Первый башҡорт государев бесплатное чтение

Хынташ

Солнце выглянуло из-за горизонта, согревая продрогших джигитов. Под Байрасом был добрый конь, который к середине мая уже успел набрать силы на свежей весенней траве после зимней бескормицы.

Это был первый военный набег для Байраса. Он часто слышал от старших батыров завораживающие душу рассказы о лихих набегах на многочисленные племена, живущие в Калмыцкой степи. Особенно любили молодые ребята вечерами, сидя у костра, слушать байки старого воина Рамиля

Акъегетова, который охотно и с иронией привирал в рассказанных историях, почти забытых временем.

Тимиряй-бий – бывалый воин, доблестно прославившийся в походах. Вся его жизнь запечатлена на лице, перекошенном слева направо из-за удара неприятельской сабли. Бий чтил заветы предков и древние обычаи башкир, один из которых предписывал не заключать браков со своими соплеменниками. Прошлым летом, из-за загона табунов на летние пастбища соседних племен, бий, сам того не желая, вступил с ними в конфликт. Он этого не хотел, ведь планировал женить своего сына Байраса на дочери Музафара-бия, о чём они договорились в совместном походе ещё до рождения Байраса. В четырёхлетнем возрасте маленький воин укусил за ухо Айгуль, что по башкирским поверьям являлось зароком на будущий брак.

Волею трёх неотесанных джигитов на пустом месте вышел раздор из-за пастбищ. Власть любого бия построена на постоянной демонстрации силы, решимости во имя общего блага и готовности жертвовать малой кровью для сохранения племени. Любое проявление снисходительности к неприятелю воспринимается как слабость бия, и ему пришлось бы дать жёсткий ответ. Джигитов Музафара-бия били плетьми три дня и, усадив на коней, отправили домой. Музафар понимал правоту Тимиряя, но теперь, уважая друг друга, они были вынуждены враждовать.

Байрасу шёл шестнадцатый год. У многих

к тому времени уже было две, а то и три жены. Тимиряй повёл своих батыров в поход, чтобы взять в плен жену для Байраса.

Калмыцкие женщины рожали здоровых сыновей, у которых были достаточно крепкие ноги, чтобы хорошо держаться в седле. Тимиряй устал от походов, но понимал, что батырам нужно время от времени воевать, иначе они теряли ярость и боевые навыки. Бий, не ведущий соплеменников в доходные военные вылазки, не способен долго властвовать.

Байрас ещё не знал сладости плотских утех и это его мучило. Купая коней, он наблюдал, как в зарослях камыша плескались голые девушки, и мысли о жене не оставляли его по ночам. Он ждал этого похода, чтобы выбрать долгожданную жену из числа пленниц.

Калмыцкое племя знало о приближающихся башкирах и выдвинулось им навстречу. Прошлогодние битвы сильно потрепали боевые ряды. Пять сотен воинов смогли они собрать для встречи неприятеля. Башкиры, жаждущие похода, рьяно накинулись на калмыков. Когда калмыцкие ряды уже порядком ослабели, Тимиряй-бий, обменявшись взглядом с вождём неприятеля, приказал протрубить в рог и остановить бой. Исход битвы был решён, и незачем было отдавать ещё несколько десятков жизней молодых джигитов напрасно.

Калмыки согласились уплатить дань мехами, конями, овцами и отдать тридцать молодых девушек башкирам. Тимиряй остался крайне довольным таким исходом. Добычу всегда делил бий, и Тимиряй в этом деле слыл весьма справедливым. Племя никогда не оставляло без внимания семью павшего воина. Им всегда передавалась десятая часть военной добычи, а вдову старейшины племени выдавали замуж за младшего брата погибшего джигита. Так семья, и, главное, дети оставались в безопасности. Да и хозяйство со скотом не приходилось делить. Не завидна была только доля джигитов, кому приходилось стать мужем зачастую взрослой женщины.

Байрас был первым из тех, кто выбирал себе жену. Среди поникших молодых девушек,

изогнувшихся и дрожащих от страха и неизвестности, выделялась одна. Она стояла чуть впереди всех и смотрела перед собой решительным и прямым взглядом. Тело в её шестнадцать лет ещё не обрело женственную форму, но очертания крепкой груди уже виднелись. Чёрные как смоль волосы, собранные в толстую косу, и густые брови придавали её приятному лицу особую красоту. Карие глаза были готовы испепелить всё вокруг. Байрас, проходя мимо ряда девушек, замер, глядя на неё: он почувствовал некую слабость в теле и жжение в нижней части живота. Дикое, животное желание обладать ею прожгло его сердце. Больше смотреть ни на кого не хотелось.

Бий заметил это и подозвал Байраса к себе.

– Её зовут Самира. Она из знатного рода прославленных калмыцких батыров. Думаю, она сможет родить крепких сыновей, но нрав её непокорный, с ней нужно будет сладить. Если ты чувствуешь за собой такую силу, бери её. Взяв любую другую, ты получишь покорную жену. Решай сам.

– Да, я возьму её. Если ты не против, отец.

– Хорошо. Пусть будет так. Возьми её в первую же ночь. Чего бы это не стоило, чтобы она не подумала, что ты слаб. И смотри, чтобы в юрте не было оружия, иначе она зарежет тебя сразу же как ты уснёшь. Не сомневайся.

Байрас поднял руку и указал на Самиру. Батыры схватили её, усадили на второго коня сына бия, и караван медленно двинулся в долгий обратный путь, обременённый награбленным добром. Тимиряй-бий распорядился не останавливаться до тех пор, пока башкиры не ступят на свои земли. Всё время Самира молчала, сидя на коне со связанными руками. Она была сильной и, несмотря на весь ужас происходящего, интуитивно понимала, что стать женой сына башкирского бия участь

непростая, но далеко не безнадёжная.

