Ликвидировать до первого выстрела. Фокусник «Цитадели». ЧАСТЬ I бесплатное чтение

ПРОЛОГ

Восточная Пруссия, штаб-квартира абвера «Валли II»

20 июня 1943 года, 23:30 по берлинскому времени

Двое мужчин в безупречной форме стояли у огромного окна замаскированного командного пункта, расположенного в здании вокзала. Дым сигар стелился призрачными кольцами в свете настольной лампы. Старший из них, генерал-майор фон Штайнер, с холодным спокойствием наблюдал, как на примыкающей железнодорожной ветке готовился к отправке специальный состав.

– Ну что, Курт, – голос генерала был глуховатым, будто доносящимся из другого времени. – Ваш «цирк» готов к гастролям?

Вместо ответа оберст-лейтенант Пютц положил на стол перед генералом папку.

– Доклад из отдела «Иностранные армии – Восток», герр генерал. Всё утверждено.

Фон Штайнер пробежал глазами по документу.

«Штаб оперативного руководства Вермахта.

Отдел "Иностранные армии – Восток".

№ 427/43.

20 апреля 1943 года.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

Докладная записка по вопросу подготовки операции "Цитадель".

1. Общая оценка обстановки.

Противник, понеся значительные потери в зимней кампании, завершил формирование стратегических резервов. На курском направлении сосредоточено до 40% всех танковых резервов Красной армии. Система обороны эшелонирована на глубину до 150 км.

2. Выводы.

Успех "Цитадели" невозможен без решения следующих задач:

· дезинтеграция системы управления противника;

· нейтрализация артиллерийских резервов;

· дезорганизация работы тыловых коммуникаций.

3. Предлагаемые меры.

Для выполнения указанных задач направляется специальное подразделение "Цирк" (руководитель – оберст-лейтенант Курт Пютц). Подразделение укомплектовано выходцами с Украины и Прибалтики, прошедшими подготовку в диверсионной школе "Цеппелин".

Задачи подразделения "Цирк".

· Создание ложных радиостанций для дезинформации (операция "Фокусник").

· Наведение штурмовой авиации на ключевые объекты.

· Диверсии на железнодорожных узлах в ближнем тылу.

· Дезорганизация работы штабов связи.

4. Особые указания.

Радиокоманда "Цирк" будет использовать адаптивный шифр, ключ к которому обновляется ежедневно из открытых источников противника. Время работы передатчиков: с 05:00 до 06:00 по берлинскому времени.

Подразделение "Цирк" перебрасывается в район действий 4-й танковой армии 25 июня 1943 года.

Генерал-майор фон Бюлов

Начальник отдела "Иностранные армии – Восток"».

Подняв взгляд, фон Штайнер убрал папку в сторону.

– «Цеппелин» не подводил нас раньше. Надеюсь, и сейчас их ученики справятся.

Его собеседник коротко кивнул, его взгляд оставался прикованным к фигуре в поношенном пиджаке, которую провожали к одному из вагонов.

– Главный артист отправляется сегодня, герр генерал. Это наш «Фокусник».

– А вы уверены в его лояльности? – фон Штайнер прищурился. – Русские – существа непредсказуемые.

«Тем более – тот, кто сейчас на них работает», – мелькнуло в голове у Пютца. Его собственная карьера застопорилась на уровне оберст-лейтенанта после Варшавы и тех самых «нестандартных методов». «Цирк» был его билетом на самый верх. Расчёт был прост: громкий успех диверсионной группы накануне решающего наступления не останется незамеченным. В Берлине понравится эта лаконичная эффективность. И тогда погоны оберста, а там, глядишь, и до генеральских недалеко. Для грязной работы в тылу врага он подходил идеально.

– Мы уверены в его ненависти, – парировал Пютц. – Этого достаточно. Он хороший специалист. Пожалуй, лучший в своем деле. Его метод безупречен. К началу нашего наступления он превратит их тылы в прозрачное стекло.

Генерал медленно прошелся по кабинету, его тень скользила по стенам, усыпанным картами.

– Ненависть – хороший двигатель, но плохой тормоз. Он может сорваться. Побежать мстить зряче, скомпрометировать всё.

– Именно для этого в нашем «цирке» есть «клоуны», герр генерал, – Пютц позволил себе легкую улыбку. – Агенты Штурм и Бранд. Они уже ознакомлены с заданием и получили все необходимые инструкции. Наш «Фокусник» не подозревает об их существовании.

Фон Штайнер остановился, его пальцы сомкнулись на ручке кресла.

– Весьма похвально. Их задача?

– Обеспечить чистоту номера. Если «Фокусника» обнаружат – ликвидировать угрозу. Если угроза – это он сам… – оберст-лейтенант сделал паузу, встречая взгляд генерала. – Тогда номер будет закрыт. Без сожалений.

– Хорошо, – генерал кивнул. – Но помните, Курт, любое представление требует жертв. Даже самый гениальный фокусник – всего лишь расходный материал. Главное – чтобы шоу продолжалось.

– Понимаю, герр генерал. «Клоуны» не подведут. Они не знают о его методах, он не знает об их существовании. Идеальное разделение.

Внизу, на платформе, фигура в пиджаке скрылась в вагоне. Двери поезда захлопнулись.

– Шоу начинается, – тихо произнес Пютц.

Генерал подошел к столу и налил две рюмки коньяка. Протянул одну оберст-лейтенанту.

– За «Цирк», Курт. Пусть ваши артисты дадут такое представление, которое русские запомнят навсегда.

– За «Цирк», герр генерал.

Они чокнулись. Внизу поезд медленно тронулся, увозя в ночь гения-одиночку и двух незнакомых ему палачей. Представление начиналось.

ГЛАВА 1

Капитан Семёнов

Воронежский фронт, северный фас Курской дуги

Степь замерла в тяжёлом, неестественном оцепенении. Воздух, раскалённый июньским солнцем, был густ от запахов пыли, полыни и выхлопных газов тысяч моторов. От горизонта до горизонта земля была изрыта глубокими траншеями, опутана колючей проволокой и усеяна бронированными колпаками дотов. В ложбинах и перелесках, тщательно замаскированные сетями, стояли на позициях артиллерийские батареи – стальные клыки готовой к укусу обороны.

По грунтовым дорогам ночью, в кромешной тьме, прижимаясь к обочинам, двигался нескончаемый поток техники. Грузовики с боеприпасами, цистерны с горючим, полевые кухни – все они ползли с выключенными фарами, ориентируясь лишь на светомаскировочные щитки и белёные камни на обочинах. Строжайший запрет на свет и шум соблюдался беспрекословно – нарушителей ждал трибунал.

Эта гигантская логистическая операция проводилась в абсолютной тайне от врага. Немецкие асы люфтваффе, пролетавшие над этим районом днём, видели лишь безмолвную, пустынную степь. Ни отблеска металла, ни рёва моторов – лишь призрачное движение теней в лунной мгле.

Даже местные жители из прифронтовых деревень не подозревали о масштабах переброски. Войска двигались только ночью, а перед рассветом техника тщательно маскировалась в оврагах, перелесках и специально вырытых капонирах. Немецкая разведка оказалась слепа и глуха перед этой титанической работой, которую проводило командование фронта.

Всё здесь, на этом плацдарме, дышало одним – ожиданием. Ожиданием бури, чей громовый раскат был уже слышен в отдалённом гуле моторов самолетов и случайных орудийных залпах, производивших пристрелку.

