Змеиный Полоцк бесплатное чтение

Глава 1: Золото в грязи

Туман над Полотой стоял такой густой, что казалось, будто мир кончается на расстоянии вытянутого весла. Утро было серым, промозглым, насквозь пропитанным сыростью ранней осени и запахом тины.

Рыбак Митрофан сплюнул в зеленую воду, подгребая левой рукой, чтобы выровнять лодку-долбленку.

– Греби давай, Олешка, не спи, – прохрипел он напарнику, конопатому парню, который клевал носом на корме. – Рыба ждать не будет.

Олешка вздрогнул, потер замерзшие плечи под грубой рубахой и неохотно взялся за весло. Камыши шуршали сухо и тревожно, словно перешептывались о чем-то недобром. Лодка медленно скользила сквозь высокие стебли, разрезая молочную пелену тумана.

– Тихо, – вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.

– Что там, дядька? Щука зашла? – оживился Олешка.

– Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.

В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.

Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.

Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.

– Матерь Мокошь, заступись… – прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.

Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву – серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.

Штаны купца – а это явно был купец – были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.

И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.

– Это ж Ждан… – Митрофан узнал покойника. – Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.

– Жаден был, как бес, – выдохнул Олешка. – Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?

Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.

– Не водяной это, – пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. – Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.

Олешка подался вперед, морща нос:

– Дядька, чуешь?

– Чего чую? Тиной несет, чем еще…

– Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.

И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом – мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком – вкус шафрана и греха на губах.

– Духами женскими несет, – скривился Митрофан. – Дорогими.

Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.

– Срам-то какой, – сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. – Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.

– Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.

– Надо, – неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь – тоже.

Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.

Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.

Глава 2: Паника

Весть о смерти купца Ждана пронеслась по Полоцку быстрее, чем верховой по весеннему тракту. Ещё до полудня город гудел, как потревоженный улей, но гул этот был не яростный, а трусливый, придавленный. Люди на торжище перешептывались, косясь на мутную воду Полоты, бабы крестили детей, завидев любую тень, а собаки выли, не переставая, словно чуяли в воздухе незримую беду.

Но настоящий страх пришел ближе к обеду.

Десятник Бус, коренастый мужик с перебитым носом, вёл смену караула к дальним воротам. День выдался хмурым, солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные облака, не давая тепла. Сапоги чавкали по раскисшей глине.

– Гойко где? – рыкнул Бус, подойдя к сторожевой вышке. – Спит, пёс шелудивый?

Пост был пуст. Копьё, прислонённое к брёвнам частокола, сиротливо мокло под моросью. Шлем валялся в грязи, словно его смахнули небрежным движением.

– Эй, Гойко! – гаркнул десятник, чувствуя, как внутри зашевелился холодок. – Выходи, по запороть велю!

Ответа не было.

Один из молодых дружинников, Ослябя, тронул десятника за плечо и указал на примятую траву, уходящую от стены в сторону подлеска – густого кустарника, жавшегося к городскому валу.

– Туда ушли, дядька Бус. Словно волокли кого. Или сам шёл, шатаясь.

– Проверьте, – скомандовал Бус, уже зная, что ничего хорошего они там не найдут. Стражник не оставляет пост, чтобы справить нужду в дальних кустах, не бросает шлем.

Они нашли его в пятидесяти шагах от стены, под сенью старой разлапистой ели. Гойко, один из самых крепких парней в сотне, лежачий плашмя на сыром мхе, выглядел как куча тряпья.

– Матерь Божья… – Ослябя попятился, закрывая рот ладонью.

Гойко не был убит мечом или стрелой. На нём не было видно ран, но кольчуга, которая всегда сидела на нём внатяг на широкой груди, теперь висела мешком, собираясь складками. Голова стражника покоилась на корнях, лицо было обращено к небу.

Оно было таким же серым и потрескавшимся, как у купца. Губы, некогда полные и красные, превратились в две тонкие, сухие нити, растянутые в блаженной, пьяной улыбке. Глаза запали настолько, что казалось, их выклевали птицы, но нет – в глубине чёрных глазниц всё ещё блестели мутные зрачки.

Штаны стражника были спущены до колен. Бледные, тощие ноги, лишённые мышц, казались палками, обтянутыми пергаментом. Жизнь, сила, мужская ять – всё вытекло из него, оставив лишь сухую оболочку.

Десятник Бус присел рядом, но коснуться побоялся. От тела несло не потом и не перегаром, как обычно пахнет от солдат, а всё тем же душным, сладким ароматом, перебивающим запах хвои. Запах цветов и тлена.

– Не баба это была, – прохрипел Бус, поднимаясь. Лицо его посерело. – Человека так не выдоить за час. Словно десяток лет жизни одним глотком забрали.

***

К вечеру тела стащили в холодный амбар на окраине посада. Народ жался к заборам, глядя, как дружинники хмуро несут носилки, прикрытые рогожей. Шепотки превратились в ропот.

– Мокошь гневается! – кричала какая-то кликуша, раздирая на себе рубаху. – За грехи наши, за блуд, за жадность!

– Не Мокошь это! – возражал ей мужик из кузнецов. – Навьи пришли! Чернобог ворота отворил!

В амбаре было тихо и темно. Местная знахарка, старуха Велена, которую звали, когда нужно было заговорить грыжу или принять трудные роды, стояла у порога, наотрез отказываясь подходить ближе.

– Глянь, бабка, – требовал княжеский тиун, нервно теребя бороду. – Что за хворь такая? Может, отравление? Или яд змеиный?

Велена, опираясь на клюку, лишь фыркнула, не сводя глаз с серых ступней, торчащих из-под рогожи. В полумраке они казались сделанными из пепла.

– Нет тут хвори, тиун, – прошамкала она. – Хворь изнутри грызёт, плоть портит, гной даёт. А тут плоти нет. Пусто внутри.

– Как пусто? – не понял тиун.

– А так. Душа ушла, а тело за собой потащила, – старуха перекрестилась мелким, суетливым жестом, но второй рукой сжала деревянный оберег на шее. Языческое и христианское мешалось в ней, как и во всём городе. – Не буду я их мыть. И касаться не буду.

– Я прикажу!

– Приказывай мёртвым! – огрызнулась Велена, пятясь к двери. – К таким покойникам голыми руками лезть – смерть дразнить. Там голод остался. Чужой голод. За дверями, тиун, беда ходит. Не мор это, а охота.

Старуха выскочила за дверь, оставив тиуна наедине с двумя иссушенными телами и сладким, липким запахом шафрана, который, казалось, становился только гуще в замкнутом пространстве.

Город за стенами погружался в ночь, но огни в окнах не гасли. Никто не хотел засыпать. Люди запирали ставени, подпирали двери кольями и шептали молитвы всем богам, которых помнили, надеясь, что серые лица с блаженными улыбками не придут за ними в темноте. Паника, холодная и липкая, вползала в Полоцк вместе с ночным туманом.

Глава 3: Юность в воде

Солнце стояло в зените, разгоняя остатки утренней мороси, но тепло не радовало жителей Полоцка. Воздух над городом словно загустел от тревоги.

Крик раздался со стороны Тихой заводи – места, где река Полота делала крутой изгиб, замедляя свой бег, и где вода стояла почти недвижно, цветущая ряской и кувшинками. Кричала баба, пришедшая полоскать белье. Крик был не испуганным, а тонким, визгливым, каким кричат, увидев покойника в собственном дворе.

Ратибор, младший в княжеской дружине, оказался там одним из первых. Ему, молодому, еще не заслужившему права носить алый плащ, поручили обходить дозором прибрежные улицы – дело нехитрое, но сегодня каждый куст казался местным жителям укрытием татя.

– Расступись! – рявкнул он, расталкивая плечами небольшую толпу, уже собравшуюся на берегу.

