Чаща бесплатное чтение

Глава 1

Наш Дракон девушек не ест, каких бы уж там небылиц ни наплели за пределами нашей долины. Нам их заезжие путники иногда пересказывают. Их послушать — так у нас тут человеческие жертвоприношения в ходу, как будто он и впрямь самый настоящий дракон. Конечно, это все неправда; может, он и колдун, может, и бессмертный, но все равно человек, и наши отцы собрались бы все вместе да убили бы его, если бы он съедал по одной из нас каждые десять лет. Он защищает нас от Чащи, и мы ему признательны — но не настолько же.

Нет, на самом-то деле Дракон их не сжирает, так только кажется. Он забирает девушку в свою башню, а десять лет спустя отпускает на свободу, но только к тому времени она уже не она. Слишком роскошно одета; и разговор ведет прямо как придворная дама; и прожила наедине с мужчиной десять лет, так что, понятное дело, обесчещена. Хотя все девушки хором твердят, будто он их и пальцем не тронул. Ну да что еще им остается говорить-то? И это еще не самое худшее — в конце концов, Дракон на прощание дарит им в приданое набитый серебром кошелек, так что на такой всяк с радостью женится, невзирая на бесчестье.

Вот только замуж они идти не хотят. И вообще не хотят здесь оставаться.

— Они забывают, как тут жить, — неожиданно сказал мне однажды отец.

Я ехала рядом с ним на козлах опустевшей телеги. Доставив недельный запас дров, мы возвращались домой. Жили мы в Двернике: не самой большой деревне долины, но и не самой маленькой, и стояла она в семи милях от Чащи — не то чтобы совсем близко. Однако дорога наша пролегала через высокий холм, с вершины которого в ясный день хорошо просматривалась река по всей длине — вплоть до бледно-серой полосы выжженной земли у опушки и сплошной темной стены деревьев за нею. Драконова башня находилась далеко оттуда, совсем в другой стороне: словно белый брусочек мела, застрявший в основании западных гор.

Я тогда совсем мелкой была — не старше лет пяти. Но я уже понимала, что про Дракона у нас говорить не принято, равно как и про девушек, которых он забирает: вот поэтому мне и запал в душу тот один-единственный раз, когда отец нарушил это правило.

— Зато они помнят, что надо бояться, — добавил отец. Вот и все. Он прищелкнул языком, подгоняя лошадей, и они рванулись вперед, вниз по холму, назад к деревьям.

Мне это показалось сущей бессмыслицей. Да, мы все боялись Чащи. Но долина была нам домом. Как можно бросить дом? И все-таки девушки в родных краях не задерживались. Дракон выпускал их из башни, они ненадолго возвращались к семьям — на неделю, иногда на месяц, не дольше. А затем забирали полученное в приданое серебро и уезжали. В большинстве своем они отправлялись в Кралию и поступали в университет. Нередко выходили за какого-нибудь горожанина или становились учеными книжницами, а не то так лавочницами; хотя вот люди перешептывались про Ядвигу Бах, которую Дракон забрал шестьдесят лет назад — так вот она стала куртизанкой и полюбовницей какого-то барона и какого-то герцога. Но к тому времени, как родилась я, она была уже просто богатой старухой, слала роскошные подарки всем своим внучатым племянницам и племянникам, но в гости никогда не наезжала.

Так что оно, конечно, совсем не то же самое, что отдать родную дочь на съедение, но и радости в том тоже мало. В долине деревень не так уж много, чтобы риск оказался невелик, — ведь Дракон всегда забирает семнадцатилетнюю девушку, рожденную между двумя октябрями. В мой год таких девушек было одиннадцать, то есть шанс на выигрыш еще ниже, чем при игре в кости. Все говорят, что Драконорожденную девушку любят не так, как остальных детей; ты просто ничего не можешь с собой поделать, зная, что того гляди ее потеряешь. Но со мной и с моими родителями было иначе. Ведь к тому времени, как я повзрослела достаточно, чтобы понять — забрать могут меня, мы все уже знали, что Дракон заберет Касю.

Одни только заезжие путешественники, не знающие наших дел, нахваливали девочку Касиным родителям и твердили им, какая красавица у них дочка, какая умница, какая милочка. Дракон не обязательно забирал самую хорошенькую, но всегда — особенную, не похожую на других: если какая-то из девушек далеко затмевала сверстниц красотою или умом, или танцевала лучше всех, или обладала необычайно добрым сердцем, отчего-то Дракон всегда отдавал предпочтение ей, притом, что не обменивался с девушками и двумя словами, прежде чем сделать выбор.

А в Касе было все это сразу. Густые пшенично-золотые волосы — она заплетала их в косу до пояса, — и теплые карие глаза, и смех словно песня, которая так и рвется с уст. Кася выдумывала самые лучшие игры, сочиняла истории и новые танцы прямо из головы; стряпала так, что впору хоть для пира, а когда пряла шерсть отцовских овец, нить сходила с колеса гладкая, без единого узелка или зацепки.

Да, знаю, меня послушать — так речь идет о сказочной героине. Такой я ее и воспринимала. Когда мама рассказывала мне сказки про принцессу за прялкой, или храбрую гусятницу, или речную русалку, я про себя представляла их всех немножко похожими на Касю. А поскольку я была еще слишком мала, чтобы заглядывать вперед, я любила ее не меньше, а сильнее оттого, что знала: скоро ее у меня отберут.

Кася уверяла, что она вовсе даже не против. Она выросла бесстрашной: ее мать Венса об этом позаботилась. «Ей нельзя не быть храброй», — так она при мне однажды сказала моей матери, подзуживая Касю влезть на дерево: девочка все не решалась, а моя мама обнимала ее со слезами на глазах.

Мы жили всего-то в трех домах друг от друга, родных сестер у меня не было, только трое братьев, и все много старше меня. Я любила Касю больше всех на свете. С колыбели мы играли вместе, сперва на кухнях наших матерей, стараясь не мешаться под ногами, потом на улице перед домом, а потом доросли до того, что нас отпускали порезвиться в лесу, на воле. В дом меня совершенно не тянуло: зачем сидеть в четырех стенах, если можно бегать рука об руку под зеленой сенью! Я воображала, будто деревья тянут к нам руки-ветви, чтобы защитить нас и спрятать. Я думала, когда Дракон заберет ее, я просто не выдержу.

За меня бы родители не слишком боялись, даже если бы не Кася. В свои семнадцать я была большеногая, тощая, кожа до кости — сущий жеребенок, — грязно-русые волосы вечно спутаны, а мой единственный талант (если, конечно, здесь уместно это слово) состоял в том, что все, на меня надетое, я умудрялась изорвать, запачкать или потерять еще до исхода дня. К тому времени, как мне стукнуло двенадцать, мама отчаялась меня перевоспитать: мне разрешалось бегать в обносках старших братьев круглый год, кроме разве праздников; в такие дни мне полагалось переодеться в нарядное — не раньше чем за двадцать минут до выхода из дома — и потом сидеть и ждать на скамейке у двери, пока все не пойдут в церковь. И даже тогда мне не часто удавалось дойти до общинной лужайки, не зацепившись за ветку или не забрызгавшись грязью.

«Придется тебе идти замуж за портного, малютка Агнешка», — смеясь, говаривал отец, когда возвращался из леса ввечеру, а я бежала ему навстречу, чумазая, простоволосая, и одежка хоть где-нибудь, да разодрана. Но отец все равно подхватывал меня на руки и целовал, а мать лишь вздыхала, и то самую малость: какие родители станут огорчаться всерьез, если Драконорожденная и обладает недостатком-другим?

Наше последнее с Касей лето выдалось долгим, теплым и слезным. Кася не плакала, а вот я — да. Мы допоздна бродили в лесах, растягивая каждый золотой день сколь можно дольше, а потом я возвращалась домой, голодная и усталая, и сразу ложилась, не зажигая свечи. Приходила мама, гладила меня по голове, напевая тихонько, пока я не засну в слезах, и оставляла у моей постели тарелку с ужином — ведь от голода я, случалось, пробуждалась посреди ночи. Утешать меня еще как-то мама не пыталась — да и что она могла? Мы обе знали: как бы сильно она ни любила Касю и Касину мать Венсу, все равно у нее в душе теплится искорка радости — заберут не мою дочь, не мою единственную! И на самом-то деле мне, конечно же, и не хотелось, чтобы мама думала иначе.

Все лето мы почти не разлучались — я и Кася. Да мы и прежде были неразлейвода. Совсем маленькими мы резвились с оравой деревенских детишек, но когда чуть подросли и Касина красота расцвела, ее мать сказала: «Держалась бы ты подальше от парней, так оно лучше и для тебя, и для них». А я льнула к Касе, и моя мама слишком любила ее и Венсу, чтобы пытаться разлучить меня с ними, хотя и знала, что в конце концов мне будет больно не в пример сильней.

В самый последний день я отыскала для нас полянку в лесу, где деревья еще не сбросили листья, золотые и огненно-алые, и шелестели ими повсюду вокруг нас, а землю усыпали спелые каштаны. Мы развели костерок из прутиков и сухих листьев и зажарили горсточку каштанов. Завтра первое октября. Завтра будет устроен великий пир, дабы почтить нашего заступника и повелителя. Завтра придет Дракон.

— А славно было бы стать трубадуром, — промолвила Кася, лежа на спине с закрытыми глазами. Она мурлыкала что-то себе под нос: на праздник загодя прибыл странствующий певец и нынче утром репетировал свои песни на общинной лужайке. Всю неделю в Дверник прибывали телеги с данью. — Разъезжать по всей Польнии и петь перед самим королем!

Кася произнесла это задумчиво, но не так, как ребенок, витающий в облаках; она сказала это, как будто и впрямь собралась покинуть долину и уехать навсегда. Я сжала ее руку.

— И ты каждый раз приезжала бы домой на Зимний солнцеворот, — подхватила я, — и пела бы нам все песни, какие выучишь.

Мы крепко-накрепко сцепили пальцы, и я запретила себе вспоминать о том, что девушки, которых забирал Дракон, возвращаться в родные края уже не хотели.

Конечно, в тот момент я его люто ненавидела — и только. Но правителем он был не из худших. По ту сторону северных гор барон Желтых Топей держал войско в пять тысяч человек — сражаться в Польнийских войнах, владел замком с четырьмя башнями, жена его носила кроваво-алые драгоценности и плащ из белых песцовых шкур — и это во владениях не богаче нашей долины. Один день в неделю подданные барона были обязаны отрабатывать повинность на его полях (понятное дело, ему принадлежали самые плодородные наделы), а их справных сыновей барон забирал в войско, и столько солдат слонялись без дела, что девушкам приходилось сидеть дома, и по возможности не в одиночестве, как только они входили в возраст. И даже этот был правителем не самым плохим.

А у Дракона башня была только одна, и ни одного дружинника или хотя бы слуги, за исключением той единственной девушки, которую он забирал. Да он в войске и не нуждался: его служба королю заключалась в его неусыпных трудах, в его магии. Изредка он являлся-таки ко двору и возобновлял вассальную присягу, и, наверное, король при желании мог призвать его и на войну, но по большей части обязанности Дракона сводились к тому, чтобы оставаться здесь, приглядывать за Чащей и защищать королевство от ее тлетворного зла.

Его единственной прихотью были книги. Мы все читали немало, для поселян-то, потому что Дракон платил золотом даже за один-единственный увесистый фолиант, так что книгоноши к нам наведывались издалека, хоть наша долина и находилась на самой окраине Польнии. А раз уж им все равно тащиться в такую даль, так они заодно набивали переметные сумы своих мулов потрепанными книжками подешевле и продавали их нам за наши пенни. Лишь в самых нищих лачугах на полках не красовались гордо хотя бы две-три книги.

Тому, кто не жил рядом с Чащей и ничего в наших делах не понимал, все это показалось бы сущими пустяками — дескать, не причина оно, чтобы отдавать дочь. А вот мне довелось пережить Зеленое Лето, когда знойный ветер нес из Чащи пыльцу далеко на запад — в долину, на наши поля и сады. Все созревало на глазах, буйно и пышно, но овощи и плоды уродились до странности обезображенными. Те, кого угораздило их отведать, впадали в ярость, бросались на родных с кулаками и в конце концов убегали в Чащу и исчезали навеки, если их перед этим надежно не связали.

Мне в ту пору было только шесть. Родители пытались оградить и защитить меня, но я живо помню леденящий, липкий ужас повсюду: все изнывали от страха, и у всех подвело животы. Мы к тому времени подъели все свои прошлогодние запасы и очень рассчитывали на весну. Один из наших соседей, обезумев от голода, съел зеленых бобов. Помню, как той ночью из его дома донеслись крики, я выглянула из окна и увидела, что отец бежит на помощь, прихватив с собой вилы.

Тем летом я однажды ускользнула из-под надзора моей усталой, исхудавшей матери и побежала в лес — я ведь была слишком мала и опасности толком не понимала. В укромном, закрытом от ветров уголке я отыскала полуживую ежевику. Я раздвинула неподатливые засохшие ветви, добралась до защищенной сердцевины и откопала дивную гроздь ягод — вовсе даже не уродливых, а здоровых, сочных, чудо да и только! Каждая ягодка отзывалась у меня во рту взрывом ликующей радости. Я съела две горсти, а остальное собрала в подол и поспешила домой: сок расползался по юбке фиолетовыми пятнами. Мама же расплакалась от ужаса при виде моей чумазой мордашки. Я не захворала: ежевика каким-то образом избегла проклятия Чащи, ягоды и впрямь оказались съедобными. Но слезы матери здорово меня напугали; с тех пор я еще много лет не брала в рот ежевики.

Дракона в тот год вызвали ко двору. Вернулся он рано, и поехал прямиком в поля, и призвал магический огонь, и выжег весь зараженный урожай, все отравленные посевы. В том состояла его обязанность; но потом он побывал в каждом доме, где кто-нибудь занедужил, и дал больным отведать волшебного снадобья, и разум их прояснился. А еще Дракон распорядился, чтобы деревни дальше к западу, которых пагуба не затронула, поделились с нами урожаем, и даже отказался в тот год от причитающейся ему дани — просто чтобы никто из нас не умер от голода. Следующей весной, перед самой посевной, Дракон снова прошел по полям и дожег несколько уцелевших уродцев, прежде чем они успели разрастись заново.

Да, он нас спас, но мы все равно не питали к нему любви. Он ни разу не покинул своей башни, чтобы проставить работягам выпивку в страдную пору, как это делал барон Желтых Топей, он не закупался на ярмарке мелкими пустячками, как супруга барона и ее дочери. Случалось, что странствующие актеры давали представления или через горные перевалы из самой Росии наезжали певцы. Но Дракон никогда не наведывался их послушать. Когда телеги привозили причитающуюся ему дань, двери башни распахивались сами собою, и селяне складывали привезенное в погреба, так и не увидевшись с хозяином. Дракон от силы парой слов перемолвился со старицей нашей деревни, да что там — даже с мэром Олынанки, самого крупного города в долине поблизости от его башни. Он не пытался завоевать нашу любовь, и никто не водил с ним знакомства.

А еще, понятное дело, он занимался черным чародейством. Ясными ночами вокруг его башни вспыхивали молнии — даже зимой. Бледные жгуты тумана тянулись из его окон и плыли ночами вдоль дорог и вниз по реке до самой Чащи — то были его верные стражи. А иногда, если Чаще случалось поймать кого-нибудь — девочку-пастушку, которая по неосторожности подошла слишком близко к опушке, догоняя стадо; охотника, который напился не из того ручья; злополучного путника, который прошел через горный перевал, напевая обрывок мелодии, что запускает когти в сознание, — что ж, Дракон покидал башню и ради них тоже, — но те, кого он забирал, не возвращались уже никогда.

Нет, злым он не был — он был чужим, далеким и грозным. И он собирался забрать Касю, поэтому я ненавидела его всем сердцем, ненавидела вот уже многие годы.

В тот последний вечер чувства мои ничуть не изменились. Мы с Касей доели свои каштаны. Солнце село, костерок догорел, но мы задержались на полянке до тех пор, пока не потухли последние угли. Ведь поутру путь нам предстоял совсем близкий. Праздник урожая обычно устраивали в Олыпанке, но в год выбора — всегда в одной из деревень, где жила хотя бы одна из девушек, чтобы семьям не так далеко было ехать. А в нашей деревне жила Кася.

На следующий день, надевая новое зеленое верхнее платье, я ненавидела Дракона еще сильнее прежнего. Мать дрожащими руками заплела мне косу. Мы все знали, что выбор падет на Касю, но все равно боялись. Я подобрала юбки повыше и как можно осторожнее забралась в телегу — дважды удостоверившись, что зацепиться тут не за что, и позволив отцу подсадить меня. Я вознамерилась расстараться как никогда. Я знала — все бесполезно, но пусть Кася знает: я люблю ее так сильно, что хочу дать ей шанс. Я не собиралась представать перед Драконом сущим чучелом, и уж тем более сутулиться или изображать косоглазие. Девушки иногда прибегали к подобным трюкам.

Мы собрались на деревенской общинной лужайке — и все одиннадцать девушек выстроились в ряд.

Пиршественные столы расставили прямоугольником: они чуть не подламывались, потому что на самом-то деле были недостаточно велики, чтобы вместить дань со всей долины. Все жители деревни столпились позади столов. Мешки с пшеницей и овсом были сложены пирамидами на траве по углам. На лужайке стояли только мы, с нашими семьями и старицей Данкой. Она нервно расхаживала взад-вперед перед нами, и губы ее беззвучно шевелились: она репетировала приветственную речь.

Остальных девушек я почти не знала. Они были не из Дверника. Все молчали, все чувствовали себя неловко в парадных платьях, с заплетенными волосами; все не спускали глаз с дороги. Дракон еще не показался. В голове моей бродили дикие фантазии. Я представляла себе, как заслоню собою Касю, едва Дракон появится, и скажу ему: «Забирай меня!» — или так прямо и заявлю ему, что Кася к нему не хочет. Но я понимала: ни на то, ни на другое смелости мне недостанет.

И тут Дракон появился — страх, да и только! Прибыл он вовсе не по дороге, а просто взял да и вышел из воздуха. Я как раз смотрела в нужную сторону: сперва из ниоткуда показались пальцы, затем рука, нога и половина человека — это было настолько немыслимо, настолько неправильно, что я даже отвернуться не смогла, хотя желудок мой складывался гармошкой. Остальным повезло больше. Они его даже не замечали — до тех пор, пока Дракон не шагнул к нам; тут-то все так и вздрогнули от изумления, хотя и попытались сделать вид, что ничего такого не происходит.

Дракон не походил ни на кого из наших. Ему давно полагалось состариться, поседеть и сгорбиться — ведь он прожил в своей башне целых сто лет, — а он был высоким, стройным, безбородым, с гладкой кожей. Столкнувшись с ним на улице, я бы приняла его за юношу немногим старше себя: за одного из тех, кому я могла бы поулыбаться через праздничный стол, кто мог бы пригласить меня потанцевать. Но в лице его ощущалось что-то неестественное: в уголках его глаз затаились морщинки, как будто годы его затронуть не могли, а вот усталость — да. Никто не назвал бы это лицо некрасивым, но от него веяло холодом — и потому оно казалось неприятным. Все в Драконе словно говорило: я не такой как вы, и не хочу иметь с вами ничего общего.

Само собой, разодет он был богато; его парчовый жупан стоил столько, что на эти деньги целая семья могла бы кормиться весь год (и это даже без золотых пуговиц). Но он был так тощ, словно на полях его случался неурожай три года из четырех. Он держался чопорно и неприступно и прямо-таки вибрировал энергией, как настороженный охотничий пес, — похоже, ему не терпелось поскорее отбыть. Это был худший день в нашей жизни, но он не имел к нам снисхождения, мы, видно, его только раздражали, и когда наша старица Данка поклонилась и промолвила: «Господин, позволь представить тебе этих…» — Дракон перебил ее: «Да, давайте уже приступим».

Теплая рука отца легла мне на плечо: встав рядом со мною, отец поклонился. С другой стороны мать крепко стиснула мою ладонь. Они неохотно отошли назад вместе с остальными родителями. Все одиннадцать девушек непроизвольно придвинулись друг к другу. Мы с Касей стояли почти в самом конце шеренги. Я не смела взять ее за руку, но я стояла так близко, что наши плечи чуть соприкасались. Я не сводила глаз с Дракона и ненавидела его всей душой — о, как ненавидела! — пока он шел вдоль ряда и приподнимал лицо каждой девушки за подбородок, чтобы рассмотреть получше.

Ни с кем из нас он не заговаривал. Он ни слова не сказал ольшанской девушке рядом со мною — а ведь Борис, ее отец, слыл лучшим коневодом в долине, она щеголяла в ярко-алом шерстяном платье, ее черные волосы, заплетенные в две длинные роскошные косы, были перевиты алыми лентами. Когда очередь дошла до меня, Дракон, нахмурившись, скользнул по мне взглядом — черные глаза что лед, бледные губы поджаты — и бросил:

— Твое имя, девушка?

— Агнешка, — произнесла я, или по крайней мере попыталась произнести. Во рту у меня пересохло. Я сглотнула. — Агнешка, господин, — повторила я шепотом. Лицо у меня горело. Я опустила глаза и обнаружила, что, несмотря на все мои старания, на подоле юбки расползаются три здоровенных пятна: я все-таки умудрилась забрызгаться грязью.

Дракон двинулся дальше. Вот он остановился и воззрился на Касю — ни перед кем другим он не задерживался так долго. Он просто стоял, держа ее за подбородок, его тонкие жестокие губы изгибались в тонкой одобрительной усмешке, а Кася храбро смотрела на него и даже не дрогнула. Не пытаясь изменить голос, чтобы он зазвучал хрипло или пискляво — как угодно, только не ровно и певуче, она ответствовала:

— Кася, господин.

Дракон снова улыбнулся ей — не приветливо, нет; так улыбается сытый кот. До конца шеренги он дошел быстро, без всякого интереса взглянул на двух последних девушек. Я слышала, как позади нас Венса не то вдохнула, не то всхлипнула: Дракон развернулся и снова подошел к Касе, глядя по-прежнему одобрительно. А затем вновь нахмурился, оборотился и посмотрел прямо на меня.

Я все-таки забылась и взяла Касину ладонь в свою. Я стискивала ее все крепче, до боли; она в ответ сжимала мою. Вдруг она выпустила мои пальцы, а я в страхе сцепила руки перед собою. Щеки мои горели. Дракон, сощурившись, снова оглядел меня с головы до ног. А затем взмахнул рукою — и в пальцах его образовался крохотный сгусток сине-белого пламени.

— Она не нарочно, — вступилась Кася, храбрая, такая ужасно-преужасно храбрая, храбрее, чем была я ради нее. Голос ее дрожал, но звучал вполне внятно, а я тряслась как кролик, не сводя глаз с огонька. — Пожалуйста, господин…

— Молчи, девушка, — оборвал ее Дракон и протянул мне руку. — Вот, возьми.

— Я… что? — Если бы он швырнул сгусток пламени мне в лицо, я и то бы так не опешила.

— Да не стой столбом как идиотка! — рявкнул он. — Возьми, говорю!

Моя рука дрожала крупной дрожью, поэтому я поневоле задела его пальцы, неохотно попытавшись забрать из них огонек: от его кожи исходил лихорадочный жар. А вот сгусток пламени оказался прохладным как мраморный шарик: никакой боли я не почувствовала. Не помня себя от облегчения, я держала огонек в ладони, не сводя с него глаз. А Дракон с досадой глядел на меня.

— Что ж, — неприветливо обронил он, — значит, ты, я полагаю. — Он забрал у меня сгусток пламени и на мгновение сжал его в кулаке; огонек исчез так же быстро, как появился. Дракон обернулся и приказал Данке: — Дань доставите в башню как только сможете.

Я все еще не понимала. Наверное, никто ничего не понял, даже мои родители; все произошло слишком быстро, а я была слишком потрясена тем, что вообще привлекла его внимание. Я не успела даже обернуться и попрощаться напоследок, как Дракон уже взял меня за запястье. Встрепенулась одна только Кася: я оглянулась на нее, она протестующее потянулась было ко мне, и тут Дракон нетерпеливо и грубо рванул меня к себе, я споткнулась, пошатнулась — и он втащил меня за собою в пустоту.

Когда мы вновь вышли из воздуха, вторую руку я прижимала ко рту: меня тошнило. Едва он выпустил мое запястье, я рухнула на колени, и меня вывернуло наизнанку, — я даже не посмотрела, где оказалась. Дракон пробормотал что-то нелестное — я умудрилась забрызгать длинный изящный носок его кожаного сапога — и коротко бросил:

— Что за бестолочь! Хватит блевать, девчонка, прибери это безобразие! — Дракон отошел от меня, гулко цокая каблуками по плитам, и исчез.

Я подождала еще немного, дрожа всем телом, пока не убедилась, что желудок совсем пуст, а затем вытерла губы тыльной стороной ладони, подняла голову и огляделась. Я лежала на каменном полу, а камень-то непростой — чистый белый мрамор с ярко-зелеными прожилками! Комнатка была маленькая, круглая, с узкими прорезями окон, расположенными слишком высоко, чтобы в них выглянуть, а над моей головой потолок резко изгибался внутрь. Меня занесло на самый верх башни.

Мебели в комнатке вообще не было; не нашлось и ничего такого, чем можно вытереть пол. В конце концов я воспользовалась собственной юбкой: она все равно уже запачкалась. Я посидела там еще немного: с каждой минутой мне становилось все страшнее и страшнее, но ровным счетом ничего не происходило, так что со временем я встала и робко вышла в прихожую. Я бы предпочла выбраться из этой комнаты любым путем, лишь бы не тем, которым ушел он. Но другого пути не нашлось.

К счастью, Дракон уже куда-то делся. Небольшая прихожая была пуста. Под ногами поблескивал все тот же холодный и твердый мрамор, озаренный бледным неприветным светом подвесных светильников. Вообще-то светильники были не настоящие: просто крупные глыбы прозрачного полированного камня, мерцающие изнутри. Дверь обнаружилась только одна; и еще арка в конце прихожей, а за аркой — лестница.

Я толкнула дверь и опасливо заглянула внутрь: все лучше, чем пройти мимо и так и не узнать, что там. Но внутри обнаружилась всего-то-навсего крохотная пустая комнатушка с узкой кроватью, маленьким столиком, умывальником и с огромным окном в стене напротив. За ним синело небо. Я подбежала к окну и перегнулась через подоконник.

Башня Дракона стояла в предгорьях на западной границе его земель. К востоку протянулась наша длинная долина с ее деревушками и фермами; в окно хорошо просматривалась Веретенка — от начала и до конца: серебристо-синяя река бежала посреди долины, а вдоль нее тянулся пыльный бурый тракт. Река и тракт доходили до противоположного конца Драконовых владений, ныряли в рощи и снова появлялись у деревень, пока дорога, постепенно сужаясь, не сходила на нет прямо перед черной громадой непролазной Чащи. Река, оставшись одна, исчезала в ее сумрачной глубине — и больше уже не появлялась.

А вот и Ольшанка, ближайший к башне город. Там по воскресным дням бывает Большая Ярмарка: отец возил меня туда целых два раза. А за Ольшанкой — Поньец, рядом — Радомско угнездился на берегу небольшого озерца, а вот и мой родной Дверник с его широкой зеленой лужайкой. Я различала даже огромные белые столы, накрытые для пиршества, на которое Дракон остаться не изволил. Я соскользнула на колени, уперлась лбом в подоконник и разревелась как ребенок.

Но мама не пришла и не погладила меня по голове; отец не поднял меня с пола и не рассмешил, чтоб слезы высохли сами. Я рыдала и рыдала, пока голова не разболелась так, что плакать уже никаких сил не было; кроме того, я промерзла насквозь и вся одеревенела, просидев так долго на мучительно твердом полу; из носу у меня текло, а высморкаться было не во что.

Я высморкалась в подол с другой стороны и присела на кровать, пытаясь придумать, что теперь делать. Комната была пуста, хорошо проветрена и опрятна — как будто обитательница ее только что ушла. Наверное, так оно и было. Какая-то другая девушка прожила тут десять лет одна-одинешенька, глядя сверху вниз на долину. А теперь она уехала домой, чтобы навсегда попрощаться с семьею, и ее комната перешла ко мне.

На стене напротив кровати висело единственное полотно в золоченой раме. Странное какое-то: слишком уж великолепное для такой крохотной комнатушки, да и вообще никакая не картина — просто широкая бледно-зеленая полоса, серовато-бурая по краям, и лишь одна сверкающая сине-серебряная линия вьется по центру плавными изгибами, а в нее, отходя от краев, вливаются серебряные линии потоньше. Я уставилась на картину во все глаза, гадая, не волшебная ли она. Я таких в жизни не видела.

Вдоль серебряной полоски тут и там на определенном расстоянии друг от друга были нарисованы кружочки — и спустя мгновение я осознала, что на картине изображена долина — только расплющенная: так, вероятно, ее видит птица с вышины. Серебряная линия — это же Веретенка, что бежит с гор к Чаще, а кружочки — деревни. Яркие цвета слепили взгляд, глянцевитая краска бугрилась крохотными пупырышками. Казалось, я различаю волны на реке и отблески солнечного света на поверхности воды. Картина притягивала глаз: мне хотелось смотреть и смотреть на нее не отрываясь. При этом она мне не нравилась. Она была словно коробочка, в которую втиснули живую долину — втиснули и закрыли наглухо; глядя на нее, я и сама чувствовала себя узницей.

Я отвернулась. Похоже, в комнате я долго не просижу. За завтраком я крошки не съела, да и за ужином накануне вечером тоже — еда казалась мне на вкус что зола и пепел. А теперь, когда со мной произошло нечто гораздо худшее, чем все, что я себе навоображала, аппетиту полагалось пропасть вовсе — ни нет, я прямо-таки умирала с голоду. Слуг в башне нет, так что поесть мне никто не принесет. И тут мне в голову закралась страшная мысль: а вдруг Дракон ждет, чтобы обед ему сготовила я?!

Следом пришла мысль еще страшнее: а что случится после обеда? Кася всегда говорила, будто верит возвратившимся женщинам: что Дракон-де их в самом деле и пальцем не тронул. «Он же девушек забирает вот уже сто лет, — твердила она. — Хоть одна да проболталась бы, а тогда уж молва разнеслась бы по всей округе».

Но несколько недель назад Кася потихоньку попросила мою мать рассказать ей, как оно бывает, когда девушка выходит замуж — рассказать все то, что ей объяснила бы ее собственная мать вечером накануне свадьбы. Я как раз возвращалась из лесу и случайно услышала под окном их разговор, и, что уж там, дослушала до конца, и по лицу моему струились горячие слезы — я злилась, так злилась и негодовала, сочувствуя Касе.

А теперь на ее месте окажусь я. А я вовсе не храбрая; я наверняка не сумею дышать глубоко и не зажиматься — мама объясняла Касе, что так надо, а то будет больно. На одно жуткое мгновение я вдруг представила лицо Дракона совсем рядом с моим — еще ближе, чем когда он рассматривал меня, прежде чем сделать выбор, — черные глаза холодно поблескивают словно камень, а железные пальцы, до странности теплые, стягивают с меня платье, а сам он улыбается этой своей лощеной, довольной улыбкой, глядя на меня сверху вниз. А что, если он весь такой же лихорадочно-жаркий и обожжет меня своим телом как тлеющий уголь, когда навалится на меня и…

Содрогнувшись, я прогнала эти мысли и встала. Покосилась на кровать, оглядела тесную комнатушку — нет, спрятаться здесь негде. А затем выбежала обратно в прихожую. В конце прихожей начиналась лестница: она крутой спиралью уходила вниз, так что я видеть не видела, что там за следующим поворотом. Испугаться лестницы — что может быть глупее? — но я и впрямь не помнила себя от страха. Я чуть было не вернулась в комнату. Наконец, одной рукой держась за гладкую каменную стену, я стала медленно спускаться вниз, вставая обеими ногами на каждую следующую ступеньку и чутко прислушиваясь, прежде чем продвинуться еще хоть на шаг.

После того как я преодолела так целый пролет и ничего на меня не выпрыгнуло, я почувствовала себя полной дурой и пошла быстрее. Но вот я миновала следующий пролет, и еще один, а лестничной площадки так и не обнаружилось, и я снова испугалась — на сей раз того, что лестница эта магическая и вообще никогда не закончится, и… Я зашагала быстрее, еще быстрее, и еще, поскользнулась, съехала по последним трем ступенькам до следующей площадки — и на полном ходу врезалась в Дракона.

Я уродилась тощая, кожа да кости, но мой отец ростом превосходил всех односельчан, а я вымахала ему до плеча, а Дракон был ну не то чтобы великаном. Вместе мы чуть не скатились вниз по лестнице. Но Дракон успел-таки ухватиться одной рукой за перила, а другой поддержал меня, так что мы оба все-таки устояли и не приземлились на пол. Всей своей тяжестью я навалилась на него, вцепилась в его платье и уставилась прямо в его ошарашенную физиономию. В первое мгновение он слишком удивился, чтобы сразу собраться с мыслями; сейчас он выглядел как самый обыкновенный человек, которого застали врасплох, то есть глуповато и немножко растерянно: губы его приоткрылись, глаза округлились.

Я сама так удивилась, что не могла и пошевелиться — просто беспомощно глазела на него, разинув рот. Но Дракон быстро пришел в себя: лицо его исказилось от негодования, он резко оттолкнул меня и рывком поставил на ноги. Осознав, что я натворила, я в панике выпалила, предвосхищая его вопрос:

— Я ищу кухню!

— Да неужели?! — вкрадчиво произнес Дракон. Лицо его уже не казалось мягким и растерянным, оно посуровело от ярости, но мою руку он не выпустил. Пальцы его до боли впились в мое предплечье: я ощущала их жар даже сквозь рукав сорочки. Он рванул меня к себе и наклонился ближе: думаю, он предпочел бы грозно воззриться на меня сверху вниз, но, не имея такой возможности, рассердился еще больше. Будь у меня секунда все обдумать, я бы отпрянула назад и съежилась, постаравшись казаться меньше, но я слишком устала и слишком перепугалась. И вот лицо его придвинулось вплотную к моему — так близко, что я ощущала на губах его дыхание, и не столько услышала, сколько почувствовала его холодный, ядовитый шепот: — Так не проводить ли тебя туда?

— Я могу… я могу… — дрожа, пролепетала я, пытаясь отстраниться.

Дракон резко развернулся и потащил меня за собою вниз по лестнице: виток, еще виток, и еще — к тому времени, как мы добрались до следующей площадки, мы миновали пять пролетов, а потом еще три. Свет делался все более тусклым. Наконец Дракон выволок меня на нижний этаж башни — в огромное подземелье (никаких других помещений там не было) с голыми каменными стенами, с громадным очагом в форме рта с опущенными вниз уголками. В очаге плясало адское пламя.

Дракон подтащил меня к очагу, и меня захлестнул слепой ужас: да он же собирается бросить меня в огонь! Маг был силен, гораздо сильнее, чем могло показаться при его росте, он играючи волок меня за собою вниз по лестнице. Но дешево продавать свою молодую жизнь я не собиралась. Я ж не смиренная тихоня: сколько себя помню, я бегала по лесам, лазала по деревьям и продиралась через ежевику; паника придала мне сил. Едва Дракон потянул меня ближе к огню, я завопила и принялась отбиваться, царапаться и вырываться, и на сей раз и впрямь опрокинула его на пол.

Я упала вместе с ним. Мы одновременно стукнулись головами о каменные плиты и, оглушенные, секунду лежали неподвижно, перепутавшись руками-ногами. Рядом плясали и потрескивали языки пламени. По мере того как паника отступала, я вдруг заметила, что в стене рядом вделаны небольшие железные заслонки, и тут же — вертел для жарки, а над ним — широкая вместительная полка, заставленная горшками и котелками. Да это же просто кухня!

Спустя мгновение Дракон произнес, словно бы дивясь:

— Ты ненормальная?

— Я подумала, ты собираешься бросить меня в печь, — оторопело объяснила я — и внезапно расхохоталась.

Нет, весело мне не было — я была в истерике, измочаленная, изголодавшаяся, лодыжки и колени все в синяках после того, как Дракон грубо протащил меня вниз по лестнице; а голова болела так, словно череп треснул. Я просто ничего не могла с собой поделать.

Но Дракон-то этого не знал. Знал он только то, что выбранная им деревенская дурочка потешается над ним — над Драконом, над величайшим чародеем королевства, над своим господином и повелителем! Не думаю, что за последние сто лет над ним смеялся хоть кто-нибудь. Он приподнялся, пинком оттолкнул мои ноги, высвободившись, встал и воззрился на меня сверху вниз как рассерженный кот. А я лишь заливалась смехом — все громче и громче. Дракон постоял так немного, резко развернулся на каблуках и ушел, оставив меня валяться на полу и хохотать, — видимо, просто не придумал, что еще со мной делать.

Когда он ушел, хихиканье постепенно сошло на нет, и я вдруг осознала, что мне уже не так страшно и не так пусто в груди. В конце концов, он же не швырнул меня в огонь и даже не ударил. Я поднялась на ноги и огляделась. Поначалу я вообще ничего не увидела: очаг пылал слишком ярко, а других источников света не было. Но, встав спиной к очагу, я постепенно рассмотрела просторное помещение, поделенное на ниши, с низкими стенами, с полками, где рядами выстроились блестящие стеклянные бутыли — вино, догадалась я. Мой дядя однажды принес одну такую в дом моей бабушки, на праздник Зимнего солнцеворота.

И сколько ж всего здесь хранилось! Куда ни глянь — бочонки с яблоками, переложенными соломой, мешки с картошкой, морковью и пастернаком; длинные заплетенные косицы лука… На столе посредине кухни я обнаружила книгу, незажженную свечу, чернильницу и перо. Книга оказалась приходно-расходной: кто-то вел подробный учет всех припасов — ровным, решительным почерком. Внизу первой страницы обнаружилась крохотная приписка. Я зажгла свечу, наклонилась поближе и, только сощурившись, смогла разобрать слова:

«Завтрак в восемь, обед в час, ужин в семь. Накрывай на стол в библиотеке за пять минут до назначенного часа, и тебе вообще не придется с ним — не нужно уточнять с кем — видеться весь день. Мужайся!»

Бесценный совет! А это «Мужайся!» — все равно что касание дружеской руки. Я крепко прижала к себе книгу, впервые за весь день почувствовав себя не так одиноко. Дело шло к полудню, а Дракон в деревне не поел, так что я принялась за стряпню. Готовила я не ахти, но мать от меня не отступалась, пока я не научилась хоть чему-то. Притом фрукты, ягоды, овощи и все такое для нашего стола собирала я, так что я отличала свежее от гнилья и всегда могла сказать, сладок плод или нет. Но с таким количеством припасов я в жизни дела не имела; тут были даже выдвижные ящички с пряностями, которые благоухали как пирог, испеченный ко дню Зимнего солнцеворота, и еще бочонок, доверху полный свежей и мягкой серой соли.

В конце кухни обнаружился закуток, где, как ни странно, царил холод: там висели мясные туши — целый олень и два крупных зайца; и еще притулился устланный соломой ящик с куриными яйцами. На очаге лежала свежевыпеченная буханка хлеба, завернутая в тряпицу, и тут же стоял горшок, а в нем — кролик, тушенный с гречкой и мелким горохом. Я попробовала — да это блюдо хоть для праздничного стола, присоленное и чуть сладковатое, оно прямо тает во рту — еще один подарок от неведомой руки, оставившей приписку в книге.

Такие яства я стряпать вообще не умела и с замирающим сердцем подумала — а ведь Дракон наверняка ожидает всяких разносолов. Я была отчаянно благодарна той, что загодя приготовила крольчатину. Я поставила горшок разогреваться на полку над огнем — ну, плеснула немного на платье, велика беда! — задвинула в печь два яйца, нашла поднос, чашу, тарелку и ложку. Как только кролик был готов, я переставила горшок на поднос и нарезала хлеб — не нарезать было никак нельзя, потому что я отломила горбушку и жадно сжевала ее между делом, — и выложила на тарелочку масло. Я даже запекла яблоко с пряностями: мама научила меня этому рецепту для нашего воскресного ужина зимой, а здесь было столько печей, можно и сладкое состряпать, пока все остальное готовится. Когда я составила все на поднос, я даже немножко загордилась собою: все вместе выглядело прямо как праздничный пир, пусть и странный — только на одного человека.

Я взяла в руки поднос и со всей осторожностью двинулась вверх по лестнице. Я слишком поздно осознала, что понятия не имею, где находится библиотека. Если бы я дала себе труд подумать, то сообразила бы, что уж точно не на нижнем этаже — так оно и оказалось, но я-то это выяснила лишь после того, как с подносом в руках обошла громадный круглый зал с окнами, задернутыми шторами, и с массивным, похожим на трон креслом у стены. В дальнем конце зала обнаружилась дверь, а за ней — всего-навсего передняя и громадные врата башни, в три раза выше меня, запертые на тяжеленный деревянный засов в железных скобах.

Я развернулась, прошла через весь зал обратно к лестнице и поднялась на еще один пролет: там мраморный пол был застелен мягкой пушистой тканью. Ковров я никогда в жизни не видела. Вот, значит, почему я не услышала шагов Дракона тогда, на ступенях. Я опасливо прокралась через прихожую и заглянула в первую дверь. И тотчас же отпрянула: комнату загромождали длинные столы, там стояли странные бутыли, побулькивали зелья и посверкивали невиданные искры таких оттенков, какие в очагах не рождаются; здесь мне и на лишнюю секунду задерживаться не хотелось. Но я все равно как-то умудрилась зацепиться платьем за дверь и порвать юбку.

Наконец следующая дверь в противоположном конце прихожей открылась в помещение, полное книг: деревянные полки от пола до потолка были набиты ими битком. Здесь пахло пылью, а свет проникал внутрь лишь сквозь несколько узких окон. Я ужасно обрадовалась, что нашла-таки библиотеку, и поначалу даже не заметила Дракона: он сидел себе в массивном кресле, а на небольшом столике перед ним лежала книга, да такая огромная, что каждая ее страница была длиной с мое предплечье: с ее обложки свисал тяжелый золотой замок.

Я застыла на месте, не сводя глаз с Дракона: ощущение было такое, словно благой совет из книги обернулся предательством. Я отчего-то решила, что Дракон услужливо денется куда-нибудь до тех пор, пока я наконец не подам на стол. Он на меня не взглянул — даже головы не поднял! — но вместо того, чтобы тихонько пройти с подносом к столу в центре комнаты, расставить все для трапезы и улизнуть, я замешкалась в дверях и пролепетала:

— Я… я обед принесла. — Очень уж мне не хотелось входить без приглашения.

— Да ну? — язвительно осведомился Дракон. — И по пути ни в одну яму не свалилась? Я потрясен. — Только тогда он вскинул на меня глаза и нахмурился: — Или все-таки свалилась?

Я оглядела себя. На юбке осталось огромное безобразное пятно от рвоты — я как смогла отчистилась на кухне, но след не сошел — и еще одно, там, где я высморкалась в подол. Вдобавок я в трех-четырех местах заляпалась тушеной крольчатиной, ну и забрызгалась грязной водой из мойки, пока надраивала горшки. Подол еще с утра изгваздался в грязи и потом в нескольких местах продрался, сама не знаю как. Матушка заплела мне косу, уложила ее кольцом вокруг головы и зашпилила шпильками, но прическа давно сбилась на сторону, и теперь на шее болтался громадный спутанный узел волос.

Мудрено ли, что до сих пор я ничего не замечала; для меня-то ведь это все в порядке вещей, вот только платье на мне больно нарядное под всем этим безобразием.

— Я же… я готовила и мыла… — попыталась объяснить я.

— Если в этой башне и нужно что-то отмыть, так в первую очередь тебя, — откликнулся Дракон.

Да, он был прав — но как же жесток! Я вспыхнула и, не поднимая головы, подошла к столу. Расставила все как надо, оглядела труды рук своих и убито осознала, что пока я блуждала по башне, остыло все, кроме масла, которое растеклось по тарелке противной жидкой лужицей. Даже мое чудесное печеное яблочко заветрилось.

Я в ужасе глядела на еду, пытаясь понять, что делать: отнести все назад? Или, может, ему все равно? Я обернулась и чуть не вскрикнула: Дракон стоял за моей спиной и через мое плечо рассматривал принесенные блюда.

— Теперь понимаю, почему ты испугалась, что я тебя, чего доброго, изжарю, — промолвил он, нагибаясь, подцепил ложкой тушеное мясо из-под слоя застывшего жира и с отвращением вывалил обратно. — Даже из тебя обед бы получился получше.

— Стряпуха я не ахти какая… — начала было я, пытаясь объяснить, что я не так уж и безнадежна, просто заблудилась в башне. Но Дракон фыркнул и перебил меня на полуслове.

— Ты вообще-хоть что-нибудь умеешь? — с издевкой спросил он.

Если бы только меня нарочно обучали прислуживать и я всерьез думала, что выбрать могут меня, то, вероятно, подготовилась бы получше. Если бы я не была такая усталая и разнесчастная, если бы я не испытала малую толику гордости за себя там, в кухне; если бы он не попрекнул меня за то, что я неряха — да меня все близкие этим попрекали, но по-доброму, а не со злобой, как он, — если бы хоть что-нибудь из этого случилось по-другому и если бы я только не столкнулась с ним тогда на лестнице и не убедилась, что в огонь он меня кидать не собирается, — я, наверное, просто покраснела бы и убежала.

Вместо того я в сердцах грохнула подносом об стол и закричала:

— Вот и нечего было меня забирать! Выбрал бы Касю!

Я тут же в ужасе прикусила язык, устыдившись сама себя. Я уже собиралась открыть рот и взять свои слова обратно, попросить прощения, объяснить, что ничего такого я не думала, что я вовсе не имела в виду, будто он должен пойти и забрать Касю вместо меня; что я сей же миг побегу сготовлю ему новый обед…

— Кого? — досадливо переспросил Дракон.

— Да Касю же! — изумленно откликнулась я. Дракон поглядел на меня так, как будто я только что дала ему новые доказательства своего слабоумия, и я в замешательстве позабыла все свои благородные намерения. — Ты же собирался забрать ее! Она… она умница, она храбрая, она замечательно готовит и…

С каждой секундой Дракон раздражался все больше.

— Да, — перебил он меня, — припоминаю ту девицу: и лицо у нее не лошадиное, и на чучело не похожа, и, надо думать, сейчас бы со мною не скандалила. Довольно! Вы, деревенщины, поначалу все утомительны, более или менее, но ты, похоже, воистину редкостный образец бестолковости!

— Стало быть, тебе вовсе незачем держать меня тут! — яростно выкрикнула я, не на шутку задетая: «лошадиное лицо» прозвучало ужасно обидно.

— К вящему моему сожалению, здесь ты заблуждаешься, — откликнулся он.

Дракон ухватил меня за запястье и резко развернул лицом к столу; а затем, встав за моей спиной, протянул мою руку над едой.

— Лиринталем, — произнес он. Странное слово заструилось у него с языка и резким звоном отозвалось у меня в ушах. — Повтори вместе со мною.

— Что? — переспросила я. Я такого слова в жизни не слышала. Но Дракон придвинулся еще ближе, наклонился к самому моему уху и страшным шепотом приказал:

— Повтори!

Я задрожала и, желая только одного — чтобы он меня выпустил, — произнесла вместе с ним: «Лиринталем» — пока Дракон удерживал мою руку над накрытым столом.

Воздух над тарелками всколыхнулся, подернулся зыбью — жуткое зрелище, как будто весь мир был для Дракона прудом, куда можно швырять камешки. Когда же волнение утихло, еда преобразилась до неузнаваемости. Вместо запеченных яиц появилась жареная курица; вместо горшка с тушеным кроликом — горка свежих весенних бобов, что сошли уже семь месяцев как; вместо печеного яблока — яблочная тарталетка: золотистые ломтики нарезаны тоньше бумаги, украшены крупными изюминами и залиты медовой глазурью.

Дракон выпустил мою руку. Лишившись поддержки, я пошатнулась и судорожно ухватилась за край стола. В легких иссяк воздух, как будто кто-то всей тяжестью плюхнулся мне на грудь; я была выжата как лимон. Перед глазами заплясали звезды, я согнулась вдвое, теряя сознание. Словно в тумане я видела: Дракон разглядывает поднос и как-то странно хмурится, словно и удивлен, и раздосадован одновременно.

— Что ты со мною сделал? — прошептала я, когда вновь смогла дышать.

— Хватит ныть, — пренебрежительно бросил Дракон. — Это всего-навсего простенький заговор, и ничего больше.

От удивления его уже и следа не осталось. Дракон уселся за трапезу и махнул рукой в сторону двери:

— Ладно, ступай. Вижу, ценного времени на тебя придется потратить немало, но на сегодня, пожалуй, хватит.

Я с радостью повиновалась. Я не стала пытаться забрать поднос, просто медленно побрела прочь из библиотеки, прижимая руку к груди. Ноги у меня все еще подгибались от слабости. Мне понадобилось целых полчаса, чтобы дотащиться по лестнице на верхний этаж; я вошла в комнатушку, захлопнула дверь, придвинула к ней комод и рухнула на кровать. Если Дракон и подходил к двери, пока я спала, я ничего не слышала.

Глава 2

В течение следующих четырех дней Дракона я не видела. Я дневала и ночевала в кухне: нашла там несколько поваренных книг и перепробовала все рецепты до единого, отчаянно пытаясь научиться готовить лучше всех на свете. В кладовой запасов было достаточно, порти — не хочу; если какое-то блюдо мне не удавалось, я съедала его сама, вот и все. Я последовала доброму совету и подавала на стол ровно за пять минут до назначенного часа, накрывала крышками тарелки и блюда и убегала подобру-поздорову. Теперь, приходя в библиотеку, Дракона я там больше не заставала, меня это устраивало, да и Дракон не жаловался. В своей комнате в сундуке я нашла кой-какую домотканую одежонку, которая мне худо-бедно подошла: вот только юбка едва прикрывала колени, а руки по локоть торчали из рукавов, и подпоясываться приходилось потуже, но зато я была опрятна как никогда.

Мне совсем не хотелось угождать Дракону, но я задалась целью не дать ему проделать такое со мною еще раз — хватит с меня заклинаний! Я просыпалась по четыре раза за ночь, ощущая слово «лиринталем» на губах, чувствуя его вкус во рту, словно ему там самое место, и еще — раскаленно-горячие Драконовы пальцы на своем предплечье.

Опаска и труд — не самые плохие товарищи. И уж всяко лучше, чем одиночество и глубинные страхи, из которых самые худшие, как я знала, наверняка сбудутся: еще целых десять лет я не увижу отца с матерью, и больше мне уже не жить в родном доме, не бегать на воле по лесам; какая бы уж там могущественная алхимия ни действовала на Драконовых девушек, скоро она и меня подчинит себе и превратит в кого-то, кого я и сама в конце концов не узнаю. По крайней мере, пока я орудовала ножом у очага, изнемогая от жара, для лишних мыслей времени не оставалось.

Спустя несколько дней, когда я поняла, что Дракон вовсе не собирается применять ко мне жуткое заклинание за каждой трапезой, я перестала стряпать как одержимая. Но тогда я обнаружила, что больше мне заняться нечем, даже если нарочно искать себе работы. Башня была огромная, но прибираться в ней не требовалось: ни пылинки не оседало в углах подоконников — и даже на крохотных резных виноградных лозах раззолоченной рамы.

Картина-карта в моей комнате мне по-прежнему не нравилась. Ночами мне чудилось, будто от нее доносится тихое журчание, словно вода утекает по желобу, и каждый день она красовалась там, на стене, во всем своем вопиющем великолепии, и властно притягивала мой взгляд. Сердито на нее зыркнув, я спустилась вниз. Высыпала в погреб репу из мешка, мешок разорвала по швам и завесила картину мешковиной. Теперь, когда роскошную позолоту удалось прикрыть, в комнате тотчас же сделалось уютнее.

Остаток утра я снова просидела у окна, глядя на долину и изнывая от одиночества и тоски. Был самый обычный рабочий день; мужчины собирали в полях урожай; женщины стирали у реки. Даже Чаща показалась мне почти родной: громадная глухая стена непроглядной черноты, неизменная в своем постоянстве. На нижних склонах гор в северном конце долины паслось многочисленное стадо овец, принадлежащее Радомско: оно походило на блуждающее белое облако. Я понаблюдала за овцами, немного поплакала, но даже горю положен предел. К обеду я страшно соскучилась.

Моя семья была не богата и не бедна; в доме у нас хранилось целых семь книг. Я-то прочла только четыре; едва ли не каждый день своей жизни я проводила под открытым небом, даже в дождь и даже зимой. Ну да теперь у меня особого выбора не осталось, так что, когда я в тот день относила поднос в библиотеку, я оглядела полки. Если я и одолжу на время книжку, что в том дурного? Другие девушки библиотекой наверняка пользовались — когда они уезжали из башни, все наперебой твердили, какие они начитанные.

Так что я храбро подошла к полке и вытащила книгу, которая просто-таки взывала: возьми меня! Роскошный переплет из блестящей, пшеничного оттенка кожи мягко поблескивал в свете свечей и смотрелся богато и маняще. Вытащив фолиант, я на миг засомневалась: он оказался куда больше и тяжелее, нежели книжицы в моем родном доме; и кроме того, обложку покрывали великолепные золотые узоры. Но никакого замка на ней не было, так что я унесла добычу в свою комнату, чувствуя себя немного виноватой и пытаясь убедить себя, как это ужасно глупо.

Я открыла книгу — и почувствовала себя еще глупее: я ничегошеньки не понимала. И не то чтобы я не знала этих слов или их значения; я понимала каждое слово, что я прочла на первых грех страницах; и тут я оторвалась от книги и задумалась: а про что все это было? Ответить на свой вопрос я не смогла: я понятия не имела, о чем только что читала.

Я вернулась к первой странице и снова была совершенно уверена, что все понимаю и что все, о чем тут говорится, исполнено глубокого смысла — более того, все казалось правдивым и истинным, будто я всегда это знала и просто не облекала прежде в слова; как будто книга ясно и четко объясняла то, чего я никогда не понимала. Я довольно кивала, благополучно продвигалась дальше — и на сей раз добралась аж до пятой страницы, когда опять осознала, что никому не сумела бы пересказать, что было в начале или, если на то пошло, даже страницей раньше.

Я обиженно воззрилась на книгу, опять открыла ее на первой странице и начала читать вслух, по одному слову за раз. Слова пели как птицы, срываясь с моих губ, — дивные и прекрасные, — и таяли как засахаренные фрукты. Мне по-прежнему никак не удавалось удержать в голове их последовательность, но я продолжала завороженно читать, — и тут дверь с грохотом распахнулась.

К тому времени я уже перестала задвигать дверь мебелью. Я сидела на кровати, которую переставила к окну, чтобы света было больше, а прямо напротив меня, в обрамлении дверного проема стоял Дракон. Я так и застыла, открыв рот — читать я, понятное дело, перестала. Дракон не помнил себя от ярости. Грозно сверкая глазами, он простер руку и произнес:

— Туалидетал.

Книга рванулась у меня из рук, пытаясь улететь через всю комнату к нему. Я машинально вцепилась в обложку: сама не знаю, что на меня нашло! Книга забилась, пытаясь высвободиться, но я с каким-то дурацким упрямством резко дернула ее на себя — и крепко прижала к груди. Дракон изумленно глядел на меня, разъяряясь все больше. Он вихрем пронесся через тесную комнатушку, пока я с запозданием пыталась подняться на ноги и отступить, да только податься было некуда. Не успела я и глазом моргнуть, как он уже навис надо мною и толкнул обратно на подушки.

— Итак, — вкрадчиво промолвил он, рукой надавливая мне на ключицу и с легкостью притискивая к кровати. Сердце мое неистово колотилось где-то между грудиной и спиной, каждый удар сотрясал все мое существо. Дракон отобрал у меня книгу — у меня хотя бы хватило ума не цепляться за нее снова — и одним неуловимым движением отшвырнул ее на столик.

— Агнешка, значит? Агнешка из Дверника.

Похоже, он ждал ответа.

— Да, — прошептала я.

— Агнешка, — пробормотал он, склоняясь ко мне. Неужто вздумал меня поцеловать? Я холодела от ужаса — и все-таки какая-то часть моего существа, пожалуй, хотела, чтобы это наконец произошло и мне не нужно было бы больше бояться. Но целовать он меня вовсе не стал. Дракон придвинулся так близко, что в зрачках его я различала отражение собственных глаз, и промолвил:

— А скажи-ка мне, милая Агнешка, откуда ты на самом деле? Тебя подослал Сокол? Или, может статься, сам король?

До сих пор я в ужасе глядела на его губы; теперь я вскинула глаза:

— Я… что?

— Я ведь все равно все узнаю, — заверил он. — Какое бы искусное заклинание ни соткал твой хозяин, в нем непременно обнаружатся дыры. Твоя… семья, — это слово Дракон произнес с издевкой, — может, и думает, будто тебя помнит, но у них наверняка не найдется всего того, что обычно остается от ребенка. Пары варежек, поношенной шапочки, целой коллекции поломанных игрушек… этого всего я в твоем доме не сыщу, так?

— Все мои игрушки поломаны? — беспомощно переспросила я, уцепившись за ту единственную фразу из его речи, которую вообще поняла. — Поломаны, да? Вся моя одежда тут же превращалась в лохмотья, наш мешок для сбора старых тряпок только ею и набит…

Дракон с силой придавил меня к кровати и нагнулся совсем низко.

— Не смей мне лгать! — прошипел он. — Я вырву правду у тебя из глотки…

Пальцы его легли мне на шею, а колено вжалось в матрас между моих ног. Захлебнувшись ужасом, я уперлась ладонями ему в грудь, изо всех сил толкнула, напрягшись всем телом, и сбросила с кровати нас обоих. Мы тяжело рухнули на пол, он оказался подо мною, я кое-как поднялась и точно испуганный кролик кинулась к двери. Побежала я к лестнице. Не знаю, на что рассчитывала: за главные врата я выбраться никак не могла, а больше идти было некуда. Я просто мчалась сломя голову: спотыкаясь, скатилась вниз по двум лестничным пролетам и, заслышав преследующие меня шаги, нырнула в полутемную лабораторию, где шипели пары и клубился дым. В отчаянии я проползла под столами, забилась в темный уголок рядом с высоким застекленным шкафом и подтянула к себе ноги.

Дверь за собою я затворила, но Дракон, конечно же, знал, куда я подевалась. Он открыл дверь, заглянул в комнату — я видела его над краем стола: холодный, сердитый глаз между двумя стеклянными пробирками, лицо в зеленых отсветах огней. Дракон ровным, неспешным шагом обходил стол и как раз огибал дальний его конец, когда я кинулась вперед в противоположном направлении, надеясь добежать до двери — я прикидывала, не удастся ли запереть хозяина в собственной лаборатории. На беду, я задела узкую полочку на стене. Одна из закупоренных склянок стукнула меня по спине, скатилась вниз и разбилась об пол у моих ног.

Серый дым окутал меня облаком, забился в нос и рот, он душил меня и обездвиживал. Дым ел глаза, но сморгнуть я не могла. Не могла даже протереть их: руки отказывались повиноваться. Кашель застрял в горле и утих; все тело медленно каменело — я так и не поднялась с четверенек. Но я уже не испытывала страха, а спустя мгновение, даже и неудобства. Я непомерно отяжелела и одновременно будто бы утратила вес, я находилась словно не здесь. Где-то далеко, едва-едва, слышались шаги Дракона: вот он подошел и встал надо мною, а мне было все равно, как он поступит дальше.

Он постоял немного, глядя на меня с холодным раздражением. Я даже гадать не пыталась, что он предпримет; я утратила способность думать и удивляться. Мир сделался серым и неподвижным.

— Нет, — обронил Дракон спустя мгновение. — Нет, в шпионки ты явно не годишься.

И он развернулся и ушел, оставив меня там на какое-то время — я бы не смогла сказать, как надолго — может, на час, а может, на неделю или год (позже я узнала, что прошло всего полдня). Наконец Дракон возвратился, недовольно поджимая губы. В руке он держал потрепанное нечто, что когда-то было связанным из шерсти и набитым соломой поросенком — до того, как я протаскала игрушку за собою по лесам первые семь лет моей жизни.

— Итак, не шпионка, — подвел он итог. — Просто полоумная.

Дракон возложил руку мне на голову и промолвил:

— Тезавон тахож, тезавон тахож киви, канзон лихуш.

Эти слова он не столько произнес, сколько пропел — прямо как мелодию, и с каждым звуком в мир возвращались цвет, и время, и дыхание; голова моя обрела свободу, и я вывернулась из-под его руки. Окаменевшая плоть понемногу оживала. Вот обрели подвижность руки — и замолотили по воздуху в поисках хоть какой-нибудь опоры, пока мои все еще окаменевшие ноги удерживали меня на месте. Дракон крепко сжал мои запястья, так что, когда оцепенение спало полностью, я оказалась в его власти — и убежать не смогла бы.

Убегать я, впрочем, и не пыталась. Мои мысли, внезапно обретшие свободу, разбегались во все стороны, словно наверстывая потерянное время. Мне вдруг подумалось: если бы он хотел сотворить со мной что-то ужасное, так уж, верно, оставил бы меня камнем; и во всяком случае, он больше не принимает меня ни за какую шпионку. Я не понимала, с какой стати он возомнил, будто кому-то охота за ним шпионить, тем более королю. Он же королевский маг, разве нет?

— А теперь давай рассказывай: что ты такое делала? — потребовал он. Глаза его холодно поблескивали, в них все еще читалось подозрение.

— Да я просто хотела книжку почитать, — объяснила я. — Я не… я не думала, что нельзя…

— И сняла с полки «Призывание» Льюта — просто так, почитать на досуге, — с убийственным сарказмом откликнулся он, — и лишь по чистой случайности… — Дракон прервался — вероятно, мой встревоженный, непонимающий взгляд окончательно убедил его — и воззрился на меня с нескрываемым раздражением. — Да у тебя просто непревзойденный дар искать неприятности на свою голову! — Он сердито покосился на осколки у наших ног, с шипением выдохнул сквозь зубы и бросил: — Приберись тут, а потом приходи в библиотеку. И ничего больше не трогай!

Он ушел, а я осталась: нашла какие-то старые тряпки на кухне, с их помощью собрала стекло, притащила ведро, заодно и пол вымыла, хотя от пролитой жидкости не осталось и следа, как будто магия выгорела сама собою, точно спирт на пудинге. Я то и дело прерывалась, поднимала руку над каменным полом и поворачивала ее так и сяк, убеждаясь, что окаменение не разливается больше от подушечек пальцев. Я поневоле задумалась, для чего Дракон хранит склянку с таким зельем на полке и не использовал ли его на ком-то еще — может, этот кто-то так и превратился в статую и стоит где-нибудь, таращится перед собою застывшим взглядом, а время течет мимо. Я содрогнулась.

Я очень, очень постаралась ничего больше в лаборатории не задеть.

Когда я наконец собралась с духом и вошла в библиотеку, книга, на которую я покушалась, уже снова стояла на полке. Дракон взад-вперед расхаживал по комнате, его собственный фолиант лежал на маленьком столике, позабытый и заброшенный. Я переступила порог — Дракон снова хмуро воззрился на меня. Я оглядела себя: ну да, юбка вся в мокрых пятнах от недавней уборки и, если уж на то пошло, слишком коротка — колени едва прикрывает. С рукавами сорочки еще хуже: сегодня утром я, стряпая завтрак, случайно макнула их в яйцо, а потом еще прожгла на локте, спасая из печи подгорающие гренки.

— Вот с этого и начнем, — объявил Дракон. — Тебе вовсе незачем оскорблять мой взгляд всякий раз, как я на тебя посмотрю.

Оправдываться я не стала: если я начну извиняться за свою неряшливость, то до конца жизни не закончу. Не прожив в башне и нескольких дней, я уже поняла: Дракон любит все красивое. Даже его бесчисленные книги были непохожи одна на другую: кожаные переплеты разных цветов, застежки и петли — золотые, а порою еще и инкрустированные осколочками драгоценных камней. Все, на чем только может остановиться взгляд, будь то небольшая чаша выдувного стекла здесь, на подоконнике в библиотеке, или картина в моей комнате, было изысканно-прекрасным — и каждому шедевру отводилось отдельное место, где он сиял бы невозбранно. Одна только я казалась безобразной кляксой на фоне всего этого совершенства. Но мне и дела не было: разве я обязана быть красавицей?

Дракон нетерпеливо поманил меня к себе. Я опасливо шагнула вперед, он заставил меня скрестить руки на груди — так, чтобы кончики пальцев легли на плечи, и промолвил:

— А теперь: ванасталем.

Я глядела на него, упрямо не размыкая губ. Произнесенное им слово звенело у меня в ушах как то, другое заклинание, для которого он мною воспользовался. Я чувствовала, как оно рвется мне на язык, чтобы выпить всю мою силу.

Дракон схватил меня за плечо: пальцы его больно впились в кожу. Я ощущала жар каждого из них даже сквозь сорочку.

— Я, так уж и быть, примирюсь с неумением и невежеством, но не с бесхарактерностью, — рявкнул он. — Произнеси это.

Я помнила, каково быть камнем; что еще он способен со мною сделать? Я задрожала и произнесла — совсем тихо, как будто надеялась, что от шепота заклинание не сработает:

— Ванасталем.

Моя сила взбурлила, растеклась по всему телу, фонтаном забила изо рта; и там, где она выплескивалась наружу, воздух снова задрожал, заколебался, и зыбь эта по спирали обтекла мое тело. Я осела на пол, задыхаясь в непривычно пышных юбках из шелестящего шелка, зеленого и золотисто-коричневого. Они заплескались вокруг моей талии и затопили ноги — эти бесконечно длинные юбки. Голова моя склонилась под тяжестью изогнутой тиары, вниз по спине заструилось покрывало — кружево, золотой нитью расшитое цветами. Я тупо уставилась на сапоги Дракона: по коже вился тисненый узор из виноградных лоз.

— Посмотри на себя — а ведь заговор-то совсем пустячный, — произнес Дракон, словно бы недовольный творением рук своих. — Ладно, по крайней мере, выглядишь ты чуть пристойнее. Отныне и впредь постарайся держать себя опрятно. Завтра попробуем новое заклинание.

Сапоги развернулись и зашагали прочь. Наверное, Дракон уселся в кресло и снова погрузился в чтение, не знаю. Спустя какое-то время я выползла из библиотеки на четвереньках, не поднимая головы, — прямо в этом своем роскошном платье.

Следующие несколько недель я помню смутно. Каждое утро я просыпалась незадолго до восхода и, лежа в постели, пока за окном разгорался свет, пыталась измыслить хоть какой-нибудь путь к бегству. Каждое утро, так ничего и не придумав, я тащила поднос с завтраком в библиотеку, а Дракон творил вместе со мною новое заклинание. Если мне не удавалось выглядеть достаточно пристойно, на его взгляд — а обычно не удавалось, — сперва он налагал на меня «ванасталем», а поверх него — второе. Все мои домотканые платья исчезали одно за другим; а всю спальню загромоздили неподъемные затейливые наряды, точно маленькие холмики — такие тяжелые благодаря парче и вышивке, что стояли стоймя сами собою, даже когда меня внутри не было. Ложась спать, я с трудом выбиралась из-под этих юбок, а чудовищные костяные корсеты сдавливали грудь, не давая дышать.

Болезненный туман так и не расступался. Каждое утро, совершенно разбитая, я кое-как доползала до своей спальни. Наверное, обед Дракон стряпал себе сам, потому что я-то точно ничего для него не делала. Я беспомощно лежала на постели до самого ужина, а тогда обычно находила в себе силы доковылять вниз и сготовить что-нибудь попроще. Вынуждал меня скорее собственный голод, нежели забота о нуждах хозяина.

А хуже всего было непонимание: зачем он так меня использует? Ночью, перед тем как погрузиться в сон, я прокручивала в голове все самые страшные сказки и предания о вампирах и инкубах, которые выпивают из девушек жизнь, и в ужасе клялась, что утром непременно найду выход. И, разумеется, выхода я так и не нашла. Утешалась я только тем, что я не первая. Я твердила себе: то же самое он проделывал со всеми девушками до меня, и они это как-то пережили. Утешение было не ахти какое: десять лет представлялись мне вечностью. Но я жадно цеплялась за любую мысль, которая могла бы хоть немного облегчить мои страдания.

От самого Дракона утешения ждать не приходилось. Он раздражался при виде меня, стоило мне только переступить порог библиотеки — раздражался даже в те редкие дни, когда мне удавалось-таки в кои-то веки выглядеть опрятно. Как будто это я приходила злить и отвлекать его, а не он мучил меня и использовал в своих целях! А когда он заканчивал творить магию через меня и я оставалась лежать на полу, смятая и раздавленная, он хмурился и называл меня бездарью.

Однажды я попыталась вообще не попадаться ему на глаза: я подумала, если принести ему завтрак пораньше, может, он про меня позабудет до следующего дня. Я накрыла завтрак с рассветом, и убежала прочь, и забилась в уголок в недрах кухни. Но ровно в семь один из этих его туманных жгутиков — мне случалось видеть, как такие скользят над Веретенкой в сторону Чащи, — проплыл вниз по лестнице. Только теперь я рассмотрела его поближе: ни дать ни взять уродливый мыльный пузырь, зыбкий, изменчивый, почти невидимый — до тех пор, пока радужной пленки не коснется луч света. Сгусток тумана обшарил все углы и наконец добрался до меня и настойчиво завис у моих колен. Я подняла взгляд — в пузыре отражались призрачные очертания моего лица. Я неохотно встала и последовала за туманным клочком наверх, в библиотеку. Дракон отложил книгу и негодующе воззрился на меня.

— Я был бы просто счастлив избавиться от сомнительного удовольствия наблюдать, как ты барахтаешься на полу точно полудохлый угорь от самого пустячного заговора! — рявкнул он. — Но мы уже наблюдали последствия того, что будет, если предоставить тебя самой себе. Ну что, сильно ли ты сегодня изгваздалась?

Я отчаянно пыталась выглядеть поопрятнее, чтобы избежать хотя бы первого заклинания. Сегодня я посадила на платье всего-то пятно-другое, пока стряпала завтрак, да еще маслом капнула. Я загодя подвернула юбку так, чтобы это все не бросалось в глаза. Но Дракон все равно глядел на меня с отвращением: я проследила направление его взгляда и, к вящему моему ужасу, обнаружила: пока я пряталась в глубине кухни, я, по-видимому, подцепила паутину — единственную в башне, не иначе! — и теперь эта паутина свисала с моей юбки как невесомая драная вуаль.

— Ванасталем, — покорно и отрешенно повторила я вместе с ним. Над полом всколыхнулась неописуемо роскошная волна оранжево-желтого шелка и захлестнула меня — так листья опадают на тропу по осени. Я зашаталась, тяжело дыша, а Дракон снова сел в кресло.

— Так, а теперь… — промолвил он. Загодя Дракон выложил на стол кипу книг; теперь он толкнул стопку, и тома рассыпались как попало. — Чтобы разложить их по порядку: дарендетал.

И Дракон указал рукою на стол.

— Дарендетал, — пробормотала я вместе с ним, и заклинание, сдавив мне горло, прорвалось наружу. Книги на столе дрогнули, одна за другой приподнялись в воздух и, вращаясь, легли на место — точно какие-то нездешние изукрашенные драгоценными камнями птицы в красных, и желтых, и синих, и коричневых обложках.

На сей раз на пол я не рухнула, только покрепче вцепилась обеими руками в край стола и привалилась к нему. Дракон, хмурясь, разглядывал стопку.

— Что за идиотизм?! — воскликнул он. — Вообще никакого порядка: ты только посмотри.

Я пригляделась к книгам. Они сложились в довольно аккуратную стопку, причем обложки одинаковых цветов оказались рядом.

— По цвету?! — возвысил голос Дракон. — Ты разложила их по цвету?! Ты… — Он так на меня разозлился, словно это я была во всем виновата. Может, пока он вытягивал из меня силу для своей магии, я ненароком на нее повлияла? — Ох, да убирайся! — рявкнул он.

И я убежала прочь, мстительно ликуя про себя: о, неужели мне и впрямь удалось как-то подпортить его магию? Так ему и надо!

Мне пришлось остановиться на середине лестницы, чтобы перевести дыхание, — корсет немилосердно стискивал ребра. Но, отдышавшись, я вдруг осознала, что я не ползу. Да, я ощущала усталость, но болезненный туман не сгустился. Мне даже удалось подняться до самого верхнего этажа, нигде не задерживаясь более, и хотя я рухнула на постель и продремала полдня, по крайней мере я уже не ощущала себя никчемной шелухой.

С каждой новой неделей туман развеивался все больше и больше, как будто постоянные упражнения укрепляли меня, придавая сил выдержать все то, что Дракон со мною проделывал. Наши занятия понемногу становились… нет, не приятными, но менее жуткими; они свелись к утомительной работе — вроде как надраивать горшки в холодной воде. Я снова стала спать по ночам и постепенно воспрянула духом. С каждым днем я чувствовала себя все лучше — и злилась все больше.

Я так и не научилась снова надевать эти дурацкие платья нормальным способом — я пыталась, но даже дотянуться не могла до пуговок и завязок на спине. Обычно мне приходилось разрывать наряды по шву и мять юбки только для того, чтобы перед сном из них выкарабкаться. Так что каждый вечер я бросала очередное платье поверх огромной кучи в углу и каждое утро надевала новое домотканое платьице и пыталась его по возможности не запачкать, и раз в несколько дней Дракон терял терпение, глядя на мой неряшливый вид, и преображал и его тоже. И вот наконец осталось всего одно домотканое платье.

Я держала в руках это последнее платье из простой некрашеной шерсти так, словно цеплялась за спасительную веревку. Внезапно взбунтовавшись, я отложила его на постель и влезла в зеленое и золотисто-коричневое.

Застегнуть пуговки на спине я не сумела: просто взяла длинное покрывало от тиары, дважды обмотала его вокруг талии и завязала на узел — ну, платье кое-как держится, не сваливается, и на том спасибо! — и сошла вниз в кухню. На сей раз я даже не следила за тем, чтобы не запачкаться. Я отнесла поднос в библиотеку, вызывающе обляпанная яйцом, сальным жиром и забрызганная чаем, со спутанными волосами: ни дать ни взять ополоумевшая дворянка сбежала в лес прямо с бала.

Разумеется, долго это безобразие не продлилось. Как только я озлобленно произнесла «ванасталем» вместе с Драконом, его магия охватила меня, стерла все пятна, впихнула меня обратно в корсет, уложила волосы в сложную прическу — и я снова выглядела точь-в-точь как куколка для какой-нибудь маленькой принцессы.

Но в то утро я почувствовала себя счастливее, чем за все предыдущие недели; вот так я с тех пор внутренне протестовала против Драконовой власти. Мне было приятно злить его своим видом, и всякий раз он вознаграждал меня с лихвой, недоуменно хмурясь.

— И как ты только умудряешься, скажи на милость? — спросил он меня однажды чуть ли не восхищенно. В тот день в волосах у меня застрял комок рисового пудинга, — я случайно задела ложку локтем, и пудинг взлетел в воздух, — а по лифу прелестного кремового платья расползался красный потек варенья.

Последнее домотканое платьице я хранила в комоде. Всякий день, после того как истязания заканчивались, я поднималась наверх. Стаскивала с себя бальный наряд, сдергивала с головы все эти сеточки и тиары, расшвыривала драгоценные булавки по полу и надевала мягкий поношенный летник и домотканую сорочку: их я стирала и чистила вручную. А потом спускалась в кухню, ставила в печь хлеб для себя и, пока он пекся, отдыхала у теплого очага — и мне дела не было до того, что юбка малость запачкалась в золе и муке.

У меня снова достало сил для скуки. О том, чтобы одолжить в библиотеке какую-нибудь книгу, я уже и не помышляла. Вместо того я взялась за иголку, хотя шить терпеть не могла. Если каждое утро из меня досуха выжимают все силы, создавая очередное платье, так почему бы мне не порвать их по швам и не переделать на что-нибудь менее бесполезное: скажем, на простыни или платки?

В сундуке в моей комнате хранилась корзинка для шитья; до сих пор я к ней не притрагивалась, ведь чинить в замке было нечего, кроме моих собственных платьев, а их я до сегодняшнего дня назло всем так и бросала разорванными в угол. Теперь я открыла корзинку — и обнаружила внутри клочок бумаги, исписанный огрызком угольного карандаша, почерком моей неведомой подруги с кухни.

«Ты боишься; не бойся! Он тебя не тронет. Ему от тебя только и надо, чтоб ты красиво выглядела. Ему в голову не придет что-то тебе подарить, но ты можешь взять любое роскошное платье в гостевых покоях и перешить для себя. Когда он призовет тебя, спой ему или расскажи что-нибудь занятное. Ему нужно общество, да и то изредка и ненадолго; приноси ему поесть, избегай его по возможности, и ничего другого он не попросит».

Этому совету цены бы не было, если бы я только открыла корзинку для шитья в первый же вечер. А теперь я застыла на месте, сжимая в руке записку и вся дрожа при воспоминании о его голосе, что накладывался на мой, дрожащий и срывающийся, и вытягивал из меня заклинания и силу, и драпировал меня в шелка и бархат. Я ошиблась. Ничего подобного с другими девушками он не проделывал.

Глава 3

Всю ночь я пролежала в постели без сна, свернувшись клубочком, снова во власти беспросветного отчаяния. Но выбраться из башни отнюдь не стало проще только потому, что мне захотелось этого еще сильнее. Следующим утром я вышла-таки к главным вратам и впервые попыталась приподнять громадный засов — жалкие потуги, что и говорить! Конечно же, я его и на четверть дюйма не смогла сдвинуть.

Внизу в чулане, вооружившись кастрюлей с длинной рукоятью в качестве рычага, я поддела тяжелую крышку помойной ямы и заглянула внутрь. Глубоко внизу мерцало пламя; нет, таким путем не сбежишь. Я с трудом задвинула железную крышку на место, а затем прощупала все стены, все темные углы, в поисках хоть какой-нибудь дыры или лазейки. Но ничего так и не нашла. А на лестнице за моей спиною уже занималось утро и разливался непрошеный золотой свет. Пора было готовить завтрак — и тащить поднос наверх, навстречу моей судьбе.

Выкладывая на поднос снедь — тарелку с яйцами, гренки и варенья, я несколько раз оглянулась на длинный, поблескивающий сталью мясницкий нож, что торчал рукоятью ко мне из деревянной колоды. Я рубила им мясо; я знала, какой он острый. Мои родители каждый год откармливали свинью; я помогала при забое — подставляла ведро и собирала в него свиную кровь; но сама мысль о том, чтобы воткнуть нож в человека — это же совсем другое, такое даже вообразить невозможно. Так что воображению я воли давать не стала. Просто положила нож на поднос и поднялась наверх.

Я вошла в библиотеку. Дракон стоял у окна спиной ко мне, плечи его словно одеревенели от раздражения. Я машинально расставила на столе тарелки и блюда, одно за другим, пока не остался только поднос — точнее, поднос и нож. Платье мое было все забрызгано яйцом и овсянкой; вот сейчас он наверняка скажет…

— Заканчивай с этим, — приказал Дракон, — и ступай наверх.

— Что? — непонимающе откликнулась я. Нож по-прежнему лежал под салфеткой, вытесняя все прочие мысли. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: на сегодня я помилована.

— Ты что, оглохла ни с того ни с сего?! — рявкнул Дракон. — Хватит с тарелками возиться, пошла отсюда. И сиди у себя в комнате, пока я тебя снова не позову.

Мое измятое платье было все в пятнах, все ленты спутались, но Дракон даже не обернулся взглянуть на меня. Я подхватила поднос и кинулась прочь из библиотеки — дважды повторять нужды не было. Я взбежала вверх по лестнице — точно взлетела на крыльях, в кои-то веки не ощущая кошмарной усталости, что тянула меня к земле. Я ворвалась к себе, захлопнула дверь, содрала с себя всю шелковую мишуру, переоделась в домотканое и рухнула на постель, облегченно обхватив себя руками, точно ребенок, избежавший порки.

И тут взгляд мой упал на оставленный на полу поднос — и на поблескивающий нож. Ох, что я за дура, как мне вообще такое в голову пришло! Он же мой господин; если по какой-то чудовищной случайности я бы и впрямь его убила, меня бы наверняка предали казни, да и родителей моих заодно. Убийство — это не путь к спасению. Уж лучше тогда взять да из окна выброситься.

Я даже оборотилась и с тоской посмотрела в окно. Тут-то я и увидела причину Драконова недовольства. Над дорогой клубилось облако пыли — неуклонно приближаясь к башне. И нет, это была не телега, но огромная крытая повозка: целый домик на колесах, запряженный взмокшими лошадьми. Перед кучером ехали двое конников, оба в серых и ярко-зеленых кунтушах. Еще четверо всадников в таких же кунтушах скакали сзади.

Повозка подкатила к главным вратам, на ней красовался зеленый герб — многоголовое чудовище. Верховой эскорт спешился; все засуетились, забегали. То-то они отпрянули, когда башенные врата легко распахнулись — эти гигантские створки, которые я и сдвинуть-то не могла. Вытянув шею, я поглядела вниз: Дракон прошел сквозь двери и встал на пороге — один.

Из недр повозки, пригнувшись, выбрался человек: статный, златоволосый, широкоплечий, в длинном плаще все того же ярко-зеленого цвета. Подножку опустили, гость спрыгнул по ступенькам, одной рукой взялся за меч — еще один слуга подал ему клинок на вытянутых ладонях — и быстро и решительно прошел между своими людьми к дверям, на ходу пристегивая меч.

— Терпеть не могу карет, они похуже химер будут, — заявил он Дракону, да так громко и отчетливо, что даже я расслышала: его голос донесся до моего окна, перекрывая всхрапывание лошадей и перестук копыт. — Неделю в ней просидел безвылазно точно в ящике. Отчего ты при дворе не бываешь?

— Молю простить меня, ваше высочество, — холодно отозвался Дракон. — Мои обязанности здесь поглощают все мое время.

К тому времени я высунулась из окна так далеко, что того и гляди могла выпасть. Все мои страхи и горести разом позабылись. У короля Польнии было два сына, но наследный принц Сигмунд был всего-то-навсего разумным молодым человеком. Он получил превосходное образование, женился на дочке какого-то там владетельного графа с Севера, тем самым добыв для страны могучего союзника и морской порт. Он уже и наследника родил: мальчика и еще девочку, про запас; он считался превосходным администратором и конечно же станет превосходным королем, и никому до него дела не было.

А вот принц Марек радовал не в пример больше. Я слыхала никак не меньше дюжины историй и песен о том, как он сразил Вандалусскую Гидру; и все они звучали по-разному, и все были правдой до последнего слова — я в этом ни минуты не сомневалась. А еще принц Марек зарубил по меньшей мере трех-четырех, а не то так девятерых великанов в последней войне с Росией. А однажды он даже выехал на бой с самым настоящим драконом, вот только оказалось, что на самом деле крестьяне врали, будто на них нападает дракон, и прятали овец, которых дракон якобы сожрал; просто налоги платить не хотели. И Марек даже не приказал предать их казни, но строго отчитал их господина за то, что тот обложил подданных непосильными поборами.

Его высочество поднялся в башню вместе с Драконом. Врата за ними затворились; свита принца встала лагерем на ровном поле перед входом. А я отвернулась от окна и принялась нарезать круги по комнате. Наконец, не стерпев, я вышла и неслышно прокралась вниз по лестнице — думала, может, услышу, о чем они беседуют. Шажок за шажком я спускалась все ниже, пока из библиотеки до меня не донеслись голоса. Разобрать удавалось лишь одно слово из пяти: разговор шел о войнах с Росией и о Чаще.

Не то чтобы я так уж старательно подслушивала. Мне, собственно, было все равно, о чем они толкуют. Куда важнее для меня была всколыхнувшаяся смутная надежда на спасение: уж что бы Дракон со мною ни проделывал, весь этот ужас с вытягиванием жизненной силы — наверняка оно противоречит королевскому закону. Дракон велел мне не показываться и держаться от гостя подальше; а вдруг не только потому, что я неряха и замарашка, ведь эту беду он способен поправить одним словом, — может, маг просто не хочет, чтобы принц прознал про его дела?.. Что, если я воззову к милосердию принца и он увезет меня прочь…

— Довольно, — голос принца Марека вклинился в мои мысли: слова послышались четче, как будто гость подошел к двери. Он, похоже, здорово злился. — И ты, и отец, и Сигмунд — все вы блеете как овцы… нет, с меня хватит. Я не намерен сидеть сложа руки.

Я торопливо взбежала обратно по лестнице — босиком, стараясь ступать как можно тише: гостевые покои находились на третьем этаже, между моими и библиотекой. Я уселась на верхней лестничной площадке, прислушиваясь к стуку его сапог по ступеням внизу, пока шаги не затихли. Я отнюдь не была уверена, что у меня достанет храбрости открыто нарушить приказ Дракона: если я попытаюсь постучаться в дверь к принцу, а Дракон меня на этом поймает, он наверняка сотворит со мной нечто ужасное. Но ведь нечто ужасное он со мной и так проделывает! Вот Кася наверняка бы не упустила такой возможности — будь она здесь, она бы пошла и открыла дверь, и пала на колени к ногам принца, и умоляла бы его о помощи — и не как перепуганный зареванный ребенок, а как гордая дева из преданий и легенд.

Я вернулась к себе в комнату и принялась репетировать эту сцену, бормоча слова себе под нос, пока солнце опускалось за горизонт. Когда же наконец стемнело и настала ночь, я с неистово бьющимся сердцем прокралась по лестнице. Меня по-прежнему одолевал страх. Сперва я сошла вниз и осмотрелась, чтобы убедиться: в библиотеке и в лаборатории свет погашен, Дракон спит. На третьем этаже из-под двери первой гостевой спальни мерцал тускло-оранжевый отблеск пламени, а двери хозяйской спальни я вообще не видела: она терялась в полумраке в самом конце коридора. И все-таки я замешкалась на площадке… а затем спустилась в кухню.

Я сказала себе: я голодна. Подкрепившись кусочком хлеба с сыром, дрожа у очага, я снова побрела наверх. Наверх до самого конца, обратно в свою комнатушку.

У меня просто в голове не укладывалось — как это я постучусь в дверь к принцу, и преклоню колена, и произнесу прочувствованную речь. Я ж не Кася, я никакая не особенная. Я просто-напросто разревусь как идиотка, а он, пожалуй, вышвырнет меня за порог или, того хуже, позовет Дракона, чтоб тот наказал меня по заслугам. Да и с какой стати принцу мне верить? Деревенская девчонка-замарашка в домотканой сорочке, жалкая служанка в Драконовой башне, будит его посреди ночи дикой историей о том, как великий маг ее мучает?

Я обреченно возвратилась к себе — и застыла на пороге. Посреди комнаты стоял принц Марек и разглядывал картину: он даже мешковину сдернул, которой я ее когда-то завесила. Гость обернулся и с сомнением оглядел меня с головы до ног.

— Милорд, ваше высочество, — пролепетала я — точнее, попыталась. Слова прозвучали так тихо, что принц их вряд ли расслышал — разве что как невнятный шепот.

Но, кажется, ему было все равно.

— Да уж, — промолвил он, — вижу, ты не из числа его красоток. — Гость пересек комнату — ему и двух шагов на это не потребовалось. Теперь, благодаря его присутствию, комнатушка словно умалилась еще больше. Он взял меня за подбородок и повернул мое лицо туда-сюда, внимательно его изучая. Я молча глядела на принца снизу вверх. Как это странно — вдруг оказаться к нему так близко, почти вплотную… просто ошеломительно. Он был выше меня, широкоплеч и статен — как тот, кто днюет и ночует в доспехах, — красив как на портрете, чисто выбрит, свежевымыт; его золотые волосы потемнели от влаги и чуть вились у основания шеи. — Но может, ты что-то такое умеешь, милая, что с лихвой восполняет все остальное? Он ведь так обычно говорит, да?

Его слова прозвучали не то чтобы жестоко, он просто поддразнивал — и заговорщицки мне улыбался. Я ничуть не обиделась — скорее опешила от такого внимания к своей особе, как будто меня уже спасли, а мне и слова произнести не понадобилось. И тут принц рассмеялся, поцеловал меня и опытной рукой взялся за мою юбку.

Я вздрогнула, точно рыбка, пытающаяся выпрыгнуть из сети, и попыталась оттолкнуть его. Это было все равно что противиться башенным вратам, то есть невозможно. Принц, скорее всего, даже не заметил моего сопротивления. Он снова рассмеялся и поцеловал меня в шею.

— Не тревожься, он возражать не станет, — заверил Марек, как будто никакой другой причины протестовать у меня и быть не могло. — Он ведь все еще вассал моего отца, даже если ему так нравится прозябать здесь в глуши и единовластно править всеми вами.

Вряд ли борьба доставляла ему удовольствие. Я по-прежнему молчала и отбивалась отчасти растерянно, отчасти удивленно: ну не может же он, принц Марек, герой из героев, — ну не может же он на самом деле пожелать меня! Я не кричала, не молила, и, думаю, ему и в голову не приходило, что я могу ему воспротивиться. Наверное, в любом другом поместье какая-нибудь судомойка уже сама забралась бы к нему в постель — и преохотно, и избавила бы его от необходимости кого-то где-то искать. Если на то пошло, может, и я была бы не прочь, если бы он спросил меня прямо и дал мне время прийти в себя от удивления и ответить; боролась я скорее непроизвольно, нежели потому, что в самом деле хотела ему отказать.

Но он таки меня одолел. Вот тогда я испугалась по-настоящему: теперь мне хотелось только убежать; я отталкивала его руки, бессвязно, обрывочно выкрикивая:

— Принц, нет, пожалуйста, не надо!..

И хотя сопротивления принц, вероятно, не искал, столкнувшись с ним, он не передумал — лишь преисполнился нетерпения.

— Ну полно, полно, все в порядке, — промолвил он, словно я была лошадью, которую требовалось взнуздать и успокоить, и притиснул мою руку к бедру. Мое домотканое платье было перепоясано кушаком, завязанным на обычный бант; принц уже распустил кушак и задрал мне подол.

Я пыталась одернуть юбку, оттолкнуть его, высвободиться — все было бесполезно. Принц удерживал меня легко, словно играючи. Когда же он потянулся к собственным штанам в обтяжку, я в отчаянии, не задумываясь, громко произнесла:

— Ванасталем.

Из меня толчками хлынула сила. Шитый жемчугом лиф и китовый ус сомкнулись под его ладонями точно доспех; принц отдернул от меня руки и отшатнулся; заслон из бархатных юбок с шуршанием упал между нами. Я схватилась за стену, дрожа всем телом и хватая ртом воздух.

Он вытаращился на меня. А затем произнес — совсем иным голосом, и этого тона я не поняла:

— Ты — ведьма.

Я отпрянула от него как испуганный зверек, голова у меня шла кругом, я задыхалась. Платье спасло меня, но корсет туго сдавил ребра, а юбки тяжело волочились по полу: такие и захочешь, не снимешь! Принц медленно шагнул ко мне и протянул руку:

— Послушай…

Но слушать я не собиралась. Я схватила поднос от завтрака, что все еще стоял на моем комоде, и, яростно размахнувшись, ударила принца по голове. Край подноса громко лязгнул о его висок, Марек отшатнулся в сторону. Я сжала поднос обеими руками, взмахнула им — и обрушила его на незваного гостя еще раз, и еще, слепо и отчаянно.

И тут распахнулась дверь и в комнату ворвался Дракон в длинном роскошном халате, наброшенном поверх ночной сорочки. Глаза его пылали яростью. Он шагнул в комнату — и потрясенно застыл. Замерла и я — тяжело дыша, с занесенным над головой подносом. Принц рухнул передо мной на колени. По лицу его бежала кровь, лоб испещрили кровавые синяки. Он закрыл глаза — и с глухим стуком растянулся без чувств на полу.

Дракон обвел взглядом место происшествия, остановил взгляд на мне и вопросил:

— Ты идиотка, ну что ты опять натворила?!

Совместными усилиями мы подняли принца и уложили его на мою узкую кровать. Синяки на его лице постепенно чернели; на подносе, что валялся на полу, остались глубокие вмятины от принцева лба.

— Великолепно, — бросил Дракон сквозь зубы, осматривая гостя. Маг приподнял ему веки; глаза принца бессмысленно и тупо глядели в никуда. Дракон взялся за его руку — рука безвольно упала обратно на постель и свесилась с края.

Тяжело дыша в тисках тугого лифа, я не сводила с принца глаз. Мое отчаянное неистовство схлынуло, остался только ужас. Как ни странно, я боялась не только того, что станется со мною; мне вправду не хотелось, чтобы принц умер. В моем сознании он все еще отчасти оставался сияющим героем легенд — пусть и слившись с чудовищем, которое только что меня лапало. Словом, я совсем запуталась.

— Он ведь не… он не…

— Если не собираешься убивать человека, не стоит дубасить его по голове с упорством, достойным лучшего применения! — рявкнул Дракон. — Ступай в лабораторию и принеси мне желтый эликсир в прозрачной склянке с полки в глубине комнаты. Не красный и не фиолетовый, и попытайся по возможности не разбить склянку по пути наверх — разве что тебе так хочется объяснять королю, что твоя добродетель ценнее жизни его сына.

Дракон возложил руки на чело принца и тихо заговорил нараспев, и от этих слов по спине у меня побежал холодок. Подобрав юбки, я опрометью кинулась к лестнице. Не прошло и нескольких секунд, как я уже вернулась с эликсиром, запыхавшись в тесном корсете от быстрого бега. Дракон, не прерывая речитатива, просто нетерпеливо протянул ко мне ладонь и резко мотнул головой; я вложила склянку в его пальцы. Одной рукой он извлек пробку и влил немного жидкости принцу в рот.

Пахло снадобье чудовищно, словно гниющая рыба, я чуть не задохнулась от тошнотворной вони, просто стоя рядом. Дракон, не глядя, сунул мне в руки склянку и пробку; мне пришлось задержать дыхание, чтобы заткнуть ее снова. Маг зажал принцу челюсти обеими руками. Даже будучи ранен и без сознания, Марек дернулся и попытался сплюнуть. Эликсир засветился у него во рту — да так ярко, что я различала контур зубов и десен, точно видела перед собою человеческий череп.

Я сумела-таки снова закрыть склянку, сдержав позыв рвоты, и кинулась на помощь: зажала принцу нос, и мгновение спустя он наконец-то сглотнул. Ослепительное сияние хлынуло по его горлу в живот. Я видела, как под одеждой по его телу струится свет: поток истончался, растекаясь по рукам и ногам, и наконец померк настолько, что его перестало быть видно.

Дракон выпустил голову принца и прервал напевное заклинание. Зажмурившись, он откинулся назад к стене; таким обессиленным я его еще никогда не видела. Я встревоженно потопталась у кровати, нависая над ними обоими. И наконец выпалила:

— А он…

— Не твоими заслугами, — откликнулся Дракон, но и это прозвучало обнадеживающе. Я осела на пол грудой кремового бархата и уткнулась лицом в постель, скрестив перед собой руки, задрапированные вышитым золотым кружевом. — Ну что, теперь реветь будем? — произнес Дракон где-то над моей головой. — Ты вообще о чем думала? Зачем ты напялила это несуразное платье, если не собиралась его соблазнять?

— А что мне оставалось, если то, другое, он с меня почти сорвал! — закричала я, поднимая голову. В глазах моих не было ни слезинки; я к тому времени выплакала все свои слезы, остался один только гнев. — Я не по своей воле тут оказалась…

Я умолкла на полуслове — и уставилась на тяжелую складку шелка, застрявшую у меня между пальцами. А ведь Дракона в тот момент рядом не было; он не прибегал к магии, не произносил никаких заклинаний…

— Что ты со мной сотворил? — прошептала я. — Он сказал… он назвал меня ведьмой. Ты сделал из меня ведьму.

Дракон фыркнул:

— Если бы я умел создавать ведьм, уж верно, я бы не выбрал в качестве материала полоумную деревенскую девку. Ничего я с тобой не делал, просто пытался вбить несколько жалких заговоров в твою практически непрошибаемую голову. — Зашипев от усталости, он с трудом приподнялся с кровати — вот точно так же и я падала с ног на протяжении тех ужасных недель, пока он…

Пока он учил меня магии. Не вставая с колен, я потрясенно глядела на него сверху вниз, поневоле убеждаясь, что не ошиблась.

— Но тогда зачем ты меня учишь?

— Я бы с превеликой радостью оставил тебя плесневеть в этой твоей жалкой деревушке, но, к несчастью, выбор мне не предоставлен. — Поймав мой непонимающий взгляд, Дракон мрачно нахмурился: — Тех, кто обладает даром, необходимо учить: этого требует королевский закон. В любом случае, с моей стороны было бы верхом глупости допустить, чтобы ты там созревала как сочная слива на ветке, пока что-нибудь не явится из Чащи и не сожрет тебя — вот тогда ты и в самом деле превратилась бы в ходячий кошмар.

При этой мысли я содрогнулась от ужаса, а Дракон, по-прежнему хмурясь, перевел взгляд на принца. Тот тихо застонал и заворочался во сне: он постепенно просыпался. Вот он неуверенно поднял руку и потер лицо. Я неуклюже поднялась на ноги и опасливо отодвинулась от кровати, поближе к Дракону.

— Вот что, — промолвил Дракон. — Каликуал. Это всяко лучше, чем колошматить ухажеров по голове до бесчувствия.

И он выжидательно воззрился на меня. Я поглядела на него, затем на просыпающегося принца, затем снова на Дракона.

— А если бы я не была ведьмой… — промолвила я. — Если бы я не была ведьмой, ты бы позволил мне… ты бы отпустил меня домой? А ты не можешь избавить меня от силы?

Дракон молчал. Я уже привыкла к его такому противоречивому лицу: юному и старому одновременно. Несмотря на все прожитые годы, морщинки у него обозначились только в уголках глаз, ну еще одна-единственная складка меж бровей и резкие линии вокруг угрюмого рта — ничего больше. Двигался он как юноша. А если с возрастом люди мягчеют и добреют, то это явно не его случай. Но сейчас, на одно краткое мгновение, глаза его сделались глазами старика — и странен был их взгляд.

— Нет, — произнес он, и я ему поверила.

Но Дракон тут же стряхнул с себя задумчивость и указал рукою: я обернулась — принц приподнялся на локте и, моргая, смотрел на нас обоих. Да, все еще оглушенный, непонимающий… но вот в лице его мелькнула мысль: он вспомнил меня.

— Каликуал, — прошептала я.

Из меня хлынула сила. Принц Марек снова откинулся назад, на подушки, закрыл глаза и уснул. Я доковыляла до стены и по ней съехала на пол. Мясницкий нож все еще валялся там же, на полу. Я подобрала его и наконец-то воспользовалась им по назначению: взрезала платье и шнуровку корсета. Теперь по всей длине лифа сбоку зияла дыра, но зато я смогла отдышаться.

Я откинулась к стене и на мгновение закрыла глаза. А затем поглядела снизу вверх на Дракона: тот досадливо отвернулся от столь жалкого зрелища и теперь неприязненно рассматривал принца.

— А разве его люди с утра о нем не спросят? — забеспокоилась я.

— А ты рассчитываешь держать принца Марека во власти сонных чар в моей башне до бесконечности? — бросил Дракон через плечо.

— Но ведь, когда он проснется… — начала было я и умолкла. — А ты не мог бы… ты можешь сделать так, чтобы он все забыл?

— О, разумеется, — откликнулся Дракон. — Он, понятное дело, не заметит ничего необычного, когда проснется с невыносимой головной болью и огромным провалом в памяти.

— А что, если… — Я с трудом поднялась на ноги, по-прежнему сжимая нож. — Что, если он вспомнит что-то другое? Ну, например, что просто лег спать у себя в комнате…

— Ну не будь дурой, а, — фыркнул Дракон. — Ты говоришь, ты его не соблазняла, значит, принц пришел сюда по собственному желанию. А когда у него такое желание возникло? Нынче вечером, уже в постели? Или это он по дороге размечтался о мягкой перине и нежных объятиях?.. Да, я понимаю, что твои объятия оказались не таковы, ты уже предоставила достаточно доказательств обратного! — рявкнул он, едва я попыталась запротестовать. — Насколько можно судить, он возымел такое намерение еще до того, как выехал из дому — это было преднамеренное оскорбление.

Я вспомнила, как принц сказал про Дракона — «Он ведь так обычно говорит, да?» — как будто все обдумал заранее, как будто и впрямь все спланировал.

— Он хотел оскорбить тебя?

— Он полагает, я забираю в башню женщин, чтобы принуждать их к блуду, — объяснил Дракон. — Большинство придворных в это верят, ведь они сами на моем месте поступили бы ровно так, дай им полшанса. Мальчик, видимо, вздумал наставить мне рога. А потом пустил бы слух при дворе — и был бы счастлив по уши. Магнаты просто обожают играть в такие игры: на что ж еще время-то тратить!

Дракон говорил пренебрежительно, но ведь, когда он ворвался в комнату, он был и в самом деле здорово зол!

— А зачем принцу оскорблять тебя? — робко спросила я. — Разве он приехал не за… не попросить тебя о какой-то магии?

— Нет, он приехал полюбоваться видом на Чащу, — буркнул Дракон. — Безусловно, он приехал за магией, а я велел ему заниматься своим делом, то есть рубить на куски вражеских рыцарей и не мешаться в то, что выходит за пределы его разумения. — Дракон фыркнул. — Мальчишка начинает верить собственным трубадурам: он хотел попытаться вернуть королеву.

— Но королева мертва, — растерянно возразила я. Ведь так войны и начались. Уже почти двадцать лет минуло с тех пор, как Василий, наследный царевич Росии, явился в Польнию с посольством. Он влюбился в королеву Ханну, и они бежали вместе. А когда солдаты короля их почти настигли, они скрылись в Чаще.

Вот и все, конец истории. Если кто и вошел в Чащу, так обратно уже не выйдет, во всяком случае живым-здоровым и самим собою. Случалось, жертвы Чащи выбирались наружу ослепшие, с истошными криками; а иногда — обезображенные и искореженные до неузнаваемости; но хуже всего — это когда они возвращались в своем собственном обличье, но необратимо искаженные изнутри, и за их спиною маячило смертоубийство.

Королева и царевич Василий из Чащи так и не вышли. Король Польнии обвинял наследника Росии в похищении королевы, царь Росии обвинял Польнию в смерти своего наследника. И с тех пор одна война сменяла другую — перемежаясь случайными перемириями и краткосрочными договорами.

Здесь, в долине, мы только головой качали; все сходились на том, что с самого начала это были происки Чащи. Чтобы королева, мать двоих малых детей, да сбежала из дома?! Начала войну с собственным мужем?! Да их сватовство в легенду вошло, а про свадьбу сложили никак не менее дюжины песен. Мама певала мне одну из них, те куплеты, что помнила. Странствующие певцы, понятное дело, больше ее не исполняли.

Наверняка за всем этим стоит Чаща. Может, кто-то отравил их обоих водой, взятой из реки в том самом месте, где она уходит в Чащу; может, какой-нибудь вельможа, проезжая через горный перевал в Росию, по неведению заночевал под сенью темных деревьев на опушке и потом вернулся ко двору уже не собой. Мы-то знали, что это все Чаща — а толку-то? Ведь королева Ханна все равно пропала, а пропала она вместе с роским царевичем, так что мы воевали друг с другом, а Чаща с каждым годом все дальше продвигалась в оба королевства, насыщаясь смертями беглецов и всеми прочими смертями, приключившимися с тех пор.

— Нет, — покачал головой Дракон, — королева не мертва. Она все еще в Чаще.

Я вытаращилась на него. Дракон произнес это так уверенно, так сухо и прозаично, как нечто само собою разумеющееся — притом что я-то ничего подобного не слышала. Но в такой ужас мне вполне верилось: удерживать свою жертву двадцать лет в бессрочном плену — да, Чаща на такое вполне способна.

Дракон пожал плечами и махнул рукой в сторону принца:

— Вызволить королеву невозможно, а если принц туда отправится, он только навлечет худшую беду, но мальчишка ничего и слышать не желает. — Дракон фыркнул. — Думает, если убил гидру одного дня от роду, то уже и герой.

Ни в одной песне не упоминалось, что Вандалусской Гидре был только один день от роду. Это здорово умаляло величие подвига.

— Как бы то ни было, — промолвил Дракон, — наверное, он и впрямь разобижен; лорды и принцы магию терпеть не могут, и чем больше в ней нуждаются, тем больше ее ненавидят. Да, мелочная мстительность в таком духе вполне ожидаема.

Мне с легкостью в это верилось, я понимала, что Дракон имеет в виду. Если принц вознамерился переспать с сожительницей Дракона, кем бы эта девица ни была, — меня захлестнуло негодование при мысли о том, что на моем месте могла оказаться Кася, не обладающая даже ненавистной магией, чтобы себя защитить, — он и впрямь не заснул бы просто так. Такое воспоминание — как неправильный кусочек головоломки, его в сознание принца не втиснешь.

— Тем не менее, — добавил Дракон мягким, снисходительным тоном, как будто имел дело со щенком, который отучился-таки жевать тапку, — идея неплоха; я наверняка сумею слегка подправить его воспоминания, сделав их чуть иными.

Он поднял руку.

— Чуть иными? — озадаченно переспросила я.

— Я дам ему воспоминание о том, как он насладился твоей благосклонностью, — объяснил Дракон. — Вполне уместный восторг с твоей стороны — и удовлетворенность при мысли о том, как он выставил дураком меня. Я уверен, наш герой это проглотит и не поморщится.

— Что?! — охнула я. — Ты заставишь его… нет! Он же… он же…

— Ты хочешь сказать, тебе не все равно, что он о тебе подумает? — изогнул бровь Дракон.

— Если он решит, что я забавлялась с ним, что помешает ему… помешает снова захотеть того же?! — запротестовала я.

Дракон пренебрежительно отмахнулся.

— А я сделаю так, что воспоминание окажется неприятным — сплошь острые локти, визгливое девичье хихиканье, все быстро закончилось. Или у тебя есть идеи получше? — поинтересовался он ядовито. — Может, ты бы предпочла, чтобы его высочество проснулся, помня, как ты целенаправленно пыталась его убить?

Так что на следующее утро я пережила невыразимое унижение, когда принц Марек задержался у дверей башни, поднял взгляд к моему окну и послал мне игривый и нескромный воздушный поцелуй. Я наблюдала за ним, только чтобы убедиться, что он действительно уехал. Мне пришлось призвать на помощь все свое благоразумие — или его остатки, — чтобы не сбросить что-нибудь вниз прямо ему на голову, и не то чтобы залог страсти нежной.

Но Дракон был прав, соблюдя осторожность. Хотя в сознании принца воспоминание запечатлелось вполне утешительное, он замешкался на подножке кареты и, прежде чем наконец нырнул внутрь и соизволил убраться прочь, снова оглянулся на меня, слегка хмурясь, точно что-то его беспокоило. Я стояла у окна, глядя, как на дорогу оседает пыль от колес, пока карета наконец-то не исчезла за холмами — окончательно и бесповоротно. Только тогда я отвернулась и снова почувствовала себя в безопасности… что за нелепость — в заколдованной-то башне, рядом с темным чародеем и притом что под моей собственной кожей пульсирует магия!

Я натянула зеленое с золотисто-коричневым платье и медленно спустилась по лестнице в библиотеку. Дракон уже сидел в кресле, держа на коленях открытую книгу. Он обернулся ко мне.

— Очень хорошо, — как всегда недовольно отметил он. — Сегодня мы попробуем…

— Погоди, — перебила я, и он умолк. — А ты можешь научить меня, как превратить вот это… во что-то такое, что я могла бы носить?

— Если ты до сих пор не овладела заклинанием «ванасталем», я ничем тебе помочь не могу, — огрызнулся Дракон. — Собственно, я склонен заподозрить, что ты слабоумная.

— Нет! Мне не нужно это… это заклинание, — поспешно запротестовала я, избегая произносить ненавистное слово. — Я в таких платьях даже двинуться не могу, не могу сама зашнуровать их, не могу чистить и мыть…

— А почему ты не воспользуешься заговорами для мытья и чистки? — спросил он. — Я тебя научил минимум пяти.

Точно, и я постаралась как можно скорее их позабыть.

— Тереть щеткой и то не так утомительно! — возразила я.

— Вижу, таланта тебе не занимать! — раздраженно бросил Дракон, но меня его слова ничуть не ранили: магия — штука и без того достаточно мерзкая; становиться великой и могущественной ведьмой мне совсем не хотелось. — Что ты за странное создание: разве не все деревенские девчонки мечтают о принцах и бальных платьях? Ну, тогда чуть убавь заговор.

— Что? — не поняла я.

— Опусти часть слова, — объяснил Дракон. — Проглоти слог, пробормочи его неразборчиво, что-нибудь в этом роде…

— Просто… любую часть? — с сомнением уточнила я. Но все-таки попробовала: — Ваналем?

Укороченное слово на вкус оказалось приятнее: меньше и отчего-то дружелюбнее, хотя, может статься, это у меня разыгралось воображение. Платье затрепетало, юбки сдулись, опали, превратились в отличный летник из некрашеного льна, доходивший до голени, а поверх него легло простое коричневое платье с зеленым кушаком, удобно стягивающим талию. Я облегченно перевела дух; невыносимая тяжесть больше не наваливалась на меня от плеч до лодыжек — никаких тебе тесных корсетов, никаких бесконечных шлейфов: все просто, легко и удобно. И даже магия не опустошила меня досуха. Я вообще не устала.

— Если ты уже оделась по своему вкусу… — голос Дракона прямо-таки сочился сарказмом, маг вытянул руку и призвал с полки книгу, — мы начнем с силлабической композиции.

Глава 4

Притом что обладание магией меня совершенно не радовало, я наконец-то избавилась от неотвязного страха — и на том спасибо! Но образцовой ученицы из меня не вышло. Если я не забывала напрочь слова заклинаний, которым Дракон меня обучал, значит, я произносила их не так, как надо. Я глотала слоги, бормотала что-то невразумительное, путалась так, что заговор, призванный тщательно перемешать с десяток ингредиентов для пирога («Вот зелья составлять я тебе точно не доверю», — язвительно отмечал Дракон), вместо того превращал их в сплошную твердую массу, которая даже мне на ужин не годилась. Еще одно заклятие, долженствующее поддерживать небольшой ровный огонек в библиотеке, где мы занимались, похоже, не сработало вообще — так мы думали, пока не услышали вдали зловещее потрескивание, не кинулись наверх и не обнаружили, что из очага в гостевых покоях прямо над библиотекой рвутся зеленоватые языки пламени, которые уже охватили вышитый балдахин над кроватью.

После того как Дракон справился-таки с упрямым, недобрым огнем, он орал на меня минут десять, не меньше, честя безмозглым тупоголовым отродьем деревенщин-свинарей. «Мой отец дровосек», — поправила я.«…Криворуких неумех с топорами!» — прорычал он. Ну да я уже не боялась. Он просто кричал и бранился на чем свет стоит, пока не уставал, а потом отсылал меня прочь; а теперь, когда я убедилась, что собака лает, да не кусает, меня его крик и ор нимало не трогали.

Мне было почти стыдно за свою бездарность: ведь я уже поняла — его досада подсказана любовью к красоте и совершенству. Дракон вообще не хотел брать никаких учеников, но раз уж меня ему навязали, он мечтал сделать из меня ведьму могущественную и великую, передать мне свое искусство. Когда он демонстрировал мне образчики высшего чародейства, сложные и прихотливые переплетения жеста и слова, что лились как песня, я видела, что он всей душой любит свое дело: глаза его мерцали и вспыхивали в отсветах чар, а лицо казалось нездешним и почти красивым. Да, он любил магию — и готов был разделить эту любовь со мной.