Немецкая группа армий «Центр» сосредоточила против северного фаса дуги до 460 тысяч солдат, около 6000 орудий и миномётов и до 1200 танков и самоходных орудий, включая новейшие «Тигры» и «Пантеры». Им противостояли войска Центрального фронта под командованием генерала Рокоссовского – свыше 710 тысяч человек, 5300 орудий, более 1700 танков и САУ. Советское командование заранее знало о готовящемся ударе. Исход Курской битвы должен был решиться не в пользу того, кто ударит первым, а в пользу того, кто устоит. Ставка делалась на мощь заранее созданной, глубокоэшелонированной обороны, способной выдержать любой удар.

На одном из передовых командных пунктов, в блиндаже, чуть глубже обычного врытом в грунт, капитан контрразведки СМЕРШ Дмитрий Александрович Семёнов изучал оперативную карту. Его глаза смотрели с неприметной проницательностью, выработанной за годы оперативной работы. В отличие от многих своих сверстников он не был выпускником военного училища. Его путь в контрразведку начался в 1939 году с должности уполномоченного районного отдела НКВД. До войны он успел поработать с уголовным элементом, дезертирами, паникёрами – той гущей, что всегда клокочет на изнанке любого большого дела. Война застала его на западной границе. Он не отступал со всеми – его группа получила приказ остаться для организации партизанских отрядов и диверсий в тылу наступающего врага. Тот опыт – жизнь по чужим документам, постоянная игра со смертью, необходимость мгновенно оценивать людей и обстановку – оказался бесценным. Весной 1942 года его, измотанного, раненого, но живого, вывели через линию фронта и после проверки и лечения направили в отдел контрразведки Управления НКВД по борьбе с вражескими агентами и диверсантами в прифронтовой полосе.

В апреле 1943 года, в преддверии решающей летней кампании, Государственный комитет обороны принял судьбоносное решение. Было создано Главное управление контрразведки СМЕРШ – «Смерть шпионам». Оно выводилось из структуры НКВД и передавалось в прямое подчинение Наркомата обороны.

Для таких офицеров, как Семёнов, мало что изменилось в сути работы – они так же охотились на шпионов и диверсантов. Но сама армия вокруг менялась стремительно и зримо. Само слово «офицер», вернувшееся в армейский лексикон всего несколько месяцев назад, всё ещё резало слух комиссарам старой закалки, но для Семёнова оно было теперь таким же уставным термином, как и его новые полевые погоны цвета хаки с малиновыми просветами и золочёными звёздами. Его знаки различия ничем не отличались от погон любого другого капитана стрелковых частей. Никакого василькового канта, выдававшего бы чекиста, на них еще не было – в прифронтовой полосе это было бы самоубийством. Строгий приказ предписывал оперативному составу СМЕРШа носить форму тех частей, при которых они служат. Для всех окружающих он был обычным капитаном. Эта полная неотличимость и была его главной легендой и лучшей защитой.

Переход на погоны по приказу должен был завершиться еще к середине февраля 1943-го, и СМЕРШ, как структура новая, перешёл на них одним из первых. Наступил июль, но на Курской дуге кое-где ещё мелькали старые петлицы – в основном у лётчиков и танкистов, чья форма, видимо, изнашивалась в боях быстрее, чем успевало приходить вещевое довольствие. Армия уверенно шагала в новую эпоху, но её облик ещё хранил приметы недавнего прошлого. Новая структура с пугающим названием СМЕРШ была заточена именно под нужды фронта, под тотальное противостояние с немецким абвером. Первоначальный проект названия был иным – «СМЕРИНШ» – «Смерть иностранным шпионам». По штабным легендам, когда Верховному представили новую структуру под таким названием, тот медленно раскурил трубку и с лёгкой усмешкой заметил: «Это что же выходит, товарищи? Немецкого шпиона мы щёлкнем, а свой, доморощенный, пусть себе бегает и дальше вредит? Не по-хозяйски это. Давайте уж без дискриминации – пусть будет просто “СМЕРШ”. И всем сразу станет понятнее». Это была та самая великая сталинская точность: определение «враг» не имело национальности, а лишь намерения.

Семёнов был частью огромного организма СМЕРШа, и его собственная, невидимая война, наконец, обрела чёткий фронт и конкретного врага. Этим фронтом была вся линия соприкосновения с противником, а его работа – бесконечными поездками и внезапными перебросками. Командование использовало его как специалиста по сложным и срочным делам, которые требовали не штабного шаблонного мышления, а опыта, полученного в тылу врага. Всего лишь месяцем ранее он был на Брянском фронте, где выдалась тревожная, нервная весна. Немцы, чувствуя приближение крупного наступления, активизировали психологическую войну. Их самолёты регулярно разбрасывали над нашими позициями листовки-«пропуска» с гарантией сохранения жизни для перебежчиков, суля хлеб, тепло и безопасность. Расчёт был циничным и точным – не убить, а переманить. Добить не снарядом, а искушением, найдя слабину в душе уставшего, напуганного человека.

И расчёт сработал: только за май на участках 415-й и 356-й стрелковых дивизий к врагу перешли 23 человека. Два стрелковых отделения. Эта цифра прозвучала как выстрел в тишине штаба фронта.

Реакция контрразведки была немедленной и жёсткой. Капитан Семёнов, недавно отличившийся ликвидацией немецкой агентурной сети в прифронтовой полосе, получил новое задание курировать спецоперацию под кодовым названием «Измена Родине». Замысел был дерзким: использовать гитлеровскую пропаганду против самих врагов. Сформировать несколько групп, которые под видом перебежчиков с листовками в руках подойдут вплотную к немецким окопам и устроят им кровавую баню.

Подготовка заняла неделю. В глубоком тылу, на специально оборудованном полигоне, Семёнов лично занимался с добровольцами. Это были тщательно отобранные бойцы – разведчики-добровольцы и штрафники, горевшие желанием искупить вину. Они до изнеможения тренировались в метании гранат.

– С собой берём по восемь штук, – огласил Семёнов норматив, показывая на ящик с Ф-1. – Четыре на ремне, четыре – в подкладке. Это была не слишком большая нагрузка, но она гарантировала тот шквал огня и стали, который требовался для операции. Две пары «лимонок» должны были висеть на поясных ремнях для быстрого доступа, ещё четыре были уложены в специально прошитые пазухи на подкладке шинели, оттягивая полы тяжестью смертоносного груза. Один из штрафников, бывший шахтёр, с недоумением потрогал тяжёлую противотанковую гранату, лежавшую в стороне.

– Товарищ капитан, а это разом бы всё…

– Ручные, и только «лимонки», – чётко отрезал Семёнов. – Ваша задача – не снести блиндаж, а выкосить живую силу в траншее. Чугунная «лимонка» лёгкая, но даёт много осколков. А попробуй-ка швырни эту гирю на бегу – упадёшь вместе с ней. Нам нужна скорость и плотность огня. За те пятнадцать секунд, что длится неожиданность, вы должны превратить их траншею в ад.

Также группы учили не просто махать белым флагом, а держать в поднятой руке ту самую немецкую листовку, делая вид растерянных и сломленных солдат.

Семёнов внушал им главную мысль: «Они должны поверить, что вы – сдаётесь. Ваша трусость должна читаться в глазах».

