По дороге в страну вечного мрака бесплатное чтение

Глава первая

Знай Иван Воргин, во что выльется тот визит незваных гостей, так он на все засовы запер бы ворота, входную дверь подпёр бы изнутри поленом и погасил бы все лучины, дабы с улицы изба смотрелась нежилой.

Но грядущее знают только дураки или пройдохи, так что в последнюю ночь зимы тринадцатого года Иван запалил разом пять щепок и, сидя прямо у оконца, остругивал палки под насадки для ваглодок – особого печенья в виде птичек, что в первый мартовский день детвора должна поднять как можно выше к небу, дабы такой обман заставил бы весну прийти пораньше. Готовое печенье уже остывало на столе, а Наталья заполняла смазанный поддон новыми фигурками из теста, едва слышно напевая под нос любимую веснянку:

Вот пришла весна,

Весна красная,

Ай, люли-люли,

Весна красная.

Принесла весна

Золотые ключи,

Ай, люли-люли,

Золотые ключи.

Ты замкни, Весна,

Зиму лютую.

Отомкни, Весна,

Тепло летечко,

Ай, люли-люли,

Тепло летечко.

Сколько Иван знал жену – а это был уже не малый срок – она среди прочих праздников всегда на особь относилась к Авдотье Свистунье1. А уж в этом году и вовсе ждала её с трепетом и нетерпением. Ведь после шести мрачных лет жители Вязёмского стана впервые затевали общее гулянье. И Наталья за неделю начала готовиться к нему. На что-то – что именно так и осталось для Ивана тайной – обменяла у офени2 свистульку, у которой сверху вращалась глиняная птичка. Хвастаясь покупкой, она сияла от восторга, ибо среди жителей трех соседних деревень на празднике столь редкая вещица будет только у неё. Обновила подшивку валенок, подошва которых давно прохудилась; достала из сундука новый платок, ещё год назад подаренный Иваном, но так до сих пор ни разу не одетый; и после долгих раздумий слега перекроила шугаец3, чтобы по́лы его прикрывали заметно округлившийся живот – чужим людям было ни к чему раньше времени узнать о счастье, которого они так долго ждали вдвоем.

Когда со двора донёсся настойчивый стук, и тут же будто эхом отозвался лай разбуженной собаки, Наталья, испуганно вздрогнув, едва удержала тяжелый противень в руках.

– Ты чего? Брось. – Ласково усмехнулся Иван. – Ежели со злом, стучаться бы не стали. Уж коли не таятся, стало быть, свои.

– Свои? – Усомнилась Наталья. – Ночью?

Отложив нож, Иван посмотрел в мутный пузырь окна. Сквозь узор из хлопьев налипшего снега виднелось бледно-розовое небо, на котором дотлевала полная луна, а вдали над самым краем земли из тёмной глубины хвойного леса едва пробивался робкий луч первой весенней зари. Для добрых гостей, и правда, было рановато, так что Иван всерьёз подумал о пистолете, что заряженным хранился у входной двери. Не подавая вида, он бросил косой взгляд на воронец4, где среди плошек и чаш стояла бутыль с конопляным маслом. В его зелёном стекле среди отблесков лучинного огня застыло отражение Натальи – жена не сводила глаз с Ивана, и хотя руки её привычно скользили над тестом, даже кривое зеркало бутылки не могло скрыть нервной дрожи пальцев.

Иван повернулся и с улыбкой подмигнул.

– Ну, мало ли, ночь. Всяко быват. – Он прошёл через светлицу и, оказавшись у стола, кивнул за спину Натальи, где стояла накрытая полотенцем квашня с остатками теста. – Вон лучше глянь, чего у тебя творится.

Охнув, Наталья обернулась и, пользуясь полученным мгновением, Иван ловко подхватил ещё горячую ваглодку, тут же откусив у сдобной птички головёшку.

– Ах, ты… – Обнаружив обман, Наталья с наигранным гневом упёрлась в бока кулаками. – Вот жулик! Ещё губной староста5 был. А сам… Воровство учинил.

Довольно хохотнув, Иван отправил в рот остатки печенья и, отшагнув от стола так, чтобы Наталья не достала его скалкой, боком скользнул к двери. Там поспешно натянул заячий треух, накинул на плечи полушубок и, уже занеся ногу над порогом, обнаружил вдруг, что обут в домашние чуни.

– Тьфу, ты. Вот ведь глянь, башка куриная. Ташенька, валенки подай, а? Вон, в задних печурках6 сохнут.

Наталья тут же бросилась к печи, где из кирпичной кладки торчали два голенища. И едва она повернулась спиной, Иван одним стремительным движением ухватил с полки пистолет и, сзади задрав полушубок, сунул оружие за пояс вниз стволом.

Обувшись, он вышел в сени, прикрыл дверь и, бегло осмотревшись, достал из под лавки короткий тесак, которым обычно щепил поленья на лучины. Сунув его в валенок так, что ухватистая ручка осталась торчать снаружи, Иван подхватил с дровницы у торцовой стены маленький колун и, прижав его к правому боку, поверх запахнул полушубок. Всё это заняло несколько мгновений, так что когда Наталья отправила противень в печь и, вытирая руки о подол, подошла к оконцу, Иван уже по узкой тропке из притоптанного снега шагал к воротам.

Но переживал Иван напрасно. За калиткой ждали двое и, увидев их, Иван не сдержал доброй усмешки – настолько нелепо смотрелась эта пара. Безусый юнец, который в запашном тулупе казался втрое больше своих истинных размеров, выглядел карликом рядом со вторым гостем: полная саже́нь роста, богатырский размах плеч и длинная борода в белом налёте утренней стужи.

Иван знал обоих. Парнишку звали Богдан Сусанин – именно он год назад стал губным старостой Вязём вместо Ивана. А бородатый исполин – Андрюха Селезнёв – уже десяток лет хранил порядок и закон в соседнем стане.

– Хорошо друзей встречаешь. – Пробасил Селезнёв с шутливым укором. – Едва не околел, пока дождались.

Вместо ответа Иван откинул полу и с коротким замахом воткнул топор в воротный столб. Потом достал из-за спины пистолет и с тихим щелчком перевёл курок в холостое положение.

– Ты что же, по сю пору стережёшсья? – Уже без насмешки спросил Андрей. – Три года всё же миновало.

Иван опять промолчал. Об истинных причинах его бегства из Москвы в родных местах, конечно же, никто не знал – даже Наталье он поведал только часть правды. Но для губных старост разгадывать чужие тайны было частью ремесла. Так что в разбойной избе звенигородского уезда все прекрасно понимали, что из столицы бывший подьячий уехал не по доброй воле – в здешней глуши он прятался от сильных мира сего.

Всё так же молча, Иван посторонился, чтобы пропустить гостей на двор.

– Пошли греться! Неча снег топтать задаром.

В дверях, где Богдашка даже в шапке не задел притолоку макушкой, Андрею пришлось согнуться чуть не пополам, а когда он, кряхтя, переступил порог, горница сразу показалась тесной. Иван указал на стол, куда Наталья собирала угощения, но Андрей лишь мотнул головой и прошёл к печи. Там сбросил оснеженный полушубок, рухнул на лавку и с блаженным стоном прижался спиной к тёплой кирпичной кладке. Иван с озабоченным видом почесал заросшую скулу – отказ Селезнёва от трапезы не обещал добра. Ногой отодвинув не доструганные палки, Иван присел на край сундука и жестом дал понять, что готов слушать.

Рассказ Андрея вышел простым и коротким. Четыре года назад – перед самым возвращением Ивана – в селезнёвском стане появился бродячий знахарь. Обосновался он вдалеке ото всех, в глухом лесу, где на брошенной заимке имелась ветхая землянка. Поначалу местные о новом соседе даже не знали, ибо он только и делал, что бродил по чащам в поисках трав и кореньев. Но потом в деревни стали приходить люди из тех краёв, где этот странный человек бывал прежде. Каждый со своей бедой и сокровенной надеждой. И вскоре по округе уже из уст в уста передавались басни. О знакомом дальней родни, что годами не мог даже на ноги встать, а недавно так отплясывал на свадьбе, что в лохмотья измочалил три пары лаптей; про кума сводного брата молочной сестры, что за десять лет семейной жизни так и не завёл детей, но теперь плодится, как взбесившийся заяц; про золовку двоюродного деверя соседа, что всю жизнь страдала заиканьем и не могла сказать двух слов подряд, а тут стала тараторить так, что теперь бедолага-муж хочет опять отвести её к знахарю, дабы тот сделал всё, как раньше, а ещё лучше вовсе отсушил жене язык.

Слухи о чудесах быстро разлетелись по округе и к берлоге чужака потянулись люди со всего уезда. И всё бы ничего. Лечил себе отшельник тех, кто приходил к нему с недугом, а сам на свет божий почти не казал носа. Иногда – может, раз в полгода – выходил к людям, купить крупы с мукой, да кулёчек соли. И на том всё.

Так бы всё и было дальше, да вот беда – с год назад начал пропадать в округе скот. Восемнадцать коров. Летом поиск ничего не дал – зелёная чаща окрестных дубрав могла бесследно поглотить даже стадо в тысячу голов. Но вот когда осенний холод выкосил подлесок, а чуть погодя ещё легли сугробы, и скрыть кровавый след стало уже невозможно, тайна, наконец, раскрылась. Останки всех пропавших животин нашли в одном месте. Полянку в три сажени шириной сплошь завалили голые скелеты, припорошенные снегом, а в камень замороженная плоть недавних жертв хранила укусы огромных клыков и длинные рваные шрамы от удара большой когтистой лапы. И обнаружился этот могильник как раз близ заимки, где обитал пришлый знахарь.

По всему выходило, что травник этот самый настоящий берендей, то бишь человек, способный по хотению стать медведем. А на этот счёт судебник ясно утверждал – чародеи и волхвы ничем не отличаются от татей и душегубов. Просто одни для своих чёрных дел берут в руки топоры и фомки, а другие пускают в ход загово́ры и присухи. Но и тех и других служилым разбойного приказа надлежало карать без жалости и пощады.

– Так что ехать за ним пристало. И нынче же, без промедления. – Закончил Селезнёв, выжидающе глядя на Ивана.

Тот пожал плечами.

– Ну, коли надо, так езжай. Ко мне ты с этим пошто?

В это время Наталья поднесла две кружки с подогретым мёдом. Довольный Андрей принял одну из них и тут же, обжигаясь, сделал большой глоток.

– Эх, благодарствую, Наталь Кирилна. – Он вытер рукавом усы и повернулся к Богдашке, который не спешил пить, а, сложив трубочкой губы, шумно дул в посуду. – А мы гостинцы-то забыли, а? Не поленись, Богдашка, сбегай к саням. Там под соломой свёрток. Ну?

Парнишка скорчил недовольную гримасу, но возражать не стал. Отставил кружку, кряхтя, поднялся и направился к двери. И едва он скрылся в сенях, Андрей саркастично ухмыльнулся.

– Хех, езжай. С кем? Вот с ним что ли? На такое дело?

Продолжать Андрей не стал, только махнул рукой со вздохом. Иван тоже промолчал. В звенигородском приказе каждый знал, что Богдан Сусанин стал губным старостой Вязём только потому, что так сошлись звёзды. При Воргине он был приставом на кормовом окладе, то есть за службу получал не серебро, а зерно, яйца и мясо. Но даже столь скромное место Богдашка получил не по заслугам, а за умение открыть любой замок. Навесной, нутряной, накладной, с одним язычком, плоской или круглой скважиной – не важно. А Ивану в наследство от прежних служак досталась пара кандалов: четыре стальных браслета, между собой соединённых тяжёлой ржавой цепью с огромной замычкой в середине. Ключ от неё потерялся так давно, что уже никто не помнил, был ли он когда-то. Так что каждый раз, едва возникала нужда кого-то заковать, начиналась истинная мука. И только Богдашка мог без труда, всего одним движением ржавой железяки, подчинить непослушный механизм. Он и сам не понимал, как это получалось – делал по наитию, и только.

