Вино Капули бесплатное чтение

Глава 1. Завещание

И повезло же мне застрять тут с этими недоумками. Если бы не такое радостное событие, как смерть отца, ещё бы десять лет их не видел. Мы давно уже больше незнакомцы, нежели братья.

Я вздохнул поглубже и откинул голову назад, упершись в стенку. Старая краска потрескалась и пошла пузырями, делая одинокую автобусную остановку похожей на упавшую на пол мятную конфету.

Я снова вздохнул. Сидевший рядом Сепо нервно отбивал ботинком чечётку. Среди нас троих он всегда был самым нетерпимым. Хотя и меня это томительное ожидание посреди бескрайнего ничего начинало допекать. Солнце уже почти в зените – скоро жарить начнёт нехило. Значит, сколько мы здесь уже…

– Тридцать минут! Чёртов автобус опаздывает уже на долбанные тридцать минут! – Сепо выругался и стукнул кулаком по деревянной лавочке, на которой мы сидели, словно это она была виновата в опоздании автобуса. Та под его кулаком жалобно всхлипнула.

– Следи давай за языком, – сказал я.

– Ой, заткнись. – Сепо сверкнул на меня зелёными глазищами и пустил пятерню в свои чёрные волосы. Он всегда так делал, когда нервничал, а нервничал он постоянно. Будто пороховая бочка, готовая рвануть в любой момент. С возрастом его характер становился всё невыносимее и невыносимее.

– Это же чудная возможность насладиться красотой родного края. Просто посмотрите – он приветствует нас! – Нино стоял посреди дороги и, закрыв глаза и раскинув свои длинные худые руки, купался в лучах палящего солнца. Широким жестом он зачерпнул тёплый воздух и умылся им, жадно втягивая ноздрями. Его заметно отросшие кудри были собраны в узел на затылке. Раньше отец ни за что бы не позволил ему так их отпустить.

Сепо подскочил и резко подошёл к нему. Я тут же выпрямился и напрягся – ему только дай повод выпустить своё раздражение. И хотя Сепо едва доставал младшему брату до плеч, сложен он был намного крепче долговязого тощего Нино. Чёрная прилегающая футболка обрисовывала мощные мышцы – видно было, он много занимался в последние несколько лет. Его и до этого было тяжело сдерживать, даже мне, а теперь и вовсе лучше не выводить на конфликт… Пусть я старше и выше. Хотя Нино перерос уже и меня…

– Что за чушь ты несёшь? Это захолустье ничем не отличается от любого другого. Может, только тем, что тут не ходят чёртовы автобусы!

– Как же это не отличается… Ты только посмотри на эту долину, а на эти горы! – Нино махал в разные стороны с блаженной улыбкой.

– Горы как горы, самые обычные, – буркнул Сепо.

– Может, и обычные, а смотрят на нас по-особому. По-родному! Будто обнимают своим величием! – Да, Нино это Нино. С детства смотрел на мир по-своему.

– Тебе что ли совсем солнце бошку напекло?! – Сепо злостно усмехнулся в густую, коротко подстриженную бороду. – Горы на него смотрят! Ещё скажи, по дому соскучился. Да не помри подонок, он бы тебя за эти патлы отмутузил так… – Хоть в этом мы с Сепо сошлись.

– Не надо так об отце… Его дух в этих полях!

– То-то я чувствую, несёт чем-то.

– Не умеешь ты видеть красоту…

– Ой, заканчивай эту свою нудотень. Думаешь, раз холсты марать можешь, самый умный теперь?

– Это же искусство, а ты марать…

– Как хочу, так и называю!

Я очнулся от своих мыслей ровно в тот момент, когда словесная перепалка была готова перевалиться в отнюдь не вербальную потасовку, и ринулся разнимать младших братьев.

– Эй, заткнитесь оба! Хватит нам здесь торчать. Автобус, судя по всему, не приедет. Пешком пойдём. Берите шмотьё и выдвигаемся.

Похоже, мысль о том, что им предстоит пять километров топать по серпантину под дозревшим солнцем остудила (как ни парадоксально) их головы. Они разошлись, не глядя друг на друга. Такие склоки в нашем семействе были не редкостью. Наверное, поэтому при первой же возможности мы свалили из дома и укатили в разные стороны, да так больше и не виделись, пока смерть отца не свела нас на этой автобусной остановке.

Шёл второй час, как мы шли. Молча.

Дороги тут назывались дорогами лишь из приличия. Пот неприятно стекал по спине прямо в джинсы. Только начало марта, а уже такая жара. Страшно вспоминать, какое тут лето. Слишком я привык к городскому климату. Хотя тогда всё казалось по-другому…

Моя рука, тащившая увесистый блестящий чемодан – будто он вспотел так же, как и я, – уже занемела. Я облизнул пересохшие губы – язык кольнула пробившаяся щетина. Последние несколько лет я брился нагладко – корпоративная политика, – но в эти дни было как-то не до этого.

Шкрябающий рядом ботинками Сепо зажигал десятую по счёту сигарету. Удивительно, как можно столько дымить и притом не задыхаться на пляшущих вверх и вниз волнах горной дороги. Сепо лишь недовольно хрипел и сплёвывал. Очередная потасовка по поводу курения случилась два километра назад и чуть не привела к тому, что большая кожаная сумка, которую Сепо сейчас раздражённо перекидывал с плеча на плечо, чуть не улетела в обрыв. С тех пор было негласно решено идти молча. И не обращать внимания на вредную привычку брата, отвращение к которой отец весьма нефигурально вбивал нам с детства.

Один лишь Нино, казалось, наслаждался всем происходящим. Небольшой походный рюкзак за спиной подпрыгивал в такт его лёгкой походке. Рюкзак заметно поистрепался, в паре мест сверкали аляпистые заплатки и нашивки, рассказывающие какую-то свою историю. У Нино всегда так. Даже не представляю, где он всё это время был…

– Глядите, вон же начинается виноградник! – неожиданно воскликнул Нино.

– Тоже мне удивил. Тут всё сплошь в виноградниках – плюнуть некуда, – демонстративно плюнув на догорающий окурок, сказал Сепо. Бычок он не глядя швырнул в ближайший кустарник.

– Да нет же. Это ж наш… э-э, отцовский виноградник.

В ответ Сепо зашипел что-то нечленораздельное, но от этого не более приличное для цитирования. Каждый из нас погрузился в свои воспоминания. Меня обуяло непонятное волнение. Сколько лет я здесь не был… Старался даже не вспоминать. Не думал, что вообще сюда вернусь. И вот…

Мы, не сговариваясь, остановились у большого деревянного знака. Размашистые чёрные буквы были выжжены на потемневшем от времени дереве:

«Виноградник Капули. Колыбель автохтонного одноимённого сорта.

Вино сорта Капули отмечено высшей наградой международной селекционной премии».

Ниже была каллиграфически выведенная надпись:

«Верность – семье, душа – земле».

Сепо громко выругался.

Наше появление в большом и угрюмом доме из жёлтого камня было встречено непривычно тихо. С тёмно-красной черепичной крыши уныло свисал плющ. В горшках на парадной террасе умирали от жажды цветы. Окна совсем запылились. Раньше отец никогда не позволял так запускать дом.

