И оживут слова. Часть II бесплатное чтение

Глава 1

Кто-то предаст, кто-то молча пойдет на смерть…

Примет земля без остатка горячую кровь.

Кто-то доверится, кто-то шагнет под плеть,

Кто-то прикроет себя, ну а кто-то собой.

Кто-то солжет, кто-то даст себя словом увлечь,

Дрогнет, отступит, поддавшись глухой мольбе.

Кто-то сломается. Кто-то поднимет меч.

Кто-то поверит в себя, ну а кто-то — тебе.

Я металась по двору и никак не могла остановиться. Куда увели Альгидраса? Что с ним будет теперь, когда он лишился защиты воеводы?! Чертов мальчишка! Радим был тысячу раз прав, говоря, что он и дня не проживет после разрыва побратимства. Мое сердце то и дело замирало от ужаса, когда мозг подсовывал картинки возможного будущего Альгидраса: одну страшнее другой. Больше же всего меня угнетала неизвестность. Я отчетливо понимала: что бы ни происходило сейчас в Свири, женщины узнают об этом в последнюю очередь. А особенно сестра воеводы, которую вся родня оберегала от потрясений. Я сжала виски и опустилась на лавку. Серый тоненько заскулил. Он, подобно мне, до этого метался по двору, насколько позволяла цепь, а теперь прилег, опустив морду на лапы.

— Не скули, Серый. И так тошно, — попросила я. — Все хорошо будет.

Я врала Серому, врала себе. И мы оба это понимали. Пес снова заскулил, а я осознала, что ничего хорошего не будет. Не в этой истории.

Серый вдруг вскинул голову и тут же подскочил. Спустя миг в ворота постучали. Я вздрогнула и поспешила открыть, уже даже не гадая, кто бы это мог быть.

На вошедшей Добронеге не было лица, из чего я сделала вывод, что мать Радима в курсе случившегося. Она рассеянно откликнулась на мое приветствие, потрепала Серого по голове и направилась к дому, сжимая в руках плетеную корзинку. Поставив корзинку у крыльца, Добронега вынула из нее несколько связок трав и молча отправилась в дом. Я поспешила за ней.

Добронегу я нашла в сенях. Та ловко обматывала связки грубой ниткой и подвязывала к веревке, тянувшейся под самым потолком вдоль стены. Я остановилась рядом и, взяв один из пучков, тоже начала его обматывать. Получалось у меня не так ловко, однако Добронега не обращала на меня внимания. Я попыталась привязать связку, но руки сорвались, и я больно поцарапала палец о гвоздь. Добронега забрала у меня травы, я засунула палец в рот, а потом не выдержала, повернулась к матери Радима и спросила:

— Что теперь будет, а?

Добронега ловко скрутила петельку, молча встала на цыпочки и накинула ее на гвоздь, затягивая потуже, после чего аккуратно расправила травы, чтобы лучше сохли, и только потом повернулась ко мне. Она взяла меня за руку, осмотрела пораненный палец и сказала:

— Ну, ничего. Заживет. Царапина, — и больно сжала мою руку.

Я вдруг поняла, что в эту минуту ей самой нужна поддержка, вероятно, гораздо больше, чем мне, поэтому крепко обняла мать Радима.

— Все будет хорошо, да? — спросила я.

Она тоже обняла меня в ответ крепко-крепко, пожалуй, как никогда еще меня не обнимала, и сказала:

— Конечно, все будет хорошо, дочка. Все образуется. Князь не допустит расправы над невинным.

Впрочем, уверенности в ее голосе не было вовсе. И от этого беспомощное объятие и беспомощная ложь выглядели еще страшнее. Не отстраняясь, я заглянула в голубые глаза матери Радима. Ожидала увидеть слезы, но взгляд Добронеги был абсолютно ясным. И очень решительным.

— Ранен он, — проговорила она.

Я вздрогнула.

— Кто ранен?

— Олег ранен, надо ему мазь снести.

Она направилась в дом. Я бросилась следом.

— Как ранен? Когда?

Почему-то я подумала, что когда его забрали со двора, с ним что-то сделали. Прошло совсем мало времени, но долго ли умеючи? Тем более, здесь такие лихие ребята.

Добронега обернулась ко мне и посмотрела слегка растерянно:

— Так кварской стрелой. Да пес еще подрал.

Я почувствовала такое неимоверное облегчение, как будто мне сказали, что Альгидраса уже освободили. На нетвердых ногах я добралась до стены, провела по ней рукой и, ощутив опору, прислонилась спиной.

— Фух! Что ж так пугать-то? — пробормотала я себе под нос. — Я уж думала, что люди князя что-то сделали…

Добронега внимательно на меня посмотрела. Медленно покачала головой.

— Не сделают они ничего без суда. С побратимом воеводы даже человек князя ничего без суда не сделает.

— Так он же… — начала я и внезапно осознала, что Добронега не в курсе. Случившееся во дворе этого дома осталось тайной, о которой в Свири пока никто не знал. Кроме дружинников, которые увели Альгидраса. И как раз они-то могут сделать все, что угодно.

— Пойдем быстрее, снесем мазь.

Я почувствовала, что не могу стоять на месте. Сама бросилась к полкам и начала снимать горшки… Добронега посмотрела на меня удивленно, впрочем, удивление быстро сменилось усталой улыбкой.

— Не те горшки берешь, — посетовала она. — Вот тот, дальний, дотянись.

Я быстро схватила указанный горшок, протянула ей.

— Корзина на улице… — Добронега еще не договорила, а я уже выбежала на крыльцо, схватила оставленную ею корзинку, вытряхнула из нее остатки травы и прибежала обратно.

Я понимала, что нужно действовать очень-очень быстро. Спустя пару минут мы заперли калитку, оставив во дворе притихшего Серого, и поспешили по тихим улочкам спасать бестолкового мальчишку. Мы шли довольно долго. Ориентируясь на шум Стремны, я поняла, что мы недалеко от внешних стен, в той части города, куда я еще не забиралась. За очередным поворотом перед нами вырос глухой забор, и я испугалась, что Добронега от расстройства свернула не туда и мы заблудились. Однако, приблизившись, я заметила в заборе неприметную калитку, которую Добронега не мешкая толкнула. Мы вошли в небольшой двор, чем-то похожий на двор при дружинной избе. Справа вдоль забора были аккуратно сложены дрова, напротив калитки стояла изба с низким навесом. Изба была невысокой, но тянулась вдоль всей противоположной стороны забора, и я не увидела в ней ни одного окна. Тут же из-под навеса показался воин в цветах князя Любима. Он был молод, но то, как он двигался, выдавало бывалого воина.

— Вам нельзя сюда, — приблизившись, без улыбки отчеканил мужчина и покосился за наши спины. Я тоже посмотрела туда, но увидела только затворенную мною калитку. Он что, ожидал, что мы здесь с подмогой?

— Олег ранен, — негромко произнесла Добронега, приподнимая покрытую тканью корзину. — Мазь здесь и настой. Можешь проверить.

— Князь запретил.

— Что запретил? — все так же спокойно откликнулась Добронега, и я поразилась тому, как она держалась. У меня самой зуб на зуб не попадал, и я никак не могла унять дрожь.

— Запретил к хванцу кого-либо пускать!

— Травниц пускали всегда, Вадим. Даже к врагам, что в плену. А уж к своим…

В голосе Добронеги послышался холод. Воин на миг стушевался, а потом тяжело вздохнул.

— Уходите. Не пущу я.

В этот момент я вдруг поняла, что все это по-настоящему. Альгидраса не просто арестовали. К нему еще и не пускают. Мне вдруг пришло в голову, что я могу никогда его больше не увидеть. Сразу вспомнились погребальные костры и то, что смерти здесь совсем не книжные. А что, если он ошибся и он все же Прядущий? Как он там говорил? Прядущие приходят из ниоткуда и уходят вникуда, когда они больше не нужны. А что, если он теперь не нужен?.. Только… как же так?! Так не может быть!

Все эти мысли промелькнули в моей голове за считанные секунды, пока Добронега молча смотрела на княжеского воина. Я вдруг с ужасом поняла, что она ничего не сможет сделать. Более того, я не была уверена в том, станет ли она вообще пытаться, ведь женщины в этом мире были почти бесправны и уж точно бессильны.

Внезапно скрипнула дверь избы, и по узенькому крыльцу сбежал дружинник в красном плаще. Плечи Добронеги тотчас расслабились.

— Добронега? Что случилось? — встревоженно спросил дружинник, переводя взгляд с матери Радима на княжеского воина.

Его лицо показалось мне смутно знакомым, но только когда он подошел совсем близко и я увидела его глаза, я смогла его вспомнить. В самую первую прогулку по Свири я прибежала в дружинную избу и поздоровалась тогда с кучей полуголых незнакомых мужчин. Этот воин стоял ближе всех и первым ответил на приветствие. Я запомнила его, потому что еще тогда поразилась тому, какие у него неправдоподобно синие глаза, и даже списала это на то, что они так выделялись на фоне измазанного лица. Сейчас лицо его было чистым, но глаза казались все такими же яркими.

— Олег ранен. Как помнишь, кварской стрелой. Раны обработать надобно.

Дружинник нахмурился.

— Ра-а-анен, — протянул он. — Я забыл совсем. Иди. Там. В клети.

Однако, стоило Добронеге сделать шаг в указанную сторону, как княжеский воин подал голос:

— Ростислав, князь не велел. Ты не хуже меня слышал.

— Мать воеводы пройдет туда, куда ей надобно, — Ростислав говорил спокойно, но то, как он смотрел при этом на княжеского воина, говорило само за себя. Они были по разные стороны, и оба это очень хорошо понимали.

— Приказ князя, — упрямо повторил Вадим.

В это время по тем же ступеням сбежал второй свирский воин, молча пересек двор, кивнул Добронеге и скользнул нам за спину. Я нервно оглянулась и увидела, что он так же молча запирает калитку изнутри, отрезая нас всех от внешнего мира.

— Вадим, — негромко проговорил Ростислав. — Мать воеводы пройдет. И князь ее не остановит. Не доводи до беды. Раны обработать недолго. Мы дольше тут стоим.

— Приказ князя!

— Вот заладил, — возвел глаза к небу Ростислав. — Где это видано, чтобы раненому помощь не оказали?

— Он осужден.

— И что? Вот как казнят, так и говорить не о чем будет. А пока пусть идет.

— Он даже не побратим воеводы больше, — негромко произнес Вадим, касаясь рукояти меча. — Ради чего на измену идешь?

— Побратим — не побратим, это не нашего ума дело. Он — свирский воин. И измены здесь нет, Вадим. Измена — это когда своего в беде бросаешь.

— Измена — это идти поперек приказа князя.

— Свирь служит Радимиру, Вадим! — рука Ростислава тоже скользнула к поясу.

— Князь всему голова!

— Не здесь. Мы зря спорим. Они пройдут, и князь ни о чем не узнает.

— Я прямо сейчас ему скажу.

Я сглотнула, следя за рукой Ростислава. Смуглая ладонь легла на рукоять, и меч медленно пополз из ножен. Солнце заблестело на лезвии.

— Если ты скажешь князю, накличешь беду. Вас мало здесь, Вадим. А Свирь за Радимира встанет. Так что ты останешься здесь и столько хороших людей завтра солнышко увидят.

— Нас немного, ты прав. Но каждый — отменный воин.

— Так и мы тут не зря хлеб едим, — коротко улыбнулся Ростислав. — Ты не выйдешь. Видят Боги, я не хочу причинять вред, но сделаю.

— Так коль меня убьешь, с хванцем в клети окажешься. За убийство-то воина из личной дружины князя!

— Что ты! Какая клеть?! — с напускным удивлением воскликнул Ростислав. — Все подтвердят, что мы с тобой поссорились. Молоды да горячи, девку не поделили, м? — Ростислав внезапно повернулся ко мне и весело подмигнул. — В Свири вон какие красавицы. До беды не далеко.

Я покосилась на Добронегу, ожидая, что она хоть здесь вмешается. А что, если они вправду друг друга убьют? Это же будет настоящая катастрофа. Радим от одной-то беды не известно как оправится! Но Добронега молча смотрела в землю. Я попыталась вдохнуть полной грудью, потому что внезапно почувствовала дурноту, и закашлялась. Со мной это иногда случалось.

Все обернулись в мою сторону. Вадим смотрел пристально, словно я только что совершила диверсию, Ростислав — напряженно, и я вдруг поняла, что ему совсем не просто дается этот разговор, хотя со стороны он и выглядел так, будто ему море по колено.

— А мне что так, что так головы не сносить, — вдруг озвучил свою мысль Вадим, глядя прямо на меня. — Князь крут, сами знаете.

И мне вдруг стало невероятно жалко этого воина, который просто выполнял приказ. Ведь он не хотел нам зла. Никому не хотел. Лязгнул меч, и я вздрогнула. Но оказалось, что это Ростислав всего лишь вложил свой меч в ножны.

— Князь не узнает, — смуглая рука опустилась на плечо в синем плаще. — Они быстро. Да, Добронега?

— Мы быстро, — откликнулась Добронега и устало улыбнулась: — Спасибо, Вадим. Я этого не забуду.

Вадим дернул плечом, сбрасывая ладонь Ростислава, но видно было, что напряжение спало.

Добронега потянула меня по двору вдоль забора, и я быстро пошла за ней, все еще оглядываясь на воинов. Ростислав, склонив голову на бок, разглядывал Вадима, а тот ковырял землю носком сапога. Второй свирский воин подпирал плечом запертую калитку.

Я шла за Добронегой, стараясь не думать о том, что сейчас произошло, и вместе с тем понимая, что звук, с которым меч покидает ножны, и то, как в мгновение ока обычные мужчины превратились в воинов, готовых убивать, я забуду очень нескоро.

Оказалось, что двор вовсе не прямоугольный: забор уходил влево, огибая скрытую от посторонних глаз часть двора. Стоило мне свернуть за Добронегой, как все мысли тут же вылетели из головы. Здесь стояло что-то похожее на телегу. Только вместо колес днище подпирали толстые пни. «Телегу» оплетала деревянная решетка. Прутья были связаны веревками в местах перекрестьев. По большому счету, их можно было бы распилить или разрезать веревки, но пленникам вряд ли оставляли что-либо режущее.

Я прокручивала эти нелепые мысли в голове, изучая клеть и всеми силами оттягивая момент, когда придется смотреть на Альгидраса. Я чувствовала, как сердце колотится в ушах, и понимала, что мне нужно перевести взгляд на него. Только я не могла. Я боялась того, что увижу в его глазах. Сегодня я уже видела его после моего чудовищного рассказа. Больше мне не хотелось. И самое страшное: я ведь ничем не могла ему помочь. Как же я буду жить, если с ним что-то случится?! И дело даже не в какой-то там любви! Мою душу жгло осознание того, что трагедия свершается прямо сейчас, на моих глазах, а я стою в стороне и ничего не делаю. Как тогда у погребальных костров.

Наконец я решилась посмотреть на хванца. Он сидел на полу клети у самой решетки, высунув правую руку наружу, и Добронега обрабатывала его запястье. Вот уж кто не рефлексировал, а действовал. Я приблизилась почти вплотную к клети и сосредоточила взгляд на раненой руке. Добронега уже наложила мазь и теперь ловко перевязывала запястье.

— Как там? — подала голос я.

Добронега просто покачала головой, а Альгидрас поднял голову и посмотрел на меня. Я глубоко вздохнула, заставила себя отвести взгляд от его руки и посмотреть в лицо. Ничего. Я выдержу. Выдержала же уже сегодня во дворе. И сейчас смогу.

Ко лбу Альгидраса прилипли мокрые пряди, на переносице были разводы грязи, а нижняя губа кровоточила. То ли он ее прокусил со своей извечной привычкой кусать губу в моменты раздумий, то ли его все же избили. Мне очень хотелось узнать, что еще пострадало, но я не знала, как спросить. А потом посмотрела в серые глаза, и все вдруг стало неважно. Почему я должна подбирать слова или думать о последствиях? Возможно, я вижу его в последний раз.

— Что еще пострадало? — тихо спросила я.

Он не отвел глаз, просто после бесконечно долгого взгляда помотал головой. Это могло означать как то, что он не пострадал, так и то, что ничего он мне не скажет.

Впрочем, правильно. Кто я такая? Особенно после случившегося во дворе. Я усмехнулась и уже собралась обратиться с тем же вопросом к матери Радима, когда заметила какую-то странность. Альгидрас по-прежнему смотрел прямо мне в глаза, и взгляд его был таким, словно он то ли пытался что-то понять для себя, то ли что-то мне сказать. Вот только что?

Я нахмурилась и помотала головой, давая понять, что не понимаю, чего он хочет. Альгидрас покусал нижнюю губу, и та начала кровоточить сильнее.

— Кровь, — не удержалась я.

— Ерунда, — ответил он, по-прежнему глядя мне в глаза.

— Все, — сказал Добронега, и мы оба вздрогнули от неожиданности. — На, попей!

Мать Радима извлекла из корзины кувшинчик с каким-то напитком, вынула пробку из горлышка. Альгидрас суетливо сдвинулся, чтобы оказаться еще ближе к решетке, оглядел ее и вынес вердикт:

— Не пройдет. Ростислав через решетку воду лил, — закончил он.

Тут я поняла, что волосы на его голове мокрые не только от пота. Видимо, Ростислав усердно поил пленника: мокрым были еще ворот, штаны и солома на досках у решетки.

— Через решетку пей, — все так же тихо сказала Добронега, и только тут я наконец посмотрела на нее. Она выглядела не просто уставшей и осунувшейся. Она выглядела, как человек, в семье которого случилось горе. Я закусила губу. То есть горе уже случилось? Точно? Хорошего исхода не будет?

Альгидрас меж тем встал на колени и прижался лицом к решетке. Добронега поднесла к его губам кувшин. Мне почему-то стало неловко, и я отвела взгляд только за тем, чтобы обнаружить, что он босиком. Интересно, почему? Я зачем-то рассматривала его испачканные в земле пятки и думала о том, что это все вдруг стало напоминать фарс. Мне страшно захотелось проснуться в своей спальне, в своем мире, подальше от Свири, которая отнимает у меня слишком много. Гораздо больше, чем дает.

Альгидрас напился и скованно поблагодарил Добронегу. Я видела, что ему очень неловко. Сперва я списала это на свое присутствие, но потом Альгидрас набрался смелости коснуться руки Добронеги, которая словно специально для этого не стала сразу отнимать кувшин, и едва слышно спросил:

— Как Радим?

И тут я поняла, что дело совсем не во мне. Альгидрас разорвал побратимство. Для меня побратимство было лишь словом, но для них тут все было cовсем иначе.

— А сам как думаешь? — резко спросила Добронега, отступая прочь от клети. — Мечется, точно зверь раненый. Ты, коль ранить его хотел, ничего лучше придумать и не мог.

То есть, она знала о разрыве побратимства. Просто не хотела обсуждать это со Всемилой. Альгидрас медленно опустился на пятки и сложил руки на коленях. Я заметила, что его пальцы слегка подрагивали.

— Я не мог иначе, — тихо сказал он. — Против меня все. Даже свидетель нашелся, — горько усмехнулся Альгидрас. — Я не делал этого, Добронега, а Радим защищал бы меня до последнего — сама знаешь. Только против кого? Против князя? Так князю только того и надо, чтобы была причина Свирь усмирить.

Добронега покачала головой.

— Глупый ты еще, Олег. Хоть и вырос, вроде. Не знаю, как было в ваших краях, но у нас брат стоит за брата до последнего, а не бежит, точно крыса.

Альгидрас побледнел так, что я всерьез решила, что он свалится в обморок. Я повернулась к Добронеге, открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, да так и закрыла. Мать Радима говорила серьезно. И Альгидрас так же всерьез был задет ее словами. Вот такими они были, люди этого мира: слова ранили их, точно кинжалы. Видно, они еще не знали, что можно просто пропускать их мимо ушей. Или же наоборот, слишком хорошо знали то, что давно забыли в моем мире: каждое слово имеет свою цену.

— Добронега, — Ростислав вырос рядом с нами, точно из-под земли. — Пора. Малуш прибегал. Сказал, князь сюда собирается. Уходите мокрой тропкой.

Выдав это указание, он исчез за поворотом. Добронега быстро собрала все, что успела вынуть из корзины, шагнула прочь, потом резко остановилась и вернулась к клети. Протянув руку, она ласково убрала мокрые пряди со лба Альгидраса. И так этот жест не вязался с тем, что она говорила до этого, что у меня защипало в глазах. Я сглотнула, стараясь взять себя в руки.

— Да хранят тебя Боги, сынок, — прошептала она и быстро пошла прочь, дернув меня за рукав.

Я двинулась в сторону выхода, но поняла, что не могу уйти просто так.

— Я быстро, — шепнула я Доронеге и бросилась назад. Альгидрас уже сидел на полу по-турецки и смотрел вниз, то ли на мокрую солому, то ли на свои сцепленные руки.

Заметив движение, он поднял голову.

— Мне показалось, ты сказать что-то хотел, — зашептала я, сжав прутья клети изо всех сил, так, что сучок больно впился в ладонь.

На секунду в голову пришла глупая мысль, что в фильмах или романах герой в этот момент должен непременно стремительно вскочить, накрыть руки героини своими, прижаться лбом к прутьям, прошептать что-то очень важное, такое, от чего сердце должно заколотиться, как сумасшедшее. Хотя мое и так колотилось в горле — даже сглатывать в попытках остановить подступающие слезы было трудно. Альгидрас же, видимо, был плохим героем, или роман у нас был так себе, потому что он не сделал ничего из вышеперечисленного. Он чуть подался вперед и прошептал на грани слышимости:

— Вправду хотел. Передай княжичу, что на его обереге, том, что на кольчуге, на старокварском слова выбиты.

— Что? — опешила я, ожидая чего угодно, но не этого.

— На кварском. Это важно. Не забудь!

— Всемила! — с нажимом произнесла Добронега, вновь появившись из-за угла. — Поспеши!

— Иду! — ответила я, и обернулась к хванцу: — Я передам. Только ты же говорил, что тебе его любить не с чего. Тогда почему…

— Просто передай! — в отчаянии повторил Альгидрас. — Это важно!

Вот мужики!

— А как же ты? — прошептала я, потому что не произнести эту киношную фразу была просто не в силах.

— Я не умру, — быстро ответил он. — Про оберег скажи!

— Я скажу, но Миролюб… это ведь он всем рассказал. Больше некому!

— Неважно это уже. Слова мои передай.

— Да передам я! — отмахнулась я от него, как от навязчивой мухи. — Я помочь тебе могу?

— Можешь, — он быстро переместился к решетке, встав на колени, — уходи быстрее. Не только Радима — всю Свирь подведешь!

— А что будет с тобой?

— Да не умру я!

— Откуда ты…

— Уходи! — прошипел Альгидрас и с силой разжал мои пальцы, отталкивая мои руки прочь от прутьев.

«Вот тебе и герой», — вертелось у меня в голове, пока я неслась через двор, путаясь в юбке под осуждающими взглядами охраны.

— Вот девки! — прошипел синеглазый Ростислав, придавая мне ускорения довольно ощутимым толчком в спину. Калитка закрылась бесшумно, только засов тихо лязгнул позади.

Платье Добронеги мелькнуло за поворотом. Я бросилась за ней, свернув на узкую улочку, и почти сразу поняла, почему Ростислав назвал тропку мокрой. Мне удалось сдержать визг лишь невероятным усилием воли, когда ноги по щиколотку оказались в ледяной воде. Мы убегали от ворот тюрьмы по ручью. Замысел Ростислава был гениальным. Кому придет в голову искать здесь мать и сестру воеводы? C князем и его людьми мы разминулись.

Добронега за всю дорогу не проронила ни слова. Было видно, что ей претит необходимость прятаться в родном городе, хотя надо сказать, что пробиралась по узким улочкам она с обычным достоинством. Я сама не спешила затевать разговор, потому что в голове вертелась фраза про оберег на кварском. Почему Альгидрас хочет, чтобы Миролюб непременно об этом узнал? Ведь по всему выходит, что Миролюб его подставил. Вчера он сказал, что волен убить Альгидраса и не делает этого только потому, что не хочет выглядеть зверем в моих глазах. Насколько сказанное было правдой? Действительно не хотел? И уехал потому, что знал, что суд все равно будет, а сам он ничего не сможет сделать? Не хотел показывать слабость, потому что не мог пойти против отца? И все же, несмотря ни на что, Альгидрас хочет, чтобы Мироюб узнал об обереге.

Откуда у княжича земель, воюющих с кварами, кварский оберег? Миролюб сказал, что тот достался ему от дядьки и сам он думал, что это всего лишь узор. Мог ли дядька снять его с убитого квара? В мозгу тут же вспыхнула картинка, которую я уже видела: мальчик с иссиня-черными волосами смотрит осуждающе. Он очень молод — лет пятнадцать-шестнадцать. Как он погиб? Во многих ли боях успел поучаствовать, сколько трофеев захватил? Вдруг и правда пластина с надписью была трофеем? Вот только мальчик выглядел еще моложе Альгидраса и был княжеских кровей. С какого возраста его могли бросать в битвы? Похоже, единственный способ выяснить, как он погиб, — успокоиться и подумать о нем. Вдруг это все же сработает? Потому что спросить мне было не у кого. Я уже не была уверена, что Миролюб скажет правду. Я вообще уже ни в чем не была уверена.

Пока я стаскивала с себя промокшее и грязное до колен платье, меня очень волновал вопрос: был ли Радим среди людей князя и, если был, то защитит ли он теперь Альгидраса? Я притащила в покои Всемилы лохань с теплой водой и погрузила в нее заледеневшие ступни. Почему Альгидрас сказал, что он не погибнет? Откуда такая уверенность? Или же он просто меня так успокаивал?

Я собиралась глубоко вздохнуть, но вместо этого громко всхлипнула. Пришлось зажать рот ладонью, чтобы Доронега не услышала — дверь в покои осталась открытой, потому что я несла тяжелую лохань. Я закусила губу, чтобы не расплакаться. Он сказал, что выживет… Только вот формулировка получилась странной. Выживет — это же не значит не пострадает, верно?

Я вынула согревшиеся ноги, обтерла их полотенцем и босиком прошла к окну. Солнце по-прежнему нещадно палило. Забравшись с ногами на сундук, я обхватила колени и опустила на них подбородок. Нужно что-то придумать. Вот только что? Что было в том свитке на самом деле?

Добронега вошла бесшумно, и я невольно вскрикнула, когда она коснулась моего плеча.

— Испугалась? — спросила она, хотя ответ был очевиден.

— Не ожидала просто, — пробормотала я и попыталась улыбнуться. Получилось плохо, впрочем Добронега и сама не была расположена сиять улыбкой.

— Что происходит, дочка? — неожиданно спросила мать Радима, присаживаясь на край сундука и комкая в руках подол платья.

— Ты о чем? — я очень надеялась, что недоумение в моем голосе звучит натурально.

По-видимому зря, потому что Добронега прищурилась, разглядывая меня, точно видела впервые. Я напряглась, вдруг вспомнив, кто я на самом деле. Ведь, по большому счету, никто до сего момента на разглядывал меня, кроме Альгидраса. А что, если Добронега все сейчас поймет? Я старше, я другая… Я закусила губу, потому что почувствовала, что меня опять начинает трясти.

— Я про Олега спрашиваю, — вдруг произнесла Добронега.

— Что?

Меня точно ветром сдуло с сундука. Я сделала несколько шагов к кровати, резко развернулась, посмотрела на мать Радима, сцепила руки в замок, расцепила, расправила подол платья, с ужасом понимая, что веду себя как уличенная на месте преступления и ничего не могу с этим поделать.

— Что с Олегом? — нервно выпалила я, всем своим видом стараясь отмести малейшие подозрения. — Ну, кроме того, что он в клети…

Добронега поудобней устроилась на сундуке и, по-прежнему глядя мне в глаза, спросила:

— С Миролюбом, гляжу, добром поладили?

Я с облегчением выдохнула. Ну хоть тут врать не придется.

— Да. Он славный.

— Славный, — медленно проговорила Добронега. — Говорят, его воины тут конями всю дорогу истоптали, пока он с тобой прощался…

— Да, он заходил, — не имело смысла скрывать очевидное. — Попрощался, потом с Олегом переговорил и уехал.

— Олег, стало быть, тут же был?

— Да. Его Радим прислал. Он сперва за дом уйти хотел, но Миролюб попросил его остаться. Так что мы были втроем. И ничего… такого не было.

Добронега прищурилась, а потом негромко спросила:

— А до того было?

— Что было? — нервно спросила я, прекрасно понимая, о чем она.

— Целовал он тебя, обнимал? В этот раз он совсем другой. Раньше едва смотрел в твою сторону, а в этот раз… Я бы сказала, что дело к свадьбе, вот мочи терпеть уже и нет, да не тот человек Миролюб. Он выше простых утех. В строгости воспитан. А в этот раз видно, что осмелел.

Ну, вот и ответ на мой вопрос, какие отношения были у Всемилы с Миролюбом. Получается не любил он ее, но за мной-то ухаживает! Я в задумчивости закусила губу и даже вздрогнула, когда Добронега потребовала ответа:

— Что скажешь, дочка?

Ну, что я могла сказать? Только правду.

— Да, он… целовал меня несколько раз.

— Когда? — потребовала Добронега.

— Ну зачем тебе?

— Ответь! — неожиданно жестко произнесла мать Радима, и я застыла. — Я не из простого интереса спрашиваю.

— Один раз во время пира, во дворе. Потом здесь. Перед отъездом.

— Олег видел?

— Олег? При чем здесь он?

— Видел или нет?

— Да, сегодня он был во дворе.

— Что было потом?

— Потом они поговорили, и Миролюб уехал.

— Ссорились?

Я вспомнила их «танец с саблями».

— Не знаю. Я у Серого была. Не слышала толком.

Добронега резко согнулась, закрыв лицо руками. Я испуганно бросилась к ней, в очередной раз подумав, что так и не знаю, звала ли Всемила ее мамой, потому просто спросила:

— Тебе плохо?

— Из-за девки, — неразборчиво пробормотала Добронега в ладони. — Опять из-за юбки. Глупцы.

— Да о чем ты?! — я опустилась на колени перед матерью Радима, стараясь заглянуть ей в лицо. Та отняла руки и выпрямилась.

— Отец уже голову сложил из-за меня. И эти туда же!

— Подожди! Ты хочешь сказать, что…

— Миролюб уехал в Красно Дворище, а воин из его дружины остался здесь говорить от его имени. Говорит, Олег убил одного из их людей. Ночью, когда к тебе ходил. Этого воин не говорит, но кому надобно, знают. Он не только княжеского воина убил, получается, еще и тень на побратимство бросил.

— Какую тень, о чем ты?

— Мать-Рожаница, как же так! Что с ним было, отвечай? — Добронега вдруг резко схватила меня за запястье. Больное, между прочим, но похоже в этот момент это волновало ее меньше всего.

От неожиданности я уселась на пол. А как же болезнь Всемилы, а как же не волновать? Или она устроит мне разнос, а потом зелье вольет?

— Ничего не было! — возмутилась я. — Ничего!

— Олег целовал?

— Нет! Да что ты говоришь такое! — я, как могла, открыто посмотрела в ее глаза. — У нас с Олегом ничего не было! И нет! Как ты вообще о таком подумала?!

— Ой, врешь, дочка! Неужто я не вижу, как ты на него смотришь? И раньше смотрела, только не так. Сейчас злости нет. Ты же глазами его везде ищешь, а потом уже тех глаз не отводишь.

Я посмотрела в пол, чувствуя, что лицо заливает краской. Господи, неужели это было так заметно? Прилетело, откуда не ждали. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. А что, если это было заметно не одной Добронеге? Что, если Миролюб?.. А ведь он вправду всегда цепляет Альгидраса, подначивает. Конечно, мысль о том, что это ревность, мелькала в моем мозгу, но слишком быстро исчезала. Ну, не могут всерьез эти суровые мужчины вот так… Господи! Убить из ревности, да еще опозорить! Добронега выпустила мою руку, и теперь уже я прижала ладони к пылающим щекам.

Мать Радима больше не ждала ответа. Ей и так все было ясно.

— Ты хочешь сказать, что Миролюб из-за этого? Так он же сам мог его убить! Он же вчера мне сказал, что может убить за это, но не станет, и что в Свири никто не узнает, если я попрошу.

— И ты попросила? — с горькой усмешкой уточнила она.

Я медленно кивнула, глядя прямо перед собой и все еще пытаясь осознать случившееся.

— Вот и слов никаких больше не надобно, — подытожила Добронега.

А меня вдруг озарило: если Добронега о подобном говорит, значит, такое здесь возможно. Интересно другое: а действительно ли Альгидрас не убивал Ярослава? Что, если он тоже убил? Из ревности…

Я вспомнила пристальный взгляд серых глаз. Какова вероятность того, что Альгидрас вправду влюбился? Всемилу он не любил совершенно точно. Это было видно по его словам, к тому же я видела их во сне. Никакой любовью там и не пахло. Что же касается его отношения ко мне… Я задумалась. Могло ли что-то во мне его привлечь? Определенно, я не была первой красавицей в Свири. Однако я совершенно очевидно отличалась от местных девушек, и Альгидрас был единственным, кто имел возможность видеть эти отличия. Мог ли он впечатлиться моей непохожестью на других? Самим фактом моей чужеродности и некоей тайны? Я тряхнула головой. Он сам был сыном женщины, служившей Богам, то есть, по местным меркам, не совсем человеком. Ему ли заострять внимание на необычном происхождении?.. Но с другой стороны, он явно волновался в моем присутствии. Ведь прилагал же кучу усилий, чтобы скрыть эмоции, которые я могла чувствовать каким-то непостижимым образом. А еще его совершенно очевидно бесил факт наличия Миролюба в непосредственной близости от меня. До того, что он свалился нам на головы во дворе Радима. Да и всякий раз при упоминании княжича он раздражался на пустом месте. И все это выглядело весьма странно.

Я снова вздохнула, понимая, что такими темпами, чего доброго, еще додумаюсь до того, что он и побратимство разорвал по причине своей неземной любви. Чушь все это! Пусть и весьма лестная, но чушь. И все же Добронега считает, что такое возможно… Я подняла голову и встретилась взглядом с матерью Радима.

— Ты думаешь, что Миролюб потому оболгал Олега? Из-за меня?

— Миролюб — не Любим, — медленно произнесла Добронега, — но все же его сын. К тому же княжич. Который привык все получать. А с тобой добром хочет.

— Подожди, — перебила я. — Они вчера спорили об этом убийстве. И получилось, что Олег сказал, будто Миролюб тоже мог убить. Ну, не точно так, но почти.

Я вдруг поняла, что мать Радима на моей стороне хотя бы потому, что Всемила — ее семья, и Альгидрас все же не чужой. Значит, можно рассказать ей часть правды. Вдруг она чем-то поможет или хотя бы прояснит ситуацию?

— И Миролюб ответил, что ему не было нужды убивать Ярослава, потому что я и так его. Тогда почему он так поступил с Олегом? Если я и так его?

— Так то Ярослав был? — встревоженно спросила Добронега, и я сперва не поняла ее реакцию.

— Да.

— Ох, бедовые головы, — пробормотала Добронега.

— Нет! Не могли они его убить. Ни один не мог. И с Олегом ошибка какая-то. Я не верю, что Миролюб обвинил его в убийстве. Не нужно ему это! Мы с ним и так поладили. Сама же видишь.

— Вижу. А еще вижу, как на хванца смотришь, — сурово сказала Добронега. — И Миролюб не слепец.

Я обхватила плечи и заставила себя взглянуть в глаза Добронеге:

— Все не так.

— Не так… Ох, дочка-дочка. Коли не был бы он побратимом Радимушки, да коли не была бы ты сосватана, я бы только рада была. Душа за него болит. Ты стерпи, Всемилушка, забудь все это… пустое. Не трави себе душу, не доводи до беды. Миролюб хоть и добр, так все они добры, пока того, что им принадлежит, не трогают. Не играй с огнем. И Олега не сбивай! Особенно сейчас, как он защиты Радима лишился. Ох, языки теперь чесать будут. Коль обойдется все с ним в этот раз, ему же все косточки перемоют. Не надобно тебе рядом даже показываться. Не гневи Богов.

Я устало покачала головой:

— Да неужто я не понимаю? Ты права, — не было смысла отрицать очевидное, — я правда о нем много думаю. Только все равно ничего не было и не будет. Нам нечего стыдиться.

— А он? — осторожно спросила Добронега. — Он думает?

Я на миг задумалась и честно ответила:

— Нет. Наверное, нет. Он о другой думает. Женат он был на острове.

Добронега прижала ладонь к губам.

— Он сам тебе сказал? Радиму не говорил.

— Радим, верно, не спрашивал, — усмехнулась я. — А я спросила.

Я не чувствовала вины за то, что рассказываю Добронеге тайну Альгидраса. Это и не тайна, по большому счету. Вероятно, вправду никто в Свири просто не интересовался тем, был ли женат молчаливый хванец. Да и зачем им? Для девушек он не был завидным женихом, а мужчины здесь говорили, как правило, об оружии да о кварах.

— Это хорошо, что он любовь свою помнит. Так всем спокойней. А ты душу не трави ему, поняла?

Я кивнула, и Добронега провела по моим волосам. Я поймала ее натруженную руку и прижала к щеке.

— Что с ним теперь будет?

Над моей головой раздался тяжелый вздох.

— Не знаю, дочка. Что с ним будет… что со Свирью будет…

Я зажмурилась, отчаянно желая остановить время. Пусть этот день растянется в бесконечность, пусть не будет никакого суда, пусть все это окажется кошмаром.

Во дворе залаял Серый, в ворота заколотили.

— Ох, — Добронега подскочила, а потом резко осела на сундук. — Чует сердце, недобрые там вести.

— Я открою? — я поднялась.

— Сама отворю, — Добронега вновь встала, тяжело опираясь на мою руку, точно силы разом ее оставили. — Здесь будь, — и вышла, не взглянув на меня.

Я смотрела из окна на то, как Добронега идет к воротам — неестественно прямо, подняв голову, точно те, кто за воротами, могут ее видеть, и понимала, что настали непростые времена. И помощи ждать неоткуда.

Я так и не поняла, то ли Радим отправил к Добронеге мальчишку, то ли тот прибежал сам, однако принесенная весть была хуже некуда. Лучше бы он унес ее обратно.

Спустя полчаса мы стояли у западных ворот, и я тупо разглядывала этот их позорный столб. День клонился к вечеру. На небольшой площади, казалось, собралась вся Свирь. Я чувствовала тошноту, думая о людях, которые пришли поглазеть на потеху. Здесь были даже жители окрестных деревень. Когда только успели?.. Я не могла оторвать взгляда от простого деревянного столба, словно он был живым воплощением всех моих кошмаров.

Никто не знал, каким будет приговор. На площади еще не было ни осужденного, ни князя с воеводой, однако в моей голове безостановочно крутились слова Радима о позорном столбе. И слова Миролюба о нем же. Для них это норма. Заслужил — получи наказание. Я сглотнула, пытаясь побороть тошноту. Добронега перед выходом заставила меня поесть. Сама она, впрочем, больше делала вид, чем ела. Мне же под ее бдительным оком пришлось проглотить кусок холодного мяса и выпить травяной чай. Травы были не те, какими накачивали Всемилу в плохие дни, это давало надежду на то, что я не усну прямо на площади. Хотя сейчас я уже малодушно думала, что лучше бы мне уснуть и проснуться потом, когда все закончится. Немного отрезвляла мысль о том, что я не могу бросить Альгидраса. Впрочем, я и сама понимала, насколько эта мысль была бредовой и неуместной. Мое присутствие не могло ему помочь ничем, и от осознания этого липкий пот струился вдоль моего позвоночника, а в голове крутилось малодушное: «это все не по-настоящему, это всего лишь сон!».

Наконец толпа зашевелилась, и на дальнем конце площади показался Радим. Он быстро поднялся на невысокий помост и остановился у длинной скамьи. Его мрачный взгляд скользнул по собравшимся. Мне показалось, что в эту минуту он, как и я, ненавидел этих людей за то, что они пришли поглазеть на чужую беду.

Снова раздался шепот, и на помост поднялся князь. На нем, вопреки моим ожиданиям, была простая беленая рубаха, на поясе висел короткий меч. Я скользнула взглядом по Радиму. Тот был безоружен. Князь выказывал неуважение каждой минутой своего пребывания в Свири. «Почему он хочет войны?» — думала я, наблюдая, как два воина в синих плащах становятся по обе стороны от князя. В одном из них я узнала Вадима, не пропускавшего нас сегодня к Альгидрасу, и почувствовала облегчение от того, что нарушение приказа не обернулось для него бедой. Тут же я подумала о Ростиславе и его товарище. Где они? Не узнал ли князь о нашем приходе? Не наказали ли их? Словно в ответ на мой вопрос воины в красных плащах, стоявшие чуть в стороне от скамьи, на которую сели князь и Радим, расступились. Вперед вышел Ростислав, одетый также в парадную форму. Значит, все у него хорошо. Это не могло не радовать. Впрочем, выражение лица у свирского воина было под стать Радимову: глядел он мрачнее тучи. За ним на площадь вышел Альгидрас, и мое сердце сделало немыслимый кульбит, а потом сжалось, точно попало в тиски. Он по-прежнему был босиком, штаны и рубаха выглядели так, будто его валяли в грязи, на скуле отчетливо виднелась широкая ссадина. Ростислав взял Альгидраса за плечо и подвел к скамье, а потом, не дожидаясь команды, быстрым шагом направился в сторону свирских воинов и затерялся в море красных плащей.

Альгидрас стоял перед князем и молчал, молчал и князь, разглядывая хванца так, точно видел впервые. Я искала признаки триумфа на его лице, однако князь Любим выглядел уставшим и раздраженным. Словно ему вовсе не доставляла удовольствия эта сцена. Но если это так, тогда зачем?

— Олег, воин Свири, — негромко произнес князь, тяжело опираясь локтем о колено. — Тебя обвиняют в убийстве воина княжеской дружины. Тому есть свидетели. Ты признаешь свою вину?

Князь говорил тихо, но его голос четко слышался на площади.

— Нет! — ответ Альгидраса получился гораздо громче.

Князь грустно вздохнул, словно мечтал побыстрее разделаться с неприятной процедурой, а Альгидрас нарушил его планы. Было в этом вздохе что-то будничное, будто не решалась сейчас судьба живого человека.

— Веди Златана, — кивнул князь одному из воинов, и тот бегом сбежал с помоста и тут же, круто развернувшись, вернулся на свое место — Златан и сам уже вышел из толпы.

— Рассказывай! — велел князь и повернулся к Радиму, точно ожидая, не скажет ли тот что-нибудь. Но Радим молча глядел перед собой.

— Второго дня… То есть, ночью, Олег ударил Ярослава ножом. Все.

— Сам видел? — внезапно спросил Радим, пристально поглядев на воина.

Тот стушевался под тяжелым взглядом, кивнул, а потом суетливо поправил завязку плаща. Интересно, только я заметила, что он ведет себя не как честный свидетель?

— Поклянись! — голос Радима прокатился громовым раскатом. — Сыном поклянись, Златан. Сын у тебя в прошлую зиму народился. Добрый воин будет, говорят, коль не врешь сейчас.

Златан посмотрел на князя. Я вдруг подумала, что Радим поставил его в чудовищное положение. Златан явно врал и делал это, очевидно, по поручению князя. И вот сейчас он должен был выбрать между верностью князю и жизнью сына, потому что, как бы смешно это ни звучало для меня, каждый здесь верил в серьезность клятвы жизнью.

— Княжич видел, — наконец сказал он.

Любим смотрел бесстрастно, точно не хотел никак влиять на ситуацию, но я вдруг подумала, что Златан только что совершил непростительную оплошность.

— Дозволь обратиться, князь, — Радим встал со скамьи и, спустившись с помоста, становился перед князем. Я некстати подумала, какой же все-таки Радим мощный и высокий. Настоящий воин. Я бросила взгляд на Альгидраса. Тот стоял за плечом Радима, глядя себе под ноги, и выглядел вдвое меньше воеводы и бывшего побратима.

— В этом суде слово Олега против слова Златана, который даже не видел, что там было, — начал Радим. — Княжича в Свири нет, выходит…

— Ты прав, Радимир, — князь перебил воеводу на полуслове. — Миролюба здесь нет, да только есть его слова, воину сказанные. Или ты скажешь, что мой сын соврал?

Радим упрямо произнес:

— Негоже вершить суд с чужих слов. Мало ли, кто что кому скажет. Да как поймет.

Князь выпрямился и оперся ладонью о колено. Воины за его спиной подобрались, точно хищники перед прыжком. Я бросила встревоженный взгляд на воинов в красном, которые стояли у помоста. Они не двигались, однако никто из них не переговаривался, не глазел по сторонам. Все напряженно смотрели в сторону помоста, и было понятно, что одно неверное слово — и начнется что-то страшное.

— Ты говоришь мне сейчас, что я должен отпустить убийцу? Так любой решит, что может безнаказанно убивать моих воинов, отговариваясь тем, что он свирец, а посему на особом положении. Слишком много я свободы Свири дал, воевода. Теперь за то поплатился, — Любим встал и повысил голос, хотя его и до этого было прекрасно слышно: — Златан говорит здесь словами моего сына. Златан, поклянись, что Миролюб сказал тебе, как видел Олега, напавшего на Ярослава.

Радим медленно повернулся к княжескому воину. Златан посмотрел в глаза воеводе Свири и произнес негромко, но отчетливо:

— Клянусь жизнью сына, что слышал от Миролюба, что Олег ударил ножом Ярослава ночью.

— Где тело Ярослава? — спросил Радим.

— Не нашли, — развел руками Златан.

— Так может, и не было никакого убийства?

— Так может, о том, где тело, у хванца твоего надобно спрашивать, а не у меня? — зло ответил Златан, и я затаила дыхание, боясь реакции Радима. Однако Радим меня удивил. Все же не зря он был воеводой. Каким бы крутым ни был его нрав, сейчас голос звучал ровно.

— Я спрашиваю у тебя, Златан. Олег свое слово сказал, и я ему верю.

Златан посмотрел исподлобья и хмуро ответил:

— Не видел я тела. А княжич про то не говорил.

— Ну вот видишь…

Однако князь не дал Радиму завершить мысль. Он медленно встал, и я невольно залюбовалась этой картиной, на миг забыв, что это все по-настоящему. Любим был высоким. Возможно, даже выше Радима. И вот сейчас он стоял на помосте в простой белой рубахе, и ветер трепал его волосы, и было в этой позе столько властной уверенности, что только глупец мог усомниться в том, что все здесь будет так, как хочет князь.

— Ты сказал свое слово, Радимир. Мы тебя услышали. И Олег, свирский воин, свое слово сказал. Ты ему веришь. Я — нет. Ты прав в одном: он должен сказать, где тело воина из дружины моего сына. Я привык хоронить своих людей по обычаю отцов, а не бросать, как собак. Посему мое слово: Олег получит ровно столько ударов кнутом, сколько ему хватит, чтобы вернуть память. Признается в учиненном зле и скажет, куда спрятал тело, — будешь волен остановить казнь и решить, жить ему или нет. Не признается… — князь посмотрел за плечо Радима с выражением усталой брезгливости, — туда псу и дорога.

Слова князя Любима долетали до меня словно через вату и при этом никак не желали складываться в осознанный текст. Я тупо смотрела в напряженную спину Радима и ждала хоть какой-то реакции, потому что то, что обрабатывал мой мозг, было настолько чудовищным, что мне очень хотелось какого-то чуда. И Радим был здесь единственным, кто мог это чудо совершить. Однако он молчал, а усилившийся ветер трепал его волосы и рубаху. Я с замиранием сердца посмотрела на Альгидраса и очень пожалела, что не могу видеть его лица.

Мне эгоистично хотелось запомнить каждую черточку. И я бы испугалась своего эгоизма, если бы совершенно четко не понимала, что это просто защитная реакция. Мой мозг отказывался верить, что это всерьез.

Альгидрас тоже молчал и глядел, видимо, себе под ноги, потому что голова его была опущена. Я на миг попыталась представить, что он может чувствовать сейчас, и поняла, что не знаю. Я бы умирала от страха и унижения. Но что чувствует он? А еще я вдруг с ужасом подумала, что в его жизни уже был момент, когда он стоял вот так, перед толпой людей, после того как собственный отец отправил его на расправу. За что же ему все это? Чем прогневил своих богов этот мальчишка, что на него свалилось столько за такую короткую жизнь?

Наконец Радим пошевелился и что-то сказал князю. Сказал так тихо, что до места, где стояла я, не долетело ни звука. Судя по тому, как зашевелилась и заволновалась толпа зевак, не услышала не только я. Воины по обеим сторонам от князя подобрались. Тут же, как по безмолвной команде, пришло в движение свирское войско. Дружинники в красных плащах не сдвинулись с места, однако было видно, что они все подобрались, поправили оружие. Меж тем, княжеские воины стали медленно продвигаться к помосту. Они стояли так, что им пришлось бы пройти мимо свирских, и по лицам воинов в синем было видно, что мало кто из них верит в успех, однако они медленно скользили к помосту, и их руки сжимались на рукоятях мечей, пока еще дремавших в ножнах.

Любим безмолвно смотрел на Радима, даже не шелохнувшись. Вероятно, он тянул время, пока его воины не приблизятся достаточно для того, чтобы его защитить. А еще я вдруг подумала, что князь не может не понимать, что, если начнется резня, если Радим вправду решится пойти против него до конца — он не выживет.

Позади толпы зевак всколыхнулось алое море и начало протекать сквозь людей, словно кровавые ручейки. Свирские воины заполняли площадь, и даже глупцу было понятно, что их намного больше.

— Посторонись, красавица, — жесткие руки взяли меня за плечи и сдвинули в сторону, словно мебель.

Я оглянулась на воина, однако он даже не посмотрел в мою сторону. Его взгляд был прикован к площади.

— По краю со своими обходи, — так же негромко распорядился он, даже не взглянув в сторону еще одного дружинника, который коротко кивнул в ответ и с тем же дежурным «Посторонитесь, красавицы» отодвинул с дороги сразу двух девиц, давая проход своим людям.

За ним потянулась цепочка воинов в красных плащах. В наступившей мертвой тишине тревожно позвякивали звенья кольчуг. Я как завороженная смотрела на воинов, проходивших рядом, и понимала, что до этой минуты даже не представляла, сколько же людей у Радима. Людей, готовых умереть за него. На напряженных лицах не было страха, только собранность и ожидание. Их было больше, но, думаю, каждый из них понимал, что, случись сейчас битва, — и будет положено начало междоусобной войне с целым княжеством. Даже если погибнет князь, останется Миролюб. И целое княжеское войско. Я вдруг некстати подумала о Злате и порадовалась тому, что ее здесь нет. Вероятно, она понимала, чем все это может закончиться, и просто не смогла прийти туда, где ее мужчина будет убивать ее отца. Я вздрогнула, когда очередной воин задел меня плечом, даже не заметив при этом. Я оглянулась по сторонам и увидела, что часть женщин пробирается к выходу, унося детей. Из детей постарше кто молча цеплялся за материнские юбки, кто торопился спрятаться за спинами воинов. Я заметила, как один из воинов потрепал мальчишку по вихрастой голове, прежде чем подтолкнуть его прочь с площади. Может, это его сын? Но, взглянув на лицо дружинника, я поняла, что тот едва старше Бояна. Разве что брат этому мальчишке, а то скорее всего просто чужой воин, который слишком хорошо знал цену человеческой жизни.

Я посмотрела на помост как раз в тот момент, когда князь резко вскинул раскрытую ладонь, и его воины замерли на месте. Он взмахом руки велел им вернуться на прежнее место, и они так же медленно стали отходить, по-прежнему не делая резких движений.

— Ты будешь мне угрожать? — князь спросил тоже тихо, но его слова отчетливо прозвучали в напряженном воздухе.

Альгидрас что-то сказал Радиму, и я поморщилась, потому что не услышала. Радим сделал вид, что тоже не услышал. Любим посмотрел на них с долей интереса, словно в середине скучного спектакля, вдруг появилась интрига.

Альгидрас снова что-то сказал, на это раз Радим медленно обернулся к нему и взглянул так, что я бы на месте Альгираса уже бежала со всех ног. Беда только в том, что бежать Альгидрасу было некуда.

— Дело твой хванец говорит, — подал голос князь и тут же небрежно махнул кому-то рукой. — Начинайте!

Вышла небольшая заминка: вероятно, предполагалось, что казнь будет осуществляться человеком Радима, потому что это все происходило в Свири. Однако желающих ожидаемо не нашлось. Князь устало вздохнул и позвал, даже не оборачиваясь:

— Борислав! Только не быстро. Нам еще ответ нужен.

Борислав отделился от толпы воинов и двинулся к Альгидрасу. Я ожидала, что Радим не позволит ему подойти, однако воевода Свири отошел в сторону, даже не взглянув на бывшего побратима. Не взглянул он и на князя. Растворился среди воинов, расступившихся при его приближении. Что же такого сказал Альгидрас, что Радим вот так отступился и позволил?.. Сначала я испугалась, что он вовсе ушел, и если так, то кто же тогда остановит казнь, если Альгидрас признается? Впрочем что-то мне подсказывало, что не признается. Хотя что ему стоило сказать, что скинул тело в Стремну?! Тут такое течение, что его поди уже в море унесло за эти двое суток. Даже если не убивал, можно же признать?! Ведь князю плевать на правду, и всем остальным плевать. Князю нужно унизить Радима и Свирь. А еще я подумала, что Добронега могла бы вмешаться. Вдруг князь бы ее послушал? Или же Злата?! Ну не может же он быть абсолютно непробиваемым? Он все же человек. И он может позволить себе отменить свое слово, и никто ничего не подумает, потом что думать против князя себе дороже.

Все это вертелось в моей голове, пока Борислав весьма бесцеремонно развернул Альгидраса и подвел к столбу. На миг мне удалось разглядеть напряженный профиль хванца. Он смотрел перед собой и кусал нижнюю губу. Ну же, найди выход! Сотвори это чертово чудо! Раз никто другой не сбирается это делать. Я посмотрела на группу воинов, среди которых затерялся Радим, и с облегчением увидела, что он все еще там, просто стоит не в первом ряду. Он о чем-то переговаривался с Улебом, который в ответ на слова воеводы качал головой и явно возражал. Кто-то из воинов помоложе положил Радиму ладонь на плечо и сжал. Я ожидала, что хмурый Радим сбросит руку, но он позволил ей задержаться на своем плече.

Я глубоко вздохнула и перевела взгляд на позорный столб. Альгидрас уже был без рубахи, и Борислав скручивал его запястья грубой веревкой. Мое сердце сжималось от того, что веревка перетягивала незажившую рану на руке, и при этом я понимала, что эта боль — ничто по сравнению с тем, что ему предстояло.

Борислав вздернул руки Альгидраса, закрепив веревку на вбитом крюке. То ли так задумывалось, то ли оттого, что Альгидрас был ниже большинства свирцев, его тело вытянулось в струнку, почти повиснув на связанных запястьях. Я смотрела на болезненно выпрямленную спину и напоминала себе о том, что нужно дышать. Вдох-выдох. Я ничем не помогу ему, если рухну в обморок. Впрочем, я и так ему ничем не помогу. А еще говорят, что в книгах герой, попавший в незнакомый мир, делает это с какой-то целью, кого-то спасает, меняет чью-то судьбу. Вот она я. Какой от меня толк, если я не могу помочь даже дорогому человеку? Я вспомнила, как закричала на берегу и тем самым спасла Радима от стрелы. Но тогда это было видением. Закричать сейчас? Но что?

Я ожидала каких-то приготовлений или сама не знаю чего, потому невольно вскрикнула от неожиданности, когда кнут рассек воздух со свистом и на выгнувшейся на секунду спине Альгидраса появился кровавый след: короткая полоса, пересекавшая правую лопатку и спускавшаяся к позвоночнику. Напряженные мышцы вывернуло судорогой, и тут же тело Альгидраса расслабилось, словно он потерял сознание. Я зажала рот ладонью, с ужасом понимая, что кто-кто, а я этой пытки точно не вынесу. Второй удар, который последовал почти без паузы, показал, что Альгидрас в полном сознании, потому что его тело вновь резко выгнулось, напряглось и тут же расслабилось. И я вдруг поняла, что он пытается контролировать боль. Меня начало трясти так сильно, что зубы стучали друг об друга. «Кто-нибудь, пожалуйста, остановите это!» — я повторяла эти слова как мантру про себя, понимая, что, если он вскрикнет, я просто сойду с ума. Ну что за тупой героизм?! Да соври же ты, чертов упрямец! Хватит уже.

На шестом ударе я поняла, что больше не могу. Я медленно развернулась и стала проталкиваться сквозь молчавшую толпу. Мимоходом я отметила, что на лицах больше не было предвкушения зрелища, не было удовлетворения. Были испуг и даже сострадание. Только что от них проку, если он просто погибнет?! Хлыст снова свистнул, и послышался очередной удар. Я прокусила губу до крови, выбравшись из толпы. Альгидрас снова не вскрикнул, но его дыхание сорвалось и воздух стал вырываться из груди тяжелыми хрипами. Чертов упрямый мальчишка. Я заткнула уши и бросилась прочь. Но через несколько шагов встала как вкопанная, потому что в отворенные ворота, ведущие вглубь земель, влетел взмыленный конь, поднимая тучи пыли. Всадник резко осадил коня, так, что животное повело в сторону. Конь был черным и… Я неверяще уставилась на всадника, лихо спрыгнувшего на землю. Его появление не прошло незамеченным. Толпа стала оборачиваться. Как из-под земли рядом вынырнул воин в красном плаще и подхватил коня под уздцы.

— Напои! — коротко бросил Миролюб воину и быстрым шагом пошел к толпе.

Люди начали расступаться, стоило ему только к ним направиться. И это была самая естественная реакция при виде княжича, который находился в холодном бешенстве. Я впервые видела Миролюба таким. Красивое лицо застыло маской, движения были резкими и четкими. И от него веяло такой опасностью, что я не могла поверить, что это тот самый мужчина, который целовал меня несколько часов назад и смущенно улыбался, слушая шутки своей дружины. Кстати, о дружине… Я посмотрела в сторону ворот. Пыль еще не до конца осела, но даже сейчас было видно, что по дороге больше никто не скакал. Он был один? В такое тревожное время?

Миролюб направлялся аккурат в мою сторону, и я посчитала это добрым знаком. Поэтому, когда он поравнялся со мной, впрочем, даже не замедлив шаг, я перехватила его за левый рукав и прошептала:

— Почему? Ты же обещал!

Уже сказав это, я поняла, что ничего глупее придумать не могла. Это же подтвердил взгляд Миролюба, мазнувший по моему лицу. Я с опозданием осознала, что шел он вовсе не ко мне, просто я оказалась на его пути. Он осторожно отцепил мои пальцы от себя и с улыбкой, которая испугала меня еще больше, чем его вид, проговорил:

— Не сейчас, краса! После!

Понял ли он вообще, кто перед ним? И была ли я кем-то?

Миролюб быстро прошел сквозь образовавшийся коридор. А я все смотрела ему вслед и тупо думала, что у него отнята не вся рука. Раньше я предпочитала не разглядывать детально, отмечая для себя, что пустой рукав либо просто свободно ниспадал, либо же, что чаще всего, рука была укрыта то курткой, то плащом, то закрепленной сумой. А сейчас я вцепилась в его рукав выше локтя и явственно почувствовала напряженные мышцы. Сделанное мимоходом открытие тут же вылетело из головы, когда я поняла, что кнута не слышно. Я бросилась вслед за Миролюбом к площади. Люди не спешили смыкаться за его спиной, потому что за княжичем тянулся незримый шлейф опасности, и неосознанно хотелось держаться подальше. Я бы тоже держалась подальше, если бы могла позволить себе такую роскошь.

На этот раз я оказалась в первом ряду. Взгляд помимо моей воли метнулся к позорному столбу. Горло перехватило. Спина Альгидраса была исчерчена кровавыми полосами, а сам он безвольно висел на вытянутых руках. Я от души понадеялась, что он без сознания, потому что даже представить не могла, какую боль ему приходилось сейчас терпеть. Я закусила губу, вдруг подумав, что, если бы это зависело от меня, я бы покарала виновного в этой пытке недрогнувшей рукой. Поставила бы его к этому столбу и спокойно наблюдала за экзекуцией. Что-то первобытное проснулось во мне, требуя мести. Я быстро перевела взгляд на Миролюба, который остановился перед помостом словно в нерешительности, а потом резко развернулся и двинулся к столбу. Услышав приближающиеся шаги, Альгидрас вздрогнул и попытался повернуть голову. «Значит, в сознании», — подумала я, и сердце зачастило. Впрочем, на середине движения Альгидрас передумал и снова уткнулся лбом в столб. Только плечи напряглись еще сильнее.

Первым делом Миролюб молча подошел к Бориславу и протянул руку. Тот так же молча отдал княжичу кнут. Я вздохнула было с облегчением, но тут же с ужасом поняла, что именно Миролюб — тот, кто свидетельствует здесь против Альгидраса. А как мне говорил сам Альгидрас, порет обычно тот, кто обижен. Я зажмурилась до кругов перед глазами, ожидая очередного свиста кнута, но вместо этого услышала чеканные шаги. Я опустила голову, набралась храбрости и открыла глаза. В поле зрения попали сапоги, из-под которых разлеталась пыль. Миролюб чеканил шаг, точно был на параде. Он приблизился к князю, все еще сжимая кнут в руке, и опустился на одно колено. Но почему-то в этом жесте совсем не было покорности. Интересно, заметил ли это кто-то, кроме меня? Миролюб не опустил головы. Наоборот, стоя на одном колене, он вскинул голову и, глядя на отца снизу вверх, четко — так, что слышала вся Свирь, — произнес:

— Дозволь обратиться, князь!

— Что на Красном Дворище? — перебил князь, и по его лицу я поняла, что если до этого вся процедура действительно казалась ему утомительной необходимостью, словно он и удовольствия требуемого не получал, то теперь все изменилось. Князь Любим был в ярости.

— Я не добрался до Дворища, — так же четко ответил Миролюб.

— У тебя был приказ, — князь смотрел на сына так, как смотрел бы, вероятно, на любого другого воина, нарушившего его волю.

— Я выеду сразу, как решу дело в Свири. Мне донесли, что тут моим именем суд вершится.

— Кто донес? — недобро спросил Любим.

— Я воина отправил, — громко произнес Радим, выходя из-за спин своих людей. — Негоже судить со слов, князь.

Любим коротко улыбнулся и посмотрел на сына. Миролюб встал с колена и встретил взгляд отца.

— Что ж, говори быстро да скачи, куда послан был. Один вернулся?

И в этом мимолетном вопросе промелькнула глухая отцовская тревога. Княжич — наследник, единственный сын, которого он однажды уже едва не потерял, — проскакал весь путь один.

— Часть воинов отстала. Скоро будут, — коротко ответил Миролюб.

Любим поморщился, точно от головной боли, посмотрел на Радима, потом на позорный столб. Я не стала смотреть на столб, потому что напряженная исполосованная спина и так стояла перед глазами, поэтому я тоже посмотрела на Радима и поняла, что казнь над побратимом, пусть и бывшим, не прошла для него даром.

Радим был бледен и суров. Как бы не злился он на Альгидраса, тот не был ему чужим. Видно, каждый удар как по своей спине пришелся.

— Говори же! — поторопил сына Любим.

— Кто говорил от моего имени? — голос Миролюба прозвучал так спокойно, что я вдруг поняла, что никогда не слышала, чтобы его голос был абсолютно лишен модуляций. Обычно он был очень живым, но то, вероятно, был голос Миролюба. Этот же принадлежал княжичу.

Любим молча кивнул в сторону своих воинов, и из-за спин вышел бледный Златан.

— Я, как ты и велел, — промямлил Златан, впрочем уверенности в его тоне уже не было.

— Как я что? — Миролюб всем корпусом повернулся к княжескому воину, и его широкая спина загородила от меня Златана.

Впрочем, то, что тот испуган до смерти было понятно и по голосу.

— Как велел, — едва слышно повторил он.

Миролюб медленно наклонился, положил кнут на помост у ног отца и снова повернулся к воину. На этот раз его голос звучал задумчиво.

— Ты лжешь. Для чего?

— Да как же… — воин отшатнулся, вновь попав в поле моего зрения. Худое лицо пошло белыми пятнами, рука взметнулась к тесемке плаща, подергала короткую бороду. — Ты что, Миролюб?!

Миролюб усмехнулся и покачал головой. После чего повернулся к княжеским воинам:

— С кем он был, как я ускакал?

Те начали переглядываться в замешательстве. Наконец вперед вышел молодой воин с повязкой на правом глазу.

— Со мной, — уверенно сказал он.

— Где? — коротко спросил княжич.

— Миролюб… — начал князь.

— Дозволь, князь, — нетерпеливо обратился Миролюб к отцу. — Выяснить надобно.

Любим устало вздохнул и положил ладонь на рукоять меча. Я невольно вздрогнула, но потом поняла, что он не собирался его доставать. Это был неосознанный жест вооруженного человека, который придавал ему уверенности. Князь коротко кивнул, впрочем, сын на него уже не смотрел, разглядывая воина с повязкой.

— Где вы были? И с кем?

— Я был с Бояном, — воин явно нервничал, но говорил уверенно. — Со свирским воином.

Он указал в сторону свирцев, и Боян на всякий случай вышел чуть вперед.

— Я просил псов показать. Псы здесь — сам знаешь, какие. Хотел у воеводы малому в подарок щенка просить. Там как раз щенки…

— Ты не про щенков, Азар, — терпеливо произнес Миролюб. — Про Златана.

— А… ну да. Мы были у псарни. А там и Златан подошел. Тоже щенков смотреть хотел. Я еще спросил, отчего он не уехал, мол, вы-то все с места снялись. А он сказал, что дело у него тут.

— А что за дело, не сказал?

— Нет. Да я и не спрашивал. Щенка хотел…

— Щенка хотел, — устало вздохнул Миролюб. — Будет тебе щенок. У сестры попрошу, коль воевода нам теперь откажет. Хванца со столба снимите.

— Миролюб, — подал голос князь.

— Прости, что лезу вперед тебя, отец, — Миролюб поднял голову и посмотрел на Любима, — только тут о моем слове речь. Златан врет.

— Что? — Златан подскочил к Мирлюбу так, словно собирался ударить, но вместо этого лишь схватил за руку, почти повиснув на княжиче. — За что, Миролюб? Не губи!

— За что? — Миролюб оглянулся на воина и брезгливо тряхнул рукой, однако тот так и остался на нем висеть. — Из ума ты выжил? Думаешь, я своим именем твои грехи покрывать буду? Много я тебе прощал, да видно больше, чем следовало.

— Я не вру, князь! — закричал Златан, точно заполошный. — Он сам мне сказал! Сам!

Златан бросился к помосту, указывая рукой на Миролюба. Вид у него был безумный. Два воина схватили его за плечи и оттащили от князя, ног которого он почти коснулся. Сбив Златана на землю, они тотчас повернулись к Миролюбу, ожидая приказа не от князя — от него.

Миролюб повел рукой и усмехнулся:

— Брага у тебя тут, верно, дурная, воевода. Коль мой собственный воин на меня клевещет да еще при всем люде. Что ж, быть посему. Дозволь, князь?

Миролюб повернулся к отцу. Лицо Любима закаменело. Я ничего не понимала, однако, кажется, все остальные отлично понимали, что сейчас будет.

— Выбери воина, — коротко приказал князь.

— Прости, отец! Коль кому другому зло бы нанес, я бы тебя послушал, все это знают. Но Радима я другом чту. Азар, дай ему меч.

С этими словами Миролюб стал дергать завязку плаща. Та не поддавалась, и ему пришлось ее разорвать. Плащ осел синем морем, отброшенный на дощатый помост. Тут же к Миролюбу подошел один из княжеских воинов и стал помогать снимать кольчугу. Я смотрела на все это и по-прежнему ничего не понимала. Только видела, что Миролюб достал свой меч из ножен и аккуратно положил его у ног князя, пока воин помогал ему разоблачаться. Златан сидел на земле, раскачиваясь, словно в трансе. Азар подошел и положил свой меч у его ног, опустился на одно колено и отцепил от пояса Златана ножны с мечом. После этого аккуратно положил меч Златана на помост, не вынимая его из ножен.

Меж тем Миролюб при помощи воина разделся до пояса. Мой взгляд сам собой прирос к его левой руке. Рука действительно была отнята по локоть. Я ожидала, что зрелище будет отталкивающим, но почему-то поймала себя на мысли, что тело воина, у которого нет руки, смотрится органично. Может, потому, что Миролюб двигался так, точно не было ему равных по силе. Поперек блестевшей от пота спины тянулся застарелый шрам. Когда Миролюб обернулся, оглядывая толпу, я отметила, что он оказался неожиданно не таким мощным, как Радим. Несмотря на ширину плеч и высокий рост, княжич был довольно худощавым. Откинув с лица мокрые волосы, Миролюб скользнул взглядом по площади.

— Борислав, дай свой меч!

Я оглянулась на Борислава, и сердце подскочило. Место у столба было пустым. Я завертела головой, выискивая Альгидраса, но не увидела. Вероятно, его сняли со столба и увели. Только куда?

Борислав меж тем быстрым шагом пересек площадь и протянул Мирлюбу меч прямо с ножнами, ловко отстегнув их от пояса.

— Ну ножны-то мне к чему? — вздохнул Миролюб и с тихим лязгом вытащил меч.

Воспользовавшись заминкой, я повернулась к стоящей рядом женщине:

— А Олега куда увели?

— А? — женщина посмотрела на меня недоуменно. — Хванца-то? Так дружинники унесли. А куда — кто ж их знает?..

— Спасибо, — пробормотала я.

Унесли? То есть он не мог идти сам? Я глубоко вздохнула и вспомнила, что еще ничего не закончилось.

Миролюб крутанул в руке меч, точно привыкая к его весу, потом обернулся к все еще сидевшему на земле Златану:

— Берешь свои слова обратно?

— Нет! — вдруг яростно выкрикнул тот, вскакивая на ноги. — Не беру! И Боги рассудят нас, княжич! Я не стану щадить тебя, будь ты хоть трижды увечен!

По рядам воинов пронесся ропот, лицо Миролюба, которое я видела только в профиль, на миг закаменело, а потом он улыбнулся. И если у Златана была хоть капля мозгов, он именно в эту минуту должен был проститься с жизнью.

— Именем князя, моего отца, я обвиняю тебя, Златан, в клевете. Я признаю свою вину в том, что мне служил клеветник. Священный поединок покажет, на чьей стороне правда. Клянусь, что бой будет честным. Клянусь, что мой меч сейчас лежит у ног князя. Клянусь, что никогда прежде не дрался клинком Борислава. Кто уличит меня во лжи?

Миролюб медленно обернулся вокруг своей оси, скользя взглядом по толпе. На миг наши глаза встретились, но я поняла, что он меня даже не заметил. И так он был завораживающе прекрасен в этом движении, что я даже не сразу поняла, что исход поединка может быть каким угодно.

— До первой крови! — объявил князь и хлопнул в ладоши.

Златан бросился на княжича, как полоумный. Он тоже успел снять рубаху, и я поняла, что они приблизительно равного телосложения, только Златан чуть уступал княжичу в росте. Миролюб легко ушел от яростной атаки, меч в его руке описал дугу. На миг мне показалось, что он сейчас коснется спины Златана, пролетевшего мимо по инерции, но Миролюб в последний момент отвел лезвие, не нанеся удара. По толпе пронесся вздох. Ведь он мог сейчас все остановить, доказать свою правду, но пожалел противника и не стал бить в спину. Златан снова напал с яростным криком, а потом еще раз и еще. Миролюб ускользал от лезвия меча, словно танцевал какой-то древний танец, и танец этот был завораживающе ужасным, таким, что взгляд невозможно было оторвать. Я ничего не понимала в тактике боя на мечах, но даже я отмечала, что Златан проигрывает. И делает это потому, что им движет ярость. А Миролюб, наоборот, спокоен. И это спокойствие подтверждало его правду лучше всяких мечей. Я подумала, что они в этом мире верят в гнев Богов гораздо сильнее, чем мы. Видимо, Миролюб не боялся их гнева, потому что был прав. Златан же, наоборот, нервничал, сыпал оскорблениями, оступался, оскальзывался.

Впрочем, первая кровь могла появиться и у Миролюба. Он уже пару раз уворачивался от меча в последний момент, к тому же Златан весь этот день пробыл в Свири, Миролюб же большую часть дня провел в седле и явно устал. Я поняла это отчетливо, когда он снова не стал бить Златана в спину, позволив тому развернуться лицом, и сам едва успел увернуться от лезвия меча. Двигался он в тот момент уже без прежней ловкости. Вероятно, именно поэтому дальше случилось то, что случилось.

Миролюб оступился, и Златан воспользовался заминкой — бросился вперед с новыми силами. Миролюб успел увернуться от лезвия, которое мелькнуло у его горла (и это бой до первой крови?), но поплатился за это потерей равновесия. Если бы у него было две руки, вероятно, он бы позволил себе упасть на левый бок и не потерял бы контроль над мечом. Но реальность была такова, что Миролюб вынужденно извернулся, чтобы подстраховать себя правым локтем, при этом его меч в момент падения взметнулся вверх. Почему упал Златан, я так и не поняла. То ли в запале борьбы зацепился за ногу княжича, то ли просто оступился от усталости. Видимо, Боги сказали свое слово, потому что воин, оболгавший княжича, упал точно на выставленный вверх меч. Раздался тошнотворный чавкающий звук, и Златан дико закричал. Миролюб попытался выдернуть меч, отползая в сторону, но только усугубил ситуацию. Сила тяжести сделала свое дело, и меч вспорол живот Златана, вывернув внутренности наружу.

Я зажала рот рукой, чтобы не закричать в голос, и поймала себя на мысли, что на площади по-прежнему стоит тишина, будто ничего страшного не произошло. Подумаешь, валяется на земле человек и хрипит, давясь кровью и прижимая к себе успевшие вывалиться внутренности. Песок под ним был темно-бурым. Я с усилием оторвала взгляд от этой чудовищной картины и сглотнула вмиг ставшую горькой слюну. «Все! Это не по-настоящему». В этот миг мне больше всего на свете хотелось, чтобы он умер уже побыстрее. Никто не бросился к умирающему. Умом я понимала, что даже в моем мире здесь вряд ли бы кто-то помог, но бездействие все равно казалось мне чудовищным. Я еще раз с трудом сглотнула и набралась храбрости посмотреть на Миролюба. Тот стоял рядом с поверженным противником и, нахмурившись, наблюдал за агонией. Златан попытался что-то сказать. Я не расслышала, а Миролюб, кажется, разобрал, потому что нахмурился еще сильнее и одним коротким взмахом меча оборвал жизнь своего воина. Вероятно, Златан сам просил его прекратить мучения. Я снова зажмурилась, чтобы не видеть этой картины. Перед глазами заплясали цветные пятна, а в ушах противно зашумело. Я разом вспомнила, что всегда очень сильно отличалась от всей своей династии медиков, и быстро развернувшись, с ужасом осознала, что нахожусь в первом ряду и что мне придется пробираться через море людей.

Перед лицом смутно проплывали серьезные лица свирцев. Никто не плакал, никто не падал в обморок. Кажется, отличусь сейчас только я. Я пыталась пробраться к выходу, уже понимая, что не успею. Картинка перед глазами запрыгала, гул в ушах перекрыл все звуки, и в этот миг кто-то крепко подхватил меня под локоть. Точно через вату я услышала:

— Пойдем, девонька.

Голоса я не узнала. Просто доверилась сильной руке, которая потащила меня вперед. Я закрыла глаза, потому что зрение расфокусировалось окончательно, зато звуки стали доходить. Свирцы вполголоса обсуждали священный бой. Говорили, что давно такого не было, а в Свири так вообще чуть ли не в первый раз. Что Златан пил в последнее время, точно умом тронулся. А еще, что княжич, несмотря на это, выделял его из всех остальных воинов. Я вяло удивилась: откуда свирцы столько знают про внутредружинные дела княжича, однако быстро поняла, что здесь все про всех все знают. До сих пор оставалось тайной, как удалось удержать в секрете болезнь Всемилы.

Меж тем толпа закончилась, и я почувствовала дуновение ветра в лицо.

— Что с ней? — раздался рядом негромкий голос.

— Сомлела на жаре, — ответил мой провожатый, и я узнала наконец голос Улеба. Я тяжело вздохнула и открыла глаза. Зрение сфокусировалось с трудом. На меня, нахмурившись, смотрел смутно-знакомый воин с мокрыми, торчащими в разные стороны волосами. Еще на нем была кольчуга.

— Да, печет сегодня, — пробормотал воин, явно просто чтобы что-то сказать. — Может, воды ей?

— Давай! — тут же откликнулся Улеб, и воин, отойдя на пару шагов, отцепил от седла флягу.

Я скользнула взглядом по взмыленному боку коня, вновь посмотрела на воина и хотела поблагодарить, но во рту так пересохло, что я закашлялась.

— На вот, пей, — с сочувствием произнес тот.

Я протянула руку, кивнув в знак благодарности, но Улеб перехватил мое запястье и с подозрением спросил:

— Вода хоть? А то я тебя знаю!

— Да ты что! Улеб! — воин картинно округлил глаза и тут же расплылся в широкой улыбке, и я мигом узнала утреннего балагура, который сперва подтрунивал над княжичем, а потом поднял коня на дыбы. Кажется, Горислав?

— Вот смотри! — выдал воин и поднес флягу к морде коня. Тот с готовностью облизал горлышко. — А будь тут брага, он бы уже на дыбы встал. Он у меня такой: как глоток сделаю, так пешим иду. Не подпускает.

«Противник вождения в нетрезвом виде», — вяло подумала я, оглядывая коня.

— Так что пей спокойно, — закончил воин.

В своем нормальном состоянии я бы, вероятно, ужаснулась перспективе пить из фляги, облизанной конем, но сейчас мне было не до брезгливости. Я с жадностью глотнула воды, удивившись тому, какая она холодная. Потом вспомнила, что недалеко от свирских стен течет ручей, вероятно ее набрали совсем недавно. Я сделала еще глоток и наконец подняла голову, чтобы поблагодарить воина.

Тот стоял рядом со своим конем, обхватив рукой мощную шею и прижавшись щекой к щеке коня. Видимо, для обоих эта поза была привычной, потому что животное замерло, впитывая ласку.

— Спасибо! — поблагодарила я.

— Не за что, красавица, — на лице воина засияла задорная улыбка, впрочем, повернувшись к Улебу, он вмиг посерьезнел.

— Что тут стряслось, Улеб?

В моей голове разом прояснилось, и я поняла, что мне срочно нужно отыскать Альгидраса, узнать, что с ним.

— Олега к позорному столбу поставили, — досадливо ответил Улеб.

— Без шума прошло? — быстро спросил воин.

— До мечей не дошло, — коротко ответил Улеб. — Пошли, девонька. Присядешь.

Он явно хотел избежать дальнейших расспросов. Меня же что-то смутило в его ответе, и вдруг нестерпимо захотелось узнать, что думают об этом люди княжича.

— Мне уже лучше, — я растянула губы в улыбку и посмотрела на Улеба. — Можете говорить. Я подожду.

Улеб нахмурился и повернулся к Гориславу:

— Златан обвинил Олега. Сказал: со слов княжича.

— Златан? — Горислав тоже нахмурился, а я мимоходом подумала, что когда он не сверкает улыбкой направо и налево, выглядит очень серьезным. И взгляд у него цепкий — вон как в Улеба впился.

— Почему он с вами не поехал? — спросил Улеб.

Конь Горислава всхрапнул, тот скинул вниз поводья и, нагнувшись под лошадиной шеей, передал их кому-то с коротким «прими!».

Один из людей в синем перехватил поводья и отвел коня к крепостной стене, где слева от отворенных ворот стояло еще шесть лошадей, включая вороного с белой полосой. Княжич приехал с половиной дружины.

Горислав бросил на меня короткий взгляд. Я улыбнулась самой беспечной улыбкой, на какую сейчас была способна, и отошла чуть в сторону, усердно поправляя браслет на запястье и делая вид, что я из тех девиц, у которых две мысли в голове одновременно не уживаются. То, как быстро Горислав принял это на веру, в другое время могло бы меня обидеть. Но сейчас было не до того.

— Сказал, дело у него тут. Княжич велел, — Горислав понизил голос, но мне все равно было слышно. Говорил он медленно, словно раздумывая.

— Он в этот приезд от браги не просыхал, — так же негромко проговорил Улеб. — Отчего?

— Да кто его знает? Он так уже седмицы две. Точно подменили.

— А началось когда?

Наступила пауза, и я украдкой оглянулась. Горислав, нахмурившись, смотрел в одну точку:

— Началось, говоришь, когда…

Я затаила дыхание, понимая, что вот только что Горислава озарило какой-то мыслью. Однако молодой воин тут же улыбнулся Улебу:

— Да леший его знает! По пути сюда вроде. Я и не понял сразу.

Улеб испытующе смотрел на воина какое-то время, пока не понял, что продолжения не будет.

— Ну, теперь Перун его к себе прибрал, — пробормотал он.

— До смерти дрались? — спросил Горислав, ненавязчиво меняя тему. — А то мы все пропустили.

— Князь условил до первой крови.

— Тогда отчего у него нутро наружу?

— Оступился княжич. Пойдем, Всемила! — обратился ко мне Улеб, решивший, видимо, закрыть тему.

Я обернулась к ним как раз вовремя, чтобы увидеть, как нахмурился Горислав, словно вновь о чем-то задумался. Я бы многое отдала за то, чтобы узнать, что творится в его темноволосой голове.

Улеб медленно двинулся прочь, пробираясь сквозь людской ручеек, движущийся к воротам — прочь из Свири. А я, повинуясь порыву, вновь обернулась к Гориславу, который в задумчивости грыз заусенец, глядя прямо перед собой.

— Почему Златан соврал?

Горислав вздрогнул и вскинул недоуменный взгляд. Выглядел он так, словно с ним заговорил позорный столб. В карих глазах было искреннее удивление.

— Что?

— Почему Златан соврал? — терпеливо повторила я.

На губах Горислава заиграла жизнерадостная улыбка, вмиг изменившая его лицо. Воин Миролюба сделал шаг вперед, взял меня за плечи и весело выдал:

— Такая красавица должна о платьях думать, да о том, как княжичу детей рожать будет.

На его лице тут же появился комичный испуг:

— Или ты уже?

— Что уже? — не поняла я.

— Понесла уже? — страшным шепотом осведомился Горислав.

— Дурак ты! — вспыхнула я от такого предположения.

— Ну и хвала Богам. А то как же мы без Миролюба? Как засядет с тобой и с дитем в светелке… Знаю я вас, зазноб таких.

— Как есть дурак! — с чувством произнесла я, круто разворачиваясь, и лишь отойдя на пару шагов, поняла, что это был четко рассчитанный прием для выведения меня из равновесия, чтобы избежать расспросов. Да когда же я перестану на это попадаться?!

Я быстро обернулась, но Горислав уже присоединился в группке воинов княжича. Они стояли кружком и о чем-то шептались, и на лице Горислава не было и тени веселья.

Ох, непростая дружина у Миролюба. Надо бы ему об этом намекнуть. Впрочем, может, она под стать тому, кому служит?

***

Брат Алвар,

Торговец передал мне свиток. Не буду облегчать тебе задачу, называя его имя. Впрочем, уверен: ты и так знаешь, на каких берегах я нашел приют. Это ведь тоже было в твоих легендах и преданиях, так, брат?

Ты не ошибся. Злость коснулась моей души. Я должен смирить ее? Зная, что ты лгал мне в лицо, высмеивая мои догадки? Пусть легенды не врут! Но кто дал тебе право быть судьей и решать, кому жить, а кому умереть? Если будущее предопределено, то что мешало тебе дать мне прочесть священные тексты? Что мешало дать мне шанс хотя бы попытаться спасти невинных людей? Что мешало тебе хотя бы раз быть честным с тем, кто доверял тебе больше, чем себе?!

Я не верю твоей скорби, Алвар. Ты не умеешь сожалеть о содеянном. Это я понял, еще когда мы были детьми.

Впрочем, ты ведь писал не для того, чтобы излить фальшивую скорбь по роду, до которого тебе не было никакого дела? Пока море уносило меня к месту, давшему мне приют после гибели острова, у меня было время подумать. И многое из того, что мне не договаривали, встало на свои места.

Даже в своем последнем письме ты лжешь, упоминая о Святыне с острова кваров и говоря, что это уже неважно. Святыня не может быть неважна. Святыня не может исчезнуть. И ей нужен хранитель. Значит, где-то есть место, которое она избрала домом, и есть тот, кто ее хранит. Чего она хочет, Алвар? Ты знаешь это! Это ведь есть в твоих свитках?! Что она дает хранителю кроме защиты? И что забирает взамен кроме жизни? Разум? Волю?

Не смей лгать, что Святыни не влияют на нас! Ты ведь помнишь день, когда я прибыл в монастырь? Мы не говорили о том, но я знаю, что помнишь! Дело ведь в том, что это Святыни навевали чувства, ведь так? Не могли же дети возненавидеть друг друга без всяких на то причин? Только не говори мне, что смотрел на меня с теплотой до того, как я впервые с тобой заговорил. Я едва не дымился от той теплоты! Могу представить, как после ты потешался в душе над тем маленьким глупцом, которым я был. Ты ведь знал обо всем уже тогда.

И я представляю с каким наслаждением ты запечатал слова священным знаком в своем проклятом свитке, отдав меня Святыне. Ты лгал мне, Алвар. И сколько бы ни прошло времени, мое сердце не смирится.

Я знаю, что после моего ухода, вы прикрыли письмена в северном зале. Только ты всерьез хочешь, чтобы я поверил, что за все эти годы я первый, кто поднял голову к небу и всмотрелся в узоры на потолке, узнав в них письмена? Как бы вы ни скрывали правду, она, как вода, просочится сквозь камни. Я точно знаю о четверых учениках, умерших от неведомой хвори в разные годы. От одной и той же хвори, Алвар!

Я не верю, что остался жив лишь потому, что ты был так добр ко мне! Зато я верю в то, что вы не могли убить мальчика с острова хванов в тот раз, потому что сказания не врут. Я слишком хорошо знаю тебя, Алвар. Святыня затмила твой разум. И сейчас, когда ты запечатал мою судьбу священным знаком, ты боишься. И я бы многое отдал сейчас за то, чтобы увидеть страх в твоих глазах.

Ты прав в одном: я действительно больше не младший брат тебе. Мы равны. Если ты вправду хочешь показать свою добрую волю, пришли мне свитки. Ибо пророчества начали сбываться. Просто быть в стороне мы уже не сможем!

Я мог бы поклясться, что не использую полученные знания во вред тебе, но это было бы неправдой, коль скоро мы служим разным Святыням. Поэтому выбор за тобой. Если же ты решишь, что делиться со мной знаниями слишком опасно, знай, что ты сам сжигаешь последний мост. Я все равно узнаю правду, Алвар. И ответом на твой невысказанный вопрос, помогу ли я тебе, тоже станет “нет”.

Пусть твое служение Святыне будет долгим, ибо мы оба знаем, стоит лишь только перестать быть нужным… Впрочем, зачем я тебе это пишу? Просто обратись к своим свиткам.

Альгар.

Глава 2

Что ж так тесно в груди, что для вдоха, чудится, места нет?

Что ж так хочется тонкою змейкой из кожи выскользнуть?

И бежать от тебя иль к тебе… Алой кровью мазнет рассвет,

Нас пометив с тобой и заставив ответы отыскивать.

По дороге времен мне тебя провести сил хватило бы.

Мне б средь сотен речей распознать ту, где скрыта истина,

Мне бы только не дать нам с тобою остаться бескрылыми

На дороге времен, что узором пророчества выстлана.

Я почти не удивилась, когда Улеб свернул на улицу, ведущую к дому Радима. Наш путь прошел в молчании. Лишь раз Улеб спросил, все ли хорошо и дойду ли я до дома. Я заверила его, что со мной все в порядке, хотя на самом деле ни о каком порядке речи и не шло. В голове у меня до сих пор шумело, и я то и дело сглатывала горькую слюну. Впрочем, мой ответ Улеба удовлетворил, потому что думал он в тот момент о чем-то совершенно другом. Мне же оставалось лишь бороться с дурнотой и ждать вестей. Я понятия не имела, как теперь себя вести и чего ожидать. Что будет с Альгидрасом, Радимом, со всеми нами?

Уже подходя к дому Радима, я набралась храбрости спросить у Улеба, что с Олегом. На что получила короткое:

— Жив.

— А где он?

— К чему тебе теперь?

На этот вопрос я не нашла что ответить.

Улеб толкнул незапертую калитку, и мы вошли во двор. Сперва мне показалось, что здесь никого нет — так тихо было во дворе: ни привычного щебетания маленьких помощниц Златы, ни возни большеухого пса. Однако стоило нам направиться к двери, как по ступенькам опрометью сбежала Злата. Она куталась в теплую шаль, точно была нездорова. Впрочем, возможно, так и было, потому что на бледном лице ярко выделялись лишь глаза. Из-под платка выбилась прядь русых волос, при этом я с удивлением увидела, что жена Радима почему-то босиком.

— Ну что там, Улеб? — бросилась она к старому воину, схватив того за рукав. — Что? Живы?

Я вздрогнула, услышав лихорадочный шепот, и только тут поняла: Злата же ничего не знает. Она все это время была тут, гадая, что же происходит у западных ворот. А ведь там были трое дорогих ей людей: отец, муж и Альгидрас.

— Хорошо все, девонька! — Улеб погладил Злату по голове, еще сильнее сбив той платок. — Живы. Брат твой приехал и рассудил.

— Миролюб? — ахнула Злата. — Но как же?.. Он же в Дворище… С утра еще.

Оказывается, Злата была уверена, что Миролюб уехал еще утром. Видно, не до свирских сплетен было ей сегодня, иначе знала бы, что почти в полдень он заходил ко мне прощаться.