Но я вполне довольствовалась малым: пробормотав кое-как несколько простеньких заговоров, выслушивала неизбежную отповедь, весело возвращалась вниз, в кладовку, и вручную шинковала лук на обед. Его это не то слово как бесило, и всякий бы его понял. Знаю, я вела себя глупо, по-детски. Но я не привыкла считать себя важной особой. Да, я всегда умела находить орехи, и грибы, и ягоды лучше всех прочих, даже если в какой-то части леса все уже обобрали десяток раз. Я отыскивала поздние травы осенью и ранние сливы весной. Что угодно, лишь бы перепачкаться с головы до ног, говаривала моя мама. А если ради добычи нужно было хорошенько порыться в земле, или продраться сквозь ежевику, или залезть на дерево, так я зато всегда возвращалась с полной корзинкой, чтобы умаслить маму — и она снисходительно говорила «ладно уж!», а не охала и ахала при виде моей одежки.

Но других талантов, как мне казалось, у меня не было; ничего такого, что бы пригодилось за пределами моей семьи. И даже сейчас мне не приходило в голову задуматься, на что годна магия — ну, кроме разве того, чтобы сотворять несуразные платья и выполнять мелкую работу по дому, которую я куда охотнее переделала бы вручную. Полное отсутствие успехов меня нимало не огорчало, равно как и Драконово раздражение по этому поводу. Мало-помалу я вроде как притерпелась; дни шли за днями, и наконец настал день Зимнего солнцеворота.

Глядя в окно спальни, я видела, как на всех деревенских площадях зажглись свечные деревья: маленькие сияющие маячки испещрили темную долину вплоть до опушки Чащи. В нашем доме мама поливает жиром огромный окорок и помешивает картошку на противне под ним. Отец и братья развозят к празднику в каждый дом целые горы дров, накидав сверху свежесрезанный сосновый лапник; наверняка они-то и срубили свечное дерево для нашей деревни — высокое, прямое, с пышными ветками.

А Венса, наша соседка, поджаривает каштаны и здоровенный кус нежной говядины с черносливом и морковкой — взять с собой, когда пойдет в гости; а Кася — Кася все-таки там, дома! Кася наверняка печет великолепный вкуснющий сенкач: поворачивает вертел над огнем и подливает тесто слой за слоем, и получаются бессчетные «сосновые веточки». Кася выучилась его готовить, когда ей исполнилось двенадцать: Венса тогда отдала кружевное покрывало, в котором выходила замуж — длинное, в два ее роста! — одной женщине в Смольнике, чтобы та передала Касе все секреты этого пирога. Ведь нужно же было подготовить Касю стряпать для благородного господина.

Я старалась порадоваться за Касю. За себя-то я по большей части горевала. Тяжко это — сидеть в одиночестве в холодной комнате на вершине башни, под замком. Дракон праздник не отмечал, небось вообще не отдавал себе отчета, какой сегодня день. Я, как всегда, спустилась в библиотеку, пробубнила очередное заклинание, он покричал немножко и отослал меня восвояси.

Пытаясь бороться с одиночеством, я спустилась в кухню и сготовила себе небольшой пир: ветчину, кашу и печеные яблоки. Но когда я выложила все на блюдо, мой стол по-прежнему смотрелся так простенько и пусто, что впервые в жизни я использовала «лиринталем» для себя — ведь хочется же хоть немножечко праздника. Воздух всколыхнулся, пошел рябью — и вот уже передо мною восхитительное блюдо жареной свинины, розоватой, сочной, с пылу с жару; моя самая любимая крутая пшенная каша, сваренная с растопленным маслом, и с ржаными хлебными крошками в середке; горка свежего гороха — в деревне он появится на столе не раньше весны, и пирог-тайглах: я такой пробовала только раз в жизни, за столом у старицы, в тот год, когда настала очередь моей семье идти к ней в гости в пору жатвы. Тут и засахаренные фрукты, точно цветные драгоценные камни, и безупречные золотисто-коричневые шарики сладкого сдобного теста, и мелкие белесые орешки — и все это залито глазурью и блестит медовым сиропом.

И все равно — никакой это не зимнепраздничный ужин. Живот предвкушающе не сводит от голода, после того, как целый день готовишь, моешь и чистишь не покладая рук; не слышен радостный шум, как оно бывает, когда вокруг стола теснится множество гостей и все смеются и тянутся к тарелкам. Глядя на мой жалкий пир, я почувствовала себя еще более отчаянно одинокой. Я подумала о маме — как она там стряпает одна, и даже мои неумелые руки ей не в помощь, — и глаза у меня защипало. Я уткнулась в подушку, так и не притронувшись к подносу на столе.

Два дня спустя я все еще ходила с распухшими глазами, разнесчастная и неуклюжая даже больше обычного. Тогда-то и прибыл гонец: нетерпеливо прогрохотали копыта, раздался громкий стук в ворота. Дракон отложил книгу, по которой пытался меня учить, и я поплелась за ним вниз по лестнице. Двери сами распахнулись перед хозяином, и гонец едва не ввалился внутрь. На нем было темно-желтое сюрко Желтых Топей, по лицу струился пот. Он преклонил колена, бледный как полотно, сглотнул и, не дожидаясь дозволения говорить, выпалил:

— Милорд барон умоляет вас тотчас же поспешить к нему. На нас напала химера, с горного перевала…

— Что? — резко бросил Дракон. — Для них не сезон. Что это за тварь, опиши в точности! Какой-то идиот обозвал виверну химерой, а другие и подхватили…

Гонец замотал головой туда-сюда, точно грузилом на леске:

— Хвост змеи, крылья летучей мыши, голова козла… я ее своими глазами видел, господин Дракон, поэтому мой господин меня и послал…

Дракон раздраженно прошипел сквозь зубы: как смеет какая-то химера причинять ему неудобства, явившись не в свой сезон?! Что до меня, я ничегошеньки не понимала, тем более с какой стати для химеры должны быть сезоны. Она же тварь магическая и вольна являться, когда вздумается.

— Попытайся не быть полной идиоткой, — рявкнул Дракон, пока я трусила за ним обратно в лабораторию. Он отпер дорожный сундучок и теперь приказывал мне подать то и это. Я с упавшим сердцем приносила те склянки, что он просил — очень-очень осторожно.

— Из того, что химера рождается посредством порченой магии, еще не следует, что она не живая тварь со своей собственной природой. Химеры по большей части происходят от змей, потому что вылупляются из яиц. Кровь у них холодная. Зимой они застывают неподвижно и стараются по возможности разлечься под солнцем. А летом летают.

— Тогда почему эта явилась сейчас? — пыталась разобраться я.

— Скорее всего, это никакая не химера, а наш запыхавшийся деревенщина, тот, что ждет внизу, испугался собственной тени и навоображал невесть чего, — промолвил Дракон. Но по мне, так запыхавшийся деревенщина не выглядел ни дураком, ни трусом, и мне показалось, что Дракон и сам в свои слова не вполне верит. — Нет, не красный, ты, идиотка, это же огнь-сердце. Химера, дай ей только шанс, пила бы его галлонами — и очень быстро вымахала бы до настоящего дракона. Мне нужен красно-фиолетовый, через два пузырька от этого. — Обе жидкости казались мне красно-фиолетовыми, но я поспешно заменила зелье и подала хозяину то, что он просил. — Отлично, — объявил Дракон, закрывая сундучок. — Не пытайся читать книги, ничего в этой комнате не трогай, собственно, нигде и ничего не трогай, если сумеешь, и по возможности постарайся до моего возвращения не превратить башню в груду битого камня.

Только тут я поняла, что Дракон оставляет меня в башне. Я в смятении вскинула глаза:

— А что мне тут одной делать? Можно я… поеду с тобой? Ты скоро вернешься?

— Через неделю, через месяц или никогда — если отвлекусь, сваляю дурака и химера разорвет меня надвое! — рявкнул он. — А это значит: нет, нельзя. И будь так добра вообще ничего не делать, насколько это для тебя возможно.

И Дракон стремительно вышел. А я побежала в библиотеку и прильнула к окну: врата за ним захлопнулись сами, пока он спускался вниз по ступеням. Гонец вскочил на ноги.

— Я забираю твоего коня, — услышала я. — Ступай за мной пешком до Ольшанки, я оставлю его там и возьму свежего. — С этими словами Дракон вскочил в седло и, властно махнув рукой, пробормотал какие-то слова. Впереди него на заснеженной дороге вспыхнул огонек и покатился прочь как мячик, растапливая для всадника свободный проход посреди сугробов. Конь тут же сорвался в галоп, хотя заметно нервничал, беспокойно прижимая уши. Наверное, чары, позволяющие Дракону переноситься в Дверник и обратно, для таких далеких расстояний не годились, а может, он мог ими пользоваться только в пределах собственных владений.

Я глядела ему вслед из библиотечного окна, пока он не скрылся из виду. Не то чтоб мне когда-либо доставляло удовольствие общество Дракона — в конце концов, он не приложил для этого никаких усилий! — но без него в башне воцарилась гулкая пустота. Я попыталась порадоваться его отъезду как празднику, но для этого я недостаточно устала. Я немножко пошила пестрое лоскутное одеяло, а потом просто уселась у окна и стала смотреть на долину: на поля, деревни и столь любимые мною леса. Я видела, как к водопою бредут стада овец и коров, как по дороге проносятся деревянные сани, а порою и проезжает одинокий всадник, как тут и там растут снежные сугробы, — и наконец так и уснула, прислонившись к раме. Уже настала ночь, когда я, вздрогнув, пробудилась в темноте и увидела вереницу сигнальных огней, пылающих вдалеке почти по всей длине долины.

Со сна я не сразу поняла, что происходит. В первое мгновение мне померещилось, что это опять зажглись свечные деревья. Только трижды за всю свою жизнь я видела, как в Двернике вспыхивают сигнальные огни: когда настало Зеленое Лето, потом еще один раз, в девятилетием возрасте, — когда из Чащи вышли снежные кобылицы; и еще раз — когда плющи-шаркуны поглотили четыре дома на окраине деревни за одну ночь (в то лето мне было четырнадцать). И всякий раз Дракон не заставлял себя ждать: он давал отпор Чаще — и снова исчезал.

Борясь с нарастающей паникой, я пересчитала огни, пытаясь понять, где именно подали сигнал тревоги, — и кровь застыла у меня в жилах. Огней было девять: ровной прямой линией протянулись они вдоль Веретенки. Девятый сигнальный огонь — это Дверник. Зов о помощи пришел из моей родной деревни. Я встала, не отрывая взгляда от огней, а в следующий миг осознала: а ведь Дракона-то нет. Он сейчас уже далеко в горах, на перевале, приближается к Желтым Топям. Сигнальных огней он не увидит, а даже если к нему и пошлют гонца, так сперва Дракону нужно будет разделаться с химерой… он сказал — неделя, а больше никого и нет…

Тут-то я и поняла, какой была дурой. Мне никогда и в голову не приходило, что магия, моя магия на что-то годна, — вплоть до нынешнего дня. И вот я стою тут столбом и понимаю: нет никого другого, кроме меня; и та жалкая, неуклюжая, необученная сила, что только во мне есть — в ней магии всяко больше, чем у любого из моих односельчан. Им нужна помощь — а из помощников осталась лишь я.

Стряхнув с себя оцепенение, я развернулась и опрометью бросилась вниз по лестнице в лабораторию. Сглотнув от страха, я вошла и сняла с полки зелье серого цвета — то, что когда-то превратило меня в камень. Взяла огнь-сердце, и еще эликсир, с помощью которого Дракон спас принцу жизнь, и еще один, зеленый — Дракон как-то упоминал, будто от него любая зелень пойдет в рост. Я понятия не имела, что из них мне пригодится, но хотя бы представляла, чего от них ждать. Что до остальных — я ведать не ведала, как они называются, и прикоснуться к ним не дерзнула.

Я унесла склянки к себе в комнату и принялась лихорадочно разрывать все то, что осталось от кучи платьев, и связывать полосы шелка в крепкую веревку. Когда веревка получилась достаточно длинной — по крайней мере, я на это надеялась, — я спустила ее из окна и посмотрела вниз. Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи. Внизу света не было, я не видела, хватает ли веревки до земли. Мне ничего не оставалось, кроме как попытаться проверить на опыте.

Занимаясь мелким рукоделием, я, помимо прочего, сшила из платьев несколько шелковых сумок; в одну такую я уложила стеклянные фиалы, для надежности обернув их в лоскутья, и повесила сумку на плечо. Я старалась не думать о том, что делаю. В горле стоял комок. Я ухватилась за шелковую веревку обеими руками и перелезла через подоконник.

Мне частенько доводилось лазать по старым деревьям; громадные дубы я просто обожала и забиралась на них с легкостью, всего-то-навсего перекинув через сук обрывок истертой веревки. Сейчас все было совсем иначе. Камни башни казались неестественно гладкими, тонюсенькие трещины между ними до краев заполнял известковый раствор, который не растрескался и не раскрошился от времени. Я сбросила башмаки, но даже голые пальцы ног не могли нащупать никакой опоры. Я повисала на шелковой веревке всем своим весом, ладони повлажнели от пота, плечи ныли. Я соскальзывала и ползла, а время от времени просто болталась на веревке, раскачиваясь туда-сюда как тяжелый мешок, и громоздкая сумка с побулькивающими склянками хлопала меня по спине. Я продолжала спускаться — ведь ничего другого мне не оставалось. Вскарабкаться обратно наверх оказалось бы куда труднее. Я начала прикидывать, а не отпустить ли веревку: так я поняла, что силы мои на исходе. Я уже почти убедила себя, что падать — это совсем не страшно, как вдруг моя нога больно ударилась о твердую землю, на полфута погрузившись в мягкий сугроб под стеной башни. Я выкопала из-под снега башмаки и побежала по расчищенной тропе, проложенной Драконом до Ольшанки.

Когда я наконец добралась до города, тамошние сперва в толк не могли взять, что со мною делать. Я ввалилась в таверну — вспотевшая и промерзшая одновременно, со спутанными волосами; растрепавшиеся пряди у самого моего лица от моего дыхания прихватил иней. Никого из знакомых в таверне не оказалось. Мэра я узнала, ну да я с ним за всю свою жизнь и словом не перемолвилась. Наверное, меня просто посчитали бы за сумасшедшую, но там оказался Борис, отец Марты, одной из девушек, рожденных в мой год. Он был на церемонии выбора. Борис-то и сказал:

— Это же Драконова девушка. Дочка Андрея.

Никто из избранных девушек никогда не покидал башни до истечения десяти лет. Да, если вспыхнули сигнальные огни — значит, положение отчаянное, но мне показалось, в первый момент ольшанцы предпочли бы скорее иметь дело с любыми порождениями Чащи, нежели со мной — ведь от меня наверняка проблем не оберешься, а помощница из меня неубедительная.

Я объяснила, что Дракон отбыл в Желтые Топи, и сказала, пусть кто-нибудь отвезет меня в Дверник. Первому они сокрушенно поверили. Довольно быстро я поняла, что исполнять второе никто не собирается, сколько бы я им ни втолковывала про уроки магии.

— Пойдем, ты переночуешь у меня, под присмотром моей жены, — заявил мэр, отворачиваясь. — Данушек, съезди в Дверник, скажи им, что надо держаться, что бы уж там ни произошло. Мы попытаемся найти помощь, пошлем гонца в горы…

— Я не буду ночевать в вашем доме! — заявила я. — А если меня никто не отвезет, я дойду пешком! В любом случае окажусь в Двернике раньше, чем любые другие помощники!

— Ну хватит! — рявкнул мэр. — Послушай, ты, малолетняя дурочка…

Конечно, ольшанцы испугались. Они решили, я сбежала и просто пытаюсь добраться до дома. И ничего не желали слушать, сколько бы я ни молила. Думаю, главным образом потому, что им с самого начала было стыдно отдавать девушку Дракону: они понимали, как это неправильно, но все равно отдавали, потому что выбора-то нету и не настолько оно ужасно, чтобы люди взбунтовались.

Я вдохнула поглубже — и снова воспользовалась своим оружием «ванасталем». Полагаю, Дракон остался бы мною доволен: каждый слог прозвучал четко и остро, как свежезаточенное лезвие. Ольшанцы отпрянули. Магия водоворотом заклубилась вокруг меня, да такая ослепительно-яркая, что рядом с нею померкло даже пламя в очаге. Когда сияние рассеялось, я стояла перед ними — вопиюще величественная, подросшая на несколько дюймов благодаря дворцовым сапожкам на каблуках, разодетая словно королева в трауре: в летнике из черного бархата, отделанном черным кружевом и расшитом мелкими черными жемчужинками. Жемчуг ярко выделялся на фоне моей кожи, которая вот уже полгода не видела солнца: длинные рукава были схвачены золотыми браслетами. А поверх летника красовалась блестящая шубка из золотого и алого шелка с черным меховым воротником, на талии стянутая золотым поясом: вот уж и впрямь роскошь немыслимая! На волосы легла сеточка из золотых нитей и крохотных драгоценных камней.

— Я не дурочка и я не лгу, — заявила я, — и если пользы от меня не так уж и много, я могу сделать хоть что-то. Найдите мне повозку!

Глава 5

Мне, конечно же, повезло, что никто из них знать не знал: эти чары — просто затверженный заговор; ведь они никогда не видели, как работает настоящая магия. Что ж, я их просвещать не стала. Ольшанцы запрягли четверку лошадей в самые легкие сани, какие только нашлись, и отправили меня в моем идиотском — зато теплом! — платье по плотно утрамбованной приречной дороге. Ехали мы быстро, хотя путешествие оказалось не из приятных: мы летели, задыхаясь, по обледенелому тракту — но ни скорость, ни неудобство не могли отвлечь меня от мыслей о том, как мало у меня надежды сделать хоть что-нибудь, кроме как погибнуть, и то без особой пользы.

Это Борис предложил подвезти меня. Я и без слов поняла — он чувствует себя виноватым. Забрали меня — а не его девочку, не его дочку. Его дочка жива-здорова, под родительским кровом, наверное, за ней женихи увиваются, а может, уже и просватана. А меня взяли: четырех месяцев не прошло — и вот меня уж и узнать нельзя.

— Ты знаешь, что случилось в Двернике? — спросила я, съежившись под полстью в глубине саней.

— Нет, никаких вестей еще не было, — ответил он через плечо. — Сигнальные огни только что зажглись. Мы встретим гонца по дороге, если… — Борис прикусил язык. «Если там еще есть, кого послать», — собирался сказать он. — Где-нибудь на полпути встретим, думаю, — докончил он.

Летом отцовские тяжеловозы и громадная телега добирались до Дверника из Ольшанки почти целый день, с остановкой на полпути. Но в середине зимы на дороге лежал слой снега толщиной с фут, промерзший и отвердевший, и лишь сверху чуть припорошенный свежим, погода стояла ясная, а лошади были подкованы крепкими шипастыми подковами. Мы летели сквозь ночь. За несколько часов до рассвета сменили лошадей в деревушке Весна, толком не останавливаясь; я даже из саней не вылезла. Вопросов нам не задавали. Борис сказал только: «Мы в Дверник», и тамошние посмотрели на меня с любопытством и интересом, но без тени сомнения — меня явно не узнали. Пока впрягали свежих лошадей, жена конюха, кутаясь в теплую меховую шубу, вынесла мне свежего пирога с мясом и чашу с горячим вином.

— Не хотите ли согреть руки, госпожа? — спросила она.

— Спасибо, — неловко поблагодарила я, чувствуя себя самозванкой и чуть ли не воровкой. Но это не помешало мне заглотать пирог в один присест, а после того я и вино выпила до капли — главным образом потому, что не знала, что еще с ним сделать, чтобы не оскорбить хозяйку.

Голова тут же пошла кругом, мысли мешались, мир сделался мягким, теплым и уютным. Беспокойство слегка улеглось, мне заметно полегчало, а это означало, что я выпила слишком много — ну да я все равно была признательна. Свежие лошади помчались быстрее, и спустя час, когда солнце уже высветило небо впереди нас, мы увидели, что по дороге, утопая в снегу, нам навстречу пробирается пеший путник. Мы подъехали ближе, и оказалось, это не он, а она. Это была Кася, в мальчишеской одежде и тяжелых сапогах. Она поспешила прямиком к нам; кроме нас, в Дверник никто не ехал.

С трудом переводя дух, Кася схватилась за край саней, присела в реверансе и тут же выпалила:

— Это скотина… порча затронула весь скот, а если коровы кого покусают, то на человека тоже перекидывается. Мы их всех заперли в загоне и кое-как сдерживаем, но там заняты все мужчины до последнего…

И тут я выкарабкалась из-под полсти и потянулась к ней.

— Кася, — задыхаясь, проговорила я, и она умолкла на полуслове и воззрилась на меня. Одну бесконечно долгую минуту мы неотрывно глядели друг на друга, словно онемев, а затем я приказала: — Быстро, лезь сюда, я все расскажу по дороге.

Она влезла в сани и уселась рядышком под полстью. И до чего же нелепую пару мы составили: она — в грязной одежде из грубого домотканого холста, позаимствованной у мальчишки-свинаря, поверх — громоздкая куртка из овчины, длинные волосы упрятаны под шапку, и я — в роскошном туалете. Вместе мы выглядели так, словно к бедняжке, выметающей золу из очага, нежданно-негаданно нагрянула фея-крестная. Но руки наши сцепились намертво, крепче и правдивее всего того, что нас разделяло. Пока сани летели вперед, я сбивчиво, урывками, перескакивая с одного на другое, рассказала ей про все, что со мной было — про первые дни, тоскливую работу по хозяйству и про бесконечно долгие обморочные недели, когда Дракон впервые начал заставлять меня творить магию, и потом — уроки.

Кася так и не выпустила моей руки, и когда я наконец, запинаясь, сообщила ей, что умею колдовать, она заявила:

— Мне давно надо было понять. — Я аж задохнулась от изумления; так и вытаращилась на нее, разинув рот. — С тобой вечно происходило что-нибудь странное. Ты убегала в лес — и возвращалась с ягодами, которым не сезон, или с цветами, каких никто и никогда не видел. Когда мы были маленькими, ты, помню, рассказывала мне сказки, которые тебе нашептали сосны. Но однажды твой брат посмеялся над тобою — дескать, ты все выдумываешь, — и ты перестала. Даже то, что твоя одежда всегда в беспорядке… так изгваздаться невозможно, даже если нарочно расстараться, а я-то знала, что ты не нарочно, ты никогда ничего не делала назло. Я однажды своими глазами видела, как какая-то ветка изогнулась и зацепилась за твою юбку — вот прямо сама потянулась к ней и дернула!..

Я отшатнулась и протестующе вскрикнула, и Кася умолкла. Я не хотела ничего слушать. Не хотела, чтобы Кася сказала, будто магия всегда была при мне и, значит, мне от нее никуда не скрыться.

— Вряд ли эта магия на что-то годилась, кроме как превращать меня в замарашку. Боюсь, это все, на что она способна, — попыталась отшутиться я. — Я пришла только потому, что Дракон в отъезде. А теперь рассказывай, что случилось!

И Кася принялась рассказывать. Мало не в одночасье занедужила вся скотина. У самых первых обнаружились следы зубов, словно их покусали невиданные громадные волки — притом что никаких волков в окрестностях не встречалось всю зиму.

— Это были коровы Ежи. И он не уничтожил их сразу, — серьезно проговорила Кася. Я кивнула.

Ежи следовало догадаться — нужно было тут же вывести коров из стада и перерезать им глотки, как только он заметил следы волчьих зубов. Никакой обыкновенный волк ничего подобного бы не сделал. Но Ежи жил бедно. У него не было ни полей, ни ремесла — только его коровы. Его жена иногда потихоньку приходила к нам попросить муки, и всякий раз, как я возвращалась из леса с богатой добычей, мать посылала меня к ним с корзинкой. Много лет Ежи пытался скопить денег, чтобы купить третью корову и выкарабкаться наконец из нищеты, и лишь два года назад преуспел. На празднике урожая его жена Кристина щеголяла в новом красном платке, отделанном кружевом, а он — в красном жилете, и оба прямо лучились от гордости. Они потеряли четырех детей еще до того, как успевали наречь их именем; и Кристина опять ходила в тягости. Вот Ежи и не уничтожил скотину сразу же.

— Коровы покусали его и смешались со стадом, — объясняла Кася. — А теперь вся скотина озверела, к ней даже приближаться опасно. Нешка, что нам делать?

Дракону, возможно, и ведом способ очистить скотину от порчи. А мне — так нет.

— Коров придется сжечь, — промолвила я. — Я надеюсь, потом Дракон как-нибудь поправит дело, но я не знаю, чем тут еще можно помочь. — По правде сказать, невзирая на весь ужас и страшный урон, я обрадовалась, я ужас до чего обрадовалась. По крайней мере, это не огнедышащие чудища какие-то и не смертоносное поветрие; здесь я могла сделать хоть что-то. Я извлекла из сумки огнь-сердце и показала его Касе.

Когда мы добрались до Дверника, никто со мной спорить не стал. Наша старица Данка при виде меня удивилась не меньше Каси и наших мужчин, но ее одолевали заботы не в пример более важные.

Все здоровые мужчины и те из женщин, кто покрепче, трудились посменно — оскальзываясь на льду, удерживали бедную измученную животину в загоне с помощью вил и факелов. Руки их немели от холода. Прочие жители деревни делали все, чтобы не дать им замерзнуть или умереть с голоду. Это было состязание — чьи силы иссякнут раньше — и деревня проигрывала. Селяне уже и сами попытались сжечь скот, но было слишком холодно. Дрова еще не успевали заняться, как коровы расшвыривали костер. Я рассказала Данке, что у меня за зелье, она закивала и послала всех, кто не был занят у загона, за ледорубами и лопатами — расчищать противопожарную просеку. А затем обернулась ко мне.

— Нам понадобятся твой отец и братья, чтобы привезти еще дров, — без обиняков заявила Данка. — Они дома, работали всю ночь. Я могу послать тебя за ними, но тебе и им, чего доброго, придется еще тяжелее, когда тебе наступит срок возвращаться в башню. Ты по-прежнему хочешь пойти?

Я сглотнула. Данка была права — но как я могла не ответить «да»? Кася по-прежнему крепко держалась за мою руку. Вместе мы побежали через всю деревню к моему дому.

— Можно ты войдешь первой и предупредишь их? — попросила я.

Так что, когда я переступила порог, мама уже плакала. Она никакого платья вообще не видела — только меня; мы бросились друг другу в объятия, да так и осели вместе в груду бархата на пол, а отец и братья, сонно пошатываясь, вышли из задних комнат — и обнаружили нас. Мы все зарыдали, наперебой твердя друг другу: плакать некогда. Я сквозь слезы объяснила отцу, что надо сделать. Он и братья выбежали запрягать лошадей, которые, слава небесам, были в безопасности в своем собственном крепком хлеву рядом с домом. Я, жадно ловя эти последние мгновения, присела за кухонный стол с мамой. Она снова и снова гладила ладонями мое лицо, а по ее щекам все бежали и бежали слезы.

— Мамушка, он меня не тронул, — заверила я, ни словом не обмолвившись про принца Марека. — Он хороший.

Мама не ответила, просто еще раз погладила меня по волосам.

Отец просунул голову в дверь:

— Мы готовы.

И мне пришлось уйти. Мама сказала:

— Погоди минутку, — и исчезла в спальне. И тут же вернулась, неся узелок с моей одежкой и разной мелочью. — Я подумала, может, кто-нибудь из Ольшанки захватит это для тебя, — сказала она, — по весне, когда в башню повезут дары с праздника. — Мама снова поцеловала меня, на миг прижала к себе и выпустила. Стало еще больнее. Не то слово как больно.

Отец заезжал в каждый из деревенских домов, братья спрыгивали с телеги и забирали из дровяных сараев все то, что еще недавно сюда сгрузили — подчистую, до последнего прутика, — и перетаскивали огромные охапки дров на сани с высокими дышлами. Когда сани наполнились доверху, мужчины подкатили к загону, и я наконец-то увидела злополучную скотину своими глазами.

Коровы уже сами на себя не походили: их обезображенные туши страшно раздулись, рога выросли громадные, тяжелые, искривленные. Некоторые ощетинились стрелами и даже парой копий, которые глубоко вошли в плоть и теперь торчали точно какие-то страшные шипы. Тварей, выходящих из Чащи, убить зачастую было невозможно — разве что сжечь или обезглавить; раны лишь доводили их до бешенства. У многих животных почернели передние ноги и грудь: это они затаптывали огонь. Коровы кидались на массивную деревянную ограду, взмахивали чудовищными тяжелыми рогами и гулко мычали — и от этого привычного, обыденного звука просто мороз подирал по коже. Им противостояла группа мужчин и женщин и целый лес вил, копий и заостренных кольев: люди тычками отгоняли чудищ назад.

Кое-кто из женщин уже вгрызался лопатами в землю, здесь, рядом с загонами почти не заснеженную, сгребая прочь сухую спутанную траву. За работами надзирала Данка. Она поманила отца ближе; наши лошади, почуяв в воздухе порчу, беспокойно зафыркали.

— Значит, так, — объявила старица, — мы будем готовы еще до полудня. Мы накидаем к ним в загон дров и сена, а потом подожжем факелы с помощью зелья и перебросим внутрь. По возможности не трать лишнего, вдруг нам понадобится вторая попытка, — добавила она, обращаясь ко мне. Я кивнула.

Подходили еще помощники: отдыхающих людей будили до срока, ведь для последнего великого усилия каждая пара рук была на вес золота. Все понимали: как только вспыхнет пламя, скотина в панике попытается проломить заслон. Все, кто был способен удержать в руках хотя бы палку, занял свое место в строю, готовясь сдерживать страшный напор. Прочие перебрасывали в загон тюки сена, загодя разорвав завязки, так что сено в беспорядке рассыпалось; мои братья принялись закидывать туда же охапки дров. Я беспокойно переминалась с ноги на ногу рядом с Данкой, сжимая в руках склянку и чувствуя, как под пальцами вихрится и пульсирует горячая магия, как будто знает — скоро ее освободят и приставят к делу. Наконец, сочтя, что все подготовлено как должно, Данка протянула мне первую «вязанку» для розжига: длинное сухое бревно раскололи надвое до середины, а в трещину напихали мелких веточек и сена и надежно обвязали.

Огнь-сердце взревел и попытался выплеснуться из склянки, едва я сломала печать; мне даже пришлось придержать пробку. Зелье недовольно отхлынуло назад, я резко выдернула затычку и плеснула — скорее чуть капнула — на самый конец «вязанки». Бревно вспыхнуло мгновенно: Данка едва успела спешно перебросить его через заграждение и тут же отвернулась и, морщась, сунула руку в сугроб: пальцы у нее уже покраснели и покрылись волдырями. Я что есть сил заталкивала пробку обратно; к тому времени, как я подняла глаза, пламя уже поглотило загон до половины, а скотина яростно ревела.

Неистовство магии застало нас врасплох, хотя мы, конечно, все были наслышаны об огнь-сердце — про него упоминалось в бессчетных балладах о войнах и осадах, а еще в историях о его создании: дескать, чтобы сделать одну-единственную склянку, требуется в тысячу раз больше золота, самые могущественные маги варят этот эликсир в котлах из цельного камня. Я благоразумно умолчала о том, что вообще-то взяла зелья из башни без спросу; если Дракон на кого и разгневается, то пусть только на меня одну.

Но легенды — это одно, а увидеть такое своими глазами — совсем другое. Мы все оторопели, а порченая скотина прямо обезумела. Десять коров сбились в кучу и атаковали заднюю стену — ударили в нее всей тяжестью, не обращая внимания на стрекала и колья. Мы все отчаянно боялись рогов и зубов чудовищ, да что там — даже прикоснуться к ним боялись: ведь пагуба Чащи так легко передается. Горсточка защитников отпрянула назад, Данка яростно вопила, заграждение уже начинало подаваться.

Дракон научил меня — с мрачным упорством он занимался со мною снова и снова, до бесконечности! — нескольким мелким заклинаниям починки, восстановления и подновления. И не то чтобы я так уж в них преуспела, но отчаяние придало мне сил: я вскарабкалась на пустые отцовские сани, указала рукою на заграждение и воскликнула:

— Паран кивиташ фарантем, паран парам кивитам!

Я знала, что где-то один слог пропустила, но получилось почти похоже: самая крупная поперечина, которая уже треснула, встала на место целехонькая и внезапно выпустила веточки и новые листья, а старые железные крепления распрямились сами собою.

С места не стронулась одна только старая Ханка. «Больно я сердитая, чтоб помереть-то», — отмахивалась она потом, когда все наперебой восхваляли ее за храбрость. Ханка сжимала в руках лишь обломок деревянной ручки от граблей: зубья уже отломались и застряли у быка между рогами. Обломок внезапно превратился в длинный заостренный блестящий металлический прут — стальной, между прочим! — и Ханка ткнула им прямо в раззявленную ревущую пасть одной из коров, яростно рвущейся наружу. Копье пронзило коровий череп насквозь, вышло с другой стороны, громадная зверюга всей тяжестью рухнула на забор и мертвая осела на землю, перегородив путь остальным.

Худшее было позади. В течение еще нескольких минут мы сдерживали натиск чудищ в других местах, но наша задача становилась все легче; к тому времени всю скотину охватило пламя и в воздухе разлилась непереносимая тошнотворная вонь. Охваченные паникой, коровы утратили всю свою извращенную хитрость и снова стали просто животными: они напрасно кидались на заграждение и друг на друга, пока не погибали в огне. Я еще дважды использовала заклинание починки и под конец уже обессиленно повисала на Касе, которая забралась в сани поддержать меня. Дети постарше бегали туда-сюда, тяжело дыша, с ведрами полурастаявшего снега, и тушили падающие на землю искры. Все до одного мужчины и женщины, изнемогая от усталости, размахивали стрекалами; лица их раскраснелись и повлажнели от пота, а спины мерзли на холодном ветру, но все вместе мы удержали-таки зверюг в загоне, и ни огонь, ни порча не распространились дальше.

Наконец пала последняя корова. Внутри загона шипел дым и потрескивал жир. Мы все обессиленно расселись неровным кольцом вокруг загона, вне досягаемости чада, и смотрели, как огнь-сердце успокаивается, догорает, все обращая в золу. Многие раскашлялись. Не слышно было ни разговоров, ни одобрительных возгласов. Для торжества причин не было. Мы все порадовались, что самой страшной опасности удалось избежать, но цена оказалась непомерной. Пламя довело до нищеты не одного только Ежи.

— А Ежи еще жив? — тихо спросила я Касю.

Она замялась, затем кивнула.

— Я слыхала, он сильно затронут, — промолвила она.

Чащобная хворь не всегда оказывалась неизлечимой: я знала, Дракону уже доводилось спасать таких бедолаг. Два года назад восточный ветер застал нашу подружку Трину на берегу реки: она там стирала белье. Трина вернулась совсем больная, с трудом передвигая ноги; содержимое ее корзинки припорошило слоем серебристо-серой пыльцы. Ее мать не пустила Трину в дом. Она бросила одежду в огонь, отвела дочку обратно к реке и несколько раз окунула ее в воду. А Данка тотчас же отправила в Ольшанку быстрого гонца.

Тем вечером явился Дракон. Я, помню, прибежала к Касе, и мы вдвоем притаились на ее заднем дворе — посмотреть, что будет. Дракона мы не видели; видели лишь, как в верхнем окне Трининого дома вспыхивает холодный синий свет. Поутру тетушка Трины сказала мне у колодца, что девочка поправится; а два дня спустя появилась и сама Трина, такая же, как всегда, только выглядела немного усталой, точно перенесла тяжелую простуду. Зато — радость-то какая! — ее отец уже копал колодец рядом с домом, чтобы ей никогда больше не ходить стирать на реку.

Но это же был всего лишь порыв тлетворного ветра, жалкая горстка пыльцы. А здесь… здесь случилось одно из худших заражений на моей памяти. Захворало столько коров, да так страшно… и они распространили порчу вокруг себя так стремительно — верный знак того, что все хуже некуда!

Данка услышала, что мы разговариваем о Ежи. Она подошла к саням и посмотрела мне в лицо.

— Ты можешь что-нибудь для него сделать? — напрямик спросила старица.

Я понимала, о чем она спрашивает. Если порчу не изгнать, смерть будет медленной и страшной. Чаща поглощает свою жертву точно гниль, пожирающая поваленное дерево: выедает человека изнутри, и остается чудовище, наполненное ядом и помышляющее лишь о том, чтобы распространить яд дальше. Если бы я сказала, что ничего не могу сделать, если бы призналась, что ничего не смыслю, если бы пожаловалась, что обессилена — а ведь Ежи затронут так сильно, и до приезда Дракона еще неделя, а то и больше, — Данка отдала бы приказ. Она отправится вместе с несколькими мужчинами в дом к Ежи. Они заберут Кристину на другой конец деревни. А потом мужчины войдут в дом и выйдут снова, с тяжелой, накрытой саваном ношей. Они принесут тело сюда — и бросят его на погребальный костер, к догорающим тушам.

— Я могу попробовать, — сказала я.

Данка кивнула.

Я медленно, с трудом выкарабкалась из саней.

— Я пойду с тобой, — вскинулась Кася, подхватила меня под руку и поддержала. Она без всяких слов видела — мне нужна помощь. И мы потихоньку побрели к дому Ежи.

Дом Ежи стоял в очень неудобном месте, на окраине, дальше всех прочих от загона; лес подступал к самому его садику. Полдень не так давно миновал, но дорога была необычно тиха и пустынна: ведь вся деревня собралась у пожарища. Снег, нападавший за ночь, похрустывал под нашими ногами. Я неуклюже увязала в сугробах в этом своем дурацком платье, но не хотела тратить остаток сил на то, чтобы преобразить его во что-то более практичное. Уже подходя к дому, мы услышали рычание, бульканье и стоны: они не умолкали ни на миг и звучали все громче и громче, но мере того, как мы подходили ближе. Я не сразу собралась с духом постучать в дверь.

Домик был невелик, но ждать пришлось долго. Наконец Кристина чуть приоткрыла дверь, выглянула сквозь щелочку и уставилась на меня, не узнавая. Да ее и саму-то узнать оказалось непросто: под глазами у нее пролегли темно-фиолетовые круги, а живот непомерно раздулся. Кристина оглянулась на Касю. Та объяснила:

— Агнешка пришла из башни помочь нам. — И Кристина перевела глаза на меня.

Минута тянулась бесконечно долго. Наконец Кристина хрипло промолвила:

— Заходите.

Она, оказывается, сидела в кресле-качалке перед очагом, у самой двери. Я поняла: она ждала — ждала, что придут мужчины и заберут Ежи. Комнат в домишке было всего две: эта и еще одна; дверной проем закрывала жалкая занавеска. Кристина вернулась к качалке и снова села. Она не шила, не вязала, не предложила нам чаю; просто отрешенно смотрела на огонь и раскачивалась взад-вперед. В доме стоны зазвучали еще громче. Я крепко стиснула Касину руку, и мы вместе подошли к занавеске. Кася отдернула ее в сторону.

Ежи лежал на кровати. Кровать была тяжелая, грубо сколоченная из нескольких небольших бревен, но сейчас оно оказалось и к лучшему. Недужного привязали за руки и за ноги к стойкам кровати и еще обмотали веревками посредине, пропустив их под деревянный остов. Кончики пальцев ног у Ежи почернели, ногти с них облезали, а там, где веревки терлись о кожу, образовались открытые язвы. Больной с грохотом рвался из пут и стонал, язык его потемнел и распух, забив собою весь рот. Когда мы вошли, он ненадолго угомонился. Приподнял голову, посмотрел прямо на меня, улыбнулся — зубы в крови, глаза пожелтели. И вдруг расхохотался.

— Ишь какая, — хихикал он, — маленькая ведьмочка, ишь какая, ишь ты какая! — выводил он нараспев жутким лязгающим голосом, то громче, то тише. Вот Ежи дернулся всем телом, натягивая веревки, вместе с кроватью подпрыгнул на дюйм ближе ко мне — а сам ухмылялся, ухмылялся все шире.

— Подойди-ка ближе, ближе подойди, — тянул он, — крошка-Агнешка, ближе, ближе, ближе, — точно детскую песенку напевал, ужас да и только; а кровать, подпрыгивая, рывками продвигалась ко мне. Трясущимися руками я открыла суму с зельями, стараясь не глядеть на недужного. Я в жизни не оказывалась так близко к тому, кем завладела Чаща. Кася так и не убрала ладоней с моих плеч, она стояла очень прямая и спокойная. Думаю, если бы не она, я бы уже убежала.

Я не помнила заклинания, которым Дракон исцелил принца, но он научил меня заговору, заживляющему мелкие порезы и ожоги: я ведь, когда готовила или мыла, аккуратностью не отличалась. Я решила попробовать — вреда-то не будет. Я негромко запела, перелила глоток эликсира в большую ложку, морщась от вони гниющей рыбы, и мы с Касей осторожно двинулись к Ежи. Он клацнул на меня зубами и напряг руки, выкручиваясь из веревок — аж кровь выступила! — и пытаясь дотянуться до меня и оцарапать. Я в нерешительности замешкалась. Еще не хватало, чтоб он меня укусил.

— Погоди-ка, — сказала Кася. Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с кочергой и плотной кожаной перчаткой для помешивания углей. Кристина проводила ее отупевшим, равнодушным взглядом.

Мы положили кочергу на шею недужному и надавили с обоих концов, вынуждая Ежи лежать плашмя, а затем моя бесстрашная Кася надела перчатку, протянула руку и сверху зажала ему нос. Она держала крепко, хоть он и замотал яростно головой туда-сюда, так что в конце концов Ежи вынужден был открыть рот, чтобы вдохнуть. Я влила ему эликсир и вовремя отпрыгнула: он задрал подбородок и успел-таки прихватить зубами кусочек кружева на моем бархатном рукаве. Я вырвалась и отступила назад, продолжая срывающимся голосом выпевать заговор, а Кася убрала кочергу, подошла и встала рядом со мной.

Памятного мне слепящего свечения не возникло, но по крайней мере жуткий речитатив стих. Я следила, как мерцающий эликсир течет вниз по горлу Ежи. Он откинулся назад и остался лежать, слабо подергиваясь и глухо, протестующе постанывая. Я все пела. На глаза мои наворачивались слезы, я очень устала. Мне было так же плохо, как в первые дни, проведенные в Драконовой башне — нет, еще хуже, — но я продолжала петь заклинание, потому что не могла заставить себя остановиться, пока думала, что, возможно, оно как-то изменит кошмарный ужас, с которым мне поневоле приходится иметь дело.

Заслышав мое пение, Кристина медленно поднялась из кресла в соседней комнате и подошла к дверному проему. В лице ее засветилась исступленная надежда. Светоносный эликсир застрял в животе у Ежи как пылающий уголь; он сиял, и несколько кровавых язв на груди и запястьях больного зажили на глазах. Но пока я пела, темные клочья зелени заскользили поверх лучезарного сгустка: так облака наползают на полную луну. Наплывали все новые и новые, обступали пятно света со всех сторон, загустевали — и вот сияние погасло. Ежи постепенно перестал подергиваться, все тело его расслабилось. Мое пение беспомощно оборвалось. Я подалась чуть вперед, все еще надеясь, и тогда… и тогда он приподнял голову; в желтых глазах вспыхнуло безумие, и он опять хрипло захохотал:

— Попробуй еще раз, крошка-Агнешка, — и Ежи клацнул зубами в воздухе, словно пес. — Иди попробуй еще раз, иди сюда, иди-иди-иди сюда!

Кристина застонала вслух, съехала по дверному косяку на пол и осталась лежать бесформенной грудой. Слезы жгли мне глаза. Меня тошнило, внутри образовалась сосущая пустота — я проиграла! Ежи жутко хохотал и опять подпрыгивал вместе с кроватью, рывок за рывком подбираясь ко мне: стук-постук тяжелых ножек по деревянному полу; ничего не изменилось. Чаща победила. Порча оказалась слишком сильна и въелась чересчур глубоко.

— Нешка, — тихо и удрученно произнесла Кася, и это прозвучало вопросом. Я вытерла нос тыльной стороной ладони и снова мрачно зашарила в суме.

— Выведи Кристину из дому, — велела я и подождала, пока Кася поможет Кристине встать и выйти. Та тихонько запричитала. Напоследок Кася встревоженно обернулась ко мне, я попыталась ей улыбнуться, вот только губы не слушались.

Прежде чем осторожно подобраться к постели, я сняла тяжелый бархатный тюник юбки и обмотала им лицо, прикрыв нос и рот трижды, четырежды, пока едва не задохнулась сама. Затем набрала в грудь побольше воздуха, задержала дыхание, взломала печать на серой взболтанной склянке и плеснула немножко камень-заклинания прямо в ухмыляющуюся, рычащую морду Ежи.

Я тут же снова заткнула склянку пробкой и поспешно отпрыгнула назад. Ежи уже сделал вдох: дым втягивался в его ноздри и рот. В лице больного отразилось изумление — и кожа тут же начала сереть и отвердевать. Рот и глаза так и остались открытыми. Ежи умолк; тело его застыло недвижно, руки словно сковало на месте. Вонь порчи постепенно спадала. Камень обтекал его подобно волне. И вот уже все кончено: я тряслась от облегчения и ужаса, а передо мной на постели лежала связанная статуя — статуя с искаженным нечеловеческой яростью лицом, изваять которую мог бы разве что безумец.

Я убедилась, что склянка вновь надежно запечатана, убрала ее в суму и только тогда пошла и открыла дверь. Кася и Кристина дожидались во дворе, по колено в снегу. Лицо Кристины было мокрым и безнадежным. Я впустила их в дом: Кристина подошла к узкому проему и уставилась на примотанную к кровати статую, временно исторгнутую из жизни.

— Он совсем не чувствует боли, — заверила я. — И хода часов и дней не осознает; я тебе клянусь. Так что, если Дракон все-таки знает, как убрать порчу… — Голос мой прервался. Кристина безвольно осела в кресле, как будто не могла больше поддерживать собственный вес, и опустила голову. Я сама не знала, оказала ли ей услугу или просто оградила себя от лишней боли. Я не слыхала, чтобы бедолаг, затронутых так глубоко, как Ежи, удавалось исцелить. — Я не знаю, как спасти его, — тихо промолвила я. — Но может, у Дракона получится, когда он вернется. Я подумала, попробовать стоит.

По крайней мере, в доме стало поспокойнее: ни тебе завываний, ни вонючей порчи. Страшная, бессмысленная отрешенность сошла с Кристининого лица, как будто прежде ей даже думать было невыносимо, а спустя мгновение она коснулась ладонью живота и посмотрела вниз, на него. Она дохаживала последние дни: я видела сквозь одежду, как дитя чуть шевелится. Кристина подняла глаза на меня:

— А коровы?

— Сгорели, — отозвалась я, — все до единой.

Кристина понурилась: ни мужа, ни скотины, и ребенок на подходе. Данка, конечно, попытается ей помочь, но год будет трудным для всей деревни.

— А у тебя не найдется платья в обмен на вот это? — внезапно спросила я. Кристина недоуменно вытаращилась на меня. — Я в нем больше ни шагу не сделаю. — Все еще сомневаясь, она выкопала откуда-то старое штопаное-перештопаное платье и плащ из грубой шерсти. Я с радостью сбросила громоздкий бархатно-шелково-кружевной наряд рядом с ее столом; наверняка он стоит не меньше коровы, а молоко в деревне какое-то время будет дорого.

Когда мы с Касей снова вышли наружу, уже темнело. Костер в загоне еще горел: в противоположном конце деревни мерцало ярко-оранжевое зарево. Все дома стояли покинутыми. Ледяной воздух проникал сквозь тонкую одежонку, а сама я была выжата досуха. Я упрямо ковыляла за Касей, а та утаптывала для меня снег и то и дело оборачивалась, чтобы взять меня за руку и немного поддержать. Одна отрадная мысль грела мне душу: в башню я вернуться не смогу. Так что я пойду домой к маме и побуду там, пока Дракон не явится за мною; а куда еще мне деться-то?

— Его не будет по меньшей мере неделю, — объяснила я Касе, — и, может, я ему так надоела, что он позволит мне остаться. — Этого мне произносить не следовало даже про себя. — Не говори никому, — поспешно добавила я.

Кася остановилась, обернулась, крепко обняла меня.

— Я была готова пойти с ним, — промолвила она. — Все эти годы я была готова храбро пойти с ним, но когда он забрал тебя, я этого просто не могла вынести. Все оказалось зря, все впустую, а жизнь текла как обычно, как будто тебя и не было никогда… — Она умолкла. Мы постояли немного, держась за руки, плача и улыбаясь друг другу, и тут Кася изменилась в лице, дернула меня за рукав и потянула назад. Я обернулась.

Они вышли из леса — неспешным, размеренным шагом, широко расставляя лапы; они ступали, не проламывая наста. В наших лесах водились волки — проворные, ловкие, серые; они могли украсть раненую овцу, но от охотников убегали. Эти волки были не наши. Массивная покрытая белой шерстью спина такого волка доходила мне до пояса, из пасти вываливался розовый язык; гигантские зубастые челюсти смыкались одна с другой. Волки смотрели на нас — смотрели на меня — бледно-желтыми глазами. Ну конечно, Кася же рассказывала, что первые занедужившие коровы были покусаны волками.

Вожак стаи был чуть меньше остальных. Он понюхал воздух, повел носом в мою сторону, дернул головой, не отрывая от меня глаз. Из-за деревьев неслышно вышли еще два волка. Стая рассредоточилась, как будто повинуясь сигналу, взяла меня в клещи, не оставляя пути к бегству. Волки охотились — и охотились они на меня.

— Кася, — приказала я, — Кася, беги, беги сейчас же! — Сердце мое неистово колотилось. Я вырвала у нее руку и зашарила в суме. — Кася, беги! — крикнула я, вытащила пробку и плеснула камень-зельем в вожака уже в прыжке.

Вокруг зверя соткался серый туман — и гигантская каменная статуя волка рухнула к моим ногам как тяжелая глыба. Рычащие челюсти прежде чем окаменеть окончательно, напоследок щелкнули у самой моей лодыжки. Еще один волк оказался на краю тумана: каменная волна медленнее расползалась по его телу, а он, пытаясь удрать, когтил снег передними лапами.

Кася не побежала. Она схватила меня за руку, помогла подняться и потащила к ближайшему дому — Евиному. Волки хором протестующе взвыли, опасливо потыкались носами в две статуи, затем один тявкнул, а остальные вроде как согласились. Звери развернулись и скачками понеслись к нам.

Кася втянула нас в калитку Евиного сада и захлопнула ее. Но волки перескочили через забор легко, как олени. Я побоялась кидать в них огнь-сердцем, ведь после всего того, что я навидалась в тот день, я понимала — пожара ничто не остановит: огонь сожжет дотла всю нашу деревню, а может, и всю долину, а нас двоих так уж точно. Вместо того я достала маленькую зеленую склянку, надеясь, что сумею отвлечь волков и мы забежим в дом. «От него трава растет», — небрежно пояснил Дракон в ответ на мой вопрос. Теплый, здоровый цвет склянки казался мне таким Дружелюбным и приветливым, в отличие от всех прочих странных и холодных чар в его лаборатории. «И еще сорняки в запредельном количестве; этот эликсир хорош, только если поле пришлось выжечь дочиста». Я еще подумала, я им воспользуюсь после огнь-сердца, чтобы возродить наше пастбище. Трясущимися руками я выдернула пробку, и зелье потекло мне в горсть, распространяя дивный аромат — чистый, свежий и благодатный; на ощупь оно казалось приятно-клейким, как смятая трава и листья по весне, полные сока. Я выплеснула жидкость из горсти в заснеженный сад.

Волки уже неслись прямо на нас. Из мертвых грядок точно прыгучие змеи вырвались ярко-зеленые вьющиеся стебли, накинулись на волков, оплетая им лапы тугими петлями, и повергли на землю в каких-нибудь нескольких дюймах от нас. Все внезапно пошло в рост, точно целый год вместился в минуту: бобы, и хмель, и тыквы расползались по земле и вырастали до немыслимых размеров. Они преградили волкам путь; те отбивались, лязгали зубами и пытались продраться сквозь заросли. Вьюны удлинялись и удлинялись — и наконец выпустили шипы размером с ножи. Одного волка придавил набухающий скрученный побег, толстый, как древесный ствол, а на другого обрушилась тыква — такая тяжелая, что, лопнув, опрокинула зверюгу наземь.

Я глядела разинув рот. Кася настойчиво встряхнула меня, я обернулась и, спотыкаясь, бросилась следом за нею. Парадная дверь дома не открывалась, сколько Кася ее ни дергала. Мы кинулись в маленький пустой сарайчик — строго говоря, всего-то-навсего свинарник — и заперлись изнутри. Вил там не нашлось, их унесли к загону. Из оружия остался лишь топорик для рубки дров. Я в отчаянии схватилась за него, а Кася подперла дверь. Остальные волки продрались сквозь буйствующий сад и теперь снова пытались до нас добраться. Они вставали на дыбы, когтили дверь, рявкали на нее — и вдруг зловеще стихли. Мы заслышали какую-то возню; затем по другую сторону сарайчика, под крохотным высоким окном раздался вой. Мы встревоженно обернулись: три волка уже протиснулись сквозь окно, прыгая один за другим. А остальные ответно взвыли из-за двери.

В голове было пусто. Я попыталась вспомнить хоть какой-нибудь заговор, хоть какое-нибудь заклятие, которому меня учили — что-нибудь, что помогло бы против этих чудищ. Может, это зелье возродило меня подобно саду, а может, это сделала паника — обморочная слабость ушла, и я полагала, что снова смогу наложить заклинание, вот только бы придумать какое. Я лихорадочно прикинула, нельзя ли создать доспехи с помощью «ваиасталем», а затем произнесла «рауталем?» — наугад, соединив его с заговором для заточки кухонных ножей — и схватила старую помятую жестяную поилку. Я плохо себе представляла, на что это заклинание способно, но надежда умирает последней. Возможно, магия пыталась спасти меня и себя, потому что поилка расплющилась и превратилась в громадный щит из прочной стали. Мы с Касей забились в угол, загородившись щитом, — и тут волки прыгнули.

Кася выхватила у меня топорик и принялась рубить по когтям и носам, высовывающимся из-за края щита, пытаясь его опрокинуть или вырвать у нас из рук. Мы обе отчаянно вцепились в рукоятки щита, и тут, к вящему моему ужасу, один из волков — это волк-то! — неторопливо подошел к запертой двери сарая и носом отодвинул задвижку.

Волчья стая хлынула внутрь. Бежать было некуда, никаких иных фокусов у меня в запасе не осталось. Мы с Касей жались друг к другу, держась за щит — и вдруг позади нас стена сарая исчезла, словно ее и не было. Мы рухнули навзничь в снег, к ногам Дракона. Волки, завывая, прыгнули на него, все как один, но Дракон воздел руку и пропел немыслимо длинную строку, не останавливаясь даже дух перевести. И все волки одновременно переломились в воздухе надвое — с жутким звуком, точно ветки захрустели. И беспорядочной мертвой грудой попадали в снег.

Мы с Касей по-прежнему держались друг за друга; вокруг нас один за другим с глухим стуком падали волчьи трупы. Мы глядели вверх, на Дракона, а он обжег меня яростным, негодующим взглядом и прорычал:

— Из всех глупостей, которые ты только могла натворить, ты, чудовищная полоумная девчонка…

— Осторожно! — вскрикнула Кася, но поздно: последний, прихрамывающий волк, весь в оранжевых ошметках тыквы, перемахнул через стену сада, и хотя Дракон, уже оборачиваясь, выкрикнул заклинание, зверь, прежде чем повалиться мертвым, задел-таки его руку острым когтем. Три яркие капли крови упали в снег.

Дракон рухнул на колени и схватился за предплечье. В черной шерстяной куртке зияла дыра. Вокруг царапины плоть уже зеленела от порчи. Там, где его пальцы вцепились в руку, нездоровое пятно дальше не расползалось, слабое сияние обвело по контуру его кисть, но вены предплечья набухали на глазах. Я зашарила в суме, ища эликсир.

— Лей, — процедил Дракон сквозь зубы, когда я попыталась поднести склянку к его губам. Я вылила жидкость на рану, мы все затаили дыхание, но черное пятно никуда не делось: просто распространялось уже не так быстро.

— В башню, — приказал Дракон. На лбу его выступил пот. Зубы у него свело, говорил он с трудом. — Слушай: зокинен валису, акепеж хинису, кожонен валису.

Я вздрогнула: неужто он поручает это мне — заклинанием вернуть нас назад?

Но ничего больше Дракон не прибавил. Все его силы явно уходили на то, чтобы сдерживать порчу. Слишком поздно вспомнила я, как он рассказывал: если Чаща возьмет меня, ведьму необученную и никчемную, она превратит меня в ходячий ужас. А что Чаща сделает из него, первого мага королевства?

Я обернулась к Касе и вложила ей в руку склянку с огнь-сердцем.

— Скажи Данке, пусть пошлет кого-нибудь к башне, — с обреченным отчаянием сказала я. — Если мы оба не выйдем и не подтвердим, что все в порядке, если возникнет хоть тень сомнения — сожгите башню дотла.

Глаза Каси расширились от тревоги за меня, но она кивнула. Я обернулась к Дракону и опустилась на колени рядом с ним.

— Хорошо, — коротко бросил он, быстро оглянувшись на Касю. Я поняла, что мои худшие страхи отнюдь не беспочвенны. Я схватилась за его руку, зажмурилась и мысленно представила себе комнату башни. И произнесла нужные слова.

Глава 6

Поддерживая Дракона, я кое-как помогла ему пересечь прихожую — преодолеть последние несколько шагов до моей комнатушки. Из окна все еще свисала веревка, связанная из шелковых платьев. Довести Дракона до его собственных покоев не было никакой надежды; он повисал на мне мертвым грузом, даже когда я опускала его на кровать. Он по-прежнему держался за предплечье, каким-то образом замедляя порчу, но разлитое по его руке сияние слабело с каждой минутой. Я уложила его на подушки и встревоженно склонилась над ним, ожидая, что он что-нибудь скажет, объяснит мне, что делать, но он не проронил ни слова; его глаза незряче глядели в потолок. Крохотная царапина распухла как самый страшный паучий укус. Дышал Дракон часто и прерывисто, а предплечье ниже того места, где смыкались его пальцы, окрасилось в жуткий зеленый цвет — в точности как пятна на коже у Ежи. Ногти его рук чернели на глазах.

Я помчалась в библиотеку, оскальзываясь на ступенях — даже голень себе до крови расцарапала, сама того не заметив. Книги, как всегда, стояли аккуратными изящными рядами — безмятежные и равнодушные к моим нуждам. С некоторыми я уже познакомилась довольно близко: я бы назвала их давними врагами. Они были битком набиты заговорами и заклинаниями, которые в моих устах вечно искажались до неузнаваемости, а сами страницы неприятно подрагивали, стоило мне дотронуться до пергамента. Но я все равно вскарабкалась по приставной лесенке и сняла книги с полок; я открывала тома один за другим, листала, проглядывала длинные списки — и все зря. Возгонка миртовой эссенции, безусловно, чрезвычайно полезна в самых разных видах чародейства, но не прямо сейчас; а уж до чего досадно было потратить лишнее мгновение на шесть рецептов запечатывания склянки с зельем — словами и не передать!

Но эти бесполезные попытки задержали меня достаточно, чтобы поразмыслить как следует. Я поняла, что нет никакой надежды отыскать способ справиться с подобным кошмаром в книгах заклинаний, по которым Дракон меня учил: ведь он сам постоянно твердил мне, что в них содержатся самые простенькие заклинания и всякая ерунда — даже самый ничтожный маг освоит их играючи. Я с сомнением покосилась на нижние полки, где Дракон хранил фолианты, которые читал сам и к которым мне строго-настрого запрещал прикасаться. Одни были переплетены в новехонькую неповрежденную кожу с золотым тиснением; другие, совсем древние и ветхие, едва не рассыпались в руках; одни в высоту — что мое предплечье, другие такие махонькие, что умещались в ладони. Я провела рукой по корешкам и наугад вытащила небольшой томик в потертой обложке с выдавленными буквами, из которого во все стороны торчали закладки.

Это оказался дневник, исписанный мелким корявым почерком, поначалу почти неразборчивым — сплошь сокращения, и ничего больше. А на вкладках содержались пометки, сделанные рукой Дракона: такими листками, одним или несколькими, были переложены, почитай что, все страницы. Он подробно описывал, как налагать то или иное заклинание разными способами. Что ж, это уже обнадеживает: как будто его голос мог заговорить со мной с бумаги.

В книжице обнаружилось с десяток заклинаний для исцеления и очистки ран от хвори и гангрены — но не от магической порчи. Ну да по крайней мере попробовать стоило. Я прочла одно такое: в нем советовалось вскрыть отравленную рану ланцетом, поставить припарку из розмарина с лимонной цедрой и сделать что-то, что автор описал как «вложить свое дыхание». Дракон исписал на эту тему целых четыре страницы снизу доверху, отчеркивая и размечая чуть ли не пять десятков вариаций: столько-то розмарина, высушенного или свежего; столько-то лимона, с нижним белым слоем или без, стальной нож, железный нож, одно заклятие и другое.

Дракон не уточнил, какой из вариантов срабатывает лучше, а какой хуже; но раз он так бился над этим заклинанием, видать, на что-то оно годится. А прямо сейчас мне надо было только привести его в сознание, чтобы он сказал мне хотя бы несколько слов, дал хоть какие-то наставления. Я метнулась в кухню, нашла целый веник сушеного розмарина и лимон. Взяла нож для чистки овощей, свежие льняные тряпицы и горячую воду в горшке.

А затем замешкалась: взгляд мой упал на громадный мясницкий тесак, лежащий на колоде. Если я ничего больше не сумею, если не дам ему сил заговорить, не знаю, справлюсь ли хоть с этим — смогу ли отрубить ему руку… Но я же своими глазами видела привязанного к кровати Ежи — хихикающее чудовище, совершенно непохожее на моего тихого и грустного односельчанина, который всегда здоровался со мною на улице; видела я и опустошенное лицо Кристины. Я сглотнула — и подобрала тесак.

Я наточила оба лезвия, решительно стараясь ни о чем не думать, и понесла все наверх. Окно и дверь стояли распахнутыми, и все равно в моей комнатушке уже скапливалась мерзкая вонь порчи. В животе холодело от ужаса и тошноты. Если Дракона пожрет порча, я этого просто не вынесу, не смогу смотреть, как выгнивают вся его жесткость, и резкость, и острые углы, а язвительная насмешливость сменяется воем и рычанием. Дышал он прерывисто, глаза оставались полузакрыты. Лицо бледное как полотно. Я подложила льняные тряпицы ему под руку и подвязала бечевкой. Широкими полосками счистила с лимона кожуру, обломала розмариновые листики со стеблей, размяла это все хорошенько и швырнула в горячую воду, чтобы пряный и крепкий запах изгнал вонь. Затем закусила губу и, собравшись с духом, вскрыла опухшую рану ножом. Наружу хлынула зеленая смолистая желчь. Я принялась лить горячую воду — чашку за чашкой, пока рана не очистилась. А тогда горстями выловила из горшка размоченный розмарин с лимоном и крепко привязала припарку к ране.

В Драконовых записях ни слова не говорилось о том, как «вложить в рану дыхание», поэтому я нагнулась и зашептала над ней заклятия, пробуя одно, потом другое. Голос у меня срывался; все наговоры казались неправильными, нелепыми, колючими, и ровным счетом ничего не происходило. В отчаянии я снова вчиталась в неразборчивые каракули оригинала. Там в одной строчке говорилась: «Кай» и «тихас», спетые как нравится, особливо пользительны. Все Драконовы заклинания содержали в себе вариации этих слогов, но, нанизанные вперемежку с другими и выстроенные в длинные прихотливые фразы, они так и повисали у меня на языке. Тогда я наклонилась и запела: «Тихас, тихас, кай тихас, кай тихас», снова и снова — и внезапно поймала себя на том, что пою на мотив деньрожденческой песни — песни-пожелания прожить сотню лет.

Звучит глупо, да, но простенький, знакомый мотив утешал и словно бы успокаивал. Я перестала думать о словах: они сами заполняли мой рот и выплескивались, как вода из чашки. Я уже не вспоминала безумный хохот Ежи и гнусное зеленое облако, задушившее свет внутри его. Осталось только легкое движение песни да воспоминание о счастливых смеющихся лицах вокруг стола. И вот наконец хлынула магия, но не так, как на уроках, когда Драконовы заклинания резко выдергивали ее из меня. Вместо того звук песни превратился в поток, несущий в себе магию, а я словно бы стояла у кромки воды с бездонным кувшином и вливала в стремительную реку тонкую серебряную струйку.

Под моими руками пряное благоухание розмарина и лимона набирало силу, разгоняя вонь порчи. Желчь из раны потекла снова, еще и еще; мне бы полагалось забеспокоиться, да только рука Дракона выглядела все лучше и лучше: жуткий зеленоватый оттенок спадал, потемневшие, распухшие вены втягивались внутрь.

У меня уже не хватало дыхания. Кроме того, я каким-то образом почувствовала, что пора заканчивать — работа моя исполнена. Я завершила мелодию простеньким перепадом нот: вверх-вниз; под конец я уже не столько пела, сколько мурлыкала себе под нос. Сияющее зарево там, где он держал руку у локтя, разгоралось сильнее и ярче — и вдруг тонкие росчерки света выстрелили из-под его пальцев и растеклись по венам точно ветки. Гниль исчезала; плоть выглядела вполне здоровой, по коже вновь разлилась обычная нездоровая бессолнечная бледность, всегда ему присущая.

Я глядела, затаив дыхание и едва смея надеяться, и тут Дракон заворочался. Глубоко вдохнул, заморгал, глядя в потолок — взгляд его снова стал осмысленным, — и пальцы, намертво стискивающие локоть, разжались один за другим. Я едва не разрыдалась от облегчения: недоверчиво и обнадеженно я глядела в его лицо, губы мои сами собою складывались в улыбку — а Дракон взирал на меня потрясенно и негодующе.

Он приподнялся на подушках. Содрал с руки примочку из розмарина с лимоном, сжал ее в кулаке, недоверчиво на нее уставился, затем перегнулся и схватил с покрывала в изножье кровати маленький дневник. Я положила его там, чтобы подглядывать, пока работаю. Дракон воззрился на заклинание, перевернул книжицу, чтобы рассмотреть корешок — словно глазам своим не верил! — и обрушился на меня:

— Ты, невозможная, несчастная, несуразная упрямица, что, ради всего святого, ты натворила на сей раз?!

Я негодующе откачнулась на пятках назад: и это после того, как я только что спасла не только его жизнь, но все, что только в нем есть, и все королевство от того чудовища, что сотворила бы из него Чаща!

— А что от меня требовалось? — осведомилась я. — И откуда мне было знать, что делать? Кроме того, оно же сработало, разве нет?

Почему-то мои слова лишь разозлили его так, что он аж дар речи утратил. Он вскочил с моей постели, швырнул книжицу через всю комнату — заметки разлетелись во все стороны! — и выбежал в прихожую, не произнеся ни слова.

— Мог бы хоть спасибо сказать! — крикнула я ему вслед, сама разозлившись не на шутку. И лишь после того, как шаги Дракона затихли в отдалении, я вспомнила, что ранен он был, спасая мою жизнь, и что наверняка свершил невозможное, чтобы вообще успеть ко мне на помощь.

Эта мысль, понятное дело, моего настроения не улучшила. Равно как и утомительная работа по уборке моей жалкой комнатушки и перестилание постели: пятна не отстирывались, все пахло отвратно, хотя и без привкуса искажения. Наконец я решила, что в кои-то веки воспользуюсь магией. Я начала было один из тех заговоров, которому научил меня Дракон, но тут же передумала и пошла подобрала дневник в углу. Я была не сказать словами как благодарна этой маленькой книжице и ее автору, магу или ведьме из далекого прошлого, — даже если от Дракона благодарности не дождешься! Уже на первых страницах я, к вящей моей радости, нашла заговор для освежения комнаты: «„Тишта“ — петь то выше, то ниже, трудами направить». Я до середины пропела его про себя, пока переворачивала влажный запачканный чехол. Воздух вокруг меня сделался холодным и хрустким, но не неприятно кусачим; к тому времени, как я закончила, постельное белье стало ослепительно-чистым, точно его только что выстирали, а чехол пах так, как будто только сейчас из летнего стога. Я снова собрала кровать, тяжело опустилась на нее, словно бы сама себе удивляясь, когда последние остатки отчаяния меня покинули, а вместе с ними и силы. Я рухнула на постель и едва успела натянуть покрывало, как тут же и уснула.

Просыпалась я медленно, мирно, благостно, сквозь окно на меня изливался солнечный свет — и лишь постепенно я осознала, что в комнате не одна.

Дракон сидел у окна на рабочем стульчике, пепеля меня взглядом. Я приподнялась на постели, протерла глаза и в свой черед гневно воззрилась на него. Он протянул мне книжицу.

— Почему ты выбрала именно ее? — осведомился он.

— Там же полно заметок! — объяснила я. — Я подумала, это наверняка что-то важное.

— Ничего там важного нет, — заявил Дракон. Я, правда, ему не поверила: иначе с чего бы он так разозлился из-за этой книжицы? — Она бесполезна — она оставалась бесполезной на протяжении всех пяти сотен лет с тех пор, как эти записи были сделаны, и за целый век пристального изучения из нее не удалось извлечь никакой пользы.

— Что ж, сегодня она оказалась очень даже полезной, — возразила я, скрещивая на груди руки.

— Откуда ты узнала, сколько именно взять розмарина? — спросил Дракон. — И сколько лимона?

— Так ты же перепробовал самые разные дозы, судя по этим таблицам, — объяснила я. — Я и подумала, что количество не так уж и важно.

— В таблицы занесены неудачи, ты, нескладная дуреха! — заорал Дракон. — Никакая из этих доз не сработала — ни по отдельности, ни в качестве примесей, ни в сочетании с какими-либо заклинаниями — так что ты такое сделала?

Я глядела на него во все глаза:

— Ну, взяла ровно столько, чтобы запах был приятным, обдала кипятком, чтобы еще усилить аромат. И использовала заговор с той же страницы.

— Но там нет никаких заклинаний! — запротестовал Дракон. — Два тривиальных слога, и только, в них нет никакой силы…

— Когда я пропела их достаточно долго, магия хлынула потоком, — объяснила я. — Я пела на мотив «Многая лета», — добавила я. Дракон побагровел и вознегодовал еще больше.

В течение часа он придирчиво допрашивал меня, как именно я налагала чары, и раздражался все сильнее: я едва могла ответить на его вопросы. Дракон хотел знать, какие в точности слоги я использовала и сколько раз они повторялись, хотел знать, на каком расстоянии я находилась от его руки, и сколько было розмариновых веточек, и сколько лимонных шкурок. Я пыталась отвечать как можно точнее, но чувствовала — все это неправильно, не так; и наконец, пока он яростно записывал что-то на своих листочках, я не сдержалась:

— Но ведь все это вообще не важно! — Дракон приподнял голову и сердито воззрился на меня, а я продолжала, невразумительно, но убежденно: — Это просто… вроде как идти куда-то. Идти можно не одной дорогой. — Я указала на его записи. — Ты пытаешься отыскать дорогу там, где ее нет. Это все равно как… все равно как собирать что-нибудь в лесу, — внезапно поняла я. — Ты продираешься сквозь заросли и меж деревьев, и каждый раз делаешь это по-разному, — торжествующе закончила я, искренне радуясь тому, что подыскала объяснение настолько понятное и простое. А Дракон лишь отшвырнул перо и недовольно откинулся в кресле.

— Но это же чушь, — почти жалобно отозвался он и расстроенно уставился на собственную руку, как будто предпочел бы скорее вернуть порчу, нежели признать, что, возможно, неправ.

Он свирепо воззрился на меня, когда я так ему напрямик все и высказала — к тому времени я и сама разозлилась изрядно: мне хотелось пить, я прямо-таки умирала от голода, и на мне по-прежнему было Кристинино драное домотканое платье, которое спадало с плеч и совсем не грело. Решив, что с меня довольно, я встала и, не обращая внимания на выражение его лица, объявила:

— Я пошла в кухню.

— Отлично! — рявкнул Дракон и в бешенстве удалился в библиотеку.

Но вопрос, оставшийся без ответа, не давал ему покоя. Еще до того, как сварился куриный суп, Дракон снова возник у кухонного стола с новой книгой в руке — увесистой и элегантной, переплетенной в бледно-голубую кожу с серебряным тиснением. Он положил книгу на стол рядом с разделочной доской и твердо заявил:

— Я все понял. У тебя просто талант к целительству, и ты интуитивно угадала верное заклинание — пусть даже теперь ты не в состоянии точно вспомнить подробности. Это объясняет твою бестолковость в целом: целительство — это совсем особая разновидность магических искусств. Полагаю, обучение пойдет куда успешнее, как только мы сосредоточимся на дисциплинах целительства. Мы начнем с малых чар Грошно. — И он накрыл ладонью тяжелый том.

— Не начнем, пока я не пообедаю, — возразила я, не отрываясь от работы: я шинковала морковь.

Дракон пробормотал что-то сквозь зубы насчет несговорчивых идиоток. Я пропустила замечание мимо ушей. Небось он и сам был счастлив и рад сесть за стол и подкрепиться супом, когда я подала ему миску с толстым ломтем деревенского хлеба, который я испекла… всего-то позавчера, осознала я; меня не было в башне только сутки. А казалось, прошла тысяча лет.

— А с химерой ты покончил? — спросила я, зачерпывая суп ложкой.

— К счастью, Владимир не дурак, — ответил Дракон, промакивая губы наколдованной салфеткой. Я не сразу поняла, что он говорит о бароне. — После того как он прислал гонца, он подманил тварь поближе к границе, подбрасывая ей телят, а его копейщики между тем не давали ей никуда свернуть. Владимир потерял десять человек, но сумел-таки отогнать химеру на расстояние меньше часа езды от горного перевала. Мне удалось убить ее быстро. Химера оказалась совсем небольшая — всего-то размером с пони.

Голос его звучал до странности мрачно.

— Но ведь это хорошо, разве нет? — уточнила я.

Дракон раздраженно глянул на меня.

— Это была ловушка! — рявкнул он, подразумевая, что для любого разумного человека оно ясно как день. — Меня бы удерживали вдали от долины, пока порча не захлестнула бы весь Дверник и не распространилась дальше. — Дракон покосился на свою руку, сжал и разжал кулак. Он уже сменил рубашку на зеленую шерстяную. Рукав, схваченный у запястья золотым браслетом, закрывал все предплечье; я подумала, не осталось ли шрама.

— Значит, я была права, что пошла? — робко предположила я.

Лицо его сделалось кислым, как молоко, оставленное на июльской жаре.

— Ну, можно сказать и так, ежели, конечно, закрыть глаза на то, что ты извела меньше чем за день мои самые ценные зелья, на составление которых ушло пятьдесят лет. Тебе не приходило в голову, что если бы их можно было расходовать направо и налево, я бы просто выдал по полдюжине склянок всем деревенским старостам и избавил бы себя от необходимости вообще выходить в долину?

— Вряд ли зелья ценнее человеческих жизней, — выпалила я.

— Одна жизнь здесь и сейчас не стоит ста жизней в другом месте три месяца спустя, — парировал Дракон. — Послушай меня, дурочка, у меня в тигле стоит на возгонке огнь-сердце — в количестве ровно на одну склянку. Я начал работу шесть лет назад, когда король смог позволить выделить мне золота, и через четыре года зелье будет готово. Если мы изведем весь мой запас раньше, ты думаешь, Росия великодушно воздержится от того, чтоб спалить наши поля, отлично зная, что прежде, чем мы сумеем отплатить ей той же монетой, мы умрем с голоду и станем молить о мире? И все прочие зелья, что ты потратила, обходятся не дешевле. Тем более что в Росии три мага-магистра, умеющих варить эликсиры, приходятся на наших двух.

— Но мы же не воюем! — запротестовала я.

— Но по весне будем воевать, — заверил Дракон, — если только пойдут слухи об огнь-сердце и камень-коже, и твоем расточительстве, и росияне решат, что преимущество на их стороне. — Маг помолчал и устало добавил: — Или если они прослышат о могучей целительнице, способной изгонять порчу, и решат, что, напротив, чаша весов скоро склонится в нашу пользу, как только ты пройдешь необходимое обучение.

Я сглотнула и уставилась в миску с супом. Рассуждения Дракона о том, что Росия объявит войну из-за меня, из-за всего того, что я сделала или, по мнению росиян, смогу сделать, просто в голове не укладывались: чушь какая-то, да и только! Но тут я снова вспомнила, какой ужас испытала, когда вспыхнули сигнальные огни, а Дракона не было; я понимала, как мало способна помочь тем, кого люблю. Я нимало не сожалела, что взяла зелья, но я не могла больше притворяться даже перед самой собою, будто ровным счетом ничего не значит, выучу я хоть одно заклинание или нет.

— Как думаешь, я смогу помочь Ежи, когда научусь? — спросила я.

— Помочь человеку, который полностью захвачен порчей? — Дракон хмуро поглядел на меня. Но тут же неохотно признал: — Ты и мне не должна была суметь помочь.

Я взяла миску, допила остатки супа, отставила ее и посмотрела на Дракона через весь изрезанный, покрытый пятнами кухонный стол.

— Ладно, — мрачно сказала я. — Давай уже приступим.

К сожалению, готовность научиться магии еще не подразумевает, что ты непременно справишься. Малые чары Грошно ставили меня в тупик, а заклинания Метродоры не заклинались, хоть плачь. Три дня я позволяла Дракону учить меня целительным заклятиям, и все они казались такими же нелепыми и неправильными, как и все прочие. А на четвертое утро я ворвалась в библиотеку с маленьким истрепанным дневником в руках и положила его на стол перед Драконом. Маг нахмурился.

— Почему ты не учишь меня вот этому? — спросила я.

— Потому что этому научить невозможно! — рявкнул он. — Я едва сумел кодифицировать самые простенькие заговоры и привести их в мало-мальски пригодную к использованию форму, а что до высшего чародейства, так тут сам черт ногу сломит. При всей ее грозной славе, на практике эти записи ничего не стоят.

— При чьей еще грозной славе? — спросила я, покосившись на дневник. — Кто это писал?

— Яга, — нахмурился Дракон, и на мгновение я словно оледенела. Старая Яга умерла давным-давно, но песен про нее складывали мало, а барды пели их с опаской, и только летом, и только в полдень. Яга умерла и была погребена пять сотен лет назад, но это не помешало ей объявиться в Росии каких-то сорок лет тому назад, на крестинах новорожденного принца. Она превратила в жаб шестерых стражников, которые попытались остановить ее, усыпила двух магов, а затем подошла к младенцу и, хмурясь, поглядела на него сверху вниз. Потом выпрямилась, раздраженно бросила: «Что-то я из времени выпала», — и исчезла в огромном облаке дыма.

Выходит, то, что она мертва, отнюдь не помешает ей нежданно-негаданно возвратиться и потребовать свою книгу заклинаний назад… Но выражение моего лица только рассердило Дракона еще больше.

— Не смотри на меня как испуганная шестилетка. Вопреки народному поверью, Яга мертва, и сколько бы она там прежде ни блуждала во времени, уверяю тебя, цели у нее были поважнее, чем бегать подслушивать сплетни о себе, любимой. Что до этой книги, я потратил немыслимое количество усилий и денег, чтобы заполучить ее, и уже поздравлял себя с ценным приобретением, когда с превеликой досадой осознал, насколько эти записи разрозненны и неполны. Яга, очевидно, пользовалась ими как шпаргалкой: там вообще не указано в подробностях, как применять эти заклинания.

— Те четыре, что я опробовала, все отлично сработали, — заявила я. Дракон изумленно уставился на меня.

Он упрямо отказывался мне верить до тех пор, пока не заставил наложить с полдюжины заклинаний Яги. Они все были очень схожи: несколько слов, несколько жестов, немножечко трав. Но ничего из этого не играло ключевой роли, а заговоры произносились отнюдь не в строгом порядке. Я понимала, почему Дракон утверждает, будто этим заклинаниям научить нельзя: я ведь и сама толком не помнила, что делала, когда их налагала, и уж тем более не могла объяснить, почему делаю то или другое, но для меня они явились невыразимым облегчением после всех жестких, усложненных формул, которые мне навязывал Дракон. Мое изначальное описание оказалось удивительно верным: мне казалось, я пробираюсь через незнакомый лес, а Яга была что опытный грибник или ягодник где-то впереди, который кричал мне: «Там, на северном склоне, черника созрела», или «Тут под березами попадаются хорошие грибы», или «Ежевику проще обойти слева». Ей дела не было до того, как именно я доберусь до черники; она просто указывала нужное направление и предоставляла мне искать дорогу самой, осторожно нащупывая почву под ногами.

У Дракона все это вызывало такое отторжение, что мне аж жалко его стало. Наконец он поступил так: навис надо мною, пока я налагала последнее заклинание, и принялся отмечать каждую мельчайшую подробность — даже когда я чихнула, случайно вдохнув корицы, — а как только я закончила, он попытался все повторить сам. Ужасно странно было наблюдать за ним, точно за запаздывающим и изрядно приукрашенным отражением в зеркале: он проделывал все в точности как я, только куда изящнее, с безупречной точностью, отчетливо проговаривая каждый проглоченный мною слог. Но он еще и до середины не дошел, как я уже поняла: не сработает. Я дернулась было перебить его. Дракон метнул на меня яростный взгляд; я сдалась и дала ему докончить заклинание и завести самого себя в глухую чащу — так я себе это представляла. А когда он умолк и ровным счетом ничего не произошло, я объяснила:

— Не нужно было здесь произносить мико.

— Но ты-то произносила! — рявкнул он.

Я беспомощно пожала плечами. Наверное, так и было, но если честно, я не помнила. Так ведь запоминать такие вещи и не надо.

— Когда произносила я, это звучало правильно, — объяснила я, — а когда заклинал ты, то нет. Ну как будто… ты идешь по тропе, а между тем на нее упало дерево или ее перегородили какие-нибудь заросли, а ты упрямо продолжаешь путь по прямой вместо того, чтобы обогнуть препятствие…

— Нет тут нет никаких зарослей! — взревел он.

— Вот что бывает, если слишком долго просидеть в одиночестве в четырех стенах, — задумчиво проговорила я, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Так недолго и позабыть, что все живое постоянно меняется.

Дракон в холодном бешенстве выгнал меня из библиотеки.

Надо отдать ему должное: Дракон дулся до конца недели, а затем раскопал на полке небольшую подборку книжиц, пропыленных и неиспользуемых, битком набитых неряшливыми, беспорядочными заклинаниями, вроде тех, что содержались в дневнике Яги. Все эти книги словно сами стремились ко мне, точно стосковавшиеся друзья. Дракон с трудом продирался сквозь них, сверялся с десятками отсылок в других книгах и, вооруженный этим знанием, намечал для меня курс обучения и практики. Он предостерегал меня против опасностей высокого искусства: заклинание может на полпути вырваться из рук и разбушеваться на воле; в дебрях магии можно заплутать и блуждать там точно в осязаемом сне, пока тело умирает от жажды; можно покуситься на заклинание, а оно тебе окажется не по плечу и выпьет силу, которой у тебя нет. Хотя Дракон по-прежнему не понимал, как вообще работают те чары, которые мне подходят лучше прочих, он яростно критиковал мои результаты и требовал, чтобы я говорила ему заранее, чего пытаюсь достичь, а когда я не могла толком предсказать исход, он заставлял меня отрабатывать заклинание снова и снова, пока я не обретала понимание того, что делаю.

Короче говоря, Дракон пытался учить меня как мог и наставлять меня в моем продвижении ощупью по новообретенному лесу, пусть этот лес и представлялся ему чужой, незнакомой страной. Он по-прежнему злился на меня за мои успехи — не из зависти, а из принципа: Дракона, привыкшего к упорядоченности и точности, оскорбляло, что мое безалаберное чародейство и впрямь срабатывает, и когда у меня что-то получалось, он хмурился не меньше, чем когда я допускала явные ошибки.

Спустя месяц после того, как Дракон начал обучать меня на новый лад, я попыталась создать иллюзию цветка. Учитель пепелил меня взглядом.

— Я ничего не понимаю, — пожаловалась я — проныла, если уж начистоту; чары давались мне с невероятным трудом. Мои первые три попытки выглядели так, будто цветок сшили из обрывков бумажной ткани. Наконец мне удалось-таки соорудить мало-мальски убедительный шиповник — если только не принюхиваться. — Цветок куда проще вырастить, зачем же возиться с магией?

— Все дело в масштабе, — объяснял Дракон. — Уверяю тебя, иллюзию армии создать проще, нежели армию как таковую. — Да как оно вообще работает?! — взорвался он. Мой наставник то и дело выходил из себя при виде моего самоочевидно никудышного чародейства. — Ты совсем не поддерживаешь заклинания — ни речитатива, ни жеста…

— Я все равно вкладываю в цветок магию. Очень много магии, — горестно заверила я.

Первые несколько заклинаний, которые не выдергивали из меня магию точно зуб, оказались таким неизъяснимым облегчением, что я уж подумала — самое плохое позади. Ведь теперь, когда я поняла, как именно магия должна работать — уж чего бы Дракон ни говорил на этот счет! — все окажется куда проще. Что ж, скоро я убедилась, как глубоко заблуждалась. Мои первые попытки подпитывались отчаянием и ужасом, а следующие несколько уроков были не сложнее тех первых заговоров, которым он пытался меня научить в самом начале: он считал, что теми простенькими заклятиями я овладею без особых усилий. Я действительно овладела ими с легкостью, и тогда Дракон безжалостно приставил меня к настоящей работе, и все снова стало… ну, если не настолько невыносимо, то по крайней мере неописуемо трудно.

— Как ты вкладываешь в цветок магию? — процедил Дракон сквозь зубы.

— Так я ведь уже нашла тропу! — объясняла я. — Я просто следую по ней. Ты разве… не чувствуешь? — вдруг спросила я и протянула ему руку с цветком. Дракон нахмурился, накрыл ее ладонями и промолвил: — Вадийя руша шшкад тухи, — и на мою иллюзию наложилась новая: две розы в одном пространстве, причем его роза, понятное дело, состояла из трех рядов безупречных лепестков и благоухала тонким ароматом.

— Попробуй сделать не хуже, — рассеянно промолвил Дракон. Пальцы его чуть двигались; шаг за шагом, рывками, мы сводили наши иллюзии воедино, и вот уже стало почти невозможно отличить одну от другой, и тут он внезапно воскликнул: — Ага! — ровно в тот момент, когда я начала прозревать его заклинание — в точности как странный механизм в центре стола, весь из блестящих подвижных деталек. Повинуясь внезапному порыву, я попыталась согласовать наши усилия; я представила себе его заклинание как водяное колесо мельницы, а себя — как бурный поток, колесо вращающий. — Что ты де… — начал было Дракон, а в следующий миг роза у нас осталась только одна — и начала расти.

И не только роза: вверх по книжным полкам во всех направлениях поползли виноградные лозы, оплетая древние тома и выбираясь в окно; высокие, хрупкие колонны, образовавшие арку дверного проема, исчезли среди берез, раскинувших длинные пальцы-ветви; пол покрылся мхом и фиалками; развернули листья изящные папоротники. Повсюду расцвели цветы, каких я в жизни не видела — странные висячие кисти и другие, с блестяще-яркими и острыми, как иголки, лепестками. Библиотеку заполнил густой аромат и запах мятых листьев и пряных трав. Я изумленно оглядывалась по сторонам, и магия моя текла легко и вольно.

— Ты это имел в виду? — спросила я. Создать целый сад оказалось не труднее, чем один-единственный цветок.

Но Дракон глядел на цветочное буйство повсюду вокруг нас так же потрясенно, как и я. Он озадаченно покосился на меня, словно впервые усомнившись, не столкнулся ли с чем-то таким, к чему он не готов. Его длинные чуткие пальцы обнимали мои ладони: розу мы держали вместе. Магия пела во мне и сквозь меня, я слышала шепот ее силы, откликающейся в ответ той же самой мелодией. Внезапно мне стало очень жарко — и до странности неловко. Я высвободила руки.

Глава 7

Весь следующий день я как дура избегала Дракона. Слишком поздно я осознала, что мне это удается так ловко, потому что он тоже меня избегает — а ведь прежде он не позволял мне пропускать уроки. Я предпочла не задумываться почему. Я упорно притворялась, будто это ровным счетом ничего не значит — просто нам обоим захотелось отдохнуть от немыслимо трудного обучения. Но я провела бессонную ночь и на следующее утро спустилась в библиотеку с красными глазами и вся как на иголках. Дракон, не взглянув на меня, коротко бросил:

— Начнешь с фулмкеа, страница сорок три. — Это было совершенно другое заклинание; а он даже головы над своей книгой не поднял. Я охотно погрузилась в такую безопасную работу.

В течение четырех дней мы почти не разговаривали друг с другом и, полагаю, будучи предоставлены сами себе, еще месяц бы прожили, обмениваясь от силы несколькими словами на дню. Но поутру четвертого дня к башне подкатили сани. Я выглянула в окно: это приехал Борис, да не один — он привез Касину мать Венсу. Она сжалась в комочек в глубине саней; бледное круглое личико выглядывало из-под шали.

С той самой ночи, когда вспыхнули сигнальные огни, я никого из Дверника не видела.

Данка отослала огнь-сердце обратно в Ольшанку — с охранным сопровождением. Отряд проехал через всю долину с вестью, и в каждой деревне к нему мрачно присоединялись еще люди. Четыре дня спустя после того, как я перенесла Дракона и себя саму обратно, к башне явилась целая толпа. Храбрецы, что и говорить: фермеры и ремесленники явились бросить вызов ужасу страшнее всего того, что они только вообразить могли; ведь все они не очень-то верили, будто Дракон исцелился.

У мэра Ольшанки хватило смелости потребовать, чтобы Дракон показал рану городскому лекарю; тот неохотно повиновался, закатал рукав и предъявил тоненький белый шрам — все, что осталось от раны; и даже велел лекарю взять у него кровь из кончика пальца: кровь брызнула ярко-красная. А еще селяне привели старика-священника в длинной фиолетовой рясе произнести над ним благословение, что Дракона взбесило до крайности.

— Ну и на черта ты маешься этой дурью? — заявил он священнику, которого, по-видимому, немного знал. — Я тебе позволил отпустить грехи десятку порченых душ — и что, хоть кто-нибудь из них зацвел алой розой или заявил вдруг, что спасен и очищен? Чем, по-твоему, помогло бы мне это твое благословение, если бы я и впрямь был затронут порчей?

— Стало быть, с тобой все в порядке, — сухо откликнулся священник. Только тогда все наконец-то позволили себе поверить в лучшее, и мэр с превеликим облегчением вернул огнь-сердце.

Разумеется, моим братьям и отцу пойти не разрешили; равно как и никому из моих односельчан — им больно было бы отдавать меня огню. А те, что явились — они таращились на меня: я стояла рядом с Драконом и не знала, каким словом описать то, что читалось в их лицах. Я уже снова переоделась в удобное простое платье, но они все равно, уходя, глядели на меня во все глаза — не враждебно, нет, но не так, как смотрели бы на дочку дровосека из Дверника. Примерно так я взирала поначалу на принца Марека. Они глядели на меня, словно видели перед собою героя легенды: если такой проедет мимо, его долго провожают глазами, но в их повседневной жизни такому места нет. Я поежилась под этими взглядами — и была только рада вернуться в башню.

В тот самый день я отнесла в библиотеку книжицу Яги и потребовала, чтобы Дракон бросил притворяться, будто у меня больше способностей к целительству, нежели к любому другому чародейству, и позволил мне изучать ту магию, к которой я способна. Я не пыталась написать письмо, хотя, наверное, Дракон позволил бы мне его отправить. Но что бы я сказала родным? Я побывала дома, я даже спасла свой дом, но он перестал быть моим; для меня теперь было немыслимо пойти потанцевать на деревенской площади вместе с подружками — точно так же, как шесть месяцев назад я и помыслить не могла, чтобы войти как ни в чем не бывало в Драконову библиотеку и усесться за его стол.

Однако стоило мне увидеть лицо Венсы сквозь библиотечное окно — и все подобные мысли разом вылетели у меня из головы. Я бросила недоконченные чары висеть в воздухе — Дракон частенько наказывал мне никогда так не делать — и опрометью кинулась вниз по лестнице. Он что-то крикнул мне вслед, но я не вслушалась: ведь Венса не явилась бы, если бы могла приехать Кася. Я одним прыжком перескочила через последние несколько ступенек, влетела в большой зал, лишь на мгновение замешкавшись у врат.

— Ирронар, ирронар! — прокричала я. Это был всего-то-навсего заговор для развязывания узлов на спутанных веревках и нитках, и вдобавок еще и невразумительно произнесенный, но я вложила в него невесть сколько магии, как будто вознамерилась прорубиться сквозь чащу с топором вместо того, чтобы искать обходные пути. Створки изумленно вздрогнули — и распахнулись передо мною.

Колени мои внезапно подогнулись, и я рухнула в проем: не зря Дракон с язвительным наслаждением повторял мне вновь и вновь — самые могучие заклинания являются также и самыми сложными отнюдь не просто так. Я пошатнулась, но устояла и схватила Венсу за руки: она как раз потянулась постучать в ворота. Лицо ее сморщилось от плача, волосы разметались по спине и пучками выбивались из длинной заплетенной косы, одежда вся изодралась и запачкалась грязью; на ней была ночная сорочка и наброшенный сверху халат.

— Нешка! — воскликнула она, до боли сжав мои руки, стискивая их до онемения, ногтями впиваясь в кожу. — Нешка, я не могла не прийти.

— Рассказывай, — потребовала я.

— Они забрали ее нынче утром, когда она пошла за водой, — рассказала Венса. — Трое. Три ходульника, — голос ее срывался.

Недоброй весной считалась та, когда из Чащи выходил хотя бы один ходульник и выхватывал людей из леса, точно плоды срывал с дерева. Я однажды видела одного такого: издалека, за деревьями. Похожий на гигантское насекомое, составленное из палочек — такого почти невозможно разглядеть среди подлеска, весь из неестественно жутких сочленений. Он задвигался, и я отпрянула назад, с трудом сдерживая тошноту. У ходульников ноги и лапы точно ветки, с длинными и разветвленными пальцами-стебельками; они крались сквозь лес, затаивались в укромном месте у тропы, или у воды, или у поляны — и безмолвно ждали. Если кто-то приближался к ним на расстояние вытянутой руки, то, считай, был обречен, если только поблизости не окажется толпы мужчин с топорами и огнем. Мне было двенадцать, когда одного такого поймали в полумиле от Заточека, крохотной деревушки близ самой Чащи. Ходульник сцапал ребенка, совсем мелкого мальчишку: тот нес ведро с водой матери для стирки; она увидела, как малыша схватили, и подняла крик. Рядом случилось достаточно женщин, чтобы поднять тревогу и не дать ходульнику сбежать. Наконец его удалось остановить с помощью огня, но целый день ушел на то, чтобы разрубить тварь на куски. Ходульник сломал ребенку руку и обе ноги, там, где схватил его, да так и не выпустил, пока ствол его тела не рассекли напополам и не отделили ветки-лапы. И даже тогда понадобилось трое сильных мужчин, чтобы оторвать зеленые пальцы от тела мальчика. На руках и ногах у бедняги так и остались шрамы, рисунчатые, как кора дуба.

Тем, кого ходульники утаскивали в Чащу, везло меньше. Мы не знали, что с ними происходило, но иногда они возвращались, затронутые порчей так страшно, как никто другой: улыбчивые, веселые, целые-невредимые. Те, кто не знал их близко, ничего особенного в них не замечали; с таким вернувшимся можно было проговорить полдня и так и не заподозрить ничего дурного — до тех пор, пока ты вдруг не хватал нож и не отрубал себе руку, и не выкалывал глаза, и не отрезал язык, а они все болтали как ни в чем не бывало и этак жутковато улыбались. А потом они забирали нож и шли в твой дом, к твоим детям, а ты лежал снаружи, слепой, задыхающийся, не в силах даже закричать. Если ходульники забирали кого-то, кто был нам дорог, единственное, на что нам оставалось для него надеяться — это смерть, но надежда оставалась только надеждой. Никто не знал наверняка, пока похищенный не возвращался, доказывая, что не умер, и тогда на него устраивали загонную охоту.

— Только не Кася, — прошептала я. — Только не Кася.

Венса опустила голову. Она рыдала, уткнувшись в мои руки и по-прежнему сжимая их железной хваткой.

— Нешка, пожалуйста! Ну пожалуйста! — Венса говорила хрипло, без тени надежды. Я знала: она никогда не пришла бы просить о помощи Дракона; она прекрасно понимала, что все бесполезно. Но ко мне она пришла.

Рыдания все не утихали. Я ввела Венсу в башню, в небольшую прихожую. Дракон нетерпеливо вошел в комнату и протянул ей чашку с каким-то настоем. Венса отпрянула и спрятала лицо в ладонях. Я передала ей чашку из своих рук. Едва отхлебнув, Венса тяжело обмякла, лицо ее разгладилось. Она позволила мне отвести ее наверх в мою комнатушку и тихонько прилегла на кровать, не закрывая глаз.

Дракон стоял в дверях и наблюдал за нами. Я взялась за медальон на Венсиной шее.

— У нее есть прядь Касиных волос. — Я знала, что Венса срезала локон с дочкиной головы в ночь накануне церемонии выбора, думая, что у нее ничего не останется от Каси на память. — Если я использую лойталал…

Дракон покачал головой:

— И что, по-твоему, ты надеешься найти, кроме улыбающегося трупа? Девушки больше нет. — Дракон дернул подбородком в сторону Венсы; веки ее постепенно смыкались. — Она поспит и чуть успокоится. Скажи возчику, чтобы приехал за ней утром.

Дракон развернулся и вышел, и хуже всего было то, как буднично он это произнес. Он не накричал на меня, не выбранил дурой; не заявил, что Чаща, того гляди, заберет и меня и добавит к своему воинству, и жизнь деревенской девчонки не стоит такого риска. Он не сказал мне, что я опьяненная успехом идиотка, которая только оттого, что расшвыривается зельями и выращивает цветы из воздуха, теперь забрала себе в голову, будто может спасти того, кого забрала Чаща.

Девушки больше нет. Он вроде бы даже сам сожалел о ней, ну, при всей своей резкости.

Я сидела рядом с Венсой, оледеневшая и немая, и держала ее загрубевшую красную мозолистую руку на коленях. Снаружи темнело. Если Кася еще жива, она в Чаще, смотрит, как садится солнце и в листве меркнет свет. Как долго человека выедают изнутри? Я представила себе Касю в лапах ходульников: как их длинные пальцы оплетают ей руки и ноги, и все это время Кася понимает, что происходит и что с нею станется.

Дождавшись, когда Венса уснет, я спустилась в библиотеку. Дракон был там: просматривал одну из своих громадных учетных книг. Я застыла в проеме, глядя ему в спину.

— Я знаю, что она была дорога тебе, — сказал Дракон через плечо. — Но нет доброты в том, чтобы обманывать ложной надеждой.

Я ничего не ответила. Ягина книжица заклинаний лежала открытой на столе, маленькая и потертая. На этой неделе я изучала только заговоры земли: фулмкеа, фулмедеш, фулмишта, надежные, незыблемые, настолько далекие от воздуха и огня иллюзии, насколько это вообще возможно для магии. За спиной у Дракона я забрала книжицу и спрятала ее в карман, а затем развернулась и молча спустилась вниз по лестнице.

Борис с удрученно вытянутым лицом, все еще ждал снаружи. Я вышла из башни; он оглянулся на меня от покрытых попонами коней.

— Ты отвезешь меня к Чаще? — спросила я.

Борис кивнул, я влезла в сани, накрылась полстью, а он взнуздал лошадей, уселся на козлы, крикнул «н-нооо!», звякнул поводьями — и сани заскользили по снегу.

Той ночью луна стояла высоко в небе — полная, несказанно прекрасная; на снегу повсюду лежал синий отсвет. По пути я открыла книжицу Яги и отыскала заговор для убыстрения бега. Я тихонько пропела его лошадям, те вслушались, насторожив уши, а в следующий миг ветер, сделавшись плотнее и глуше, больно надавил на щеки и ослепил глаза. Замерзшая Веретенка бледно-серебристой дорогой протянулась вдоль тракта, а на востоке впереди нас росла тень — росла и росла, и вот кони обеспокоенно замедлили бег и остановились вовсе — не понадобилось ни окрика, ни движения поводьев. Мир словно застыл.

Мы стояли под небольшой обтрепанной купой сосен. А впереди высилась Чаща — отделенная от нас сплошной каймой нетронутого снега.

Раз в год, когда земля оттаивала, Дракон уводил всех неженатых мужчин старше пятнадцати лет к границам Чащи. Он выжигал вдоль опушки бесплодную, черную полосу, а мужчины шли за его огнем и посыпали землю солью, чтобы ничего там больше не росло и не пускало корни. Клубы дыма хорошо просматривались из любой деревни. Видели мы, как чад поднимается к небу и по другую сторону Чащи, в далекой Росии; мы знали: там проделывают то же самое. Но всякий раз, дойдя до границы под сенью темных деревьев, огонь гас сам собою.

Я вылезла из саней. Борис поглядел на меня, в лице его читались страх и напряженность.

— Я подожду, — сказал он.

Но я знала: тому не бывать. Сколько он будет ждать? И чего? Ждать здесь, в тени Чащи?

Я представила, как мой отец ждал бы Марту, если бы мы с нею поменялись местами. И покачала головой. Если мне удастся вывести Касю, наверное, я смогу переправить ее в башню. Я надеялась, Драконов заговор нас впустит.

— Поезжай домой, — велела я, и тут меня внезапно обуяло любопытство, и я спросила: — У Марты все хорошо?

Борис коротко кивнул.

— Замуж вышла, — сказал он и, чуть замявшись, добавил: — Ребеночка ждет.

Я вспомнила Марту на церемонии выбора, пять месяцев назад: ее алое платье, ее роскошные черные косы, ее узкое, бледное, перепуганное личико. Теперь немыслимо было и представить, что мы когда-то стояли рядом: она, я и Кася в одном ряду. У меня прямо дыхание перехватывало от боли, когда я представляла, как она, молодая хозяйка, сидит у очага в собственном доме, готовясь разрешиться первенцем.

— Рада за нее, — с усилием промолвила я, размыкая запечатанные завистью губы. Не то чтобы мне так уж хотелось обзавестись мужем и младенцем; совсем не хотелось — или, скорее, хотелось примерно так же, как, скажем, дожить до ста лет: когда-нибудь потом, не скоро, не задумываясь о подробностях. Но это все означало жизнь. Марта жила — а я нет. Даже если я как-нибудь сумею выбраться из Чащи живой, у меня никогда не будет того, что есть у нее. А Кася… может быть, Кася уже мертва.

Но я понимала: не стоит идти в Чащу с чувством неприязни. Я вдохнула поглубже и заставила себя произнести:

— Желаю ей легких родов и здоровенького ребенка. — Я даже сумела быть искренней: роды — это ведь сущий кошмар, пусть и более привычный. — Спасибо, — добавила я и двинулась через голую пустошь к стене громадных темных стволов. Позади меня звякнула сбруя: Борис поворотил коней и потрусил прочь, но и этот приглушенный звук скоро стих. Я не оглянулась: я шла шаг за шагом, пока не остановилась под первыми ветвями.

Падал снежок, тихо и мягко. Медальон Венсы холодил мне ладонь. Я открыла его. У Яги было с полдюжины разнообразных отыскивающих заклинаний, коротеньких и простеньких: похоже, она вечно что-нибудь теряла.

— Лойталал, — произнесла я тихо над колечком Касиных волос. «Пользительно для отыскивания целого по малой частице» — говорилось в корявой приписке к заговору. Мое дыхание сгустилось крохотным бледным облачком и заскользило от меня прочь, уводя к деревьям. Я прошла меж двух стволов и последовала за облачком в Чащу.

Я думала, будет страшнее. Поначалу Чаща казалась просто древним, немыслимо древним лесом. Деревья — что громадные колонны в темном бесконечном зале, высились на изрядном расстоянии друг от друга; их искривленные, корявые корни укрывал темно-зеленый мох, небольшие перистые папоротники туго свернули листья на ночь. Высокие бледные грибы росли группами, точно игрушечные солдатики на марше. Под деревьями снег не лежал — просто не достигал земли сквозь густую крону, даже сейчас, в разгар зимы. Иней тонким слоем припорошил листья и тонкие веточки. Пока я осторожно пробиралась между деревьями, где-то вдалеке заухала сова.

В небе все еще висела луна, сквозь голые ветви струился ясный белый свет. Я следовала за своим собственным слабым дыханием и воображала себя крохотной мышкой, которая прячется от сов — крохотная мышка ищет зернышко или спрятанный орешек. Когда я ходила в лес по грибы или по ягоды, я частенько мечтала на ходу: я терялась в прохладной зеленой тени, в песнях птиц и лягушек, в журчании ручья, бегущего по камешкам. Вот так же я попыталась затеряться и сейчас, стать просто-напросто частью леса, не стоящей внимания.

Но здесь за мною следили. С каждым шагом я все отчетливее ощущала чужое присутствие, и чем дальше углублялась в Чащу, тем сильнее на плечи давила тяжесть, словно железное ярмо. Я вошла сюда, почти ожидая, что с каждой ветки будет свисать по трупу, а из темноты на меня кинутся волки. Очень скоро я поняла, что предпочла бы волков. Здесь затаилось что-то похуже. То самое, что выглядывало из глаз Ежи — что-то живое, а я оказалась в ловушке — в душной комнате один на один с этой тварью, загнанная в тесный уголок. В этом лесу тоже звучала песня — но песня яростная, нашептывающая о безумии, ярости и разрушении. Я кралась все дальше, ссутулившись, пытаясь казаться совсем маленькой и незаметной.

Спотыкаясь, я дошла до речушки — на самом-то деле она была не больше ручья; по обоим берегам густо лежал иней, а посередине бежала черная вода, и сквозь брешь между деревьями сочился лунный свет. А по ту сторону реки сидел ходульник, его странная узкая голова-палочка склонилась к воде напиться, рот зиял точно трещина на лице. Ходульник приподнял голову и поглядел прямо на меня; с морды закапала вода. Глаза его были что наросты на дереве, что круглые темные дыры-дупла, где мог бы устроить гнездо какой-нибудь зверек. На одной из его лап, зацепившись за выпирающее сочленение у сустава, болтался обрывок зеленой шерстяной ткани.

Мы неотрывно глядели друг на друга через узкую ниточку бегущей воды.

— Фулмедеш, — произнесла я дрожащим голосом.

Под ходульником в земле разверзлась щель — и заглотила его задние ноги. Он принялся царапать берег оставшимися длинными лапами-палками, он безмолвно бился и вырывался, поднимая тучи брызг, но земля уже сомкнулась посреди его туловища, и выбраться он не мог.

А я сложилась вдвое, подавляя крик боли. Ощущение было такое, словно кто-то с размаху ударил меня по плечам палкой: Чаща почувствовала мое чародейство. Я не сомневалась: теперь Чаща ищет меня. Ищет — и скоро найдет. Надо заставить себя двигаться дальше. Я перепрыгнула через ручей и побежала за тусклым сгустком тумана — за своим заклинанием, оно по-прежнему скользило впереди меня. Ходульник попытался схватить меня длинными изломанными ветками-пальцами, пока я его огибала, но я бежала быстро. Я прошла сквозь кольцо толстых древесных стволов — и оказалась на полянке вокруг дерева поменьше. Здесь землю плотным слоем устилал снег.

Поляну перегородило гигантское поваленное дерево — ствол его в поперечнике был больше моего роста. Дерево рухнуло, вот и образовался просвет; но в середине поляны ему на смену уже подрастало новое деревце. Хотя и не такое же. Все прочие деревья, какие я встречала в Чаще, были знакомые, несмотря на запятнанную кору и искривленные, торчащие под неестественными углами сучья: дубы, и черные березы, и высокие сосны. Но таких деревьев я в жизни не видела.

Оно уже вымахало в толщину таким здоровенным, что мне не обхватить и руками — притом что гигантское дерево явно упало не так давно. Странный узловатый ствол покрывала гладкая серая кора, а от него ровными кругами отходили длинные ветки, начинаясь высоко от земли, как у лиственницы. С зимой ветки не оголились; сухие серебристые листья шелестели на ветру, и шум этот доносился словно бы откуда-то не отсюда, как будто где-то за пределами видимости тихо переговаривались люди.

След моего дыхания растаял в воздухе. Я поглядела вниз, на глубокий снег, и увидела отметины — дырки там, где снег протыкали ноги ходульников, и линии, прочерченные их брюхами, — и все они вели к дереву. Я опасливо шагнула по снегу к нему, еще шаг, и еще — и тут я остановилась. К дереву была привязана Кася. Она стояла спиной к стволу, с заломленными назад руками.

Я не сразу разглядела ее, потому что на ней уже наросла кора.

Лицо ее было чуть приподнято, и под слоем коры я видела, что рот у нее открыт — Кася кричала, пока кора, смыкаясь, наползала на нее. Я беспомощно, сдавленно вскрикнула, метнулась вперед, коснулась Касю ладонями. Кора уже затвердела, под пальцами серая кожица казалась непробиваемой и гладкой, словно ствол заглотил Касю целиком и вся она стала частью дерева и Чащи.

Пальцы мои беспомощно скользили по коре: я лихорадочно пыталась поддеть ее ногтями и отодрать. Наконец мне удалось отколупнуть крохотный тонкий кусочек над Касиной щекой: под корой я нащупала ее нежную кожу — еще теплую, еще живую. Но стоило мне дотронуться до нее кончиком пальца, как кора быстро наползла снова, и мне пришлось отдернуть руку, чтобы не попасться самой. Я закрыла рот руками, борясь с отчаянием. Я все еще так мало знала; никакое заклинание не приходило мне на ум, ничего такого, что помогло бы вызволить Касю, ничего, что вложило бы мне в руки топор или нож, даже будь у меня время срезать кору и освободить пленницу.

Чаща знала, что я тут; ее твари уже почуяли меня, чьи-то лапы бесшумно крались через лес — это и ходульники, и волки, и кое-кто похуже. Я внезапно осознала, что есть существа, которые Чащи никогда не покидали, жуткие чудища, которых никто никогда не видел. Они приближались.

«Босы ноги в земле, фулмия, десять раз уверенно, сотрясет землю до корней, коли у тебя силы достанет», — сообщил мне дневник Яги, и даже Дракон поверил в это заклинание настолько, чтобы не разрешить мне опробовать его поблизости от башни. Однако меня мучили сомнения насчет уверенности: я не считала, будто имею право сотрясать землю до корней. Но теперь я рухнула на землю, разгребла снег, и палые листья, и гниль, и мох, и добралась до промерзшей земли. Я выковыряла большой камень и принялась долбить почву, снова и снова, разбивая комья и дыша на них, чтобы размякли, вколачивая в землю снег, подтаявший под моими руками, и горячие слезы, что неудержимо лились из моих глаз. Кася, открыв рот в беззвучном крике, нависала надо мною с запрокинутой головой, точно статуя в церкви.

— Фулмия, — промолвила я, погружая пальцы глубоко в землю, кроша твердые комки в пальцах. — Фулмия, фулмия, — нараспев восклицала я снова и снова, из-под обломанных ношей сочилась кровь, я в тревоге ощупывала землю вокруг себя. Даже почва здесь запятнана и отравлена; но я сплюнула на нее и завопила: — Фулмия! — и представила, как моя магия впитывается в землю словно вода, отыскивая трещины и слабые места, разливается под моими руками и под замерзшими влажными коленями; и земля вздрогнула и всколыхнулась. Там, где руки мои зарывались в землю, ощутилась тихая дрожь; я принялась подкапываться под корни дерева, и дрожь следовала за мною. Повсюду вокруг корней заледеневшая грязь трещала и ломалась крохотными кусочками, а толчки и колебания волнами расходились все дальше и дальше.

