Вы не авторизовались

Урок возмездия бесплатное чтение

Виктория Ли
Урок возмездия

Original title:

A Lesson in Vengeance

by Victoria Lee

Публикуется с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera

* * *

Для девушек, проливших на себя кофе в библиотеках

Тринадцать тысяч футов над уровнем моря, можно утонуть в бескрайнем воздушном океане.

Я читала, что утонуть – это хороший способ уйти. По общему мнению, боль исчезает и на ее месте, как тепличный цветок, распускается блаженный покой, словно корни красной орхидеи привязаны к камням в вашем кармане.

Падение было бы хуже.

Падение – это жуткая колючая проволока, рвущая твой позвоночник, стремительный полет и внезапная остановка, когда ты хватаешься за веревку, которой нет.

Моя щека прижата к снегу. Я больше не чувствую холод. Я – часть этой горы, ее холодное каменное сердце стучит рядом с моим. Буря колотит мне в спину, пытаясь сорвать меня, как лишайник, с этой скалы. Но я – не лишайник. Я – известняк и сланец с прожилками кварца. Я неподвижна.

И на этой высоте, прижатая к восточному склону, с разреженным воздухом, кристаллизующимся в моих легких, я единственное, что осталось в живых.

Ни один живой организм не может долго оставаться здоровым в условиях абсолютной реальности.

Ширли Джексон, «Призрак дома на холме»

Наследие школы Дэллоуэй – это не его выпускницы, хотя среди них есть множество знаменитостей, таких как будущие сенаторы и отмеченные наградами драматурги. Наследие Дэллоуэй – это кости, на которых она построена.

Гертруда Миллинер, «Феминизация колдовства в постреволюционной Америке», журнал «История культуры»

Глава 1

Школа Дэллоуэй, окаймленная с востока спокойным, как зеркало, озером, возвышается над предгорьями, как корона на темноволосой голове. Добраться до ее облицованных кирпичом зданий, отвернутых от ворот, с наглухо закрытыми ставнями окон, можно по единственной дороге из гравия. Моя мать на переднем сиденье молчит; мы не разговариваем с тех пор, как проехали Нью-Палц и она отметила, насколько ровная земля у самого подножья гор.

Это было час назад. Наверное, я должна была обрадоваться, что она вообще приехала. Но, честно говоря, я предпочитаю взаимное безразличие, установившееся между мной и наемным водителем, который встречал меня в аэропорту все прошлые годы. У водителя были свои проблемы, и они меня совершенно не касались.

Чего не скажешь о моей матери.

Мы останавливаемся перед Сибил-холлом и вручаем ключи камердинеру, который позаботится о багаже. Есть минус в том, чтобы приезжать в школу на четыре дня раньше: нам приходится приветствовать нашего декана в ее кабинете, а затем вместе тащиться по кампусу. Мать и декан беседуют в шести шагах передо мной, а я плетусь следом. Озеро между холмами сверкает, как серебряная монета. Я не отрываю взгляда от запястья декана – от бронзового ключа, который болтается на веревочке: ключа от Годвин-хаус.

Годвин-хаус отгорожен от остальных зданий рощицей канадской пихты и крутой тропой, ведущей наверх. Дом был выстроен триста лет тому назад на месте древнего оползня, поэтому, когда грунт просел, здание, стоящее на небольшом гребне, встало наперекосяк. Внутри полы заметно наклонены вдоль оси восток – запад, под дверями зияют щели, а кухонный стол шатается при каждом прикосновении. С того момента, как я приехала в Дэллоуэй пять лет тому назад, было по крайней мере две попытки подогнать плотнее окна и двери или основательно перестроить дом, но мы, живущие здесь, так громко протестовали, что школа оставила оба эти намерения. Да и как не сопротивляться? Годвин-хаус принадлежит нам, литературным неженкам Дэллоуэя, самонадеянным наследницам Эмили Дикинсон^[1], – которая однажды, навещая подругу в Вудстоке, останавливалась здесь, – и он нравится нам таким, какой есть. Включая его скрюченный остов.

– Сейчас ты можешь поесть в столовой факультета, – сообщила декан Мариотт, как только я разместилась в своей комнате. Я и прежде жила здесь. То же самое пятно от воды на потолке, те же пожелтевшие занавески, которые шевелил ветерок из открытого окна.

Интересно, они держали ее пустой для меня или же моя мать запугала руководство школы, заставив их выгнать из комнаты другую девушку, когда вернусь я?

– Мисс МакДональд уже должна была вернуться, – продолжила декан. – В этом году она снова будет домоправительницей Годвина. Зайди сегодня днем в ее кабинет, пусть она знает, что ты приехала.

Декан также дала мне свой личный номер. Скорее всего, подстраховалась: вдруг у меня случится нервный срыв в кампусе? Вдруг под тенниской и сшитой на заказ юбкой скрывается та, кто после первой же проведенной в одиночестве ночи сорвет с себя одежду и, обнаженная, помчится сквозь леса, как обезумевшая менада^[2]?

Лучше перестраховаться.

Я беру номер и засовываю в карман юбки. Я сжимаю его в кулаке, пока бумага не превращается в чернильный комок.

Как только декан уходит, мать внимательно осматривает комнату, ее холодный пристальный взгляд скользит по потрепанному ковру и комоду красного дерева с обшарпанными углами. Представляю, как она гадает, куда деваются те шестьдесят тысяч, которые она каждый год платит за мое обучение.

– Может быть, – говорит она после долгого молчания, – мне на ночь остаться в городе, помочь тебе устроиться…

Это звучит фальшиво, поэтому, когда я отрицательно качаю головой, она явно успокаивается. Уже сегодня она может улететь к себе в Аспен и вечером пить каберне в своей студии.

– Тогда ладно. Ладно. Хорошо. – Она уступает моему желанию, ее перламутровые розовые ногти впиваются в скрещенные руки. – У тебя есть номер декана.

– Да.

– Да. Надеюсь, что он тебе не понадобится.

Она обнимает меня, я прячу лицо в изгибе ее шеи, пропахшей духами «Аква ди Парма» и самолетом.

Я слежу, как она спускается по тропинке, пока не скрывается за соснами на повороте, – просто чтобы убедиться, что она действительно ушла. Потом я затаскиваю чемоданы на кровать и начинаю разбирать вещи.

Я развешиваю платья в стенном шкафу по цвету и виду ткани – белая марлевка, прохладный шелк цвета топленого молока – и притворяюсь, что не помню то место, где в прошлом году оторвала плинтус от стены и спрятала что-то вроде контрабанды: карты таро, длинные конические свечи, травы, упакованные в пустые жестянки из-под мятных таблеток. Я обычно аккуратно раскладывала их в ряд на комоде, как другая девушка разложила бы косметику.

В этот раз я выкладываю на комод драгоценности. Я поднимаю глаза и ловлю свое отражение в зеркале: светлые волосы стянуты лентой на затылке, губы покрыты безупречно нейтральной помадой.

Я стираю ее ладонью. В конце концов, производить впечатление не на кого.

Несмотря на то что меня больше ничто не отвлекает, разбор чемоданов занимает около трех часов. После я закидываю пустые чемоданы под кровать и, обернувшись посмотреть, что получилось, осознаю, что все это время ни о чем не думала. Сейчас все еще начало дня, озеро в отдалении теперь сверкает золотом, и я не знаю, что делать дальше.

К середине моей первой попытки обучения в выпускном классе я накопила в своей комнате в Годвине столько книг, что они вываливались с полок, громоздились на полу и на углу комода, валялись в изножье кровати, и я спихивала их во время сна. Их все пришлось вывезти, когда я не вернулась на весенний семестр в прошлом году. Те несколько книг, что мне удалось впихнуть в чемоданы в этот раз, совсем другое дело: все поместились на одной полке, даже оставив рядом с собой место, поэтому две последние книги уныло склонились к деревянной стенке.

Я решаю спуститься в комнату отдыха. Там лучше всего читается; мы с Алекс обычно растягивались на персидском ковре среди башен из книг – с чашками чая и джазом, играющим у Алекс в наушниках.

Алекс.

Память пронзает меня как брошенный дротик. Это так неожиданно, что у меня перехватывает дыхание и начинает кружиться голова, я стою в проеме своей двери, пока дом вращается вокруг меня.

Я знала, что возвращение сюда может ухудшить мое состояние. Доктор Ортега объяснила это мне перед отъездом, ее голос был спокойным и ободряющим. Она говорила, что горе проявляется в мелочах: что я буду жить обычной жизнью, но однажды случайно услышанный музыкальный мотив или обрывок девичьего смеха напомнит мне о ней – и меня вновь накроет с головой.

Я понимаю, как действует чувственная память. Но понимание не означает готовность.

Поэтому мне хочется только одного: выскочить из Годвин-хаус и побежать вниз по склону, во двор, где яркий солнечный свет прогонит любых призраков.

Вот только это слабость, а я отказываюсь быть слабой.

«Это то, зачем я здесь, – говорю я себе. – Я приехала раньше, поэтому у меня будет время упорядочить мою жизнь. Ну, что ж. Буду упорядочивать».

Я делаю глубокий вдох и заставляю себя выйти в коридор, а затем спуститься на два пролета до первого этажа. В шкафу на кухне я нахожу чай – наверное, остался с прошлого года, – кипячу воду и, пока он заваривается, несу кружку в комнату отдыха.

Комната отдыха – это самое большое помещение в доме. Она тянется вдоль всей западной стены, ее огромные окна выходят на лес, и поэтому здесь темно даже в полдень. С потолка, как портьеры, свисают тени, но я зажигаю несколько ламп – и янтарный свет освещает темные углы.

Здесь нет призраков.

Годвин-хаус был построен в начале восемнадцатого века, это первое сооружение школы Дэллоуэй. За десять лет с момента открытия школа увидела пять жестоких смертей. Я и сейчас иногда ощущаю в воздухе запах крови, словно жуткая история Годвин-хаус похоронена в его неровном фундаменте рядом с костями Марджери Лемонт.

Я сажусь в кресло у окна: мое любимое, мягкое, бордового цвета, с подушкой для сиденья, которая опускается подо мной так, словно кресло хочет поглотить своего захватчика. Я устраиваюсь поудобнее с детективом Гарриет Вейн и с головой погружаюсь в Оксфорд 1930-х годов, в запутанную сеть убийственных записок, изысканных обедов и угроз в перерывах между пирожными и сигаретами.

Сейчас дом кажется совсем другим. Год назад, в середине семестра, коридоры гудели от громких девичьих голосов и стука каблуков по деревянному полу, повсюду были расставлены чашки, на бархатной обивке виднелись прилипшие длинные волоски. Время поглотило все это. Мои подруги в прошлом году окончили школу. Когда начнутся занятия, Годвин будет домом для совсем других учениц: студенток третьего и четвертого курсов с блестящими глазами и душами, навеки отданными литературе. Девушки, которым, возможно, Оутс нравится больше, чем Шелли, а Олкотт – больше, чем Альенде^[3]. Девушки, которые ничего не знают о крови и дыме, о черной магии.

И я войду в их группу, последний представитель ушедшей эпохи, старый механизм, который очень хочется убрать подальше.

Моя мать хотела, чтобы я перешла в Эксетер и закончила обучение там. Эксетер… Словно там мне было бы легче пережить это, чем здесь. Я особо не надеялась, что она поймет. «Но ведь твои подруги ушли», – сказала бы она.

Я не знала, как ей объяснить, что быть в одиночестве в Дэллоуэе лучше, чем где-либо еще. По крайней мере, здесь меня знают стены, полы, почва. Я вросла корнями в Дэллоуэй. Дэллоуэй – мой.

Бух.

Звук пугает меня настолько, что я роняю книгу и вскидываю глаза к потолку. Я ощущаю привкус железа во рту.

Ничего. Это старое здание все глубже погружается в неустойчивый грунт.

Я достаю книгу и начинаю листать страницы в поисках места, на котором остановилась. Я никогда не боялась быть одна и не собираюсь начинать это делать сейчас.

Бух.

На сей раз я отчасти ожидаю этого, напряжение сковывает мою спину, свободная рука сжимается в кулак. Я откладываю книгу в сторону и выскальзываю из кресла, сердце неровно барабанит в груди. Декан Мариотт точно никого не впускала в здание, так ведь? Хотя… Это, наверное, техперсонал. Кто-то мог прийти убрать нафталиновые шарики или поменять воздушные фильтры.

Точно, так и есть. Семестр начнется в конце выходных; самое время для уборки. Вне всякого сомнения, в этот период в Годвине не избежать беготни персонала, отмывающего полы и распахивающего окна где только можно.

Вот только дом был вычищен до моего приезда.

Поднимаясь по лестнице, я чувствую, каким холодным стал воздух, и этот холод пробирает до мозга костей. Вязкий ужас леденит мою кровь. Я не строю предположений, я знаю, откуда исходит этот звук.

Комната Алекс была третьей справа на втором этаже – прямо под моей комнатой. Когда ее музыка была слишком громкой, я обычно топала по полу. Она же выстукивала ответ черенком метлы.

Стук, четыре слова: «Заткнись. К. Чертовой. Матери».

Это глупо. Это… смехотворно, нерационально, я знаю, но это не помогает мне преодолеть ощущение тошноты, зарождающееся где-то под ребрами.

Я стою перед закрытой дверью, упираясь в нее рукой.

Открыть ее. Я должна открыть ее.

Какое же холодное дерево. У меня шумит в ушах, и я никак не могу отделаться от образа Алекс по ту сторону двери: истлевшая, седая, тусклые глаза пристально смотрят из иссохшего черепа.

Открой ее.

Но я не могу.

Я поворачиваюсь на каблуках и мчусь обратно по коридору до самой комнаты отдыха. Подтаскиваю кресло ближе к высокому окну и сворачиваюсь калачиком на подушке, вцепившись руками в книгу Сэйерс и уставившись на вход, откуда пришла, в ожидании плывущей со стороны лестницы тонкой фигуры, покрытой сумраком, словно плащом.

Ничего не происходит. Ну, все правильно. Просто…

Это паранойя. Это тот же самый страх, что заставлял меня просыпаться среди ночи с саднящим от крика горлом. Это чувство вины, проникающее в тело моего разума и выпускающее его внутренности наружу.

Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я снова могу открыть книгу и переключить свое внимание с двери на текст. Без сомнения, чтение книг про убийства в одиночестве в старом доме – это половина моей проблемы. Невозможно не вздрагивать при каждом скрипе и ударе, когда ты с головой погрузилась в историю, в которой много преступлений, совершенных в библиотеке.

День перетекает в вечер. Мне бы нужно зажечь больше ламп и долить чаю в кухне, но я заканчиваю книгу.

И только я переворачиваю последнюю страницу, как снова: бух.

А потом, почти одновременно с ударом, над моей головой по полу медленно начинают тащить что-то тяжелое.

На этот раз я действую без колебаний.

Я поднимаюсь на второй этаж, перепрыгивая через две ступеньки, и, пройдя полпути по коридору, осознаю, что дверь в комнату Алекс открыта. К горлу подступает тошнота. Нет… нет…

Но вот я останавливаюсь перед комнатой Алекс и понимаю, что дело не в привидении.

За письменным столом Алекс сидит девушка, стройная, черноволосая, с авторучкой в руке. Она одета в свободный клетчатый блейзер с серебряными запонками. Я вижу ее первый раз в жизни.

Она отрывается от своего письма – и наши взгляды встречаются. Ее глаза серые, цвета январского неба.

– Вы кто? – Слова вылетают из меня все разом, выходит резко и агрессивно. – Что вы здесь делаете?

Комната обитаема. Кровать заправлена. На подоконнике – растения. На комоде – стопка книг.

Эта девушка не Алекс, но она в комнате Алекс. Она – в комнате Алекс и смотрит на меня так, словно я пришла с улицы, вся заляпанная помоями.

Она кладет ручку и говорит:

– Я живу здесь. – У нее низкий, тягучий голос.

Несколько секунд мы изучающе смотрим друг на друга, я ощущаю напряжение в груди. Девушка же спокойна и неподвижна, словно вода в пруду. Я в замешательстве. Я все жду, что она спросит: «Зачем вы здесь?» – вернет мне, незваной гостье, мой вопрос, – но она молчит.

Она ждет, когда я начну говорить. Формат для разговора найти проще простого: знакомство, непринужденная светская беседа, вопросы из вежливости о месте жительства и интересах. Но, сжав зубы, я молчу.

Наконец, она поднимается с места, царапнув ножками стула по твердым доскам пола, и закрывает у меня перед носом дверь.

Глава 2

Девушка в комнате Алекс не призрак, но вполне могла бы им быть.

В этот день мы больше не разговариваем; дверь в комнату Алекс остается закрытой, о присутствии новой постоялицы свидетельствуют лишь случайный скрип половиц да грязная кофейная кружка, оставленная на кухонном столе. В полдень я замечаю ту девушку на крыльце, одетую в костюм из жатого ситца, сидящую в кресле-качалке с сигаретой в одной руке и книгой «Орикс и Коростель» в другой.

Я делю свое время между спальней и комнатой отдыха, лишь однажды отважившись выбраться в столовую факультета, набрать в коробку еды и сбежать обратно в Годвин-хаус; нет ничего хуже, чем пытаться поесть в то время, как все преподаватели английского языка подходят ко мне, чтобы напомнить о том, как они виноваты, как мне, должно быть, трудно и какая же я молодец, что вернулась после всего, что произошло.

Если я буду передвигаться маршрутом «спальня – комната отдыха, комната отдыха – спальня», может быть, стужа не настигнет меня.

По крайней мере я себя в этом убеждаю. Но в итоге избежать этого не получается.

Это происходит, когда я нахожусь в читальном уголке. Я свернулась калачиком на сиденье у окна в конце коридора на первом этаже, сбросив туфли и засунув ноги в носках между подушками, рядом с которыми сложены стопкой книги для летнего чтения из списка доктора Уайатт. Мои веки тяжелеют, я напрасно изо всех сил стараюсь удержать взгляд на странице. Несмотря на то что день в разгаре, я зажигаю свечи; огоньки колеблются и мерцают, отражаясь в стекле окна.

«На минуточку, – думаю я. – Я прикрою глаза только на минуточку».

Сон, словно подземные воды, обволакивает меня. Темнота тянет меня в глубину.

А после я снова оказываюсь на горе. Руки в перчатках успевают онеметь, пока я цепляюсь за этот жалкий выступ. Я продолжаю думать о темной воде, заполняющей мои легкие. О теле Алекс, разбившемся о камни.

Сугроб подо мной больше не смещается. Я сажусь на него легко, как насекомое, и сижу неподвижно. Если пошевелюсь, гора задрожит и избавится от меня.

Если я не буду шевелиться, я умру здесь.

– Так умри же, – говорит Алекс, и я, вздрогнув, просыпаюсь.

В коридоре уже темно. Высокие окна глазеют на темный лес, свечи погасли. Слышно только мое дыхание, тяжелое и прерывистое. Оно вырывается с шумом – болезненное, словно я все еще очень высоко над землей.

Я чувствую ее пальцы на затылке, ногти, похожие на осколки льда. Я судорожно озираюсь, но никого нет. По пустым коридорам Годвин-хаус тянутся тени, невидимые глаза пристально смотрят из высоких углов. Когда-то давно мне было так легко забыть рассказы об этом доме и пяти ведьмах из Дэллоуэя, которые жили здесь триста лет тому назад, об их крови у нас под ногами и костях, висящих на деревьях. Если в этих местах и водятся привидения, то это из-за убийств и магии, а не из-за Алекс Хейвуд.

Алекс была самой яркой в этих стенах. Она держала ночь в страхе.

Мне нужно включить свет. Но я не могу сдвинуться с этого места возле окна, не могу перестать сжимать колени обеими руками.

Ее здесь нет. Она умерла. Она умерла.

Я вскакиваю. Шатаясь, подхожу к ближайшему торшеру, дергаю за цепочку и включаю свет. Лампочка светится белым; я осматриваю помещение, чтобы убедиться в том, что никого нет. Конечно, никого нет. Боже, который час? Только 3:03 утра, высвечивает неимоверно яркий экран телефона. Уже слишком поздно, чтобы девушка в комнате Алекс все еще бодрствовала.

По дороге в свою комнату я зажигаю все лампы, сердце колотится, пока я поднимаюсь мимо второго этажа. «Не смотри, не смотри», – приказываю себе и спешу дальше на третий.

Придя в комнату, я запираю дверь и сажусь на корточки на ковре. В прошлом году я, возможно, произнесла бы заклинание, ведь круг света – моя защита от тьмы. Сейчас же мои руки трясутся так сильно, что три спички ломаются, прежде чем мне удается зажечь огонь. Я не рисую круг. Магии не существует. Я не произношу заклинание. Я всего лишь зажигаю три свечи и как можно ближе наклоняюсь к их теплу.

«Учись осознанному наблюдению, – сказала бы доктор Ортега. – Сосредоточься на пламени. Сосредоточься на чем-либо реальном».

Если что-то сверхъестественное и блуждает в этих стенах, оно не проявляет себя; тусклое пламя свечей мерцает и отбрасывает на стены колеблющиеся тени.

– Нет здесь никого, – шепчу я, и не успевают слова сорваться с моих губ, раздается стук в дверь.

Я так сильно вздрагиваю, что опрокидываю свечу. Шелковый ковер загорается практически мгновенно, желтое пламя быстро пожирает старинный узор. Я затаптываю остатки огня, когда кто-то спрашивает:

– Что вы делаете?

Я поднимаю глаза. В дверном проеме стоит замена Алекс. И хотя сейчас чуть больше трех часов утра, она одета так, будто собирается идти на собеседование на юридический факультет. У нее даже запонки на воротнике.

– Вызываю дьявола. А на что это похоже? – отвечаю я, но мои пылающие щеки выдают меня; такое унижение. Хочу опрокинуть остальные свечи и сжечь весь дом, чтобы никто не узнал о моем позоре.

Девушка приподнимает одну бровь.