Даже старая Лале лишь лениво высунула нос с заднего двора и ткнулась мордой в руку Нино в знак приветствия. Её глаза укрывала пелена времени. Вот уж не думал, что она всё ещё жива. Раньше эту собаку было не заткнуть. Помню, как Сепо однажды утащил её в какой-то овраг, да и бросил там. Его достало, как она воет по ночам, – Лале всюду хвостом таскалась за Нино и ночевала с ними в комнате. Мне тогда было почти 17, и отец наконец разрешил переселиться от братьев в отдельную комнату – хотя в доме свободных спален хоть отбавляй, – так что меня псина не особо беспокоила. Жизнь Сепо, надо сказать, это не облегчило – Нино из-за пропажи выл похлеще Лале. Я не знал, как его успокоить, отец никогда участвовал в наших разборках, кроме как с ремнём и без разборок, так что делать нечего – брат сходил да притащил обратно. Та так и спала под тем же кустом, под которым он её оставил.

Я неуверенно дёрнул ручки парадной двери, увитой трещинками выцветшей краски. Ну, разумеется, наглухо закрыта. Так было всегда. С самого своего рождения я ни разу не видел, чтобы её открывали – зачем, если вся жизнь была сосредоточена на виноградниках. Внешнего мира тогда словно и не существовало. Выход в него был заколочен старой прогнившей дверью.

Мы обошли дом и, пройдя через заросший высокой травой и сорняками сад, поднялись на невысокую террасу. С неё был виден виноградник, раскинувшийся по долине до самых холмов. Не в настроении любоваться местными пейзажами, я в двух шагах пересёк террасу и взялся за литые медные ручки. Дёрнул. Красная двустворчатая дверь нехотя отворилась, будто и не помня меня, а может всё ещё в обиде за то, как сильно я хлопнул ей, уезжая отсюда. Поколебавшись, я первым зашёл в дом. Внутри всё казалось как прежде, совершенно застывшее во времени. Только воздух был серым и холодным. Меня проняла дрожь и необъяснимое волнение – стоит пошевелиться или коснуться чего – всё тут же рассыпится. Рассыпится и уже некогда не останется как раньше. В глубине души я знал, что именно так и будет. И пусть этот холод, но может удержать его ещё хоть на мгновение, ведь…

Дверь за спиной громко и болезненно хлопнула, Сепо с размаху кинул свою сумку в ближайшее кресло и заорал на весь дом:

– Э-э-эй! Есть тут кто?

Мгновение с треском разбилось.

Следом в холл-гостиную прошёл Нино:

– Давай за мной, Лалечка, не бойся, заходи.

– Никакой псины в доме! – крикнул Сепо с другого конца гостиной.

– Никаких сигарет в доме! – обиженно крикнул в ответ Нино, словно это его самого не пускали в дом. Сепо в это время искал в карманах зажигалку, пожёвывая в зубах очередную сигарету.

– Никаких перепалок в доме, – для равновесия решил вставить своё ничего не значащее слово я.

– Отвали.

– Отвали.

Одновременно от обоих получил я. Ничего другого я и не ждал.

Пол в коридоре в глубине дома закряхтел, и вскоре в гостиной показалась до теплоты знакомая фигура в твидовой жилетке и кепке-кополле.

– Ох-хо-хо! Я ж было подумал, ребятня снова поглазеть вломилась. А это сынки беглые воротились. Ты ж погляди! Хе-хей! Неужто Нино-бато^[1]так вымахал! Сепо-бато, ай да отчитал бы вас отец за пакость эту, а ну плюй! Теур-бато, дай поцелую. Ну совсем как отец, ой да Теур-бато! – Морщинки на смуглом лице старого управляющего сверкали теплом и радостью.

– Ну какие мы вам бато, Сервано! Этими условностями уже никто не пользуется, – смущённо пробормотал я, обнимая Сервано. Я знал его с рождения. Он был такой же неотъемлемой частью виноградника, как и, скажем, этот дом.

– А как же, как же… Сами ж понимаете, когда Мавран-бато… Понимаете… – На мгновение мне показалось, что морщины вокруг тёмных мягких глаз увлажнились. Сервано достал из кармана жилетки платок и громко высморкался. – Но какое же благо, что вы все воротились! Дайте хоть оглядеть вас!

– Ай, Палу-дзирва^[2], дай поглядеть на твою седину! И как же годы тебя ещё не согнули? – без злости передразнивая старого управляющего, подлетел Сепо с демонстративно раскинутыми руками. Даже в его каменном сердце Сервано занимал пусть небольшой, но светлый уголок. Хоть он и упрямо передразнивал изжившие себя привычки старого управляющего.

– Да как же, как же, сами знаете, годы мои богаты, никак шестьдесят шесть стукнуло, да всё дальше отстукивает. А вы-то, Сепо-бато, не переменились! Разве что смотрю, в высь вам так и не дало, так в тело пришло! – Сервано постучал по облаченному в броню пресса животу Сепо. Тот живо сник. Я ухмыльнулся, но сдержал смешок. Сервано уже тормошил по голове склонившегося к нему, как конь, Нино.

^[1]Батó – устаревшее уважительное обращение к высшему по статусу, аналог «господин/хозяин»

^[2] Дзи́рва – устаревшее обращение к равному по статусу, аналог «уважаемый(ая)»

– Э-ге-гей, как вымахали-то, Нино-бато, что яблонька! Уж не то, что братец ваш. Да исхудали-то, обеднели! Не дело, не дело! Мы-то с Мавеби-сули^[1]никак не знали, когда вас ожидать, так я кликну её сейчас, она живо стол накроет.

Супруги Палу работали на нашу семью с незапамятных времен и жили в небольшом доме на территории винодельни. Детей у них не было. Сервано был правой рукой отца, всегда мягкий, рассудительный, притом верный и добрый. Мне казалось, если отец голова, то он – душа винодельни. Его жена Мавеби работала на кухне и помогала по дому. Сдержанная и угрюмая, в отличие от супруга, и зоркоглазая до всего, что лежит не на месте. Или не лежит вовсе… Но её стряпня – это, можно сказать, единственное, по чему я скучал дома. Ни один столичный ресторан не мог с ней сравниться! В детстве Нино всё недоумевал, как такая холодная женщина может наполнять еду стольким теплом и любовью. Но я-то был старше и уже замечал, как наливаются цветом в тон повязанного платка её круглые щёки, когда вечером Сервано заходит за ней, и они под руку идут вразвалочку домой.

^[1]Сули́ – устаревшее обращение к возлюбленному(ой) или супругу, аналог «душа моя»

Сепо, раскинувшись на стуле, неприлично рыгнул, за что тут же получил подзатыльник от убирающей со стола Мавеби. Она никогда с нами не ела, а Сервано отказался, сославшись на какие-то дела, так что обедали мы втроём в молчании чавкающих ртов. На белых стенах столовой, увешанных глиняными расписными тарелками, играли лучи заглядывающего в окна солнца.

Вкус по-весеннему сладковатого мясного рагу ещё не покинул мой рот, и я щедро омыл его терпким красным вином, которое непременно подавалось к столу в этом доме. Последние несколько лет в городе я практически не пил, разве что из уважения вымучивал бокал дорогого, но пустого игристого на корпоративных встречах, но отказываться здесь показалось неправильным. Танины приятно обволокли язык. Довольно неплохое, но точно не «Капули». Его вкус ни с чем не спутаешь. Картина показалась мне незаконченной. Словно не хватало одного единственного пазла…

Сепо залпом опустошил свой бокал и уже вальяжно подливал себе добавку, а Нино к своему, кажется, даже не притронулся. Никто из нас не понимал, чего ожидать и как себя вести и, по-видимому, мечтал поскорее вернуться в свой закрытый мирок подальше друг от друга и от этого места. В ожидании обеда мы негласно сошлись, что, как бы дело не пошло, ночь провести здесь уж точно придётся, а потому закинули свои вещи в спальни – я в свою старую, Нино в их с братом общую, а Сепо в комнату матери. О том, чтобы занять спальню отца, не было и речи.