Ветви над моей головою яростно закачались, словно встревожились, а шепот листвы, нарастая, превратился в приглушенный рев. Все еще стоя на коленях, я выпрямилась.

— Отпусти ее! — заорала я дереву, колотя по стволу перемазанными кулаками. — Отпусти ее, или я тебя обрушу! Фулмия! — яростно выкрикнула я и снова бросилась ничком на землю — и там, где ударяли мои кулаки, земля приподнималась и вспухала, словно река, питаемая дождем. Магия изливалась из меня потоком. Все Драконовы предостережения были позабыты и выброшены из головы. Я готова была истратить всю себя до капли и умереть здесь, лишь бы сокрушить это чудовищное дерево; я не могла вообразить себе мир, в котором бы я осталась в живых и допустила бы, чтобы порченое чудовище выжрало Касину жизнь и Касино сердце. Нет, я лучше погибну, раздавленная собственным землетрясением, но погублю вместе с собою и дерево. Я исступленно взрывала землю: пусть разверзнется яма и поглотит нас всех!

И тут послышался новый звук — словно ломался лед по весне; в коре с хрустом образовалась трещина, снизу доверху по всей длине Касиного тела. Я тут же вскочила на ноги и погрузила в трещину пальцы, разводя края все шире, добираясь до Каси. Я схватила ее за запястье — рука ее тяжело обмякла — и потянула. Кася вывалилась из жуткой темной щели как тряпичная кукла; я отступила назад и обеими руками, обхватив ее за талию, оттащила недвижное тело в снег. Кожа ее выглядела бледной и нездоровой, как рыбья чешуя, словно из нее выпили все солнце. Древесный сок тек по ней тонкими зелеными ручейками и благоухал весенним дождем — но Кася не двигалась.

Я рухнула на колени рядом с нею.

— Кася! — прорыдала я. — Кася…

Кора уже затягивалась, словно шов стягивался вокруг дыры, где еще недавно находилась девушка. Я стиснула Касины руки в своих, мокрых и грязных, прижала их к щекам и к губам. Они были холодны — но не так холодны, как мои; в них еще теплилась жизнь. Я нагнулась и взвалила Касю на плечи.

Глава 8

К рассвету я доковыляла-таки до выхода из Чащи, с Касей на плечах точно с вязанкой хвороста. Я шла — и Чаща отступала от меня, как будто боялась снова вынудить меня прибегнуть к заклинанию. «Фулмия» звенела у меня в голове точно гулкий колокол, с каждым тяжелым шагом — я ведь несла двойное бремя, свой собственный вес и Касин, поддерживая грязными ладонями ее бледную руку и ногу. Наконец я, спотыкаясь, вышла из-под деревьев в глубокий снег пограничной полосы и упала. Отползла от Каси, перевернула ее. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Спутанные волосы липли к лицу, там, где по нему растеклась живица. Я приподняла Касю, положила ее голову к себе на плечо, зажмурилась и произнесла заклинание.

Дракон ждал нас в верхней комнате башни. Лицо его было суровым и мрачным как никогда; он схватил меня за подбородок и рывком запрокинул мне голову. Я глядела на него, измученная, опустошенная, а он бесконечно долго и придирчиво изучал мое лицо и всматривался в глаза. В руках Дракой держал флакон с каким-то питьем; наконец он выдернул пробку и сунул флакон мне.

— Пей, — приказал он, — все до капли.

Дракон отошел туда, где на полу недвижно распростерлась Кася; простер над нею руки и сердито зыркнул на меня, когда я протестующе пискнула и потянулась было к ней.

— Немедленно! — рявкнул он. — Если не хочешь вынудить меня тотчас же ее сжечь, чтобы заняться тобою. — Дракон подождал, пока я не начну пить, затем по-быстрому пробормотал заговор, осыпав Касино тело какой-то толченой пылью — и вот над ней раскинулась сияющая янтарно-золотая сеть, точно птичья клетка; а он отвернулся и принялся наблюдать, как я пью. Первый глоток оказался невыразимо вкусен: точно теплый мед с лимоном на больное горло. Но пока я пила, мой желудок запротестовал против приторной сладости. Не дойдя и до половины, я остановилась.

— Не могу, — сказала я, давясь.

— Все до капли, — потребовал Дракон. — А потом еще вторую порцию, если я сочту нужным. Пей! — И я заставила себя сделать еще глоток, и еще, и еще, пока не допила до дна. Тогда Дракон схватил меня за запястья и произнес: — Уложиштус совьента, меджиот кожор, уложиштус меджиот. — И я закричала: ощущение было такое, будто он поджег меня изнутри. Свет засиял сквозь кожу, превращая мое тело в пылающий фонарь. Но когда я подняла руки, я, к вящему своему ужасу, разглядела, как там, под самой поверхностью, скользят бледные тени. Позабыв о лихорадочной боли, я схватилась за платье и стянула его через голову. Дракон опустился на колени рядом со мною. Я пылала как солнце, а тусклые тени двигались во мне, словно рыбины подо льдом зимой.

— Убери их! — взмолилась я. Теперь, когда я их разглядела, я их и почувствовала: они словно бы оставляли внутри меня слизистый след. Я по дурости полагала, что со мной все в порядке, потому что на мне не осталось ни царапины, ни пореза, ни укуса. Я-то думала, Дракон просто осторожничает. А теперь я поняла: под сенью Чащи я вдохнула порчу с воздухом и не почувствовала легкого покалывания, потому что тени вползли незаметно, крохотные и хитрые. — Убери их…

— Да я пытаюсь! — рявкнул Дракон, сжимая мои запястья. Он закрыл глаза и заговорил снова: долгий неспешный речитатив лился и лился, подпитывая огонь. Я сосредоточилась на окне, на льющихся сквозь него лучах солнца, я пыталась дышать, сгорая в пламени. По лицу моему ручьями текли слезы, обжигая щеки словно кипятком. Его пальцы, стиснувшие мои предплечья, в кои-то веки показались прохладными.

Тени у меня под кожей постепенно уменьшались, обгорали по краям в этом палящем свете: так вода размывает песок. Они метались туда-сюда в поисках укрытия, но Дракон не давал свету померкнуть. Я различала внутри себя сияющие очертания костей и разных органов, а вот и сердце колотится в груди. Сердце замедлялось, каждый новый удар давался все тяжелее. Вопрос в том, сумеет ли Дракон выжечь из меня порчу быстрее, чем сдастся тело, отрешенно осознала я. Я пошатнулась в его руках. Он резко встряхнул меня, я открыла глаза — и встретила его негодующий взгляд. Он ни на миг не прервал ход заклинания — ему и не надо было говорить словами: «Не смей даром тратить мое время, ты, непроходимая идиотка!» — это читалось в его зрачках, и я до боли закусила губу и сумела продержаться еще чуть-чуть.

Последние несколько теней-рыб растаяли до извивающихся ниточек, а затем исчезли вовсе, истончились так, что уже и не просматривались. Дракон замедлил речитатив и выдержал паузу. Огонь, к невыразимому моему облегчению, чуть поутих.

— Довольно? — мрачно спросил Дракон.

Я открыла было рот, чтобы сказать «да», сказать «пожалуйста».

— Нет, — прошептала я, во власти неизъяснимого страха. Я все еще чувствовала внутри себя слабые, верткие, как ртуть, следы теней. Если мы сейчас остановимся, они забьются глубже, схоронятся в жилах и в животе. Они пустят корни и начнут расти, расти, расти — и задушат все остальное, что только во мне есть.

Дракон коротко кивнул. Вытянул руку, пробормотал какое-то слово — и появился новый флакон. Я содрогнулась; Дракону пришлось помочь мне влить в мой открытый рот очередную порцию. Давясь, я проглотила зелье, и маг опять затянул свой речитатив. Во мне снова разгорался огонь — бесконечный, слепящий и жгучий.

Еще три глотка, каждый из которых вздувал пламя в полный рост, — и я была почти уверена: теперь все в порядке. Я заставила себя сделать еще один глоток, на всякий случай, и наконец, едва не рыдая, взмолилась:

— Хватит. Теперь хватит.

Но на сей раз уже Дракон застал меня врасплох и заставил выпить еще глоток. А пока я отплевывалась, он зажал рукою мне рот и нос и прибег к новому заговору: этот не жег, зато закупорил мне легкие. Пять жутких сердцебиений я не могла дышать вообще, я цеплялась за Дракона и тонула в открытом воздухе; из всего, что со мною происходило, это оказалось самым страшным испытанием. Я неотрывно смотрела на Дракона, ощущая на себе взгляд его темных глаз, неумолимый и ищущий. Эти глаза постепенно поглощали весь мир; мое зрение мутнело, руки слабели. Но вот наконец он прервался — и мои истерзанные легкие раздулись точно кузнечные мехи, втягивая поток воздуха. Я заорала что есть мочи, яростно и без слов, и оттолкнула Дракона от себя с такой силой, что он растянулся на полу.

Дракон как-то извернулся, умудрившись не пролить содержимое флакона. Мы пепелили друг друга взглядом, оба разозленные до предела.

— Из всех неописуемых глупостей, что ты тут творила… — прорычал он.

— Ты мог бы предупредить меня! — выкрикнула я, обхватив себя руками и все еще сотрясаясь от пережитого ужаса. — Я выдержала столько всего, я бы и это выдержала…

— Если бы в тебе была порча, то нет, — отрезал Дракон. — Будь ты глубоко затронута, ты бы попыталась избежать этого последнего заговора, если бы я предупредил тебя.

— Тогда бы ты все и понял! — воскликнула я. Дракон сжал губы в тонкую ниточку и отвернулся от меня как-то скованно.

— Да, — коротко подтвердил он. — Тогда бы я все и понял.

И тогда… ему пришлось бы убить меня. Ему пришлось бы меня уничтожить, а я бы просила о пощаде; я бы умоляла и притворялась… возможно, даже сама искренне бы считала, будто порчей нимало не затронута. Я умолкла, дыша медленно, размеренно и глубоко.

— Так я… я чиста? — спросила я наконец, с ужасом ожидая ответа.

— Да, — подтвердил Дракон. — Никакая порча не укрылась бы от этого последнего заклинания. Если бы мы прибегли к нему раньше, оно бы тебя убило. Теням пришлось бы красть дыхание из твоей крови, чтобы выжить.

Я обессиленно села и закрыла лицо ладонями. Дракон поднялся, заткнул флакон пробкой. Пробормотал «ванасталем», взмахнул руками и шагнул ко мне. И протянул мне аккуратно сложенный плащ — тяжелый, бархатный, густого зеленого цвета, подбитый шелком и шитый золотом. Я непонимающе уставилась сперва на плащ, потом на Дракона, и лишь когда он отвернулся от меня раздраженно и холодно, я поняла, что под кожей у меня догорают последние угли — а я по-прежнему голая, в чем мать родила.

Я рывком поднялась на ноги и, пошатываясь, прижала к себе позабытый плащ.

— Кася, — промолвила я настойчиво и повернулась к ее бесчувственному телу, накрытому сетью.

Дракон ничего не ответил. Я отчаянно глядела на него.

— Ступай оденься, — наконец сказал он. — Никакой спешки нет.

А ведь мною Дракон занялся, едва я переступила порог башни, ни секунды не упустил.

— Должен быть способ, — настаивала я. — Способ наверняка есть. Они же ее только что забрали… вряд ли она пробыла в дереве долго.

— Что? — резко вскинулся Дракон и, хмурясь, выслушал мою сбивчивую невнятицу о пережитом ужасе: о той поляне и дереве. Я попыталась описать невыносимую тяжесть, которая навалилась на меня вместе с ощущением, будто Чаща следит за мною, будто за мною охотятся. Я вывалила на него все как есть: слов не хватало. Лицо Дракона темнело все больше; и вот наконец я дошла до того, как, пошатываясь, наконец-то вырвалась из-под крон в чистый снег.

— Тебе неописуемо повезло, — наконец промолвил Дракон. — И ты неописуемая идиотка, хотя в твоем случае это, видимо, одно и то же. Никто не выбирался из глубин Чащи живым и невредимым с тех пор, как… — Маг прикусил язык. Я отчего-то сразу поняла, что речь идет о Яге, хотя имени он не назвал: конечно же, Яга ходила в Чащу и благополучно возвращалась обратно. Дракон заметил, что я догадалась, и ожег меня сердитым взглядом. — В ту пору, — ледяным тоном сообщил он, — ей было сто лет, и она так пропиталась магией, что там, где она шла, под ногами у нее вырастали черные грибы. И даже у нее хватало ума не творить великое чародейство посреди Чащи, хотя вынужден отдать тебе должное — в данном случае тебя только это и спасло. — Дракон покачал головой. — Надо было приковать тебя цепями к стене, как только эта пейзанка заявилась сюда порыдать на твоем плече.

— Венса, — промолвила я. Мой отупевший, измученный разум зацепился за последнюю фразу. — Надо сказать Венсе. — Я поглядела в сторону лестницы, но Дракон тут же вмешался.

— Сказать ей что? — уточнил он.

— Что Кася жива, — объяснила я. — Что она уже не в Чаще.

— И что она обречена умереть? — жестко докончил он.

Я непроизвольно попятилась к Касе, заслонила ее собою и воздела руки — напрасный труд, если бы Дракон захотел, он бы играючи со мной справился; но он лишь покачал головой.

— Хватит махать на меня руками, словно петух крыльями, — промолвил он скорее устало, чем раздраженно, и от этого тона в груди у меня стеснилось от ужаса. — Я уже понял, что ты ради нее способна на любую глупость, не надо лишний раз это доказывать. Можешь оставить ее в живых — пока мы способны ее обуздывать. Но в конце концов ты сама поймешь, что смерть обернется для нее милосердием.

Я все-таки сказала Венсе правду, когда она вскорости очнулась от сна. Венса сжала мои руки, глаза ее расширились.

— Я хочу ее видеть, — потребовала она, но это Дракон решительно запретил.

— Нет, — объявил он. — Ты можешь себя терзать сколько угодно, но дальше этого я не пойду. Не давай этой женщине ложных обещаний и не подпускай ее близко. Мой тебе совет: скажи, что девочка умерла, и пусть мать живет себе дальше, не оглядываясь назад.

Но я, скрепя сердце, рассказала Венсе все как есть. Ведь всяко лучше знать, что Кася уже не в Чаще и что муки ее закончились, даже если исцеления и не существует. Я сама не знала, правильно ли поступила. Венса рыдала, плакала, умоляла; если бы я могла, я бы нарушила приказ и отвела ее к дочери. Но в том, что касалось Каси, Дракон мне не доверял; он уже забрал ее и поместил в камеру где-то глубоко под башней. И сказал, что не покажет мне туда дороги, пока я не выучу какое-нибудь защитное заклинание — такое, что оградит меня от норчи.

Мне пришлось сказать Венсе, что я бессильна ей помочь; я клялась ей собственной душою, снова и снова, а она все не верила.

— Я не знаю, где он ее запер, — закричала я наконец. — Не знаю!

Венса перестала молить, она неотрывно глядела на меня, тяжело дыша и стискивая мне руки. И наконец выговорила:

— Ты злая завистница, ты всегда ее ненавидела, всегда. Ты хотела, чтобы ее забрали! И ты, и Галинда — вы знали, что он заберет ее, вы знали и радовались, а теперь ты ее ненавидишь, потому что он забрал тебя вместо нее…

И Венса встряхивала меня резкими рывками; мне не сразу удалось с ней справиться. Это было чудовищно — слышать от нее такие вещи: словно яд разливался там, где я надеялась найти чистую воду. Я так отчаянно устала, мне было дурно от очищения, вся моя сила ушла на то, чтобы вызволить Касю из Чащи. Я наконец-то вырвалась, выбежала из комнаты в прихожую, не в состоянии этого выносить, прислонилась к стене и бурно, некрасиво разрыдалась — измотанная настолько, что даже слез утереть не могла. Спустя секунду за мной робко вышла Венса: она тоже плакала.

— Прости меня, — всхлипывала она, — Нешка, прости меня, я не нарочно, я на самом деле ничего такого не думаю, сама не знаю, как вырвалось…

Я понимала, что она на самом деле так не думает, но какая-то толика правды, пусть и искаженной, в том была. Попреки Венсы разбередили мою собственную тайную вину, напомнили о том крике в сердцах: «Вот и забрал бы Касю!» Ведь мы и впрямь радовались все эти годы, мама и я, при мысли о том, что меня не заберут, и да, мне было потом тяжко и горько, хотя на Касю я, понятное дело, ни минуты не злилась.

Словом, я не стала жалеть, когда Дракон отослал-таки Венсу домой. Я даже почти не спорила, когда он отказался учить меня заклинанию защиты в тот же день.

— Попытайся не быть большей дурой, чем ты есть на самом деле, — рявкнул он. — Тебе нужно отдохнуть, а если не тебе, то мне, прежде чем я приступлю к мучительному процессу вбивания необходимой защиты в твою непрошибаемую голову. Причин для спешки нет. Ничего ровным счетом не изменится.

— Но если Кася заражена, как я… — начала было я и умолкла на полуслове.

Дракон покачал головой:

— Несколько теней проскользнули в тебя, просочившись сквозь зубы, немедленное очищение не дало им укрепиться внутри. Здесь не тот случай. Это даже не опосредованное заражение третьей степени, как в случае того злополучного пастуха, которого ты непонятно зачем превратила в камень. Ты вообще понимаешь, что дерево, с которым ты столкнулась, — это одно из сердце-древ Чащи? Там, где они пускают корни, границы Чащи расширяются; ходульники питаются их плодами. Девочка так глубоко во власти Чащи, как это только возможно. Ступай спать. Несколько часов для нее ничего не изменят, а тебя, возможно, удержат от новых безумств.

Я действительно слишком устала, и я это неохотно понимала, хотя в груди моей пружиной разворачивалось несогласие. Я отложила споры на потом. Но ведь если бы я с самого начала прислушалась к Дракону и к его предостережениям, Кася до сих пор оставалась бы внутри сердце-древа, Чаща бы пожрала ее и сгноила; если бы я принимала на веру все то, что Дракон рассказывал мне о магии, я бы по сей день твердила заговоры до полного изнеможения. Он же сам рассказывал, что еще никого не удавалось вызволить из сердце-древа, никто и никогда не выходил из Чащи живым — а вот Яге это удавалось, а теперь удалось и мне. Дракон может ошибаться, и насчет Каси он наверняка ошибается. Ошибается, и точка.

Я поднялась засветло. В книжице Яги я нашла заклинание для «сыскания гнили по запаху»: совсем простенький заговор — «айш айш айшимад». Я поработала с ним в кухне: обнаружила, где на бочонке сзади наросла плесень и где в стене штукатурка прогнила, отыскала несколько подпорченных яблок и протухший кочан капусты, что закатился под полку с винными бутылками. Когда лестницу наконец затопил солнечный свет, я поднялась в библиотеку и принялась с грохотом сбрасывать с полок книги, пока не появился заспанный, раздраженный Дракон. Бранить меня он не стал, лишь чуть нахмурился и отвернулся, не сказав ни слова. Право, лучше бы раскричался.

Но нет, Дракон просто извлек крохотный золотой ключик и отпер шкафчик черного дерева в дальнем конце комнаты. Я заглянула внутрь: там на подставке стояли тонкие и гладкие стеклянные пластинки, а между ними были вложены листы пергамента. Дракон вытащил один такой пергамент и вручил мне.

— Я его храню скорее как любопытную диковинку, — промолвил он, — но тебе, похоже, такое подходит.

Дракон положил пергамент, все еще зажатый между стеклянными пластинками, на стол: одну-единственную страницу испещрили неразборчивые каракули, многие буквы были странной формы, и тут же — корявые иллюстрации: ветка с сосновыми иголками, дым, проникающий в чьи-то ноздри. И с дюжину разных вариантов заговора: «суолтал видель», «суольята акората», «виделарен акордель», «эстепум», и много всего еще.

— А которое из них мне использовать? — спросила я.

— Что? — не понял Дракон и возмущенно ощетинился, когда я объяснила, что это отдельные заклинания, а не один бесконечно долгий напев: выходило, что прежде он этого не осознавал.

— Понятия не имею, — коротко бросил он. — Выбирай и пробуй.

Я втайне возликовала: вот и еще одно доказательство того, что познания Дракона ограниченны! Я сбегала в лабораторию за сосновыми иголками, развела из них дымный костерок в стеклянной чаше на библиотечном столе, затем нетерпеливо склонилась над пергаментом и предприняла первую попытку.

— Суолтал, — промолвила я, обкатывая слово на языке: нет, что-то в нем не то, оно вроде как соскальзывает куда-то вбок.

— Валлодитаж алойто, кес валлофож, — произнес Дракон. Этот звук, неприятно-резкий и горький, впился в меня рыболовными крючками. Дракон шевельнул пальцем — и руки мои взлетели над столом и сами трижды хлопнули в ладоши. Не то чтобы я не владела собою — но это вроде как непроизвольно содрогнешься всем телом, если вдруг приснится, будто ты падаешь. За каждым движением я ощущала продуманность, меня дергали за ниточки как куклу-марионетку. Кто-то двигал моими руками — но не я. Я уже поискала было в памяти заклинание, чтобы ударить своего мучителя, и тут Дракон снова согнул палец — и рыболовный крючок из меня вышел, и я сорвалась с удочки.

Я вскочила на ноги и кинулась к Дракону — остановилась я только на середине комнаты, тяжело дыша. Я пепелила его взглядом, но Дракон и не подумал извиниться:

— Когда это проделает Чаща, крючка ты не почувствуешь. Попробуй еще раз.

На то, чтобы подобрать заклинание, у меня ушел целый час. Ни одно не удавалось — в том виде, в каком они были записаны на бумаге. Я все их опробовала на языке, перекатывая так и эдак, пока наконец не осознала, что не все буквы обозначают привычные мне звуки. Я попробовала их менять, и вот наконец натолкнулась на слог, который на вкус показался правильным, и еще один, и еще — пока не сложила все вместе. Тогда Дракон заставил меня отрабатывать заговор снова и снова, на протяжении многих часов. Я вдыхала дым сосновых иголок и выдыхала слова, а затем он вворачивал в мое сознание одно неприятное заклятие за другим.

В полдень Дракон наконец-то дал мне передышку. Я обессиленно рухнула в кресло, словно ежом исколотая; преграды выстояли, но я чувствовала себя так, будто меня всю истыкали острыми палочками. Я покосилась на ветхий пергамент, так бережно убранный под стекло, и на странной формы буквы, и задумалась, насколько он древний.

— Очень древний, — подтвердил Дракон. — Древнее Польнии. Может, даже древнее самой Чащи.

Я вытаращилась на Дракона во все глаза; прежде мне и в голову не приходило, что Чаща была здесь не всегда — и не всегда была таковой, как сейчас. Дракон пожал плечами;

— На нашей памяти, Чаща была всегда. Она, безусловно, древнее и Польнии, и Росии. Она была здесь еще до того, как кто-либо из нас поселился в долине. — Он постучал пальцем по оправленному в стекло пергаменту. — Эти люди первыми обосновались в здешней части мира, насколько нам известно, несколько тысяч лет назад. Их короли-чародеи принесли с собой язык магии на запад, от пустошей в дальней части Росии, когда впервые заняли эту долину. А потом на них накатила Чаща, и сокрушила их крепости, и опустошила их поля. От их творений сейчас мало что осталось.

— Но если, когда они впервые поселились в долине, Чащи еще не было, откуда она взялась? — недоумевала я.

Дракон снова пожал плечами:

— Если ты поедешь в столицу, тамошние трубадуры с превеликой охотой споют тебе о рождении Чащи. Этот сюжет среди них весьма популярен, по крайней мере когда есть аудитория, знающая об этом еще меньше их самих: такой простор для творчества! Полагаю, кто-нибудь по чистой случайности вполне мог натолкнуться и на правильную версию. Зажигай огонь, и давай начнем снова.

Лишь поздно вечером, когда свет уже угасал, Дракон остался доволен моей работой. Он попытался отправить меня спать, но я и слышать о том не хотела. Слова Венсы запали мне в душу и по-прежнему язвили меня и царапали; а еще мне пришло в голову, что Дракон, может статься, нарочно вымотал меня до крайности, чтобы отложить дело до следующего дня. А мне хотелось увидеть Касю своими глазами; мне хотелось узнать, что мне предстоит — что это за порча, которую мне необходимо побороть.

— Нет, — отрезала я. — Нет. Ты сказал, я смогу ее увидеть, как только научусь защищаться.

Дракон воздел руки.

— Ладно, — кивнул он. — Следуй за мной.

Мы спустились по лестнице до конца, а потом — в кладовую за кухней. Я вспомнила, как отчаянно обшаривала все эти помещения, когда полагала, будто Дракон вытягивает из меня жизнь; я ощупала ладонями каждую стену, потыкала пальцами в каждую щель, порасшатывала каждый истертый кирпич, пытаясь отыскать выход. А Дракон подвел меня к гладко отполированной части стены — к единственной плите из цельного бледно-белого камня, не тронутой известковым раствором. Маг легонько коснулся ее пальцами одной руки и изогнул их по-паучьи: я ощутила легкую дрожь — это действовали его чары. Вся плита откинулась назад, в стену — и взгляду открылся круто уходящий вниз лестничный колодец из такого же бледного, тускло поблескивающего камня.

Я последовала за Драконом. Эта часть башни, более древняя, более чуждая, отличалась от всех прочих. Ступени, твердые, словно обрубленные по краю с обеих сторон, в середине истерлись. Вдоль основания обеих стен вилась вырезанная по камню надпись: буквы, не наши и не роские, очень походили по начертанию на те, что значились на пергаменте с защитным заговором. Мы спускались долго, очень долго, и я все сильнее ощущала монолитную тяжесть камня вокруг нас — и безмолвие. Ощущение было словно в гробнице.

— Это гробница и есть, — подтвердил Дракон.

Мы уже дошли до самого низу и оказались в небольшой круглой комнатке. Даже воздух здесь словно загустел. Надпись с одной из стен лестничного пролета непрерывной линией перетекала в комнату, тянулась по кругу, переходила на противоположную сторону, поднималась вверх по стене, изгибаясь высокой дугой в форме арки, затем снова спускалась и уводила в пролет по другую сторону лестницы. Внутри арки, у самого пола, просматривалась небольшая полоска из более светлого камня: как будто сперва возвели остальную часть стены, а затем замуровали отверстие. Выглядело оно — как раз впору проползти человеку.

— Тут… тут кто-то захоронен? — робко спросила я. Голос мой звучал не громче шепота.

— Да, — кивнул Дракон. — Но даже короли, когда они мертвы, против соседей не возражают. А теперь слушай меня, — промолвил маг, оборачиваясь ко мне. — Я не стану учить тебя заклинанию, позволяющему проходить сквозь стену. Когда ты захочешь ее увидеть, я сам провожу тебя. Если ты попробуешь до нее дотронуться, если позволишь ей подойти на расстояние вытянутой руки — я тебя тотчас же выведу вон. А теперь, если ты по-прежнему настаиваешь на своем, налагай защиту.

Я высыпала на пол горстку сосновых иголок, подожгла ее, нараспев прочитала заклинание, вдохнула дым — а затем подала Дракону руку, и он протащил меня сквозь стену.

Дракон заставил меня бояться худшего: я представляла себе, как Кася, истерзанная, под стать Ежи, с пеной на губах, царапает себя ногтями; как внутри Каси кишмя кишат эти скользкие порченые тени и выедают ее изнутри. Я собралась с духом — я была готова ко всему. Но когда мы прошли сквозь стену, Кася просто сидела, сжавшись, в уголке на тонком соломенном тюфячке, такая маленькая и беспомощная, обхватив руками колени. Рядом на полу стояла тарелка с едой и вода; пленница поела и попила, умылась, аккуратно заплела волосы. Да, это была она — пусть усталая, испуганная, но она осталась самой собою. Кася с трудом поднялась на ноги и направилась было ко мне, протягивая руки.

— Нешка, — промолвила она. — Нешка, ты нашла меня.

— Не приближайся, — коротко произнес Дракон и добавил: — Валур польжюс.

Над полом между нами внезапно взметнулась линия горячего пламени: я рванулась к Касе непроизвольно, просто не в силах удержаться.

Я опустила руки и сжала их в кулаки. Кася тоже отступила на шаг, держась по ту сторону огня. Она послушно кивнула Дракону. Я стояла, глядя на нее во все глаза, беспомощная, исполненная безотчетной надежды.

— Ты… — начала было я, и вопрос застрял у меня в горле.

— Не знаю, — отозвалась Кася дрожащим голосом. — Я не… помню. Не помню ничего после того, как меня увели в Чащу. Они утащили меня в Чащу, они… они… — Она умолкла, рот ее приоткрылся. В глазах читался ужас — тот же самый ужас, что ощущала я, когда обнаружила ее в дереве, погребенную под слоем коры.

Я заставила себя не тянуться к ней. Я сама словно перенеслась обратно в Чащу, я видела Касино слепое, задыхающееся лицо, ее молящие руки.

— Не говори об этом, — глухо и горестно сказала я. Внезапно накатил гнев: как Дракон только посмел удерживать меня вдали от Каси так долго! У меня в голове уже составился план: я воспользуюсь заклинанием Яги, чтобы понять, где в Касе укоренилась порча, затем попрошу Дракона показать мне очистительные заклинания, которые он использовал на мне. Я просмотрю книжицу Яги и отыщу другие такие же и выгоню порчу из Каси. — Не вспоминай. Просто скажи мне, как ты себя чувствуешь. Ты… больна, тебе холодно?..

Я наконец огляделась по сторонам. Стены комнаты были из того же полированного белого как кость мрамора, а в глубокой нише напротив стоял массивный каменный саркофаг, длиннее человеческого роста, и по крышке вились те же самые буквы и разные узоры по бокам: высокие цветущие деревья и сплетающиеся друг с другом лозы. Над саркофагом подрагивал язычок синего пламени, а воздух просачивался сюда сквозь узкую щель в стене. Здесь было очень красиво, но как же холодно — живому существу тут точно не место!

— Нельзя держать ее здесь, — яростно убеждала я Дракона. Тот покачал головой. — Ей нужно солнце и свежий воздух… можно запереть ее в моей комнате…

— Лучше здесь, чем в Чаще! — вступилась Кася. — Нешка, пожалуйста, скажи, с мамой все в порядке? Она кинулась вдогонку за ходульниками… я боялась, они и ее заберут.

— Да, — сказала я, утирая лицо и глубоко вдыхая. — С ней все в порядке. Она ужасно тревожится за тебя — прямо себя не помнит от тревоги. Я ей скажу, что ты в безопасности.

— Можно, я ей письмо напишу? — спросила Кася.

— Нет, — отрезал Дракон.

Я стремительно развернулась к нему.

— Мы можем дать ей огрызок карандаша и немного бумаги! — сердито настаивала я. — Не так уж много она и просит.

Лицо его посуровело.

— Ты же не настолько глупа, — увещевал маг. — Ты полагаешь, она провела в сердце-древе сутки — и вышла, и разговаривает с тобой как ни в чем не бывало?

Я в страхе умолкла. На моих губах подрагивало заклинание Яги, отыскивающее гниль. Я уже открыла рот, чтобы произнести его — но это же в самом деле Кася. Это моя Кася, я ее знаю лучше всех на свете. Я глядела на нее, а она — на меня, несчастная и испуганная, но она не плакала и не сжималась в комочек. Это она.

— Ее отдали дереву, — убеждала я. — Ее для этого и предназначали, а я ее вызволила до того, как оно ею завладело…

— Нет, — категорически отрезал Дракон.

Я сердито зыркнула на него и отвернулась к Касе. Кася все равно мне улыбалась — вымученной храброй улыбкой.

— Ничего, Нешка, все в порядке, — промолвила она. — Если мама в безопасности, то все в порядке. А что… — она сглотнула, — что со мной будет?

Я не знала, как ей ответить.

— Я отыщу способ тебя очистить, — выпалила я в отчаянии, не глядя на Дракона. — Я отыщу нужное заклинание и докажу, что ты чиста. — Но это же были только слова. Я сама не знала, как сумею внушить хотя бы Дракону, что с Касей все хорошо. Он явно не хотел мне верить. А если я не смогу его убедить, он продержит Касю здесь до конца жизни, если понадобится, в гробнице древнего короля, куда ни лучика света не проникает, и Кася никогда больше не увидит тех, кого любит… разве это жизнь? Он так же опасен для Каси, как Чаща, — он же с самого начала не хотел, чтобы я ее спасала.

И тут мне пришла в голову горькая мысль: а ведь он еще до того собирался завладеть Касей — ну да, он собирался забрать ее себе, прямо как Чаща, в каком-то смысле пожрать ее. Он и прежде, ни минуты не задумываясь, был готов разрушить ее жизнь, подрубить ей корни, запереть в своей башне и заставить себе прислуживать — так теперь-то что ему до нее за дело, зачем вообще рисковать и выпускать ее на свободу?

Дракон стоял в нескольких шагах позади меня, чуть дальше от огня и от Каси: тонкие губы сжаты, по непроницаемому лицу ничего невозможно прочесть. Я отвернулась, изображая равнодушие и пытаясь не выдать своих мыслей. Если я только отыщу заклинание, позволяющее мне проходить через стену, мне нужно будет просто проделать все так, чтобы он ничего не заметил. Можно попытаться погрузить его в сон или подмешать что-нибудь в чашу за обедом. Заварить полынь с можжевеловыми ягодами, сок выпарить до кашицы, добавить три капли крови, произнести заговор, получится быстродействующий безвкусный яд…

Вдруг ноздри мне снова защекотал резкий, едкий запах горящих сосновых иголок, мысль обрела странный горький привкус — и внезапно я осознала всю ее чудовищную неправильность. Я вздрогнула, испуганно шарахнулась от подобной идеи и, трепеща, отступила от линии пламени на шаг назад. По ту сторону Кася ждала, что я скажу: лицо ее исполнилось решимости, в ясных глазах читалось доверие, и любовь, и благодарность — и немного тревоги и страха, — самые что ни на есть обыкновенные человеческие чувства. Я смотрела на нее, она — встревоженно — на меня; она по-прежнему оставалась самой собою. Но говорить я не могла. Запах сосновых иголок наполнил мне рот, дым ел глаза.

— Нешка? — окликнула Кася. Голос ее дрогнул от нарастающего страха. Я по-прежнему молчала. Она неотрывно глядела на меня через огненную преграду, и лицо ее в зыбкой дымке вроде бы сперва улыбалось, потом сделалось несчастным, губы дрожали, меняли очертания — примеряли… примеряли то одно выражение, то другое. Я отступила еще на шаг: стало хуже. Она склонила голову набок, впилась в меня глазами, глаза чуть расширились. Вот она сменила позу, перенесла вес на другую ногу.

— Нешка, — промолвила она, и теперь голос ее звучал не испуганно, но уверенно и тепло. — Все в порядке. Я знаю, что ты мне поможешь.

Дракон молча стоял рядом. Я тяжело дышала. И по-прежнему ничего не говорила. В горле у меня стеснилось. Наконец я шепотом произнесла:

— Айшимад.

Едкий горький запах повис в воздухе между нами.

— Не надо, пожалуйста, — всхлипнула Кася. Голос ее сорвался на рыдание: вот так актер в пьесе переходит от одной сцены к другой. Она протянула ко мне руки, шагнула чуть ближе к огню, наклонилась. Она подошла слишком близко. Запах усилился: точно горел сырой лиственный лес. — Нешка…

— Перестань! — крикнула я. — Перестань.

Она остановилась. Кася стояла там еще мгновение — а затем она уронила руки, и лицо ее утратило всякое выражение. По комнате волной прокатился запах гниющего дерева.

Дракон воздел руку.

— Кулкиас вижкиас хайшимад, — произнес он. Из его ладони ей на кожу хлынул свет. Там, куда упали лучи, я увидела тягучие зеленые тени, пятнистые, точно густая-прегустая листва. Что-то глядело на меня из ее глаз, а лицо оставалось недвижным, чуждым, нечеловеческим. Накатило узнавание: сквозь нее на меня смотрело то же самое существо, чье присутствие я ощущала в Чаще, то, что пыталось отыскать меня. От Каси не осталось и следа.

Глава 9

Дракон протащил меня сквозь стену в «прихожую» гробницы: я не столько шла, сколько беспомощно повисала на нем. Оказавшись снаружи, я осела на пол рядом с горкой пепла от сосновых иголок и опустошенно уставилась на нее. Я почти ненавидела эти иголки за то, что они украли у меня ложь. Я даже плакать не могла: все оказалось куда хуже, чем если бы Кася умерла.

— Способ есть, — промолвила я, поднимая на него глаза. — Наверняка есть способ вытащить из нее эту гадость. — Мои слова прозвучали детской мольбой. Дракон молчал. — То заклинание, которое ты использовал на мне…

— Нет, — покачал головой Дракон. — Здесь оно бессильно. Очистительные чары и на тебя-то едва сработали. Я тебя предупреждал. Оно убеждало тебя повредить себе?

Я в ужасе задрожала, вспоминая пепельный привкус той ужасной мысли, что вползла мне в голову: «Полынь и можжевеловые ягоды, быстродействующий яд».

— Тебе, — промолвила я.

Дракон кивнул:

— Да, это вполне в духе этой твари: заставить тебя убить меня, а потом как-нибудь заманить обратно в Чащу.

— Но что оно такое? — спросила я. — Что такое эта тварь внутри Каси? Мы говорим «Чаща», но сами деревья… — я внезапно поняла это со всей отчетливостью, — деревья и сами порченые, точно так же, как и Кася. Оно там живет, но оно не Чаща…

— Мы не знаем, — отозвался Дракон. — Оно было там до того, как пришли мы. Может, еще до них, — добавил он, жестом указывая на стены, покрытые странными нездешними письменами. — Они разбудили Чащу — или создали ее — и какое-то время с нею сражались, и Чаща их уничтожила. Гробница — это все, что осталось. Здесь когда-то стояла другая башня, еще более древняя. От нее мало что сохранилось, кроме груды кирпичей на земле, к тому времени, как Польния завладела долиной и снова растревожила Чащу.

Дракон умолк. Я сидела на полу, обняв колени, — пыталась осмыслить услышанное. И никак не могла унять дрожь. Наконец Дракон тяжело выговорил:

— Ты готова разрешить мне покончить с этим? Скорее всего, там спасать уже нечего: от девочки вряд ли что осталось.

Мне так хотелось сказать «да». Хотелось, чтобы эта тварь исчезла, чтобы ее уничтожили — тварь с Касиным лицом, которая использовала не только ее руки — но все, что только нашла в ее сердце и разуме, чтобы уничтожить тех, кого Кася любила. Мне было почти все равно, там Кася или нет. Если там, то я и вообразить не могла ничего ужаснее, чем оказаться в плену собственного тела, которым эта тварь управляет как чудовищной куклой. И у меня уже не получалось усомниться в правоте Дракона, когда он сказал, что Каси больше нет, что она недоступна для любой известной ему магии.

Но я ведь спасла его, когда сам он считал, что обречен. И я все еще знала так мало, я, спотыкаясь, брела от одной невыполнимой идеи к другой. Я вдруг представила себе, как найду нужное заклинание в какой-нибудь книге спустя месяц или год — и какой же мукой обернется такое открытие!

— Еще нет, — прошептала я. — Пока еще нет.

Если прежде я была нерадивой ученицей, теперь все разом изменилось. Я изучала книги с опережением; стоило Дракону отвернуться — и я хватала с полки те, которые он мне не давал. Я искала везде и повсюду. Я отрабатывала заклинания до половины, отбрасывала, шла дальше; я взахлеб творила чары, не будучи уверена, что у меня достанет силы. Я бежала сломя голову по магическому лесу, раздвигая ветки, не обращая внимания на царапины и грязь, не замечая, куда ведет мой путь.

По меньшей мере раз в несколько дней я находила что-нибудь хоть сколько-то обнадеживающее и убеждала себя, что попробовать стоит. И всякий раз, стоило мне попросить, Дракон отводил меня вниз к Касе предпринять очередную попытку — куда чаще, нежели я обнаруживала что-то действительно стоящее. Он позволял мне хозяйничать в библиотеке и ни словом не попрекнул, когда я разливала по столу масла и рассыпала порошки. Он не принуждал меня позволить Касе уйти. Я яростно ненавидела и Дракона, и его молчание. Я знала: он просто дает мне возможность убедиться самой, что ничего поделать нельзя.

Она — эта тварь внутри Каси — отбросила всякое притворство. Она наблюдала за мною по-птичьи яркими глазками и порою улыбалась, когда моя магия не срабатывала, — улыбалась жутенькой улыбкой. «Нешка, Агнешка», — порою тихонько напевала она, снова и снова, когда я пробовала очередной заговор, так что я запиналась и сбивалась, поневоле прислушиваясь к ней. Я выходила наружу, чувствуя, что вся избита и больна до костей, и медленно тащилась вверх по лестнице, и по лицу моему текли слезы.

К тому времени по долине уже волной катилась весна. Выглянув в окно — теперь я проделывала это не часто, — я каждый день могла видеть, как Веретенка стремительно несет свои воды вперемежку с подтаявшим льдом, вскипая белизной, и ширится полоса травы, надвигаясь с низин и изгоняя снег все выше в горы по обоим речным берегам. Дождь проносился по долине как серебряные завесы. Взаперти, в башне, я иссохла как бесплодная земля. Я прошерстила все до одной страницы в книжице Яги и еще в нескольких томиках, что особенно подходили для моей блуждающей, беспорядочной магии, и изучила от корки до корки все прочие книги, предложенные Драконом. Там были заклинания исцеления, заклинания очищения, заклинания обновления и жизни. Я испробовала их все — без всякой надежды.

Перед началом посевной в долине устраивали праздник Весны. В Ольшанке сложили громадный костер — навалили целую гору сухих дров, да такую высокую, что я отлично могла рассмотреть ее с башни. Я сидела в библиотеке одна, когда ветер донес до меня обрывок мелодии. Я выглянула в окно посмотреть на празднество. Казалось, вся долина пробудилась к жизни, на полях повсюду пробивались ранние всходы, леса вокруг деревень одевались бледно-зеленой дымкой. А в самом низу этой холодной каменной лестницы в гробнице ждала Кася. Я отвернулась, скрестила на столе руки, опустила на них голову и разрыдалась.

Когда я снова подняла голову, зареванная и помятая, Дракон сидел рядом и глядел в окно. Лицо его было отрешенным и суровым. Руки сложены на коленях, пальцы сплетены — словно он вынужден был сдерживаться, чтобы не прикоснуться ко мне. Дракон положил передо мной на стол носовой платок. Я взяла его, утерла лицо, шумно высморкалась.

— Я однажды тоже пытался, — отрывисто сказал Дракон. — Я тогда был совсем молод. Жил в столице. Была одна женщина… — Губы его насмешливо дрогнули. — Первая придворная красавица, понятное дело. Наверное, теперь уже можно назвать ее по имени, она ведь сорок лет как в могиле. Графиня Людмила.

Я просто рот разинула. Не знаю, что потрясло меня больше. Он — Дракон, он всегда был в этой башне, и всегда будет, он незыблем и вечен, как западные горы. Мысль о том, что он некогда жил где-то еще, что некогда он был молод, казалась глубоко неправильной, и однако ж для меня столь же трудно оказалось осмыслить тот факт, что он когда-то любил женщину, которая уже сорок лет как мертва. Его лицо уже стало для меня знакомым и привычным, но теперь я разглядывала его так потрясенно, словно видела впервые. Да, если присмотреться, то можно заметить морщинки в уголках глаз и губ; но это все, что выдает прожитые годы. Во всем остальном он выглядит молодо: резко очерченный профиль, темные волосы не тронуты серебром, бледную гладкую щеку не избороздило время; пальцы длинные, изящные. Я попыталась представить его юным придворным магом — в своем роскошном платье он почти вписывался в этот образ, отчего бы ему и не поухаживать за какой-то прелестной дворяночкой? — но на этом мое воображение отказывало. Он же книжник и ученый, его удел — древние фолианты и дистилляторы, библиотека и лаборатория.

— Ее… затронула порча? — беспомощно спросила я.

— О нет, — отмахнулся Дракон. — Не ее. Ее мужа. — Маг умолк; я гадала, дождусь ли продолжения. Он никогда мне о себе не рассказывал, да и о дворе если и упоминал, то пренебрежительно. Спустя мгновение Дракон продолжил, я завороженно слушала.

— Граф уехал в Росию с посольством заключать какой-то договор, путь его пролег через горный перевал. Он вернулся с совершенно неприемлемыми условиями и затронутый порчей. В доме у Людмилы была знахарка, ее нянька — она в таких вещах понимала и предостерегла Людмилу. Они заперли графа в подвале, присыпали дверь солью и всем сказали, что граф занедужил.

В столице никто ничего не заподозрил: что с того, если молодая красавица-жена забывает о приличиях, пока ее немолодой муж хворает в своих покоях? — и уж я-то точно ни о чем таком не догадывался, когда она положила глаз на меня. Я в ту пору был еще молод и достаточно глуп, чтобы поверить, будто я и моя магия способны вызывать восхищение, а не страх, а она была умна и достаточно решительна, чтобы воспользоваться моим тщеславием. Она всецело подчинила меня себе, и только тогда попросила спасти ее мужа.

— Людмила очень неплохо разбиралась в людях, — сухо добавил Дракон. — Она объяснила мне, что просто не может бросить супруга в таком состоянии. Уверяла, что ради меня оставит двор, отречется от титула и пожертвует репутацией, однако пока ее муж затронут порчей, честь велит ей оставаться с ним. Но если только я спасу ее мужа, она обретет свободу и сможет бежать со мною. Людмила сыграла на моем эгоизме и моей гордыне одновременно. Уверяю тебя, я воображал себя благородным героем, который пообещал спасти мужа своей возлюбленной. И тогда… она позволила мне увидеть его.

Дракон умолк. Я едва дышала — я сидела тихонько, как мышь под совиным дуплом, лишь бы он только продолжал. А Дракон словно бы ушел в себя, и я узнавала эту мрачную обреченность: я помнила, как жутко хохотал надо мною Ежи со своего одра, помнила по-птичьи яркие глаза Каси там, внизу, и понимала: в моем лице читалось то же самое.

— Я бился над ним полгода, — наконец выговорил Дракон. — А я уже тогда считался самым могущественным магом Польнии; я был уверен, что справлюсь с чем угодно. Я перевернул вверх дном и королевскую библиотеку, и университетскую, и сварил не один десяток снадобий. — Дракон махнул рукой в сторону стола, где лежала закрытая книжица Яги. — Вот тогда я и купил этот дневник, и это было отнюдь не самым глупым из моих тогдашних поступков. Ничего не помогало. — Губы его снова изогнулись. — Потом приехал сюда. — Дракон обвел башню пальцем. — Здесь тогда жила другая ведьма, по имени Врана: долину от Чащи охраняла она. Я думал, может, у нее найдется ответ. Она уже состарилась, и большинство придворных магов ее старательно избегали; никто не хотел, чтобы его прислали на смену Вране, когда она наконец умрет. Я этого не боялся; я был слишком могуществен, чтобы меня отослали от двора.

— Но… — не сдержала удивления я и тут же закусила губу. Дракон впервые посмотрел на меня и саркастически приподнял бровь. — Но тебя сюда в конце концов все-таки послали, да? — неуверенно предположила я.

— Нет, — отрезал Дракон. — Я сам решил остаться. Тогдашний король был от моего решения не в восторге. Он предпочитал держать меня на глазах, а его преемники снова и снова уговаривали меня вернуться. Но Врана… меня убедила. — Маг снова отворотился от меня и поглядел в окно — туда, где за долиной высилась Чаща. — Ты когда-нибудь слыхала про городок под названием Поросна?

Название показалось мне смутно знакомым.

— Булочница в Двернике, — вспомнила я. — Ее бабушка была из Поросны. Она еще пекла такие плюшки…

— Да-да, — нетерпеливо оборвал меня Дракон. — А ты вообще представляешь, где это?

Я беспомощно запнулась; я и название-то не сразу вспомнила.

— Это где-то в Желтых Тонях? — предположила я.

— Нет, — покачал головой Дракон. — Поросна стояла в пяти милях от Заточека, дальше по дороге.

Но ведь от Заточека до полосы бесплодной земли, что окружает Чащу, и двух миль не будет! Это же самое крайнее из поселений долины, последний бастион перед Чащей; так всегда было, сколько я себя помнила.

— Чаща… взяла ее? — прошептала я.

— Да, — кивнул Дракон. Он встал, подошел к громадной учетной книге, в которой он что-то записывал на моих глазах в тот день, когда приехала Венса рассказать, что Касю забрали; притащил тяжелый том на стол и открыл его.

Каждая страница была аккуратно расчерчена на колонки, столбцы и строки; записи велись аккуратно, точно в приходно-расходной книге, вот только в каждом столбце значилось название города, имена людей и цифры: столько-то затронуты порчей; столько-то взяты; столько-то исцелены; столько-то убиты. Страницы были густо исписаны снизу доверху. Я потянулась к книге и пролистала страницы назад: пергамент не пожелтел, чернила не выцвели; от них смутно веяло чарами сохранности. По мере того как я переворачивала страницу за страницей, продвигаясь от конца к началу, годы редели, а цифры убывали. За последнее время случаи нападения участились — причем наступление велось с куда большим размахом.

— Чаща заглотила Поросну в ту ночь, когда умерла Врана, — промолвил Дракон. Он перевернул сразу целую стопку страниц, дойдя до того места в книге, где записи вел кто-то другой, куда менее упорядоченно, более крупным почерком, неровными буквами; каждый случай излагался связно, как история:

«Сегодня прискакал гонец из Поросны — там приключилась лихорадка, семеро недужны. В селениях он не задерживался. Он тоже захворал. Настойка из аконита чащобного сняла жар, а Седьмое Заклятие Агаты устранило корень недуга. На заклятие ушло шафрана ценою в семь мер серебра, и в пятнадцать мер серебра — аконита чащобного».

Такова была последняя запись, сделанная этим почерком.

— Я на тот момент уже ехал обратно ко двору, — рассказывал Дракон. — Врана поведала мне, что Чаща наступает — она просила меня остаться. Я возмущенно отказался — я счел, что это ниже меня. Врана меня заверяла, что графу уже ничем не поможешь, и я разозлился. Я надменно сообщил ей, что найду способ. Что смогу исправить любой вред, причиненный магией Чащи. Я твердил себе: Врана просто старая никчемная дура. Чаща атакует, потому что старуха слаба.

Обняв себя руками, я неотрывно глядела на неумолимую книгу, на пустую страницу под этой записью. Теперь мне хотелось, чтобы Дракон умолк; я не желала слушать дальше. Он пытался быть добрым, он расписывался передо мною в собственной беспомощности, а я ни о чем не могла думать: все мое существо кричало «Кася, Кася».

— Как я узнал впоследствии — перепуганный гонец догнал меня на дороге, — Врана отправилась в Поросну, взяла с собою все свои запасы и совсем обессилела, ухаживая за больными. Вот тогда, понятное дело, Чаща и нанесла удар. Врана каким-то образом сумела переправить горстку детишек в соседнее селенье — надо думать, среди них была и бабушка вашей булочницы. Дети рассказывали, как пришли семь ходульников и принесли саженец сердце-древа.

— Когда я приехал, полдня спустя, я сумел-таки пробиться сквозь деревья. Ходульники посадили сердце-древо в ее теле. Врана была еще жива — если это можно так назвать. Я сумел дать ей чистую смерть, но это все, что я смог сделать — после того я был вынужден бежать. Деревня исчезла, Чаща раздвинула свои границы. Это было последнее великое нашествие, — докончил Дракон. — Я сдержал натиск Чащи, заняв место Враны — и занимаю его и по сей день, более или менее. Но Чаща не оставляет своих попыток.

— А если бы ты не пришел сюда? — спросила я.

— Я единственный маг в Польнии, у которого хватает могущества сдерживать Чащу, — объяснил Дракон, не то чтобы высокомерно: он просто констатировал факт. — Каждые несколько лет Чаща испытывает мои силы и раз в десятилетие или около того предпринимает серьезную попытку — как вот это последнее нападение на твою родную деревню. А ведь между Дверником и опушкой Чащи всего-то одна деревня. Если бы Чаще удалось меня там убить или затронуть порчей и посадить сердце-древо — к тому времени, как явился бы другой маг, Чаща поглотила бы и твою деревню, и Заточек и продвинулась бы аж до восточного перевала, уводящего к Желтым Топям. И оттуда продолжала бы наступление, при первой же возможности. Если бы я допустил, чтобы, когда умерла Врана, сюда прислали бы мага более слабого, сейчас Чаща уже захватила бы всю долину.

Именно это и происходит со стороны Росии. За последние десять лет они потеряли четыре деревни, а до того еще две. В следующем десятилетии Чаща доберется до южного перевала, ведущего в область Киеву, и тогда… — Дракон пожал плечами. — Надо полагать, тогда-то мы и узнаем, способна ли Чаща продвинуться дальше через горы.

Мы молчали. За его словами я видела, как Чаща медленно и неумолимо надвигается на мой дом, на всю долину, на весь мир. Я представила, что гляжу из окон осажденной башни на бесконечные темные деревья, на шелестящий ненавистный океан, раскинувшийся во всех направлениях; он движется вместе с ветром, и вокруг — больше ничего живого. Потому что Чаща все живое задушит и затащит под свои корни. Как она поступила с Поросной. И с Касей.

По моему лицу текли слезы — медленно, неспешно; для бурных рыданий сил не осталось. Я была слишком опустошена, чтобы плакать. Свет снаружи угасал; колдовские светильники еще не зажглись. Лицо Дракона казалось отрешенно-незрячим, в сумерках взгляд его был совершенно непроницаем.

— А что сталось с ними? — спросила я от безысходности, пытаясь заполнить паузу. — Что сталось с ней?

Дракон встрепенулся.

— С кем? — переспросил он, очнувшись от грез. — А, Людмила! — Он помолчал. — После того как я вернулся ко двору в последний раз, — наконец выговорил он, — я сказал ей, что ее мужу помочь невозможно. Я привел двух других придворных магов, дабы они засвидетельствовали, что порча неизлечима — маги, кстати, пришли в ужас оттого, что я позволил бедняге жить так долго, — и я разрешил одному из них предать порченого смерти. — Дракон пожал плечами. — Эти двое, само собою, не упустили шанса половить рыбку в мутной воде — чародеи народ ревнивый. Они намекнули королю, что меня следует сослать сюда в наказание за то, что я умолчал о порче. Наверное, маги надеялись, что от подобной кары король воздержится и удовольствуется каким-нибудь мелким пустячным выговором. То-то они растерялись, когда я объявил, что уезжаю в любом случае, кто бы чего на этот счет ни думал. А Людмила… больше я с нею не виделся. Она чуть мне глаза не выцарапала, когда я сказал ей, что ее мужа пришлось предать смерти. От ее слов все мои иллюзии относительно истинной природы ее чувств ко мне очень быстро развеялись, — сухо добавил Дракон. — Впрочем, она унаследовала имение, несколько лет спустя снова вышла замуж за какого-то герцога, родила ему трех сыновей и дочку и дожила до семидесяти трех лет в статусе наипочтеннейшей матроны двора. Кажется, придворные барды во всей этой истории отвели мне роль злодея, а ей — благородной и верной жены, которая пыталась спасти мужа любой ценой. И, полагаю, не так уж сильно погрешили против истины.

И тут я осознала: а ведь я знаю эту историю! Я слышала песни — про Людмилу и Чародея, вот только в песне храбрая графиня переоделась старухой-простолюдинкой и нанялась служанкой и стряпухой к магу, который украл сердце ее мужа, и отыскала сердце в запертом ларце в доме злодея, и забрала его, и спасла любимого. Глаза мне защипало от горячих слез. В песнях можно развеять любое колдовство. Герой всегда всех спасает. В песнях не бывает отвратительной сцены в темном подвале, когда графиня рыдает и кричит «не надо!», а трое магов предают графа смерти, а потом строят на этом придворную политику.

— Ты готова отпустить ее? — спросил Дракон.

И да, и нет. Я так ужасно устала. Мне казалась невыносимой сама мысль о том, чтобы снова сойти по той лестнице вниз, к твари с Касиным лицом. Я Касю так и не спасла. Она все еще в Чаще, Чаща пожрала ее. Но где-то в животе у меня по-прежнему пульсировала «фулмия», и если я сейчас скажу Дракону «да» — если я останусь здесь, закрою лицо руками и дам ему уйти, и он вернется и скажет, что все кончено — «фулмия», того гляди, снова с ревом из меня вырвется и обрушит башню на наши головы.

Я в отчаянии окинула взглядом полки: книгам нет числа, их корешки и обложки — точно стены цитадели. Что, если одна из этих книг все-таки хранит в себе секрет, некий способ освободить Касю? Я встала, подошла к полке, провела по корешкам ладонями: тисненные золотом буквы под моими слепыми пальцами казались совершенно бессмысленными. И снова внимание мое привлекло «Призывание» Льгота — роскошный том в кожаном переплете, который я давным-давно попыталась взять почитать и ужасно рассердила Дракона, — тогда я ничего не знала о магии, тогда я еще не знала, как много и как мало я умею. Я задержала руку над книгой и внезапно спросила:

— А чего оно призывает? Демона?

— Нет, что за чушь, — нетерпеливо бросил Дракон. — Призывать духов — это чистой воды шарлатанство. Что может быть проще — заявить, будто ты призвал нечто невидимое и бесплотное? «Призывание» к такой ерунде никакого отношения не имеет. Оно призывает… — Дракон помолчал; к вящему моему удивлению, он словно бы не находил нужного слова. — Истину, — произнес он наконец, дернув плечом, словно и это было не вполне точно и правильно, но, по крайней мере, достаточно близко к сути. Я не вполне поняла, как можно призвать истину — может, имеется в виду, что заклинание распознает ложь?

— Но почему ты так разъярился, когда я начала ее читать? — спросила я.

Дракон обжег меня негодующим взглядом:

— По-твоему, это пустячные чары? Я думал, тебе поручил эту невозможную задачу какой-нибудь придворный чародей — чтобы, когда ты исчерпаешь всю свою силу и чары обратятся против тебя же, ты обрушила крышу башни и тем самым выставила меня никчемным идиотом, которому даже ученика нельзя доверить.

— Но ведь это бы меня убило, — промолвила я. — Неужели кто-то из придворных магов…

— …пожертвовал бы жизнью поселянки, обладающей крупицей магии, чтобы одержать надо мною победу — а может, даже добиться, чтобы меня с позором отозвали ко двору? — откликнулся Дракон. — Разумеется. Большинство вельмож ценят крестьян чуть дороже коровы и чуть дешевле любимого скакуна. Они охотно жертвуют тысячами таких, как вы, в стычках с Росией за очередную мелкую переделку границы, а уж тобою бы воспользовались не моргнув и глазом. — Дракон оборвал поток злобных нападок. — В любом случае, я, конечно же, не ожидал, что у тебя получится.

Я неотрывно глядела на книгу под моими ладонями. Я вспомнила, как читала ее — и как меня захлестнуло ощущение уверенности и довольства. Я резко выдернула книгу с полки и обернулась к Дракону, прижимая тяжелый том к груди. Маг опасливо глядел на меня.

— А Касе «Призывание» не поможет? — спросила я.

Я видела: Дракон уже открыл рот, чтобы сказать «нет», и тут он засомневался. Он смотрел на книгу, хмурился и молчал. И наконец промолвил:

— Не думаю. Но «Призывание»… это странные чары.

— Оно же никому не повредит, — предположила я.

Дракон раздраженно воззрился на меня.

— Еще как повредит, — возразил он. — Ты что, меня вообще не слушала? Чтобы создать чары, всю книгу нужно прочесть за один раз, а если у тебя недостанет сил, то все сложное построение чар обрушится, как только ты ослабеешь. На моей памяти это заклинание налагали лишь единожды — три ведьмы вместе, каждая из которых обучала последующую, младшую. Они передавали книгу из рук в руки. «Призывание» их едва не убило, а уж им-то силы было не занимать.

Я опустила глаза на книгу. Она покоилась в моих руках, такая тяжелая, золотистая. В правоте Дракона я не сомневалась. Я помнила, как мне понравился вкус заклинания на языке, как оно тянуло и теребило меня. Я глубоко вдохнула и спросила:

— Давай попробуем вместе?

Глава 10

Сперва мы ее сковали. Дракон принес вниз тяжелые железные кандалы и, произнеся заклинание, вплавил конец цепи глубоко в каменную стену, а Кася — тварь внутри Каси — не мигая наблюдала за нами. Я поддерживала вокруг нее круг огня; как только Дракон закончил, я подогнала ее к нужному месту, и Дракон очередным заклинанием просунул ее руки в оковы. Она сопротивлялась — скорее удовольствия ради, чтобы усложнить нам дело, нежели из страха, подумалось мне, — выражение ее лица оставалось все таким же нечеловечески безжизненным. Тварь не отрывала от меня глаз. Она заметно похудела. Ела она совсем мало. Ровно столько, чтобы поддерживать Касю в живых и чтобы я при этом видела, как она чахнет: тело ее исхудало, щеки запали.

Дракон наколдовал узкий деревянный пюпитр и поставил на него «Призывание». Затем оглянулся на меня.

— Ты готова? — чопорно и церемонно осведомился он.

Дракон загодя облачился в роскошное платье — в бесчисленные слои шелка, кожи и бархата — и надел перчатки; словно вооружился против всего того, что случилось в последний раз, когда мы творили чары вместе. Как давно это было — не меньше века назад, и далеко, как луна. Я оделась в затрапезное домотканое платье, а волосы собрала в неуклюжий пучок — просто чтобы в глаза не лезли. Я наклонилась, открыла книгу и начала читать вслух.

Заклинание захватило меня с первых же мгновений — а к тому времени я уже достаточно знала о магии, чтобы понять: оно тянет из меня силу. Но «Призывание» не стремилось отщипывать от меня по кусочку; я попыталась подпитывать его ровным и неспешным течением магии, а не бурным и стремительным потоком — так я работала с большинством заговоров, — и «Призывание» мне позволило. Слова уже не казались настолько непостижными. Мне по-прежнему не удавалось ни отследить связность повествования, ни запомнить предыдущую фразу, переходя к новой, но я начинала понимать, что в том нет нужды. Если бы я и запомнила хоть что-то, то по крайней мере некоторые слова показались бы неправильными; это все равно как слышать полузабытую любимую сказку из детства и понимать: что-то в ней не так, или, во всяком случае, в памяти она звучала совсем по-другому. Вот так «Призывание» обретало совершенную форму — оно жило в золотом мире смутных и дорогих воспоминаний. Я пропускала его сквозь себя. Дойдя до конца страницы, я умолкла и уступила место Дракону. Когда отговорить меня ему так и не удалось, он сурово заявил, что будет читать по две страницы, а я — но одной.

Дракон произносил слова чуть иначе, чем я, — чеканно и хрустко, и не в таком текучем ритме; поначалу мне показалось, что это не вполне верно. Но, насколько я могла судить, чары выплетались без особого труда, и спустя две страницы я наконец-то оценила его манеру чтения по достоинству: я как будто бы слушала, как талантливый рассказчик переложил любимую мною сказку на свой лад и уже преодолел мое инстинктивное раздражение оттого, что она звучит непривычно. Но когда очередь опять дошла до меня, мне с трудом удалось подхватить нить повествования — сил на это потребовалось куда больше, чем для первой страницы. Мы пытались вместе рассказывать одну и ту же историю, но тянули в разные стороны. Уже читая, я в ужасе осознала: того, что Дракон мой учитель, явно недостаточно; три ведьмы, налагавшие заклинание на его глазах, должно быть, куда больше походили друг на друга в том, что касалось магии и чародейства, нежели мы с Драконом.

Я продолжала читать, я упорно продвигалась вперед, вот я дошла до конца страницы. К тому моменту история снова потекла для меня ровно и гладко — но лишь потому, что она опять стала моей историей, а когда Дракон стал читать в свой черед, диссонанс зазвучал еще резче. Я сглотнула — во рту у меня пересохло — и подняла глаза над пюпитром. Кася смотрела на меня от стены, к которой была прикована, и улыбалась, и лицо ее сияло жутким светом — сияло от радости. Она не хуже меня видела, что ничего не получается — что заклинания нам не завершить. Я оглянулась на Дракона: он мрачно продолжал читать, сурово сведя брови и целиком сосредоточившись на странице. Он загодя предупредил меня, что прервет работу, пока еще мы не погрузились достаточно глубоко, если поймет, что нас ждет неудача; он попытается развеять чары сколь можно более безопасным способом и сдержит их разрушительную мощь. Дракон согласился попробовать, только когда я пообещала без спора смириться с его решением, прекратить все попытки и отойти подальше, если он сочтет нужным закончить.

Но чары уже набрали немалую мощь. Нам обоим приходилось напрягать все силы, только чтобы продолжать работу. Возможно, пути назад у нас уже нет. Я смотрела на лицо Каси и вспоминала прежнее свое ощущение: то незримое присутствие, которое я ощущала в Чаще, чем бы уж оно ни было, — оно здесь, в ней, это то же самое существо. А если Чаща здесь, в Касе, если Чаща знает, что мы такое делаем, знает, что Дракон был ранен и потерял значительную часть своего могущества, — она нанесет удар не мешкая. Чаща снова нападет на Дверник — или, может, на Заточек, удовольствуясь добычей поменьше. Мне отчаянно хотелось спасти Касю, а Дракон преисполнился сострадания к моему горю, и мы вместе только что преподнесли Чаще отличный подарок.

Я лихорадочно размышляла, что делать. И вот я проглотила все свои сомнения и колебания, и протянула дрожащую руку, и накрыла его ладонь, придерживающую страницы. Дракон вскинул на меня глаза, а я вдохнула поглубже и начала читать вместе с ним.

Дракон не прервал чтения, хоть и обжег меня яростным взглядом — «Что ты такое затеяла!» — но спустя мгновение понял и догадался, чего я добиваюсь. Поначалу наши голоса звучали просто ужасно, когда мы попытались слить их воедино, — нескладно и фальшиво, скрежеща друг о друга, и чары дрогнули, словно башня из камешков, возведенная рукой ребенка. Но тут я перестала читать подражая ему, — теперь я просто-напросто читала вместе с ним, полагаясь на внутреннее чутье; я обнаружила, что позволяю ему считывать со страницы фразы, а своим голосом словно бы превращаю их в мелодию, выбираю одно слово или целую строку и снова произношу нараспев дважды или трижды, а иногда просто мурлычу себе под нос, ногой отстукивая ритм.

Поначалу Дракон воспротивился; еще мгновение он упрямо придерживался чеканной четкости своего собственного чародейства, но моя магия приглашала его, звала за собою, и мало-помалу он стал читать — нет, не менее резко и отрывисто, но под заданный мною ритм. Он оставлял место для моих импровизаций, давал им дышать. Мы вместе перелистнули страницу и продолжили, не прерываясь, и где-то на середине следующего листа у нас родилась строка, которая и впрямь была музыкой — его голос хрустко и четко проговаривал слова, а я выпевала их, то высоко, то низко, и внезапно, к вящему нашему потрясению, все оказалось на диво легко.

Нет, не легко… это не совсем то слово. Его рука крепко стиснула мою, наши пальцы переплелись — и наша магия тоже. Заклинание изливалось из нас как песня, без всяких усилий — так вода бежит вниз по холму. Теперь его труднее было бы остановить, нежели продолжить.

Я наконец-то поняла, почему Дракон не находил слов, не мог объяснить мне, поможет заклинание Касе или нет. «Призывание» не порождало ни зверей, ни предметов, не наколдовывало прилива силы; не было ни огня, ни молний. Комнату залил ясный прохладный свет, даже не настолько яркий, чтобы ослепить взгляд, — ничего больше вообще не произошло. Но в этом свете все вдруг стало выглядеть иначе — нет, стало иным: каменные стены сделались прозрачными, белые прожилки заструились как реки; я завороженно их рассматривала, а они рассказывали мне историю — странную, глубокую, нескончаемую историю, не похожую ни на что человеческое, такую медленную и далекую, что мне вдруг померещилось, будто я снова превращаюсь в камень. Синее пламя, пляшущее в каменной чаше, было бесконечным сном, песней, что замыкалась в себе самой; глядя на мерцающие язычки, я видела храм, откуда был некогда взят этот огонь, — храм далеко отсюда, давным-давно превратившийся в руины. И все равно я внезапно поняла, где стоял этот храм и как наложить вот это самое заклинание и создать пламя, которое останется жить после меня. Резные стены гробницы оживали, надписи засветились изнутри. Я не сомневалась: я сумею прочесть их, если только посмотрю на них подольше.

Загромыхали цепи: вот теперь Кася принялась рваться и биться; лязг железных звеньев о стену прозвучал бы оглушительно-громко, если бы заклинание оставило место для подобного шума. Но бряцанье приглушилось до тихого отдаленного позвякивания; оно не отвлекало меня от чародейства. Я не смела взглянуть на Касю — пока нет. Как только я посмотрю — я все пойму. Если Каси нет, если от нее ничего не осталось, я это увижу. Я неотрывно глядела в книгу, панически боясь поднять глаза; мы продолжали заклинать нараспев. Дракон приподнимал каждую страницу до середины, а я подхватывала — и переворачивала до конца. Кипа страниц под моей ладонью росла и росла, а «Призывание» все изливалось из нас нескончаемым потоком, и вот я подняла голову, и в груди у меня стеснилось — я посмотрела на Касю.

С лица Каси на меня глядела Чаща: бескрайняя глубина шелестящей листвы, неумолчные ненависть, тоска и ярость. Но вот Дракон замешкался; моя рука до боли сжала его кисть. Кася тоже была там. Кася там. Я ее видела: вот она, Кася, плутает в этом темном лесу, ощупью пробирается вперед, всматривается во мрак незрячими глазами; уворачивается от веток, хлещущих ее по лицу, и от шипов, пьющих кровь из глубоких царапин на ее руках. Кася даже не знает, что она уже не в Чаще. Она все еще в ловушке, а Чаща отщипывает от нее кусочек за кусочком и упивается ее горем.

Я выпустила руку Дракона и шагнула к ней. Чары не дрогнули: Дракон продолжал читать, а я по-прежнему подпитывала «Призывание» своей магией.

— Кася, — позвала я и сложила ладони чашечкой у самого ее лица. Ослепительно-резкий, жуткий белый свет заклинания — с трудом переносимый свет — хлынул в мою горсть. В широко распахнутых остекленевших Касиных глазах отражалось мое лицо и мои собственные тайные обиды — как я когда-то завидовала всем ее дарам, притом что платить назначенную за них цену я отнюдь не стремилась. Я не сдержала слез; как если бы Венса снова осыпала меня попреками, но теперь деться мне было некуда. Сколько раз я чувствовала себя ничтожеством, никчемной девчонкой, которая никому не нужна, на которую никакой знатный господин не позарится; сколько раз я ощущала себя рядом с Касей нескладной неряхой. К ней ведь всегда отношение было особое: ей отводилось почетное место, ее осыпали подарками и вниманием, все наперебой стремились любить ее, пока можно. Бывали времена, когда мне так хотелось быть особенной, той самой девушкой, про которую все знают — выберут ее. Хотелось недолго, нет, совсем недолго; но сейчас это вдруг показалось трусостью: я мечтала об избранничестве и тайно завидовала Касе, хотя обладала счастливой возможностью в любой момент подавить это чувство.

Но остановиться я не могла: свет уже достиг ее. Кася повернулась ко мне. Заплутавшая в Чаще, она повернулась ко мне, и в ее лице я прочла ее собственный потаенный гнев, гнев, накопившийся с годами. Она всю жизнь знала, что заберут ее, хочет она того или нет. Ужас тысячи бесконечных ночей читался в ее глазах: она лежала в темноте без сна, гадая, что с ней станется, представляя ладони страшного мага на своем теле, его дыхание на своей щеке. За моей спиной Дракон резко вдохнул, запнулся и умолк. Озерцо света в моих ладонях дрогнуло.

Я отчаянно оглянулась на него, и тут Дракон снова подхватил заклинание: голос его был выверен и четок, взгляд сосредоточился на странице. Свет струился сквозь него, словно Дракон каким-то образом сделал себя прозрачным как стекло, избавился от всех мыслей и чувств, чтобы продолжать работу. О, как мне хотелось сделать то же — но нет, нельзя. Мне пришлось снова оборотиться к Касе, меня переполняли беспорядочные, стыдные мысли и тайные желания, и я должна была позволить Касе увидеть их — и меня тоже: точно из-под перевернутого бревна извлекли на свет бледного извивающегося червяка. И Касе тоже следовало предстать передо мною нагой, и это оказалось еще больнее, потому что она тоже меня ненавидела.

Она ненавидела меня за то, что мне ничего не грозит, за то, что меня любят. Моя мама не подзуживала меня залезть на высоченное дерево; моя мама не отправляла меня каждый день в ближайший город — три часа в один конец! — в жаркую душную булочную учиться стряпать для знатного господина. Моя мама не поворачивалась ко мне спиною, когда я плакала, и не приказывала быть храброй. Моя мама не расчесывала мне перед сном волосы тремястами движениями гребня, чтобы я стала еще красивее, как будто она на самом деле хотела, чтобы забрали меня; как будто она только и мечтала, чтобы дочка ее уехала в город, и разбогатела, и присылала денег для братьев и сестер, тех, которых мать могла себе позволить любить — ох, я даже вообразить не могла подобную тайную горечь — точно скисшее молоко.

А потом… а потом Кася возненавидела меня еще и за то, что забрали меня. Ее-то в итоге не выбрали. Я видела, как она сидит на пиру в тот день, чувствуя себя не в своей тарелке, а все вокруг перешептываются; она даже представить себе не могла, что останется здесь, в деревне, в доме, который не ждал ее назад. Она давно решила заплатить положенную цену и держаться храбро; а теперь быть храброй незачем — и никакого лучезарного будущего впереди. Деревенские парни постарше улыбались ей с непривычной самодовольной уверенностью. Уже с полдюжины успели переговорить с нею на пиру: те самые парни, что за всю жизнь с ней словечком не обменялись, а смотрели на нее издалека, как будто и прикоснуться не смели, теперь храбро подходили и заговаривали с нею этак панибратски, как будто делать ей больше нечего, кроме как сидеть там и ждать, пока ее выберет кто-то еще. А тут вернулась я, в шелках и в бархате, волосы убраны под драгоценную сеточку, руки полны магии, я вольна поступать как захочу. И Кася думала: «На ее месте должна была быть я, я!» — как будто я воровка и похитила что-то, принадлежащее ей.

Такое было невозможно вообразить. Она тоже отшатнулась от этой мысли; но отчего-то нам полагалось вынести и это.

— Кася! — звала я, захлебываясь, и держала свет ровно, чтоб ей видеть дорогу.

Вот она неуверенно помешкала еще мгновение и, спотыкаясь, вытягивая перед собою руки, побрела ко мне. Чаща хватала ее и тянула назад, ветви словно когти вцеплялись в нее, вьюны оплетали ей ноги, а я ничего не могла поделать. Я просто стояла там и держала свет, а Кася падала, с трудом поднималась и падала снова, и в лице ее нарастал ужас.

— Кася! — закричала я.

Теперь она ползла, ползла, не останавливаясь, решительно стиснув зубы, и за нею по палой листве и темному мху тянулся кровавый след. Кася хваталась за корни и с усилием подтягивалась вперед, ветки хлестали ее по спине, но она все еще была далеко, так далеко.

И тут я оглянулась на ее тело, на лицо, в котором жила Чаща, — это лицо улыбалось мне. Касе не спастись. Чаща нарочно дает ей попытаться, упивается ее храбростью и моей надеждой. Чаща в любой момент может оттащить ее назад. Она позволит Касе подползти достаточно близко, чтобы увидеть меня, а может, и ощутить собственное тело, дуновение воздуха на лице — и тут вьющиеся стебли взметнутся и захлестнут ее со всех сторон, вихрь падающих листьев укроет ее словно саваном, и Чаща снова сомкнется вокруг нее. Я протестующе застонала и едва не утеряла нить заклинания, и тут Дракон произнес за моей спиною странным, отчужденным голосом, словно говорил откуда-то издалека:

— Агнешка, очищение. Уложиштус. Попробуй. Я закончу один.

Я осторожно оттянула свою магию от «Призывания» — бережно, очень бережно, словно потихоньку наклоняла бутылку так, чтобы не капало из горлышка. Свет не померк, и я прошептала:

— Уложиштус.

Это было одно из Драконовых заклинаний, такие мне давались с большим трудом; остального заговора, что он тогда произносил надо мною, я даже не запомнила. Но я покатала слово на языке, опасливо к нему приспосабливаясь, вспомнила, каково это было — когда огонь пылал в моих жилах и чудовищно-сладкое зелье обжигало рот.

— Уложиштус, — снова произнесла я, медленно растягивая звуки. — Уложиштус. — И каждый слог превращался в искорку от удара кресала о кремень и откалывал кусочек магии. А в Чаще заклубилась тонюсенькая струйка дыма — в том самом месте, где подлесок смыкался вокруг Каси. — Уложиштус, — и закурился новый дымок, теперь уже впереди нее; а когда я вызвала третий, рядом с ее ищущей рукой расцвело крохотное желтое пламя.

— Уложиштус, — произнесла я снова, подбрасывая еще частичку магии — все равно как подбрасывают растопку, разводя огонь в остывшем очаге. Пламя разгоралось, плетистые стебли, соприкоснувшись с ним, отдергивались и оттягивались назад. — Уложиштус, уложиштус, — напевно повторяла я, подпитывая пламя, и по мере того как языки поднимались все выше и нарастали, я выхватывала из костра горящие ветки и поджигала Чащу.

Кася, пошатываясь, поднялась на ноги и высвободила руки из пут дымящихся стеблей. Ее собственная плоть чуть порозовела от жара. Но теперь Кася обрела возможность идти быстрее, она спешила ко мне сквозь дым, сквозь потрескивающую листву, вот она побежала — деревья уже занялись и повсюду вокруг нее падали пылающие ветви. У Каси уже дымились волосы и изодранная в клочья одежда, по лицу ее струились слезы, кожа краснела и вспухала волдырями. Тело ее дергалось и билось в кандалах, извивалось, яростно вопило, а я рыдала и выкрикивала «Уложиштус!» снова и снова. Пожар разгорался, и я знала, что точно так же, как Дракон, очищая меня от теней, мог ненароком убить меня, Кася может умереть здесь и сейчас, сгорев до смерти в моих руках.

Как я была благодарна за все эти долгие жуткие месяцы, в течение которых пыталась отыскать хоть что-нибудь, что угодно; благодарна за все мои провалы и неудачи, за каждую минуту, проведенную здесь, в гробнице, пока Чаща насмехалась надо мною! Ведь это придало мне силы поддерживать заклинание. За моей спиной звучал ровный, надежный, словно якорь, голос Дракона, допевающий «Призывание» до конца. Кася подходила все ближе, и повсюду вокруг нее полыхала Чаща. Деревьев я уже почти не видела — Кася подошла так близко, что уже смотрела из собственных глаз; языки пламени, ревя и потрескивая, лизали ей кожу. Ее тело выгибалось и билось о камень. Пальцы ее напряглись, растопырились — и внезапно вены на ее руках вспыхнули ярко-зеленым цветом.

Капли живицы потекли ручейками по ее лицу из носа и глаз точно слезы; сочный, свежий и сладкий запах казался ужасно неуместным. Рот ее округлился в безмолвном крике, и вот из-под ее ногтей выползли крохотные белесые корешки, точно за одну ночь вырос дуб. Корешки пугающе стремительно разбежались по кандалам, на ходу застывая серой древесиной, и цепи лопнули — словно в середине лета затрещал лед.

Я ничего не успела сделать. Просто некогда было: все произошло так быстро, что я и не увидела толком, как оно вышло. Только что Кася была прикована к стене — а в следующее мгновение она прыгнула на меня и с нечеловеческой силой опрокинула на пол. Я вцепилась ей в плечи и с воплем оттолкнула от себя. По Касиному лицу струился сок, пятнал ее платье и опадал на меня, шелестя точно дождь. Живица растекалась по моей коже и каплями оседала на защитном заклинании. Зубы Каси оскалились в рыке. Руки сомкнулись на моей шее, пылающие, раскаленные, словно горящие головни; белесые удушающие корешки уже расползались по мне. Дракон декламировал все быстрее, бегло проговаривал последние слова, стремясь завершить заклинание.

Я, задыхаясь, снова выкрикнула «Уложиштус!», вглядываясь в Чащу и в Касино лицо, искаженное яростью и мукой; пальцы ее сжимались все крепче. Она неотрывно глядела на меня сверху вниз. Свет «Призывания» разгорался, заполняя все углы, от него некуда было укрыться, мы смотрели друг на друга, и все тайные мелкие обиды, неприязнь и ревность обнажались и вскрывались перед нами, и на ее щеках слезы смешивались с живицей. Я тоже плакала, слезы лились у меня из глаз, пока она стискивала мне горло и взгляд мой заволакивало тьмой.

— Нешка, — сдавленно выговорила Кася — своим собственным голосом и, содрогаясь от напряжения, заставила пальцы разжаться один за другим и выпустила мою шею. Тьма расступилась; глядя ей в лицо, я видела, как отступает стыд. Кася смотрела на меня, и в глазах у нее читалась яростная отвага и любовь.

Я снова всхлипнула — один-единственный раз. Живица быстро высыхала, Касю поглощало пламя. Крохотные белесые корешки увяли и рассыпались золой. Еще одно очищение убьет ее: я знала, я это видела. А Кася улыбалась мне, потому что говорить уже не могла; она просто медленно кивнула. Чувствуя, как лицо мое некрасиво сморщивается в плаче, я произнесла:

— Уложиштус.

Я пожирала глазами Касино лицо, пытаясь хоть наглядеться напоследок, но из глаз ее на меня глядела Чаща: черная ярость, клубы дыма, пожар, корни, ушедшие слишком глубоко в землю — так, что не выкорчевать… Но Кася по-прежнему не позволяла рукам впиться мне в горло.

И тут… Чаща исчезла.

Кася рухнула на меня. Я заорала от радости и крепко обняла ее. Кася вцепилась в меня, сотрясаясь и рыдая. Ее лихорадило, все ее тело била дрожь, ее тут же стошнило на пол; я поддерживала ее, а она тихо плакала. Ее руки причиняли мне боль: они были слишком тверды, они обжигали жаром, она стиснула меня так, что у меня аж ребра затрещали под кожей. Но это была она. Дракон с глухим стуком захлопнул книгу. В комнате пылал ослепительный свет. Чаще негде было укрыться. Осталась Кася, и только Кася. Мы победили.

Глава 11

Дракон был странен и молчалив. Мы вдвоем медленно и устало втащили Касю по лестнице наверх. Она почти не приходила в себя: рывком выныривала из забытья, хватала пальцами воздух и снова теряла сознание. Ее обмякшее тело казалось неестественно тяжелым, как массивный дуб, как будто Чаща каким-то образом ее изменила и преобразила.

— Оно ушло?! — отчаянно вопрошала я. — Оно ушло?!

— Да, — коротко бросил Дракон, пока мы поднимали нашу ношу по длинной спиральной лестнице; даже несмотря на всю его недюжинную силу, каждый шаг давался с трудом, словно мы тащили на себе упавшее бревно, и оба мы выдохлись и изнемогли. — «Призывание» показало бы нам, будь это не так. — Больше Дракон не произнес ни слова, пока мы не донесли Касю до гостевых покоев. Он постоял у кровати, глядя на девушку сверху вниз и хмуря брови, а потом развернулся и вышел.

Я о нем почти не вспоминала: не до того было. Кася промаялась в лихорадке целый месяц. Порою она вскакивала спросонок во власти кошмаров — ей казалось, она все еще в Чаще, — и тогда она даже Дракона могла отшвырнуть через всю комнату. Нам приходилось привязывать ее к тяжелой кровати со стойками — сперва веревками, а потом и цепями. Я спала, свернувшись калачиком на коврике у изножья ее постели, вскидывалась подать ей воды всякий раз, как она вскрикивала, и пыталась заставить ее поесть хоть немного; поначалу ей ничего, кроме ломтика-другого самого простого хлеба, в горло не шло.

Мои дни и ночи набегали друг на друга и прерывались Касиными пробуждениями — сперва она просыпалась каждый час, десять минут уходило на то, чтобы ее успокоить, так что я сама глаз не смыкала и бродила по дому полусонная. Только спустя неделю я наконец-то уверилась, что Кася выживет, и, улучив минутку, написала записку Венсе — дать ей знать, что Кася на свободе и уже выздоравливает. «Она не проболтается?» — уточнил Дракон, когда я попросила его отослать письмо. Я была слишком измучена, чтобы выяснять, о чем он тревожится; я лишь развернула письмо, приписала еще одну строчку — «Никому пока не говори» — и вручила листок Дракону.

А выяснить надо было; и ему следовало бы настоятельнее призвать меня к осторожности. Но мы оба были измочалены точно старая ткань. Я не знала, над чем Дракон работает, но, ковыляя вниз в кухню за бульоном и снова наверх, я видела — в библиотеке допоздна горит свет, а на столе растут горы разрозненных листков, исчерченных схемами и формулами. Однажды днем я почуяла дым, пошла на запах и обнаружила, что Дракон так и уснул в лаборатории перед дистиллятором: жидкость в колбе уже вся выкипела, и донце почернело в пламени свечи. Я разбудила спящего, Он вскочил, опрокинул дистиллятор, и начался пожар — а ведь Дракону подобная неуклюжесть была совершенно несвойственна. Нам пришлось изрядно поползать на четвереньках, пока мы вдвоем тушили огонь, и его негнущиеся плечи топорщились как у кота: еще бы — такое оскорбление его достоинству!

Но вот, три недели спустя, Кася пробудилась, проспав целых четыре часа, повернулась ко мне и произнесла «Нешка»; измученная, обессиленная, она снова стала самой собою, и ее темно-карие глаза были теплы и ясны. Я обняла ладонями ее лицо, улыбаясь сквозь слезы, и она сумела-таки накрыть мои руки своими, усохшими точно кости, и улыбнуться в ответ.

С этого дня Кася быстро пошла на поправку. Странная новообретенная сила поначалу делала ее неуклюжей, даже когда больная наконец-то встала на ноги. Кася врезалась в мебель; а когда впервые попыталась сама спуститься в кухню, то упала и скатилась по ступенькам — я тогда была внизу, стряпала суп. Но когда я, стремительно развернувшись, кинулась от очага к ней с испуганным криком, я обнаружила ее у основания лестницы — она ничуть не пострадала, даже синяков не набила, и просто пыталась снова подняться на ноги.

Я повела Касю в большой зал и стала заново учить ее ходить, словно малого ребенка, стараясь по мере сил поддерживать, пока мы медленно брели по кругу, хотя она то и дело случайно сшибала меня. Дракон как раз спускался по лестнице: ему что-то понадобилось в подвале. Он постоял немного, наблюдая из-под арки за нашими неловкими передвижениями; лицо его оставалось суровым и непроницаемым. После того как я увела Касю обратно наверх и она со всей осторожностью забралась в постель и снова уснула, я сошла в библиотеку переговорить с Драконом.

— Что с ней не так? — спросила я.

— Все так, — отрезал Дракон. — Насколько я могу судить, порчей она не затронута. — Но в голосе его особой радости не прозвучало.

Я ничего не понимала. Может, ему досаждает, что в башне есть кто-то еще кроме нас?

— Ей уже лучше, — заверила я. — Это ненадолго.

Дракон с откровенным раздражением воззрился на меня.

— Ненадолго? — повторил он. — А что ты собираешься с ней делать?

Я открыла было рот — и снова его захлопнула.

— Она…

— …поедет домой? — предположил Дракон. — И выйдет замуж за фермера, если, конечно, найдется такой, которому по душе деревянная жена?

— Она вовсе не деревянная, она из плоти и крови! — запротестовала я, но я уже и сама осознала, быстрее чем хотелось бы, что Дракон прав: в деревне Касе больше не жить, равно как и мне. Я медленно села и сцепила над столом руки. — Она… возьмет свое приданое, — предположила я, кое-как подбирая слова. — Ей придется уехать — в город, в университет, как всем прочим твоим женщинам…

Дракон уже собирался было что-то сказать. Но тут он запнулся и переспросил:

— Что?

— Ну, все другие избранные, те, которых ты забирал, — выпалила я без всякой задней мысли: я слишком тревожилась за Касю — что ей теперь делать? Она не ведьма; что такое ведьмы, людям хотя бы понятно. Она просто изменилась — чудовищно изменилась, и вряд ли сможет это скрыть.

Дракон прервал ход моих раздумий.

— А ну-ка, выкладывай, — язвительно потребовал он. Я вздрогнула и подняла на него глаза. — Вы все полагали, будто я их насилую?

Я глядела на него открыв рот. Он пепелил меня негодующим, оскорбленным взглядом.

— Да, — откликнулась я, в первый момент смешавшись. — Да, конечно, мы так и думали. А с какой стати нет? Будь это не так, почему ты не… почему ты просто не наймешь прислугу? — Еще не договорив, я задумалась про себя — а та женщина, которая оставила мне записку, может, она права? И ему просто хотелось человеческого общества — совсем немного и на своих условиях; те, которые вольны уйти когда вздумается, его не устраивали.

— Наемные слуги мне не подходят, — отозвался Дракон раздраженно и уклончиво и не стал пояснять почему. Он нетерпеливо махнул рукой, не глядя на меня; если бы он всмотрелся в мое лицо, то, вероятно, продолжать бы не стал. — Я не забираю плакс, которые спят и видят, как бы выскочить замуж за своего деревенского воздыхателя, или трусих, которые от меня шарахаются…

Я вскочила на ноги, опрокинув стул; он отлетел в сторону и с грохотом ударился об пол. Медленно, запоздало, во мне взбурлил яростный гнев, точно река вышла из берегов.

— Поэтому ты забираешь таких, как Кася, — выпалила я, — храбрых и стойких, которые способны это вынести, которые не станут плакать, чтобы не причинять семье лишней боли, а ежели так, то, по-твоему, все в порядке? Ты их не насилуешь — ты их просто-напросто держишь взаперти десять лет, а потом жалуешься, что мы думаем о тебе хуже, чем есть на самом деле?

Дракон неотрывно глядел на меня, а я — на него, тяжело дыша. Я и не подозревала, что могу произнести подобные слова; я понятия не имела, что они во мне есть, что я их чувствую. Мне бы никогда в голову не пришло разговаривать так с моим господином Драконом; прежде я его ненавидела, но упрекать бы не стала — не стану же я упрекать молнию за то, что ударила в мой дом. Он не был личностью, он был знатным лордом и магом, непостижным существом совершенно иного порядка, таким же чуждым, как гроза или моровое поветрие.

Но он сошел с пьедестала; он был со мною по-настоящему добр. Он вновь позволил своей магии смешаться с моею — о эта странная головокружительная близость! — и все для того, чтобы вместе со мной спасти Касю. Наверное, покажется странным, что я отблагодарила Дракона, наорав на него, но это означало больше, чем слова благодарности. Мне так хотелось видеть в нем человека.

— Это неправильно, — громко заявила я. — Так быть не должно!

Дракон встал; мгновение мы глядели друг на друга через стол — оба в бешенстве и оба, как мне кажется, одинаково потрясенные. Затем Дракон отвернулся и отошел от меня. На щеках у него выступили ярко-алые полоски гнева. Он крепко вцепился в подоконник и уставился в окно. А я выбежала из комнаты и кинулась наверх.

Остаток дня я просидела у Касиного изголовья, пока она спала: я устроилась на самом краешке, держа ее исхудавшую руку в своей. Кася была теплая, живая, но и Дракон не ошибся. Под мягкой кожей таилась неподатливая плоть: не как камень, но скорее как отполированный до гладкости кусок янтаря, твердый и при этом текучий, с обточенными гранями. Ее волосы сияли в густо-золотой оправе свечного зарева и закручивались завитушками, вроде как наросты на узловатых ветках. Кася походила на изваяние. Я твердила себе, что не так уж она и изменилась, но понимала: я не права. Мой взгляд направляла любовь; я смотрела и видела только Касю. Тот, кто ее не знает, сразу приметит в ней нечто странное. Кася всегда была красива. Теперь она стала нездешне прекрасна, нетленна и лучезарна.

Кася проснулась и подняла глаза на меня:

— Что такое?

— Ничего, — заверила я. — Есть хочешь?

Я не знала, чем ей помочь. Я гадала, разрешит ли ей Дракон остаться здесь; мы можем жить в одной комнате наверху. Может, он даже порадуется служанке, которая никогда не сможет его покинуть — он же так не любит обучать новых. Мысль была горькая, но ничего другого мне не придумывалось. Если бы в деревню явилась незнакомка, выглядящая как Кася, мы бы такую точно сочли порченой — мы бы решили, что Чаща исторгла из себя новое чудовище.

На следующее утро я решилась наконец попросить Дракона оставить Касю в башне, несмотря ни на что. И снова пошла в библиотеку. Дракон стоял у окна, и в ладонях у него парил один из этих его сгустков тумана. Я остановилась. Выпуклая поверхность «пузыря» что-то отражала, словно неподвижная водяная заводь; я осторожно обошла Дракона сзади и из-за его спины увидела, что отражается в тумане не комната, а деревья — бесконечно глубокая, темная, подвижная чащоба. На наших глазах отражение постепенно менялось: видимо, показывало, где туманный жгутик побывал. Я затаила дыхание: по поверхности заскользила тень, что-то вроде ходульника, но меньше размером, и вместо палочек-ног у него были широкие серебристо-серые лапы, исчерченные прожилками, точно листья. Существо остановилось и повернуло странную безликую голову к дымчатому сгустку. В передних лапах оно держало разлохмаченную охапку зеленых саженцев и растений с волочащимися корнями: ни дать ни взять садовник на прополке. Существо покрутило головой из стороны в сторону, снова двинулось к деревьям и исчезло.

— Ровным счетом ничего, — пожал плечами Дракон. — Никакие силы не стягиваются, приготовлений тоже никаких. — Маг покачал головой. — Отойди назад, — бросил он мне через плечо. Он вытолкнул парящий жгутик тумана за окно, затем взял со стены нечто, показавшееся мне магическим посохом, зажег его в камине и ткнул точно в середину сгустка. Мерцающее невесомое облачко тотчас же вспыхнуло целиком — взорвалось внезапно синим огнем, сгорело дотла и исчезло; а в окно потянулся слабый сладковатый запах — точно порча.

— А их разве не видят? — завороженно спросила я.

— Изредка какой-нибудь и впрямь не возвращается: думаю, их порою ловят, — отозвался Дракон. — Но если до него дотронуться, «страж» просто лопается, и все. — Маг говорил отрешенно, чуть хмурясь.

— Не понимаю, — промолвила я. — А ты чего ожидал? Ведь это хорошо, что Чаща не замышляет нападения, разве нет?

— Скажи, ты и впрямь полагала, что девушка выживет? — спросил Дракон.

Конечно не полагала. Все это казалось чудом, чудом слишком желанным, чтобы вникать в его суть. Я старалась вообще лишний раз об этом не задумываться.

— Чаща позволила ей уйти? — прошептала я.

— Не совсем так, — поправил Дракон. — Чаща не могла не выпустить ее. «Призывание» и очищение выдворяли Чащу вон. Но я уверен, Чаща была вполне способна удерживать ее до тех пор, пока девушка не умрет. А Чаща в таких случаях к великодушию обычно не склонна. — Дракон выстукивал пальцами по подоконнику до странности знакомую мелодию: я узнала ритм нашего «Призывания». Узнал и он — и тотчас же сдержал руку. И сухо осведомился: — Она поправилась?

— Ей лучше, — заверила я. — Нынче утром она поднялась по лестнице до самого верха. Я переселила ее в свою комнату…

Дракон досадливо отмахнулся.

— Я тут подумал: ее выздоровление задумывалось как отвлекающий маневр, — промолвил он. — Если с ней уже все в порядке… — Он покачал головой. А спустя мгновение расправил плечи, снял руку с подоконника и обернулся ко мне. — Что бы уж там ни замышляла Чаща, мы потеряли достаточно времени, — мрачно заявил он. — Берись за книги. Мы снова приступаем к урокам.

Я вытаращилась на него во все глаза.

— Рот закрой, — посоветовал он. — Ты вообще понимаешь, что мы такое сделали? — Дракон указал на окно. — Понятное дело, этот «страж» был отнюдь не единственным, я посылал и других. Одному из них удалось отыскать сердце-древо, которое удерживало девушку. Его было трудно не заметить, — сухо добавил он, — потому что дерево умерло. Когда ты выжгла порчу из тела девушки, дерево ты тоже сожгла.

Я все равно никак не могла понять, с какой стати Дракон так мрачен — тем более когда он продолжил:

— Ходульники уже повалили дерево и посадили новый саженец, но если бы сейчас стояла зима, а не весна, а поляна находилась бы ближе к опушке Чащи — и будь мы должным образом подготовлены, мы бы пошли туда с отрядом лесорубов и расчистили и выжгли бы Чащу до самой этой поляны.

— А мы можем… — потрясенно выпалила я, не в силах даже облечь свою мысль в слова.

— …проделать то же самое снова? — подсказал Дракон. — Да. А это значит, что Чаща нанесет ответный удар — и очень скоро.

Его нетерпеливая напряженность постепенно передавалась и мне. Вот так же он беспокоился из-за Росии, внезапно поняла я: ведь мы ведем войну и против Чащи тоже, и враг наш знает, что мы заполучили новое оружие, которое способны против него обратить. Дракон ожидает, что Чаща атакует не просто из мести, а защищая себя.

— Нам еще предстоит немало работы, прежде чем мы можем надеяться повторить достигнутое, — добавил Дракон и указал на стол, заваленный листками бумаги. Я пригляделась внимательнее и только сейчас поняла, что это записи магического действа — нашего с ним общего. Вот и схема: мы двое в виде абстрактных фигурок обозначены в разных углах книги «Призывания» как можно дальше друг от друга, Кася напротив нас — в виде круга с надписью «канал», от нее к аккуратному изображению сердце-древа проведена черта. Дракон ткнул пальцем в эту линию:

— Канал — это самое трудное. Мы не можем рассчитывать, что всякий раз нам очень кстати подвернется жертва, извлеченная из сердце-древа. Однако нам, вероятно, подойдет и пойманный ходульник или даже жертва меньшей порчи.

— Ежи, — внезапно вспомнила я. — А мы можем попробовать с Ежи?

Дракон помолчал, раздраженно поджав губы.

— Возможно, — процедил он. — Но сперва, — добавил Дракон, — нам необходимо кодифицировать принципы заклинания, а тебе нужно отработать каждый отдельный элемент. Я так понимаю, заклинание подпадает под категорию магии пятого порядка, где «Призывание» обеспечивает каркас, сама порча становится каналом, а очистительное заклинание дает импульс… Ты что, вообще ничего не помнишь из того, чему я тебя учил! — возмутился Дракон, видя, как я закусила губу.

Я и в самом деле не давала себе труда запоминать многое из навязанных им уроков касательно категорий и порядка заклинаний, которые объясняли главным образом, почему одни заклинания труднее других. Насколько я могла судить, все это сводилось к самоочевидному: если сложить вместе два заклинания, создавая новое, то оно обычно оказывается сложнее, чем любое из них по отдельности. По мне, так вот и вся польза от этих правил. Если сложить вместе три заклинания, новое будет сложнее, чем каждое из этих трех, но, по крайней мере на моем опыте, оно оказывалось не сложнее любых двух, вместе взятых. Все зависело от того, что ты пытаешься сделать и в каком порядке. Эти его правила не имели никакого отношения к тому, что произошло внизу, в гробнице.

Мне об этом говорить не хотелось; я знала, что и Дракону тоже не хочется. Но я подумала о Касе — вспомнила, как она брела ко мне, а Чаща цеплялась за нее, пытаясь задержать. Я представила себе Заточек на самой окраине Чащи — Чаща его того гляди поглотит.

— Это все не важно, и ты это знаешь, — промолвила я.

Рука Дракона напряглась поверх груды бумаг, сминая страницы. На миг мне померещилось, что сейчас он накричит на меня. Но он глядел на свои записи, не говоря ни слова. А я пошла за книгой заклинаний и отыскала заклятие иллюзии, что мы налагали вместе, еще зимой, столько долгих месяцев назад. Еще до Каси.

Я отодвинула гору бумаг — достаточно, чтобы расчистить перед нами немного места, и положила книгу перед собою. Спустя мгновение, не говоря ни слова, Дракон снял с полки еще один узкий черный фолиант: обложка слабо замерцала под его пальцами. Он открыл книгу на заклинании, занимающем две страницы, исписанные четким почерком, со схематичным изображением одного-единственного цветка, причем каждая его часть каким-то образом привязывалась к одному из слогов заклинания.

— Хорошо, — промолвил Дракон. — Давай начнем. — И он протянул мне через стол руку.

На сей раз взять ее оказалось труднее — это был сознательный выбор, и отчаяние не пришло мне на помощь, отвлекая, как в прошлый раз. Я не могла не думать о том, сколько силы в его пожатии, как изящны контуры его длинных пальцев, сомкнувшихся на моем запястье, как теплы мозолистые подушечки, задевающие мою руку. Под своими пальцами я чувствовала его пульс — и жар его кожи. Я глядела в книгу и пыталась осмыслить буквы, щеки у меня горели, и тут он отрывисто и четко начал налагать собственное заклинание. Его иллюзия постепенно обретала форму — и возникал новый, один-единственный безупречно проработанный цветок, благоуханный и прекрасный, и полностью непрозрачный, а на стебле даже шипы обозначились.

Первые слова я произнесла шепотом. Я отчаянно пыталась не думать, не ощущать его магию всей своей кожей. Ровным счетом ничего не происходило. Он ко мне не обращался; его глаза сосредоточенно глядели в некую точку над моей головой. Я остановилась, мысленно встряхнулась. Затем зажмурилась и нащупала очертания его магии: такой же колючей и настороженной, как и его иллюзия. Я забормотала было собственный заговор, но вдруг осознала, что думаю не о розах, а о воде и об изнывающей от жажды земле; я созидаю под его магией, а не пытаюсь перекрыть ее своею. Дракон резко вдохнул, и угловатая постройка его заклинания неохотно впустила мои чары. Роза между нами разбросала длинные корни по всему столу и начала отращивать новые веточки.

Это были не джунгли, как в первый раз, когда мы колдовали вместе. Дракон сдерживал свою магию, и я тоже — оба мы подпитывали чары лишь тоненькой струйкой силы. Но розовый куст уплотнился и обрел осязаемость, пусть и по-другому. Я не знала, по-прежнему ли это иллюзия: бесконечные волокнистые корни сплетались вместе, врастали в трещины стола, обвивались вокруг его ножек. А цветы были не просто изображением розы, но настоящими лесными розами: половина еще не открылась, вторая половина уже облетела, лепестки опадали, коричневея по краю. В воздухе разливался густой, слишком сладкий аромат, и пока мы поддерживали чары, в окно, трепеща крылышками, влетела пчела — и заползла в один из цветков. Деловито в него потыкалась, нектара не добыла, попробовала другой цветок, потом еще один, и еще, теребя лепестки крохотными лапками, а они послушно раздвигались, как оно обычно и бывает под весом пчелы.

— Тут ты ничего не добудешь, — объяснила я зависшей пчелке и подула на нее, но та упрямо попыталась снова.

Дракон уже не глядел в пространство поверх моей головы; перед его страстью к магии отступили даже смущение и неловкость: он изучал наши сплетенные заклинания с той же яростной сосредоточенностью, с какой брался за самое сложное чародейство. Свет заклятия ярко сиял в его лице и в глазах; ему не терпелось понять.

— Ты можешь удержать чары одна? — спросил он.

— Да вроде бы, — ответила я, и он медленно высвободил свою руку из моих пальцев, предоставив мне самой поддерживать буйный и раскидистый розовый куст. Без созданного им жесткого каркаса куст чуть не рухнул, точно лоза, если убрать подпорку, но я обнаружила, что могу ухватиться за магию Дракона — за самый уголочек, для остова вполне достаточно, и вложить в заклинание побольше своих чар, возмещая недостачу.

Дракон нагнулся и перелистнул несколько страниц книги, пока не дошел до нового заклинания — до создания иллюзии насекомого, тоже подкрепленного схемой, как в случае с цветком. Он заговорил быстро, очень быстро — нужные слова так и слетали с его языка, — сотворил с полдюжины пчел и выпустил их на розовый куст, что еще больше сбило с толку нашу первую крылатую гостью. Создав очередную пчелу, Дракон передавал ее мне — вроде как тихонько подталкивал; а я ловила ее и «прицепляла» к магическому розовому кусту. Затем Дракон заявил:

— А теперь я намереваюсь вложить в них заклинание наблюдения. Такое же, как в «стражах», — пояснил он.

Я кивнула, сосредоточенно поддерживая чары: кому всего легче пролететь незамеченным сквозь Чащу, как не крохотной пчелке? Дракон долистал книгу до конца: последние страницы пестрели формулами, записанными его рукой. Но едва он приступил к чародейству, как заклинание всей тяжестью обрушилось на иллюзорных пчел и на меня. Я изо всех сил удерживала чары, чувствуя, как быстро и невосполнимо иссякает моя магия, но вот я сумела-таки издать бессловесный звук отчаяния, Дракон оторвался от работы и потянулся ко мне.

Я вцепилась в него, позабыв об осторожности, и рукой, и магией — в то время как Дракон со своей стороны направил магию на меня. Он резко выдохнул, наши творения столкнулись, и магия хлынула в них. Розовый куст снова пошел в рост, корни сползли со стола, лозы потянулись из окна. Пчелы со странно блестящими глазками жужжащей стаей покружились среди цветов — и полетели прочь. Если бы я поймала одну из них и пригляделась внимательнее, я бы заметила в этих глазках отражения всех роз, к которым пчела прикасалась. Но в голове у меня не осталось места ни для пчел, ни для роз, ни для соглядатайства; ни для чего, кроме магии… ее неистовый поток и его рука — моя единственная опора… Вот только Дракона течение сметало заодно со мною.

Я ощутила его потрясение и тревогу. Инстинктивно притянула Дракона к себе — туда, где поток магии истончался, как будто меня подхватила и несла разлившаяся река, а я пыталась выбраться на берег. Вдвоем мы кое-как выкарабкались. Розовый куст мало-помалу умалился до одной-единственной розы; иллюзорные пчелы забивались в закрывающиеся чашечки цветков или просто таяли в воздухе. Последняя роза сомкнула лепестки и исчезла. Мы с Драконом тяжело опустились на пол, по-прежнему держась за руки. Я не знала, что произошло; он много раз объяснял мне, как это опасно, когда магии для заклинания недостаточно, но ни разу не упомянул об угрозе ее переизбытка. Я обернулась к Дракону, дабы призвать его к ответу. Он откинул голову назад, к полкам, и глядел так же встревоженно, как и я. Похоже, он тоже не понимал, что случилось.

— Ну что ж, — непринужденно промолвила я спустя мгновение. — Кажется, оно сработало.

Дракон негодующе воззрился на меня, а я расхохоталась — беспомощно, неудержимо, прямо-таки фыркая от смеха; у меня голова шла кругом от магии и от тревоги.

— Ты несносная идиотка! — зарычал он на меня, а в следующий миг обхватил мое лицо ладонями и поцеловал меня.

Я, даже не задумываясь толком, что происходит, принялась целовать его в ответ, мой смех расплескивался о его губы, препятствуя поцелуям. Я все еще была накрепко с ним связана, наша магия неразрывно переплелась и спуталась замысловатыми, беспорядочными узлами. С чем сравнить эту близость? Я ощущала жаркое смущение, но не понимала его сути: мне смутно казалось — это вроде как раздеться при незнакомце. Я не связывала это ощущение с занятием любовью — то совсем другое, поэтические упоминания в песнях, мамины практические советы и те несколько кошмарных, отвратительных минут в башне с принцем Мареком — ведь я для него была все равно что тряпичная кукла.

Я опрокинула Дракона на пол, вцепившись ему в плечи. Мы упали, его бедро втиснулось у меня между ног, сквозь юбки, и, вздрогнув всем телом, я потрясенно осознала то, о чем не догадывалась раньше. Он застонал — голос его был глубок, пальцы погружались в мои рассыпавшиеся по плечам волосы, распутывая колтуны. Я притянула его к себе и руками и магией, потрясенная и восхищенная одновременно. Его сухощавое, крепкое тело, изощренная изысканность бархата, шелка и кожи — роскошь, что сминалась под моими пальцами, — внезапно все это обрело совсем новый смысл. Я восседала у него на коленях, словно верхом, расставив ноги, его жар обжигал меня, его руки до боли стискивали мне бедра сквозь платье.

Я нагнулась и поцеловала его снова, в этом удивительном мире незамысловатых желаний. Моя магия, его магия — все едино. Его рука скользнула по моей ноге — выше и выше, под юбку. Я коротко, изумленно фыркнула — точно морозным воздухом поперхнулась. От моих ладоней по его телу разлилось непроизвольное сияние, точно солнечный блик на текучей реке, и все бессчетные гладкие пряжки на его камзоле сами собою расстегнулись и раскрылись, и развязались завязки рубашки.

Я по-прежнему не вполне понимала, что я такое делаю — вплоть до того момента, как уперлась ладонями в его нагую грудь. Или, скорее, я позволяла себе только думать наперед, как бы получить желаемое, и не разрешала облекать эти мысли в слова. Но теперь не понять было невозможно: настолько вопиюще раздетым явился он передо мною. Развязалась даже шнуровка его штанов и задевала мне бедра. Сейчас он раздвинет мне юбки, и…

Щеки мои отчаянно горели. Я хотела его, я хотела отпрянуть и убежать, а главное — хотела понять, чего из этого я хочу больше. Я застыла, уставилась на него широко раскрытыми глазами, и он тоже неотрывно глядел на меня. Таким расхристанным я его еще никогда не видела: раскраснелся, волосы растрепаны, расстегнутая одежда едва не сваливается, потрясен он не меньше меня и едва ли не разгневан. Наконец он проговорил про себя «Что я делаю?» — и, стиснув мои запястья, силой отвел мои руки в стороны и резко поднял нас обоих с пола.

Я отшатнулась назад и схватилась за стол, чтобы не упасть, разрываясь между облегчением и сожалением. Дракон уже отвернулся от меня и туго-натуго затягивал шнуровку — спина прямая, как будто аршин проглотил. Распутанные обрывки моей магии, змеясь, постепенно уходили обратно в кожу, а его магия от меня ускользала. Я прижала ладони к пылающим щекам.

— Я не хотела… — выпалила я и прикусила язык; я сама не знала, чего именно я не хотела.

— Вижу! — рявкнул Дракон через плечо. Он уже наглухо застегнул камзол поверх рубахи нараспашку. — Убирайся.

Я со всех ног кинулась прочь.

В моей комнатке Кася сидела в постели и мрачно сражалась с корзинкой для шитья. На столе уже лежали три сломанные иголки. С превеликим трудом ей удавалось прокладывать длинные неаккуратные стежки на каком-то ненужном лоскуте.

Я вбежала в дверь. Кася подняла глаза. Щеки мои все еще горели, одежда пришла в беспорядок, а задыхалась я так, словно бежала наперегонки.

— Нешка! — воскликнула Кася, роняя шитье и поднимаясь на ноги. Она шагнула ко мне, потянулась было взять мои руки в свои, но замешкалась: она уже научилась опасаться своей новообретенной силы. — Ты… то есть он…

— Нет! — отрезала я, сама не зная, радоваться мне или огорчаться. Только моя магия во мне и осталась — и никакой другой. Я с глухим горестным стуком плюхнулась на кровать.