Первые группы, действовавшие в ночь со 2-го на 3-е июня, доказали эффективность тактики. На участке 415-й стрелковой дивизии группа разведчиков, подобравшись с поднятыми руками к самому проволочному заграждению, забросала гранатами трёх немцев, включая офицера, вышедших к ним навстречу.  Вторая группа, составленная из штрафников той же дивизии, пройдя через проход в заграждениях, обнаружила в траншее до двадцати немецких солдат. Приблизившись на тридцать метров, бойцы гранатами уничтожили всех фашистов. Все группы вернулись назад, отдельные бойцы получили лёгкие ранения, но потерь не было. Задачи были выполнены отлично. Но для полного эффекта, чтобы не просто нанести урон, а окончательно посеять в немецком командовании параноидальную уверенность, что каждый перебежчик – смертник, нужен был решающий и самый массированный удар. И Семёнов принял решение возглавить эту последнюю, самую рискованную вылазку. Он понимал: чтобы операция «Измена Родине» превратилась из точечной акции в стратегическое оружие психологической войны, финальный аккорд должен прозвучать безупречно. А кто, кроме него, знал все нюансы и мог гибко отреагировать на любую нештатную ситуацию? Это был не порыв, а холодный оперативный расчёт.

В ночь на 3-е июля их группа из семи человек поползла к немецким позициям. В кромешной тьме они преодолели проволочные заграждения, держа в руках белые тряпки. Первым поднялся сержант-разведчик Васильев, до войны игравший в провинциальной театральной труппе. Сейчас он выдавал свой главный спектакль. Размахивая листовкой, он шёл, сгорбившись и семеня, а его голос, полный подобострастной трусости, был настоящим шедевром сценического перевоплощения:

– Не стреляйте! Сдаёмся! Мы к вам!

Сначала из траншеи медленно, с крайней осторожностью, показалась одна каска. Затем – вторая. Немцы не поднимались во весь рост, а лишь следили из-за бруствера, оценивая ситуацию. Один из них, унтер-офицер в заломленной на затылок пилотке, что-то крикнул своим, не сводя суровых глаз с приближающихся фигур с поднятыми руками. В его позе читалась скорее не готовность немедленно открыть огонь, а привычная фронтовая подозрительность.

– Комм! Комм гер! – раздался с другого фланга оклик молодого солдата, который уже увереннее высунулся по пояс и жестом стал показывать на проход в заграждениях.

Именно эта беспечность и стала их роковой ошибкой. В ста метрах слева чернела амбразура пулемётного дзота, и его расчёт, до этого неотрывно следивший за «перебежчиками», теперь частично развернулся к своим, перебрасываясь какими-то репликами и даже шутками. Враг совершил главную оплошность – он расслабился, поверив в свой пропагандистский успех и увидев перед собой не солдат, а жалких дезертиров.

– Вперёд! – скомандовал Семёнов, и они бросились к траншее.

Немцы опешили, увидев, что «перебежчики» не останавливаются. Семёнов выхватил первую «лимонку», выдернул чеку и послал её в группу врага у блиндажа. То же самое сделали и другие бойцы. Взрывы оглушили его. Рядом сержант Васильев швырнул две гранаты в амбразуру дзота. Грохот, дым, крики – всё смешалось.

– По пулемётам! – крикнул Семёнов, бросая вторую гранату в огневую точку на фланге.

Они действовали как хорошо отлаженный механизм: штрафник Дорохов забросал гранатами ход сообщения, откуда наверняка бежало подкрепление, красноармеец Воронцов метнул «лимонку» в группу солдат у миномёта. За несколько секунд они уничтожили дзот, три пулемётных гнезда и не менее пятнадцати немцев. Более сорока гранат сделали свое дело.

– Отход! Отход! – скомандовал Семёнов, швыряя последнюю гранату в траншею и одновременно стреляя из ракетницы в сторону врага.

И тут же наша артиллерия и пулемёты открыли ураганный огонь, используя красный свет ракеты как ориентир. Свинцовый ливень обрушился на немецкие позиции, давая группе драгоценные секунды для отхода. Они не бежали – они падали в свои окопы, как подкошенные: запыхавшиеся, глухие от взрывов, пропахшие порохом и чужим страхом. Кто-то тут же начал судорожно рыться в патронном ящике, не понимая, зачем, кто-то, широко раскрыв глаза, просто молча смотрел в глиняную стену траншеи. Но все семеро – все вернулись. Капитан Семёнов, перевязывая царапину от колючей проволоки, понимал, они сделали сейчас больше, чем уничтожили дзоты и пулемётные гнёзда. Они выиграли сражение, которое не было указано на штабных картах – битву за души тех, кто ещё сомневался. Теперь у колеблющихся не оставалось выбора – только вперёд, только на запад —добивать врага!

Уже на следующий день по всему фронту распространили специальный выпуск газеты «На врага!», где детально описывалось, как на всех участках фронта были проведены успешные операции по уничтожению вражеских огневых точек и живой силы противника. «Группы добровольцев под руководством офицеров контрразведки СМЕРШ, используя вражеские листовки как элемент маскировки, приблизились к немецким позициям и уничтожили противника». Особо подчеркивалось, что все группы вернулись в расположение части без потерь. Статья «Смерть трусам и предателям Родины» заканчивалась такими словами:

«После наших успешных операций немецкое командование отдало приказ открывать огонь по всем приближающимся к их позициям без исключения. Путь для предателей отрезан окончательно. Каждый, кто попытается сдаться в плен, будет расстрелян еще на подходах к немецким окопам. Изменник, идущий к врагу с поднятыми руками, подписывает себе смертный приговор!

БОЙЦЫ КРАСНОЙ АРМИИ!

Помните – немец теперь не верит перебежчикам! Все изменники и перебежчики будут расстреливаться на месте! Смерть немецким оккупантам!»

Операция сработала. Путь для предательства был закрыт намертво – немецкие пулемёты теперь сами охраняли наши тылы от малодушных. После этих ночей на участках 415-й и 356-й дивизий больше не было зафиксировано ни одного случая перехода к врагу. Жестокий, но безупречный по своей логике расчет СМЕРШа оправдался.

ГЛАВА 2

Призрак в эфире

Штаб Воронежского фронта, под Воронежем

2 июля 1943 года, 05:30

Воздух был густым и сладковатым, как перед грозой. Стояла та неестественная, давящая тишина, которая нависает над миром за мгновение до катастрофы. Капитан Семёнов дремал, положив голову на сложенные на столе руки, когда в дверь постучали. Негромко, но настойчиво.

Младший лейтенант Анна Захарова показалась ему особенно бледной в тусклом свете керосиновой лампы.

– Донесение из отдела радиоразведки, товарищ капитан.

Семёнов молча взял листок. Сухие строчки: «Зафиксирован коротковолновый передатчик в районе разъезда Пост-117. Продолжительность сеанса – 18 секунд. Пеленг неустойчив».

Он отложил бумагу, потянулся к остывшему чаю. Захарова стояла, ожидая.

– Четвёртый раз за неделю, – тихо сказала она. – Все в одном районе. Все сеансы короткие.

Семёнов кивнул. Он уже изучал карту этого участка. Заброшенная железнодорожная ветка, разрушенные станционные постройки, высохшие колодцы. Ничего стратегического. Но кто-то выходил в эфир оттуда с упрямой регулярностью.

– Может, свои? – спросила Захарова. – Партизаны?

– Свои докладываются через другие каналы, – Семёнов отпил глоток чая, поморщился. – И партизаны не работают так… аккуратно.