Я пересчитывал завитушки уже на пятой тарелке, висевшей стене, когда зашёл Сервано и позвал нас с собой на винодельню. До неё пешком от виллы было не больше пяти минут. Мы поплелись за ним – солнце палило уже не так сильно, но откормленная им земля так и полыхала под ногами. Узкая, усыпанная гравием тропинка тянулась вдоль нескончаемых рядов виноградника.

Заходя в здание винодельни, лежащее в небольшой низине как переспелый томат, я заметил непривычные тишину и опустение, которые не так бросались в глаза и уши в доме – там и так никого кроме нас почти не бывало, – но были совсем уж неестественны во всегда кипящей работой семейной мануфактуре. Образ в моей памяти никак не хотел признавать родство с новым обликом этого опустевшего муравейника.

Сервано, сняв кепку и потускнев на несколько оттенков, провёл нас сразу в кабинет отца на втором этаже здания. В небольшой комнате с жёлтыми стенами и единственным окном стоял шкаф с рабочими папками и бумагами, а на стенах висели сертификаты и дипломы. Сервано подошёл к деревянному рабочему столу, на котором уже были разложены бумаги, но так и не сел за него, а остался стоять. Мы выстроились в ряд перед столом, каждый затаив свои дыхание и надежды. В конце концов, что как не крайняя нужда в отцовском завещании могла свести нас всех в этом ненавистном захолустье.

Сервано откашлялся и, склонившись над бумагами, начал:

– Это, как понимаете, сынки, завещание Марвана-бато. Уход его был ударом, но никак не нежданным… Плох он был… – Сервано вытер нос платком из кармана жилетки. – Ой как плох. Но всё ж до последнего помнил о вас, помнил да любил.

Сепо громко хмыкнул, за что получил локтем в бок. Сервано ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Пусть лучше так.

– И в завещании-то своём оставил чёткие распорядки. Ничего Мавран-бато не забывал и всё знал наперёд, как и что правильно устроить надо. Бумаги эти всеми нужными инстанциями согласованы, а мне, стало быть, по части вашей положено во исполнение произвести. – Старик явно заучивал эти слова не один день. Работник он был прилежный, да и о виноделии знал всё, но в остальном – простой сельский житель. Он, наконец положив свою кепку, немного неуверенно вытянул из кипы бумаг листок и, снова откашлявшись, продолжил. – Так, значит, это есть воля Маврана Капули, 63 лет от роду, так… Это вас не касается… Так… Ага! Следующее предназначается мои сыновьям: Теуру, тридцати лет от роду, Сепо, двадцати шести лет от роду, и Нино, двадцати двух лет от роду. А предназначается-то следующее…

Дверь за Сепо громко захлопнулась, разрезая напополам продолжающие литься из его рта нецензурные фразы, о существовании которых я раньше и не догадывался. Мы с Нино так и стояли, разинув рты и не понимая, как себя вести. Сервано казался и взволнован, и воодушевлён. Наша реакция его не удивила. Он терпеливо смотрел на нас, продолжая мять в руках чёртово завещание. Я первым вышел из оцепенения.

– Чего? – Оказалось, это лучшее, на что я был способен.

– Понимаю, это ж как неожиданно. Вы, должно быть, на другое-то рассчитывали. Но сами знаете, Мавран-бато уж шибко человек непростой был, да о вас сильно как думал, шибко переживал. Всё он лучше понимал, как устроить…

– А? – Я сегодня в ударе.

– Так вы ж вопрошайте, что неясно-то, я, понимаете ли, назначен за всем уследить, за исполнением то есть, и утвердить, стало быть. Да, как и отцу вашему, сподручным буду во всём, а то без меня-то небось и не управитесь никак, и тогда не видать-то вам содержания Маврана-бато…

– Так. – Сердце у меня неприятно скрючилось в груди. Всё совсем не так. – То есть, ты хочешь сказать, что там написано… В смысле, если мы хотим получить деньги отца, то мы должны… э-э…

– Как есть! Как есть! Именно, что должны до конца сезона собственноручно, от и до, стало быть, произвести партию нашего винтажного вина «Душа Капули». Непременно, втроём.

Из открытого окна потянуло едким запахом сигаретного дыма, а Нино рядом нервно захихикал, а, может, заплакал…

Глава 2. Сорт

Мы осели в разных углах гостиной, словно наказанные за провинность дети, – Нино сидел на подоконнике, потирая подбородок и угрюмо глядя на виноградник, Сепо раскинулся в кресле, закинув ногу на ногу и раздражённо потряхивая стопой, я опёрся на спинку дивана и рассматривал узор на ковре.

После объявления злополучного наследства я, должно быть, с полчаса просидел под грушей за винодельней, кутаясь в её сладковатую тень. Нино ходил вдоль виноградников, поглаживая листья и закидывая голову в немом вопросе к небу. Сепо выкурил не меньше пачки сигарет, прежде чем получил нагоняй от Сервано, совершенно не характерно потерявшего терпение:

«Вы-то в себя всяку пакость втягивать можете. А лозе такое вредно. Лоза-то всё чувствует. И дым, и злобу».

Сепо ничего не ответил, но сдержанно убрал уже пожёванную сигарету обратно в карман и зарылся пальцами в волосы. Удивление сделало его почти что благоразумным. Нино что-то спрашивал у солнца. Я ничего уже не понимал.

– А чего ещё было ждать от старого подлеца?! – Сепо вскочил с кресла и заходил по комнате. Его низкий сиплый голос срывался от злости. – Что в кой-то веки, хоть на смертной койке, подумает о сыновьях, умерит свою гордыню! Падла это, а не отец!

– Думаю, отец знал, что делает. Он хотел, чтобы мы умели добиваться всего сами… – тихо откликнулся Нино.

– Козёл хотел превратить наши жизни в бесконечное испытание, не давал просто быть беззаботными и счастливыми. И даже после смерти не даёт.

– Но может…

– Я в этом дерьме участвовать не собираюсь. Под дудку и ремень отца я наплясался уже вдоволь. Как будто мне есть дело до этого чёртова вина. Завтра же сваливаю.

– А мне кажется, нам стоит хотя бы попробовать… – В глазах Нино искрилось волнение. Его высокий чистый голос слегка дрожал. – И дело даже не в деньгах… Вдруг… Вдруг отец хотел этим показать нам что-то важное? Вдруг это наша судьба? Я… Я, наверное, останусь.

Они оба вперились глазами в меня.

Ну вот так всегда.

Сепо – с одной стороны, Нино – с другой. А я… Никогда не понимал, где нахожусь я. Не было у меня никогда своего места.

– Кхм… – Я тщетно собирался с мыслями и решил рассуждать вслух. – Слушайте, мы ведь прекрасно понимали, что отец за человек. Каждый из нас. Именно поэтому мы и уехали, да, каждый со своими мыслями, но всё же. Глупо было полагать, что отец изменится, даже спустя столько лет. Но я всё равно не думал, что он даже посмертно заставит нас… ну… бороться за его одобрение.

Слово «любовь» язык сказать не повернулся. Кто другой может в это бы и поверил, но ведь Нино и Сепо знали правду не хуже меня.

– И Сепо прав. Это то ещё дерьмо.

