел смертельно уставшим, словно этот короткий разговор отнял у него последние силы.

– Уходите, следователь, – сказал он глухо. – Вы получили то, за чем пришли. Символы – фальшивка. Ищите не тех, кто мстит за войну, а тех, кто боится правды о том, что было до нее.

Громов поднялся. Он понимал, что старик больше ничего не скажет. Он уже сказал слишком много.

– Еще один вопрос, Семен Игнатьевич. Если кто-то зачищает свидетелей, почему вы еще живы? Вы ведь тоже там были.

Зотов поднял на него свои выцветшие, бесконечно усталые глаза.

– Потому что я был всего лишь шифровальщиком. Я видел только цифры, а не то, что за ними стояло. Я был функцией, машиной. А главное… – он на мгновение замолчал. – Главное, я умею молчать. Я молчал тогда, когда писал отчет о «нецелесообразности дальнейшего использования устаревших шифров» и просил о переводе. Я молчал всю войну. И я молчал все это время после нее. Я превратил свою жизнь в архив. А в архивах, как известно, хранят молчание.

Громов кивнул. Он аккуратно сложил фотографии, собрал со стола жетоны.

– Спасибо за помощь.

Он уже был в коридоре, когда Зотов окликнул его.

– Следователь!

Громов обернулся. Старик стоял в дверном проеме своей комнаты, темный силуэт на фоне гор из книг.

– Вы похожи на человека, который пойдет до конца, – тихо сказал он. – Поэтому примите совет от старого шифровальщика. Иногда, чтобы прочитать сообщение, нужно смотреть не на буквы, а на пробелы между ними. Ищите не то, что есть, а то, чего не хватает. И будьте осторожны. Те, кого вы ищете, не остановятся ни перед чем. Они уже однажды похоронили правду под тоннами бетона. Поверьте, похоронить под двумя метрами земли одного настырного следователя для них будет гораздо проще.

Громов вышел на лестничную клетку и плотно прикрыл за собой дверь. Замок внутри щелкнул, отрезая мир архива от мира живых. Он спускался по темной, скрипучей лестнице, и слова старика эхом звучали у него в голове. «Смотреть на пробелы между ними».

Когда он вышел на улицу, мокрый снег повалил гуще. Он ложился на плечи, на ресницы, таял на щеках, как холодные слезы. Город спал, укрытый белым, обманчиво чистым саваном. Но Громов теперь знал, что под этим саваном скрывается грязь. Огромная, застарелая, смертельно опасная. Версия о «мстителях» окончательно умерла в пыльной квартире старого криптографа. Но вместо нее родилась новая, куда более страшная правда. Он теперь знал, что ему противостоит не безумный одиночка, не группа фанатиков. Ему противостояла система. Безжалостная, могущественная, сросшаяся с властью и прикрытая геройским прошлым. И эта система начала убивать, чтобы защитить себя. Он сделал шаг в кружащуюся метель. Теперь он знал, куда идти. И он знал, что этот путь будет очень, очень холодным.

Ложный след

Утро сорок седьмого часа ультиматума полковника Фадеева пахло остывшим металлом и мокрым снегом, который лениво кружился за высоким стрельчатым окном, превращая мир в размытый, монохромный отпечаток. В оперативном штабе, который Громов развернул в соседнем с его кабинетом помещении, воздух был густым и наэлектризованным, как перед грозой. Он состоял из сухого, шершавого шелеста бумаг, тихого зудения селекторной связи и острого запаха типографской краски от свежих ориентировок, смешанного с ароматом дешевого табака и человеческой усталости. Десяток лучших оперативников города, выдернутых из других дел, сидели за сдвинутыми вместе столами, их лица в свете низко висящих зеленых абажуров казались вылепленными из воска.

Громов стоял у огромной, приколотой к стене карты Порт-Арска. Он не смотрел на красные флажки, отмечавшие места убийств. Он смотрел на паутину улиц, переулков, проходных дворов – на кровеносную систему города, по которой сейчас растекался страх. Он должен был дать этой системе тромб. Фальшивый, но убедительный.