Люди шарахались в стороны, крестясь. На мостках, уронив в воду корзину с мокрыми рубахами, выла на коленях женщина. Её трясущаяся рука указывала на центр заводи.

Там, среди широких листьев кувшинок, покачивалось белое пятно. Тело.

Оно лежало лицом вниз, раскинув руки, словно пытаясь обнять воду. Светлые волосы веером расплылись по темной поверхности, смешиваясь с зеленой тиной.

– Кто это? – бросил Ратибор, не глядя на толпу. – Чей парень?

– Да это ж Зорян… – ответил кто-то из мужиков срывающимся басом. – Вакулы-кузнеца сын. Он вчерась только молотом махал, я сам видел.

Ратибор сжал зубы. Зоряна он знал – семнадцатилетний здоровяк, которому прочили место отца в кузнице. Плечи – косая сажень, кровь с молоком.

– Помогите вытащить, – приказал дружинник. Мужики попятились.

– Не, паря… Сами лезьте. Там нечисто… Вон как те двое, Ждан да Гойко…

Выругавшись, Ратибор шагнул на скрипучие мостки, сбросил сапоги и, подцепив тело длинным багром, что лежал тут же для ловли топляка, начал осторожно подтягивать его к берегу. Мертвец шел легко, пугающе легко, будто был не из плоти и кости, а из сухой соломы.

Когда Ратибор схватил парня за скользкое плечо и перевернул его на спину, чтобы втащить на доски, толпа ахнула и подалась назад. Баба, что нашла тело, закрыла лицо передником и завыла пуще прежнего.

Перед ними лежал старик в теле юноши.

Впалая грудь с четко проступившими ребрами напоминала птичью клетку, обтянутую серой кожей. Живот прилип к позвоночнику. Мощные мышцы, которыми славился сын кузнеца, исчезли, и кожа висела на костях безобразными складками. Лицо заострилось, скулы выпирали, как лезвия ножей.

На теле не было ни единой раны. Ни синяка от удара, ни разреза, ни следа от удушья. Зорян был совершенно наг. Его одежда – порты и рубаха – нашлась тут же, аккуратно сложенная под ивой. Он пошел купаться добровольно. Или кого-то ждал.

Ратибор склонился над мертвецом, борясь с дурнотой.

Он не был знахарем, но видел достаточно смертей. Человек сохнет от чахотки годами. От голода – месяцами. А этот парень, пышущий здоровьем, превратился в скелет за одну ночь.

Но страшнее всего было лицо. Глаза Зоряна были открыты и смотрели в небо, подернутые белесой пеленой. А губы… тонкие, синюшные губы растянулись в той же проклятой, мечтательной улыбке, что и у купца Ждана. Словно он умер в момент величайшего наслаждения.

Ратибор наклонился ниже, почти касаясь носом груди мертвеца.

Ветер с реки дул в другую сторону, но чуткий нос воина уловил его. Едва заметный, но въедливый запах. Сладкий. Тягучий. Запах заморского шафрана и терпкого мускуса, смешанный с запахом ряски.

Дружинник выпрямился, вытирая руки о штаны, словно хотел смыть невидимую грязь. Он посмотрел на толпу. В их глазах он видел только животный страх.

«Третий, – подумал Ратибор, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на солнце. – Купец. Стражник. А теперь почти дитя. У этой твари нет предпочтений. Она просто голодна».

– Несите рогожу, – сказал он глухо. – И за Вакулой пошлите. Только сразу не говорите ему… про вид сына. Пусть помнит его живым.

По воде заводи пошла рябь, хотя ветра не было. Ратибору на миг показалось, что из глубины, из-под листьев кувшинок, на него кто-то смотрит. Но когда он пригляделся, там была лишь черная бездна омута.

Глава 4: Назначение

В княжеской гриднице было сумрачно, несмотря на день. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, неохотно пропускали свет, а факелы коптили, наполняя высокий зал запахом гари и старого жира. Но тяжелее всего давил шум снаружи. Даже сквозь толстые дубовые стены было слышно, как гудит посад, как орут купцы у ворот детинца, требуя защиты и справедливости.

Воевода Мстислав сидел за длинным столом в одиночестве. Перед ним стояла нетронутая ендова с медом и обглоданная баранья кость, которой он в задумчивости постукивал по столешнице. Мстислав был грузен, сед и покрыт шрамами, как старый дуб – мхом. Он не любил загадок. Он любил прямую сечу, понятного врага и ясный приказ. То, что творилось в Полоцке последние два дня, вызывало у него изжогу и глухое раздражение.

Ратибор замер у порога, ожидая, пока тяжелый взгляд воеводы найдет его в полумраке. Младший дружинник знал свое место: пока не окликнут, стой и молчи.

– Слышишь? – Мстислав не глянул на него, кивнув в сторону стены, откуда доносился крик толпы.

– Слышу, воевода, – коротко ответил Ратибор.

– Купцы, – сплюнул Мстислав. – Жирные бороды. Ждан помер, и они теперь трясутся за свои кошели и жизни. Староста их приходил. Говорит, не пустят обозы, пока душегуба не сыщем. А если обозы встанут, князь с меня шкуру спустит. А я – с кого-нибудь из вас.

Кость с глухим стуком ударила в дерево. Воевода наконец поднял глаза. В них читалась усталость и холодный расчет.

– Старшие говорят, не их это дело. Свенельд морду воротит, говорит, бабьи сказки, порча да нечисть. Ему, вишь ли, негоже мечом призраков гонять. Брезгуют.

Он поманил Ратибора пальцем. Тот подошел ближе к столу.

– А я вот смотрю на тебя, Ратибор. Роду ты не знатного, за спиной никого нет. В дружину взяли за хватку, а не за имя. Терять тебе, кроме головы, нечего.

– К чему ведешь, воевода? – спросил Ратибор, уже чувствуя, как холодеет внутри. Он понял, к чему всё идет. «Козел отпущения». Если дело выгорит – слава достанется воеводе. Если нет – виноват будет бестолковый младший, что не уберег город.

– Трое покойников. Сухие, как вяленая рыба. Ни ран, ни крови. Только улыбки эти полоумные да штаны спущенные, – Мстислав поморщился, словно проглотил муху. – Дело это поручаю тебе. Найди кто это. Или что это.

– Один? – Ратибор не сдержал удивления.

– Десяток тебе не дам, город и так на взводе, каждый меч на стенах нужен. Помощников бери, кого сам уговоришь, за так или за монету. Но, – воевода поднял палец, и голос его стал жестким, как удар кистеня, – тихо. Без паники. Если начнешь баб пугать и кричать про упырей на площадях – я тебя сам в поруб посажу. Купцы должны видеть, что власть работает, но не должны знать, что мы сами ни хрена не понимаем. Усек?

– Усек, – глухо отозвался Ратибор. – А коли найду?

– Коли найдешь и башку этой твари принесешь – высажу тебя из задних рядов за стол. А коли нет…

Воевода не договорил. Он взял со стола медную бляху с княжеским знаком – трезубцем – и швырнул её Ратибору. Металл звякнул, ударившись о грудь, но Ратибор поймал его на лету.

– Это тебе мандат. Чтобы двери открывали и вопросы задавать давали. Но помощи не жди. Ступай. И чтоб к вечеру у меня были новости, а не только новые трупы.

Ратибор поклонился и вышел из гридницы в пасмурный двор. Свежий воздух после спертого духа зала показался сладким, но облегчения не принес.

Он сжал медный знак в кулаке так, что края впились в ладонь.

«Разберись, но тихо», – звучало в ушах.

Это была расстрельная должность. С одной стороны – неведомая тварь, иссушающая людей за миг. С другой – ярость купцов. А с третьей – воевода, который уже приготовил веревку для шеи Ратибора, если что-то пойдет не так.

Он был один против всего Полоцка.

Дружинник повесил знак на пояс, проверил, легко ли выходит меч из ножен, и зашагал к воротам, за которыми шумел напуганный город. Времени на страх у него не было. Убийца не будет ждать.