Сепо самодовольно ухмыльнулся.

– Но при этом всём, мы с вами здесь. Сомневаюсь, что из-за ностальгии по дому или желания выказать уважение могиле отца. Полагаю, у каждого из нас есть причина быть здесь, причина острая и первостепенная, и причина эта – его деньги.

Повисшая в комнате тишина зазвенела. Я знал, что попал точно. Знал, потому что говорил правду. Свою уж точно.

– И, хотя мне самому не слишком улыбается потакать прихотям отца, да и виноделием я никогда не интересовался, думаю, стоит всё же попробовать, тут прав Нино. Если выйдет – каждый уедет в свою сторону с полным кошельком, если нет…

– То с горячей задницей. – Закончил Сепо.

– То с новым опытом. – Закончил Нино.

Нино сиял. Сепо сомневался, прикидывая что-то в голове. Он прекрасно понимал, что без его участия наследства нам не видать. Ну вот, добра не жди…

– Я согласен. – Нино радостно вскликнул, но Сепо упреждающе поднял палец. – Но только в том случае, если каждый из вас отдаст мне одну четвертую вашей доли наследства.

– Нет! – ошарашенно уставился на него Нино. Я разочарованно выдохнул. – Ты не можешь такого просить! Это же нечестно!

– И кому ты пожалуешься? Отцу? Ха! Да мне плевать на честность. Без меня вам наследства не получить. Я диктую условия.

– Но ты сам ничего не получишь, если уедешь!

– Да и к чёрту. Заработаю как-нибудь. Зато на ваши рожи смотреть не придётся.

– Нельзя же так…

– Я отдам тебе свою треть. – Неожиданно для всех, включая меня, сказал я. – За себя и за Нино. Так или проваливай. Идёт? – Что я вообще несу? Слова сами вывались изо рта.

Сепо оценивающе посмотрел на меня. Рот Нино был приоткрыт на полуслове.

– Идёт, – наконец выдал брат. Руки мы пожимать не стали и только утвердительно кивнули друг другу.

Кажется, мы в кои-то пришли к соглашению. Если честно, я и сам не понимал, к чему склоняюсь, а потому удивился, когда так легко и естественно пришёл к этому решению и привёл к нему братьев. Отчего-то мысли о том, что мне придётся уволиться с работы, оставить свою прежнюю жизнь и людей, наполнявших её, на полгода, а то и больше, показались совсем незначительными и неотягощающими. Словно я расставался с давно ненужными мешками с песком, сидя на воздушном шаре… Я погнал мысли прочь – у меня ещё будет время их обдумать.

За окном уже стемнело. Неожиданно на меня набросилась вся усталость этого дня и потянула к земле. Поднимаясь по лестнице, растущей здесь же вдоль стены, я кинул последний взгляд на братьев – они по-прежнему молча стояли на своих местах. Надеюсь, к утру они не разнесут виллу. На мгновение мне показалось, что я вижу их прежними. Теми детьми, которыми я их запомнил. Которых знал в силу своей детской чувствительности. Я вдруг понял, что эти два незнакомых мне человека – не они. Я ничего о них не знаю. Кто они, где и чем живут, что в их мыслях и кто в сердцах. Но, что поразило больнее, я понял, что ничего этого, кажется, не знаю и о себе. Раньше я об этом не задумывался.

Мне снился отец. Я видел его в отражении зеркала. Смотрел и не понимал, где кончается он и начинаюсь я. Видел братьев. Они расходились в разные стороны, а я не понимал, куда мне следовать. Видел горящие виноградники. Видел и не понимал, бежать к ним или от них.

Я проснулся от того, что начал задыхаться. Распахнул глаза и стал жадно глотать воздух. Все равно не хватало. Я поднялся с узкой кровати – она взвизгнула подо мной – и через коридор вышел на небольшой балкон на втором этаже – с него открывался вид на задний двор и расползающийся во все стороны виноградник. Солнце уже ехидно махало с высоты. Воздух был настолько сухим, что его хотелось запить. Я подумал уже ретироваться обратно в тень дома, когда на балкон вышел Сепо. В одних трусах. И солнечных очках. И то и другое – брендовое. Отставив мизинец, он потягивал эспрессо из комично маленькой в его мощных руках фарфоровой чашки, стоящей на таком же нелепо маленьком блюдце. Горьковатый запах кофе тут же впитался в горячий воздух.

– Э! Ты посмотри, что это за балерина? – хрипло сказал он. Видимо, тоже только встал.

Я посмотрел туда, куда брат небрежно ткнул чашкой. В дальнем конце двора, под абрикосовым деревом, был Нино, которого я до этого не заметил. В шароварах и с голым торсом он выводил руками и ногами какие-то странные фигуры, походил он при этом на пьяного фламинго. Рядом на траве спала Лале.

– Теперь понятно, чего тощий такой. Если один воздух гонять, так никакие мышцы не набрать.

Сепо громко свистнул. Нино, стоя в позе одноногой табуретки, открыл один глаз.

– Не знал, что брачный период у цапель уже начался, – намеренно громко сказал Сепо и ослепил двор белоснежным оскалом. Я же вновь поразился, как иногда сходятся наши мысли.

– У цапель ещё только через месяц, зато у павлинов, смотрю, наступил раньше сезона, – снова прикрыв глаза и приняв позу подбитого самолёта спокойно ответил Нино. Сепо загоготал, показывая своё родство скорее к гусю, нежели павлину.

– Пойду лучше позавтракаю. Никогда не увлекался орнитологией, – сказал я, но Сепо не слушал и уже выкрикивал новые насмешки в сторону брата. Новый, неизведанный день уже поджидал меня у двери, а по лестнице поднимался божественный аромат готовки Мавеби.

Мы снова стояли, выстроившись в шеренгу, в кабинете отца. Сервано удовлетворённо глядел на нас, как офицер на рядовых солдат. Его морщинки заполняла улыбка.

– Знал я, знал, что не подведёте. Что волю Маврана-бато уважите. Правильно это, сынки, правильно. А я-то уж за всем услежу, чтоб как надо, да по делу. Только вот самим вам управляться со всем нужно будет, это Мавран-бато чётко предписал. Ох и радостно бы ему было, что по стопам его решили пройти…

Мы слушали его тираду, стиснув зубы. Хорошо, что Сепо так и остался в своих брендовых очках – Сервано не видел его постоянно закатывающихся глаз. Нино нервно вздыхал и вымученно улыбался. Я нервно перекатывался с пятки на мысок.

– Дело-то вам предстоит ой непростое, сынки, нет. Не лёгкий человек был Мавран-бато. Виноделие дело тонкое, его нужно и знать, и чувствовать. Уж больше сорока лет я работаю на винодельне Капули, а всё новому учусь… И всё-то важно упомнить…

Я почти ничего не запомнил. Тупо стоял и кивал, не понимая и половины того, что он нам говорил. Когда его лекция из недоделанного салата обрывочных знаний и мыслей о виноделии кончилась, он, наконец, перешёл к сути дела, из-за которого мы тут и торчали.

– Глядите, сынки. Отцом вашим поручено воспроизвести «Душу Капули». Вино винтажное, капризное. Мавран-бато некогда сам создал эту технологию. До того ж совсем виноделенка семейная была, небольшая, а вино это таким славным получилось, что мигом и награды забрало, и деньги винодельне принесло.

– Что-то я такого не припоминаю… Я думал, «Капули» – это и есть единственные наши сорт и вино. Другого я и не видел, – неуверенно сказал Нино. Я тоже недоумевал.