У меня так никогда не получается, хотя я провела целую вечность у зеркала, пытаясь изобразить нечто подобное.

Я жду остроумного ответа, чего-то резкого и ранящего, подходящего этой странной, непредсказуемой девушке. Но она просто говорит:

– Вы оставили все лампы включенными.

– Я выключу.

– Спасибо. – Она поворачивается, чтобы уйти. Просто исчезнуть в темных коридорах дома и из моей жизни еще на несколько дней.

– Подождите, – говорю я, и она оборачивается, свет от свечей блуждает по ее лицу, отбрасывая странные тени под скулами. Я осторожно переступаю через тлеющие участки ковра, ощущая поднимающееся по ногам тепло, и протягиваю ладонь:

– Я – Фелисити. Фелисити Морроу.

Она медлит, разглядывает мою руку и, наконец, пожимает ее. Прохладная ладонь, крепкое рукопожатие.

– Эллис.

– Это фамилия или имя?

Она смеется и отпускает мою руку, оставляя мой вопрос без ответа. Я стою в дверном проеме, глядя, как она идет по коридору. Ее бедра не покачиваются при ходьбе. Она просто уверенно шагает, держа руки в карманах брюк.

Я не знаю, почему она пришла так рано. Не знаю, почему не говорит мне свое имя. Не знаю, почему она со мной не разговаривает, да и кто она вообще такая.

Но я хочу найти торчащую нитку на воротнике ее рубашки и потянуть за нее.

Я хочу разгадать ее.

Глава 3

Через два дня, в субботу, перед началом занятий ученицы возвращаются в стены школы. Площадка перед фасадом, уставленная машинами, кишит первокурсницами и продолжающими учебу студентками и их семьями, которые обычно тащат своих младших полюбоваться на их потенциальное будущее. Четыреста девушек: небольшая школа по общепринятым стандартам, а мы, студентки, разделились на еще меньшие группы. И все равно я не могу заставить себя спуститься вниз, когда «новенькие» заселяются в Годвин-хаус. Но дверь оставляю открытой. Свернувшись калачиком с книгой в руках в своей кровати, наблюдаю за людьми, снующими туда-сюда по коридору третьего этажа.

Годвин-хаус – самый маленький в кампусе, он рассчитан лишь на пятерых студенток плюсом к хозяйке дома, МакДональд, спальня которой находится на первом этаже, и предназначен исключительно для старшекурсниц. Мы боролись против расширения Годвина и заселения большего числа студенток. Только представьте – шаткие лестницы, кривые полы и… Годвин больше не дом Дикинсон и ведьм, а уродливая химера, построенная, чтобы вместить как можно больше жильцов.

Нет. Мы в силах сохранить Годвин таким, каким он был три века назад, когда была основана школа. История все еще живет в этих коридорах. В любой момент за углом можно встретиться лицом к лицу с призраком прошлого.

На одном этаже со мной прописаны еще двое: вечно тоскливая темнокожая девушка с длинными черными волосами и рыжеволосая с мертвенно-бледным лицом. Я поглядываю на вторую, прикрывшись «Колдовским апрелем»^[4] в мягкой обложке. Так им нечего будет сказать, заметь они меня сидящей на кровати с ноутбуком на коленях. Я наблюдаю за тем, как они, попивая холодный кофе, указывают носильщикам, таскающим вместо них чемоданы вверх по лестнице, куда поставить вещи.

В первый раз, заметив рыжеволосую соседку, вспышкой пламени мелькнувшую за углом, я вдруг подумала – Алекс.

Но это не Алекс.

Будь моя мать здесь, она быстренько бы подняла меня с кровати и заставила спуститься ко всем. Я топталась бы возле каждой, представляясь им и приглашая на чай в надежде вызвать к себе симпатию, и приходила бы вовремя на ужин, чтобы с остальными девочками Годвина поделиться сплетнями и передать соль, сидя за общим столом в обеденном зале.

Но ничего из этого я не делаю и на ужин не хожу вовсе.

Новый учебный год вызывает ощущение разверзнувшейся, поглощающей свет пустоты. Что породит тьма? Какие призраки из неведомых глубин придут задушить меня?

Год назад мы с Алекс впустили зло в этот дом. Что, если оно все еще здесь?

Я закрываюсь в своей комнате и нервно хожу от окна до двери и обратно, заламывая руки.

«Магии нет, – твержу я себе. – Призраков не существует».

А если привидений и магии нет, то и проклятия тоже.

Но дубовые ветви, стучащие в мое окно, напоминают костлявые пальцы, барабанящие по стеклу, и я не могу заглушить голос Алекс в своей голове.

Я считаю, что карты таро – не волшебство, а предсказание будущего, основанное на многолетней практике. Это по сути своей… карточная игра. Поэтому нет никакого риска в том, чтобы уступить старым привычкам. Я пригибаюсь, залезая в шкаф, чтобы из-под трав, свечей и старых камней достать свою металлическую банку с колодой таро Смит – Уэйта.

Я запихиваю остальные предметы темного культа обратно и быстро выбираюсь наружу, учащенно дыша.

Магии нет. Нечего бояться.

Я несу коробку к кровати, тасую карты и спрашиваю их: «Сближусь ли я с этими девочками? Найду ли здесь друзей? Будет ли Годвин-хаус таким, каким я его помню?»

Я вынимаю три карты: прошлое, настоящее, будущее.

Прошлое показывает Шестерку Кубков и означает свободу и счастье. Это карта детства и невинности. Что и совпадает с моим прошлым. Настоящее выпадает Девяткой Жезлов, перевернутой. Неуверенность. Паранойя. Похоже на правду.

И мое будущее: Дьявол.

Я хмурюсь и снова сбрасываю карты в колоду.

Вообще не знаю, как понять Старшие Арканы. Да и, по словам доктора Ортеги, таро не предсказывают будущее, они показывают ровно то, что вы и так знаете о себе.

Поэтому нет смысла сейчас изводить себя над картами. Вместо этого я смотрю в зеркало, закрепляю волосы на затылке, освежаю помаду на губах и спускаюсь вниз к остальным.

Новые студентки сидят в общей комнате. Все собрались вокруг кофейного столика и, похоже, не сводят глаз с шахматной партии между Эллис и рыжей. Свеча горит, источая запах розы, играет классическая музыка на виниле. Даже я, не разбираясь в шахматах, могу сказать, что Эллис выигрывает. Центр доски под контролем ее пешек. Фигуры ее соперницы ушли на фланги, сражаясь за возвращение утраченных позиций.

– Привет, – говорю я.

Все смотрят на меня. Столь внезапное движение, отчасти даже синхронное, застает меня врасплох. Я пытаюсь улыбнуться.

Я, Фелисити Морроу, никогда не робею.

Но эти девушки не знают этого.

Потом они устремляют свои взгляды на Эллис, словно прося ее разрешения поговорить со мной. Она смахивает белую пешку с доски и откидывается на спинку стула, положив запястье на колено.

– Это Фелисити, – звучат ее слова.

Что, я сама не могу представиться? Но сейчас уже, конечно, ни к чему. Что я должна говорить? Снова здороваться? Нет. Естественно, я не буду ей поддакивать: «Да, верно. Мое имя Фелисити. Ты абсолютно права».

Эллис познакомилась с этими девушками несколько часов назад и уже заявила о себе как о самой главной.

Одна из них – чернокожая с копной тугих кудрей, одетая в кардиган «Вивьен Вествуд», пожалев меня, говорит:

– Леони Шуйлер.

И этого достаточно, чтобы перекличку подхватили остальные.

– Каджал Мехта, – прозвучало от худой унылой девушки с моего этажа.

– Клара Кеннеди, – представилась рыжая, тут же вновь возвращая свое внимание к игре.

И на этом все.

Теперь, когда я здесь, уже не до разговоров. В комнате повисла тишина, и только слышно, как Клара, делая ход конем, стучит фигуркой о доску, а Эллис поджигает спичку, закуривая сигарету.

И это в помещении. Мало того, что никто не делает ей замечаний, так еще и МакДональд не реагирует на это так, как если бы мы с Алекс курили в общей комнате. «Книги могут загореться, девушки!»

Ну, пусть не ждут, что я уйду. Вообще-то я здесь на таких же правах, как и они. И даже больше. Я уже проживала в Годвин-хаус, когда они, будучи первокурсницами, спрашивали дорогу в столовую.

Я сажусь в свободное кресло и достаю телефон, чтобы проверить почту, а Клара и Каджал обмениваются недоуменными взглядами, словно не видели раньше, чтобы кто-то переписывался в интернете. Возможно, они не переписывались. Одеты все как в 1960-е: юбки из твида, воротнички а-ля Питер Пэн и красная помада. Эллис заканчивает игру на восьмом ходу, быстро и беспощадно расправляясь с фигурами Клары. Хотя и с трудом, но все возвращаются к беседе, при этом делая вид, что меня нет. Я узнаю, что Леони провела лето в семейном загородном доме в Нантакете, а у Каджал есть кот по имени Птенчик.

Я узнаю не то, что мне нужно, и, честно говоря, не слышу ничего нового. Семья Леони Шуйлер – потомственные богачи. Я видела Леони в школе раньше и знаю, что у нее и тогда были прямые волосы, и она точно не носила это массивное кольцо с печаткой. Фамилии Мехта и Кеннеди тоже знамениты: их обладатели часто останавливаются в гостевом доме моей матери в Венеции.

Я хочу знать, почему они выбрали Годвин… и в целом Дэллоуэй. Интересно, притянула ли их сюда романтика старинной литературы, как и меня, или, может быть, их интерес гораздо глубже: восемнадцатый век, мертвые девушки и темная магия?

– Как тебе Дэллоуэй? – спрашивает Леони. И, конечно, обращается к Эллис.

Та, стряхивая пепел сигареты в пустую кружку, отвечает:

– Нормально. Гораздо меньше, чем я ожидала.

– Привыкнешь, – сказала Клара, глупо хихикнув. Мне она все больше и больше не нравится. Может быть, потому что она сильно напоминает мне Алекс. Но они лишь похожи, и на этом все.

– Годвин – лучший дом. Тебе повезло.

– Да, я знаю о Дикинсон, – отвечает Эллис.

– И не только, – говорит Леони. – Годвин самый маленький дом на кампусе, но при этом и самый старый. Он был здесь еще до того, как школу достроили. Деливранс Лемонт, учредительница, жила здесь со своей дочерью.

– …Марджери Лемонт, – отмечает Эллис. Я застываю в кресле, чувствуя, как холодок пробегает по венам.

– Я читала о случившемся, – добавляет она.

Наверное, мне нужно было подняться наверх.

– Жутко, правда? – спрашивает Клара улыбаясь. Я смотрю на нее не отрываясь, во все глаза. Жуткая. Слабое слово для определения Марджери Лемонт. Богатая, дерзкая, убийца, ведьма – эти описания подходят ей гораздо больше.

– Ой, не надо! – отмахивается Каджал. – Никто на самом деле не верит в эту чепуху.

– Смерти действительно происходили. Это исторический факт, – поучительным тоном отвечает Леони. Интересно, ее уверенность – это результат работы над архивами?

– Да, но колдовство? Ритуальное убийство? – Каджал отрицательно качает головой. – Скорее всего, Пятеркой из Дэллоуэя были девушки, которые слишком нагло вели себя в свое время, вот за это и поплатились своими жизнями. Как в Салеме.

Пятерка из Дэллоуэя.

Флора Грейфрайар – первая. Была убита девушками, которых она считала своими подругами.

Тамсин Пенхалигон повесили на дереве.

Беатрикс Уокер разбилась о каменный пол.

Корделию Дарлинг утопили.

И… Марджери Лемонт похоронили заживо.

В позапрошлом году у меня в планах было написать курсовую работу о связи колдовства и женоненавистничества в литературе. Казалось, Дэллоуэй – идеальное место для этого, те самые стены, уходящие в темное прошлое. Подобно научному деятелю, я со всей объективностью изучала историю жизни и смерти ведьм Дэллоуэя, пока прошлое не вылезло из пергамента и чернил, чтобы своими пальцами придушить меня.

– Тебе повезло, что тебя поселили в Годвин с первого раза, – говорит Леони в сторону Эллис, ловко обходя животрепещущую тему. – Кандидатов на место всегда много. Большинство не проходят отбор, пока не дойдут до старших курсов.

– Я всего лишь на третьем, – добавляет Клара, но все молчат.

Я же борюсь с желанием сказать: «Я тоже была».

– Вам не говорили, что все ведьмы умерли здесь, в Годвин-хаус? – интересуется Эллис, закуривая вновь. Запах дыма, едкий как горелая плоть, пропитывает воздух.

Сил нет находиться здесь.

Я отодвигаю стул и встаю.

– Думаю, я пойду спать. Приятно было познакомиться со всеми вами.

Девушки устремляют взгляды на меня, поэтому я вынужденно улыбаюсь: воспитанная девочка из хорошей семьи. Эллис выдыхает дым в потолок.

Я поднимаюсь в свою темную комнату, возвращаясь к ее знакомым очертаниям, отчетливо осознав свое поражение.

Карты таро до сих пор лежат на моей кровати. Я хватаю колоду, убираю ее обратно в тайник и закрываю плинтусом дыру.

Вот я дура. Стану я еще когда-нибудь ими пользоваться. Это не колдовство, но сродни ему. И тут я вспоминаю ворчание доктора Ортеги о нескончаемых заблуждениях и скорби. Но магии нет. Я не сумасшедшая. И я уже больше не скорблю.

Глава 4

Я раздумываю, стоит ли вообще идти на сегодняшнее мероприятие. Обитательницы Болейн-хаус устраивают такие вечера в стиле «Мулен Руж» в начале и конце каждого семестра; девушки с длинными мундштуками потягивают абсент и проверяют накладные ресницы в зеркале туалетной комнаты – и раньше я всегда ходила. Но это было в то время, когда все из Годвин-хаус были со мной. Мы с Алекс раз за разом одевались в наряды одного и того же цвета: я носила красный, она – темно-синий. В расшитый бисером клатч она прятала плоскую фляжку. Я курила сигареты одну за другой, высунувшись из окна на четвертом этаже. Единственные моменты, когда я позволяла себе курить.

В этот раз есть только я. Никакого темного зеркального двойника. Красное платье, что я надевала в прошлом году, теперь болтается на мне: ключицы торчат, как лезвия, тазовые кости проступают сквозь тонкий шелк.

Некоторые лица мне знакомы, в прошлом году я готовилась к выпуску, а они были на первом и втором курсах; они машут мне и проходят туда, где, должно быть, интереснее.

– Фелисити Морроу?

Я оглядываюсь. Невысокая, коротко стриженная девушка стоит рядом и во все глаза смотрит на меня; она одета в платье, которое явно никогда не знало утюга. Через секунду до меня доходит.

– О, привет. Ханна, верно?

– Ханна Стрэтфорд, – говорит она, улыбаясь еще шире. – Я не была уверена, что ты меня вспомнишь!

Конечно да, хотя это лишь смутное воспоминание о маленькой первокурснице, которая таскалась за Алекс, словно та была воплощением утонченности, а не неряшливой девчонкой, которая вечно спала допоздна и списала итоговую контрольную по французскому. Нет, за пределами Годвин-хаус Алекс была безупречной, утонченной, являлась образцом непринужденного совершенства, и ей удавалось носить свою плебейскую фамилию как чертов нимб.

У меня сводит живот. Я прижимаю руку к ребрам и делаю неглубокий вдох.

– Конечно я помню, – говорю я, натягивая на лицо улыбку. – Хорошо, что мы снова встретились.

– Я так рада, что ты решила вернуться в этом году, – торжественно, как священник, произносит Ханна. – Надеюсь, тебе уже лучше.

Вот так, сразу. Улыбка дается мне с трудом.

– Я чувствую себя прекрасно.

Выходит довольно резко – и Ханна вздрагивает.

– Ну да. Конечно, – торопливо говорит она. – Прости. Я только хотела сказать… извини.

Она не знает о моем пребывании в Сильвер-Лейк. Она не может знать.

Еще вдох, моя рука поднимается и опадает вместе с диафрагмой.

– Мы все по ней скучаем.

Интересно, насколько неискренне я это произнесла? Хотелось бы знать, ненавидит ли Ханна меня за это, хоть немного.

Она стоит, покусывая нижнюю губу, но, что бы ей ни пришло на ум, вместо этого она еще раз ослепительно улыбается.

– Ну, по крайней мере ты все еще в Годвин-хаус! Я подавала заявление в этом году, но, к сожалению, не прошла. Но опять же, все подавали заявки. Это же очевидно.

Очевидно?

Мне даже не приходится задавать этот вопрос. Ханна поднимается на цыпочки, наклоняется и по секрету шепчет:

– Эллис Хейли.

Ой! Ой. Наконец, головоломка сложилась. Эллис – это Эллис Хейли, романистка: автор бестселлера «Ночная птица», который получил в прошлом году Пулитцеровскую премию. Я об этом слышала по Национальному общественному радио; Эллис Хейли, ей только семнадцать, и она – «голос нашего поколения».

Эллис Хейли, вундеркинд.

– Разве она не на домашнем обучении? – только и удается сказать мне.

– Да, так и есть. Ты, наверное, не знаешь. Она перевелась сюда в этом семестре, будет заканчивать обучение здесь. Мне кажется, она хотела выбраться из Джорджии.

Ханна продолжает говорить, но я ее не слушаю. Я лихорадочно перебираю в памяти события прошлой недели, пытаясь вспомнить, не сделала ли я чего-нибудь позорного.

Всё, что я сделала, было настоящим позором.

– Пойду что-нибудь выпью, – говорю я Ханне и сбегаю, пока она не заявила, что пойдет со мной. Хуже, чем бесконечно слушать, как Ханна сожалеет о том, что случилось, были ее дифирамбы Эллис Хейли.

Девушки Болейн устроили в своей кухне что-то вроде бара; к счастью, куратор их факультета отсутствовала – впрочем, как и все педагоги во время наших вечеринок; в конце концов, наши родители платят школе не за то, чтобы нас воспитывали, – и там нашлись такие сорта дорогого джина, о которых я и не подозревала. Я наливаю себе из ближайшей бутылки, выпиваю и наливаю вновь.

Я не люблю джин. И сомневаюсь, что хоть одна из двадцати девушек, живущих в Болейн-хаус, любит; им нравится цена этого самого джина.

Со мной никто не разговаривает. Сейчас я этому рада. Взамен я получаю возможность наблюдать за тем, как они общаются между собой и искоса посматривают в мою сторону, словно опасаются столкнуться со мной взглядом. При моем приближении разговор затихает.

Значит, все в курсе.

Я не знаю, как они это выяснили. Хотя, возможно, и знаю… Сплетни в нашем кругу разлетаются быстро. Несмотря на присутствие в школе Дэллоуэй Эллис Хейли, я здесь самая интересная персона.

Я допиваю остатки из моего стакана. Они это переживут. Вот начнутся занятия, и кто-нибудь сочинит для посиделок у камина историю похуже, чем о Фелисити Морроу, той девушке, которая…

Я не могу сказать это даже мысленно.

Я наливаю себе еще.

Каждый дом в Дэллоуэй имеет свои тайны, реликвии школьной истории. Как проницательно заметила Леони, Дэллоуэй основала Деливранс Лемонт, дочь салемской ведьмы, предположительно сама практиковавшая магию. Есть тайны попроще: тайный проход из кухни в комнату отдыха, собрание старых экзаменационных работ. Тайны же Болейн, как Годвин-хаус, мрачнее.

Секрет Болейн – это старинный обряд, обращение из современности ко времени, когда скверные женщины были ведьмами и передавали свои магические способности дочерям из поколения в поколение. И хоть магия к настоящему времени умерла, растворенная в технологиях, цинизме и потоках времени, ученицы некоторых домов в Дэллоуэй всё еще почитают наше кровавое наследие.

Болейн-хаус. Бефана-хаус. Годвин.

Когда меня посвящали в ковен Марджери, я кровью присягала на верность костям дочери Деливранс Лемонт. Пусть я не принадлежу к Болейн-хаус, но ритуал посвящения каждый год связывал меня с пятью девушками из этих трех домов, избранными хранить наследие Марджери.

По мере сил, конечно. В прошлом году я видела, как одна посвященная из дома Болейн пила текилу через глазницу черепа Марджери, словно это была жуткая чаша-непроливайка.

Череп должен быть здесь, в алтаре Болейн-хаус. Джин горячит мои вены, мне бы пройти по коридору, найти девушку в красном, охраняющую тайную дверь, и прошептать пароль:

Ex scientia ultio.

За знанием идет расплата.

Я закрываю глаза – и на мгновение вижу это: на одиноком шатком столике, затянутом черной тканью, установлены двенадцать свечей. Тринадцатая же свеча стоит на черепе Марджери. Стекший на макушку воск похож на руку, сжимающую кость.

Но черепа здесь, конечно же, больше нет. Он был утрачен почти год назад.

Ни одна из девушек Болейн не кажется обеспокоенной этим фактом. Даже те, кого я узнаю по предыдущим посещениям склепа Болейн, напились и смеются, ликер выплескивается из их чашек. Если они и тревожатся из-за мертвой ведьмы, жаждущей мести за свои оскверненные останки, этого не видно.

Мы все слышали истории о привидениях. Их рассказывают во время обрядов посвящения в ковен Марджери, передают от старшей сестры младшей как семейную реликвию: за окном видели Тамсин Пенхалигон со сломанной шеей, в кухне – Корделию Дарлинг в промокшей одежде, с которой на пол капает вода, в темноте – Беатрикс Уокер, бормочущую загадочные слова.

Россказни предназначены, чтобы пугать и развлекать, а не для того, чтобы в них верили. Я и не верила… Сначала не верила.

Но я до сих пор помню темную фигуру, словно сотканную из теней, мерцающий свет свечей и потрясенное лицо Алекс.