Глава 5: Липкий след

Ледник, врытый в северный склон холма за детинцем, дышал могильным холодом. Здесь хранили мясо для княжеского стола, но сегодня дубовые полки занимало иное мясо. Три тела, прикрытые рогожей, лежали в глубине. Однако Ратибора интересовали не они.

В предбаннике, на грубых лавках, были свалены в кучу вещи покойных. Стражники с брезгливостью сбросили их здесь, стараясь лишний раз не касаться "порченых" одежд.

Ратибор зажег лучину от факела на стене. Огонек затрещал, отбрасывая дерганые тени.

– Посвети-ка, – бросил он молчаливому холопу, сторожившему вход. Тот неохотно подошел, держа огонь на вытянутой руке, и косился на кучу тряпья, как на гнездо гадюк.

Первым делом Ратибор взялся за кафтан купца Ждана. Сукно добротное, дорогое, заляпанное теперь речной грязью и тиной. Дружинник вывернул карманы – пусто. Мародеры или стража уже подчистили мошну, но Ратибор искал не серебро.

Он отбросил кафтан и потянул к себе штаны купца – те самые, сафьяновые, широкие, что нашли спущенными.

– Смотри-ка, – пробормотал он.

В свете лучины влажная ткань заблестела. Но не мокрой грязью. На внутренней стороне штанин, там, где ткань касалась бедер, тянулась странная, переливающаяся дорожка. Она была похожа на след гигантской улитки, но гуще и прозрачнее. Слизь едва заметно светилась, преломляя желтый свет огня, отливая то перламутром, то зеленоватым, то розовым.

Ратибор, поборов отвращение, коснулся слизи пальцем.

Она была липкой, тягучей, как смола, но при этом удивительно теплой, словно хранила жар чужого тела даже здесь, в холоде ледника.

– Фу, ну и гадость, – сморщился холоп. – Это что, семя, что ли? Блудил он там, бесстыдник?

– Не семя, – покачал головой Ратибор, растирая субстанцию между пальцами. – Семя стынет и белеет. А это… смотри.

На глазах вещество начало меняться. От тепла пальцев и соприкосновения с воздухом слизь стремительно высыхала. Она перестала быть липкой и рассыпалась мельчайшей, невесомой пыльцой.

Палец Ратибора словно покрыли сусальным золотом. Золотистая пыль заискрилась в свете лучины.

– Золото? – глаза холопа жадно округлились.

– Пыль, – осадил его Ратибор. – Пыльца. Как с крыльев мотылька, только тяжелее.

И тут его ударил запах.

Пока слизь была влажной, она почти не пахла. Но стоило ей превратиться в пыльцу, как в спертый, пахнущий сыростью и гнилым деревом воздух ворвался аромат, которому не было места на суровом севере.

Это был не запах Полоцка – не дым, не деготь, не еловая смола.

Запах был горячим, душным и вызывающе дорогим.

– Что за… – Ратибор поднес пальцы к носу.

Пряности. Острый, терпкий запах шафрана, от которого першило в горле. Сладкий, животный дух мускуса. Запах благовоний, которыми умасливают тела вельмож, и аромат перезревших южных фруктов.

Это был запах греха, роскоши и далекого юга, откуда привозили шелка и вина.

Ратибор схватил порты стражника. На грубом льне кольчужного поддоспешника – тот же след. Та же переливающаяся дорожка, превращающаяся в золотую пыль.

Одежда юного Зоряна, найденная на берегу – те же следы на рубахе, которую парень, видимо, снял в спешке.

Все трое коснулись чего-то, что источало этот аромат.

– Царьград… – прошептал Ратибор. Только византийские послы да самые богатые купцы пахли так. Но откуда в полоцкой грязи, в камышах, среди лягушек взяться такому аромату?

Ратибор аккуратно стряхнул золотистую пыльцу с пальца на лоскут чистой ткани и завернул его.

Это была не болотная кикимора и не леший. Леший пахнет мхом и псиной. А убийца пах как дорогая столичная шлюха или жрица неведомого культа.

– Вымой руки, – бросил он холопу, который завороженно смотрел на золотые искры на ткани. – И рот закрой. Если кто спросит – вши у них были. Обычные вши.

Дружинник вышел из ледника, жадно хватая ртом холодный осенний воздух, чтобы вытравить из ноздрей этот сладкий, приторный яд. След был найден. Липкий, золотой и совершенно невозможный. И он вел не в лесные чащобы, а туда, откуда в город приходят заморские товары и чужие сказки.

Глава 6: Старик-Странник

Корчма «Хмельной Тур» у речных причалов встречала густым, хоть топор вешай, дымом и гомоном подвыпившей толпы. Здесь пили не ради веселья, а чтобы залить липкий страх, окутавший город. Дружинники, сплавщики леса, мелкие торговцы – все сбивались в кучи, обсуждая «иссушителя», и каждая кружка браги делала слухи всё страшнее.

Ратибор протиснулся сквозь толчею, не обращая внимания на косые взгляды. Ему нужен был лишь один человек.

Он нашел его в дальнем углу, у самой печи. Лука Кривой – старый кормщик, чье лицо напоминало печеное яблоко, а левый глаз был скрыт бельмом. Говорили, что Лука ходил на ладьях в такие дали, где вода соленая, а солнце плавит смолу на палубе. Ходил к грекам, в сам Царьград.

Старик цедил дешевое пиво, горбясь над столом. Ратибор молча опустился на лавку напротив.

– Здрав будь, Лука, – дружинник положил на стол тяжелую руку.

– И тебе не хворать, коль не шутишь, – проскрипел старик, не поднимая головы. – Мед есть? Али спросить чего хочешь?

– Спросить.

Ратибор огляделся – не подслушивают ли. Но в корчме орали пьяную песню, и до них никому не было дела. Дружинник достал из-за пазухи свернутый лоскут ткани.

– Нюх у тебя, говорят, хороший на чужие земли, – тихо сказал он, разворачивая тряпицу. – Глянь. Знаешь, что это?

Лука прищурил здоровый глаз. Золотистая пыльца тускло мерцала на ткани в свете сальной свечи.

– Блестит… Золото мыл? – усмехнулся старик и наклонился ближе, чтобы принюхаться.

В то же мгновение усмешка сползла с его лица, как шелуха с луковицы.

Лука отшатнулся так резко, что опрокинул скамью. Его лицо, только что красное от пива и жары, вмиг стало серым, как речная галька. Руки, перевитые жилами, затряслись.

– Убери! – зашипел он, махая руками, словно отгоняя дым. – Убери, парень, Христа ради! В печь брось!

– Ты знаешь, что это, – не спросил, а утвердил Ратибор, глядя в расширенный от ужаса глаз старика.

– Заверни, говорю! – Лука сорвался на визг, привлекая внимание соседей. Ратибор быстро спрятал тряпку в кулак.

Старик тяжело дышал, хватая ртом воздух, будто только что вынырнул с глубины.

– Откуда у тебя это? – прошептал он, отирая пот со лба. – В Полоцке такому быть нельзя. Не живет оно тут.

– Что «оно», Лука? Говори.

Кормщик трясущимися руками схватил свою кружку, осушил её одним глотком и ударил дном о столешницу.

– Понт Эвксинский, – сипло выдохнул он. – Теплое море. И дальше, к югу, у ромеев. Я слышал этот запах в портах, где пропадали моряки. Сладкий, как мед, но после него – только смерть.

– Что это за зверь?

– Не зверь, – Лука наклонился через стол, понизив голос до свистящего шепота. – И не человек. Ромеи зовут их Ламиями. Или Ехиднами. Змеиные девы.

Ратибор скептически хмыкнул, но рука невольно сжала амулет под рубахой.

– Бабьи сказки, Лука. Русалки с хвостами?