Глава 12

Времени осмыслить происшедшее мне не представилось. Той же ночью, вскоре после полуночи, спавшая рядом со мною Кася резко вскинулась — и я чуть с кровати не слетела. В дверях комнаты стоял Дракон, в халате поверх ночной сорочки; лицо его напоминало непроницаемую маску, в ладони горел свет.

— На дороге солдаты, — произнес он. — Одевайтесь. — И Дракон развернулся и вышел, не прибавив больше ни слова.

Мы обе подскочили как ошпаренные, натянули платья и очертя голову сбежали по ступеням в главный зал. Дракон стоял у окна, уже полностью одетый. Вдалеке и впрямь показался большой отряд всадников: впереди на длинных шестах болтались два фонаря и еще один сзади; свет играл на конской амуниции и кольчугах; двое верховых вели в поводу вереницу свежих лошадей. Над отрядом реяли два знамени, и перед каждым парил круглый шарик белой магии: на нервом красовалось зеленое трехголовое чудище вроде дракона в серебряном ноле — герб принца Марека; на втором герб был другой — алый сокол с выпущенными когтями.

— Зачем они приехали? — прошептала я, хотя на таком расстоянии всадники меня вряд ли услышали бы.

Дракон помолчал и наконец выговорил:

— За ней.

В темноте я нащупала и крепко сжала Касину руку.

— Но почему?

— Потому что я затронута порчей, — промолвила Кася. Дракон коротко кивнул. Они приехали предать Касю смерти.

Слишком поздно вспомнила я о своем письме; ответа мне не пришло, и я напрочь позабыла, что вообще его посылала. Впоследствии выяснилось, что Венса, вернувшись из башни домой, занедужила и впала в беспамятство. Соседка, навещая больную, вскрыла письмо — якобы по доброте душевной, и повсюду разнесла сплетню о том, что мы вызволили кого-то из Чащи. Вести достигли Желтых Топей, а потом и столицы — барды слагали о том песни, — и вот к нам нагрянул принц Марек.

— А они поверят тебе, если ты скажешь, что порчи в ней нет? — спрашивала я Дракона. — Они не могут тебе не поверить…

— Как ты, возможно, помнишь, — сухо произнес Дракон, — у меня в таких делах репутация не самая благонадежная. — Маг покосился в окно. — И не думаю, что Сокол проделал весь этот путь только для того, чтобы со мной согласиться.

Я оглянулась на Касю. Ее лицо было спокойным и до странности неподвижным. Я вдохнула поглубже и стиснула ее руки.

— Я им не позволю, — заверила я. — Не позволю.

Дракон раздраженно фыркнул:

— Ты собираешься развеять их по воздуху, а заодно и отряд королевских солдат? А что потом — вы сбежите в горы и станете изгоями?

— Если понадобится, то да! — заявила я. Но пожатие Касиных пальцев заставило меня обернуться; она чуть покачала головой.

— Тебе нельзя, — сказала она. — Нельзя тебе, Нешка. Ты всем нужна. Не только мне.

— Тогда ты уйдешь в горы одна, — вызывающе заявила я. Я чувствовала себя зверем в загоне, который слышит, как точат нож. — Или я уведу тебя, а сама вернусь. — Всадники подъехали уже так близко, что слова мои заглушал дробный топот копыт.

Время бежало. А мы — нет. Мы стояли в полуалькове главного зала; я держала руку Каси в своей. Дракон восседал в кресле, лицо его было суровым, и отчужденным, и выжидающим, и слабо светилось в темноте; мы слышали, как карета подкатила к вратам и остановилась, как топают и фыркают кони; сквозь массивные створки до нас приглушенно доносились людские голоса. Повисла тишина; ожидаемого стука так и не последовало, а спустя мгновение я ощутила вкрадчивое и неспешное копошение магии: по ту сторону врат обретало форму заклинание, пытаясь подчинить их себе и взломать. Оно тыкалось и билось в Драконов колдовской заслон, тщась сокрушить его; и вот на врата обрушился мощный, стремительный удар: толчок магии, прорывавшейся внутрь. Взгляд и губы Дракона на миг напряглись, из-за створок выплеснулось слабое потрескивание синих искр — вот и все.

Наконец раздался стук: в ворота с силой замолотили кулаком в латной перчатке. Дракон изогнул палец, и створки распахнулись внутрь. На пороге возник принц Марек, а рядом с ним еще один гость: далеко не столь габаритный, он тем не менее как-то умудрялся выглядеть не менее осанисто. Он драпировался в длинный белый плащ с черным узором, точно рябь на птичьих крыльях, а волосы его были цвета мытой овечьей шерсти, но черные у корней: видать, крашеные. Плащ спадал с одного плеча, открывая взгляду черное с серебром платье. Выражение лица гостя было тщательно выверено: в нем словно в книге читалась печальная озабоченность. Оба смотрелись как на портрете: солнце и луна в обрамлении дверного проема, на фоне света. Но вот принц Марек переступил порог и вошел в башню, стягивая с рук перчатки.

— Ладно, — проговорил он. — Ты знаешь, зачем мы здесь. Показывай девчонку.

Дракон, не говоря ни слова, жестом указал на Касю — туда, где мы с ней стояли, укрывшись в тени. Марек обернулся и так и впился в нее взглядом, глаза его оценивающе сощурились. Я свирепо воззрилась на него, ну да что толку? — на меня он не оглянулся.

— Саркан, что ты натворил?! — промолвил Сокол, подходя к Драконову креслу. Голос его, чистый и звонкий тенор, точно у хорошего актера, разносился по всему залу сокрушенным упреком. — Или ты утратил всякий здравый смысл, укрывшись тут, на задворках королевства…

Дракон по-прежнему сидел в кресле, подперев голову кулаком.

— Скажи мне вот что, Солья, — процедил он. — Ты вообще задумывался, что именно ты найдешь тут, в моих чертогах, если я в самом деле оставил на свободе того, кто затронут порчей?

Сокол замялся. Дракон неспешно поднялся с кресла. Вокруг него с пугающей стремительностью сгущалась тьма, наползли тени и поглотили высокие свечи, сияющие волшебным огнем. Дракон сошел с возвышения; каждый его шаг отзывался гулким и грозным звоном громадного колокола. Принц Марек и Сокол невольно отпрянули; принц схватился за рукоять меча.

— Если бы я был побежден Чащей, — промолвил Дракон, — на что вы рассчитывали здесь, в моей башне?

Сокол уже свел руки, соединив треугольником большой и указательные пальцы, и забормотал что-то себе под нос. Я почувствовала гул его нарастающей магии, а затем в обрамлении его пальцев замелькали тонкие искрящиеся росчерки света. Они ускорялись и ускорялись, пока не засиял весь треугольник; от него как от искры вспыхнуло белое пламя и одело фигуру мага переливчатым ореолом. Сокол широко развел руки, над ними шипели и потрескивали языки огня, на пол дождем сыпались искры — казалось, он приготовился к броску. Эти чары были такими же нетерпеливо-жадными, как огнь-сердце в склянке: они так и рвались пожрать весь воздух.

— Триозна грежни, — бросил Дракон, и языки пламени погасли, точно оплывающие свечи; по залу просвистел холодный резкий ветер, остудил мне кожу — и исчез.

Незваные гости, оторопев, смотрели на него во все глаза. Только тогда Дракон раскинул руки — и пожал плечами.

— По счастью, — произнес он своим обычным язвительным тоном, — я далеко не так глуп, как вы себе навоображали. Вам крайне повезло. — Дракон развернулся и направился назад к креслу; тени, отступая от его ног, отхлынули назад. Вновь зажегся свет. Я отчетливо видела лицо Сокола: оно не было преисполнено благодарности — черты его словно сковало льдом; прямые губы поджались.

Наверное, ему ужас до чего надоело считаться вторым магом Польнии. Я ведь о нем слыхала: он нередко упоминался в песнях про войну с Росией — хотя в нашей долине, понятное дело, о чужом маге барды пели мало. Мы ведь хотели историй про Дракона, про нашего мага, мы собственнически им гордились и были куда как довольны, слыша снова и снова, что он самый могущественный маг во всей стране. Но прежде я не задумывалась о том, что это значит, и давно разучилась его бояться — слишком много времени мы провели вместе. А сейчас мне принудительно напомнили о его мощи — ведь на моих глазах он играючи задушил магию Сокола! — его власть над миром так велика, что Дракон внушает страх даже королям и другим магам.

Принцу Мареку, ясное дело, это напоминание понравилось ничуть не больше, чем Соколу; рука его задержалась на рукояти меча, а лицо посуровело. Но вот он снова вскинул глаза на Касю. Я вздрогнула и попыталась ее удержать, но тщетно: Кася отстранилась от меня, вышла из алькова и направилась к принцу через весь зал. Я хотела было шепотом предостеречь ее, да не успела. Кася уже присела перед Мареком в реверансе, склонив златокудрую голову. А затем выпрямилась и посмотрела ему в лицо: в точности так, как я представляла себя на ее месте много долгих месяцев назад. И уж она-то не запиналась и не мямлила.

— Сир, — промолвила она, — я понимаю, что вы во мне сомневаетесь. Я знаю, что выгляжу странно. Но это правда: я свободна.

В голове моей молитвой отчаяния проносились бессчетные заклинания. Если принц обнажит против нее меч… если Сокол попытается поразить ее заклятием…

Принц Марек глядел на нее: сурово, пристально и напряженно.

— Ты побывала в Чаще? — спросил он.

Кася кивнула:

— Меня забрали ходульники.

— Иди посмотри на нее, — бросил принц Соколу через плечо.

— Ваше высочество, — начал было Сокол, подходя ближе. — Любому ясно, что…

— Молчи, — перебил принц — как ножом отрезал. — Мне он по душе ничуть не больше, чем тебе, но я тебя не политики ради сюда притащил. Посмотри на нее! Она затронута порчей или нет?

Сокол помолчал, озадаченно хмурясь.

— Тот, кто пробыл ночь в Чаще, неизбежно…

— Она затронута порчей?! — повторил принц, резко и жестко выделяя каждое слово. Сокол медленно обернулся и посмотрел на Касю — впервые посмотрел как следует, и в лице его отразилась растерянность. Я оглянулась на Дракона, еще не смея надеяться и все-таки надеясь: если только эти двое прислушаются…

Но Дракон не смотрел ни на меня, ни на Касю. Он смотрел на принца, и лицо его было суровее камня.

Сокол тут же приступил к проверке. Он требовал то зелья из Драконовых запасов, то книги с его полок, и Дракон, не споря, тут же посылал меня бегом принести все, что нужно. В остальное время Дракон велел мне оставаться в кухне. Сперва я подумала, он щадит меня и не хочет, чтобы я присутствовала при испытаниях — ведь некоторые из них так же страшны, как похищающая дыхание магия, которую он испробовал на мне, когда я вернулась из Чащи. Даже в кухне я слышала, как сверху доносятся речитатив Сокола и сухое потрескивание его чар. Эти звуки отдавались в моих костях точно далекий рокот громадного барабана.

Но на третье утро я вдруг заметила собственное отражение в одном из пузатых медных котлов и поняла, что выгляжу сущим чучелом. Мне и в голову не приходило наколдовать себе чистое платье — сейчас, когда над головой раздавался весь этот зловещий грохот и я изнывала от тревоги за Касю. Если я вся с ног до головы заляпалась, изгваздалась и закапала одежду слезами, меня это ничуть не удивляло, да и не заботило; но ведь и Дракон не попрекнул меня ни словом. А он то и дело спускался в кухню приказать, чтобы я принесла то и это. Я внимательно вгляделась в свое отражение, а в следующий раз, когда Дракон сошел вниз, я выпалила:

— Ты убрал меня с глаз подальше, да?

Задержавшись на последней ступеньке, Дракон промолвил:

— Разумеется, я убрал тебя с глаз подальше, а ты как думала, идиотка?

— Но он же не вспомнит, — предположила я, разумея принца Марека. Слова мои прозвучали встревоженным вопросом.

— Еще как вспомнит, дай ему хоть полшанса, — возразил Дракон. — Для него это слишком много значит. Старайся лишний раз не попадаться на его пути, веди себя как самая обыкновенная служанка и не пользуйся магией там, где он или Солья могут тебя увидеть.

— А с Касей все в порядке?

— Настолько, насколько это вообще возможно, — заверил Дракон. — Пусть это будет наименьшей из твоих забот. Она теперь куда менее уязвима, нежели обыкновенный человек, а Солья не настолько глуп. В любом случае, он отлично понимает, чего хочет принц, и при прочих равных предпочтет дать ему желаемое. Ступай принеси три бутыли елового молока.

Ну, я-то знать не знала, чего там желает принц, и мне очень не нравилась мысль о том, что он получит чего хочет, что бы уж это ни было. Я пошла в лабораторию за еловым молоком: это зелье Дракон варил из еловых иголок. Под его чарами варево каким-то образом превращалось в молочно-белую жидкость без запаха, хотя в тот единственный раз, когда Дракон попытался научить и меня, я произвела лишь мокрую вонючую смесь из еловых иголок и воды. Свойство елового молока состояло в том, чтобы закрепить магию в теле: его добавляли во все целительные снадобья и в эликсир окаменения. Я отнесла бутыли вниз, в главный зал.

Кася стояла в самом центре, внутри замысловатого двойного круга, выложенного на полу травами, размятыми в соли. На нее надели тяжелый ошейник, вроде хомута для волов, из черного пористого железа, на котором яркими серебряными буквами были выгравированы заклятия, от ошейника цепи отходили к кандалам на руках. Ей даже стула не поставили, под тяжестью этих оков любой бы согнулся вдвое, но Кася стояла прямо, бремени словно не замечая. Она коротко улыбнулась мне, когда я вошла: дескать, со мной все в порядке.

Сокол выглядел куда более уставшим, чем она, а принц Марек тер лицо, зевая во весь рот, хотя уж он-то просто сидел себе в кресле и наблюдал за происходящим.

— Туда, — бросил мне Сокол, указав рукой на заваленный рабочий стол, и тут же обо мне позабыл.

Дракон восседал на возвышении. Видя, что я замешкалась, он строго воззрился на меня. Я взбунтовалась: выставила бутыли на стол, но из зала не вышла; просто отступила к двери и стала ждать.

Сокол влил в бутыли очистительные заклинания — все три разные. Работал он четко и педантично: там, где Дракон сплетал магию в бесконечные прихотливые узоры, Сокол вычерчивал прямую линию. Но его магия работала ровно так же: мне казалось, он просто выбирает одну из многих дорог, а не блуждает между деревьями, как я. С помощью железных щипцов он протягивал бутыли Касе через заграждающий круг; причем, похоже, вместо того чтобы постепенно расслабиться, осторожничал все более. Кася послушно выпивала содержимое. Каждое заклинание просвечивало ее изнутри; сияние струилось сквозь кожу, не угасая; к тому времени, как Кася осушила все три бутыли, она озаряла собою весь зал. В ней не просматривалось и намека на тень — ни одного перистого клочка порчи.

Принц непринужденно развалился в кресле. У локтя его стоял массивный кубок с вином, но я заметила, что к вину Марек не притронулся: он не отрывал взгляда от Касиного лица. У меня просто руки чесались пустить в ход магию. Я бы с удовольствием отвесила ему пощечину, чтоб он на Касю не пялился.

Сокол долго и пристально изучал Касю, а затем вытащил из кармана камзола повязку и завязал себе глаза: широкая полоса плотного черного бархата, расшитая серебряными буквами, прикрыла еще и лоб. Надевая повязку, маг забормотал что-то себе под нос; буквы вспыхнули, и на бархате в самом центре лба открылся глазок. Из него смотрело одно-единственное громадное, странной формы око: округлое кольцо вокруг гигантского зрачка, темного, почти черного, пронизанного серебряными проблесками. Сокол подошел к самой границе круга и принялся разглядывать Касю этим оком сверху донизу; а потом трижды обошел вокруг нее.

Наконец Сокол шагнул назад. Око закрылось, а затем и глазок. Дрожащими руками маг взялся за шнурки и неловко затеребил узел. Наконец он снял повязку. Я не могла отвести взгляда от его лба: там не осталось ни следа третьего ока, ни даже отметины, хотя собственные его глаза налились кровью. Сокол тяжело опустился в кресло.

— Ну?! — резко спросил принц.

Сокол помолчал.

— Я не нахожу следов порчи, — наконец неохотно признал он. — Я не поклянусь, что их там нет…

Но принц уже не слушал. Он вскочил на ноги, схватил со стола тяжелый ключ и бросился к Касе через весь зал. Сияющий свет, пронизывающий ее плоть, постепенно мерк, но еще не вовсе угас. Разорвав сапогом соляное кольцо, Марек вошел внутрь и отомкнул тяжелый ошейник и кандалы. Снял с Каси оковы, сложил их на пол, затем протянул ей руку — так учтиво, как будто имел дело с придворной дамой, — по-прежнему не сводя с нее глаз. Кася замешкалась — я знала, она боится случайно сломать ему кисть (про себя я надеялась, что так и будет), — и осторожно вложила ладошку в его пальцы.

Крепко ее стиснув, Марек вывел девушку вперед, к подножию Драконова возвышения.

— А теперь, Дракон, — тихо проговорил принц, — ты расскажешь нам, как ты это сделал, — он поднял Касину руку повыше и встряхнул ее. — И тогда мы отправимся в Чащу, Сокол и я — если ты струсишь и не пойдешь с нами — и мы вызволим мою мать.

Глава 13

— Если ты твердо вознамерился броситься на меч, меча я тебе не дам, и не жди, — возразил Дракон. — Ты можешь воспользоваться тем, который у тебя уже есть, если хочешь. Так ты натворишь куда меньше бед.

Принц Марек напряг плечи, мускулы его шеи вздулись. Он выпустил Касю и шагнул на возвышение. Дракон глядел холодно и неумолимо. Думаю, у принца руки чесались его ударить, но тут с кресла поднялся Сокол:

— Прошу прощения, ваше высочество, но в том нет нужды. Соблаговолите припомнить чары, которыми я воспользовался в Киеве, когда мы захватили лагерь генерала Ничкова, — они отлично пригодятся и здесь. Чары покажут мне, как творить это заклинание. — Сокол улыбнулся Дракону, не размыкая губ. — Думаю, Саркан признает, что даже он не в силах сокрыть что-либо от моего взора.

Этого Дракон отрицать не стал, но рявкнул:

— Я охотно признаю, что ты идиот еще более сумасбродный, нежели я считал тебя прежде, если ты намерен посодействовать этому безумию.

— Я не стал бы называть сумасбродством оправданную и разумную попытку спасти королеву, Саркан, — промолвил Сокол. — Прежде мы все склонялись перед твоей мудростью. Безусловно, не было никакого смысла подвергать себя опасности, вызволяя королеву только для того, чтобы вынужденно предать ее смерти. Однако теперь у нас есть зримое подтверждение иной возможности, — он указал на Касю. — Почему ты скрывал его так долго?

Нет, ну это же надо! — а ведь Сокол со всей очевидностью приехал сюда специально для того, чтобы доказать — никаких иных возможностей нет и быть не может, и осудить Дракона за то, что он вообще оставил Касю в живых! Я глядела на Сокола разинув рот, а тот словно не сознавал, что поменял мнение на прямо противоположное — вообще ни сном ни духом!

— Если для королевы есть надежда, я скажу, что не попытаться — это государственная измена, — объявил Сокол. — То, что было проделано один раз, возможно повторить.

— И ты думаешь, что справишься? — фыркнул Дракон.

Что ж, даже я понимала, что это не лучший способ заставить Сокола передумать. Маг сощурился, холодно отвернулся и молвил принцу:

— Я удаляюсь на покой, ваше высочество. Мне необходимо восстановить силы перед тем, как я стану творить чары завтра утром.

Принц Марек взмахом руки отпустил его. К вящей своей тревоге, я заметила, что, пока я наблюдала за препирательствами, он все это время разговаривал с Касей, держа ее ладонь в своих. Ее лицо по-прежнему оставалось нездешне безмятежным, но к тому времени я научилась неплохо читать по нему и видела: Кася встревожена.

Я уже собиралась кинуться ей на помощь, когда Марек выпустил ее кисть и вышел из зала сам — быстрым широким шагом. Каблуки его сапог простучали по ступеням: принц поднялся наверх. Кася поспешила ко мне; я сжала ее руку. Дракон хмуро проводил принца взглядом, раздраженно барабаня пальцами по ручке кресла.

— А он правда такое может? — спросила я. — Он способен подсмотреть, как налагается заклинание?

Пальцы его выбивали прихотливую дробь.

— Нет, если не отыщет гробницу, — наконец проговорил Дракон. И спустя мгновение неохотно добавил: — А с этим он, возможно, и справится: у него особый талант прозрения. Но тогда ему еще понадобится найти туда вход. Думаю, у него уйдет несколько недель по меньшей мере; за это время я успею отправить послание королю и, надеюсь, предотвратить эту бессмыслицу.

Взмахом руки Дракон отослал меня прочь. Я была рада-радехонька уйти: я потащила Касю за руку вверх по ступеням, опасливо вглядываясь вперед перед каждым поворотом лестницы. На второй площадке я высунулась из-за угла, убедилась, что ни принца, ни Сокола в прихожей нет, и быстро потянула Касю за собою. Как только мы дошли до моей комнаты, я велела ей подождать снаружи, а сама распахнула дверь и заглянула внутрь: никого. Я впустила Касю, закрыла дверь, задвинула засов и загородила ее стулом. Я бы охотно запечатала вход магией, если бы Дракон не предостерег меня против использования заклинаний. Снова видеть у себя в гостях принца Марека я совершенно не желала, но еще меньше хотелось, чтобы он вспомнил, что именно приключилось во время его последнего визита. Не знаю, заметил бы Сокол, если бы я наложила крохотный запирающий заговор здесь, в моей комнатке, но его-то магию я чувствовала даже из кухни, так что решила не нарываться.

Я обернулась к Касе: она тяжело опустилась на кровать. Спину она держала прямо, очень прямо — она словно бы разучилась горбиться, — а вот ладони распластала на коленях и понурилась.

— Что он тебе наговорил? — спросила я. В груди у меня стеснилось от гнева. Но Кася покачала головой.

— Он просто попросил меня помочь ему, — промолвила она. — Сказал, что завтра снова со мной побеседует. — Кася подняла голову и посмотрела на меня. — Нешка, ты спасла меня — а ты могла бы спасти королеву Ханну?

На мгновение я снова перенеслась в глубину Чащи, под ее сень, и ощутила давящую тяжесть ее ненависти — я почувствовала, как с каждым вдохом в меня вползают тени. В горле стеснилось от страха. Но на ум мне тотчас же пришло заклинание «фулмия» — оно громом рокотало где-то внутри моего живота; мне представилось Касино лицо и еще одно дерево, вымахавшее до немыслимой высоты — а лицо под его корой, сглаженное и помутневшее за двадцать лет, исчезает точно статуя под бегучей водой.

Дракон был в библиотеке и раздраженно что-то писал. Когда я спустилась и задала ему тот же вопрос, настроение его нимало не улучшилось.

— Попытайся не перенимать чужого безрассудства, тебе и своего хватит, — промолвил он. — Ты до сих пор неспособна распознать ловушку? Это все происки Чащи.

— Ты думаешь, Чаща… завладела принцем Мареком? — спросила я, гадая, не в этом ли все дело и не потому ли он…

— Нет, пока еще не завладела, — покачал головой Дракон. — Но Марек сам ей себя преподнесет на блюдечке, да еще и вместе с магом в придачу: недурственная цена за деревенскую девчонку. Если еще и тебя добавить — так вообще сплошная выгода! Чаща посадит в тебя и в Солью сердце-древа — и за неделю заглотит долину. Вот поэтому Чаща и отпустила свою жертву…

Но я хорошо помнила яростное сопротивление Чащи.

— Чаща ее не отпускала! — запротестовала я. — Она не позволяла мне забрать Касю…

— До определенного момента, — поправил Дракон. — Чаща, вероятно, делала все возможное, чтобы сохранить сердце-древо — в точности как генерал обороняет крепость. Но, лишившись дерева — оно ведь все равно наверняка погибло бы, не важно, выжила бы девушка или умерла, — Чаща, конечно же, попыталась обратить потерю к своей выгоде.

Мы ожесточенно заспорили. Не то чтобы я считала, будто Дракон неправ: мне казалось, на такое извращенное коварство — обратить любовь в оружие — Чаща вполне способна. Но это ведь не значит, что попробовать не стоит. Если нам удастся освободить королеву, это положит конец войне с Росией, укрепит обе страны, а если мы при этом уничтожим еще одно сердце-древо, возможно, мы сумеем надолго сломить мощь Чащи.

— Да, — кивнул Дракон, — а если с небес слетит дюжина ангелов и вырубит всю Чащу из конца в конец пламенеющими мечами, ситуация тоже заметно улучшится.

Я раздраженно фыркнула, сходила за учетной книгой, грохнула ее на стол между нами, открыла на последних страницах, исписанных Драконовым аккуратным убористым почерком, и ткнула пальцем:

— Чаща побеждает, несмотря на все твои усилия, не так ли? — Ледяное молчание Дракона послужило достаточным ответом. — Мы ждать не можем. Мы не вправе сохранить все в секрете, запереться в башне и дожидаться, пока не подготовимся идеальным образом. Если Чаща пытается напасть — мы должны нанести ответный удар, и быстро.

— Между стремлением к идеалу и непоправимой поспешностью есть значительная разница, — откликнулся Дракон. — На самом-то деле ты просто наслушалась запретных баллад о несчастной плененной королеве и об убитом горем короле и вообразила, будто сама живешь в такой балладе и у тебя есть отличный шанс погеройствовать. Как ты думаешь, много ли от королевы осталось, после того как двадцать лет ее глодало сердце-древо?

— Больше, чем останется спустя двадцать один год! — выкрикнула я в ответ.

— А достаточно ли от нее осталось, чтобы прочувствовать, как в то же дерево вложат и ее сына? — осведомился Дракон безжалостно, и эта жуткая мысль заставила меня умолкнуть.

— Это моя забота, не ваша, — заявил принц Марек. Мы оба вздрогнули: принц стоял в дверном проеме, в ночной сорочке и босиком. Он глядел на меня, и я видела, как крошится и осыпается заклинание ложной памяти. Марек вспомнил меня, и я внезапно тоже вспомнила, как он изменился в лице, когда я воспользовалась магией на его глазах — и каким голосом он произнес «Ты ведьма». Все это время он искал кого-то, кто бы помог ему.

— Это ведь ты сделала, так? — спросил меня принц. Глаза его блестели. — Я мог бы и сам догадаться: этот иссохший старый змей никогда бы туда не сунулся, даже ради такой красотки. Это ты освободила девушку!

— Мы… — пролепетала я, в отчаянии оглянувшись на Дракона, но Марек только фыркнул.

Он вошел в библиотеку и направился ко мне. Я различала еле видный шрам у самой линии волос, там, где я лупила его до потери сознания тяжелым подносом; в глубине моего существа изготовился к прыжку тигр магии — того и гляди с ревом вырвется наружу. И все равно в груди у меня стеснилось от невольного страха. По мере того как принц подходил все ближе, я начала задыхаться. Если бы он только подступил вплотную, если бы только меня коснулся, думаю, я бы завизжала — прокричала бы какое-нибудь проклятие; с дюжину самых страшных заклинаний Яги проносились в моей голове точно светлячки и так и рвались на язык.

Но принц остановился на расстоянии вытянутой руки и просто наклонился ко мне.

— Та девушка обречена, знаешь ли, — проговорил он, глядя мне в лицо. — Король крайне неприязненно относится к магам, уверяющим, будто им удалось изгнать из кого-то порчу: ведь слишком многие из них и сами оказывались затронуты порчей — да так, что мало не покажется. По закону, девушку должно предать смерти, и Сокол вряд ли станет свидетельствовать в ее пользу.

Я вздрогнула и отшатнулась; я знала, что сама себя выдала.

— Помоги мне спасти королеву, — добавил принц тихо и сочувственно, — и ты в придачу спасешь еще и свою подругу; как только король заполучит назад мою мать, он, разумеется, пощадит обеих.

Я отлично понимала, что это угроза, а не подкуп; принц давал мне понять, что предаст Касю смерти, если я откажусь. Я еще сильнее его возненавидела — и все же не могла возненавидеть его окончательно. Я три страшных месяца прожила с этой саднящей болью внутри; а принц Марек сжился с ней с самого детства: у него отняли мать и сказали, что ее больше нет, она хуже чем мертва и навсегда для него недоступна. Мне не было его жалко, но я его понимала.

— И как только мир завертится в противоположном направлении, солнце обязательно взойдет на западе! — рявкнул Дракон. — Ты ничего не добьешься: только погибнешь сам, и она вместе с тобою.

Принц стремительно развернулся к нему и с силой ударил по столу стиснутыми кулаками — аж подсвечники и книги с грохотом подпрыгнули.

— И тем не менее ты спасаешь какую-то никчемную крестьянку, а королеву Польнии оставляешь гнить в Чаще?! — прорычал он. Светский лоск пошел трещинами. Принц умолк и вдохнул поглубже, с усилием складывая губы в пародии на улыбку, которая то появлялась, то исчезала. — Ты слишком далеко зашел, Дракон. После такого даже мой брат не станет прислушиваться к твоему наушничеству. Многие годы мы безропотно проглатывали все, что ты рассказывал нам о Чаще…

— Если мне ты не веришь, бери своих людей и ступай туда, — прошипел в ответ Дракон. — Сам убедишься.

— И пойду! — заверил принц Марек. — И возьму с собой эту твою ведьмочку, и твою хорошенькую крестьяночку тоже возьму!

— Ты не возьмешь с собой никого, кто не захочет пойти, — отрезал Дракон. — Ты с самого детства воображал себя героем легенды…

— Все лучше, чем малодушным трусом, — усмехнулся принц, блеснув всеми зубами. Слепая ярость, словно живое существо, взрастала между ними, обретая зримые очертания. Не успел Дракон ответить, как я выпалила:

— А может, нам попробовать ослабить Чащу до того, как мы в нее войдем?

И они отвернулись друг от друга и изумленно уставились на меня.

Усталое лицо Кристины расплылось и оледенело; она смотрела мимо меня на толпу солдат и магов: блестела броня, били копытами кони.

— Мы приехали к Ежи, — тихо проговорила я. Она отрывисто кивнула, не глядя на меня, и отступила в дом, давая мне войти.

На качалке лежало вязание. Младенец спал в колыбели у огня — крупненький, здоровенький, краснощекий; в кулачке он стискивал погрызенную деревянную погремушку. Я, понятное дело, подошла посмотреть на ребеночка. Следом подоспела Кася и тоже заглянула в колыбельку из-за моей спины. Я уже хотела подозвать ее поближе, но Кася отвернулась, стараясь, чтобы на лицо ее не падал свет очага, и я промолчала. Не стоит пугать Кристину еще больше. Когда вошел Дракон, Кристина забилась в угол вместе со мною и, робко выглядывая из-за моего плеча, еле слышным шепотом сообщила мне, что малыша назвали Анатолем. Голос ее прервался: в хижину, пригнувшись, протиснулся принц Марек, а следом за ним Сокол в ослепительно-белом плаще, на котором ни пылинки не осело. Ни тот ни другой не обратили ни малейшего внимания ни на ребенка, ни на саму Кристину.

— Где затронутый порчей? — спросил принц.

— Он в сарае, — шепнула мне Кристина. — Мы его перенесли в… я подумала, надо бы комнату освободить… нам не хотелось… я решила, вреда в том нет…

Ей не было нужды объяснять, почему ей не хотелось еженощно видеть в доме это искаженное мукой лицо.

— Все в порядке, — заверила я. — Кристина, Ежи может… Мы кое-что попробуем, но оно не обязательно… оно сработает. Но он может от этого умереть.

Кристина схватилась за край люльки и чуть заметно кивнула. Наверное, к тому времени она уже не думала о муже как о живом: как будто он ушел на битву, которая была проиграна, и оставалось лишь дождаться горькой вести.

Мы вышли наружу. В новехоньком загоне рядом с домом в земле рылись семеро поросят: все они, заодно с пузатой мамашей, подняли головы и без особого любопытства принюхались к нашим лошадям. Не так давно срубленные светло-коричневые жердины еще не потемнели и не заветрились. Мы обогнули загон и гуськом двинулись по узкой тропке меж деревьев, уже изрядно заросшей, к приземистому серому сараю. Строение утопало в высокой траве, повсюду, куда ни глянь, вверх нетерпеливо тянулись молодые саженцы, в кровле зияло несколько рваных дыр — там, где птицы растащили солому на гнезда. Дверь была задвинута на проржавевший засов. Сарай выглядел давно заброшенным.

— Открывай, Михал, — приказал капитан отряда. Один из солдат соскользнул с седла и подошел к двери, приминая траву. Он был молод и, как большинство воинов, носил прямые темно-русые волосы ниже плеч, а длинные вислые усы и бороду заплетал в косички — в точности как на картинках в Драконовых книгах по истории древних дней, про времена основания Польнии. Этот парень, сильный, как молодой дубок, выделялся ростом и статью даже среди прочих солдат. Одной рукой он играючи отодвинул засов и легким толчком распахнул обе створки. В сарай хлынуло послеполуденное солнце.

И тут Михал отшатнулся назад, в горле его застрял сдавленный крик, рука потянулась к перевязи; попятившись, бедняга чуть не споткнулся о собственные ноги. Ежи стоял прислоненным к задней стене: луч солнца высветил искаженное в злобной гримасе лицо. Глаза статуи глядели прямо на нас.

— Что за гнусная рожа! — небрежно бросил принц Марек. — Ладно, Янош, — приказал он предводителю отряда, соскакивая с коня. — Отведи людей и коней на общинную лужайку, под какое-нибудь прикрытие. Там, где много магии и шума, кони, того гляди, забеспокоятся.

— Да, ваше высочество, — сказал Янош и кивнул своему помощнику.

Солдаты порадовались возможности убраться отсюда ничуть не меньше коней. Наших лошадей они тоже прихватили с собою и резво поспешили прочь. Кое-кто, проезжая мимо, краем глаза заглянул внутрь сарая. Я заметила, что Михал, ссутулившись, несколько раз обернулся через плечо; с его румяного лица отхлынули все краски.

Никто из этих ребят на самом-то деле не понимал, что такое Чаща. Они родились и выросли не в долине и не в ее окрестностях — как я уже говорила, Дракон не был обязан выставлять ополчение для королевской армии. На их щитах красовался герб с изображением верхового рыцаря: значит, все они из северных провинций вокруг Таракая, откуда родом королева Ханна. Они представляли себе магию как удар молнии на поле битвы, смертоносный и чистый. Они понятия не имели, навстречу чему едут.

— Погоди, — промолвил Дракон, прежде чем Янош поворотил коня вослед отряду. — Пока вы здесь, купите два мешка соли и рассыпьте ее по кошелям, по одному на каждого; потом раздобудьте платки, чтобы прикрыть рты и носы, и сторгуйте все до одного топоры, которые вам согласятся продать. — Он глянул на принца. — Времени у нас не будет. Если оно вообще сработает, мы отыграем удобный момент, не больше — день, от силы два, пока Чаща приходит в себя от удара.

Принц Марек кивнул Яношу, подтверждая приказ.

— И позаботься о том, чтобы люди хоть чуть-чуть отдохнули, если получится, — добавил он. — Мы поедем прямиком в Чащу, как только покончим со здешним делом.

— И молитесь, чтобы королева нашлась не в самой ее глубине, — мрачно заявил Дракон. Янош поглядел на него, затем на принца, но Марек лишь хлопнул Яношева коня по крупу и отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Янош последовал за остальными по узкой тропке и вскоре скрылся из виду.

А мы впятером остались одни — внутри сарая, у самого входа. В солнечном луче танцевали пылинки, в теплом сладковатом запахе сена смутно ощущалась удушливая нотка гниющих листьев. В стене зиял рваный, с острыми краями пролом: сквозь него в сарай проникли волки, но не для того, чтобы сожрать скотину, а чтобы искусать ее и отравить порчей. Я обняла себя руками. День близился к вечеру; мы проехали через всю долину до самого Дверника, в путь пустились еще засветло и останавливались только для того, чтобы дать отдых лошадям. В дверной проем подул ветер — я шеей ощутила его стылое прикосновение. Оранжевый отблеск играл в лице Ежи, высвечивая широко раскрытые незрячие каменные глаза. Я вспомнила, каково это — быть холодным недвижным камнем. Интересно, видит ли Ежи хоть что-нибудь своим остановившимся взглядом, или Чаща погрузила его во тьму?

Дракон поглядел на Сокола и широким взмахом руки насмешливо указал на Ежи:

— Не захочешь ли посодействовать?

Сокол сдержанно улыбнулся, поклонился, подошел к статуе и воздел руки. С его языка, звеня, покатились слова, снимающие заклятие окаменения, — он четко, красиво проговаривал каждый слог, и вот пальцы Ежи дернулись, скрючились — камень словно вытекал из них капля по капле. Застывшие будто клешни руки по-прежнему торчали в разные стороны; проржавевшие цепи, сковавшие запястья, были приколочены гвоздями к стене. Заскрежетали металлические звенья: пленник задвигался. Сокол, все еще улыбаясь, отступил на шаг назад; каменная оболочка медленно сползала у Ежи с затылка, и вот глаза бедняги завращались и забегали туда-сюда. Едва ожил рот, из него исторглась слабая ниточка визгливого смеха; затем от камня освободились легкие, и улыбка сошла с лица Сокола — смех нарастал и нарастал до пронзительного ора.

Кася неловко придвинулась ко мне; я сжала ее руку. Она стояла рядом, точно сама превратилась в недвижную статую — она все помнила. Ежи завывал, хохотал, снова разражался воем, точно пытаясь с лихвой воздать себе за все те вопли, что были так долго заперты в его каменной груди. Он выл, покуда хватало дыхания, а затем вскинул голову и усмехнулся нам всем почерневшими, гниющими зубами; кожа его но-нрежнему шла зелеными пятнами. Принц Марек неотрывно глядел на него, сжав рукоять меча. Сокол попятился назад, к нему.

— Привет, князеныш, — заворковал Ежи, — никак, по мамочке соскучился? Хочешь послушать, как она кричит? Марек! — внезапно закричал Ежи женским голосом, высоким и отчаянным. — Маречек, спаси меня!

Марек вздрогнул всем телом, точно его ударили в живот. Меч на три дюйма выдвинулся из ножен, прежде чем принц овладел собою.

— Заткните его! — прорычал он. — Пусть оно замолчит!

Сокол воздел руку и воскликнул «Эльрекадухт!», все еще в ужасе глядя на Ежи.

Хихиканье из раззявленной пасти зазвучало приглушенно, словно пленника заперли в комнате с толстыми стенами; теперь слабые стоны доносились словно бы издалека:

— Маречек, Маречек!

Сокол стремительно развернулся к нам:

— Вы же не рассчитываете очистить это…

— И давно ли ты сделался так чувствителен? — холодно и уничтожающе промолвил Дракон.

— Ты посмотри на него! — потребовал Сокол. Он отвернулся, произнес: — Лехлейаст палеж! — и провел рукой по воздуху сверху вниз, словно протирал запотевшее стекло. Я отпрянула, Кася до боли вцепилась в мою руку; мы обе похолодели от ужаса. Кожа Ежи сделалась прозрачной — тонкой зеленоватой пленкой, вроде луковой кожуры, а под ней не было ничего, кроме черной шевелящейся массы: порча бурлила, пузырилась и вспучивалась. Очень похоже на те тени, что я видела под своей собственной кожей, да только эти непомерно разжирели и пожрали все, что было внутри его; они извивались даже в его лице: пятнистые желтые глаза едва выглядывали из уродливых клубящихся облаков.

— А между тем вы собирались прогуляться в Чащу как ни в чем не бывало, — бросил Дракон. Он обернулся. Принц Марек, бледный как полотно, неотрывно глядел на Ежи; бескровные губы принца стянулись в тонкую нитку. — А теперь послушай меня, — промолвил Дракон. — Это, — он указал на Ежи, — это сущий пустяк. Опосредованное заражение третьего порядка, причем благодаря заклинанию окаменения ему меньше трех дней. Будь оно только четвертого порядка, я бы очистил беднягу самым обычным средством. Королева пробыла в сердце-древе двадцать лет. Если мы ее отыщем, если мы сумеем ее вызволить, если нам удастся ее очистить — а и то, и другое, и третье крайне маловероятно, — все равно на протяжении двадцати лет Чаща наверняка истязала ее и мучила так, как мы и вообразить не в силах. Королева тебя не обнимет. Она тебя даже не узнает. У нас действительно появилась возможность дать Чаще отпор, — продолжал Дракон. — Если нам удастся очистить этого человека и если при этом мы уничтожим еще одно сердце-древо, нам ни в коем случае не следует использовать благоприятный момент для того, чтобы, рискуя всем, по-глупому броситься сломя голову в самую глубину Чащи. Надо начать с ближней границы и прорубить в Чаще просеку, сколько успеем от рассвета до заката, а затем поджечь лес позади нас огнь-сердцем — и отступить. Мы вернем себе двадцать миль долины и ослабим Чащу на три поколения.

— А если вместе с лесом сгорит моя мать? — спросил принц Марек, стремительно разворачиваясь к нему.

Дракон кивнул на Ежи:

— Ты бы предпочел такую жизнь?

— То есть если она не сгорит? — отозвался Марек. — Нет! — Он тяжело выдохнул — словно железные обручи сковали ему грудь. — Нет.

Дракон поджал губы:

— Если мы сумеем ослабить Чащу, наши шансы найти ее…

— Нет! — отрезал Марек, рубанув воздух ладонью. — Мы выведем мою мать, а по пути уничтожим столько Чащи, сколько сможем. Вот тогда, Дракон, когда ты очистишь ее и испепелишь сердце-древо, которое ее удерживало, я клянусь, ты получишь в свое распоряжение столько людей и топоров, сколько сможет уделить тебе мой отец, и мы тогда не просто выжжем Чащу на двадцать миль — мы выжжем ее до самой Росии и навсегда от нее избавимся.

При этих словах принц выпрямился, расправил плечи, непоколебимый как скала. Я закусила губу. Принцу Мареку я ни на грош не доверяла, он всегда поступит так, как угодно ему, но мне поневоле казалось, что он прав. Если вырубить Чащу на расстояние двадцати миль, это будет великая победа — но, увы, временная. Мне же хотелось выжечь Чащу под корень.

Я, понятное дело, всегда ненавидела Чащу, но отстраненно. Чаща была все равно что гроза с градом перед уборкой урожая, что нашествие саранчи на поля; еще ужаснее, чем все это, вместе взятое, под стать ночному кошмару — и все-таки она просто поступала сообразно своей природе. А теперь Чаща превратилась в нечто совсем другое, что-то живое: она прицельно направляла всю мощь своей злобы, чтобы повредить мне, повредить всем, кого я любила; она угрожала моей деревне и готовилась поглотить ее как Поросну. Я вовсе не воображала себя великой героиней, как упрекал меня Дракон, но мне и впрямь хотелось въехать в Чащу с топором и огнем. Мне хотелось вырвать королеву из-под ее власти, призвать армии с обеих сторон и стереть Чащу с лица земли.

Дракон покачал головой, но молча, продолжать спор он не стал. Но теперь запротестовал Сокол; у него, в отличие от принца Марека, уверенности явно поубавилось. По-прежнему не сводя глаз с Ежи, он прижимал край плаща к носу и рту, как будто видел больше, чем мы, и опасался вдохнуть какую-нибудь заразу.

— Надеюсь, вы простите мне мои сомнения, возможно, я лишь прискорбно неопытен в такого рода материях, — с нажимом промолвил маг; саркастические интонации просачивались даже сквозь плащ. — Но я бы назвал это выдающимся случаем порчи. Ему даже голову отрубить перед тем, как сжечь, и то небезопасно. Может, нам лучше сперва убедиться, что ты и впрямь способен освободить его, прежде чем ты примешься перебирать грандиозные планы, ни к одному из которых невозможно даже приступить.

— Но мы же пришли к согласию! — протестующе закричал принц Марек, оборачиваясь к нему.

— Я согласился, что рискнуть стоит, если Саркан действительно изыскал способ очищать порчу, — напомнил ему Сокол. — Но такое?! — Он снова покосился на Ежи. — Нет, сперва дайте мне своими глазами увидеть, как он это делает, и даже тогда я на всякий случай посмотрю дважды. Откуда нам знать, может, девчонка вообще не была затронута порчей, а слухи распустил сам Дракон, чтобы придать еще больше блеска своей славе.

Дракон презрительно фыркнул и ответом его не удостоил. Он развернулся, вытащил горсть сена из рассыпающегося тюка и забормотал над сухими стебельками заговор, проворно сгибая их пальцами. Принц Марек схватил Сокола за руку и оттащил его в сторону, свирепо что-то нашептывая.

Ежи по-прежнему напевал про себя под заглушающим заклинанием. Теперь он еще и на цепях начал раскачиваться: отбегал от стены сколько мог, пока руки его не выворачивались по всей длине на туго натянутых цепях, и метался, и рвался, и кидался вперед, клацая зубами в воздухе. Да еще и язык вывалил — безобразно-распухший и черный, как будто в рот ему заполз слизень, — и пошевеливал им, дразня нас всех и вращая глазами.

Дракон не обращал на него внимания. В руках мага стебельки сена уплотнились и превратились в столик с шишковатыми ножками, не больше фута в ширину. Затем Дракон взялся за свою кожаную наплечную суму, открыл ее, осторожно извлек «Призывание» — золотые тисненые буквы полыхнули в закатном зареве — и положил книгу на стол.

— Ну что ж, — промолвил он, поворачиваясь ко мне. — Давай начинать.

Только сейчас, когда принц и Сокол обернулись к нам, я осознала, что мне придется взять Дракона за руку перед ними обоими и соединить с его магией свою у них на глазах. Желудок мой сморщился, как сушеная слива. Я искоса глянула на Дракона, но лицо его оставалось намеренно отрешенным, как будто то, что мы делаем, интересовало его разве лишь самую малость.

Я неохотно подошла и встала рядом. Сокол не сводил с меня глаз. Я была уверена, что во взгляде его заключена магия, хищная, пронзающая насквозь. Мысль о том, чтобы открыться перед ним и Мареком, казалась мне нестерпимой; а что еще хуже — здесь Кася, которая знает меня как облупленную. Я так и не рассказала ей в подробностях о той ночи, когда мы с Драконом в последний раз пытались вместе творить чары. Я просто не смогла облечь в слова пережитое, мне даже думать об этом не хотелось. Но отказаться я не могла: ведь Ежи плясал в цепях сродни игрушке, что когда-то давно вырезал для меня отец: забавный человечек из палочек прыгал и крутил сальто между двумя шестами.

Я сглотнула, положила руку на обложку «Призывания». Открыла книгу — и мы с Драконом вместе начали читать.

Рядом друг с другом мы держались напряженно и неловко, но наши чары тут же слились, словно уже и без нас знали дорогу. Плечи мои расслабились, я вскинула голову. И глубоко, радостно вдохнула. А как иначе? Что мне за дело, даже если весь мир на меня пялится! «Призывание» обтекало нас легко, как река: голос Дракона звучал струящимся речитативом, а я расцвечивала его водопадами и выпрыгивающими рыбками, и яркое, ослепительное сияние разгоралось все ярче, как будто вокруг нас занимался рассвет.

А с лица Ежи глядела Чаща и рычала на нас с беззвучной ненавистью.

— Ну что, работает? — спросил принц Марек у Сокола у нас за спиной. Ответа я не услышала. Ежи затерялся в Чаще, точно так же, как некогда Кася, но он давно сдался: он сидел, сгорбившись, под деревом, прислонившись к стволу, вытянув перед собою кровоточащие ноги, с отвисшей челюстью, безучастно разглядывая сложенные на коленях руки. Я позвала его, но он даже не двинулся.

— Ежи! — завопила я. Он медленно приподнял голову, тупо посмотрел на меня и снова уронил ее на грудь.

— Я вижу — тут и в самом деле канал, — промолвил Сокол. Я искоса глянула на него: да он снова надел повязку! Во лбу его открылся странный соколиный глаз, черный зрачок расширился. — Вот как из Чащи передается порча. Саркан, а если я направлю по каналу очистительный огонь…

— Нет! — быстро возразила я. — Тогда Ежи умрет. — Сокол пренебрежительно глянул на меня. Ему, конечно же, дела не было до того, выживет Ежи или погибнет. Но Кася развернулась, выбежала из сарая, бегом кинулась по тропке и очень скоро вернулась с Кристиной. Кристина, баюкая на руках младенца, опасливо глядела на нас. Она шарахнулась было и от магии, и от извивающегося Ежи, но Кася настойчиво зашептала ей что-то на ухо. Крепче прижав к себе ребенка, Кристина медленно сделала шаг, затем другой, пока не подошла так близко, чтобы заглянуть Ежи в лицо. И побледнела как полотно.

— Ежи! — закричала она. — Ежи! — и протянула к нему руки. Кася удерживала ее, не давая коснуться мужнего лица, но я-то видела, как там, в глубине, Ежи снова поднял голову и медленно, неуклюже поднялся на ноги.

Свет «Призывания» был к нему столь же беспощаден. На сей раз я ощущала его на расстоянии, но не как нечто такое, что затрагивает меня напрямую. А вот Ежи открылся нам во всей наготе, и он, и его гнев: тут и крохотные могилки всех его детей, и немое страдающее лицо Кристины, и сосущий голод в животе, и его угрюмое недовольство из-за всех этих маленьких благотворительных корзиночек по углам дома: он притворялся, будто их не замечает, но сам-то знал, что Кристина опять попрошайничала. Глухое безысходное отчаяние при виде порченых коров: его последняя судорожная попытка вырваться из нищеты потерпела крах… Да в глубине души ему почти хотелось, чтобы скотина его убила.

В лице Кристины читалось ее собственное вялое отчаяние, беспомощные горькие мысли: ведь предостерегала же ее мать — за бедняка не иди!.. а у сестры в Радомско четверо детей, а муж зарабатывает на жизнь ткачеством. Дети сестры выжили; дети сестры отродясь не голодали и не мерзли.

Рот Ежи перекосился от стыда, губы дрожали, зубы стиснуты. Но Кристина всхлипнула и снова потянулась к нему, и тут проснулся и завопил младенец. Этот оглушительный крик вдруг показался настоящим чудом: такой простой и обыденный — ничего не знаю, кушать, дескать, хочу! Ежи сделал шаг.

А затем все вдруг стало куда проще. Дракон был прав: его порча оказалась заметно слабее Касиной, притом что выглядела так ужасно. И, в отличие от Каси, Ежи не настолько далеко углубился в Чащу. Как только он стронулся с места, он, спотыкаясь, быстро направился в нашу сторону. Ветви преграждали ему путь, но совсем тоненькие: эти прутики просто хлестали его, вот и все. Ежи прикрыл ладонями лицо и кинулся бежать к нам, ломясь сквозь заросли.

— Поддержи заклинание, — велел мне Дракон, когда мы подошли к концу, и я, стиснув зубы, подпитывала «Призывание» сколько было сил, пока он отделял свою магию от моей. — А теперь, — промолвил Дракон Соколу, — как только он покажется, давай! — И едва Ежи начал понемногу втискиваться в собственное лицо, маги воздели руки и одновременно произнесли:

— Уложиштус совьента!

Ежи закричал, прорываясь сквозь очистительное пламя, но пробился-таки: несколько смолистых вонючих капель выступили в уголках его глаз, вытекли из ноздрей и, дымясь, упали на землю; скованное цепями тело безвольно обвисло.

Кася забросала капли землей, а Дракон шагнул вперед, ухватил Ежи за подбородок, развернул лицом вверх и удерживал так, пока я дочитывала «Призывание».

— А теперь смотри, — пригласил он Сокола.

Сокол обнял лицо Ежи ладонями и произнес заклинание — точно стрелу пустил. Оно сорвалось с тетивы в тот самый миг, как «Призывание» взорвалось напоследок ослепительным светом. В стене между цепями, точно над головой Ежи, магия Сокола отворила окно, и на краткий миг нам всем открылось высокое и древнее сердце-древо, в два раза больше того, которое поглотило Касю. Его ветви неистово бились в трескучем столпе огня.

Глава 14

Мы выехали из Дверника на следующее утро, в притихшем предрассветном сумраке. Солдаты весело пересмеивались промеж себя. Вооруженные до зубов, смотрелись они все просто великолепно: блестели кольчуги, на шлемах покачивались плюмажи, развевались длинные зеленые плащи, с седел свисали разукрашенные щиты. Всадники и сами знали, что выглядят молодцами: они гордо гарцевали по темным улицам, и даже кони кичливо выгибали шеи. Конечно, разжиться в маленькой деревушке тридцатью платками оказалось непросто, и большинство солдат небрежно обмотали шеи и лица плотными и колючими шерстяными зимними шарфами. Так приказал Дракон. Картинность их поз несколько нарушалась тем, что парни то и дело машинально запускали руки под шарф — почесаться украдкой.

Я с детства ездила верхом на дюжих и неторопливых отцовских тяжеловозах, которые разве что оглядывались на меня с легким удивлением, если я вставала вверх ногами на широкой лошадиной спине, а что до рыси или, страшно сказать, галопа — они и слов-то таких не знали. Но принц Марек посадил нас на запасных коней, приведенных его рыцарями в поводу, и эти оказались созданиями совершенно иного толка. Когда я случайно дергала за поводья не так, как надо, моя кобылка взвивалась на дыбы и, пританцовывая, молотила копытами в воздухе, а я испуганно вцеплялась в гриву. Наконец она снова вставала на все четыре ноги, в силу столь же непостижных для меня причин, и бежала себе вперед, очень собою довольная. По крайней мере до тех пор, пока мы не миновали Заточек.

Долинная дорога ни в каком определенном месте не заканчивалась. Наверное, некогда она вела гораздо дальше, до Поросны, а может, и до еще какой-то безымянной, давно проглоченной деревни за нею. Но еще до того, как скрип мельницы у Заточекского моста затих у нас за спиной, обочины понемногу заполонила сорная трава, а спустя милю мы уже толком не видели, где там дорога и есть ли она вообще. Солдаты все еще смеялись и пели, а вот кони, похоже, оказались поумнее нас. Без всякого приказа они постепенно сбавили шаг. Они нервно фыркали, запрокидывали головы, прядали ушами, вздрагивали всей кожей, словно им докучали слепни. Но никаких слепней не было. Впереди поджидала темная стена деревьев.

— Привал, — приказал Дракон, и кони словно поняли его слова и порадовались предлогу, почти тотчас же встали все как один. — Попейте и поешьте, если хотите. А как только мы окажемся под деревьями, в рот брать ничего не вздумайте. — И маг соскочил с коня.

Я тоже сползла с седла — очень-очень осторожно.

— Давай поводья, я о лошадке позабочусь, — предложил один из солдат, белокурый паренек с дружелюбным круглым лицом: портил его разве что в двух местах сломанный нос. Солдат весело и уверенно прищелкнул языком моей кобылке. Все уже вели коней напиться к реке и передавали по кругу краюхи хлеба и фляги с хмельным напитком.

Дракон отозвал меня в сторону.

— Твори защитное заклинание помощнее и облекайся в него, — велел он. — А затем попытайся наложить его и на солдат, если сможешь. Я добавлю к твоему еще одно.

— И оно оградит нас от теней? — с сомнением спросила я. — Даже под сенью Чащи?

— Нет. Но оно их замедлит, — отозвался Дракон. — У самого въезда в Заточек стоит сарай, я там держу запас очистительных снадобий, на случай, если понадобится войти в Чащу. Как только мы выберемся, мы пойдем прямиком туда и примем лекарство. Десять порций, как бы ты ни была уверена, что чиста.

Я оглянулась на толпу молодых солдат: они болтали и смеялись, доедая хлеб.

— А у тебя на всех хватит?

Дракон окинул их холодным, твердым взглядом, точно серпом провел.

— На тех, что выживут, хватит, — заверил он.

Я поежилась:

— Тебе по-прежнему не кажется, что это хорошая идея. Даже после Ежи. — Над Чащей все еще курился тонкий дымок: это горело сердце-древо — то самое, которое мы видели вчера.

— Это чудовищная идея, — подтвердил Дракон. — Но позволить Мареку увести туда тебя и Солью без меня — еще хуже. По крайней мере, я хоть сколько-то представляю, чего ждать. Пойдем, времени у нас мало.

Кася молча помогла мне набрать сосновых иголок для заклинания. Сокол уже возводил вокруг принца Марека свой собственный хитроумный заслон — точно сияющую кирпичную стену, что ряд за рядом росла и росла, а когда поднялась над Марековой головой, то вся целиком вспыхнула и обрушилась внутрь, на него. Искоса поглядывая на Марека, я различала слабое мерцание, словно прилипшее к его коже. На себя Сокол тоже наложил защитное заклинание. А вот на солдат, как я заметила, нет.

Опустившись на колени, я развела костерок для окуривания из сосновых иголок и веточек. Дым понемногу заполнял поляну, горький, дерущий горло. Я подняла глаза на Дракона.

— Налагай сперва свое? — предложила я. Драконовы чары легли мне на плечи — как будто, сидя перед камином, я зачем-то надела на себя теплую тяжелую шубу, колючую и неудобную, и теперь ломала себе голову, на что она вообще мне сдалась. Я тихонько напела свое собственное защитное заклинание, вплетая его в Драконов речитатив и воображая, будто закутываюсь потеплее против зимних морозов: к шубе добавились еще и варежки, и шерстяной шарф, и шапка-ушанка с отвернутыми «ушами»; вязаные штаны снизу натянуты на сапоги, а поверх всего еще и платки наверчены, все аккуратно подоткнуто, нигде ни щелочки, чтобы ледяной воздух не просочился.

— Все замотайтесь в шарфы, — приказала я, не отрывая глаз от своего дымного костерка и позабыв на мгновение, что я разговариваю со взрослыми людьми, с воинами. Как ни странно, все они повиновались. Я руками разгоняла вокруг себя дым, чтобы он впитался в шерсть и хлопок их верхней одежды вместе с защитными чарами.

Последние иголки рассыпались золой. Огонь догорел. Я неуклюже поднялась на ноги, откашливаясь от дыма и протирая слезящиеся глаза. Я проморгалась — и вздрогнула: за мной наблюдал Сокол, хищно и напряженно, прикрывая полой плаща рот и нос. Я быстро отвернулась, пошла попила из реки и смыла копоть с лица и рук. Мне очень не понравилось, как маг сверлил меня взглядом.

Мы с Касей тоже подкрепились краюхой хлеба: бесконечно знакомой и привычной насущной краюхой от дверниковской булочницы, серовато-бурой, с хрустящей корочкой, чуть кисловатой — таково было на вкус каждое утро в родном доме. Солдаты убирали фляги, отряхивали руки от крошек, вновь садились на коней. Над деревьями поднялось солнце.

— Ну что ж, Сокол, — объявил принц Марек, когда все мы уже сидели в седлах. Он стянул с руки латную перчатку. На первом суставе его мизинца блестело колечко, явно женское — тонкий золотой ободок с крохотными синими камешками. — Показывай путь.

— Поднесите к кольцу большой палец, — велел Сокол. Наклонившись с коня, он уколол Мареков палец драгоценной булавкой и чуть сдавил его. Густая капля крови упала на кольцо, пятная золото алым, пока Сокол произносил заклинание поиска.

Синие кристаллы сделались темно-пурпурными. Рука Марека оделась фиолетовым сиянием, и даже когда он снова натянул перчатку, свет не погас. Принц выставил кулак перед собою и подвигал им из стороны в сторону: стоило развернуть руку в направлении Чащи — и сияние нарастало. Марек повел нас вперед. Один за другим наши кони переступили через горку золы и вошли в темный лес.

Весной Чаща выглядела совсем иначе, нежели зимой. Она бодрствовала, она так и пульсировала жизнью. У меня по коже шел холодок: едва меня коснулись первые тени от ветвей, мне померещилось, будто отовсюду за нами наблюдают бессчетные глаза. Конские копыта глухо ступали по земле, приминая мох и подлесок, обходя ежевику, тянущую к нам длинные колючие шипы. Едва различимые птицы — безмолвные, темные — перепархивали от дерева к дереву рядом с нами. Я внезапно осознала, что если бы я пришла одна и весной, я бы до Каси даже не добралась, во всяком случае без боя.

Но сегодня мы явились с отрядом из тридцати солдат, все в доспехах и с оружием. Каждый с длинным тяжелым мечом, с факелом и с мешочком соли, как приказал Дракон. Те, что ехали впереди, прорубались сквозь кустарник, расширяя для нас дорогу. Остальные выжигали ежевику по обе стороны от тропы и присыпали землю солью позади нас, чтобы мы смогли отступить тем же путем.

Смех стих. Мы ехали молча, только уздечки негромко позвякивали, да копыта с глухим стуком ступали по голой земле, да изредка всадники шепотом перекидывались словом-другим. Кони уже и не фыркали. Они глядели на деревья огромными глазищами, обведенными белыми ободками. Нам всем чудилось, будто за нами охотятся.

Кася ехала рядом со мной, низко склоняясь к шее лошади. Мне кое-как удалось до нее дотянуться и взять ее пальцы в свои.

— Что такое? — тихо спросила я.

Кася оторвала взгляд от тропы и указала на дерево вдалеке — на старый почерневший дуб, много лет назад сожженный молнией. С мертвых ветвей свисал мох — точно согбенная старуха раскинула юбки в реверансе.

— Я помню это дерево, — проговорила она. Выронила руку и уставилась прямо вперед меж лошадиных ушей. — И вон тот красный камень мы по пути видели, и серую куманику — вот это все. Как будто я и не уходила. — Кася понизила голос до шепота. — Как будто я вообще не уходила никуда. Я даже не знаю, настоящая ли ты, Нешка. Вдруг ты мне только снишься?

Я беспомощно сжала Касину руку. Я не знала, как ее успокоить.

— Тут рядом что-то есть, — вдруг промолвила она. — Там, впереди.

Капитан услышал ее и оглянулся:

— Что-то опасное?

— Что-то мертвое, — проговорила Кася и, крепче вцепившись в повод, опустила глаза к седлу.

Вокруг светлело; тропа под ногами коней расширилась. Гулко зацокали копыта. Я посмотрела вниз и разглядела под мхом разбитую брусчатку. Я снова подняла взгляд и вздрогнула: из-за деревьев на меня пялилось призрачное серое лицо с громадной пустой глазницей над широким квадратным ртом… разоренный сарай!

— Сходите с тропы, — резко прикрикнул Дракон. — Движемся в объезд: с юга или с севера, не важно. Но через площадь не проезжайте и не задерживайтесь ни на минуту.

— Что это за место? — спросил Марек.

— Поросна, — отозвался Дракон. — Или то, что от нее осталось.

Мы поворотили коней и поскакали на север, продираясь сквозь ежевику и развалины жалких хижин с просевшими балками и обвалившейся кровлей. Вниз я старалась не глядеть. Мох и высокая трава плотно укрывали землю, высокие молодые деревца тянулись к солнцу и, широко раскидывая ветви, дробили солнечный свет на подвижные, мельтешащие блики. Но под мхом до сих нор просматривались очертания тел — тут и там из-под палой листвы высовывалась костлявая рука, белые кончики пальцев торчали из мягкого зеленого ковра и холодно отблескивали под солнцем. Над домами, если поглядеть в сторону бывшей деревенской площади, раскинулся необъятный сверкающий серебряный полог сердце-древа, и словно бы издалека слышался шелестящий шепот листвы.

— А мы не могли бы задержаться и сжечь его? — еле слышно прошептала я Дракону.

— Безусловно, — отозвался он. — Если мы воспользуемся огнь-сердцем и немедленно отступим тем же путем. Это было бы мудро.

Дракон не потрудился понизить голос. Но принц Марек даже не обернулся, хотя несколько солдат покосились на нас. Кони вытягивали шеи и дрожали крупной дрожью. Мы побыстрее проехали это место, оставив мертвецов позади.

Чуть позже мы остановились дать лошадям роздых. Все они здорово устали — не в последнюю очередь от страха. Тропа расширилась, с двух сторон огибая заболоченный участок: здесь бежал весенний ручеек, почти пересохший — теперь, когда его больше не подпитывал талый снег. Тоненькая струйка, журча, разливалась широким прозрачным прудиком на каменном ложе.

— Безопасно ли напоить здесь коней? — спросил принц Марек. Дракон пожал плечами.

— Да пожалуйста, — разрешил он. — Оно немногим хуже, чем ввести их под сень деревьев. Все равно потом их всех придется уничтожить.

Янош уже соскользнул с седла и теперь поглаживал коня по носу, успокаивая беднягу. Он резко вскинул голову:

— Это обученные боевые кони! Они стоят своего веса в серебре.

— А очистительный эликсир стоит их веса в золоте, — отозвался Дракон. — Если тебе твои кони так дороги, не стоило приводить их в Чащу. Но ты не огорчайся раньше времени. Велика вероятность, что вопрос не возникнет вовсе.

Принц Марек сердито зыркнул на него, но ссориться не стал; вместо того он отвел Яноша в сторону и утешающе заговорил с ним.

Кася отошла к краю поляны, туда, где в лес уводили оленьи следы; на заводь она не глядела. Я гадала про себя, не знакомо ли ей это место по ее долгим скитаниям в плену у Чащи. Она пристально всматривалась в темноту леса. Дракон прошел мимо, оглянулся на нее и заговорил. Кася обернулась к нему.

— А ты вообще понимаешь, что он тебе должен? — внезапно спросил Сокол из-за моей спины. Я вздрогнула и обернулась. Моя кобылка жадно пила; не отвечая, я схватилась за поводья и придвинулась ближе к ее теплому боку. Сокол лишь изогнул узкую бровь, черную и изящную. — В королевстве количество магов не безгранично. По закону дар выводит тебя из вассальной зависимости. Ты теперь имеешь право на место при дворе и на покровительство самого короля. Для начала тебя вообще не следовало держать в этой долине, и уж конечно не обращаться с тобой как с рабочей лошадью. — Сокол указал на мой наряд. Я оделась так, как одевалась обычно, идя за грибами: в высокие сапоги, широкие рабочие штаны из мешковины и в свободную коричневую рубаху поверх штанов. Сокол по-прежнему щеголял в белоснежном плаще, хотя злоба Чащи оказалась посильнее заклинания, с помощью которого маг сохранял его безупречно-аккуратным в обычных лесах; по краю уже образовались зацепки.

Сокол неправильно истолковал мой исполненный сомнения взгляд:

— Твой отец фермер, я полагаю?

— Дровосек, — поправила я.

Маг пренебрежительно махнул рукой: какая, мол, разница.

— Тогда ты, наверное, совсем ничего не знаешь о дворе. Когда во мне пробудился дар, король посвятил моего отца в рыцари, а после того как я завершил обучение, сделал его бароном. К тебе король проявит неменьшую щедрость. — Сокол наклонился ко мне; я теснее прижалась к кобылке, та зафыркала — вода так и взбурлила пузырями. — Чего бы ты ни наслушалась в этом застойном болоте, Саркан отнюдь не единственный достойный внимания маг в Польнии. Поверь, тебе вовсе незачем считать, будто ты ему чем-то обязана только потому, что он измыслил… интересный способ тобой пользоваться. Наверняка ты могла бы точно так же настроиться и на многих других магов. — Сокол протянул ко мне руку, шепнул что-то, и в его ладони затрепетал язычок пламени. — Не хочешь ли попробовать?

— С тобой?! — неучтиво выпалила я. Уголки его глаз чуть сощурились. Я, впрочем, ничуть не раскаивалась. — После всего того, что ты сделал с Касей?

Сокол изобразил оскорбленное изумление: точно во второй плащ задрапировался.

— Я оказал услугу и ей, и тебе. Ты думаешь, хоть кто-то поверил бы Саркану на слово, что она исцелилась? Твой покровитель, мягко говоря, чудак: по доброй воле похоронил себя в здешней глуши, ко двору приезжает только по приказу, мрачен как туча, вечно предрекает неизбежные бедствия, которые отчего-то никогда не наступают. Друзей у него при дворе нет, а те немногие, кто поддержал бы его — это те самые занудные горе-предсказатели, которые требовали безотлагательно предать твою подружку смерти. Если бы не вмешался принц Марек, король вместо нас прислал бы палача и вызвал бы Саркана в столицу держать ответ за преступление — за то, что оставил ее в живых так надолго.

Таким палачом как раз и отрядили Сокола, но, по всей видимости, это ничуть не мешало ему утверждать, будто он оказал мне услугу. Я прямо и не знала, как отвечать на подобное бесстыдство; разве что невнятным шипением. Но настаивать Сокол не стал. Просто добавил этак мягко, словно увещевая неразумную упрямицу:

— Ты поразмысли на досуге о том, что я тебе сказал. Я не виню тебя за гнев, но в ослеплении своем не презри доброго совета. — Маг отвесил мне придворный поклон и с достоинством отошел, когда ко мне возвратилась Кася. Солдаты уже садились в седла.

Взгляд ее был спокоен и серьезен; она растирала себе плечи. Дракон вернулся к своему коню. Я оглянулась на него, гадая, что он ей такого наговорил.

— Ты в порядке? — спросила я.

— Он велел мне не опасаться, что во мне осталась порча, — промолвила Кася. На губах ее промелькнула тень улыбки. — Он сказал, если я способна испытывать подобный страх, то порчи, конечно же, нет. — И, еще более неожиданно, Кася добавила: — Он сказал, он сожалеет о том, что я его боялась… ну то есть боялась, что выбор падет на меня. Сказал, что больше никого не станет забирать.

Я, помнится, наорала на него от души, однако я и думать не думала, что Дракон прислушается. Но удивляться времени не было. Янош вскочил на коня, оглядел своих людей и резко спросил:

— Где Михал?

Мы пересчитали головы и лошадей и громко покричали во всех направлениях. Ответа не было — и никаких обломанных веток или потревоженных листьев, чтобы понять, в какую сторону он ушел. А ведь его видели лишь за несколько минут до того: Михал ждал своей очереди, чтобы напоить коня. Если его и сцапали, то совершенно беззвучно.

— Довольно, — сказал Дракон наконец. — Его больше нет.

Янош протестующе оглянулся на принца. Но Марек, помолчав мгновение, наконец объявил:

— Мы едем дальше. Держитесь по двое и не спускайте глаз друг с друга.

Посуровевший, удрученный Янош снова плотно обмотал шарфом нос и рот, кивнул первым двум солдатам, и спустя мгновение они двинулись по тропе. Мы углублялись в Чащу.

Под сенью ветвей было непонятно, который сейчас час и как долго мы ехали. В Чаще царило безмолвие, как ни в одном другом лесу: не гудели насекомые, не трещали веточки под кроличьей лапкой. Даже наши кони шума почти не поднимали: копыта их ступали не по голой земле, а по мху, траве и молодой поросли. Тропинка сходила на нет. Передние всадники вынуждены были постоянно прорубать подлесок, чтобы расчистить для нас дорогу.

Из-за деревьев до нас донесся слабый шум воды. Тропинка внезапно расширилась снова. Мы остановились. Я приподнялась в стременах и из-за плеча солдата, едущего впереди, различила просвет между деревьями. Мы снова оказались на берегу Веретенки.

Мы выехали из леса на рыхлый пологий склон, выше реки примерно на фут. Над водой нависали деревья и кусты, ивы свешивали длинные опушенные листьями ветви в тростники, что густо топорщились у самой кромки, между сплетениями бледных голых древесных корней над влажной почвой. Веретенка разлилась здесь настолько широко, что над ее серединой сквозь спутанный полог крон пробивалось солнце. Лучи играли на самой поверхности воды, не проникая глубже. Мы поняли, что дело уже к вечеру. Мы посидели немного в молчании. Что-то пошло не так: мы не должны были натолкнуться на реку здесь, посреди дороги. Мы ехали на восток; нам полагалось двигаться вдоль ее русла.

Принц Марек развернул кулак к реке; фиолетовый отсвет разгорелся ярче, призывая нас на другую сторону, но течение было стремительным, и мы не знали, насколько здесь глубоко. Янош кинул в воду прутик; поток тотчас же подхватил его и понес, а в следующий миг ветку уже утянуло вниз на глянцевой быстрине.

— Мы поищем брод, — объявил принц Марек.

Мы поворотили коней и двинулись дальше цепочкой вдоль реки. Солдаты прорубались сквозь прибрежную растительность, чтобы лошадям было куда ступать. Взгляд искал и не находил звериных тропок, спускающихся к краю воды. Веретенка бежала себе вперед, вообще не сужаясь. Эта река была совсем иной, нежели в долине, она несла свои воды стремительно и безмолвно под сенью дерев, и недреманное око Чащи надзирало за ней, так же как и за нами. Я знала, что по ту сторону, в Росии, река из леса не вытекала: она терялась где-то в глубине Чащи, уходила вглубь, во мрак какой-нибудь расщелины. Здесь, при взгляде на широкую темную ленту, в это верилось с трудом.

Позади меня один из солдат тяжело вздохнул — этак облегченно, словно сбросил наконец с плеч немыслимый груз. Звук этот прозвучал в безмолвии Чащи словно гром. Я оглянулась. Это был тот самый дружелюбный молодой парнишка с перебитым носом, что водил напоить мою кобылку: шарф сполз с его лица. Сжимая в руке острый, блистающий серебром нож, он наклонился вперед, схватил за волосы переднего всадника и одним движением перерезал ему горло — глубокий разрез от края до края тут же вспух алым.

Всадник умер, не издав и звука. Кровь потоком хлынула на шею коня и на листья. Обезумевший конь встал на дыбы, пронзительно заржал, стряхнул с себя мертвую ношу, оскальзываясь, прянул в подлесок и исчез. Молодой солдат с ножом, по-прежнему улыбаясь, бросился с седла в воду.

Мы словно окаменели: все произошло так неожиданно. Возглавляющий шеренгу принц Марек закричал, соскочил с коня и съехал по склону к самой воде, взрывая каблуками топкую почву. Он попытался дотянуться до утопающего и схватить его за кисть, но тот даже руки не протянул. Он проплыл мимо принца на спине словно бревно, концы шарфа и плаща волочились по воде следом за ним. По мере того как сапоги его заполнялись водой, ноги постепенно уходили в глубину, а затем стало тонуть и все тело. Его круглое лицо, глядящее вверх, на солнце, бледно блеснуло последний раз. Над его головой и над перебитым носом сомкнулась вода; зеленый плащ, раздувшись напоследок, ушел вниз, в глубину. Бедняга исчез.

Принц Марек поднялся на ноги. Вцепившись в ствол тонкого деревца, чтобы не упасть, он постоял на берегу, провожая солдата глазами, пока тот не канул на дно. Тогда принц отвернулся и вскарабкался вверх по склону. Янош уже спрыгнул с седла и перехватил Марековы поводья; теперь он протянул принцу руку, помогая ему подняться. Другой солдат поймал поводья коня, оставшегося без всадника; тот весь дрожал, раздувал ноздри, но с места не трогался. Все снова стихло. Река бежала себе как ни в чем не бывало, ветки застыли недвижно, на воде играл солнечный блик. Убежавшей лошади мы тоже больше не слышали. Как будто ровным счетом ничего не случилось.

Дракон проехал вдоль всего строя и посмотрел сверху вниз на принца Марека.

— Остальные сломаются к ночи, — без обиняков заявил Дракон. — А может, и ты вместе с ними.

Марек вскинул на него глаза. В лице его впервые отразилась откровенная неуверенность: как будто принц увидел что-то недоступное его пониманию. Сокол оглядел строй всадников немигающим, пронзительным взглядом, словно пытаясь рассмотреть что-то невидимое. Марек воззрился на него. Сокол обернулся и чуть кивнул в знак подтверждения.

Принц вскочил в седло и приказал впереди стоящим солдатам:

— Расчистите нам поляну.

Солдаты принялись вырубать подлесок; к ним присоединились остальные, выжигая зелень и посыпая землю солью, пока не расчистили достаточно места, чтобы всем поместиться. Кони нетерпеливо тянули головы и жались друг к другу.

— Так вот, — обратился Марек к солдатам. Все взгляды устремились на него. — Вы все знаете, зачем вы здесь. Все вы отобраны один к одному. Вы родом с севера, вы лучшие из лучших. Вы последовали за мной в чародейскую Росию, вы встали стеной против их конной атаки; вы все покрыты боевыми шрамами. Перед тем как отправиться в путь, я спросил всех и каждого, согласны ли вы поехать в эту обитель мрака вместе со мною. Вы все до единого ответили «да». Что ж, я не буду клясться, что выведу вас отсюда живыми, но даю вам слово, что каждого, кто выйдет из Чащи вместе со мной, я осыплю всеми почестями, даровать которые в моей власти, каждый получит от меня рыцарские шпоры и земельный надел. Здесь мы форсируем реку как сможем и вместе поскачем дальше, возможно навстречу смерти или даже худшей участи, но как мужчины и воины, а не трусливые полевки.

К тому времени солдаты наверняка уже поняли, что Марек и сам не знает, чего ждать; что принц не был готов к тени Чащи. Но я видела: от его слов лица людей прояснились, засияли; все задышали глубже. Никто не запросился назад. Марек снял с седла охотничий рог: длинный, скрученный, из ярко отполированной меди. Принц поднес его к губам и что есть мочи затрубил громогласный боевой сигнал, дерзкий и звонкий, от которого сердце мое встрепенулось, хотя и не должно было. Кони били копытами, прядали ушами. Солдаты обнажили мечи и дружно взревели, вторя голосу рога. Марек поворотил коня и повел нас в едином порыве вниз по склону и в холодную темную воду; все прочие всадники последовали за нами.

Речной поток с силой ударил меня по ногам и, вспенившись, расступился перед широкой грудью моей кобылы. Мы двинулись дальше. Вода дошла мне до колен, потом до бедер. Лошадка высоко запрокинула голову и раздувала ноздри; цепко перебирая ногами по дну, она рвалась вперед — стараясь при этом не оступиться.

Где-то позади меня один из коней споткнулся и упал. Его тотчас же смело и швырнуло о соседнего всадника. Река подхватила и понесла их прочь — и поглотила обоих. Мы не остановились — остановиться было невозможно. Я искала в памяти хоть какое-нибудь заклинание, но ничего не придумывалось; поток оглушал меня своим ревом — а в следующий миг утопающие исчезли.

Принц Марек снова затрубил в рог. Он и его конь уже вскарабкались на противоположный берег; он шпорил скакуна, подгоняя его вперед, к деревьям. Один за другим мы выбирались из воды, мокрые насквозь, и, не задерживаясь, неслись дальше; мы с треском прорывались сквозь кусты, поспешая вослед Марекову пурпурному зареву впереди, торопясь на звук его звонкого рога. Деревья мелькали мимо. По эту сторону реки подлесок был светлее, стволы крупнее и дальше отстояли друг от друга. Мы уже не ехали шеренгой. Я видела, как другие лошади петляют между деревьями где-то рядом; мы скакали, летели, мчались, бежали навстречу неизведанному — а может, от него убегали. Отчаявшись справиться с поводьями, я просто цеплялась за свою лошадь, запустив пальцы в гриву и склонившись к самой ее шее, подальше от хлестких веток. Кася скакала рядом со мной; впереди ярко вспыхивал белизной плащ Сокола.

Кобылка тяжело дышала и вздрагивала. Я понимала: долго она не продержится. Даже крепкие, тренированные боевые кони падут на ходу, если так гнать их после купания в ледяной реке.

— Нен эльшайон, — зашептала я ей в уши, — ней эльшайон, — и дала ей немножечко силы и тепла. Лошадка вытянула точеную голову, благодарно ею встряхнула, а я закрыла глаза и попыталась распространить заклинание на всех, приговаривая: — Нен эльшайине, — и взмахнула рукой в сторону Касиного коня, точно бросая ему трос.

Я почувствовала, как воображаемый трос зацепился; я бросила еще один и еще, кони подтянулись друг к другу и побежали легче. Дракон коротко оглянулся на меня через плечо. Мы неслись вослед песне рога, и тут я наконец рассмотрела среди деревьев какое-то движение. Ходульники, множество ходульников; слаженно двигая всеми своими ногами-палками, они проворно мчались навстречу нам. Один протянул длиннющую лапу и сдернул одного из солдат с седла. И все-таки ходульники уже отставали от нас, как будто не ждали, что мы помчим сломя голову с такой скоростью. Мы вместе прорвались сквозь строй сосен и вылетели на широкую поляну, кони перепрыгнули через кустистые заросли — и прямо перед нами воздвиглось чудовищное сердце-древо.

Его ствол, в обхвате шире лошадиной туши, уходил ввысь, раскинув бессчетные ветви. Ветви были одеты бледной серебристо-зеленой листвой и усыпаны крохотными золотыми плодами: воняло от них ужасно, а из-под коры на нас глядело человеческое лицо, глубоко вросшее и сглаженное до смутного контура; руки скрещивались на груди как в гробу. У подножия дерева разветвлялись два громадных корня, а в ложбинке между ними лежал скелет, почти погребенный под мхом и прелыми листьями. Из глазницы выползал корешок поменьше, сквозь ребра и обрывки проржавевшей кольчуги пробивалась трава. Тело прикрывал полусгнивший щит, на котором едва просматривался королевский герб Росии: черный двуглавый орел.

Немного не доезжая до древа, мы сдержали коней: они храпели и тяжело дышали. Позади вдруг послышался сухой щелчок, как будто со стуком захлопнулась дверца печи. В то же самое мгновение на меня из ниоткуда обрушилось что-то тяжелое — и выбросило меня из седла. Я больно ударилась о землю, оцарапала локоть и отбила все ноги, а из легких словно весь воздух вышибло.

На меня навалилась Кася: это она столкнула меня с лошади. Я извернулась и поглядела из-под нее вверх. Моя кобылка висела в воздухе над нами, без головы: чудовищная тварь вроде богомола держала добычу в двух передних лапах. Богомол сливался с сердце-древом: узкие золотистые глаза были той же формы, что и плоды, а тело серебристо-зеленое, как листья. Прянув вперед, чудище одним укусом отгрызло кобыле голову. Позади нас с седла рухнул второй безголовый солдат; третий бился в лапах еще одного богомола, пронзительно вопя: ему откусили ногу. А из-за деревьев появлялись все новые твари: никак не меньше дюжины.

Глава 15

Серебристый богомол швырнул мою кобылку на землю и выплюнул голову. Кася, кое-как поднявшись на ноги, потащила меня в сторону. В первое мгновение мы все словно одурели от ужаса, а затем принц Марек заорал что-то невразумительное и швырнул свой рог в голову серебристого богомола. И выхватил меч.

— Стройсь! Всех магов с передовой убрать! — взревел он и, погнав коня вперед, оказался между нами и тварью и обрушился на нее. Меч соскользнул по панцирю, содрав длинную прозрачную полоску, точно принц морковку чистил.

Боевые кони наглядно доказали, что и в самом деле стоят своего веса в серебре: они не запаниковали, как поступила бы на их месте любая обыкновенная лошадь — они взвились на дыбы и принялись лягаться, брыкаться и пронзительно ржать. Копыта глухо барабанили по хитиновому покрову. Солдаты неровным кругом обступили меня и Касю, Дракон и Сокол осадили коней по обе стороны от нас. Все солдаты взяли поводья в зубы; половина уже обнажили мечи, и заслон вокруг нас ощетинился острыми лезвиями, а остальные сперва навешивали на плечи щиты.

Богомолы выходили из-за деревьев и окружали нас. Уже не невидимые; хотя под раскачивающимися ветвями, среди подвижных пятен света, разглядеть их по-прежнему было непросто. Двигались они не как ходульники, медленно и угловато: они резво бежали вперед на четырех ногах. Широкие шипастые бедра передних, хватательных ног алчно подрагивали.

— Суитах лиекин, суитах лат! — восклицал Сокол, призывая то самое слепящее белое пламя, которым некогда воспользовался в башне. Хлестнув огненной плетью, он обвил передние лапы ближайшего богомола, едва тот встал на дыбы, нацелившись схватить очередную жертву. А в следующую секунду маг резко дернул плеть на себя — так пастух тащит сопротивляющегося бычка — и выволок богомола вперед: там, где огонь касался хитинового панциря, тянулся трескучий горьковатый запах горящего масла и клубились язычки белого дыма. Потеряв равновесие, богомол щелкнул жуткими жвалами в разреженном воздухе. Сокол втянул его голову в строй, и один из солдат рубанул тварь по шее.

Я особых надежд не питала. В долине обычные топоры, мечи и серпы оставляли на панцирях ходульников разве что царапину-другую. Но этот меч каким-то образом вошел глубоко. В воздух полетели хитиновые ошметки; солдат нащупал острием меча сочленение между головой и шеей, всем весом навалился на рукоять и протолкнул клинок насквозь. Панцирь богомола громко затрещал, точно крабья нога, голова провисла, челюсти обмякли. По лезвию меча из туши потекла дымящаяся сукровица, на краткий миг в дымке вспыхнули золотые буквы — и тут же снова угасли, словно растворились в стали.

Но даже умирая, богомол прянул вперед, пробился сквозь кольцо солдат и едва не врезался в Соколова коня. В открывшийся проем прыгнул еще один богомол, нацелившись на мага, но тот сжал поводья в кулаке, осадил коня, норовящего встать на дыбы, затем оттянул назад плеть белого огня и с силой хлестнул ею второго богомола прямо в морду.

Вот, в сущности, и все, что я видела из этой битвы, сидя на земле рядом с Касей. Я слышала, как принц Марек и Янош криками воодушевляют солдат и как металл с резким скрежетом скребет по хитиновым панцирям. Повсюду царили смятение и шум, все происходило так быстро, что я и дышать толком не могла, не то что думать. Я растерянно поглядела снизу вверх на Дракона: тот пытался усмирить собственного перепуганного коня. Прорычав что-то себе под нос, маг бросил стремена, перекинул поводья одному из солдат, чья лошадь оседала с зияющей раной в груди, и соскользнул наземь рядом с нами.

— Что мне делать? — воззвала я к нему. И беспомощно поискала в памяти хоть какой-нибудь заговор. — Муржетор?..

— Нет! — проорал мне Дракон, перекрикивая какофонию, и, схватив меня за руку, развернул лицом к сердце-древу. — Мы здесь ради королевы. Если мы растратим всю силу в бессмысленной битве, все окажется ни к чему.

Мы находились от древа на некотором расстоянии, но богомолы мало-помалу оттесняли нас к нему, загоняли всех под раскидистую крону. Запах плодов обжигал мне ноздри. Ствол был чудовищно толст. Я в жизни не видела такого громадного дерева, даже в самой глубокой чащобе, причем в размерах его ощущалось нечто уродливо-комическое: ни дать ни взять насосавшийся крови клоп.

Я понимала: на сей раз одной угрозы окажется недостаточно, даже если бы я могла призвать на помощь всю ярость для заклинания «фулмия». Чаща не отдаст нам королеву даже ради того, чтобы спасти столь гигантское сердце-древо — ведь теперь Чаща знает, что мы сможем сжечь его и позже, очищая пленницу от порчи. Я даже вообразить не могла, что с такой громадиной делать: гладкая кора сияла резким металлическим блеском. Дракон впился в древо взглядом и забормотал что-то, шевеля пальцами, но еще до того, как по коре расплескался мятущийся поток пламени, я инстинктивно поняла, что толку не будет — похоже, даже зачарованные солдатские мечи против этой древесины бессильны.

Но Дракон продолжал пытаться: разрушающие заклинания, открывающие заклинания, заклинания холода и молнии сменяли друг друга снова и снова, пока вокруг нас бушевала битва. Маг выискивал хоть какое-нибудь слабое место, хоть какую-нибудь трещину в броне. Но дерево противостояло всем его чарам, а запах плодов делался все сильнее. Еще двух богомолов удалось убить; еще четверо солдат погибли. Кася сдавленно вскрикнула: что-то с глухим стуком подкатилось к самой моей ноге. Я поглядела вниз — голова Яноша; в ясных голубых глазах застыло выражение хмурой сосредоточенности. Я в ужасе отпрянула, упала на колени. Накатила неодолимая тошнота: меня вырвало прямо на траву.

— Не сейчас! — заорал на меня Дракон, как будто я могла с этим что-то поделать.

Я в жизни не видела сражений, и уж тем более таких. Это была кровавая бойня: людей убивали как скот. Я зарыдала, стоя на четвереньках; слезы капали в грязь, и тогда я вытянула руки, вцепилась в самые крупные корни рядом с собой и напевно проговорила:

— Кисара, кисара, виж.

Корни дернулись.

— Кисара, — повторяла я снова и снова. На поверхности корней медленно проступали капли воды, они сочились из глубины, скатывались вниз, вливались в крохотные лужицы влаги, одна за другой, одна за другой. Сырость постепенно расползалась по кругу у меня под ладонями. Самые тоненькие разветвляющиеся корешки, повисшие в воздухе, подсыхали и съеживались. — Туледжон виж, — нашептывала и уговаривала я. — Кисара. — Корни извивались и корчились в земле точно жирные черви: из них отжимали воду, во все стороны побежали жиденькие ручейки. Теперь под моими пальцами была жидкая грязь, она растекалась все дальше, отступала от более крупных корней, оголяя их все больше.

Дракон опустился на колени рядом со мною. Он подхватил песнь заклинания, и она показалась мне знакомой: как будто я ее уже слышала давным-давно. Ну да, весной после Зеленого Года, вспомнила я: тогда Дракон пришел оживить наши поля. Он принес нам воду с Веретенки — от реки до наших выжженных, бесплодных полей сами собою вырылись каналы. А теперь узкие канавки разбегались от сердце-древа, унося прочь воду, которую я чарами исторгала из корней, и почва вокруг них иссыхала, превращалась в пустыню, застывшая грязь шла трещинами и рассыпалась песком и пылью.

Кася схватила нас обоих за руки, почти силком подняла с земли и потащила вперед. Ходульники, которых мы обогнали по пути, уже добрались до поляны — целая армия ходульников. Они, похоже, поджидали нас в засаде. Серебристый богомол, даже потеряв ногу, продолжал атаковать: он метался из стороны в сторону и, высмотрев очередную лазейку, наотмашь бил шипастыми лапами.

Кони, о которых так беспокоился Янош, почти все пали или разбежались. Принц Марек сражался пешим, плечом к плечу с шестнадцатью солдатами в ряду; их щиты сомкнулись в сплошную стену. Сокол, укрывшись за нею, продолжал швыряться огнем, но нас неуклонно теснили все ближе и ближе к стволу. Листва сердце-древа шелестела на ветру, ее жуткий шепот с каждой минутой нарастал, и вот мы уже оказались почти у самого подножия дерева. Я вдохнула воздуха вместе со сладковатой, мерзкой вонью плодов — и меня снова едва не вырвало.

Один из ходульников попытался обойти строй с краю: он вытягивал шею и чутко вертел головой, высматривая нас. Кася схватила с земли меч, оброненный кем-то из солдат, и широко размахнулась по дуге. Лезвие ударило ходульника в бок и с треском раздробило его — точно ветку сломали. Ходульник рухнул на землю и остался лежать, слабо подергиваясь.

Дракон рядом со мною закашлялся от плодового смрада. Но мы снова затянули в отчаянии свое заклинание и выдавили из корней еще воды. Здесь, у самого подножия, корни были куда толще: поначалу они сопротивлялись, но наши слитые воедино чары выжали воду и из них, и из почвы, и она засохшей грязью понемногу осыпалась вокруг ствола. Ветки дрогнули, вода уже заструилась вниз по коре крупными зеленоватыми каплями. Листья засыхали и опадали над нами точно дождь. И тут раздался душераздирающий вопль: серебристый богомол выхватил из строя еще одного солдата, но на сей раз не убил. Просто откусил ему кисть, сжимающую меч, и перебросил жертву ходульникам.

Ходульники дотянулись до ветвей, нарвали плодов и принялись заталкивать их бедняге в рот. Он пытался кричать, давился, а те знай себе впихивали еще и еще, насильно стискивая ему челюсти, чтоб не выплюнул. По лицу пленника ручьями струился сок. Все его тело изгибалось и билось в хватких лапах. Ходульники перевернули солдата вверх ногами над землей, и богомол ткнул его в горло острым когтем. Кровь хлынула фонтаном и оросила иссохшие выжатые корни словно дождь.

Дерево затрепетало, вздохнуло; тонкие алые прожилки проступили на корнях и втянулись в серебряный ствол. Я рыдала от ужаса, видя, как в лице бедняги гаснет жизнь — в грудь ему воткнулся нож, войдя точно в сердце: его метнул принц Марек.

Но почти все, чего мы добились, пошло прахом. Со всех сторон нас обступали ходульники — они словно чего-то ждали и поглядывали этак алчно. Люди, тяжело дыша, придвинулись ближе друг к другу. Дракон яростно ругался себе под нос. Вот он обернулся к дереву и произнес новое заклинание — мне уже доводилось видеть, как с его помощью он творит фиалы для своих зелий. Дракон произнес нужные слова, нагнулся к иссохшему песку у нас под ногами — и принялся вытягивать из него веревки и клубки раскаленного стекла и охапками швырять их на оголенные корни и опавшие листья. Тут и там вокруг нас заплясали язычки пламени и соткалась пелена дыма.

Я вся дрожала, одурев от ужаса и крови. Кася загородила меня собою, в одной руке сжимая меч; она плакала — и все-таки защищала меня.

— Осторожно! — вдруг вскрикнула она.

Я обернулась: над головой Дракона затрещала громадная ветка и, подломившись, всей тяжестью обрушилась ему на плечо и опрокинула его вперед.

Маг, выронив стеклянное вервие, машинально схватился за ствол. Он тут же прянул назад, но дерево уже схватило добычу: ладони его стремительно зарастали корой.

— Нет! — закричала я, рванувшись к нему.

Дракон сумел-таки высвободить одну руку, пожертвовав другой: серебряная кора расползалась по его предплечью до локтя, из почвы выхлестнулись корни и обвились вокруг его ног, подтаскивая добычу ближе, разрывая одежду. Маг схватился за кошель у пояса, рывком отстегнул ремешок и всунул что-то мне в руки: фиал, побулькивая, вспыхнул яростным фиолетово-алым светом. Огнь-сердце, самая капелька на дне! Дракон встряхнул меня за плечо:

— Ну же, дурочка! Если дерево возьмет меня, вы все погибнете! Сожги его — и бегите!

Я с усилием оторвала взгляд от фиала и беспомощно уставилась на Дракона. Он хочет, чтобы я подпалила дерево, поняла я; он хочет, чтобы я сожгла сердце-древо — с ним вместе.

— Думаешь, я предпочту жить — вот так?! — воззвал он ко мне. Голос звучал сдавленно и глухо, как будто говорил он, превозмогая ужас: кора уже поглотила одну из его ног и подбиралась к плечу.

Бледная, ошеломленная Кася прижалась ко мне.

— Нешка, это хуже чем смерть. Это еще хуже, — промолвила она.

Я стояла, сжимая в руке фиал: сияние сочилось у меня сквозь пальцы. Но вот я положила руку Дракону на плечо и приказала:

— Уложиштус. Очищающее заклинание. Налагай его со мною вместе.

Мгновение Дракон неотрывно глядел на меня. Затем коротко, отрывисто кивнул.

— Отдай ей фиал, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

Я вручила Касе огнь-сердце, сжала руку Дракона, и мы вместе начали творить чары. Я зашептала: — «Уложиштус, уложиштус», — словно размеренно выбивая дробь, и тут вступил он, нараспев произнося слова длинной и прихотливой песни. Но я не дала очистительной магии течь свободно, я ее сдержала. Я мысленно возвела плотину пред ее мощью; наше общее заклинание разливалось во мне гигантским озером — а чары нарастали и нарастали.

Разгорающийся жар заполнял меня изнутри, пылал все ярче, все невыносимее. Я задыхалась, легкие сминались о ребра, сердце билось с усилием. Я ничего не видела; битва осталась где-то позади меня как отдаленный гвалт, не более: крики, и жутковатое пощелкивание ходульников, и гулкий лязг мечей. Шум постепенно приближался. Я почувствовала, как Кася прижалась ко мне спиной, став мне последним заслоном. Огнь-сердце ликующе и жадно распевал внутри фиала в ее руках, надеясь вырваться на свободу и поглотить нас всех; это почти успокаивало.

Я удерживала чары сколько могла, пока голос Дракона не прервался, и только тогда снова открыла глаза. Кора уже добралась до его шеи и затянула щеку, запечатала ему рот и наползала на глаз. Он напоследок сжал мне руку — и тут я сокрушила плотину и направила магию сквозь него, по наполовину сформированному каналу, прямо на алчное дерево.

Дракон оцепенел, глаза его незряче расширились. Он стиснул мне пальцы в безмолвной агонии. А в следующий миг кора, затянувшая ему рот, иссохла, осыпалась чешуйками — точно чудовищная змея сбросила кожу, — и маг пронзительно заорал. Я накрыла его кисть своей ладонью и закусила губу от боли — крича, он вцепился в мою руку железной хваткой. Повсюду вокруг него дерево чернело и обугливалось, листья над нами вспыхивали пламенем и опадали жгучими сгустками пепла; плоды, поджариваясь в огне, разжижались и таяли, источая омерзительную вонь. По сучьям бежал сок, на ветвях и коре кипящими каплями выступала живица.

Корни занялись быстро, как хорошо просушенная растопка — так много воды мы из них выжали. Кора отставала от ствола и отслаивалась длинными лентами. Кася схватила Дракона за плечо и оторвала от дерева его обмякшее тело — все в ожогах и саже. Я помогла оттащить его сквозь густеющий дым, и тут Кася обернулась и снова нырнула в серую пелену. Я смутно видела, как она ухватилась за кусок коры и отодрала его широкой полосой; она рубила дерево мечом, взламывала ствол, во все стороны летели щепки. Я уложила Дракона на землю и, спотыкаясь, бросилась ей на помощь. На ощупь древесина оказалась невыносимо-горячей, но я все равно уперлась в ствол ладонями и, поколебавшись мгновение, выпалила:

— Ильмейон! Давай выходи! — как будто я была Яга и выманивала из норы кролика себе на ужин.

Кася снова рубанула по стволу, древесина с хрустом раскололась, и в трещине проглянуло безжизненное женское лицо и недвижный голубой глаз. Кася взялась за края разлома и принялась углублять и расширять его, — и вдруг наружу вывалилась королева, безвольно свесилась всем телом из пустоты, а позади осталась дыра в форме женской фигуры. Обрывки иссохшей ткани падали с нее и загорались; а она так и повисла в проломе, откинувшись назад: голова ее застряла внутри — невероятно длинные золотые волосы вросли в древесину повсюду вокруг нее. Кася рубанула мечом по этому облаку, королева высвободилась и рухнула нам на руки, тяжелая и неподвижная как бревно.

Нас одевали огонь и дым, а над головами стонали и бились ветви. Дерево превратилось в огненный столб. Огнь-сердце так неистовствовал в фиале, что мне казалось, я его слышу: он рвался на волю, стремясь влиться в пожар.

Мы заковыляли вперед — Кася почти тащила на себе всех троих: меня, королеву Ханну и Дракона — и вывалились из-под ветвей на поляну. Из всего отряда в живых оставались только Сокол и принц Марек, они сражались спина к спине, яростно и умело. Меч Марека подсвечивало то же белое пламя, каким управлял Сокол. Последние четверо ходульников подобрались поближе — и внезапно прянули вперед. Сокол хлестнул их вращающейся огненной плетью, заставляя отступить. Марек наметил себе одного, прыгнул к нему сквозь пламя, схватил за шею рукою в латной перчатке, обхватил сапогами тело, одной ногой зацепившись снизу за переднюю лапу, и, с силой вогнав меч в основание шеи, резко крутнул его — таким движением отламывают сучок от живой ветки. Длинная узкая голова ходульника треснула и раскололась.

Подергивающееся тело рухнуло на траву, а Марек быстро нырнул обратно сквозь гаснущее кольцо огня, прежде чем остальные ходульники успели окружить его. Еще четыре мертвые твари валялись на земле ровно в той же позе. Похоже, принц Марек измыслил способ их убивать. Однако в последний момент ходульники его едва не сцапали: принц пошатывался от усталости. Шлем он давно сбросил. Марек нагнулся и, тяжело дыша, обтер взмокший лоб гербовой накидкой. Сокол тоже едва держался на ногах. Губы его непрестанно шевелились, но серебряный огонь в его руках едва тлел. Сброшенный на землю белый плащ дымился в нескольких местах — там, где на него падали пылающие листья. Трое ходульников отступили, изготовившись к новой атаке. Сокол выпрямился, собравшись с силами.

— Нешка, — позвала Кася.

Я стряхнула с себя вялое отупение, спотыкаясь, шагнула вперед, открыла рот. Послышалось лишь сиплое карканье: голос мой охрип от дыма. Я с трудом перевела дух и сумела-таки прошептать «фулмедеш», или, по крайней мере, что-то похожее, чтобы придать магии форму, в то время как сама рухнула вперед и уперлась ладонями в траву. От моих рук по дерну побежала трещина — и под ходульниками разверзлась пропасть. Забарахтавшись, они провалились вниз, Сокол швырнул пламя им вслед — и провал над ними сомкнулся.

Марек обернулся и внезапно кинулся ко мне. Я с трудом поднималась с земли. Принц поскользнулся в жидкой грязи, проехался пятками и снова опрокинул меня в траву. Из пылающего облака вокруг сердце-древа вынырнул серебристый богомол, крылья его, потрескивая, горели, он жаждал отомстить напоследок. Я завороженно уставилась в золотистые нечеловеческие глаза; жуткие шипастые голени оттянулись для нового броска. Марек лежал плашмя под его брюхом. Он нацелился острием в стык панциря и пнул богомола в ногу, одну из трех оставшихся. Тот упал и, попытавшись подняться, сам нанизался на меч. Чудище неистово забилось, перевернулось, Марек выдернул меч и пинком отправил издыхающую тварь в бушующее пламя сердце-древа. Богомол больше не дергался.

Принц развернулся и рывком поднял меня с земли. Ноги у меня подгибались, я дрожала всем телом, не в силах выпрямиться. Сказания о войнах и песни о битвах всегда внушали мне сомнения. Мальчишкам случалось иногда подраться на деревенской площади, и потасовки всегда заканчивались одинаково: все по уши в грязище, исцарапанные, из носа кровь течет, сплошь сопли и слезы, ничего величественного или славного. Мне казалось, если ко всему этому добавить еще и мечи и смерть, лучше не станет. Но такого ужаса я даже представить себе не могла.

Сокол дошел до одного из солдат, скорчившегося на земле. На поясе у мага висел фиал с каким-то эликсиром: он дал раненому отпить глоток и помог ему подняться на ноги. Вдвоем они подошли к третьему: бедняге оторвало руку, он прижег культю в огне и теперь лежал ошалело, глядя вверх. Из тридцати воинов в живых осталось только двое.

А принца Марека, похоже, даже не ранило. Он рассеянно вытер лоб ладонью, отчего только перепачкался сажей еще больше. Он уже почти отдышался; грудь его вздымалась и опадала, но свободно, не вымученными рывками, как у меня. Он с легкостью потащил меня за собою подальше от пламени в прохладную тень деревьев у края поляны. Он не пытался заговорить со мною. Не уверена, узнал ли он меня вообще; глаза его словно остекленели. Подошла и Кася, таща на плечах Дракона — как ни странно, даже не пригибаясь под его тяжестью.

Марек еще немного поморгал. Сокол подвел двоих уцелевших к нам. И тут принц наконец-то осознал, что древо охвачено пожаром, огонь распространяется все дальше, наземь падают обугленные ветки. Марек вцепился мне в плечо — больно, до синяков; края латной перчатки впивались мне в плоть, пока я пыталась сбросить с себя его руку. Принц развернулся ко мне и основательно встряхнул меня. Глаза его расширились от ярости и ужаса.

— Что ты натворила?! — прорычал он хриплым от дыма голосом — и внезапно словно окаменел.

Перед нами, одетая золотым заревом пожара, стояла королева. Она застыла недвижно, как статуя, там, где Кася поставила ее на ноги. Руки ее беспомощно свисали по бокам. Ее обрезанные волосы, такие же светлые, как у Марека, тонкие и шелковистые, облачком реяли вокруг ее головы. Марек глядел на нее во все глаза, весь раскрывшись ей навстречу, точно клюв хищной птицы. Он выпустил меня и протянул руку.

— Не прикасайся к ней! — резко прикрикнул Сокол. — Доставай цепи.

Марек замешкался. Он по-прежнему не сводил взгляда с королевы. Мне уже подумалось, он не послушается. Но принц развернулся и побрел через залитое кровью поле битвы к трупу своего коня. Цепи, которыми Сокол некогда сковал Касю, прежде чем приступить к осмотру, были завернуты в ткань и приторочены сзади к его седлу. Марек их вытащил и принес обратно к нам. Сокол взял ошейник из его рук вместе с тканью и опасливо, как будто приближался к бешеной собаке, двинулся к королеве.

Королева не шевельнулась, не моргнула, казалось, она вообще его не видит. Тем не менее Сокол чуть помешкал, еще раз наложил на себя защитное заклинание, одним стремительным движением набросил на нее ошейник и отскочил назад. Королева даже не двинулась. Сокол снова шагнул вперед, по-прежнему вместе с тканью, и защелкнул на ее запястьях наручники, на одном и на другом. А потом покрыл тканью ее плечи.

Позади нас раздался страшный, оглушительный треск. Мы все подскочили как испуганные кролики. Сердце-древо раскололось вдоль всего ствола, одна массивная половина накренилась — и с ревом и треском обрушилась, сметая столетние дубы по краю поляны. Из сердца ствола выметнулось облако оранжевых искр. Вторая половина вся вспыхнула пламенем: пожар с ревом поглотил ее, ветви в последний раз дрогнули — и застыли.

Тело королевы вдруг ожило — словно судорожно распрямилась тугая пружина. Цепи заскрежетали и залязгали, придя в движение вместе с нею; визгнул металл. Королева отшатнулась от нас, выставила перед собою руки. Ткань соскользнула с ее плеч; она этого даже не заметила. Она ощупывала собственное лицо загибающимися, непомерно длинными ногтями, царапая себя с тихим невнятным стоном.

Марек прыгнул вперед и ухватил ее за скованные запястья; королева с нечеловеческой силой отшвырнула его прочь. А затем снова замерла и неотрывно уставилась на него. Марек качнулся назад, удержал равновесие, выпрямился. Залитый кровью, запачканный сажей и потом, он все равно выглядел как принц и герой; на груди его по-прежнему красовался зеленый герб: корона над гидрой. Королева посмотрела на герб, посмотрела Мареку в лицо. Она молчала, но не сводила с юноши взгляда.

Марек резко, хрипло вдохнул и сказал:

— Мама.

Глава 16

Королева не ответила. Марек ждал, стиснув кулаки и не сводя глаз с ее лица. Но ответа не было.

Мы подавленно молчали, по-прежнему дыша дымом: огонь пожирал сердце-древо, и трупы людей, и останки порождений Чащи. Наконец Сокол встряхнулся и захромал вперед. Он поднял руки к королевиному лицу, мгновение поколебался — но она не отпрянула. Маг обнял ладонями ее щеки и развернул лицом к себе. Всмотрелся в нее, — зрачки Сокола то расширялись, то сужались, меняя форму; цвет радужки переливался от зеленого к желтому, от желтого к черному. Наконец маг хрипло выговорил:

— Ничего нет. Я вообще не нахожу в ней порчи, — и уронил руки.

Но ничего другого в ней тоже не было — вообще ничего. Королева не глядела на нас, а если и глядела, то делалось только хуже: ее широко раскрытые недвижные глаза не различали наших лиц. Марек по-прежнему тяжело, шумно дышал и не отводил от нее взгляда.

— Мама, — повторил он. — Мама, это Марек. Я пришел забрать тебя домой.

Она не изменилась в лице. Тень ужаса уже сошла с него, словно ее и не было. Королева смотрела в никуда, опустошенная, словно полая изнутри.

— Как только мы выберемся из Чащи… — проговорила я, но слова застряли у меня в горле. Мне было не по себе, меня тошнило. А возможно ли выбраться из Чащи, если ты пробыл в ней двадцать лет?

Но Марек жадно ухватился за эту мысль.

— Куда нам? — потребовал он, вкладывая меч обратно в ножны.

Я рукавом стерла с лица пепел. Поглядела на свои обожженные, потрескавшиеся, запятнанные кровью руки. Отыскать целое по малой частице…

— Лойталал, — прошептала я собственной крови. — Отведи меня домой.

Я вела их из Чащи как могла. Не знаю, что бы мы стали делать, если бы повстречали еще одного ходульника, не говоря уж о богомоле. Сколь разительно отличались мы от того блистательного отряда, что выехал в Чащу не далее как нынче утром! Я мысленно представляла нас грибниками и ягодниками, на закате возвращающимися из леса домой — крадутся как можно тише, чтоб не вспугнуть и пташку. Я осторожно пробиралась между деревьями, указывая путь. Надежды проложить трону у нас не было, так что мы вынужденно держались оленьих троп и искали проход там, где подлесок не слишком густ.

Из Чащи мы выбрались за полчаса до темноты. Я, спотыкаясь, вывалилась из-под ветвей, следуя за моим мерцающим заговором «домой, домой», что напевно звучал в моей голове. Лучезарная извилистая линия протянулась на юго-запад, к Двернику. Ноги сами несли меня туда, через бесплодную полосу взрытой земли и прямиком в высокую траву, что делалась все гуще — не продраться! Я медленно подняла голову: над верхним краем травы вдалеке стеной воздвиглись лесистые склоны, бурые в туманной дымке заходящего солнца.

Северные горы. Мы вышли из Чащи неподалеку от горного перевала в Росию. Чего и следовало ожидать; ведь королева и царевич Василий бежали к Росии — там-то их и схватили и забрали в Чащу. Но это означало, что от Заточека нас отделяют мили и мили.

Следом за мною из Чащи вышел принц Марек — ссутулившись, повесив голову, словно волочил за собою тяжкий груз. Двое солдат, пошатываясь, брели за ним. Они уже стянули с себя кольчуги и бросили их где-то по пути еще в Чаще, вместе с портупеями. В доспехе оставался один только Марек, и рука его по-прежнему сжимала меч. Но, шагнув в траву, он рухнул на колени, да так и остался стоять без движения. Солдаты доковыляли до него и упали ничком по обе стороны от принца, как будто до сих пор он тащил их на буксире.

Кася уложила Дракона на землю рядом со мною, вытоптав на небольшом пятачке траву. Дракон, обмякший и неподвижный, лежал закрыв глаза. Его обожженный правый бок весь покрылся алыми, зловеще поблескивающими волдырями, одежда изорвалась и обгорела вместе с кожей. Я в жизни не видала таких страшных ожогов.

Сокол осел на землю по другую его сторону. В руке он держал цепь, отходящую от ошейника королевы. Маг дернул за нее, и королева тоже остановилась, замерла одинокой фигуркой на бесплодной полосе взрытой земли вокруг Чащи. Лицо ее оставалось таким же нечеловечески застывшим, как у Каси, только хуже, потому что никто не глядел из ее глаз. Это было все равно что вести за собою марионетку. Потянешь за цепь — и королева пойдет: неуклюже, раскачиваясь как кукла, словно разучилась пользоваться руками и ногами и они утратили былую гибкость.

— Надо отойти подальше от Чащи, — напомнила Кася. Никто из нас не ответил и не шевельнулся; казалось, голос ее доносится откуда-то издалека. Она осторожно взяла меня за плечо и чуть встряхнула. — Нешка, — позвала она. Я не откликнулась.

Небо темнело, сгущались сумерки, вокруг нас вились первые весенние комары и гнусили в ухо. Здоровенный кровосос устроился прямо у меня на плече, а я даже руки не могла поднять, чтобы его прихлопнуть.

Кася выпрямилась и неуверенно оглядела нас всех. Думаю, ей очень не хотелось бросать нас одних в таком состоянии, но особого выбора не было.

Кася закусила губу, затем опустилась на колени передо мною и заглянула мне в лицо.