Я поворачиваю и крадусь по коридору, ведущему в склеп. Девушка в красном на месте, но она не кажется мрачной несгибаемой фигурой, какой должна быть. Она «сидит» в телефоне, постукивая по экрану, который освещает ее лицо жутким голубоватым свечением, что-то читает и усмехается.

– Помнишь меня? – говорю я.

Она поднимает глаза. Между двумя ударами сердца с ее лица исчезает усмешка, ее место занимает новое выражение: настороженно-замкнутое, трудноопределимое.

– Фелисити Морроу.

– Верно. Наслаждаюсь вечеринкой.

Она переминается с ноги на ногу, руками обхватывает себя за талию, кончики пальцев впиваются в красный кардиган.

– Я слышала, что в этом году ты вернулась в школу.

Она боится меня.

Мне не следует осуждать ее за это, но я осуждаю. Я ненавижу ее за все. Я ненавижу ее за то, что она, вся в ярко-красном, охраняет склеп, я ненавижу те невидимые нити, что связывают ее с другими девушками в нашем ковене, не нити даже, а морские узлы между ней, Бриджет Креншоу, Фатимой Алауи и остальными, те связи, которые я когда-то считала нерушимыми.

Ненавижу за то, что даже не помню ее имени.

– Я еще не получила знак, – говорю я.

Она чуть заметно кивает.

– Ты его не получишь. В этом году точно нет.

Я это знала. Я догадалась, когда уехала, и ни одна из них не написала мне, хотя на похороны Алекс они прислали ее матери кучу цветов; они, словно стая ворон, столпились у могилы Алекс, хотя никто из них ее не знал. Ни одна из них не знала ее по-настоящему, так, как я.

Внезапно я резко трезвею. Я отставляю пустой стакан на ближайший стол и смотрю на эту девицу в кроваво-красном свитере «Изабель Маран» и с дорогим маникюром. Ее накрашенный рот, должно быть, шептался про Алекс, когда она думала, что Алекс не услышит: стипендия, деревенщина, честолюбивая.

– Понятно, – говорю я. – А почему так?

Она, возможно, боится меня, но теперь по совершенно другой причине. Я знаю, как использовать четкие согласные моей матери и бостонский акцент, чтобы произвести нужный эффект. Это своего рода моя визитная карточка.

Щеки девушки становятся красными, как ее кардиган.

– Прости, – говорит она. – Это не мое решение. Это просто… знаешь, ты все воспринимаешь слишком серьезно.

Нужно что-то ответить, но у меня нет слов. Слишком серьезно. Как будто череп, свечи, кровь козла… для них все это было понарошку.

А может, так и было. Алекс сказала бы, что колдовство связано с эстетикой. Она рассказала бы, что этот ковен был создан для сестричества – для девушки Марджери с понимающей улыбкой, девушки, представляющей тебя на корпоративе нужным людям в нужное время. Связи, а не заклинания.

Улыбка на моих губах фальшивая, но я все равно улыбаюсь. Всё, что мы всегда делаем в этой школе, – это оскорбляем друг друга, а потом улыбаемся.

– Спасибо, что объяснила, – говорю я. – Я прекрасно понимаю твою позицию.

Пора еще выпить.

Я пробираюсь обратно на кухню, где джин заменили на неизвестный зеленый напиток с горьким вкусом, напоминающим прелую траву. Я пью его все равно, потому что так положено на вечеринках, потому что в моих жилах течет кровь моей матери и, как Сесилия Морроу, я не могу встречать реалии мира без привкуса лжи во рту и алкоголя в крови.

Ненавижу то, что это правда. Ненавижу их еще больше.

Мои мысли окончательно спутались, и среди каких-то синих огней и размытых очертаний я вижу ее. Эллис Хейли прибыла, притащив за собой своих новых адептов: Клару, Каджал и Леони. Ни одна из них не одета по теме, но каким-то образом они притягивают взгляды и мысли остальных участников вечеринки. И я не лучше, ведь тоже на них пялюсь.

По этому случаю помада Эллис – темно-красная, почти черная. Она оставит след на всем, чего коснутся ее губы.

Наши взгляды встречаются через весь зал. И на этот раз у меня нет ни малейшего желания отвернуться. Я вздергиваю подбородок и выдерживаю ее пронзительный взгляд из-под прямых бровей, абсолютно ясный, несмотря на пустой стакан из-под абсента в ее руке. Хочу вскрыть ее грудную клетку и заглянуть внутрь, увидеть, как бьется ее сердце.

Затем Эллис поворачивает голову и слегка наклоняется, а Клара шепчет ей что-то на ухо. Невидимая нить между нами туго натянута; Эллис не отводит взгляд.

А я отвожу, но успеваю уловить изгиб розовых губ Клары, короткое резкое движение двумя пальцами: быстро закрывающиеся ножницы.

Что-то холодное проваливается в мой желудок; даже отправленный вдогонку коктейль не растопит его. Я оставляю пустой стакан на столе и пробираюсь сквозь толпу, используя локти там, где не помогают слова.

Я успеваю выбраться на улицу, прежде чем мои внутренности выплескиваются на лужайку. Я все еще задыхаюсь, выплевывая желчь, когда кто-то кричит с крыльца:

– Идите и приведите себя в порядок!

О да. Сейчас только девять вечера, а мне уже плохо.

Я вытираю рот тыльной стороной трясущейся руки, выпрямляюсь и мчусь по дорожке к центральной площадке не оглядываясь. Я не позволю им увидеть мое лицо.

В Годвин-хаус я чищу зубы, а после начинаю расхаживать по пустым коридорам. Мой хребет сводит от ужасного беспокойства. Я пока не смогу заснуть. Не смогу залезть в холодную постель и таращиться на стену в ожидании возвращения остальных, а после ловить каждый звук, чтобы услышать из их уст свое имя.

Вместо этого я завариваю чай и остаюсь стоять возле кухонного стола, потихоньку отпивая бодрящий напиток. Так я дотягиваю до половины десятого, затем приходится убрать посуду и придумать что-нибудь еще. Я вытягиваю три карты таро: все Мечи. Вдруг вижу свет, пробивающийся через щель под дверью домоправительницы МакДональд, но я еще не настолько безнадежна, чтобы искать ее общества.

Как всегда, я заканчиваю свои блуждания в комнате отдыха.

Проблема в том, что я ничего не хочу читать. Я просматриваю полки, но ничто не притягивает внимание. Такое чувство, что перечитала всё – все книги мира. Каждое название кажется повторением того, что было, снова и снова попадается одно и то же.

Из меня получился бы прекрасный студент-литературовед, не правда ли?

Как тихо в доме. Тишина наваливается тяжелыми камнями мне на плечи.

Нет, в самом деле слишком тихо – неестественно тихо, – и, оглянувшись, я понимаю почему.

Старинные часы, стоящие между прозой и поэзией, замолчали. Их стрелки замерли на 3:03.

То самое время, когда мне приснился кошмар.

Медленно ступая, я подхожу ближе. Половицы скрипят под моими ногами. Я пристально смотрю на белый циферблат, на эти черные клинки, которые, словно издеваясь, образуют почти прямой угол. Тишина сгущается. Я не могу дышать; воздух разрежен, и я задыхаюсь…

– Думаю, нам необходимо их починить, – я оборачиваюсь на голос.

Эллис Хейли стоит за моей спиной, руки в карманах брюк, ее внимание обошло меня и сосредоточилось на старинных часах. У нее все та же красная помада, линия ее губ очерчена слишком идеально для девушки, вернувшейся с вечеринки. Через мгновение ее взгляд встречается с моим.

– Ты рано ушла, – замечает она.

– Меня замутило.

– Они положили в абсент мало сахара, – она качает головой.

Несколько мгновений мы просто стоим и смотрим друг на друга. Я вспоминаю бледные руки Клары в темноте: щелк, щелк.

– Где все остальные? – спрашиваю я.

– Насколько я знаю, всё еще в Болейн.

Я изо всех сил пытаюсь представить, как хотя бы одна из тех девиц позволила Эллис Хейли уйти куда-нибудь без них.

– Тебе, должно быть, пришлось снимать их с себя, как крошечных хорошо одетых пиявок. – Я осознаю, что сказала это вслух, – и мой рот моментально захлопывается.

Эллис смеется. Ее неожиданный задорный смех разбивает тишину, заполнившую комнату.

– Да, я сказала им, что собираюсь освежиться, – признается она. Когда она улыбается, в уголках ее глаз собираются морщинки. – Клара попыталась пойти со мной.

– Повезло, тебе удалось сбежать.

– Кое-как, – Эллис показывает пальцами. – Кстати, я сварила кофе. Будешь?

– Поздновато для кофе, разве нет?

– Для кофе никогда не бывает слишком поздно.

Эта ночь уже кажется странной, словно мир, увиденный через калейдоскоп.

– Почему бы и нет, – говорю я, и Эллис идет за подносом на кухню. Серебряный кофейник, стоящий на нем, смутно напоминает марокканский, и наши чашки с отколотыми краями рядом с ним выглядят довольно жалко.

Эллис наливает кофе, сидя на полу с поджатыми ногами. Она не принесла ни сливки, ни сахар; по-видимому, мы обе решили пить просто черный кофе.

– Почему ты приехала сюда так рано? – спрашиваю я, когда она берет чашку и делает первый глоток. Вопрос дерзкий – моя мать не одобрила бы подобное начало беседы – но, кажется, вся моя сдержанность изверглась вместе с рвотой. – Большинство людей не так отчаянно стремятся вернуться в школу.

– Вообще-то всего на две недели раньше, – говорит Эллис. – Мне было нужно одиночество. Время вдали от мира, чтобы поработать над книгой. Когда никого нет, здесь так спокойно.

Удивительно, что администрация разрешила ей быть здесь.

Нет, пожалуй, не удивительно. Реклама – роман Эллис Хейли, написанный на втором курсе в уединении кампуса школы Дэллоуэй, – окупит затраты на содержание одной студентки в течение двух недель. Дэллоуэй может сравняться с виллой Диодати, с Уолденом^[5].

Точно не скажу, что моей матери пришлось сделать, чтобы убедить Дэллоуэй разрешить мне приехать на четыре дня раньше, но могу представить, что потребовалось что-то большее, чем просьба.

– Что ты сейчас пишешь?

Эллис опускает чашку, смотрит на черную поверхность кофе, словно там ее источник вдохновения.

– Это исследование характера, – говорит она. – Хочу исследовать градации человеческой нравственности: как безразличие становится злом, что толкает человека на убийство. Еще хочу рассмотреть концепцию психопатии: существует ли злодейство именно в этой форме или зло лишь проявление некоего человеческого стремления, скрытого в каждом из нас?

Как зябко в этой комнате; я пытаюсь согреться, держа кружку с кофе в ладонях.

– И что ты собираешься делать?

– Пока не знаю. – Эллис проводит пальцем по ободку чашки. – Хотя я полагаю, что мне и не придется выяснять всё с нуля. Смерти в моей истории вдохновлены Пятеркой из Дэллоуэя.

Снова Дэллоуэйская Пятерка. Что бы я ни делала, от них, похоже, никуда не деться. Я провела около года вдали от этого места, в одиночестве, которое я создала себе сама, но стоило мне вернуться, призраки вновь преследуют меня, и у всех на языке россказни о мертвых ведьмах.

Я не припомню, чтобы в прошлом году был такой же интерес к истории Дэллоуэя. Во всяком случае, я чувствовала себя неловко из-за темы моей курсовой; при попытках обсудить ее все морщили нос либо кривили рот.

– Что ты имеешь в виду?

– Я пишу о них, – говорит Эллис. – Ну, в основном про Марджери Лемонт. Эта история рассматривается с разных точек зрения, но главный вопрос в том, была ли Марджери ведьмой на самом деле, как утверждали ее обвинители, или обвинения в колдовстве просто отражали патологизацию женского гнева.

Я не знаю, что на это ответить. У меня сухо во рту; язык прилипает к нёбу, как старая жвачка.

– Поэтому мне непременно нужно было переехать сюда, в Дэллоуэй. Где же, как не здесь, писать истории такого рода, верно?

Согласна. Но даже если и так, какая-то часть меня хочет предостеречь Эллис не подходить слишком близко. Марджери Лемонт умеет затягивать тебя и не отпускать. Интересно, наблюдает ли сейчас за нами призрак Алекс, окидывая эту комнату мертвым взглядом? Оценивая.

– Что ж, удачи, – говорю я.

Эллис улыбается мне, подносит чашку к губам и делает глоток.

– А какая у тебя тема дипломной работы?

Ответ чуть было не срывается с моих губ. В тишине Эллис терпеливо ждет, пока я борюсь с желанием все ей рассказать.

– Я пока не знаю.

Я не могу здесь больше оставаться. Дэллоуэй вошел в мою плоть и кровь, и как бы я ни старалась держаться подальше, история Дэллоуэя – и моя – висит над кампусом, как беспросветный туман. Интересно, чувствует ли это Эллис? Боится ли она или надеется, что тень этого зла просочится из-под земли и заразит ее, как когда-то заразила Марджери Лемонт?

Наконец, я, прикусив щеку изнутри, признаюсь:

– Я подумывала о том, чтобы тоже изучать ведьм. Но я больше не считаю это хорошей идеей.

Эллис вопросительно выгибает бровь.

– Всё любопытнее и любопытнее, – говорит она.

В ее словах слышны нотки веселья.

Она знает? Может ли она утверждать, что для меня это исследование не было формальным?

Возможно, Уайатт или МакДональд предупредили ее, прислав письмо в агентство: «Будьте осторожны с такими историями, мисс Хейли. Как бы вы не начали верить в их правдивость».

– Ну почему же? – Выходит чуть агрессивнее, чем я ожидала. – Это хорошая история. Ясно же, что ты с этим согласна, иначе не стала бы об этом писать.

– Превосходная история, – поправляет Эллис. – Школа Дэллоуэй создана, чтобы под видом дорогого пансиона для благородных девиц обучать молодых ведьм искусству магии. Первый директор – дочь ведьмы. Пятерка из Дэллоуэя убила одну из своих во время сатанинского ритуала. Реальность может только мечтать о таком извращении.

– Здесь не всё выдумки. В конце концов, мы знаем, что основательница была родом из Салема. И не забывай о собрании оккультных книг в главной библиотеке.

Собрание это было подарено выпускницей школы Дэллоуэй, ныне знаменитым историком, специалистом по религиозным практикам семнадцатого века. Собрание, которое я надеялась заполучить в свои руки, как только перешла на третий курс и у меня появился преподаватель, готовый подписать разрешение. Я хотела дышать пылью тех манускриптов, проводить пальцами в перчатках по древним корешкам. Администрация школы – и Уайатт – сотни раз пытались отговорить меня от темы моей курсовой. Наверное, они знали, что со мной может случиться, если я буду играть со старой магией.

– Сколько ты знаешь пансионов, где есть комнаты, набитые редкими книгами со страницами из человеческой кожи, полными пентаграмм?

Эллис делает рукой жест, словно говоря: «Много».

– Разумеется, ты права, – добавляю я. – На самом деле они не были ведьмами. Они были обычными девушками.

Просто девушки. Слишком умные и яркие для своего времени.

И их за это убили.

– Но один факт реален, – говорит Эллис после долгой паузы. Ее пристальный взгляд холоден, как серебряная вода в озере. – Смерть Флоры Грейфрайар.

Она права. Если бы я и не вернулась в Дэллоуэй, то именно по этой причине; сама мысль о том, чтобы посещать школу, где ритуально была убита девушка, вызывала у меня жуткую неловкость. Всё, что меня по-настоящему заботило, был Годвин-хаус. Да, останки всех пяти ведьм Дэллоуэя были найдены в основании этого здания – убитых друг другом или безмозглыми горожанами, в зависимости от того, во что вы верите… Но здесь же была Эмили Дикинсон. Как я могла устоять?

Только когда я приехала сюда и узнала больше об истории школы, о ведьмах, я влюбилась во тьму.

Входная дверь с грохотом распахивается, приглушенные голоса в фойе возвещают о возвращении остальных девушек Годвин. Эллис отставляет пустую чашку из-под кофе и встает, предлагая мне руку. Чуть замявшись, я соглашаюсь, и она помогает мне подняться.

– Эллис, – произносит Каджал, как только появляется в дверях комнаты отдыха. – Тебе нужно было предупредить нас, что ты идешь сюда.

Эллис смотрит на меня, край ее рта кривится; в этот раз я улыбаюсь в ответ.

Очарование разрушено. Девушки съедают весь кислород в комнате, они окружают Эллис, как астероиды черную дыру. Я сбегаю к себе, чтобы смыть макияж и очистить волосы от запаха сигаретного дыма. Я очень устала, но все же пройдет много времени, прежде чем я усну, свернувшись калачиком под одеялом, а подушка постепенно станет влажной от мокрых волос.

Флора Грейфрайар тревожит ночную тишину Годвин-хаус. Моя кожа хранит память о прикосновении к черепу Марджери, о прохладной кости и теплом воске, каплющем сквозь мои пальцы. И я не могу забыть того, что интересует Эллис: действительно ли во всех нас спокойно дремлет стремление к убийству и не находимся ли мы в двух шагах от края пропасти, ожидая повода, чтобы протянуть руки и толкнуть кого-то?

Я думаю о том моменте, когда оборвалась веревка и мир стал тихим и неподвижным, а мое тело – невесомым, ведь Алекс не тянула его вниз. Думаю о снеге в моих глазах и безлюдной горе. О чувстве пустоты, прорезавшем мою грудную клетку.

И облегчении.

Глава 5

Школьные занятия всегда начинаются как-то сразу.

В отличие от других школ Дэллоуэй допускает удивительную свободу в выборе предметов для изучения. У нас есть общий образовательный стандарт, преподаваемый по методу Харкнесса – всё через обсуждение. Закончившим второй год обучения рекомендуется сконцентрироваться на самой интересной теме, которая постепенно станет базой дипломной работы. В Дэллоуэе есть ученицы, которые большую часть учебного года проводят на стажировке в соседней аэрокосмической лаборатории, а есть такие, кто днюет и ночует на классических занятиях и говорит только на древнегреческом. И еще есть мы: литераторы, книжная интеллигенция, питающая слабость к очкам в роговой оправе и пахнущим пылью страницам.

Я не заявила тему дипломной; думала, что хотя бы несколько недель это сойдет мне с рук, что сочувствие администрации к Алекс или хотя бы их отвращение к моей прошлой теме выразится в послаблениях и электронных письмах с разрешением «Не торопитесь». Мне следовало уточнить этот вопрос. Но, как оказалось, я медленно учусь.

Уайатт вызывает меня в свой кабинет в первый день занятий и вручает банку фирменной газировки; она держит ее в маленьком холодильнике под столом из красного дерева, и эстетика холодной алюминиевой жестянки на фоне этого стола и антикварного ковра приводит меня в состояние тревожного смущения.

– Итак, – произносит Уайатт, водружая на переносицу очки для чтения. – Я считаю, как и сообщила тебе в электронном письме, что лучше всего, если мы подберем новую тему для твоей дипломной работы. Да?

– Да. – Будучи в Сильвер-Лейк, я привыкла говорить то, что люди хотели услышать. «Да», она хотела услышать именно это. – Я не хочу выбрасывать то исследование, что уже сделала, поэтому подумываю остаться в похожем жанре. Ужасов.

Уайатт медленно кивает.

– Хорошая ли это идея? Жанр ужасов может быть… очень страшным.

– Сейчас мне уже лучше, – успокаиваю я ее. – Я даже смогу читать Хелен Ойейеми. Обещаю.

Кончик ручки Уайатт отбивает короткую дробь по краю стола. Я со щелчком открываю газировку и делаю маленький глоток; газировка с тропическим вкусом синтетического апельсина с шипением взрывается на моем языке. По вкусу как формальдегид.

– Очень хорошо, – наконец произносит Уайатт.

Я не ощущала, насколько была напряжена, пока она не сказала это – и сейчас я чувствую, как мое тело расслабляется в кресле и опускаются прижатые к ушам плечи.

Прежде я никогда не была слабой и испуганной. Я не привыкла чего-либо бояться.

– Разумеется, твоя дипломная работа должна быть более конкретной. На какой вопрос ты попытаешься ответить в этой работе?

– На тот же самый. – Сейчас уже проще. Подготовленная заранее речь срывается с моих губ. – Женоненавистничество и характеристики женской эмоциональности в литературе ужаса. Тема будет описана сквозь объектив интеллектуальной истории. Как эти произведения соотносились с социальными нормами и нравами своего времени? Как на них повлияли ведущие к изменениям исторические события и литература? И как, в свою очередь, они сами влияли на историю и литературу?

– Как менялось восприятие женских эмоций на протяжении всей истории, – переводит Уайатт.

– Как это видели писатели жанра ужасов в то время.

Я получаю поощрение в виде одной из редких улыбок Уайатт. Она снимает колпачок с ручки и подписывает мою заявку на тему, а затем возвращает листок мне и говорит:

– С большим нетерпением жду, когда смогу прочитать вашу работу, мисс Морроу.

Когда я покидаю офис Уайатт, то начинаю задаваться вопросом, не сделала ли я ошибку. Если читать о ведьмах было глупо, то читать о призраках, безусловно, еще глупее. С тех пор как я вернулась сюда, я чувствовала присутствие Алекс. И сколько бы я ни говорила себе, что призраков не существует, мой страх не ослабевает.

От солнечного света у меня кружится голова, тепло пощипывает кожу и распространяется лихорадкой по телу. Теряя равновесие, я хватаюсь за поручень и остаюсь стоять у подножия лестницы. Ученицы обходят меня, словно вода обтекает камень, не замечая.

Я знала, что после смерти Алекс возвращение в Дэллоуэй будет трудным. Но я не ожидала, что почувствую запах ее духов, оставшийся на кресле в Годвин-хаус, или холодок, пробегающий по спине, когда я прохожу мимо ее бывшей комнаты.

Я не ожидала, что почувствую себя настолько… потерянной.

