Команда скелетов (сборник) бесплатное чтение

ЗДЕСЬ ТОЖЕ ВОДЯТСЯ ТИГРЫ

Чарлзу стало совсем невтерпеж.

Уже не имело смысла убеждать себя, что он сможет дотянуть до перемены. Мочевой пузырь исходил криком, и мисс Берд заметила, что он ерзает на стуле.

В начальной школе на Акорн-стрит в третьем классе преподавали три учительницы. Мисс Кинни, молодая пухленькая блондинка, за которой после занятий заезжал дружок на синем «камаро». Миссис Траск, плоская, как доска, которая заплетала волосы в косички и оглушительно смеялась. И мисс Берд.

Чарлз знал, что такое может случиться с ним только на уроке мисс Берд. Давно знал. Понимал, что этого не избежать. Потому что она не разрешала детям уходить с уроков в подвал. В подвале, говорила мисс Берд, стоят бойлеры, а хорошо воспитанные дамы и господа в подвал не ходят, потому что там грязно и ужасно. Тем более не ходят в подвал юные дамы и господа. Они ходят в туалет.

Чарлз вновь заерзал на стуле. тут уж мисс Берд взяла его в оборот.

– Чарлз, – обратилась она к нему, по-прежнему тыча указкой в Боливию, – тебе надо в туалет?

Кэти Скотт, сидящая впереди, хихикнула. благоразумно прикрыв рот рукой. Кении Гриффен прыснул и пнул Чарлза под столом.

Чарлз покраснел как свекла.

– Говори, Чарлз, – радостно продолжила мисс Берд. – Тебе надо...

(помочиться, она. сейчас скажет помочиться, как всегда)

–Да, мисс Берд.

– Что – да?

– Мне надо спуститься в под... пойти в туалет.

Мисс Берд заулыбалась.

– Хорошо, Чарлз. Ты можешь пойти в туалет и помочиться. Ведь ты идешь туда именно для этого? Помочиться?

Чарлз кивнул, сгорая от стыда.

– Очень хорошо. Иди, Чарлз. И в следующий раз, пожалуйста, не дожидайся, пока я спрошу. не надо ли тебе в туалет.

Все захихикали. Мисс Берд постучала указкой по доске.

Чарлз поплелся к двери. Тридцать пар глаз впились ему в спину, и каждый из его одноклассников, включая Кэти Скотт, знал, что он идет в туалет, помочиться. А дверь оказалась так далеко. Мисс Берд не продолжила урок. Нет, она хранила молчание, пока он не открыл дверь, не вышел в пустой

(какое счастье!)

коридор и не закрыл ее за собой. Спустился к мужскому туалету,

(в подвал, в подвал, в подвал, КАК ХОЧУ, ТАК И ГОВОРЮ)

ведя пальцем по холодной шероховатой стене, пощелкав по доске объявлений и аккуратно погладив стеклянный квадрат,

(РАЗБИТЬ СТЕКЛО В СЛУЧАЕ ОПАСНОСТИ)

прикрывающий кнопку пожарной тревоги. Мисс Берд это нравилось. Она млела от удовольствия, вгоняя его в краску. На глазах у Кэти Скотт

(вот уж у кого никогда не возникало желания спуститься в подвал во время урока)

и остальных.

Старая с-у-к-а, подумал он. Последнее слово Чарлз произнес по буквам, потому что годом раньше пришел к выводу, что произносить нехорошие слова по буквам – не грех. Он вошел в мужской туалет. Там царила прохлада, а в воздухе стоял слабый, но не такой уж и неприятный запах хлорки. Во время урока тут было чисто, тихо и безлюдно, не то что. в прокуренном сортире кинотеатра «Звезда».

Туалет.

(!подвал!)

построили в виде буквы . Короткая перекладина начиналась у двери. На стене квадратные зеркала, под ними – фаянсовые раковины, тут же висели бумажные полотенца. Длинную перекладину занимали два писсуара и три кабинки.

Мельком глянув на отражение своего худого. бледного лица водном из зеркал, Чарлз повернул за угол.

Тигр лежал в дальнем конце, прямо под окошком с матовым стеклом. Большой тигр с черными полосами на желто-коричневой шкуре. При появлении Чарлза он вскинул голову, его зеленые глаза сузились. Из пасти вырвалось негромкое рычание. Мышцы напряглись, тигр поднялся на мощные лапы. Хвост застучал по последнему в ряду писсуару.

Выглядел тигр очень голодным и дурно воспитанным.

Чарлз отпрянул назад. Дверь с пневматической пружиной закрывалась очень долго, но в конце концов встала на место, и мальчик смог перевести дух, почувствовав себя в относительной безопасности. Дверь открывалась только внутрь, а он нигде не читал и ни от кого не слышал, чтобы тиграм хватало ума открывать двери.

Он вытер пот со лба. Сердце разве что не выпрыгивало из груди. Желание же облегчиться не пропало, а наоборот – усилилось.

Чарлз даже согнулся, прижав руку к животу. Вот уж приспичило так приспичило. Будь он уверен, что его не застукают, то юркнул бы в женский туалет. Благо находился он в том же коридоре. Мальчик с тоской воззрился на далекую дверь, зная, что никогда не решится пойти на такое. Вдруг в подвал спустится Кэти Скотт? Или (о ужас!) заявится сама мисс Берд? А может, тигр ему померещился? Он чуть приоткрыл дверь, заглянул в туалет. Титр высунулся из своего закутка, его глаза сверкали зеленым. Но Чарлзу показалось, что он уловил в них синий отблеск, словно тигриный глаз съел его собственный. Словно... Чья-то рука легла ему на шею. Чарлз сдавленно вскрикнул, сердце и желудок подпрыгнули до самого горла. Как он не надул в штаны, осталось загадкой для него самого.

Рука принадлежала самодовольно улыбающемуся Кении Гриффену.

– Мисс Берд послала меня за тобой, потому что ты пропал на шесть лет. Она тебе всыплет.

– Знаю, – кивнул Чарлз, -но я не могу войти в подвал.

– Так у тебя запор! – Кении захлебнулся от восторга. – Я обязательно расскажу Кэ-э-эгпи!

– Не советую! – вырвалось у Чарлза. – И потом, никакого запора у меня нет. Там тигр.

– И что он там делает? – осведомился Кении. – Писает?

– Не знаю. – Чарлз отвернулся к стене. – Лучше б он оттуда ушел. – Мальчик заплакал.

– Эй.-В голосе Кении слышались удивление и испуг. – Эй.

– Что же мне делать? Я же не нарочно. Д мисс Берд скажет...

– Пойдем. – Кении одной рукой взял Чарлза за руку, второй толкнул дверь. – Ты все выдумал.

И они вошли в туалет, прежде чем Чарлз успел в ужасе выдернуть руку и метнуться назад.

– Тигр, – пренебрежительно фыркнул Кении. – Парень, мисс Берд тебя убьет.

– Он за углом.

Кенни двинулся вдоль раковин.

– Кис-кис. Кис-кис-кис.

– Не ходи! – прошептал Чарлз.

Кенни скрылся за углом.

– Кис-кис. Кис-кис-ки...

Чарлз метнулся за дверь и прислонился к стене, прижав руки ко рту, крепко-крепко закрыв глаза, в ожидании, долгом ожидании крика, крика, крика! Но ничего не услышал.

Он понятия не имел, сколько простоял, не шевелясь, с лопающимся мочевым пузырем. Не отрывая глаз от двери в мужской туалет. Но она ничего ему не говорила, ничем не намекала на происходящее за ней. Дверь как дверь, что с нее взять. Он не хотел входить. Не мог. Но наконец вошел.

Чистенькие раковины и зеркала, все тот же легкий запах хлорки. Но появился еще какой-то запах. Очень слабый, но неприятный. Какой идет от свеженачищенной меди.

Стеная (про себя) от ужаса, Чарлз двинулся к углу, заглянул за него.

Тигр распластался на полу, вылизывая лапы длинным розовым языком. На Чарлза он взглянул безо всякого интереса. За когти правой лапы зацепился клок рубашки.

Мочевой пузырь, однако, заставил мальчика забыть обо всем на свете. И желание облегчиться перевесило все страхи. Поскольку путь к писсуарам тигр отрезал, Чарлз попятился к ближайшей от двери раковине.

Мисс Берд влетела в туалет, когда он застегивал ширинку.

– Ах ты мерзкий, гадкий мальчишка, – с ходу охарактеризовала она Чарлза. Тот все поглядывал на угол.

– Извините меня, мисс Берд... тигр... раковину я собирался помыть... с мылом... клянусь, собирался...

– Где Кеннет? – ровным, спокойным голосом вопросила мисс Берд.

– Я не знаю.

Он действительно не знал.

– Он там?

– Нет! – вскричал Чарлз.

Но мисс Берд уже огибала угол. С явным намерением наброситься на Кеннета. Если б она знала, подумал Чарлз, кто ждет ее за углом, рвения у нее поубавилось бы.

Он вновь выскользнул за дверь. Попил воды из фонтанчика. Взглянул на американский флаг, висевший над дверью в спортивный зал. Посмотрел на доску объявлений. Лесные совы призывали:

ЛУЧШЕ УХАТЬ И КРИЧАТЬ, ЧЕМ ПРИРОДУ ЗАГРЯЗНЯТЬ.

Полицейский советовал:

НИКОГДА НЕ САДИТЕСЬ В АВТОМОБИЛЬ К НЕЗНАКОМЫМ ЛЮДЯМ.

И то, и другое Чарлз прочитал дважды.

Затем вернулся в класс, прошествовал по проходу к своему месту, не отрывая глаз от пола, сел. Часы показывали без четверти одиннадцать. Он открыл «Дороги, которые мы выбираем» и начал читать о Билле, попавшем на родео.

ОБЕЗЬЯНА

Когда Хэл Шелбурн увидел то, что его сын Дэнис вытащил из заплесневевшей картонной коробки, задвинутой в самый угол чердака, его охватило такое чувство ужаса и тревоги, что он чуть не вскрикнул. Он поднес ладонь ко рту, как будто пытаясь запихнуть крик обратно… и тихонько кашлянул. Ни Терри ни Дэнис ничего не заметили, но Питер

Обернулся, мгновенно заинтересовавшись.

– Что это? – спросил Питер. Он еще раз посмотрел на отца, прежде чем снова перевести взгляд на то, что нашел его старший брат. – Что это, папочка?

– Это обезьяна, кретин, – сказал Дэнис. – Ты что, никогда раньше не видел обезьяны?

– Не называй своего брата кретином, – сказала Терри автоматически и принялась перебирать содержимое коробки с занавесками. Занавески оказались покрытыми склизкой плесенью, и она выронила их с криком отвращения.

– Можно я возьму ее себе, папочка? – спросил Питер. Ему было девять лет.

– Это по какому случаю? – заорал Дэнис. – Я ее нашел!

– Дети, тише, – сказала Терри. – У меня начинает болеть голова.

Хэл почти не слышал их. Обезьяна смотрела на него, сидя на руках у его старшего сына, и усмехалась давно знакомой ему усмешкой. Той самой усмешкой, которая неотступно преследовала его в ночных кошмарах, когда он был ребенком. Преследовала его до тех пор, пока он не…

Снаружи поднялся порыв холодного ветра, и на мгновение бесплотные губы извлекли из старой проржавевшей водосточной трубы долгий, протяжный звук. Питер сделал шаг к отцу, напряженно переводя взгляд на утыканную гвоздями чердачную крышу.

– Что это было, папочка? – спросил он после того, как звук перешел в слабое гортанное гудение.

– Просто ветер, – сказал Хэл, все еще не отрывая взгляда от обезьяны. Тарелки, которые она держала в руках, не были круглыми и напоминали медные полумесяцы. Они застыли в абсолютной неподвижности на расстоянии около фута одна от другой. – Ветер может издавать звуки, но он не может пропеть мелодию, – добавил он автоматически. Затем он понял, что это были слова дяди Уилла, и мурашки пробежали у него по коже.

Звук повторился. С Кристального озера налетел мощный, гудящий порыв ветра и заходил по трубе. Полдюжины крохотных сквозняков дохнули холодным октябрьским воздухом в лицо Хэла – Боже, этот чердак так похож на задний чулан дома в Хартфорде, что, возможно, все они перенеслись на тридцать лет в прошлое.

Я не буду больше думать об этом.

Но в этот момент, конечно, это было единственным, о чем он мог думать.

В заднем чулане, где я нашел эту чертову, обезьяну в точно такой же Коробке.

Наклоняя голову из-за резкого наклона крыши чердака, Терри отошла в сторону, чтобы исследовать содержимое деревянной коробки с безделушками.

– Мне она не нравится, – сказал Питер, нащупывая руку Хэла. – Дэнис может взять ее себе, если хочет. Мы можем идти, папочка?

– Боишься привидений, дерьмо цыплячье? – осведомился Дэнис.

– Дэнис, прекрати, – сказала Терри с отсутствующим видом. Она подобрала тонкую фарфоровую чашку с китайским узором. – Это очень мило. Это…

Хэл увидел, что Дэнис нашел в спине обезьяны заводной ключ. Черные крылья ужаса распростерлись над ним.

– Не делай этого!

Он выкрикнул это более резко, чем собирался, и выхватил обезьяну из рук Дэниса еще до того, как понял, что делает. Дэнис оглянулся на него с удивленным видом. Терри тоже обернулась, и Питер поднял глаза. На мгновение все они замолчали, и ветер снова засвистел очень низким, неприятным подзывающим свистом.

– То есть, я хотел сказать, что она, наверное, сломана, – сказал Хэл.

Она всегда была сломана… за исключением тех случаев, когда ей не хотелось этого.

– Но это не причина меня грабить, – сказал Дэнис.

– Дэнис, заткнись.

Дэнис моргнул и на секунду приобрел почти встревоженный вид. Хэл давно уже не говорил с ним так резко. С тех пор, как потерял работу в «Нэшнл Аэродайн» в Калифорнии два года назад и они переехали в Техас. Дэнис решил не задумываться об этом… пока. Он снова повернулся к картонной коробке и начал рыться в ней, но там остался один только хлам. Сломанные игрушки с торчащими пружинами и вылезающей набивкой.

Звук ветра становился все громче, он уже гудел, а не свистел. Чердак начал слегка потрескивать со звуком, напоминающим чьи-то шаги.

– Ну пожалуйста, папочка, – попросил Питер так тихо, что слова были слышны лишь его отцу.

– Ну да, – сказал он. – Терри, пошли.

– Но я еще не кончила разбирать это…

– Я сказал, пошли.

На этот раз пришел ей черед удивиться.

Они сняли две смежных комнаты в мотеле. В тот вечер дети уснули в своей комнате в десять часов. Терри спала отдельно от них. Она приняла две таблетки валиума на обратной дороге из их дома в Каско, чтобы успокоить

Нервы и предотвратить подступающую мигрень. В последнее время она часто принимала валиум. Это началось примерно в то же время, когда компания «Нэшнл Аэродайн» уволила Хэла. В последние два года он работал на «Тексас Инструментс». Он получал на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он сказал Терри, что им страшно повезло. Она согласилась. Он сказал, что множество программистов остаются вообще без работы. Она согласилась. Он сказал, что дом в Арнетте так же хорош, как и дом во Фресно. Она согласилась, но ему показалось, что ее согласие на все это было лживым.

И кроме того он терял связь с Дэнисом. Он чувствовал, как ребенок со все большей, преждевременно набранной скоростью удаляется от него. Прощай, Дэнис, до свидания, незнакомец, было так славно ехать с тобой одном поезде. Терри сказала, что ей кажется, будто мальчик курит сигареты с марихуаной. Ей несколько раз удалось уловить запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но пока не сделал этого.

Мальчики спали. Терри спала. Хэл зашел в ванную комнату, сел на закрытую крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.

Он ненавидел ощущение прикосновения к этому мягкому, пушистому, коричневому меху, местами уже вытершемуся. Он ненавидел эту усмешку – эта обезьяна скалится как черномазый, сказал однажды дядя Уилл, но усмешка ее не была похожа на усмешку негра, в ней вообще не было ничего человеческого. Ее усмешка состояла из одних зубов, и если завести ее, губы начинали двигаться, зубы, казалась, становились больше, как вампира, губы искрились, а тарелки начинали греметь, глупая обезьяна, глупая заводная обезьяна, глупая, глупая…

Он уронил ее. Его пальцы дрожали, и он уронил ее.

Ключ звякнул о плитку, когда она ударилась об пол. Звук показался очень громким в окружающей тишине. Она смотрела на него своими темными янтарными глазами, глазами куклы, полными идиотской радости, а ее медные тарелки были занесены так, как будто она собиралась начать выстукивать марш для какого-нибудь адского оркестра. Сзади стоял штамп «Сделано в Гонконге».

– Ты не могла оказаться здесь, – прошептал он. – Я выбросил тебя в колодец, когда мне было девять лет.

Обезьяна усмехнулась ему.

Мотель задрожал от порыва черного, ночного ветра.

Брат Хэла Билл и его жена Колетт встретили их на следующий день в доме дяди Уилла и тети Иды.

– Тебе никогда не приходило в голову, что смерть в семье – не самый лучший повод для возобновления семейных связей? – спросил его Билл с легкой тенью усмешки. Его назвали в честь дяди Уилла. Уилл н Билл, чемпионы родео, – часто говорил дядя Уилл, ероша волосы Билла. Это была одна из его поговорок… вроде той, что ветер может свистеть, но он не может напеть мелодию. Дядя Уилл умер шесть лет назад, и тетя Ида жила здесь одна, до тех пор пока удар не хватил ее как раз на предыдущей неделе. Очень неожиданно, – сказал Билл, позвонив им, чтобы сообщить печальную новость. Как будто он мог предвидеть ее смерть, как будто это вообще возможно. Она умерла в одиночестве.

– Ну да, – сказал Хэл. – Эта мысль приходила мне в голову.

Они вместе посмотрели на дом, на дом, в котором они выросли. Их отец, моряк торгового судна, словно исчез с лица земли, когда они были еще детьми. Билл утверждал, что смутно помнит его, но у Хэла не осталось от него никаких воспоминаний. Их мать умерла, когда Биллу было десять лет, а Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их сюда из Хартфорда на автобусе. Они выросли здесь и были отправлены в колледж. Они скучали по этому дому. Билл остался в Мэйне и вел преуспевающую юридическую практику в Портленде.

Хэл заметил, что Питер направился к зарослям ежевики, которая росла в сумасшедшем беспорядке у восточного крыла дома.

– Не ходи туда, Питер, – крикнул он.

Питер вопросительно обернулся. Хэл остро почувствовал любовь к своему сыну… и неожиданно снова подумал об обезьяне.

– Почему, папочка?

– Где-то там должен быть старый колодец, – сказал Билл. – Но черт меня побери, если я помню, где он. Твой отец прав, Питер, – лучше подальше держаться от этого места. А то потом хлопот не оберешься с колючками. Так,

Хэл?

– Так, – сказал Хэл автоматически. Питер отошел, не оглядываясь, и стал спускаться вниз к галечному пляжу, где Дэнис запускал по воде плоские камешки. Хэл почувствовал, что тревога у него в груди понемногу стихает.

Хотя Билл и забыл то место, где был старый колодец, в тот же день Хэл безошибочно вышел к нему, продираясь через заросли ежевики, шипы которой впивались в его старый фланелевый жакет и хило тянулись к его глазам. Он наконец дошел и стоял, тяжело дыша и глядя на подгнившие, покоробленные доски, прикрывавшие колодец. После секундной нерешительности он наклонился (коленные суставы хрустнули) и отодвинул две доски.

Со дна этой влажной пасти на него смотрело лицо. Широко раскрытые глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве что в его сердце. Но там он был просто оглушительным.

Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.

Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это была именно она.

Его трясло. Трясло с ног до головы.

Я выбросил ее в колодец. Я выбросил ее в колодец. Прошу тебя, Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.

Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики разрослись вокруг старого колодца.

Но вода вернулась. Как и обезьяна.

На этот раз уже не было сил бороться с памятью. Хэл безнадежно присел, позволяя воспоминаниям нахлынуть, пытаясь отдаться их потоку, оседлать их, как серфингист оседлывает гигантскую волну, которая изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново, чтобы еще раз оставить их в прошлом.

В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во второй половине дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто не приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки зарослей и собирала горсточку ягод в свой передник. Здесь ягоды уже перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость, похожую на гной. Внизу под ногами, в густой траве пели сверчки, издавая свой бесконечный, безумный крик: Рииииии…

Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках и на голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен ужасом, ослеплен до такой степени, что чуть не наступил на гнилые доски, прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не провалился в тридцатифутовую глубину колодца, на грязное дно. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и еще несколько шипов впились ему в предплечья. Именно воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.

Это было в тот день, когда умер Джонни Мак-Кэйб, его лучший друг. Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш, устроенный на дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру, и готовясь идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз, когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал свою шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того, как ее подруга Милли позвонила ей с улицы, чтобы рассказать печальные новости, тетя Ида сказала:

– Выйдем во двор, Хэл, я должна сообщить тебе что-то очень грустное…

И он подумал с вызывающим тошноту ужасом: «Обезьяна! Что она натворила на этот раз?»

В тот день, когда он выбросил обезьяну в колодец, на дне не было видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной грязи. Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, с занесенными для удара тарелками, с вывернутыми наружу губами, с оскаленными зубами, с вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.

– Я ненавижу тебя, – прошипел он ей. Он сжал рукой ее отвратительное тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась ему, когда он поднес ее к лицу.

– Ну, давай, – осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила все хорошее. Буквально все. – Ну, давай, ударь ими! Ударь!

Обезьяна только усмехнулась.

– Давай, ударь ими! – его голос истерически задрожал. – Давай, ударь ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!

Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.

И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он видел как она перевернулась в полете, обезьяний акробат, выполняющий сложный трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках. Она ударилась о дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил ее механизм. Неожиданно тарелки все-таки начали стучать. Их равномерный, обдуманный, металлический звук достигал его ушей, отдаваясь и замирая в каменной глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит ее внизу, хотя, возможно, это было лишь воображение. Лежа там, в грязи, уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над краем колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке зубов, стуча тарелками, забавная заводная обезьяна.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер? Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми глазами, исполняющий свой собственный акробатический прыжок, летящий в летнем воздухе со все еще зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз. Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?

Застонав, Хэл закрыл отверстие досками, занозив себе руки, но не обратив на это внимание, даже не почувствовав боли. Он все еще мог слышать, даже сквозь доски, приглушенный и от этого еще более отвратительный звон тарелок, раздающийся в кромешной темноте. Звуки доходили до него как во сне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?

Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его лице новые кровоточащие царапины, репейник цеплялся за отвороты его джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки и ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже сидящим на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что Хэл плачет о своем погибшем друге. Так оно и было, но другой причиной его плача был испытанный им ужас.

Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В тот вечер, когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую мантию стелющегося по земле тумана, машина, едущая слишком быстро для такой плохой видимости, задавила бесхвостую кошку тети Иды и унеслась прочь. Повсюду были разбросаны полураздавленные внутренности, Билла вырвало, но Хэл только отвернул лицо, свое бледное, спокойное лицо, слыша, как словно где-то вдалеке рыдает тетя Ида. Это событие, последовавшее за известиями о маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий, и дяде Уиллу потребовалось около двух часов, чтобы окончательно успокоить ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был его черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его, ни его брата Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А сейчас обезьяна исчезла, она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в ушах была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои чертовы тарелки теперь – пожалуйста. Она может услаждать их звуками гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые устроили себе дом в глотке каменного колодца. Она сгниет там. Ее отвратительные шестеренки, колесики и пружины превратятся в ржавчину. Она умрет там. В грязи, в темноте. И пауки соткут ей саван.

Но… она вернулась.

Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и в ушах у себя услышал призрачное эхо обезьяньих тарелок: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер, Хэл? Он твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь…

– Немедленно положи это!

Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу показалось, что это сейчас произойдет, что толчок запустит механизм и тарелки начнут стучать и звенеть.

– Папа, ты испугал меня.

– Прости меня. Я просто… Я не хочу, чтобы ты играл с этим.

Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли его в свою собственную временную зону.

Терри сидела рядом с Дэнисом и читала газету. Она уставилась на старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал рок-журнал. Питер сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.

– Так или иначе она не работает, – сказал Питер. Вот почему Дэнис отдал ее ему, – подумал Хэл, а затем почувствовал стыд и рассердился на себя самого. Он все чаще и чаще испытывал эту неконтролируемую враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою низость и… липкую беспомощность.

– Не работает, – сказал он. – Она старая. Я собираюсь выбросить ее. Дай ее сюда.

Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.

Дэнис сказал матери:

– Папаша становится чертовым шизофреником.

Хэл оказался в другом конце комнаты еще прежде, чем он успел подумать об этом. Он шел с обезьяной в руке, усмехавшейся, словно в знак одобрения. Он схватил Дэниса за ворот рубашки и поднял его со стула. Раздался

Мурлыкающий звук: кое-где разошлись швы. Дэнис выглядел почти комично испуганным. Номер «Рок-волны» упал на пол.

– Ой!

– Ты пойдешь со мной, – сказал Хэл жестко, подталкивая сына к двери в смежную комнату.

– Хэл! – почти закричала Терри. Питер молча устремил на него изумленный взгляд.

Хэл затолкал Дэниса в комнату. Он хлопнул дверью, а затем прижал к двери Дэниса. Дэнис приобрел испуганный вид.

– У тебя, похоже, слишком длинный язык, – сказал Хэл.

– Отпусти меня! Ты порвал мою рубашку, ты…

Хэл тряхнул его еще раз.

– Да, – сказал он. – Действительно, слишком длинный язык. Разве тебя не учили в школе правильно выражаться? Или, может быть, ты этому учился в курилке?

Дэнис мгновенно покраснел, его лицо безобразно исказилось в виноватой гримасе.

– Я не ходил бы в эту дерьмовую школу, если бы тебя не уволили, – выкрикнул он.

Хэл еще раз тряхнул Дэниса.

– Я не был уволен, меня освободили от работы временно, и ты прекрасно об этом знаешь, и я не хочу больше слышать от тебя эту чепуху. У тебя есть проблемы? Ну что ж, добро пожаловать в мир, Дэнис. Но только не надо сваливать все свои трудности на меня. Ты сыт. Твоя задница одета. Тебе двенадцать лет, и в двенадцать лет я не… желаю слышать от тебя… всякое дерьмо. – Он отмечал каждую фразу, прижимая мальчика к себе до тех пор, пока их носы почти не соприкоснулись, и затем вновь отшвырнув его к двери. Это было не настолько сильно сделано, чтобы ушибить его, но Дэнис испугался. Отец никогда не поднимал на него руки с тех пор, как они переехали в Техас. Дэнис начал плакать, издавая громкие, неприятные, мощные всхлипы.

– Ну, давай, побей меня! – завопил он Хэлу. Лицо его искривилось и покрылось красными пятнами. – Побей меня, если тебе так хочется этого, я знаю, как ты ненавидишь меня!

– Я не ненавижу тебя. Я очень тебя люблю, Дэнис. Но я твой отец, и ты должен уважительно относиться ко мне, иначе тебе достанется от меня.

Дэнис попытался высвободится. Хэл притянул ребенка к себе и крепко обнял его. Мгновение Дэнис сопротивлялся, а затем прижался лицом к груди Хэла и заплакал в полном изнеможении. Такого плача Хэл никогда не слышал ни у одного из своих детей. Он закрыл глаза, понимая, что и сам он обессилел.

Терри начала молотить в дверь с другой стороны.

– Прекрати это, Хэл! Что бы ты ни делал с ним, прекрати немедленно!

– Я не собираюсь его убивать, – сказал Хэл. – Оставь нас, Терри.

– Ты не…

– Все в порядке, мамочка, – сказал Дэнис, уткнувшись в грудь Хэла.

Он ощущал ее недолгое озадаченное молчание, а затем она ушла. Хэл снова посмотрел на сына.

– Прости меня, за то что я обозвал тебя, папочка, – неохотно проговорил Дэнис.

– Хорошо. Я охотно принимаю твои извинения. Когда мы вернемся домой на следующей неделе, я подожду два или три дня, а затем обыщу все твои ящики. Если в них находится что-нибудь такое, что ты не хотел бы мне показывать, то я тебе советую избавиться от этого.

Снова краска вины. Дэнис опустил глаза и вытер нос тыльной стороной руки.

– Я могу идти? – его голос вновь звучал угрюмо.

– Конечно, – сказал Хэл и отпустил его. Надо поехать с ним куда-нибудь весной и пожить в палатке вдвоем. Поудить рыбу, как дядя Уилл со мной и Биллом. Надо сблизиться с ним. Надо попытаться.

Он сел на кровать в пустой комнате и посмотрел на обезьяну. Ты никогда не сблизишься с ним, Хэл, – казалось, говорила ему ее усмешка. Запомни это. Я здесь, чтобы обо всем позаботиться, ты всегда знал что однажды я буду здесь.

Хэл отложил обезьяну и закрыл ладонями лицо.

Вечером Хэл стоял в ванной комнате, чистил зубы и думал. Она была в той же самой коробке. Как могла она оказаться в той же самой коробке?

Зубная щетка больно задела десну. Он поморщился.

Ему было четыре, Биллу шесть, когда впервые он увидел обезьяну. Их отец купил им дом в Хартфорде еще до того, как умер, или провалился в дыру в центре мира, или что там с ним еще могло случиться. Их мать работала секретарем на вертолетном заводе в Уэствилле, и целая галерея гувернанток, смотрящих за детьми, побывала в доме. Потом настал момент, когда очередной гувернантке надо было следить и ухаживать за одним только Хэлом, Билл пошел в первый класс. Ни одна из гувернанток не задержалась надолго. Они беременели и выходили замуж за своих дружков, или находили работу на вертолетном заводе, или миссис Шелбурн заставала их за тем, как они с помощью воды возмещали недостачу хереса или бренди, хранившегося в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были глупыми девицами, все желания которых сводились к тому, чтобы поесть и поспать. Никто не хотел читать Хэлу, как это делала его мать.

Той длинной зимой за ним присматривала огромная, лоснящаяся чернокожая девка по имени Була. Она лебезила перед Хэлом, когда мать была поблизости, и иногда щипала его, когда ее не было рядом. И тем не менее Була даже нравилась Хэлу. Иногда она прочитывала ему страшную сказку из религиозного журнала или из сборника детективов

(«Смерть пришла за рыжим сладострастником», – произносила она зловеще в сонной дневной тишине гостиной и запихивала себе в рот очередную горсть арахисовых орешков, в то время как Хэл внимательно изучал шероховатые картинки из бульварных газет и пил молоко). Симпатия Хэла к Буле сделала случившееся еще ужаснее.

Он нашел обезьяну холодным, облачным мартовским днем. Дождь со снегом изредка прочерчивал дорожки на оконных стеклах. Була спала на кушетке с раскрытым журналом на ее восхитительной груди.

Хэл пробрался в задний чулан для того, чтобы поискать там вещи своего отца.

Задний чулан представлял собой помещение для хранения, протянувшееся по всей длине левого крыла на третьем этаже. Лишнее пространство, которое так и не было приведено в жилой вид. Туда можно было попасть через маленькую дверцу, больше напоминавшую кроличью нору, которая была расположена в принадлежащей Биллу половине детской спальни. Им обоим нравилось бывать там несмотря на то, что зимой там бывало холодно, а летом – так жарко, что с них сходило семь потов. Длинный, узкий и в чем-то даже уютный задний чулан был полон разного таинственного хлама. Сколько бы вы ни рылись в нем, каждый раз находилось что-то новое. Он и Билл проводили там все свои субботние вечера, едва переговариваясь друг с другом, вынимая вещи из коробок, изучая их, вертя их так и сяк, чтобы руки могли запомнить уникальную реальность каждой из них. Хэл подумал, что, возможно, это была попытка установить хоть какой-нибудь контакт с их исчезнувшим отцом.

Он был моряком торгового судна и имел удостоверение штурмана. В чулане лежали стопки карт, некоторые из них были аккуратными кругами (в центре каждого из них была дырочка от компаса). Там были двадцать томов под названием «Справочник Баррона по навигации». Набор косых биноклей, из-за которых, если смотреть сквозь них, в глазах возникало забавное ощущение тепла. Там были разные туристские сувениры из разных портов: каучуковые куклы хула-хула, черный картонный котелок с порванной лентой, стеклянный шарик с крошечной Эйфелевой башней внутри. Там были конверты с иностранными марками и монетами. Там были осколки скал с острова Мауи Гавайского архипелага, сверкающе черные, тяжелые и в чем-то зловещие, и забавные граммофонные пластинки с надписями на иностранных языках.

В тот день, когда дождь со снегом мерно стекал по крыше прямо у него над головой, Хэл пробрался к самому дальнему концу чулана, отодвинул коробку и увидел за ней другую. Из-за крышки на него смотрела пара блестящих карих глаз. Они заставили его вздрогнуть, и он на мгновение отпрянул с гулко бьющимся сердцем, словно он натолкнулся на мертвого пигмея. Затем он заметил неподвижность и тусклый блеск этих глаз и понял, что перед ним какая-то игрушка. Он вновь приблизился и вынул ее из коробки.

В желтом свете она оскалилась своей зубастой усмешкой, ее тарелки были разведены в стороны.

В восхищении Хэл вертел ее в руках чувствуя шевеление ее пушистого меха. Ее забавная усмешка понравилась ему. Но не было ли чего-то еще? Какого-то почти инстинктивного чувства отвращения, которое появилось и исчезло едва ли не раньше, чем он успел осознать его? Возможно, это было и так, но вспоминая о таких далеких временах не следует слишком полагаться на свою память. Старые воспоминания могут обмануть. Но… не заметил ли он того же выражения на лице Питера, когда они были на чердаке?

Он увидел, что в спину ей вставлен ключ, и повернул его. Он повернулся слишком легко, не было слышно позвякиваний заводимого механизма. Значит, сломана. Сломана, но выглядит по-прежнему неплохо.

Он взял ее с собой, чтобы поиграть с ней.

– Что это там у тебя такое, Хэл? – спросила Була, стряхивая с себя дремоту.

– Ничего, – сказал Хэл. – Я нашел это.

Он поставил ее на полку на своей половине спальни. Она стояла на его книжках для раскрашивания, усмехаясь, уставясь в пространство, с занесенными для удара тарелками. Она была сломана и тем не менее она

Усмехалась. В ту ночь Хэл проснулся от какого-то тяжелого сна с полным мочевым пузырем и отправился в ванную комнату. В другом конце комнаты спал Билл – дышащая груда одеял.

Хэл вернулся и уже почти заснул опять… и вдруг обезьяна стала стучать тарелками в темноте.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Сон мигом слетел с него, как будто его хлопнули по лицу мокрым полотенцем. Его сердце подпрыгнуло от удивления, и еле слышный, мышиный писк вырвался у него изо рта. Он уставился на обезьяну широко раскрытыми глазами. Губы его дрожали.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Ее тело раскачивалось и изгибалось на полке. Ее губы раздвигались и вновь смыкались, отвратительно веселые, обнажающие огромные и кровожадные зубы.

– Остановись, – прошептал Хэл.

Его брат перевернулся набок и издал громкий всхрап. Все вокруг было погружено в тишину… за исключением обезьяны. Тарелки хлопали и звенели, наверняка они разбудят его брата, его маму, весь мир. Они разбудили бы даже мертвого.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл двинулся к ней, намереваясь остановить ее каким-нибудь способом, например, всунуть руку между тарелок и держать ее там до тех пор, пока не кончится завод. Но внезапно она остановилась сама по себе. Тарелки соприкоснулись в последний раз – дзынь! – и затем снова разошлись в исходное положение. Медь мерцала в темноте. Скалились грязные, желтые обезьяньи зубы.

Дом вновь погрузился в тишину. Его мама повернулась в потели и эхом отозвалась на храп Билла. Хэл вернулся в свою постель и натянул на себя одеяла. Его сердце билось как сумасшедшее, и он подумал: Я отнесу ее завтра в чулан. Мне она не нужна.

Но на следующий день он забыл о своем намерении, так как его мать не пошла на работу. Була была мертва. Мать не сказала им, что же в точности произошло. «Это был несчастный случай», – вот все, что она сказала им. Но в тот день Билл купил газету по пути домой их школы и контрабандой пронес в их комнату под рубашкой четвертую страницу. Запинаясь, Билл прочел статью Хэлу, пока мать готовила ужин на кухне, но Хэл и сам мог прочесть заголовок – ДВОЕ ЗАСТРЕЛЕНЫ В КВАРТИРЕ. Була Мак-Кэфери, 19 лет, и Салли Тремонт, 20 лет, застрелены знакомым мисс Мак-Кэфери Леонардом Уайтом, 25 лет, в результате спора о том, кто пойдет за заказанной китайской едой. Мисс Тремонт скончалась в приемном покое Хартфордской больницы. Сообщается, что Була Мак-Кэфери умерла на месте.

Хэл Шелбурн подумал, что это выглядело так, будто Була просто исчезла на страницах одного из своих журналов с детективными историями, и мурашки побежали у него по спине, а сердце сжалось. Затем он внезапно осознал, что выстрелы прозвучали примерно в то же время, когда обезьяна…

– Хэл? – позвала Терри сонным голосом. – Ты идешь?

Он выплюнул пасту в раковину и прополоскал рот.

– Да, – ответил он.

Еще раньше он положил обезьяну в чемодан и запер его. Они летят обратно в Техас через два или три дня. Но прежде чем они уедут, он избавится от этого проклятого создания навсегда.

Каким-нибудь способом.

– Ты был очень груб с Дэнисом сегодня, – сказала Терри из темноты.

– Мне кажется, что Дэнису именно сейчас было необходимо, чтобы кто-нибудь был с ним резок. Он начал выходить из-под контроля. Я не хочу, чтобы это плохо кончилось.

– С психологической точки зрения, побои едва ли приносят пользу и могут…

– Я не бил его, Терри, ради Бога!

– …укрепить родительский авторитет.

– Только не надо мне излагать всю эту психологическую ерунду, – сердито сказал Хэл.

– Я вижу, ты не хочешь обсуждать это.

Ее голос был холоден.

– Я также сказал ему, чтобы он вышвырнул из дома наркотики.

– Ты сказал? – На этот раз ее голос звучал встревоженно. – И как он это воспринял? Что он ответил?

– Ну же, Терри! Что он мог сказать мне? Отгадай! У тебя достаточно вдохновения?

– Хэл, что случилось с тобой? Ты не такой, как обычно. Что-то не так?

– Все в порядке, – ответил он, думая о запертой в чемодане обезьяне. Услышит ли он, если она начнет стучать тарелками? Да, конечно, услышит. Приглушенно, но различимо. Выстукивая для кого-то судьбу, как это уже было для Булы, Джонни Мак-Кэйба, собаки дяди Уилла Дэзи. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл? – Я просто слегка перенапрягся.

– Я надеюсь, что дело только в этом. Потому что ты мне таким не нравишься.

– Не нравлюсь? – Слова вылетели прежде, чем он успел удержать их. – Так выпей еще валиума, и все будет снова о'кэй.

Он слышал, как она сделала глубокий вдох, а затем судорожно выдохнула. Потом она начала плакать. Он мог бы ее успокоить (вероятно), но в нем самом не было покоя. В нем был только ужас, слишком много ужаса. Будет лучше, когда обезьяна исчезнет, исчезнет навсегда. Прошу тебя, Господи, навсегда.

Он лежал с открытыми глазами очень долго, до тех пор, пока воздух за окном не стал сереть. Но ему казалось, что он знает, что надо делать.

Во второй раз обезьяну нашел Билл.

Это случилось примерно год спустя после того, как была убита Була Мак-Кэфери. Стояло лето. Хэл только что закончил детский сад.

Он вошел в дом, наигравшись во дворе. Мать крикнула ему:

– Помойте руки, сеньор, вы грязны, как свинья.

Она сидела на веранде, пила холодный чай и читала книгу. У нее был двухнедельный отпуск.

Хэл символически подставил руки под холодную воду и вытер всю грязь о полотенце.

– Где Билл?

– Наверху. Скажи ему, чтобы убрал свою половину комнаты. Там страшный

Беспорядок.

Хэл, которому нравилось сообщать неприятные известия в подобных случаях, бросился наверх. Билл сидел на полу. Маленькая, напоминающая кроличью нору дверка, ведущая в задний чулан, была приоткрыта. В руках у него была обезьяна.

– Она испорчена, – немедленно сказал Хэл.

Он испытал некоторое опасение, хотя он едва ли помнил свое возвращение из ванной комнаты, когда обезьяна внезапно начала стучать тарелками. Неделю или около того спустя он видел страшный сон об обезьяне и Буле – он не мог в точности вспомнить, в чем там было дело – и проснулся от собственного крика, подумав на мгновение, что что-то легкое на его груди было обезьяной, что, открыв глаза, он увидит ее усмешку. Но, разумеется, что-то легкое оказалось всего лишь подушкой, которую он сжимал с панической силой. Мать пришла успокоить его со стаканом воды и двумя оранжевыми таблетками детского аспирина, которые служили своеобразным эквивалентом валиума для детских несчастий. Она подумала, что кошмар был вызван смертью Булы. Так оно и было в действительности, но не совсем так, как это представляла себе его мать.

Он едва ли помнил все это сейчас, но обезьяна все-таки пугала его, в особенности, своими тарелками. И зубами.

– Я знаю, – сказал Билл. – Глупая штука. – Она лежала на кровати Билла, уставившись в потолок, с тарелками, занесенными для удара. – Не хочешь пойти к Тедди за леденцами?

– Я уже потратил свои деньги, – сказал Хэл. – Кроме того, мама велела тебе убрать свою половину комнаты.

– Я могу сделать это и позже, – сказал Билл. – И я одолжу тебе пять центов, если хочешь. – Нельзя сказать, чтобы Билл никогда не ставил Хэлу подножек и не пускал в ход кулаки без всякой видимой причины, но в основном они ладили друг с другом.

– Конечно, – сказал Хэл благодарно. – Только я сначала уберу сломанную обезьяну обратно в чулан, ладно?

– Не а, – сказал Билл, вставая. – Пошли-пошли-пошли.

И Хэл пошел. Нрав у Билла был переменчивый, и если бы Хэл задержался, чтобы убрать обезьяну, он мог бы лишиться своего леденца. Они пошли к Тедди и купили то, что хотели, причем не просто обычные леденцы, а очень редкий черничный сорт. Потом они пошли на площадку, где несколько ребят затеяли игру в бейсбол. Хэл был еще слишком мал для бейсбола, поэтому он уселся в отдалении и сосал свой черничный леденец. Они вернулись домой только когда уже почти стемнело, и мать дала подзатыльник Хэлу за то, что он испачкал полотенце для рук, и Биллу за то, что он не убрал свою половину комнаты. После ужина они смотрели телевизор, и к тому времени Хэл совсем забыл про обезьяну. Она каким-то образом оказалась на полке Билла рядом с фотографией Билла Бойда, украшенной его автографом. Там она стояла почти два года.

Когда Хэлу исполнилось семь, уже не было никакой нужды в сиделках, и каждое утро, провожая их, миссис Шелбурн говорила:

– Билл, следи внимательно за своим братом.

В тот день, однако, Биллу пришлось остаться в школе после уроков, и Хэл отправился домой один, стоя на каждом углу до тех пор, пока вокруг была видна хотя бы одна машина. Затем он, втянув голову в плечи, бросался вперед, как солдат-пехотинец, идущий в атаку. Он нашел под ковриком ключ, вошел в дом и сразу же направился к холодильнику, чтобы выпить стакан молока. Он взял бутылку, а в следующее мгновение она уже выскользнула у него из рук и вдребезги разбилась об пол. Осколки разлетелись по всей кухне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати, Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?

Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки стекла и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него, сочились из его пор.

Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию Билла Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла. Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на месте. Тарелки разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись вновь. Когда он подошел ближе, он услышал, как внутри нее работает заводной механизм.

Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом – на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.

Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из груди у него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: «Пинай меня сколько хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и шестеренками внутри. Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь забавная заводная обезьяна. Кстати, кто там умер? Какой взрыв на вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла эта голова! Прямо на угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком быстро! Водитель бы пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь ли ты этот хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все что я умею – это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл? Ты?

Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее, раздавить ее, прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо… (дзынь)… как будто пружина где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие… и словно осколок льда прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна понимает абсолютно все – такой радостной казалась ее усмешка.

Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным пальцами правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему, пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на друга коробок, мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня здесь, а я буду бредить и смеяться сумасшедшим хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый Боженька, пожалуйста, дорогой Иисус, не дай мне сойти с ума…

Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две коробки, перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку в самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой. Хэл отполз назад, весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки и побежит к нему, как прыткий жук, позвякивая шестеренками, стуча тарелками, и тогда…

…ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул маленькую дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша. Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах, взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью – не это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и мать.

Первой пришла мать и спросила:

– Где Билл?

Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том, что его брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с полчаса назад.

Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл – хотя, впрочем, это был не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.

– Что случилось? – воскликнула миссис Шелбурн. – Билл, что случилось?

Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю. Там была машина, – сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку, но не сумел как следует ухватится. и машина…

Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых Чарли умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и расплющенный о капот проржавевшего «Хадсон Хорнета», за рулем которого был пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло «Хадсона» столкнулись с ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель, владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ сразу после ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли Сильвермена, высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде большой успех с речью на тему «этот человек уже был достаточно наказан». Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно) и на пять лет запретили водить автомобиль в штате Коннектикут… то есть примерно на тот же срок, в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана в заднем чулане. Билл никогда не обратил внимание на то, что она исчезла с его полки… а если и обратил, то никогда об этом не сказал.

Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он даже начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне. Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему сверху вниз.

Он медленно приблизился к ней, словно глядя на себя со стороны, словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны в заводную игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну с полки. Он почувствовал под рукой шевеление пушистого меха, но ощущение

Было приглушенным, лишь легкое давление, как будто его напичкали новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно ветер шевелил солому.

Он перевернул ее н сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что его тогдашняя наркотическая зачарованность более всего сродни чувству человека, который подносит шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.

Не надо – оставь ее, выбрось, не трогай ее…

Он повернул ключ, и в тишине он услышал четкие серии щелчков заводного механизма. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала стучать тарелками, и он почувствовал, как дергается ее тело, сгибается и дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была живой, корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения, которые он ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок, а биением сердца.

Со стоном Хэл выронил обезьяну и отпрянул, всадив ногти в плоть под глазами и зажав ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и чуть не потерял равновесие (тогда бы он оказался на полу прямо напротив нее, и его широко распахнутые голубые глаза встретились бы с карими). Он проковылял к двери, протиснулся сквозь нее, захлопнул ее и привалился к ней с обратной стороны. Потом он бросился в ванную комнату, где его вырвало.

Новости с вертолетного завода принесла им миссис Стаки, она же и оставалась с ними те две бесконечные ночи, которые успели миновать до того, как тетя Ида приехала за ними из Мэйна. Их мать умерла в середине дня от закупорки сосудов головного мозга.

Она стояла у аппарата для охлаждения воды с чашкой воды в руке и рухнула как подкошенная, все еще сжимая чашку в руке. Другой рукой она задела за аппарат и свалила огромную бутыль с водой. Бутыль разбилась… Но прибежавший заводской доктор сказал позднее, что он уверен в том, что миссис Шелбурн умерла еще до того, как вода намочила ее платье и увлажнила кожу. Мальчикам никогда об этом не рассказывали, но Хэл и так все знал. Он воображал себе все это снова и снова в те долгие ночи, которые последовали за смертью его матери. У тебя все еще проблемы со сном? – спрашивал его Билл, и Хэл предполагал, что Билл думает, что бессонница и дурные сны вызваны внезапной смертью матери, и это было действительно так… но так лишь отчасти. Другой причиной было чувство вины, твердое, абсолютно ясное сознание того, что запустив обезьяну тем солнечным днем, он убил свою Мать.

Когда Хэл наконец заснул, то спал он очень глубоко. Когда он проснулся, бы уже почти полдень. Питер сидел скрестив ноги в кресле на другом конце комнаты, методично, дольку за долькой поглощал апельсин и смотрел игровую передачу по телевизору.

Хэл сел на постели. Он чувствовал себя так, будто кто-то ударом кулака вогнал его в сон, а потом таким же образом вытолкнул оттуда. Голова у него гудела.

– Где мама, Питер?

Питер оглянулся.

– Она пошла с Дэнисом за покупками. Я сказал, что я поболтаюсь здесь, с тобой. Ты всегда разговариваешь во сне, папочка?

Хэл осторожно посмотрел на сына.

– Нет. Что я говорил?

– Я толком ничего не мог понять. Я испугался немного.

– Ну что ж, вот я и опять в здравом уме, – сказал Хэл и выдавил из себя небольшой смешок. Питер улыбнулся ему в ответ, и Хэл снова ощутил простую любовь к сыну. Чувство было светлым, сильным и чистым. Он удивился, почему ему бывало всегда так легко почувствовать симпатию к Питеру, ощутить, что он может понять его и помочь ему, и почему Дэнис для него всегда был окном, сквозь которое ничего нельзя разглядеть, сплошная загадка в привычках и поступках. Мальчик, которого он не мог понять, потому что сам никогда не был таким. Слишком легко было бы объяснить это тем, что переезд из Калифорнии изменил Дэниса, или тут дело…

Мысль его остановилась. Обезьяна. Обезьяна сидела на подоконнике, с тарелками, занесенными для удара. Хэл почувствовал, как сердце у него в груди замерло на мгновение, а затем забилось с бешеной скоростью. В глазах у него помутилось, а гул в голове перешел в адскую боль.

Она сбежала из чемодана, а сейчас стояла на подоконнике, усмехаясь ему. Ты думал, что избавился от меня, не так ли? Но ты и раньше так думал не раз, правда ведь?

Да, – подумал он снова в бреду. Да, это так.

– Питер, это ты вынул обезьяну из чемодана? – спросил он, уже заранее зная ответ. После того, как он запер чемодан, он положил ключ в карман пальто.

Питер посмотрел на обезьяну, и какое-то неясное выражение – Хэлу показалось, что это была тревога – на мгновение появилось у него на лице.

– Нет, – сказал он. – Мама поставила ее туда.

– Мама?

– Да. Она взяла ее у тебя. Она смеялась.

– Взяла ее у меня? О чем ты говоришь?

– Ты спал с ней в руках. Я чистил зубы, а Дэнис заметил. Он тоже смеялся. Он сказал, что ты похож на ребеночка с плюшевым мишкой.

Хэл посмотрел на обезьяну. Во рту у него пересохло, и он никак не мог сглотнуть слюну. Он спал с ней в постели? В постели? И этот отвратительный мех прижимался к его щеке? Может быть, даже ко рту? И эти кровожадные глаза смотрели на его спящее лицо? Эти оскаленные зубы были рядом с его шеей? На его шее? Боже мой.

Он резко развернулся о пошел в прихожую. Чемодан стоял там, он был заперт. Ключ лежал в кармане пальто.

Позади он услышал щелчок выключенного телевизора. Он вернулся из прихожей в комнату. Питер серьезно посмотрел на него.

– Папочка, мне не нравится эта обезьяна, – сказал он таким тихим голосом, что его едва можно было расслышать.

– Мне тоже, – сказал Хэл.

Питер пристально посмотрел на него, чтобы определить, шутит он или нет, и увидел, что он не шутит. Он подошел и крепко прижался к отцу. Хэл почувствовал, как он дрожит.

Питер зашептал ему на ухо, очень быстро, так быстро, как будто он боялся, что у него не хватит мужества договорить это до конца… или что обезьяна может услышать его.

– Она будто смотрит на меня. Смотрит на меня, в каком бы месте комнаты я не был. А если я ухожу в другую комнату, то чувствую, что она смотрит на меня сквозь стену. И я все время чувствую, что она… что она просит, чтобы я что-то сделал.

Питер поежился. Хэл обнял его крепче.

– Как будто она хочет, чтобы ты ее завел, – сказал Хэл.

Питер яростно кивнул.

– Она ведь на самом деле не сломана, так ведь, папочка?

– Иногда она сломана, – сказал Хэл, взглянув через плечо сына на обезьяну. – Но иногда она работает.

– Мне все время хотелось подойти к ней и завести ее. Было очень тихо, и я подумал, что нельзя этого делать, это разбудит папочку, но мне все-таки хотелось этого, и я подошел, и я… дотронулся до нее, и это омерзительное ощущение… но в тоже время она мне нравится… будто она говорит мне: Заведи меня, Питер, мы поиграем, твой папа не проснется, он уже никогда не проснется, заведи меня, заведи меня…

Мальчик неожиданно разрыдался.

– Это нехорошо, я знаю, что это нехорошо. В ней что-то не так. Мы можем выбросить ее, папочка? Пожалуйста?

Обезьяна усмехнулась Хэлу своей бесконечной усмешкой. Он ощутил влажность слез Питера. Вставшее солнце осветило тарелки обезьяны, лучи отражались и образовывали полосатые блики на белом, плоском, отштукатуренном потолке мотеля.

– Питер, когда примерно мама с Дэнисом собирались вернуться?

– Около часа. – Он втер покрасневшие глаза рукавом рубашки, сам удивляясь своим слезам. – Я включил телевизор, – прошептал он. – На полную громкость.

– Все в порядке, Питер.

Интересно, как бы это произошло? – подумал Хэл. Сердечный приступ? Закупорка сосуда, как у матери? Так как же? В конце концов это неважно, не так ли?

И вслед за этой пришла другая, холодная мысль: Выбросить ее, говорит он. Выбросить. Но можно ли вообще от нее избавиться? Хоть когда-нибудь?

Обезьяна насмешливо посмотрела на него, ее тарелки были занесены для удара. Интересно, не заработала ли она внезапно в ту ночь, когда умерла тетя Ида? – подумал он неожиданно. Не было ли это последним звуком, который она слышала, приглушенное дзынь-дзынь-дзынь обезьяньих тарелок на темном чердаке и свист ветра в водосточной трубе.

– Может быть, это и не так уж невероятно, – медленно сказал Хэл сыну. – Пойди, возьми свой рюкзак, Питер.

Питер посмотрел на него с сомнением.

– Что мы собираемся делать?

Может быть, от нее и можно избавиться. Может быть, навсегда, или хотя бы на время… долгое время или короткое время. Может быть, она будет возвращаться и возвращаться, и в этом-то все и дело… но может быть, я – мы – сможем распрощаться с ней надолго. Ей понадобилось двадцать лет, чтобы вернуться. Двадцать лет, чтобы вылезти из колодца…

– Нам надо проехаться, – сказал Хэл. Он был абсолютно спокоен, но ощущал тяжесть во всем теле. Даже глазные яблоки, казалось, резко потяжелели. – Но сначала я хочу, чтобы ты пошел со своим рюкзаком к обочине стоянки и нашел там три или четыре приличных камня. Положи их в рюкзак и принеси ко мне. Ясно?

Понимание сверкнуло в глазах Питера.

– Я все сделаю так, как ты говоришь, папочка.

Хэл взглянул на часы. Было почти четверть первого.

– Поторопись, нам надо уехать до того, как вернется твоя мама.

– Куда мы едем?

– К дяде Уиллу и тете Иде, – сказал Хэл. – В их дом.

Хэл зашел в ванную комнату, пошарил за туалетом и, наклонившись, вытащил оттуда щетку для унитаза. Он взял ее с собой н вновь вернулся к окну, держа ее, как волшебную палочку. Он посмотрел на Питера в его суконной курточке, как тот пересекает стоянку с рюкзаком на плече (слово ДЕЛЬТА отчетливо выделялось на синем фоне). Сонная, глупая муха билась об стекло. Хэл знал, что она ощущает при этом.

Он наблюдал, как Питер подобрал три больших камня и пошел через стоянку в обратном направлении. Машина выехала из-за угла мотеля, она ехала слишком быстро, слишком уж быстро, и, прежде чем Хэл успел что-то сообразить, рука его с зажатой в ней щеткой метнулась вниз, словно совершая каратистский удар… и замерла.

Тарелки бесшумно стучали по его вклинившейся руке, и он ощутил в воздухе какое-то бешенство.

Тормоза завизжали. Питер отпрянул. Водитель двинулся к нему, как будто в том, что едва не случилось, был виноват сам Питер. Питер бросился со стоянки и вбежал в мотель с черного хода.

Пот струился по груди Хэла, на лбу у него выступили мелкие маслянистые капли. Тарелки стучали по руке Хэла, и она немела от холода.

Давай, – подумал он мрачно. Можешь продолжать, я могу ждать хоть целый день. До тех пор, пока весь ад не разморозится.

Тарелки разошлись и остановились. Хэл услышал последний призрачный щелчок внутри обезьяны. Он высвободил щетку и посмотрел на нее. Некоторые белые щетинки почернели, словно опаленные огнем.

Муха билась и жужжала, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнечному свету, который казался таким близким.

В комнату влетел Питер. Он часто дышал, щеки его раскраснелись.

– Я нашел три здоровенных, папочка, я… – Он запнулся. – Ты в порядке, папочка?

– Все замечательно, – сказал Хэл. – Тащи рюкзак сюда.

Хэл ногами пододвинул журнальный столик к окну, так что он встал прямо под подоконником, и положил на него рюкзак Питера. Затем он развязал горловину и раскрыл ее. Он заметил внутри камни. Он подтолкнул обезьяну с помощью щетки для унитаза. Она пошатнулась и через мгновение упала в рюкзак. Раздалось едва слышное дзынь: одна из тарелок ударилась о камень.

– Папа? Папочка? – Голос Питера звучал испуганно. Хэл оглянулся и посмотрел на него. Что-то было не так, что-то изменилось. Что это было?

Он проследил направление взгляда Питера и все понял. Жужжание мухи прекратилось. Труп ее лежал на подоконнике.

– Это обезьяна сделала? – прошептал Питер.

– Пошли, – сказал Хэл, завязывая рюкзак. – Я объясню тебе по дороге.

– Как мы поедем? Ведь мама и Дэнис взяли машину?

– Не беспокойся, – сказал Хэл и взъерошил волосы Питера…

Он показал дежурному свои права и двадцатидолларовый банкнот. Получив электронные часы Хэла в качестве дополнительного вознаграждения, дежурный вручил Хэлу ключи от своей собственной машины. Пока они ехали по шоссе 302, Хэл начал говорить, сначала запинаясь, потом более уверенно. Он начал с рассказа о том, что его отец, возможно, привез эту обезьяну с собой из морского путешествия в подарок своим сыновьям. В этой игрушке не было ничего особенного, ничего ценного или примечательного. В мире, должно быть, существуют сотни тысяч заводных обезьян, сделанных в Гонконге, Тайване, Корее. Но однажды – возможно, это случилось именно в темном заднем чулане дома в Коннектикуте, где подрастали двое мальчиков – что-то произошло с одной из обезьян. Что-то нехорошее. Возможно, – сказал Хэл, пытаясь выжать из машины дежурного более сорока миль в час, – некоторые плохие вещи – может быть, даже самые плохие вещи – похожи на сны, которые мы не помним и о существовании которых н не подозреваем. На этом он прервался, решив, что это максимум того, что Питер может понять, но мысли его продолжали развиваться своим путем. Он подумал, что воплощенное зло должно, наверное, быть очень похожим на обезьяну, битком набитую шестеренками, обезьяну, которая, после того как ты ее заведешь, начинает стучать тарелками, скалиться, а ее глупые глаза в это время смеются… или выглядят смеющимися…

Он еще немного рассказал Питеру о том, как он нашел обезьяну, но ему не хотелось пугать еще больше и так уже запуганного мальчика. Его рассказ стал непоследовательным и не совсем ясным, но Питер не задавал вопросов. Хэл подумал, что, возможно, он сам заполняет пробелы, примерно таким же образом, как сам Хэл вновь и вновь воображал себе смерть своей матери, хотя и не видел, как это произошло.

И дядя Уилл и тетя Ида приехали на похороны. Потом дядя Уилл вернулся обратно в Мейн, – настало время собирать урожай, а тетя Ида осталась на две недели с мальчиками, чтобы перед тем, как отвезти их в Мейн, привести в порядок дела своей покойной сестры. И кроме того в течение этого времени она пыталась сблизиться с мальчиками, которые были так ошеломлены смертью матери, что находились почти в коматозном состоянии. Когда они не могли уснуть, она была с ними и поила их теплым молоком. Она была с ними, когда Хэл просыпался в три часа ночи от кошмаров (кошмаров, в которых его мать подходила к аппарату для охлаждения воды, не замечая обезьяну, которая плавала и резвилась в его прохладных сапфирных глубинах, скалилась и стучала тарелками, оставлявшими в воде два вскипавших пузырьками следа). Она была с ними, когда Билл заболел сначала лихорадкой, потом стоматитом, а потом крапивницей через три дня после похорон. Она была с ними. Дети хорошо узнали ее, и еще прежде чем они отправились с ней на автобусе из Хартфорда в Портленд, и Билл и Хэл уже успели прийти к ней каждый по отдельности и выплакаться у нее на коленях, пока она обнимала и качала их. Так между ними установился контакт.

В тот день, когда они выехали из Коннектикута в Мейн, старьевщик подъехал к дому на старом грохочущем грузовике и подобрал огромную кучу ненужного хлама, которую Билл и Хэл вынесли на дорожку из заднего чулана. Когда весь мусор был свален на тротуаре, тетя Ида сказала им пойти в задний чулан н взять с собой оттуда какие-нибудь сувениры на память, которые им захочется сохранить у себя. Для всего этого у нас просто не хватит места, мальчики, – сказала она им, и Хэл понял, что Билл поймал ее на слове, отправившись перетряхивать все эти волшебные коробки, оставшиеся от их отца. Хэл не последовал за ним. Он потерял вкус к посещениям чулана. Ужасная мысль пришла к нему в течение первых двух недель траура: возможно, его отец не просто исчез или сбежал, обнаружив, что не приспособлен к семейной жизни.

Возможно, в его исчезновении виновата обезьяна.

Когда он услышал, как грузовик старьевщика рычит и с шумом изрыгает выхлопные газы, прокладывая свой путь по кварталу, Хэл собрался с духом, схватил обезьяну с полки, на которой она стояла с того дня, когда умерла его мать (он даже не осмелился отнести ее обратно в чулан), и ринулся с ней вниз по лестнице. Ни Билл, ни тетя Ида не увидели его. На бочке, полной сломанных безделушек и заплесневевших книг, стояла та самая картонная коробка, набитая точно таким же хламом. Хэл запихнул обезьяну в коробку, возвращая ее в то место, откуда она впервые появилась, и истерически подзадоривая ее начать стучать тарелками (ну давай, я заклинаю тебя, заклинаю тебя, дважды заклинаю тебя), но обезьяна лежала неподвижно, небрежно откинувшись, словно высматривая вдалеке автобус, усмехаясь своей ужасной, такой знакомой улыбкой.

Хэл стоял рядом, маленький мальчик в старых вельветовых брюках и обшарпанных ботинках, пока старьевщик, итальянец с крестом на шее, насвистывавший мелодию через дырку в зубах, грузил коробки и бочки в древний грузовик с деревянными бортами. Хэл смотрел, как он поднимает бочку с водруженной на нее картонной коробкой, он смотрел, как обезьяна исчезает в кузове грузовика, он смотрел, как старьевщик забирается в кабину, мощно сморкается в ладонь, вытирает руку огромным красным платком и заводит мотор, грохочущий и изрыгающий маслянистый голубой дым. Он смотрел, как грузовик отъезжает. И он почувствовал, как огромная тяжесть свалилась с его сердца. Он дважды подпрыгнул так высоко, как он только мог, вытянув руки и подняв вверх ладони, и если бы его заметил кто-нибудь из соседей, он посчитал бы это странным или, возможно, даже почти святотатственным. Почему этот мальчик прыгает от радости (ибо это был именно прыжок от радости, его трудно не распознать), – наверняка спросил бы он себя, – когда не прошло и месяца с тех пор, как его мать легла в могилу?

Он прыгал потому, что обезьяны больше не было, она исчезла навсегда.

Во всяком случае, так ему тогда казалось.

Через три месяца тетя Ида послала его на чердак за коробками с елочными украшениями, и когда он ползал на четвереньках в поисках этих коробок, пачкая брюки в пыли, он внезапно снова встретился с ней лицом к лицу, и его удивление и ужас были так велики, что ему пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать… или не упасть замертво. Она была там, оскалясь в своей зубастой усмешке, с тарелками, разведенными в стороны и готовыми зазвенеть, перекинувшись небрежно через борт картонной коробки, словно высматривая вдалеке автобус, и, казалось, говоря ему: Ты ведь думал, что избавился от меня, не так ли? Но от меня не так-то просто избавиться, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы созданы друг для друга, мальчик и его ручная обезьяна, два старых приятеля. А где-то к югу отсюда старый глупый старьевщик-итальянец лежит в ванной, выпучив глаза, и его зубной протез высовывается у него изо рта, вопящего рта, старьевщик, который воняет, как потекшая электрическая батарейка. Он собирался подарить меня своему внуку, Хэл, он поставил меня на полу в ванной комнате, рядом со своим мылом, бритвой и кремом для бритья, рядом с радиоприемником, по которому он слушал Бруклина Доджерса, и тогда я начала стучать тарелками, и одна из моих тарелок задела его старое радио, и оно полетело вниз, в ванну, и тогда я отправилась к тебе, Хэл, я путешествовала ночью по дорогам, и лунный свет сиял на моих зубах в три часа утра, и позади себя я оставляла многих умерших на многих местах. Я пришла к тебе, Хэл, я твой подарок на Рождество, так заведи меня, кто там умер? Это Билл? Это дядя Уилл? Или это ты, Хэл? Ты?

Хэл отпрянул, лицо его сумасшедше исказилось, глаза вращались. Он чуть не упал, спускаясь вниз. Он сказал тете Иде, что не смог найти рождественские украшения. Это была его первая ложь ей, и она увидела, что это ложь, по его лицу, но, слава Богу, не спросила его ни о чем. А потом пришел Билл, и она попросила его поискать, и он притащил с чердака коробки с украшениями. Позже, когда они остались одни, Билл прошипел ему, что он – болван, который не может отыскать свою задницу с помощью двух рук и одного фонарика. Хэл ничего не ответил. Хэл был бледен и молчалив и почти ничего не ел за ужином. И в ту ночь ему снова снилась обезьяна, как одна из ее тарелок сбивает радио, и оно летит прямо в ванну, а обезьяна скалится и стучит тарелками, и каждый раз раздается дзынь, и еще раз дзынь, и еще раз дзынь. Но человек, лежащий в ванной в тот момент, когда в воде происходило короткое замыкание, был не старьевщиком-итальянцем.

Это был он сам.

Хэл и его сын сбежали вниз от дома к лодочному сараю, который стоял над водой на старых сваях. Хэл держал рюкзак в правой руке. Во рту у него пересохло. Его слух невероятно обострился. Рюкзак был очень тяжелым.

Хэл опустил рюкзак на землю.

– Не трогай его, – сказал он. Хэл нашарил в кармане связку ключей, которую дал ему Билл, и нашел ключ от лодочного сарая.

День был ясным, прохладным и ветреным, небеса были ослепительно голубыми. Листья на деревьях, столпившихся у самого берега озера, приобрели всевозможные яркие оттенки от кроваво-красного до желтого, как краска для школьных автобусов. Они шумели на ветру. Листья кружились вокруг теннисных туфель Питера, пока он стоял в беспокойном ожидании. Хэл почувствовал настоящий ноябрьский порыв ветра, предвещающий скорую зиму. Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл распахнул двери настежь. Память не подвела его, ему даже не пришлось искать глазами деревянный чурбан, который он не глядя подвинул ногой, чтобы дверь оставалась открытой. Внутри пахло летом, стоял стойкий, сильный запах холстов и дерева…

Весельная лодка дяди Уилла все еще была там. Весла были аккуратно сложены, словно он загрузил ее рыболовными принадлежностями только вчера. И Билл и Хэл по отдельности много раз рыбачили с дядей Уиллом, но ни разу они не ходили на рыбалку вместе. Дядя Уилл утверждал, что лодка слишком мала для троих. Красная полоска на борту, которую дядя Уилл подновлял каждую весну, поблекла и отслоилась, и пауки опутали паутиной нос.

Хэл взялся за лодку и начал двигать ее в сторону небольшого участка галечного пляжа. Рыбалки были лучшей частью его детства, проведенного с дядей Уиллом и тетей Идой. У него был чувство, что и Билл думал также. Дядя Уилл обычно был одним из самых молчаливых людей, но когда лодка стояла так, как ему хотелось, удочки были установлены и поплавки плавали по воде, он открывал одну банку пива для себя, одну для Хэла (который редко выпивал больше половины порции, которую вручал ему дядя Уилл, всегда с ритуальным предупреждением, что об этом ни в коем случае нельзя говорить тете Иде, так как «вы же знаете, она застрелит меня на месте, если узнает что я давал вам, мальчики, пиво») и оттаивал. Он рассказывал истории, отвечал на вопросы, подновлял наживку на крючке Хэла, когда в этом была необходимость. а лодка в это время медленно смещалась туда, куда ее несли ветер и слабое течение.

– Почему ты никогда не плывешь на середину, дядя Уилл? – спросил однажды Хэл.

– Посмотри сюда, – ответил дядя Уилл.

Хэл посмотрел. Он увидел, как под его удочкой, синяя вода постепенно переходит в черную.

– Ты смотришь в глубочайшую часть Кристального озера, – сказал дядя Уилл, корежа пустую жестянку из-под пива в одной руке н выбирая новую другой. – Футов сто в глубину. Старый студебеккер Амоса Каллигана где-то там внизу. Чертов дурак решил проехаться на нем по озеру в начале декабря, когда лед был еще не совсем крепким. Повезло ему, что хоть сам выбрался. Им никогда не достать старый студебеккер и даже не увидеть его до тех пор, пока не затрубит труба Страшного Суда. Самое глубокое место здесь. Здесь и самые большие рыбины, Хэл. Незачем плыть дальше. Давай-ка посмотрим на твоего червяка. Наматывай-ка леску.

Пока дядя Уилл насаживал нового червяка из старой жестянки, в которой хранилась наживка, Хэл зачарованно смотрел в воду, пытаясь разглядеть старый студебеккер Амоса Каллигана, превратившийся в ржавчину, с водорослями, выплывающими из открытого окна со стороны водителя, из которого Амос выпрыгнул в самый последний момент, с водорослями, увивающими гирляндами рулевое колесо подобно сгнившим кружевам, с водорослями, свободно свисающими с зеркала заднего обзора и раскачивающимися туда и сюда как какие-то странные четки. Но он мог видеть лишь синее, переходящее в черное, и силуэт насаженного дядей Уиллом ночного червя с крючком во внутренностях, подвешенного в центре мира, в центре своей собственной, пронизанной солнечными лучами версии реальности. Хэл задержал дыхание, представив головокружительное видение своего тела, подвешенного над необъятной бездной, и закрыл ненадолго глаза, дожидаясь, когда головокружение пройдет. Ему казалось, что он вспомнил, что именно в тот день он впервые выпил полную банку пива.

…глубочайшую часть Кристального озера… футов сто глубины.

Он прервался на мгновение, глубоко и часто дыша, и посмотрел на Питера. все еще наблюдавшего за ним с беспокойством.

– Тебе нужна помощь, папочка?

– Через минутку.

Он восстановил дыхание и стал толкать лодку к воде по узкой полосе песка, оставляя глубокую борозду. Краска отслоилась, но лодка стояла под крышей и выглядела вполне крепкой.

Когда они выходили на рыбалку с дядей Уиллом, дядя Уилл толкал лодку к воде, и когда нос был уже на плаву, он вскарабкивался внутрь, хватал весло, чтобы отталкиваться. И кричал:

– Толкай меня, Хэл… здесь-то ты и заработаешь себе грыжу!

– Передай мне рюкзак, Питер, и подтолкни меня, – сказал Хэл. И, слегка улыбнувшись, добавил: – Здесь-то ты и заработаешь себе грыжу.

Питер не отвечал на улыбку.

– Я поплыву с тобой, папочка?

– Не сейчас. В другой раз я возьму тебя с собой на рыбалку, но… не сейчас.

Питер заколебался. Ветер взъерошил его темные волосы, несколько желтых листов, сухих и съежившихся, описали круги у него за плечами и приземлились на воду у самого берега, заколыхавшись, как крохотные лодочки.

– Ты должен обернуть их, – сказал он тихо.

– Что? – Но он понимал, что понимает, что Питер имеет в виду.

– Обернуть тарелки ватой. Приклеить ее лентой. Так чтобы она не могла… производить этот шум.

Хэл вдруг вспомнил, как Дэзи шла ему навстречу – не шла, а тащилась – и как совершенно неожиданно ее глаза взорвались потоком крови, промочившим шерсть на шее и забарабанившим по полу сарая, и как она припала на передние лапы… и в тихом, дождливом весеннем воздухе он услышал звук, совсем не приглушенный, а странно отчетливый, доносящийся с чердака дома в пятидесяти футах от него: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!

Он начал истерически кричать, уронив собранные для костра деревяшки. Он побежал на кухню за дядей Уиллом, который ел яичницу с тостом и не успел еще даже надеть свои подтяжки.

Она была уже старой собакой, Хэл, – сказал дядя Уилл, и лицо его выглядело постаревшим и несчастным. Ей было двенадцать лет, а это много для собаки. Ты не должен расстраиваться, старой Дэзи это бы не понравилось.

Старая собака, – эхом отозвался ветеринар, но и он выглядел обеспокоенным, потому что собаки не умирают от взрывоопасных мозговых кровотечений, даже если им и двенадцать лет. («Словно кто-то засунул ей в

Голову пиротехнический заряд», – услышал Хэл слова ветеринара, обращенный к дяде Уиллу, копавшему яму позади сарая недалеко от того места, где он похоронил мать Дэзи в 1950 году. «Я никогда не видел ничего подобного, Уилл»).

Через некоторое время, едва ли не сходя с ума от ужаса, но не в силах удержаться, он вполз на чердак.

Привет, Хэл, как поживаешь? Обезьяна усмехалась в темном углу. Ее тарелки были занесены для удара на расстоянии примерно фута одна от другой. Диванная подушка, которую Хэл поставил между ними, валялась в другом конце чердака. Что-то, какая-то неведомая сила, отбросило ее так сильно, что ткань порвалась и набивка вывалилась наружу. Не беспокойся о Дэзи, – прошептала обезьяна у него в голове, уставившись карими глазами в голубые глаза Хэла Шелбурна. Не беспокойся о Дэзи, она была старой собакой, Хэл, даже ветеринар подтвердил это, и кстати, ты видел, как кровь хлынула у нее из глаз, Хэл? Заведи меня, Хэл. Заведи меня, давай поиграем, кто там умер, Хэл? Это случайно не ты?

А когда сознание вернулось к нему, он обнаружил, что он словно под гипнозом ползет к обезьяне. Одну руку он вытянул, чтобы схватить ключ. Тогда он бросился назад и чуть не упал вниз с чердачной лестницы и, наверное, упал бы, если бы ход на чердак не был бы таким узким. Тихий скулящий звук вырвался у него из горла.

Он сидел на лодке и смотрел на Питера.

– Завертывать тарелки бесполезно, – сказал он. – Я уже попробовал однажды.

Питер нервно посмотрел на рюкзак.

– И что случилось, папочка?

– Ничего такого, о чем мне хотелось бы сейчас рассказывать, – сказал Хэл, – и ничего такого, чтобы тебе хотелось бы услышать. Подойди и подтолкни меня.

Питер уперся в лодку, и корма заскрежетала по песку. Хэл оттолкнулся веслом, и неожиданно чувство тяжести исчезло, и лодка стала двигаться легко, вновь обретя себя после долгих лет в темном лодочном сарае, покачиваясь на волнах. Хэл опустил в воду другое весло и защелкнул запор.

– Осторожно, папочка, – сказал Питер.

– На это уйдет не много времени, – пообещал Хэл, но, взглянув на рюкзак, он засомневался в своих словах.

Он начал грести, сильно подаваясь корпусом вперед. Старая, знакомая боль в пояснице и между лопатками дала о себе знать. Берег отдалялся. Фигурка Питера уменьшилась, и он волшебным образом превращался в

Восьмилетнего, шестилетнего, четырехлетнего ребенка, стоящего на берегу. Он заслонял глаза от солнца совсем крохотной, младенческой рукой.

Хэл мельком взглянул на берег, но не стал рассматривать его внимательно. Прошло почти пятнадцать лет, и если бы он стал всматриваться, он скорее заметил бы различия, а не сходства и был бы сбит с толку. Солнце жгло ему шею, и он стал покрываться потом. Он посмотрел на рюкзак, и на мгновение выбился из ритма греби. Ему показалось… ему показалось, что рюкзак шевелится. Он начал грести быстрее.

Подул ветер, высушил пот и охладил шею. Лодка приподнялась, и ее нос, опустившись, выбросил в обе стороны два фонтана брызг. Не стал ли ветер сильнее, в течение последней минуты или около того? И не кричит ли там Питер? Да. Но Хэл ничего не мог расслышать за шумом ветра. Это не имеет значения. Избавиться от обезьяны еще на тридцать лет – или, может быть…

(прошу тебя, Господи, навсегда) навсегда – вот что имело значение.

Лодка поднялась и опустилась. Он посмотрел налево и увидел небольшие барашки. Он посмотрел в сторону берега и увидел Охотничий мыс и разрушенную развалину, которая, должно быть, во времена их с Биллом детства была лодочным сараем Бердона. Значит, почти уже здесь. Почти над тем местом, где знаменитый студебеккер Амоса Каллигана провалился под лед одним давно миновавшим декабрьским днем. Почти над самой глубокой частью озера.

Питер что-то кричал, кричал и куда-то указывал. Хэл ничего не мог разобрать. Лодку мотало из стороны в сторону, и по обе стороны от ее обшарпанного носа возникали облачка мелких капель. Небольшая сияющая радуга была разорвана облаками. По озеру проносились тени от облаков, волны стали сильнее, барашки выросли. Его пот высох, и теперь кожу его покрыли мурашки. Брызги промочили его пиджак. Он сосредоточенно греб, глядя попеременно то на линию берега, то на рюкзак. Лодка снова поднялась и на этот раз так высоко, что левое весло сделало гребок в воздухе.

Питер указывал на небо, и его крик был слышен лишь как тоненький, яркий ручеек звука.

Хэл глянул через плечо.

Волны бесновались. Темно-синее, почти черное озеро было прошито белыми швами барашков. По воде, по направлению лодки неслась тень, и что-то в ее очертаниях показалось ему знакомым, так жутко знакомым, что он

Взглянул на небо и крик забился у него в окоченевшем горле.

Солнце было скрыто за облаком, разрезавшим его на две горбатых половинки, на два золотых полумесяца, занесенных для удара. Через просветы в облаке лился солнечный свет в виде двух ослепительных лучей.

Когда тень от облака накрыла лодку, обезьяньи тарелки, едва приглушенные рюкзаком, начали звенеть. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, это ты, Хэл, наконец-то это ты, ты сейчас прямо над самой глубокой частью озера и настал твой черед, твой черед, твой черед…

Все части берегового пейзажа соединились в знакомый образ. Гниющие останки студебеккера Амоса Каллигана лежали где-то внизу, в этом месте водились большие рыбины, это было то самое место.

Быстрым движением Хэл защелкнул весла запорами, наклонился вперед, не обращая внимания на ужасную качку, и схватил рюкзак. Тарелки выстукивали свою дикую, языческую музыку. Бока рюкзака словно подчинялись ритму дьявольского дыхания.

– Здесь, эй, ты! – закричал Хэл. – Прямо здесь!

Он выбросил рюкзак за борт.

Рюкзак быстро пошел ко дну. Мгновение Хэл мог видеть, как он опускается вниз, и в течение бесконечной секунды он все еще слышал звон тарелок. И в течение этой секунды ему показалось, что черные воды просветлели, и он увидел дно ужасной бездны. Там был студебеккер Амоса Каллигана, и за его осклизлым рулем сидела мать Хэла – оскалившийся скелет, из пустой глазницы которого выглядывал озерный окунь. Дядя Уилл и

Тетя Ида небрежно развалились рядом с ней, и седые волосы тети Иды медленно поднимались, по мере того, как рюкзак опускался вниз, переворачиваясь и время от времени испуская несколько серебристых пузырей:

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл выдернул весла из запоров и снова опустил их в воду, содрав до кожи костяшки пальцев ( о, Боже мой, багажник студебеккера Амоса Каллигана был битком набит мертвыми детьми! Чарли Сильвермен… Джонни Мак-Кэйб…), и начал разворачивать лодку.

Под ногами у него раздался сухой звук, похожий на пистолетный выстрел, и неожиданно струя воды забила между досками. Лодка была старой, разумеется, она слегка усохла, образовалась небольшая течь. Но ее не было, когда он греб от берега. Он был готов поклясться в этом.

Берег и озеро поменялись местами. Он был теперь обращен спиной к Питеру. Над головой ужасное обезьяноподобное облако понемногу теряло очертания. Хэл начал грести. Двадцати секунд ему было достаточно, чтобы понять, что на карту поставлена его жизнь. Он был средним пловцом, но даже для великого пловца купание в такой взбесившейся воде оказалось бы серьезным испытанием.

Еще две доски неожиданно разошлись с тем же самым пистолетным звуком. Вода полилась в лодку, заливая его ботинки. Он услышал почти незаметные металлические щелчки и понял, что это звук ломающихся ржавых гвоздей. Один из запоров с треском отлетел и упал в воду – интересно, когда за ним последуют уключины?

Ветер теперь дул ему в спину, словно пытаясь замедлить ход лодки али даже вынести ее на середину озера. Он был охвачен ужасом, но сквозь ужас пробивалось чувство радостного возбуждения. На этот раз обезьяна исчезла навсегда. Каким-то образом он знал это наверняка. Что бы ни случилось с ним, обезьяна уже никогда не вернется, чтобы отбросить тень на жизнь Дэниса или Питера. Обезьяна скрылась, н теперь она, возможно, лежала на крыше или капоте студебеккера Амоса Каллигана на дне Кристального озера. Исчезла навсегда.

Он греб, наклоняясь вперед и откидываясь назад. Вновь раздался хрустящий треск, и ржавая жестянка из-под наживки поплыла по воде, поднявшейся до уровня трех дюймов. Раздался еще более громкий треск, и расколовшееся на две части носовое сиденье поплыло рядом с жестянкой. Доска оторвалась от левого борта, еще одна, как раз на уровне ватерлинии, отвалилась от правого. Хэл греб. Вдыхаемый и выдыхаемый воздух, горячий и сухой, свистел у него в горле. Его гортань распухла от медного привкуса истощения. Его влажные волосы развевались.

Теперь трещина зазмеилась прямо по дну лодки, скользнула у него между ног и побежала к корме. Вода хлынула внутрь и вскоре поднялась до щиколоток, а затем и подобралась к икрам. Он греб, но движение лодки стало вязким. Он не осмеливался взглянуть назад, чтобы посмотреть, сколько ему еще остается до берега. Еще одна доска отскочила. Трещина по центру лодки стала ветвистой, как дерево. Вода затопляла лодку.

Хэл еще быстрее заработал веслами, задыхаясь от нехватки воздуха. Он сделал один гребок, второй… На третьем гребке с треском отлетели уключины. Он выронил одно весло и вцепился во второе. Потом он поднялся на

Ноги и замолотил ими по воде. Лодка зашаталась и почти перевернулась. Он упал и сильно ударился о сиденье.

Через несколько мгновений отошло еще несколько досок, сиденье треснуло, и он очутился в заполняющей лодку воде и был ошарашен тем, насколько она холодна. Он попытался встать на колени, безнадежно повторяя

Про себя: Питер не должен видеть этого, он не должен видеть, как его отец тонет у него прямо на глазах, ты должен плыть, барахтайся по-собачьи, но делай, делай что-нибудь…

Раздался еще один оглушительный треск – почти взрыв – и он оказался в воде и поплыл к берегу так, как ему никогда в жизни еще не доводилось плыть… и берег оказался удивительно близко. Через минуту он уже стоял по грудь в воде, не далее пяти ярдов от берега.