– Так ведь то уже лет двадцать как не производили, так потому, Нино-бато, – удивлённый нашей невежественностью ответил Сервано. Семейным делом никто из нас никогда не интересовался.

– А почему ж перестали, раз такое оно было премиальное?

– А того, Сепо-бато, знать никак не могу. Всё на то Маврана-бато решение. Так и сказал он мне: «Не будет больше вина этого. Другое делать будем». А я ж человек подчинённый, вопросов лишних не задаю.

– Ладно, неважно. То есть нам надо просто подождать, когда поспеет виноград, проследить, чтобы его собрали и… э-э… сделали из него вино? – В виноделии я ни черта не понимал. Хоть и осознавал, насколько нелепо это для человека, выросшего на винодельне.

– Э-э, нет, Теур-бато. – Я решил смириться с манерой Сервано использовать в речи эти анахронизмы. Исправлять его – всё равно что пересаживать вековой дуб в клумбу. – Тут особая технология нужна. Самим предстоит и за терруаром следить, и заботиться, и собирать. Да не только этим дело наше непростое оканчивается. То ж нужно ещё от сора очистить, квеври подготовить, да про бутылки и этикетки не позабыть, всё верно соблюсти да выстоять…

Я старался ловить каждое слово, но они выскальзывали из моей памяти моментально. Усвоить несвязную тираду Сервано было невозможно. Видимо, будем разбираться по ходу дела.

– Это всё ладно. А что по цифрам? Сколько бутылок нужно сделать? Как будет оцениваться успех этого всего предприятия? Что по финансам? – Сепо.

– В лучшие-то годы, когда Мавран-бато у дел был, в год мы производили никак не меньше десяти тысячи бутылок. – Мы в ужасе распахнули рты. – Ну да на то и сил больше надобно, и времени. А вам, стало быть, хватит и тысячи бутылок.

Сепо присвистнул. Я прикидывал. Целая тысяча… Это как вообще возможно? Это много или мало?

– Финансы-то на это всё определены, как что будете со мной согласовывать. Мне же и поручено определить, как вы выразились, успех сего предприятия.

– А-а, дорогой Палу-дзирва, так может отбросим весь этот цирк? Договоримся по-доброму, по-родному? – Сепо расплылся в фальшивой улыбке и раскинул руки.

– Нет, Сепо-бато, никак мне нельзя. Обещал я отцу вашему, да волю его исполню как положено.

Мы сразу поняли, что с Сервано не договориться. Слишком он был верен отцу и их общему делу. Делать всё придётся по-честному.

– А сроки? – мигом сникнув, спросил Сепо.

– А срок-то вам дан на усмотрение. За сезон управитесь ли, за три иль пять, на то всё воля судьбы.

Мы, переглянувшись, молча утвердили, что на всё про всё у нас один сезон – то бишь, ровно год. Благо, на дворе начало марта. Дольше торчать здесь друг с другом никто не собирается. Да и посвящать свою жизнь виноделию в мои отсутствующие планы никак не входило.

Впервые я пожалел, что не удосужился хотя бы немного погрузиться в семейное дело. Вернее, дело отца. Второй час я корпел над пожелтевшей и хрустящей, словно зачерствевший сухарь, технологической картой, которую Сервано нехотя вынул из сейфа отца и преподнёс мне как самый дорогой и хрупкий в мире хрусталь. Конечно, где-то на подкорках я понимал, что вино – это не апельсиновый сок – сорвал, отжал, готово, – но не ожидал, насколько это тонкое и сложное занятие. Малейшая оплошность, и весь урожай потерян. Теперь понятно, как были определены правила в нашем доме…

Сервано был прав – технология у «Души Капули» была особая, не та, что использовалась на винодельне последние несколько десятков лет – даже мне хватило ума это понять. Начиная от особого ухода за лозой и заканчивая специальными сосудами – квеври – в которых вино должно ферментироваться и выдерживаться вместо дубовых бочек, стройные ряды которых заполоняли погреб винодельни. Я даже не знал, что тут такие есть. И никто из ныне поредевшего числа работников, большинство из которых разъехались после смерти отца, пользоваться такими не умел. Кроме Сервано, разумеется. Так что и в этом воля отца исполнялась неуклонно – вся работа на наших плечах. Мои плечи нервно вздрогнули от ощущения опускающегося груза.

Сепо в это время сидел за столом отца и рылся в бумагах – финансовых отчётах, бюджетах, графиках. Время от времени он скептически фыркал или недовольно сопел, а пару раз громко «Ха!»-кнул.

Нино сидел на полу в углу, завязав ноги в узел, и листал тяжёлый как сама жизнь фотоальбом. Иногда он восторженно улыбался и демонстрировал мне страницы – со старой потрескавшейся фотографией молодого отца, который стоит на фоне заброшенной новоприобретённой винодельни, – я ужаснулся, поначалу увидев себя, – с вырезками из газет и фотографиями свежепосаженного виноградника.

Краем глаза я заметил, что вот уже несколько минут он пристально рассматривает одну чёрно-белую фотографию, слегка загоревшую от времени. Я, отбросив уже начавшие меня душить технички и журналы, подошёл ближе и наклонился. С фотографии смотрело несколько улыбающихся лиц – они стояли в ряд перед винодельней, держась за руки и обнимаясь. В центре, определённо, был отец, – ни более крепкое сложение, ни горький трудовой загар, ни густая борода не могли меня обмануть – на фото я видел себя. Вокруг него, по-видимому, были первые работники винодельни – мужчины в белых рубашках и женщины в пятнистых юбках и платках. С боку, немного смущённая, стояла девчушка не больше шестнадцати. По правую рука от отца был Сервано – я не сразу узнал его молодого, в моей голове он всегда был старым – в своей кепке и жилетке. Вокруг его широко улыбающегося рта уже начали собираться складочки времени. А по левую руку…

– Маме здесь двадцать три. А отцу тридцать один. Вы почти ровесники… – подняв на меня голову, тихо сказал Нино. – Кажется, это был первый урожай… А через год они поженятся. А ещё через два родишься ты… – Он снова опустился в фотографию и нежно водил по ней тонкими пальцами.

– Не уверен, что нам это как-то поможет, – рассеянно сказал я и пошёл обратно к своим журналам.

– Чтобы расти ввысь, нужно укрепить корни, – ещё тише, будто самому себе, сказал Нино. Я успел заметить, как он осторожно кладёт фотографию себе в карман.

– Чёрт-те что! – воскликнул Сепо, который, судя по всему, нас не замечал и не слышал. – Он же тупо обворовывал их! Каждый второй квартал! Как отец мог этого не заметить?

– О чём это ты? – спросил я.

– Да за пару лет до смерти отец нанял какого-то руководителя заместо себя, а этот поганец бюджет закарманивал. – Он продолжал листать бумаги, возмущённо цокая. А я удивился, что отец позволил кому-то кроме себя руководить делом… – Даже замазано криво! Да кто ж так пилит… Э, паршивец! Но даже притом, братцы, скажу я вам, есть тут за что погорбатиться, ещё как.

Он самодовольно смотрел на меня, перестукивая пальцами по пачке бумаг. Неожиданно на стол перед ним упала раскрытая карта – это Нино незаметно появился с ней.

– Вот. – Он указывал на какой-то участок карты.

Мы все склонились над столом.

– Чё вот-то? – спросил Сепо, изогнув чёрную бровь.

– Вот этот квадрат. Я не очень понял… Если сравнить с другими… Вот тут… – Нино мямлил что-то нечленораздельное, пытаясь нам объяснить.