– Значит, так, – его голос прозвучал ровно и глухо, перекрывая гул в комнате. Все головы повернулись к нему. – Забудьте на время о высоколобых теориях. Мы ищем не призраков. Мы ищем людей. Людей из плоти и крови, обозленных, сбившихся в стаю. Наша цель – неформальные ветеранские объединения. «Землячества», «братства», называйте как хотите. Места их обитания известны: пивные в рабочих кварталах, чайные у вокзала, ночлежки в порту. Нас интересуют не те, кто тихо пьет и вспоминает фронтовых друзей. Нас интересуют те, кто говорит о несправедливости. Те, кто считает, что страна им задолжала. Кто бряцает трофейным оружием и считает, что правосудие – это то, что можно взять в свои руки.

Он говорил четко, отстраненно, чеканя слова, словно зачитывал приказ. Он давал им именно ту картину, которую хотел видеть Фадеев. Простую, понятную, черно-белую. Он чувствовал себя актером на сцене, произносящим чужой, навязанный ему текст. Но его игра была безупречной.

– Особое внимание – к демобилизованным из штрафных подразделений и разведрот. Это люди со специфическими навыками и травмированной психикой. Проверяйте каждого, кто проходил по делам о хулиганстве, незаконном ношении оружия, угрозах в адрес должностных лиц. Поднимайте агентурные донесения за последние полгода. Мне нужны фамилии. Мне нужны адреса. И мне нужны они к вечеру.

Оперативники молча кивали, в их глазах читалось понимание и усталое рвение. Задание было ясным. Громов обвел их взглядом, остановившись на молодом, но толковом капитане Синицыне.

– Синицын, ты и твоя группа берете на себя портовую зону. Прочешите все притоны. Поговори с докерами, с грузчиками. Они видят и слышат все.

Он раздавал указания, и комната наполнялась движением. Заскрипели стулья, зашелестели бумаги. Люди разбирали задания, натягивали на плечи мокрые шинели, проверяли оружие. Через пять минут комната опустела. Остался только густой табачный дым, медленно тающий в лучах света, и Громов, неподвижно стоящий у карты.

Когда за последним оперативником закрылась дверь, он подошел к своему столу. Взял чистый лист бумаги и написал всего несколько слов: «ГУВСР-12. Архивы Наркомата Обороны. Личный состав. Сметная документация. Акты приемки объектов». Он сложил лист вчетверо, убрал в пустой конверт и запечатал его. Затем вызвал к себе неприметного старшину, своего бывшего фронтового ординарца, а ныне водителя и доверенное лицо.

– Иван, – тихо сказал Громов, протягивая конверт. – Это – фельдъегерской почтой. В Москву. Лично в руки полковнику Нестерову из следственного управления Главной военной прокуратуры. Никто не должен знать об этом. Никто. Понял?

Старшина, человек с лицом, будто высеченным из гранита, молча кивнул, взял конверт и спрятал его за пазуху. Его глаза, видевшие и не такое, выражали абсолютную преданность.

– Будет сделано, товарищ капитан, – он все еще по-фронтовому называл Громова капитаном. – Как в старые времена.

– Именно, Иван. Как в старые времена.

Громов остался один. Спектакль для публики был окончен. Началась настоящая работа. Он играл в опасную игру на два фронта. Один – видимый, где он должен был найти и обезвредить группу подставных «мстителей», чтобы удовлетворить начальство и успокоить город. Другой – тайный, невидимый, где он в одиночку шел по следу настоящих убийц, по холодному следу многомиллионных хищений и застарелой лжи. И он не знал, какой из этих фронтов опаснее.

Первые результаты начали поступать после полудня. Телефон в кабинете трезвонил, не умолкая. Агентура доносила о глухом брожении в рабочей среде. В пивной «Якорь» на окраине какой-то пьяный инвалид без ноги кричал, что «скоро всех тыловых крыс к стенке поставят». Участковый из Заречья докладывал о группе бывших штрафников, которые собирались в заброшенных бараках и вели «антисоветские разговоры». Информация текла мутным, грязным потоком слухов, домыслов и страхов. Громов методично отсеивал шелуху, и к вечеру на его столе лежало несколько адресов, заслуживавших внимания. Но один из них заставил его внутренне напрячься.