Питер бросился к нему с вытянутыми руками, крича, плача и смеясь. Хэл двинулся к нему и потерял равновесие. Питер, по грудь в воде, тоже пошатнулся.

Он схватились друг за друга.

Дыхание Хэла прерывалось, и тем не менее он поднял мальчика на руки и понес его к берегу. Там они оба растянулись на песке, часто и глубоко дыша.

– Папочка? Ее больше нет? Этой проклятой обезьяны?

– Да, я думаю, ее больше нет. И теперь уже навсегда. Лодка раскололась. Она прямо… распалась под тобой.

Хэл посмотрел на медленно дрейфующие доски футах в сорока от берега. Они ничем не напоминали крепко сделанную лодку, которую он вытащил из сарая.

– Теперь все в порядке, – сказал Хэл, приподнимаясь на локтях. Он закрыл глаза и позволил солнцу высушить лицо.

– Ты видел облако? – прошептал Питер.

– Да. Но теперь я его не вижу. А ты?

Они посмотрели на небо. Повсюду виднелись крохотные белые облачка, но большого черного облака нигде не было видно. Оно исчезло.

Хэл помог Питеру подняться.

– Там в доме должны быть полотенца. Пошли. – Но он задержался и взглянул на сына. – С ума сошел, зачем ты бросился в воду?

Питер серьезно посмотрел на отца.

– Ты был очень храбрым, папочка.

– Ты думаешь? – Мысль о собственной храбрости никогда не приходила ему в голову. Только страх. Страх был слишком сильным, чтобы разглядеть за ним что-то еще. Если это что-то еще там вообще существовало. – Пошли, Питер.

– Что мы скажем мамочке?

– Не знаю, дружище. Мы что-нибудь придумаем.

Он задержался еще на мгновение, глядя на плавающие по воде доски. Озеро успокоилось, на поверхности была лишь мелкая сверкающая рябь. Внезапно Хэл подумал об отдыхающих, которых он даже и не знает. Возможно, мужчина со своим сыном, ловящие большую рыбину. Попалась, папочка! – вскрикивает мальчик. Давай-ка вытащим ее и посмотрим, – говорит отец, и вот, из глубины, со свисающими с тарелок водорослями, усмехаясь своей жуткой, подзадоривающей усмешкой… обезьяна.

Он поежился – но в конце концов все это только могло бы случиться.

– Пошли, – еще раз сказал он Питеру, и они отправились по дорожке через пылающие октябрьские рощи по направлению к дому.

ИЗ ГАЗЕТЫ «БРИДЖТОН НЬЮС»

24 октября 1980 года

ЗАГАДКА МАССОВОЙ ГИБЕЛИ РЫБЫ

Бетси Мориарти

СОТНИ мертвых рыб, плавающих кверху брюхом, были найдены на Кристальном озере неподалеку от города Каско в самом конце прошлой недели. По-видимому, огромное большинство этих рыб погибли в окрестностях Охотничьего мыса, хотя существующие в озере течения и не позволяют с точностью определить место гибели рыбы. Среди дохлых рыб были все, обычно встречающиеся в этой местности сорта – щука, карп, коричневая и радужная форель. Был даже найден один пресноводный лосось. Официальные лица заявили о том, что происшедшее остается для них загадкой…

ВСЕМОГУЩИЙ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОР

На первый взгляд компьютер напоминал текст-процессор «Wang»: по крайней мере клавиатура и корпус были от «Wang”-а. Присмотревшись же внимательнее, Ричард Хагстром заметил, что корпус расколот надвое (и при этом не очень аккуратно – похоже, его пилили ножовкой), чтобы впихнуть чуть большую размером лучевую трубку от IBM. А вместо гибких архивных дисков этот уродец комплектовался пластинками, твердыми как “сорокапятки», которые Ричард слушал в детстве.

– Боже, что это такое? – спросила Лина, увидев, как он и мистер Нордхоф по частям перетаскивают машину в кабинет Ричарда. Мистер Нордхоф жил рядом с семьей брата Ричарда: Роджером, Белиндой и их сыном Джонатаном.

– Это Джон сделал, – сказал Ричард. – Мистер Нордхоф говорит, что это для меня. Похоже, это текст-процессор.

– Он самый, – сказал Нордхоф. Ему перевалило за шестьдесят, и дышал Нордхоф с трудом. – Джон его именно так и называл, бедный парень... Может, мы поставим эту штуку на минутку, мистер Хагстром? Я совсем выдохся.

– Конечно, – сказал Ричард и позвал сына, терзавшего электрогитару в комнате на первом этаже, о чем свидетельствовали весьма немелодичные аккорды. Отделывая эту комнату, Ричард планировал ее как гостиную, но сын вскоре устроил там зал для репетиций.

– Сет! – крикнул он. – Иди помоги мне!

Сет продолжал бренчать. Ричард взглянул на мистера Нордхофа и пожал плечами, испытывая стыд за сына и не в силах этого скрыть. Нордхоф пожал плечами в ответ, как будто хотел сказать: «Дети... Разве можно в наш век ждать от них чего-то хорошего?» Хотя оба знали, что от Джона, бедного Джона Хагстрома, погибшего сына его ненормального брата, можно было ждать только хорошее.

– Спасибо за помощь, – сказал Ричард.

– А куда еще девать время старому человеку? – пожал плечами Нордхоф. – Хоть это я могу сделать для Джонни. Знаете, он иногда бесплатно косил мою лужайку. Я пробовал давать ему денег, но он отказывался. Замечательный парень. – Нордхоф все еще не мог отдышаться. – Можно мне стакан воды, мистер Хагстром?

– Конечно. – Он сам налил воды, когда увидел, что жена даже не поднялась из-за кухонного стола, где она читала что-то кровожадное в мягкой обложке и ела пирожные.

– Сет! – закричал он снова. – Иди сюда и помоги нам.

Не обращая внимания на отца, Сет продолжал извлекать режущие слух аккорды из гитары, за которую Ричард до сих пор выплачивал деньги.

Он предложил Нордхофу остаться на ужин, но тот вежливо отказался. Ричард кивнул, снова смутившись но на этот раз скрывая свое смущение, быть может, немного лучше. "Ты неплохой парень, Ричард, но семейка тебе

Досталась, не дай бог!" – сказал как-то его друг Берни Эпштейн, и Ричард тогда только покачал головой, испытывая такое же смущение, как сейчас. Он действительно был «неплохим парнем». И тем не менее вот что ему досталось: толстая сварливая жена, уверенная, что все хорошее в жизни прошло мимо нее и что она «поставила не на ту лошадь» (этого, впрочем, она никогда не произносила вслух), и необщительный пятнадцатилетний сын, делающий весьма посредственные успехи в той же школе, где преподавал Ричард. Сын, который утром, днем и ночью (в основном ночью) извлекает из гитары какие-то дикие звуки и считает, что в жизни ему этого как-нибудь хватит.

– Как насчет пива? – спросил Ричард. Ему не хотелось отпускать Нордхофа сразу – он надеялся услышать что-нибудь еще о Джоне.

– Пиво будет в самый раз, – ответил Нордхоф, и Ричард благодарно кивнул.

– Отлично, – сказал он и направился на кухню прихватить пару бутылок «Будвайзера».

Кабинетом ему служило маленькое, похожее на сарай, строение, стоявшее отдельно от дома. Как и гостиную, Ричард отделал ее сам. Но в отличие от гостиной это место он считал действительно своим. Место, где можно скрыться от женщины, ставшей ему совершенно чужой, и такого же чужого рожденного ею сына.

Лина, разумеется, неодобрительно отнеслась к тому, что у него появился свой угол, но помешать ему никак не могла, и это стало одной из немногочисленных побед Ричарда. Он сознавал, что в некотором смысле Лина «поставила не на ту лошадь»: поженившись пятнадцать лет назад, они даже не сомневались, что он вот-вот начнет писать блестящие романы, которые принесут много денег, и скоро они станут разъезжать в «мерседесах». Но единственный его опубликованный роман денег не принес, а критики не замедлили отметить, что к «блестящим» его тоже отнести нельзя. Лина встала на сторону критиков, и с этого началось их отдаление.

Работа в школе, которую они когда-то считали лишь ступенькой на пути к славе, известности и богатству, уже в течение пятнадцати лет служила основным источником дохода – чертовски длинная ступенька, как Ричард порой думал. Но все же он не оставлял свою мечту. Он писал рассказы, иногда статьи и вообще был на хорошем счету в Писательской гильдии. Своей пишущей машинкой Ричард зарабатывал до 5000 долларов в год, и, как бы Лина ни ворчала, он заслуживал своего собственного кабинета, тем более что сама она работать отказывалась.

– Уютное местечко, – сказал Нордхоф, окидывая взглядом маленькую комнатку с набором разнообразных старомодных снимков на стенах.

Дисплей беспородного текст-процессора разместился на столе поверх самого процессорного блока. Старенькую электрическую пишущую машинку «Оливетти» Ричард временно поставил на один из картотечных шкафов.

– Оно себя оправдывает, – сказал Ричард, потом кивнул в сторону текст-процессора. – Вы полагаете, эта штука будет работать? Джону было всего четырнадцать.

– Видок у нее, конечно, неважный, а?

– Да уж, – согласился Ричард.

Нордхоф рассмеялся.

– Вы еще и половины не знаете, – сказал он. – Я заглянул сзади в дисплейный блок. На одних проводах маркировка IBM, на других – Radio Shack. Внутри почти целиком стоит телефонный аппарат Western Electric. И хотите верьте, хотите нет, микромоторчик из детского электроконструктора. – Он отхлебнул пива и добавил, видимо, только что вспомнив. – Пятнадцать. Ему совсем недавно исполнилось пятнадцать. За два дня до катастрофы. – Он замолчал, потом тихо повторил, глядя на свою бутылку пива. – Пятнадцать.

– Из детского конструктора? – удивленно спросил Ричард, взглянув на старика.

– Да. У Джона был такой набор лет... э-э.. наверное с шести. Я сам подарил ему на рождество. Он уже тогда сходил с ума по всяким приборчикам. Все равно каким, а уж этот набор моторчиков, я думаю, ему понравился. Думаю, да. Он берег его почти десять лет. Редко у кого из детей это получается, мистер Хагстром.

– Пожалуй, – сказал Ричард, вспоминая ящики игрушек Сета, выброшенные им за все эти годы, игрушек ненужных, забытых или бездумно сломанных, потом взглянул на текст-процессор. – Значит, он не работает?

– Наверно, стоит сначала попробовать, – сказал Нордхоф. – Мальчишка был почти гением во всяких электрических делах.

– Думаю, вы преувеличиваете. Я знаю, что он разбирался в электронике и что он получил приз на технической выставке штата, когда учился только в шестом классе...

– Соревнуясь с ребятами гораздо старше его, причем некоторые из них уже закончили школу, – добавил Нордхоф. – Так по крайней мере говорила его мать.

– Так оно и было. Мы все очень гордились им. – Здесь Ричард немного покривил душой: гордился он, гордилась мать Джона, но отцу Джона было абсолютно на все наплевать. – Однако проекты для технической выставки и самодельный гибрид текст-процессора... – Он пожал плечами.

Нордхоф поставил свою бутылку на стол и сказал:

– В пятидесятых годах один парнишка из двух консервных банок из-под супа и электрического барахла, стоившего не больше пяти долларов, смастерил атомный ускоритель. Мне об этом Джон рассказывал. И еще он говорил, что в каком-то захудалом городишке в Нью-Мексико один парень открыл тахионы – отрицательные частицы, которые, предположительно, движутся по времени в обратном направлении, – еще в 1954 году. А в Уотербери, что в Коннектикуте, одиннадцатилетний мальчишка сделал бомбу из целлулоида, который он соскреб с колоды игральных карт, и взорвал пустую собачью будку. Детишки, особенно те, которые посообразительней, иногда такое могут выкинуть, что только диву даешься.

– Может быть. Может быть.

– В любом случае это был прекрасный мальчуган.

– Вы ведь любили его немного, да?

– Мистер Хагстром, – сказал Нордхоф. – Я очень его любил. Он был по-настоящему хорошим ребенком.

И Ричард задумался о том, как это странно, что его брата (страшная дрянь, начиная с шести лет) судьба наградила такой хорошей женой и отличным умным сыном. Он же, который всегда старался быть мягким и порядочным (что значит «порядочный» в нашем сумасшедшем мире?), женился на Лине, превратившейся в молчаливую неопрятную бабу, и получил от нее Сета. Глядя в честное усталое лицо Нордхофа, он поймал себя на том, что пытается понять, почему так получилось и какова здесь доля его вины, в какой степени случившееся – результат его собственного бессилия перед судьбой?

– Да, – сказал Ричард. – Хорошим.

– Меня не удивит, если эта штука заработает, – сказал Нордхоф. – Совсем не удивит.

Когда Нордхоф ушел, Ричард Хагстром воткнул вилку в розетку и включил текст-процессор. Послышалось гудение, и он подумал, что сейчас на экране появятся буквы IBM. Буквы не появились. Вместо них, словно голос из могилы, выплыли из темноты экрана призрачные зеленые слова:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН.

– Боже, – прошептал Ричард, как подкошенный опустившись на стул.

Его брат, жена брата и их сын две недели назад возвращались из однодневной поездки за город. Машины вел пьяный Роджер. Пил он практически каждый день, но на этот раз удача ему изменила, и он, не справившись со своим старым пыльным фургоном, сорвался с почти стофутового обрыва. Машина загорелась. Джону было четырнадцать лет, нет – пятнадцать. Старик сказал, что ему исполнилось пятнадцать за два дня до катастрофы. Еще три года – и он бы освободился из-под власти этого неуклюжего глупого медведя. Его день

Рождения... И скоро наступит мой.

Через неделю. Джон приготовил ему в подарок текст-процессор.

От этого Ричарду почему-то стало не по себе, и он даже не мог сказать, почему именно. Он протянул было руку, чтобы выключить машину, но остановился.

"Какой-то парнишка смастерил атомный ускоритель из двух консервных банок и автомобильного электрооборудования стоимостью в пять долларов.

Ну-ну. А еще в нью-йоркской канализации полно крокодилов, и ВВС США прячут где-то в Небраске замороженное тело пришельца. Чушь! Хотя, если честно, то, может быть, я не хочу быть уверенным в этом на сто процентов".

Он встал, обошел машину и заглянул внутрь через прорези на задней крышке дисплейного блока. Все, как Нордхоф и говорил: провода «Radio Shack. Made in Taiwan», провода «Western Electric», «westtrecs» и «Electric Set» [детский конструктор] с маленькой буквой 'R', обведенной кружочком. Потом он заметил еще кое-что, что Нордхоф или не разглядел, или не захотел упоминать: трансформатор «Lionel train» [игрушечная железная дорога], облепленный проводами будто невеста Франкенштейна.

– Боже, – сказал он, рассмеявшись, и почувствовал, что на самом деле близок к слезам. – Боже, Джонни, что ты такое создал?

Но ответ он знал сам. Он уже давно мечтал о текст-процессоре, говорил об этом постоянно и, когда саркастические насмешки Лины стали совсем невыносимы, поделился своей мечтой с Джоном.

– Я мог бы писать быстрее, мигом править и выдавать больше материала, – сказал он Джону однажды прошлым летом, и мальчишка посмотрел на него своими серьезными голубыми глазами, умными, но из-за увеличивающих стекол очков всегда настороженными и внимательными. – Это было бы замечательно... Просто замечательно.

– А почему ты тогда не возьмешь себе такой процессор, дядя Рич?

– Видишь ли, их, так сказать, не раздают даром, – улыбнулся Ричард. – Самая простая модель «Radio Shack» стоит около трех тысяч. Есть и еще дороже. До восемнадцати тысяч долларов.

– Может быть, я сам сделаю тебе текст-процессор, – заявил Джон.

– Может быть, – сказал тогда Ричард, похлопав его по спине, и до звонка Нордхофа он больше об этом разговоре не вспоминал.

Провода от детского электроконструктора.

Трансформатор «Lionel train».

Боже!

Он вернулся к экрану дисплея, собравшись выключить текст-процессор, словно попытка написать что-нибудь в случае неудачи могла как-то очернить серьезность замысла его хрупкого обреченного на смерть племянника.

Вместо этого Ричард нажал на клавиатуре клавишу «EXECUTE», и по спине у него пробежали маленькие холодные мурашки. «EXECUTE» [казнить, а также исполнить, выполнить] – если подумать, странное слово. н не отождествлял его с писанием, слово ассоциировалось скорее с газовыми камерами, электрическим стулом и, может быть, пыльными старыми фургонами, слетающими с дороги в пропасть.

«EXECUTE».

Процессорный блок гудел громче, чем любой из тех, что ему доводилось слышать, когда он приценивался к текст-процессорам в магазинах. Пожалуй, он даже ревел. «Что там в блоке памяти, Джон? – подумал Ричард. – Диванные пружины? Трансформаторы от детской железной дороги? Консервные банки из-под супа?» Снова вспомнились глаза Джона, его спокойное, с тонкими чертами лицо. Наверно, это неправильно, может быть, даже ненормально – так ревновать чужого сына к его отцу.

«Но он должен был быть моим. Я всегда знал это, и, думаю, он тоже знал». Белинда, жена Роджера... Белинда, которая слишком часто носила темные очки в облачные дни. Большие очки, потому что синяки под глазами имели отвратительное свойство расплываться. Но бывая у них, он иногда смотрел на нее, тихий и внимательный, подавленный громким хохотом Роджера, и думал почти то же самое: «Она должна была быть моей».

Эта мысль пугала, потому что они с братом оба знали Белинду в старших классах и оба назначали ей свидания. У них с Роджером два года разницы, а Белинда была как раз между ними: на год старше Ричарда и на год моложе Роджера. Ричард первый начал встречаться с девушкой, которая впоследствии стала матерью Джона, но вскоре вмешался Роджер, который был старше и больше, Роджер, который всегда получал то, что хотел, Роджер, который мог избить, если попытаешься встать на его пути.

«Я испугался. Испугался и упустил ее. Неужели это было так? Боже, ведь действительно так. Я хотел, чтобы все было по-другому, но лучше не лгать самому себе о таких вещах, как трусость. И стыд».

А если бы все оказалось наоборот? Если бы Лина и Сет были семьей его никчемного брата, а Белинда и Джон – его собственной, что тогда? И как должен реагировать думающий человек на такое абсурдно сбалансированное предложение? Рассмеяться? Закричать? Застрелиться?

«Меня не удивит, если он заработает. Совсем не удивит».

«EXECUTE».

Пальцы его забегали по клавишам. Он поднял взгляд – на экране плыли зеленые буквы:

«МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ».

Буквы плыли перед глазами, и неожиданно он вспомнил об игрушке, которую ему купили в детстве. Она называлась «Волшебный шар». Ты задавал ему какой-нибудь вопрос, на который можно ответить «да» или «нет», затем переворачивал его и смотрел, что он посоветует. Расплывчатые, но тем не менее завораживающие и таинственные ответы состояли из таких фраз, как «Почти наверняка», «Я бы на это не рассчитывал», «Задай этот вопрос позже».

Однажды Роджер из ревности или зависти отобрал у Ричарда игрушку и изо всех сил бросил ее об асфальт. Игрушка разбилась и Роджер засмеялся. Сидя в своем кабинете, прислушиваясь к странному прерывистому гудению процессора, собранного Джоном, Ричард вспомнил, что он тогда упал на тротуар, плача и все еще не веря в то, что брат с ним так поступил.

– Плакса! Плакса! Ах, какая плакса! – дразнил его Роджер. – Это всего лишь дрянная дешевая игрушка, Риччи. Вот посмотри, там только вода и маленькие карточки.

– Я скажу про тебя! – закричал Ричард что было сил. Лоб его горел, он задыхался от слез возмущения. – Я скажу про тебя, Роджер! Я все расскажу маме!

– Если ты скажешь, я сломаю тебе руку, – пригрозил Роджер. По его леденящей улыбке Ричард понял, что это не пустая угроза. И ничего не сказал.

«МОЙ БРАТ БЫЛ НИКЧЕМНЫМ ПЬЯНИЦЕЙ».

Из чего бы ни состоял этот текст-процессор, но он выводил слова на экран. Оставалось еще посмотреть, будет ли он хранить информацию в памяти, но все же созданный Джоном гибрид из клавиатуры «Wang» и дисплея «IBM» работал. Совершенно случайно он вызвал у него довольно неприятные воспоминания, но в этом Джон уже не виноват.

Ричард оглядел кабинет и остановил взгляд на одной фотографии, которую он не выбирал для кабинета сам и не любил. Большой студийный фотопортрет Лины, ее подарок на рождество два года назад. «Я хочу, чтобы ты повесил его у себя в кабинете», – сказала она, и, разумеется, он так и сделал. С помощью этого приема она, очевидно, собиралась держать его в поле зрения даже в свое отсутствие. «Не забывай, Ричард. Я здесь. Может быть, я и „поставила не на ту лошадь“, но я здесь. Советую тебе помнить об этом».

Портрет с его неестественными тонами никак не уживался с любимыми репродукциями Уистлера, Хоумера и Уайета. Глаза Лины были полуприкрыты веками, а тяжелый изгиб ее пухлых губ застыл в неком подобии улыбки. «Я еще здесь, Ричард, – словно говорила она. – И никогда об этом не забывай».

Ричард напечатал:

«ФОТОГРАФИЯ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА ЗАПАДНОЙ СТЕНЕ КАБИНЕТА».

Он взглянул на появившийся на экране текст. Слова нравились ему не больше, чем сам фотопортрет, и он нажал клавишу «ВЫЧЕРКНУТЬ». Слова исчезли, и на экране не осталось ничего, кроме ровно пульсирующего курсора.

Ричард взглянул на стену и увидел, что портрет жены тоже исчез.

Очень долго он сидел, не двигаясь – во всяком случае, ему показалось, что долго, – и смотрел на то место, где только что висел портрет. Из оцепенения, вызванного приступом шокового недоумения, его вывел запах процессорного блока. Запах, который он помнил с детства так же отчетливо, как то, что Роджер разбил «Волшебный шар», потому что игрушка принадлежала ему, Ричарду. Запах трансформатора от игрушечной железной дороги. Когда появляется такой запах, нужно отключить трансформатор, чтобы он остыл.

Он выключит его.

Через минуту.

Ричард поднялся, чувствуя, что ноги его стали словно ватные, и подошел к стене. Потрогал пальцами обивку. Портрет висел здесь, прямо здесь. Но теперь его не было, как не было и крюка, на котором он держался. Не было даже дырки в стене, которую он просверлил под крюк.

Исчезло все.

Мир внезапно потемнел, и он двинулся назад, чувствуя, что сейчас потеряет сознание, но удержался, и окружающее вновь обрело ясные очертания.

Ричард оторвал взгляд от того места на стене, где недавно висел портрет Лины, и посмотрел на собранный его племянником текст-процессор.

«Вы удивитесь, – услышал он голос Нордхофа, – вы удивитесь, вы удивитесь... Уж если какой-то мальчишка в пятидесятых годах открыл частицы, которые движутся назад во времени, то вы наверняка удивитесь, осознав, что мог сделать из кучи бракованных элементов от текст-процессора, проводов и электродеталей ваш гениальный племянник. Вы так удивитесь, тут даже с ума можно сойти...»

Запах трансформатора стал гуще, сильнее, и из решетки на задней стенке дисплея поплыл дымок. Гудение процессора тоже усилилось. Следовало выключить машину, потому что как бы Джон ни был умен, у него, очевидно, просто не хватило времени отладить установку до конца.

Знал ли он, что делал?

Чувствуя себя так, словно он продукт его же собственного воображения, Ричард сел перед экраном и напечатал:

ПОРТРЕТ МОЕЙ ЖЕНЫ ВИСИТ НА СТЕНЕ.

Секунду он смотрел на предложение, затем перевел взгляд обратно на клавиатуру и нажал клавишу «EXECUTE».

Посмотрел на стену.

Портрет Лины висел там же, где и всегда.

– Боже, – прошептал он. – Боже мой...

Ричард потер рукой щеку, взглянул на экран (на котором опять не осталось ничего, кроме курсора) и напечатал:

НА ПОЛУ НИЧЕГО НЕТ

Затем нажал клавишу «ВСТАВКА» и добавил:

КРОМЕ ДЮЖИНЫ ДВАДЦАТИДОЛЛАРОВЫХ ЗОЛОТЫХ МОНЕТ В МАЛЕНЬКОМ ПОЛОТНЯНОМ МЕШОЧКЕ.

И нажал «EXECUTE».

На полу лежал маленький, затянутый веревочкой мешочек из белого полотна. Надпись, выведенная выцветшими чернилами на мешочке, гласила: «Walls fargo» [один из крупных американских банков].

– Боже мой, – произнес Ричард не своим голосом. – Боже мой, боже мой...

Наверное, он часами взывал бы к спасителю, не начни текст-процессор издавать периодическое «бип» и не вспыхни в верхней части экрана пульсирующая надпись: «ПЕРЕГРУЗКА».

Ричард быстро все выключил и выскочил из кабинета, словно за ним гнались черти.

Но на бегу он подхватил с пола маленький завязанный мешочек и сунул его в карман брюк.

Набирая в тот вечер номер Нордхофа, Ричард слышал, как в ветвях деревьев за окнами играет на волынке свою протяжную заунывную музыку холодный ноябрьский ветер. Внизу репетирующая группа Сета старательно убивала мелодию Боба Сигера. Лина отправилась в «Деву Марию» играть в бинго.

– Машина работает? – спросил Нордхоф.

– Работает, – ответил Ричард. Он сунул руку в карман и достал тяжелую, тяжелее часов «Родекс», монету. На одной стороне красовался суровый профиль орла. И дата: 1871. – Работает так, что вы не поверите.

– Ну почему же, – ровно произнес Нордхоф. – Джон был талантливым парнем и очень вас любил, мистер Хагстром. Однако будьте осторожны. Ребенок, даже самый умный, остается ребенком. Он не может правильно оценить свои чувства. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ричард ничего не понимал. Его лихорадило и обдавало жаром. Цена на золото, судя по газете за тот день, составляла 514 долларов за унцию. Взвесив монеты на своих почтовых весах, он определил, что каждая из ни вести около четырех с половиной унций и при нынешних ценах они стоят 27756 долларов. Впрочем, если продать их коллекционерам, можно получить раза в четыре больше.

– Мистер Нордхоф, вы не могли бы ко мне зайти? Сегодня? Сейчас?

– Нет, – ответил Нордхоф. – Я не уверен, что мне этого хочется, мистер Хагстром. Думаю, это должно остаться между вами и Джоном.

– Но...

– Помните только, что я вам сказал. Ради бога, будьте осторожны. – Раздался щелчок. Нордхоф положил трубку.

Через полчаса Ричард вновь очутился в кабинете перед текст-процессором. Он потрогал пальцем клавишу «ВКЛ/ВЫКЛ», но не решился включить машину. Когда Нордхоф сказал во второй раз, он наконец услышал. «Ради бога, будьте осторожны». Да уж. С машиной, которая способна на такое, осторожность не повредит...

Как машина это делает?

Он и представить себе не мог. Может быть, поэтому ему легче было принять на веру столь невероятную сумасшедшую ситуацию. Он преподавал английский и немного писал, к технике же не имел никакого отношения, и вся его жизнь представляла собой историю непонимания того, как работает фонограф, двигатель внутреннего сгорания, телефон или механизм для слива воды в туалете. Он всегда понимал, как пользоваться, но не как действует. Впрочем, есть ли тут какая-нибудь разница, за исключением глубины понимания?

Ричард включил машину, и на экране, как в первый раз, возникли слова:

«С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДЯДЯ РИЧАРД! ДЖОН».

Он нажал «EXECUTE», и поздравление исчезло.

«Машина долго не протянет», – неожиданно осознал он. Наверняка ко дню гибели Джон не закончил работу, считая, что время еще есть, поскольку до дядиного дня рождения целых три недели...

Но время ускользнуло от Джона, и теперь этот невероятный текст-процессор, способный вставлять в реальный мир новые вещи и стирать старые, пахнет, как горелый трансформатор, и начинает дымить через минуту после включения. Джон не успел его отладить. Он...

«...был уверен, что время еще есть?»

Нет. Ричард знал, что это не так. Спокойное внимательное лицо Джона, серьезные глаза за толстыми стеклами очков... В его взгляде не чувствовалось уверенности в будущем, веры в надежность времени. Какое слово пришло ему сегодня в голову? Обреченный. Оно действительно подходило Джону, именно это слово. Ореол обреченности, нависшей над ним, казался таким ощутимым, что Ричарду иногда неудержимо хотелось обнять его, прижать к себе, развеселить, сказать, что не все в жизни кончается плохо и не все хорошие люди умирают молодыми.

Затем он вспомнил, как Роджер изо всей силы швырнул его «Волшебный шар» об асфальт, вспомнил, снова услышав треск разбившегося пластика и увидев, как вытекшая из шара «волшебная» жидкость – всего лишь вода – сбегает ручейком по тротуару. И тут же на эту картину наложилось изображение собранного по частям фургона Роджера с надписью на боку «Хагстром. Доставка грузов». Фургон срывался с осыпающейся пыльной скалы и падал, с негромким отвратительным скрежетом ударяясь капотом о камни. Не желая того, Ричард увидел, как лицо жены его брата превращается в месиво из крови и костей. Увидел, как Джон горит в обломках, кричит, начинает чернеть...

Ни уверенности, ни надежды. От Джона всегда исходило ощущение ускользающего времени. И в конце концов время действительно от него ускользнуло.

– Что все это может означать? – пробормотал Ричард, глядя на пустой экран.

Как бы на этот вопрос ответил «Волшебный шар»? «Спросите позже»? «Результат не ясен»? Или «Наверняка»?

Процессор снова загудел громче и теперь раньше, чем в первый раз, когда Ричард включил машину после полудня. Уже чувствовался горячий запах трансформатора, который Джон запихал в дисплейный блок.

Волшебная машина желаний.

Текст-процессор богов.

Может, Джон именно это и хотел подарить ему на день рождения? Достойный космического века эквивалент волшебной лампы или колодца желаний?

Он услышал, как открылась от удара дверь, ведущая из дома во двор, и тут же до него донеслись голоса Сета и остальных членов группы. Слишком громкие, хриплые голоса.

– А где твой старик, Сет? – спросил один из них.

– Наверно, как всегда, корпит в своей конуре, – ответил Сет. – Я думаю, что... – Свежий порыв ветра унес конец фразы, но не справился со взрывом общего издевательского хохота.

Прислушиваясь к их голосам, Ричард сидел, чуть склонив голову набок, потом неожиданно принялся печатать:

МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ.

Палец его замер над клавишей «ВЫЧЕРКНУТЬ».

«Что ты делаешь?! – кричал его мозг. – Это всерьез? Ты хочешь убить своего собственного сына?»

– Но что-то же он там делает? – спросил кто-то из приятелей Сета.

– Недоумок хренов! – ответил Сет. – Можешь спросить у моей матери, она тебе скажет. Он...

«Я не хочу убивать его. Я хочу его ВЫЧЕРКНУТЬ».

– ...никогда не сделал ничего толкового, кроме...

Слова МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ исчезли с экрана.

И вместе с ними исчез доносившийся с улицы голос Сета.

Ни звука не доносилось теперь оттуда, кроме шума холодного ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.

Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда на участок было пусто. Лидер-гитарист группы Норм (фамилию Ричард не помнил) разъезжал в старом зловещего вида фургоне, в котором во время своих редких выступлений группа перевозила аппаратуру. Теперь фургон исчез. Сейчас он мог быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибудь по шоссе или стоять на стоянке у какой-нибудь грязной забегаловки, где продают гамбургеры, и Норм мог быть где угодно, и басист Дэви с пугающими пустыми глазами и болтающейся в мочке уха булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами... Они могли быть где угодно, но только не здесь, потому что здесь нет Сета и никогда не было.

Сет ВЫЧЕРКНУТ.

– У меня нет сына, – пробормотал Ричард. Сколько раз он видел эту мелодраматическую фразу в плохих романах? Сто? Двести? Она никогда не казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.

Ветер дунул с новой силой, и Ричарда неожиданно скрутил, согнул вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.

Когда его отпустило, он двинулся к дому.

Прежде всего он заметил6 что в холле не валяются затасканные кроссовки – их было у Сета четыре пары, и он ни в какую не соглашался выбросить хотя бы одну. Ричард прошел к лестнице и провел рукой по

Перилам. В возрасте десяти лет Сет вырезал на перилах свои инициалы. В десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя, но Лина, несмотря на это, не разрешила Ричард его наказывать. Эти перила Ричард делал сам почти целое лето. Он спиливал, шкурил, полировал изуродованное место заново, но призраки букв все равно оставались.

Теперь же они исчезли.

Наверх. Комната Сета. Все чисто, аккуратно и необжито, сухо и обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку «Комната для гостей».

Вниз. Здесь Ричард задержался дольше. Змеиное сплетение проводов исчезло, усилители и микрофоны исчезли, ворох деталей от магнитофона, который Сет постоянно собирался «наладить» (ни усидчивостью, ни умением, присущими Джону, он не обладал), тоже исчез. Вместо этого в комнате заметно ощущалось глубокое (и не особенно приятное) влияние личности Лины: тяжелая вычурная мебель, плюшевые гобелены на стенах (на одном была сцена «Тайной вечери», где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом – олень на фоне аляскинского пейзажа) и вызывающе яркий, как артериальная кровь, ковер на полу. Следов того, что когда-то в этой комнате обитал подросток по имени Сет Хагстром, не осталось никаких. Ни в этой комнате, ни в какой другой.

Ричард все еще стоял у лестницы и оглядывался вокруг, когда до него донесся шум подъезжающей машины.

«Лина, – подумал он, испытав лихорадочный приступ чувства вины. – Лина вернулась с игры... Что она скажет, когда увидит, что Сет исчез? Что?..»

«Убийца! – представился ему ее крик. – Ты убил моего мальчика!»

Но ведь он не убивал...

– Я его ВЫЧЕРКНУЛ, – пробормотал он и направился на кухню встречать жену.

Лина стала толще.

Играть в бинго уезжала женщина, весившая около ста восьмидесяти фунтов. Вернулась же бабища весом по крайней мере в триста, а может, и больше. Чтобы пройти в дверь, ей пришлось даже чуть повернуться. Под синтетическими брюками цвета перезревших оливок колыхались складками слоновьи бедра. Кожа ее, лишь болезненно желтая три часа назад, приобрела теперь совершенно нездоровый бледный оттенок. Даже не будучи врачом, Ричард понимал, что это свидетельствует о серьезном расстройстве печени и грядущих сердечных приступах. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядели на него ровно и презрительно.

В одной пухлой и дряблой руке она держала полиэтиленовый пакет с огромной индейкой, которая скользила и переворачивалась там, словно обезображенное тело самоубийцы.

– На что ты так уставился, Ричард? – спросила она.

«На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот такой в этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе некого любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. Вот как Лина выглядит в мире, где в нее вошло все и не вышло ничего. На тебя, Лина, я уставился, на тебя».

– Эта птица, Лина... – выдавил он наконец. – В жизни я не видел такой огромной индейки.

– Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы помог!

Он взял у Лины индейку и положил ее на кухонный стол, ощущая исходящие от нее волны безрадостного холода. Замороженная птица перекатилась на бок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.

– Не сюда! – прикрикнула Лина раздраженно и указала на дверь кладовой. – Сюда она не влезет. Засунь ее в морозильник!

– Извини, – пробормотал Ричард. Раньше у них не было отдельного морозильника. В том мире, в котором они жили с Сетом.

Он взял пакет и отнес в кладовую, где в холодном белом свете флюоресцентной лампы стоял похожий на белый гроб стоял морозильник «Амина». Положив индейку внутрь рядом с замороженными тушками других птиц и зверей, он вернулся на кухню. Лина достала из буфета банку шоколадных конфет с начинкой и принялась методично уничтожать их одну за другой.

– Сегодня была игра в честь Дня Благодарения, – сказала она. – Мы устроили ее на семь дней раньше, потому что на следующей неделе отцу Филлипсу нужно ложиться в больницу вырезать желчный пузырь. Я выиграла главный приз.

Она улыбнулась, показав зубы, перепачканные шоколадом и ореховым маслом.

– Лина, ты когда-нибудь жалеешь, что у нас нет детей? – спросил Ричард.

Она посмотрела на него так, словно он сошел с ума.

– На кой черт мне такая обуза? – ответила она вопросом на вопрос и поставила оставшиеся полбанки конфет обратно в буфет. – Я ложусь спать. Ты идешь или опять будешь сидеть над пишущей машинкой?

– Пожалуй, еще посижу, – сказал он на удивление спокойным голосом. – Я недолго.

– Этот хлам работает?

– Что?.. – Он тут же понял, о чем она, и ощутил новую вспышку вины. Она знала о текст-процессоре, конечно же, знала. То, что он ВЫЧЕРКНУЛ Сета, никак не повлияло на Роджера и судьбу его семьи. – Э-э... Нет. Не работает.

Она удовлетворенно кивнула.

– Этот твой племянник... Вечно голова в облаках. Весь в тебя, Ричард. Если бы ты не был таким тихоней, я бы, может быть, подумала, что это твоя работа пятнадцатилетней давности. – Она рассмеялась неожиданно громко – типичный смех стареющей циничной опошлившейся бабы, – и он едва сдержался, чтобы не ударить ее. Затем на его губах возникла улыбка, тонкая и такая же белая и холодная, как морозильник, появившийся в этом мире вместо Сета.

– Я недолго, – повторил он. – Нужно кое-что записать.

– Почему бы тебе не написать рассказ, за который дадут Нобелевскую премию или еще что-нибудь в этом роде? – безразлично спросила она. Доски пола скрипели и прогибались под ней, когда она, колыхаясь, шла к лестнице. – Мы все еще должны за мои очки для чтения. И кроме того, просрочен платеж за «Бетамакс» [марка видеомагнитофона]. Когда ты, наконец, сделаешь хоть немного денег, черт побери?

– Я не знаю, Лина, – сказал Ричард. – Но сегодня у меня есть хорошая идея. Действительно хорошая.

Лина обернулась и посмотрела на него, собираясь сказать что-то саркастическое, что-нибудь вроде того, что хотя ни от одной его хорошей идеи еще никогда не было толка, она, мол, до сих пор его не бросила. Не сказала. Может быть, что-то в улыбке Ричарда остановило ее, и она молча пошла наверх. Ричард остался стоять, прислушиваясь к ее тяжелым шагам. По лбу катился пот. Он чувствовал одновременно и слабость, и какое-то возбуждение.

Потом Ричард повернулся и, выйдя из дома, двинулся к своему кабинету.

На этот раз процессор, как только он включил его, не стал гудеть или реветь, а хрипло прерывисто завыл. И почти сразу из корпуса дисплейного блока запахло горящей обмоткой трансформатора, а когда он нажал клавишу «EXECUTE», убирая с экрана поздравление, блок задымился.

«Времени осталось мало, – пронеслось у него в голове. – Нет... Времени просто не осталось. Джон знал это, и теперь я тоже знаю».

Нужно было что-то выбирать: либо вернуть Сета, нажав клавишу «ВСТАВИТЬ» (он не сомневался, что это можно сделать с такой же легкостью, как он сделал золотые монеты), либо завершить начатое.

Запах становился все сильнее, все тревожнее. Еще немного, и загорится мигающее слово «ПЕРЕГРУЗКА».

Он напечатал:

МОЯ ЖЕНА АДЕЛИНА МЕЙБЛ УОРРЕН ХАГСТРОМ.

Нажал клавишу «ВЫЧЕРКНУТЬ».

Напечатал:

У МЕНЯ НИКОГО НЕТ

И в верхнем правом углу экрана замигали слова:

ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА ПЕРЕГРУЗКА

«Я прошу тебя. Пожалуйста, дай мне закончить. Пожалуйста, пожалуйста...»

Дым, вьющийся из решетки видеоблока, стал совсем густым и серым. Ричард взглянул на ревущий процессор и увидел, что оттуда тоже валит дым, а за дымовой пеленой, где-то внутри, разгорается зловещее красное пятнышко

Огня.

«Волшебный шар», скажи, я буду здоров, богат и умен? Или я буду жить один и, может быть, покончу с собой от тоски? Есть ли у меня еще время?"

«Сейчас не знаю, задай этот вопрос позже».

Но «позже» уже не будет.

Ричард нажал «ВСТАВИТЬ», и весь экран, за исключением лихорадочно, отрывисто мелькающего теперь слова «ПЕРЕГРУЗКА», погас.

Он продолжал печатать:

КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.

«Пожалуйста. Я прошу».

Он нажал «EXECUTE», и экран снова погас.

Казалось, целую вечность на экране светилось только слово «ПЕРЕГРУЗКА», мигавшее теперь так часто, что почти не пропадало, словно компьютер зациклился на одной этой команде. Внутри процессора что-то щелкало и шкворчало. Ричард застонал, но в этот момент из темноты экрана таинственно выплыли зеленые буквы:

У МЕНЯ НИКОГО НЕТ КРОМЕ МОЕЙ ЖЕНЫ БЕЛИНДЫ И МОЕГО СЫНА ДЖОНАТАНА.

Ричард нажал «EXECUTE» дважды.

"Теперь, – подумал он, – я напечатаю:

«ВСЕ НЕПОЛАДКИ В ЭТОМ ТЕКСТ-ПРОЦЕССОРЕ БЫЛИ УСТРАНЕНЫ ЕЩЕ ДО ТОГО, КАК МИСТЕР НОРДХОФ ПРИВЕЗ ЕГО СЮДА». Или: «У МЕНЯ ЕСТЬ ИДЕИ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ НА ДВА ДЕСЯТКА БЕСТСЕЛЛЕРОВ». Или: «МОЯ СЕМЬЯ ВСЕГДА БУДЕТ ЖИТЬ СЧАСТЛИВО». Или..."

Он ничего не напечатал. Пальцы его беспомощно повисли над клавиатурой, когда он почувствовал, в буквальном смысле почувствовал, как все его мыли застыли неподвижно, словно словно автомашины, затертые в самом худшем за всю историю существования двигателей внутреннего сгорания манхэттенском автомобильном заторе.

Неожиданно экран заполнился словами:

ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗКА – ПЕРЕГРУЗ...

Что-то громко щелкнуло, и процессор взорвался. Из блока метнулось и тут же опало пламя. Ричард откинулся на стуле, закрыв лицо руками на случай, если взорвался дисплей, но экран просто погас.

Ричард продолжал сидеть, глядя в темную пустоту экрана.

«Сейчас не уверен, задай этот вопрос позже».

– Папа?

Он повернулся на стуле. Сердце его стучало так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.

На пороге кабинета стоял Джон. Джон Хагстром. Лицо его осталось почти таким же, хотя какое-то чуть заметное отличие все же было. Может быть, подумал Ричард, разница в отцовстве. А может, в глазах Джона просто нет этого настороженного выражения, усиливаемого очками с толстыми стеклами. (Ричард заметил, что вместо уродливых очков в штампованной пластиковой оправе, которые Роджер всегда покупал ему, потому что они стоили на 15 долларов дешевле, Джон носил теперь другие – с изящными тонкими дужками.)

А может быть, дело еще проще: он перестал выглядеть обреченно.

– Джон? – хрипло спросил он, успев подумать: неужели ему нужно было что-то еще? Было? Глупо, но он хотел тогда чего-то еще. Видимо, людям всегда что-то нужно. – Джон? Это ты?

– А кто же еще? – Сын мотнул головой в сторону текст-процессора. – Тебя не поранило, когда эта штука отправилась в свой компьютерный рай, нет?

– Нет. Все в порядке.

Джон кивнул.

– Жаль, что он так и не заработал. Не знаю, что на меня нашло, когда я монтировал его из этого хлама. – Он покачал головой. – Честное слово, не знаю. Словно меня что-то заставило. Ерунда какая-то.

– Может быть, – сказал Ричард, встав и обняв сына за плечи, – в следующий раз у тебя получится лучше.

– Может. А может, я попробую что-нибудь другое.

– Тоже неплохо.

– Мама сказала, что приготовила тебе какао, если хочешь.

– Хочу, – сказал Ричард, и они вдвоем направились к дому, в который никто никогда не приносил замороженную индейку, выигранную в бинго. – Чашечка какао будет сейчас в самый раз.

– Завтра я разберу его, вытащу оттуда все, что может пригодиться, а остальное отвезу на свалку, – сказал Джон.

Ричард кивнул.

– Мы вычеркнем его из нашей жизни, – сказал он. И, дружно рассмеявшись, они вошли в дом, где уже пахло горячим какао.

ВОССТАВШИЙ КАИН

С залитой майским солнцем улицы Гэриш шагнул в полумрак общежитского холла; глаза его не сразу приспособились к смене освещения, и бородатый Гарри показался призраком, бестелесным голосом:

– Вот сука, а?! Ты представляешь, что это за сука?!

– Да, – произнес Гэриш, – это было действительно сильно. Теперь он мог разглядеть бородатого: тот чесал угреватый лоб, на носу и щеках поблескивали капельки пота. На нем были сандалеты и рубашка со значком, оповещавшим мир, что Хоуди Дуди – извращенец. Бородатый ощерился, выставив неровные желтые зубы:

– Ну, я должен был спихнуть этот экзамен еще в январе. И все время говорил себе, что я должен это сделать, и как можно быстрее. А потом еще одна переэкзаменовка – ну, думаю, все. Плохи мои дела. Я думал, что вылечу, ей-богу!

Комендантша стояла в углу, у почтовых ящиков. Необычайно высокая, чем-то неуловимо напоминающая Рудольфа Валентине. Одной рукой она пыталась запихать на место спадающую бретель бюстгальтера, другой прикалывала к стенду какую-то очередную ведомость.

– Это было сильно, – повторил Гэриш.

– Я хотел у тебя списать, но этот тип, он все видит, ей-богу, все! Вот ведь сукин сын... Ты как думаешь, заработал ты свое "А"?

– Возможно, я провалился, – спокойно сообщил Гэриш. Бородатый подпрыгнул на месте:

– Ты думаешь, ты ПРОВАЛИЛСЯ?! ТЫ?! Но...

– Я пойду приму душ, ладно?

– Да-да, конечно... Конечно. Это был твой последний экзамен, Корт?

– Это был мой последний экзамен, – произнес Гэриш и пошел к лестнице. Старые ступени. Запах нестиранных носков. Его комната на пятом этаже... На четвертом навстречу шел очкастый заморыш, прижимавший к груди, как Библию, справочник по высшей математике. Шевелящиеся губы – логарифмы, что ли, запоминает? – абсолютно пустые глаза. Корт проводил его взглядом. Заморыш куда лучше смотрелся бы мертвым. Он был призраком, тенью на стене. Тень качнулась еще пару раз и исчезла. Сквозь замызганное окно было видно, как Квин и еще один идиот с волосатыми, как у гориллы, ногами играют в мяч. Гэриш взобрался на пятый и пошел через холл. Пиг Пэн уехал два дня тому назад. Четыре экзамена в три дня, все схвачено, за все заплачено. Пиг Пэн это умеет. Вещи собрал быстро и аккуратно, оставил лишь своих красоток на стене, пару грязных носок и керамическую скульптурку: мужик на унитазе, пародия на «Мыслителя» Родена. Гэриш повернул ключ в замке.

– Корт! Эй, Корт! – через холл приближался Роллинс, староста этажа, молодой человек с ослиными тупостью и упрямством, недавно пославший одного приятеля на деканскую комиссию за пьянку. Роллинс был высок, хорошо сложен и всегда выглядел лощеным.

– Корт! Ты все сделал?

– Да.

– Не забудь вымыть пол в комнате и заполнить опись.

– Да.

– Я в тот четверг забросил бланк тебе под дверь, так?

– Да.

– Если меня не будет, тоже кинь под дверь опись и ключ, договорились?

– 0'кей.

Роллинс взял его руку и быстро, энергично сжал. Его кожа была сухая и шероховатая, рукопожатие давало такие ощущения, как сжимание в ладони пригоршни соли.

– Хорошо тебе провести лето, парень.

– Да.

– Смотри, не перетруждайся.

– Нет.

– Как говорится, употребляй – но не злоупотребляй.

– Буду. И не буду.

Роллинс секунду-другую выглядел озадаченным, затем рассмеялся:

– Ну ладно, пока! Он хлопнул Гэриша по плечу и зашагал обратно, остановившись по дороге у чьей-то двери с требованием приглушить музыку. Гэриш отчетливо видел его в могиле, холодного, белого, с мухами, залепившими глазницы. Безучастного ко всему. Как эти мухи. Ты будешь жрать мир или мир будет жрать тебяв любом случае все о'кей, все идет по плану. Гэриш долго смотрел в спину уходящему Роллинсу, затем зашел в комнату.

Без обилия вещей, загромождавших все пространство в бытность здесь Нэна, комната выглядела стерильной. Ничем не прикрытые диванные подушки на кровати соседа оказались потрепанными и грязными. Две девки из журнала "Плейбой”

Улыбались застывшими улыбками манекенов, тупо уставившись в пространство.

Та половина комнаты, где обитал Гэриш, не изменилась – – все тот же военный порядок: бросьте монетку на натянутое по струночке покрывало, и она отскочит. Это слегка напоминало барак и сильно действовало на нервы Пигги. Английский мажор с налетом снобизма и фразерства, он называл Гэриша «человеком в футляре». На стенелишь один большой плакат. Хамфрей Богарт. На нем подтяжки и по пистолету в каждой руке. Когда Гэриш купил этот плакат в книжной лавке колледжа, Пигги не преминул заметить, что и пистолеты, и подтяжки символизируют импотенцию. Гэриш беспокоился, не так ли это, хотя никогда ничего не читал о Богти. Он подошел к двери сортира, открыл ее и вытащил Магнум 352, который отец, советник министерства, подарил ему на прошлое Рождество.

Оптический прицел Гэриш купил сам в марте. Конечно, хранение оружия в комнате едва ли допускается правилами общежития, даже если оно охотничье. И патроны вам вряд ли дадут – но так ли сложно обойти все этитрудности? На складе колледжа бардак, очевидно, инвентаризация давно не проводилась. Гэриш прятал свой Магнум в леске за футбольным полем – водонепроницаемый чехол исключал любые неприятности – и забрал его рано вчерашним утром, когда все спали.

Гэриш сидел на кровати, сжимая ствол в руках, на лбу его выступила испарина. Со своего сиденья Мыслитель понимающе глядел на него. Гэриш встал, медленно пересек комнату и резким движением смахнул со стола фигурку. Она разлетелась на мелкие поблескивающие осколки, и тут же раздался стук в дверь. Гэриш сунул пистолет под кровать: – Войдите!

Это был Бейли в своих вечных подштанниках. Вокруг пупка – – черная свалявшаяся шерсть. У Бейли не было будущего. Он должен жениться на тупой квочке и наплодить кучу тупых детей. Затем умереть – от рака или, например, от почечной недостаточности. – Как твой экзамен, Корт?

– Все нормально.

– А у меня завтра. Нельзя ли забрать твои записи?

– Утром я сжег их с прочим хламом.

– А-а-а... ну, жаль... О, Боже! Это Пигги сделал?,он уставился на останки Мыслителя.

– Понятия не имею.

– Но зачем? Зачем ему это было нужно?! Мне нравилась эта штуковина. Я хотел ее купить у Пигги, и вот пожалуйста...

У Бейли были мелкие и резкие, как у крысы, черты лица.

Потертые неопределенного цвета подштанники сидели косо. Гэриш отчетливо видел, как он умирает от холецестита. С кислородной подушкой. И желтым лицом. «Я помогу тебе», – подумал Гэриш.

– Слушай, а если я этих баб стащу, Пигги не слишком обидится?

– Думаю, не слишком.

– О'кей.

Бейли прошел через комнату, шлепая по полу босыми ногами, осторожно обходя керамические осколки, и отколол фотографии.

– А твой плакат с Богартом тоже неплох. Хоть он и без сисек, но кое-что висит другое, ха!

Бейли посмотрел на Корта, ожидая, что тот улыбнется. Когда этого не произошло, он спросил:

– Надеюсь, ты не собираешься выбрасывать эту картинку?

– Нет. Я собираюсь всего лишь принять душ.

– О'кей. Ну, хорошо тебе провести лето, если больше не увидимся.

– Спасибо.

Бейли повернулся, продемонстрировав отвисшую задницу своих подштанников, и пошел к выходу. В дверях он остановился:

– Так у тебя еще одна четверка. Корт?

– Ну да.

– Молодец. Увидимся в следующем году, пока? Он вышел и закрыл дверь. Гэриш посидел немного, затем вытащил пистолет, разобрал его и почистил. Он поднес дуло к глазу и долго смотрел на маленький кружок света. Ствол был чист. Он собрал оружие.

В третьем ящике бюро лежали три тяжелые коробки с амуницией. Гэриш открыл окно, подошел к двери, запер ее на ключ, вернулся к окну и выглянул во двор.

Яркая, поросшая зеленой травой площадка была полна гуляющих студентов. Квин со своим другом-дебилом все еще гоняли мяч. Они сновали туда-сюда, как ошпаренные кипятком тараканы. – Давай я тебе кое-что расскажу, Богти, – сказал Гэриш, – Господь обозлился на Каина, потому что тому казалось, что Бог – вегетарианец. Его брат был осведомленнее. Бог сляпал мир по образу и подобию своему, и если не ты жрешь мир, то мир жрет тебя. И тогда Каин спросил своего брата: «Почему ты не сказал мне?» А брат ответил: «Почему ты не слушал?» Каин сказал: «0'кей, теперь-то я услышал». Он убил брата своего и сказал: «Эй, Господи! Ты хочешь мяса? Тебе жаркого, или ребрышек, или бифштекс из Авеля, или чего?» И Бог смазал ему пятки салом и выгнал из Эдема. Вот так... И что ты по этому поводу думаешь? Богти молчал. Гэриш поудобнее устроился у окна, опершись локтями о подоконник, следя за тем, чтобы блеск ствола не был заметен снаружи. Он посмотрел в прицел.

Напротив находились корпуса женского общежития Карлтока, более известные как «сучарня». Гэриш перевел прицел на большой сверкающий «Форд». Рядом с машиной студентка, блондиночка в джинсах и голубой майкетоп мило беседовала со своей мамой. Папа, лысеющий краснорожий тип, запихивал сумки в багажник. В дверь постучали. Гэриш подождал. Постучали опять.

– Корт? Я принес тебе кое-что за твой плакат. Открывай давай! Бейли.

Корт промолчал. Девчонка с мамой над чем-то весело смеялись, не зная, что все они – микробы, инфузории в луже, суетящиеся без смысла и толка... Папа присоединился к ним, и они стояли, смеясь, под ярким солнцемсемейный портрет на перекрестье прицела.

– А, ну тебя к драной матери, – ругнулся Бейли. Босые ноги зашлепали по холлу.

Гэриш нажал курок. Магнум толкнул его в плечо. Хороший крепкий толчок, говорящий о том, что оружие расположено верно. Шевелюра блондиночки отлетела вместе с половиной головы.

Мама продолжала по инерции улыбаться еще мгновение, затем, зажав ладонью рот, пронзительно закричала. Гэриш выстрелил.

Ладонь и голова исчезли в кровавом месиве. Отец семейства, бросив сумки, обратился в бегство. Корт поймал его на прицел и выстрелил в спину.

Опустив пистолет, Гэриш смотрел в окно. Квин, сжимая в руках мяч, таращился на девчонкины мозги, размазанные по надписи «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА» на асфальте. Он не шевелился. И все вокруг стояли не двигаясь, словно вдруг окаменели. Кто-то настойчиво постучал, затем дернул дверную ручку.

– Корт? С тобой все в порядке, Корт? Мне кажется, кто-то...

– Ешь и пей досыта, Боже милостивый! Ешь!,воскликнул Гэриш и выстрелил. Он промахнулся, и Квин бросился бежать. Не беда: вторым выстрелом Гэриш сразил его, и тело пролетело еще пару метров, прежде чем упасть.

– Корт Гэриш застрелился! – заорал Бейли. – Роллинс! Роллинс, быстрей сюда!

Ноги зашлепали по холлу. Теперь все бросились бежать. Гэриш слышал их крики. Слышал топот ног по ступеням. Он взглянул на Богарта. Богти сжимал, свои пистолеты, глядя в пустоту сквозь Корта. На полу поблескивало то, что прежде было Мыслителем. Интересно, чем сейчас занимается Пигги? Спит, смотрит телевизор или ест обильный вкусный ужин. Жри весь этот мир, Пигги. Ты проглотишь его, не поморщившись.

– Гэриш!, – это Роллинс барабанил в дверь, – Гэриш, открой!

– Там закрыто, – кричал Бейли, – он был не в себе, он застрелился, я точно знаю!

Гэриш выставил ствол в окно. Парнишка в полосатой майке, спрятавшись за кустом, напряженно вглядывался в окна общежития. Было заметно, что он хочет бежать, но ноги не слушаются... «Жри, Господи!», – пробормотал Гэриш и нажал курок.

СВАДЕБНЫЙ ДЖАЗ

В 1927 году мы играли в одном из торгующих спиртными ресторанчиков Моргана в Иллинойс, оттуда до Чикаго миль семьдесят. Глухая провинция, миль на двадцать в округе не сыщешь другого порядочного города. Но и здесь хватало фермеров, которым после жаркого денька в поле страсть как хотелось что-нибудь покрепче «Мокси» и девочек, которые любили попрыгать под джаз со своими липовыми ковбоями. Попадались и женатые (уж их-то всегда отличишь; могли бы и не снимать колец) – они удирали подальше от дома, туда, где их никто не знает, чтобы покрутить со своими не вполне законными лапочками.

Это было время джаза, настоящего джаза, – тогда музыканты не старались оглушить. Мы работали впятером – ударные, корнет, тромбон, пианино: труба – и делали неплохую музыку. До нашей первой записи оставалось еще три года, а до первой киношки, которую мы озвучивали, -четыре.

Мы играли «Бамбуковый залив», когда вошел здоровенный детина в белом костюме и с трубкой, загогулистой, как валторна. К тому времени наш оркестрик был слегка под газом, но публика уже совсем перепилась и так наяривала, что пол дрожал. Сегодня она была настроена добродушно: ни одной драки за целый вечер. Пот с моих ребят лил рекой, а Томми Ингландер, хозяин, все подносил да подносил виски, мяконькое, как кошачья лапка. На Ингландера приятно было работать, ему нравилось, как мы играем. Так что, ясное дело, я его тоже уважал.

Малый в белом костюме сел за стойку, и я про него забыл. Мы закончили круг «Блюзом тетушки Хагар», который шел тогда в глубинке на «ура», и нас наградили громкими криками. Мэнни опустил трубу, и его физиономия расплылась в улыбке; когда мы уходили с эстрады, я похлопал его по спине. Весь вечер на меня поглядывала рыженькая, а я всегда питал слабость к рыжим. Мы встретились глазами, она слегка кивнула, и я стал пробираться через толпу, чтобы предложить ей выпить.

На полдороге передо мной вырос детина в белом костюме. Вблизи он выглядел хорошим бойцом. Волосы у него на затылке топорщились, хотя, судя по запаху, он вылил на них целый флакон косметического масла, а глаза были блеклые, со странным отблеском, как у глубоководных рыб – Надо поговорить, выйдем, – сказал он.

Рыженькая надула губы и отвернулась.

– Потом, – сказал я. – Дай пройти.

– Меня зовут Сколлей. Майк Сколлей.

Я знал это имя. Майк Сколлей был мелкий рэкетир из Шайтауна, он зарабатывал на красивую жизнь, провозя выпивку через канадскую границу. Крепкий напиток из той самой страны, где мужики носят юбки и играют на волынках. В свободное от розлива время. Несколько раз его портрет появлялся в газетах. Последний такой случай был, когда его пытался пристрелить другой висельник.

– Здесь тебе не Чикаго, дядя, – сказал я.

– Я с друзьями, – сказал он. – Не рыпайся. Выйдем.

Рыжая опять посмотрела на меня. Я кивнул на Сколлея и пожал плечами. Она фыркнула и показала мне спину.

– Ну вот, – сказал я. – Спугнул.

– Такие пупсики идут в Чикаго по пенни за пачку, – сказал он.

– Пачка мне ни к чему.

– Выйдем.

Я пошел за ним на улицу. После ресторанной духоты ветерок приятно холодил кожу, сладко пахло свежескошенной люцерной. Звезды были тут как тут, они ласково мерцали в вышине. Чикагцы тоже были тут как тут, но на вид не шибко ласковые, а мерцали у них только сигареты.

– Есть работенка, – сказал Сколлей.

– Вот как?

– Плата две сотни. Разделишь с командой или придержишь одну для себя. – Что надо делать?

– Играть, что же еще Моя сестренка выходит замуж. Я хочу, чтобы вы сыграли на свадьбе. Она любит дискиленд. Двое моих парней сказали, вы хорошо играете дискиленд.

Я говорил, что на Ингландера приятно было работать. Он платил нам по восемьдесят зеленых в неделю. А этот предлагал в два с лишним раза больше за один только вечер.

– С пяти до восьми, в следующую пятницу, – сказал Сколлей. – В зале «Санз-ов-Эрин», на Гровер-стрит.

– Переплачиваешь, – сказал я. – Почему?

– Есть две причины, – сказал Сколлей. Он попыхал трубкой. Она явно не шла к его бандитской роже. Ему бы прилепить к губам «Лаки Страйк» или, положим, «Суит Капорал». Любимые марки всех дармоедов. А с трубкой он не походил на обыкновенного дармоеда. Трубка делала его одновременно печальным и смешным.

– Две причины, – повторил он. – Ты, может, слыхал, что Грек пытался меня кончить.

– Видел твою личность в газете, – сказал я. – Ты тот, который уползал на тротуар.

– Много ты понимаешь, – огрызнулся он, но как-то вяло. – Ему меня уже не осилить. Стареет Грек. Умишком хром. Пора на родину, сосать оливки да глядеть на Тихий океан.

– По-моему, там Эгейское море, – сказал он.

– Хоть озеро Гурон, мне насрать, – сказал он. – Главное, не хочет он в старички. Все хочет достать меня. В упор не видит, что смена идет.

– Ты, значит.

– Гляди, довякаешься.

– Короче говоря, ты платишь такие бабки, потому что наш последний номер пойдет под аккомпанемент энфилдовских винтвок.

На лице его вспыхнула ярость, но к ней примешивалось что-то еще. Тогда я не знал что, но теперь-то, похоже, знаю. Похоже, это была печаль. – Иисус свидетель, по этой части я дела все, что можно сделать за деньги. Если кто чужой сунется, ему живо отобьют охоту вынюхивать.

– А вторая причина?

Он понизил голос:

– Моя сестра выходи за итальянца.

– За честного католика, вроде тебя, – беззлобно ухмыльнулся я.

Он опять вспыхнул, аж побелел, и на миг мне показалось, что я перегнул палку.

– Я ирландец! Чистокровный ирландец, без подделки, запомни это, сынок! – И едва слышно добавил: – Хоть и мало у меня осталось волос, она все равно рыжие.

Я раскрыл было рот, но он не дал мне и словечка вымолвить. Сгреб в охапку и придвинулся вплотную, нос к носу. Я никогда не видел столько ярости, горечи, гнева и решимости на человеческом лице. Как человек может быть уязвлен и унижен – в нашу пору ни у одного белого такого лица не увидишь. Тут и любовь, и ненависть. Они пылали в тот вечер у него на лице, и я понял, что еще пара шуточек, и я уже не жилец.

– Она толстая, – еле слышно прошептал он, обдавая меня запахом мятных конфеток. – Есть много охотников посмеяться над этим у меня за спиной. Но когда я гляжу на них, они умолкают, понял, мистер корнетист? Потому что лучше этого итальяшки ей, может, ничего не светило. Но не советую смеяться надо мной, или над ней, или над итальяшкой. Никому не советую. Я никому не дам смеяться над моей сестренкой.

– Мы никогда не смеемся во время игры. Дуть мешает.

Это разрядило обстановку. Он рассмеялся – отрывистым, лающим смехом. – Подъедете пораньше, начало в пять. «Санз-ов-Эрин» на Гровер-стрит.

За дорогу в оба конца плачу тоже я.

Он не спрашивал согласия. Я уж понял, что нам не отвертеться, но о не дал мне даже обговорить все толком. Он уже шагал прочь, а один их дружков загодя распахнул перед ним заднюю дверцу «паккарда».

Они уехали. Я еще немного постоял, покурил. Вечер был такой теплый, чудесный, и чем дальше, тем больше казалось, что Сколлей мне просто померещился. Я подумал, как здорово было бы вытащить эстраду прямо сюда, на стоянку для машин, и поиграть здесь, но тут наш ударник Бифф похлопал меня по плечу.

– Пора, – сказал он.

– Ага.

Мы вошли внутрь. Рыжая подцепила какого-то занюханного морячка, раза в два старше ее. Не знаю, что этот парень из военно-морского флота потерял в Иллинойсе, но я ничего не имел против, коли уж она такая неразборчивая. Мне было не до того. Голова кружилась от виски, и тут, внутри, где благодаря Сколлею и его братии можно было топор вешать на парах контрабандного продукта, гость из Чикаго казался куда более реальным.

– Просят сыграть «Кэмпуанский скачи», – сообщил Чарли.

– Нет уж, – сказал я. – Ниггерские штучки играем только после полуночи.

Я увидел, как лицо садящегося за пианино Билли-Боя застыло, потом опять разгладилось. Я готов был надавать сам себе пинков, но, черт побери, не может же человек вот так сразу сменить пластинку. В те дни я ненавидел слово «ниггер» и все равно повторял его.

Я подошел к нему.

– Прости, Билл, я сегодня что-то не в себе.

– Ерунда, – сказал он, но глядел поверх моего плеча, и я понял, что мои извинения пропали даром. Это было плохо, но еще хуже, скажу я вам, было другое: знать, что он разочаровался во мне.

Во время следующего перерыва я сказал им насчет приглашения, откровенно выложив все и про обещанную плату, и про то, что Сколлей бандюга (хотя и умолчал о другом бандите, который за ним гоняется). Еще я сказал им, что сестра у Сколлея толстуха и что Сколлей принимает это близко к сердцу. И если кто-то примется отпускать шуточку насчет сухопутных барж, вместо того чтобы тихо сопеть в свои две дырки, он рискует заполучить третью, чуток повыше других.

Рассказывая, я не сводил глаз с Билли-Боя Уильямса, но разве поймешь, что у кошки на уме? Легче по морщинкам на скорлупе догадаться, о чем думает грецкий орех. У нас не было пианиста лучше Билл-Боя, и все мы переживали, что во время наших поездок ему приходится терпеть разные мелкие неприятности. Хуже всего, конечно, было на Юге – выгоны для черных, черный раек в кино, всякие такие штучки, – но и на Севере было немногим слаще. Но что я мог поделать? А? Ну-ка, посоветуйте. Такие уж тогда были порядки.

Наступила пятница, и мы подъехали в зал «Санз-ов-Эрин» к четырем, за час до срока. Прикатили на грузовичке, который специально оборудовали Бифф, Мэнни и я. Сзади он был наглухо затянут брезентом, в кузове привинчены к полу две койки. У нас имелась даже электроплитка – она работала от аккумулятора, а на борту красовалось название группы.

Денек был что надо – очень славный летний денек, и белые облачка там и сям отбрасывали на поля тени. Но в городе оказалось жарко и вообще довольно противно: пока разъезжаешь по местам вроде Моргана, успеваешь отвыкнуть от всей этой суеты и толкотни. Под конец дороги рубашка уже липла ко мне и хотелось привести себя в порядок. От глоточка виски, каким угощал нас Томми Ингландер, я бы тоже не отказался.

«Санз-ов-Эрвин», большой деревянный дом, стоял бок о бок с церковью, где должны были венчать сестрицу Сколлея. Если вы когда-нибудь подходили за облаткой, вам, наверно, знакомы такие заведения: сборища «Юных католиков» по вторникам, лото по средам, а по субботам вечеринка для молодежи.

Мы направились туда всей толпой, каждый нес свой инструмент в одной руке и что-нибудь из хозяйства Биффа – в другой. Внутри распоряжалась тощая девица – и подержаться-то не за что. Двое взмокших парней развешивали бумажные гирлянды. Эстрада была в переднем конце зала, над ней натянули кусок полотна и повесили пару больших свадебных колоколов из розового картона. На полотне было вышито блестящими буквами «СЧАСТЬЯ ВАМ, МОРИН И РИКО».

Морин и Рико. Понятно, с чего Сколлей так бесится. Морин и Рико. Охренеть можно.

Тощая девица налетела на нас. Ей явно было что сказать, но я сразу осадил ее.

– Мы музыканты, – сказал я.

– Музыканты? – она недоверчиво покосилась на наше добро. – Ох. А я надеялась, что вы привезли угощение.

Я улыбнулся, словно таскать барабаны и тромбоны в футлярах – обычное дело для фирмачей по обслуге банкетов.

– Пожал… – начала она, но тут к нам подвалил какой-то сосунок лет девятнадцати. Во рту его торчала сигарета, но, насколько я мог судить, шику она ему не прибавляла, только левый глаз слезился.

– Открывай эти фиговины, – сказал он.

Чарли и Бифф глянули на меня. Я пожал плечами. Мы открыли футляры, и он осмотрел трубы. Не найдя ничего такого, куда мы могли бы загнать пулю и выстрелить, он убрался к себе в угол и сел там на складной стульчик.

– Пожалуйста, располагайтесь прямо сейчас, – договорила тощая, как будто ее никто не перебивал. – Пианино в соседней комнате. Когда закончим с украшением, я попрошу ребят вкатить его сюда.

Бифф уже затаскивал свои барабаны на площадку для ударных.

– А я думала, вы привезли угощение, – повторила она разочарованно. -Мистер Скорллей заказал свадебный торт, а потом еще закуски, и ростбифы, и…

– Все будет, мэм, – заверил я. – Им платят после доставки.

– …и жаркое из свинины, два блюда, и каплуна… мистер Сколлей страшно рассердится, если… – тут она увидела, что один из подручных прикуривает как раз под свисающим концом бумажной гирлянды и взвизгнула: «ГЕНРИ!». Малый подскочил, как ужаленный. Я улизнул на эстраду.

В четверть пятого у нас уже все было готово. Чарли, тромбонист, наигрывал что-то под сурдинку, а Бифф разминал запястья. Поставщики принесли еду в 4.20, и мисс Гибсон (так звали тощенькую: она была профессионалка по части банкетов) чуть не сшибла их с ног.

Для гостей приготовили четыре длинных стола, накрыли белой скатертью, и четыре негритянки в передниках и чепцах начали расставлять тарелки. Торт выкатили в самую середку, чтобы все глядели и облизывались. Он был шестислойный, а наверху – шоколадные жених с невестой.

Я думал, что успею курнуть на улице, но уже после пары затяжек услыхал гудки и гомон – едут, значит. Я еще постоял, пока первая машина не вырулила из переулка за квартал от церкви, потом раздавил сигарету и вернулся.

– Едут, – сообщил я мисс Гибсон.

Она стала вся белая и буквально покачнулась на каблуках. Ей бы выбрать другую профессию – оформлять интерьер, или, скажем, книжку выдавать в библиотеке.

– Томатный сок! – завопила она. – Принесите томатный сок!

Я пошел на эстраду, и мы приготовились. Нам и раньше случалось играть на таких вечерах – это ведь была обычная практика; и, когда открылись двери, мы вдарили рэгтайм на тему «Свадебного марша», – я сам делал аранжировку. Вы можете сказать, что это смахивает на безалкогольный коктейль, и я не буду спорить, но публика заглатывала наш марш на всех празднествах, и здесь эффект был тот же. Гости захлопали, завопили, засвистели, а потом начали трепаться. Но я заметил, что некоторые по-прежнему отбивали ногой такт. Мы были в форме, и вечер, кажется, намечался удачный. Чего только не болтают об ирландцах и в общем-то не зря, но, черт возьми, коли уж выдался случай повеселиться, – они его не упустят!

И все-таки честно признаюсь: когда вошли жених и зарумянившаяся невеста, я едва не запорол первый же номер. Сколлей, в визитке и полосатых брюках, кинул на меня тяжелый взгляд, и не думайте, что я этого не заметил. Я продолжал играть с серьезной миной, и мои ребята тоже – никто ни разу не лажанулся. На наше счастье. Публика, которая почти сплошь состояла из сколлеевских головорезов и их подруг, была, видно, уже ученая. Как же, они ведь наблюдали венчание. И то по залу прокатился этакий легкий шумок.

Вы слыхали про Джека Спрэта и его жену? Так эти выглядели во сто раз хуже. Сколлей почти потерял свою рыжую шевелюру, но у его сестры волосы были в целости, длинные и кудрявые. Однако вовсе не того приятного золотистого оттенка, какой вы можете себе вообразить. А как у аборигенов графства Корк – цвета спелой морковки и все мелко закрученные, точно пружинки из матраца. Лицо у нее от природы было молочно-белое, хотя ручаться трудно – столько на нем высыпало веснушек. И ее-то Сколлей назвал толстухой? Мать моя, да он с таким же успехом мог бы ляпнуть, что «Мэйси» – мелкая лавчонка. Это была женщина-динозавр – ей-богу, она потянула бы фунтов на триста пятьдесят. Все у нее ушло в грудь, и в бедра, и в зад, как обычно бывает у толстых девиц: то, что должно соблазнять, становится уродливым и даже пугает. У некоторых толстушек видишь трогательно симпатичные личики, но у сестры Сколлея и того не было. Слишком близко посажены глаза, рот до ушей, да еще лопоухая. И веснушки эти. Даже сбрось они лишний жир, все равно от такой вывески мухи бы на лету дохли.

Но одно это не вызывало бы смеха, разве что у каких-нибудь недоумков или любителей поиздеваться. Картину дополнял женишок, Рико, и вот тут уж так разбирало, что только волю дай – все бы животики надорвали. Нацепи ему цилиндр, он и то не достал бы до середины ее мощного корпуса. На вид в нем было фунтов девяносто, если намочить хорошенько. Худой как щепка, а физиономия темно-оливковая. Он озирался с нервной улыбкой, и зубы его были похожи на гнилой забор в чикагской подворотне.

Мы продолжали играть.

Сколлей гаркнул:

– Жених и невеста! Дай вам Бог счастья!

А коли Бог не даст, ясно говорил его нахмуренный лоб, так вы то уже постараетесь – хотя бы сегодня.

Все одобрительно загалдели и захлопали. Под конец номера мы сыграли туш, и это тоже вызвало взрыв аплодисментов. Сестренка Сколлея улыбнулась. Да, роток у нее был что надо. Рико глупо ухмылялся.

Пока то да се, гости слонялись по залу, поедая бутерброды с сыром и ломтями холодного мяса и запивая их отличным шотландским виски -контрабандным товаром Сколлея. Я сам в перерывах между номерами три раза пропустил по глоточку, и Томми Ингландер был посрамлен.

Сколлей вроде бы тоже повеселел – во всяком случае на вид.

Один раз он подрулил к эстраде и сказал: «Нормально играете, ребята». Услышать это от такого ценителя музыки было очень даже приятно.

Перед тем как усесться за стол, к нам подошла Морин собственной персоной. Вблизи она была еще страшней, и белое платье (этой шелковой упаковки хватило бы на десяток простыне) ни капли ее не красило. Морин спросила, можем ли мы сыграть «Розы Пикардии», как Ред Николс, и его «Пять Пенни», потому что, сказала она, это ее самая любимая песня. Что ж, она была толстуха и дурнушка, но вела себя скромно, в отличие от всяких дешевых пижонов, тоже делавших нам заказы. Мы сыграли, хоть и не очень здорово. Но она все равно мило нам улыбнулась, став при этом гораздо симпатичней, и даже похлопала.

По местам расселись около 6.15, и подручные мисс Гибсон выкатили хавку. Гости накинулись на нее, как оголодавшие свиньи, что было, впрочем, не удивительно, а между делом успевали прикладываться к бутылке с крепким пойлом. Я не мог не смотреть, как ест Морин. Пытался отвести взгляд, но мои глаза упорно возвращались обратно, точно не веря самим себе. Остальные тоже наворачивали вовсю, но по сравнению с ней казались старушками за чайным столиком. У нее уже не было времени на милые улыбочки и на всякие там «Розы Пикардии», перед ней можно было ставить табличку: «Женщина за работой». Этой мамочке не годились нож с вилкой, ее устроили бы разве что совковая лопата и ленточный транспортер. Тоска брала глядеть на нее. А Рико (его подбородок был вровень со столом, и рядом с невестой виднелась только пара испуганных, как у суслика, карих глазенок) знай подавал ей блюдо за блюдом, так же нервно и глуповато ухмыляясь.

Пока шла церемония разделки торта, мы устроили себе двадцатиминутный перерыв, и сама мисс Гибсон покормила нас на кухне. Там была адская жара от раскаленной печки, да мы и проголодаться как следует не успели. Вечер начинался хорошо, но теперь запахло чем-то неладным. Я видел это по лицам своих ребят… да и по лицу мисс Гибсон, коли на то пошло.

Когда мы вернулись на эстраду, пьянка была в разгаре. Здоровые парни, шатаясь, бродили по залу с тупыми ухмылками на рожах или галдели где-нибудь в углу о разных видах скачек. Несколько пар захотели танцевать чарльстон, и мы сыграли «Блюз тетушки Хагар» (они его скушали), и «Под чарльстон – назад в Чарльстон», и еще несколько номеров в том же духе. Джаз для девочек. Пигалицы, которым все было пока внове, носились по залу, щеголяя кручеными чулками, водили пальчиками у себя под носом и визжали «ву-ду-ди-ду», – меня от этого клича и сейчас тошнит. Снаружи темнело. С окон кое-где свалились сетки от мух, и в зал налетели мотыльки – они толклись вокруг люстры целыми тучами. А оркестрик, как поется в песенке, все играл. Невеста с женихом оказались на отшибе – их обоих, не тянуло улизнуть пораньше, – и остальные про них почти забыли. Даже Сколлей. Он уже порядком нализался.

Время шло к восьми, когда в зале появился маленький человечек. Я его сразу приметил, потому что он был трезвый и явно напуганный – точно кошка посреди собачьей своры. Он пробрался к Сколлею – тот болтал с какой-то шлюшкой у самой эстрады – и похлопал его по плечу. Сколлей живо обернулся, и я слышал каждое слово их разговора. Ей-богу, лучше б не слышать.

– Кто такой? – грубо спросил Сколлей.

– Меня зовут Деметриус, – сказал человечек. – Деметриус Катценос. Меня Грек послал.

Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы были расстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Черт возьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьте не верьте.

– Ах, так, – спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.

Тут человечка прорвало:

– Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену. Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!

– Какие еще слова? – рявкнул Сколлей. Он опять стал чернее тучи.

– Он сказал… – человечек затравленно умолк. Глотка у него ходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. – Сказал передать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал… сказал… – Он дико вытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У нее был такой вид, точно ей дали пощечин. – Сказал, что у нее чешется. Сказал: если у толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется в другом месте, она покупает мужа.

Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Аж пол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.

Сколлей не то что покраснел – побагровел. Мне уж казалось – я прямо-таки ждал этого, – что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я уже видел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть он был обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели. Когда он заговорил опять, голос его был очень тих – почти мягок.

– Что еще?

Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:

– Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена – ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее…

– Я тебя не трону, – еще спокойнее произнес Сколлей. – Только доскажи остальное.

– Он сказал: над вами весь город смеется.

Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина. Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Он так крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.

– ЛАДНО ЖЕ! – крикнул он. – ЛАДНО ЖЕ!

И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его, пытались объяснить, что это самоубийство, Что Грек на это и рассчитывает, но Сколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи. В мертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри дома приглушенный плач невесты.

Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся и побежал к двери. Остальные не тронулись с места.

Не успел он добежать до большого бумажного трилистника, лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревели моторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.

– Гос-споди, помилуй! – взвизгнул мальчишка у двери. – Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись…

Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две – точно перестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, и лопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров. Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитых волос.

Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу. Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она вся тряслась.

Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико несся следом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.

– Там стреляли, – пробормотала мисс Гибсон. – Что случилось?

– По-моему, Грек замесил хозяина, – сказал Бифф.

Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались все шире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.

И тут с улицы донесся душераздирающий вопль – такого я в жизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно было выглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает над мертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.

– Линяем, – сказал я. – Живо.

И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство. Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы, чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас…

Мы вышли с черного хода, у каждого – что-нибудь из ударных. Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его – корнет под мышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в конце квартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицы темнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли, а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.

Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. И мы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбирая дороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то ли полиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул. И двухсот зеленых мы так и не видали.

Она появилась у Томми Ингландера дней через десять – толстая ирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.

Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали похихикать над ней.

Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо, когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень славная – правда мы с ней мало тогда поговорили.

В перерыве я подошел к ее столику.

– Мне так жаль вашего брата, – сказал я неловко. – Он правда любил вас, я знаю, и…

– Я все равно, что застрелила его собственными руками, – сказала она. И поглядела на свои руки – теперь я увидел, что они у нее маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. – Тот грек на свадьбе говорил чистую правду.

– Да ну, чего там, – ответил я. По-дурацки, конечно, но что я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто немного тронулась от полного одиночества.

– Не стану я с ним разводиться, – продолжала она. – Лучше убью себя, и пропади оно все пропадом.

– Не говорите так, – сказал я.

– А вам никогда не хотелось покончить с собой? – горячо спросила она, глядя на меня. – Если люди вас в грош не ставят да еще смеются? Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А знаете вы, что это такое – есть не переставая, ненавидеть себя за это и все-таки есть? Знаете, что это такое – убить своего брата из-за того, что ты толстая?

На нас стали оглядываться, и пьяные опять захихикали.

– Извините, – прошептала она.

Я хотел ей сказать, что не надо извиняться. Хотел сказать… Боже мой, да все что угодно, лишь бы ей полегчало. Докричаться до нее сквозь весь этот студень. Но ничего не приходило на ум.

И я сказал только:

– Мне надо идти. Пора играть дальше.

– Да-да, – тихо сказала она. – Да-да, идите… иначе и вас обсмеют. Но я приехала, чтобы, не могли бы вы сыграть «Розы Пикардии»? Тогда, на свадьбе, мне так понравилось. Можно?

– Конечно, – сказал я. – С удовольствием.

И мы стали играть. Но она исчезла, не дослушав, и мы бросили этот слишком сентиментальный для ингландеровского ресторанчика номер и перешли на рэгтайм «Флирт в универе». От таких штучек здесь всегда заводились. Я пил весь остаток вечера и к закрытию успел совсем забыть про нее. То есть почти.

Когда мы уходили, я вдруг сообразил. Понял, что надо было ей сказать. Жизнь продолжается – вот что надо было сказать. Так всегда говорят тем, у кого умер близкий человек. Но, подумав, я решил: правильно, что не сказал. Потому что именно это, наверно, ее и пугало.

Теперь, конечно, все знают про Морин Романо и ее мужа. Рико, который опередил ее, – он и сейчас еще отдыхает в тюрьме штата Иллинойс за счет честных граждан. Знаю, как она унаследовала маленькую шайку Сколлея и превратила ее в гигантскую империю времен сухого закона, соревнуясь с самим Капоне. как разделалась с двумя другими главарями банд на Севере и прибрала к рукам их связи. Как к ней привели Грека и она прикончила его: проткнула ему глаз фортепьянной струной и вогнала эту струну в мозг, а он, по рассказам, ползал перед ней на коленях, рыдал и молил о пощаде. Рико, растерянный мальчонка, стал ее первым доверенным лицом и на его собственном счету тоже набралось с десяток крупных налетов.