Измотанные дорогой люди и лошади воспряли, едва оказавшись в родных краях. Мужчины стали вспоминать своих жён, поспешили домой –

к тёплому очагу, жирному мясу, наваристому бульону, детскому смеху…

Тимиряй привёл своих воинов на берег Урала, в то место, где весенние разливы большой реки заполняют овраги, образуя сезонную вереницу озёр. Зайдя на такой полуостров, с одной стороны

прикрытый рекой, а с двух других – топкими озёрами, башкиры разместили лагерь и выставили

караульных при полном оружии у только что поваленных ив.

В стороне от лагеря был установлен походный шатёр для Байраса. Рафил, старый воин, бывший подручным бия многие годы, повёл Самиру к реке, перевязав ей горло прочной верёвкой из конского волоса.

– Мойся и не вздумай дурить. И глазом

не моргнёшь, как я придушу тебя, – спокойно, без злобы произнёс Рафил.

Девушка смущалась снять платье.

– Я за свою жизнь стольких женщин повидал. Не бойся и не стесняйся старика. Искупайся и надень вот это платье. Своё можешь оставить здесь.

В центре шатра горел небольшой очаг, наполнявший пространство запахом костра, перемешавшимся с сыростью топкого болота, которым тянуло с озера. Самира стояла напротив входа в юрту, одетая в башкирском платье с причудливым орнаментом кускар, изображавшем бараньи рога. Волосы, спадающие на лицо, в полумраке подчёркивали её красивые черты. Она ждала, когда в юрте появится Байрас. Он зашёл уставшим, его клонило в сон. Приближаясь к Самире, он заметил, как она стала от него отдаляться. Тогда Байрас внезапно выскочил из шатра и тут же вернулся с кинжалом в руках. Мощный рывок – и он оказался рядом с девушкой, крепко схватив её, и протянул ей кинжал.

– Мне нужна не рабыня, а жена, – сбивчиво произнёс он.

Самира медленно высвободилась и скинула платье. Байрас выпустил из рук кинжал и осторожно повалил на ложе молодую жену. Им сразу удалось зачать своего первого сына.

Летовье Тимиряя-бия находилось на высоком склоне реки Ашкадар. После весеннего половодья широкие луга к лету наполнялись густой травой, на которой паслись многочисленные табуны лошадей. Овец пасли выше, на холмах, усеянных ковылью, и лишь в полдень пастухи спускали скот на широкий перекат реки, где животные, вдоволь напившись воды, сбивались в тесные кучи, прячась от полуденного зноя под могучими ветвистыми ивами. У берега реки бил мощный родник, прозванный в народе Сөгөрмәк.

Жарким летом каждый день молодые егеты купали своих коней в прохладной воде Ашкадара. Конь занимал особое место в жизни любого башкира: он служил не только средством передвижения, но и давал хмелящий кумыс. Особенно в степи ценилось мясо коня; его варили, вялили и делали колбасу – казылык, плотно набивая длинную кишку просоленным жиром с брюшины коня.

В хороший год, если не было сильных морозов, табуны Тимиряя достигали шестьсот голов.

В мае-июне кобылы рожали молодняк. Справных коней двух лет от роду молодые егеты отбирали для объезда. Если конь был непокорным, то ждали первых снегов. Не схватившийся пушистый снег был отличным покрывалом для выброшенного конём наездника. Всякий конь должен почувствовать волю и силу человека, настойчивость и только после этого он будет готов ему подчинится.

Байрас слыл метким лучником и хорошим наездником. Немало добрых коней он объездил за прошлые зимы. Один из них – пепельный жеребец – подкупал многих своей красотой, но непокорный нрав отбивал всякую охоту к нему подступиться. Байрас не без помощи егетов заарканил его. Коня стянули верёвками и, когда он обессилил, загнали в глубокий снег у реки. Вскочив на него и схватив поводья, Байрас крикнул, и жеребец, сдерживаемый арканом, понёсся по кругу, пытаясь скинуть наездника. Байрас знал своё дело: ногами крепко обхватил туловище скакуна, а руками сильно вцепился в гриву. Как бы ни старался обезумевший конь скинуть удалого егета, ему это не удавалось. Тогда он собрал все остатки сил и, вырвав аркан из рук трёх егетов, и рванул прямиком к одиноко стоящей у реки иве, со всего размаху влетев в дерево.

Самира вынимала готовое мясо из бурлящего котла в тот самый момент, когда егеты внесли потерявшего сознание Байраса. Весь он был в ссадинах, а голова рассечена. Самира вскрикнула и кинулась отмывать мужа от крови. В юрту вошёл аксакал, чтобы осмотреть Байраса. Он наложил ему шину на руку и велел никому не беспокоить.

Байрас начал приходить в себя глубокой ночью. Чувствовал боль и головокружение, но глаз ещё не открывал – слушал, как Самира молится за него.

– Милостивый и милосердный Аллах, не дай случиться беде с моим мужем! Я всегда буду праведной, всегда буду поддерживать слабых и обездоленных! Сохрани ему жизнь и здоровье! – Самира роняла горячие слезы на тело своего мужа. – Просыпайся, Байрас. Я не мыслю своей жизни без тебя. Без тебя мне не жить. Твои сёстры вырвут мне все волосы на голове. Меня выдадут замуж за какого-нибудь старика, а когда рожу, разлучат с нашим сыном. Просыпайся, Байрас, ты нужен нам!

Слушая её сквозь сон, Байрас думал о том, как интересна и сложна человеческая жизнь. Как же его отец несёт груз ответственности за своё многочисленное семейство и всё племя? Какие мысли посещают отца по ночам? Байрас вспоминал тяжёлые времена зимних морозов, когда большая часть табунов пала от бескормицы. Он понимал: за терпеливым и рассудительным взглядом Тимиряя – глубокое внутреннее переживание, борьба с сомнениями и постоянный поиск выхода из многочисленных жизненных тупиков того неспокойного времени. Байрас рассудил, что есть три типа людей. Первые – безрассудные, живут от случая к случаю. Вторые – мудрые, но думают лишь о собственном достоинстве и благополучии собственной семьи. Третьи – это те, у кого нет понятия «я», есть только понятие «мы». Это люди, способные поручиться за многих, говоря «мы», «наше». Байрасу вдруг пришло осознание, что беззаботная юность отныне позади.