— А вот так. Никто и не ждал.

— Так Олега не осудили? Хвала Богам! — с облегчением воскликнула Злата.

Я покосилась на Улеба, но тот ничего не добавил к сказанному. Так что мне тоже пришлось выдавить из себя улыбку, когда Злата крепко схватила меня за руку и потянула в дом.

— Я во дворе воеводу обожду, — предвосхитил ее приглашение Улеб.

Злата не стала настаивать, а утащила меня в покои, чему я была отчасти рада, потому что никак не могла перестать дрожать. Вряд ли это было от холода, но я надеялась, что в теплом доме дрожь хоть чуть-чуть уймется. Злата стала хлопотать, собирая на стол, то и дело расхваливая брата, что, мол, и путь ему нипочем, когда где-то несправедливость творится, и что с детства он такой был, а уж в последние годы и подавно много люда за справедливостью к нему идет, а не к князю, и всегда он честно рассудит, невинного не обидит. А я слушала все это и гадала: это самоуспокоение Златы или ее брат и впрямь такой, каким она его видит? Я до сих пор не могла определиться, умна ли жена Радима. Порой она казалась мне проницательной не по годам, но чаще всего я ловила себя на мысли, что она готова принять только то, во что и так верила, не утруждая себя обдумыванием новых ситуаций. Как было, например, со мной.

Наконец Злата замолчала и резко обернулась к двери.

— Пришли, — с этими словами она бросилась прочь из комнаты. Выходит, болтая без умолку, она внимательно вслушивалась в то, что происходило во дворе.

Я вздохнула, подумав, что мне все же ее не понять, и осталась сидеть на скамье. Сил вскакивать и куда-то бежать уже не было. Рыжий котенок запрыгнул мне на колени и стал деловито устраиваться поудобнее. Я погладила теплую спинку, стараясь думать о хорошем. Все позади. Теперь все наладится.

Дверь отворилась, и в комнату вошла притихшая Злата, за ней усталая Добронега и, наконец, Радим. Выглядел он так, что я невольно села на лавке ровнее, опасаясь вызвать его недовольство. Добронега опустилась на лавку рядом со мной и рассеянно погладила меня по голове. Ее рука задержалась на моем затылке и стала массировать какие-то точки, отчего по моему телу сразу побежало тепло и напряжение начало отпускать.

— Устала? — спросила Добронега, и я поняла, что Улеб рассказал о моем предобморочном состоянии.

— Жарко было. Но уже все хорошо, — поспешно добавила я, опасаясь, что в меня сейчас вольют зелье и я снова все пропущу.

Радим мельком на меня взглянул, но я даже не была уверена, увидел ли. Он отдернул занавеску, подошел к умывальнику и, набрав в ладони воды, плеснул на лицо. Злата тут же бросилась к нему, сорвав с гвоздя рушник. Радим словно не заметил этого, развернулся и молча вышел из комнаты.

Злата закусила губу, и я подумала, что она вот-вот расплачется, впрочем, жена Радима быстро взяла себя в руки и обернулась к свекрови:

— Я на стол собрала. Ужинать пора.

Добронега устало вздохнула:

— Не серчай на него, дочка! Это он не на тебя — на князя злится.

— А я — княжеская дочь. И я никак это не изменю, — в сердцах выпалила Злата. — Я и так тут чуть ума не лишилась. Все ждала, что мечи во дворе зазвенят. Как же Радим позволил Олега так? — невпопад закончила она свою речь.

Мне вдруг стало ее ужасно жалко. Каково ей быть меж двух огней? И как теперь налаживать отношения с Радимом? Он вон какой.

Добронега тяжело встала со своего места и подошла к Злате. Та сперва отвернулась от свекрови, а потом, стоило той чуть тронуть ее за плечо, развернулась всем корпусом и горько разрыдалась, уткнувшись Добронеге в плечо. Мне стало неловко от этой сцены. Добронега что-то шептала, а Злата продолжала горестно рыдать, так, что даже у меня заныло в груди.

Радим, видно, услышав рыдания Златы, отворил дверь и остановился на пороге. Он хмуро смотрел на мать и жену, не делая никаких попыток приблизиться. Ну, она же не виновата! Что он в самом деле?! Я вскочила со скамьи и с силой дернула Радима за рукав.

— Не стой! — прошипела я, хотя еще пять минут назад боялась попасться хмурому воеводе на глаза.

Он покосился на меня, и в его взгляде появилась вина. Нахмурившись еще сильнее, Радим шагнул к своим женщинам.

— Ну ладно. Хватит уже, — неловко пробормотал он, потрепав Злату по плечу.

Та тут же высвободилась из объятий Добронеги и уткнулась в грудь Радиму. Я ожидала, что Злата снова расплачется, но она что-то пробормотала, вызвав усмешку у мужа, а потом, быстро выскользнув из его объятий, отошла на шаг и обвиняюще спросила:

— Как же так с Олегом вышло? Побратим же.

Радим, который до этого успел чуть просветлеть лицом, снова помрачнел:

— Разорвал он побратимство.

— Как? — ахнула Злата. — Когда? Что ж ты позволил?!

— Верно, мешало оно ему, — припечатал Радим, и у меня аж дыхание перехватило.

— Мешало?! — возмутилась я из своего угла. — Да как же ты не видел, что он по живому резал, когда побратимство рвал?

Радим резко обернулся ко мне и прищурился:

— А ты откуда знаешь?

Я вовремя себе напомнила, что Всемиле Радим ничего не сделает — мне не страшно.

— Я во дворе была, — тихо ответила я.

Скрывать смысла не было. Меня видел Улеб, который легко может рассказать Радиму об этом сам.

— Я же велел в дом идти!

— Я не успела!

— В следующий раз успей! — сурово закончил Радим, и я кивнула, впрочем, не могла не добавить:

— Переживал он.

— Коль переживал бы, не рвал бы побратимство, — отрезал Радим, и я поняла, что в этом вопросе нам понимания не найти.

— А где же он теперь? — едва слышно спросила Злата.

— Теперь не нашего ума дело, — откликнулся Радим.

— Но, может, ему помощь нужна? — жалобно прошептала я, игнорируя предупреждающий взгляд Добронеги.

— Вот пусть теперь сам ее и ищет.

— Но так же нельзя! — вновь попыталась я.

— Не лезь, куда не просят! — повысил голос брат Всемилы, и я невольно отступила назад. — Ужинать давайте.

Мне ничего не оставалось, как сесть за стол вместе с притихшими женщинами.

Добронега то и дело на меня посматривала, а я пыталась впихнуть в себя томленые в горшке овощи, которые Злата приготовила в наше отсутствие. Вероятно, они были вкусными. Но лично я все никак не могла избавиться от горечи во рту, поэтому вкуса почти не чувствовала.

Ужин проходил в молчании. Я думала о том, что теперь у меня не осталось ни одной ниточки, которая бы связывала меня с Альгидрасом. Больше Радим не приставит его в качестве охранника, Злата тоже теперь вряд ли будет источником информации. Оставалась Добронега, но я хорошо помнила сказанное ею накануне. Она здесь не помощница. Что же делать? Как быть? Еще я думала о Миролюбе. Остался ли он ночевать в Свири или же уехал в Красно Дворище? Я очень надеялась, что после тяжелого дня, он все же остался в городе, а значит, возможно, у меня появится шанс узнать новости. Ко всему прочему, я за него тревожилась. Миролюб сегодня убил человека, который служил в его дружине не один год, и которого, судя по тому, что я успела услышать в толпе, он выделял. Как бы ни были суровы эти воины, я не верила, что переживания им чужды.

— А Миролюб уехал? — наконец устав от предположений, спросила я напрямую.

Радим нахмурился и сделал вид, что не услышал моего вопроса. Злата пожала плечами, Добронега же подала голос:

— Князь приказывал ему уехать после боя. Но вон как вышло. Так что, может, и остался.

— Как вышло? — заволновалась Златка. — Ранен он? Миролюбушка ранен?

Жена Радима даже вскочила с лавки, лихорадочно стиснув ложку, с которой на беленую скатерть падали крупные капли. Однако Злата этого даже не замечала.

— Цел он, цел. Не бойся. Ни царапины нет, — проговорил Радим и дернул жену за рукав, заставляя опуститься на место.

— А что тогда? — не успокаивалась Злата, впрочем, повинуясь руке Радима, все же присела.

— После расскажу, — отрезал Радим, и все снова замолчали.

Злата вовсе перестала есть, лишь водила ложкой в остывающем рагу, однако Радим делал вид, что ничего не замечает. А может, и вправду не замечал. Кто их поймет, воинов этих? Добронега ободряюще посматривала на сноху, однако сыну не перечила. Мне тоже не оставалось ничего, как молча впихивать в себя безвкусную еду, считая ложки, чтобы хоть чем-то занять мысли.

А вечером пришел Миролюб.

Мы с Добронегой как раз собрались уходить домой, и Злата с Радимом вышли нас проводить. Радим объявил, что отведет нас домой. Добронега ничего на это не сказала, но, как мне показалось, удивилась. Я же вспомнила слова Альгидраса о том, что мне нельзя никуда ходить без охраны, и тоже не стала перечить. Впрочем, Радим бы и не послушал. Слишком взвинчен он был сегодня. Про Альгидраса за весь вечер не было сказано ни слова, как и про Миролюба. Мне показалось, что на него Радим тоже зол. Переносит вину со Златана на того, кому воин служил?

Миролюб вошел в незапертую калитку без стука, как вошел бы к себе домой. Собаки у калитки не было. Впрочем, думаю, она бы его не остановила. Все же княжич был этому дому не чужой. Злата тут же бросилась к брату и повисла у того на шее. Я не слышала, что Миролюб говорил, гладя сестру по волосам, но Злата разрыдалась так же горестно, как рыдала сегодня в объятиях Добронеги. Миролюб заметно расстроился от ее реакции. Он что-то безостановочно шептал, прижимая Злату к себе, и я вновь отметила, что брат и сестра очень близки между собой. Интересно, а какие у него отношения с другими сестрами? И есть ли у Любима внуки? Может быть, Златины сестры более успешны в этом вопросе? Я покосилась на несдвинувшегося с места Радима. Он наблюдал за сценой молча, но я достаточно хорошо успела его изучить. Сейчас он был явно недоволен. Наконец Злата перестала цепляться за плечи брата и, обняв Миролюба за талию, потянула того к нам.

Я обратила внимание на то, что Миролюб переоделся и, вероятно, вымылся, потому что волосы липли к его лицу мокрыми прядями и забавно курчавились, что совсем не вязалось с образом сурового воина. В другой раз это вызвало бы у меня улыбку, но сегодня мне было не до веселья. Миролюб приблизился к нам, почтительно поклонился Добронеге, чуть скованно кивнул Радиму и произнес:

— Простите за отца. И за то, что так все обернулось.

Добронега зябко поежилась, кутаясь в шаль, и ответила:

— Ты не в ответе за дела князя, Миролюб.

— В ответе, Добронега. Я — его сын, и моим именем сегодняшний суд вершился.

— Отойдем, — негромко произнес Радим и первым отошел в сторону дровяницы.

Я посмотрела на его напряженную спину и перевела взгляд на Миролюба. Тот тоже несколько секунд смотрел на воеводу Свири, потом осторожно снял с себя руку Златы и двинулся в сторону Радима. Мы со Златой переглянулись и, как по команде, не стали уходить. Добронега, стоявшая у забора и делавшая вид, что изучает куст смородины, тоже осталась на месте.

— Что на Златана нашло? — хмуро спросил Радим.

Миролюб склонил голову к одному плечу, потом к другому, разминая шею.

— Кабы я знал. Пил он две седмицы. А отчего, я так и не успел узнать. И видишь, как сегодня неладно вышло. Виню себя. Рука эта проклятая…

Я быстро оглянулась на говоривших как раз вовремя, чтобы увидеть, как Миролюб с досадой кивает на покалеченную руку. Радим посмотрел на руку Миролюба, потом поднял взгляд к лицу княжича.

— Он сыном поклялся, что ты ему о том сказал.

Наступила тишина. Я не видела лица Миролюба, но то, как выпрямился княжич во весь рост и расправил плечи, говорило лучше всяких слов.

— Не веришь мне? И Божьему суду, стало быть, тоже не веришь?

Рядом со мной тихо охнула Златка.

— Я не говорю, что не верю, Миролюб. Понять хочу. Почему он так сказал?

— Кабы я знал, почему он так сказал, не дрался бы с ним на потеху всему люду. Прирезал бы, как собаку, без разбору и всем объявил бы, что его леший попутал. И никто бы мне слова не сказал. Сам знаешь. А я на Божий суд пошел. Правду свою доказать. После допросить его хотел. Да Боги вон как распорядились. И тебе, Радим, коли не веришь мне, надо было сразу на площади говорить. Я бы и против тебя вышел. А то, что это за дело: по дворам шушукаться да в худом обвинять?!

Миролюб говорил, не повышая голос, но тон его был таким, что я невольно поежилась. Это снова была речь княжича.

— Я не говорю, что не верю. Я хочу понять, — повторил Радим.

— Так и я хочу понять, Радим! — с досадой воскликнул Миролюб, — Буду с дружиной говорить. Может, кому сболтнул чего. Ты со своими поговори. Да и тело Ярослава найти надобно. Коли Стремна еще его в море не унесла. Псов у тебя хотел просить, след взять. Вещи его остались. Пес свирский однажды меня спас, спасибо отцу твоему. Вот сейчас пусть имя побратима твоего обелит.

— Не побратим он мне боле, — ровным голос ответил Радим.

— Не горячись, — миролюбиво проговорил княжич. — Остынешь да помиритесь.

— Побратимство не рубаха, чтоб, когда захотел, скинул да после снова надел.

— Да знаю я все. А уж коль не побратим, так и не станешь о нем печься дальше?

— Не больше, чем о другом воине, — сухо ответил Радим.

— Зря, воевода.

— А ты меня еще поучи, княжич!

Я ожидала, что Миролюб рассердится на слова и тон Радима, но тот внезапно расхохотался, точно все это его забавляло.

— Ох, тяжело тебе другом быть, воевода. Но коль позволишь, я попробую. Или не позволишь уже? — тон Миролюба стал серьезным. — И сестру не отдашь?

Радим впервые за все время разговора бросил взгляд поверх плеча Миролюба на нас со Златой. Точнее на меня. Я прекрасно понимала, что он в курсе того, что у разговора есть свидетели. Подозреваю, что он позволил нам остаться, чтобы не гонять Златку, которую и так сегодня обидел ни за что. Впрочем, сейчас он смотрел на меня с досадой. Как будто я была виновата в том, что Всемила сосватана за княжеского сына.

— А коль не отдам? — спросил Радим, по-прежнему глядя на меня.

— Просить буду, — серьезно откликнулся Миролюб и тоже обернулся к нам.

Он смотрел на меня прямо и открыто, и я вдруг поняла, что это все всерьез. Он и вправду будет просить моей руки у Радима и не отступится, пока тот не даст согласие. А что, если Радим откажет? Миролюб, очевидно, был не в курсе Всемилиных проблем со здоровьем. Добронега и Радим явно не спешили отдавать Всемилу замуж. Это означало бы необходимость раскрытия тайны, да и как она будет одна в чужой земле? Что, если Радим использует шанс защитить сестру таким образом? Хотя, скорее всего, на него уже косо смотрели, что восемнадцатилетняя сестра сидит в девках. С другой стороны, Радим не походил на человека, которого слишком заботит мнение окружающих, если он уверен, что для благополучия его близких так будет лучше.

— Пускай она сама решит, — наконец ответил Радим и посмотрел на княжича.

Миролюб не ответил на его взгляд, а вместо этого направился в мою сторону. У меня пересохло во рту. Он что? Собирается делать предложение? И ответ зависит от меня? Миролюб остановился рядом со мной и серьезно посмотрел сверху вниз. Я вспомнила его во время сегодняшнего боя — ловкого, красивого — и едва не зажмурилась. Решите кто-нибудь за меня! Он славный, но я же не люблю его. Впрочем, кого здесь выдавали замуж по любви?

Миролюб взял меня за руку, улыбнулся, посмотрев на наши руки, потом посерьезнел и снова посмотрел в мои глаза. Но стоило ему открыть рот, как вмешалась Добронега:

— Не решают такие вопросы к ночи, Миролюб. Да еще после такого дня. Пусть Всемилка отдохнет да подумает. Посоветуется с семьей. Негоже самой вот так с места.

Миролюб чуть сжал мою руку и тут же отпустил. Повернулся к Добронеге.

— Ты уж дай хороший совет, — сказал он той с улыбкой. — В Златку верю, но уж и ты, Добронега, не подведи. Я стану хорошим мужем. Сама знаешь. Никто ее при мне не обидит.

— А без тебя? — вдруг спросила Добронега. — Ты в той столице по три недели в году проводишь. А она там одна будет.

— Так и ты одна была, — нахмурился Миролюб. — Или ты думаешь, что ее там обидеть посмеют?

— После мы поговорим, Миролюбушка, — примирительно сказала Добронега. — Устали все сегодня.

— Хорошо. Только я уеду на заре. В Дворище надобно. Дозвольте Всемиле со мной сегодня погулять. Верну ее в целости и сохранности.

Он улыбнулся мне чуть смущенно, и я растерянно пожала плечами в ответ на эту улыбку. Я тут точно ничего не решала.

— Миролюб, — вздохнул Радим.

— Радимушка, — жалобно проговорила Злата, хватая мужа за рукав. — Ну, пусть погуляют. Неужто ты Миролюбушке не веришь?

— Верю. Только… А, ладно, — махнул рукой Радим и пристально на меня посмотрел.

Вероятно, я не выглядела так, как Всемила в свои плохие дни, потому что Радим еще раз махнул рукой и повернулся к Миролюбу:

— Без глупостей.

Миролюб примирительно поднял руки.

— Пока ты мне ответа не дал… — продолжать он не стал, все и так было понятно.

— Недолго только, — напутствовал Радим.

Миролюб поклонился Добронеге и пожелал спокойной ночи, пообещав довести меня до дому. Потом крепко обнял сестру и поблагодарил. Хлопнул по плечу Радима и уже у ворот оглянулся:

— Не отказывай Азару в щенке, Радим. Малой у него по осени ногу сломал. Охромел. А псы у вас вон какие. Будет мальчонку по зиме в санках катать.

Я сперва не поняла, о чем речь, а потом вспомнила молодого воина с повязкой на глазу, которому Миролюб задавал вопросы на площади. И, выходя за ворота, я подумала, что Миролюб все же невероятный: после такого тяжелого дня, разбираясь в куче собственных проблем, он не забыл о мимолетной просьбе и своем обещании одному из воинов. То, что он вообще помнил о несчастье в семье отдельно взятого воина даже не из его, а из отцовской дружины, делало его просто удивительным. Таким, каким и должен быть настоящий правитель. Вот потому его все так и любили. Потому его дружина позволяла себе зубоскалить и в то же время слушалась его беспрекословно и, совершенно очевидно, уважала.

Я думала обо всем этом, пока Миролюб осторожно притворял калитку, пока отходил в сторону, пропуская пожилую женщину, при этом одарив ее короткой улыбкой. Потом он осторожно взял меня за локоть и потянул по улице в сгустившихся сумерках. Миролюб не спешил заводить разговор, и я тоже молчала, вновь и вновь прокручивая в голове его появление на площади и то, как он встал на защиту Альгидраса. Недописанная книга постепенно превратилась в настоящую жизнь. Но если мыслить книжными категориями, то Миролюб определено был героем. Тем, в кого главная героиня непременно должна была бы влюбиться. Я покосилась на княжича и задалась вопросом: что же со мной не так? Почему я не чувствую к нему ничего, кроме огромной симпатии? Почему не дрожат колени, не пересыхает в горле? Почему я совсем не волнуюсь?

Миролюб перехватил мой взгляд и чуть улыбнулся самыми уголками губ, а потом спросил:

— Испугалась сегодня?

Я решила, что врать бессмысленно.

— Испугалась. За тебя, что погибнуть можешь, за Радима, что резня может начаться, и за Олега. Его едва не убили у того столба. Ты успел в последний момент.

— Не все так страшно было с Олегом, — ответил Миролюб, глядя под ноги. — Поправится. Да и Радиму ничего не грозило, — он покосился на меня: — Не стал бы отец в Свири войну начинать.

Я остановилась и внимательно посмотрела на Миролюба. Тот тоже остановился и ответил на мой взгляд. Лицо его было серьезным. А я снова удивилась. Он вот так просто и открыто обсуждал со мной то, что с женщинами здесь не обсуждали вообще. Он видел во мне человека! И доверял. Это заставляло и меня быть откровенной.

— За что князь ненавидит Радима? — отважилась я спросить.

Миролюб глубоко вздохнул, так что грудь под рубахой резко поднялась, а потом посмотрел мимо меня, точно не желая встречаться взглядом.

— Не Радима ненавидит отец.

— А кого?

— Мы с ним о том не говорили. Да и другие молчат. Пойдем, — с этими словами Миролюб потянул меня за локоть. — Злобу отец на прошлого воеводу Свири держал.

— На отца? — я едва не добавила «Радима», но вовремя спохватилась, напомнив себе, что тот был и Всемилиным, то есть моим, отцом.

Миролюб коротко кивнул.

— За что?

— А сама как думаешь? — вдруг спросил Миролюб. — Не верю, что за столько лет ничего не надумала.

Он криво усмехнулся и пнул попавшийся под ногу камешек. Тот со свистом рассек воздух и врезался в бревенчатую стену. За стеной тут же залаяла собака. Лай подхватили ее собратья по всей улице. Миролюб втянул голову в плечи и принялся озираться по сторонам. И не был он в эту минуту похож на сурового княжича, скорее на нашкодившего школьника, поэтому, стоило нашим взглядам встретиться, как мы, не удержавшись, рассмеялись.

Странно это было — смеяться после произошедшего. Впрочем, я вдруг подумала: «Кто я такая, чтобы менять законы этого мира? Это не удалось даже Альгидрасу, хотя он здесь и не совсем чужой. Так что просто стоит принимать все как есть».

— Я надумала, — посерьезнев, ответила я. — Мне всегда казалось, что князь… он… по-особому смотрит на… Добронегу.

Я не была уверена, что стоило это говорить. Но Миролюб относился ко мне не так, как другие, и я подумала, что ему все же можно доверять.

Миролюб скорчил непонятную гримасу.

— Вот и я надумал то же.

— Правда?

Он отрывисто кивнул.

— Я думала, мужчина придумает другую причину.

— Другие я тоже надумывал, но все не выходило.

Некоторое время мы шли в молчании.

— А что об этом думает твоя мать?

Миролюб передернул плечами.

— Вот уж не знаю. Никогда не спрашивал. Верно, о чем-то догадывается. Но отец никогда Добронегу ни словом, ни делом не обидел, потому это пустое все.

— Где уж пустое?! Чуть война не началась, — вздохнула я и, подумав, добавила: — Не может все быть только из-за этого. Еще что-то должно быть.

Миролюб посмотрел на меня долгим взглядом, и мне стало неуютно. Не перегнула ли я палку? Все же речь о его отце.

— Ну, как надумаешь что еще, скажи.

— А ты скажешь, как надумаешь?

Он улыбнулся:

— Тебе первой.

Вряд ли он говорил правду, но мне было лестно. У перекрестка мы остановились. Людей на улице уже почти не было, а те, что были, спешили по своим делам, впрочем, на княжича оглядывались — слишком много шума он наделал сегодня своим появлением. Он, казалось, вовсе не замечал всеобщего внимания, точно привык к нему с самого детства. А ведь, вероятно, вправду привык. Он же наследник князя. Да еще увечье это. Я вдруг почувствовала острую жалость к маленькому Миролюбу, которому приходилось не только оправляться от пережитого и учиться жить со своим увечьем, но еще и терпеть косые взгляды везде, куда бы он ни пошел. Это какой же силой духа надо было обладать, чтобы вырасти не в запуганного неврастеника, а в самодостаточного и уверенного в себе человека?

Миролюб кивнул на очередное приветствие и огляделся по сторонам.

Я тоже повертела головой, раздумывая, почему он так себя ведет. Сперва мне пришло в голову, что он осматривает окрестности на предмет свидетелей, потому что хочет меня, например, обнять. Но потом я поняла, что после разговора с Радимом он не просто не делал никаких попыток флиртовать, он вообще даже виду не подавал, что между нами когда-либо что-либо было.

— Сюда, кажется, — неуверенно произнес Миролюб и вопросительно посмотрел на меня.

— Куда, «сюда»? Что мы ищем?

Миролюб повернулся ко мне и смиренно произнес:

— Повиниться хочу. Не просто так тебя погулять отпросил. Помощь мне нужна.

— Что случилось? — тут же прошептала я.

— Ищу дом, где хванец живет. Прямо спросить не мог, а окольными путями только улицу вызнал.

— Э-э-э… — пробормотала я, лихорадочно пытаясь сориентироваться. За разговором я не следила за дорогой.

— Сюда! — наконец решила я, хотя, признаться, не была уверена. Вот Миролюб удивится, что я в знакомом с детства городе не ориентируюсь. — А на что он тебе?

— Поговорить, да и посмотреть, как он.

— Следующий дом, — с облегчением воскликнула я, увидев в желтоватом свете фонаря резьбу на воротах. Любопытно, что на самом деле привело Миролюба сюда? И удастся ли мне это выяснить?

Меж тем мы подошли к воротам. Миролюб остановился и оглядел деревянные створки, явно изучая рисунок в свете горящего у дома фонаря. По окончании осмотра Миролюб хмыкнул, словно что-то для себя решил. Мне было интересно, к каким выводам он пришел, но спросить я не успела — княжич уверенно постучал в ворота. А я-то думала, он сперва меня домой отведет.

Миролюб повернулся ко мне и серьезно спросил:

— Ты хочешь с ним увидеться?

— С кем? — у меня даже пересохло в горле от волнения. Уж на что на что, но на это я даже рассчитывать не могла.

— Да с хванцем, — досадливо откликнулся Миролюб, словно сетуя на мою недогадливость.

— А можно? Радим же запретил, — я внезапно оробела, растеряв всякий задор.

— Радим тебя ругать не будет. Если что, скажешь, что моя воля была. Да мы и ненадолго. Я подумал, что ты за него тревожишься, — вполголоса добавил он, в то время как за калиткой послышался звук отодвигаемого засова.

Ворота распахнулись, и перед нами предстала встревоженная Велена. Она куталась в теплую шаль и не спешила радоваться незваным гостям.

— Что надобно? — неприязненно спросила она, окинув княжича цепким взглядом. На меня она даже не посмотрела, словно Миролюб был один.

— Здравствуй, добрая женщина, — Миролюб учтиво поклонился, и я вдруг подумала, что он понятия не имеет, как зовут Велену. — Олега проведать хотели.

— Не в том он виде сейчас, чтобы гостей зазывать.

— Я знаю, Велена, — примирительно отозвался Миролюб, удивив меня осведомленностью. — Поговорить мне с ним надобно.

Велена несколько секунд размышляла, не торопясь впускать нас во двор. Потом все же решила, что держать княжича у ворот не самое верное решение, и медленно отступила в сторону.

Миролюб бросил на меня быстрый взгляд, точно спрашивая согласия, я кивнула, и мы проскользнули во двор, будто крадущиеся в ночи преступники. Я подумала, видел ли нас кто-то из свирцев, донесут ли Радиму? Но сейчас все это было неважно, потому что где-то там, за бревенчатыми стенами дома, который был вдвое меньше Радимова, находился израненный Альгидрас. И моя мечта хоть что-то узнать о нем, кажется, вот-вот должна была стать явью.

— Ты пойдешь со мной или обождешь здесь? — взгляд Миролюба был испытывающим, и в другой раз мне стало бы неуютно, но сейчас я просто подумала, что он снова дает мне выбор, и уверенно кивнула.

— Не утомляй его, княжич, — недовольно бросила Велена и отошла к собачьей будке, рядом с которой, низко пригнув голову, скалилась крупная собака. В моей памяти всплыла ее кличка: Ветка. Псина была вправду такой огромной, как мне показалось той злосчастной ночью. Велена что-то тихо сказала собаке, и та перестала скалиться. Только шерсть на загривке так и не опустилась.

Миролюб пообещал управиться быстро и ничем не побеспокоить хванца и потянул меня в дом. Я поднялась по ступеням, которые видела совсем недавно во сне. В сенях я уверенно повела Миролюба в комнату, где во сне Всемила разговаривала с Альгидрасом. В печи теплился огонь, несмотря на то, что на улице сегодня стояла жара. Миролюб поклонился печи и что-то негромко произнес.

На влажном полу стояла большая миска с окровавленными тряпками, и это поубавило мой пыл. Я остановилась у миски и поняла, что не могу сдвинуться с места. В мозгу стучало «он ранен!». Не знаю, почему я замерла, ведь сама же видела, во что превратил его спину кнут Борислава.

— Неужто она сама его лечит? — хмуро прошептал Миролюб, оглядывая комнату, где царил беспорядок: на столе валялись чистые тряпки, стояли глиняные миски, кувшины. То тут, то там была разлита вода. — Сильно же Радим осерчал.

Мы синхронно обернулись к двери, которая, очевидно, вела в покои. Миролюб осторожно ее толкнул, и мы оказались в маленькой комнате, где стояли сундук, лавка и узкая кровать. Альгидраса не было. Увидев вязание на подоконнике, я озвучила мысль:

— Это Веленины покои.

Миролюб согласно кивнул и немного растерянно оглядел комнату. Было видно, что ему нечасто приходилось бывать в маленьких домах, потому он слегка потерялся, впрочем почти сразу отыскал еще одну дверь, за которой, как мне показалось, должен был находиться чулан. Впрочем, моя догадка не оправдалась, потому что из-под неплотно прикрытой двери пробивалась полоска желтоватого света.

Миролюб осторожно открыл дверь и шагнул внутрь. Для этого ему пришлось согнуться почти пополам. Я вошла в комнату следом за Миролюбом и почти врезалась в его спину. Вероятно, эта комната вправду некогда служила чуланом. Впрочем, все для жизни здесь было. Кровать, сундук, лавка, даже маленькое окно. В комнате резко пахло какой-то мазью и немного кровью. Я рассматривала стены без единой завитушки, кованый фонарь на сундуке, жестяную кружку рядом с фонарем, снова, как и у клети, оттягивая момент, когда мне придется смотреть на Альгидраса.

— Олег, — шепотом позвал Миролюб, и я невольно вздрогнула, когда с кровати раздалось слабое:

— Кто?

— Это я… Миролюб, — тут же откликнулся Миролюб, а я перевела взгляд на кровать.

Альгидрас лежал на животе, отвернувшись к стене. Его спину укрывала чистая тряпица, на которой проступили розовые разводы.

— Ты один? — едва слышно спросил Альгидрас, и я бросила быстрый взгляд на Миролюба. Тот посмотрел в ответ неуверенно, но все же честно сказал:

— С сестрой воеводы.

После этих слов Альгидрас пошевелился и, сделав над собой усилие, повернул голову в нашу сторону. На белом, как мел, лице четко выделялись глаза, которые сейчас казались почти черными. На потрескавшихся губах засохла корка.

— Воды вот попей…

Я даже не заметила, как в руке Миролюба оказалась смоченная водой тряпица, которую он тут же поднес к губам Альгидраса. Тряпица коснулась иссохших губ, и Альгидрас благодарно закрыл глаза. Я сглотнула и посмотрела на Миролюба. Стоило ли приходить?

— Как ты, хванец? — шепотом спросил Миролюб, вновь отступая к стене.

— Жив, как видишь, — губы Альгидраса скривила усмешка. — Сестру воеводы на что привел? Мы не побратимы, как слышал. Негоже девке ночью одной по чужим домам…

Я возвела глаза к потолку. Миролюб покосился на меня, коротко улыбнувшись.

— Тревожилась она за тебя. А я дорогу к тебе найти не мог.

Альгидрас уперся руками в узкую койку и привстал, шумно втянув воздух сквозь зубы.

— Ну, куда скачешь? — Миролюб бросился к нему на помощь и по пути едва не снес с ног меня, что в такой комнатушке было неудивительно.

— Сам, — огрызнулся Альгидрас и неловко уселся на койку, болезненно морщась.

— Не нужно было вставать, — пробормотала я, не в силах оторвать взгляда от его груди, где свежий шрам, спускавшийся с плеча, встречался с полоской строго рубца. И он мне рассказывал, что он не воин?

Я с усилием отвела взгляд от шрамов и посмотрела в его глаза. Комнату освещал лишь фонарь, стоявший на сундуке у кровати, потому половина лица сидящего Альгидраса терялась в тени.

— Радим-то прийти дозволил? — серьезно спросил он и тут же, словно не ожидая от меня правдивого ответа, поднял взгляд на Миролюба.

Миролюб скорчил гримасу и потер лоб.

— Он пока не знает, — наконец честно ответил он.

Альгидрас какое-то время молчал, рассматривая Миролюба, точно что-то для себя решал, а потом негромко проговорил:

— Ты ее домой сведи, а потом приходи. Поговорить ведь хотел?

Миролюб покосился на меня, потом повернулся к Альгидрасу.

— Хотел. Только Велена на меня собаку спустит, если снова приду, — коротко улыбнулся он.

— Если у вас разговор не для моих ушей, я во дворе побуду, — подала голос я, даже не пытаясь скрыть обиду. Как до дома доведи, так сразу нужна, как слова передай, так тоже…

Кстати, о словах.

— Не успела я княжичу о его доспехе сказать, — сказала я, разворачиваясь к выходу.

— А что с доспехом? — быстро спросил Миролюб.

— А на нем надпись на старокварском, — будто здесь не было Альгидраса, ответила я.

— Что?

Я посмотрела на Миролюба, и меня встретил совершенно потрясенный взгляд. Княжич тут же развернулся всем корпусом к Альгидрасу и навис над ним:

— На каком, говоришь?

— На старокварском, — сказал Альгидрас, выпрямляясь, отчего влажная тряпица сползла с его спины, заставив хванца на миг зажмуриться. Я тут же бросилась к нему, отодвигая Миролюба, и подхватила край пахнущей мазью ткани.

— Вы разговор никак отложить не можете? — прошипела я Миролюбу, осторожно набрасывая ткань на исполосованную спину, отмечая про себя, что у вновь ссутулившегося от боли Альгидраса торчат позвонки, будто его не кормят.

— Я уезжаю на заре, — в голосе Миролюба послышалось некое подобие вины, хотя лично я сомневалась, что ему вправду жалко хванца.

Я бросила на княжича еще один сердитый взгляд, но он не заметил, пристально глядя на макушку согнувшегося Альгидраса. И мне снова не понравился этот взгляд.

— Может, тебе снадобья какие нужны? — спросил Миролюб.

— Есть все, — ответил Альгидрас, стараясь отдышаться. — Через пару дней уже подживет.

Лично я в этом сильно сомневалась. Миролюб, вероятно, тоже. Но что изменилось бы, если бы мы сейчас хором опровергли оптимистичное заявление хванца?

Альгидрас осторожно выпрямился, и я с состраданием заметила, что его слегка потряхивает. Я надеялась, что просто от боли, а не оттого, что у него начинается жар. Тонкие бледные пальцы теребили штанину на колене, а сам Альгидрас упорно не поднимал голову. Я смотрела на выступавший позвонок на его шее, и мне жутко хотелось сделать хоть что-то, чтобы он перестал так страдать. А потом я почувствовала на себе взгляд Миролюба и резко вскинула голову. Он смотрел так, будто все давно понял, и я снова вспомнила слова Добронеги о том, что княжич хорош и добр, пока его добро не трогают. Я постаралась справиться с лицом, чтобы не выглядеть так сочувствующе. Впрочем, вряд ли это смогло бы переубедить Миролюба, однако вслух он не сказал ничего, так что я снова, в который раз, почувствовала себя виноватой, а еще в голове всплыла мысль о том, что помолвка теперь под вопросом и, возможно, мне самой придется решать судьбу наших с Миролюбом отношений. От этого что-то тревожно сжалось в груди.

— Хванец, если у тебя силы есть, расскажи про доспех. Да мы пойдем. Мы вправду только справиться зашли.

Альгидрас чуть тряхнул головой, убрал волосы с лица и поднял голову:

— На пластине дядьки твоего слова на старокварском, — повторил Альгидрас то, что я уже сказала и без него.

— Откуда они?

— А вот то у отца своего спроси.

— Но домыслы у тебя есть?

Кажется, в эту минуту обо мне напрочь забыли. Альгидрас с Миролюбом смотрели друг на друга, не отрываясь. Альгидрас медленно кивнул.

— Эти слова… древний уговор со Святыней.

— С какой?

— А вот этого я не знаю, княжич. На острове хванов хранился Священный Шар. Для него совершали обряды. Он хранил род. Слова «да не перервется род» — слова договора.

— Но хваны погибли, — Миролюб, прищурившись, прислонился спиной к стене, настраиваясь на долгий разговор. — Прости, Олег. Я понять хочу.

— Погибли, — медленно кивнул Альгидрас, — потому что она не хранила всех — лишь род старосты. Они погибли, но род не прервался. Я выжил.

— Как? Выжил как?

Я покосилась на Миролюба, злясь на его неуместное любопытство. Вваливаться к полуживому человеку и выспрашивать, как погибла вся его родня — это, по-моему, было верхом бестактности. Однако никто из них не обращал внимания на такие мелочи.

— Они взяли меня в обряд.

Миролюб выдохнул и нервно убрал с лица упавшую прядь.

— Ты был в обряде, хванец?

По его тону я поняла, что с Альгидрасом там случилось что-то страшное. Я бросила быстрый взгляд на хванца. По его лицу было невозможно что-либо понять. Он был все так же бледен, на лбу блестели капельки пота, влажные волосы в беспорядке падали на лицо, мешая ему смотреть на Миролюба. Однако он не спешил их убирать, равно как и отвечать на вопрос, который, похоже, не требовал ответа.

— Ты прошел обряд до конца? — все тем же странным голосом спросил Миролюб и покосился на меня. Мне даже не пришлось притворяться испуганной — я и так в ужасе переводила взгляд с одного мужчины на другого. Миролюб выглядел так, будто был близок к тому, чтобы схватить меня в охапку и опрометью броситься прочь из этого дома — столько тревоги было в зеленых глазах. Однако, когда Альгидрас заговорил, он просто перевел на него взгляд и остался стоять, прижимаясь спиной к стене.

— Прошел, княжич. И выжил, как видишь, — взгляд Альгидраса был тяжелым. — Я не мог умереть. Святыня хранила.

— Так это не сказки? — в голосе Миролюба слышалось недоверие. — Если хранит, так и от стрелы не погибнешь?

— Коль нужен ей, не погибнешь.

Миролюб пожевал губу, словно размышляя.

— Так то хванская Святыня. А ты сказал, что те же слова на моей пластине да на кварском. Что это значит?

Альгидрас медленно покачал головой:

— Я не могу знать точно, княжич. Это лишь догадка. Но по всему выходит, что того, кто носит эту пластину, хранит Святыня.

— Но почему на кварском?

— Видно, Святыня кварская.

— Думай, что мелешь!

Мне показалось, что Миролюб отшатнулся бы, если бы не стена. — Ты обвиняешь меня в том, что у меня уговор с кварами и Святыня их меня от стрел бережет?

Я впервые видела Миролюба в такой ярости. Сегодняшнее холодное бешенство на площади нельзя было сравнить с той ненавистью, которая полыхала в его взгляде сейчас.

— То-то они меня хранят! Так, что часть меня на память той Святыне отдали! — зло выплюнул он.

Я попыталась слиться со стеной, отчаянно жалея, что не ушла из комнаты, когда у меня еще была такая возможность. Этот разговор явно не предназначался для посторонних ушей.

— Я ни в чем не обвиняю тебя, княжич, — устало произнес Альгидрас. — Лишь говорю, что твой дядька носил пластину с заговором.

— И умер!

— Значит, перестал быть нужен Святыне. Дядька умер, но род не прервался. Есть ты. И то, что тебя мальцом не всего забрали, а часть, — ее заслуга.

Миролюб зло выдохнул и потряс головой.

— Это лишь догадки, хванец. Как точно узнать?

— Должны быть свитки. Вспомни, не видел ли ты где такие же письмена?

Мне показалось, что после этих слов Миролюб замешкался, всего на секунду, но все же. Я бросила быстрый взгляд на Альгидраса, чтобы понять, заметил ли он эту заминку, но Альгидрас смотрел в пол и пропустил то, как на миг сузились глаза княжича, а потом Миролюб спросил:

— А ты откуда старокварский знаешь?

— Я — тот, кто ведает, княжич. Младший сын, которому передают знания в роду.

— Но почему кварский?

Альгидрас усмехнулся.

— Не только. Я много языков знаю. А кварский и хванский похожи.

Я вновь внимательно посмотрела на Альгидраса. Хванский язык не был похож ни на один из слышанных мною ранее. И если они схожи с кварским, то это может означать, что оба эти языка принадлежат к одной языковой группе. И значит, когда-то вполне могли быть вообще одним языком, на котором говорил один народ. Я мысленно поставила себе галочку попытаться выяснить подробнее историю хотя бы хванов, коль уж желающих рассказать про кваров здесь немного.

Миролюб вновь пожевал губу, бросил на Альгидраса еще один сочувствующий взгляд и медленно проговорил:

— Как оправишься, в Каменицу поезжай, хванец. Будут тебе свитки.

Альгидрас вскинул голову так резко, что я невольно поморщилась. Влажная тряпица вновь соскользнула с напряженных плеч, однако хванец даже не заметил.

— У тебя свитки есть? На старокварском?

Альгидрас осторожно встал, придерживаясь рукой за стену. Мой взгляд зацепился за кожаный шнурок на его шее. Я тут же вспомнила свое любопытство в нашу первую встречу, когда я задалась вопросом, что же висит на шнурке, уходящем за ворот рубахи. И вот теперь я могла рассмотреть небольшую резную бусину, кажется, похожую на те, что Альгидрас подарил Злате. В тусклом свете невозможно было рассмотреть нормально. Альгидрас покачнулся, бусина мотнулась из стороны в сторону, и я очнулась. Первым моим желанием было броситься к хванцу и поддержать. И я почти сделала движение навстречу, только вдруг смутилась от того, что он неодет, а я собираюсь за него хвататься, тем более на глазах у Миролюба. К тому же сам Миролюб по-прежнему стоял у стены и не делал попыток подхватить раненого.

Я замерла и осмелилась поднять взгляд на Альгидраса. Между нами было меньше полуметра. В дрожащем свете лампы Альгидрас в упор смотрел на княжича, точно взял того на прицел. Тишину нарушало лишь его сорванное дыхание. И в этот миг я вдруг поняла, что меня едва не смывает волной нервной надежды. И она совсем не моя.

Отвечай, княжич! — произнес Альгидрас таким тоном, словно выше него тут никого по рангу не было.

Я затаила дыхание и посмотрела на Миролюба, которого, по-моему, даже не позабавил приказной тон Альгидраса. Он смотрел на хванца серьезно. Почувствовав мой взгляд, Миролюб покосился на меня и тут же быстро ответил:

— Чего у меня только нет, хванец. Приезжай. Все покажу.

Ну, не могла же я всерьез рассчитывать, что кто-то начнет открывать тайны при мне? Я и так, признаться, была сильно удивлена, что эти двое наговорили уже столько всего, что не предназначалось для посторонних ушей. Неужели они оба настолько мне доверяют? Или же Миролюб прикопает меня в ближайшей рощице? Я нервно усмехнулась и покосилась на Альгидраса, встретив такой же вороватый взгляд. Миролюб кашлянул, и Альгидрас перевел на него взгляд, явно говоривший, что нам с княжичем пора бы и честь знать.

— Ну, поправляйся, хванец. Я до рассвета еще в Свири. Коль надо будет чего… Хотя… — перебил он сам себя, — не Велену же ты ко мне пошлешь? Хочешь, на заре к тебе загляну?

— Не стоит, княжич. Радим осерчает. Ты и так набаламутил тут сегодня. Не стоит на глазах у всей Свири еще и к бывшему воеводиному побратиму бегать.

Я вздрогнула от этих слов, Альгидрас же сказал их совсем спокойно. Я больше не чувствовала никаких эмоций. То, что он мог хорошо себя контролировать в таком состоянии, представлялось мне маловероятным. Значит, он вправду ничего не чувствовал на этот счет. Мне бы его умение так быстро расставаться с привязанностями. Миролюб меж тем согласно кивнул:

— Твоя правда. И так я сегодня…

Мне показалось, что Альгидрас что-то хотел спросить, но, бросив на меня взгляд, передумал. Мне надоели эти переглядывания, и я негромко сказала Миролюбу:

— Я во дворе тебя ждать буду, — и добавила уже глядя на хванца: — Поправляйся. В гости ходить не обещаю.

Он выдавил из себя подобие улыбки:

— Куда уж теперь ко мне в гости. Разве что с кем из семьи.

Краем глаза я видела, что Миролюб демонстративно изучает потолок, делая вид, что его здесь нет. Это меня отрезвило, и я, бросив последний взгляд на хванца, быстро вышла из комнаты.

На крыльце я столкнулась с Веленой. Старая женщина сидела на верхней ступени и перебирала какие-то травы в тусклом свете кованой лампы.

— Помочь? — спросила я, хотя понятия не имела, что нужно делать. Просто вид сгорбленной старушечьей фигурки не мог оставить меня равнодушной, к тому же очень хотелось выкинуть из головы то, что я увидела в этом доме.

Велена медленно обернулась ко мне, точно пытаясь удостовериться, что это и вправду сестра воеводы, как будто у Альгидраса там вереница посетителей за день прошла, а потом только усмехнулась:

— Да нешто ты тут поможешь? Твои ж ручки окромя иголки ничего и не держали.

В ее словах слышалась неприкрытая издевка, и я вновь вспомнила, что Всемила — отнюдь не всеобщая любимица. В семье это легко забывалось.

Я обошла Велену и быстро спустилась по ступеням, пересекла темный двор и остановилась у калитки. Я не собиралась выходить на улицу, потому что мне было банально страшно, но и стоять рядом с этой женщиной мне не хотелось. Пусть она хоть трижды любит Альгидраса… Ветка, к счастью, была привязана коротко и могла только скалиться, глядя на меня.

Мои мысли вернулись к хванцу, пока я рассматривала смутные очертания резьбы на балке над воротами. Почему-то я не чувствовала жалости к нему — нет. Вероятно, все это придет потом. Пока же все происходившее казалось мне каким-то сном. Особенно поединок и смерть Златана. Вероятно, мой мозг, если уж решил считать случившееся выдумкой, то записал сюда сразу весь день от начала и до конца. Мне еще даже не верилось, что Альгидрас вправду разорвал побратимство, потому что представить их с Радимом друг без друга я просто не могла.

— Ты бы не ходила сюда больше, девонька, — нарушила тишину Велена. — Не рады тебе здесь. Я уж о том молчу, что срам это — по ночам с молодцами по чужим дворам ходить.

Приехали. Она меня еще и жизни сейчас поучит.

— Княжич попросил проводить его к побратиму воеводы, — спокойно ответила я, хотя внутри все клокотало от злости. Только нотаций мне не хватало.

— Бывшему побратиму, Всемила. И ты о том не хуже меня знаешь. Воевода даже не справился о нем. Даже Добронега не зашла.

Я нахмурилась. А ведь правда. Мы все время были с Добронегой вместе. Почему она даже не проведала Альгидраса? Он же ранен! Или, что бы она тут не говорила, каждый сам за себя?! И раз сын запретил, то и она ничего не станет делать? А что если он умрет? В этом мире не существует антибиотиков! Как Добронега будет с этим жить? А Радим?

Я почувствовала, как внутри все сжалось. А как с этим буду жить я? Я решительно развернулась и почти бегом бросилась к крыльцу. Плевать мне на все!

— Никто тебе не указ, да? — недобро произнесла Велена и медленно поднялась, всем своим видом показывая, что уходить с дороги она не собирается.

— Мне слова передать надобно, забыла я, пока они с княжичем говорили, — соврала я, и Велена после небольшой заминки отступила к перилам. Я взбежала по крыльцу и в темных сенях буквально налетела на Миролюба, схватившись за его руки чуть повыше локтей. От неожиданности я коротко взвизгнула, он же что-то пробормотал, видно я его тоже испугала, и хрипло спросил:

— Ну, куда летишь? Что стряслось?

— Меня Велена бранила, — пожаловалась я. — Вот я и пошла обратно.

Я почти не врала. К тому же верила в то, что Миролюб ничего не скажет пожилой женщине, в чей дом он так бесцеремонно ворвался на ночь глядя.

— Ну, со мной, глядишь, бранить не будет, пойдем.

Миролюб чуть шевельнул левой рукой, высвобождаясь. Под моими пальцами скользнули напряженные мышцы и мягкая складка подвернутого рукава. Ожидаемо и все равно неожиданно. Я не смогла удержаться и вздрогнула. Правое плечо Миролюба, которое я все еще сжимала, ощутимо напряглось, и над моей головой раздался негромкий голос:

— Что? Испугал тебя сегодня суженый без рубахи-то?

Я замотала головой, но он не поверил.

— Да я понимаю все. Порой и сам себе противен.

Голос Миролюба звучал ровно и отстраненно, и именно это говорило о том, насколько эта тема для него болезненна.

— Ну что ты выдумываешь?! — горячо воскликнула я, выпуская его плечо и отступая на шаг. Скудный свет от уличного фонаря едва проникал в сени через распахнутую дверь, поэтому мне с трудом удавалось различить лицо Миролюба.

— Не смей так о себе говорить! Ты ведь сам знаешь, какой ты красивый.

И в эту минуту я даже не врала.

— Без рубахи-то? — усмехнулся Миролюб.

— И без рубахи тоже. А рука болит? — не удержалась я от вопроса.

Миролюб кашлянул:

— К непогоде. Да еще чешется ночами, будто есть она до сих пор. Хотя я уж и не помню, как это — с двумя.

— Мне очень жаль, — пробормотала я, ничуть не покривив душой. А в мозгу снова всплыл мой персональный кошмар. Если бы не я…

— Пустяки, — неловко отмахнулся Миролюб.

Мы оба замолчали, как по команде. А я подумала, что Велена со стороны думает невесть что. Ведь мы шепчемся тут впотьмах. Миролюб, вероятно, подумал о том же, потому что слегка подтолкнул меня к выходу, сжав мое плечо.

— Пора нам.

Я набрала полную грудь воздуха, вспомнив о том, зачем я вернулась.

— Миролюб, я… Олегу еще пару слов сказать хотела. Узнать, не нужна ли мазь какая, — сбивчиво залепетала я, стараясь понять выражение его лица. — Велена со мной и говорить не станет. Хочешь, вместе вернемся? — закончила я, понимая, что должна увидеть Альгидраса хотя бы так. Пусть даже при Миролюбе.

Миролюб несколько секунд молчал, и я уже успела пожалеть о своих словах, впрочем, отступать было поздно. Наконец княжич пошевелился и негромко произнес.

— Здесь обожду. Только ты… недолго. Утомили мы его.

Мне показалось, что Миролюб хотел озвучить совершенно другую причину, но я не стала уточнять. Ни к чему испытывать судьбу.

— Спасибо тебе. Я скоро, — пробормотала я и быстро направилась в сторону чулана.

Перед тем, как отворить дверь, я все же постучала. Вряд ли это было так уж необходимо, но мне было спокойнее. Ответа не последовало, и я открыла дверь, чтобы тут же наткнуться на внимательный взгляд. Альгидрас сидел на кровати, крепко держась за ее край. Я запоздало подумала, что мы его действительно утомили, поэтому быстро произнесла:

— Я ненадолго. Просто спросить хотела, не нужно ли тебе чего. Мази, может, или…

— Княжич где? — его голос прозвучал непривычно хрипло.

— В сенях дожидается.

— Зачем одна пришла? Весь ум растеряла?

— Не надо так. Я хочу помочь.

— Да когда же ты поймешь, что самая главная твоя помощь — не лезть, куда не просят?!

Я могла бы сказать, что если бы я никуда не лезла, то Радима уже бы не было в живых. Впрочем, если бы не я, то и сегодняшнего кошмара бы не случилось, поэтому я просто закусила губу и какое-то время молча его разглядывала. Он смотрел на меня безо всякого выражения, на глаза ему падала влажная прядь, но он не сделал ни одного движения, чтобы ее убрать. То ли она ему не так уж и мешала, то ли он просто не мог выпустить из рук край кровати, боясь упасть.

— Сильно болит? — наконец спросила я.

— Не сильнее, чем должно.

Ну вот как с ним быть? Я посмотрела на его плечи. На левое заходил вздувшийся рубец, пересекая острую ключицу. Еще один виднелся на шее, правый бицепс был исчерчен темной полосой. Да он же не то что сидеть, он наверняка в сознании-то одним упрямством держится. Глупый мальчишка! Мое сердце рванулось от жалости. Если бы я могла хоть как-то облегчить его страдания.

— Альгидрас, послушай, — я присела на корточки перед кроватью и осторожно коснулась его колена. Острое, мальчишеское, оно чуть дрогнуло под моей ладонью. — Не злись и не упрямься. Здесь любая царапина может быть смертельной. Хочешь, я завтра передам мазь? Найду с кем. Обещаю. Да хотя бы Миролюба попрошу, чтобы он через своего воина передал.

Альгидрас теперь смотрел на меня сверху вниз, неровно дыша и то и дело облизывая пересохшие губы.

Едва я подумала, что нужно предложить ему попить, чтобы ему самому не пришлось тянуться, как после слов о Миролюбе он усмехнулся так резко, что после этого вздрогнул всем телом.

— Да издеваешься ты, что ли? — прошептал он, зажмуриваясь. — Ты думай хоть чуть-чуть! Миролюб — жених твой. А мы с воеводой больше не побратимы. То, что ты сейчас со мной одна, да еще и его о том попросила… Да у меня даже слов на тебя нет.

Ну что опять за проблема? Мы ведь ничего плохого не делаем. Что у них за пунктик такой, а?

— Да что вы все заладили?! — воскликнула я. — Ты ранен! Я просто хочу помочь. О каком сраме вы тут твердите, Альгидрас?

Он посмотрел на меня, и я не выдержала, отвела взгляд, тут же смутившись, потому что перед глазами оказалась обнаженная кожа, пересеченная рваным, словно выцветшим шрамом. Как раз под грудью слева, где сердце. Выше был такой же шрам у ключицы, только чуть поменьше.

— Откуда эти шрамы? — спросила я, чтобы скрыть смущение.

— От кварского обряда, — раздалось над головой. — И вот сейчас ты должна была испугаться.

— Я ничего не знаю об этом обряде, потому и пугаться мне нечего. Хотя видела, что Миролюб насторожился.

— Насторожился? Княжич испугался! И любой бы испугался. Ты даже не понимаешь, что это значит. Со мной даже рядом быть теперь нельзя! — хрипло закончил он.

Он был прав — я не понимала. Но я очень сомневалась, что знание о том, что он побывал в кварском обряде, заставило бы мое сердце стучать ровнее при взгляде на него или бы вовсе заставило не думать о нем. Я снова подняла взгляд к лицу Альгидраса. Он выглядел совсем паршиво: дыхание было рваным, а лицо блестело от испарины. И я вдруг некстати подумала, что это очень странный мир, потому что мои эмоции здесь совершенно не похожи на те, что я испытывала в своей прошлой жизни. Никогда мое сердце не колотилось вот так и дыхание не перехватывало, и колени не дрожали. «Это и есть любовь, да? Вот такая, что хочется задохнуться от нежности и страха за него? Я не уверена, что мне это нужно», — подумала я. Впрочем, что-то тут же отозвалось глухим: «Нужно. Ты просто умрешь без этого». И было что-то совсем уж мистическое в этом неуместном внутреннем диалоге.

— Я не буду тебя больше утомлять, — прошептала я, вставая на ноги. — Ты… поправляйся, пожалуйста. Если что-то нужно…

Все то время, что я вставала, взгляд Альгидраса не отрывался от моих глаз, и снова что-то мистическое было в том, как его непривычно темные в скудном освещении глаза следили за мной. Он смотрел сейчас снизу вверх, словно хотел о чем-то спросить или же что-то сказать, или попросить остаться. Я вздрогнула, осознав, что снова перехватила тень его эмоций.

Он моргнул, разрывая контакт, и прошептал:

— Ты… иди. Я… правда устал.

Вот, значит, как работает все в этом мире — и в Свири, и в том — большом и уже почти ненастоящем, — эмоции кричат об одном, вслух же произносится совсем другое.

— Конечно, — приняла я старые, как мир, правила игры. — Ты… держись, ладно?

Вот сейчас я уйду, а он останется. Радим приставит ко мне охрану, и я больше не выйду за ворота, потому что кто-то пытался меня убить. Альгидраса тоже явно пытались убить, но пока воеводу это не волнует. Я не знала, надолго ли, но вполне возможно, что убийцам этого хватит. Миролюб — наша последняя надежда на хоть какую-то защиту — на заре уезжает и, как он сам говорит, понятия не имеет, когда вернется. Дурацкая мысль, что эта наша встреча может быть последней, заставила меня протянуть руку и неуверенно коснуться влажной пряди, убирая ее с его лица. Альгидрас медленно моргнул, словно успел впасть в транс, и закрыл глаза, отгораживаясь от всего, снимая с себя всякую ответственность за происходящее. И я вдруг поняла, что ему на самом деле очень-очень плохо, раз уж он перестал меня воспитывать и одергивать, а позволяет делать все, что хочется. Я провела рукой по его волосам, почувствовав, как мое сердце понеслось вскачь, хотя до этого казалось, что быстрее биться оно уже не сможет. Для названия чувства, которое охватило меня в этот момент, больше всего подходило «мучительная нежность». Я прочертила линию по его виску, по скуле, по шее, а потом, оторвав пальцы от кожи, провела ими над бордовой полоской свежего шрама, и легонько коснулась плеча. Его кожа была влажной и горячей, а еще неожиданно нежной. Я с усилием отняла руку, понимая, что не имею права задерживать ее дольше.

— Все будет хорошо, — зачем-то прошептала я и быстро поцеловала юношу в висок.

Когда я отстранялась, мне показалось, что Альгидрас сделал ответное движение, пытаясь удержать контакт. Впрочем, возможно, мне это просто показалось. Ведь ему и вправду было очень плохо.

Я быстро вышла, аккуратно притворив дверь, думая о том, что я понятия не имею, сколько я там пробыла. Мне казалось, вечность. Дойдя до сеней, я почувствовала, что комок в горле все никак не исчезает. Да что же это такое? Я попробовала сглотнуть, потом помахала ладонью перед лицом, однако, к моему ужасу, это не помогло. Кажется, все слезы, которые так и не выплакались сегодня до конца, разом попросились наружу. Я зажала рот ладонью, пытаясь сдержать всхлип, но у меня ничего не вышло. Рядом как из-под земли вырос Миролюб. Он быстро перехватил мою руку, отвел от лица, и мои рыдания прорвались наружу. Миролюб несколько секунд всматривался в мое лицо в полутьме сеней, а потом прошептал напряженно:

— Обидел он тебя?

Я разрыдалась еще сильнее, понимая, что это наверняка слышат и Велена, и Альгидрас. Миролюб чуть дернул меня за руку, вынуждая ответить. Я изо всех сил замотала головой и выдавила сквозь рыдания:

— Нет. Я… испугалась. За него, за тебя. Я…

Миролюб не дал мне договорить, быстро прижав к себе. Он гладил меня по волосам и бормотал что-то про то, что все хорошо, что все наладится и поправится мой хванец и будет лучше прежнего. И я бы возразила, что он совсем не мой хванец, да только рыдания все не прекращались, а еще что-то в глубине души было полностью согласно с этим определением. Он — мой. И все.

Не знаю, сколько времени я заливала рубаху Миролюба слезами, но ему явно пора было присваивать звание героя. Он вытерпел мою истерику стоически, ни словом не упрекнув. Когда я прорыдалась, он вывел меня во двор, усадил на ступени и попросил у застывшей на крыльце Велены кружку воды. Впрочем, сам же за ней сходил, сказав Велене не беспокоиться, у него, мол, ноги молодые. Я боялась поднять глаза на Велену, смотревшую на меня в молчании. Наконец Миролюб вернулся с водой, я сделала пару глотков, умылась, хотела привычно вытереться рукавом, но не успела: Миролюб размотал свой подвернутый рукав и деловито утер мое лицо, точно я была ребенком. В очередной раз меня кольнула мысль о том, что я не заслуживаю его хорошего отношения. Впрочем, я уже не могла этого изменить и с горечью сознавала, что не уверена, смогу ли в будущем, хотя прекрасно понимала, что Миролюб — друг и суженный был просто находкой, а вот Миролюб — враг… Я невольно вздрогнула. Мне не хотелось бы проверять, каким он может быть врагом.

Я взяла себя в руки, и мы распрощались с Веленой. Точнее распрощались они с Миролюбом, я же и рта не раскрыла, потому что мне все еще было невыносимо стыдно. На обратном пути Миролюб не спешил заводить разговор, Я тоже молчала, думая о том, что к страху за Альгидраса примешивается паршивое ощущение, что я обманываю Миролюба. Наконец я не выдержала.

— Ты надолго в Дворище?

Миролюб сбился с шага, словно мой вопрос вырвал его из глубокой задумчивости.

— Не знаю. Как князь велит. Пока условились на двух-трех днях.

— И два дня пути?

Он кивнул.

— И ты сегодня проскакал полпути один?

— Дружина была, но там дерево повалило. Они оcтановились убрать, я не стал дожидаться.

— А если бы это была ловушка?

Он повернулся ко мне всем корпусом, и я запнулась на полуслове. Кто меня тянул за язык? Есть ли тут такое понятие? Однако Миролюб лишь усмехнулся:

— Ишь ты, нахваталась. Не бойся. Мой конь врага за версту чует. А я чую его. Не попасть мне в ловушку.

Его самонадеянность напомнила мне о словах Альгидраса.

— Ты веришь в то, что Святыня тебя хранит?

Он ответил не сразу. Некоторое время молча смотрел под ноги, пиная попадавшиеся на дороге камешки, впрочем без злобы, а скорее в задумчивости.

— Не знаю. Хванец верит. А я… я хванам верю, знаешь. Вот как твой отец меня нашел со слов старого хванца, так я им и верю. Так что, раз Олег говорит, что хранит, да будет так. Пусть хранит. Она — меня. Я — княжество. Устал я, ясно солнышко, — вдруг сказал Миролюб. — Жуть как устал. От войны этой, от кваров проклятых. И коль смогу мир в наши земли вернуть, так любой Святыне поверю.

Я посмотрела на Миролюба, удивленная его откровенности и тому, сколько страсти было в его голосе. А ведь будущее княжества в его руках, не в княжеских. И как знать, вдруг он будет тем, кто закончит эту нелепую войну? А еще мне в голову пришли мысли из детства. Каждый раз, читая о личности, переломившей ход истории, я гадала, каким был этот человек. Портреты обычно рисовали героя суровым, хмурым, чаще всего некрасивым. И мне всегда было жутко интересно заглянуть за завесу времени и хоть одним глазком увидеть легендарную фигуру. И вот сейчас, глядя на Миролюба, я вдруг поняла, что жизнь дала мне шанс увидеть все своими глазами. Человек, шедший рядом со мной, не был ни суровым, ни хмурым и уж точно не был некрасивым. Он был грустным и безгранично усталым. И я поняла, что он не лукавил, когда говорил, что устал от этой войны.

— Скоро все закончится, — непонятно зачем сказала я, и сама вздрогнула от своих слов, потому что, стоило мне их произнести, как свирские сумерки на миг качнулись перед глазами, и реальности вновь смешались. Я потрясла головой, отгоняя морок. Вхглянув на Миролюба, я увидела, что он остановился и смотрит на меня так, как не смотрел никогда до этого, словно на кого-то незнакомого.

— Отчего ты так сказала?

— Как? — шепотом спросила я.

— Что все закончится вскоре, — тоже прошептал он.

— Не знаю, — честно ответила я. — Мне просто хочется верить, что скоро квары сгинут и будет мир.

Миролюб еще несколько секунд смотрел на меня, потом улыбнулся одними уголками губ.

— Будет, ясно солнышко. Будет мир, — ответил он. — Идем. И так мне головы не сносить, что полночи гуляем.

Я прибавила шагу, гадая, померещился ли мне его странный взгляд после этого безумного дня или же нет. Больше Миролюб не проронил ни слова. Я чувствовала, что все разладилось после моего невесть откуда взявшегося пророчества. И хоть Миролюб сделал вид, что это все глупый бабский лепет, я чувствовала, что он всерьез задумался. Интересно, а что лично он думает о Прядущих, да и вообще о возможности влиять на чью-то судьбу? Почему-то он казался мне на редкость здравомыслящим и лишенным предрассудков. Вон и с хванцем общается вопреки неприязни отца, и над легендами подшучивает. Впрочем, услышав про обряд, аж позеленел. Да и на суд Божий сегодня вышел. То есть все-таки верит? Вот как их поймешь? Спросить бы напрямую, но что-то мне подсказывало, что я не должна так поступать. Он, конечно, мне симпатизирует, но это все как началось, так и закончится в любую минуту.

Мы дошли довольно быстро, я даже успела запыхаться, потому что Миролюб развил просто крейсерскую скорость. Вероятно, он торопился побыстрее сдать меня родне, потому что отпрашивал ненадолго. При этом ничего романтического в нашей прогулке под луной не было вовсе. Впрочем, как и самой луны. Небо сегодня было затянуто облаками. Мне даже казалось, что с минуты на минуту пойдет дождь.

— А если дождь пойдет, ты все равно поутру выедешь? — спросила я почти у самых ворот.

Почему-то мне хотелось продемонстрировать Миролюбу хоть какое-то подобие участия в его жизни. Княжич чуть сбавил шаг, на миг задумался, словно вопрос не сразу до него дошел, а потом просто кивнул, и я поняла, что вновь вырвала его из каких-то своих мыслей. Но он тут же перестроился. Осмотрел меня с ног до головы и спросил невпопад:

— Замерзла?

Признаться, я уже начала подмерзать, но храбро помотала головой.

— Слушай, — вдруг произнес Миролюб, беря меня за локоть и понижая голос, хотя на улице никого не было, — о том, что было сегодня, — никому. Ни про свитки, ни про обряды. Поняла? Не шучу.

В его голосе не было угрозы, скорее предупреждение, но я невольно поежилась, мигом вспомнив княжича перед боем на поляне. Да и после боя тоже.

— Ты мог бы и не говорить. Я никому не скажу. Да меня и не слушает тут никто, кроме тебя и хванца, — добавила я непонятно зачем. То ли пожаловалась, то ли поделилась.

Миролюб нахмурился и открыл рот, словно хотел что-то сказать, а потом помотал головой и выпустил мой локоть. Мне оставалось только вздохнуть, потому что было понятно, что возобновить диалог с ним явно не получится. И все же, когда княжич взялся за ручку двери, я перехватила его запястье и спросила:

— Почему ты взял меня сегодня к Олегу?

Он медленно, словно нехотя, обернулся.

— Ты не была против, — последовал совершенно бессмысленный ответ, который звучит обычно для того, чтобы протянуть время.

— Не была, — так же бессмысленно подтвердила я и тут же предвосхитила вопрос: — Я хотела его увидеть, беспокоилась. Но ты зачем меня взял?

Миролюб несколько секунд пристально смотрел мне в глаза, а потом наклонился к самому моему уху, так близко, что, когда он заговорил, я поежилась от горячего дыхания:

— Ты порой задаешь слишком много вопросов. Не все это любят.

— Ты — не все, — парировала я, не отстраняясь.

По моей коже пробежала волна мурашек от смешка, прозвучавшего прямо в ухо.

— Избаловал тебя брат, да и хванец тоже.

Миролюб отстранился, глядя на меня с легкой улыбкой. Я подумала, что он снова сменил тему, как делал это часто, когда ему не нравилась беседа, однако он неожиданно произнес:

— Видел я, что тревожишься ты о нем.

Я открыла рот, но вдруг поняла, что мне нечего на это ответить. Я вправду тревожилась, и это было еще слабо сказано. Я почувствовала благодарность к Миролюбу за то, что он использовал именно это слово. Тревога — это все же не любовь и не наваждение. Пусть он думает, что тревога — единственное, что вызывает во мне хванец. Так всем будет спокойней. Правда ведь? Потому я просто кивнула и сказала «спасибо».

А Миролюб добавил:

— Только я жду, что суженая и за меня тревожиться будет.

Сказал он это с улыбкой, но во взгляде не было ни капли веселья. Мне бы встревожиться, но я так устала за этот бесконечный день, что просто коснулась руки Миролюба, которой он все еще сжимал массивную ручку, и совершенно искренне ответила:

— Я за тебя тревожусь. Каждую минуту. Сегодня на поляне у меня чуть сердце не остановилось.

Миролюб разжал пальцы, выпустив ручку, и я покорно отпустила его руку. Не поверил? Но он тут же перехватил мою ладонь и сильно сжал.

Я с замиранием сердца ждала, что он скажет, но он молча смотрел в мои глаза, казалось, целую вечность. Я не могла понять, что выражает его лицо. Свет от фонаря смазывал черты, и мне чудились то гнев, то тоска, то презрение. Наконец Миролюб дернул уголком губ, словно хотел улыбнуться, но вдруг передумал, и выпустил мою руку:

— Идем. Не то Радим мне голову снесет.

Голову Радим ему не снес. Встретил молча, коротко велел мне идти к себе, а сам остался во дворе беседовать с княжичем. Я тенью скользнула к приоткрытым ставням в надежде услышать хоть что-то, но именно в этот миг, как назло, начал накрапывать дождь. Сперва он тихо шуршал по деревянным карнизам, а потом припустил с такой силой, что все, что я слышала, был дробный перестук капель. Даже уходящего княжича я увидела размытой тенью. Не было слышно ни лая Серого, ни скрипа калитки.

Я присела на сундук, ожидая, что вот-вот постучит Радим, чтобы выяснить, где нас с княжичем носило, но время шло, а никто ко мне не приходил. Я долго сидела у окна на сундуке, поджав ноги, и слушала дождь. В моей голове было пусто: ни страха, ни сожалений. Все это, вероятно, придет завтра, а сегодня же я слишком устала, даже чтобы бояться. Лишь окончательно озябнув, я нехотя слезла с сундука. Наскоро переодевшись, я забралась в постель, укрылась одеялом до самого подбородка и, вопреки тому, что сегодняшний день был полон событий, моментально провалилась в сон.

***

«Приветствую тебя, славный князь Любим!

Пусть твои Боги будут добры к тебе и твоему роду, и пусть снизойдет на твои земли благодать.

Не спеши откладывать свиток, князь. Ибо не забавы ради проделал он столь длинный путь.

Ты, должно быть, слыхал о Савойском монастыре, что лежит к северу от твоих земель? Думаю, что слыхал ты много дурного, но немало и доброго. И то, и другое — правда.

Мое имя Алвар. Я — старейшина монастыря. И если твое княжество велико и богато землями, то мои владения не более десятины от твоих, однако в древних стенах монастыря сокрыта мудрость, которая множилась не одно поколение.

Ты, верно, захочешь спросить, что нужно мне от тебя — владыки земли, которая отделена от моей пятью морями. Не богатств и не земель ищу я, а мудрости. Я, как и все те, кто владел этими стенами до меня, ищу по свету легенды, старые свитки, упоминания о Святынях.

Дозволь мне и моим братьям приехать в твою землю добрыми гостями, князь, и ты получишь ответы на свои вопросы, даже если я не получу ответов на свои.

Ты ведь, верно, хочешь знать, отчего на твою землю свалилась такая напасть и что нужно кварам?

Я дам тебе ответы, славный князь, и расскажу о том, как их остановить.

Пишу тебе как другу.

Да не прервется твой род.

Старейшина Алвар.

Глава 3

В каждой истории больше одной истины,

Каждая истина с чьей-то душой венчана.

Коль сила в тебе, ждет тебя дорога тернистая,

И не цветами, а кровью она отмечена.

Верных ответов никто не шепнет заранее,

Платить за ошибки придется даже спустя века.

Ждет исцеления мир, ослабевший, израненный…

Цена же за это будет, как никогда, велика.

На следующий день я проснулась, когда солнце стояло уже высоко, и чувствовала себя при этом так, будто не ложилась вовсе.

Миролюб со своими людьми покинул Свирь еще до восхода, о чем мне поведала накрывавшая на стол Добронега, бросившая на меня долгий внимательный взгляд. Я сделала вид, что новость меня не слишком задела, хотя, честно признаться, ожидала, что Миролюб все же снова заедет попрощаться. Ради такого я бы даже встала до восхода. После вчерашнего разговора на душе остался неприятный осадок, и мне очень хотелось на свежую голову убедить Миролюба в том, что о нем я забочусь ничуть не меньше, чем о хванце, потому что он совершенно не заслуживал наплевательского отношения. Но выбора мне не оставили. Уже в который раз в этой истории.

Добронега поставила передо мной миску с кашей, от которой шел парок. Каждый раз я задавалась вопросом, что это за каша, потому что совершенно ее не узнавала, но, по понятным причинам, ответ так до сих пор и не выяснила. Не у Добронеги же спрашивать? А когда я общалась с Альгидрасом, мне как-то было не до обсуждения круп. При воспоминании об Альгидрасе сердце сжалось, а потом подскочило. Перед мысленным взором встала вчерашняя сцена: полутемная комната, сорванное дыхание и нежность, от которой перехватывает горло. Неуместная нежность вперемешку с состраданием. Как он там? Я подняла взгляд на Добронегу. Мать Радима смотрела на меня в упор, словно видела насквозь.

— А как… Радим? — я так и не решилась спросить о том, кто был на самом деле важен.

Во взгляде Добронеги что-то промелькнуло, будто она ожидала услышать другое имя. Что ж, она ошиблась, я не собиралась расспрашивать про Альгидраса: в моей памяти еще были живы ее наставления.

— Радим хорошо. А почему ты спросила?

— Мне кажется, он расстроен из-за Олега, — осторожно произнесла я и отправила ложку в рот, про себя отмечая, что сегодня я вкус еды вполне чувствую.

— Он много из-за чего расстроен, дочка, — устало вздохнула Добронега.

В этом я как раз нисколько не сомневалась: тут и Олег, и князь, и Миролюб с этим поединком, да еще куча всего, о чем женщинам и догадываться не положено.

Добронега вдруг удивила меня вопросом:

— Ты же про Олега хотела спросить?

Я с трудом проглотила кашу.

— А ты ответишь? — прямо спросила я.

Добронега несколько секунд смотрела мне в глаза, потом чуть покачала головой, как мне показалось, разочарованно.

— Ох, дочка. К Велене я сегодня ходила.

Мое сердце замерло. Сперва от мысли, что Альгидрасу стало хуже и послали за Добронегой, потом на первую мысль наскочила вторая: Велена рассказала Добронеге о моем визите.

Словно в подтверждение моих мыслей Добронега отодвинула миску с нетронутой едой и взгляд ее стал жестким:

— Чтобы это было в первый и в последний раз, когда сестра воеводы ходит с мужчинами по чужим дворам. Да в комнатах там запирается.

Я невольно втянула голову в плечи, хотя ничего плохого не сделала. Впрочем, память тут же некстати подсунула воспоминание о горячей гладкой коже под моими пальцами. Мысль о прикосновении, которое любой самый строгий цензор посчитал бы целомудренным, заставила кровь прилить к щекам. Я с ужасом поняла, что моя реакция выдает меня с головой, но ничего поделать с этим не могла.

— Прости, — выдавила я. — Этого больше не будет. И… не было там ничего. Миролюб просто попросил сходить с ним к Олегу — он дороги не знал.

— А покраснела отчего? — не сводя с меня глаз, спросила Добронега.

— Не знаю, — пробормотала я. — Просто ты так это сказала: с мужчинами по дворам, да запирается… Мужчины там не в том состоянии и настроении были, чтобы по комнатам запираться, — закончила я, запоздало понимая, что в моем тоне звучит вызов.

— Понимала бы что! — таких властных ноток в голосе обычно мягкой Добронеги я до сих пор не слышала. — Ты хоть понимаешь, что пока ты тут думаешь, будто ими двумя крутишь, это они тобой крутят, как им нужно?

— Что? — я тоже отодвинула тарелку. — Да о чем ты? Кто мной крутит?

— Я тебе еще раз повторяю: не запомнишь мои слова — беду накличешь, так и знай. Миролюб — княжич. В скором времени он место Любима займет. И коль ты думаешь, что он голову от тебя потерял, так сразу с небес спускайся! Правители головы от женщин не теряют! Не могут они себе того позволить.

— То-то я смотрю, Любим от тебя голову не потерял! — не выдержала я.

Мать Радима отшатнулась, точно я ее ударила, а я запоздало прикусила язык. Что теперь будет?

— Мне себя упрекнуть не в чем, дочка, — тихо, но четко проговорила Добронега. — Я Любиму ни одним взглядом думать не дала, что по нраву он мне. Впрочем, коль не была бы такой гордой, глядишь, отец бы до сих пор жив был и не пришлось бы Радимушке против князя стоять, — вдруг добавила она и поднялась из-за стола, тяжело опираясь на столешницу.

— Прости, — пробормотала я, не зная, как исправить случившееся. — Прости. Я не должна была…

— Не должна, Всемила! — Добронега в упор посмотрела на меня. — Ты много о чем забываешь. Дома сиди, покуда Радим иначе не решит!

С этими словами Добронега забрала свою миску и вышла прочь. В сенях она громко позвала котов — не иначе выплеснула им свой завтрак, а потом, судя по хлопнувшей двери и последовавшему за ней звяканью цепи во дворе, мать Радима и вовсе ушла.

Я некоторое время размешивала свою кашу, стараясь успокоиться механическими движениями. Однако это не помогло. Я резко оттолкнула миску прочь. Каша выплеснулась через край, и сквозь щели между неплотно пригнанных досок закапало на пол. Я закрыла лицо руками и наконец разрыдалась. Я рыдала до судорожных спазмов в груди, до головной боли. Если бы только я могла выплакать это чувство безысходности и беспомощности! Что мне делать? Что я здесь могу? Кому мне верить? Я никому на самом деле не нужна. Им нужна Всемила. Это ее они любят и прощают, несмотря ни на что. Впрочем, даже у этого всепрощения есть предел. И вот теперь я под домашним арестом. А что было бы, узнай они, что я — это я. В этот миг мне до боли в груди захотелось домой. К маме. Чтобы она обняла и сказала, что все это глупости, что все наладится. Только вот в моих мыслях мама почему-то говорила голосом Добронеги те самые слова, которые мать Радима иногда повторяла мне здесь: «Все наладится, дочка, все будет хорошо».

Осознав это, я испуганно отняла руки от лица. Что это значит? Я больше не помню свой мир? Мое прошлое замещается этими людьми? Стирается? Я в панике вскочила с лавки и оглянулась по сторонам, словно ожидала, что на меня начнут надвигаться стены, запечатывая намертво в этой реальности. Я даже икнула от страха. Потом глубоко вздохнула и схватила со стола кружку. Моя рука дрожала, пока я пила холодное молоко большими глотками. И только допив до дна и чуть успокоившись, я поняла, почему так вышло. Моя настоящая мама никогда не гладила меня по голове, приговаривая, что все наладится. Она вообще почти не обнимала меня. Разве только в далеком детстве. «Телячьи нежности», как называл это мой отец, были в нашем семействе не в чести. И вдруг оказалось, что Добронега с ее умением обнять в нужный момент была больше похожа на настоящую маму. А я ее обидела. И как теперь все исправить?

Я умылась из умывальника в углу, вытерла лицо белым рушником и принялась наводить порядок. Раз уж я все равно не могу выйти со двора, хоть какую-то пользу в хозяйстве принесу.

Убираясь в покоях Всемилы, я настежь распахнула окна и жадно вдохнула свежий воздух. Пахло дождем, а еще какими-то цветами. Запах был незнакомым и немного сладким. Я вдруг поняла, что не видела здесь ни одного цветника. Огороды с овощами — да. А вот праздное выращивание цветов было не в обычае у свирцев. Откуда же запах?

Когда я стирала пыль с небольшого столика, мой взгляд упал на сундучок со Всемилиными духами. Я вспомнила реакцию Альгидраса на запах из фиала, которым Всемила явно не пользовалась. Он, конечно, сказал, что ему все равно и я могу пользоваться этими духами сколько мне угодно, но что-то здесь было не так. Я открыла сундучок и вновь перенюхала все склянки. Тяжелые запахи вернули головную боль, утихшую было от свежего воздуха. Содержимое последнего фиала сильно отличалось ото всех остальных. Снова, как и в прошлый раз, я поймала себя на мысли, что эти духи мне очень нравятся. На ум пришло слово «сказочные». Причем в самом прямом своем значении. Было в них что-то волшебное. Словно с каждым вдохом в тебе крепла мысль, что все возможно, стоит только захотеть.

Я приложила палец к узкому горлышку, потом провела им за ушами, по запястьям, наслаждаясь запахом. Меня посетила странная мысль: вдруг, если мечтать очень сильно, то хотя бы духи в этом мире окажутся и вправду волшебными, раз уж я такая плохая героиня сказки.

То ли духи и вправду были волшебными, то ли я как-то правильно подумала — в ворота что-то стукнуло. Я бросилась к окну, но никого не увидела. Серый не издал ни звука.

«Свирские псы нападают без лая», — некстати вспомнила я слова Альгидраса.

Стук повторился. Впрочем, назвать это обычным стуком было нельзя. Больше походило на то, что кто-то что-то бросил в ворота. Как вчера, когда Миролюб пнул камень и тот отлетел в первую попавшуюся стену. Но это могло быть один раз. А вот так пинать раз за разом…

Я обвела взглядом стены и нервно усмехнулась. В фильмах обычно герои так осматривают интерьер в поисках оружия, потом лихо прихватывают какой-нибудь раритетный кинжал со стены и идут сражаться со злодеем. Раритетных кинжалов в покоях Всемилы не было, впрочем, даже если бы и были, мне бы это вряд ли помогло. Я еще раз выглянула в окно, некстати вспомнив, как Альгидрас спрыгнул отсюда, прикинула высоту и в очередной раз подумала, что он псих. Подушечки пальцев словно током прошило от воспоминаний о том, как я вчера его касалась. Да что же за бред такой? По плечу провела, а сердце при каждом воспоминании подскакивает. И ладно бы голого мужчину до этого ни разу не видела. Так нет же! И опять мелькнула какая-то непонятная мысль. Словно меня вот-вот чем-то должно озарить. Однако озарения так и не наступило, а стук в калитку повторился.

Я вышла из покоев, пробежала по дому, в сенях едва не наступила на развалившегося перед дверью котенка и сбежала со ступеней. Пересекая двор, я внимательно смотрела на Серого. Может быть, мне померещилось? Или же свирские мальчишки просто балуются на улице? Только смеха и криков, характерных для ребячьих игр, слышно не было. Были лишь обычные звуки бодрствующей Свири, к которым я уже успела привыкнуть: где-то скрипела колодезная цепь, вдалеке плакал ребенок, лаяла чья-то собака, причем, судя по звонкому лаю, щенок. Совсем далеко раздавался звон кузнечного молота. Стоило мне решить, что мне показалось, как одиночный стук вновь повторился. Я почти дошла до ворот и всем телом вздрогнула от этого глухого «бум».

— Серый, — прошептала я.

Пес повел ушами и медленно обернулся. Я застыла как вкопанная. Подойти к такому Серому решился бы только смертник. Почему-то вспомнилась фраза из курса анатомии, из тех времен, когда я еще пыталась поступить на лечфак: «За улыбку в человеческом организме отвечает собачья мышца. Она отвечает за поднятие верхней губы вверх и вбок». Мы так улыбаемся, а они с ее помощью скалятся. Переносица Серого была похожа на стиральную доску, а из оскаленной пасти виднелись такие внушительные клыки, что я невольно сглотнула. При этом Серый не издавал ни звука. Словно ждал и предвкушал, когда же кто-нибудь опрометчиво переберется через этот забор. А еще в этот момент он был очень похож на волка. Вот только я не была уверена, что в природе могут существовать волки таких размеров.

— Серый, кто там? — прошептала я, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться.

Пес снова повел ушами и вдруг двинулся ко мне, продолжая скалиться. Я запоздало поняла, что до меня достает цепь, но при всем желании не смогла бы броситься прочь — ноги будто приросли к земле. Серый же медленно приблизился вплотную, и я малодушно зажмурилась, выставив руку в защитном жесте. Руки коснулся шершавый язык. А потом в бок мне толкнулась тяжелая голова, да с такой силой, что я едва не упала. Я не сразу поняла, что он делает, а когда поняла, распахнула от неожиданности глаза. Серый отталкивал меня от калитки в глубину двора. Вдруг стукнуло сбоку, по другой стене, словно кидавший камни переместился ближе к огородам. Серый глухо зарычал, я же вцепилась что было сил в широкий кожаный ошейник.

Сердце понеслось вскачь. Вот то, о чем меня предупреждал Альгидрас. Кого-то из нас хотели убить. Напали на него, но кто может с уверенностью сказать, что мишенью была не я? Я вспомнила приторно-красивого Ярослава. А что, если он жив? Ведь тело так и не нашли. Что-то стукнуло в забор с противоположной стороны двора, как раз там, где находилась калитка, выходившая в огороды. Меня сковало ужасом. Эту калитку мы обычно днем не запирали. Альгидрас в последние дни повадился закрывать ее на засов изнутри, но мы так не делали. Серый еще раз рыкнул, а я отошла от него на пару шагов, чтобы загородка у будки не мешала мне видеть калитку в противоположной стороне двора. Я выдохнула, потому что засов был задвинут. То ли Добронега еще не выходила на огород с утра, и калитка была заперта с ночи, то ли у нее тоже появилась привычка запирать двор. Однако не успела я порадоваться, как снова вспомнила Альгидраса и то, как он легко перемахнул через высоченный забор. Но это было ночью, осмелится ли кто-то повторить подобное днем?..

«Осмелился!»

Эта мысль прострелила мозг, когда я увидела мужчину, перелетевшего через стену и мягко опустившегося на ноги рядом с запертой калиткой. Я метнулась назад, прячась за Серого. Пес предупреждающе зарычал. Впрочем, я вдруг подумала, что если у незваного гостя есть лук или арбалет, то он все равно до меня доберется, перешагнув через труп Серого.

— Эй, — негромко окликнул мужчина, медленно переместившись по двору, так, чтобы будка Серого оказалась в поле его зрения. — Не кричи только, красавица. Не со злом я.

Я еще крепче сжала ошейник застывшего пса и сглотнула. Еще до того, как воин успел представиться, я его узнала. Но что ему может быть нужно?

— Горислав я. Миролюбу служу. Мы виделись вчера. Помнишь? Ты с Улебом была, я еще воды тебе дал.

— Ты зачем здесь? — медленно проговорила я, внимательно следя за мужчиной. В левой руке он сжимал что-то, похожее на кусок коры.

— Соскучился! — широко улыбнулся Горислав, сделав ко мне еще один шаг.

Я нащупала кольцо на шее Серого и с ужасом поняла, что у меня не хватит сил его разжать, а значит, я не смогу спустить пса. Однако Горислав, видимо, этого не знал, поэтому, бросив нервный взгляд сначала на мои руки, теребившие ошейник, потом на молча скалившегося пса, он пробормотал:

— Ты бы это… пса-то не спускала. А то княжич осерчает. Да и у брата твоего забот прибудет. Как он князю объяснит, отчего один из его псов воина княжеского сожрал?

— Не бойся. Я попрошу Серого тебя целиком сожрать, чтобы забот не было, — ответила я, удивляясь, что голос хоть и был звонче обычного, но почти не дрожал — саму меня просто колотило.

Горислав посмотрел на меня с неким подобием уважения, потом еще раз бросил взгляд на Серого.

— Не, — с сомнением проговорил он, — боюсь, за раз не осилит.

— Глядишь, к вечеру управится. Проверим?

Я старалась говорить уверенно, несмотря на то, что уверенности в моем голосе было гораздо больше, чем в душе. Что же ему нужно?

— А ну как не управится? Лучше не спускай, — попросил Горислав, даже брови домиком поднял. Какой-то странный злоумышленник. У них тут все шиворот навыворот.

— Пришел зачем? — резко спросила я.

— Да говорю ж: соскучился. Еле дождался, пока одна останешься.

Мое сердце пропустило удар. Он знает, что Добронеги нет. Значит, следил. Видел, как она ушла. Да и стучать в ворота стал не сразу. Неужели проследил сначала за ней?

— Если ты не скажешь прямо, я спущу пса, и он тебе… скучалку откусит. И голову заодно, чтобы никто не узнал, что ты княжеский воин.

Горислав театрально вздохнул и покачал головой.

— Недобрая ты. Пса сразу спускать… А я к тебе полюбовно пришел. Да и все одно, меня даже без головы узнают.

— Это как? — не удержалась я, подумав о том, что, вероятно, у воинов здесь есть отличительные знаки.

— А у меня шрам приметный есть. Сейчас покажу, — заговорщицки начал Горислав и потянул руки к завязкам штанов.

— C ума сошел?! — взвизгнула я, вцепляясь в Серого, отчего тот зашелся злобным лаем и едва не свалил меня, рванувшись к Гориславу.

Тот отскочил на пару шагов, хотя Серый и так бы его не достал, и расхохотался совсем по-мальчишески.

— Ну прости. Пошутил я. Поручение у меня от княжича.

— А где он сам? — прищурилась я, не веря ни одному слову.

— Так уехал еще до зари.

— А ты почему остался?

— Ну, все думают, что браги вчера перебрал. Златана мы… — начал было воин, посерьезнев, и тут же перебил сам себя: — А конь меня после браги к себе не подпускает.

— Я помню, — автоматически ответила я, отчего воин приподнял бровь. — Ты вчера Улебу о том говорил, — пояснила я, видя его недоумение.

— А-а-а, — протянул воин, видно вспомнив. — Подметила. Эх, начинаю Миролюба понимать.

Я пока по-прежнему не понимала, что ему нужно, но почувствовала себя немного уверенней. Он уже мог бы меня убить. Но вместо этого стоял тут, паясничал, беседы вел.