Он встал и подошёл к карте, висевшей на стене. Три предыдущих пеленга ложились почти по прямой линии вдоль старой железной дороги. Как будто кто-то двигался по ней и время от времени подавал сигналы. Но дорога была разрушена, мосты взорваны.

Из открытого окна доносился запах полыни и нагретой за день земли. Где-то далеко, на нейтральной полосе, вспыхнула автоматная очередь и так же внезапно смолкла. Тишина снова стала абсолютной, звенящей. Мысли Семенова невольно перенеслись к предстоящему наступлению. Все ждали. Ждали, когда немецкая артиллерия откроет ураганный огонь, когда пойдут в атаку на наши линии обороны их новые «Тигры» и «Пантеры».

Словно уловив эти мысли, Захарова тихо, глядя в пустоту сказала:

– Говорят, уже совсем скоро.

Семёнов снова посмотрел на карту. На эти три точки. И на четвёртую, сегодняшнюю. Кто-то там, в тылу, вёл свою маленькую войну. Возможно, корректировщик. Возможно, диверсант. А возможно, и не он один.

– Передайте в отдел кадров, – сказал он Захаровой. – Чтобы подготовили документы на сержанта Орлова. Пусть будет готов к выезду. И найдите мне кого-нибудь из местных, кто был в районе разъезда Пост-117 за последнюю неделю. Этого старика-железнодорожника или лесника, кого угодно.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

Захарова вышла, притворив за собой печально скрипнувшую дверь. Семёнов остался один в звенящей тишине. Он снова подошел к карте. Четыре точки. Четыре гвоздя, вбитые в карту Воронежского фронта. Он провёл пальцем вдоль воображаемой линии. Куда следующий гвоздь? В резервы? В штаб артиллерии?

Рука сама потянулась к пачке «Беломора». Пальцы нащупали в кармане гимнастерки не пачку, а истончившуюся бумагу. Десятое письмо из дома. Чернила расплылись от дождя или… Он резко сунул письмо обратно. Не сейчас. Не здесь.

Зажигалка чиркнула, ослепив в полумраке. Первая затяжка – горькая, спасительная. Дым медленно пополз к потолку, закручиваясь в сизые кольца. Как дым от костра в их саду под Каширой. Жена разжигает самовар. Толик… Толик уже должен ходить. Или нет? Как же непонятно идёт время на этой проклятой войне!

Он сжал виски. Нельзя. Нельзя сейчас о Кашире. О том, как осенью сорок первого он, узнав о смерти отца, неделями не имел вестей от жены с малышом, пока наши не отбросили немцев от города. Здесь, за этим столом, он – капитан Семёнов. А тот человек, который сжимался от ужаса за свою семью, – уже почти призрак…

Ожидание заняло не больше часа. В кабинет, сняв перед порогом помятую фуражку, вошёл сухопарый старик в замасленной гимнастёрке без погон. Глаза, выцветшие до цвета мутного стекла, беспокойно бегали по комнате.

– Коваленко, стрелочник, при вас, товарищ капитан, – просипел он. —

Я с того самого разъезда, с Пост-117… Нас, местных, когда наши отступали, тогда и вывезли… А я теперь по хозяйству там бываю… Инструмент свой проверить, кое-какое барахлишко…

– Не бойся, дед, – Семёнов отодвинул от себя кружку с чифирем и коротким кивком указал на табурет. – Присаживайся, рассказывай. Что за люди в районе разъезда появляются? Может, свои или кто не наш.

Старик замотал головой.

– Людей там нету, товарищ капитан. Пусто. Фрицы поначалу шныряли, да и те давно. Место там… нехорошее.

– Что значит «нехорошее»? – Семёнов нахмурился. – Болота, мины?

– Не мины… Глубже, – старик сглотнул, и его голос стал тихим, исповедальным. – Ещё до войны, в тридцать восьмом, там пожар был. Дежурка стрелочников, два семейных общежития в одном бараке. Ночью. И ведь… – он зашептал, – …и ведь снаружи дверь щеколдой подперли. Слышали, как они там кричали, да не подступиться, полыхало сильно. Семь душ сгорело. Трое детей.

Он замолчал, переводя дух, и снова залпом, будто выплёскивая наружу давнюю боль:

– Милиция говорила, поджог. А мужики по деревням… мужики шептались, мол, это ОН рассерчал.

– Кто – он?

– Ну… – Коваленко беспомощно повел плечом. – Местный. Который в земле живёт. С тех пор и место стали стороной обходить. Кто по делам – крюк давал. А теперь вот… – он умолк, не решаясь продолжить.

– Теперь что? Говори.

– Машин не видал… А вот звук… – наконец выдавил из себя старик, понизив голос до шёпота. – Звук слышал. Два раза. Как будто… детская дудочка. Или птица какая, нездешняя. Один свист, короткий. И тишина. А через несколько дней – опять. Я – в кусты. Думал, ОН опять свистит. Старый уже, грешу.

Семёнов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с утренней прохладой. Дудочка. Свист. «Он». Не голос в рации, не телеграфный ключ. Глухая деревенская легенда, вдруг ожившая в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте.

– И больше ничего? Ни следов, ни мусора?

– Ничего, товарищ капитан. Как в склепе. Только ветер в развалинах воет. Да эта… дудочка. Будто кто со дна колодца свистит…

Отпустив старика, Семёнов остался один в звенящей тишине. Он снова подошёл к карте. Четыре точки. И теперь ещё эти два призрачных свиста. Это было уже не просто подозрение. Это было ощущение. Ощущение чужого, неосязаемого присутствия, которое слышно, но не видно. Которое оставляет на карте точки, а на месте – лишь странные звуки, которые старик принял за дудочку.

В голове молотком стучало: «Доложить? Сейчас? Сказать, что где-то ползает невидимка с рацией?» Его поднимут на смех. «Семёнов, тебе неймется перед наступлением? Немцы проверяют связь, дурака валяют!»

Но что, если нет?

Он с силой притушил курок. Встал. Прошёлся от стола к окну. Спина влажная от напряжения. Эту тягучую, сладковатую тишину он ненавидел больше канонады. В тишине слышно, как подползает смерть. Похрустывает ветками на нейтралке. Перезаряжает пулемёт. Щёлкает ключом рации где-то у разъезда Пост-117.

Чёрт. Чёрт с ним. Рискну.

Он резко развернулся, взял со стола карандаш и чистый бланк донесения. Не для командования фронта. Пока – для своего начальника, полковника Гурова. Всего несколько строчек. Сухих, как порох.

ИС № 107/с от 2.07.43 г.

НАЧАЛЬНИКУ ОТДЕЛА КОНТРРАЗВЕДКИ СМЕРШ

ВОРОНЕЖСКОГО ФРОНТА

полковнику т. Гурову.

СПЕЦСООБЩЕНИЕ.

«По данным радиоразведки, в период с 25.06 по 2.07.43 г. в прифронтовой полосе зафиксирована работа коротковолнового передатчика противника. Зафиксировано 4 сеанса связи продолжительностью от 17 до 22 секунд. Пеленги приведены в Приложении №1.

Характер передач указывает на работу профессионального радиста. Прошу разрешения на проведение оперативно-розыскных мероприятий.

Приложение: 1. Карта-схема с пеленгами.

Врио начальника 3-го отделения, капитан Семёнов».