Со временем оказалось, что Богдашке по силам справиться с любым рукотворным запором. Сусанин тут же стал нужен всем старостам уезда, а коль скоро услуги отмыкальщика со стороны стоили немало, Ивану и пришлось взять парнишку на службу. Хотя с таким помощником ему только прибавилось забот.

А когда Иван решил оставить службу, доброй замены ему не нашлось. За шесть лет смуты служилый народ поизвёлся, а вот лихой люд, напротив, вырос числом, сбился в шайки и перестал бояться не то, что бога, даже чёрта. Так что сыскать охотников не помогал даже оклад в семь рублей на год. Но свято место пусто быть не может. И потому глава разбойного приказа решил, что пока Вязёмский стан возьмёт под охрану бывший пристав. Само собой, на время – пока не найдётся кто-нибудь получше. Но с тех пор прошёл почти год, а Богдан Сусанин так и служил покольным7 старостой Вязём. Правда, это не помогло ему избавиться от прежних прозвищ – за юный возраст односельчане звали его Богдашкой, не иначе, а особенно бойкие девки за писаную красоту и вечно розовые щёчки сократили фамилию парня в нежное Сусанчик.

– И своих целовальников8 нет. – С горечью добавил Андрей. – Слыхал, небось? Всех на Москву сгребли, собор стеречь.

– Слыхал. – С неохотой подтвердил Иван.

Едва Москву очистили от ляхов и на окраинах покончили с последним самозванцем, в столицу стали созывать людей на земский собор – выбирать государя. Однако, с таким поворотом были согласны не все, и князь Пожарский, дабы на корню пресечь возможную крамолу, повелел выборным из подмосковных станов не только явиться самим, но и привезти с собой служилых по разбойной части, дабы те помогли держать город в строгости и порядке. Всех губных старост, конечно, трогать не стали, дабы вовсе не оставить без пригляда глухомань. Но из дюжины звенигородских служак в уезде остались двое – Андрей Селезнёв и Богдашка Сусанчик.

– Вот и выходит, Вань, акромя тебя не с кем. – Подытожил Селезнёв как раз в тот миг, когда в дом вернулся Богдашка.

– Нет там ни шиша. – Сообщил он, надув губы. – Три раза́ обшарил всё. Пусто.

– Фух, ты. Чего ж я, нешто вовсе не взял? Выходит, дома позабыл. – Андрей хлопнул себя по лбу. – Не голова стала, а котелок пустой.

Подождав, пока Богдашка сядет рядом, Андрей вручил ему кружку с остывшим мёдом и, как бы извиняясь за пустое беспокойство, дружески потрепал за плечо. А потом тут же повернулся к Ивану:

– Ну, чего скажешь?

– Так я чего? – Раздражённо переспросил Иван. – Я уж год в приказе служу.

– Так ведь и я тебя прошу не в службу. В дружбу.

Это был сильный довод. Да, дела разбойного приказа Ивана больше не касались. Но Вязёмы не Москва, здесь жизнь утроена иначе и люди держались не писанных на бумаге сводов, а древних устных правил, в наследство полученных от давно уже забытых предков. Их никто не читал, не держал в руках и даже никогда не видел, но все свято соблюдали. Ибо иначе в русской глубинке просто не выжить.

И всё же, Иван колебался. С одной стороны, он должен был помочь Андрюхе. Но для этого пришлось бы оставить Наталью. Она так долго ждала этот день, так готовилась встречать любимый праздник. И вот как теперь объяснить, почему она снова будет праздновать одна? А ведь хуже всего, что Наталья не станет возражать, плакать и уж тем паче упрекать. Просто тяжело вздохнёт, пожмёт плечами и уйдёт в бабий закут. Но её смиренное молчание для Ивана было самым тяжким наказанием. Оно било в сотни раз больней, чем слёзный скандал или яростный припадок.

Да и самому Ивану, если честно, надоело. Сколько можно? Злоключений, что испытал Иван за два десятка лет службы в разбойном приказе, другим хватило бы на десять жизней, а схватки, коим он давно утратил счёт, не оставили на нём живого места. После двух переломов в один год при сырой погоде запястье левой руки ломило нестерпимо, а пальцы немели и гнулись с великим трудом. В одном бедре застряла дюжина дробин, другое – поперёк рассёк удар ножа. Ржавый штырь пропорол правый бок и только чудом не задел кишки, а свинцовая пуля оставила дыру меж пятым и шестым ребром. В свирепой битве с шайкой лесных татей он потерял три коренных зуба, а правый глаз с тех пор видел как через туман. Тогда он смог увернуться от шестопёра, но его шипы оставили глубокий шрам от уха до ключицы, и с тех пор любое резкое движение шеей отзывалось острой болью в голове. Так что теперь он хотел лишь одного – покоя, тихой жизни рядом с Натальей и вдали от шишей, разбойников и татей.

– А чего вдруг взяли, будто береденей? – Иван попытался пройти меж двух огней. – Может, шатун просто? Ведь случалось прежде.

– Может, и так. – Нехотя согласился Андрей. – Но Михайлову нешто растолкуешь? Слушать не желает. Заладил, как ужаленный, ей-ей. Имать, мол, зверя и дело с концом. А поперёк слово скажешь, так ярится, ажно слюни во все стороны летят.

– А чего тут толковать? – Искренне удивился Иван. – Будь он беренедей, так сразу пакостить бы начал. Чего ж он три года безобидно сидел и токмо нынче в разнос пошёл?

– Ох, и умён ты, Вань. – Саркастично усмехнулся Селезнёв. – Вот токмо дальше носа ни хрена не видишь.

Андрей снова взял кружку, сделал несколько глотков и медленно вытер усы рукавом. Иван его не торопил, терпеливо ждал, вращая между пальцев засапожный нож.

– Ты об другом подумай. – Наконец, Андрей вернулся к делу. – Положим, он, и вправду, не берендей. Просто знахарь. А все беды от лесного зверя. Чего тады? Тады облава нужна. Верно? А раз так, то соберут в приказах людей, кого смогут, да всё вокруг мелкой гребёнкой чесать станут. И вот как мыслишь, что они там сыщут? М?

Клинок замер в руке на половине оборота; Иван сощурил один глаз, над другим бровь медленно поползла вверх. После долгого молчания он едва слышно ругнулся. Намёк Андрея был прозрачен, словно родниковая вода.

За шесть кровавых лет звенигородский уезд обезлюдел – от сотни деревень осталось только два десятка, да и в них половина дворов пустовала. И пока нивы брошенных посёлков снова зарастали лесом, там, где чудом сохранилась жизнь, людям не хватало земли. Свободных полей, конечно, было много: сей – не хочу. Но каждая распаханная четь общине обходилась в рубль разных податей и сборов. Даже в хороший хлебородный год налог съедал половину урожая, а уж если непогода на корню губила все посевы, то зимой в закромах гулял ветер.

Вот и стал обедневший крестьянин пахать ничейные делянки. Приезжал весной на брошенное поле, очищал его, засевал и уезжал восвояси, чтобы вернуться осенью для жатвы. Да, без должного ухода земля родила плохо – с таких наделов едва собирали треть от того, что могли бы. Но утаённый налог окупал это с лихвой.

Конечно, по закону это было воровство – страдала государева казна. И разбойному приказу надлежало пресекать такие злодеяния. Но губные старосты жили бок о бок с общиной и потому не замечали её наезжих пашен. За умеренную плату, это уж само собой. Но смерды быстро смекнули, что лучше иметь дело с местным стражем порядка, чем связаться с мытарем и через то лишиться большей части урожая. Такой негласный договор был выгоден всем, так что никто не роптал. Но вот теперь явление загадочного зверя ставило всё под угрозу.

– Сколь наезжих пашен у твоих вязёмцев? – Напрямую спросил Андрей.

– Три.

– А у моих четыре. – Честно признался Селезнёв. – И коли их найдут… И мою голову с плеч, и пахарям несладко станет. А раз так, то берендей он, али простой знахарь, мне без интереса. Отвезу в приказ и ладно. А дале не мои заботы. На что он Михайлову дался, ума не приложу. Но коль так нужон, что аж невмоготу, вот и пусть ему. А мне… Мне главно дело, чтоб от пашен отвести. Ну, как, Вань, пособишь? Боле тянуть нельзя. Не то уйдёт, паскуда. Проведает как ни то и поминай, как звали. А тады уж на́верно не миновать облавы.

Иван закрыл глаза и тяжело вздохнул. При таком раскладе он уже не мог остаться в стороне. Если община лишится тайных пашен, то их семейство тоже ждёт голодная зима. А теперь, когда Наталья на сносях, такого допустить Иван не мог. Так что, прогнав остатки сомнений, он поймал взгляд Натальи и, глядя в синеву её бездонных глаз, лишь виновато улыбнулся. А Наталья молча направилась к запечку, где хранилась походная сумка мужа.

– Вот и добро. – Мгновенно ожил Андрей. – Да ты не горюй, Наталь Кирилна. Дорогу уж видать, так что мы прям нынче в путь. К полудню места достигнем, там раз-два, чик-вычик, и к вечеру вернёмся. Так что ещё отпраздновать успеем. Не пропадут твои старанья. К темну́ верну тебе Ивашку в полной цельности. Да ещё с гостинцем.

Глава вторая

Обещая Наталье вернуться к вечерней заре, Селезнёв не врал – он правда думал, так и будет. Однако, к закату они добрались лишь в один конец. А всё потому, что трое мужчин едва поместились на старых розвальнях Андрея и служебная кляча с трудом волокла такой груз по руслу Вязёмки, что ледяной жилой рассекало волнистое море сугробов, стелившихся между двух краёв земли.

Ехали молча. Иван, сидя на заднем брусе, так что пятки почти касались снега, смотрел на свежие следы и старался придумать хоть что-нибудь, что могло бы оправдать его в глазах Натальи. Селезнёв, привалившись к плетёной боковине саней, вроде, как дремал, хотя на самом деле, пытаясь угадать любой возможный поворот, он мысленно уже который раз врывался в лесную землянку. И лишь Богдашка, правя клячей, суетливо ёрзал на облучке. Временами он даже садился вполоборота и, явно порываясь что-то сказать, набирал в грудь воздух. Но, видя задумчивость старших друзей, только вздыхал и снова смотрел на дорогу.

Когда вдали показался Назарьевский лес, сквозь прорехи свинцовых туч на землю пролилось расплавленное солнце, и в позолоченных сумерках заката убежище берендея напомнило Ивану крепость. Вдоль опушки тянулся огромный снежный вал с пиками остроконечных намётов на гребне, а позади дремучий вековой сосняк вставал неприступной стеной, за которой в неподвижном сиреневом мраке таился смертельно опасный зверь. А может, просто знахарь, обвинённый в колдовских делах лишь по нелепой ошибке.

– Вон там, у отвершка встань. – Распорядился Андрей, указав туда, где береговой обрыв разрезала промоина ручья, и потому лес отступал от реки на десяток шагов.

Поравнявшись с указанным местом, Богдашка натянул поводья. Клячу уговаривать не пришлось – она тут же замерла и потянулась губами к снегу. Андрей поднялся, легко переступил через низкий борт и подхватил со дна лыжи – две широкие доски с кожаной петлёй. Просунув в них ноги, Селезнёв запустил руку в глубину соломенной подстилки и выудил рогатину с верёвочной лямкой. Набросив её на плечо, он проверил, чтобы древко не болталось при ходьбе, и в довершение заткнул за пояс два коротких тесака.