– Ты правда думаешь, что твоего мужа так просто сбить с ног? – спросил Байрас.

– Я тебя не знаю.

– Я тебя тоже.

– Ты всегда занят делом, – Самира прижалась к мужу, – а я днём нахожусь с сёстрами и жёнами твоих братьев, которые совсем со мной не разговаривают и лишь постоянно тыкают меня. За ужином мне не дозволено говорить в юрте твоего отца. Придя домой, ты обычно спишь или спишь со мной, если этого пожелаешь.

– Тебе этого мало? – безэмоционально задал вопрос Байрас.

– В детстве я всегда смотрела на женщин своего рода и мне казалось, что они совершенно не понимают какой нужно быть женой…

– И каково же это по-твоему – быть правильной женой?

– Сейчас – не знаю, – серьёзно, но задумчиво сказала Самира.

Палаты

Палаты царя выходили на Москву-реку, по которой второй день с треском шёл лед. Иван задумчиво наблюдал за льдом.

– Созовите к вечеру митрополита Макария, Курбского, Адашева, – еле слышно произнёс царь, и приставленный к нему дьяк тут же побежал исполнять поручение.

Бойкая торговля у восточной стены Московского кремля уже стихала. Сумерки накрыли Боровицкий холм. Царь не обедал, ужинать тоже не стал. Засела у него в голове как кость в горле эта Казань, которая год не давала продыху на востоке.

– Все прибыли, батюшка, велите приглашать?

Царь кивнул и, отворив широко двери, в палаты внесли четыре подсвечника со свечами искусной работы, поставили их на стол. Вошли митрополит и двое приближенных к царю. Все они сели на заранее определённые них места – напротив царя. Иван Грозный ещё долго молча смотрел на реку и после начал разговор, не оборачиваясь.

– В это лето на Казань не пойдём. На следующий год она падёт. Приготовим столько орудий и осадных сооружений, что сравняем город с землёй. Сколько добра перевели из-за вас, – царь был явно раздражён. – Что нарыли твои писари, Макарий, по башкирам?

– Народ воинственный. Кочующий. Городов нет у них совсем. Численности точной нет, но, полагаем, тысяч сорок воинов могут выставить. Не ополчения, а воинов. Каждый на трёх конях. С саблей, пикой и луком. С двухсот метров попадут лошади между глаз. Монголы и те семь лет с ними бились напрасно. Даровали им право на родовые земли, и тем дело кончилось. Царя или иного покровителя нет у них. Народ состоит из семи племен. Каждую весну собираются на курултай, где сообща решают все важные вопросы.

Царь прервал его:

– От того и ходят они под ногаями, что своего царя нет. – Царя нет и не было никогда. Под монголами они жили привилегированно. Хозяевами были на своей земле. Платили посильный ясак. Края их богаты землями, реками, рудами разными. Торговцы вести несут, что недовольны башкиры сейчас тем, что в орде единства нет. С некоторых племён ясак требуют не только ногаи, но и Казанское ханство, – подытожил Макарий.

– Курбский, нашел? – царь повернулся к митрополиту и строго на него посмотрел.

– Троих подготовили, светлейший. Один из посольского приказа, толмач, их язык понимает. Говорит, что меж их языком, турецким и казахским особых различий нет. Второй – торговец калмыцких кровей. Не раз хаживал через земли их. Пару лет назад жену зарезал в порыве. С тех пор взяли мы его за грудки. Дороги все знает. Нравы тоже. Говорит, не раз ходил по их рекам и гору ту, где будет курултай, видел. Третий – боярин. Татарских кровей, мать его. Мордой схож с ними. Учёный муж. Царёву волю изложит, не исказив.

– Свою волю я сам изложу! Было бы кому. Пока непонятно, с кем говорить-то там. Боярин этот твой надёжен?

Митрополит ответил возмущённо:

– Из наших он. Крепко верует в Бога и в царя. Всем сердцем он за царя батюшку и всевышнего нашего.

– Завтра же снабди их всеми грамотами и отправляй тайным извозом. На краю земель наших пусть оденутся торговцами калмыцкими и под таким видом идут до самого этого курултая. Если башкиры согласны на наш интерес и готовы к переговорам, пусть отправят к нам двух знатных юношей из числа сыновей их правителей. Да пусть не пужаются, мы тут их всем грамотам обучим и толмачей из них сделаем для них же, – распорядился царь.

Молчание накрыло палаты. Царь добавил:

– Думайте крепко по башкирам. Опростоволоситься тут, как с Казанью, я вам не дам, иначе свои головы положите. Сколько душ сгубили под Казанью!

Торатау

Летовье Тимиряя-бия стояло на широких заливных лугах на берегу реки Ашкадар. Бывалые пастухи гоняли скот с места на место, не давая вытоптать густую траву, которая за пару дней снова поднималась, набирая живительные силы в состоянии покоя. Верхушки холмов, раскинувшихся вокруг, были усеяны ярко-зелёным ковром тысячелетней ковыли, которая служила отличным кормом для низкорослых баранов. Баранов пасли в большинстве своём дети, меняясь каждые два дня. Стадо поднималось с рассветом и жадно накидывалось на свежую, покрытую утренней росой траву. Ближе к полудню солнце начинало нещадно палить, и табуны переходили на широкий перекат реки, где часами стояли в прохладной воде, отгоняя хвостами назойливых оводов и мух. В это время пастухи, съев обед, привезённый из стана, дремали в тени на расстеленных паласах.