Подписал. Поставил число. Второе июля. Мост был сожжён. Теперь – либо пан, либо пропал.

Господи, всего лишь второе июля. А кажется, что эта ночь длится уже целую вечность.

Где-то очень далеко, на западе, небо вдруг дрогнуло и пожелтело. Словно гигантская спичка чиркнула о край горизонта. Не выстрел. Ещё не выстрел. Так, пробный шар. Предупреждение.

Семёнов откинулся на спинку стула, разноцветные круги плыли перед глазами от напряжения и бессонницы. В голове стучало: четыре точки на карте, четыре гвоздя. «Четыре гвоздя, – с горькой усмешкой подумал он. – Как у того самого на кресте. Только здесь сейчас распинают не одного человека, а всю страну. И мы, СМЕРШ, – те, кто пытается снять её с этой проклятой гвоздины, пока не истекла кровью». Он потянулся к жестяной кружке, стоявшей на краю стола, на том самом месте, где за ночь от жара керосинки проступил узор из высохших коричневых капель.

Это был не чай. Это был чифирь.

Он поставил его с вечера – горсть тёмного, почти чёрного грузинского чая, залитая крутым кипятком из сковородки, прямо поверх вчерашней заварки. Всю ночь кружка стояла на железной бочке, где тлели угли, выпаленные из печки-буржуйки. Не кипела, не остывала – томилась. Теперь эта жидкость была густой, как нефть, и цвета запёкшейся крови. От нее шёл едкий, горьковатый запах, отдававший гарью и чем-то лекарственным.

Первый глоток был всегда самым трудным. Горечь обжигала губы, сковывала язык, заставляла содрогнуться. Но через секунду по телу растекалась волна густого, почти осязаемого тепла. Усталость не уходила – она отступала вглубь, придавленная этой терпкой тяжестью. Прояснялась голова. Внезапно остро, до каждой трещинки, виделась поверхность стола, каждая линия на карте, каждый завиток в отпечатке пальца на кружке.

Он сделал еще один глоток, уже не чувствуя вкуса, только жар, идущий изнутри. Это был не напиток. Это был допинг. Топливо для ночных бдений, когда от выверенности твоей мысли зависело, проснутся ли завтра десятки, а то и сотни людей.

Он поставил кружку обратно на коричневый круг. На столе лежала карта. Четыре точки. Немецкое наступление на носу, а он сидит и ловит какого-то призрака, который шепчет в эфир с заброшенного разъезда. Бессмыслица. Или всё-таки в этом есть смысл?

Чифирь медленно разливал по жилам свою свинцовую ясность. Тишина за окном всё так же давила, но теперь он чувствовал себя готовым её выдержать. Он взял карандаш и соединил четыре точки на карте одной твёрдой, почти прямой линией.

ГЛАВА 3

Версия о вагонетке

Штаб Воронежского фронта, ОКР СМЕРШ

2 июля 1943 года, 16:00

Штаб Воронежского фронта, расположенный в глубоком тылу под Воронежем, был нервным узлом всей южной, Воронежской, части гигантской Курской дуги. Сюда, в этот подземный блиндаж, стекались все донесения о немецких «Тиграх», ползущих на Обоянь, и о диверсантах, орудующих в нашем ближнем тылу. Здесь же располагался и кабинет начальника Отдела контрразведки СМЕРШ Воронежского фронта полковника Гурова. Сколоченные из толстых брёвен стены наполовину уходили в землю, а узкие оконца, забранные частыми решётками, находились почти под самым потолком. Сквозь них пробивался скупой свет, в отблесках которого кружилась пыль.

В воздухе кабинета витал густой табачный дым с едва заметным запахом горелого сала и старой бумаги, переливавшийся тягучей ноткой сухости облезших деревянных ящиков стола, словно комната впитала в себя усталость и тревогу фронтовых дней. Сам Гуров, массивный, с прищуренными, красными, уставшими глазами, сидел за столом, положив ладони на разложенную карту. Напротив – Семёнов, Захарова и капитан-техник из связистов.

– Так, Семёнов, – глухо сказал Гуров. – Доложи обстановку, только коротко, что у тебя?

– Товарищ полковник, четыре сеанса связи за неделю, – голос Семёнова был ровным и сухим, как докладная. – Пеленги – вот здесь, здесь, здесь и здесь. – Его карандаш ткнул в точки на карте. – Все вдоль старой железнодорожной ветки на участке в восемь километров. Время сеансов разное, но есть последовательности. Из точки «А» передача была в 04:15, через день – из точки «Б» в 03:00, потом снова из «А» в 04:15.

– И что? – Гуров поднял на него взгляд. – У них там несколько радистов?

– Нет, товарищ полковник, – Семёнов кивком головы указал на Захарову. Её тонкие пальцы теребили край блокнота. – Проверили. «Почерк» передач идентичен. Скорость, ритм работы ключом, длительность – всё одинаковое. Это был один человек. Или даже не человек. Вот, товарищ полковник, посмотрите на время и пеленги, – Семёнов разложил на столе листы с перехватами. – Двадцать пятого июня – пеленг у Разъезда 117, время 04:15. Двадцать восьмого – пеленг уже в пяти километрах южнее, время 03:00. А второго июля – снова Разъезд 117 и снова ровно 04:15.

Гуров скептически хмыкнул, его палец грубо ткнул в бумаги:

– Ну, и что тут такого? Вывесил себе радист расписание: такого-то числа встаю в три, такого-то – в четыре. И ходит себе по бережку, вышел по будильнику, передал и спрятался. Ищете чёрную кошку в тёмной комнате, Семёнов!

– В том-то и дело, что не «ходит», – голос Семёнова стал твёрже, он перешёл в контратаку. – Давайте проверим вашу версию. Двадцать восьмого в 03:00 он передаёт здесь, у лесопилки. Это пять километров по прямой от водокачки. А второго числа в 04:15 он уже снова на водокачке.

Семёнов посмотрел на Гурова выжидающе. Тот продолжил:

– Значит, между этими сеансами он должен был вернуться с лесопилки на водокачку. Пешком. Ночью. По прифронтовой полосе, минуя наши посты и натыкаясь на немецкие. И умудриться сделать это не «примерно», а с точностью до минуты, чтобы выйти в эфир ровно в 04:15. Вы верите в такие чудеса, товарищ полковник? В то, что диверсант может быть пунктуальнее курьерского поезда?

Гуров нахмурился. Логика Семёнова начинала его добивать. Он водил пальцем по карте между точками, мысленно прикидывая расстояния и время. В штабе наступила минутная пауза.

– Ладно… Допустим, – нехотя наконец процедил Гуров. – Слишком уж он аккуратный. На что грешишь?

– На то, что человек не может находиться в пяти километрах от самого себя, – заключил Семёнов. – Если только он не перемещается с нечеловеческой скоростью. Есть версия, но нужно проверять всё на месте.

Гуров тяжело поднялся и прошёлся к небольшому оконцу. Где-то там за ним лежала безмятежная, зелёная от июльского зноя земля, под которой зримо ощущалось содрогание от готовящейся к броску немецкой армады. Гуров достал папиросу и закурил, пустив струю дыма вверх.

– Допустим, – медленно сказал он, не оборачиваясь. – И что ты предлагаешь? Прочесать восемь километров путей практически нейтральной полосы на глазах у противника? Немцы только обрадуются.