— Не испытывай терпение. По делу говори.

— Ну, ладно-ладно. Уж и пошутить нельзя. Миролюб на всю дружинную избу меня отчитал за брагу, а сам оставил тебе кое-что передать.

— Что? — недоверчиво спросила я.

— Вот, — Горислав протянул мне тот самый кусок коры, который сжимал в руке.

— Ты издеваешься?

Он нахмурился, и я запоздало поняла, что с ним, вероятно, стоит говорить попроще. Но я была так взвинчена, что не очень хорошо себя контролировала.

— Почему он сам не отдал?

— Почем я знаю? — пожал плечами Горислав.

— Почему тебя, а не кого другого оставил?

Такой посыльный в доверие разве что к девке на выданье вотрется, и то потому, что уболтает. И Миролюб не мог этого не понимать.

— Потому что я с тобой говорил. Меня ты знаешь.

— О да! Знаю. Мы прямо друзья с тобой.

— Ну так ты только скажи — подружимся!

Меня начинали бесить его дурачества.

— Оставляй свою деревяшку и уходи. Ты чем вообще думал? А если тебя увидит кто?

— Никто не видел. Не бойся.

— Ты чем в стены кидал?

— Камешками.

— И никто не видел?

— Не-а. Не было на улице никого. А я гулял просто по Свири. О своем думал да камешки пинал. Дурного ничего не делал.

Тут он окинул меня взглядом с ног до головы и глумливо ухмыльнулся:

— И даже не думал… почти.

— Вот я Миролюбу расскажу, что ты тут мне наговорил, он тебе голову оторвет.

Горислав вмиг посерьезнел.

— Шучу я, красавица. И Миролюб меня знает. Я против него вовек не пойду. Правда, коли наврешь чего, может и голову оторвать. Так что я в твоей власти. Не погуби уж.

И все бы ничего, но эта скорбная речь была произнесена с таким выражением лица, что было ясно — этот шут ничуть не боится Миролюба. Ну вот ни капельки! Я посмотрела в смеющиеся глаза, опустила взгляд на кусок деревяшки в руке.

— Положи на землю.

— Не могу. Велено в руки передать. Да и грязища тут вон какая.

Эту фразу Горислав сказал абсолютно серьезно. Я раздумывала несколько секунд. Что я о нем знаю? Ничего! Он служит Миролюбу. Как и Ярослав. Прекрасный довод в пользу того, чтобы послать его к черту.

— Я не стану к тебе подходить.

— Да что такое? Кто тебя так запугал?

— Ярослав ваш в ночи у дома моего терся.

Горислав прищурился, разглядывая меня так, точно только что увидел.

— Ярослава, значит, боишься…

Мне показалось, что он хотел еще что-то добавить, но промолчал. Вместо этого огляделся по сторонам, заметил пенек у дровяницы, медленно, не делая резких движений, подошел к нему и положил то, что держал в руках. Это вправду был кусок коры.

— Что там?

— Рисунок.

— Рисунок? — оторопела я. Происходящее все больше напоминало бред. — Какой?

— Ну, подойди и посмотри.

Я смерила Горислава взглядом. Он вытянул руки, показывая пустые ладони. Потом даже куртку задрал и продемонстрировал, что кинжала на поясе тоже нет.

Я не обольщалась мыслью о том, что без оружия он безопасен, но что-то глубоко во мне начинало ему верить. И я даже не могла внятно объяснить, с чем это было связано. Я посмотрела еще раз на его лицо, взвешивая «за» и «против». Сейчас, перестав смеяться и балагурить, он выглядел очень серьезным и собранным. И даже, пожалуй, доверие вызывал.

— Когда ты не дурачишься, выглядишь по-иному. Всегда бы таким был, от девок бы отбоя не было.

Мне почему-то очень захотелось озвучить эту мысль. Ожидала, что он рассмеется, пошутит, но Горислав посмотрел на меня так, что я забыла, что еще хотела добавить.

— Не нужны мне никакие девки, краса. Та, что нужна была больше жизни, два года как в земле.

Я сглотнула, пытаясь понять, не шутит ли он. Но в карих глазах мелькнули отголоски такой тоски, что я тут же поняла истинную цену всем его улыбкам и бахвальству. Это и стало каплей, перевесившей чашу весов. Не давая себе времени подумать, я отпустила ошейник Серого и быстро приблизилась к воину, шепнув по пути псу: «Свои». Горислав смотрел все так же серьезно и выжидающе. Руки опустил, но держал их чуть на отлете, словно всем своим видом показывая, что оружие выхватывать не будет.

— Прости, я не знала, — пробормотала я, вглядываясь в его лицо. Для этого мне пришлось задрать голову. Что ж они все такие высокие здесь?!

Он усмехнулся и отвернулся в сторону, разглядывая Серого. Я проследила за его взглядом. Серый стоял смирно, но смотрел на Горислава, чуть задрав верхнюю губу и обнажив клыки. Мне показалось, что они играют в «кто кого пересмотрит». Где-то я слышала, что животное должно уступить в этой игре. Серый, видимо, ничего подобного не слышал. Я перевела взгляд на Горислава, как раз, чтобы увидеть, как тот с усмешкой отворачивается.

— Вот смотрит! Псы у вас здесь… Никакой дружины не надобно, — сказал он совсем нормальным тоном.

Я кивнула и чуть улыбнулась. Вот и славно, что он сам перевел тему, потому что после его короткого откровения я не знала, что сказать. Посочувствовать? Да значит ли сочувствие хоть что-нибудь в этом мире мужчин-воинов? Нужно ли оно хоть одному из них? Иногда мне казалось, что мужчины здесь из камня.

Я мотнула головой и подняла с пенька кусок коры. На гладкой стороне вправду был нацарапан рисунок. Я почувствовала, что мои брови помимо воли лезут вверх.

— Это Миролюб рисовал? — недоуменно спросила я.

Горислав, у которого, кажется, был второй раунд игры в гляделки с Серым, тут же обернулся ко мне и сверкнул стоваттной улыбкой:

— Кабы я рисовал, она бы одетой не была.

Я закатила глаза, поняв, что минута серьезности у парня прошла, и снова посмотрела на рисунок. На нем весьма схематично была изображена женская фигура с вытянутыми руками. На одной из них покоился какой-то шар, на второй — чаша с огнем. Я помотала головой.

— Ничего не понимаю. Что мне с ним делать?

— Ну как же! — радостно подхватил Горислав. — Любоваться же! Да княжича вспоминать. Вот смотри.

Он придвинулся ко мне почти вплотную, разом заставив почувствовать себя в ловушке. Я оказалась почти зажата между ним и стеной дровяницы. Однако ничего страшного не произошло. Лишь Серый предупреждающе зарычал.

— Вот же. Это, — Горислав ткнул смуглым пальцем в нарисованное пламя, — сердце княжича нашего. Горит. Или же… не сердце, но тоже горит.

Я вздохнула, отчаянно желая дотянуться до полена и приложить воина по голове.

— А это? — я скептически приподняла бровь, указывая на шар.

— А это… Это… Не знаю, что ты еще у него отняла. Из нутра что-то? — Горислав сделал вид, что усиленно думает.

Я не стала ожидать, пока он начнет перечислять местные названия внутренностей, и чуть толкнула его в плечо. Он тут же отшатнулся так, будто я его и вправду поленом ударила. Потер плечо и пробормотал:

— А силищи-то! Пойдем к нам в дружину, а? Буду с тобой в карауле стоять.

На его лице появилось мечтательное выражение.

— Что еще Миролюб сказал?

Горислав снова посерьезнел. Да так быстро, что я даже моргнула. Вот у кого тумблер работает исправно.

— Сказал, что ты знаешь, кому это отдать.

Я посмотрела мимо Горислава на грязный после дождя двор. Вот оно что. Я снова на посылках. Как там Добронега говорила? Крутят они оба мной, как хотят? В наблюдательности и житейской мудрости ей не откажешь.

Я перевела взгляд на Горислава. Он разглядывал меня так, точно пытался угадать, что же делается в моей голове. Неуютный это был взгляд, пытливый. Ох, неглупы у княжича воины. Подбирал он их специально, что ли?

— Еще что-то передать просил? — я посмотрела на сосредоточенное лицо воина.

— Поцелуй, — тут же расплылся в улыбке Горислав и приосанился, отчего стал еще выше. Почти как Миролюб.

— Иди уже, а? А то пса спущу. Он тебя расцелует.

— Да не боюсь я твоего пса, зазноба, — полушутя, полусерьезно откликнулся воин и, махнув на прощание рукой, быстро пересек двор. Я бросилась за ним и поймала за рукав как раз тогда, когда он уже собрался перемахнуть через забор.

— Да выпущу я тебя через калитку. Не напрыгался еще?

Он улыбнулся нормальной улыбкой. Чуть усталой и немного грустной.

— Спасибо, краса.

— Ты теперь в Свири останешься или Миролюба догонять будешь?

— С князем сегодня уезжаю.

— Князь уезжает? — почему-то я разволновалась от этой новости.

Впрочем, это же хорошо, что Любим уезжает, а непоправимого в Свири не случилось. Главное, чтобы никакого сюрприза после себя не оставил.

— После трапезы велел седлать, — подтвердил Горислав и, вскинув голову к небу, прищурил один глаз, словно пытался прикинуть по солнцу, сколько сейчас времени. Впрочем, это я тут ничего не умела, а они ведь наверняка как-то ориентировались. Горислав посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул, словно понял, что еще вполне успевает. Мне было жутко интересно, что он сейчас для себя понял, потому что солнца из-за облаков даже видно не было. Но спросить об этом я, конечно же, не могла. Потому я спросила о другом:

— А если бы Добронега не ушла никуда? Как бы ты успел рисунок передать?

— Да как же она не уйдет? У вас же еще раненые есть после кваров. Да и хванец ваш вон… А уж коли бы совсем не ушла… Ну что, пришлось бы вправду браги напиться. Конь бы меня не подпустил, князь кнута всыпал да оставил бы трезветь.

Я не понимала, шутит ли он или говорит серьезно, но план был вполне действенный. Меня, правда, немного смущала жертвенность исполнителя, но я уже смирилась с тем, что серьезности от Горислава не добиться. Впрочем, его способ переживать горе был не самым плохим, стоило это признать. Для окружающих так и вовсе идеальным.

— Иди уже! Доброй дороги тебе, — пожелала я совершенно искренне.

— Спасибо, краса! — не менее искренне ответил Горислав и выскользнул за ворота.

Однако, не успела я задвинуть засов, как калитка приоткрылась, и рука Горислава метнулась к моей шее, заставив меня вздрогнуть всем телом. В голове мелькнуло, что он сейчас перережет мне горло, а сам скроется, и потом ищи его, свищи. Глупая я и доверчивая. Только вдруг моего обоняния достиг запах, который не давал покоя с самого утра. Калитка захлопнулась, а за моим правым ухом остался желто-белый одуряюще пахнувший цветок. Я почувствовала, что не могу сдержать улыбку. Только горло отчего-то перехватило. Я достала цветок и прижалась к нему губами. Насколько же остро все чувствуется в этом мире. Как лезвием по еще не зажившей ране.

Серый фыркнул и негромко заскулил, видимо, почувствовав мое настроение. Я подошла к псу, дала ему понюхать цветок, отчего Серый чихнул и посмотрел на меня с укором. Я пристроила цветок за ухо и села на корточки около пса. На улице было свежо, но от прижавшегося ко мне Серого шло ровное и уютное тепло. Я долго гладила жесткую шерсть, стараясь ни о чем не думать, впрочем, взгляд сам собой то и дело возвращался к дровянице, где на пеньке лежал чуть закрученный кусок коры с непонятным рисунком. Я пообещала себе больше не думать, что я снова на посылках. Лучше подумать, как мне передать рисунок Альгидрасу. Вдруг это важно?

А потом мои мысли вернулись к Гориславу, и я почувствовала, как горло снова перехватило. «Да не боюсь я твоего пса». Я сглотнула, отгоняя мысли. Я не могу жалеть всех. Тут наверняка у каждого второго копни поглубже, такая история вылезет, что слезами умоешься. Что ж мне теперь, над каждой рыдать?

— Прекрати, — прошептала я сама себе, отчего Серый вздрогнул и лизнул меня в щеку.

Я лишь сильнее прижалась к псу, крепко зажмурившись. Я справлюсь. Я не расклеюсь здесь. Я же сильная. Серый встрепенулся, сбрасывая мои руки, и бросился к воротам. На этот раз не зло, а радостно. Звякнул навесной замок, скрипнула калитка. Добронега потрепала Серого по ушам.

— Ну, пусти! Завалишь! — оттолкнула она пса, но голос звучал ласково.

Я вспомнила свою утреннюю выходку и встала, отряхивая платье и не зная, куда деть руки. Добронега посмотрела мне в глаза. В ее взгляде не было злости, только грусть.

— Мне очень стыдно, — пробормотала я. — Ты простишь меня?

— А как иначе, дочка? — вздохнула Добронега и шагнула ко мне, отпихивая с дороги Серого. Пес вертелся вокруг нас и поскуливал, точно чувствовал, что мы обе расстроены, а может, жаловался на незваного гостя — с него станется. Добронега отставила в сторону корзинку, которую тут же обнюхал Серый, и крепко меня обняла. Она ничего не добавила, но я почувствовала, что она на меня больше не сердится.

— Как раненые? — прошептала я.

Добронега обхватила меня посильнее и начала раскачивать. И я снова подумала, что она — настоящая мама и какое счастье, что я оказалась здесь я с ней.

— Оправляются, хвала Богам. Только Зим пока слаб. Но и он, волей Перуна, оправится.

Имя мелькнуло в мозгу какой-то ассоциацией. Я вспомнила, что Зимом звали мужа Желаны — Всемилиной подруги. Впрочем, вряд ли здесь один Зим на всю Свирь. Поэтому уточнять я не стала.

— Это хорошо, — прошептала я, все так же обнимая мать Радима и чувствуя, что Серый трется головой о бок.

— Только ты ведь о другом спросить хотела? — в самое мое ухо прошептала Добронега.

Я не смогла сдержать усмешку. Хотела. Я и спросить хотела, и увидеть его. При этом желание увидеть было не то чтобы сильным, нет… оно было словно назойливая мелодия — вертелось на краю сознания с того момента, как я открыла глаза сегодня утром. Убираясь в доме, споря с Гориславом, обнимаясь с Серым, я никак не могла отогнать это фоновое желание увидеть его и почему-то снова прикоснуться. Это было странно.

— Получше ему, — негромко ответила Добронега на так и не заданный вопрос. — Каждый раз диву даюсь, как же хорошо его снадобья помогают. Другие они. И готовит он их иначе. Но помогают. Точно вправду чудесники те хваны.

Я покрепче обняла Добронегу в знак благодарности.

— Да какой он чудесник? Вон сколько на него всего сыплется.

— Но ведь спасают его Боги всякий раз.

— Ты же понимаешь, зачем он побратимство разорвал? — прошептала я.

— Ты правда была там?

— Была. Плохо ему было. Обоим им плохо. А еще… княжеские воины не знали, как к нему подступиться, точно боялись.

— Правильно боялись, дочка. Как им было не бояться? О хванах ведь не просто так сказания складывали. Так зачем же разорвал, по-твоему?

— Чтобы Радиму руки развязать, — проговорила я и почувствовала, как Добронега высвобождается из моих объятий и делает шаг назад.

Не перегнула ли я палку? Однако она лишь внимательно посмотрела на меня и чуть улыбнулась.

— Умница ты у нас все-таки. И выросла совсем. И знала бы ты, как на мать сейчас похожа. Иногда даже диву даюсь, как такое бывает.

Я замерла. Добронега впервые упомянула при мне мать Всемилы.

— Какой она была? — не удержалась я и тут же испугалась. Вдруг этот вопрос уже задавался Всемилой и не раз? Как я объяснюсь теперь?

Однако я напрасно боялась. Добронега улыбнулась одновременно нежно и грустно и заправила мне за ухо прядь волос.

— Красивая она была, Найденка наша. Тонкая, как стебелек в поле. Нежная. Здоровьем только слаба была. Кашляла сильно да уставала быстро. Да все одно за все по дому хваталась. Улыбалась — точно солнышко светило. И было у нее что-то на душе. Глаза, как озера бездонные. И что-то в них… глубоко-глубоко. Порой казалось, что она знает, что наперед будет. Бывало, ходила на Лысую гору. Уж сколько говаривали ей, что место недоброе, а она все одно — мостик, едва касаясь, птицей перелетит и бродит меж деревьев, словно разговаривает с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку, как родного, любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.

Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу — вторую жену, приведенную в дом мужем, но слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.

Я шагнула в Добронеге и снова ее обняла.

— Спасибо тебе за нее, — прошептала я.

— Выросла ты совсем, — повторила Добронега, сжимая мои плечи. — Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?

Я усмехнулась сквозь слезы:

— Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.

Добронега тоже усмехнулась.

— Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.

— Я совсем не помню, — вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.

Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.

— А когда Радимушка расплакался и сказал отцу, что не может он руку поднять да никогда уже не сможет, отец осерчал на него, выпороть хотел, так ты коршуном налетела. Отец любил тебя без памяти. Иной бы и тебе всыпал, коль под руку попала, а он рукой махнул да ушел. А ты Радимку за руку взяла да говоришь: «Как не сможешь? А кто меня от Голоса схоронит?». Так Радимка с того дня сквозь слезы руку гнул да поднимал, так что к осени уже мог в ней палку держать да сражаться. И на берегу нынче ты его спасла. Чудесником быть — надобно не хваном родиться, а…

— Просто любить, — закончила я неожиданно для самой себя, взволнованная этим разговором.

— Любить, — эхом повторила Добронега и отклонилась, заглядывая мне в глаза: — Про свадьбу-то с княжичем что думаешь?

Я бы предпочла продолжить разговор о Радиме — смена темы меня не радовала. Но выбирать не приходилось. Я вздохнула и поправила волосы. Пальцы наткнулись на цветок, который Добронега каким-то чудом пока не заметила, и я побыстрее скомкала его.

Именно сейчас скрывать что-либо от Добронеги было особенно сложно, поэтому я осторожно произнесла:

— Миролюб хороший.

— Хороший, дочка, — как и в прошлый раз согласилась Добронега. — Люб он тебе?

— Я не знаю. Он со мной говорит. Смешит. Понравиться хочет.

— Его хотения уже вся Свирь заметила, — усмехнулась Добронега, впрочем, по-доброму. — Мне Матрена давеча говорила, не подменили ли нашего княжича? Аж лицом посветлел в этот раз.

Мое сердце стукнулось в районе горла. Не подменили ли княжича? А что, если в этом есть смысл, что, если…

Но я тут же отмела эту глупую мысль: слишком сложно было бы вжиться подмене в роль княжича — увечье, навыки, то, как он ориентируется здесь и разбирается во всем, как слушаются его воины. Нет. Вероятно, дело в том, что здесь и вправду кое-кого подменили. Только не княжича. И снова дилемма: способен ли Миролюб на настоящие чувства? Мне до сих пор не верилось, что воин, человек с его опытом, положением, вдруг проявляет интерес ко мне. Но при этом мне хотелось ему верить. Просто хотелось и все.

Добронега потрепала меня по волосам и грустно улыбнулась:

— А с Олегом что?

Я тоже улыбнулась, глядя на комья грязи, налипшие на бока Серого. Опять придется его отмывать или хотя бы вычесывать.

— С Олегом ни-че-го.

— Ну и славно, — легко подхватила Добронега, никак не развивая тему. — Пойдем в дом. Обедать пора. Глядишь, вечером Радимушка заглянет. Князь сегодня уезжает.

Я едва не проговорилась, что знаю. Лишь в последний момент прикусила язык и тут же вспомнила о рисунке. Кора лежала там же и издали выглядела так, как будто отлетела от одного из поленьев. Все же плохой из меня конспиратор.

— Ты не пойдешь провожать князя? — спросила я у Добронеги, словно между прочим делая крюк и подбирая кору.

— Я его встречала. Довольно будет.

Добронега обернулась ко мне и улыбнулась так, что я как наяву увидела ее молодой и красивой — такой, как в том сне, когда она кормила маленькую Всемилу и пела ей веселые потешки. И когда еще не знала о судьбе своего мужа.

Добронега ушла в дом, а я еще раз посмотрела на странный рисунок, расстегнула браслет на запястье, спрятала кору в широкий рукав и поспешила в покои Всемилы, по пути стараясь придумать, как же мне передать это хванцу. Мелькнула было мысль отпроситься у Добронеги проводить князя, только вряд ли она меня отпустила бы, да и незаметно улизнуть к дому Велены тоже вряд ли бы получилось. Впрочем, у меня еще оставались Злата и Радим. Я пока не знала, как смогу это провернуть, но разве меня когда-нибудь что-нибудь останавливало на пути к цели?

Успокоенная этой мыслью, я улыбнулась сама себе и, прежде чем спрятать рисунок в сундук, посмотрела на него еще раз. В нем по-прежнему не было для меня никакого смысла, и я едва могла представить себе Миролюба, царапающего на коре это не пойми что. А ведь он один вряд ли бы справился: кто-то должен был ему придерживать заворачивающийся край. Или же он просто придавил его чем-нибудь тяжелым? Эта ерунда крутилась у меня в голове, пока я рассматривала наспех нацарапанные линии. Женщина. Шар. Огонь. Я почувствовала себя неуютно, мысленно проговорив эти три слова. Женщина. Шар. Огонь. Невидящим взглядом я уставилась в недра раскрытого сундука и внезапно поняла, что в этом рисунке есть смысл. Я почувствовала отголоски какого-то знания. Это было сродни тому, как я увидела корабль и поняла, что там не Будимир. Только на этот раз не было картинок, были просто смутные образы. Тут же вспомнились слова Альгидраса о том, что он не видит картинок, а просто знает, как должен поступить. Вот и я сейчас знала, что непременно должна передать ему этот рисунок. Любой ценой.

Остаток дня для меня прошел в тревожном томлении. Я разбирала цветную пряжу, которая хранилась в старых сундуках. Добронега как-то обмолвилась, что хорошо бы ее распутать, посмотреть цела ли, проветрить и смотать заново. Вот я и назначила себя ответственной за эту работу, потому что не могла сидеть без дела. На каждый лай Серого и шум за забором я с надеждой подбегала к окну, ожидая Радима. Однако тот так и не пришел. Добронега оставалась дома, занимаясь какими-то своими делами. Я ее не отвлекала. Мне казалось, что ей нужно побыть наедине со своими мыслями. Только один раз мы обе вышли на крыльцо, как по команде, когда Свирь наполнилась шумом, смехом и топотом копыт.

Князь Любим с дружиной покидал город. Звуки были похожи на те, что я слушала несколько дней назад, сидя на пеньке с корзинкой пирожков: те же суета и радостное оживление. Тогда свирцы предвкушали праздник. Сейчас же после всего произошедшего здесь за последние несколько дней, почти физически ощущалась атмосфера радостного оживления от того, что дружина наконец-то покидает город. Князь уезжает, оставляя Свирь нетронутой. Никто из своих не погиб, ничего плохого не случилось. И у Свири теперь передышка на несколько недель, а может и месяцев. До следующего приезда воинов из Каменицы во главе с князем. Думалось мне, не я одна гадала, сколько их приедет в следующий раз. Не решит ли князь наказать непокорную заставу?..

Мы с Добронегой молча стояли на крыльце, пока конский топот не стих вдали. Я вспоминала отъезд Миролюба: смех, шутки, пыль из-под копыт коней, рвущихся прочь из города. Почему-то казалось, что отъезд князя выглядел совсем иначе. Вряд ли его сопровождали непристойные шутки и залихватские выходки воинов. Я подумала о бедовом Гориславе, который поднял коня на дыбы. Невольно улыбнулась, вспомнив его дурачества, и от души пожелала ему счастливого пути и скорейшего возвращения в свою дружину.

— Ну и славно, — себе под нос пробормотала Добронега и, потрепав меня по плечу, ушла в дом.

Я посмотрела на хмурое небо, мысленно пожелала, чтобы ни Миролюба, ни княжеский отряд не застал в пути дождь, и отправилась перебирать пряжу. Радима в тот день мы так и не дождались. Взбивая перед сном пуховую подушку и слушая шум дождя за окном, я думала о том, что нужно действовать. Меня терзала мысль, будто я что-то упускаю. Я раз за разом прокручивала в памяти события, произошедшие с момента появления князя в Свири, и каждый раз мне казалось, что я что-то пропустила, захлебнувшись собственными эмоциями, чувством вины и обиды. Я вертелась на кровати, будто лежала не на перине, а на раскаленных углях. Рубашка то и дело сбивалась в неудобные комки то под боком, то под поясницей. Стоило укрыться, как мне становилось жарко, раскрывалась — тут же начинала дрожать. В очередной раз взглянув на темный потолок, на котором едва различимым мазком падал свет далекого уличного фонаря, я почувствовала что-то похожее на головокружение. Точно мир снова смазался. Я резко села, отчего головокружение на миг усилилось, и я всерьез испугалась, что потеряю сознание. Вцепившись в стоявший у кровати сундук, я несколько раз вздохнула.

«Время уходит. Его осталось совсем мало».

Эта мысль высветилась в мозгу подобно неоновой вывеске. Я вздрогнула всем телом. Мысль была не моей. Сродни тому, как я видела пущенную с корабля стрелу или мальчика, похожего на Миролюба.

Я села на кровати, свесив ноги и забыв о холоде.

Время уходит. Я должна действовать. Я встала и подошла к окну.

Объективно, я не могла сейчас сделать ничего. Но при этом я чувствовала себя героем компьютерной игры.

Словно тот, кто играет, дает команду, и я должна пройти некий квест. Я впервые всерьез задумалась о том, что попала сюда не просто так и у меня, вероятно, есть миссия. Для чего я здесь? Почему в моей голове появляются все эти мысли и картинки? Кто способен сотворить подобное?

Я провела пальцами по деревянной ставне. Тут же вспомнила, как Альгидрас точно так же гладил столешницу в доме Радима, точно дерево могло ему что-то рассказать. Я не знала насчет дерева, но вот Альгидрас точно мог. Нужно лишь придумать, как с ним встретиться. Он, конечно, дал понять, что мои визиты к нему могут навредить Радиму… Но теперь-то у меня был повод. Неспроста же Миролюб это все затеял? Я посмотрела на сундук, в который спрятала рисунок. Нужно еще при встрече обязательно спросить у Альгидраса, способен ли кто-то навевать мысли Прядущим или у меня развивается паранойя.

Вернувшись в кровать, я улеглась поудобней и закуталась в одеяло. Я закрыла глаза и позволила мыслям течь так, как им вздумается. Сначала я испугалась, что уже никогда не смогу видеть осознанные сны, как я именовала их про себя. Тем более, что после последних событий у меня вообще появились проблемы с засыпанием. Однако боялась я напрасно. Почти тотчас же на меня налетела дрема, словно только и ждала момента, когда я сомкну веки.

Я успела подумать о том, что хочу узнать что-нибудь важное из прошлого Миролюба и его отца, что-то, что позволит разгадать тайну рисунка и заодно пластины с надписью на старо-кварском, потому что мне вдруг показалось, что это — вещи одного порядка, а потом меня утянуло в сон.

***

Мне снился Миролюб. Причем был он подростком. Обрывочные картинки просто взрывали мозг красками и даже запахами. Пахло скошенной травой и дождем. Миролюб улыбался юной девушке, и, судя по одежде, девушка не принадлежала знатному роду. Улыбка Миролюба была не той, которую привыкла видеть я. Не было в ней ни тени смущения, ни искры веселости. Она была четкая, выверенная. Впрочем, княжич все равно был красив даже с этой неискренней улыбкой. И девочка так считала — я точно видела. Ее пальцы робко скользили по щеке княжича, медный браслет, слишком большой для ее запястья, сполз почти до локтя, обнажив тонкую загорелую руку. К счастью, на моменте их жаркого поцелуя картинка сменилась, и я увидела Миролюба ребенком.

Он стоял напротив троих таких же мальчишек и зло щурился, а на щеках алели яркие пятна. На нем была нарядная крашеная рубаха, а на мальчишках — изрядно поношенные, местами прохудившиеся.

— Повтори, что сказал! — звонким голосом потребовал Миролюб.

Ему ответили дружным смехом, и один из мальчишек, тот, что был постарше, прокричал:

— Ты и так слышал, калека!

После этих слов Миролюб бросился разом на троих обидчиков. И не было в тот момент ни охраны рядом, ни дружины за спиной.

Картинка сменилась, и мне оставалось только догадываться, чем закончилось дело.

В большой комнате сидел Любим в нарядной одежде, при мече. Перед ним склонились люди в дорогих одеждах. Наверное, какие-то заморские послы. За правым плечом Любима стоял Миролюб. Я не могла точно определить его возраст. Вероятно, чуть меньше двадцати. Сидевший князь загораживал левую часть тела сына, и легко было поверить в то, что у Миролюба обе руки. Я снова поймала себя на ставшей уже привычной мысли, что он выглядит очень сильным и уверенным. Но вот кто-то из купцов протянул свиток, и Любим коротко кивнул. Миролюб тут же вышел из-за его плеча и спустился по ступенькам принять свиток. Посол бросил взгляд на заправленный за пояс рукав рубахи. В его взгляде мелькнула смесь жалости и брезгливости. На лице Миролюба не отразилось ничего.

Потом я увидела Миролюба с девушкой: светловолосой, курносой и босоногой. Она, хохоча, убегала по лугу, а он со смехом пытался ее догнать. И казалось, что, стоит лишь догнать, вовек не отпустит. Но девушка бежала быстро. То ли вправду была так легконога, то ли он нарочно поддавался. Наконец она наколола босую ступню и, поджав одну ногу, повалилась на траву. Он догнал, упал на колени, осторожно обхватил ладонями девичью ступню, и я вдруг осознала, что это не Миролюб. Юноша очень нежно гладил пострадавшую ступню двумя ладонями, пока девушка смеялась и отталкивала его руки. Я смотрела на мальчика из моего давнего видения. На его виске не было белой пряди. И глаза были синими-синими. А во взгляде смех и беззаботность. Та, которой я ни разу не видела у Миролюба.

Мысли во сне ворочались словно нехотя, будто вязли в чем-то, но мне очень хотелось узнать, что стало с этим мальчиком. И еще до того, как картинка сменилась, в голове всплыл обрывок разговора Миролюба и Альгидраса:

«— Пластина дядьки моего Светозара.

—…дядьку-то не уберегла».

И я увидела мужчину, стоявшего на коленях и стягивавшего оторванным куском плаща грудь раненого человека. Одного взгляда на бледное лицо было достаточно, чтобы понять, что это — тот самый мальчик. Синие глаза, которые я только что видела смеющимися, неотрывно смотрели в небо, и я тут же поняла, что он мертв. Только мужчина, что держал его в своих объятиях, никак не желал этого признавать, повторяя, как заведенный:

— Малой, ну, ты что удумал, а? А как же курносая твоя? Малой, ну, а матери я что скажу?

И потом совсем шепотом:

— Светозар-Светозар! Как же я без тебя-то?

И когда мужчина вскинул голову с истошным криком, от которого леденело сердце, я поняла, что это Любим. Совсем молодой, моложе теперешнего Миролюба. И столько звериной тоски было в его крике, что я отчаянно захотела, чтобы картинка сменилась: не видеть, не слышать. Но, словно в насмешку, я продолжала смотреть на зажмурившегося Любима, который прижимал к себе тело младшего брата, баюкая его, как, возможно, делал когда-то в детстве. И у самой шеи погибшего мальчика солнечные блики тускло отражались от металлической пластины, идущей по краю доспеха. На ней были выбиты узоры. Только я уже знала, что это слова. «Да не прервется род». И сколько бы ни кричал сейчас Любим, Святыня не обманула. Несмотря на то, что мальчик умер, род не прервался. И пластина с надписью перешла дальше.

Я с усилием отвела взгляд от этой картины и увидела воинов, стоявших вокруг братьев. Некоторые были ранены, кто-то до сих пор сжимал в руках меч. Все они стояли скорбным кругом, ожидая, пока их предводитель встанет с колен. И мне почему-то казалось, что ждать им в тот день пришлось долго…

Я вынырнула из вязкого сна с колотившимся сердцем и долго смотрела в потолок. Все, как я заказывала. И Миролюб тебе, и Любим, и пластина. Только этого оказалось гораздо больше, чем я могла принять и осмыслить. Неужели каждый раз, желая узнать о ком-то из этого мира, я буду переживать вот такие моменты?

Я провела ладонью по лицу и даже не удивилась, ощутив влагу. Я зажмурилась, зажав рот ладонью, чтобы Добронега не услышала всхлипов, и скрутилась в клубок под сырым одеялом. Как же жалко мне было этого совсем юного и влюбленного мальчишку! И сердце разрывалось от мысли о Любиме. Как же ненавидеть его теперь? А Миролюб, который с годами зачерствел душой так, что и ухом не вел, слыша насмешки и видя жалостливые взгляды? Куда мне с моими глупыми переживаниями до них? Любовь безответная у меня была? Неудавшиеся отношения? Родители заставляли идти в медицинский? Да я же в своей жизни вообще ничего не видела!

Я снова всхлипнула и, не удержавшись, разрыдалась-таки в голос.

Дверь в мои покои скрипнула, и на пороге появилась Добронега.

— Что такое, дочка?

Вместо ответа я разрыдалась еще сильнее. Я не могла объяснить, отчего плачу. Ну как такое объяснишь?

— Мне сон приснился. Не помню какой. Просто…

Добронега ни о чем не стала расспрашивать. Просто села рядом и долго гладила меня по спутанным волосам. Запоздало я поняла, что она, вероятно, считает, что мне приснился плен. С одной стороны, я хотела ее успокоить, а с другой — малодушно понимала, что не буду ничего объяснять. Пусть уж лучше думает на кваров. Я всхлипнула и перехватила ее руку, поправившую на мне одеяло, прижала к пылающей щеке.

— Не сердись на меня, — попросила я.

— Не буду, дочка. Ну что ты удумала?

Добронега второй рукой пощупала одеяло.

— Ишь, взмокла вся. Надо сегодня постель вынести. Да переоденься давай, не то застынешь.

Я кивнула и стала выбираться из постели. Натягивая рубаху, я не удержалась:

— Олег с Миролюбом о дядьке Миролюбове говорили. Светозар, кажется. Ты знала его?

Добронега посмотрела на меня с удивлением.

— Нет, дочка. Только слышала. Он умер еще до того, как я князя увидела. Люд болтал, что князь долго после его смерти в себя прийти не мог. Ну, так то лишь болтают.

— Правда не мог, — вдруг сказала я.

— А ты почем знаешь?

— Миролюб сказывал, — соврала я. — А еще они похожи очень были. С Миролюбом.

— Так Миролюб его видеть не мог. Родился после, — с сомнением проговорила Добронега, явно не понимая, к чему я клоню. Я и сама не понимала. Просто пыталась нащупать хоть какую-то ниточку к объяснению увиденного.

Я посмотрела на Добронегу, и снова какая-то мысль мелькнула на краю сознания. Миролюб родился после смерти Светозара. Почему-то этот факт казался важным. И дело было даже не в их мистическом сходстве… Я тряхнула головой и поморщилась.

— Голова болит? — тут же спросила Добронега.

— Немного, — соврала я, хотя в висках невыносимо пульсировало. — Может, Миролюбу отец про то, что похожи, рассказал? — пробормотала я, а сама вдруг подумала, как же тяжело было Любиму видеть сына, который рос таким похожим на погибшего брата, и понимать, что не уберег ни брата, ни сына.

Добронега внимательно вглядывалась в мое лицо, очевидно, сбитая с толку моими расспросами, и я поспешила заверить, что мне уже лучше. И что я немножко посижу. Чаю себе заварю травяного. Во взгляде Добронеги сквозило сомнение, однако спорить она не стала и отварами меня пичкать тоже. Вместо этого пожелала мне доброй ночи, подхватила с сундука влажное белье и вышла из покоев.

Я перебралась в обеденную и развела огонь в печи, попутно с гордостью отметив, что у меня это получается все лучше и лучше. В первый раз я едва не задохнулась, когда дым от наконец-то разгоревшихся дров повалил в дом, а не в трубу. Оказалось, что я не открыла заслонку. А вот сейчас вода в чугунке быстро нагрелась почти до кипения. Я заварила чай и подумала, что все же помогла Добронеге. Ей теперь поутру печь не топить.

Устроившись поудобнее за широким столом, я просидела так до рассвета. Слушала, как Добронега ворочается в постели, потом встает, ходит по комнате, открывает сундук… Ей тоже не спалось в эту ночь, а я боялась спросить, почему, поэтому просто сидела, сжимая кружку с давно остывшим чаем и старалась ни о чем не думать. Но мысли то и дело возвращались к недавнему сну. А может, дело не в том, что они здесь чувствуют сильнее, может, дело в том, что их жизнь гораздо богаче событиями, чем была моя прошлая? Ну разве сравнишь заваленный экзамен с проигранной битвой или опоздание на работу с тем, что не успел прикрыть щитом того, кто дорог? С этими мыслями я не заметила, как задремала перед самым рассветом, и снилось мне что-то непонятное и тревожное.

***

Я видела женскую фигуру в огне. Пламя спустилось с ее ладоней, скользнуло на землю, будто в цирковом представлении. Земля занялась огнем, и скоро женщина очутилась в круге пламени. Она не двигалась, не пыталась убежать. Она словно окаменела, и глаза на ее лице с безупречными чертами смотрели отстраненно, будто происходившее не касалось ее вовсе. Вокруг что-то пели на смутно-знакомом языке. Голоса были мужскими, а песня больше походила на молитву, которую было едва слышно за ревом разбушевавшегося пламени. Скоро женская фигура целиком скрылась в кольце огня, и я увидела четырех мужчин, стоявших вокруг нее. Песня оборвалась, и вместе с ней исчезло пламя. Разом. Будто выключили газовую горелку.

Я почувствовала непреодолимое желание зажмуриться, чтобы не видеть того, что осталось от женщины, но представшая моему взору картина оказалась во сто крат хуже: на теле женщины не было ни одного повреждения. Она стояла, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Все в ее позе дышало силой и спокойствием. Вот только руки… Руки с раскрытыми ладонями были вытянуты вперед в каком-то беспомощно-наивном жесте. Почему-то вид пустых ладоней вызвал во мне неконтролируемую панику. Мне захотелось броситься вперед и сжать ее руки, хоть чем-то прикрыть, занять ее ладони! Словно от того, что ее руки пусты, случится что-то страшное и, главное, непоправимое! Я едва слышала взволнованный шепот мужчин, сжавшись от первобытного страха и не в силах отвести взгляд от пустых ладоней.

Почувствовав нарастающую дрожь во всем теле, я не сразу поняла, что дрожу не я. Вокруг меня дрожали пол, стены, потолок. Похожая на неровный пульс вибрация распространялась во все стороны. С потолка посыпались мелкие камни, и только тут я поняла, что все это происходит в пещере. Я посмотрела на ближайшего ко мне мужчину. На его лице отражался такой же ужас, какой испытывала я сама. Он сбросил с лица капюшон и коснулся ладонью пульсировавшей стены. Я смотрела на тонкие смуглые пальцы, гладившие стену, точно та была живой, на перстни, мерцавшие в свете факелов, и не могла отделаться от мысли, что это не просто сон. Я чувствовала, что это — часть чьего-то прошлого.

С потолка вновь посыпались камни, и еще двое мужчин сбросили капюшоны. Я не понимала, почему они не убегают, что держит их здесь, в месте, которое станет их могилой. Почему женщина вместо того, чтобы бежать, кричать, все так же молча протягивает ко мне руки? Словно я должна исправить то, что здесь случилось. Я попыталась приблизиться, чтобы рассмотреть ее лицо в неясном свете факелов, однако что-то мешало мне подойти. Казалось, будто я стою за прозрачной стеной, сквозь которую могу видеть общую картину, но лишена возможности рассмотреть детали. Очередной камень сбил со стены факел, и тот, падая вниз, на миг осветил лицо женщины. Если бы я могла, я бы отшатнулась. Потому что, как бы ни трудно было в это поверить, фигура в центре круга оказалось неживой. Это была искусно выполненная статуя. Каменная и прекрасная в своей холодной идеальности. Оттого-то она и стояла недвижимой посреди этого хаоса. Один из мужчин вскрикнул, и его рука повисла точно плеть, отбитая упавшим камнем. От попытался сделать шаг в сторону, однако мужчина, стоявший в самом дальнем конце пещеры, что-то резко выкрикнул, и покалеченный лишь тихо простонал в ответ, оставшись на месте. Я посмотрела вниз и увидела, что ноги всех четверых окутаны сиянием, точно искры от недавнего пожара все еще тлеют на них. Может быть, это было частью ритуала и, пока не погаснет последняя искра, они не должны были сходить с места? Впрочем, возможно, им вовсе не суждено было сдвинуться. Почему-то в памяти всплыло невесть откуда взявшееся знание, что для некоторых ритуалов нужны добровольные жертвы.

Я снова попыталась сделать шаг вперед и, как и в прошлый раз, не смогла. Значит, то, что я должна увидеть, я смогу рассмотреть и со своего места. Я вновь оглядела всю картину целиком, уже даже не пытаясь унять колотившееся сердце.

Пыль от падавшиих камней заполнила все вокруг. Я с трудом различала детали. Часть факелов упала или погасла. Четко выделялись лишь полы одеяний четверых мужчин, подсвеченные искрами, и, отчего-то, фигура женщины, которая, хоть и не была подсвечена, непостижимым образом была хорошо видна сквозь мелкодисперсную пыль. А еще я вдруг с удивлением заметила, что на нее не падают камни и даже мелкая крошка, почти непрестанно сыпавшаяся сверху, словно облетает ее стороной. Я подняла голову, пытаясь понять, есть ли над ней потолок. Может быть, дело в том, что над ней пустота и камням просто неоткуда падать? Однако разглядеть хоть что-либо мне не удалось: своды пещеры терялись в темноте.

Еще один камень с грохотом обрушился, едва не придавив мужчину, который, вероятно, был здесь главным. Однако тот даже не шелохнулся. Вдруг резко стало тихо. Пульсация прекратилась, как и свечение у ног мужчин. В наступившей тишине отголосками было слышно эхо далекого обвала да еще хрипло дышал покалеченный мужчина, баюкая руку. Тот, что был за главного, скинул с головы капюшон и сквозь не до конца осевшую пыль я увидела, что он молод, черноволос, с острой бородкой. Он провел рукой по лицу, стирая пыль, и с улыбкой безумца что-то прошептал на незнакомом мне языке. Тот, что стоял слева от него, хрипло рассмеялся. Покалеченный не отреагировал никак, продолжая прижимать к себе руку, а стоявший ближе всех ко мне вновь провел ладонью по стене, и я заметила, что пальцы в золотых перстнях стесаны в кровь. Он не обращал на это внимания, продолжая гладить стену, словно та была живой. На камне оставались кровавые разводы. Вдруг он резко опустился на колени и тихо, но отчетливо произнес:

— Хи нами вока. Хи трэмо матурэ, — отчего двое мужчин вздрогнули, а третий — с улыбкой безумца — лишь расхохотался.

Я рывком села, с трудом сдержав стон, — шея затекла от неудобной позы. Я уснула, сидя за столом, неловко устроившись на столешнице. От резкого движения кружка с остатками чая опрокинулась и покатилась по столу. Я едва успела ее поймать, прежде чем та свалилась на пол. Я сжала кружку обеими руками, стараясь успокоить колотившееся сердце. Порыв ветра влетел в приоткрытую створку окна, и я сильно вздрогнула от холода, только тут осознав, что моя ночнушка насквозь промокла от пота.

Вскочив на ноги, я бросилась за тряпкой, чтобы стереть со стола, по пути опрокинула чепелу, которую отчего-то поставила не на обычное место, когда растапливала печь в ночи. Чепела с грохотом упала на скамью. Я прижала ладонь ко рту, понимая, что не только Добронегу — всю Свирь перебудить должна. Добронега действительно быстро вышла из покоев. Она была уже полностью одета.

— Что случилось? — встревоженно спросила мать Радима, глядя на меня.

— Сон, — хрипло прошептала я. — Опять сон плохой. Я чай разлила. Вытереть хотела.

Добронега отмахнулась от беспорядка и, быстро подойдя ко мне, тронула лоб.

— Ты полежи иди. Ночь плохая выдалась.

Я помотала головой, пытаясь сказать, что со мной все в порядке, но Добронега только улыбнулась слегка неестественной улыбкой, и я поняла, что последует за этим. И точно. Будто невзначай она добралась до полок с горшочками. Сняла тот самый, с «Олеговым снадобьем», и принялась готовить отвар. Вода, подогретая мной, еще не успела остыть. Значит, мой сон длился совсем недолго. Я смотрела на то, как Добронега готовит отвар, которым поили Всемилу в «плохие» дни, и думала о том, что это к лучшему. Просто сон. Безо всяких кошмаров. Я не стала возражать, когда Добронега мягко подтолкнула меня к покоям Всемилы, пока отвар настаивался. Мои руки точно налились свинцом, и я сама едва могла их поднять. Когда Добронега с силой потянула что-то из моих рук, я поняла, что до сих пор сжимаю кружку, которую спасла от падения со стола.

Я выпустила кружку из рук и послушно села на постель, глядя в одну точку. В голове звучало обреченное:

«Хи нами вока. Хи трэмо матурэ».

Я не знала, что это означает, но мне было очень страшно.

***

Приветствую тебя, старейшина Алвар.

Да пребудет мир на твоей земле.

Признаю, твое письмо удивило меня, ибо воистину сложно сознавать, что в моих землях может быть то, чего нет в стенах твоего монастыря. Я слышал, что именно там хранятся свитки, созданные еще на заре зарождения мира.

Буду честен с тобой, старейшина. Я не верю твоим словам. Я воин и привык доверять лишь своему мечу. И если я позову тебя с братьями на свою землю, я должен знать, с чем ты придешь.

Убеди меня, старейшина. Или твои корабли встретят так же, как обычно встречают кваров.

И это не пустые слова.

Да будут добры к тебе твои Боги.

Князь.

Глава 4

Кто-то, однажды избрав свой путь,

Идет по нему, невзирая на трудности,

Кто-то готов с полпути свернуть,

И не угадаешь, в ком больше мудрости.

Кто-то прогнет под себя весь мир,

Отринув легко заведенное предками.

Кто-то, заветы в себе сохранив,

Не станет гадать над чужими ответами.

Каждый в решенье своем будет прав,

Мерку чужую принять не отважившись.

А Книга Времен хранит тысячи глав,

И в каждой из них все не то, чем кажется.

Мое пробуждение сопровождалось смутными образами. Сначала я видела себя маленькой девочкой. Я продиралась сквозь высокую траву на берегу реки и звала Чапку — своего потерявшегося щенка. Позади звучал голос отца:

— Надежда, вернись немедленно! Не то упадешь в воду.

Во сне я хорошо помнила, что почему-то в тот день совсем не боялась упасть в воду. Словно вода — мой друг. А еще я поняла, что все эти годы не вспоминала о щенке, будто у меня никогда и не было собаки. Но Чапка же был.

Потом я видела себя в школе, когда я с волнением ожидала, в какую языковую группу меня распределят. В классе было три отличницы, включая меня. Учить английский считалось престижным. Немецкий — нет. Кто так решил, я понятия не имела, но в тот день мне казалось очень важным попасть в «престижную» группу. Мне не повезло: список немецкой группы начинался с фамилии «Василевская». Дома я долго плакала, а родители так и не поняли суть проблемы.

Потом я увидела себя в институте на первом уроке немецкого языка. В небольшую аудиторию вошел молодой преподаватель, и сразу стало тихо, хотя до этого казалось, что успокоить наш галдящий хор никто не сможет.

— Ich heisse Paul, — негромко произнес наш новый учитель немецкого, и в тишине аудитории его голос был слышен очень четко. — Machen wir Bekantschaft, wenn ihr nicht dagegen seid.*

*Меня зовут Пауль. Давайте знакомиться, если вы не против. (нем.)

Я помню, что подумала тогда не о том, что он молодой и симпатичный, нет. Как истинный ботан, я подумала, что учитель должен представляться по-другому, потому что… а как же вбитые в школе конструкции? Однако к концу урока я изменила свое мнение. Павел Николаевич (кстати, отчество пришлось отдельно посмотреть в списке учителей, поскольку лекции проходили исключительно на немецком, с соответствующим обращением друг к другу) к концу первого занятия знал всех по именам, не скупился на улыбки и похвалы, впрочем, не упускал возможности сделать колкое замечание, если кто-то из группы зарывался. Именно Paul стал тем самым человеком, который навеки влюбил меня в немецкий, а заодно, сам того не ведая, проверил на прочность мою внутрисемейную установку на табу на женатых мужчин. Первый учебный год дался мне тяжело, хотя, отдавая дань справедливости, надо сказать, что Павел Николаевич не давал ни одного повода для вольностей. Был всегда улыбчив, вежлив, своего семейного положения отнюдь не скрывал и словно не замечал качественной осады, организованной ему доброй половиной курса.

Почему-то я очень четко вспомнила Павла Николаевича сейчас, выныривая из полудремы и полной грудью вдыхая запах покоев Всемилы: трав, дерева, благовоний. Я потянулась, стараясь стряхнуть с себя остатки сна. Именно Павел Николаевич стал тем, кто подтолкнул меня к писательству. Однажды мое сочинение на тему “Повсеместное распространение английского языка: необходимая часть глобализации или уничтожение культурной самобытности отельных стран?” вернулось с пометкой “Над Вашей колыбелью явно кружились Мельпомена и Талия. Поработать над стилистикой, и все получится”.

Помню, как смотрела тогда на ровные строчки, аккуратно пересекавшие печатную страницу, и не могла понять, что он имел в виду. Сам Павел Николаевич в этот момент пояснял что-то Вовке Самородову и выглядел, как обычно, вроде бы, и серьезным, но в тоже время готовым улыбнуться каждую секунду. Я так и не набралась храбрости спросить, что он хотел сказать. А потом на новогоднем огоньке он вдруг пригласил меня на танец. Меня! Из всей группы, хотя я никогда не числилась в рядах первых красавиц. Мы почти не говорили тогда. Точнее говорили о какой-то ерунде. Помню, тогда мое “табу” едва не дало трещину — так я разволновалась. Спрашивала о какой-то ерунде: как он увлекся немецким? Может ли порекомендовать какие-то книги? В общем, от волнения я говорила всякий вздор. Он учтиво делал вид, что не замечает моего смущения, отвечал на мои вопросы, а потом вдруг произнес:

— Надежда, а я ведь не шутил. Вам нужно попробовать писать.

— Мне? Да вы что? — возмутилась я, чувствуя, как меня бросает в жар. Похвала была не просто приятной — она пьянила.

— Поверьте мне: я читаю по несколько десятков работ в день. Я даже, не поверите, — его голос опустился до заговорщического шепота, — попросил у Анны Николаевны файлы с вашими работами по стилистике.

Тут мое сердце сделало просто немыслимый кульбит. Он! Просил мои работы! Сам! Он заинтересован! Табу! Табу-табу-табу! Я повторяла это про себя, пока Павел Николаевич довольно убедительно объяснял мне, почему всегда читает мои работы с удовольствием. И что Анна Николаевна с ним согласна, и Мария Павловна — преподаватель по практике перевода.

— Вы любите язык. А еще у вас чудная фантазия.

Я дернулась было, собираясь возразить, что он не может этого знать, но он не позволил мне отстраниться.

— Я ведь предоставлял вам аудиторию, когда вы готовились к выступлениям, и видел, как ваш, так сказать, творческий коллектив пишет сценки, — тут он усмехнулся.

Он видел? А мне-то казалось, что он увлеченно проверял тесты.

— Я не пытаюсь вас захвалить, Надежда. Просто знайте, что лично мне будет очень жаль, если вы не попробуете что-нибудь написать. Что угодно! Хоть сказку, хоть любовный роман… или так популярное ныне фэнтези.

Тут он едва уловимо усмехнулся, обозначив свое отношение к последнему жанру. Странно, что даже любовный роман не удостоился такой оценки. Чем ему фэнтези не угодило?

Танец закончился, и Павел Николаевич галантно довел меня до составленных в рядочки стульев у стены, откуда еще совсем недавно, собственно, и забрал. Напоследок он чуть сжал мою руку, улыбнулся и подмигнул так, будто у нас с ним появился секрет.

Я в растерянности смотрела на его удаляющуюся спину, не понимая, что только что произошло. Незнакомый молодой человек бросился ему наперерез и тут же почти повис у него на шее. Они обнялись, а потом стали о чем-то оживленно переговариваться, для чего им пришлось склониться друг к другу, почти соприкоснувшись головами. Из колонок звучали басы, отдаваясь гулом где-то под ребрами, и разговаривать нормально было невозможно. Павел Николаевич прихватил собеседника за рукав и потянул к выходу. А на меня налетели девчонки. Несмотря на громкую музыку, вопль: «Пауль тебя сам пригласил или ты его уломала? О чем шептались?» — донесся до моих перепонок.

— Сам. О немецком.

— А кто его утянул?

— Не знаю.

— Да это же Кононов из позапрошлого выпуска.

— Надо же, а выглядят почти ровесниками. Вообще никогда бы не сказала, что Паулю двадцать четыре. Если бы не костюм и очки, он бы и за первокурсника сошел.

Я не могла не согласиться с Викой. Павел Николаевич действительно выглядел молодо. И был табу!

После этого я сбежала с дискотеки, впрочем, домой не пошла, а долго бродила в снежных сумерках, думая о произошедшем. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но для меня этот странный разговор значил невероятно много. Так сложилось, что в моей семье никогда не признавали моих талантов. Вообще. Всю свою сознательную жизнь я лезла из кожи вон, чтобы доказать, что я чего-то стою. Однако все мои успехи воспринимались как само собой разумеющееся и потому априори не требующее признаний. Еще бы! С такими именитыми родственниками я и не могла родиться серой мышкой. Так считала вся моя родня. Я на всю жизнь запомнила, как однажды мамина сестра, приехавшая погостить, увидела, что я не могу справиться с уравнением, потрепала меня по голове, отчего ее кольца больно дернули мои заплетенные в косу волосы, и громко произнесла:

— Ничего, Наденька, на детях талантливых родителей природа всегда отдыхает.

Я ненавидела, когда меня называли Наденькой, и я ненавидела тетю Иру. Но с того дня убивалась над учебниками математики. Математиком так и не стала, но в аттестате появилась законная пятерка.

А тут вдруг Павел Николаевич — человек, которого я безмерно уважала, даже в мыслях не давая себе права на что-то большее, старательно цепляясь за мысли о Лешке и гордо про себя величая его любовью всей мой жизни, признал во мне талант! И не просто признал, а сказал, что он получает удовольствие, читая мои тексты, и даже (страшно подумать!) брал мои работы по другим предметам и беседовал обо мне с другими преподавателями. Я была наивна, восторженна и только чудо и ровное, без всяких намеков на флирт, отношение Павла Николаевича не позволило мне потерять голову окончательно.

После того разговора я ловила его взгляд, стараясь получить подтверждение того, что я ничего не выдумала. Однако ничего не видела. Он разговаривал со мной так же как и со всеми: тепло, доброжелательно, но в меру отстраненно. Словно и не было у нас общего секрета. И я бы вправду решила, что мне померещилось, если бы не перманентные подколки девчонок. Тех изрядно разозлило то, что Павел Николаевич так больше никого из них и не пригласил на танец и вообще появился после нашего разговора в зале буквально на пять минут, за которые успел вежливо отказать в танце Вике, переговорить о чем-то с выпускниками и раствориться в ночных сумерках.

Своим ровно-дружелюбным отношением он помог мне тогда не сорваться и не потерять голову, и тем же самым разозлил настолько, что я силой воли забыла наш разговор.

Я смотрела на потолок Всемилиной комнаты, размышляя, почему же он так отчетливо приснился мне именно сегодня. Тогда я вывела Павла Николаевича за скобки, оставив вне зоны своих эмоций. Он стал не просто табу — табу в квадрате. Я стала избегать его: входила в аудиторию по звонку и сбегала сразу после окончания занятия. То, что он, казалось, вовсе не замечал отсутствия моих вопросов и уточнений, только укрепляло меня в решении забыть весь этот бред. Я перестала тянуть руку, и он, точно приняв правила игры, перестал меня вызывать. Поначалу я думала, что однокурсники засыплют меня вопросами, но вскоре поняла, что все так увлечены своими проблемами и ослеплены улыбками Павла Николаевича, что на отсутствие моего активного участия в жизни группы никто не обратил внимания.

Я была слишком сбита с толку происходившим, чтобы всерьез обидеться. Но самым странным было не это. Мои тесты продолжали возвращаться с записками, и каждый раз он подчеркивал особенно удачные моменты и писал на полях свои комментарии, раз за разом заставляя меня чувствовать себя автором, который получает похвалу самого строго рецензента. С замиранием сердца я ждала этих пометок, чтобы, несмотря на данное самой себе обещание, перечитывать каждое слово, написанное аккуратным убористым почерком, по нескольку раз. Он не только хвалил. Он указывал на недочеты, давал советы. Но главное было в том, что он верил в меня. Так, как никто и никогда. И с каждым днем я все сильнее цеплялась за свою безответную любовь к Лешке Смирнову, перенося эмоции и это чертово табу на ничего не подозревавшего парня. И я не знала, то ли благодарить мне Павла Николаевича за то, что он все так же поддерживал игру в мою невидимость на его лекциях, то ли ненавидеть его за это.

К концу обучения я так измоталась, что еще недавно вызывавшая эйфорию мысль о том, что он — руководитель моего диплома, стала равносильна приговору. И на последнем курсе я решилась. За лето разложила для себя все по полочкам и в первый же день нового учебного семестра написала заявление на смену руководителя диплома. Мое решение вызвало недоумение в деканате, однако, поскольку я никогда не отличалась сумасбродством и была на хорошем счету, в мою историю про то, что за лето я нашла умопомрачительную тему для диплома, но, к сожалению, она не может быть реализована в рамках немецкого языка, поверили.

Я так и не набралась смелости озвучить эту новость Павлу Николаевичу сама. Каждый день с замиранием сердца ждала, что он будет задавать вопросы, однако он не отреагировал никак, а мне пришлось выбросить глупости из головы, всплакнуть над несостоявшимся дипломом, на который к тому времени были потрачены куча времени и сил, и впрячься в новую тему.

Ночи напролет я просиживала за справочниками по стилистике и переводу, намереваясь защититься на «отлично». Но все это становилось неважным, стоило мне войти в аудиторию немецкого после написанных тестов. Моя работа неизменно была усыпана комментариями. Словно ничего не изменилось.

После выпуска я больше не видела Павла Николаевича. Слышала от кого-то, что он ушел из института и вроде бы даже уехал из Москвы. К тому времени я разочаровалась в своей по-юношески идеальной, большей частью надуманной, любви к Лешке, испытав при этом невероятное облегчение и даже попыталась строить отношения с милым другим парнем, но тоже ничего не вышло. Иногда я задумывалась, не из-за Павла ли Николаевича? Но вынуждена была честно ответить самой себе: нет. То, что я испытывала к нему, вряд ли можно было назвать любовью, скорее безграничным уважением и эмоциональной зависимостью от человека, который в меня поверил.

Идею написать книгу я отметала со смехом. К тому же в первые годы после учебы работы было пруд пруди. Я хваталась за все и с готовностью мчалась туда, куда опытные переводчики за такие смешные деньги даже совались, но мне было интересно. А потом жизнь устаканилась, карьера плавно пошла в гору, дни приобрели четкий рисунок: дом-дорога-офис-дорога-дом с суматошным вкраплением срочных командировок, где по сути дела менялись только декорации, действия же оставались теми же. Отель-дорога-офис/конференция-дорога-отель. А потом мне стала сниться Свирь. Из-за того ли, что на волне злости на Павла Николаевича я шесть лет назад пообещала себе, что если и напишу что-либо, то это будет непременно фэнтези, которое когда-то вызвало ироничный смешок с его стороны, или же просто так получилось, однако я начала описывать мир, являвшийся мне во снах, видеть зубчатые башни, большелапых псов и людей, чей мир был гораздо честнее, чем мой.

И сейчас, свесив ноги с кровати Всемилы, я вдруг поняла, что если бы не те слова и комментарии на полях моих работ, мне бы и в голову никогда не пришло начать что-либо писать. Получается, именно Павел Николаевич запустил цепочку странных событий, в результате которых я оказалась в Свири.

Я вышла из покоев, подхватила с пола толстопузого котенка и, прижавшись щекой к теплому боку, зажмурилась, вслушиваясь в его тарахтение. Воспоминания об институте всколыхнули в душе новую волну тоски по дому. Мне остро захотелось в мой мир. И пусть там не хвалят, пусть нужно каждый день доказывать, что ты чего-то стоишь, зато я точно знала, где и как закончится мой день, и никогда не боялась ночных кошмаров.

По спине прополз холодок, и я тряхнула головой. Мне что-то снилось этой ночью, однако разум почему-то не желал вытаскивать эти знания на дневной свет. Я поежилась и решила не думать о том, что мне снилось, равно как и том, что произошло тут в последние дни. Мне хотелось уюта. Поэтому я снова вызвала в памяти образ Павла Николаевича: то, как разбегались легкие морщинки от глаз, когда он улыбался, как он небрежно поправлял оправу очков, скользя пальцем по переносице… В сенях что-то упало, и я вздрогнула, а котенок больно впился острыми коготками в мой палец. Я спустила котенка на пол и потянулась к дверной ручке, намереваясь проверить, что случилось. Однако дверь распахнулась сама, и на пороге появилась Добронега. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что что-то произошло. И, разнообразия ради, что-то хорошее. Мать Радима сияла.

— Доброе утро! — произнесла она и быстро поцеловала меня макушку.

— Доброе, — пролепетала я, вглядываясь в ее лицо. — Что случилось?

Добронега на миг словно растерялась, потом улыбнулась и ответила:

— Ничего, дочка. Ты отдохнула? А я вот уже успела к Зиму сходить. Ему сегодня лучше уже. Жара почти нет. Да и поел немного.

Я уже как данность приняла то, что Добронега говорит мало и по делу. Если сначала меня это напрягало, то потом я привыкла и прониклась к ней уважением. Сама я так не умела. А вот сейчас она явно забалтывала меня, словно пытаясь от чего-то отвлечь. Мой желудок сжался.

— Это хорошо, — ответила я, растягивая губы в улыбке, в то время как в голове набатом звенело: «что-то с Альгидрасом!»

Котенок вновь подбежал ко мне, и, уцепившись за юбку, стал торопливо по ней взбираться. Я перехватила его на уровне своих колен и прижала к груди, чувствуя, как под ладонью колотится маленькое сердечко. Мое при этом стучало с той же скоростью.

— А еще что нового? — спросила я, понимая, что неизвестности просто не выдержу.

— Ничего, — неискренне улыбнулась Добронега и стала выставлять на стол тарелки и кружки для завтрака.

С холодеющими ладонями я смотрела ей в спину и пыталась убедить себя, что не стала бы она так сиять, если бы с Альгидрасом что-то случилось. Или стала бы?

— Что с Олегом? — выдохнула я и закашлялась.

Добронега быстро обернулась, бросила взгляд на мое лицо и тут же воскликнула:

— Ты что удумала, глупая? Побелела, как снег! Хорошо все. Жар у него. Но уже лучше.

Я с трудом добралась до лавки и села, понимая, что ноги меня не держат. От накатившего головокружения зазвенело в ушах. Я помотала головой, ожидая, пока мир прояснится. Никогда в жизни я не была склонна к обморокам. Вид крови — исключение. Но чтобы вот так, на ровном месте…

В мои губы ткнулась кружка.

— Выпей, на! Есть тебе надо, Всемилка, — строго произнесла Добронега. — Совсем светишься.

Я глотнула воды, с облегчением почувствовав, что это не отвар, и прислонилась затылком к стене. Есть мне совсем не хотелось. В горле ворочался тошнотворный комок, мешая сглатывать. Почему-то я чувствовала себя больной, хотя до этого после отваров всегда просыпалась отдохнувшей. Добронега тем временем пододвинула ко мне тарелку с полбой и кружку молока. Мне нравилась полба. Я даже подумывала, что когда вернусь, нужно будет непременно поискать ее в моем мире. Должна же она где-то еще существовать? В моем мире все есть.

Я сглотнула, понимая, что сейчас не смогу заставить себя съесть ни ложки. «В том мире есть все, кроме настоящего». В ушах снова зазвенело. Я удивилась последней мысли. Мысль была не нова и сродни той, что посетила меня вчера при Миролюбе. Вчера я ее озвучила, сегодня же удержала язык за зубами и задумалась о том, что значит «настоящее»? Чего настоящего нет в нашем мире? Искренности? Любви? Жертвенности? Ерунда! У нас тоже все это есть. То, что лично я мало встречала эти проявления в своей жизни, еще ни о чем не говорит. Не повезло мне с окружением. Но у меня же были подруги, которые вполне искренне меня любили. И, я думаю, искренне же расстроились и подняли на уши все береговые службы.

Я отправила ложку в рот, борясь с тошнотой.

Сам факт моего появления здесь был абсурдным и нелогичным, но он был, и с этим нужно было просто смириться. Но что произошло со мной там? Я подспудно понимала, что от ответа на этот вопрос зависит возможность моего возвращения. По всему выходило, что в моем случае прекрасно работал закон сохранения энергии. Всемила умерла здесь, чтобы я появилась на ее месте. Сейчас это было очевидным. Но что, если Всемила очнулась в моем мире?

Я поперхнулась полбой и закашлялась. Прокашлявшись, отпила большой глоток молока, стараясь не встретиться взглядом с Добронегой. Какой ужас! Бедная Всемила! А если с ней еще перенеслись ее проблемы со здоровьем… Как бы мне не очнуться в своем мире в психушке.

— Ты как, дочка?

Я подняла взгляд на мать Радима.

— Получше. Спасибо.

— Есть тебе надо, — повторила Добронега, и я согласно кивнула, отправляя в рот очередную ложку и прикладывая усилия к тому, чтобы проглотить ее содержимое.

Серый зашелся радостным лаем, и Добронега просветлела лицом. Радим ворвался в дом так, будто принес радостную весть. Я давно не видела его таким довольным. Словно не было вчерашнего дня. Он переглянулся с Добронегой, вставшей ему на встречу, потрепал меня по волосам и нахмурился:

— Отчего такая белая?

— Хорошо все, — привычно соврала я, заметив, как воровато они переглянулись с Добронегой.

Так же странно они себя вели, когда впервые вливали в меня отвар. Правда, сейчас Радим выглядел иначе. Что-то было в его глазах…

— Я принес, что ты просила, — он протянул Добронеге сверток, и та, быстро подхватив его, удалилась в свои покои.

Радим сел на место Добронеги, опустил на стол сцепленные в замок руки и принялся меня разглядывать. Меня изрядно нервировало его разглядывание. Я сразу вспомнила, кто я, почему я здесь и прочие «приятные» вещи.

— Исхудала ты, — наконец вынес вердикт брат Всемилы. — Есть тебе нужно.

Да что они, сговорились все, что ли?!

— Я ем, — отрапортовала я и бодро засунула ложку в рот, да так и поперхнулась от следующих его слов:

— К Олегу иду. Со мной сходишь?

Жидкая полба попала не в то горло и пошла носом. Я бросилась к умывальнику. На шум выбежала Добронега, впрочем, Радим ее быстро успокоил и, дождавшись, когда я перестану кашлять и продышусь, спросил:

— Ну так что? Идем?

И то, что еще вчера казалось невозможным, вот так просто стало реальностью, благодаря Радиму, которого точно подменили.

Перед тем как выйти я забежала в покои Всемилы и достала из сундука кусок коры с рисунком, бросила на него быстрый взгляд и вздрогнула от отголоска какой-то тревожной мысли. Впрочем, медлить времени не было. Я пристроила кору в небольшую поясную сумку и поспешила во двор. Добронега о чем-то переговаривалась с Радимом, гладя сына по спине. И было это тоже непривычным. Раньше они себя так не вели. А еще, оглянувшись на меня, они одновременно спрятали улыбки. Так что, когда мы вышли со двора, я была не просто озадачена, а всерьез напугана.

Радим болтал всю дорогу без умолку, и мне это напомнило первые дни моего пребывания в Свири. Тогда он так же приходил в дом Добронеги, усаживался у моей постели и говорил, говорил обо всем на свете. Как правило, обо всякой ерунде. Вот и сейчас я узнала о том, как хорошо поправляется Зим, о том, что Лютая опять принесла щенков и что я непременно должна помочь Радиму выбрать одного из них в подарок Азару, тому самому воину, за которого просил Миролюб, а еще о том, что Миролюбу повезло, что дождь перестал лить и, может статься, до Дворища выйдет добраться сухими.

Я слушала все это и все больше убеждалась в том, что что-то случилось. А что, если они узнали, кто я, и сейчас Радим ведет меня на расправу? Я покосилась на брата Всемилы. Он перехватил мой взгляд, улыбнулся и вдруг обхватил меня за плечи и притянув к себе, крепко прижал. По моим волосам скользнула его рука.

— Всемилка-Всемилка, — произнес грозный воевода Свири. — Красивая ты у меня — жуть.

Я на миг прикрыла глаза, понимая, что повлиять все равно здесь ни на что не смогу.

— Ты у меня тоже красивый, — ответила я и задрала голову, чтобы заглянуть Радиму в лицо. С этого ракурса он выглядел очень необычно. А еще смотрела на меня с… нежностью.

— И я красивый. И у тебя, да, — кивнул Радим каким-то своим мыслям.

А потом остановился и развернул меня к себе. Мы уже почти дошли до Велениного дома, и я мимоходом порадовалась, что все-таки научилась здесь ориентироваться.

— Всемилка, — Радим набрал воздуха в грудь, словно собираясь с духом, — ты у меня самая лучшая. Знаешь?

Я сомневалась в верности этого утверждения, но кто я такая, чтобы спорить с воеводой? Поэтому я кивнула.

— И ты у меня вот здесь, — Радим убрал тяжелую руку с моего плеча и коснулся своей груди. Как раз у сердца. — Я всегда думами с тобой. Даже когда за тремя морями был.

Я снова кивнула, потому что не понимала, к чему он ведет.

— И это никогда не изменится, слышишь?

Я послушно кивнула в третий раз, и Радим выдохнул, словно после тяжелой работы.

— Что-то случилось? — осторожно спросила я.

Радим открыл рот, закрыл его, улыбнулся, взъерошил волосы, став вмиг похожим на огромного и опасного хищника, потом потянул себя за мочку уха и, наконец, снова улыбнулся:

— Хорошо все. А будет еще лучше. Ты мне просто верь.

Что мне оставалось делать? Лишь снова кивнуть.

На стук в ворота Ветка отозвалась лаем, и больше никто не ответил. Мы подождали некоторое время. Радим заметно нервничал, хмурился и на ворота смотрел исподлобья. Я не знала, чего ожидать, поэтому просто стояла чуть в стороне и периодически оглядывала пустую улицу. Дождя сегодня не было, однако день выдался пасмурный. Улица была пустынна. Лишь вдалеке мальчишка катил что-то похожее на обруч от бочки. Обруч катился, виляя и то и дело падая. Мальчишка упорно поднимал его и снова толкал перед собой. Я невольно улыбнулась, подумав, что маленький Радим, вероятно, развлекался тем же нехитрым способом.

— Велены, верно, нет, — пробормотал Радим и на всякий случай стукнул еще раз.

Ветка на этот раз не залаяла, зато послышался негромкий голос, от которого мое дыхание сбилось, и наконец лязгнул засов.

Радим весь подобрался, точно перед важным испытанием, и длинно выдохнул. Я повторила выдох за ним, и мы невольно переглянулись. Калитка отворилась, явив нашим взорам Альгидраса. Он был бледным с темными кругами под глазами, однако стоял на своих ногах, правда, придерживаясь за створку ворот. Видимо, нас он ожидал увидеть меньше всего, потому что его глаза расширились, и он тут же нахмурился.

— Случилось что, воевода? — спросил хванец, напряженно глядя на Радима снизу вверх.

— Случилось, — неловко кашлянув, ответил Радим и почти просительно произнес: — Войти дозволишь?

Альгидрас посторонился, все так же вглядываясь в лицо бывшего побратима. Потом перевел взгляд на меня. Я в ответ пожала плечами и тоже покосилась на Радима. Мы вошли во двор. Ветка при нашем появлении прижала уши к голове и низко зарычала. Я невольно сделала шаг в сторону, поближе к Радиму. Тот даже не взглянул на собаку, еще раз вздохнул и повернулся к бывшему побратиму.

— Ты как?

Альгидрас медленно произнес:

— Хорошо.

— Жара нет?

Альгидрас чуть качнул головой, и я украдкой посмотрела на него. Растрепанный, в наспех накинутой рубахе, даже не завязанной у горла, он выглядел очень больным и очень несчастным. Возможно, второе и было лишь плодом моего воображения, но мне очень хотелось его крепко обнять.

— Может, тебе сесть? — спросила я, не дожидаясь, пока Радим додумается усадить Альгидраса.

Тот заторможенно перевел на меня взгляд, медленно кивнул и направился к лавке. Движения его были скованными. Радим поморщился, глядя ему в спину, и снова вздохнул. Да что ж он все вздыхает?! Переходил бы уже к делу! Альгидрас добрался до дома и осторожно присев, ухватился за край лавки. Потом поднял голову и вопросительно взглянул на воеводу.

— Тут мать тебе мази еще передала.

— Спасибо.

От них шли почти видимые волны неловкости. Я обхватила себя за плечи, чтобы куда-то деть руки. Мое движение тут же приковало ко мне два напряженных взгляда. Зачем Радим привел меня сюда?

— Вот, — воевода наконец сдвинулся с места и, достав что-то из-за пазухи, протянул это Альгидрасу. Я разглядела небольшой кусок пергамента. — Златка тебе написала.

Я удивилась такому сложному ходу. Неужели Злата настолько чтит обычаи, что вместо того, чтобы прийти, передала записку через мужа? Это, выходит, я позавчера вообще все правила приличия нарушила? Альгидрас принял сверток, кивнул в знак благодарности и тут же его развернул. Со своего места я увидела, что там написана всего пара строк. Альгидрас прочел текст за долю секунды и вскинулся так, что ему наверняка стало больно, но он даже не поморщился. Он потрясенно посмотрел на Радима, и тут же в его глазах мелькнула… радость. Такая искренняя, словно его лампочкой изнутри подсветили. Радим пожал плечами и неловко усмехнулся.

— Я благодарить тебя пришел, — проговорил он.

Улыбку тут же словно сдуло с лица хванца.

— Не глупи, воевода. Я-то здесь причем?

— Сам знаешь. Коли не узоры бы твои…

Альгидрас опустил голову, словно перечитывал письмо. Однако я понимала, что он тянет время. Наконец он выпрямился и посмотрел на меня. Я разглядывала его в ответ, тщетно пытаясь понять, что происходит. От него веяло сдержанной радостью и еще немного растерянностью.

— Мне кто-нибудь наконец скажет, что случилось? — громко спросила я, оборачиваясь к Радиму. Тот окинул Альгидраса каким-то беспомощным взглядом и пробормотал:

— Может, в дом или…

— В доме не прибрано, — неуверенно отозвался Альгидрас. — Нам не до того было. Велена огорчится, что воевода был, а тут…

Радим стушевался, а я брякнула, не подумав:

— Может, помочь прибрать?

Радим посмотрел на меня с легким удивлением, а Альгидрас, пользуясь тем, что он вне поля зрения воеводы, сделал страшные глаза и помотал головой.

— Пошутила, — буркнула я, злясь на то, что никто не ожидает от Всемилы добрых и бескорыстных поступков. А вот я бы помогла покалеченному мальчику и старой женщине навести порядок в доме. Что тут такого?

— Я пришлю кого сегодня, — пробормотал Радим, и неловкость момента зашкалила.

— Мы сами. Пойдемте на сеновал. Там… пусто.

Я нервно хихикнула, чем вызвала недоуменный взгляд обоих мужчин. Но я просто не могла удержаться, вспомнив цитату из всем известного фильма: «Селянка, хочешь большой, но чистой любви? Тогда приходи, как стемнеет, на сеновал». Лезет же дурь всякая в голову.

Сеновал оказался большим сараем с дольно высоким потолком. Правда, сена здесь не оказалось.

— Сеновал без сена, — пробормотала я.

— Велена корову уже не держит, — пояснил Альгидрас.

— Ты присядь, — тут же взял быка за рога Радим и, подхватив меня под мышки, усадил на перевернутую вверх дном бочку. Прямо как маленькую, честное слово. В довершение картины мне следовало начать болтать ногами, которые не доставали до земли, и напевать песенки.

— Радость у нас, — начал Радим отнюдь не радостным тоном.

Я покосилась на хванца. Тот опустился на землю, скрестив ноги, и сморщил переносицу, как делал всегда, когда испытывал неловкость.

— Какая радость?

— Златка… У нее… у нас… — Радим с тревогой посмотрел в мои глаза и так и не закончил мысль.

И тут меня озарило.

— У вас ребенок будет?

Мой голос прозвучал непривычно высоко от охвативших меня эмоций. Ребенок. Это же прекрасно! Они столько лет ждали. Добронега говорила, что Златка все глаза выплакала. Да и сама Добронега уже, по-моему, отчаялась дождаться внуков. Не от Всемилы же, которую с ее-то проблемами с психикой, вообще непонятно как замуж выдать. И тут я невольно ойкнула, прижав ладонь к губам. Так вот почему все так странно себя ведут! Всемила должна закатить истерику! Сделать что-то страшное. Вон как виновато и встревоженно смотрит Радим. И что мне делать? Соответствовать образу?

Я покосилась на хванца, но тот внимательно изучал солому у ног. Тогда я перевела взгляд на воеводу и подумала о том, как же страшно ему сейчас. Почему я должна портить такой светлый момент ожидаемой истерикой? Вот почему он увел меня из дома — подальше от матери, чтобы не омрачать ей радость. Привел к единственному человеку, который знал о проблемах и мог реально помочь. Я вспомнила отвары, тряхнула головой и спрыгнула с бочки, ожидая, что Радим отступит, оставив мне место для маневра. Однако он не сдвинулся с места, вероятно боясь, что я куда-нибудь побегу или что-нибудь устрою, и готовясь удержать меня, не дать наделать глупостей. Я осознала все это за доли секунды до того, как врезалась в его грудь. Радим надежно зафиксировал мои локти, прижав меня к себе так, что я не могла пошевелиться. Интересно, мне хотя бы дадут шанс что-то сказать? Я скосила глаза на Альгидраса, который по-прежнему сидел на земле. Он смотрел спокойно, словно ничего необычного не происходило, и я вдруг поняла, что он был свидетелем подобных сцен не один раз.

— Отпусти, — попросила я, уткнувшись взглядом в грудь Радиму.

Он еще крепче сжал руки и пробормотал:

— Всемилка…

— Отпусти, говорю. Обнять хочу!

На этот раз он разжал руки, однако так и не отступил, и я по-прежнему оставалась зажатой между ним и бочкой. Поднявшись на цыпочки, я крепко обняла Радима за шею.

— Ты себе представить не можешь, как я рада.

— Правда? — неверяще спросил он, и я пожалела, что не могу видеть его лицо в этот момент.

Радим тут же отступил, и я разжала руки. Вот теперь я видела его лицо. В напряженном взгляде проскользнула робкая надежда.

— Всемилка, ты рада?

— Конечно, рада, глупый! Давно пора уже появиться тому человеку, который наконец отомстит грозному воеводе за всех обиженных разом. Будешь не спать ночами, мастерить игрушки…

Я лепетала все это, глядя на расцветающее лицо Радима, и чувствовала ком в горле. И впервые я осознала, какое это счастье, что здесь я, а не Всемила. Радим бросил взгляд на Альгидраса. Тот улыбнулся одним уголком губ и уперся руками в землю, намереваясь встать. Радим тут же протянул ладонь. Альгидрас, заметивший движение краем глаза, сначала шарахнулся, точно ожидая удара, а потом сморщил переносицу и принял руку. Радим вздернул хванца на ноги и сделал движение, точно намеревался обнять, но замер и лишь сжал его руки чуть повыше локтя, где, как он точно знал, не было следов от кнута.

— Кабы не узоры твои, — негромко повторил он.

Альгидрас отмахнулся и указал на меня. Радим обнял меня и улыбнулся уже по-настоящему:

— Домой пойдем? Утомили мы Олега.

Я кивнула и вспомнила сон, в котором я была Всемилой и выговаривала Альгидрасу за то, что он вырезает что-то над дверью покоев Златы и Радима. Он еще тогда сказал, что это для мужних жен. То есть эти узоры что-то значили? Это был заговор? Я неверяще покосилась на хванца. Он в самом деле смог сотворить настоящее чудо или же это совпадение? Несмотря на всю волшебность моего появления здесь, мой мозг все еще пытался мыслить рационально.

Радим первым пошел к выходу. Я шагнула было за ним, а потом вспомнила о рисунке, позабытом с этими новостями. Я быстро вытащила из поясной сумки бересту и, круто развернувшись, прошептала:

— Миролюб велел передать.

Альгидрас, не ожидавший моего движения, резко затормозил, отшатнулся назад и с недоумением уставился на кусок коры. Вряд ли он хоть что-то разглядел в свете, проникавшем сюда сквозь дверной проем. Я услышала, что Радим зовет меня и, судя по звукам, возвращается в сеновал. Альгидрас продолжал тупить, поэтому я быстро задрала его рубаху и, прижав кору к вздрогнувшему животу, опустила рубаху и шагнула прочь. Альгидрас по инерции прижал руку к животу, не давая коре выпасть. Смотрел он на меня так, будто я совершила что-то из ряда вон выходящее. Впрочем, он через раз на меня так смотрит. Что же мне теперь, уже и из дома не выходить?

Я столкнулась с Радимом в самых дверях. Вероятно, в другой раз он бы попенял на заминку, сейчас же его мысли были явно не здесь. Я невольно улыбнулась обреченно-счастливому выражению лица воеводы. Он протянул мне руку, я ее приняла. Думаю, радость от реакции Всемилы на новость была сравнима с его радостью от самой новости.

Альгидрас вышел через несколько секунд. Я невольно бросила взгляд на его живот, однако рубаха не топорщилась. Руками он ничего не придерживал, из чего я сделала вывод, что он успел припрятать рисунок где-то в сеновале.

Ветка снова зарычала. Альгидрас что-то коротко сказал ей по-хвански, и рычание сменилось ворчанием, которое почти сразу стихло.

— Надо же. И эту хванскому научил, — присвистнул Радим.

— Свирским псам нравится хванская речь, — коротко улыбнулся Альгидрас и вдруг замер, а глаза его расширились. От него полыхнуло волной тревоги.

Так как смотрел он в это время куда-то между мной и воеводой, я резко обернулась, пытаясь понять, что его испугало. Однако позади нас ничего не было. Ну, не корзинки же со зверобоем он испугался, в самом деле? Когда я вновь взглянула на хванца, тот уже выглядел как обычно. С эмоциями тоже справился, во всяком случае, я ничего больше не чувствовала. Радим заминки не заметил. Он оторвался от созерцания Ветки, которая успела улечься в яму, всем своим видом выражая недовольство. Надо же. И эта тоже норное животное. Я уж думала, Серый у нас какой-то странный.

Радим тем временем попросил меня немного подождать, а сам отвел Альгидраса в сторону. Говорили они тихо. Я даже и не думала, что Радим так умеет. Я искоса наблюдала за их беседой и понимала, что обоим она дается нелегко. Радим хрустел пальцами, а Альгидрас попеременно то морщил нос, то потирал шею поверх повязки. Мне стало неловко наблюдать за их мучениями, поэтому я отвернулась, и взгляд сам собой наткнулся на резьбу над воротами. Помнится, я хотела рассмотреть эти узоры еще в самый первый свой визит сюда. Тогда Альгидрас не позволил, потому что мы были одни в закрытом дворе. Странно, прошла всего неделя, если не меньше, а кажется, будто целая жизнь. Я рассматривала витиеватую резьбу и вдруг заметила в ней некую закономерность. Узоры повторялись не целиком, а небольшими частями и напоминали скорее не рисунок, а… надпись? Надо же. Я столько дней провела в доме Радима, а обращала внимание лишь на резьбу в виде виноградной лозы и вьющегося цветка. Почему же ни разу я не посмотрела на эти орнаменты? Мне снова стало неуютно от мысли, что Альгидрас всерьез способен сотворить что-то магическое.

Когда Радим тронул меня за плечо, я даже вздрогнула — так задумалась. Он обнял меня и потянул к воротам.

— Вы помирились? — без обиняков спросила я.

Радим тяжело вздохнул, явно не зная, что мне сказать. Я с тоской вспомнила Миролюба, который всегда прямо и без утайки отвечал на все мои вопросы. Впрочем, Миролюбу не приходилось столько лет жить бок о бок с таким человеком, как Всемила.

— Помирились, — наконец ответил воевода.

Я оглянулась на хванца, который отчего-то хмурился.

— Радим, — решилась я, понимая, что это глупость, но другого шанса у меня просто не будет. — Позволь мне видеться с Олегом.

Радим встал как вкопанный. Альгидрас последовал его примеру и еще скорчил мне гримасу, словно говоря, не смей.

— Зачем? — с подозрением спросил Радим.

— Олег… успокоил меня очень. А еще он начал легенды разных народов рассказывать, да так и не досказал. Я дослушать хотела.

Радим обернулся к хванцу. Мне показалось, что тот, если бы ему не было больно, пожал бы плечами, а так ограничился очередной гримасой.

— Так ты не сможешь сюда одна ходить, — с опаской откликнулся Радим, явно ожидая истерику.

— Ну так пусть он к нам ходит, как поправится.

— Как поправится, он в Каменицу поедет, — хмуро сказал Радим и повернулся к выходу.

Так вот о чем они говорили. Альгидрас поправится и уедет. И я его больше не увижу?! Ну уж нет! И дело было даже не в том, что от этой мысли мое сердце заколотилось как сумасшедшее. Дело было в том, что я пропаду без него в это мире. Кому еще я смогу сказать правду?

— Тогда сделай так, чтобы я могла приходить сюда! — потребовала я.

— Всемилка, — Радим повернулся ко мне прищурившись.

Я уперла руки в бока, хотя совсем не хотела скандалить. Мне-то ничего не будет, а вот Альгидрасу это может аукнуться.

— Кому из нас ты не доверяешь? — тоже прищурилась я.

Радим посмотрел на Альгидраса, потом на меня. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто слабое звено в нашей цепочке.

— Люд болтать будет.

— А тебе что с того?

Я понимала, что зарываюсь, но за то, как я восприняла новость о ребенке, воевода мне уступит. И я не ошиблась. Радим нахмурился и вздохнул:

— Ладно. Со Златкой будете ходить.

— Еще чего! — воскликнула я, понимая, что со Златой никакого общения не получится. — Зачем ее таскать да расстраивать? Вон он как выглядит.

Я ткнула пальцем в Альгидраса, который отступил на шаг и выставил ладони перед собой, словно отгораживаясь от моей затеи.

— Просватанная ты! — голос Радима понизился до шепота, точно нас могли подслушать.

— И что? Он же твой побратим. Чего тебе бояться?

— Бывший! — отрезал Радим.

— Ну а для меня не бывший.

Каким-то неведомым чутьем я понимала, что именно так вела себя Всемила, когда хотела чего-то добиться. Бросив взгляд на хванца, я перехватила кривую усмешку. Лучше бы помог, чем глумиться.

— С матерью завтра придешь. И покуда она тут будет, слушай свои сказания, сколько душе угодно. А потом с матерью домой.

Я открыла рот, чтобы возмутиться, но тут вмешался Альгидрас.

— Всемила, брат прав. Либо так, либо никак.

Я посмотрела на предателя, но так и не смогла разозлиться по-настоящему, потому что выскользнувшее из-за туч солнце вдруг высветлило прядь его волос почти в белый и раскрасило россыпь веснушек.

И я отчего-то залипла взглядом на его закушенной губе, а сердце сделало кульбит. Да что со мной такое? Я вновь почувствовала головокружение и инстинктивно шагнула к Радиму, ища поддержки. Он тут же обхватил меня за талию и притянул к себе.

— Плохо тебе?

— Просто голова закружилась, — пробормотала я. — Хорошо все.

— Посидеть хочешь?

— Нет. Пойдем.

Мы вышли со двора, и в моей голове немного прояснилось. Радим держал меня за плечи, точно думал, что я вот-вот упаду, а у меня перед глазами стояло встревоженное лицо Альгидраса. В его взгляде было обреченное знание. Он что-то понял сегодня. Вот бы еще узнать, что. Хорошо, что я передала рисунок. Уж он наверняка поймет, что это за женщина на бересте. С шаром и огнем на вытянутых ладонях.

Я остановилась так резко, что не ожидавший этого Радим сделал по инерции шаг вперед, продолжая крепко держать меня за плечи, и я не упала только потому, что он не позволил.

— Опять плохо? — прошептал он

Я поняла, что мне снова не избежать отвара. Но все это было неважно, потому что я вспомнила сегодняшний сон. Женщина, протягивающая ко мне пустые ладони посреди рушащегося мира. На схематичном рисунке Миролюба тоже была женщина. И она так же вытягивала вперед руки. Только они не были пусты. Я помотала головой и круто развернулась, чтобы броситься к дому Велены. Точнее попыталась, потому что Радим позволил сделать только половину оборота, а потом надежно зафиксировал меня и зашептал на ухо:

— Хорошо все, Всемилка. Мы уже почти дома. Пойдем же. Ну.

— Мне к Олегу надо! — попыталась объяснить я, понимая, что не просто так увидела этот сон.

— Пойдем домой, хорошая моя. Пойдем, Всемилушка. Мать там такие щи приготовила, твои любимые. Пойдем.

Я извернулась и заглянула в лицо Радиму. Хотела объяснить, что я уже в порядке и мне просто нужно кое-что сказать хванцу, это быстро, но наткнулась на такую панику в карих глазах, что все мои объяснения застряли в горле. Как же боялся бесстрашный воевода того, что кто-то в Свири узнает об их беде? Я с трудом высвободила руку и коснулась ладонью колючей щеки. Радим не носил бороды, но его подбородок и щеки почти всегда были колючими.