– Нино, остановись. Начни сначала, – сказал я.

Брат сделал вдох, набирая воздух и смелость. Он никогда не брал на себя ведущую роль.

– Это карты виноградника. По-видимому, отец делал их каждые 5 лет. Где-то он разрастался, расширялся, где-то наоборот. Отец отмечал сведения о почве, солнце и всякое такое…

– Терруар, – с важным видом вставил я слово, которое только что выучил по журналам. Сепо закатил глаза.

– Э-э, да. Так вот, э-э, я сравнивал эти карты, и вот тут, – он снова указал на точку, с которой начал, – вот тут есть один квадрат – так, если виноградник примерно четыре гектара, я бы сказал, что это одна десятая…

– Сорок соток, – быстро вставил Сепо.

– Да. Он почему-то не использовался, хотя он относится к винограднику и вот на той карте…

Действительно, на южной стороне, с самого края, был пустой квадрат. Он относился к контуру виноградника, однако если остальная его часть была аккуратно разлинована и размечена – где, когда и как был посажен или рос виноград, – то этот квадрат оставался нетронутым последние несколько лет, хотя терруар там был помечен как наиболее выгодный – он располагался на небольшом пригорке и лучше всего поливался солнцем. Важность солнечного света я уже уяснил.

– Ты смотри на этих деревенских! Такой жирный кусок земли без дела стоит, причём стоит-то прям у винодельни! Это ж и логистика проще, и сколько выгоды. – Сепо сверкнул зелёными глазищами и свистнул. – Э! Палу-дзирва, это что же у вас земля хорошая пустует?

Сервано как раз заходил в кабинет. При виде непривычного хаоса он замялся, но, заслышав что-то о винограднике, тут же забыл обо всём и оживился.

– А как же, Сепо-бато, так всему причина есть. Особая причина. За тем-то я и зашёл. Тут показать надо, сынки. Подёмте, тут недалеко будет.

Недалеко по меркам жителя городской прохлады и южанина-винодела весьма разнится – под палящим солнцем в особенности. Я восхищался, как ловко и легко Сервано шагает по ухабистой тропинке вдоль виноградника. Транспорта на винодельне не было – воздух портит – виноград для премиального вина собирается вручную, а для перевозок в период сбора пригоняют мужиков с лошадьми из ближайшей деревни или возят сами на тележках. Всё мы узнали от Сервано, который терпеливо разъяснял это нудящему Сепо.

– Вот, сынки, глядите.

Мы поглядели.

– И? – спустя некоторое время спросил Сепо.

– А как же, не видите, что ли? – Я точно не видел.

– Хм… – Нино подошёл к лозе и пощупал листок. – Она, а-м… Какая-то другая, кажется…

– Так всё, Нино-бато, так, совершенно так.

Я подошёл ближе и посмотрел на листок, который мягко сжимал Нино. А потом на лозу, которая росла на соседнем ряду. Она действительно отличалась. Лоза до этого была самую малость темнее. Ветвистее. Старше?.. А эта… Ну, другая. Теперь я заметил, что отсюда и дальше виноградник отличался, словно стоял особняком, и ряды лозы были реже и шире.

– Это какой-то другой сорт? Но почему раньше его не сажали? – неуверенно спросил Нино.

– Глядите, как есть, сынки. Это и есть колыбель виноградника нашего. Первые лозы Капули были посажены здесь. Впервые здесь были они выращены, собраны и дали вино «Душа Капули». – Я, кажется, начинал понимать. – А потом… Потом не велел Мавран-бато использовать землю эту. Отговаривал я его – и солнце тут, и почва богатая, пригорок растёт вона как – ну благодать. Нет, велел Мавран-бато оставить участок.

– А это тогда что тут растёт? – спросил Сепо.

– А это лоза особая, молодая. Её Мавран-бато в питомнике самолично стал растить, вскоре после вашего отъезда-то… – Сервано снял кепку и промокнул ей лицо. – А ровнёхонько четыре года назад высадить тут велел. Я, знать, диву дал, но уж спорить не стал. За землёй-то, хоть и не растили ничего, уход был прилежный. Как знал Мавран-бато… В самую зрелость лоза в этом сезоне войдёт.

– Значит эта лоза просто моложе? Поэтому отличается? – Нино.

– В том числе, а как же. Лоза же как человек – пока молодая, капризная, непостоянная, а что повзрослее – умудрённая, спокойная. Лозе в нашем винограднике уже скоро ровнёхонько тридцать лет стукнет.

Ого…

– Да и выращена эта лоза по-особому. Из неё лишь «Душу Капули» получить можно, хоть и сорт один, да подход разный…

– Хоть сажать ничего не придётся. И на том спасибо, – Сепо прервал готового пуститься в новые рассуждения о выращивании винограда управляющего.

– Нет, – неожиданно для всех сказал я, – придётся.

Они все смотрели на меня – Сервано с умилением и гордостью, братья с недоверием и недоумением.

– Я, конечно, братец, в вине не мастак, но наслышан, что для него виноград нужен. Виноград вон есть. Чего ещё не хватает-то?

Сепо продолжал скептически буравить меня. На секунду я засомневался, но собрался, увидев короткий подбадривающий кивок Сервано. Пусть умом я не сильно отличаюсь, но что читаю – запоминаю.

– Цветов.

Глава 3. Роза

– Э-э, чё? – Сепо, кто же ещё.

– Rosa di Sulia, – эхом отозвался Нино.

Мы с Сервано одновременно кивнули.

– А нахрена для вина розы-то? Если скажешь, что для красивого букетика на столе, клянусь, я тебя ударю. – Я охотно верил его словам.

Мы шли по направлению к теплицам, которые располагались недалеко от винодельни рядом с помещениями для работников. Дом Сервано был там же. Я перебирал в голове осадок полученных недавно знаний, однако он ещё был слишком свеж и не успел усвоиться. Но старый управляющий уже успел перехватить лекторскую трибуну.

– Цветок, Сепо-бато, это добрый сосед лозы. Пусть вкуса-то вину и не прибавляет, но всё ж пользу приносит – то опылителей привлекает, али вредителей отпугивает. Розы, вот, на болезнь указать могут упреждающе. А ещё глаз радуют…

– Ба-а… – протянул Сепо. – И что, без этого не обойтись?

– Э-э, роза эта особенная. Другой такой нигде не сыщите. Бутончики наливные, бархатистые, словно полный бокал самой «Души Капули». Сорт-то этот с лозой вместе и выведен был, да и посажен в первый же год. Дружат они, любятся. Без него «Душа Капули» и не выйдет.

– Значит это просто бессмысленная традиция, – заключил Сепо.

– Но очень красивая традиция, – добавил Нино. – Роза сама по себе есть символ любви и преданности.

– Как знать, сынки, может, и просто традиция, а может, и непросто… – Сервано лукаво подмигнул нам. Мы как раз приблизились к теплицам, поблёскивающим прозрачными боками на солнце, и зданиям из песочно-красного камня.

– Работников-то после смерти Маврана-бато поубавилось, но всё ж кто-то да остался. Кто – из преданности, кто – потому как податься боле некуда. А тут им и работа, и жильё. Ну уж вы-то, молодцы такие, управитесь и так. Саженцы Rosa di Sulia, – Сервано говорил это с какой-то нежностью, словно о возлюбленной, – по велению Маврана-бато были взращены, ухожены. Их, стало быть, никак не позже этой недели надобно в почву пересадить.