– Не сказки! – в глазах старика плескался подлинный ужас. – Днем они прячутся. Выглядят как женщины, красивые, глаз не оторвать, только глаза у них… холодные. А нутром – гады ползучие. Им семя мужское нужно, чтобы род продлить, у них только девки родятся. Они охотятся на мужчин. Одурманивают. Этот запах… – Лука вздрогнул. – Это их яд. Ты дышишь им и сам к ней идешь, как телок на убой. А когда дело делается… она выпивает тебя. Не кровь, нет. Силу живую. Тепло. Душу.

Ратибор вспомнил иссушенные тела. Серые, пустые оболочки.

– А тело?

– Сохнет, – кивнул Лука, видя, что парень ему верит. – Остается труха.

Дружинник откинулся назад, упершись спиной в бревенчатую стену. Всё сходилось. Иссохшие тела, улыбки наслаждения, золото на одежде, шафранный дух. Но разум воина искал изъян в этой байке.

– Не сходится, дед, – твердо сказал Ратибор. – Это тебе не южные острова. Тут север. Осень на дворе, заморозки ночью. Змеи в норы попрятались, спят. Холоднокровные они, тепла им надо. Твоя южная гадина тут бы за ночь околела и сдохла под первым кустом.

Лука посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом.

– Потому и жрут так часто, дурень, – мрачно ответил старик. – Чтоб не замерзнуть. Чужим жаром греются. Огонь внутри себя топят нашими жизнями.

Он снова налил себе пива, расплескивая пену по столу, но пить не стал.

– Не знаю, как она сюда попала, воевода, – Лука впервые назвал его уважительно. – В трюме ли привезли, сама ли приползла. Но если это та тварь, о которой в портовых притонах Царьграда шепчутся… ищи, где жарко. Где печи горят. На холоде ей смерть.

Ратибор встал, бросив на стол серебряную ногату.

– Где Царьград, а где мы… – пробормотал он, скорее для себя.

– У зла нет верст, сынок, – сказал Лука ему в спину. – Береги шею. Чешую мечом не взять.

Ратибор вышел на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, но теперь он не бодрил. Дружиннику казалось, что в порывах ветра он снова слышит тот приторно-сладкий запах смерти. Сказка про южных дев казалась бредом, но лоскут с золотой пылью в кармане жег бедро.

– Где жарко… – повторил он слова старика. В Полоцке жарко было только в банях да у кузнецов.

«Глупости», – оборвал он себя. Но рука легла на рукоять меча, и пальцы побелели от напряжения. Он знал, что старик не врал про свой страх. А страх старого моряка стоил дороже любой правды.

Глава 7: Мертвый свидетель

Вечер опустился на Полоцк тяжелой, влажной шапкой. Городские улицы опустели раньше обычного – страх загнал людей в дома, заставил запереть засовы. Но были места, где жизнь кипела даже перед лицом смерти, потому что голод и нужда страшнее любых упырей.

Ратибор месил сапогами грязь в Нижнем посаде, у реки. Здесь, среди складов, дешевых корчем и бань, обитали те, чья любовь продавалась за медную монету. Если Ждан и стражник Гойко искали утех перед смертью, они искали их здесь.

Уже третий час дружинник ходил от двора к двору.

– Видела кого с Жданом?

– А со стражником? Баба была? Рыжая? Черная?

В ответ – только испуганные глаза и мотание головой. Прачки, служанки, портовые девки – все молчали. Одни боялись, что их обвинят в колдовстве, другие просто не хотели связываться с княжеским человеком.

– Да не было никого! – кричала кривая банщица. – Один он шёл, Ждан твой! Пьяный был, шатался, сам с собой говорил да в камыши полез!

Ратибор стискивал зубы. Этого не могло быть. Мужчина не спускает штаны перед пустым местом, чтобы умереть с улыбкой на губах.

Он уже собирался повернуть к детинцу, злой и уставший, когда у забора, за грудой гнилых бочек, заметил скорчившуюся фигурку. Девка, совсем молодая, куталась в драную шаль, дрожа не столько от холода, сколько от чего-то, что было внутри неё.

Ратибор узнал её – Малуша, сирота, что кормилась у причала, помогая чистить рыбу, а по ночам "грела" одиноких плотогонов.

– Малуша, – окликнул он.

Девка вздрогнула так, словно её ударили хлыстом, и вжалась в забор. Глаза у неё были огромные, черные от расширенных зрачков.

– Не бей, господин! Я ничего не брала!

– Не буду бить. Говорить надо.

Ратибор присел на корточки, чтобы быть с ней вровень.

– Гойко-стражника знаешь?

Малуша мелко закивала, кусая губы.

– Видела его вчера? Ночью? Перед тем, как… нашли его?

Девка зажмурилась и обхватила себя руками за плечи.

– Видела. Он у костра грелся. А потом… потом встал. Словно позвал его кто.

– Кто позвал? Баба? Ты видела бабу?

Малуша открыла глаза. В них плескался такой липкий, первобытный ужас, что Ратибор невольно оглянулся через плечо.

– Не баба это была, господин, – прошептала она едва слышно. – То есть, одета как баба. Плащ длинный, богатый. Но…

– Что "но"? Говори!

– Она не шла. Она текла.

Ратибор нахмурился:

– Как это?

– Я из-за угла смотрела. Гойко пошел за ней в тьму, как теленок на веревке. Шлем бросил, копье… А она впереди. Плавно так двигалась, как вода в реке. Плечи не шелохнутся, голова прямо, а сама вперед летит. Будто у неё под подолом и ног-то нет.

Малуша сглотнула, и слеза прочертила дорожку по грязной щеке.

– И следов она не оставляла, господин.

– Врешь, – отрезал Ратибор. – Грязь кругом по щиколотку. Вчера дождь был.

– Вот те крест! – девка перекрестилась грязной пятерней. – Гойко идет – чавкает, следы глубокие, тяжелые. А она… по жиже шла, а грязь даже не промялась. Будто туман по земле стелется.

Ратибор почувствовал, как холодок пробежал по спине. Не зверь, не человек. "Как вода текла". "Где печи горят". Слова старика в корчме сплетались с бредом перепуганной девки в страшный узор.

– Лицо видела?

– Нет. В капюшоне она была. Только… – Малуша замялась.

– Ну?

– Когда они мимо проходили… пахнуло от них. Сладко так. Вкусно. У меня аж голова закружилась, захотелось тоже за ними пойти, посмотреть…

– Чем пахло? – резко спросил Ратибор, уже зная ответ.

– Не знаю… Как кулич пасхальный. Как цветы заморские. Шафран, вот. Я его раз на торгу нюхала.

Ратибор выпрямился, бросив девке монету. Она схватила её, но даже не посмотрела – её трясло.

– Иди домой, Малуша. И запрись.

– Она вернется, господин? – прошептала она в спину дружиннику. – Та, что без ног?

Ратибор не ответил. Он смотрел в темный переулок, куда уводили невидимые следы. "Не оставляла следов".

Змее не нужно поднимать ноги. Она скользит. А если она огромная… то её вес распределяется по земле иначе, чем у человека.

Или это была лишь магия, морок, чтобы скрыть, кто – или что – на самом деле вело стражника на убой.

Теперь у него был свидетель. Свидетель того, что убийца не ходит по земле, как все люди.

Глава 8: Знахарка

Дом Велены стоял на самом краю посада, там, где человечье жилье уступало место молчаливой стене елового леса. Дырявый тын, в который были вплетены конские черепа – не для красоты, а для оберега, – скалился в сумерках белыми зубами.

Ратибор не любил бывать здесь. От избы несло горькой полынью, мышами и чем-то кислым, вроде броженого теста. Но идти больше было некуда: волхвы, служившие князю, молились Перуну и Велесу, а Велена знала то, что боги обычно игнорируют – темную, земную сторону жизни.