Я так и слышу голос доктора Ортеги, настаивающий на том, что мне ни в коем случае не стоит прерывать лечение. Что я не готова, что я абсолютно, в том числе и физически, нездорова. Она сказала бы мне, что все пройдет, если я буду хорошей, послушной девочкой и проглочу все, чем они меня пичкают.

Все эти старые призраки поблекли бы и умерли при дневном свете – если бы я просто делала то, что мне сказали.

Но я устала быть хорошей девочкой. Я устала подчиняться.

Мне не нужна нянька. И определенно не нужна женщина, которая благодаря степени в медицине смогла получить теплое местечко в дорогой частной клинике и которая говорит мне: «Это будет трудно» и «Это была не твоя вина».

Не кажется, что кто-то еще согласен с моим решением. Уайатт обращается со мной очень мягко, как и остальные.

Иногда мне становится интересно: что будет, если я просто перестану с ними взаимодействовать.

Когда я возвращаюсь, в вестибюле Годвин-хаус оказывается Леони. Она вздрагивает, когда я пинком захлопываю дверь; она ждала меня.

– Привет, – говорит она.

– Привет.

– Как прошел первый день занятий?

– Прекрасно. – Не знаю, почему она заговорила со мной. Незнание рождает подозрительность.

– Мы готовим ужин на кухне. Если ты хочешь… – Кажется, она не может подобрать слова, чтобы закончить предложение, поэтому просто таращится на меня большими карими глазами.

Мне хочется оставить ее здесь, такой неловкой и неуверенной. Это было бы чем-то вроде дружеской мести – расплатой за ту ужасную ночь в комнате отдыха, за невидимую стену, которой эти четверо отгородились от меня.

Но я не позволю им сделать меня такой, поэтому уступаю.

– Конечно я помогу.

Я точно знаю, что эта идея – не Леони. Все придумала Эллис. Это единственное объяснение, единственная причина, по которой любая из них согласилась бы долго терпеть мое присутствие без особой необходимости. Но, когда я вхожу в кухню, они все там – острые локти, забрызганные бульоном кулинарные книги и деревянные ложки, стучащие по столешницам, – и Каджал передает мне клетчатый фартук. Сейчас мне легко находиться среди них.

– Мы готовим равиоли с грибами и бальзамическим соусом, – говорит Клара, головой указывая на деревянную корзину с грибами шиитаке рядом с собой. Она уже нарезала примерно полфунта, испачкав разделочную доску землей.

– Я не очень хорошо готовлю, – признаюсь я.

Эллис поднимает на меня взгляд, стоя на углу кухонного островка; стальная спагетница прикреплена сбоку стола. Вдоль щеки Эллис тянется полоска муки.

– Мы все тоже. Но нам нужен кто-нибудь на лепку равиоли, если ты считаешь, что справишься.

Я справлюсь.

В кухне возобновляется разговор, будто они снова ставят иглу на виниловую пластинку и продолжают с того места, где прервалась мелодия.

– Не могу поверить, что я в этом году у Линдквист, – стонет Клара из своего места в углу. В кухне слишком много девушек и слишком мало дел, поэтому, закончив с грибами, Клара раскрывает на коленях свои книги и вертит в руках авторучку. – Она меня ненавидит.

– Ты же в прошлом году была у Янг? – спрашивает Каджал.

– Да. А теперь меня безжалостно вышвырнули.

– Янг консультирует только первый и второй курс, – поясняю я, прищипывая край равиоли. – Линдквист, МакДональд и Уайатт консультируют всех.

– Я знаю, – вздыхает Клара, – но я надеялась, что она сделает исключение.

Так похоже на разговоры, что мы обычно вели в Годвин-хаус до моего ухода. Хотя наши, наверное, были более злыми; мы создали некий рейтинг преподавателей английского языка школы Дэллоуэй, учитывающий такие показатели, как несговорчивость, интеллект, подозрительность к различным оправданиям задержки работ и вероятность смерти от старости до конца семестра. Линдквист была в начале нашего списка, МакДональд – в конце (хотя, если честно, не в ее пользу был тот факт, что она жила в Годвин-хаус и точно знала, что наши эссе запаздывали потому, что мы всю ночь развлекались на вечеринке, а не из-за того, что наша третья бабушка умерла).

– А ты у кого? – встретив мой взгляд и несмело улыбнувшись, спрашивает Леони. Я улыбаюсь в ответ, хотя все еще подозреваю, что она благожелательна по приказу Эллис.

– Уайатт.

– Каджал тоже у Уайатт, – говорит Леони, указывая на Каджал, которая тонким ножом крошит очередной зубчик чеснока и не смотрит на нас.

Я не привыкла чувствовать себя неуверенно на людях. В первый год в Дэллоуэе – год перед тем, как все полетело к черту вместе с Алекс, перед тем восхождением и его результатом, моим уходом с занятий – меня любили. Ну, если не любили, то по меньшей мере завидовали: моя мать каждый месяц переводила мне огромные суммы и не интересовалась, как я их трачу, поэтому я транжирила всё на сшитые на заказ платья, прически и воскресные поездки в город с подругами из Годвина. И хотя я была не самой богатой девушкой в Дэллоуэе, мой подход к трате денег дал мне определенный иммунитет в разрезе социальных ошибок. У всех бывают неловкие моменты; мне прощали мои.

«По крайней мере мне не пришлось покупать себе друзей», – сказала Алекс в ночь своей смерти, с пылающими от ярости щеками; и даже тогда я знала, что она права.

Но покупать дружбу Эллис или ее шайки у меня нет никакого желания. Сейчас мне трудно заботиться о социальной иерархии.

Алекс бы гордилась.

– О чем твоя дипломная? – спрашиваю я у Каджал, потому что больше не считаю притворное безразличие доказательством превосходства, и она поднимает глаза – кажется, удивлена, что я все еще с ней разговариваю.

– Женщины – мыслители и философы эпохи Просвещения, – говорит Каджал. – Салонная литература. Маколей, д’Эпине, де Гуж, Уоллстонкрафт…

– Мэри Эстел? «Серьезное предложение»^[6]?

– Разумеется. – Каджал заметно расслабляется; она нарезает чеснок быстрыми, четкими движениями. – На мой взгляд, она чересчур религиозна, но думаю, в то время это было неизбежно.

– Хотя этот достаточно картезианский подход^[7] породил ее концепцию добродетельной дружбы, – говорю я, – поэтому не нужно слишком сильно осуждать ее.

Каджал пожимает плечами.

– Именно так, – Эллис вмешивается в разговор, – как сказала сама Эстел, «было бы хорошо, если бы мы могли заглянуть в глубину души любимого человека, чтобы обнаружить, как она похожа на нашу собственную».

Мой взгляд ловит легкую улыбку, тронувшую уголки губ Эллис, – на какой-то миг ее взгляд сталкивается с моим, и она вновь принимается за тесто.

– Мне нравится леди Мэри Чадли^[8], – из угла сообщает Клара; на ее щеке темнеет чернильное пятно.

– Хмм, – говорит Эллис. – Я всегда находила Чадли не очень оригинальной.

Бледное лицо Клары становится пунцовым, она бормочет:

– О. Ну, я имела в виду… да, она явно находилась под влиянием Эстел, поэтому…

Эллис молчит, и Клара краснеет еще сильнее. Я не очень понимаю, почему ее так расстраивает возможность неодобрения со стороны Эллис, но опять же я и не претендую на то, чтобы понять тот культ личности, который создали новые члены Годвин-хаус в отношении Эллис.

– Я полагаю, Чадли сама это признавала, – говорю я, слепив очередную порцию равиоли и опуская ее в миску. – Клара, ты могла бы загуглить это с помощью своего телефона.

Саркастический взгляд Клары в мою сторону прожег бы даже сталь.

– У меня нет телефона.

– Ни у кого из нас нет, – добавляет Леони. – Технологии так отвлекают. Я слышала, что сейчас люди разучились быть внимательными, потому что все читают онлайн.

Я поворачиваюсь к Эллис, но она отошла к раковине и начала мыть посуду. Без сомнения, это она так развлекается.

Я заканчиваю лепить равиоли и вытираю испачканные мукой руки о фартук. Не то чтобы я сильно была привязана к своему телефону, но… все же не могу представить, как обходиться совсем без него. В соцсетях я не слишком активна, но мне действительно нравится слушать музыку во время пробежки. Мы с Алекс постоянно писали друг другу, прятали телефоны под партой или между книгами: «Этот урок никогда не кончится» и «Идем в горы в этот уик-энд?» и «Причешись – ты похожа на ежика».

Может быть, без этого всего жить намного проще.

Мы едим в столовой, стол из красного дерева покрыт белой скатертью, горящие свечи возвышаются среди обилия потрескавшейся посуды. В этот раз я тоже говорю немного, но в отличие от первой ночи в комнате отдыха я не чувствую себя изгоем. Я здесь, за столом вместе со всеми, сижу между Леони и Кларой, воду мне налили из той же бутылки, что и им. Серые глаза Эллис встречаются с моими, когда Каджал вслух вспоминает, как быстро Эллис покинула вечеринку в Болейн. Мимолетная улыбка – и она отводит взгляд.

МакДональд с нами нет. В прошлом году она была бы. Интересно, это больше из-за Эллис или из-за меня?

– Идем? – говорит Эллис, когда мы все заканчиваем ужинать.

Она ведет нас в комнату отдыха. Там Каджал достает с полки тонкую книжку стихов в зеленом кожаном переплете, а сама Эллис извлекает из низкого шкафчика хрустальный графин с бурбоном и со звоном ставит его на кофейный столик.

– Что это? – Леони поднимает брови.

– Бурбон. Castle and Key. – говорит Эллис, выставляя пять стаканов в ряд на краю стола. – Самая первая бочка. Моя сестра купила его для меня, когда прошлой зимой ездила на винокурню; новые владельцы проделали фантастическую работу по восстановлению производства Old Tailor.

Я не имею представления, как истолковать слова, слетевшие с губ Эллис. Но она обсуждает бурбон так, будто знает, о чем говорит, ее протяжный южный акцент звучит спокойно и уверенно, словно она такой же большой эксперт в области виски, как и в сфере литературы.

Она смотрит на меня:

– Тебе нравится «Олд Фэшн», Фелисити? – Держа в руке маленькую коричневую бутылочку, Эллис пипеткой наливает в каждый стакан темную жидкость.

– Что такое «Олд Фэшн»? Звучит как-то… старомодно^[9].

Эллис смеется:

– О, тебе очень понравится. Садись.

– Эллис кайфует от виски, – сообщает мне Каджал, поднимая безупречные брови. Она произносит это так, словно провела с Эллис достаточно времени, чтобы узнать все о ней и ее кайфе. – Говорят, что герой ее новой книги любит виски. Это значит, что Эллис должна любить виски.

– Как можно понять внутренний мир персонажа, если не разделять его жизненный опыт? – насмешливо произносит Эллис. В одной руке у нее нож, в другой – апельсин, из-под лезвия вьется лента кожуры. – Если вы просто придумали ваше произведение, не пережив его, – читатель это почувствует.

– Значит, актерский подход, – подытоживаю я.

В ответ получаю язвительную усмешку.

– Точно. Писательский подход. – Эллис сжимает кожуру над ближайшим к ней напитком; стакан наполняется легким туманом.

– Однажды Эллис две недели спала на улице зимой в Канаде и покупала героин у дальнобойщика в придорожном туалете, – говорит Клара.

Мне очень трудно в это поверить. То, что Эллис Хейли выдает за интересные истории, можно прочитать в любом литературном журнале – преувеличенно-драматичные для пущего эффекта; ни один родитель не позволил бы своему ребенку-старшекласснику совершить что-либо подобное.

Но Эллис этого не отрицает.

Потому что этого не было?

Или потому что было?

Эллис доделывает коктейли и раздает нам. Хрустальный стакан тяжело лежит в моей ладони. Эллис, устроившись на подлокотнике дивана, открывает книжку стихов и начинает читать из Сент-Винсент Миллей: «Смерть, мое сердце склонилось пред Вами! О, мама!..»

Я поднимаю стакан и делаю глоток. «Олд Фэшн» оказывается на удивление горьким, крепость виски разбавлена чем-то дымным. Сладость проявляется лишь в послевкусии. Я не уверена, что мне это нравится.

Судя по выражению лиц других девушек, я не одинока.

– «Это красное платье – для тебя стало саваном». – Эллис передает книжку Леони, которая листает ее свободной рукой и выбирает другое стихотворение. Мы перемещаемся по комнате, каждая читает что-нибудь на выбор; когда приходит моя очередь, я выбираю Дикинсон. Судя по взгляду, который из-под густых ресниц бросает в мою сторону Эллис, думаю, она и меня считает незатейливой, как Мэри Чадли.

Мы передаем книгу по кругу шесть раз, и когда все уже устают от поэзии, Эллис варит кофе и вовлекает нас в оживленный спор о рекурсивной женской природе рождения и смерти. Леони и Клара у открытого окна передают друг другу сигарету, ночной ветерок играет каштановыми волосами Клары, а Леони подсовывает ноги в носках под ее бедро. Каджал спит на диване, закрыв лицо книгой «Дорогая жизнь». Эллис читает в кресле, зубами она покусывает нижнюю губу, пока та не становится ярко-красной. Я возвращаюсь наверх, в молчаливый сумрак своей комнаты. Но теперь затененные углы не таят в себе угрозы.

Я вытягиваю карту: Рыцарь Кубков. Моя комната пахнет духами Алекс.

Среди книг на полке спрятаны все письма, что она мне адресовала, записки, переданные на уроке, открытки, присланные по почте из тех невыносимых походов, в которые она отправлялась с матерью. Я прикалываю одну из открыток к стене возле зеркала. Подпись подруги – большая затейливая «А», острые согласные – бросается мне в глаза.

Алекс мертва. И, может быть, ее дух сейчас здесь, бродит по кривым коридорам Годвин-хаус. Я оборачиваюсь к пустой комнате и говорю:

– Я тебя не боюсь.

Глава 6

Когда занятия идут полным ходом, легче забыть, что меня преследуют призраки.

В течение следующих двух недель поэтически-экзистенциальные сеансы Годвин-хаус перемещаются с будничных ночей на выходные, потому что внимание наше переключается с мертвых поэтов и лирики на домашние задания и сроки их выполнения. Не раз я застаю Леони сидящей на полу в кухне и читающей то, что задали, когда на плите позади нее кипит забытый обед. Мой список для чтения становится все длиннее; женских книг в жанре ужасов бессчетное количество, и в течение семестра почти нет времени, чтобы все это читать.

Я нахожу первое издание книги Ширли Джексон «Призрак дома на холме» у букиниста и сразу выясняю, что в Годвин-хаус эту книгу читать невозможно. Здесь негде сесть, чтобы не повернуться при этом спиной к окну либо двери; едва осилив полстраницы, я оглядываюсь через плечо, почти готовая обнаружить гротескную безликую фигуру, смотрящую на меня из темных углов. Поэтому я много читаю на улице, днем, бросив вязаное одеяло на траву во дворе, поставив рядом с собой термос с чаем, – все это поглощает темноту и ужас, как и яркий солнечный свет, обжигающий мой затылок.

Двор служит превосходной позицией для наблюдения за полным циклом дневных занятий в школе Дэллоуэй. Я смотрю, как стажерки-инженеры, опустив головы, бегут по тротуарам с чертежами в руках; как художницы бродят по траве, оставляя за собой аромат пачули; спеша на очередное совещание, учителя бросают взгляд на наручные часы, которые стоят половину их зарплаты. Однажды я даже замечаю Клару, которая возвращается из библиотеки в Дэллоуэй, держа книгу перед глазами. Блуждая мыслями где-то далеко, она, кажется, не замечает, что другие ученицы вынуждены огибать ее.

Эллис покидает Годвин-хаус лишь однажды, несмотря на то, что сегодня уже пятница. Может быть, Эллис Хейли не обязательно посещать занятия. Я вижу, как она, в брючном костюме, низко опустив голову, пересекает двор и входит в административное здание. Она остается там минут двадцать, а затем я могу продолжить шпионить за ней снаружи. На этот раз ее руки заняты охапкой бумаг. Я громко окликаю ее по имени; она поднимает глаза на меня, а затем отворачивается и идет дальше, словно меня и не было.

Ну и ладно. Я не ее подружка. Я, должно быть, сделала нечто, ее задевшее: использование мобильного телефона, вероятно, довольно серьезный повод навсегда изгнать меня из компании.

Когда в сумерках я возвращаюсь в Годвин, Эллис сидит на полу, скрестив ноги, перед ней на ковре циферблатом вниз лежат старинные часы, их внутренности разбросаны вокруг, как шрапнель.

– Все сложнее, чем кажется, – говорит она, указывая на часы отверткой.

– Я бы лучше вызвала специалиста.

Она пожимает плечами.

– Это неинтересно. И я нашла в библиотеке вот это, так что… – На ее колене лежит книга, открытая на странице со схемами. – Если соображу, как сделать, наверное, вставлю это в свой роман.

Столько трудов для сцены, которая, возможно, не будет реализована. И, опять же, подозреваю, что желание отложить работу на потом – особенность универсальная. И даже великая Эллис Хейли подвержена этой заразе.

Я оставляю Эллис там и ухожу наверх. До завтра мне нужно написать эссе для Уайатт; я погружаюсь в работу и не реагирую, когда МакДональд зовет меня ужинать, включаю настольную лампу, когда солнце окончательно соскальзывает за горизонт. Я дописываю седьмую страницу, выключаю ноутбук, упираюсь пальцами ног в стену, выпрямляю спину и вытягиваю руки над головой, и тут раздается стук в дверь.

Я думаю, что это МакДональд принесла остатки ужина, но, когда я разрешаю войти, вместо нее входит Эллис с кружкой кофе в руках.

– Я решила, что тебе не помешает подкрепиться, – говорит она.

Кофе – это последнее, что мне нужно в одиннадцать вечера, когда на следующий день с самого утра необходимо идти на уроки. Я собираюсь сказать это Эллис, но она подвигает кружку, и я заглядываю внутрь.

– Это не кофе, – говорю я.

– Это ромашка, – отвечает Эллис. – Немного лимонного сока и пол чайной ложки меда. Ты такое пьешь, верно?

Я даже не подозревала, что она заметит, какой чай я пью или что любой мой прием пищи начинается именно с него. И вот она стоит, заложив руки за спину, а чай исходит паром рядом с горшком с эхеверией. Я поднимаю брови, беру кружку и делаю глоток.

Боже, она даже угадала с температурой.

– Классно.

– Я знаю.

Именно такие вещи заставляют меня сомневаться в том, кем же я являюсь для Эллис Хейли. Я не понимаю, как ей удалось сегодня во дворе выглядеть абсолютно равнодушной ко мне, ведь внутри неровных стен Годвин-хаус появляется ощущение, что мы знаем друг друга уже несколько месяцев. Я прихожу к выводу, что это раздвоение личности: знаменитая писательница Эллис Хейли, вундеркинд, чье лицо украшало обложку журнала «Тайм», и Эллис – ученица частной школы, которая до винтика разбирает антикварные часы и пробует новые коктейли с подругами, которая заявляется в фойе Годвина потная, с пылающими щеками после тренировки по фехтованию, с ножнами, перекинутыми через плечо и с заклеенной пластырем бровью, этакая раненая Афина.

Похоже, она предлагает мир, поэтому, чуть помедлив, я говорю:

– Как продвигается работа над книгой?

Она морщится.

– Так себе. Я подумываю о том, что писать про убийство было не лучшей идеей, принимая во внимание…

– Принимая во внимание, что ты не можешь убить кого-нибудь, чтобы посмотреть, как это происходит.

– Точно, – вздыхает Эллис. – Конечно, история не про убийство как таковое, это лишь набросок особенностей персонажа, но уверена, что, когда книга выйдет, я услышу всевозможные жалобы от убийц по поводу моего недостаточно четкого представления об их времяпрепровождении.

Ее взгляд тверд, и в глазах или в изгибе губ нет ничего, что подразумевало бы иной смысл в ее словах. Но внезапно я ощущаю, будто она хватает нити, связывающие меня, и туго натягивает их, почти до разрыва.

– Я думаю, ты могла бы почитать мемуары, – предлагаю я, нарушая тишину.

Эллис смеется, и это совсем не та реакция, которую я ждала от девушки, относящейся к своим писательским привычкам – если верить Ханне Стрэтфорд – так серьезно, что она намеренно добивалась ареста в маленьком городке Миссисипи, чтобы просто посмотреть, как это происходит.

– Да, полагаю, что могла бы. Что посоветуешь?

Вопрос совсем не невинный. Эллис – писательница; она умеет выбирать слова. Она на что-то намекает. Она намекает на виновность.

Мой ответ звучит напряженно и неестественно:

– Боюсь, я не настолько хорошо разбираюсь в мемуарах убийц.

– Но твоя курсовая посвящена ведьмам Дэллоуэя, – говорит она. – Наверняка ты знаешь многое, в частности об этих убийствах. Ты и представить не можешь масштаб исследования, которое я собираюсь проделать, чтобы как можно точнее воссоздать на бумаге жизнь и смерть тех девушек.

Мой желудок превращается в камень. Я застываю, не донеся чай до губ, все оправдания замирают на языке…

Дело вовсе не в моих извинениях. Как бы я смогла объяснить, почему мое прошлое кажется мне переплетенным с их прошлым? Ту черную магию, что кусает меня за пятки, как бы быстро я ни бежала?

Она знает.

Она не может знать.

Но Эллис уже не смотрит на меня, она внимательно разглядывает полки с книгами.

– Это что такое?

Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть. Какое-то мгновение мне кажется, что она указывает на открытку Алекс – но нет, она ниже.

– Карты таро.

Я перестала убирать их в тайник.

– Таро?

– С их помощью я читаю будущее. Гипотетически.

Темная бровь Эллис ползет вверх.

– Ты экстрасенс, Фелисити Морроу?