Стоянка Тимиряя-бия располагалась таким образом, что со всех сторон задолго до приближения можно было рассмотреть неприятеля. Бий трапезничал в своей юрте, когда Рамиль доложил ему о приближающихся с востока двух всадниках. Всадниками оказались два рослых и крепких егета из племени усерган.

– Здраствуйте, Тимиряй-бий.

– Здраствуйте, – настороженно ответил бий.

– Мы из племени усерган. Нас отправили старейшины. Они созывают большой йыйын у подножья горы Торатау на третий день после полной луны – произнёс воодушевлённо путник.

– Старейшинам передайте, что все бии племени юрматы явятся на йыйын. Их я созову сам. Вы же пройдите в гостевую юрту, отдохните с дороги, сейчас вам соберут обед. Рамиль, распорядись и пошли егетов напоить коней и дать им корма.

Со словами благодарности егеты вышли из юрты, не поворачиваясь спиной к бию.

Предрассветное утро холодило сыростью степи. Сторожевые уже не подбрасывали поленья в догорающие ночные костры, так как близился тёплый рассвет. Накормив мужей, жёны провожали их – нет, не на войну, но длинная дорога вдали от дома сама по себе таила опасность.

Тимиряй взял с собой на йыйын двух старейшин – Канзафара и Минигали Карта. Пять славных егетов, включая Байраса, вооружённые до зубов, сопровождали старейшин. За каждым из них на привязи шла тяжело гружёная лошадь. Батманы, выдолбленные из дерева ёмкости объемом 15-20 литров, были набиты мясом, коротом, мёдом и кумысом и не давали лихо бежать отряду. На отдельной лошади везли связанных двух жирных баранов: одного для общего стола, второго – в подарок сильнейшему батыру борцовского поединка.

Караван шёл по левому берегу реки Ашкадар до самого впадения в Агидель. Там, поднявшись чуть выше по течению полноводной Агидели, её переходили вброд в том месте, где река широко разливалась на каменном перекате и до подножья горы Торатау оставалось совсем немного.

– Атай, почему йыйын проводят у подножия Торатау? – Байрас поравнялся с конём отца.

– Торатау для башкир – священная гора.

А для нас, юрматинцев, это центр наших земель. Сейчас шестнадцать биев держат землю, раскинувшуюся в долинах рек Агидель, Ашкадар, Зиган, Куганак, Селеук, Стерля, Сухайля, правый берег Нугуша и левобережья Уршака. Земли эти не всегда были нашими. Предки пришли сюда в поисках плодородных пастбищ для своих тучных табунов. По поверьям, пришли мы из подножий Алтайских гор, где и зародился наш народ. До того, как хан Узбек принёс нам Ислам, мы веровали в творца Бога Тенгри, который жил на священной горе Кайлас в землях наших прародителей. Старейшины утверждали, что гора Торатау как две капли воды похожа на Кайлас. Тогда же и появилась традиция раз в год проводить большой йыйын всех башкирских племен у подножия этой горы.

– Слышал, Торатау огромна. Как такая гора могла появиться в равнинах?

– Земли башкир крайне обширны. Мы с тобой ещё их объездим, если на то будет воля Всевышнего. За нашими владениями у реки Селеук начинается Каменный пояс Земли. Говорят, он тянется до самого Холодного моря. Живут там иные народы, мы не ходим в горы. Наш удел – это пастбищные равнины, – заключил бий и затем скомандовал: – Рамиль, поезжай сюда.

Старый башкир Рамиль Акъегетов быстро подскочил на резвом коне.

– Расскажи Байрасу легенду о Торатау.

Будучи лучшим рассказчиком в окружении бия и зная много легенд и преданий, Рамиль поведал историю любви красавицы Агидель и её возлюбленного, который был убит злобным джигитом Ашаком. Девушка сбежала от ненавистного джигита, обернувшись рекой Агидель, Ашак с досады вырвал своё сердце и бросил на землю. Один из осколков его сердца и стал горой Торатау.

Отряд шёл весь день, не останавливаясь. Неприхотливая башкирская лошадь после двух дней предварительного отдыха не знала усталости. К вечеру, оказавшись у впадения реки Кундряк в Ашкадар, воины разбили лагерь. На сильном огне быстро начало бурлить баранье мясо. Голодные егеты уселись возле костра в ожидании трапезы. Их озорной нрав был подстёгнут интересом пути и предстоящим йыйыном.

– Вы будете мериться удалью в испытаниях, а мы будем обсуждать важные вопросы. Не посрамите наш славный род! –напутствовал бий.

Аромат наваристого аша всё сильнее поднимался над треугольником рек. Ночь опустилась на башкирские степи, охлаждая дневной пыл прогретых камней. Кони безмятежно паслись в отдалении. Разгрузившись от дневной поклажи и накупавшись в прохладе вечерней реки, они жадно ели свежую траву.

– Почему у башкир нет хана или царя, атай? – задал вопрос Байрас.

Задумавшись, старый бий ответил немногословно:

– Башкиры – народ своенравный, сильный, непокорный. Любому богатству мы предпочтём свободу. Тучное стадо, хороший конь под башкиром, десяток здоровых сыновей – вот наше счастье.

Рамиль Акъегетов добавил:

– Всякая власть строится на ограничении свободы. Мы же – сами себе хозяева. Каждое племя владеет своей землей и передаёт это право от поколения к поколению. Племена башкир все как один встанут на защиту земель, ведь если не станет одного племени, то и другие неизбежно падут. Монголы – и те безуспешно пытались нас покорить. Раз за разом их тумены разбивались о ряды егетов. Тучи наших стрел накрывали их головы. Субэдэй трижды пытался нас одолеть, но потом предложил Чингисхану принять наши условия мира. Мы договорились сохранить за башкирами исконное право на землю. Монголы приняли нас, и стали мы жить, как прежде, лишь платим посильный ясак пушниной и мёдом да отправляем наших егетов в войска Великого хана.