Он не стучал. Толкнул дверь, пригибаясь под низким косяком. Внутри было душно. В центре земляного пола тлел очаг, дым от которого уходил в отверстие в крыше, но большая часть его висела под потолком сизым облаком.

– Пришел всё-таки, – голос старухи прозвучал из угла, где в тенях сушились пучки трав, похожие на подвешенных вниз головой летучих мышей.

Велена вышла к огню. Она была стара, как болотная коряга, но двигалась бесшумно. Глаза её, выцветшие, почти белые, видели больше, чем глаза молодого воина.

– Смертью от тебя пахнет, Ратибор. Сладкой смертью.

Дружинник молча достал из-за пазухи свернутый лоскут с золотистой пылью.

– Что это, бабка?

Он развернул ткань. В свете углей пыльца блеснула тускло и зловеще. Запах шафрана тут же вступил в бой с запахом полыни, и Ратибору показалось, что воздух в избе стал тяжелее.

Велена не отшатнулась, как старик в корчме. Она вытянула костлявую руку, и её длинный ноготь, черный от земли, подцепил крупинку золота.

Она не стала нюхать. Она бросила пыльцу в огонь.

Очаг ответил мгновенно. Пламя, только что оранжевое и сонное, вдруг выбросило язык ядовито-зеленого цвета. Дрова зашипели, словно на них плеснули водой, но звук был похож скорее на рассерженный змеиный свист. Зеленый дым поднялся к потолку, скручиваясь в спираль.

Ратибор схватился за меч, отшатываясь.

– Что за бесовщина?!

Велена смотрела на огонь, не моргая. Лицо её, освещенное зеленым сполохом, казалось маской идола.

– Это не бес, – прошамкала она. – Бес – дух бесплотный. А это – жизнь. Плоть.

– Чья плоть?

– Того, кто меняет кожу.

Она повернулась к Ратибору. В её взгляде не было страха, только холодное, древнее понимание, от которого дружиннику стало не по себе.

– Это не зверь лесной, сынок. Зверь убивает, чтобы сытым быть. Это не человек. Человек убивает от злобы или за золото. А это… это старое. Древнее, чем наш лес. Оно живое, теплое, но кровь у него другая. Холодная. Оно жаждет тепла, потому что своего нет.

– Как убить это? – спросил Ратибор. – Мечом? Огнем?

– Как убить то, что не ходит, а течет? То, что смотрит тебе в глаза, а ты видишь не убийцу, а любимую?

Велена подошла к сундуку, окованному железом, и, покопавшись в тряпье, достала что-то маленькое, на шнурке из воловьей жилы.

– Держи.

Это был амулет. Куриная лапка, высохшая, черная, перевязанная пучком серебристой травы – одолень-травы, собранной в ночь на Купалу. И еще в ней был вплетен зуб. Острый, хищный зуб щуки.

– Это что?

– Отвод, – сказала Велена. – Та пыльца, что ты принес… Это не просто след. Это яд для ума. Вдыхаешь – и воля твоя тает, как воск. Ноги сами идут, руки сами пояс развязывают. Эта тварь берет не силой, она берет мороком.

Она насильно сунула амулет ему в ладонь. Когти куриной лапки царапнули кожу.

– Носи у сердца. Не снимай даже в бане. Пока он на тебе – морок не возьмет тебя сразу. Будет жечь, будет чесаться, но разум сбережешь. А без разума ты против неё – что телок на бойне.

– Против кого «неё»? – Ратибор шагнул к ней, хватая за сухое предплечье. – Ты знаешь, кто это! Назови имя! Старик в корчме болтал про змее-дев…

Велена вдруг оскалилась, показав редкие желтые зубы. Она вырвала руку с неожиданной силой.

– Имен не называй! – шикнула она. – Имя – это зов. Назовешь всуе – она услышит. Скажу лишь одно: ищи там, где лгут глазам. Ищи красоту, за которой гниль прячется. И не верь ничему, что увидишь, если почуешь этот сладкий дух.

Ратибор сжал амулет в кулаке. Он был теплым, почти горячим.

– Значит, живое… – повторил он. – Значит, смертное.

– Всё, что живет, может сдохнуть, – кивнула Велена, и зеленый огонь в очаге погас, оставив избу в привычном полумраке. – Но поспеши, дружинник. Скоро холод ударит. А чем холоднее на улице, тем злее она будет искать тепло. Сегодня троих взяла. Завтра возьмет десятерых.

Ратибор поклонился знахарке и вышел в ночь. Ветер ударил в лицо, но теперь он не казался просто ветром. Каждый шорох в темноте казался скольжением огромного тела, а каждый запах прелой листвы чудился запахом шафрана. Он повесил амулет на шею. Мертвая куриная лапка холодила грудь, но страх немного отступил. Теперь он знал: он охотится не на призрак. Он охотится на плоть, и эту плоть можно проткнуть железом.

Глава 9: Немой свидетель

Когда Ратибор вернулся к Тихой заводи, день уже клонился к закату. Кроваво-красное солнце, проглядывающее сквозь разрывы в тучах, красило воду в цвет ржавчины.

Толпа давно разошлась. Осталась лишь примятая трава, сломанные камыши да грязное месиво у кромки воды, где бабы полоскали белье, а мужики вытаскивали тело несчастного Зоряна. Земля здесь была истоптана сотней ног – лапти, сапоги, босые пятки. Читать следы в такой грязи было всё равно что искать иголку в стоге сена.

Но Ратибор был не просто воином, он был охотником. А охотник знает: зверь, даже самый хитрый, не подходит к водопою по людской тропе.

Он отошел шагов на тридцать в сторону, туда, где ивняк нависал над водой плотной стеной, создавая глубокую тень. Здесь было тихо. Мошкара звенела над ухом, да где-то в чаще ухал выпь.

Ратибор опустился на одно колено, внимательно осматривая песок. Сначала ничего необычного – только следы выдры да лапки кулика. Но потом, у самой кромки воды, там, где берег полого уходил в ил, он заметил странность.

Это не были следы лап. И не человеческие шаги.

Вдоль берега тянулась длинная, непрерывная борозда. Широкая, в две ладони. Казалось, кто-то волок здесь тяжелое, мокрое бревно. Или толстый корабельный канат.

Ратибор потрогал край следа. Песок был вдавлен глубоко и плотно спрессован.

– Тяжелая… – прошептал он.

Что бы ни оставило этот след, оно весило больше взрослого мужика. Если бы это тащили мешок с зерном, были бы следы ног того, кто тащит. Но рядом с бороздой песок был девственно чист. Ни отпечатка каблука, ни следа босой ноги.

Существо двигалось само. Ползло.

Борозда выходила из воды, делала петлю вокруг старой коряги и уходила вверх по склону, в сторону редкого леска. Движения были плавными, тягучими. Никаких резких рывков, характерных для раненого зверя или пьяного человека.

Ратибор пошел по следу, держа руку на рукояти меча. Борозда была ровной, словно желоб.

– Как вода текла, – всплыли в памяти слова девки Малуши.

Но вода не оставляет канав в твердом грунте.

След миновал песчаную отмель, прополз по глинистому участку, примяв молодую поросль лопухов. Стебли были не сломаны, а вдавлены в землю, расплющены чудовищным прессом.

И вдруг всё оборвалось.

Ратибор остановился, не веря глазам.

Посреди поляны, где земля была все еще мягкой, борозда просто исчезла. Она не сужалась, не растворялась. Она заканчивалась ровным полукруглым отпечатком, словно то, что ползло, внезапно вознеслось на небеса.

Дружинник обошел поляну кругом. Ничего. Дальше трава стояла стеной, не примятая ни ветром, ни живой ногой. Никаких деревьев рядом, на которые можно было бы вскарабкаться.

Существо, весом в несколько пудов, растворилось в воздухе.

– Крылья? – предположил Ратибор, глядя в сумеречное небо.