— Я иду в Камик, — сказала она. — Мне кажется, он ближе, чем Заточек. Я бегом побегу. Держись, Нешка, я вернусь, как только найду хоть кого-нибудь.

Я молча глядела на нее — и все. Она замешкалась, затем пошарила у меня в кармане юбки, вытащила записки Яги. И настойчиво вложила их мне в руки. Я сжала книжицу в пальцах — но с места не двинулась. Кася развернулась, нырнула в траву и, раздвигая ее и рассекая мечом, поспешила за догорающим отблеском света на западе.

Я затаилась в траве точно полевая мышь: я сидела и ни о чем не думала. Шорох высоких стеблей, там, где Кася пробиралась через луг, стих вдалеке. Бездумно глядя на Ягину книжицу, я водила пальцем по прошитому переплету, поглаживала мягкую кожаную кромку. Дракон обессиленно лежал рядом со мною. Его ожоги выглядели еще хуже, по всей коже вздувались полупрозрачные пузыри. Я медленно открыла книгу и принялась перелистывать страницы. «Пользительно для ожогов, особливо с утренней паутиной и чуточкой молока» — лаконично говорилось в описании одного из простейших ее снадобий.

Ни паутины, ни молока у меня не было, но, вяло поразмыслив, я протянула руку к сломанной травинке и выдавила на палец несколько молочно-зеленых капель. Растерла их между большим пальцем и указательным, напевая «Ируш, ируш», — то выше, то ниже, точно ребенка убаюкивала, и принялась легонько дотрагиваться кончиком пальца до самых страшных волдырей. Один за другим они вздрагивали и начинали медленно скукоживаться, а не распухать; их болезненно-алый цвет немного посветлел.

От чар я почувствовала себя — не то что лучше, но чище, словно промывала в воде рану. Я все пела, и пела, и пела.

— Хватит уже голосить, — наконец шикнул на меня Сокол, приподняв голову.

Я ухватила его за запястье.

— Читай заговор Грошно от ожогов, — велела ему я. Этому заклинанию, в числе прочих, пытался некогда научить меня Дракон, упрямо приписывая мне целительский дар.

Сокол помолчал, а затем хрипло произнес первые слова:

— Ойидех вируш.

А я вернулась к своему напеву «Ируш, ируш», нащупала его заговор, хрупкий, как колесо со спицами из стебельков сена вместо дерева, и зацепилась за него своей магией. Он тут же оборвал речитатив. Но мне удалось поддержать наши общие чары до тех пор, пока Сокол не соизволил начать снова.

Это было совсем не то же самое, как колдовать вместе с Драконом. Скорее я вроде как пыталась втиснуться в одно ярмо со старым и упрямым мулом, который мне не слишком-то по душе, а его крепкие злые зубы только и ждут, чтобы меня куснуть. Даже продолжая заклинание, я все старалась держаться от Сокола подальше. Но как только он поймал нить, чародейство начало набирать силу. Драконовы ожоги быстро бледнели и зарастали новой кожей, кроме разве жутковатого блестящего шрама, который, извиваясь, тянулся сверху вниз по его предплечью и боку, обгоревшим особенно сильно.

Голос Сокола нарастал и креп рядом со мною, и в голове у меня прояснялось. Сила текла сквозь нас, возобновленный поток разливался все шире; Сокол аж встряхнул головой и заморгал. Он вывернул руку и схватил меня за запястье, потянулся ко мне, пытаясь зачерпнуть побольше моей магии. Я инстинктивно вырвалась, и нить чародейства мы потеряли. Но Дракон уже перекатился на живот и приподнялся на руках, хватая ртом воздух. Его рвало. Он выкашливал из легких сгустки влажной черной сажи. Когда приступ прошел, он обессиленно откинулся назад, вытер рот, поднял глаза. Королева по-прежнему стояла на бесплодной полосе земли рядом — как светящаяся в темноте колонна.

Дракон прижал ладони к глазам.

— Из всех дурацких, безнадежных затей… — прошептал он так хрипло, что я едва расслышала, и снова уронил руки. А затем потянулся ко мне, и я помогла ему подняться на ноги. Мы были одни в мире прохладного разнотравья. — Надо возвращаться в Заточек, — встрепенулся он. — К оставленным там запасам.

Я тупо глядела на него. Теперь, когда магия схлынула, моя сила тоже угасала. Сокол уже повалился на землю бесформенной грудой. Солдаты начинали ежиться и подергиваться и глядели в никуда, словно прозревали нечто, нам неведомое. Даже Марек обмяк и, ссутулившись, сидел промеж них этакой безмолвной глыбой.

— Кася пошла за помощью, — наконец промолвила я.

Дракон оглянулся на принца, на солдат, на королеву; снова на меня и на Сокола, — жалкое зрелище, что и говорить! И потер лицо.

— Ладно, — произнес он. — Помоги мне перекатить их на спину. Луна почти встала.

Мы с трудом уложили принца Марека и солдат ровно. Все трое слепо смотрели в небо. К тому времени, как мы устало утоптали вокруг них траву, луна уже светила им в лицо. Дракон поставил меня между собою и Соколом. Для полного очищения у нас не было сил; маги просто несколько раз повторили речитативом защищающее заклинание, к которому Дракон прибег не далее как нынче утром, а я напела свой незамысловатый очистительный заговор «Пухас, пухас, кай пухас». Лица солдат немножко порозовели.

Не прошло и часа, как возвратилась мрачная Кася — на телеге дровосека.

— Простите, что задержалась, — коротко отозвалась она. Я не спросила, как именно она разжилась телегой. Я отлично понимала, что про нее должны были подумать, когда она явилась со стороны Чащи — с ее-то внешностью!

Мы пытались помочь ей, но она по большей части и одна справилась. Она уложила в телегу принца Марека и обоих солдат, затем подсадила нас троих. Мы устроились сзади, болтая ногами. Кася подошла к королеве, проследила направление ее взгляда и встала между нею и деревьями. Королева посмотрела на нее так же бессмысленно.

— Ты уже больше не там, — сказала Кася королеве. — Ты свободна. Мы свободны.

Ей королева тоже не ответила.

В Заточеке мы провели неделю, валяясь на тюфяках в сарае на краю села. Я ровным счетом ничего не помню с того момента, как задремала в телеге, и до того, как проснулась три дня спустя в теплом умиротворяющем запахе сена, а у ложа моего сидела Кася и обтирала мне лицо влажной тряпицей. Мерзкий медово-сладкий привкус Драконова очистительного эликсира обволакивал мне рот. Позже тем же утром, когда я набралась сил подняться с тюфяка, он еще раз провел надо мной обряд очищения, а потом заставил меня проделать то же самое с ним.

— А как королева? — спросила я Дракона, когда мы плюхнулись на скамейку снаружи — оба совершенно измочаленные.

Он дернул вперед подбородком, и я ее увидела: королева тихонько сидела на пеньке в тени ивы на противоположном конце поляны. На ней по-прежнему поблескивал зачарованный ошейник, но кто-то раздобыл для нее белую сорочку. На сорочке не было ни пятнышка, ни пылинки, даже подол сиял чистотой, словно с тех пор, как королеву одели, она с места не трогалась. Ее прекрасное лицо было подобно ненаписанной книге.

— Ну что ж, она свободна, — свирепо произнес Дракон. — И стоило ли это жизни тридцати человек?

Я скрестила на груди руки. Мне не хотелось вспоминать об этой кошмарной битве, об этой бойне.

— А те двое солдат? — шепотом спросила я.

— Они выживут, — заверил Дракон. — И наш блестящий князек тоже. Ему повезло больше, чем он того заслуживает. Чаща не успела прочно завладеть ими. — Дракон заставил себя подняться. — Пошли, я очищаю их поэтапно. Пора переходить к следующему.

Два дня спустя принц Марек вполне оправился — так быстро, что я аж обзавидовалась, досадуя про себя: поутру он только с постели поднялся, а к обеду уже целиком слопал жареного цыпленка и упражнялся вовсю. А мне-то даже кусочек хлеба с трудом в горло лез. Глядя, как Марек бодро подтягивается на ветке, я ощущала себя старой тряпкой, которую слишком часто стирали и отжимали. Двое солдат, Томаш и Олег, тоже очнулись; к тому времени я заучила их имена. К стыду своему, я не знала, как звали тех, кто остался в Чаще.

Марек попытался накормить королеву. Но она просто тупо глядела на протянутую ей тарелку, а когда принц положил кусочки мяса ей в рот, жевать не стала. Тогда Марек принес на пробу миску с овсянкой; королева ее не оттолкнула, но и помогать ничем не помогла. Мареку приходилось просовывать ложку ей в рот. Так мать возится с малышом, который только учится есть самостоятельно. Принц с мрачным упорством продолжал пытаться, но спустя час, впихнув в королеву едва ли полдюжины глотков, вскочил и яростно швырнул миску и ложку о камень. Овсянка и осколки разлетелись во все стороны. Марек рассерженно зашагал прочь. Даже тогда королева и глазом не моргнула.

Я стояла в дверях сарая и горестно наблюдала за происходящим. Я не жалела, что королеву вызволили — по крайней мере, Чаща больше ее не мучает, не выедает ее суть, оставляя лишь жалкие ошметки. Но это кошмарное подобие жизни казалось хуже смерти. Королева не была больна, не бредила, как Кася в первые несколько дней после очищения. Просто от королевы, похоже, осталось слишком мало, чтобы чувствовать и думать.

На следующее утро, когда я брела к сараю с ведром колодезной воды, ко мне со спины подошел Марек и схватил меня за руку. Я испуганно подпрыгнула и, вырываясь, окатила водой нас обоих. Он не обратил внимания ни на воду, ни на мои попытки высвободиться, и рявкнул:

— Хватит уже! Они солдаты, они выкарабкаются. Да они бы уже давно оклемались, если б Дракон не закачивал им в брюхо все эти зелья. Почему вы ничего не делаете для нее?!

— А что, по-твоему, надо делать? — осведомился Дракон, выходя из сарая.

Марек стремительно развернулся к нему:

— Ее нужно лечить! Ты ей вообще никаких снадобий не давал, а у тебя тут полным-полно склянок…

— Будь в ней порча, мы бы ее очистили, — заверил Дракон. — Нельзя исцелить то, чего нет. Считай, тебе повезло, что она не сгорела вместе с сердце-древом; если тебе угодно считать это везением, а не поводом для сожаления.

— Сожалеть я буду о том, что ты не сгорел, если другого совета дать не можешь, — рявкнул Марек.

В глазах Дракона засверкали десятки уничижительных ответов (во всяком случае, мне так показалось), но он поджал губы и ничего не сказал. Марек скрипел зубами; в его железной хватке ощущалась еле сдерживаемая напряженность, он весь дрожал, как испуганный конь, притом что на той кошмарной поляне, когда повсюду вокруг ярились смерть и опасность, принц стоял неколебимо как скала.

— В ней не осталось порчи, — объяснил Дракон. — А что до остального, здесь помогут только время и лечение. Мы заберем ее в башню, как только я закончу очищение твоих солдат и они перестанут представлять угрозу для других людей. Я посмотрю, что еще можно сделать. А до тех пор просто сиди с ней и разговаривай о знакомых, привычных вещах.

— Разговаривать?! — выдохнул Марек. Он оттолкнул от себя мою руку, снова расплескав воду мне на ноги, и зашагал прочь.

Дракон отобрал у меня ведро, и мы вернулись в сарай.

— Мы можем что-нибудь для нее сделать? — спросила я.

— Что можно сделать с чистым листом? — отозвался он. — Дайте ей время, и, может статься, она напишет на листе что-то новое. Что до того, чтобы вернуть все то, чем она была… — Дракон покачал головой.

Марек просидел с королевой до конца дня. Несколько раз, выходя из сарая, я косилась в его сторону: лицо смурное, суровое. Но по крайней мере он вроде бы смирился с тем, что мгновенного чудесного исцеления не случится. Тем вечером он встал и сходил в Заточек поговорить с деревенским старостой; на следующий день, когда Томаш с Олегом смогли наконец сами добрести до колодца и обратно, он крепко ухватил их за плечи и объявил:

— Завтра утром на деревенской площади мы устроим тризну по погибшим.

Из Заточека нам привели лошадей. Селяне держались настороженно; я их не винила. Дракон загодя сообщил им, что мы вернемся из Чащи, и объяснил, где нас держать и какие признаки порчи высматривать, но я все равно не удивилась бы, если бы они вместо того явились с факелами и сожгли нас всех вместе с сараем. Конечно, если бы Чаща завладела нами, мы бы натворили чего похуже, чем тихо-мирно просидеть в сарае без сил целую неделю.

Марек сам помог Томашу и Олегу сесть на коней, а потом поднял в седло королеву — на смирную мухортую кобылку лет десяти от роду. Королева сидела прямо и неподвижно, словно одеревеневшая. Принцу пришлось самому вдеть ее ноги в стремена, сперва одну, потом другую. Марек помешкал, глядя на нее с земли; врученные ей поводья свободно провисали в скованных руках.

— Мама, — попытался он снова. Королева на него даже не взглянула.

Марек стиснул зубы. Смастерил из веревки повод для ее лошади, прикрепил его к собственному седлу и повел кобылку за собою.

Мы проследовали за принцем на площадь. Там уже громоздился огромный костер, сложенный из сухих дров. Все жители деревни в праздничных одеждах выстроились по другую его сторону. В руках они сжимали факелы. Я никого из Заточека близко не знала, но здешние иногда наведывались к нам в ярмарочные дни по весне. Несколько смутно знакомых лиц глядели на меня из толпы сквозь сизоватую завесу дыма, точно призраки из другой жизни, а я стояла напротив них с принцем и магами.

Марек сам взял в руки факел: воздев его над головою, принц встал рядом с костром и назвал по имени каждого погибшего солдата, одного за другим, и последним — Яноша. Затем он кивнул Томашу и Олегу, все трое дружно шагнули вперед и воткнули факелы в гору дров. Заклубился дым, в глазах у меня защипало, едва залеченное горло саднило; жар был ужасен. Дракон с посуровевшим лицом проследил, как занялось пламя, и отвернулся: я знала — он невысокого мнения о принце, воздающем почести людям, которых сам же повел на смерть. Но когда прозвучали все имена, я словно вдохнула свободнее.

Костер горел долго. Селяне вынесли еду и пиво, все, что у них было, и принялись нас потчевать. Я забилась в уголок вместе с Касей и пила пиво кружку за кружкой, заливая горе, и дым, и привкус очистительного эликсира во рту. Под конец мы прижались друг к другу и тихонько поплакали; я вынужденно цеплялась за Касю руками — ведь крепко меня обнять она не смела.

От выпивки мне полегчало, но все чувства словно притупились. Разболелась голова; я всхлипывала в рукав. В дальнем конце площади принц Марек разговаривал с деревенским старостой и молодым возчиком: у того аж глаза округлились. Тут же стояла нарядная свежепокрашенная зеленая повозка, запряженная четверкой лошадей, их хвосты и гривы были неумело перевиты зелеными лентами. Королева уже сидела на дне повозки, устланном соломой, плечи ей укутывал шерстяной плащ. Золотые цепи зачарованного ошейника заискрились в солнечном свете на фоне белой сорочки.

Я заморгала, — яркие лучи ударили мне в глаза, — а когда до меня постепенно дошло, что такое я перед собою вижу, Дракон уже широко шагал через площадь, восклицая:

— Что ты делаешь?!

Я неуклюже поднялась на ноги и побрела туда же. Принц Марек обернулся мне навстречу.

— Распоряжаюсь касательно доставки королевы домой, — любезно объяснил он.

— Что за чушь! Ей необходимо лечение…

— В столице превосходные лекари, — откликнулся принц Марек. — Дракон, мне не угодно, чтобы ты держал мою мать взаперти в своей башне до тех пор, пока не соизволишь снова ее выпустить. Не воображай, будто я позабыл, с какой неохотой ты поехал с нами.

— Ты, похоже, того гляди позабудешь много о чем еще, — парировал Дракон. — Например, о своем обещании выжечь Чащу до самой Росии, если мы преуспеем.

— Я ничего не забываю, — возразил Марек. — Сейчас у меня не осталось людей, чтобы помочь тебе. А лучший способ раздобыть для тебя подкрепление — это вернуться ко двору и попросить отца прислать отряд, разве нет?

— При дворе ты выставишь на всеобщее обозрение эту пустотелую куклу и объявишь себя героем, вот и все, на что ты там способен, — отрезал Дракон. — Пошли за людьми! Мы не можем так просто взять и уйти. Ты думаешь, Чаща не отомстит за то, что мы сделали, если мы уедем и оставим долину без защиты?

Марек по-прежнему заученно улыбался, но губы его подрагивали, а пальцы судорожно сжимались и разжимались на рукояти меча. Сокол ловко вклинился между Драконом и принцем, положил руку на плечо Марека и проговорил:

— Ваше высочество, хотя Саркана недопустим, он говорит правду.

На мгновение я понадеялась: может, теперь он все понял; может, Сокол достаточно прочувствовал враждебность Чащи, чтобы в полной мере оценить, насколько она опасна. Я с робкой надеждой оглянулась на Дракона, но его лицо посуровело еще до того, как Сокол оборотился к нему, изящно наклонив голову:

— Думаю, Саркан согласится, что, при всех его талантах, по части целительских искусств Ива его превосходит: если кто-то и сможет помочь королеве, то только она. А его долг — сдерживать Чащу. Он не может покинуть долину.

— Вот и хорошо, — тут же согласился принц Марек, процедив сквозь стиснутые зубы отрепетированный ответ. Да они же сговорились промеж себя, осознала я, чувствуя, как меня захлестывает негодование.

И тут Сокол добавил:

— А ты, Саркан, должен осознать в свой черед, что принц Марек никак не может позволить тебе оставить здесь королеву Ханну и эту твою поселянку, — он указал на Касю, стоящую рядом со мной. — Разумеется, они обе должны тотчас же отправиться в столицу, предстать перед судом и пройти испытание на порчу.

— Ловкий маневр, — объяснил мне Дракон после, — и притом беспроигрышный. Сокол прав: я не имею права бросить долину без королевского разрешения, а по закону, строго говоря, они обе должны предстать перед судом.

— Но ведь не прямо сейчас! — возразила я. Я оглянулась на королеву: та безвольно и безмолвно восседала в телеге, пока селяне нагромождали вокруг нее целые горы провизии и одеял: столько нам бы не понадобилось, даже если бы мы собирались скататься в столицу и обратно трижды без остановки. — Может, просто забрать ее обратно в башню — ее и Касю? Наверняка король поймет…

Дракон фыркнул:

— Король разумный человек. Он бы нисколько не возражал, если бы я незаметно забрал королеву на исцеление подальше от чужих глаз, никому не показывая, — пока никому доподлинно не известно, что ее вызволили. Но теперь? — Маг махнул рукой в сторону поселян. Все они беспорядочно толпились вокруг телеги — на безопасном расстоянии, понятное дело! — пялились на королеву и шепотом пересказывали друг другу подробности. — Нет. Король однозначно не одобрит, если я открыто нарушу законы страны в присутствии свидетелей. — Дракон перевел взгляд на меня и промолвил: — И поехать я тоже не могу. Король мне это, вероятно, и разрешил бы, но не Чаща.

Я беспомощно смотрела на него.

— Я не могу позволить им так просто взять и забрать Касю, — взмолилась я. Я знала, что мое место здесь, здесь я нужна, — но как допустить, чтобы Касю увезли в столицу на суд, если закон гласит, что-де нужно убить… и я ни на грош не доверяла принцу Мареку: этот всегда поступит так, как угодно ему.

— Понимаю, — кивнул Дракон. — Но это и к лучшему. Мы не можем нанести новый удар по Чаще без солдат, причем во множестве. Тебе придется выпросить их у короля. Марек, что бы уж он там ни говорил, думает только о королеве, а Солья — он, конечно, не злодей, но уж больно умным себя возомнил.

— Солья? — вопросительно выговорила я. Имя показалось мне странным на вкус: чужеродное, подвижное, точно тень птицы, кружащей высоко в небе; произнося его, я ощущала на себе пронзительный птичий взгляд.

— На языке чар это имя означает «сокол», — объяснил Дракон. — Тебе тоже дадут имя, прежде чем официально внесут тебя в реестр магов. Добейся зачисления как можно скорее, еще до суда, иначе у тебя не будет права выступить свидетельницей. И послушай меня: то, что ты совершила здесь, заключает в себе силу иного плана. Не давай Солье приписать все заслуги себе и не стесняйся пускать эту силу в ход.

Я понятия не имела, как выполнять указания, которыми он меня забрасывал: ну как мне прикажете убедить короля дать мне солдат?! Но Марек уже кричал Томашу с Олегом «По коням!». Я и без Дракона знала, что мне придется изыскивать способ самой. Я сглотнула, кивнула, а затем промолвила:

— Спасибо… Саркан.

Его имя было на вкус как огонь и крылья, как клубящийся дым, в нем ощущались изысканность, сила и скрежещущий шорох чешуи. Не отрывая от меня глаз, Дракон сухо выговорил:

— Ты там смотри на рожон не лезь и, ради всего святого, постарайся выглядеть поприличнее — по мере возможности.

Глава 17

Следовать его советам у меня получалось не ахти.

Мы ехали до столицы неделю и один день, и всю дорогу моя кобыла дергала и мотала головой: шаг, шаг, еще шаг, резкий рывок вперед — и негодная скотина, закусив удила, пытается выдрать повод вместе с руками. Очень скоро у меня закаменели плечи и шея. Я вечно плелась в хвосте нашего маленького каравана, и громадные окованные железом колеса телеги поднимали передо мною густое облако пыли. А моя лошадка в довершение удовольствия то и дело останавливалась и чихала. Мы еще до Ольшанки не доехали, а я уже с ног до головы покрылась бледно-серым слоем пыли, а под ногтями обозначились жирные бурые полосы: грязь вперемежку с потом.

За те последние несколько минут, что мы провели вместе, Дракон написал мне письмо для короля. Всего-то несколько строк, торопливо набросанных на дешевой бумаге жиденькими чернилами, одолженными у селян: Дракон сообщал королю, что я ведьма, и просил у него солдат. А потом он сложил лист, надрезал большой палец ножом, мазнул кровью по бумаге и вписал в кляксу свое имя: «Саркан» — твердым, с нажимом, почерком, и черные буквы закурились по краям. Когда я доставала письмо из кармана юбки и прикасалась к буквам пальцами, шепот дыма и бьющих крыл звучал совсем рядом. Это утешало и разочаровывало одновременно, ведь каждый день уносил меня за мили и мили от того места, где мне полагалось быть — где я помогала сдерживать Чащу.

— Зачем тебе так понадобилась Кася? — спросила я у Марека, решившись на еще одну, последнюю попытку. В тот, первый вечер мы встали лагерем у подножия гор, близ мелкой речушки, что бежала навстречу Веретенке. На юге высилась Драконова башня, подсвеченная оранжевым в последних лучах заката. — Забери королеву, если так настаиваешь, и отпусти нас назад. Ты же видел Чащу, ты видел, что это такое…

— Мой отец прислал меня сюда разобраться с порченой селянкой Саркана, — ответил принц, поливая водой голову и шею. — Он ждет либо ее саму, либо ее голову. Так что мне привезти ему? Выбирай.

— Но он все поймет про Касю, как только увидит королеву, — настаивала я.

Марек отряхнулся, вскинул взгляд. Королева сидела в телеге — все так же неподвижно и отрешенно, уставившись прямо перед собою. Вокруг нее смыкалась ночь. Кася устроилась рядом с нею. Обе они изменились: обе нездешне-странные, прямые, ничуть не уставшие даже после целого дня пути: обе сияли как полированное дерево. Но Кася обернулась в сторону Ольшанки и долины: губы и глаза — живые, встревоженные.

Мы какое-то время смотрели на них обеих, затем Марек встал.

— Она разделит судьбу королевы, — категорично объявил он мне и отошел. Я с досадой ударила кулаком по поверхности речушки, потом зачерпнула воды в горсть и умылась. Черные от грязи ручейки потекли сквозь пальцы.

— Тяжка твоя участь, — промолвил Сокол, нежданно-негаданно возникая у меня за спиною. Я аж поперхнулась, отнимая от лица ладони. — Ехать в Кралию в сопровождении принца как героиня дня и прославленная ведьма… Горе-то какое!

Я утерлась подолом:

— А тебе я на что там сдалась? При дворе есть и другие маги. Они сами увидят, что королева порчей не затронута…

Солья покачал головой, словно бы жалея глупую деревенщину, которая ничегошеньки-то не разумеет:

— Ты правда думаешь, что все так просто? Закон нерушим: затронутый порчей должен умереть в огне.

— Но ведь король помилует ее? — промолвила я. Это прозвучало вопросом.

Солья задумчиво оглядел королеву, уже едва различимую в сумерках, тень среди теней, и ничего не ответил. А затем обернулся ко мне.

— Спи спокойно, Агнешка, — промолвил он. — Дорога нам предстоит долгая. — И он отошел к костру и присел рядом с Мареком.

После того спала я куда как неспокойно, и в эту ночь, и во все последующие.

Молва летела впереди нас. Когда мы проезжали через деревни и города, люди бросали работу, выстраивались в ряд вдоль дороги и глядели на нас широко распахнутыми глазами, но ближе не подходили и детей к себе прижимали покрепче. А в последний день нас поджидала целая толпа — на последнем перекрестке перед королевской великой столицей.

К тому времени я потеряла счет часам и дням. У меня болели руки, болела спина, болели ноги. А мучительнее всего болела голова: некая часть меня, привязанная к долине, растянулась до неузнаваемости и отчаянно пыталась понять, что я такое — здесь, в отрыве от всего знакомого и родного. Даже горы, постоянные и неизменные, исчезли. Я, конечно же, знала, что в стране есть области вообще без гор, но я воображала, что все равно увижу их где-то вдалеке, как луну. Но всякий раз, как я оглядывалась, горы делались меньше и меньше и наконец исчезли, растекшись напоследок грядою холмов. Обширные плодородные поля, засеянные зерном, ровные и плоские, тянулись до бесконечности во все стороны, сами очертания мира сделались странными, чужими. Тут лесов не было.

Мы перевалили через последний холм, и с вершины нам открылся вид на необъятную, величественную столицу Кралию: по берегам широкого сверкающего Вандалуса подобно диким цветам пестрели дома с желтыми стенами и оранжево-бурыми крышами, а посреди, на высокой каменной скале воздвигся замок Орлец, краснокирпичная цитадель королей. Строения настолько огромного я и вообразить себе не могла. Даже Драконова башня была меньше самой маленькой из замковых башенок, а их в небеса вздымалось никак не меньше дюжины.

Сокол оглянулся: видимо, хотел посмотреть, какое впечатление на меня произвел город, но при виде этой немыслимой громадины я даже не охнула. Мне казалось, я смотрю на картинку в книге, а вовсе не на что-то настоящее. Вдобавок я так устала, что ощущала разве что собственное тело: мерную тупую пульсацию в бедрах, дрожь в руках, плотный слой пыли на коже.

На перекрестке нас поджидал отряд солдат: они рядами выстроились вокруг громадного помоста, возведенного в центре. На помосте стояли с полдюжины священников и монахов, по обе стороны от человека в роскошной священнической ризе — роскошнее я в жизни не видела! — густо-пурпурной, снизу доверху расшитой золотом. Его вытянутое суровое лицо казалось еще длиннее из-за высокой двухконусной шапки.

Марек сдержал коня и поглядел на них сверху вниз. Я как раз успела нагнать их с Соколом на своей медлительной кобыле.

— Отец, стало быть, выслал старого зануду, — буркнул Марек. — Он на нее священные реликвии понавешает. Это вызовет затруднения?

— Не думаю, — покачал головой Сокол. — Наш дорогой архиепископ бывает немножко утомителен, здесь я с вами полностью согласен, но его твердокаменная непреклонность сейчас только на пользу. Он никому не позволит подменить одну из реликвий фальшивкой, а настоящие не покажут ничего такого, чего там нет.

Возмущенная подобным кощунством — это же надо, назвать архиепископа «старым занудой»! — я упустила возможность спросить: а зачем кому бы то ни было выявлять несуществующую порчу? Марек уже погнал коня вперед. Телега с королевой прогрохотала вниз по холму следом за ним, и хотя все лица светились жадным любопытством, толпа зевак прянула подальше от колес, словно волна, отхлынувшая от берега. Я заметила, что многие запаслись дешевыми амулетиками от зла, а кое-кто при нашем приближении еще и крестился.

Королева сидела недвижно, не глядя по сторонам и не ерзая, — просто раскачивалась взад-вперед вместе с телегой. Кася пододвинулась поближе к ней и переглянулась со мной: вот ведь диво дивное, мы в жизни столько народу не видели! Люди напирали со всех сторон и задевали меня по ногам, не обращая внимания на тяжелые, подкованные железом копыта моей лошади.

Мы подъехали к помосту, солдаты пропустили нас сквозь строй, а затем окружили, нацелив на нас копья. Я в смятении осознала, что в центре помоста торчит высокий крепкий столб — к такому привязывают осужденных на сожжение, — а под ним целая груда соломы и хвороста. Я нагнулась вперед и встревоженно потянула Сокола за рукав.

— Перестань изображать испуганного кролика, выпрямись и улыбайся, — прошипел он. — Не хватает еще дать им повод вообразить, будто с нами что-то не так.

А Марек словно бы не видел острых стальных копий меньше чем в двух футах от своей головы. Он спешился, эффектно взмахнув плащом, купленным за несколько городов до столицы, подошел к телеге и снял с нее королеву. Касе пришлось поддержать ее с другой стороны. Принц нетерпеливо поманил Касю рукой, и она тоже слезла с телеги.

Раньше я не знала, что такая громадная толпа издает мерный неумолчный шум, вроде как река журчит, и гул этот то прибывает, то убывает, не распадаясь на отдельные голоса. Но теперь воцарилась гробовая тишина. Марек помог королеве подняться по ступенькам на помост — золоченый ошейник был все еще на ней — и подвел к священнику в высокой митре.

— Милорд архиепископ! — воскликнул Марек громким, звонким голосом. — Бросив вызов великим опасностям, мои соратники и я освободили королеву Польнии из плена злобной Чащи. Ныне же поручаю вам осмотреть ее должным порядком и испытать всеми вашими святынями и властью вашего высокого сана: убедитесь доподлинно, что на ней нет порчи, которая могла бы распространиться дальше и заразить другие невинные души.

Разумеется, архиепископ именно за этим и приехал, но ему, похоже, не слишком понравилось, что Марек подал это как собственную идею. Губы его сжались в тонкую ниточку.

— Не сомневайтесь, ваше высочество, я сделаю все как должно, — холодно отозвался он, обернулся и поманил кого-то рукой. Один из его монахов подошел ближе: смущенный коротышка в простой коричневой рясе, русые волосы острижены «под горшок». Огромные глаза беспомощно моргали за большими очками в золотой оправе. В руках он держал продолговатый деревянный ларец. Монашек приоткрыл крышку, и архиепископ обеими руками извлек на свет сияющую золотом и серебром ткань, легкую и тонкую, словно сеточка. Толпа одобрительно загудела: ни дать ни взять ветер в весенней листве.

Держа ткань в вытянутых руках, архиепископ принялся долго, звучно молиться, а затем обернулся и набросил сеточку на голову королевы. Ткань невесомо ее окутала, развернулась по краям и укрыла королеву до самых ног. Затем, к вящему моему изумлению, монашек шагнул вперед, возложил руки на ткань и заговорил.

— Йиластус космет, йиластус космет вестуо палта, — начал он. Заклинание перетекало в контуры и складки сеточки и вспыхивало бессчетными лучами.

Сияние заполнило королевино тело, высветив его со всех сторон. Она стояла на помосте, высоко держа голову, и озаряла собою все вокруг точно пылающий факел. Это не был свет «Призывания» — холодное прозрачное зарево, неумолимое и мучительное. Этот свет ощущался так, как будто ты возвращаешься по темноте домой в середине зимы, а в окне горит фонарь, зовя тебя под родной кров: это был свет, исполненный любви и тепла. Толпа шумно вздохнула. Даже священники отошли чуть назад — просто полюбоваться на лучезарную королеву.

Монах держал руку на ткани, размеренно переливая в нее магию. Я попинала лошадь пятками, пока она, так уж и быть, не подошла к коню Сокола. Наклонившись с седла, я прошептала:

— Кто это?

— Ты имеешь в виду нашего тихоню Филина? — переспросил Сокол. — Это отец Балло. Отрада архиепископа, сама понимаешь. Маги кроткие и послушные попадаются не каждый день. — В голосе Сокола звучало презрение, но мне монах таким уж кротким не показался: он выглядел озабоченным и недовольным.

— А что это за сетка? — спросила я.

— Ты наверняка слыхала про покров святой Ядвиги, — отозвался Сокол так небрежно, что у меня просто челюсть отвисла. Это же самая священная реликвия во всей Польнии! Я слыхала, покров выносят только на коронацию, дабы доказать, что восходящий на престол монарх свободен от всякого зла.

Толпа напирала на солдат, пытаясь протолкнуться ближе. И даже стражники были настолько заворожены происходящим, что, подняв пики остриями вверх, безропотно позволяли теснить себя к помосту. Священники осматривали королеву дюйм за дюймом, наклонялись к ее ступням, брали каждую руку по отдельности и изучали пальцы, внимательно разглядывали волосы. Но мы все видели: королева сияет незамутненным светом, и тени в ней нет. Один за другим священники отходили к архиепископу и качали головой. Даже его суровое лицо отчасти смягчилось; он и сам дивился этому зареву.

Осмотр закончился, отец Балло бережно убрал покров в ларец. Священники принесли и другие реликвии. Теперь-то я их узнала; вот пластина брони святого Казимира, пронзенная зубом Кралийского дракона, коего святой сразил собственной рукою; вот плечевая кость святого Фирана в золотом и стеклянном ковчежце, почерневшая от огня; вот золотая чаша, которую святой Яцек спас из часовни. Марек по очереди вкладывал каждую из святынь в королевины руки, а архиепископ читал над нею молитвы.

Каждому из этих испытаний подвергли и Касю, но Кася зевак не интересовала. Все, примолкнув, наблюдали за королевой, а как только священники переходили к Касе, все начинали возбужденно гомонить и переговариваться. В жизни не видела такой буйной толпы — и это в присутствии самого архиепископа и перед столькими священными реликвиями!

— Чего и ждать от кралийской черни, — обронил Солья, заметив мое возмущенное удивление.

А еще в толпе шныряли лоточники, предлагая свежие пирожки. Дальше — больше; с седла я заметила, что пара предприимчивых торговцев поставили палатку и торгуют пивом почитай что у самой дороги.

Теперь все это походило скорее на праздник и народное гулянье. Наконец священники наполнили чашу святого Яцека вином, отец Балло пробормотал над ним несколько слов; над вином закурился слабый дымок, и оно сделалось прозрачным. Чашу поднесли к губам королевы; она все выпила до дна и не рухнула в припадке. В лице, правда, тоже не изменилась, но это уже не имело значения. Кто-то в толпе высоко поднял кружку, расплескивая пиво, и заорал:

— Хвала Господу! Королева спасена!

Люди восторженно завопили и ломанулись вперед, на нас, позабыв обо всяком страхе. Ор стоял такой, что я едва расслышала, как архиепископ неохотно дал Мареку разрешение ввезти королеву в город.

Восторг толпы оказался едва ли не хуже солдатских копий. Марек, расталкивая народ, подогнал телегу к помосту и перенес в нее на руках и королеву, и Касю. А затем, бросив коня, запрыгнул в телегу сам и взялся за вожжи. Щелкая извозчицким кнутом, он отгонял зевак от лошадей, чтобы можно было проехать, а мы с Сольей встроились сразу за телегой: позади нас толпа опять плотно смыкалась.

Эта гомонящая орава провожала нас до самого города, все оставшиеся пять миль. Люди бежали рядом, по обочинам и вдогонку за телегой, а если кто выдыхался и отставал, так подходили все новые. К тому времени, как мы добрались до моста через Вандалус, взрослые мужчины и женщины побросали работу и кинулись за нами. Когда же мы достигли внешних ворот замка, мы уже с трудом продвигались сквозь ликующую и неистовствующую толпу, напирающую на нас со всех сторон словно живое существо с десятью тысячами голосов, причем все орали от радости. Вести разнеслись повсюду: королева спасена, королева свободна от порчи. Принц Марек наконец-то вызволил королеву!

Мы все жили в песне: по крайней мере, так казалось. Это ощущение передалось и мне — даже притом что в тряской телеге златокудрая голова королевы моталась взад-вперед, точно у безвольной куклы; даже притом что я знала, как на самом деле ничтожна наша победа и сколько людей за нее погибло. Дети бежали рядом с моей лошадью и смеялись надо мною, и, надо думать, не то чтобы одобрительно — ведь я, растрепанная, в изодранной юбке, портила всю картину, — но я не обижалась. Я глядела на детей сверху вниз и хохотала вместе с ними, позабыв про ноющие плечи и онемевшие ноги.

Впереди с триумфальным видом ехал Марек. Наверное, и ему тоже казалось, будто жизнь его стала песней. В тот миг никто даже не вспоминал о погибших. Олег, с туго перевязанной культей, оживленно махал толпе здоровой рукой и посылал воздушные поцелуи всем хорошеньким девушкам без исключения. Даже когда мы проехали сквозь врата замка, толпа не схлынула; из казарм высыпали королевские солдаты, из особняков — знать, дорогу нам усыпали цветами, а стражники оглушительно колотили мечами по щитам.

Лишь королева ни на что не обращала внимания. Ошейник и цепи с нее сняли, но она по-прежнему сидела все в той же позе, недвижно, как статуя.

Чтобы проехать через последнюю арку во внутренний двор самого замка, нам пришлось перестроиться в колонну по одному. Замок был так огромен, что дух захватывало: над землей поднимались трехъярусные арки, бессчетные лица глядели на нас с балконов и улыбались нам. Я потрясенно пялилась на них, на многоцветные вышитые знамена, на колонны и башни повсюду вокруг. На верхней площадке лестницы, уводящей от двора вверх, стоял сам король. На нем был синий плащ, сколотый у горла великолепным драгоценным аграфом с алым камнем в окружении жемчужин, оправленным в золото.

Даже сквозь стены снаружи приглушенно просачивался ликующий рев. А внутри весь двор притих вокруг нас точно перед началом спектакля. Принц Марек снял королеву с телеги, вывел ее вперед, помог подняться по лестнице — придворные отступали перед ним словно прибой — и подвел к королю. Я затаила дыхание.

— Ваше величество, — проговорил Марек. — Возвращаю вам вашу королеву. — В ярких лучах солнца он вдруг показался святым воином — в блестящих доспехах, в зеленом плаще и белой гербовой накидке. Королева стояла неподвижно рядом с ним — высокая, словно одеревенелая фигура в простой белой сорочке, в облаке коротко подстриженных золотых волос; ее преображенная кожа сияла мягким светом.

Король глядел на них сверху вниз, сведя брови. Он, похоже, не столько обрадовался, сколько встревожился. Мы все молча ждали. Наконец король набрал в грудь воздуха, собираясь заговорить: только тогда королева ожила. Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо. Король неотрывно глядел на нее. Королева моргнула, вздохнула и осела — безвольно, как меток. Принц Марек рванул ее к себе за руку и подхватил, не то бы она скатилась вниз по лестнице.

Король выдохнул, расправил плечи, зримо расслабился — словно почувствовал, что руки у него развязаны. Голос его гулко разнесся по всему двору:

— Отведите ее в Серые покои и пошлите за Ивой. — Двор уже заполоняли слуги. Точно неодолимая волна они повлекли королеву прочь от нас и в замок.

Вот так и закончился этот спектакль. Шум вокруг нарастал до громогласного рева сродни гулу снаружи; все одновременно говорили друг с другом на всех трех этажах внутреннего двора. Пьянящее ликование иссякло, словно из меня вытащили пробку и перевернули как бутылку. Слишком поздно вспомнила я, что приехала сюда не триумфа ради. Кася сидит на телеге в своей белой тюремной рубахе, одна, приговоренная без вины; Саркан в ста лигах от меня, пытается не подпустить Чащу к Заточеку без моей помощи, а я понятия не имею, как мне уладить то и это.

Я бросила стремена, перекинула ногу через луку седла и неуклюже соскользнула на землю. Ноги ощутимо подогнулись под моим весом. Подошел конюх забрать кобылку. Я рассталась с нею не без сожаления: лошадь была не из лучших — но хоть какой-то знакомый утес в этом чужеродном океане. Принц Марек и Сокол проследовали в замок за королем. Томаша и Олега я уже потеряла в толпе; они смешались с прочими солдатами в гербовой одежде.

Кася слезала с задка телеги: ее поджидал небольшой отряд стражи. Я протолкалась сквозь поток слуг и придворных и встала между ими и ею.

— Что вы собираетесь с ней делать? — спросила я срывающимся от тревоги голосом. Я, надо думать, смотрелась ужасно нелепо в своем пропыленном и обтрепанном крестьянском платье: точно воробьишка наскакивает на стаю хищных котов. Стражники ведь не видели, что из меня так и рвется на волю ревущая магия.

Но, как бы ни жалко я выглядела, я все равно была частью триумфа, я приехала вместе со спасенной королевой, да и солдаты жестокостью не отличались. Капитан стражи, с огромными усищами — я таких пышных отродясь не встречала, да еще и навощенные кончики этак круто подвиты! — вполне благожелательно ответил:

— Ты ее служанка, да? Не тревожься, мы отведем ее к самой королеве, в Серую башню, Ива позаботится о них обеих. Все будет сделано как надо и по закону.

Это не особо утешало. По закону и Касю, и королеву подобало тотчас же предать смерти. Но Кася шепнула:

— Нешка, все хорошо.

Ничего хорошего я тут не видела, но и поделать ничего было нельзя. Стража окружила Касю — четверо впереди и четверо сзади — и повела во дворец.

Я какое-то время опустошенно глядела им вслед — и тут вдруг осознала, что в этаком громадном дворце я ее вовеки не отыщу, если не посмотрю, куда ее увели. Я подскочила и кинулась за ними.

— Эй, постой, — промолвил караульный у двери, когда я попыталась войти внутрь вслед за отрядом стражи, но я сказала ему «Парам, парам», напела заговор на мотив песенки про мелкую мошку, которую никто никогда не поймает. Караульный заморгал, а я проворно прошмыгнула мимо него.

Я тащилась за стражниками, точно прицепившася нитка, и продолжала напевать себе под нос, сообщая всем встречным, какая я маленькая и незаметная, пустое место, одно слово. Это было несложно. Именно так я себя и ощущала — совсем маленькой и никчемной. Коридор тянулся до бесконечности. И повсюду двери — тяжелые, деревянные, окованные железом. Слуги и придворные суетливо бегали туда-сюда, а в проемах просматривались громадные покои, завешанные гобеленами, заставленные резной мебелью, с грандиозными каменными каминами — у нас дома входная дверь и то поменьше будет. С потолков свисали мерцающие светильники, наполненные магией, а в холлах рядами выстроились высокие белые восковые свечи, они горели, но не плавились.

Наконец коридор закончился у небольшой железной дверцы. Здесь тоже стояла охрана. Караульные покивали Касиному эскорту и пропустили их, а заодно и оборвыша-меня, скользнув по мне невидящим взглядом, на узкую винтовую лестницу. Мы карабкались все выше и выше, мои усталые ноги с трудом поднимали меня на каждую новую ступеньку — но вот наконец мы всей толпой вышли на небольшую круглую площадку. Там было сумрачно и дымно: и ни одного окна, лишь самый обычный масляный светильник в грубой стенной нише. Он высвечивал еще одну тускло-серую массивную железную дверь, а на ней — увесистый, круглый дверной молоток в форме головы голодного бесенка с кольцом в широко раскрытой пасти. От железа исходил странный холод, стылый ветер овевал мою кожу, хотя я поглубже вжалась в угол за спинами статных стражников.

Капитан стражи постучал, дверь отворилась внутрь.

— Мы привели вторую девушку, миледи, — объявил он.

— Хорошо, — коротко ответил женский голос.

Стражники расступились, пропуская Касю. В дверном проеме стояла высокая, стройная и гибкая женщина, голову ее венчали уложенные кольцами русые косы и золотая тиара. На ней было платье голубого шелка, изящно расшитое драгоценными камнями по вороту и талии, по полу тянулся шлейф, а вот рукава, плотно зашнурованные от локтя до запястья, выглядели очень даже практичными. Она шагнула в сторону и поманила Касю внутрь, дважды нетерпеливо взмахнув длинной рукой. Я успела краем глаза рассмотреть просторную комнату, вполне уютную, с ковром. Королева сидела в кресле с прямой спинкой, сама прямая как палка. И безучастно глядела в окно на сверкающий Вандалус.

— А это еще что такое? — осведомилась дама, поворачиваясь ко мне.

Стражники как по команде обернулись и уставились на меня так, словно в первый раз увидели. Я окаменела.

— Я… — пробормотал капитан стражи, чуть краснея и искоса поглядывая на двоих замыкающих — этот взгляд не сулил разиням ничего доброго. — Она…

— Я Агнешка, — заявила я. — Я приехала с Касей и с королевой.

Дама недоверчиво воззрилась на меня, подмечая каждую зацепку, каждое пятно грязи на моих юбках, причем даже сзади, и явно поразилась, что у меня хватило дерзости заговорить.

— Эту тоже подозревают в порче? — осведомилась она.

— Нет, миледи, насколько я знаю, нет, — отозвался стражник.

— Тогда зачем вы привели ее ко мне? У меня тут и без того достаточно дел.

Дама удалилась в комнату, с шорохом волоча за собою шлейф. Дверь с грохотом захлопнулась. Меня захлестнула очередная волна холода — и откатилась назад, к бесенку с жадной пастью, слизывая остатки моего сокрывающего заклинания. Я поняла: бесенок поглощает магию. Должно быть, вот почему сюда приводят затронутых порчей пленников.

— Как ты здесь оказалась? — подозрительно осведомился капитан стражи. Воины угрожающе надвинулись на меня.

Мне ужасно хотелось снова прибегнуть к сокрытию, но я не могла — жадная пасть ждала.

— Я ведьма, — заявила я. Стражники глядели еще более настороженно. Я вытащила письмо, что до сих пор сжимала в кармане юбки; бумага здорово запачкалась, но обугленные буквы печати по-прежнему слабо дымились. — Дракон дал мне письмо к королю.

Глава 18

Меня отвели вниз и за отсутствием лучшего места поместили в небольшой пустовавший дворцовый покой. За дверью дежурили стражники, а их капитан ушел с моим письмом в руке выяснять, что со мною делать. Ноги мои подгибались, но присесть было не на что, разве что у стены выстроились несколько ненадежных стульчиков — хрупкие и изящные произведения искусства, сплошь белизна, позолота и алые бархатные подушечки. Я любой такой стул сочла бы троном, но их тут стояло в ряд целых четыре.

Так что я сперва прислонилась к стене, потом попыталась устроиться у очага, но огня там не зажигали давным-давно. Зола остыла, камень источал холод. Я снова вернулась к стене. И снова к очагу. Наконец я решила, что если в комнату поставлены стулья, так уж, верно, для того, чтобы на них сидеть, и неловко опустилась на самый краешек одного из них, подобрав юбки.

Едва я присела, открылась дверь и вошла служанка, женщина с неодобрительно поджатыми губами, в хрустком черном платье, примерно ровесница Данки. Я виновато вскочила. К моей юбке прицепился репей; теперь он потащил за собою из подушки четыре длинные и блестящие красные нитки, а в рукаве моем застряла длинная и острая белая щепка — застряла и отломилась. Женщина поджала губы еще суровее, но сказала только этак чопорно:

— Сюда, пожалуйста.

Служанка провела меня мимо стражников — то-то они были рады-радехоньки от меня избавиться! — затем снова наверх по очередной лестнице — я в замке их уже с дюжину видела — и впустила меня в крохотную и темную, похожую на келью комнатушку на втором этаже. Узкое оконце выходило на каменную стену собора; водосток в форме голодной горгульи с широко разинутой пастью словно потешался надо мною. Там служанка меня и оставила, не успела я спросить ее, что мне делать дальше.

Я опустилась на кровать. Вероятно, я задремала, потому что моей следующей мыслью было: я не сижу, а лежу, причем не то чтобы в силу сознательного выбора; я вообще не помню, как вытянулась на постели. Я с трудом встала. Все усталое тело болело и ныло, но я понимала, что времени терять нельзя — и понятия не имела, что предпринять. Я не знала, как заставить обратить на себя внимание — вот разве что выйти в середину внутреннего двора и начать швыряться в стены огненными заговорами. Но вряд ли это убедит короля дозволить мне свидетельствовать на суде над Касей.

Я уже пожалела, что выпустила из рук Драконово послание, мое единственное орудие и талисман. Откуда мне знать, доставили ли его по назначению? Я решила пойти поискать письмо: я запомнила капитана стражи в лицо — ну или хотя бы его усы. Вторых таких усов небось во всей Кралии не найдется. Я встала, храбро открыла дверь, вышла в коридор — и едва не врезалась в Сокола. Он как раз взялся за дверную щеколду. Он искусно увернулся, спасая от столкновения нас обоих, и одарил меня короткой, мягкой улыбкой, не внушающей мне ни малейшего доверия.

— Надеюсь, ты успела отдохнуть и взбодриться, — промолвил Сокол, предлагая мне руку.

Я ее не приняла:

— Что тебе надо?

Сокол преловко превратил жест в широкое приглашающее движение в сторону холла:

— Сопроводить тебя в Чаровницкую. Король повелел проэкзаменовать тебя для занесения в реестр.

Я испытала такое облегчение, что даже усомнилась, а не дурачит ли он меня. Я покосилась на Сокола, ожидая какого-нибудь подвоха. Но он просто стоял рядом, улыбаясь, протягивал руку и ждал.

— Безотлагательно, — добавил он, — хотя ты, может статься, предпочла бы сперва переодеться?

Мне очень хотелось объяснить Соколу, куда именно ему следует засунуть свои издевательские намеки, но тут я оглядела себя с ног до головы: вся в грязи и в пыли, складки измятого платья пропитаны потом, а под всем этим безобразием — домотканая юбка чуть ниже колена и выгоревшая бурая льняная рубаха — эти старые тряпки я выпросила у одной девушки в Заточеке. Нет, я не походила на прислугу, здешние слуги одевались куда лучше меня. А Солья между тем сменил черное дорожное платье на длинное одеяние из черного шелка и просторную накидку без рукавов, изукрашенную серебристо-зеленой вышивкой. Его белые волосы рассыпались по ней изящной волной. Такого увидишь — и за милю поймешь, что это маг. А если в моих магических способностях усомнятся, то не позволят мне свидетельствовать на суде.

«Постарайся выглядеть поприличнее», — наказывал Саркан.

«Ванасталем» одел меня сообразно настрою моего угрюмого бурчания себе под нос: в жесткое, неудобное платье богатого алого шелка с бессчетными оборками, отделанными огненно-оранжевыми лентами. В таком платье опереться на чью-то руку мне не помешало бы: как прикажете спускаться по ступеням в огроменной юбке, не видя собственных ног? На верхней площадке лестницы Солья снова учтиво предложил мне помощь, но я мрачно сделала вид, что не заметила, и медленно двинулась вниз, нащупывая края ступеней ногой в тесной туфельке.

Сокол, сложив руки за спиною, обогнал меня. И небрежно обронил:

— Экзамены, безусловно, зачастую очень и очень непросты. Полагаю, Саркан тебя к ним подготовил? — Маг с легким любопытством глянул на меня; я ему не ответила, но непроизвольно закусила нижнюю губу. — Что ж, — продолжал Сокол, — если испытания и впрямь окажутся для тебя слишком сложны, мы можем… продемонстрировать экзаменаторам совместное чародейство, не сомневаюсь, они останутся довольны.

Я сердито зыркнула на него, не удостоив ответом. Что бы мы ни сотворили, он, конечно же, припишет всю заслугу себе. А Сокол и не настаивал: он улыбался, как будто даже и не заметил моей холодности — птица кружила высоко в небе, высматривая добычу. Маг провел меня сквозь арку, мимо двух статных молодых стражников по обеим ее сторонам — караульные с любопытством воззрились на меня. И мы вступили в Чаровницкую, в Чертог Магов.

На пороге огромной, просторной залы я непроизвольно замедлила шаг. Потолок был — что окно в небеса, в синем небе плыли нарисованные облака в окружении ангелов и святых. Сквозь гигантские окна лился послеполуденный свет. Я потрясенно запрокинула голову — и, едва не врезавшись в стол, слепо зашарила руками, пытаясь ухватиться за угол и на ощупь обогнуть его. Все стены были заставлены книгами; по всему периметру залы шел узкий балкончик — на нем выстроился второй, еще более высокий ряд книжных шкафов. С потолка повсюду свисали приставные лестницы на колесиках. Вдоль всей залы тянулись огромные рабочие столы из массивной дубовой древесины с мраморными столешницами.

— Это всего лишь игра в отсрочку: мы все знаем, что должно сделать, — послышался откуда-то женский голос, слишком глубокий для женщины, певучий и теплый, однако сейчас в нем звучали разгневанные ноты. — Нет, Балло, хватит мне блеять про реликвии. Любое заклинание возможно одолеть — да, и даже то, что заключено в благословенном покрове святой Ядвиги, и нечего на меня так возмущенно пялиться. Солья опьянен политикой, только поэтому и ввязался в эту безумную затею.

— Ну, полно, Алоша. Победа оправдывает любой риск, — мягко возразил Сокол, появляясь из-за угла вместе со мною. В нише, за большим круглым столом восседали трое магов. В широкое окно струилось послеполуденное солнце. Я сощурилась от резкого света — после сумеречных дворцовых коридоров глаза к нему привыкали с трудом.

Женщина, которую назвали Алошей, оказалась еще выше меня, кожа — что эбеновое дерево, широка в плечах как мой отец, черные волосы заплетены в тугую косу. На ней было мужское платье: длинные красные льняные штаны заправлены в высокие кожаные сапоги, и поверх всего — кожаная куртка. Куртка и сапоги — роскошные, изукрашенные прихотливыми, тисненными золотом и серебром узорами, и в то же время явно поношенные. Я в своем нелепом платье им люто позавидовала.

— Победа? — повторила она. — Это ты называешь победой — притащить обратно ко двору пустую оболочку — как раз вовремя, чтобы сжечь ее на костре?

Я стиснула кулаки. А Сокол обезоруживающе улыбнулся и молвил:

— Сдается мне, наши споры лучше отложить на потом. В конце концов, мы тут не на суд над королевой собрались, так? Дорогая моя, позволь представить тебе Алошу, наш Меч.

Алоша глядела на меня подозрительно, без улыбки. Остальные двое были мужчины. Первый — тот самый отец Балло, который осматривал королеву. На щеках ни морщинки, волосы темно-русые, не тронутые сединой. Тем не менее он как-то умудрялся выглядеть совсем старым. Балло с сомнением оглядел меня с ног до головы: аж очки съехали на самый кончик круглого носа на круглом лице.

— Это и есть ученица мага?

Второй являл полную ему противоположность: высокий, сухощавый, в богатом винного цвета жилете с затейливой золотой вышивкой, на лице — скучающее выражение. Узкая острая черная бородка аккуратно подвита на конце. Маг вытянулся в кресле, задрав ноги на стол. На столе перед ним лежала груда коротких и толстых, словно обрубленных, золотых брусочков и сумочка черного бархата, доверху полная сверкающих алых камешков. Он как раз работал с двумя брусками: губы его чуть двигались, вокруг шелестела магия. Маг искусно соединял брусочки друг с другом, и золото истончалось под его пальцами, превращаясь в узкую ленту.

— А это Рагосток Блистательный, — представил Солья.

Рагосток ничего не сказал, даже головы не поднял, разве только на краткий миг: скользнул по мне беглым взглядом и тотчас же обо мне позабыл — такое ничтожество, конечно же, не стоило его внимания. Но его равнодушие мне было куда предпочтительнее суровой подозрительности Алоши.

— И где тебя Саркан нашел? — осведомилась она, поджимая губы.

По-видимому, к тому времени некую версию спасения королевы они уже выслушали, но принц Марек и Сокол, понятное дело, не потрудились изложить те части истории, которые их не устраивали, да и знали они далеко не все. Я принялась сбивчиво, нескладно объяснять, как именно судьба свела меня с Сарканом, — а Сокол так и сверлил меня настороженно-внимательным взглядом. Про Дверник и мою семью я постаралась сказать как можно меньше — Сокол уже воспользовался Касей как орудием против меня.

Я позаимствовала тайный страх Каси и попыталась намекнуть, что моя семья сама захотела предложить меня Дракону; я не забыла упомянуть о том, что мой отец дровосек (я уже знала, что на дровосека они посмотрят свысока), и имен по возможности не называла. Я говорила «деревенская старица» и «один из пастухов» вместо «Данка» и «Ежи», и выставила дело так, будто Кася — моя единственная подруга, а других нет и не было, прежде чем, запинаясь, пересказала историю ее спасения.

— Я так понимаю, ты вежливо попросила, и Чаща вернула ее тебе? — поинтересовался Рагосток, не отрываясь от работы: большими пальцами он вжимал крохотные красные камешки в золото, один за другим.

— Дракон… Саркан… — Имя его громом отозвалось на языке, и я с благодарностью почувствовала, что чуть воспрянул духом. — Он предположил, что Чаща отдала ее мне, рассчитывая поймать нас в ловушку.

— То есть на тот момент он еще не совсем рехнулся, — кивнула Алоша. — А почему он не предал ее смерти сразу же? Он знает закон не хуже всех прочих.

— Он позволил… он позволил мне попытаться, — объяснила я. — Он позволил мне попытаться ее очистить. И у нас получилось!..

— Или вам так кажется, — отрезала Алоша. И покачала головой. — Так жалость ведет прямиком к беде. Что ж, от Саркана я подобного не ожидала. Ну да мужам и получше его случалось потерять голову из-за девчонки вполовину младше себя.

Я не знала что сказать. Мне хотелось запротестовать, воскликнуть: «Неправда, ничего подобного!» — но слова застряли у меня в горле.

— Уж не считаешь ли ты, что и я тоже потерял из-за нее голову? — забавляясь, произнес Сокол. — А заодно и принц Марек?

Алоша обожгла его презрительным взглядом.

— Когда Мареку было восемь, он прорыдал целый месяц, требуя, чтобы его отец собрал войско, призвал магов со всей Польнии и отправился в Чащу вызволять его мать, — проговорила она. — Но Марек уже не ребенок. Ему следовало головой подумать, да и тебе тоже. Скольких людей нам стоил этот ваш героический поход? Вы взяли тридцать испытанных воинов, тридцать конных всадников, и каждый — закаленный в бою солдат, и каждый вооружен мечом из моей кузни…

— И мы привезли назад твою королеву, — отозвался Сокол. В голосе его вдруг прозвучала резкая нога. — Или для тебя это ничего не значит?

Рагосток шумно, демонстративно вздохнул, не отрываясь от своего золотого венца.

— Сейчас-то нам что до того? Король хочет, чтобы девчонку испытали, — так давайте уже покончим с этим делом. — Судя по его тону, Рагосток ожидал, что много времени это не займет.

Отец Балло откашлялся, потянулся за пером, обмакнул его в чернильницу и наклонился ко мне, сощурившись сквозь очочки:

— Ты и впрямь выглядишь совсем юной для такого экзамена. Скажи, милая, как долго ты проучилась у своего наставника?

— С осени, — ляпнула я. Все глаза недоверчиво уставились на меня.

Саркан не говорил мне, что, прежде чем обратиться с просьбой о внесении в реестр, маги обычно учатся семь лет. После того я добрых три часа беспомощно барахталась, выбиваясь из сил и не справляясь и с половиной заданных мне заклинаний. Даже отец Балло уже готов был поверить, что Саркан безумно в меня влюбился или решил позабавиться за их счет, поэтому и прислал меня на испытания.

От Сокола помощи ждать не приходилось. Он с легким интересом наблюдал за совещанием магов со стороны, а когда его спросили, какие чары я творила в его присутствии, ответил только:

— Боюсь, я ничего подтвердить не смогу — ведь отделить чародейство ученика от магии учителя всегда непросто, а Саркан, конечно же, всегда был с нею рядом. Я бы предпочел, чтобы вы составили собственное мнение. — И глянул на меня из-под ресниц, напоминая о намеке, брошенном мне в коридоре.

Я стиснула зубы и снова попыталась воззвать к Балло: мне казалось, если от кого и ждать сочувствия, так только от него, хотя даже он уже начинал раздражаться.

— Господин, я же объясняла: я к таким заклинаниям непривычна.

— Что значит «к таким»? — не понял отец Балло, сварливо поджимая губы. — Мы испытываем тебя во всех категориях, от целительской магии до начертательной, с учетом всех стихий и всех фаз Луны. Все эти заклинания просто невозможно объединить в одну группу.

— Но это все ваша разновидность магии. Это не… не магия Яги, — объяснила я, хватаясь за пример, который им наверняка известен.

Отец Балло уставился на меня с еще большим сомнением.

— Яга? Чему, ради всего святого, Саркан тебя учил?! Яга — это же фольклорный элемент. — Теперь уже я вытаращилась на него во все глаза. — Приписываемые ей деяния на самом-то деле совершала горстка настоящих магов. С годами все эти истории обрастали фантастическими подробностями, приукрашивались, преувеличивались и обретали мифический размах.

Я беспомощно открыла рот: один только Балло и был со мной вежлив, а теперь вот он серьезно сообщает мне, что Яги не существует.

— Мы только время зря теряем, — встрял Рагосток. Уж ему-то было грех жаловаться — он от своей работы ни на миг не отрывался. Его драгоценное украшение уже превратилось в высокую диадему с пустым гнездом в середине, предназначенным для камня более крупного. Диадема чуть вибрировала от заключенных в нее чар. — Для занесения в реестр, сейчас или когда-либо, нескольких мелких заговоров недостаточно. Алоша сразу поняла, что случилось с Сарканом. — Рагосток оглядел меня с ног до головы. — Я его, признаться, не понимаю, ну да о вкусах не спорят.

Я оскорбилась и разозлилась, а больше всего испугалась: как знать, вдруг суд начнется уже утром? Я вдохнула поглубже в жестких тисках корсета из китового уса, отпихнула от себя стул, встала, топнула ногой в пол под пышными юбками и произнесла:

— Фулмия.

Каблук стукнул о камень, и удар этот отозвался во мне и прокатился обратно волной магии. Повсюду вокруг нас замок содрогнулся точно спящий великан — и от этой дрожи драгоценные подвески на светильниках тихо звякнули друг о друга у нас над головами, а с полок посыпались книги.

Рагосток резко вскочил на ноги, опрокинув кресло и выронив на стол диадему. Отец Балло, ошарашенно моргая, оглядел все углы, прежде чем перенес свое изумление на меня — ну не может же такого быть, чтобы причина крылась во мне! Я стояла, тяжело дыша, прижав к бокам стиснутые кулаки, заклинание все еще отзывалось во мне звоном с головы до ног.

— Этой магии для внесения в реестр хватит? Или мне еще что-нибудь показать? — спросила я.

Маги потрясенно глядели на меня. В наступившей тишине я услышала, как снаружи, во дворе, раздались крики и топот бегущих ног. В залу уже заглядывали стражники, сжимая рукояти мечей, и тут до меня дошло: я только что до основания сотрясла королевский замок в королевской столице и наорала на величайших магов страны.

Но в реестр меня все-таки внесли. Король потребовал объяснений землетрясению, всю вину свалили на меня — зато после уже не скажешь, что ведьма из меня никудышная. Но маги не сказать чтобы сильно порадовались. Рагосток, похоже, обиделся и затаил на меня зуб; по мне, куда как неблагоразумно с его стороны, ведь это он меня оскорблял. Алоша смотрела на меня еще более подозрительно, как будто вообразила, что я скрывала свою силу из каких-то коварных соображений, а отцу Балло просто не хотелось меня зачислять, поскольку в его устоявшиеся представления о мире я вообще не вписывалась. Он был человеком незлым, но, подобно Саркану, одержимо жаждал все объяснить и понять, а вот Саркановой гибкостью не обладал. Того, чего Балло не находил в книгах, просто не существовало; а то, что он обнаруживал аж в трех книгах, для него являлось прописной истиной. Один только Сокол поулыбался мне в этой своей раздражающей манере, явно забавляясь про себя; вот без его улыбок я отлично бы обошлась.

Уже на следующее утро мне снова пришлось оказаться с ними лицом к лицу — в библиотеке, на церемонии имянаречения. В присутствии этой четверки я ощущала себя еще более одинокой, чем в те, первые дни в Драконовой башне, когда меня словно отрезало от всей привычной жизни. Хуже того: я понимала, что никто из этих магов со мной не в дружбе и добра мне не желает. Если бы меня убило молнией, они бы облегченно выдохнули и в любом случае огорчаться бы не стали. Ну и ладно, мне все равно; единственное, что по-настоящему важно — это получить право выступить в защиту Каси. К тому времени я уже поняла, что никто другой о ней вообще не задумается: никому до нее и дела нет.

Имянаречение оказалось не столько церемонией, сколько новым испытанием. Меня усадили за рабочий стол, поставили передо мной чашу с водой, три чаши с разными порошками — красным, желтым и синим, свечу и железный колокол с выгравированными на нем золотыми буквами. Отец Балло развернул передо мною пергамент с заклинанием имянаречения: девять длиннющих головоломных слов с подробными разъяснениями, как произносить тот или иной слог и куда ставить ударение.

Я пробормотала слова про себя, пытаясь прочувствовать значимые слоги, но они беспомощно повисли у меня на языке: заклинание упрямо не желало распадаться на части.

— Ну? — нетерпеливо вскинулся Рагосток.

Запинаясь и спотыкаясь, я неуклюже продралась через все заклинание и принялась добавлять в воду порошки — щепотку тут, щепотку там. Магия сгущалась вяло и неохотно. Я намешала какой-то бурой мути в воде, просыпала все порошки по очереди на юбку и наконец отчаялась добиться большего. Я подожгла порошок, сощурясь, вгляделась сквозь облако дыма и нащупала колокол.

Я дала магии волю, и колокол звякнул в моей руке — надо же, такой маленький, а ноту издал долгую и глубокую, прямо как громадный колокол в соборе, что с рассветом вызванивает над городом заутреню: этот звук заполнил собою всю залу. Металл гудел под моими пальцами. Я отложила колокол на стол и выжидательно огляделась. Но нет, имя не проступило на пергаменте, не зажглось огненными буквами в воздухе — вообще нигде не появилось.

Маги глядели раздосадованно, хотя в кои-то веки досадовали они не на меня.

— Это шутка такая, да? — недовольно спросил отец Балло у Алоши.

Нахмурившись, Алоша взяла колокол в руку и перевернула: язычка внутри вообще не было. Маги изумленно уставились внутрь купола, а я — на них.

— А откуда возьмется имя? — спросила я.

— Голос колокола должен был назвать его, — сухо отозвалась Алоша. Она отложила колокол в сторону; он снова тихонько звякнул эхом той, глубокой ноты, и она обожгла купол свирепым взглядом.

Никто из магов не знал, что теперь со мной делать. Они с минуту помолчали, пока отец Балло бурчал что-то про нарушение правил, а потом Сокол — его неизменно забавляло все, что меня касалось, — легкомысленно предложил:

— Так, может, наша новая ведьма выберет себе имя сама?

— А по-моему, выбрать для нее имя надлежит нам, — возразил Рагосток.

Ну уж нет, еще не хватало, чтобы Рагосток поучаствовал в выборе имени: так я, не дай бог, окажусь Свинушкой или Дождевым Червяком! В любом случае, мне все это казалось ужасно неправильным. Я послушно исполняла свою партию в этом замысловатом танце — но внезапно поняла, что не хочу менять свое имя на новое, такое, за которым магия так и стелется; точно так же как не хочу ходить в этом вычурном платье с длинным волочащимся шлейфом, собирая всю пыль по коридорам. Я глубоко вдохнула и заявила:

— Имя у меня уже есть, и оно меня вполне устраивает.

Так что меня представили ко двору как Агнешку Дверниковскую.

В ходе представления я отчасти пожалела о своем отказе. Рагосток объявил мне, из вредности, не иначе, что церемония будет совсем скромная и что у короля нет времени на такие действа, когда они происходят не вовремя. Обычно новых магов вносили в реестр весной и осенью, одновременно с новопосвященными рыцарями. Если Рагосток не солгал, мне оставалось только радоваться: я стояла в конце тронного зала на длинном алом ковре — точно какое-то чудище язык раскатало в мою сторону, — а по обе стороны выстроились толпы блестящей знати, и все пялились на меня и перешептывались, прикрываясь широкими рукавами.

Я сама себе казалась ненастоящей, словно я — это не я. Пожалуй, мне бы и впрямь пригодилось другое имя — как личина, под стать неуклюжему платью с пышной юбкой. Я стиснула зубы, прошла через весь этот бесконечный зал до самого возвышения и преклонила колена перед королем. Его величество выглядел утомленным — как и во внутреннем дворе в день нашего приезда. Чело его охватывала корона темного золота, надо думать тяжкое бремя; но усталость короля объяснялась не ею. На его лице, с темно-русой, тронутой сединою бородой, пролегли морщины под стать Кристининым. Такие морщины появляются, если, не зная покоя, постоянно изводишься о завтрашнем дне.

Я вложила ладони в руки короля и пролепетала слова вассальной клятвы, то и дело запинаясь. Он ответил мне отработанной за многие годы речью, убрал руки и кивнул в знак того, что я могу идти.

Паж ненавязчиво поманил меня от трона, но я с запозданием осознала, что это мой первый и, вероятно, единственный шанс обратиться к королю с просьбой.

— Ваше величество, с вашего позволения… — начала я, изо всех сил пытаясь не замечать, с каким нарастающим негодованием смотрят на меня все те, кто стоит к трону достаточно близко, чтобы меня услышать. — Не знаю, прочли ли вы письмо Саркана…

Один из высоких дюжих лакеев у трона тут же ухватил меня за руку, поклонился королю дежурной улыбкой и попытался оттащить меня прочь. Не обращая на него внимания, я пробормотала обрывок Ягиного заклинания земли — и вросла в пол.

— Сейчас у нас появилась самая настоящая возможность уничтожить Чащу, — промолвила я, — но у Саркана нет солдат, и — да, я сейчас уйду, еще секундочку! — шикнула я на лакея: схватив меня за обе руки, он безуспешно пытался сдвинуть меня с места. — Мне просто надо объяснить…

— Ладно, Бартош, хватит тебе надрываться, — обронил король. — Мы можем себе позволить уделить минуту нашей новопосвященной ведьме. — Вот теперь его величество и вправду смотрел на меня — впервые за всю церемонию. Слова его звучали чуть насмешливо. — Воистину письмо это мы прочли. Строк в нем могло бы быть и побольше. Не в последнюю очередь о тебе. — Я закусила губу. — Так о чем ты желаешь попросить своего короля?

С языка у меня рвалась жаркая просьба. «Отпусти Касю!» — хотелось закричать мне. Но я не могла. Я знала, что не могу. Так нечестно. Это нужно мне — ради себя, ради своего сердца, но не ради Польнии. Я не могу попросить о том короля, который даже свою королеву не отпустит без суда.

Я перевела взгляд с его лица к носкам сапог, тисненных золотом, что выглядывали из-под меховой оторочки его платья.

— Нам нужны люди, чтобы сразиться с Чащей, — прошептала я. — Все, сколько вы только сможете выделить нам, ваше величество.

— В людях у нас нехватка, — отозвался король. Я шумно вздохнула; он предостерегающе поднял руку. — Однако мы посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать. Лорд Спытко, займитесь этим вопросом. Возможно, мы могли бы выслать отряд. — Вельможа, ожидающий у трона, поклонился в знак подтверждения.

Я отошла, себя не помня от облегчения — лакей проводил меня бдительным взглядом, — и проследовала к двери сразу за возвышением. Дверь отворилась в небольшую приемную, где королевский секретарь — строгий пожилой господин с чрезвычайно недовольным лицом чопорно велел мне продиктовать ему имя по буквам. Он, верно, слышал, что за сцену я устроила снаружи.

Секретарь вписал мое имя в громадный переплетенный в кожу фолиант, в самом верху страницы. Я бдительно следила, чтоб старикан не наделал ошибок, а до его недовольства мне и дела не было: меня переполняли радость и признательность — ведь король, похоже, вполне способен внять голосу разума! Он наверняка помилует Касю на суде. Я гадала, не сможем ли мы выехать вместе с солдатами и присоединиться к Саркану в Загочеке, чтобы вместе начать битву против Чащи.

— А когда начнется суд? — спросила я секретаря, когда он дописал наконец мое имя.

Секретарь недоуменно воззрился на меня, отвлекшись от письма, на котором уже сосредоточил все свое внимание.

— Не могу знать, — отозвался он и выразительно посмотрел на дверь. Намек был недвусмыслен, как вилы.

— Но разве не… но ведь суда ждать уже недолго? — снова попыталась я.

Секретарь уже вернулся к письму. На сей раз он поднял голову еще медленнее, словно не веря, что я все еще здесь.

— Суд начнется, — выразительно, подчеркивая каждое слово, произнес он, — когда повелит король.

Глава 19

Прошло три дня, суд так и не начался, и я ненавидела всех вокруг.

Саркан когда-то объяснял мне, что при дворе можно обрести власть. Наверное, и впрямь так — если знать здесь все ходы и выходы. Я видела: в том, что имя мое занесено в королевскую книгу, есть какая-то магия. Переговорив с секретарем, я возвратилась в свою комнатушку, обескураженно гадая, что делать дальше, но не просидела я на кровати и получаса, как ко мне уже пять раз постучались горничные с приглашениями на обеды и приемы. Про первую карточку я подумала: видать, какая-то ошибка. Но, даже осознав, что все приглашения попасть не по адресу ну никак не могли, я все равно понятия не имела, что с ними делать и зачем их мне посылают.

— Вижу, ты уже нарасхват, — промолвил Солья, выходя из тени прямиком в мою комнату, не успела я затворить дверь за очередной горничной с очередным приглашением.

— Нам так полагается, да? — опасливо осведомилась я. Может, это одна из обязанностей королевских магов? — Всем этим людям требуется какая-то магическая помощь?

— О, со временем, возможно, дойдет и до этого, — отозвался Сокол. — Но прямо сейчас они лишь взыскуют чести принимать у себя самую юную из когда-либо признанных королевских ведьм. О твоем назначении ходит уже с дюжину сплетен. — Солья забрал карточки у меня из рук, перетасовал их, протянул мне одну. — Графиня Богуслава не в пример полезнее всех прочих, вместе взятых. Король прислушивается к графу, и с ним, конечно же, посоветуются насчет королевы. Я сопровожу тебя на ее званый вечер.

— Еще чего! — вскинулась я. — Так они просто в гости меня зовут? Но мы даже незнакомы!

— Они знают достаточно, — терпеливо объяснял Сокол. — Они знают, что ты ведьма. Дорогая моя, наверное, мне и впрямь стоит сопровождать тебя при твоем первом выходе в свет. При дворе бывает… непросто сориентироваться, если ты незнакома со здешними обычаями. Пойми, мы хотим одного и того же: чтобы королеву и Касю оправдали.

— Ты сухой корки хлеба не дашь за то, чтобы спасти Касю, — отрезала я, — и мне не по нраву твои способы добиваться желаемого.

Но Сокол не позволил себе забыть о хороших манерах. Он просто учтиво поклонился и спиною отступил в темный угол комнаты.

— Надеюсь, ты постепенно научишься думать обо мне лучше. Голос его доносился из тени словно издалека; маг постепенно исчезал. — Помни, что если совсем запутаешься, я готов быть твоим другом. — Я в сердцах швырнула карточку графини Богуславы ему вслед. Карточка упала на пол, угол опустел.

Я Соколу ни на грош не доверяла, но опасалась, что зерно правды в его словах есть. Я понемногу осознавала, что ничегошеньки-то не понимаю в придворной жизни. Послушать Солью — так если я появлюсь на званом вечере, устроенном какой-то теткой, которая меня знать не знает, она останется довольна, скажет об этом мужу, и муж… присоветует королю не казнить королеву? И король к нему прислушается? По мне, так сущая бессмыслица! А какой смысл незнакомым людям пачками присылать мне приглашения только потому, что кто-то вписал мое имя в толстую книгу? Но приглашения — вот они, так что я явно что-то упускаю.

Мне ужасно хотелось поговорить с Сарканом: попросить совета и пожаловаться. Я даже открыла Ягину книжицу и поискала в ней заклинание, которое помогло бы мне побеседовать с ним издалека, но не обнаружила ничего подходящего. Самое близкое, что нашлось, это «киалмас», с примечанием «докричаться до следующего села». Но я подумала, здешние не одобрят, если я заору так громко, что голос мой полетит через всю страну в долину, до которой неделя пути; и, чего доброго, горы звук не пропустят, даже если я оглушу всех в Кралии.

В результате я вытянула из пачки приглашение на самый ближайший обед — и отправилась туда. Я ж, в конце концов, проголодалась. Огрызки хлеба, завалявшиеся у меня в кармане юбки, настолько зачерствели, что даже магия не сумела бы сделать их съедобными и насытить меня. Где-то в замке наверняка были кухни, но слуги посматривали на меня как-то странно, если я забредала не в тот коридор. Я боялась даже вообразить себе их лица, ежели я как ни в чем не бывало заявлюсь в кухню. И я никогда не решилась бы остановить одну из горничных, девчонку вроде меня самой, и попросить подать мне то и это — как будто я и впрямь возомнила себя знатной дамой, а не просто притворяюсь таковой, вырядившись в нелепое платье.

Некоторое время я плутала по коридорам и лестницам, бродя вверх-вниз, пока не вышла наконец во внутренний двор. Там я собралась с духом, подступилась к стражнику у дверей и спросила дорогу, показав приглашение. Стражник посмотрел на меня так же странно, как слуги, но, сверившись с адресом, объяснил:

— Это желтый особняк, третий по счету от внешних врат. Ступайте по дороге. Как обогнете собор, так сразу его увидите. Не приказать ли подать портшез? Миледи? — добавил он с некоторым сомнением.

— Нет, — отозвалась я, сбитая с толку вопросом, и поспешила прочь.

Идти оказалось недалеко; знатные вельможи — по крайней мере, самые богатые — жили в домах внутри замковых стен. Лакеи желтого особняка тоже вытаращились на меня во все глаза, когда я наконец подошла к крыльцу, но двери передо мною распахнули. Я остановилась на пороге. Настала моя очередь удивляться. По пути мне не раз и не два встречались носильщики, попарно тащившие диковинные высокие кузова по улицам цитадели; я понятия не имела, для чего они нужны. Теперь один такой кузов доставили к ступеням крыльца следом за мной. Лакей открыл боковую дверцу — и внутри обнаружился стул. Вышла молодая дама.

Лакей подал ей руку, помог сойти на крыльцо, а затем вернулся на место. Дама замешкалась на нижней ступеньке, глядя на меня снизу вверх.

— Тебе помочь? — с сомнением спросила я. На первый взгляд дама вроде бы не хромала, а там кто его знает, под юбками не видно. А иначе зачем бы ей запираться в этой странной коробке?

Но дама только пялилась на меня во все глаза. И тут подъехали еще два портшеза, из них вышли новые гости. Да ведь эти люди просто передвигаются так от места к месту!

— Что, никто из вас пешком не ходит? — озадаченно спросила я.

— А как тебе удается не перепачкаться в грязи? — спросила она.

Мы обе опустили глаза. Подол моей сегодняшней юбки — размером с тележное колесо, сплошь пурпурный бархат и серебряное кружево — был весь заляпан и изгваздан дюйма на два.

— Не удается, — мрачно призналась я.

Так я познакомилась с леди Алицией Лидзварской. Мы вошли в особняк, и нас тут же перехватила хозяйка, вклинившись между нами. Она небрежно поприветствовала леди Алицию, а меня схватила за руки и расцеловала в обе щеки.

— Дорогая моя леди Агнешка, — воскликнула она, — как чудесно, что вы смогли прийти! Какое очаровательное платье — вы, верно, введете новую моду! — Я растерянно глядела в ее сияющее лицо. Имя хозяйки я напрочь позабыла. Но, кажется, это не имело значения. Пока я бормотала учтивые слова благодарности, она подхватила меня под руку и, благоухая духами, повлекла в гостиную, где собрались ее гости.

Хозяйка гордо продемонстрировала меня всем собравшимся. Про себя я люто ненавидела Солью за то, что он оказался прав. Все были просто счастливы со мной познакомиться, все держались со мной безупречно вежливо — во всяком случае, поначалу. Никто не просил меня о магии. Всем просто хотелось посплетничать про спасение королевы. Задавать вопросы напрямую считалось дурным тоном, но каждый ронял что-нибудь в духе «Я слыхал, ее стерегла химера…», с надеждой обрывал фразу на полуслове и словно ждал, что я его поправлю.

Я могла наболтать все, что угодно. Я могла преловко сменить тему или, наоборот, притязать на любые чудеса. Эти люди были явно готовы восторгаться мною и видеть во мне героиню. Но мне было невыносимо вспоминать о том страшном побоище вокруг меня и о том, как потоки крови превращали землю в жидкую грязь. Я вздрагивала, морщилась, совершала промах за промахом, отвечая кратким «нет» или вообще отмалчивалась, и очередной разговор заходил в тупик и повисала неловкая тишина. Моя разочарованная хозяйка наконец бросила меня в уголке под деревом — апельсиновое деревце росло в горшке прямо в доме! — и пошла утешать разобиженных гостей.

Было совершенно очевидно: если я и могла принести здесь Касе хоть какую-то пользу, я только что благополучно все испортила. Я мрачно размышляла про себя, а не отыскать ли мне Солью, несмотря на все свое нежелание, когда рядом со мной возникла леди Алиция.

— Я не сразу поняла, что вы новая ведьма, — промолвила она, подхватывая меня под руку и заговорщицки придвигаясь ближе. — Конечно, зачем бы вам портшез. Вы, наверное, путешествуете в образе громадной летучей мыши, правда? Как Баба-Яга?

Я была только рада поговорить о Яге — да о чем угодно, кроме Чащи; и еще больше порадовалась, повстречав кого-то помимо Сольи, кто не возражал показать мне, что здесь и как. К тому времени, как обед закончился, я уже согласилась сопровождать леди Алицию на завтрак, на карточный вечер и на обед на следующий день. Последующие два дня мы почти не разлучались.

Нет, подругами мы не стали. Не в том я была настроении, чтобы заводить новых друзей. Всякий раз, как я плелась из замка на очередной прием и назад, я проходила мимо казарм королевской стражи. Посреди их двора высилась зловещая железная колода, обожженная и почерневшая: здесь обезглавливали порченых, прежде чем сжечь трупы. Рядом стояла кузня Алоши: внутри частенько ревело пламя, маячил четко очерченный силуэт, и от сотканного из тьмы молота разлетались каскады оранжевых искр.

— Единственная милость, которую только можно оказать порченому, это острый клинок, — заявила Алоша, когда я попыталась убедить ее хотя бы раз навестить Касю. Я поневоле задумывалась: а вдруг именно сейчас Алоша кует топор палача, пока я тут рассиживаюсь в душных комнатах, угощаюсь икрой на хлебцах со срезанной корочкой, смакую подслащенный чай и пытаюсь разговоры разговаривать с чужими мне людьми.

Но я и впрямь думала, что леди Алиция взяла под свое крыло неуклюжую поселянку по доброте душевной. Она была всего-то на год-два старше меня, но уже вышла замуж за богатого старого барона, который целыми днями просиживал за карточным столом. Алиция, похоже, знала всех и каждого. Я была ей признательна и твердо вознамерилась в долгу не остаться. Я чувствовала себя немного виноватой — ведь и собеседница из меня прескучная, и придворным манерам я не обучена. Я не знала, что и сказать, когда леди Алиция подчеркнуто-громко осыпала меня пылкими комплиментами, нахваливая избыток кружев на моем платье или восхищаясь тем, как я путаюсь в фигурах придворного танца: это она уговорила какого-то злополучного пучеглазого дворянчика меня пригласить — я оттоптала бедняге все ноги, а гости наблюдали за нами, откровенно забавляясь.

Только на третий день до меня дошло, что Алиция надо мной потешается. Мы договорились встретиться на музыкальном вечере в доме какой-то баронессы. Вообще-то музыка играла на всех вечерах без исключения, так что я не понимала, почему музыкальным считается именно этот. Когда я спросила Алицию, она только рассмеялась. Но после обеда я послушно явилась куда звали, кое-как подобрав свой длинный серебристый искрящийся шлейф и пытаясь не уронить такого же оттенка тиару: длинный тяжеленный полумесяц то и дело съезжал то назад, то вперед, и на месте упорно не держался. Входя в комнату, я зацепилась шлейфом за порог, споткнулась, и тиара съехала мне на уши.

Алиция, заметив меня, кинулась ко мне через всю комнату и театрально сжала мои руки.

— Дорогая, — взволнованно воскликнула она, — какой восхитительно оригинальный ракурс, я в жизни ничего подобного не видела!

— Ты… ты пытаешься сказать гадость? — выпалила я. И едва эта идея пришла мне в голову, как все сошлось: непонятные доселе слова и поступки наполнились странным недобрым смыслом. Поначалу я не поверила: с какой стати ей оскорблять меня? Никто ведь не заставлял ее со мной разговаривать или разделять мое общество. Я в упор не понимала, зачем прилагать столько усилий только для того, чтобы доставить человеку неприятную минуту-другую.

А в следующий миг все сомнения развеялись. Алиция изобразила простодушное изумление, что явственно означало: да, она действительно пыталась сказать гадость.

— Ну право, Нешка, — начала она, точно считала меня еще и дурочкой.

Я резко высвободила руки и взглядом пригвоздила ее к месту.

— Меня зовут Агнешка, — сухо отрезала я, — а раз тебе так по душе мой стиль — катбору. — Ее собственная изогнутая диадема опрокинулась назад — и при этом сдернула прихотливо завитые очаровательные локоны по обе стороны лица, видимо накладные. Алиция коротко вскрикнула, схватилась за прическу и выбежала из комнаты.

Но хуже всего было не это. Хуже всего было прокатившееся по всей комнате хихиканье: смеялись мужчины, с которыми она танцевала на моих глазах, и женщины, которых она называла своими задушевными подругами. Я сдернула с головы злополучную тиару, поспешила к накрытым столам и спряталась за вазами с виноградом. И даже там ко мне подкрался какой-то юнец в вышитом камзоле — над таким мастерица небось много месяцев трудилась — и злорадно прошептал, что Алиция теперь при дворе целый год показаться не сможет — как будто мне полагалось этому обрадоваться.

Я кое-как от него отделалась, улизнула в прихожую для слуг, в отчаянии вытащила книжицу Яги и нашла заклинание «быстрого ухода», позволяющее пройти сквозь стену, вместо того чтобы возвращаться к парадным дверям через гостевую залу. Хватит с меня ядовитых поздравлений!

Я вышла сквозь желтокирпичную стену, тяжело дыша, словно из тюрьмы вырвалась. В центре площади журчал фонтан: струи били из львиной пасти, послеполуденное солнце искрилось в чаше, резные птички, стайкой рассевшись по кругу сверху, негромко насвистывали песенку. С первого взгляда было ясно: работа Рагостока. А вот и Солья: присел себе на самый краешек бортика и, погрузив руку в воду, ловит пальцами золотые блики.

— Счастлив видеть, что ты вышла из положения, в прямом смысле и в переносном, — промолвил он. — Из того самого положения, куда сама себя загнала с присущим тебе упрямством. — В особняке Солья не был, но я не сомневалась: он во всех подробностях знает об унижении Алиции и, несмотря на сочувственную физиономию, рад-радехонек, что я выставила себя такой дурой.

Все это время я благодарила судьбу, что Алиции не нужны ни моя магия, ни мои секреты. Мне не приходило в голову, что ей может понадобиться что-то еще. А даже если бы и пришло, я и вообразить не могла, что нужно ей над кем-нибудь поиздеваться. В Двернике мы никогда не были бессмысленно жестоки друг к другу. Конечно, без ссор не обходилось; кого-то из односельчан ты недолюбливал; случались и драки, стоило кому-то разозлиться по-настоящему. Но по осени соседи приходили к тебе помочь со сбором урожая и на молотьбе, а когда над нами сгущалась тень Чащи, у нас хватало ума не добавлять в нее собственной тьмы. И уж конечно никто из нас не стал бы грубить ведьме — при любом раскладе.

— Я бы предположила, что даже у знатной дамы ума побольше, — буркнула я.

— Возможно, она не поверила, что ты ведьма, — пожал плечами Солья.

Я открыла было рот, чтобы запротестовать: она же видела, как я творю магию! Или все-таки нет? То ли дело Рагосток, который врывается в парадные покои точно ураган, дождем рассыпая сверкающие серебристые искры, и поющие птицы разлетаются от него во все стороны; то ли дело хотя бы Солья, который бесшумно выскальзывает из тени и вновь растворяется в ней, маг в изысканных одеждах, чей блестящий острый взгляд видит все, что происходит в замке. Я облачалась в бальные платья у себя в комнате и упрямо являлась на званые вечера пешком; а в тесном корсете и без того дышать нечем, чтобы еще и проделывать разные фокусы хвастовства ради.

— Но тогда как, по ее мнению, я попала в реестр? — осведомилась я.

— Полагаю, она подумала то же, что поначалу и остальные маги.

— То есть что меня внесли в реестр только потому, что Саркан в меня влюбился? — саркастически осведомилась я.

— Скорее Марек, — совершенно серьезно отозвался Сокол, и я в ужасе уставилась на него. — Право, Агнешка, по-моему, тебе давно пора было все понять.

— Я таких вещей не понимаю и понимать не хочу! — рявкнула я. — Тамошние гости — они были просто счастливы, когда Алиция надо мной насмехалась, а потом точно так же радовались, когда я унизила ее.

— Безусловно, — подтвердил Солья. — Они все пришли в полный восторг, когда поняли, что ты изображала деревенщину только для того, чтобы всласть поиздеваться над первым, кто клюнет на приманку. Тем самым ты стала как бы заодно с ними.

— Но я вовсе не расставляла ей ловушку! — возразила я. Мне хотелось добавить, что никто такого не подумает, во всяком случае никто в здравом уме; вот только меня одолевало неприятное липкое чувство, что от здешних всего можно ожидать.

— Так я и не подумал, что расставляла, — рассудительно согласился Солья. — Но тебе, возможно, стоит заставить людей в это поверить. Впрочем, они все равно будут так думать, несмотря на все твои возражения. — Маг поднялся с фонтанного бортика. — Но ситуация поправима. Думается, нынче за обедом ты обнаружишь, что люди стали к тебе куда дружелюбнее. Так ты все-таки не позволишь мне сопровождать тебя?

Вместо ответа я развернулась на острых каблучках и зашагала прочь от него и его развеселого смеха, волоча за собой по земле дурацкий шлейф.

Мрачная, как грозовая туча, я вышла с чистой и опрятной площади в шумную толчею и зелень внешнего двора замка. Гора бочек и тюков с сеном громоздилась у обочины главной дороги от внешних врат к внутренним, в ожидании погрузки. Я присела на один из тюков и задумалась. Я в ужасе сознавала, что Солья прав. А значит, если кто-то из придворных и заговорит со мною теперь, то лишь потому, что здешним по душе такие жестокие игры. А вот все приличные люди предпочтут держаться от меня подальше.

Потолковать не с кем, спросить совета тоже не у кого. Слуги и солдаты знать меня не желают, равно как и поспешающие по делам чиновники. Все они, проходя мимо, поглядывали на меня с сомнением: еще бы, знатная дама в атласно-кружевном наряде — и сидит на тюке с сеном у самой дороги, а волочащийся шлейф весь перепачкался в траве и песке. Словно залетный лист занесло в ухоженный сад… Я здесь чужая.

Хуже того, толку от меня никакого нет ни Касе, ни Саркану, ни тем, кто остался дома. Я готова свидетельствовать — а суда-то и нет; я умоляла короля дать нам солдат — но их в долину так и не отправили. За три дня я посетила больше званых вечеров, нежели за всю свою предыдущую жизнь, и все, чего добилась — это погубила репутацию глупой девчонки, у которой наверняка и друзей-то никогда не было.

В порыве разочарования и гнева я призвала «ванасталем», но невнятно, глотая слоги, — и между одной проезжающей телегой и другой переоблачилась в платье под стать дочке дровосека: материя хорошая, домотканая; из-под недлинной юбки выглядывают крепкие башмаки, а передник — с двумя вместительными карманами. Дышать сразу стало легче, и я внезапно обнаружила, что невидима; никто в мою сторону уже не глядел. Никому не было дела ни до меня, ни до моих занятий.

Впрочем, в невидимости таились свои опасности: пока я стояла там, на краю дороги, с наслаждением дыша полной грудью, мимо с грохотом прокатился громадный экипаж — его пузатый кузов выпирал над колесами во все стороны, а на запятках ехали четверо лакеев — и чуть не сбил меня. Я едва успела отпрыгнуть в лужу, в башмаках захлюпало, юбки забрызгались. Но мне было все равно. Я впервые за неделю стала самой собою — я упиралась ногами в землю, а не в полированный мрамор.

Я снова поднялась вверх по холму следом за экипажем — шагая широко и свободно и больше не путаясь в юбках — и с легкостью прошмыгнула во внутренний двор. Пузатый экипаж притормозил и высадил посла в белом камзоле и с представительской алой блестящей перевязью через плечо. Его встречали наследный принц и целая толпа придворных; почетный караул нес знамя Польнии и желто-алый флаг с изображением бычьей головы — я такого герба раньше не видела. Высокий гость, верно, прибыл на королевский обед, куда мы с Алицией тоже собирались нынче вечером. Стража вполглаза приглядывала за церемонией. Я шепнула солдатам, что на меня обращать внимания не стоит, и взгляды их заскользили по мне не задерживаясь.

Бегать по гостям трижды в день из своей неудобной комнатушки и обратно оказалось полезно хотя бы вот в чем: я неплохо изучила замок изнутри. В коридорах встречались слуги, но все они, нагруженные скатертями и столовым серебром, спешили накрывать столы к обеду. Никому дела не было до чумазой судомойки. Я ужом проскользнула мимо них и спустилась в длинный темный коридор, уводящий к Серой башне.

Четверо стражников несли караул у входа: они скучали и сонно позевывали — дело шло к вечеру.

— Ты пропустила лестницу на кухню, милочка, — добродушно подсказал мне один из солдат. — Тебе назад, дальше по коридору.

Эти сведения я сохранила в памяти на потом, а сейчас попыталась изобразить тот самый взгляд, каким на меня смотрели во дворце все, кому не лень, за последние три дня: как будто я до глубины души потрясена их невежеством.

— Вы разве не знаете, кто я? — осведомилась я. — Я ведьма Агнешка. Я желаю видеть Касю. — Или, если на то пошло, посмотреть на королеву.

Я не понимала, почему суд все откладывается; разве что король пытается дать королеве больше времени на выздоровление.

Стражники неуверенно переглянулись. Не успели они решить, что со мной делать, я шепнула «Аламак, аламак» и прошла прямиком вперед сквозь запертые двери между ними.

Солдаты были не из числа знати, так что, наверное, с ведьмой предпочли не ссориться. Во всяком случае, за мной они не последовали. Я вскарабкалась по узкой лестнице — виток, еще виток! — и вышла на площадку, туда, где висел дверной молоток в виде голодного бесенка. Бесенок скалился на меня. Я взялась за кольцо: ощущение было такое, словно руку мне облизывает лев, прикидывая, хороша ли я на вкус. Держась за молоток как можно осторожнее, я забарабанила в дверь.

Я заготовила ряд доводов для Ивы, а сверх того мною владела беззаветная решимость. Если понадобится, я оттолкну Иву и войду. Я подозревала, что она дама слишком утонченная, чтобы унизиться до драки со мною. Но к дверям Ива не вышла; приложившись к створке ухом, я слабо различила чьи-то выкрики. Я встревоженно отступила на шаг и задумалась: а смогут ли стражники выбить дверь, если я их кликну? Пожалуй, вряд ли. Дверь железная, с железными заклепками, и даже замочной скважины не видать.

Я покосилась на бесенка: он гнусно усмехался мне. Широко раскрытая пасть просто-таки источала голод. Но что, если эту пасть заполнить? Я сотворила простенькое заклинаньице — просто вызвала немножко света. Бесенок немедленно принялся всасывать магию, а я продолжала подпитывать чары, пока наконец в руке моей не затеплился слабый огонек, словно пламя свечки. Бесенок жадно тянул из меня чары: его неутолимый голод поглощал почти всю магию, что я только могла дать, но мне удалось-таки отвести в сторону тонкий серебристый ручеек, я собрала внутри себя крохотное озерцо, а затем выплеснула: «Аламак» — и одним отчаянным прыжком прорвалась сквозь дверь. На это ушла вся моя сила; я покатилась по полу и так и осталась лежать навзничь в прихожей, совершенно опустошенная.

Послышались стремительные шаги, и надо мной склонилась Кася:

— Нешка, ты в порядке?

Крики доносились из соседней комнаты: Марек, сжав кулаки, орал на Иву, а та стояла перед ним, прямая как палка, побелев от гнева. Никто из них и внимания не обратил на то, что сквозь дверь к ним ввалилась я; они были слишком заняты, ругаясь друг с другом.

— Ты посмотри на нее! — Марек взмахнул рукой в сторону королевы. Она по-прежнему сидела все у того же окна, недвижная и равнодушная. Если она и слышала крики, она и бровью не повела. — За три дня ты и слова от нее не добилась — и еще называешь себя целительницей?! Какая от тебя польза?

— Видимо, никакой, — ледяным голосом подтвердила Ива. — Я сделала все, что возможно, и так хорошо, как только возможно. — Тут она наконец заметила меня. Ива обернулась и свысока воззрилась на распростертую на полу незваную гостью. — Я так понимаю, это и есть великая чудодейка нашего королевства. Вероятно, если ты отпустишь ее из своей постели достаточно надолго, она справится лучше. А до тех пор занимайся ее величеством сам. Я не намерена стоять тут и слушать твои крики в благодарность за все мои старания.

Ива прошествовала мимо меня, подобрав с одной стороны юбки, словно опасалась об меня запачкаться. Взмахнула рукой — засов приподнялся. Ива выплыла из комнаты. Тяжелая железная дверь с грохотом захлопнулась за нею, проскрежетав по камню, точно лезвие топора.

Марек стремительно обернулся ко мне, в поисках того, на ком бы выместить гнев.

— А ты! Ты должна быть главной свидетельницей на суде, а ты разгуливаешь по всему замку, одетая как кухонная замарашка! Думаешь, кто-то поверит хоть единому твоему слову? Три дня прошло с тех пор, как я добился, чтобы тебя внесли в реестр…

— Ты добился?! — негодующе воскликнула я, с трудом поднимаясь на ноги с помощью Каси.

— И все, что ты сделала — это убедила весь двор, что ты никчемная деревенщина! На что ты похожа?! Где Солья? Он должен был объяснить тебе, как себя вести…

— Не надо мне объяснять, как себя вести! — отрезала я. — И мне плевать, что обо мне здесь думают. Это все не важно!

— Еще как важно! — Марек схватил меня за руку, оторвал от Каси и поволок за собою. Я, спотыкаясь, пыталась вспомнить хоть какой-нибудь заговор и отшвырнуть принца прочь, но Марек всего лишь подтащил меня к окну и указал вниз, на замковый двор. Я замешкалась и озадаченно посмотрела, куда он указывал. Вроде бы ничего пугающего там не происходило. Посол с алой перевязью как раз входил в двери вместе с наследным принцем Сигмундом.

— Этот человек рядом с моим братом — посланник Мондрии, — тихо и яростно проговорил Марек. — Тамошний принц-консорт скончался прошлой зимой. Через полгода принцесса снимет траур. Теперь понимаешь?

— Нет, — озадаченно призналась я.

— Она метит в королевы Польнии! — заорал Марек.

— Но ведь королева не мертва, — возразила Кася.

И тут мы все поняли.

Похолодев от ужаса, я вытаращилась на Марека.

— Но король… — пролепетала я. — Он же любил ее… — Я умолкла.

— Король откладывает суд, пытаясь выиграть время, ясно тебе? — объяснил Марек. — Как только воспоминания о чудесном спасении померкнут, он отвлечет внимание знати на что-нибудь другое и потихоньку казнит мою мать. Ну что, ты станешь помогать мне или будешь и дальше дурить, пока не выпадет снег? И тогда сожгут и ее, и твою ненаглядную подружку заодно, ведь на мороз зеваки носу не высунут!

Я крепко стиснула твердую Касину ладошку, словно могла таким образом защитить подругу. Это слишком жестоко, слишком нелепо и горько, даже в мыслях не укладывается! Мы освободили королеву Ханну, мы вызволили ее из Чащи — и все для того, чтобы король отрубил ей голову и женился на другой. Просто ради того, чтобы добавить еще одно княжество к карте Польнии, еще одну драгоценность к своей короне.

— Но он же любил ее, — повторила я: глупо, конечно, но не возразить я не могла. И все-таки та история, история о возлюбленной, навеки утраченной королеве, казалась мне куда более убедительной, нежели рассказ Марека.

— По-твоему, король так легко простит, что его выставили дураком? — возразил Марек. — Его красавица-жена сбежала от него с роским мальчишкой, который пел ей любовные серенады в саду. Вот что про нее говорили, пока я не подрос настолько, чтобы убивать болтунов за такие речи. Когда я был ребенком, мне вообще запрещали упоминать ее имя при отце.

Марек неотрывно глядел на королеву Ханну, застывшую в кресле. Она была бессмысленна и пуста, как чистый лист бумаги. В его лице я словно увидела того самого ребенка, что прятался в заброшенном садике своей матери от толпы ядовитых придворных сплетников, а они перемигивались, и пересмеивались, и перешептывались насчет королевы — они-де с самого начала все знали — и вздыхали, изображая горе.

— По-твоему, мы сумеем спасти ее и Касю, танцуя под их дудку? — спросила я.

Принц перевел взгляд с королевы на меня. Кажется, он впервые ко мне прислушался. Грудь его трижды поднялась и опала.

— Нет, — наконец согласился Марек. — Они все просто стервятники, а он — лев. Придворные покачают головой, согласятся, что это стыд-позор, и жадно кинутся на кости, которые он им бросит. А ты можешь принудить моего отца ее помиловать? — потребовал принц, так легко и просто, как будто речь шла не о том, чтобы заколдовать короля и лишить его воли — об ужасах похуже Чащи.

— Нет, — возмущенно ответила я. И оглянулась на Касю. Она стояла, положив руку на спинку королевиного кресла, прямая и строгая, одетая золотым заревом. Кася качнула головой. Она бы никогда меня о таком не попросила. Она даже не попросит меня сбежать с нею вместе и бросить наш народ на растерзание Чащи — притом что король вознамерился убить ее, чтобы покончить и с королевой. Я сглотнула. — Нет, — повторила я. — Этого я не сделаю.

— Тогда что ты сделаешь?! — прорычал Марек, снова начиная злиться, и выбежал из комнаты, не дожидаясь моего ответа. Оно и к лучшему. Что ему сказать, я не знала.

Глава 20

Стража Чаровницкой меня узнала, несмотря на крестьянскую одежду. Караульные распахнули передо мною массивные деревянные двери — и снова их захлопнули. Я стояла, прижавшись к створкам спиной, над головой моей сверкала позолота и резвились ангелы, и бесконечные ряды книг выстраивались сверху вниз вдоль одной стены и снизу вверх вдоль следующей, они тонули в нишах и снова выныривали на свет. За столами тут и там работали люди: несколько юношей и девушек в мантиях склонялись над перегонными кубами и книгами. На меня они внимания не обратили: они были слишком заняты.

В Чаровницкой я себя как дома не ощущала: уж больно она безликая, от нее, в отличие от Драконовой библиотеки, так и веет холодом, но по крайней мере это место было мне понятно. Я по-прежнему не знала, как спасать Касю, но наверняка здесь я скорее изыщу хоть какой-нибудь способ, нежели в бальной зале.

Я взялась за ближайшую лестницу и со скрипом подтащила ее к самой первой полке, затем подоткнула юбки, вскарабкалась наверх и принялась рыться в книгах. К подобным поискам мне было не привыкать. Когда я ходила в лес, я не то чтобы знала, за чем иду — я ходила искать что найдется, а там уж разберемся, зачем оно нам надо; встретятся грибы — значит, назавтра сварим грибной суп, а если вдруг подвернутся плоские камешки, так заделаем яму в дороге рядом с нашим домом. Я подумала, наверняка ведь среди всего этого великолепия обнаружится книга-другая, которые заговорят со мною так же, как записки Яги; а может, среди шикарных томов с золотым тиснением прячется еще какой-нибудь из ее дневников.

Я трудилась споро: просматривала книги самые пыльные, самые невостребованные. Проводила по ним ладонями, считывала названия с корешков. Но все равно работа продвигалась медленно, а главное — безрезультатно. Я обшарила двенадцать широких книжных шкафов от пола до потолка, по тридцать полок в каждом, и уже засомневалась, а найду ли там что-нибудь вообще: от всех книг исходило ощущение сухой, чопорно-строгой отчужденности, — казалось, продолжать поиски смысла нет.

Пока я работала, стемнело. Горсточка студентов ушла, повсюду в библиотеке магические светильники померкли до слабого отблеска горячей золы, словно уснули. Только один, тот, что на моей полке, по-прежнему сиял ярко, как светлячок. У меня ныли лодыжки и спина. Зацепившись ногой за ступеньку и немыслимым образом извернувшись, я пыталась дотянуться до самых дальних томов. Я просмотрела одну стену едва ли на четверть, и то по-быстрому, небрежно, задержав внимание от силы на одной десятой от всех книг. Саркан уже пробурчал бы что-нибудь нелестное.

— Чего ты ищешь?

Я чуть с лестницы не свалилась прямо на голову отцу Балло: в последний момент успела-таки схватиться за перила и больно ободрала лодыжку. Посреди залы в одном из стеллажей открывалась дверца в какую-то внутреннюю комнатушку — вот оттуда Балло и вышел. Он тащил в руках четыре увесистых тома — видимо, собирался поставить их на место. Священник недоуменно воззрился на меня снизу вверх.

Я еще не вполне пришла в себя от изумления, так что ляпнула не думая:

— Саркана ищу.

Балло недоуменно оглядел полки, которые я обшаривала: неужто я надеялась обнаружить Дракона расплющенным между страницами книги? А я вдруг осознала, что мне на самом деле нужно, — так, как будто объяснила это себе самой, а не только отцу Балло. Мне нужен Саркан. Мне нужно, чтобы он оторвался от своей горы книг и рявкнул на меня: что, мол, за беспорядок я опять устроила! Мне хотелось знать, что он делает и нанесла ли Чаща ответный удар. Мне хотелось, чтобы он подсказал мне, как убедить короля отпустить Касю.

— Мне нужно поговорить с ним, — промолвила я, — мне необходимо с ним увидеться. — Я уже знала, что в книжице Яги подходящего заклинания нет, да и сам Саркан таким чарам меня ни разу не учил. — Отец, каким заклинанием вы бы воспользовались, если бы хотели побеседовать с кем-то в другой части королевства? — Но отец Балло уже качал головой.

— «Дальняя речь» бывает только в сказках, пусть барды и ссылаются на нее к месту и не к месту, — назидательно произнес он, словно читая лекцию. — В Венеции изобрели искусство творить заклинание общения с помощью двух зеркал, отлитых одновременно из одной и той же порции ртути. У короля есть такое зеркало, а второе доверено королевскому воеводе, поставленному во главе армии. Но даже эти парные зеркала умеют говорить только друг с другом. Дед короля приобрел их в обмен на пять фиалов с огнь-сердцем, — добавил Балло. Я невольно пискнула, осознав цену: да за нее целое королевство можно купить! — Магия способна усиливать все чувства, обострять зрение и слух, многократно умножить силу голоса или, наоборот, спрятать голос в орехе и извлечь его позже. Но нельзя в одно-единственное мгновение перебросить твой образ через половину королевства или донести чью-то речь до тебя.

Меня его разъяснения ничуть не устроили, хотя, к сожалению, своя правда в них была: в самом деле, зачем бы Саркану посылать гонцов или писать письма, если бы он мог просто-напросто воспользоваться заклинанием? Очень даже разумно; точно так же он способен переноситься от места к месту только в пределах долины, в своих собственных владениях, а вот прыгнуть до столицы и обратно — не может.

— А не найдется ли тут каких-нибудь книг заклинаний вроде вот этой, Ягиной? Я бы посмотрела… — спросила я, хотя уже знала, что Балло в Ягу не верит.

— Дитя мое, эта библиотека — святая святых магической учености, — отозвался Балло. — Книги на эти полки ставятся не по прихоти коллекционера и не по подсказке оборотистого книготорговца, они находятся здесь не потому, что дорого стоят или расписаны золотом на радость какому-нибудь вельможе. Каждый из этих томов был тщательно изучен по меньшей мере двумя магами на службе короны. Его ценность подтверждена, и засвидетельствована правильность хотя бы трех заклинаний. И даже тогда книга должна обладать по-настоящему великой силой, чтобы удостоиться места в одном из этих шкафов. Я и сам почти всю свою жизнь занимаюсь тем, что отсеиваю труды менее значимые, а также игрушки и курьезы стародавних времен. Здесь ты совершенно точно ничего подобного не найдешь.

Я потрясенно глядела на отца Балло сверху вниз: почти всю жизнь, ну надо же! Вот он уж тотчас углядел бы то, что пригодилось бы мне: прямо как коршун бы набросился! Держась за края лестницы, я соскользнула вниз. Отец Балло глядел уязвленно и неодобрительно: небось в жизни не видел, как по деревьям лазают.

— Вы их сожгли? — безнадежно спросила я.

Отец Балло аж отшатнулся, словно я предложила сжечь его самого.

— Всякая книга ценна, не только магическая, — заявил он. — Я бы предпочел переместить эти тома в университетскую коллекцию для более тщательного изучения, но Алоша настояла, чтобы они хранились здесь, под замком. Предосторожность весьма разумная, отрицать не могу: такие книги способны привлечь худших представителей низших слоев общества. Иногда в простецах пробуждается достаточно дара, чтобы даже уличный аптекарь стал опасным, если в его руки попадет не та книга. Однако я верю, что высокообразованным университетским архивариусам, при должной подготовке и строгом надзоре, возможно было бы доверить на хранение наименьшие из…

— Где эти книги? — перебила я.

Отец Балло ввел меня в крохотную комнатушку, битком набитую старыми, обтрепанными книгами, куда свежий воздух, казалось, вообще не проникал — там даже узкого окна-бойницы и то не было. Мне пришлось оставить дверь приоткрытой. В этих беспорядочных грудах я рылась с куда большим удовольствием, не задумываясь, как потом расставлять тома по порядку, но большинство этих книг оказались для меня такими же бесполезными, как и те, на полках. Я отбрасывала за ненадобностью прескучные сочинения по истории магии, а также подборки мудреных мелких заговоров — по меньшей мере половина из них потребуют в два раза больше времени и произведут в пять раз больше беспорядка, чем если проделать все то же самое вручную. Не пригодились мне и остальные, на первый взгляд вроде бы вполне толковые, сборники формализованных заклинаний, они, по-видимому, недотягивали до строгих стандартов отца Балло.

В книжных завалах попадались находки куда более странные. Один любопытный фолиант выглядел в точности как книга заклинаний, полный таинственных слов, и картинок, и схем, как во многих Драконовых книгах, и совершенно бессмысленных записей. Я потеряла добрых десять минут, ломая над ним голову, пока до меня постепенно дошло, что книга безумна. Ну то есть написал ее сумасшедший, притворяясь магом и мечтая им стать; на самом деле никакие это не настоящие заклятия, а выдуманные. От страниц веяло печальной безнадежностью. Я закинула эту книгу в самый темный угол.