Иван в это время закрепил на ремне длинный кинжал, поправил засапожник в особых ножнах на внутренней стороне голенища, а после достал из провощённого мешка пистолет. Богдашка тут же оживился:

– А пистоль-то зря достал, Иван Савич. – Самодовольно заявил он.

Иван взглянул на парня с удивлением. Пищали в их глухомани встречались – да, их было не больше десятка стволов на пару сотен служилых, но всё же диковинкой тоже не назвать. А вот заморский пистолет с кремневым замком имел только Иван, который привез столь дорогую вещицу из самой Москвы. И все недолгое время их совместной службы Сусанчик изводил слёзной просьбой дать хотя бы подержать оружие в руках, потрогать рукоять с шероховатой насечкой и вхолостую щёлкнуть спусковым крючком. А уж когда Иван в хорошем настроении позволил выстрелить в дощатую мишень, парнишка чуть не задохнулся от восторга. Но теперь, на вожделенную вещицу Богдашка почему-то смотрел с пренебрежением.

– Супротив берендея пуля ведь без толку. – Пояснил юноша, всем видом давая понять, что говорит с глубоким знанием дела. – Покуда он человек, стрели́ть его почто? Не́почто. В таком разе наперёд всего к пенькам его не пущать, вот чего надобно. Потому как дабы обернуться, ему потребно в какую чурку нож али топор воткнуть, а после над ней перескоком. Вот тогда он медведем и станет. А уж коли таково случится, так пуля ему что? Стрелить в него, что камушком бросаться. Тогда уж ему токмо змеиный кинжал страшен.

– А это что за диво? – Серьезно спросил Иван, пред этим подмигнув Андрею.

– Так это ежели змеюку убить… – С готовностью затараторил Богдашка. – Ну, вдоль полоснуть али башку отрезать. В таком разе гадская кровь на сталь ляжет, вот и станет клинок змеиным. И коли им берендея хоть царапнешь, тут ему конец. А боле ни чем другим его не взять. Тады токмо одолень трава защита.

– Не слыхал. – Признался Иван, с трудом сдержав улыбку. – А ты, Андрюха?

Селезнёв лишь мотнул головой, точно зная, что если будет говорить, сразу рассмеётся. Богдашка просиял. Бросив вожжи, он зубами стянул одну рукавицу и достал из во́рота тулупа толстую нить с оберегом.

– Вот, одолень-трава. С ней всяка нечисть не страшна. Никто не тронет. Даже берендей. Подойти не смогёт, потому как одолень-трава она…

В поисках нужного слова Богдашка сдвинул на затылок заячий треух, взъерошил густой каштановый чуб, наморщил тонкий воробьиный нос и прикусил верхнюю губу с нежным пухом вместо усов. А потом махнул рукой и объявил:

– Одолень-трава, словом. И весь сказ на том.

– Ты где это набрался? – Озадаченно спросил Иван. – Андрюха, глянь-ка, Богдашка-то у нас не токмо отмыкальщик знатный, но и в нечисти дока.

Богдашка смущённо опустил глаза.

– Да это так. Это бабуся всё. – Нехотя признался он. – Как узнала, почто едем, так и давай наставлять. Токмо успевай запоминать. Я покуда собрался, столь всего наговорила – ого. Вот и ладанку дала. Дескать, с ней в любое пекло смело суйся.

– Вон чего. А для нас, стало быть, оберег не прихватил? О товарищах не думал. – С укором высказал Иван.

– Дык это, Иван Савич… – Богдашка даже покраснел. – Я как то не того. Думал, тебе ни к чему, у тебя ж пистоль.

– Так сам же сказывал, пистоль без толку. – Настаивал Иван.

– И змеиного клинка нет. – Поддержал Селезнёв, опуская голову, чтобы скрыть улыбку.

– Вот коли так, раз ты средь нас один с защитой, первым и пойдёшь. – Постановил Иван. – А мы уж за тобой.

– Да я пойду, не струшу. – Встрепенулся Богдашка и после короткого раздумья рванул оберег с шеи. – А коли хошь, так на, возьми.

На короткий миг Иван даже устыдился. Сколько раз он запрещал себе разыгрывать наивного парнишку. Ведь тот и деревню-то покидал только дважды за всю жизнь, так что бывший губной староста, когда-то служивший в Москве, подьячим главного разбойного приказа, в глазах Богдашки был почти богом. Наивный юнец слушал его с открытым ртом и за святую правду принимал любую чушь, если Иван говорил с серьёзным выражением лица.

– Ладно, не струсишь, вижу. – Сказал Иван с примирительным жестом. – Потому здесь будешь. И не хмурей рожей. Не прохлаждаться оставляем, а кобылу беречь. Не то погрызут волки, что тогда? На своих двоих не выйдем.

– А то, глядишь, ещё нас выручать придётся. – Поддакнул Селезнёв уже без тени веселья. – Кто знает, как оно там будет.

– Вот-вот. Так что, гляди тут в оба. – Дав наставления Богдашке, Иван повернулся к Андрею. – Далеко отсель?

– По ручью две версты. После, от палой сосны вправо. И сотни три шагов.

– Ясно. Ну, пошли что ли, покуда вовсе не стемнело.

Логово пряталось в дремучей чаще, куда от замёрзшего ручья, и правда, вёл свежий след. Пару раз он почти обрывался в непролазных дебрях, но потом, выбравшись на тесный пятачок заснеженной земли, как шерстяная нитка распустился на отдельные волокна, что тонкими махрами вились вкруг землянки. Её крыша чуть выступала над землёй неровным квадратом из еловых лап, припорошенных белым пухом. О присутствии живой души говорили только остатки помоев, красно-тёмным пятном расплывшихся по снегу, и струйка дыма, что выбивалась из под хвойного настила. Проследив, куда несёт сизые пряди, Андрей недовольно качнул головой – идти ко входу в жилище им пришлось бы по ветру.

– Стало быть, в обход надо. – Шёпотом постановил Иван. – Сбоку подкрадёмся, а как впритык будем, так и рванём разом. Глядишь, не успеет.

Андрей снова осмотрел поляну, мысленно дважды прошёлся от опушки к землянке и, наметив самый безопасный путь, согласно кивнул. Не говоря ни слова, даже дышать стараясь через раз, они быстро, но без суеты сняли тулупы. Потом каждый достал пару огромных шерстяных носков, обшитых снизу мехом – их натянули на сапоги, чтобы снег не скрипел при ходьбе. Обнажив правую руку, Иван достал из кобуры пистолет и осторожно взвёл курок, прикрыв его рукавицей, чтобы заглушить щелчок. Андрей взял рогатину наперевес и первым направился к землянке. Иван двинулся за ним, наступая точно в следы, что уже едва виднелись в ранних сумерках заката.

На пути в две с небольшим сажени, Андрей остановился трижды. Если в чаще раздавался непонятный звук, тихий хруст или шелест хвои, Селезнёв каменел, на весу задержав ногу, и опускал её, лишь убедившись, что тревога была ложной. Четвертый раз он замер в шаге от еловой кровли. Теперь по замыслу им предстояло стремительным рывком обогнуть угол зелёного квадрата и, оказавшись у заглублённого входа, ворваться в землянку. Андрей оглянулся убедиться, что напарник не отстал. Он зна́ком спросил, готов ли Иван к делу и, получив согласный кивок, шагнул вперёд. И тут же с жутким треском исчез в облаке белой пыли. Вместо него осталась лишь огромная дыра, из чёрной глубины которой сначала послышался стон, а чуть погодя вырвался крик боли.

Ещё не осознав, что случилось, Иван тоже бросился вниз. Свободной рукой закрывая лицо, он провалился сквозь толщу хвойных лап, и, расцарапав бок, приземлился на обе ноги. И только тогда понял, что произошло. Землянка оказалась не квадратной. Просто сверху виднелась лишь часть её кровли, снег на которой таял от тёплого дыма, что сочился сквозь ветки. А ту половину, что находилась вдали от очага, покрывал нетронутый белый наст. Туда-то и наступил Андрей, который теперь с воплями корчился на полу, руками обхватив ногу ниже колена.

Быстро оглядевшись, Иван заметил в дальнем углу глиняную печь. В открытом горниле плясал огонь. Его красноватый свет выхватывал из кромешного мрака кусок земляной стены с обрубками корней, что словно щупальца невиданного зверя обхватили изголовье лежака. А над ним расплывчатым сгустком чернела тень таких внушительных размеров, что поначалу Иван принял её за поленницу дров или огромную бочку. Но тут она пошевелилась. Сначала вздрогнула, потом затрепетала и, беззвучно подавшись вперёд, оказалась в потоке света, косым столбом проникавшего сквозь пролом в крыше. Перед Иваном возник человек или что-то в обличье человека. В безразмерном плаще из грязных заячьих шкур; с копной свалявшихся волос, больше похожих на войлочную шапку; и огромной бородищей, в густоте которой сновали жучки и прыгали блохи.

Существо глухо зарычало, оскалив жёлтые зубы с парой огромных клыков.

– А-ну, не балу́й. – Иван вскинул пистолет. – Наземь, живо!

Существо на миг замялось и с интересом посмотрело на Ивана. Их взгляды встретились, и звериные глаза цвета самой беспросветной ночи, вдруг полыхнули адовым огнём. Берендей злорадно усмехнулся, снова обнажив зловещие клыки, и двинулся вперёд. Иван, уже готовый стрелять, вдруг ощутил, что палец на спусковом крючке занемел, и он не может им пошевелить. Пистолет, отяжелев, тянул руку вниз, а ствол дрожал так, что Иван боялся промахнуться даже с двух шагов.

В ужасе он отшагнул назад, но тут же спиной упёрся в земляную стену и так вжался в неё, что обрубок выпиравшего корня зазубренным концом даже сквозь фуфайку впился ему меж лопаток. И эта острая боль привела Ивана в чувство – морок исчез без следа. Он тряхнул головой и, ухватив пистоль двумя руками, твёрдо отчеканил:

– Ещё шаг – пальну.

Хозяин берлоги вдруг замер на ходу, словно зацепил ступнёй незримый корень. Ещё миг он пристально смотрел на гостя, будто не веря резкой перемене, а потом чуть заметно двинул ногу вперёд, словно хотел испытать решительность Ивана. Но едва тот повёл головой, пряча от вспышки пороха глаза, берендей тут же отшатнулся.

– Ну, ладно, ладно. – Просипел он, сделав ещё шаг назад. – Коли так чего уж.

Чуть помедлив, колдун подогнул одну ногу, потом другую, и, только оказавшись на коленях, сравнялся с Иваном в рост.

– Мордой вниз. – Потребовал Иван и свободной рукой нащупал за спиной короткую верёвку с уже готовой петлёй на конце. – Ну!!!

Чародей послушно лёг на землю. Иван остался в стороне, пока не приближаясь.

– Руки за спину!

Иван отшагнул назад, прошёл вдоль стены, оказавшись сбоку от берендея, и, не опуская пистолет, прыжком оседлал распростёртое тело. Дуло тут же упёрлось пленнику меж лопаток, а через миг руки берендея, сведённые за спиной, стянула верёвка. Другой её конец в шесть витков обвился вокруг ног – от скрещенных стоп до колен.

Только тогда Иван убрал пистолет в кобуру, правда, курок всё равно оставил взведённым и застёжку поверх рукоятки набрасывать не стал.

– Андрюха, ты как?

Селезнёв отозвался сдержанным стоном. Вглядевшись в полумрак, Иван заметил, что правая штанина у Андрея разорвана в лоскуты и насквозь пропитана кровью.

– Идти сможешь?

– Да отсюда… Хоть на карачках поползу. – Проскрежетал Андрей сквозь стиснутые зубы.

Покидали поляну они уже в тусклом свете ущербной луны, застрявшей в кудлатых обрывках туч. Первым шёл Иван. Набросив верёвку на плечо, он по снегу волок за собой связанного берендея. Позади, пользуясь рогатиной как костылём, на одной ноге прыгал Селезнёв.