Но если бы у твари были крылья, чтобы поднять такой вес, от взмаха остались бы следы – прибитая пыль, разлетевшиеся листья. Здесь же – тишина и покой.

Он вернулся к концу следа и присел, касаясь пальцами края вмятины. В нос ударил едва уловимый, но уже знакомый запах. Сладкий, приторный, перебивающий гнилой дух болота. Аромат мускуса.

Тварь была здесь. Она вышла из воды, проползла три десятка шагов, выжидая или наблюдая за Зоряном… а потом исчезла, словно её и не было.

«Оно меняет форму», – подумал Ратибор, и от этой мысли ладони стали влажными. Ведунья Велена говорила, что это «плоть, меняющая кожу».

Если оно может быть тяжелым, как бревно, оставляя такие борозды, а через миг стать легким, как пух, или вообще принять облик человека, который ушел отсюда на двух ногах (но чьих следов он не мог различить в общей массе)… то как ловить такое зло?

Ратибор поднялся, чувствуя себя неуютно в наступающей тьме. Немым свидетелем был только этот след, уходящий в никуда. И этот след говорил: твой враг не подвластен законам природы, по которым живут звери и люди. Твой враг играет по другим правилам.

Глава 10: Ложные обвинения

На княжеском дворе было тесно и шумно. Но это был не шум праздника или торга, а злобный ропот, похожий на рычание голодной стаи. Толпа купцов, ремесленников и просто зевак жалась к ступеням гридницы, требуя ответа. И ответа кровавого.

Когда Ратибор пробился через оцепление, он увидел в центре двора врытый столб и кучу хвороста. А рядом, на коленях в грязи, стоял человек, окруженный стражей.

Это был Гриня Моль – местный дурачок и травник-самоучка. Тихий, безобидный мужичонка, который вечно пах прелой листвой и разговаривал с грибами. Сейчас Гриня трясся мелкой дрожью, размазывая по лицу сопли и слезы, а его редкая бородёнка прыгала от страха.

Князь вышел на крыльцо. Одет он был богато, в куньей шапке, но лицо его было чернее тучи. Рядом стоял тот самый тиун, что кричал в леднике.

– Люди Полоцка! – зычно начал тиун. – Князь слышит ваш страх! Зло, что губит наших мужей, поймано! Вот он – чародей, что воду в реке портить удумал, напустив мор на людей!

Толпа взревела: «На костер!», «Смерть отравителю!».

Гриня заскулил, втягивая голову в плечи:

– Не я, батюшка-князь! Я только корешки копал! От поноса корешки, от золотухи… Не морил я никого!

– Молчать! – рявкнул тиун, пинком повалив травника в грязь. – У него в суме нашли болиголов и вороний глаз! Отрава! Этой дрянью он мужей и извел!

Ратибор почувствовал, как внутри закипает ярость. Это было проще всего: схватить первого попавшегося убогого, сжечь его на потеху черни и сказать, что дело сделано. А тем временем настоящая тварь будет смеяться в темноте.

Ратибор растолкал стражников и вышел вперед, встав между Гриней и князем.

– Дозволь слово молвить, князь! – крикнул он, перекрывая гул толпы.

Воевода Мстислав, стоявший за спиной князя, предостерегающе нахмурился, но князь поднял руку, останавливая стражу, уже готовую схватить наглеца.

– Говори, Ратибор. Нашел убийцу?

– Не он это, князь! – Ратибор указал на сжавшегося в комок Гриню. – Посмотри на него. У него сил не хватит курицу задушить, не то что троих здоровых мужиков одолеть. Стражник Гойко коня на скаку останавливал. А этот его повалил?

– Он травил их! – визгнул из толпы толстый купец. – Ядом!

– Ядом? – Ратибор повернулся к толпе. – От яда нутро горит, от яда человек блюет, пеной исходит, раздувается! А наши мертвецы – сухие, как щепки. Нет в нашем лесу такой травы, чтоб из человека воду за миг выпивала, да улыбку на лице оставляла! Это не отрава. Это сила, какой у Грини нет и быть не может.

Князь сузил глаза:

– Ты защищаешь его, дружинник? Может, вы заодно?

– Я защищаю правду, князь! – твердо ответил Ратибор, глядя правителю в глаза. – Если мы сейчас сожжем невинного, мы не просто кровь прольем зря. Мы успокоимся. Мы решим, что зло наказано. Стража уснет на постах, купцы поедут без охраны. И тогда тварь ударит снова. И крови будет больше. И кровь эта будет на нас.

Тишина повисла над двором. Люди начали переглядываться. Аргументы дружинника были просты и били в цель.

– Я видел следы у реки, князь, – понизив голос, добавил Ратибор так, чтобы слышали только на крыльце. – Там ползло нечто тяжелое, как груженая телега. Гриня весит меньше мешка с отрубями. Если казним его – настоящему убийце только услужим.

Князь молчал, раздумывая. Ему нужна была жертва, чтобы успокоить город. Но он был не дурак. Если казнишь травника, а завтра найдут новый труп – народный гнев снесет уже княжеские ворота.

– Хорошо, – процедил князь сквозь зубы. – Слова твои крепки, Ратибор. Но страх в городе еще крепче.

Он шагнул вперед, обращаясь к людям:

– Суд откладывается! Допросим татя с пристрастием, проверим слова его! В темницу его!

Стражники подхватили рыдающего Гриню и поволокли в подклеть. Толпа недовольно заворчала, но расходиться начала – зрелища не дали, но обещали позже.

Князь жестом подозвал Ратибора. Когда дружинник поднялся на ступени, лицо правителя было жестким, как гранит.

– Ты спас смерда, – тихо сказал он. – Но ты загнал в угол меня. Я дал тебе время. Его больше нет.

– Мне нужно найти логово, князь. Я знаю, что это не человек.

– Три дня, – отрезал князь. – Я дам тебе три дня, Ратибор. Через три дня, на закате, либо ты принесешь мне голову настоящего убийцы, либо Гриня пойдет на костер. А ты встанешь рядом с ним. За то, что покрывал зло и смущал народ.

– Три дня, – повторил Ратибор.

– Ступай. И молись своим богам, чтобы ты был прав. Потому что моя милость кончилась.

Ратибор поклонился и быстро спустился во двор. Спину жег тяжелый взгляд воеводы Мстислава. Три дня. Это было ничтожно мало, чтобы найти то, что умеет исчезать. Но достаточно, чтобы самому стать покойником.

Глава 11: Охота

Ночь укутала берег Полоты саваном. Не было ни луны, ни звезд – небо затянуло плотным, свинцовым сукном, и лишь редкие просветы позволяли угадать, где верх, а где низ.

Ратибор лежал в густых зарослях ивняка, по пояс укрытый палой листвой и жесткой осокой. Холод сырой земли пробирал через кафтан, кольчуга леденила плечи, но шевелиться было нельзя. Охота на хищника требует терпения камня.

Он выбрал место в ста шагах от того омута, где нашли сына кузнеца. Логика подсказывала: зверь возвращается к удачной тропе. Но инстинкт ныл, как больной зуб, шепча, что эта тварь – не волк и не медведь. У нее другие законы.

Первые часы прошли под аккомпанемент ночной жизни реки. В камышах возились ондатры, где-то ухала сова, а хор лягушек гремел так, что закладывало уши. Это было добрым знаком: пока "болотные певуньи" кричат, рядом нет ни цапли, ни щуки, ни чего похуже.

Ратибор сжимал рукоять меча, смазанного сажей, чтобы не блестел. Глаза привыкли к темноте, различая силуэты коряг и черный блеск воды. Мысли текли вяло, путаясь с дрёмой. Три дня… Травник в подклети… Спущенные штаны мертвецов…

А потом мир изменился.