— Хорошо все, Радимушка. Ты не бойся. Ничего не будет, — прошептала я. — Пойдем домой.

И к страху в его глазах добавилась сумасшедшая тоска. Его сестра была больна, и он никак не мог это изменить. И ему было очень больно от того, что я признавала сейчас проблему и обещала, что все будет хорошо. У меня-то будет. А вот у Всемилы не было: за каждым всплеском сильных эмоций шел страшный приступ. Бедная девочка платила своей искалеченной душой за больную любовь князя Любима.

Все прочие мысли вылетели у меня из головы. Оставшийся путь до дома я думала только о том, знает ли Радим, что болезнь Всемилы стала прогрессировать после того, как князь испугал ее совсем маленькой девочкой. И если не знает, то каково Добронеге нести этот крест в одиночку?

Когда мы вернулись, Добронега ждала нас на крыльце. Она напряженно всматривалась в мое лицо, и я, проглотив горький ком в горле, выдавила из себя улыбку. Если бы она только знала, как мне было жаль, что момент их долгожданной радости омрачался необходимостью бояться реакции Всемилы. Добронега улыбнулась в ответ и бросила пытливый взгляд на Радима. Я не видела, какой знак он подал, но лицо Добронеги на миг застыло, что заставило меня снова подумать про отвар. И я не ошиблась.

Дома пахло знакомыми травами. Добронега говорила ни о чем, накрывая на стол и разливая по тарелкам душистые щи. Те самые, которые, по словам Радима, любила Всемила. Я хотела помочь, но Радим по-прежнему крепко держал меня за плечо, словно опасаясь, что я убегу. Когда еда стояла на столе и запах свежих щей наконец перебил запах трав, я в очередной раз попыталась вывернуться из-под руки Радима, и он наконец позволил. Правда, далеко не отошел. Мне даже думать не хотелось, что могла сделать Всемила в свои черные дни.

Вместо того, чтобы сесть, я перехватила рукав Добронеги, которая как раз склонилась над столом, чтобы поставить кружку. Та тут же обернулась ко мне и быстро прижала меня к себе, гладя по волосам. Я ждала, что она заговорит, но она молчала, лишь прижимала меня все крепче.

— Я очень-очень рада, — произнесла я наконец.

Добронега отклонилась, чтобы заглянуть мне в лицо. Я ожидала недоверия, но она лишь внимательно смотрела.

— Злата будет хорошей матерью. А ты самой лучшей бабушкой. Ни у кого таких не будет.

На глаза Добронеги навернулись слезы. Я поспешно стерла крупную каплю, покатившуюся по ее щеке.

— Девочка ты моя. Как же мы тебя любим! Если бы ты только знала, — проговорила она.

— Я это знаю, — кивнула я, осознавая, что действительно знаю.

Я обернулась к Радиму, который смотрел на нас с такой нежностью, что, казалось, не будь он суровым воином, давно бы слезами умылся.

— Вы не бойтесь. Я правда рада. Правда, Радим. Не смотри так, будто я что-то задумала.

Он тут же моргнул и почесал переносицу, выдав себя с головой. Я вспомнила свой сон о том, как Всемила пыталась раз и навсегда избавиться от Альгидраса. Очевидно, что Радим и Добронега боятся того, что я могу причинить вред Злате или еще не рожденному ребенку. Я глубоко вздохнула, пытаясь найти верные слова. Слово в этом мире значило слишком много:

— Я пойму, если вы не захотите, чтобы я пока приходила к Злате.

Брови Радима взлетели вверх, и я поняла, что здравомыслие и адекватность не были сильными сторонами Всемилы.

— Правда, пойму. Просто мне хочется, чтобы вы знали: я не желаю зла ни Злате, ни ребенку.

Я смотрела на напряженное лицо Радима и понимала, что он мне не верит. И Злату он предлагал в качестве провожатой к Альгидрасу лишь потому, что знал — Всемила никогда на это не согласится, потому что терпеть не может золовку. И сейчас он не верил в мою искренность. Ничто не мешало ему запереть меня в доме до конца положенного срока, без права выходить со двора. Ладно. Пойдем другим путем.

— Радим, — я протянула руку, и он с готовностью протянул свою. Брат-защитник. — Ты — самое дорогое, что у меня есть здесь. И я очень хочу, чтобы ты был счастлив. Дитя сделает тебя и Злату счастливыми. Потому я не могу желать им зла.

На мой взгляд, эта логическая цепочка выглядела менее убедительной, но Радим думал иначе. Он сжал мои пальцы, царапнув шершавыми мозолями, потом притянул к себе и крепко обнял. От него пахло немного железом и конским потом: вероятно, он куда-то ездил с утра. Я хотела спросить куда, но вдруг поняла, что если это снова не для ушей Всемилы, то ему опять придется врать, а врать и изворачиваться честный воевода Свири совсем не умел.

— Всемилка-Всемилка-Всемилка…

Из его уст это имя прозвучало, как песня. Если бы у меня был брат, я бы многое отдала за то, чтобы он любил меня вот так: несмотря ни на что, без всяких условностей.

— Обедать давайте, — произнесла Добронега дрогнувшим голосом.

Мы с Радимом послушно сели за стол. Я ожидала, что наступит тягостное молчание, но Радим снова заговорил. Рассказал Добронеге о том, что Альгидрас собирается в Каменицу, мол, княжич пригласил. При этих словах я почувствовала взгляд Добронеги, но продолжила упрямо смотреть в свою миску. Новость отозвалась неприятным чувством внутри. Однако то, что сказал Радим дальше, едва не заставило меня поперхнуться щами.

Оказывается, Злата должна получить благословение матери на будущие роды и какие-то там напутствия. Видимо, это традиция. Про традицию я додумала сама, но судя по тому, что Добронега не возражала против того, что сноха в положении отправится в дальний путь, так оно и было. Почему мать Златы не могла сама навестить дочь, оставалось загадкой.

— Это славно, что Олег туда собрался. Я отпишу Миролюбу — он часть своей дружины пришлет. Я воинов отправлю. То, что с ней Олег будет, хорошо. Спокойнее мне ее не одну отпускать. Мне-то теперь ходу из Свири нет. После того, что квары тут седмицу назад учудили.

— А можно мне тоже? — набравшись храбрости, спросила я.

Радим бросил быстрый взгляд на мать и повернулся ко мне:

— В Каменицу?

Я кивнула, понятия не имея, была ли Всемила в столице и выезжала ли вообще хоть куда-то из Свири. Радим явно тянул время, не зная, что ответить.

— Радимушка, — начала я. — Мне очень-очень хочется. Я во всем буду Златку слушаться. И Олега. Или кто там у тебя за старших из воинов будет?

Радим отодвинул недоеденные щи и уставился на стол перед собой.

— Всемилушка, — вмешалась Добронега, — ты отдохни сегодня. После о том поговорим.

— После? — возмутилась я. — Вы меня сейчас отваром напоите, а как проснусь, всех уже и след простыл!

— Хватит! — Радим положил ладони на столешницу. Я посмотрела на его огромные руки. Правую пересекала кривая полоска шрама. Радим постучал пальцами, словно пытаясь успокоиться. — После поговорим.

— Поклянись, что без меня не уедут.

— Не могу я поклясться, — негромко ответил Радим и поднял на меня тяжелый взгляд. — Решим, что не поедешь, клятву нарушу.

— Поклянись, что не уедут, пока мы не решили.

Вероятно, его должно было рассмешить это «мы», однако он даже не улыбнулся.

— Я и со Златкой давно лажу хорошо, — зашла я с другой стороны. — Что ей, с одними мужиками ехать?

— Коль Радим решит, что тебе ехать можно, я с вами поеду.

Мы оба удивленно посмотрела на Добронегу. На ее лице не было энтузиазма по поводу предстоящей поездки, но взгляд был полон решимости. Хотя вряд ли ей хотелось ехать в логово князя.

— Спасибо, — пробормотала я и вернулась к еде.

Радим помедлил и вновь придвинул миску. Они переглядывались с матерью, но я не поднимала головы. Я думала о том, имею ли право заставлять мать Радима проходить через это? Впрочем, прислушавшись к себе, я почувствовала, что должна там быть. Это было странное ощущение, основанное не на обычном хочу-не хочу. Словно что-то зудело внутри. Там свитки. Там тайны. Я почему-то отчетливо ощущала, что именно в Каменице получу ответы на многие свои вопросы. Схожее чувство я испытывала, когда садилась перед ноутбуком писать очередную главу текста. Легкий азарт и погружение в выдуманный мир, в котором возможно все и не страшно ввязываться в любые приключения, потому что именно от тебя зависит то, каким будет финал. Какой же наивной я была в свою недолгую бытность писателем! Ведь я уже тогда должна была понять, что строчки всплывали в сознании точно из ниоткуда. Тогда мне казалось, что так проявляется мой талант придумывать истории. А вот теперь я вдруг осознала, что историю придумал кто-то другой, а я ее лишь записала.

Я отодвинула миску. А что, если я права? Что, если вправду существует тот, кто придумал эту историю? Как там говорил Альгидрас? Он не видит картинок, он просто знает, что доложен делать? Разве не так стало происходить здесь и со мной? Картинки из того книжного мира приходили теперь лишь время от времени. Зато непонятно откуда взявшиеся фразы и мысли выскакивали словно чертик из табакерки. А что, если я сама не более чем… персонаж?

Эта мысль настолько выбила меня из колеи, что весь остаток обеда я так и просидела, глядя в одну точку и не прислушиваясь к тому, о чем разговаривали Добронега и Радим. Я вздрогнула, когда Радим поставил передо мной кружку, от которой шел знакомый запах, и подняла взгляд на брата Всемилы. Он хмурился и выглядел виноватым, но я уже знала, что будет, попробуй я заупрямиться.

— Я хорошо себя чувствую, — попыталась объяснить я.

— Выпей, Всемилка. Отдохнешь.

— Я не устала.

— Всемилушка, не упрямься.

Мне не хотелось заставлять Радима и Добронегу применять силу. Почему-то мне казалось, что каждый из этих случаев дается им очень нелегко, поэтому я взяла кружку и глотнула уже подостывший отвар. Я встала и направилась в покои Всемилы, по пути прихлебывая из кружки и чувствуя уже знакомое подступление слабости. Радим проводил меня до кровати, помог разуться и укрыл одеялом.

— Ты у меня самая лучшая, — услышала я перед тем, как провалиться в долгий сон без сновидений.

***

Брат Альгар,

не могу передать тебе, как меня огорчил твой ответ. И пусть я ожидал его, все равно мне печально сознавать, что годы не смягчили твое сердце и ты отринул саму мысль сделать шаг навстречу друг другу.

Я не лгал тебе, брат. Я всего лишь хотел уберечь тебя от того, от чего мои предшественники не смогли уберечь тех несчастных, которые, как ты смог понять, погибли в стенах монастыря. Ни слова лжи не слышал ты из моих уст. А та часть правды, которую так жаждало твое сердце, была смертельно опасна для тебя.

Я хотел защитить тебя, Альгар. Верь мне!

Я готов прислать тебе свитки. В знак моей доброй воли я даже готов сам тебе их передать.

Не удивляйся тому, как скоро ты получишь это письмо. Я близко, брат. И я жду встречи с тобой. Забудем наши разногласия и начнем все сначала. Мы равны теперь, и могущество каждого сравнимо с ценой, которую нам обоим придется заплатить Святыням. И пусть это почти невозможно, давай вспомним кем мы были друг другу, и пусть эта память станет залогом наших будущих решений.

Алвар.

Глава 5

Слушай, мой друг,

Где-то там за границей мира

Девочка вязью вплетала слова в узоры,

Верила в сказки и даже немножко любила

Свой морок.

Слушай, мой друг,

Где-то там за пятью морями

Мальчики тайны древнего мира искали,

Верили свиткам и осторожно мечтали.

Сломались.

Слушай, мой друг,

Где-то там, где рассвет был молод,

Мудрые вечные силы земли покорили,

Верили в то, что их мир не будет расколот.

Ошиблись.

Слушай, мой друг,

Где-то там, где танцуют волны,

Древняя сила покой всех стихий тревожит.

Верит, что раз уж однажды она победила,

Вновь сможет.

Следующая неделя прошла в небывалой суматохе. Добронега уходила еще засветло и часто возвращалась уже к сумеркам. Если же она никуда не отлучалась со двора, то к нам то и дело приходили люди: то свирцы, то жители окрестных деревень. Добронега без конца готовила снадобья, раздавала их пришедшим, подолгу что-то им втолковывала. Я, как могла, старалась помочь. Однако максимум, на что я была способна — растолочь какие-то травы или размешать мазь до нужной консистенции.

Оставаясь одна, я поддавалась непонятному волнению и наводила порядок в доме, особенно в покоях Всемилы. Часами я отчищала плошки, горшки, кувшины — все, что только могла найти. Я наконец довычесала и вымыла Серого, отчего он, мягко говоря, был не в восторге. Так я крутилась целыми днями и уставала до того, что ночью падала в постель и засыпала без задних ног. Добронега видела результаты моих трудов, неизменно хвалила и при этом очень просила поберечься — не уставать понапрасну. Она смотрела на меня с тревогой, а я изо всех сил старалась не поддаться панике, потому что действительно чувствовала необъяснимую слабость. Порой мне в голову лезли дурацкие мысли: а вдруг я все же унаследовала болезнь Всемилы? Вдруг в один прекрасный день услышу в своей голове тот самый голос, которого так боялась сестра воеводы? Меня слегка успокаивало то, что я знала, кто был обладателем этого голоса. Впрочем, я не могла быть уверена, что к тому моменту буду в здравому уме и смогу мыслить рационально.

Изменений в психике я пока, к счастью, не замечала, а вот слабость и головокружение стали моими постоянными спутниками. Причины я не понимала. Впервые в своей недолгой жизни я жила на свежем воздухе, ела экологически чистую пищу, общалась с природой, и при этом, как выражалась Добронега, таяла на глазах. Если уж говорить прямо, я чувствовала себя в Свири неважно с самого своего появления здесь. Поначалу я это списывала на медленное выздоровление после тяжелой болезни, потом на нервные потрясения… Сейчас списывать было не на что.

Впрочем, я упорно гнала от себя упаднические настроения. Я застряла в этом мире. Удастся ли мне отсюда выбраться, я не знала. Докторов, способных поставить диагноз и вылечить мой недуг, здесь не было. Так к чему беспокоиться попусту? Я старалась хорошо питаться, пить много воды, вопреки всему заниматься физическим трудом и не думать о плохом. Тем более что поводов для размышлений мне хватало и помимо моего здоровья.

Я боялась спрашивать Добронегу напрямую, но все говорило за то, что мы все же едем в Каменицу. Недаром же она за эту неделю обошла, кажется, всех больных в округе. Даже в окрестные деревни выезжала на тряской повозке. Я сама провожала ее до городских ворот, когда Радим, сжалившись надо мной, выпустил из дома. Правда, в своем присутствии. Он отрядил с Добронегой сразу четверых воинов, и мне стало не по себе. Раз уж Радим воспринимает угрозу всерьез, значит, дело совсем худо.

Сам Радим часто к нам заходил. Рассказывал новости о самочувствии Златы. Сперва та сильно недомогала. Даже с постели встать не могла. Когда он это рассказывал, я встревожилась, что наша поездка сорвется, впрочем быстро устыдилась и посочувствовала Злате от всей души. Для нее этот ребенок был так важен, что оставалось только догадываться, чего ей стоило согласиться на такое опасное и долгое путешествие. Но традиции здесь чтили. Мать должна благословить дочь. О том, почему жена Любима не может приехать сама, я так ни у кого и не спросила, боясь выдать свою неосведомленность о вещах, которые Всемила должна была знать.

Впрочем, долго сочувствовать Злате мне не пришлось, потому что потупившийся было Радим вскинул виноватый взгляд на мать и пробормотал:

— Олег там для Златки трав заварил. Не наших. Ты прости уж.

Добронега встревоженно встрепенулась и посмотрела на сына в упор. Мы сидели за столом, на котором душистыми связками были разложены высушенные травы. Радим смущенно потянулся к одной из связок, чтобы чем-то занять руки, однако Добронега шлепнула его по пальцам.

— Раскрошишь! Что он давал? — строго спросила она.

— Не знаю. Незнакомые травы.

— Радим!

— Ей лучше стало сразу. Я ему верю, — упрямо закончил Радим, посмотрев на мать.

— Да неужто я не верю?! — воскликнула та. — Только сейчас пуще прежнего думать надо. Много тот Олег в этом понимает!

— Уж верно не лез бы, кабы не понимал, — отрезал Радим. — Златке от того лучше. Ее и не мутит вовсе. И есть захотела. Хорошо, что он с ней поедет, а то я уже места себе не нахожу.

Я замерла, ожидая, обмолвится ли Радим о том, кто еще поедет. Но в тот день он так ничего и не сказал.

Злату я увидела только спустя шесть дней после того, как узнала о ее положении. Вероятно, я прошла тест на истеричность, потому что однажды утром, когда Добронега, по обыкновению, собралась к очередному хворому, как она их называла, а я привычно пошла проводить ее до ворот, во двор вошел Радим. Потрепал по ушам Серого, принял корзину у матери и сообщил, что проводит ее. Я приготовилась запереть ворота, а Радим, коротко переглянувшись с матерью, улыбнулся:

— Пойдем с нами, что ли? А то Златка мне покою не даст. Все хочет тебя увидеть.

Я удивленно взглянула на Радима, а тот с усмешкой продолжил:

— За шалью беги. Прохладно нынче. А то как простынешь перед дорогой.

Я едва не подскочила на месте от осознания, что меня все-таки берут в Каменицу, и бросилась в дом с поистине спринтерской скоростью — только юбка взметнулась. Позади слышался смех Радима. Я схватила шаль, провела рукой по волосам, стараясь их пригладить, точно на свидание собиралась, и бросилась к выходу, пока Радим не передумал. Запыхавшись, я вернулась к воротам. Добронега и Радим улыбались, и я не могла не улыбнуться в ответ. Когда же Радим подтолкнул меня в спину, чтобы я выходила на улицу быстрее, я вдруг поняла, что мы и вправду почти семья.

Добронега свернула чуть раньше, а Радим взял меня за локоть и потянул за собой. Идя по улице и кивая на приветствия свирцев, я чувствовала как в животе холодеет от волнения. Почему-то я иррационально боялась встречаться со Златой. В своей прошлой жизни я ни разу толком не общалась с беременными женщинами, ну, кроме Ленки, но то была отдельная и недолгая история. Не то чтобы я верила в слышанные ранее байки о том, что женщины в положении становятся капризными, непредсказуемыми и от них лучше держаться подальше, но вот сейчас испугалась, что Злата на волне гормональных изменений за что-нибудь обозлится на меня, наговорит Радиму всякого, а тот возьмет и оставит меня в Свири. Поэтому, перед тем как шагнуть во двор Радимова дома, я глубоко вздохнула и сосчитала до пяти. До десяти просто не успела — Радим снова подтолкнул меня в спину. Впрочем, это не помогло ускорить процесс, потому что стоило мне войти во двор, как я замерла как вкопанная, а не ожидавший этого Радим налетел на меня, едва не сбив с ног.

Ему удалось подхватить меня под локоть и вздернуть на ноги, не то я пропахала бы носом влажную от недавнего дождя землю. Причина моей заминки сидела на нижней ступени крыльца и щелкала пальцами перед носом толстого и сердитого щенка, похожего на большую плюшевую игрушку. Щенок злился и норовил укусить дразнившую его руку. Альгидрас же смотрел на эти попытки с ленивой снисходительностью. Вдруг он вскинул голову, и наши взгляды встретились. Я к тому времени успела принять вертикальное положение и даже открыла рот, чтобы поздороваться, а заодно извиниться перед Радимом. Однако именно в этот момент щенок воспользовался тем, что Альгидрас отвлекся, и с рычанием вцепился в застывшую перед его носом руку. Наш зрительный контакт разорвался, потому что Альгидрас зажмурился, что-то прошептал по-хвански на выдохе и свободной рукой расцепил челюсти малыша.

— Красавец будет! — гордо сказал Радим и повернулся ко мне, точно ничего не произошло. — Олег для Азара выбрал, — тут он слегка смутился. — Я помню, что тебе обещал. Да ты пока дома была, Олег уже сам.

Я не стала напоминать, по чьему приказу просидела взаперти почти неделю, вместо этого направилась к крыльцу, присела на корточки в полуметре от Альгидраса и пощелкала пальцами в воздухе:

— Эй, толстяк! Иди сюда.

Щенок увидел новый раздражитель и, подпрыгнув, бросился ко мне. Я успела отдернуть руку, но этот маленький монстр крутанулся волчком и врезался боком в мое колено, от чего я уселась на землю, потому что явно недооценила размеры и силу свирских щенков.

— Осторожно, — прошептал Альгидрас, и в его голосе послышалась улыбка. Он подался вперед и поймал разошедшегося щенка. — Он кусается и оцарапать может.

Я подняла взгляд на хванца, и этот хмурый день вдруг показался светлее. В серых глазах притаилось веселье, и я почувствовала, как губы сами собой расползаются в улыбке.

— Ну что, специалист по щенкам? — моя подначка прозвучала тихо, но губы Альгидраса дрогнули в ответной улыбке.

Я вдруг почувствовала, как отпускает тугой комок страха, державший меня в плену всю последнюю неделю. Он жив, с ним все хорошо, он здесь, и я смогу справиться со всем на свете. Я встала с земли, отряхнула юбку, ладони и повернулась к Радиму.

— Может, твой хванец в луках да травах разбирается, а в щенках ничего не понимает.

Говоря это, я не смогла сдержать улыбку. Радим, напрягшийся было от моих слов, тоже усмехнулся:

— Это почему?

— Он толстый и явно прожорливый, — ткнула я пальцем в ни в чем не повинного щенка. — А еще злой. Куда его в няньки ребенку?!

Я повернулась к Альгидрасу и почувствовала, как сбилось дыхание, потому что он улыбнулся уже по-настоящему.

— Большой да прожорливый и должен быть. А то, что злой… так никто ребенка не обидит.

Альгидрас смотрел на меня снизу вверх, зажмурив один глаз точно от солнца, хотя день стоял пасмурный. Или для него он тоже посветлел? Я вновь улыбнулась и повернулась к Радиму.

— Пусть будет этот. Я сегодня добрая, — милостиво разрешила я и поднялась по ступенькам, еле удержавшись от того, чтобы не щелкнуть Альгидраса по уху.

Злата встретила меня немного настороженно. Она как раз накрывала на стол, да так и замерла, нелепо прижав к груди пустую миску, точно щит. Дверь позади меня скрипнула, и я не увидела, а скорее почувствовала, что Радим с Альгидрасом вошли за мной в комнату. Эйфория слегка отступила, когда я поняла причину присутствия Альгидраса. Радиму вновь нужен был помощник. Я вздохнула и раскрыла объятия.

Злата бросила нервный взгляд поверх моего плеча, суетливо поставила миску на стол и шагнула ко мне. Я осторожно обняла ее за плечи, побоявшись прижать к себе крепко, хотя даже намека на округлившийся живот пока еще не было, и при комплекции Златы вряд ли беременность станет очевидна так скоро. Злата хранила молчание, поэтому мне пришлось заговорить первой.

— Я очень-очень за тебя рада. И за Радима тоже.

Злата осторожно сжала мои плечи и отстранилась, заглядывая в глаза.

— Правда? — тихо спросила она.

Я кивнула и встретила ее взгляд. Словами здесь не убедишь, но поскольку моя радость была искренней, Злата, вероятно, что-то для себя решила.

— Ох, переменилась ты, Всемилка, — повторила она то, что уже говорила мне в этой комнате однажды, и добавила: — А мы не знали, как сказать тебе.

Радим за моей спиной усмехнулся, и я обернулась к нему, желая подначить, мол, что, струсил? Но, посмотрев на его лицо, не стала. Вместо этого я повернулась к Злате и попросила:

— Возьмешь меня с собой в Каменицу? А то они все боятся.

Я ткнула пальцем через плечо. Злата посмотрела на мужа, потом, вероятно, на Альгидраса и решительно кивнула:

— Беру. Коль пообещаешь Олега во всем слушаться.

Я удивленно обернулась к хванцу, чтобы наткнуться на такой же изумленный взгляд.

— Меня? — Альгидрас даже уменьшился в росте. — Так я же… больше…

— Пусть другие что хотят, то и думают, — резко перебил его Радим. — Если сам не хочешь ту ношу брать…

Альгидрас поднял ладонь, и Радим послушно замолчал. Было в этом жесте столько властности, что я сразу невольно вспомнила, что он по положению ничуть не ниже Миролюба и уж точно выше Радима.

— Пустое не говори! — он обернулся к воеводе и произнес: — Клянусь, что сделаю все, чтобы твои жена, мать и сестра прибыли в Каменицу в целости.

Что-то мне не понравилось в его словах, однако я еще даже не успела додумать, как Злата встревоженно спросила:

— А ты с нами в Свирь не воротишься?

Альгидрас медленно повернулся в нашу сторону, сморщил на миг переносицу и осторожно пожал плечами.

— Я не знаю, куда поведут меня Боги.

Злата не стала больше ничего расспрашивать, зато у меня сразу появился миллион вопросов, однако задавать их сейчас было не время. Убедившись, что я в порядке и впадать в неистовство не собираюсь, Альгидрас попытался было распрощаться. И тут началось…

Я задумалась о том, что за все время пребывания в Свири ни разу не видела гостей в доме воеводы. Кроме князя с семьей. Улеб заходил, однако я не помнила, чтобы он входил в дом. Всегда говорил, что побудет во дворе. Расспросить я, понятное дело, об этом не могла, но, по наблюдениям, получалось, что входить в дом к воеводе простым воинам не дозволялось. Альгидрас прежде был здесь частым гостем даже в отсутствие хозяев, как я однажды видела во сне, когда Всемила застала его здесь. Но тогда он был побратимом. Теперь же он стал рядовым свирским воином, и его присутствие за столом, вероятно, становилось неуместным. Никто не сказал об этом напрямую, однако после приглашения к столу он бесшумно скользнул к двери и даже успел ее открыть. Правда, Злата оказалась неожиданно проворной: перехватила его за рукав и потянула в нашу сторону.

Радим в это время мыл руки со всей возможной тщательностью, явно желая, чтобы ситуация разрешилась без его участия.

— Злат, пойду я, — негромко проговорил Альгидрас и сделал попытку вытянуть рукав.

— Ты сядешь на свое место и будешь есть со всеми! — рассерженной гусыней прошипела Злата. — Надоели мне ваши мальчишества!

Я покосилась на Радима, который продолжал мыть руки. По самый локоть. Как хирург, ей-богу.

— Злат, — сделал Альгидрас еще одну попытку.

Злата выпустила его рукав, Альгидрас коротко улыбнулся и даже успел отступить к двери, когда Злата удивила нас всех: она плюхнулась на лавку и, закрыв лицо руками, громко разрыдалась. Похоже, это была реакция на напряжение последней недели и страх перед тем, что может выкинуть Всемила, а еще на нервотрепку перед дальней дорогой и неизвестностью. И сейчас, стоило Злате чуть расслабиться, как организм выдал вот такое в ответ на, в общем-то, разумную попытку Альгидраса соответствовать сложившейся ситуации.

Это все поняла я, но не суровые свирские воины. Радим бросился к Злате и упал перед рыдающей женой на одно колено:

— Ну, что ты?! Что ты?! — испуганно зашептал он. — Не уйдет он никуда. Сядь на место! — рявкнул он на Альгидраса так, что я едва не подскочила.

И куда только подевалась неловкость момента?

— Еще раз ее до слез доведешь, голову оторву. Сам! — пригрозил воевода.

Альгидрас, ошарашенно глядя на Злату, бочком переместился к лавке и замер, поскольку Злата рыдала как раз на его обычном месте.

— Не сходи с ума, — прошептал он Радиму. — Бывает у них так. Хорошо все.

От его слов Злата зарыдала еще пуще, а Радим медленно встал и навис над бывшим побратимом.

— Еще что скажешь…

В ответ Альгидрас только глаза закатил и, сдвинув Радима с дороги, склонился над Златой, обняв ее за плечи. Я не слышала, что он там шептал, однако рыдания Златы почти сразу сменились смешками, а потом она обхватила Альгидраса за шею и, уткнувшись лбом в его висок, пробормотала:

— Сама не знаю, что со мной. Реву дни напролет. Боюсь всего. Когда это только кончится?

— По весне, — оптимистично заявил Альгидрас.

Злата отстранилась, стукнула его по плечу и тут же ойкнула и спросила:

— Больно?

Альгидрас помотал головой, хотя я понимала, что он врет. Я слишком хорошо помнила вздувшийся воспаленный рубец на его левом плече. Аккурат там, куда опустилась ладонь Златы. Мне показалось, что он почувствовал мои мысли, потому что бросил на меня короткий взгляд. Я ощутила волну неловкости. При этом не мою. Привычно удивилась тому факту, что у нас такая эмпатическая связь, и пообещала себе перехватить его после обеда.

Обед прошел за обсуждением предстоящего путешествия. Путешествием нашу поездку я окрестила про себя, потому что если для них недельная поездка — это обычное явление, то по моим меркам это тянуло на настоящее приключение.

Злата с Альгидрасом обсуждали какие-то малопонятные мне предметы, которые нужно было взять с собой в дорогу.

Я внимательно слушала и наблюдала за ними. Альгидрас чуть расслабился, перестал сидеть так, будто кол проглотил, и начал посмеиваться над Златой. Я успела заметить, что Радим относился к Злате с какой-то пугливой осторожностью: не перечил, не указывал. Альгидрас же не упускал момента над ней подшутить. Радим поначалу хмурился, но, видя, что Злату это веселит и расслабляет, расслабился тоже. Иногда я ловила на себе взгляд Радима, и было в нем столько любви и благодарности, что мне хотелось опустить глаза. Однако я смотрела в ответ и улыбалась, хотя внутри все цепенело от мысли, что я его обманываю. Мне было тошно.

Когда обед закончился, я вызвалась убрать со стола. Хоть я и понимала, что женщины здесь не сахарные, и наши бабушки вон в поле работали до последнего, а потом там же в поле и рожали, мне все-таки хотелось чуть облегчить Злате жизнь, пусть даже я и понятия не имела, нужно ли ей это.

А еще мне очень хотелось сбежать из-за стола, потому что я остро чувствовала, что мне здесь не место. Однако стоило мне сгрузить посуду в таз в сенях, как подбежавшая тут же девочка ловко меня оттеснила и схватилась за кувшин с водой. У Златы и без меня были помощницы, так что мне пришлось идти обратно. Радима не было, и на мой вопросительный взгляд Злата пояснила, что он ушел за рукоятью для кинжала. Мол, купил, давеча, а Олегу так и не успел показать. Сам Альгидрас сидел за столом, чуть сгорбившись, и отстукивал пальцами какой-то ритм. Он явно находился в задумчивости и даже не посмотрел в мою строну. Меня же посетила мимолетная мысль: откуда Альгидрас может знать хоть что-либо о ритмах? Я ни разу не слышала музыки в Свири и не видела ни одного музыкального инструмента. Может быть, повода не было, но что-то все равно мне подсказывало, что музыка — не слишком обыденное явление здесь. Тем более такая ритмичная. Если уж и должны существовать здесь какие-то инструменты, то скорее щипковые.

Однако Альгидрас отбивал драйвовый ритм.

— Что ты выстукиваешь? — спросила я.

Пальцы Альгидраса замерли над столешницей, он повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел так, словно мой вопрос был очень личным. Впрочем, может, так и было. Кто их тут поймет?

— Старинная хванская мелодия? — предположила Злата.

Альгидрас медленно покачал головой, и еще до того, как он это сделал, я уже откуда-то знала, что к хванам эта мелодия не имеет никакого отношения.

— Это старая песня морских разбойников, — ответил он медленно, все еще глядя мне в глаза.

«Меня воспитал старый разбойник», — вспомнила я его слова, сказанные Миролюбу. «Его имя Харим», — сказал он мне позже. Мне вдруг захотелось спросить, считает ли он себя хваном при таком раскладе? Его матерью была Та, что не с людьми, половину своей жизни он прожил в монастыре среди чужих людей, на острове собственный отец принес его в жертву кварам, вырастил же его и вовсе старый разбойник, который вообще неизвестно к какому народу принадлежал. Кем же он должен себя чувствовать?

— Споешь как-нибудь? — спросила я вместо этого.

Ожидала, что либо он, либо Злата рассмеются, однако Альгидрас повел плечом и произнес:

— Ты все равно не поймешь ни слова.

— На каком она языке? — спросила я, хотя уже знала, что, независимо от ответа, я просто хочу это услышать.

— На хванском! — совершенно нелогично заключила Злата.

Во взгляде Альгидраса, по-прежнему обращенном ко мне, что-то дрогнуло:

— На старо-кварском, — негромко, но отчетливо ответил он.

Злата охнула, а я невольно моргнула. Альгидрас смотрел прямо на меня, и я снова ловила себя на том далеком ощущении, которое возникло у меня в нашу первую встречу. Я знала его настоящее имя. Но это все, что мне было известно о нем достоверно. Прошло почти два месяца, но ничего не изменилось. Он позволил увидеть лишь какие-то детали своего прошлого, кусочки цветной мозаики, которые, как я отчетливо вдруг поняла, не складываются в единую картину. Я по-прежнему не знала о нем главного. Кто он? И какую игру ведет?

Мысль об игре тоже оформилась совершенно отчетливо. Сначала я даже не поняла почему она пришла мне в голову, а потом мой мозг зафиксировал то, что Альгидрас, сидевший сейчас за этим столом, совсем не похож на себя самого еще недельной давности. В нем словно появилась какая-то сила. Я отдавала себе отчет в том, что смотрю на человека, который едва не умер меньше недели назад. И что совсем недавно видела его раздавленным, обессиленным, израненным мальчиком. Того мальчика больше не было. Этот Альгидрас был собран и уверен в себе. А еще его щиты вновь стояли наглухо, и до меня не долетало даже тени его эмоций.

Скрипнула дверь, и вернулся Радим, прервав нашу игру в гляделки. Он посмотрел на Злату с непередаваемым выражением лица, некоторое время молчал, а потом осторожно произнес:

— Все покои обыскал. На полочку убрала. За горшочки с мазями.

Злата непонимающе смотрела на мужа несколько секунд, а потом прыснула:

— Я не со зла. Зимка отвлекла, а я горшочек ставила, да рукоятку в руках держала. Вот вместе их и прибрала, да забыла.

Щека Радима дернулась, но он тут же расплылся в широкой улыбке.

— Следи теперь за всем, воевода. А то меч свой в сундуке с приданым найдешь, — улыбнулся Альгидрас.

Радим покачал головой и протянул ему рукоять. Альгидрас принял рукоять, вырезанную из кости, стал вертеть ее так и эдак, провел ногтем по линии узора. Я поняла, что меня не вдохновляют их мужские игрища, и открыла было рот, чтобы сообщить Злате, что выйду во двор, как мой взгляд, скользнув над склонившимся Радимом, упал на притолоку над дверью в их со Златой покои. Я так и застыла с открытым ртом, не выдавив ни звука. Во сне, будучи Всемилой, я не обратила никакого внимания на эту резьбу. Я даже не уверена была, видела ли я ее целиком или же только фрагмент. А сейчас я стояла и смотрела на копию узора, вышитого на нарядном платье Всемилы. Том самом платье, в котором я вышла на берег встречать князя. Я вспомнила, как расширились глаза Альгидраса, когда он увидел в тот день узор. С усилием отведя взгляд от резьбы, я посмотрела на мужчин. Радим опирался ладонью на стол и нависал над сидящим Альгидрасом. Мой взгляд зацепился за выступившие позвонки над воротом рубахи хванца. Мимоходом я отметила, что он снял повязку с шеи. Как тогда он ответил Всемиле про резьбу? «Это для мужниной жены… А коль такой узор вышьешь, беду накличешь…»?

Мое сердце пропустило удар и понеслось вскачь. «Кто ты?» — вновь захотелось мне спросить. Откуда ты на самом деле? И что стоит за твоим умением говорить с теми, кого сторонятся люди? Почему ты можешь делать то, что недоступно другим? Хванов считали чудесниками. Ты такой потому, что хванец? Впрочем, я ведь видела, как погибла твоя деревня. Были бы вы чудесниками… Как тогда сказал князь Добронеге? «Не жег бы твой сын погребальные костры…»?

Что это за святыня? Кого она хранит? Как? От чего?

Мир словно замер и начал потихоньку ускользать, как бывало, когда вот-вот появятся какие-то видения. Я отстраненно обратила внимание на то, как напряглась спина Альгидраса, как он медленно выпрямился и передал рукоять Радиму, что-то сказал Злате, вызвав ее смех, а потом крутанулся на лавке, перебрасывая ноги, и уже через секунду стоял передо мной.

Я не сразу поняла, что он от меня хочет, потому что не расслышала его слов за звоном в ушах. А потом почувствовала на своей ладони его горячую руку. Альгидрас улыбнулся и потянул меня к выходу. Я бросила взгляд на Радима, но тот что-то говорил Злате и на нас не смотрел.

Звон в ушах стал почти нестерпимым. Мир задрожал и казался теперь совсем нереальным, и только рука Альгидраса была точно якорь, удерживавший меня в этой части вселенной.

Я шагнула в сени, запнувшись о порог, и тут же почувствовала, как он сжал пальцы. Он что-то сказал, но я опять не расслышала. Альгидрас пропустил меня вперед и крепко обхватил за талию, не давая упасть. Как в немом кино я увидела, как прыснула моющая посуду девчонка, вспомнила, что Альгидрас всегда вызывает у нее такую реакцию, и наконец оказалась на свежем воздухе. Ухватившись за перила крыльца, я вдохнула полной грудью. Я хватала ртом воздух, словно только что вынырнула из воды, и никак не могла надышаться. Рука Альгидраса переместилась с моей талии на спину, потом на шею. Его ладонь коснулась моего затылка легким успокаивающим жестом. Пальцы запутались в моих волосах и помассировали кожу головы. Дурнота стала отступать, и мир немного прояснился. «Все-таки чудесник!» — промелькнула мысль.

Когда мир прекратил попытки встать с ног на голову, я медленно повернулась к Альгидрасу и прислонилась к перилам, потому что ноги держали плохо. Он стоял в полушаге от меня и внимательно вглядывался в мое лицо. В серых глазах можно было утонуть. Я подумала об этом с отстраненной обреченностью, и не было в этой мысли ни капли романтики. В эту секунду я отчетливо осознала, что все чувства, которые я испытываю к нему, какие-то уродливо-неправильные. Словно чужие, словно они не подходят мне. Возможно, во мне говорили остатки гордости или здравого смысла, но в ту секунду, когда мир едва прояснился и вдруг показался кристально-чистым и невозможно ярким, я точно увидела Альгидраса впервые. И он снова напомнил мне античную статую. Как тогда в ночи. Тогда я винила в этом лунный свет, заостривший его черты. Сейчас луны не было. Даже солнце спряталось за тучи. Однако я не могла отвести взгляда от лица напротив, впитывая в себя каждую черточку. И чем дольше я смотрела, тем лучше себя чувствовала. Словно он одним своим присутствием вытягивал меня из тошнотворного липкого дурмана, куда едва не утащило меня очередное видение.

— Кто ты? — спросила я, удивившись тому, как хрипло звучит мой голос.

Я неотрывно смотрела в его глаза в ожидании ответа. Эти глаза заслонили весь мир, стали важнее мира. И не было при этом нелепого томления или неловкости. Было четкое ощущение того, что я не смогу выжить, если его не будет рядом. Вероятно, психологи могли бы как-то увязать это с тем, что чудесным образом его присутствие помогало ослабить мой невроз, вызванный пребыванием в недружелюбной и чуждой мне среде, и что мой мозг просто фиксировался на этом человеке и выбор Альгидраса был всего лишь игрой случая, но я не была психологом. И в тот момент я не верила в случайности.

Альгидрас вздохнул, и я так четко видела его вдох, чувствовала его всем своим существом и знала, откуда-то я точно знала, что он подбирает слова, чтобы не сказать правду.

— Только не лги! — потребовала я.

— Я — тот, кого ты видишь перед собой. Не больше, не меньше.

— Я не верю тебе!

— Твое право. Но я не лгу.

Я устало закрыла глаза и запрокинула голову, стараясь собраться с мыслями. Так мы ни до чего не договоримся.

— Мне нужны ответы, — без обиняков заявила я.

Ожидала, что он рассмеется, сменит тему, как он делал всегда, однако Альгидрас серьезно кивнул:

— Спрашивай.

— Отойди, — попросила я, намереваясь спуститься с крыльца и не желая при этом коснуться хванца, который стоял недопустимо близко.

Он послушно сделал шаг назад. Я спустилась с крыльца, чувствуя отголоски головокружения, дошла до скамейки у сарая и присела на нее. Мне хотелось отойти подальше от дома, чтобы нас не услышали Радим со Златой. Альгидрас медленно спустился со ступеней и направился ко мне. Я смотрела, как он пересекает двор, и думала о том, что вот сейчас не вижу в нем ничего потустороннего, но отчего-то не могу унять сердце. А что, если он ни при чем? Если дело во мне? Вдруг я просто больна? Повредилась разумом или подхватила какую-то местную хворь… Ведь у меня, по сути дела, не было иммунитета перед болезнями этого мира. Вот что значит вырасти в семье врачей: лезет в голову всякое. Я невесело усмехнулась.

Альгидрас подхватил пустое корыто, стоявшее у стены сарая, перевернул его и положил на землю в метре от меня. Опустился на него и, подняв голову, поглядел на меня снизу вверх.

— Спрашивай, — повторил он.

Я попыталась собраться с мыслями, понимая, что вопросов слишком много и все они разные. К счастью, романтическая дурь сегодня в голове не вертелась, потому первым делом я спросила:

— Что за резьба над покоями Златы?

Взгляд Альгидраса стал настороженным. Я физически чувствовала, что ему не нравится эта тема.

— И прежде чем ты ответишь, я хочу, чтобы ты снял свои щиты.

— Что?

— Или как ты там это себе называешь?.. Я хочу чувствовать то, что чувствуешь ты. Иначе это нечестно. Ты можешь видеть мои эмоции.

Альгидрас открыл было рот, но я резко пресекла его попытку соврать:

— Не лги! В доме, когда я увидела резьбу и испугалась, ты почувствовал это. Я видела, как напряглась твоя спина. А потом мне стало плохо. И ты тоже это почувствовал. Это не в первый раз. Не нужно тратить время на обман.

Альгидрас на миг опустил голову, разглядывая свои сцепленные пальцы, а потом чуть качнул головой.

— Я не могу.

— Почему?

— Ты не понимаешь, о чем просишь. Ты — ребенок в этом мире. Наивный, доверчивый.

Я постаралась не показать, как задели меня его слова, однако тут же поняла всю недепость моих попыток: он же все чувствует.

— Ты чувствуешь каждую мою эмоцию?

Я видела, что он не хочет отвечать на этот вопрос, однако после небольшого колебания он все же кивнул.

— Ты говорил, что не мог видеть Всемилу и не видишь меня. Что это значит? Других видишь? И почему со мной все изменилось?

Альгирдас вздохнул так тяжело, что в другой ситуации я бы его пожалела, но не сейчас.

— Я не вижу других. Я знаю о них то же, что знает Радим.

Я вопросительно приподняла бровь, ожидая пояснений.

— Побратимство — не просто слово, — пожал плечами Альгидрас. — Там был обряд. Мы связаны с Радимом.

Для меня это прозвучало бредом. Однако оснований не верить ему относительно обрядов у меня не было. Альгидрас же продолжил:

— Всемилу я не видел совсем. Не знаю, почему. А тебя… тоже не видел поначалу. Только чувствовал. Как… как… огонек. Теплый. Я не могу лучше пояснить. А потом уже вот так стало.

— Отчего так стало? — негромко спросила я, даже не пытаясь осмыслить ассоциацию с теплым огоньком.

— Я не знаю, — ответил он.

— Так же не знаешь, как про отвар для Всемилы? — не удержалась я.

Альгидрас усмехнулся одним уголком губ.

— Нет. Вправду не знаю. Думаю, дело в Святыне.

— Расскажи мне о ней и… все же покажи, что ты чувствуешь, — снова попросила я. — Мне это нужно.

— Ты не понимаешь, о чем просишь, — негромко повторил он. — Я не такой, как остальные здесь. Я прошел обряд. Во мне слишком много… — он замолчал, подбирая слова, — много того, что может причинить тебе вред.

— Что это за обряд? Это же связано со святыней, да?

— Каждой Святыне нужен свой обряд. Хванскому Шару служат жрицы. Мальчик становится мужчиной, так Шар признает его своим.

Я тут же подумала о женщине, в теле которой была во сне.

— Да, — кивнул Альгидрас. — Альмира была одной из этих жриц.

— Ты читаешь мысли? — прошипела я, вмиг почувствовав себя крайне неуютно.

Он усмехнулся и качнул головой:

— У тебя на лице все.

Я мрачно кивнула, совсем не успокоенная его словами. Но что мне оставалось делать?

— Итак, Альмира… — я слегка запнулась на имени его женщины, — была жрицей. И?

— Жрица… она тоже не с людьми. Но не так, как та, что отнимает жизни. Жрица Храма вхожа в дома. Ей дают играть с детьми, приглашают к столу. Она уважаема и почитаема. Она…

Голос Альгидраса изменился, когда он заговорил о жрицах. Точнее об одной из них.

— …обряды дают Шару силу. Он светится, он… дышит.

— Святыня питается этими обрядами? — спросила я.

Альгидрас задумчиво на меня посмотрел и пояснил:

— О Святынях так не говорят. Но… ты права. Это дает ей силы.

— А если обряды прекратить?

Во взгляде Альгидраса мелькнуло что-то непонятное, а потом он снова улыбнулся одним уголком губ:

— Как интересен твой мир!

— Почему?

— Святыни чтят. Никому никогда не пришло бы в голову их осквернить.

И сказано это было так, что я поежилась.

— Что стало с хванской святыней? — спросила я.

Альгидрас не ответил, разглядывая меня так, словно я была занятным зверьком.

— Ее же вероятно никто теперь не… питает. Так что мой теоретический вопрос стал вполне практическим.

Я не была уверена, что Альгидрас понял выражение, однако он чуть дернул плечом.

— Я не знаю, что с ней стало. Когда я спросил, Радим сказал, что ее унесли квары.

Так и было, — вдруг вспомнила я. — В моем сне Альмира сперва побежала к храму. Там она увидела убитого жреца и следы, будто по земле тащили что-то тяжелое. Она еще подумала, что священный шар не смогли снять с алтаря и забрали вместе с ним. — Выходит, хванская святыня теперь у кваров? — спросила я.

Альгидрас помедлил с ответом, но все же произнес:

— Не думаю. Мне кажется, она где-то недалеко.

— Откуда ты знаешь?

— Я ее чувствую, — негромко ответил он.

— Чувствуешь? — я завороженно выдохнула это слово.

Мне до сих пор казалось чем-то нереальным все, что касалось этого их волшебства. Смешно, но я все еще не оставляла попыток мыслить рационально. Он кивнул.

— Это как часть меня. Это здесь, — Альгидрас прижал ладонь к груди. — Я думаю, что когда чувствую, будто должен что-то сделать, это она.

Я мотнула головой, отгоняя неприятные ассоциации. Совсем недавно я сама думала о том же. Сказать ему? Если бы только я могла ему верить! Альгидрас снова коротко улыбнулся, явно чувствуя мои сомнения.

— Как хванская святыня могла попасть сюда?

— Говорили, что Будимир — тот самый, на чьем корабле приплыли те, кто ранил Радима… — Я нетерпеливо кивнула, давая понять, что в курсе, кто такой Будимир, — встретил кваров в море. Верно, тех самых. И теперь Святыня где-то здесь. Я не знаю точно, но я ее чувствую. Радим… он о том, похоже, не знает.

— Она правда хранит тебя? — спросила я, вспомнив их разговор с Миролюбом. — Потому ты и говорил перед судом, что не умрешь?

Альгидрас коротко кивнул.

— Я буду жив, пока нужен ей. К тому же теперь надо мной провели еще один обряд, запечатав мою судьбу в Святыню.

— Ты прямо весь в обрядах, — фыркнула я, не удержавшись.

— Это не то, над чем стоит смеяться, — откликнулся Альгидрас.

Впрочем, мне не стало неловко. Он же мои нежные чувства не щадит. С чего я должна?

— Кто проводит все эти обряды?

Альгидрас ответил с невеселой усмешкой:

— Последний, с передачей меня Святыне навечно, провел мой… — он немного помолчал, словно подбирая определение, — …брат.

Я вскинула бровь.

— Это не родство, — быстро добавил Альгидрас. — Братство. Он старейшина Савойского монастыря.

— Все люди — братья, — пробормотала я. — То есть он стар, мудр и всесилен?

Альгидрас с недоумением посмотрел на меня.

— Ну, судя по тому, что это произошло недавно… После получения свитка, так ведь? Выходит, он это сделал на расстоянии. Значит, всесилен. Старейшина монастыря — значит, стар. Ну а мудр… Наверное, в этом мире так долго только мудрые и могут прожить, — закончила я.

— Ты очень интересно думаешь, — почти с восхищением произнес Альгидрас. — О каждой малости.

Я улыбнулась, польщенная его похвалой.

— Не пойму, как у тебя все в конце неправильно выходит?

Я моргнула.

— Поясни!

Альгидрас снова усмехнулся:

— Алвару двадцать четыре весны. Он ровесник княжича. Запечатал мою судьбу он обрядом, силу для которого берет в Святыне. Это смог бы любой посвященный. Что же до мудрости… Не знаю. Не мне о том судить.

Смешно ему! Кто же виноват, что у них все, вопреки логике?

— У него тоже есть Святыня? — спросила я, чтобы закрыть неловкую тему.

— В монастыре. Но можно сказать, что у него. Он служит своей Святыне так, как и я своей теперь.

— А в чем эта служба?

Альгидрас посмотрел в сторону и нехотя ответил:

— Я уже говорил. Она позовет, и я пойду. И сделаю все, что она скажет.

Я до сих пор не могла себе всерьез представить силу, способную повелевать на таком уровне, однако вновь с тревогой вспомнила о назойливых мыслях, вертевшихся в голове все последние дни. Поэтому просто спросила:

— Сколько всего святынь?

— Славный вопрос, — Альгидрас весело щелкнул пальцами. — В монастыре нас учили, что главная Святыня одна — это Огонь в молельном зале Савойского монастыря. Он средоточие всего сущего. А Хванский Шар был когда-то создан по его подобию и заряжен от него же. Но их должно быть больше.

Альгидрас замолчал, задумчиво глядя поверх моего плеча, а я вдруг поняла, что он опять ушел от ответа.

— Так, про хванов мы выяснили, а что за обряд у кваров? — напомнила я. — И какой обряд в монастыре?

— В монастыре были ежеутренние службы в молельном зале. Обряд, верно, проходили старейшины, но я тех обрядов не видел.

Он замолчал. Я подождала и поняла, что он снова пытается уйти от ответа

— Хватит юлить! Ответь про обряд кваров.

Альгидрас сцепил пальцы в замок и вывернул кисти, хрустнув суставами.

— Рука уже совсем не болит? — удивленно спросила я.

— Немного. На мне все быстро заживает. Чудо, да? — в его голосе прозвучал вызов.

— Святыня лечит? — подшутила я и опешила, когда он просто кивнул в ответ. — Ты хочешь сказать, что она заживляет твои раны? — с откровенным недоверием уточнила я.

— Она дает мне силы. Дальше тело само.

— С ума сойти, — пробормотала я и поняла, что испытываю желание отодвинуться от этого волшебного мальчика подальше.

Альгидрас рассмеялся так, словно услышал хорошую шутку.

— Знал бы, что правда так отворотит тебя от меня, рассказал бы сразу.

Я прислушалась к себе и вдруг поняла, что не отворотило. Он пугал меня, но отвращения не было. И желания убежать не было тоже — мимолетные реакции не в счет.

— Обряд! — напомнила я.

— Диво, что люди так мало думают об истинной сути обрядов. У нас все видели посвящение хванца просто перерождением мальчика в мужа. Но обряд намного глубже. Взойдя на ложе, ты становишься частью Святыни на время обряда, а она пронизывает тебя насквозь. Так бывает лишь однажды. А квары проводят обряды… другие. Нападая на деревню, они вырезают весь род.

Я постаралась не вздрогнуть. Голос Альгидраса звучал отстраненно и сухо, словно он читал лекцию. Я смотрела на лицо, знакомое до последней черточки, и боялась пропустить хоть слово, а еще молила, чтобы Радим и Злата подольше задержались в доме и не прервали нас.

— Деревня — это род, даже если не все там одной крови. Хотя с годами все равно все роднятся. Но они являются родом еще и по связи с местом. Понимаешь?

— Пока да.

Альгидрас удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Их ведун выбирает добровольную жертву. У нас это был я. Потом, пока весь род гибнет, добровольная жертва уводится в обряд. Это… — он помолчал, словно подыскивая слова. Сейчас его акцент усилился, хотя говорил он довольно медленно. — Я не могу хорошо объяснить. Он пускает кровь, что-то вливает в рот, а потом… ты умираешь с каждым из своего рода. Видишь его агонию, чувствуешь боль, слышишь последние мысли. Ведун держит в тебе нож. В разрезе под сердцем. И сила идет к нему. Через тебя протекает сила и агония каждого из твоего рода. Я… я не могу рассказать понятней.

Только когда Альгидрас замолчал, я почувствовала, что мои руки затекли — так сильно я сцепила пальцы. Чувствуешь смерть и агонию каждого в роду… Слышишь последние мысли…

— Как же ты не сошел с ума? — прошептала я, даже не думая в тот миг о такте.

Альгидрас слегка раскачивался взад и вперед, словно следуя какому-то ритму из своих мыслей. После моего вопроса он медленно поднял взгляд от земли.

— Почему ты думаешь, что не сошел?

И мне стало очень неуютно под этим взглядом.

— А что потом? — спросила я, чтобы разорвать молчание.

— Потом они бросают жертву умирать. Ведун полон сил, жертва больше не нужна. Радим пришел, когда я умирал. Он меня спас. Первого, кто входит в дом с жертвой, должна убить отравленная стрела. Я видел, как они прятали арбалет и натягивали нить у порога… Потому все говорят, что дома те прокляты. Один гибнет, остальные боятся входить.

— А до тебя еще были выжившие после обряда? — осторожно спросила я.

— Я никогда не слышал о том раньше.

— Мне очень жаль, — прошептала я, отчаянно желая коснуться его руки и боясь это сделать, потому что вдруг поняла, что я и вправду ребенок в этом мире — наивный и доверчивый. И ничего не знаю о жизни.

— С обрядом что-то пошло не так, — вдруг сказал Альгидрас. — С ними не было их святыни, и ведун ввел в обряд наш Шар, будто хотел сделать обряд сильнее. Шар засветился, как делал, когда к нему обращался наш Жрец. Тогда ведун закричал и упал, а в меня хлынуло столько силы, что наступила чернота. Больше я ничего не помню.

— Усилить обряд, — пробормотала я и задохнулась от озарения. — Я знаю, зачем им обряд!

Я даже вскочила на ноги и нервно шагнула в сторону, а потом круто развернулась, не в силах устоять на месте. Альгидрас тоже вскочил:

— Зачем?

— Помнишь, я говорила тебе о Деве? Про легенду? Слушай! — я схватила хванца за локти. — Мне в голову пришли строчки. Только они были не моими. Не тем, что я писала.

Альгидрас нетерпеливо кивнул, торопя продолжить. Зажмурившись, я заговорила:

— «Говорят, что Каменная Дева знает, когда ее дети нуждаются в ней. Только нет у нее сил помочь, потому что опутали путы высокую грудь, да стынут ноги в сырой земле. И только обряды дают ей силу услышать своих детей. И плачет Дева не о погибших в тех обрядах, а о том, что с каждым днем голоса ее детей все тише».

Когда я открыла глаза, Альгидрас смотрел на меня потрясенно.

— Ты! Ты!

Он вырвал руки из моей хватки и крепко прижал меня к себе, стиснув так, что мне стало трудно дышать. И в тот миг, когда я почувствовала себя вжатой в его гибкое сильное тело, я вдруг осознала, что я дома. Меня накрыло таким чувством завершенности — физической и эмоциональной, что я зажмурилась. Кажется, Альгидрас почувствовал это, потому что неловко отстранился и выпустил меня из объятий.

— Что происходит? И что с Девой?

— На какой вопрос отвечать? — нервно усмехнулся он.

— Про Деву! — решилась я.

— Выходит, Дева — Святыня кваров. А обряды… если верить этим строкам… Обряды нужны им, потому что она не с ними… Боги! Они ее просто ищут.

— Ищут?! Они для этого гробят столько жизней? Ради поиска?!

Я не поверила своим ушам. Это кем же нужно быть, чтобы такое творить? И кем нужно быть, чтобы так спокойно об этом рассуждать? Я неверяще уставилась на Альгидраса. Он, кажется, правильно понял мое возмущение, потому что глубоко вздохнул и запустил пальцы в волосы.

— Ты не понимаешь, что такое Святыня, — негромко сказал Альгидрас и отвел взгляд в сторону. — Она зовет их. Они не могут иначе.

Я покачала головой. От меня он понимания в этом вопросе не дождется. Я уж лучше буду наивным ребенком.

— Сколько все-таки всего Святынь? — спросила я, намереваясь по максимуму использовать его откровенность. Условную откровенность, потому что у меня, по-прежнему не было никаких гарантий, что он не лжет.

Альгидрас то ли не почувствовал моих сомнений, то ли сделал вид:

— Получается, что мы точно знаем о трех.

— У нас только домыслы.

— И рисунок княжича.

Я несколько секунд смотрела на Альгидраса, не понимая, о чем он, а потом неверяще произнесла:

— Женщина на рисунке — это Дева?

Альгидрас медленно кивнул.

— Почему ты так решил?

— Княжич нарисовал, — серьезно пояснил Альгидрас.

Я прыснула, намереваясь сообщить, что они с Миролюбом — два клоуна: в одном внезапно проснулись художественные способности, а второй тут же записался в главные ценители искусства, когда меня озарило:

— Слова про Деву пришли мне в голову, когда я целовалась с Миролюбом.

Альгидрас сощурился:

— Ты уверена?

— Конечно, уверена! То есть не когда целовалась. Целовались мы потом, а до этого мы… — я запнулась под его внимательным взглядом и с раздражением подумала, чувствует ли он ко мне хоть что-то или же просто осознает необычность моего появления здесь и мою полезность? Это вдруг стало важным. И не из романтических побуждений. Я должна была понять, что происходит.

— Миролюб рассказал о плене, и потом мне пришли в голову эти слова.

Про поцелуй я решила больше не говорить.

— Что он рассказывал про плен?

— Что был ребенком. И знал, что его не собирались возвращать отцу. И потом, в бреду, видел, как плывет по реке к мертвому деду, а потом услышал слова отца Радима, мол, рано ему еще помирать. Вот и все.

Альгидрас медленно подошел к скамейке и сел на нее, обхватив голову.

— Ты подумала о Деве рядом с княжичем…

— Почему ты думаешь, что это что-то значит? А что если я подумала о Деве, потому что он рассказал о том, что его готовили к обряду?

— Они не могли провести над ним обряд. Его род был в безопасности.

— Может, это другой обряд?

— Или не квары… — выпрямился Альгидрас и посмотрел прямо перед собой.

— Что ты хочешь сказать?

— Всемилу ведь тоже похитили не квары — произнес Альгидрас и без перехода добавил: — Книги, которые вы купили на торгах… Выходит, там речь о Деве.

— Ты же сказал, что в монастыре вам говорили, будто святыня одна — священный Огонь.

— Книги не из монастыря. Их оставил мне перед смертью Харим. В детстве я их не читал, а всю последнюю неделю за ними провел.

Я даже не слишком удивилась тому, что полуживой после суда Альгидрас неделю просидел за книгами. Вместо этого спросила:

— Что там сказано?

— О четырех стихиях: Воды, Воздуха, Огня, Земли.

— Но если верить рисунку Миролюба, — поверить не могу, что мы всерьез это обсуждаем! — то там всего три предмета. Дева, Огонь и Шар. Я не знаю, как с математикой в вашем мире, но у нас три не равно четырем. Тебя не смущает, что этих ваших святынь явно не хватает на все стихии? И что к чему относится? Ну, с огнем понятно…

— Шар — Воздух. Дева, получается, — вода. Раз кварам нужны реки крови для того, чтобы дотянуться до нее.

Я, не удержавшись, поежилась от его равнодушного тона.

— А где же святыня земли?

— Я бы и сам хотел знать…

Я прижала ладони к вискам, опускаясь на лавку рядом с Альгидрасом.

— Ненавижу книги о волшебниках!

Удивление Альгидраса я скорее почувствовала, потому что сидела, зажмурившись.

— Волшебники размахивают палочками, говорят непонятные слова, умеют добывать воду из камня, варить всякие чудесные напитки из трав и вообще…

Альгидрас ничего не ответил, и я, открыв глаза, на него покосилась. Он сидел рядом со мной, отклонившись, и разглядывал меня так, будто у меня выросла вторая голова.

— В моих книгах ничего такого нет, — серьезно ответил он, и я, не выдержав, расхохоталась.

— Забудь. Это была шутка. Скажи лучше, что такое Святыня?

— Средоточие всего сущего, — повторил Альгидрас.

— А можно своими словами и без пафоса?

— Без чего?

— Понятно объясни! Что такое «сущее»?

Альгидрас задумался, словно до этого ему в голову подобный вопрос даже не приходил, потом медленно произнес.

— Сущее — это… все.

— Что «все», Альгидрас?

— Все, из чего состоит мир, — ответил он, впрочем, как-то неуверенно.

— Иными словами, ты не знаешь.

Он закусил губу и всерьез задумался, а потом усмехнулся:

— Ты права. Я так привык к этому, что… Смешно.

— Не очень. Учитывая то, что нам это ничего не дает.

Мы некоторое время молчали, а потом я все же решилась:

— Я должна кое-что тебе рассказать.

Он снова одним плавным движением соскользнул с лавки и устроился на корыте, почти у моих ног.

— Слушаю.

И были в его тоне серьезность и готовность слушать. Я вдруг подумала: как часто в моей жизни меня слушали вот так? И не смогла вспомнить.

— Сегодня я увидела Деву во сне. То есть я не знала, что это Дева. Только сейчас поняла, что это была она. Сейчас я понимаю, что это был не сон.

Я, как могла подробно, описала свой сон. Вдруг оказалось, что я помню все до мельчайших деталей. Возможно, Альгидрас и обошелся бы без рассказа о том ужасе, который я испытала, когда увидела пустые ладони статуи, однако я намеренно описывала каждую мелочь. Альгидрас неотрывно смотрел в мои глаза, и в другой раз мне, возможно, было бы неуютно под таким взглядом, но сейчас я была слишком занята, переживая отголоски того кошмара. Даже сейчас, днем, рядом с Альгидрасом, я чувствовала, как колотится сердце и пересыхает горло от какого-то первобытного ужаса.

Когда я закончила, Альгидрас не проронил ни слова. Он еще некоторое время рассматривал меня, а потом вдруг невесело усмехнулся и пробормотал:

— Вот теперь мне захотелось узнать, кто ты.

— Ты понимаешь, что это значит? — я чувствовала себя слишком неуютно для того, чтобы поддержать его шутку.

Он медленно кивнул.

— Ты увидела момент разделения Святынь. Диво, что все ограничилось обвалом. Скажи, они говорили что-либо? И каким был человек, которого ты приняла там за главного.

Я сглотнула, вдруг почувствовав сильное головокружение.

— У меня в последнее время почти постоянно кружится голова, — зачем-то пожаловалась я.

Альгидрас опустился на землю у моих ног и взял меня за руку.

— Посмотри на меня, — приказал он.

Я подчинилась. Мир снова сузился до пары серых глаз. Я почти не слышала птиц и прочих посторонних звуков, и не из-за звона в ушах, а потому что все вдруг стало неважным. Альгидрас обхватил мою ладонь обеими руками. Мне почему-то очень хотелось посмотреть на наши руки, но я не могла отвести взгляда от его глаз.

Я прерывисто вздохнула, с удивлением отметив, что головокружение прошло.

— Как ты это делаешь? — прошептала я.

Он тоже вздохнул и сжал мою руку:

— Давно это началось?

Я помотала головой:

— Не очень. Но это усиливается. А еще мне тревожно и кажется, что скоро все закончится. Мне в голову приходят всякие мысли… Не мои. Это страшно. Я схожу с ума?

Альгидрас медленно покачал головой:

— Боюсь, что нет.

— Боишься? Ты предпочел бы, чтобы это было сумасшествие?

Неожиданно для меня он серьезно кивнул.

— У тебя есть объяснение, которое мне не понравится?

Он попытался отвернуться, но я перехватила его за подбородок свободной рукой и заставила посмотреть в глаза, игнорируя то, как покалывало пальцы от ощущения теплой, чуть шершавой кожи. Я понимала, что он сильнее и ему ничего не стоит вырваться, однако он послушно повернулся и снова посмотрел мне в глаза.

— Боюсь, что дело в Святыне.

— Поясни!

— Ты… — он замолчал, явно не зная, как продолжить.

— Я перестала быть ей нужна? — прямо спросила я.

Альгидрас ничего не ответил, но я вдруг поняла, что это разумно. Что-то выдернуло меня из моего мира в этот. Когда святыня не нуждается в ком-то, этот кто-то умирает. В случае брата Любима или Всемилы, это случилось быстро. Но что, если можно умирать медленно, просто выдавая вот так раз за разом информацию, пока еще способен ее транслировать? До самого конца. Осознавая, что с информацией вытекает жизнь. Альгидрас смотрел с неким подобием сострадания, однако не врал, что все будет хорошо, и я иррационально была за это благодарна. Вдруг оказалось очень важным — знать, что он относится ко мне всерьез, почти как к равной.

— Я для передачи знаний здесь, да? — я почувствовала, что голос дрожит.

Альгидрас поднял руку и коснулся моего виска, провел кончиками пальцев по щеке, отчего мое сердце замерло.

— Мне очень жаль, — прошептал он.

— Почему я так на тебя реагирую?

В его взгляде что-то мелькнуло.

— Не лги! Я имею право знать правду! Мне никогда не нравились мальчишки, которые младше меня. Моей первой серьезной влюбленностью вообще был учитель. Ты ничем не лучше других, но я все время думаю о тебе. Я передумала уже кучу всего, пытаясь это понять. И так, и эдак… Не понимаю.

Он перевернул мою руку, неожиданно склонился к ней и прижался губами к ладони. Мое сердце подскочило к горлу, а по спине волной побежали мурашки.

       – Ты не помогаешь, – дрожащими губами усмехнулась я.

       – Я боюсь, что это тоже Святыня, – прошептал Альгидрас в мою ладонь, обжигая ее горячим дыханием.

       – Святыня? Придумала эти чувства?

       Он кивнул.

       – Зачем?

       – Чтобы ты была рядом, доверяла...

       – А ты жестокий, – заключила я, однако он лишь усмехнулся.

       – Я бы согласился с твоими словами, если бы сам не боролся с тем же.

       И вот тут меня бросило в жар.

       – Поясни!

       Он покачал головой, от чего его губы вновь скользнули по моей ладони. Я запустила свободную руку в его волосы и сжала. Далеко не нежно.

       – Я имею право знать!

       А потом, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я склонилась к Альгидрасу и прижалась губами к его макушке. И в этот миг мир словно взорвался красками. Никогда в жизни я не думала, что прикосновение, вполне целомудренное, может вызывать такие эмоции. Я горько усмехнулась, вдыхая запах сухих трав. От него почему-то всегда пахло травами. Неужели это все ненастоящее? И у него?

       – Пожалуйста, – пробормотала я, зарываясь носом в его волосы.

       В тот момент я даже не думала, что будет, если из дома выйдут Злата с Радимом. Я не думала ни о чем, кроме того, что я счастлива, что мне безумно хорошо и светло. Будто я там, где и должна быть.

       – Я не могу видеть тебя рядом с княжичем, – глухо заговорил Альгидрас, вновь обжигая дыханием мою ладонь. – Я думаю о тебе день и ночь. Я хочу быть рядом и защищать. Но это все… Святыня, – резко закончил он.

       Я выпрямилась, оглядев пустой двор. Мимоходом отметила, что из окна, нас, к счастью, не видно. Святыня, значит? Вот как? Самое светлое и настоящее в моей жизни навеяно каким-то предметом?..

       Альгидрас еще раз коснулся губами моей ладони и выпрямился, выпустив мою руку. Я встала и отошла на несколько шагов, прижала ладонь к коре дуба, словно желая стереть память о его губах. Здесь тоже рос дуб. Не такой большой, как во дворе Добронеги, но все же… На Альгидраса я старалась не смотреть.

       Главный в той пещере был смуглым, с бородкой, довольно молод… – я монотонно перечисляла то, что запомнила из сна, намеренно не глядя на Альгидраса. Я просто не могла на него смотреть. Закончив, я спросила: – Тебе это помогло?

       – Помогло, – негромко откликнулся Альгидрас.

       Я почему-то ожидала, что он окажется рядом. Но, вероятно, он стоял все там же у скамьи. Оборачиваться по-прежнему не хотелось. И еще я поймала себя на мысли, что меня совсем не интересует, какой вывод он сделал из моего описания. Мне было слишком больно…

       – А в конце один из них, не главный, сказал: «Хи нами вока. Хи трэмо матурэ».

       Наступила тишина. Альгидрас молчал так долго, что я все же обернулась, задержав дыхание и приготовившись встретиться с ним взглядом. Но он не смотрел на меня. Он стоял, зажмурившись и запрокинув голову к небу.

       – Что это значит? – спросила я.

       – Это значит: «мы уничтожили землю».

       Я невольно вздрогнула, хоть он и произнес это очень спокойно, совсем буднично. Я открыла рот, чтобы спросить, ошибался ли тот человек и на каком языке он это сказал, но услышала голос Радима:

       – Вы свои сказания до вечера сказывать решили?

       Я медленно обернулась к брату Всемилы, смутно радуясь тому, что он не пришел раньше, и тому, что мы с Альгидрасом стоим на таком приличном расстоянии друг от друга. Альгидрас что-то ответил, и я почти возненавидела его за то, как весело и легко прозвучал его голос. Впрочем тут же подумала, что ему горевать не с чего. Это же не он медленно умирает, расставаясь одновременно с информацией и жизнью. Он-то как раз скоро станет свободным. От меня и от влияния Святыни. Ведь с моим исчезновением у него не будет необходимости бороться с навеянным чувством. Чувством, которое так похоже на настоящее.

       Я посмотрела на Радима. Он стоял в метре от меня: высокий, широкоплечий. Рукава его рубахи были закатаны до локтей, открывая белесую линию шрама на левом предплечье. Он улыбался, и солнце отражалось в его глазах, от которых лучиками разбегались морщинки. И в эту минуту я вдруг поняла, что по-своему действительно его люблю. Он стал мне братом, окутал меня заботой, никому не давал в обиду. Этот сильный человек, хозяин Свири, был почти беспомощен перед просьбами и капризами младшей сестры. И пусть я не была его сестрой по крови, однако я чувствовала себя ею. Что с ним будет, когда меня не станет? Как он справится? Когда-то в ответ на мою идею все рассказать, Альгидрас сказал, что смерть Всемилы убила бы Радима. Наверное, он знал, о чем говорил. Но за последнее время изменилось слишком многое.

       Я посмотрела на Злату, стоявшую по левую руку от Радима. Злата улыбалась слегка напряженно, словно до конца не веря, что буря с моей стороны миновала. Мне захотелось сказать ей: «Потерпи, скоро все кончится, и он будет только твой. Ты лишь убереги его». Переведя взгляд на Радима, я поняла, что сейчас глупо разревусь. Чтобы хоть как-то это предотвратить, я шагнула вперед, и он привычно вытянул руку. Я вложила свою ладонь в его и, шагнув в теплые объятия, уткнулась носом в широкую грудь.

       – Я тебя очень люблю, – просто сказала я, потому что не могла этого не сказать.

       Радим обнял меня еще крепче и прошептал в мои волосы:

       – Все-мил-ка, знала бы ты, как я тебя люблю. Ничего не изменится, слышишь? Я никогда не перестану тебя любить и заботиться. Слышишь?

       Радим говорил глухо, и я понимала, чего стоили эти слова суровому воину.

       Я кивнула и вдруг подумала, что предопределенность – это все же невероятно больно. Потому что я точно знала, что все изменится. И, вероятно, очень скоро.

       – Я знаю, – ответила я. – Я просто хочу, чтобы ты тоже знал: ты самый лучший.

       Слезы все-таки потекли. Я не знала, отчего плачу: от страха перед скорой смертью, от неизбежности или от нежности. Я стерла слезы рукавом, чувствуя, как Радим прижимает меня все сильнее, и запоздало поняла, что он опасается срыва.

       – Все хорошо, – ответила я и отклонилась, чтобы заглянуть в его глаза. В них было столько нежности, что я едва не зажмурилась. – Все хорошо. Я просто… от радости, – соврала я и повернулась к Злате.

       Та стояла рядом и смотрела напряженно, закусив уголок накинутой на плечи шали. А я вдруг поняла, что успела изучить все их привычки. Злата всегда закусывала то шаль, то прядь волос, то палец, когда нервничала. И это было по-своему мило. Я протянула ей руку, и она без промедления сжала мои пальцы.

       – Тебя я тоже люблю, – сказала я.

       Это не было правдой, но стоило улыбки Златы и того, как засветилось ее лицо.

       Радим притянул жену к себе и обнял уже нас обеих, а я закрыла глаза, слушая стук его сердца и щебетание птиц. Мир вокруг чувствовался острее, и мне вдруг стало совсем неважно, сколько времени мне здесь отведено. Святыня способна разменять меня как пешку, но только мне решать, как провести эти дни или недели: рыдая над своей судьбой или же наслаждаясь теплом людей, которые стали мне семьей. Мысль была странной и немного книжной. Впрочем, я с удивлением осознала, что действительно чувствую именно так, а никак иначе. Может быть, меня самой уже не было, а был лишь книжный персонаж: маленький, неглавный и слегка напуганный? Впрочем, и это тоже уже не было обидно. Самое обидное заключалось в том, что, исчезнув из этого романа, я так и не узнаю его финал. Я ведь его так и не дописала.

***

       Брат Алвар, ты сумел удивить меня своим последним письмом.

       Ты никогда не покидал стен монастыря! И что я слышу? Ты готов привезти мне свитки сам! Ты уже везешь их! И после этого ты хочешь, чтобы я поверил в чистоту твоих намерений?!

       Я слишком хорошо знаю тебя, Алвар. Ничто не заставит тебя идти навстречу мне просто так. Я нужен тебе. На что ты надеешься, идя на чужую землю? Ты веришь в то, что вас встретят здесь как дорогих гостей, усадят за стол и устроят пир? Тогда ты просто глупец!

       Пока еще не поздно, одумайся и пожалей своих людей. Святыня хранит тебя, но не их. Помни об этом.

       Мой совет тебе, Алвар, как человеку, которого я когда-то считал братом: разворачивай лодью. Не испытывай судьбу. Как знать, вдруг ты уже не нужен своей Святыне?

       Альгар.

       Глава 6

       Пеною, белою, как облака или же снег за пятью морями,

       Волны ласкали утес, что вдавался в бескрайнее море.

       Древняя сила звенела, с высоких уступов срываясь ручьями,

       И люди, хранимые ею, не ведали горя.

       Дымкой, туманною, как облака или же снег за пятью морями,

       Ветер укутывал скалы и прятал от глаз мореходов.

       Древняя сила играла душистой травой, шелестела ветвями…

       Но близился срок, и ушли острова под воду,

       Влившись в сказания, как облака или же снег за пятью морями.

       Тщетно отныне и волны, и ветер зовут их песней.

       Древняя сила свободу почует, вздохнет, оживая словами,

       Ведь свитки не лгут: вскоре ей суждено воскреснуть.

       Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я буду точно знать, что вот-вот умру, и попросил бы предположить, что я буду чувствовать и как себя вести, я бы, наверное, придумала что-нибудь патетическое: переделать все, что не успела, сказать всем, кого люблю об этом или что-то в этом роде. Однако на деле все оказалось совсем иначе. Первый порыв сентиментальности и признаний в любви прошел бесследно во дворе дома Радима, пока я стояла в его теплых объятиях. Альгидрас, к слову, за это время успел молча улизнуть со двора и, с одной стороны, я была рада этому факту, а с другой, меня бесило его безразличие к происходящему.

       Чувство собственной значимости слега поутихло, а еще я поняла, что вряд ли Святыня приготовит мне здесь трагическую смерть – скорее это будет вот такое медленное угасание. Это было неплохо: Радиму не придется рваться в бой, искать, мстить и он вполне справится с потерей, тем более сейчас, когда вот-вот появится его собственный долгожданный ребенок.

Вернувшись домой, я долго сидела перед окном на большом сундуке, глядя в сгущавшиеся сумерки, и думала о том, что по Всемиле и плакать-то здесь никто не будет. Разве что Радим с Добронегой и немного Злата, поскольку была доброй и простодушной по натуре. С моей смертью Альгидрас сможет вздохнуть свободнее и перестать, как там он сказал? «Бороться»? К тому времени, как я забралась в постель, я дошла в своих мыслях до того, что все вздохнут с облегчением после моей кончины, и впору было торопить сей светлый миг. И, уже лежа в постели, я поняла, что так старательно накручиваю себя, намеренно умаляя свою значимость здесь, просто потому, что мне страшно, и потому, что я отчаянно хочу быть нужной. Не как Всемила, которую любят и прощают родные, не как та, больные чувства к которой навязывает Святыня, а сама по себе.

Мои мысли обратились к Миролюбу. В голове вертелись наивные вопросы: он будет скучать? Он огорчится? Или просто досадливо вздохнет от того, что нарушились планы и теперь нужно искать новую невесту? Я решительно оборвала процесс самоуничижения и подумала, что Миролюб все же симпатизирует мне, а значит, ему не должно быть все равно. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать.

Ночь прошла в каком-то липком полузабытьи: я то засыпала, то просыпалась, не понимая сходу, где я нахожусь. В голове крутились обрывки каких-то легенд, никак не желавшие складываться в общую картину. В итоге я проснулась разбитой и больной. Первым моим порывом было остаться в постели на весь день, но потом я подумала, что если все решат, что я больна, не видать мне поездки в Каменицу, как своих ушей, поэтому я встала, умылась, оделась и вышла из покоев.

Добронеги не было, как часто случалось в последнее время. Я выпила воды и отправилась выполнять свои обязанности — проверять, есть ли у цыплят вода, прочно ли навязана корова за огородами, нужно ли полить гряды и достаточно ли травы у кроликов. Отдернув руку от острых зубов забияки кролика, я вдруг поймала себя на мысли, что тошноты и головокружения сегодня нет, и, если бы не бессонная ночь, я бы даже чувствовала себя вполне неплохо. Святыня передумала?

Завтракая сырым яйцом и свежим хлебом, я подумала о том, что, конечно, я не тот герой романа, который мог бы внести в сюжет оживление или полюбиться читателям, но все же в моих силах было прожить в предложенных обстоятельствах так, чтобы потом не жалеть. Почему я должна опускать руки и смиренно ждать, пока не придет мое время? Вот еще! Святыня тут или нет… Подавится! Я решительно встала и направилась в комнату Всемилы.

Для начала я собиралась проверить, действительно ли узор на платье был копией узора над входом в покои Златы или же мне показалось? Чтобы отыскать платье, пришлось перерыть три сундука. На это ушла добрая половина дня, потому что время от времени я отвлекалась то на разглядывание вышивки, то на примерку платья или шали. Занимаясь этим, я чувствовала себя весьма беззаботно. Ровно до того момента, пока не поняла, что платья в сундуках нет.

Я сложила вещи, захлопнула крышку последнего сундука и вышла в обеденную комнату. Не могло же оно раствориться? В этом мире, конечно, все возможно, но не до такой же степени!

Некоторое время я в нерешительности разглядывала дверь в покои Добронеги, собираясь с духом. Меня словно что-то удерживало от того, чтобы переступить порог ее комнаты. Во дворе раздался лай Серого. Бросившись к окну, я увидела Добронегу и порадовалась тому, что чудом избежала неловкой ситуации. Неизвестно как отреагировала бы она, застав меня в своих покоях.

Мать Радима выглядела устало, однако, казалось, ее больше волнует мое самочувствие. Она задавала непривычно много вопросов, я отвечала как можно беспечнее, при этом чувствуя легкое раздражение. Ну бледная, ну устала… Повлиять на это я не могла, так стоило ли мне об этом напоминать раз за разом?

За обедом я осторожно спросила про платье, в котором я ходила на берег встречать князя. Добронега сказала, что оно, верно, у Златы осталось. При этом я видела, что она вполне искренна. По ее лицу понять это было не в пример легче, чем по лицам некоторых. Я взяла себе на заметку спросить о платье у Златы и на том успокоилась. Добронега посетовала на то, что до поездки еще нужно успеть много всего, а времени мало, потому что воины княжича вот-вот приедут. Оказалось, что ждем мы только почетный эскорт. То, что Радим не может отправить достаточное количество дружинников, было очевидно даже мне. Воины нужны в Свири. А дружина княжича вряд ли обеднеет людьми, если часть из них выделят нам на охрану.

Я вызвалась убрать со стола, и Добронега, охотно предоставив мне управляться самой, отправилась отдыхать. Моя посуду, я рисовала в воображении предстоящую поездку и до того увлеклась, что лай Серого заставил меня вздрогнуть. Я вышла на крыльцо и увидела, что Серый радостно прыгает, царапая когтями бревна, а это означало только одно: пришел кто-то из своих. Странно только, что он не заходит во двор.

Распахивая калитку, я ожидала увидеть Улеба, и вид представшего пред моим взором Альгираса вышиб весь воздух из моих легких. Что бы я там себе ни напридумывала, видеть его так скоро я была совсем не готова. А еще в груди вновь всколыхнулась успевшая было притупиться обида.

— Впустишь? — серьезно спросил Альгидрас, переминаясь с ноги на ногу.

В руках он держал что-то, завернутое в тяжелый серый плащ. Я помедлила, не зная, стоит ли мне его впускать и понимая, что я поразительно нелогична. Еще вчера я не знала, каким богам молиться, чтобы поскорее его увидеть, а сегодня не пускаю на порог.

— А Радим не будет против?

Альгидрас вздернул бровь. Раньше подобной мимики я у него не замечала.

— Ночью ко мне, не спросясь, можно, а тут вдруг нельзя?

— Ты не ответил на вопрос! — напомнила я, не поддаваясь на провокацию.

— Он разрешил досказать тебе легенды. Я книгу принес.

При упоминании о книге мое сердце понеслось вскачь, и я тут же шагнула прочь от калитки, впуская его во двор.

Альгидрас вошел, намеренно на меня не глядя, присел на корточки, отложив сверток, и долго и вдумчиво гладил Серого. Мне показалось, что он просто тянет время. Я не стала его торопить, вместо этого отошла подальше от них и стала наблюдать. Смотреть на Альгидраса теперь, когда я знала, что мои чувства к нему навязаны непонятной Святыней, было почти облегчением. Это значит, не я сошла с ума, а эта их чертова каменюка. Да вот только сердце все равно замирало и дыхание сбивалось, когда я смотрела на его тонкие пальцы, путающиеся в густой собачьей шерсти, на то, как он прижимается щекой к голове Серого и что-то ему говорит. А Серый замирает, впитывает ласку и слова, будто нет для него ничего важнее в эту минуту. И я была благодарна псу за эту возможность: любоваться, почти не таясь.

Альгидрас встал и, подхватив книгу, повернулся ко мне, а я горько усмехнулась. Святыня там или нет, мне это ничем не поможет. Я влюблена так, как никогда не была до этого. И, вероятно, уже не буду.

Альгидрас вопросительно приподнял бровь, хотя я готова была поклясться, что он прекрасно понимает, о чем я думаю. Я не стала упрощать ему задачу. Вместо этого отвернулась и направилась к бане, где стояла широкая скамейка. Присев на нее, я разгладила подол платья и только потом вновь посмотрела на хванца.

Альгидрас молча направился ко мне, остановившись в паре шагов. Я наблюдала за тем, как он разворачивает плащ, в который завернута книга, и думала, что он либо тоже нервничает, либо очень хорошо разыгрывает нервозность.

— Послушай, я… — произнес он наконец, запнулся, прочистил горло и продолжил: — Мне вправду жаль, что так все. Если бы я мог это изменить, я бы все сделал.

Он говорил тихо, осторожно подбирая слова. Я подняла голову и посмотрела в его лицо. Альгидрас был серьезен и непривычно собран.

— Я тебе не верю, — произнесла я вполне искренне.

Я вправду ему не верила. Здесь каждый преследовал свою выгоду. Какое им всем дело до случайных жертв? Они и себя-то не жалели.

Альгидрас медленно приблизился к скамейке, положил на нее не до конца развернутый плащ и применил запрещенный примем: опустился на корточки у моих ног и заглянул в глаза. Меня отбросило во вчерашний день, когда он целовал мою ладонь, и сердце понеслось вскачь. Как я ненавидела себя в эту минуту за подобную реакцию!

— Я не могу обещать, что все можно исправить, но если есть путь тебя спасти, мы его найдем. Обещаю.

Я усмехнулась.

— Ты служишь святыне! Ты верен ей. С чего я должна верить тебе?

Он коснулся моей ладони, и меня словно током ударило. Я сердито отдернула руку, потому что мне не нужны были дополнительные раздражители. И так выше крыши. Альгидрас не стал настаивать. Руку убрал и негромко произнес:

— Служить Святыне еще не значит любить ее.

Я скептически вздернула бровь.

— Хорошо, — отрывисто кивнул Альгидрас, словно на что-то решившись, и все же взял меня за руку. В этот раз я позволила, сама до конца не понимая, почему.

Я посмотрела на наши руки только для того, чтобы не смотреть в его глаза, и тут это произошло. Меня буквально захлестнуло волной чужих эмоций: боль, надежда, злость, ненависть, вина, сожаление, и все это чужое, чуждое и настолько сильное, что я невольно отпрянула, вырывая свою руку из его и пытаясь отдышаться. Посмотрев на Альгидраса, я увидела, что он хмурится, глядя в сторону.

— Так не бывает, — пробормотала я. — Люди не могут чувствовать так ярко. Так и лопнуть можно, — закончила я невпопад, потому что это было правдой.

Альгидрас усмехнулся и перевел на меня напряженный взгляд:

— Я и не чувствую так все время. Я просто хотел показать тебе главное. Мне вправду жаль, и я сделаю все, чтобы тебе помочь, и я… — он ненадолго замолчал, точно подбирая слова, а потом произнес: — Я ненавижу Святыню.

Это прозвучало тихо, но очень четко. Первобытный страх всколыхнулся во мне и заставил прижать ладонь к губам Альгидраса, шепча:

— Не говори так! А что, если она перестанет тебя хранить? Ты с ума сошел?

Альгидрас медленно отклонился от моей руки, разрывая контакт, и произнес с невеселой усмешкой:

— Она будет меня хранить, пока я ей нужен. Мои мысли о ней неважны. Когда я буду не нужен, я все равно умру, даже если бы любил ее всей душой.

Я замотала головой, не желая слушать эти чудовищные слова, вместе с тем понимая, что это правда: именно так все и происходило век за веком. Святыня просто уничтожала тех, кто переставал быть ей полезен. Но смерть ведь тоже может быть разной.

— Не нужно, — дрожащими губами прошептала я. — Не зли ее. Вдруг она пошлет за это страшную смерть?

— Я не боюсь страшной смерти, — спокойно ответил Альгидрас.

Это было выше моего понимания, но я видела, что он вправду не боится. Они тут все сумасшедшие?

— Помнишь про обряд? Я уже умирал почти три сотни раз. И поверь, все эти смерти были очень страшными.

Я обхватила себя руками и уставилась на собственные колени. Слева на юбке было пятно, точно я пролила на подол что-то масляное. Я невпопад подумала, как же мне теперь это отстирать? Я готова была думать о любой ерунде, только не о теме нашего разговора, потому что невольно проигрывала в голове свое будущее. Я — не Альгидрас, мне было страшно до колик.

— Альмира была жрицей, — безо всякого перехода начал Альгидрас. — Как я уже говорил, жрицы служили Богам. Их телами и душами Боги принимали новых хванов в свой род.

Я набралась смелости поднять взгляд от собственных колен. Альгидрас смотрел на сверток с книгой.

— Мой обряд проводила она.

Глухая уродливая ревность шевельнулась в моей душе, и я постаралась подавить ее усилием воли.

— Мы стали много времени проводить вместе после моего обряда. Само вышло. Она болела, я отвары готовил от кашля.

Он говорил спокойно и отчужденно, а проклятая ревность так и взрывала мой мозг картинками юного и влюбленного Альгидраса.

— Ты ухаживал за ней?

Он с недоумеением повернулся ко мне:

— Отвары приносил.

— А… подарки? Или в этом мире не принято?

Я не знаю, зачем задавала вопросы, ответы на которые не могли принести ничего, кроме боли, однако просто не могла остановиться. Он неожиданно улыбнулся.

— И подарки были. Мы друзьями стали. Я не собирался вначале опять… Ну… с ней не собирался. Само вышло. А потом староста, мой отец, заметил, что мы с ней сдружились, и стал вызывать ее в обряды.

Альгидрас сел на землю, уперся ладонями позади себя и запрокинул голову к небу, зажмурившись.

— После первого обряда, который она провела с тех пор, как стала моей, я думал умом тронусь. Мне было пятнадцать весен, и казалось, что мир рухнул. Вел себя дурак дураком. Вспоминать смешно…

Он замолчал, по-прежнему не открывая глаз и улыбаясь небу.

— Сколько ей было лет?

— Она была старше на пять весен.