– Нет. Но в любом случае с ними забавно. На самом деле я не верю в… это все.

Впервые слова оставляют привкус фальши на моем языке. Может, потому, что даже воздух в комнате стал тяжелее с тех пор, когда вошла Эллис. По моей шее пробегают мурашки. Я ерзаю на стуле, и он – балансирующий на трех ножках на неровном полу – качается.

Эллис берет колоду и перебирает карты, останавливаясь на Смерти. Все так делают.

– Ты можешь прочитать мое будущее? – неожиданно спрашивает она.

– Прямо сейчас?

– Если только ты не хочешь дождаться ведьминого часа^[10].

Двусмысленность сказанного заставляет меня вздрогнуть. Тем не менее какая-то часть меня хочет сказать «да», просто эстетики ради. Другая же часть хочет категорически отказаться – потому что это похоже на ход в шахматной партии, на игру, в которой я не знаю правил.

Но мое «нет» может повлиять на подозрения Эллис. Это покажет ей, что меня можно напугать.

Я поднимаюсь со стула, и мы устраиваемся на кровати, Эллис передает мне колоду, я тасую ее. Эллис откидывается на подушки, опираясь локтем на матрас, черные волосы рассыпаются по одеялу.

– Я закурю, ты не возражаешь?

Конечно я возражаю. Но почему-то отрицательно качаю головой – и она вытаскивает серебряный портсигар из кармана жакета. На моем подоконнике рядом с расставленными свечами лежит коробок спичек; она берет его без спроса, закуривает сигарету и машет спичкой, чтобы погасить пламя. В воздухе повисает запах красного фосфора.

– Тебе нужно подумать о вопросе, который хочешь задать картам. – Я опять разделяю колоду, перетасовываю.

– Я должна рассказать тебе, что это за вопрос?

– Да, это поможет мне истолковать значение карт.

– Хорошо. Спроси их о нас. О тебе и обо мне. – Ее губы дрогнули. – Мы будем подругами?

Я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться, но она кажется серьезной, поэтому я прикусываю щеку и вытаскиваю три карты.

– Посмотрим. «Мы будем подругами?» Первая карта – это ты. – Я стучу по рубашке этой карты. – Вторая – это я. Третья карта – мы вместе.

Эллис выпрямляется, скрещивает ноги и, как ребенок в школе, кладет руки на колени.

– Я готова.

Я переворачиваю первую карту. На ней – женщина верхом на жеребце, с поднятым мечом, волосы развеваются за ее спиной, как знамя.

– Рыцарь Мечей, – говорю я. – Ты – вот это сюрприз – честолюбива и с высокой мотивацией. Ты знаешь, чего хочешь, и добиваешься этого любой ценой. Это может быть хорошо, конечно, но есть и обратная сторона: ты также бываешь импульсивной и безрассудной, больше сосредоточенной на своей цели, чем на связанных с ней рисках.

Она кивает с легкой улыбкой – и я понимаю, что она весьма довольна собой.

Переворачиваю следующую карту.

– Отшельник. Это я. – В плаще и с посохом, рука протянута, чтобы взять фонарь. Свет прорезает темноту вокруг меня, на моей ладони – звезда. – Мне нужно быть готовой к долгому процессу самопознания и самоанализа. Не все будет понятно сразу; я смогу видеть лишь на несколько шагов вперед. Мне следует доверять себе и собственной интуиции.

Я снова поворачиваю голову к Эллис. Она слегка наклонилась вперед, оперлась локтями на колени и теперь неотрывно смотрит на таро: пару бледных лиц Отшельника и Рыцаря и украшенную цветочным орнаментом рубашку третьей карты, лежащей лицом вниз.

– А последняя? Где мы вместе?

Я переворачиваю ее. Это та же карта, что так заворожила Эллис, когда она впервые увидела колоду.

Смерть скачет верхом на бледном коне, от лезвия косы отражается свет заходящего солнца. От ее взмаха погибают и крестьяне, и королевы. За спиной Смерти расцветает белая роза.

– Кажется, это не слишком хорошо, – сухо замечает Эллис.

– Карта смерти не так пагубна, как ты, наверное, считаешь, – говорю я ей, проводя кончиками пальцев по шершавой поверхности карты. – Она может означать изменения или какой-нибудь переворот. Что-то жизненно важное подойдет к концу. Но… – Я прикасаюсь к розе с пятью лепестками. – На этом месте вырастет что-то новое.

Когда наши глаза вновь встречаются, я замечаю на лице Эллис странное выражение. Маска треснула, нечто, когда-то спрятанное, проступает сквозь лакированный фасад.

Эллис берет карты в руки и просматривает их, одну за другой. На последней она вновь задерживается, проводя большим пальцем по лицу Смерти.

– Ты ей тоже раскладывала карты?

Я медлю, решая, не притвориться ли, что не понимаю, о чем она говорит. Но я понимаю, и Эллис это знает. Становится даже легче от того, что она наконец-то перешла к делу после таких долгих пируэтов.

– Да. Пару раз.

– Ты когда-нибудь вытаскивала Смерть?

Я облизываю пересохшие губы; внезапно все внутри меня становится хрупким, как выщелоченная глина.

– Нет. Никогда.

Она возвращает мне карты, я смешиваю их с остальными и запихиваю колоду в коробку, чтобы больше не видеть ее.

Эллис ни разу не назвала имени Алекс, но, несмотря на это, ее присутствие, словно запах духов, витает в воздухе между нами.

И даже когда Эллис уходит, этот тошнотворный запах остается. Я не могу избавиться от подозрения, что лишь из-за этой истории она со мной и разговаривает. Эллис единственная из них, кто это сделал, – пошел за мной после вечеринки в Болейн. Однако это было две недели назад. С тех пор она игнорировала меня, по крайней мере пока не выследила сегодня и не заставила гадать. Что изменилось?

Очень легко представить, как Клара снова нашептывает Эллис полуистлевшие россказни о пропавших девушках и пустынных горных кручах и о том, как Фелисити Морроу утверждала, что это был несчастный случай, но очевидцев, чтобы подтвердить ее слова, не было.

Быть может, Эллис в Дэллоуэе интересуют все же не старые убийства. Возможно, это я. Я – ключ к пониманию, имеющий тот жизненный опыт, который она жаждет использовать в своей книге.

Я смотрю на свои ладони. Интересно, видит ли Эллис, что мои руки залиты красным?

Отсутствие Эллис разорвало все привязи, удерживавшие тени на расстоянии. Ночь опустилась несколько часов назад, но кажется, только сейчас темнота начинает выползать из углов и угрожает поглотить весь дом.

Я долго лежу в постели с зажмуренными глазами и бешено колотящимся сердцем. Мое сознание никак не успокоится – мечется от одного образа к другому, словно меня заставляют смотреть отвратительный фильм. Я вижу кишащие личинками кости, гниющие в безымянных могилах; плавающее в озере раздутое тело Корделии Дарлинг с волосами, кровавым нимбом окружающими лицо; призрачную фигуру с тусклыми глазами и костлявыми пальцами. Из темноты выступает лицо Эллис, бледная маска, которая трескается, обнажая осунувшиеся черты трупа Марджери Лемонт. Рот Марджери открывается широко, еще шире, зияет пропастью, а язык, словно черная змея, распухает между зубами…

Я включаю ночник. Его тусклого света едва хватает, чтобы осветить этот угол кровати. За его пределами в невидимом пространстве может скрываться все что угодно.

Я зажигаю свечи на всех подоконниках, пока мрак не рассеивается, и заползаю обратно в кровать, с картами таро, прижатыми к груди. Я не гадаю, просто мне лучше, когда они рядом со мной. Как жаль, что вместо них я не держу свои кристаллы, черный обсидиан и крестовик, у самого сердца, их сила подобна золотой сфере вокруг меня, которую не мог разрушить ни один дух.

Я не могу этого сделать. Я знаю, что не могу. Магия для меня опасна. Возможно, кто-то способен забавляться с ней, но не я…

Боже. Только на прошлой неделе раз за разом я прокручивала в своей голове мысль, что магии не существует. Но она есть; я знаю наверняка. И вопрос даже не в том, реальна ли она. А в том, смогу ли я прикоснуться к ней и не быть испепеленной ею.

Я крепче сжимаю колоду таро, закрываю глаза и думаю про свет во тьме, я прочно стою на уготованном мне пути, защищенная не магией, но собственной волей. «Твой разум силен, Фелисити, – сказала доктор Ортега. – Ты можешь вызывать ужасные сущности. Но у тебя есть способность изгонять их».

Вот только пока я лежу в своем убежище, натянув одеяло на голову, ветка дерева упорно царапает окно, словно костяные пальцы скребутся в поисках входа, и я уверена как никогда, что даже лампы Отшельника недостаточно, чтобы удержать призраков в их могилах.

В этот день из анонимных источников поступила жалоба, согласно которой упомянутые дочери подозреваются в гнусном убийстве некоей Флоры Грейфрайар нечестивым способом, суд требует ареста Марджери Лемонт, Корделии Дарлинг, Беатрикс Уокер и Тамсин Пенхалигон из школы Дэллоуэй, чтобы предстали они перед нами и говорили правду перед Богом и Правосудием, дабы противостоять серьезному ущербу и разрушениям, нанесенным руками дьявола.

Провинция Нью-Йорк, 1712 год от Рождества Христова; Материалы суда Гудзона, том 32, док. № 987

Неужели нет выхода за пределы разума?

Сильвия Плат, «Опасения»

Глава 7

Мы с Алекс полюбили друг друга, пройдя череду бед.

Во время первого семестра в Дэллоуэе я жила в Фаркуар-хаус в одной комнате с тощей, беспокойной девушкой по имени Тереза. У нее была скверная привычка ковыряться в голове и съедать то, что наскребла.

Желая держаться от Терезы подальше, я либо проводила больше времени в общей комнате Фаркуар, либо делала вид, что я из других домов. Там я пряталась в общих комнатах, вела дружбу с домоправительницами и пила тамошний чай.

Я познакомилась с Алекс в десять минут первого ночи в общей комнате Лемонт-хаус. Обычно к этому времени я с большой неохотой уже возвращалась в Фаркуар (к Терезиной перхоти), но предупреждение о буре заставило меня остаться. Нам говорили укрываться в доме, пока опасность не минует.

– Может быть, тебе лучше идти к себе? – сказала она, стоя в дверях. Она была одета во флисовую куртку и походные штаны, на ногах были уютные шерстяные тапочки, пользовавшиеся популярностью несколько лет, несмотря на их уродский вид.

– Снег все еще идет.

– Уверена, ты видела снег и раньше.

– Ммм, – выдавила я, гоняя в голове навязчивую мысль, что меня достал разговор с этой девушкой.

А вот ей, очевидно, было не в тягость болтать со мной. Алекс прошла в комнату и встала перед моим креслом, скрестив руки на груди. Я не пыталась делать вид, что не замечаю ее. Напротив, не сводила с нее глаз.

Прелестна. Может быть, ее слишком квадратные скулы, очень широко расставленные глаза, вечно всклокоченные рыжие волосы, неряшливо забранные в косу, и не делали ее королевой красоты, но бьющая из нее ключом энергия захватывала дыхание.

С первого дня я хотела ее.

В первый раз нам пришлось провести всю ночь, тесно прижавшись друг к другу на диване и поддерживая огонь в камине, потому что как только Алекс заговорила о падении нравственных устоев, отключили электричество.

Трудно удерживать к кому-то неприязнь, когда вы проводите вместе восемь часов в темноте. Алекс могла бы пойти спать. Я бы на ее месте пошла. Но она осталась, укутавшись в плед, и выяснилось, что мы обе любим Дафну Дюморье и Маргарет Этвуд, в одинаковой степени терпеть не можем заносчивых студенток естественнонаучных специальностей. А самое главное – мы обе были полны решимости попасть в Годвин-хаус.

Секретничать по ночам, чтобы стать подругами, было недостаточно. Я почти не видела ее после того случая, но лишь до того момента, как сломала руку в декабре. Мы встретились с Алекс в приемном отделении скорой помощи. Она лежала на каталке и корчилась от боли, покрываясь потом, как позже выяснилось, от приступа аппендицита. Алекс каким-то образом заметила меня и подозвала в основном для того, чтобы я придерживала ей волосы сзади, пока ее тошнило.

Я осталась с ней после того, как мою руку забинтовали. Ее мать – охваченная паникой, суматошно размахивающая руками, подобно дикой птице, женщина – появилась до того, как Алекс повезли в операционную. Мне удалось усадить госпожу Хейвуд на стул и успокоить. Я гладила ее по голове, как ребенка, пока Алекс корчилась на койке.

Я помню, как мисс Хейвуд меня очаровала: она плакала и говорила такие теплые слова, что Алекс, даже будучи в плохом состоянии, расцвела в ее присутствии. Мисс Хейвуд по-матерински прижалась губами к виску дочери.

– Я так рада, что у нее есть ты, – произнесла мисс Хейвуд, вытирая рукой мокрые щеки.

– Алекс рассказала мне, какие отвратительные все девушки из Дэллоуэя. Но ты… ты такая милая. Прекрасный друг!

Оказалось, что Алекс – одна из трех девушек на нашем курсе, кто получает полную стипендию. Мисс Хейвуд растила дочь как мать-одиночка и работала на двух работах. Алекс училась в государственной общеобразовательной, а не в частной школе. В результате этого Алекс была изгоем в каждой социальной группе кампуса.

Конечно, сейчас ситуация изменилась. Но тогда полшколы вызывало у меня неприязнь, когда я видела, что их интерес ко мне зависел от того, знают они имя моей матери или нет.

Алекс, я была совершенно уверена, понятия не имела, кто такая Сесилия Морроу, и меня это устраивало.

Мы с Алекс сдружились. Две противоположности: одна – бунтарка, другая – наследница из благородной семьи. Нельзя было не любить эту девушку за ее особое очарование.

Мы впервые поцеловались на вечеринке, устроенной на крыше, на которую отправились в пятницу вечером. То место было всего в часе езды отсюда. Имея при себе кредитку матери, чтобы купить алкоголь в баре, я надеялась, что она никогда не посещала его – мне бы не хотелось слышать истории об этом и испытывать неловкость.

Крыша была украшена зеленью и иллюминацией, мерцание которой отражалось в бассейне напротив бара. Нам было всего лишь по шестнадцать, но это не сыграло роли – никто даже не взглянул на наши фальшивые пропуска. Со смоки-айс, красными губами и на каблуках мы вполне выглядели на двадцать три.

Алекс была в ярко-лиловом платье, и ее убранные на затылке в пучок волосы обнажали спину, вдоль которой висела изящная цепочка с мерцающим гранатом. Я знала, что камень поддельный. Но в этом необычном, теплом свете все казалось настоящим.

Никогда еще в своей жизни я не хотела так прикоснуться к человеку.

– Мне до сих пор не верится, что ты провалила тест по географии, – сказала она. С бокалами игристого вина в руках мы стояли, облокотившись на железные перила. Она уже в четвертый раз заводила тему об этом, с тех пор как по дороге из Дэллоуэя я имела неосторожность рассказать ей о своем плачевном результате.

Алекс созерцала панораму города. Ее волосы сияли алым. Она словно сошла с картин художников-прерафаэлитов.

Я потягивала вино и не отвечала. Это был уже третий бокал. От алкоголя все поплыло перед глазами, и меня мутило. Половина девушек, которых я знала в Дэллоуэе, пили, а я думала лишь о матери. Это отравляло мое существование. Интересно, что бы сказала Алекс, если бы я вылила остатки вина за край крыши? Наконец я выдавила:

– Неудачный день, наверное.

Алекс оглянулась.

– Мы ведь изучали эту тему, – ответила она с легким упреком.

Я вертела холодный запотевший бокал между пальцами.

– Знаю.

– Ну так что произошло? Ты знала материал. Меня проверяла по нему.

Я прикусила нижнюю губу до боли. Я не умела лгать Алекс. Наконец я вздохнула и запрокинула голову, глядя на звезды, точнее, туда, где могли бы быть звезды, если бы не такое количество иллюминации в городе.

– Я намеренно провалила тест.

– Ты что?

Алекс схватила меня за руку и встряхнула, чтоб я посмотрела на нее. Сложно сказать, было выражение ее лица неприязненным или довольным.

– Я знаю, – ответила я, – но… Ты помнишь Мари из нашей группы?

Алекс кивнула.

– Она обожает географию. Я с ней беседовала на днях за ужином. Она сказала, что намерена специализироваться на этой дисциплине и пойти в аспирантуру, чтобы получить ученую степень. И мне показалось…

Алекс смотрела на меня так, будто видела впервые.

Я пожала плечами.

– У меня сейчас самый высокий результат по этому курсу. И я подумала, может, стоит ей уступить… Только, кажется, я перестаралась с исправлениями, и… все закончилось провалом.

Алекс моментально успокоилась и кротко улыбнулась.

– Ты – добрая душа, Фелисити Морроу.

Я не нашлась, что ответить тогда. А сейчас я бы точно сказала: «Нет, я совсем не добрая».

Тогда на крыше, когда город кипел жизнью вокруг нас, Алекс провела пальцами по моей щеке, подошла ближе и поцеловала меня. Подул легкий ветер, дрожащей рукой я держала бокал, а Алекс продолжала меня целовать. На ее губах чувствовался вкус шоколада.

Но я больше не думаю о ней и уже не вспоминаю тот поцелуй.

Не хочу.

В этом году я выбрала курс по истории искусства.

Приняв это решение в порыве чувств, затем, в последние две недели лета, я пожалела об этом, видя, как моя мать принимает десяток репетиторов в нашей гостиной и проводит им экскурсии по нашей галерее. На перекрашенных стенах, увешанных новыми полотнами, не было ни малейшего признака бесчинства, хотя еще и месяца не прошло, как моя мать порезала ножом свою коллекцию бесценных картин и разбила скульптуры, повалив их на мраморный пол.

Я пряталась в своей комнате, пока она орала и в ярости крушила вещи. И наконец, отважившись спуститься вниз, я увидела ее сидящей на корточках посреди обломков. Она сметала осколки фарфора в совок для мусора, словно это был лишь рассыпанный сахар.

– Идем, родная, поможешь мне, – заплетающимся языком после всего выпитого за ужином вина сказала она. И я послушалась.

Искусство меня больше не интересует. Но менять расписание уже слишком поздно. На первых двух уроках мы обсуждали учебный план, и от рассказов о предстоящих проектах и эссе, о которых я сейчас не желаю и слышать, больше всего хотелось свернуться клубочком и уснуть.

Позапрошлым летом у меня было смутное представление, что все мы будем бродить по залам в музее искусств Кингстона, рассуждая об особенностях мазков и красках, смешанных с мышьяком. Теперь же все, чего я жду от курса, это бесконечная череда изображений и засыпание под щелчки пульта, управляющего потолочным проектором, в темной комнате.

Я боюсь этого урока больше всего, потому что по плану именно сегодня мы будем обсуждать наши зачетные проекты. Откровенно говоря, слово групповой определенно не вяжется у меня со словом проект, но это неизбежно.

За несколько минут до звонка я прокрадываюсь в класс мимо нашего преподавателя, тощей женщины с «птичьим гнездом» на голове. Она стоит у входа, на ее плечи накинута шаль с бахромой. Помню, в первый день мне казалось, будто она – само воплощение Беатрикс Уокер или Корделии Дарлинг, явившееся откуда-то из темного прошлого Дэллоуэя.

Даже сейчас я все еще во власти сомнений. Интересно, если бы она, одержимая духом одной из тех девушек, занималась спиритизмом, вызывая призраков, которые никогда не оставят ее в покое, смогла ли бы я почувствовать исходящий от нее тонкий, подобно легчайшему парфюму, аромат магии?

Надеясь остаться незамеченной другими студентками, выбиравшими себе напарницу по проекту, я занимаю место у окна подальше от центра аудитории. Я с радостью выберу себе напарницу из оставшихся, после того как разберут всех богатых девочек.

Устроившись за ноутбуком, я замечаю Эллис Хейли. Она сидит за одной из парт, держа в руке перьевую ручку, склонившись над тонким черным блокнотом, лежащим перед ней.

Должно быть, она чувствует, что я смотрю на нее. Поэтому поднимает голову и, встретившись со мной взглядом, криво ухмыляется. Преподавательница делает замечание.

В начале звучит крайне неожиданный вопрос: что такое история искусства? Далее следует куча определений.

Описание проекта оказывается не таким страшным, как я опасалась. Далее нас ждут посещения музеев, в том числе и самостоятельные походы туда. Эту работу необходимо сдать до конца семестра.

– Вы с напарницей, – объясняет преподавательница, – выберете два произведения искусства и совместно напишете сравнительное исследование, рассматривая их в ракурсе соответствующих исторических контекстов. Это не то задание, которое можно отложить на последний момент. Для того чтобы получить хорошую оценку, вам необходимо будет много читать и исследовать как процесс создания работ, так и жизнеописания их авторов, социокультурные аспекты их жизни и то, как эти шедевры были приняты современниками. Я буду оценивать строго.

Удивительно, насколько широко она истолковала понятие искусство, – может быть, мне заняться архитектурой или сочинениями Джордж Элиот?

Или я могла бы написать о созидании и разрушении, о моей матери с ножом в руке, о звуке рвущегося полотна.

– Я разбила вас на пары в произвольном порядке, одна группа будет состоять из трех студенток, поскольку у нас получилось нечетное количество…

Преподавательница зачитывает список. Эллис поставили в пару с Урсулой Принс, по выражению лица которой казалось, будто она получила награду. Меня же присоединили к Бриджит Креншоу. И как только преподаватель произносит мое имя, Бриджит тотчас тянет руку вверх.

– Я не могу работать с Фелисити, – не дожидаясь, когда ее назовут, заявляет она, – мне с ней некомфортно.

За этим скрывается «Я не буду работать с девушкой, которая убила свою лучшую подругу».