– А много ли егетов ушли в войска монголов?

– Каждые семь лет племена посылают десятую часть воинов. Служба эта бессрочна. Уйти к монголам значит служить до конца. Такова наша плата за мирную жизнь и владение нашей землей, – бий рассуждал, глядя куда-то в даль. – Монгольское подданство мы приняли ещё потому, что народ наш свободолюбивый никак не хотел принимать верховенство одного племени над другим. А внешняя сила скрепляла союз, заставляя объединяться и дорожить благосостоянием каждого башкира.

Старик Рамиль разлил наваристый бараний бульон по глубоким липовым мискам, затем добавил туда нарезанное большими кусками мясо. Сначала ужин подали бию, после – двум старейшинам, и в последнюю очередь дошли до молодых. Хлеба к столу в ту пору не подавали: бульон ели с диким зелёным луком и борщевиком, собранным тут же, в зарослях ивы, обильно росшей на берегу Ашкадара. Еду запивали кумысом – напитком из свежего кобыльего молока, который отлично освежал и придавал сил.

Летняя ночь была тёплой. Спали под открытым небом вокруг костра, подложив под голову сёдла и укрывшись шкурами. Молодые егеты по двое дежурили: подкидывали поленья в огонь и осматривали лошадей, сменяя друг друга каждые три часа.

С рассветом отряд двинулся в путь. К вечеру второго дня, переправившись через огромную реку Агидель, взору путников предстала величественная Торатау.

Пройдёт много столетий, прежде чем учёные установят, что эта гора – отложения древнего кораллового рифа, находившегося на дне Пермского моря, некогда раскинувшегося здесь. Миллионы лет выветривания превратили остатки рифа в известняк белого цвета, практически без какой-либо растительности на поверхности. Что мог подумать простой человек, живущий в XVI веке в степи, впервые увидев огромную одинокую белую гору?

Байрас был поражён видами Торатау и, чем ближе они подъезжали к горе, тем меньше у него оставалось сомнений, что гора эта священна и сотворена была по воле Всевышнего, чтобы башкиры преклонялись его величию.

Йыйын

Правила борьбы на поясах у всех тюркских народов были просты: поединок шёл до тех пор, пока один не уложит на лопатки другого. Всё соревнование продолжалось, пока на ковре не оставался последний батыр.

Ильдар Муратов славился как лучший борец племени юрматы. Рослый парень с шеей, как у быка, был славным представителем рода Муратовых, отличавшихся особым ярым нравом к неприятелю на поле сражения. Не тело определяло суть борца, хотя и без него не бывает побед, а дух. Отсутствие страха перед неприятелем и способность не поддаваться панике и уметь выждать удачный момент для того, чтобы оторвать от земли соперника и опрокинуть его на лопатки – вот главные заветы, которым следовал Ильдар.

Казахи и калмыки приезжали на йыйын для торговли лошадьми, но их батыров допускали до участия в турнире при согласии биев. Казахские кони отличались редкостной красотой. Состоятельные башкиры выменивали их на соболиные шкурки, торгуясь за каждого коня по несколько часов. Нет, не для вьючной работы или ратного дела, для этих целей башкирам хватало своих лошадей. Этих коней они содержали для услады глаз. Лошади занимали особое место в жизни башкира.

Нет коня – нет башкира! Казахи привозили редких коней, доставшихся им в далёких землях, где не бывает зимы. Эти лошади приходили в негодность, пережив пару зим: чахли и болели, не выдерживая ледяных ветров в зимней степи.

Турнир шёл у подножия горы с раннего утра. Естественный склон служил амфитеатром, где большая толпа наблюдала за борьбой в мельчайших подробностях. К полудню осталось не так много неповерженных борцов. Среди них, помимо Ильдара, были ещё два башкира и казахский борец Габзалил, который был на голову выше нашего батыра.

– Если наш батыр одолеет вашего в финальном поединке, то пусть гнедой жеребец будет твоим, – обратился старый казах к Тимиряю.

– А если Габзалил одержит победу?

– Тогда пришлю осенью к тебе подводу и заберу у тебя двадцать пять батманов меду.

– Идёт, – ответил с азартом бий.

С началом поединка Ильдар заметил, что тело Габзалила обмазано жиром или маслом и всякий раз кушак соскальзывал с поясницы, когда он пытался поднять соперника над собой. Держать натиск и брать измором умел Ильдар. Как ни старался казахский борец, у него не получалось поднять над собой башкира. Чувствуя приближающуюся усталость, Ильдар схватил и опрокинул казаха. Казах корчился на траве от боли. Наблюдавший за поединком старый борец поднял вверх правую руку Ильдара, и толпа тут же взвыла.

– Жеребца гнедого отдай вот этому егету, – сказал Тимиряй опешившему казаху и пошел к юрте.

Луна освещала ночную степь, отражаясь в небольшом озере. Тимиряй лежал у огня в своём

шатре, и с его лица не сходила улыбка: он был крайне доволен победой Ильдара в самом важном состязании йыйына. В юрту вошёл Рамиль Акъегетов и сообщил, что к бию явился Азнай-бий из племени табын. Тимиряй поднялся и кивком позволил впустить гостя.

В шатёр вошёл мужчина лет сорока, с седой бородой и зелёными глазами. Они обменялись с Тимиряем рукопожатиями обеими руками, как это было принято в степи в знак открытости намерений. «Рука Азная такая сухая и костлявая – такая обычно у людей учёных, знающих письмо», – подумал Тимиряй.

– Бии племени табын желают тебе и твоим людям благополучия, Тимиряй.

– Доброй ночи, Азнай-бий. Чем обязан столь позднему визиту?