Я следил за успехами Морин с Западного побережья, где мы сделали несколько очень удачных записей. Правда, без Билли-Боя. Вскоре после того, как мы ушли от Ингландер, он организовал свою группу из одних негров, -они играли дискиленд и рэгтайм. На Юге их принимали хорошо, и я был этому только рад. Да и для нас все оказалось к лучшему. Во многих местах из-за негра мы не смогли бы даже попасть на прослушивание.

Но я говорил о Морин. О ней писали все газеты, и не только потому, что она была вроде Мамаши Баркер с мозгами, хотя и поэтому тоже. Она была страшно толстая, и на ее совмести было страшно много преступлений, и американцы от побережья до побережья испытывали к ней странную симпатию. В 1993 году она умерла от сердечного приступа и некоторые газеты сообщили, что она весила пятьсот фунтов. Вряд ли. По-моему, таких не бывает, верно? Во всяком случае, о ее смерти писали на первых страницах. Она далеко обошла братца, который ни разу за всю свою жалкую карьеру не поднимался выше четвертой. Гроб ее несли десять человек. Одна газетенка поместила фотографию. Жутко было смотреть. Гроб смахивал на контейнер для перевозки мяса – да и по сути разницы немного.

Рико не смог без нее удержать марку и на следующий же год сел за попытку убийства.

Мне так и не удалось забыть ни ее, ни лицо Сколлея в тот вечер, когда я впервые услышал о ней, – эту муку, смешанную с унижением. Но вообще-то, если поразмыслить, не очень уж мне ее жалко. Толстяки всегда могут перестать лопать. А ребята вроде Билли-Боя Уильямса могут разве что перестать дышать. И я до сих пор не вижу, чем я мог бы помочь ей или ему, и все-таки время от времени мне становится за них как-то горько, что ли. Может, просто потому, что я стал намного старше и сплю уже не так хорошо, как в детстве. В этом вся штука, верно?

Верно же?

БАЛЛАДА О БЛУЖДАЮЩЕЙ ПУЛЕ

Пикник начался. Он удался, всего было вдоволь: напитки, шашлык, превосходный салат и особая приправа Мэг. Начали они в пять. Сейчас было уже восемь тридцать, и почти стемнело. В большой вечеринке к этому времени обычно делается довольно шумно, но это не была большая вечеринка. Их было только пятеро: литературный агент и его жена, знаменитый молодой писатель и его жена, а также редактор журнала, которому было немного за шестьдесят, но выглядел он старше. Редактор пил только содовую. Агент сказал писателю перед приездом редактора, что когда-то тот чуть не стал алкоголиком. Но сейчас эта проблема исчезла, и вместе с ней исчезла его жена. Вот почему их было только пять, а не шесть.

Они сидели на открытом воздухе позади дома молодого писателя, прямо напротив озера. Постепенно темнело, но вместо того, чтобы начать вести себя шумно и раскованно, все погрузились в состояние сосредоточенности и самоуглубленности. Первый роман молодого писателя получил хорошую прессу и неплохо расходился. Он был счастливчиком и знал об этом.

С неприятной шутливостью разговор перешел с раннего успеха молодого писателя на других писателей, рано заставивших себя заметить, но потом покончивших жизнь самоубийством. Упомянули Росса Локриджа и Тома Хагена. Жена агента вспомнила Сильвию Платт и Анну Секстон, а молодой писатель заметил, что, по его мнению, Платт никогда не пользовалась особым успехом. Она не совершала самоубийства из-за успеха, – сказал он, – она приобрела успех после самоубийства. Литературный агент улыбнулся. «Пожалуйста, не могли бы мы переменить тему», – попросила слегка занервничавшая жена молодого писателя.

Игнорируя ее, агент сказал: «И безумие. Многие сошли с ума из-за своего успеха». Голос агента обладал мягкими, но вместе с тем рокочущими модуляциями отставного актера.

Жена молодого писателя собралась было снова протестовать – она знала, что ее муж слишком часто думает о подобных вещах – но тут вдруг заговорил редактор журнала. То, что он сказал, было таким странным, что она забыла о своем протесте. «Безумие – это блуждающая пуля». Жена агента выглядела изумленной. Молодой писатель подался вперед с любопытством. «Что-то знакомое», – сказал он.

«Ну разумеется», – сказал редактор. «Сама фраза „блуждающая пуля“, сам этот образ принадлежит Марианне Мур. По-моему, он относился к автомобилю или к чему-то в этом роде. Мне всегда казалось, что он очень точно соответствует состоянию безумия. Безумие – это нечто вроде самоубийства сознания. Не утверждают ли доктора, что единственный способ постичь смерть – это представить ее как смерть сознания? Безумие – это блуждающая пуля, которая попадает в мозг».

«Кто-нибудь хочет еще выпить?» – перебила жена писателя. Никто не хотел.

«Ну а я выпью, если уж мы собираемся говорить о таких вещах», – сказала она и отошла, чтобы приготовить себе коктейль.

Редактор сказал: «Мне на рассмотрение поступил однажды рассказ. Это было, когда я работал в „Логане“. Конечно, сейчас его уже нет, как нет и „Колье“ и „Сетеди Ивнинг Пост“, но мы продержались дольше всех», – сказал он с гордостью в голосе. «Мы публиковали тридцать шестьрассказов в год, а иногда даже больше, и каждый год четыре или пять из них попадали в списки лучших рассказов года. И люди читали их. Как бы то ни было, назывался этот рассказ „Баллада о блуждающей пуле“, и написал его человек по имени Рэг Торп. Молодой человек, примерно того же возраста, что и наш писатель, и имевший почти такой же успех».

«Это он написал „Антиподов“? Не так ли?» – спросила жена агента.

«Да. Удивительный успех для первого романа. Прекрасная пресса. Книга прекрасно расходилась и в твердой и в мягкой обложке. Даже фильм получился неплохим, хотя и не таким хорошим, как книга. Ничего похожего».

«Мне очень понравилась эта книга», – сказала жена писателя, снова вовлеченная в разговор несмотря на все свои предосторожности. У нее был удивленный и удовлетворенный вид человека, который только что вспомнил то, что никак не мог вспомнить много лет. «Он написал что-нибудь с тех пор? Я прочла „Антиподов“ еще в колледже, и это было… было слишком давно, чтобы помнить об этом».

«Вы не стали старше ни на один день с тех пор», – сердечно сказала жена агента, хотя про себя она подумала, что жена писателя одета, пожалуй, в слишком туго обтягивающие фигуру шорты.

«Нет, с тех пор он ничего не написал», – сказал редактор. «За исключением того самого рассказа, о котором я говорю. Он убил себя. Сошел с ума и убил себя».

«Ох», – безнадежно вздохнула жена молодого писателя. «Опять об этом». «Рассказ был опубликован?» – спросил молодой писатель.

«Нет, но не потому, что автор сошел с ума и убил себя. Он никогда не попал в печать, потому что редактор сошел с ума и чуть не убил себя». Агент внезапно встал, чтобы налить себе еще, хотя бокал его и так был почти полон.

Он знал о том, что у редактора был приступ временного умопомешательства летом 1969 года, незадолго перед тем, как «Логан» прекратил свое существование.

«И я был этим редактором», – сказал редактор во всеуслышание. «В каком-то смысле мы вместе сошли с ума, Рэг Торп и я, хотя я в то время был в Нью-Йорке, а он в Омахе, и мы никогда не встречались друг с другом. Книга его тогда уже шесть месяцев как вышла, и его послали туда „подлечиться“, как принято тогда было выражаться. Я узнал об этом, случайно встретив в Нью-Йорке его жену. Она рисует, и неплохо. Ей повезло. Он чуть не забрал ее с собой».

Агент вернулся и сел. «Я начинаю вспоминать эту историю», – сказал он. «Он ведь стрелял не в свою жену, а в двух каких-то других людей? По-моему, один из них был ребенком».

«Все так», – сказал редактор. «Это был тот самый ребенок, из-за которого он и покончил с собой».

«Покончил с собой из-за ребенка?» – спросила жена агента. «Что вы хотите этим сказать?»

На лице редактора было написано, что не следует его перебивать. Он все расскажет, но не надо задавать лишних вопросов.

«Я знаю эту историю, потому что сам пережил все это», – сказал редактор журнала. «Мне тоже повезло. Чертовски повезло. Интересная штука с теми, кто пытается застрелиться выстрелом в голову. Вам кажется, что это сработает наверняка, лучше, чем травиться таблетками и резать вены. Но на самом деле это не так. Никогда не знаешь, что с тобой случится, если выстрелить себе в голову. Пуля может срикошетить от черепа и убить кого-нибудь другого. А может просто скользнуть по черепу, не причинив почти никакого вреда. А может и застрять в мозгу, не убив вас, но лишив зрения. Один парень выстрелил себе в лоб из тридцать восьмого калибра и очнулся в госпитале. Другой выстрелил в лоб из двадцать второго, и очнулся в аду… если он, конечно, существует. Мне лично кажется, что он расположен где-то здесь, на земле. Возможно, в Нью-Джерси». Жена писателя засмеялась несколько резко. «Единственный надежный метод самоубийства заключается в том, чтобы шагнуть в пропасть с очень высокого здания. Только окончательно решившиеся люди выбирают его. Слишком много хлопот, не так ли?»

«Я хочу сказать вот что: когда в твой мозг попадает блуждающая пуля, ты не знаешь, что с тобой произойдет. Я лично съехал с моста и очнулся на замусоренной набережной. Водитель грузовика бил меня по спине и делал мне искусственное дыхание с такой энергией, словно у него было только двадцать четыре часа для того, чтобы набрать хорошую спортивную форму, и он принял меня за тренажер для гребли. Для Рэга пуля оказалась смертельной. Он… Впрочем, я уже рассказываю вам историю, даже не спросив о том, желаете ли вы ее слушать».

В сгущающихся сумерках он посмотрел на них вопросительно. Агент и его жена неуверенно переглянулись, и жена писателя уже собиралась было сказать, что у них уже достаточно было разговоров на мрачные темы, но в этот момент ее муж сказал: «Мне хотелось бы услышать эту историю. Если у вас только нет каких-нибудь личных поводов молчать обо всем этом».

«Я никогда не рассказывал ее», – сказал редактор, -«но не по личным поводам. Может быть, мне просто не попадались подходящие слушатели». «Тогда рассказывайте», – сказал писатель. «Пол…» Жена положила руку ему на плечо. «Не кажется ли тебе, что…» «Не сейчас, Мэг». Редактор начал: «Рассказ пришел к нам самотеком, а в то время „Логан“ уже не печатал рукописи без чьих-нибудь рекомендаций. Когда такие рукописи поступали, девушка просто запечатывала их в конверт и отправляла обратно со вложенным бланком: „В связи с возрастающими затратами и возрастающей неспособностью штата редакции справиться со все возрастающим потоком рукописей, „Логан“ больше не рассматривает рукописи без рекомендаций. Желаем вам напечататься где-нибудь в другом месте“. Прекрасный образец бюрократической графомании, не правда ли? Не так-то легко использовать слово „возрастающий“ три раза в одном предложении, но им удалось это сделать».

«А если не был вложен конверт для ответа», – спросил писатель, – «рукопись выбрасывали в корзину для бумаг? Так?»

«Совершенно точно. Без всяких сантиментов». Странное выражение напряженности промелькнуло на лице писателя. Это было выражение лица человека, который попал в логово к тиграм, где уже с дюжину более сильных и храбрых людей были разорваны на клочки. Пока еще этот человек не заметил ни одного тигра, но он чувствует, что они где-то рядом и клыки их по-прежнему остры.

«Как бы то ни было», – сказал редактор, доставая свой портсигар, – «рассказ поступил к нам, и девушка из почтового отдела уже прикрепила формальный отказ к первой странице рукописи и собиралась запечатать ее в конверт, но взглянула мельком на фамилию автора. Что ж, она читала „Антиподов“. В то время их все прочли, или еще читали, или стояли в библиотеке в очереди на эту книжку, или перерывали в магазинчиках груды изданий в мягкой обложке».

Жена писателя, заметившая мгновенную напряженность на лице мужа, взяла его за руку. Он улыбнулся ей. Редактор щелкнул своей ронсоновской золотой зажигалкой, чтобы поджечь сигарету, и в сгустившихся сумерках все они могли заметить, каким постаревшим выглядело его лицо – обвисшие мешки под глазами, обрюзгшие щеки, старческий подбородок, выступающий вперед как нос корабля. Этот корабль, – подумал писатель, – называется старость. Никто особенно не желает на нем путешествовать, но каюты всегда переполнены. Да и трюм тоже, если уж на то пошло.

Огонек зажигалки потух, и редактор сосредоточенно затянулся.

«Девушка из почтового отдела, прочитавшая этот рассказ и передавшая его по цепочке вместо того, чтобы выбросить, сейчас служит одним из главных редакторов у „Путнама и Сыновьев“. Имя ее не имеет значения, имеет значение, что на огромном графике жизни ее вектор пересекся с вектором Рэга Торпа в почтовом отделе журнала „Логан“. Ее вектор шел вверх, его – вниз. Она послала рассказ своему начальнику, а он переслал его мне. Я прочитал его, и мне он очень понравился. Он был довольно длинным, но я отметил места, где можно было безболезненно сократить слов пятьсот. Этого было вполне достаточно».

«О 1000 чем он был?» – спросил писатель. «Не стоит даже спрашивать», – сказал редактор. «Тема рассказа прекрасно вписывается в контекст сегодняшнего разговора». «О том, как сходят с ума?»

«Да, разумеется. Чему обычно учат в колледже начинающих писателей? Писать о том, что хорошо знаешь. Рэг Торп знал о том, как сходят с ума, потому что сам сходил с ума в то время. Возможно, рассказ понравился мне потому, что я сам двигался в том же направлении. Сейчас можно смело утверждать, что американские читатели не желают больше иметь дело с очередным рассказом о том, как весь мир сходит с ума и рушатся связи между людьми. Очень популярные темы в литературе двадцатого века. Все классики к ним обращались, и в результате они захватаны до невозможности. Но этот рассказ был забавным. Я хочу сказать, действительно смешным.

«Никогда раньше я не читал ничего подобного, и потом ничего похожего мне не встречалось. Ближе всего к нему были некоторые рассказы Ф. Скота Фицжеральда… и „Гет-сби“. Парень из рассказа Торпа сходил с ума, но все это было как-то ужасно забавно. Я все время улыбался, и там была пара таких мест – место, где герой выливает известковый раствор на голову толстушке, было лучшим – читая которые, я не мог удержаться от громкого хохота. Но бывает нервный смех, вы знаете. Вы смеетесь, а потом оглядываетесь через плечо, чтобы посмотреть, не слышит ли кто вас. Внутренняя противоречивость этого рассказа буквально потрясла меня. Чем больше вы смеялись, тем сильнее вы нервничали. А чем больше нервничали, тем сильнее вы смеялись… вплоть до того места, где герой возвращается с вечеринки, данной в его честь, и убивает свою жену и маленькую дочку». «Каков же сюжет?» – спросил агент. «Сюжет не имеет значения», – сказал редактор. «Это просто рассказ о молодом человеке, который не может справиться с последствиями своего успеха. Лучше не пересказывать его. Подробный пересказ сюжета всегда скучен и утомителен. Так всегда бывает». «Как бы то ни было, я написал ему письмо. Там говорилось: „Дорогой Рэг Торп. Я только что прочитал „Балладу о блуждающей пуле“, и, по-моему, это великолепная вещь. Я хотел бы опубликовать ее в „Логане“ в начале следующего года, если это вам подходит. Как вы отнесетесь к гонорару в восемьсот долларов? Оплата по принятию рукописи“. Следующий абзац». Редактор прочертил сигаретой зигзаг в вечернем воздухе.

«Рассказ немного длинноват, и я попросил бы вас сократить его на пятьсот слов, если это возможно. Я бы удовлетворился и двумястами словами, если нет другого выхода. Мы всегда можем выбросить карикатуры. Вы можете позвонить мне». Внизу я поставил подпись и письмо отправилось в Омаху». «Вы что, дословно помните его?» – спросила жена писателя.

«Я хранил всю корреспонденцию в отдельной папке. Его письма и копии своих. К концу набралась солидная стопка, в том числе там было три или четыре письма от Джейн Торп, его жены. Я часто перечитывал эту папку. Безрезультатно, разумеется. Пытаться понять, что такое блуждающая пуля, это примерно то же самое, что и пытаться разобраться, как у ленты Мебиуса может быть только одна сторона. Вот как обстоят дела в лучшем из всех возможных миров. Да, я помню почти все эти письма слово в слово. Ну что ж, есть люди, которые помнят наизусть Декларацию независимости».

«И он позвонил вам на следующий день», – сказал агент, улыбаясь.

«Нет, не позвонил. Некоторое время спустя после „Антиподов“ Торп вообще перестал пользоваться телефоном. Его жена сказала мне об этом. Когда они переехали в Омаху из Нью-Йорка, они даже не поставили телефон в своем новом жилище. Видите ли, ему пришло в голову, что телефонная связь работает не на электричестве, а на радии. Он полагал, что это одна из двух или трех очень тщательно сохраняемых мировых тайн. Он заявил своей жене, что именно из-за радия растет число раковых заболеваний, а не из-за сигарет, автомобильных выхлопов или промышленного загрязнения. В трубкукаждого телефона вставлен маленький радиевый кристалл, и каждый раз, когда вы говорите по телефону, вы получаете большую дозу радиации».

«Да он совсем помешался», – вырвалось у писателя, и все засмеялись.

«Он написал мне», – сказал редактор, отбрасывая окурок в направлении озера. «Вот что было в его письме: „Дорогой Хенри Уилсон (или просто Хенри, если вы не против)! Ваше письмо приятно взволновало меня, и еще большее удовольствие доставило моей жене. Деньги – это прекрасно… хотя, если честно, сам факт публикации в „Логане“ кажется мне более чем достаточным вознаграждением (но я возьму их, возьму). Я просмотрел ваши предложения по сокращениям, и согласен с ними. Они улучшат рассказ и позволят освободить место для этих ваших карикатур. С наилучшими пожеланиями, Рэг Торп“.

«Под его подписью был маленький забавный рисунок. Скорее даже машинально нацарапанный набросок. Глаз в пирамиде, как на долларовых банкнотах. Но вместо „Novus Ordo Seclorum“ на знамени внизу было написано „Fornit Some Fornus“.

«Что-то по латыни или из Гручо Маркса», – сказала жена агента.

«Просто одно из проявлений возрастающей эксцентричности Рэга Торпа», – сказал редактор. «Жена сказала мне, что он начал верить в „маленький народец“, нечто вроде эльфов или фей. Они были добрыми духами, и он думал, что один из них живет в его пишущей машинке». «О Боже мой», – сказала жена писателя.

«Торп считал, что у каждого форнита есть небольшое устройство, нечто вроде бесшумного ружья, заряженного… порошком счастья – я думаю, так это следует назвать. А порошок счастья…»

«… назывался форнус», – закончил писатель, широко улыбнувшись.

«Да. И его жене это тоже казалось очень забавным. Поначалу. Она ведь думала сначала – Торп выдумал форнитов за два года до того, еще когда только задумывал „Антиподов“ – что Рэг просто подшучивает над ней. И, возможно, так оно сначала и было. Сначала это было выдумкой, потом суеверием, а потом непоколебимой верой. Это была… блуждающая фантазия. Но кончилось все это плохо. Очень плохо».

Все сидели в молчании. Улыбки исчезли с лиц. «У форнитов была своя смешная сторона», – сказал редактор. «Машинка Торпа стала очень часто ломаться в конце их пребывания в Нью-Йорке и на новом месте в Омахе. Он взял машинку напрокат, когда отдал свою в починку после первой поломки в Омахе. После того, как Рэг получил свою машинку обратно, через несколько дней ему позвонил менеджер и сказал, что пришлет счет за чистку обеих машинок».

«В чем там с ними было дело?» – спросила жена агента. «Мне кажется, я догадываюсь», – сказала жена писателя.

«Они были набиты едой», – пояснил редактор. «Крошечными кусочками пирожных и печенья. А клавиатура была вся вымазана арахисовым маслом. Рэг кормил форнита в своей машинке. Он также совал еду во взятую напрокат машинку на тот случай, если форнит переселился в нее».

«Как маленький ребенок», – сказал писатель. «Вы понимаете, что тогда я ни о чем об этом не подозревал. Я написал ему ответ, чтобы сообщить, как я рад. Секретарша напечатала письмо и принесла мне его на подпись, а сама куда-то вышла. Я подписал его, но она не возвращалась. И тогда – сам не знаю зачем – я нацарапал такой же рисунок под подписью. Пирамида. Глаз. И „Fornit Some Fornus“. Безумие. Секретарша увидела рисунок и спросила, отсылать ли письмо в таком виде. Я пожал плечами и сказал, чтоб отсылала». «Через два дня мне позвонила Джейн Торп. Она сказала мне, что письмо очень взволновало Рэга. Рэг подумал, что он нашел родственную душу… еще одного человека, который знает о существовании форнитов. Видите, какое сложилось идиотское положение? Форнит в то время мог оказаться для меня чем угодно, от искалеченной обезьянки, потерявшей правую руку, до польского ножа для мясных блюд. Как впрочем и форнус. Я объяснил Джейн, что я просто скопировал собственный рисунок Рэга. Она захотела узнать, почему. Я замял вопрос, хотя настоящим ответом на него было бы признание, что я был очень пьян, когда подписывал письмо».

Он сделал паузу, и неприятное молчание воцарилось на лужайке. Все стали смотреть на небо, на озеро, на деревья, хотя за последние одну-две минуты в них не произошло никаких интересных изменений.

«Я пил в течение всей моей взрослой жизни, и я не могу установить, когда это начало выходить из-под контроля. В первый раз я обычно выпивал за ланчем и возвращался в редакцию слегка навеселе. Работе это, однако, не мешало. И только когда я выпивал после работы, сначала в поезде, а потом и дома, я уже был не в состоянии соображать».

«У меня и у моей жены были проблемы, никак не связанные с тем, что пью, но мое пьянство делало эти проблемы неразрешимыми. Она долго собиралась от меня уйти, и за неделю до того, как пришел рассказ Торпа, она привела свое намерение в исполнение».

«Я как раз пытался примириться с этим, когда получил рассказ Торпа. Я пил слишком много. И к тому же у меня был – я думаю, сейчас это принято называть кризисом в середине жизненного пути. В то время я просто чувствовал, что моя профессиональная жизнь так же угнетает меня, как и личная. Я боролся – или, по крайней мере, пытался бороться со все возрастающим чувством, что редактирование массовой литературы, которую будут читать нервничающие пациенты зубного врача, домохозяйки во время ланча и заскучавший студент колледжа, это не вполне достойное занятие. Я, и не только я один, боролся с мыслью о том, что через шесть, или десять, или четырнадцать месяцев вообще никакого „Логана“ не будет существовать». «И вот в этот скучный, тоскливый, осенний пейзаж, в котором я оказался пройдя свою жизнь до половины, попал очень хороший рассказ очень хорошего писателя, забавный, энергичный взгляд на механизм сумасшествия. Словно сквозь тучи прорвался луч солнечного света. Я знаю, это звучит довольно странно применительно к истории, главный герой которой в конце концов убивает свою жену и дочку, но если вы спросите у редактора, в чем заключается наивысшее наслаждение, он ответит вам, что оно – в том моменте, когда к вам на стол, как роскошный рождественский подарок, неожиданно ложится великий рассказ или роман. Помните рассказ Ширли Джэксон „Лотерея“? Он заканчивается на самой трагической ноте, которую только можно себе представить. Помните, как они выводят эту милую женщину и забивают ее камнями до смерти. И сын, и дочь ее участвуют в этом убийстве, убийстве во имя Христа. Но это был великий рассказ… и я готов держать пари, что тот редактор „Нью-Йоркера“, который первым прочитал его, возвращался в тот день домой насвистывая.

«Я хочу сказать, что именно в тот момент рассказ Торпа оказался самым радостным событием в моей жизни. Единственным светлым пятном. И как я понял из разговора с его женой в тот день, мое письмо по поводу скорого напечатания его рассказа было единственным светлым пятном в его жизни в то время. Отношения редактора и автора всегда являются чем-то вроде взаимного паразитирования, но в случае со мной и Рэгом это паразитирование зашло слишком далеко».

«Давайте вернемся к Джейн Торп», – сказала жена писателя.

«Да, я как-то забыл о ней, не правда ли? Она очень сердилась на меня за рисунок. Сначала. Я сказал ей, что нацарапал этот рисунок, понятия не имея о его значении, и извинился за свою возможную, но неизвестную мне вину».

«Она поборола свой гнев и выложила мне все. Она беспокоилась все больше и больше, и ни с кем не могла это обсудить. Ее родители умерли, а все друзья остались в Нью-Йорке. Рэг никого не впускал в дом. Это налоговая служба, – говорил он, – или ФБР, или ЦРУ. Через некоторое время после приезда в Омаху к двери дома подошла девочка, продающая печенье. Рэг завопил на нее, велел ей убираться, сказал, что знает, зачем она сюда пришла… Она указала ему на то, что девочке только десять лет. Рэг ответил ей, что у налоговых инспекторов нет ни совести, ни сердца. И кроме того, – добавил он, может быть, это не девочка, а андроид. Андроиды не подчиняются законам о детском труде. Он вполне может себе представить, как шпионы засылают к нему андроида с кристаллами радия, чтобы выяснить, не скрывает ли он от них какие-нибудь секреты… и чтобы нашпиговать его раковыми лучами».

«Боже мой», – вздохнула жена агента. «Она ждала дружеского участия, и я был первым человеком, от которого она получила его. Я выслушал историю об андроиде, выяснил все о кормлении форнитов и об уходе за ними, о форнусе, о том, как Рэг отказывается пользоваться телефоном. Она разговаривала со мной из телефона-автомата, расположенного в пяти кварталах от дома в аптеке. Она сказала мне, что боится, что на самом деле Рэг опасается не налоговой службы, не ФБР и не ЦРУ. Ей казалось, что в действительности он боится Их, некоей расплывчатой, анонимной группы, которая ненавидит его, ни перед чем не остановится, чтобы достать его, знает о его форните и стремится убить его. Если форнита убьют, то не будет больше романов, не будет больше рассказов, ничего больше не будет. Понимаете? Вот в чем сущность безумия. Они стремятся достать его. Ни ФБР, ни ЦРУ, просто Они. Идеальная параноидальная идея. Они хотят убить его форнита». «Боже мой, и что же вы сказали ей?» – спросил агент.

«Я попытался успокоить ее», – ответил редактор. «И вот я, только что вернувшись с ланча, сопровождавшегося пятью мартини, говорил с этой испуганной женщиной, забившейся в аптечную телефонную будку в Омахе, и пытался объяснить ей, что все в порядке, что не стоит беспокоиться о том, что ее муж верит в существование кристаллов радия в телефонных трубках и в банду незнакомцев, подсылающих к нему шпиона – андроида, и не надо обращать внимание на то, что ее муж настолько отделил свой дар от своего сознания, что верит в существование какого-то эльфа в своей пишущей машинке». «Не думаю, что мне удалось ее убедить». «Она просила меня – нет, умоляла меня, чтобы я поработал с Рэгом над его рассказом и чтобы его напечатали. Она не произнесла этого, но я понял: для нее „Блуждающая пуля“ была последним мостиком, который соединял ее мужа с тем, что мы насмешливо называем реальностью».

«Я спросил ее, что мне делать, если Рэг опять упомянет форнитов. „Потакать ему во всем“, – сказала она. Именно так и сказала – потакать ему во всем. А затем она повесила трубку».

«На следующий день по почте от Рэга пришло письмо – пять страниц, напечатанных через один интервал. Первый абзац был о рассказе. Он писал, что второй вариант продвигается хорошо. Он был уверен, что ему удастся сократить около семисот слов из исходных десяти тысяч пятисот».

«Все остальное письмо было о форнитах и о форнусе. Его собственные наблюдения и вопросы… дюжины вопросов».

«Наблюдения?» – писатель подался вперед. «Так он их действительно видел?»

«Нет», – сказал редактор. «В буквальном смысле слова он их не видел, но в ином смысле… мне кажется, да. Вы ведь знаете, что астрономам было известно о существовании Плутона задолго до того, как были сконструированы достаточно мощные телескопы, чтобы увидеть его. Они узнали о нем, изучая орбиту Нептуна. Также и Рэг изучал форнитов. Обратил ли я внимание, что они любят есть по вечерам? – спрашивал он меня. Он давал им еду в течение целого дня, но заметил, что исчезает она чаще всего после восьми вечера». «Галлюцинация?» – спросил писатель. «Нет», – сказал редактор. «Просто его жена выгребала еду из пишущей машинки, когда Рэг выходил на вечернюю прогулку. А он выходил на прогулку каждый вечер в девять часов».

«Что же она на вас так нападала?» – проворчал агент. Он поудобнее разместил свое массивное тело в шезлонге. «Она же сама питала фантазии этого бедняги».

«Вы не понимаете, почему она позвонила мне и почему была так расстроена», – сказал редактор спокойно. Он посмотрел на жену писателя. «Вам, я уверен, это должно быть понятно, Мэг».

«Может быть», – ответила она и скосила глаза на своего мужа. «Она рассердилась не из-за того, что вы подыграли его фантазиям. Она боялась, что вы можете разрушить их».

«Браво», – редактор зажег новую сигарету. «И еду она убирала по той же причине. Если бы еда не исчезала бы из машинки, Рэг пришел бы к логическому выводу, основанному на абсолютно алогичной предпосылке. А именно, что его форнит умер или покинул его. А значит, не будет и форнуса. А значит, он не сможет больше писать. А значит…»

Редактор позволил сигаретному дыму унести вдаль последние слова и продолжил.

«Он думал, что форниты бодрствуют по ночам. Им не нравится шум – он заметил, что не может писать на следующее утро после шумных вечеринок, они ненавидят телевизор, они ненавидят электричество. Они ненавидят радий. Рэг продал телевизор за двадцать долларов и выбросил электронные часы с радиевым циферблатом, – так он писал мне. Затем вопросы. Как я узнал о форнитах? Живет ли у меня форнит дома? Если да, то что я думаю по поводу того и этого? Я думаю, можно не уточнять. Если вы когда-нибудь покупали породистую собаку и можете вспомнить те вопросы, которые вы задавали по поводу кормления и ухода за ней, то вы знаете почти все те вопросы, которые задал мне Рэг. Один небрежный рисунок под моей подписью открыл ящик Пандоры». «Что вы ему ответили?» – спросил агент. Редактор медленно произнес: «Вот когда началось настоящее бедствие. И для него, и для меня. Джейн просила потакать ему во всем, я так и поступал. К несчастью, я даже переусердствовал. Я писал ему ответ дома и был очень пьян. Квартира казалась мне такой пустой. Воздух был спертым, пахло застоявшимся сигаретным дымом. Вещи пришли в полный упадок после ухода Сандры. Покрывало на кровати сбилось. Раковина была полна грязной посуды, и все в таком же роде. Человек средних лет, неспособный поддерживать свой дом в порядке».

«И вот я сел за пишущую машинку и заправил лист собственной почтовой бумаги. И я подумал: мне нужен форнит. В действительности, мне нужна дюжина форнитов, чтобы усыпать весь этот одинокий дом форнусом. В тот момент я был достаточно пьян, чтобы позавидовать иллюзии Рэга Торпа». «Разумеется, я написал Рэгу, что у меня есть форнит. Я написал, что мой удивительно напоминает его по всем свойствам. Бодрствует ночью. Ненавидит громкий шум, но, по-моему, любит Баха и Брамса… Лучше всего мне работалось вечерами под их музыку, – писал я. Я обнаружил, что мой форнит отдает безусловное предпочтение болонской копченой колбасе… пробовал ли Рэг давать ее своему форниту? Я просто оставлял кусочки на своем рабочем месте, и к утру они почти всегда исчезали. Если, конечно, предыдущим вечером я не был в шумном месте. Я написал, что рад узнать о радие, хотя у меня и не было наручных часов со светящимися цифрами. Я написал ему, что форнит со мной с колледжа. Я так увлекся своим изобретением, что исписал почти шесть страниц. В конце я добавил какие-то формальные замечания по поводу рассказа и поставил подпись». «А внизу под подписью?» – спросила жена агента.

«Ну разумеется. Fornit Some Fornus». Он сделал паузу. «Вы не видите в темноте мое лицо, но я могу признаться вам, что краснею. Я был так пьян. Я был так самодоволен… Возможно, утром мою голову посетили бы более трезвые мысли, но к тому времени было уже поздно».

«Вы отправили письмо накануне?» – пробормотал писатель.

«Да, отправил. А потом, в течение полутора недель я ждал, затаив дыхание. Потом ко мне пришла рукопись, но в конверт не было вложено письма. Сокращения были сделаны в соответствии с моими пожеланиями, и я подумал, что теперь рассказ идеально подходит по объему. Но рукопись была… Короче, я положил ее в портфель, отнес домой и сам перепечатал. Все страницы были покрыты странными желтыми пятнами. Я подумал…» «Моча?» – спросил агент.

«Да, именно это я и подумал. Но это не была моча. А когда я пришел домой, в почтовом ящике меня ждало письмо от Рэга. На этот раз на десяти страницах. С желтыми пятнами. Он не нашел болонской копченой колбасы и попробовал другой сорт».

«Он написал, что им очень понравилось. Особенно с горчицей».

«В тот день я был трезв, как стеклышко, но его письмо в сочетании с этими трогательными пятнами горчицы на страницах рукописи побудило меня напиться».

«Что еще было написано в письме?» – спросила жена агента. Рассказ захватывал ее все больше и больше, и она подалась вперед, вытянув голову над своим солидным брюшком и напомнив жене писателя Снупи, который стоит у своей конуры, изображая хищную птицу.

«Только две строчки о рассказе на этот раз. Все письмо посвящено форниту… и мне. Болонская колбаса – это была действительно прекрасная идея. Рэкну она очень понравилась, и благодаря…» «Рэкну?» – спросил писатель.

«Так звали его форнита», – пояснил редактор. «Рэкн. И благодаря болонской колбасе Рэкн помог ему переделать рассказ. На остальных страницах был сплошной параноидальный бред. Вам в жизни не приходилось читать ничего подобного».

«Рэг и Рэкн… брак, составленный на небесах», – сказала жена писателя и нервно хихикнула.

«О, нет, совсем нет», – возразил редактор. «У них были чисто деловые отношения. И кроме того Рэкн был мужского пола».

«Ну что ж, расскажите нам о письме». «Это одно из немногих писем, которые я не помню наизусть. Тем лучше для вас. Даже ненормальность может надоесть после некоторого времени. Почтальон работает на ЦРУ. Мальчик, продающий газеты, – на ФБР. Рэг заметил револьвер с глушителем у него в сумке среди газет. Соседи были шпионами. У них в фургоне была установлена аппаратура для слежки. Он уже не может ходить в магазин на углу за продуктами, потому что его хозяин – андроид. Он написал, что подозревал об этом и раньше, но теперь он абсолютно уверен. Он заметил проводки под кожей у него на лысине. И уровень радиации у него дома возрос: по ночам он видит в комнатах тусклое, зеленоватое свечение».

«Кончалось его письмо так: „Я надеюсь, вы ответите мне и расскажете о том, как у вас (и у вашего форнита) складывается ситуация с врагами. Хенри, мне кажется, наша встреча не может быть совпадением. Я назвал бы ее спасательным кругом, брошенным рукой (Бога? Провидения? Судьбы? Вставьте ваш собственный термин) в последний момент“.

«Трудно в одиночестве так долго выносить натиск тысяч врагов. И наконец, я узнаю, что я не один… не будет ли слишком сказать, что общность нашего опыта стоит на пути между мной и полным уничтожением? По-моему, нет. Я должен знать: преследуют ли враги вашего форнита так же, как они преследуют Рэкна? Если да, то как вы с ними справляетесь? Если нет, то как вы думаете, почему? Повторяю: я должен это знать».

«Под письмом стоял уже знакомый значок, а еще ниже был постскриптум.

Одно предложение. Но с почти летальным исходом. В постскриптуме было написано: «Иногда я задумываюсь о моей жене».

«Я перечитал письмо три раза. За это время я выпил бутылку „Черного Бархата“. Я начал прикидывать, как ответить на письмо. Было очевидно, что это – крик утопающего о помощи. Рассказ помогал ему более или менее держать себя в руках, но он был уже дописан. Сейчас я должен был помочь ему удержаться. Что было совершенно закономерно, раз уж я вляпался во все это».

«Я ходил по дому, по всем опустевшим комнатам. И вынимал все электроприборы из розеток. Напоминаю, я был пьян, а в таком состоянии внушаемость неизмеримо повышается. Вот почему редактора и адвокаты выпивают за ланчем три коктейля, прежде чем начать деловые переговоры». Агент разразился неприятным смехом, но настроение оставалось скованным и чувствовалась какая-то напряженность.

«И помните о том, что Рэг Торп был великим писателем. Он был абсолютно уверен в том, что говорит. ФБР. ЦРУ. Они. Враги. У некоторых писателей есть очень редкий дар охлаждать свою прозу тем сильнее, чем более страстно они относятся к ее содержанию. У Стейнбека, у Хемингуэя и у Рэга Торпа был этот дар. Когда вы попадали в его мир, все вокруг выглядело очень логично. Как только вы принимали исходную предпосылку о существовании форнита, вам было очень легко поверить, что у торгующего газетами мальчика действительно лежит в сумке револьвер тридцать восьмого калибра с глушителем. Что соседи-студенты с фургоном действительно могут оказаться агентами КГБ с капсулами яда в коренных зубах и с секретным заданием убить Рэкна».

«Конечно, я не верил в исходную предпосылку. Но рассуждать логически было так трудно. И я вынимал вилки из розеток. Сначала цветной телевизор, так как все знают, что он действительно является источником радиации. В „Логане“ мы напечатали статью ученого с безупречной репутацией, в которой он утверждал, что радиация, исходящая от домашнего телевизора, вторгалась в биотоки мозга достаточно сильно, чтобы исказить их незначительно, но постоянно. Он утверждал, что с этим связан упадок успеваемости в начальной школе. Что ж, в конце концов, именно маленькие дети сидят ближе всего к телевизору».

«Так что я выключил телевизор, и это действительно прояснило мои мысли. Мне стало настолько лучше, что я отключил радио, тостер, стиральную машину, сушильный шкаф. Потом я вспомнил про микроволновую печь и отключил и ее. Я действительно почувствовал облегчение, когда выдернул чертовы зубья этой штуковины. Это была одна из старых моделей, размером чуть ли не с целый дом, и, возможно, она действительно была опасна. Надо будет на днях защититься от них понадежнее».

«Мне пришло в голову, как много вещей в обычном, среднем доме вставляются в сеть. Я представил себе омерзительного электрического осьминога, щупальца которого, сделанные из кабелей, протянулись по всем стенам и соединяются с проводами на улице, а те в свою очередь ведут к электростанциям, которыми управляет правительство».

«Пока я делал все эти вещи, в моем сознании происходило любопытное раздвоение», – продолжал редактор, прервавшись, чтобы сделать глоток из своего бокала. «В сущности, я подчинился суеверному импульсу. Существует множество людей, которые никогда не пройдут под приставной лестницей и не откроют зонтик в комнате. Есть баскетбольные игроки, которые крестятся перед выполнением штрафных бросков, и бейсбольные игроки, которые меняют носки после травмы. Наше рациональное сознание сопровождается плохим стерео аккомпаниментом нашего иррационального бессознательного. Поставленный перед необходимостью определить, что же такое „иррациональное бессознательное“, я скажу, что это небольшая, обитая войлоком комнатка, в которой стоит один только небольшой карточный столик, на котором лежит одна только вещь – револьвер, заряженный блуждающими пулями».

«Когда вы сворачиваете, чтобы обойти приставную лестницу или выходите из дома под дождь со сложенным зонтиком, одна часть вашего целостного „я“ отслаивается, заходит в эту комнатку и берет пистолет со стола. Вы можете поймать себя на двух противоречивых мыслях: пройти под лестницей неопасно и обойти лестницу также неопасно. Но как только лестница позади, или как только зонтик раскрыт, ваше „я“ вновь соединяется в единое целое».

«Это очень интересно», – сказал писатель. «Не могли бы вы объяснить мне, когда же иррациональная часть нашего „я“ перестает дурачиться с револьвером и по-настоящему спускает курок?»

«Когда человек начинает писать письма в газету, требуя, чтобы все приставные лестницы были уничтожены, так как ходить под ними опасно».

Раздался смех.

«Раз уж до этого дошло, мы должны расставить все по своим местам. Иррациональное „я“ спускает курок немного позже, когда человек начинает носиться по городу, сшибая лестницы и, возможно, наносить увечья людям, которые на них работают. Если человек обходит приставные лестницы, вместо того, чтобы пройти под ними, то это еще ни о чем не говорит. Нельзя считать сумасшедшим и человека, который пишет письма в газету, в которыхзаявляет, что город Нью-Йорк разрушен из-за того, что все, кому не лень, неосмотрительно шляются под приставными лестницами. Но сбивать на землю лестницы – это уже сумасшествие».

«Потому что это делается открыто», – пробормотал писатель.

«Вы знаете, что-то в этом есть, Хенри», – сказал агент. «Как-то я узнал, что нельзя зажигать три сигареты одной спичкой. Не знаю даже откуда. Затем я узнал, что это пошло из окопов Первой мировой войны. Немецкие снайперы словно поджидали того момента, когда англичане начнут прикуривать от одной спички. После первой сигареты вы слышали звук выстрела. После второй вы чувствовали, как снаряд проносится мимо. А после третей вам сносило голову. Но знание об этом ничуть не изменило меня. Я так и не могу зажечь три сигареты от одной спички. Одна часть моего „я“ говорит мне, что я могу зажечь хоть двадцать сигарет от одной спички. Но другая часть – тот самый зловещий голос, своего рода Бори Карлофф внутри нас – говорит при этом: „Попробуй только сделай так, и тогда…“

«Но ведь сумасшествие и суеверие – это не одно и то же?» – робко спросила жена писателя.

«Вы полагаете?» – сказал редактор. «Жанна д'Арк слышала голоса с неба. Некоторые люди думают, что ими владеют демоны. Другие видят злых духов… или чертей… или форнитов. Те слова, которыми мы описываем безумие, подразумевают существование суеверия в той или иной форме. Мания… ненормальность… иррациональность… лунатизм… безумие. Для сумасшедшего реальность искажена. Целостное „я“ восстанавливается, но обнаруживает себя в той самой маленькой комнатке с револьвером».

«Но в тот момент рациональная часть моего „я“ была все еще со мной. Кровоточащая, покрытая синяками и сильно испуганная, но все еще на своем месте. Она говорила: „Все в порядке. Слава Богу, завтра, когда ты протрезвеешь, ты сможешь вставить все вилки обратно в розетки. Играй в свои игры, если тебе так хочется. Но не больше. Не заходи слишком далеко“. „Рациональный голос моего „я“ был испуган не зря. В нашей душе есть что-то такое, что непреодолимо влечет нас к безумию. Каждый, кто смотрит вниз с края крыши высокого здания, чувствует хотя бы слабое болезненное желание спрыгнуть вниз. И каждый, кто хотя бы один раз приставлял заряженный револьвер к виску…“

«Ой, не надо», – воскликнула жена писателя. «Пожалуйста, не надо». «Хорошо», – сказал редактор. «Я просто хочу сказать, что даже очень благополучный человек всегда имеет безумие у себя под боком. Я абсолютно уверен в этом. Рациональность вшита в наш мозг на живую нитку». «Отсоединив все приборы, я отправился в кабинет, написал Рэгу Торпу письмо, запечатал его в конверт, наклеил марки, вышел с ним на улицу и отправил его. Я не помню, как я совершал все эти операции. Я был слишком пьян. Но я сделал вывод, что я все-таки совершил их, так как утром я обнаружил рядом с машинкой копирку, марки и коробку с конвертами. Письмо было достойно того состояния, в котором я его написал. Оно сводилось к тому, что врагов привлекают не только форниты, но и электричество. Избавьтесь от электричества, и вы избавитесь от врагов. „Чертово электричество может управлять нашими мыслями, Рэг. Контроль над биотоками мозга. Есть ли у твоей жены миксер?“

«Похоже, вы начали писать письма в газету», – сказал писатель.

«Да. Я написал это письмо в пятницу вечером. В субботу утром я проснулся в одиннадцать часов и лишь смутно помнил, что я натворил прошлым вечером. Жесточайшие уколы стыда, когда я подключал все приборы. Еще более жестокие уколы стыда – и страха – когда я прочел копию своего письма Рэгу. Я перерыл весь дом в поисках оригинала, изо всех сил надеясь, что не отправил его. Но я отправил его. Весь день я обдумывал свое решение бросить пить. Я был уверен, что брошу».

«В следующую среду пришло письмо от Рэга. Одна страничка от руки. Знакомые значки испещряли страницу. В середине было написано: „Ты был прав. Спасибо, спасибо, спасибо. Рэг. Ты был прав. Теперь все в порядке. Рэг. Огромное спасибо. Рэг. Форнит чувствует себя хорошо. Рэг. Спасибо. Рэг“. „О Боже мой“, – сказала жена писателя. „Держу пари, его жена была в бешенстве“, – сказала жена агента.

«Она не была в бешенстве. Потому что это сработало». «Сработало?» – переспросил агент. «Он получил мое письмо в понедельник с утренней почтой. В понедельник днем он пошел в контору энергетической подстанции и попросил отключить ему электроэнергию. Джейн Торп, разумеется, билась в истерике. У нее была электрическая плита, у нее действительно был миксер, швейная машина, комбайн для мытья и сушки посуды… короче, вы понимаете. К вечеру понедельника, я уверен, она готова была оторвать мне голову».

«Но поведение Рэга убедило ее в том, что я был настоящим волшебником, а не таким же сумасшедшим, как ее муж. Он усадил ее в гостиной и поговорил с ней абсолютно разумно. Он сказал, что знает, что его поведение может показаться странным. Он знал, что она будет обеспокоена. Он сказал ей, что чувствует себя значительно лучше, когда электроэнергия отключена и что он поможет ей преодолеть все трудности, этим вызванные. А потом предложил зайти поболтать к соседям».

«Уж не к агентам ли КГБ с целым фургоном радия?» – спросил писатель. «Именно. Джейн была абсолютно сражена. Она согласилась пойти с ним, но, как она потом призналась мне, готовила себя к какой-нибудь отвратительной сцене. Обвинения, угрозы, истерия. Она собралась уже бросить Рэга, если ему не станет лучше. Она сказала мне по телефону в тот вечер, что дала себе обещание: отключение электричества – это предпоследняя капля в чаше ее терпения. После последней капли она уедет в Нью-Йорк. Она начинала бояться. Его умопомешательство зашло так далеко, что его почти невозможно было выносить дальше. Она любила его, но даже для нее это было уже слишком. Она сказала себе, что бросит ухаживать за ним, если он скажет хоть одно странное слово соседям-студентам. Позже я обнаружил, что она к тому времени уже наводила справки в Небраске по поводу заключения Рэга в сумасшедший дом».

«Бедная женщина», – тихо сказала жена писателя. «Но вечер вышел потрясающе успешным», – сказал редактор. «Рэг употребил все свое обаяние, и, по словам Джейн, он действительно был очень обаятельным. Она не видела его таким года три. Скрытность и мрачность исчезли. Не было больше нервных подергиваний. Он больше не подскакивал невольно и не оборачивался в ужасе, когда кто-нибудь открывал дверь. Он пил пиво и беседовал о последних новостях, которые обычно обсуждались в те мрачные, тусклые дни, – о войне, о том, найдутся ли добровольцы, о волнениях в городах и тому подобном». «Всплыл тот факт, что он является автором „Антиподов“. Все были поражены. Трое или четверо из них читали этот роман, и, держу пари, остальные не стали задерживаться по пути в библиотеку».

Писатель засмеялся и кивнул. Ему подобные ситуации были хорошо знакомы.

«Итак», – сказал редактор. «Мы ненадолго оставим Рэга Торпа с его женой, без электроэнергии, но счастливее, чем когда бы то ни было за долгое, долгое время…»

«Хорошо, что он не пользовался электрической машинкой», – вставил агент.

«… и вернемся к Редактору. Прошло две недели. Лето кончалось. Редактор, разумеется, не раз нарушил данное себе обещание не пить, но все-таки ему удавалось сохранять вполне приличный вид. Дни шли своим чередом. На мысе Кеннеди готовились к запуску человека на Луну. На стендах в магазинах был выставлен новый номер „Логана“ с Джоном Линдсеем на обложке, и как всегда его почти никто не покупал. Я заполнил бланк договора на рассказ „Баллада о блуждающей пуле“, автор – Рэг Торп, право на первую публикацию в периодической печати, предполагаемая публикация – январь 1970 года, предполагаемая сумма – восемьсот долларов (в то время это была стандартная цена за ведущий рассказ номера)«.

«Меня вызвал мой начальник, Джим Дохеган. Не мог ли бы я зайти к нему? Я рысью вбежал в его кабинет в десять часов утра, в своей наилучшей форме. И только потом я вспомнил, что у Джейни Моррисон, его секретарши, был абсолютно похоронный вид».

«Я сел и спросил у Джима, чем я ему могу быть полезен, или он – мне? Не могу отрицать, что имя Рэга Торпа мелькнуло у меня в голове. Хороший рассказ был большой удачей для „Логана“, и я ожидал услышать несколько поздравлений на этот счет. Так что вы можете себе представить, как ошарашен я был, когда он пододвинул ко мне два заполненных договора. На рассказ Торпа и новеллу Джона Апдайка, которую мы планировали сделать ведущим материалом февральского номера. На обоих договорах стоял штамп „Не утверждаю“.

«Я посмотрел на отвергнутые договоры. Я посмотрел на Джимми. Я никак не мог собраться, чтобы понять, что все это значит. Голова не работала. Я посмотрел вокруг и увидел раскаленную электрическую плитку. Джейни приносила ее в кабинет каждое утро и включала ее в сеть, чтобы у шефа всегда был свежий кофе, когда он захочет. Три года или больше вся редакция упражнялась в остроумии по поводу этой плитки. Одна мысль вертелась в моей голове: если эту штуку выключить из сети, я смогу все обдумать. Я знаю, если выключить ее из сети, я смогу во всем разобраться». Я спросил: «В чем дело, Джим?»

«Мне очень жаль, что именно мне приходится сообщать тебе об этом, Хенри», – сказал он. Но «Логан» перестает печатать художественную литературу с января».

Редактор сделал паузу, чтобы снова закурить. Он нашарил свой портсигар, но он оказался пустым. «У кого-нибудь не найдется сигареты?» Жена писателя протянула ему пачку «Салема». «Спасибо, Мэг».

Он закурил, погасил спичку и глубоко затянулся. Огонек заалел в темноте.

«Я уверен, что Джим счел меня сумасшедшим», – сказал он. «Я спросил, не возражает ли он, и, не дожидаясь ответа, наклонился вперед и выдернул вилку из розетки».

«Он широко раскрыл рот от удивления и спросил: „Какого дьявола, Хенри?“

«Мне трудно сосредоточиться, когда в сеть включены электроприборы», – ответил я. «Нарушает биотоки мозга». И это, похоже, действительно было так, потому что с отключенной плиткой я смог гораздо более ясно представить себе ситуацию. «Означает ли это, что я уволен?» – спросил я его.

«Не знаю», – сказал он. «Это решают Сэм и правление. Я действительно не знаю, Хенри».

«Я мог бы многое ему сказать. Я думаю, Джимми ожидал, что я буду умолять оставить меня на работе. Знаете ли вы выражение „оказаться с голой жопой на морозе“? Так вот, я боюсь, что вы никогда по-настоящему не поймете его значения, до тех пор пока не окажетесь главой неожиданно исчезнувшего отдела».

«Но я не стал его просить сохранить мне работу и не стал беспокоиться о судьбе литературного отдела „Логана“. Я беспокоился о рассказе Рэга Торпа. Я сказал, что мы могли бы напечатать его под занавес в декабрьском номере.

Джимми ответил: «Это невозможно, Хенри. Декабрьский номер забит до отказа. Ты прекрасно об этом знаешь. А ведь мы говорим о десяти тысячах слов». «Девяти тысячах восьмистах», – уточнил я. «Забудь об этом, Хенри», – сказал он. «Но мы можем выкинуть искусство», – сказал я. «Послушай, Джимми. Это великий рассказ. Возможно лучший из наших рассказов за последние пять лет».

«Я прочел его», – сказал Джим. «Я знаю, Хенри, что это великий рассказ. Но мы просто не можем себе это позволить. Ни в декабре. Ни на Рождество. Ради Бога, мы ведь не можем положить читателям под рождественскую елку рассказ о том, как герой убивает свою жену и ребенка.

Ты, по-моему, просто…» Он запнулся. Но я заметил, как он посмотрел на плитку. С таким же успехом он мог произнести это и вслух, верно?»

Писатель медленно кивнул, не сводя глаз с той черной тени, в которую превратилось лицо редактора.

«У меня начала болеть голова. Сначала совсем несильно. Снова стало трудно собраться с мыслями. Я вспомнил, что у Джейни Моррисон на столе была электрическая точилка для карандашей. И все эти лампы дневного света в кабинете Джима. Электрообогреватели. Торговые автоматы внизу в холле. Все это чертово здание было пропитано электричеством. Удивительно, как кто-то вообще мог в нем работать. Именно в тот момент, мне кажется, мной начала овладевать навязчивая идея. Мысль о том, что „Логан“ потерпит крах, потому что никто не способен трезво мыслить. А никто не мог трезво мыслить, потому что все мы набились битком в высотное здание, которое функционирует с помощью электричества. Наши биотоки пребывают в полном беспорядке. Я помню, как я подумал о том, что если бы доктора сняли с кого-нибудь электроэнцефалограмму, график получился бы очень странным. С высокими, острыми альфапиками, которые свидетельствуют о злокачественной опухоли в мозгу».

«Из-за этих мыслей голова начала болеть еще сильнее. Но я сделал еще одну попытку. Я спросил его, не попросит ли он Сэма Вадара, главного редактора, позволить напечатать рассказ в январском номере. Быть может, в качестве прощального материала литературного отдела. Как последний рассказ на страницах „Логана“.

«Джимми вертел в пальцах карандаш и кивал. Он сказал: „Я попробую, но ты ведь знаешь, что из этого ничего не выйдет. У нас есть рассказ писателя – автора одного романа и рассказ Джона Апдайка, который не хуже… а, может, и лучше… и кроме того…“ „Рассказ Апдайка не лучше!“ – сказал я. „Господи, Хенри, ну зачем же так кричать…“ „Я не кричу!“ – закричал я. „Он посмотрел на меня долгим взглядом. К тому моменту голова моя раскалывалась. Я слышал, как зудят лампы дневного света. Словно стая мух, попавших в бутылку. Это был абсолютно омерзительный звук. И мне показалось, что я слышу, как заработала электрическая точилка Джейни. „Это они нарочно“, – решил я. «Они хотят запутать меня. Они знают, что я не могу сосредоточиться, когда вся эта дрянь работает, и поэтому… и поэтому…“

«Джим говорил что-то про то, что он выступит на следующем заседании редакции и предложит, чтобы мне разрешили опубликовать все рассказы, с авторами которых я уже имел устную договоренность… хотя, конечно…» Я встал, пересек комнату и выключил свет. «Для чего ты это сделал?» – спросил Джимми. «Ты знаешь, для чего», – ответил я. «Так что убирайся отсюда, Джимми, а то от тебя ничего не останется».

Он поднялся и подошел ко мне. «Мне кажется, оставшуюся часть дня тебе стоит отдохнуть, Хенри», – сказал он. «Иди домой. Отдохни. Я понимаю: ты перенапрягся в последнее время. Я хочу, чтобы ты знал, что я изо всех сил постараюсь все это уладить. Я так же сильно желаю этого, как и ты… по крайней мере, почти так же. А сейчас тебе надо пойти домой, расслабиться и посмотреть телевизор».

«Телевизор», – повторил я и рассмеялся. Это было самым смешным из всего, что я когда-либо слышал. «Джимми», – сказал я. «Я хочу, чтобы ты еще кое-что передал от меня Сэму Вадару». «О чем ты, Хенри?»

«Скажи ему, что ему нужен форнит. Для всего этого предприятия. Да нет, тут, пожалуй, одним не обойдешься. Тут нужна целая дюжина форнитов». «Форнит», – сказал он, кивая. «Хорошо, Хенри, я обязательно скажу ему об этом».

«Голова моя так болела, что я едва мог замечать, что происходит вокруг меня. Где-то в дальнем уголке сознания, я уже думал о том, как я скажу Рэгу и как Рэг примет это».

«Я и сам мог бы заполнить договор о покупке, если б знал, кому отослать его», – сказал я. «Может быть, Рэг что-нибудь придумает. Дюжина форнитов. Чтобы они засыпали форнусом все вокруг. Надо вырубить всю эту гадость, говорю тебе». Я расхаживал по его кабинету, и Джимми уставился на меня с открытым ртом. «Отключить всю электроэнергию, Джимми, скажи им это. Скажи это Сэму. Ни одна живая душа не сможет думать, когда биотоки ее мозга нарушает электричество, разве я не прав?»

«Ты прав, Хенри. На все сто процентов. А сейчас ты пойдешь домой и отдохнешь, хорошо? Вздремни немного».

«И кстати о форнитах. Им очень не нравится, когда всякая дрянь нарушает биотоки мозга. Радий, электричество и тому подобное. Кормите их болонской копченой колбасой. Пирожными. Арахисовым маслом. У нас найдутся на это средства?» Перед глазами у меня повисло темное облако боли. В глазах у меня двоилось. Внезапно мне понадобилось выпить. Раз не было форнуса, а рациональная часть моего «я» утверждала, что его не существует вообще, то оставалась только одна вещь на свете, которая помогла бы мне прийти в себя – алкоголь». «Ну разумеется, мы изыщем средства», – сказал он. «Ты ведь не веришь во все это, Джимми?» – спросил я.

«Конечно, верю. Все в порядке. Тебе просто нужно пойти домой и немного отдохнуть».

«Ты не веришь в это сейчас», – сказал я, – «но, может быть, ты поверишь в это, когда эта штука обанкротится. Скажи мне ради Бога, как ты можешь принимать правильные решения, если ты находишься меньше, чем в пятнадцати ярдах от автоматов с кока-колой, автоматов с конфетами, автоматов с сэндвичами?» И тогда мне пришла в голову действительно ужасная мысль. «А микроволновая печь?» – закричал я ему в лицо. «У них же должна быть микроволновая печь, в которой они готовят сэндвичи!»

«Он начал что-то говорить, но я даже не прислушался. Я выбежал из кабинета. Все дело было в этой микроволновой печи. Надо было убраться подальше от нее как можно скорее. От нее-то у меня и болела голова. Я помню, в приемной я увидел Джейни, Кейт Янгер из рекламного отдела и Мерт Стронг. Все они уставились на меня. Должно быть, они слышали, как я кричал».

«Мой кабинет был на втором этаже как раз под кабинетом Джимми. Я побежал по лестнице. Как только я вошел в кабинет, я немедленно выключил свет и схватил портфель. На лифте я спустился в вестибюль, но пока я спускался, я поставил портфель между ног и заткнул уши пальцами. Я также помню, как три или четыре моих попутчика посмотрели на меня довольно странно». Редактор холодно усмехнулся. «Они испугались. Если бы вы оказались в маленькой движущейся коробочке с очевидным сумасшедшим, вы бы тоже испугались». «Да уж, это немного слишком», – сказала жена агента. «Пока еще нет. Безумие должно с чего-то начинаться. Если эта история и рассказывает о чем-то, если вообще события чьей-нибудь жизни могут о чем-нибудь рассказать, то этим что-то является зарождение безумия. Безумие должно с чего-то начинаться и куда-то приводить. Совсем как дорога. Или пуля, вылетающая из ствола Я находился еще очень далеко от Рэга Торпа, но я приближался к нему стремительно. Это факт».

«Мне надо было куда-то пойти, и я отправился „Четыре Отца“, бар на сорок девятой авеню. Я помню, что выбрал именно этот бар, потому что там не было автоматического проигрывателя и цветного телевизора и горело не так много ламп. Помню, как я заказал себе первый бокал. Потом я уже ничего не помню до того момента, как я проснулся на следующее утро у себя дома. На полу была засохшая рвота, а в простыне сигаретой была прожжена большая дыра. В ступоре я чуть было не умер одним из двух довольно омерзительных способов: я чуть не захлебнулся в собственной блевотине и чуть не сгорел. Впрочем, едва ли я что-нибудь почувствовал бы». «Бог мой», – сказал агент почти уважительно. «Я вырубился», – сказал редактор. «Впервые в своей жизни я по-настоящему вырубился. Такие состояния – всегда признак конца, и они обычно не повторяются много раз. Так или иначе, но никогда они не бывают очень часто. Но любой алкоголик скажет вам, что вырубиться и потерять сознание – это абсолютно разные вещи. Было бы куда спокойнее, если бы это было не так. Но нет, когда алкоголик вырубается, он продолжает действовать. Вырубившийся алкоголик похож на энергичного маленького дьяволенка. Нечто вроде злого форнита. Он начинает звонить своей бывшей жене и оскорблять ее по телефону или выезжает на тротуар, по которому идет стайка детей. Он уходит с работы, грабит магазин, дарит свое обручальное кольцо. Энергичный маленький дьяволенок».

«Что же касается меня, то я, по всей видимости, пришел домой и написал письмо. Письмо не было адресовано Рэгу. Оно было адресовано мне. И писал его не я – по крайней мере, судя по самому письму». «Так кто же написал?» – спросила жена писателя. «Беллис». «Кто такой Беллис?»

«Его форнит», – произнес писатель почти рассеянно. Глаза его были устремлены куда-то очень далеко.

«Да, это так», – сказал редактор, абсолютно не выглядя удивленным. Он снова воспроизвел для них письмо в мягком вечернем воздухе, отмечая жестами наиболее важные места.

«Привет от Беллиса. Я сочувствую твоим трудностям, мой друг, но хочу тебе с самого начала сказать, что трудности есть не у тебя одного. Так что мне приходится нелегко. Я могу доверху засыпать форнусом твою колымагу, но поворачивать ключ зажигания все равно придется тебе. Для этого Бог и создал людей. Так что я сочувствую тебе, но сочувствие – это все, что я могу тебе предложить».

«Я вижу, ты беспокоишься о Рэге Торпе. Я беспокоюсь не о нем, а моем брате, Рэкне. Торп беспокоится о том, что случится с ним, когда Рэкн уйдет от него, но это потому, что он эгоистичен. С писателями всегда бывает трудно из-за их эгоизма. Он никогда не думает о том, что будет с Рэкном, если сам Торп оставит его. Или свихнется, как пьяный барсук. По-видимому, это никогда не приходило ему в голову. Но к счастью, все наши досадные трудности преодолеваются с помощью одного краткодействующего средства. И я напрягаю руки и свое крошечное тельце, чтобы предоставить тебе его, мой пьяный друг. Ты спросишь меня, существуют ли какие-нибудь долгодействующие средства. Я уверяю тебя, таких средств нет. Все раны смертельны. Примирись с неизбежным. Иногда веревка провисает, но она никогда не рвется. Итак. Благослови минуту передышки и не теряй времени в напрасных сожалениях. Благодарное сердце помнит о том, что в конце концов мы прорвемся».

«Ты должен заплатить ему за рассказ из своих денег. Но не посылай ему свой личный чек. У Торпа большие и, возможно, даже опасные проблемы с душевным здоровьем, но это не говорит о глупости». Редактор прервался и сказал по буквам: г-л-у-п-о-с-т-и. Затем он продолжил: «После того, как ты пошлешь чек лично ему, он выздоровеет за десять секунд».

«Сними восемьсот с лишним долларов со своего личного счета и открой новый счет на имя „Арвин Паблишинг Инкорпорейтед“. Спроси их, поняли ли они, что твой чек должен выглядеть по-деловому, никаких милых собачек или видов на каньон. Найди человека, которому ты можешь доверять, и оформи на него доверенность на пользование счетом. Когда тебе выдадут чековую книжку, выпиши один чек на восемьсот долларов, и пусть его подпишет твой доверенный. Отошли чек Рэгу Торпу. Это прикроет ненадолго твою задницу». «Пока». Письмо было подписано «Беллис». Не от руки. На машинке».

«Ну и ну», – снова произнес писатель. «Когда я поднялся, первой вещью, на которую я обратил внимание, была моя пишущая машинка. Она выглядела скорее как призрак пишущей машинки из дешевого фильма ужасов. Еще вчера она была обычным черным конторским „Ундервудом“. Когда я поднялся – с головой, которая была размером с Северную Дакоту – она была вымазана в сером клейком веществе. Последние фразы письма почти не читались. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что мой „Ундервуд“ едва ли когда-нибудь оправится от пережитого. Я попробовал на вкус вещество и отправился на кухню. На столе стояла вскрытая банка с сиропом, из которой торчала ложка. Повсюду между кухней и моей берлогой, которая служила мне в то время рабочим местом, был разлит сироп».

«Кормили форнита», – сказал писатель. «Беллис был сладкоежкой. Во всяком случае, вам так казалось».

«Да. Но даже будучи таким больным и измотанным, я прекрасно знал, кем был мой форнит». Он растопырил пальцы рук.

«Во-первых, Беллис – это была девичья фамилия моей матери». «Во-вторых, эта фраза – „свихнется, как пьяный барсук“. Это было наше с братом жаргонное выражение, когда мы были детьми».

«И в-третьих, самое неприятное. Эта идиотская ошибка в слове „глупость“. Почему-то я всегда ее совершал. Я знал одного потрясающе образованного литератора, который слово „мышь“ всегда писал без мягкого знака, независимо от того, сколько раз корректоры исправляли ему эту ошибку. Для этого парня, получившего докторскую степень в Принстоне, слово „ужасный“ всегда выглядело как „ужасный“.

Жена писателя внезапно рассмеялась. Смех ее был одновременно растерянным и радостным. «Странно, я тоже иногда делаю эту ошибку».

«Я хочу только сказать, что ошибки человека – это его литературные отпечатки пальцев. Спросите любого редактора, который несколько раз имел дело с рукописями одного и того же писателя».

«Беллис был мной, и я был Беллисом». Тем не менее его совет оказался чертовски хорошим. Я даже подумал, что это великий совет. Но за всем этим скрывается что-то еще – подсознание оставляет отпечатки пальцев, но там прячется и какой-то незнакомец. Странный парень, который знает много такого, о чем я никогда не подозревал. Я, например, никогда не слышал выражения «оформить доверенность на пользование счетом», во всяком случае, мне так казалось. Но оно было в письме, и позже я узнал, что в банках пользуются именно им».

«Я взял телефонную трубку и собрался набрать номер моего друга. Трудно в это верить, но боль молнией пронзила мою голову. Я подумал о Рэге Торпе и радии и в спешке положил трубку на место. После того как я принял душ, побрился и раз десять посмотрел на себя в зеркало, чтобы удостовериться в том, что моя наружность приближается к тому, как должен выглядеть нормальный человек, я решил пойти и встретиться с другом лично. Но он все-таки задал мне очень много вопросов и смотрел на меня очень пристально. Так что, наверное, во мне было еще что-то такое, что не могли скрыть ни душ, ни бритье, ни приличная доза Листерина. К счастью, он не работал вместе со мной, и это помогло мне. Вы ведь знаете, как быстро распространяются новости. Кроме того, если бы он был моим коллегой, он знал бы о том, что „Арвин Паблишинг Инкорпорейтед“ финансировала „Логан“ и спросил бы себя о том, какое мошенничество я собираюсь осуществить. Но он не был и не знал. Так что я сказал ему, что это малое издательское предприятие, которое я затеял после того, как „Логан“ решил сократить отдел художественной литературы».

«Он вас спросил о том, почему вы назвали его „Арвин Паблишинг“?» – спросил писатель. «Да». «Что вы ему сказали?»

«Я сказал ему», – произнес редактор, неприветливо улыбнувшись, – что «Арвин – это девичья фамилия моей матери».

После небольшой паузы редактор возобновил свой рассказ. До самого конца его уже почти не прерывали.

«Я начал ждать прихода чековых бланков. Я убивал время, как мог. Берешь стакан, подносишь его к губам, выпиваешь его, а потом наливаешь еще. До тех пор, пока эти манипуляции не утомляют тебя так, что ты просто падаешь головой на стол. Происходили и другие вещи, но только этот процесс меня по-настоящему интересовал. Насколько я помню. Я оговариваюсь потому, что был в то время постоянно пьян, и на одну вещь, которую я запомнил, приходится пятьдесят или шестьдесят, которые выветрились из моей памяти». «Я ушел с работы, и уверен, что это вызвало у всех огромный вздох облегчения. У них, потому что им не надо было теперь брать на себя экзистенциальную задачу по увольнению сумасшедшего из несуществующего отдела. У меня, потому что я не мог себе представить, как я снова окажусь перед этим зданием, с его лифтом, лампами дневного света, телефонами и всем этим поджидающим меня электричеством».

«В течение тех трех недель я написал Рэгу Торпу и его жене по паре писем. Я помню, как писал ей, но не ему. Как и письмо от Беллиса, письма Рэгу были написаны мной в состоянии полного помрачения сознания. Но и в таком состоянии я не избавлялся ни от моих старых рабочих привычек, ни от привычных грамматических ошибок. Я никогда не забывал вставить копирку. Когда я просыпался на следующее утро, листы копирки валялись вокруг. Я словно читал письма от незнакомого мне человека».

«Нельзя сказать, что эти письма были безумны. Совсем нет. Они даже были почти… рассудительны».

Он остановился и покачал головой медленно и изнуренно.

«Бедная Джейн Торп. Ей, наверное, казалось, что редактор рассказа ее мужа проделывал очень сложную и человеколюбивую процедуру по излечению ее мужа от его прогрессирующего безумия. Возможно, ей и приходил в голову вопрос о том, надо ли потакать во всем человеку, которого осаждают различные параноидальные фантазии, один раз чуть уже не приведшие к тому, что он набросился на девочку. Но даже если и так, она закрывала глаза на все отрицательные стороны и потакала ему сама. И я никогда ее за это не обвинял. Она не смотрела на него, как на капризного сумасшедшего, которого надо терпеть, пока он не отправится на живодерню. Она любила его. В своем роде Джейн Торп была великой женщиной. И прожив с Рэгом ранний период, а затем период славы и, наконец, период безумия, она вполне была согласна с Беллисом, что надо „благословить минуту передышки и не терять времени на напрасные сожаления“. Разумеется, чем дольше передышка и чем сильнее провисла веревка, тем больнее вам будет, когда ее в конце концов дернут…»

«В тот короткий период времени я получил письма от них обоих. Удивительно солнечные письма. Хотя солнце их было каким-то странным, почти предзакатным. Казалось, что… Впрочем, черт с ней, с этой дешевой философией. Если я смогу сформулировать, то скажу вам потом. А пока давайте забудем об этом».

«Он заходил поболтать к соседям каждый вечер. Когда листья начали падать, Рэг Торп им казался уже чем-то вроде сошедшего на землю бога.

Когда они не играли в карты, начинались разговоры о литературе, во время которых Рэг мягко подшучивал над ними. Он взял себе щенка из местного приюта для животных и выгуливал его утром и вечером, встречаясь и перекидываясь парой фраз с другими людьми из квартала. Люди, подумавшие было, что Торпы – довольно странная пара, изменили свое мнение о них. Когда Джейн сказала, что без электричества ей стало довольно трудно справляться с домашним хозяйством и она хотела бы нанять служанку, Рэг сразу же согласился. Она была поражена тем, насколько легко и весело он принял известие о служанке. Дело тут было не в деньгах – после «Антиподов» они катались как сыр в масле – дело было в них. Рэг всегда свято верил в то, что они были повсюду. И разве мог для них найтись лучший шпион, чем служанка, которая могла расхаживать по всему дому, заглядывать под кровати и в чуланы, а, возможно, и в ящики письменного стола, если их, конечно, перед этим не запереть, а еще лучше – не забить гвоздями».

«Но он сказал ей, что согласен, что с его стороны было крайне бесчувственным не догадаться об этом самому. И это несмотря на то, – подчеркнула она в своем письме, – что самую тяжелую работу по дому, например, ручную стирку, он выполнял сам. Он попросил только об одном: чтобы ей не разрешали входить в его кабинет».

«А самым лучшим и наиболее обнадеживающим с точки зрения Джейн было то, что он вернулся к работе, на этот раз над новым романом. Она прочитала первые три главы, и они показались ей великолепными. По ее словам, все это началось с того момента, как я принял „Балладу о блуждающей пуле“ для публикации в „Логане“. До того момента он был в безнадежно плохом состоянии. И она благословляла меня за то, что я сделал».

«Я абсолютно уверен, что она была искренней, но все же в ее благодарности не было особой теплоты, и солнечность ее письма местами замутнялась. Вот я и опять заговорил об этом: свет, который пронизывал ее письмо, чем-то напоминал лучи солнца в тот день, когда оно пробивается через тяжелые дождевые облака, предвещающиебурю».

«При всех этих хороших новостях – друзьях, собаке, служанке и новом романе – она тем не менее была слишком проницательна, чтобы поверить в его окончательное выздоровление… по крайней мере, мне так казалось из моего тумана. У Рэга оставались признаки психоза. Психоз чем-то похож на рак легких: ни одна из этих болезней не может пройти сама собой, хотя и у сдвинувшихся и у раковых больных могут быть периоды временного облегчения».

«Могу я попросить у вас еще одну сигарету, дорогая?» Жена писателя протянула ему одну штуку. «В конце концов», – продолжил он, доставая свой «Ронсон», – «знаки его болезни были повсюду. Ни телефона, ни электричества. Он кормил свою пишущую машинку так же регулярно, как и своего щенка. Соседи-студенты считали его гением, но они не видели, как по утрам он надевает резиновые перчатки от радиации, чтобы принести свежую газету. Они не слышали, как он стонет во сне, и им не надо было успокаивать его, когда он, крича, просыпался от кошмаров, которые не мог потом вспомнить».

«Вы, моя милая», – повернулся редактор к жене писателя, – «удивлялись, почему она была так привязана к нему. Но вы ведь не все сказали, что было у вас на уме. Не так ли?» Она кивнула.

«Да. И я не собираюсь перечислять вам все причины. Когда рассказываешь правдивые истории, надо просто перечислить все происшедшие события, и пусть люди сами беспокоятся о том, почему они произошли. В общем, никто никогда не знает причину тех или иных событий… а в особенности те люди, которые утверждают, что она им известна».

«Но все-таки в представлении Джейн Торп дело значительно поправилось. Она переговорила с негритянкой среднего возраста о работе по уборке дома и заставила себя рассказать ей о странностях мужа настолько откровенно, насколько она могла. Женщина – ее звали Гертруда Рулин – рассмеялась и сказала, что ей приходилось работать на людей, которые вели себя куда страннее. Первую неделю работы Рулин в доме Джейн провела почти с тем же самым чувством, с которым она впервые шла вместе с мужем в гости к соседям. Она постоянно ожидала какого-нибудь дикого взрыва. Но Рэг очаровал служанку в той же степени, что и своих молодых друзей, поговорив с ней о ее церковной деятельности, о ее муже и о Джимми, ее младшем сыне, рядом с которым, по словам Гертруды, даже Джек-потрошитель выглядел бы смирным зубрилой-первоклассником. У нее было одиннадцать детей, но между Джимми и следующим ее ребенком был разрыв в девять лет. Ей приходилось с ним трудновато».

«Рэг выглядел неплохо… по крайней мере, если вы смотрели на мир с его точки зрения. Но, разумеется, он был таким же сумасшедшим, как и раньше. Таким же сумасшедшим, как и я. Безумие – это блуждающая пуля, но любой эксперт по баллистике скажет вам о том, что не бывает двух одинаковых пуль. В одном из писем ко мне Рэг написал немного о новом романе, а затем прямо перешел к форнитам. К форнитам вообще и к Рэкну в частности. Он размышлял о том, действительно ли они хотят убить форнита или, что казалось ему более вероятным, взять их в плен живыми и изучить, что они из себя представляют. Он закончил письмо так: „Как мой аппетит, так и мой взгляд на жизнь неизмеримо улучшились со времени начала нашей переписки, Хенри. Я вам очень благодарен. Искренне ваш. Рэг“. И в конце небольшой постскриптум, в котором он небрежно осведомлялся, будет ли его рассказ проиллюстрирован. Это вызвало у меня внезапные угрызения совести, и мне срочно потребовалось выпить».

«Рэг был занят форнитами, а я – электропроводами». «В моем ответном письме я упомянул форнитов лишь походя. Вот когда я действительно стал потакать ему, во всяком случае, в отношении форнитов. Эльф с девичьей фамилией моей матери и мои повторяющиеся грамматические ошибки перестали интересовать меня».

«Что меня начинало интересовать все больше и больше. Так это электричество, радиоволны, микроволновые печи, радиоизлучение небольших приборов, слабая радиация и Бог знает еще что. Я пошел в библиотеку и взял книги по интересующему меня предмету. Я также купил несколько книг. Там было много пугающих вещей, и, разумеется, их-то я и искал».

«Я отключил телефон и электроэнергию. Ненадолго это помогло, но однажды, когда я стоял, пошатываясь, в дверях с одной бутылкой „Черного Бархата“ в руке и с другой – в кармане пальто, я увидел маленький красный глазок, уставившийся на меня с потолка. Боже мой, с минуту мне казалось, что сейчас у меня случится сердечный приступ. Сначала я подумал, что это жук… огромный черный жук с одним пылающим глазом».

«У меня был газовый фонарь, и я зажег его. Сразу понял, что это было. Но от этого мне не стало легче. Наоборот, гораздо хуже. Как только я хорошенько рассмотрел эту штуку, я почувствовал пульсирующие взрывы острой боли в голове. На мгновение мне показалось, что глаза мои стали смотреть внутрь и я могу заглянуть в свой собственный мозг и увидеть дымящиеся, чернеющие, умирающие клетки. Это было противопожарное устройство, в 1969 году оно было еще большей технической новинкой, чем даже микроволновая печь».

«Я вылетел из квартиры и понесся вниз по лестнице. Хотя я жил на шестом этаже, к тому времени я перестал пользоваться лифтом. Я забарабанил в дверь к швейцару. Я сказал ему, что хочу, чтобы эту штуку убрали, хочу, чтобы ее убрали совсем, хочу, чтобы ее убрали сегодня же вечером, хочу, чтобы убрали ее в течение часа. Он посмотрел на меня так, как будто я – вы простите мне это выражение – свихнулся, как пьяный барсук, и теперь я его прекрасно понимаю. Противопожарное устройство было установлено для моего же блага, для моей же безопасности. Сейчас они есть повсюду, но тогда это был Большой Шаг Вперед, за который ассоциация жильцов вносила специальную плату».

«Он снял устройство – много времени на это не потребовалось – но взгляд его оставался столь же пристальным, и отчасти я мог его понять. Я был небрит, от меня несло виски, волосы у меня на голове стояли дыбом, пальто было грязным. Он, должно быть, знал, что я уже не хожу на работу, что я продал мой телевизор, что телефон и электроэнергию я добровольно отключил. Он считал меня сумасшедшим».

«Возможно я и был сумасшедшим, но, как и Рэг, я не был идиотом. Я стал очень любезным. Редакторам по должности полагается уметь располагать к себе людей. И я подмазал его десятидолларовым банкнотом. В конце концов мне удалось замять это происшествие, но, по тем взглядам, которые я ощущал на себе в течение следующих двух недель – моих последних недель в этом доме – я понял, что слухи обо мне распространились. Тот факт, что ни один из членов жилищной ассоциации не подошел ко мне, чтобы упрекнуть меня в неблагодарности, был особенно красноречив. Я сидел при неровном свете газового фонаря, единственного источника света на все три комнаты, за исключением всех электрических фонарей Манхэттена, свет которых пробирался через окна. Я сидел с бутылкой в одной руке и с сигаретой в другой и смотрел на участок потолка, где раньше было противопожарное устройство с красным глазком, глазком, который был таким безобидным в дневное время, что я никогда даже не замечал его. Я думал о неопровержимом факте, что хотя я и отключил все электричество, одна штука все-таки работала… а где оказалась одна, там могла оказаться и другая».

«Но даже если это и не так, весь дом все равно был начинен проводами. Он был полон проводами, как человек, умирающий от рака, бывает полон злокачественными клетками и гниющими внутренними органами. Закрыв глаза, я мог видеть все эти провода, бегущие в темноте и излучающие слабый зеленый свет».

«Когда я получил от Джейн Торп письмо, в котором она упоминала о фольге, одна часть моего „я“ поняла, что в этом она увидела признак безумия Рэга. И эта часть моего „я“ знала, что я должен ответить ей так, будто все мое „я“ уверено в ее правоте. Но другая часть моего „я“ – к тому времени значительно большая – воскликнула: „Какая замечательная идея!“ – и в тот же день я покрыл фольгой все выключатели у себя в квартире. Вспомните, что я был тем человеком, который должен был помогать Рэгу Торпу. При всей мрачности ситуации это довольно забавно».

«В ту ночь я решил выехать с Манхэттена. У меня был старый фамильный дом в Адирондакс, куда я мог отправиться, и мне нравилась эта перспектива. Единственное, что удерживало меня в городе, – это был рассказ Рэга Торпа. Если для Рэга „Баллада о блуждающей пуле“ стала спасательным кругом в океане безумия, то теперь она сыграла ту же роль и для меня. Я хотел, чтобы ее напечатали в каком-нибудь приличном журнале. После этого я мог отправляться хоть к черту на куличики».

«Вот до какого момента дошла переписка Уилсон-Торп как раз незадолго до катастрофы. Мы были похожи на двух умирающих наркоманов, проводящих сравнительный анализ достоинств героина и ЛСД. У Рэга форниты жили в пишущей машинке, у меня они жили в стенах, и у нас обоих они жили в головах».

«И кроме того, были еще и они. Не забывайте о них. Прошло немного времени, и я решил, что к ним принадлежат все нью-йоркские редактора художественной прозы – нельзя сказать, чтоб их осталось много к концу 1969 года. Если всех их собрать вместе, их можно было бы убить одним зарядом дроби, и вскоре я начал думать, что это не такая уж и плохая идея». «Только через пять лет я смог взглянуть на эту ситуацию их глазами. Я потряс своим видом швейцара, а ведь он видел меня не в самом худшем состоянии и к тому же получил от меня на чай. Что касается редакторов… ирония была в том, что многие из них действительно были моими хорошими друзьями. Джерид Бейкер, например, был заместителем редактора по художественной литературе в „Эсквайре“, а ведь мы с Джеридом вместе воевали во Второй мировой войне. Эти ребята не просто почувствовали некоторое неудобство, увидев новую улучшенную версию Хенри Уилсона. Они были в ужасе. Если бы я просто отослал рассказ с любезным поясняющим письмом, мне, возможно, сразу же удалось бы пристроить его. Но это мне казалось недостаточным. О, нет, это не для такого рассказа. Я должен был убедиться в том, что об этом рассказе позаботятся особо. Так что я таскался с ним от двери к двери, вонючий, седой бывший редактор с трясущимися руками и красными глазами, с огромным кровоподтеком на левой щеке, который я приобрел, стукнувшись о дверь ванной комнаты, пробираясь к туалету в кромешной темноте».