Это было донесение от старого осведомителя по кличке «Скворец», державшего небольшую сапожную мастерскую, служившую перевалочным пунктом для всякого темного люда. Скворец сообщал, что в последнее время в котельной заброшенного прядильного комбината, разбомбленного еще в сорок втором, стала собираться странная компания. Бывшие фронтовики, все как на подбор – резкие, дерганые, с тяжелыми взглядами. Верховодил у них некий Рябов, бывший старшина разведроты, дважды разжалованный, но закончивший войну с орденом Славы на груди. Собирались они по ночам, вели себя тихо, но, по словам Скворца, «воздух вокруг них был такой, что хоть топор вешай». И самое главное – неделю назад один из этой компании, хвастаясь в пьяном угаре, обмолвился, что «скоро справедливость заговорит на языке огня и железа».

Громов положил донесение. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком точно ложилось в нужную ему канву. Лидер с боевым опытом. Тайные сборища. Громкие, туманные угрозы. Это было именно то, чего ждал от него полковник Фадеев. И именно эта безупречность настораживала. Это было похоже на наживку, насаженную на крючок слишком уж аккуратно и аппетитно.

– Синицын, собирай группу, – сказал он в трубку. – Десять человек, самые надежные. Вооружение – пистолеты, два автомата. Форма одежды – гражданка. Никаких милицейских шинелей. Действовать будем тихо.

– Что за объект, товарищ старший следователь?

– Котельная старого комбината. Похоже, наши «мстители» любят тепло.

Ночь опустилась на Порт-Арск внезапно, словно кто-то накрыл город тяжелым мокрым брезентом. Снег перешел в ледяную крупу, которая секла лицо и стучала по крышам, как рассыпанный горох. Группа захвата встретилась в темном переулке в квартале от комбината. Вокруг – руины, черные глазницы выбитых окон, скелеты сгоревших стропил, торчащие на фоне свинцового неба. Воздух пах сырой известью, гарью и безнадежностью. Тишину нарушал лишь вой ветра в проржавевших трубах и далекий, тоскливый крик сирены на рейде.

Громов разделил людей. Двое – блокировать единственный выход со двора. Трое – оцепить периметр котельной. Он, Синицын и еще трое бойцов пойдут на захват. Двигались бесшумно, как тени, растворяясь в тенях. Громов чувствовал, как обострились все его инстинкты, как напрягся каждый мускул. Он снова был на фронте, в разведвыходе. Только враг был другим – неизвестным и, возможно, гораздо более коварным.

Котельная представляла собой приземистое кирпичное здание с высокой, щербатой трубой. Из-под кривой железной двери пробивалась тонкая полоска желтого света и вился едва заметный дымок, пахнущий углем. Изнутри доносился гул голосов, прерываемый кашлем и редким, грубым смехом. Громов прижался к шершавой, холодной стене. Он сделал знак рукой. Двое его людей замерли по обе стороны от двери, сжимая в руках тяжелые ТТ. Синицын встал рядом с ним. Громов глубоко вдохнул ледяной воздух и резко, с силой, рванул дверь на себя.

На мгновение он ослеп от света и густого, влажного жара. Внутри, в огромном, гулком помещении, царил полумрак, разгоняемый лишь светом нескольких керосиновых ламп и багровым отсветом из открытой топки старого парового котла. В центре, вокруг грубо сколоченного стола, сидело человек семь. Увидев распахнутую дверь и темные силуэты на пороге, они замерли. Чья-то рука метнулась к лежавшей на столе кобуре.

– Милиция! Всем оставаться на местах, руки на стол! – голос Громова прозвучал как удар хлыста, и этот звук, многократно отраженный от сводчатого потолка, заставил всех вжаться в свои стулья.

Это были не убийцы. Громов понял это в первую же секунду. Он увидел их лица – изможденные, с нездоровым блеском в глазах, обветренные, преждевременно состарившиеся. Он увидел их руки – сгрубевшие, в мозолях и старых шрамах, которые сейчас медленно, очень медленно поднимались вверх. Он увидел их одежду – потертые, латаные-перелатаные гимнастерки и шинели, выцветшие до цвета дорожной пыли. Перед ним сидели не вершители правосудия. Перед ним сидели выброшенные на обочину жизни, сломленные войной люди, которые собирались здесь, в тепле старого котла, чтобы в пьяном угаре снова почувствовать себя сильными и нужными.