– Разговор к тебе есть, Тимиряй. Особый разговор. Позволь отойти с тобой в степь. Здесь на йыйыне повсюду люди ногайцев. Худо будет, если разговор наш дойдёт до них.

– Отец твой, Каргул-бий, был моим верным товарищем. Как-то мы бились с ним против казахов, в плечо моё тогда стрела неприятельская попала. Каргул её вынул и лечил меня отварами несколько дней.

– Да, мой отец был мудрым лекарем. Он и меня обучил этому ремеслу.

– Оружие с собой возьму. Не думай, что тебе не доверяю. Ночная степь того требует, – сказал Тимиряй бий.

Четверть часа вёл Азнай Тимиряя по правой стороне горы, слушая рассказы старого бия о походах его отца. Дойдя до опушки липового леса, они заметили небольшой костёр, у которого сидело трое мужчин в зелёных плащах.

– Это Тимиряй-бий, предводитель племени юрматы, – Азнай представил бия.

Рослый мужчина с седой бородой, сидевший в центре, подошёл к Тимиряю и протянул обе руки. Под плащом показался красный кафтан, на животе висел позолоченный крест.

– Боярин я московский. Посольского приказа. Имени моего вам знать не обязательно. С посланием к вам от царя Иоанна Васильевича. Царь мира вам предлагает и избавление от кабалы казанцев и ногаев.

Азнай переводил речь для бия. В том, что перед ними стоит посланник русского царя, у Тимиряя сомнений не было: один перстень на руке этого боярина стоит как хорошее стадо овец.

– Какова же воля вашего царя? – поинтересовался Тимиряй.

– Царь наш свою волю сам излагает. Сейчас мне дело государево поручили. Казань падёт рано или поздно, потом и ваших земель настанет черёд. Наш царь предлагает миром подчиниться. Больше прежнего сбора ясака не будет, да и от ногаев

и прочих неприятелей царские пушки вас огородят.

– Нам сабель и горячих голов достаточно, чтобы тьму ваших солдат положить.

– Верно говоришь, бий, и царь это понимает. Меж нами вражды нет, делить нам нечего. Народ ваш – всё равно что камешек перед сапогом московского царя!

– Что ж он камешек этот не опрокинет, ежели так силён твой царь? – злобно процедил Тимиряй.

– Москва нынче – третий Рим! Царь хочет миром земли собирать под своё крыло и защиту. Когда Казань будет взята, он грамотами призовёт вас в своё подданство и такие условия предложит, что грех будет от того отказаться. Вам земля ваша дороже всего на свете? Царь дарует вам землю. Никто пахать не будет вашу степь, монастыри не пустят сюда, лишь сторожевые остроги царь учредит.

– А что же мы тогда царю? И что это за служба-то такая? – недоумевал Тимиряй.

– В ратном деле великие успехи имеет ваш народ. Армии Царя в дополнение к пищалям стрельцов не достаёт ударной конницы с копьями и саблями.

– Коли грамот нет при тебе, каково же дело Государь тебе поручил?

– Надо бы заручиться мне вашей поддержкой. Со всеми биями обсудить того не можем – ногаи проведают и разбой учудят на землях ваших. Табын и юрматы – сильнейшие племена. Вашего решения хватит в нужный момент.

– Башкиры всякое решение совместно принимают, открыто голосуя и ничего не тая.

– А ты решение не принимаешь, бий. Ты народ свой от погибели от пищалей русских избавляешь.

– Допустим, разделяю я твои доводы, а дальше что?

– Отправьте со мной знатного юношу. Царь его беречь обещает. Подготовим мы из него толмача и посланника на случай наших переговоров. Обучим грамоте, нашему ратному делу. У нас «думными дьяками» величают таких людей. Но дело тайным быть должно. Если ногаи про это прознают, они с татарвой против вас ополчатся.

Тимиряй присел у костра и размышлял. Боярин терпеливо молчал – не в первой ему было вести такой разговор с чужеземцем. Знал он, что обождать нужно.

– К вечеру завтрашнего дня приведу двух егетов, – заключил Тимиряй и, попрощавшись, ушёл в ночную степь.

Всю ночь Тимиряй, не сомкнув глаз, смотрел на неспешный огонь, а под утро отправил Рамиля за Байрасом.

Игрища воспитывали в будущих воинах выносливость и характер. Йыйын завершается зрелищным состязанием кочевых народов: двое мужчин, раздетые по пояс, должны сесть, упираясь друг в друга подошвами сапог, и коротким хлыстом, которым обычно погоняли коней при верховой езде, бить друг друга по спине. Состязание заканчивалось в тот момент, когда один из соперников, не выдержав, сдавался, поднимая руку.

Это испытание особенно любил Рамиль Акъегетов. С юности он был славным наездником и метким лучником. Теперь, несмотря на преклонный возраст, не раз обыгрывал молодых егетов благодаря выдержке и сноровке. В этот раз на состязание от племени юрматы Тимиряй-бий распорядился выставить Байраса. Рамиль сильно удивился, но спорить не стал.

Единоборство начиналось около полудня, после финального совета. В мирное время совет носил формальный характер. На возведённой когда-то давно земляной насыпи, поросшей травой, состязались особо отчаянные мужчины. Каждый удар плетью сопровождался возгласами зрителей.

Байрас успел выйти дважды до финальной схватки. Его соперники сразу считывали во взгляде Байраса решительный настрой и завершали бой после первых кровавых подтёков на собственных спинах. Наконец, он встретился на поле со старым воином Тахау из племени мин, спина которого была покрыта бороздами былых побед.

Солнце нещадно палило. Солёный пот,

попадая в свежие раны батыров, добавлял неприятных ощущений. После десятка крепких ударов

Тахау понимал, что молодой егет будет бить его до самого утра, если это потребуется.

– Хорошего сына вырастил Тимиряй, – выдохнул он, со всей силой ударяя Байраса и рассекая его спину до костей.