«Кроме того, я не желал разговаривать с этими ребятами в их кабинетах. Я просто-напросто был не в состоянии. Давно прошли те времена, когда я мог позволить себе зайти в лифт и подняться на сороковой этаж. Так что я поджидал их в парках, на лестницах, или, как это случилось с Джеридом Бейкером, в баре на сорок девятой авеню. Джерид по крайней мере был бы рад пригласить меня в более приличное место, но, как вы понимаете, прошли те времена, когда нашелся хотя бы один уважающий себя метрдотель, который пропустил бы меня в ресторан для деловых людей». Агент поморщился. «Я получал формальные обещания прочесть рассказ, за которыми следовали неформальные вопросы о том, как мое здоровье, как много я пью. Я помню – весьма смутно – как я пытался объяснить парочке из них, что утечки электричества и радиации сбивают все мысли у людей, и когда Энди Риверс, возглавлявший отдел художественной литературы в „Американз Кроссингз“, спросил, не нужна ли мне помощь, я сказал, что это ему нужна помощь». «Видишь всех этих людей на улице?» – спросил я. Мы стояли с ним в Вашингтон-сквер парке. «У половины, а, может быть, даже у трех четвертей из них в мозгу развились злокачественные опухоли. Держу пари, что ты не возьмешь рассказ Торпа, Энди. Черт, вы ничего не можете понять в этом городе. Ваш мозг находится на электрическом стуле, а вы даже не подозреваете об этом».

«В руках у меня был экземпляр отпечатанного на машинке рассказа. Он был свернут в трубочку, как газета. Я ударил его свернутой трубочкой по носу, как бьют собаку, которая мочится на угол дома. Я повернулся и пошел. Помню, как он кричал мне вслед, что-то насчет того, чтобы выпить чашечку кофе и обсудить все это еще раз, но в этот момент я заметил неподалеку магазинчик уцененных грампластинок. Колонки, поблескивающие тяжелым металлом, уставились прямо на тротуар, а внутри виднелись гроздья ламп дневного света, и я перестал слышать его голос в нарастающем жужжании, которое раздалось в моей голове. Я помню, как подумал о двух вещах: во-первых, мне надо поскорее уехать из города, как можно скорее, а то у меня у самого образуется опухоль в мозгу, и во-вторых, мне надо немедленно выпить».

«Когда я добрался домой в тот вечер, я обнаружил под дверью записку. В ней было написано: „Убирайся отсюда, сумасшедший козел“. Я выбросил ее, не обратив никакого внимания. Мы сумасшедшие старые козлы, думаем о слишком важных вещах, чтобы обращать внимание на анонимные записки от всяких сосунков».

«Я думал о том, что я сказал Энди Риверсу о рассказе Рэга. И чем больше я думал – чем больше я пил – тем более осмысленными казались мне мои слова. „Блуждающая пуля“ была забавным рассказом и на поверхностном уровне читалась легко… но в глубине она оказывалась удивительно сложной. Думал ли я, что хоть один редактор в этом городе сможет ухватить смысл всех уровней этого рассказа? Возможно, раньше я мог так думать, но сейчас, когда глаза мои открылись? Неужели в мире, нашпигованным проводами, как бомба террориста, найдется место для понимания и тонкого вкуса? Боже мой, ведь электричество течет повсюду».

«Пытаясь забыть о постигшей меня неудаче, я читал газету, пока еще было достаточно дневного света. И там, прямо на первой странице „Тайме“ была статья о том, куда исчезают радиоактивные отходы с атомных электростанций. Там говорилось, что в умелых руках эти отходы запросто могли бы превратиться в ядерное оружие».

«Когда стемнело, я сидел у себя за кухонным столом и размышлял о том, как они добывают плутониевую пыль подобно тому, как золотоискатели в 1849 году добывали золото. Только им не надо было взрывать город. О, нет. Им достаточно было разбросать ее повсюду и всем свернуть мозги набекрень. Они были зловредными форнитами, а вся эта радиоактивная пыль была зловредным форнусом. Самым худшим форнусом, приносящим одни несчастья».

«В конце концов я решил, что вообще не хочу печатать рассказ Рэга, по крайней мере, не в Нью-Йорке. Я уеду из города, как только мне пришлют заказанные бланки чеков. Когда я буду в северной части штата, я пошлю рассказ в провинциальные литературные журналы. Начну, пожалуй, со „Сьюани Ревью“. Или, может быть, с „Айова Ревью“. Рэгу я потом все объясню. Рэг поймет. Все проблемы казались решенными, так что я решил выпить в честь этого. Потом я выпил еще. А потом я вырубился. До катастрофы мне предстояло вырубиться еще только один раз».

«На следующий день пришли чеки „Арвин Компани“. Я впечатал в один из них требуемую сумму и отправился к доверенному другу. Опять он меня долго расспрашивал, но и на этот раз я сдержался. Мне нужна была подпись. В конце концов я ее получил. Я пошел в мастерскую и попросил тут же при мне изготовить почтовый штамп „Арвин Компани“. Я поставил штамп в графе для обратного адреса на фирменном конверте, впечатал адрес Рэга (сахарной пудры в машинке больше не было, но клавиши до сих пор западали) и прибавил от себя пару строк о том, что никогда еще посылка автору чека не доставляла мне такого удовольствия… и это было абсолютной правдой. И до сих пор так и есть. Мне потребовался почти час, чтобы отправить письмо: я все никак не мог понять, достаточно ли официально оно выглядит. Вам никогда бы не пришло в голову, что вонючий пьяница, не менявший свое нижнее белье около десяти дней, мог проявлять такую осмотрительность».

Он сделал паузу, затушил сигарету и посмотрел начасы. Затем тем же тоном, которым проводник возвещает прибытие поезда в какой-нибудь крупный населенный пункт, он произнес: «Мы подошли к необъяснимому».

«Эта часть моей истории особенно интересовала двух психиатров и других специалистов по душевным болезням, с которыми мне предстояло иметь дело в следующие тридцать месяцев моей жизни. Они заставляли меня отречься от одного ее фрагмента, чтобы удостовериться в том, что я начинаю поправляться. Как сказал один из них: „Это единственная часть вашего рассказа, которая не может быть объяснена вашим неправильным умозаключением… если, конечно, предположить, что в данный момент ваши логические способности вполне восстановились“. Потом я все-таки отрекся, потому что знал – даже если они этого не знали – что я начинаю поправляться и мне дьявольски хотелось выбраться из лечебницы. Я подумал, что если мне не удастся выбраться довольно скоро, тогда я сойду с ума опять. Так что я отрекся – ведь и Галилей отрекся, когда ему начали поджаривать пятки, но внутри себя я остался непреклонным. Я не хочу сказать, что то, о чем я вам сейчас расскажу, произошло на самом деле. Я только утверждаю, что до сих пор верю в то, что это произошло. Различие небольшое, но для меня оно очень существенно».

«Итак, друзья, необъяснимое». «Следующие две недели я провел, готовясь к отъезду. Мысль о том, что мне придется вести машину, совершенно, кстати говоря, меня не беспокоила. Когда я был ребенком, я прочел, что машина – самое безопасное место во время грозы, так как резиновые шины служат почти идеальными изоляторами. Я с нетерпением ожидал того момента, когда я заберусь в свой старый „Шевроле“, наглухо задраю окна и выеду из города, который начинал мне представляться в виде одной огромной молнии. Тем не менее приготовления также включали в себя операцию по вывинчиванию лампочки из салона, заклеиванию патрона и отключению фар». «Когда я пришел домой в ту последнюю ночь, которую я намеревался провести в своей квартире, там ничего не оставалось, кроме кухонного стола, кровати и пишущей машинки в каморке. Я был сильно пьян, и в кармане пальто у меня была припасена бутылка для того, чтобы скоротать ночные часы. Я проходил через свою берлогу, собираясь, я полагаю, отправиться в спальню. Там бы я сел на кровать и начал бы думать о проводах, об электричестве, о свободной радиации и пил бы до тех пор, пока, наконец, не смог бы заснуть».

«Место, которое я называю своей берлогой, на самом деле было гостиной. Я устроил себе в ней кабинет, потому что там было лучшее освещение во всей квартире. Там было большое выходящее на запад окно, из которого была видна линия горизонта. Это приближается к чуду с хлебами и рыбами, особенно для квартиры в Манхэттене на шестом этаже, но линия горизонта была видна. Я не задумывался над тем, как это могло получиться, я просто наслаждался видом. Комната была освещена прекрасным ровным светом даже в дождливые дни».

«Но освещенность в тот вечер была просто сказочной. Закат наполнил комнату красным сиянием. Свет был как от раскаленной докрасна печи. Без мебели комната показалась мне слишком большой. Стук моих шагов по твердому деревянному полу отдавался эхом».

«Пишущая машинка стояла на полу в самом центре, и я как раз собирался пройти мимо, когда увидел, что в машинку заправлен лист бумаги. Это заставило меня вздрогнуть, так как я прекрасно помнил, что машинка была пустой, когда я в последний раз выходил за новой бутылкой».

«Я оглянулся в поисках какого-нибудь непрошенного гостя. Исключив взломщиков и наркоманов, я подумал о… о том, что это были привидения». «Я увидел рваную дыру на обоях слева от двери в спальню. По крайней мере, теперь я знал, откуда в пишущей машинке оказалась бумага. Кто-то просто оторвал потрепанный кусок старых обоев».

«Я все еще смотрел на обои, когда услышал у себя за спиной негромкий отчетливый звук – клац! Я подскочил и обернулся. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я был в ужасе, но я узнал звук, в этом не могло быть никакого сомнения. Всю жизнь я работал со словами и мгновенно распознать звук ударяющей по бумаге клавиши пишущей машинки, даже в пустой, освещенной закатным солнцем комнате, в которой некому дотронуться до клавиатуры».

Они смотрели на него в темноте, их лица расплывались белыми кругами. Никто не произнес ни слова, но все передвинулись слегка поближе друг к другу. Жена писателя двумя руками сжала руки своего мужа.

«Я почувствовал, что я… смотрю на себя откуда-то со стороны. Словно меня не было. Может быть, так всегда и чувствует себя человек, сталкивающийся с необъяснимым. Я медленно пошел по направлению к пишущей машинке. Сердце дико трепыхалось у меня в горле, но ум был совершенно спокоен… каким-то ледяным спокойствием».

«Клац! Дернулась еще одна клавиша. Я даже заметил на этот раз, какая. Клавиша была в третьем ряду, слева».

«Я очень медленно опустился на колени, а затем ноги мои стали ватными, и я почти в бессознательном состоянии рухнул на пол, и мое грязное пальто веером расположилось вокруг меня, как юбка девушки, сделавшей очень глубокий реверанс. Машинка быстро клацнула два раза подряд, затем сделала паузу и клацнула снова. Каждый клан, так же отдавался эхом, как и звуки моих шагов минуту назад».

«Обои так были так заправлены в машинку, что сторона с засохшим клеем была лицевой. Буквы были неровными и нечеткими, но я вполне мог разобрать их. Рэкн – вот что было там написано».

«Затем…» Он прочистил горло и слегка усмехнулся. «Даже сейчас, через столько лет трудно об этом рассказывать… просто произнести это вслух. Ну хорошо. Излагаю только факты. Я увидел ручку, которая высунулась из пишущей машинки. Невероятно крошечную ручку. Она появилась между клавишами С и М в нижнем ряду, сжалась в кулак и ударила по клавише пробела. Машинка дернулась, очень быстро, словно икнула. Ручка втянулась обратно».

У жены агента вырвался резкий смех. «Перестань, Марша», – мягко сказал агент, и она замолчала.

«Машинка стала клацать немного быстрее», – продолжил редактор, – «и через некоторое время мне почудилось, что я слышу тяжелое дыхание существа, которое молотило по клавишам. Оно задыхалось, как задыхается человек, выполняющий очень трудную работу и все ближе и ближе подходящий к пределу своих возможностей. После некоторого времени машинка вообще почти перестала печатать. Большинство литер было измазано в том самом клейком сиропе, но я смог разобрать уже напечатанное. Там было написано: рэкн уми… Р завязло в сиропе. Я помедлил мгновение и высвободил клавишу. Не знаю, смог ли бы Беллис освободить ее сам. Думаю, нет. Но мне не хотелось смотреть на то… как он будет… пытаться… С меня хватило и кулачка. Если бы я увидел эльфа, так сказать, в полный рост, я бы действительно сошел с ума. Убежать я не мог. Ноги перестали мне повиноваться». «Клац-клац-клац. А затем эти покряхтывания и напряженные вздохи. И после каждого слова мертвенно-бледная, испачканная в грязи и чернилах ручка появлялась между С и М и ударяла по пробелу. Не знаю точно, сколько это продолжалось. Может быть, семь минут, Может быть, десять. Может быть, целую вечность».

«Наконец клацанья прекратились, и я понял, что больше не могу различить его дыхания. Может быть, он потерял сознание… может быть, он сдался и ушел… а, может быть, он умер. От сердечного приступа или чего-нибудь в этом роде. В одном я уверен: послание не было закончено. Вот его текст: рэкн умирает из-за мальчика джимми торп ничего не знает скажи торпу рэкн умирает мальчик джимми убив… На этом послание обрывалось». «Наконец я нашел в себе силы подняться и выйти из комнаты. Я шел на цыпочках, словно думая, что он заснул, и если звук моих шагов разбудит его, он снова начнет печатать… и я подумал, что если это произойдет, то после первого жеклацанья я закричу. И я буду продолжать кричать до тех пор, пока не взорвется мое сердце или моя голова».

«Мой „Шевроле“ стоял на стоянке на улице, с полным баком, весь забитый вещами и готовый к отъезду. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки так тряслись, что я выронил ее, но она упала на сиденье и не разбилась».

«Я вспомнил о своих помрачениях сознания, и это было именно то, что мне нужно, и именно то, что я получил. Я помню, как сделают первый глоток из горлышка. Помню второй. Помню, как включил аккумулятор и поймал по радио Фрэнка Синатру, который пел „Эта Старая Черная Магия“, что мне показалось вполне подходящим к случаю. Помню, как я стал подпевать и сделал еще несколько глотков. Я стоял на последнем ряду стоянки и мог видеть, как чередуются цвета у светофора на углу. Я продолжал думать об ослабевающем клацаньи в пустой комнате и угасающем красном сиянии в моей берлоге. Я продолжал думать о пыхтящих звуках, вызывающих у меня в воображении фигуру занимающегося культуризмом эльфа, который подвесил рыболовные грузила на хвостик буквы Ц и упражняется в их поднятии внутри моей пишущей машинки. Я все еще видел перед собой шероховатую изнаночную поверхность обрывка обоев. Мой ум желал установить, что происходило в квартире до моего прихода… желал представить себе, как он, Беллис, подпрыгивает и ухватывается за отставший кусок обоев у двери в спальню, потому что это была единственная вещь в комнате, отдаленно напоминающая бумагу, повисает на нем и в конце концов отрывает и несет его на голове обратно к машинке, как пальмовый лист. Я пытался вообразить, как он умудрился заправить его в машинку. Я никак не мог отключиться, так что я продолжал пить, а Фрэнк Синатра кончил петь и появилась Сара Воган с песней „Сейчас Я Сяду и Напишу Себе Письмо“, и это опять вполне подходило к случаю, так как совсем недавно я делал нечто подобное, или, по крайней мере, думал до сегодняшнего вечера, что делал, пока не случилось то, что, так сказать, заставило меня пересмотреть свою позицию по этому вопросу, и я подпевал старой доброй Саре и, очевидно, именно в этот момент я наконец отключился, потому что сразу после второго припева, без всякого перерыва, я почувствовал, как кто-то бьет меня по спине, а потом заводит руки за спину и вновь отпускает их и снова бьет по спине. Это был водитель грузовика. После каждого удара я чувствовал, как фонтан воды поднимается к горлу и собирается уж вернуться обратно, но не возвращается, так как он поднимает мои локти, и каждый раз, как он это делает, на меня наступает приступ рвоты, и рвет меня даже не „Черным Бархатом“, а обычной речной водой. Когда я наконец смог поднять голову и осмотреться, было шесть часов вечера, и прошло три дня с тех пор, как я сидел в салоне своего „Шевроле“, и я лежал на берегу Джексон-ривер в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от Питсбурга. Мой „Шевроле“ торчал в реке кверху задом». «Не найдется ли еще выпить, милая? Чертовски пересохло в горле».

Жена писателя молча передала ему стакан, и когда она наклонялась к нему, она импульсивно поцеловала его в морщинистую, обтянутую крокодильей кожей щеку. Он улыбнулся, и глаза его сверкнули в сумерках. Это отнюдь не означало, что он смеется над ней. Глаза не сверкают так от смеха. «Спасибо, Мэг».

Он сделал большой глоток, закашлялся и отмахнулся от предложенной сигареты.

«Я уже достаточно накурился за вечер. Я собираюсь совсем бросить курить. В будущем воплощении, так сказать».

«Едва ли стоит продолжать мою историю. В ней есть только один порок, которым страдает всякая история – она абсолютно предсказуема. Они выудили нечто вроде сорока бутылок „Черного Бархата“ из моей машины, причем большая часть была пустой. Я нес что-то об эльфах, электричестве, форнитах, добытчиках плутония и форнусе. Я выглядел в их глазах абсолютно сумасшедшим, и таким я и был на самом деле».

«А теперь о том, что случилось в Омахе, пока я разъезжал – судя по чекам на бензин, оставшимся в ящике для перчаток – по пяти северо-восточным штатам. Как вы понимаете, всю эту информацию я узнал от Джейн Торп после долгой и болезненной переписки, которая завершилась личной встречей в Нью-Хейвене, ее теперешнем месте жительства, спустя немного времени после того, как я был выпущен из санатория в обмен на мое окончательное отречение. К концу этой встречи мы рыдали друг у друга в объятиях, и именно тогда я снова начал верить в то, что я смогу снова по-настоящему жить и, возможно, даже смогу быть счастливым».

«В тот день, около трех часов дня в дом к Торпам постучали. Это был мальчик, разносящий телеграммы. Телеграмма была от меня – последний документ нашей злополучной переписки. Текст ее был следующий: РЭГ У МЕНЯ ПРОВЕРЕННАЯ ИНФОРМАЦИЯ ЧТО РЭКН УМИРАЕТ БЕЛЛИС УТВЕРЖДАЕТ ЧТО ЕГО УБИВАЕТ МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК БЕЛЛИС ГОВОРИТ ЧТО МАЛЬЧИКА ЗОВУТ ДЖИММИ FORNIT SOME FORNUS ХЕНРИ».

«На тот случай, если примечательный вопрос Ховарда Бейкера о том, „Что ему было известно и когда это стало ему известно?“ посетил ваш ум, я могу сказать вам, что я знал о том, что Джейн наняла служанку. Но я не знал – и узнал только от Беллиса, что у нее был маленький дьяволенок Джимми. Боюсь, вам придется поверить мне на слово, хотя я должен добавить, что врачи, занимавшиеся мной в следующие два с половиной года моей жизни, никогда мне не верили».

«Когда пришла телеграмма, Джейн была в бакалейной лавке. Она нашла ее уже после того, как Рэг был мертв, в одном из его задних карманов. На ней было проставлено время отправления и время получения, а рядом была пометка: „Не передавать по телефону. Вручить в руки“. Джейн говорила, что хотя со времени прихода телеграммы прошел всего лишь один день, она выглядела так, будто он по крайней мере месяц таскал ее в кармане и вертел в руках».

«В каком-то смысле эта телеграмма, эти двадцать шесть слов и были настоящей блуждающей пулей, и я выстрелил ей из Патерсона, Нью-Джерси, прямо в мозг Рэгу Торпу, и я был так пьян, что даже не помню, как я это сделал».

«В последние две недели жизни Рэг, казалось, стал совсем нормальным. Он вставал в шесть часов утра, готовил завтрак для себя и для жены, затем в течение часа писал. Около восьми он запирал свой кабинет и выводил собаку для долгой прогулки по окрестностям. Он был общительным во время этих прогулок, останавливался поболтать со всеми, кто этого хотел, привязывал собаку у ближайшего кафе и заходил внутрь, чтобы выпить чашечку утреннего кофе, потом они снова отправлялись бродить. Он редко возвращался домой до полудня. Обычно в двенадцать тридцать или в час. Частично продолжительность прогулок объяснялась тем, что он хотел избежать встречи с болтливой Гертрудой Рулин. Во всяком случае, Джейн думала так, потому что прогулки стали такими долгими дня через два после того, как служанка приступила к работе».

«Он съедал легкий ланч, отдыхал около часа, а потом вставал и писал в течение двух-трех часов. По вечерам он часто заходил в гости к своим молодым друзьям, иногда вместе с Джейн, а иногда и один. Иногда они с Джейн отправлялись в кино, или просто читали вечером в гостиной. Они рано ложились спать, причем Рэг, как правило, немного раньше Джейн. Она написала мне, что они почти не занимались любовью, а когда это все-таки случалось, то ни он ни она не получали никакого удовольствия. „Но секс для женщины не представляет очень большой ценности“, – писала она, – „а Рэг снова работал в полную силу, и это было для него хорошей заменой. В каком-то смысле, те две недели были самыми счастливыми за последние пять лет“. Когда я прочитал это, я чуть не заплакал».

«Я ничего не знал о Джимми, но Рэг знал. Рэг знал о нем все, кроме самого важного: Джимми стал приходить на работу вместе со своей матерью». В какой ярости он, должно быть, был, когда получил мою телеграмму и начал понимать, в чем дело! Вот они и добрались до него в конце концов. И ясно, что жена также была одной из них, так как она была в доме вместе с Гертрудой и Джимми и ни разу не сказала Регу ни слова о Джимми. Что он там написал мне в одном из первых писем? «Иногда я задумываюсь о своей жене». «Когда она вернулась домой в тот самый день, когда Рег получил мою телеграмму, она обнаружила, что его нет дома. На кухонном столе лежала записка: „Любимая я ушел в книжный магазин. Вернусь к ужину“. Джейн не заметила в записки ничего необычного… но если бы она знала о моей телеграмме, то именно обычность этой записки испугала бы ее больше всего, я думаю. Она поняла бы, что Рег считает ее предателем».

«Рег не пошел ни в какой книжный магазин. Он отправился в торговый центр города в магазин оружия. Он купил автоматический револьвер сорок пятого калибра и две тысячи пуль. Он купил бы и автомат, если б у него было разрешение. Он, видите ли, собирался защитить своего форнита. От Джимми, от Гертруды, от Джейн. От них».

«Следующий день начался по заведенному порядку. Лишь потом она вспомнила, что он надел слишком жаркий свитер, и это все. Свитер, разумеется, был нужен для того, чтобы спрятать оружие. Он вышел на прогулку с собакой с револьвером, засунутым за ремень брюк».

«Он пошел прямо к кафе, где он обычно выпивал утреннюю чашку кофе, не останавливаясь по пути для разговоров с соседями. Он отвел собаку на стоянку, привязал ее к загородке и задними дворами отправился домой».

«Он прекрасно знал дневной распорядок своих друзей-соседей, он знал, что сейчас никого из них нет дома. Он знал, где они хранили запасной ключ. Он поднялся, зашел в их дом и стал наблюдать из окна за своей дверью».

«В восемь сорок он увидел Гертруду Рулин. Гертруда была не одна. С ней действительно был маленький мальчик. Неистовые повадки первоклассника Джимми Рулина почти сразу же убедили учителя и школьного попечителя, что для всеобщего блага (кроме, быть может, блага его матери, которая не могла больше отдохнуть от него днем) ему следует посидеть дома еще годик. Джимми вновь отправили в детский сад, и там он должен был проводить вторую половину дня в течение оставшейся половины учебного года. Два расположенных неподалеку детских сада были переполнены, и Гертруде не удалось пристроить его на утренние часы. Днем же она не могла убирать у Торпов, так как с двух до четырех у нее была работа в другом конце города».

«Кульминацией всей этой истории стало неохотное согласие Джейн на то, чтобы Гертруда могла приводить мальчика с собой до тех пор, пока ей не удастся пристроить его куда-нибудь. Или до тех пор, пока Рэг не обнаружит это, что он и собирался сделать».

«Она думала, что Рег, возможно, не будет возражать – он ведь был таким спокойным и рассудительным все последнее время. С другой стороны, у него мог случиться припадок. Если это произойдет, ей придется пристраивать мальчика в другом месте. Гертруда сказала, что все понимает. И ради Бога, – добавила Джейн, – мальчик не должен прикасаться ни к одной из вещей Рега. Гертруда сказала, что этого никак не может случиться. Кабинет хозяина заперт, и он никогда не войдет туда».

«Торп, должно быть, перебегал расстояние между дворами, как идущий в атаку снайпер. Он видел, как Гертруда и Джейн стирают белье на кухне. Но он нигде не видел мальчишку. Он осторожно пробирался по дому. В столовой никого не было. Никого не было и в спальне. Джимми был в кабинете, именно там, где Рег так боялся его найти. Лицо Джимми было разгоряченным, и Рег наверняка подумал, что наконец-то он видит их настоящего агента».

«В руках у него было зажато что-то вроде луча смерти, который он направлял в письменный стол… и Рэг услышал крики Рэкна, доносившиеся из пишущей машинки».

«Вы можете думать, что я домысливаю картину за человека, который уже давно мертв, одним словом, что я фантазирую. Но это не так. На кухне Джейн и Гертруда отчетливо слышали треск игрушечного лазера Джимми… он палил из него повсюду с того самого дня, как стал приходить сюда вместе со своей матерью, и Джейн надеялась, что когда-нибудь батарейки кончатся. Не могло быть никакой ошибки в том, что это за звук. И не могло быть никакой ошибки в том, откуда он раздается – из кабинета Рэга».

«Мальчишка действительно был настоящим Джеком-потрошителем. Если в доме была комната, в которую ему было запрещено заходить, то он должен был туда попасть или умереть от любопытства. Так или иначе, ему не составило особого труда обнаружить, что Джейн оставляет ключи от кабинета Рэга в столовой на каминной доске. Заходил ли он туда до того дня? Мне кажется, да. Джейн сказала мне, что помнила, как дала мальчику апельсин, а потом через три или четыре дня во время уборки нашла апельсиновые шкурки под кушеткой в кабинете Рэга. Рэг не ел апельсинов – утверждал, что у него на них аллергия».

«Джейн выронила простыню из рук в корыто и бросилась в спальню. Она слышала громкий треск лазера и вопли Джимми: „Я попал, попал! Ты не убежишь! Я вижу тебя сквозь СТЕКЛО!“ И… она сказала… она потом сказала мне… что услышала, как кто-то кричит. Тонкий, отчаянный крик, – сказала она, – который был так полон болью, что его почти невозможно было вынести».

«Когда я услышала этот крик», – сказала она мне, – «я поняла, что должна уйти от Рэга несмотря ни на что, потому что все бабушкины сказки действительно оказались правдой… безумие заразительно. Потому что я слышала Рэкна. Каким-то образом этот маленький дьявол убивал его из космического лазера, купленного за два доллара в магазине игрушек».

«Дверь кабинета была распахнута настежь, из нее торчал ключ. Потом в этот же день я увидела, что один из стульев в столовой пододвинут к каминной доске, а все его сиденье запачкано гнусными отпечатками пальцев Джимми. Джимми скрючился под письменным столом Рэга, на котором стояла пишущая машинка. У Рэга был старый конторский стол с прозрачным верхом. Джимми приставил дуло бластера снизу к крышке стола и стрелял по пишущей машинке. Тра-та-та-та, внутри машинки видны были пурпурные вспышки. И внезапно я понял все, что Рег обычно говорил об электричестве, потому что хотя эта штука и работала на обычных безвредных батарейках, мне действительно казалось, что из нее выражаются волны яда, проникают мне в голову и сжигают мой мозг».

«Я вижу, ты там!» – вопил Джимми, и лицо его было полно детского ликования – оно было одновременно красивым и в чем-то омерзительным. «Ты не скроешься от капитана космического корабля! Ты убит, чужак!» И тот крик… он становился все слабее… все тише…» «Джимми, прекрати немедленно!» – закричала я». «Он подпрыгнул от неожиданности. Я испугала его. Он обернулся… показал мне язык… а потом снова приставил лазер к крышке стола и нажал на курок. Тра-та-та, и эти ужасные красные вспышки». «Приближалась Гертруда и вопила, чтобы он прекратил стрельбу и убираются оттуда, а иначе она засечет его до смерти… А затем распахнулась парадная дверь, и в холл ворвался ревущий Рэг. Мне достаточно было взглянуть на него один раз, чтобы понять, что он безумен. В руке он держал револьвер».

«Не стреляйте в моего ребенка!» – завизжала Гертруда, увидев его, и попыталась схватить его за руку. Рэг отшвырнул ее прочь».

«Джимми, казалось, даже не понимал, что происходит, он просто продолжал палить из лазера в пишущую машинку. Я видела, как темные пространства между клавишами освещались пульсирующими пурпурными вспышками, и это было похоже на сварочный аппарат, на который нельзя смотреть без специальных очков, иначе блеск сожжет сетчатку и ослепит тебя». «Рэг вошел, оттолкнул меня и сбил меня с ног». «РЭКН!» – закричал он. «ТЫ УБИВАЕШЬ РЭКНА!» «И даже в тот мгновенный промежуток времени, пока Рэг несся через комнату со всей очевидностью намереваясь прикончить Джимми», – говорила мне Джейн, – «я успела подумать о том, сколько раз он все-таки бывал в этой комнате и стрелял из своей штуки по пишущей машинке, пока я с его матерью перестилали кровати наверху или, возможно, развешивали выстиранную одежду на заднем дворе, откуда нам не было слышно тра-та-та его лазера и… крик этого существа… форнита из пишущей машинки».

«Джимми не прекратил стрельбу, даже когда ворвался Рэг. Он продолжал палить по пишущей машинке, как будто знал, что это был его последний шанс. И тогда мне пришло в голову, а не был ли Рэг прав и насчет их – может быть, они – повсюду вокруг нас, и время от времени они влезают человеку в голову и заставляют его сделать какое-нибудь грязное дело. А потом они уходят, и парень, в котором они побывали, спрашивает: „Кто? Я? А что я такого сделал?“

«И за секунду до того, как Рэг подбежал к письменному столу, крик из пишущей машинки перешел в короткий, сверлящий визг, и я увидела, что кровь хлынула на прозрачную крышку стола, словно то существо, которое было в машинке, в конце просто-напросто взорвалось примерно таким же образом, как, говорят, взрывается небольшое животное, если его засунуть в микроволновую печь. Я знаю, как невероятно это звучит, но я видела эту кровь, она выплеснулась на стекло и потекла вниз».

«Попал», – сказал Джимми с огромным удовлетворением. «Наконец-то…» «Рэг схватил его и отшвырнул в другой конец комнаты. Он ударился об стену. Лазер выпал у него из рук, ударился об пол и распался на куски. Разумеется, внутри не было ничего, кроме пластмассы и обычных батареек». «Рэг заглянул в пишущую машинку и вскрикнул. Это не был крик боли или ярости, хотя ярость, конечно, в нем тоже была. Рэг закричал от горя. Потом он повернулся к мальчишке. Джимми упал на пол, и кем бы он ни был минуту назад, если он вообще не был самым обычным озорником, сейчас он превратился в напуганного шестилетнего ребенка. Рэг направил на него револьвер, и это было последнее, что я помню».

Редактор допил содовую и осторожно поставил пустую банку на столик. «Гертруда Рулин и Джимми Рулин запомнили достаточно, чтобы мы могли восстановить дальнейшие события», – сказал он. Джейн закричала: «Рэг, НЕТ!», а когда он оглянулся на нее, она упала к его ногам и обхватила его. Он выстрелил в нее, размозжив ей левый локоть, но она не отпускала его. В это время Гертруда позвала своего сына, и он побежал к ней».

«Рэг отпихнул Джейн и снова выстрелил в нее. Пуля разорвала ей кожу на левой части черепа. Восьмой доли дюйма было бы достаточно, чтобы он убил ее. В этом нет никакого сомнения, как нет сомнения и в том, что если бы не Джейн Торп, он наверняка бы убил Джимми Рулина и, вполне возможно, заодно и его мать».

«Он выстрелил в мальчишку, как раз в тот момент, когда Джимми готов был упасть в раскрытые объятия матери, застывшей в дверях. Пуля прошла Джимми в левую ягодицу уже на излете. Она вышла из левого бедра, не задев кость, и попала Гертруде Рулин в голень. Крови было много, но ни он, ни она не получили серьезных повреждений».

«Гертруда захлопнула дверь кабинета и побежала со своим вопящим и истекающим кровью сыном в холл к парадной двери».

Редактор вновь выдержал задумчивую паузу. «Либо Джейн действительно была без сознания к тому времени, либо она намеренно предпочла забыть о том, что случилось потом. Рэг сел на стул и приставил дуло револьвера сорок пятого калибра ко лбу. Пуля не прошла через мозг, оставив его живым овощем, не проделала она и кружной путь вокруг его черепа, чтобы, не нанеся никакого вреда, вылететь с другой стороны. Фантазия его была блуждающей, но пуля летела строго по прямой. Его мертвое тело повалилось на пишущую машинку».

«Когда заявилась полиция, они обнаружили его в том же положении. Джейн сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии».

«Машинка была вся в крови снаружи и, возможно, изнутри. Раны в голову доставляют потом много хлопот уборщицам». «Вся кровь была третьей группы». «Той самой, которая была у Рэга Торпа».

«На этом, леди и джентльмены, моя история закончена. Да и говорить я уже больше не могу». Действительно, голос редактора охрип и снизился почти до шепота.

Не было никакой легкой беседы, которая обычно завершает вечеринки. Никто не завел даже преувеличенно оживленного разговора, которым люди иногда стараются сгладить возникшую неловкость или по крайней мере скрыть тот факт, что все оказалось гораздо серьезней, чем этого можно было ожидать от сегодняшнего вечера.

Провожая редактора к машине, писатель не мог удержаться и задал последний вопрос. «Рассказ», – сказал он. «Что случилось с рассказом?» «Вы имеете ввиду рассказ Рэга…» «Баллада о блуждающей пуле». Рассказ, который послужил причиной всему этому. Он и был настоящей блуждающей пулей. Если не для него, то по крайней мере для вас. Что случилось с этим рассказом, который был так чертовски хорош?»

Редактор распахнул дверь своей машины, небольшого синего «Шевроле» с наклейкой на бампере «ДРУЗЬЯ! НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ СВОИМ ДРУЗЬЯМ САДИТЬСЯ ЗА РУЛЬ В ПЬЯНОМ ВИДЕ!» «Она так и не была опубликована. Если у Рэга и был второй экземпляр, он наверняка уничтожил его, узнав о том, что я получил рукопись и собираюсь ее напечатать. Если вспомнить о его параноидальных фантазиях по поводу их, это представляется более чем вероятным».

«Когда я летел на машине в Джексон-ривер, у меня с собой был оригинал и три фотокопии с него. Все это лежало в картонной папке. Если бы я положил папку в чемодан, рассказ был бы сейчас у меня, потому что зад моей машины так и не погрузился в воду. И даже если бы это случилось, страницы можно было бы высушить. Но я хотел, чтобы папка лежала поближе ко мне, так что я положил ее на приборную доску. Когда машина погрузилась в воду, окна были открыты. Страницы… Я полагаю, что они выплыли из окон и были унесены к морю. Я скорее поверю в это, чем в то, что они сгнили со всем остальным мусором на дне этой реки, или были съедены рыбами, или с ними случилось что-нибудь еще менее эстетичное. Верить в то, что они были унесены к морю, гораздо более романтично и несколько менее правдоподобно, но в выборе того, во что верить, я позволяю своей фантазии, так сказать, немного поблуждать».

Редактор сел за руль своего маленького автомобильчика и уехал. Писатель стоял и смотрел ему след до тех пор, пока задние фары не исчезли во мгле. Потом он пошел к дому. Мэг ждала его в самом начале дорожки и улыбалась ему несколько неуверенно. Она крепко прижала руки к груди, хотя вечер был теплым.

«Мы остались вдвоем», – сказала она. «Пошли в дом?» «Давай».

На середине пути она остановилась и спросила: «Пол, в твоей пишущей машинке случайно не живут форниты?»

И писатель, который часто – очень часто – задумывался над тем, кто подсказывает ему слова, возникающие у него в голове, решительно ответил: «Ни одного».

Они вошли в дом, держа друг друга за руки, и дверь разделила их и черную ночь вокруг.

ЗАКЛЯТИЕ ПАРАНОИКА

ПЛОТ

От Хорликовского университета в Питсбурге до озера Каскейд – сорок миль, и хотя в октябре в этих местах темнеет рано, а они сумели выехать только в шесть, небо, когда они добрались туда, было еще светлым. Приехали они в «камаро» Дийка. Дийк, когда бывал трезв, не тратил времени зря. А когда выпивал пару пива, «камаро» у него только что не разговаривал.

Не успел он затормозить машину у штакетника между автостоянкой и пляжем, как уже выскочил наружу, стягивая рубашку. Его взгляд шарил по воде, высматривая плот. Рэнди выбрался с переднего сиденья – не очень охотно. Конечно, идея принадлежала ему, но он никак не ожидал, что Дийк отнесется к ней серьезно. На заднем сиденье зашевелились девушки, готовясь вылезти.

Взгляд Дийка беспокойно шарил по воде, его глаза двигались справа налево, слева направо

(«Глаза снайпера» – тревожно подумал Рэнди)

и вдруг сфокусировались.

– Вот он! – крикнул Дийк, хлопая ладонью по капоту «камаро». – Как ты и сказал, Рэнди! Черт! Кто последний, тот тухлятина!

– Дийк, – начал Рэнди, поправляя очки, но этим он и ограничился, так как Дийк уже перемахнул через штакетник и бежал по пляжу, ни разу не оглянувшись на Рэнди, или Рейчел, или Лаверн, но смотря только на плот, стоявший на якоре ярдах в пятидесяти от берега.

Рэнди оглянулся, словно собираясь извиниться перед девушками, что втянул их в это, но они глядели только на Дийка. Ну, пусть Рейчел, Рей-чел же девушка Дийка, но на него смотрела и Лаверн – вот почему в Рэнди вспыхнула ревность, заставившая его действовать. Он стащил с себя рубашку, швырну ее рядом с рубашкой Дийка и перепрыгнул через штакетник.

– Рэнди! – позвала Лаверн, а он только махнул рукой вперед в серых октябрьских сумерках, приглашая взять с него пример и злясь на себя за это: она ведь заколебалась и, возможно, предпочла бы не продолжать. План искупаться в октябре среди полного безлюдья перестал быть просто хохмой, родившейся среди приятной болтовни в ярко освещенных комнатах, которые он делил с Дийком. Лаверн ему нравилась, но Дийк был притягательнее. И черт его побери, если она не готова лечь под Дийка, и черт его возьми, туч можно озлиться.

Дийк на ходу расстегнул ремень и стяну.:. джинсы с худощавых бедер. А потом умудрился и вовсе их сбросить, не замедляя шага – достижение, которого Рэнди не повторить и за тысячу лет. Дийк продолжал бежать в одних плавках. мышцы его спины и ягодиц работали на загляденье. Рэнди мучительно сознавал, какими тощими выглядят его собственные ноги, когда расстегнул свои ливайсы и неуклюже выпутался из них – у Дийка это был балет, у него– клоунада.

Дийк кинулся в воду и завопил:

– Холодище! Матерь Божья!

Рэнди заколебался, но только в мыслях, где все замедлялось. «Температура воды градусов пять. от силы семь, – шепнуло его сознание, – У тебя может остановиться сердце». Он учился на медицинских курсах и знал, что это факт... но в мире физических действий он не колебался ни доли секунды. Прыжок... и на миг сердце у него действительно остановилось – во всяком случае, ощущение было такое; дыхание перехватило, и он с усилием глотнул воздуха, а вся его соприкасающаяся с водой кожа онемела.

«Это безумие, – подумал он, и тут же: – Но идея-то твоя, Панчо».

И он поплыл за Дийком.

Девушки переглянулись. Лаверн пожала плечами и усмехнулась.

– Если могут они, то можем и мы, – сказала она, стаскивая блузку и открывая практически прозрачный бюстгальтер. – Ведь у девушек вроде бы имеется дополнительный подкожный слой жира?

В следующую минуту она была уже за штакетником и бежала к воде, расстегивая вельветовые брючки. Секунду спустя Рейчел последовала за ней, примерно так же. как Рэнди последовал за Дийком.

Девушки пришли к ним днем – во вторник к часу занятия у всех них кончались. Дийк получил свою ежемесячную стипендию – один из помешанных на футболе давних выпускников

(футболисты прозвали их «ангелами»)

позаботился, чтобы он каждый месяц получал двести наличными, – так что в холодильнике стояла картонка с пивными банками, а на видавшем виды стерео Рэнди – диск Найта Рейнджера. Все четверо занялись ловлей кайфа. Ну, и разговор зашел о конце долгого «индейского лета», которое порадовало их в этом году. Радио предсказывало снегопад в среду, и Лаверн высказала мнение, что метеорологов, предсказывающих снегопады в октябре, следует перестрелять, и никто не возразил.

Рейчел заметила, что каждое лето, пока она была девочкой, казалось, длилось целую вечность, а вот теперь, когда она стала взрослой

(«дряхлой девятнадцатилетней маразматичкой», – сострил Дийк, и она пнула его в лодыжку),

год из года они все короче.

– Тогда казалось, что я всю жизнь провожу на озере Каскейд, – сказала она, направляясь по истертому кухонному линолеуму к холодильнику. Заглянула внутрь и нашла банку «Айрон сити лайте» за голубыми пластмассовыми коробками для хранения пищи

(в средней остатки допотопного маринада давно превратились в сплошную плесень: Рэнди был хорошим студентом, Дийк – хорошим футболистом, но когда дело доходило до домашнего хозяйства, не стоили и плевочка).

Банку она экспроприировала и продолжала:

– Никогда не забуду, как я в первый раз доплыла до плота и проторчала там чуть не два чертовых часа. Боялась плыть обратно.

Она села рядом с Дийком, и он обнял ее за плечи. А она улыбнулась своим воспоминаниям, а Рэнди внезапно подумал, что она похожа на какую-то знаменитость или полузнаменитость. Только вот на кого? Ему предстояло вспомнить это позднее при менее приятных обстоятельствах.

– В конце концов брату пришлось сплавать туда и отбуксировать меня к берегу на надутой камере. Черт, ну и злился же он А я обгорела – не поверите!

– А плот все еще там, – сказал Рэнди, просто чтобы сказать что-нибудь. Он видел, как Лаверн снова поглядывает на Дийка; последнее время она все время смотрела на Дика.

Но теперь она посмотрела на него:

– Рэнди, так ведь ноябрь на носу

– День. Всех Святых, а пляж Каскейд закрывают после первого сентября!

– Но плот все равно на месте, – сказал Рэнди. – Недели три назад мы были там на геологической практике. Напротив пляжа, и я заметил плот. Он выглядел, как... – Рэнди пожал плечами, – ...как маленький кусочек лета, который кто-то забыл забрать и отправить на склад до будущего лета.

Он думал, они начнут смеяться над ним. Но никто не засмеялся, даже Дийк.

– Но это еще не доказывает, что он и сейчас там, – сказала Лаверн.

– Я упомянул про него одному из ребят, – сказал Рэнди, допивая свое пиво. – Билли Делойсу. Ты его помнишь, Дийк?

Дийк кивнул:

– Играл во втором составе до травмы.

– Ну да. Вроде бы. Так он из тех мест, и сказал, что владельцы пляжа не отгоняют плот к берегу, пока озеро не начнет замерзать. Ленятся – во всяком случае, так он сказал. И сказал, что бывали случая, когда они так затягивали, что он вмерзал в лед.

Он умолк, вспоминая, как выглядел плот на якоре посреди озера – квадрат сияющих белизной досок, а вокруг – сияющая голубая осенняя вода. Он вспомнил, как до них донесся перестук поплавков под ним, это «кланк-кланк», тихое-тихое. Но звуки далеко разносились в неподвижном воздухе вокруг озера. Этот звук и перебранка ворон над чьим-то огородом, урожай с которого был уже убран.

– Завтра снегопад, – сказала Рейчел вставая, когда ладонь Дийка словно бы рассеянно соскользнула на выпуклость ее груди. Она отошла к окну и посмотрела наружу. – Паршиво.

– Знаете что, – сказал Рэнди. – поехали на Каскейд! Доплывем до плота, попрощаемся с летом и вернемся на берег.

Не будь он полупьян, так никогда бы такого не предложил, и, уж конечно, он никак не ждал. что кто-нибудь отнесется к его словам серьезно. Но Дийк тут же загорелся.

– Идет! Потрясающе, Панчо! Потрясающе до хреновости? – Лаверн подпрыгнула и расплескала пиво. Но она улыбнулась – и от этой улыбки Рэнди стало не по себе. – Сгоняем туда!

– Дийк, ты свихнулся, – сказала Рейчел тоже с улыбкой, но немножко вымученной, немножко тревожной.

– Нет, я еду, – сказал Дийк, кидаясь за своей курткой, и Рэнди с растерянностью, но и с возбуждением увидел ухмылку Дийка – бесшабашную и чуть сумасшедшую. Они жили вместе уже три года – Футболист и Мозгач, Сеско и Панчо, Бэтмен и Робин, – и Рэнди хорошо знал эту ухмылку. Дийк не валял дурака, он намеревался сделать это и мысленно был уже на полпути туда.

На языке у него вертелось «брось, Сеско, только не я», но он не успел произнести эти слова, как Лаверн вскочила с тем же сумасшедшим, хмельным выражением в глазах

(или это было пиво?):

– Я – за!

– Так едем! – Дийк оглянулся на Рэнди. – Как ты, Панчо?

Тут Рэнди взглянул на Рейчел и уловил в ее глазах отчаяние. Что до него, то Дийк и Лаверн могли смотаться вместе на озеро Каскейд, а потом вязнуть в снегу всю ночь на скорости сорока миль; нет, его не обрадует, если он узнает, что они вытрахивали друг другу мозги... – и не удивит. Но выражение в глазах Рейчел, эта тоска...

– А-а-ах, СЕСКО! – крикнул Рэнди.

– А-а-ах, ПАНЧО! – радостно крикнул в ответ Дийк.

Они хлопнули ладонью о ладонь.

Рэнди был на полдороге к плоту, когда заметил темное пятно в воде. Оно было за плотом, левее него и ближе к середине озера. Еще пять минут, и он не отличил бы его от теней сгущающихся сумерек... если бы вообще заметил. «Мазутное пятно?» – подумал он, все еще с силой рассекая воду, смутно осознавая всплески рук и ног девушек за спиной. Но откуда в октябре на пустынном озере могло появиться мазутное пятно? И оно такое странно круглое и маленькое – никак не больше пяти футов в диаметре...

– У-у-ух! – снова закричал Дийк, и Рэнди посмотрел в его сторону. Дийк поднимался по лесенке сбоку плота, встряхиваясь точно собака Как делишки, Панчо?

– Отлично! – крикнул он в ответ, поднажав. Вообще-то все оказалось значительно лучше, чем ему показалось сначала: просто надо было двигаться. По его телу разливалась теплота, а мотор работал вовсю. Он чувствовал, как его сердце гонит кровь на повышенных оборотах, прогревая его изнутри. У его родителей был дом на мысе Код, и там водичка бывала похолоднее этой в середине июля.

– Панчо, ты думаешь, что сейчас тебе скверно, погоди, пока не выберешься сюда! – злорадно завопил Дийк. Он подпрыгивал так, что плот раскачивался, и растирал тело обеими руками.

Рэнди забыл про мазутное пятно, пока его пальцы не уцепились за грубые выкрашенные белой краской ступеньки лестницы со стороны берега. И тут увидел его вновь. Оно немного приблизилось. Круглая темная блямба на воде вроде большой родинки, колышущаяся на пологих волнах. Прежде оно было ярдах в сорока от плота, А теперь расстояние сократилось вдвое. Как это может быть? Как... Тут он вылез из воды, и холодный воздух обжег ему кожу, обжег даже сильнее, чем вода, когда он в нее окунулся.

– У-у-ух, хреновина! – взвыл он со смехом, весь дрожа и ежась в мокрых трусах.

– Панчо, ты есть ла большая жопа, – упоенно заявил Дийк. – Порядком прохладился? И уже трезвый? – добавил он, втаскивая Рэнди на плот.

– Я трезвый! Я трезвый! – Он принялся прыгать, как раньше Дийк, хлопая скрещенными руками по груди и животу. Они повернулись и посмотрели на девушек.

Рейчел обогнала Лаверн, которая плыла по-собачьи, и к тому же, как собака с притупившимися инстинктами.

– Вы, дамочки, в порядке? – заорал Дийк.

– Иди к черту, индюк! – откликнулась Лаверн, и Дийк опять захохотал.

Рэнди посмотрел вбок и увидел, что странное круглое пятно еще приблизилось – на десять ярдов – и продолжает приближаться. Оно плыло, круглое, симметричное, точно верх стального барабана, но оно колыхалось с волнами и, значит, не могло быть верхней частью твердого предмета. Внезапно его охватил страх – безотчетный, но очень сильный.

– Плывите! – закричал он девушкам и нагнулся, чтобы схватить Рейчел за руку, когда она достигла лесенки, втащил ее на плот – она сильно стукнулась коленом – он услышал звук удара.

– Ай! Э-эй! Что ты...

Лаверн оставалось одолеть футов десять. Рэнди снова поглядел вбок и увидел, что круглое нечто касается стороны плота, обращенной от берега. Оно было темным, как мазут, но он не сомневался, что мазут тут ни при чем – слишком уж оно темное, слишком плотное, слишком... ровное.

– Рэнди, ты мне чуть ногу не сломал! Это, по-твоему, шутка...

– Лаверн! ПЛЫВИ! – Теперь это был не просто страх, теперь это был ужас.

Лаверн откинула голову, возможно, не различив ужаса, но хотя бы уловив требование поторопиться. Ее лицо выразило недоумение, но она сильнее заработала руками, сокращая расстояние до лесенки.

– Рэнди, да что с тобой? – спросил Дийк.

Рэнди снова посмотрел вбок и увидел, что нечто изогнулось, огибая угол плота. На мгновение оно обрело сходство с Пэкменом, фигурой видеоигры, разинувшей рот, чтобы глотать электронные пирожки. Затем угол остался позади, и оно заскользили вдоль плота, причем дуга впереди вытянулась в прямую линию.

– Помоги мне втащить ее! – буркнул Рэнди Дийку и потянулся за рукой Лаверн. – Быстрее!

Дийк добродушно пожал плечами и ухватил другую руку Лаверн. Они вытащили ее из воды на плот буквально за секунду до того, как черное нечто скользнуло мимо лесенки и его края сморщились, огибая стойки.

– Рэнди, ты спятил? – Лаверн запыхалась, и в ее голосе слышался испуг. Сквозь бюстгальтер четко проглядывали соски, вытянутые в холодные твердые острия.

– Вон то, – сказал Рэнди, указывая.

– Дийк? Что это?

Дийк увидел. Оно достигло левого угла плота. чуть отплыло, вновь обретя круглую форму, и теперь просто лежало на воде. Все четверо уставились на него.

– Мазутное пятно, наверное, – сказал Дийк

– Ты мне колено ободрал, – сказала Рейчел поглядев на темное нечто в воде, а потом на Рэнди. – Ты...

– Это не мазут, – сказал Рэнди. – Ты когда-нибудь видел совершенно круглое мазутное пятно? Эта штука смахивает на днище бочки.

– Я вообще в жизни ни одного мазутного пятна не видел. – ответил Дийк. Говорил он с Рэнди, но смотрел на Лаверн. Трусики Лаверн были почти такими же прозрачными, как бюстгалкгер. Мокрый шелк подчеркивал треугольничек между ногами, плотненькие полумесяцы ягодиц. – Я вообще в них не верю. Я же из Миссури.

– Я буду вся в синяках, – сказала Рейчел, но гнев исчез из ее голоса: она видела, как Дийк смотрел на Лаверн.

– Господи, ну и замерзла же я! – сказала Лаверн и изящно задрожала.

– Оно подбиралось к девушкам, – сказал Рэнди.

– Да ладно тебе, Панчо! Мне казалось, ты сказал, что протрезвел.

– Оно подбирались к девушкам, – повторил Рэнди упрямо и подумал:

«Никто не знает, что мы здесь. Никто!»

– А ты-то мазутные пятна видел, Панчо? – Дийк обнял голые плечи Лаверн с той же рассеянностью, с какой раньше погладил грудь Рейчел. К грудям Лаверн он не прикасался – по крайней мере пока, – но его ладонь была совсем рядом. Рэнди обнаружил, что ему, в сущности, вес равно, а не все равно – это черное круглое пятно на воде.

– Видел четыре года назад у мыса Код, – сказал он. – Мы вытаскивали птиц из прибоя, пытались очистить их...

– Экологично, Панчо, – одобрительно сказал Дийк. – Очинно экологично, моя так понимает.

Рэнди сказал:

– Вонючая липкая грязь по всей поверхности. Полосы, языки. Выглядело совсем иначе. Понимаешь, не было компактности.

«То выглядело несчастной случайностью, – хотелось ему сказать. – А это на случайность не похоже; оно тут словно бы с какой-то целью».

– Я хочу вернуться, – сказала Рейчел. Все еще глядя на Дийка и Лаверн. Рэнди заметил на ее лице глухую боль. Наверное, она не знает, что это заметно, решил он.

– Так возвращайся, – сказала Лаверн. Выражение на ее лице...

«ясность абсолютного торжества», – подумал Рэнди. и если в мысли и было велеречие, оно выражало именно то, что следовало. Выражение это не было адресовано именно Рейчел... но Лаверн даже не пыталась скрыть его.

Она сделала шаг к Дийку – только шаг и разделял их. Ее бедро чуть коснулось его бедра. На мгновение внимание Рэнди отвлеклось от того, что плавало на воде, и сосредоточилось на Лаверн с почти упоительной ненавистью. Он ни разу не ударил ни одну девушку, но в эту минуту мог бы ударить ее с подлинным наслаждением. Не потому что любил ее

(слегка увлекся ею – да, отнюдь не слегка хотел ее – да, и сильно взревновал, когда она начала наезжать на Дийка – о да, но девушку, которую он любил бы по-настоящему, он никогда бы на пятнадцать миль к Дийку не подпустил, если на то пошло),

а потому что знал это выражение на лице Рейчел, знал, как это выражение ощущается внутри.

– Я боюсь. – сказала Рейчел.

– Мазутного пятна? – недоверчиво спросила Лаверн и расхохоталась.

И вновь Рэнди неудержимо захотелось ударить ее – размахнуться и влепить пощечину открытой ладонью, чтобы стереть эту подленькую надменность с ее лица и оставить на щеке след – синяк в форме ладони с растопыренными пальцами.

– Давай поглядим, как назад поплывешь ты, – сказал Рэнди. Лаверн снисходительно ему улыбнулась.

– Я еще не готова вернуться, – сказала она, словно объясняя ребенку, потом поглядела на небо и на Дийка. – Я хочу поглядеть, как загорятся звезды.

Рейчел была невысокой, хорошенькой, словно бы шаловливой, но в ней сквозила какая-то неуверенность, напомнившая Рэнди нью-йоркских девушек: утром они торопятся на работу в щегольских юбочках с разрезом спереди или сбоку, и выражение у них такое же – чуть невротичное. Глаза Рейчел всегда блестели, но задор ли придавал им эту живость или просто невнятная тревога?

Дийк обычно предпочитал высоких девушек с темными волосами, с сонными, томными глазами, и Рэнди понял, что между Дийком и Рейчел теперь все кончено – что бы то ни было: что-то простое и, может быть, чуть скучноватое для него, что-то глубокое и сложное и, вероятно, мучительное для нее. Это кончилось так бесповоротно и внезапно, что Рэнди почти услышал треск – с каким ломают о колена сухую ветку.

Он был застенчив, но теперь он подошел к Рейчел и обнял ее за плечи. Она на секунду подняла глаза, несчастные, но благодарные ему за эту поддержку, и он обрадовался, что сумел чуть-чуть помочь ей. И вновь он заметил сходство с кем-то. Что-то в ее лице, в ее выражении...

Какая-то телевизионная игра? Реклама крекеров, вафель или еще какой-то чертовой дряни? И тут он понял – она была похожа на Сэнди Данкен, актрису, которая играла в новой постановке «Питера Пэна» на Бродвее.

– Что это? – спросила она. – Рэнди? Что это?

–  знаю.

Он посмотрел на Дийка и увидел, что Дийк смотрит на него с этой знакомой улыбкой, в которой было больше дружеской фамильярности, чем пренебрежения... но пренебрежение в ней было. Возможно, Дийк даже не подозревал об этом, но оно было. Выражение говорило: «Ну вот, старина Рэнди с его мнительностью обмочил свои пеленочки».

Рэнди полагалось подать реплику:

«Это, ну, черное, пустяки. Не беспокойся. Оно уплывет».

Ну, что-нибудь в таком роде. Но он промолчал. Пусть Дийк улыбается. Черное пятно на воде пугало его. По-настоящему.

Рейчел отошла от Рэнди и грациозно опустилась на колени в том углу плота, который был ближе всего к пятну, и на миг сходство стало еще более четким: девушка на этикетках «Уайт-Рок». Сэнди Данкен на этикетках «Уайт-Рок», поправило его сознание. Ее волосы, белокурые, жестковатые, коротко остриженные, влажно облепили красивый череп. На ее лопатках над белой полоской бюстгальтера кожа пошла пупырышками от холода.

– Не свались в воду, Рейч, – сказала Лаверн, сияя злорадством.

– Прекрати, Лаверн, – сказал Дийк, все еще улыбаясь.

Рэнди поглядел, как они стоят на середине плота, небрежно обнимая друг друга за талию, чуть соприкасаясь бедрами, и перевел взгляд назад на Рейчел. По его спинному мозгу степным пожаром пронеслась тревога – и дальше по всем нервам. Черное пятно вдвое сократило расстояние между собой и углом плота, где Рейчел на коленях глядела на него. Раньше от плота его отделяли футов семь. Теперь – не больше трех. И он увидел странное выражение в ее глазах – какую-то круглую пустоту, которая пугающе напоминала круглую черноту того, что плавало на воде.

«А теперь это Сэнди Данкен сидит на этикетке „Уайт-Рок“ и делает вид, будто ее завораживает восхитительный, богатый оттенками вкус медовой коврижки фирмы „Набиско“, – пришла ему в голову нелепая мысль, и, чувствуя, что его сердце начинает работать бешено, как тогда в воде, он крикнул:

– Отойди от края, Рейчел!

И тут все начало происходить стремительно – с быстротой рвущихся шутих. И все-таки он видел и слышал все по отдельности с абсолютной адской четкостью. Словно каждый момент был заключен в собственную капсулу.

Лаверн засмеялась – в ясный день во дворе колледжа так могла бы засмеяться любая студентка, но здесь, в сгущающихся сумерках, смех этот прозвучал как злорадное хихиканье ведьмы, помешивающей в котле колдовское зелье.

– Рейчел, может, тебе лучше ото... – сказал Дийк, но она перебила его, почти наверное, в первый раз в жизни, и безусловно в последний.

– Оно цветное! – воскликнула она с бесконечным трепетным изумлением. Ее глаза были устремлены на черное пятно в воде с невыразимым восторгом, и на миг Рэнди показалось, что он видит то, о чем она говорила, – цвета, да, цвета, заворачивающиеся вовнутрь яркими спиралями. Затем краски исчезли, и вновь – ничего кроме тусклой матовой черноты.

– Такие изумительные краски!

– Рейчел!

Она потянулась к пятну наклоняясь вперед, ее белая рука в узорах пупырышек от плеча, ее пальцы опустились к пятну чтобы прикоснуться к нему, и Рэнди заметил, что она обгрызла ногти почти до мяса.

– РЕЙ...

Он почувствовал, как накренился плот, когда Дийк шагнул к ним, и в тот же момент нагнулся к ней, смутно сознавая, что не хочет, чтобы от воды ее оттащил Дийк.

И тут Рейчел коснулась воды – только указательным пальцем, и от него побежали крохотные кольца ряби. А пятно уже достигло его. Рэнди услышал ее вскрик, и внезапно восторг исчез из ее глаз, сменившись смертной мукой.

Черное вязкое вещество устремилось вверх по ее руке, точно ил... и Рэнди увидел, как под чернотой ее кожа растворяется. Рейчел открыла рот и закричала. И начала крениться к воде. Слепо она протянула другую руку к Рэнди, он попытался схватить ее. Их пальцы соприкоснулись. Она посмотрела ему в глаза, все еще жутко похожая на Сэнди Данкен. А потом с всплеском упала в воду.

Черное пятно заколыхалось над местом ее падения.

– ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? – кричала у них за спиной Лаверн. – ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ОНА УПАЛА В ВОДУ? ЧТО С НЕЙ СЛУЧИЛОСЬ?

Рэнди шагнул вперед, собираясь прыгнуть за ней, и Дийк с небрежной силой оттащил его от края.

– Нет! – сказал он со страхом в голосе, что было совсем на него не похоже.

Все трое увидели, как она поднялась к поверхности, отчаянным усилием. Ее руки поднялись из воды, замахали... нет, не руки. Одна рука. Другую покрывали фестоны черной пленки на чем-то багровом, пронизанном сухожилиями, на чем-то похожем на пласт мяса. свернутый в рулет.

– Помогите! – вскрикнула Рейчел. Ее глаза вспыхивали, сверкали на них, куда-то в сторону, на них. в сторону – глаза, ее глаза были точно два фонаря, которыми бессмысленно сигналят во тьме. Она взбила воду в пену. – Помогите больно пожалуйста помогите больно БОЛЬНО БООООЛЬНООО...

Рэнди упал, когда Дийк оттащил его, но теперь он поднялся с досок и, спотыкаясь, кинулся туда, не в силах игнорировать этот вопль. Он хотел прыгнуть в воду, но Дийк сграбастал его, обхватил могучими ручищами его узкую грудь.

– Нет, она же мертва, – хрипло зашептал он. – Черт, неужели ты не видишь? Она МЕРТВА, Панчо.

Внезапно густая чернота заскользила по лицу Рейчел, точно занавеска, и ее вопль был заглушен, а затем оборвался. Теперь черное, казалось, заматывало ее перекрещивающимися веревками. Рэнди видел, как оно въедалось в нее, будто кислота, и тут ее сонная артерия начала выбрасывать темную струю, а оно выбросило ложноножку, перехватывая бьющую кровь. Он не верил тому, что видел, не мог понять... но сомнений не было: ни ощущения, что он теряет рассудок, ни тайной надежды, что это сон или галлюцинация.

Лаверн кричала. Рэнди оглянулся на нее как раз вовремя, чтобы увидеть ладонь, прижатую к ее глазам в мелодраматичном жесте героини немого фильма. Он думал, что засмеется, скажет ей об этом, но обнаружил, что не в силах произнести ни звука.

Он посмотрел на Рейчел. От Рейчел уже почти ничего не осталось. Ее безумные попытки вырваться перешли просто в судорожные подергивания. Чернота обволакивала ее

(«И стала больше, – подумал Рэнди, – конечно, больше!») -

С тупой необоримой мощью. Он увидел, как рука Рейчел ударила по черноте и прилипла к ней, будто к клею на мушиной бумаге, увидел, как рука была поглощена. Теперь остался только абрис ее фигуры, но не в воде, а внутри черноты, и она не переворачивалась, ее переворачивали, и это уже утрачивало сходство с ее фигурой. Мелькнуло что-то белое.

«Кость!» – с омерзением подумал Рэнди, беспомощно отвернулся, и его вытошнило за край плота. Лаверн все еще кричала. Потом раздался глухой шлепок, крики оборвались, сменились хныканьем.

«Он ее ударил, – подумал Рэнди. – Я и сам хотел, помнишь?»

Он попятился, утирая рот, испытывая слабость и тошноту. И страх. Такой страх, что был способен думать лишь крохотным уголком мозга. Еще немного, и он сам закричит. И тогда Дийку придется дать ему пощечину. Дийк панике не поддастся, о нет! Дийк – материал, из которого делают героев.

«На футбольном поле надо быть героем, чтобы нравиться красоткам», – зазвучала в его сознании забористая песенка. И тут он услышал, что Дийк говорит с ним, и поглядел на небо, стараясь, чтобы в голове прояснилось, чтобы отогнать видение того, как фигура Рейчел утрачивает чело вечность, превращается в комья, а чернота пожирает их. Он не хотел, чтобы Дийк отвесил ему пощечину, как Лаверн.

Он поглядел на небо и обнаружил, что там уже загорелись первые звезды – угасли на западе последние отблески дня. и ковш Большой Медведицы обозначился полностью.

– Ах, Сееееско. – выдавил он из себя. – Моя думай, мы на этот раз сильно вляпались.

– Что оно такое? – Его рука опустилась на плечо Рэнди, стискивая и проминая его до боли. – Оно ее съело, ты видел? Оно СЪЕЛО ее, СЪЕЛО ЦЕЛИКОМ, хреновина. Так что оно такое?

– Не знаю. Ты что – не слышал? Я же уже говорил.

– Ты обязан знать, хреновый ты комок мозгов, ты же все научные программы проходишь! – Теперь и Дийк вопил, и это помогло Рэнди взять себя немного в руки.

– Ни в одной научной книге я ни о чем подобном не читал, – ответил Рэнди. – В последний раз я видел что-то подобное в «Жутком зрелище» в День Всех Святых, когда мне было двенадцать.

А оно уже вновь обрело свою круглую форму. И лежало на воде в десяти футах от плота.

– Оно стало больше! – охнула Лаверн.

Когда Рэнди увидел пятно в первый раз, он определил его диаметр примерно в пять футов. Теперь оно было не менее восьми футов в поперечнике.

– ОНО СТАЛО БОЛЬШЕ, ПОТОМУ ЧТО СЪЕЛО РЕЙЧЕЛ! – взвизгнула Лаверн и снова принялась кричать.

– Прекрати, не то я тебе челюсть сломаю, – сказал Дийк, и она прекратила, но не сразу, а замирая, как музыка на пластинке, если вдруг выключить ток, не сняв иглу. Глаза у нее стали громадными. Дийк оглянулся на Рэнди. – Ты в порядке, Панчо?

– Не знаю. Наверное.

– Молодец! – Дийк попытался улыбнуться, и Рэнди с тревогой заметил, что его попытка увенчивается успехом. Неужели что-то в Дийке наслаждается происходящим? – Так тебе неизвестно, что это может быть такое?

Рэнди покачал головой. Может, это все-таки мазутное пятно... или было им, пока что-то его не изменило? Может, космические лучи пронизали его под определенным углом? А может, Артур Годфри [Годфри. Артур (1903-1983) популярный американский теле– и радиоведущий] пописал на него атомной закваской, кто знает? Кто МОЖЕТ знать?

– Как по-твоему, мы сумеем проплыть мимо него? – не отступал Дийк, тряся Рэнди за плечо.

– Не-е-т! – взвизгнула Лаверн.

– Прекрати, не то я тебя прикончу, – сказал Дийк, снова повышая голос. – Я не шучу.

– Ты видел, как быстро оно захватило Рейчел, – сказал Рэнди.

– Может, оно тогда было голодным, – возразил Дийк. – А теперь насытилось.

Рэнди вспомнилось, как Рейчел стояла на коленях в углу плота, такая неподвижная и такая хорошенькая в бюстгальтере и трусиках. В горле у него вновь поднялся тошнотный комок.

– Возьми и попробуй, – сказал он Дийку. Дийк ухмыльнулся, совсем невесело.

– Эх, Панчо.

– Эх, Сеско.

– Я хочу вернуться домой, – сказала Лаверн боязливым шепотом. – А?

Они не ответили.

– Значит, ждем, пока оно уплывет. Оно приплыло, значит, и уплывет, – сказал Дийк.

– Может быть, – сказал Рэнди. Дийк взглянул на него. В полумраке лицо Дийка выражало свирепую сосредоточенность...

– Может быть? Что это за хреновина – может быть?

– Мы приплыли, и оно приплыло. Я видел. Будто учуяло нас. Если оно насытилось, как ты сказал, то уплывет. Скорее всего. А если еще хочет жратвы... – Он пожал плечами.

Дийк задумался, наклонив голову. С его коротких волос все еще падали капли.

– Подождем, – сказал он. – Пусть жрет рыбу.

Прошло четверть часа. Они молчали. Похолодало. Температура понизилась градусов до десяти, а они все трое были в нижнем белье. Через десять минут Рэнди услышал отрывистую дробь, которую выбивали его зубы. Лаверн попыталась прижаться к Дийку, и он ее оттолкнул – мягко, но достаточно решительно. – Оставь меня пока в покое, – сказал он. Тогда она села, скрестив руки на груди, сжав пальцами локти и дрожа мелкой дрожью. Она поглядела на Рэнди, и ее глаза сказали, что он может подойти к ней снова: обнять рукой ее плечи – теперь можно.

А он отвел взгляд – снова на черный круг на воде. Оно просто плавало там, не приближаясь, но и не удаляясь. Он поглядел в сторону берега. Призрачно-белесый полумесяц пляжа, который, казалось, плыл куда-то. Деревья дальше слагались в темную бугристую линию горизонта. Ему показалось, что он различает «камаро» Дийка, но полной уверенности у него не было.

– Мы просто сорвались с места и поехали, сказал Дийк.

– Вот именно, – сказал Рэнди. – Никого не предупредили.

– Да. – Так что никто не знает, что мы здесь.

– Да.

– Перестаньте! – крикнула Лаверн. Перестаньте, вы меня пугаете!

– Закупори дырку для пирожков, -рассеянно сказал Дийк, и Рэнди невольно засмеялся – сколько бы Дийк ни повторял эту фразу, она его смешила. – Если нам придется провести ночь тут, проведем. Завтра кто-нибудь услышит, как мы зовем. Мы ведь не в австралийской пустыне, а, Рэнди?

Рэнди промолчал.

– Верно?

– Ты знаешь, где мы, – сказал Рэнди. Знаешь не хуже меня. Мы свернули с сорок первого шоссе, проехали восемь миль по боковой дороге...

– С коттеджами через каждые пятьдесят футов.

– С ЛЕТНИМИ коттеджами. Сейчас октябрь. В них никто не живет, ни в единой хреновине. Мы добрались сюда, и тебе пришлось объехать чертовы ворота с предупреждениями «ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ» на каждом шагу...

– И что? Сторож... – Дийк теперь словно бы злился, терял контроль над собой. Испугался? В первый раз за этот вечер, в первый раз за этот месяц, за этот год, а может, в первый раз за всю жизнь? До чего же грозная мысль! Дийк лишается девственной плевы бесстрашия. Рэнди не был полностью в этом уверен, но и не исключал такой ситуации, и она доставляла ему извращенное удовольствие.

– Тут нечего украсть, нечего переломать или изгадить, – сказал он. – Если сторож и имеется, так он, вероятно, заглядывает сюда раза два в месяц.

– Охотники...

– Да, конечно. В следующем месяце, – сказал Рэнди и закрыл рот так, что зубы щелкнули. Ему удалось напугать и себя.

– Может, оно нас не тронет, – сказала Лаверн, и ее губы сложились в жалкое подобие улыбки. – Может, оно просто... ну, понимаете... не тронет нас.

– Может, и медведи летают, – сказал Дийк.

– Оно задвигалось, – сказал Рэнди.

Лаверн вскочила на ноги. Дийк подошел к Рэнди,а мгновение плот накренился, так что сердце Рэнди от испуга перешло на галоп, а Лаверн снова пронзительно взвизгнула, тут Дийк попятился, плот выровнялся, хотя левый угол

(если смотреть на берег)

остался погруженным чуть-чуть больше.

Оно приблизилось с маслянистой пугающей скоростью, и в этот момент Рэнди увидел цвета. которые видела Рейчел, – фантастические алые, желтые и голубые краски закручивались в спирали и скользили по эбеновой поверхности, напоминавшей размягчившийся пластилин или полузастывший вар. Оно поднималось и опускалось с волнами, и это меняло краски, заставляло их закручиваться и смешиваться. Рэнди осознал, что вот-вот упадет, упадет прямо в него, он почувствовал, что клонится...

Из последних сил он ударил себя правым куликом по носу – жестом, каким человек старается унять кашель, но чуть повыше и куда сильнее. Нос пронизала раскаленная боль, он почувствовал побежавшие по лицу теплые струйки крови и тогда сумел отступить на шаг с криком:

– Не смотри на него, Дийк! Не смотри прямо на него, его цвета гипнотизируют!

– Оно пытается подлезть под плот, – угрюмо сказал Дийк. – Что это за дерьмо. Панчо?

Рэнди посмотрел, посмотрел очень внимательно. Он увидел, что оно трется о край плота, сплющившись в подобие половины пиццы. На секунду могло показаться, что оно громоздится там, утолщается, и Рэнди вдруг представилось, что оно поднимется настолько, чтобы перелиться на плот.

И тут оно протиснулось под плот. Ему почудилось, что он слышит шорох, грубый шорох, будто рулон брезента протаскивали сквозь узкое окно... но возможно, у него просто сдали нервы.

– Оно пролезло под плот? – спросила Лаверн, и в ее тоне послышалась странная беззаботность, словно она просто изо всех сил старалась поддержать разговор, но она не говорила, а кричала: – Оно пролезло под плот? Оно под нами?

– Да, – сказал Дийк и посмотрел на Рэнди. – Я попробую доплыть до берега, – сказал он. – Если оно там, у меня есть все шансы.

– Нет! – взвизгнула Лаверн. – Нет не оставляй нас здесь... не...

– Я плаваю быстро, – сказал Дийк. глядя на Рэнди и полностью игнорируя Лаверн. – Но плыть надо, пока оно под плотом.

Сознание Рэнди словно мчалось со скоростью реактивного самолета – по-своему, по сально-тошнотворному это было упоительно. Как те последние несколько секунд перед тем, как ты сблюешь в воздушную струю дешевой ярмарочной карусели. Это был момент, чтобы услышать, как позвякивают друг о друга пустые бочки под плотом, как сухо шелестят листья на деревьях за пляжем под легким порывом ветра, чтобы задуматься, почему оно забралось под плот.

– Да, – сказал он. – Но не думаю, что ты доплывешь.

– Доплыву, – сказал Дийк и направился к краю плота.

Сделал два шага и остановился. Его дыхание уже участилось, мозг готовил сердце и легкие к тому, чтобы проплыть пятьдесят ярдов с неимоверной быстротой, но теперь дыхание остановилось, как остановился он сам. Просто остановилось на половине вдоха. Он повернул голову, и Рэнди увидел, как вздулись сухожилия его шеи.

– Панч... – сказал Дийк изумленным, придушенным голосом и начал кричать.

Он кричал с поражающей силой, оглушающий баритональный рев поднимался до высоты пронзительного сопрано. Вопли были такими громкими, что от берега доносилось призрачное эхо. Сперва Рэнди показалось, что Дийк просто кричит, но затем он уловил слово... нет, два слова, одни и те же слова опять, опять и опять.

– МОЯ НОГА, – вопил Дийк, – МОЯ НОГА! МОЯ НОГА! МОЯ НОГА!

Рэнди поглядел вниз. Ступня Дийка как-то странно уходила в плот. Причина была очевидной, но сознание Рэнди сначала отказывалось ее принять – слишком уж невероятно, слишком бредово-гротескно. На его глазах ступня затаскивалась между двумя досками настила.

Затем он увидел черное поблескивание перед пальцами и за пяткой, черное сияние, кишащее зловещими красками.

Оно ухватило Дийка за ногу.

«МОЯ НОГА, – кричал Дийк, словно подтверждая этот элементарный вывод. – МОЯ НОГА, ОЙ, МОЯ НОГА. МОЯ НОГААААА!»

Он наступил на щель между досками

(по щели пройдешь, свою мать убьешь. заколотился в мозгу Рэнди дурацкий детский стишок),

а оно подстерегало внизу. Оно...

– ТЯНИ! – внезапно закричал он. – Тяни, Дийк, чертебядери! ТЯНИ!!!

– Что случилось? – завопила Лаверн, и Рэнди смутно осознал, что она не просто трясет его за плечо, а вонзила в него лопаточки своих ногтей, будто когти. Нет, от нее помощи не дождаться! И он ударил ее локтем в живот, она издала хриплый лающий звук и села на задницу. Он прыгнул к Дийку и ухватил его за руку выше локтя.

Она была твердой, как каррарский мрамор, каждая мышца бугрилась, точно ребра муляжа динозаврского скелета. Тянуть Дийка было словно выдирать из земли дерево с корнями. Глаза Дийка были заведены кверху, к лиловому послезакатному небу, остекленевшие, не верящие, и он кричал, кричал, кричал.

Рэнди поглядел вниз и увидел, что ступня Дийка уже провалилась в щель по щиколотку. Щель была в ширину около четверти дюйма, от силы полдюйма, но его ступня провалилась в нее. По белым доскам растекалась кровь густыми темными ветвящимися струйками. Черная масса вроде нагретого пластика пульсировала в щели вверх-вниз, вверх-вниз, словно билось сердце.

Надо вытащить его. Надо вытащить его побыстрее, или нам уже не суметь его вытащить... держись, Сеско, пожалуйста, держись...

Лаверн встала на ноги и попятилась от искривленного, вопящего Дийка-дерева в центре плота, который плавал на якоре под октябрьскими звездами на озере Каскейд. Она тупо трясла головой, скрестив руки на животе там, где в него вонзился локоть Рэнди.

Дийк всей тяжестью навалился на него, бестолково взмахивая руками. Рэнди поглядел вниз и увидел, что кровь льет из голени Дийка, а голень сужается книзу, как хорошо наточенный карандаш сужается к острию, – но только острие тут не было черным, графитным, а белым – острие было костью, еле видимой.

Черная масса вновь вздулась, высасывая, пожирая. Дийк мучительно застонал. Больше ему никогда не бить по мячу этой ногой, КАКОЙ ногой, ха-ха. Вновь он изо всей мочи потянул Дийка, и вновь точно потянул дерево с могучими корнями.

Дийк опять дернулся и теперь испустил долгий сверлящий визг, так что Рэнди отпрянул и сам завизжал, зажимая уши ладонями. Из пор икры и голени Дийка брызнула кровь; коленная чашечка побагровела, вздулась, сопротивляясь безумному давлению, а черное все втаскивало и втаскивало ногу Дийка в узкую щель. Дюйм за дюймом.

Не могу помочь ему. До чего же оно сильно! Не могу помочь ему теперь, мне жаль. Дийк, мне так жаль...

– Обними меня, Рэнди, – закричала Лаверн, вцепляясь в него повсюду вбуравливая лицо ему в грудь. Такое горячее лицо, что оно, казалось, шипело, соприкасаясь с влагой. – Обними меня, пожалуйста, почему ты не обнимешь меня... И он обнял ее.

Только позднее Рэнди с ужасом сообразил, что они почти наверное успели бы доплыть до берега, пока черное расправлялось с Дийком... А если бы Лаверн отказалась, он доплыл бы один. Ключи от «камаро» лежали в кармане джинсов Дийка там. на пляже. Он смог бы, но понял он, что смог бы, когда было уже поздно.

Дийк умер, когда в узкой щели между досками начало исчезать его бедро. Он уже несколько минут как перестал кричать. У него вырывалось только густое сиропное бульканье. Потом оборвалось и оно. Когда он потерял сознание и упал ничком, Рэнди услышал, как остатки бедренной кости его правой ноги переломились, будто хрустнула сырая ветка.

Секунду спустя Дийк поднял голову, смутно посмотрел вокруг и открыл рот. Рэнди думал, что он снова закричит. Но он изверг струю крови, такой густой, что она казалась затвердевшей. Теплые брызги оросили Рэнди и Лаверн, которая опять завопила, уже совсем хрипло.

– ОООХ! – кричала она, а ее лицо искажала гримаса полубезумной гадливости. – ОООХ! Кровь. Оооох, кровь КРОВЬ – Она пыталась стереть брызги, но только размазывала их по своему телу.

Кровь текла из глаз Дийка, вырываясь наружу с такой силой, что они выпучились почти комично. Рэнди подумал:

«Еще говорят о живучести! Черт! Только поглядите на это. Он же прямо насос в человеческом облике! Господи! Господи! Господи!»

Кровь струилась из обоих ушей Дийка. Его лицо превратилось в жуткую багровую репу, раздулось до бесформенности под воздействием немыслимого гидростатического давления, направленного изнутри наружу: это было лицо человека, которого сдавила в медвежьих объятиях чудовищная и непознаваемая сила. И тут все милосердно кончилось. Дийк снова рухнул ничком, его волосы свисали с окровавленных досок плота, и Рэнди увидел с тошнотворным изумлением, что кровоточил даже его скальп.

Звуки из-под плота. Звуки всасывания. И вот тут-то в его перегруженном, почти меркнувшем сознании и мелькнуло, что он мог бы поплыть к берегу, имея все шансы добраться до него. Но Лаверн тяжело обвисла у него на руках, зловеще тяжело: он поглядел на ее почти идиотичное лицо, приподнял веко, увидел только белок и понял, что она не в обмороке, а в глубочайшем шоке.

Рэнди оглядел плот. Конечно, можно было бы ее положить, но доски были лишь в фут шириной. Летом на плоту крепилась вышка для ныряния, но вот ее демонтировали и убрали до следующего сезона. И остался только настил плота – четырнадцать досок, каждая в фут шириной и в двадцать футов длиной. И положить ее значило бы накрыть ее бесчувственным телом несколько щелей между ними.

По щели пройдешь, свою мать убьешь. Заткнись.

И тут среди адских теней его сознание шепнуло: Все равно сделай. Положи ее и плыви.

Но он не сделал. Не мог. Жуткое чувство вины нахлынуло на него при этой мысли. И он держал ее, ощущая мягкое неумолимое давление на его руки и спину. Она была высокой девушкой.

Дийк опускался все ниже. Рэнди держал Лаверн на ноющих руках и смотрел, как это происходит. Он не хотел и на долгие секунды, которые могли быть и минутами, отворачивал лицо, но его взгляд всякий раз возвращался и возвращался.

Едва Дийк умер, как происходящее вроде бы убыстрилось.

Его правая нога исчезла совсем, а левая вытягивалась все дальше и дальше, так что он смахивал на гимнаста, делающего немыслимый шпагат. Хрустнул его таз, будто разламываемая куриная дужка, и тут, когда живот Дийка начал зловеще вздуваться от давления изнутри, Рэнди отвел глаза надолго, стараясь не слышать влажного чмоканья, стараясь сосредоточиться на боли в ноющих плечах и руках. Может быть, ему удалось бы привести ее в чувство, подумалось ему, но пока лучше эта боль. Она отвлекает.

Сзади донесся звук, будто крепкие зубы захрустели горстью леденцов. Когда он оглянулся, в щель протискивались ребра Дийка. Его руки вскинулись, раздвинулись – он выглядел точно омерзительная пародия на Ричарда Никсона,

Когда тот поднимал руки в победоносном V, которое приводило в исступление демонстрантов в шестидесятых и семидесятых годах.

Глаза у него были открыты. Он высунул язык. будто дразня Рэнди.

Рэнди опять посмотрел в сторону. Через озеро. «Высматривай огоньки, – велел он себе. Он знал, что там нет ни единого огонька, но все равно велел. – Высматривай огоньки, кто-то же проводит неделю в своем коттедже, деревья в осеннем наряде, нельзя упустить, захвати „Никон“, родители будут от таких слайдов в восторге».

Когда он снова поглядел, руки Дийка были вытянуты прямо вверх. Он уже не был Никсоном, теперь он был судьей на поле, сигналящим. что очко засчитано.

Голова Дийка словно покоилась на досках. Глаза его все еще были открыты. Язык его все еще торчал наружу.

– А-а-ах, Сеско, – пробормотал Рэнди и снова отвел взгляд.

Его руки и плечи теперь просто вопили от боли, но он продолжал держать ее. И смотрел на дальний берег озера. Дальний берег озера окутывала темнота. На черном небе россыпи звезд, разлитое холодное молоко, каким-то образом повисшее в вышине.

Минуты шли. Наверное, его уже нет. Можешь поглядеть. Ладно, ага, хорошо. Но не смотри. Просто на всякий случай. Договорилась? Договорились. Абсолютно. Так говорим мы все, и так говорим все мы.