Глава третья

Сразу же, едва Назарьевский лес остался позади, бесшумный ветерок, что едва колыхал ветки молодых сосен, стал крепчать и обретать голос. Сначала в морозном воздухе повис серебристый туман. Потом над заснеженным простором с лёгким присвистом закружилась позёмка, а к середине пути разыгралась такая пурга, что вешки из еловых веток, торчавших по обеим сторонам дороги, растворились в непроглядной белой круговерти. Вдобавок, служебная кляча – ровесница Ивана – на глазах теряла силы и замедляла шаг, а порой, на особенно длинных подъёмах копыта её словно врастали в рыхлые намёты. Чтобы хоть как-то помочь несчастной животине, Иван шёл на лыжах, привязавшись верёвкой к заднему брусу саней. Богдашка мёртвой хваткой вцепился в оледенелые вожжи и без устали бубнил молитвы всем святым, которых мог вспомнить, а когда список иссяк, перешёл на загово́ры от бабуси. Андрей, нога которого чудовищно разбухла, беспрестанно стонал и тихо вскрикивал, когда розвальни тряслись на кочке. И только пойманный берендей, неподвижным столбом лежавший вдоль плетёного бо́рта, всё это время ликующе хохотал и гортанным голосом выкрикивал что-то вроде заклинаний на непонятном чужом языке.

Когда ночная тьма сгустилась до того, что в ней исчезли даже кружева метели, Иван всерьёз стал подумывать о ночлеге в поле. С пути они сбились, а несчастная кобыла держалась на последнем издыхании. Так что самым разумным казалось устроить над санями что-то вроде шалаша, чтобы спрятаться от холода и ветра. Но когда Иван уже свистнул и знаком приказал Богдашке остановиться, вдруг сквозь вой ветра и надрывный смех берендея пробился слабый отдалённый гул. Иван тут же одной рукой зажал колдуну рот, а с другой торопливо снял рукавицу, рывком распустил узел на подбородке и поднял одну лопасть треуха. Прислушался, тая́ дыхание, а в душе безбожно матерясь на громко колотившееся сердце. И вскоре звук повторился. А когда через равный промежуток послышался третий точно такой же раскат, сомнений не осталось – это гудел единственный колокол сельского храма.

Уже с трудом переставляя лыжи с наростами отсыревшего снега, Иван двинулся на звук, который с каждой пройденной саженью слышался всё громче и ясне́й. Розвальни тронулись следом. Богдашка повеселел и перестал твердить молитвы, вместо этого бодро погоняя кобылу. А та и сама побежала резвее, забыв, что совсем недавно собиралась рухнуть посреди заснеженного поля. Андрей тоже больше не стонал и, приподнявшись на руках, напряжённо вглядывался вдаль, будто надеялся сквозь зыбкую стену метели разглядеть огни не спавшей деревеньки. Даже берендей умолк, словно благовест, звучавший из чернильной тьмы, подавил его колдовские силы.

И как ни странно, но как только под низким сводом из лиловых туч перестали раздаваться заклинанья, буран пошёл на убыль. Вскоре – версты три проделав по целине – они вернулись на дорогу и дело пошло ещё лучше. К тому времени восточный край неба окрасился розовым светом зари, и метель почти стихла. А когда путники въехали на околицу Вязём, над волнистым простором свежих намётов уже стелилась только лёгкая позёмка.

Наталья встречала у открытых ворот и по зипуну, белому от снега, Иван сразу понял, кому они обязаны спасеньем – только настойчивые просьбы жены могли в такую погоду загнать звонаря на колокольню среди ночи.

Вдвоём они завели в дом Андрея, который уже вовсе не мог наступать на покалеченную ногу и если случайно задевал ей хоть что-то, даже по касательной, слегка, то орал, как оглашенный, по матери вспоминая всех святых и проклиная тот день, когда по дурости пошёл в губные старосты.

Его уложили на полатях у печи. Ножом вспороли сапог – красный от крови, он будто прирос к разбухшей стопе. Осмотрев рану, Наталья озадаченно поджала губы, а когда вконец обессиленный Андрей прикрыл глаза, она кивком отозвала Ивана в сторонку.

– Лекарь надобен. – Тихо сказала она. – Срочно. И чтоб искусный, не нашинский коновал.

Иван не ответил. Устало вздохнув, он прямо на пол сбросил армяк, тяжелый от снега, что стал подтаивать в тепле. Снял с бедра пистолет в кобуре и аккуратно положил на лавке у окна. Туда же раздражённо бросил засапожник, что изрядно натёр ему голень.

– Боль унять я отвар сготовлю. Но это так, надолго не поможет. – Спокойно продолжала Наталья. – А после, как отёк схлынет, тут уж травками не взять. Инше, коли промедлить, как бы после ногу отнять не пришлось.

– Ладно. Завтра… – Иван осёкся и, бросив быстрый взгляд в окошко, поправил сам себя. – Сегодня всё едино в город ехать. Оттель привезу. Туда – день, там – день, и оттуда. Так что к понедельнику вернусь. Дотянет?

Однако, Наталья словно не услышала последнего вопроса:

– В город? – Испуганно переспросила она. – Это в Москву что ли?

– Да нет, что ты. В Звенигород токмо. – Иван усмехнулся, но поймав настороженный взгляд жены, стал серьёзен. – А как инше? Берендея нешто для себя споймали? Нынче его в город надобно. Там разбойная изба, тюрьма при ней. Али в погребе нашем держать его станем? Так что надобно ехать. Придётся.

– Но ты-то почто? – Вскрикнула Наталья и сама себе зажала рот. Андрей, пребывавший в жарком забытье, слабо простонал, но не проснулся. Переждав, Наталья повторила уже тихо. – Ты-то почто? Вдруг тебя узнает кто, вспомнит?

– Кто? – Иван пожал плечами. – Не дури, Ташенька, три года прошло. С кем в приказе был, уж на других службах давно. До меня им дела нет. А Голицын, дьяк тогдашний, так и вовсе нынче в Польше пленником сидит.

О судьбе бывшего начальства Иван случайно узнал год назад. После того, как летом десятого года Шуйского ссадили с трона, его сначала постригли в монахи, а потом отдали Ежи Мнишеку. Его дочь Марина в это время как раз родила тушинскому вору9 сына. Его окрестили Иваном, как бы в честь деда, что в народе прозывался Грозным, и всюду, на всех встречах и во всех бумагах величали не иначе, как законный царь Руси.

А поверженного Шуйского и всю его родню Мнишек вывез в Польшу, где поместил под стражу в свой родовой замок. Там и умер два года спустя последний русский царь из рода Рюрика. А брат его Дмитрий с женой Екатериной, Скуратовой по девкам, так и остались в заложниках у польского магната.

А заговорщики, одержав победу, тут же поспешили устроить собор всей русской земли, но созвали на него почему-то только москвичей. Впрочем, из других мест никто бы не приехал, ибо окраины к той поре снова полыхали в огне смуты. Так что на сход, прозванный в народе шутовским, собрались только главы семи самых знатных и древних боярских родов: Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Романов, Шереметев, Лыков-Оболенский и, конечно же, Голицын. Только не Василий, что стоял в то время во главе разбойного приказа, а его двоюродный дядя Андрей.

Но даже такой собор не смог прийти к единому решению, и дабы не рассориться с концами бояре промеж себя постановили, что покуда не найдут достойного царя, станут править общим кругом. Почти сразу в Польшу отправилось посольство – звать на русский трон королевича Владислава. Юнец пятнадцати лет, да к тому же чужак, не связанный узами родства ни с одним боярским кланом, устраивал всех участников семичленной думы. Каждый надеялся втайне, что именно он сможет вертеть таким царьком, как захочет.

Большинству же простых людей до чёртиков надоела эта карусель, и они хотели только одного: чтобы у них, наконец-то, появился государь. Хоть какой-нибудь, лишь бы он принёс на окровавленную землю мир, покой и порядок. И не важно, будет это настоящий сын Ивана Грозного, чудом избежавший смерти в детстве, или подлый самозванец, в котором нет и капли царской крови, или вовсе польский королевич, который до сего дня на Руси даже не бывал. Всё равно. Лишь бы этот счастливец сел на трон как можно быстрее и разом покончил с кровавым разгулом.

Владислав, конечно, согласился – а кто бы отверг столь щедрый подарок. Он даже торжественно принёс клятву, что до приезда в свою новую столицу станет православным. Да вот беда, отец будущего царя – король Польши и заодно великий князь Литовский Жыгмонт – взял сынка под стражу и обещал отпустить только после того, как ему отдадут Смоленск и Северские земли.

Дабы уладить эту неприятность к Жыгмонту поехал сам патриарх Московский Филарет, а в миру Фёдор Никитич Романов. Его сопровождало полсотни знатных людей, и среди них тогда уже бывший дьяк разбойного приказа Василий Голицын.

Но с самого начала разговор не задался. Жыгмонт требовал отдать ему то, что уже считал польской землёй. Бояре твёрдо стояли на своём: мол, небольшие уступки обсудить, конечно, можно, но Смоленск – русский город, был таким издавна и останется впредь. В переговорах сильно помогало то, что осаждённый Смоленск сдаваться не спешил, а все приступы поляков кончались неудачей.

Как бы долго всё это продолжалось – неизвестно. Но в один прекрасный день Жыгмонт утратил последние крохи терпения, и без худого слова взял Филарета под стражу. А с ним и всех его послов – чтоб не мешали. Вот так бывший дьяк разбойного приказа Василий Голицын оказался в почётном польском плену, где и сидел по нынешний день уже два года.

Встретить других сослуживцев Иван тоже не боялся. Когда в Москву с гусарами вошёл Жолкевский, в Кремле началась такая чехарда, что за полгода во главе разбойного приказа побывал десяток дьяков. А потом, когда настало время двух народных ополчений, про сыскную службу так и вовсе забыли – стало не до того. За два следующих года одних подьячих бросили в тюрьму, других выгнали вон из столицы, а кто-то из неё бежал сам. Так что нынче главный разбойный приказ начинал работу с чистого листа, и в нём вряд ли нашёлся бы кто-то, с кем в прошлом знался подьячий Воргин.

– Всё одно, боязно как-то. Мало ли кака проруха выйти может. – Призналась Наталья.

– Думаешь, мне сия прогулка в радость? – Грустно улыбнулся Иван. Он нежно погладил жену по щеке, а потом приложил ладонь к животу, в котором, ему показалось, что-то шевельнулось. – Я б от вас двоих ни шагу. На всю жизню бы остался. Но как спокойным быть, коли таков зверь под боком? Так что надобно свезти. И чем быстрей, тем лучше. Потому и еду. Дабы от вас беду отвесть. Чего другого ради, шагу бы не сделал.

Наталья со вздохом закрыла глаза и положила свою ладонь на руку мужа.

– Да ведаю. Самой соседство таково не в радость. А токмо… Чего ж тебе-то ехать? Ты не при службе нынче. Губной староста Богдашка, вот и пущай везёт. А то ведь…

Наталья умолкла на полуслове, заметив, как Иван вдруг потемнел лицом:

– Богдашка!

Словно ошпаренный, он выскочил из дома и тихо ругнулся, увидев, что ворота всё ещё открыты. Запереть их должен был Богдашка. Сразу после того, как распряжёт клячу и выгрузит из саней берендея. Поначалу, опасаясь, Иван хотел заняться этим сам, но парнишка заявил, что староста здесь он и уж со столь простым делом справится сам. К тому же, у него оберег с одолень-травой, так что лучше пусть нечистая сила сама его боится. Иван не слишком верил в бабкины предания, но пример с утихшим ветром не прошёл задаром. Да и обижать мальчишку тоже было ни к чему. В конце концов, какую угрозу мог представлять пленник, связанный по рукам и ногам?