«Как и я», — мелькнуло в моей голове.

— Что было потом?

— Потом я понял, что могу до скончания дней пинать камни на острове и ненавидеть старосту. Это не изменит ничего. Потому я просто принял это.

— То, что она принадлежит другим мужчинам, раз за разом? — мне на самом деле очень сложно было поверить в то, что мужчина способен смириться с подобным.

Альгидрас усмехнулся, не открывая глаз.

— Она не принадлежала им. Никому из них. Она не принадлежала даже мне — лишь Святыне. И та требовала служения, как ты и сказала, раз за разом. А потом Святыня позволила убить весь род. Моего отца, братьев, сестер, племянников, старую бабку, Альмиру… Мне не за что ее любить, — просто закончил он.

— Мне жаль, — пробормотала я.

Он ничего не ответил. Желая сменить неприятную тему, я попросила:

— Покажи книгу.

Альгидрас тут же переместился к скамье и подтянул сверток поближе. Я невольно моргнула, потому что едва успела отследить его движение: настолько оно вышло плавным и стремительным одновременно.

— Все хваны так двигались? — не удержалась я.

Он вскинул на меня удивленный взгляд.

— Ты мгновенно переместился с земли к лавке, — пояснила я.

Альгидрас посмотрел на то место, где сидел несколько секунд назад, и пожал плечами:

— Не знаю. Меня многому учил Харим. Это тоже, верно, от него. Я не замечал.

«Занятный человек был этот Харим», — подумалось мне.

Однако, стоило Альгидрасу отложить плащ в сторону и пододвинуть мне книгу, все прочие мысли тут же вылетели из головы. Я соскользнула с лавки и встала на колени рядом с ним — все равно платье стирать.

Книга была одной из тех, что мы купили на рынке. Тогда я даже не успела ее толком рассмотреть, поэтому сейчас руки сами потянулись дотронуться до темной потертой кожи. Однако в нескольких миллиметрах от обложки мои пальцы замерли.

— Можно? — нерешительно спросила я. — Не испортится?

Альгидрас, стоявший на коленях рядом со мной, усмехнулся:

— Она несколько морей проплыла и прошла десятки рук.

Я осторожно провела рукой по шершавой поверхности. Названия не было. Я открыла первую страницу.

Если что-то я и любила в жизни беззаветной и непроходящей любовью, так это книги. Их вид и запах успокаивали меня до состояния полного умиротворения и гармонии с миром. И вот сейчас я позабыла обо всем на свете, потому что (страшно представить!) в моих руках была древняя книга.

И то, что она была на незнакомом языке, не имело никакого значения. Меня повергал в трепет сам факт ее старины. Я, затаив дыхание, смотрела на витиеватые письмена и понимала, что эти же элементы встречались в большинстве узоров Альгидраса.

— Какой это язык? — спросила я.

— Старо-кварский, — ответил он.

— Почему ты пишешь на старо-кварском?

Боковым зрением я увидела, как Альгидрас рядом со мной нахмурился. В первый момент он ничего не ответил, и я уточнила:

— Или твоя резьба на хванском и они просто похожи?

— Странно, что ты это заметила, — негромко откликнулся он, словно тянул время.

— Я лингвист, — пояснила я и, наткнувшись на вопросительный взгляд, закончила мысль: — Разбираться в языках — моя работа.

— Ты знаешь много языков? — он определенно тянул время!

— Не столько, сколько ты. Всего лишь два. Но я понимаю принципы устройства языка. Если они схожи, значит, когда-то были едины.

Я старалась говорить как можно проще, чтобы он понял, и все время ловила себя на мысли, что он поймет и так — я слишком его недооцениваю. Альгидрас несколько мгновений смотрел на меня очень внимательно, и я привычно смутилась под его взглядом, потому вздохнула почти с облегчением, когда он отвел глаза, и, посмотрев в книгу, провел пальцем по строчке и сказал:

— Моя резьба на старо-кварском. Ему меня обучил Харим. В монастыре меня учили тому, на каком квары говорят сейчас. Он меньше похож на хванский. Хотя все равно похож. Они будто… будто два брата, только… словно не видели друг друга веками, вот и изменились.

Альгидрас замолчал, а я подумала, что это открытие вряд ли понравилось бы кому-то в княжестве, веками воюющем с кварами.

— Ты с кем-нибудь говорил об этом?

Он покачал головой, подтверждая мои подозрения.

— Я — последний из хванов. И, как ты уже знаешь, далеко не лучший из рода.

Я могла бы поспорить с таким самоуничижительным заявлением, но не стала.

— Как ты думаешь, что будет, если кто-то здесь узнает, что я пишу на кварском? Пусть и на старом?

— Плохо будет, — озвучила очевидное я.

— Радим нашел меня в доме после обряда. То, что я хванец, — лишь с моих слов. В защиту сказать некому. Поначалу и в Свири о том шептались, да Радим быстро управу на болтунов нашел. Только они правы. Я для них — чужеземец без прошлого.

Он замолчал, а я уставилась на завитушки старо-кварского языка, размышляя о том, что в свете этой информации его положение выглядит вовсе незавидным. На секунду мне пришло в голову: а хванец ли он вообще хотя бы наполовину? Вдруг он квар, подсунутый свирскому воеводе с неведомой целью? Я внимательно посмотрела на Альгидраса, пытаясь прикинуть вероятность этой догадки. Однако должна была признать, что мне, как и Радиму, придется верить ему на слово, надеясь, что его рассказы на грани фола о разбойнике, воспитавшем его и обучившем старо-кварскому языку, — не часть легенды.

— С кем воюют квары? — спросила я, понимая, что именно этого мне отчаянно не хватало: возможности открыто поговорить и задать вопросы.

— Со всеми, — произнес Альгидрас после небольшой паузы. — Не знаю, как объяснить. Они появились из ниоткуда, как говорят легенды, и стали творить разбой. Вот только я не думаю, что они воевали всегда. После того, что ты рассказала о Деве, я всю ночь искал в книгах. Ты оказалась права…

— В твоей книге есть про разделение Святыни? — не поверила я.

К моему разочарованию, он помотал головой.

— Нет. Они были написаны до разделения.

— Значит, там не сказано, зачем ее разделили?

Альгидрас вновь качнул головой, подтянул к себе книгу и принялся быстро ее листать. Я смотрела на мелькавшие перед глазами узоры и испытывала благоговение. Как он умудрялся в них что-то понимать?

— Ты свободно на нем читаешь?

— Не так, как хотелось бы. Забыл многое, и вспоминается медленно.

Пока он искал нужное место, я облокотилась на лавку и задала волновавший меня вопрос:

— Тот человек сказал «мы уничтожили землю»? Он ошибался?

Альгидрас потер переносицу и произнес:

— Думаю, они вправду убили ту землю, которая была до разделения Святыни.

Я не смогла сдержать нервный смешок.

— А чем эта земля отличается от той?

— Прядущими, — удивил меня Альгидрас.

— Ты хочешь сказать…

— Ни в одной из этих книг не сказано о Прядущих. Их просто нет. Хотя я слышал не одну похожую легенду у разных народов.

— Может быть, книги просто не о том? — предположила я.

— Нет. В них есть о Стихиях, в них есть о том, как приручить Ветер и смирить Огонь. В них о Жрецах и об Истинных — тех, кто повелевает стихиями. В них о Тех, кто не с людьми. И ни слова о Прядущих. Ни о чем похожем.

— Действительно, странно. Получается Стихии, те, кто ими повелевает, и люди со всякого рода не людской сущностью существовали еще до разделения святыни, а Прядущие появились после разделения?

— Или после того, как были написаны книги о Деве.

— Но, получается, это снова нам ничего не дает! — раздраженно воскликнула я.

И что толку в его книгах, если все равно ничего не понятно?!

— Эти книги… — начал он осторожно, — написаны не для того, чтобы что-то прояснить про Святыню. Они о другом. Это история мира. И Святыня — ее часть. Она не отделима от мира. Она описана здесь как что-то, создавшее мир, понимаешь?

— Святыня создала мир?

— Святыня и заключенные в ней Стихии.

— А что насчет тех, кто ими повелевал? Кто они?

— Те четверо, которых ты видела во сне.

Я вспомнила сон с обвалом и невольно поежилась.

— Такие молодые… Все же, зачем они ее разделили? Чтобы получить власть над стихиями?

— О, она и так у них была.

— Тогда зачем? Что они хотели получить в итоге и получили ли?

— Думаю, это нам расскажут свитки княжича.

— Ты всерьез думаешь, что в тех свитках есть то, чего нет в книгах этого твоего Харима?

— Если они были написаны после разделения Святыни…

— Миролюб не сказал, откуда они у него?

— О таком никто не расскажет правду, даже спрашивать глупо.

Мы замолчали, думая каждый о своем. Я думала о том, что свитки Миролюба вполне могут быть на старо-кварском, раз уж он носил пластину с заговором на этом языке. Оставался вопрос: как все эти вещи попали к княжичу? Вернее, к его погибшему дядьке. Кем был тот квар, который привез в княжество пластину и свитки? И был ли Светозар их первым владельцем? И если да, то знает ли об этом Любим?

— Квары могут читать на старо-кварском? — спросила я.

— Не знаю, — ответил Альгидрас. — В монастыре кваров не было. Раньше, подобно хванам, в ученье отдавали младшего сына старосты кваров. Но об этом осталась лишь память.

— А на каком языке говорят в монастыре?

— На кварском, — нехотя отозвался Альгидрас. — И пока ты не спросила: здесь тоже о том не знают.

Я захлопнула рот, потому что хотела удивиться тому, что в монастыре говорят на языке разбойников, но поняла, что удивляться бессмысленно.

— А монастырь далеко от Свири?

— Месяца два пути. До него пять морей и горы. Я ходил теми водами только от нашего острова до монастыря. Путь сюда лишь на картах видел.

— Но это все равно недалеко отсюда, так? Люди из монастыря бывали в Свири?

— Братья никогда не покидают обитель. Ходят лишь по ближним морям. Сам монастырь на берегу. У него много земель, но они упираются в горы. Потому попасть туда только с моря и можно. Да и просто так к нему не подойдешь. Там Святыня. Она хранит их пуще любых воинов. Туда можно попасть лишь в ученье или по воле старейшины.

— Сложно как. Ты сказал, что тебя научил этому языку Харим. Почему не в монастыре? Там ведь говорят на кварском и обучают детей. Там хранятся знания, значит, должны быть старые свитки и книги, и вас должны были обучать этому языку, раз уж вы избранные. Это же часть истории мира. Разве нет?

Альгидрас жестко усмехнулся, отчего его лицо на мгновение стало почти неузнаваемым.

— Старо-кварскому там не учат. В самом монастыре были письмена на нем. Только надежно упрятанные. Но правда — она ведь, как вода, камень проточит или обтечет. Я однажды, намаявшись со звездными картами, лег на лавку и увидел потолок. Он был высоким, свет туда почти не доходил, но я рассмотрел, что там не узоры — письмена. Харим к тому времени выучил меня этому языку. Только я не знал, что он старо-кварский. Не думал о том даже. Нас учили, что квары — враги, и все. Рассказывали те же легенды про сгинувший кварский остров, да что рождает их море. Мне десять было, и я не думал тогда, правда ли это. Харима уже не было, спросить я не мог. Потому я стал искать еще книги на этом языке. Были на любых других, а на этом не было. Язык был похож на хванский, только не хванский. Потом я списал слова с потолка и спросил у одного из братьев, может ли он прочесть. Не смог, хотя был одним из лучших. Сказал, что спросит у старшего брата, так тот ему плетей всыпал, чтоб не болтался в праздности. И тогда я пошел к Алвару.

На этом имени тон Альгидраса резко изменился. В нем появилась злость.

— Этот тот самый брат, что запечатал мою жизнь в Святыню. Он был не просто одним из лучших. Он бы Посвященным, и его готовили стать хранителем Святыни. Немногим старше, только такой важный. Мы встречались сперва разве что в трапезной да на общих чтениях. Он ни разу не говорил со мной даже, только смотрел всегда отчего-то. Взглядом точно зубилом в затылок вгрызался. Я по первости даже сидеть спокойно не мог. Все оглянуться тянуло. Наказывали за то без конца.

Я внимательно смотрела на Альгидраса и понимала, что он уже отвлекся от вопроса и явно переключился на воспоминания об этом самом Алваре. И было ясно видно, что он говорит об этом вслух впервые, а еще, что Алвар был очень важен для Альгидраса. Даже теперь, хотя прошло много лет. Я не могла избавиться от сложных чувств. С одной стороны, при упоминании Алвара мне стало не по себе: какая-то смутная тревога проснулась во мне от звуков его имени. А с другой стороны, я чувствовала азарт, злость, кураж и ко всему этому густо примешивалось разочарование и привычное раздражение. И именно то, как привычно ощущались эти эмоции, позволило осознать, что они не мои. Моей здесь была лишь необъяснимая тревога, остальное же прилетало ко мне от Альгидраса, и, кажется, он совсем этого не сознавал, погрузившись в воспоминания.

— А что было потом? — спросила я, когда стало понятно, что Альгидрас впал в глубокую задумчивость.

Он снова усмехнулся и провел пальцами по выщерблине на скамье, чудом не занозив руку.

— Я долго собирался с духом. Он, знаешь, всегда казался таким взрослым и серьезным… Сейчас я понимаю, что уже тогда было ясно, что он будет хранителем, оттого и вились вокруг него братья точно пчелы. И знал он больше любого из братьев. Даже тех, кто был старше него. Я-то о том тогда не думал. Просто набрался смелости и подошел к нему в коридоре. Он был с двумя или тремя братьями — не помню. Сделал вид, что слов моих не услышал и дальше пошел. Только все он услышал, потому что братья рассмеялись. Надо мной, верно. Я так разозлился, что наутро в трапезной за рукав его схватил и сказал, что мне с ним надо поговорить. Ожидал, что он рассмеется, как часто старшие делали, когда хотели принизить, но он не смеялся. Смотрел то на руку мою, то на лицо, и взгляд был такой, точно я букашка немощная: щелкнет пальцем и раздавит. Учителя увидели это. Меня окликнули, наказали потом. А он взглядом чуть дырки на мне не прожигал пуще прежнего на чтениях. А повернуться опять никак. Ну а потом я уже в коридоре его одного подстерег и перехватил за локоть. Он хотел вырваться, только Харим меня всякому научил. Мы бы всерьез подрались тогда, да он вспомнил, кто мы и где, сам остановился и мне сказал: «Стой!» И я сразу послушал почему-то. Потом он спросил, что мне нужно. И тогда я спросил, что за письмена в зале Мореходства. Он даже в лице не переменился. Будто и не слыхал о них до того. Просто попросил показать. А после мы…

Альгидрас снова замолчал, а потом раздраженно дернул плечом:

— Неважно дальше. Важно то, что в разные годы трое учеников умерли в монастыре от неведомой хвори. Все трое — хванцы. Оказалось, Алвар знал о письменах еще до меня и просто проверял, сколько из того ведомо мне. Спрашивал про разное. А я, дурак, рассказывал. Думал, что друга там встретил. А он все время знал и про Святыню, и про свитки, и про пророчества разные. И о моем будущем все знал, оттого и смотрел так все время, и держал рядом с собой. Когда он сдал меня на расправу брату Сумирану — это старейший из братьев, я думал, что тоже умру. Но выжил. Алвар после наказания пришел ко мне. Орехи в меду принес, будто я дите малое, говорил что-то. Были бы у меня силы, убил бы его в тот момент, — невпопад закончил Альгидрас, продолжая водить пальцами по скамье, и мое сердце неприятно замирало, потому что я все время ожидала, что острая щепка вонзится ему под кожу.

Он же словно этого и добивался. Я смотрела на его руку и думала о том, что сейчас услышала. Алвар, которого Альгидрас считал другом, просто использовал наивного мальчишку.

— Он защищал какую-то тайну?

— О да! — неприятно усмехнулся Альгидрас. — Ту же, которую защищали века до него. Отчего и гибли слишком любопытные.

— Но ты не погиб.

— Явно не от доброты Алвара, — Альгидрас хлопнул ладонью по скамье и придвинул к себе книгу. — Я покажу тебе Деву.

— Ты не погиб, — повторила я, перехватывая его запястье и не давая перевернуть страницу. — Ты обижен на него за предательство, но ты ведь выжил. Хотя сам признаешь, что других убили.

Альгидрас повернулся ко мне и вновь жестко усмехнулся:

— Это означает лишь то, что он знал, для чего я нужен в будущем. Знал, что однажды отдаст меня проклятой Святыне и каждый мой вдох будет принадлежать ей. Это лучшая месть, какая только может быть.

— В твоих словах явно что-то не сходится.

Альгидрас попытался выдернуть запястье, но я не разжала пальцы.

— Мы будем продолжать говорить об Алваре? — недовольно спросил он.

— Да. Потому что тебя это волнует.

— Ничего меня не волнует! — огрызнулся он, тем самым подтверждая обратное.

— Можешь думать, что угодно. Только со стороны видно, что тебе есть за что его ненавидеть и мстить. Но ему за что мстить тебе?

Альгидрас открыл рот, закрыл, снова открыл, потом что-то зло пробормотал по-хвански и резко выдернул руку из моей хватки. Мне же очень захотелось встретиться с этим самым Алваром, умудрившимся так достать непробиваемого с виду Альгидраса.

— Княжич, конечно, рисовать не умеет, но, как по мне, так он нарисовал вот это.

С этим словами Альгидрас вновь принялся листать книгу безо всякого пиетета, резко переворачивая страницы. Когда же он пододвинул книгу ко мне, я замерла и едва не расхохоталась, потому что в древнем манускрипте вдруг увидела то, что накорябал Миролюб на куске коры. И каким бы плохим художником он не был, основные черты Девы были переданы четко. Я смотрела на нарисованную женщину, вытягивающую вперед руки. На правой ладони покоилась чаша с огнем, на левой — шар. Я внимательно вглядывалась в черные линии и чувствовала какой-то мистический страх. Мне чудилось, что от нарисованной фигуры исходит сила. Странное это было ощущение. Я посмотрела на строчки, витиеватой вязью разрисовавшие страницы, и поняла, что мне очень не хватает возможности их понимать.

— Что здесь написано? — шепотом спросила я.

— Что в ней вместилось все сущее. Силы земли и неба. И что тот, кто сумеет их обуздать, станет повелителем самого времени.

Я нахмурилась и перевела взгляд на Альгидраса. Тот тоже хмурился, но мне показалось, что делал это в продолжение нашего разговора об Алваре.

— Это какое-то иносказание? — напрямую спросила я.

— Что? — не понял Альгидрас.

— Что они понимают под фразой «повелитель времени»?

Альгидрас лишь медленно покачал головой, глядя на рисунок. Я задумалась. Ну, не просто же так они об этом написали?

— А что можешь ты? — спросила я у хванца.

Тот недоуменно наморщил лоб:

— О чем ты?

— Ты служишь святыне. Что можешь ты из того, чего не могут другие? Прости, но я не верю, что единственная способность, которой наделила тебя святыня — это чувствовать меня. Это же глупо.

Альгидрас пожевал губу:

— Я уже говорил тебе, я знаю то, что должен сделать. Чаще с Радимом. Порой с княжичем. А вот с тобой такого нет. С тобой я просто… — он запнулся, подыскивая слова, провел пальцами по скамейке, словно на ней была скатерть, и он ее разглаживал, и наконец проговорил: — С тобой я просто… чувствую.

Я понимала, что эти слова ничего не значат, что это все ненастоящее, навеянное, но отчего-то вздрогнула. Я опустила взгляд на его руки и, глядя на то, как его пальцы скользят по неровной поверхности скамьи снова и снова, подумала: «А что для него значит это чувство? Со мной все понятно, иногда мне даже дышать тяжело… А вот как дело обстоит с ним?». Мне очень хотелось его расспросить, но я понимала, что это глупо и что один раз мне уже было сказано, что это все ненастоящее и он просто научился с этим справляться. А что делать мне? Тоже учиться? Но я боюсь, у меня не хватит времени.

— Альгидрас… — наконец проговорила я, и его рука замерла.

Я продолжала смотреть на его пальцы, боясь поднять голову и не решаясь спросить о том, что сжигало меня изнутри.

— Что?

— А как ты думаешь, для чего все это? Я сейчас о… чувствах. В прошлый раз ты сказал, что для того, чтобы я тебе доверяла и что-то рассказывала. А зачем тебе? Я не верю, что ты об этом не задумывался. За столько-то времени.

Альгидрас хранил молчание довольно долго. Я даже всерьез начала опасаться, что он вообще не ответит. Я положила ладонь на скамейку и только через какое-то время поймала себя на мысли, что так же задумчиво ее глажу, как будто расправляю все ту же невидимую скатерть. Рука Альгидраса, до этого лежавшая неподвижно, вдруг двинулась в сторону моей руки, и я непроизвольно замерла. Его мизинец коснулся моего словно случайно и тут же, соскользнув, замер на лавке. Мое сердце подскочило и заколотилось в горле. Я ненавидела себя за эту реакцию. Ведь ничего не произошло, ну подумаешь, коснулся моей руки, а я уже взлететь от избытка чувств готова! Что же дальше-то будет?

Альгидрас продолжал молчать, и когда я набралась храбрости, чтобы покоситься на него, заметила, что он тоже смотрит на наши руки.

— Я не знаю, — наконец произнес он.

— Ну не игра же это!

— Святыня не умеет играть, она не человек. Да и все это, — левой рукой Альгидрас обвел в воздухе что-то невидимое, — требует сил, понимаешь?

— Святыня тратит силы на то, что делает с нами?

— Не только с нами, — с легкой досадой ответил Альгидрас, как будто злясь на мою непонятливость.

Я бы тоже могла разозлиться, потому что он-то как раз понимал, о чем идет речь, я же знала намного меньше. Да что там говорить, я вообще ничего не знала, а все, что знала, мне приходилось собирать по крупицам. Посмотрела бы я на него на моем месте!

— А она может израсходовать все свои силы? — вдруг спросила я.

Альгидрас повернулся ко мне всем корпусом:

— Почему ты все время задаешь такие странные вопросы? — наконец спросил он.

— А что странного в моем вопросе? — удивилась я.

— Ты все время хочешь узнать, как можно погубить Святыню.

— Погубить? — я не поверила своим ушам. — Да я вообще об этом не думала. Я пытаюсь понять, как это работает.

— Нет, я думаю, что Святыня не может израсходовать все силы. Она — средоточие всего сущего. Она может пополнять свои силы из самого мира.

— Подожди, но если с каждым разом квары, как ты сам говорил, слышат ее все хуже и хуже и из-за этого убивают людей, значит, она слабеет? Ну, если так можно выразиться.

— Слабеет, — подтвердил Альгидрас. — Но это значит лишь то, что она не в своей стихии.

— Дева — святыня воды? Это значит, что она где-то на земле, так?

— Наверное, — медленно проговорил Альгидрас, погруженный в свои мысли.

— Ты хочешь ее найти? — неожиданно спросила я.

— Деву? — удивился Альгидрас. — Зачем? Я должен найти Шар. Я служу ему.

— Но если когда-то это все было одной святыней, почему ты так уверен, что не должен найти Деву?

— Потому что Дева — чужая святыня, — проговорил Альгидрас так, словно втолковывал урок совершенно тупому ученику. Его тон было немного обидным, но я не стала заострять на этом внимание.

— Почему ты считаешь, что это чужая святыня, — вместо этого тем же тоном начала я, — если сам же утверждаешь, что они были единым целым?

— Это утверждаю не я, — медленно проговорил Альгидрас.

— Хорошо, — обрадовалась я. — Это утверждает твоя книга. Вот она, прямо лежит и утверждает.

Я ткнула пальцем в рисунок. Альгидрас глубоко вздохнул. Мне показалось, что он пытается совладать с собой, чтобы меня не убить.

— Потому что Святыня, которая не хранит твой род, приносит тебе зло. Не знаю как было до разделения, но, верно, после разделения все стало так, как сейчас. Помнишь, я тебе говорил, что ведун кваров призвал наш Шар в свой обряд и сразу закричал и упал? Думаю, он погиб. Понимаешь?

— Пока не очень, — сказала я. — Ну, то есть, тот момент, что он ввел в свой обряд чужую святыню, я понимаю. Но, может, этот их ведун просто… дурак криворукий? Может, у другого бы все получилось?

Альгидрас возвел глаза к небу:

— У них не дюжина ведунов!

— А сколько?

— Не знаю. Но вряд ли много.

— Ну так, может, этот был самый бестолковый! — не сдавалась я. — Или же тебе просто показалось, что все пошло не так, а он все так и задумывал.

— Задумывал пустить в жертву поток силы? — скептически произнес Альгидрас.

— А это была сила? Какая? — уточнила я.

Альгидрас явно сбился с мысли и недовольно на меня посмотрел:

— Мне он не сказал.

— Ну, а ты-то сам как это почувствовал тогда и как чувствуешь сейчас?

— Не знаю я, — огрызнулся Альгидрас, и я вдруг поймала себя на мысли, что мы похожи на двух сотрудников в офисе, которым дали невыполнимое задание, сказали, что срок сдачи был еще вчера, и они теперь сидят и ругаются над этим несчастным проектом. Вот мы выглядели так же. Только задание нам никто не дал. Или же дал?..

— Так. Вернемся к насущному вопросу: чего все-таки хочет твоя святыня? — сменила тему я.

— Святыня не может хотеть, она не человек.

— Хорошо, но мы же друг другу… — я сделала театральную паузу и обвела рукой нечто незримое в воздухе, — …нравимся. Зачем?

— Потому что у тебя есть знания, которые мне нужны, — сказал он.

— Самому не смешно?

— Но они вправду есть. Я думал об этом. Когда ты появилась там, в море, когда тебя вытащили из воды, я почувствовал, что ты — не она. Ты… — он замялся, подбирая слова. — Ты чувствовалась по-другому.

— Буду считать это комплиментом, — пробормотала я.

Альгидрас сделал вид, что не заметил моей реплики, и продолжил:

— Если бы тогда я сказал Радиму, что ты не Всемила, конечно, он бы мне не поверил. Да никто бы не поверил. Но со временем все бы всплыло. Здесь ведь боятся тех, кто умер, а потом оказался жив.

— Здесь такое бывает? — ошарашенно произнесла я.

— Ну, не то что бывает, но о том сказывают, — отмахнулся Альгидрас. — Люди боятся. Вспомни Ярослава. Как он увидел тебя. Если бы хоть у кого-то из воинов появилась тогда хотя бы тень подозрения, рано или поздно кто-нибудь тебя убил бы. Просто из страха, понимаешь? Но я сразу понял, что важно смолчать. Это было вот здесь, — Альгидрас коснулся ладонью груди. — Я не знал, чем это обернется.

Я почувствовала озноб. То есть, если бы тогда Альгидрас просто по дурости или по какой-то другой причине сказал бы, что я не Всемила, что ему что-то там показалось или что я веду себя странно…

— Спасибо, что ты не сказал, — прошептала я, стараясь выдавить улыбку.

— Зря благодаришь, — спокойно ответил он. — Я ведь не о тебе думал. Да и я все время был с Радимом. Если бы ты попыталась причинить ему или кому из его близких зло…

Он замолчал, однако я прекрасно поняла, что он имел в виду. «Вот такой милый мальчик», — подумала я в очередной раз.

— Ты совсем не испугался? — наконец спросила я после непродолжительного молчания.

— В монастыре нам рассказывали много легенд и сказаний. Большую часть утаили, как я теперь понимаю. Но легенду о Прядущих я слышал. Они приходят из ниоткуда и прядут нить судьбы. Ты так же пришла из ниоткуда. Так же влияешь на судьбу Радима и, скорее всего, княжича. Раньше я думал, что Прядущие прядут только одному. Теперь понимаю, что могу ошибаться.

— Ты тоже пришел из ниоткуда, — сказала я.

— Ниоткуда я пришел в Свирь, и то не из ниоткуда, а с хванского острова. Отчасти потому я не могу быть Прядущим. Я и раньше спотыкался об это в мыслях. А теперь же, после того, как стал чувствовать Святыню…

— А что стало с твоим островом? Там сейчас кто-нибудь живет?

Альгидрас медленно повернулся ко мне. В его взгляде было что-то такое, что заставило меня пожалеть о своих словах. Однако ответил он спокойно:

— Остров ушел под воду.

И что-то после этих слов изменилось. Мир снова словно покачнулся. Мы посмотрели друг на друга, и, уже зная ответ, я прошептала:

— А что стало с островом кваров?

— Ушел под воду, — на автомате ответил Альгидрас, хотя мог бы этого и не делать, потому что эту фразу из легенды о кварах слышала даже я.

— А почему остров ушел под воду? — спросила я. — Такое часто здесь бывает?

Альгидрас повел плечами так, словно ему стало зябко.

— Я не силен в мореходстве, но в тех морях, которые я знаю, наш остров — первый, не считая кварского. Хотя… я никогда не бывал в тех водах, где был кварский остров. Можно спросить у Януша, он всяко знает об этом больше, — пробормотал Альгидрас так, словно просто размышлял вслух.

— А ты можешь у него спросить? — тут же ухватилась я за эту мысль.

— Попробую, — пообещал он.

Наступила тишина. Я раздумывала о том, что только что узнала, и мне казалось, что где-то в этих словах есть зацепка. Я прокручивала раз за разом в голове: «Остров ушел под воду… Остров ушел под воду… Оба острова ушли под воду. И кваров, и хванов…». Все это выглядело слишком странным, чтобы быть простым совпадением. Кажется, Альгидрас думал так же, потому что он тоже молчал, покусывая губу и глядя куда-то прямо перед собой. Я опустила взгляд на забытую книгу. Дева, нарисованная века назад, все так же протягивала вперед руки, словно предлагая святыни людям. Утерянная Дева, которую вот уже несколько сотен лет отчаянно ищут квары, потому что не могут не искать. Это сильнее их. Целыми селениями гибнут люди, попадая в кварские обряды. Сколько тех селений еще будет, прежде чем они смогут ее найт?. И смогут ли?

Я посмотрела на Шар в руке Девы. Святыня хванов. Я попыталась вспомнить, с чего начался наш разговор, и вспомнила, что Альгидрас рассказывал о ведуне, попыталась поймать отголосок мысли, но он ускользал, а голова вдруг начала кружиться. Борясь с головокружением, я пробормотала:

— И все же, почему ты думаешь, что другой народ не может находиться рядом с чужой святыней? Может быть, все дело в том, что кварский ведун пытался использовать вашу в своем обряде, и она отомстила?

— Она не может мстить, — медленно сказал Альгидрас. Я уже знала, что последует за этим, и не ошиблась: — Она не человек. Про Святыни… Понимаешь, на нашем острове никогда не селились чужие. Это ведь странно. Сам остров был святым. Но все, кто приезжал поклониться Святыне, уезжали очень быстро. Те, что не с людьми, тоже всегда умирали молодыми. Как моя мать. Ни одна из них не была из рода хванов.

— Но ты же жил в монастыре несколько лет. А там чужая Святыня.

— Жил, — подтвердил Альгидрас. — Но я тогда не был хванцем в полной мере. Я еще не проходил обряд. Шар принял меня уже после учения.

— Ты сейчас гадаешь, — не согласилась я. — Сам говоришь, что в монастыре рассказывали, будто главная святыня там, а ваш шар сделан по ее подобию. Может, это правда, и тебе потому и не было там плохо.

— Не-е-ет, — протянул Альгидрас. — Я бы не спорил сейчас с тобой, если бы хотя бы раз в монастыре хоть кто-то упомянул о Деве. Ее будто и не было. Были лишь Огонь и заряженный от него Шар. А в книге о ней сказано. И о Святыне Земли тоже.

— Ты нашел святыню земли? — обрадовалась я.

Альгидрас молча ткнул пальцем в то, на чем стояла нарисованная Дева. Я, признаться, до этого даже не обратила внимания на это пятно, увлекшись разглядыванием самой Девы.

— Ты уверен, что это не просто фон? Ну, типа, нарисовали, чтобы она не в воздухе висела.

— Уверен, — улыбнулся Альгирас и провел пальцем по строчке, а потом прочел, превращая вязь в набор звуков, напоминавших журчание ручья.

— Это камень, — перевел он. — Где он, я не знаю. Но он есть, иначе не может быть.

— Харим! — воскликнула я.

Альгидрас дернулся так, словно его ужалили, и резко обернулся, точно ожидая, что старый разбойник окажется за нашими спинами.

— Харим жил на вашем острове! Ты же сам говорил.

Альгидрас повернулся к книге, сдвинул ее в сторону и опершись локтями о лавку, запустил пальцы в волосы.

— О том я тоже думал. Может, на разбойников она не действует? — устало усмехнулся он, признавая провал в своей логической цепочке.

Я тоже усмехнулась, понимая, что правды нам все равно никогда не узнать. В этот момент за нашими спинами что-то стукнуло, и мы оба обернулись. Скрипнула дверь, и на крыльце появилась Добронега. Ее появление заставило меня вскочить на ноги. Я начала лихорадочно соображать, как много она могла увидеть. Нас, стоящих на коленях рядом друг с другом перед скамейкой? Вроде ничего особенного в этом не было, но что-то заставило меня начать нервно оттирать пятно на колене, стараясь не смотреть на приближавшуюся к нам Добронегу. Альгидрас медленно поднялся с земли, тоже отряхнул колени и шагнул навстречу матери Радима. Та подошла к нему, крепко обняла, потрепала по волосам, спросила, как он себя чувствует. Голос Альгидраса звучал совершенно ровно, когда он заверил Добронегу в том, что с ним все прекрасно, раны уже зажили и почти не беспокоят, а я же стояла и не могла поднять на нее глаз. Сразу вспомнился наш разговор, когда Добронега убеждала не травить ему душу, не доводить до беды. Ох, знала бы она! Я настолько увлеклась попытками сохранить спокойствие и не смотреть на Добронегу с Альгидрасом, что, когда обратились ко мне, не сразу сообразила, чего от меня хотят.

— Что? — нервно спросила я.

— Я говорю, что мне надо к Зиму зайти, ему пора повязки сменить, — громко проговорила Добронега, будто разговаривала с глухой.

— Хорошо, — пробормотала я, не понимая, зачем она мне это говорит.

И только увидев, что Альгидрас закрывает книгу и вновь заворачивает ее в плащ, я поняла, что он тоже уходит. Я открыла было рот, чтобы попросить его остаться, и тут до меня дошло, что Добронега именно для этого поставила меня в известность, что она уходит, — Альгидрас не мог остаться со мной во дворе, поскольку больше не был побратимом. Я нервно усмехнулась, понимая, что по местным законам я девица на выданье, да к тому же сосватанная. А он теперь что, завидный жених? Мысль неприятно кольнула.

Меж тем Добронега сообщила Альгидрасу, что ей нужно кое-что забрать из дома и можно будет идти. Альгидрас что-то ответил, но я снова прослушала, потому что сердце отчего-то заколотилось, как сумасшедшее. Мне опять стало душно. Я медленно опустилась на скамью и тут же услышала его голос:

— Опять дурно?

Я медленно кивнула, не поднимая головы.

— Мне теперь почти всегда так, — сказала я. — Это странно, я чувствую себя лучше только, когда ты рядом.

Альгидрас некоторое время молчал, а потом тихо произнес:

— Наверное, так и должно быть. Верно, Святыня этого хочет.

— Хочет чего? Чтобы ты был рядом?

Альгидрас неловко пожал плечами, и я повторила его же слова:

— Святыня не может хотеть, она же не человек.

— Я не знаю, — вздохнул Альгидрас.

И тут я вспомнила то, о чем хотела поговорить с ним еще с утра. Я испугалась, что он вот-вот уйдет, и у меня опять не будет возможности задать вопрос.

— Ты помнишь день, когда подошел корабль Будимира и Радима ранили? — быстро спросила я.

— Помню, — ответил он и, отойдя к колодцу, оперся спиной о колодезный столб.

— Помнишь, тогда на берегу ты посмотрел на меня и… я не знаю, испугался? Удивился? — я не знала, какое слово лучше использовать, поэтому на всякий случай использовала оба.

Альгидрас нахмурился, явно не понимая, о чем речь.

— Я была в платье, в платье с вышивкой, — сказала я.

Его лицо тут же стало непроницаемым, и это лучше всяких слов показало, что он прекрасно помнит тот случай. Сам же он при этом легко пожал плечами и сказал:

— Наверное. Я не заметил.

— Ты врешь, — сказала я. — Ты заметил. Ты увидел эту вышивку и испугался. Что это за вышивка?

— О том лучше было бы спросить у Всемилы. Я ее, как ты понимаешь, не вышивал, — четко ответил Альгидрас и скрестил руки на груди.

— Не вышивал, — я повторила его жест, скрестив руки, — зато ты этот узор вырезал. Над дверью в покои Златы.

— С чего ты взяла, что это один узор?

— Я запомнила вышивку, а вчера, когда была в доме Радима, специально посмотрела резьбу. Это ведь заговор, из-за него у Златы теперь будет ребенок, ведь так?

— Ребенок у Златы будет… — Альгидрас сделал эффектную паузу, — из-за Радима. А уж точно не из-за меня.

Я коротко улыбнулась, показывая, что оценила его чувство юмора.

— И все же, что это за резьба? Это ведь заговор?

— А если и так? — ответил он вопросом на вопрос — манера, которая всегда меня бесила в людях.

— Это заговор, — повторила я уже более уверенно. — Как этот заговор оказался на платье Всемилы? Я ведь помню, тогда во сне, ты вырезал эти символы, и Всемила спросила, что будет, если она его вышьет, а ты ответил, что будет беда. Почему беда, что за беда?

— Потому что это древний заговор. И тот, кто его использует, должен быть готов принять на себя кару Богов. Всемила не должна была его повторять.

— То есть, ты считаешь, что то, что ее убили — это божья кара?

Альгидрас долго смотрел на меня, словно оценивая, ответить или нет, а потом сказал:

— Я не знаю. Знаю только, что ее убили и появилась ты. И это как-то связано с силой, которой не могут обладать люди.

— То есть, ты хочешь сказать, меня перенесли сюда ваши боги? — я даже не пыталась скрыть иронию в голосе.

— Я ничего не хочу сказать. У меня просто не хватает для этого знаний.

— Я сегодня обыскала все покои Всемилы и так и не смогла найти то платье. Добронега не поняла моего вопроса, я думаю, вполне искренне.

— Я убрал платье.

— Ты убрал мое платье?

— Оно не твое, это было платье Всемилы. Если ты помнишь, у него был разрезан рукав, оно было в пятнах крови и валялось в сенях дома Радима, и я просто его забрал.

— Что ты с ним сделал? — спросила я.

— Сжег, — пожал плечами Альгидрас.

— Ты сжег целое платье? Из-за какой-то вышивки? Даже не факт, что именно она принесла беду Всемиле.

— Я не хочу проверять это на тебе, — резко ответил Альгидрас и, оттолкнувшись спиной от колодезного столба, подхватил по пути лежавшую на скамейке книгу и направился к Серому.

— Подожди, — я вскочила и бросилась за ним. — Что значит, ты не хочешь проверять это на мне? Какое это имеет значение?

Альгидрас резко развернулся и открыл было рот, чтобы ответить, но в это время, по закону подлости, во дворе появилась Добронега.

— Что-то случилось? — громко спросила она, переводя взгляд с меня на Альгидраса и обратно.

— Ничего, — в один голос соврали мы.

Альгидрас тут же забрал корзину из рук Добронеги и решительно направился к выходу. Добронега провела по моему плечу и последовала за ним.

Я заперла за ними калитку, погладила вертящегося рядом Серого и подумала, что после разговора с Альгидрасом каждый раз происходит одно и то же — появляется куча новых вопросов, не знаешь, над каким начать думать в первую очередь. Я понимала, что мне нужно обдумать то, что оба острова ушли под воду после исчезновения с них Святынь, но отчего-то думалось мне совсем не об этом, а о том, что он сказал, что не хочет проверять на мне, вызовет ли вышивка на платье гнев богов. Я почувствовала, что губы сами собой расползаются в улыбке. Это значит, что я ему небезразлична, правда же?

Я присела на корточки, и Серый от всей души лизнул меня в нос. Я сморщилась, утерлась ладонью и оттолкнула пса. Тот уселся передо мной, отчаянно виляя хвостом. Я взяла Серого за уши, посмотрела в глаза и спросила:

— Я ведь ему небезразлична, да? Это ведь не только из-за святыни?

В ответ пес весело тявкнул и попытался лизнуть меня еще раз. Возня с Серым закончилась тем, что я окончательно испачкала платье, и при этом все время, пока я отталкивала от себя лохматую, счастливо скалящуюся морду, я ловила себя на том, что не могу сдержать дурацкой улыбки. Все-таки плохой из меня герой и спаситель человечества, если важнее всего для меня не судьба целого народа, а то, что думает обо мне отдельно взятый мальчишка.

Добронега вернулась быстро. Я и успела-то только поиграть с Серым и как следует вымести двор. И пока я помогала ей выкладывать из корзины какие-то травы и свертки, чистить репу для вечерней каши, я ловила себя на мысли, что жду, когда же она начнет говорить со мной об Альгидрасе. Я чувствовала себя виноватой и ничего не могла с собой поделать. Как будто я каким-то образом нарушила ее запрет — пусть лишь мысленно — позволив себе думать о хванце так, как не имела права по всем здешним законам. Однако Добронега делала вид, что ничего не произошло, и это нервировало еще больше. Поэтому, когда, наконец, вечером пришел Радим, и по взглядам, которыми он обменивался с матерью, пока узнавал, как прошел мой день, мне показалось, что он хочет поговорить с Добронегой наедине, я, сославшись на то, что мне нужно покормить цыплят, подхватила вареные яйца, доску, ножик и побежала во двор, с облегчением оставив их вдвоем. Там, во дворе, я села на ту же скамеечку, положила рядом с собой доску и принялась крошить вареные яйца. Стараясь выбросить все из головы, и вдруг поняла, что мне остро не хватает в этом мире двух вещей: часов, потому что я так и не научилась понимать время по солнцу и прочим местным признакам, и еще чтения. Я усмехнулась сама себе. Так забавно — я попала в книжку, и здесь оказалось все, о чем я только думала, когда писала ее, кроме, собственно, книг. Сейчас хорошая книга пришлась бы мне как нельзя кстати, чтобы отключиться от всего происходящего, убить как-то время, занять чем-то голову. Я очень устала думать обо всем и сразу. Я чувствовала себя слабой, глупой и беспомощной.

Цыплята встретили меня радостным писком, наседка же смотрела так, будто я собираюсь сделать что-то плохое, и то и дело пыталась на меня наброситься. Пришлось зажать подмышкой метлу. Я уже усвоила, что растрепанные прутья сильно сбивали наседку с толку, и она переключалась с меня на более пугающего врага. Я соскребла с доски яйца, пристроила метлу в угол и села наблюдать за желтыми комочками, которые старательно тюкали клювиками по небольшой дощечке, на которую я ссыпала для них угощение. Тут-то меня и нашел Радим. Он подошел бесшумно и положил руки мне на плечи. Я вскочила так стремительно, что едва не порезалась ножом, который до сих пор сжимала в руке.

— Ты меня испугал.

Я попыталась развернуться, но он не позволил, а просто прижал меня к своей груди, крепко обняв, и устроил подбородок на моей макушке. И в эту секунду, под веселый перестук маленьких клювиков, среди запахов сена и влажной земли, мне вдруг подумалось, что впервые я не хочу думать о том, что всего этого не заслуживаю, что я не Всемила и что я краду чужое счастье. Мне отчаянно захотелось сделать вид, что все так и должно быть и что это в самом деле мое место, потому что мне не суждено вернуться домой и я вот так и умру здесь, в этом написанном мною мире. Впрочем, признаться, я уже не верила, что этот мир был написан мной.

— Всемилка, Всемилка, — нараспев произнес Радим, прижимая меня к себе еще сильнее: — как же ты у меня выросла.

— Почему ты так решил? — спросила я, просто чтобы что-то сказать.

— Совсем большая стала, — проговорил Радим. — Замуж собираешься.

Я затаила дыхание, понимая, что вступаю на нетвердую почву. Интересно, о ком он хочет поговорить? А что, если Добронега рассказала ему что-нибудь про Альгидраса?

— И? — спросила я.

— Люб тебе Миролюб? — спросил он.

Я улыбнулась про себя от того, как музыкально прозвучала эта фраза «люб ли тебе Миролюб». Радим, видимо тоже это заметив, усмехнулся:

— Ну, так как?

— Он славный, — повторила я то, что повторяла здесь уже не один раз.

— Славный… — эхом откликнулся Радим, и по его голосу было слышно, что он отнюдь не разделяет моих мыслей. — Хочешь в Каменицу? — спросил он.

Я снова попыталась развернуться в его объятиях, и он снова не позволил.

— А можно? — спросила я и затаила дыхание в ожидании ответа.

Радим молчал долго, потом тяжело вздохнул. Теплая грудь за моей спиной поднялась, опустилась… Он зарылся носом в мои волосы и шумно выдохнул.

— Можно.

— Правда? — я все-таки развернулась.

Я смотрела в его лицо, и улыбка сама собой сползала с моего лица. На лице Радимира не было ни тени радости — только усталость и тревога. Меня озарило: ведь он не мог не понимать, что со Всемилой в любой момент может случиться приступ, а его не будет рядом, и все же он меня отпускал. Мне очень хотелось как-то дать ему знать, что со мной все хорошо, что ничего не будет, но я не знала, как это сделать.

— С тобой поедет Златка, мать будет рядом, — словно прочитав мои мысли, пробормотал он, заправляя прядь волос мне за ухо. — И Олег будет. Ничего не бойся!

— А я и не боюсь. Я боюсь, как ты тут один останешься.

Радимир улыбнулся. В его взгляде засветилась такая нежность, что я поднялась на цыпочки и крепко обняла его за шею. Он обнял меня в ответ.

— Взрослая ты у меня совсем стала, — повторил он. — Не бойся за меня, хорошо все будет. Со мной все войско остается.

— Так что, с нами никто не поедет? — спросила я, отстраняясь и заглядывая ему в глаза.

— Ну что ты. Как же не поедет? — удивился моему вопросу Радим. — С вами десять человек из Свири поедет, да и Миролюб сегодня гонца прислал известить, что он часть своих воинов отрядит.

— Так у Миролюба же у самого маленький отряд, — взволнованно пробормотала я.

— Так это не та часть, что с ним. Из Каменицы прискачут.

— А когда?

— К концу следующей седьмицы здесь будут. День отдохнут, и сразу выдвинетесь.

— И седьмицу в пути, — протянула я. — Далеко Каменица.

На его лице снова появилась тревога. Я подумала, что он волнуется не только за меня, была же еще Злата, и ребенок, которого они так долго ждали.

— Не тревожься, — я провела пальцем по морщинке на его лбу.

Радимир тут же попытался улыбнуться, вышло некое кривое подобие настоящей улыбки.

— Я присмотрю за Златой, — храбро сказала я.

Теперь уже Радимир улыбнулся по-настоящему.

— Ты уж присмотри, будь добра, — серьезно сказал он. — А то она у меня капризная стала. И… — тут Радим задумался, снова провел рукой у меня за ухом, заправляя злосчастную прядь, и добавил: — Про Миролюба подумай. Коли решишься, я против не буду. А уж коли решишь, что свадьбе не быть, то не бойся ничего, никто тебя силой из Свири не заберет.

Он открыл было рот, чтобы еще что-то сказать, но промолчал, а у меня в голове почему-то зазвучало продолжение этой фразы: «Никто тебя силой из Свири не заберет, пока я жив». А вот сколько он будет жить?.. Я вздрогнула от этой непрошенной мысли. Да что ж такое? Почему всякая ерунда лезет в голову так некстати? Как в прошлый раз, с Миролюбом, о том, что все скоро закончится, так и сейчас… Я испуганно посмотрела на Радимира.

— Что? — тут же нахмурился он.

— Ничего, — я попыталась улыбнуться. Улыбка, наверное, получилась жалкой, потому что Радимир нахмурился еще сильнее. Чтобы как-то скрыть замешательство, я спрятала лицо у него на груди. Он крепко обнял меня и стал раскачивать из стороны в сторону, как маленького ребенка. А я стояла и думала о том, что Радим может умереть еще раньше меня. И почему-то мне малодушно хотелось не увидеть этого. Пусть это случится позже. «Пусть это случится, когда меня уже здесь не будет», — мысленно попросила я неизвестно кого. Наверное, эту их проклятую святыню. В эту секунду я от всей души понадеялась, что она меня услышит и что будет благосклонна и исполнит мою просьбу.

***

Брат Альгар… как странно поминать твое имя не в праздной беседе, а обращаясь к тебе самому. Признаюсь, мне этого не хватало.

Ты вправду неплохо меня знаешь. Или же думаешь, что знаешь. Мы уже не те, что были когда-то и глупо цепляться за старые обиды, брат. Смирись с истиной: только вместе мы сможем противостоять любой силе.

Ты прав, я покинул привычные стены и прошел столько морей не только для того, чтобы привезти тебе свитки. Однако, и для этого тоже, хочешь — верь, хочешь — нет. И ты не ошибся: мне нужна твоя помощь, но, думаю, никогда не сможешь угадать, в чем именно. Я уже вижу, как любопытство гложет тебя, не давая уснуть. Я помню тебя, Альгар. Любопытство и тяга к сокрытому тайной в ком-то может и смирятся с годами, но не в тебе. Потому давай отбросим пустые гадания и просто встретимся. Как в старые добрые времена, Альгар? Только мы с тобой против всех тайн этого мира. И в этот раз мы одержим победу!

Ты, верно, заметил, как быстро пришел мой ответ. Я вправду близко, брат, и мы увидимся скорее, чем ты можешь ожидать. Я верю, при встрече ты поймешь, что помыслы мои чисты. Я не несу тебе зла, что бы ты там себе ни думал.

Что же касается твоей заботы о моих людях, поверь, Альгар, я и мои братья способны встретиться с любой опасностью, которую таят эти земли, и преодолеть любой путь. Верно, ты не до конца понимаешь ту силу, которой мы обладаем. Потому давай оставим распри и встретимся, как братья.

С надеждой на твое благоразумие,

Алвар.

Глухим метрономом в груди ведется отсчет.

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц?

Могучая сила тебя, словно ветку гнет,

Еще не ломает, но ловко бросает ниц.

А ты поднимаешься, ветер ловя рукой.

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц?

Достигнешь вершины, взлетев по тропке крутой,

Иль, разом надежду оставив, сорвешься вниз?

Друг-ветер чуть слышно шепнет в предрассветный час,

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц.

И сила, что дремлет в глубинах знакомых глаз,

Тебя уведет за собой дорогою птиц.

Подготовка поездки в Каменицу обернулась настоящим кошмаром. До меня вдруг дошло, что мы вправду едем, а это значит нужно собираться. С одной стороны, я отдавала себе отчет в том, что меня не заставят готовить припасы в дорогу или, по крайней мере, четко обозначат, что должно туда входить, потому что вряд ли Всемиле доверили бы такие серьезные вопросы. С другой стороны, я вдруг поняла, что мне понадобятся какие-то личные вещи — одежда, расчески, опять-таки, духи, еще что-то… Ведь мне предстояло не просто путешествие — меня ожидала поездка в столицу, к семье Миролюба. И, раз он не стал объявлять родителям, что наша помолвка под вопросом, получалось, что я еду в статусе невесты. Но даже если забыть об этом, факт того, что я — сестра воеводы Свири и родственница Златы, никто не отменял, а это уже накладывало определенный отпечаток. Как ни крути, внимание ко мне будет соответствующее. Осознав это, я впервые подумала, что была слишком беспечна, напрашиваясь в поездку туда, где ко мне будут прикованы десятки взглядов, большей частью наверняка недоброжелательных, и уж там я точно не смогу ожидать снисхождения к странностям в своем поведении. Я почти решилась сообщить Радиму, что передумала, вот только я никак не могла избавиться от чувства, что непременно должна там быть. И, самое главное, в Каменицу ехал Альгидрас. И как бы пафосно это не звучало, но часть меня, околдованная этой чертовой святыней, готова была выть от тоски при одной мысли о том, что я могу его больше не увидеть. Поэтому я отбросила сомнения и решила приступить к сборам.

Я бродила по покоям Всемилы, в ужасе перебирая в голове, что должна буду взять с собой. Открывала сундуки и закрывала их вновь, доставала то одно платье, то второе… В одном из сундуков я нашла войлочный плащ. По его подолу шла вышивка, а у ворота была пришита деревянная резная пуговица с красивой узорчатой петелькой. Из этого я сделала вывод, что плащ вполне себе парадный. Впрочем, успокоилась я ненадолго, потому что вдруг вспомнила, что меня укачивает в транспорте.

К вечеру я довела себя до состояния полного отупения. Не раз мне хотелось все бросить и бежать к Альгидрасу с просьбой о помощи, но я понимала, что мужчина вряд ли поможет в таком деле, тем более Альгидрас. Что он мог понимать в женских нарядах и багаже? А потом мне в голову пришла мысль, на фоне которой разом померкли все остальные. Раньше я почему-то не задумывалась о столь деликатной проблеме, захваченная страхами и новыми впечатлениями. Подготовка же к поездке остро подняла этот вопрос, потому что любая женщина, собираясь в путешествие, обязательно возьмет с собой гигиенические принадлежности. Я же осознала, что за все время моего пребывания в этом мире, а по моим подсчетам выходило, что я пробыла здесь порядка двух месяцев, у меня ни разу не возникло потребности в этих самых предметах женской гигиены.

Я села на сундук, ошарашенно глядя перед собой. Беременной я быть не могла. Никак. Вообще. Я сглотнула, нервно заправила прядь волос за ухо и попробовала мыслить рационально. Единственное, на что я могла списать нарушение цикла, — стресс. Со мной такое было один раз в подростковом возрасте в период сложных экзаменов. Однако тревога не отступала. Воспитанная в семье медиков, я привыкла серьезно относиться к своему здоровью, и ситуация, в которой мой организм давал сбой, не могла меня радовать. С одной стороны, это было очень удобно, потому что я понятия не имела, как обратилась бы к Добронеге с вопросом, что мне делать в эти дни, ведь Всемила явно должна была разбираться с ежемесячными проблемами сама. С другой, это как ничто другое показало, насколько серьезно обстоят дела с моим здоровьем. Я обняла себя руками, почувствовав озноб. Как бы я ни храбрилась, у меня не получалось думать о собственной скорой кончине отстраненно и хладнокровно. Вот такой плохой из меня герой.

Не знаю, куда бы завели меня эти мысли, если бы Добронега не вернулась домой. Мать Радима выглядела уставшей. Мимоходом посетовала на то, что Зим все никак не оправится. Я не знала, кто такой Зим, но в последнее время так часто слышала его имя, искреннюю заботу и расстройство в голосе Добронеги, что каждый раз мне становилось его жалко.

— Может, еще поправится? — робко предположила я.

Добронега погладила меня по плечу и только вздохнула, ничего не ответив. Чего у нее было не отнять, так это честности в таких вопросах. Она никогда заранее не говорила, что все будет хорошо.

После ужина я все-таки набралась храбрости и спросила у Добронеги, что нужно взять с собой в Каменицу. Та всплеснула руками так, будто только сейчас об этом подумала, и вскочила с лавки.

— И верно, дочка! Как же я тебе не сказала? Ты же никуда не ездила. Боязно, небось? — спросила она у меня.

— Боязно, — не стала отпираться я.

Добронега ободряюще улыбнулась и потянула меня из-за стола, махнув рукой, мол, потом уберем. Когда она толкнула дверь в свои покои, я невольно замерла на пороге. Я так ни разу и не позволила себе сюда зайти, словно что-то меня останавливало. Вот и сейчас у меня появилось почти мистическое чувство, что стоит мне войти, и я узнаю нечто, что в очередной раз перевернет мой мир.

— Ну, что ты замерла? Поздно уже.

По размеру эта комната была немного меньше той, что занимала я. Справа тянулся бок печки. Напротив двери — ровно посередине стены — располагалось одно из двух окон, выходивших на задний двор. Второе было в прежней комнате Радима. В левой стене виднелась приоткрытая дверь, но из-за того, что солнце клонилось к горизонту, а лампу Добронега не зажигала, я не могла разглядеть, что за ней находится, однако логично предположила, что там гардеробная — должна же мать воеводы где-то хранить свои наряды. Кровать Добронеги была копией той, на которой спала я. Ничего особенного: пуховая подушка, стеганое покрывало.

Впрочем, на этом сходство с комнатой Всемилы заканчивалось. Если в занимаемых мной покоях стояли лишь кровать, лавка да два сундука, поскольку Всемила явно предпочитала простор и разместила все остальные вещи в гардеробной, то в комнате Добронеги вещи правили бал. Помимо кровати здесь стояло четыре больших сундука. Слева от входной двери почти всю стену до самого потолка занимали массивные полки. Рядом с дверью в гардеробную на стене висел меч. Сперва меня удивило присутствие оружия в покоях Добронеги, но потом я сообразила, что, вероятно, это меч отца Радима. Интересно, что он был здесь, а не у сына. Справа, сразу за печкой, виднелась дверь в старые покои Радима. Я впервые задумалась о том, как размещались в этом доме жильцы, пока был жив предыдущий воевода Свири. Точного ответа я не знала, но предположила, что родители, вероятно, занимали среднюю комнату, из которой можно было попасть в обе детских и которая имела свой выход на задний двор. Судя по тому, что теперь там хранились вещи Радима, повзрослев, сын перебрался в бывшие родительские покои. Были ли это связано с тем, что Радим стал воеводой, или же Добронега просто уступила взрослому сыну большую по размеру комнату, спросить я, понятное дело, не могла.

— Сейчас темно уже, — произнесла Добронега, стукнув кованой крышкой сундука о деревянную стену. Почему-то этот глухой звук показался мне удивительно уютным. — Ты поутру завтра вещи вот из этого и из того сундука перебери. Если где молью побито, отложи, после починим, а остальное вывеси на солнышке. Пусть просушится. А то за хлопотами этими и лето пройдет, ничего не успеем, — посетовала она.

Я кивнула, заглядывая в недра раскрытого сундука. Похоже, завтра мне будет чем заняться. В оба сундука при известной доле гибкости с легкостью поместилась бы я сама.

— А с собой что в дорогу собрать?

— Свои сама опосля соберу. Ты же возьми платьев с запасом, сорочки на смену, душегрею, плащ теплый. Обувь, что в сенях в узлах, перебрать надобно. Ночи прохладные нынче…

Спустя десять минут мне уже не хотелось ни в какую Каменицу, а Добронега все рассказывала мне, что нужно сделать. Мы сидели в обеденной комнате, и моя голова пухла от информации, которую я пыталась лихорадочно запомнить, потому что письменных принадлежностей у Всемилы не было. В итоге я решила собрать с утра то, что удастся вспомнить, а позже Добронега наверняка пересмотрит вещи. Не оставит же она мои первые сборы в дальний путь бесконтрольными?

Уже перед самым отходом ко сну я собралась с духом и спросила:

— А вы вчера, когда с Олегом уходили… Он говорил, когда еще зайдет?

Добронега, складывавшая рушник, медленно повернулась ко мне и покачала головой.

— Ох, дочка, дочка, — вздохнула она, — смотри, беду не накличь. В Каменицу едешь, к суженому.

— Да я не о том! — праведно возмутилась я. — Он мне книгу приносил. Там старые сказания его воспитателя. Мне просто интересно. Он легенду сказывал о Прядущих, помнишь?

— Помню, помню, сказывала ты уже, — снова вздохнула Добронега. — Не говорил он, когда придет, — наконец ответила она. — Да и не придет уж, верно, до отъезда. Уехал он.

— Как уехал? — опешила я и даже села на лавку. — Куда?

— Ну, то лишь ему ведомо.

— Да куда ему ехать? Он же здесь один, — развела руками я.

— Может, зазноба у него где в соседней деревне, — предположила Добронега и покосилась на меня.

— Ну какая зазноба? Впрочем, мне без разницы, — тут же ответила я. — Ну и пусть зазноба. Я просто волнуюсь, как он один уехал. Он хотя бы воинов с собой взял?

— Кто ж ему воинов даст? — в третий раз вздохнула Добронега. — Он не побратим боле.

Добронега запнулась на миг, словно хотела добавить что-то еще. А потом лишь покачала головой и, сказав: «Доброй ночи, дочка», ушла к себе.

А я смотрела на закрывшуюся дверь и чувствовала, как сердце сжимается от тревоги. Я понимала, что на самом деле Альгидрас не ребенок, помнила его слова о святыне и о том, что ничто не способно его убить, но глупому сердцу было все равно. Оно сжималось и ныло. А еще я думала о том, что он даже не предупредил о своем отъезде. И от этого к тревоге примешивалась обида.

Забираясь в постель, я постаралась выбросить все мысли из головы и приказала себе ни о чем не думать и не видеть никаких снов. И то ли я так устала, то ли организм воспринял приказ правильно, но я провалилась в глубокий, вязкий сон без сновидений.

Утром, отправляясь в комнату Добронеги, чтобы приступить к сборам, я размышляла о том, что жизнь здесь не блещет разнообразием и каждый новый день как две капли воды похож на предыдущий, так что отчасти можно было понять жителей окрестных деревень, сбегавшихся посмотреть на любую потеху, будь то приезд князя или публичная казнь. Особенно отчетливо я это поняла в преддверии поездки в Каменицу, когда привычный распорядок дня был нарушен.

Добронегу покинуло ее привычное спокойствие, ее движения стали резкими и суетливыми, а взгляд то и дело скользил по стенам и вещам, точно она прощалась с родным домом. К нам постоянно приходили окрестные мальчишки и приносили какие-то свертки, Добронега что-то отдавала им в ответ, и потому создавалось впечатление, что к подготовке нашего отъезда подключилась едва ли не вся Свирь.

Войдя в покои Добронеги, я сразу поняла, что основным отличием этой комнаты от Всемилиной было то, что в ней ощущалось присутствие мужчины. И пусть хозяин очень давно не входил сюда, чувствовалось, что он здесь живет.

Слева от входа вдоль стены стояло два больших сундука, как раз те, из которых мне предстояло выбрать необходимые вещи, а над ними, на широких прочных полках, были аккуратно разложены какие-то вещи. Сначала я решила, что это что-то вроде сувениров, но привстав на цыпочки и заглянув на самую нижнюю полку, я увидела два широких металлических браслета и глиняную кружку. Точно такие же браслеты закрепляли рукава на нарядных рубахах Радима. Моя рука сама собой потянулась к одному из них, но я тут же ее отдернула. Мне вдруг показалось неправильным трогать эти вещи. У кружки, стоявшей рядом, был отклот край. От кого-то я слышала, что хранить колотую посуду не к добру, но Добронега хранила. Видимо, у нее просто не поднялась рука выбросить кружку, которой пользовался отец Радима и Всемилы. Я почему-то сразу поняла, что эти вещи принадлежали ему.

Для того чтоб заглянуть на вторую полку, мне пришлось забраться на сундук. На полке лежали три небольших кинжала в ножнах. Два из них выглядели почти декоративными: с камнями на рукоятях, с узорами на ножнах, третий же был в обычном кожаном чехле, костяная рукоять потерлась от частого использования. Скорее всего, именно его носил с собой Всеслав чаще остальных. И снова я не посмела притронуться к его вещам.

Я слезла с сундука, подняла тяжелую крышку и только сейчас заметила, что слева лежат аккуратно сложенные мужские рубахи. Горло перехватило, когда я поняла, что Добронега до сих пор хранит столько его вещей, будто в один из дней он вновь войдет в свой дом и ему снова понадобятся эта одежда, этот старый кинжал… Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я решила заглянуть в комнату, которую Добронега мне вчера не показывала. Я пообещала себе, что просто загляну, даже заходить не стану.

Дверь отворилась бесшумно, от легкого прикосновения. Видно, Добронега часто ею пользовалась. Да оно и понятно. Я тоже по нескольку раз в день заходила в гардеробную. Заглянув внутрь, я поняла, что придется идти за лампой: в комнате не было окон.

Я зажгла масляную лампу и, подняв ее повыше, шагнула в темную комнату, и тут же замерла, на мгновение ощутив себя так, будто попала в музей. Здесь тоже повсюду были вещи Всеслава — изрубленный щит на стене, меч в потертых ножнах, лук, пустой колчан, какие-то ремни, кольчуги, плащи… Эта комната действительно была своего рода музеем, и я поняла, почему Добронега не хотела, чтобы я сюда заглядывала. Я попятилась, чувствуя себя крайне неуютно от того, что влезла во что-то настолько личное. Уже почти выйдя, я бросила взгляд на правую стену и снова замерла.

Там висело женское платье. Судя по размеру, оно никак не могло принадлежать Добронеге. Женщина, что носила это платье, была ниже ростом и тоньше. Я вспомнила о матери Всемилы. Вероятно, наряд принадлежал ей. Мое сердце вдруг заколотилось. Я почувствовала себя кладоискателем, который много лет шел по пути, отмеченному на старой морской карте, и вот наконец ему осталось сделать последний шаг.

Почему у меня возникла такая ассоциация, я не знала. Ощущение, что я на пороге разгадки какой-то тайны, было почти осязаемым. И при этом… чужеродным. Я медленно приблизилась к платью и дотронулась до тонкой ткани, почти ожидая, что что-то произойдет. Ничего не случилось, но чувство, что я должна здесь что-то сделать, не покидало. Я нерешительно потянула подол платья, уловив запах трав, которыми здесь перекладывали вещи в сундуках для защиты от моли. Некоторое время я стояла, как завороженная, глядя на простую светло-зеленую ткань. Платье было того же покроя, что и наряды Всемилы. По рукавам, по подолу и вороту шла вышивка. Я скользила взглядом по платью, отчаянно выискивая хоть какой-то знак и ничего не находя. Видно, кладоискатель из меня был такой же неважный, как и герой. Уже ни на что не надеясь, я расправила подол и вот тут-то поняла, что именно я должна была увидеть: вышивка повторяла узор на нарядном платье Всемилы, в котором я была на берегу. А тот узор, в свою очередь, был копией заговора, который вырезал Альгидрас над покоями Златы и Радима.

Я сделала шаг назад, не веря своим глазам. Может быть, я что-то путаю? Может, это платье тоже Всемилино? Но тогда что оно делает здесь? Значит ли это, что Добронега знает, что Всемила умерла? От этой мысли меня прошиб холодный пот. Я сжала ручку лампы изо всех сил и попыталась успокоиться. А что, если не будет никакой поездки в Каменицу? Что, если меня просто вывезут из Свири и убьют где-то по пути без лишних свидетелей? Я постаралась успокоиться мыслью о том, что с нами будет беременная Злата, но что ей мешает отказаться от поездки в последний момент? К тому же та же Злата спокойно смотрела на девочку, взошедшую на погребальный костер. Может, и здесь она не будет так уж сильно терзаться?.. Я тряхнула головой, отгоняя бредовые мысли. Не сходится. Люди в этом мире, конечно, слишком отличаются от привычных мне, но устраивать грандиозный спектакль с отъездом, чтобы убить одну меня… Это было уж слишком. Да и верила я в доброе отношение матери Радима. Просто верила и ничего не могла с этим поделать.

Значит, это платье не имеет к Всемиле никакого отношения. Но как узор Альгидраса мог оказаться на платье Найдены, женщины, которая появилась здесь двадцать лет назад? Двадцать лет назад… Я уставилась на стену невидящим взглядом. Что-то не давало покоя в этой цифре. Всемиле было восемнадцать. Найдена появилась в Свири за два года до ее рождения. Альгидрасу — девятнадцать. Здесь была какая-то связь! Я это чувствовала! А моими ли были эти чувства?

Я обхватила себя за плечи, ощутив озноб и внезапно накатившее головокружение. Глубоко вдохнула, выдохнула и снова попыталась успокоиться. В этот момент я гнала прочь мысли о святыне, старательно думая о том, что просто нахожусь в душной комнате без окон, да еще с чадящей лампой. Однако спокойствие не наступало, и мозг отказывался мыслить рационально, потому что в глубине души я знала ответ: это все не мое. Эти знания сродни тем, что приходили ко мне во снах. Сродни тому, что заставило меня сначала увидеть, а потом описать город, который не существовал в моем мире. Альгидрас мог хоть двести раз повторить, что святыня не может ничего желать, что она не человек, но я чувствовала, что ей определенно что-то нужно. Она привела меня в эту комнату, чтобы я увидела платье. «Чего она хочет?» — панически думала я. Ответа не было. Зато я ощущала чужое присутствие как никогда прежде.

Задув лампу, я вышла из комнаты и бросилась прочь из дома, сбежала по ступеням и, игнорируя встревоженный лай Серого, добежала до колодца. Вытащив из колодца ведро, я зачерпнула из него рукой и сделала глоток обжигающе-ледяной воды, сразу некстати вспомнив Альгидраса, который точно так же жадно глотал воду после нашего разговора о гибели его острова. Умывшись и дойдя до бани, я опустилась на лавочку. Мысли роились в голове словно пчелы. Я никак не могла ухватиться за что-то конкретное. Все логичные доводы куда-то улетучились, уступив место первобытному страху. Я пробовала дышать глубоко, но это не помогало. В висках противно застучало, и меня накрыло чернотой.

Первым, что я услышала, очнувшись, был монотонно повторяющийся тревожный звук. Я открыла глаза и увидела перед собой утоптанную землю двора. Взгляд с трудом сфокусировался на стволе дуба. Меж тем звук все повторялся и повторялся, и я не могла понять его природу. Я с трудом села, чувствуя, как неприятно печет в затылке, словно вся кровь разом устремилась туда. А еще я, похоже, здорово ушибла локоть. Встать удалось только с третьей попытки. Кое-как добравшись до скамьи, я опустилась на нее и только тут наконец поняла, откуда исходит звук. Это скулил Серый. И столько тревожной тоски было в этом звуке, что захотелось сделать что угодно, лишь бы он прекратил.

— Серый, я в порядке, — откашлявшись, четко выговорила я.

Большой пес тут же сменил положение. Если до этого он лежал, опустив морду на вытянутые передние лапы, то теперь он сел, всем своим видом показывая готовность броситься ко мне. В эту минуту я порадовалась, что он на надежной цепи, потому что ласки такого большого создания я бы сейчас не выдержала. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, стараясь справиться с головокружением. Похоже, эта чертова святыня скоро окончательно меня убьет, и я так ничего здесь и не успею. Мысль удивила меня саму, особенно своей формулировкой. Получается, я что-то должна здесь успеть? Я зябко повела плечами и повертела головой, разминая затекшую шею. Интересно, что я должна успеть здесь сделать, учитывая то, что я не могу абсолютно ничего?

Убедившись в том, что головокружение слегка отпустило, я встала и нетвердой походкой направилась в сторону дома. По пути я вспомнила о платье. Как назло вслед за этим вспомнилось, что Альгидрас уехал из Свири и неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще. По сути дела, что его держало в Свири? Ничего. Он говорил, что святыня где-то близко, но явно не здесь. Как он когда-то сказал? «Я пойду туда, куда она позовет»? Может быть, она уже позвала его, и он больше не вернется?

Я тяжело опустилась на крыльцо и сжала виски пальцами. Мысли вернулись к поездке. Каменица… Я в задумчивости несколько раз повторила это название. Что-то в этом звуке отдавалось непонятными эмоциями глубоко в душе. Я попыталась вспомнить, писала ли я об этом городе, и поняла, что нет. А это, как ничто другое, доказывало, что этот мир жил своей собственной жизнью. И значит, я отнюдь не являлась автором, нет — я даже не могла похвастаться тем, что я главный герой этой истории. Как там сказал Альгидрас? Я просто должна передать знания?.. «А еще я должна поехать в Каменицу». Мысль была не моя, но сил спорить со святыней не было, поэтому я глубоко вздохнула, собралась с духом и вернулась в покои Добронеги.

Я решительно направилась к сундуку, вещи из которого Добронега просила перебрать и вынести сушиться, принялась доставать платья, рубахи, сарафаны, отрезы ткани, стараясь не рассматривать их, не вникать, что это и зачем. Я монотонно делала свою работу: доставала — раскладывала, доставала — раскладывала.

К приходу Добронеги одежда сушилась на бельевых веревках за домом, а я сама сидела на крыльце и перематывала моток пряжи, из тех, что лежали спутанными в одном из сундуков. Добронега подоила навязанную за огородами корову, заставила меня выпить кружку парного молока, и мы приступили к сборам.

Добронега указывала, что взять, не зависая, как я, над каждым платьем, и вообще действовала настолько четко, как будто каждый день собиралась в походы. Я выполняла все, что она говорила, стараясь не коситься в сторону по-прежнему приоткрытой двери, за которой висело платье матери Всемилы. Шальную мысль спросить у Добронеги, действительно ли это платье Найдены, я отмела сразу. Всемила не могла его не видеть, если хотя бы раз заходила в гардеробную. Впрочем меня тут же посетила еще одна мысль: не могла ли Всемила скопировать узор с этого платья? Тогда выходило, что резьба Альгидраса не причем…

К вечеру я так извелась от бесконечного прокручивания в голове одних и тех же вопросов, необходимости быть при Добронеге и всеми силами участвовать в сборах, что просто валилась с ног от усталости. Зато вещи, которые мы собирались взять с собой в дорогу, были сложены в аккуратные стопочки на сундуках в покоях. Мы договорились подкладывать вещи в эти стопки по ходу дела, а упаковать все уже перед самым отъездом. Я понятия не имела, во что мы будем все это паковать. Вспомнила, что даже у воинов князя, отправлявшихся в дорогу, не видела никаких сумок, разве что небольшие поясные и седельные, поскольку все они передвигались верхом. При мысли о лошадях мой желудок сделал сальто. Я вдруг представила себе, что мне придется ехать верхом. Испугавшись такой перспективы, я едва не спросила об этом Добронегу напрямую, но вовремя одумалась: вряд ли Радим усадит беременную жену на лошадь. Эта мысль меня слегка успокоила.

А потом потянулись одинаковые и монотонные дни. Добронега по-прежнему уходила рано утром, но хотя бы возвращаться стала к обеду. Мы понемногу собирали вещи, готовились к отъезду, наводили порядок в доме, что-то перекладывали, что-то убирали. В один из дней к нам пришла незнакомая мне женщина, назвавшаяся Миланой. Добронега пояснила, что Милана будет присматривать за хозяйством в наше отсутствие. Сама не знаю, почему, но я ожидала, что на хозяйстве останется жена Улеба, даже не задумываясь о том, что близость Улеба к семье воеводы не подразумевала близость всей его родни.

Я послушно показала Милане, где стоит бочка с водой для полива грядок, и познакомила с норовистой коровкой, предупредив, что к ней ни в коем случае нельзя подходить сзади из-за ее дурацкой привычки лягаться, а потом постаралась побыстрее сбыть Милану на руки Добронеге, потому что женщина все время молчала и непонятно было, какое впечатление я на нее произвожу. Это мне очень сильно мешало, я никак не могла отделаться от мысли, что говорю на так, как местные. Вдруг именно это молчаливая помощница поймет, что со Всемилой что-то не так? Милана пробыла у нас почти до самого вечера, и я использовала это время для того, чтобы навести окончательный порядок в покоях Всемилы, поскольку выходить к ним на улицу мне не хотелось.

Вестей от Альгидраса по-прежнему не было. Два раза за эту неделю я побывала в доме Радима и окончательно убедилась, что узор над дверью в покои Златы и Радима точно совпадает с узором на платье. Теперь я не могла ничего с собой поделать: стоило Добронеге уйти, как я совершала один и тот же ритуал — зажигала масляную лампу и шла в маленькую комнату. Ощущение чужого присутствия пропало, и платье больше меня не пугало. Остались отголосок какой-то тайны и чувство, что ее необходимо разгадать. Я подолгу сидела на полу, растянув подол платья и разглядывая узор, идущий по краю. Это был один и тот же рисунок, повторявшийся с определенным шагом — по краю юбки, по краям рукавов и по вороту. Я чувствовала, что это должно что-то означать, но пока не могла понять, что. Единственной живой точкой соприкосновения всех этих узоров оставался Альгидрас. Он говорил, что этот узор может вызвать гнев Богов. Вопрос, каких? Тех, которым поклонялись в Свири, или тех, которых чтили квары, раз уж заговор на их языке?

Эта мысль возвращала меня к тому, что я ничего не знала об Альгидрасе. Он мог быть последним из хванов, а мог быть кваром, оказавшимся в Свири с какой-то целью. Он мог искренне изумиться тому, что Дева — святыня кваров и они ее просто ищут, а мог искусно разыграть изумление, благо я уже видела, как он умеет врать, глядя в глаза. Он мог быть предан Радиму и разорвать побратимство, чтобы развязать руки воеводе, а мог с тем же успехом освободиться от Радима, чтобы иметь возможность уехать из Свири насовсем, если надобность в этом городе отпала. Он мог действительно томиться от нелепых навеянных чувств ко мне, а мог просто воспользоваться моментом и сказать ровно те слова, которые я хотела услышать. Я была для него как на ладони со всеми моими дурацкими эмоциями и переживаниями, он же оставался закрытой книгой. Что, если он просто скармливал мне крупицы правды или же четко продуманной лжи, так удачно вплетенной в правдивые факты, просто для того, чтобы я выдавала информацию, которую кто-то или что-то вкладывает мне в голову? При этом лично он не рисковал ничем. Даже если бы я убедилась в том, что он квар, что бы я могла сделать? Рассказать Радиму? Учитывая диагноз Всемилы, думаю, меня бы заперли до конца дней в покоях, и я превратилась бы в комнатное растение под действием отваров. Или же развязка могла бы быть другой. Ведь Альгидрас ясно дал понять, что после того, как меня выловили из воды, он был начеку. Если бы я выкинула нечто, угрожавшее Радиму (впрочем, Радиму ли?), меня бы просто не стало. Это я запомнила четко.

Все эти размышления вгоняли меня в глухую тоску. Я понимала, что не должна ему верить, но что-то внутри меня каждый раз едва не кричало: «А если не ему, то кому?!». Перед кем еще я могла не притворяться, не делать вид, что я Всемила? Кому еще я могла честно сказать, что я чертовски устала, что мне плохо и что я хочу домой? Но самое главное, что бы я себе ни говорила, истина заключалась в том, что я не могла ему не верить, потому что каждая, даже самая мимолетная, мысль о нем заставляла мое сердце сжиматься. Я была влюбленной дурой, готовой слушать все, что угодно, лишь бы он был рядом и продолжал со мной говорить.

Через шесть дней после отъезда Альгидраса ожидание закончилось. Прибежала одна из девочек, что помогали Злате по хозяйству, с криком:

— Воины княжича приехали!

Ночью накануне отъезда я почти не спала. Все вертелась на постели и гадала, чем меня встретит Каменица, что я скажу Миролюбу, понимала, что непременно увижу князя и наверняка познакомлюсь с матерью Златы и Миролюба. В итоге, так и не уснув, я вскочила еще до первых петухов. Наскоро оделась, умылась, выбежала во двор, не ожидая никого там встретить, и едва не врезалась в Добронегу, которая как раз входила в дом.

— А я хозяйство перед дорогой проверяла, — пробормотала она, нервно поправляя накинутую на плечи шаль.

И тут я поняла, что нервничаю не я одна.

— Волнуешься? — спросила я.

— Ох, волнуюсь, дочка, — вздохнула Добронега. — Давно я из Свири никуда не выбиралась, да и, вправду, не чаяла уж. Эх, дочка, дочка… Далась нам с тобой эта Каменица. Побыли бы дома. Ты посмотри, как тут у нас…

Она оглянулась и обвела рукой двор, с таким видом, точно собиралась уезжать навсегда. Я проследила за ее жестом. Мой взгляд наткнулся на Серого, который смотрел так грустно, словно понимал, что мы уезжаем. Впрочем, может быть, и понимал — я твердила ему об этом все неделю. Я посмотрела на огромный дуб, ветви которого, еще не тронутые рассветным солнцем, делали его похожим на гигантского исполина, невесть как очутившегося в этом слишком тесном для него, дворе, и с удивлением поняла, что буду скучать по этому месту.

Добронега шагнула мимо меня в дом, остановилась в сенях, потом глубоко вздохнула — я видела, как ее плечи поднялись и опустились, — и тут же быстро повернулась ко мне и взяла меня за руку.

— Пойдем, дочка. Поесть перед дорогой надобно, неизвестно, когда теперь получится.

Ее пальцы на моей ладони казались ледяными. Я снова почувствовала укол совести. «Вот уж кому точно не нужно ехать в эту дурацкую Каменицу», — подумала я. Но как убедить ее остаться? Не скажу же я, что я не Всемила, что абсолютно здорова и никаких приступов со мной в дороге не случится? Впрочем, если быть до конца откровенной, в последние недели я чувствовала себя настолько плохо, что неизвестно было, как я в действительности перенесу поездку.

Завтракали мы быстро, почти не разговаривая. Я лихорадочно пыталась вспомнить, не забыла ли чего. По-моему, Добронега занималась тем же. После завтрака Добронега меня отпустила, сказав, что уберет сама, а я должна переодеться. Я бросилась в комнату Всемилы и начала торопливо переодеваться. Натянула длинную рубаху, сверху плотное серое платье, сняла с вбитого в стену гвоздя душегрею, еще раз проверила по очереди каждую деревянную пуговку — хорошо ли те пришиты и не отвалятся ли в дороге, усмехнулась сама себе, потому что уже проверяла их вчера несколько раз. У входа обулась в мягкие кожаные башмачки, прошитые грубыми нитками, и в очередной раз вздохнула: первый же дождь или утренняя роса — и мои ноги промокнут. Впрочем, особого выбора у меня не было. В дверях я еще раз оглянулась на оставленные в идеальном порядке покои, подхватила сумку и двинулась к выходу.

Я вдруг смутилась, подумав, что Добронега может спросить, что я взяла с собой. Когда я спрашивала, что взять в дорогу, чтобы было под рукой, Добронега пожала плечами и сказала: «Возьми, чем себя в пути занять». Чем себя занять в пути, я понятия не имела. Единственный вариант из моего мира — книга — здесь отпадал по понятным причинам. Памятуя о том, что Всемила была вышивальщицей, я решила взять вышивку. Я понимала, что, если мне придется вышивать, вряд ли это получится так же хорошо, как у Всемилы, но понадеялась, что продолжить тот орнамент, который когда-то начала Всемила, я худо-бедно смогу. Помимо вышивальных принадлежностей — запасных ниток и нескольких иголок, убранных в кожаный мешочек, в моей сумке, замотанный в несколько тряпиц и также спрятанный в кожаный мешочек, лежал фиал с духами. Я понятия не имела, зачем взяла его с собой. Наверное, это была дань моему миру: куда же девушке без духов?

В сенях я подхватила с сундука объемный сверток, в который Добронега сложила подарки для семьи князя, вспомнила, что я так и не посмотрела, что там, и почувствовала укол совести. Сама я даже не подумала о подарке Миролюбу.

Во дворе нас уже ждала Милана. Они долго обнимались с Добронегой. Милана убеждала ее, что все будет под приглядом и Добронеге совершенно не о чем волноваться: уж за три-то недели ее отсутствия ничего не случится. Я сделала мысленную заметку о сроке нашей поездки. Три недели: неделя туда, неделя обратно, неделя в Каменице.

За воротами послышались конский топот, голоса и лязг, словно целая конная армия отправлялась в боевой поход. Вошедший в калитку Радим выглядел собранным и напряженным, точно это он отправлялся в путь. Он оглядел меня с ног до головы, велел:

— Душегрею надень, — сам же натянул ее на меня и принялся застегивать пуговицы, точно я была маленьким ребенком.

Я невольно улыбнулась. Застегнув пуговицы до середины, Радимир бросил это неблагодарное занятие, притянул меня к себе и пробормотал:

— Не бойся ничего, хорошо все будет. С тобой Златка, мать, Олег будет рядом.

— Олег вернулся? — я отклонилась, чтобы заглянуть Радиму в лицо.

— Вернулся, куда он денется, — с ноткой удивления ответил тот, и у меня против воли отлегло от сердца.

Я ожидала, что проводы будут долгими, слезными и нервными, однако Радим вскоре подтолкнул меня к воротам, и, выйдя из калитки, я остановилась, оглядывая нашу процессию. Я насчитала двадцать четыре воина, половина из которых была в одежде княжеских цветов. Среди людей князя я с удивлением увидела Горислава. «А этот-то откуда взялся?» Вероятно, мое удивление было очень красноречивым, потому что воин ухмыльнулся и подмигнул мне. И тут же напряжение всего этого нервного утра разом меня покинуло, как будто кто-то сдул воздушный шарик. Я улыбнулась в ответ. Радим ревниво проследил взглядом за тем, с кем я перемигиваюсь, и Горислав тут же стал серьезным. Впрочем, серьезным стало только его лицо, в глазах же по-прежнему плясали чертики.

— Горисла-а-ав, — протянул Радим. — Если Миролюб тебе голову не оторвет, я лично это сделаю, — спокойно сказал он и даже улыбнулся.

— Ну что ты, воевода, — вытянулся по струнке Горислав, — и в мыслях ничего дурного не было.

— Знаю я тебя, — буркнул Радим и подтолкнул меня к повозке — большой телеге, запряженной сразу двумя лошадьми.

Над телегой на стойках была натянута плотная ткань. Радим откинул полог и помог мне забраться внутрь. Там, на куче подушек, уже полулежала Злата.

— Доброе утро, Всемилка, — бледно улыбнулась она мне.

— Тебе плохо? — забеспокоилась я.

— Боюсь страшно, — пожаловалась она и тут же пробормотала: — Ох, и нужно нам в эту Каменицу.

Мне невольно захотелось ее одернуть. Что ж они все повторяют эту фразу с утра? Вроде бы суеверные, а тут в путь пытаются беду накликать. Однако Злата уже и сама что-то пробормотала себе под нос, и я расслышала слово «боги». «Ну, что с беременной возьмешь?» — махнула я мысленно рукой.

Высунувшись из повозки, я попыталась отыскать среди воинов Альгидраса, но верхом на лошадях, в одинаковых плащах и кожаных шлемах они все были похожи друг на друга. Спрашивать же у Златы я постеснялась, до того ли ей сейчас? Радим откинул полог еще раз, и к нам ловко забралась Добронега.

— Ну что? — вздохнула она. — Да будут добры к нам Боги.

Злата что-то пробормотала в ответ. Я согласно промычала нечто невнятное, поскольку не знала, как положено отвечать на эту фразу.

Через незадернутый проем в передней части повозки я видела, как на скамью, приколоченную к телеге — у кареты бы это называлось козлы, но здесь я не была уверена — запрыгнул один из воинов и взял в руки вожжи, а потом Радим хлопнул ближайшую к нему лошадь по крупу и сказал:

— Ну, пошел.

Телега задрожала, скрипнула, и мы отправились в путь.

Уже когда мы тронулись, я удивленно подумала о том, что нас почему-то никто не провожает. Тут же вспомнился отъезд дружины Миролюба, когда улица была полна не только воинами в синих плащах, но и понабежавшими туда же свирскими девушками. Сейчас же, когда повозка медленно покатила в сторону Западных Ворот и Злата, вдруг всхлипнув, отдернула полог, я увидела на опустевшей дороге только одинокую фигуру Радима. Заметив, что Злата выглядывает, он поднял руку в том же жесте, каким несколько недель назад на берегу приветствовал прибытие «князя». Я отогнула полог со своей стороны, решив, что я сестра и мне тоже можно, и помахала ему в ответ. Радим неловко опустил руку и остался стоять. Наверное, если бы у него были карманы, в этот момент он бы засунул в них руки, потому что явно не знал, куда их деть. Он повел плечами, спрятал руки за спину, и меня вдруг пронзило каким-то щемящим чувством опустошения. Отчего-то вид одиноко стоявшего Радима на пустынной улице, едва освещенной утренним светом, навевал ощущение безысходности. Снова некстати в голову пришла мысль, что Радим может погибнуть, — ненужная, нелепая. А еще я подумала о том, что все, кто ему по-настоящему дорог, сейчас отправляются в Каменицу: жена, мать, сестра, побратим… пусть и бывший. А что, если Радим специально убирает нас из города, потому что здесь становится опасно? Вдруг квары снова нападут?

Дорога повернула, и Радим скрылся из виду. Злата снова всхлипнула и задернула полог. Добронега тут же на нее прикрикнула:

— Ну, будет уже! Негоже в дорогу плакать.

Злата что-то пробормотала, а я продолжила смотреть на сено, торчавшее из большого тюка, привязанного к заднему борту повозки, и думать о кварах. Должен же быть какой-то смысл в том, что они упорно пытаются пройти по Стремне. Чего они хотят? Они хотят захватить Свирь или просто пройти мимо? Интересно, Стремна — это единственный водный путь вглубь княжеских земель?

— Всемилка, задерни полог, — услышала я голос Добронеги. — Дурно станет, спиной вперед сидишь.

Я послушно сползла на подушку, обхватила колени и уставилась в одну точку. Вот бы спросить… Только Всемила должна знать такие вещи, так что единственным человеком, к которому я могла бы с этим обратиться, был Альгидрас. Я взглянула на Добронегу и открыла было рот, чтобы спросить, где Олег, но тут же покосилась на Злату и почему-то не решилась.

У городских ворот повозка остановилась, отряд о чем-то переговорил с охраной, и мы вновь двинулись в путь. Я не удержалась, развернулась и, отодвинув полог, посмотрела назад. Двое стражников у распахнутых ворот зябко кутались в плащи, явно продрогнув от утреннего тумана. Интересно, ворота всегда отпирают так рано, или это в честь нашего отъезда? Впрочем, вопреки моим ожиданиям стражники не стали запирать ворота, а так и остались стоять на месте, глядя нам вслед. Не удержавшись, я помахала им рукой. Они переглянулись и, после легкой заминки, помахали мне в ответ. Я, смутившись, задернула полог и покосилась на Добронегу. Та смотрела на меня с легкой улыбкой. «А что? — подумала я, — Всемила впервые выезжает из города и имеет право вести себя странно». Впрочем, в будущем я решила сначала думать, а потом действовать. Если в Свири большую часть времени я была предоставлена самой себе, то в предстоящие три недели мне придется круглосуточно находиться среди других людей, и у меня не будет права на ошибку.