Мы внимали, словно школьники перед экзаменом. Сервано, продолжая рассказывать, расхаживал между помещениями – куда заглядывал, проверяя саженцы и уже взрослые растения – работники тут выращивали ещё и овощи с фруктами – где поправлял горшки или подкручивал краны. Во всём прослеживались отточенные с годами движения, которые он совершал, не сознавая.

– Но и помощников вам дам. Арануш-дзирва за розами-то следила, вам и укажет, как правильно высадить следует. Она-то тут ещё девчушкой подрабатывала малой, ещё с первых годов винодельни. Всё как надо знает, стало быть.

Сервано покричал, но его сипловатый голос затерялся среди пустующих помещений. Похоже, действительно почти никого не осталось. Я почувствовал себя брошенным ребёнком на развалинах покинутого города.

Дверь одной из теплиц распахнулась, и из неё вышла девушка. Нет, не вышла, выплыла – её широкие бёдра, обёрнутые сочно-оранжевой юбкой, качались как лодка на прибрежных волнах. Она была достаточно высока и пышна, чёрная густая коса опускалась до пояса, а в ушах блестели крупные серьги, похожие на монетки. У меня ещё сильнее пересохло во рту и свело стопы. Чем ближе она подходила, тем сильнее мне в нос и мозг вбивался запах мускуса, травы и солнца. Голова слегка закружилась.

– А-а, Фируж-умра^[1], все овощи полила?

В загорелых, крепких руках девушки была лейка с длинным узким носиком, как у цапли.

– Это, сынки, Фируж-умра – работает, помогает виноград собирать и за саженцами ухаживать. А это сынки Маврана-бато домой воротились, дело наше продолжать будут.

Девушка – Фируж – стояла, отвернувшись к винограднику высоко поднятой головой, так что мы видели только её профиль. Челюсть слегка выдающаяся, нос длинный, с горбинкой, губы плотно сжаты. При упоминании её имени щёки у неё стали гранатового цвета. Она медленно повернулась к нам и, вскинув голову ещё выше, вперилась в меня чёрными глазищами. Внутри у меня всё сжалось. Словно протяни к ней руку – откусит. Меня это отчего-то приятно взбудоражило. В городе такую бы назвали дикой цыганкой. Я откровенно пялился.

Она молча протянула каждому из нас руку, глядя прямо в глаза, как дикий зверь на соперника. Рукопожатие крепкое, горячее. У меня по спине заплясали капельки пота.

– Фируж-умра, а мать твоя где? Нужно нашим бато розу показать.

– Маме-е-е. – Голос низкий, твёрдый. На вкус как горький апельсин. У меня пробежали мурашки по шее.

Громко хлопнув дверью, из одного из зданий вышла женщина. Я невольно вскинул брови. Если эта девушка была лодкой, то её мать скорее боевым крейсером.

– Арануш-дзирва! Ты посмотри, кто воротился! То же наследнички наши, сами сынки Капули явились дело отцовское продолжать. – Сервано показывал нас словно призовой скот на ярмарке. Нино смущённо улыбался, Сепо комично выкатывал грудь, я не знал, куда деть руки.

Арануш что-то ворковала и наигранно-приторно смеялась. Теперь я вспомнил, что видел её несколько раз в детстве. Она часто ходила рядом с отцом и так же пластмассово улыбалась. Её взгляд надолго задержался на мне – она потрепала меня за щёку своей пухлой рукой с ярко-красными ногтями и подмигнула. От этого у меня внутри всё скисло.

– А какие красавчики-то выросли, ты погляди на них. Эдак как же нам веселее будет, вино слаще. – Она снова захихикала.

А вот Фируж до моего отъезда тут точно не было. Я бы запомнил… Они с матерью так сильно отличались. Наверное, в них можно было бы разглядеть какое-то мимолётное сходство, не будь Арануш так густо накрашена. В офисе это посчитали бы дурным тоном. Её такие же длинные и чёрные – хотя и не такие густые, как у дочери, – волосы были распущены, и она постоянно их перебирала или накручивала на палец. Рядом с Арануш я чувствовал себя неуютно. Рядом с Фируж было жарко.

– Дочка, ты закончила с помидорами? Тогда иди займись гранатовыми деревьями.

Фируж стояла отстранённо, снова отвернувшись от нас. Она лишь коротко глянула на мать и молча ушла. Я невольно провожал взглядом её походку.

– Никто не верит, что это моя дочь – ведь мы выглядим совершенно как сёстры, – заговорщицки подмигивая, сказала нам Арануш, направляясь в сторону дальней теплицы.

– Видать это те же, кто не верит, что Земля круглая, – тихо пробубнил Сепо. Мы прыснули.

Нас провели по здоровенной – почти как футбольное поле – теплице. Вокруг во все стороны расползался селекционный оазис. Ароматы уже пробудившихся после зимы растений сплетались и плясали в весенней духоте. Если бы зелёный цвет был запахом – то пах бы именно так. Арануш то и дело что-то кокетливо нам говорила, оборачиваясь и улыбаясь. Её широкие, сильно раскачивающиеся бёдра постоянно задевали густо посаженные вдоль узкой деревянной дорожки саженцы и ростки. Мы, одурманенные, дошли до конца и на обратной стороне вышли насквозь и перешли в теплицу поменьше. Почти как в морском бое.

– Вот она, розочка наша, – самодовольно сказала Арануш.

Перед нами в одинаковых глиняных горшках стояло несколько десятков саженцев. Их тёмно-изумрудные стебли казались такими тонкими и хрупкими, словно готовы рассыпаться от одного прикосновения.

– Мы с дочкой с самой осени этих тюток лелеем. Благодаря нам такие выросли.

Арануш продолжала щебетать, грубо щипля маленькие листочки. Мне почему-то стало противно от того, что роз касается её вульгарность. Хотелось их как-то защитить, укрыть. А потом я представил, как Фируж, наклоняясь, трепетно поливает и подрезает саженцы, её щёки багровеют в тон будущих бутонов, рот слегка приоткрывается и дыхание мягко опускается на листья… Мне так захотелось понюхать эти розы, но до их цветения было ещё, кажется, несколько месяцев.

Земля забилась под ногти. Я чувствовал это даже сквозь перчатками. Утренняя прохлада ещё не успела развеяться беспощадным солнцем, но была безжалостно забита плотным горячим запахом компоста и пота. Стыдно признаться, но основная в том вина была на мне.

Rosa di Sulia. Нужно ли говорить, что кроме как выливать остатки чая в дохлый кактус, что стоял у меня в кабинете и вероятно давно почил, с цветами я дела не имел. А наша роза была ещё и дамой прихотливой до жути. Сепо было поручено выкапывать ямки определённой глубины, с чем он справлялся на удивление резво, а мне засыпать на дно дренаж и смешивать землю с торфом, компостом, золой и секретным ингредиентом, суть которого я поклялся не разглашать даже на смертном одре – по строгому требованию Сервано. Я было начал отшучиваться, но он был так серьёзен, что мне действительно пришлось поклясться. Казалось бы, делов-то, но сажать нужно было в начале каждого ряда лозы, а ещё – вопреки типичной практике – по периметру.