Но наконец под руку мне подвернулась маленькая, тонюсенькая черная книжица. Снаружи она выглядела в точности как сборник праздничных рецептов моей матери; от нее на меня сразу повеяло приветным теплом. Дешевая бумага пожелтела и сделалась ломкой, зато внутри было полным-полно коротеньких уютных заклинаний, записанных аккуратным почерком. Я пролистала страницы, непроизвольно им улыбаясь, а затем посмотрела на форзац. Той же старательной рукой там было выведено: «Мария Ольшанкина, 1267».

Я уселась на пол и долго глядела на книжицу, удивляясь — и одновременно ничуть не удивленная. Эта ведьма жила в моей долине более трехсот лет назад. Вскорости после того, как долина была заселена. На громадном краеугольном камне в ольшанкской каменной церкви, самом древнем здании во всей долине, значился год — 1214. Я внезапно задумалась — а Яга-то где родилась? Она ведь из Росии. То есть она обитала в долине по ту сторону Чащи еще до того, как Польния заселила ее с другой стороны?

Я понимала: эта книжица мне ничем не поможет. Она согревала мне руки теплом — словно присутствие доброго друга, который устроился рядом со мною перед уютным очагом, но беду поправить не в силах. Почти во всех крупных деревнях и селах были ведьмы из народа — они исцеляли некоторые болезни, боролись с неурожаем; к ним я мысленно причислила и Марию. Я представляла ее словно наяву: дюжая улыбчивая тетка в красном переднике, метет палисадник, а под ногами у нее вертятся дети и куры; вот она входит в дом сварить целебного снадобья от кашля для встревоженного молодого отца, у которого дома младенец прихворнул, наливает отвар в кружку и отчитывает — нечего-де бегать по деревне без шапки. Ощущалось в этой Марии что-то мягкое: магия, разлившаяся озерцом, а не бегучий ручей, что подхватил и унес всю ее обыденную жизнь. Я вздохнула и все-таки положила книгу в карман. Мне так не хотелось оставлять ее здесь, всеми позабытую-позаброшенную.

Среди тысячи сваленных в беспорядке книг я отыскала еще две такие же и пролистала их до конца: нашла несколько полезных заклинаний, один-два добрых совета. В книжицах не значилось, откуда они, но я и без того знала: они тоже из нашей долины. Одну написал фермер: он случайно натолкнулся на заклинание, способное нагонять тучи, чтобы пошел дождь. Он даже нарисовал на странице поле под облаками, а вдалеке — знакомый зубчатый контур серых гор.

Ниже заговора обнаружилась приписка с предостережением: «Если вокруг уже серо, остерегись: нагонишь слишком много, гром грянет». Я тронула коротенькое простое словцо пальцами — калмоз — и поняла, что тоже могу призывать гром и раздвоенную молнию с неба. Я поежилась и отложила книгу. Вот с этим заклинанием Солья небось будет рад-радехонек мне помочь.

Ничего для меня нужного в книжицах не нашлось. Я расчистила для себя местечко на полу и продолжала поиски: просматривала один том, а свободной рукой уже нащупывала в завалах следующий. Не глядя, я коснулась пальцами фестончатого края вспученной кожи — и, разом отдернув руку, выпрямилась и испуганно ею потрясла.

Однажды я пошла в лес — совсем еще ребенком, мне в ту пору и двенадцати не было — и нашла странный тугой белый мешок меж древесных корней, прикопанный под мокрыми прелыми листьями. Я потыкала в него палкой, а потом побежала к отцу — он как раз работал неподалеку — и потащила его за собою показать находку. Отец срубил ближайшие стволы, расчистил просеку, чтобы огонь не перекинулся дальше, и тогда мы сожгли и мешок, и дерево с ним вместе. После мы поворошили золу палкой и нашли скрюченный скелетик какой-то уродливой твари: мы ее так и не опознали. «Ты, Нешка, смотри держись от этой поляны подальше», — велел отец. «Но ведь теперь уже все в порядке», — возразила тогда я. Да, точно, так все и было. Я каким-то образом поняла: опасности больше нет. «Все равно», — отозвался отец, и больше мы не вспоминали этот случай. И даже маме ничего не сказали. Нам не хотелось задумываться о том, что это значит: что я, выходит, могу находить запрятанную в деревьях злую магию.

Воспоминание живо воскресло в моей памяти: слабый затхлый запах гниющих листьев, мое дыхание — как холодное белое облачко в воздухе, серебристая изморозь по контуру веток и выпуклостей на коре, тяжкое молчание леса. В то утро я уходила из дому совсем не за этим, но на поляну забрела, словно притянутая ниточкой тревоги. Сейчас я ощущала нечто похожее. Но я же в Чаровницкой, в самом сердце королевского дворца. Откуда бы здесь взяться Чаще?

Я вытерла пальцы о юбку, собралась с духом и выдернула книгу из стопки. Кожаная обложка была расписана вручную и украшена рельефным изображением амфисбены: все змеиные чешуйки до единой прорисованы блескучей лазурью, вместо глаз — красные драгоценные камни, вокруг — целый лес зеленых листьев, и сверху написано «Бестиарий»: золотые буквы крепятся к веткам, словно плоды.

Я листала книгу указательным и большим пальцами, придерживая страницы только за нижние уголки. Это и впрямь был бестиарий — странный, полный чудовищ и химер, по большей части несуществующих. Я медленно перевернула еще несколько страниц, лишь краем глаза поглядывая на слова и картинки. Холодея от липкого страха, я начинала понимать: пока я читаю, чудища кажутся мне настоящими, я в них верю, и если эта вера продлится достаточно долго… я резко захлопнула книгу, отложила ее на пол, встала и отошла от нее подальше. В жаркой душной комнате воздух сделался еще более спертым и вязким, как в худшую пору лета, в знойный, влажный день под гнетущей тяжестью недвижных крон, не пропускающих ни дуновения ветерка.

Я принялась оттирать ладони о юбку, пытаясь избавиться от мерзкого маслянистого ощущения и не сводя настороженного взгляда с книги. Мне чудилось, если я только отвернусь, книга сама превратится в какую-то искаженную тварь и прыгнет мне в лицо, шипя и царапаясь. Я инстинктивно обратилась к заклинанию огня, чтобы сжечь фолиант, но едва открыв рот, прервалась, понимая, как это глупо: я же стою в комнате, битком набитой старыми книгами, воздух здесь такой сухой, что при каждом вдохе я ощущала привкус пыли, а снаружи — огромная библиотека. Но я твердо знала: оставлять книгу здесь небезопасно, даже на мгновение… однако я и помыслить не могла, чтобы снова к ней прикоснуться…

Дверь распахнулась.

— Я ценю твою осмотрительность, Алоша, — обиженно твердил Балло, — но не вижу, какой вред могут причинить…

— Стойте! — закричала я.

Он и Алоша застыли в узком дверном проеме и во все глаза уставились на меня. То-то глупо я, должно быть, выглядела со стороны: я настороженно замерла посреди комнаты, точно укротительница львов перед особо злобным зверем, а передо мною лежала всего-то навсего одна-единственная книга.

Балло изумленно оглядел меня, а потом покосился на книгу:

— Что, ради всего святого…

Но Алоша уже пришла в движение: она мягко оттолкнула священника в сторону и сняла с пояса длинный кинжал. Опустилась на корточки, вытянула руку как можно дальше и ткнула в книгу острием. Лезвие высветилось серебром по всей длине, а там, где оно касалось книги, свет засиял сквозь зеленоватое облако порчи. Алоша убрала кинжал:

— Как ты ее нашла?

— Эта книга просто лежала тут, в общей куче, — объяснила я. — Она попыталась поймать меня. Она ощущается как… как Чаща.

— Откуда бы… — начал было Балло, но Алоша уже исчезла за дверью. Спустя мгновение она вернулась с тяжелой металлической латной перчаткой. Она подняла книгу с пола двумя пальцами и вскинула голову. Мы проследовали за Алошей в главный зал библиотеки; светильники зажигались над нами один за другим. Алоша спихнула с одного из огромных каменных столов стопку томов и положила находку туда.

— И как же этакая гадость ускользнула от твоего внимания? — призвала она к ответу Балло. Тот, близоруко щурясь, рассматривал книгу из-за Алошиного плеча и встревоженно хмурился.

— Сдается мне, я в нее даже не заглядывал, — заговорил священник, словно бы оправдываясь. — Нужды не было. Я с первого взгляда понял, что это сущая ерунда и со всей очевидностью места в нашей библиотеке не заслуживает. Помню, мы изрядно поругались на этот счет с беднягой Георгом: он все настаивал, что книгу нужно поставить на полку, притом что в ней не было ни тени волшебства.

— Георг? — мрачно переспросила Алоша. — Это было перед тем, как он исчез?

Балло замялся и кивнул.

— Если бы я продолжила читать, она бы… создала одну из таких тварей? — прошептала я.

— Скорее превратила бы в одну из таких тварей тебя, — отозвалась Алоша. Я содрогнулась от ужаса. — Мы тут пять лет назад подмастерья недосчитались, в тот же самый день, когда из сточных труб выползла гидра и атаковала замок. Мы тогда решили, что она сожрала парня. Пожалуй, надо бы снять голову бедняги Георга со стены в парадной зале.

— Но как эта книга вообще здесь оказалась? — спросила я, разглядывая находку: от бледных и темно-зеленых листьев рябило в глазах, двухголовая змея подмигивала нам красными глазками.

— О… — Балло мгновение помешкал, затем направился через весь зал к полке, заставленной учетными книгами, каждая — в половину его веса. Он произнес над ними коротенький невнятный заговор и провел по корешкам пальцем: где-то в глубине полки высветилась нужная страница. Священник, крякнув, снял с полки тяжеленный том, перетащил его на стол, привычно поддерживая снизу, и открыл в нужном месте. На ней ярко сияла одна строчка.

— «Бестиарий, богато орнаментированный, неизвестного происхождения, — прочел Балло. — Подарок от двора… Росии». — Его голос прервался. Священник проверил дату, задержав на ней запачканный чернилами палец. — Двадцать лет назад. Этот том был передан в дар вместе с полудюжиной других книг, — докончил он наконец. — По-видимому, они привезены посольством царевича Василия.

Зловещая изукрашенная книга лежала посреди стола. Мы молча столпились вокруг. Двадцать лет назад царевич Василий Роский прибыл в Кралию, а три недели спустя под покровом ночи бежал обратно в Росию вместе с королевой Ханной. Пытаясь ускользнуть от погони, они подъехали слишком близко к Чаще. Так рассказывали. Но что, если их поймали задолго до того? Может, какой-нибудь бедолага писец или переплетчик забрел на опушку Чащи и под ее кронами истолок палые листья, сделал бумагу, намешал чернила из воды и дубовых орешков и, вписав порчу в каждое слово, создал ловушку, которую возможно пронести незаметно в замок самого короля.

— А мы можем ее сжечь прямо здесь? — спросила я.

— Что?! — запротестовал Балло, дернувшись словно марионетка на ниточках. Думается, жечь книги у него просто рука не поднималась; по мне, так оно, конечно, весьма похвально — да только не в этом случае.

— Балло, — промолвила Алоша, и, судя по выражению ее лица, она чувствовала то же, что и я.

— Я попробую применить очищение, чтобы книгу можно было безопасно подвергнуть осмотру, — настаивал Балло. — Если ничего не получится, тогда мы, безусловно, рассмотрим более варварские методы…

— Незачем такое хранить, не важно, подлежит она очищению или нет, — сурово отрезала Алоша. — Надо отнести книгу в кузню. Я зажгу белое пламя, и мы все вместе проследим, чтобы она обратилась в пепел.

— Мы в любом случае не можем сжечь эту книгу прямо сейчас, — возразил Балло. — Это же важное доказательство в деле королевы. Необходимо поставить в известность короля.

Доказательство порчи, с запозданием осознала я. Если королева касалась этой книги, если эта книга заманила ее в Чащу, значит, королева была затронута порчей еще до того, как вступила под сень ветвей. Если представить эту улику на суд… Я в ужасе уставилась на Алошу и Балло. Они пришли сюда не помогать мне. Они пришли помешать мне найти хоть что-нибудь полезное.

Алоша вздохнула:

— Ты упорно пытаешься видеть во мне врага, но это не так.

— Ты хочешь предать их казни! — воскликнула я. — И королеву, и Касю.

— Я хочу уберечь королевство от опасности, — возразила Алоша. — И ты, и Марек… все, что вас заботит, — это ваши собственные горести. Вы слишком юны, и силы вам отпущено не по возрасту, вот в чем беда. Вы слишком держитесь за людей. Вот проживете век-другой — наберетесь здравого смысла.

Я уже открыла было рот, чтобы опровергнуть Алошины обвинения, но вдруг разом умолкла и в ужасе уставилась на нее. Ужасно глупо с моей стороны, но мне до сих пор не приходило в голову, что и я буду жить как Саркан, как она — сто лет, а то и двести… Когда ведьмы вообще умирают? Я не состарюсь; я буду продолжать жить, не меняясь, все такая же, как всегда, а вокруг меня все увянут и умрут, точно нижние стебли какой-нибудь лозы, которая ползет себе все выше и выше, прочь от них.

— Не нужен мне никакой здравый смысл! — громко заявила я, пытаясь прошибить стену тишины. — Если здравый смысл в том, чтобы разучиться любить, его мне даром не надо! За что и стоит держаться, как не за людей? — Может, есть какой-нибудь способ отдать хотя бы часть этой жизни, лихорадочно думала я про себя; может, я смогу поделиться с родными или с Касей — если они согласятся… Да кому такое вообще надо — выпасть из мира, выйти за пределы самой жизни… цена слишком велика!

— Дорогое мое дитя, ты очень расстроена, — слабо отозвался Балло, жестом пытаясь меня успокоить. Я глядела на него, подмечая тонкую сеть морщинок в уголках его глаз: все свои дни он проводил в обществе пыльных книг и ничего и никого больше не любил — и он, и Алоша, для которой предать огню людей так же легко, как и книги. Я вспомнила Саркана в его башне: как он забирал девушек из долины и как холодно и отчужденно держался, когда появилась я, — словно разучился чувствовать и думать как обыкновенный человек.

— Весь народ — это тоже люди, — возразила Алоша. — Это куда больше людей, чем те несколько, кого любишь ты. А Чаща угрожает им всем.

— Я всю свою жизнь прожила в семи милях от Чащи, — парировала я. — Не надо мне объяснять, что она такое! Если бы я не хотела остановить Чащу, я бы забрала Касю и давно уже сбежала, вместо того чтобы позволять вам двигать ею как пешкой, как будто сама она вообще никакого значения не имеет!

Балло удивленно забулькал, но Алоша лишь нахмурилась.

— И все-таки ты настаиваешь на том, чтобы оставить порченого в живых — а уж кому и знать, как не тебе, что такое порча, — отозвалась она. — Чаща — это не просто безликий оплот зла: она ждет в засаде и ловит тех, кто по глупости забредет под деревья, а если кого-то оттуда вызволить — беды не оберешься. Мы не первый народ, столкнувшийся с ее мощью.

— Ты имеешь в виду народ башни, — медленно проговорила я, вспоминая о погребенном короле.

— Ты видела гробницу, да? — продолжала Алоша. — И магию, ее создавшую, — магию, которая сейчас для нас утрачена. Или такого предостережения для тебя недостаточно? Те люди не были слабы или плохо подготовлены. Но Чаща сокрушила их цитадель, волки и ходульники переловили их, деревья задушили долину. Двое-трое их чародеев послабее бежали на север, унеся с собою несколько книг и преданий. А остальные? — Алоша указала на книгу. — Они превратились в кошмары, в жутких тварей, которые пожирают собственных сородичей. Вот и все, что Чаща оставила от этого народа. В Чаще таится нечто худшее, нежели просто чудовища: то, что рождает чудовищ.

— И я об этом знаю всяко лучше тебя! — воскликнула я. У меня все еще чесались руки, а зловещая книга лежала передо мной на столе. Я поневоле вспоминала, как из лица Каси, а потом и Ежи, на меня смотрело нечто неодолимое, нечеловечески жуткое, и как под ветвями меня не оставляло ощущение, будто за мною охотятся.

— Да неужто? — отозвалась Алоша. — А скажи, если бы я приказала всем жителям долины сняться с насиженных мест, переселиться в другие части королевства и оставить долину Чаще, все бросить и спасаться самим, ты бы уехала? — Я глядела на Алошу во все глаза. — Кстати, а почему вы все до сих пор не бежали? — осведомилась она. — Почему вы продолжаете жить там, в тени Чащи? В Польнии есть области, злом не затронутые.

Я пыталась подобрать слова — и не знала, как тут ответить. Сама идея казалась совершенно немыслимой. Кася вынужденно думала об отъезде, я — нет. Я любила Дверник, и густые ласковые леса за околицей, и длинную, блестящую под солнцем Веретенку. Я любила чашу гор вокруг нас, эту защитную стену. В деревне царил мир, и в долине тоже. И дело не в том, что Дракон правит нами мягкой рукой. Там — дом.

— Дом, где какая-нибудь жуткая искаженная тварь выходит из леса в ночи и крадет ваших детей, — говорила Алоша. — Даже до того как Чаща окончательно пробудилась снова, долина была заражена порчей. В древних повестях с Желтых Топей говорится, будто бы по ту сторону горных перевалов видели ходульников еще до того, как мы перевалили через хребты и начали рубить деревья. Но люди все равно отыскали эту долину, и остались в ней, и попытались обжить ее.

— Так ты считаешь, что мы все порченые?! — в ужасе спросила я. Чего доброго, Алоша охотно сожгла бы всю долину вместе с нами, дай ей только волю!

— Не порченые, — поправила она. — Одурманенные. Скажи, куда течет река?

— Веретенка?

— Да, — кивнула Алоша. — Реки текут к морю, к озерам и болотам, но не в леса. А эта куда течет? Каждый год ее питают снега тысячи гор. Такая река не просто уходит в землю. Думай, — добавила она язвительно, — вместо того, чтобы слепо идти на поводу у собственных желаний. В вашей долине, в самой ее глубине, таится некая сила, нечто странное за пределами смертной магии: оно притягивает к себе людей, запускает в них корни — да и не только людей. То, что живет в Чаще и источает порчу, оно тоже пришло туда жить и пить эту силу словно из чаши. Оно убило народ башни и задремало на тысячу лет, потому что не нашлось такого дурака, чтобы потревожить его сон. И тут приходим мы, с нашими армиями, и топорами, и нашей магией, и надеемся, что на сей раз мы одержим победу.

Алоша покачала головой.

— То, что мы вообще сюда пришли, само по себе плохо, — рассуждала она. — Но хуже то, что мы пробивались все дальше и вырубали деревья, пока не пробудили Чащу снова. А теперь как знать, чем все закончится? Я порадовалась, когда Саркан отправился туда, дабы противостоять Чаще, но сейчас он ведет себя как последний дурак.

— Саркан не дурак, — рявкнула я, — и я тоже не дура. — Я злилась, более того — мне было страшно: слова Алоши очень походили на правду. Я тосковала по дому голодной, неутолимой тоской, я словно опустела изнутри. Я тосковала по дому всякий день с тех пор, как мы выбрались из долины и перевалили через горы. Корни… да. В мое сердце вросли корни — так глубоко, как проникает разве что порча. Я подумала о Марии Ольшанкиной, о Яге — о моих сестрах по странной магии, которую словно бы не понимал никто другой, и я внезапно поняла, зачем Дракон забирал девушку из долины. Я поняла зачем он забирал только одну и почему спустя десять лет она уезжала.

Мы все — из долины. Мы родились в долине, в семьях, которые слишком глубоко вросли корнями в эти места, чтоб уехать, даже притом что у них могли отобрать дочь: они всю жизнь здесь прожили, их вспоила та же сила, что подпитывала и Чащу. Мне вдруг вспомнилась картина — то диковинное полотно на стене в моей комнате, с изображением Веретенки и всех ее тоненьких серебряных притоков, и исходящее от него странное притяжение, заставившее меня инстинктивно завесить картину-карту. Мы — канал. Дракон пользовался нами, чтобы зачерпнуть здешней силы, и держал каждую девушку в башне до тех пор, пока корни ее не пересыхали и канал не закрывался. И тогда она больше не ощущала связи с долиной. Она могла уехать — она и уезжала: подальше от Чащи, как поступил бы любой обыкновенный здравомыслящий человек.

Вот теперь мне еще сильнее захотелось потолковать с Сарканом и наорать на него; чтобы он стоял тут, передо мною, а я могла встряхнуть его за худые плечи. Вместо того я закричала на Алошу.

— Допустим, что нам вообще не следовало туда переселяться, но теперь-то уже слишком поздно, — доказывала я. — Чаща нас не выпустит, даже если бы мы и могли уехать. Чаща не хочет нас выгнать, она хочет нас пожрать. Она хочет пожрать всех и вся, чтобы никто и никогда не вернулся. Надо остановить ее, а не убегать.

— Одним «хочу» Чащу не победить, — вздохнула Алоша.

— Но отчего бы не попытаться, когда у нас есть шанс! — воскликнула я. — Мы уже уничтожили три сердце-древа, с помощью «Призывания» и очистительного заговора, мы сможем уничтожить еще. Если бы только король дал нам достаточно солдат, мы с Сарканом начали бы выжигать Чащу, оттесняя ее все дальше…

— О чем ты, дитя? — вмешался ошарашенный Балло. — Ты имеешь в виду «Призывание» Льюта? Никто не налагал этого заклинания вот уже пятьдесят лет…

— Ладно, — бросила Алоша, разглядывая меня из-под темных бровей. — Расскажи мне в точности, как именно вы уничтожали эти деревья, с самого начала и ничего не упуская: не стоило нам полагаться на версию Сольи.

Я сбивчиво принялась рассказывать, как мы налагали «Призывание» в первый раз, как поток слепящего света докатился до Каси, как Чаща хлестала ее и била, пытаясь удержать; не умолчала я и о тех последних страшных мгновениях, когда Касины пальцы, впившиеся мне в горло, разжимались один за другим, а я понимала: мне придется убить Касю ради нее же самой. Я поведала и про Ежи, и про нездешние глубины Чащи, явленные нашим глазам в свете «Призывания», — глубины, где заплутали эти двое.

На протяжении всего моего рассказа Балло пребывал в смятении, то упрямо все отрицая, а то начиная верить вопреки себе самому. Он то и дело робко ронял «Но я в жизни не слыхивал…» и «Нигде не говорится, что „Призывание“»… — но всякий раз Алоша властным жестом заставляла его умолкнуть.

— Что ж, — промолвила она, дождавшись окончания рассказа, — признаю, вы с Сарканом и впрямь кое-чего добились. Не такие уж вы и идиоты. — Алоша, все еще сжимая в руке кинжал, постукивала его кончиком по каменной столешнице — стук-стук-стук, — этак звонко, точно колокольчик позвякивал. — Но это не значит, что королеву стоило спасать. После двадцатилетних блужданий в том призрачном месте, которое вы видели, что, по-вашему, от нее осталось? На что вы рассчитывали?

— Мы — ни на что, — отозвалась я. — Саркан ни на что не рассчитывал. Но я была вынуждена…

— Потому что Марек пригрозил, что в противном случае казнит твою подругу, — докончила за меня Алоша. — Черт бы его побрал.

Я не считала, что чем-то обязана Мареку, но честно сказала:

— Будь это моя мать, я бы тоже перепробовала все средства.

— И повела бы себя как ребенок, а не как принц, — отрезала Алоша. — Уж эти мне Марек с Сольей. — Она обернулась к Балло. — Когда они сами вызвались съездить за девушкой, которую якобы вызволил Саркан, нам нужно было головой подумать. — Она мрачно обернулась ко мне. — Но я себя не помнила от тревоги при мысли о том, что Чаща спустя столько лет все-таки запустила в Саркана когти. Мне хотелось по-быстрому предать девицу смерти и притащить Саркана сюда, чтобы мы все его осмотрели как следует. И я по-прежнему не уверена, что оно не обернулось бы к лучшему.

— Кася порчей не затронута! — закричала я. — И королева тоже.

— Но это не значит, что Чаща не найдет способа использовать их в своих целях.

— Нельзя казнить человека только потому, что могут произойти какие-то ужасы, причем даже не по его вине, — возразила я.

— Алоша, я не могу не согласиться с нею, — вмешался Балло. — Когда уже было подтверждено и доказано на святых реликвиях, что эти двое чисты…

— Еще как можно, если тем самым мы убережем королевство от вторжения Чащи, — жестко заявила Алоша, возражая нам обоим. — Но это не значит, что мне так уж хочется их казнить, и уж тем более, — Алоша обернулась ко мне, — подтолкнуть тебя к какой-нибудь глупости. Я начинаю понимать, почему Саркан так много тебе позволял. — Она снова постучала острием кинжала по столу — и внезапно приняла решение. — Гидна, — объявила она.

Я заморгала. Я, конечно же, знала, что такое Гидна — смутно, в общих чертах: огромный портовый город на океане, далеко на севере. Оттуда привозят китовый жир и зеленое шерстяное сукно, а еще оттуда родом жена наследного принца.

— Это достаточно далеко от Чащи, а океан порче враждебен, — промолвила Алоша. — Если король отошлет их обеих туда, этого хватит. При графе есть ведьма, Белый Жаворонок. Запрем их под ее присмотром, и через десять лет — или если нам и впрямь удастся выжечь всю эту прогнившую Чащу — я перестану так беспокоиться на их счет.

Балло уже согласно закивал. Но — десять лет! Мне захотелось закричать во весь голос: нет, не надо! Неужто Касю у меня снова забирают?! Бросать десять лет на ветер с такой легкостью может разве что тот, кто живет на свете не первый век. Но я прикусила язык. Алоша отнюдь не глупа, и да, ее осторожность куда как уместна. Я покосилась на пропитанный порчей бестиарий на столе. Чаша расставляет нам ловушку за ловушкой, снова и снова. Она натравила химеру на Желтые Топи и белых волков на Дверник, пытаясь поймать Дракона. Она забрала Касю, чтобы приманить меня. А когда я сумела-таки отбить пленницу, Чаща попыталась воспользоваться Касей, чтобы распространить порчу на нас с Драконом. Когда же не сработало и это, Чаща оставила Касю в живых, чтобы еще раз заманить нас к себе в лапы. Мы и из той ловушки с боем вырвались — но что, если есть и другие, если Чаща измыслила способ снова обратить нашу победу в поражение?

Я не знала, что делать. Если я соглашусь, если поддержу Алошу — прислушается ли к ней король? А если я напишу Саркану и он ответит согласием? Я закусила губу. Алоша, невозмутимо изогнув бровь, глядела на меня в ожидании ответа. И тут двери Чаровницкой распахнулись. На пороге стоял Сокол: белая фигура в обрамлении темного проема: белоснежные одежды сияли в потоке света. Сощурившись, он оглядел нас троих — и изобразил очередную улыбочку.

— Вижу, вы тут все очень заняты, — небрежно обронил он. — А между тем происходит кое-что важное. Не изволите ли проследовать на суд?

Глава 21

За пределами укромной Чаровницкой шум многолюдного сборища растекался по пустым коридорам. Музыка смолкла, но море гулких голосов вдалеке ревело и расходилось волнами, все громче и громче по мере того, как мы вместе с Соколом приближались к парадной бальной зале. Лакей поспешно распахнул перед нами двери на лестницу, уводящую вниз, к танцевальному полу. Посол в белом камзоле восседал в кресле рядом с королевским троном на возвышении. По другую сторону от короля разместились принц Сигмунд с супругой. Король судорожно стискивал рукояти кресла в форме когтистых львиных лап; лицо его шло пятнами от гнева.

Прямо перед ним, посреди залы, Марек расчистил широкий круг, оттеснив целых шесть рядов потрясенных танцоров: все они с жадным любопытством ждали, что будет. Дамы в пышных юбках походили на разбросанные по кругу цветы. В центре круга стояла королева — с безжизненным лицом, в белой тюремной рубахе. Кася держалась за ее руку. Кася оглянулась, заметила меня, во взгляде ее отразилось облегчение, но протолкаться к ней я не могла. Толпа запрудила все лестницы и заполонила бельэтаж: зеваки аж через край перевешивались.

Королевский секретарь чуть ли не в пол вжался перед принцем: голос бедняги дрожал и срывался, он заслонялся тяжелым сводом законов словно щитом. И кто бы не струсил на его месте? Марек стоял в двух шагах от него словно оживший герой песни: закованный в сверкающую броню из полированной стали, с мечом в руке, которым и быка зарубить можно, со шлемом под мышкой. Он возвышался над секретарем точно воплощение карающего правосудия и просто-таки излучал ярость.

— В случаях… в случаях порчи, — лепетал секретарь, — судебный поединок не… судебные поединки безоговорочно запрещены указом Богуслава… — Сдавленно ойкнув, секретарь отпрянул назад: Марек вскинул меч в каком-нибудь дюйме от его лица.

Марек широко размахнулся мечом по кругу; толпа, не дыша, отпрянула подальше от летящего острия.

— Королева Польнии имеет право на паладина! — закричал принц. — Пусть любой из магов выйдет вперед и обнаружит в ней хоть какой-либо признак порчи! Вот ты, Сокол, — окликнул Марек, стремительно разворачиваясь и указывая на верхнюю площадку лестницы. Глаза всего двора обратились к нам. — Наложи на нее заклинание прямо сейчас! Пусть весь двор посмотрит и убедится, что королева незапятнанна… — Все дружно выдохнули — и эрцгерцоги, и служанки в едином порыве: восторженный вздох взметнулся и опал.

Наверное, поэтому король и не прекратил это действо тотчас же. Толпа на лестнице расступилась, пропуская нас. Сокол величаво двинулся вперед, подметая ступени длинными рукавами. Спустившись в залу, он изящно склонился перед королем. Он со всей очевидностью подготовился к этой минуте надлежащим образом: при нем был кошель с чем-то тяжелым. Изогнув палец, он сманил с потолка четыре высоких колдовских светильника и расставил их вокруг королевы. А затем открыл кошель и веером бросил в воздух над ее головою горсть синего песка, негромко повторяя магические слова.

Самого заклинания я не расслышала, но с пальцев Сокола хлынул жаркий белый свет — и, потрескивая, заструился сквозь опадающий песок. Запахло расплавленным стеклом, потянулись тонкие струйки дыма; песок полностью растаял, еще не долетев до пола, и в воздухе задрожала бледно-голубая рябь, так, что я видела и королеву, и Касю словно бы сквозь массивное окно и в окружении зеркал. Свет колдовских светильников хлынул в «окно», разгораясь с каждой секундой. Касина ладонь покоилась на плече королевы; сквозь плоть я различала кости и бледный контур Касиного черепа и зубов.

Марек взял королеву за руку и обвел ее по кругу, демонстрируя всем и каждому. Придворные ведь не присутствовали на архиепископском суде и не видели испытания покровом Ядвиги. Все жадно глядели на королеву в белой сорочке. Даже кровеносные сосуды и те обозначились внутри ее невесомой сеткой переливчатых линий. Она сияла вся — глаза лучились как два светоча, приоткрытые губы выдыхали мерцающую дымку; нигде ни тени, ни пятнышка тьмы. Двор зароптал еще до того, как зарево медленно начало угасать.

Стекло разлетелось вдребезги и осыпалось звенящим ливнем. Осколки снова таяли, растворялись синими струйками дыма, едва коснувшись земли.

— Да продолжится испытание! — прокричал Марек, перекрывая нарастающий гул голосов. Он и сам просто-таки сиял светом истины. — Вызовите любого свидетеля: пусть выйдут Ива и архиепископ…

Марек со всей очевидностью подчинил себе зал: даже я понимала, что, если король откажется слушать, если повелит увести королеву и впоследствии предать ее смерти, поползут бессчетные слухи об убийстве. Король тоже это понимал. Он оглядел толпу придворных, а потом коротко, решительно дернул подбородком вниз и откинулся к спинке трона. Итак, Мареку удалось принудить отцовскую руку, даже без всякого чародейства. Суд все-таки начался, не важно, хотел того король или нет.

Но я видела короля уже трижды. Я бы назвала его — нет, не то чтобы приятным: о доброте и мягкости не шло и речи — слишком много морщин избороздило это хмурое лицо. Но если бы меня прежде попросили описать короля одним словом, я бы сказала: обеспокоенный. А сейчас бы решила: разгневанный, холодный, как зимняя буря. А между тем именно ему предстоит в итоге вынести приговор.

Мне хотелось выбежать и прервать суд, заставить Марека немедленно все переиграть, но было слишком поздно. Вперед вышла первая свидетельница — Ива, в блестящем серебряном платье, прямая, как колонна.

— Я порчи не обнаружила, но я не поклянусь, что ее нет, — невозмутимо проговорила она, обращаясь напрямую к королю и словно бы не замечая, что Марек стиснул зубы, а его латная перчатка скрежещет по рукояти меча. — Королева так и не стала самой собою. Она по сей день не произнесла ни слова, она никого не узнает. Ее тело полностью изменилось. От смертных мышц и костей ничего не осталось. И даже притом что плоть возможно превратить в металл и камень, порчей не затронутые, данное преображение со всей очевидностью было произведено посредством и при содействии порчи.

— И все-таки, если бы ее измененная плоть заключала в себе порчу, — вклинился Сокол, — ты разве не разглядела бы ее под моим заклинанием?

Ива даже не обернулась в его сторону. Сокол явно заговорил не вовремя. Целительница лишь склонила голову перед королем, тот кивнул и легонько шевельнул пальцами в знак того, что она может идти.

Архиепископ был не менее уклончив. Он подтвердил лишь, что испытал королеву на всех священных реликвиях собора, — но не сказал, что порчи в ней нет. Полагаю, этим двоим очень не хотелось, чтобы впоследствии их обвинили в ошибке.

Лишь несколько свидетелей высказались в пользу королевы: лекари, которых приводил к ней Марек. О Касе никто вообще не заговаривал. О ней эти люди просто не задумывались — а ведь Касе предстояло жить или умереть по их слову. Королева стояла рядом с ней, немая и равнодушная. Свет в ней погас; теперь весь двор видел перед собою пустотелую куклу с бессмысленным лицом.

Я оглянулась на Алошу, ожидающую тут же, затем на Балло по другую ее сторону. Я знала: когда очередь дойдет до них, они выйдут и расскажут королю про тот чудовищный бестиарий, что остался лежать в Чаровницкой в окружении железа и соли, под всеми защитными заклинаниями, какие только сумели наложить маги; а вокруг расставлена стража. Алоша подтвердит: рисковать нельзя; она объяснит королю, что королевство в опасности.

И тогда король, если захочет, встанет и объявит: законы против порчи нерушимы; изобразит сожаление и пошлет королеву на смерть, и Касю с нею вместе. И, глядя на короля, я понимала: так он и поступит. Именно так и не иначе.

Король уселся поглубже — как будто вес его тела нуждался в поддержке громадного резного трона — и прикрыл ладонью неулыбчивый рот. Решение уже пришло, неодолимое, как снегопад: поначалу это только легкая пороша, но постепенно метель усиливается и сугробы растут и растут. Выскажутся остальные свидетели, но король их не услышит. Он уже все для себя решил. В тяжелом, мрачном лице я прочла Касину смерть. Я в отчаянии заозиралась по сторонам и поймала взгляд Сокола. Марек стоял рядом с ним, напрягшись под стать своему кулаку, стиснувшему меч.

Солья оглянулся на меня и только руками ненавязчиво развел, давая понять: «Я сделал все, что мог». Маг придвинулся к Мареку и зашептал что-то ему на ухо, и, как только удалился последний из врачей, принц объявил:

— Пусть Агнешка Дверниковская засвидетельствует, как была освобождена королева.

В конце концов, именно этого мне и хотелось. Вот зачем я приехала, вот зачем добивалась, чтобы меня внесли в реестр. Все смотрели на меня — даже король, насупив брови. Но я по-прежнему не знала, что сказать. Что за дело королю и всем этим придворным, если я и подтвержу, что королева не затронута порчей? И уж конечно, все, что я расскажу о Касе, их вообще не интересует.

Может, Солья, если его попросить, попробует сотворить «Призывание» со мною вместе? Я подумала об этом и представила, как ослепительно-белый свет явит правду всему двору. Но… ведь королеву уже испытывали под покровом Ядвиги. Весь двор рассмотрел ее под прозревающим заклинанием Сокола. Король своими глазами видел: порчи в ней нет. Правда тут ни при чем. Двору не нужна правда, и королю тоже. Любую правду, что я им предоставлю, они сбросят со счетов так же легко, как и все прочее. Правда не заставит их передумать.

Но я могу дать им нечто совсем другое. Я могу дать им то, чего они хотят на самом деле. И тут я поняла, что им надо. Они хотят знать. Они хотят видеть, как все было. Они хотят ощутить собственную причастность к спасению королевы, они хотят жить в песне. Это никакая не правда, но это может убедить их пощадить Касю.

Я закрыла глаза, вспоминая заклинание иллюзии. «Иллюзию армии создать проще, нежели армию как таковую», — говорил Дракон, и, уже начиная нашептывать нужные слова, я поняла, насколько он прав. Воздвигнуть чудовищное сердце-древо оказалось ничуть не сложнее, чем создать один-единственный цветок: с такой пугающей легкостью оно проросло из мраморного пола. Кася резко выдохнула; послышался женский визг; где-то в зале опрокинулся стул. Я отгородилась от шума. Заклинание напевно лилось у меня с языка, а я подпитывала его магией и тошнотворным ужасом, туго свернувшимся внизу моего живота. Сердце-древо росло и росло, и раскидывало по зале гигантские серебряные ветви; и потолок уже таял, терялся в серебристой шелестящей кроне и жутком зловонии плодов. Желудок у меня скрутило, и тут в траву у меня под ногами покатилась голова Яноша и ударилась о расползшиеся корни.

Придворные заорали, кинулись к стенам, а стены уже таяли и исчезали. Повсюду вокруг нас зала словно растворилась, уступая место лесу и звонкому лязгу стали. Марек, разом встревожившись, выхватил меч, и как раз вовремя: на принца кинулся серебристый богомол. Чудовищные когти, метя в плечо, царапнули по блестящей стальной броне. Отовсюду из травы под ногами на принца смотрели трупы.

Перед глазами у меня поплыл сизый дым, внезапно затрещало пламя. Я обернулась к стволу: там был и Саркан, дерево поймало его, серебряная кора пыталась пожрать пленника, а Дракон говорил: «Ну же, Агнешка», — и огнь-сердце сиял алым у него в пальцах. Машинально я уже почти протянула ему руку, вспоминая ужас и боль тех минут, и на мгновение — на единственное краткое мгновение, не более! — Саркан перестал быть просто иллюзией и обрел реальность. Нахмурясь, он изумленно воззрился на меня, в глазах его читалось: «Что ты такое творишь, ты, идиотка?!» — это был он, не знаю как, но он, действительно он; и тут между нами взбурлил очистительный огонь, и Саркан исчез; он снова превратился в иллюзию, он горел в пламени.

Я обняла ладонями ствол, кора скручивалась и трескалась, расползалась, как шкурка перезрелого помидора. Рядом со мной стояла Кася — настоящая, круша и взламывая древесину. Вот ствол раскололся надвое, и изнутри, пошатываясь, на нас вывалилась королева: она протягивала к нам руки, искала помощи, лицо ее внезапно ожило, в нем читался ужас. Мы подхватили ее и вытащили наружу. Я слышала, как Сокол выкрикивает заклинание огня — и вдруг поняла, что он и впрямь призывает огонь, а мы на самом деле вовсе не в Чаще. Мы в королевском замке…

Как только я позволила себе об этом вспомнить, заклинание иллюзии выскользнуло у меня из пальцев. Дерево догорело в воздухе, огонь у его корней взмыл вверх по стволу и забрал с собою всю остальную Чащу. Трупы ушли в землю, лица их мелькнули перед нами в последний раз — все лица до единого! — и белый мраморный пол сомкнулся над ними. Я проводила их взглядом; по щекам моим бежали слезы. Я и не знала, что так хорошо запомнила погибших солдат и воссоздам столь многих. Но вот последние призрачные листья развеялись: мы снова были во дворце, перед троном, и король, поднявшись на ноги, потрясенно глядел на нас с возвышения.

Сокол крутнулся на месте, озираясь по сторонам и тяжело дыша, огонь все еще потрескивал в его ладонях и отскакивал от мраморного пола. Марек отпрыгнул назад, высматривая врага там, где врагов уже не было. Меч незапятнан, на блестящей броне ни вмятины. Королева, трепеща, застыла в середине залы; глаза ее расширились. Придворные жались к стенам и друг к другу, сколь можно дальше от нас и от центра. А я — я рухнула на колени, вся дрожа, прижимая руки к животу и борясь с тошнотой. Я так надеялась, что никогда больше не окажусь в проклятой Чаще!

Первым пришел в себя Марек. Он шагнул к трону; грудь его бурно вздымалась.

— Вот откуда мы ее вырвали! — заорал он отцу. — Мы одолели зло, чтобы вызволить королеву, и вот какой ценой заплатили мы за ее освобождение. Ты сам служишь злу, если ты… я не допущу этого! Я…

— Довольно! — взревел король в ответ. Он был бледен как полотно.

Раскрасневшееся лицо Марека пылало яростью и жаждой битвы. Меча он так и не выпустил. Он сделал еще шаг к трону. Глаза короля расширились, щеки вспыхнули алым гневом. Он подал знак страже: за возвышением выстроились шестеро вооруженных воинов.

— Нет! — внезапно вскрикнула королева Ханна.

Марек стремительно обернулся к ней. Королева, неуклюже пошатываясь, сделала шаг вперед, подволакивая ноги, словно каждое движение давалось ей с усилием. Марек неотрывно глядел на нее. Она сделала еще шаг, схватила сына за руку.

— Нет, — повторила королева. И с силой потянула его руку вниз вместе с мечом. Марек сопротивлялся; но королева подняла на него глаза, и лицо его внезапно преобразилось, стало совсем мальчишеским. — Ты спас меня, — промолвила она. — Маречек. Ты уже спас меня.

Марек уронил руку. Все еще цепляясь за нее, королева медленно развернулась к королю. Он неотрывно глядел на жену. Ее бледное лицо в облаке коротко остриженных волос казалось дивно прекрасным.

— Я хотела умереть, — прошептала она. — Я так хотела умереть. — Она сделала еще один неуверенный шаг и преклонила колена на широких ступенях возвышения, потянув за собою и Марека. Тот, понурив голову, глядел в пол. А вот королева не опустила глаз.

— Прости его, — воззвала она к королю. — Я знаю закон. Я готова умереть. — Марек попытался вырвать руку, но тщетно. — Я королева Польнии! — громко объявила она. — Я готова умереть за свою страну. Но не как изменница. Я не изменница, Казимир, — промолвила она, простирая к мужу вторую руку. — Он увез меня. Он меня похитил!

В зале поднялся ропот. Гул стремительно нарастал, точно река при разливе. Я подняла усталую голову и заозиралась по сторонам, не понимая, что происходит. Алоша нахмурилась. Голос королевы дрожал, но звучал достаточно громко, перекрывая шум.

— Пусть меня предадут смерти из-за порчи, — промолвила она. — Но да будет Господь в небесах мне свидетелем! Я не бросала детей и мужа. Предатель Василий и его солдаты похитили меня из замка и отвезли в Чащу, и там Василий своими руками привязал меня к дереву.

Глава 22

— А я тебя предупреждала, — напомнила Алоша, не отвлекаясь от работы. Молот размеренно ходил вверх-вниз, со звоном ударяясь о наковальню.

Я, обняв колени, устроилась в уголке кузни, за пределами выжженного круга земли, куда падали искры, и молчала. А что тут скажешь? Алоша и впрямь меня предупреждала.

Никому дела не было до того, что царевич Василий наверняка и сам стал жертвой порчи, раз решился на подобное безумие. Никому дела не было до того, что сам он умер в Чаще и его жалкими останками насытились корни сердце-древа. Никому дела не было до того, что во всем виноват бестиарий. Царевич Василий похитил королеву и отдал ее Чаще. Все так вознегодовали, словно это произошло только вчера, и вместо того, чтобы выступить против Чащи, рвались на войну против Росии.

Я уже попыталась поговорить с Мареком — только время напрасно потратила. И двух часов не прошло с тех пор, как королева получила прощение, а он уже объезжал лошадей в дворцовых казармах, отбирая самых лучших для военного похода.

— Ты едешь с нами, — сообщил принц как нечто само собою разумеющееся, не отрывая взгляда от мельтешащих конских ног — он гонял по кругу статного гнедого мерина, в одной руке держа корду, в другой — длинный хлыст. — Солья говорит, ты можешь усиливать его чары вдвое, если не больше.

— Нет! — возразила я. — Я не собираюсь помогать тебе убивать росцев! Нам нужно сражаться с Чащей, а не с ними.

— Мы и сразимся, — невозмутимо откликнулся Марек. — После того как мы захватим восточный берег Ридвы, мы пройдем к югу по их сторону от Джаральских гор и окружим Чащу с обеих сторон. Ладно, этого берем, — крикнул принц конюху, перебрасывая ему корду, ловким поворотом кисти перехватил конец хлыста и повернулся ко мне. — Послушай, Нешка… — Я аж дара речи лишилась: да как он смеет обращаться ко мне с этим ласкательным именем?! А Марек, как ни в чем не бывало, обнял меня рукой за плечи и продолжил: — Если мы половину армии перебросим в вашу долину, росцы переправятся через Ридву за нашей спиной и разграбят Кралию. Скорее всего, ради этого они и вступили в союз с Чащей с самого начала. Именно на это они и рассчитывают. У Чащи армии нет. Чаща со своего места никуда не денется, пока мы разбираемся с Росией.

— Никто и никогда не вступал в союз с Чащей! — запротестовала я.

Марек пожал плечами.

— Даже если и так, значит, росцы намеренно ее против нас используют, — промолвил он. — И что за утешение для моей матери, если этот нес Василий и сдох после того, как обрек ее на бесконечный ад? А даже если он и был затронут порчей, ты же понимаешь, что это не важно. Росия, ни минуты не колеблясь, воспользуется открывшимся преимуществом, если мы повернем на юг. Мы не можем атаковать Чащу, пока не защитили свой тыл. Сними шоры с глаз!

Я отпрянула и от его руки, и от его покровительственных разъяснений.

— Это не у меня шоры на глазах, — возмущенно жаловалась я Касе, пока мы бежали через внутренний двор к Алоше в ее кузницу.

Но Алоша сказала только:

— Я тебя предупреждала, — мрачно, но без раздражения. — Мощь Чащи — это не слепой ненавидящий зверь. Чаща умеет думать, и строить планы, и постепенно добиваться своей цели. Чаща умеет читать людские сердца, чтобы тем успешнее влить в них яд. — Алоша взяла с наковальни меч и погрузила его в холодную воду: гигантскими облаками заклубился пар, словно дыхание чудовищного зверя. — Если бы не порча, ты бы, скорее всего, догадалась, что тут что-то не так.

Сидящая рядом со мною Кася подняла голову.

— И во мне… во мне что-то не так? — горестно спросила она.

Алоша, отвлекшись от работы, оглянулась на нее. Я затаила дыхание и молча ждала. Алоша пожала плечами:

— Все и без того хуже некуда. Освободили тебя, потом королеву, а теперь вся Польния и вся Росия того гляди погибнут в пламени. Мы не можем позволить себе собрать такую армию, — добавила Алоша. — Будь у нас столько лишних рук, так уже давно собрали бы. Король обезлюдит страну, и Росия, чтобы дать нам отпор, сделает то же самое. Всех нас ждет неурожайный год, и победителей, и побежденных.

— Именно этого Чаща и добивалась с самого начала, — вмешалась Кася.

— В том числе и этого, да, — кивнула Алоша. — Я нимало не сомневаюсь, что Чаща охотно пожрала бы Агнешку и Саркана при первой возможности и за ночь заглотила бы остальную долину. Но дерево не женщина, чтобы вынашивать одно-единственное семя. Дерево разбрасывает бессчетные семена и надеется, что какие-то из них прорастут. Книга — одно из таких семян, королева — другое. Ее следовало тотчас же отослать прочь, и тебя вместе с нею. — Алоша обернулась к кузне. — Но беды уже не поправишь.

— Может, нам просто вернуться домой? — предложила я Касе, пытаясь не замечать, как от одной этой мысли во мне неодолимой тягой всколыхнулась тоска и разрастается внутри как опухоль. Я убеждала в первую очередь себя, говоря: — Здесь, в столице, мы уже не нужны. Мы поедем домой, мы поможем сжечь Чащу. В долине мы наберем хотя бы сотню человек…

— Сотню человек, — сообщила Алоша наковальне, неодобрительно фыркнув. — Ты и Саркан и еще сотня человек сумеют сколько-то повредить Чаще, ни минуты в этом не сомневаюсь, но вы заплатите за каждый дюйм отвоеванной земли. А тем временем по воле Чащи двадцать тысяч человек перебьют друг друга на берегах Ридвы!

— Но ведь Чаща в любом случае этого добьется! — воскликнула я. — А ты не можешь что-нибудь сделать?

— Так я и делаю, — откликнулась Алоша, снова кладя меч в огонь.

Пока мы тут сидели с нею, она проделала это уже четыре раза, и я вдруг осознала: что-то тут не сходится. Мне еще не доводилось видеть, как куют мечи, но я частенько наблюдала за работой нашего кузнеца: в детстве мы все любили смотреть, как он кует серпы, и воображали, будто на самом деле это он мечи делает; а потом мы подбирали палки и устраивали шуточные битвы вокруг дымной кузни. Так что я знала: лезвие не отковывают снова и снова по многу раз. Но Алоша опять вытащила меч из горна и положила его на наковальню, и я поняла: она молотом вбивает в сталь чары — губы ее чуть двигались, пока она работала. Странная это была магия, какая-то незаконченная. Алоша подхватывала свободно висящее заклинание и, прежде чем снова погрузить меч в холодную воду, так и оставляла болтаться в воздухе.

Темное лезвие выходило из воды блестящим и мокрым, обтекая каплями. Ощущение от него исходило странное — голодное какое-то. Вглядываясь в тускнеющую поверхность, я видела высоченный обрыв над глубокой сухой расселиной в земле и далеко внизу — острые скалы. Этот клинок не походил на другие зачарованные мечи, те, которыми были вооружены солдаты Марека: этот меч жаждал пить жизнь.

— Я кую этот клинок вот уже целый век, — промолвила Алоша, поднимая его кверху. Я оглянулась на нее, обрадовавшись поводу отвести от меча глаза. — Я приступила к работе после того, как погибла Врана и Саркан отправился в башню. Сейчас в мече осталось меньше железа, чем чар. Клинок просто помнит форму, которой обладал прежде. Его хватит только на один-единственный удар, но больше и не понадобится.

Алоша снова положила меч в горн: он покоился в огненной купели длинным языком тьмы.

— Сила Чащи, — медленно произнесла Кася, глядя в пламя. — Ее разве можно убить?

— Этот меч способен убить что угодно, — сказала Алоша, и я ей поверила. — Если только удастся добраться до шеи. Но для этого, — добавила она, — людей нам понадобится куда больше сотни.

— Мы могли бы попросить королеву, — внезапно предложила Кася. Я недоуменно заморгала. — Я знаю, есть знатные вельможи, которые присягали на верность ей самой — с десяток таких приходили засвидетельствовать ей свое почтение, пока мы вместе сидели под замком, вот только Ива их не пустила. У королевы наверняка есть солдаты, так пусть она отдаст их нам вместо того, чтобы посылать в Росию.

И уж королева-то наверняка захочет сокрушить Чащу. Даже если ни Марек, ни король, ни придворные ко мне не прислушаются, может статься, прислушается она.

Так что мы с Касей пошли дожидаться перед входом в огромный зал заседаний: королева снова вернулась туда — теперь уже в составе военного совета. Стража пропустила бы меня беспрепятственно: ныне все знали, кто я. Солдаты поглядывали на меня искоса, нервничая и любопытствуя, словно опасались, будто я в любой момент взорвусь новым чародейством, точно заразный фурункул. Но внутрь мне не хотелось; еще не хватало ввязываться в споры магнатов и генералов, обсуждающих, как бы повернее перебить десять тысяч человек и стяжать великую славу, пока в полях гниет урожай. Я вовсе не собиралась становиться оружием в их руках.

Поэтому мы ждали снаружи и, когда совет закончился и вельможи и военачальники потоком хлынули за двери, отошли к стене. Я подумала, королева выйдет последней, опираясь на руки слуг. Но нет. Она шествовала в окружении толпы. На ней была диадема — та самая, над которой Рагосток трудился на моих глазах. Золото сияло в ярком свете, рубины искрились в золотых волосах. Королева вырядилась в алый шелк; придворные толпились вокруг нее, как воробьи вокруг птицы-кардинала. Последним вышел король, сбоку припека: он тихо беседовал с отцом Балло и двумя советниками.

Кася оглянулась на меня. Чтобы пробиться к королеве, нам пришлось бы растолкать толпу: дерзкий поступок, что и говорить, но мы бы справились, Кася проложила бы для нас путь. Однако королева изменилась до неузнаваемости. Исчезла неуклюжая скованность, равно как и немота. Королева Ханна благосклонно кивала обступившим ее придворным, она улыбалась, она снова стала одной из них — она играла роль на сцене так же изящно, как они все. Я словно окаменела. Королева мельком взглянула куда-то в нашу сторону. Я даже не попыталась встретиться с ней глазами; напротив, схватила Касю за руку и втянула ее глубже в тень. Что-то удержало меня на месте — так мышь инстинктивно затаивается в норе, заслышав в вышине дуновение совиного крыла.

В последний раз зыркнув на меня, стражники последовали за придворными. Коридор почти опустел. Я вся дрожала.

— Нешка, — окликнула меня Кася. — Что такое?

— Я совершила ошибку, — отозвалась я. Я еще не знала какую, но что-то я сделала не так; я чувствовала, как меня затапливает страшная уверенность — словно монетка в глубокий колодец падала. — Я совершила ошибку.

Кася следовала за мною по коридорам и узким лестницам назад в мою комнатушку. Под конец мы почти бежали. Она не сводила с меня встревоженных глаз. Я с силой захлопнула за нами дверь и прислонилась к ней — спряталась как ребенок.

— Ты из-за королевы? — спросила Кася.

Я оглянулась на нее. Кася стояла в центре комнаты, свет очага золотился на ее коже и в волосах, и на одно чудовищное мгновение мне померещилось, что передо мною — кто-то чужой с Касиным лицом; на мгновение я принесла с собою тьму. Я отвернулась от нее к столу: я загодя притащила в спальню несколько сосновых веток, чтобы всегда были под рукой. Я взяла горсть иголок, сожгла их на очаге, вдохнула дым, ощутила острый горьковатый запах и прошептала свое очистительное заклинание. Ощущение чужеродности схлынуло. Кася сидела на постели, горестно наблюдая за мной. Я пристыженно оглянулась на нее: да, она успела-таки прочесть подозрение в моем взгляде.

— Я и сама подумала то же самое, — промолвила она. — Нешка, меня надо… наверное, и королеву тоже, обеих нас надо… — Голос ее дрогнул.

— Нет! — воскликнула я. — Нет. — Но что делать, я не знала. Я присела у очага, тяжело дыша, изнемогая от страха. Внезапно я резко развернулась к огню, сложила ладони чашечкой и вызвала мою давнюю иллюзию-упражнение: крохотную, упрямую шипастую розу. Плетистые ветви лениво поползли по ширме очага. Тягуче напевая, я наделила цветок ароматом и дополнила стайкой шмелей; листья заворачивались по краям, а под ними прятались божьи коровки. И тогда по ту сторону куста я создала Саркана. Я представила его руки под моими ладонями, его длинные, точеные, чуткие пальцы, и натертые пером мозоли, и жар его кожи — и вот он обрел очертания здесь, перед очагом; он сидел рядом со мною — при этом мы оба находились и в его библиотеке тоже.

Я распевала свой коротенький заговор иллюзии от начала к концу и от конца к началу, ощущая в нем ровную серебряную нить магии. И все-таки получалось иначе, чем с сердце-древом вчера. Я смотрела в лицо Саркана, видела, как он хмурится, как сердито смотрит на меня темными глазами, но на самом-то деле это был не он. Я поняла: мне нужна не просто иллюзия, не просто его образ, запах или звук. Не потому ожило сердце-древо — там, в тронном зале. Оно проросло из моего сердца, из страхов, и воспоминаний, и тошнотворного ужаса внизу живота.

Я обняла розочку ладонями. Я глядела на Саркана по ту сторону от лепестков и пыталась почувствовать его руки поверх своих, и кончики пальцев, чуть задевающие мою кожу, и соприкосновение наших ладоней. Я позволила себе вспомнить пугающий жар его губ, и как сминались шелк и кружево под нашими телами, и как я ощущала его близость всем своим существом. Я дала волю гневу, я думала о том, что узнала, — о его секретах и обо всем, что он скрывал; я выпустила розу и вцепилась в его камзол — чтобы встряхнуть Саркана, наорать на него, поцеловать его…

Он заморгал и посмотрел на меня. Где-то позади него пылало пламя. Щека его почернела от сажи, в волосы набился пепел, глаза покраснели; огонь в очаге затрещал — это трещали деревья вдалеке, охваченные пожаром.

— Ну? — бросил Саркан хрипло и раздраженно: да, это, конечно же, был он. — Не знаю, чем уж там занимаешься ты, но долго говорить мы не сможем. Мне нельзя отвлекаться.

Я смяла ткань под пальцами, чувствуя, как разлохмачиваются стежки. Чешуйки раскаленного пепла жгли мне руки, пепел забивался в нос и в рот.

— Что происходит?

— Чаща пытается захватить Заточек, — промолвил Саркан. — Каждый день мы выжигаем ее, оттесняя назад, но мы уже потеряли целую милю земли. Владимир прислал нам на подмогу солдат с Желтых Топей — сколько смог выделить, но их недостаточно. Король даст нам людей?

— Нет, — отозвалась я. — Он… они начинают новую войну с Росией. Королева сказала, Василий Роский отдал ее Чаще.

— Королева заговорила?! — резко вскинулся Саркан. И я снова ощутила в горле то же самое неуютное покалывание страха.

— Но Сокол наложил на нее прозревающее заклинание, — промолвила я, уговаривая не столько его, сколько сама себя. — Ее испытывали покровом Ядвиги. В ней ничего нет. Нет ни следа порчи, никто так и не увидел ни клочка тени…

— Порча не единственное орудие Чащи, — отозвался Саркан. — Самая обычная пытка точно так же способна сломить человека. Чаща могла нарочно отпустить ее, закабалив и подчинив своей воле, но не оставив отметины, распознаваемой магическим взором. Или могла вложить в нее что-нибудь или что-то ей подбросить. Плод, семя… — Саркан прервался, оглянулся на что-то, для меня невидимое. Резко крикнул: — Отпускай! — и рывком высвободил свою магию.

Я упала навзничь, ударилась о пол, больно ушиблась. Розовый куст рассыпался пеплом в очаге и исчез, а вместе с ним и Дракон.

Кася метнулась поддержать меня, но я уже поднималась на ноги. Плод, семя…

Слова Саркана заронили мне в душу страх.

— Бестиарий, — крикнула я. — Балло собирался произвести над ним обряд очищения. — Голова у меня все еще кружилась, но я развернулась и кинулась прочь из комнаты. Нельзя терять ни минуты! Ведь Балло собирался рассказать о книге королю. Кася бежала рядом, поддерживая меня на ходу: поначалу ноги у меня подгибались.

Мы нырнули на первую узкую лестницу для слуг — и услышали крики. «Поздно, слишком поздно», — подсказали мне ноги, топоча по камню. Откуда именно доносятся голоса, я не понимала: раздавались они где-то вдалеке и странным эхом прокатывались по замковым переходам. Я промчалась в направлении Чаровницкой, мимо двух изумленных горничных, которые вжались в стену, сминая в руках стопки белья. Мы с Касей развернулись ко второй лестнице на первый этаж, и тут внизу затрещало белое пламя, отбрасывая на стены угловатые тени.

Слепящий свет померк. Через всю лестничную клетку пролетел Солья, врезался в стену и расквасил себе нос. Мы, спотыкаясь, сбежали вниз. Маг распластался по противоположной стене, не двигаясь; открытые глаза осовело глядели в никуда, из носа и рта сочилась кровь, грудь исполосовали неглубокие кровавые царапины.

Тварь, что выползла из коридора, ведущего к Чаровницкой, заполнила собою почти все пространство от пола до потолка. Это был не столько зверь, сколько кошмарное нагромождение отдельных частей — голова чудовищной собаки с одним-единственным громадным глазом посреди лба, рыло утыкано неровными иззубренными остриями, походившими скорее на ножи, чем на клыки. От разбухшего тела, целиком покрытого змеиной чешуей, отходили шесть массивных, мускулистых лап с львиными когтями. Тварь взревела и кинулась на нас так проворно, что я даже сообразить не успела, куда бежать. Кася схватила меня и потащила назад вверх по ступеням. Чудище встало на дыбы и сунулось в лестничный колодец, завывая, клацая и лязгая зубами; из разверстой пасти клубилась зеленая пена. Я крикнула: «Полжит!» — отпихивая его голову. С лестницы хлынул поток огня и обжег зверю морду: тот взвизгнул и вновь втянулся в коридор.

В чешуйчатый бок со смачным чавканьем впились два тяжелых арбалетных болта; чудище зарычало и выгнулось. За его спиною Марек отшвырнул арбалет: перепуганный и неуклюжий молодой оруженосец рядом с принцем уже сдернул для него со стены копье и теперь стискивал древко в руках, растерянно глядя на тварь. Он едва догадался разомкнуть пальцы, когда Марек выхватил копье у него из рук.

— Беги зови стражу! — крикнул он мальчишке. Тот, очнувшись, кинулся исполнять приказ. Марек ткнул копьем в голову чудища.

Двери в соседний покой скособоченно висели на петлях, по черно-белым плитам растекалась кровь, трое вельмож в изодранном платье распростерлись на полу мертвыми. Из-под стола выглядывало бледное перепуганное стариковское лицо: я узнала дворцового секретаря. Двое стражников валялись убитыми чуть дальше по коридору, словно чудище примчалось откуда-то из глубин замка и сокрушило двери, чтобы добраться до тех, кто внутри.

Или, скорее, до одного, вполне определенного, человека. Тварь рыкнула, уворачиваясь от настырного копья, и, презрев Марека, покрутила тяжелой головой, оскалила зубы и прицельно направилась к Солье. Тот по-прежнему незряче глядел в потолок и медленно царапал пальцами каменный пол, словно пытаясь отыскать опору в этом шатком мире.

Но не успела тварь наброситься на добычу, как Кася одним гигантским прыжком метнулась мимо меня вниз по лестнице, споткнулась, врезалась в стену и тут же выпрямилась. Сорвала со стены еще одно копье и вогнала его прямо в морду чудовища. Песьеподобная тварь перекусила древко и взвыла — теперь уже Марек вонзил копье ей в бок. Послышался топот сапог и крики, на помощь уже бежала стража, внезапно затрезвонили соборные колокола: паж поднял-таки тревогу.

Все это я видела своими глазами и позже могла подтвердить, что именно так все и было, но в тот момент я не замечала ничего. Осталось только жаркое зловонное дыхание чудища, надвигающегося вверх по лестнице, и еще кровь. Сердце у меня выпрыгивало из груди; я понимала, что должна сделать хоть что-нибудь. Зверь взвыл и снова развернулся к Касе с Сольей; я стояла на верхних ступенях. Колокола звонили, не умолкая — у меня над головой, там, где сквозь высокое окно в лестничном проеме голубела узкая полоска неба и мерцала жемчужно-серая дымка облачного летнего дня.

Я воздела руку и воскликнула:

— Калмоз!

Снаружи облака сползлись вместе темным узлом, точно губка, шквальный ливень швырнул в меня брызгами, в окно ударила молния — и блестящей шипящей змеей прыгнула мне в руки. Я схватила ее, ослепленная белым светом; повсюду вокруг меня пронзительно звенела высокая нота; я задыхалась. Я метнула молнию вниз по ступеням, целясь в жуткую тварь. Громыхнул гром, и меня отшвырнуло назад — я растянулась на лестничной площадке и здорово ушиблась. В воздухе с потрескиванием разливался горький резкий запах.

Я лежала плашмя, дрожа всем телом; по лицу текли слезы. Опаленные руки саднили; от них точно утренний туман тянулся дым. Я ничего не слышала. Когда в глазах у меня прояснилось, надо мной склонялись две перепуганные горничные; губы их беззвучно двигались. За них говорили руки, бережно помогая мне встать. Пошатываясь, я кое-как поднялась на ноги. У основания лестницы Марек и трое стражников опасливо тыкали копьями в песью голову. Неподвижная туша дымилась: по стенам вокруг нее обозначились черные обугленные силуэты.

— Загони ему копье в глаз для вящей надежности, — велел Марек. Один из стражников поглубже вонзил копье в единственное круглое око, уже подернутое белесой пленкой. Туша даже не дернулась.

Я похромала вниз по лестнице, одной рукой держась за стену, и дрожа опустилась на ступени у самой песьей головы. Кася помогала подняться Солье. Он провел по лицу тыльной стороной ладони и стер с губ кровавую муть, тяжело дыша и не сводя глаз с убитого зверя.

— Это что еще за дрянь? — осведомился Марек. Мертвым чудище выглядело еще более противоестественно: разноразмерные лапы висели на теле вкривь и вкось, как будто какая-то безумная швея сшила вместе куски от разных кукол.

Я разглядывала тушу сверху: песью голову, раскинутые в разные стороны дряблые лапы, толстое змеиное тело — и в памяти медленно проступала картинка, которую я видела вчера краем глаза, пытаясь не читать зловещую книгу.

— Псоглав, — промолвила я и снова встала — так резко, что вынуждена была схватиться за стену. — Это псоглав.

— Что? — встрепенулся Солья, оглядываясь на меня. — Что такое?..

— Он из бестиария! — закричала я. — Надо отыскать отца Балло… — Я прикусила язык, поглядела на чудище, на затянутый пленкой глаз — и внезапно поняла, что отца Балло мы не найдем. — Надо отыскать книгу, — прошептала я.

Меня шатало и подташнивало. Я сделала шаг и чуть не упала, споткнувшись о мертвое тело. Марек поймал меня за руку и поддержал. Следом за стражниками с копьями наперевес мы пошли в Чаровницкую. Массивные деревянные двери, раздробленные и заляпанные кровью, покосились и едва не падали. Марек прислонил меня к стене, как шаткую лестницу, затем кивнул одному из стражников, и вместе они сняли с петель одну из неподъемных треснувших створок и убрали ее с дороги.

В библиотеке царил разгром: светильники разбиты, столы перевернуты и поломаны; сияли лишь несколько светочей, да и то тускло. Выпотрошенные книжные шкафы опрокинулись на груды книг, некогда стоявших на полках внутри. В середине залы громадный каменный стол раскололся по центру в обе стороны и словно сложился вдвое. Бестиарий лежал там открытым среди каменной крошки и битого камня; последний уцелевший светильник освещал его неповрежденные страницы. Вокруг на полу валялись три тела, изувеченные и отброшенные за ненадобностью, теряясь в тени. Марек резко остановился и застыл недвижно, как вкопанный.

А в следующий миг кинулся вперед, восклицая: — Пошлите за Ивой! Пошлите за… — и упал на колени рядом с телом, лежащим далее прочих. Марек умолк на полуслове: он перевернул покойного, и свет упал на лицо короля.

Король был мертв.

Глава 23

Повсюду голосили люди: стражники, слуги, священники, лекари; вокруг тела короля собралась целая толпа. Марек поставил трех солдат нести стражу над убитым и исчез. Меня оттеснили к стене словно плавающий по воде мусор. Прикрыв глаза, я бессильно прислонилась к книжному шкафу. Кася протолкалась ко мне.

— Нешка, чем мне помочь? — спросила она, усаживая меня на скамеечку для ног.

— Ступай найди Алошу, — велела я, инстинктивно понадеявшись: уж та-то знает, что делать.

Это я удачно придумала. Один из помощников Балло уцелел: он забился в каменный дымоход в громадном библиотечном камине. Кто-то из стражников заметил следы когтей в очаге и разбросанную по полу золу — там-то беднягу и нашли, дрожащего и перепуганного. Его вытащили, дали ему выпить. Только тогда он выпрямился, указал на меня и выпалил:

— Это она! Она нашла книгу!

Голова у меня кружилась, мне было плохо, меня все еще трясло от грома. Все дружно заорали на меня. Я попыталась рассказать про книгу — что она-де таилась в библиотеке все это время, но всем хотелось отыскать виноватого, а не объяснения слушать. Запах сосновых иголок защекотал мне ноздри. Двое стражников схватили меня под руки и, наверное, тут же утащили бы меня в темницу или чего похуже. Кто-то выкрикнул:

— Она ведьма! Если позволить ей восстановить свою силу…

Их остановила Алоша. Она вошла в залу и трижды хлопнула в ладоши; каждый хлопок прозвучал что грохот копыт конного войска. Все затихли достаточно надолго, чтобы к ней прислушаться.

— Усадите ее в кресло, и хватит уже вести себя как идиоты! — прикрикнула она. — Возьмитесь-ка лучше за Якуба. Он тут находился в самый разгар событий. Или ни у кого из вас не хватило мозгов заподозрить, что он, скорее всего, тоже затронут порчей?

Алоша обладала во дворце немалой властью; ее все знали, тем паче стражники: все они тотчас встали навытяжку точно перед генералом. Они выпустили меня, схватили бедного протестующего Якуба и подтащили его к Алоше. Он жалобно блеял:

— Но она ж ее нашла… Отец Балло сказал, это она нашла книгу…

— Молчи, — приказала Алоша, извлекая кинжал. — Подержи его за запястье, — велела она одному из стражников; тот послушно притиснул руку подмастерья к столу ладонью кверху. Алоша пробормотала над нею заговор, ткнула острием в локоть, подставила лезвие под кровоточащий надрез. Якуб стонал, извивался и корчился в руках стражи, — и тут вместе с кровью из раны потекли тоненькие струйки черного дыма и потянулись к сверкающему лезвию. Алоша медленно вращала кинжалом, собирая на него смоляные клубы — точно нитку на катушку наматывала, — пока дым не перестал идти. Тогда она подняла клинок повыше, сощурившись, поглядела на него, промолвила: — Хульвад элольвета, — и трижды подула: с каждым ее выдохом лезвие разгоралось все ярче и ярче, вот оно раскалилось докрасна, и дымные жгутики сгорели, оставив после себя запах серы.

К тому времени, как Алоша закончила, зал почти опустел, а те, кто еще остался, вжались в стены — все, кроме бледных как полотно, разнесчастных стражников, которые все еще держали подмастерья.

— Ладно, теперь можете перевязать его. Хватит орать, Якуб! — прикрикнула Алоша. — Я была там, когда она нашла книгу, ты, идиот! Этот бестиарий пролежал незамеченным в нашей собственной библиотеке многие годы, точно гнилое яблоко. Балло собирался подвергнуть ее очищению. Так что произошло?

Якуб не знал; его послали за всем необходимым. Когда он уходил, короля в зале не было. А когда Якуб вернулся с солью и травами, король и его охранники стояли у возвышения, бессмысленно таращась в никуда, а Балло читал книгу вслух и уже преображался на глазах: из-под рясы появлялись когтистые лапы, еще две отрастали сбоку, раздирая одежду, лицо вытягивалось, превращаясь в рыло, слова все еще звучали, пусть скомканно, застревая в горле…

Голос Якуба поднимался все выше и выше, срываясь на визг, пока не пресекся и не умолк. У бедняги тряслись руки. Алоша плеснула ему в стакан еще наливки.

— Книга сильнее, чем мы думали, — промолвила она. — Надо сжечь ее немедленно.

Я с трудом поднялась на ноги. Алоша покачала головой:

— Ты переутомилась. Ступай присядь у камина и не спускай с меня глаз. Не пытайся ничего делать, разве что заметишь, что книга завладевает мною.

Бестиарий по-прежнему тихо-мирно лежал на полу между осколками разбитого каменного стола: всего-то-навсего безобидная книжка с яркими картинками. Алоша взяла пару латных перчаток у одного из стражников и подобрала том с пола. Положила в камин, призвала огонь: «Полжит, полжит моллин, полжит тало», — и продолжила длинное заклинание с этого места, а потухшая зола в камине уже взревела, как пламя в кузнечном горне. Алые языки лизали страницу за страницей, норовя склеить их друг с другом, но книга просто-напросто раскрылась в огне, листы, потрескивая, трепыхались — как флаги на сильном ветру, изображения чудищ, подсвеченные сзади, словно пытались привлечь взор.

— Назад! — прикрикнула Алоша на стражников. Кое-кто из них уже шагнул было ближе, не в силах отвести от книги затуманенного взгляда. Алоша с помощью лезвия отзеркалила им в глаза отсвет огня, солдаты заморгали и, побледнев, отпрянули, перепуганные до полусмерти.

Алоша бдительно проследила, чтобы стражники отошли подальше, затем опять обернулась к камину и продолжила выпевать огненное заклинание снова и снова, широко раскинув руки — словно удерживала пламя внутри топки. Но книга по-прежнему шипела и плевалась во все стороны, точно влажное зеленое дерево, и упорно не загоралась; по зале поплыл свежий запах весенних листьев, я видела, как на Алошиной шее вздулись вены, а лицо ее исказилось от напряжения. Она неотрывно глядела на каминную доску, но глаза ее то и дело невольно обращались вниз, к раскаленным страницам. Всякий раз Алоша прижимала большой палец к острию кинжала. Выступала кровь — и Алоша снова поднимала взор.

Голос ее звучал все более хрипло. Горстка оранжевых искр дотлевала на ковре. Устроившись на скамеечке для ног, я устало поглядела на них и медленно замурлыкала себе под нос старую песенку про искру в очаге, которая рассказывает свои бесконечные сказки: «Раз принцесса полюбила нищего поэта. Не скажу, что дальше было: песенка допета! Раз жила-была Яга в домике из масла, вот и вся недолга, искорка погасла!» Искра погасла, вот и сказке конец. Я тихонько пропела эту песенку от начала до конца, произнесла «Кикра, кикра» — и затянула ее снова. Разлетающиеся искры дождем посыпались на страницы, и каждая, прежде чем погаснуть, выжигала в бумаге крохотную темную точку. Дождь превратился в сплошной мерцающий ливень, а там, где искры падали кучно, заклубились тонкие струйки дыма.

Алоша произносила слова заклинания все медленнее — и наконец смолкла вовсе. Пламя наконец-то занялось. Страницы скручивались по краям — точно мелкие зверушки сворачивались перед смертью калачиком; запахло жженым сахаром — это горела живица. Кася мягко взяла меня под локоть, и мы отошли от камина подальше, пока огонь доедал книгу — вот так же медленно, через силу, заставляешь себя дожевать невкусный черствый хлеб.

— Как этот бестиарий попал тебе в руки?! — орал на меня какой-то министр, при поддержке еще полудюжины. — Зачем король вообще здесь оказался?! — Зал совета был битком набит знатными вельможами; они кричали на меня, на Алошу, друг на друга, в страхе требуя ответов, которых не было и не предвиделось. Половина собравшихся все еще подозревала меня в том, что это я расставила королю ловушку, и предлагали бросить меня в тюрьму. Остальные решили, без всяких доказательств, что перепуганный Якуб — на самом деле роский шпион: это он заманил короля в библиотеку и обманом заставил отца Балло читать книгу. Якуб рыдал и протестовал, а вот у меня не было сил защищаться. Я непроизвольно зевнула — и все разозлились еще больше.

Я совсем не хотела никого оскорбить, я просто очень устала. Мне не хватало воздуха. Мысли путались. Руки по-прежнему саднило от жара молнии, в ноздри набилось дыма от горелой бумаги. Все казалось каким-то ненастоящим. Король мертв, отец Балло мертв. Я же их меньше часа назад видела, когда они, живые-здоровые, уходили с военного совета. Мне этот момент живо запомнился: и озабоченная складка, прорезавшая лоб Балло, и синие сапоги короля.

В библиотеке Алоша совершила очистительный обряд над прахом монарха, и священники, поспешно завернув тело в какую-то ткань — только синие сапоги остались торчать, — унесли его в собор на ночное бдение.

А магнаты все кричали на меня и кричали. Что еще хуже — я и сама терзалась чувством вины. Я ведь еще раньше поняла: что-то неладно. Если бы я не замешкалась, если бы сама сожгла книгу, как только ее нашла… Я закрыла лицо обожженными ладонями.

Но Марек встал рядом со мною и заставил вельмож умолкнуть — властью окровавленного копья в своей руке. Принц с силой грохнул им по столу совета перед всеми собравшимися.

— Она сразила чудовище, которое иначе убило бы Солью и еще с десяток людей! — заявил Марек. — Хватит дурака валять — времени у нас и без того в обрез. Через три дня мы выступаем к Ридве.

— Мы никуда не выступим без приказа короля! — осмелился прокричать в ответ один из министров. К счастью для него, сидел он на противоположном конце стола, вне досягаемости Марековой руки; но он все равно непроизвольно отпрянул, когда принц перегнулся через стол, ударив по нему кулаком в латной перчатке. Марек прямо-таки пылал праведным гневом.

— Он прав, — резко бросила Алоша, кладя на стол руку перед Мареком и вынуждая его выпрямиться. Мгновение они стояли лицом к лицу. — Войну начинать не время.

Добрая половина рассевшихся вокруг стола магнатов рычали друг на друга и чуть ли не в драку кидались: обвиняли во всем Росию, и меня, и даже бедного отца Балло. Во главе стола высился опустевший трон. Справа от него восседал наследный принц Сигмунд — сцепив руки, он не поднимал взгляда и молчал, пока вокруг бушевало людское море. Королева сидела слева. На челе ее, над гладким блестящим атласом черного траурного платья, по-прежнему сияла диадема работы Рагостока. Я отрешенно заметила, что королева читает письмо. У ее локтя неуверенно перетаптывался гонец с пустой сумой. Наверное, только что вошел.

Королева встала:

— Господа. — Все головы разом повернулись к ней. Она продемонстрировала письмо всем собравшим — небольшой сложенный лист бумаги; алую печать она уже взломала. — Роская армия движется к Ридве, росцы будут там уже утром.

Никто не проронил ни слова.

— Нам должно забыть до поры и скорбь, и гнев, — промолвила она. Я завороженно глядела на нее снизу вверх: сейчас это была королева до мозга костей — гордая и отважная; она стояла, вздернув подбородок, и голос ее звонко разносился по каменному залу. — Не след Польнии выказывать слабость в такой час. — Она обернулась к наследному принцу: тот тоже глядел на нее во все глаза, как и я; в лице его, беззащитном, как у ребенка, читалась растерянность; губы чуть приоткрылись, но слова не шли с языка. — Сигмунд, они выслали только четыре полка. Если ты приведешь в боевую готовность войско, которое уже собирается под стенами города, и выедешь немедленно, за тобой будет численное превосходство.

— Но с войском должен ехать я!.. — запротестовал было Марек, но королева Ханна предостерегающе подняла руку, заставляя его умолкнуть.

— Принц Марек останется здесь защищать столицу с помощью королевской стражи и примет под свое командование рекрутов, которые все продолжают прибывать, — промолвила она, оборачивясь к придворным. — Он во всем станет поступать, сообразуясь с советами вельмож и, надеюсь, с моими советами. Полагаю, ничего больше сделать нельзя.

Наследный принц поднялся на ноги.

— Мы поступим по слову королевы, — промолвил он.

Щеки Марека горели от разочарования, но он шумно выдохнул и неохотно буркнул:

— Ладно.

Вот так вот быстро все и решилось. Министры тотчас деловито разбежались во все стороны, радуясь, что порядок восстановлен. Никто не успел ни запротестовать, ни предложить любой другой способ действий; остановить это безумие не было ни шанса.

Я поднялась на ноги.

— Нет, — сказала я, — подождите! — Но никто не слушал. Я призвала на помощь последние жалкие остатки магии, пытаясь усилить свой голос и заставить людей обернуться. — Подождите, — с трудом выговорила я, и тут вокруг меня все поплыло, и зала погрузилась в темноту.

Я очнулась у себя в комнатушке и рывком села на постели; волоски на моих руках поднялись дыбом, в горле горело. В изножье кровати сидела Кася, а надо мною склонялась Ива, держа в руках фиал с каким-то снадобьем. Целительница выпрямилась, глядя крайне неодобрительно. Я не помнила, как оказалась у себя; я растерянно посмотрела в окно — да, солнце заметно сместилось.

— Ты потеряла сознание в зале совета, — объяснила Кася. — Я так и не смогла привести тебя в чувство.

— Ты растратила всю силу, — промолвила Ива. — Нет, вставать не пытайся. Лучше лежи где лежишь и постарайся не пользоваться магией хотя бы с неделю. Магия — это чаша, которую необходимо наполнять заново, а вовсе не бесконечный поток.

— Но королева!.. — выпалила я. — И Чаща…

— Ослушайся меня, если угодно, растрать последние остатки и умри, мне-то что за дело, — пренебрежительно бросила Ива.

Не знаю, как Касе удалось уговорить ее прийти обо мне позаботиться, но судя по холодным взглядам, которыми они обменялись перед тем, как Ива выплыла мимо нее в коридор, думаю, Кася с ней не слишком-то церемонилась.

Я протерла глаза и откинулась на подушки. Снадобье Ивы, бурля, растекалось в животе приятным теплом, словно я съела нечто щедро сдобренное жгучим перцем.

— Алоша велела мне привести к тебе Иву, — объяснила Кася, встревоженно склоняясь надо мной. — А сама пошла к наследному принцу, сказала, попытается помешать ему уехать.

Я собралась с силами и кое-как поднялась с кровати, цепляясь за Касины руки. Мышцы живота ныли и не слушались. Но я просто не могла себе позволить валяться в постели, даже если магией пользоваться была временно не в состоянии. В самом воздухе замка ощущалась гнетущая, страшная тяжесть. Так или иначе, но Чаща все еще здесь. Чаща замышляет недоброе.

— Надо отыскать Алошу.

У покоев наследного принца дежурила стража в полной боевой готовности. Часовые попытались остановить нас, но я позвала:

— Алоша!

Она просунула голову в дверь, и по ее слову нас впустили внутрь, где царила предотъездная суматоха. Сборы шли полным ходом. Наследный принц еще не облекся в доспехи полностью: на нем были лишь наголенники и кольчужная рубашка. Рука его покоилась на плече сына. Его жена, принцесса Малгожата, стояла рядом, держа на руках крошку-дочь. У мальчика был меч — небольшой, ему по росту, но самый настоящий, с боевой заточкой. А ведь пареньку еще и семи не исполнилось. Я бы поспорила, что такой малец, того гляди, оттяпает палец либо себе, либо кому-то другому — но нет, он управлялся с мечом так же ловко, как любой солдат. Мальчуган протягивал клинок на вытянутых ладонях к отцу, умоляюще глядя на него снизу вверх.

— Я буду хорошо себя вести, — упрашивал он.

— Ты должен остаться и приглядеть за Маришей, — промолвил принц, поглаживая сына по голове. Он обернулся к принцессе, вгляделся в ее спокойное, серьезное лицо. Целовать жену он не стал, лишь коснулся губами ее руки. — Я вернусь как только смогу.

— Я подумываю, не увезти ли детей в Гидну, сразу после похорон, — промолвила принцесса. Я смутно вспомнила, что так называется город, откуда она родом: океанский порт, через этот брак доставшийся Польнии. — Морской воздух пойдет им на пользу, а мои родители Маришу со времен крещения не видели. — Судя по этим словам, могло показаться, что эта мысль только что пришла принцессе в голову; но интонации прозвучали тщательно отрепетированными.

— Я не хочу в Гидну! — запротестовал мальчик. — Ну, пап…

— Довольно, Сташек, — промолвил принц. — Как сочтешь нужным, — согласился он с принцессой и обернулся к Алоше: — Ты благословишь мой меч?

— А стоит ли? — мрачно отозвалась она. — Зачем ты во все это ввязываешься? После нашего вчерашнего разговора…

— Вчера был жив мой отец, — отозвался принц Сигмунд. — Сегодня он мертв. Как ты думаешь, за кого проголосуют магнаты, если я предоставлю Мареку сокрушить роскую армию?

— Так пошли кого-нибудь из генералов, — предложила Алоша. Она не то чтобы спорила — она просто тянула время, подыскивая хоть какой-нибудь убедительный ответ. — Как насчет барона Голышкина?

— Не могу, — вздохнул принц. — Если я не поеду на войну во главе армии — поедет Марек. Думаешь, среди наших генералов найдется хоть один, который дерзнет встать поперек дороги герою Польнии? Песня о нем звенит по всей стране.

— Только полный дурак посадит Марека на трон вместо тебя, — буркнула Алоша.

— Люди дураки и есть, — отозвался Сигмунд. — Так дай мне благословение и пригляди за детьми, пока меня не будет.

Мы видели в окно, как он уезжал со двора. Дети вскарабкались на скамеечку и, вытягивая шеи, глядели поверх подоконника. Их мать застыла сзади, положив руки на их головенки, золотистую и темную. Сигмунда сопровождал небольшой отряд — его личный эскорт. Знамя с алым орлом на белом фоне развевалось по ветру. Алоша молча провожала их глазами, встав у соседнего окна вместе со мною. Затем обернулась ко мне и угрюмо заметила:

— Всему есть цена.

— Да, — тихо и устало подтвердила я. Мне казалось, сполна мы еще не расплатились.

Глава 24

Силы окончательно меня покинули: мне хотелось только одного — спать. Алоша велела мне прилечь прямо здесь, в комнате, несмотря на то, что принцесса поглядывала на меня с сомнением, — и я заснула на мягком коврике у камина. По шерсти были вытканы странные пляшущие узоры в виде громадных округленных дождевых капель, а может, слез. Под ковром ощущался жесткий каменный пол, но я так измучилась, что мне было все равно.

Я проспала весь вечер и всю ночь и проснулась с рассветом: усталость никуда не делась, но в голове немного прояснилось, а мои опаленные молнией ладони казались прохладными на ощупь. Глубоко внутри меня снова струилась магия, журча и замедляясь на перекатах. Кася заснула на коврике в изножье кровати. Сквозь полог я смутно различала принцессу и прижавшихся к ней детей. По обе стороны двери дремали два стражника.

Алоша сидела на стуле у огня с алчным мечом на коленях и вострила его пальцем. Я чувствовала, как шуршит ее магия: Алоша проводила подушечкой большого пальца по самому краю лезвия, на темной коже вспухала тонкая кровавая черточка — притом что стали как таковой палец даже не касался, — и полупрозрачный алый туман, поднимаясь, впитывался в клинок. Стул был развернут так, чтобы хорошо просматривались окна и двери, как будто Алоша, не смыкая глаз, несла стражу всю ночь.

— Чего ты боишься? — спросила я тихо.

— Всего, — призналась Алоша. — Чего угодно. Во дворце порча, король мертв, Балло мертв, наследного принца выманили на поле боя, где всякое может случиться. Давно пора вспомнить об осторожности. Если я и не посплю ночку-другую, что с того? Тебе лучше? — Я кивнула. — Хорошо. Слушай меня: нам надо искоренить порчу во дворце, причем быстро. Не верю, что мы с ней покончили, когда уничтожили книгу.

Я села, обняв колени:

— Саркан считает, это все-таки королева. Что ее… пытками заставили помогать Чаще, даже притом что порчей она, возможно, и не затронута. — Я гадала про себя: а что, если Саркан прав? Вдруг королева тайком пронесла во дворец крохотный золотой плод, сорванный в Чаще, и теперь где-нибудь в темном уголке дворцовых садов из земли проклюнулся тоненький серебристый побег — и распространяет порчу повсюду вокруг… У меня такое с трудом в голове укладывалось: как королева могла настолько позабыть свою прежнюю суть, чтобы принести с собой Чащу и обратиться против собственной семьи и своего королевства?!

— Возможно, ее и не понадобилось так уж сильно пытать, чтобы она пожелала смерти своему мужу после того, как он на двадцать лет бросил ее в Чаще, — откликнулась Алоша. — И старшему сыну, вероятно, тоже, — добавила она. Я протестующе дернулась. — Я вижу, Марека она на войну не пустила. В любом случае, мы вправе сказать, что за всеми этими событиями стоит королева. Ты можешь наложить на нее это ваше «Призывание»?

Я молчала. Мне как наяву представилась тронная зала — я ведь тогда и сама думала воспользоваться «Призыванием». А вместо того я представила двору иллюзию, театральное представление, чтобы добыть помилование для Каси. Похоже, это все-таки было ошибкой.

— Боюсь, одна я не справлюсь, — отозвалась я. Мне казалось, «Призывание» и не предназначено к тому, чтобы налагать его в одиночестве — как будто правда ничего не стоит, если не разделить ее с другими; можно выкрикивать правду в воздух до бесконечности и потратить на это всю свою жизнь, если к тебе так никто и не прислушается.

Алоша покачала головой:

— Я не смогу тебе помочь. Я не оставлю принцессу и королевских детей без охраны, пока не переправлю их в Гидну живыми-здоровыми.

— Мне мог бы помочь Солья, — неохотно проговорила я. Мне меньше всего хотелось налагать заклинание вместе с ним, снова дав ему повод прощупать мою магию, но ведь его талант прозрения, вероятно, сумеет усилить чары.

— Солья, — неодобрительно повторила Алоша. — Ну, он, конечно, болван, но он неглуп. Попробуй обратиться к нему. Если нет, ступай к Рагостоку. Он не так силен, как Солья, но, глядишь, и справится.

— А он станет помогать мне? — с сомнением промолвила я, вспоминая диадему на челе королевы. Да и меня Рагосток здорово невзлюбил.

— Если я ему велю, поможет, — отрезала Алоша. — Он мой праправнук. Если вздумает спорить, пошли его ко мне. Да, я знаю, что он осел, — добавила она, неправильно истолковав мой изумленный взгляд, и вздохнула: — Единственный ребенок в моем роду, в ком проявилась магия, по крайней мере здесь, в Польнии. — Алоша покачала головой. — Магия сильна в детях и внуках моей любимой внучки, но она вышла замуж за венецианца и уехала с ним на юг. Чтобы послать за кем-то из них, понадобится больше месяца.

— А у тебя еще много родственников, кроме этих? — робко спросила я.

— О, полным-полно, шестьдесят семь праправнуков, сдается мне, — отвечала Алоша, на минуту задумавшись. — Может, уже и больше. Мало-помалу они вроде как отдаляются. Некоторые почтительно пишут мне письма на Зимний солнцеворот. Но в большинстве своем они уж и не помнят, что происходят от меня, если вообще когда-либо об этом знали. Кожа у них оттенка чая с молоком, они не обгорают под солнцем, вот и все наследие. А муж мой вот уже сто сорок лет как в могиле. — Алоша упомянула об этом так легко, между делом, как будто давно уже не придавала этому значения. Наверное, и впрямь так.

— И это все? — отозвалась я. Меня захлестывало отчаяние. Прапраправнуки, половина из которых перемерли, а остальные так от нее отдалились, что Алоша разве что вздохнет раз-другой из-за Рагостока, не испытывая ничего, кроме легкого раздражения. Похоже, чтобы глубоко врасти в этот мир, праправнуков ей недостаточно.

— Ну, для начала, другой родни у меня никогда и не было. Моя мать, рабыня из Намиба, умерла в родах, дав мне жизнь. Больше я ничего про нее не знаю. Какой-то южный барон купил ее у мондрийского торговца, чтобы придать важности своей жене. Оба были добры ко мне еще до того, как во мне пробудился дар, но добры по-господски, не по-родственному. — Алоша пожала плечами. — У меня перебывало множество любовников, обычно из числа воинов. Но когда поживешь подольше, начинаешь понимать: они что цветы — оглянуться не успеешь, как уже и увяли, даже если поставить цветок в вазу.

— Тогда зачем… ты здесь вообще? — не выдержала я. — Что тебе за забота до Польнии… и до всего остального?

— Я еще не мертва, — язвительно отвечала Алоша. — И я умею ценить хорошую работу. В Польнии правит династия благих королей. Они служат своему народу, строят библиотеки и дороги, основали университет, да и сражаются достаточно неплохо — никакого врага к границам не подпустят и страну разорить не дадут. Они достойные орудия. Если короли сделаются злы и порочны, я, возможно, и уеду. И уж точно не стану вооружать мечами солдат, чтобы послать их следом за этим чертовым сумасбродом Мареком в десяток войн ради славы. А вот Сигмунд благоразумен, и рассудителен, и добр к жене. Я охотно стану помогать ему поддерживать стены, чтобы не обрушились.

В лице у меня отразилось столько горя, что Алоша с грубоватым добродушием добавила:

— Со временем острота чувств притупится, дитя. Или ты просто научишься любить другие вещи. Как бедняга Балло, — промолвила она с суховатым, меланхоличным сожалением, которое и скорбью-то не назовешь. — Он ведь сорок лет прожил в монастыре, иллюминируя рукописи, прежде чем заметили, что он вообще-то не стареет. Мне кажется, он сам себе всегда удивлялся — как это он вдруг взял да оказался магом!

Алоша снова принялась вострить меч, а я вышла из комнаты. Все мое тело ныло, я чувствовала себя еще более несчастной. Я подумала о том, как состарятся мои братья; представила себе, как мой маленький племянник Данушек с таким серьезным, нахмуренным личиком приносит мне мячик, — когда-нибудь это личико станет лицом старика, изнуренного и согбенного под бременем лет. В могилу сойдут все, кого я знаю, уступив место детям своих детей, — только их мне любить и останется.

Но пусть лучше так, чем вообще никого. Пусть лучше эти дети бегают по лесу в безопасности. Если я сильна, если мне дарована магия, я стану им щитом — моей семье, и Касе, и этим двум малышам, что мирно сопят в постели, и всем прочим детям, уснувшим под тенью Чащи.

Так я твердила себе, пытаясь поверить, что этого достаточно, и все-таки от этих мыслей веяло холодом и горечью, тем паче в пустынных и темных коридорах. Несколько служанок рангом пониже уже приступили к дневным трудам и неслышно переходили из одних покоев в другие, раздувая огонь в очагах, точно так же, как и днем раньше, пусть король и умер. Жизнь продолжалась.

— Огонь поддерживать не нужно, Лизбета, — промолвил Солья, когда я заглянула в дверь. — Просто принеси нам горячего чаю и завтрак, вот умничка. — Пламя в его громадном каменном камине уже пылало вовсю, пожирая пару свежих бревен.

Жилище Сольи ничем не походило на мою тесную келью с видом на горгулью. Магу отвели помещение из нескольких комнат, и каждая раза в три просторнее той, куда упрятали меня. Каменный пол устилали в несколько слоев плотные и мягкие белые ковры. Сокол, должно быть, поддерживал их в чистоте при помощи магии. Во второй комнате сквозь двойные распахнутые двери виднелась гигантская кровать под пологом, смятая и неприбранная. По широкой деревянной панели в изножье летел резной сокол; глазом ему служил крупный гладко отполированный золотистый камень с черным узким зрачком.

Посередине комнаты стоял круглый стол. За ним расположились Солья и хмурый Марек в ночной сорочке и отделанном мехом халате поверх штанов — принц вольготно вытянулся в кресле и задрал ноги повыше. На столе на серебряной подставке покоилось высокое овальное зеркало длиной с мою руку. Спустя мгновение я поняла, что я не то чтобы смотрю под непривычным углом и вижу полог кровати — нет, зеркало вообще ничего не отражало. Словно некое немыслимое окно, оно смотрело внутрь шатра, на раскачивающийся шест в середине, поддерживающий полотняные стены, и на входное отверстие — узкую треугольную прорезь, сквозь которую виднелось зеленое поле.

Солья напряженно всматривался в зеркало, одной рукой придерживая раму. Глаза его превратились в два черных колодца зрачков и словно бы вбирали в себя все до мельчайшей детали. Марек так и впивался взглядом в его лицо. Ни тот ни другой меня не заметили, пока я не подошла почти вплотную, и даже тогда Марек едва оглянулся.

— Где тебя носило? — осведомился он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Мне что, на тебя колокольчик повесить, чтоб больше не терялась? У Росии в замке наверняка есть шпион, а не то так полдюжины. Росцам уже известно, что мы идем к Ридве. Отныне и впредь будешь при мне неотлучно.

— Я спала, — язвительно сообщила я, прежде чем вспомнила, что принц только вчера потерял отца, и чуть устыдилась своей резкости. Впрочем, Марек, похоже, не так уж сильно убивался. Наверное, быть королем и принцем — это не совсем то, что быть друг для друга отцом и сыном; притом что Марек так и не простил отца за то, что тот допустил, чтобы королева угодила в Чащу. Но я все равно ожидала бы, чтобы у принца хоть немного покраснели глаза — от потрясения, если не от любви.

— Ну да, конечно, чего ж еще в такой момент делать, кроме как спать? — кисло буркнул принц и снова уставился в зеркало. — Где их всех черти носят?!

— Все уже на поле битвы, — рассеянно сообщил Солья, не отводя взгляда от стекла.

— Где полагалось сражаться мне, не будь Сигмунд подхалимом и интриганом, — буркнул Марек.

— Вы хотите сказать, будь Сигмунд полным идиотом, каковым он не является, — поправил Солья. — Сейчас ему ни в коем случае нельзя уступать вам военную победу, разве что он захотел бы отдать вместе с нею и корону. Уверяю вас, он знает, что мы уже заручились пятьюдесятью голосами магнатов.

— И что с того? Если он неспособен управлять знатью, стало быть, он того и не заслуживает, — рявкнул Марек, скрещивая руки на груди. — Эх, будь я там…

Принц с тоской покосился на бесполезное зеркало. А я глядела на обоих и просто-таки кипела негодованием. Выходит, Сигмунд не просто так беспокоится, что магнаты отдадут трон Мареку. Марек пытается отобрать трон. Внезапно я поняла, почему наследная принцесса посматривала на меня так неодобрительно: она ведь считала меня союзницей Марека. Но я проглотила первые десять замечаний, что уже вертелись у меня на языке, и коротко сообщила Солье:

— Мне нужна твоя помощь.

Один из черных провалов глаз под изогнутой бровью наконец-то обратился на меня:

— Я буду рад помочь тебе, дорогая моя, и вдвойне радуюсь твоей просьбе.

— Я хочу, чтобы ты сотворил заклинание вместе со мной, — промолвила я. — Надо наложить «Призывание» на королеву.

Солья замялся, радости у него заметно поубавилось. Марек обернулся и сурово воззрился на меня:

— Чего это тебе в голову взбрело?

— Что-то неладно! — воскликнула я. — Ты же не можешь притворяться, что этого не видишь. С тех пор как мы вернулись, одна беда следует за другой. Король, отец Балло, война с Росией — все это происки Чащи. «Призывание» покажет нам…

— Что?! — рявкнул Марек, вскакивая на ноги. — Что такого, по-твоему, покажет нам «Призывание»?!

Принц грозно навис надо мною, но я не сдавала позиций.

— Правду! — закричала я, запрокидывая голову. — Трех дней не прошло с тех пор, как мы выпустили королеву из башни — и король мертв, во дворце рыщут чудовища, а Польния вступила в войну. Мы что-то упустили. — Я развернулась к Солье: — Ты мне поможешь?

Солья переводил взгляд с Марека на меня, явно прикидывая что-то про себя. И наконец мягко выговорил:

— Агнешка, королева помилована. Мы не можем так вот просто взять и заколдовать ее без всякой причины, только потому, что тебя одолевают страхи.

— Но ты же сам понимаешь: что-то неладно! — возмущенно воскликнула я.

— Что-то было неладно, — отозвался Солья снисходительно и благодушно. С каким бы удовольствием я задала ему встряску! Слишком поздно пожалела я, что так с ним и не подружилась. Подкупить его я ничем не могла: к тому времени он уже отлично понял, что постоянно делиться с ним магией я не намерена, даже если из-за этого буду вынуждена пожертвовать чем-то важным. — Очень, очень неладно: но та порченая книга, которую ты нашла, ныне уничтожена. Не нужно воображать никаких ужасов сверх того, с которым мы уже покончили.

— И меньше всего Польнии сейчас нужны новые тревожные слухи, — проговорил Марек уже спокойнее. Плечи его расслабились: принц выслушал Солью, благополучно проглотил его пагубно удобное объяснение, снова плюхнулся в кресло и водрузил ноги на стол. — Ни о моей матери, ни о тебе, если на то пошло. Все магнаты приглашены на похороны; как только они съедутся, я объявлю о нашей с тобой помолвке.

— Что?! — охнула я. Со стороны могло показаться, что Марек просто-напросто делится со мной небезынтересной новостью, которая самую малость затрагивает и меня.

— Ты это заслужила: ты убила чудовище, а народ такое просто обожает, — пояснил принц, даже не глядя на меня. — Вот только ломаться не вздумай. Польния в опасности, мне нужно, чтобы ты была рядом.

Я застыла на месте: я так разозлилась, что просто дар речи утратила, — ну да эти двое обо мне тут же позабыли, уставившись в зеркало. Кто-то, пригнувшись, вошел в шатер. По ту сторону стекла на стул тяжело опустился человек преклонных лет в богатых бранных доспехах; лицо его со всех сторон осунулось от старости: щеки обвисли, усы обвисли, под глазами и в уголках губ набрякли мешки; по лицу ручейками бежал пот, размывая запекшуюся грязь.

— Савьена! — воскликнул Марек, нетерпеливо наклоняясь ближе: он весь превратился в слух. — Что происходит? Росцы успели укрепить позиции?

— Нет, — произнес старик-генерал, устало вытирая лоб. — Они не стали укреплять броды, они просто устроили засаду у Долгого моста.

— Глупо с их стороны! — взволнованно воскликнул Марек. — Без укреплений им не удержать переправу дольше двух дней. За ночь прибыло еще две тысячи рекрутов. Если я выеду с ними немедленно…

— Мы перебили их на рассвете, — прервал его на полуслове Савьена. — Росцы мертвы: все шесть тысяч.

Марек растерянно умолк: он явно не ожидал ничего подобного. Он хмуро переглянулся с Сольей, как будто его эта весть не слишком обрадовала.

— Скольких вы потеряли? — осведомился он.

— Четыре тысячи и слишком много коней. Но мы их перебили, — повторил Савьена срывающимся голосом, оседая на стуле. Не все полосы на его лице проложил пот. — Марек, простите меня. Марек, ваш брат погиб. Его убили из засады, когда он поехал на разведку к реке.

Я отпрянула от стола — как будто и от слов этих могла убежать. Маленький мальчик там, наверху, протягивает отцу свой меч — «Я буду хорошо себя вести», — запрокинув круглую мордашку. Это воспоминание ударило меня как ножом.

Марек молчал. В лице его растерянность на время вытеснила все прочие чувства. Солья поговорил с генералом чуть дольше. Мне было невыносимо слушать, как они продолжают беседовать, будто ничего не случилось. Наконец Солья протянул руку и задернул зеркало тяжелой тканью. И оглянулся на Марека.

Растерянность в его лице постепенно таяла.

— Клянусь Господом, — промолвил Марек спустя мгновение. — Лучше бы мне ничего не получить, чем получить вот так. — Солья лишь наклонил голову, не сводя с принца поблескивающих глаз. — Но выбора у нас не осталось, в конце-то концов.

— Не осталось, — тихо подтвердил Солья. — Очень хорошо, что магнаты уже в пути: мы проведем голосование немедленно.

Губы мои были солоны; я плакала, сама того не ведая. Я попятилась к выходу. В ладонь мне легла дверная ручка: я ощутила под пальцами выпуклости и углубления резной соколиной головы. Повернув ручку, я выскользнула за дверь и тихо прикрыла ее за собою. Я постояла немного в коридоре, вся дрожа. Алоша была права. Ловушки, давно захороненные под плотным лиственным ковром, наконец срабатывают одна за другой. Крохотные сеянцы тянутся жадными ветвями из почвы.

Одна ловушка за другой.

Я бросилась бежать. Я мчалась мимо ошарашенных слуг, башмаки мои звонко стучали по камню, во всех окнах ярко сияло утреннее солнце. К тому времени, как я завернула за угол и оказалась перед покоями наследного принца, я совсем запыхалась. Дверь оказалась закрыта, но стражи на месте не было. Из-под двери в коридор сочилось серое марево. Ручка обожгла мне руку; я распахнула дверь.

Полог кровати пылал в огне, ковер обуглился. Стражники беспорядочной грудой валялись мертвыми на полу. Алошу окружили десятеро чужаков, безмолвно сжимая кольцо. Алоша страшно обгорела, доспехи ее местами расплавились и пристали к коже — и все-таки она продолжала сражаться. За ее спиной лежала мертвая принцесса, перегородив своим телом доступ к дверце шкафа. Рядом с нею билась Кася; под клинками врагов ее одежда уже превратилась в лохмотья, но кожа не пострадала. Кася сжимала в руках иззубренный меч и свирепо отмахивалась им от двух солдат, пытавшихся пробиться мимо нее.

Алоша отбивалась от остальных двумя длинными ножами — они яростно пели в воздухе, оставляя за собою трескучий огненный след. Воительница уже изрубила врагов в клочья, пол сделался скользким от крови, но эти солдаты падать и не думали. На них была роская одежда, а вот глаза — зеленые, безжизненные. В покоях пахло так, словно переломили надвое зеленую березовую ветку.

Мне хотелось закричать, а не то так зарыдать. Провести рукой по миру — и стереть все дочиста.

— Хульвад, — промолвила я, с силой выталкивая руками магию. — Хульвад, — вспоминая, как Алоша вытянула жидкое облачко порчи из ученика Балло.

Из солдат потекли струйки черного дыма — из каждой ножевой раны и каждого пореза. Дым заструился сквозь открытое окно в солнечный свет; и нападающие снова стали просто людьми, слишком сильно израненными, чтобы жить: один за другим они попадали на пол.

Избавившись от атакующих, Алоша развернулась и метнула ножи в тех, кто пытался убить Касю. Ножи глубоко вонзились солдатам в спины, из ран вокруг лезвий заклубился тлетворный дым. Рухнул сперва один, а затем и второй.

Теперь, когда врагов в живых не осталось, в комнате повисла странная тишина. Скрипнули петли шкафа, я аж подпрыгнула. Дверца чуть приоткрылась. Кася стремительно развернулась к ней. Наружу пытался выглянуть Сташек: лицо его побледнело от страха, но ручонка крепко сжимала маленький меч.

— Не смотри сюда, — приказала Кася. Она вытащила из шкафа длинный богатый плащ алого бархата. Закутала в него детские головенки и обняла малышей. — Не смотрите, — повторила она, крепче прижимая детей к себе.

— Мама, — всхлипнула девочка.

— Молчи, — дрожащим голосом велел ей мальчик.

Я закрыла рот руками и подавила рыдание.

Алоша тяжело, прерывисто дышала; на губах ее пузырилась кровь. Воительница обессиленно привалилась к кровати. Я, спотыкаясь, кинулась к ней, но она только отмахнулась. Сделала рукой такой жест, словно подцепляла что-то крючком.

— Хатол, — промолвила она и извлекла из воздуха меч-убийцу. И вручила его мне рукоятью вперед. — Что бы уж там ни таилось в Чаще, — сказала Алоша хриплым шепотом: голос ее пожрало пламя, — отыщи и убей его. Пока не поздно.

Я неловко приняла меч из ее рук. Едва выпустив клинок, Алоша осела на пол. Я опустилась на колени рядом:

— Мы сбегаем за Ивой.

Алоша чуть качнула головой.

— Ступай. Уводи отсюда детей, — велела она. — В замке небезопасно. Ступай. — Она уронила голову на кровать и закрыла глаза. Грудь ее вздымалась и опадала в такт неглубокому прерывистому дыханию.

Я выпрямилась, дрожа всем телом. Я знала: Алоша права. Король, наследный принц, теперь вот принцесса. Чаща намерена убить их всех, всех Алошиных благих королей, и уничтожить польнийских магов заодно с ними. Я окинула взглядом мертвых солдат в роских одеждах. Марек снова обвинит Росию: чего от него, в сущности, и хотят. Он возложит на чело корону и выступит на восток, а когда он загубит армию, пытаясь перебить как можно больше росцсв, Чаща пожрет и его. Страна останется лежать в дымящихся развалинах, и династия прервется.

Я снова была в Чаще, под сенью ветвей, и ощущала на себе чью-то холодную ненависть. В комнате ненадолго повисла тишина — это Чаща просто переводит дух. Каменные стены и солнечный свет ничего не значат. Чаща не спускает с нас глаз. Чаща — здесь.

Глава 25

Мы завернулись в изодранные плащи, снятые с мертвых стражников, и кинулись бежать со всех ног. От наших подолов по полу тянулся кровавый след. Я убрала Алошин меч обратно в его странное хранилище: заклинание «хатол» открывало в мире что-то вроде кармана. Кася несла на руках девочку; я вела Сташека за руку. Мы спустились по башенной лестнице, миновали площадку, где двое встречных оглядели нас, озадаченно хмурясь; торопливо преодолели еще один пролет и вышли в узкий коридор, ведущий в кухни. По коридору туда-сюда бегали слуги. Сташек попытался вырвать руку.

— Я хочу к папе! — дрожащим голосом потребовал он. — Я хочу к дяде Мареку! Куда мы идем?

Вот бы знать! Я просто бежала куда глаза глядят — лишь бы убраться подальше от замка. Чаща разбросала вокруг нас слишком много семян; они долго таились в земле под паром, а теперь вот все разом проросли и уже плодоносят. Пока в королевском замке живет порча, от опасности не укрыться нигде. Принцесса собиралась отвезти детей к своим родителям в Гидну, город на северном море. «Океан порче враждебен», — говорила Алоша. Но и в Гидне растут деревья, и Чаща станет преследовать детей даже на побережье.

— В башню, — решила я. Ничего подобного я говорить не собиралась, слова сами из меня вырвались, как Сташеков крик. Безмолвное спокойствие Саркановой библиотеки, слабый пряно-серный запах его лаборатории, тесные, узкие коридоры, четкие контуры и пустота — как же мне туда захотелось! Высокая одинокая башня стоит на фоне гор. Жуткой Чаще там зацепиться не за что. — Мы едем в Драконову башню.

Кое-кто из слуг замедлял шаг и приглядывался к нам. На лестнице позади нас послышались шаги. Кто-то властно окликнул:

— Эй, вы там!

— Держись за меня, — шепнула я Касе. Я коснулась ладонью замковой стены, зашептала заклинание — и провела нас насквозь, прямо в огороды. Одинокий садовник, стоя на коленях в земле, изумленно вытаращился на нас. Я мчалась вдоль рядов бобовых стеблей, Сташек с широко раскрытыми глазами бежал рядом — наш страх передался и ему. Кася поспешала следом. Мы добрались до внешней массивной кирпичной стены и прошли сквозь нее. Позади нас в замке колокола зазвонили тревогу; мы, спотыкаясь и поднимая тучу пыли, скатились по крутой осыпи к протекающему внизу Вандалусу.

Здесь, под замком, река была глубока и быстра; оставляя город позади, она стремительно несла свои воды на восток. Высоко в небе крикнула какая-то хищная птица — над башнями описывал широкие круги сокол: уж не Солья ли нас высматривает? Я нарвала охапку прибрежных тростников — руками, без всяких заклинаний и заговоров; все нужные слова разом вылетели из головы. Я вытянула из плаща нитку и скрепила пучок с обоих концов. Бросила вязанку на берег, так, чтобы она оказалась наполовину в воде, и швырнула в нее магией. Ворох тростника превратился в длинную легкую лодочку; мы торопливо влезли внутрь — а в следующий миг река уже сдвинула ее с места и потащила за собою, стремительно повлекла по течению, швыряя от камня к камню. Позади нас раздались крики, на высоких внешних стенах замка появилась стража.