А потому он посмотрел – как раз чтобы увидеть исчезающие пальцы Дийка. Они шевелились – вероятно, движение воды под плотом передавалось неведомому нечто, которое поймало Дийка, а от него – пальцам Дийка. Вероятно.

Вероятно. Но Рэнди чудилось, что Дийк машет ему на прощание. Сеско Кид машет своепрощай (исп.В первый раз его сознание тошнотворно качнулось – оно, казалось, накренялось, как накренился плот, когда они все четверо встали у одного края. Оно уравновесилось, но Рэнди понял, что безумие, настоящее сумасшествие, быть может, совсем рядом.

Футбольное кольцо Дийка – «Конференция 1981» – медленно заскользило вверх по среднему пальцу правой руки. Звездный свет обрамил золото, замерцал в крохотных бороздках между выгравированными числами: 19 по одну сторону красноватого камня, 81 по другую. Кольцо соскользнуло с пальца. Кольцо было слишком широким для щели и, естественно, протиснуться сквозь нее не могло.

Оно лежало на доске. Единственное, что осталось от Дийка. Дийк исчез. Больше не будет темноволосых девушек с томными глазами, и он не хлестнет Рэнди мокрым полотенцем по голой заднице, выходя из душа, не прорвется через поле с мячом под вопли повскакавших на ноги болельщиков, пока энтузиасты ходят колесом у боковой линии. Не будет больше бешеной езды в «камаро» по ночам под «Ребята все вернулись в город», оглушительно рвущееся из магнитофона. Больше не будет Сеско Кида.

И опять это слабое шуршание – сквозь узенькое окно протаскивают сверток брезента.

Рэнди посмотрел вниз на свои босые ступни. И увидел, что щели справа и слева от них внезапно заполнились лоснящейся чернотой. Глаза у него выпучились. Он вспомнил, как кровь вырывалась изо рта Дийка струей, будто скрученный жгут, как глаза Дийка вылезали из орбит, будто на пружинах, пока кровоизлияния, вызванные гидростатическим давлением, превращали его мозг в кашу.

Оно чует меня. Оно знает, что я тут. Может оно вылезти наверх? Может оно подняться сквозь щели? Может? Может?

Он смотрел вниз, забыв про тяжесть бесчувственного тела Лаверн, завороженный грозностью этого вопроса, стараясь представить себе, какое ощущение возникнет, когда оно перельется через его ступни, когда вопьется в него.

Лоснящаяся чернота выпятилась почти до верхнего края щелей

(Рэнди, сам того не замечая, поднялся на цыпочки),

а затем опала. Шелест брезента возобновился. И внезапно Рэнди снова увидел его на открытой воде, огромную черную родинку, теперь около пятнадцати футов в поперечнике. Оно колыхалось на легкой ряби. приподнималось и опускалось, приподнималось и опускалось, и когда Рэнди увидел пульсирующие в нем краски, он с трудом, но отвел глаза.

Он опустил Лаверн на доски, и едва его мышцы расслабились, как у него затряслись руки. Не обращая на это внимания, он встал на колени рядом с ней– ее волосы черным веером раскинулись по белым доскам. Он стоял на коленях и следил за черной родинкой на воде, готовый сразу же поднять Лаверн, если пятно сдвинется с места.

И начал легонько бить ее по щекам, по правой, по левой, по правой, по левой, точно секундант, приводящий в чувство боксера. Лаверн не хотела прийти в себя, не хотела выиграть тест и получить двести долларов или экскурсионную поездку. Лаверн достаточно насмотрелась. Но Рэнди не мог оберегать ее всю ночь, поднимая на руки, будто тяжелый куль, всякий раз, когда оно начинало бы двигаться

(и ведь долго на него смотреть нельзя, в том-то и дело).

Но он знал прием. Научился ему не в колледже. Он научился от приятеля своего старшего брата. Приятель был фельдшером во Вьетнаме и знал множество всяких приемов: как наловить головных вшей и устраивать их гонки в спичечном коробке; как разбавлять кокаин слабительным для младенцев; как зашивать глубокие раны швейной иглой и швейными нитками. Как-то они заговорили о способах привести в себя мертвецки пьяных людей, чтобы эти мертвецки пьяные люди не захлебнулись бы собственной рвотой, как случилось с Боном Скоттом, ведущим певцом «Эй-Си/Ди-Си».

«Хочешь кого-то привести в чувство без задержки? – спросил приятель старшего брата, делясь огромным запасом полезных приемов. – Попробуй вот это».

И он объяснил Рэнди прием, который Рэнди теперь и применил.

Он нагнулся и изо всех сил укусил Лаверн за ушную мочку.

В рот ему брызнула горячая горькая кровь. Веки Лаверн взлетели вверх, будто шторы. Она взвизгнула с каким-то сиплым рычанием и ударила его. Рэнди поднял глаза и увидел только дальний край пятна, остальное было уже под плотом. Оно переместилось с жуткой, омерзительной беззвучной быстротой.

Он снова подхватил Лаверн на руки, его мышцы запротестовали, взбугрились судорогами. Она била его по лицу. Ладонь задела его чувствительный нос, и он увидел багряные звезды.

– Прекрати! – крикнул он, отодвигая ступни подальше от щелей. – Прекрати, стерва, оно опять под нами, прекрати, не то я тебя, хрен. брошу. Богом клянусь, брошу!

Ее руки тут же утихомирились и сомкнулись у него на шее. как руки утопающей. Ее глаза в мерцании звезд казались совсем белыми.

– Прекрати! – Она продолжала сжимать руки. – Прекрати. Лаверн, ты меня задушишь!

Удавка стянулась еще туже. Его охватила паника. Глухое позвякивание бочек под плотом стало глуше – из-за того, что оно там, решил он.

– Мне нечем дышать!

Удавка, чуть расслабилась.

– Теперь слушай: сейчас я тебя опущу. Это безопасно, если ты...

Но она услышала только «я тебя опущу». И вновь ее руки превратились в удавку. Его правая ладонь поддерживала ее спину. Он согнул пальцы клешней и оцарапал ее. Она взбрыкнула ногами с хриплым мяуканьем, и он чуть не потерял равновесие. Она это почувствовала и перестала сопротивляться. Больше из-за страха, чем из-за боли.

– Нет! – Ее дыхание ударило ему в щеку, как самум.

– Оно до тебя не доберется, если ты будешь стоять на досках.

– Нет, не опускай меня, оно до меня доберется, я знаю что доберется, я знаю...

Он снова расцарапал ей спину. Она завизжала от ярости, боли и страха.

– Ты встанешь сама, или я тебя уроню, Лаверн!

Он опустил ее медленно, осторожно. Они дышали коротко, с каким-то пронзительным присвистом: гобой и флейта. Ее ступни коснулись досок. Она вздернула ноги, будто доски были раскалены добела.

– Вставай! – прошипел он. -Яне Дийк, я не могу продержать тебя на руках всю ночь.

– Дийк... – Мертв.

Ее ступни коснулись досок. Мало-помалу он отпустил ее. Они стояли друг против друга, точно партнеры в танце. Он видел, что она ждет, что оно вот-вот ее коснется. Рот у нее был открыт, точно у аквариумной рыбки.

– Рэнди, – прошептала она. – Где оно?

– Под плотом.

Посмотри вниз. Она посмотрела. Посмотрел и он. Они увидели, что чернота заполнила щели, заполнила их почти поперек всего плота. Рэнди ощутил его жадное нетерпение и подумал, что Лаверн чувствует то же.

– Рэнди, прошу тебя...

– Ш-ш-ш.

Они продолжали стоять лицом друг к другу. Рэнди, кинувшись к воде, забыл снять часы и теперь засек пятнадцать минут. В четверть девятого чернота вновь выплыла из-под плота. Она отплыла футов на пятнадцать и вновь заколыхалась там.

– Я сяду.

– Нет!

– Я устал, – сказал он. – Я сяду, а ты следи за ним. Только не забывай иногда отводить глаза. Потом я встану, а ты сядешь. Так вот и будем. Возьми. – Он отдал ей часы. – Будем сменяться каждые пятнадцать минут.

– Оно съело Дийка, – прошептала она.

– Да.

– Но что оно такое?

– Не знаю.

– Мне холодно.

– Мне тоже.

– Так обними меня.

– Я уже наобнимался.

Она затихла.

Сидеть было небесным блаженством; не следить за ним – райским наслаждением. Вместо этого он смотрел на Лаверн, удостоверяясь, что она часто отводит взгляд от черноты на воде. – Что нам делать, Рэнди? Он подумал. – Ждать.

Пятнадцать минут истекли, он встал и позволил ей сначала посидеть, а потом полежать полчаса. Потом поднял ее, и она простояла пятнадцать минут. Так они сменяли друг друга. Без четверти десять взошел холодный лунный серп и по воде зазмеилась серебряная дорожка. В половине одиннадцатого раздался пронзительный тоскливый крик, эхом проносясь над водой, и Лаверн испустила вопль.

– Заткнись, – сказал он. – Это просто гагара.

– Я замерзаю, Рэнди. У меня все тело онемело.

– Ничем не могу помочь.

– Обними меня, – сказала она. -Ну, пожалуйста. Мы согреем друг друга. Мы же можем вместе сидеть и следить за ним.

Он заколебался, но он и сам промерз до мозга костей, и это заставило его согласиться.

– Ну ладно.

Они сидели, обнявшись, прижимаясь друг к другу и что-то случилось – естественно или противоестественно, но случилось. Он испытал прилив желания. Его ладонь нашла ее грудь, обхватила сырой нейлон, сжала. У нее вырвался вздох, и ее рука скользнула по его трусам.

Вторую ладонь он опустил ниже и нашел место, еще сохранившее тепло. Он опрокинул Лаверн на спину.

– Нет, – сказала она, но рука в его трусах задвигалась быстрее.

– Я его вижу. – сказал он. Сердце у него снова колотилось, гоня кровь быстрее, подталкивая теплоту к поверхности его холодной нагой кожи. – Я могу следить за ним.

Она что-то пробормотала, и он почувствовал, как резинка соскользнула с его бедер к коленям. Он следил за ним. Скользнул вверх, вперед, в нее. Господи, тепло! Хотя бы там она была теплой. Она испустила гортанный звук, и ее пальцы впились в его холодные поджатые ягодицы.

Он следил за ним. Оно не двигалось. Он следил за ним. Следил за ним пристально. Осязательные ощущения были невероятными, фантастичными. У него не было большого опыта, но девственником он не был. Любовью он занимался с тремя девушками, но ни с одной не испытал ничего подобного. Она застонала и приподняла бедра. Плот мягко покачивался, будто самый жесткий из всех водяных матрасов в мире. Бочки под плотом глухо рокотали.

Он следил за ним. Краски начали завихряться – на этот раз медлительно, чувственно, ничем не угрожая: он следил за ним и следил за красками. Его глаза были широко открыты. Краски проникали в глаза. Теперь ему не было холодно, ему было жарко, так жарко, как бывает, когда в первый раз в начале июня лежишь на пляже и загораешь, чувствуя, как солнце натягивает твою зимне-белую кожу заставляя ее покраснеть, придавая ей

(краски)

краску, оттенок. Первый день на пляже, первый день лета, вытаскивай старичков Бич-Бойз, Пляжных Мальчиков, вытаскивай Рамонесов. Рамонесы говорили тебе, что Шина – панк-рокер, Рамонесы говорили тебе, что можно проголосовать, чтоб тебя подбросили на пляж Рокэуей, песок, пляж, краски,

(задвигалось оно начинает двигаться)

и ощущения лета, текстура; кончен, кончен школьный год, я могу болеть за «Янки», э-э-э-й, и даже девушки в бикини на пляже, пляж, пляж, пляж, о ты любишь, ты– любишь

(любишь)

пляж ты любишь

(люблю я люблю)

твердые грудки, благоухающие лосьоном «Коппертоун», и если бикини внизу достаточны узки, можно увидеть

(волосы, ее волосы ЕЕ ВОЛОСЫ В О ГОСПОДИ В ВОДЕ ЕЕ ВОЛОСЫ)

Он внезапно откинулся, пытаясь поднять ее, но оно двигалось с маслянистой быстротой и припуталось к ее волосам, точно поносы густого черного клея, и когда он ее потянул на себя, она уже кричала и стала очень тяжелой из-за него, а оно поднялось из воды извивающейся гнусной пленкой, по которой прокатывались вспышки ядерных красок – багряно-алых, слепяще изумрудных, зловеще охристых тонов.

Оно затекло на лицо Лаверн приливной волной, утопив его.

Ее ноги брыкались, пятки барабанили по, плоту. Оно извивалось и двигалось там, где прежде было ее лицо. По ее шее струилась кровь, потоки крови. Крича, не слыша своих криков. Рэнди подбежал к ней, уперся ступней в ее бедро и толкнул. Взмахивая руками, переворачиваясь, она свалилась с края плота – ее ноги в лунном свете точно алебастровые. Несколько нескончаемых секунд вода у края плота пенилась, взметывалась фонтанами брызг, словно кто-то подцепил на крючок самого огромного окуня в мире. и окунь боролся с леской как черт.

Рэнди закричал. Он кричал. А потом разнообразия ради закричал еще раз.

Примерно полчаса спустя, когда отчаянные всплески и борьба давно оборвались, гагары принялись кричать в ответ.

Эта ночь была вечной.

Примерно без четверти пять небо на востоке начало светлеть, и он ощутил медленный прилив надежды. Она оказалась мимолетной, такой же ложной, как заря. Он стоял на настиле, полузакрыв глаза, уронив подбородок на грудь. Еще чае назад он сидел на досках и внезапно был разбужен – только тогда осознав, что заснул: это-то и было самым страшным – этим жутчайшим шуршанием бредового брезента. Он вскочил на ноги за секунду до того, как чернота начала жадно присасываться к нему между досками. Он со свистом втягивал воздух и выдыхал его: и прикусил губу так, что потекла кровь. Заснул, ты заснул, жопа! Оно вытекло из-под плота полчаса спустя, но Рэнди больше не садился. Он боялся сесть, боялся, что заснет и на этот раз инстинкт не разбудит его вовремя.

Его ступни все еще твердо стояли на досках, когда на востоке запылала уже настоящая заря и зазвучали утренние песни птиц. Взошло солнце, и к шести часам он уже ясно видел берег «Камаро» Дийка, яично-желтый, стоял там, где Дийк припарковал его впритык к штакетнику. На пляже пестрели рубашки и свитера, а четыре пары джинсов торчали между ними сиротливыми кучками. Увидев их, он испытал новый приступ ужаса, хотя полагал, что уже исчерпал свою способность чувствовать ужас. Он же видел СВОИ джинсы, одна штанина вывернута наизнанку, в глаза бросается карман. Его джинсы выглядели такими БЕЗОПАСНЫМИ там, на песке; просто ждали, что он придет, вывернет штанину на лицевую сторону, зажав карман, чтобы не высыпалась мелочь. Он почти ощущал, как они прошелестят, натягиваемые на его ноги, ощущал, как застегивает латунные пуговицы над ширинкой...

(ты любишь да я. люблю)

Он взглянул налево: да вот оно, черное, круглое, как днище бочки, чуть-чуть покачивающееся. По его оболочке завихрились краски, и он быстро отвел глаза.

– Отправляйся к себе домой, – просипел он. – Отправляйся к себе домой или отправляйся в Калифорнию и попробуйся на какой-нибудь фильм Роджера Кормана. Откуда-то издалека донеслось жужжание самолета, и Рэнди начал сонно фантазировать:

«Нас хватились, нас четверых. И поиски ведутся все дальше от Хорлика. Фермер вспоминает, как его обогнал желтый „камаро“ – „несся, будто за ним черти гнались“.

Поиски сосредотачиваются на окрестностях озера Каскейд. Владельцы частных самолетов предлагают начать быструю воздушную разведку, и один, облетая озеро на своем «бичкрафте», видит голого парня, стоящего на плоту, одного парня, одного уцелевшего, одного...

Он почувствовал, что вот-вот свалится, снова ударил себя кулаком по носу и закричал от боли.

Чернота тут же устремилась к плоту, протиснулась под доски – оно, наверное, слышит, или чувствует... или КАК-ТО ЕЩЕ.

Рэнди ждал. На этот раз оно выплыло наружу через сорок пять минут.

Его сознание медленно вращалось в разгорающемся свете

(ты любишь ты я люблю болеть за «Янки» и зубаток ты любишь зубаток да я люблю зу...)

(шоссе шестьдесят шесть помнишь «корветт» Джордж Махарис в «корветте» Мартин Милнер в «корветте» ты любишь «корветт»

да я люблю «корветт» (я люблю ты любишь)

(так жарко солнце будто зажигательное стекло оно было в ее волосах и лучше всего я помню свет летний свет(летний свет)

Рэнди плакал.

Он плакал потому, что теперь добавилось что-то новое – всякий раз, когда он пытался сесть, оно забиралось под плот. Значит, оно не так уж безмозгло; оно либо почувствовало, либо сообразило, что сможет добраться до него, пока он сидит.

– Уйди, – плакал Рэнди, обращаясь к огромной черной блямбе, плавающей на воде ..В пятидесяти ярдах от него так издевательски близко по капоту «камаро» Дийка прыгала белка. – Уйди, ну, пожалуйста, уйди куда хочешь, а меня оставь в покое. Я тебя не люблю.

Оно не шелохнулось. По его видимой поверхности завихрились краски.

(нет ты нет ты любишь меня)

Рэнди с усилием отвел взгляд и посмотрел на пляж, посмотрел, ища спасения, но там никого не было. Никого-никого. Там все еще лежали его джинсы: одна штанина вывернута наизнанку, белеет подкладка кармана. И уже не казалось, что их вот-вот кто-нибудь поднимет и наденет. Они выглядели как останки.

Он подумал:

«Будь у меня пистолет, я бы сейчас убил себя».

Он стоял на плоту. Солнце зашло. Три часа спустя взошла луна. И вскоре начали кричать гагары. А вскоре после этого Рэнди повернулся к черному пятну на воде. Убить себя он не может, но вдруг оно способно устроить так, чтобы боли не было, вдруг краски как раз для этого.

(ты ты ты любишь)

Он поискал его взглядом: и вот оно, плавает. покачиваясь на волнах.

– Пой со мной, -просипел Рэнди. – «Я с трибун могу болеть за „Янки“, э-э-эй... и начхать мне на учителей... Позади теперь учебный год, так от радости кто громче запоет?»

Краски возникали, закручивались. Но на этот раз Рэнди не отвел глаз. Он прошептал:

– Ты любишь?

Где-то вдали по ту сторону пустынного озера закричала гагара.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НИКОМУ НЕ ПОДАВАЛ РУКИ

За окном был морозный вечер, часы пробили восемь, и вскоре мы все перебрались в библиотеку, прихватив с собой бокалы, которые Стивенс не забывал вовремя наполнять. Довольно долго тишину нарушали только треск огня в камине, отдаленное постукивание бильярдных шаров да вой ветра. Но в доме номер 249В было тепло.

Помнится, справа от меня в тот вечер сидел Дэвид Адли, а слева Эмлин Маккэррон – однажды он нас напугал рассказом о женщине, разродившейся в немыслимых обстоятельствах. Против меня сидел Йохансон с «Уолл-стрит мэгэзин» на коленях.

Вошел Стивенс и вручил Джорджу Грегсону ненадписанный пакет. Стивенс – идеальный дворецкий, невзирая на заметный бруклинский акцент (или благодаря ему), и главное его достоинство состоит в том, что он всегда безошибочно угадывает, кому передать послание, если адресат не указан.

Джордж взял пакет и какое-то время неподвижно сидел в своем высоком кресле с подголовником, глядя на огонь в камине, где при желании можно было бы зажарить здорового бычка. Я видел, как в его глазах что-то промелькнуло, когда взгляд его упал на афоризм, выбитый на каменном цоколе: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

Он разорвал пакет своими старческими дрожащими пальцами и швырнул содержимое в огонь. Вспыхнула яркая радуга, которая вызвала у присутствующих легкое оживление. Я обернулся к Стивенсу, стоявшему в тени у двери. Руки сложены за спиной, лицо бесстрастно. Внезапно молчание нарушил скрипучий, немного ворчливый голос Джорджа, и мы все вздрогнули. Во всяком случае за себя ручаюсь.

– Однажды я был свидетелем того, как в этой темноте убили человека, – сказал Джордж Грегсон, – хотя никакой суд не вынес бы убийце обвинительного приговора. Кончилось, однако, тем, что он сам себя осудил и сам привел приговор в исполнение.

Установилась пауза, пока он разжигал трубку. Его морщинистое лицо окутал голубоватый дым; спичку он загасил замедленным движением ревматика. Он бросил спичку на горячий пепел, оставшийся после сожженного пакета, и проследил за тем, как она обуглилась. Под кустистыми седоватыми бровями прятались цепкие синие глаза, выражавшие сейчас задумчивость. Крупный нос крючком, узкие жесткие губы, втянутая в плечи голова.

– Не дразните нас, Джордж, – проворчал Питер Эндрюс. – Рассказывайте.

– Расскажу. Наберитесь терпения.

Мы ждали, пока он вполне не удовлетворился тем, как раскурена трубка. Уложив в глубокую чашечку из корня верескового дерева аккуратный слой угольков, Джордж сложил на коленях подрагивающие руки и начал:

– Так вот. Мне восемьдесят пять лет, а то, что я собираюсь вам рассказать, случилось, когда мне было двадцать или около того. Если быть точным, в 1919-м. Я как раз вернулся с Большой Войны. Пятью месяцами ранее умерла моя невеста от инфлюэнцы. Ей едва исполнилось девятнадцать. Боюсь, что спиртному и картам я тогда уделял чрезмерное внимание. Видите ли, она ждала меня два года, и не проходило недели, чтобы я не получил от нее письма. Да, я загулял и потерял чувство меры; может быть, вы скорее меня поймете, узнав, что я тогда не имел никакой опоры ни в семье, ни в вере – из окопов, знаете, догматы христианства выглядят в несколько комическом свете. Зато не покривив душой, могу сказать, что настоящие друзья, которые были со мной в дни испытаний, не оставляли меня одного. Их у меня было пятьдесят три (многие ли похвастаются таким числом? ): пятьдесят две карты в колоде да бутылка виски «Катти Сарк». Между прочим, поселился я в этих самых апартаментах на Бреннан-стрит. Правда, стоили они тогда несравнимо дешевле и лекарств на полке было куда меньше. А вот времени я здесь проводил, пожалуй, столько же – в доме номер 249в и тогда легко было составить компанию для покера.

Тут его перебил Дэвид Адли, и, хотя на губах его играла улыбка, вопрос прозвучал со всей серьезностью:

– А что Стивенс? Он уже служил у вас, Джордж?

Грегсон повернулся к дворецкому:

– Стивенс, вы служили мне тогда, или это был ваш отец?

Ответ сопровождался отдаленным подобием улыбки:

– Я полагаю, шестьдесят пять лет назад этим человеком мог быть мой дед, сэр.

– Во всяком случае место вы получили по наследству, – философски изрек Адли.

– Как вам будет угодно, – вежливо откликнулся Стивенс.

– Я вот сейчас вспоминаю его, – снова заговорил Джордж, – и, знаете, Стивенс, вы поразительно похожи на вашего… вы сказали деда?

– Именно так, сэр.

– Если бы вас поставить рядом, я бы, пожалуй, затруднился сказать, кто есть кто… впрочем, этого уже не проверишь, не так ли?

– Да, сэр.

– Ну так вот, я сидел в ломберной – вон за той дверью – и раскладывал пасьянс, когда увидел Генри Брауэра… в первый и последний раз. Нас уже было четверо, готовых сесть за покер; мы ждали пятого. И тут Джейсон Дэвидсон сообщает мне, что Джордж Оксли, наш пятый партнер, сломал ногу и лежит в гипсе, подвешенный к дурацкому блоку. Увы, подумал я, видимо, игра сегодня не состоится. Впереди долгий вечер, и нечем отвлечься от печальных мыслей, остается только раскладывать пасьянс и глушить себя слоновьими дозами виски. Как вдруг из дальнего угла раздался спокойный приветливый голос:

– Джентльмены, речь, кажется, идет о покере. Я с удовольствием составлю вам компанию, если вы, конечно, не возражаете.

До этого момента гость сидел, зарывшись в газету «Уорлд», поэтому я впервые мог разглядеть его. Я увидел молодого человека со старым лицом… вы понимаете, о чем я? После смерти Розали на моем лице появились точно такие же отметины, только их было гораздо меньше. Молодому человеку, судя по его шевелюре, было не больше двадцати восьми, но опыт успел наложить отпечаток на его лицо, в глазах же, очень темных, залегла даже не печаль, а какая-то затравленность. У него была приятная наружность – короткие подстриженные усики, темно-русые волосы. Верхняя пуговица воротничка элегантного коричневого костюма была расстегнута.

– Меня зовут Генри Брауэр, – отрекомендовался он.

Дэвидсон тотчас бросился к нему с протянутой рукой, от радости он, кажется, готов был силой схватить покоившуюся на коленях ладонь молодого человека. И тут произошло странное: Брауэр выронил газету и резко поднял вверх обе руки, так что они оказались вне досягаемости. На его лице был написан ужас.

Дэвидсон остановился в замешательстве, скорее смущенный, чем рассерженный. Ему самому было двадцать два. Господи, какие же мы были… телята.

– Прошу прощения, – со всей серьезностью сказал Брауэр, – но я никогда не пожимаю руки!

Дэвидсон захлопал ресницами:

– Никогда? Как странно. Но отчего же?

Вы уже поняли, что он был настоящий теленок. Брауэр попытался объяснить ему как можно доходчивее, с открытой (хотя и страдальческой) улыбкой:

– Я только что из Бомбея. Удивительное место… толпы, грязь… эпидемии, болезни. На городских стенах охорашиваются стервятники. Я пробыл там два года в торговой миссии, и наша западная традиция обмениваться рукопожатием стала вызывать у меня священный ужас. Я отдаю себе отчет в том, что поступаю глупо и невежливо, но ничего не могу с собой поделать. И если вы не будете столь великодушны, что расстанетесь со мной без обиды в сердце…

– С одним условием, – улыбнулся Дэвидсон.

– Каким же?

– Вы сядете за игровой стол и пригубите виски моего друга Джорджа, а я пока схожу за Бейкером, Френчем и Джеком Уайлденом.

Брауэр учтиво кивнул и отложил в сторону газету. Дэвидсон круто развернулся и бросился за остальными партнерами. Мы с Брауэром пересели за стол, покрытый зеленым сукном, я предложил ему выпить, он вежливо отказался и сам заказал бутылку. В этом я усмотрел новое свидетельство его странной фобии и промолчал. Я знавал людей, чей страх перед микробами и заразными болезнями был сродни брауэровскому, если не сильнее. Вероятно, вам тоже известны подобные случаи.

Мы покивали в знак согласия, а Джордж продолжал:

– Как здесь хорошо, – задумчиво произнес Брауэр. – С тех пор, как я оставил службу в Индии, я избегал общества. Негоже человеку быть одному. Я полагаю, даже для самых независимых самоизоляция есть худшая из пыток!

Он сказал это с каким-то особым нажимом; я молча согласился. Что такое настоящее одиночество, я хорошо почувствовал в окопах, ночью. Еще острее – после смерти Розали. Я начинал проникаться симпатией к Брауэру, несмотря на столь откровенную эксцентричность.

– Бомбей, наверно, удивительный город, – заметил я.

– Удивительный… и отвратительный. С нашей точки зрения, многое в тамошней жизни просто не укладывается в голове. Например, их реакция на автомобили: дети шарахаются от них в сторону, а затем бегут за ними несколько кварталов. Самолет в глазах местных жителей – сверхъестественное чудовище. То, что мы воспринимаем с абсолютным спокойствием или с оттенком самодовольства, для них чудо; но, скажу вам честно, с таким же ужасом я впервые смотрел на уличного бродягу, проглотившего пачку стальных иголок и вытаскивавшего их одну за другой из открытых язв на кончиках пальцев. А для них это в порядке вещей.

– Как знать, – продолжил он с некоторой торжественностью, – возможно, этим двум культурам суждено было не смешиваться, но существовать обособленно, каждой со своими чудесами. Проглоти вы или я пакет с иголками, и нам не избежать медленной и мучительной смерти. А что касается автомобилей… – он умолк с отрешенным выражением лица.

Я собирался что-то сказать, но тут появился Стивенс-старший с бутылкой шотландского виски для Брауэра, а за ним Дэвидсон и остальные. Прежде чем рекомендовать своих приятелей, Дэвидсон обратился к Брауэру:

– Генри, я их предупредил о вашей маленькой причуде, так что можете ни о чем не беспокоиться. Позвольте вам представить: Даррел Бейкер… этот суровый мужчина с бородой – Эндрю Френч… и, наконец, Джек Уайлден. Джорджа Грегсона вы уже знаете.

Брауэр с учтивой улыбкой поклонился каждому, что как бы заменяло рукопожатие. Тут же были распечатаны три колоды карт, деньги обменены на фишки, и игра началась.

Мы играли шесть часов кряду. Я сорвал около двухсот долларов; Бейкер игрок довольно слабый, оставил долларов восемьсот и глазом не моргнул (его отец владел тремя самыми крупными обувными фабриками в Новой Англии); Френч с Уайлденом поделили, примерно поровну, остальные шесть сотен. Дэвидсон оказался в небольшом плюсе, а Брауэр в таком же минусе, но для последнего остаться почти что при своих было равносильно подвигу: ему весь вечер фатально не шла карта. Он одинаково свободно чувствовал себя как в традиционной игре с пятью картами на руках, так и в новомодном варианте с семью картами, и, по-моему, он несколько раз сорвал банк на чистом блефе, на который сам я скорее всего не отважился бы.

Я обратил внимание: пил он изрядно, к последней сдаче почти усидел в одиночку бутылку виски, но язык у него не заплетался, играл он безошибочно и при этом был постоянно начеку, если чьи-то пальцы вдруг оказывались в опасной от него близости. В случае выигрыша он не забирал банк, пока все до последней фишки не были разменены на наличность или если кто-то по рассеянности не делал вовремя ставку. Один раз Дэвидсон поставил свой стакан рядом с его локтем, и Брауэр, отпрянув, едва не расплескал собственный. Бейкер удивленно поднял брови, но Дэвидсон разрядил обстановку.

Перед этим Джек Уайлден заявил, что ему предстоит неблизкая дорога в Олбани и что хорошо бы ограничиться последним кругом. Круг заканчивался на Френче, который объявил, что сдает по семь.

Я помню эту самую последнюю сдачу так же отчетливо, как свое имя; а спроси вы меня, с кем я вчера обедал и что подавали, я ведь, пожалуй, не отвечу. Вот они, парадоксы возраста. Впрочем, будь вы тогда на моем месте, вы бы тоже не забыли.

Мне сдали две червы в закрытую и одну в открытую. Про Уайлдена и Френча ничего не скажу, у Дэвидсона же был туз червей, а у Брауэра десятка пик. Дэвидсон прошел двумя долларами – пять был потолок, – и все получили еще по одной открытой карте. Я прикупил к трем червям четвертую, Брауэр – валета пик к десятке. Дэвидсону досталась тройка, и, хотя, это вряд ли поправило его дела, он добавил еще три доллара. «Последняя игра, – весело сказал он. – Не скупитесь, мальчики! Завтра мне предстоит угощать одну даму!»

Нагадай мне кто-нибудь, что эта фраза будет преследовать меня всю мою жизнь, я бы не поверил.

Френч в третий раз сдал по одной в открытую. Мне для цвета ничего не пришло, а вот Бейкер, главный неудачник, составил пару – кажется, королей. Брауэр получил двойку бубен, которая была ему как-то ни к чему. Бейкер со своей парой поставил пять долларов, максимум, Дэвид не задумываясь поставил еще пять. Остальные поддержали, и Френч в последний раз сдал в открытую. Я прикупил короля червей и оказался с цветом. Бейкер взял к своей паре третьего короля. Дэвидсон увидел второго туза, и глаза у него заблестели. Брауэру досталась трефовая дама, и почему он сразу не вышел из игры, я, убей меня Бог, понять не мог: казалось, в очередной раз за этот вечер он оказался ни с чем.

Ставки резко возросли. Бейкер дал пять, Дэвидсон пять добавил, Брауэр доставил десять. Со словами: «Ну, с моей парой мне здесь делать нечего», – Джек Уайлден сбросил карты. Я поставил десять и еще пять. Бейкер доставил и накинул столько же.

Я не стану утомлять вас скучными подробностями. Замечу лишь, что каждый мог трижды пройтись по максимуму, и все мы – Бейкер, Дэвидсон и я – воспользовались этим правом. Брауэр – тот всякий раз просто доставлял, выждав паузу, когда все уберут руки от денег. А денег уже собралось немало – двести с чем-то. И тогда Френч раздал по последней, в закрытую.

Воцарилось молчание, пока все смотрели свои карты, хотя мне-то смотреть было не на что, у меня уже была комбинация и, судя по общему раскладу, сильная. Бейкер поставил пять, Дэвидсон увеличил, и мы все поглядели на Брауэра. Тот давно снял галстук и расстегнул вторую пуговицу, к щекам прихлынула кровь от выпитого виски, но он оставался все таким же невозмутимым. «Десять… и еще пять», – сказал он.

Я даже сморгнул от удивления: я не сомневался, что он скинет. Ну а с моими картами я, конечно, должен был играть на выигрыш, поэтому я приплюсовал еще пять долларов. Мы торговались без ограничений, и банк рос как на дрожжах. Я остановился первым, довольный уже тем, что, по-видимому, накажу кого-то с фулем. За мной последовал Бейкер, уже кидавший подозрительные взгляды на Дэвидсона с его парой тузов, то на Брауэра с его загадочным пшиком. Как уже говорилось, Бейкер был слабый игрок, но его хватало на то, чтобы учуять в воздухе опасность.

Дэвидсон и Брауэр поднимали ставки еще раз по десять, если не больше. Мы с Бейкером вынужденно отвечали – слишком много было поставлено. Фишки у всех кончились, и поверх груды пластмассовых кругляшек росла гора бумажных денег.

– Ну ладно, – сказал Дэвидсон после того, как Брауэр в очередной раз поднял банк, – пожалуй, я раскроюсь. Если это блеф, Генри, то он вам вполне удался. Но я должен вас проверить, да и Джеку предстоит дальняя дорога. – С этими словами он бросил пять долларов и повторил:

– Раскроемся.

Не знаю, как другие, а я почувствовал облегчение, не имевшее, кстати, никакого отношения к выложенной сумме. Игра пошла на выживание, и если мы с Бейкером могли себе позволить проиграть, то для Дэвидсона это был вопрос жизни. Он не вылезал из долгов, имея источником дохода скромное наследство, оставленное ему тетушкой. Ну а Брауэр – был ли ему такой проигрыш по средствам? Не забывайте, джентльмены, на кону стояло свыше тысячи долларов.

Джордж умолк. Его трубка погасла.

– А дальше? – весь подался вперед Адли. – Не дразните нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас, Джордж. Видите, мы ерзаем от нетерпения. Огорошьте нас неожиданным финалом или успокойте.

– Немного выдержки, мой друг, – невозмутимо отвечал Джордж. Он чиркнул спичкой о подошву туфли и принялся раскуривать трубку. Мы напряженно ждали, храня молчание. За окном подвывал ветер.

Но вот все уладилось, трубка задымила, и Джордж продолжал:

– Как вам известно, правила покера гласят: тот, кто предлагает открыться, первым показывает карты. Но Бейкер не мог больше выносить напряжения, он перевернул одну из своих карт, лежавших лицом вниз, и все увидели королевское каре.

– У меня меньше, – сказал я. – Цвет.

– Тогда банк мой, – обратился к Бейкеру Дэвидсон и перевернул две карты. У него оказалось каре на тузах. – Отлично сыграно, господа.

И он начал сгребать гору денег.

– Подождите! – остановил его Брауэр. Он не взял Дэвидсона за руку, как мог бы поступить любой из нас, но и одного этого слова было достаточно. Дэвидсон замер с отвисшей челюстью – у него словно атрофировались лицевые мускулы. А Брауэр перевернул все три карты, и обнаружился… флеш-рояль, от восьмерки до дамы. – Я думаю, это будет старше вашего каре.

Дэвидсон покраснел, потом побледнел.

– Да, – неуверенно выдавил он из себя, словно такая последовательность комбинаций была ему в новинку. – Да, старше.

Я дорого бы дал, чтобы узнать, чем был вызван последовавший затем жест Дэвидсона. Он ведь отлично знал, что Брауэр терпеть не мог, когда к нему прикасаются; тому было множество свидетельств за этот вечер. Может, Дэвидсон запамятовал, уж очень ему хотелось показать Брауэру (и всем нам), что даже такой проигрыш ему по карману и он способен перенести удар столь сокрушительной силы как истинный джентльмен. Я уже говорил вам, что он был этакий теленок, так что жест был вполне в его характере. Но не забудем: если теленка раздразнить, он может и боднуть. Не убьет, конечно, и кишки не выпустит, но одним-двумя швами можно поплатиться. Такой поступок тоже был бы в характере Дэвидсона.

Да, я дорого бы дал, чтобы узнать причину… но в конце концов главное – результат.

Когда Дэвидсон убрал руки от банка, Брауэр потянулся за деньгами. На лице Дэвидсона вдруг изобразилось живейшее расположение, он схватил руку Брауэра и крепко сжал ее со словами: «Великолепно сыграно, Генри, просто великолепно. Я первый раз вижу…»

Раздался пронзительный, какой-то женский визг, прозвучавший особенно жутко в тишине ломберной комнаты; Брауэр выдернул кисть и отшатнулся. Стол едва не опрокинулся, фишки и вся наличность полетела в разные стороны.

Мы все окаменели. Брауэр, пошатываясь, сделал несколько шагов, держа перед собой вытянутую руку, точно леди Макбет в мужском варианте. Он был белый как саван, в глазах непередаваемый ужас. Мне стало страшно; ни до, ни после не испытывал я такого страха, даже когда получил телеграмму о смерти Розали.

Он начал стонать. Звук шел словно из гулкий бездны, леденящий звук, почти нечеловеческий. Помнится, я подумал: «Да ведь он сумасшедший!» И тут же понес какую-то околесицу: «Ключ, я оставил ключ зажигания включенным… Господи, я не хотел!» И он кинулся к лестнице, что вела в главный холл.

Я первым пришел в себя. Встал рывком из кресла и бросился за ним следом, а Бейкер, Уайлден и Дэвидсон так и не пошевелились; они напоминали высеченные из камня статуи инков, охраняющие сокровища племени.

Парадная дверь еще раскачивалась на петлях, я выбежал на улицу и сразу увидел Брауэра, стоявшего на обочине и тщетно пытавшегося поймать такси. Завидев меня, он горестно охнул, и я уже не знал, жалеть ли мне его или изумляться.

– Подождите! – крикнул я. – Примите мои извинения за Дэвидсона, хотя, уверен, он сделал это не нарочно. Но если в результате вы вынуждены покинуть нас, что ж, не смею вас задерживать. Но сначала вы должны забрать свой выигрыш, деньги немалые.

– Мне не следовало сюда приходить, – простонал он. – Ноги сами понесли меня к людям, и вот… вот чем…

Я безотчетно потянулся к нему – естественное движение человека, желающего помочь несчастному, – Брауэр же отпрянул и возопил:

– Не прикасайтесь ко мне! Мало вам одного? Боже, лучше бы я умер!

Вдруг его лихорадочный взгляд остановился на бродячем псе с ввалившимися боками и шелудивой драной шерстью. Свесив язык, пес трусил на трех лапах по другой стороне безлюдной в этот ранний час улицы – наверное, высматривал мусорный бак, чтобы перевернуть его и порыться в отбросах.

– Вот и я так же, – в задумчивости сказал Брауэр как бы самому себе. – Всеми избегаемый, обреченный на одиночество, осмеливающийся выйти на улицу лишь после того, как все запрутся в своих домах. Пария!

– Послушайте, – сказал я более жестким тоном, не желая выслушивать мелодраматические излияния. – Я догадываюсь, что вы пережили сильное потрясение и это расстроило ваши нервы, но, поверьте, на войне мне довелось видеть великое множество…

– Так вы мне не верите? По-вашему, я потерял голову?

– Старина, я не знаю, вы потеряли голову или она вас, но я точно знаю, что если мы с вами еще немного подышим этой сыростью, мы определенно потеряем голос. Так что соблаговолите войти внутрь, хотя бы в холл, а я попрошу Стивенса…

Я осекся под взглядом безумца; в этом взгляде не осталось ни проблеска здравого смысла. Мне сразу вспомнились повредившиеся рассудком солдаты, которых после выматывающих боев увозили на подводах с передовой: кожа да кости, страшные невидящие глаза, язык мелет что-то несусветное.

– Не желаете ли взглянуть, как один изгой откликается на зов другого? – спросил он, игнорируя мои слова. – Смотрите же, чему я научился в чужедальних портах!

Он возвысил голос и выкрикнул как повелитель:

– Эй ты, кабы сдох!

Пес задрал голову и посмотрел на него настороженными бегающими глазками (один светился яростным блеском, другой закрыло бельмо), а потом неохотно изменил направление и, прихрамывая, затрусил к тому месту, где стоял Брауэр.

Пес сделал это против своей воли, вне всякого сомнения. Он скулил, рычал, поджимал хвост, напоминавший скорее грязную веревку, а ноги сами несли его к противоположному тротуару. Он растянулся у ног Брауэра, весь дрожа и подвывая. Его впалые бока ходили ходуном, а здоровый глаз, казалось, готов был выпрыгнуть из орбиты.

У Брауэра вырвался дикий хохот, от которого я и по сей день иногда вздрагиваю во сне.

– Ну что? Убедились? – сказал он, садясь на корточки. – Он узнал во мне своего… и понял, чем это ему грозит.

Брауэр протянул руку – пес обнажил клыки и угрожающе зарычал.

– Не надо! – воскликнул я. – Он вас цапнет!

Брауэр и бровью не повел. В свете уличного фонаря его лицо, искаженное гримасой, было синевато-серым, зрачки чернели, как две прожженные в пергаменте дыры.

– Вот еще, – пропел он. Глупости какие. Мы с ним просто обменяемся сейчас рукопожатием… как недавно с вашим другом.

Он проворно схватил собачью лапу и встряхнул. Пес отчаянно взвыл, но даже не подумал укусить человека.

Брауэр резко поднялся. Взгляд его прояснился, и только необычная бледность отличала его в эту минуту от того джентльмена, что любезно согласился быть нашим партнером за карточным столом.

– Я должен идти, – спокойно сказал он. – Пожалуйста, передайте вашим друзьям мои извинения за столь нелепое поведение. Может быть, мне еще представится случай… искупить свою вину.

– Это нам следовало бы принести свои извинения. – сказал я. – И не забудьте о деньгах, которые вы выиграли. Тысяча долларов на дороге не валяются.

– Ах да! Деньги! – его губы скривила горькая улыбка.

– Вам нет необходимости возвращаться в холл. Если вы обещаете мне подождать здесь, я принесу деньги. Обещаете?

– Да. Если вам угодно. – Он задумчиво поглядел на пса, скулящего у него в ногах. – Что, дворняга, никак напрашиваешься в гости, хочешь разок в жизни поесть прилично? – И снова эта горькая улыбка.

Я оставил его, пока он не передумал, и поспешил в дом. Кто-то – скорее всего Джек Уайлден, самый рассудительный, – успел обменять фишки на «зелененькие» и сложить купюры аккуратной стопкой с центре игрового стола. Никто не проронил ни звука, пока я собирал деньги. Бейкер и Уайлден курили; Дэвидсон сидел как в воду опущенный, терзаясь муками раскаяния. Перед уходом я положил ему руку на плечо, и он проводил меня благодарным взглядом.

Когда я снова вышел на улицу, там не было ни души. Брауэр исчез. Я стоял, зажав в каждой руке по пачке денег, и бесцельно вертел головой по сторонам. Я выкликнул его имя а случай, если он укрылся в тени где-нибудь поблизости, – ответа не последовало. Взгляд мой упал вниз. Бродячий пес лежал на прежнем месте, но я сразу понял, что ему уже никогда не рыться в отбросах. Передо мной был труп. Клещи и блохи организованно покидали околевающее тело. Я попятился, испытывая чувство брезгливости… и безотчетного страха. Что-то мне подсказывало: Генри Брауэр не исчез из моей жизни. Так оно и вышло, хотя мне не суждено было его увидеть.

От полыхавшего в камине огня остались язычки пламени, из углов комнаты потянуло холодком, однако никто не пошевелился, пока Джордж снова раскуривал трубку. Он вздохнул, скрестил ноги на другой манер, так что суставы затрещали, и продолжил свой рассказ:

– Надо ли говорить, что все участники ночной игры были единодушны: следует найти Брауэра и отдать ему выигрыш. Кто-то, возможно, назовет нас ненормальными, но, не будем забывать, наша молодость пришлась на более достойные времена. Дэвидсон совсем скис. Я попытался отвести его в сторонку и как-то взбодрить – пустое, он лишь мотнул головой и побрел домой. Я не стал его удерживать. Отоспится, решил я, и все предстанет уже не в таком мрачном свете, тогда можно будет вдвоем отправиться на розыски Брауэра. Вдвоем, потому что Уайлден уезжал из города, а Бейкеру предстояли «общественные визиты».

Надо помочь Дэвидсону вернуть чувство собственного достоинства – с этими словами я отправился к нему на квартиру утром следующего дня. Он еще спал. Можно было, конечно, разбудить, но в этом возрасте сон целителен, и я решил пока разъяснить кое-какие факты.

– Прежде всего я поговорил с вашим, Стивенс… – Джордж вопросительно вскинул брови, глядя на своего дворецкого.

– Дедом, сэр, – подсказал тот.

– Благодарю.

– Всегда к вашим услугам, сэр.

– Я поговорил с дедом Стивенса. Кстати, на этом самом месте. И выяснил, что некто Раймонд Гриэр, человек, с которым я был немного знаком, вел какие-то дела Брауэра. Гриэр служил в городской торговой палате, и я без промедления отправился в его офис, размещавшийся в Флатирон Билдинг. Он был у себя, и мы сразу нашли общий язык.

Когда я рассказал ему о событиях прошлой ночи, на его лице изобразилась сложная гамма чувств: жалость, озабоченность, испуг.

– Генри, бедняга! – воскликнул он. – Я ждал, что этим кончится, вот только не думал, что так скоро.

– Вы о чем? – спросил я.

– О его нервном срыве, – пояснил Гриэр. – Это случилось в год его пребывания в Бомбее, и, вероятно, никто, кроме Генри, не знает всех подробностей. Я вам расскажу, что мне известно.

То, что я услышал от Гриэра, заставило меня отнестись к Генри Брауэру с большим пониманием и симпатией. Этот молодой человек, оказалось, пережил настоящую трагедию. Как и полагается в классической трагедии, несчастье здесь явилось результатом фатальной ошибки – а именно: забывчивости.

В распоряжении у Брауэра, представителя торговой миссии в Бомбее, находился автомобиль, по тогдашним временам – экзотика. По словам Гриэра, Генри радовался как ребенок, разъезжая по узким улочкам и видя, как шарахаются выводки цыплят, а мужчины и женщины падают на колени, прося защиты у своих языческих богов. Он ездил по городу, собирая толпы оборванных детей: они следовали за ним по пятам, но всегда робели, стоило предложить им прокатиться на этом чуде техники. То был «форд-седан», модель А, один из первых автомобилей, который можно было привести в движение без заводной ручки, простым нажатием кнопки стартера. Прошу это запомнить.

Однажды Брауэр поехал в другой конец города обсудить с местным набобом возможный контракт на партию джутового каната. Как обычно, мощный рев двигателя и автомобильные выхлопы, не уступавшие в громкости пушечной пальбе, привлекли всеобщее внимание и прежде всего ребятишек.

Брауэра ждал обед с джутовым магнатом; такие обеды проводились весьма церемонно, с соблюдением всех формальностей. И вот, вскоре после того, как подали второе блюдо, – а сидели они на открытой террасе, над многолюдной улицей, – снизу послышалось знакомое чихание и рев мотора, сопровождаемые визгом и улюлюканьем.

Один отважный мальчишка, сын какого-то гуру, залез в кабину, пребывая, вероятно, в убеждении, что без сидящего за рулем белого человека дракон, который прячется в этой груде железа, не сможет выскочить наружу. И надо же было такому случиться, что Брауэр, настроенный на предстоящие переговоры, не выключил зажигание, а искра возьми да и проскочи.

Нетрудно себе представить, как мальчишка осмелел на глазах у своих сверстников, как он трогал, вертел руль и издавал губами звуки в подражание клаксону. Всякий раз, когда он поддразнивал притаившегося дракона, зрители, надо думать, приходили в священный экстаз.

Вероятно, чтобы не сползти вниз, одной ногой мальчик уперся в педаль сцепления, и тут он ненароком нажал на кнопку стартера. Двигатель был разогрет и заработал мгновенно. Перепугавшись насмерть, мальчишка должен был отдернуть ногу и приготовиться выпрыгнуть из кабины. Была бы машина старая или в неважном состоянии, мотор, скорее всего, заглох бы. Но Брауэр содержал автомобиль в образцовом порядке, и тот рванулся вперед, скачками, с воем и урчанием. Брауэр выскочил из-за стола и кинулся на улицу.

Мальчика погубила роковая случайность. Он так отчаянно пытался выбраться, что, вероятно, зацепил локтем дроссельный клапан… или надавил на него в безумной надежде, что таким способом белый человек лишает дракона его могущества. А вышло все наоборот, увы. Автомобиль, развив убийственную скорость, помчался под уклон по оживленной, весело галдящей улице, перескакивая через тюки и узлы, давя плетеные корзинки с домашними животными на продажу, разбивая в щепы тележки с цветами. На перекрестке он перелетел через бордюр, врезался в стену дома и, взорвавшись, запылал как гигантский факел.

Джордж переместил трубку в другой угол рта.

– Вот, собственно, все, что мог поведать мне Гриэр, со слов Брауэра… все, с точки зрения здравого смысла. Остальное – его горячечный бред на тему фантастических последствий столкновения двух столь несхожих культур. Перед тем как Брауэр был отозван из Бомбея, к нему явился отец погибшего мальчика, чтобы швырнуть в убийцу зарезанного цыпленка. И сопроводить это проклятьем. Дойдя до этого места, Гриэр улыбнулся, давая мне понять, что мы-то с ним люди без предрассудков, и, закурив, добавил:

– В подобных случаях непременно жди проклятий. Эти несчастные язычники не могут без театральных жестов. Они зарабатывают себе этим на хлеб.

– И в чем же заключалось проклятье?

– Разве вы еще не догадались? – удивился Гриэр. – Индус этот сказал ему: «Тот, кто применил колдовство против ребенка, станет отверженным, парией». И еще он сказал: «Все живое, к чему ни прикоснешься, ждет скорая смерть». Отныне и вовеки, аминь.

Гриэр хмыкнул.

– И что же Брауэр? Поверил в проклятье?

– Похоже, что так. Не забывайте, для Брауэра это был страшный шок. И, судя по тому, что я сейчас от вас услышал, эта его мания прогрессирует.

– Я спросил домашний адрес Брауэра, – продолжал Джордж. – Гриэр порылся в бумагах и наконец нашел нужную.

– Не гарантирую, что вы его там найдете, – сказал он. – Брауэру, сами понимаете, никто не спешит давать место, так что с деньгами у него, по-моему, негусто.

– Что-то меня резануло в этих словах, – признался нам Джордж, – но я промолчал. Было в Гриэре что-то самодовольное, высокомерное, и казалось незаслуженным, что именно он располагает пусть даже такой скудной информацией о Генри Брауэре. Я поднялся, и вдруг у меня непроизвольно вырвалось:

– Вчера ночью я был свидетелем того, как Брауэр пожал лапу шелудивой дворняге. Через пятнадцать минут собака сдохла.

– Правда? Как интересно. – Гриэр удивленно вскинул брови, словно сказанное не имело никакого отношения к теме разговора.

– Я направился к выходу, – продолжал Джордж, – но раньше открылась дверь, и на пороге возникла секретарша Гриэра.

– Извините, вы, кажется, мистер Грегсон?

– Да.

– Только что позвонил мистер Бейкер. Он просил вам передать, чтобы вы незамедлительно прибыли по адресу: 19-я стрит, дом № 23.

– Я вздрогнул, – признался нам Джордж, – я ведь совсем недавно, утром, заходил туда, но Дэвидсон еще спал. Я направился к дверям, а Гриэр преспокойно погрузился в «Уолл-стрит джорнэл», попыхивая трубочкой. Больше я его не видел и, знаете, как-то не жалею об этом. Я ушел со смутным ощущением чего-то страшного – чего-то такого, что никогда не примет очертания реального страха, связанного с конкретным предметом, – слишком это все чудовищно, слишком невероятно, чтобы подходить с обычными мерками.

Тут я прервал его повествование:

– Помилуйте, Джордж, уж не хотите ли вы сказать нам, что ваш друг Дэвидсон был мертв?

– Именно так, – последовал ответ. – Я прибыл туда почти одновременно со следователем, который констатировал смерть от коронарного тромба. Через шестнадцать дней Дэвидсону должно было исполниться двадцать три года.

Почти неделю я убеждал себя: это всего-навсего роковое совпадение, о котором лучше забыть. Меня мучила бессонница, и даже мой добрый друг «Катти Сарк», врач, был бессилен мне помочь. Я говорил себе: надо разделить выигрыш между тремя участниками и забыть о том, что Генри Брауэр однажды ворвался в нашу жизнь. Не получалось. Я выписал чек на соответствующую сумму и отправился по адресу, который дал мне Гриэр, – в Гарлем.

Брауэр там уже не жил. Мне дали другой адрес, на Ист-сайде; не такой, может быть, шикарный квартал, но вполне респектабельный. Выяснилось, однако, что оттуда он тоже съехал, примерно за месяц до нашего покерного свидания, и перебрался в Ист-Вилледж, район трущоб.

Домовладелец, костлявый мужчина, у ног которого предупреждающе зарычал огромный черный дог, сообщил мне, что Брауэр с ним рассчитался третьего апреля, на следующий день после нашей игры. Я спросил новый адрес; домовладелец запрокинул голову и выдал руладу, точно горло прополоскал:

– Когда отсюда уезжают, бос, адрес один: Преисподняя, до востребования. Правда, иногда по дороге останавливаются в Бауэри.

В те дни Бауэри, превратившийся с годами в загородную зону, являл собой нечто такое, что и вообразить-то сегодня трудно: обитель бездомных, последнее прибежище потерявших человеческий облик несчастных, мечтающих о бутылке дешевого вина или о понюшке белого порошка, чтобы забыться. Я отправился в Бауэри. Там были десятки ночлежек, несколько домов призрения, куда пустили бы на ночь любого забулдыгу, и множество тесных улочек, пригодных для того, чтобы расстелить прямо на мостовой старый тюфяк с клопами. Я увидел людей-призраков, иссушенных алкоголем и наркотиками. Подлинные имена были здесь не в ходу. Какое имя может быть у того, кто скатился на самое дно… печень изъедена древесным спиртом, нос распух от кокаина, пальцы обморожены, от зубов остались черные пеньки. Я описывал Генри Брауэра каждому встречному, но безрезультатно. Хозяева пивных пожимали плечами. Многие проходили мимо, даже не подняв головы.

Я не нашел его ни в первый день, ни во второй, ни в третий. На исходе второй недели один человек признался, что видел на днях в «Номерах Деварии» мужчину с похожей внешностью.

До «Номеров» оказалось всего два квартала. За конторкой сидел древний старик с шелушащимся голым черепом и слезящимися глазами. К засиженному мухами окну была прилеплена реклама: «Одна ночь – 10 центов». Я начал описывать Брауэра, старик молча кивал. Когда я закончил, он сказал:

– Знаю его, молодой человек. Знаю, как же. Вот только память у меня слабовата… не пожалейте доллар – глядишь, и вспомню.

Я положил долларовую бумажку, и она чудесным образом исчезла. Вот вам и артрит!

– Он был у нас, молодой человек, а потом переехал.

– Куда, вы знаете?

– Так сразу и не вспомнишь. Вы уж не пожалейте еще один доллар.

Вторая бумажка исчезла столь же чудесным образом. Старик вдруг развеселился, и из его груди вырвался… нет, не смех, а этакий туберкулезный кашель.

– Ну что ж, – сказал я, – вы посмеялись в свое удовольствие, и вам за это еще приплатили. А теперь я хочу знать, куда переехал этот человек.

Старик опять весело закашлялся.

– Известно куда, за оградку Поттеровского участка, а местечко он там получил в бессрочное пользование, с чертом на пару! Что же вы не смеетесь, молодой человек? Вчера утречком, я так думаю, он окочурился, потому как днем, когда я его нашел, он был еще тепленький. Сидел – точно аршин проглотил. Я зачем к нему поднялся? Или десять центов гони или… отдыхай. Вот теперь он и отдыхает за казенный счет – в ящике глубиной в шесть футов. – Собственная шутка вызвала у него очередной приступ старческого веселья.

– Ничего странного вы не заметили? – спросил я, сам себе не осмеливаясь признаться в том, как много вкладываю в свой вопрос. – Чего-то не совсем обычного?

– Что-то такое было. Так сразу и не…

Я положил на конторку доллар, чтобы освежить его память; хотя бумажка и на этот раз исчезла с завидной скоростью, ожидаемого смеха-кашля не последовало.

– Еще как заметил, – оживился старик. – Труповозку то кто всегда вызывает? так что я в покойниках знаю толк. Где я их только, прости Господи, не находил! И на дверном крюке, и в постели, и на пожарной лестнице в мороз, синих как Атлантика, с бутылкой между колен. А один – лет тридцать назад – захлебнулся у нас в ванной. ну а этот… этот сидел под винтовой лестницей в своем коричневом костюме – волосы прилизаны, грудь колесом, – как какая-нибудь важная персона из тех кварталов. И левой рукой держал правую за кисть. Да, всяких я повидал, но такого не видел: чтобы человек помер, сам себе руку пожимая!

Я отправился пешком в доки, и всю дорогу, как заезженная пластинка, меня преследовала эта его последняя фраза. Чтобы человек помер, сам себе руку пожимая!

Я прошел до конца мола, туда, где о ржавые сваи билась грязная серая вода. Там я достал из кармана чек на тысячу долларов и изорвал на мелкие клочки, которые выбросил в воду.

Джордж Грегсон изменил позу и откашлялся. В камине дотлевали угольки, просторная ломберная комната все больше выстывала. Столы и стулья казались ненастоящими, призрачными, словно увиденные во сне, где размыта граница между прошлым и настоящим. Слабые язычки пламени отбрасывали тусклый оранжевый свет на буквы, выбитые на каминном цоколе. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

– Я встретил этого человека один раз, – снова заговорил Джордж, – а он и сейчас стоит перед глазами. Кстати, тот случай помог мне забыть о моей скорби: тот, кто может беспрепятственно находиться среди людей, уже неодинок… Стивенс, вы не принесете мне пальто? Поковыляю-ка я домой, мне давно пора лежать в постели.

Когда Стивенс принес пальто, внимание Джорджа привлекла родинка на лице дворецкого – у левого уголка рта. Он улыбнулся:

– До чего же вы все-таки похожи. У вашего деда в этом месте была точно такая же родинка.

Стивенс молча улыбнулся в ответ. Джордж вышел из комнаты, а вскоре и мы разошлись.

ОТРАЖЕНИЕ СМЕРТИ

– В том году мы его переносили; ну и намучались же, однако! – говорил мистер Карлин, пока они взбирались по ступеням. – Перетаскивали, конечно, на руках, иначе и нельзя. Мы застраховали его от повреждения у Ллойда, прежде чем выносить из комнаты… Единственная компания, которая стала страховать на указанную нами сумму.

Спенглер молчал. Его собеседник – явный дурак, а Джонсон Спенглер давно усвоил одну простую истину: единственно возможный способ общаться с дураком – игнорировать его.

– Застраховали на четверть миллиона долларов, – закончил мистер Карлин, когда они взошли на второй этаж. Рот его искривился в усмешке, напоминающей оскал: – И влетело же нам это в копеечку!

Он был низенький, кругленький, хотя и не слишком толстый, в очках. Загорелая лысина сверкала, как начищенная. Со стен бесстрастно взирали резные амуры из красного дерева.

Спенглер осматривал длинный коридор, стены, лепнину, драпировки холодным глазом профессионала. Да, Самуэль Клаггерт закупал вещи в неограниченных количествах, но качество при этом хромало. Как многие другие самоучки, выбившиеся в магнаты в конце 1800-ч, он был скорее ломбардщиком, чем истинным коллекционером. Слезливые новеллы, собрания непонятно чьих сочинений в дорогих переплетах, осколки древностей и современных глиняных монстров объединяют такого рода люди под именем Искусства.

Стены сплошь были увешаны подделкой под марокканские драпировки – слишком обильно и некстати. Бесчисленные мадонны сжимали на руках бесчисленных младенцев. Авторы, конечно, неизвестны. Стаи ангелов летали о всех направлениях, всюду были расставлены нелепые, в помпезных завитушках, канделябры. Картину завершала полунепристойная, с улыбающейся нимфеткой, люстра.

Конечно, не а этим приехал старый пират в частный музей имени Самуэля Клаггерта (экскурсия для взрослых – доллар, для детей – 50 центов в час, ежедневно). Если это контора на 98% состоит из хлама, то хотя бы по теории вероятности имеются 2% действительно ценных вещей. И это было так: ружье Кумба над камином в кухне, странная штучка – камера обскура – в гостиной, а главное…

– Зеркало Де Ивера было убрано из нижнего зала после одного неприятного… происшествия, – говорил мистер Карлин. – Конечно, и раньше бывало всякое: резкие слова, предубеждения, желание уничтожить зеркало – но это была единственная попытка действительно взять, да и разбить его. Мисс Сандра Бейтс пришла сюда с камнем в кармане. К счастью, ее замысел не удался: она плохо прицелилась, камень скользнул по краю, и зеркало осталось невредимо. У мисс Бейтс был брат…

– Впечатляет, не правда ли? – мистер Карлин кинул на собеседника странный, чуть искоса, быстрый взгляд. – Была английская герцогиня в 1709… и пенсильванский торговец коврами в 1746… не говоря уж…

– Я ознакомлен с историей, – холодно повторил Спенглер. – Это моя работа, стало быть, в моих интересах знать все о предмете. Теперь вопрос подлинности…

– Подлинности! – мистер Карлин издал короткий сухой смешок. Сдавленный скрипящий звук, как если бы кто-то потер друг о друга кости в шкафу под лестницей. – Все проверено экспертами, мистер Спенглер.

– Как и Страдивари.

– Ну да, – вздохнул мистер Карлин. – Но, знаете ли, там не шла речь о характерных эффектах… странных эффектах, присущих зеркалу Де Ивера, и только ему!

– Да, пожалуй, – терпеливо ответил Спенглер. Он помнил, что теперь болтовне служителя не будет остановки – раз уж затронули его любимую тему, словесный потом неизбежен, – пожалуй, да.

Однако Карлин не стал продолжать, и на третий и четвертый этажи они взошли молча. По мере приближения к крыше становилось все жарче, в темных верхних галереях стояла почти невыносимая духота. Стал явственно ощущаться столь знакомый Спенглеру запах – плесень и древесные жучки, давно умершие мухи и истлевшая ткань… Запах веков, который Джон Спенглер вдыхал всю свою сознательную жизнь, неотъемлемая принадлежность музеев и мавзолеев. Так должна пахнуть, наверное, земля на могиле юной девственницы, похороненной лет сорок тому назад.

Экспонаты здесь были свалены в беспорядке, что усиливало ассоциацию с ломбардом. Мистер Карлин вел своего спутника сквозь бесконечные ряды портретов, помпезных золотых клеток для птиц и уродливых скелетов старых велосипедов. Они подошли к стене, к которой была прислонена старая стремянка. Вверху виднелась дверь с пыльным висячим замком.

Слева скульптура Адониса с пустыми, без зрачков, глазами. На протянутой руке висит желтый знак «вход строго воспрещен».

Мистер Карлин достал связку ключей из кармана пиджака, повозившись, выбрал нужный и стал взбираться по лестнице. На третьей ступеньке он остановился. Лысина слабо поблескивала в полутьме, голос был глух:

– Я не люблю это зеркало. Никогда не любил. Я боюсь глядеть в него. Понимаете, боюсь, что рано или поздно гляну в него и увижу… то же, что и они.

– Они ничего не видели, кроме своего отражения, – ответил Спенглер. Мистер Карлин хоте что-то возразить, но передумал, покачал головой и стал устраиваться поудобней, чтобы вставить ключ в замок. Он дергал ключ, вертел головой и бормотал:

– Должен подходить… Сейчас… Ах, черт!

Замок неожиданно открылся и слетел с петель. Мистер Карлин хотел удержать его и едва не упал с лестницы сам. Спенглер ловко поймал стремянку и взглянул на мистера Карлина: тот, смертельно бледный, трясущимися губами, крепко уцепился за лестницу.

– Вы, кажется, слегка нервничаете? – мягко спросил Спенглер, но ответа не последовало: казалось, его собеседник абсолютно парализован. – Спускайтесь, пожалуйста. Пока вы не упали.

Карлин медленно полез вниз. Он цеплялся за каждую ступеньку, как человек, висящий над пропастью. А когда, наконец, ноги его ступили на пол, задергался, будто под ним был пропущен электрический ток. Включился и голос:

– Четверть миллиона. Четверть миллиона долларов – страховка, чтобы перенести эту штуку снизу вверх. Они применяли специальный блок, чтобы поднять ее на чердак. Вот сюда, – быстро говорил Карлин. – И я надеялся… сперва неотчетливо и смутно, потом до отчаяния надеялся, то чьи-нибудь пальцы соскользну, или протрется веревка, или сломается механизм. И эта чертова штуковина разобьется, разлетится на тысячи осколков…

– Факты, – перебил его Спенглер. – Только факты. Попробуем обойтись без дешевых новелл, без страшных сказок и всей этой бури эмоций. Первое. Джон Де Ивер – английский мастер нормандского происхождения, изготовлявший зеркала в елизаветинскую эпоху. Он жил и умер без приключений. Никаких пентаклей на полу, запаха серы и таинственных бумаг в кровавых пятнах. Ничего даже приблизительно похожего. Хоть сколько-нибудь шокирующего. Факт второй: его зеркала сделались изюминкой любой коллекции из-за великолепного мастерства, тончайшей шлифовки, легкого увеличивающего и искажающего эффекта. По этим характерным особенностям легко определить руку мастера. Третий факт. Только пять зеркал Де Ивера в настоящее время сохранились, два из них в Америке. Они бесценны. Факт четвертый: ваше зеркало и то, что было уничтожено в Лондоне, приобрели дурную славу из-за совпадений и преувеличений, чьей-то, возможно, некомпетентности и…

– Факт пятый: вы редкостный ублюдок, Спенглер, вы это понимаете?!

Спенглер со вздохом посмотрел в бесстрастные глаза Адониса. Придется запастись терпением. Карлин продолжал:

– Я вел экскурсию детей, среди которых был брат Сандры Бейтс. Он посмотрел в это зеркало, в ваше «тончайшей шлифовки» зеркало, Спенглер. Было ему лет около шестнадцати, школьник еще. Я рассказывал о мастерстве и бесценности, совсем как вы, потом перешел к свойствам стекла, когда Бейтс перебил меня: «А что это за пятно в левом верхнем углу? Повреждение?» Один из ребят спросил его, о чем он говорит; Бейтс начал объяснять, затем остановился. Он приблизился к зеркалу, натянув ограждающий шнур, почти касаясь стекла. Затем оглянулся, как если бы то, что он видел, было отражением кого-то – кого-то в черном – за левым плечом мальчика. «Похоже, это человек», – задумчиво произнес он, – «но я не вижу лица… А теперь он ушел». Вот и все. А потом…

– Продолжайте-продолжайте, – устало сказал Спенглер. – Конечно, вы хотите сказать мне, что это был Жнец – весьма логичное объяснение, не так ли? избранные люди видят отражение смерти, и так далее, и тому подобное, из вас выйдет хороший рассказчик; воскресные газеты охотно напечатают эту захватывающую историю. Теперь поведайте мне об ужасных последствиях встречи со Жнецом; и не дайте мне раскрыть рта, чтобы объяснить все разумно… Что там с мальчиком? Задавила машина? Выбросился из окна? Или что?

Мистер Карлин нервно хихикнул:

– Вам лучше знать, Спенглер. Вы же дважды повторили, что… как это… а, «ознакомлены с историей Де Ивера!» Не было никаких ужасных происшествий. Никогда и никаких. Вот почему зеркало Де Ивера не приобрело скандальной славы, как например, бриллиант «Кохинор» или гробница Тутанхамона, и воскресные газеты не возьмутся за эту тему… Вы, должны быть, считаете меня дураком?

– Да, – ответил Спенглер. – А теперь нельзя ли подняться наверх?

– Конечно. – Мистер Карлин вскарабкался по лестнице и толкнул дверь. Она со скрипом открылась, нехотя, словно преодолевая сопротивление каких-то призраков по ту сторону. Карлин исчез в чердачной тьме, растворился в тенях. Спенглер последовал за ним. Адонис проводил его холодным безжалостным взглядом.

На чердаке было невыносимо душно. Маленькое грязное окошко под потолком едва пропускало свет, тут и там виднелась паутина, все было покрыто толстым слоем пыли. Зеркало в деревянной раме было поставлено под углом к солнечным лучам, и на дальней стене поблескивал жемчужный блеск отражения. Мистер Карлин не смотрел на зеркало. Упорно, старательно не поднимая глаз.

– Вы никогда не протирали его? – спросил Спенглер, впервые заметно раздраженный.

– Я… я берег его, как зеницу ока, – невыразительным тихим голосом произнес Карлин. – Если оно будет оставаться открытым, все время открытым, то возможно…

Но Спенглер не обращал на его слова внимания. Он снял пиджак, сложил его пуговицами внутрь, и с предельной осторожностью, едва касаясь выпуклой поверхности стека, стряхнул пыль. Затем отошел и посмотрел в зеркало. Оно было великолепно, гениально, подлинный Де Ивер. Руку мастера узнаешь сразу. Пыльная полутемная комната, сам Спенглер, фигура Карлина вполоборота – все в зеркале было четким, ясным, практически трехмерным. Легкое увеличение давало чуть искажающий эффект, почти четвертое измерение картины, приобретающей необычайную глубину и выразительность, однако… Спенглер почувствовал новый прилив раздражения:

– Карлин.

Карлин молчал.

– Вы законченный кретин. Вы видите. Зачем было говорить мне, что девчонка не повредила зеркало?

Ответа не последовало.

– В левом верхнем углу трещина, – продолжал Спенглер. – Видите? Так что, девчонка попала в стекло? говорите же, ради всего святого говорите!

– Вы видите Жнеца, – ответил Карлин. Голос его был тих и бесстрастен. – Никакой трещины в зеркале нет. Поднесите к нему руку… О, Боже… Спенглер стянул рукав пиджака и осторожно поднес манжет к левому верхнему углу зеркала.

– Вы видите, ничего сверхъестественного. Я прикасаюсь к нему…

– Прикасаетесь? И что, вы нащупываете трещину?

Спенглер медленно опустил руку и посмотрел в зеркало. Все в нем выглядело чуть более искаженным; пыльные углы комнаты, казалось, готовы соскользнуть куда-то в четвертое измерение…

Пятно исчезло. Поверхность была безукоризненно гладко. Спенглер неожиданно ощутил приступ страха – и тот же презрение к себе за то, что поддался слабости.

– Похоже на Жнеца, не правда ли? – спросил мистер Карлин. Он был бледен как мел и не отрывая глаз от пола. На шее спазматически подергивался какой-то мускул. – Это фигура в капюшоне, стоящая сзади вас… как это выглядит?

– Это выглядит как трещина в стеке, – твердо ответил Спенглер. – И, поверьте, ничего более.

– Мальчик Бейтс был высоким и, знаете, таким крепким, – быстро заговорил Карлин. Его слова падали в душную тьму комнаты как камни в темную воду. – Как футболист. И в свитере с надписями. Мы были на полпути к верхним выставочным залам, когда…

– Мне не по себе от этой жары, – произнес Спенглер. Он вытащил из кармана платок, вытер пот. Казалось, по поверхности зеркала прошла мелкая рябь… или все это плывет перед глазами?

– Затем паренек сказал, что он хочет глоток воды… глоток воды, ради всего святого… – Карлин повернулся и уставился на Спенглера диким взглядом полубезумца. – Но как я мог знать?!

– Где у вас уборная? Мне кажется…

– Его свитер… Он мелькнул в лестничном пролете, когда мальчик сбегал по ступеням… когда… -…кажется, я болен…

Карлин потряс головой, словно отгоняя наваждение, затем вновь уставился в пол, пробормотал:

– Да-да, конечно. Третья дверь слева, как опуститесь на второй этаж. – Он взглянул верх с мольбой и отчаянием: – Но Боже, как я мог ЗНАТЬ тогда?!

Но Спенглер уже ступил на стремянку. Под его весом что-то треснуло, и на секунду Карлин подумал – понадеялся – что лестница упадет. Но этого не произошло. Сквозь проем в полу Карлин видел, как Спенглер медленно спускался, прижимая ладонь ко рту…

– Спенглер!

Поздно. Ушел.

Карлин прислушался к эху шагов; оно становилось все тише и тише и, наконец, затихло. Карлин вздрогнул. Он попытался двинуться к лестнице, но ног не слушались. Этот мелькнувший свитер ребенка… Боже!

Будто невидимая рука чудовищной силой сжала его голову и повернула ее в зеркалу. Сам того не желая, Карлин уставился в колеблющиеся глубины Де Ивера.

Там ничего не было.

Лишь отражение комнаты, пыльные углы подергивают, словно все готово провалиться в неведомую бездну, в таинственную Вечность… Отрывок полузабытого стиха Теннисона всплыл в сознании Карлина, и он пробормотал: – «мне навевают тени страх», – сказала леди…»

Он не мог оторвать взгляда от зеркала, спокойная глубина притягивала и манила. Слева от рамы чучело буйвола пялило на него свои плоские обсидиановые глаза.

Мальчик хотел воды, фонтан находился на первом этаже; он спустился по ступенькам и…

Никогда.

Никуда не вернулся.

Как герцогиня, что решила сходить в гостиную за ожерельем, как коммерсант, который пошел к своему экипажу – и оставил после себя лишь пустую коляску и пару запряженных в ней лошадей.

И зеркало Де Ивера было в Нью-Йорке с 1897 по 1920, когда Джуди Кратер…

Карлин смотрел как зачарованный в колышущуюся глубину. Сзади, внизу глядел в пустоту бесстрастный Адонис.

Он ждал Спенглера, как семья Бейтсов своего сына, как муж герцогини – возвращения своей жены из гостиной… Он напряжено глядел в зеркало и ждал… И ждал… и ждал…

ПЛЯЖ

Космический корабль Федерации «Эй-Эс-Эн/29» [Эй-Эс-Эн (ASN) – Atomic Strike Net, сеть подразделений. задействованных для нанесения ядерного удара] упал с небес и разбился. Спустя какое-то время из треснувшего пополам корпуса, словно мозги из черепа, выползли два человека. Сделали несколько шагов, а затем остановились, держа шлемы в руках и оглядывая то место, где закончился их полет.

Это был пляж, но без океана. Он сам был, как океан – застывшее море песка, черно-белый негатив поверхности навеки замерзшего моря в гребнях и впадинах, гребнях и впадинах... Дюны...

Пологие, крутые, высокие, низкие, гладкие, ребристые. Дюны с гребнем острым, точно лезвие ножа, и гребнем размытым, почти плоским, извилистые, наползающие одна на другую – дюна на дюне, вдоль и поперек. Дюны. Но никакого океана. Прогалины, или впадины, между этими дюнами были сплошь испещрены извилистыми мелкими следочками каких-то грызунов. Если смотреть на эти кривые прерывистые линии достаточно долго, начинало казаться, что читаешь некие таинственные письмена – черные слова на белом фоне дюн.

– Проклятие... – выругался Шапиро.

– Ты погляди, – сказал Рэнд. Шапиро хотел было сплюнуть, затем передумал. Вид этого песка заставил его передумать. Незачем тратить влагу, тут ею, похоже, не пахнет Завязший в песке «Эй-Эс-Эн/29» уже не походил на умирающую птицу, он напоминал лопнувшую тыкву, чрево которой зияло чернотой. Произошло возгорание, находившиеся с правого борта грузовые отсеки с горючим взорвались и выгорели дотла.

– Да, не повезло Граймсу... – сказал Шапиро.

– Ага. – Глаза Рэнда все еще обшаривали бескрайнее море песка, тянувшееся до самого горизонта.

Граймсу действительно не повезло. Граймс был мертв, Граймс являл собой сейчас не что иное, как большие и маленькие куски мяса, разбросанные по всему багажному отсеку. Шапиро заглянул туда и подумал: Словно сам Господь Бог захотел съесть Граймса, пожевал, попробовал, решил, что не очень вкусно, и выплюнул. Шапиро почувствовал, что и его собственный желудок выворачивает наизнанку. От одной этой мысли, а также при виде зубов Граймса, разлетевшихся по полу багажного отсека.

Теперь Шапиро ждал, что Рэнд скажет что-нибудь умное и подобающее случаю, но тот молчал. Глаза Рэнда продолжали обшаривать дюны, изгибы темных впадин между ними.

– Эй! – окликнул его Шапиро. – Что будем делать, а? Граймс погиб, теперь ты командир. Что делать?..

– Делать? – Глаза Рэнда продолжали впиваться в мертвое пространство, изрезанное дюнами. Сухой напористый ветер шевелил прорезиненные воротники специальных защитных костюмов. – Если у тебя нет волейбольного мяча, тогда не знаю.

– О чем это ты?

– А что еще делать на пляже, как не играть в волейбол? – ответил Рэнд. – Играть в волейбол, именно...

Шапиро неоднократно испытывал чувство страха во время полета, был близок к панике, когда на корабле начался пожар, но теперь, глядя на Рэнда, почувствовал, что его объял пронзительный невыразимый ужас.

– Большой... – мечтательно произнес Рэнд, и на секунду Шапиро показалось, что товарищ имеет в виду обуявший его, Шапиро, ужас. – Просто чертовски огромный пляж. Похоже, конца ему нет. Можно пройти сотню миль с серфинговой доской под мышкой и так никуда и не прийти. И все, что увидишь, это шесть-семь собственных следов за спиной. А стоит постоять минут пять, так и их не увидишь, все песком засыплет.

– А ты успел захватить топографический план местности перед тем... как мы упали? – Рэнд просто в шоке, решил Шапиро. В шоке, но не сумасшедший. И если понадобится, он сумеет привести его в чувство. А если Рэнд и дальше будет нести всякую чушь, он, Шапиро, вкатит ему укол, вот и все. – Ты видел на нем...

Рэнд покосился на него и тут же отвернулся.

– Что?

Зеленый пояс. Вот что собирался сказать Шапиро, но почему-то не смог. Ветер отдавал звоном во рту.

– Что? – повторил Рэнд.

– План! План! – заорал Шапиро. – Ты когда-нибудь слыхал о такой штуке, придурок? Что это за место? Где океан? Где кончается этот гребаный пляж? Где озера? Где ближайшие зеленые насаждения? В каком направлении? Где кончаются эти пески?

– Кончаются?.. О, хочу тебя поздравить. Они нигде не кончаются. И никаких зеленых насаждений, никаких ледяных шапок, никаких океанов! Ничего этого нет. Это один бесконечный пляж без всякого океана. Только дюны, дюны и дюны, и они нигде и никогда не кончаются!

– Но где нам найти воду?

– Нигде.

– А корабль? Его нельзя как-нибудь починить?

– Ни хрена, Шерлок.

Шапиро умолк. Да и какой, собственно, у него был выбор? Или замолчать, или продолжить истерику. А у него возникло предчувствие, что, если он продолжит истерику, Рэнд продолжит разглядывать дюны – до тех пор, пока он, Шапиро, не выдохнется окончательно.

Как называют пляж, который никогда нигде не кончается? Пустыней, как же еще! Самой большой во вселенной долбанной пустыней, разве не так?

И он представил себе, что бы ответил на это Рэнд: Ни хрена, Шерлок.

Шапиро еще немного постоял возле Рэнда, надеясь, что парень наконец очнется, предпримет хоть что-нибудь. Но в конце концов терпение его иссякло. Он отошел в сторону и начал спускаться с гребня дюны, на который они поднялись обозреть окрестности. Он шел и чувствовал, как в ботинки просачивается песок. Хочу засосать тебя. Билли, прозвучал в его ушах голос песка. Сухой, скрипучий, напоминавший голос женщины, старой, но все еще сильной. Хочу засосать тебя прямо здесь, а потом... крепко-крепко... обнять тебя.

Тут вдруг он вспомнил, как еще мальчиком, играя на пляже, позволял другим ребятишкам закапывать себя в песок по самое горло. Как же они тогда веселились!.. А теперь это его просто пугает... Но он тут же отключил этот внутренний голос, нашептывающий воспоминания, – Господи, до них ли сейчас! – и продолжал шагать, резкими рывками выдергивая ступни из песка, подсознательно пытаясь испортить безукоризненно ровную и гладкую его поверхность.

– Куда это ты? – Впервые за все это время в голосе Рэнда прорезалась какая-то заинтересованность и тревога.

– Радиомаяк, – ответил Шапиро. – Хочу попробовать починить радиомаяк. Мы же были на радарах, верно? И если удастся его починить, нас обязательно засекут. Это лишь вопрос времени. Знаю, положение серьезное, но, возможно, они успеют добраться сюда до того, как...

– Да разбился он ко всем чертям, этот твой радиомаяк! – сказал Рэнд. – Разбился, когда мы грохнулись.

– Может, его можно починить, – бросил Шапиро через плечо.

И, нырнув в люк, почувствовал себя лучше, даже несмотря на запахи – вонь обгорелой проводки, горьковатый запах вытекшего фреона. Вернее, он старался внушить себе, что ему стало лучше, – подняла настроение мысль о спасительном радиомаяке. Пусть даже он и сломан. Раз Рэнд сказал, значит, скорее всего сломан. Но он просто был не в силах видеть эти дюны, этот огромный, бесконечный, сплошной пляж. Вот почему ему сразу стало лучше.

В висках стучало, щеки обдавало сухим жаром. Когда он снова, пыхтя и задыхаясь, поднялся на гребень первой дюны, Рэнд все еще стоял там. Стоял и смотрел, смотрел... Прошел уже, наверное, целый час. Солнце висело прямо над головой. Лицо у Рэнда блестело от пота, отдельные капельки угнездились в бровях. Другие капли, покрупнее, сползали по щекам, точно слезы. И по шее тоже сползали, затекая за воротник защитного костюма. Словно бесцветное смазочное масло, которым накачивают робота.

Придурок он, вот кто, подумал Шапиро и вздрогнул. Вот на кого он похож! Не робот, а самый настоящий тупица, придурок, наркоман. которому только что вкололи в шею огромный шприц, полный дури. И потом, Рэнд ему наврал.

– Рэнд?

Молчание.

– А радиомаяк-то вовсе и не сломан...

В глазах Рэнда блеснул какой-то странный огонек. Затем они снова стали пустыми и неподвижными и уставились на холмы и горы песка. Застывшие горы, подумал Шапиро, а потом вспомнил, что пески двигаются. Ветер дул не ослабевая. Медленно-медленно, на протяжении столетий... они ползут. Да, кажется, именно так называли они дюны на пляже. Ползучие... Он запомнил это слово с самого детства. Или со

Школы?.. Или откуда-то еще?.. Впрочем, разве это, черт побери, так уж важно?..