Гуров сделал ещё      несколько быстрых затяжек, затушил сигарету о ладонь и вернулся к столу, зачастив вопросами:

– И что мы имеем по сути? Силы и средства противника? Хотя бы примерные. Характер передач?

– Данных о противнике пока нет, товарищ полковник, – честно ответил Семёнов. – Может быть, одиночка, а может, действует в составе группы. Но сеансы короткие, пеленг неустойчивый – работает явно профессионал. Текст передач не расшифрован. Шифр сложный, вероятно, одноразовый код. Захарова бьётся.

Гуров перевёл тяжёлый взгляд на младшего лейтенанта. Та, бледная, но собранная, подтвердила:

– Передают цифровые группы, товарищ полковник. Стандартный «книжный» шифр не подходит. Похоже, что каждый раз ключ новый. Пока – безрезультатно.

– То есть, – резюмировал Гуров, – мы знаем, что кто-то, неизвестно кто, откуда-то, неизвестно откуда, передаёт нечто, неизвестно что. И всё это – накануне обещанного нам немецкого наступления. Блеск. Ты мне ЭТО предлагаешь доложить туда, – Гуров выразительно показал указательным пальцем вверх.

– Мы знаем, где, товарищ полковник, – поправил Семёнов. Его карандаш упёрся в карту. – Эти четыре точки все вдоль старой железнодорожной ветки. Этот радист быстро перемещается по какому-то чёткому, скорее всего, заранее разработанному плану.

– Или всё-таки, два радиста.

– Нет, – твёрдо сказала Захарова. – Я уверена, он один.

– Значит, он не ходит, а летает, – с горькой усмешкой бросил полковник.

– Или не ходит вообще, – сказал Семёнов, – Мы предполагаем, что передатчик установлен на мобильной платформе. Скорее всего, на вагонетке. Немцы перекатывают её по уцелевшим путям. Мы пеленгуем не человека, а передвижную радиоточку. И это объясняет все факты и почему мы до сих пор не вышли на него по пеленгу. Мы ищем ноги, а у него – колёса.

– Бред, – отрезал Гуров, но в его глазах не было окончательного отказа, а лишь тяжёлая работа мысли. – Слишком сложно. Слишком много звеньев.

В кабинете повисла тишина. Капитан-техник, до этого молчавший, кивнул:

– Технически… возможно. По крайней мере можно допустить в этой схеме наличие запасных аккумуляторов, таймер. Но очень хитро получается.

– Да, слишком мудрёно, – отрезал Гуров, но в его глазах всё ещё читалось напряжённое обдумывание. – Ладно. Допустим, ваша вагонетка существует. Что в итоге? Какие сведения он передаёт, если не можете расшифровать?

– По косвенным признакам – координаты, – вступила Захарова. – Длина цифровых групп, их количество в сеансе… Похоже, они передают целеуказания. Формат короткий, подходит для передачи координат по карте. Скорее всего, квадраты и дальности.

Гуров тяжело вздохнул, снова поднялся и прошёлся к оконцу, словно пытаясь прямо из штаба высмотреть невидимого противника.

– Значит, так, – он обернулся. – Ваша версия слишком книжная. Вас послушать – сплошной Жюль Верн получается. Но другой, как я понимаю, у нас нет. Что предлагаешь, Семёнов?

– Начать с самой вероятной точки, – Семёнов ткнул карандашом в карту. – Водонапорная башня у разъезда Пост-117. Укрытие, высота, пути рядом. Там можно спрятать нашу вагонетку.  Прошу разрешения на выезд моей группы для беглого осмотра. Без контакта. Только разведка.

Гуров несколько секунд молча смотрел на него, взвешивая.

– Риск. Чистый риск. А если там не вагонетка, а засада – фрицы вас выкосят за минуту.

– Если мы будем сидеть сложа руки, товарищ полковник, они передадут координаты наших резервов, ложных аэродромов и танковых засад и тогда положат не нас, а целые дивизии.

Полковник мрачно хмыкнул.

– Ладно, чёрт с тобой. Согласую. Но не радуйся.

Гуров прищурился, и его голос стал низким, почти интимным, но от этого ещё более опасным.

– Теперь вникни. Кольнут вас там какие-нибудь шпицбубны – мне не только похоронки нужно будет писать, а докладную на самого себя. И в ней я, бл…, должен буду указать: «Погибли при проверке версии о передатчике на вагонетке, двигающейся по разрушенным путям».

Семёнов невольно усмехнулся.

– Что, тоже представил реакцию начальства? – продолжил полковник. Скажут: «Гуров совсем спятил? Он там вражеские вагонетки с радио в тылу у себя ищет». И твоя смерть станет для всех не геройством, а посмешищем, что я заслал людей на лютый бред. Понял теперь, в какую авантюру ты меня втягиваешь?

Гуров снова достал сигарету, чиркнул спичкой и закурил.

– Вижу, что понял, ну теперь действуй, вся ответственность на тебе, свободны! Не подведи!

– Так точно, – коротко и без всякого пафоса ответил Семёнов. – Не подведу!

Час спустя, получая из отдела кадров документы Орлова, он думал не о вагонетке. Он думал о том, что прочитал в глазах Гурова. Полковник ему не верил. Он шёл на отчаянную ставку, потому что любая версия была лучше полной тьмы накануне предстоящего ада.

Семёнов и сам уже чувствовал, что его собственная, такая ладная версия, пахнет палёным. Пока он докладывал её Гурову, всё сходилось, как в уставной схеме. Но сейчас, уже не в тишине кабинета, от неё начинало откровенно веять казённым бредом.

Первое. Вагонетка – это геморрой. Как те самые «дрова» по уцелевшим путям катать, да так, чтобы наши посты её не засекли? Хреновина. Для диверсанта, чья работа – быть тенью, слишком много возни и точек для прокола.

Второе. Фрицы – те ещё хитрожопые ублюдки. Их схемы всегда с подковыркой. А тут всё как-то слишком гладко: сел, покатил, передал. Не по-ихнему. Война – не парад, она всегда гадит там, где не ждёшь.

Третье, и главное. Его версия не тянула на главную загадку – феноменальную неуловимость. Пеленг прыгал, а поймать «засоню» с рацией на хребте – ноль. Вагонетка должна где-то торчать в момент передачи. Её если не видно, то слышно должно быть. А вокруг – только мёртвая тишина да эти чёртовы цифры. Словно передатчик включался сам по себе, по щучьему веленью, в чистом поле.

И, пожалуй, ещё, самое противное – та самая, отложившаяся на подкорке история стрелочника Коваленко. «Дудочка… Свист… Сгоревшие дети…» Он, конечно, не стал нести эту дребедень Гурову – полковник бы просто выгнал его из кабинета, списав на контузию. Но теперь, в тишине, эта мысль точила мозг, как ржавая игла. Логика кричала о вагонетке, а нутро, вслушиваясь в тот исповедальный шёпот старика, подсказывало: противник использовал не просто укрытие. Он использовал саму дурную славу этого места.

Война редко была такой паинькой. Она воняла махоркой, порохом и страхом. А эта история с вагонеткой пахла… хозяйственным мылом штабной крысы. Слишком чисто. Слишком отутюжено. А значит, где-то тут собака зарыта, и не одна.

На задворках сознания у Семёнова уже шевелилась другая, куда более изощрённая и опасная догадка. Но он пока гнал её прочь. Сначала – проверить простой путь. Сначала – долбаная вагонетка. Хотя внутренний голос, тот, что не врал ещё ни разу, настойчиво шептал: «Копай глубже, капитан. Здесь немцы отгрохали не поделку, а целый аттракцион. И тебе видимо предстоит в нём сыграть роль мишени».