— Ложитесь! — крикнула Кася, повалила детей на дно лодки и закрыла своим телом. На нас посыпался град стрел. Одна ударила Касю в спину, разодрав плащ. Другая упала совсем рядом со мной и, вибрируя, воткнулась в борт лодки. Я ободрала с древка перья и кинула их в воздух над нами. Перья вспомнили, чем некогда были, и превратились в некое подобие птиц — закружились и запели, и облако это на несколько мгновений заслонило нас от чужих глаз. Покрепче вцепившись в борта лодки, я призвала Ягино убыстряющее заклинание.

И лодка полетела вперед. Резкий рывок — и город с замком остались далеко позади, расплылись неясной кляксой, превратились в детскую игрушку, а секунду спустя и вовсе исчезли за поворотом. Еще рывок, и еще — и мы с размаху налетели на пустынный берег. Моя тростниковая лодочка под нами рассыпалась, и мы все оказались в воде.

Я чуть не потонула. Одежда намокла и тянула меня на глубину, в илистую воду; где-то надо мною маячило размазанное пятно света. Рядом раздувалось облако Касиных юбок. Молотя руками-ногами, я вынырнула на поверхность, слепо нашаривая опору. Мне навстречу протянулась детская ладошка — и Сташек положил мою руку на древесный корень. Я ухватилась за него, откашлялась, кое-как нащупала ногами дно.

— Нешка! — звала Кася, держа на руках Маришу.

Мы вскарабкались по топкому слякотному берегу; с каждым шагом Касины ноги глубоко увязали в земле, буравя ямы, которые медленно заполнялись водой. Я обессиленно рухнула на грязную траву, дрожа всем телом: это пульсировала магия, стремясь безудержно излиться из меня во всех направлениях. Слишком уж быстро все произошло. Сердце мое неистово колотилось, я все еще была там, под дождем стрел, в утлой лодчонке, а не на тихом безлюдном речном берегу, где по воде расходилась поднятая нами зыбь и прыгали водомерки. По юбке моей расползались грязные пятна. Я слишком долго пробыла в замке, среди людей и каменных стен. Берег реки вдруг показался мне словно ненастоящим.

Сташек плюхнулся на землю рядом со мной: его маленькое личико казалось не по-детски серьезным и озадаченным. Мариша подобралась поближе и прижалась к брату. Сташек обнял сестру за плечи. Кася присела с другой стороны. Я бы охотно прилегла в траву и проспала целый день, а то и неделю. Но Марек знает, куда мы направились. Солья пошлет соглядатаев вниз по реке искать нас. Отдыхать не время.

Я вылепила из приречной грязи две грубые фигурки волов, вдохнула в них немножечко жизни, а из прутиков соорудила телегу. Мы еще и часа не проехали, как Кася, оглянувшись назад, предостерегающе окликнула «Нешка!» — и я поспешно свернула с тракта под купу деревьев. Позади на дороге заклубилось облачко пыли. Я натянула вожжи; волы тяжело шагнули раз, другой — и послушно встали. Мы все затаили дыхание. Облако неестественно быстро росло, надвигалось все ближе и ближе, и вот уже мимо пронесся небольшой отряд всадников в алых плащах, с арбалетами и мечами наголо. На плотно утоптанной дороге конские копыта, подбитые сталью, высекали магические искры и звенели как колокольцы. И эти подковы тоже работа Алоши, ныне обращенная на службу Чаще. Я дождалась, чтобы облако пыли скрылось из виду впереди, и снова выехала на дорогу.

В первом же городке уже висели объявления о розыске. К дереву рядом с церковью пришпилили длинный пергаментный свиток с изображением наших с Касей лиц — грубо, наспех намалеванных. Я в жизни не задумывалась, каково это — когда на тебя охотятся. Я так радовалась, завидев впереди поселение: я надеялась, мы тут остановимся и купим еды; у нас у всех животы подвело от голода. Вместо того мы накинули капюшоны и покатили дальше, не обменявшись ни с кем ни словом. Вожжи дрожали в моих руках, но нам повезло. День был ярмарочный, а городок — довольно крупный и совсем близко к столице. Народу туда понаехало отовсюду; никто не обратил на нас внимания и не потребовал открыть лица. Как только мы миновали последние дома, я встряхнула вожжами и погнала волов вперед, все быстрее и быстрее, пока город не остался далеко позади.

Нам пришлось съезжать с дороги еще дважды — когда мимо проносились конные отряды. И в третий раз, уже ввечеру, — когда очередной королевский гонец в алом плаще проскакал нам навстречу: он мчался к Кралии; в закатном свете копыта высекали яркие искры. Всадник нас не заметил — он несся слишком быстро, где уж ему углядеть неброскую тень за изгородью! Пока мы там прятались, я завидела что-то темное и квадратное позади нас: зияющий дверной проем заброшенного дома, полускрытого за деревьями. Кася придержала волов, а я обшарила заросший сорняками сад: набрала горстку поздней клубники, выдернула несколько перезрелых реп и луковиц, оборвала немного бобовых стручков. Почти всю еду мы отдали детям. Они подкрепились и уснули прямо в телеге, а мы выехали обратно на дорогу. Хорошо, нашим волам не требовались ни еда, ни отдых — они ж из грязи. Они так и будут брести без остановки всю ночь напролет.

Кася уселась на облучке рядом со мной. Высыпали звезды; здесь, вдали от человеческого жилья, темное небо раскинулось над нами от края до края. Стылый воздух был недвижен и слишком тих: не скрипела телега, не фыркали и не всхрапывали волы.

— Ты не пыталась послать весточку отцу малышей, — тихо произнесла Кася.

Я глядела прямо перед собой на темную дорогу.

— Он тоже погиб, — промолвила я. — Росцы подстерегли его в засаде.

Кася осторожно взяла меня за руку, и мы прильнули друг к другу. Телега, раскачиваясь, катилась вперед. Спустя какое-то время Кася промолвила:

— Принцесса погибла на моих глазах. Она посадила детей в шкаф и заслонила его собою. На нее обрушивались удар за ударом, а она просто пыталась удержаться на ногах и не упасть, загораживая дверцу своим телом. — Голос Каси дрогнул. — Нешка, ты можешь сделать для меня меч?

Как же мне этого не хотелось! Конечно, снабдить Касю мечом было очень даже разумно, на случай, если нас все-таки настигнут. За нее саму я не страшилась; в бою Касе ничего не угрожает, клинки об ее кожу только тупятся, а стрелы отскакивают от нее, не оставив и царапины. Но вот с мечом в руке она станет по-настоящему опасна и страшна. Ей не понадобятся ни щит, ни броня — и думать тоже не понадобится. Она пройдет сквозь строй солдат точно серп сквозь овсяное поле, размеренно и неодолимо. Мне представился Алошин меч — этот странный, алчный убийца: он хранился в особом магическом кармане, но я все равно ощущала за спиною его тяжесть. Вот и Кася уподобится этому безжалостному клинку, но удар она нанесет не один. Мне очень не хотелось, чтобы ей вынужденно пришлось убивать. Мне не хотелось, чтобы ей понадобился меч.

Но что толку хотеть или не хотеть? Я вытащила свой поясной нож; Кася отдала мне свой. Я сняла пряжки с поясов и башмаков, извлекла булавки из плащей, проезжая под деревом, сорвала с него ветку, и все это сложила к себе в подол. Пока Кася правила, я приказала всему собранному стать прямым, острым и могучим. Я пропела всем этим предметам песенку про семерых рыцарей, и, покоясь в моем подоле, они слушали и соединялись воедино в длинное изогнутое лезвие, заточенное с одной стороны точно кухонный нож, а не меч, с небольшим блестящим стальным хвостовиком, на который наделся деревянный черенок рукояти. Кася взяла клинок в руки, проверила баланс, кивнула и убрала оружие под сиденье.

Мы ехали по дороге уже три дня, за ночь горы неуклонно подрастали, такие обнадеживающие, пусть даже на расстоянии. Волы шли ходко, но нам все равно приходилось прятаться за изгороди, и пригорки, и заброшенные хижины всякий раз, как мимо проносились всадники — и поток этот заканчиваться и не думал. Поначалу я только радовалась, когда нам удавалось от них укрыться — во власти страха и облегчения, я просто не успевала подумать о чем-то еще. Но пока мы выглядывали из-за плетня, наблюдая, как впереди тает облако пыли, Кася вдруг отметила: «А они все едут и едут», — и живот мне словно бы стянуло холодным тугим узлом: я осознала, что всадников и впрямь проскакало слишком много, чтобы просто-напросто развезти по городам и селам приказ о нашей поимке. Они явно затевают что-то еще.

А вдруг Марек приказал перекрыть горные перевалы, а вдруг его люди осадили башню, а вдруг они захватили самого Саркана — напали на него врасплох, пока он сражался с Чащей, пытаясь не подпустить ее к Заточеку?..

Нам ничего не оставалось делать, кроме как ехать дальше, но горы больше не казались нам такими уж утешительными. Мы знать не знали, что обнаружим по ту сторону. Дорога плавно поползла в предгорья: в течение всего этого дня Кася ехала вместе с детьми на задке телеги, и рука ее покоилась на спрятанном под плащом мече. Солнце поднималось все выше; в лице ее сиял теплый золотой свет. Она казалась отчужденной, и странной, и нечеловечески спокойной.

Мы добрались до вершины очередного холма, к последнему перекрестку в Желтых Топях и к небольшому колодцу с поилкой для лошадей. Дорога была пустынна, пусть и истоптана в ту и другую сторону ногами и копытами. Обычные ли путники оставили эти следы, я определить не могла. Кася зачерпнула ведром воды, мы напились, смыли с лиц пыль, а затем я намешала свежей грязи, чтобы подлатать быков: после целого дня пути они все растрескались. Сташек молча приносил мне охапки грязной травы.

Мы как можно мягче рассказали детям про отца. Мариша поняла не все, но испугаться — испугалась. Она и до того уже несколько раз спрашивала, где мама. Теперь она почти все время цеплялась за Касины юбки, точно годовалая кроха, и не отходила от нее ни на шаг. А вот Сташек слишком хорошо все понял. Он молча выслушал весть, а после спросил меня:

— Дядя Марек пытался убить нас? Я не ребенок, — добавил мальчик, глядя мне в лицо, словно именно этих слов я ждала от него после подобного вопроса.

— Нет, — с трудом выговорила я. В горле у меня стоял комок. — Просто Чаща подчинила его себе.

Не знаю, поверил ли мне Сташек. С тех пор он словно замкнулся в себе. Он был терпелив с Маришей, которая и к нему тоже льнула, помогал, сколько хватало сил, в любой работе. Но по большей части молчал.

— Агнешка, — промолвил он, когда я закончила латать заднюю ногу второго быка и выпрямилась, собираясь пойти отмыть руки от грязи. Я обернулась и проследила направление Сташекова взгляда. Дорога за нами просматривалась на многие мили. На западе клубилось густое туманное облако пыли. Оно двигалось, оно приближалось с каждой минутой. Кася подхватила Маришу на руки. Я, затенив глаза рукой, сощурилась против солнца.

К нам двигалось целое воинство: никак не меньше нескольких тысяч. Впереди, среди конников, блестел строй длинных копий, по ветру реяло бело-алое знамя. Вел их рыцарь в серебряных доспехах верхом на гнедом жеребце; рядом с ним на сером коне скакал всадник в белом плаще…

Мир покосился, сузился, с размаху опрокинулся на меня. Из ниоткуда вынырнуло лицо Сольи: маг глядел прямо мне в лицо. Я дернула головой так резко, что аж на ногах не устояла.

— Нешка? — испугалась Кася.

— Быстрее, — выдохнула я, кое-как поднимаясь с земли и подталкивая Сташека к задку телеги. — Он меня увидел.

Мы покатили в горы. Я пыталась угадать, насколько далеко от нас эта армия. Я бы подхлестнула волов, но что толку? — они и так бежали прытко, как могли. На узкой, извилистой, каменистой тропе их ноги быстро пошли трещинами. Жидкой грязи, чтобы подлатать их, у меня не было. Я не могла воспользоваться убыстряющим заклинанием: ведь дальше ближайшего поворота я не видела. Что, если там, впереди, враги и я переброшу нас прямехонько им в руки или, еще хуже, зашвырну нас в пропасть?

Внезапно один из волов, тот, что слева, повалился вперед: нога его, ударившись о камень, совсем раскрошилась и рассыпалась комьями земли. Второй протащил нас еще немного и просто развалился на куски прямо на ходу. Телега, потеряв равновесие, опрокинулась, и все мы с размаху рухнули на груду веток и сухой травы.

К тому времени мы уже углубились далеко в горы. Деревца здесь росли чахлые, низкорослые, по обе стороны от извилистой тропы высились скальные пики. Дорога позади нас просматривалась лишь до ближайшего поворота; насколько далеко от нас армия, мы не видели. Обычно перевал преодолевали за один день. Кася подхватила Маришу на руки, Сташек поднялся сам. Мальчуган упрямо шел рядом со мною, не жалуясь, а мы все ускоряли шаг, сбивая ноги в кровь. От разреженного морозного воздуха саднило в горле.

Мы остановились перевести дух у скального выступа. Из-под него сочился крохотный летний ручеек; воды хватило только на то, чтобы зачерпнуть каждому по горсточке. Едва я выпрямилась, как над головой у меня раздалось хриплое карканье — я аж подпрыгнула. Черная ворона с глянцевым опереньем внимательно разглядывала меня с ветки засохшего дерева, торчащего меж камней. Птица снова громко каркнула.

Мы кинулись бежать. Ворона следовала за нами, перепархивая с ветки на скалу. Я кинула в нее камешком, пытаясь отогнать; птица лишь отпрыгнула и каркнула снова, сипло и торжествующе. Чуть дальше к ней присоединились еще две. Тропа запетляла вдоль гребня хребта, зеленый дерн плавно перетекал по обе стороны на крутые склоны.

Мы бежали не останавливаясь. Тропа нырнула вниз. Справа гора отступила, и разверзлась головокружительная пропасть. Наверное, вершину мы уже миновали. На обдумывание времени не было; я мчалась что было сил, таща Сташека за руку.

Где-то позади нас раздался конский визг: скакун, верно, поскользнулся, слишком разогнавшись на узкой горной троне. Вороны взмыли в воздух, покружили над нами и полетели посмотреть, что случилось, — все, кроме нашей неотвязной спутницы. А эта запрыгала за нами, не сводя с нас блестевших глаз.

Напрягая все силы, мы спешили вперед, хватая ртом разреженный воздух. Солнце уже опускалось к горизонту.

— Стоять! — заорал кто-то далеко позади нас. Просвистела стрела — и ударилась в скалу над нашей головой. Кася остановилась, дождалась, чтобы я поравнялась с ней, передала мне Маришу и пропустила всех вперед. Сташек испуганно оглянулся на меня.

— Беги не задерживаясь! — велела я. — Беги, пока не увидишь башню! — Сташек промчался дальше, обогнул каменную стену и исчез. Я перехватила Маришу повыше — девочка крепко обняла меня руками за шею, а ножонками обхватила за пояс, — и мы побежали за ним. Лошади были уже совсем близко: мы слышали, как под копытами хрустит гравий.

— Вижу башню! — крикнул Сташек впереди.

— Держись крепче, — приказала я Марише и понеслась со всех ног; малышка ударялась об меня всем телом, но молчала, прижавшись щекой к моему плечу. Сташек встревоженно обернулся, когда я, тяжело дыша, появилась из-за поворота. Он стоял на каменном уступе, широком, как луговина. Колени у меня подогнулись: я повалилась наземь, удержавшись на ногах ровно столько, чтобы успеть ссадить Маришу и не рухнуть прямо на нее. Мы вышли на южные склоны. Дальше тропа змеилась через горы вниз до самой Ольшанки.

А по ту сторону города, перед западными горами, в лучах солнца мерцала белизной Драконова башня, пока еще совсем крохотная и далекая. Ее окружали солдаты в желтых сюрко — прямо-таки небольшая армия. Я в отчаянии пыталась рассмотреть хоть что-нибудь. Враги уже пробились внутрь? Громадные врата стояли закрытыми, из окон не курился дым. Мне не верилось, что башня пала. Мне хотелось прокричать имя Саркана, разом перемахнуть туда, к нему — через разверстую бездну. Я вновь поднялась на ноги.

Кася остановилась на узкой дороге позади нас. Едва из-за поворота появились кони, она выхватила меч — тот самый, что я для нее сделала. Марек скакал впереди, оскалив зубы. Его шпоры покраснели от крови, обнаженный клинок сверкал в лучах солнца. Гнедой мчался прямо на Касю, но она не тронулась с места. Ее длинные волосы развевались по ветру. Кася расставила ноги пошире и выставила меч прямо перед собою. Мареку оставалось или резко дернуть голову коня в сторону, или напороться на острие.

Принц сдержал скакуна, развернул его на узкой тропке — и с размаху обрушил на Касю свой собственный меч. Кася приняла удар, отбила его в сторону за счет одной только грубой силы и вышибла клинок из Марековой руки. Он отлетел к краю тропы и сорвался в пропасть, потащив за собою целый шлейф из мелких камешков и пыли.

— Пику! — рявкнул Марек. Один из солдат перебросил ему оружие; принц с легкостью поймал пику в воздухе и, крутнувшись на месте, размахнулся пикой по широкой низкой дуге, норовя сбить Касю с ног. Ей пришлось отскочить. Она, конечно, далеко превосходила Марека силой, но если принц сбросит ее с тропы, это будет уже не важно. Кася попыталась схватиться за конец пики, но Марек молниеносно ее отдернул, затем тут же послал коня вперед и поднял на дыбы. Конь затанцевал, метя Касе в голову подкованными железом копытами. Принц неуклонно теснил противницу назад: как только Марек окажется там, где дорога расширяется, он и прочие солдаты рассыпятся веером и возьмут ее в клещи. Или просто проедут мимо прямиком ко мне и детям.

Я искала в памяти Драконов заговор перемещения. «Ваиису» и «зокинеж»… но, уже пытаясь составить слова вместе, я каким-то образом поняла, что колдовство не сработает. Мы же еще не в долине; эта тропа для нас закрыта.

Голова у меня кружилась от разреженного воздуха и отчаяния. Сташек прижимал к себе Маришу. Я зажмурилась и проговорила заклинание иллюзии, воссоздавая библиотеку Саркана: книжные полки, проступившие повсюду вокруг среди голых скал, и корешки с золотым тиснением, и запах кожи; заводную птичку в клетке; окно, откуда открывался вид на всю зеленую долину из конца в конец и на извилистую реку. Я даже нас самих разглядела в этой иллюзорной картинке: крохотные, похожие на муравьев фигурки на склоне горы. За Мареком на тропе выстроилась шеренга из двадцати всадников: если он только пробьется на широкую дорогу, все они тут же обрушатся на нас.

Я знала, что Дракона в башне нет — он на востоке, в Заточеке, там, где над краем Чащи поднимается тонкий столп дыма. Но я все равно поместила Саркана в библиотеку, за стол: в свете магических несгораемых свечей черты его лица обозначились еще резче. Дракон глядел на меня раздраженно и словно бы озадаченно: «Ну и что такое ты там вытворяешь?»

— Помоги мне! — взмолилась я и подтолкнула Сташека вперед. Дракон машинально протянул руки, и дети словно провалились туда, к нему. Сташек вскрикнул и уставился на Дракона округлившимися от изумления глазами. Дракон столь же удивленно глядел на него снизу вверх.

Я обернулась — на границе между библиотекой и горным уступом.

— Кася!

— Беги! — крикнула она мне.

Один из солдат позади Марека хорошо видел и меня, и библиотеку за моей спиной. Он взялся за лук, вложил стрелу в тетиву и прицелился.

Кася поднырнула под пикой, кинулась к Марекову коню и с силой отпихнула его назад, упершись обеими руками ему в грудь. Тот визжал, вставал на дыбы, приплясывал на задних ногах и молотил по ней передними. Марек пнул ее сапогом, оттолкнул за подбородок, просунул между собой и ею древко пики — до самой ее лодыжки. Теперь он взялся за пику двумя руками, бросив поводья — и все равно как-то умудряясь управлять конем. Гнедой крутнулся на месте, Марек извернулся всем телом, крепко вцепившись в пику, — и опрокинул Касю наземь. Конь лягнул ее задними ногами, отшвырнув к краю обрыва, а Марек резко, с силой толкнул ее вперед. Кася сорвалась вниз: она даже крикнуть не успела, только удивленно охнула, схватившись за пучок травы и вырывая его с корнем — и вот ее уже нет.

— Кася! — завизжала я.

Марек обернулся ко мне. Дзынь! — лучник спустил тетиву.

Знакомые, неожиданно сильные руки крепко схватили меня за плечи и рванули назад. Стены библиотеки стремительно надвинулись на меня и сомкнулись еще до того, как стрела преодолела половину пути. Свист ветра стих, морозный воздух уже не обжигал кожу. Я стремительно развернулась, хлопая глазами. Это был Саркан: он стоял прямо за мной. Это он втянул меня в библиотеку.

Ладони его все еще покоились на моих плечах, я прижималась к его груди. Меня переполняла тревога, в голове роилась тысяча вопросов. Но вот Саркан уронил руки, шагнул назад, и я осознала, что мы не одни. На столе лежала развернутая карта долины; в противоположном его конце стоял дюжий широкоплечий здоровяк с длиннющей бородой, в кольчужной рубахе под желтым сюрко, и таращился на нас, открыв рот. Четверо вооруженных воинов за его спиною уже взялись за рукояти мечей.

— Кася! — рыдала Мариша, вырываясь из объятий брата. — Я хочу к Касе!

А уж я-то как хотела к Касе! Я все еще дрожала при воспоминании о том, как она на моих глазах сорвалась с края обрыва. С какой высоты она может упасть, не разбившись? Я подбежала к окну. Даже с такого расстояния я различала тонкий столп пыли над крохотной темной кучкой из бурого плаща и золотых волос — точно линию прочертили на горе. Кася лежала на тропе сотней футов ниже того места, откуда рухнула: здесь дорога, змеясь, огибала склон. Я отчаянно пыталась собраться с мыслями и призвать на помощь магию. Ноги у меня подкашивались от усталости.

— Нет, — промолвил Саркан, шагнув ко мне. — Стой. Не знаю, как ты это все проделала, и, полагаю, что приду в ужас, когда узнаю, но для одного часа ты растранжирила магии больше чем достаточно. — Дракон ткнул пальцем в окно, на крохотное пятнышко посреди горного склона, и сощурился. — Туалидетал, — промолвил он, сжал руку в кулак, резко дернул ею назад и направил указующий перст в пол.

Кася вывалилась из воздуха туда, куда он указал, и распростерлась на плитах в облаке бурой пыли. Она тут же перекатилась на бок и проворно вскочила на ноги, почти не пошатываясь. На руках у нее остались кровавые ссадины, но она даже меча не выронила. Едва заметив вооруженных солдат по другую сторону стола, Кася схватила за плечо Сташека, загородила его собою и выставила вперед меч точно штык.

— Тише, Маришечка, — промолвила она, легонько погладив девочку по щеке. Малышка потянулась к ней.

Все это время дюжий здоровяк только пялился на нас во все глаза. Внезапно он воскликнул:

— Господи милосердный, Саркан, да это ж юный принц!

— Я так понимаю, что да, — кивнул Саркан. Он, похоже, уже смирился со своей судьбой. Я жадно глядела на Дракона, все еще не вполне веря, что он и вправду здесь. Со времен нашей последней встречи он заметно исхудал, а уж растрепан-то — ну прямо как я. На щеке и шее — разводы сажи, и весь с головы до ног покрыт тонким слоем серой пыли — так, что у расстегнутого ворота рубашки обозначилась четкая граница между грязной кожей и чистой. На нем был грубый кожаный плащ до пола, тоже нараспашку. Рукава и подол по краям обожжены до черноты и в подпалинах по всей длине. Судя по Драконову виду, он явился сюда прямиком с пожарища. В голову закралась безумная мысль: а не я ли призвала его своим заклинанием?

Сташек выглянул из-за спины Каси.

— Барон Владимир? — промолвил он и обернулся к Саркану. — А вы Дракон, да? — Высокий детский голосок звучал неуверенно, словно, на взгляд мальчика, выглядел Дракон как-то неубедительно. — Агнешка привезла нас сюда, потому что здесь безопасно, — добавил он с еще большим сомнением.

— Ну, разумеется, — вздохнул Дракон. Он выглянул в окно. Марек и его отряд уже мчались вниз по тропе, причем не одни. За ними бесконечно длинной шеренгой следовали еще воины: армия преодолела перевал. Облако пыли, поднятое бессчетным войском, золотилось в лучах заходящего солнца и волной катилось к Ольшанке точно гряда тумана.

Дракон снова обернулся ко мне.

— Что ж, — язвительно промолвил он, — солдат ты, несомненно, привела.

Глава 26

— Да он, похоже, с юга Польнии забрал всех солдат до последнего, — промолвил барон Желтых Топей, оглядывая Марекову армию. Дюжий, широкоплечий, пузатый — при одном только его виде на душе делалось как-то спокойнее; броня на нем казалась не тяжелее ткани. В нашей деревенской таверне его бы за своего приняли.

Владимира только что вызвали в столицу на похороны короля, когда прискакал гонец от Марека (один из тех, что перемещались с магической быстротой), сообщил барону, что наследный принц тоже мертв, и передал приказ: отправиться за горы, схватить Саркана как затронутого порчей предателя и подстеречь в ловушке меня и детей. Барон покивал, велел солдатам готовиться к выступлению, дождался, пока гонец уедет. А затем повел своих людей через перевал, прямиком к Саркану, дабы известить его, что в столице творится какая-то порченая чертовщина.

Барон с Драконом вместе вернулись в башню. Это солдаты Владимира встали лагерем внизу и теперь спешно возводили защитные укрепления.

— Но мы и дня против всего вот этого не продержимся, — промолвил барон, ткнув большим пальцем в окно, туда, где вниз по склону потоком текло бессчетное войско. — Так что надеюсь, у тебя в рукаве найдется какой-нибудь козырь. Я велел жене написать Мареку, что я свихнулся и затронут порчей: думаю, ей и детям он голову не оттяпает, но мне и своя чем-то дорога.

— Они смогут выломать двери? — спросила я.

— Если хорошенько постараются. Да и стены тоже не выстоят, если на то пошло. — Дракон указал на пару деревянных повозок, что катились вниз по склону, нагруженные длинными железными стволами пушек. — Чары не могут выдерживать пушечный огонь до бесконечности. — Саркан отвернулся от окна. — Ты ведь и сама знаешь, что мы уже проиграли, — без обиняков заявил мне он. — Мы можем убить сколько угодно солдат и потратить сколько угодно заклинаний и эликсиров: Чаще оно только на пользу. Наверное, нам стоило бы отвезти детей к их родне по материнской линии и поискать помощи на севере, вокруг Гидны…

Дракон не сказал ничего такого, чего бы я не знала сама, сейчас или прежде, когда летела домой, точно птица в разоренное гнездо.

— Нет, — отрезала я.

— Послушай меня, — промолвил Дракон. — Я знаю, что твое сердце в этой долине. Я знаю, ты не можешь ее бросить…

— Потому что я с ней связана? — резко спросила я. — Я и другие девушки, которых ты забирал?

Я нежданно-негаданно ввалилась в его библиотеку, притащив за собой целую армию, не говоря уж о незваных гостях; в башне полно народу, и не поговоришь по душам, но я его еще не простила. Мне хотелось остаться с ним наедине и вытрясти из него все ответы, а потом встряхнуть еще раз, чтоб мало не показалось. Саркан молчал, и я усилием воли приглушила кипящий гнев. Не время сейчас ссориться.

— Не в том дело, — вместо того сказала я. — Чаща проникла в Кралийский королевский замок, а ведь до него отсюда неделя пути. Куда бы мы ни отвезли детей, ты думаешь, Чаща до них рано или поздно не доберется? По крайней мере, здесь у нас есть шанс на победу. Но если мы обратимся в бегство, если позволим Чаще захватить всю долину, мы никогда и нигде не соберем такую армию, что прорубилась бы к самому ее сердцу.

— К сожалению, — парировал Дракон, — та армия, что есть у нас сейчас, смотрит не в том направлении.

— Значит, нам надо убедить Марека повернуть ее вспять, — заявила я.

Мы с Касей отвели детей вниз, в подвальную кладовую, в самое безопасное место, и соорудили для них постель из соломы и запасных одеял с полок. Кухонных припасов время не затронуло, а все мы так проголодались после нашего панического бегства через горный перевал, что даже тревога не отбила нам аппетита. Я взяла с ледника кролика, положила его в горшок, добавила моркови и сухой гречки, воды, и поверх всего сотворила «лирипталем», чтоб получилось что-то съедобное. Мы вместе жадно уплели блюдо за обе щеки, про миски даже не вспомнив, и почти тут же дети забылись измученным сном, прижавшись друг к дружке.

— Я с ними посижу, — заявила Кася, устраиваясь рядом с соломенной постелью. Она положила рядом обнаженный меч и накрыла ладонью лобик спящей Мариши. А я замесила в тазу пресное тесто — самое простое, из муки с солью и воды — и потащила тазик наверх, в библиотеку.

Снаружи солдаты уже разбили шатер для принца: весь белый, с двумя высокими магическими светильниками перед входом. Их синий огонь подсвечивал белоснежное полотно нездешним заревом, словно шатер опустился на землю прямиком с небес: наверное, так оно и задумывалось. На флагштоке реяло по ветру королевское знамя: алый орел с раскрытым клювом и выпущенными когтями. Солнце садилось все ниже. По долине медленно ползла длинная тень западных гор.

Вышел герольд и встал между светильниками, официальный и строгий, в белых одеждах и с должностной массивной золотой цепью на шее. Благодаря этой цепи работы Рагостока голос герольда пробивал башенные стены точно рев праведных труб. Герольд перечислял все наши преступления: порча, государственная измена, убийство короля, убийство принцессы Малгожаты, убийство отца Балло, тайный сговор с изменницей Алошей, похищение принца Казимира Станислава Алгирдона и принцессы Регелинды Марии Алгирдон — мне понадобилось несколько мгновений на то, чтобы осознать, что речь идет о Сташеке с Маришей, — пособничество врагам Польнии и так далее. Услышав, что Алошу назвали изменницей, я порадовалась: может, это означает, что она еще жива.

Список заканчивался требованием выдать детей и немедленно сложить оружие. После того герольд перевел дух, выпил воды и начал эту жуткую литанию сначала. Люди барона беспокойно толклись у основания башни, где встали лагерем, и искоса поглядывали на наши окна.

— Наш Марек необычайно убедителен, как я вижу, — проговорил Саркан, переступая порог. На его шее, тыльной стороне ладони и лбу тускло поблескивали масляные пятна: он готовил в лаборатории эликсиры забвения и сна. — И на что тебе это? Очень сомневаюсь, что Марек съест отравленный каравай.

Я выложила тесто на длинную и гладкую мраморную столешницу. Представила себе своих волов, вспомнила, как я их лепила: волы раскрошились и рассыпались на куски, но я ведь смастерила их просто-напросто из жидкой грязи.

— А песка у тебя не найдется? — спросила я. — И каких-нибудь мелких железяк?

Пока герольд нараспев вещал снаружи, я закатала железные опилки и песок в тесто. Саркан сидел напротив, переписывая из книг длинное составное заклинание иллюзии и ужаса. В песочных часах между нами пересыпался песок, отмеривая время, пока готовятся эликсиры. Несколько бароновых солдат с несчастным видом ждали, неспокойно переминаясь с ноги на ногу в углу комнаты. Едва упали последние песчинки, Саркан отложил перо: расчет оказался идеально точен.

— Ладно, пошли со мной, — позвал он, отвел солдат в лабораторию и выдал им по склянке — нести вниз.

А я мурлыкала про себя мамины пекарские песенки и все разминала и разминала тесто — размеренно и ритмично. Я думала об Алоше: как она отковывала лезвие снова и снова, каждый раз вкладывая в него еще по чуть-чуть магии.

Хорошенько вымесив тесто, я оторвала кусочек, вылепила башню, поставила ее посередке и, завернув кверху край с одной стороны, воспроизвела гряду гор позади нас.

Вернулся Саркан — и мрачно покосился на мое творение.

— Очаровательная моделька, — произнес он. — Детишкам наверняка понравится.

— Иди сюда и помоги мне, — попросила я. Защипнув мягкое тесто, я соорудила вокруг башни стену и размеренно забормотала над ней один из заговоров земли: — Фулмедеш, фулмишта, — снова и снова, от начала к концу и от конца к началу. На некотором расстоянии от первой я возвела вторую стену, затем третью; и все это время тихонько пела им, не умолкая. Из окна донесся стон, точно деревья загудели на ветру, и пол под нами чуть дрогнул: земля и камень пробудились.

Саркан еще немного понаблюдал за мною. Его нахмуренный лоб постепенно разглаживался. Затылком я ощущала его взгляд. Внутри меня клубком свернулось воспоминание о том последнем разе, когда мы вместе работали в этой самой зале и повсюду вокруг нас буйно разрастались розы и шипастые ветки. Не знаю, хотела я его помощи или нет. Я собиралась злиться на Саркана и дальше, но единения я жаждала еще больше, меня так и тянуло прикоснуться к нему, ощутить искрометное, хрусткое пощипывание его магии в своих руках. Я продолжала работать, не поднимая головы.

Саркан развернулся, подошел к одному из своих застекленных шкафчиков и извлек ящичек, доверху полный крупных и мелких осколков камня, с виду точно такого же, как серый гранит башни. Маг брал осколок за осколком и своими длинными пальцами вдавливал их в возведенную мною стену — произнося нараспев заклятие восстановления, заклинание заделывания трещин и укрепления кладки. Драконова магия, живая и яркая, заструилась сквозь тесто, легко задевая мою. Саркан привнес в заклинание камень, закладывая фундамент глубоко внизу, приподнимая меня и мои чары еще выше — словно ступеньки подо мною выкладывал, чтобы я вознесла стены высоко в воздух.

Оглаживая ладонями стены, я вплетала его магию в свой заговор; мой речитатив все звучал и звучал, пробиваясь сквозь мелодию его заклинания. Я искоса глянула на Саркана. Он не сводил глаз с теста, делая вид, что хмурится, и при этом сияя тем вдохновенным нездешним светом, что сам же привнес в свое мудреное чародейство: он и ликовал, и сам же на себя досадовал, пытаясь обуздать восторг.

Снаружи солнце уже зашло. Тусклый сине-фиолетовый отблеск мерцал на поверхности теста, точно спирт догорал в тигле. Я с трудом различала творение рук своих в сумеречной полутьме залы. И тут чародейство занялось как сухая растопка. Толчок, напор магии — но на сей раз Саркан был готов к прорыву плотины. Едва заклинание сработало, он резко отстранился от меня. Я непроизвольно потянулась к нему, но в следующий момент тоже отступила на шаг. Мы оба вернулись каждый в свою оболочку, вместо того чтобы расплескать свою магию друг на друга.

За окном послышался треск — точно ломался зимний лед. Раздались крики. Я метнулась мимо Саркана посмотреть, что происходит; лицо у меня горело. Колдовские светильники перед Марековым шатром медленно раскачивались вверх-вниз, словно фонари на лодке, подхваченной волною. Земля содрогалась как вода.

Люди барона поспешно отступили к башенным стенам. Их хрупкое заграждение — наваленные друг на друга вязанки веток, не более того — рушилось на глазах. В колдовском свете я видела, как из шатра, пригнувшись, выходит Марек, его волосы и доспехи ярко сияют, а в кулаке стиснута золотая цепь — та самая, что была на герольде. Следом за ним наружу хлынула перепуганная толпа дружинников и слуг: громадный шатер рушился.

— Гасите костры и факелы! — взревел Марек неестественно громким голосом. Земля стонала и рокотала повсюду вокруг, точно хор жалобных голосов.

Солья вышел из шатра вместе со всеми. Он подобрал в траве один из колдовских светильников и поднял его повыше, резким словом заставив вспыхнуть поярче. Грунт между башней и лагерем вздыбился, взбугрился — точно какой-то недовольный ленивый зверь поднимался на ноги. Вокруг башни воздвигались три высокие стены, сложенные из свежевырубленного камня, с белыми прожилками и иззубренными краями. Мареку пришлось отдать приказ по-быстрому оттащить пушки назад — поднимающиеся стены вышибали почву из-под ног.

Земля со вздохом успокоилась. От башни напоследок разошлась дрожь, словно рябь по воде, — и стихла. Со стен посыпались комья грязи и щебень. На лице Марека отражались озадаченность и гнев. Мгновение он негодующе пепелил меня взглядом; я в долгу не осталась. Саркан за руку оттащил меня от окна.

— Ты не заставишь Марека прислушаться, если доведешь его до белого каления, — сказал он.

Я стремительно развернулась к Дракону, от ярости напрочь позабыв про смущение. Мы стояли совсем близко. Саркан заметил это одновременно со мной. Он резко выпустил меня и шагнул назад. Отвернулся, вытер пот со лба. И промолвил:

— Надо спуститься сказать Владимиру, что для тревоги повода нет; мы вовсе не собираемся сбросить его вместе с солдатами в недра земли.

— Мог бы предупредить заранее, — сухо промолвил барон, когда мы вышли к нему, — ну да я сильно жаловаться не стану. Эти стены обойдутся принцу дороже, чем он может себе позволить — если только мы сами сможем перемещаться между ними. Каменная преграда отрезала нас от мира. Нам нужен проход.

Барон хотел, чтобы мы проделали два туннеля в противоположных концах стен, чтобы заставить Марека сражаться по всему периметру, прежде чем ему удастся добраться до одного, затем до второго. Мы с Сарканом начали с северной части. При свете факелов солдаты уже расставляли копья вдоль стен остриями вверх и навешивали на них плащи, сооружая небольшие палатки на ночь. Несколько человек, устроившись у костерков, размачивали в кипящей воде сушеное мясо и помешивали кашу в бульоне. Все эти люди поспешно убрались с нашей дороги, нам даже просить не пришлось. Они нас боялись. Саркан, похоже, ничего не замечал, а вот мне было жаль: ощущалось во всем этом что-то странное и неправильное.

Один из солдат, паренек не старше меня, усердно вострил на точильном камне наконечники копий — одно за одним: по шесть взмахов на каждое — вот и готово. Он работал так же споро, как и те двое, что расставляли копья вдоль стен и возвращались за следующими. Старательный, видать, паренек — ишь, как наловчился. Он вовсе не выглядел недовольным или несчастным. Он ведь сам захотел стать солдатом. Может, его история начиналась как-нибудь так: дома овдовевшая мать едва концы с концами сводила, три младшие сестренки — три голодных рта, и девчонка с той же улицы, что улыбалась ему через плетень, гоня отцовское стадо на луг поутру. Так что паренек отдал матери рекрутские деньги и отправился искать счастья. Он трудился не покладая рук; надеялся вскоре дослужиться до капрала, а потом и до сержанта; вот тогда он вернется домой героем, высыпет серебро в ладони матери и скажет улыбчивой девушке: иди за меня.

А может, он лишится ноги, воротится домой несчастным и озлобленным и узнает, что улыбчивая девчонка вышла замуж за фермера; а не то так запьет, пытаясь забыть, как убивал людей, чтобы разбогатеть самому. Бывают и такие истории; у каждого из этих ребят история своя. У них есть матери и отцы, сестры или невесты. Они в мире не одни-одинешеньки, никому не нужные, кроме себя самих. Неправильно это — воспринимать их как монетки в кошельке. Мне захотелось подойти заговорить с пареньком, спросить, как его зовут, узнать его настоящую историю. Но и это будет нечестно — вроде как для успокоения собственной совести. Мне казалось, солдаты отлично понимают, что они для нас — лишь слагаемые в общей сумме: столько-то можно потратить, а вот столько-то — уже слишком дорого; а ведь каждый из них — человек в полном смысле этого слова.

Саркан фыркнул:

— Ну и что им пользы, если ты примешься их расспрашивать и узнаешь, что вот этот из Дебны, а у этого отец портной, а у вон того дома трое детей осталось? Ты куда больше помогла этим ребятам, возведя стены, которые помешают солдатам Марека перебить их поутру.

— Им поможет куда больше, если Марек вообще откажется от своей затеи, — парировала я, досадуя, что Саркан отказывается меня понимать. Единственный способ заставить Марека вступить в переговоры — это сделать стены покрепче, так, чтобы штурм обошелся принцу слишком дорого и он отказался бы платить цену столь непомерную. Но я по-прежнему злилась — и на Марека, и на барона, и на Саркана, и на себя. — А у тебя что, родни совсем не осталось? — неожиданно спросила я.

— Понятия не имею, — пожал плечами Саркан. — Я был трехлетним побирушкой, когда устроил пожар в Варше, пытаясь согреться на улице зимней ночью. Меня тут же отослали в столицу. Искать мою семью никому и в голову не пришло. — Дракон рассказывал об этом так равнодушно, точно ему и дела не было до того, что в целом мире он один как перст. — И нечего смотреть на меня так жалостно, — добавил он. — Это было полтора века назад, с тех пор пятеро королей испустили дух… Шестеро, — поправился он. — Иди сюда и помоги мне отыскать какую-нибудь щель, которую мы сумели бы расширить.

К тому времени совсем стемнело, щель можно было обнаружить разве что на ощупь. Я коснулась стены ладонью — и тут же ее отдернула. Камень так странно зарокотал под моими пальцами, словно пел хор гулких голосов. Я пригляделась внимательнее. Мы потревожили не просто скалу и землю: из стены торчали куски резных глыб, костяк древней утраченной башни. Кое-где вились древние надписи, еле разборчивые, полустертые; и все-таки их можно было прочувствовать, если не увидеть. Я отняла руки и потерла их друг о друга. Пальцы казались пыльными и сухими.

— Они давно ушли в небытие, — промолвил Саркан.

В воздухе повисло странное эхо. Чаща сокрушила эту последнюю башню. Чаша пожрала и разогнала весь этот народ. Может, с ними вышло точно так же, как с нами; может, их запятнали порчей и натравили друг на друга, пока не погибли все до единого, и корни Чащи беззвучно наползли на мертвые тела.

Я снова уперлась ладонями в камень. Саркан отыскал в стене трещину, совсем узкую: едва пальцами подцепишь. Мы взялись за нее с разных сторон и вместе потянули.

— Фулмедеш, — проговорила я, а Саркан сотворил открывающее заклинание, и трещина расширилась — с таким звуком, как будто тарелки бились о плиты. Наружу осыпающимся водопадом хлынули пыль и крошево.

Солдаты принялись раскапывать битый камень шлемами и руками в латных перчатках, а мы растягивали трещину все шире. Когда мы закончили, образовался туннель, достаточно большой, чтобы в него мог пройти человек в доспехах, если пригнется. Внутри в темноте тут и там тускло поблескивали серебристо-синие письмена. Я пробежала сквозь этот мышиный лаз как можно быстрее, на буквы пытаясь не глядеть. Солдаты уже вовсю трудились в траншее позади нас, а мы проследовали вдоль всего длинного изгиба стены в южную ее часть, чтобы проделать второй проход.

К тому времени, как мы проложили второй туннель, люди Марека уже проверяли на прочность внешнюю стену — пока что по мелочи, не всерьез: швыряли в нее горящими тряпками, пропитанными светильниковым маслом, и колючими железяками с шипами, торчащими во все стороны. Зато солдаты барона сразу почувствовали себя в своей стихии. Они перестали опасливо наблюдать за нами с Сарканом, точно за ядовитыми змеями, и принялись уверенно орать приказы и готовиться к осаде: то есть занялись своим делом.

Нам среди солдат места не нашлось, мы бы им только мешали. Так и не попытавшись ни с кем заговорить, я молча последовала за Драконом обратно в башню.

Дракон закрыл за нами главные врата — засов с грохотом вошел в железные скобы; от мрамора отразилось эхо. Вход и главный зал ничуть не изменились: вдоль стен протянулись жесткие и узкие деревянные скамьи, с потолка свисали светильники. Все суровое и чопорно-неприветливое, как и в тот первый день, когда я забрела сюда, таща поднос с едой, перепуганная и одинокая. Даже барон предпочел спать снаружи вместе со своими людьми — по теплой-то погоде. Снаружи сквозь бойницы доносились их голоса — еле слышно, словно издалека. Солдаты затянули песню — небось непристойную, зато залихватскую и ритмичную, в самый раз для работы. Слов я разобрать не могла.

— Ну, здесь хоть немного потише, — промолвил Саркан, оборачиваясь от дверей ко мне. Он утер ладонью лоб, прочертив чистую полосу по тонкому слою серой каменной пыли, налипшей на кожу. Руки его были все в зеленом порошке и радужных пятнах масла — того самого, что горело в светильниках. Дракон с отвращением поморщился — еще и рукава рабочей рубашки раскатались и неряшливо болтаются!

На мгновение мне почудилось, будто мы снова остались в башне совсем одни, только он и я, снаружи никаких армий, в подвале не прячутся королевские дети, и тень Чащи не пала на наш порог. Я совсем позабыла, что пытаюсь злиться на Саркана. Мне отчаянно хотелось оказаться в его объятиях, прижаться лицом к его груди, вдыхать его запах, дым, пепел и пот вперемежку; мне хотелось зажмуриться и ощущать его руки на своих плечах. Хотелось впечатать пальцы в его пропыленную кожу.

— Саркан, — прошептала я.

— Они, надо думать, пойдут в атаку с первым рассветным лучом, — поспешно проговорил Саркан, обрывая меня на полуслове. Лицо его казалось закрытым наглухо, так же как и входные врата. Дракон отступил от меня на шаг и указал на лестницу. — Прямо сейчас тебе лучше немного поспать.

Глава 27

Совет как нельзя более разумный… он застрял у меня в желудке неудобоваримым комком. Я спустилась в кладовую, прилегла рядом с Касей и детьми и свернулась клубочком, тихо негодуя про себя. В темноте слышалось их легкое ровное дыхание. Этот звук должен был меня утешить и успокоить, а на самом деле он словно издевался: они спят, а ты нет! Даже подвальный пол не мог остудить мою разгоряченную кожу.

Мое тело слишком хорошо помнило этот бесконечный день. Еще утром я проснулась по ту сторону гор; я словно наяву слышала, как эхом разносится перестук копыт по камню позади меня, все ближе и ближе; я в панике хватала ртом воздух — аж ребра трещали! — пока бежала с Маришей на руках. Там, где ее ножонки бились по моим бедрам, остались синяки. Мне полагалось заснуть как убитой. Но магия жила и трепетала во мне — и переполняла меня, не находя выхода, словно я перезрелый помидор, у которого, того гляди, лопнет кожица; а на пороге у нас вражеское войско.

Вряд ли Солья потратит вечер на то, чтобы готовиться к обороне и составлять сонные заклинания. Он заполнит наши траншеи белым огнем и подскажет Мареку, куда нацелить пушки, чтобы перебить сколь можно больше людей. Солья боевой маг, он побывал в десятке битв, а за Мареком стоит вся польнийская армия, шесть тысяч человек против наших шестисот. Если мы не сумеем дать им отпор, если Марек пройдет сквозь возведенные нами стены, сокрушит двери, перебьет нас всех и заберет детей…

Я сбросила одеяла и встала. Кася на краткий миг приоткрыла глаза, убедилась, что это я, и задремала снова. Я неслышно отошла и, вся дрожа, присела у догоревшего очага. Мысли мои снова и снова возвращались к тому, как близки мы к поражению и к Чаще, что надвигается на долину зеленой всепоглощающей волной, темная и ужасная. Я пыталась от нее отгородиться, но перед моим мысленным взором на площади Дверника уже воздвиглось раскидистое сердце-древо, такое же чудовищное, как то жуткое дерево в Поросне за границей Чащи; и все, кого я любила, задыхались под жадными, хваткими корнями.

Я встала с пола и бросилась бежать от собственных домыслов вверх по лестнице. В главном зале окна-бойницы были темны. Снаружи не доносилось ни обрывка песни. Все солдаты спали. Я карабкалась все выше, миновала лабораторию и библиотеку; за их дверями все еще мерцали зеленые, фиолетовые и синие огни. Но и там и там было пусто; мне не на кого было наорать, и некому было огрызнуться в ответ и обозвать меня идиоткой. Я поднялась на еще один лестничный пролет и остановилась на самой границе следующей площадки, у бахромчатого края длинного ковра. Из-за дальней двери в самом конце коридора пробивался слабый свет. В этот коридор я никогда даже не заглядывала: он вел к спальне Саркана. Некогда для меня это было логово людоеда.

По плотному темному ковру вился узор, вытканный желто-золотой нитью: одна-единственная линия выходила из тугой спирали — как изгиб ящеричного хвоста. Раскручиваясь, золотая линия постепенно утолщалась и, петляя туда-сюда, вилась по всей длине ковра, прямо как тропинка, уводящая в сумрак коридора. Ноги мои тонули в мягкой шерсти. Я шла по золотой линии, а она все расширялась под моими ногами и словно бы обрастала тускло поблескивающей чешуей. Я прошла мимо гостевых покоев — их двери находились друг напротив друга, — и сразу за ними меня обступила тьма.

Теперь каждый шаг давался мне с трудом, я шла против ветра. Узор на ковре приобретал более четкие очертания. Я прошла по огромной лапе с когтями цвета слоновой кости, по раскинутым бледно-золотым крылам с темно-коричневыми прожилками.

Ветер похолодал. Стены исчезли, растаяли, стали частью тьмы. Ковер расширился, заполнил собою весь видимый мне коридор и протянулся дальше. Он уже не ощущался как шерстяной. Я стояла на теплой чешуе, мягкой, как кожа; она вздымалась и опадала под моими ногами. Звук моего дыхания эхом отражался от стен пещеры где-то за пределами видимости. Сердце мое заходилось от безотчетного ужаса. Ноги сами рвались развернуться и убежать.

Вместо того я зажмурилась. К тому времени я уже хорошо изучила башню и представляла себе длину коридора. Я сделала еще три шага по чешуйчатой спине, а затем развернулась и протянула руку, нащупывая дверь — я знала, что она тут. Мои пальцы легли на дверную ручку, ощутили теплоту металла. Я открыла глаза — я опять стояла в коридоре, прямо перед дверью. Еще через несколько шагов и ковер и коридор заканчивались. Золотистый узор заворачивался словно бы внутрь себя. На меня глядел блестящий зеленый глаз — и пасть с серебристыми зубами в несколько рядов подстерегала незваного гостя, не знающего, где остановиться.

Я открыла дверь. Она бесшумно повернулась на петлях. Комната оказалась небольшой. Кровать — маленькая и узкая, под балдахином из алого бархата; у камина — один-единственный стул, покрытый изящной резьбой; одна-единственная книга на столике перед ним, одна-единственная недопитая чаша с вином. Дрова в камине прогорели до тлеющих углей, светильники были погашены. Я подошла к постели и отдернула полог. Саркан заснул, вытянувшись на кровати, как был, в штанах и расстегнутой рубахе — вот разве что куртку снял. Я постояла немного, придерживая край балдахина. И дождалась-таки: он проснулся, беспомощно заморгал, от изумления позабыв даже возмутиться, как будто и вообразить не мог, что кто-то дерзнет ворваться к нему в спальню. Вид у бедняги был настолько оторопелый, что мне внезапно расхотелось на него орать.

— Как тебе удалось… — начал было Саркан, приподнимаясь на локтях. Вот теперь он уже готов был рассердиться не на шутку. Я толкнула его обратно на подушки и поцеловала.

Его изумленный вздох защекотал мне губы. Саркан схватил меня за локти и силой отстранил от себя.

— Послушай, ты, невозможное создание, — промолвил он, — я тебя старше на целых полтора века…

— Да тише ты, — нетерпеливо оборвала его я: тоже мне, нашел оправдание! Я вскарабкалась на высокую кровать, рухнула на него — пышная перина аж просела — и пригвоздила его к месту взглядом. — Ты хочешь, чтобы я ушла?

Его пальцы стиснули мне локти. Мгновение Саркан молчал, не глядя мне в лицо. А затем хрипло выговорил:

— Нет.

И сам притянул меня к себе. Губы его были сладки, лихорадочно-горячи и удивительны, они стирали все лишнее. Мне больше не нужно было ни о чем думать. Сердце-древо вспыхнуло огнем, с треском и ревом запылало — и исчезло. Остался только жар Саркановых ладоней, скользящих по моим озябшим нагим плечам — я снова задрожала, но уже не от холода. Он крепко обнял меня одной рукой. Завладел моим запястьем, потянул вверх мою свободно ниспадающую рубашку. Я вынырнула из нее, высвободила руки от рукавов, мои волосы рассыпались по плечам. Саркан застонал и зарылся лицом в спутанные растрепанные космы, целуя меня сквозь них — и горло, и грудь, и плечи.

Я, задыхаясь, прильнула к нему, вся во власти восторга и немудреного девичьего страха. Мне никогда и в голову не приходило, что он… Скользнув языком по моему соску, Саркан втянул его в рот; я, вздрогнув, вцепилась ему в волосы — наверное, до боли. Он отстранился, и меня окатил внезапный холод.

— Агнешка, — проговорил Саркан тихо, проникновенно, едва ли не с отчаянием, словно, как всегда, хотел наорать на меня — и не мог.

Саркан перекатился на постели вместе со мной и вмял меня в подушки. Я забрала в горсти его рубашку и лихорадочно дернула. Он сел, стянул рубашку через голову — я, запрокинув голову, неотрывно глядела вверх, на полог, пока он разгребал надоедливый ворох моих юбок. Я отчаянно жаждала его рук — сейчас, немедленно! Я так долго пыталась не вспоминать тот прекрасный, потрясший меня до глубины души миг, когда его пальцы скользнули у меня между ног. Я все помнила. Саркан провел там же костяшками пальцев, и меня так же сладостно затрясло, как тогда. Дрожа крупной дрожью, я инстинктивно стиснула бедрами его руку. Мне хотелось приказать ему поторопиться — и еще попросить не спешить, причем и то и другое одновременно.

Полог упал и задернулся сам собою. Саркан склонялся надо мной, глаза его чуть поблескивали в темной тесноте нашего навесного укрытия; он исступленно, напряженно вглядывался в мое лицо. Он по-прежнему касался меня большим пальцем, легонько, совсем чуть-чуть. Одно движение, не больше… В горле у меня нарастал не то вздох, не то стон. Саркан наклонился и поцеловал меня, как будто хотел заглотить этот звук, поймать его собственным ртом.

Саркан снова шевельнул большим пальцем, и сведенные мышцы внезапно расслабились. Он взялся за мои бедра, развел их в стороны, приподнял одну ногу, сдвинул ее чуть вбок, по-прежнему не сводя с меня жадного взгляда.

— Да, — требовательно проговорила я, пытаясь двигаться в лад с ним, но он лишь продолжал ласкать меня пальцами. — Саркан.

— Чуть-чуть терпения — разве я прошу слишком многого? — отозвался он. Его черные глаза заискрились. Я негодующе воззрилась на него, но тут Саркан снова погладил меня — осторожно, ласково, продавливая пальцы все глубже, снова и снова вычерчивая длинную линию между моими бедрами и в верхней точке описывая круг. Дракон задавал мне вопрос, ответа на который я не знала, пока он не пришел ко мне сам: я внезапно выгнулась всем телом, измученная и повлажневшая в Саркановых чутких руках.

Вся дрожа, я откинулась на подушки; я запустила пальцы в спутанные, всклокоченные волосы и прижала их к мокрому лбу, тяжело дыша.

— Ох, — выговорила я, — ох…

— Вот так, — промолвил Саркан не без самодовольства, и тогда я резко села и опрокинула его назад, к другому краю кровати.

Я взялась за пояс его штанов — он все еще был в штанах! — и произнесла: «Хульвад». Штаны, дернувшись, растаяли в воздухе; вслед за ними я зашвырнула юбки. Саркан лежал подо мною совсем нагой, худощавый и жилистый. Глаза его внезапно сузились, ладони легли мне на бедра, самодовольная усмешка исчезла. Я вскарабкалась на него.

— Саркан, — произнесла я, удерживая во рту дым и гром его имени, точно заветный приз, и подалась вперед, вбирая его в себя. Он крепко зажмурился, стиснул веки, словно от боли. Собственное тело казалось мне восхитительно-тяжелым, наслаждение растекалось по нему из конца в конец, словно рябь по воде, отзываясь сладкой ломотой. Мне нравилось ощущать Саркана частью себя самой. Он дышал тяжело и прерывисто, подолгу переводя дух. Его большие пальцы крепко впивались мне в бедра. Ухватившись за его плечи, я раскачивалась вместе с ним. — Саркан, — снова произнесла я. Я покатала имя на языке, изучая все его сокровенные темные уголки и глубоко запрятанные части.

Саркан беспомощно застонал и приподнялся мне навстречу. Я обвила ногами его талию, прижалась теснее, он крепко обнял меня одной рукой и опрокинул вниз на постель.

Я лежала, затаив дыхание, уютно свернувшись клубком у Саркана под боком, чтобы не свалиться ненароком с тесной кровати. Его рука зарылась мне в волосы, а в лице, обращенном наверх, к пологу, застыло выражение крайней озадаченности, словно Дракон не вполне помнил, как это все произошло. Мои руки и ноги налились сном, такие тяжелые, что без домкрата и не поднимешь. Я понежилась еще немного рядом и наконец спросила:

— Зачем ты забирал нас?

Саркан рассеянно ерошил мне волосы, распутывая колтуны. Пальцы его замерли. Спустя мгновение он вздохнул у самой моей щеки.

— Вы все связаны с долиной, вы здесь родились и выросли, — промолвил он. — Долина имеет над вами власть. Но это еще и канал: с его помощью я могу понемногу откачивать силу Чащи.

Саркан поднял руку и провел ею в воздухе над нашими головами. От ладони серебром разбежался тончайший ажурный узор: призрачная схема той самой картины из моей комнаты, что на самом деле являлась картой магических линий, исчертивших долину. Линии следовали за длинной и блестящей лентой Веретенки и всеми ее крохотными притоками, сбегавшими с гор, а Ольшанка и все наши деревни и села были обозначены мерцающими звездочками.

Эти линии меня отчего-то не удивили, казалось, я всегда знала, что они там есть — пролегают под самой поверхностью. Плеск ведра с водой, эхом отдающийся в глубоком колодце посреди деревенской площади в Двернике; журчание Веретенки, стремительно несущей свои воды летней порою… Они полнились магической силой, а силу эту можно вычерпывать. И вот Саркан проложил целую сеть оросительных каналов — чтобы оттянуть побольше этой силы, прежде чем ею завладеет Чаща.

— Но зачем тебе была нужна одна из нас? — озадаченно спросила я. — Ты ведь мог бы просто… — Я сложила ладони ковшиком.

— Нет, я ведь сам с долиной не связан, — промолвил Саркан, словно это все объясняло. Я замерла неподвижно рядом с ним; во мне нарастала паника. — Не тревожься, — добавил Дракон сухо, неправильно истолковав мое смятение. — Если мы выживем, мы изыщем способ вернуть тебя к прежней жизни.

Саркан снова провел ладонью по серебристым линиям, стирая их. Разговор прервался; я не знала, что мне сказать. Спустя какое-то время я ощутила щекой его ровное дыхание. Под тяжелым бархатным пологом глубокая тьма сомкнулась вокруг нас, словно мы угнездились в самом сердце Драконовой башни. Мучительные тиски страха разжались, но на смену пришла ноющая боль. В глазах у меня защипало: слезы, горячие и жгучие, словно бы пытались вымыть соринку, да только их не хватало. Я почти жалела, что поднялась наверх.

Я ведь до сих пор не задумывалась, что будет потом, после того, как мы остановим Чащу и останемся в живых, ведь «потом» представлялось совершенно невозможным. А сейчас вдруг я осознала, что, не отдавая себе в том отчета, я навоображала себе местечко здесь, в башне. Жить в комнатушке наверху, увлеченно рыться в библиотеке и в лаборатории и изводить Саркана точно безалаберное привиденьице, которое повсюду разбрасывает его книги, не закрывает тяжелых дверей и вытаскивает его на весенний праздник, заставляет задержаться подольше, а не то так и сплясать разок-другой…

Про себя я давно знала — эту истину даже не надо было облекать в слова, — что в родительском доме места мне уже нет. Но знала я и то, что не хочу всю свою жизнь разъезжать по миру в избушке на курьих ножках, как в сказке про Ягу; да и королевский дворец мне ни за чем не сдался. Кася хотела свободы, мечтала о том, как перед нею откроется весь огромный мир. А я — нет.

Но и здесь, рядом с Сарканом, мне тоже не место. Саркан затворился в своей башне. Он забирал нас одну за другой; он пользовался нашей связью с долиной — только для того, чтобы самому к ней не привязываться. Вот почему в долину он никогда не спускался. Я и без его разъяснений понимала, что он не может прийти в Ольшанку и поплясать в хороводе — ведь тогда он, глядишь, и сам пустит здесь корни, а ему это ни к чему. Дракон на целый век отгородился от мира за этими каменными стенами, полными древней магии. Может, он и позволил мне ненадолго войти, но он снова наглухо закроет за мною все двери. Для него оно не в первый раз, если на то пошло. Я сплела себе веревку из шелковых платьев и магии, чтобы выбраться наружу, — но я же не могу заставить его вылезти из окна, если он сам того не хочет.

Я села, отодвинулась от Саркана. Его рука выскользнула из моих волос. Я раздвинула душный полог и встала с постели, завернувшись в одно из покрывал. Подошла к окну, толкнула наружу ставни, высунулась по плечи под открытое ночное небо, подставляя лицо ветру. Ветра не было, воздух вокруг башни словно застыл в неподвижности.

Я замерла, вцепившись в каменный подоконник. Была полночь, темно — хоть глаз выколи, большинство кухонных костров либо погасли, либо огонь накрыли на ночь. Внизу, на земле, я не различала ровным счетом ничего. Я прислушалась к голосам древнего камня в построенной нами стене — они растревоженно роптали.

Я кинулась назад к постели и растолкала Саркана.

— Что-то неладно, — промолвила я.

Мы по-быстрому оделись; «ванасталем» вихрем закружил на мне чистые юбки от лодыжек и выше и зашнуровал на талии свежий корсаж. Саркан держал в горсти мыльный пузырь — младшего собрата своих «стражей», вкладывая в него послание: «Влад, быстро буди людей, Марек что-то затевает под покровом ночи». Дракон выпустил пузырь из окна, и мы побежали. К тому времени, как мы добрались до библиотеки, внизу, в траншеях, замерцали факелы и фонари.

А вот вражеский лагерь был весь объят тьмой, разве что у нескольких часовых было по фонарю и в Марековом шатре горел один-единственный светильник.

— Да, — кивнул Саркан, — там что-то происходит.

Он обернулся к столу, куда загодя выложил с полдюжины книг по оборонительной магии. А я осталась у окна: я глядела вниз и хмурилась. Я чувствовала, как сгущается магия с явным привкусом Сольиных чар, но там было что-то еще — медлительное и глубинное. Я по-прежнему ничего не видела, кроме нескольких часовых на обходе.

В шатре Марека между светильником и стеной прошла темная фигура. На полотне отобразилась тень — лицо в профиль: женская голова с высокой прической и острые зубцы диадемы в волосах. Задохнувшись, я отпрянула от окна, как будто обитательница шатра могла меня увидеть. Саркан удивленно оглянулся на меня.

— Она здесь, — прошептала я. — Королева.

Думать, что это значит, было некогда. Жутко взревела пушка, выплюнув сгустки оранжевого пламени; первые ядра ударили во внешнюю стену, во все стороны полетели комья грязи. Солья громко прокричал что-то, и по всему Марекову лагерю вспыхнул свет: люди бросали угли на вороха соломы и растопки, загодя разложенные в ряд.

Перед моим каменным бастионом воздвиглась стена пламени. Позади нее стоял Солья: с его широко раскинутых рук изливался оранжево-алый свет, пятная белые одежды. Лицо его исказилось от напряжения, словно он поднимал непосильную тяжесть. Он читал заклинание, но за ревом огня слов я не слышала.

— Попробуй сделать что-нибудь с этим огнем, — попросил меня Саркан, едва глянув вниз. Он метнулся обратно к столу и вытащил из дюжины свитков, заготовленных вчера, заговор, лишающий пушечные ядра силы.

— Но что… — начала было я, но Саркан уже начал читать: длинные путаные слоги текли как музыка, и отвлекать его вопросами я уже не могла.

Снаружи Солья опустился на колени и воздел руки, как будто швырял вдаль огромный шар. Вся стена пламени подпрыгнула в воздух, перегнулась через стену и хлынула в траншею, туда, где скорчились люди барона.

Их вопли и крики смешались с треском огня: на мгновение я словно окаменела. Надо мной раскинулось ясное небо, нигде ни облачка — дождь выжать неоткуда. Я в отчаянии кинулась к кувшину с водою в углу. Мне подумалось: может, если я из одного облака могу сотворить грозу, так и из капли воды облако получится.

Я налила воды в горсть и зашептала над нею заклинание дождя, рассказывая каплям, что они могут стать ливнем, и грозою, и даже неодолимым наводнением — и вот крохотное озерцо в моей руке замерцало ртутью. Я выплеснула воду в окно, и она в самом деле стала дождем: чихнул гром, из ниоткуда в траншею хлынула струя — и затушила огонь в одном месте.

А пушка все грохотала, не умолкая. Саркан стоял рядом со мною у окна, удерживая щит против канонады, но каждый удар с силой бил и по Дракону тоже. Оранжевый огонь подсвечивал снизу его лицо и играл на стиснутых зубах; он только покряхтывал от отдачи. Мне отчаянно хотелось поговорить с ним между пушечными залпами, спросить, получается ли у нас хоть что-нибудь. Я не понимала, кто побеждает: мы или они.

Но огонь в траншее все еще пылал. Я продолжала швыряться дождем, однако сотворить ливень из горсти воды дело непростое, причем чем дальше, тем сложнее. Воздух сделался сухим и душным, а моя кожа и волосы — по-зимнему хрусткими, как будто я забирала вокруг себя всю влагу, а дождевые потоки тушили пламя лишь в одном месте зараз. Люди барона старались изо всех сил, сбивая пламя плащами, вымоченными в утекающей воде.

И тут взревели две пушки одновременно. К тому времени летящие железные ядра озарились синим и зеленым огнем — и потащили это сияние за собою точно шлейф кометы. Саркана с силой отбросило назад, к столу и ударило об угол. Он пошатнулся, закашлялся; заклинание распалось. Ядра пробили его щит и медленно погрузились в стену — так нож входит в незрелый плод. Вокруг них камень словно плавился, мерцая алым по краю разрыва. Ядра полностью утонули в стене и, дважды приглушенно взрыкнув, взорвались. В воздух взлетело целое облако земли, твердые и острые осколки камня градом забарабанили по самой башне, и в заграждающей стене образовался зияющий пролом.

— Вперед! — взревел Марек, потрясая копьем в воздухе.

У меня в голове не укладывалось, с какой стати его кто-то послушается: в рваном проломе по-прежнему ярилось и шипело пламя, несмотря на все мои усилия; обжегшись, люди кричали от боли. Но принцу повиновались. Поток солдат, выставив вперед копья на уровне пояса, ринулся прямиком в огненный хаос.

Саркан оперся о стол, выпрямился и подошел к окну, утирая кровь с губы и носа.

— Принц решил ни в чем себе не отказывать, — мрачно произнес он. — Каждое из этих ядер ковали по десять лет. Во всей Польнии таких и дюжины не наберется.

— Мне нужно еще воды! — промолвила я и, поймав Сарканову руку, втянула его в свое заклинание. Дракон собирался было запротестовать: у него не нашлось наготове заклятия под стать моему. Но он лишь раздраженно буркнул что-то себе под нос и подбросил мне простенький заговор, один из тех, самых первых, которым когда-то пытался научить меня — с его помощью можно было наполнить стакан водой из колодца глубоко под нами. Саркана ужасно бесило, когда я либо разливала воду по всему столу, либо добывала от силы несколько капель. Он произнес нужные слова, и вода с журчанием заполнила кувшин до краев, а я пропела мое дождевое заклинание всему кувшину, колодцу внизу, и всей глубокой и холодной спящей воде — и выплеснула из окна все содержимое кувшина.

В первое мгновение я словно ослепла: ревущий ветер швырнул воду мне в лицо и в глаза, с силой хлестнув колючим зимним дождем. Я утерлась ладонями. Внизу в траншеях ливень окончательно загасил пламя — слабо мерцали лишь несколько последних очагов. Одоспешенные воины с обеих сторон оскальзывались и падали в этом внезапном паводке глубиной по самую щиколотку. Из дыры в стене извергалась жидкая грязь. Теперь, когда огонь погас, люди барона хлынули в пролом с пиками, отпихивая рвущихся внутрь врагов. Брешь прямо-таки ощетинилась остриями. Я облегченно привалилась к подоконнику: мы остановили пожар Сольи, мы остановили наступление Марека! Принц уже растратил невесть сколько магии — наверняка больше, чем может себе позволить, — и так ничего и не добился. Пожалуй, теперь он дважды подумает…

— Готовься, — предостерег Саркан.

Солья налагал очередное заклинание. Он воздел руки под определенным углом, растопырил пальцы и поглядел четко сквозь них. Из каждого пальца выстрелили серебряные линии — и расщепились натрое. Линии по дуге перекинулись через стену, и каждая нашла себе мишень — чей-то глаз, щель в броне у горла, локоть мечевой руки, точку над сердцем.

Насколько я могла видеть, линии вообще ничего не делали. Просто висели в воздухе, едва различимые в темноте. А затем в воздухе запели десятки тетив: позади шеренги пехотинцев Марек в три ряда выстроил лучников. Стрелы заскользили по серебряным линиям точно в цель.

Я протестующе выставила вперед руку — а что толку? Стрелы летели без промаха. Тридцать человек упали как подкошенные, убитые одним махом, а ведь все они только что обороняли пролом. Солдаты Марека хлынули в брешь и рассыпались по траншее, сзади напирала остальная армия. Враги принялись теснить бароновых солдат назад, к первому туннелю.

За каждый дюйм сражались не на жизнь, а на смерть. Отряд барона ощетинился частоколом мечей и копий; в таком узком проходе Марековы люди никак не могли до них добраться, не напоровшись на острия. Но Солья метнул через стену на защитников еще один залп стрел. Саркан отвернулся; он лихорадочно перебирал свитки и листал книги, в поисках хоть какого-нибудь ответного заклинания — вот только времени на эти поиски уже не было.

Я снова простерла руку и попробовала применить тот самый заговор, которым воспользовался Дракон, чтобы перенести Касю в башню с горного склона.

— Туал, туал, туал, — позвала я серебристые нити, потянулась к ним, и они, позванивая, зацепились за мои пальцы. Я высунулась из окна и отшвырнула их прочь, вниз, к вершине стены. Стрелы последовали за ними, ударились о камень и попадали беспорядочной грудой.

Мгновение я думала, что серебряный свет просто задержался у меня на руках, отражаясь в лице. И тут Саркан прокричал:

— Берегись!

С десяток новых серебряных линий указывали сквозь окно точно на меня, нитями протянулись к моему горлу, груди и глазам. За какую-то долю секунды я сгребла их за концы — прямо пучком — и слепо отшвырнула от себя. А в следующий миг в библиотеку со свистом влетел залп стрел, и все они ударили туда, куда я отбросила нити — в книжный шкаф, в пол и в кресло, — и глубоко впились в дерево, подрагивая оперением.

Я вытаращилась на них, слишком потрясенная, чтобы испугаться сразу — не вполне осознавая, что меня едва не изрешетила дюжина стрел. Снаружи взревела пушка. Я уже начинала привыкать к этому шуму. Я непроизвольно вздрогнула, даже не оглянувшись, все еще отчасти завороженная тем, как близко от меня прошли стрелы. Но Саркан внезапно опрокинул стол, и он грохнулся на пол всей тяжестью — аж стулья содрогнулись. Бумаги и свитки разлетелись во все стороны. Саркан рванул меня вниз, под защиту столешницы. Пронзительный свист пушечного ядра звучал все ближе.

Нам вполне хватило времени понять, что сейчас произойдет — а вот на то, чтобы что-то предпринять, уже не хватило. Я скорчилась под боком у Саркана, уставившись на нижнюю часть стола: сквозь массивные деревянные перекладины пробивались лучи света. И тут в окно, раздробив подоконник и с треском высадив раму, влетело ядро. Стекло осыпалось тысячью осколков. А само ядро покатилось дальше, с глухим стуком ударилось о каменную стену, разорвалось на части — и по комнате, клубясь, пополз серый дым.

Саркан закрыл мне рукой рот и нос. Я задержала дыхание: я узнала заклинание окаменения. Серый туман беззвучно катился к нам. Саркан поманил с потолка одного из своих «стражей», и невесомая сфера плавно слетела ему в руку. Он надорвал тонкую оболочку, проделал дыру и повелительным жестом, не говоря ни слова, загнал серый дым внутрь. Пузырь вместил его весь: туман бурлил и клубился внутри как облако.

Еще до того как Саркан закончил, мои легкие готовы были разорваться. Ветер с шумом задувал в пролом, книги рассыпались, громко шелестели вырванные страницы. Мы придвинули стол к зияющей бреши, чтобы самим ненароком не выпасть из окна. Саркан подобрал с помощью тряпки осколок раскаленного ядра и поднес к нему «стража» — словно пса пускал по следу.

— Менья каижа, стоннан олит, — проговорил он над пузырем и вытолкнул его в ночное небо. «Страж» заскользил прочь и серым пятнышком растаял в тумане.

Все это и нескольких минут не продлилось — дольше я бы не дыша не выдержала. Но в траншею прорывались все новые Марековы солдаты и оттесняли дружину барона назад, к первому из туннелей. Солья обрушил на защитников башни очередной залп стрел и расчистил еще больше места для атакующих. Хуже того — Марек и его рыцари ехали верхом вдоль стены позади солдат и понукали их: на моих глазах они пускали в ход хлысты и копья против своих же людей, загоняя их в пролом.

Тех, что в первых рядах, едва не выталкивали прямиком на мечи и копья защитников — просто мороз по коже! Сзади все напирали и напирали, и мало-помалу солдаты барона были вынуждены отступить — точно пробку из бутылки вытащили. Траншею уже загромождали трупы — бессчетные тела, наваленные друг на друга. Люди Марека взбирались на эти горы, чтобы стрелять по защитникам башни сверху вниз — как будто им и дела не было до того, что они топчут прах своих погибших сотоварищей.

Солдаты барона, укрепившись во второй траншее, начали швырять через стену Саркановы склянки с эликсиром. Склянки падали, взрывались синими вспышками, содержимое облаком растекалось среди атакующих; захлестнутые этим туманом, люди опускались на колени или просто валились на бок где попало, осовело глядя перед собою, и погружались в сон. Но им на смену приходили все новые: они карабкались по бесчувственным телам, давили их как муравьев.

Я себя не помнила от ужаса: все это походило скорее на кошмарный сон.

— Мы недооценили ситуацию, — промолвил Саркан.

— Как он может?! — дрожащим голосом произнесла я. Марек, похоже, так твердо вознамерился победить, что вообще не задумывается, насколько дорого ему обойдутся наши стены; он заплатит любую цену, и бессчетные солдаты пойдут за ним на верную смерть. — Он, должно быть, затронут порчей. — А что еще способно заставить его даром тратить жизни своих людей — вот так, как воду?

— Нет, — возразил Саркан. — Марек бьется не за башню. Он бьется за трон. Если он проиграет нам здесь и сейчас, то мы, получится, выставим его слабаком перед магнатами. Он загнан в угол.

Я все поняла, сама того не желая. Марек и в самом деле пустит в ход все, что у него есть. Никакая цена не покажется ему чрезмерной. И все его потери и в людях, и в магии дело только ухудшат — так игрок швыряется большими деньгами после маленьких, потому что ему просто нестерпимо потерять то, что он уже потратил. Мы не сумеем просто-напросто сдержать принца. Нам придется сражаться с ним до последнего человека, а ведь у Марека еще тысячи и тысячи солдат, которых можно одним мановением руки бросить в битву.

Снова взревела пушка — словно подкрепляя эту страшную мысль, — а в следующий миг внезапно настала благословенная тишина. Воздушный «страж» Саркана слетел на раскаленное железное жерло — и взорвался. Дюжина канониров, приставленных к пушкам, превратилась в каменные статуи. Один застыл перед левой пушкой, засунув в ствол шомпол; кто-то нагнулся, схватившись за веревки, кто-то подтаскивал правую пушку на место; остальные держали в руках мешки или ворочали ядра. Настоящий памятник битве, которая еще не закончилась…

Марек тут же приказал своим людям убрать статуи от пушек. Солдаты послушно принялись оттаскивать каменных истуканов в сторону, подпихивая и подталкивая, волоча по грязи. Одной из статуй отбили пальцы, высвобождая веревки. Я аж вздрогнула: мне хотелось закричать в голос, что превращенные в камень люди еще живы. Но, наверное, Мареку все равно.

Истуканы были тяжелые, работа продвигалась медленно, так что мы получили краткую передышку. Я собралась с духом и повернулась к Саркану:

— А если мы предложим сдаться, Марек нас выслушает?

— Безусловно, — подтвердил Саркан. — Он тотчас же казнит нас обоих, а ты, чем отдавать им детей, можешь с тем же успехом своими руками перерезать им горло, — но да, Марек нас выслушает с превеликим удовольствием. — Дракон обернулся и свел на нет заклинание стрельбы: указал пальцем в другую сторону, произнес заклятие, сбивающее с пути, и очередной залп стрел, направляемых серебряными линиями, ударил во внешнюю стену. Маг встряхнул кистью, повращал запястьем и поглядел вниз. — Утром, — наконец порешил он. — Даже если Марек готов уничтожить всю свою армию, люди не могут сражаться до бесконечности без отдыха, еды и питья. Если мы продержимся до утра, ему придется ненадолго отозвать их. Вот тогда он, возможно, согласится вступить в переговоры. Если только мы продержимся до утра.

Утро казалось бесконечно далеким.

Накал битвы понемногу шел на убыль. Люди барона уже все отступили во вторую траншею, завалив пролом трупами, преграждая путь вражеским солдатам. Марек разъезжал верхом туда-сюда вдоль внешних стен, злой, раздраженный и просто-таки изнывающий от нетерпения — в ожидании, пока его люди снова приведут пушки в боевую готовность. Рядом с ним Солья размеренно швырял залпы стрел во вторую траншею.

Солье было куда легче творить это заклинание, чем нам — отводить его. Наконечники стрел ковала Алоша. Они прямо-таки жаждали впиться в плоть: Солья просто показывал им дорогу. Мы же пытались заставить стрелы свернуть с пути, то есть боролись не только с Сольиными чарами, но и с Алошиными: с ее могучей волей, с ударами молота, что вколачивал в железо магию и решимость, и даже с самой обычной способностью стрелы к полету. Отклонять стрелы в сторону было делом тяжким и мучительным, а Солья бросал серебряные направляющие линии в воздух широким, непринужденным взмахом руки — точно сеятель зерна в поле. Мы с Сарканом сменяли друг друга: каждый ловил по одному залпу зараз, и каждый залп давался с трудом. Ни времени, ни сил для другого чародейства не оставалось.

Эта работа задавала некий естественный ритм: оттягиваешь в сторону залп стрел, точно тяжелую рыболовную сеть тащишь, и пережидаешь, уступив место Саркану — а тем временем глотнешь водички и дух переведешь. А затем снова подходишь к окну. Но Солья этот ритм то и дело сбивал. Он посылал стрелы в полет через самые неудобные промежутки времени: чтобы невозможно было даже присесть между залпами и приходилось то и дело вскакивать. А иногда нарочно задерживал очередной залп, или направлял стрелы в нас, или выпускал сразу два залпа один за другим.

— Ну, не бесконечный же у него запас, — промолвила я, прислоняясь к стене. Я была выжата досуха, все тело ныло. При лучниках были мальчишки-помощники: они бегали подбирать упавшие стрелы, выдергивали их из трупов и стен и тащили обратно — дабы снова пустить их в ход.

— Нет, — подтвердил Саркан, чуть холодновато и отчужденно: он тоже ушел глубоко в себя, черпая магию из неотвратимо убывающего истока. — Но он стреляет мелкими залпами. Скорее всего, до утра стрел хватит.

Я заступила ему на смену, а Саркан ненадолго вышел из комнаты и принес из лаборатории запечатанную стеклянную банку вишни в сиропе. На столике в дальнем углу библиотеки стоял большой серебряный самовар, в котором чай никогда не заканчивался. Он чудом уцелел даже при разгроме, учиненном пушечным ядром; правда, разбилась хрупкая стеклянная чашечка. Саркан разлил чай по двум мензуркам и придвинул ко мне банку с вишней.

То была сочная винно-красная вишня, собранная в садах в окрестностях Весны, деревни на полпути между башней и Дверником, — вишня на спирту и с сахаром. Я дважды черпанула лакомства и жадно облизала ложку дочиста. Вкус этих вишен напомнил мне дом, в них таилась неспешная магия долины. Себе Дракон выловил только три ягодки, скупо и сдержанно, и вытер ложку о край банки, словно даже теперь старался во всем соблюдать меру. Я отвернулась и с наслаждением выпила свой чай, обняв мензурку обеими руками. Ночь выдалась теплая, но меня знобило.

— Приляг поспи немного, — посоветовал Саркан. — Решающий штурм наверняка начнется перед самым рассветом.

Пушки наконец-то снова ожили, но особого вреда не причинили. Наверное, все, кто действительно умел с ними управляться, превратились в камень. Несколько ядер не долетели до цели и приземлились посреди Марекова лагеря или перелетели слишком далеко: в башню не попало ни одно. Стены держались. Люди барона закрыли вторую траншею копьями и древками пик и набросали сверху одеяла и палатки: получилось неплохое укрытие от стрел.

После чая я словно отяжелела: я чувствовала себя бесконечно усталой и отупевшей, как нож, которым резали дерево. Я свернула ковер вдвое, соорудив себе какую-никакую постель, и с наслаждением прилегла. Но сон не приходил. Серебряные вспышки стрел подсвечивали сверху оконную раму, перемежаясь долгими прерывистыми паузами. Негромкий речитатив Саркана, заставляющий их отклониться в сторону, звучал будто бы издалека. Лицо его находилось в тени; профиль четко выделялся на фоне стены. Башенный пол под моей щекою и ухом слабо содрогался от рокота битвы, точно от грузной поступи приближающегося великана.

Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на собственном дыхании. Если я и задремала, то разве что на минутку; и тут же резко села, очнувшись от сна, в котором падала в пропасть. Саркан глядел вниз сквозь разбитое окно. Град стрел прекратился. Я встала и присоединилась к нему.

Вокруг Марекова шатра точно растревоженные пчелы толпились рыцари и слуги. Наружу вышла королева. На ней была кольчуга поверх простой белой сорочки. В руке она сжимала меч. К королеве подъехал Марек, склонился с седла, заговорил. Королева глядела на него снизу вверх; лицо ее было ясным и твердым как сталь.

— Они отдадут детей Чаще, как Василий отдал меня! — воскликнула королева. Ее звонкий, чистый голос разносился по всему лагерю. — Пусть сперва меня разорвут на куски!

Марек на миг замешкался, затем спрыгнул с коня, потребовал щит и обнажил свой собственный меч. Прочие рыцари уже спешивались позади него; рядом с принцем встал Солья. Я беспомощно глядела на Саркана. Я уже почти примирилась с мыслью о том, что Марек заслуживает смерти после того, как обрек на гибель стольких своих людей — но если он и вправду в такое верит, если думает, что мы собираемся содеять с детьми что-то страшное…

— Да как он может в такое поверить?! — спросила я.

— А как он убедил себя, что все остальное — это просто совпадение? — бросил Саркан от книжных полок. — Эта ложь отлично сходится с его желаниями. — Обеими руками он снял с полки книгу — тяжеленный том почти в три фута вышиной. Я потянулась помочь ему и невольно отдернула ладонь: книга была переплетена в почерневшую кожу, отвратительную на ощупь — от этой липкой гадости даже пальцы не оттирались.

— Да, знаю, — промолвил Дракон, таща фолиант к креслу с подставкой для книг. — Это труд по некромантии, он ужасен. Но я лучше повторно воспользуюсь мертвецами, нежели пожертвую живыми.

Заклинание было начертано витиеватыми старинными письменами. Я попыталась помочь Дракону его прочесть, но не смогла; я отпрянула от первых же слов. Это заклятие коренилось в смерти; оно было про смерть от начала и до конца. Я даже смотреть на него не могла. Заметив мое смятение, Саркан раздраженно нахмурился.

— Ты, никак, жеманничать вздумала? — спросил он. — Нет, непохоже. Тогда в чем дело? Ну да не важно, ступай попытайся их замедлить.

Я так и отпрыгнула, радуясь возможности убраться от этой книги подальше, и поспешила к окну. Похватала с пола осколки камня и щебень и опробовала на них дождевое заклинание, так же как на кувшине с водой. Пыль и гравий ливнем хлынули на Марековых солдат. Они кинулись искать укрытие, заслоняя головы руками, но королева даже шага не замедлила. Она прошла сквозь брешь в стене и перебиралась через горы трупов, подол ее сорочки намок от крови.

Марек и его рыцари шагали перед нею, держа над головами щиты. Я обрушила на них камни потяжелее, осколки более крупные, что вырастали до размера валунов. И хотя некоторые зашатались и рухнули на колени, большинство благополучно спрятались под щитами. Они добрались до туннеля и принялись оттаскивать в сторону мертвецов и освобождать проход. Солдаты барона кололи их копьями, Марековы рыцари полагались на прочность доспехов и принимали удары на щит. Но не все: с полдюжины все-таки погибли: воины в блестящей броне падали назад обмякшими трупами. И все равно враги напирали — вот они расчистили вход, и королева вступила в туннель.

Что происходило внутри, я не видела, но сражение очень быстро закончилось. Из туннеля хлынула кровь, черная в свете факелов, и королева вышла с другой стороны. Она отшвырнула чью-то голову, которую держала за волосы свободной рукой: шея была перерезана чисто, одним ударом. Защитники в страхе шарахались от воительницы. Марек и рыцари рассыпались вокруг нее, рубя и круша все на своем пути; следом за ними в траншею хлынули пехотинцы. Солья разливал вокруг себя магию белыми потрескивающими ручьями.

Люди барона, спотыкаясь и оскальзываясь, поспешно отступали назад, подальше от королевы. Я представила себе Касю с мечом — как такое же воплощение ужаса. Королева взмахивала клинком снова и снова, она рубила и колола деловито и безжалостно, и ничьи лезвия ее не брали. Марек выкрикивал приказы. Люди барона вскарабкались на последнюю стену со стороны башни и пытались застрелить королеву сверху. Но стрелы не пробивали ее кожу.

Я обернулась и выдернула из шкафа застрявшую в нем стрелу с черным оперением Алошиной работы — одну из тех, что выпустил в меня Солья. Я отошла с ней к окну и замерла. Руки у меня тряслись. Я не знала, что тут еще поделать. Королеву никто не мог остановить. Но… если я убью ее, Марек никогда ко мне не прислушается, никогда. Тогда придется убить и его. Если я убью королеву… от одной этой мысли мне делалось дурно. Далеко внизу она казалась совсем крохотной: куклой, а не человеком. Рука ее ритмично поднималась и опускалась.

— Минутку, — промолвил Саркан. Я отступила назад, радуясь нежданной отсрочке, хотя мне и пришлось заткнуть уши, пока Дракон декламировал длинные леденящие слова заклинания. Из окна повеяло ветром; ветер коснулся моей щеки точно влажная, маслянистая ладонь; он пах железом и гнилью. Ветер дул и дул, неодолимый и ужасный, и вот по всей траншее зашевелились и медленно поднялись бессчетные трупы.

Мечей они подбирать не стали. Покойники в оружии не нуждались. Они не пытались никак повредить солдатам, просто протягивали к ним руки, хватали их, по двое-трое на одного, и удерживали на месте. В траншеях было больше мертвых, чем живых, а все мертвецы слушались Драконова заклинания. Солдаты Марека рубили и кромсали их как безумные, но из мертвых тел кровь ведь не течет. Лица их осунулись и утратили всякое выражение: покойники ведь ко всему безразличны.

Некоторые побрели по траншее к проходу и взялись за рыцарей, а заодно и за королеву, пытаясь удержать ее за руки и ноги. Но она играючи отшвыривала от себя мертвецов, а рыцари в доспехах рубили их палашами. Солдаты барона пришли в такой же ужас от заклинания, как и люди Марека; они шарахались от оживших трупов так же, как от неумолимой королевы. А она шла прямо на них. Мертвецы сдержали остальную армию, баронова дружина крушила рыцарей, но королеву остановить не удавалось.

На сорочке ее не осталось ни единого белого пятнышка. Она пропиталась кровью от земли до колена; кольчуга тоже окрасилась в алый цвет. Руки и ладони покраснели, лицо было забрызгано багряными каплями. Я оглядела стрелу и прикоснулась к Алошиной магии. Стреле не терпелось вновь устремиться в полет на поиски теплой живой плоти. На острие была зарубка; я разгладила ее пальцами, разминая сталь так же, как на моих глазах Алоша работала с мечом. Я вложила в острие еще магии и почувствовала, как стрела налилась тяжестью в моей руке. Она несла смерть.

— В бедро, — приказала я, содрогнувшись при мысли об убийстве. Чтобы просто остановить воительницу, этого наверняка хватит. Я указала на королеву — и метнула стрелу.

Стрела нырнула вниз и с ликующим свистом полетела точно в цель. Ударила королеву в ногу, разодрав кольчугу. И вонзилась до середины. Крови не выступило. Королева вырвала стрелу, отшвырнула ее в сторону. Бросила быстрый взгляд наверх, в окно. Я отшатнулась назад. А королева вернулась в гущу боя.

Лицо у меня ныло, словно королева меня ударила. И это знакомое гнетущее ощущение — как будто что-то резко давит над переносицей…

— Чаща, — вслух произнесла я.

— Что?

— Чаща, — повторила я. — В ней Чаща.

Все заклинания, что мы налагали на королеву, все очищения, и святые реликвии, и испытания — все это не имело значения. Я внезапно преисполнилась уверенности. С лица королевы на меня глядела Чаща. Чаща нашла где спрятаться.

Я развернулась к Саркану.

— «Призывание»! — потребовала я. — Саркан, мы должны показать им правду. Мареку и Солье, и всем их людям. Если они увидят, что королевой завладела Чаща…

— И ты думаешь, Марек поверит? — хмыкнул Саркан. Однако ж он выглянул в окно и мгновение спустя проговорил: — Ладно. Стены мы в любом случае потеряли. Заберем уцелевших в башню. И будем надеяться, что врата продержатся достаточно долго, чтобы мы успели наложить заклинание.

Глава 28

Мы вбежали в главный зал и распахнули двери. Люди барона хлынули внутрь: как же мало их осталось — сотня, не больше! Они столпились в зале и на верхних ступенях лестницы, уводящей в подвал, все с ног до головы в грязи, измученные, в лицах отражаются пережитые ужасы. Солдаты были куда как рады укрыться в башне, но от нас с Сарканом они отшатывались. Даже барон посматривал на нас косо.

— Это же не их рук дело, — промолвил он, подходя к Саркану. Его люди обошли нас с двух сторон, держась на почтительном расстоянии. — Ну, мертвецы.

— Нет, это дело моих рук. А если ты предпочел бы лучше потерять последних оставшихся в живых, так и скажи, и в следующий раз я пощажу твои нежные чувства. — Саркан был напряжен до крайности, а я совсем обессилела. Я гадала, далеко ли до утра, но спрашивать не хотела. — Пусть отдохнут сколько смогут, и раздели между ними всю еду, какую найдешь.

Очень скоро сквозь толпу солдат вверх по лестнице протолкалась Кася. Барон отослал раненых и самых уставших в подвал, оставив при себе только лучших из лучших.

— Они крушат винные бочки и бочки с пивом, — тихо прошептала она мне. — Боюсь, детям там небезопасно. Нешка, что происходит?

Саркан уже поднялся на возвышение и разложил «Призывание» на ручках высокого кресла. Он выругался сквозь зубы.

— Вот только этого нам сейчас не хватало. Ступай вниз и преврати все в яблочный сок, — велел он мне. Мы с Касей помчались в подвальную кладовую. Солдаты пили из горстей и шлемов или просто пробивали в бочонках дыры и подставляли под струю рот или бутыли. Кое-кто уже успел переругаться. Ведь орать из-за вина всяко приятнее, чем орать от ужаса над трупами и потоками крови.

Кася растолкала их с моей дороги; завидев меня, они артачиться не стали. Я подошла к самой большой бочке и коснулась ее ладонями.

— Лиринталем, — произнесла я, устало выплескивая магию. Магия побежала от меня прочь и заструилась по бутылкам и бочкам. Я в изнеможении уронила руки. Солдаты, пихаясь и расталкивая друг друга, рвались к выпивке; пройдет еще какое-то время, прежде чем они осознают, что почему-то не пьянеют.

Кася осторожно тронула меня за плечо. Я обернулась и на миг крепко сжала ее в объятиях, радуясь ее силе.

— Мне надо наверх, — промолвила я. — Береги детей.

— Мне пойти с тобой? — тихо спросила она.

— Береги детей, — повторила я. — А если понадобится… — Я схватила ее за руку и отвела к дальней стене подвала. Сташек с Маришей проснулись и, прижавшись друг к дружке, опасливо поглядывали на солдат. Мариша терла глаза. Я коснулась пальцами стены и нащупала края прохода. Положила Касину ладонь на трещину, показала, где это, вытянула из стены тонкую бечевку, сплетенную из магии, и соорудила ручку. — Толкнешь дверь, уведешь детей внутрь и закроешь ее за собою, — велела я. Потом я взмахнула рукой в воздухе, произнесла «Хатол» — и вытащила из воздуха Алошин меч. И протянула его Касе: — Храни и его тоже.

Она кивнула и перекинула меч за спину. Я поцеловала ее напоследок и побежала наверх.

К тому времени уже все люди барона были внутри. Мои стены нам по-прежнему помогали: Марековы пушки невозможно было навести на ворота. Несколько наших солдат вскарабкались на приоконные скамьи по обе стороны от бойниц и стреляли по неприятелю внизу. На створки врат обрушивались тяжелые удары, один раз ярко вспыхнула магия; послышались крики и шум.

— Они разводят под дверью костер, — сообщил один из солдат от окна, когда я вернулась в главный зал.

— Да пусть их, — бросил Саркан, не поднимая глаз.

Я поднялась на возвышение к нему. Он уже преобразил массивное, похожее на трон кресло в простую скамью из двух сидений с плоским столиком на подставке между ними. Тяжеленный том «Призывания» уже лежал там — выжидающий, знакомый и все-таки странный и чуждый. Я медленно опустилась на сиденье и накрыла пальцами обложку: под золочеными вьющимися буквами ощущалось слабое гудение, словно где-то вдали роились пчелы. Я так устала, что у меня даже пальцы онемели.

Мы открыли книгу и начали читать. Голос Саркана звучал ясно и четко, размеренно продвигаясь вперед, и постепенно туман в моей голове рассеялся. Я напевала, мурлыкала и нашептывала, вторя его речитативу. Солдаты вокруг притихли; они расселись по углам и вдоль стен и слушали — так, как поздним вечером в таверне слушаешь хорошего певца и печальную песню. В лицах их отражалось легкое недоумение: они напрасно пытались вникнуть в сюжет и запомнить историю, притом что заклинание неодолимо тащило их вперед. А заодно и меня.

Я была только рада в нем затеряться. Все ужасы дня никуда не исчезли, но «Призывание» сделало их лишь частью истории, причем не самой важной. Сила нарастала и текла прозрачным сияющим потоком. Я чувствовала, как чары воздвигаются подобно второй башне. Когда мы будем готовы, мы откроем двери, и необоримое сияние хлынет во внутренний двор перед вратами. Снаружи за окном небо светлело; вставало солнце.

Врата заскрипели. Что-то пробивалось из-под них снизу и сверху, хотя между двумя створками и зазора-то почти не было. Те, кто стояли рядом, предостерегающе завопили. Сквозь все крохотные трещинки и щели просачивались тонкие извивающиеся тени, пронырливые и верткие, как змеи; настырные усики стеблей и корней, кроша дерево и камень, пробивались внутрь. Они расползались по дереву как иней по стеклу, цепляясь мертвой хваткой, а вместе с ними накатывал знакомый сладковатый запах.

Это пришла Чаща. Она открыто нанесла удар, словно зная, чем мы заняты, зная, что мы вот-вот разоблачим обман. Солдаты Желтых Топей в страхе рубили зеленые плети ножами и мечами; они знали о Чаще достаточно и сразу же поняли, что перед ними. Но внутрь протискивались все новые вьющиеся стебли — сквозь щели и дыры, что расширили для них первые, мелкие усики. Снаружи снова ударил Мареков таран, и врата содрогнулись до основания. Лозы вцепились в железные скобы петель и засова и с силой дернули. Рыже-красными пятнами стремительно расползалась ржавчина, точно кровь лилась, в несколько мгновений уничтожая труды целого столетия. Гибкие щупальца проталкивались внутрь, обвивались вокруг болтов и яростно их трясли. Скобы громыхали и лязгали.

Но мы с Сарканом остановиться уже не могли. Мы продолжали читать заплетающимися от спешки языками, перелистывая страницы так быстро, как только могли. Но «Призывание» задавало свой собственный темп. Ведь историю торопить нельзя. Могучее здание, уже возведенное нами, шаталось из-за нашей суматошности — словно рассказчик, того гляди, потеряет нить своей повести. «Призывание» подчиняло нас себе.

С громким треском отломился нижний угол правой створки. Внутрь хлынули новые плетистые стебли, потолще; они раскручивались и удлинялись на глазах. Одни хватали солдат за руки, вырывали у них мечи и безоружных отшвыривали в сторону. Другие отыскали тяжелый засов, обвились вокруг него, медленно сдвинули с места и дюйм за дюймом вытащили из первой скобы. Снаружи таран снова ударил в ворота, и створки широко распахнулись, сбивая и опрокидывая тех, кто оказался рядом.

За воротами уже ждал Марек, по-прежнему верхом: он привстал в стременах и затрубил в рог. В его лице сияла кровожадная ярость, он так рвался вперед, что даже не посмотрел, почему ворота отворились так внезапно. Лозы вросли в землю вокруг крыльца, густые темные пучки древовидных корней запрятались по углам и в трещинах разбитых плит, едва различимые в предрассветных сумерках. Марек, не оглянувшись, направил коня вверх по ступеням сквозь выломанные двери; все его уцелевшие рыцари толпой ринулись за ним. Их мечи взлетали и падали в кровавом ливне, солдаты барона защищались копьями. С визгом падали кони — и бились в предсмертных судорогах; повсюду вокруг гибли люди.

На страницы книги падали мои слезы. Но перестать читать я не могла. Внезапно в меня что-то ударило: толчок был таким мощным, что едва дух из меня не вышиб. Заклинание соскользнуло с моего языка. Сперва я словно оглохла, а затем повсюду вокруг нас с Сарканом послышался глухой рев. Поглотив все прочие звуки, он не коснулся нас: это было все равно что оказаться в самом сердце грозы посреди широкого поля, видеть со всех сторон серое буйство ливня и знать, что пусть сейчас тебя не задевает ни капли, но спустя мгновение…

От нас разбегались трещины — по книге, по сиденьям, по возвышению, по полу и стенам. Трещины не в древесине и камне — но трещины в мире. Внутри их не было ничего, кроме безликой темноты. Роскошный золоченый том «Призывания» схлопнулся и канул туда как камень в глубокую воду. Саркан ухватил меня за руку, поднял со скамьи и повел вниз с возвышения. Скамья тоже падала, возвышение — следом: все рушилось в пустоту.

Саркан все продолжал заклинание — или, скорее, просто его поддерживал, повторяя последнюю строку снова и снова. Я попыталась опять присоединиться к нему, просто напевая себе под нос, но дыхание у меня то и дело перехватывало. Я чувствовала себя так странно. У меня пульсировало плечо; я покосилась на него — нет, вроде бы с ним все в порядке. Я медленно опустила взгляд ниже. Из меня торчало древко стрелы — сразу под грудью. Я озадаченно глядела на него. Почему я его не чувствую?

Трещины доползли до высоких великолепных витражных окон: раздались слабые приглушенные хлопки, стекла полопались, и наружу хлынул ливень из разноцветных осколков. Трещины ширились и разбегались все дальше. В них с криками проваливались люди — и исчезали: безмолвие поглощало их. Туда же сыпались осколки каменных стен и полов. Стены башни постанывали.

Саркан удерживал оставшуюся часть заклинания за самый краешек: так всадник отчаянно пытается справиться с обезумевшей лошадью. Я постаралась втолкнуть в Саркана свою магию: помочь ему хоть чем-нибудь. Он почти тащил меня на себе, обхватив железной рукою. Ноги у меня заплетались, я едва переставляла их одну за другой. Рана наконец-то дала о себе знать: все мое тело сотрясла резкая боль, словно оно вдруг пробудилось и осознало: случилось что-то серьезное. Я не могла дышать — мне хотелось закричать, а воздуха для крика не хватало. Кое-где солдаты еще сражались, но большинство просто бежали из башни, стремясь убраться подальше от рушащегося мира. Я краем глаза заметила, как Марек выбрался из-под убитого коня и перескочил через очередную трещину, что зазмеилась по полу к нему.

В разбитом дверном проеме появилась королева. За ее спиной сиял утренний свет. На одно краткое мгновение мне померещилось, что на пороге стоит не женщина, а дерево — дерево с серебристой корой, вознесшееся от пола до потолка. Саркан потащил меня к лестнице и повел вниз. Башня содрогалась, за нашей спиной по ступеням с грохотом сыпались камни. Саркан с каждым шагом выпевал последнюю строчку заклинания, не давая оставшимся чарам высвободиться. Я не могла ему помочь.

Я снова открыла глаза: надо мной склонялась встревоженная Кася. В воздухе кружилась пыль; но хотя бы стены уже не вздрагивали. Я сидела, привалившись к стене подвала; мы были под землей. Я напрочь не помнила, как дошла сюда вниз по лестнице. Где-то рядом барон громко командовал уцелевшими солдатами: они таскали и двигали винные полки и бочки и нагромождали сверху железные котлы, возводя у основания ступеней баррикаду и укрепляя ее дробленым камнем. Сверху, из-за поворота лестницы, струился солнечный свет. Рядом со мною стоял Саркан; он по-прежнему выпевал все ту же строчку, снова и снова. Голос его совсем охрип.

Саркан усадил меня перед запертым металлическим шкафчиком с обожженными ручками и жестом поманил Касю к дверце. Кася взялась за ручку. Замок взбурлил огнем, алые языки заплескались у ее рук, но она сжала зубы — и дернула дверцу на себя. Внутри обнаружился строй склянок, полных какой-то тускло мерцающей жидкости. Саркан достал одну и указал на меня. Кася поглядела на него, затем на стрелу.

— Мне ее вытащить? — спросила она. Саркан жестом изобразил, как заталкивает что-то внутрь. Кася сглотнула и кивнула. Она снова опустилась рядом со мною на колени и промолвила: — Нешка, держись!

Кася взялась за стрелу обеими руками и отломила оперенное древко, все еще торчавшее у меня из груди. Острие подрагивало внутри меня. Рот мой открывался и закрывался в беззвучной агонии. Я задыхалась. Кася торопливо повытаскивала острые щепки, выровняла стрелу как могла, затем перевернула меня на бок, придвинув к стене, и одним кошмарным толчком пропихнула стрелу внутрь. Взялась за острие, что вышло у меня из спины, и вытащила весь обломок с другой стороны.

Я застонала; по груди и спине потекла горячая кровь. Саркан загодя открыл склянку. Он вылил жидкость в горсть и теперь втирал ее мне в кожу, умащая открытую рану. Зелье жгло огнем. Я попыталась оттолкнуть Саркана ослабевшей рукой. Не обращая на меня внимания, он оттянул платье, чтобы влить побольше; затем Кася перекатила меня вперед, и они обработали снадобьем рану на спине. Я заорала — внезапно ко мне вернулся голос. Кася дала мне смятую тряпку; я вцепилась в нее зубами, дрожа всем телом.

Боль не проходила, но усиливалась. Я отодвинулась от Каси с Сарканом и попыталась вжаться в стену, в прохладный и твердый камень, словно чтобы стать его частью и ничего больше не чувствовать. Жалобно поскуливая, я царапала штукатурку ногтями, ощущая на плече Касину руку, — и вдруг самое худшее миновало. Ток крови замедлился и иссяк. Ко мне вернулось зрение; я снова слышала шум битвы на лестнице, и глухой стук мечей друг по другу и по каменным стенам, и металлический скрежет, и иногда — звон. Сквозь баррикаду сочилась кровь.

Саркан сполз по стене рядом со мною; губы его еще двигались, но почти беззвучно; глаза зажмурились от напряжения. «Призывание» было что замок на песке, у которого смыло одну из стен и все остальное, того гляди, осядет. Саркан удерживал его грубой силой. Я гадала про себя: а если замок все-таки рухнет, поглотит ли пустота всю нашу башню и всех нас, оставив в мире бездонную дыру, а затем схлопнется, склон горы обвалится и заполнит выеденное углубление в земле, словно никто из нас никогда не существовал?

Саркан открыл глаза и поглядел на меня. Жестом указал на Касю, на детей, съежившихся позади нее, испуганно выглядывающих из-за бочки. И взмахнул рукой: уходите. Дракон требовал, чтобы я забрала их всех и бежала прочь, чтобы перенесла нас из башни куда-нибудь в другое место. Я замешкалась. Он сердито сверкнул глазами и обвел рукой пустой пол. Книга исчезла: «Призывания» больше не было. Мы не сможем завершить заклинание, и когда силы Саркана иссякнут…

Я вдохнула поглубже, сплела с ним пальцы и вернулась к заклинанию. Саркан мне противился. Поначалу я запела тихонько, короткими выдохами, просто нащупывая путь. Карты у нас больше не было, и слов я не помнила, но мы ведь уже проделывали все то же самое прежде. Я помнила, куда мы шли и что пытались построить. Я подгребла песка к стенам замка и прорыла протяженный широкий ров для защиты от набегающих волн. Я мурлыкала про себя обрывки сказок и песен. Я представляла себе, как подсыпаю еще песка, и еще. Саркан озадаченно отстранился от чародейства, не будучи уверен, что сможет мне помочь. Я пропела ему песенку подлиннее, вставляя в нее обрывки мелодии — точно горстку влажной гальки вложила ему в руку. И Саркан принялся медленно отдавать ее мне в размеренном и четком речитативе, выкладывая камешки один за одним у основания стены из мокрого песка, воздвигая нашу башню все выше и выше.

Чары набирали силу; они снова окрепли. Мы остановили падение. Я продолжала, я тыкалась туда-сюда, находила дорогу и показывала ее Саркану. Я подгребала еще песка, предоставляя ему выравнивать стену до гладкости; вместе мы воткнули сверху ветку с листьями как развевающееся знамя. Дышала я по-прежнему с трудом. В груди у меня словно застрял странный складчатый узел, и там, где все еще действовал эликсир, ощущалась тугая боль, но магия струилась сквозь меня — прозрачная, светоносная и быстрая, — переполняя все мое существо.

Раздались крики. Последние уцелевшие из числа бароновой дружины перебирались на нашу сторону баррикады. Почти все они побросали мечи; они просто пытались спастись. Сверху по лестнице струился свет; вопли ему предшествовали. Солдаты протягивали руки и помогали бегущим перелезть через завал. Их было не так уж и много. Людской поток иссяк, солдаты побросали наверх последние охапки хвороста и здоровенные железные котлы и перегородили проход как смогли. Позади баррикады эхом раскатывался голос Марека; блеснули золотые волосы королевы. Солдаты барона тыкали в нее копьями, но острия лишь скользили по ее коже. Заграждение рушилось.

Мы по-прежнему не могли оторваться от заклинания. Кася подбежала к стене и с усилием открыла дверь в гробницу.

— Туда, вниз, быстро! — скомандовала она детям. Малыши, спотыкаясь, кинулись вниз по лестнице. Кася подхватила меня под руку и помогла встать, Саркан с трудом поднялся сам. Кася втолкнула нас внутрь, подобрала с пола свой меч и выхватила из шкафчика еще одну запечатанную склянку. — Туда! — крикнула она солдатам. Они себя ждать не заставили.

«Призывание» последовало за нами. Я шла по винтовой лестнице все вниз и вниз, Саркан не отставал, и между нами пела магия. Наверху послышался скрежет, и на лестнице разом стемнело: кто-то из солдат захлопнул дверь. Старинные письмена по обе стороны от ступеней сияли в полумраке и тихо что-то нашептывали, и я осознала, что чуть-чуть перестраиваю наше чародейство, чтобы плавно и мягко проскользить мимо этой магии. Мое ощущение от нашей внутренней башни неуловимо менялось; она ширилась, делалась более приземистой, появлялись террасы, и окна, и золотой купол сверху, и стены из бледно-белого камня с серебряной вязью букв, в точности как здесь, на лестнице. Голос Саркана замедлился, он тоже это увидел: древнюю башню, утраченную башню давних времен. Повсюду вокруг нас все ярче брезжил свет.

Мы вошли в круглую комнату у основания лестницы. Здесь было душно, на всех воздуха не хватало, но Кася схватила один из старых железных подсвечников и его массивным основанием пробила стену гробницы — только кирпичи посыпались. Повеяло прохладой; Кася втолкнула детей внутрь и велела спрятаться за гробницей древнего короля.

Высоко над нами послышался грохот разбиваемого камня. Королева вела Марека и его людей вдогонку за нами. В комнату протиснулись несколько дюжин солдат: они жались к стенам, в лицах их читался страх. Все были в желтых сюрко или в том, что от них осталось: значит, наши — но лиц я не узнавала. Барона я не видела. Вдалеке снова зазвенели мечи; последние уцелевшие солдаты Желтых Топей, застрявшие на лестнице, вступили в сражение. Свет «Призывания» быстро нарастал.

На лестничной площадке Марек пронзил мечом последнего из защитников и швырнул тело на пол. Солдаты кинулись к нему почти радостно: по крайней мере, этого врага они понимали, его возможно было победить. Но Марек принял круговой удар на щит, поднырнул под клинком, проткнул мечом нападавшего; затем стремительно развернулся и снес голову солдату с другой стороны, оглушил еще одного противника рукоятью, завершая разворот, а следующего ткнул в глаз острием. Кася, протестующе вскрикнув, схватилась за меч. Но не успел еще отзвучать ее голос, в живых уже никого не осталось.

Но «Призывание» мы закончили. Я пропела последние три слова, потом их пропел Саркан, и мы еще раз пропели их вместе.

Свет, постепенно разгораясь, озарил комнату, исходя словно бы из мраморных стен. Марек рванулся на расчищенное им же место, а следом появилась королева.

По мечу ее стекала кровь. Лицо ее было спокойным, недвижным и безмятежным. Свет сиял на ней и сквозь нее, ровный и глубокий; ни следа порчи в ней не было. И в Мареке тоже, и в Солье с ним рядом. Свет, омывая королеву, краем захватывал и этих двоих — в них не было ни клочка тени, лишь холодно и жестко поблескивало себялюбие да громоздилась гордыня — как шипастые крепостные стены. А в королеве не было и этого. Я озадаченно глядела на нее, тяжело дыша. Никакой порчи в ней не было.

В ней не было вообще ничего. Свет «Призывания» высветил королеву насквозь. Она вся прогнила изнутри, оболочка из коры облегала лишь пустоту. В ней не осталось ничего, что могла бы затронуть порча. Слишком поздно я поняла: мы отправились спасать королеву Ханну, и Чаща позволила нам найти то, что мы искали. Но то, что мы нашли, — это всего лишь полые останки, частица сердцевины сердце-древа. Пустотелая марионетка, выжидающая, пока мы покончим со всеми нашими испытаниями, убедимся, что все в порядке, и тогда Чаща сможет взяться за ниточки.