Это произошло не сразу. Сначала с реки пополз туман. Он был густым, белесым, словно кто-то вылил в черную воду бочку скисшего молока. Туман не стелился по воде, он вставал стеной, скрадывая звуки, поглощая очертания берега. Он полз к засаде Ратибора, касался лица влажными, холодными пальцами, оседал росой на усах.

Видимость упала до вытянутой руки. Ратибор моргнул, силясь проглядеть сквозь мутную пелену, но та была непроницаема.

И тут наступила тишина.

Лягушачий хор оборвался не постепенно, а разом. Словно невидимый дирижер взмахнул палочкой – и сотни глоток захлебнулись страхом. Замолчали сверчки. Затих ветер в верхушках ив. Даже вода перестала плескаться о коренья.

Полоцк, мир живых, остался где-то далеко, за спиной. Здесь, у кромки воды, воцарилась Пустота.

Ратибор почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Это было не затишье перед бурей. Это была реакция всего живого на присутствие Смерти.

В груди вдруг стало горячо. Амулет ведуньи Велены – сушеная куриная лапка – словно нагрелся под рубахой, начал колоть кожу острыми когтями, вызывая зуд. Ратибор хотел было почесаться, но замер.

В тумане, там, где должна быть река, что-то было.

Звука не было. Не было плеска весел, не было чавканья сапог по грязи. Но Ратибор кожей ощущал тяжелое, давящее присутствие. Словно огромная гора медленно смещалась в пространстве.

Голова начала кружиться. Веки стали тяжелыми, накатила сладкая, тягучая усталость. Захотелось встать, выйти из укрытия, посмотреть, что там белеет во мгле… Захотелось опустить меч.

«Морок!» – прожгла мысль.

Амулет царапнул грудь сильнее, боль отрезвила. Ратибор прикусил губу до крови, прогоняя наваждение.

Он вглядывался в молочную стену до рези в глазах. Ему казалось, что он видит движение – плавное, тягучее колыхание тьмы внутри тумана. Огромный силуэт? Изгиб исполинского тела? Или просто игра воображения, испуганного разума?

– Покажись… – одними губами прошептал он. – Только покажись.

Но ничего не произошло.

Ни всплеска, ни атаки, ни горящего взгляда. Сущность прошла мимо. Или постояла, выжидая, пробуя воздух своим раздвоенным языком, и, не почуяв легкой добычи, утекла дальше.

Туман стоял еще долго, давя на плечи. Ратибор лежал, чувствуя, как деревенеют ноги. Он проиграл этот раунд. Тварь не пошла по старой тропе. Она была хитрее. Или же…

Лягушки, осмелев, неуверенно подали голос – одна, другая, и вскоре хор возобновился, хоть и не так бойко.

Тварь ушла. Но куда?

Ратибор медленно поднялся, отряхивая мокрые листья. Его трясло от напряжения и холода. Охота не удалась. Капкан остался пустым.

Но тишина, которая стояла над рекой минуту назад, сказала ему больше, чем любой свидетель. Зверь здесь. И зверь голоден. И если он не клюнул на засаду у реки, значит, он нашел еду в другом месте.

И тут, словно в подтверждение его черных мыслей, далеко, со стороны дальних хуторов, разорвав ночную тишину, донесся крик. Не лягушачий, не птичий. Человеческий.

Ратибор рванул меч из ножен и побежал на звук, проклиная туман, ночь и свою неудачу.

Глава 12: Крик на хуторе

Ноги сами несли его сквозь подлесок. Ветки хлестали по лицу, как розги, цеплялись за плащ, пытаясь удержать, но Ратибор не чувствовал ни боли, ни усталости. В ушах всё ещё стоял тот крик – полный смертного ужаса, оборвавшийся так внезапно, словно кричащему перерезали глотку.

Туман, плотный у реки, здесь, на возвышенности, редел, превращаясь в рваные клочья, цепляющиеся за стволы сосен. Ратибор бежал на дальний хутор – уединенное хозяйство бортника Микулы, стоявшее особняком, в версте от городской стены. Глухое место. Идеальное для тех, кто ищет уединения… или жертву.

Когда впереди показался черный силуэт избы, Ратибор замедлил шаг, выравнивая дыхание. Меч лежал в руке привычной тяжестью, но ладонь была мокрой от пота.

Было тихо. Слишком тихо. Даже дворовый пес Брехун, известный своим скверным нравом, не встречал чужака лаем.

– Микула! – позвал Ратибор, но голос его прозвучал глухо, словно вата тумана поглотила звук.

Ворота плетня были распахнуты настежь. Одна створка сиротливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Ратибор шагнул во двор, готовый к удару.

Никто не напал. Двор был пуст, лишь перевернутая корзина да рассыпанная поленница говорили о том, что здесь недавно кто-то бежал в панике.

Дружинник подошел к крыльцу. Дверь в избу была приоткрыта. Из темного провала тянуло холодом и… тем самым запахом. Едва уловимым теперь, выветривающимся, но всё еще узнаваемым. Шафран. И сладкая гниль.

Ратибор зажег от огнива припасенный в суме факел-смоляк. Яркий, трескучий свет разогнал тени, и дружинник едва не споткнулся.

У самого крыльца, в грязи, лежал человек.

Это был Микула. Крепкий, жилистый мужик, который мог в одиночку завалить медведя. Сейчас он выглядел как сдутый пузырь. Его одежда была разорвана, штаны спущены до лодыжек, обнажая иссохшие, серые бедра. Лицо Микулы было обращено к звездам, и на нем застыла та же чудовищная, блаженная улыбка, что и у других.

Он высох до дна.

– Проклятье… – выдохнул Ратибор, опускаясь на колено. Тело было еще теплым. Он опоздал всего на несколько минут.

Но тут свет факела выхватил из темноты еще одно пятно. Чуть поодаль, у колодца, лежало что-то белое.

Ратибор поднял факел выше.

Женщина.

Это была молодая жена бортника. Она лежала навзничь, раскинув руки, словно пытаясь отползти. Её сарафан был задран, длинная коса растрепалась в грязи.

Ратибор подбежал к ней, надеясь, что она просто лишилась чувств. Он перевернул её лицо к свету и отшатнулся.

Она была мертва. Но выглядела она… иначе.

Если Микула, как купец и стражник, был похож на высушенную мумию с пепельной кожей, то женщина выглядела так, словно просто уснула. Бледная, но не иссушенная. Плоть не покинула её.

Зато на груди, прямо напротив сердца, на белой рубахе расплывалось темное пятно. Кровь.

Но самой раны видно не было – ткань не была разрезана ножом или пробита стрелой. Казалось, удар прошел сквозь материю, не повредив её, но убив плоть под ней. И лицо женщины… На нем не было улыбки наслаждения. Оно было перекошено гримасой боли и дикой, запредельной ярости.

Ратибор встал, озираясь. Тени плясали по стенам избы, и ему казалось, что за каждым углом кто-то прячется.

Пятеро.

Ждан, Гойко, Зорян. И теперь эти двое.

Но здесь что-то было не так. Впервые «Змея» убила женщину. И впервые она оставила кровь.

Ратибор сжал рукоять меча до белых костяшек.

Он устроил засаду у реки, как дурак, слушая лягушек, а тварь в это время пировала здесь. Княжеский срок в три дня таял, как снег в печи, а крови становилось только больше. Он стоял посреди чужого двора, вдыхая остатки сладкого аромата, и понимал: он не охотник. Пока что он лишь тот, кто считает трупы.

Глава 13: Двойное убийство

Факел в руке Ратибора трещал, разбрызгивая капли кипящей смолы, но этот земной огонь казался тусклым по сравнению с леденящей картиной, открывшейся перед дружинником. Двор бортника Микулы стал ареной сразу двух смертей, но стоило присмотреться, как становилось ясно: эти смерти пришли с разных сторон света.

Ратибор воткнул факел в вязкую землю между двумя телами и опустился на колени. Сначала он еще раз осмотрел Микулу.