Однако, теперь, при виде распахнутых настежь ворот, в душе Ивана шевельнулось недоброе чувство. Если по-хорошему, так за это время Богдашка успел бы раз пять закончить то, что ему поручили. Но он до сих пор этого не сделал.

До колен утопая в снегу, по заметённой тропке Иван прошёл вдоль дома, и хотя отяжелевшие ноги уже слушались с трудом, чуть не бегом поспешил к длинному бараку из нетесаных брёвен. Он чуть не снес хлипкую дверь, влетев в неё плечом. Взгляд заметался по сараю и когда, наконец, замер на санях, стоявших вдоль дальней стены, от накатившего страха Иван перестал дышать. Богдашка был там. Он лежал на спине, безвольный, обмякший, запрокинув голову, так что виднелся только подбородок, и тихо натужно хрипел. Одна рука болталась в воздухе, запутанная в вожжи, что паутиной ремешков свисали с потолочного крюка; другая протянулась через борт, словно Сусанчик до последнего мига борьбы пытался что-то подобрать с земли и защититься. А рядом, буквально в двух шагах застыл берендей. Находясь уже спиной к мёртвому Богдашке, он с трудом стоял на сведённых вместе ногах, туго перехваченных верёвкой, и, согнув перед собой связанные руки, прижимал к груди огромный колун.

Когда Иван ворвался, оборотень замер, захваченный врасплох, и в это бесконечное мгновение, что они, не дыша, пристально смотрели друг на друга, Ивану показалось, что средь невыносимой тишины он слышит, как над крышей задевают друг друга боками мохнатые тучи. Первым в себя пришёл берендей. Зарычав, он тряхнул косматой гривой и длинными прыжками бросился прочь от Ивана, словно надеялся сбежать, просочившись сквозь стену из плотно подогнанных брёвен. Но в следующий миг стало ясно, куда и зачем он так спешил. В другом конце сарая, рядом с огромной поле́нницей из осиновых кругляков стоял большой берёзовый чурбак, на котором обычно кололи дрова. Берендею оставалось сделать всего пару небольших скачков. Ивану даже показалось, что пленник на ходу начал перехватывать топор, чтобы воткнуть его в плаху, а потом…

Рука по привычке скользнула к правому бедру, но схватила пустоту, и, вспомнив, что всё оружие оставил в избе, Иван скрипнул зубами от злости на самого себя. Он кинулся вперёд, проскользнул в загон меж двух жердин ограды, больно ударившись об одну из них головой. Потом пронырнул под брюхом клячи и, рискуя сломать шею, перескочил над деревянной кормушкой, приземлившись у чурбака за миг до того, как стальное лезвие колуна вонзилось в растресканный срез древесины. Толчок ногой и плаха полетела в сторону, а топор с глухим стуком упал на землю, обухом отбив Ивану пальцы. Тут же Иван врезался плечом в грудь берендея и тот со злобным рыком навзничь рухнул в кучу колотых поленьев. В горячке Иван схватил одно из них и уже замахнулся для смертельного удара, когда вдруг обострённый слух уловил за спиной безмятежный стон, сменившийся сладким чмоканьем губ. Иван обернулся и уставился на сани, где как ни в чём не бывало сонно ворочался Богдашка. Он повернулся на бок, и, сунув под голову обе ладони, коротко буркнул что-то себе под нос с улыбкой райского блаженства на кукольном розовощёком лице.

Обескураженный Иван сначала гневно засопел и даже хотел, было, швырнуть в губного старосту поленом. Но тут же от чувства внезапно схлынувшей угрозы по всему телу разошлась приятная слабость. Осторожно присев на опрокинутый чурбак, Иван выронил из ослабевших рук дровину. А потом тихо засмеялся, хотя и сам себе не мог бы объяснить причину смеха.

Успокоившись, он повернулся к берендею. В полутьме сарая под хищное клацанье зубов сверкнули два по-волчьи чёрных глаза, и Воргин тут же стал серьёзен. Противный холодок мурашками прошёлся по мокрой спине и отозвался мелкой дрожью где-то внизу живота. Но взгляд Иван всё же не отвёл, хотя отвернуться очень хотелось.

А в следующий миг появилось подкрепление – в сарай ворвалась Наталья с вилами наперевес. Она встала в распахнутых дверях и, тяжело дыша, осмотрелась. С животным ужасом в глазах мельком глянула на берендея средь разваленных поленьев; растерянно посмотрела на спавшего в санях Богдашку, и перевела удивлённый взгляд на Ивана. Тот облизнул сухие губы, грязной ладонью растёр по лицу пот и, устало вздохнув, пожал плечами:

– А ты говоришь. Вот как ему без меня ехать? Губной староста, так его растак. Он же сам сгинет, и нам бед принесёт. Так что собери ествы для двоих и через три дня жди.

Глава четвёртая

– Да уж, ну, Селезнёв… Некстати учудил. Слышь, некстати. – Глава звенигородской разбойной избы Зарах Петрович Михайлов почесал жёсткую щётку бороды и звонко цокнул языком. – И как вот нынче быть? А?

Отгоняя сон, он энергично повёл плечами и, облизнув короткие толстые пальцы, рывком выдернул из светца почти прогоревшую лучину. Потом выудил из стоявшей рядом кружки новую, и сунул её край в слабый затухавший огонёк. Когда красноватое пламя взвилось над почерневшей щепкой, Михайлов закрепил её в металлической развилке на стене и, снова повернулся к Ивану. Тот сидел у края стола, который занимал половину тесного закутка, где в общем приказном бараке звенигородского кремля располагалось письмоводство губных старост. Притиснувшись к печи, Иван приложил к горячим кирпичам ладони – окоченевшие пальцы уже не гнулись. Рядом, обжигаясь и кряхтя от наслаждения, Богдашка прямо через край жадно хлебал из большой миски куриный бульон.

Они приехали поздней ночью, едва не загнав в пути молодого жеребца. За двадцать с лишним вёрст Иван сделал лишь один привал. При этом всё время проверял взведённый курок пистолета и, даже отходя в сторонку по нужде, старался не терять из виду розвальни, где рядом с чародеем беспечно спал Богдашка.

– А в чём беда-то, Захар Петрович? – Насторожённо спросил Иван.

Он знал Михайлова давно и понимал, что голова не станет заводить подобный разговор просто так. Раз начал, будь уверен: к чему-то ведёт. Издалека, окольными путями, но точно ведёт.

– Да как же в чём, Иван Савич? – Михайлов сокрушённо вздохнул. – Его же, берендея вашего, нынче в Ипатьевский монастырь везти пристало.

– Куда?! – Переспросил Иван с искренним удивлением.

Ему не понравилось, что глава разбойной избы назвал берендея «вашим». Такой поворот добра не обещал.

– В Ипатьевский монастырь, вестимо. – Повторил Захар Петрович с таким запалом, что даже Богдашка на миг перестал хлебать бульон и с испугом посмотрел на главного начальника в уезде.

Но Михайлов в ответ улыбнулся и одобрительно кивнул: ешь, мол, не отвлекайся.

– Это который под Костромой что ли? – Спросил Иван.

– Он самый. – Раздражённо подтвердил голова.

Иван озадаченно присвистнул.

– Не ближний свет, однако. Сколь туды вёрст? Три сотни, небось?

– Четыре. Да ещё с лишком.

– И почто же в таку даль? – Не удержался Иван.

– Почто, почто. – Передразнил Михайлов. – Забрался в глухомань и сидишь там, не ведаешь, чего вкруг творится. А тут такое… В Саввушках игумен новый.

Саввушками называли монастырь, который два века назад на Сторожевой горе построил преподобный Савва – ученик и сподвижник самого Сергия Ра́донежского. Начавшись с небольшой деревянной церквушки за хлипким частоколом, обитель постепенно росла, ширилась, преображалась и с годами превратилась в каменную крепость, рядом с которой даже звенигородский кремль выглядел маленьким острогом.

– А это каким боком пристегнулось? – Иван нахмурился, пытаясь отыскать связь между новым настоятелем звенигородского монастыря и нуждой непременно везти берендея в Кострому.

– Хех, каким? – Невесело усмехнулся Михайлов. – Новый-то игумен не из наших. Он допрежь того как раз в Ипатьевском келарем был.

– Ну?

– Да не нукай ты. Слухай, лучше. У них там старец один живёт, божий одуванчик. Уж лет десять как преставиться должон, да, всё, слышь, никак. Так вот он, говорят, молитвой нечисть изгонять могёт. Было время, така слава про него гремела, господи помилуй. Чуть не со всей Руси к нему зачарованных везли. Правда, после, в смуту, подзабыли. Не до того стало, слышь. Да вот нынче снова вспомнили. Нужда пришла. Ты, кады в Москве служил, слыхал, кака там, в Костроме, замятня воровская вышла?

– Слыхал, как же. – Нехотя ответил Иван.

В те годы, когда он служил в разбойном приказе Москвы, осаждённой войском второго самозванца, историю с Ипатьевским монастырём не обсуждал только ленивый. Осенью восьмого года костромской воевода Вельяминов-Зернов учинил измену и со всей местной знатью присягнул тушинскому вору. Однако, вскоре к городу подошло ополчение, с бору по сосенке собранное в северных землях, и крамольники едва унесли из города ноги. И вряд ли им удалось бы спастись, но монахи открыли ворота, и остатки воров заперлись в обители, где кроме крепких каменных стен имелось ещё два десятка пушек.

Приступ с наскока не удался, и ополчение село в осаду. Но и тут оказалось всё не просто, ибо монастырских запасов могло хватить на пару лет сытой жизни, не меньше. В итоге, всё затянулось до мая, когда из Туруханского края прибыл большой стрелецкий полк. Они сделали подкоп, обрушили стену и мятежники почли за благо сдаться.

Правда, Вельяминов-Зернов и тут каким-то чудом ушёл из кольца осаждавших. Судачили, будто опять помогли монахи, показав мятежнику тайный подземный ход. Как бы там ни стало, а вскоре Зернов вернулся в тушинский лагерь под Москвой. После этого он ещё долго служил царику верой и правдой, а когда тот отдал-таки богу душу, Зернов сразу же переметнулся к польскому королю. Жыгмонт сделал его дьяком Ямского приказа и пожаловал десяток вотчин в костромском уезде.

Вернувшись в родные места победителем и господином, Зернов жестоко отплатил всем, кого счёл виновным в своём позорном бегстве. А ипатьевским монахам сделал щедрые подарки. Судя по всему, в благодарность за былую помощь. По столице даже ходил слух, что целых три года в монастыре на каждом молебне пели здравицу Сигизмунду – первому русскому королю. И восхваляли Вельяминова-Зернова, который в их краях отныне считался правой рукой нового государя.

– А коли слыхал, так понимать должон, что нынче монахи от ентого Зернова откреститься жаждут. Слышь, на что им нынче така память? Дабы каждый пальцем тыкал? Дескать, они с ляшским потачником в одной упряжке шли? Нет, им такое ни к чему.

– Так собор же, вроде, всех простил? – Недоверчиво вставил Иван.

В последний год он сторонился разговоров о больших делах, но самые громкие вести доходили даже до Вязём. И среди прочих были пересуды, мол, выборные люди, собравшись на собор в Москве, первым делом порешили, что забудут прошлые грехи. Кому бы кто ни служил в грозное запутанное время, и что бы ни творил в междоусобной войне – отныне всем прощалось всё. Иначе, если победители начнут сводить былые счёты, мир в русской земле не настанет ещё долго.