И он заметил, как с одного из гребней осыпался тоненький ручеек песка. Словно он слышал...

(слышал, что подумал он, Шапиро)

Шея у него вспотела. Да, видно, он тоже маленько тронулся. Да и кто бы не тронулся, если уж на то пошло? Ведь они попали в очень скверное место... очень скверное. И положение у них – хуже некуда. А Рэнд, похоже, этого не осознает. Или же ему просто плевать.

– Туда попал песок, и подающее сигналы звуковое устройство треснуло, но у Граймса полным-полно запасных частей, и мне удалось... Да слышит он меня или нет?!

– Не знаю, как мог попасть туда песок. Ведь маяк находился там, где ему и положено быть, в герметичном отсеке, однако...

– О, песок умеет распространяться... Попадает в такие места, что просто диву даешься. Или ты забыл, как мальчишкой бегал на пляж, а. Билли? Возвращался домой, и мать начинала ругаться. Потому что песок был везде. На диване, на кухне, на столе, даже под кроватью... Этот пляжный песок, он... – тут Рэнд взмахнул рукой, и лицо его осветила мечтательная, несколько неуверенная улыбка, – он вездесущий, вот что.

– И однако же маяк он не повредил, – продолжил Шапиро. – Резервная энергосистема тоже работает, и я подключил к ней маяк. Потом надел наушники, всего на минуту, и установил дальность сигнала в пятьдесят парсеков. И послышались такие звуки, словно кто-то что-то пилит. Значит, работает. И наши дела не так уж плохи, как могло показаться.

– Все равно никто не появится. Даже «Парни с пляжа». Да «Парни с пляжа» вымерли лет эдак восемь тысяч назад. Так что добро пожаловать в Серфинг-Сити, Билл! Серфинг-Сити [без (фр.)] серфинга.

Шапиро уставился на дюны. Интересно, как долго находится здесь весь этот песок? Триллион лет? Квинтильон?.. Была ли тут хоть когда-нибудь жизнь? Существовал ли разум? Реки? Зеленые насаждения? Океаны, наличие которых превратило бы эти пески в настоящий пляж, а не пустыню?..

Стоя рядом с Рэндом, Шапиро размышлял об этом. Ровный и сильный ветер трепал волосы. А потом вдруг он почему-то подумал, что все эти вещи были, были, и отчетливо представил, как и почему все кончилось именно так.

Медленное отступление городов по мере того, как их водные запасы иссякали, а реки и озера вокруг сначала загрязнялись, потом затягивались и, наконец, были совсем удушены песком.

Он живо представил себе коричневые озерца грязи, засыпаемые наносными песками, – сначала гладкие и блестящие, словно тюленьи шкуры, но становившиеся все более тусклыми и серыми по мере того, как они отдалялись от устьев рек и увеличивались, расползались, пока не сливались друг с другом. Он видел, как эта лоснящаяся, точно тюленья шкура, гладь зарастала камышами, превращаясь в болото, затем в нечто серое, глиноподобное, и наконец затягивалась белым песком.

Он видел, как горные вершины становились все ниже и короче, словно постепенно стачиваемые карандаши, снег, покрывавший их, таял, поскольку наступающий песок нес с собой жаркое дыхание пустыни; он ясно представил, как торчали из-под песка последние несколько утесов, словно пальцы заживо похороненного человека; он видел, как и они постепенно затягиваются песком и исчезают под этими проклятыми дюнами. Как это Рэнд сказал про них? Вездесущие, да.

И если это всего лишь сон. Билли, мой мальчик, то должен тебе сказать – чертовски страшный сон.

Но, увы, это не было сном. И ничего страшного в этом пейзаже в общем-то не было. Напротив, вполне мирный пейзаж. Тихий и спокойный, как если бы он, Шапиро, решил вздремнуть в воскресенье днем. Да и есть ли на свете более умиротворяющая картина, чем залитый солнечными лучами песчаный пляж?..

Он решил отогнать от себя все эти мысли. Взглянул на корабль – сразу помогло.

– Так что никакая кавалерия на помощь не примчится, – заметил Рэнд. – Песок поглотит нас, и вскоре мы сами станем песком. И в Серфинг-Сити нет никакого серфинга. Как тебе эта волна, а. Билли? Можешь ее оседлать?

И Шапиро вдруг со страхом понял, что да, сможет. Разве увидишь иначе все дюны, не взлетев на гребень самой высокой волны?..

– Придурок долбанный, задница ослиная... – проворчал он в ответ. И зашагал к кораблю. И спрятался в нем от дюн.

Солнце клонилось к закату. Близилось то время, когда на пляже – настоящем, пляже – пора отложить волейбольный мяч, надеть легкий свитер и пойти выпить вина или пива. Нет, время обжиматься с девушками еще не пришло, но скоро наступит. Так что пора подумать и об этом.

Вино и пиво – эти продукты не входили в НЗ «Эй-Эс-Эн/29».

Всю оставшуюся часть дня Шапиро провел, собирая имевшуюся на корабле воду. Использовал он при этом портативный пылесос, чтобы высосать ее остатки из разорванных вен системы охлаждения, из лужиц на полу. Он не обошел вниманием даже маленький цилиндр среди шлангов и проводов системы для очистки воздуха. И наконец зашел в каюту Граймса. В круглой емкости, специально предназначенной для условий невесомости, Граймс держал золотых рыбок. Аквариум был сделан из противоударного прозрачного полимерного пластика и нормально перенес катастрофу. Чего нельзя было сказать о рыбках – они, как и их владелец, оказались не противоударными. Превратились в оранжево-серую кашицу, плавающую на поверхности воды в пластиковом шаре. Сам же шар закатился под койку Граймса. Шапиро обнаружил его там вместе с парой страшно грязного нижнего белья и дюжиной голографических кубиков с порнографическими картинками.

Секунду-другую он держал прозрачный шар в руке.

– Бедный Йорик! Я хорошо знал его!.. – произнес он неожиданно для самого себя и расхохотался визгливым лающим смехом. Затем достал сетку с ручкой, которую Граймс держал в шкафчике, и выудил то, что осталось от рыбок. Он никак не мог решить, что же теперь делать. Затем отнес останки к постели Граймса и приподнял подушку.

Под подушкой был песок.

Он сунул туда останки рыбок, накрыл подушкой, затем осторожно перелил воду в канистру, куда сливал и другие остатки воды. Воду следовало очистить. И даже если система очистки не работает, с горечью подумал он, то через пару дней он не побрезгует пить и эту, неочищенную аквариумную воду, несмотря на то что в ней плавают чешуйки и кал золотых рыбок.

Очистив воду, он разделил ее на две равные части, вышел из корабля и понес долю Рэнда к дюнам. Рэнд стоял все в той же позе и на том же самом месте.

– Вот, Рэнд, принес тебе твою долю воды. – Он расстегнул молнию на защитном костюме Рэнда и сунул ему во внутренний карман плоскую пластиковую флягу. И уже собрался было задернуть молнию, но тут Рэнд вдруг оттолкнул его руку и выдернул из кармана фляжку. На пластиковом ее боку была выведена надпись: НЗ КОСМ. КОРАБЛЯ КЛАССА «ЭЙ-ЭС-ЭН» ФЛЯГА № 23196755 СОХРАНЯЕТ СТЕРИЛЬНОСТЬ ДО СНЯТИЯ ПЛОМБЫ. Пломба, разумеется, была сорвана, ведь Шапиро надо было наполнить флягу.

– Я очистил...

Рэнд разжал пальцы. Фляга с легким стуком упала на песок.

– Не хочу.

– Не хочешь?.. Господи, Рэнд, да что же а то с тобой творится, а? Когда наконец ты прекратишь?

Рэнд не ответил.

Шапиро наклонился и поднял флягу № 23196755. Стряхнул с боков прилипшие песчинки.

– Что это с тобой творится? – повторил Шапиро. – Это шок, да? Ты уверен?.. Потому как если это шок, я... могу дать тебе таблетку или сделать укол... Знаешь, если честно, ты меня уже достал! Это надо же, стоять все время вот так и пялиться в никуда! На сорок миль вперед и в ничего! Это песок?... Всего лишь песок?. Неужто не ясно?

– Это пляж... – мечтательно произнес Рэнд. – Хочешь, построим из песка замок?

– О’кей, все ясно, – кивнул Шапиро. – Иду за шприцем и ампулой «желтого Джека». Если решил вести себя как полный дебил, то и я буду обращаться с тобой соответственно.

– Только попробуй сделать мне укол. Тебе придется подкрадываться сзади и очень тихо, – миролюбиво заметил Рэнд. – Иначе я тебе руку сломаю.

Что ж, похоже, он вполне способен на это. Астронавт Шапиро весил сто сорок фунтов и был на две головы ниже Рэнда. Схватка врукопашную – не по его части. Он глухо чертыхнулся и повернул назад, к кораблю, все еще держа в руке флягу Рэнда.

– Мне кажется, он живой, – сказал Рэнд. – Вернее, даже не кажется. Я уверен.

Шапиро обернулся, взглянул на него, потом – на дюны. Заходящее солнце бросало золотистые отблески на извилистую поверхность песчаных гребней, отблески, которые постепенно тускнели и переходили в темный, цвета черного дерева, оттенок в ложбинах и впадинах. А рядом, на следующей дюне, наоборот – черное дерево превращалось в золото. Черное в золото, золото в черное и черное в золото... Шапиро заморгал и протер глаза.

– Я несколько раз чувствовал, как вот эта дюна шевелилась у меня под ногами, – сказал ему Рэнд. – Очень тихо, еле заметно, словно наступающий прилив. И знаешь, даже воздух стал пахнуть совсем по-другому. Пахнуть солью...

– Да ты совсем спятил, – сказал Шапиро.

Слова Рэнда страшно напугали его, казалось, мозги остекленели от ужаса.

Рэнд не ответил. Глаза его продолжали всматриваться в дюны, которые превращались из золота в черное, из черного – в золото... Шапиро зашагал к кораблю.

Рэнд пробыл на дюне всю ночь и весь следующий день.

Шапиро выглянул и увидел его. Рэнд снял свой защитный костюм и бросил под ноги. Песок уже почти целиком засыпал его. Из него одиноко и молитвенно вздымался к небу один лишь рукав, все остальное было погребено под песком. Песок походил на пару губ, с невиданной жадностью всасывающих в беззубую пасть добычу. Шапиро охватило безудержное и безумное желание кинуться на помощь и спасти костюм Рэнда. Но он не стал этого делать. Он сидел у себя в каюте и ждал прибытия спасателей. Запах фреона почти исчез. Его сменил другой, куда менее приятный – запах разложения останков Граймса.

Ни на второй день, ни ночью, ни на третий корабль спасателей не прилетел.

Каким-то непонятным образом в каюте Шапиро появился песок – и это несмотря на то, что все люки были задраены и система запоров держала надежно. Он отсасывал его портативным пылесосом – тем самым, которым в первый день собирал разлитую по полу воду.

Все время страшно хотелось пить. Его фляга уже почти совсем опустела.

Ему тоже начало казаться, что он чувствует в воздухе привкус соли. А во сне... во сне он отчетливо слышал, как кричали чайки. И еще он слышал песок.

Ровный и неукротимый ветер придвигал первую дюну все ближе к кораблю. В его каюте все еще было в относительном порядке – благодаря пылесосу, – но во всех остальных помещениях и отсеках корабля уже властвовал песок. Мини-дюны проникали через отверстия и сорванные люки и полностью завладели «Эй-Эс-Эн/29». Они просачивались сквозь крошечные щелочки, мембраны и вентиляторы, во взорванные камеры и отсеки.

Лицо у Шапиро осунулось, на щеках пробивалась колючая щетина.

К вечеру третьего дня он поднялся на дюну проведать Рэнда. Хотел было прихватить с собой шприц, затем отказался от этой мысли. Теперь он точно знал: это не шок. Рэнд сошел с ума. И самое лучшее для него -это побыстрее умереть. Похоже, это скоро должно случиться.

Если Шапиро просто осунулся, то Рэнд выглядел истощенным сверх всякой меры. Сплошные кожа да кости. Ноги, прежде крепкие и плотные, с прекрасно развитыми стальными мускулами, стали тощими и дряблыми. Кожа свисала с них гармошкой, точно спущенный носок. Из одежды на нем остались лишь трусы из ярко-красного нейлона, выглядевшие совершенно нелепо на иссохшем под солнцем морщинистом теле. На впалых щеках и подбородке отрастала светлая щетина. Щетина цвета пляжного песка. Волосы. прежде тускло-каштановые, выгорели под солнцем и стали почти белыми. Они беспорядочными прядями свисали на лоб. На этом иссушенном ветром мертвом лице жили, казалось, одни лишь глаза – пронзительно-голубые, они с пугающей сосредоточенностью глядели из-под неровной бахромы волос. Глядели на пляж.

(дюны, черт бы их побрал, ДЮНЫ)

Глядели неотступно, немигающе. И только тут Шапиро заметил самое скверное. Самое страшное, что только могло случиться. Он увидел, что лицо Рэнда превращается в дюну. Светлые борода и волосы – они затянули уже почти все лицо...

– Ты, – сказал Шапиро, – скоро умрешь. Если не укроешься в корабле и не напьешься, то скоро умрешь, понял?

Рэнд не ответил.

– Что ты торчишь тут? Чего тебе надо? В ответ – ни звука. Лишь слабый шелест ветра и тишина. Шапиро заметил, что складки кожи на шее Рэнда забиты песком.

– Я одного хочу, – произнес вдруг Рэнд еле слышным, точно шелест ветра, шепотом. – Мне нужна моя запись концерта «Парней с пляжа». Она у меня в каюте...

– Чтоб тебя!.. – взорвался Шапиро. – У меня совсем другие заботы на уме! Я жду и надеюсь, что прежде, чем ты окочуришься, за нами прилетит корабль. Хочу увидеть, как ты будешь орать и отбиваться, когда они поволокут тебя с этого твоего драгоценного гребаного пляжа! Хочу увидеть, что будет дальше!

– А пляж, я смотрю, и тебя достал, – заметил Рэнд. Голос казался каким-то пустым и отдавал слабым звоном – так в октябре звенит ветер в расколотой,. оставшейся на поле после сбора урожая тыкве. – Ты послушай, Билл. Послушай волну...

Рэнд слегка склонил голову набок и прислушался. В полуоткрытом рту виднелся язык. Он походил на сморщенную, высохшую губку.

Шапиро тоже прислушался. И действительно что-то услышал.

Он услышал дюны. Они пели. Пели полуденную песню воскресного пляжа – колыбельную, призывавшую вздремнуть. Заснуть и не видеть снов, спать долго-долго... Ни о чем не думать. И еще – крик чаек. Еле слышный шорох песчинок. Движение дюн. Да, он их услышал, дюны. Услышал и почувствовал – они так и тянут к себе.

– Ну вот, ты тоже слышишь... – сказал Рэнд.

Шапиро засунул в ноздрю сразу два пальца и начал ковырять – до тех пор, пока из носа не потекла кровь. Затем закрыл глаза. Сознание постепенно возвращалось. Сердце колотилось как бешеное.

Я почти как Рэнд... Господи... они почти достали меня!

Он открыл глаза и увидел, что Рэнд превратился в коническую раковину. Такую одинокую на длинном пустом пляже, впитывающую в себя все звуки – шепот погребенного под песками моря, шелест дюн, дюн и дюн... О нет, не надо, простонал про себя Шапиро.

Надо, надо... Слушай волну... шепнули в ответ дюны.

И вопреки собственной воле Шапиро снова прислушался.

Затем всякая воля просто перестала существовать.

Он подумал: будет лучше слышно, если я присяду.

И сел рядом с Рэндом, скрестив ноги, точно индийский йог, и вслушался.

И услышал, как поют «Парни с пляжа». Они пели о том, что им весело, весело, весело! Пели о том, что девчонки на пляже всегда под рукой. И еще он услышал...

...гулкое посвистывание ветра – не в ухе, а где-то во впадине между правым и левым полушариями мозга, – услышал, как он поет в темноте, соединяющей, точно узенький хрупкий мостик, то, что осталось от его сознания, с вечностью. Он уже не чувствовал больше ни голода, ни жажды, ни жары, ни страха. Он слышал лишь этот голос, поющий в бесконечной пустоте. И тут появился корабль.

Он устремился вниз, дугой прочертив небо слева направо и оставив за собой длинный клубящийся оранжевый след. Гром сотряс все вокруг, несколько дюн обрушились, словно пробитые пулей мозги. От этого грохота у Билли Шапиро едва не лопнула голова, его затрясло и резко швырнуло на песок. Но он почти тотчас же вскочил на ноги. – Корабль! – заорал он. – Провалиться мне на этом месте... Господи ты Боже!.. Корабль! КОРАБЛЬ!

Это был грузовой орбитальный корабль, грязный и изрядно поизносившийся за пять сотен или пять тысяч – лет непрерывной эксплуатации. Он скользнул по небу, выпрямился, принял вертикальное положение и начал снижаться. Капитан продул сопла ракетных двигателей, и песок под ними сплавился и превратился в черное стекло. Шапиро восторженно приветствовал этот первый раунд, проигранный песком.

Рэнд дико озирался, словно человек, которого пробудили от глубокого сна.

– Скажи им, пусть убираются. Билли...

– Ты ничего не понимаешь! – Шапиро прыгал вокруг, радостно потрясая кулаками. – Теперь ты у меня снова будешь в порядке и...

И он бросился бежать к кораблю длинными скачками, словно удирающий от пожара кенгуру. Песок цеплялся за ступни, не хотел отпускать. Шапиро бешено пнул его носком ботинка. Вот тебе! Имел я тебя в гробу, песок! Меня в Хэнсонвилле ждет милая. А у тебя никогда, не будет милой, песок. У твоего пляжа просто не стоит, да!

Стальные двери на корпусе раздвинулись, в проем, словно язык изо рта, вывалился трап. По нему спустились три робота. За ними – мужчина, и самым последним – парень с гусеницами вместо ног. Должно быть, капитан. Во всяком случае, на голове у него красовался берет с символом клана.

Один из роботов сунул к носу Шапиро палочку-анализатор. Тот отмахнулся, рухнул на колени перед капитаном и обнял гусеницы, которые заменяли капитану ноги.

– Дюны... Рэнд... без воды... пока жив... пески его загипнотизировали... безумный мир... Господи, какое счастье! Слава Богу!..

Вокруг Шапиро обвилось стальное щупальце и резко, со страшной силой, отбросило его от капитана. Сухой песок запел под ним скрипучим насмешливым голосом.

– О’кей, – сказал капитан. – Бей ши! Мне, мне! Госди!..

Робот отпустил Шапиро и отошел, что-то сердито стрекоча под нос.

– Надо же! Проделать такой путь ради каких-то гребаных федов! – с горечью и раздражением воскликнул капитан.

Шапиро разрыдался. Ему было больно. Боль отдавалась не только в голове, но и в печени.

– Дад! Авай! Госди! Воды ему, Госди! Мужчина, закованный в свинцовый костюм, швырнул Шапиро бутыль с ниппелем, предназначенную для условий низкой гравитации. Шапиро приник к пластиковой соломинке и начал жадно сосать, проливая прохладную кристально чистую воду на подбородок и грудь, на выгоревшую под солнцем тунику, по которой тут же начали расплываться темные пятна. Пил, задыхаясь, захлебываясь, потом его вырвало, потом он снова приник к бутылке.

Дад с капитаном не сводили с него глаз. Роботы стрекотали.

Наконец Шапиро отер губы и сел. Он чувствовал слабость и одновременно – полное счастье.

– Ты Шапиро? – спросил капитан. Шапиро кивнул.

– Член клана?

– Нет.

– Номер «Эй-Эс-Эн»?

– Двадцать девять.

– Команда?

– Трое. Один погиб. Другой, Рэнд... вон там.

– Он, избегая смотреть, махнул рукой в ту сторону, где стоял Рэнд.

Лицо у капитана оставалось бесстрастным. У Дада – напротив.

– Этот пляж его доконал, – сказал Шапиро, отвечая на безмолвный вопрос в глазах мужчин. – Может... шок. Словно загипнотизировали его. Все время талдычит о «Парнях с пляжа», это ансамбль такой, но не важно... вы все равно не знаете. Не ест, не пьет. Одно слово – совсем плохой.

– Дад, возьми с собой кого-нибудь из роботов и приведи его сюда. – Капитан покачал головой. – Господи, это ж надо! Корабль федов! Нашли кого спасать!..

Дад кивнул. И пару секунд спустя начал карабкаться вверх по склону дюны в сопровождении одного из роботов. Тот походил на какого-нибудь двадцатилетнего любителя серфинга, живущего обслуживанием скучающих вдов и параллельно приторговывающего наркотиками. Но походка выдавала его еще сильнее, чем состоящие из сегментов щупальца, растущие откуда-то из-под мышек. Характерная для всех роботов медленная, даже какая-то болезненная походка, как у пожилого лакея, страдающего геморроем.

В рации, закрепленной на груди капитана, запищало.

– Да! Я! – ответил он.

– Это Гомес, шеф. Тут у нас ситуация... Радары и телеметрия зафиксировали большую нестабильность поверхности. Полное отсутствие коренной породы, за которую можно было бы зацепиться. Опираемся лишь на продукты сгорания, образовавшиеся при посадке, и это становится все труднее. Хуже не придумаешь. Оплавленный песок начал оседать и...

– Рекомендации?

– Надо сматываться отсюда.

– Как скоро?

– Пять минут назад, шеф.

– А ты, я смотрю, у нас шутник, Гомес.

Капитан надавил на кнопку и отключился. Шапиро в страхе вытаращил глаза.

– Послушайте, Бог с ним, с Рэндом! Он все равно...

– Нет уж, я забираю вас обоих, – сказал капитан. – У нас не спасательный отряд, но Федерация хоть что-то за вас двоих заплатит. Правда. как я погляжу, не больно-то стоящий вы товар. Тот – псих, а ты дрожишь, как какое-то дерьмо цыплячье.

– Нет, вы не поняли! Вы...

Желтые глаза капитана злобно блеснули.

– У вас возражения? – спросил он.

– Послушайте, капитан, прошу вас...

– А если уж вы хоть что-то стоите, нет смысла оставлять вас здесь. Только скажите, сколько и где можно за вас получить. Считаю, что по семьдесят за человека будет в самый раз. Стандартная плата спасателя. Или вы можете предложить что-то другое, а? Вы...

Тут вдруг сплавившийся песок дрогнул у них под ногами... Нет, не показалось, он действительно заметно сдвинулся, Где-то внутри корабля включилась и завыла сирена. Лампочка в передатчике капитана мигнула и погасла.

– Вот! – взвизгнул Шапиро. – Вот видите, что происходит? А вы еще тут толкуете о каких-то ценах! НАМ НАДО СМАТЫВАТЬСЯ ОТСЮДА, И БЫСТРО?

– Заткнись, красавчик, или я прикажу моим ребятишкам тебя усыпить, – огрызнулся капитан.

Голос звучал сурово, но выражение глаз переменилось. Он постучал по передатчику кончиком пальца.

– Капитан, у нас крен в десять градусов, и это еще не предел. Подъемник пока работает, но долго ему не продержаться. У нас еще есть время, правда, совсем мало. Давайте же, иначе корабль перевернется!

– Стойки его удержат

– Нет, сэр, прошу прощения, капитан... не удержат.

– Тогда начинай подготовку к взлету, Гомес.

– Есть, сэр! Спасибо, сэр! – В голосе Гомеса отчетливо читалось облегчение.

Дад с роботом спускались к ним по склону дюны. Рэнда с ними не было. Робот отставал все больше и больше, а затем случилось нечто очень странное. Робот покачнулся и упал. Плюхнулся лицом вниз. Капитан нахмурился. Роботы так попадают. Так свойственно падать только людям. .Или же манекену, которого кто-то нечаянно толкнул в универмаге. Да, именно так он и упал, с глухим стуком и физиономией вниз, подняв прозрачное облачко желтоватого песка.

Дад вернулся и склонился над ним. Ноги робота все еще двигались – заторможенно, словно во сне. Словно полтора миллиона микроцепей, охлаждаемых фреоном, из которых состоял его мозг, все еще отдавали им приказ двигаться. Но постепенно движения замедлялись и наконец стихли. Из отверстий и пор повалил дымок, щупальца задергались. Мрачное зрелище – все это очень напоминало агонию человека. Изнутри, из тела робота, донесся странный скрежещущий звук:

«Гр-р-р-э-э-э-эг!»

– В него песок попал, – прошептал Шапиро. Капитан метнул в его сторону раздраженный взгляд.

– Не болтай ерунды, приятель. Эта штука способна функционировать во время песчаной бури, и ни одна песчинка в нее не попадет.

– Только не здесь...

Почва под ногами снова дрогнула. Теперь уже и невооруженным глазом было видно, как накренился корабль. Подпорки издали жалобный скрип.

– Оставь его! – крикнул капитан Даду. – Оставь его, слышишь? Ройся. Идиуда, Госди!

Дад подошел, оставив робота лежать на песке лицом вниз.

– Что за хренота... – пробормотал капитан. И они с Дадом заговорили на быстром диалекте, из которого Шапиро улавливал и понимал лишь отдельные слова. Но общий смысл был ясен. Дад сообщил капитану, что Рэнд пойти с ними отказался. Робот пытался заставить его силой, но ничего не вышло. И тут-то с ним все это началось. Внутри у него забулькало, затем послышались какие-то странные скрежещущие звуки. К тому же робот вдруг начал цитировать цифровые комбинации галактических систем координат, а также каталог записей капитана с фольклорной музыкой. Тогда Дад решил сам заняться Рэндом. Между ними произошла короткая стычка. Капитан скептически заметил, что если Дад не смог одолеть человека, три дня простоявшего под палящим солнцем без воды и пищи, стало быть, он, Дад, не слишком старался.

Лицо Дада потемнело от стыда, глаза глядели мрачно. Затем он медленно повернул голову. На щеке красовались четыре глубокие царапины. Они уже начали распухать.

– Он имеет большие когти, – сказал Дад. – Сильный, Гос Во, здоров как черт. Он есть амби.

– Госди, амби! Не вре? – Капитан не сводил с Дада сурового взгляда. Дад кивнул.

– Амби-о не леть. Амби, Гос Во! Слен, не леть. Шапиро судорожно пытался вспомнить, что означает это слово. И вспомнил. Ну конечно, амби. Это же сумасшедший! Господи Боже, он страшно силен. Силен, потому что сумасшедший. Его не одолеть, слишком силен.

Силен... или ему послышалось? Может, Дад сказал «волны»? Шапиро не был уверен. Впрочем, общий смысл сводился к тому же. Амби.

Земля под ногами снова качнулась. Ботинки Шапиро захлестнула волна песка.

Капитан погрузился в глубокие размышления. Причудливого облика кентавр, с той разницей, что нижняя часть туловища оканчивалась не ногами и копытами, а гусеницами из металлических пластин. Затем поднял голову и нажал на кнопку радиопередатчика.

– Гомес, пришли-ка сюда Монтойю Великолепного с его ружьем-транквилизатором.

– Понял.

Капитан взглянул на Шапиро:

– Вдобавок ко всему прочему я из-за вас потерял тут робота. А он стоит столько, сколько тебе и за десять лет не заработать. Лопнуло мое твоего терпение! Я собираюсь утихомирить дружка раз и навсегда, да!

– Капитан... – Шапиро хотел было облизать пересохшие губы, но не сделал этого.

Он знал, что это произведет дурное впечатление. Ему не хотелось показаться капитану трусливым, истеричным или сумасшедшим. Ведь именно такие люди склонны нервно облизывать губы. Нет, ему никак нельзя производить на капитана подобное впечатление. – Капитан, я ни в коей мере не могу, не имею права давить на вас, но надо убираться с этой проклятой планеты, и чем скорее мы это...

– Да заткнись ты, придурок! – с некоторой долей добродушия огрызнулся капитан.

С гребня ближайшей к ним дюны донесся тонкий высокий вскрик:

– Не смей меня трогать! Не подходи! Оставь, оставьте меня, все оставьте!

– Большой индикт достать амби, – мрачно заметил Дад.

– Чать его, да Монтой! – кивнул капитан и обернулся к Шапиро. – А он совсем свихнулся, верно?

Шапиро пожал плечами:

– Не вам о том судить. Вы просто...

Почва снова дрогнула. Подпорки заскрипели еще сильнее. Радиопередатчик запищал. Из него донесся дрожащий, испуганный голос Гомеса:

– Пора убираться отсюда, шеф!

– Ладно. Знаю.

На трапе появился коричневый человек. Рука в перчатке сжимала пистолет с необычайно длинным стволом. Капитан ткнул пальцем в дюну, где находился Рэнд:

– Ма, его, Госди! Можешь?

Монтойя Великолепный не обращал ни малейшего внимания ни на ходившую ходуном почву, вернее не почву, а остекленевший песок (кстати, только тут Шапиро заметил, что по оплавленной поверхности веером разбегаются глубокие трещины), ни на скрип и стенание подпорок, ни на распростертого на песке робота, который теперь мелко сучил ногами, словно копая себе могилу. Секунду он изучал видневшуюся на гребне дюны фигуру.

– Могу, – ответил он.

– Бей! Достань его, рад Во! – Капитан сплюнул. – И если отстрелишь ему клюв, а заодно и черепушку, я не возражаю. Нам лишь бы успеть взлететь.

Монтойя Великолепный поднял руку с пистолетом. Жест на две трети рассчитанно-небрежный. На треть чисто автоматический. Однако даже пребывавший в состоянии, близком к истерике, Шапиро заметил, как Монтойя слегка склонил голову набок и прищурился. Как и у многих членов клана, оружие стало частью его самого, превратилось в некое естественное продолжение руки.

Затем послышался негромкий хлопок – пуф! – и из ствола вылетела стрела, начиненная транквилизатором.

Из-за дюны взметнулась рука и перехватила стрелу.

Крупная, костистая коричневая ладонь – казалось, она сама была сделана из песка. Она взметнулась в воздух вместе с облачком песчинок, затмевая блеск стрелы. Затем песок с легким шорохом опал. И руки уже видно не было. Невозможно было даже представить, что она была. Но все они видели.

– Ма ашу, вот эа а! – заметил капитан безразличным тоном.

Монтойя Великолепный повалился на колени и запричитал:

– Го сусе, ми иио ушу! Да коит он иром... Шапиро с изумлением осознал, что Монтойя читает отходную молитву на своем тарабарском наречии.

А вверху, на гребне дюны, подпрыгивал и содрогался Рэнд, издавая пронзительные торжествующие взвизги. И грозил небесам кулаками, вздымая вверх руки.

Рука. Так это его РУКА. С ним все нормально... он жив! Жив, жив!

– Индик! – рявкнул капитан, обернувшись к Монтойе. – Нмог! Кнись!

Монтойя умолк. Какое-то время он смотрел на Рэнда. затем отвернулся. На лице его отражался почти благоговейный ужас.

– Ладно, – буркнул капитан. – С меня хватит! Пора!

Он надавил на две кнопки на приборной доске, находившейся у него на груди, рядом с передатчиком. Механизм, должный развернуть его гусеницами к трапу, не работал – лишь слабо попискивал и скрипел. Капитан чертыхнулся. Земля под ногами снова задрожала.

– Капитан! – Голос Гомеса звучал совершенно панически.

Капитан ткнул пальцем в другую кнопку, гусеницы нехотя, со скрипом, развернулись. И двинулись к трапу.

– Проводи меня! – крикнул капитан Шапиро. – У меня нет этого гребаного зеркала заднего вида! Там что, правда была рука?

– Да.

– К чертовой матери отсюда, и побыстрее! – воскликнул капитан. – Вот уже лет пятнадцать как потерял член, но ощущение такое, что того гляди описаюсь от страха.

Трах! Под трапом внезапно осела дюна. Только то была вовсе не дюна. Рука...

– Проклятие! – пробормотал капитан.

А Рэнд подпрыгивал и верещал на своей дюне. Теперь уже жалобный скрежет издавали гусеницы под капитаном. Металлический корпус, в который были закованы голова и плечи, начал запрокидываться назад.

– Что...

Гусеницы заблокировало. Из-под них ручейками сыпался песок.

– Поднять меня! – завопил капитан, обращаясь к двум оставшимся роботам. – Давайте же! ЖИВО!

Щупальца послушно обвились вокруг его гусениц и приподняли капитана – в эти секунды он выглядел крайне нелепо и неуклюже и походил на студента, которому товарищи по комнате решили устроить «темную». Он нашаривал пальцем кнопку радиопередатчика.

– Гомес! Последний отсчет перед стартом! Живо! Давай!

Дюна у подножия трапа сдвинулась. Превратилась в руку. Огромную коричневую руку, которая вцепилась в ступеньку и начала карабкаться вверх.

Шапиро с криком отпрянул от руки. Ругающегося на чем свет стоит капитана внесли в корабль. Трап втянули наверх.

Рука свалилась и снова стала песком. Стальные двери задвинулись. Двигатели взревели.

Грунт уже больше не держал. Времени не осталось. Шапиро, вцепившегося из последних сил в корпус корабля, отбросило в сторону и тут же расплющило в лепешку. Перед тем как провалиться во тьму небытия, он краешком угасающего сознания отметил, как песок цепляется за корабль мускулистыми коричневыми руками, как старается удержать его, не пустить... А в следующую секунду корабль взлетел...

Рэнд провожал его взглядом. Теперь он сидел на песке. И когда наконец в небе растаял клубящийся след, опустил голову и умиротворенно оглядел уходящую в бесконечность вереницу дюн.

– А у нас дощечка есть по волнам носиться, – хрипло пропел он, не отрывая взгляда от двигающегося песка. – Хоть и старая совсем, но еще сгодится...

Медленно, механическим жестом зачерпнул он пригоршню песка и сунул в рот. И начал глотать... глотать... глотать. Вскоре живот у него раздулся, точно бочка. А песок стал потихоньку засыпать ноги.

НОНА

Ты любишь?

Я слышу, как ее голос спрашивает это – иногда я все еще слышу его. В моих снах.

Ты любишь?

Да, отвечаю я. Да – и истинная любовь не умирает.

Не знаю, как объяснить это, даже сейчас. Не могу сказать вам, почему я все это делал. И на суде не мог. И тут есть много людей, которые спрашивают, почему. Психиатр спрашивает. Но я молчу. Мои уста запечатаны. Только не здесь, в моей камере. Здесь я не молчу. Я просыпаюсь от собственного крика.

В снах я вижу как она идет ко мне. На ней белое платье, почти прозрачное, а на лице – желание, смешанное с торжеством. Она идет ко мне через темную комнату с каменным полом, и я чувствую запах увядших октябрьских роз. Ее руки раскрыты для объятия, и я иду к ней, раскинув свои, чтобы обнять ее.

Я ощущаю ужас, отвращение, невыразимое томление. Ужас и отвращение потому, что знаю, что это за место, томление потому, что люблю ее. Я буду любить ее всегда. Бывают минуты, когда я жалею, что в этом штате отменена смертная казнь. Несколько шагов по тускло освещенному коридору, кресло с прямой спинкой, оснащенное стальной шапочкой, зажимами… потом один быстрый разряд… и я был бы с ней.

И когда в этих снах мы сходимся, мой страх возрастает, но я не могу отпрянуть от нее. Мои ладони прижимаются к ее стройной спине, и ее кожа под шелком так близка. Эти глубокие черные глаза улыбаются. Ее голова запрокидывается, губы раскрываются, готовые к поцелую.

И вот тут она изменяется, съеживается. Волосы становятся грубыми и спутанными, чернота воронова крыла переходит в безобразную бурость, расползающуюся по кремовой белизне ее щек. Глаза, сжимаются в бусины. Белки исчезают, и она свирепо смотрит на меня крохотными глазками, точно два отшлифованных кусочка антрацита. Рот превращается в пасть, из которой торчат кривые желтые зубы. Я пытаюсь закричать. Я пытаюсь проснуться. И не могу. Я снова пойман. И всегда буду пойман. Я схвачен огромной гнусной кладбищенской крысой. Огни пляшут перед моими глазами. Октябрьские розы. Где-то лязгал мертвый колокол.

– Ты любишь? – шепчет эта тварь. – Ты любишь?

Запах роз – ее дыхание, когда она накидывается на меня. Мертвые цветы в склепе.

– Да, – говорю я крысиной твари. – Да – и истинная любовь не умирает. – И вот тогда я кричу и просыпаюсь.

Они думают, будто то, что мы делали вместе, свело меня с ума. Но мой рассудок все еще так или иначе работает, и я не перестаю искать ответы. Я все еще хочу узнать, как это было и что это было.

Они дали мне бумагу и перо с мягким кончиком. Я намерен все записать. Может, я отвечу на некоторые их вопросы и, может, отвечая им, найду ответы на некоторые мои вопросы. А когда я это сделаю, то мне останется еще кое-что. То, о чем они НЕ знают. То, что я взял без их ведома. Оно здесь, у меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.

Для начала надо рассказать вам про Огесту. Сейчас, когда я пишу это, наступила ночь, чудесная августовская ночь, усеянная сверкающими звездами. Я вижу их сквозь сетку на моем окне, которое выходит на прогулочный двор, и ломоть неба, который я могу закрыть двумя сложенными пальцами. Жарко, и я совсем голый, только в шортах. Я слышу нежные летние звуки – лягушек и цикад. Но я могу вернуть зиму – стоит лишь закрыть глаза. Лютый холод той ночи, унылость, злые. враждебные огни города, который не был моим городом. Четырнадцатое февраля. Видите, я все помню.

И поглядите на мои руки – потные, они пошли пупырышками до плеч, будто от холода. Огеста…

Когда я добрался до Огесты, то был ни жив ни мертв от холода. Я выбрал прекрасный день, чтобы распрощаться с колледжем и отправиться на запад, голосуя: смахивало на то, что я замерзну насмерть, так и не выбравшись из штата.

Полицейский согнал меня с эстакады магистрального шоссе и пригрозил отделать меня, если он еще раз поймает там, пока я сигналю машинам.

Я еле удержался от соблазна огрызнуться так, чтобы он это сделал. Плоский четырехполосный отрезок шоссе тут напоминал взлетную дорожку аэродрома; ветер налетал воющими порывами, гоня по бетону волны снежных кристалликов. А что до анонимных ИХ за ветровыми стеклами, то всякий, кто стоит темным вечером у полосы медленного движения, для них либо сексуальный маньяк, либо убийца, а уж если у него длинные волосы, можете добавить к списку растлителя малолетних и гомика.

Я попытал счастья у въезда на шоссе, но без толку. И примерно в четверть девятого осознал, что потеряю сознание, если без промедления не укроюсь где-нибудь в тепле.

Я прошел полторы мили, прежде чем нашел сочетание столовой и колонки дизельного топлива на двести втором у самой границы города. «У ДЖО. ОТЛИЧНАЯ КОРМЕЖКА» – гласили неоновые буквы. На мощенной щебнем автостоянке были припаркованы три больших рефрижератора и новенький седан. На дверях висел засохший рождественский венок, который никто не позаботился снять, а рядом с ним столбик ртути на термометре еле касался цифры «двадцать» ниже нуля. Укрыть уши я мог только волосами, а мои перчатки из сыромятной кожи расползались прямо на глазах. Кончики пальцев у меня совсем одеревенели.

Я открыл дверь и вошел.

Первым, что я осознал, было тепло – густое, упоительное. Вторым была песня в стиле «кантри» – из проигрывателя рвался неповторимый голос Мэрла Хэггерда.

«Космы длинные не носим, мы не хиппи в Сан-Франциско».

Третьим я осознал Взгляды. Вы поймете, что такое Взгляды, если отрастите волосы по мочки ушей. Тогда люди сразу понимают, что вы не член какого-нибудь Клуба бизнесменов или Общества инвалидов. Вы поймете, что такое Взгляды, но не свыкнетесь с ними. Никогда.

В тот момент это были Взгляды четырех водителей за столиком в алькове, двух водителей – у стойки, парочки старушек в дешевых меховых манто и с подсиненными волосами, раздатчика по ту сторону стойки и долговязого парнишки в мыльной пене по локти. И еще у дальнего конца стойки сидела девушка, но она глядела на дно своей кофейной чашки. Она была четвертым, что я осознал. Я человек давно взрослый и знаю, что никакой любви с первого взгляда не существует. Ее в один прекрасный день попросту придумали Роджерс и Хаммерстайн, чтобы срифмовать июньские розы и чудные грезы. Она – для ребятишек. держащихся за руку под партой, верно?

Но, посмотрев на нее, я невольно почувствовал что-то. Смейтесь, смейтесь, но вы бы не засмеялись, если бы увидели ее. Она была нестерпимо, почти до боли красивой. Я твердо знал, что все остальные посетители «У Джо» знают это не хуже меня. Точно так же я знал, что Взгляды впивались в нее, пока не вошел я. Угольно-черные волосы – до того черные, что под плафонами дневного света их цвет казался почти синим. Они свободно ниспадали на плечи ее потертого коричневого пальто. Кожа кремово-белая, еле заметно подкрашенная кровью под ней. Темные мохнатые ресницы. Серьезные глаза, самую чуточку скошенные к вискам. Полные подвижные губы под прямым патрицианским носом. Как выглядит ее фигура, я не знал. Но мне было все равно. Как было бы и вам. Ей достаточно было этого лица, этих волос, этого выражения. Она была изумительна. Другого слова для нее нет. Нона.

Я сел через два табурета от нее, раздатчик подошел и посмотрел на меня.

– Чего?

– . Черный кофе, пожалуйста.

Он пошел налить. У меня за спиной кто-то сказал:

– Погядите-ка, Христос опять на землю сошел, как всегда предсказывала моя мамочка.

Долговязый посудомойщик захихикал: быстрые захлебывающиеся йик-йик. Водители у стойки присоединились к нему.

Раздатчик принес мне кофе, хлопнул его на стойку, плеснув на оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул ее.

– Извиняюсь, – сказал он равнодушно.

– Чичас он себя исцелить, – крикнул водитель из алькова.

Подсиненные близняшки заплатили и поспешно ушли. Один из рыцарей шоссе подошел к проигрывателю и бросил в щель пятицентовик. Джонни Кэш запел «Мальчик по имени Сью». Я подул на мой кофе.

Кто-то дернул меня за рукав. Я повернул голову. Она! Пересела на свободный табурет. Это лицо вблизи почти ослепляло. Я расплескал кофе.

– Извините. – Голос у нее был низкий, почти атональный.

– Вина моя. Я еще не чувствую пальцев. – Мне…

Она умолкла, видимо, не зная, что сказать. И вдруг я понял, что она чего-то отчаянно боится. И вновь на меня нахлынуло то же чувство, которое я испытал, едва увидел ее, – желание защищать ее, заботиться о ней, успокоить ее страх.

– Мне нужна попутная машина, – договорила она торопливо. – А попросить кого-нибудь из них я боюсь. – Она еле заметно кивнула в сторону алькова.

Как мне объяснить вам, что я отдал бы все на свете, лишь бы иметь возможность ответить:

«Ну, так допивайте кофе, моя машина у самой двери».

Какое-то безумие утверждать, что я испытывал такое чувство, когда она мне и десяти слов не сказала, как и я ей, но было именно так. Глядеть на нее было, словно глядеть на Мону Лизу или Венеру Милосскую, которые вдруг ожили. И было еще одно ощущение: будто в темном хаосе моего сознания зажгли мощный прожектор. Было бы куда легче, если бы я мог сказать, что она была податливой девчонкой, а я – большой ходок по женской части, находчивый остряк и обаятельный говорун, но она не была такой, а я не был таким. Я знал только, что не могу дать ей то, в чем она нуждается, и у меня разрывалось сердце.

– Я голосую, – сказался ей. – Полицейский прогнал меня с шоссе, а сюда я зашел, только чтобы согреться. Мне так жаль.

– Вы из университета?

– Был. Бросил сам, прежде чем меня выгнали.

– И едете домой?

– Дома у меня нет Я вырос в приюте. В колледж поступил только потому, что получил стипендию. И все испортил. А теперь не знаю, куда еду.

История моей жизни в пяти фразах. И нагнала на меня уныние.

Она засмеялась– и меня обдало жаром и холодом.

– Выходит, кошки из одного мешка.

То есть мне показалось, что она сказала «кошки». Так мне показалось. Тогда. Но с тех пор у меня было время подумать, и все больше и больше я думаю, что сказала она «КРЫСЫ». КРЫСЫ из одного мешка. Да. А они ведь совсем не то же самое, ведь верно?

Я как раз собрался блеснуть своим талантом собеседника, сказать что-нибудь остроумное, вроде «Да неужели?», но тут на мое плечо опустилась чья-то рука.

Я оглянулся. Один из водителей, устроившихся в алькове. Его подбородок зарос белобрысой щетиной, а изо рта у него торчала деревянная кухонная спичка. От него несло машинным маслом. и смахивал он на персонажа комикса.

– Думается, кофе ты нахлебался, – сказал он.

Его губы сложились вокруг спички в улыбочку. И у него оказалось множество очень белых зубов.

– Что?

– Ты тут все насквозь провонял, парень. Ты же парень, а? Сразу ведь и не разобрать.

– Вы и сами не роза, – сказал я. – Чем вы после бритья пользуетесь? Одемазут?

Он хлопнул меня по щеке ладонью. Передо мной заплясали черные точки.

– Без драк, – сказал раздатчик. – Если хочешь из него отбивную сделать – валяй, только за дверью.

Он кинулся на меня, размахивая кулаками. Я, отбил правый, а левый задел меня по скуле, но я ничего не почувствовал и тут же ударил его ногой в живот. Дыхание вырвалось у него из легких белым облаком. Он попытался попятиться, кашляя и держась за живот.

Я забежал ему за спину, все еще хохоча – будто где-то деревенский пес лаял на луну, – и трижды его ударил, когда он еще и на четверть не обернулся. По шее, по плечу и в одно красное ухо.

Он взвыл, и одна из его машущих рук задела меня по носу. Владевшая мной ярость взорвалась атомным грибом, и я опять ударил его ногой как мог сильнее и выше. Он взвизгнул в окружающий мрак, и я услышал треск сломавшегося ребра. Он осел на щебень, и я прыгнул на него.

Один из водителей, давая показания в суде, сказал, что я был точно дикий зверь. Чистая правда. Я мало что помню об этой драке, но ясно помню, что рычал на него, как дикая собака.

Я уселся на нем верхом, обеими руками ухватил по пучку его сальных волос и принялся возить его лицом по щебню. В бесцветном свете натриевого фонаря его кровь казалась черной, точно у жука.

– Господи, хватит! – заорал кто-то.

В плечи мне вцепились руки и оттащили меня. Вокруг закружились лица, и я начал бить по ним.

Водитель пытался уползти. Лицо его превратилось в кровавую маску, из которой выглядывали остекленевшие глаза. А я бил по ним ногами, увертываясь от тех, кто пытался меня схватить. И удовлетворенно крякал всякий раз, когда пинок достигал цели.

Cащищаться он уже не мог. И только стремился уползти. При каждом моем пинке его веки плотно смыкались, как у черепахи, и он замирал на месте. А потом вновь начинал отползать. Вид у него был дурацкий. Я решил, что убью его. Запинаю до смерти, а потом убью их всех… всех, кроме Ноны.

Я пнул его еще раз, он перевернулся на спину и посмотрел на меня помутившимися глазами.

– Сдаюсь! – прохрипел он. – Я сдаюсь. Не надо. Не надо…

Я встал рядом с ним на колени, и щебень впился мне в кожу сквозь тонкие джинсы.

– Ну вот, красавчик, – шепнул я. – Получай свою пощаду.

И обеими руками вцепился ему в горло. Они прыгнули на меня втроем и сбросили с него. Я поднялся на ноги, все еще улыбаясь, и двинулся на них. И они попятились – трое здоровенных детин, позеленевшие от страха. И тут оно отключилось.

Просто отключилось, и теперь на автостоянке «У Джо» остался просто я, тяжело дыша, полный тошнотного ужаса.

Я повернулся и посмотрел на столовую. Девушка стояла там; красивые черты ее лица озаряло торжество. Она подняла сжатый кулак к плечу в приветственном жесте, точно чернокожие ребята на тех Олимпийских играх.

Я повернулся назад к распростертому на щебне человеку. Он все еще пытался отползти, а когда я подошел к нему, у него от ужаса закатились глаза.

– Попробуй тронь его! – крикнул кто-то из его друзей.

Я растерянно посмотрел на них.

– Очень сожалею… я не хотел… не хотел его так покалечить. Разрешите мне помочь…

– Катись отсюда, слыхал? – сказал раздатчик. Он стоял перед Ноной на нижней ступеньке, сжимая в правой руке жирную лопаточку. – Я звоню в полицию.

– Эй, послушайте, он же первый начал, он сам…

– Поговори еще у меня, извращенец чертов! – сказал он пятясь. – Я одно знаю: ты чуть этого парня не прикончил. Я звоню в полицию! – И он шмыгнул внутрь.

– Ладно, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Ладно. Очень хорошо. Ладно.

Свои сыромятные перчатки я оставил у стойки, но идти за ними было бы неумно. Я сунул руки в карманы и зашагал назад к шоссе. Шансов, что меня возьмет какая-нибудь машина, прежде чем меня заберут полицейские, было н больше, чем один на десять, решил я. Уши меня уже немели от холода, меня тошнило Милый вечерок, ничего не скажешь.

– Погоди! Э-эй, погоди!

Я обернулся – она бежала ко мне, волосы развевались у нее за спиной.

– Ты был удивителен! – сказал она. – Просто удивителен!

– Я его сильно покалечил, – сказал я угрюмо. – Никогда раньше со мной такого не было.

– Жалко, что ты его не убил.

Я заморгал, глядя на нее в белесом свете.

– А ты бы слышал, что они говорили обо мне, до того как ты вошел. Хохотали, смачно так и сально – ха-ха-ха, поглядите-ка, давно стемнело, а девчоночка еще гуляет. Куда направляешься, золотце? Может, подвезти? Я тебя прокачу, если дашь прокатиться мне. Сволочи!

Она оглянулась через плечо, словно могла уничтожить их, метнув молнию из темных глаз. Но тут она обратила эти глаза на меня, и вновь будто у меня в мозгу включился прожектор.

– Меня зовут Нона. Я с тобой. – Куда? В тюрьму? – Я обеими руками вцепился себе в волосы. После такого первая машина, которая нас возьмет, наверняка будет полицейской. Этот тип всерьез решил вызвать полицию.

– Голосовать буду я. А ты спрячься позади меня. Для меня они остановятся. Для девушки они остановятся, если она хорошенькая.

Спорить с ней не приходилось, да я и не хотел. Любовь с первого взгляда? Может и нет. Но что-то было. Ловите эту волну?

– Вот, – сказала она, – ты их забыл. – И протянула мне мои перчатки.

Внутрь она больше не заходила и, значит, захватила их сразу же. Она заранее знала, что отправится дальше со мной. Мне стало как-то жутковато. Я надел перчатки, и мы зашагали вверх по въезду на эстакаду.

Она была права: нас взяла первая же машина, въехавшая на шоссе.

Мы не сказали ни слова, пока ждали, но ощущение было такое, будто мы разговариваем. Не стану пичкать вас всякой чушью насчет телепатии и прочего такого, вы понимаете, о чем я. Вы сами испытывали такое, пока были с кем-то по-настоящему вам близким или когда приняли один из тех наркотиков, название которых состоит из заглавных букв. Разговоры просто не нужны. Вы словно бы общаетесь в эмоциональном диапазоне высоких частот. Достаточно легкого движения руки. Мы были незнакомы. Я знал только ее имя и, вспоминая, прихожу к выводу, что своего ей так и не назвал. И все-таки между нами что-то нарождалось. Нет, не любовь. Мне неприятно то и дело повторять это, но я должен. Я не запачкаю это слово тем, что было между нами, – после того, что мы сделали, после Касл-Рока, после снов – нет!

Пронзительный прерывистый вой заполонил холодное безмолвие вечера, то повышаясь, то понижаясь.

– Думаю, это «скорая помощь», – сказал я.

И снова молчание. Лунный свет слабел за сгущающейся пеленой облаков. Я подумал, что нимб не солгал: еще до утра повалит снег. Из-за холма вырвались лучи фар. Я в том же молчании встал позади нее. Она откинула волосы назад, подняла свое чудесное лицо. Глядя, как машина сворачивает на въезд, я вдруг утратил ощущение реальности – не может быть, что эта красавица решила отправиться со мной, не может быть, что я избил человека настолько, чтобы пришлось вызвать «скорую», не может быть, что я опасаюсь завтра очутиться в тюрьме. Не может быть! Я чувствовал. что запутался в паутине. Но кто паук?

Нона подняла большой палец. Машина «шевроле-седан» проехала мимо, и я подумал, что она не остановится. Но тут вспыхнули тормозные огни, и Нона ухватила меня за руку.

– Пошли, нас возьмут! – Она ухмыльнулась мне с детским восторгом, и я ухмыльнулся в ответ.

Тип за рулем с энтузиазмом перегнулся через сиденье, чтобы распахнуть перед ней дверцу. Когда вспыхнул плафончик, я разглядел его: крупный мужчина в дорогом верблюжьем пальто, седеющий по краям шляпы, преуспевающее лицо, располневшее за годы отличных обедов. Бизнесмен или коммивояжер, Один. Увидев меня, он отдернул руку, но на секунду-две опоздал включить скорость и унести задницу. Ну, да так ему будет легче. Попозже он сумеет внушить себе, будто с самого начала увидел нас обоих, что он действительно добрая душа – оказал помощь юной парочке.

– Холодный вечерок, – сказал он, когда Нона скользнула на сиденье рядом с ним, а я сел

Рядом с ней.

– Ужасный! – нежным голоском сказала Нона. – Огромное вам спасибо.

– Угу, – сказал я. – Спасибо.

– Не за что.

И мы укатили от воющих сирен, измордованных водителей и от «У Джо. Отличная кормежка».

От шоссе меня отогнали в семь тридцать. А теперь было всего восемь тридцать. Просто поразительно, сколько ты успеваешь сделать за такой короткий срок – или что успевают сделать с тобой.

Впереди замигали желтые огни. Пункт сбора дорожной пошлины на выезде из Огесты.

– А куда вам? – спросил тип за рулем.

Н-да, задачка! Собственно, я намеревался добраться до Киттери и вломиться к знакомому, который там учительствовал. Собственно, такой ответ годился не хуже всякого другого, и я уже открыл рот, но тут Нона сказала.

– Нам в Касл-Рок. Это городок к юго-западу от Льюис-Оберна.

Касл-Рок. Мне стало немножко не по себе. Когда-то Касл-Рок вполне меня устраивал. Но это было до того, как Ас Меррил меня отделал.

Тип остановил свою машину, заплатил пошлину, и мы отправились дальше.

– Я-то еду только до Гардинера, – соврал он, не моргнув и глазом. – До следующего съезда. Но для вас это неплохой старт.

– Ну, конечно, – сказала Нона все тем же нежным голоском. – Ужасно мило с вашей стороны вообще остановиться в такой холод! – И пока она говорила это, я воспринимал ее злость на высокой эмоциональной частоте – нагую, исполненную яда. Она меня напугала, как могло бы напугать тиканье внутри бандероли.

– Я Бланшетт, – сказал он. – Норман Бланшетт, – и он взмахнул рукой в нашу сторону для рукопожатия.

– Черил Крейг, – сказала Нона, изящно ее пожимая.

Я понял намек и назвался вымышленным именем.

– Очень рад, – промямлил я. Рука у него была мягкой и дряблой, точно полуналитая грелка в форме человеческой кисти. От этой мысли мне стало тошно. Меня тошнило, что нам пришлось просить об одолжении этого мужчину, который смотрит на нас сверху вниз, а сам решил, что ему представился шанс подобрать хорошенькую девушку, голосующую у шоссе в полном одиночестве, – а вдруг она согласится провести часок в номере мотеля за сумму наличными, которой хватит, чтобы купить билет на автобус! Меня тошнило от сознания, что будь я один, этот мужчина, только что подавший мне свою дряблую, горячую руку, пронесся бы мимо, даже не притормозив. Меня тошнило от сознания, что он высадит нас у поворота на Гардинер, развернется и промчится мимо нас к въезду на шоссе, даже не посмотрев, но поздравляя себя с тем, как ловко он выпутался из неприятной ситуации. Все в нем вызывало во мне тошноту. Круглые отвислые щеки, как у свиньи, зализанные назад волосы на висках, запах его одеколона.

Какое у него право? Нет, какое у него право? Тошнота свернулась комом в желудке, и вновь начали распускаться цветы гнева. Фары его солидной «импалы» разрезали мрак с небрежной легкостью, а мой гнев рвался наружу, чтобы задушить все, что его обрамляло: ту музыку, какую, я знал, он будет слушать, откинувшись в своем раскладном кресле, держа в руках-грелках вечернюю газету. И шампунь для подкраски волос, которым пользуется его жена, и грацию, которую, я знал, она носит, детей, всегда отсылаемых в кино, или в школу, или в летний лагерь – лишь бы отослать, – и его снобистских друзей, и пьяные вечеринки с этими друзьями.

Но его одеколон – вот что было самым невыносимым. Машину заполнял сладкий тошнотворный запах, словно от ароматизированного дезинфицирующего средства, каким пользуются на бойнях после конца смены.

Машина мчалась сквозь тьму, и Норман Бланшетт держал руль пухлыми руками. Мягко поблескивали его наманикюренный ногти в свечении приборной доски. Мне хотелось разбить ветровик, избавиться от этого липкого запаха. Нет, больше! Мне хотелось спустить все стекло, высунуть голову в морозный воздух, погрузиться в свежесть холода – но я заледенел, заледенел в немой пасти моей бессловесной невыразимой ненависти.

И вот тут Нона вложила мне в руку пилочку для ногтей.

Когда мне было три, я заболел тяжелым гриппом, и меня пришлось положить в больницу. Пока я лежал там, мой папаша заснул с сигаретой в руке, и дом сгорел вместе с моими родителями и моим старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров в каком-нибудь старом, 1958 года, фильме ужасов «Америкен Интернейшнл», чьи лица вы не узнаете, не то что лица звезд – скорее кто-нибудь вроде Элайши Кука Младшего, и Мары Корд ей, и мальчика-актера, может быть Брендена де Уайлда.

У меня не была родственников, которые меня взяли бы, а потому меня на пять лет отправили в приют в Портленде. После чего я стал опекаемым штата. Это значит, что вас берет какая-нибудь семья и штат выплачивает им тридцать долларов в месяц на ваше содержание. Не думаю, что когда-либо был опекаемый штата, который пристрастился бы к омарам. Обычно такая супружеская пара берет двух или трех опекаемых – не потому, что их сердца преисполняет доброта, но из деловых соображений. Они вас кормят. Берут тридцать долларов, которые дает им штат, и кормят вас. А раз мальчишку кормят, он может отрабатывать свой хлеб: в хозяйстве для него всегда найдутся занятия. Вот так тридцать превращаются в сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят пять баксов. Капитализм в применении к бездомным. Величайшая страна в мире, верно?

Фамилия моих «родителей» была Холлис, и они жили в Харлоу, через реку от Касл-Рока. У них был трехэтажный фермерский дом с четырнадцатью комнатами. В кухне плита топилась углем, и тепло от нее поднималось наверх, как ему вздумается. В январе вы ложились спать под тремя стегаными одеялами и все-таки, просыпаясь утром, не сразу соображали, есть у вас ступни или нет. Только спустив их на пол и поглядев, вы убеждались, что они все-таки на месте. Миссис Холлис была толстой. Мистер Холлис был худосочен и редко прерывал молчание. Круглый год. он носил красно-черную охотничью шапку. Дом представлял собой хаотичное скопление громоздкой мебели, вещей, купленных на дешевых распродажах, подплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных запчастей. У меня было трое «братьев», все опекаемые. Знакомство между нами было самое шапочное – как между пассажирами междугородного автобуса в трехдневной поездке.

В школе я учился хорошо, а в старших классах весной играл в бейсбол. Холлисы тявкали, чтобы я бросал это дело, но я продолжал играть, пока наши с Асом Меррилом дорожки не сошлись. А после мне расхотелось играть – лицо у меня распухло, было все в ссадинах, ну и истории, которые Бетси Молифент рассказывала направо и налево. Ну, я и ушел из команды, а Холлис подыскал для меня работу – наливать газировку в местной аптеке.

A феврале выпускного года я сдал вступительные, экзамены в университет, уплатив двенадцать долларов, которые припрятал в своем матрасе. Меня приняли с небольшой стипендией и прекрасной возможностью подрабатывать в библиотеке. Выражение на лицах Холлисов, когда я показал им утвержденное заявление о финансовой помощи, остается лучшим воспоминанием моей жизни.

Один из моих «братьев» – Курт – сбежал. Я бы не смог Я был слишком пассивен, чтобы решиться на подобное. Я бы вернулся через два часа.

Последнее, что сказала мне миссис Холлис на прощание: «Присылай нам кое-что по мере возможности». Больше я ни ее, ни его не видел. Первый курс я окончил с хорошими оценками, лето проработал в библиотеке на полной ставке. В том году я послал им открытку на Рождество. Но она была первой и последней.

На втором курсе я влюбился. Это было самое чудесное из того, что когда-либо со мной случалось. Хорошенькая? Сногсшибательная. До сих пор я не могу понять, что она нашла во мне. Я даже не знаю, любила она меня или нет. Думаю, любила – вначале. А потом я превратился в привычку, от которой трудно избавиться. Например, перестать курить или высовывать локоть в окно, когда за рулем. Некоторое время она оставалась со мной, или все дело было в тщеславии? Умный песик, ну-ка, перевернись, сидеть, апорт, принеси газетку. Чмок-чмок, спокойной ночи. Но не важно. Какое-то время была любовь, потом подобие любви, а потом – конец.

Я спал с ней два раза – оба после того, как любовь заменилась другим. Некоторое время это подкармливало привычку. А потом она вернулась после коротких каникул на День Благодарения и сказала, что влюбилась в Дельта-Тау-Дельту из одного с ней городка. Я попытался вернуть ее, и один раз это мне почти удалось, но она обрела что-то, чего у нее прежде не было, – перспективу.

Что бы я ни созидал все эти годы с тех пор, как пожар сожрал второсортных актеров второсортного фильма, которые когда-то были моей семьей, это все уничтожила булавка его братства.

После этого я то связывался, то развязывался с тремя-четырьмя девушками, готовыми переспать со мной. Я мог бы поставить это в вину моему детству, сказать, что никогда не имел достойных сексуальных образцов, но оно было тут ни при чем. С ней у меня никаких затруднений не было. Возникли они, только когда она ушла из моей жизни.

Я начал побаиваться девушек – чуть-чуть. И не столько тех, с кем оказывался импотентом, сколько тех, с кем у меня получалось. От них мне становилось не по себе. Я спрашивал себя, какие сюрпризы они прячут и когда преподнесут их мне. Покажите мне женатого мужчину или мужчину с постоянной любовницей, и я покажу вам мужчину, который спрашивает себя (возможно, только в предрассветные часы или днем в пятницу, когда она уходит покупать продукты): «Что она делает, когда меня нет рядом? Что она. на самом деле думает обо мне?» И наверное, чаще всего: «Какую часть меня она забрала? Сколько еще осталось?» Стоило мне задуматься над этим, и я продолжал думать и думать все время.

Я запил, и мои оценки рухнули в пике. На каникулах между семестрами я получил письмо с предупреждением, что если в ближайшие шесть недель они не улучшатся, стипендия в следующем семестре мне выплачиваться не будет. Я и какие-то ребята, в чьей компании я проводил время, напились вдрызг и оставались пьяными до конца каникул. В последний день мы отправились в бардак, и у меня все было тип-топ. Там было слишком темно, чтобы различать лица.

Оценки у меня остались примерно прежними. Один раз я позвонил ей и плакал в трубку. Она тоже поплакала, и я думаю, в определенном отношении ей было приятно. Я не ненавидел ее тогда. Как и теперь. Но она меня путала. Как она меня пугала!

Девятого февраля я получил письмо от декана с напоминанием, что я манкирую двумя-тремя предметами, основными по моей специальности. Тринадцатого февраля я получил какое-то неуверенное письмо от нее. Она хотела, чтобы между нами все было хорошо. Она собирается выйти за парня из «Дельта-Тау-Дельты» в июле или в августе, так не хочу ли я получить приглашение на свадьбу? Это было почти смешно. Какой свадебный подарок мог я ей сделать? Мое сердце, обвязанное красной ленточкой? Мою голову? Мой член?

Четырнадцатого в Валентинов день я решил, что пора переменить обстановку. Затем – Нона, но об этом вы уже знаете.

Вы должны понять, чем она явилась для меня, не то зачем все это? Она была красивее той, но не в том суть. В богатой стране красота дешево стоит. Важно было то, что внутри. Она была сексуальна, но какой-то растительной сексуальностью – слепая сексуальность, льнущая, не знающая отказа сексуальность, которая не так уж важна, поскольку непроизвольна, как фотосинтез. Не как у животного, как у растения. Улавливаете? Я знал, что мы займемся любовью, и займемся как мужчины и женщины, но наше совокупление будет таким же конкретным, отчужденным и бессмысленным, как плющ, вьющийся по решетке под августовским солнцем. Секс был важен, потому что он не был важен. Я думаю… нет, я уверен, что подлинной мотивирующей силой было насилие. Насилие было подлинностью, а не сновидением. Такое же большое, такое же быстрое и такое же беспощадное, как «форд» 1952 года, «форд» Аса Меррила. Насилие «У Джо. Отличная кормежка», насилие Нормана Бланшетта. И даже в нем было нечто слепое, растительное. Может, в конечном счете она была просто цепляющейся за опору лозой, ведь венерина мухоловка сродни лозам, но это хищное растение, и, если положить ему в пасть муху или кусочек сырого мяса, его движения будут движениями животного. И все это – реально. Растение, выбрасывающее споры, возможно, лишь грезит, будто совокупляется, но я убежден, что венерина мухоловка ощущает вкус этой мухи, смакует ее тщетные замирающие попытки высвободиться, когда смыкает пасть вокруг своей жертвы.

И в заключение – моя пассивность. Я не мог заполнить провал в моей жизни. Не провал, который оставила та, когда простилась со мной – я не хочу сваливать вину на нее, – но провал, который существовал всегда, темное, хаотическое кружение где-то в центре меня, которое ни на секунду не останавливалось. Нона заполнила этот провал. Заставила меня двигаться, действовать.

Она облагородила меня.

Теперь, может быть, вы что-то поняли. Почему она мне снится. Почему завороженность остается вопреки раскаянию и омерзению. Почему я ненавижу ее. Почему я боюсь ее. И почему даже теперь я люблю ее.

От Огесты до Гардинера – восемь миль, и мы проделали этот путь за несколько коротких минут. Я окостенело держал пилку для ногтей возле бедра и смотрел на зеленую отражающую фары надпись: «ЗАЙМИТЕ ПРАВЫЙ РЯД ДЛЯ СЪЕЗДА № 14», которая замерцала впереди. Луна скрылась, начинал кружиться снег.

– Сожалею, что не еду дальше, – сказал Бланшетт.

– Ну что вы! – тепло сказала Нона, и я ощутил, как ее ярость жужжит и ввинчивается в мясо под моей черепной крышкой точно наконечник дрели. – Просто высадите нас у съезда.

Он соблюдал ограничение скорости до тридцати миль на эстакаде. Я знал, что сделаю. Казалось, мои ноги превратились в горячий свинец.

Эстакаду освещал один фонарь сверху. Слева виднелись огни Гардинера на фоне сгущающихся туч. Справа ничего, кроме черноты. На съезде ни одной машины.

Я вылез. Нона скользнула по сиденью, одаряя Нормана Бланшетта заключительной улыбкой. Я был спокоен. Она подстраховывала игру.

Бланшетт улыбался нестерпимой свинячьей улыбкой, радуясь, что избавился от нас.

– Ну доброй но…

– Ай, моя сумочка! Не увезите мою сумочку!

Я возьму, – сказал я ей и сунулся в дверцу. Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка застыла у него на губах.

Впереди возникли лучи фар, но останавливаться было поздно. Ничто уже не могло меня останов вить. Левой рукой я взял сумочку Ноны. Правой рукой я вонзил стальную пилку для ногтей в горло Бланшетта. Он сипло проблеял один раз.

Я вылез из «импалы». Нона махала приближающейся машине. В снежной мгле я не мог разглядеть ее марку и видел лишь два слепящих круга фар. Я пригнулся за машиной Бланшетта, поглядывая сквозь заднее стекло. Голоса почти терялись в заполняющейся глотке ветра.

– …случилось, дамочка?

– …папочка… ветер… сердечный приступ!

Вы не могли бы… Я шмыгнул за багажником «импалы» Нормана Бланшетта и пригнулся еще ниже. Теперь я их видел. Тоненький силуэт Ноны и фигуру повыше. Стояли они словно бы возле пикапа. Но тут же повернулись и подошли к левой передней дверце «импалы», за которой Норман Бланшетт поникнул на баранке с пилкой Ноны в горле. Водитель пикапа, совсем молодой парень, одетый вроде бы в парку военного летчика. Он всунул голову в окошко. Я зашел ему за спину.

– Черт, дамочка! – сказал он. – Так он же весь в крови! Что…

Я обхватил правой рукой его шею, а левой вцепился в свое запястье. И дернул на себя. Его затылок ударился о верх дверцы с глухим «чок!».

И он обмяк. Я мог бы остановиться на этом. Ноны он толком не разглядел, меня и вовсе не видел. Я мог бы остановиться. Но он был любителем вмешиваться в чужие дела, еще одним препятствием у нас на пути, пытался причинить нам боль. Мне надоело, что мне причиняют боль. Я задушил его.

Потом поднял глаза и увидел Нону в скрещении лучей от фар «шевроле» и пикапа, ее лицо, сведенное судорогой ненависти, любви, торжества и радости. Она раскрыла руки мне навстречу, и мы обнялись. И поцеловались, губы у нее были холодными, но ее язык был теплым. Я запустил обе руки в потаенные ложбинки ее волос, а ветер завыл вокруг нас.

– Теперь наведи порядок, – сказала она. – Пока еще кто-нибудь не появился.

Порядок я навел. Кое-как, но я знал, что большего не требуется. Еще капельку времени. А потом – пусть. Мы будем уже в безопасности.

Труп паренька был легким. Я подхватил его на руки, перенес через шоссе и сбросил в овраг за заграждением. Его труп несколько раз перекувырнулся в воздухе, точно чучело, которое мистер Холлис заставлял меня выставлять в кукурузе каждый июль. Я вернулся за Бланшеттом.

Он был тяжелее, и кровь из него текла, как из зарезанной свиньи. Я попробовал поднять его, попятился три шага, пошатываясь, и тут он выскользнул из моих рук и плюхнулся на шоссе. Я перевернул его на спину. Свежий снег прилип к его лицу, превратил его в лыжную маску.

Я нагнулся, ухватил его под мышки и поволок к оврагу Его ноги оставляли две борозды в снегу. Я сбросил его вниз и смотрел, как он скользит на спине по насыпи с руками, вскинутыми над головой. Его широко открытые глаза неподвижно и зачарованно глядели на хлопья, прилипающие к ним. Если снег не перестанет, оба они к тому времени, когда тут появятся снегоочистители, превратятся в два небольших сугроба.

Я пошел назад через шоссе. Нона уже забралась в пикап, не дожидаясь, пока ей скажут, какой машиной мы воспользуемся. Я видел бледное пятно ее лица, черные провалы ее глаз – но и только. Я забрался в машину Бланшетта, сел в лужицы его крови, которая скопилась в ямках винилового чехла, и отогнал к съезду. Выключил фары, включил аварийный сигнал и вылез. Проезжающие мимо сочтут, что забарахлил мотор и водитель ушел искать гараж. Я был очень доволен этой своей внезапной выдумкой. Словно бы я убивал людей всю свою жизнь. Я зарысил к пикапу, урчащему мотором, сел за руль и повернул от обочины.

Она сидела рядом со мной, не прикасаясь, но совсем близко. Когда она делала движение, я порой, ощущал, как прядь ее волос щекочет мне шею. Будто к коже прикасались крохотные электроды. Один раз я протянул руку и пощупал ее колено, чтобы убедиться, что она реальна. Она тихонько засмеялась. Все это было реально. Вокруг окон завывал ветер, гоня перед собой колышущуюся пелену снега. Мы ехали на юг.

Сразу за мостом со стороны Харлоу, если ехать по шоссе 126 в сторону Касл-Хейтс, вы проезжаете мимо большого перестроенного фермерского дома, которому присвоено потешное название «Молодежная лига Касл-Рока». Там имеется двенадцатилотковый кегельбан с капризной автоматической установкой кеглей, которая обычно берет отгул на последние три дня недели, парочка-другая древних игорных автоматов, проигрыватель с репертуаром популярнейших хитов 1957 года, три бильярдных стола e буфет с кока-колой и чипсами, где можно взять! напрокат обувь для кегельбана, которую как будто только что сняли с ног покойного пьяницы. Название потешно потому, что молодежь Касл-Рока в подавляющем большинстве по вечерам отправляется смотреть фильм из автомашины в Джей-Хилле или на автогонки в Оксфорд-Плейнс. А тут по большей части околачивается хулиганье из Гретны, Харлоу и самого Рока. В среднем – одна драка на автостоянке за вечер.

Я начал бывать там, когда учился в старших классах. Один мой приятель, Билл Кеннеди, работал там три вечера в неделю, и если бильярдный стол был свободен, он позволял мне погонять шары бесплатно. Не такая уж радость, но все-таки лучше, чем возвращаться в дом Холлисов.

Там я и познакомился с Асом Меррилом. Все считали его самым крутым парнем в трех городках. Он ездил на видавшем виды «форде» 1952 года и, по слухам, мог выжать из него все сто тридцать миль, если понадобится.

Он входил, как король, с волосами, зачесанными назад и напомаженными до блеска, сыгрывал на бильярде партию-другую по пять центов за шар (Хорошо играл? Сами сообразите), покупал Бетси кока-колу, когда она приходила, и они уходили вместе. Когда облупившаяся дверь с хрипом закрывалась за ними, казалось, можно было услышать невольный вздох облегчения всех, кто был там. Никто никогда не выходил на автостоянку с Асом Меррилом.

Бетси Молифент была его девушкой – наверное, самой красивой девушкой в Касл-Роке. Не думаю, что она была так уж умна, но это никакого значения не имело, когда вы смотрели на нее. Такого идеального цвета лица мне больше ни у кого видеть не приходилось, и обязана им она была не косметике. Волосы черные, как уголь, темные глаза, пухлые губы, тело, ну просто в самый раз, и она щедро его показывала. Кто попытался бы уединиться с ней в укромном уголке и подбросить угля в топку ее локомотива, когда Ас был поблизости? Никто в здравом уме. вот кто.

Я влюбился в нее по уши. Не так. как позже в ту или в Нону, хотя Бетси и выглядела ее более юной копией, но по-своему, столь же отчаянно и столь же серьезно. Если вам доводилось заболеть телячьей любовью в очень тяжелой форме, то вы понимаете, что я чувствовал. Ей было семнадцать, на два года больше, чем мне.

Я начал ходить туда все чаще и чаще, даже в те вечера, когда Билли там не было, – просто чтобы увидеть ее. Я чувствовал себя как любитель наблюдать птиц в бинокль, но только для меня это была отчаянно рискованная игра. Я возвращался домой, врал Холлисам о том, где был, и поднимался к себе в комнату. Я писал ей длинные письма обо всем, что мне хотелось бы сделать с ней, а потом рвал их. В классе я мечтал о том, как попрошу ее выйти за меня замуж, чтобы мы могли вместе убежать в Мексику.

Должно быть, она догадалась, и это ей польстило, потому что она была очень мила со мной, когда Аса не оказывалось рядом. Она подходила, заговаривала, позволяла мне купить ей кока-колы, сидела на табурете и слегка терлась ногой о мою ногу. Я просто с ума сходил.

Однажды вечером в начале ноября я, чтобы как-то провести время, играл на бильярде с Билли в ожидании, чтобы она пришла. В зале было пусто – шел только восьмой час, и тоскливый ветер похрюкивал снаружи, грозя приближением зимы.

– Бросил бы ты, – сказал Билл, загоняя шар в лузу.

– Что бросил?

– Сам знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Я скиксовал, и он загнал шар в лузу. А потом положил еще шесть, а я тем временем пошел сунуть монету в проигрыватель.

– Клеиться к Бетси Молифент. – Он тщательно прицелился и послал шар вдоль бортика. – Чарли Хоген натрепал Асу, как ты ее обнюхиваешь. Чарли думал – обхохочешься, она ведь старше, но Ас не засмеялся.

– Нужна она мне, – сказал я побелевшими губами.

– Вот и хорошо, – сказал Билл, и тут вошли двое посетителей, так что он пошел к стойке за разбивочным шаром для них.

Ас явился около девяти – один. Прежде он меня в полную не видел, а я почти забыл о словах Билли. Когда ты невидим, то начинаешь считать себя неуязвимым. Я играл на механическом бильярде и так сосредоточился, что не заметил наступившей тишины – ни стука падающих кеглей, ни щелканья бильярдных шаров. Я сообразил, что происходит, только когда кто-то швырнул меня на автомат. Я сполз на пол. Ас наклонил автомат, сбросив мой выигрыш. Он стоял и смотрел на меня – ни один волосок не выбился из его кока, гарнизонная парка была наполовину расстегнута.

– Не отсвечивай, – сказал он негромко, – не то придется мне подправить твое личико.

Он вышел. Все смотрели на меня, и мне захотелось провалиться сквозь пол, но тут я заметил невольное восхищение во многих глазах. А потому я беззаботно отряхнулся и сунул еще монету в автомат. Сигнальная лампочка погасла. Двое-трое, уходя, молча похлопали меня по плечу.

В одиннадцать после закрытия Билли предложил подвезти меня до дома.

– Сильно хлопнешься, если не поостережешься, – сказал он.

– За меня не беспокойся.

Он промолчал.

Вечера через два-три Бетси пришла одна часов около семи. В зале был еще только один парень, этот чокнутый очкарик Берн Тесьо, которого выгнали из школы за неуспеваемость года два назад. А я его и не заметил даже – он был невидимкой почище меня.

Она прошла прямо туда, где я бил по шару, встала так близко, что на меня пахнуло свежим чистым запахом ее кожи. И у меня голова пошла кругом.

– Я слышала про то, что Ас с тобой сделал, – сказала она. – Мне запрещено с тобой разговаривать, и я не собираюсь, но вот, чтобы все зажило. – И она меня поцеловала.

А потом ушла, прежде чем я отлепил язык от гортани. Я вернулся к игре в полном ошалении. Я даже не видел, как Тесьо ушел поделиться новостью. Я был не способен видеть что-нибудь, кроме ее темных-темных глаз.

Ну и позднее я завершил этот вечер на автостоянке с Асом Меррилом, и он сделал из меня фарш. Было холодно, люто холодно, и под конец я начал всхлипывать – мне было уже все равно, кто смотрит и слушает, а к тому времени смотрели и слушали все. Единственный натриевый фонарь лил сверху беспощадный свет. А мне не удалось хотя бы раз толком его ударить.

– Ну ладно, – сказал он, присаживаясь на корточки рядом со мной.

У него даже дыхание не участилось. Он вытащил из кармана пружинный нож и нажал хромированную кнопку. Воздух пронзили семь дюймов облитого лунным светом серебра.

– В следующий раз получишь вот это. Я распишусь на твоих яйцах.

Потом он выпрямился, дал мне прощальный пинок и ушел. А я продолжал лежать там минут, наверное, десять, трясясь в ознобе на утрамбованной земле. Никто не подошел помочь мне встать или похлопать меня по спине. Даже Билл. И Бетси не явилась сделать так, чтобы все зажило.

Наконец я кое-как встал сам и проголосовал, чтобы добраться до дома. Миссис Холлис я сказал, что подвозил меня пьяный, а он съехал в кювет. Больше я ни разу не был в кегельбане.

Насколько мне известно. Ас очень скоро бросил Бетси, и она со все большей скоростью покатилась под уклон – словно старый пикапчик, у которого отказали тормоза. По пути она подхватила триппер. Билли сказал, что как-то видел ее вечером в «Мэноре», на окраине Льюстона – подсаживалась к клиентам, клянча выпивку. Половины зубов недосчитывается, и нос ей кто-то успел перебить, сказал он. Он сказал, что я ни за что бы ее не узнал. Но к тому времени меня это совсем не интересовало. Так или эдак.

Покрышки на пикапе были без шипов, и перед тем как мы доехали до съезда в Льюстон, меня начало заносить на пороше. На двадцать две мили у нас ушло сорок пять минут.

Дежурный у съезда взял мою пошлинную карточку и шестьдесят центов.

– Скользковато, а?

Ни я, ни она не ответили ему. Мы уже приближались к тому месту, куда ехали. Даже если бы не этот наш безмолвный контакт, я все равно понял бы, просто видя, как она сидит на пыльном сиденье, судорожно скрестив руки на сумочке, устремив глаза прямо вперед, с яростным напряжением. Меня продрала дрожь.

Мы свернули на шоссе 136. Машин на нем почти не было; ветер усиливался, и снег уже не падал, а валил. За Харлоу-Виллидж мы проехали мимо большого бьюика «Ривьера», который занесло и выбросило на насыпь за обочиной. Его аварийные сигналы спереди и сзади деловито мигали, и я увидел, как на него наложился призрачный образ «импалы».Нормана Бланшетта. Ее, конечно, уже завалило снегом – призрачный сугроб во мраке.

Водитель «бьюика» замахал мне, но я проехал мимо, не затормозив, обдав его снежной слякотью. Мои дворники увязали в снегу. Я высунул руку и поддернул свой. Снежный валик распался, и я опять увидел шоссе впереди.

Харлоу был призрачным городом: все закрыто, все темно. Я просигналил правый поворот, чтобы спуститься по эстакаде, ведущей в Касл-Рок. Задние колеса начало заносить, но я справился. Впереди за рекой я различал темное пятно – Дом Молодежной лиги Касл-Рока. Он выглядел запертым, заброшенным. Внезапно меня охватило сожаление – сожаление, что было столько боли. И смертей. И вот тут Нона заговорила в первый раз после того, что произошло у съезда в Гардинер.

– Позади тебя полицейский.

– Он?..

– Нет. Маячка он не включил.

Но я занервничал, и, возможно, потому-то это и произошло. Шоссе 136 на том берегу реки, где Харлоу поворачивает на девяносто градусов, а дальше ведет прямо через мост в Касл-Рок. В поворот я вписался, но за мостом оно обледенело.

– ЧЕРТ…

Задние колеса занесло, и прежде чем я успел выровнять пикап, он ударился задним крылом о стальной столб ограждения моста. Нас завертело, и первое, что я увидел потом, были яркие фары полицейской машины позади нас. Он нажал на тормоза (я увидел отблески красного света тормозных фонарей на падающих снежных хлопьях), но лед взял верх. Он врезался прямо в нас. Лязгающий сотрясающий удар, когда нас снова швырнуло на стальное ограждение. Меня отбросило на колени Ноны, и даже в эту хаотичную секунду я успел насладиться мягкой упругостью ее бедра. Затем все замерло. Вот теперь он включил маячок, и по капоту пикапа заскользили, гоняясь друг за другом, голубые тени, и такие же тени скользили по заснеженному переплету стальных балок моста Харлоу – Касл-Рок. Полицейский вылез, и внутри патрульной машины вспыхнул плафончик.

Не сиди он у нас на хвосте, этого не произошло бы. Эта мысль кружила и кружила у меня в мозгу, словно игла звукоснимателя в одной и той же бороздке бракованной пластинки. Я ухмылялся в темноту напряженной окостенелой ухмылкой, а сам шарил по полу кабины в поисках, чем бы его ударить.

Открытый ящик с инструментами. Я вытащил большой гаечный ключ и положил на сиденье между мной и Ноной. Полицейский сунул голову в окно, под бегущими голубыми отсветами его маячка лицо у него менялось, как у дьявола.