Как только Свирь скрылась из вида за первым же холмом, со стороны головной части отряда послышались какие-то разговоры, движение замедлилось, а потом сквозь неплотно задернутый полог я увидела, что мы проезжаем мимо остановившихся лошадей. Шестеро свирских воинов пропустили нашу повозку вперед и пристроились позади, остальная же часть свирского отряда и княжеские воины ехали перед нами. Среди шестерки, ехавшей сзади, Альгидраса не было, и я уже всерьез засомневалась, что он действительно здесь.

С этими невеселыми мыслями я решила последовать примеру Златы и прилечь. Подушка под щекой была жесткой, пахла сеном и каким-то пахучим маслом. Интересно, Злате не дурно от этого запаха? Словно в ответ на мои мысли Злата произнесла, обращаясь к Добронеге:

— Я думала, хуже будет.

— Ничего, дочка. Потерпи, скоро дома будешь.

— Я уже по Радиму скучаю, — жалобно сказала Златка.

В голосе Добронеги послышалась улыбка:

— Мать вон сколько не видела. Тоже, поди, скучала. Теперь немного по Радиму поскучаешь, ничего.

Злата улыбнулась, и они принялись обсуждать, как тяжело дается молодице отъезд из родного дома. Под их негромкие голоса меня сморил сон — дала знать о себе прошедшая ночь.

Сквозь легкую дрему я услышала голос Добронеги:

— Опять Всемилка здесь уснула.

В ее словах слышалась досада, а еще улыбка.

— Да пускай себе, — ответил ей мужской голос, который показался смутно знакомым.

Я не успела удивиться, откуда в повозке мужчина, как почувствовала, что меня подхватили на руки и стали поднимать. И тут еще чьи-то руки обвились вокруг меня и потянули обратно. Мне стало даже немножко больно.

— Тихо, тихо, Радимка, куда тащишь? — я услышала шлепок и ответное сонное бормотание. — Ну, пусти же ее.

Почувстовав, как меня прижимают к широкой теплой груди, я попыталась было открыть глаза, но над ухом раздался низкий мужской голос, напевавший позабытую мелодию и меня начало снова клонить в сон. Оъятия стали крепче, и колючая борода больно уколола мой висок, а макушки коснулись чьи-то губы.

— Ой, ленту потеряла, — услышала я снова голос Добронеги. — И башмаки ее где теперь искать?

Я все-таки приоткрыла глаза и в неярком свете масляной лампы увидела силуэт Добронеги, отворявшей какую-то дверь. Добронега обернулась, улыбнулась, глядя на меня, и сказала:

— Тихо, тихо, спи.

Заворочавшись, я поняла, что я очень маленькая и меня на руках несет… отец. И мне очень тепло и спокойно. Я вновь завозилась и посмотрела через его плечо на оставленную комнату. Это были покои Добронеги. Только на ее кровати, уютно свернувшись клубочком, спал мальчишка-подросток. Отец Радима вынес меня в комнату, где стояла печка, и понес дальше, а я все смотрела на пятна света, которые плясали по стенам в такт шагам Добронеги, и думала о том, что мне очень хорошо и что так я путешествую в свою постель не первый раз. В покоях Всемилы — а мы пришли именно туда — стояла другая кровать, чуть больше чем та, на которой я спала с момента своего попадания в Свирь. Она была расстелена, а рядом, на месте сундука, стояла небольшая деревянная кроватка на ножках-качелях. И перед тем, как опустить меня туда, отец Радима еще раз поцеловал меня, снова уколов бородой.

— Да тише ты, совсем разбудишь, — услышала я голос Добронеги, а потом сильные руки осторожно опустили меня на кровать. Я закрыла глаза, успев еще подумать, что мне непременно нужна моя кукла. Почувствовав, как на руки мне ложится что-то мягкое, я привычно прижала игрушку к себе и уснула.

Из уютного сна меня выдернул мужской хохот. Я подскочила, спросонья не поняв, где я, все еще плавая на волнах этого теплого сна-воспоминания и думая о том, что это очень странно — видеть себя маленьким ребенком и при этом осознавать все, как взрослая.

— Вот лешие, — недовольно сказала Добронега. — Яр, ну ты хоть им скажи! — прошипела она нашему вознице.

— Тише вы! У меня девки спят, — сурово произнес тот, впрочем, особой злости в его голосе не было.

— Разбудили, да? — спросила меня Добронега.

— Да ничего, — я села и посмотрела на Злату, которая тревожно нахмурилась во сне.

Я передвинулась мимо Добронеги к переднему пологу, мимоходом подумав, что той, наверное, не очень удобно сидеть спиной по ходу движения. Но, видимо, она как настоящая мать смирилась с неудобством и уступила нам лучшие места. Отдернув полог, я увидела красный плащ возницы. Мне казалось странным надевать в дорогу парадные одежды, но, наверное, здесь это что-то значило. Я встала на колени и стала смотреть вперед поверх плеча нашего возницы. Едущие перед повозкой всадники в синих плащах изо всех сил старались смеяться потише, но это им совсем не удавалось. Один из них сложился пополам, едва не падая с коня, отчего конь под ним тревожно всхрапывал. Двое других, держась за животы, хохотали так, что им не хватало дыхания. Ехавший слева воин Радима оглянулся на повозку, и я перехватила виноватую улыбку. Его лицо было смутно знакомым, но имени я не знала. Я на всякий случай, улыбнулась в ответ.

— Вот лешие, — повторила Добронега, впрочем, вполне миролюбиво.

— А это воины князя или княжича? — я задвинула полог и села рядом с матерью Радима.

Та вытащила из моих волос соломину, отбросила ее прочь и сказала:

— Да Миролюбовы это сорвиголовы. Князь-то с ними построже.

— А как Миролюб успел прислать часть своей дружины? — вдруг спросила я. — С ним и людей-то столько не было.

— То мне неведомо, — заученно произнесла Добронега, а потом добавила: — Да это, верно, та часть, которая в Каменице оставалась. Ты же видишь, что это не те, что с ним приезжали.

— Да я их разглядеть толком с утра не успела, — пробормотала я, понимая, что Всемила-то должна была знать большинство воинов в лицо. Впрочем, Добронегу такой ответ удовлетворил, и она не стала развивать эту тему, а вместо этого, достав из моих волос очередную соломинку и бросив ее на пол, спросила:

— Снилось-то тебе что? Ты улыбалась.

— Мне снилось, что я уснула в кровати Радима, — осторожно ответила я, следя за ее реакцией. — А отец меня на место отнес.

На лице Добронеги расцвела нежная улыбка.

— Ох, дочка, дочка. Все детство ты у него в постели засыпала. Мол, только там тебе не страшно. Так вот у отца каждый вечер и начинался: домой придет, отужинает, да тебя на место относит. Так и носил, пока жив был…

На этих слова Добронега замолчала и зябко повела плечами. А потом и вовсе отвернулась и отогнула полог. Я увидела бок серого коня. Про таких, кажется, говорят «серый в яблоках».

— Случилось что? — тут же спросил воин и склонился к Добронеге.

— Все хорошо, Олег, — ответила она, и я на миг перестала дышать.

Не успев подумать, что делаю, я наклонилась, почти улегшись на колени Добронеги, выглянула из повозки и тут же наткнулась на встревоженный взгляд Альгидраса.

Явился!

— А я думала, что тебя здесь нет, — озвучила я свою мысль.

— Как же нет, когда я обещал с вами ехать? — в его голосе послышалось легкое удивление и даже обида.

Впрочем, мне было на это откровенно плевать — я тоже сердилась. Однако, стоило посмотреть в его глаза, как злость куда-то улетучилась. Те сейчас по цвету походили на хмурое небо над нашими головами, и я невпопад заметила:

— Наверное, дождь сегодня будет.

Альгидрас озадаченно моргнул, выпрямился в седле и уверенно сказал:

— Не будет. Белена сказала, что к обеду облака разойдутся.

— У Белены опять был, — досадливо произнесла Добронега у меня над головой.

— По дороге заехал, — виновато сказал Альгидрас, расчесывая пальцами гриву своего коня и не глядя на Добронегу.

— Ох, Олег, Олег, управы на тебя никакой нет.

Альгидрас ничего не ответил, Добронега устало вздохнула, а я поняла, что этот неловкий разговор пора заканчивать. Задернув полог, я забралась обратно на свое место и отвернулась от Добронеги, чтобы она не увидела моей глупой улыбки. Отчего-то серое утро вдруг стало невозможно ярким и монотонная дорога вполне терпимой. Все так изменилось от присутствия одного-единственного мальчишки.

Я поудобней устроилась на подушках и наслаждалась вновь обретенным спокойствием, стараясь не думать о том, что вскоре будет привал и мне придется выходить из повозки и быть на виду у двух с лишним десятков чужих людей. Наконец послышалась какая-то возня, голоса, и мы явно сменили направление, потому что телегу затрясло сильнее. От тряски проснулась Злата.

Повозка вздрогнула и замерла. Я потянулась было к пологу, однако обратила внимание, что все продолжают сидеть на своих местах. Пришлось сделать вид, что просто решила сменить позу. Через какое-то время полог со стороны Добронеги отдернули, и Альгидрас, успевший снять шлем, протянул ей руку, помогая выбраться. Я вылезла вслед за ней, почувствовав, как горячие пальцы сжали мою ладонь, помогая мне удержать равновесие.

— Устала? — негромко спросил он, и в его голосе мне послышались виноватые нотки.

— Мог бы предупредить, что уедешь! Я не знала, что и думать. Думала, ты не вернешься, — прошептала я, выдергивая руку.

— Не мог, — так же тихо ответил он. — Я не думал, что уеду. Мне пришлось.

Он хмурился и вправду выглядел виноватым. Я дернула плечом и отошла от повозки, чтобы Злата могла выйти. Чувствовала я себя при этом так, будто мне снова пятнадцать и я влюбилась в мальчика из параллельного класса, с той лишь разницей, что теперь я осознавала, насколько все это глупо и нелепо выглядит.

Злата двигалась неуклюже и выглядела так, будто до сих пор не проснулась. Она на миг обняла Альгидраса, погладила его по затылку, что-то сказала на ухо, тот ответил ей, однако не обнял в ответ. А ведь раньше, в доме Радима он вел себя иначе. Сейчас же стоял так, как, наверное, и должен стоять рядовой воин князя: руки по швам, взгляд прямо перед собой. Злата это заметила, отстранилась, посмотрела на него недовольно и даже головой покачала.

Потом Злата решительно направилась ко мне, и не успела я опомниться, как она утянула меня в сторону за кустики. Сперва я чувствовала себя неловко и косилась на мужчин, но те разбирали седельные сумки, и на нас никто не обращал внимания. Закончив свои дела, мы со Златой, к моему удивлению, не вернулись на стоянку. Вместо этого Злата вывела нас на едва заметную тропку и уверенно направилась в противоположную сторону. Я несколько секунд недоуменно смотрела ей вслед, а потом — не бросать же ее одну — пошла следом. Оказалось, что Злата шла к ручью. Первым моим порывом было спросить, откуда она знает об этом ручье, но я тут же прикусила язык. Вероятно, Злата не в первый раз едет этой дорогой. Поэтому я молча последовала ее примеру: умылась и напилась из ручья.

На полпути к стоянке нам встретился что-то весело насвистывавший Горислав с небольшим котелком в руке.

— За водицей! — бодро объявил он нам и шагнул в сторону, ломая спиной кусты, чтобы мы смогли пройти по узкой тропке.

Злата прошла мимо, не посмотрев на Горислава, на секунду мне даже почудилась в этом некая демонстративность, я же не удержалась и покосилась на весельчака. Тот подмигнул мне так же задорно, как утром, и, стоило повернуться к нему спиной, как я почувствовала, что что-то коснулось моих волос. Отойдя на несколько шагов и приказав себе не оборачиваться, я ощупью нашла в волосах какую-то веточку. Вынув ее, увидела, что это цветок.

«Ну вот доиграется же, — подумала я. — Зачем он это делает? Злит кого-то?»

Я несколько секунд смотрела на цветок, а потом пристроила его на ветку ближайшего куста: бросить на землю рука не поднялась.

На стоянке кипела жизнь. Поодаль паслись расседланные лошади, поминутно пофыркивая и обмахиваясь хвостами в попытках отогнать мошкару. У поваленного дерева на месте старого кострища уже потрескивал костер, рядом с которым хлопотал один из воинов княжича. Взгляд сам собой заметался по незнакомым воинам, отыскивая Альгидраса. Тот нашелся почти сразу. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и острил длинную рогатину. Закончив работу, Альгидрас, со словами «лови еще», перебросил палку княжескому воину, занимавшемуся костром. Тот ловко ее поймал и воткнул острием в землю рядом с костром. По другую сторону огня уже торчала вторая рогатину.

— Посторонись, красавица, — раздалось над моим ухом, и я подпрыгнула от неожиданности.

Горислав заливисто расхохотался.

— Балбес, — процедила я.

В ответ он рассмеялся еще звонче и, задев по пути плечом одного из свирских воинов, приблизился к костру, поставив на землю наполненный котелок.

— Дозубоскалишься, — довольно громко проговорил воин Радима, которого только что задел Горислав.

— Охолонись, — тут же раздался рядом суровый голос.

Я посмотрела на говорившего. Этот воин был в красном плаще. Я с удивлением поняла, что вижу его впервые. Не молод, впрочем, понятие возраста здесь было очень относительным. Сам Радим порой выглядел так, будто ему далеко за сорок. Воин был невысокого роста, волосы и бороду его уже тронула седина. Окликнувший Горислава тут же опустил голову и недовольно пробормотал:

— Да ходит тут, зубоскалит, девок цепляет.

— Охолонись, я сказал, — повторил еще раз свирский воин, и я поняла, что, вероятно, он здесь главный.

Тут же мне пришла в голову мысль: «Интересно, он главный над всем отрядом или только над людьми Свири? И что, если начнется какая-нибудь потасовка?».

Горислав, прекрасно слышавший этот разговор, несколько секунд стоял, разглядывая костер, а потом круто развернулся. У меня екнуло сердце. Однако он приблизился к воину, положил ладонь тому на плечо, склонился и стал что-то тихо говорить. Воин слушал внимательно, потом дернул плечом, сбрасывая ладонь, и пробормотал:

— Ладно уж.

— Вот и славно, — подытожил Горислав и, сладко потянувшись, направился к лошадям.

Его конь пасся ближе всех к стоянке. Горислав обнял его за шею, что-то зашептал. Конь фыркнул, прекратив жевать. От умильной картины меня отвлек голос Добронеги:

— Всемилка, иди сюда.

Я подошла.

— Ну, как ты? — спросила Добронега, заправляя мне за ухо лезшую в глаза прядь.

— Хорошо, — сказала я. — Скучно только.

— Ну, так на то она и дорога, чтобы скучно было. Да и к добру это, что скучно. Плохо было б, коли веселье бы началось.

Добронега неодобрительно посмотрела на воинов.

— А что, может начаться? — спросила я.

— Бран не допустит, — уверенно сказала Добронега, и я сразу ей поверила. Радим наверняка знал, кого ставить старшим в охране.

— А Бран здесь главный только над воинами Свири или над всеми? — шепотом спросила я.

Добронега посмотрела на меня удивленно и чуть пожала плечами:

— Да кто ж его знает? Княжич своих воинов в помощь прислал, а там кто уж у этих мужчин разберется?

Добронега потянула меня за руку, усадила на еще одно поваленное дерево в стороне от костра и тут же занялась Златой, которая, как оказалось, умудрилась где-то подвернуть ногу. Я слушала причитания Добронеги, сочувствующе смотрела на ногу Златы, не замечая, правда, там ни опухоли, ни покраснения, а сама думала: «Ну, что же они такие нелюбопытные? Неужели только мне приходят в голову такие вопросы: кто здесь главный? Что может случиться? Неужели они настолько привыкли так глупо и безоговорочно доверять мужчинам?»». Впрочем, я тут же одернула себя за такие мысли. У местных женщин просто не было выбора. Я бы с ума сошла, если бы мне пришлось жить так же, как они. Слава богу, у меня был Альгидрас, перед которым я могла не играть. Я отыскала взглядом хванца. Тот сидел рядом с огнем и задумчиво что-то ворошил тонкой палкой в жарко разгоревшемся пламени.

— Ох, как полыхает, — вернулся к костру воин, который его раскладывал.

Альгидрас тут же встал и отошел, уступая ему место. Пламя стало слабее. Я моргнула, не веря глазам. Посмотрела на Альгидраса. Тот задумчиво смотрел на огонь, покусывая губу.

«Это же вышло случайно? — подумала я. — Не может же он в самом деле увеличить и уменьшить мощность пламени? Это же не газ!».

Злата ойкнула, и я снова повернулась к ней.

— Ну что ты будешь? делать! Как некстати, — Добронега споро обматывала ногу золовки тканью.

— Где ты так? — сочувственно спросила я.

— Да прямо тут, на этой окаянной поляне, — сердито проговорила Злата. — И так тут всего боишься и ехать не хочешь, а тут еще нога эта…

На ее слезливый голос обернулось сразу несколько человек, в том числе и Альгидрас. Тот оттолкнулся плечом от дерева, к которому прислонялся, и направился к нам.

— Что случилось? — спросил он, присаживаясь на корточки перед Златой.

— Ногу повредила, — сказала та.

— В каком месте? — тут же спросил Альгидрас, не размениваясь на оханья и причитания.

— Да вот, — Злата вынула ногу из башмачка и предъявила замотанную лодыжку.

— Можно? — спросил Альгидрас, взглянув на Добронегу.

— Делай, как знаешь, — произнесла Добронега.

Альгидрас ловко размотал тряпицу и нажал большим пальцем куда-то под косточку. Злата ойкнула.

— Здесь болит?

— Да неужто не видишь? — сердито сказала она.

Альгидрас не обратил на ее тон никакого внимания, продложая уверенно ощупывать ногу. Злата то ойкала, то говорила «не болит». Закончив осмотр, Альгидрас приказал: «Сиди так», и направился к сваленным на землю седлам. Порывшись в одной из седельных сумок, он достал холщовую суму и вернулся с ней к нам.

— Опять твои снадобья чудесные? — с улыбкой спросила Добронега, и мне в ее голосе послышался скепсис.

Альгидрас опустился на колени, достал небольшую коробочку, вскрыл ее, и мне тут же захотелось зажать нос, потому что пахла эта гадость отвратительно: перебродившими ягодами и прокисшим молоком одновременно.

— Она пахнет только, — виновато проговорил Альгидрас, посмотрев снизу вверх на Злату.

Злата потянула воздух носом и вдруг сказала:

— Вкусно пахнет. Костяникой давленой.

Мы с Добронегой переглянулись и, не удержавшись, прыснули обе. Альгидрас улыбнулся уголком губ и начал наносить мазь Злате на ногу. Через несколько секунд я поймала себя на мысли, что не могу отвести взгляда от его пальцев, уверенно втиравших мазь в лодыжку Златы, и подумала о том, что его руки совсем не такие, какие мне обычно нравятся. Мне всегда нравились крупные, сильные мужские руки, кисть же Альгидраса была какой-то совсем подростковой, запястье, наверное, и я могла бы обхватить большим и указательным пальцами, и, живи он в моем мире, быть бы ему, определенно, музыкантом, потому что как раз про такие руки говорят «музыкальные». Но, странное дело, почему-то, когда я смотрела именно на его руки, сердце мое начинало биться быстрее. И это было уже не в первый раз. Я вздохнула и сердито напомнила сама себе, что это все святыня.

Альгидрас бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что он явно перехватил мое смущение. Неудивительно. Я, наверное, фонила ему в эфир, как радиоприемник с помехами.

Альгидрас закончил наносить мазь и поднял взгляд на Добронегу:

— Перевяжешь? А то я всю повязку измараю.

Я не поднимала головы до тех пор, пока он не встал и не отошел к седлам, чтобы убрать свои снадобья. Костровой окликнул его и попросил помочь, но Альгидрас ответил:

— Не могу, руки…

Добронега рядом со мной заметила:

— Он теперь до самой Каменицы те руки не отмоет. Надо же, как пахнет, — она сорвала какой-то листочек и стала растирать его в пальцах. Вероятно, чтобы избавиться от отвратительного запаха.

Альгидрас меж тем отправился к ручью. Я с тоской посмотрела ему вслед, завидуя тому, что любой из этих мужчин не был связан условностями и мог свободно перемещаться по своему усмотрению. Я же должна была сидеть на этом дурацком бревне при Добронеге и Злате. Как будто в повозке не насиделась.

— Пить хочу, — вздохнула Злата.

— Держи, — Добронега протянула ей кожаную флягу.

Злата глотнула, пробормотала:

— Теплая.

— А ты холодной хотела? — оживилась я.

Злата лишь несчастно кивнула.

— Я принесу, — сорвалась я с места, выхватив у Златы фляжку.

Добронега неодобрительно покачала головой. Думаю, она, как никто, поняла, почему я так резво бросилась за водой.

Я старалась двигаться бесшумно, однако, стоило мне взобраться на небольшой холмик, с которого вел крутой спуск к ручью, как Альгидрас, сидевший на корточках у воды и старательно оттиравший руки пучком травы, произнес, не оборачиваясь:

— Не быть тебе охотником.

— Как ты узнал, что это я? — спросила я, осторожно переступая через торчащий из земли корень — нам в отряде и одной Златы, подвернувшей ногу, достаточно.

Альгидрас отбросил траву в сторону, еще раз сполоснул руки, поднес их к лицу и, понюхав, остался доволен результатом. Затем он встал, стряхивая воду с рук.

— По шагам, — спокойно ответил он.

— Я хожу как-то по-особенному?

— Очень-очень громко, — усмехнулся Альгидрас.

Я улыбнулась в ответ, но тут же вспомнила, сколько волнений я пережила за эту неделю:

— Куда ты уезжал?

— Нам нельзя долго одним быть, — тут же откликнулся Альгидрас.

Я горько усмехнулась, понимая, что ничего не изменилось. Я могу сколько угодно изводить себя беспокойством о нем, бессонными ночами и глупыми мечтами — для него это ничего не значит. Ему просто плевать. Он готов тратить на меня свое время, только когда ему нужны ответы или взгляд со стороны. Мои же вопросы так и будут натыкаться на отговорки. Меня захлестнуло жгучей обидой. О чем я тут недавно грезила? Что у меня есть Альгидрас, я могу быть с ним самой собой, он мне поможет?.. Легковерная дура! Никого и ничего у меня здесь нет, кроме нелепой и ненужной влюбленности в человека, которому на меня откровенно плевать.

— Сейчас не время об этом говорить. Правда, — надо же, в его голосе даже появились виноватые нотки. Да по такому актеру все подмостки мира просто рыдают!

— Ненавижу тебя! — выдохнула я, вкладывая в это слово все, что передумала о нем за неделю. — Я неделю сходила с ума от беспокойства за тебя. Добронега сказала, что ты уехал один! Здесь война идет. Квары эти ваши проклятые лезут раз за разом…

— Я же уже гово… — начал было Альгидрас.

— Да плевать мне на то, что ты там говорил! Эта твоя дурацкая святыня не просто чувства мне навеивает. Не знаю, как это для тебя, а я беспокоюсь! Я…

Я резко отвернулась, лишь бы не видеть его лицо. Потому что в том, как расширились его глаза, как он открыл рот, чтобы возразить, но так ничего и не сказал, как нервно потянул завязку плаща — во всем этом мое глупое сердце умудрилось увидеть взволнованность, неравнодушие, любовь до гроба и прочую чушь. И я дико ненавидела себя в эту минуту за слабость. Гораздо больше, чем его за этот растерянный вид. К тому же мое лицо горело, и я понимала, что близка к тому, чтобы позорно разрыдаться от бессилия.

— Послушай, — раздалось за моей спиной.

Я усмехнулась, осознав, что он даже имени моего не знает. И ни разу не попытался узнать за это время. Равнодушная гадина!

Я резко развернулась и показала флягу:

— Злата хотела воды!

Он протянул руку, и я вложила в нее флягу. На миг мои пальцы коснулись его холодной мокрой ладони, и я невольно вздрогнула. Альгидрас не мог этого не заметить, однако сделал вид, что ничего не произошло. Он молча набрал воду во флягу, плотно закрыл ее пробкой и передал мне. Я сжала обеими руками холодную флягу и подняла на него взгляд. Вид у Альгидраса и вправду был виноватый, вот только я ему больше не верила. Осталось лишь добиться того, чтобы я начала его спокойно воспринимать. Ну, это тоже поправимо. В конце концов, я еду к Миролюбу.

— Знаешь, я, кажется, нашла способ справиться с чарами твоей святыни, — бодро произнесла я.

— Какой? — осторожно спросил Альгидрас, продолжая смотреть мне в глаза, что меня дико раздражало.

— Я выйду замуж за Миролюба и уеду в Каменицу, — улыбнулась я, хотя внутри все сжалось от одной этой мысли.

— Что? — переспросил Альгидрас, будто не понял, что я сказала.

— Ты слышал, — откликнулась я.

Альгидрас помотал головой, точно пытаясь прояснить мысли, и уточнил:

— А чем это поможет?

И вот тут я чуть не взвыла, потому что либо это были новые грани его жестокости, либо непроходимая тупость. Я даже не знала, к какому варианту склоняться.

— Поможет забыть о тебе раз и навсегда, — улыбнулась я, чувствуя, что еще пара его реплик, и я уже не смогу сдержать слез.

Он, вероятно, это почувствовал, потому что шагнул ко мне и попытался взять за плечи, но я вывернулась и бросилась прочь от ручья. Тут же зацепилась за злосчастный корень и едва не пропахала носом землю. Альгидрас схватил меня и с силой прижал спиной к своей груди.

— Успокойся. Слышишь? Мы не одни здесь. Нельзя. Если кто что подумает, беда будет.

— Отпусти!

— Ты сперва успокойся.

— Отпусти! — прошипела я.

Он ослабил хватку, однако не выпустил. Я не стала вырываться, потому что поняла всю тщетность этой затеи. Вместо этого пригладила волосы, поправила душегрею:

— Мне умыться нужно! — подала я голос, потому что чувствовала, что мое лицо просто пылает.

Как я в таком виде покажусь на поляне? Ожидала, что он меня выпустит, однако он убрал лишь одну руку, повозился за моей спиной и протянул мне открытую флягу, которая до того болталась на его поясе. Я плеснула на руку, умылась, утерлась рукавом и не оборачиваясь вернула флягу.

— Пусти!

На этот раз он отпустил меня без разговоров. Я успела подняться на пригорок, когда мне в спину прозвучало:

— Это не поможет. Свадьба с княжичем. Только хуже будет. Не делай так.

— Тебе-то что? — оглянулась я.

— Я волнуюсь о тебе. Свадьбой ты хуже сделаешь!

— Пф! Волнуйся о ком-нибудь другом. Вот найди себе женщину и волнуйся. А меня оставь в покое.

— Женщина тоже не поможет. Отвлечет разве что.

— Отвлечет, говоришь? — злость вперемешку с ревностью полыхнула во мне с новой силой.

— Я не… Я не о том… — зачастил Альгидрас. — Я хотел сказать…

— Иди! Отвлекайся!

С этими словами я направилась к поляне, по пути приметив цветок, который недавно засунул мне за ухо Горислав. Я со злостью лупанула по ветке кустарника, сбив цветок на землю. «Отвлечет это его! Подлец!»

По лицу больно хлестнула ветка, но я даже не обратила на это внимания.

Злата обрадовалась ледяной воде так, будто я принесла ей жареных рябчиков в ананасах. Добронега же встретила меня пытливым взглядом. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что по моему виду можно нафантазировать что угодно: щеки до сих пор пылали, а дыхание все никак не желало выравниваться. О том, что мое сердце колотилось так, что наверняка было слышно на всей поляне, я предпочитала не думать.

— Присядь-ка, дочка, — подвинулась Добронега, похлопав по бревну рядом с собой.

— Я уже насиделась, — напряженно ответила я и осталась стоять, игнорируя взгляд матери Радима. Я понимала, что рано или поздно нам придется обсудить мое сегодняшнее поведение, но малодушно надеялась, что она не станет воспитывать меня при воинах.

Альгидрас появился из леса минут через пять и выглядел так, будто ничего не произошло. Я мысленно пожелала ему споткнуться и принялась расхаживать по поляне в попытках успокоиться.

Мужчины косились на меня, однако от комментариев воздерживались. Правда, когда я в очередной раз наступила на сухую ветку и та громко хрустнула, Горислав, чинивший какой-то ремень недалеко от того места, где я проходила, пробормотал словно бы себе под нос, но так, что его услышала вся поляна:

— Как медведь в валежнике.

Я гневно смерила его взглядом, однако он не поднял головы, продолжая увлеченно тянуть ремень сквозь какую-то пряжку. Я хотела огрызнуться, но передумала.

Всхрапнувший поблизости конь заставил меня вздрогнуть. Я направилась к Добронеге, стараясь смотреть под ноги и не наступать на ветки. На этот раз мать Радима не посмотрела в мою сторону, и это заставило меня почувствовать себя виноватой, в то время как истинный виновник произошедшего преспокойно помогал костровому что-то там чистить и даже не смотрел в нашу сторону. Я с тоской наблюдала за воином, флегматично помешивавшим какое-то варево в большом котле. Отчего на привале готовкой еды занимаются мужчины, я даже спрашивать не стала. «Вероятно, так принято, — с иронией подумала я. — Другого ответа от них все равно не дождешься».

Когда Альгидрас, раздававший с костровым еду, протянул мне миску с малосъедобной на вид похлебкой, мне жутко захотелось огреть его деревянной ложкой, однако я молча приняла миску, про себя думая, что нужно было оставаться в Свири. В Каменицу мне не терпелось!

Второй отрезок пути прошел так же скучно, как и первый. С той лишь разницей, что с утра я сперва волновалась, полагая, что Альгидраса нет, а потом, как дура, радовалась, что он все-таки едет рядом. Теперь же осознание того, что в паре метров от повозки со стороны Златы идет его конь, заставляло меня нервно ерзать в попытках совладать с гневом. Добронега на меня больше не смотрела, но я была уверена, что она успела напридумывать себе невесть чего.

Грешным делом я думала, что мы будем ехать до самой темноты. От этого хотелось взвыть, потому что сидеть на одном месте не было никаких сил. Единственным, что останавливало меня от того, чтобы начать жаловаться, было то, как вела себя Злата. Она то и дело нюхала какой-то резко пахнувший мешочек, укладывалась то на один бок, то на другой, то отодвигала полог, то, наоборот, задергивала, но не жаловалась. Лишь иногда перекидывалась парой ничего не значивших фраз с Добронегой.

Я в разговоре не участвовала. Отчасти из-за данного самой себе слова: как можно больше молчать, чтобы не выдавать странности. Отчасти из-за явного неодобрения моего поведения Добронегой. Да еще каждый раз, стоило Злате приоткрыть плотную ткань полога, как Альгидрас тут же наклонялся в седле и спрашивал, все ли в порядке. Это неимоверно бесило, хотя на меня он взглянул только один раз и тут же быстро отвел взгляд. Все остальные разы он смотрел только на Злату с таким сочувствием и участием, что к моей злости невольно примешивалась ревность. На меня он ни разу так не смотрел, хотя именно я оказалась одна в чужом мире, именно я вынуждена была молчать из страха разоблачения, контролировать каждый свой жест, не расслабляясь ни на минуту! И именно для меня эта дурацкая поездка была первым в жизни настолько изнуряющим путешествием. К тому же он прекрасно знал, что я чувствовала себя плохо из-за проклятой святыни, а Злата, в конце концов, была беременной, а не больной! Ему же было явно плевать! Я понимала, что просто накручиваю себя, но ничего не могла с этим поделать: злость, ревность, обида — все смешалось в моей душе, а его присутствие никак не способствовало моему успокоению.

Наконец, когда мое терпение было уже на исходе, возле повозки зазвучали голоса. Добронега откинула передний полог, и мы увидели, что наш возница о чем-то спорит с одним из воинов Миролюба. Впрочем, спорили они довольно мирно, не повышая голосов. Успокоенная Добронега задернула полог. Когда мужчины пришли к какому-то соглашению, я почувствовала, что наша повозка поворачивает. Заскрипела упряжь, колеса перестали мерно стучать по утоптанной дороге и мягко зашуршали по траве. Лошади остановились, я села, подтянув к себе колени, готовясь выбираться из повозки, однако Добронега молча покачала головой, и я осталась сидеть. Послышалась какая-то возня, мужчины о чем-то переговаривались, потом мы вновь тронулись с места и проехали еще немного и, наконец, остановились. Альгидрас отвернул полог со стороны Златы. Надо же, он уже успел спешиться и сбросить плащ. Я обратила внимание, что на нем была кольчуга. Когда он прижимал меня к себе у ручья, кольчуги определенно не было — я бы почувствовала. Мое сердце тревожно застучало. Я вдруг подумала, что мы будем ночевать в лесу, под открытым небом, сейчас, когда в княжестве идет война. Я покосилась на Добронегу. Та помогала Злате спустится, заботливо поддерживая невестку. Злата осторожно выбралась из повозки, за ней выбралась Добронега. Я спрыгнула на землю, проигнорировав протянутую Альгидрасом руку. Краем глаза заметила, как его ладонь сжалась в кулак, а потом он резко опустил руку.

Мужчины уже организовывали стоянку. Слышались голоса, мерный стук топора.

— Холодно, — поежилась я, и стоявшая рядом Злата согласно кивнула.

Плотная ткань повозки защищала от ветра, а снаружи вдруг оказалось довольно ветрено и сыро, хотя солнце еще не успело сесть. Мы остановились на опушке совсем недалеко от дороги. Звук топора доносился будто бы из глубины леса, хотя я понимала, что воин вряд ли успел зайти далеко. Наверное, все дело в том, что лес был очень густым. Я задрала голову, пытаясь разглядеть верхушки деревьев. Казалось, они были выше десятиэтажного дома.

— Вот это лес, — пробормотала я.

Злата покосилась на меня, и я вновь напомнила себе, что мне нужно держать язык за зубами.

— Здесь не опасно? — тут же снова нарушила я собственное правило.

Злата поплотнее закуталась в плащ и только вздохнула. Потом попыталась улыбнуться и, наконец, каким-то совсем растерянным голосом ответила:

— Сейчас везде опасно.

Я мысленно обругала себя последними словами, потому что это я должна была ее утешать. Ей и так страшно, а я задаю дурацкие вопросы.

— Ну, ничего. Вон с нами сколько воинов, — бодро откликнулась я.

Злата кивнула и побрела туда, где уже стояла Добронега, о чем-то негромко переговариваясь со старшим из свирских воинов.

Я залезла в повозку, вытащила оттуда свой теплый плащ, закуталась в него — даже капюшон на голову набросила — и вновь отыскала взглядом Добронегу, намереваясь спросить у нее, нужно ли выносить из повозки мешок, в котором, судя по запаху, был хлеб.

Добронега стояла на том же месте только на этот раз ее собеседником был Альгидрас. И хоть они не смотрели в мою сторону, я понимала, что разговор идет обо мне. Добронега что-то высказывала хванцу, на что он отвечал ей с таким честным и открытым видом, что было сразу очевидно — он ей врет. В какой-то момент оба, и Добронега, и Альгидрас, посмотрели на меня. Я выдавала из себя улыбку, хотя больше всего мне хотелось придушить хванца. Злата отвлекла Добронегу от Альгидраса, и они, перекинувшись парой слов, отправились в лес. Мать Радима помахала было мне, но я помотала головой. К счастью, она не стала настаивать. Я же перевела взгляд на Альгидраса, который направился к запряженным в повозку лошадям, как раз в мою сторону.

— Что тебе сказала Добронега? — требовательно спросила я, стоило ему приблизиться.

Альгидрас, взявшийся за сбрую ближайшего к нему коня, некоторое время делал вид, что не слышал вопроса, а потом медленно повернулся ко мне и осторожно произнес:

— Она спрашивала, что было у ручья. Чем я тебя растревожил и… — он замолчал, отведя взгляд.

— И?..

— И спрашивала, не позволили ли мы себе дурное.

— Что ты сказал?

— Правду.

— Какую правду? — прошипела я.

— Что ты на меня рассердилась.

— То есть это я виновата?

— Я так не сказал! — он посмотрел мне в глаза этим своим честным взглядом.

— Когда ты так смотришь, тебе только дурак поверит! — съязвила я. — И ты хорошо устроился. Небось Добронега потребовала, чтобы мы друг к другу не приближались.

— Нет, — негромко ответил он, гладя коня по шее. — Наоборот, просила приглядеть за тобой.

А потом поднял взгляд и добавил:

— Не злись.

— Бесишь! — отозвалась я.

— Я вижу, — серьезно ответил он. — Что мне сделать?

Я хотела послать его куда подальше с его лживой заботой, но решила, что дело все же важнее.

— Мне нужны подсказки, как себя вести, — нехотя откликнулась я.

— Ты должна быть рядом с Добронегой. В походе за все отвечают мужчины.

— Что еще?

— И держись подальше от воинов. Ты… красивая, — на последнем слове он запнулся, но быстро закончил мысль: — Радим своим людям верит, но с отрядом княжича мы едем впервые.

— Ты думаешь, кто-то из людей Миролюба причинит вред его невесте?

— Я их не знаю. Потому держись рядом с Добронегой. Ее они чтят.

Я посмотрела на потный круп лошади и нехотя кивнула. Он, конечно, был прав.

Вот только меня не оставляло чувство, что таким нехитрым способом он снова отгораживался от неудобных вопросов. Однако спорить было бессмысленно, поэтому я круто развернулась и направилась на поиски матери Радима.

Ужин ничем не отличался от обеда: та же малопонятная бурда. Впрочем, я была настолько голодна, что съела все, что мне дали. Воины убрали грязные миски и Горислав с одним из дружинников Миролюба отправились их мыть.

Поев и получив возможность размять ноги, я наконец-то смогла оглядеться толком и оценить природу по достоинству. Могучие деревья были не единственным украшением этого места. Здесь была удивительная трава. Там, где ее не успели примять наши ноги и копыта лошадей, трава была такого насыщенного изумрудно-зеленого цвета, какого я никогда не видела прежде. Я присела на корточки и сорвала травинку, порезав при этом палец. Почему-то меня это ничуть не расстроило. Я лизнула порез и невольно улыбнулась. Мне, городскому жителю, здесь все было в новинку. Вдохнув полной грудью свежий воздух, я подумала, что, если вернусь в свой мир, пожалуй, всерьез задумаюсь о том, чтобы ходить в походы. Не так уж это и плохо. Тем более, в моем мире существует куча приспособлений для комфортного отдыха на природе.

— Не уходи далеко от костра, — внезапно раздалось за спиной.

От неожиданности я уселась на траву. Поднявшись на ноги и отряхнув подол плаща, я встретилась взглядом с Альгидрасом. Он стоял в паре шагов от меня, вертя в пальцах небольшую палку на манер того, как воины иногда вертели кинжалы.

— Ты сам сказал мне не подходить близко к мужчинам.

— Но и одной не ходить! Здесь дикие звери.

Я нервно покосилась через плечо на сумеречную чащу.

— И не только звери. Здесь и люда плохого полно, — произнес Альгидрас. — Будь рядом с Добронегой.

Почему-то я вспомнила его спор с Радимом, когда тот требовал от Альгидраса отчитываться в каждом шаге, и что тот тогда ему ответил. Не удержавшись, я повторила его слова:

— По нужде теперь тоже с твоего разрешения ходить?

Не знаю, понял ли он, что я копирую его самого, однако терпеливо проговорил:

— К костру вернись.

И мне не оставалось ничего, как последовать его совету, проглотив все то, что очень хотелось ему высказать. Я отчетливо понимала, что веду себя глупо и по-детски, что мне нужно просто игнорировать его, говорить лишь о деле, ровно так, как он и предлагал еще несколько недель назад. Но понимала я это лишь умом. В груди же ядовитой змеей скручивалась ревность к гипотетическим женщинам, к милой Злате, к воинам, с которыми он то и дело перебрасывался какими-то репликами. А еще я ничего не могла поделать со своей обидой. На полпути я даже остановилась и обернулась к хванцу, намереваясь все же высказать то, что не успела сказать у ручья. Потому что он не имел права так со мной поступать! Он… он… Однако, стоило наткнуться на его напряженный взгляд, как я сдулась. Глупо это. Он ведь на самом деле не при чем. Проблема в том, что я просто не знала, как мне справляться с чувствами, силу и глубину которых я никогда не могла в себе предположить.

— Что? — наконец спросил он.

Я молча развернулась и продолжила путь, услышав громкий хруст, с которым сломалась палка в руке Альгидраса.

Почему-то я думала, что посиделки у костра затянутся, но выяснилось, что все уже устраиваются на ночлег. Вернувшийся Горислав складывал вымытые плошки в сумку, кто-то из воинов собирал остатки съестного, кто-то устраивал лежанки вокруг костра. Подошедший Альгидрас принялся подкладывать дрова в костер.

— Пойдем отдыхать? — Добронега потянула меня за рукав, и я послушно поплелась к опостылевшей за день повозке.

Разместились мы на удивление уютно. Злата лежала с одного края, я с другого, а Добронега между нами. Я боялась, что Добронега предложит мне лечь рядом со Златой — почему-то мне этого очень не хотелось, однако та со словами «Всемилка во сне так пинается, спасу нет», отвела мне место с краю. Повозка стояла так, что мне был виден костер, если чуть-чуть приоткрыть полог. У костра осталась сидеть пара воинов. Остальные, вероятно, устроились на ночлег. Я лежала и думала о том, что это моя первая ночевка почти под открытым небом. Приоткрыв полог пошире, я посмотрела вверх и увидела миллионы звезд. Интересно, если бы я хоть чуть-чуть разбиралась в астрономии, смогла бы я найти отличия этого неба от того, к которому привыкла? И есть ли эти отличия?

Добронега и Злата уже мерно сопели за моей спиной, а я все вглядывалась в темное небо, пока чья-то тень не загородила свет костра и знакомый голос не прошептал:

— Ты выпускаешь тепло из повозки.

Альгидрас взялся за край полога, чтобы его закрыть, как раз в том месте, где ткань придерживала я. Наши пальцы встретились. Я вздрогнула. Мне показалось, что он тоже.

— А нас охраняют? — прошептала я, хотя и так догадывалась об ответе.

— Четверо. Потом сменятся. Спи спокойно.

Посмотрев еще раз на небо, я спросила:

— Здесь всегда столько звезд?

Я видела, как Альгидрас задрал голову, несколько секунд смотрел ввысь, а потом ответил:

— Да. Отсюда хорошо видны большие созвездия.

— Ты в них разбираешься? — спросила я.

— Да. Моряки по ним путь прокладывают. Я учился, — прошептал он, и тут я осознала, что наши руки до сих пор соприкасаются.

Я резко выдернула руку из-под его пальцев. Мне отчего-то стало неловко. Я хотела закрыть полог, но Альгидрас продолжал держать ткань.

— Ты выпускаешь тепло из повозки, — проговорила я.

— Доброй ночи, — прошептал он и задернул ткань. Отвечать я не стала.

***

До скорой встречи, брат!

Видят Боги, я хотел решить все добром. Однако, что бы ни случилось, помни, Альгар: ты брат мне, и ничто этого не изменит.

Алвар.

Глава 7

Глухим метрономом в груди ведется отсчет.

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц?

Могучая сила тебя, словно ветку гнет,

Еще не ломает, но ловко бросает ниц.

А ты поднимаешься, ветер ловя рукой.

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц?

Достигнешь вершины, взлетев по тропке крутой,

Иль, разом надежду оставив, сорвешься вниз?

Друг-ветер чуть слышно шепнет в предрассветный час,

Дойдешь до финала иль сгинешь среди страниц.

И сила, что дремлет в глубинах знакомых глаз,

Тебя уведет за собой дорогою птиц.

Подготовка поездки в Каменицу обернулась настоящим кошмаром. До меня вдруг дошло, что мы вправду едем, а это значит нужно собираться. С одной стороны, я отдавала себе отчет в том, что меня не заставят готовить припасы в дорогу или, по крайней мере, четко обозначат, что должно туда входить, потому что вряд ли Всемиле доверили бы такие серьезные вопросы. С другой стороны, я вдруг поняла, что мне понадобятся какие-то личные вещи — одежда, расчески, опять-таки, духи, еще что-то… Ведь мне предстояло не просто путешествие — меня ожидала поездка в столицу, к семье Миролюба. И, раз он не стал объявлять родителям, что наша помолвка под вопросом, получалось, что я еду в статусе невесты. Но даже если забыть об этом, факт того, что я — сестра воеводы Свири и родственница Златы, никто не отменял, а это уже накладывало определенный отпечаток. Как ни крути, внимание ко мне будет соответствующее. Осознав это, я впервые подумала, что была слишком беспечна, напрашиваясь в поездку туда, где ко мне будут прикованы десятки взглядов, большей частью наверняка недоброжелательных, и уж там я точно не смогу ожидать снисхождения к странностям в своем поведении. Я почти решилась сообщить Радиму, что передумала, вот только я никак не могла избавиться от чувства, что непременно должна там быть. И, самое главное, в Каменицу ехал Альгидрас. И как бы пафосно это не звучало, но часть меня, околдованная этой чертовой святыней, готова была выть от тоски при одной мысли о том, что я могу его больше не увидеть. Поэтому я отбросила сомнения и решила приступить к сборам.

Я бродила по покоям Всемилы, в ужасе перебирая в голове, что должна буду взять с собой. Открывала сундуки и закрывала их вновь, доставала то одно платье, то второе… В одном из сундуков я нашла войлочный плащ. По его подолу шла вышивка, а у ворота была пришита деревянная резная пуговица с красивой узорчатой петелькой. Из этого я сделала вывод, что плащ вполне себе парадный. Впрочем, успокоилась я ненадолго, потому что вдруг вспомнила, что меня укачивает в транспорте.

К вечеру я довела себя до состояния полного отупения. Не раз мне хотелось все бросить и бежать к Альгидрасу с просьбой о помощи, но я понимала, что мужчина вряд ли поможет в таком деле, тем более Альгидрас. Что он мог понимать в женских нарядах и багаже? А потом мне в голову пришла мысль, на фоне которой разом померкли все остальные. Раньше я почему-то не задумывалась о столь деликатной проблеме, захваченная страхами и новыми впечатлениями. Подготовка же к поездке остро подняла этот вопрос, потому что любая женщина, собираясь в путешествие, обязательно возьмет с собой гигиенические принадлежности. Я же осознала, что за все время моего пребывания в этом мире, а по моим подсчетам выходило, что я пробыла здесь порядка двух месяцев, у меня ни разу не возникло потребности в этих самых предметах женской гигиены.

Я села на сундук, ошарашенно глядя перед собой. Беременной я быть не могла. Никак. Вообще. Я сглотнула, нервно заправила прядь волос за ухо и попробовала мыслить рационально. Единственное, на что я могла списать нарушение цикла, — стресс. Со мной такое было один раз в подростковом возрасте в период сложных экзаменов. Однако тревога не отступала. Воспитанная в семье медиков, я привыкла серьезно относиться к своему здоровью, и ситуация, в которой мой организм давал сбой, не могла меня радовать. С одной стороны, это было очень удобно, потому что я понятия не имела, как обратилась бы к Добронеге с вопросом, что мне делать в эти дни, ведь Всемила явно должна была разбираться с ежемесячными проблемами сама. С другой, это как ничто другое показало, насколько серьезно обстоят дела с моим здоровьем. Я обняла себя руками, почувствовав озноб. Как бы я ни храбрилась, у меня не получалось думать о собственной скорой кончине отстраненно и хладнокровно. Вот такой плохой из меня герой.

Не знаю, куда бы завели меня эти мысли, если бы Добронега не вернулась домой. Мать Радима выглядела уставшей. Мимоходом посетовала на то, что Зим все никак не оправится. Я не знала, кто такой Зим, но в последнее время так часто слышала его имя, искреннюю заботу и расстройство в голосе Добронеги, что каждый раз мне становилось его жалко.

— Может, еще поправится? — робко предположила я.

Добронега погладила меня по плечу и только вздохнула, ничего не ответив. Чего у нее было не отнять, так это честности в таких вопросах. Она никогда заранее не говорила, что все будет хорошо.

После ужина я все-таки набралась храбрости и спросила у Добронеги, что нужно взять с собой в Каменицу. Та всплеснула руками так, будто только сейчас об этом подумала, и вскочила с лавки.

— И верно, дочка! Как же я тебе не сказала? Ты же никуда не ездила. Боязно, небось? — спросила она у меня.

— Боязно, — не стала отпираться я.

Добронега ободряюще улыбнулась и потянула меня из-за стола, махнув рукой, мол, потом уберем. Когда она толкнула дверь в свои покои, я невольно замерла на пороге. Я так ни разу и не позволила себе сюда зайти, словно что-то меня останавливало. Вот и сейчас у меня появилось почти мистическое чувство, что стоит мне войти, и я узнаю нечто, что в очередной раз перевернет мой мир.

— Ну, что ты замерла? Поздно уже.

По размеру эта комната была немного меньше той, что занимала я. Справа тянулся бок печки. Напротив двери — ровно посередине стены — располагалось одно из двух окон, выходивших на задний двор. Второе было в прежней комнате Радима. В левой стене виднелась приоткрытая дверь, но из-за того, что солнце клонилось к горизонту, а лампу Добронега не зажигала, я не могла разглядеть, что за ней находится, однако логично предположила, что там гардеробная — должна же мать воеводы где-то хранить свои наряды. Кровать Добронеги была копией той, на которой спала я. Ничего особенного: пуховая подушка, стеганое покрывало.

Впрочем, на этом сходство с комнатой Всемилы заканчивалось. Если в занимаемых мной покоях стояли лишь кровать, лавка да два сундука, поскольку Всемила явно предпочитала простор и разместила все остальные вещи в гардеробной, то в комнате Добронеги вещи правили бал. Помимо кровати здесь стояло четыре больших сундука. Слева от входной двери почти всю стену до самого потолка занимали массивные полки. Рядом с дверью в гардеробную на стене висел меч. Сперва меня удивило присутствие оружия в покоях Добронеги, но потом я сообразила, что, вероятно, это меч отца Радима. Интересно, что он был здесь, а не у сына. Справа, сразу за печкой, виднелась дверь в старые покои Радима. Я впервые задумалась о том, как размещались в этом доме жильцы, пока был жив предыдущий воевода Свири. Точного ответа я не знала, но предположила, что родители, вероятно, занимали среднюю комнату, из которой можно было попасть в обе детских и которая имела свой выход на задний двор. Судя по тому, что теперь там хранились вещи Радима, повзрослев, сын перебрался в бывшие родительские покои. Были ли это связано с тем, что Радим стал воеводой, или же Добронега просто уступила взрослому сыну большую по размеру комнату, спросить я, понятное дело, не могла.

— Сейчас темно уже, — произнесла Добронега, стукнув кованой крышкой сундука о деревянную стену. Почему-то этот глухой звук показался мне удивительно уютным. — Ты поутру завтра вещи вот из этого и из того сундука перебери. Если где молью побито, отложи, после починим, а остальное вывеси на солнышке. Пусть просушится. А то за хлопотами этими и лето пройдет, ничего не успеем, — посетовала она.

Я кивнула, заглядывая в недра раскрытого сундука. Похоже, завтра мне будет чем заняться. В оба сундука при известной доле гибкости с легкостью поместилась бы я сама.

— А с собой что в дорогу собрать?

— Свои сама опосля соберу. Ты же возьми платьев с запасом, сорочки на смену, душегрею, плащ теплый. Обувь, что в сенях в узлах, перебрать надобно. Ночи прохладные нынче…

Спустя десять минут мне уже не хотелось ни в какую Каменицу, а Добронега все рассказывала мне, что нужно сделать. Мы сидели в обеденной комнате, и моя голова пухла от информации, которую я пыталась лихорадочно запомнить, потому что письменных принадлежностей у Всемилы не было. В итоге я решила собрать с утра то, что удастся вспомнить, а позже Добронега наверняка пересмотрит вещи. Не оставит же она мои первые сборы в дальний путь бесконтрольными?

Уже перед самым отходом ко сну я собралась с духом и спросила:

— А вы вчера, когда с Олегом уходили… Он говорил, когда еще зайдет?

Добронега, складывавшая рушник, медленно повернулась ко мне и покачала головой.

— Ох, дочка, дочка, — вздохнула она, — смотри, беду не накличь. В Каменицу едешь, к суженому.

— Да я не о том! — праведно возмутилась я. — Он мне книгу приносил. Там старые сказания его воспитателя. Мне просто интересно. Он легенду сказывал о Прядущих, помнишь?

— Помню, помню, сказывала ты уже, — снова вздохнула Добронега. — Не говорил он, когда придет, — наконец ответила она. — Да и не придет уж, верно, до отъезда. Уехал он.

— Как уехал? — опешила я и даже села на лавку. — Куда?

— Ну, то лишь ему ведомо.

— Да куда ему ехать? Он же здесь один, — развела руками я.

— Может, зазноба у него где в соседней деревне, — предположила Добронега и покосилась на меня.

— Ну какая зазноба? Впрочем, мне без разницы, — тут же ответила я. — Ну и пусть зазноба. Я просто волнуюсь, как он один уехал. Он хотя бы воинов с собой взял?

— Кто ж ему воинов даст? — в третий раз вздохнула Добронега. — Он не побратим боле.

Добронега запнулась на миг, словно хотела добавить что-то еще. А потом лишь покачала головой и, сказав: «Доброй ночи, дочка», ушла к себе.

А я смотрела на закрывшуюся дверь и чувствовала, как сердце сжимается от тревоги. Я понимала, что на самом деле Альгидрас не ребенок, помнила его слова о святыне и о том, что ничто не способно его убить, но глупому сердцу было все равно. Оно сжималось и ныло. А еще я думала о том, что он даже не предупредил о своем отъезде. И от этого к тревоге примешивалась обида.

Забираясь в постель, я постаралась выбросить все мысли из головы и приказала себе ни о чем не думать и не видеть никаких снов. И то ли я так устала, то ли организм воспринял приказ правильно, но я провалилась в глубокий, вязкий сон без сновидений.

Утром, отправляясь в комнату Добронеги, чтобы приступить к сборам, я размышляла о том, что жизнь здесь не блещет разнообразием и каждый новый день как две капли воды похож на предыдущий, так что отчасти можно было понять жителей окрестных деревень, сбегавшихся посмотреть на любую потеху, будь то приезд князя или публичная казнь. Особенно отчетливо я это поняла в преддверии поездки в Каменицу, когда привычный распорядок дня был нарушен.

Добронегу покинуло ее привычное спокойствие, ее движения стали резкими и суетливыми, а взгляд то и дело скользил по стенам и вещам, точно она прощалась с родным домом. К нам постоянно приходили окрестные мальчишки и приносили какие-то свертки, Добронега что-то отдавала им в ответ, и потому создавалось впечатление, что к подготовке нашего отъезда подключилась едва ли не вся Свирь.

Войдя в покои Добронеги, я сразу поняла, что основным отличием этой комнаты от Всемилиной было то, что в ней ощущалось присутствие мужчины. И пусть хозяин очень давно не входил сюда, чувствовалось, что он здесь живет.

Слева от входа вдоль стены стояло два больших сундука, как раз те, из которых мне предстояло выбрать необходимые вещи, а над ними, на широких прочных полках, были аккуратно разложены какие-то вещи. Сначала я решила, что это что-то вроде сувениров, но привстав на цыпочки и заглянув на самую нижнюю полку, я увидела два широких металлических браслета и глиняную кружку. Точно такие же браслеты закрепляли рукава на нарядных рубахах Радима. Моя рука сама собой потянулась к одному из них, но я тут же ее отдернула. Мне вдруг показалось неправильным трогать эти вещи. У кружки, стоявшей рядом, был отклот край. От кого-то я слышала, что хранить колотую посуду не к добру, но Добронега хранила. Видимо, у нее просто не поднялась рука выбросить кружку, которой пользовался отец Радима и Всемилы. Я почему-то сразу поняла, что эти вещи принадлежали ему.

Для того чтоб заглянуть на вторую полку, мне пришлось забраться на сундук. На полке лежали три небольших кинжала в ножнах. Два из них выглядели почти декоративными: с камнями на рукоятях, с узорами на ножнах, третий же был в обычном кожаном чехле, костяная рукоять потерлась от частого использования. Скорее всего, именно его носил с собой Всеслав чаще остальных. И снова я не посмела притронуться к его вещам.

Я слезла с сундука, подняла тяжелую крышку и только сейчас заметила, что слева лежат аккуратно сложенные мужские рубахи. Горло перехватило, когда я поняла, что Добронега до сих пор хранит столько его вещей, будто в один из дней он вновь войдет в свой дом и ему снова понадобятся эта одежда, этот старый кинжал… Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, я решила заглянуть в комнату, которую Добронега мне вчера не показывала. Я пообещала себе, что просто загляну, даже заходить не стану.

Дверь отворилась бесшумно, от легкого прикосновения. Видно, Добронега часто ею пользовалась. Да оно и понятно. Я тоже по нескольку раз в день заходила в гардеробную. Заглянув внутрь, я поняла, что придется идти за лампой: в комнате не было окон.

Я зажгла масляную лампу и, подняв ее повыше, шагнула в темную комнату, и тут же замерла, на мгновение ощутив себя так, будто попала в музей. Здесь тоже повсюду были вещи Всеслава — изрубленный щит на стене, меч в потертых ножнах, лук, пустой колчан, какие-то ремни, кольчуги, плащи… Эта комната действительно была своего рода музеем, и я поняла, почему Добронега не хотела, чтобы я сюда заглядывала. Я попятилась, чувствуя себя крайне неуютно от того, что влезла во что-то настолько личное. Уже почти выйдя, я бросила взгляд на правую стену и снова замерла.

Там висело женское платье. Судя по размеру, оно никак не могло принадлежать Добронеге. Женщина, что носила это платье, была ниже ростом и тоньше. Я вспомнила о матери Всемилы. Вероятно, наряд принадлежал ей. Мое сердце вдруг заколотилось. Я почувствовала себя кладоискателем, который много лет шел по пути, отмеченному на старой морской карте, и вот наконец ему осталось сделать последний шаг. Почему у меня возникла такая ассоциация, я не знала. Ощущение, что я на пороге разгадки какой-то тайны, было почти осязаемым. И при этом… чужеродным. Я медленно приблизилась к платью и дотронулась до тонкой ткани, почти ожидая, что что-то произойдет. Ничего не случилось, но чувство, что я должна здесь что-то сделать, не покидало. Я нерешительно потянула подол платья, уловив запах трав, которыми здесь перекладывали вещи в сундуках для защиты от моли. Некоторое время я стояла, как завороженная, глядя на простую светло-зеленую ткань. Платье было того же покроя, что и наряды Всемилы. По рукавам, по подолу и вороту шла вышивка. Я скользила взглядом по платью, отчаянно выискивая хоть какой-то знак и ничего не находя. Видно, кладоискатель из меня был такой же неважный, как и герой. Уже ни на что не надеясь, я расправила подол и вот тут-то поняла, что именно я должна была увидеть: вышивка повторяла узор на нарядном платье Всемилы, в котором я была на берегу. А тот узор, в свою очередь, был копией заговора, который вырезал Альгидрас над покоями Златы и Радима.

Я сделала шаг назад, не веря своим глазам. Может быть, я что-то путаю? Может, это платье тоже Всемилино? Но тогда что оно делает здесь? Значит ли это, что Добронега знает, что Всемила умерла? От этой мысли меня прошиб холодный пот. Я сжала ручку лампы изо всех сил и попыталась успокоиться. А что, если не будет никакой поездки в Каменицу? Что, если меня просто вывезут из Свири и убьют где-то по пути без лишних свидетелей? Я постаралась успокоиться мыслью о том, что с нами будет беременная Злата, но что ей мешает отказаться от поездки в последний момент? К тому же та же Злата спокойно смотрела на девочку, взошедшую на погребальный костер. Может, и здесь она не будет так уж сильно терзаться?.. Я тряхнула головой, отгоняя бредовые мысли. Не сходится. Люди в этом мире, конечно, слишком отличаются от привычных мне, но устраивать грандиозный спектакль с отъездом, чтобы убить одну меня… Это было уж слишком. Да и верила я в доброе отношение матери Радима. Просто верила и ничего не могла с этим поделать.

Значит, это платье не имеет к Всемиле никакого отношения. Но как узор Альгидраса мог оказаться на платье Найдены, женщины, которая появилась здесь двадцать лет назад? Двадцать лет назад… Я уставилась на стену невидящим взглядом. Что-то не давало покоя в этой цифре. Всемиле было восемнадцать. Найдена появилась в Свири за два года до ее рождения. Альгидрасу — девятнадцать. Здесь была какая-то связь! Я это чувствовала! А моими ли были эти чувства?

Я обхватила себя за плечи, ощутив озноб и внезапно накатившее головокружение. Глубоко вдохнула, выдохнула и снова попыталась успокоиться. В этот момент я гнала прочь мысли о святыне, старательно думая о том, что просто нахожусь в душной комнате без окон, да еще с чадящей лампой. Однако спокойствие не наступало, и мозг отказывался мыслить рационально, потому что в глубине души я знала ответ: это все не мое. Эти знания сродни тем, что приходили ко мне во снах. Сродни тому, что заставило меня сначала увидеть, а потом описать город, который не существовал в моем мире. Альгидрас мог хоть двести раз повторить, что святыня не может ничего желать, что она не человек, но я чувствовала, что ей определенно что-то нужно. Она привела меня в эту комнату, чтобы я увидела платье. «Чего она хочет?» — панически думала я. Ответа не было. Зато я ощущала чужое присутствие как никогда прежде.

Задув лампу, я вышла из комнаты и бросилась прочь из дома, сбежала по ступеням и, игнорируя встревоженный лай Серого, добежала до колодца. Вытащив из колодца ведро, я зачерпнула из него рукой и сделала глоток обжигающе-ледяной воды, сразу некстати вспомнив Альгидраса, который точно так же жадно глотал воду после нашего разговора о гибели его острова. Умывшись и дойдя до бани, я опустилась на лавочку. Мысли роились в голове словно пчелы. Я никак не могла ухватиться за что-то конкретное. Все логичные доводы куда-то улетучились, уступив место первобытному страху. Я пробовала дышать глубоко, но это не помогало. В висках противно застучало, и меня накрыло чернотой.

Первым, что я услышала, очнувшись, был монотонно повторяющийся тревожный звук. Я открыла глаза и увидела перед собой утоптанную землю двора. Взгляд с трудом сфокусировался на стволе дуба. Меж тем звук все повторялся и повторялся, и я не могла понять его природу. Я с трудом села, чувствуя, как неприятно печет в затылке, словно вся кровь разом устремилась туда. А еще я, похоже, здорово ушибла локоть. Встать удалось только с третьей попытки. Кое-как добравшись до скамьи, я опустилась на нее и только тут наконец поняла, откуда исходит звук. Это скулил Серый. И столько тревожной тоски было в этом звуке, что захотелось сделать что угодно, лишь бы он прекратил.

— Серый, я в порядке, — откашлявшись, четко выговорила я.

Большой пес тут же сменил положение. Если до этого он лежал, опустив морду на вытянутые передние лапы, то теперь он сел, всем своим видом показывая готовность броситься ко мне. В эту минуту я порадовалась, что он на надежной цепи, потому что ласки такого большого создания я бы сейчас не выдержала. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, стараясь справиться с головокружением. Похоже, эта чертова святыня скоро окончательно меня убьет, и я так ничего здесь и не успею. Мысль удивила меня саму, особенно своей формулировкой. Получается, я что-то должна здесь успеть? Я зябко повела плечами и повертела головой, разминая затекшую шею. Интересно, что я должна успеть здесь сделать, учитывая то, что я не могу абсолютно ничего?

Убедившись в том, что головокружение слегка отпустило, я встала и нетвердой походкой направилась в сторону дома. По пути я вспомнила о платье. Как назло вслед за этим вспомнилось, что Альгидрас уехал из Свири и неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще. По сути дела, что его держало в Свири? Ничего. Он говорил, что святыня где-то близко, но явно не здесь. Как он когда-то сказал? «Я пойду туда, куда она позовет»? Может быть, она уже позвала его, и он больше не вернется?

Я тяжело опустилась на крыльцо и сжала виски пальцами. Мысли вернулись к поездке. Каменица… Я в задумчивости несколько раз повторила это название. Что-то в этом звуке отдавалось непонятными эмоциями глубоко в душе. Я попыталась вспомнить, писала ли я об этом городе, и поняла, что нет. А это, как ничто другое, доказывало, что этот мир жил своей собственной жизнью. И значит, я отнюдь не являлась автором, нет — я даже не могла похвастаться тем, что я главный герой этой истории. Как там сказал Альгидрас? Я просто должна передать знания?.. «А еще я должна поехать в Каменицу». Мысль была не моя, но сил спорить со святыней не было, поэтому я глубоко вздохнула, собралась с духом и вернулась в покои Добронеги.

Я решительно направилась к сундуку, вещи из которого Добронега просила перебрать и вынести сушиться, принялась доставать платья, рубахи, сарафаны, отрезы ткани, стараясь не рассматривать их, не вникать, что это и зачем. Я монотонно делала свою работу: доставала — раскладывала, доставала — раскладывала.

К приходу Добронеги одежда сушилась на бельевых веревках за домом, а я сама сидела на крыльце и перематывала моток пряжи, из тех, что лежали спутанными в одном из сундуков. Добронега подоила навязанную за огородами корову, заставила меня выпить кружку парного молока, и мы приступили к сборам.

Добронега указывала, что взять, не зависая, как я, над каждым платьем, и вообще действовала настолько четко, как будто каждый день собиралась в походы. Я выполняла все, что она говорила, стараясь не коситься в сторону по-прежнему приоткрытой двери, за которой висело платье матери Всемилы. Шальную мысль спросить у Добронеги, действительно ли это платье Найдены, я отмела сразу. Всемила не могла его не видеть, если хотя бы раз заходила в гардеробную. Впрочем меня тут же посетила еще одна мысль: не могла ли Всемила скопировать узор с этого платья? Тогда выходило, что резьба Альгидраса не причем…

К вечеру я так извелась от бесконечного прокручивания в голове одних и тех же вопросов, необходимости быть при Добронеге и всеми силами участвовать в сборах, что просто валилась с ног от усталости. Зато вещи, которые мы собирались взять с собой в дорогу, были сложены в аккуратные стопочки на сундуках в покоях. Мы договорились подкладывать вещи в эти стопки по ходу дела, а упаковать все уже перед самым отъездом. Я понятия не имела, во что мы будем все это паковать. Вспомнила, что даже у воинов князя, отправлявшихся в дорогу, не видела никаких сумок, разве что небольшие поясные и седельные, поскольку все они передвигались верхом. При мысли о лошадях мой желудок сделал сальто. Я вдруг представила себе, что мне придется ехать верхом. Испугавшись такой перспективы, я едва не спросила об этом Добронегу напрямую, но вовремя одумалась: вряд ли Радим усадит беременную жену на лошадь. Эта мысль меня слегка успокоила.

А потом потянулись одинаковые и монотонные дни. Добронега по-прежнему уходила рано утром, но хотя бы возвращаться стала к обеду. Мы понемногу собирали вещи, готовились к отъезду, наводили порядок в доме, что-то перекладывали, что-то убирали. В один из дней к нам пришла незнакомая мне женщина, назвавшаяся Миланой. Добронега пояснила, что Милана будет присматривать за хозяйством в наше отсутствие. Сама не знаю, почему, но я ожидала, что на хозяйстве останется жена Улеба, даже не задумываясь о том, что близость Улеба к семье воеводы не подразумевала близость всей его родни.

Я послушно показала Милане, где стоит бочка с водой для полива грядок, и познакомила с норовистой коровкой, предупредив, что к ней ни в коем случае нельзя подходить сзади из-за ее дурацкой привычки лягаться, а потом постаралась побыстрее сбыть Милану на руки Добронеге, потому что женщина все время молчала и непонятно было, какое впечатление я на нее произвожу.

Это мне очень сильно мешало, я никак не могла отделаться от мысли, что говорю на так, как местные. Вдруг именно это молчаливая помощница поймет, что со Всемилой что-то не так? Милана пробыла у нас почти до самого вечера, и я использовала это время для того, чтобы навести окончательный порядок в покоях Всемилы, поскольку выходить к ним на улицу мне не хотелось.

Вестей от Альгидраса по-прежнему не было. Два раза за эту неделю я побывала в доме Радима и окончательно убедилась, что узор над дверью в покои Златы и Радима точно совпадает с узором на платье. Теперь я не могла ничего с собой поделать: стоило Добронеге уйти, как я совершала один и тот же ритуал — зажигала масляную лампу и шла в маленькую комнату. Ощущение чужого присутствия пропало, и платье больше меня не пугало. Остались отголосок какой-то тайны и чувство, что ее необходимо разгадать. Я подолгу сидела на полу, растянув подол платья и разглядывая узор, идущий по краю. Это был один и тот же рисунок, повторявшийся с определенным шагом — по краю юбки, по краям рукавов и по вороту. Я чувствовала, что это должно что-то означать, но пока не могла понять, что. Единственной живой точкой соприкосновения всех этих узоров оставался Альгидрас. Он говорил, что этот узор может вызвать гнев Богов. Вопрос, каких? Тех, которым поклонялись в Свири, или тех, которых чтили квары, раз уж заговор на их языке?

Эта мысль возвращала меня к тому, что я ничего не знала об Альгидрасе. Он мог быть последним из хванов, а мог быть кваром, оказавшимся в Свири с какой-то целью. Он мог искренне изумиться тому, что Дева — святыня кваров и они ее просто ищут, а мог искусно разыграть изумление, благо я уже видела, как он умеет врать, глядя в глаза. Он мог быть предан Радиму и разорвать побратимство, чтобы развязать руки воеводе, а мог с тем же успехом освободиться от Радима, чтобы иметь возможность уехать из Свири насовсем, если надобность в этом городе отпала. Он мог действительно томиться от нелепых навеянных чувств ко мне, а мог просто воспользоваться моментом и сказать ровно те слова, которые я хотела услышать. Я была для него как на ладони со всеми моими дурацкими эмоциями и переживаниями, он же оставался закрытой книгой. Что, если он просто скармливал мне крупицы правды или же четко продуманной лжи, так удачно вплетенной в правдивые факты, просто для того, чтобы я выдавала информацию, которую кто-то или что-то вкладывает мне в голову? При этом лично он не рисковал ничем. Даже если бы я убедилась в том, что он квар, что бы я могла сделать? Рассказать Радиму? Учитывая диагноз Всемилы, думаю, меня бы заперли до конца дней в покоях, и я превратилась бы в комнатное растение под действием отваров. Или же развязка могла бы быть другой. Ведь Альгидрас ясно дал понять, что после того, как меня выловили из воды, он был начеку. Если бы я выкинула нечто, угрожавшее Радиму (впрочем, Радиму ли?), меня бы просто не стало. Это я запомнила четко.

Все эти размышления вгоняли меня в глухую тоску. Я понимала, что не должна ему верить, но что-то внутри меня каждый раз едва не кричало: «А если не ему, то кому?!». Перед кем еще я могла не притворяться, не делать вид, что я Всемила? Кому еще я могла честно сказать, что я чертовски устала, что мне плохо и что я хочу домой? Но самое главное, что бы я себе ни говорила, истина заключалась в том, что я не могла ему не верить, потому что каждая, даже самая мимолетная, мысль о нем заставляла мое сердце сжиматься. Я была влюбленной дурой, готовой слушать все, что угодно, лишь бы он был рядом и продолжал со мной говорить.

Через шесть дней после отъезда Альгидраса ожидание закончилось. Прибежала одна из девочек, что помогали Злате по хозяйству, с криком:

— Воины княжича приехали!

Ночью накануне отъезда я почти не спала. Все вертелась на постели и гадала, чем меня встретит Каменица, что я скажу Миролюбу, понимала, что непременно увижу князя и наверняка познакомлюсь с матерью Златы и Миролюба. В итоге, так и не уснув, я вскочила еще до первых петухов. Наскоро оделась, умылась, выбежала во двор, не ожидая никого там встретить, и едва не врезалась в Добронегу, которая как раз входила в дом.

— А я хозяйство перед дорогой проверяла, — пробормотала она, нервно поправляя накинутую на плечи шаль.

И тут я поняла, что нервничаю не я одна.

— Волнуешься? — спросила я.

— Ох, волнуюсь, дочка, — вздохнула Добронега. — Давно я из Свири никуда не выбиралась, да и, вправду, не чаяла уж. Эх, дочка, дочка… Далась нам с тобой эта Каменица. Побыли бы дома. Ты посмотри, как тут у нас…

Она оглянулась и обвела рукой двор, с таким видом, точно собиралась уезжать навсегда. Я проследила за ее жестом. Мой взгляд наткнулся на Серого, который смотрел так грустно, словно понимал, что мы уезжаем. Впрочем, может быть, и понимал — я твердила ему об этом все неделю. Я посмотрела на огромный дуб, ветви которого, еще не тронутые рассветным солнцем, делали его похожим на гигантского исполина, невесть как очутившегося в этом слишком тесном для него, дворе, и с удивлением поняла, что буду скучать по этому месту.

Добронега шагнула мимо меня в дом, остановилась в сенях, потом глубоко вздохнула — я видела, как ее плечи поднялись и опустились, — и тут же быстро повернулась ко мне и взяла меня за руку.

— Пойдем, дочка. Поесть перед дорогой надобно, неизвестно, когда теперь получится.

Ее пальцы на моей ладони казались ледяными. Я снова почувствовала укол совести. «Вот уж кому точно не нужно ехать в эту дурацкую Каменицу», — подумала я. Но как убедить ее остаться? Не скажу же я, что я не Всемила, что абсолютно здорова и никаких приступов со мной в дороге не случится? Впрочем, если быть до конца откровенной, в последние недели я чувствовала себя настолько плохо, что неизвестно было, как я в действительности перенесу поездку.

Завтракали мы быстро, почти не разговаривая. Я лихорадочно пыталась вспомнить, не забыла ли чего. По-моему, Добронега занималась тем же. После завтрака Добронега меня отпустила, сказав, что уберет сама, а я должна переодеться. Я бросилась в комнату Всемилы и начала торопливо переодеваться. Натянула длинную рубаху, сверху плотное серое платье, сняла с вбитого в стену гвоздя душегрею, еще раз проверила по очереди каждую деревянную пуговку — хорошо ли те пришиты и не отвалятся ли в дороге, усмехнулась сама себе, потому что уже проверяла их вчера несколько раз. У входа обулась в мягкие кожаные башмачки, прошитые грубыми нитками, и в очередной раз вздохнула: первый же дождь или утренняя роса — и мои ноги промокнут. Впрочем, особого выбора у меня не было. В дверях я еще раз оглянулась на оставленные в идеальном порядке покои, подхватила сумку и двинулась к выходу.

Я вдруг смутилась, подумав, что Добронега может спросить, что я взяла с собой. Когда я спрашивала, что взять в дорогу, чтобы было под рукой, Добронега пожала плечами и сказала: «Возьми, чем себя в пути занять». Чем себя занять в пути, я понятия не имела. Единственный вариант из моего мира — книга — здесь отпадал по понятным причинам. Памятуя о том, что Всемила была вышивальщицей, я решила взять вышивку. Я понимала, что, если мне придется вышивать, вряд ли это получится так же хорошо, как у Всемилы, но понадеялась, что продолжить тот орнамент, который когда-то начала Всемила, я худо-бедно смогу. Помимо вышивальных принадлежностей — запасных ниток и нескольких иголок, убранных в кожаный мешочек, в моей сумке, замотанный в несколько тряпиц и также спрятанный в кожаный мешочек, лежал фиал с духами. Я понятия не имела, зачем взяла его с собой. Наверное, это была дань моему миру: куда же девушке без духов?

В сенях я подхватила с сундука объемный сверток, в который Добронега сложила подарки для семьи князя, вспомнила, что я так и не посмотрела, что там, и почувствовала укол совести. Сама я даже не подумала о подарке Миролюбу.

Во дворе нас уже ждала Милана. Они долго обнимались с Добронегой. Милана убеждала ее, что все будет под приглядом и Добронеге совершенно не о чем волноваться: уж за три-то недели ее отсутствия ничего не случится. Я сделала мысленную заметку о сроке нашей поездки. Три недели: неделя туда, неделя обратно, неделя в Каменице.

За воротами послышались конский топот, голоса и лязг, словно целая конная армия отправлялась в боевой поход. Вошедший в калитку Радим выглядел собранным и напряженным, точно это он отправлялся в путь. Он оглядел меня с ног до головы, велел:

— Душегрею надень, — сам же натянул ее на меня и принялся застегивать пуговицы, точно я была маленьким ребенком.

Я невольно улыбнулась. Застегнув пуговицы до середины, Радимир бросил это неблагодарное занятие, притянул меня к себе и пробормотал:

— Не бойся ничего, хорошо все будет. С тобой Златка, мать, Олег будет рядом.

— Олег вернулся? — я отклонилась, чтобы заглянуть Радиму в лицо.

— Вернулся, куда он денется, — с ноткой удивления ответил тот, и у меня против воли отлегло от сердца.

Я ожидала, что проводы будут долгими, слезными и нервными, однако Радим вскоре подтолкнул меня к воротам, и, выйдя из калитки, я остановилась, оглядывая нашу процессию. Я насчитала двадцать четыре воина, половина из которых была в одежде княжеских цветов. Среди людей князя я с удивлением увидела Горислава. «А этот-то откуда взялся?» Вероятно, мое удивление было очень красноречивым, потому что воин ухмыльнулся и подмигнул мне. И тут же напряжение всего этого нервного утра разом меня покинуло, как будто кто-то сдул воздушный шарик. Я улыбнулась в ответ. Радим ревниво проследил взглядом за тем, с кем я перемигиваюсь, и Горислав тут же стал серьезным. Впрочем, серьезным стало только его лицо, в глазах же по-прежнему плясали чертики.

— Горисла-а-ав, — протянул Радим. — Если Миролюб тебе голову не оторвет, я лично это сделаю, — спокойно сказал он и даже улыбнулся.

— Ну что ты, воевода, — вытянулся по струнке Горислав, — и в мыслях ничего дурного не было.

— Знаю я тебя, — буркнул Радим и подтолкнул меня к повозке — большой телеге, запряженной сразу двумя лошадьми.

Над телегой на стойках была натянута плотная ткань. Радим откинул полог и помог мне забраться внутрь. Там, на куче подушек, уже полулежала Злата.

— Доброе утро, Всемилка, — бледно улыбнулась она мне.

— Тебе плохо? — забеспокоилась я.

— Боюсь страшно, — пожаловалась она и тут же пробормотала: — Ох, и нужно нам в эту Каменицу.

Мне невольно захотелось ее одернуть. Что ж они все повторяют эту фразу с утра? Вроде бы суеверные, а тут в путь пытаются беду накликать. Однако Злата уже и сама что-то пробормотала себе под нос, и я расслышала слово «боги». «Ну, что с беременной возьмешь?» — махнула я мысленно рукой.

Высунувшись из повозки, я попыталась отыскать среди воинов Альгидраса, но верхом на лошадях, в одинаковых плащах и кожаных шлемах они все были похожи друг на друга. Спрашивать же у Златы я постеснялась, до того ли ей сейчас? Радим откинул полог еще раз, и к нам ловко забралась Добронега.

— Ну что? — вздохнула она. — Да будут добры к нам Боги.

Злата что-то пробормотала в ответ. Я согласно промычала нечто невнятное, поскольку не знала, как положено отвечать на эту фразу.

Через незадернутый проем в передней части повозки я видела, как на скамью, приколоченную к телеге — у кареты бы это называлось козлы, но здесь я не была уверена — запрыгнул один из воинов и взял в руки вожжи, а потом Радим хлопнул ближайшую к нему лошадь по крупу и сказал:

— Ну, пошел.

Телега задрожала, скрипнула, и мы отправились в путь.

Уже когда мы тронулись, я удивленно подумала о том, что нас почему-то никто не провожает. Тут же вспомнился отъезд дружины Миролюба, когда улица была полна не только воинами в синих плащах, но и понабежавшими туда же свирскими девушками. Сейчас же, когда повозка медленно покатила в сторону Западных Ворот и Злата, вдруг всхлипнув, отдернула полог, я увидела на опустевшей дороге только одинокую фигуру Радима. Заметив, что Злата выглядывает, он поднял руку в том же жесте, каким несколько недель назад на берегу приветствовал прибытие «князя». Я отогнула полог со своей стороны, решив, что я сестра и мне тоже можно, и помахала ему в ответ. Радим неловко опустил руку и остался стоять. Наверное, если бы у него были карманы, в этот момент он бы засунул в них руки, потому что явно не знал, куда их деть. Он повел плечами, спрятал руки за спину, и меня вдруг пронзило каким-то щемящим чувством опустошения. Отчего-то вид одиноко стоявшего Радима на пустынной улице, едва освещенной утренним светом, навевал ощущение безысходности. Снова некстати в голову пришла мысль, что Радим может погибнуть, — ненужная, нелепая. А еще я подумала о том, что все, кто ему по-настоящему дорог, сейчас отправляются в Каменицу: жена, мать, сестра, побратим… пусть и бывший. А что, если Радим специально убирает нас из города, потому что здесь становится опасно? Вдруг квары снова нападут?

Дорога повернула, и Радим скрылся из виду. Злата снова всхлипнула и задернула полог. Добронега тут же на нее прикрикнула:

— Ну, будет уже! Негоже в дорогу плакать.

Злата что-то пробормотала, а я продолжила смотреть на сено, торчавшее из большого тюка, привязанного к заднему борту повозки, и думать о кварах. Должен же быть какой-то смысл в том, что они упорно пытаются пройти по Стремне. Чего они хотят? Они хотят захватить Свирь или просто пройти мимо? Интересно, Стремна — это единственный водный путь вглубь княжеских земель?

— Всемилка, задерни полог, — услышала я голос Добронеги. — Дурно станет, спиной вперед сидишь.

Я послушно сползла на подушку, обхватила колени и уставилась в одну точку. Вот бы спросить… Только Всемила должна знать такие вещи, так что единственным человеком, к которому я могла бы с этим обратиться, был Альгидрас. Я взглянула на Добронегу и открыла было рот, чтобы спросить, где Олег, но тут же покосилась на Злату и почему-то не решилась.

У городских ворот повозка остановилась, отряд о чем-то переговорил с охраной, и мы вновь двинулись в путь. Я не удержалась, развернулась и, отодвинув полог, посмотрела назад. Двое стражников у распахнутых ворот зябко кутались в плащи, явно продрогнув от утреннего тумана. Интересно, ворота всегда отпирают так рано, или это в честь нашего отъезда? Впрочем, вопреки моим ожиданиям стражники не стали запирать ворота, а так и остались стоять на месте, глядя нам вслед. Не удержавшись, я помахала им рукой. Они переглянулись и, после легкой заминки, помахали мне в ответ. Я, смутившись, задернула полог и покосилась на Добронегу. Та смотрела на меня с легкой улыбкой. «А что? — подумала я, — Всемила впервые выезжает из города и имеет право вести себя странно». Впрочем, в будущем я решила сначала думать, а потом действовать. Если в Свири большую часть времени я была предоставлена самой себе, то в предстоящие три недели мне придется круглосуточно находиться среди других людей, и у меня не будет права на ошибку.

Как только Свирь скрылась из вида за первым же холмом, со стороны головной части отряда послышались какие-то разговоры, движение замедлилось, а потом сквозь неплотно задернутый полог я увидела, что мы проезжаем мимо остановившихся лошадей.

Шестеро свирских воинов пропустили нашу повозку вперед и пристроились позади, остальная же часть свирского отряда и княжеские воины ехали перед нами. Среди шестерки, ехавшей сзади, Альгидраса не было, и я уже всерьез засомневалась, что он действительно здесь.

С этими невеселыми мыслями я решила последовать примеру Златы и прилечь. Подушка под щекой была жесткой, пахла сеном и каким-то пахучим маслом. Интересно, Злате не дурно от этого запаха? Словно в ответ на мои мысли Злата произнесла, обращаясь к Добронеге:

— Я думала, хуже будет.

— Ничего, дочка. Потерпи, скоро дома будешь.

— Я уже по Радиму скучаю, — жалобно сказала Златка.

В голосе Добронеги послышалась улыбка:

— Мать вон сколько не видела. Тоже, поди, скучала. Теперь немного по Радиму поскучаешь, ничего.

Злата улыбнулась, и они принялись обсуждать, как тяжело дается молодице отъезд из родного дома. Под их негромкие голоса меня сморил сон — дала знать о себе прошедшая ночь.

Сквозь легкую дрему я услышала голос Добронеги:

— Опять Всемилка здесь уснула.

В ее словах слышалась досада, а еще улыбка.

— Да пускай себе, — ответил ей мужской голос, который показался смутно знакомым.

Я не успела удивиться, откуда в повозке мужчина, как почувствовала, что меня подхватили на руки и стали поднимать. И тут еще чьи-то руки обвились вокруг меня и потянули обратно. Мне стало даже немножко больно.

— Тихо, тихо, Радимка, куда тащишь? — я услышала шлепок и ответное сонное бормотание. — Ну, пусти же ее.

Почувстовав, как меня прижимают к широкой теплой груди, я попыталась было открыть глаза, но над ухом раздался низкий мужской голос, напевавший позабытую мелодию и меня начало снова клонить в сон. Оъятия стали крепче, и колючая борода больно уколола мой висок, а макушки коснулись чьи-то губы.

— Ой, ленту потеряла, — услышала я снова голос Добронеги. — И башмаки ее где теперь искать?

Я все-таки приоткрыла глаза и в неярком свете масляной лампы увидела силуэт Добронеги, отворявшей какую-то дверь. Добронега обернулась, улыбнулась, глядя на меня, и сказала:

— Тихо, тихо, спи.

Заворочавшись, я поняла, что я очень маленькая и меня на руках несет… отец. И мне очень тепло и спокойно. Я вновь завозилась и посмотрела через его плечо на оставленную комнату. Это были покои Добронеги. Только на ее кровати, уютно свернувшись клубочком, спал мальчишка-подросток. Отец Радима вынес меня в комнату, где стояла печка, и понес дальше, а я все смотрела на пятна света, которые плясали по стенам в такт шагам Добронеги, и думала о том, что мне очень хорошо и что так я путешествую в свою постель не первый раз. В покоях Всемилы — а мы пришли именно туда — стояла другая кровать, чуть больше чем та, на которой я спала с момента своего попадания в Свирь. Она была расстелена, а рядом, на месте сундука, стояла небольшая деревянная кроватка на ножках-качелях. И перед тем, как опустить меня туда, отец Радима еще раз поцеловал меня, снова уколов бородой.

— Да тише ты, совсем разбудишь, — услышала я голос Добронеги, а потом сильные руки осторожно опустили меня на кровать. Я закрыла глаза, успев еще подумать, что мне непременно нужна моя кукла. Почувствовав, как на руки мне ложится что-то мягкое, я привычно прижала игрушку к себе и уснула.

Из уютного сна меня выдернул мужской хохот. Я подскочила, спросонья не поняв, где я, все еще плавая на волнах этого теплого сна-воспоминания и думая о том, что это очень странно — видеть себя маленьким ребенком и при этом осознавать все, как взрослая.

— Вот лешие, — недовольно сказала Добронега. — Яр, ну ты хоть им скажи! — прошипела она нашему вознице.

— Тише вы! У меня девки спят, — сурово произнес тот, впрочем, особой злости в его голосе не было.

— Разбудили, да? — спросила меня Добронега.

— Да ничего, — я села и посмотрела на Злату, которая тревожно нахмурилась во сне.

Я передвинулась мимо Добронеги к переднему пологу, мимоходом подумав, что той, наверное, не очень удобно сидеть спиной по ходу движения. Но, видимо, она как настоящая мать смирилась с неудобством и уступила нам лучшие места. Отдернув полог, я увидела красный плащ возницы. Мне казалось странным надевать в дорогу парадные одежды, но, наверное, здесь это что-то значило. Я встала на колени и стала смотреть вперед поверх плеча нашего возницы. Едущие перед повозкой всадники в синих плащах изо всех сил старались смеяться потише, но это им совсем не удавалось. Один из них сложился пополам, едва не падая с коня, отчего конь под ним тревожно всхрапывал. Двое других, держась за животы, хохотали так, что им не хватало дыхания. Ехавший слева воин Радима оглянулся на повозку, и я перехватила виноватую улыбку. Его лицо было смутно знакомым, но имени я не знала. Я на всякий случай, улыбнулась в ответ.

— Вот лешие, — повторила Добронега, впрочем, вполне миролюбиво.

— А это воины князя или княжича? — я задвинула полог и села рядом с матерью Радима.

Та вытащила из моих волос соломину, отбросила ее прочь и сказала:

— Да Миролюбовы это сорвиголовы. Князь-то с ними построже.

— А как Миролюб успел прислать часть своей дружины? — вдруг спросила я. — С ним и людей-то столько не было.

— То мне неведомо, — заученно произнесла Добронега, а потом добавила: — Да это, верно, та часть, которая в Каменице оставалась. Ты же видишь, что это не те, что с ним приезжали.

— Да я их разглядеть толком с утра не успела, — пробормотала я, понимая, что Всемила-то должна была знать большинство воинов в лицо. Впрочем, Добронегу такой ответ удовлетворил, и она не стала развивать эту тему, а вместо этого, достав из моих волос очередную соломинку и бросив ее на пол, спросила:

— Снилось-то тебе что? Ты улыбалась.

— Мне снилось, что я уснула в кровати Радима, — осторожно ответила я, следя за ее реакцией. — А отец меня на место отнес.

На лице Добронеги расцвела нежная улыбка.

— Ох, дочка, дочка. Все детство ты у него в постели засыпала. Мол, только там тебе не страшно. Так вот у отца каждый вечер и начинался: домой придет, отужинает, да тебя на место относит. Так и носил, пока жив был…

На этих слова Добронега замолчала и зябко повела плечами. А потом и вовсе отвернулась и отогнула полог. Я увидела бок серого коня. Про таких, кажется, говорят «серый в яблоках».