Тут все было знакомо до тошноты. Та же пепельная, похожая на кору старой осины кожа. Те же проваленные ребра, обтянутые сухой плотью. И та же чудовищная, бессмысленная улыбка блаженства на лице человека, из которого высосали жизнь до последней капли. И, конечно, запах. Пряный, сладкий дух южного шафрана и мускуса висел над телом облаком. Зверь был здесь. Зверь соблазнил бортника, вывел его во двор, раздел и «поцеловал».

С этим все было ясно. «Желтая пыльца» и здесь собрала свою жатву.

Но вот женщина…

Ратибор переполз по грязи к телу жены Микулы, которую звали, кажется, Забавой. Она лежала всего в трех шагах от мужа, но казалось, что умерла она в другом мире.

– Не то… – прошептал Ратибор, касаясь ее руки.

Она была холодной, но мягкой. Плоть под пальцами подавалась, мышцы и жир были на месте. Кровь, хоть и застывшая, осталась в венах, а не испарилась, как у мужа. Она выглядела спящей, если бы не лицо – искаженное гримасой ужаса и боли, с открытым в немом крике ртом. Она не знала наслаждения в миг смерти. Она видела что-то, что напугало ее до разрыва сердца.

Ратибор поднес свет ближе к темному пятну на ее рубахе, в районе груди. Крови было немного – темное, почти черное пятно. Он ожидал увидеть разрез от ножа или дыру от стрелы.

Дрожащими пальцами он рванул ворот льняной рубахи, обнажая бледную грудь.

– Матерь Божья… – выдохнул он.

Раны не было. Кожа была целой, не порванной. Но в районе сердца плоть была вмята внутрь, словно в нее с чудовищной силой вдавили невидимый кол или ударили боевым молотом с маленьким бойком. Вокруг вмятины расплывался черно-синий кровоподтек, похожий на паутину.

Ратибор провел ладонью над раной. От нее веяло холодом. Не осенней стынью, а могильным холодом Нави. Волоски на руке встали дыбом.

– Это не Змея, – твердо сказал он самому себе, поднимаясь с колен. – Змея выпивает. Она обнимает, дурманит и сушит. А здесь… здесь был удар. Удар такой силы, что сломал грудину, не порвав рубахи. Как магическое копье.

Он отошел назад, глядя на двор целиком.

Две жертвы.

Один убит сладким ядом и истощением.

Вторая убита грубой, злой, потусторонней силой.

Картина начинала складываться в голове, но от этого становилась только безумнее.

Микула вышел во двор на зов «Змеи». Попал под морок. Вдова (или кто она там) начала свою трапезу.

Забава, жена его, должно быть, услышала шум или вышла следом. Она увидела мужа с другой. Она кинулась спасать его или проклинать разлучницу…

И кто ее убил?

«Змея»? Зачем ей бить магией, если она могла просто «выпить» и ее? Старик Лука говорил, что они едят мужчин, но женщины для них лишь помеха. Могла ли Змея ударить так? Возможно.

Но почему тела лежат так? Микула уже иссушен. Значит, процесс был завершен. А женщина убита одним быстрым ударом, чтобы не мешала?

Ратибор принюхался. Над Микулой висел запах шафрана.

Над Забавой же запаха пряностей почти не было. От нее пахло озоном, как после грозы, и затхлой водой застоявшегося пруда.

– Два охотника, – понял Ратибор, чувствуя, как холод проникает под кольчугу. – Здесь, на этом дворе, сошлись два разных зла. Одно пришло за мужчиной ради голода. А второе пришло за женщиной… ради злобы?

Это было не просто совпадение. Это было столкновение.

Город гнил изнутри. Пока неведомая тварь охотилась на похотливых мужиков, что-то древнее и мстительное подняло голову, пользуясь общей паникой и смутой.

Ратибор вытер руки о траву. Три дня дал ему князь на поимку одного убийцы. А теперь оказалось, что в Полоцке идет война нечисти, и люди в ней – лишь разменная монета и корм.

Он должен был понять, кто нанес этот удар невидимым копьем. Потому что если Змею еще можно было объяснить хищной природой далеких краев, то убийца женщины был местным. Своим. И оттого – втройне опасным.

Глава 14: Вмешательство Волхва

Ждать пришлось недолго, но каждый миг этого ожидания давил на плечи тяжелее кольчуги. Когда из темноты, шаркая посохом, вышел старый Яромил, княжеский волхв, Ратибор едва сдержал вздох облегчения.

Яромил был дряхл, как столетний пень. Его лицо, изрезанное морщинами, скрывалось в тени надвинутого капюшона из волчьей шкуры, а на поясе, перевязанном вервием, глухо побрякивали обереги – куриные боги, сушеные лапки кротов и мелкие звериные черепа. Он не любил людей, и люди платили ему тем же – страхом пополам с уважением.

– Смердит, – каркнул старик вместо приветствия, не доходя до тел десяти шагов. – Чужим смердит. Сладостью гнилой.

Он подошел к трупу Микулы. Ратибор посветил факелом. Волхв не стал наклоняться. Он ткнул сухую грудь мертвеца кривым посохом.

– Выпит, – констатировал он без жалости. – Как яйцо пауком. Это та же сила, что и у реки. Желтая пыльца, южный дурман. Здесь мне делать нечего, воин. Эту тварь я не знаю, и боги мои ее не ведают. Иди к зверям за советом.

Яромил повернулся, собираясь уходить, но Ратибор преградил ему путь рукой.

– Постой, старче. Глянь на бабу. Тут другое.

Волхв недовольно фыркнул, но подошел к телу Забавы. Стоило ему приблизиться, как он изменился в лице. Из дряхлого старика он превратился в гончую, взявшую след. Он втянул воздух ноздрями, резко, со свистом.

– О-о… – протянул он, и голос его стал скрипучим, как несмазанная телега. – А вот это наше. Родное. Черное.

Он опустился на колени прямо в грязь, не жалея шкур. Его узловатые пальцы пролетели над грудью убитой женщины, не касаясь кожи, там, где незримый удар остановил сердце.

– Холод, – прошептал Волхв. – Ледяной кулак Нави. Ударили не злобой, а завистью. Ударили так, что душу вышибли, даже не порвав рубахи.

– Кто? – спросил Ратибор. – Та же, что и мужа убила?

– Нет, – Волхв резко встал. – Та, «сладкая», убивает ради еды. А эта убила, потому что помеха была. Или потому что увидела свое, желанное.

Старик резко развернулся и, не говоря ни слова, двинулся к распахнутой двери избы. Ратибор поспешил за ним, держа факел высоко.

Внутри было тихо и страшно. Тени метались по бревенчатым стенам, выхватывая нехитрый крестьянский быт: печь, лавки, опрокинутый горшок с кашей. Но Волхв смотрел не на беспорядок.

Он подошел к центру горницы, где под потолком, на очепе (гибкой жерди), висела плетеная колыбель.

Она покачивалась. Едва заметно, словно ее толкнули совсем недавно.

Яромил сунул руку внутрь.

Пусто.

Там было лишь скомканное одеяльце. Ребенка не было.

Волхв медленно вынул руку и обернулся к Ратибору. Глаза старика в свете факела горели недобрым, потусторонним светом.

– Сладкая Смерть забрала мужика, потому что хотела жрать, – прохрипел Яромил. – А потом она ушла. Ей не нужны бабы и дети. Но на этот двор пришло и другое. То, что шло следом. Или то, что привлек запах смерти.

– Два убийцы? – Ратибор почувствовал, как холодок бежит по спине. – Сговорились они, что ли?

– Нет, – покачал головой Волхв. – Одна наследила, открыла дверь в Навь, а вторая в эту дверь вошла. Посмотри сюда.

Он указал посохом на пол у колыбели. Там, в пыли, виднелись влажные следы. Но не слизь, а вода. Обычная, грязная вода, смешанная с тиной. Следы босых женских ног.