– Хех, эка ты хватил. Собор-то простил, оно конечно. А люди? Ведь оно как? Кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет, тому что? То-то, слышь. Вот и люди, видно, не желают дел зерновских забывать. Горит под ним, видать, костромская землица. И потому все, кто прежде к нему жался, нынче в сторону – скок. Чернорясники туда же. Для того и старца вспомнили. Мыслят его славой память о Зернове перебить. А тут как раз оборотень ваш. Ентот бывший келарь как в Саввушки прибыл, как прознал про берендея, так сам покой потерял и меня извёл. Добудь ему зверя и всё тут. Вцепился, всё одно, что клещ в собаку – не выдрать. А как ему отказать? Вот скажи, Иван Савич, как?

Иван с пониманием кивнул. До смуты Саввинский монастырь владел ремесленной слободой, имел десяток хозяйственных подворий и деревушки с крепостными. Многое из этих богатств теперь, конечно, сгинуло в пожаре смуты. Но по-прежнему в звенигородской земле вряд ли хоть кто-то мог бы сравниться с обителью в части богатства, а значит, и власти. И уж, конечно, враждовать с игуменом никто тоже не хотел.

– Он уж цельный месяц плешь мне проедает. Я прежде-то отбивался. С трудом, но выходило всё же. А нынче, когда этак повернулось, уж и вовсе сладу с ним не стало. Слышь, чуть не за грудки́ меня хватать начал.

Михайлов замолчал, нервно покусывая губы.

– А как повернулось-то? – Осторожно спросил Иван.

Михайлов бросил на него косой хмурый взгляд и, тяжело вздохнув, поднялся. Подойдя к столу, протиснулся между ним и пристенной полкой, где, словно по невидимой разметке ровным рядком лежали три писцовые книги, несколько папок, перевязанных широкой тесьмой, и пухлая стопка отдельных листов. Захар Петрович с кряхтением присел на большой окованный сундук, что служил хранилищем архива и одновременно креслом. Отодвинув на край чернильницу, Михайлов подтянул к себе резную шкатулку и выудил из под ворота рубахи цепочку с маленьким ключом. Нарочито неспешно открыв нутряной замок, он откинул крышку и достал маленькую грамоту с вислой сургучной печатью.

– А нынче, Иван Савич, собор в Москве царя выбрал.

– Да ну? – Иван отдёрнул руки от печки, будто та стала вдруг нестерпимо горячей. Даже Богдашка, который прежде слушал разговор вполуха, теперь отставил похлёбку и вытер губы рукавом. – И кто же?

– Романов. Михаил. – Сообщил глава разбойной избы, торопливо пряча грамоту обратно.

– Романов Михаил? – Переспросил Иван, стараясь отыскать это имя в дальних закоулках памяти, где пылились теперь ненужные куски его московской жизни, когда по долгу службы ему полагалось помнить всех представителей знатных боярских семей. – Хм, Романов Михаил. Ему лет-то сколь? Тринадцать, небось.

–Шестнадцать. – Торопливо поправил голова.

Вдруг мысль о монастыре осой ужалила Ивана.

– Погодь, Захар Петрович. Так он же как раз при Ипатьевском живёт? Нет разве?

– То-то и оно. – Подтвердил Михайлов, скрипнув зубами. – Потому игумен нашинский и смелость нынче взял. Слышь, что вчерась сказывал? Я, дескать, келарем был и лишь по моейной доброте будущий царь всея Руси с голоду не помер. Вот ентой, мол, рукой подкармливал, кады вовсе тяжко становилось. Нынешний царь, говорит, мне, говорит, по гроб жизни должон, не иначе. Слышишь? А к нему нынче, к царю, бишь, новому, вона, лучшие люди всей земли в черёд становятся, дабы просто к ручке приложится, на глаза ему попасть. Вон в Москве князья да бояре передалися, кто соборным послом в Кострому пойдёт. Почитай, четыре сотни душ в послах уж насчитали, а всё мало.

– Четыре сотни? – Восхищённо ахнул Богдашка, который с трудом мог представить такую толпу.

– А как же. – Хмыкнул Михайлов, довольный тем, что удивил приезжего юнца. – Там одних церковников боле сотни. Сам Палицын во главе стоит. Да ещё мирские. И всё бо́льшие люди. Окольничий Фёдор Головин. От бояр сам Фёдор Шереметев. Так-то.

Услышав эти имена, Иван не сдержал язвительной усмешки.

– Вот ведь… Везде поспели. – Пояснил он, качая головой. – Всю смуту болтались с одной стороны на другую. Где выгода, и они туды. Головин в семичленной думе сидел и в то же время от Жыгмонта поместья брал. А Шереметев тот вовсе… Всем самозванцам в черёд служил, без разбора. Никого не пропустил. А нынче гля-ка, к царю послом ставлен. Чудеса.

– Ну, а как ты хотел, Вань? Они бояре, слышь, им так положено. – Уклонился Михайлов. – Но зато старши́м над ними ентот… Как, бишь, его, чёрта волосатого?

Михайлов поморщился и развернул один свитков, лежавших на столе.

– Князь Бахтеяр-Ростовский. Говорят, дескать, таков почёт ему за побег из пленного сиденья. Дескать, там намучился не в меру, а после так геройски вышел. Ты, Вань, про такое не слыхал?

Иван кивнул. В разбудораженной памяти тут же всплыло имя, что в своё время с восторгом повторяла вся Москва. В восьмом году некто служилый князь Владимир Иванович Бахтеяр-Ростовский был врасплох захвачен воровской ордой тушинского вора. И целых два года провёл в неволе, сидя на цепи у трона самозванца. И лишь когда царика убил его же стражник, пользуясь возникшей суматохой, Бахтеяр-Ростовский бежал и первым привёз осаждённой столице весть о смерти самозванца.

– Да, мыслю, натерпелся там немало. – Согласился Михайлов и тут же спохватился. – Ну, да всё это, слышь, не про наш ум дело. Нам с тобой, Иван Савич, кумекать надоть, как берендея в Кострому доставить.

– А чего тут думать? – Отозвался Иван, делая вид, что не уловил прозрачного намёка. – Сажайте в сани да везите.

Михайлов только криво усмехнулся:

– Так ведь не в том дело, как везти. Кому везти, вот где закавыка, слышь. – Захар Петрович сокрушался явно напоказ. – Коли не беда бы с Селезнёвым, так он бы и повёз, ту спору нет. А нынче кто?

Оба – Иван и Михайлов – не сговорившись, посмотрели на Богдашку. Тот как раз дохлебал бульон и, от старанья высунув язык, выуживал со дна чашки маленький кусочек мяса, который всё выскальзывал из пальцев и по жирной стенке скатывался вниз. Наконец, с пятой попытки Сусанчик справился с задачей, немедля, отправил добычу в рот и, довольный, улыбнулся. И глядя на него, Иван с Михайловым тяжко вздохнули.

– Ну? – Спросил голова с выразительно кислой миной. – И кого я пошлю?

– Не знаю. Не моя беда, Захар Петрович. – Иван смущённо отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с головой. – Ты разбойный голова, тебе и думать. Нешто других в приказе нет? У тебя, вон, даже ночью в избе тесно.

– Да ты куда глядишь, ей-ей? – Михайлов раздражённо отмахнулся. – Енто ж писаря всё больше. Слышь, бумагу марать токмо да ключами звенеть. К другому непригодны. А кто мог бы, слышь, так те все на соборе нынче.

– Так собор же всё. – Встрепенулся Иван. – Коли выбрали царя, так вскорости распустят всех. Неделя, край десять дён и вернуться люди. А берендей покуда в яме посидит. Не молоко, чай, не прокиснет.

– Э, нет. Так быстро не выйдет. – С печалью признался Михайлов. – Собор то всё, оно верно. Да, слышь, недовольных много стало. Насколь правда не скажу, сам токмо слухи ведал. Но говорят, мол, с изначальства казаки даже ворёнка в цари хотели двинуть. Во как. Заруцкий, видать, спит и видит, как его байстрюк на трон садится.

Ворёнком прозвали трёхлетнего сына Марины Мнишек и тушинского вора. Хотя ещё до рождения мальчишки по стране гуляли слухи, будто истинный отец – казацкий атаман Иван Заруцкий.

– Ну, таково, ясно дело, никто слушать не желал. Дабы ворёнка да царём? Тьфу. – Продолжил Михайлов. – А как не вышло, так Заруцкий, слышь, на бунт Москву поднять чаял. Но и тут его поджали. Так нынче он с войском к Волге пошёл. И Маринка со своим исчадьем там же. Говорят, казаков к себе кличут. Слышь, хотят нову смуту учинить. Так что князь Пожарский стережётся. Говорят, ждать будет, покуль царь в Москву приедет. Токмо потом, слышь, разбойных служак отпустит. А до той поры ни-ни. Так что покуда у меня на весь уезд один губной староста остался.

Они снова посмотрели на Богдашку – покончив с трапезой, тот заметил на оконном пузыре проснувшуюся муху, и теперь с азартом гонял её пальцем вдоль деревянного оклада.

– Нет, Захар Петрович. В сём деле на меня расчёт не держи. – Спокойно возразил Иван. Он давно понял, куда клонит голова и теперь решил не ждать, когда тот скажет напрямую. – Я боле не служу, так что сие дело не моё.

– Не твоё, говоришь. – Осклабился Михайлов. – Но брать берендея ходил? Ходил. И сюды его ведь привёз. А коли так, выходит, твоё, слышишь.

Иван скрипнул зубами, не сдержавшись. Такого подвоха он не ждал.

– Андрюха помощи просил по дружбе. Вот и привёз.

– За то хвалю. Друзей выручать праведное дело. – Одобрил Михайлов. – Но нынче-то чего ж? Коли взялся за гуж, не говори, мол, не дюж. До конца тяни, слышишь.

– Так я и дотянул. – Возразил Иван, стараясь не давать воли раздражению. – Андрей чего просил? Берендея споймать да к тебе доставить. Я доставил. На том всё. В Кострому с ним ехать Андрей не просил.

– А коли я попрошу? – Наконец, прямо высказал Михайлов.

Но Иван лишь качнул головой и, сложив на груди руки, с усмешкой посмотрел на бывшее начальство.

– Андрюхе, стало быть, помог. А мне, слышь, не хочешь. – С укоризной констатировал Михайлов. – Али меня ты меньший срок знаешь? Али со мной ты меньше соли съел?

– Не ровняй, Захар Петрович. Тут другое дело, не ровняй. – Ответил Иван, в душе самого себя ругая за то, что принял игру головы и теперь вынужден извиняться. – Коли про поимку речь бы шла, так я бы тебе помог. А в Кострому с ним ехать, Селезнёву тоже отказал бы. Ну, какая Кострома, Захар Петрович? Нешто у меня своих забот нет?

Михайлов тут же встрепенулся:

– Так, может, уплатить тебе, слышь? В казне, конечно, денег – кот наплакал, но рупь серебром наскребу. Слышь, рупь. Не мало.

– Нет, Захар Петрович. Хоть горы золотые посули, не в том ведь дело. – С чувством выпалил Иван, положив ладонь на сердце. – Ну, не могу я нынче из Вязём. Пойми, не время для такого.

– Хм, понял я тебя, чего же. – С грустной улыбкой признался Михайлов. – Придётся всё же, слышь, Богдашку, отправлять. В одиночку.

Сусанчик вдруг икнул. Он, наконец, понял смысл разговора, который до сих пор шёл как бы о других. Богдашка шмыгнул носом, тяжело шумно сглотнул и, болезненно морщась, снова икнул, на этот раз гораздо громче и откуда-то из глубины нутра.

– Ну, коли надобно, так чего ж. И-иек. – Едва слышно промямлил Богдашка. – Служба, стало быть, такова. И-иек.

Иван посмотрел на Богдашку. Его мутный рассеянный взгляд блуждал по комнатушке, без задержки скользя от предмета к предмету. Но потом вдруг зацепился за Ивана и того окатило горячей волной стыда. Сусанчик, конечно, храбрился – он даже выпрямил спину и расправил плечи, стараясь убедить себя, что готов к такому поручению. Но влажные посоловелые глаза начисто выдавали всё, что творилось в душе парнишки – там царил лютый ужас.