Держа руки под столом, я сжимаю кулаки, так как все смотрят на меня. Бриджит складывает розовые от помады губы в гнусную улыбочку, и я тут же понимаю, в чем дело. Это вовсе не связано с Алекс. Это из-за того, что Бриджит каждый год делала запрос в Годвин-хаус, но так и не попала туда. И поскольку мы с Алекс были королевами Годвина, все считали это и нашей виной. Можно подумать, мы воспользовались своей популярностью, чтобы не оставить Бриджит шансов. Неважно, что Бриджит входит в ковен Марджери и что она, без сомнения, повлияла на решение исключить меня из клуба.

Я больше не королева. Это переворот.

– Я буду в паре с Фелисити, – звучит знакомый голос.

Я вижу Эллис с поднятой рукой и ручкой, заложенной за ухо. Урсула Принс, сидящая слева от нее, выглядит обескураженной.

Преподаватель истории искусства делает пометку в своем планшете.

– Отлично. Бриджит, вы можете работать с Урсулой. До тех пор, пока не возникнут претензии и к мисс Принс.

В классе раздается хихиканье. Щеки Бриджит покрываются пятнами. Она молчит.

Не стоило бы это расценивать как победу, но так оно и есть. Если она стала хуже относиться ко мне из-за произошедшего, из-за того, что мне пришлось уйти из школы, я хочу ее пристыдить. Если она боится меня, думая, что я убила Алекс, – что ж, тогда я стану безжалостной.

После урока я ловлю Эллис уже во дворе. Меня пробирает дрожь от сентябрьского ветра, продувающего мою тонкую льняную блузку насквозь. Надо было надеть свитер. Эллис в водолазке, которая выглядит не менее тонкой, чем моя блузка, по-моему, даже не замечает холода.

– Тебе не надо было этого делать, – начала я.

– Чего именно? – отвечает она, лишь искоса глядя на меня. – Я не хочу работать с Урсулой Принс. Только и всего.

Только и всего.

Что-то мне так не кажется.

Осень вступает в свои права: ветер становится холоднее, листва желтеет, а затем приобретает алый оттенок. С начала занятий прошло только три недели, но нам уже не обойтись без плотных колготок и свитеров из кашемира, и я обнаруживаю, что вся моя зимняя одежда теперь мне очень велика. За покупкой вещей со мной в город из всех студенток отправляется одна Каджал. Мы мерим юбки из шотландки и пиджаки. Каджал смотрит на себя в зеркало в полный рост и, прижимая руку к плоскому животу, недовольно кривит губы.

– Хорошо смотрится, – стоя за ней в двух шагах, с одобрением говорю я ей и застегиваю пуговицу на своей рубашке.

Она разворачивается в другую сторону и смотрит на себя сбоку.

– Не очень стройнит.

К слову, Каджал одна из самых стройных людей, что я встречала в жизни.

– Ты выглядишь прекрасно. – говорю я ей. – Мне нравится, как смотрится с ремнем. Очень винтажно.

Костюм похож на те, что носят все приспешницы Эллис. Но этого я не озвучиваю.

Правда, не из-за каких-то высоких моральных принципов. Сама я завалила раздевалку костюмами из твида, кардиганами и пиджаками с заплатками на локтях. Главным образом потому, что я всегда так одеваюсь в осенний период. Алекс говорила, что меня больше заботит эстетика осени, чем комфорт.

Каджал вздыхает:

– Наверное.

Еще с минуту она пристально рассматривает себя в зеркале, капризно кривя губы, словно хочет снять свое тело вместе с платьем. Мне это напомнило о Флоренс Даунпатрик, моей бывшей соседке по комнате в Сильвер-Лейк. Флоренс с таким же прищуром рассматривала себя в зеркале, словно хотела найти какие-то недостатки. Или, пока мы читали в комнате отдыха, обхватывала пальцами запястье и наблюдала, как далеко предплечье пройдет через сомкнутые пальцы до их разъединения.

– Хорошо смотрится, – повторяю я, но Каджал безмолвно исчезает в раздевалке. Я остаюсь перед зеркалом в одиночестве.

Я стараюсь смотреть не на себя, а лишь на одежду. Юбка длиной ниже колена. Ее темно-синий цвет перекликается с синей нитью моего твидового пиджака в елочку. Похожа на профессора университета. Я тоньше Каджал, но это не имеет ни малейшего отношения к диете, а связано с тем, что к концу лета я неделями не могла есть. Словно моя пищеварительная система активно бунтовала против возвращения сюда, отказываясь от всего, что я проглотила, будто надеялась ослабнуть и умереть, прежде чем я смогу снова увидеть Дэллоуэй.

То, как Каджал всегда смотрит на меня, сейчас приобретает новый смысл. Она думает, что я похожа на нее? Или что у нас с ней тихая конкуренция и мое одобрение преисполнено самодовольством и радостью победы?

Клара сидит в комнате отдыха. Мы возвращаемся, увешанные сумками. Она оборачивается в нашу сторону – и я старательно скрываю дрожь. Взгляд в ее сторону ухватил лишь отблеск рыжих волос в вечернем свете и книгу, уложенную на коленях. Сердце подкатывает к горлу, а имя Алекс готово сорваться с губ. Клянусь, это была она.

– Хорошо сходили? – ледяным тоном спрашивает Клара.

Я невольно хмурюсь.

– Да, – отвечает Каджал. – Погода хорошая.

– Могли бы меня позвать. Мне тоже нужна новая одежда к зиме, знаете ли.

Каджал пожимает плечами:

– Прости.

Не проронив больше ни слова, она идет к лестнице. С тяжелыми сумками я следую за ней, не в силах оставаться здесь и любоваться недовольным лицом Клары.

– Что с ней? – шепотом спрашиваю я Каджал, когда мы по лестнице поднимаемся в свои комнаты.

– Клара новенькая, – отвечает Каджал, презрительно махнув рукой. – Эллис говорит, что она чувствует себя беззащитной. Считает, что она не в нашей компании, ведь мы знаем друг друга уже давно, а она лишь…

Молча кивнув мне головой, Каджал шагает в свою комнату и скрывается в ней.

Клара новенькая. Так и Эллис тоже. Но, кажется, на нее это правило не распространяется.

Может быть, в этом и есть проблема. Возможно, она как раз из тех, кто решает, будешь ли ты своей в любой компании.

Правда, я тоже не вхожу в этот круг. Во время своей первой попытки обучения в выпускном классе, когда я уже почти год прожила в Годвине, я вшила себя в ткань дома спутанными нитками. Помню, как сильно я хотела, чтобы меня зачислили именно сюда. Я подавала заявку в Болейн и Элиот, но Годвин был домом Пятерки из Дэллоуэя, землей, где они жили и где встретили свой конец. В библиотеке нашлись книги о смерти Тамсин Пенхалигон: она была найдена повешенной на дубе за Годвином через одиннадцать месяцев после убийства Флоры Грейфрайар. Хоть Тамсин и признали самоубийцей, но один из оккультных текстов сообщает, что ее лицо было измазано кровью: на щеки и лоб нанесли неизвестные знаки.

То самое дерево растет прямо перед моей комнатой. В первую ночь я высунулась из окна, чтобы прижать ладонь к коре. Я представила, что внутри дерева бьется сердце погибшей, отдаваясь эхом у меня в груди. С тех пор дуб не пугает меня.

Когда я открываю дверь своей спальни, проклятия сами слетают с губ. По комнате будто прошелся осенний шторм: мусорное ведро перевернуто вверх дном и все его содержимое разбросано по ковру, открытка Алекс сорвана со стены и лежит на полу, словно ее кто-то прочитал и равнодушно выкинул.

Ее призрак.

«Это неправда», – повторяю я себе, судорожно дыша.

Хочется успокоить сердцебиение. Есть тому более рациональное объяснение: створки окон распахнулись, тюль разметало, воздух холоден как ночь. Бесшумный и недремлющий дуб простирает в небо свои ветви, подобные черным пальцам.

Призраков не существует. Нельзя терять самообладание. Надо оставаться в здравом уме. Я имею право вернуться сюда. Я докажу, что мое возвращение не было ошибкой.

Я снова ругаюсь и прохожу по комнате, чтобы закрыть окно на защелку. Могу поклясться, что закрывала его перед уходом.

Я собираю мусор и складываю его обратно в ведро. Некоторые из старых писем Алекс, засунутые среди моих книг на полке, выпали.

По-моему, это больше, чем совпадение.

Я поднимаю ее послания мне, бережно отделяя их от прочего хлама, и на этот раз складываю их в ящик моего письменного стола. Все на месте, кроме одного – открытки, которую Алекс послала мне из Вермонта, когда ездила туда зимой с семьей. И где бы я ни искала – под кроватью, за столом, даже на газоне Годвин-хаус, – я так и не смогла ее найти.

Глава 8

Вот вся правда.

То, что случилось с Алекс, не было несчастным случаем. Не только потому, что она упала, или потому, что мы подрались, или потому, что я перерезала веревку, но и из-за того, что произошло в прошлом октябре.

Тогда я только определилась с темой моей дипломной работы.

– Я предупреждаю, не нужно, – сказала Уайатт, когда я поделилась с ней тем, что хочу изучить описания колдовства в литературе. – Вам придется повоевать, чтобы получить одобрение темы колдовства от администрации, и ваша успеваемость не имеет значения. Дэллоуэй – это респектабельная школа – это отнюдь не Схоломанс^[11].

– Я не понимаю, в чем проблема, – ответила я. – Я не утверждаю, что ведьмы Дэллоуэя были реальными. Просто такая концепция колдовства существовала в восемнадцатом веке, и на нее повлияло представление того времени о женской воле и психических заболеваниях. Я хочу объединить реальность их жизни с литературными выдумками об этих женщинах.

Уайатт устремила на меня пронзительный взгляд и сказала:

– Только до тех пор, пока вы сосредоточены на литературе, мисс Морроу, а не на полетах фантазии. – И она подписала документы.

Но когда я рассказала о своих планах матери, она была потрясена.

– Эта школа плохо на тебя влияет, – сказала мать, когда я несколькими неделями позже была дома на каникулах в честь Дня благодарения. – Я думала, ты знаешь, что лучше не верить во всю эту чепуху про ведьм.

Наверное, ее страхи были оправданны. Конечно, в то время я только презрительно фыркала. Я не верю в существование ведьм, настаивала я, и это было правдой. До Дэллоуэя я воображала себя рационалисткой – даже слишком рациональной, чтобы допустить возможность того, что реальность порой хранит больше тайн, чем может понять мой слабый смертный разум. Но было нечто в истории Пятерки из Дэллоуэя, привлекавшее меня, эти ведьмы словно обнимали меня своими холодными мертвыми руками. Они были реальными людьми: существовало историческое подтверждение их жизни и смерти. И я представляла себе, что их магия, пронизывая время, словно нить, передается от матери к дочери, сверкающая цепь тянется от основателя через Марджери Лемонт ко мне.

Когда-то она ощущалась как поддержка. После Хеллоуина же стала больше походить на проклятие.

До той ночи у меня было множество возможностей увлечься легендами и преданиями. Моя комната в Годвин-хаус была завалена сканированными страницами заклинаний и записями о сверхъестественном. Алекс наблюдала за всем этим с каким-то чисто теоретическим интересом; она никак не могла понять, почему меня так тянет во тьму. Она всегда была на стороне солнечного света.

– Тебе не кажется, что ты относишься к этому слишком серьезно? – размахивая в воздухе спичкой, чтобы погасить пламя, спросила Алекс в ту ночь, когда все пошло не так. – Ты немного перегнула палку с этой дипломной. Тебе не кажется, что ты начинаешь слегка путаться в реальности? Фелисити, магии не существует.

– Ты так в этом уверена?

– Ну, если честно… да.

Она долго смотрела мне в глаза; я первой отвела взгляд, вернувшись к спиритической доске, установленной между нами.

– Для меня это важно, – призналась я доске. Я смочила тряпку соленой водой и вытерла ею поверхность, очищая ее для сеанса. – И вовсе не потому, что я верю, а потому, что они верили.

– И ты ими одержима. Пятеркой из Дэллоуэя.

– Я не одержима. Это наша история – история дома Годвин. Они убили девушку. Это случилось на самом деле, верим мы в колдовство или нет. И мы знаем, что они устроили спиритический сеанс – это было зафиксировано в рамках судебного процесса. Считали они это реальным или притворялись, но они совершили ритуал, вызывая дух. И Флора умерла через несколько дней.

Основные источники, с которыми я ознакомилась в библиотеке Дэллоуэя, были противоречивы в отношении истинной причины смерти Флоры Грейфрайар. В том отчете, что я прочитала, описано практически ритуальное убийство: Флоре перерезали горло и разрезанный живот набили костями животных и травами. Но в других источниках того времени отмечается, что ее нашли в лесу с мушкетной пулей в животе, застреленную словно чудовище. Казалось бы, нет ничего проще, чем определить, как умерла девушка: ее застрелили или ей перерезали горло? Стоит верить судебным документам или письмам матери Флоры? У кого было больше мотивов для лжи?

Либо девушки из Дэллоуэя были ведьмами и они убили Флору, заключив сделку с дьяволом, либо смерть Флоры имела гораздо более прозаичное объяснение. Возможно, несчастный случай на охоте. Ссора любовников. Или даже фанатичный горожанин, услышавший о спиритическом сеансе и захотевший посмотреть, как девушек накажут за связь с неподвластными им силами.

Не стоит забывать, что Флора была первой жертвой, но не последней. После нее каждая из ведьм Дэллоуэя умерла необъяснимым образом. Тела девушек были найдены на территории Годвин-хаус, словно сам дом был полон решимости оставить их у себя. Будто они были прокляты, будто пробудили духа, твердо решившего увидеть их всех мертвыми.

Более правдоподобное объяснение – что они были убиты религиозными горцами, боявшимися женщин, вернее, той магии, которую они приписывали женщинам, – было менее привлекательным.

Несмотря ни на что, Алекс была права. Я неделями не могла выбросить из головы Дэллоуэйскую Пятерку. Они даже приснились мне накануне ночью: волосы Беатрикс Уокер, словно спутанные кукурузные рыльца, и костлявые пальцы Тамсин Пенхалигон, ползущие по моей щеке. Эти девушки проникли внутрь меня, словно грибковые споры, и пустили корни. Иногда у меня возникало чувство, что они всегда были во мне. Я прочитала о реинкарнации, о людях, рождающихся вновь и вновь, и представила Марджери Лемонт, шепчущую нежные слова в глубине моего сознания. Всякий раз, прикасаясь к ее черепу в Болейн-хаус, я чувствовала ее в своей крови.

Возможно, я сходила с ума. А может, это и значило ощущать историю, понимать ее верно. Когда я читала книги, сдвигались границы между моим миром и остальными. Я могла представить другие реальности. Я так ясно представляла себе эти истории, что мне казалось, будто я живу в них.

История Пятерки из Дэллоуэя была легендой, рожденной в Годвин-хаус. Почему бы легенде не оказаться правдой?

И если бы этот ритуал сработал – если бы мы поговорили с ними, – мы могли бы развеять мифы раз и навсегда.

В воздухе витал аромат сандалового дерева. Мы уже выключили освещение; кожа Алекс сияла теплым серебром в свете мерцающих свечей.

– Тогда все в порядке, – сказала Алекс. – Давай вызывать старых мертвых ведьм.

Я записала заклинание вызова в свой «Молескин»: заклинание было скопировано из древнего тома в отделе оккультной литературы нашей библиотеки. Пришлось изрядно повозиться, никто в восемнадцатом веке, казалось, не обладал разборчивым почерком. И уж конечно в восемнадцатом веке не было досок для спиритических сеансов, да и это хитроумное приспособление марки «Хасбро», купленное в небольшом книжном магазинчике в городе, вряд ли годилось для настоящего колдовства. Но это было лучше, чем ничего. Я положила блокнот на колени, и мы с Алекс поднесли пальцы к планшетке-указателю, едва касаясь ее.

И хотя я еще ничего не сказала, комната сразу стала казаться темнее: углы провалились, воздух начал давить на кожу. Я сделала короткий вдох и прочитала вслух заклинание.

– Ничего не происходит, – через несколько секунд сказала Алекс. – Указатель на месте.

– Наберись терпения.

– Ты ведь знаешь, что он двигается, потому что мы его двигаем, так? Вроде бы проводилось исследование по этому вопросу.

Я не стала отвечать и закрыла глаза. Я украла череп Марджери; он стоял на алтаре, довольно близко, чтобы я могла его коснуться. Какая-то часть меня хотела это сделать. Желание было почти нестерпимым. Может, если бы я поддалась этому порыву… Может быть, именно это нужно для ритуала.

Я наклонилась вперед с закрытыми глазами, потянулась пальцами. Ощутила прикосновение к холодной кости, и в этот момент планшетка сдвинулась.

Я распахнула глаза. Планшетка указывала на цифру 5.

– Что это значит? – спросила Алекс, а я покачала головой.

Пятерка из Дэллоуэя.

Свечи затрепетали, словно от невидимого ветра. В комнате стало прохладно, по моему позвоночнику пробежали мурашки. Я старалась, чтобы прикосновение к планшетке оставалось легким, и от этого напряжения дрожали пальцы; я отказывалась верить в теорию Алекс. Если бы доска заговорила, это не было бы результатом воздействия моих рук.

Прежде я никогда не пробовала делать что-либо подобное. Я не знала, чего ожидать.

Приди. Мне нужно, чтобы ты пришла.

– Ты в самом деле здесь? – прошептала я. – Это… Марджери Лемонт? Или…

Я запнулась на полуслове и уставилась на надпись «да» на планшетке. Но ничего не произошло, в прорези по-прежнему виднелось число 5.

Недостаточно. Ладан, свечи, даже гладкий череп Марджери под моей ладонью. Этого было недостаточно.

Я читала об этом. Я прочла десятки книг, сотни исследований для своей дипломной работы. Я знала, как действует магия. Я знала, чего требуют такие духи.

– Мы должны принести жертву, – резко сказала я Алекс. – Как это сделали с лягушкой на своем сеансе Дэллоуэйские ведьмы. Если они в самом деле были колдуньями, то сильными. С чего бы им с нами разговаривать, если мы не даем им что-нибудь взамен?

Алекс скептически поморщилась:

– Ну, я забыла прихватить с собой подходящего жертвенного козла, так что…

Но я уже знала, чего хочет Марджери.

Я отпустила планшетку и схватила нож для писем – тот, которым я открыла коробку с доской для спиритических сеансов.

– Фелисити, не смей…

Я полоснула лезвием по ладони. По моим венам пробежал белый огонь, из пореза заструилась темная кровь. Когда я протянула руку, Алекс отшатнулась, но не покинула круг, не отступила – только смотрела широко раскрытыми глазами, как моя кровь брызжет на корону, венчающую череп Марджери Лемонт.

Свечи погасли.

Алекс завизжала. Сердце колотилось у меня в груди – бешено, беспорядочно. Была ли реальной фигура, что вышла из тени, с блестящими в темноте, словно новенькие монеты, глазами?

Алекс чиркнула спичкой – и призрак пропал. Место, где он стоял, было непроглядно черным, и я все еще чувствовала его присутствие. Возможно, он не исчез. Может быть, он расширился, поглощая нас.

Мы с Алекс уставились друг на друга поверх доски. Плечи Алекс мелко дрожали, она облизывала пересохшие губы. Стало еще холоднее, чем прежде, словно температура упала на несколько градусов, когда погасли свечи.

Я хотела сказать ей, что все в порядке, но язык замер во рту, тяжелый, с мерзким привкусом. Словно я наелась могильной земли.

Марджери Лемонт была похоронена заживо.

Кровь на ладони была липкой, ее медный запах витал в воздухе, перекрывая мускус благовоний. Алекс вновь зажгла свечи – три ближние. От их света на доске появлялись причудливые фигуры, большинство букв тонули в темноте.

Ни одна из нас больше не прикасалась к планшетке, но в прорези теперь виднелось слово «да».

– Ты двигала указатель?

Алекс покачала головой.

Я впилась зубами в нижнюю губу. Мы с Алекс вновь наклонились над планшеткой, сомкнув дрожащие пальцы.

– Рассказы о вас – правда? – спросила я. – Вы на самом деле были ведьмами?

Если рассказ о ритуале, приведшем к смерти Флоры, был правдивым, то обряд явно был взят у друидов: в некоторых греко-римских отчетах-фальшивках сообщается, что древние кельты практиковали человеческие жертвоприношения в день осеннего равноденствия и что будущее может быть предсказано по тому, как дергаются конечности умирающей жертвы. Даже то, как жертва истекала кровью, имело прогностическую ценность.

В дневнике городской акушерки излагается версия этой истории, по которой тело Флоры Грейфрайар было найдено с полуобгоревшей кожей, а ее одежда лежала среди пепла на ведьмовском алтаре. Листья серебристого коровяка были рассыпаны вокруг, в волосах красовалась корона из полыни, горло было мокрым от крови.

Я знала ответ на свой вопрос, но все-таки хотела, чтобы Марджери сказала это.

Планшетка под нашими руками дрогнула, я затаила дыхание – указатель сдвинулся и немедленно вернулся в положение «да».

Меня распирало от множества новых вопросов. Слишком большого количества вопросов. Невозможно ответить на все. Невозможно с помощью гадательной доски узнать то, что интересовало меня по-настоящему:

Чему из области магии ты можешь научить меня?

Я была готова спросить Пятерку из Дэллоуэя, почему умерла Флора, какой ритуал они пытались осуществить в ту ночь осеннего равноденствия – если они вообще были виновны в ее смерти, – когда планшетка вновь задвигалась.

– Возьми записную книжку, – ахнула Алекс, а я быстро вернула свой «Молескин» на колени и трясущимися пальцами сдернула колпачок с ручки.

Планшетка под нашими руками рывками перемещалась по доске.

– Я … с …

Воздух теперь был холодным, мороз пробирал до костей. Я не осмеливалась отвести взгляд от доски и именно поэтому, когда планшетка, наконец, остановилась – когда я, наконец, перевела взгляд на записную книжку, – с трудом смогла разобрать собственный почерк.