ГЛАВА 4

Испытание тишиной

Штаб Воронежского фронта, расположение «Объект №17»

3 июля 1943 года, 03:00

Подземный блиндаж отдела радиоразведки был погружён в звенящую, неестественную тишину, которую нарушал лишь ровный гул дизель-генератора и потрескивание раций. Воздух был спертым, пахло озоном, махоркой и горьким чаем. Младший лейтенант Анна Захарова сидела за столом, заваленным листами со столбцами цифр, схемами и картами. Перед ней, как обвинение, лежали четыре листка – распечатки тех самых, проклятых сеансов связи.

ПЕРЕХВАТ 1. 25.06.43. 04:15.

125 478 055 831

ПЕРЕХВАТ 2. 28.06.43. 03:00.

204 966 401 125

ПЕРЕХВАТ 3. 30.06.43. 05:45.

478 831 204 401

ПЕРЕХВАТ 4. 02.07.43. 04:15.

125 478 055 966

Она в который раз выписывала их в столбцы, искала цикличность, подставляла известные шифровальные таблицы – «Цезарь», «Вердер», «Норд». Ничего. Цифры упрямо не складывались в осмысленные координаты или приказы. Это был не просто шифр. Это была насмешка. Работа гения.

Её глаза горели от бессонницы, пальцы дрожали от крепчайшего чифиря, который она, по примеру Семёнова, варила себе в жестяной кружке. Где-то там, в ночи, капитан и его группа рисковали жизнью, идя на её, Анны, зов. А она не могла дать им главного – ключа.

Дверь в блиндаж со скрипом открылась, впуская облако свежего, прохладного воздуха. На пороге стоял начальник связи фронта, полковник Крутов, грузный, краснощёкий мужчина с выражением вечного недовольства на лице.

– Ну что, наш «криптограф», – его голос прозвучал громко и бесцеремонно, разрезая тишину. – Нашла своего шпиона? Или все еще призраков ловишь в эфире?

Захарова медленно подняла на него глаза.

– Товарищ полковник, я работаю. Это сложный шифр. Возможно, с плавающим ключом.

– Сложный шифр! – передразнил он её, подходя к столу. – Знаешь, что сложно? Обеспечить связь двум танковым армиям перед наступлением! А ты тут неделю сидишь над четырьмя строчками цифр! Может, это немцы глушат эфир? Или свои радисты тренируются? Доложила бы – «не расшифровывается», и все дела! Нечего понапрасну людей по фронту гонять!

Он ткнул пальцем в её листки.

– Ваш Семёнов из-за этой ерунды целую операцию затеял! Группу в прифронтовую полосу организовал! А если их там накроют? Из-за чего? Из-за твоих фантазий!

Он помолчал, изучая её бледное, уставшее лицо, и его голос стал тише, ядовитее:

– Или ты тут не при чём? Это Семёнов фантазии разводит? Ну, понимаю… Молодой капитан, герой… Легко умные глазки на него строить, когда он здесь. А теперь он там, а ты тут. И тебе приходится свою «гениальность» доказывать на деле. Тяжело, да? Когда за твои ошибки чужими жизнями платят?

У Захаровой сжались кулаки под столом. Она представила Семёнова, молчаливого и уставшего, который поверил ей. Представила Орлова с его вечными шутками и Павлова с его грубой силой. Они верили. А этот тыловой хам…

– Товарищ полковник, – её голос прозвучал тихо, но с внезапной сталью. – Четыре сеанса. Одинаковая длительность. Идентичный «почерк» оператора. Пеленги ложатся на линию. Это не помехи. Это система. И капитан Семёнов не «гоняет» людей. Он выполняет свою работу. Как и я.

Крутов фыркнул.

– Система… Ну ладно. Сиди со своей системой. Но чтобы к утру был внятный доклад! Командование не будет ждать, пока вы с Семёновым в шпионские игры играете!

Он развернулся и вышел, хлопнув дверью.

…В блиндаже снова стало тихо. Давяще тихо. Захарова закрыла глаза, чувствуя, как по щекам катятся слёзы бессилия и ярости. Она смахнула их сгоряча, снова взглянула на цифры, которые расплывались перед уставшими глазами.

…Июнь 1941-го. Ленинград. Университетская библиотека.

Она, студентка-математик Анна, с упоением решает сложнейшую задачу по теории чисел. Мир прост и ясен: лекции, белые ночи, запах старых книг и уверенность, что вся жизнь – это чистая, прекрасная наука. Рядом с ней, склонившись над чертежами, сидит Виктор, её однокурсник. Он хочет строить мосты. Они смеются, строят планы. «После защиты поедем на Валдай», – говорит он. Его пальцы, испачканные в чернилах, нежно касаются её руки.

Она с силой тряхнула головой, прогоняя призрак. Не сейчас. Нельзя.

…Сентябрь 1941-го. Те же стены библиотеки, но окна заклеены крест-накрест бумажными лентами.

Гул немецких бомбардировщиков, далёкие взрывы. Их, студентов-математиков и физиков, собрал суровый мужчина в форме НКВД. «Ваши знания нужны нам здесь, – сказал он, положив на стол немецкую шифровальную машину “Энигма”. – Ваш фронт – здесь». Виктора забрали в другое подразделение. Они даже попрощаться толком не успели. Последнее, что он сказал: «Держись, Ань». С тех пор – ни письма, ни весточки. Только тишина.

Тишина. Та же самая тишина, что и сейчас. Только тогда в ней стоял гул моторов, а сейчас – лишь потрескивание аппаратуры и собственное отчаянное сердцебиение. Этот комок отчаяния и ярости был до боли знаком. Он возвращал её в другую звенящую тишину – учебного класса спецшколы НКВД.

…Начало 1942-го. Глубокий тыл. Спецшкола.

Бесконечные шифры, коды, радиодело. Её мозг, настроенный на абстрактные формулы, с трудом перестраивался на прикладную, смертельную математику. Преподаватель, бывший белогвардеец, майор Соболев, наблюдал за их мучениями с каменным лицом.

– Захарова!

Он стоял над ней, его тень накрывала исписанные листы.

– Шифр не взломан. Провал.

Анна медленно подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни покорности. Только холодная, отточенная ярость.

– Это не шифр, товарищ майор, – её голос был тихим, но резал морозный воздух, как стекло. – Это… музыка. Только записанная не нотами, а помехами. Вы дали нам не зашифрованное сообщение. Вы дали нам шум. И просили услышать в нём мелодию.

Соболев замер. В классе воцарилась полная тишина.

– Продолжайте.

– Здесь использован не метод подстановки, а метод маскировки, – Анна тыкала карандашом в свои вычисления. – Полезный сигнал скрыт в искусственно созданном цифровом шуме. Чтобы его найти, нужно было не применять таблицы, а отфильтровать этот шум. Вы проверяли не нашу способность взламывать коды. Вы проверяли нашу способность отличать смысл от бессмыслицы в условиях информационной атаки.

Она отодвинула листок.

– Задача решена. Алгоритм – фильтр на основе выявления псевдослучайных последовательностей. Ключ – не в цифрах, а в их статистической аномалии.

Соболев несколько секунд молча смотрел на неё, потом медленно, почти незаметно, кивнул.