Свет изливался на королеву нескончаемым потоком, и я наконец рассмотрела Чащу: как будто я снова глядела на облако и видела дерево вместо женского лица. Там была Чаща — вот и все, что там было. Золотые нити волос — это бледные прожилки листьев, руки и ноги — ветви, а пальцы ног — длинные корни, расползающиеся по полу, корни, уходящие в самую глубину земли.

Она поглядела на стену позади нас, на пролом, уводящий в гробницу с синим пламенем, и впервые лицо ее изменилось — точно тонкая ива раскачивалась и гнулась на сильном ветру, и ураган ярился в кронах. Эта сила, воплощающая в себе душу Чащи — непонятно, что она такое, но ей явно уже доводилось бывать здесь прежде.

Под светом «Призывания» молочно-бледное лицо королевы Ханны растворялось точно краска, смываемая бегучей водой. Под ним, внизу, таилась другая королева: буро-зелено-золотая, кожа — узорчатая, точно ольховое дерево, волосы глубокого зеленого цвета, переходящего в черноту, с проблесками алых, и золотых, и бурых осенних оттенков. Кто-то сплел ей венец из ее же золотых прядей и перевил белыми лентами. Белое платье сидело на ней вкривь и вкось: она надела его, пусть и сама не зная зачем.

Я видела, как между нами и ею обретает зримые очертания тело погребенного короля. Шесть человек внесли в гробницу носилки из белого полотна: лицо покойного застыло недвижно, глаза затянуло молочно-белой пленкой. Останки осторожно опустили в огромный каменный гроб; обернули полотно вокруг тела.

В свете «Призывания» та, другая королева последовала за ними в погребальную камеру. Она склонилась над гробом. В ее лице не читалось скорби: лишь озадаченное замешательство, словно она не понимала, что происходит. Она коснулась лица короля, дотронулась до его век странно длинными суставчатыми пальцами-ветками. Король не двинулся. Королева вздрогнула, отдернула руку, отошла, уступая место людям. Они накрыли гроб крышкой, над ней запылало синее пламя. Королева наблюдала за происходящим — по-прежнему недоуменно.

В призрачном видении один из людей заговорил с нею: кажется, приглашая ее оставаться здесь столько, сколько она пожелает, а затем поклонился и, пригнувшись, вышел из гробницы сквозь отверстие в стене. Королева осталась. В лице человека читалась холодная решимость — нечто такое, что «Призывание» уловило даже спустя столько лет.

Лесная королева ничего не заметила. Она стояла у каменного гроба, накрыв его ладонями, не понимая, что случилось — в точности как Мариша. Она не постигала сути смерти. Она неотрывно глядела на пляшущее синее пламя; она озиралась по сторонам, с потрясенным и уязвленным видом оглядывая голые каменные стены склепа. А затем вдруг обернулась к проходу. Небольшое отверстие в стене закладывали кирпичом. Королеву замуровывали в гробнице.

Мгновение она осмысливала увиденное, затем кинулась вперед и опустилась на колени перед проходом. Люди уже заложили его каменными глыбами почти во всей высоте. Они работали споро. Человек с холодным лицом творил чары, в ладонях его потрескивал сине-серебряный свет, намертво скрепляя камни лучше всякой штукатурки. Королева протестующе просунула руку сквозь небольшую дыру. Человек не ответил ей, даже не взглянул в ее лицо. Никто на нее не глядел. Люди заделали стену, вставили на место последний камень, вытолкнув ее руку обратно в склеп.

Королева осталась одна. Изумленная, рассерженная, смятенная… испугаться она еще не успела. Она воздела руку; она попыталась что-нибудь сделать. Но позади нее над каменным гробом плясало синее пламя. Начертанные на стенах письмена отражали свет, сияли и переливались, завершая длинную фразу, тянувшуюся вдоль всей лестницы. Королева стремительно крутнулась на месте, и я смогла прочесть буквы вместе с нею: «В вечности покойся, вне времен и сроков, в тишине недвижной, под могильным камнем». В стихах этих речь шла не только о вечном упокоении короля. Это была не гробница, но тюрьма. Тюрьма, заготовленная для нее. Королева обернулась и замолотила кулаками в стену, тщетно пытаясь сокрушить ее, расширить пальцами трещины. В ней нарастал ужас. Камень обступил ее со всех сторон, холодный и безмолвный. Этот склеп прорубили в корнях горы. Выйти она не могла. Не могла…

Лесная королева резко оборвала поток воспоминаний. Свет «Призывания» дрогнул и потек по камням гробницы вспять, словно вода. Саркан отшатнулся назад; меня шарахнуло о стену. Мы снова находились в круглой комнате, но страх королевы бился в моей груди, точно птица о решетку. Ее заперли в каменном мешке, отрезав от солнца, воды и воздуха. И все-таки она не могла умереть. Она и не умерла.

Она стояла среди нас, полускрытая за лицом королевы Ханны, и королевой из видения она тоже больше не была. Она как-то выбралась из темницы. Она вернула себе свободу, и тогда она… убила их? Она убила их, и не только: она уничтожила их возлюбленных, и детей, и весь их народ; она пожрала их, она превратилась в такое же чудовище, как и они сами. Она создала Чащу.

Королева тихо зашипела в темноте, не по-змеиному, а так, как шелестят листья, как скрежещут друг о друга ветви на ветру. Она шагнула вперед, и вьющиеся стебли вспучились, хлынули вниз по ступеням из-за ее спины, очищая для нее путь: зеленые плети хватали последних уцелевших за лодыжку, запястье и горло, оттаскивали их к стенам или поднимали к потолку.

Мы с Сарканом пытались подняться на ноги. Кася загородила нас собою, словно щитом, и принялась рубить лозы, не подпуская их к нам; но бессчетные стебли, змеясь, огибали ее и ползли в гробницу. Вот они захлестнули детей и потащили их за собой, Мариша завизжала, Сташек тщетно молотил по зелени мечом, пока лозы не обвились вокруг его руки. Кася шагнула от нас к детям. Лицо ее исказилось от муки: она не могла защитить нас всех.

И тут вперед метнулся Марек. Он рассек стебли сияющим лезвием своего меча, кинулся между королевой и детьми, левой рукой оттолкнул малышей обратно, под защиту погребальной камеры. И встал перед королевой. Она задержала шаг.

— Мама, — исступленно выговорил он, бросил меч и схватил ее за запястья. Королева медленно запрокинула голову. Марек впился глазами ей в лицо. — Матушка, — промолвил он. — Борись с нею. Это я, Марек… Маречек. Вернись ко мне.

Я с трудом встала, держась за стену. Марек горел решимостью — и любовью. Его броня была вся в крови и в копоти, лицо прочертила алая полоса, но на мгновение он вдруг показался ребенком — или святым, в чистоте своего стремления. Королева остановила на нем взгляд, положила ладонь ему на грудь — и убила его. Ее пальцы превратились в шипы, и ветки, и стебли; она погрузила их в броню — и сжала кулак.

Если в ней еще оставалось хоть что-нибудь от королевы Ханны, хотя бы жалкий обрывок воли, наверное, она израсходовала его в этот самый миг на последнюю милость: Марек умер, не зная, что потерпел неудачу. Он даже в лице не изменился. Мертвое тело легко соскользнуло с королевиной руки, почти не поврежденное: лишь в нагрудном панцире зияла дыра. Марек навзничь упал на пол; доспех зазвенел о плиты. В ясных глазах Марека светилась уверенность: он не сомневался, что его услышат, что он одержит победу. Он выглядел воистину по-королевски.

И его уверенность захлестнула нас всех. На мгновение мы потрясенно застыли. Солья ошеломленно охнул. И тут вперед прыгнула Кася, размахивая мечом. Королева приняла удар на собственный клинок. Они замерли, сцепившись мечами, в жестком противоборстве; от скрещенных лезвий отлетела искра-другая. Королева подалась вперед, медленно пригибая Касю к земле.

Саркан заговорил: заклинание жара и пламени покатилось с его языка, из земли под ногами у королевы забил фонтан желто-алого испепеляющего огня. Пламя жадно сожрало оба меча. Там, где оно задевало Касину кожу, оставались черные подпалины. Касе пришлось откатиться в сторону. Серебряный доспех королевы расплавился, потек блестящими струйками на пол; лужицы быстро затягивались почерневшей коркой. Королевина сорочка вздымалась и опадала в жарком дыму. А вот тела огонь не трогал: бледные руки и ноги оставались столь же прямы и незапятнанны. Солья в свой черед нахлестывал королеву своей белой огненной плетью; там, где потрескивающий хлыст встречался с Драконовым огнем, он окрашивался синевой. Это смешанное синее пламя обвивалось вокруг королевиного тела, выискивая слабое место, пытаясь пробиться внутрь.

Я схватила Саркана за руку; я подпитывала его магией и силой, чтобы огонь не погас. Зеленые стебли корчились в жару и в дыму. Солдаты, которых они не задушили, спотыкаясь, отошли назад и побрели вверх по лестнице — по крайней мере, хоть они спасутся. Мне в голову приходили все новые заклинания, но, еще даже не начав, я знала: они не сработают. Пламя не возьмет королеву, лезвия не повредят ей, как бы долго мы по ней ни рубили. Я в ужасе подумала, а не следовало ли нам дать «Призыванию» рухнуть — чтобы королеву поглотило великое ничто. Но, наверное, не помогло бы даже это. Королевы слишком много. Она бы заполнила собою все провалы, проделанные нами в мире, и все равно бы никуда не делась. Она — это Чаща, а Чаща — это она. Ее корни уходят слишком глубоко.

Саркан втягивал воздух долгими, прерывистыми вдохами — когда мог. Измученный Солья опустился на ступени лестницы, его белый огонь погас. Я сколько-то поддерживала силы Саркана, хотя знала: скоро падет и он. Королева повернулась к нам. Она не улыбалась. В лице ее не было торжества — лишь бесконечная ярость и уверенность в победе.

За ее спиной Кася поднялась на ноги. Вытащила из-за спины Алошин меч. И широко размахнулась.

Лезвие впилось королеве в горло и застряло на полпути. Раздался глухой рев, мои барабанные перепонки затрещали, в комнате разом стемнело. Лицо королевы застыло. Меч пил, и пил, и пил — изнывая от неутолимой жажды, алкая еще и еще. Шум нарастал.

Казалось, шла война между двумя бесконечными сущностями, между бездонной пропастью и бегучей рекой. Мы все словно приросли к месту, мы наблюдали и надеялись. Королева так и не изменилась в лице. Там, где меч ударил ее по горлу, плоть пыталась затянуть черная глянцевая пленка, расползаясь от раны, словно чернильное облако в стакане прозрачной воды. Королева медленно подняла руку и коснулась раны; на подушечках пальцев осталось немного черного глянца. Она озадаченно поглядела на эти пятна.

И презрительно вскинула глаза на нас, едва ли не качая головой — она словно говорила нам: «Глупцы!»

А в следующий миг королева рухнула на колени: голова ее, и все тело, и руки, и ноги — все затряслось, как у марионетки, если кукольник вдруг отпустит веревочки. Внезапно тело королевы Ханны охватило Сарканово пламя. Ее короткие золотые волосы вспыхнули дымным облаком, кожа почернела и пошла трещинами. Сквозь обугленную кожу проглядывали бледные блики. На миг я подумала: может, оно все-таки сработало может, Алошин меч положил конец бессмертию Лесной королевы.

Но из трещин клубами повалил бледно-белый дым — хлынул потоками и с ревом понесся мимо нас прочь, на волю: вот так же и Лесная королева бежала когда-то из тюрьмы. Меч Алоши пытался выпить ее до дна, ловил дымные струи, но они утекали слишком быстро, ускользая даже от жадной хватки меча. Солья прикрыл голову — туманный вихрь пронесся мимо него и вверх по лестнице. Одни белесые жгуты утянулись сквозь отдушину для воздуха, другие нырнули в погребальную камеру, взмыли вверх и просочились сквозь крохотную щель в крыше, совсем тонюсенькую — я такую в жизни бы не заметила. Кася накрыла детей своим телом; мы с Сарканом вжались в стену, запечатав ладонями рты. Дух Лесной королевы овеял нам кожу маслянистым ужасом порчи и теплой вонью перепрелых листьев и гнилья.

А затем дым исчез — исчезла и королева.

Опустевшее тело королевы Ханны тут же рассыпалось, точно прогоревшее до пепла бревно. Меч Алоши со стуком упал на пол. Мы остались одни; тишину нарушало только наше неровное дыхание. Все уцелевшие солдаты бежали; мертвых пожрали лозы и огонь, остались лишь призрачно-дымные очертания на белых мраморных стенах. Кася медленно приподнялась и села, дети жались к ней. Я рухнула на колени, дрожа от ужаса и отчаяния. Рядом со мной лежала раскрытая рука Марека. Лицо принца незряче глядело в потолок, а вокруг дымился обугленный камень и поблескивала расплавленная сталь.

Темное лезвие таяло в воздухе. Спустя мгновение не осталось ничего, кроме пустой рукояти. Меч Алоши исчерпал свою силу. Но Лесная королева выжила.

Глава 29

Мы вынесли детей из башни на утреннее солнце, неправдоподобно ярко сияющее над безмолвным прахом шести тысяч человек. Над трупами уже жужжали и густо роились мухи. Вороны стаями слетались на поживу; когда мы вышли, они вспорхнули и расселись на стенах, дожидаясь, чтобы мы убрались восвояси.

Проходя через подвальную кладовую, мы увидели барона: привалившись к стене очага, он незряче смотрел в никуда. Под ним уже натекла целая лужа крови. Рядом с ним лежал убитый солдат, крепко сжимая в руке неизрасходованную склянку с сонным эликсиром. Кася забрала ее у мертвеца, открыла и дала детям каждому по глотку, прежде чем выводить их из башни. Они и так насмотрелись лишнего.

Теперь она тащила на плечах обмякшего Сташека, Саркан нес свернувшуюся калачиком Маришу. Я ковыляла за ними; я была слишком опустошена, чтобы меня затошнило при виде трупов, да и слезы давно пересохли. Затрудненное дыхание по-прежнему отзывалось в груди болью. Солья шел рядом со мной и время от времени подавал мне руку, помогая перебраться через очередную груду закованных в доспехи мертвецов. Мы не брали его в плен. Солья сам последовал за нами из башни и теперь тащился рядом с озадаченным видом человека, который знает, что не спит, притом что все вокруг кажется жутким сном. Еще внизу, в подвале, он отдал Саркану остатки своего белоснежного плаща — закутать маленькую принцессу.

Башня грозила вот-вот обрушиться — но худо-бедно стояла. Пол главного зала усыпали осколки плит вперемежку с мертвыми корнями и пожухшими стеблями, местами обугленными, как и тело королевы, оставшееся лежать внизу. Несколько колонн обвалились полностью. В потолке зияла дыра, уводящая в библиотеку; в нее до половины провалился стул. Саркан напоследок посмотрел туда, наверх, — и мы направились к выходу, перелезая через каменные глыбы и завалы щебня.

Нам пришлось обойти по всей длине стены, воздвигнутой в качестве заслона от Марека. Мы брели по сводчатым проходам, и голоса древнего камня печально нашептывали мне свою повесть. Мы не встретили ни единой живой души, пока не добрались до заброшенного лагеря. Здесь хотя бы обнаружилось несколько солдат — они рылись в запасах продовольствия. Двое-трое вынырнули из шатра, таща в руках серебряные чаши, и, завидев нас, кинулись бежать. Да я бы охотно заплатила дюжину серебряных чаш, лишь бы услышать живой голос и поверить, что не все погибли. Но все уцелевшие либо удирали от нас куда глаза глядят, либо прятались за палатками и складами продовольствия и опасливо из-за них выглядывали. Мы стояли посреди безмолвного поля. Спустя мгновение я вспомнила:

— Пушкари!

Каменные изваяния лежали все там же, где их бросили, оттащив в сторону, — лежали, обратив на башню невидящие серые глаза. Большинство не так уж сильно и пострадали. Мы молча постояли над ними. Ни у одного из нас не хватало сил развеять заклинание. Наконец я потянулась к Саркану. Он переложил Маришу на другую руку и позволил мне завладеть его пальцами.

Вдвоем нам удалось собрать достаточно магии, чтобы снять заклятие. Солдаты заворочались, встрепенулись, освобождаясь от каменных оков, встряхнулись, вдруг ощутив, что вернулось и время, и дыхание. Некоторые недосчитались пальцев; там, где от истуканов откололся кусок-другой, остались шрамы точно оспины. Но это были закаленные в боях воины, умеющие управиться с пушками, которые ревели ужаснее любого заклинания. Они было опасливо отодвинулись от нас, но затем заметили Солью: уж его-то они узнали.

— Что прикажете, господин? — неуверенно спросил один из солдат.

Солья захлопал глазами — и столь же неуверенно оглянулся на нас.

Все вместе мы зашагали в Ольшанку. Над дорогой все еще висела пыль: слишком много народу по ней проехало и прошло вчера. Только вчера. Я пыталась об этом не думать: вчера шесть тысяч человек промаршировали по этой дороге — сегодня их уже нет. Они лежат мертвыми в траншеях, и в главном зале, и в подвале, и на длинных винтовых лестницах. В облаке пыли я словно различала их лица. Кто-то из ольшанцев заметил нас издалека. Борис выехал нам навстречу на телеге и подвез нас до города. Мы устроились на задке, раскачиваясь в такт колесам, точно мешки с зерном. Из всех песен о сражениях и войнах я готова была до бесконечности слушать только эту: скрип да цокот лошадиных копыт, словно барабанный бой. Все эти истории наверняка заканчивались одинаково: кто-то усталый возвращался домой с поля битвы, чудом избегнув смерти, — вот только эту последнюю часть отчего-то никто никогда не пел.

Жена Бориса Наталья уложила меня спать в бывшей комнате Марты — в маленькой солнечной спаленке, где на полке устроилась потрепанная тряпичная кукла и лежало детское лоскутное одеяльце. Марта теперь жила собственным домом, но эта комнатка все равно помнила ее и ждала: теплая и гостеприимная, она приветила и меня, а Наталья коснулась ладонью моего лба, прямо как мама, уговаривая: засыпай, спи спокойно, чудовища не придут. Я закрыла глаза и притворилась, что ей верю.

Проснулась я только вечером — теплым летним вечером, с приходом мягких синих сумерек. В доме царила знакомая уютная суета: кто-то стряпал ужин, кто-то возвращался после дневных трудов. Я устроилась у окна — и долго сидела там не двигаясь. Эта семья была куда богаче моей; у них весь второй этаж был отведен только под спальни. Мариша бегала в огромном саду с собакой и четырьмя ребятишками чуть постарше ее; на ней было свежее льняное платьице, уже заляпанное травой; волосенки выбивались из аккуратно заплетенных косичек. А вот Сташек сидел у двери, наблюдая за детскими играми, хотя среди ребят был и парнишка его возраста. Даже в крестьянской одежде Сташек разительно отличался от обыкновенных детей: плечи прямые, а лицо серьезное, словно в церкви.

— Нужно отвезти их обратно в Кралию, — заявил Солья. Маг отдохнул, отоспался, и к нему отчасти вернулась его возмутительная самоуверенность: он устроился среди нас как ни в чем не бывало, точно с самого начала был на нашей стороне.

Стемнело; детей уложили спать. Мы сидели в саду за стаканчиками прохладного сливового бренди, и я чувствовала себя так, словно притворяюсь взрослой. Вот так же и мои родители рассаживали гостей на стульях и шаткой скамье в тени деревьев и вели степенные разговоры про родню и про виды на урожай, а мы, дети, весело носились вокруг, собирали ягоды или каштаны или просто играли в кошки-мышки.

Я вспомнила, как мой старший брат женился на Малгоше: еще вчера они как ни в чем не бывало резвились с нами, а теперь вот разом посерьезнели и присоединились к родительским посиделкам. Прямо колдовство какое-то, одно слово; я втайне надеялась, что меня оно никогда не затронет. Мне было ужасно непривычно сидеть там, за столом, со взрослыми, а уж тем более рассуждать о тронах и убийствах, совершенно серьезно, как будто это все настоящее, а не просто строчки из песен.

А уж когда они все заспорили, я почувствовала себя и вовсе не на месте.

— Нужно немедленно короновать принца Сташека и установить регентство, — рассуждал Солья. — Эрцгерцог Гидны и эрцгерцог Варши, по крайней мере…

— Эти дети никуда не поедут, кроме как к своим дедушке и бабушке, — отрезала Кася. — Даже если мне придется посадить их на спину и отнести их туда пешком.

— Но, милая моя девочка, ты просто не понимаешь… — начал было Солья.

— Я не твоя милая девочка, — огрызнулась Кася, да так резко, что он умолк. — Если Сташек теперь король — что ж, прекрасно: его величество попросил меня отвезти его и Маришу к родне его матери. Вот туда они и поедут.

— В любом случае, до столицы отсюда слишком близко. — Саркан раздраженно прищелкнул пальцами, давая понять, что разговор окончен. — Да, я понимаю, что эрцгерцога Варши не порадует, если короля приберет к рукам Гидна, — желчно заявил он, едва Солья вдохнул поглубже, собираясь запротестовать, — но мне дела нет до его амбиций. В Кралии и раньше было небезопасно, а теперь лучше не стало.

— Но ведь опасно везде, — недоуменно перебила я их. — Надолго нигде не укроешься. — На мой взгляд, они спорили о том, построить ли дом на том берегу реки или на этом, не замечая на ближайшем дереве отметки паводка — выше того места, где предполагалось быть двери.

— Гидна на океане, — не задержался с ответом Саркан. — В стратегическом отношении северные замки очень удачно расположены, там можно долго держать оборону…

— Но Чаща все равно придет! — воскликнула я. Я это знала. Я смотрела в лицо Лесной королеве — и всей кожей ощущала ее неумолимую ярость. Все эти годы Саркан сдерживал Чащу, точно буйную реку за каменной плотиной; он оттягивал и направлял ее силу в тысячи ручьев и колодцев, разбросанных по долине. Но плотина до бесконечности не выстоит. Сегодня, на следующей неделе, в следующем году — но Чаща прорвется сквозь преграду. Она вернет себе все эти колодцы и ручьи и с ревом устремится вверх по горному склону. И, напитавшись этой новообретенной силой, пройдет через горные перевалы.

И противостоять Чаще некому. Армия Польнии повержена, армия Росии обескровлена — а Чаща вполне может себе позволить проиграть одну-две битвы, а то и дюжину. Она укрепится здесь и там, она разбросает семена, и даже если Чащу оттеснят через один из горных перевалов, в конце концов это будет уже не важно. Чаща не оставит нас в покое. Королева не оставит нас в покое. Мы можем сдерживать Чащу достаточно долго, чтобы Сташек с Маришей успели вырасти и состариться, и даже умереть — но как же внуки Бориса с Натальей, что сейчас резвятся с ними в саду? Или их собственные дети — которым суждено расти под расползающейся тенью?

— Мы не можем сдерживать Чащу, пока за нами в пожаре пылает Польния, — промолвил Саркан. — Росцы перейдут через Ридву, алкая мести, как только узнают, что Марек погиб.

— Мы вообще не можем сдерживать Чащу! — ответила я. — Это пытались сделать до тебя, этим всю жизнь занимаешься ты! Мы должны остановить ее раз и навсегда. Мы должны остановить королеву.

— Да, отличная идея, — Саркан свирепо воззрился на меня. — Если ее не смогло убить лезвие Алоши, ей вообще ничто не способно повредить. Что ты предлагаешь?

Я смотрела прямо ему в лицо: в глазах его отражался тот же вязкий, тягучий страх, от которого у меня сводило живот. Лицо его застыло. Раздражение схлынуло. Саркан опустился на стул, по-прежнему не сводя с меня взгляда. Солья непонимающе таращился на нас, Кася встревоженно наблюдала за мной. Но другого выхода у нас просто не было.

— Я не знаю, — проговорила я дрожащим голосом, обращаясь к Саркану. — Но я что-нибудь да сделаю. Ты пойдешь со мной в Чащу?

Кася с несчастным видом переминалась с ноги на ногу рядом со мною на перекрестке за Олынанкой. В небе разливались бледные розово-серые краски утра.

— Нешка, если я могу тебе хоть чем-то помочь… — тихо проговорила она.

Я покачала головой — и поцеловала ее. Кася бережно обхватила меня руками и осторожно, мало-помалу стала сжимать их все теснее, пока не обняла по-настоящему. Я закрыла глаза и притянула ее к себе. На мгновение мы снова стали детьми, совсем девчонками, такими безмятежно-счастливыми, несмотря на маячащую вдалеке тень. Над горизонтом поднялось солнце и озарило нас. Мы расцепили руки и отстранились друг от друга: она — одетая золотом, непреклонно-суровая, нечеловечески прекрасная; а в моих руках была магия. Я обняла ее лицо ладонями, мы соприкоснулись лбами — и она развернулась уходить.

Сташек с Маришей уже сидели в повозке, нетерпеливо поджидая Касю; рядом устроился Солья; место возницы занял один из солдат. В город постепенно стягивались уцелевшие — те, что бежали из битвы и из башни перед самым концом, солдаты с Желтых Топей и из армии Марека вперемежку. Всем им предстояло сопровождать повозку в качестве эскорта. Эти люди больше не враждовали друг с другом; да они и прежде врагами друг другу не были, если на то пошло. Воины Марека свято верили, что спасают королевских детей. Они просто оказались по разные стороны шахматной доски волею Лесной королевы: а сама она сидела рядом и смотрела, как фигуры уничтожают друг друга.

Повозку нагрузили провизией, собранной по всему городу — всем тем, что отдали бы Дракону в качестве дани несколькими месяцами спустя. За повозку и лошадей Саркан отсыпал Борису золота.

— Тебе хорошо заплатят, если довезешь их до столицы, — проговорил Саркан, вручая Борису кошелек. — И семью забирай. Средств у вас достаточно, чтобы начать все сначала.

Борис посмотрел на Наталью. Она чуть качнула головой. Он обернулся и промолвил:

— Мы останемся.

Саркан отвернулся и выругался себе под нос, злясь на чужое безрассудство. Я встретилась с Борисом взглядом. Долина тихо пела у меня под ногами. Здесь мой дом. Я нарочно вышла босиком, чтобы ощутить пальцами мягкую траву и почву и напитаться силой. Я знала, почему не уезжает Борис; почему не уедут мои отец и мать, даже если я отправлюсь в Дверник и попрошу их сняться с места.

— Спасибо вам, — поблагодарила я.

Повозка со скрипом покатила прочь. Солдаты зашагали следом. Кася смотрела на меня с задка повозки, обнимая детей, пока над дорогой не заклубилась дымным облаком пыль, так что лиц я больше не различала. Я обернулась к Саркану. Он смотрел на меня сурово и мрачно.

— Ну? — бросил он.

Мы зашагали вниз по дороге от просторного Борисова дома к погромыхивающему деревянному колесу водяной мельницы, что мерно вращалось под напором реки. У нас под ногами дорога постепенно превратилась в узкую гравиевую тропку, а затем нырнула вниз, к прозрачным, чуть вспененным струям. У берега стояли на приколе несколько лодчонок. Мы отвязали самую маленькую и вытолкнули ее на мелководье. Я подобрала юбки, а башмаки зашвырнула в лодку. Внутрь мы влезли не то чтобы очень ловко, зато умудрились не вымокнуть. Дракон взялся за весла.

Он сел спиной к Чаще и попросил:

— Задай мне ритм.

Я потихоньку запела убыстряющее заклинание Яги. Саркан греб, а мимо, сливаясь в сплошную линию, проносились берега.

Вставало жаркое солнце, прозрачная Веретенка бежала все прямо и прямо. На воде искрились блики. Мы стремительно скользили вперед по реке, одним движением весел преодолевая полмили. Я мельком увидела женщин, устроивших постирушку на берегу в Поньеце, они привстали, обложенные грудами белого белья, и проводили нас глазами — мы пролетели мимо них в мгновение ока, словно птицы-колибри; а когда мы проплывали Весну, мы на мгновение оказались под вишнями: зеленые ягодки только начинали завязываться, а на воде покачивались опавшие лепестки. Дверника мне рассмотреть не удалось, хотя я отследила, когда мы его проплыли. Я узнала изгиб реки в полумиле к востоку от деревни и, оглянувшись, рассмотрела блестящего медного петуха на церковном шпиле. Ветер дул нам в спину.

Я тихонько напевала себе под нос до тех пор, пока впереди не воздвиглась темная стена леса. Саркан опустил весла на дно лодки. Он развернулся, окинул взглядом землю под деревьями и заметно помрачнел. Спустя мгновение я осознала, что выжженной полосы больше нет: на ее месте зеленела густая трава.

— Мы же выжгли ее на милю вдоль всей границы, — промолвил Саркан. Он посмотрел на юг в сторону гор, словно прикидывая про себя, как далеко успела продвинуться Чаща. Мне казалось, это уже не важно. Любое расстояние покажется нам слишком большим, а ей — недостаточным. Мы либо найдем способ остановить Чащу, либо нет.

Течение несло нас вперед. Впереди стройные темные деревья воздевали вверх длинные руки-ветви и сплетали пальцы — по обоим берегам вдоль реки воздвиглись зеленые стены. Дракон повернулся ко мне, и мы тоже сцепили руки. Он произнес заклинание отвлечения и невидимости, а я его подхватила и зашептала нашей лодочке, веля притвориться пустым брошенным челноком на воде, с оборванным истершимся тросом, что плывет себе по течению, мягко тыкаясь во все камни. Мы постарались стать совсем незаметными — сущей мелочью, пустым местом. Солнце уже поднялось высоко в небо, и между тенями деревьев на воду легла полоса света. Я опустила одно из весел за корму, словно руль, и повела нас по сияющей дороге.

Заросли по берегам делались все плотнее, все непролазнее: кустилась ежевика, усыпанная алыми ягодами, с шипами как Драконовы зубы, тускло-белыми, смертельно-острыми. Деревья здесь росли густые, уродливые, громадные. Они склонялись над водой; они вскидывали в воздух тонкие плети веток, выцарапывая себе кусочек неба. Выглядели они примерно так же, как звучит хищный рык. Наша безопасная тропа умалилась, сузилась, журчание стихло, как будто и река тоже решила затаиться. Мы скорчились в самой середине лодки.

Выдала нас бабочка, трепещущий черно-желтый лоскутик: пролетая над Чащей, она, верно, заблудилась и устало опустилась отдохнуть на нос лодки. Из-за деревьев вылетела птица — точно черный нож метнули, — цапнула бабочку и уселась на носу. Из клюва торчали смятые крылышки. Птица уплела добычу в три глотка, не сводя с нас черных бусинок-глаз. Саркан попытался схватить ее, но птица порхнула обратно в кроны, и позади нас по реке прокатился холодный ветер. С берегов донесся стон. Одно из древних могучих деревьев наклонилось далеко вниз, вытащило из земли корни и с плеском рухнуло в воду у нас за кормой. Река под нами вздыбилась. Весло вырвало у меня из рук. Мы крепко вцепились в борта лодки: ее закружило в водовороте и швырнуло кормой вперед. Лодка черпанула бортом воды: мои босые ноги обдало ледяным холодом. Нас вращало, крутило, швыряло из стороны в сторону. Я заметила, что с берега на упавшее дерево со стрекотом перебежал ходульник. Он повращал головой-палочкой — и увидел нас. Саркан крикнул «Рендкан селькхож!» — и лодка выправилась сама. Я ткнула пальцем в ходульника — но, увы, слишком поздно! «Полжит», — произнесла я, и на его сучковатой спине внезапно расцвело ярко-оранжевое пламя. Ходульник развернулся и на четырех ногах побежал в лес. Дым и оранжевое зарево потянулись за ним. Нас заметили. Взгляд Чащи обрушился на нас всей своей мощью, как удар молота. Меня отшвырнуло на дно лодки; платье тут же пропиталось ледяной водой — я аж содрогнулась всем телом. Деревья тянулись к нам, раскидывая над водою колючие ветви, листья осыпали нас дождем и плыли следом за лодкой. Мы преодолели излучину и охнули: впереди нас поджидали с полдюжины ходульников во главе со здоровенным зеленым богомолом — все они перегородили реку как живая плотина.

Течение ускорилось, словно Веретенке хотелось благополучно пронести нас мимо; но тварей было слишком много, а в реку лезли все новые. Саркан поднялся на ноги и набрал в грудь побольше воздуха для заклинания, готовясь поразить чудищ огнем и молнией. Я вскочила, схватила его за руку и рванула за собою через корму, прямо в воду, невзирая на его возмущенные протесты. Мы нырнули поглубже, вынырнули снова, река несла нас точно ветку с листком, бурое и бледно-зеленое пятнышко на поверхности, кружащееся вместе с другими такими же. Это была иллюзия — и вместе с тем не совсем иллюзия; я держалась за нее всем сердцем, мне ничего так не хотелось, как стать листочком, крохотным гонимым листиком. Неширокий стремительный поток охотно потащил нас вперед, как будто только этого и ждал.

Ходульники подцепили нашу лодку и вытащили ее из воды; богомол разодрал ее шипастыми передними ногами, кроша в щепы и просовывая внутрь голову — словно выискивал нас. Снова повел блестящими фасетчатыми глазами по сторонам туда-сюда. Но к тому времени мы уже проскочили у ходульников под ногами; река на миг утянула нас кружащимся водоворотом вниз, в мутное зеленое безмолвие, недоступное взгляду Чащи, и снова выплюнула ниже по течению в квадратик солнечного света вместе с десятком таких же листьев. Далеко позади ходульники и богомол вспенивали воду, молотя по ней лапами. Мы бесшумно заскользили по поверхности дальше; поток влек нас за собою.

Мы долго, очень долго плыли сквозь темноту листом и веткой. Река заметно сузилась, а деревья вымахали такими чудовищно высокими, что ветви их переплелись в вышине плотным пологом, сквозь который не проникало солнце — разве что тусклый отблеск. Подлесок исчез: ему недоставало света. По берегам кучковались тонколистные папоротники и грибы с красными шляпками. Тут же топорщились полузатопленные серые тростники; спутанные клубки бледных корней торчали из черной грязи и тянули из реки воду. Теперь между темными стволами места было куда больше. Ходульники и богомолы выходили на берег искать нас, и другие твари тоже; в том числе громадный, размером с пони, кабан с длинным рылом, с массивными щетинистыми лопатками и глазищами, как алые угли, и с острыми кривыми бивнями. Он подобрался к нам ближе всех прочих: он обнюхивал берег, продираясь сквозь жидкую грязь и горы перегноя, совсем рядом от того места, где мы незаметно, совсем незаметно скользили по воде.

«Мы ветка и лист, — пела я про себя, — листик и веточка, и ничего больше». — Проплывая мимо, я видела, как кабан помотал головой, недовольно всхрапнул и убрел обратно под деревья.

После кабана мы уже никаких зверей не видели. Страшная, мятущаяся ярость Чащи пошла на убыль, когда мы сокрылись от ее взора. Чаща по-прежнему искала нас, но не знала, куда смотреть. По мере того как мы плыли все дальше, напряжение понемногу спадало. Перекличка и пересвист птиц и насекомых звучали все тише. Лишь Веретенка журчала не умолкая; она снова немного расширилась и быстрее побежала по обкатанным камешкам неглубокого русла. Внезапно Саркан встрепенулся, вдохнул во всю силу человеческих легких и рванул меня из воды на поверхность. Меньше чем в ста фу гах река с ревом низвергалась со скалы, а мы ж на самом деле никакие не листья, даже если я постаралась об этом забыть.

Река вкрадчиво тянула нас дальше. Мокрые камни были скользкими, как лед. Они обдирали мне лодыжки, и локти, и колени. Мы трижды упали. До берега мы добрели в каких-нибудь нескольких футах от края обрыва, мокрые и дрожащие. Повсюду вокруг высились темные безмолвные деревья; за нами они не следили. Они были так высоки, что отсюда, с земли, казались длинными и узкими гладкими башнями, их сердцевины созрели давным-давно, мы для них были не больше чем белки, что роются у корней. От основания водопада поднималось громадное облако тумана, застилая скалу и все, что ниже.

«А теперь что?» — взглядом спросил Саркан.

Я опасливо, ощупью вошла в туман. Тучная земля дышала влагой под моими ногами, речной туман лип к коже. Саркан держался за мое плечо. Я находила опоры для ног и рук, и мы осторожно спускались вниз по изломанному, осыпающемуся утесу. В какой-то момент нога моя поскользнулась — и я с размаху плюхнулась на камень, отбив себе копчик. Саркан тоже упал, и остаток пути мы преодолели вместе, умудрившись съехать сидя, а не скатиться кубарем. Наконец склон закончился, и мы на полном ходу врезались в основание дерева, что опасно нависало над бурлящей чашей водопада, уцепившись корнями за массивный валун, чтобы не опрокинуться.

Оглушенные, мы лежали на спине, глядя вверх. Серый валун хмуро уставился на нас, словно большеносый старикан с кустистыми бровями-корнями. Несмотря на все свои синяки и царапины, я испытала неописуемое облегчение, как будто ненадолго оказалась в безопасном убежище. Ярость Чащи сюда не дотягивалась. Над водой густыми клубами поднимался туман и растекался во все стороны. Сквозь белесую дымку я видела, как на серебряных ветках мягко колышутся бледно-золотые листья. Я отчаянно радовалась передышке. И тут Саркан, выругавшись сквозь зубы, вскочил с земли и схватил меня за руку. И, несмотря на все мои протесты, потащил из-под ветвей обратно в реку. Он остановился там по лодыжки в воде, и я оглянулась назад сквозь туман. Оказывается, отдохнуть мы устроились под древним сучковатым сердце-древом.

Мы кинулись от него прочь по узкой реке, как по тропке. Здесь Веретенка умалилась до ручейка, достаточно широкого, чтобы бежать вдвоем, расплескивая воду, по дну, устланному серым и янтарным песком. Туман редел, последние его клочья таяли в воздухе, подул ветер — и пелена окончательно развеялась. Мы словно приросли к месту. Мы стояли на широкой поляне, где густо росли сердце-древа: они окружали нас как часовые.

Глава 30

Мы стояли, стиснув руки, и боялись дышать, как будто надеялись, что, если только не шевелиться, деревья нас и не заметят. Веретенка, тихо журча, убегала от нас за стволы — такая прозрачная, что на дне ее я различала песчинки, черные, серебристо-серые и бурые, вперемежку с обкатанными кусочками янтаря и кварца. Солнце снова сияло во все небо.

Сердце-древа совсем не походили на чудовищные безмолвные колонны вроде тех, что высились над холмом. Они были громадные, но не выше дубов; они разрослись в ширину, раскинув во все стороны сплетающиеся ветви, усыпанные белыми весенними цветами. Сухие золотые листья ковром устилали землю под ними — как память о прошлой осени; а из-под них тянулся еле уловимый винный дух падалицы, не скажу, неприятный. Плечи мои упорно пытались расслабиться.

В таких ветвях должны бы петь бессчетные птицы, а мелкие лесные зверушки — кормиться плодами. Вместо того здесь царило глубокое, странное безмолвие. Тихонько журчала река, но больше ничего не двигалось — никаких признаков жизни. Даже сердце-древа словно бы застыли незыблемо. Легкий ветерок чуть шевелил ветви, но листья, мгновение сонно пошептавшись, тут же стихали. Под ногами у меня бежала вода, сквозь кроны светило солнце.

Наконец я шагнула вперед. Из листвы никто не выскочил, никакая птица не подняла тревоги. Я сделал еще шаг, и еще. Вода казалась теплой, солнце, испещрившее землю пятнистыми бликами, припекало достаточно жарко, чтобы льняное платье на спине начало подсыхать. Мы шли сквозь примолкший лес. Веретенка вела нас словно по тропке: она плавно извивалась среди деревьев и наконец разлилась небольшим спокойным озерцом.

На противоположном берегу заводи росло одно-единственное, последнее сердце-древо, самое гигантское и раскидистое из всех, а перед ним высился зеленый холм, усыпанный опавшими белыми цветами. На нем покоилась Лесная королева. Я узнала белое траурное платье, в котором она была в башне; она по-прежнему носила его — или то, что от него осталось. Длинная прямая юбка, разорванная по бокам, превратилась в лохмотья, рукава по большей части прогнили. Манжеты, отделанные жемчугом, побурели от застарелых кровавых пятен. Зелено-черные волосы рассыпались по склонам холма и перепутались с корнями дерева; корни наползли на холм и длинными бурыми пальцами ласково обернулись вокруг ее тела, обвились вокруг лодыжек и бедер, плеч и горла; они расчесывали ей волосы. Глаза королевы были закрыты — она спала.

Будь при нас Алошин меч, мы могли бы пронзить ее лезвием в самое сердце и пригвоздить к земле. Возможно, это ее и убило бы — здесь, в самом истоке ее силы, пока она облечена в собственную плоть. Но меч исчез.

Тогда Саркан извлек последний фиал с огнь-сердцем: ало-золотое алчное зелье ярилось и металось в стеклянном сосуде. Я молча глядела на него. Мы пришли сюда покончить с Чащей. Мы пришли выжечь Чащу, и здесь — ее суть. Королева — вот ее суть. Но когда я представила, как мы поливаем огнь-сердцем ее тело, как она бьется и корчится…

Саркан посмотрел мне в лицо и все понял.

— Возвращайся к водопаду, — предложил он, щадя меня.

Но я покачала головой. Не то чтобы мне было так уж жалко ее убивать. Лесная королева заслужила и смерть, и ужас; она сеяла их, и растила, и сбирала щедрый урожай, и жаждала еще большего. Безмолвный крик Каси под корой сердце-древа; сияющее лицо Марека, убитого руками собственной матери… Ужас в глазах моей мамы, когда ее малютка-дочь притащила домой полный передник ежевики: ведь Чаща не щадила даже детей… Выпотрошенные остовы домов в Поросне, и утвердившееся над деревней сердце-древо, и отец Балло, вырванный из собственного тела зверем-убийцей. Тоненький голосок Мариши: «Мама» — над изрубленным трупом матери.

Я ненавидела королеву, мне хотелось ее сжечь — так же, как жгли бессчетных жертв порчи, когда она завладевала ими. Но жестокость словно бы добавляла к бесконечной веренице неправильных ответов еще один. Народ башни замуровал королеву в тюрьме — она уничтожила весь этот народ. Она создала Чащу, чтобы пожрать нас — теперь мы отдадим ее огнь-сердцу и отравим эту сияющую кристальную воду пеплом. Мне это казалось ужасно неправильным. Но другого выхода я не видела.

Я перешла заводь вброд вместе с Сарканом. Вода доходила нам лишь до колена. На дне попадались мелкие круглые камешки. Вблизи Лесная королева казалась еще более странной и словно бы не вполне живой: губы ее приоткрылись, а вот грудь не вздымалась и не опадала. Ее как будто изваяли из дерева. Кожу покрывал еле заметный волнистый узор, словно дерево раскололи по всей длине и отполировали: светлые и темные полосы плавно сменяли друг друга. Саркан открыл склянку и одним быстрым движением влил огнь-сердце прямо ей в губы, а остатки разбрызгал по телу.

Королева резко открыла глаза. Платье ее занялось, занялись корни сердце-древа, занялись волосы, вокруг нее взревел столп огня. Саркан отдернул меня назад. Королева закричала — хриплым, яростным криком. Изо рта у нее вырывались дым и пламя, тут и там под кожей взрывались яркие вспышки, словно оранжевые звезды. Она корчилась на кургане под сплетением корней, зеленая трава стремительно выгорала. Вокруг королевы и под нею вздымались черные клубы. Внутри ее я различала легкие, сердце, печень — словно тени в горящем доме. Длинные корни дерева иссыхали, хрустели, оттягивались назад. Королева вскочила с земли.

Она развернулась к нам; она пылала как полено, что слишком долго пролежало в огне: ее кожа обуглилась до черноты, растрескалась, и оранжевое зарево просвечивало изнутри сквозь разломы; с кожи облетал бледный пепел. Волосы обвивали голову огненными потоками. Королева снова закричала: в горле у нее мерцал алый отблеск; язык превратился в головешку, а она все горела. Из нее тут и там струями било пламя, но прожженные места тут же затягивались кожей, словно молодой корой, и даже когда новую кожу снова обугливал неугасимый жар — ожоги опять исцелялись. Королева, пошатываясь, заковыляла к заводи. В ужасе наблюдая за нею, я вспоминала видение, открывшееся под чарами «Призывания»: озадаченность и ужас Королевы, когда она поняла, что оказалась в каменной ловушке. Дело не просто в том, что она бессмертна, пока ее не убьешь, — она вообще не умеет умирать.

Саркан зачерпнул из ручья горсть песка и гальки и швырнул в королеву, проговорив заклинание приращения; еще в воздухе песчинки разбухали и превращались в валуны и глыбищи. Камни впечатывались в нее, выбивая столпы искр — так бывает, если поворошить в очаге кочергой, — но даже тогда королева не рассыпалась пеплом. Она горела — и не сгорала. Она возрождалась. Она вошла в озерцо, опустилась на колени, погрузила в воду руки. Над ней с шипением заклубился пар.

Тоненький ручеек внезапно побежал по камням быстрее — словно понимал, что заводь нужно наполнить заново. Королева пылала и тлела даже под прозрачной журчащей водой; глубоко внутри ее рдел огнь-сердце и гаснуть отказывался. Она зачерпнула воды обеими руками и поднесла ее к губам. Вода вскипала и испарялась на ее обугленной коже. Королева подобрала один из валунов, брошенных в нее Сарканом, и резким толчком магии выгребла из него середину и сделала себе чашу.

— А ну-ка, вместе! — крикнул мне Саркан. — Не давай огню погаснуть! — Я вздрогнула и пришла в себя; я уже какое-то время завороженно наблюдала, как королева возрождается и горит одновременно. Я взяла Дракона за руку. — Полжит моллин, полжит тало, — тягуче произносил он, а я пела о пылающем очаге и о том, как раздувать пламя.

Позади Лесной королевы снова затрещали горящие корни; внутри ее опять разгоралось пламя. Яростно вскрикнув, она отняла чашу от губ. Глаза ее превратились в два черных колодца, заполненных огнем.

Со дна реки взметнулись вьющиеся стебли и оплели нам ноги. Я была босиком и смогла стряхнуть их, но они зацепили шнурки Саркановых сапог, и он рухнул в воду. На него тотчас же накинулись новые ползучие плети — обвили руки и потянулись к горлу. Я погрузила руки в воду, крепко ухватила вьюны, произнесла «Аракра!» — и по стеблям побежала жгучая зеленая искра. Лозы отдернулись, а у меня заныли пальцы. Саркан по-быстрому оттараторил простенький заговор и высвободился, так и бросив сапоги в воде. Мы выкарабкались на берег.

Повсюду вокруг нас пробудились сердце-древа: они трепетали и раскачивались, шелестели и перешептывались, охваченные общим горем. Лесная королева отвернулась от нас. Она все еще использовала чашу — пила сама и поливала водой пылающие корни раскидистого сердце-древа, пытаясь загасить огонь. Веретенка понемногу тушила в королеве пламя; ее угольно-черные ноги, глубоко погруженные в заводь, больше не горели.

— Дерево, — прохрипел Саркан, поднимаясь на ноги; на его шее точно ожерелье обозначились жгучие алые следы от шипов. — Королева пытается защитить его.

Стоя на берегу, я посмотрела наверх: вечерело, воздух был дутен и влажен.

— Калмоз, — сказала я небу; облака уже сходились надо мною плотной грядой. — Калмоз. — Начался моросящий дождик, по воде забарабанили капли.

— Эй, мы разве пытаемся затушить огонь?! — резко вскинулся Саркан.

— Калмоз! — воскликнула я, воздела руки и призвала с неба молнию.

На сей раз я знала заранее, что произойдет, но это не значит, что была готова: к такому не подготовишься. Молния снова заслонила собою весь мир — на один-единственный кошмарный миг погрузив меня в слепящее белое безмолвие, — а затем вырвалась у меня из рук, взревела громом и обрушилась на могучее сердце-древо — ударила в самую его середину.

Эта мощь крутнула меня на месте и отшвырнула назад. Оглушенная, я упала — оказавшись наполовину в воде, ощущая под щекой камешки и траву. Надо мною раскачивались золотолистные ветви. Я одурела, ослепла, оглохла. В мире воцарилась странная тишина, но даже сквозь войлочную глухоту я слышала нарастающий жуткий крик ужаса и ярости. Трясущимися руками я кое-как приподнялась. Сердце-древо пылало, все его листья объяло пламя, кора почернела: молния ударила в одну из громадных ветвей, отходящих ниже по стволу, дерево треснуло — от него грозила отломиться почти четверть.

Лесная королева кричала. Словно повинуясь инстинкту, она схватилась за дерево, пытаясь втолкнуть отломанную ветку на место, но руки королевы все еще горели; там, где она прикасалась к коре, снова занималось пламя. Королева отдернула ладони. Из земли выхлестнулись плети плюща и поползли по стволу, туго обвивая его, пытаясь скрепить и не дать распасться. А королева развернулась и зашагала через озерцо ко мне. Лицо ее исказилось от бешенства. Я попыталась встать на четвереньки, дрожа всем телом, понимая: не сработало! Мне не удалось нанести королеве смертельную рану, даже если я почти уничтожила дерево. Сердце-древо не было каналом ее жизни.

Молния отшвырнула Саркана к деревьям; он, пошатываясь, поднялся на ноги. Его собственная одежда была опалена и дымилась. Дракон указал на ручей.

— Кердул форинган, — произнес он. Я едва слышала его голос — скрипучий и резкий, как жужжание шершней. Ручей дрогнул. — Туал, кердул, — и берег осыпался. Речушка немножко подумала, медленно изменила направление — и побежала по новому руслу, прочь от заводи и пылающего дерева. Над озерцом заклубились горячие клубы пара: вода испарялась.

Лесная королева стремительно обернулась к Саркану. Она простерла руки — и над водой взметнулись новые растения. Она сжала стебли в кулаках, потащила их наружу — и швырнула ими в своего недруга. Еще в воздухе зеленые плети разбухли и удлинились; они навалились на Саркана, утолщаясь, обвились вокруг него, оплели руки и ноги и повалили его на землю. Я попыталась встать. Руки у меня саднило, в нос набилось дыма. Но королева уже настигла меня — она казалась ожившей глыбой угля, клубы дыма и густой пар по-прежнему окутывали ее плотным покровом. Она схватила меня — я завизжала. Я чуяла, как тлеет моя собственная плоть и обугливается там, где она вцепилась мне в плечи.

Королева поволокла меня за собой. Я ослепла и одурела от боли. Под ее раскаленными пальцами моя рубашка начала тлеть, рукава загорелись и спадали с рук. Воздух вокруг нее пыхал жаром, как печка, и подергивался рябью, как вода. Отвернувшись от королевы, я тщетно пыталась отдышаться. Она протащила меня через заводь к своему почерневшему, разоренному холму и к пораненному дереву.

Только тут я догадалась, что она замышляет, и, несмотря на боль, завизжала и принялась отбиваться. Королева держала меня железной хваткой. Я, обжигаясь, пинала ее босыми ногами; я слепо тянулась к магии и выкрикивала заклинания до половины, но королева встряхивала меня так яростно, что у меня на полуслове лязгали зубы. Королева была что горячая зола: повсюду вокруг меня пылал огонь. Я попыталась схватиться за нее и прижаться к ней покрепче. Я бы предпочла сгореть до смерти. Мне не хотелось знать, что за порча мне уготована и что она сделает с моей силой, перелив ее в это громадное сердце-древо в самой средине Чащи.

Твердыми, несгибаемыми руками королева втолкнула меня сквозь крошащуюся кору и пепел в углубление, проделанное молнией в раздробленной древесине. Обмотавшие ствол зеленые стебли затянулись туже. Сердце-древо сомкнулось вокруг меня, как крышка гроба.

Глава 31

По мне растекалась прохладная влажная живица, зеленая и липкая, пропитывая волосы и кожу. Я лихорадочно толкнулась в древесину, задыхаясь, проговорила заклинание силы — кора с хрустом раздвинулась снова. Я как безумная вцепилась в края трещины, поставила босую ногу на край, подтянулась и вывалилась обратно на поляну. Острые обломки коры впивались мне в пальцы. Охваченная слепым ужасом, я ползла, бежала, рвалась прочь от дерева. Я рухнула в холодную воду, забарахталась, вынырнула — и поняла, что все вокруг выглядит совсем иначе.

Ничто не напоминало ни об огне, ни о битве. И Саркан, и Лесная королева пропали бесследно. И даже громадное раскидистое сердце-древо исчезло. Равно как и почти все прочие. Поляна наполовину опустела. Я стояла на берегу тихо плещущего озерца одна — как будто в другом мире. Здесь сияло раннее утро; солнце еще не перевалило за полдень. В ветвях перепархивали говорливые птахи, у журчащей заводи распевали лягушки.

Я сразу поняла, что я в ловушке, но это место ничуть не походило на Чащу. На тот жуткий, искаженный призрачный мир, где блуждала Кася, где сидел, привалившись к дереву, Ежи. Оно даже не походило на настоящую поляну, где царила неестественная тишина. Озерцо тихонько плескалось у моих лодыжек. Я развернулась и, разбрызгивая воду, побежала вниз по Веретенке обратно. Саркан не сможет один наложить «Призывание», чтобы показать мне путь к спасению; но мы ведь доплыли сюда по реке; может, по ней же можно отсюда выбраться.

Однако здесь даже Веретенка стала совсем другой. Поток постепенно расширился, сделался глубже, но навстречу мне не поднялось облако тумана, и рева водопада я не слышала. Наконец я остановилась у изгиба реки — он показался смутно знакомым — и уставилась на молодое деревце на берегу: хрупкий стволик сердце-древа, лет десяти, не больше, рос над громадным серым, похожим на старика валуном: именно его мы видели в основании скалы. Это и было то самое, первое сердце-древо, в которое мы врезались, скатившись как сумасшедшие вниз по утесу, когда едва не затерялись в белесом мареве у основания водопада.

Но здесь не оказалось ни водопада, ни утеса. Древнее дерево было совсем юным и хрупким. Напротив него, на другом берегу Веретенки, высилось еще одно. Между этими двумя часовыми река постепенно расширялась и убегала вдаль, темная и глубокая. Других сердце-древ я поблизости не видела: здесь росли только самые обыкновенные дубы да высокие сосны.

И тут я поняла, что не одна. На противоположном берегу, под старым сердце-древом, стояла женщина.

В первое мгновение я приняла ее за Лесную королеву. Незнакомка была так на нее похожа, что наверняка приходилась ей родней. В ней тоже ощущалось что-то от ольхи и древесной коры — и те же спутанные волосы, но лицо более удлиненное, а глаза зеленые. Если Лесная королева была вся золото, багрянец и охра — эта вобрала в себя более мягкие коричневатые и серебристо-серые тона. Она глядела на реку, как и я; и не успела я и слова вымолвить, как вдалеке послышался скрип весел. Показалась лодка — длинная деревянная ладья, изукрашенная прихотливой резьбой, плавно скользила по воде. В ней стояла Лесная королева.

Королева меня, похоже, не видела. Она стояла на носу, улыбаясь, с цветами в волосах, а рядом — человек, которого я узнала не сразу. Я ведь видела его только мертвым: это был король из башни.

Он выглядел гораздо моложе и выше, лицо его еще не избороздили морщины. А вот Лесная королева выглядела в точности так же, как в гробнице, в тот день, когда ее замуровывали. Позади них сидел юнец, почти мальчик, с недобрым лицом; но я различала в нем того, кем он со временем станет: безжалостного могильщика из башни. В той же ладье плыли еще люди: воины в серебряных доспехах сидели на веслах и опасливо озирались по сторонам, поглядывая на громадные деревья.

За ними следовали еще лодки, десятки лодок, но эти выглядели кустарными поделками и скорее походили на листья-переростки, чем на настоящие челноки. В них теснились существа, подобных которым я в жизни не видела: все они чем-то походили на деревья, как и сама Лесная королева — темный каштан и яркая вишня, бледный ясень и теплый бук. Среди них были и дети, а вот стариков — ни одного.

Резная ладья мягко ткнулась в берег. Король помог Лесной королеве сойти на землю. Улыбаясь, она подошла к моей незнакомке и протянула к ней руки.

— Линайя, — промолвила она.

Я откуда-то знала, что это слово и магическое, и нет; одновременно имя и не совсем имя; оно означает «сестра», и «подруга», и «спутница». Имя отозвалось среди деревьев странным эхом. Листья словно зашептали его в ответ, рябь на воде подхватила его; казалось, имя это вписано везде вокруг меня.

Лесная королева словно бы ничего не заметила. Она расцеловала сестру в обе щеки. А затем взяла короля за руку и повела его дальше, сквозь сердце-древа, к роще. Люди из башни привязали лодки и последовали за ними.

Линайя молча ждала на берегу, наблюдая, как из остальных лодок высаживаются древолюди. Едва очередная лодка пустела, Линайя дотрагивалась до нее рукою и превращала в плывущий по воде лист; течение аккуратно загоняло их на мелководье. Скоро река опустела. Последние отставшие древолюди уже спешили к поляне. Тогда Линайя обернулась ко мне и тихим, звучным, глубоким голосом — точно стук по полому бревну — позвала:

— Идем.

Я глядела на нее во все глаза. Но она лишь развернулась и зашагала от меня прочь по ручью. Спустя мгновение я последовала за ней. Мне было страшно, но отчего-то в глубине души боялась я не ее. Мои ноги с плеском шлепали по воде. Ее — нет. Вода, попав на ее кожу, просто впитывалась внутрь.

Время странно обтекало нас. Когда мы дошли до рощи, свадьба уже закончилась. Лесная королева и ее король стояли на зеленом холме, соединив руки, обвитые цветочной гирляндой. Древолюди рассыпались среди деревьев тут и там вокруг них и молча наблюдали за происходящим. Во всех них ощущалось глубокое, нечеловеческое спокойствие и безмятежность. Люди из башни — горстка, не больше! — настороженно наблюдали за ними и шарахались от шелестящего ропота сердце-древ. Юнец с недобрым лицом стоял сбоку от счастливой четы и с отвращением глядел на странные, длинные, суставчатые пальцы Лесной королевы, обвившие руки короля.

Линайя подошла к ним. Глаза ее были влажны и блестели, как зеленые листья после дождя. Лесная королева, улыбаясь, обернулась к ней и протянула руки.

— Не плачь, — промолвила она. В голосе ее слышался смех ручья. — Я ухожу недалеко. Башня всего-то в конце долины.

Сестра не ответила. Она только поцеловала ее в щеку и выпустила ее руки.

Король и Лесная королева уплыли вместе с людьми из башни. Древолюди неслышно растаяли между деревьями. Линайя тихо вздохнула: так звучит вздох ветра в ветвях. Мы снова стояли одни на зеленом холме. Она обернулась ко мне.

— Наш народ жил здесь в одиночестве очень долго, — произнесла она. Я гадала про себя: что такое «долго» для дерева? Тысяча лет, две тысячи, десять? Бесконечные поколения, и у каждого корни уходят все глубже. — Мы начали забывать, каково это — быть людьми. Мало-помалу мы приходили в упадок. Когда пришел король-чародей со своим народом, моя сестра позволила им поселиться в долине. Она думала, они смогут научить нас памяти. Она думала, мы сумеем возродиться и, в свою очередь, многому научить их; мы могли дать жизнь друг другу. Но они боялись. Им хотелось жить, им хотелось стать сильнее, но меняться они не хотели. Они учились дурному.

Пока длился рассказ Линайи, мимо нас проносились года, громоздясь друг на друга и размываясь, точно серая и мягкая пелена дождя. И вот, спустя много времени, снова наступило лето — совсем другое лето; древолюди возвращались сквозь деревья назад.

Многие брели медленно и устало. Многие были ранены и баюкали на груди почерневшие руки; кто-то прыгал на одной ноге: вторая походила на неумело обрубленное бревно. Его поддерживали двое сородичей. Я пригляделась к культе — мне показалось, что нога вроде бы отрастает обратно. Родители вели детей; одна женщина несла на руках малыша. Вдалеке, на западе, к небу тянулся тонкий черный столп дыма.

Войдя в рощу, древолюди начинали обрывать с сердце-древ плоды и делать чашечки из кусочков коры и листьев: в точности так же, как мы с Касей в детстве, когда играли в лесу в чаепитие. Древолюди зачерпывали чистой прозрачной воды из озерца и разбредались по роще, по одному, по двое, иногда по трое. Я смотрела на них — и на глаза у меня наворачивались слезы, сама не знаю почему. Некоторые останавливались на прогалинах, где светило солнце. Они съедали плоды и запивали их водой. Мать разжевала кусочек плода, вложила кашицу в рот малышу и дала ему отпить из своей чашки.

Они изменялись. Ноги их удлинялись, пальцы ног врастали в землю. Они воздевали руки к солнцу и всем телом тянулись вверх. Одежда с них спадала, превращалась в палые листья и сухую траву. Быстрее всех менялись дети; они в мгновение ока возносились ввысь огромными и прекрасными серыми колоннами, широко раскидывали ветви, одевались серебристой листвой и зацветали белыми цветами, как будто вся заключенная в них жизнь внезапно вырывалась на волю в едином яростном порыве.

Линайя сошла с холма и теперь бродила между соплеменниками. Некоторым — раненым и старикам — превращение давалось с трудом: они застревали на полпути. Малыш уже изменился — превратился в великолепное сияющее древо, венчанное белыми цветами. А вот мать его скорчилась у корней, вся дрожа и обхватив его ствол руками: чаша ее пролилась, лицо исказилось слепой мукой. Линайя мягко коснулась ее плеча. Она помогла матери встать, отвела чуть в сторону от дерева ее ребенка. Погладила ее по волосам, угостила плодом, дала отпить из своей собственной чаши; запела ей своим странным глубоким голосом. Мать постояла там, понурив голову и роняя слезы, и вдруг запрокинула лицо навстречу солнцу и пошла в рост — и вот ее уже нет.

Линайя помогала тем, кто еще задержался, не в силах справиться с превращением, давала им отпить из своей чаши, подносила к губам кусочки плодов. Гладила их кору, пела им магическую песню, пока преображение не завершалось плавно и гладко. Некоторые стали невысокими деревцами, сучковатыми и искривленными; самые старые превратились в тонкие саженцы. Роща заполнилась сердце-древами. Она осталась одна.

Линайя вернулась к озерцу.

— Но почему? — беспомощно спросила я. Я должна была докопаться до правды, но я подозревала, что ответ меня не порадует. Мне не хотелось знать, что их вынудило.

Линайя указала вниз по течению реки.

— Они уже идут, — глубоким голосом произнесла она. — Смотри. — Я поглядела на реку. Вместо отражения неба я видела людей в резных ладьях, с фонарями, пылающими факелами и топорами. На первой ладье развевался флаг, и на носу стоял тот самый юнец со свадьбы — постаревший, с лицом безжалостным и суровым; тот, что замуровывал Лесную королеву. Теперь корону носил он. — Они идут, — повторила Линайя. — Они предали мою сестру и заточили ее там, где она не сможет расти. Теперь они идут за нами.

— А вы разве не можете сражаться с ними? — спросила я. Я ощущала в ней глубокую, недвижную магию — не поток, но бездонный колодец. — Вы разве не можете убежать?

— Нет, — отозвалась она.

Я остановилась. В глазах ее таились лесные глубины, зеленые и бесконечные. Чем дольше я на нее смотрела, тем меньше походила она на женщину. Та часть ее существа, что прозревал мой взор, составляла лишь половину: увенчанный кроной ствол, широко раскинутые ветви, листья, цветы и плоды; но под ними таилась целая сеть корней: длинные и разветвленные, они уходили глубоко в почву долины. У меня тоже были корни, но не такие. Меня можно осторожно выкопать, обтрясти землю и пересадить в королевский замок или в мраморную башню — я, наверное, буду несчастна, но я выживу. А вот ее выкопать невозможно.

— Они научились дурному, — повторила Линайя. — Но если мы останемся, если станем сражаться, мы запомним дурное. И тогда мы уподобимся… — Она умолкла. — Мы решили, что нам лучше не помнить, — наконец договорила она.

Линайя нагнулась и снова наполнила свою чашу.

— Подожди! — Я перехватила ее руку, прежде чем она успела выпить воды, прежде чем она меня покинула. — Ты можешь мне помочь?

— Я в силах помочь тебе измениться, — проговорила она. — Ты достаточно глубока, чтобы пойти со мной. Можешь расти со мною вместе, в покое и мире.

— Нет, не могу, — покачала головой я.

— Если ты не пойдешь со мной, ты останешься здесь одна, — продолжала Линайя. — Твоя скорбь и твой страх отравят мои корни.

Я в страхе молчала. Я начинала понимать: вот откуда идет порча Чащи. Древолюди изменились по доброй воле. Они по-прежнему жили, они дремали и видели бесконечно долгие глубокие сны — но такая жизнь ближе деревьям, чем людям. А вот пленники дерев бодрствовали, и ощущали себя в ловушке, и, запертые под корой, отчаянно рвались на волю.

Но если я не изменюсь, если останусь человеком, одинокая и несчастная, от моего горя занедужит ее сердце-древо — и уподобится тем чудовищным деревам за пределами рощи, даже если моя сила поддержит в ней жизнь.

— А ты не можешь меня выпустить? — в отчаянии спросила я. — Она же втолкнула меня в твое древо…

В лице Линайи отразилась глубокая печаль. Я поняла: помочь она мне способна только одним способом. Ведь ее же на самом деле нет. Та ее суть, что еще жила в дереве, была глубока, странна и неспешна. Дерево отыскало эти воспоминания и эти мгновения, так что Линайя могла показать мне путь к спасению — спасению в ее понимании, — по ничего другого она сделать не вольна. Ведь для себя и своего народа она нашла только такой путь.

Я сглотнула — и шагнула назад. Выпустила ее плечо. Линайя задержала на мне взгляд еще на один краткий миг — и осушила чашу. Там, у края заводи, она пошла в рост: темные корни разворачивались и удлинялись, серебристые ветви раскинулись во все стороны, подымаясь все выше и выше, к вершинам под стать бездонному озеру внутри ее. Она возносилась к небу, она росла и росла, одеваясь белыми гирляндами цветов, добавляя шероховатости стволу под пепельно-серебристой корой.

Я снова стояла в роще одна. Но вот голоса птиц смолкли. Сквозь деревья я видела, как в страхе метнулись прочь олени — только белые хвосты мелькнули. С деревьев падали листья, сухие и бурые, и, тронутые инеем, похрустывали под ногами. Солнце садилось. Я обняла себя руками; мне было холодно и страшно, дыхание вырывалось белыми облачками, босые ноги непроизвольно отдергивались от промерзшей земли. Чаща смыкалась вокруг меня. И выхода не было.

Но вот предо мною забрезжил свет: резкий, слепящий, такой знакомый свет «Призывания». Преисполнившись надежды, я снова свернула в рощу, уже припорошенную снегом. Время возобновило ход. Немые деревья были черны и голы. Свет «Призывания» лился сквозь них одним-единственным лунным лучом. Озерцо поблескивало расплавленным серебром: из воды кто-то выходил.

Это была Лесная королева. Она с трудом выбралась на берег, оставляя за собою на снегу черную полосу обнажившейся земли, и рухнула ничком, по-прежнему в своем намокшем белом траурном платье. Она полежала немного, свернувшись клубочком, пытаясь отдышаться. И наконец открыла глаза. Медленно приподнялась на дрожащих руках, оглядела рощу и новые сердце-древа. В лице ее отразился ужас. Королева с трудом поднялась на ноги. Платье, перепачканное грязью, леденило ей кожу. С холма она оглядела рощу — а затем, запрокинув голову, медленно заскользила взглядом все выше и выше по раскидистому сердце-древу над нею.

Спотыкаясь в снегу, королева прошла несколько шагов вверх по холму и обняла руками мощный серебристый ствол сердце-древа. Постояла там мгновение, дрожа всем телом. Затем наклонилась и прижалась щекой к коре. Она не плакала. Ее открытые глаза были пусты и незрячи.

Я понятия не имела, как Саркану удалось в одиночестве сотворить «Призывание» и что такое происходит, но я выжидательно застыла, надеясь, что видение покажет мне выход. Вокруг нас, искрясь в резком свете, падал снег. Он не касался моей кожи, но быстро заметал королевины следы, снова застилая землю белым покровом. Лесная королева не двигалась.

Сердце-древо тихонько зашелестело листвой, нижняя ветка участливо склонилась к ней. На ветке раскрывался бутон — несмотря на зиму. Цветок расцвел, лепестки опали, завязался крохотный зеленый плод — и, уже золотисто-зрелым, упал с ветки к ее ногам как ласковое приглашение.

Лесная королева подобрала плод. Постояла немного, держа его в ладонях… И тут в безмолвии рощи снизу по реке донесся знакомый резкий и глухой стук — в древесину вгрызался топор.

Королева застыла, не донеся плода до рта. Мы обе стояли и напряженно прислушивались. Стук раздался снова. Лесная королева уронила руки. Плод упал и затерялся в снегу. Королева подобрала смятые юбки и сбежала вниз по холму и в реку.

Я мчалась за ней, сердце у меня стучало в такт мерным ударам топора. Звук вывел нас к самому концу рощи. Тонкий стволик уже вымахал в крепкое и высокое дерево с широкой кроной. У берега стояла привязанной резная лодка; двое дровосеков рубили сердце-древо. Они бодро орудовали тяжелыми топорами, сменяя друг друга, и каждый вгрызался в дерево все глубже. Во все стороны летели серебристо-серые щепки.

Лесная королева издала вопль ужаса, и он воем раскатился между деревьями. Потрясенные дровосеки прервали работу, крепче сжали топоры и заозирались по сторонам. Королева набросилась на них, схватила их за горло длинными пальцами и отшвырнула от себя в реку. Они забарахтались в воде, откашливаясь и отплевываясь. А королева опустилась на колени рядом с накренившимся деревом. Она зажала всеми пальцами сочащийся надруб, словно пытаясь стянуть его края. Но дерево было ранено слишком глубоко — не спасти! Оно уже наклонилось над водою совсем низко. Оно рухнет — будь то спустя час или день.

Королева выпрямилась. Она дрожала, но не от холода — от ярости, и земля содрогалась с нею вместе. Под ее ногами внезапно разверзлась трещина и разбежалась в обе стороны вдоль края рощи. Королева перешагнула через расширяющийся провал; следом за нею успела перепрыгнуть и я. Лодка опрокинулась в пропасть и исчезла. Река с ревом хлынула с обрыва, роща ушла вниз, под защиту утеса, в туманную пелену. Один из дровосеков оступился в воде — течение поволокло его к краю, и бедняга, заорав, сорвался с высоты. Второй кричал, тянул к нему руку — но поздно.

Молодое деревце опустилось вниз вместе с рощей; порубленное древо вознеслось вместе с нами. Второй дровосек кое-как выбрался на берег, пытаясь удержаться на ногах: земля под ним ходила ходуном. Королева надвигалась на него. Дровосек размахнулся топором; топор скользнул по ее коже и со звоном отлетел в сторону, выскочив из рук. Королева словно не заметила. Глядела она потерянно и отрешенно. Она схватила дровосека и отнесла его к раненому сердце-древу. Бедняга вырывался, но тщетно: королева притиснула его к стволу, из земли потянулись вьющиеся стебли и прикрутили его к нужному месту.

Пленник выгибался всем телом, лицо его исказилось от ужаса. Лесная королева отступила на шаг. Его ноги и лодыжки, привязанные точно к надрубленному срезу, где топоры вгрызались в древесину, уже начали изменяться: они врастали в ствол, башмаки лопнули и свалились со ступней, пальцы удлинялись, превращаясь в новые корни. Напрягшиеся руки застывали ветками, пальцы сплетались друг с другом. Дико вращающиеся глаза исчезали под серебристой корой. Я подбежала к нему, охваченная жалостью и страхом. Мне никак не удавалось поддеть кору руками, а магия в этом месте не срабатывала. Но просто так стоять и смотреть я не могла.

Дровосек с усилием подался вперед. Прошептал «Агнешка!» голосом Саркана — и исчез; лицо его скрылось в огромном темном дупле, открывшемся в стволе. Я ухватилась за края и влезла в дупло следом за ним, прямо в темноту. Тугие корни дерева тесно сплетались друг с другом; в ноздри мне забивался сырой теплый запах свежевзрытой земли — и назойливая вонь огня и дыма. Мне хотелось поскорее вылезти обратно; мне тут не нравилось. Но я знала — возвращаться нельзя. Я же здесь, внутри дерева. Я надавливала руками, проталкивалась и пробиралась вперед, вопреки всем инстинктам и страхам. Я прощупывала опаленную, растрескавшуюся древесину вокруг себя, щепки царапали мне кожу, липкая живица забивалась в глаза и нос, воздуха не хватало.

Меня душили запахи дерева, и гнили, и пожара.

— Аламак, — хрипло прошептала я заговор, позволяющий проходить сквозь стены, и протолкнулась сквозь поврежденные древесные волокна и кору назад, на дымное пепелище в разоренной роще у заводи.

Я вышла на холм. Мое платье насквозь пропиталось зеленой живицей, расколотое молнией дерево высилось за моей спиной. Над рекой все еще разливался свет «Призывания», и последние мелкие лужицы, оставшиеся от озерца, поблескивали в нем точно полная луна над горизонтом, такая яркая, что глазам больно. Саркан стоял на коленях на противоположном берегу заводи. Губы его были влажны, из горсти капала вода — только губы да рука и не были покрыты плотным слоем сажи, грязи и копоти. Он пил из Веретенки и воду, и силу, чтобы у него достало мощи произнести «Призывание» в одиночестве.

Лесная королева склонялась над ним, стискивая его шею длинными пальцами; серебристая кора наползала вверх от берега на его колени и ноги, пока он пытался ослабить неумолимую хватку на шее. Слишком поздно заметив, что я вырвалась на свободу, королева выпустила Саркана и с протестующим криком развернулась ко мне. Протяжно застонав, громадная надломленная ветка сердце-древа затрещала, отошла от ствола и с грохотом обрушилась вниз, оставив в стволе зияющую полую рану.

Я сошла с холма к мокрым камням навстречу королеве. Она надвигалась на меня, кипя яростью.

— Агнешка! — хрипло закричал Саркан и протянул ко мне руку, пытаясь вырваться из земли. Но, уже дойдя до меня, королева вдруг замедлила шаг и остановилась. Луч «Призывания» высвечивал ее сзади, обнаруживая чудовищную порчу: мрачное черное облако многовекового отчаяния. Но свет этот падал и на меня, и сквозь меня, и я знала, что в моем лице королева видит кого-то еще — кто-то смотрит на нее моими глазами.

Я видела, куда она пошла из рощи, как она охотилась на них, на всех людей башни, на чародеев, и фермеров, и дровосеков — без разбора. Как она сажала одно порченое сердце-древо за другим в корнях своего собственного горя — и питала их горем и дальше. Я чувствовала, как, смешиваясь с моим ужасом, во мне пробуждается сострадание Линайи, глубокое и неспешное: сострадание, и скорбь, и сожаление. Лесная королева тоже это видела — и замерла передо мною, вся дрожа.

— Я остановила их, — промолвила она. Так ветка царапает окно в ночи, пока ты воображаешь про себя, что в дом скребется какая-то темная тварь. — Я должна была остановить их.

Говорила она не со мною. Ее глаза смотрели мимо меня, в самую глубь, они искали лицо сестры.

— Они жгли деревья, — объясняла она, умоляя о сочувствии ту, что давным-давно ушла. — Они рубили деревья. Они всегда будут рубить их. Они приходят и уходят, как времена года, как зима, что не задумывается о весне.

У ее сестры больше не было голоса, но живица сердце-древа липла к моей коже, и корни его тянулись глубоко в землю у меня под ногами.

— Мы не можем не уходить, — тихо произнесла я, отвечая за нас обеих. — Мы не предназначены к тому, чтобы жить вечно.

Лесная королева наконец-то поглядела на меня, а не сквозь меня.

— Я не смогла уйти, — промолвила она, и я поняла: она пыталась. Она убила повелителя башни и его солдат, она засадила все поля новыми деревьями, она пришла сюда с обагренными кровью руками, чтобы наконец-то уснуть вместе со своим народом. Но она не смогла пустить корни. Она помнила дурное — и слишком многое позабыла. Она помнила, как убивать и как ненавидеть — и позабыла, как расти. В конце концов она смогла лишь прилечь рядом с сестрою: не вполне спящая и не вполне мертвая.

Я наклонилась и сорвала с низко висящей ветки расколотого дерева один-единственный сияющий золотом плод. И подала его королеве.

— Я помогу тебе, — промолвила я. — Если ты хочешь спасти ее, это в твоей власти.

Королева поглядела вверх, на расколотое, умирающее дерево. Из глаз ее сочились слезы, словно жидкая грязь — густые бурые ручейки стекали по ее щекам, в них смешались земля, и пепел, и вода. Она медленно протянула руки, ее длинные суставчатые ветки-пальцы бережно и мягко обняли золотистую кожицу. Наши ладони соприкоснулись; мы глядели друг на друга. На мгновение в клубящемся дыму показалось, что я могла бы быть той самой дочерью, о которой она мечтала, общим ребенком, рожденным от народа башни и ее народа; она могла бы стать мне наставницей и проводницей и показывать мне путь, как книжица Яги. Нам вообще не было нужды враждовать.

Я нагнулась и свернутым листком зачерпнула для нее немного воды — последний глоток чистой влаги из озерца. Мы вместе поднялись на холм. Королева поднесла к губам плод и надкусила; по ее подбородку бледно-золотыми прожилками побежал сок. Она стояла там, закрыв глаза. Я коснулась ее рукой, чувствуя, как удушливые ненависть и мука ползучими лозами сплетаются внутри ее. Другую руку я возложила на ее сестру и потянулась к ее глубокому колодцу недвижности и покоя. Удар молнии ничуть не изменил ее; недвижность и покой останутся, даже если все дерево обрушится, даже когда время раскрошит его и превратит в перегной.

Лесная королева прижалась к зияющей ране дерева, обняла руками почерневший ствол. Я влила ей в рот последние капли воды из заводи, коснулась ее кожи и тихо и просто произнесла:

— Ваналем.

И она начала изменяться. Ветер оборвал последние клочья белого платья, обугленная поверхность сожженной кожи отшелушилась крупными черными чешуйками, от земли лентой взвихрилась свежая молодая кора и обвилась вокруг нее словно широкая серебристая юбка, срастаясь с расколотым стволом старого дерева. Королева в последний раз посмотрела на меня: в глазах ее читалось долгожданное облегчение. А в следующий миг она исчезла, она пошла в рост, и ноги ее стали в земле новыми корнями поверх старых.

Я попятилась назад. Когда же ее корни глубоко вросли в землю, я развернулась и побежала к Саркану по влажной грязи пересохшего озерца. Наползавшая на него кора уже не продвигалась дальше. Мы вместе обломали ее кусок за куском, освобождая Саркановы ноги. Я помогла ему подняться, и мы вместе тяжело рухнули на берег ручья.

Я слишком обессилела, чтобы думать о чем бы то ни было. Саркан хмуро и словно бы неприязненно разглядывал собственные руки. Внезапно он качнулся вперед, нагнулся над руслом ручья и принялся разрывать мягкую влажную почву. Я недоуменно поглядела на него — и вдруг поняла, что Саркан пытается вернуть ручей в прежнее русло. Я заставила себя встать и принялась помогать ему. С первых же мгновений на меня накатило ровно то же ощущение, которое гнал от себя он: уверенность в том, что мы все делаем правильно. Речушка хотела течь именно сюда — хотела питать водою заводь.

Всего-то несколько горстей жидкой грязи — и ручей уже побежал сквозь наши пальцы, сам расчистив себе путь. Озерцо понемногу заполнилось водой. Мы снова устало сели в траву. Рядом со мной Саркан пытался обтереть руки от влаги и грязи — о край загубленной рубашки, о траву, о штаны, — по большей части грязь просто размазывая. Под его ногтями глубокими полукружьями въелась чернота. Наконец Саркан раздраженно выдохнул и уронил руки на колени; он слишком устал, чтобы воспользоваться магией.

Я привалилась к нему. Как ни странно, его раздражительность меня словно бы успокаивала. Спустя мгновение Саркан неохотно обнял меня за плечи. В рощу постепенно возвращалась глубокая тишина, как будто огонь и ярость, что мы принесли с собою, неспособны были прервать здешний безмятежный покой больше чем на краткое мгновение. Пепел осел на дно заводи и впитался в песок. Деревья сбросили опаленные листья в воду, проплешины в земле затянуло мхом, развернулись и зазеленели молодые травинки. Над заводью новое сердце-древо сплелось со старым, поддерживая его и запечатывая рваный шрам. На ветвях уже раскрывались крохотные белые цветочки — словно звезды.

Глава 32

Я так и уснула в роще — совсем обессиленная, в голове ни одной мысли. Я не почувствовала, как Саркан взял меня на руки и перенес обратно в башню; пробудилась я ровно настолько, чтобы невнятно пожаловаться, как меня чуть наизнанку не вывернуло от его прыжка сквозь пространство, и снова рухнула на подушку.

Я проснулась на своей тесной кровати в тесной комнатушке, под заботливо подоткнутым одеялом. Я сбросила одеяло и встала, не позаботясь даже одеться. В картине-карте с изображением долины зияла прореха — иззубренный осколок камня разорвал ее от края до края, полотно обвисло клочьями, и вся ее магия иссякла. Я вышла в коридор, осторожно пробираясь между завалами щебня и пушечных ядер и протирая глаза. Спустившись вниз по лестнице, я застала Саркана за сборами: он уезжал.

— Кто-то должен очистить столицу от порчи, прежде чем она распространится дальше, — промолвил он. — Алоша поправится не скоро, а двор возвращается на юг уже на исходе лета.

Саркан был уже в дорожном платье и в сапогах из красной кожи, тисненной серебром. А я — по-прежнему ходячее безобразие, по уши в грязи и в саже, такая оборванная, что, будь я чуть почище, сошла бы за привидение.

Саркан, не глядя мне в лицо, укладывал склянки и фиалы в сундучок, проложенный изнутри войлоком; на лабораторном столе между нами уже дожидался мешок, битком набитый книгами. Пол под нашими ногами покосился. В стенах зияли проломы — там, куда ударяли пушечные ядра и откуда повыпадали камни. По-летнему теплый ветер весело задувал в щели и расшвыривал по плитам бумаги и порошки, пятная камни еле заметными красно-синими разводами.

— Я на время укрепил башню, — добавил Саркан, укладывая на дно сундучка заткнутый пробкой и надежно запечатанный фиал с фиолетовым дымом. — Огнь-сердце я забираю с собой. Можешь начать ремонт с…

— Меня здесь не будет, — отрезала я. — Я возвращаюсь в Чащу.

— Не глупи, — вскинулся он. — Ты думаешь, смерть ведьмы обращает все ее труды в пыль или перерождение все так вот сразу исправит? В Чаще по-прежнему полным-полно чудовищ и порчи — и так будет еще долго.

Саркан был прав. Да и Лесная королева не умерла — она просто спала и грезила. Но и он уезжал не из-за порчи в королевстве. Башня его разорена, он пил из Веретенки и держал меня за руку. Так что теперь он просто убежит куда глаза глядят и отыщет себе новые каменные стены, за которыми можно спрятаться. И просидит взаперти десять лет, пока не иссушит собственные корни и не почувствует, что больше в них не нуждается.

— Оттого что я стану сидеть сложа руки на груде битого камня, чудовищ меньше не станет, — отрезала я. Я развернулась и вышла, оставив его наедине со склянками и книгами.

Над моей головой Чаща пылала алым, и золотым, и оранжевым, но сквозь палые листья пробилось несколько растерянных белых весенних цветочков. На этой неделе пронеслась последняя волна летней жары, как раз в пору жатвы. В полях молотили зерно под палящим солнцем, но здесь, в полумраке под густым пологом, рядом с журчащей Веретенкой, было куда прохладнее. Я прошла босиком по хрустящей палой листве с корзинкой, полной золотых плодов, и остановилась у речной излучины. На берегу сидел ходульник и тянулся головой-палочкой к воде — пить, видать, захотел.

Ходульник заметил меня и настороженно замер, но убегать не стал. Я достала из корзинки плод. Ходульник на негнущихся лапах бочком-бочком двинулся ко мне. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Я не двигалась. Наконец он протянул две передние лапы, взял у меня плод и съел его, крутя и обкусывая, пока не обгрыз до косточки. А потом посмотрел на меня и сделал несколько шагов в сторону деревьев, словно зовя за собою. Я кивнула.

Ходульник завел меня глубоко в лес. Наконец он отдернул тяжелую завесу ползучих вьюнов над, казалось бы, отвесным каменным склоном и показал мне узкую щель в камне. Оттуда тянулся густой и сладкий гнилостный запах. Мы протиснулись сквозь лаз в укромную долинку. В одном ее конце высилось древнее кряжистое сердце-древо, посеревшее от порчи, с неестественно раздутым стволом. Ветви его низко клонились к траве: они настолько отяжелели от плодов, что концами задевали землю.

Ходульник озабоченно отбежал в сторону. Эти существа уже знали, что я хочу очистить больные деревья, те, что смогу, и некоторые даже стали помогать мне. Мне в них чудился инстинкт садовников — теперь, когда они освободились от довлеющей ярости Лесной королевы; а может, им просто больше нравились плоды, не тронутые порчей.

Но в Чаще все еще кишели кошмарные твари, у которых и своей свирепости хватало. Меня они по большей части избегали, но я то и дело находила изувеченный трупик кролика или белки — убитых, как мне казалось, просто жестокости ради. Порою какой-нибудь из ходульников, помогавших мне, возвращался весь израненный, прихрамывая — недосчитавшись ноги — здесь явно поработали челюсти богомола! — или с глубокими следами когтей на боках. Однажды в полумраке Чащи я провалилась в ловчую яму, мастерски прикрытую листвой и мхом и совершенно незаметную глазу. На дне ее торчали острые палки и поблескивала отвратительная слизь — она налипла мне на кожу и жгла ее, пока я не пошла в рощу и не смыла ее в заводи. У меня до сих пор не зажил струп на ноге, там, где я оцарапалась об одну из палок. Может, это была самая обыкновенная ловчая яма, поставленная на зверя, но я так не думала. Мне казалось, здесь поджидали меня.

Но я продолжала трудиться как ни в чем не бывало. Я поднырнула под ветки и подошла к стволу сердце-древа с кувшином. Я полила водой Веретенки его корни, но, еще только приступая, я знала: для этого дерева особой надежды нет. Слишком много душ поймано внутри, они и изогнули ствол дерева во всех направлениях, и пробыли там слишком долго; от них почти ничего не осталось, наружу выводить нечего, а успокоить их и дать им всем облегчение, погрузив в сон, почти невозможно.

Я долго стояла там, обняв ладонями кору и пытаясь дотянуться до пленников, но те, которых мне удалось отыскать, пробыли в дереве так долго, что даже свои имена позабыли. Они никуда не шли; они лежали в затененных сумрачных уголках, измученные и незрячие. Их лица постепенно утрачивали очертания. Наконец я заставила себя оторваться от ствола и шагнуть в сторону. Я вся дрожала, я иззябла насквозь, хотя меж ветвей пробивалось горячее солнце. Горе липло к моей коже и пыталось просочиться в душу. Я вынырнула из-под нависающей кроны и посидела немного в пятачке солнечного света на противоположном конце долины. Отпила из кувшина, прижалась лбом к запотевшей влажной стенке.

Сквозь лаз прокрались еще два ходульника — теперь все трое сидели рядком и, развернув головы-палочки, умильно поглядывали на мою корзинку. Я скормила каждому по чистому плоду и начала работать; они мне помогали. Мы вместе навалили к стволу сухого хвороста и очистили широкий земляной круг вдоль границы ветвей.

Мы закончили. Я встала, потянулась, разминая усталую спину. Растерла между ладонями немного земли. Вернулась к сердце-древу и снова положила ладони на его ствол, но на сей раз я не пыталась говорить с плененными душами.

— Кисара, — произнесла я и потянула из него воду.

Я работала мягко и неспешно. На коре крупными каплями выступила вода: она медленно стекала вниз тонкими влажными струйками и уходила в землю. Солнце поднялось еще выше и теперь припекало еще жарче — ведь листья скручивались и жухли. К тому времени, как я закончила, солнце уже садилось. Лоб у меня взмок, руки были все в живице. Земля под ногами влажно чавкала, а дерево сделалось бледным, как кость. Ветви сухо постукивали, точно палочки на ветру. Все плоды на ветвях засохли.

Я отошла подальше и зажгла ствол одним словом. Тяжело опустилась на землю, как следует отчистила руки о траву, подтянула колени к груди. Ходульники расселись вокруг меня, чинно сложив лапы. Дерево не билось и не кричало: оно уже наполовину умерло; оно быстро занялось и сгорело почти без дыма. Чешуйки пепла осыпались на влажную землю и растаяли в ней, точно ранние снежинки. Падали они и мне на руки — не такие крупные, чтобы обжечь, — просто крохотные искорки. Я не отодвинулась. Ведь у дерева и у тех, кто дремал в нем, не осталось других плакальщиков, кроме нас.

Я так устала от своих трудов, что в какой-то момент задремала, пока костер еще пылал. Когда я проснулась поутру, дерево уже прогорело, остался только почерневший пень; да и он тут же рассыпался золой. Ходульники разгребли золу ровным слоем по всей поляне; а в самой ее середине, на месте старого дерева, насыпали небольшую кучку. Я посадила в нее плод из своей корзинки. При мне была склянка с эликсиром роста: я создала его из речной воды и семян сердце-древ. Я брызнула несколько капель на холмик и спела плоду пробуждающую песнь — и вот проклюнулся серебристый росток и на моих глазах вырос как за три года. У нового деревца своих снов еще не было; но дерево из рощи, от которого и был взят плод, наделило его своими безмятежными грезами — вместо мучительных кошмаров. Когда на ветвях созреют плоды, ходульникам они понравятся.

Позаботиться о саженце я предоставила ходульникам: они уже деловито воздвигали над ним навес из высоких ветвей, чтобы молодые нежные листочки не опалило жаркое солнце. А я снова протиснулась сквозь лаз и побрела обратно в Чащу. На земле повсюду валялись спелые орехи; ежевичные плети были усыпаны сочными ягодами, но по пути я ничего не собирала. Пройдет еще много лет, прежде чем можно будет безопасно класть в рот что-либо за пределами рощи. Слишком много горя скопилось здесь, под ветвями, слишком много истерзанных сердце-древ еще растет в чаще.

Я вызволила горстку людей из сердце-древа в Заточеке и еще нескольких — со стороны Росии. Но этих забрали совсем недавно. Сердце-древа поглощали все, не только сны, но кости, плоть и кровь. Я уже давно поняла всю беспочвенность Марековых надежд. Любой, кто пробыл внутри ствола больше недели-двух, сам становился частью дерева — вызволять его было бесполезно.

Мне удалось даровать облегчение некоторым из пленников и погрузить их в долгий, глубокий сон. А некоторые и сами сумели найти дорогу в сонное забытье, когда Лесная королева ушла и ее направляющая ярость схлынула. Но сотни и сотни сердце-древ еще стояли, и многие — в темных, потаенных уголках Чащи. Вытягивать из деревьев воду и отдавать их огню казалось мне самым мягким способом даровать им свободу. Но мне все равно каждый раз казалось, будто я кого-то убиваю; пусть я и знала, что лучше так, чем оставить пленников метаться в ловушке. Их безысходная тоска еще долго меня не отпускала.

Тем утром меня выманил из сонного забытья звон колокольчика. Я раздвинула куст — на меня, задумчиво пережевывая траву, глядела желтая корова. Я осознала, что нахожусь неподалеку от роской границы.

— Ступай-ка ты лучше домой, — велела я корове. — Да, я знаю, что жарко; но ты ж, того гляди, наешься тут какой-нибудь гадости. — Откуда-то издалека послышался детский голос, и спустя мгновение из-за кустов появилась девочка лет девяти и застыла как вкопанная, увидев меня.

— Она часто убегает в лес, да? — спросила я, не без труда подбирая роские слова.

— Уж больно у нас лужок маленький, — отозвалась девочка, глядя на меня снизу вверх ясными синими глазенками. — Но я ее всегда могу отыскать.

Я всмотрелась в нее и поняла, что девочка говорит правду: в ней ярко сияла серебряная нить — магия текла у самой поверхности.

— Не давай ей уходить далеко от опушки, — посоветовала я. — А как станешь постарше, отыщи меня. Я живу по ту сторону Чащи.

— Ты Баба-Яга? — с любопытством спросила она.

— Нет, — покачала я головой. — Но она мой хороший друг.

Теперь я проснулась окончательно, чтобы понять, где нахожусь. Я сразу повернула на запад. Из Росии высылали дозорных к границе Чащи, мне не хотелось доставлять им лишнее беспокойство. Они и без того нервничали, когда я то и дело объявлялась из ниоткуда на их стороне; нервничали даже после того, когда я отослала по домам нескольких пропавших поселян, — и я, на самом-то деле, росцев не винила. В тех песнях, которые доходили из Польнии, обо мне рассказывалось много всякой неправды, невероятной и пугающей; я подозревала про себя, что самые вопиющие выдумки в мою часть долины барды нести опасаются. Я слыхала, пару недель назад одного такого освистали и выгнали из ольшанкской таверны: он попытался спеть о том, как я превратилась в чудовищного волка и сожрала короля.

Но мне заметно полегчало: после встречи с девчушкой и ее коровой с плеч моих словно свалилась унылая серая тяжесть. Напевая дорожную песню Яги, я торопилась домой. Я так проголодалась, что съела плод из своей корзинки. В нем ощущался вкус леса и текучая магия Веретенки, запутавшаяся в корнях, и ветвях, и плодах. Напитанная солнечным светом, она стала сладким соком на моем языке. Ощущалось в нем и приглашение; наверное, в один прекрасный день я захочу его принять — когда я устану и буду готова уснуть долгим сном. Но прямо сейчас то была лишь открытая дверь на далеком холме; подруга, что машет мне издалека, и глубокая умиротворенность рощи.

Кася прислала мне из Гидны письмо: с детьми все было хорошо — ну, насколько возможно. Сташек по-прежнему все больше молчал, но он смело выступил перед магнатами на голосовании и завоевал все сердца. Сташека короновали, а его деда назначили регентом. А еще он согласился заключить помолвку с дочерью эрцгерцога Варши, девятилетней девочкой, которая явно произвела на него глубокое впечатление тем, что сумела доплюнуть до другого конца сада. Я немного сомневалась про себя, а достаточное ли это основание для брака; но с другой стороны, оно ничем не хуже, чем жениться на ней только потому, что в противном случае ее отец поднимет бунт.

В честь Сташековой коронации устроили турнир, и юный король, к вящему ужасу бабушки, попросил Касю выступить его паладином. Можно сказать, что оно в итоге обернулось к лучшему, потому что росцы прислали отряд рыцарей; и когда Кася расшвыряла их всех, росцы передумали вторгаться к нам, дабы отомстить за битву при Ридве. С осады башни спаслось немало солдат; повсюду разнеслись байки о неуязвимой златовласой королеве-воительнице, которая сеет гибель и смерть, и люди почему-то решили, что речь идет о Касе. Так что Росия неохотно приняла предложение Сташека о возобновлении перемирия, и лето завершилось хрупким миром — и у той и у другой стороны появилось время залечить раны.

Воспользовавшись Касиным триумфом, Сташек назначил ее капитаном своей охраны. Теперь она училась фехтовать мечом по правилам, не сшибая ненароком всех прочих рыцарей на строевых упражнениях. Двое знатных князей и даже один эрцгерцог просили Касиной руки, и, как она возмущенно написала мне, еще и Солья.

«Нет, ну ты представляешь?! Я ему заявила, что он сбрендил, а он ответил, что будет жить надеждой. Когда я рассказала Алоше, она десять минут хохотала без умолку, пока не закашлялась, а потом объяснила, что он это нарочно, он же отлично знает, что я отвечу „нет“ — он просто хочет показать всему двору, как он верен Сташеку. Я сказала, что уж я-то не стану похваляться всем и каждому, что меня кто-то замуж позвал, а она мне: вот увидишь, он сам разболтает. И точно, недели не прошло, как меня уже с полдюжины человек спросили, так ли это. Мне прямо захотелось объявить ему, что я согласна — просто чтобы посмотреть, как он станет выкручиваться, — но побоялась, что он зачем-то решит пойти до конца и найдет способ заставить меня сдержать обещание.

Алоше с каждым днем лучше; и дети тоже здоровье Они каждое утро в море купаются. Я хожу с ними и сижу на берегу, пока они плещутся, но плавать я разучилась: я сразу иду ко дну, а от соленой воды у меня кожа зудит, даже если я просто намочу ноги. Пришли мне еще кувшин речной воды, пожалуйста! Здесь мне все время хочется пить, и для детей она тоже полезна. Если я даю им глотнуть немного перед сном, им больше не снятся кошмары про башню.

Зимой я приеду в гости, если ты сочтешь, что для детей это безопасно. Я думала, они в жизни не захотят возвращаться, но Мариша все спрашивает, когда мы снова поедем поиграть в гости к Наталье.

Скучаю».

Одним последним прыжком я перенеслась к Веретенке, на поляну, где стоял мой собственный древесный домик: я, можно сказать, выпросила его у древнего сонного дуба. С одной стороны от двери дубовые корни образовали широкое углубление, а я выстелила его травой. Я то и дело приносила туда плоды из рощи, на радость ходульникам. Плодов со времен моего ухода поубавилось, зато кто-то наполнил мне поленницу у входа.

Все оставшиеся плоды я сложила в углубление и ненадолго заглянула внутрь. Наводить порядок в доме не было нужды: мягкий мох служил мне полом, а травяное покрывало само расстилалось по постели без всякой моей помощи, когда я вставала поутру. А вот меня привести в порядок очень бы не помешало. Но я потеряла слишком много времени, устало и удрученно бродя по лесу нынче утром. Полдень уже миновал; опоздать мне не хотелось. Так что я лишь забрала письмо для Каси и запечатанный кувшин с водицей из Веретенки и положила их в корзинку, чтобы отдать Данке — пусть отправит в Гидну от моего имени.

Я снова вернулась на речной берег, сделала еще три огромных шага на запад — и наконец вышла из Чащи. Я перешла Верегенку по Заточекскому мосту под сенью молодого и статного сердце-древа.

Лесная королева предприняла последнюю яростную атаку, когда мы с Сарканом плыли вниз по реке искать ее, и деревья наполовину поглотили Заточек, прежде чем мы королеву остановили. Беженцы из Заточека повстречали меня на дороге, когда я уходила из башни. Остаток пути я пробежала бегом — и обнаружила, что последняя горстка отчаявшихся защитников уже собирается срубить свежепосаженное сердце-древо.

Эти люди остались, чтобы задержать Чащу и дать своим семьям возможность спастись, но они были уверены, что им не избежать плена и порчи; при всей своей смелости они себя не помнили от ужаса. Не думаю, что они бы ко мне прислушались, если бы не мой оборванный наряд, спутанные, перепачканные сажей волосы и босые ноги: я выглядела в точности как ведьма.

И даже тогда они не знали, верить мне или нет, когда я рассказала, что Чаща побеждена — побеждена навсегда. Ведь никто такого даже вообразить себе не мог. Но они все видели, как богомолы и ходульники внезапно кинулись бежать обратно в Чащу; и к тому времени ни у кого уже не осталось сил. Так что в конце концов защитники просто отошли назад и предоставили действовать мне. Этому дереву и дня не было: ходульники привязали к нему деревенского старосту и его трех сыновей, чтобы дерево хорошо росло. Я смогла вызволить братьев, а вот их отец выходить отказался: в его животе вот уже с год как угнездился раскаленный сгусток боли.

— Я могу помочь тебе, — предложила я, но старик просто покачал головой. Он уже задремывал, улыбаясь про себя, и его окостеневшее тело, затянутое корой, внезапно растаяло под моими ладонями. Искаженное сердце-древо вздохнуло и выпрямилось. Оно сбросило все свои ядовитые цветы; на ветвях уже появлялись новые бутоны.

Мы все постояли минуту под серебряными ветвями, вдыхая слабый аромат — он не имел ничего общего с одуряющей гнилостной сладостностью порченых цветов. И тут защитники осознали, что они такое делают, опасливо отодвинулись и попятились назад. Мирное сердце-древо внушало им такой же страх, как нам с Сарканом в роще. Никто из нас даже представить себе не мог, чтобы из Чащи пришло что-то такое, что не было средоточием зла и ненависти. Сыновья старосты беспомощно глядели на меня.

— А отца ты вывести не можешь? — спросил старший.

Я принялась втолковывать братьям, что выводить его больше неоткуда, что дерево — это он и есть. Я так устала, что объясняла довольно сбивчиво — ну да такие вещи людям понять трудно, даже жителям долины. Сыновья оторопело молчали, не зная, горевать или нет.

— Он так тосковал по маме, — сказал наконец старший. И все закивали.

Сердце-древо, выросшее на мосту, деревенских жителей не то чтобы радовало, но они хотя бы достаточно мне доверяли, чтобы оставить его где есть. Дерево хорошо прижилось; корни его уже радостно переплелись с бревнами моста, грозя однажды захватить его целиком. На дереве созревали плоды, в нем жили птицы и белки. Мало кто был готов отведать плодов сердце-древа, но вот зверье своему чутью доверяло. И я тоже: я собрала в корзину еще с десяток и пошла дальше, напевая про себя, по пыльной дороге к Двернику.

Маленького Антона семья приставила к стаду; мальчуган лентяйничал, валяясь на травке. Завидев меня, он вскочил на ноги. Он немного занервничал, хотя сейчас все уже попривыкли к моим появлениям. Я бы, наверное, и не решилась прийти домой после всего случившегося, но в тот кошмарный день у меня просто сил не осталось — я чувствовала себя усталой и одинокой, и злилась, и горевала; скорбь Лесной королевы и моя печаль слились неразделимо. После того как я наконец очистила Заточек, мои усталые ноги понесли меня домой сами по себе. Стоило мне появиться в дверном проеме — и мама, ни слова не говоря, уложила меня спать. А сама села рядом и гладила мне волосы, и пела мне, пока я не заснула.

На следующий день все от меня шарахались — когда я вышла на деревенскую общинную лужайку поговорить с Данкой и рассказать ей, как все было, а потом заглянула навестить Венсу и Ежи с Кристиной. Но я все еще была такая усталая, что об этом просто не задумывалась и на всеобщую нервозность внимания не обращала, а спустя какое-то время, видя, что я покамест не подпалила ничей дом и ни в какое чудище не превратилась, все подуспокоились. Я запомнила урок: людям просто надо дать привыкнуть ко мне. Теперь я взяла за правило постоянно заходить во все деревни по очереди — каждую субботу.

Саркан не вернулся. Да я и не знала, вернется ли. Я слыхала из четвертых, не то из пятых рук, что он по-прежнему в столице, наводит порядок, но он не писал. Ну, в правителе, который бы улаживал наши ссоры, мы не нуждались — с этим отлично справлялись наши старосты и наши женщины, да и Чаща уже не представляла былой угрозы. Но деревням порою требовалась магическая помощь. Так что на зов приходила я. Я даже наложила заклинание на их сигнальные костры: когда огни вспыхивали, у меня в домике загоралась одна из свечей, расставленных по числу деревень: так я узнавала, куда мне бежать.

Но сегодня я пришла не работать. Я помахала Антону рукой и зашагала в деревню. На общинной лужайке уже ломились застеленные белыми скатертями столы в честь праздника урожая, а деревенскую площадь отвели под танцы. Там была мама и две старшие дочки Венсы — они расставляли подносы с тушеными грибами. Я подбежала к матери и расцеловала ее, а она обняла ладонями мои щеки и отбросила назад спутанные волосы, сияя улыбкой.

— Ну ты посмотри на себя, — ворчала она, вытаскивая из моих волос длинную серебристую веточку и несколько сухих бурых листьев. — А башмаки-то где позабыла? Сейчас как прогоню умываться — и будешь у меня сидеть тихо в уголке. — Пыль и впрямь облепила мои голые ноги до колен. Но мама радостно смеялась, а отец как раз привез на телеге дрова для вечернего костра.

— Умоюсь перед тем, как садиться за стол, — пообещала я, стащила гриб и пошла посидеть с Венсой в ее гостиной. Венса поправилась, но она по-прежнему целыми днями просиживала в кресле у окна да рукодельничала помаленьку. Кася написала и ей, но письмо было холодным и неискренним. Я прочла его Венсе вслух, смягчая его, где могла. Венса молча слушала. Мне казалось, в ней угнездилось чувство вины под стать Касиной тайной обиде: мать заранее примирилась с судьбой, которой можно было и избежать. Эта боль исцелится не скоро, если вообще когда-нибудь исцелится. Но я уговорила-таки Венсу пойти вместе со мною на общинную лужайку; я видела, что она устроилась за столом рядом с дочками.

В этом году шатра не ставили: наша деревня устроила себе небольшой праздник, вот и все. Пышное празднество проходило в Ольшанке: так бывало каждый год, за исключением того, особенного, раз в десять лет; а теперь так будет всегда. Пиршество на самой жаре — престранное ощущение для страдной поры; но вот солнце склонилось к горизонту. Мне было все равно. Я уплела здоровенную миску кислого журека с кусочками вареных яиц, и тарелку тушеной капусты с сосиской, и еще четыре блина с вишней. А потом мы все сидели под солнцем и постанывали — как все было вкусно и зачем мы столько съели, — а малышня с визгом носилась по лужайке, пока мало-помалу дети не утомились и не уснули под деревьями. Людек достал лютню и заиграл, поначалу совсем тихо; по мере того как дети задремывали, вступали все новые инструменты, люди хлопали в ладоши и подпевали под настроение; и мы открыли бочку с пивом и пустили по кругу бутыль с холодной водкой из Данкиного погреба.

Я потанцевала с Касиными братьями, и с моими тоже, а потом еще с несколькими знакомыми парнями. Кажется, они подначивали друг друга в уголке, у кого достанет духу пригласить меня, но я не обижалась. Они явно побаивались, что я швырну им в лоб огнем; ну так и я ровно так же обмирала от страха, когда мы еще детьми в сумерках крались через двор старой Ханки воровать крупные сладкие красные яблоки с ее дерева — самые вкусные во всей деревне. Мы были так счастливы все вместе; а я слышала, как в земле у нас под ногами струится песнь реки — вот под эту музыку мы на самом деле и плясали.

Запыхавшись, я с разбега плюхнулась перед маминым стулом. Волосы у меня опять растрепались, мама вздохнула, пристроила мою голову к себе на колени и принялась снова зачесывать их наверх. В ее ногах стояла моя корзинка, и я, не удержавшись, съела еще один плод, золотистый, чуть не брызжущий соком. Я облизывала пальцы и завороженно любовалась на костер, когда Данка резко поднялась с длинной скамьи сбоку от нас. Отставила чашу и проговорила — громко, чтобы все услышали:

— Господин мой.

Перед кругом гостей стоял Саркан. Одна его рука покоилась на ближайшем столе, отсветы огня играли на его серебряных кольцах, и роскошных серебряных пуговицах, и на прихотливой серебряной вышивке по краю его синего камзола: дракон, голова которого начиналась от воротника, тянулся сверху вниз, потом по подолу, а хвост его выходил к воротнику с другой стороны. Кружевные манжеты рубашки топорщились из-под рукавов; начищенные сапоги блестели так, что в них отражалось пламя. Саркан выглядел еще величественнее и роскошнее, чем королевская бальная зала — таких просто не бывает.

Мы глядели на него во все глаза. Он поджал губы: недовольно — сказала бы я раньше; обиженно — как понимала я теперь. Я встала и, облизывая пальцы, подошла к нему. Саркан покосился на мою открытую корзинку, увидел, что я ем, и негодующе воззрился на меня.

— Это просто чудовищно, — заявил он.

— Но они такие вкусные! — запротестовала я. — Как раз созрели.

— Тем быстрее они превратят тебя в дерево, — буркнул Саркан.

— До этого еще далеко, — заверила я. Счастье бурлило во мне смеющимся прозрачным ручейком. Он все-таки вернулся! — Когда ты приехал?

— Сегодня после полудня, — сухо сообщил Саркан. — Приехал за данью, а как же иначе.

— А как же иначе, — подтвердила я. Я не сомневалась, что он еще и в Ольшанку сперва съездил, за этой самой данью, чтобы обманывать себя чуть дольше. Но я не могла заставить себя притворяться с ним вместе, хотя бы того ради, чтобы он попривык к этой мысли. Уголки моих губ сами собою поползли вверх. Саркан вспыхнул, отвернулся; лучше не стало, потому что все таращились на нас с жадным любопытством, слишком опьянев от пива и танцев, чтобы вспомнить об учтивости. Саркан снова обернулся ко мне и нахмурился в ответ на мою улыбку.

— Пойдем, я тебя с мамой познакомлю, — проговорила я. И решительно ухватила его за руку.

Благодарности

Я понимаю, что многих читателей имя Agnieszka поставит в тупик:

оно произносится как «Агнешка».[1] Имя взято из волшебной сказки «Agnieszka Skrawek Nieba» («Агнешка Лоскутик-Неба») в переложении чудесной Наталии Галчиньска: в детстве я без конца просила маму почитать мне про Агнешку. Главная героиня и ее непоседливая корова появляются здесь в небольшой эпизодической роли, а Чаща своими корнями уходит в густой дремучий las («лес» — польск.) из этой сказки.

Эта книга в огромном долгу перед Франческой Коппа и Салли Макграт, которые оценивали ее и подбадривали меня едва ли не всякий день, пока я над ней работала. Большое спасибо Шэ Леви, Джине Патерсон и Линн Лосчин за вычитку на ранней стадии и за советы.

Хочу также поблагодарить моего замечательного редактора Энн Гроэлл и моего агента Синтию Мэнсон, которые с самого начала прониклись и вдохновились этой книгой; и всех сотрудников издательства DelRey за их помощь и энтузиазм.

В первую же очередь хочу выразить признательность и любовь моему мужу Чарльзу Ардаю, благодаря которому моя жизнь и мой труд становятся все лучше и все правдивее. Не всякому автору везет так, как мне: моим первым читателем стал собрат по перу и блестящий редактор, причем живущий со мною под одной крышей. Я так этому рада!

От моей матери и для моей дочки: от корня к цветку. Эвиденс, надеюсь, когда ты немного подрастешь и сможешь прочесть эту книгу, она станет для тебя ниточкой к твоей Babcia («бабушка» — польск.) и к подаренным мне ею сказкам. Я тебя очень люблю.

Об авторе

Наоми Новик родилась в Нью-Йорке в 1973 году. Американка в первом поколении, в детстве она зачитывалась польскими волшебными сказками, в том числе про Бабу-Ягу, а также Толкином. Ее первый роман, «Дракон Его Величества», открывающий цикл «Отчаянный», вышел в 2006 году и уже переведен на двадцать три языка; права на экранизацию романа принадлежат Питеру Джексону, продюсеру кинотрилогии «Властелин Колец» и лауреату Премии Американской академии кинематографических искусств и наук.

Новик — лауреат премии Джона В. Кэмпбелла лучшему новому писателю-фантасту, а также премии Комптона Крука и премии «Локус» за лучший дебютный роман. Она — одна из учредительниц некоммерческой Организации по трансформативным произведениям (Organization for Transformative Works), защищающей права авторов-фанов. Она сама пишет фанфики и снимает фан-видео, а также является одним из разработчиков общедоступного сайта «Наш архив» (Archive of Our Own).

Наоми Новик проживает в Нью-Йорке вместе с мужем, лауреатом премии «Эдгар», автором детективов Чарльзом Ардаем, очаровательной маленькой дочкой Эвиденс и локальной сетью из пяти компьютеров: недавно их количество было безжалостно сокращено.

О Наоми Новик можно узнать больше на ее сайте (http://naominovik.com), а также на ее страницах в ЖЖ, Твиттере и Facebook (naominovik).