– Что она говорит? – нервно спросила Алекс, обеспокоенная моим молчанием.

– Она говорит… – Я потрясла головой, нервно сглотнула; во рту у меня пересохло. – Она говорит: «Я собираюсь убить тебя».

Я подняла глаза. Алекс, судорожно сжав кулаки на коленях, уставилась на меня с другого конца доски. Ее лицо при свечах казалось зеленоватым, это жутко и…

Что-то прикоснулось к моему затылку, холодный палец скользнул вдоль спины.

– Алекс. – У меня перехватило дыхание.

– С тобой все в порядке?

Ощущение прикосновения пропало; по затылку словно прошелся легкий ветерок. Охваченная ужасом, я не осмелилась оглянуться.

– Клянусь, прямо сейчас что-то…

Тени сгустились, заклубились, как дым. За спиной у Алекс призрачным силуэтом выросла фигура, вокруг головы которой развевались длинные волосы, она тянулась когтистыми руками…

Тянулась к ее горлу.

– Алекс, сзади!

Она резко обернулась – и в тот же момент призрак исчез, разлетевшись на осколки, мгновенно растаявшие во тьме.

Марджери.

– Нет там никого, – сказала Алекс.

Однако я все еще чувствовала ее присутствие: дух Марджери Лемонт глубоко вонзил свои когти в мое сердце, кровь в моих венах превратилась в яд.

Я покачала головой:

– Она была… Клянусь, она была там. Она была именно там.

Как там в стихотворении?

И этот дух, пришедший от нее,

Касается плеча и шепчет в уши…

Ее не слышат или ж слышать не хотят^[12].

– Все это чушь собачья, – заявила Алекс.

– Нет, Алекс, не…

Слишком поздно. Она смахнула планшетку с доски и затушила благовония.

– Это все неправда, Фелисити. Успокойся.

Нет. Нет, все вышло из-под контроля. Мы должны были закончить сеанс правильно. Марджери все еще была здесь, она притаилась, во время Самайна^[13] грань между нашим миром и миром теней стала очень тонкой, полупрозрачной. Марджери было совсем легко проникнуть сюда.

Но я была готова к такой перспективе: достаточно поджечь смесь из молотого аниса и гвоздики, чтобы защититься от самого жестокого духа. По крайней мере, так уверяла библиотечная копия «Магии для непосвященных».

Алекс же рассыпала специи по полу, сделав их бесполезными.

Позже я поняла, что именно тот момент привел все в движение, что дьявольское колесо закрутилось, когда моя кровь пролилась на череп Марджери и она взяла нити наших судеб в свои руки. Мы сами себя прокляли. Она заставила меня сказать: «Я собираюсь убить тебя». И она была права.

В этом было какое-то нелогичное ощущение неизбежности. Я продолжала думать о проведенном Пятеркой из Дэллоуэя сеансе, том самом, который был прерван. Об умершей через три дня Флоре. Как каждая из девушек погибла при таинственных необъяснимых обстоятельствах и, наконец, о самой Марджери, которую похоронили заживо. Будто вызванный ими дух проклял их – и не успокоился, пока не умерли все до единой.

Но тогда я позволила Алекс убедить меня. Как только зажегся свет, все стало казаться довольно забавным: свечи погасли, потому что мы оставили окно открытым, из-за него, кстати, и было прохладно. Фигура, которую я увидела позади Алекс, сложилась из искаженных вытянутых теней, отбрасываемых свечами. Всему нашлось разумное объяснение, и Алекс была права. Странная, призрачная обстановка, старые школьные легенды, праздник Самайн: мы слишком поддались этому; вот и все.

Я не рассказала ей, что после той ночи не могла перестать думать о Марджери или что спала с анисом и гвоздикой под подушкой, чтобы избавиться от ее духа.

Через несколько месяцев Алекс была мертва, и теперь…

Теперь я не могу спрятаться от правды.

Глава 9

Открытки нигде нет. Несколько дней я продолжаю ее поиски везде, даже в дыре за шкафом, но безрезультатно. Открытка пропала, канула в бездну, где исчезают потерянные предметы.

Или, возможно, обрела нового хозяина.

Для своей дипломной работы этим утром я начинаю читать «Мы всегда жили в замке»^[14]. Интересно, сработала бы магия сестер Мэррикат здесь – я бы завязала черную ленту узлами и сожгла бы ее на заднем дворе, бормоча заклинания, а утром проснулась бы и нашла открытку на прежнем месте, на стене?

Не то чтобы я этим занималась. Если открытке суждено быть утраченной, она будет утрачена.

Позже в этот день, когда нам нужно идти на лекцию по истории искусства, Эллис стучится в дверную раму моей открытой двери и говорит:

– Давай прогуляем.

Я только что сложила тетради в портфель; когда я оглядываюсь, Эллис уже стоит в комнате, прислонившись к стене, скрестив руки на груди и упершись каблуком в плинтус. Она одета в брюки и рубашку с накрахмаленным воротником, строгость ее запонок и подтяжек несколько подорвана тем, что ее волосы собраны в неряшливый узел, словно она только что встала.

– У нас, вообще-то, урок, – говорю я.

– Я думала, мы могли бы вместо этого сходить в город, – отвечает она. – Там, на Дорчестер, есть антикварный магазинчик, который я давно хотела исследовать.

Все это подозрительно похоже на жалость. Бриджит Креншоу, возможно, и избежала мучений, связанных с нашим совместным выполнением проекта, но это не остановило ее от попыток настроить полшколы против меня. Невероятно, сколько вреда может причинить одна-единственная девица всего за два дня.

Из всех людей мне сказала об этом только Ханна Стрэтфорд.

– Знаешь, ты можешь поговорить со мной, – обратилась она ко мне в очереди в кафе. – Если хочешь.

Я не поняла, о чем она говорит, пока она не продолжила:

– Моя сестра тоже так болела. Она попыталась… ну, ты знаешь. Попыталась… – Ханна понизила голос до шепота, – убить себя. Ей сейчас уже лучше, но я просто… я подумала, если тебе нужно поговорить…

– Я, черт возьми, не пыталась убить себя.

– О! – Лицо Ханны стало таким же лиловым, как лак на ее ногтях. Я сомневалась, что смущение имело какое-то отношение к ее ошибке; она просто раньше никогда не слышала ругательств. – Я только… Я слышала…

Я смотрела на нее, предоставив ей самой выбираться на более безопасную почву.

– Просто Бриджит сказала…

– «Бриджит сказала», – повторила я, а Ханна пробормотала извинения и наконец выпорхнула в другую очередь, за сэндвичами.

Бриджит сказала.

И вот, теперь я не только убийца; я еще и самоубийца.

Я не понимала, как Бриджит смогла узнать. Не про мою попытку самоубийства – я никогда не пыталась убить себя, – но…

Тот факт, что в прошлом семестре я отсутствовала, не был тайной. Четыре месяца я провела в частном жилом комплексе, затерянном возле Каскадов^[15], слушая людей с кучей сертификатов на стенах, объяснявших мне, что это не моя вина, что у меня не было выбора, и то, что я взяла нож, перерезала веревку и убила свою лучшую подругу, не делает меня психопаткой. Будто без них я этого не знала.

В Дэллоуэе новости расходятся быстро. До Эллис слухи уже должны были дойти.

Но даже если это жалость, она не изменит того факта, что меньше всего я хочу идти на этот проклятый урок, сидеть там и ловить на себе трагические взгляды Бриджит Креншоу.

– Хорошо, – говорю я и выкладываю тетради из сумки.

Антикварный магазин разместился в старом доме Викторианской эпохи между книжным магазином и тайским рестораном. Фасад дома огибает узкая веранда, несколько старинных кресел-качалок смотрят на дорогу. Если бы мы были ближе к воде, я бы представила старую вдову в черном, устроившуюся в одном из тех кресел и упорно смотрящую на море в бинокль в ожидании возвращения любимого.

Эллис поднимается по лестнице впереди меня. Веранда, похоже, когда-то была выкрашена в белый цвет, но теперь седого от времени дерева больше, чем краски. Когда мы входим, над дверью звенит маленький колокольчик. Эллис через плечо улыбается мне, и я не могу удержаться от ответной улыбки; это так похоже на Эллис – быть очарованной чем-нибудь старомодным и простым.

За прилавком сидит сморщенная женщина. При нашем появлении она встает, хотя это не делает ее выше ни на дюйм.

– Показать вам что-нибудь конкретное, девушки?

– Мы просто смотрим, – говорит Эллис.

Улыбка у женщины такая же неуверенная, как и ее колени. Ее руки вцепились в край конторки, словно ей нужна опора, чтобы сохранять равновесие.

Алекс никогда не будет такой старой.

– Что ж, если я вам понадоблюсь… – говорит женщина, но я не могу на нее больше смотреть. Я отворачиваюсь, делая вид, что очарована лампой с резьбой в виде обнаженной дамы.

Эллис проходит вглубь магазина, я иду следом, наблюдая, как ее бледные руки исследуют изгибы старинной мебели и пыльных ваз.

– Обожаю это, – говорит Эллис. Она поднимает горсть разноцветных шариков и отсыпает немного в мои протянутые ладони. В каждой сфере в центре есть непохожая на другие звездочка, ее лучики вспыхивают в свете ламп.

– Они напоминают мне о бабушкином доме, – говорю я.

Эллис вопросительно смотрит на меня.

– У нее были вазы с шариками и срезанными цветами. И с ракушками. Это был дом на побережье. – Однажды я взяла один из тех шариков и проглотила его, надеясь, что волшебство из него прорастет, как семечко, внутри меня и станет моей частью.

– На каком побережье?

– Бофорт. На Внутренних отмелях в Северной Каролине.

– Никогда не была там, – говорит Эллис. – Стыдно в этом признаться, так как я из Джорджии – могла бы съездить в любое время.

– Ты ничего не потеряла.

Это была неправда, и я не знаю, зачем так сказала. Я очень любила бабушкин дом. Я любила, как волны разбивались о скалистый берег. Любила дюны, скрепленные постоянными ветрами и высокой травой. Любила ощущать причал под босыми ногами, запах соли и крабов, которых мы ловили в маленькие проволочные клетки.

Еще я любила шипение, с которым выходил воздух из панцирей крабов, когда мы варили их живыми.

«Это они кричат?» – спрашивала я бабушку, одновременно испуганная и очарованная, и она закрывала кастрюлю крышкой, чтобы я не смотрела.

– Откуда именно из Джорджии? – спрашиваю я.

Беседа прервалась, и воцарилась какая-то неестественная тишина. Возможно, я хочу, чтобы Эллис продолжила рассказывать о себе, о самых обычных вещах – родном городе и летних каникулах. Обычные темы, которые обсуждают обычные люди.

– Из Саванны. Твоя бабушка так и живет в том доме?

– Она умерла несколько лет назад. Сейчас дом принадлежит моей тете.

– Как печально. – Эллис высыпает шарики обратно в чашу. – Ты, должно быть, скучаешь по ней.

Я запускаю руку в корзину с кружевными шалями, пахнущими пылью. Эллис осматривает скульптуру солдата верхом на скачущем жеребце, грива коня развевается на ветру.

С момента смерти бабушки прошло уже три года. Иногда трудно вспомнить черты ее лица или голос. Интересно, после своего ухода мы все исчезнем из памяти так быстро? Хотелось бы знать, я когда-нибудь забуду голос Алекс?

– Согласись, это гораздо лучше, чем урок? – спрашивает Эллис, не дождавшись ответа. – Зачем сидеть на жестком металлическом стуле и таращиться на узор на полу, – она проводит пальцами по лошадиному боку, – когда ты можешь чувствовать?

Я внимательно смотрю на движение кисти ее руки, эта кисть – сама по себе произведение искусства: изящные пальцы и миндалевидные ногти, на большом пальце чернильное пятно.

Она ловит мой взгляд. Я вытаскиваю одну из шалей из корзины и накидываю ей на плечи. Кающаяся грешница в белом.

– Это лучше. – В этот раз я улыбаюсь.

Эллис смеется, снимает широкополую шляпу со стоящего неподалеку манекена и надевает себе на голову. Она сразу становится похожей на персонажа из романа Агаты Кристи, превратившись в крутого детектива в костюме в елочку и с чутьем на кровь.

– Кажется, ты что-то упускаешь, – говорю я и передаю ей прогулочную трость, слегка поклонившись, как викторианский паж перед своей госпожой.

– Превосходно. – Она постукивает тростью по полу, с пафосом исполняя свою партию. – Прогуляемся, мадам.

Я просовываю свою руку под ее локоть, и мы шествуем сквозь лабиринт артефактов, лавируя между обшарпанной мебелью и стопками старых номерных знаков. Эллис раскопала пенсне, а я обзавелась парой перчаток цвета слоновой кости из кожи ягненка.

Я примечаю чугунный чайник, который выглядит древним, словно из восемнадцатого века, и мне интересно, так ли это – ведь его могла использовать одна из Пятерки Дэллоуэя, чья сущность могла бы перейти в какой-нибудь объект, которого она касалась.

– Ты никогда не хотела попасть в прошлое? – тихо говорит Эллис, мечтательно глядя на люстры; их свет мерцает в линзах ее очков. Я отрываю взгляд от чайника и смотрю на нее.

– В какое-нибудь другое время, – уточняет она, – когда все было не таким цивилизованным. Когда правила были менее строгими.

Это противоречит общепринятому мнению. Более простое время. Время, когда леди была леди.

– Возможно. Я об этом не задумывалась. – Я потираю край скатерти между большим и указательным пальцами, но чувствую только движение мягких от времени перчаток. – Полагаю, это зависит и от того, где быть. Я бы не хотела, чтобы меня сожгли на костре, как ведьму.

– О, тебе ли обвинять их? Ты и есть ведьма. Я даже не сомневаюсь, что ты бы отравила их деревенские посевы, засолила их поля и ввела их дочерей в искушение.

У меня перехватывает дыхание. Но Эллис даже не смотрит на меня – она держит в руке раскрашенную статуэтку и с большим интересом разглядывает резьбу.

На какой-то миг все, что я могу, – это стоять, пытаясь вздохнуть и сжимая кулаки; натянувшаяся на костяшках пальцев кожа скрипит.

А потом мне, наконец, удается выдавить:

– Только дочерей?

Эллис оглядывается. Она сняла пенсне; оправа болтается в свободной руке.

– Рыбак рыбака видит издалека.

Это не обвинение. Совсем не то. Это – констатация. Факта.

Я стягиваю перчатки.

Эллис продолжает наблюдать. Она смотрит, как я складываю перчатки и оставляю их на столе, наблюдает, как я притворяюсь, что разглядываю вышивку на скатерти.

– В этом нет ничего постыдного, – говорит она.

У меня вырывается сухой смешок:

– Я это знаю.

– Тебе стыдно?

– Нет, конечно. – Слова звучат резче, чем мне хотелось. Я стискиваю зубы и пробую снова. – Нет. Но это не значит, что я готова всем про это рассказывать.

Эллис поднимает руки ладонями вверх: капитулирует.

– Справедливо. Забудь то, что я сказала.

Только теперь, когда все раскрылось, невозможно вернуться назад. И, может быть, я не хочу забывать ее слова.

Эллис направляется в другой зал, и я тенью следую за ней. Но ведь она никому не сказала. Если бы сказала, я бы об этом слышала. Это было бы в интервью, в рекламных очерках.

– Моя подруга хотела, чтобы я об этом не молчала, – говорю я, стоя в центре персидского ковра, а Эллис плюхается в кресло с зеленой обивкой. – Я была не готова. Но она продолжала настаивать.

– Сучка какая-то.

Я пожимаю плечами:

– Не была она такой. По крайней мере… не все время. И не со мной. – Я не хочу сказать, что Алекс не была сучкой. Строго говоря, это не являлось бы правдой. Но сучка показалось мне грубым словом для девушки, которая отчаянно боролась за место в мире, которому она была не нужна. Алекс была разной. В ней было много всего. Сказать, что она была сучкой иногда, – значит стереть все остальное. Ведь она была: храброй, упрямой, страстной, ласковой; девушкой, способной разрушить империю, чтобы спасти любимого человека. – Она была уверена, что я не хочу никому говорить, потому что если люди узнают, они от меня отвернутся.

– Сомневаюсь, что так было бы.

– Нет. Этого бы не случилось. Алекс не скрывала свою сущность, и никто не придавал этому значения. Все ее боготворили.

Я осознаю, что произнесла ее имя, когда оно уже сорвалось с моих губ. Эллис в восторге, сидит, скрестив ноги и покачивая одной из них: феодальная маркиза, восседающая на троне. Она уже, должно быть, представила нас с Алекс вместе, наши отношения неизбежны, как любой поворот сюжета в книге Эллис.

Я потрясла головой, скривила рот в неуместной улыбке.

– Я не знаю. Мне бы подождать до окончания школы. Очень похоже на клише, правда? Лесбиянки в школе для девушек.

– Вот это да. Так получилось, что мне нравится это клише.

Я смеюсь.

– Я так и думала.

Моя голова начинает кружиться, словно от шампанского. Люстры кажутся ярче; латунь нахально блестит. В свете, льющемся из окон, пыль мерцает, как алмазная крошка. Повинуясь внезапному порыву, я забираю шляпу у Эллис, нахлобучиваю на себя, затем приподнимаю поля и смотрю на нее, изогнув бровь.

– Я бы дымилась на костре рядом с тобой, не сомневайся. – Ее улыбка еще более вымученная, чем моя, но Эллис все же улыбается. По-настоящему, ведь в уголках глаз появляются морщинки. Она вдруг кажется моложе, просто девчонка в забавных очках, сидящая в центре магазина, заполненного чьим-то старьем, никому не нужными воспоминаниями.

Я хочу вернуть ей шляпу; она отрицательно качает головой и говорит:

– Она тебе больше идет.

Мы переходим в следующий зал, забитый книгами – всякими, от тяжелых томов в кожаном переплете с золотым тиснением до потрепанных книжек в мягкой обложке. Я вытаскиваю одну особенно толстую, раскрываю на середине и, уткнувшись носом, вдыхаю запах бумаги.

– Расскажи мне о ней, – говорит Эллис. – Алекс. Какой она была?

Я открываю глаза и смотрю на Эллис из-за книги; она стоит в нескольких футах от меня, не обращая никакого внимания на полки.

Конечно, я ждала этого момента. Того самого момента, когда Эллис наберется смелости спросить меня, каково это чувство, чтобы добавить эмоциональности в сюжет о Дэллоуэйской Пятёрке.

Именно поэтому она хочет узнать об убийстве Алекс.

Я ее не убивала.

Я почти произношу это, но удерживаюсь. Вместо этого я медленно опускаю книгу, но не кладу ее на место. Мне приятнее прижать ее к груди, вцепившись руками в кожаный переплет.

Я, наверное, в неоплатном долгу перед Алекс после того, что я сделала. Может быть, если я облеку это в слова…

Говорят, что, зная имя вещи, обретаешь власть над нею. И именно сейчас мне нужна власть. Как можно больше.

Эллис может писать все, что захочет.

– Алекс была… очень умной, – говорю я. Удивительно, как ровно звучит мой голос, словно мне почти не больно. Будто мне вообще все равно. – Она тоже жила в Годвин-хаус. Она в основном читала сатириков.

Эллис не произносит ни слова. Это самый старый прием в книгах, но он работает; я начала говорить и остановиться уже не могу.

– Она была забавной. Иногда была плохой: если ты шел против нее, она могла быть… не жестокой, необязательно, но…

Я не хочу унижать ее. Не перед Эллис Хейли. На самом деле ни перед кем.

А еще, если сказать, что Алекс была жестокой, некоторые могут счесть это поводом для ее убийства.

Я сильнее прижимаю большие пальцы к корешку книги.

– Она любила собак. С ней никуда нельзя было пойти – каждый раз при виде собаки она должна была остановиться, поздороваться. Она бросалась в поток машин, если на другой стороне улицы была возможность потискать лабрадора. У нее была жуткая аллергия, но это ничего не меняло.

– Как мило, – говорит Эллис.

– Да, это было мило. Она была милой.

О, боже. Я никогда так много о ней не говорила. Даже во время лечения с доктором Ортегой. «Расскажи, будет легче, – сказала доктор Ортега. – Вспомни, какой она была…»

– Она любила гулять на свежем воздухе, – говорю я. – Любила лазать по скалам, ходить в походы и все такое. Я имею в виду, она была профессионалом – или собиралась им стать. Ее отобрали в самую первую олимпийскую команду по скалолазанию. Она покорила Эверест. Дважды.

Внезапно становится трудно дышать, словно воздух налился тяжестью. Я вижу сверкающие в воздухе пылинки, частички мертвой кожи сотен посетителей или, возможно, бывших владельцев всех безделушек, выставленных здесь на продажу. Я представляю, как эта пыль окутывает нас, словно одеяла, и душит.

– Я понимаю, об этом тяжело говорить, – мягко произносит Эллис. Ее рука лежит на крышке соседнего стола. Эллис не двигается, просто добавляет: – Из-за того, как она умерла.

Я с трудом сглатываю. Мое горло словно забито песком.

– Да, верно.

Несколько мгновений наши взгляды обращены друг на друга, Эллис смотрит, не мигая, поверх оправы своего шаткого пенсне.

Я стараюсь не думать о крике, сопровождавшем падение Алекс и оборвавшемся слишком быстро, когда она ударилась о землю. Теперь я слышу его везде: в своих ночных кошмарах, в фильмах. И сейчас он отдается в гудении старой пластинки, крутящейся на проигрывателе у стойки продавца. Музыка смолкла, остались только шумы.

Я не хотела ее смерти. Я никогда не хотела, чтобы она умерла. Но я тоже не безгрешна.