Иван зажмурился, простонав, и перед мысленным взором возникла Наталья. Сидя на пристенной лавке, она ладошками снизу бережно держала круглый живот, а сама с тоской и тревогой смотрела в окно, на дорогу, что из открытых ворот выходила со двора, насквозь бежала через всю деревню и петляла вдаль по заснеженному полу.

– Нет, Захар Петрович. Не жалоби, не надо. Говорю же, не поеду. Не могу. – Иван сконфуженно вздохнул и опустил глаза в пол. – Добро твоё помню, службу тоже корить не в чем. Потому и пособил, чем в силах. А дале – всё. Домой спешить потребно. Опять же, Андрюхе лекаря везти. Так что, не серчай, Захар Петрович, но дале без меня. Едва конь отдохнёт, я тут же в обратный путь ветром.

Порывисто сложив ладони, Михайлов хрустнул всеми пальцами разом. Под бородой ожесточённо заиграли желваки.

– Ой, да и хрен с тобой, слышь. – Зло отчеканил он. – Тоже мне, неподменный сыскался.

– Ну, будет, не серчай. – Виновато попросил Иван. – В чём другом помог бы, но тут…

Не дослушав, голова вдруг изменился: лицо просветлело, вздутые шишки на скулах сперва перестали ходить вверх-вниз, потом и вовсе спали; со лба исчезла грозная морщина и тонкие губы расплылись в улыбке.

– Помог бы? Ну что ж, глянем, правду ли толкуешь. – Михайлов открыл шкатулку и, достав всё ту же грамоту с вислой печатью, потряс ею в воздухе. – Вот, грамота соборная, слышь. Из Москвы велено помножить, да по станам развести. Дабы знали люди, есть у них отныне царь. Вот возьмёшь себе десяток списков. Я то, слышь, думал, Богдашку послать. Но, видишь, чего вышло. Так что давай уж, выручай, коль груздем назвался. Али тоже наотрез?

Иван задумался. Само по себе дело обещало быть не сложным, но затяжным. Станы южной стороны отстояли друг от друга на десяток вёрст, а где и больше. Да всё по весенним путям, что днём под солнцем раскисают в кашу, а ночью превращаются в каток. Так что, взявшись за такое поручение, он откладывал возвращение дня на три, не меньше. И всё же отказать Михайлову теперь, после таких споров, он тоже не мог.

– Долго ждать-то? – Спросил Иван упавшим голосом.

– До полудня, мыслю. Раньше вряд ли выйдет.

Иван вспомнил жеребца. Как на последней версте тот едва волочил ноги и натужно хрипел, плюясь пеной. После такого тут же гнать его в обратный путь, означало просто-напросто угробить животину. А заодно и самому застрять на пустой безлюдной дороге. Так что как бы не рвалась его душа прочь из города к Вязёмам, а придётся всё же дать коню отдых. Да и лекарь вряд ли сыщется быстро – они народ не простой, цену себе знают и не всякий согласится ехать в глухомань. А ещё предстоял визит на рынок – Наталья второпях наговорила длинный список городских покупок. Словом, его ждало столько дел, что дай бог управиться к вечерне.

– Ладно, до полудня обожду. – Обречённо сообщил Иван и вышел, не прощаясь.

Глава пятая

После разговора с головой время тянулось для Ивана, словно разогретая солнцем смола, что срываясь с еловой ветки, не падает камнем вниз, а повисает вязкой нитью и с каждым мигом вроде бы становиться ближе к земле, но всё же никак её не коснётся.

Ночевал он прямо в приказных палатах, в тесном заку́те с дощатым настилом вдоль стен. Расстелив на нём зипун, Иван подложил под голову свёрнутую шапку и закрыл глаза, но так и не уснул. Едва он начинал дремать, как в комнатушку тут же заходили Федька Молот и Минька Самоплёт. Они бесшумно скользили по дощатому полу, занимали нары у другой стены и смотрели на Ивана. Молот при этом щурил один глаз – его заливала кровь, что сочилась из под кудрей, где скрывалась рана от удара шестопёра. А Минька, несказанно суровый без привычной озорной улыбки, почёсывал плечо, где из под ключицы торчала ручка тесака. Они молчали, не сводя с Ивана живых блестящих глаз. А когда тот, не вытерпев, кричал: почто явились, оба только грустно улыбались и качали головой.

В этом месте Иван просыпался весь в поту, и, сев на полатях, долго смотрел в окошко. Взгляд бесцельно скользил по детинцу, где даже ночью суетился народ; взбирался на бревенчатые башни, пиковидные крыши которых облепили сонные грачи; потом падал вниз, за крепостную стену, где в заснеженной дали расплывчато чернели пятна деревень, а за ними виднелся ледяной изгиб Москвы-реки и подползавшей к нему тонкой серебряной нити ручья Халява. У его истока на Чигасовой горе три года назад погиб Минька Самоплёт. Погиб, потому что поехал с Иваном, когда тот отправился искать правду – самовольно и наперекор всем доводам рассудка. Тогда Минька тоже вполне мог послать его куда подальше и продолжить ради откупа ловить тартыг. Имел на то полное право. Точно так же, как Федька Молот мог бы не красться за Иваном по ночной Москве, где в засаде притаились Живодёр с троицей подручных. И тогда оба они – Минька и Молот – остались бы живы. А вот он, Иван Воргин, нынче кормил бы червей.

Похожий выбор сейчас стоял перед Иваном. Ведь отпустить Богдашку одного, значило, обречь его на смерть. На пустой безлюдной дороге глупый мальчишка станет лёгкой добычей берендея – как ещё слепой мышонок для матёрого кота. И как ни старался Иван гнать эти думы прочь, едва он закрывал глаза, тут же появлялись Молот с Минькой. Так что утром, едва в окошко просочился розоватый свет зари, Иван уже с нетерпением ждал, когда в приказы явится Михайлов, чтобы сказать ему одно лишь только слово: еду.

Но тут, стремясь скоротать время, Иван решил поесть и, открыв дорожный мешок, первым делом увидел ваглодку. Запечённая птичка на длинной оструганной палке лежала поверх собранных припасов как напоминание о Наталье и обещании вернуться, не позднее завтрашнего дня. Иван запахнул мешок и с такой силой потянул шнур на горловине, что чуть не порезал пальцы.

– Ну, что вам легче что ли станет, коли я сдохну? – В сердцах выкрикнул он, словно Минька с Молотом могли его услышать.

Обругав себя последними словами, он решил, что впредь будет думать только о делах, и едва солнце золотистым серпом прорезало заснеженную даль, покинул приказной барак.

Сначала он договорился с лекарем для Селезнёва. Правда, чтобы тот согласился уже сегодня отправиться в далёкую деревню, пришлось сулить ему такую плату, что на неё Иван мог бы нанять десяток травниц из Вязём, чтобы те неделю варили целебные зелья, не отходя от котла.

Рынок встретил Ивана непривычной тишиной. Последний раз он приезжал в Звенигород семь лет назад, ещё до того, как по их местам прошлась воровская свора Гришки Отрепьева. И в памяти городской базар сохранился шумной и пёстрой толпой, бурлившей в тесных рядах, где ломились прилавки. Теперь же редкие гости уныло бродили вдоль почти пустых развалов с подержанным товаром, а, постояв у лотков с новыми вещами, чаще всего, тяжело вздохнув, отправлялись дальше. Половина лавок оказались заколочены крест-накрест, и даже у открытых дверей не шумели больше зазывалы, а на месте выносных лотков с товаром для пробы, сидели шеренги нищих, подаяльные миски которых сплошь пустовали.

Спорить с продавцами Иван не любил, но вес кошелька не позволял ему быть слишком щедрым. Так что пришлось сделать три круга, чтобы лишь наполовину выполнить наказ Натальи. Но зато он смог выгадать три алтына и на них в ювелирном ряду присмотрел пару одинцов – серьги в виде небольшого колечка с серебряным прутком, затейливо свитым в крючок. Конечно, украшение было простым, небогатым, но Иван не хотел возвращаться пусторуким и точно знал, что обрадует Наталью даже медным колечком.

Едва церковный колокол отбил полдень, Иван поспешил к детинцу. В приказных палатах его уже поджидал Михайлов, и это сразу не понравилось Ивану. Захар Петрович светился, как надраенный пятак в лучах солнца, и восседал на деревянном сундуке, словно князь на троне из слоновой кости. Рядом на короткой низенькой скамье пристроился Богдашка – он увлечённо слушал рассказ головы, но когда вошёл Иван вдруг смущённо потупился и покраснел. Гадая о причинах столь резкой перемены, Иван с удивлением заметил берендея. Тот сидел у печи в чистой холщовой рубахе явно с чужого плеча и с непокрытой головой, отчего длинные спутанные пряди безжизненной паклей свисали на плечи. Под себя поджав босые ноги, он держал в скованных руках большой кус мяса и жадно жевал, по-волчьи щёлкая зубами.

Увидев его без грязной войлочной шапки, трёх слоёв звериных шкур и тряпочных обмоток по колено, Иван даже усомнился: а тот ли самый это зверь, что встретился ему в заснеженной землянке посреди глухого леса. Мало того, что на ногах не оказалось копыт или длиннющих загнутых когтей, так ещё не обнаружились клыки, а их Иван – в этом он мог бы поклясться – отчётливо видел той памятной ночью. К тому же колдун как будто стал гораздо меньше ростом, а в плечах усох чуть ли не вдвое, так что даже такая предосторожность, как скованные руки, теперь уже казалась лишней.

– А, Иван Савич! – Обрадовался Михайлов. – Ну, проходи, проходи, что ж ты встал?

– Да я это… – Нерешительно начал Иван, переступая порог. – Мне бы грамоты взять да сразу того.

– Грамоты? Ну, да, грамоты готовы. – Подтвердил Михайлов, указав на стол, где лежал десяток свитков. – Да токмо, слышь, давай, сперва об деле потолкуем.

– Ой, не надо, а, Захар Петрович. Я же… – Хотел, было, возразить Иван, но Михайлов остановил его властным жестом.

– Да ты не спеши отказ давать, слышь, послухай сперва. Ты ведь вчерась толковал, мол, боишься… – Иван поморщился, сообразив, что речь снова пойдёт о поездке, но голова растолковал это на свой лад и поспешил оговориться. – Ну, хорошо, хорошо, не боишься. Опаску держишь. Мол, неможно в одиночку колдуна везти. Сбежит, мол, али ещё чего похлеще натворит. Верно? Ну, так вот, тут, слышь, на наше счастье для тебя попутчики сыскались.

Иван обречённо вздохнул, понимая, что всё же придётся слушать бывшее начальство. Но в душе заранее дал себе слово не соглашаться, как бы не пытался убедить его Михайлов.

– Тут ранним утром гонец был. – Сообщил Захар Петрович, откинувшись назад, спиной на стену. – Помнишь, я тебе вчерась сказывал, что из Москвы в Кострому посольство собирают. К царю. Помнишь? Ну, ещё про Зернова толковали, и князя Бахтеяра. Ты ещё про плен его сказывал. Ну?

– Да помню, помню. – Раздражённо подтвердил Иван, желая поскорей закончить. – И чего?

– А того, что из Польши тоже послы к царю идут. От Филарета – отца Михаила. От родителя благословление царю везут. Они, слышь, нынче тут, не далече, на Рогачёвом хуторе стоят. Неделю уж стоят, всё проводника сыскать не могут.

– На Рогачёвом? – Удивился Иван. – А почто там? Это же от костромской дороги вовсе сторона.