Байрас прежде бил в половину своих сил, невольно жалея старика, но теперь осознал, что старый башкир не отступится и что в этой смертельной схватке на глазах его соплеменников определяется судьба его имени на годы вперёд. Тогда Байрас начал бить старика со всей силы. Тахау завыл: жизнь покидала его бренное тело. Именно такой славный конец хотел старик. В эти последние минуты он вспоминал все неудачи и горечь прожитых лет, как не раз искал погибели на поле сражений, отчаянно кидаясь выполнять самые сложные задания. Пройдут годы, а в аулах будут излагать сказ о башкире, который погиб, не дрогнув.

Байрас остановился. Старик замахнулся, и глаза его в последний раз окинули взором толпу, ревевшую и брызжущую слюной. С улыбкой на лице Тахау повалился замертво. От боли и шума Байрас уже не понимал, что происходит вокруг. Поднявшись, у него потемнело в глазах, и он рухнул, потеряв сознание.

Среди обезумевшей толпы за всем наблюдал бородатый мужчина в тёмно-зелёном плаще.

Монастырь

Байрас пришёл в себя и долго не мог понять, сон это или явь. Высокие белые потолки были искусно расписаны яркими красками: на голубом небе среди облаков парили несколько милых детей с белоснежными крыльями за спиной. Из небольшого окна помимо свежего, бодрящего ветерка, охлаждённого речной гладью, доносилось дивное щебетание птиц.

Байрас никогда не видел столь белоснежной постели. На столе у кровати стояло зеркало и таз для умывания с полотенцем. Увидев своё отражение, молодой егет обомлел: с бородой и усами, отстриженными на русский манер, он походил на боярина. Лишь узкие глаза да чёрные, как ночь, волосы выдавали его тюркскую сущность.

В комнату вошёл мужчина в тёмной рясе, перевязанной на поясе верёвкой и странной смешной шапкой на голове, напоминающей калмыцкий колпак.

– Очнулся, молодец! Слава тебе, Господи! Боярин строго-настрого приказал за тобой глядеть, сказал, со всех шкуру спустит, ежели ты помрёшь, – произнёс монах на понятном Байрасу языке – лишь некоторые слова ему были неизвестны.

– Где я?

– Под Нижним Новгородом, в Покровском монастыре. Земли эти и монастырь в собственности самого митрополита Макария. Меня Иона зовут, – представился служитель и весело добавил: – Монах я при монастыре энтом!

– Долго я в беспамятстве провалялся?

– Боярин на прошлой неделе тебя привёз. Велел отхаживать. Спущу, говорит, шкуру с вас, вытрясу душу, если помрёт Борис, – повторил Иона.

– Борис? – удивился егет.

– Да, он так сказал, что тебя Борисом, сыном Евгения, величают. Шибко боимся мы боярина. Он уже лет пять как на восточных землях делами государевыми промышляет. Монастырь наш – вроде резиденции его. На постой с молодчиками своими приходит сюда всякий раз, когда на Москву путь держит. Боюсь я боярина. Страшный он человек. Не один десяток душ сгубил в наших казематах, выведывая тайные послания. Вижу, ты – человек со светлой душой, берегись его. Я пока раны твои лечил, душу твою тоже понял, – Иона наклонился и продолжил шёпотом, будто сообщая секрет: – От матери это у меня. Чую я души людские. Бывает, подойдёт человек, а от него смертью несёт и гнилью человеческой. Вроде стоит он пред тобой чистый, а обе руки по локоть в крови запятнаны, и кровь так и сочится с рук его.

– Мне бы поесть малость, Иона.

– Конечно, Борис, скоро пойдём на летник. Только пока тебе есть-то особо нельзя. Ты погоди, сейчас супец тебе организуем. А хлеба не ешь нынче. Давно ты в беспамятстве был. Хлеб для тебя всё равно что отрава сейчас.

Взяв Бориса под руку, Иона вывел его во двор монастыря. Территория была обнесена дубовым частоколом, у больших ворот с двумя сторожевыми запирали вход. В центре возвышался храм, увенчанный колокольней с шатровым куполом и позолоченным крестом на вершине. Борис был поражён не только величием строения, но и мастерством отделки – иконы, фрески, свечи. Всё это будоражило юношу, и он начинал ощущать мощь и силу православной веры.

Из-под стен храма бил ручей, где монахи набирали воду, разливая её по вёдрам.

– На-ка, испей водицы, Борис. Это святая вода, – сказал Иона.

Вода была холодной и резко ударила по зубам.

Летняя монастырская кухня представляла из себя небольшое каменное помещение с рядами печей. Здесь пекли хлеб и пироги, варили супы в больших котелках, подвешенных над огнём. За длинным столом можно было уместить полсотни человек.

– Налей, Митрофан, молодцу щей. Хлеба не надо, хлеба ему сейчас нельзя. Да пожиже наливай, вечером суп для него сварганишь со свежезарубленной курицы, – бойко распорядился Иона.

– А кто ты таков, чтобы курей переводить на непонятно кого? – брякнул тучный и коротконогий монах, пузо которого было измазано жиром.

– Так боярин велел на ноги его выправить к началу следующей недели!

– Ну ясно. Тогда выбора нет, зарубить придётся Глашу, – обречённо подытожил монах, поставив перед Борисом тарелку горячих щей и свежей капусты.

– Ешь, спи. Потом снова ешь и снова спи. Отварами и снадобьями я спину твою быстро вылечу, но сил ещё тебе надо набраться, – сказал Иона юноше, жадно поедающему позавчерашние щи.

Самира

Три дня пребывал в печали род Тимиряя: утрата славного батыра была невосполнимой для племени юрматы. От полученных в состязании на йыйыне ран Байрас скончался по пути домой. По обычаю предков, Тимиряй похоронил сына тут же, на берегу реки Ашкадар. Над могилой соорудили курган из камней, а в изголовье воткнули стрелу, после чего Рамиль Акъегетов прочёл кубаир.