– Война – это не только свинец и сталь, Захарова. Война – это информация. Тот, кто контролирует шум, контролирует поле боя. Запомните это…

Позже, оставшись с ней наедине, он добавил уже другим тоном: «У вас талант. Вы видите не цифры, а структуру. Это редкий дар».

Но она не хотела этого дара. Она хотела, чтобы Виктор был жив. Она хотела назад, в ту библиотеку.

Она снова взглянула на столбцы цифр. «Структура…» – прошептала она. Преподаватель был прав. Она видела структуру там, где другие видели хаос. И структура их невидимого противника была идеальной, почти музыкальной. Это была не грубая сила, это было искусство. И чтобы его победить, нужно было понять художника. И она смотрела, пока глаза не начали слипаться, и вдруг…

Она не видела закономерности в самих числах. Она увидела её в вопросе. В чём его слабость? Немец педантичен, да, возможно, он гений. Но его слабость – в его силе. Он не будет использовать стандартный шифр. Но он должен быть уверен, что его поймут. Значит… ключ должен быть постоянным, но не табличным. Что-то, что есть у обеих сторон. Что-то… простое.

Ее взгляд упал на пачку «Беломора», на которой кто-то из связистов написал химическим карандашом: «Курск 43».

Курск-43.

Сердце её ёкнуло. Она схватила карандаш. А если… если это не шифр подстановки, а шифр перестановки? Если эти цифры – не код букв, а номера слов в неком ключевом тексте?

Она лихорадочно стала искать газеты, сводки Совинформбюро, приказы по фронту – любой текст, который мог бы быть у немцев. Это была безумная идея. Но она была новой. Это была ниточка.

Рассвет застал её за тем же столом. Глаза слипались, в висках стучало. Перед ней лежали исписанные листы, десятки отвергнутых гипотез. Но она не сдавалась. Где-то в этом цифровом хаосе был спрятан ключ. И она обязана была его найти.

Она сражалась не только с немецким шифром. Она сражалась с призраком Крутова, с памятью о Викторе, с собственной усталостью. Пока её товарищи в поле подставляли под пули головы, она подставляла под напряжение свой разум. Это была ее линия фронта. И отступать было некуда.

ГЛАВА 5

Водонапорная башня

Разъезд Пост-117, 6 км от линии фронта

3 июля 1943 года, 04:15

Из всех точек на карте, отмеченных пеленгами Захаровой, старая водонапорная башня у разъезда Пост-117 была самым очевидным кандидатом для скрытого тайника. Семёнов ещё в штабе, склонившись над картой, видел это с первой же минуты. Высотное каменное здание вдоль заброшенной железнодорожной ветки – идеальное укрытие для одинокого радиста. Оно давало радисту всё: и маскировку, и высоту для антенны, и несколько путей для скрытного отхода. Проверить его в первую очередь было не решением, а простой профессиональной необходимостью.

Два часа спустя рыжая, побитая осколками «эмка» с затемнёнными фарами выруливала с замаскированной под крестьянский двор штабной стоянки. За рулём сидел рябой, белобрысый паренёк в засаленной телогрейке – шофёр Михаил. Он молча сосредоточенно крутил баранку, объезжая выбоины. Семёнов, Павлов и Орлов, облачённые в маскхалаты поверх формы, молчали, прислушиваясь к ночи.

Проехав с десяток километров по разбитым просёлкам, Семёнов приказал притормозить. Михаил резко свернул в придорожный березняк и заглушил мотор.

– Отсюда – пешком, – кивнул Семёнов. – Жди здесь, Миша. Никаких фар, никакого курения. Если услышишь стрельбу – уходи без нас. Докладывай в штаб.

– Так точно, – шофёр потянулся к затвору своего карабина. – Удачи вам.

Три силуэта бесшумно выскользнули из машины и растворились в предрассветном тумане, поднимавшемся с болотистой низины. Они шли, соблюдая дистанцию, но чувствовалось, что это – отлаженный механизм, где каждый винтик знает свое место.

Рассвет на Курской дуге в июле наступал рано, но в низине, где стояла башня, всё ещё висел ночной, студёный туман. Он застилал ржавые рельсы, скелеты разбитых вагонов и заросшие бурьяном насыпи. Капитан Семёнов, пригнувшись, двигался вдоль полотна. За ним, как тени, – его правая рука и щит, старший лейтенант Егор Павлов, которого все за глаза звали просто Петрович – по отчеству, как уважают старших, ибо было ему уже под сорок. И его глаза, старший сержант Алексей Орлов, который для всех был просто Лёхой – бесхитростно и по-братски, ведь парню не было и двадцати.

Их военная дружба была такой же крепкой и проверенной, как затвор у ППШ Павлова. Она родилась не в казарме, а в нескольких совместных операциях, где чутьё Орлова и грубая сила Павлова не раз вытаскивали семёновские планы из-под огня. Теперь они были не просто сослуживцами, а тремя частями одного целого.

Старший лейтенант Егор Павлов, бывший командир взвода автоматчиков, приданный группе для силового прикрытия. Кряжистый, невероятно сильный, с обветренным лицом и спокойными, немного усталыми глазами. Человек, прошедший с сорок первого года всю войну и привыкший, что любая, самая умная операция в итоге упирается в скорость реакции и кучу выжженного металла. Он безоговорочно доверял Семёнову, но в душе всегда был готов к тому, что в решающий момент все решит ППШ и граната. Шедший рядом с ним сержант Алексей Орлов был лучшим следопытом не только в полку, но, пожалуй, во всей дивизии. Бывший охотник-промысловик с Урала, худощавый, с пронзительным, словно рентгеновским, взглядом. Он читал землю, как открытую книгу: мог по сломанной травинке определить, кто и когда прошёл и куда этот человек смотрел в тот момент.  Для Семёнова он был бесценным инструментом, превращавшим теорию в осязаемые улики. К слову, молодой Орлов вне работы был балагуром и женолюбом и сейчас, чувствуя леденящее напряжение, по старой привычке пытался его сбить.

– Петрович, – чуть слышно бросил он через плечо, не оборачиваясь, – а помнишь ту санитарочку в Ельце? С косой до пояса?

Павлов лишь сдержанно хмыкнул в ответ, не отрывая взгляда от дороги. Но уголок его губ чуть дрогнул.

– Тихо вы, черти, – почти беззвучно прошептал Семёнов, оборачиваясь. – Здесь земля слушать умеет.

Орлов сразу виновато замолчал, его глаза прищурились, как у старого волка, и начали осматривать все на своём пути. Теперь первым бесшумной тенью двигался Алексей, его взгляд постоянно скользил по земле, читая следы, словно открытую книгу. За ним – Семёнов, а сжимающий в руке ППШ Павлов замыкал шествие.

Башня выросла из тумана внезапно. Высокая, кирпичная, с зияющими дырами вместо окон. Словно мёртвый великан, застывший на краю света.

– Сто лет уже никого не было, – тихо сказал Павлов, осматривая заросшую травой тропинку к входу.

– Кроме него, – так же тихо ответил Орлов и кивнул чуть в сторону от входа.

Орлов уже был у основания. Он не вошёл внутрь, а встал на колени, почти лёг щекой на влажную землю.

– Вот, – он ткнул пальцем в едва заметный след на сыром грунте. – Сапог. Сорок третий размер. Резиновый протектор, казённый. След свежий, от вчерашнего дождя.