«Роза должна мягко удерживать лозу в своих объятиях. По-другому и быть не может», – был ничуть не содержательный ответ Сервано, которым, однако, нам пришлось удовлетвориться. В конце концов, именно он будет решать, насколько мы справились с исполнением воли отца…

Спустя полчаса я понял, что кончаюсь. К физическим нагрузкам, несмотря на крепкое телосложение, я был непривычен. Разве что приходилось бегать по лестницам, когда в офисе ломался лифт, да пару раз в месяц выбираться в бассейн, но это больше потому, что…

Мы услышали громкий женский смех. Арануш щебетала, как какая-то тропическая птица. Она шла рядом со смущённым Нино, который тащил тележку с горшками. Его волосы были собраны в короткую косичку, а на голове сидела потрёпанная соломенная шляпа. Позади с бесстрастным лицом шла Фируж. В одной руке у неё была тяжёлая лейка, а другой она придерживала стоящий на голове большой глиняный кувшин. Краем глаза я заметил, как Сепо скинул футболку и, развернувшись к идущим в приспущенных джинсах, опёрся на лопату словно Геракл на голову сверженного льва. Я посмотрел было на свой торс, но решил не ввязываться в состязание, в котором непременно проиграю. Вместо этого я, сбросив перчатки, с доброжелательной улыбкой подбежал к Фируж, предлагая помощь, но она лишь презрительно посмотрела на меня. М-да, отличный ход… Мерзавец без футболки скалился пуще прежнего.

– Ах, как приятно видеть мужчин за работой! Давно я таких милых работничков не видала, не то, что мужичьё с деревни. – Арануш семенила между нами, явно намеренно задевая своими необъятными бёдрами и постоянно трогая то за плечи, то за спины. По итогу она примостилась рядом со мной, наблюдая, правильно ли я смешиваю и засыпаю грунт. Я был этому отнюдь не рад. От того, как она на меня смотрела, внутри становилось липко.

Я с завистью посмотрел на Нино, который вместе с Фируж высаживал саженцы роз в сделанные нами ямки. Единственное, что облегчало моё разочарование, было такое же кислое лицо Сепо, который то и дело поглядывал на них.

Минут через пятнадцать, когда мои руки ослабли настолько, что уже еле волочили лопату, а уши завяли и не слышали и половины того, что заливала в них суетившаяся вокруг Арануш, я увидел, как Сепо, удивительно резво закончив ряд, бросил лопату и, делая нарочито беспечный вид, подошёл к сидевшим на коленях Нино и Фируж. Они неторопливо корпели над очередным саженцем. Сепо, потягиваясь и ухмыляясь, ходил вокруг них. Воспользовавшись тем, что Арануш отошла проверить, как приживается лоза, я тоже подошёл и сел на корточки рядом с ними.

– И в день солнечного равноденствия девушки там дарят розу юноше… э-м… которого они выбрали… в знак своей благосклонности… и они танцуют вместе всю ночь… – рассказывал Нино очень тихо. Его впалые щёки горели. Тонкими руками он аккуратно вынимал саженцы из горшков и медленно опускал в ямки. Фируж уверенными движениями засыпала и утрамбовывала землю, оставляя вокруг невысокие бортики. Когда она посматривала на Нино, её вулканические чёрные глаза приобретали слегка бархатный оттенок. Или мне показалось? Я заметил, что несколько раз в пылу работы их руки соприкоснулись, и это почему-то меня неприятно кольнуло.

– А мужикам, значит, выбора не дают? Какая попалась, с такой и пляши? – усмехнувшись в бороду, спросил Сепо.

– Это такой обычай… – ещё тише ответил Нино и спрятался за соломенными полями.

– Обычай, не обычай, а уж я бы нашёл, чем поинтереснее заняться с девушкой вместо танцев. – Фируж подняла на брата тяжёлый взгляд, тот же, явно неверно его истолковав, подмигнул. Мне показалось, что где-то разбилось что-то тяжёлое. Ладони в задних карманах моих джинсов вспотели.

– А мужикам выбор и не нужен – вы ведь считаете, что можете просто брать, что хочется. И уж точно не можете предложить что-то, что будет интересно девушке, хотя вас это мало волнует.

Сепо стал на несколько сантиметров ниже – настолько тон и взгляд Фируж пригвоздили его к земле. Он, усмехнувшись и почесав бороду, вразвалочку пошёл к своей лопате. Несмотря на завязавшиеся в узелок внутренние органы я ликовал.

– А-а, э-э зачем эти бортики? – спустя пару минут предпринял попытку я.

– Лунки для полива, – сочувственно глянув на меня, сказал Нино. Фируж, не поднимая головы, ещё более яростно загребала землю. Я понял, что ловить тут нечего, и вернулся к работе.

Мы с Сепо уныло сидели на тележке с пустыми горшками. День уже переваливался в вечер. Нино и Фируж доделывали последний – замыкающий периметр – ряд. Мы больше не рисковали пробовать им помочь.

Обедали мы в доме Арануш сэндвичами и домашним лимонадом – чересчур сладким. Желание есть перевесило опаску брать что-либо из рук этой женщины, хотя я и понимал, что страх этот абсолютно глупый и детский. Но не мог отделаться от мысли, что как-то странно она на меня поглядывала…

– Нет, ну девка, чё думает о себе… – Сепо бубнил нечто подобное уже десять минут. Он явно не привык к подобному холодному отношению со стороны женского пола. Я видел, как его это сбило с толку и распалило, хотя он и демонстрировал напускное спокойствие. Он снова схватился за карман и снова отпустил – запрет на курение рядом с виноградниками давался ему непросто. Во время обеденного перерыва Сепо, не будь он Сепо, улизнул за теплицы и выкурил не меньше полпачки – притом успел вернуться до того, как его хватились. Но прогресс уже наблюдался. Хотя я уверен, нагоняй от внимательного Сервано ещё прилетит.

Небо наливалось виноградным соком и укрывало склон мягкой тенью. Наверное, это было красиво. Я чувствовал гордость за проделанную работу – пусть это и было самое начало. Я глядел на тонкие саженцы, обрамляющие виноградные ряды словно диадема, и отчего-то ощущал тепло внутри. А может, мне просто напекло голову за целый день работы под открытым, пусть ещё и по-весеннему благосклонным солнцем.

Я так засмотрелся на собственные необычные чувства, что не заметил, как к нам подошла Фируж. В каждой её руке было по горшку с саженцами. Она смотрела не столько на нас, сколько сквозь нас. И всё же мы мигом вскочили и выпрямились.

– Пошли. Вам тоже нужно посадить, – сказала она, безапелляционно пихнув нам по горшку. Мы, недоуменно переглянувшись, пошли следом.

Я никогда ещё ничего не сажал. Иногда я задумывался о том, что вообще оставлю после себя. Но не слишком глубоко – иначе бы давно захлебнулся в тоске. Земля была рыхлая и тёплая. Я боязливо глядел на горшок.

– Вдруг я его сломаю? Лучше, наверное, ты сама, – сказал я стоящей надо мной Фируж. Рядом слышались ругательства Сепо, которого курировал Нино. Фируж нетерпеливо присела рядом со мной. От неё пахло потом, землёй и жизнью.

– Придерживай тут и переворачивай.

Я послушался и земляной ком мягко опустился мне в руку. Я бережно опустил розу в ямку, словно молодой родитель, укладывающий спать младенца. Я облегчённо выдохнул, и Фируж, усмехнувшись – или мне снова показалось? – стала помогать мне закидывать землю.

– Тебе стоит быть более уверенным в том, что ты делаешь. Получается неплохо, – сказала мне её спина, уходящая в сторону лейки.

Хотел бы я в это верить, но пока что даже не понимал, что делаю.

^[1]У́мра – устаревшее обращение к низшему по статусу/возрасту, к детям.

Глава 4.