По предписаниям калмыцких поверий, Самира оплакивала мужа плачем с восхода солнца и до заката. Семейная жизнь успела посеять в её сердце ростки настоящей любви. Байрас ушёл внезапно. Казалось, вот она проводила его на йыйын, и он просто ещё не приехал. Задержался в пути. Нет, не хотела она верить в его смерть – сердце не чувствовало утраты. Когда два любящих сердца встречаются, между ними образуется невидимая связь, которая не боится времени и пространства. Самира не чувствовала потери этой связи. Согласно башкирским обычаям, земля принадлежала племени, а не конкретному роду или человеку. Собственностью считался лишь скот, табуны лошадей и стада овец.

Супруга Тимиряя Разифа-абыстай была женщиной, повидавшей многое на своём жизненном пути. Будучи матерью семерых детей, она по-своему переживала утрату Байраса. Свои слёзы она выплакала ещё в молодости: когда хоронила двух старших сыновей, погибших в боях; когда выдавала замуж дочерей в далёкие земли, понимая, что больше их никогда не увидит; когда Тимиряй привёл вторую, а затем третью молодую жену, перестав приходить к ней по ночам. Внутренняя сила Разифы-абыстай помогла ей стать настоящей хозяйкой всего кочевого стана Тимиряя. В момент трудных решений Тимиряй всегда приходил к ней и разговаривал на равных.

Тимиряй пришёл к супруге поздним вечером и присел у огня.

– Самира, будучи женой Байраса, претендует на четверть нашего имущества, – начал неспешный разговор бий.

– Отпускать нам её нельзя. Она носит под сердцем нашу кровинку, ребёнка нашего Байраса, – сказала абыстай заранее обдуманные слова.

Жгучее желание сказать жене правду овладевало Тимиряем, но он твёрдо был уверен: электа хыу тормас, тикмакта хуз тормас1.

– Придётся отдать её замуж за Айтугана, – сказал бий с сожалением.

Упитанный двенадцатилетний юноша – полная противоположность старшего брата Байраса: он с трудом забирался на коня и больше всего любил набивать брюхо жирной бараниной и пускать кораблики по весенним ручьям.

– Так я обрадовалась Самире, так она пришлась к нашему дому, и ладно всё было у них с Байрасом, – печально закивала головой абыстай.

– То-то ты всё над ней измывалась! От невыносимой любви, видимо, – язвительно заметил бий.

– Уж тебе ли не знать, что, когда любишь дитя, нельзя его баловать. Чем сильнее любишь золовку, тем сильнее её нужно толочь, иначе испортим девку. Вот, мы сами с тобой избаловали нашего Айтугана. Нет, он вылитый Мунтэй Карт, царствие ему небесное! Тот тоже полжизни был бездарем и обжорой. Но потом мудрецом заделался и сэсэном. Всё одно, жалко мне Самиру. Изведёт её Айтуган своими домогательствами. Она же красавица, а он ещё не видывал девок, – продолжала абыстай.

– Тогда объявим об их браке, чтобы сохранить наследство и отбить женихов. Но отсрочим свадьбу до родов. Пусть родит, а там видно будет. Негоже это, чтобы невестка наша, нося ребенка от нашего старшего сына, в одной постели спала с младшим сыном.

– Не зря тебя люди ценят за мудрость твою, Тимиряй, –искренне сказала Разифа-абыстай.

– Мне лести и без тебя хватает. Ты лучше забери её жить в свою юрту, пока не родит. И ей, и нам с тобой спокойнее будет. Сейчас же найдутся горячие головы до её красоты, грешным образом желающие осквернить память о нашем сыне.

Дорога на Москву

На третий день пребывания Байраса в монастыре прибежал к нему счастливый Иона и закричал:

– Боярин голубя с весточкой прислал. Велит мне тебя в Москву сопроводить. Кто в Москве не бывал, красоты не видал! Не думал я, что мне на моем веку доведется Москву белокаменную увидеть, – от восхищения предстоящей поездкой Иона аж обнял Байраса и, немного успокоившись, добавил: – Настоятель грамоту даёт государеву на использование ямских лошадей. Так что мы с тобой теперь, Борис, не кто иные, как государевы люди!

Ямская служба была учреждена на Руси ещё монголами. Каждые тридцать километров пути – ровно столько, сколько без устали мог скакать конь – находилась почтовая станция с разгонными лошадьми и ямщиками – служивыми людьми, отвечавшими на своём участке пути за доставку важных посланий. От яма до яма на перекладных – означало мчать лошадей, меняя их на каждом яме. При таком способе перемещения невиданные по тем временам расстояния преодолевались за считанные дни.

Тройка молодых и горячих лошадей неслась быстро. Борис и Иона со своим немногочисленным скарбом сидели в повозке за ямщиком. За ними стояли ящики с письмами и прочими вещами, предназначенными для доставки.

Байрас всё ещё не до конца понимал происходящее и был напуган, но его успокаивало благословение отца: дело это затевалось для всего башкирского народа. Монах, напротив, был весел, даже смешон. Дорога и скорая встреча с Москвой делали его счастливым. Жизнь в монастыре редко выбирали по доброй воле, как правило, к этому приводят неотвратимые обстоятельства жизни.

– Куда путь-то держите, ребятушки? – спросил старый бородатый ямщик.

– На Москву едем, батюшка, – Иона не скрывал удовольствия в ответе.

– А я вот тридцать лет на яме, дальше Тверской слободы не хаживал.

– Как зовут тебя, батька? – поинтересовался Иона.

– Григорий. Григорий Корчагин. Можно просто дядей Гришей величать.

– А меня Ионой зовут, монах Покровского монастыря. Это вот Борис Евгеньевич, человек государев, сопровождаю его.