Один из них, широкоплечий, коротко стриженный мужчина лет тридцати пяти с глубоким шрамом, пересекавшим левую бровь, медленно поднялся. В его глазах не было страха, только лютая, холодная ненависть.

– Какого черта? – прорычал он. – Что вам нужно, легавые? Мы ничего не нарушали.

– Рябов? – спросил Громов, шагнув в круг света. Он не вынимал пистолет, держа руки на виду.

– Допустим. И что с того?

– С того, что у нас есть основания полагать, что ваша компания имеет отношение к последним убийствам в городе. Будет обыск.

Рябов расхохотался. Это был короткий, злой, лающий смех.

– Убийствам? Вы совсем с ума сошли? Мы? Да мы мухи не обидим, если она сама в бутылку не полезет.

Обыск был коротким и унизительным. Оперативники работали быстро, профессионально. Они выворачивали содержимое карманов, прощупывали подкладки шинелей. Находки были скудными: кисеты с махоркой, солдатские ножи, несколько мятых трешек, фляга с мутным самогоном. Ничего, что могло бы их скомпрометировать. Пока Синицын не подошел к старому металлическому шкафу в углу. Он был не заперт. Синицын распахнул дверцы. На полке, среди ржавых инструментов и грязного тряпья, лежала карта города. Точно такая же, как висела в кабинете Громова. И на ней, обведенные красным карандашом, были три точки – адреса Афанасьева, Зайцева и Полонского. Рядом с картой лежал раскрытый на середине довоенный справочник по истории древнего мира. На странице, посвященной кельтским символам, жирной линией был подчеркнут абзац, описывающий спираль как знак вечного возвращения.

Рябов, увидев это, побледнел. Его ненависть сменилась растерянностью, а затем – яростью.

– Это не наше! – закричал он, срываясь. – Подбросили! Суки, подбросили!

Двое оперативников заломили ему руки за спину. Он не сопротивлялся, только тяжело дышал, глядя на Громова горящими глазами.

– Я же вижу, ты не из этих… не из штабных, – прохрипел он. – У тебя взгляд такой же, как у нас. Ты же видишь, что это подстава!

Громов молча смотрел на него. Он видел. Он видел все с самого начала. Слишком грубо. Слишком очевидно. Карта и книга, лежащие на самом видном месте, как реквизит на театральной сцене. Убийца не просто подставил этих людей. Он издевался над следствием, подсовывая ему эту примитивную, оскорбительную в своей простоте улику.

– Всех в управление, – ровным голосом приказал Громов. Он подошел к столу и поднял кобуру, к которой в первую секунду метнулся один из ветеранов. Это был трофейный «Вальтер». Разрешения на него, конечно, не было. Этого, вместе с картой и книгой, было более чем достаточно для отчета полковнику Фадееву. Капкан захлопнулся. Вот только он поймал не того зверя.

Комната для допросов в подвале управления была маленькой, душной, с голыми, выкрашенными в казенный зеленый цвет стенами. Единственная лампочка под потолком, прикрытая металлической сеткой, бросала резкий, безжалостный свет на стол, два стула и лицо Рябова. Шрам на его брови в этом свете казался глубоким, багровым рвом. Он сидел напротив Громова, заложив руки за спину, и молчал, упрямо глядя в стену. Его людей допрашивали в соседних кабинетах. Оттуда доносились обрывки криков и ругани. Здесь же царила тишина, густая и тяжелая, как вода на большой глубине.

Громов не начинал допрос. Он просто сидел и смотрел на Рябова. Он не курил. Он поставил на стол два граненых стакана и чайник с горячим, крепким чаем. Налил в оба стакана. Пододвинул один к Рябову. Тот даже не шелохнулся. Прошло минут десять. Тишина стала почти невыносимой.

– Ты служил в сто тридцать второй разведроте, – наконец сказал Громов. Голос его был тихим, почти разговорным. – Под командованием майора Белова. Форсировали Одер в феврале сорок пятого. За «языка», которого вы взяли у деревни Кляйн-Мюле, ты получил своего «Славу». Я прав?

Рябов медленно повернул голову и посмотрел на Громова. В его глазах промелькнуло удивление.