– Сторона. – Подтвердил Михайлов. – Но большак-то оттель крутой заворот берёт, так что по нему в Кострому знатного кругаля дать придётся. В таком разе филаретовым людям ране москвичей уж точно не поспеть. А тут, слышь, чего. Кто с таковым раньше прибыл, тот и почёта больше взял. Вот и хотят послы напрямки идти, через лес да болота. Так-то оно чуть не втрое ближе выйдет. Да токмо, слышь, путь верный надо знать. Для того проводник послам и надобен. Да всё сыскать не могут. Понял, куда клоню, Иван Савич?

– Нет. – Честно признался Иван, хотя в душе кольнуло от смутной догадки.

– Да чего ж нет-то? Вот ведь он, проводник. Сыскался.

Михайлов расплылся в широкой улыбке и кивнул на берендея.

– Этот?! – Спросил Иван, не веря тому, что услышал.

– Ну, а чего? – Голова не смутился, напротив, заговорил уверенно и бойко. – Он ведь всю жизню по лесам. В любой глуши, слышь, как дома. И к тамошним местам ходил, дорогу знает. Знаешь ведь?

– Угу. Не раз в страну вечного мрака хаживал. – Подтвердил берендей с набитым ртом и, проглотив очередной прожёванный кусок, добавил. – Так северные земли кличут. Ибо солнце там много хуже светит. А иной раз вовсе пропадат.

– Ну, вот, слышь? Знает. – Подытожил довольный Михайлов.

Иван всплеснул руками и, не сдержавшись, нервно хохотнул.

– Да ты взаправду ли, Захар Петрович? В самоделишно царских послов колдуну доверить хочешь? А ежели он их сгубит? Кому ответ держать?

– А енто уж не ко мне дело. – Отмахнулся Михайлов. – Мне сказано, слышь, проводника сыскать. Я сыскал. И заодно, берендея в Кострому отправим.

Иван вдруг повернулся к берендею.

– А тебе сие на что? – Спросил он, не скрывая подозрений. – Там ведь, в монастыре, с тобой цацкаться не будут. Ведаешь, каково ждёт тебя там?

– Ведаю. – Спокойно ответил колдун, но на этот раз отложил мясо и даже рукавом отёр с бороды жир. – Потому и согласен. Коли старец ентот взаправду от чар меня спасёт, так я с радостью. Превеликой. Устал в звериной шкуре жить. Хоть напоследок в человечий облик возвернусь. Так-то.

И берендей снова принялся за мясо.

– Ну, видал, как складно вышло? – Михайлов победителем глянул на Ивана. – Одной стрелой двух зайцев. Слышь, даже трёх, коли так. Я чуду-юду энту от себя спихну. Игумена отважу, а то невмоготу уж вовсе, слышь. И Богдашку не пошлём в таку даль переться. Верно, ведь, ну? Скажи, не хочешь?

Сусанчик тут же подскочил и, закатив глаза, в усердии наморщив лоб, стал тараторить явно заготовленную речь:

– Да, ты уж вот что, Иван Савич, не оставь меня на произвол, без помощи не брось. Что в Кострому не хочешь ехать, ладно. Понимаю. А тут ведь всего-то…

Богдашка запнулся, видно, что-то перепутав и теперь как ни старался, не мог вспомнить, что говорить дальше. Михайлов недовольно цокнул и продолжил за него:

– Слышь, Вань, Рогачёв хутор он ведь вот, рукой подать. И не забудь, к тому ж, что через то мы шибко филаретовым людям пособим. А это… – Михайлов размешал указательным пальцем воздух. – А это, слышь, перед будущим царём заслуга. Чуешь, чем пахнет? Ну, чуешь ведь, вижу.

– Само собой, чую. – Невесело подтвердил Иван. – Потому и хочу в стороне остаться. Чтоб свойной волей сызнова в змеюшник руку сунуть? Нет уж, избавь, Захар Петрович.

– Да брось ты, Ваня. Заодно старых друзей свидишь. Слышь, службу на Москве вспомнишь.

– Чего? Каких старых друзей? – Насторожился Иван, но Михайлов радостно продолжил.

– Так, слышь, головой в посольстве знакомец твой московский. Голицын. Василь Василичь.

Михайлов ещё что-то говорил, довольный и гордый собой, но Иван его уже не слышал. Дубовый пол с гулким уханьем качнулся под ногами, бревенчатые стены смазались и завертелись в хороводе, а в голове эхом звучало только одно: Голицын здесь!

Качаясь, он медленно прошёл к стене, даже не заметив, что толкнул Михайлова плечом. У окна присел на лавку и прижался лбом к холодной плёнке пузыря. От рамы потянуло сквозняком и его живительная свежеть привела Ивана в чувство. Он до предела втянул воздух носом и, надолго задержав дыхание, с силой выдохнул всё, что мешало думать.

Итак, Голицын вернулся. И не просто так, а во главе посольства к новому царю. Но вместо того, чтоб спешить в Кострому, теряя сапоги, он почему-то разбил лагерь в стороне от большака и неделю торчит здесь, в безлюдной глухомани. Почему? Зачем? В рассказы о проводнике Иван не верил. Конечно, нынче искушённый лесоброд большая редкость, но всё же не настолько, чтобы поиск занял восемь дней. Речь ведь о царских послах. А раз так, на первый же клич сбежались бы сотни охочих людей. Значит, причина ожиданий в чём-то другом.

А ведь Голицын знает, что Иван из этих мест. И если прежде, пока князь томился в польской неволе, их общая тайна ему навредить не могла, то теперь всё изменилось. Тот, кто доставит царю благословение отца, очень быстро пойдёт в гору. Да что уж там, в один прыжок поднимется к вершине. А вот тогда Иван снова станет для Голицына угрозой. И зная князя очень хорошо, Иван не сомневался, что тот не станет ждать, решит заранее избавиться от старого врага. Тем паче, для такого выпал случай. Потому посольство и торчит на глухом хуторке целую неделю – Голицын ищет его, Ивана. А раз так, то непременно найдёт Вязёмы и его маленький домишко на краю села. А в нём – Наталью.

Так что, как не крути, но, видно, от судьбы не спрятаться навечно. Пришло время отдавать долги – на них за три счастливых года накапало много лихвы. И уж если роковая встреча неизбежна, так пусть она случится вдалеке от дома. И беременной Натальи. А заодно Иван спасёт Богдашку, вернув судьбе всё, что когда-то получил взаймы.

Иван вздохнул и отвернулся от окна. Посмотрел на колдуна, который грыз мясо с таким безразличным видом, будто речь шла вовсе не о нём. Глядя на Михайлова, с упрёком качнул головой, и в самом конце смерил взглядом Богдашку, что, стоя у печи, с надеждой ждал его решенья.

– Да уж, прости, Ташенька, но не судьба вернуться быстро. – Тихо прошептал Иван сам себе, после чего добавил уже громко. – Ну, коли так, тянуть неча. Собираться надоть.

Глава шестая

Остатки дня потратив на сборы, они покинули Звенигород уже следующим утром, едва алый свет зари разбавил ночную тьму и на серой простыне заснеженной равнины двумя рядами чёрных точек проступили вешки санного пути. Вскоре над сосняком, что тонкой зелёной полоской виднелся вдали, всплыл краешек бледного солнца и густой морозный воздух заискрился серебром. Молодой жеребец – Михайлов дал по-настоящему хорошего коня – резво бежал по накатанной колее, тянувшейся сквозь волнистое море сугробов. На хомуте размеренно звенели бубенцы; по твёрдому насту дороги, прихваченной утренней стынью, глухо стучали копыта; под деревянными полозьями саней протяжно скрипел утрамбованный снег.

Богдашка сиял, без у́молку болтал и на каждой версте пронзительным свистом торопил коня.

– Не гони. Загубишь. – Хмуро ворчал Иван.

Звенигород и Рогачёвский хутор разделяло полсотни вёрст, но ему казалось, они тают слишком быстро. Он понимал, что, скорее всего, едет на смерть, но умирать, конечно, не хотел. Что гибель может быть прекрасной, доблестной и славной придумали поэты, а верит им лишь тот, кто сам смерть никогда не видел, не ощущал холод её смердящего дыхания, не падал в бездну тёмной пустоты. А Иван слишком хорошо знал безносую старуху с косой, и оттого очередная встреча с ней страшила не на шутку.

Но ещё больше он боялся умереть напрасно. Иван помнил нрав бывшего дьяка и опасался, что того не успокоит месть лишь одному Ивану. Богдашку тоже приговорят – даже если решат, что он просто случайный попутчик, то очевидец убийства им всё же ни к чему. Да и Наталью вряд ли пощадят, не станут разбираться, знает ли жена о прошлом мужа – обрубить разом все концы будет надёжней. Так что для спасения Богдашки и Натальи теперь было мало просто отдать себя на растерзанье. Голицын тоже должен умереть. Непременно. Иначе всё окажется зря.

Но как такое провернуть? Ведь теперь Голицын не просто князь, и даже не дьяк разбойного приказа. Теперь он царский посол и вокруг него, наверняка, большая свита: слуги и охрана. Поди, к нему пробейся. Так что задачка была не простой, а решить её предстояло ещё до приезда на хутор.

Подумав об этом, Иван невольно перенёсся на три года назад, в Москву, объятую стихийным бунтом. Ему вспомнилась невестка тогдашнего царя Шуйская Екатерина – как тайком вёл её сквозь бурлящий город, чтобы спасти от расправы обезумевшей толпы. А потом, надеясь сорвать заговор бояр, сгубил Миньку Самоплёта, Федьку Молота и Устинью. И всё оказалось зря. Шуйский всё равно не усидел на троне, и теперь его семейство томилось в неволе у Ежи Мнишека. Так что пока, все, кого Иван пытался спасти, кончали плохо.

Иван посмотрел на Богдашку, тяжко вздохнул и ещё раз попросил беречь коня, не гнать слишком быстро.

Но юный Сусанчик, для вида соглашаясь, на деле даже не думал придержать жеребца. У него давно созрел собственный план. Ведь при столь добром коне да по такой накатанной дороге они могли бы не растягивать поездку на два дня, а проделать весь путь за сутки. Если чаще пускать в ход плётку и обойтись без привала, то к полудню можно быть в Дурыкиной слободе. Там взять у казённых ямщиков свежую лошадку – они же едут по государеву делу, а значит, отказать им не имеют права. А тогда уж можно снова гнать во всю и к вечеру попасть на Рогачёв хутор. Наверняка, гонец, что покинул Звенигород почти на сутки раньше и при этом ехал верхом, опередит их совсем ненамного. Вот уж царские посланцы удивятся такой прыти. И конечно, князь Голицын запомнит лихого служаку Богдана Сусанина, непременно расскажет о нём царю, а тот, глядишь, заберёт расторопного парнишку к себе, порученцем для особо важных дел.

Однако, едва лес вдоль тракта стал расступаться и вдали показался казённый ям, Богдашка помрачнел и грязно ругнулся, чего Иван не замечал за ним сроду. Прежде в этом месте шумел большой гостиный двор. Он вмещал две сотни душ, но при этом опоздавшим путникам всегда недоставало места для ночлега. Его плотным кольцом окружали поварни, корчмы, бани и портомойни, а вдоль дороги с одной стороны тянулась конюшня на три сотни голов, с другой – кузня, где день и ночь свистели горны и стучали молотки.

Теперь же Дурыкин ям обратился в Дурыкину пустошь. Там, где прежде стояли дома и жилые бараки, огромным бесформенным пятном чернело пепелище. Из закопчённых сугробов поднимались останки каменных подклетов, а над грудой чёрных головешек ветер то и дело вздымал облака сизого пепла. На остовах глиняных печей шеренгами сидели жирные вороны, а средь обугленных руин, не страшась людей, вразвалку бродил старый плешивый волк. Матёрый лес, когда-то побеждённый человеком, теперь медленно, но верно возвращал своё – густой молодняк поглотил обочье, а дорога исчезла в море сухой травы, что рыжиной растеклась меж сугробов.