– Гнал чуточку быстровато для погодных условий, а, парень?

– Держали слишком короткий интервал для погодных условий? – спросил я.

Возможно, он побагровел – в таком свете определить это было трудно.

– Ты что – решил спорить со мной, сынок?

– И буду, если вы хотите повесить вмятины своей машины на меня.

– Ну-ка посмотрим твои права и регистрационную карточку. Я достал бумажник и протянул ему мои права.

– Карточку!

– Это пикап моего брата. Карточку он держит в своем бумажнике.

– Вот, значит, как? – Он сверлил меня взглядом, добиваясь, чтобы я опустил глаза. А когда убедился, что этого ждать долго, посмотрел мимо меня на Нону.

– Как тебя зовут?

– Черил Крейг, сэр.

– И почему тебе понадобилось кататься в пикапе его брата в такой буран?

– Мы едем к моему дяде.

– В Рок?

– Да-да.

– Никакого Крейга в Касл-Роке я не знаю.

– Его фамилия Эдмондс. Он живет на Бауен-Хилл.

– Так, значит? – Он зашел за багажник и посмотрел на номер. Я открыл дверцу и высунулся. Он записывал номер. Он пошел назад, а я все еще высовывался, по пояс залитый светом фар его машины. – Я думаю… В чем это ты вымазался, малый?

Мне не требовалось посмотреть на себя: я знал, в чем вымазался. Прежде мне казалось, что высунулся я так просто по забывчивости, но пока я писал это, то пришел к другому мнению. Нет, я не думаю, что дело было в забывчивости. Я думаю, мне хотелось, чтобы он увидел. В руке у меня был зажат гаечный ключ.

– О чем вы?

Он приблизился еще на два шага.

– Ты вроде бы порезался от толчка. Тебе надо…

Я размахнулся. У него от толчка слетела фуражка, и голова не была ничем покрыта. Я ударил его с маху чуть выше лба. Никогда не забуду этого звука: будто фунт сливочного масла шлепнулся на каменный пол.

– Поторопись, – сказала Нона и успокаивающе положила ладонь мне на шею. Она была очень прохладной, точно воздух в овощном погребе. У моей приемной матери был овощной погреб.

Странно, что мне это вспомнилось. Она посылала меня в погреб зимой за овощами. Сама их консервировала. Конечно, не в жестянках, а в этих банках из толстого стекла с резиновыми уплотнителями под крышками.

Как-то я спустился туда за банкой фасоли. Банки хранились в ящиках, аккуратно надписанных почерком миссис Холлис. Помню, она всегда «крыжовник» писала с ошибкой, и это преисполняло меня тайным чувством превосходства.

В тот день я прошел мимо ящиков, надписанных «кружовник», в угол. Там было прохладно и сумрачно. Просто глубокая яма с земляными стенами, и в сырую погоду они слезились каплями, промывавшими петляющие бороздки. Запах был таинственными испарениями живых существ, и земли, и хранившихся там овощей – запах, поразительно напоминающий запах женских половых органов. В одном углу там стоял старый, разбитый печатный станок – стоял там, когда я спустился туда в первый раз, – и порой я играл с ним, притворялся, будто могу пустить его в ход. Я любил овощной погреб. В те дни (мне было девять или десять) овощной погреб был самым любимым моим местом. Миссис Холлис отказывалась ступить туда хоть ногой, а спускаться туда за овощами было ниже достоинства ее мужа. И потому спускался туда я, вдыхал этот особый потаенный землистый запах и наслаждался уединением его почти утробной тесноты. Освещался погреб заросшей пылью лампочкой без абажура, которую мистер Холлис водворил туда, вероятно, еще до англо-бурской войны. Иногда я складывал ладоши, шевелил пальцами и сотворял на стенах вытянутых ушастых кроликов.

Я взял банку с фасолью и уже собрался вылезти, когда услышал шорох под старым пустым ящиком. Я подошел и поднял его.

Под ним на боку лежала бурая крыса. Она задрала голову и посмотрела на меня. Бока у нее бурно вздымались, она оскалила на меня зубы. Такой огромной крысы мне еще видеть не доводилось, и я нагнулся пониже. Она рожала. Два безволосых слепых детеныша уже припали к соскам у нее на животе. А третий наполовину появился на свет.

Мать беспомощно уставилась на меня, готовая укусить. А мне хотелось убить их, убить их всех, расплющить в кровавые лепешки. Но я не мог. Ничего отвратительнее я в жизни не видел. И пока я смотрел, по полу быстро пробежал коричневый паучок – по-моему, это был сенокосец. Крыса-мать лязгнула зубами и проглотила его.

Я убежал, споткнулся на лестнице, упал и разбил банку с фасолью. Миссис Холлис меня выдрала, и с этих пор я спускался в погреб, только если мне не удавалось отвертеться.

Я стоял, смотрел на полицейского и вспоминал. – Поторопись, – снова сказала Нона. Он оказался куда легче Бланшетта, а может быть, мне в кровь поступило больше адреналина. Я схватил его в охапку и отнес к краю моста. Я с трудом различал водопад ниже по течению, а выше по течению опора железнодорожного моста была лишь неясной тенью, смахивающей на плаху. Ночной ветер выл и визжал, снег бил мне в лицо. Секунду-другую я прижимал полицейского к груди, точно уснувшего младенца, но затем вспомнил, кем он был, и бросил через перила вниз, в темноту.

Мы вернулись к пикапу, забрались внутрь, но он не завелся. Я пытался и пытался завести мотор, пока не почувствовал сладковатого запаха бензина, затопившего карбюратор. Тогда я сказал:

– Идем.

Мы пошли к полицейской машине. Переднее сиденье было погребено под грудой предупреждений о нарушении, штрафных квитанций и двумя блокнотами с зажимами. Коротковолновый приемник под приборной доской трещал помехами и бормотал:

– Номер четвертый, ответьте, четвертый. Вы меня слышите?

Я подсунул руку под приборную доску и выключил его, оцарапав костяшки пальцев обо что-то, пока нащупывал нужную кнопку. О помповое ружье. Наверное, его личную собственность. Я достал его и протянул Ноне. Она положила его поперек колен. Я поставил задний ход. Машина была помята, но мотор и ходовая часть не пострадали. На ней были покрышки с шипами, и они отлично впились в наледь, которая была причиной всего, что тут произошло.

И вот мы в Касл-Роке. Дома, если не считать нескольких домиков-прицепов в стороне от шоссе, исчезли. Само шоссе еще не было очищено от снега, и на нем не виднелось ни единого следа, кроме тянущихся за нами. Вокруг высились могучие ели, облепленные снегом, и, глядя на них, я ощутил себя крохотным, ничего не значащим – крошка, застрявшая в глотке этой ночи. Время теперь шло к одиннадцати.

На первом курсе мне было не до вольной студенческой жизни. Я усердно занимался и работал в библиотеке – расставлял книги по полкам, подклеивал переплеты, учился каталогизированию, а весной был еще бейсбол.

В конце академического года перед самыми экзаменами в гимнастическом зале были устроены танцы. К первым двум я подготовился и, не зная, куда себя девать, забрел туда.

Темно, полным-полно, потно и перенапряженно, как бывает только на студенческих сборищах перед тем, как упадет топор экзаменационной гильотины. Воздух пропитан сексом. И обонять его не требовалось – только протяни руки и зажмешь его в ладонях, будто тяжелую мокрую тряпку. И знаешь, что попозже начнется оргия любви. Или того, что сходит за любовь. Ею будут заниматься на трибунах у задней стены, и в парничках автостоянки, и в отдельный комнатах, и в общих спальнях. Ею будут заниматься мужчины-мальчики, с нависающей над ними военной повесткой, и хорошенькие студенточки, которые в этом году бросят учиться, вернутся домой и заведут семью. Ею будут заниматься со слезами и со смехом, спьяну и трезво, стесняясь и отбросив все запреты. Но главное – торопливо и коротко.

Конечно, были и одиночки, но единицы. В такой вечер куда больше шансов не остаться в одиночестве. Я побрел мимо эстрады. Когда я приблизился к кратеру звуков, музыка, ритм обрели осязаемость. Позади группы полукольцом стояли пятифутовые усилители, и вы чувствовали, как ваши барабанные перепонки прогибаются от басовых нот то внутрь, то наружу.

Я прислонился к стене и стал наблюдать. Танцующие двигались в принятом стиле (будто были не парами, но троицами: третий, невидимый, держался между ними, и они его трахали спереди и сзади), загребая ногами опилки, которыми был усыпан отлакированный пол. Никого знакомого я не увидел и ощутил себя одиноким – но с приятностью. Я находился на той стадии, когда вы фантазируете, что все уголками глаз поглядывают на вас, романтичного таинственного незнакомца.

Примерно через полчаса я вышел и в вестибюле взял банку кока-колы. Когда я вернулся, кто-то затеял хоровод, меня в него втянули, и мои руки легли на плечи двух девушек, которых я видел впервые. Мы шли и шли по кругу. В кольце было человек двести, и оно занимало половину зала. Затем оно распалось, и человек двадцать – тридцать образовали кольцо внутри первого и начали двигаться в противоположную сторону От этого у меня закружилась голова. Я увидел девушку, похожую на Бетси Молифент, но знал, что просто фантазирую. Когда я посмотрел снова, то не увидел ни ее, ни кого-нибудь хоть слегка на нее похожего.

Когда кольцо наконец распалось, мной овладела слабость, и я почувствовал себя скверно. Пробрался к трибуне у задней стены и сел. Музыка была чересчур громкой, воздух – чересчур жирным. Мое сознание взметывалось и проваливалось. Я слышал, как удары сердца отдаются у меня в голове – как бывает после самого немыслимого выпивона в вашей жизни.

Прежде я думал, что дальнейшее произошло, потому что я устал, и меня слегка подташнивало после этого кружения, но, как я уже говорил. пока я пишу, все обретает новую четкость. И я уже не могу верить этому.

Я снова поглядел на них, на всех красивых, торопливых людей в полумраке. Мне почудилось, что все мужчины выглядят испуганными, их лица удлинялись в гротескные маски, почти неподвижные. И понятно почему. Женщины – студенточки в свитерках, коротких юбочках, расклешенных брючках, все превращались в крыс. Сначала меня это не испугало, я даже засмеялся. Я знал, что просто галлюцинирую, и некоторое время следил за происходящим почти клиническим взглядом.

Потом какая-то девушка встала на цыпочки, чтобы поцеловать своего партнера, и это стало последней соломинкой. Покрытая шерстью длинная морда с черными дробинами глаз потянулась вверх, рот растянулся, обнажая зубы… Я ушел.

Несколько секунд я простоял в вестибюле почти в полубезумии. Дальше по коридору был туалет, но я прошел мимо и поднялся по лестнице.

Раздевалка помещалась на третьем этаже, и последний марш лестницы я одолел бегом. Распахнул дверь и ринулся в одну из кабинок. Меня вывернуло наизнанку среди смешанных запахов мазей, пропотевших маек, намасленной кожи. Музыка была далеко-далеко внизу там; тишина наверху здесь была непорочной. Мне стало легче.

У Саутвест-Бенд нам пришлось остановиться перед знаком «стоп». Воспоминание о том вечере возбудило меня по непонятной причине. Я весь затрясся.

Она поглядела на меня с улыбкой в темных глазах.

– Сейчас?

Я не мог ответить, слишком уж сильно меня трясло. Она медленно кивнула. За меня.

Я свернул на боковую дорогу, которая летом, видимо, служила для вывоза бревен. Отъехал я не очень далеко, так как опасался застрять. Выключил фары, и на ветровое стекло начали бесшумно ложиться хлопья.

– Ты любишь? – спросила она почти с добротой.

У меня вырывался какой-то звук, словно его из меня извлекали. По-моему, те было что-то очень похожее на звуковое воспроизведение мыслей кролика, попавшего в силки.

– Здесь, – сказала она. – Прямо здесь.

Это был экстаз.

Мы чуть было не сумели выбраться назад на шоссе. По нему как раз проехал снегоочиститель, мигая желтыми огнями в ночном мраке, громоздя поперек нашей дороги высокий снежный вал.

В багажнике полицейской машины была лопата. Чтобы прорыть выезд на шоссе, мне пришлось копать полчаса, и к тому времени дело шло к полуночи. Пока я разгребал снег, она включила полицейский приемник, и мы узнали, что нам нужно было узнать. Трупы Бланшетта и паренька из пикапа были найдены. Полиция подозревала, что мы захватили патрульную машину. Фамилия полицейского была Эссенджан, редкая такая фамилия.

В высшей лиге был игрок по фамилии Эссенджан (по-моему, он играл за «Доджерсов»). Может, я убил его родственника. То, что я узнал фамилию полицейского, на меня никак не подействовало. Он держал слишком маленький интервал, и он встал у нас на дороге.

Мы выехали на шоссе.

Я чувствовал ее волнение – бурное, и жаркое, и обжигающее. Я остановился, чтобы смахнуть рукавом снег с ветрового стекла, и мы поехали дальше.

Миновали западную окраину Касл-Рока, и мне не надо было говорить, где свернуть. Залепленный снегом указатель сообщал, что это – Стэкполское шоссе.

Снегоочиститель тут не побывал, но кто-то проехал по шоссе раньше нас. Отпечатки протекторов были еще четко видны на сметаемом закручиваемом снегу.

Миля, потом – меньше мили. Ее яростное нетерпение, ее невыносимая потребность передавались мне, и в меня вновь вселилась тревога. Поворот, а за ним – техпомощь, ярко-оранжевый кузов, мигалки, словно пульсирующие кровью. Машина перегораживала шоссе.

Вы не можете себе представить ее бешенство – то есть наше бешенство, потому что теперь, когда это произошло, мы стали единым целым. Вы не можете вообразить эту сокрушающую волну паранойи, это убеждение, что на нас теперь ополчились все.

Их было двое. Один – скорчившаяся тень среди мрака впереди. Другой держал электрофонарик. Он пошел к нам, и фонарик подпрыгивал, будто жуткий глаз. Ненависть теперь была не просто ненавистью. К ней примешивался страх – страх, что мы лишимся всего в последний момент Он кричал, и я опустил стекло моей дверцы.

– Тут вы не проедете! Давайте в объезд по Боуенскому шоссе. У нас обрыв провода под током. Вы не…

Я вышел из машины, поднял ружье и выдал ему из обоих стволов. Его отшвырнуло на оранжевый кузов, а меня прижало к дверце. Он начал соскальзывать, глядя на меня непонимающими глазами, а потом рухнул в снег.

– Еще патроны есть? – спросил я Нону.

– Да. – Она протянула их мне.

Я переломил ствол, выбросил стреляные гильзы и вложил новые патроны.

Его напарник выпрямился и недоуменно смотрел на меня. Он что-то крикнул, но ветер унес его слова. Как будто задал вопрос. Но это было не важно: я собирался его убить. Я пошел к нему, а он стоял и глядел на меня. Думается, он не осознавал, что происходит. По-моему, он подумал, что все это ему снится.

Я выстрелил из одного ствола. Слишком низко. Взметнулся вихрь снега и осыпал его хлопьями. тут он завопил в ужасе и побежал, гигантским прыжком перемахнув через упавший на дорогу провод. Я выстрелил из второго ствола и опять промахнулся. Он исчез в темноте, и о нем можно было забыть. Он больше не преграждал нам путь. Я вернулся к полицейской машине. – Придется идти пешком, – сказал я. Мы прошли мимо трупа, перешагнули через шипящий провод линии высоковольтного напряжения и пошли дальше по шоссе, следуя далеко отстоящим друг от друга отпечаткам подошв бегущего человека. Кое-где сугробы были ей почти по колено, но она все время шла чуть впереди. Мы оба тяжело дышали.

Мы поднялись на холм и спустились в узкий проход. С одной стороны стоял накренившийся заброшенный сарай с выбитыми окнами. Она остановилась и стиснула мой локоть.

– Вон, – сказала она и указала на противоположную сторону.

Даже сквозь рукав пальто ее пальцы впивались в мою руку до боли. Ее лицо застыло в свирепой торжествующей усмешке. – Вон там. Там.

Там было кладбище.

Скользя и спотыкаясь, мы вскарабкались по откосу и перебрались через занесенную снегом каменную ограду. Конечно, я бывал тут и прежде. Моя настоящая мать родилась в Касл-Роке, и хотя она и мой отец никогда там не жили, семейные могилы находились тут. Наследство се родителей, которые жили и умерли в Касл-Роке. Пока я был влюблен в Бетси, то часто приходил сюда, чтобы читать стихи Джона Китса и Перси Шелли. Полагаю, вы считаете, что это была подростковая глупость, но я так не думаю. Даже сейчас. Я чувствовал себя близким им, утешенным. После того как Ас Меррил меня избил, я больше там не бывал. Пока меня туда не привела Нона.

Я поскользнулся и упал в рыхлый снег, вывихнув лодыжку. Встал и пошел дальше, опираясь на ружье, как на костыль. Тишина была бесконечной и невероятной. Снег падал мягко, вертикально, вырастая шапками на наклонных плитах и крестах, погребая все, кроме кончиков проржавевших скоб для флагов, которые вставлялись в них только в День Поминовения и в День Ветеранов. Тишина была кощунственной в своей необъятности, и в первый раз я ощутил ужас.

Она повела меня к каменному строению, примыкающему к склону холма в задней части кладбища. Склеп. Занесенная снегом гробница. У нес был ключ. Я знал, что ключ у нее будет. И он у нее был.

Она сдула снег с дверной панели и нашла скважину. Пощелкивание поворачивающихся цилиндров словно царапало мрак. Она уперлась в дверь, и та распахнулась внутрь.

Запах, обволокший нас, был прохладным, как осень, прохладным, как воздух в овощном погребе Холлисов. Мрак внутри скрывал от меня почти все. На каменном полу валялись сухие листья. Она вошла, остановилась, посмотрела через плечо на меня.

– Нет, – сказал я.

– Ты ЛЮБИШЬ? – сказала она и засмеялась надо мной.

Я стоял во мраке и чувствовал, что все начинает сливаться воедино – прошлое, настоящее, будущее. Мне хотелось убежать. Убежать, крича, убежать так быстро, чтобы взять назад все, что я сделал.

Нона стояла там и смотрела на меня, самая красивая девушка в мире, единственное, что когда-либо было моим. Она сделала жест рукой на своем теле. Я не скажу вам какой. Вы его узнаете, если увидите. Я вошел. Она закрыла дверь. Было темно, но я все прекрасно видел. Внутренность освещалась медленно текущим зеленым огнем. Он растекался по стенам, языками змеился по полу, усыпанному листьями. В центре склепа стоял гроб, но он был пуст. Его усыпали увядшие розовые лепестки, будто после старинного свадебного обряда. Она поманила меня, а потом указала на дверцу в глубине. Маленькую дверцу, ничем не помеченную. Она внушила мне ужас. По-моему, тогда я понял. Она использовала меня и смеялась надо мной. А теперь уничтожит.

Но я не мог остановиться. Я пошел к этой дверце, потому что не мог иначе. Внутренний телеграф все еще отстукивал то, в чем я распознаю злорадство, жуткое безумное злорадство, торжество. Моя рука, дрожа, потянулась к дверце. Она была залита зеленым огнем. Я открыл дверцу и увидел, что было за ней. Это была та девушка, моя девушка. Мертвая. Ее глаза пустым взглядом озирали этот октябрьский склеп, смотрели в мои глаза. От нее пахло украденными поцелуями. Она была нагой и располосована от горла до паха; все ее тело было превращено в матку-инкубатор. И что-то жило там. Крысы. Я не мог их видеть, но мог слышать их, слышать, как они шуршат внутри нее. Я знал, что вот-вот ее высохшие губы раскроются и спросят, люблю ли я. И я попятился, все мое тело онемело, а мозг обволакивала черная туча.

Я повернулся к Ноне. Она смеялась, протягивая ко мне руки. И во внезапном взрыве озарения я понял, я понял, я понял. Последнее испытание. Последний экзамен. Я его сдал, и Я БЫЛ СВОБОДЕН!

Я повернулся назад к двери, и, разумеется, это было всего лишь пустое каменное помещение с сухими листьями на полу. Я пошел к Ноне, я пошел к моей жизни. Ее руки обвили мою шею, я притянул ее к себе. И вот тут-то она начала изменяться, словно пошла рябью, оплывая, как воск. Огромные темные глаза стали маленькими бусинами, волосы грубыми, побурели. Нос укоротился, ноздри расширились. Тело стало бугристым и навалилось на мое. Меня обнимала крыса.

– Ты любишь? – пропищала она. – Ты любишь, ты любишь?

Ее беззубый рот растягивался, приближаясь к моему.

Я не закричал. Криков не осталось. Не думаю, что я когда-нибудь смогу закричать.

Здесь так жарко.

Я против жары ничего не имею, нет, правда. Люблю пропотеть, если потом можно принять душ. Я всегда считал пот чем-то хорошим, по-настоящему мужским, но иногда жара что-то прячет, насекомых, которые жалят,…или пауков. А вы знаете, что паучихи кусают и съедают своих самцов? Да-да, и сразу после совокупления.

И еще я слышу возню в стене. Это мне не нравится.

У меня руку свело от писания, а мягкий кончик пера совсем размяк. Но я кончил. И все теперь выглядит по-иному. Совершенно не так, как прежде.

Вы отдаете себе отчет, что на некоторое время они почти меня убедили, что все эти гнусности творил я сам? Эти водители из столовой, тип с техпомощи, который спасся. Они показали, что я был один. Я был один, когда меня нашли совсем заледеневшего на этом кладбище возле плит над моим отцом, моей матерью, моим братом Дрейком. Но это означает только, что она скрылась, вы ведь поняли. Любой дурак поймет. Но я рад, что она спаслась. Нет, правда. Но вы должны понять, что все то время она была со мной – на всем пути от начала и до конца.

А теперь я себя убью. Так будет гораздо лучше. Я устал от этого чувства вины, мук и тяжелых снов, а кроме того. мне не нравятся шорохи в стене. Там может прятаться кто угодно, Или что угодно.

Я не сумасшедший. Я это знаю и надеюсь, вы тоже знаете. Если ты говоришь, что не сумасшедший, считается, что ты сумасшедший и есть, но я выше этих мелких игр. Она была со мной. Она была реальна. Истинная любовь не умирает Вот как я подписывал все мои письма к Бетси. Те, которые рвал.

Но Нона была единственной, кого я любил по– настоящему.

Здесь так жарко. И мне не нравятся звуки в стенах.

ТЫ ЛЮБИШЬ?

A, я люблю.

А истинная любовь не умирает.

ОУЭНУ

ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

Рано или поздно в процессе обучения у каждого студента-медика возникает вопрос. Какой силы травматический шок может вынести пациент? Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но, как правило, ответ всегда сводится к новому вопросу: Насколько сильно пациент стремится выжить?

26 января.

Два дня прошло с тех пор, как шторм вынес меня на берег. Этим утром я обошел весь остров. Впрочем, остров – это сильно сказано. Он имеет сто девяносто шагов в ширину в самом широком месте и двести шестьдесят семь шагов в длину, от одного конца до другого.

Насколько я мог заметить, здесь нет ничего пригодного для еды.

Меня зовут Ричард Пайн. Это мой дневник. Если меня найдут (когда? ), я достаточно легко смогу его уничтожить. У меня нет недостатка в спичках. В спичках и в героине. И того и другого навалом. Ни ради того, ни ради другого не стоило сюда попадать, ха-ха. Итак, я буду писать. Так или иначе, это поможет скоротать время.

Если уж я собрался рассказать всю правду – а почему бы и нет? Уж времени-то у меня хватит! – то я должен начать с того, что я, Ричард Пинцетти, родился в нью-йоркской Маленькой Италии. Мой отец приехал из Старого Света. Я хотел стать хирургом. Мой отец смеялся, называл меня сумасшедшим и говорил, чтобы я принес ему еще один стаканчик вина. Он умер от рака, когда ему было сорок шесть. Я был рад этому.

В школе я играл в футбол. И, черт возьми, я был лучшим футболистом из всех, кто когда-либо в ней учился. Защитник. Последние два года я играл за сборную города. Я ненавидел футбол. Но если ты из итальяшек и хочешь ходить в колледж, спорт – это единственный твой шанс. И я играл и получал свое спортивное образование.

В колледже, пока мои сверстники получали академическое образование, я играл в футбол. Будущий медик. Отец умер за шесть недель до моего окончания. Это было здорово. Неужели вы думаете, что мне хотелось выйти на сцену для получения диплома и увидеть внизу эту жирную свинью? Как по-вашему, нужен рыбе зонтик? Я вступил в студенческую организацию. Она была не из лучших, раз уж туда попал человек с фамилией Пинцетти, но все-таки это было что-то.

Почему я это пишу? Все это почти забавно. Нет, я беру свои слова обратно. Это действительно забавно. Великий доктор Пайн, сидящий на скале в пижамных штанах и футболке, сидящий на острове длиной в один плевок и пишущий историю своей жизни. Я голоден! Но это неважно. Я буду писать эту чертову историю, раз мне так хочется. Во всяком случае, это поможет мне не думать о еде.

Я сменил фамилию на Пайн еще до того, как я пошел в медицинский колледж. Мать сказала, что я разбиваю ее сердце. О каком сердце шла речь? На следующий день после того, как старик отправился в могилу, она уже вертелась вокруг еврея-бакалейщика, живущего в конце квартала. Для человека, так дорожащего своей фамилией, она чертовски поторопилась сменить ее на Штейнбруннер.

Хирургия была единственной моей мечтой. Еще со школы. Даже тогда я надевал перчатки перед каждой игрой и всегда отмачивал руки после. Если хочешь быть хирургом, надо заботиться о своих руках. Некоторые парни дразнили меня за это, называли меня цыплячьим дерьмом. Я никогда не дрался с ними. Игра в футбол и так уже была достаточным риском. Но были и другие способы. Больше всех мне досаждал Хоу Плоцки, здоровенный, тупой, прыщавый верзила. У меня было немного денег. Я знал кое-кого, кое с кем поддерживал отношения. Это необходимо, когда болтаешься по улицам. Любая задница знает, как умереть. Вопрос в том, как выжить, если вы понимаете, что я имею ввиду. Ну я и заплатил самому здоровому парню во всей школе, Рикки Брацци, десять долларов за то, что он заткнул пасть Хоу Плоцки. Я заплачу

Тебе по доллару за каждый его зуб, который ты мне принесешь, – сказал я ему. Рикки принес мне три зуба, завернутых в бумажную салфетку. Он повредил себе костяшки двух пальцев, пока трудился на Хоу, так что вы видите, как это могло быть опасно для моих рук.

В медицинском колледже, пока другие сосунки ходили в лохмотьях и пытались зубрить в промежутках между обслуживанием столиков в кафе, продажей галстуков и натиранием полов, я жил вполне прилично. Футбольный, баскетбольный тотализатор, азартные игры. Я поддерживал хорошие отношения со старыми друзьями. Так что в колледже мне было неплохо.

Но по-настоящему мне повезло, только когда я начал проходить практику. Я работал в одном из самых больших госпиталей Нью-Йорка. Сначала это были только рецептурные бланки. Я продавал стопочку из ста бланков одному из своих друзей, а он подделывал подписи сорока или пятидесяти врачей по образцам почерка, которые продавал ему тоже я. Парень продавал бланки на улице по десять-двадцать долларов за штуку. Всегда находилась масса кретинов, готовых купить их.

Вскоре я обнаружил, как плохо контролируется склад медикаментов. Никто никогда не знал, сколько лекарств поступает на склад и сколько уходит с него. Были люди, которые гребли наркотики обеими руками. Но не я. Я всегда был осторожен. Я никогда не попадал впросак, до тех пор пока не расслабился и пока удача не изменила мне. Но я еще встану на ноги. Мне всегда это удавалось.

Пока больше не могу писать. Рука устала, и карандаш затупился. Не знаю, почему я беспокоюсь. Наверняка кто-нибудь вскоре подберет меня.

27 января.

Лодку отнесло течением прошлой ночью, она затонула в десяти футах от северной оконечности острова. Где взять трос? Так или иначе дно напоминает швейцарский сыр после того, как лодка налетела на риф. Я уже забрал с нее все, что того стоило. Четыре галлона воды. Набор для шитья. Аптечку. Блокнот, в котором я пишу и который был предназначен для роли судового журнала. Смех да и только. Где вы слышали о спасательной шлюпке, на которой не было бы ни грамма ЕДЫ? Последняя запись была сделана 8 августа 1970 года. Да, еще два ножа, один тупой, другой очень острый, и гибрид ложки с вилкой. Я воспользуюсь ими, когда буду ужинать этим вечером. Жареная скала. Ха-ха. Ну что ж, по крайней мере я смог заточить карандаш.

Когда я выберусь с этой запачканной птичьим дерьмом скалы, я первым делом как следует разберусь с транспортной компанией, подам на них в суд. Только ради этого стоит жить. А я собираюсь жить. Я собираюсь выбраться отсюда. Так что не заблуждайтесь на этот счет. Я собираюсь выбраться.

(позже)

Когда я составлял свой инвентарный список, я забыл упомянуть о двух килограммах чистейшего героина, около трехсот пятидесяти тысяч долларов по нью-йоркским уличным ценам. Здесь он не стоит ни черта. Ну разве это не забавно? Ха-ха!

28 января.

Ну что ж, я поел, если только можно назвать это едой. На одну из скал в центре острова уселась чайка. Скалы там столпились в беспорядке, так что получилось нечто вроде горного хребта, сплошь покрытого птичьим дерьмом. Я нашел кусок камня, который удобно лег мне в руку, и подобрался к ней настолько близко, насколько осмелился. Она торчала там на скале и смотрела на меня своими блестящими черными глазами. Странно, что урчание моего живота не спугнуло ее.

Я бросил камень так сильно, как только мог, и попал ей в бок. Она громко вскрикнула и попыталась улететь, но я перебил ей правое крыло. Я понесся за ней, а она запрыгала от меня. Я видел, как кровь струйкой стекала по белым перьям. Чертова птица задала мне жару. Когда я оказался на другой стороне центральной скалы, моя нога застряла между двумя камнями, и я чуть не сломал себе лодыжку.

Наконец она начала понемногу сдавать, и я настиг ее на восточной стороне острова. Она пыталась добраться до воды и уплыть. Я схватил ее за хвост, а она повернула голову и долбанула меня клювом. Тогда я схватил ее одной рукой за ногу, а второй взялся за ее несчастную шею и свернул ее. Звук ломающейся шеи доставил мне глубокое удовлетворение. Кушать подано, сударь. Ха! Ха!

Я отнес ее в свой «лагерь». Но еще до того, как ощипать и выпотрошить ее, я смазал йодом рваную рану от ее клюва. На птицах чертова уйма микробов, только инфекции мне сейчас и не хватало.

С чайкой все прошло отлично. Я, к сожалению, не мог приготовить ее. Ни одной веточки, ни одной волнами прибитой доски на всем острове, да и лодка затонула. Так что пришлось есть ее сырой. Желудок тотчас же захотел извергнуть ее. Я посочувствовал ему, но не мог ему этого позволить. Я стал считать в обратном направлении, до тех пор пока приступ тошноты не прошел. Это помогает почти всегда.

Можете представить себе, что эта дрянь чуть не сломала мне щиколотку, да еще и клюнула меня. Если завтра я поймаю еще одну, надо будет ее помучить. Этой я позволил умереть слишком легко. Даже когда я пишу, я могу посмотреть вниз и увидеть на песке ее отрезанную голову. Несмотря на то, что ее черные глаза уже покрылись тусклой пленкой смерти, она словно бы усмехается мне.

Интересно, у чаек есть хоть какие-нибудь мозги?

Съедобны ли они?

29 января.

Сегодня никакой жратвы. Одна чайка села недалеко от верхушки каменной глыбы, но улетела, прежде чем я успел «передать ей точный пас вперед», ха-ха! Начала отрастать борода. Чертовски чешется. Если чайка вернется и я поймаю ее, вырежу ей глаза, прежде чем прикончить.

Я был классным хирургом, доложу я вам. Они запретили мне практиковать. Правда, забавно: все они занимаются этим, но превращаются в таких ханжей, когда кто-нибудь попадется. Знали бы вы, как меня вздрючили.

Я так натерпелся за время своих приключений в роли практиканта, что наконец открыл свою собственную практику на Парк Авеню. И все это без помощи богатого папочки или высокого покровителя, как это сделало столько моих «коллег». Когда практика моя закончилась, мой папаша уже девять лет лежал на кладбище для бедняков. Мать умерла за год до того, как у меня отобрали лицензию.

Это было чертовски скверное положение. Я сотрудничал с полудюжиной фармацевтов с Ист -сайда, с двумя крупными поставщиками лекарств и по крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а они ко мне. Я делал операции и прописывал им необходимые обезболивающие средства. Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них я не сделал против воли больного. И никогда у меня не было пациента, который посмотрел бы на рецептурный бланк и сказал бы: «Мне это не нужно». Ну, например, я им делал операцию на щитовидной железе в 1970 году, и они принимали обезболивающие еще в течение пяти или десяти лет, если я им советовал это. Иногда я так и делал. И вы понимаете, что не я один. Они могли себе позволить приобрести такую привычку. Ну а иногда пациенту плохо спалось после небольшого хирургического вмешательства. Или он становился слегка нервным после приема диетических пилюль. Или либриума. Все это можно было легко поправить. Раз – и готово! Если бы они не получили это от меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.

Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю. К этому козлу. Они пригрозили ему пятью годами, и он им продал полдюжины имен. Они понаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне висело на срок побольше пяти лет. Там было еще несколько дел, в том числе и рецептурные бланки, которыми я по старинке продолжал промышлять. Забавно: мне это было на хрен не нужно, я занимался этим по привычке. Трудно отвыкнуть от лишней ложечки сахара.

Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити. Парочку людей я бросил на съедение волкам. Ни один из них, впрочем не был мне симпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.

Боже, как я голоден.

30 января.

Чаек сегодня нет. Напоминает таблички на тележках разносчиков. ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в руке острый нож. Я простоял под палящим солнцем на одном месте в полной неподвижности четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок, но начал считать наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не видел ни одной рыбины. Ни одной.

31 января.

Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишком голоден, чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потом выдавил из кишок всю дрянь и съел их. Странно чувствовать, как жизненные силы возвращаются. А я уж было немного испугался. Когда я лежал в тени здоровенной центральной скалы, мне показалось, что я слышу голоса. Моя мать. Мой отец. Моя бывшая жена. А хуже всех тот китаец, который продал мне героин в Сайгоне. Он шепелявил, может быть, потому, что у него был частично отрезан язык.

«Ну же, давай», – раздался его голос из пустоты. «Давай, попробуй самую малость. Ты и думать тогда забудешь про голод. Это замечательная штука…» Но я никогда не принимал никакой гадости, даже снотворных таблеток.

Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вам об этом? Этот козел. Он повесился в том, что раньше было его кабинетом. Как мне кажется, он оказал миру большую услугу.

Я хотел снова стать практикующим врачом. Кое-кто, с кем я перемолвился словечком, сказал мне, что это можно устроить, но что это будет стоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У меня в сейфе лежало сорок тысяч долларов. Я решил, что надо попытать счастья и пустить их в ход. А потом удвоить или утроить сумму.

Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли в колледже в футбол. Когда его младший брат решил податься в интерны, я помог ему подыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не смех? В квартале, где мы вместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил все игры с мячом и клюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у тебя был выбор: держать рот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы звали его Ронни-Макаронник. Это задевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в юридический колледж и с полпинка сдал свой экзамен на адвоката, и открыл лавку в нашей окраине, прямо напротив бара. Закрываю глаза и вижу, как он рассекает по кварталу на своем белом «Континентале». Самый крупный делец в городе.

Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. «Это опасно», – сказал он. «Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит я тебя познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный».

Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец и Солом Нго, вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш он проверял товар китайца. Китаец время от времени выкидывал номера. Заключались они в том, что пластиковые пакеты бывали набиты тальком, порошком для чистки раковин, крахмалом. Ронни сказал, что однажды за свои штучки ему придется расплатиться жизнью.

1 февраля.

Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобраться на скалу и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову расщелину, в которую я угодил в тот день, когда убил свою первую птицу. Я сломал лодыжку. Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была невероятная. Я вскрикнул и потерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но не удержался, упал, ударился головой и потерял сознание. Я очнулся только в сумерках. Из раны на голове вытекло немного крови. Лодыжка распухла как автомобильная шина, и вдобавок я получил серьезный солнечный ожог. Я подумал, что если солнце посветило бы еще часок, я весь бы пошел волдырями.

Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода и плача от боли и досады. Я продезинфицировал рану на голове, прямо над правой височной долей, и перевязал ее так хорошо, как только мог. Просто поверхностное повреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя лодыжка… Тяжелый перелом в двух, а, может быть, и в трех местах.

Как я теперь буду гоняться за птицами?

Наверняка должен быть поисковый самолет, который ищет оставшихся в живых пассажиров «Калласа». Шторм, возможно, отнес шлюпку на много миль от того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.

Боже, как болит лодыжка.

2 февраля.

Я сделал знак на небольшом участке побережья на южной стороне острова, недалеко от того места, где затонула шлюпка. На это мне потребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в тени. Но все равно я дважды терял сознание. На глазок я потерял примерно двадцать пять фунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но зато сейчас с того места, где я сижу, я могу видеть написанные мной за этот день буквы. Темные скалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква в четыре фута высотой. Следующий самолет обязательно заметит меня.

Если только он прилетит, этот следующий самолет.

Нога болит постоянно. Она распухла еще сильнее, и вокруг места перелома появилось зловещее пятно. Похоже, пятно растет, после тугой перевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она настолько сильна, что я скорее падаю в обморок, чем засыпаю.

Я начал думать о том, что, возможно, потребуется ампутация.

3 февраля.

Лодыжка распухла еще больше, и пятно продолжает расти. Если понадобится операция, я думаю, что смогу ее провести. У меня есть спички, чтобы простерилизовать острый нож, есть иголка и нитки из набора для шитья. Рубашку я разорву на бинты.

У меня даже есть два кило «обезболивающего», хотя и немного не той разновидности, которую я обычно прописывал своим больным. Но они бы принимали его, если б смогли бы достать. Готов держать пари. Все эти престарелые дамы с синими волосами готовы вдыхать дезодорант, если есть надежда, что это поможет им взбодриться. Будьте уверены!

4 февраля.

Я решился на ампутацию ноги. Ничего не ел четыре дня. Если я буду дальше тянуть, то возрастет риск того, что во время операции я потеряю сознание от голода и шока и истеку кровью. А как бы мне не было скверно, я все еще хочу жить. Я помню, о чем рассказывал нам Мокридж на занятиях по анатомии. Старый Моки, так мы его называли. Рано или поздно, – говорил он, – в процессе обучения у каждого студента-медика возникает вопрос: какой силы травматический шок может вынести человек? И он щелкал пальцем по анатомической таблице, указывая на печень, почки, сердце, селезенку, кишечник. Как правило, джентльмены, – говорил он, – ответ всегда сводится к новому вопросу: насколько сильно человек стремится выжить?

Я думаю, что смогу провести операцию успешно.

Я действительно так думаю. Полагаю, что я пишу для того, чтобы оттянуть неизбежное. Но мне пришло в голову, что я не закончил рассказ о том, как я оказался здесь. Возможно, мне стоит сделать это на случай, если операция пройдет неудачно. Это займет несколько минут, и я уверен, что еще будет достаточно светло для операции, тем более что на моих часах только девять часов девять минут утра. Ха!

Я полетел в Сайгон под видом туриста. Это звучит странно? Напрасно. Все еще находятся тысячи людей, которые приезжают в эту страну несмотря на затеянную Никсоном войну. В конце концов, есть же люди, которые ходят смотреть на обломки разбитых машин и петушиные бои.

Мой китайский друг дал мне товар. Я отвез его к Нго, который заявил, что это товар очень высокого качества. Он сказал мне, что Ли Цу выкинул один из своих номеров четыре месяца назад, и что его жена взлетела на воздух, повернув ключ зажигания своего «Опеля». С тех пор штучки не повторялись.

Я оставался в Сайгоне в течение трех недель. Я заказал себе место на туристическом лайнере «Каллас», который должен был отвезти меня в Сан-Франциско. Первая каюта. Подняться с товаром на борт не составило никакой проблемы. Нго подкупил двух таможенников, которые лишь бегло просмотрели мои чемоданы. Товар лежал в пакете, на который они даже и не взглянули.

«Миновать американскую таможню будет значительно труднее», – сказал мне Нго. «Но это уже ваши проблемы».

Я не собирался провозить товар через американскую таможню. Ранни Ханелли нанял ныряльщика, который должен был исполнить одну чертовски трудную работенку за три тысячи долларов. Я должен был встретиться с ним (думаю, что это должно было произойти два дня назад) в Сан-Франциско в

Ночлежке под названием «Отель Сент-Реджис». План заключался в том, что

Товар должен был быть помещен в герметичную банку. К ней был прикреплен

Хронометр и пакетик с красной краской. Как раз перед тем, как судно

Входило в док, банка должна была быть выброшена за борт.

Я как раз подыскивал поваренка или стюарда, который не отказался бы от небольшой суммы наличными и который был бы достаточно сообразителен – или достаточно глуп – чтобы не болтать потом попусту, но «Каллас» затонул.

Не знаю как и не знаю почему. Штормило, но корабль, казалось, вполне сносно справлялся с качкой. Около восьми часов вечера двадцать третьего числа где-то под палубой произошел взрыв. Я в это время был в кают-компании. «Каллас» немедленно начал накреняться на левый борт.

Люди вопили и носились туда и сюда. Бутылки в баре падали с полок и вдребезги разбивались об пол. С нижней палубы пришел, шатаясь, человек. Рубашка его сгорела, кожа подрумянилась. По громкоговорителю объявили, чтобы люди шли к спасательным шлюпкам, к которым они были приписаны во время инструктажа в начале круиза. Пассажиры продолжали бестолково носиться. Очень немногие из них побеспокоились о том, чтобы показаться на инструктаже. Я же не просто показался, я пришел рано, чтобы быть в первом ряду и все видеть. Я всегда уделяю самое пристальное внимание тому, что непосредственно касается моей шкуры.

Я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и положил каждый из них в отдельный карман. Затем я направился к спасательной шлюпке 8. Пока я поднимался по лестнице на главную палубу, раздалось еще два взрыва и судно накренилось еще сильнее.

Наверху царил хаос. Я увидел, как мимо меня пробежала отчаянно визжащая женщина с ребенком на руках, набирая скорость на скользкой, опрокидывающейся палубе. Она ударилась о перила и вылетела за борт. Я видел, как она сделала в воздухе два сальто и начала делать третье, но в этот момент я потерял ее из виду.

Человек в белой одежде повара, с ужасно обожженным лицом и руками, натыкался то на один то на другой предмет и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ! ПОМОГИТЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ!»

Паника была почти всеобщей: она передалась от пассажиров команде, как заразная болезнь. Надо еще отметить, что время, прошедшее от первого взрыва до момента полного затопления «Калласа» составляло едва ли около двадцати минут. Вокруг некоторых спасательных шлюпок сгрудились толпы визжащих пассажиров, а некоторые были абсолютно свободны. Моя, расположенная на накренившемся борту, была почти пуста. Рядом с ней не было никого, кроме меня и простого моряка с угреватым мертвенно-бледным лицом.

«Давай спустим это чертово корыто на воду», – сказал он, бешено вращая глазами. «Проклятая мыльница идет прямо на дно».

Механизм для спуска спасательной шлюпки достаточно прост, но со своей бестолковой нервозностью он умудрился запутать спусковые канаты со своей стороны. Лодка пролетела вниз шесть футов и повисла, причем нос оказался двумя футами ниже, чем корма.

Я шел ему на помощь, когда он начал вопить. Ему удалось распутать узел, но одновременно его рука попала в блок. Жужжащая веревка дымилась на его ладони, сдирая кожу, и через мгновение он оказался за бортом.

Я бросил вниз веревочную лестницу, быстро спустился к ней и отцепил лодку от провисших канатов. Затем я стал грести, когда-то я делал это ради удовольствия во время пребывания на дачах друзей, а сейчас я делал это ради спасения своей жизни. Я знал, что если мне не удастся отплыть достаточно далеко от места, где затонет «Каллас», то он утащит меня за собой.

Через пять минут он ушел под воду. Мне не удалось полностью выплыть из зоны образования воронки. Мне пришлось бешено грести, чтобы хотя бы оставаться на одном месте. «Каллас» затонул очень быстро. За перила на носу корабля все еще цеплялись какие-то люди и жутко вопили. Они были похожи на стадо обезьян.

Шторм усилился. Я потерял одно весло, но сумел сохранить второе. Ту ночь я провел как в бреду. Сначала я вычерпывал воду, а потом хватал весло и бешено греб до тех пор, пока нос не зарывался в очередную волну.

Перед восходом двадцать четвертого числа волны стали нарастать у меня за спиной. Лодка ринулась вперед. Это было кошмарно, но в то же время радостно возбуждало. Внезапно доски затрещали у меня под ногами, но прежде чем лодка затонула, ее выбросило на эту спасительную груду скал. Я даже не знаю, где я, абсолютно никаких идей на этот счет. Я не очень-то силен в навигации, ха-ха!

Но я знаю, что я должен делать. Это последний выход, но, думаю, мне удастся проскочить. Разве не удавалось мне это всегда? Сейчас творят такие чудеса с протезами. Так что я неплохо проживу и с одной ногой.

Время узнать, так ли я хорош, как мне кажется. Удачи тебе, парень.

5 февраля.

Сделал.

Больше всего меня беспокоила боль. Я могу переносить боль, но мне казалось, что в моем ослабленном состоянии сочетание голода и боли заставит меня потерять сознание, прежде чем я успею закончить.

Но героин очень помог.

Я открыл один из пакетов и втянул носом две здоровенных щепотки, высыпанные на плоский камень. Сначала правая ноздря, потом левая. Я словно вдохнул в себя восхитительный холод, от которого онемело все тело с головы до ног. Я вдохнул героин сразу же после того, как закончил запись в дневнике. Это было в девять сорок пять. В следующий раз, когда я посмотрел на часы, тень уже сдвинулась, и я оказался частично на солнце. Было двенадцать сорок пять. Я отрубился. Никогда не думал, что это так прекрасно. Не могу понять, почему я так презирал это раньше. Боль, ужас, страдания… все исчезло, осталось лишь спокойное блаженное состояние.

В этом состоянии я и проводил операцию.

Боль все-таки была, особенно, в самом начале операции. Но я смотрел на нее как бы со стороны, словно это была чужая боль. Она беспокоила меня, но в то же время и интересовала. Можете понять это? Если вы когда-нибудь принимали сильный аналог морфина, возможно и можете. Он не просто снимает боль. Он меняет сознание. Ясность, спокойствие. Я понимаю, почему люди садятся на него, хотя «садиться» – это, пожалуй, слишком сильно сказано теми, кто никогда, разумеется, не пробовал, что это такое.

Примерно на середине боль стала возвращаться ко мне. Я был близок к обмороку. Я с тоской посмотрел на открытый пакет с белым порошком, но усилием воли заставил себя отвернуться. Если я приму еще, я наверняка истеку кровью, как если бы я потерял сознание. Начал считать наоборот от сотни.

Потеря крови могла сыграть критическую роль. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни одной лишней капли не должно было быть пролито. Если у пациента начинается кровотечение во время операции в госпитале, вы можете восполнить потерю крови. У меня такой возможности не было. То, что было потеряно – а к концу операции песок у меня под ногой был черным – могло быть возобновлено за счет внутренних ресурсов организма. У меня не было никакого оборудования, никаких инструментов.

Я начал операцию ровно в двенадцать сорок пять. Закончил в час пятьдесят, и немедленно принял новую дозу героина, гораздо больше, чем предыдущая. Я погрузился в туманный мир, где не было боли, и пробыл там почти до пяти часов. Когда я очнулся, солнце приближалось к горизонту, расстилая передо мной золотую дорожку на голубой воде. Я никогда не видел ничего более красивого… вся боль была лишь платой за это мгновение. Через час я принял еще немного, чтобы в полной мере насладиться закатом.

После того как стемнело я…

Я…

Подождите. Говорил ли я вам о том, что ничего не ел в течение четырех дней? И что единственной вещью, которая могла помочь мне восстановить иссякающие жизненные силы, было мое собственное тело? Более того, не повторял ли я вам снова и снова, что выживание зависит от нашей решимости выжить? Отчаянной решимости? Я не буду оправдываться тем, что на моем месте вы бы сделали то же самое. Во-первых, вы, скорее всего, не хирург. Даже если вы примерно знаете, как проводится ампутация, вы могли бы выполнить ее так скверно, что вскоре бы все равно умерли от потери крови. И даже если бы вы пережили операцию и травматический шок, мысль об этом никогда не пришла бы в вашу забитую предрассудками голову. Неважно. Никто об этом не узнает. Последним моим делом на этом острове, перед тем как я его покину, будет уничтожение этого дневника.

Я был очень осторожен.

Я помыл ее тщательно, перед тем как съесть.

7 февраля.

Культя сильно болела, время от времени боль становилась почти невыносимой. Но, по-моему, подкожный зуд, свидетельствующий о начале выздоровления, был еще хуже. Я вспоминал в тот день всех своих пациентов, которые лопотали мне, что не могут выносить ужасный, неотскребаемый зуд заштопанной плоти. А я улыбался и говорил им, что завтра им будет лучше, думая про себя, какими же хныкалками, слизняками, неблагодарными маменькиными сынками они оказались. Теперь я понимаю их. Несколько раз я почти уже собирался содрать повязку с культи и начать скрести ее, впиваясь пальцами в мягкую сырую плоть, раздирая корки, выпуская кровь на песок. Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы отделаться от этого невыносимого зуда.

В такие минуты я считал наоборот начиная с сотни и нюхал героин.

Не знаю, сколько я всего принял, но почти все время после операции я был словно одеревеневшим. Подавляет голод. Я едва ли знаю о том, что я вообще могу есть. Слабое, отдаленное урчание в животе, и это все. Можно легко не обращать на него внимания. Однако, этого делать нельзя. В героине нет калорий. Я проверял свой запас энергии, ползая с места на место. Он иссякает.

Боже, я надеюсь, нет, но… может понадобиться еще одна операция.

(позже)

Еще один самолет пролетел над островом. Слишком высоко, чтобы от него мог быть какой-то толк. Все, что я мог видеть, это оставляемый им след. И тем не менее я махал. Махал и кричал ему. Когда он улетел, я заплакал.

Уже стемнело, и ничего не видно вокруг. Еда. Я начал думать о всякой еде. Чесночный хлеб. Улитки. Омар. Сочные бараньи ребра. Первосортные яблоки. Жареный цыпленок. Огромный кусок торта и тарелка домашнего ванильного мороженого. Семга, копченая ветчина с ананасом. Колечки лука. Луковый соус с жареной картошкой охлажденный чай долгими долгими глотками французское жаркое пальчики оближешь.

Сто, девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь, девяносто шесть, девяносто пять, девяносто четыре…

БожеБожеБоже…

8 февраля.

Еще одна чайка села на скалу сегодня. Жирная, огромная. Я сидел в тени скалы, на месте, которое я называю своим лагерем, положив на камень свою культю. Как только я увидел чайку, у меня тотчас же выделилась слюна, как у собаки Павлова. Я сидел и пускал слюнки, как маленький ребенок. Как маленький ребенок.

Я подобрал достаточно большой и удобно легший в руку кусок скалы и начал ползти к ней. У меня почти не было надежды. Но я должен был попытаться. Если я поймаю ее, то с такой наглой и жирной птицей я смогу отсрочить вторую операцию на неопределенно долгое время. Я пополз. Моя культя билась о камни, и боль от ударов отдавалась во всем теле. Я ждал, когда же она улетит.

Она не улетала. Она важно расхаживала туда и сюда, выпятив грудь, как какой-нибудь генерал авиации, делающий смотр войскам. Время от времени она поглядывала на меня своими маленькими отвратительными глазками, и я застывал в неподвижности и начинал считать наоборот, до тех пор пока она вновь не начинала расхаживать. Каждый раз, когда она взмахивала крыльями, я леденел. У меня продолжали течь слюни. Я ничего не мог с собой поделать. Как маленький ребенок.

Не знаю, как долго я подкрадывался к ней. Час? Два? И чем ближе я подкрадывался, тем сильнее билось мое сердце и тем соблазнительнее выглядела чайка. Мне даже показалось, что она дразнит меня, и когда я приближусь к ней на расстояние броска, она улетит. Руки и ноги начали дрожать. Во рту пересохло. Культя адски болела. Мне показалось, что у меня начались ломки. Но так быстро? Ведь я принимал героин меньше недели!

Не имеет значения. Я нуждаюсь в нем. И там еще много осталось, много. Если мне надо будет позднее пройти курс лечения, когда я вернусь в Штаты, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и сделаю это с улыбкой. Так что сейчас это не проблема, не так ли?

Когда я приблизился на расстояние броска, я не стал швырять камень. У меня появилась болезненная уверенность в том, что я промахнусь. Надо было подобраться поближе. И я продолжал ползти с камнем в руках, запрокинув голову, и пот стекал ручьями с моего изнуренного тела. Зубы у меня начали гнить, говорил ли я вам об этом? Если бы я был суеверным человеком, я бы решил, что это потому, что я съел…

Я снова остановился. Теперь я подобрался к ней ближе, чем к любой из предыдущих чаек. Но я все никак не мог решиться. Я сжимал камень так, что пальцы мои начали болеть, но не мог швырнуть его. Потому что я совершенно точно знал, что ждет меня, если я промахнусь.

Плевать, если я использую весь товар! Я ускользну от них. Я буду кататься как сыр в масле всю свою оставшуюся жизнь! Долгую, долгую жизнь!

Я думаю, я бы подобрался с камнем прямо к ней, если бы она наконец не снялась со скалы. Я бы подполз и придушил бы ее. Но она расправила крылья и взлетела. Я закричал, вскочил на колени и бросил камень со всей силой, на которую был способен. И я попал!

Птица издала придушенный вскрик и свалилась на другой стороне скалы. Бормоча и смеясь, уже не предохраняя свою культю от ударов, я вполз на вершину и стал спускаться с другой стороны. Я потерял равновесие и ударился головой. Я не заметил этого тогда, несмотря на то что заработал приличную шишку. Все, о чем я мог думать тогда, была птица, и как я подбил ее. Фантастический успех, попал прямо в крыло!

Она ковыляла к берегу, волоча за собой сломанное крыло. Брюшко было все в крови. Я полз за ней так быстро, как только мог, но она двигалась быстрее меня. Гонка калек! Ха! Ха! Я поймал бы ее – дистанция между нами сокращалась – если бы не руки. Они могут мне снова понадобиться. Но несмотря на все предосторожности, когда мы достигли берега, ладони были изранены. Кроме того я разбил часы об острый угол скалы.

Чайка шлепнулась в воду, омерзительно крича, и я попытался схватить ее. В руке у меня оказалась горстка хвостовых перьев. Потом я упал, наглотался воды и чуть не захлебнулся.

Я пополз дальше. Я даже попытался плыть за ней. Повязка слетела с культи. Я начал тонуть. Мне едва удалось выбраться на берег, дрожа от изнеможения, обезумев от боли, плача, крича и проклиная чертову птицу. Она болталась на воде еще довольно долго, все дальше и дальше отплывая от берега. Кажется, я даже начал умолять ее вернуться. Но в тот момент, когда она доплыла до рифа, она, по-моему, была уже мертва.

Это несправедливо.

У меня ушел почти час на то, чтобы вернуться к лагерю. Я принял большую дозу героина, но даже и после этого я был чертовски зол на чайку. Если мне не суждено было поймать ее, зачем же было меня так дразнить? Почему она просто не улетела?

9 февраля.

Я ампутировал свою левую ногу и перевязал культю брюками. В течение всей операции я пускал слюни. Пускал слюни. Точно так же, как когда я увидел чайку. Безнадежно пускал слюни. Но я заставил себя подождать до вечера. Я считал в обратном направлении начиная со ста.. двадцать или тридцать раз! Ха! Ха!

И тогда…

Я постоянно повторял себе: холодное жареное мясо. Холодное жареное мясо. Холодное жареное мясо.

11 февраля (?)

Дождь последние два дня. И сильный ветер. Мне удалось отодвинуть несколько глыб от центральной скалы, так что образовалась нора, в которую я мог залезть. Нашел маленького паука. Сжал его между пальцами, прежде чем он успел убежать, и съел. Очень вкусный. Сочный. Подумал, что глыбы надо мной могут свалиться прямо мне на голову. Ну и пусть.

Переждал шторм в каменной норе. Может быть, дождь шел и три дня, а не два. А может и один. Но мне показалось, что за это время дважды успело стемнеть. Мне нравится отрубаться. Не чувствуешь ни боли, ни зуда. Я знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек пережил такое напрасно.

Когда я был ребенком я ходил в церковь, где служил коротышка-священник, любивший распространяться об аде и смертных грехах. Это был его настоящий конек. Нельзя искупить смертный грех, – такова была его точка зрения. Мне он приснился прошлой ночью. Отец Хэйли в черной рясе, с усиками под носом. Он угрожающе тряс пальцем и говорил: «Тебе должно быть стыдно, Ричард Пинцетти… смертный грех… ты проклят, мальчик… проклят навеки…»

Я захохотал над ним. Если это не ад, то что же тогда ад? И единственный смертный грех – это когда ты сдаешься.

Половину времени я провожу под героином. В оставшееся время я чувствую зуд и боль в культях, которая еще усиливается от сырости.

Но я не сдамся. Клянусь. Ни за что не сдамся. Не может быть, чтобы все это было зря.

12 февраля.

Снова выглянуло солнце, прекрасный день. Надеюсь, что сейчас мои дружки отмораживают себе задницы.

Этот день был удачным для меня, удачным, насколько это вообще возможно на этом острове. Лихорадка, которой я страдал во время плохой погоды, похоже, спала. Я чувствовал себя слабым и дрожал, когда я выполз из своего убежища, но полежав на горячем песке два или три часа, я вновь почувствовал себя почти человеком.

Дополз до южной части острова и нашел там несколько прибитых штормом деревяшек, в том числе и несколько досок от моей спасательной шлюпки. Некоторые из них были покрыты водорослями. Я отскреб их и съел. Мерзость ужасная. Вроде того, как ешь синтетическую занавеску. Но этим днем я чувствовал себя значительно лучше.

Я вытащил все деревяшки на берег, как можно дальше от воды, чтобы они просушились. У меня же до сих пор сохранилась банка с неотсыревающими спичками. Я разведу сигнальный костер, на тот случай, если меня будут искать. Если нет, то на нем я смогу приготовить пищу. А сейчас я собираюсь поспать.

13 февраля.

Нашел краба. Убил его и поджарил на небольшом костре. Этим вечером я почти поверил в Бога.

14 фев

Только этим утром заметил, что штормом смыло большинство камней, составлявших мой призыв о помощи. Но шторм закончился… три дня назад? Неужели я все это время был так одурманен? Надо разобраться с этим, снизить дозу. Что если корабль пройдет мимо, когда я буду в отрубе?

Я заново выложил буквы, но это отняло у меня целый день, и сейчас я чувствую себя изнуренным. Искал крабов в том месте, где поймал предыдущего, но ничего не нашел. Порезал руки о камни, из которых составлял буквы, но тут же продезинфицировал раны йодом, несмотря на всю свою усталость. Я должен заботиться о своих руках. Должен, несмотря ни на что.

15 фев

Чайка села на верхушку скалы. Улетела раньше, чем я подкрался на расстояние броска. Я мысленно отправил ее в ад, где она будет вечно выклевывать глаза отца Хэйли.

Ха! Ха!

Ха! Ха!

Ха

17 фев (?)

Отнял правую ногу до колена, но потерял много крови.

Боль нарастает, несмотря на героин. Человек пожиже давно бы умер от травматического шока. Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: насколько сильно пациент стремится выжить? Насколько сильно пациент хочет жить?

Руки дрожат. Если они подведут меня, со мной покончено. Они не имеют права подвести меня. Никакого права. Я заботился о них всю свою жизнь. Холил их. Так что пусть лучше и не пытаются. Или им придется пожалеть об этом.

По крайней мере я не голоден. Одна из досок, оставшихся от шлюпки, треснула посередине. Один конец получился острым. Я насадил на него… У меня текли слюни, но я заставил себя подождать. А затем начал думать о… мясе, которое мы жарили большими кусками на решетке. У Уилла Хаммерсмита на Лонг Айленде был участок с решеткой, на которой можно было зажарить целую свинью. Мы сидели на веранде в сумерках с доверху наполненными стаканами в руках и разговаривали о хирургии, о гольфе или о чем-нибудь другом. И ветерок доносил до нас сладкий запах жареной свинины. Сладкий запах жареной свинины, черт возьми.

Фев (?)

Отнял другую ногу у колена. Весь день клонит в сон. «Доктор, эта операция была необходима?» Хаха. Руки трясутся, как у старика. Ненавижу их. Кровь под ногтями. Сволочи. Помнишь этот муляж в медицинском колледже с прозрачным желудком? Я чувствую себя, как он. Но только я не хочу ничего рассматривать. Ни так ни этак. Помню, старина Дом обычно говорил там. Приближался к вам на углу улицы, пританцовывая в своем клубном пиджаке. И вы спрашивали: ну что, Дом, как у тебя с ней все прошло? И Дом отвечал: ни так ни этак. Старина Дом. Надо мне было остаться в своем квартале, среди старых дружков.

Но я уверен, что при правильном лечении и с хорошими протезами я буду как новенький. Я смогу вернуться сюда и рассказать людям: «Вот. Где это. Случилось».

Хахаха!

23 февраля (?)

Нашел дохлую рыбу. Гнилую и вонючую. Съел ее тем не менее. Хотелось сблевать, но я не позволил себе. Я выживу. Закаты так прекрасны.

Февраль

Не могу решиться, но должен это сделать. Но как я смогу остановить кровь из бедренной артерии? На этом уровне она огромна, как туннель.

Должен это сделать. Любым способом. Я пометил линию надреза на бедре, эта часть еще достаточно мясиста. Я провел линию вот этим самым карандашом.

Хорошо бы слюни перестали течь.

Фе

Ты… заслуживаешь… перерыв… сегодня… скорооо… встанешь и пойдешь… в «Макдональдс»… две отбивных… соус… салат… соленые огурцы… лук… на… булочке… с кунжутными семенами…

Ля… ляля… трааляля…

Февр

Посмотрел сегодня на свое отражение в воде. Обтянутый кожей череп. Интересно, сошел ли я с ума? Должно быть. Я превратился в монстра, в урода. Ниже паха ничего не осталось. Голова, прикрепленная к туловищу, которое тащится по песку на локтях. Настоящий урод. Краб. Краб в отрубе. Кстати, не так ли они себя сами теперь называют? Эй парень я несчастный краб не дашь ли мне цент.

Хахахаха

Говорят, что человек – это то, что он ест. Ну что ж, если так, то я НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Боже мой травматический шок травматический шок НИКАКОГО ТРАВМАТИЧЕСКОГО ШОКА НЕ СУЩЕСТВУЕТ

ХА

Фе/40?

Видел во сне своего отца. Когда он напивался, то не мог выговорить ни слова по-английски. Впрочем, ему и нечего было выговаривать. Чертов мудак. Я так был рад уйти из твоего дома папочка ты чертов мудак. Я знал, что сделаю это. И я ушел от тебя, так ведь? Ушел на руках.

Но им уже больше нечего отрезать. Вчера я отрезал уши. левая рука моет правую и пусть твоя левая рука не знает о том что делает правая раз два три четыре пять вышел зайчик погулять хахаха.

Какая разница. одна рука или другая. мясо хорошее хорошая еда спасибо тебе Боже ты добр к нам всегда. у пальцев вкус пальцев ничего особенного…

БАБУЛЯ

Мама Джорджа пошла к двери, но остановилась у порога и, поколебавшись, вернулась. Она взъерошила волосы сыну:

– Я не хотела бы, чтоб ты волновался. Все будет в порядке. И Бабуля тоже.

– Конечно, все будет о'кей. Передай Бадди, чтобы держал хвост пистолетом.

– Что-что, извиняюсь?

Джордж улыбнулся:

– Пусть будет паинькой.

– А, забавно. – Она улыбнулась рассеянно: – Джордж, ты уверен…

– Все будет ОТЛИЧНО.

«Уверен – в чем? Что не боишься остаться один с Бабулей? Она это хотела спросить?»

Если это, ответ будет, конечно, отрицательным. В любом случае, сейчас ему уже не б лет, как тоща, когда они только переехали в Мэн, чтобы ухаживать за Бабулей. Он заплакал, когда Бабуля отозвала свои тяжелые полные руки от белого кресла, пропахшего яйцами-пашот и сладкой пудрой, которую мама втирала в морщинистую кожу старухи. Бабуля подняла руки, ожидая, что он подойдет к ней, чтобы заключить его в объятия, прижать к своему огромному тяжелому телу – а он разревелся. Бадди подошел – и ничего, остался жив… но Бадди на 2 года старше. А теперь он сломал ногу и лежит в госпитале в Левинстоне.

– У тебя есть номер телефона доктора, если ВДРУГ что-то произойдет. Но он, надеюсь, не понадобится, так?

– Разумеется, – ответил Джордж и почувствовал сухой комок в горле. Он улыбнулся. Выглядит ли эта улыбка естественной? Да, конечно. Разумеется. Он ведь вовсе не боится Бабули. И ему уже далеко не 6 лет. Маме нужно пойти в больницу навестить Бадди. А он должен остаться здесь и быть умницей. Остаться с Бабулей – пожалуйста, без проблем.

Мама опять направилась к двери и, поколебавшись, снова вернулась, улыбаясь своей рассеянной, никому особо не адресованной улыбкой: – Если она проснется и попросит чаю…

– Я в курсе, – ответил Джордж.

Он видел, какое волнение и даже испуг пытается скрыть мать за этой улыбкой. Она очень беспокоилась о Бадди и его дурацкой Лиге, тренер которой позвонил и сказал, что Бадди сломал ногу во время игры. Джордж только пришел из школы и ел на кухне пирожные с колой, когда мама, задохнувшись от волнения, воскликнула:

«Что? Бадди?!.. И насколько серьезно?». Потом осторожно положила трубку на рычаг…

– Я все это знаю, мамочка. Я в курсе. Иди спокойно. – Ты молодец, Джордж. Не бойся. Ты ведь не боишься Бабулю?

– Ха! – победно ухмыльнулся мальчик. Великолепная улыбка человека, которому уже далеко не 6 лет, который в курсе дела и держит хвост пистолетом. Замечательная голливудская улыбка, скрывающая ca собой пересохшее горло, словно забитое шерстяными комками.

– Передай Бадди, мне очень жаль, что с ним такое случилось.

– Хорошо, – ответила мать и в который раз направилась к выходу. В окно светило солнце, и в лучах плясали пылинки.

– Слава Богу, мы взяли спортивную страховку, правда, Джордж? Я не знаю, что мы теперь делали бы без нее. – Передай Бадди, я желаю ему скорого выздоровления. Мама опять улыбнулась. Обаятельная пятидесятилетняя женщина с поздними сыновьями: старшему 13, младшему 11 лет. Дверь приоткрылась, и холодный октябрьский ветер ворвался в комнату. – И помни, доктор Арлиндер…

– Да, конечно. Теперь иди, а то Бадди наложат гипс до твоего прихода.

– Она будет спать все время, я надеюсь… Держись, сынок. Я очень люблю тебя. Ты у меня молодец! – На этом мама закрыла дверь.

Джордж подошел к окну и увидел, как она спешит к машине (старый Додж-69, потребляющий слишком много топлива) по дороге роясь в сумочке в поиске ключей. Теперь, когда она вышла из дома и не знала, что сын смотрит в окошко, улыбка исчезла. Мать выглядела усталой и потерянной, она боялась за Бадди. А Джордж волновался за нее. К брату он не испытывал особо светлых чувств. Бадди никогда не был слишком любезен и заботлив. Любимым его развлечением было повалить Джорджа на пол, усесться сверху и колотить его по лбу ложкой – Бадди называл это Пыткой Краснокожих и смеялся, как дебил. Иной раз он продолжал эту процедуру до тех пор, пока Джордж не начинал плакать… Или тот незабываемый случай, когда ночью в спальне Бадди слушал так внимательно горячий шепот брата о его симпатиях к Гови Макардл, а на следующее утро бегал по школьному двору и орал во всю глотку «ТИЛИ-ТИ-ЛИ-ТЕСТО, ЖЕНИХ И НЕВЕСТА!» Конечно, сломанная нога не изменит манер такому братцу, но Джордж предвкушал хотя бы временное спокойствие. «Ну-ну, посмотрим, как ты будешь устраивать Пытку Краснокожих с загипсованной ногой. И каждый день, детка!» Додж остановился. Мама посмотрела налево и направо, хотя никакого транспорта на пыльной дороге не предвиделось. Ей предстояло проехать 2 мили до асфальтовой дороги, и потом еще до Левинстона 19 минут. Машина, поурчав, скрылась из виду. Чистый прохладный октябрьский воздух замутился поднятой пылью, затем она стала медленно оседать. Он остался один.

С Бабулей.

Джордж сглотнул слюну:

«Эй, спокойно! Без истерик! Все будет в норме, так?»

– Так! – сказал вслух Джордж и прошелся взад-вперед по маленькой залитой солнцем кухне. Он посмотрел в стоящее на холодильнике зеркальце: симпатичный паренек с веснушками на носу и щеках и живым веселым блеском темно-серых глаз.

С Бадди случилась эта неприятность, когда он играл со своей Лигой в чемпионате 5 Октября. Команда Джорджа – Тигры – пролетела в первый же день… «Бедные деточки! Бедные ЩЕНКИ!», – восклицал Бадди, когда Джордж, весь в слезах, покидал поле. А теперь он сломал ногу. Если бы мама не переживала так из-за этого, Джордж был бы абсолютно счастлив.

На стене висел телефон, рядом с ним табличка для записей с закрепленным карандашом. В верхнем углу таблички добрая деревенская бабушка с розовыми щеками и смешной парик, и она говорит: «Не забудь, сынок!». На табличке маминым почерком написан телефон доктора Арлиндера: 681-4330. Мама написала его не сегодня. Номер появился здесь еще 3 недели назад, когда у Бабули опять были «заскоки». Джордж поднял трубку и прислушался:

– Так и сказала ей: «Мейбл, – говорю, – если ты будешь продолжать с ним…»

Джордж положил трубку. Генриетта Додд. Генриетта всегда была на проводе, и в любое время можно было услышать душещипательные истории и уйму сплетен. Однажды мама выпила вина с Бабулей после того, как у Бабули начались ее «заскоки», доктор Арлиндер запретил алкоголь; перестала пить и мама – а жаль: она становилась очень веселой и рассказывала забавные истории из своего детства, и мама сказала тогда: «Стоит Генриетте открыть рот, как все ее внутренности лезут наружу». Бадди и Джордж расхохотались, а мама поднесла палец к губам и шепнула: «Не говорите никому, что это мои слова!», и тоже засмеялась. И они втроем сидели за столом на кухне и смеялись, пока не разбудили Бабулю, и она начала кричать высоким пронзительным голосом: «Руфь! РУ-У-УФЬ». Мама помрачнела, вышла из-за стола и подошла к Бабуле.

Сегодня Генриетта Тодд могла говорить все, что ей угодно. Джордж просто хотел проверить, работает ли телефон. Две недели назад был сильный ветер, и с тех пор линия плохо срабатывала.

Джордж опять взглянул на добрую деревенскую бабушку из картона. Он хотел бы, чтоб и у него была такая. Но Бабуля была огромная, жирная, слепая. И эти ее «заскоки»… Когда они наступали, бабуля могла вести долгие разговоры одна в пустой комнате, звать каких-то людей, которых здесь нет и выкрикивать непонятные, лишенные смысла слова. Во время последнего из «заскоков», не так давно, мама вдруг побледнела как мел и ворвалась к Бабуле в комнату, крича, что та должна немедленно заткнуться, заткнуться, ЗАТКНУТЬСЯ!!! Джордж очень хорошо помнил этот эпизод, и не только потому, что он впервые видел маму так кричащей. На следующий день было странное происшествие: кто-то обнаружил, что было разрушено Бирчское кладбище, что на дороге в Майн. Перевернуты могильные камни, памятники, сорваны старинные XIX века ворота, а некоторые могилы будто даже вскопаны. «Осквернение». Так назвал это мистер Бурдон, директор школы, собравший учеников на лекцию о Злостном Хулиганстве и что Это Вовсе Не Смешно. Придя домой вечером, Джордж спросил Бадди, что такое ОСКВЕРНЕНИЕ, и получил ответ, что это значит раскапывать могилы и писать на гробы. Джордж не очень поверил в такое объяснение… но случай запомнился…

Когда у Бабули бывали «заскоки», она становилась шумной, но обычно она редко вылезала из своей кровати – огромная, неповоротливая, в резиновом поясе и подгузниках под своей вечной ночной рубашкой. Лицо изрыто морщинами, блеклые голубые глаза пусты и неподвижны. Сперва Бабуля не была совсем слепой, но со временем она ослепла, и первое время у ее белого кресла стояли двое помощников, чтобы помочь ей добраться до ванной или постели. Весила она в то время, пять лет назад, добрые сотни фунтов… Она поднесла руки, и Бадди, тогда восьмилетний, спокойно подошел. Джордж отпрянул и разревелся… «Но теперь-то я ничего не боюсь, – думал он, шлепая кедами по кухонному полу. – Ни капельки. Она просто старая женщина со своими странностями».

Он налил воды в чайник и поставил его на медленный огонь. Взял чашку и бросил в нее специальный пакетик чая из трав, который пила Бабуля. На случай, если она проснется и захочет чаю. Джордж отчаянно, до безумия надеялся, что этого не произойдет. Ведь ему придется подойти к ней, сесть рядом на больничную кровать, подавать чашку, видеть беззубый рот, прилепившийся к краю, слышать хлюпающие звуки и сопение… А иногда она сползает с кровати, и тогда нужно поднять ее; сухая кожа покрывает жирное тело, как будто поднимаешь бурдюк с водой, и слепые глаза смотрят на тебя… Джордж облизал губы и подошел к столу. Осталось еще одно пирожное, но ему не хотелось есть. Он без энтузиазма взглянул на валяющиеся тут же учебники… Нужно пойти и посмотреть, как там Бабуля. Нужно было сделать это сейчас. Не хочется.

Джордж сглотнул слюну, пытаясь хоть как-то убрать сухость в горле, будто забитом шерстью. «Я не боюсь Бабулю. Я подойду, если она протянет руки, чтобы заключить меня в объятия. Что с того? Просто старая женщина. Она старенькая, поэтому случаются „заскоки“. Вот и все. Подойду к ней и не буду бояться. Как Бадди.

Он двинулся к дверям ее комнаты: лицо искривлено, как от горькой пилюли, губы сжаты так сильно, что даже побелели. Он заглянул осторожно в дверь и увидел Бабулю. Седые волосы разметались по подушке, как корона, беззубый рот приоткрыт, подбородок чуть шевелится – медленно, так медленно, что приходится с минуту наблюдать за ней, чтобы увидеть, что она жива. «О Боже, что если она умрет, пока мама в больнице? Не должна. Нет! А если все-таки умрет? Не будет этого, с чего ты взял?! А если… Перестань ныть, наконец!!!».

Бабуля шевельнулась во сне, и морщинистая желтоватая рука с длинными желтоватыми пальцами чуть царапнули покрывало. Джордж отпрянул за дверь, сердце его билось так, что чуть не выпрыгивало из груди. «Что случилось, идиот? Она спокойно спит. Не нервничай».

Он пошел на кухню взглянуть на часы. Если мама отсутствует часа полтора, можно уже ждать ее обратно… Q, Боже! Не прошло и двадцати минут, как она вышла из дому; конечно, она еще даже не в Левинстоне, и нет никаких оснований надеяться на скорое возвращение. Никаких. Джордж стоял посреди кухни, прислушиваясь к тишине. Он слышал едва различимое гудение холодильника, шорох ветра за окнами, а где-то за закрытой дверью – легкое поскребывание длинных желтых ногтей о покрывало. Бабуля ворочалась во сне. Джордж сжался в сплошной комок нервов и испустил неслышный вопль: «Господи Боже пусть скорее придет мамочка». Он попробовал успокоиться. Сел на стул, взялся за пирожное… Можно, конечно, включить телевизор, но звук может разбудить Бабулю, и последует назойливый громкий крик высоким голосом: Руфь! РУ-У-УФЫ Мой чай!». Джордж провел сухим языком по еще более сухим губам и приказал себе не быть таким щенком. Старая женщина 83-х лет, она не собирается ни с того ни с сего сейчас умереть и не хочет вылезти из кровати и погнаться за ним. Бред. Джордж снял телефонную трубку:

– …и причем она ДАЖЕ знала, что он женат! Представь, Кори! Ну, я тогда и говорю…

Джордж догадался, что Генриетта говорит с Корой Симард. Темы их бесед были известны наперечет: кто-кому что сказал на вечеринке или церковной службе, кто кого пригласил на уик-энд, ЧТО ЭТО ОН (ОНА) О СЕБЕ ВООБРАЖАЕТ, и далее в этом роде. Джордж и Бадди однажды спрятались за угол ее домика – в безопасности – и стали кричать: «КОРА-ДОРА-ПОМИДОРА-СЪЕЛА-ШЛЯПКУ-МУХОМОРА!» И если бы мама об этом узнала, она бы их убила. Обоих. Но сейчас Джордж был рад, что Кора с Генриеттой на проводе. Пусть говорят хоть до позднего вечера: приятно слышать человеческий голос в этом пустом доме… а в общем-то, он никогда ничего не имел против Коры. Однажды Бадди толкнул его, и он расшиб Себе коленку. Дело было прямо перед домом Коры. Она вышла, смазала Джорджу ссадину, залепила пластырем, дала мальчикам по пирожному и болтала все время не переставая. Джордж готов был сквозь землю провалиться со стыда. Зачем он тогда дразнил ее?!

Он взял книгу для чтения, повертел ее в руках и отложил. Он прочитал ее уже давно и знал едва ли не наизусть все изложенные там истории, хотя занятия в школе всего месяц как начались. Он преуспевал в этом больше, чем Бадди, но Бадди был первым в спорте. «А теперь не будет. Некоторое время. Пока нога в гипсе. Так-то!» – подумал Джордж почти удовлетворенно. Он взял учебник истории, раскрыл его и начал делать задание – но ничего не лезло в голову. Он встал и пошел посмотреть на Бабулю. Желтая рука спокойно лежала на покрывале. Рот приоткрыт. На белоснежной наволочке желтовато-серое лицо в короне седых волос казалось бледным умирающим солнцем. Но не так, совсем не так должны выглядеть старенькие бабушки – ни тени умиротворенной мудрости, спокойствия. Она выглядела зловещей и… и опасной?

Да, пожалуй. Как притаившийся краб, который готов в любой момент к атаке -и уж из его-то клешней добыча не ускользнет… Джордж хорошо помнил, как они приехали в Кастл-Рок заботиться о Бабуле, когда Дедуля умер. До этого мама работала в прачечной в Стратфорде. Дедуля был моложе Бабули на три или четыре года. Он был плотником и работал до самой смерти. С ним случился сердечный приступ.

А Бабуля всегда была энергичной, просто вулканической женщиной. Лет пятнадцать она преподавала в школе, успевая рожать детей и сражаться с Церковным Собранием, которое посещала их семья – Бабуля, Дедуля и все 9 детей. Мама говорила, что Бабуля перестала посещать церкви и решила прекратить работать, но однажды Джордж услышал совсем иную историю. Около года назад приезжала Тетя Фло. Мама засиделась с сестрой допоздна, и Джордж с Бадди, подслушивавшие под дверью, узнали, что Бабулю выкинули с работы и выгнали из.церкви, причем это было связано с какими-то «книгами». Как за книги можно кого-то выгонять с работы, и что это могут быть за книги, Джордж никак не мог взять в толк. И когда они вернулись в спальню, он спросил об этом Бадди.

– Книги разные бывают, кретин!

– Да, а какие именно?

– Мне-то почем знать! Спи!

Тишина. Джордж задумался, затем окликнул:

– Бадди!

– Ну чего тебе, черт возьми?

– Почему мама говорила нам, что Бабуля сама оставила работу и церковь?

– Это скелет в шкафу, вот почему. А теперь спи, и ни слова больше.

Но как можно было заснуть после этого?! Джордж, затаив дыхание, смотрел на полированную дверцу шкафа. Сейчас она откроется, и в лунном свете предстанет перед ним скелет, настоящий скелет, он будет скалить зубы и греметь косточками. А Джордж не сможет даже закричать от страха… Но что делает скелет в шкафу с книжками? Джордж провалился в беспокойный, странный сон. Ему грезилось, что его, снова шестилетнего, хочет обнять Бабуля. Слепые глаза смотрят в пустоту, и пронзительный голос спрашивает:

«Руфь! Где малыш? Почему он кричит? Я хочу запереть его в шкаф… со скелетом…»

Джордж потом долго обдумывал услышанное, и через месяц после отъезда Тети Фло решился подойти к маме и все рассказать. Он уже знал, что такое «скелет в шкафу». Школьная учительница миссис Риденбейгер сказала, что это значит какая-то семейная тайна, скандал, о котором люди будут болтать много лишнего.

– Как болтает Кора Синард, да? – спросил Джордж. Миссис Риденбейгер закусила нижнюю губу и отвернулась, скрыв лицо в ладонях. Затем проговорила:

– Ну да, Джордж… хоть и не хорошо так говорить, но именно так!

Когда он рассказывал все маме, лицо ее оставалось спокойным, но руки ее переставали перебирать колоду карт:

– Ты думаешь, что поступил хорошо, Джордж? Теперь ты и твой брат будете подслушивать все мои разговоры? Джордж понурил голову:

– Мы очень любим Тетю Фло, мамочка. Мы просто хотели послушать ее подольше. Это было действительно так. – Идея принадлежала Бадди?

Конечно, мама угадала, но Джордж вовсе не хотел, чтобы Бадди оторвал ему голову за ябедничество. – Нет, я предложил.

Мама долгое время сидела молча, затем снова начала перебирать карты.

– Возможно, пришло время сказать правду, – произнесла мама. – Мне кажется, ложь не лучше твоего подслушивания, а мы так долго врали вам о нашей Бабуле. Мы врали и себе, пожалуй. Она говорила с неожиданной горечью, резко, казалось, слова, которые ей приходится произносить, обжигают. – Хватит с меня. Я вынуждена жить с ней, и мне надоело лгать своим детям. И мама рассказала ему, как Бабуля с Дедулей поженились, и у них родился мертвый ребенок. А через год еще один. Тоже мертвый. И доктор сказал Бабуле, что лучшее, что она может сделать, – вовсе не иметь детей. Потому что они все будут мертворожденными. И в конце концов один из них не сможет покинуть утробу – тогда может умереть и сама Бабуля. Так сказал доктор. А вскоре появились КНИГИ. – Книги о том, как рожать детей? Но мама не ответила. Она не сказала, что это были за книги, где Бабуля взяла их, что она с ними делала. Факт тот, что после этого она забеременела и родила живого и здорового ребенка – дядю Ларсона. И продолжала преспокойно рожать здоровых детей. И ни один из них не умирал в утробе или сразу после появления на свет. Однажды Дедуля уговаривал ее попробовать, нельзя ли обойтись без книг – но Бабуля и слышать об этом не захотела.

– Почему? – спросил Джордж.

И мама задумчиво ответила.

– Потому что КНИГИ стали для нее значить столько же, сколько и дети… даже больше. Гораздо больше.

– Я не понимаю этого!