— Случилось что? — тут же спросил воин и склонился к Добронеге.

— Все хорошо, Олег, — ответила она, и я на миг перестала дышать.

Не успев подумать, что делаю, я наклонилась, почти улегшись на колени Добронеги, выглянула из повозки и тут же наткнулась на встревоженный взгляд Альгидраса.

Явился!

— А я думала, что тебя здесь нет, — озвучила я свою мысль.

— Как же нет, когда я обещал с вами ехать? — в его голосе послышалось легкое удивление и даже обида.

Впрочем, мне было на это откровенно плевать — я тоже сердилась. Однако, стоило посмотреть в его глаза, как злость куда-то улетучилась. Те сейчас по цвету походили на хмурое небо над нашими головами, и я невпопад заметила:

— Наверное, дождь сегодня будет.

Альгидрас озадаченно моргнул, выпрямился в седле и уверенно сказал:

— Не будет. Белена сказала, что к обеду облака разойдутся.

— У Белены опять был, — досадливо произнесла Добронега у меня над головой.

— По дороге заехал, — виновато сказал Альгидрас, расчесывая пальцами гриву своего коня и не глядя на Добронегу.

— Ох, Олег, Олег, управы на тебя никакой нет.

Альгидрас ничего не ответил, Добронега устало вздохнула, а я поняла, что этот неловкий разговор пора заканчивать. Задернув полог, я забралась обратно на свое место и отвернулась от Добронеги, чтобы она не увидела моей глупой улыбки. Отчего-то серое утро вдруг стало невозможно ярким и монотонная дорога вполне терпимой. Все так изменилось от присутствия одного-единственного мальчишки.

Я поудобней устроилась на подушках и наслаждалась вновь обретенным спокойствием, стараясь не думать о том, что вскоре будет привал и мне придется выходить из повозки и быть на виду у двух с лишним десятков чужих людей. Наконец послышалась какая-то возня, голоса, и мы явно сменили направление, потому что телегу затрясло сильнее. От тряски проснулась Злата.

       Повозка вздрогнула и замерла. Я потянулась было к пологу, однако обратила внимание, что все продолжают сидеть на своих местах. Пришлось сделать вид, что просто решила сменить позу. Через какое-то время полог со стороны Добронеги отдернули, и Альгидрас, успевший снять шлем, протянул ей руку, помогая выбраться. Я вылезла вслед за ней, почувствовав, как горячие пальцы сжали мою ладонь, помогая мне удержать равновесие.

       – Устала? – негромко спросил он, и в его голосе мне послышались виноватые нотки.

       – Мог бы предупредить, что уедешь! Я не знала, что и думать. Думала, ты не вернешься, – прошептала я, выдергивая руку.

       – Не мог, – так же тихо ответил он. – Я не думал, что уеду. Мне пришлось.

       Он хмурился и вправду выглядел виноватым. Я дернула плечом и отошла от повозки, чтобы Злата могла выйти. Чувствовала я себя при этом так, будто мне снова пятнадцать и я влюбилась в мальчика из параллельного класса, с той лишь разницей, что теперь я осознавала, насколько все это глупо и нелепо выглядит.

       Злата двигалась неуклюже и выглядела так, будто до сих пор не проснулась. Она на миг обняла Альгидраса, погладила его по затылку, что-то сказала на ухо, тот ответил ей, однако не обнял в ответ. А ведь раньше, в доме Радима он вел себя иначе. Сейчас же стоял так, как, наверное, и должен стоять рядовой воин князя: руки по швам, взгляд прямо перед собой. Злата это заметила, отстранилась, посмотрела на него недовольно и даже головой покачала.

       Потом Злата решительно направилась ко мне, и не успела я опомниться, как она утянула меня в сторону за кустики. Сперва я чувствовала себя неловко и косилась на мужчин, но те разбирали седельные сумки, и на нас никто не обращал внимания. Закончив свои дела, мы со Златой, к моему удивлению, не вернулись на стоянку. Вместо этого Злата вывела нас на едва заметную тропку и уверенно направилась в противоположную сторону. Я несколько секунд недоуменно смотрела ей вслед, а потом – не бросать же ее одну – пошла следом. Оказалось, что Злата шла к ручью. Первым моим порывом было спросить, откуда она знает об этом ручье, но я тут же прикусила язык. Вероятно, Злата не в первый раз едет этой дорогой. Поэтому я молча последовала ее примеру: умылась и напилась из ручья.

       На полпути к стоянке нам встретился что-то весело насвистывавший Горислав с небольшим котелком в руке.

       – За водицей! – бодро объявил он нам и шагнул в сторону, ломая спиной кусты, чтобы мы смогли пройти по узкой тропке.

       Злата прошла мимо, не посмотрев на Горислава, на секунду мне даже почудилась в этом некая демонстративность, я же не удержалась и покосилась на весельчака. Тот подмигнул мне так же задорно, как утром, и, стоило повернуться к нему спиной, как я почувствовала, что что-то коснулось моих волос. Отойдя на несколько шагов и приказав себе не оборачиваться, я ощупью нашла в волосах какую-то веточку. Вынув ее, увидела, что это цветок.

       «Ну вот доиграется же, – подумала я. – Зачем он это делает? Злит кого-то?»

       Я несколько секунд смотрела на цветок, а потом пристроила его на ветку ближайшего куста: бросить на землю рука не поднялась.

       На стоянке кипела жизнь. Поодаль паслись расседланные лошади, поминутно пофыркивая и обмахиваясь хвостами в попытках отогнать мошкару. У поваленного дерева на месте старого кострища уже потрескивал костер, рядом с которым хлопотал один из воинов княжича. Взгляд сам собой заметался по незнакомым воинам, отыскивая Альгидраса. Тот нашелся почти сразу. Он стоял, прислонившись спиной к дереву, и острил длинную рогатину. Закончив работу, Альгидрас, со словами «лови еще», перебросил палку княжескому воину, занимавшемуся костром. Тот ловко ее поймал и воткнул острием в землю рядом с костром. По другую сторону огня уже торчала вторая рогатину.

       – Посторонись, красавица, – раздалось над моим ухом, и я подпрыгнула от неожиданности.

       Горислав заливисто расхохотался.

       – Балбес, – процедила я.

       В ответ он рассмеялся еще звонче и, задев по пути плечом одного из свирских воинов, приблизился к костру, поставив на землю наполненный котелок.

       – Дозубоскалишься, – довольно громко проговорил воин Радима, которого только что задел Горислав.

       – Охолонись, – тут же раздался рядом суровый голос.

       Я посмотрела на говорившего. Этот воин был в красном плаще. Я с удивлением поняла, что вижу его впервые. Не молод, впрочем, понятие возраста здесь было очень относительным. Сам Радим порой выглядел так, будто ему далеко за сорок. Воин был невысокого роста, волосы и бороду его уже тронула седина. Окликнувший Горислава тут же опустил голову и недовольно пробормотал:

       – Да ходит тут, зубоскалит, девок цепляет.

       – Охолонись, я сказал, – повторил еще раз свирский воин, и я поняла, что, вероятно, он здесь главный.

       Тут же мне пришла в голову мысль: «Интересно, он главный над всем отрядом или только над людьми Свири? И что, если начнется какая-нибудь потасовка?».

       Горислав, прекрасно слышавший этот разговор, несколько секунд стоял, разглядывая костер, а потом круто развернулся. У меня екнуло сердце. Однако он приблизился к воину, положил ладонь тому на плечо, склонился и стал что-то тихо говорить. Воин слушал внимательно, потом дернул плечом, сбрасывая ладонь, и пробормотал:

       – Ладно уж.

       – Вот и славно, – подытожил Горислав и, сладко потянувшись, направился к лошадям.

       Его конь пасся ближе всех к стоянке. Горислав обнял его за шею, что-то зашептал. Конь фыркнул, прекратив жевать. От умильной картины меня отвлек голос Добронеги:

       – Всемилка, иди сюда.

       Я подошла.

       – Ну, как ты? – спросила Добронега, заправляя мне за ухо лезшую в глаза прядь.

       – Хорошо, – сказала я. – Скучно только.

       – Ну, так на то она и дорога, чтобы скучно было. Да и к добру это, что скучно. Плохо было б, коли веселье бы началось.

       Добронега неодобрительно посмотрела на воинов.

       – А что, может начаться? – спросила я.

       – Бран не допустит, – уверенно сказала Добронега, и я сразу ей поверила. Радим наверняка знал, кого ставить старшим в охране.

       – А Бран здесь главный только над воинами Свири или над всеми? – шепотом спросила я.

       Добронега посмотрела на меня удивленно и чуть пожала плечами:

       – Да кто ж его знает? Княжич своих воинов в помощь прислал, а там кто уж у этих мужчин разберется?

       Добронега потянула меня за руку, усадила на еще одно поваленное дерево в стороне от костра и тут же занялась Златой, которая, как оказалось, умудрилась где-то подвернуть ногу. Я слушала причитания Добронеги, сочувствующе смотрела на ногу Златы, не замечая, правда, там ни опухоли, ни покраснения, а сама думала: «Ну, что же они такие нелюбопытные? Неужели только мне приходят в голову такие вопросы: кто здесь главный? Что может случиться? Неужели они настолько привыкли так глупо и безоговорочно доверять мужчинам?»». Впрочем, я тут же одернула себя за такие мысли. У местных женщин просто не было выбора. Я бы с ума сошла, если бы мне пришлось жить так же, как они. Слава богу, у меня был Альгидрас, перед которым я могла не играть. Я отыскала взглядом хванца. Тот сидел рядом с огнем и задумчиво что-то ворошил тонкой палкой в жарко разгоревшемся пламени.

— Ох, как полыхает, — вернулся к костру воин, который его раскладывал.

Альгидрас тут же встал и отошел, уступая ему место. Пламя стало слабее. Я моргнула, не веря глазам. Посмотрела на Альгидраса. Тот задумчиво смотрел на огонь, покусывая губу.

«Это же вышло случайно? — подумала я. — Не может же он в самом деле увеличить и уменьшить мощность пламени? Это же не газ!».

Злата ойкнула, и я снова повернулась к ней.

— Ну что ты будешь? делать! Как некстати, — Добронега споро обматывала ногу золовки тканью.

— Где ты так? — сочувственно спросила я.

— Да прямо тут, на этой окаянной поляне, — сердито проговорила Злата. — И так тут всего боишься и ехать не хочешь, а тут еще нога эта…

На ее слезливый голос обернулось сразу несколько человек, в том числе и Альгидрас. Тот оттолкнулся плечом от дерева, к которому прислонялся, и направился к нам.

— Что случилось? — спросил он, присаживаясь на корточки перед Златой.

— Ногу повредила, — сказала та.

— В каком месте? — тут же спросил Альгидрас, не размениваясь на оханья и причитания.

— Да вот, — Злата вынула ногу из башмачка и предъявила замотанную лодыжку.

— Можно? — спросил Альгидрас, взглянув на Добронегу.

— Делай, как знаешь, — произнесла Добронега.

Альгидрас ловко размотал тряпицу и нажал большим пальцем куда-то под косточку. Злата ойкнула.

— Здесь болит?

— Да неужто не видишь? — сердито сказала она.

Альгидрас не обратил на ее тон никакого внимания, продложая уверенно ощупывать ногу. Злата то ойкала, то говорила «не болит». Закончив осмотр, Альгидрас приказал: «Сиди так», и направился к сваленным на землю седлам. Порывшись в одной из седельных сумок, он достал холщовую суму и вернулся с ней к нам.

— Опять твои снадобья чудесные? — с улыбкой спросила Добронега, и мне в ее голосе послышался скепсис.

Альгидрас опустился на колени, достал небольшую коробочку, вскрыл ее, и мне тут же захотелось зажать нос, потому что пахла эта гадость отвратительно: перебродившими ягодами и прокисшим молоком одновременно.

— Она пахнет только, — виновато проговорил Альгидрас, посмотрев снизу вверх на Злату.

Злата потянула воздух носом и вдруг сказала:

— Вкусно пахнет. Костяникой давленой.

Мы с Добронегой переглянулись и, не удержавшись, прыснули обе. Альгидрас улыбнулся уголком губ и начал наносить мазь Злате на ногу. Через несколько секунд я поймала себя на мысли, что не могу отвести взгляда от его пальцев, уверенно втиравших мазь в лодыжку Златы, и подумала о том, что его руки совсем не такие, какие мне обычно нравятся. Мне всегда нравились крупные, сильные мужские руки, кисть же Альгидраса была какой-то совсем подростковой, запястье, наверное, и я могла бы обхватить большим и указательным пальцами, и, живи он в моем мире, быть бы ему, определенно, музыкантом, потому что как раз про такие руки говорят «музыкальные». Но, странное дело, почему-то, когда я смотрела именно на его руки, сердце мое начинало биться быстрее. И это было уже не в первый раз. Я вздохнула и сердито напомнила сама себе, что это все святыня.

Альгидрас бросил на меня быстрый взгляд, и я поняла, что он явно перехватил мое смущение. Неудивительно. Я, наверное, фонила ему в эфир, как радиоприемник с помехами.

Альгидрас закончил наносить мазь и поднял взгляд на Добронегу:

— Перевяжешь? А то я всю повязку измараю.

Я не поднимала головы до тех пор, пока он не встал и не отошел к седлам, чтобы убрать свои снадобья. Костровой окликнул его и попросил помочь, но Альгидрас ответил:

— Не могу, руки…

Добронега рядом со мной заметила:

— Он теперь до самой Каменицы те руки не отмоет. Надо же, как пахнет, — она сорвала какой-то листочек и стала растирать его в пальцах. Вероятно, чтобы избавиться от отвратительного запаха.

Альгидрас меж тем отправился к ручью. Я с тоской посмотрела ему вслед, завидуя тому, что любой из этих мужчин не был связан условностями и мог свободно перемещаться по своему усмотрению. Я же должна была сидеть на этом дурацком бревне при Добронеге и Злате. Как будто в повозке не насиделась.

— Пить хочу, — вздохнула Злата.

— Держи, — Добронега протянула ей кожаную флягу.

Злата глотнула, пробормотала:

— Теплая.

— А ты холодной хотела? — оживилась я.

Злата лишь несчастно кивнула.

— Я принесу, — сорвалась я с места, выхватив у Златы фляжку.

Добронега неодобрительно покачала головой. Думаю, она, как никто, поняла, почему я так резво бросилась за водой.

Я старалась двигаться бесшумно, однако, стоило мне взобраться на небольшой холмик, с которого вел крутой спуск к ручью, как Альгидрас, сидевший на корточках у воды и старательно оттиравший руки пучком травы, произнес, не оборачиваясь:

— Не быть тебе охотником.

— Как ты узнал, что это я? — спросила я, осторожно переступая через торчащий из земли корень — нам в отряде и одной Златы, подвернувшей ногу, достаточно.

Альгидрас отбросил траву в сторону, еще раз сполоснул руки, поднес их к лицу и, понюхав, остался доволен результатом. Затем он встал, стряхивая воду с рук.

— По шагам, — спокойно ответил он.

— Я хожу как-то по-особенному?

— Очень-очень громко, — усмехнулся Альгидрас.

Я улыбнулась в ответ, но тут же вспомнила, сколько волнений я пережила за эту неделю:

— Куда ты уезжал?

— Нам нельзя долго одним быть, — тут же откликнулся Альгидрас.

Я горько усмехнулась, понимая, что ничего не изменилось. Я могу сколько угодно изводить себя беспокойством о нем, бессонными ночами и глупыми мечтами — для него это ничего не значит. Ему просто плевать. Он готов тратить на меня свое время, только когда ему нужны ответы или взгляд со стороны. Мои же вопросы так и будут натыкаться на отговорки. Меня захлестнуло жгучей обидой. О чем я тут недавно грезила? Что у меня есть Альгидрас, я могу быть с ним самой собой, он мне поможет?.. Легковерная дура! Никого и ничего у меня здесь нет, кроме нелепой и ненужной влюбленности в человека, которому на меня откровенно плевать.

— Сейчас не время об этом говорить. Правда, — надо же, в его голосе даже появились виноватые нотки. Да по такому актеру все подмостки мира просто рыдают!

— Ненавижу тебя! — выдохнула я, вкладывая в это слово все, что передумала о нем за неделю. — Я неделю сходила с ума от беспокойства за тебя. Добронега сказала, что ты уехал один! Здесь война идет. Квары эти ваши проклятые лезут раз за разом…

— Я же уже гово… — начал было Альгидрас.

— Да плевать мне на то, что ты там говорил! Эта твоя дурацкая святыня не просто чувства мне навеивает. Не знаю, как это для тебя, а я беспокоюсь! Я…

Я резко отвернулась, лишь бы не видеть его лицо. Потому что в том, как расширились его глаза, как он открыл рот, чтобы возразить, но так ничего и не сказал, как нервно потянул завязку плаща — во всем этом мое глупое сердце умудрилось увидеть взволнованность, неравнодушие, любовь до гроба и прочую чушь. И я дико ненавидела себя в эту минуту за слабость. Гораздо больше, чем его за этот растерянный вид. К тому же мое лицо горело, и я понимала, что близка к тому, чтобы позорно разрыдаться от бессилия.

— Послушай, — раздалось за моей спиной.

Я усмехнулась, осознав, что он даже имени моего не знает. И ни разу не попытался узнать за это время. Равнодушная гадина!

Я резко развернулась и показала флягу:

— Злата хотела воды!

Он протянул руку, и я вложила в нее флягу. На миг мои пальцы коснулись его холодной мокрой ладони, и я невольно вздрогнула. Альгидрас не мог этого не заметить, однако сделал вид, что ничего не произошло. Он молча набрал воду во флягу, плотно закрыл ее пробкой и передал мне. Я сжала обеими руками холодную флягу и подняла на него взгляд. Вид у Альгидраса и вправду был виноватый, вот только я ему больше не верила. Осталось лишь добиться того, чтобы я начала его спокойно воспринимать. Ну, это тоже поправимо. В конце концов, я еду к Миролюбу.

— Знаешь, я, кажется, нашла способ справиться с чарами твоей святыни, — бодро произнесла я.

— Какой? — осторожно спросил Альгидрас, продолжая смотреть мне в глаза, что меня дико раздражало.

— Я выйду замуж за Миролюба и уеду в Каменицу, — улыбнулась я, хотя внутри все сжалось от одной этой мысли.

— Что? — переспросил Альгидрас, будто не понял, что я сказала.

— Ты слышал, — откликнулась я.

Альгидрас помотал головой, точно пытаясь прояснить мысли, и уточнил:

— А чем это поможет?

И вот тут я чуть не взвыла, потому что либо это были новые грани его жестокости, либо непроходимая тупость. Я даже не знала, к какому варианту склоняться.

— Поможет забыть о тебе раз и навсегда, — улыбнулась я, чувствуя, что еще пара его реплик, и я уже не смогу сдержать слез.

Он, вероятно, это почувствовал, потому что шагнул ко мне и попытался взять за плечи, но я вывернулась и бросилась прочь от ручья. Тут же зацепилась за злосчастный корень и едва не пропахала носом землю. Альгидрас схватил меня и с силой прижал спиной к своей груди.

— Успокойся. Слышишь? Мы не одни здесь. Нельзя. Если кто что подумает, беда будет.

— Отпусти!

— Ты сперва успокойся.

— Отпусти! — прошипела я.

Он ослабил хватку, однако не выпустил. Я не стала вырываться, потому что поняла всю тщетность этой затеи. Вместо этого пригладила волосы, поправила душегрею:

— Мне умыться нужно! — подала я голос, потому что чувствовала, что мое лицо просто пылает.

Как я в таком виде покажусь на поляне? Ожидала, что он меня выпустит, однако он убрал лишь одну руку, повозился за моей спиной и протянул мне открытую флягу, которая до того болталась на его поясе. Я плеснула на руку, умылась, утерлась рукавом и не оборачиваясь вернула флягу.

— Пусти!

На этот раз он отпустил меня без разговоров. Я успела подняться на пригорок, когда мне в спину прозвучало:

— Это не поможет. Свадьба с княжичем. Только хуже будет. Не делай так.

— Тебе-то что? — оглянулась я.

— Я волнуюсь о тебе. Свадьбой ты хуже сделаешь!

— Пф! Волнуйся о ком-нибудь другом. Вот найди себе женщину и волнуйся. А меня оставь в покое.

— Женщина тоже не поможет. Отвлечет разве что.

— Отвлечет, говоришь? — злость вперемешку с ревностью полыхнула во мне с новой силой.

— Я не… Я не о том… — зачастил Альгидрас. — Я хотел сказать…

— Иди! Отвлекайся!

С этими словами я направилась к поляне, по пути приметив цветок, который недавно засунул мне за ухо Горислав. Я со злостью лупанула по ветке кустарника, сбив цветок на землю. «Отвлечет это его! Подлец!»

По лицу больно хлестнула ветка, но я даже не обратила на это внимания.

Злата обрадовалась ледяной воде так, будто я принесла ей жареных рябчиков в ананасах. Добронега же встретила меня пытливым взглядом. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что по моему виду можно нафантазировать что угодно: щеки до сих пор пылали, а дыхание все никак не желало выравниваться. О том, что мое сердце колотилось так, что наверняка было слышно на всей поляне, я предпочитала не думать.

— Присядь-ка, дочка, — подвинулась Добронега, похлопав по бревну рядом с собой.

— Я уже насиделась, — напряженно ответила я и осталась стоять, игнорируя взгляд матери Радима. Я понимала, что рано или поздно нам придется обсудить мое сегодняшнее поведение, но малодушно надеялась, что она не станет воспитывать меня при воинах.

Альгидрас появился из леса минут через пять и выглядел так, будто ничего не произошло. Я мысленно пожелала ему споткнуться и принялась расхаживать по поляне в попытках успокоиться.

Мужчины косились на меня, однако от комментариев воздерживались. Правда, когда я в очередной раз наступила на сухую ветку и та громко хрустнула, Горислав, чинивший какой-то ремень недалеко от того места, где я проходила, пробормотал словно бы себе под нос, но так, что его услышала вся поляна:

— Как медведь в валежнике.

Я гневно смерила его взглядом, однако он не поднял головы, продолжая увлеченно тянуть ремень сквозь какую-то пряжку. Я хотела огрызнуться, но передумала.

Всхрапнувший поблизости конь заставил меня вздрогнуть. Я направилась к Добронеге, стараясь смотреть под ноги и не наступать на ветки. На этот раз мать Радима не посмотрела в мою сторону, и это заставило меня почувствовать себя виноватой, в то время как истинный виновник произошедшего преспокойно помогал костровому что-то там чистить и даже не смотрел в нашу сторону. Я с тоской наблюдала за воином, флегматично помешивавшим какое-то варево в большом котле. Отчего на привале готовкой еды занимаются мужчины, я даже спрашивать не стала. «Вероятно, так принято, — с иронией подумала я. — Другого ответа от них все равно не дождешься».

Когда Альгидрас, раздававший с костровым еду, протянул мне миску с малосъедобной на вид похлебкой, мне жутко захотелось огреть его деревянной ложкой, однако я молча приняла миску, про себя думая, что нужно было оставаться в Свири. В Каменицу мне не терпелось!

Второй отрезок пути прошел так же скучно, как и первый. С той лишь разницей, что с утра я сперва волновалась, полагая, что Альгидраса нет, а потом, как дура, радовалась, что он все-таки едет рядом. Теперь же осознание того, что в паре метров от повозки со стороны Златы идет его конь, заставляло меня нервно ерзать в попытках совладать с гневом. Добронега на меня больше не смотрела, но я была уверена, что она успела напридумывать себе невесть чего.

Грешным делом я думала, что мы будем ехать до самой темноты. От этого хотелось взвыть, потому что сидеть на одном месте не было никаких сил. Единственным, что останавливало меня от того, чтобы начать жаловаться, было то, как вела себя Злата. Она то и дело нюхала какой-то резко пахнувший мешочек, укладывалась то на один бок, то на другой, то отодвигала полог, то, наоборот, задергивала, но не жаловалась. Лишь иногда перекидывалась парой ничего не значивших фраз с Добронегой.

Я в разговоре не участвовала. Отчасти из-за данного самой себе слова: как можно больше молчать, чтобы не выдавать странности. Отчасти из-за явного неодобрения моего поведения Добронегой. Да еще каждый раз, стоило Злате приоткрыть плотную ткань полога, как Альгидрас тут же наклонялся в седле и спрашивал, все ли в порядке. Это неимоверно бесило, хотя на меня он взглянул только один раз и тут же быстро отвел взгляд. Все остальные разы он смотрел только на Злату с таким сочувствием и участием, что к моей злости невольно примешивалась ревность. На меня он ни разу так не смотрел, хотя именно я оказалась одна в чужом мире, именно я вынуждена была молчать из страха разоблачения, контролировать каждый свой жест, не расслабляясь ни на минуту! И именно для меня эта дурацкая поездка была первым в жизни настолько изнуряющим путешествием. К тому же он прекрасно знал, что я чувствовала себя плохо из-за проклятой святыни, а Злата, в конце концов, была беременной, а не больной! Ему же было явно плевать! Я понимала, что просто накручиваю себя, но ничего не могла с этим поделать: злость, ревность, обида — все смешалось в моей душе, а его присутствие никак не способствовало моему успокоению.

Наконец, когда мое терпение было уже на исходе, возле повозки зазвучали голоса. Добронега откинула передний полог, и мы увидели, что наш возница о чем-то спорит с одним из воинов Миролюба.

Впрочем, спорили они довольно мирно, не повышая голосов. Успокоенная Добронега задернула полог. Когда мужчины пришли к какому-то соглашению, я почувствовала, что наша повозка поворачивает. Заскрипела упряжь, колеса перестали мерно стучать по утоптанной дороге и мягко зашуршали по траве. Лошади остановились, я села, подтянув к себе колени, готовясь выбираться из повозки, однако Добронега молча покачала головой, и я осталась сидеть. Послышалась какая-то возня, мужчины о чем-то переговаривались, потом мы вновь тронулись с места и проехали еще немного и, наконец, остановились. Альгидрас отвернул полог со стороны Златы. Надо же, он уже успел спешиться и сбросить плащ. Я обратила внимание, что на нем была кольчуга. Когда он прижимал меня к себе у ручья, кольчуги определенно не было — я бы почувствовала. Мое сердце тревожно застучало. Я вдруг подумала, что мы будем ночевать в лесу, под открытым небом, сейчас, когда в княжестве идет война. Я покосилась на Добронегу. Та помогала Злате спустится, заботливо поддерживая невестку. Злата осторожно выбралась из повозки, за ней выбралась Добронега. Я спрыгнула на землю, проигнорировав протянутую Альгидрасом руку. Краем глаза заметила, как его ладонь сжалась в кулак, а потом он резко опустил руку.

Мужчины уже организовывали стоянку. Слышались голоса, мерный стук топора.

— Холодно, — поежилась я, и стоявшая рядом Злата согласно кивнула.

Плотная ткань повозки защищала от ветра, а снаружи вдруг оказалось довольно ветрено и сыро, хотя солнце еще не успело сесть. Мы остановились на опушке совсем недалеко от дороги. Звук топора доносился будто бы из глубины леса, хотя я понимала, что воин вряд ли успел зайти далеко. Наверное, все дело в том, что лес был очень густым. Я задрала голову, пытаясь разглядеть верхушки деревьев. Казалось, они были выше десятиэтажного дома.

— Вот это лес, — пробормотала я.

Злата покосилась на меня, и я вновь напомнила себе, что мне нужно держать язык за зубами.

— Здесь не опасно? — тут же снова нарушила я собственное правило.

Злата поплотнее закуталась в плащ и только вздохнула. Потом попыталась улыбнуться и, наконец, каким-то совсем растерянным голосом ответила:

— Сейчас везде опасно.

Я мысленно обругала себя последними словами, потому что это я должна была ее утешать. Ей и так страшно, а я задаю дурацкие вопросы.

— Ну, ничего. Вон с нами сколько воинов, — бодро откликнулась я.

Злата кивнула и побрела туда, где уже стояла Добронега, о чем-то негромко переговариваясь со старшим из свирских воинов.

Я залезла в повозку, вытащила оттуда свой теплый плащ, закуталась в него — даже капюшон на голову набросила — и вновь отыскала взглядом Добронегу, намереваясь спросить у нее, нужно ли выносить из повозки мешок, в котором, судя по запаху, был хлеб.

Добронега стояла на том же месте только на этот раз ее собеседником был Альгидрас. И хоть они не смотрели в мою сторону, я понимала, что разговор идет обо мне. Добронега что-то высказывала хванцу, на что он отвечал ей с таким честным и открытым видом, что было сразу очевидно — он ей врет. В какой-то момент оба, и Добронега, и Альгидрас, посмотрели на меня. Я выдавала из себя улыбку, хотя больше всего мне хотелось придушить хванца. Злата отвлекла Добронегу от Альгидраса, и они, перекинувшись парой слов, отправились в лес. Мать Радима помахала было мне, но я помотала головой. К счастью, она не стала настаивать. Я же перевела взгляд на Альгидраса, который направился к запряженным в повозку лошадям, как раз в мою сторону.

— Что тебе сказала Добронега? — требовательно спросила я, стоило ему приблизиться.

Альгидрас, взявшийся за сбрую ближайшего к нему коня, некоторое время делал вид, что не слышал вопроса, а потом медленно повернулся ко мне и осторожно произнес:

— Она спрашивала, что было у ручья. Чем я тебя растревожил и… — он замолчал, отведя взгляд.

— И?..

— И спрашивала, не позволили ли мы себе дурное.

— Что ты сказал?

— Правду.

— Какую правду? — прошипела я.

— Что ты на меня рассердилась.

— То есть это я виновата?

— Я так не сказал! — он посмотрел мне в глаза этим своим честным взглядом.

— Когда ты так смотришь, тебе только дурак поверит! — съязвила я. — И ты хорошо устроился. Небось Добронега потребовала, чтобы мы друг к другу не приближались.

— Нет, — негромко ответил он, гладя коня по шее. — Наоборот, просила приглядеть за тобой.

А потом поднял взгляд и добавил:

— Не злись.

— Бесишь! — отозвалась я.

— Я вижу, — серьезно ответил он. — Что мне сделать?

Я хотела послать его куда подальше с его лживой заботой, но решила, что дело все же важнее.

— Мне нужны подсказки, как себя вести, — нехотя откликнулась я.

— Ты должна быть рядом с Добронегой. В походе за все отвечают мужчины.

— Что еще?

— И держись подальше от воинов. Ты… красивая, — на последнем слове он запнулся, но быстро закончил мысль: — Радим своим людям верит, но с отрядом княжича мы едем впервые.

— Ты думаешь, кто-то из людей Миролюба причинит вред его невесте?

— Я их не знаю. Потому держись рядом с Добронегой. Ее они чтят.

Я посмотрела на потный круп лошади и нехотя кивнула. Он, конечно, был прав. Вот только меня не оставляло чувство, что таким нехитрым способом он снова отгораживался от неудобных вопросов. Однако спорить было бессмысленно, поэтому я круто развернулась и направилась на поиски матери Радима.

Ужин ничем не отличался от обеда: та же малопонятная бурда. Впрочем, я была настолько голодна, что съела все, что мне дали. Воины убрали грязные миски и Горислав с одним из дружинников Миролюба отправились их мыть.

Поев и получив возможность размять ноги, я наконец-то смогла оглядеться толком и оценить природу по достоинству. Могучие деревья были не единственным украшением этого места. Здесь была удивительная трава. Там, где ее не успели примять наши ноги и копыта лошадей, трава была такого насыщенного изумрудно-зеленого цвета, какого я никогда не видела прежде. Я присела на корточки и сорвала травинку, порезав при этом палец. Почему-то меня это ничуть не расстроило. Я лизнула порез и невольно улыбнулась. Мне, городскому жителю, здесь все было в новинку. Вдохнув полной грудью свежий воздух, я подумала, что, если вернусь в свой мир, пожалуй, всерьез задумаюсь о том, чтобы ходить в походы. Не так уж это и плохо. Тем более, в моем мире существует куча приспособлений для комфортного отдыха на природе.

— Не уходи далеко от костра, — внезапно раздалось за спиной.

От неожиданности я уселась на траву. Поднявшись на ноги и отряхнув подол плаща, я встретилась взглядом с Альгидрасом. Он стоял в паре шагов от меня, вертя в пальцах небольшую палку на манер того, как воины иногда вертели кинжалы.

— Ты сам сказал мне не подходить близко к мужчинам.

— Но и одной не ходить! Здесь дикие звери.

Я нервно покосилась через плечо на сумеречную чащу.

— И не только звери. Здесь и люда плохого полно, — произнес Альгидрас. — Будь рядом с Добронегой.

Почему-то я вспомнила его спор с Радимом, когда тот требовал от Альгидраса отчитываться в каждом шаге, и что тот тогда ему ответил. Не удержавшись, я повторила его слова:

— По нужде теперь тоже с твоего разрешения ходить?

Не знаю, понял ли он, что я копирую его самого, однако терпеливо проговорил:

— К костру вернись.

И мне не оставалось ничего, как последовать его совету, проглотив все то, что очень хотелось ему высказать. Я отчетливо понимала, что веду себя глупо и по-детски, что мне нужно просто игнорировать его, говорить лишь о деле, ровно так, как он и предлагал еще несколько недель назад. Но понимала я это лишь умом. В груди же ядовитой змеей скручивалась ревность к гипотетическим женщинам, к милой Злате, к воинам, с которыми он то и дело перебрасывался какими-то репликами. А еще я ничего не могла поделать со своей обидой. На полпути я даже остановилась и обернулась к хванцу, намереваясь все же высказать то, что не успела сказать у ручья. Потому что он не имел права так со мной поступать! Он… он… Однако, стоило наткнуться на его напряженный взгляд, как я сдулась. Глупо это. Он ведь на самом деле не при чем. Проблема в том, что я просто не знала, как мне справляться с чувствами, силу и глубину которых я никогда не могла в себе предположить.

— Что? — наконец спросил он.

Я молча развернулась и продолжила путь, услышав громкий хруст, с которым сломалась палка в руке Альгидраса.

Почему-то я думала, что посиделки у костра затянутся, но выяснилось, что все уже устраиваются на ночлег. Вернувшийся Горислав складывал вымытые плошки в сумку, кто-то из воинов собирал остатки съестного, кто-то устраивал лежанки вокруг костра. Подошедший Альгидрас принялся подкладывать дрова в костер.

— Пойдем отдыхать? — Добронега потянула меня за рукав, и я послушно поплелась к опостылевшей за день повозке.

Разместились мы на удивление уютно. Злата лежала с одного края, я с другого, а Добронега между нами. Я боялась, что Добронега предложит мне лечь рядом со Златой — почему-то мне этого очень не хотелось, однако та со словами «Всемилка во сне так пинается, спасу нет», отвела мне место с краю. Повозка стояла так, что мне был виден костер, если чуть-чуть приоткрыть полог. У костра осталась сидеть пара воинов. Остальные, вероятно, устроились на ночлег. Я лежала и думала о том, что это моя первая ночевка почти под открытым небом. Приоткрыв полог пошире, я посмотрела вверх и увидела миллионы звезд. Интересно, если бы я хоть чуть-чуть разбиралась в астрономии, смогла бы я найти отличия этого неба от того, к которому привыкла? И есть ли эти отличия?

Добронега и Злата уже мерно сопели за моей спиной, а я все вглядывалась в темное небо, пока чья-то тень не загородила свет костра и знакомый голос не прошептал:

— Ты выпускаешь тепло из повозки.

Альгидрас взялся за край полога, чтобы его закрыть, как раз в том месте, где ткань придерживала я. Наши пальцы встретились. Я вздрогнула. Мне показалось, что он тоже.

— А нас охраняют? — прошептала я, хотя и так догадывалась об ответе.

— Четверо. Потом сменятся. Спи спокойно.

Посмотрев еще раз на небо, я спросила:

— Здесь всегда столько звезд?

Я видела, как Альгидрас задрал голову, несколько секунд смотрел ввысь, а потом ответил:

— Да. Отсюда хорошо видны большие созвездия.

— Ты в них разбираешься? — спросила я.

— Да. Моряки по ним путь прокладывают. Я учился, — прошептал он, и тут я осознала, что наши руки до сих пор соприкасаются.

Я резко выдернула руку из-под его пальцев. Мне отчего-то стало неловко. Я хотела закрыть полог, но Альгидрас продолжал держать ткань.

— Ты выпускаешь тепло из повозки, — проговорила я.

— Доброй ночи, — прошептал он и задернул ткань. Отвечать я не стала.

***

До скорой встречи, брат!

Видят Боги, я хотел решить все добром. Однако, что бы ни случилось, помни, Альгар: ты брат мне, и ничто этого не изменит.

Алвар.

Глава 8

Натянута нить, и вновь все не то, чем кажется.

Бездна в знакомых глазах больше даже не прячется.

Сможешь смириться? В нее заглянуть отважишься?

Стучит колесница судьбы, все быстрее катится.

Хрупкой соломинкой в бурном потоке кружишься.

Сгинешь в волнах иль к порогу дальнему выбросит?

Сможешь ли верить? Достанет ли сил и мужества

Нить ваших судеб навеки у бездны выпросить?

На следующее утро зарядил моросящий дождик. Сквозь щель в пологе я смотрела на низкое, выстланное тучами небо и думала о том, что скоро наше движение неминуемо замедлится: лошади просто устанут тащить повозку по размокшей дороге. Интересно, как долго мы будем добираться до Каменицы в этом случае?

К обеду дождь усилился и пошел сплошной стеной. Я гадала, сколько продержится наша крыша. Изнутри ткань пока выглядела сухой. Однако стоило мне поднять руку, чтобы проверить насколько то, что я вижу, совпадает с реальностью, как Добронега со Златой одновременно воскликнули:

— Не трогай — потечет!

Я поспешно отдернула руку, опасливо посмотрела на слегка просевший полог и подумала о всадниках, которых не укрывало ничего, кроме насквозь промокшей одежды.

Дождь словно отрезал нас от внешнего мира: мы больше не слышали голосов охраны, поскрипывания упряжи, — лишь равномерный шум дождя. Спустя некоторое время телегу начало мотать из стороны в сторону по окончательно раскисшей дороге. Нас болтало в сумрачной повозке, и я даже боялась представить, каково сейчас Злате. Становилось зябко, несмотря на то, что полог теперь был плотно закрыт со всех сторон, а одежда на мне пока еще оставалась сухой. Не знаю, сколько продолжалась эта бесконечная болтанка, но наконец я почувствовала, что повозка останавливается. Я посмотрела на Добронегу, пытаясь прочесть по ее лицу, что бы это означало, однако в полумраке едва смогла различить ее черты. Полог со стороны Златы осторожно приоткрылся, и в проеме показался спешившийся Альгидрас. Он что-то спросил, но из-за дождя никто из нас не расслышал, что именно. Тогда Альгидрас, сбросив мокрый капюшон, просунул голову внутрь. Капюшон уже не спасал: с его волос струями текла вода, капли падали с носа и подбородка. Альгидрас утерся ладонью, откинул назад мокрые волосы и задрал голову, пытаясь рассмотреть потемневший и провисший полог. Еще одна капля сорвалась с его подбородка.

— Как вы там? — спросила Злата.

В ответ Альгидрас бодро кивнул, обозначая, что все у них отлично, и предупредил нас не прикасаться к пологу. Я смущенно потерла лоб, понимая, что едва не устроила катастрофу.

Альгидрас же меж тем выяснял, как мы себя чувствуем. Смотрел он при этом вновь на Злату. Я же не могла оторвать взгляда от его правой руки, придерживавшей край полога. Точно так же он держал ткань вечером, и его пальцы касались моих. Я почувствовала, что он перевел взгляд на меня, но упорно продолжала смотреть на его руку, просто потому, что не знала, как смотреть ему в глаза. Я злилась, бесилась, ревновала, любила… И все это одновременно! Такой поток противоречивых эмоций был определенно слишком велик для меня одной.

Боковым зрением я видела, как Альгидрас наклонился к Добронеге и что-то ей сказал. За барабанной дробью капель по крыше я вновь ничего не расслышала. Добронега кивнула, протянув руку, ласково провела по его волосам и стряхнула капли с ладони. Альгидрас же накинул на голову капюшон и исчез за пологом.

— Есть будем прямо тут, — объявила Добронега и достала из угла рядом с собой холщовую сумку, в которой оказалось вяленое мясо и все еще мягкий хлеб. Мы наскоро поели и двинулись в путь.

Повозку болтало все сильнее, и через некоторое время мы ожидаемо застряли. Снаружи наконец раздался какой-то шум и голоса. В первый момент я испугалась, что на нас напали, но оказалось, что это спешившиеся воины пытаются вытянуть повозку. Слышался свист кнута, крики, напевная команда, в такт которой нас раскачивали. От равномерного покачивания меня начало мутить, и я успела пожалеть, что пообедала, однако все закончилось на удивление быстро. Повозка резко дернулась вперед, вильнула и, к счастью, продолжила движение, увлекаемая вперед уставшими лошадьми. Злата вцепилась в мою руку и поблагодарила Богов. Впрочем, спустя какое-то время стало очевидно, что продолжать движение бессмысленно.

— Верхами бы они не останавливались, — грустно сказала Злата. — Все из-за меня.

— Вот еще «из-за тебя», — не согласилась я, чтобы как-то ее подбодрить. — Я бы тоже верхом не поехала.

Злата благодарно улыбнулась и сильнее сжала мою ладонь. Руки у нее все никак не согревались.

— Замерзла? — спросила я.

— Сейчас бы костер… — тоскливо проговорила Злата, мечтая о несбыточном — какой уж костер в такую погоду.

Вылезать очень не хотелось — мокрая трава была по колено воинам, но пришлось. Минут десять спустя мы со Златой и Добронегой жались друг к другу под раскидистыми ветвями огромной ели и наблюдали за двумя воинами, одним из которых был Альгидрас, а вторым — давешний костровой. То ли они были самыми оптимистично настроенными членами отряда, то ли знали какой-то секрет, однако эти два энтузиаста пытались разложить костер, как бы странно это ни выглядело в такую погоду. Дождь был настолько сильным, что даже бурелом, который им удалось найти в лесу, оказался пропитанным влагой. Но Альгидраса и воина из дружины Миролюба, которого, как выяснилось, звали Вадим, это совсем не смутило. Они выбрали место, едва укрытое раскидистой еловой лапой, подальше от могучих стволов, и теперь старательно складывали пирамиду из мокрых дров и веток, подпихивали снизу нарубленный сухостой и упорно не обращали внимания на сыпавшиеся со всех сторон шутки. А шутников в отряде Миролюба было много — не на одном Гориславе все держалось. Когда пирамида была готова, Альгидрас уверенно достал огниво, и даже Злата, казалось бы, уставшая до полного отупения, не смогла сдержать улыбки.

Мне не было видно рук Альгидраса, я могла только догадываться, что он чиркнул огнивом, склонившись к сложенному костру. Вадим, сбросивший бесполезный уже капюшон, смотрел на его руки с таким азартом, что напоминал футбольного болельщика. Смех воинов, расположившихся вокруг нас под раскидистыми ветвями, разом стих, когда от костра вдруг пошел густой белый дым, а влага начала с шипением выпариваться из сырого дерева.

— Ай да хванец, — пробормотал кто-то из воинов княжича.

— Как ты это сделал? — в голосе Горислава слышалась растерянность.

Альгидрас в ответ только пожал плечами и, переместившись, вновь чиркнул огнивом, поджигая ветки с другой стороны. Он повторил эту процедуру несколько раз, и спустя пару минут костер, вопреки всем законам физики, начал разгораться. Мокрое дерево не давалось, шипело, и самого огня пока не было видно, но густой белый дым, как ничто другое, доказывал, что костер разгорается. Вадим уже давно отошел прочь и теперь смотрел на Альгидраса с тем же потрясением, с которым смотрели все остальные.

«Стихия огня… — думала я. — Значит, мне не показалось на предыдущей стоянке».

Альгидрас спрятал огниво, отряхнул руки и повернулся к нашей озябшей группе.

— Покажи, — требовательно протянул руку Горислав.

Альгидрас вопросительно вскинул брови.

— Огниво покажи.

Альгидрас молча достал огниво и передал Гориславу. Тот крутил его и так, и сяк, явно не понимая, что происходит, потому что, вероятно, огниво Альгидраса ничем не отличалось от всех прочих.

— Как ты это сделал? — спросила Злата после того, как Альгидрас, не дойдя до нас несколько шагов, сбросил капюшон и по-собачьи отряхнул голову.

Когда ответа не последовало, Злата настойчиво повторила:

— Как ты разжег костер из мокрых дров?

— Видно, не врут люди, когда говорят, что хваны чудесники, — сверкнул улыбкой Альгидрас.

Вряд ли всех удовлетворил такой ответ, однако он был из тех, с которыми не поспоришь. Ни один из воинов не знал о хванах ничего, кроме старых легенд, потому, нравилось всем это или нет, приходилось просто принимать случившееся как данность.

Для меня же, хоть и знала я чуть больше остальных, костер, разгоревшийся из сырых веток, был еще большим чудом, чем для них всех. Одно дело прочитать в книге и услышать на словах, и совсем другое увидеть вот так, воочию, как человек может управлять стихией.

«Но почему огонь, если стихия хванов — воздух?» — напряженно думала я, злясь от того, что у меня нет возможности остаться наедине с Альгидрасом и расспросить его о случившемся.

Альгидрас стоял рядом с Добронегой и внимательно разглядывал дело своих рук. Это было невероятно, но белый дым почти перестал идти. Над дровами плясали яркие языки пламени. Кто-то из воинов, преодолев наконец робость, подошел к костру и присел на корточки. Раскидистая еловая ветвь укрывала огонь от дождя, и я вдруг заметила еще одну странность: пламя было высоким и ярким, но не доставало до иголок. Я покосилась на Альгидраса. Он все так же смотрел на костер, а я вдруг поняла, что именно от него сейчас зависят и высота огня, и его жар. Альгидрас, почувствовав мой взгляд, медленно повернулся, и я вздрогнула, как в ту ночь, когда увидела его в лунном свете во дворе дома Добронеги. Я поспешила отвести взгляд и старалась больше не смотреть в его сторону.

Вскоре на стоянке началась суета: мужчины принялись готовить еду, кто-то притащил груду палок, и спустя несколько минут у костра выросла импровизированная сушилка, которую воины тут же увешали промокшими насквозь плащами.

Этой ночью мы все спали под деревом у костра. Из нашей повозки стащили подушки и какие-то тюки, так что я, Злата и Добронега разместились вполне уютно. Холод от земли скрадывался подушками, сверху мы были укрыты почти сухими плащами. Признаться, я опасалась, что все будет гораздо хуже. Впрочем, хуже было, только не нам. Мужчины комфортным размещением похвастаться не могли: им пришлось лечь прямо на землю, подложив под головы седла и закутавшись в едва просохшие плащи. Лошадей завели в лес, под укрытие деревьев, и они то и дело нервно всхрапывали, явно не радуясь пребыванию в непосредственной близости к диким зверям. Уже засыпая, я думала о том, что от земли все же должны чувствоваться сырость и холод, но их почему-то не было, и за это я тоже назначила ответственным Альгидраса.

Проснулись мы очень рано — солнце еще не встало. К счастью, дождь ночью прекратился. Поторапливаемые непривычно хмурой Добронегой, мы со Златой с трудом встали, и мать Радима тут же отправила нас к повозке. Когда я попробовала выяснить, что случилось, она лишь отмахнулась. Ни о каком завтраке речь не шла, и это было непривычно. Воины вновь надели кольчуги, снятые с вечера. Я попыталась перехватить за локоть проходившего мимо Горислава. Тот обернулся ко мне, и я удивилась отсутствию привычной улыбки на его лице. Горислав был хмур и выглядел уставшим. На его щеках пробивалась щетина.

— Быстрей в повозку, краса, — были его первые слова, — ехать надобно.

— Что случилось?

— Поторопись, — только и ответил он, выводя сразу двух коней на дорогу.

Я смотрела на то, как он передает вторые поводья одному из людей Миролюба, запрыгивает в седло и при этом все время оглядывает местность, словно ожидая нападения. Решив не ждать, когда мне повторят еще раз, я забралась в повозку и устроилась рядом с притихшей Златой. Воины, разом взявшись, вытолкали повозку на разбитую, грязную дорогу и какое-то время, пока кони не вошли в ритм, подталкивали ее сзади, покрикивая на лошадей.

— Только бы доехать, — пробормотала рядом со мной Злата.

Я не стала ничего говорить. В мою душу начал закрадываться страх.

Весь день мы ехали без остановок, перекусывая на ходу прямо в повозке. Днем распогодилось. Солнце потихоньку подсушивало дорогу, и воинам уже не приходилось то и дело спешиваться, чтобы вытолкнуть повозку из грязи.

Альгидрас несколько раз заглядывал к нам, справлялся у Златы о ее самочувствии, подбадривающе улыбался Добронеге. В мою сторону он ни разу не посмотрел.

В одно из его появлений Злата спросила, все ли в порядке. Альгидрас ответил, что бояться больше нечего, мол, дозору показалось, что в лесу были разбойники, но мы уже далеко от того места. Альгидрас говорил так уверенно и улыбался так открыто, что я сразу ему не поверила. Впрочем, Злату он успокоил, и я не могла ее винить: меня саму когда-то так же успокоили его честный взгляд и уверенный тон.

***

Они появились вечером. На дороге раздался топот копыт, свист, и наша повозка остановилась. Послышались крики, Альгидрас приоткрыл полог и велел нам лечь. Одной рукой он сжимал стрелу, во второй держал лук. Сглотнув, я поспешила лечь на дно повозки, для верности прикрыв голову рукой. Вторую ладонь я инстинктивно прижала к виску Златы, как если бы она не слушалась и собиралась поднять голову. Я изо всех сил напрягала слух, с каждой минутой холодея все больше. Снаружи звучала незнакомая речь. Голос говорившего был резок, а тон требователен. Когда Альгидрас ответил на том же языке, мое сердце сделало кульбит. Речь была похожа на хванскую, но все же звучала непривычно. А сам Альгидрас говорил заметно медленнее того, кто обращался к нему до этого. Квары? Откуда они здесь, в глубине земель?!

Внезапно говоривший рассмеялся, отрывисто и резко. Злата рядом со мной вздрогнула. Ответ Альгидраса прозвучал спокойно, как будто он полностью контролировал ситуацию. В моей душе вновь ожили сомнения в правдивости его истории. Несколько секунд снаружи стояла тишина, нарушаемая лишь позвякиванием упряжи, а потом чужой голос отдал отрывистую команду, и я даже не успела испугаться, как поняла, что они уходят. Альгидрас неожиданно окликнул чужака и что-то произнес. В его словах четко прозвучало «Алвар». Мои мысли окончательно спутались. Это не квары? Это… Алвар? Но… тем более, откуда? Сейчас я бы и кварам удивилась меньше, ведь Альгидрас говорил, что братья не покидают стен монастыря, а между монастырем и Свирью пять морей и горы…

Топот удалявшегося отряда стих вдали, оставив нашу повозку, окруженную дружинниками княжича и Радима, стоять на дороге нетронутой. Пару минут спустя полог отдернули, и появился Альгидрас. Он что-то отрывисто сказал, и Злата жалобно проговорила:

— Ты говоришь по-хвански.

Альгидрас посмотрел на нее, нахмурился, потом улыбнулся и повторил на словенском:

— Можете садиться, все закончилось.

— Все целы? — спросила Злата.

— Все. Они ушли, — пояснил Альгидрас.

Впрочем, лук он по-прежнему держал в руках, не спеша убирать.

— Кто это был? — спросила Добронега.

— Кто их разберет, — честно глядя на нее, сказал Альгидрас, и в этот раз не поверила даже Добронега. Он что, вправду, полагал, что мы не слышали, что происходило снаружи?

Тронулись мы не сразу. Бран, которого я уже научилась отличать по голосу, что-то спрашивал, но говорил так тихо, что слов было не разобрать. Зато ответ Альгидрас прозвучал громче:

— Нужно ехать, Бран. Как бы они не передумали.

Когда повозка остановилась на ночную стоянку, и мы наконец-то выбрались на воздух, первое, что бросилось в глаза: воины, сгрудившись поодаль, что-то обсуждали. Альгидраса среди них не было. Добронега со Златой, помедлив, направились в сторону воинов. Я же, постаравшись погасить вспыхнувшую вдруг тревогу, сделала вид, что забыла в повозке сумку и мне что-то срочно в ней понадобилось. Старая как мир уловка неожиданно сработала. Я стояла у отдернутого полога и перебирала свои нехитрые пожитки в разворошенной сумке, понимая, что долго этим занятием прикрываться не смогу. Вдруг за повозкой всхрапнул конь и послышался негромкий голос Альгидраса. Я с облегчением отложила сумку, в которой успела все перевернуть вверх дном и, закрыв полог, обошла повозку. Альгидрас расседлывал своего коня и что-то шептал ему в ухо. Другие кони были полностью оседланы. Видимо, ситуация требовала срочного проведения военного совета. Интересно, он сам не пошел к воинам или его не позвали? И чем это теперь обернется?

— Устала? — увидев меня, спросил Альгидрас, будто ничего не произошло.

— Кто это был, Альгидрас? — вопросом на вопрос ответила я, подойдя ближе и понизив голос на случай, если это был секрет.

Он улыбнулся, точно именно этого вопроса и ожидал, и беспечно произнес:

— Да кто ж его знает?

— Ты сейчас серьезно? Мы слышали, как ты с ними разговаривал!

— Слушай, вы в безопасности, — проговорил он, глядя мне в глаза.

— А кто в опасности?

Альгидрас вновь улыбнулся и ответил:

— Никто.

— Это были квары?

Он помотал головой.

— Кто это был, Альгидрас? — повторила я и для верности схватила его за запястье.

Он быстро огляделся вокруг, отметил, что повозка укрывает нас от посторонних глаз, но все же осторожно вытащил руку из моего захвата.

— Это были люди Алвара, — откликнулся он так, будто это нормально, что на княжеских землях, по пути в столицу, в лесу, на наш отряд нападают люди, приехавшие из располагающегося где-то за тридевять земель Савойского монастыря.

— Как они здесь оказались? — опешила я.

Альгидрас вздохнул:

— Послушай, все устали. Давай сейчас… поспи? Мы поговорим об этом в Каменице, я обещаю.

— Если мы доедем до Каменицы, — мрачно проговорила я.

— Доедем. Никуда не денемся, — снова улыбнулся он.

То хмурится не по делу, а то разулыбался так, словно у нас тут что-то радостное произошло!

— Почему они не стали нападать?

— Потому что здесь нет того, что им нужно, — Альгидрас снял с коня седло и, закинув его на плечо, направился к группе воинов.

— Что им нужно? — вдогонку спросила я.

Остановившись, Альгидрас обернулся и покачал головой:

— Слишком много вопросов.

Я вдруг поймала себя на мысли, что он смотрит на меня как-то иначе, так, как не смотрел до этого. Словно раздумывает о чем-то.

— О чем ты думаешь? — не преминула спросить я.

— Ты плакала, — проговорил он невпопад. — У тебя глаза красные.

— Это от пыли, — пробормотала я. — В повозке это сено… и подушки.

— Хорошо, коли так, — заключил он и оставил меня в одиночестве, хотя до этого вдалбливал, что я не должна оставаться одна.

Я посмотрела в его удаляющуюся спину, вдохнула, выдохнула и пообещала себе не сердиться. Все равно от этого толку чуть.

В лагере уже разложили костер. Вадим на этот раз справился сам. Подойдя ближе и протянув к огню озябшие руки, я вдруг осознала, что на стоянке царит мрачное молчание. Более того, часть воинов смотрела на меня так, будто я была в чем-то виновата. Я растерянно обернулась к Добронеге. Та похлопала по бревну рядом с собой:

— Садись!

Ее голос тоже прозвучал недовольно. Я села. Открыла было рот, чтобы спросить, в чем дело, но прикусила язык, потому что момент был явно неподходящий. Злата тоже смотрела на меня так, будто я совершила что-то плохое. И только когда у костра появился Альгидрас, я поняла, что дело не во мне, а в нем. А на меня так смотрят, потому что я с ним разговаривала. Воины молчали хмуро и настороженно. Альгидрас явно видел эту настороженность, но ничего не предпринимал. Он присел на корточки у костра, по другую сторону от остальных воинов. Это, как ничто, показывало, что в отряде зреет конфликт.

Альгидрас вытянул руки к огню, грея озябшие пальцы, а я смотрела на пламя, и мне все казалось, что оно сейчас начнет ласкаться к его рукам, как игривый щенок. Я помотала головой, отгоняя бредовые мысли. Когда я вновь посмотрела на огонь, пламя горело совершенно обычно и Альгидрас выглядел обычным замерзшим путником.

— Что ты им сказал? — наконец нарушил молчание Бран.

Альгидрас поднял на него взгляд и на этот раз не стал прикидываться, что не понимает, о чем речь.

— Я сказал, что здесь нет того, что они ищут, — медленно проговорил он, чеканя каждое слово.

— Что они ищут и кто они? — спросил Бран, и все воины уставились на Альгидраса как на предателя.

— Они ищут старые свитки, — все так же медленно произнес Альгидрас. И снова его акцент усилился, как бывало в минуты сильного напряжения.

— Какие свитки? — не отставал Бран.

— Я не знаю, — проговорил Альгидрас.

— Тогда отчего ты сказал, что свитков нет, коль не знаешь?

— Думаю, воевода сказал бы мне о свитках, коли они бы были.

— Ты не побратим боле! — отрезал Бран.

В этой фразе мне послышала неприкрытая угроза. Что будет, если Бран решит, что всем будет спокойней, если бывший воеводин побратим упокоится в этом лесочке? Кто-нибудь заступится? Я отвела взгляд от безмятежного лица Альгидраса и посмотрела на воинов. Никто из них не выглядел человеком, готовым встать на защиту хванца. Я с надеждой посмотрела на Горислава, но тот хмуро глядел в землю, рассеянно крутя в пальцах кинжал. Вадим, с которым Альгидрас, казалось, нашел общий язык в этом походе, делал вид, что поглощен приготовлением ужина и на все прочее внимания не обращает. На Злату с Добронегой я смотреть не стала. Без толку.

— На каком языке они говорили? — нарушил затянувшуюся паузу Бран, и мое сердце замерло.

После некоторой заминки Альгидрас произнес:

— На северном.

— На каком «северном»? — допытывался Бран. Взгляд у него был цепкий и нехороший.

— Да кварский это! — сплюнул один из воинов княжича и отвернулся в сторону, чтобы не встречаться с тяжелым взглядом Брана.

— На этом языке говорят в Савойском монастыре, — произнес Альгидрас. — Он вправду кварский.

Среди воинов произошло какое-то движение. Я отметила, как еще у пары человек появились в руках ножи.

— Откуда ты знаешь этот язык? — спросил Горислав. Его взгляд тоже не предвещал ничего хорошего. Куда только подевалась его обычная веселость?

— Я учился там, — пояснил Альгидрас. — Младшего сына старосты отдают в учение в монастырь. Я встретил там восемь весен.

— Ты знаешь этих людей? — спросил Бран.

Альгидрас наморщил лоб, словно пытался вспомнить.

— Одного или двоих на лицо, — сказал он. — Имена — нет.

— Откуда ты знаешь, что они вправду ищут свитки?

По лицу Брана было видно, что он уже назначил Альгидраса виноватым в этом происшествии, а это, очевидно, сильно уменьшало шансы хванца доехать до Каменицы. Я обхватила себя за плечи, почувствовав озноб. Проверять, действительно ли хванская святыня хранит того, кто ей служит или это только сказки, очень не хотелось.

Альгидрас ровно произнес:

— Они спрашивали о свитках. К тому же я знаю того, кому они служат. Он… вправду собирает старые предания.

Я вдруг некстати вспомнила, что Альгидраса неделю не было в Свири. Мог ли он встречаться с кем-то из этих людей? Вполне…

— Откуда нам знать, что ты с ними не заодно? — озвучил Горислав общую мысль.

— Знать вы не можете, — безропотно согласился Альгидрас, протягивая руки еще ближе к огню, и на этот раз я могла поклясться, что пламя лизнуло его ладонь. Впрочем, Альгидрас даже не поморщился, как будто это ему совершенно не причинило боли. Интересно, заметил ли это кто-нибудь еще?

— Назови причину, по которой мы не должны отрубить тебе голову прямо здесь, — спокойно сказал Горислав.

Бран бросил на него взгляд и открыл было рот, вероятно, чтобы одернуть, но в последний момент смолчал. И это было хуже всего. Альгидрас пожал плечами, и я внезапно почувствовала то, от чего уже отвыкла — волну эмоций: сильных, жгучих, окрашенных в чужие цвета. В эту секунду он очень сильно злился. И злость была схожа с той, которая затапливала его душу во время нашего разговора об Алваре. А еще в Альгидрасе сейчас совсем не было страха. Зато было страшно мне, потому что я вдруг подумала о том, что если он прав относительно возможностей святыни, то попытка его убить обернется неминуемой гибелью тех, кто ее предпримет. Я оглядела воинов и до боли сцепила пальцы. Я не желала им смерти, никому из них.

— Меня позвал в Каменицу княжич, — наконец подал голос Альгидрас. — Если ты отрубишь мне голову, тебе придется объяснять княжичу, почему ты это сделал. Никто из этих людей не причинил вам вреда. Я думаю, они и не собирались.

Горислав хмуро кивнул, признавая доводы.

— А если бы они не поверили? Стали искать? — спросил свирский воин.

— Они бы не стали, — медленно проговорил Альгидрас. — Не стали бы причинять вред. Им нужны только свитки.

— Что в тех свитках? — спросил Бран.

Альгидрас пожал плечами:

— Я не знаю, я никогда их не видел.

— Ты врешь! — сказал один из воинов княжича.

— Думай, как знаешь, — вновь пожал плечами Альгидрас.

— Оружие на землю! — сказал Бран. — Ты под стражей.

— Коль ты решил, что вам не нужен лишний воин… — Альгидрас покорно встал, вынул кинжал из ножен.

Я замерла, вспомнив, как он умеет с ним обращаться. И, кажется, не только я — некоторые воины напряглись и положили ладони на рукояти мечей. Однако Альгидрас бросил кинжал на землю, спокойно отцепил от пояса ножны с мечом и положил их рядом с кинжалом.

— Стрелы с луком там, — он указал под соседнее дерево, где были сложены вещи. — Больше у меня ничего нет, — он развел руки в стороны, словно предлагая себя обыскать.

— Пусть его, — впервые подал голос Вадим, и обыскивать хванца не стали.

После того, как один из воинов княжича убрал оружие куда-то в общую кучу, Альгидрас вновь присел на корточки и протянул руки к огню. Выглядел он при этом так, как будто ничего не случилось. Однако я не могла отделаться от фантомного ощущения злости.

Я вновь посмотрела на Альгидраса, надеясь, что он поднимет голову, и по его взгляду я смогу понять, насколько все плохо, однако он упорно смотрел на огонь, продолжая все так же сидеть в этаком круге отчуждения. Над нашим небольшим лагерем повисло ощутимое напряжение. В полной тишине Вадим раздал ужин. Я следила за тем, как он ведет себя с Альгидрасом, и, к своему облегчению, отметила, что миску с едой он протянул ему вполне дружелюбно.

Уже забравшись на ночь в повозку, я наконец-таки набралась храбрости и спросила у Добронеги, что теперь будет. Впрочем, заканчивая свой вопрос, я уже знала, какой получу ответ, и совсем не удивилась, когда Добронега пожала плечами и сказала:

— Одним Богам известно.

— Но вы ему верите? — спросила я, глядя на Злату.

Злата зажмурилась, сделав вид, что спит. Я досадливо поморщилась и перевела взгляд на Добронегу.

— Я верю в то, что он не причинит нам вреда, дочка. Спи, не бойся.

Я вздохнула, понимая, что Добронега неверно истолковала мое беспокойство. Я боялась не за себя. Я не знала, переживет ли эту ночь он.

Утром я чувствовала себя совершенно разбитой. Когда Бран отдернул полог повозки, чтобы сказать, что мы выдвигаемся в путь, я с трудом села и едва подавила первый порыв спросить, где Альгидрас, настолько непривычно было видеть на этом месте другого. Впрочем, когда повозка тронулась, воин, который пристроился справа, наклонился в седле и, протянув руку, задернул полог. Эту руку я узнала бы из тысячи. Значит, он так же едет рядом и ничего не случилось. Я почувствовала такое невероятное облегчение, что, устроившись поудобнее, тут же провалилась в сон. К счастью, без сновидений.

Остальные дни пути были похожи один на другой. Мы все так же уныло тряслись в повозке. На коротких стоянках я вздыхала с облегчением, видя Альгидраса живым и невредимым, потому что все равно подспудно боялась того, что кто-то из отряда наплюет на доводы разума и ценность Альгидраса для княжича. Однако пока все держали себя в руках. Ночевали мы в повозке, и больше никто не подходил сказать, чтобы я закрыла полог, поэтому я подолгу смотрела сквозь щель на звездное небо, вот только оно больше не казалось таким завораживающим.

Чем ближе мы подъезжали к столице, тем напряженнее становилась наша охрана. Смех звучал все реже, а потом прекратился вовсе. Воины переговаривались между собой только по делу, а каждый раз, когда нам приходилось выходить из повозки, между нами и лесом всегда находилось несколько дружинников. А прежде чем позволить нам отойти от стоянки, воины проверяли густые заросли. Впрочем, отметила я это далеко не сразу. Лишь когда рядом со мной, прогуливавшейся вдоль дороги после нескольких часов неподвижности, будто невзначай вырос Горислав, против обыкновения даже не попытавшись пошутить, я наконец осознала, что нас перестали оставлять одних и все время действительно охраняют. Насколько серьезным должно быть положение, чтобы даже Горислав перестал зубоскалить?

Впрочем, Горислав, как я и предполагала, оказался отнюдь не беспечным шалопаем. Я и раньше подозревала, что за его наигранной веселостью кроются цепкий ум и твердость характера. Теперь же могла убедиться в этом воочию. Спустя некоторое время после военного совета он вдруг стал разговаривать с Альгидрасом так, будто ничего не случилось. Садился рядом с ним в круге отчуждения, как я стала про себя называть свободное пространство, образовывавшееся вокруг Альгидраса, где бы тот не появился, что-то спрашивал и даже неизменно получал ответы. Сам Альгидрас никого ни о чем не спрашивал, к общению явно не тянулся, и казалось, даже не особенно тяготился всеобщим бойкотом, хотя порой до меня долетали отголоски неизменной злости и чего-то похожего на глухую тоску. В такие моменты мне очень хотелось перехватить его взгляд и как-то подбодрить, но он намеренно не смотрел в мою сторону, подойти же к нему на виду у всех я не решалась. Оттого я была рада, что хотя бы Горислав плюет на условности. Какое-то время я ожидала, что кто-то из воинов начнет вразумлять Горислава, однако ничего похожего не происходило. Остальные просто делали вид, что не замечают эту сложившуюся компанию.

Порой Горислав и Альгидрас разговаривали до самой темноты, и я лежала в повозке, вслушиваясь в их негромкие голоса в тщетных попытках разобрать хоть слово. Я удивлялась тому, что Альгидрас поддерживает эти беседы, думала о Радиме, и мне казалось, что тот не был бы рад этому неожиданному сближению. Впрочем, порой мне приходило в голову, что, возможно, Горислав это делает не по доброте душевной, а как раз потому, что присматривает за Альгидрасом. Ведь, даже безоружный, тот оставался одним из хванов, природы которых никто толком не понимал.

На одном из привалов наш бессменный костровой снова не смог развести огонь, потому что не удалось найти сухих дров. Он косился на Альгидраса, однако помощи не просил. Тот, впрочем, тоже не стал ее предлагать. Закончилось тем, что Горислав толкнул Альгидраса в плечо и сказал:

— Да помоги, чего уж.

Надо ли говорить, что через пару минут костер весело запылал? После этого воины нахмурились еще сильней, Горислав впал в задумчивость, словно подтвердил какое-то свое предположение, а я задумалась о том, что Миролюба в Каменице вместо радости от приезда сестры настигнет необходимость разрешать конфликт. Процентов на восемьдесят я была уверена, что Миролюб не даст Альгидраса в обиду. Разумеется, тоже не по доброте душевной, а потому, что Альгидрас был ему вправду нужен. Но оставалось еще двадцать процентов, которые я списывала на то, что Миролюб не всегда волен делать то, что ему вздумается. Вдруг в Каменице он связан по рукам и ногам волей князя?

В последние дни я все чаще думала о Миролюбе, о том, как мало на самом деле его знаю, и о том, что поездка в Каменицу может обернуться для меня чем угодно. Сейчас давняя мысль, будто я могу иметь какую-то власть над княжеским сыном, казалась мне смехотворной. Возможно, дело было в унылой погоде, в этом чертовом дожде, который не прекращался уже третий день, а может, в том, что Злата вдруг начала кашлять и отвары, которые давала ей Добронега, явно не помогали, добавляя нам поводов для волнения. Как бы то ни было, все теперь виделось в мрачном свете. Еще меня жутко злило упрямство Добронеги, и я не понимала, почему она не обратится к Альгидрасу за помощью. Впрочем, тот тоже был хорош. Он ведь не мог не слышать, что Злата кашляет, однако ни разу не предложил ни один из своих чудодейственных отваров. Я, вымотанная физически этой бесконечной, монотонной дорогой, проклятой сыростью и постоянным ожиданием опасности, жутко злилась на Добронегу, на Альгидраса, на них на всех за эти их дурацкие правила, которые почему-то никто из них не хотел нарушать.

В итоге, когда я не выдержала и спросила Добронегу, почему она не попросит у Альгидраса отвар для Златы, Добронега ответила мне непривычно резко, что-то вроде, мол, нешто он слепой или глухой, если бы хотел, сам бы помог. Меня удивила резкость ее тона. Я попыталась списать это на волнение за Злату и ее будущего ребенка, однако то, какой взгляд при этом Добронега бросила на Альгидраса, мне совершенно не понравилось. Он прекрасно слышал этот разговор, поскольку расседлывал своего коня буквально в паре метров от нас, но при этом ничего не сказал. И это меня удивило гораздо больше реакции Добронеги. Мне-то казалось удачной мыслью подстроить разговор с Добронегой так, чтобы он произошел неподалеку от Альгидраса. Я полагала, что они непременно вступят в диалог и все разрешится само собой. Однако эффект оказался прямо противоположным. Если раньше еще можно было надеяться на то, что произошло какое-то недоразумение, то теперь наличие конфликта стало очевидным. Добронега выглядела при этом настолько непримиримо, что я не решилась спросить ее о причинах такого отношения к Альгидрасу, а про себя подумала, неужели она тоже считает его предателем? Неужели прошедший год, когда он был частью ее семьи, так мало значил?

Злата как раз в этот момент закашляла в повозке — она даже не стала выходить и отказалась ужинать, — и мое сердце защемило от жалости и сочувствия. А еще я с тоской подумала, что жена Радима вряд ли переживет потерю ребенка. Она так изменилась за последние недели: словно светилась изнутри, и при этом была попеременно то счастливой, то испуганной, словно до конца не верила в произошедшее чудо. Я вздрогнула от неуместных мыслей. Злата всего лишь простудилась, о какой потере ребенка может идти речь? Впрочем, сознание тут же напомнило мне, в каком мире я нахожусь и что любая царапина может стать здесь смертельной. Самым ужасным было то, что я никак не могла ей помочь. Все, на что я была способна, — считать дни до приезда в Каменицу и стараться предвосхитить любую Златину просьбу. Впрочем, надо признать, что максимум, о чем она могла попросить, это подать ей воды, а в последние дни еще помочь ей поудобнее устроиться. На все мои расспросы она отвечала, что все хорошо будет, вот скоро мы доберемся, тогда точно все будет хорошо. Она повторяла это рефреном, как будто пыталась убедить то ли меня, то ли себя, то ли Добронегу, у которой от беспокойства на лбу пролегла глубокая морщина. Я теперь почти не спала ночами и слышала, что рядом точно так же тихо ворочается Добронега, стараясь не разбудить Злату.

В один из дней мы внезапно услышали донесшийся издалека пронзительный свист. Мое сердце вздрогнуло, однако тут же в нашем отряде кто-то ответил таким же свистом, и кучер — хмурый, неулыбчивый Ярун, — отодвинув полог, заглянул к нам и широко улыбнулся, явив миру щербатый рот.

— Встречают, — выдохнул он, и Добронега последовала его примеру с таким облегчением, словно до последней секунды боялась, что что-то случится в дороге.

Даже Злата приподнялась на подушках и улыбнулась.

— Добрались, — прошептала она. — Неужели добрались?

Послышался топот копыт, приветственные возгласы, а потом полог отдернули так, что он едва не слетел с креплений, и я увидела спешившегося Миролюба. Он был взмыленным, взъерошенным, от бока коня, переступавшего с ноги на ногу за его спиной, валил пар. Миролюб взволнованным взглядом окинул нашу компанию, мимоходом улыбнулся мне, а потом посмотрел на Злату и нахмурился.

— Ну, что ты удумала? — с шутливой угрозой спросил он.

— Простыла, — вымученно улыбнулась Злата.

— Лечили чем? — строго спросил Миролюб, поворачиваясь к Добронеге.

— Травы она пила, — спокойно ответила Добронега, ничуть не испугавшись гнева княжича.

— Ты давала?

— А кому еще давать?

Миролюб бросил взгляд куда-то через плечо.

— Ну, может, хванец? — тихо сказал он.

— Хванец не давал, — так же тихо ответила Добронега.

Меня больно резануло то, что она впервые назвала Альгидраса хванцем. Так, словно провела черту, отделив его от своей семьи и смирившись с тем, что он человек из другого рода. Чужак. Миролюб, кажется, тоже это заметил, слегка нахмурился, впрочем, комментировать не стал.

— Полдня пути, и дома будем, — вместо этого улыбнулся он Злате. — Отдохнуть хочешь, или поедем? — заботливо спросил он, проведя рукой по щеке сестры.

Злата на миг прижалась к его ладони и помотала головой:

— Не хочу отдыхать. Домой хочу.

— Дом у тебя теперь Свирь, — бодро ответил Миролюб, — до него седмица пути, но мы тебя тут не оставим.

Злата рассмеялась, и Добронега последовала ее примеру. Я тоже улыбнулась, глядя на Миролюба и понимая, что теперь-то все точно будет хорошо.

— По коням! — скомандовал он, запрыгивая в седло.

Добронега закрыла свою часть полога, а я открыла полог со своей стороны и выглянула из повозки. Наш отряд увеличился вдвое. Воины приветствовали друг друга, переговаривались, хлопали по плечам. Было видно, что они рады встрече. А еще было видно, что у отряда наконец появился настоящий предводитель.

Миролюб свистнул точно так же залихватски, как свистел до этого. Наши кони дернулись, повозка дернулась вслед за ними.

— Что ж ты творишь, княжич? — сурово воскликнул Ярун, даже не пытаясь соблюдать субординацию.

Миролюб ничего не ответил, лишь пустил коня вперед. Повозка поехала следом. Через какое-то время воин, ехавший у повозки с моей стороны, стал придерживать коня, и мы его обогнали, а потом догнали княжича. Я вновь высунулась из повозки и задрала голову вверх, пытаясь получше рассмотреть Миролюба. Он то ли в самом деле не заметил моего маневра, то ли сделал вид, что не заметил. Плащ прикрывал обрубок левой руки, и легко было поверить, что он не изувечен. Я невольно улыбнулась, когда он засмеялся вместе со всеми шутке кого-то из воинов, и поняла, что он все прекрасно видит и замечает, и участвует сразу во всем. Наверное, таким и должен быть настоящий правитель. «Человек, который вершит историю…» Опять эта странная мысль… Почему я решила, что Миролюб вершит историю? Я снова задрала голову вверх, отмечая, что он сидит в седле так, словно был рожден для этого. На этот раз Миролюб бросил взгляд вниз и широко улыбнулся.

— Устала? — спросил он.

— Нет, — помотала головой я, хотя это была откровенная неправда.

Миролюб все понял.

— Ничего, скоро дома будем, — вновь улыбнулся он, и от этого «дома» мне стало немножко неуютно.

Почему Злате он сказал, что ее дом — Свирь, а мне — что скоро мы будем дома? Эти слова надолго отвлекли меня от размышлений, почему мое подсознание назначило Миролюба вершителем истории этого мира.

До самой Каменицы мы больше не останавливались. Я спряталась в повозку, потому что ехать, высунувшись, было неудобно, однако полог задергивать не стала, лишь спросила у Златы, не дует ли ей. Злата только улыбнулась и помотала головой. Она наконец-то снова начала улыбаться.

Я ожидала, что Каменица встретит нас каменными стенами. Наверное, из-за названия города. Однако, когда дорога наконец перестала петлять меж деревьев, и мы выехали к большому полю, вдалеке показался бревенчатый забор. Совсем такой же, как в Свири. Впрочем, позже я увидела, что эти стены не такие мощные. Столица, находившаяся в глубине княжеских земель, оказалась укрепленной значительно слабее, чем город-застава Свирь.

Как только повозка выехала из леса, Злата села, плотнее закутавшись в плащ, и отдернула полог со своей стороны. Я повернулась в ее сторону и увидела, как она просветлела лицом.

— Скучаешь по дому? — не удержалась я.

Злата кивнула.

— Скучаю. По матери скучаю, — вдруг сказала она и тут же скованно улыбнулась Добронеге: — Прости.

— Ну, что ты, дочка, — Добронега перехватила пальцы Златы и сжала.

Я неловко отвернулась от этой сцены, которой явно не требовалось свидетелей. Выглянув из повозки, я обратила внимание, что справа от нас уже никто не едет, посмотрела назад и с удивлением увидела там почти весь отряд. Я не утерпела, пробралась вперед, открыла передний полог и привстала на коленях, пытаясь заглянуть за плечо Яруна. Наверное, это было предусмотрено протоколом: перед нашей повозкой ехал один Миролюб. Он снял шлем, и теперь ветер трепал его волосы, раздувал ярко-синий плащ. Я невольно залюбовалась этой картиной. Пасмурное, низко висящее небо, яркая, словно нарисованная зелень вокруг, напитавшаяся влагой черная лента дороги и всадник в небесно-синем плаще. Миролюб точно почувствовал мой взгляд, обернулся через плечо и улыбнулся. Я улыбнулась в ответ и помахала ему. Ярун тут же дернулся и оглянулся на меня.

— Напугала, — сказал он мне.

Я пробормотала извинения и забралась обратно в повозку. Отчего-то от улыбки Миролюба на душе стало теплее. Пусть страх и не отступил до конца, но дышать стало легче. Я постаралась отогнать непрошеные мысли о том, что ждет нас в Каменице. Особенно об участи Альгидраса. Что толку сейчас переживать? Я все равно не могу ничего сделать.

Город встретил нас шумом и веселыми криками. Сомневаюсь, что так приветствовали невесту княжича, скорее Злату, которую наверняка здесь любили не меньше, чем в Свири. Я посмотрела на жену Радима и удивилась перемене, произошедшей в ней. Злата сбросила плащ и выпрямилась так, словно сидела на троне, а не в тряской повозке, на ее губах играла улыбка, рука то и дело поднималась в приветственном жесте. Откуда-то прилетел букетик цветов, и Злата, поймав его, прижала к губам и слегка поклонилась стоявшей в толпе пожилой женщине. У меня по коже побежали мурашки. Я вдруг подумала, что невероятно благодарна всей этой истории за возможность быть сопричастной к таким моментам.

Наверное, в нашем мире так могли встречать каких-нибудь звезд или национальных героев. Лица жителей Каменицы светились неподдельной радостью. Злата же из жены воеводы вдруг превратилась в княжескую дочь, и такой она нравилась мне почему-то гораздо больше.

Я покосилась на Добронегу, однако та смотрела куда-то в район своих коленей, и полог с ее стороны оставался задернутым. Я попыталась представить, что чувствует сейчас Добронега, здесь, в городе, где ей не рады, где, в отличие от Свири, она-то как раз совсем не имеет ни веса, ни прав, и поняла, что не могу этого сделать. И тут же я подумала о себе: а я приехала сюда в качестве кого? Все-таки невесты княжича или просто родственницы Златы? Ведь вопрос о помолвке мы так и не решили. Я нахмурилась и уже хотела спросить, долго ли нам еще ехать, потому что улица, прямая, без каких-нибудь поворотов, по которой медленно тащилась наша повозка, казалось, не кончится никогда, однако, не успела я раскрыть рта, как Ярун дернул поводья, повозка качнулась и остановилась.

Злата медленно вдохнула, выдохнула и решительно потянула ткань полога, раздвигая его еще сильнее. Однако выходить не спешила. И это было понятно, потому что самостоятельно грациозно выйти из повозки было невозможно, а неграциозно — просто непозволительно. Я поняла, чего она ждет, когда к повозке с улыбкой приблизился Миролюб. И выглядел он здесь совсем не так, как в Свири, это сразу бросилось в глаза. Здесь он был дома.

Миролюб протянул руку, Злата ухватилась за нее и выбралась из повозки. И так ловко это у них вышло, что совершенно не было заметно увечья Миролюба. Мое сердце заколотилось, когда я поняла, что мне сейчас придется проделать такой же трюк. Я подумала, что наверняка запутаюсь в платье, споткнусь, упаду, и Миролюбу будет за меня неловко. Это почему-то казалось сейчас самым важным — не поставить его в нелепую ситуацию. Однако стоило моим заледеневшим пальцам коснуться его теплой, мозолистой руки, как я сразу успокоилась. Особенно когда услышала негромкое:

— Ишь, дрожишь как. Не бойся. Никто тебя здесь не обидит.

— Я и не боюсь, — буркнула я и, подняв взгляд, увидела улыбку, в которой, казалось, уместилось все то, что Миролюб думает обо мне сейчас. Он иронично приподнял бровь. Это выглядело так, будто у нас есть какая-то общая тайна.

— Ну, полно уже переглядываться, — произнесла Добронега, впрочем, строгость в ее голосе была явно преувеличенной.

Улыбка Миролюба стала еще шире, и он настолько ловко выдернул меня из повозки, что я даже не успела испугаться, как почувствовала под ногами землю. Я быстро отступила в сторону, позволяя ему помочь выйти Добронеге, и огляделась. Впрочем, тут же об этом пожалела, потому что мне немедленно захотелось спрятаться обратно в повозку. Вспомнились погребальные костры в Свири и суд над Альгидрасом — пожалуй, именно в эти дни мне довелось увидеть больше всего народу. Однако оказалось, что это были лишь крохи по сравнению с тем, сколько людей собралось в Каменице встретить нашу процессию.

Широкая улица ослепляла буйством красок: нарядные платки, яркие рубахи… И все это на фоне радостных криков. Я инстинктивно сделала шаг назад и уперлась спиной в борт повозки. К моим ногам упал букетик, я дернулась и посмотрела себе под ноги, а потом подняла растерянный взгляд. И только тут осознала, что с двух сторон от повозки в две цепочки выстроились воины в синих плащах, сдерживая людей. В этот момент мне стало страшно. Несмотря на то, что толпа была явно доброжелательно настроена, я вдруг почувствовала иррациональный страх. Сразу вспомнилось, что князь терпеть не может Радима, а теперь мать, сестра и жена воеводы Свири находятся в Каменице в полной его власти. Миролюб каким-то образом почувствовал мою панику и едва заметно, но ощутимо дернул меня за руку. Это вывело меня из ступора, заставив повернуться к нему.

— Проходи вот сюда. Не бойся, — он подтолкнул меня в плечо, и я тут же увидела идущих впереди Злату с Добронегой и едва не бегом бросилась за ними.

Пристроившись позади них, я вздохнула свободнее. Злата то и дело поднимала руку в приветственном жесте, Добронега улыбалась и прижимала к себе букет цветов, а я все думала о том, что, наверное, мне нужно было поднять тот букетик, и теперь мне было неловко за проявленное неуважение. Впрочем, я была слишком растеряна, потому что оказалась не готова к такому приему. Мои виски уже начинало ломить от шума и пестроты, и я с тоской вспомнила о том времени, когда мы уныло тряслись в повозке. Пожалуй, я была готова прямо сейчас отправиться в обратный путь тем же способом и без единой жалобы.

Словно во сне я почувствовала, как Добронега взяла меня за руку и крепко ее сжала. Я попыталась выдавить из себя улыбку и покосилась на нее, давая понять, что все в порядке. Судя по лицу Добронеги, мне ничуть не удалось ее обмануть — такой встревоженной я не видела мать Радима давно. Я сразу же подумала, что, вероятно, она опасается срыва Всемилы, и в ответ сжала ее руку, улыбнувшись уже по-настоящему. Я должна была ее подбодрить.

— Хорошо все. Только шумно, — прошептала я одними губами.

Добронега ничего не ответила, только головой покачала.

Наконец наша процессия замедлилась, и, подняв голову, я наткнулась на изучающий взгляд князя Любима, стоявшего перед распахнутыми воротами. Впрочем, князь быстро потерял ко мне интерес и повернулся к Добронеге.

— Добрым ли был путь? — спросил он, протягивая ей руку.

Я видела, что Добронега колеблется, и те несколько секунд, что княжеская рука висела в воздухе, показались мне вечностью. Наконец мать Радима улыбнулась и вложила свою ладонь в руку князя. При этом я едва не вскрикнула, потому что левой рукой она сжала мои пальцы, да так, что у меня хрустнули суставы. Добронега же этого даже не заметила. Любим держал ее за руку и улыбался так, словно в его дом пришел долгожданный праздник. А я вдруг с ужасом подумала о том, что по моей вине Добронега оказалась здесь, во власти князя. Я в растерянности перевела взгляд на Миролюба, который, обойдя нас, встал рядом с князем. По его лицу я попыталась прочитать, что он думает по поводу радушия своего отца, однако Миролюб смотрел на эту сцену совершенно непроницаемым взглядом.

Еще я вдруг поняла, что жителей Каменицы рядом уже нет. За нашими спинами стояла лишь охрана.

Пока я вертела головой, Любим успел выпустить руку Добронеги и теперь обнимал Злату. Я не слышала, что он говорил дочери, впрочем, поймала себя на мысли, что он отнюдь не выглядит как соскучившийся отец. Наконец он выпустил из объятий Злату и протянул руки ко мне. Добронега чуть подтолкнула меня, я шагнула вперед, князь обнял меня, на миг прижав к себе, и тут же отпустил. К счастью, даже ритуального вопроса о том, как я добралась, не последовало. Я покосилась на Миролюба, который наблюдал за всем этим так, словно происходящее ничуть его не удивляет, и решила, что я здесь, вероятно, все-таки в статусе невесты. И от этого то, что Любим не обнял Добронегу, зато бесконечно долго держал ее руку в своей, показалось мне еще более личным жестом. Интересно, а где жена князя? Почему она не встречает гостей? Впрочем, долго гадать не пришлось — Злата спросила о матери, на что Любим бросил короткое:

— Нездоровится ей. В доме увидитесь.

Повинуясь тому, что Добронега настойчиво тянет меня за собой, я прошла в ворота и оказалась в просторном дворе. Пожалуй, здесь могли бы поместиться двор Радима, Добронеги и еще пару таких, как у Велены. Вокруг было чисто подметено, к дому тянулся ровный ряд попарно сложенных досок. А еще я впервые в этом мире увидела такое излишество, как беседка, увитая незнакомым мне вьющимся растением с начавшими уже краснеть листьями. Недалеко от беседки был вырыт небольшой прудик. Собак не было, и это меня удивило, впрочем, зачем во дворе собака, если с внутренней и наружной стороны ворот стоят по два воина?

Однако толком рассмотреть двор я не успела, потому что Миролюб вдруг коснулся моего локтя, и когда я задрала голову, заглядывая ему в лицо, скорчил выразительную мину.

Я посмотрела туда, куда он указывал, и поняла, что и Добронега, и Злата, и Любим уже направляются к дому, и только я продолжаю стоять у самых ворот. Я виновато улыбнулась и бросилась догонять Добронегу. Уже поднимаясь по ступеням крыльца, я обернулась, но успела заметить лишь, как Миролюб выходит за ворота. И тут же почувствовала себя неуютно — ведь если кто-то и мог защитить нас от князя, то только он. Но выбора не было, и я поднялась на последнюю ступеньку, еще только один раз обернувшись в надежде, что Миролюб все-таки решит вернуться, Увы, я увидела лишь охранников, стоявших у закрытых ворот.

Дом тоже был поистине огромным Даже язык не поворачивался назвать сенями помещение, в котором я оказалась, — большое, с высоким потолком. Единственное — проходя в дверь, пришлось пригнуться, но так были устроены все здешние дома, чтобы зимой не выпускать тепло. Я на миг задумалась, насколько здесь бывает холодно, выпадает ли снег, впрочем, тут же отбросила эту мысль, потому что передо мной появилась девочка, которая настойчиво потянула меня за рукав.

— Ушли уже все, — сказала она мне, морща курносый нос.

Я открыла было рот, чтобы извиниться, но потом подумала, что перед девочкой вряд ли стоит это делать, наверное, это будет выглядеть странно, и позволила себя увести.

В сенях было несколько дверей. Девочка уверенно двинулась к правой, я последовали за ней и оказалась в проходной комнате, где стояла большая печь. В отличие от беленых печей, что мне довелось видеть в Свири, эта была выложена изразцами. Но толком рассмотреть я не успела, поскольку услышала голоса и поспешила в следующую приоткрытую дверь.

Я оказалась в большой комнате, в которой стоял пока еще не накрытый стол. Несколько женщин уже сновали туда-сюда. Отыскав взглядом Добронегу и Злату, я заметила, что они уже успели снять дорожные плащи. Моя рука тоже потянулась к деревянным пуговкам на моем плаще, однако, не успела я расстегнуть первую, как женщина, с которой разговаривали Злата и Добронега, вдруг повернулась ко мне, и я неловко замерла. Я никогда не видела мать Златы и Миролюба, однако то, что это именно она, не вызывало никаких сомнений, хотя особенного сходства с детьми с первого взгляда заметно не было. Я ожидала увидеть богатый наряд, но на ней было простое светлое платье с вышитым поясом, волосы, как у всех местных замужних женщин, были убраны под причудливо скрученный платок, однако смотрела она так, как может смотреть только хозяйка. Мне сразу не понравился ее взгляд. Я немедленно почувствовала, что непричесана, в мятой, несвежей одежде, и подумала, что не в таком виде нужно знакомиться с матерью жениха.