Это то, что упустили врачи в Сильвер-Лейк с их терапией травмы, белыми таблетками и приторной жалостью: что я и есть причина ее смерти. Если бы меня там не было, если бы я не вошла в жизнь Алекс Хейвуд, она была бы жива.

Эллис сейчас смотрит на меня, как те врачи, – изучающе, препарирует для своей проклятой книги так же, как доктора, что исследовали мой случай. Как я – в замешательстве, сбита с толку или сломлена? И способна ли я убить муравья, не говоря уже о девушке?

– Клянусь Богом, – говорю я, – если ты скажешь мне, что это не моя вина…

– Я не собиралась говорить ничего подобного.

– Хорошо.

Она поднимает бровь.

– Это был несчастный случай. Все это знают. По крайней мере все, кто читал документы.

Я сдаюсь первой. Я перевожу взгляд на книгу, все еще прижатую к груди. От пыли начинают слезиться глаза.

– Да, – говорю я. – Хорошо.

Бумаги не рассказывают всего.

Молчание тянется долго и напряженно – его легко прервать.

Я ставлю книгу на ее место на полке. Отвернувшись от Эллис, мне легче говорить.

– Все считают, что я сгубила ее.

– Ты не сгубила. Я изучаю душегубов, мне лучше знать.

Я издаю звук, который должен звучать насмешливо, но выходит сдавленно, горько – словно для того, чтобы сделать все происходящее еще более унизительным. Я тру тыльной стороной ладони свой лоб, будто это принесет какую-нибудь пользу.

– Эй, – говорит Эллис, теперь она обеими руками держит меня за плечи, чтобы посмотреть мне в глаза. – Эй. Послушай меня. Эта смерть не была преднамеренной. У тебя не было злого умысла. Ты любила ее.

Алекс сказала не так. Алекс настаивала – она настаивала, – что я никак не могла любить ее, что я не хотела ее, а просто хотела обладать ею. Это было настолько… несправедливо, так жестоко и бессердечно несправедливо, словно прошедший год наших отношений ничего для нее не значил.

Я морщусь:

– Я знаю. Знаю, что не убивала ее, – не совсем. Но… мы боролись. Я была все еще так… так сердита на нее. И может быть, если бы я не отвлеклась, может быть, если… если бы я уделила больше внимания…

Может быть, я бы смогла спасти ее.

Я не могу знать наверняка. Как я могу доказать это, даже самой себе?

Я знаю, что я не душегуб, но разница между душегубом и убийцей иногда кажется иллюзорной. Я несла ответственность за ее смерть.

Сейчас наша ссора кажется смехотворной. Мы сцепились из-за того же, что и всегда: Алекс назвала меня испорченной, говорила, что я не ценю то, как мне повезло, что я выросла в таких условиях. Этот комментарий никогда мне не нравился. Особенно когда мы были в Колорадо, у моей матери, с ее пустыми винными бутылками и бессодержательными словами.

Если бы мы с Алекс не подрались, возможно, я бы сделала другой выбор.

Или упала бы вместе с ней.

– Ты не могла спасти ее, – говорит Эллис. – Это был несчастный случай.

Она вздыхает, должно быть, понимает, что не убедила меня. Она снимает с меня шляпу и откладывает ее в сторону, словно хочет хорошо меня видеть.

– Это было давно, – говорит она. – Сейчас уже все закончилось.

Для меня ничего не закончилось.

Кажется, больше не имеет значения, использует ли Эллис меня для своей книги. Я могу думать лишь о пропасти между тем, что я только что сказала, и теми признаниями, которые не прозвучали.

Как я смогла бы объяснить, что несчастный случай с Алекс был точкой в конце очень длинного предложения – отдачей давно просроченного долга.

Я боюсь закрыть глаза и оказаться снова там, год назад, при свечах, зажженных благовониях и с шепчущими на ухо ведьмами. Снова погрузиться в тот ритуал, что мы с Алекс пытались совершить. Ритуал, который она прервала. Ритуал, сделавший нас проклятыми.

– Мы поднимались на пик Лонгс, – говорю я. – Мы отправились домой к моей матери. Знаешь, на… Рождество. Мы долго упрашивали ее отпустить нас совершить восхождение в одиночку. Алекс была… очень убедительна. Был декабрь, и ожидались бураны, но…

Закрывая глаза, я все еще вижу белизну. Все вокруг было белым, снег слепил глаза.

Вот только буря пришла позднее.

– Они так и не нашли тело и не смогли провести вскрытие, чтобы быть уверенными, но нас обеих учили распознавать отек легких. Когда поднимаешься на высоту, иногда… Легкие начинают отекать. Вот это и случилось с Алекс. Ей было очень больно, и она начала задыхаться, поэтому мы… В этом случае самое важное – это спуститься на безопасную высоту как можно скорее…

Глупо, так глупо. Нам следовало повернуть назад, как только у Алекс стали проявляться симптомы. Но мы были безрассудны и, как нам казалось, бессмертны.

К счастью, Эллис хранила абсолютное молчание.

– Ты должен подняться на вершину пика Лонгс до полудня или рискуешь попасть в буран – именно так там погибают люди. А мы продолжили подъем слишком поздно. К тому времени, когда мы стали спускаться… началась буря. Везде было так много снега, было невозможно разобрать что-либо, и мы… Я приняла неверное решение. Мы спустились со скалы. Или я имею в виду… Алекс. Она повисла в воздухе. А я оставалась на горе. Я не могла… У меня не хватило сил вытянуть ее. Она была слишком тяжелой – она забирала мой кислород.

Я кусаю щеку изнутри. Резкая вспышка боли помогает мне продолжать.

– Буря была ужасной. Снег… он менял направление. Мы обе были… Мы слишком много весили вместе. Снег мог обрушиться в любой момент. А мы обе – упасть. – Я киваю, один раз. – Поэтому я перерезала веревку.

Эллис берет меня за локоть. Я вздрагиваю. Я не осознавала, что она подошла и теперь стоит совсем рядом, так близко, что я могу сосчитать ее ресницы. Пенсне вновь исчезло.

– Она кричала, – шепчу я. – Все время. Она кричала, чтобы я вытащила ее.

Признание вспыхивает в пространстве между нами как зажженный фитиль. И вот она: омерзительная правда.

– Алекс умоляла меня не делать этого, но я все равно перерезала веревку.

Эллис неглубоко, но слышно вздыхает. Ее ладонь по-прежнему лежит на моей руке, в конце концов – она не отшатнулась с отвращением.

– Я не понимаю, – говорит она. Я тоже не понимаю. Я не понимаю. Я прерывисто дышу и отворачиваюсь, чтобы она не увидела моих слез.

Эллис сжимает мою руку и переступает в направлении моего взгляда, так что я не могу не смотреть на нее.

– Я не понимаю, – повторяет она. – Алекс не погибла на горе. Она умерла здесь, в школе. Она утонула.

Глава 10

Слова Эллис тяжело оседают в моем сознании, я отшатываюсь назад, подальше от ее прикосновения.

Она утонула.

Алекс все еще в моей памяти, я вижу ее посиневшие губы и дрожь руки, сжимающей ледоруб. Я все еще чувствую холодный ветер, треплющий мои волосы, и тающий на щеках снег. Ощущение, словно та реальность прижалась к этой, чтобы я могла дотянуться до пыльного воздуха, разорвать его и оказаться вновь на вершине горы. Мы были там. Мы…

– Я прочитала об этом в документах, – говорит Эллис; я едва ее слышу, с трудом вижу ее. – Она упала с выступа у озера. Во всяком случае, так ты сказала полиции. Ты сказала, что она не умела плавать.

Нет.

Произошло совсем не это. Я перерезала веревку. Она была толстая, почти невозможно разрезать – под конец у меня онемела рука. Алекс кричала все время, пока падала.

– Произошло совсем не это, – говорю я каким-то чужим голосом. – Я была там. Я… Нет…

– Фелисити, – говорит Эллис. Она осторожна – так же осторожны были доктора в больнице, осторожны, словно я сумасшедшая. – Чем ты перерезала веревку? Ножом? Ты где его взяла?

Я задумываюсь, приоткрыв рот и затаив дыхание.

Эллис отпускает мою руку, и �

Скачать книгу

Для девушек, проливших на себя кофе в библиотеках

Тринадцать тысяч футов над уровнем моря, можно утонуть в бескрайнем воздушном океане.

Падение было бы хуже.

Ни один живой организм не может долго оставаться здоровым в условиях абсолютной реальности.
Ширли Джексон, «Призрак дома на холме»

Наследие школы Дэллоуэй – это не его выпускницы, хотя среди них есть множество знаменитостей, таких как будущие сенаторы и отмеченные наградами драматурги. Наследие Дэллоуэй – это кости, на которых она построена.
Гертруда Миллинер, «Феминизация колдовства в постреволюционной Америке», журнал «История культуры»

Глава 1

Чего не скажешь о моей матери.

Годвин-хаус отгорожен от остальных зданий рощицей канадской пихты и крутой тропой, ведущей наверх. Дом был выстроен триста лет тому назад на месте древнего оползня, поэтому, когда грунт просел, здание, стоящее на небольшом гребне, встало наперекосяк. Внутри полы заметно наклонены вдоль оси восток – запад, под дверями зияют щели, а кухонный стол шатается при каждом прикосновении. С того момента, как я приехала в Дэллоуэй пять лет тому назад, было по крайней мере две попытки подогнать плотнее окна и двери или основательно перестроить дом, но мы, живущие здесь, так громко протестовали, что школа оставила оба эти намерения. Да и как не сопротивляться? Годвин-хаус принадлежит нам, литературным неженкам Дэллоуэя, самонадеянным наследницам Эмили Дикинсон[1], – которая однажды, навещая подругу в Вудстоке, останавливалась здесь, – и он нравится нам таким, какой есть. Включая его скрюченный остов.

Лучше перестраховаться.

Я беру номер и засовываю в карман юбки. Я сжимаю его в кулаке, пока бумага не превращается в чернильный комок.

– Может быть, – говорит она после долгого молчания, – мне на ночь остаться в городе, помочь тебе устроиться…

– Да.

– Да. Надеюсь, что он тебе не понадобится.

Она обнимает меня, я прячу лицо в изгибе ее шеи, пропахшей духами «Аква ди Парма» и самолетом.

Я стираю ее ладонью. В конце концов, производить впечатление не на кого.

Алекс.

Я понимаю, как действует чувственная память. Но понимание не означает готовность.

Вот только это слабость, а я отказываюсь быть слабой.

Здесь нет призраков.

Сейчас дом кажется совсем другим. Год назад, в середине семестра, коридоры гудели от громких девичьих голосов и стука каблуков по деревянному полу, повсюду были расставлены чашки, на бархатной обивке виднелись прилипшие длинные волоски. Время поглотило все это. Мои подруги в прошлом году окончили школу. Когда начнутся занятия, Годвин будет домом для совсем других учениц: студенток третьего и четвертого курсов с блестящими глазами и душами, навеки отданными литературе. Девушки, которым, возможно, Оутс нравится больше, чем Шелли, а Олкотт – больше, чем Альенде[3]. Девушки, которые ничего не знают о крови и дыме, о черной магии.

Бух.

Звук пугает меня настолько, что я роняю книгу и вскидываю глаза к потолку. Я ощущаю привкус железа во рту.

Ничего. Это старое здание все глубже погружается в неустойчивый грунт.

Бух.

Вот только дом был вычищен до моего приезда.

Стук, четыре слова: «Заткнись. К. Чертовой. Матери».

Я стою перед закрытой дверью, упираясь в нее рукой.

Открыть ее. Я должна открыть ее.

Открой ее.

Но я не могу.

Ничего не происходит. Ну, все правильно. Просто…

День перетекает в вечер. Мне бы нужно зажечь больше ламп и долить чаю в кухне, но я заканчиваю книгу.

И только я переворачиваю последнюю страницу, как снова: бух.

А потом, почти одновременно с ударом, над моей головой по полу медленно начинают тащить что-то тяжелое.

На этот раз я действую без колебаний.

Но вот я останавливаюсь перед комнатой Алекс и понимаю, что дело не в привидении.

Она отрывается от своего письма – и наши взгляды встречаются. Ее глаза серые, цвета январского неба.

– Вы кто? – Слова вылетают из меня все разом, выходит резко и агрессивно. – Что вы здесь делаете?

Комната обитаема. Кровать заправлена. На подоконнике – растения. На комоде – стопка книг.

Она кладет ручку и говорит:

– Я живу здесь. – У нее низкий, тягучий голос.

Глава 2

Девушка в комнате Алекс не призрак, но вполне могла бы им быть.

По крайней мере я себя в этом убеждаю. Но в итоге избежать этого не получается.

«На минуточку, – думаю я. – Я прикрою глаза только на минуточку».

Сон, словно подземные воды, обволакивает меня. Темнота тянет меня в глубину.

Если я не буду шевелиться, я умру здесь.

– Так умри же, – говорит Алекс, и я, вздрогнув, просыпаюсь.

Алекс была самой яркой в этих стенах. Она держала ночь в страхе.

Ее здесь нет. Она умерла. Она умерла.

– Нет здесь никого, – шепчу я, и не успевают слова сорваться с моих губ, раздается стук в дверь.

– Что вы делаете?

Девушка приподнимает одну бровь.

У меня так никогда не получается, хотя я провела целую вечность у зеркала, пытаясь изобразить нечто подобное.

– Вы оставили все лампы включенными.

– Я выключу.

– Я – Фелисити. Фелисити Морроу.

Она медлит, разглядывает мою руку и, наконец, пожимает ее. Прохладная ладонь, крепкое рукопожатие.

– Эллис.

– Это фамилия или имя?

Но я хочу найти торчащую нитку на воротнике ее рубашки и потянуть за нее.

Я хочу разгадать ее.

Глава 3

На одном этаже со мной прописаны еще двое: вечно тоскливая темнокожая девушка с длинными черными волосами и рыжеволосая с мертвенно-бледным лицом. Я поглядываю на вторую, прикрывшись «Колдовским апрелем»[4] в мягкой обложке. Так им нечего будет сказать, заметь они меня сидящей на кровати с ноутбуком на коленях. Я наблюдаю за тем, как они, попивая холодный кофе, указывают носильщикам, таскающим вместо них чемоданы вверх по лестнице, куда поставить вещи.

В первый раз, заметив рыжеволосую соседку, вспышкой пламени мелькнувшую за углом, я вдруг подумала – Алекс.

Но это не Алекс.

Но ничего из этого я не делаю и на ужин не хожу вовсе.

Год назад мы с Алекс впустили зло в этот дом. Что, если оно все еще здесь?

Я закрываюсь в своей комнате и нервно хожу от окна до двери и обратно, заламывая руки.

«Магии нет, – твержу я себе. – Призраков не существует».

А если привидений и магии нет, то и проклятия тоже.

Я запихиваю остальные предметы темного культа обратно и быстро выбираюсь наружу, учащенно дыша.

Магии нет. Нечего бояться.

Я вынимаю три карты: прошлое, настоящее, будущее.

И мое будущее: Дьявол.

Я хмурюсь и снова сбрасываю карты в колоду.

– Привет, – говорю я.

Я, Фелисити Морроу, никогда не робею.

Но эти девушки не знают этого.

– Это Фелисити, – звучат ее слова.

Эллис познакомилась с этими девушками несколько часов назад и уже заявила о себе как о самой главной.

Одна из них – чернокожая с копной тугих кудрей, одетая в кардиган «Вивьен Вествуд», пожалев меня, говорит:

– Леони Шуйлер.

И этого достаточно, чтобы перекличку подхватили остальные.

– Каджал Мехта, – прозвучало от худой унылой девушки с моего этажа.

– Клара Кеннеди, – представилась рыжая, тут же вновь возвращая свое внимание к игре.

И на этом все.

– Как тебе Дэллоуэй? – спрашивает Леони. И, конечно, обращается к Эллис.

Та, стряхивая пепел сигареты в пустую кружку, отвечает:

– Нормально. Гораздо меньше, чем я ожидала.

– Годвин – лучший дом. Тебе повезло.

– Да, я знаю о Дикинсон, – отвечает Эллис.

– …Марджери Лемонт, – отмечает Эллис. Я застываю в кресле, чувствуя, как холодок пробегает по венам.

– Я читала о случившемся, – добавляет она.

Наверное, мне нужно было подняться наверх.

– Ой, не надо! – отмахивается Каджал. – Никто на самом деле не верит в эту чепуху.

Пятерка из Дэллоуэя.

Флора Грейфрайар – первая. Была убита девушками, которых она считала своими подругами.

Тамсин Пенхалигон повесили на дереве.

Беатрикс Уокер разбилась о каменный пол.

Корделию Дарлинг утопили.

И… Марджери Лемонт похоронили заживо.

– Я всего лишь на третьем, – добавляет Клара, но все молчат.

Я же борюсь с желанием сказать: «Я тоже была».

Сил нет находиться здесь.

Я отодвигаю стул и встаю.

– Думаю, я пойду спать. Приятно было познакомиться со всеми вами.

Я поднимаюсь в свою темную комнату, возвращаясь к ее знакомым очертаниям, отчетливо осознав свое поражение.

Глава 4

– Фелисити Морроу?

– О, привет. Ханна, верно?

– Ханна Стрэтфорд, – говорит она, улыбаясь еще шире. – Я не была уверена, что ты меня вспомнишь!

У меня сводит живот. Я прижимаю руку к ребрам и делаю неглубокий вдох.

– Конечно я помню, – говорю я, натягивая на лицо улыбку. – Хорошо, что мы снова встретились.

Вот так, сразу. Улыбка дается мне с трудом.

– Я чувствую себя прекрасно.

Выходит довольно резко – и Ханна вздрагивает.

– Ну да. Конечно, – торопливо говорит она. – Прости. Я только хотела сказать… извини.

Она не знает о моем пребывании в Сильвер-Лейк. Она не может знать.

Еще вдох, моя рука поднимается и опадает вместе с диафрагмой.

– Мы все по ней скучаем.

Очевидно?

Мне даже не приходится задавать этот вопрос. Ханна поднимается на цыпочки, наклоняется и по секрету шепчет:

– Эллис Хейли.

Эллис Хейли, вундеркинд.

– Разве она не на домашнем обучении? – только и удается сказать мне.

Всё, что я сделала, было настоящим позором.

Значит, все в курсе.

Я не могу сказать это даже мысленно.

Я наливаю себе еще.

Болейн-хаус. Бефана-хаус. Годвин.

Ex scientia ultio.

За знанием идет расплата.

Но черепа здесь, конечно же, больше нет. Он был утрачен почти год назад.

– Помнишь меня? – говорю я.

– Фелисити Морроу.

– Верно. Наслаждаюсь вечеринкой.

– Я слышала, что в этом году ты вернулась в школу.

Она боится меня.

Ненавижу за то, что даже не помню ее имени.

– Я еще не получила знак, – говорю я.

Она чуть заметно кивает.

– Ты его не получишь. В этом году точно нет.

– Понятно, – говорю я. – А почему так?

Щеки девушки становятся красными, как ее кардиган.

– Прости, – говорит она. – Это не мое решение. Это просто… знаешь, ты все воспринимаешь слишком серьезно.

– Спасибо, что объяснила, – говорю я. – Я прекрасно понимаю твою позицию.

Пора еще выпить.

Ненавижу то, что это правда. Ненавижу их еще больше.

По этому случаю помада Эллис – темно-красная, почти черная. Она оставит след на всем, чего коснутся ее губы.

– Идите и приведите себя в порядок!

О да. Сейчас только девять вечера, а мне уже плохо.

Как всегда, я заканчиваю свои блуждания в комнате отдыха.

Из меня получился бы прекрасный студент-литературовед, не правда ли?

Как тихо в доме. Тишина наваливается тяжелыми камнями мне на плечи.

Нет, в самом деле слишком тихо – неестественно тихо, – и, оглянувшись, я понимаю почему.

Старинные часы, стоящие между прозой и поэзией, замолчали. Их стрелки замерли на 3:03.

То самое время, когда мне приснился кошмар.

– Думаю, нам необходимо их починить, – я оборачиваюсь на голос.

– Ты рано ушла, – замечает она.

– Меня замутило.

– Они положили в абсент мало сахара, – она качает головой.

– Где все остальные? – спрашиваю я.

– Насколько я знаю, всё еще в Болейн.

Эллис смеется. Ее неожиданный задорный смех разбивает тишину, заполнившую комнату.

– Повезло, тебе удалось сбежать.

– Кое-как, – Эллис показывает пальцами. – Кстати, я сварила кофе. Будешь?

– Поздновато для кофе, разве нет?

– Для кофе никогда не бывает слишком поздно.

Эта ночь уже кажется странной, словно мир, увиденный через калейдоскоп.

Удивительно, что администрация разрешила ей быть здесь.

– Что ты сейчас пишешь?

Эллис опускает чашку, смотрит на черную поверхность кофе, словно там ее источник вдохновения.

Как зябко в этой комнате; я пытаюсь согреться, держа кружку с кофе в ладонях.

– И что ты собираешься делать?

1 Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886) – американская поэтесса. При жизни опубликовала менее десяти стихотворений из тысячи восьмисот, написанных ею. Здесь и далее примечания редактора.

2 Менады (др.-греч. Μαινάδες – «безумствующие», «неистовствующие») – в древнегреческой мифологии спутницы и почитательницы бога виноделия Диониса.

3 Имеются в виду писательницы Джойс Кэрол Оутс, Мэри Шелли, Луиза Мэй Олкотт и Исабель Альенде.

4 «Колдовской апрель» (1922) – роман британской писательницы австралийского происхождения Элизабет фон Арним (1866–1941).

5 Вилла Диодати – особняк на берегу Женевского озера в Швейцарии, где останавливался поэт-романтик Джордж Байрон и гостила писательница Мэри Шелли. Уолден – вероятнее всего, речь о хижине в лесу, где творил писатель Генри Торо.

Скачать книгу

Урок возмездия бесплатное чтение

Виктория Ли Урок возмездия

* * *

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Виктория Ли
Урок возмездия