– Я не вполне уверена, что сама все понимаю, я тогда была совсем маленькой… В общем, книги приобрели некое влияние над ней. И она сказала, что больше не хочет слышать никаких разговоров на эту тему. Разговоры прекратились. Бабуля всегда была главой семьи.

Джордж захлопнул книгу и поглядел на часы. Почти пять. Желудок его был пуст и требовал пищи. Джордж с ужасом подумал, что если мама не придет после шести, Бабуля может проснуться и потребовать свой ужин. Мама не давала никаких инструкций на эту тему. Возможно, она слишком беспокоилась о Бадди. Ну ничего, можно достать из холодильника один из мороженных полуфабрикатов, лежащих там специально для Бабули. Она ела специальную пищу – без соли, предписание врача – и еще тысячу разных порошков и пилюль.

А он может довольствоваться остатками вчерашних макарон с сыром. Если влить немного бульона, все будет о'кей. Джордж достал из холодильника макароны, вывалил их в кастрюльку и поставил на плиту рядом с чайником, терпеливо ожидающим своей очереди. Ведь в любой момент Бабуля может проснуться и захотеть своего чая с травами… Джордж налил себе молока и снова снял телефонную трубку:

– … я глазам своим не поверила, когда это увидела! Представь себе, она… – Генриетта вдруг замолчала, затем спросила другим тоном, резкой язвительно: – Интересно было бы знать, кто это нас подслушивает?! Джордж спешно положил трубку на рычаг. Уши его горели. «Дурак, на линии шесть смежных номеров. Никто не заподозрит тебя». Но в любом случае подслушивать дурно. Даже если ты делаешь это вовсе не из любопытства, а лишь для того, чтобы услышать человеческий голос. Когда совершенно, абсолютно необходимо знать, что ты не один на свете. И в этом пустом доме. С Бабулей, которая выглядит… успокойся, прекрати!

… которая выглядит как подстерегающий добычу краб, из цепких клешней которого никто никогда не спасется.

За окнами быстро темнело. Джордж налил себе еще молока.

Мама родилась в 1930-м, затем в 1932-м тетя Фло, потом дядя Франклин в 1934-м. Дядя Франклин умер в 1948-м от разорвавшегося аппендикса, и мама до сих пор иногда плакала, вспоминая о нем. Она доставала его фото и говорила, что обидно и глупо умирать от аппендицита. Мама любила дядю Франклина больше других своих братьев и сестер. Она сказала как-то, что Бог подло поступил, когда забрал Франклина.

Джордж выглянул в окно. Над холмами вдали заходящее солнце покрывало все легкой позолотой. Тени на лужайке перед домом становились глубже и чернее. Надвигалась ночь… О, Господи, если бы Бадди не сломал свою чертову ногу! Мамочка сейчас была бы дома и готовила бы на ужин что-нибудь вкусненькое. Они смеялись бы и болтали все вместе, а потом перекинулась бы в картишки или еще чем-нибудь занялись…

Джордж включил свет в кухне, хотя в этом не было особой необходимости. Потом сделал поменьше огонь под макаронами… Мысли его все время возвращались к Бабуле, сидящей в своем белом кресле, похожей на большого жирного червяка. Седые пряди волос свисают до плеч, руки протянуты в ожидании Джорджа – а он прячется за маму, всхлипывая.

– Пошли его сюда, Руфь. Я хочу обнять его.

– Он немного испугался, маменька. Сейчас успокоится и подойдет.

(Но голос мамы тоже был взволнованным и… и чуть испуганным…)

Мама? Испугана? Джордж остановился: было ли это на самом деле? Бадди говорил, что память часто играет с нами странные штучки. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ли она волновалась? Да. Это было именно так. Бабуля повысила голос:

– Прекрати, Руфь! Вели мальчику подойти ко мне -я обниму его!

– Нет. Он плачет.

Бабуля медленно опустила руки, на сморщенном лице заиграла бессмысленная старческая улыбка, и она произнесла:

– А правда, он похож на Франка? Ты говорила, он вылитый Франк, да, Руфь?

Джордж снял свой ужин с плиты. Странно, раньше он не помнил этот эпизод так отчетливо, во всех деталях. Может, это тишина прояснила его память? Тишина… и то, что он теперь наедине с Бабулей.

Итак, Бабуля рожала детей и преподавала в школе, доктора были совершенно озадачены, а Дедуля плотничал – да так успешно, что находил себе работу даже в период Великой Депрессии. И вот, люди начали говорить…

– Что говорить? – спросил Джордж.

– Ничего особенного, – ответила мама, резко собрав карты в колоду. – Они говорили, что твои Бабуля с Дедулей что-то слишком везучие, что они куда удачливее остальных.

И вот тогда-то были обнаружены книги. Мама больше ничего не сказала об этом, кроме того, что был большой скандал, и Бабуле с Дедулей пришлось уехать в Бакстон. Вот и все.

Дети выросли, сами завели детей. Мама вышла замуж за папу, которого Джорж вовсе не помнил, и уехала в Нью-Йорк. Родился Бадди, и в 1969-м родился Джордж, когда они уже переехали в Статфорд. А в 1971 папу задавила машина с пьяным водителем.

Когда с Дедулей случился сердечный приступ, тети и дяди начали переписываться друг с другом. Они, конечно, не хотели сдавать Бабулю в приют. И она не хотела в приют. Конечно, надо было прислушиваться к желаниям этой женщины. Она будет проводить остаток дней своих с одним из детей. А поскольку все дети были замужем или женаты, и никто не горел желанием видеть у себя дома неприятную полусумасшедшую старуху, выбор пал на маму. Она единственная была к тому времени без мужа. Мама пыталась отказываться, но наконец сдалась. Она бросила работу и переехала в Майн ухаживать за Бабулей. Ее братья и сестры купили домик и каждый месяц, сбрасываясь все вместе, присылали чек «на жизнь».

– Ну и втянули же меня братья и сестры в переделку! – сказала однажды мама. Она произнесла это с горькой улыбкой, будто бы и полушутя, но без смеха. Скорее с болью. Джордж знал (Бадди рассказывал ему), что мама пошла на этот шаг потому, что абсолютно все в большой семье, все без исключения родственники уверяли ее, что Бабуля долго не протянет. И действительно: высокое давление, ишемическая болезнь, почечная недостаточность… «Восемь месяцев, не больше» – дружно уверяли тетя Фло, и тетя Стефани, и дядя Джордж (в честь которого назвали Джорджа). «Ну, максимум год…» Однако прошло пять лет. И последний год тянулся, как целое десятилетие. Это продолжалось так долго… Краб на камне, поджидавший… кого? или что?

«Ты знаешь, что надо делать, Руфь, ты знаешь, как ее заткнуть».

Джордж остановился на полпути к холодильнику, из которого намеревался достать полуфабрикат для Бабули. На лбу выступила испарина. Что еще за голос внутри его черепа?

Джордж весь пошел мурашками. Он смотрел на руку, покрытую гусиной кожей, и медленно вспоминал: дядя Джордж. Он приезжал из своего Нью-Йорка с семьей два – нет, три – года назад, на Рождество.

– Она более опасна теперь, когда впала в маразм.

– Джордж, говори тише. Дети дома.

Джордж стоял, положив руку на прохладную хромовую поверхность холодильника и мучительно вспоминая полузабытый эпизод. Да, дома был только он сам, а Бадди убежал кататься на санках с холма. Джордж долго рылся в поисках теплых носок и непромокаемых ботинок, и его ли вина, что дядя Джордж говорил слишком громко? Или, может, он виноват, что мама не прикрыла дверь на кухню! Или его ошибка в том, что Бог не заткнул ему уши, или, на худой конец, не отгородил звуконепроницаемой стенкой? Джордж так не считал, мама и сама говорила после стаканчика-другого вина, что Бог иногда играет грязно.

– Ты знаешь, о чем я, – продолжал дядя Джордж. Его жена и три дочки ушли за рождественскими покупками, и дядя Джордж, оставшись без строгого присмотра, неплохо подвыпил. Он говорил чуть заплетающимся языком, не теряя, однако, своей мысли:

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты понимаешь, что случилось с Франком, когда он осмелился ей перечить.

– Джордж, помолчи, или я вылью это пиво тебе в физиономию, успокойся ради Бога!

– Понимаю, она вовсе не хотела этого. Но не удержала свой язык – и вот результат. Аппендикс…

– Джордж, заткнись!

Теперь давно забытый разговор всплыл в памяти во всех подробностях. И Джордж подумал, что Бог, кажется, не единственный, кто грязно играет.

Он наконец вытащил из холодильника ужин для Бабули. Телятина. Варить 40 минут, затем готово к употреблению. О'кей. Чайник на плите. Телятина в пакетике. Если Бабуля захочет чаю – пожалуйста, потребует ужин – он сделает, ничего сложного, все в порядке. Телефон доктора Арлиндера записан – на всякий случай. Он все учел и предусмотрел, так зачем теперь волноваться? Он никогда раньше не был наедине с Бабулей. Никогда. Поэтому и волнуется теперь.

– Пошли мальчика ко мне, Руфь. Пусть подойдет.

– Нет, он плачет.

– Теперь она более опасна, когда впала в маразм. Ты понимаешь, о чем я.

– Мы врали нашим детям о Бабуле.

У Джорджа пересохло во рту. Он набрал себе воды в стакан и отхлебнул немного… Господи, ну для чего память стала вдруг выдавать эти вещи? Эти мысли. Эти воспоминания. Зачем они? Джорджу показалось, что перед ним лежат в беспорядке разбросанные куски мозаики, которые никак не хотят сложиться в единую картину. А может, это и хорошо, что они не складываются? Может, картина бы вышла слишком пугающая? Может…

Из комнаты, где спала Бабуля, донесся странный хриплый клекот. Сдавленный звук, но довольно громкий. Джордж хотел бежать туда, но ноги его словно приросли к линолеуму. Сердце выпрыгивало из груди, глаза расширились. Он не мог и шевельнуться от страха: НИКОГДА, никогда раньше Бабуля не издавала подобных звуков. Да, она была довольно шумной во время «заскоков», и голос у нее был пронзительный и громкий, но ТАКИХ звуков Джордж не слышал. Они повторялись, затихая, переходя в еле слышный шум и – замолкли. Джордж, наконец, обнаружил в себе силы пойти в ее комнату и медленно двинулся туда на все еще непослушных ногах. Глотка его пересохла так, что сглотнуть он вовсе не мог. По лицу стекал липкий пот.

Первое, что он подумал, заглянув осторожно в комнату: Бабуля спит. Мало ли, какой звук она может издать во сне. Может, она все время так шумела, пока они с Бадди были в школе. Ведь он впервые остался один с ней. Это была первая обнадеживающая мысль. А потом он увидел, что морщинистая желтоватая рука, лежавшая поверх покрывала, безвольно свисает вниз. И желтые длинные ногти касаются пола. Беззубый рот открыт, подбородок отвалился – как червоточина в сморщенном яблоке, обнажающая гнилое нутро. Джордж медленно и осторожно сделал пару шагов. Он стоял совсем рядом с Бабулей и внимательно всматривался в ее лицо.

«Ты щенок, – говорил внутри его насмешливый голос Бадди. – Твой мозг играет с тобой скверные штучки. Бабуля спокойно дышит, присмотрись-ка!»

Джордж присмотрелся. Ни малейшего движения.

– Бабуля? – попытался сказать он, но голос не слушался, он издал лишь хриплый шепот, и, сам испугавшись этого звука, отпрянул от постели, прикрыв рот рукой.

– Бабуля! – теперь вышло громче. – Не хотите ли чаю? Бабуля?

Нет ответа. Глаза закрыты. Челюсть отвалилась. Рука висит.

За окном заходящее солнце окрашивало золотым и алым листву деревьев. Он видел ее во всех деталях, видел не здесь, не теперь, а сидящую в белом кресле.

Выражение лица тупое и торжествующее одновременно. Руки протянуты к нему. Джордж вспомнил один из ее «заскоков», когда Бабуля начала кричать: «Гиаши! Гиаши! Гастур-дегрион-йос-сов-ов!» И мама начала подталкивать их к двери, прикрикнув: «Побыстрей пошевеливайся» на Бадди, когда тот замешкался в прихожей в поисках своих перчаток. И Бадди даже остановился на секунду, совершенно ошеломленный, потому что мама никогда раньше не кричала на них. Дети вышли за порог и стояли во дворе, недоумевающие, испуганные. А потом мама позвала их к ужину как нив чем ни бывало. Джордж никогда не вспоминал раньше этот эпизод. Почему-то теперь, глядя на Бабулю, так странно лежащую на своей кровати, с отвалившейся челюстью, он припоминал в мельчайших подробностях тот ужасающий день. Наутро они узнали, что миссис Хэрхэм, жившая неподалеку и иногда посещавшая Бабулю, умерла в своей постели в тот вечер без особых, как сказал доктор, на то причин. Бабушкины «заскоки». «Заскоки».

Эти странные слова, лишенные всякого смысла, незнакомые, напоминающие заклинания. Но ведь заклинания произносят ведьмы. Ведьмы способны и на большее. Разбросанные кусочки мозаики стали складываться в целостную картину. «Магия», – подумал Джордж, и эта мысль пронзила его как молния.

Картина была ясна. Те самые таинственные книги, о которых мама говорила с тетей Фло, слова на неведомом языке, которые выкрикивала Бабуля, ее мертворожденные дети и изгнание из церкви, как и из города – все это складывалось в мозгу Джорджа, как по волшебству, воедино. Выходил неплохой портрет его Бабули, жирной, морщинистой, напоминавшей жабу, обтянутую желтой кожей. Беззубый рот скривился в отвратительной усмешке, взгляд слепых глаз одновременно отсутствующий и пронизывающий, на голове конический черный колпак, увенчанный звездами, расписанный таинственными иероглифами. В ногах черные кошки с глазами желтыми, как янтарь. Он чувствовал запах тления и серы. Видел свет загадочных черных звезд. Слышал пронзительный голос, произносящий странные слова из странных книг, и каждое слово подобно камню. И каждый параграф подобен ночному кошмару, и каждое предложение как пылающий костер.

Джордж смотрел на все это глазами ребенка, но они были открыты для постижения бездонности этой тьмы. Бабуля была ведьмой.

И теперь она умерла. И этот странный звук, который напугал его, звук, напоминающий клекот, был ее предсмертным хрипом.

– Бабуля? – прошептал Джордж, и в голове его пронеслось: «Динь-дон, злая ведьма умерла». Ответа не последовало. Он опасливо поднес ладонь ко рту старухи. Дыхание не чувствовалось. Она лежала неподвижно, и страх снова охватил Джорджа. Неужели… Он вспомнил, как дядя Фрэд учил его слюнявить палец, чтобы определить направление ветра. Он проделал эту операцию – но ни малейшего дуновения, ни слабого вздоха изо рта Бабули не было. Ничего не было. Мальчик ринулся было к телефону звонить доктору Арлиндеру, но остановился. А если на самом деле Бабуля жива, и он окажется в идиотской ситуации из-за своего преждевременного испуга? Нет уж, надо все проверить самому. «Пощупай ее пульс».

Он остановился в дверях и обернулся. Рукав ночной сорочки на свисающей мертвой руке был чуть отвернут, обнажая запястье. Нет, идея не слишком хороша. Однажды после визита к Доктору Джордж решил пощупать себе пульс. Медсестра делала это легко и быстро, но сам он, как ни бился, не смог повторить ее действий. Неумелые пальцы говорили ему, что и сам-то он мертв. Так что лучше не браться за то, о чем не имеешь представления. И потом… ведь придется прикоснуться к Бабуле. От этой мысли Джорджу становилось не по себе. Даже если она мертва… ОСОБЕННО, если она мертва. Джордж стоял в нерешительности на пороге, переводя взгляд с тяжелого неподвижного тела на висящий в кухне телефон. Может, лучше не тратить времени, а позвонить? Или… «Зеркало!»

Ну конечно же, когда дышишь на зеркало, оно запотевает. И в кино доктор подносил его ко рту человека, потерявшего сознание, чтобы проверить, жив ли он. Великолепная мысль! Джордж побежал в ванную и принес зеркало. Он поднес его к самому беззубому рту, почти касаясь губ, и стал считать про себя. Он досчитал до шестидесяти, убрал зеркало и стал внимательно рассматривать его поверхность. Никаких изменений. Ни малейших. Бабуля мертва.

Джордж обнаружил, что он испытывает некоторое сожаление, и даже сам слегка себе удивился. Все мучившие его сомнения отступили на задний план. Возможно, она была ведьмой. А может быть, ему это только показалось, иллюзия, бред, цепь совпадений… Какая теперь разница? Важно одно: она умерла, но все конкретные жизненные вопросы блекнут и исчезают перед пугающим ликом Смерти. Новая для Джорджа взрослая печаль охватила его. Такие переживания оставляют неизгладимый след в душе человека, и только по прошествии многих и многих лет обнаруживает он, как важны для формирования его личности были ощущения, испытанные в далеком детстве, особенно ощущение смерти ли бренности всего земного – пугающее и незабываемое…

Джордж взглянул на Бабулю. Закат раскрасил ее лицо причудливыми переливами бордового с оранжево-красным. Мальчик поспешно отвернулся и пошел в ванную относить зеркало. Теперь надо позвонить. Джордж постарался сосредоточиться, чтобы все сделать правильно. В мозгу его сразу возникла приятная мысль: когда Бадди начнет приставать к нему, дразнить и обзывать щенком, он ответит спокойно: «Я был дома ОДИН, когда умирала Бабуля– и я сделал все необходимое». Вот так-то.

Во-первых, позвонить доктору Арлиндеру. Набрать номер и сказать: «Моя Бабуля умерла. Будьте добры, скажите мне, что мне надо делать дальше?» Нет, не так.

«Я думаю, Бабуля умерла». Это будет лучше. Никто не ожидает, что ребенок разбирается в этих вещах, поэтому лучше не говорить категорично… Или так:

«Я уверен, что Бабуля умерла». Уверен! Самое точное слово… А потом рассказать о зеркале и предсмертном хрипе. И доктор Арлиндер придет, пощупает ей пульс – и что там еще делают доктора? – скажет, что Бабуля мертва, и добавит: «Ты был молодцом, Джордж. Ты действовал решительно и верно.

Позволь тебя поздравить!» А Джордж ответит что-нибудь скромно и с достоинством.

Он сделал два глубоких вдоха, прежде чем снять трубку. Сердце его учащенно билось, но страх, перехватывающий горло, отпустил. Худшее уже произошло. В каком-то смысле это даже легче, чем сидеть на кухне в постоянном напряжении, смотреть на часы, ожидая маму, и знать, что в любую секунду из комнаты может послышаться пронзительный голос… Он снял трубку… телефон не работал. Ни голосов. Ни гудка. Джордж стоял, ошеломленный, с готовыми уже заранее словами: «Простите, миссис Додд, но я должен вызвать доктора», ставшими ненужными теперь… Абсолютная тишина. Звенящая, мертвая тишина – как там, в комнате, где лежит Бабуля. Лежит так спокойно. Так тихо.

Опять мурашки по коже и комок в горле. Джордж переводил взгляд с чайника на плите на чашку с пакетиком трав для Бабули. Никакого чая. Никогда.

Он вздрогнул, повернулся опять к телефону и стал лихорадочно нажимать на рычаг, прислушиваясь, нет ли сигнала. Бесполезно. Мертвая тишина. Мертвая, как…

Джордж с силой бросил трубку на рычаг, и телефон жалобно звякнул. Он спешно схватил трубку: а вдруг все включилось, как по волшебству? Но тщетно: никаких звуков.

Его сердце, казалось, готово выпрыгнуть из груди. «Я один в этом доме. Один с ее мертвым телом». Он медленно прошел по кухне, постоял минуту-другую у стола, затем включить свет. В доме становилось сумрачно, скоро зайдет солнце, и настанет ночь. Джорджа пугала эта мысль: ночь, мертвое тело, одиночество. Господи, когда вернется мама? Все, что осталось ему – ждать. Мама скоро придет, и все будет о'кей. Это лучше, что Бабуля умерла. Иначе он сошел бы с ума от страха в ожидании ее пронзительного крика, и она могла потребовать ужин, могла свалиться с кровати… Господи, как это ужасно – сидеть одному в темноте и думать о странных вещах… Видеть переплетение колеблющихся теней на стене и думать о смерти, о мертвом морщинистом теле, видеть, как сверкают в темноте мертвые глаза, как вращаются они, и скрипит половица, будто кто-то крадется по дому, прячась в черных углах, переходя из тени в тень… В темноте мысли ваши замыкаются на одном, и можете пытаться думать о цветах на лужайке, о Деве Марии или золотом призере Олимпиады в 440 году – все равно мысли вернутся к невидимой тени, опасной, огромной туше с клешнями и пристальным взглядом мертвых слепых глаз.

– Хватит же, черт возьми! Джордж обхватил руками голову. Пора прекратить это сумасшествие, вернуться в реальность. Ему же не 6 лет, в конце концов. Она мертва, мертва – и все тут. Она не более опасна, чем… чем этот стол, или стул, или радио, или… «Прекрати панику, Джордж! Заткнись! Возьми себя в руки!» Да, она просто труп – и ничего больше. Джордж подошел к двери в ее комнату. Бабуля лежала все в той же позе, рука свешивается с кровати, рот открыт. Она теперь – предмет неодушевленный, часть мебели; можете положить ее руку обратно в постель, или вылить на нее стакан воды, или включить музыку под самым ухом – Бабуле все равно. Она, как иногда говорил Бадди, ВНЕ этого всего.

Внезапно негромкий повторяющийся стук раздался слева от Джорджа. Он невольно вскрикнул. Это была наружная дверь, всего лишь вторая дверь, которую Бадди поставил неделю назад – она хлопала, под порывами ветра закрываясь и открываясь вновь. Джордж отпер замок внутренней двери и выглянул, чтобы прикрыть плотней наружную. Порыв ветра взъерошил ему волосы. Странно, когда мама уходила, был ясный солнечный день, а сейчас уже совсем стемнело… Джордж подошел к телефону, снял трубку. Ничего. Все та же тишина. Он сел на стул, затем встал и начал нервно расхаживать взад-вперед по кухне, пытаясь взять себя в руки и хоть Сколько-нибудь успокоиться.

Часом позже наступила полная темнота. Телефон молчал. Наверное, ветер, который дул теперь с неистовой силой, повредил линию. Такое уже было. Ничего страшного… Телефон тихо динькнул – далекий призрачный! звук – и снова замолчал. Ветер грозил перерасти в настоящий ураган, он свистел и завывал за окнами, раскачивал деревья… Джордж подумал, что в лагере бойскаутов у ночного костра он расскажет замечательную историю о том, как сидел когда-то один в пустом доме со своей мертвой Бабулей, и ветер быстро гнал по небу облака, черные вверху и внизу белые, чуть тронутые желтизной – как Бабулина сморщенная кожа… Это, как иногда выражался Бадди, классика!

Больше всего на свете Джордж хотел бы сидеть у костра сейчас, чтобы все уже было позади, и flee с открытыми ртами слушали бы его рассказ о своей смелости и хладнокровии. Но – увы – за окнами в полной темноте, бушевал ветер, дом наполнялся странными звуками, и каждый из которых заставлял Джорджа подпрыгнуть на стуле от страха, и мама все не возвращалась…

«Она вернется скоро. И все будет о'кей. Скоро вернется… Ты не прикрыл лицо Бабуле!…вернется домой… Не прикрыл лицо!»

Джордж резко вздрогнул, будто кто-то сзади него громко заговорил, и непонимающим взглядом обвел кухню, остановившись на молчавшем телефоне. В кино он видел, что мертвым прикрывают лицо – так полагается, но. Боже, опять войти туда… «Черт с ним со всем! Я не пойду в ее комнату!» Пусть этим занимается кто-нибудь другой. Кто-нибудь из взрослых. Мама, когда вернется домой. Или доктор Арлиндер, когда его вызовут. Кто угодно, но не Джордж. Ему это не нужно. А Бабуле теперь и вовсе безразлично. Так зачем же идти туда, к ней? Голос Бадди ехидно произнес у него в голове:

«Оправдываешься, бедняжка. А если бы не боялся, то пошел бы и спокойно прикрыл ей лицо. Ты просто струсил, щенок! Кишка тонка!»

Джордж сидел бы за столом, бесцельно перелистывая свой так и не прочитанный учебник истории. Он понимал, что если не сделает всего до конца, у Бадди будет возможность поддеть его. Он видел себя у костра, описывающим свои приключения. Вот он приближается к концу рассказа, когда на дороге вдали засветились фары их старенького автомобиля – и, как всегда, вовремя появляющиеся взрослые установили торжество порядка и покоя, и все стало на свои места, – но тут из тени выступает темная фигура. Костер вспыхивает чуть ярче, и Джордж узнает своего братца и слышит язвительный голос: «А если ты и правда был так храбр, цыпленочек, отчего ты не прикрыл ей лицо?» Нет, так дело не пойдет. Джордж встал и прошелся по кухне, пытаясь напомнить себе, что Бабуля мертва, и ее ничто уже не потревожит. Ей можно вылить стакан чаю на голову, или убрать подушку, и так далее, и так далее, а она не почувствует, потому что она ВНЕ всего этого, спокойная, холодная, безучастная. Мертвые никогда не встанут, а все остальное – бред, галлюцинации, странные полуночные страхи, глупые навязчивые мысли – как о том, что полированные дверцы шкафа распахнутся в темноте, как о том, что лунный голубоватый свет будет играть на белых костях скелета, как… Джордж прошептал вслух: «Прекрати, неужели ты не можешь остановиться?! Перестань быть ослом!»

Он попытался успокоиться, и наконец был готов войти к Бабуле и набросить покрывало ей на лицо. Он сделает все как надо. А потом выкинет ее ненужный пакетик с чаем и уберет чашку. И все будет исполнено до конца, и никто не сможет упрекнуть его.

Джордж подошел к дверям Бабулиной комнаты. Каждый шаг стоил усилий воли. В комнате было темно, Бабуля неопределенной черной тушей возвышалось над белеющими простынями. Джордж лихорадочно шарил по стене в поисках выключателя, никак не мог найти его – казалось, это будет длиться вечность. Но наконец он нащупал выключатель; щелчок – и комнату залил неяркий желтый свет.

Бабуля лежала все так же: рот открыт, рука сваливается с кровати. Джордж задумался, не стоит ли положить руку в кровать вдоль туловища, но от одной мысли, что придется коснуться трупа, капли холодного пота выступили у него на лбу. Что угодно, только не это. К тому же, рука в любой момент может соскользнуть обратно, и его героические усилия пропадут даром. Не стоит напрягаться зря.

Медленно, словно преодолевая сопротивление какой-то вязкой жидкости вместо воздуха, Джордж приблизился к Бабуле и склонился над ней. Тело покойной было абсолютно желтое; конечно, отчасти виной тому было освещение, но только ли оно?

Джордж приподнял край покрывала и потянул его. Он покрылся испариной, дыхание было неровным, сердце бешено билось. Он набросил край покрывала на лицо Бабули, но ткань соскользнула, обнажая сморщенный лоб. Постояв немного и успокоившись, Джордж попробовал снова. Осторожно приподнял покрывало за края, изогнувшись над кроватью, стараясь не коснуться трупа даже сквозь ткань – на этот раз все удалось, О'кей. Джордж почувствовал удовлетворение. Даже страх слегка отступил. Он похоронил Бабулю! Вот для чего покойникам прикрывают лицо: это напоминает их захоронение. Таков обычай.

Джордж смотрел на свисающую вниз, до самого пола руку – и ощутил вдруг, что больше не боится так, как раньше. И сможет поднять эту безжизненную кисть и положить на кровать, похоронить под покрывалом со всем остальным телом покойной. Он решительно взял холодную руку и поднял ее.

Бабулина рука дернулась в его ладони – и вцепилась ему в запястье.

Джордж закричал. Он рванулся назад, крича во весь голос, заглушая шум ветра и скрип половиц в доме, и остановился у дверей, в относительной безопасности.

… Рука судорожно сжалась в воздухе, повернулась и, бессильно упав вниз, вновь застыла в полной неподвижности.

«Со мной все в порядке, ничего не произошло, это просто рефлекс». Но один взгляд на Бабулю, на мертвую руку с длинными желтыми когтями лишил Джорджа остатков рассудительности. Паника охватила все его существо, не оставив места доводам разума. Все тело вновь покрылось мурашками, холодный пот стекал со лба, и он чувствовал себя на грани сумасшествия. Все, чего он хотел в жизни – быть далеко отсюда, вне этого дома, за пределами досягаемости Бабулиных цепких рук – да хотя бы просто в другой комнате… И Джордж бросился бежать, не видя перед собой ничего, бежать прочь из этого страшного места на непослушных спотыкающихся ногах. Он не вписался в дверной проем, со всего разбега ударился лицом в стену и упал на пол. Боль, раскалывающая голову, казалось, на тысячу частей, была даже сильнее страха. На своей зеленой рубашке Джордж увидел красные пятна. Кровь лила из разбитого носа. Он вскочил на ноги и, испуганно озираясь, направился в кухню.

Сквозь приоткрытую дверь в комнату Бабули он видел свисающую руку… но тело лежало на кровати спокойно и ровно… Ему просто привиделся весь этот кошмар. Он вошел в комнату, чтобы прикрыть лицо покойной, и от страха придумал все последующее… Но нет. Происшествие было слишком реальным. Боль прояснила сознание Джорджа, и он, сравнительно спокойно припоминая ситуацию, приходил к выводу, что она не должна была произойти. Ведь мертвые не оживают. Вы можете делать с трупом все, что угодно, но он-то не может в ответ вцепляться ногтями в ваше запястье! Можно сбросить мертвеца с кровати, или скатить с вершины холма и т д. и т.д. и т.д. – короче говоря, совершать какие-то действия НАД покойным. А время ДЕЙСТВОВАТЬ самостоятельно для него прошло.

«Если только речь не идет о ведьме. О злой ведьме, которая специально выбрала время своей смерти так, чтобы дома был один маленький мальчик, с целью… С какой целью?»

Глупости все это. Он опять начинает переживать события и дает слишком много воли воображению. Джордж вытер нос ладонью и посмотрел на кровавый след. В любом случае, правда все это или галлюцинации, он не подойдет больше к Бабуле. Хватит с него. Приступ животного ужаса прошел, но он был все еще напуган, нервы предельно напряжены, слезы вот-вот готовы брызнуть из глаз, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы скорее вернулась мама и прекратила весь этот кошмар. Джордж глубоко вздохнул. На нос пора было положить мокрую повязку. Он подошел к крану и вдруг почувствовал, что находится на грани потери сознания. Он постоял немного, опершись о раковину. Затем взял валяющуюся рядом тряпку и, подставив ее под кран, включил холодную воду. Подержав ее там минут несколько, пока не устала рука, Джордж чуть отжал тряпку и приложил ее к разбитому носу. Он закрыл кран, когда из соседней комнаты раздался голос Бабули:

– Подойди сюда, малыш. Иди сюда, твоя Бабуля хочет обнять тебя.

Джордж хотел закричать, но не смог издать ни звука. Зато звуки доносились из комнаты: скрип кровати, будто что-то тяжелое переворачивается и приподнимается на ней, – о Господи, это было похоже на то, что Бабуля пытается… что она выбирается из кровати!

– Малыш! Иди-ка сюда! Немедленно!!!

Джордж с ужасом увидел, что его ноги подчиняются этой команде. Он хотел остановиться, но они продолжали медленно шагать по линолеуму кухни, не подчиняясь приказам хозяина: правая нога. левая, снова правая, шаг за шагом приближаясь к…

«Она ВЕДЬМА, Боже мой, она ведьма, что же теперь будет? Господи, помоги, помоги, ПОМОГИ!!!»

Джордж вошел уже в Бабулину комнату и с ужасом увидел, что она не только хотела, но и действительно выбралась из постели и сидела в своем старом белом кресле, которое пустовало уже 4 года – с тех пор, как Бабуля стала слишком тяжела, чтобы двигаться, и слишком мало стала понимать, где она находится… Но теперь она лишилась и следов старческого маразма. Лицо ее было жирным и обвисшим, но тупое выражение исчезло, будто его никогда и не было, будто это была лишь маска, предназначенная для глупых мальчишек и усталых одинокие женщин. Ночная сорочка сползла с плеча, обнажая огромное рыхлое тело. Покрывало с постели было сброшено на пол… Бабуля медленно поднимала тяжелые желтоватые руки:

– Я хочу обнять тебя, Джордж. Не хнычь. Не маленький уже. Подойди к Бабуле.

Джордж пытался – и не мог противостоять силе ее притяжения. Его тело подчинялось приказам старой ведьмы, а мозг был пленником, бессильным, не способным ничего изменить. Лицо его искривилось от невероятного напряжения, по лбу ручьями бежал пот, дрожали ноги… В любом случае, он докажет Бадди, что не боялся Бабули. Он подойдет к ней – что ж, по крайней мере тот не назовет его трусливым щенком.

Руки с длинными желтыми ногтями уже почти касались Джорджа, когда слева от него раздался звон стекла, и сквозь разбитое окно в комнату ворвался ветер, кружа залетевшие листья и какие-то бумаги, развевая волосы и сорочку Бабули.

Теперь Джордж смог кричать. Он отпрянул от протянутых рук, и Бабуля издала странный шипящий звук, сжимая и разжимая в воздухе свои клешни, шевеля толстыми бескровными губами.

Ноги все еще не слишком слушались Джорджа, он упал на пол и, продолжая кричать, пополз из комнаты. Бабуля медленно поднималась из кресла – огромная, жирная туша, нависающая над обезумевшим от страха ребенком. Мертвая -и в то же время живая, куда более живая, чем все эти 4 года… Джордж понял вдруг, ЧТО означает это объятие, и это открытие поразило его. Бабуля схватила его за рубашку, и Джордж ощутил на мгновение холод мертвого тела, он отчаянно рванулся, оставив в цепкой старой руке кусок своей рубашки – и оказался на кухне.

Он убежит в ночь. Немедленно. Сейчас. И пусть кого-нибудь другого обнимает злая ведьма, его Бабуля. А мама, когда вернется, увидит живого сына.

Но в дверях выросла огромная уродливая тень. Отступать было некогда, и смертельный, леденящий кровь ужас охватил Джорджа… В это мгновение зазвонил телефон. Джордж схватил трубку и закричал – он просил помощи, умолял, чтобы его спасли – но ни звука не вырвалось из сдавленного страхом горла. Бабуля стояла в дверях в своей розовой рубашке, опираясь огромными руками о косяк, желтые волосы обрамляли оплывшее зловещее лицо… Она усмехалась.

– Руфь? – это был голос тети Фло, едва слышный сквозь треск и завывание. – Руфь, это ты? – тетя Фло из Миннесоты, две тысячи миль отсюда.

– Помогите! – прокричал Джордж, и все, что вырвалось из него, был сдавленный хриплый шепот.

Бабуля медленно двинулась к нему, протягивая руки, сжимая и разжимая их в воздухе. Она ждала этого объятия 5 лет – и теперь не хотела отступать.

– Руфь, ты меня слышишь? Здесь такая буря, и мне… мне стало страшно… Связь плохая… Руфь, я не слышу!

– Бабуля, – произнес наконец Джордж. Желтая туша нависла над ним.

– Джордж? – голос тети Фло неожиданно стал прекрасно слышен, будто она была рядом. – Джордж, это ты?

Он отступал от надвигающихся рук – и обнаружил, что сам, как последний идиот, отрезал себе путь к отступлению, забившись в угол между раковиной и кухонным шкафом. Ужас сковал все его существо, и он мог только повторить в трубку снова и снова:

– Бабуля! Бабуля! Бабуля!

Холодные руки прикоснулись к его горлу, и Джордж уже едва слышал далекий, словно доносящийся не только с расстояния в тысячи миль, но и пролетевший сквозь года голос тети Фло:

– Скажи ей лечь, Джордж. Скажи, что она должна это сделать во имя твое – и во имя ее отца. Ее духовного отца звали ГАСТУР. Успокойся, и скажи ей это…

Морщинистая рука с неожиданной силой дернула шнур. Телефон отключился. Джордж сжался в комок в своем углу, огромная зловещая тень накрыла его…

– Ложись! Успокойся! Именем Гастура! Гастур! Ложись!

Ее руки смыкаются на шее Джорджа, холодные как лед и…

– Ты должна! – кричал мальчик. – Тетя Фло сказала – именем Гастура! Моим именем!

… и сжимают ее в объятии, неотвратимом, как смерть… сжимают…

Когда огни старенького авто часом позже загорелись вдалеке на дороге, Джордж сидел за столом перед так и не прочитанным учебником истории. Он встал, подошел к двери, отпер ее… Телефон с оборванным шнуром безжизненно молчал. Ветер на улице, чуть утихнув, шуршал желтыми листьями. Мама вошла, стряхнула прилипший к пальто лист:

– Ах, такая непогода. У тебя как, все нормаль… Джордж! Джордж, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?! – кровь отхлынула от ее лица, ставшего мертвенно-бледным, глаза расширились.

– Бабуля, – сказал мальчик. – Она умерла. И заплакал.

Мать обняла его и устало прислонилась к стене, словно из нее разом ушли все силы.

– Джордж… что-нибудь еще? Что ЕЩЕ случилось? – Ветер разбил веткой окно в ее комнате. Мама отпустила его, вгляделась в лицо и, не говоря ни слова, быстрыми шагами направилась в комнату Бабули.

Она вернулась с обрывком зеленой ткани в руках – это был клочок рубашки Джорджа. – Я вынула из ее рук, – прошептала мама.

– Я ни о чем не буду сейчас говорить, – устало ответил Джордж. – Слишком хочется спать. Позвони тете Фло, если хочешь. Спокойной ночи, я пойду.

Он пошел в комнату, оставив приоткрытой дверь, чтобы слышать, что делает мама. Она так и не позвонила тете Фло ночью – потому что был поврежден шнур. Не будет этого и следующим вечером – потому что незадолго до ее прихода домой Джордж произнесет пару десятков странных слов (некоторые изуродованная Латынь, другие – заклинания друидов) – и за две тысячи миль отсюда тетя Фло скоропостижно скончается от инфаркта.

Он разделся и лег в постель, заложив руку за голову. Медленно, постепенно на лице его проступила зловещая жуткая усмешка. Теперь все – ВСЕ – будет по-другому. Например, Бадди.

Бедняга, он ведь, вернувшись, опять возьмется за свое: Пытка Краснокожих и прочие щенячьи штучки, – и Джордж, возможно, позволит ему поразвлечься на виду у других…

Но ночью, когда они останутся одни в этой темной спальне… Джордж беззвучно рассмеялся. Как говорит тот же Бадди, это – Классика!

ПРОТОКА

– В те дни Протока была шире, – сообщила Стелла Фландерс правнукам в последнее лето своей жизни, то самое лето, по прошествии которого ей стали являться призраки. Дети слушали старушку, широко открыв глаза, и даже ее сын. Олден, что-то строгавший на крыльце, повернулся к ней. Случилось это в воскресенье, а по воскресеньям Олден не выходил в море, сколь бы высоко ни поднималась цена на выловленных им омаров.

– О чем ты, баб? – спросил Томми, но старушка не ответила.

Она тихо сидела в кресле-качалке у холодной плиты, ее шлепанцы размеренно постукивали по полу.

– О чем она? – спросил Томми у матери.

Лоис только покачала головой, улыбнулась и отправила детей собирать ягоды. Она забыла, подумала Стелла. Или даже не знала

Протока была шире в те дни. Если кто и знал об этом, так только Стелла Фландерс. Она родилась б 1884 году, старше ее на Козьем острове никого не было. И за всю жизнь она. так и не побывала на материке.

Любишь ли ты? Вопрос этот вновь и вновь возникал у нее в голове, а она даже не знала, что он означает.

Наступила осень, холодная осень, без привычных дождей, окрашивающих листву в удивительные цвета, как на Козьем острове, так и в Голове Енота, деревеньке на другой стороне Протоки. Порывы ледяного ветра обрушивались на остров, и каждый отдавался в ее сердце.

Девятнадцатого ноября, когда первые снежинки упали на землю с неба цвета белого хрома, Стелла праздновала день рождения. Почти все соседи пришли поздравить ее. Хэтти Стоддард, ее мать умерла от воспаления легких в 1954 году, а отец пропал вместе с «Танцовщицей» в 1941-м. Ричард и Мэри Додж. Ричард едва ковылял, тяжело опираясь на палку: его совсем замучил артрит. Сара Хейвлок: ее мать, Аннабелль, была ближайшей подругой Стеллы. Они вместе проучились в островной школе восемь лет, а потом Аннабелль вышла замуж за Томми Фрейна, который в пятом классе дергал ее за косички, доводя до слез. А мужем Стеллы стал Билл Фландерс, который однажды вышиб у нее из рук все учебники (они попадали в грязь, но Стелла не заплакала). Аннабелль и Томми давно уже покинули их, а из семерых детей Фрейнов на острове осталась одна Сара. Ее муж, Джордж Хейвлок, которого все звали Большим Джорджем, погиб на материке в 1967 году, том самом, когда не ловилась рыба. Топор провернулся в его руке, перерубил артерию, кровь вытекла, и три дня спустя его похоронили на острове. И когда Сара пришла на вечеринку и воскликнула:

«С днем рождения, бабуля!» – Стелла тепло обняла ее, закрыла глаза,

(любишь ли ты любишь ли ты?)

но не заплакала.

Наступил черед и гигантского праздничного пирога. Испекла его Хэтти со своей лучшей подругой, Верой Спрюс. Все гости прокричали: «С днем рождения!» – и их голоса заглушили ветер... пусть и на какие-то мгновения. Даже Олден присоединился к общему хору, хотя обычно раскрывал рот лишь при исполнении гимнов в церкви, да так старался, что от натуги у него даже краснели уши. На пироге горели девяносто пять свечей, но даже громкие поздравления не помешали Стелле расслышать завывание ветра, хотя с годами слух ее потерял былую остроту. Ей подумалось, что ветер зовет ее по имени.

– Я вовсе не одна такая, – хотелось ей сказать детям Лоис. – В мое время многие жили и умирали на острове. Тогда не было почтового катера. Бык Саймс отвозил почту, когда получал ее. И парома не было. Если возникала необходимость попасть в Голову Енота, муж отвозил тебя на своей рыбацкой лодке. И унитазы со сливом появились на острове лишь в 1946 году. Первый – в доме сына Быка. Гарольда, в тот самый год, когда инфаркт хватил Быка в тот самый момент, когда он расставлял капканы. Я помню, как Быка несли домой. Я помню, как его завернули в брезент. Я помню, как из брезента торчал один из зеленых сапог Быка. Я помню...

И они спросили бы:

«Что, баб? Что ты помнишь?»

Что она могла им ответить? Помнила ли она что-то еще?

В первый день зимы, через месяц или около того после дня рождения, Стелла открыла дверь черного хода, чтобы принести дрова для печи, и увидела на крыльце мертвого воробья. Она осторожно нагнулась, подняла его за ножку и оглядела.

– Замерз, – изрекла она, но внутри у нее прозвучало другое слово. Последний раз она видела замерзшую птицу сорок лет назад – в 1938 году. Том самом, когда Протоку сковал лед.

По телу пробежала дрожь. Стелла поплотнее запахнула пальто и бросила мертвого воробья в ржавую бочку, которая служила печью для сжигания мусора. День выдался холодным. Небо сияло глубокой синевой. В день ее рождения выпало четыре дюйма снега. Но потом он стаял, оголив землю. «Скоро снова ляжет», – сказал накануне в магазине Ларри Маккин с таким умным видом, будто приход зимы зависел от его хотения.

Стелла подошла к поленнице, загрузилась дровами, направилась к дому. Тень, выхваченная солнцем, следовала за ней.

У самой двери черного хода, там, где лежал мертвый воробей, Стелла услышала голос Билла... хотя Билл уже двенадцать лет как умер от рака.

– Стелла, – промолвил Билл, и она увидела его тень, легшую рядом с ее тенью, более длинную, но такую же четкую, тень Билла с тенью шляпы, как всегда чуть сдвинутой набекрень.

Стелла попыталась закричать, но крик застрял у нее в горле, не добравшись до губ.

– Стелла, – повторил Билл, – может, махнем на материк? Возьмем старый «форд» Норма Джолли и отправимся поразвлечься во Фрипорт? Что скажешь?

Стелла резко обернулась, едва не выронив дрова, но никого не увидела. Пустой двор, далее заросшая сорняками земля, а за ней край всего сущего, магическая граница

– Протока... и материк.

– Баб, что такое Протока? – могла бы спросить Лона... хотя так и не спросила.

И она могла бы дать ответ, который каждый рыбак знал наизусть: Протока – это полоска воды между двумя полосками суши, полоска воды, открытая с обоих торцов. Отсюда и старая шутка ловцов омаров: как определиться с показаниями компаса в тумане? По очень блинной Протоке между Джонспортом и Лондоном.

– Протока – это вода между островом и материком, – ответила бы она, угощая детей пирожками с мелиссой и горячим чаем, щедро сдобренным сахаром.

– Это я хорошо знаю, так же хорошо, как знаю имя моего мужа... как знала его манеру носить шляпу.

– Баб? – спросила бы Лона. – Как получилось, что ты так и не пересекла Протоку?

– Лапочка, – ответила бы она, – я не видела в этом смысла.

В январе, через два месяца после дня рождения Стеллы, Протока замерзла, впервые после 1938 года. По радио предупреждали, как островитян, так и жителей материка, что лед непрочный, но Стиви Макклеланд и Расселл Боуи, как следует накачавшись яблочным вином, отправились покататься на снегоходе Стиви. Конечно же, снегоход провалился под лед. Стиви удалось выкарабкаться (хотя обмороженную ногу пришлось ампутировать), а вот Расселла Боуи Протока забрала к себе.

Двадцать пятого января состоялось поминальное богослужение по Расселлу. Стелла стояла, опираясь на руку своего сына Олдена, подпевавшего громовым голосом. Потом Стелла сидела рядом с Сарой Хейвлок, Хэтти Стоддард и Верой Спрюс в зале муниципалитета, освещенная пламенем камина. Поминали Расселла пуншем и сандвичами с сыром, нарезанными аккуратными треугольниками. Мужчины то и дело выходили за дверь, чтобы приложиться к кое-чему покрепче пунша. Вдова Расселла Боуи, потрясенная случившимся, с красными от слез глазами, расположилась рядом с Эвеллом Маккракеном, священником. Она была на седьмом месяце (ждала уже пятого ребенка), и Стелла, пригревшись у огня, подумала: Наверное, скоро она пересечет Протоку. Переселится во Фрипорт или Льюистон, пойдет в официантки.

Она повернулась к Вере и Хэтти, послушала, о чем те толкуют.

– Нет, я этого не слышала, – говорила Хэтти. – Так что сказал Фредди?

Речь шла о Фредди Динсморе, старейшем мужчине на острове (Он, однако, на два года моложе меня, с удовлетворением отметила Стелла),

Который в 1960 году продал свой магазин Ларри Маккину и с тех пор удалился от дел.

– Он сказал, что не припоминает такой зимы. – Вера достала вязанье. – Он говорит, что теперь многие заболеют.

Сара Хейвлок посмотрела на Стеллу и спросила, была ли на ее памяти такая зима. Первый снег давно стаял, обнажив голую, смерзшуюся бурую землю. Днем раньше Стелла прошла тридцать ярдов по полю, что начиналось за двором, держа руку на высоте бедра, и трава при соприкосновении с рукой ломалась со звуком, напоминающим бьющееся стекло.

– Нет, – ответила Стелла. – Протока замерзала в 1938 году, но тогда выпал снег. Ты помнишь Быка Саймса, Хэтти? Хэтти рассмеялась.

– Думаю, у меня еще остался синяк на заднице после его щипка на новогодней вечеринке 1953 года. Ущипнул от души. А чего ты его вспомнила?

– Бык и мой благоверный в тот год пересекли Протоку по льду. В феврале. Надели снегоступы и потопали в таверну «Дорритс» в Голове Енота. Выпили по стопке виски и вернулись тем же путем. Они еще и меня с собой звали. Все равно что мальчишки, решившие на салазках прокатиться.

Они в изумлении смотрели на нее. Даже Вера, хотя она-то наверняка слышала эту историю раньше. Если верить сплетням. Бык и Вера когда-то жили вместе, хотя, глядя нынче на Веру, с трудом верилось, что Вера когда-то была молодой.

– И ты не пошла? – спросила Сара. Возможно, перед ее мысленным взором возникла Протока, белая до голубизны в холодном свете зимнего солнца, сверкающая ледяными кристаллами. И Стелла, шагающая по океану, словно Иисус по воде, покидающая остров единственный раз в жизни, не на лодке, а на своих двоих...

– Нет, – ответила Стелла. Внезапно она пожалела о том, что не захватила с собой вязанье. – Не пошла с ними.

– А почему?– в недоумении полюбопытствовала Хэтти.

– Потому что стирала, – отрезала Стелла, и в этот момент Мисси Боуи, вдова Расселла, разразилась рыданиями. Стелла обернулась и увидела Билла Фландерса, в его клетчатом красно-черном пиджаке, сдвинутой набекрень шляпе, с сигарой «Герберт Тейритон» во рту и второй, засунутой про запас за ухо. Она почувствовала, как на мгновение остановилось сердце, потом забилось вновь, и даже тихонько ахнула, но никто из женщин ее не услышал, потому что все смотрели на Мисси.

– Бедняжка, – проворковала Сара.

– Может, оно и к лучшему, – буркнула Хэтти. Она порылась в памяти в поисках слов, достойных Расселла Боуи, и нашла их. – Никчемный человек. Ничтожество. Можно сказать, что ей просто повезло.

Стелла ничего этого не слышала. Здесь же сидел Билл, так близко от преподобного Маккракена, что тот мог бы ущипнуть его за нос, если бы захотел. Выглядел он лет на сорок, черноглазый, во фланелевых брюках, в прорезиненных ботинках и в серых шерстяных носках.

– Мы ждем тебя. Стел, – сказал Билл. – Переходи Протоку, посмотри на материк. В этом году снегоступы тебе не понадобятся.

Он сидел в зале муниципалитета как живой, а потом в камине треснула веточка, и он исчез. А преподобный Маккракен начал успокаивать Мисси Боуи, словно Билл и не появлялся.

В тот вечер Вера позвонила Энни Филлипс по телефону и в разговоре упомянула о том, что Стелла Фландерс неважно выглядела, очень неважно.

– Олдену придется попотеть, чтобы увезти ее с острова, если она заболеет, – ответила Энни. Олден Энни нравился, потому что ее сын Тоби как-то сказал ей, что Олден не пьет ничего крепче пива. Сама Энни и вовсе воздерживалась от алкоголя.

– Если он и сможет увезти ее отсюда, то лишь в коме, – ответила Вера. – Когда Стелла говорит: «Лягушка», – Олден прыгает. Олден не шибко умен, знаешь ли. Он у Стеллы под каблуком.

– Правда? – спросила Энни. тут в трубке заскрежетало. Какое-то мгновение Вера еще слышала голос Энни, только голос – не слова, а потом пропал и он. Порыв ветра оборвал телефонный провод, то ли у пруда Годлина, то ли у бухты Борроу, там, где он выходил из-под Протоки. А может, авария случилась на материке, у деревни Голова Енота... Какой-нибудь шутник мог сказать, что это Расселл Боуи порвал подводный кабель своей холодной рукой.

В семистах футах от Веры Стелла Фландерс лежала под стеганым одеялом и прислушивалась к музыкальному храпу Олдена, доносящемуся из соседней комнаты. Она вслушивалась в храп, чтобы не слышать ветер... но все равно слышала, слышала его завывание над замерзшей Протокой, полутора милями воды, которые теперь сковал лед, накрыв лобстеров, рыбу, а может, и тело Расселла Боуи, который каждый апрель приезжал на стареньком мини-тракторе, чтобы вскопать ей огород.

Кто же вспашет мне огород в этом апреле? – гадала Стелла, замерзая даже под толстым стеганым одеялом. И, словно во сне, ей ответил ее голос: Любишь ли ты? Под очередным порывом ветра задребезжало окно. Оно словно говорило с ней, но Стелла отвернулась, чтобы не слышать слов. И не заплакала.

– Баб, – могла бы настаивать Лона (она никогда не сдавалась, эта девочка, совсем как ее мать, а еще раньше бабушка), – ты же не сказала нам, почему ты так и не пересекла Протоку.

– А зачем, дитя? Все, что нужно, я имела и на Козьем острове.

– Но он такой маленький. Мы живем в Портленде. Там ходят автобусы!

– Насмотрелась я на ваши города по телевизору. Лучше уж здесь поживу.

Хол даром что младше, зато дотошнее. Он бы не спрашивал об одном и том же, как его сестра, зато его вопросы били бы прямо в цель. «А тебе никогда не хотелось на материк, бабушка? Никогда?»

И она наклонилась бы к нему, взяла за руки и рассказала бы о том, как ее отец и мать приехали на остров вскоре после свадьбы, как дед Быка Саймса взял отца Стеллы на свое судно. Она рассказала бы, что ее мать беременела четыре раза, но один раз случился выкидыш, а еще один ребенок умер через неделю после рождения. Она уехала бы с острова, если б они могли спасти ребенка в больнице на материке, но, разумеется, он умер до того, как они успели подумать об этом.

Она рассказала бы им, как Билл принял у нее роды Джейн, их бабушки, но не упомянула бы о другом. О том, что потом он ушел в ванную, где его сначала вырвало, а потом он рыдал, как истеричка. Джейн, разумеется, покинула остров в четырнадцать лет: поехала учиться в среднюю школу. Девушки больше не выходят замуж в четырнадцать лет, но Стелла, увидев, как Джейн поднимается в лодку с Бредли Максвеллом, который перевозил детей на материк и обратно, сердцем поняла, что Джейн уходит навсегда, хотя какое-то время она и возвращалась на остров. Она рассказала бы им о том, как Олден появился десять лет спустя, когда они уже перестали и надеяться, да так и остался с ними, вечным холостяком. Стеллу это даже радовало, потому что умом Олден не отличался, а многие женщины хотели бы заполучить в мужья тугодума, но с добрым сердцем (она не стала бы говорить детям, что такие союзы не выдерживают проверки временем).

Она могла бы сказать: «Луис и Маргарет Годлин родили Стеллу Годлин, которая стала Стеллой Фландерс. Билл и Стелла Фландерс родили Джейн и Олдена Фландерс, и Джейн Фландерс стала Джейн Уэйкфилд. Ричард и Джейн Уэйкфилд родили Лоис Уэйкфилд, которая стала Лоис Перролт. Дэвид и Лоис Перролт родили Лону и Хола. Это ваши фамилии, дети. Вы – Годлин-Фландерс-Уэйкфилд-Перролт. Ваша кровь – в камнях этого острова, и я остаюсь здесь, потому что материк слишком далеко. Да, я люблю. Я люблю, во всяком случае, пыталась любить, но воспоминания слишком живы и глубоки, и я не могу пересечь Протоку. Годлин-Фландерс-Уэйкфилд-Перролт...»

Исходя из сообщения Национальной метеослужбы этот февраль выдался самым суровым за все время наблюдений за погодой, и к середине месяца Протоку сковал крепкий лед. Снегоходы сновали взад-вперед, иной раз переворачивались, когда старались взобраться на слишком крутой ледовый торос. Дети пытались кататься на коньках, но слишком бугристый лед лишал это занятие всякого удовольствия, так что им пришлось возвращаться на Годлиновский пруд. Произошло это, однако, лишь после того, как .Джастин Маккракен угодил коньком в трещину и упал, сломав ногу. Его увезли в больницу на материке, где доктор, который ездил на «корветте», сказал ему: «Сынок, ногу тебе подлечим, будет как новая».

Фредди Динсмор скоропостижно скончался через три дня после того, как Джастин Маккракен сломал ногу. В конце января Фредди заболел гриппом, но врача вызывать не стал, говоря всем: «Обычная простуда, нечего было выходить за почтой без шарфа». Он лег в кровать и умер, прежде чем его успели перевезти на материк и подключить к тем машинам, которые всегда стояли наготове в ожидании таких, как Фредди. Его сын Джордж, отъявленный пьяница, несмотря на почтенный возраст (шестьдесят восемь лет), нашел Фредди в постели, с «Бангор Дейли» в одной руке и разряженным «ремингтоном», лежащим рядом с другой. Вероятно, перед тем как умереть, Фредди думал о том, чтобы почистить ружье. Джордж Динсмор ушел в трехнедельный запой, поговаривали, что запой финансировал тот, кто знал, что Джордж получит страховку отца. А Хэтти Стоддард говорила всем, кто хотел ее слушать, что старый Джордж Динсмор – позор рода человеческого и ничуть не лучше шлюхи, отдающейся за деньги.

Эпидемия гриппа бушевала вовсю. В том феврале каникулы длились две недели, а не одну: многие ученики болели. «Отсутствие снега способствует распространению инфекции», – говорила Сара Хейвлок.

К концу месяца, когда люди с надеждой ждали марта, заболел гриппом и Олден Фландерс. С неделю он ходил больной, а улегся в постель, лишь когда температура поднялась до ста одного градуса [По шкале Фаренгейта: соответственно чуть выше 38 градусов по Цельсию]. Как и Фредди, вызвать врача он отказался, отчего Стелла очень волновалась. Но Олден был помоложе Фредди: в мае готовился разменять всего-то седьмой десяток.

Наконец посыпал снег. На День святого Валентина выпало шесть дюймов, еще тесть двадцатого, а уж двадцать девятого навалило целый фут. Снег белой полосой лежал между берегом и материком, там, где в это время обычно серела вода. Несколько человек сходили на материк и вернулись обратно. Обошлись без снегоступов: снег смерзся в блестящую твердую корку. Должно быть. выпили на материке виски, думала Стелла, но только не в таверне «Дорритс». Та таверна сгорела дотла в 1958 году.

И все четыре раза она видела Билла. Однажды он сказал ей: «Ты должна прийти на материк, Стелла. Мы потанцуем. Что скажешь?»

Она ничего не могла сказать. Рот затыкал ее кулак.

– Здесь есть все, что мне нужно, – сказала бы она им. -Радио, теперь и телевизор, а больше от мира, существующего за Протокой, мне ничего не нужно. Каждый год я собираю с огорода, урожай. Лобстеры? И что, у нас всегда был чугунок похлебки из лобстеров, который мы прятали в кладовую всякий раз, когда приходил священник, чтобы он не видел, что мы едим суп бедняков.

Я видела погоду хорошую и плохую, случалось, что я задавалась вопросом, каково это – покупать вещи в магазине «Сирс», а не заказывать их по каталогу, или отправиться на фермерскую ярмарку вместо того, чтобы покупать продукты в магазине, или посылать Олдена на материк за чем-то особенным, вроде индейки на Рождество или бекона на Пасху... А однажды мне даже захотелось, только однажды, постоять на улице Конгресса в Портленде, посмотреть на людей в машинах и на тротуарах, одновременно увидеть больше людей, чем жило в те дни на всем острове... Стоило захотеть этого, как захотелось бы чего-то еще. Я не замечаю за собой никаких странностей. Я не чудачка, это даже не возрастное. Моя мать говаривала: «Главное в этом мире – чувствовать разницу между желаниями и возможностями». Я в это верю до сих пор. Я считаю, что лучше рыть вглубь, чем вширь. Эта земля моя, и я ее люблю.

В середине марта, в один из дней, когда небо побелело и прижалось к земле, Стелла Фландерс уселась на кухне в последний раз, в последний раз зашнуровала сапоги на костлявых голенях. в последний раз повязала шею ярко-красным шерстяным шарфом (рождественский подарок Хэтти, полученный тремя годами раньше). Под платье она поддела теплое белье Олдена. Резинка кальсон оказалась точно под мышками, подол рубашки прикрыл колени.

Снаружи вновь поднялся ветер, синоптики обещали снегопад во второй половине дня. Стелла надела пальто и варежки. Подумав, натянула рукавицы Олдена поверх своих. Олден поправлялся после гриппа, и этим утром он и Харли Блад отправились чинить дверь в доме Мисси Боуи, которая родила девочку. Стелла видела несчастную малютку: вылитый отец.

Она подошла к окну, посмотрела на Протоку, нашла Билла там, где и ожидала: он стоял на полпути между островом и Головой Енота, стоял на Протоке, совсем как Иисус на воде, махал ей рукой, как бы говоря, что время поджимает и она должна поспешить, если хочет ступить на материк в этой жизни.

– – Только если ты этого хочешь, Билл, – сердито бросила Стелла. – Бог свидетель, у меня такого желания нет.

Но ветер произнес другие слова. Она хотела. Она хотела отправиться в это путешествие. Зима далась ей нелегко: досаждал артрит, суставы пальцев и коленей то горели огнем, то леденели. Один глаз стал видеть гораздо хуже. словно в сумраке (на днях Сара сказала, с явной неохотой, что пленочка, появившаяся на нем. когда Стелле исполнилось шестьдесят, стала плотнее и заметнее). А главное, вернулась сильная пульсирующая боль в желудке, и два дня назад, поднявшись в пять утра и прошлепав в туалет по холоднющему полу, она увидела в унитазе алую кровь. В это утро к крови добавилась дурно пахнущая слизь, а во рту появился привкус меди.

Боль в желудке последние пять лет появлялась и исчезала, усиливалась и слабела, но Стелла с самого начала знала, что это рак. От рака умерли ее мать, и отец, и отец матери. Ни один из них не дожил до семидесяти лет, и Стелла полагала, что она побила все рекорды страховщиков.

– Ты ешь как лошадь, – с улыбкой сказал ей Олден прямо перед тем, как вновь появились боли, а в утреннем кале показалась кровь. – Разве ты не знаешь, что в твоем возрасте старики клюют как птички?

– Помолчи, а не то я тебя взгрею! – Стелла подняла руку, а ее седовласый сын, притворно сжавшись в комок, закричал:

– Не надо, мама! Беру свои слова назад!

Да, ела она с аппетитом, не потому, что хотелось, но в уверенности (в этом она не отличалась от других своих сверстников), что рак оставит ее в покое, если как следует кормить его. Возможно, это срабатывало, хотя бы на время. Кровь в кале появлялась и исчезала, случалось, что ее довольно-таки долго не было вовсе. Олден привык к тому, что она брала добавку (а то и две, когда становилось особенно худо), но Стелла не поправлялась ни на фунт.

А теперь рак, судя по всему, прорвался через, как говорили лягушатники,уровень сопротивления (фр.)]

телла направилась к двери, увидела кепку Олдена с меховыми наушниками, висящую на одном из крючков в прихожей. Надела ее, козырек оказался на уровне кустистых седых бровей, последний раз оглянулась, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Заметила, что дрова в печи догорели, а Олден слишком выдвинул заслонку. Сколько раз она ни твердила ему одно и то же, он никогда не мог оставить нужный зазор.

– Олден, теперь на зиму тебе потребуется вдвое больше дров, – пробормотала она, вернулась к печи, открыла дверцу, и тут же лицо ее перекосила гримаса. Она захлопнула дверцу, дрожащими пальцами задвинула заслонку. На мгновение, только на мгновение, она увидела в углях лицо своей ближайшей подруги, Аннабелль Фрейн. Как живое, даже с родинкой на щеке. Неужели Аннабелль подмигнула ей? Она подумала о том, чтобы оставить записку Олдену, объяснить, куда она ушла, но решила, что Олден скорее всего дойдет до всего сам, пусть и не сразу.

Прикидывая про себя текст (С первого дня зимы я вижу твоего отца, и он говорит, что умирать совсем не страшно. Во всяком случае, я думаю, что он это говорит...), Стелла вышла в белизну дня.

Ветер набросился на нее, и она едва успела схватить кепку Олдена. Иначе ветер ради шутки сорвал бы ее с головы и унес прочь. Холод, казалось, отыскивал каждую щелочку в одежде и заползал в нее. Сырой мартовский холод, пахнущий мокрым снегом.

По склону холма Стелла спустилась к бухте, стараясь шагать по пятнам золы и уголькам, рассыпанным Джорджем Динсмором. Однажды

Джордж получил подряд на расчистку дороги в Голове Енота, но во время сильного снегопада в 1977 году перебрал ржаного виски и своим грейдером сшиб не один, не два, а три столба. В итоге в голове пять дней не было света. Стелла помнила это странное зрелище: полная темнота на другой стороне Протоки. Они-то привыкли видеть на том берегу яркие огни деревни. Теперь Джордж работал на острове. Поскольку грейдера здесь не было, он не мог причинить большого вреда.

Проходя мимо дома Расселла Боуи, она увидела приникшую к окну Мисси, бледную как молоко. Помахала ей рукой. Мисси ответила тем же.

Стелла сказала бы им.:

– На острове мы всегда держались дружно. Когда у Герда Хепрейда лопнул сосуд в груди, мы целое лето отказывали себе во всем, собирая деньги на операцию, которую ему сделали в Бостоне, но зато Герд вернулся живой, слава Богу. Когда Джордж Динсмор посшибал эти столбы и электрокомпания наложила арест на его дом, мы позаботились о том, чтобы расплатиться с электрокомпанией и обеспечить Джорджа работой. Так что ему хватало на сигареты и выпивку. Почему нет? Другого занятия, кроме как пить, в свободное время он не находил, но работы не боялся, вкалывал как лошадь. Вот столбы он повалил только потому, что расчищать снег пришлось поздним вечером, а вечерами Джордж трезвым не бывал. Его отец по крайней мере продолжал его кормить. Теперь Мисси Боуи родила еще одного ребенка. Может, она останется здесь, будет жить на пособие. Скорее всего этих денег на жизнь не хватит, но тогда ей помогут. Может, она и уедет, но здесь она точно не умрет с голоду... и послушайте. Лона и Хол: если она останется, если зацепится за этот маленький мир с маленькой Протокойпоодну сторону и большой – по другую, в чем-то ей будет легче. чем подавать суп в Льюистоне, пончики в Портленде или коктейли в «Нэшвилл Норт» в Бангоре. И мне уже достаточно много лет, чтобы знать, о чем именно идет речь. Я толкую о жизненном укладе, даже о самой жизни.

Они приглядывали друг за другом и в остальном, но об этом Стелла не стала бы говорить своим правнукам. Дети этого бы не поняли, так же, как Лоис и Дэвид, хотя Джейн знала, что к чему. Когда у Нормана и Этти Уилсон родился ребенок-дебил, с монголоидными чертами лица, плавающими глазами, головой в рытвинах, вывернутыми ножками, преподобный Маккракен пришел и окрестил ребенка, а днем позже появилась Мэри Додж, повитуха, принявшая добрую сотню родов. Норман увел Этти в бухту, чтобы посмотреть на новую лодку Френка Чайлда. Этти пошла, хотя едва передвигала ноги. но у двери остановилась, посмотрела на Мэри Додж, которая спокойно сидела у колыбели и вязала. Мэри подняла голову, их взгляды встретились, и Этти разрыдалась. «Пошли, – поторопил Норман: по голосу чувствовалось, что он расстроен. – Пошли, Этти, пошли». Когда же они вернулись часом позже, ребенок умер, прямо в колыбельке, во сне. Господь Бог избавил его от страданий. А за много лет до этого, до войны, во времена Депрессии, три маленькие девочки, возвращаясь домой из подготовительного класса, встретили мужчину, который предлагал показать им колоду карт с изображениями разных собачек, если они пойдут с ним в кусты. А в кустах мужчина говорил каждой, что сначала они должны потрогать его «штучку». Одной из этих девочек была Герт Саймс, которая в 1978 году удостоилась титула «Учитель года штата Мэн» за успехи в средней школе Брансуика. Герт, тогда пятилетняя, сказала отцу, что у мужчины недоставало пальцев на руке. Вторая девочка с ней согласилась. Третья ничего такого не заметила. Стелла помнила, как в один летний грозовой день Олден ушел, не сказав куда, хотя она и спрашивала. Выглянув из окна, она увидела, как Олден встретился с Быком Саймсом, а потом к ним присоединился Фредди Динсмор. На берегу бухты она углядела своего мужа, хотя с утра отправила его в море. Подошли другие мужчины, человек десять, среди них Стелла заметила и предшественника преподобного Маккракена. И тем же вечером около Слай-дерс-Пойнта, там, где скалы торчат из воды, как драконьи клыки, нашли утонувшего мужчину по фамилии Дэниэль. Большой Джордж Хейвлок нанял этого Дэниэля, чтобы тот помог ему подправить фундамент. Приехал он из Нью-Хэмпшира, умел ладить с людьми, нашел себе приработок и после того, как Большой Джордж рассчитался с ним... даже ходил в церковь. Вероятно, говорили все, Дэниэль пошел прогуляться к Слайдерс-Пойнту, поскользнулся на мокром граните и свалился в воду. Сломал шею и разбил голову. Поскольку никто не знал, есть ли у Дэниэля родственники, похоронили его на острове, и предшественник преподобного Маккракена прочитал над его могилой молитву, упомянув, каким хорошим работником был усопший и как усердно трудился, несмотря на то что на правой руке у него недоставало двух пальцев. Затем он благословил покойника, после чего все, кто присутствовал на похоронах, собрались в зале муниципалитета, где пили пунш и ели сандвичи с сыром, и Стелла так и не спросила своих мужчин, что они делали в тот день, когда Дэниэль свалился с обрыва в Слайдерс-Пойнте.

– Дети, – сказала бы она своим правнукам, – мы всегда держались друг за друга. Иначе не могли, потому что Протока была шире в те дни, и, когда ревел ветер, неистовствовал прибой, да еще рано темнело... чего уж скрывать, мы чувствовали себя такими маленькими – пылинками перед взором Господа. Естественно, мы держались за руки, стоя плечом к плечу.

Мы держались за руки, дети. а если и случалось, что у нас возникали мысли, а зачем все это надо, достоин ли остров нашей любви, то причиной тому был рев ветра и грохот прибоя долгими зимними ночами, – мы боялись.

Нет, у меня никогда не возникало желания покинуть остров. Я жила здесь. И Протока была шире в те дни.

Стелла спустилась к бухте. Посмотрела направо, налево. Ветер раздувал ее пальто, словно флаг. Если б она кого-то увидела, то пошла бы дальше, к скалам, хотя они блестели коркой льда. Но бухта пустовала, и Стелла зашагала вдоль пристани, мимо старого лодочного сарая Саймса. Дошла до края, постояла, подняв голову. Ветер рвал с ее головы кепку Олдена.

Билл ждал ее, призывно махая рукой. А за ним, за Протокой, Стелла видела церковь, высившуюся над Головой Енота, ее шпиль почти сливался с серым небом.

С кряхтением она села на край пристани, поставив ноги на смерзшийся снег. Ее сапоги чуть продавили его. Стелла поглубже натянула кепку Олдена, ветер очень уж старался сорвать ее, и направилась к Биллу. Один раз собралась уже оглянуться, но передумала. Испугалась, что не выдержит сердце.

Она шагала, снег скрипел под ногами, она чувствовала, как под ним потрескивает лед. И Билл по-прежнему маячил перед ней, звал к себе, хотя расстояние до него не сокращалось. Она кашлянула, харкнула кровью на белый снег, покрывавший толщу льда. Теперь Протока простиралась по обе стороны, и впервые она могла прочесть вывеску СНАСТИ И ЛОДКИ СТЕНТОНА без помощи бинокля Олдена. Она видела автомобили, снующие взад-вперед по Главной улице Головы Енота, и с изумлением думала: Они могут ехать куда захотят... В Портленд... Бостон... Нью-Йорк. Такое и представить себе невозможно! Но она почти представила себе дорогу, уходящую вдаль, раздвигающую границы мира.

Снежинка закружилась у нее перед глазами. Другая. Третья. Скоро посыпал легкий снежок, и она шла в сияющей белизне. Голову Енота она теперь видела сквозь белую пелену, которая, правда, иногда исчезала. Она поправила кепку Олдена, и снег с козырька запорошил ей глаза. Ветер вихрями поднимал снег с наста, и в одном из силуэтов Стелла увидела Карла Абершэма, который утонул с мужем Хэтти Стоддард на «Танцовщице».

Скоро, однако, сияние исчезло, поскольку снег повалил сильнее. Славная улица постепенно растворялась в нем, пока не пропала совсем. Какое-то время Стелла еще различала церковь, но потом исчезла и она. Дольше всех сопротивлялась снегопаду ярко-желтая вывеска СНАСТИ И ЛОДКИ СТЕНТОНА, где также продавались моторное масло, туалетная бумага, итальянские сандвичи и «Будвайзер», но и туг природа взяла верх.

Теперь Стелла шагала в бесцветном мире, окутанная серо-белой снежной завесой. Как Иисус по воде, подумала она и наконец оглянулась, но остров тоже пропал из виду. Она еще видела цепочку своих следов, которые быстро выглаживал снег... а больше ничего. Абсолютно ничего.

Она подумала: Это буран. Ты должна быть внимательна, Стелла, а не то никогда не дойдешь до материка. Будешь ходить кругами, пока не замерзнешь до смерти.

Она вспомнила, как Билл как-то говорил ей о том, что, заблудившись в лесу, надо притвориться, что охромел на правую ногу, если ты правша, или на левую, если левша. Иначе эта самая нога начнет водить тебя кругами, а ты не поймешь этого, пока не вернешься на прежнее место. Стелла решила, что ей этот совет не пригодится. По радио сказали, что снег будет идти и сегодня, и завтра. Так что она едва ли сможет понять, что вернулась назад: ветер занесет ее следы.

Рук она уже не чувствовала, несмотря на две пары рукавиц, замерзли и ноги. В какой-то мере это даже радовало: раздувшиеся от артрита суставы больше ее не беспокоили.

Стелла начала припадать на правую ногу, дабы добавить нагрузку на левую. Коленные суставы еще не замерзли и вскоре начали подавать сигналы бедствия. Седые волосы развевались за спиной Стеллы. Она закусила губы (зубы она сохранила все, за исключением четырех) и смотрела прямо перед собой, ожидая, когда же из летящего снега появится ярко-желтое пятно вывески с черными буквами. Не появилось.

Какое-то время спустя она заметила, что белизна дня начала постепенно сереть. Снег валил все сильнее, гуще. Ноги еще доставали до наста, пробивая пять дюймов свежевыпавшего снега. Она глянула на часы, но те встали. Стелла вспомнила, что забыла завести их утром, впервые за двадцать или тридцать лет. Может, оно и к лучшему? Часы эти достались ей от матери, и Олден дважды относил их в Голову Енота к мистеру Дости, который всякий раз сначала восхищался ими, а потом чистил. По крайней мере ее часы побывали на материке.

Впервые она упала через пятнадцать минут после того, как заметила, что начинают «сгущаться сумерки. Какое-то мгновение она постояла на четвереньках, упираясь в снег руками и коленями, подумала, а не прилечь ли, свернувшись калачиком, вслушиваясь в завывания ветра, но решимость, которая погнала Стеллу на материк, подняла ее на ноги. Она стояла наперекор ветру, глядя прямо перед собой, надеясь, что ее глаза увидят... но они ничего не видели. Скоро стемнеет.

Ладно, она сбилась с пути. Забрала в одну или другую сторону. Иначе она уже добралась бы до материка. Однако Стелла не верила, что очень уж сильно отклонилась от нужного направления, что шагает параллельно материку или даже повернула к Козьему острову. Встроенный в голову компас шептал, что она взяла влево. Стелла, однако, полагала, что она все-таки приближается к материку, пусть и не по прямой, а по диагонали.

Этот же компас хотел, чтобы она повернула направо. Но Стелла двинулась прямо, прекратив хромать. Вновь закашлялась, отхаркнула кровь.

Десятью минутами позже (уже заметно стемнело, а снегопад все не унимался) Стелла упала во второй раз, попыталась подняться, поначалу попытка не удалась, потом она все-таки выпрямилась. Постояла, качаясь на ветру, по колено утонув в снегу, борясь с дурнотой, волнами накатывающей на нее.

Возможно, слышала она не только рев ветра, но именно он наконец-то сорвал с ее головы кепку Олдена. Она извернулась, чтобы схватить кепку, но ветер без труда подкинул ее ввысь и унес в сгущающуюся тьму. Пару раз мелькнула оранжевая изнанка, потом кепка упала в снег, покувыркалась по нему, поднялась и исчезла. И теперь седые волосы Стеллы свободно развевались под ветром.

– Все нормально, Стелла, – сказал ей Билл. – Ты сможешь надеть мою шляпу.

Она ахнула и оглядела окружающее ее белое марево. Упрятанные в рукавицы руки поднялись к груди, она почувствовала, как острые коготки царапают сердце.

Стелла ничего не увидела, кроме снежных вихрей, но внезапно ветер взревел, словно дьявол, и из серых сумерек появился ее муж. Поначалу она увидела только движущиеся в снегу пятна цвета: красное, черное, темно-зеленое, светло-зеленое, затем эти цветовые пятна трансформировались в пиджак, фланелевые брюки, зеленые сапоги. Существо галантно протягивало ей шляпу, и лицо его принадлежало Биллу, лицо, еще не тронутое раком, который и свел его в могилу (может, она боялась именно этого? Боялась увидеть изможденную тень своего мужа, узника концлагеря с обтянутыми кожей скулами и провалившимися глазами?), и Стелла почувствовала безмерное облегчение.

– Билл? Это действительно ты?

– Разумеется.

– Билл, – повторила Стелла и радостно шагнула к нему. Одна нога зацепилась за другую, она подумала, что упадет, упадет сквозь него, в конце концов кто он, как не призрак, но Билл заключил ее в объятия, такие же крепкие, как и в тот день, когда он перенес ее через порог дома, который после его смерти она делила только с Олденом. Он поддержал ее, а мгновение спустя она почувствовала, что его шляпа плотно сидит на ее голове.

– Это действительно ты? – повторила Стелла вопрос, всматриваясь в его лицо, глаза, черные как вороново крыло, которые еще не запали в глазницы, в хлопья снега на пиджаке в красно-черную клетку, на прекрасных каштановых волосах.

– Это я. – улыбнулся он. – Мы все.

Он чуть отстранился, и она увидела остальных, выходящих из снега, которым ветер заметал Протоку в сгущающейся тьме. Крик, одновременно радостный и испуганный, сорвался с ее губ, когда она увидела Маделину Стоддард, мать Хэтти, в синем платье, раздувшемся на ветру, словно колокол, рука об руку с отцом Хэтти, не обглоданным скелетом, лежащим на – дне вместе с «Танцовщицей», а молодым и здоровым парнем. А за ними...

– Аннабелль! – воскликнула Стелла. – Аннабелль Фрейн, ты ли это?

Да, Аннабелль, Стелла узнала желтое платье, в котором Аннабелль пришла на ее свадьбу, и, когда она потянула Билла к своей лучшей подруге, ей показалось, что воздух наполнился запахом роз.

– Аннабелль!

– Мы все здесь, дорогая. – Аннабелль взяла ее за другую руку. Желтое платье, которое показалось в те дни слишком Вызывающим (но, учитывая репутацию Аннабелль, до Скандального не дотянуло), оставляло ее плечи обнаженными, но Аннабелль, похоже, холода не чувствовала. Ветер играл ее волосами, мягкими, темно-русыми. – Только чуть подальше.

И Билл с Аннабелль потянули Стеллу за собой. Другие фигуры выступили из снежной ночи (ночи ли?). Стелла узнавала многих, но не всех. Томми Фрейн присоединился к Аннабелль. Большой Джордж Хейвлок, по-дурацки погибший в лесах, шагал чуть позади Билла. Тут был и мужчина, который двадцать лет проработал на маяке в Голове Енота и каждый февраль приезжал на остров, чтобы поучаствовать в турнире по криббиджу, который проводил Фредди Динсмор. Стелла никак не могла вспомнить его фамилию. Увидела она и самого Фредди. А чуть в стороне – Расселла Боуи, с написанным на физиономии удивлением.

– Смотри, Стелла. – Билл протянул руку, и, проследив за ней взглядом, она увидела торчащие из снега носовые части кораблей. Только то были не корабли, а скалы. Они вышли к Голове Енота. Они пересекли Протоку.

Она слышала голоса, хотя и не знала наверняка, произнесены ли эти слова вслух:

Возьми меня за руку, Стелла...

(возьму)

Возьми меня за руку, Билл...

(возьму, возьму)

Аннабепль... Фредди... Расселл... Джон... Эггигш... Френк... возьми меня за руку, возьми меня за руку... меня за руку... (ты же любишь)

– Ты возьмешь меня за руку, Стелла? – Новый голос.

Она обернулась. Бык Саймс. Он тепло ей улыбался, однако ее охватил ужас от приговора, который она прочитала в его глазах. Стелла отпрянула, еще сильнее сжав руку Билла.

– Уже...

– Пора? – закончил вопрос Бык. – Да, Стелла, полагаю, пора. Но это не больно. Во всяком случае, раньше никто боли не испытывал.

Она разрыдалась, неожиданно для себя, выплеснула все слезы, не выплаканные раньше, и взяла Быка за руку.

– Да, я буду любить, да, я любила, да, я люблю.

Они стояли кружком посреди снегопада, покойники Козьего острова, а вокруг ревел ветер, забрасывая их снеговыми зарядами. Она запела. но ветер унес слова. Они запели все вместе, как поют дети тихим летним вечером, ясными, чистыми голосами. Они пели, и Стелла чувствовала, как уходит к ним и с ними, наконец-то преодолев Протоку. Если боль и была, то несильная, несравнимая с той, что испытала она, теряя девственность. Они стояли в ночи. Их заметал снег, а они пели. Они пели и...

...и Олден не мог сказать Дэвиду и Лоис, но на следующее после смерти Стеллы лето, когда дети, как обычно, приехали на две недели наостров, он сказал Лоне и Холу. Он сказал им, что во время зимних метелей, когда ветер, казалось, пел человеческими голосами, он вроде бы даже разбирал слова: «Славим Господа великодушного, славим Создателя всего сущего...»

Но он не мог сказать (представьте себе, что такое говорит лишенный воображения тугодум Олден), что иной раз, слыша эти звуки, он начинал дрожать от холода даже рядом с печью. Он откладывал рубанок или капкан, который собирался починить, думая о том, что ветер поет голосами тех, кто умер и ушел с острова... но ушли они недалеко, стоят где-то на Протоке и поют, словно дети. Он вроде бы слышал их голоса и в те ночи, когда спал и ему снилось, что он поет отходную молитву, невидимый и неслышимый, на собственных похоронах.

О таком вообще не говорят, и, хотя это совсем не секрет, подобные темы обсуждению не подлежат. Стеллу, замерзшую насмерть, нашли на материке, через день после бурана. Она сидела на валуне, в двухстах ярдах к югу от Головы Енота, превратившись в ледяную статую. Доктор, который ездил на «корветте», сказал, что такого ему видеть еще не доводилось.Стелла прошла пешком больше четырех миль, а вскрытие показало наличие множественных метастаз. Сказал ли Олден Дэвиду и Лоис, что у нее на голове была не его кепка? Ларри Маккин эту шляпу узнал. Так же, как и Джон Бенсон. Он это прочитал в их взглядах. Он сам тоже не забыл, как выглядит старая шляпа его отца, хорошо помнил, где и как порваны и загнуты поля.

– Есть вопросы, на которые не надо спешить с ответом. – мог бы сказать он детям, если бы знал как. – Такие вопросы следует хорошенько обдумывать, пока руки делают свою работу и греются о большую кружку с кофе. Возможно, вопросы эти задает Протока: поют ли мертвые? любят ли они тех, кто жив?

По вечерам, после того как Лона и Хол вернулись к родителям на материк, уплыли на лодке Эла Кэрри, помахав на прощание рукой, Олден долго искал ответы на эти вопросы и на другие, думал о том, как на голове Стеллы оказалась шляпа его отца. Поют ли мертвые? Любят ли они? И в долгие, полные одиночества ночи, когда его мать, Стелла Фландерс, лежала в могиле, Олдену часто казалось, что ответ положительный. На оба вопроса.