— Подойди сюда, дитя, — проговорила мать Миролюба, а я думала только о том, что, как назло, не помню, как ее зовут и вообще не знаю, как к ней обращаться.

Я все-таки дернула еще раз пуговицу, выпутывая ее из петельки, потом вторую, третью, сняла, наконец, плащ и огляделась по сторонам, ища глазами, куда бы его положить. Девочка, которая привела меня, тут же почти силой вырвала плащ у меня из рук и куда-то его унесла. Я на деревянных ногах приблизилась к женщинам и бросила быстрый взгляд на Добронегу. Она улыбалась, однако я прекрасно видела, что это совсем не та улыбка, какой Добронега улыбалась людям, которые ей действительно нравились.

Милонега — это имя вдруг вспыхнуло в моей памяти, когда я коснулась ее протянутой руки, — чуть сжала мои пальцы и коротко улыбнулась.

— Выросла, — проговорила она, обернувшись к Добронеге. Та лишь улыбнулась в ответ. — Добрым ли был путь? — спросила Милонега, обращаясь ко мне.

Я кивнула, вдруг остро осознав, что здесь открывать рот лишний раз точно не стоит, потому что Милонега вряд ли пропустит мимо ушей те промахи в речи, что я могла позволить себе в Свири с близкими Всемилы. Я посмотрела на Злату — та изучала меня, нахмурившись. И это было понятно, потому что вела я себя совершенно не так, как обычно.

— Устала она, — произнесла Добронега и провела рукой по моим спутавшимся волосам.

Милонега хлопнула в ладоши так, что я от неожиданности вздрогнула:

— Ну, что ж, баня уже готова. Ты еще помнишь, как туда идти? — с улыбкой спросила она дочь.

Злата улыбнулась в ответ, что-то сказала, впрочем, я уже не вслушивалась в ее слова — единственным желанием, завладевшим мной, было поскорее выйти из этой чертовой комнаты и срочно отыскать Миролюба.

Злата, которая с приездом в Каменицу, казалось, ожила и поздоровела, уверенно взяла меня за руку и повела за собой.

— А пока обед накроют, — вслед нам сказала Милонега.

Выходя в боковую дверь — не в ту, через которую мы пришли — я вдруг подумала, что Милонега совсем не такая сердечная, как я могла ожидать. И со Златой она разговаривала не так, как говорят с дочерью, которую видят очень-очень редко. Сколько Злата не была здесь?.. А по матери совершенно не видно, что она соскучилась.

Злата провела нас с Добронегой через две смежные комнаты, потом мы свернули в какой-то небольшой коридорчик, Злата толкнула невысокую дверь, и мы оказались на заднем дворе. Впрочем, задним этот двор можно было назвать только потому, что он находился позади дома. Уж выглядел-то он точно намного нарядней, чем передний, — впервые в этом мире я увидела клумбы с цветами и даже что-то похожее на альпийскую горку. Во всяком случае, заросшая травой и цветами груда камней называлась бы в нашем мире именно так. Еще здесь росли садовые деревья, и в отличие от двора, что был перед домом, здесь повсюду росла трава. То там, то тут были видны протоптанные извилистые тропинки. В небольших низинках, куда во время дождей стекала вода, эти тропинки были выложены деревянными плашками — спилами толстых деревьев. Я остановилась, как вкопанная, залюбовавшись этим местом. Злата увидела мое замешательство и улыбнулась.

— Это мамин сад.

Почему сад княгини выглядит так, будто кусок другого мира, я не решилась уточнить. Вместо этого я последовала за Златой по одной из тропинок. В саду одуряюще пахло цветами и влажной землей.

Баня, к моему удивлению, оказалась ничуть не больше той, что стояла во дворе Добронеги. Тот же небольшой предбанник с двумя гладко струганными лавками, маленькое помывочное помещение, небольшой полок… Никакой роскоши. Здесь пахло деревом и круто заваренными березовыми вениками.

Мне было неловко раздеваться в присутствии Златы, но она начала уверенно снимать одежду, и мне ничего не оставалось делать, как последовать ее примеру. Впрочем, дело было не только в Злате. Такую же неловкость я испытала и тогда, когда в Свири впервые пошла мыться вместе с Добронегой. По этой же причине я очень не любила ходить в свое время в бассейн — общие душевые почему-то меня угнетали.

Послышался смех, и к нам присоединились две девочки-подростка. Это смутило меня окончательно, однако пришлось смириться. Девочки внесли в помывочную какие-то мази, дубовую лохань с отваром для волос, и начался долгий процесс тщательного мытья.

Я немножко волновалась о том, как Злата перенесет жару, но потом заметила, что баня натоплена нежарко, вероятно, с учетом ее состояния. К тому же, Злата пристроилась на самой нижней полке, даже не пытаясь залезть наверх. Несмотря на то, что после долгого путешествия вымыться до скрипа было истинным наслаждением, я все-таки чувствовала себя неуютно и постаралась побыстрее закончить с мытьем, отклонив помощь, предложенную девочками. Сполоснув волосы отваром, пахнущим дубовой корой, я принялась отжимать их куском плотной ткани, служившей полотенцем, и вдруг с удивлением заметила, что они довольно сильно отросли.

В предбаннике оказалось, что проблема чистых вещей решена все теми же девочками. Видя мое замешательство, Добронега взяла с лавки узелок и протянула мне. Там обнаружились чистая рубаха, платье и косынка для волос. Пока я раздумывала, как ее завязать, Добронега забрала у меня косынку и ловко упрятала под нее мои влажные волосы. Тут же на гвоздях, вбитых в стену, висели три теплые шали. Уютно закутавшись в шаль и сунув ноги в войлочные тапки, пододвинутые мне Златой, я вышла из бани и снова остановилась, разглядывая сад. Мне жутко захотелось устроить что-то подобное на заднем дворе Добронеги. Впрочем, я тут же подумала, что заднего двора как такового там нет.

— Не стой, застынешь, — Добронега потянула меня за руку в сторону дома.

Злата отвела нас в просторную светлую комнату с двумя кроватями, застеленными лоскутными одеялами. Кроме того, в комнате были два сундука, лавка, вдоль стены тянулся разукрашенный бок печки, а на подоконнике стояла кованая лампа. В комнате было тепло, и, дотронувшись ладонью до печи, я поняла, что к нашему приходу ее протопили.

— Хорошо здесь, — сказала я, просто чтобы что-то сказать.

— Хорошо, дочка, — ответила Добронега, стянув с себя косынку и прочесав пальцами длинные волосы. Это был один из редких случаев, когда я видела Добронегу с распущенными волосами. Днем она носила головной убор, на ночь заплетала косу. Я залюбовалась тем, какие густые и красивые у нее волосы. Добронега достала из небольшой сумки деревянный гребень и принялась их расчесывать, присев на сундук. В движениях ее рук было что-то завораживающее. Мать Радима заметила, что я стою столбом, и улыбнулась:

— Вещи в сундуке. Девочки уж, верно, разобрали, — Добронега указала на один из сундуков. — Давай собираться к обеду.

Спустя некоторое время на мне было красиво вышитое платье, на запястьях красовались кованые браслеты с узорами, на лбу — металлический венец с височными кольцами. В нем было неудобно, но увидев свое отражение в отполированном металлическом диске, служившем зеркалом, я осталась довольна тем, как выгляжу, хотя на задворках сознания мелькнула мысль, что, вероятно, именно так выглядела Всемила, когда наряжалась на праздники. Добронега тоже была в нарядном платье, с нарядной кикой на голове, и выглядела она при этом совсем незнакомо. Я привыкла к ней домашней и уютной, а здесь в Добронеге появилась та стать, которую я видела лишь однажды, во время памятного ужина с князем.

— Как тебе Милонега? — спросила я, когда мы обе присели на скамью, одинаково сложив руки на коленях, в ожидании, когда нас пригласят к столу. Если честно, я уже была зверски голодна.

— Милонега — жена князя, — проговорила Добронега так, словно это было ответом на мой вопрос.

— Ну-у… А тебе она нравится?

— Мы почти незнакомы с ней, — ответила Добронега. — Но она вырастила хороших дочерей. И сына. Так что, думаю, она хорошая.

— Она бывала в Свири? — спросила я.

Добронега медленно покачала головой:

— Ногами она слаба. Почти не выходит никуда, только в сад свой.

Я хмыкнула и отвела взгляд, понимая, что велика вероятность того, что Всемила должна была это знать. Молчание Добронеги казалось красноречивым. К счастью, мое смятение не продлилось долго. Дверь в наши покои широко распахнулась, и на пороге появилась одна из девчонок, помогавших нам в бане. Она ничего не сказала, лишь широко улыбнулась и сделала рукой жест, который мог означать что угодно. Добронега встала и, потрепав ее по голове, произнесла:

— Спасибо, Симушка.

Девочка улыбнулась еще шире и побежала прочь, ничего не ответив.

— Странная она, — сказала я, на что Добронега, которая уже успела выйти за порог комнаты, резко остановилась и обернулась:

— Она просто не говорит.

— Как не говорит? — удивилась я. — Она же в княжеском доме прислуживает, здесь ведь гости бывают. Как же она с ними…

Я стушевалась под пристальным взглядом Добронеги. И ведь не объяснишь ей теперь, что я не хотела оскорбить немую девочку. Просто удивилась тому, что она прислуживает гостям. Добронега же проговорила:

— В этом доме всем рады да всех привечают, — и уверенно миновав проходную комнату, толкнула дверь.

Я последовала за ней, даже не спросив, откуда она знает дорогу. Я шла, глядя в спину Добронеги, и думала, что в этот раз действительно сморозила глупость. Почему меня удивила немая девочка, если сын князя сам увечен? Наверное, Милонега таким образом дает понять, что физический недостаток не преграда для нормальной жизни. Я почувствовала симпатию к матери Миролюба, хотя первое впечатление все еще давало о себе знать. В общем и целом, она мне все же скорее не нравилась.

Наконец мы попали в комнату, с которой начался наш визит в этот дом. В этот раз стол был накрыт и выглядел так, будто ожидался огромный пир. Мужчин все еще не было, служанок тоже. Лишь одна Милонега сидела в высоком резном кресле, стоявшем чуть поодаль от стола.

— Как отдохнули? — с улыбкой спросила она, впрочем, улыбка эта снова мне не понравилась, и симпатия, зародившаяся было после разговора о немой девочке, тут же испарилась.

— Спасибо, отдых был добрым, — также с улыбкой ответила Добронега.

— Присядем, — Милонега тяжело встала со своего кресла, опираясь рукой о резную ручку, и указала Добронеге на скамью, стоявшую вдоль стены у окна. Добронега послушно опустилась на скамью, и Милонега села рядом с ней, причем, я заметила, что двигалась она с трудом.

Я осталась неловко стоять, не будучи уверенной, что предложение присесть относится и ко мне тоже. Однако Милонега тут же махнула рукой, небрежным жестом указав на свободное место на скамье. Я присела рядом с Добронегой и инстинктивно отодвинулась как можно дальше от них обеих, очутившись почти на самом крае.

Милонега оперлась ладонью о колено и наклонилась вперед, с улыбкой глядя то на меня, то на Добронегу, а я вдруг подумала, что, несмотря на ее красоту, впечатление она производит все же неприятное — слишком властная, на мой взгляд. Впрочем, может быть, я была необъективна.

— Ну, наконец, приехали, — вдруг произнесла Милонега. — Выросла как Всемилка, — добавила она, посмотрев на Добронегу.

Мать Радима кивнула в знак согласия и, протянув руку, коснулась моих заледеневших пальцев. Я была благодарна Добронеге за эту молчаливую поддержку. К счастью, женщины завели стандартный вежливый разговор о погоде, о здоровье, о семьях, а я сидела, инстинктивно сжимая руку Добронеги, и очень-очень хотела, чтобы пришел Миролюб. Почему-то мне казалось, что он сумеет разрядить обстановку.

Речь зашла об отце Радима. При упоминании его имени тон Милонеги изменился, и в нем почувствовались настоящие симпатия и уважение. Я тут же вспомнила о том, что именно Всеслав спас маленького Миролюба.

— Бывает же так — Всемила совсем на отца непохожа, — вдруг сказала Милонега, как мне показалось, совсем не к месту.

Добронега села еще ровнее, однако, когда она заговорила, в голосе ее слышалась улыбка:

— Бывает так, что дитя лишь на мать похоже. Как твоя Желана, например.

Отчего-то эта замечание заставило Милонегу улыбнуться, впрочем, улыбка вышла чуть прохладной. Я невольно нахмурилась, пытаясь понять, чем эти слова могли рассердить Милонегу, но тут наконец дверь в обеденный зал отворилась, и вошел Миролюб. При этом ему пришлось изрядно пригнуться, чтобы пройти внутрь. Я улыбнулась, подумав, что княжичу приходится кланяться в собственном доме.

Миролюб сверкнул улыбкой, подошел к нам и опустился перед матерью на одно колено. Он взял протянутую ею руку и, склонившись, прислонился к ней лбом.

Жест показался мне на удивление трогательным и совершенно не протокольным. Свободная рука Милонеги тут же привычно зарылась в волосы сына, как раз в том месте, где чужеродно выделялась белая прядь. Я бросила быстрый взгляд на Милонегу. На ее лбу пролегла складка, и я подумала о том, что, наверное, эта прядь каждый раз отбрасывает ее мысли в тот страшный день, когда ей вернули изувеченного ребенка.

Мгновение распалось, Миролюб вскинул голову и снова улыбнулся. Потом оглядел нашу компанию, так, словно, войдя в комнату, заметил только мать, и вопросительно приподнял брови:

— А где Злата?

Я поняла, что понятия не имею.

— В своих покоях. Она к обеду не выйдет, пусть отдыхает, — сказала Милонега, и тут я окончательно почувствовала себя в гостях и поняла, что Добронега непременно должна почувствовать это тоже. Мы в чужом доме, в чужом городе, и здесь придется жить по чужим правилам.

Миролюб легко встал, оглянулся на накрытый стол, ловко подцепил какую-то ягоду с большого блюда и, подбросив ее в воздух, поймал ртом.

— Пойду к ней схожу, — он направился к двери.

Я с удивлением следила за ним, пытаясь осознать, что я только что увидела. Все-таки тот Миролюб, который приезжал в Свирь, и этот, домашний, расслабленный — это были два абсолютно разных человека.

— Обед ведь уже подали! — крикнула вслед Милонега.

— Вернусь еще до прихода князя, — раздалось из соседней комнаты.

— Красивый у меня сын вырос, — вдруг сказала Милонега и посмотрела на меня.

— Очень, — подтвердила я очевидный факт.

— Люб он тебе? — будто невзначай спросила Милонега.

Я почувствовала, что уши начинают гореть и от них жар распространяется по щекам. Что я могла ответить на это? С какой целью устраивался этот допрос? И уместно ли здесь признаваться в своей симпатии к мужчине?

— Ну, что ты молчишь? — спросила Милонега, глядя на меня вроде бы с улыбкой, но так, что мне немедленно захотелось тоже пойти проведать Злату.

— Люб, — пробормотала я, едва не подавившись этим коротким словом.

— Это хорошо, коли люб, — закончила Милонега и вдруг хлопнула в ладоши.

И вновь я едва не подскочила. Тут же в комнату вошла молодая девушка. Милонега приказала ей разлить напитки и повела рукой, приглашая нас к столу.

Я вскочила с лавки, Добронега степенно встала, однако к столу ни она, ни я не пошли. Я, потому что Добронега осталась стоять на месте, а она по неведомой мне причине. Тут как раз вернулся Миролюб и смущенно пояснил:

— Не успел.

Вслед за ним в комнату вошел князь. Только тут я поняла, что каким-то неведомым образом Добронега уловила приближение князя, потому и не спешила к столу, ожидая появление хозяина дома.

Единственным человеком в этой комнате, рядом с которым мне хотелось бы сидеть за столом, была Добронега. Я очень надеялась, что меня не посадят между ней и кем-то еще. Мне даже не хотелось сейчас сидеть с Миролюбом, потому что разговор о том, люб он мне или не люб, до сих пор заставлял нервно ежиться. Я впервые в жизни чувствовала себя так, будто нахожусь под микроскопом, и если раньше мне казалось, что неуютнее всего я чувствую себя в обществе князя, то сейчас его супруга дала ему огромную фору в моих глазах.

К счастью, нас рассадили так, что я оказалась самой крайней. Рядом со мной сидела Добронега, рядом с ней Милонега, за Милонегой князь, а Миролюб — по правую руку от князя. Я ожидала, что за столом будет неловкая тишина, но Милонега завела разговор о Свири, стала рассказывать о свирских псах, которые все никак не приживаются в Каменице, точно напасть какая с ними происходит, и что дольше всех прожил ее любимец по имени Волчок. Разговор, на мой взгляд, был нелепым, однако в нем приняли участие все, кроме меня. Миролюб даже продемонстрировал запястье, где был виден уже поблекший след внушительных зубов — память, которую оставил после себя покойный Волчок. Я чувствовала себя до жути неловко и изо всех сил надеялась, что в будущем мне удастся избегать подобных трапез. В конце концов, скажусь больной. Я тоже дорогу перенесла, тоже могу зачихать и закашлять.

Я то и дело пыталась поймать взгляд Миролюба, впрочем, как назло, мне было плохо его видно из-за князя. Однако в какой-то момент он точно почувствовал мои метания и, выпрямившись, посмотрел на меня поверх людей, сидевших между нами, вопросительно приподняв брови. Я отклонилась чуть назад, чтобы он меня видел, и скорчила жалобную мину. Мне очень хотелось уйти. Миролюб в ответ изобразил что-то среднее между сожалением и извинением, из чего я сделала вывод, что протокол есть протокол и обед придется высидеть до конца. Что при этом имел в виду сам Миролюб, оставалось загадкой. Единственным, что скрасило этот обед, были безумно вкусные пирожки, блюдо с которыми стояло как раз рядом со мной. Не знаю, что подумала Милонега, но ела я исключительно их, несмотря на попытки сновавших туда-сюда девочек подсунуть мне то утиную ножку, то запеченную щуку.

Наконец пытка обедом закончилась, Милонега извинилась и, опершись на руку сына, отправилась отдыхать. Ситуация не слишком улучшилась, поскольку князь, повернувшись, задержался долгим взглядом на Добронеге. Я сразу почувствовала себя лишней.

— Нога ее все время беспокоит. Коли бы ты оказала милость и потолковала с лекарем… — учтиво начал князь, на что Добронега быстро кивнула и стремительно встала, так, точно прямо сейчас готова была бежать встречаться с лекарем. — Да после. И то, коли ее уговорить сумеем, — улыбнулся князь, однако тоже встал.

Чувствуя себя неловко, я встала вслед за ними.

— Пойдем, я тебе нашу псарню покажу, — неожиданно произнес князь.

Я, затаив дыхание, ждала, что Добронега сейчас непременно придумает какую-нибудь отговорку, чтобы не идти с ним, а потом поняла, что князь протягивает руку не ей, а мне.

— Мне? — неловко произнесла я, на что князь расхохотался и словно даже помолодел.

— Смешная, — проговорил он. — Ну, конечно, тебе. Ты же у нас псов любишь.

Я сглотнула, поняв, что сейчас мне придет конец.

— Добронега, коль хочешь, можешь с нами пойти, — улыбнулся князь и направился к выходу.

На негнущихся ногах я пошла вслед за ним. Естественно, он приглашал Добронегу! И это был самый лучший способ, который он мог изобрести: я отказаться не могу, а она будет вынуждена пойти с нами. Я бы непременно восхитилась его находчивостью, если бы мне не грозила вполне реальная опасность от встречи со сворой злобных псов, к которым испытывала непонятную мне слабость покойная Всемила.

В дверях я оглянулась на Добронегу, ожидая поддержки, но мать Радима была занята своими мыслями и, если и волновалась, то не о предстоящей встрече с псами. Конечно! Она-то думала, что Всемила умеет с ними обращаться. Понимая, что помощи ждать неоткуда, я обреченно последовала за удалявшимся князем.

Глава 9

Если больше некому верить,

И на мир наползает тьма,

И в предчувствии первой потери

Все как будто сошли с ума,

Если ветер то воет, то шепчет,

И уводит тебя за край,

Ты сожми мою руку покрепче

И, пожалуйста, не отпускай.

Пройдя какими-то комнатами, мы вышли в дверь, и я поняла, что это уже третий выход из дома. Он вел не в сад, а во двор, окруженный хозяйственными постройками. Я шла за князем, слыша позади себя шаги Добронеги, и надеялась, что ему все же не придет в голову запустить меня в вольер с собаками. А еще я лихорадочно пыталась вспомнить, как с собаками обращались в Свири. Мой опыт ограничивался общением с Серым. Я вспоминала Альгидраса, однако его способ точно не подходил, потому что он попросту приближался к этим зверюгам и начинал разговаривать с ними по-кварски. По-кварски я не знала ни слова и собак боялась до икоты.

К счастью, не успели мы пересечь двор, как позади послышался топот и с крыльца сбежал Миролюб. Вид у него был до безобразия жизнерадостный. Князь оглянулся на него, сначала было нахмурился, но потом улыбнулся и объявил, что мы идем смотреть псов. Миролюб кивнул, поравнялся с нами и зашагал рядом. И мне тотчас же стало намного спокойнее.

Как выяснилось, опасалась я напрасно. Мы вышли к большому вольеру, в котором бегали четыре собаки, похожие на тех, что жили в Свири. Однако, как мне показалось, они были мельче, о чем я и шепнула Миролюбу.

— Да это полукровные, — сказал он и указал на одну из них: — Видишь, и в холке ниже, и шерсть не так лежит.

Я кивнула с умным видом, хотя, разумеется, таких тонкостей не заметила.

— После того, как одна из ваших собак меня нашла, мать решила во что бы то ни стало у себя таких вырастить. Не вышло, как сама знаешь. Пойдем, что покажу, — добавил он и потянул меня за рукав.

Я решила довериться ему, поскольку ничего не понимала в правилах местного этикета, а Миролюб вряд ли сделал бы что-либо не подобающее его положению или поставил бы нас с Добронегой в неловкую ситуацию. Так что я смело шагнула за ним под какой-то навес. Когда мы перебрались через сваленные доски, Миролюб приложил палец к губам и указал мне в темный угол. Нагнувшись, я присмотрелась и увидела трех маленьких толстых щенков.

— Хорошенькие, — прошептала я.

— Ага. Волчата, — гордо ответил Миролюб.

— Настоящие? — удивилась я.

— Да. Волчицу на охоте убили, вот их сюда и забрали. Мать все верит, что, когда они вырастут, от них с этими псами, — Миролюб кивнул через плечо, — потомство сильное пойдет.

Я промычала в ответ что-то невразумительное, в очередной раз удивившись необычным наклонностям княжеской жены.

— И это все твоя мать? — спросила я.

Миролюб вздохнул, потом пнул деревянный кругляш, некстати оказавшийся у него под ногой. Потревоженные шумом волчата тут же запищали.

— Пойдем, — Миролюб потянул меня оттуда.

Когда мы вышли, я увидела, что Добронега с князем отошли от нас на приличное расстояние и тот указывает куда-то за вольер.

— Твоя мать будет не против, что они… — я задумалась, как лучше это сказать, и закончила: — …вдвоем остались?

Миролюб пожал плечами:

— Может, и против, только кто же что сделает?

— Мы можем пойти к ним, — добавила я.

— Если хочешь, пойдем, — тут же откликнулся он, однако не сделал ни шага в ту сторону.

— Расскажи о матери, — попросила я.

Миролюб нахмурился, посмотрел куда-то за мое плечо, а потом снова вздохнул.

— Как меня от кваров забрали, мать… — он замолчал, подбирая слова. Молчал довольно долго. Когда я уже открыла было рот, чтобы задать какой-нибудь наводящий вопрос, он наконец произнес: — …заболела. Долго болела она. Душевной болезнью. О том не говорят здесь, — добавил он так, словно допускал мысль, что я пойду кому-нибудь рассказывать.

— Я никому не скажу, — быстро откликнулась я.

— Знаю, потому и сказываю, — ответил Миролюб, однако нахмурился еще сильнее. — С той поры у нее много странных забав. Сад этот, собаки…

— Сад красивый, — сказала я, чтобы хоть как-то встать на защиту Милонеги. Мне отчего-то стало ее очень жалко.

— Красивый, кто ж спорит… — пробормотал Миролюб. — Расскажи, что в дороге произошло? — внезапно сменил он тему, и, подняв на него взгляд, я увидела, что его лицо изменилось до неузнаваемости. Исчезла морщинка — отражение его сострадания к матери, исчезла задумчивость, взгляд стал цепким, требовательным.

— Ты о нападении? — спросила я.

— Было нападение? — тут же уточнил Миролюб.

Говорил он сейчас резко, отрывисто.

— Я не знаю, я в повозке была. Просто слышала голоса. Кто-то разговаривал, кричали, свистели, а потом… ничего не было.

— Так было или не было? — терпеливо повторил княжич.

— Не было, — эхом откликнулась я.

— Ты видела, что хванец с ними разговаривал?

— Нет. Только слышала, и он подтвердил на привале, когда Бран его расспрашивал.

— На каком языке он с чужаками говорил?

Я поежилась, несмотря на теплый плащ, и поплотнее закуталась в его полы.

— Он сказал, что на кварском.

— На кварском, значит, — Миролюб закусил губу, словно размышляя. — А еще что-то чудное было?

Я в очередной раз подумала, что я здесь однозначно не дама сердца, а источник информации. Перед глазами встала картина, как Альгидрас разжигал костер из абсолютно сырых веток, однако я медленно покачала головой:

— Нет, больше ничего не было.

— Совсем-совсем? — спросил Миролюб так, будто совершенно точно знал, что я вру.

— Я не заметила, — ответила я, на что он медленно кивнул.

— А где Олег? — не удержалась я.

— С остальными воинами, — пожал плечами Миролюб.

— Князь его будет судить? — не могла не спросить я.

— За что? — Миролюб, казалось, искренне удивился.

— Ну как? Он разговаривал с теми, кто на нас напал.

— Так не было же нападения.

Я нахмурилась, внимательно изучая лицо Миролюба.

— А воины? — спросила я.

— А что воины? — в ответ спросил Миролюб.

— Если они расскажут?

— Кому?

— Другим воинами, ну и… дойдет до князя, — закончила я шепотом.

Миролюб коротко улыбнулся. Улыбка вышла очень недоброй.

— Там была моя дружина и воины Радима. Никто из них никому ничего не расскажет. И ты тоже всем говори, мол, не было нападения. В повозке была, ничего не видела. Ты же ничего не видела?

— Не видела, — пробормотала я, окончательно растерявшись.

— Ну и славно. Пойдем к отцу с Добронегой? А то, и правда, что-то они далеко ушли.

Миролюб улыбнулся и как ни в чем не бывало легонько подтолкнул меня вперед. Я сделала несколько шагов по тропинке, разглядывая Добронегу с князем. Любим снова на что-то указывал, причем, на мой взгляд, склонился к ней слишком близко. Будто они в один бинокль смотрят, право слово! Кажется, Добронегу пора было спасать. Впрочем, меня, кажется, тоже, потому что я понятия не имела, что Миролюб может попросить за укрывательство Альгидраса, ведь ему, как никому другому, очевидно, что я в этой истории — заинтересованная сторона. Я остановилась и резко развернулась к Миролюбу:

— Зачем тебе это?

— Что? — спросил он с очень искренним изумлением на лице. — Зачем к князю идем? Чтобы матушку не расстраивать.

— Нет, зачем ты выгораживаешь хванца?

Миролюб слегка нахмурился, а потом досадливо покачал головой.

— Потому что живым его хочу, — не стал отпираться Миролюб.

— Для чего?

— Видно, не так ты утомилась в дороге, коль столько вопросов задаешь, — одними губами улыбнулся Миролюб и щелкнул пальцами в воздухе.

В ответ на этот жест из ближайшего вольера раздался дикий лай, я подскочила и еле удержалась от того, чтоб не взвизгнуть. Миролюб расхохотался, как мальчишка.

— Вот такая она у нас дурная. Стоит пальцами щелкнуть, лаять начинает. Прости, — покаялся он, однако виноватым при этом совершенно не выглядел.

***

Если я ожидала, что развлечений в Каменице будет намного больше, чем в Свири, то первый же день пребывания в столице показал мне, насколько я ошиблась. Устав накануне, я рано легла спать, мимолетно подумав, что Добронега должна была поинтересоваться, хорошо ли я себя чувствую, однако после нашей прогулки она молчала. Вероятно прогулка с князем вымотала ее саму. С князя мои мысли перескочили на Миролюба. Меня снова смущала его откровенность. Хотелось бы думать, что он, в отличие от остальных мужчин в этом мире, видит во мне человека, с которым можно делиться своими мыслями, но что-то не давало мне поверить в это окончательно.

В дополнение к этому давила неизвестность относительно судьбы Альгидраса. Мне очень хотелось верить Миролюбу, но никаких гарантий того, что происшествие будет сохранено в тайне, не было: слишком много свидетелей было у этой истории. Вдруг кто-то решит, что ему выгодней заслужить расположение князя, чем хранить верность княжичу? Полную гарантию безопасности Альгидраса могла дать, пожалуй, лишь безвременная кончина всех свидетелей. Но думать о таком даже в шутку я не могла.

В итоге снилось мне что-то странное. Я видела чашу с ритуальным огнем и откуда-то знала, что это именно тот первозданный огонь, который горит в Савойском монастыре. Еще во сне я от кого-то убегала и голос на незнакомом мне языке говорил какие-то слова. Во сне я точно знала, что это пророчество, но, естественно, не понимала ни слова. Я подумала, что мне необходимо обязательно его запомнить, чтобы потом попросить Альгидраса перевести, но и это, разумеется, мне не удалось. Более того, я проснулась с мыслью, что эти сны словно не мои: пугающие, бредовые. Я попыталась прислушаться к своему организму, чтобы понять, не заболела ли я, однако я не только не заболела, но и чувствовала себя гораздо бодрее, чем в Свири. И это тоже было странно.

Я спрыгнула с кровати и, прошлепав босиком к окну, распахнула ставни только для того, чтобы увидеть пелену дождя. Лежа в постели, я слышала, что идет дождь, но даже не предполагала, что настолько сильный. Отчего-то я подумала о саде Милонеги. Мне казалось, что после дождя там должно быть красиво, и решила непременно пойти туда погулять.

Окончательно проснувшись, я вспомнила, что живу в комнате, вообще-то, не одна, а с Добронегой, и, обернувшись, с удивлением увидела ее пустую, аккуратно заправленную постель. Ну и как мне теперь? Весь день тут сидеть?

Пока я одевалась и умывалась водой из заботливо приготовленного кувшина, дверь отворилась и вошла Добронега.

— Проснулась уже? — спросила она и рассеянно коснулась ладонью бока печи.

— Топится? — зачем-то спросила я.

Добронега кивнула и бросила на меня такой взгляд, что я запнулась на очередном дежурном вопросе и поневоле отвела глаза, пытаясь вспомнить, не сотворила ли я вчера чего предосудительного. Может быть, я не должна была уходить с Миролюбом смотреть волчат? Впрочем, Добронега сама ушла с князем, а Миролюб мне, в общем-то, жених как-никак. Я понимала, что накручиваю сама себя, заранее подыскивая оправдания, что, в сущности, ничего еще не случилось, просто на меня странно посмотрели, но в итоге не выдержала и спросила:

— Что?

Добронега же сделала вид, что не услышала вопроса:

— Здесь позавтракаем. Я попросила девочек сюда принести, — пояснила она и принялась мыть руки.

Я не стала спорить, поскольку понятия не имела, как здесь принято.

— А Злата с нами будет?

Добронега поправила платок, разгладила рукав платья, подол. Я заволновалась:

— Со Златой все в порядке?

— Да, — нарочито спокойный голос Добронеги совершенно не соответствовал ее виду.

Она сейчас вела себя так же, как когда они вливали в меня лекарство. Тогда ласковые голоса совсем не соответствовали тем взглядам, которыми Добронега и Радим смотрели на меня. Я что, веду себя, как Всемила перед приступами?

       – Я хорошо себя чувствую, – произнесла вслух я.

       – Хорошо, – эхом откликнулась Добронега.

       – У Златы точно все в порядке? – тут я запнулась и поняла, что здесь никто не говорит «в порядке», и каким-то шестым чувством уловила, что Добронега тоже это заметила. Так, точно она не слышала меня эти несколько месяцев, а здесь вдруг услышала. Будто написанная и придуманная мной некогда Свирь защищала меня от разоблачения, а оказавшись в чужом городе, я разом растеряла все свои обереги. Мы стояли друг напротив друга в просторной комнате, и мне казалось, что повисшее напряжение можно ощутить почти физически.

       – Что-то случилось? – севшим голосом спросила я.

       – Нет, – ответила Добронега и улыбнулась ненастоящей улыбкой, такой, какой не улыбалась мне никогда. Такой, какой не улыбалась Всемиле.

       Я почувствовала, что щеки вспыхнули и по спине побежал озноб. Я набрала в грудь воздуха, неловко им поперхнулась, откашлялась, заправила волосы за ухо, осознавая, что веду себя как преступник, застуканный на месте преступления. Но вся беда была в том, что именно так я себя и чувствовала, хотя причины понять не могла.

       – Может, тогда к Злате сходим? – неуверенно предложила я.

       Почему я не могла перестать повторять имя Златы, я не знала.

       – Не нужно, пусть отдыхает, – отрезала Добронега.

       Я обхватила себя за плечи, пытаясь справиться с невесть откуда взявшейся дрожью. Я почему-то вспомнила то чувство, когда впервые пришел Радим, и мне казалось, что ткань мироздания натянулась, и вот-вот что-то произойдет… словно весь этот мир противился тому, что я явилась сюда обманом. Вот и сейчас я чувствовала то же самое: будто этот мир меня выталкивает, не желая больше принимать. При этом не было недомогания, которое вызывала святыня. Я-то считала, что буду медленно угасать, но физически сегодня я чувствовала себя гораздо лучше, чем все последние недели. Зато эмоционально держалась из последних сил, чтобы не сорваться в истерику, потому что понимала, что что-то произошло. Что-то изменило отношение Добронеги ко мне. При этом я точно знала, что ничто в этом мире не способно повлиять на отношение Добронеги к Всемиле. А это значит… Нет, я не могла даже просто додумать эту мысль до конца. Мне нужна была помощь.

       – А где Олег? – снова попыталась я наладить диалог, понимая, что готова на все, лишь бы увидеть Альгидраса, потому что я не справлюсь одна.

       – Не знаю, – ответила Добронега. – С воинами, верно. Княжич просил никому не сказывать о том, что в дороге было.

       Казалось, общая тайна должна была ослабить напряжение, но это не помогло.

       В этот момент дверь отворилась и в покои вошла та самая девочка, которая не говорила. Она поставила на стол поднос, поклонилась Добронеге и выбежала из комнаты. Я проследила за ней взглядом, потом тупо уставилась на принесенный ею завтрак. Здесь были вареные яйца, свежеиспеченный хлеб, масло и, вероятно, какая-то каша, во всяком случае, что-то белое лежало в глиняных тарелках. Я отчего-то почувствовала острое желание заплакать и, покосившись на Добронегу, поняла, что за эти месяцы привыкла к тому, что она относится ко мне, как мама. Сейчас все было иначе. Она смотрела на меня, как на чужого человека.

       – Да что случилось? – не выдержала я, чувствуя, что слезы начинают течь по лицу.

       Я понимала, что только все усугубляю, но остановиться уже не могла. Недосягаемый, как звезды, Альгидрас существовал сейчас где-то в параллельной вселенной, населенной мужчинами, которым не было никакого дела до женских слез, я же стояла в княжеском тереме, напротив женщины, во взгляде которой не было и тени привычной нежности – лишь недоверие и настороженность. Я закрыла лицо руками, ожидая обличительной речи, злых слов, обвинений, но никак не ожидала, что Добронега вдруг подойдет, сожмет мои плечи, а потом притянет к себе.

       – Девочка, девочка, – произнесла она, и я почувствовала, как она качает головой.

       А потом теплая рука коснулась моих волос, и я разрыдалась еще сильнее.

       В комнату снова заглянула девочка, и я резко отпрянула от матери Радима. Та поправила кику, улыбнулась девочке и сказала ей зайти позже. Моим надеждам на то, что ситуация прояснится, не суждено было сбыться. Добронега молча села за стол и указала мне на место напротив. Я послушно опустилась на лавку и придвинула к себе миску. Есть не хотелось, но сидеть просто так было невозможно. Добронега ела, не поднимая головы. Я последовала ее примеру, окончательно уверившись, что что-то произошло, и не имея никакой возможности выяснить, что именно. Мать Радима больше не смотрела в мою сторону, но я откуда-то знала, что ей сейчас ничуть не лучше, чем мне.

       После завтрака немая девочка унесла посуду, а потом вернулась и осталась у нас почти на целый день – Добронега учила ее плести кружево. Добронега будто избегала оставаться со мной наедине. Мне же не оставалось ничего другого, кроме как достать прихваченное с собой в дорогу вышивание и устроиться на большом сундуке, поставив на подоконник лампу. Я слушала дождь за окном и думала о том, что все бы отдала сейчас за возможность выйти из натопленных покоев и уйти куда глаза глядят. Но здравый смысл заставил меня вдеть нитку в иголку и заняться привычным в этом мире женским занятием.

       Раньше мне казалось, что я никогда не смогу повторить ровные аккуратные стежки Всемилы, сейчас же я осознала, что, вероятно, вышивание – мое тайное призвание. Стежки ложились ровно, один к другому, и на желтоватой ткани постепенно появлялось крыло бабочки. Наверное, я не смогла бы придумать узор от начала до конца, как удавалось Всемиле, хотя возможно, я просто не пробовала, но зеркально отображать уже существующую половину узора у меня получалось неплохо. Добронега то и дело бросала странные взгляды… не на меня, а на пяльцы в моих руках. Словно ее удивляло то, что я делала.

       День тянулся бесконечно. Пообедали мы здесь же, поужинали тоже. Добронега несколько раз выходила проведать Злату. Меня она с собой не звала, сказав, что Злата кашляет и не хватало мне тоже заболеть. Я просто кивнула, понимая, что дело совсем в другом, но я не могу ничего изменить.

       К вечеру на меня накатила такая меланхолия, что впору было взвыть. Жутко хотелось в Свирь. Еще очень хотелось увидеть Радима и убедиться в том, что с ним все по-старому, что он по-прежнему смотрит на меня как на хоть и нерадивую, но любимую младшую сестру. Я гадала, как скоро смогу увидеть Альгидраса, и почему-то верила, что он сможет объяснить мне происходившее здесь. Засыпала я с невеселыми мыслями. Даже дошла до того, что всерьез решила, будто Добронега может причинить мне вред, пока я сплю.

       Однако ночь прошла, а ничего страшного со мной не случилось. Сквозь приоткрытые ставни светило солнце, и это чудесным образом улучшило мое настроение. Я спрыгнула с кровати, огляделась, поняла, что опять одна в комнате и у меня есть несколько минут, чтобы прийти в себя.

       Умываясь и одеваясь, я старалась придумать план. Мне нужно было непременно увидеть Миролюба. А еще лучше Альгидраса. Я должна с ними поговорить. Впрочем, долго планы строить не пришлось – в комнату вернулась Добронега. Я напряженно вглядывалась с лицо матери Радима, отыскивая следы вчерашней отчужденности. Она выглядела уставшей, точно не спала всю ночь, однако улыбнулась мне, разом напомнив утро после погребения, когда накануне меня напоили отваром, и я так же выискивала любую странность в поведении Добронеги. Но сегодня мать Радима смотрела на меня почти как раньше, и я немного успокоилась. Окончательно успокоиться не давало это самое «почти». Про Злату я не спросила. Побоялась.

       К моему огорчению, оказалось, что этим утром мы завтракаем с Милонегой. Завтрак накрыли на небольшой террасе, выходившей в сад. Я смотрела на альпийскую горку и думала, что нигде не видела здесь домов с террасами и таких садов. Было странное чувство, будто Милонега принесла сюда частичку другого мира. И, в свете моей истории, опасения эти могли быть не беспочвенными.

       Добронега с Милонегой разговаривали о каких-то травах, вспоминали общих знакомых. Я с трудом могла представить, какие общие знакомые у них могут быть, однако радовалась, что моего участия в разговоре не нужно. Милонега то и дело бросала на меня короткие взгляды, и если я не успевала отвернуться, она неизменно улыбалась, как мне казалось, даже благосклонно.

       После завтрака Милонега повела нас в сад. Я снова обратила внимание на то, что она хромает, и про себя подумала, что, наверное, ей не стоило бы так утруждать себя. Однако, разумеется, не посмела ничего сказать. Милонега вела нас петляющими дорожками, рассказывая то об одном, то о другом растении. Добронега расспрашивала ее с видимым с любопытством. А меня снова и снова удивляло, что, если верить словами Милонеги, большинство растущих здесь растений было привезено издалека. Около альпийской горки я не выдержала:

       – А это что? – спросила я, указывая на мелкие голубые цветы, торчавшие между сложенных камней.

       Милонега повернулась и посмотрела так, словно я должна была знать, и мое сердце екнуло. Но тут же она улыбнулась ласковой улыбкой, протянула руку и вдруг коснулась моей щеки.

       – А это память, – ответила она.

       Я бросила быстрый взгляд на Добронегу, однако по ее лицу поняла, что та тоже не знает, что это за растения.

       – Здесь могила моей любимой собаки, – огорошила меня Милонега, и я отступила на шаг назад, потому что до этого мои ноги касались нижнего ряда камней.

       – Тосковала я по ней очень, – буднично произнесла Милонега, но отчего-то мне стало не по себе. – Вот Миролюбушка и придумал.

       Я тут же вспомнила слова Миролюба о том, что его мать немножко не в себе. Как реагировать, я не знала, поэтому просто кивнула и присела на корточки, чтобы рассмотреть цветочки. Теперь они мне уже сто лет как были не нужны, но как закончить этот нелепый разговор, я не знала. К счастью, позади нас послышались шаги, и, обернувшись, я увидела Миролюба. Он был в одной рубахе, без куртки, без плаща, несмотря на то, что с утра было достаточно прохладно. Пустой рукав был подвернут и обвязан тесьмой вокруг плеча. Я подумала, что гораздо проще было бы шить княжичу рубахи без рукавов, но почему-то этого не делали.

       Миролюб поздоровался с нами, поцеловал руку матери и улыбнулся ей, а я снова обратила внимание на то, с какой нежностью он на нее смотрит. С нежностью и грустью. Он спросил о том, как нам спалось, как прошел вчерашний день, сам ответил точно на такие же вопросы матери, и из его ответов я сделала вывод, что вчера его в Каменице не было. Когда Миролюб взмахнул рукой, я увидела, что его кисть с внешней стороны пересекает след от свежего ожога. Я так увлеклась разглядыванием его раны, что пропустила момент, когда все замолчали. Миролюб сказал: «Эй», и я подняла голову. Оказалось, что все смотрят на меня.

       – Уснула, – весело сказал Миролюб. – Я у Добронеги разрешение спросил погулять в городе.

       – А можно? – спросила я.

       Добронега ничего не сказала, вместо нее ответила Милонега.

       – Идите уж, коли обе матери разрешают. Только смотрите мне, – строго добавила она, будто Миролюб меня не в город звал, а на вечернее свидание.

       Я растерянно посмотрела на Добронегу, потому что понятия не имела, что нужно надеть, надолго ли мы идем, как себя вести… Куча вопросов и ни одного ответа. И Добронега, точно прочитав мои мысли, взяла меня за руку и сказала:

       – Скоро выйдет она, – напомнив мне этим детство, когда мы с друзьями звонили друг другу в дверь и спрашивали «а Маша (Оля, Петя) выйдет?», и мамы говорили «идите погуляйте, скоро выйдет».

       Я пошла с Добронегой, в очередной раз удивившись тому, как хорошо она здесь ориентируется, и спустя пятнадцать минут на мне было темно-бордовое простое платье, на плечах плотная шаль и кожаная сумка на поясе. Добронега оставалась напряженной и молчаливой, и я не решилась больше ни о чем спрашивать, надеясь, что со временем все разрешится само собой.

Добронега дала мне кошель с монетами на случай, если я захочу что-то купить. Мое сердце привычно екнуло, и в памяти сразу всплыли нелепые объяснения Альгидраса, когда он пытался сориентировать меня в стоимости здешних денег. Я поняла, что мне представился неплохой шанс выставить себя дурой еще и перед Миролюбом, однако от души понадеялась, что, как в прошлый раз, если придется что-то покупать, то он изъявит желание заплатить за подарок сам. Либо, в конце концов, я могу упереться и не покупать вообще ничего. С этими невеселыми мыслями я последовала за Добронегой, и на этот раз, выйдя на крыльцо, мы очутились в том же дворе, в котором нас встречал князь, когда мы только прибыли в Свирь. Миролюб уже ждал там. Он разговаривал с пожилым воином. На воине был синий парадный плащ, на Миролюбе же — обычный, темно-серый. Я оглядела его, пытаясь понять, вооружен ли он, но не заметила ничего даже на поясе. Интересно, в Каменице никто не носит оружия? Здесь настолько безопасно? Миролюб увидел меня и улыбнулся так, что я сразу почувствовала себя первой красавицей на деревне. Я улыбнулась в ответ и, спускаясь с крыльца, позволила поддержать себя под локоть, хотя в этом не было никакой необходимости.

Я ожидала, что за воротами опять окажется куча народа, но мы оказались на почти пустой улице. Сегодня стало видно, что дома здесь не отделены глухими заборами, как в Свири, и стоят гораздо ближе друг к другу.

— А у вас здесь дворов нет? — не удержавшись, спросила я.

Миролюб помотал головой:

— У тех, что на окраине, есть, а здесь больше княжий люд живет.

Вероятно под «княжьим людом» он подразумевал что-то типа знати, тех, кто побогаче.

Я с любопытством глазела по сторонам, отмечая, что дома здесь совсем не такие, как в Свири. Они были ниже — если в доме Добронеги на крыльцо вело семь ступеней, то здесь в большинстве домов их было всего три, а то и две.

— Как у вас дома низко стоят, — снова не удержалась я.

— Здесь земля другая, — пояснил Миролюб.

Я впервые задумалась о том, выходит ли Стремна из берегов. Если да, то это объясняет то, что все дома в Свири подняты так высоко над землей.

А еще дома в Каменице были больше. Пожалуй, с дом Добронеги. Таких крохотных домиков, как у Велены, я не увидела. И при всем при этом они были совершенно не нарядные: простые, без резьбы, без каких-либо украшений. И люди здесь были не нарядные. Обычные совершенно люди, часть даже в одежде из некрашеной ткани. Они проходили мимо, несли корзины, ведра, какие-то свертки, кланялись Миролюбу, ставя меня в нелепейшее положение, потому что я не знала, должна ли кланяться в ответ, так что я изображала что-то вроде полукивка-полупоклона и очень надеялась, что веду себя подобающим образом.

Мы какое-то время шли по центральной широкой улице, а потом Миролюб потянул меня за локоть и кивнул в сторону переулка:

— Пойдем, нас кое-кто ждет.

Я не успела даже удивиться тому, что нас может кто-то ждать, как Миролюб толкнул невысокую дверь под невнятной деревянной вывеской и заглянул внутрь, согнувшись в три погибели. Из-за двери послышались мужские голоса, чей-то смех. Заходить Миролюб не стал, напротив, сделал шаг назад и закрыл дверь. Я в удивлении уставилась на него, пытаясь разгадать этот маневр. Однако дверь тут же вновь открылась, и из-за нее, тоже пригнувшись, но, конечно, не так сильно, как Миролюб, вышел Альгидрас.

— Ой, — опешила я. — Ты здесь откуда?

Альгидрас сделал какой-то неловкий жест, и я вдруг поняла, что он явно не знает, как объяснить свое присутствие здесь. Я обернулась к Миролюбу. Тот улыбнулся так, будто полдня готовил мне сюрприз.

— Пойдемте, столицу покажу, — бодро произнес Миролюб и первым зашагал по переулку.

А я стояла, смотрела на Альгидраса и понимала, что ничего не могу с собой поделать, но отвести от него взгляд просто не в силах. Он выглядел немного уставшим, немного взъерошенным и был до безобразия родным.

— Сейчас княжича потеряем, — Альгидрас улыбнулся и кивнул головой в сторону ушедшего Миролюба.

Я двинулась по переулку, то и дело оглядываясь через плечо. Альгидрас шел сзади. Я не выдержала и трех шагов — повернулась и спросила:

— Это ничего, что я здесь с вами?

Альгидрас пожал плечами. Жест получился немного нервным. Я поежилась и продолжила путь.

— Это у него спрашивать надо, — услышала я.

— Он меня у Добронеги отпросил… Кстати, о Добронеге! — я крутанулась на пятках, и Альгидрас, шедший позади, едва не врезался в меня. — Альгидрас, мне кажется, она о чем-то догадывается, — пробормотала я.

Он бросил напряженный взгляд через мое плечо — на Миролюба, как я поняла, — и сказал:

— После поговорим.

— После у нас может не быть возможности, — прошипела я, однако послушно развернулась и продолжила путь.

Альгидрас пристроился рядом, насколько позволяла ширина переулка.

— Она смотрит на меня странно.

— И все? — спросил Альгидрас, и было в этом вопросе столько пренебрежения к женской мнительности, что мне мигом перехотелось с ним разговаривать. Впрочем, я тут же закусила губу и поняла, что все без толку — я не могу на него злиться.

— Я не знаю, как это объяснить… Я что-то чувствую, — сказала я и покосилась на него.

На этот раз он нахмурился.

Миролюб ждал нас на выходе из переулка. Солнце светило ему в лицо, и он, прищурив один глаз, наблюдал за нашим приближением. Выглядел он при этом на редкость расслабленно.

— Миролюб здесь иной, — проговорила я.

— В Каменице-то? — Альгидрас дернул плечом. — Он здесь хозяин.

— Он сказал тебе, что никому не рассказал о встрече с отрядом Алвара?

Альгидрас кивнул. Мы наконец дошли до Миролюба.

— Ну, после уж поговорите, — выдал тот и, легонько коснувшись моего плеча, вклинился между мной и Альгидрасом.

Впрочем, Альгидрас недолго шел с краю, потому что почти сразу же споткнулся на какой-то рытвине. Миролюб его подхватил, расхохотался, и как-то так получилось, что все-таки я оказалась между ними. Я старалась не думать о странности ситуации, об уместности этой прогулки, поэтому просто разглядывала окружавшие нас дома.

Эта улица была не такой широкой, как та, что вела к дому князя, хотя дома здесь были такими же большими. А еще под окнами некоторых из них, что отдельно меня удивило, висели ящики с цветами. Миролюб увидел, что я смотрю на эти ящики, и пояснил:

— Это материна забава в Каменице прижилась.

И я в очередной раз подумала, что у княгини очень странные увлечения.

Через какое-то время я поняла, что эта улица не только уже, но еще и гораздо многолюднее. Люди сновали туда-сюда, приветствовали Миролюба, с любопытством косились на меня, на Альгидраса же почти не обращали внимания. По большому счету, все было не так плохо, как в Свири, можно сказать, что нас здесь практически никто не дергал.

Миролюб куда-то уверенно нас вел. Наконец, у углового дома, где стоял столб — настоящий такой столб, как будто верстовой, на нем даже было что-то написано, только я, естественно, не поняла, что, — Миролюб свернул. Мы с Альгидрасом свернули следом и оказались на небольшой площади.

Вероятно, это был городской рынок. Он почти ничем не отличался от рынка рядом со Свирью. Такие же яркие ткани, заморские безделушки, крикливые торговцы и острый запах пряностей. Впрочем, присмотревшись, я поняла, что чужеземев, если они и были, было очень мало: чужой речи я не услышала. В первый момент я порадовалась, потому что мне вспомнился Назим с его неприятным цепким взглядом, однако через секунду меня словно кипятком окатило, когда я поняла, что Миролюб вправду привел нас на рынок, а, значит, мы наверняка будем что-то покупать. Я беспомощно оглянулась на Альгидраса, но он смотрел не на меня, а, нахмурившись, изучал ближайший к нему прилавок. На прилавке были разложены ножи, части конской сбруи и вещи, назначения которых я не знала. Миролюба в это время остановил какой-то человек, и мне не оставалось ничего, как тоже начать разглядывать прилавки. На соседнем прилавке тоже лежали наконечники для стрел и копий, тетивы для луков и прочее оружие. Смотреть на это мне было не очень интересно, поэтому я, сама не заметив, стала разглядывать Альгидраса.

Альгидрас, казалось, полностью погрузился в изучение товаров на прилавке, однако, когда я зацепилась взглядом за небольшой шрам на его скуле и задумалась, почему не видела его раньше, он вдруг резко обернулся ко мне:

— Что?

— Что «что»? — спросила я, невольно делая шаг назад.

— Почему смотришь?

— Нельзя?

— Можно, — Альгидрас пожал плечами, но при этом досадливо отвернулся, точно я испортила ему настроение.

Миролюб продолжал разговаривать с незнакомцем, впрочем, увидев, что мы отошли от прилавка, повернулся к нам и сделал извиняющийся жест. Я замахала руками, давая понять, что, мол, никаких проблем, мы подождем, сколько нужно. Затем я повернулась к Альгидрасу, намереваясь продолжить разговор о Добронеге, однако не успела и рта раскрыть, как он спросил:

— Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Я… хорошо. Знаешь, я себя чувствую здесь гораздо лучше, чем в Свири. У меня перестала кружиться голова, и тошнить перестало, и…

— Да-а? — задумчиво протянул Альгидрас, и смотрел он на меня при этом так, как будто мои новости его совсем не порадовали. Он что же, мечтал, чтобы я скорей умерла?

— Почему ты так смотришь?

Он покачал головой, ничего не ответив. В это время рядом возник Миролюб.

— Выбрали что-то?

Мы дружно замотали головами.

— Ну, пойдемте тогда, — Миролюб двинулся вдоль рядов, и я пошла за ним, даже не оглянувшись на Альгидраса, твердо зная, что он тоже идет рядом.

Я задумалась, что же связывает их с Миролюбом. Ведь они явно не испытывали друг к другу симпатии, неужели это все ради свитков?

Народу на рынке было мало. Альгидрас, успевший поравняться со мной, вдруг взглянул куда-то в сторону и замер, точно наткнулся на стену. Я быстро посмотрела в том же направлении и увидела неподалеку группу людей, которые разговаривали с каким-то торговцем. В этот момент один из них — молодой мужчина — оглянулся, скользнул по нам рассеянным взглядом и начал было отворачиваться, но вдруг его губ коснулась улыбка, и он медленно повернулся в нашу сторону.

— Кто это? — спросил Миролюб у меня над ухом.

Я пожала плечами, однако тут же поняла, что вопрос был адресован не мне.

— Старейшина Савойского монастыря, — медленно проговорил Альгидрас с усилившимся акцентом.

— Алвар? — спросила я, однако Альгидрас не ответил, продолжая смотреть на приближавшегося к нам человека.

Почему-то я ожидала, что Алвар будет выглядеть по-другому. Хотя Альгидрас говорил, что Алвар молод, — сколько он сказал? Двадцать четыре весны? — на деле оказалось, что выглядит он даже моложе, несмотря на аккуратную черную бородку. Алвар был темноволос, темноглаз, со смуглой кожей. Одежда сразу выдавала в нем и его людях чужеземцев: темно-зеленые плащи спутников Алвара были украшены вышитым узором, непохожим на те, которые я видела здесь. На самом Алваре плаща не было. Его серо-зеленая куртка напоминала камзол, расшитый так же, как плащи его людей. Наверное, это что-то означало, но задуматься об этом я не успела, потому что меня вдруг окатило волной жара и я почувствовала резкое головокружение. Оно было настолько сильным, что я невольно ухватилась за запястье Миролюба, пытаясь удержать равновесие. Головокружение было сродни тому, что накатывало на меня в Свири, однако намного сильнее. У меня зазвенело в ушах, и мир пошатнулся. Дышать стало нечем.

Я наблюдала за приближением Алвара словно сквозь мутную пелену, чувствуя, как кровь пульсирует в ушах. Кажется, Миролюб что-то спрашивал, но я не могла ничего ответить. А потом Альгидрас взял меня за руку, и все прошло. Меня накрыло волной такого облегчения, какого я не испытывала никогда в жизни. Облегчения и благодарности. Я повернулась к Альгидрасу, сама не зная, зачем, то ли поблагодарить, то ли сказать, что все уже хорошо, однако он никак не отреагировал на мое движение, продолжая все так же пристально смотреть на Алвара. Миролюб тоже замолчал и, вытянув запястье из моей ослабевшей хватки, вдруг перехватил мою руку и сжал покрепче. Я понимала, что вряд ли такое возможно, но это выглядело так, как будто он тоже почувствовал, что со мной произошло. Я была благодарна им за эту молчаливую поддержку. Теперь у меня было достаточно сил для того, чтобы вновь посмотреть на приближавшихся людей.

Алвар остановился в нескольких шагах от нас и церемонно поклонился Миролюбу, приложив ладонь к сердцу:

— Да будут добры к тебе Боги, светлый княжич.

Он говорил с тем же акцентом, что и Альгидрас, только его речь звучала не так певуче и поэтому раздражала. Впрочем, возможно, раздражала она меня оттого, что это была именно его речь. Сейчас я уже ни секунды не сомневалась в том, что именно он был причиной моего состояния.

Миролюб вернул ритуальное приветствие, и только глухой мог посчитать его тон радушным. Впрочем, Алвара это, похоже, ни капли не смутило. Он еще раз улыбнулся княжичу и перевел взгляд на меня. Я почувствовала, как сердце в груди заколотилось, однако ничего не произошло, и кажется, мы с Алваром поняли это одновременно. Его губ коснулась улыбка, и, когда он посмотрел на Альгидраса, в его взгляде светилось веселое удивление. И так это веселье не вязалось с мрачным настроением нашей компании, что мне захотелось сказать какую-нибудь гадость, чтобы подпортить настроение и ему. Меж тем он произнес церемонную фразу о том, что никогда доселе не видал такой красоты и что княжичу достался настоящий драгоценный камень, который будет украшать долгие годы его княжество, а я подумала, что это цветистое восточное приветствие совсем не идет ему. И даже не потому, что эти слова были просто словами и на самом деле он так не думал, а потому что было видно — он не привык их говорить. Когда он закончил, я выдавила из себя некое подобие улыбки, означавшее, что я принимаю комплимент. Однако Алвар уже потерял ко мне интерес и всем корпусом повернулся к Альгидрасу. Пальцы Альгидраса, все еще сжимавшие мою ладонь, напряглись. Впрочем, он тут же взял себя в руки. Алвар же раскрыл объятия и сделал шаг вперед. Мне до смерти не хотелось, чтобы Альгидрас к нему подходил, несмотря на то, что я была уверена — сейчас Альгидрас сможет дать Алвару отпор. Смешно. У меня не было никаких оснований так верить в его силу, но я верила. При этом мое сердце все равно замерло от страха, когда Альгидрас выпустил мою ладонь и шагнул к Алвару.

— Брат Альгар, — промолвил тот, делая шаг навстречу не спешившему в его объятия Альгидрасу и стискивая его плечи. Альгидрас все-таки обнял Алвара в ответ.

В тот момент, когда их объятия сомкнулись, создалось впечатление, будто сам воздух задрожал. Я искоса посмотрела на Миролюба, пытаясь удостовериться, не схожу ли я с ума. По расширившимся глазам княжича я поняла, что он тоже это заметил. Меж тем, объятия уже давно должны были бы закончиться, однако ладонь Алвара, соскользнув с плеча Альгидраса, переместилась теперь на его спину, замерев между лопатками.

— Сколько весен мы не виделись, брат? — вполголоса произнес Алвар по-словенски, явно играя на публику.

— Ровно седмицу назад виделись, — напряженно ответил Альгидрас.

Алвар расхохотался, закинув голову, и, разжав объятья, сделал шаг назад.

— Никак не меняется, — покачав головой, сказал он Миролюбу, точно жалуясь на нерадивого младшего брата.

— Напротив, — ответил Альгидрас и вернулся на свое место рядом со мной.

— Мою радость при виде тебя извиняет то, что седмицу назад мне так и не довелось тебя обнять, — церемонно произнес Алвар и слегка склонил голову, вновь прижав ладонь к сердцу.

Альгидрас никак не отреагировал, продолжая разглядывать старейшину Савойского монастыря так, словно не мог решить, что делать дальше.

— Не ожидал увидеть тебя здесь, — наконец сказал он.

— Я знаю, брат. Знаю, — произнес Алвар, и отчего-то это прозвучало как угроза.

Миролюб кашлянул, и все взоры устремились на него.

— Так что же нужно старейшине Савойского монастыря в землях моего отца? — спросил Миролюб, даже не пытаясь придать своим словам вежливую интонацию. Впрочем, казалось, Алвара это ничуть не смутило. Он снова склонил голову в церемонном поклоне, словно извиняясь перед княжичем за то, что не сразу обратил свое внимание на него, и тут же произнес:

— Прости меня, великий княжич, что я совсем позабыл о приличиях, увидев здесь горячо любимого брата.

Я покосилась на Альгидраса, ожидая, что он как-то отреагирует на то, как охарактеризовал его Алвар, однако тот все так же разглядывал Алвара с абсолютно нечитаемым выражением лица.

— Почему ты назвал меня великим? — спросил Миролюб, изрядно удивив меня этим вопросом. — Что ты можешь знать обо мне?

Я вся превратилась во внимание, потому что мне тоже было очень интересно, что же может поведать Алвар о Миролюбе из того, чего не знаю я. А знала я прискорбно мало.

Тонкие губы Алвара растянулись в вежливой улыбке, которая, однако, не коснулась его глаз.

— Мне многое открыто, княжич. Ты велик как делами, так и помыслами. Особенно помыслами.

Миролюб улыбнулся в ответ, и улыбка эта получилась очень жесткой.

— Я повторяю свой вопрос: что ты можешь знать обо мне, чужеземец?

В этот момент он даже не пытался выглядеть радушным хозяином этих земель.

— Я с превеликим удовольствием отвечу на все твои вопросы, княжич. Для меня несказанная честь беседовать с тобой, — вновь церемонно поклонился Алвар. — Однако, я думаю, сейчас не время и не место.

— С чего ты решил, что время и место будешь выбирать ты? — спросил Миролюб, в упор глядя на Алвара. — Назови хотя бы одну причину, которая может удержать меня от того, чтобы не взять тебя под стражу прямо сейчас.

Краем глаза я заметила, как Альгидрас подобрался и обернулся к Миролюбу.

— Прости, коль обидел тебя, — обезоруживающе улыбнулся Алвар. — У меня и в мыслях не было говорить что-либо, что может огорчить тебя, княжич. Всему виной ваш язык, мне очень сложно говорить на нем. Если сомневаешься, спроси Альгара — ваш язык тоже давался ему хуже прочих.

Мне очень не понравилось то, как Алвар настаивает на своей близости с Альгидрасом, и то, что Альгидрас никак это не опровергает. Вспомнив сцену с людьми Алвара в лесу, я порадовалась тому, что рядом с нами нет воинов из дружины князя. Впрочем, мы были на рыночной площади, горожане сновали туда-сюда, и многие могли слышать этот разговор. А памятуя о том, что слухи здесь летели быстрее ветра…

Я посмотрела на Миролюба, ожидая его решения. Тот возвышался над всеми нами, как утес над камнями. Это придало мне уверенности, и я изо всех сил постаралась отогнать мысль о том, что Алвар и Альгидрас не совсем люди и обладают силами, с которыми Миролюб вряд ли сможет справиться.

Миролюб чуть прищурился, окинул Алвара медленным взглядом с ног до головы и отрывисто сказал какое-то слово, добавив: «Нынче вечером». Алвар еще раз поклонился, улыбнулся Альгидрасу, потом улыбнулся мне, и, несмотря на то, что его лицо отличалось правильными чертами, а его улыбка, если смотреть объективно, была красивой, мне он показался отвратительным… потому что испугал.

Глядя вслед Алвару и его людям, я подумала, что они похожи не на заморских гостей, а скорее на отряд бойцов, странно одетых, но двигающихся с выверенной четкостью. Стоило им отойти на несколько шагов, как четверо человек переместились так, что совершенно скрыли собой Алвара.

— Хорошо обучены эти братья, — заметил Миролюб вполголоса, красноречиво покосившись на Альгидраса.

— Они воины, — откликнулся Альгидрас, не отрывая взгляда от удалявшейся группы.

— Что еще я должен о них знать? — спросил Миролюб, поправляя край плаща так, чтобы тот укрывал левую руку. При этом я вдруг поняла, что он с напряжением ждет ответа Альгидраса.

Альгидрас набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и пробормотал:

— Давайте посидим?

— Тебе плохо? — тут же спросила я.

Он повернулся, скользнул по мне невидящим взглядом, и я поняла, что ему действительно плохо. Альгидрас был очень бледен, на висках его выступил пот.

— Эй, хванец, ты как? — неловко спросил Миролюб.

Альгидрас вместо ответа кивнул и огляделся по сторонам, отыскивая взглядом, куда можно присесть.

— Вон там, — Миролюб указал рукой в сторону лавочки в углу площади.

Мы направились туда, и стоило нам приблизиться к лавочке, как Альгидрас тут же на нее опустился. Сев, Альгидрас вздохнул, утер лоб ладонью, посмотрел на влажную руку, вытер ее о штаны, а потом, задрав голову, медленно и четко произнес, глядя на Миролюба:

— Самое главное, что тебе нужно знать, княжич, это то, что ты не должен ходить на эту встречу.

— Почему? — тут же откликнулся Миролюб.

Альгидрас ответил с усилившимся акцентом, подбирая слова:

— Алвар опасен. Это… как ходить ночью в лес без оружия и верить, что дикий зверь не причинит тебе вреда.

— Чем он опасен?

— Алвар… — Альгидрас вздохнул, словно раздумывая. — Я не могу это объяснить.

— Уж попробуй как-нибудь, — настаивал Миролюб.

— Алвар обладает силой, которую… вы не поймете до конца.

— Глупцами нас считаешь? — недобро прищурился Миролюб.

Альгидрас какое-то время разглядывал княжича, прежде чем помотать головой. Выглядел он и вправду плохо, так, словно ему не мешало бы прилечь.

— Может, пойдем? — негромко произнесла я, и они оба уставились на меня так, точно успели забыть о моем существовании.

— Ты посидишь тут немного? — хмуро спросил Миролюб Альгидраса.

Альгидрас кивнул, потом посмотрел на меня и произнес:

— Хорошо все.

Миролюб взял меня за запястье и потянул в сторону рядов. Расстояние до торговцев мы прошли в молчании. Я старательно перешагивала через лужи, удивляясь, как не заметила их, когда мы шли сюда. Миролюб шел напрямик, не слишком обращая внимания на то, что его сапоги и весь низ плаща пачкаются жидкой грязью. Когда я замешкалась, решая, перепрыгнуть или обойти очередную лужу, Миролюб чуть сильнее сжал мое запястье, и я, почувствовав что-то металлическое, бросила быстрый взгляд на его руку, с удивлением заметив перстень, который не видела ранее. В Свири он ничего подобного не носил, только браслет, которым крепился рукав его рубахи. Я перепрыгнула через лужу, Миролюб наконец выпустил мою руку и деловито спросил:

— Сладкое любишь?

Я с удивлением уставилась на него, но он, похоже, не шутил. Мне ничего не оставалось, как растерянно кивнуть. Положив ладонь мне между лопаток и слегка подталкивая вперед, Миролюб уверенно направил меня к одному из лотков. Он купил два яблока в меду, которые были нанизаны на тонкие выструганные прутики. Первое яблоко Миролюб протянул мне, прежде чем забрать второе у торговца. Я разглядывала лакомство и думала о том, что в своем мире никогда не пробовала яркие, глянцевые, как будто нарисованные сахарные яблоки, которые продавались на всяких увеселительных мероприятиях.

— Можно есть прямо здесь? — спросила я.

Миролюб впервые за долгое время улыбнулся и просто кивнул. Я осторожно откусила кусочек. Яблоко было мягким и очень сочным. А еще невероятно сладким.

— Нравится? — спросил Миролюб.

Я кивнула:

— Очень необычно, но вкусно.

Миролюб усмехнулся чему-то и проговорил:

— Пойдем к хванцу.

В этот раз мы обошли площадь по большой дуге. Миролюб выбирал места посуше. Я жевала яблоко, больше не чувствуя вкуса, и в моем мозгу билась мысль, что я только что себя выдала. Всемила не могла в первый раз пробовать это лакомство. Я смотрела на спину Миролюба, укрытую плотным плащом, вновь и вновь прокручивала в голове его реакцию на мои слова и понимала, что он не был удивлен. Не обратил внимания? Или же все было гораздо хуже?

Альгидрас, увидев наше приближение, вскинул голову, однако вставать не спешил. Перед ним, привалившись спиной к его ногам, лежала замызганная псина. Альгидрас ласково гладил доверчиво подставленную шею и что-то бормотал собаке.

— Как у него так получается? — не удержалась я.

Миролюб лишь хмыкнул.

Когда мы подошли совсем близко, собака встала и потрусила прочь, то и дело оглядываясь на Альгидраса. Тот отряхнул руки, обтер их о штаны, поднялся и с недоумением уставился на протянутое ему медовое яблоко.

— Ну, бери, чего стоишь? — неловко пробормотал Миролюб, подпихивая угощение практически под нос Альгидрасу. Тот перехватил прутик, поднял совершенно обалделый взгляд на княжича и спросил:

— Это мне?

— Тебе, тебе.

Альгидрас посмотрел на меня, потом снова на княжича.

— Я такое не ем, — недовольно проговорил Миролюб. — Пока болел, — он дернул укрытой плащом левой рукой, — меня ими так закормили, что теперь даже смотреть в их сторону не могу.

Альгидрас откусил кусок яблока и, задумчиво прожевав, сказал:

— На острове такого не было. Или, может, не помню? А в монастыре сладости не жаловали, — он тут же усмехнулся, словно что-то вспомнив: — Хотя Алвар раз мне орехи в меду приносил. Когда меня по его вине чуть не запороли до смерти.

— Хороший у тебя брат, — медленно произнес Миролюб.

Альгидрас коротко улыбнулся и откусил еще один кусочек.

— Хороший. Коли еще б между нами было пять морей, как прежде, так он бы еще лучше казался. Не ходи на встречу, княжич.

— После поговорим, — отрезал Миролюб и, решительно развернувшись, зашагал в сторону торговых рядов, снова не обращая внимания на то, что ступает в грязь.

Миновав крайние ряды, Миролюб свернул на одну из улочек, и мы двинулись за ним следом. Улица была не та, по которой мы шли до этого. Дома здесь стояли не такие нарядные, в самых разбитых местах дороги были навалены прутья, впрочем, уже основательно втоптанные в грязь. Перед большой лужей я остановилась в нерешительности, Миролюб, уже прошедший вперед, вернулся за мной, и не успела я охнуть, как он подхватил меня за талию, легко оторвал от земли и перенес через лужу.

— Спасибо, — пробормотала я.

Он ничего не ответил и даже не взглянул на меня. Я закусила губу, понимая, что вся легкость из нашего общения определенно пропала. То ли после дурацкой истории с яблоком, то ли потому, что мысли Миролюба были заняты Алваром. Мне искренне хотелось верить во вторую причину.

Вдруг Миролюб остановился так резко, что я едва в него не врезалась. Он посмотрел на узкий проход между домами справа, потом оглядел улицу, окинул задумчивым взглядом Альгидраса. Я отметила, что Альгидрас уже не выглядит таким бледным, словно яблоко в меду вправду подкрепило его силы.

— Я ее к матери отведу… — начал Миролюб и тут же, увидев кого-то позади Альгидраса, заливисто свистнул.

Человек, шедший вдалеке, резко остановился и, повернувшись к нам, помахал рукой. Миролюб кивком подозвал его. В подошедшем я узнала Горислава.

— Куда идешь? — спросил его Миролюб.

Горислав пожал плечами и пояснил:

— Гуляю.

— Погуляй с хванцем до старых мельниц. Пошли, — это уже относилось ко мне.

Миролюб подхватил меня под локоть и потащил в проход между домами. Проход был настолько узким, что будь Миролюб чуть шире в плечах, он бы тут непременно застрял. Я оглянулась на оставшихся позади Альгидраса и Горислава, но они о чем-то разговаривали между собой и уже не смотрели в нашу сторону. Миролюб отпустил мой локоть и снова взял меня за запястье. Мы свернули сперва налево, потом направо, потом куда-то спустились, потом поднялись между домами…

Княжеский терем вырос перед нами неожиданно, и вышли мы не к главным воротам, а к калитке со стороны палисадника. У калитки стояли воины. Миролюб им кивнул, они наполовину вынули мечи из ножен, звякнув оружием в знак приветствия. Один из охранников открыл калитку и придержал ее, пропуская нас внутрь.

Первым, кого я заметила в палисаднике, был князь, одетый в легкую рубаху и простые штаны. Он разговаривал с седым сгорбленным стариком и разглядывал что-то, что тот держал на ладони. Стоило нам войти, как Любим оглянулся, улыбнулся мне коротко, одними губами, и тут же перевел цепкий взгляд на сына. Мне не понравилось то, как он смотрел. Миролюб выдохнул сквозь зубы, как мне показалось, с досадой.

— Погуляли? — спросил Любим, кивком отпуская старика.

— До базарной площади дошли, — ответил Миролюб.

Любим окинул меня взглядом.

— А что же без подарка? — он посмотрел на сына.

Я продемонстрировала палочку с огрызком яблока. Любим издал какой-то неопределенный звук и проговорил:

— Устала поди с непривычки столько ходить? Отдохни.

За фальшивой заботой скрывалось не что иное, как приказ убраться восвояси. Я растерянно огляделась, пытаясь понять, в какую сторону мне идти.

— Верушка! — крикнул Миролюб, и откуда-то тут же вынырнула девочка лет восьми. — Проводи, — указал он девочке на меня. Девочка поклонилась мне и поманила за собой.

Миролюба, развернувшегося было к калитке, остановил окрик отца:

— Останься.

Я бросила взгляд через плечо и поняла, что угадала настроение Миролюба правильно. На его лице мимолетно отразилась досада, однако он покорно склонил голову и шагнул к отцу. Было жутко интересно, о чем они собираются говорить, но у меня не было ни одного повода остаться.

Войдя в дом и миновав лабиринты переходов, я оказалась в отведенных нам с Добронегой покоях. Добронеги не было. Я справилась у девочки о Злате, однако та лишь прыснула, пожала плечами и убежала. Я налила холодной воды из кувшина в кружку, сделала несколько глотков, пытаясь избавиться от приторно-сладкого вкуса яблока, и опустилась на сундук, сжав виски руками. Мне не хотелось думать о том, что сейчас произошло: я не могла… я устала. Потому что, если начать думать, то впору просто взвыть. Сила, о которой говорил Альгидрас… Это ведь не было чем-то эфемерным. Да, мне было плохо от действия святыни в Свири, однако то, что произошло сегодня под взглядом Алвара, было во сто крат хуже. Это была не какая-то раздражающая слабость и дурнота, это был резкий удар, разящий, как клинок. Это было так, словно твоя кровь вот-вот закипит. Если бы я верила в какую-либо ментальную оболочку и прочую чепуху, я бы сказала, что Алвар за доли секунды проделал в этой самой оболочке огромную брешь, через которую в меня ворвалась раскаленная лава.

Сама мысль о том, что человек способен сделать такое, никак не укладывалась в моей голове. Однако это было. Ведь это видела не только я. И то, что Альгидрас — знакомый, привычный Альгидрас, до которого я дотрагивалась столько раз, чья кожа на ощупь была обычной, теплой, живой и настоящей, — оказался способен одним прикосновением эту самую брешь заделать и остановить то, что делал Алвар… В эту минуту его подвиги с разжиганием костра под проливным дождем казались совершенно незначительными. Что же дает им святыня? Кто они?

***

Альгар, сегодня ты удивил меня. Выходит, игры кончились, брат. Я по-прежнему надеюсь на твое благоразумие и верю в то, что ты не отступишь от своего истинного пути. Я буду ждать тебя сегодня в полночь у ручья, что за Западной стеной. Приходи, брат. И прошу тебя, приди один. Пожалей своих спутников. Уповаю на твой разум и верю в то, что мы еще сможем открыть наши души навстречу друг другу.

Сейчас не время для старых обид, брат. Поверь.

Алвар.

Эпилог

И снова то ли сон, то ли явь. На этот раз я смотрю на мир снизу вверх и не сразу понимаю, что я в теле ребенка. Детский разум воспринимает картину фрагментами, поэтому я долго не могу понять, где я и что происходит. Подспудно я жду, чтобы все поскорее закончилось, потому что мой собственный разум, запертый в этих рамках, не в силах справиться с нахлынувшим на меня животным ужасом. Ужас — это первое, что я чувствую, оказавшись в этом видении. Потом приходят холод и боль в колене.

Какое-то время уходит у меня на то, чтобы отделиться от этого ужаса, отодвинуть его на задний план и попытаться понять происходящее. Зачем-то же я вижу эти сны? Кто-то же мне их насылает?

Ребенок — я упорно пытаюсь ментально отгородиться от ситуации — привязан к дереву. Вокруг непроглядная тьма и где-то неподалеку шумит вода. А еще листва… Кажется, он находится в лесу. Очень мешает то, что он постоянно озирается и не дает мне сфокусироваться на чем-то конкретном. Впрочем, скоро я понимаю, что он не один. Рядом несколько человек разговаривают на смутно-знакомом языке. Сначала мне кажется, что он хванский, и я с ужасом думаю о том, что мне предстоит заново пережить гибель деревни хванов. Потом приходит другая мысль: кто-то из хванов выжил, и мне сейчас показывают этот сон для того, чтобы я могла пересказать его Альгидрасу. Вероятно, это важно.

Говорят мужчины, при этом вполголоса, словно таясь от кого-то. Ребенку страшно и больно. На него никто не обращает внимания, но мысли сделать попытку развязаться и убежать у него даже не возникает — все заслоняет безотчетный ужас.

Вдруг из-за туч выглядывает луна, и картинка проявляется точно снимок на фотопленке. Ребенок теперь смотрит на четверых мужчин, стоящих чуть в стороне, и я вдруг понимаю, что где-то уже видела нечто подобное. Сначала приходит ассоциация со сном про Каменную Деву и обвал, наверное, потому, что там тоже было четверо мужчин, а потом я осознаю, что ассоциация возникает не только из-за количества участников. Дело в языке. Они говорят на кварском.

Мой слух начинает улавливать отдельные слова, и я безумно жалею, что ни одно из них не понимаю. Вдруг один из мужчин оборачивается, и в свете луны я вижу его профиль. Меня тут же окатывает узнаванием. Это странно, потому что я никогда не отличалась хорошей памятью на лица и, если бы кто-то сказал мне, что я с уверенностью опознаю в темноте старейшину Савойского монастыря после короткой встречи на торгах, я ни за что бы не поверила. Однако сомнений нет — это Алвар.

Он напряженно всматривается в темноту, а потом издает резкий свист, похожий на птичий, и негромко смеется, когда слышит такой же свист в ответ. Спустя секунду в руках его спутников вспыхивают факелы. Вспыхивают так, как бывает у фокусников в цирке. Будто кто-то нажал на кнопку. Я невольно вспоминаю о том, что Святыня, хранящаяся в монастыре, управляет стихией огня. Тут меня накрывает осознанием: вот чем был тот жар, который я испытала на торгах! Я еще какое-то время пытаюсь свыкнуться с этой мыслью, потому что все это до сих пор кажется чем-то нереальным. Однако мне не хватает времени — к группе приближается еще один человек и, несмотря на темноту и оглушающий страх ребенка, я тотчас его узнаю.

Альгидрас останавливается, не дойдя до мужчин нескольких шагов, и что-то произносит вопросительным тоном. Тоже по-кварски. Я с досадой понимаю, что информации из этого сна мне не вынести вовсе. Единственное, что мне остается, — это наблюдать. К счастью, ребенок смотрит очень внимательно, и в его душе начинает трепыхаться надежда. В моей, признаться, тоже, потому что я уже привыкла к тому, что Альгидрас умеет разрешать неразрешимые ситуации и каким-то мистическим образом в конечном итоге у него все складывается хорошо.

Алвар отвечает с улыбкой в голосе, а потом разводит руки в стороны, словно показывая, что безоружен и намерения его чисты и прозрачны. Он и Альгидрас — единственные, у кого нет факелов. Впрочем, мне это не мешает. Света трех факелов вполне достаточно, чтобы внимательно рассмотреть происходящее. Я понимаю, что мы не в лесу, а совсем рядом с городской стеной. От стены нас отделяет ручей и несколько невысоких деревьев. Со своего места я могу разглядеть струганые бревна, на которых играют отсветы огня. Они не такие мощные, как в Свири, и я прихожу к выводу, что мы рядом с Каменицей.

Меж тем Алвар и Альгидрас о чем-то разговаривают. Альгидрас говорит отрывисто и немного нервно, Алвар — мягко, певуче, словно увещевая маленького ребенка. Его спутники не вмешиваются.

Сколько длится этот разговор, я не знаю. Ребенок вдруг всхлипывает, и только тут Альгидрас, резко обернувшись, его замечает. Он тут же что-то требовательно спрашивает у Алвара. Тот молчит несколько секунд перед тем, как начать говорить, а когда наконец начинает, его голос меняется до неузнаваемости. В нем нет увещевательных ноток. Мне чудится угроза. Альгидрас смотрит то на ребенка, то на Алвара, явно не зная, что предпринять, а меня вдруг озаряет: Алвару что-то нужно от Альгидраса! Они встречались недалеко от Свири, и Альгидрас уговаривал Алвара не приезжать в Каменицу. Думаю, этой части истории стоит верить. Однако Алвар здесь. Что ему нужно? А еще по всему выходит, что он отчаялся получить желаемое добром, и потому здесь появился ребенок. У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю рассказ Альгидраса о том, что он не успел спасти племянника во время резни на острове. В ту ночь погибли все его родичи, но именно о племяннике он вспоминал отдельно. Алвар вправду слишком хорошо знает своего «брата».

— Я домой хочу, — жалобное бормотание заставляет Альгидраса вздрогнуть всем телом.

Он поворачивается к ребенку и пытается выдавить улыбку. Я понимаю, что вряд ли этот ребенок попадет домой. Однако малыш этого не понимает, и его сердце начинает отчаянно колотиться от радости, когда Альгидрас произносит:

— Скоро пойдем.

Алвар тоже оборачивается к ребенку и улыбается ласково, как добрый дядюшка. Мне хочется взвыть. А потом Алвар шагает к Альгидрасу и берет того за плечо, заставляя отвернуться от ребенка. Альгидрас что-то негромко говорит. Даже не понимая языка, я точно знаю, что он просит за мальчика.

Алвар даже не поворачивается в сторону ребенка. Вместо этого делает еще один шаг, приближаясь вплотную к Альгидрасу, и касается его лба своим. Они почти одного роста: Алвар лишь чуточку выше. И сейчас они стоят друг напротив друга, словно кроме них в мире никого не существует. Одна рука Алвара сжимает плечо Альгидраса, вторая зарылась в волосы на его затылке. Моего слуха достигает «Альгар», повторяемое рефреном. Алвар, вероятно, вправду хочет решить дело миром, вот только Альгидрас, похоже, не желает соглашаться на его предложение. Он на мгновение сжимает пояс Алвара, а потом что-то произносит и резко шагает назад, отталкивая Алвара прочь. Алвар несколько секунд смотрит на человека, которого он так упорно называл братом, а потом о чем-то просит, указывая на стоящее рядом засохшее дерево. Альгидрас медленно поворачивается в ту сторону и касается рукой ствола. Проводит ладонью вверх-вниз, обращается к Алвару с каким-то вопросом, и в этот миг ребенок пронзительно вскрикивает, и я к нему присоединяюсь. Только меня не слышно. Дерево за секунду превращается в горку пепла, а Альгидрас шарахается в сторону, тряся обожженной рукой.

Следующие слова Алвара звучат жестко. И это снова вопрос. Алвар ждет ответа. Альгидрас молчит, баюкая поврежденную руку. Алвар вздыхает и качает головой. Тут же в опасной близости от ребенка загорается еще одно дерево. Малыш в ужасе немеет, а я смотрю на то, как живое деревце превращается в пепел: скручиваются листья, загибаются ветки, осыпается сажа. Алвар снова что-то произносит и указывает на Каменицу. И жест этот очень будничный. Он показывает, что может сделать, только и всего. А я с ужасом понимаю, что построенная из дерева Каменица выгорит дотла в течение нескольких часов. С жителями, мирно спящими в своих постелях, с цветами, вошедшими в моду благодаря Милонеге, с ее палисадником и псарней, с новорожденными волчатами… А еще, если мы сейчас в Каменице, тогда в огне погибнет вся семья Радима. Включая и меня. Эта мысль отчего-то шокирует не так сильно, как должна была бы. Наверное, потому, что я жду от Альгидраса чуда.

Новое деревце занимается пока еще слабо, едва заметно. И оно на шаг ближе к стенам Каменицы.

Я никогда не видела ничего подобного и сейчас пытаюсь осознать могущество Алвара. Альгидрас был прав: куда Миролюбу тягаться с этой силой? Способен ли на это хоть кто-нибудь? Словно в ответ на мои мысли вдруг поднимается сильный ветер. В нем есть что-то противоестественное. Такие порывы бывают на открытом пространстве, но никак не среди деревьев. Тонкие стволы гнутся к земле, плащи на мужчинах развеваются, точно флаги. Если Алвар вызвал огонь, то ветер — дело рук… Альгидраса? Я вспоминаю, что стихия хванов — воздух. Неужели это выглядит вот так? Неужели он вправду не человек? Наверное, только мысль о том, что это сон, позволяет мне сохранить разум. Отстраненно я размышляю: если Алвар умеет управлять огнем, то почему бы Альгидрасу не управлять ветром? Мне в голову приходит нелепая мысль, что он мог жульничать, стреляя в кваров, да и потом на берегу, в состязании с Бориславом. Выходит, он не такой уж хороший стрелок — он просто может заставить стрелу лететь туда, куда ему нужно.

Алвар смеется так, будто добился того, чего хотел. Ветер же тем временем перекидывает пламя на соседнее дерево. Огонь оказывается еще ближе к бревенчатым стенам. Перед стеной течет ручей, но я понимаю, что вряд ли это станет преградой для Алвара.

Альгидрас вновь что-то говорит. В ответ Алвар качает головой, будто бы даже с сожалением.

Ветер тут же стихает, огонь пододвигается еще ближе к городу, а потом вдруг гаснет, как и не было. В воздухе остаются лишь запахи дыма и гари. Ребенок закашливается. Меня же охватывает радость: у Альгираса получилось, каким-то непостижимым образом он все же оказался сильнее беспощадной мощи Алвара. И только заметив, как Альгидрас подбирается, точно перед прыжком, и что-то спрашивает, я понимаю, что он ничего не сделал. Алвар сам погасил огонь, так же, как до этого зажег его.

А потом мне становится жарко.

Я не сразу понимаю, что это не мои чувства. Осознаю, лишь когда ребенок начинает хныкать. Альгидрас поворачивается к нему, и я отчетливо вижу страх в его глазах. Страх и злость.

Он что-то отрывисто говорит Алвару. Тот лишь молча качает головой в ответ. Ребенку становится еще жарче. Альгидрас бросается вперед и хватает Алвара за плечи, встряхивает, что-то шипя в равнодушное лицо. Охрана Алвара разом приходит в движение. Я замечаю, что факел остался только у одного из них. Алвар поднимает вверх ладонь, и воины так же синхронно возвращаются на свои места. Сам же он не делает ни единой попытки вырваться из хватки Альгидраса. Вместо этого он начинает говорить. Снова, как в самом начале их встречи, увещевая, уговаривая.

Ребенок вскрикивает, и теперь уже Альгидрас прижимается лбом ко лбу Алвара, что-то лихорадочно шепча. Алвар отклоняется и снова мотает головой. И вновь, как мне кажется, с сожалением. Но мне уже не до оттенков его эмоций. Ребенку становится все жарче, и я малодушно молюсь, чтобы кто-то, кто заставляет меня это смотреть, сжалился и вышвырнул меня в реальность.

Альгидрас выпускает плечи Алвара и делает шаг назад. Потом еще один, и… снова поднимается ветер.

Если до этого я думала, что видела ураганы, то сильно ошибалась. Ничего я в жизни не видела. Впрочем, я сомневалась, что кто-либо вообще видел хоть раз подобное. Во-первых, ветер ледяной. Ребенок перестает хныкать, потому что поток воздуха разом остудил его кожу и заставил продрогнуть до костей.

Алвар уже не смеется. Его спутники пытаются кутаться в плащи, он же просто стоит и смотрит на Альгидраса так, будто видит впервые. Трава у ног Альгидраса вспыхивает, и огонь ручейками растекается сразу в разных направлениях и начинает лизать стволы деревьев. Но странное дело: ветер, что обдувает ребенка, совсем не касается пламени. Он дует выше. Алвар что-то громко произносит. Предупреждающе и просяще одновременно. Но теперь уже Альгидрас молча мотает головой, а потом поднимает лицо к небу, и тут начинается дождь.

Оказалось, что ливней я в своей жизни тоже не видела. За долю секунды все, кто был на поляне, промокают до нитки. От огня остаются лишь черные подпалины, а дождь все идет и идет. Алвар проводит руками по лицу, точно умываясь, запрокидывает голову к небу, будто искренне наслаждаясь ледяным дождем, а потом переводит взгляд на Альгидраса и начинает хохотать. И в этот миг он очень похож на человека, который смеялся в том, другом сне. Того, что смеялся, пока его товарищ гладил ладонью дрожавший камень и шептал, что они убили землю.