Узник бесплатное чтение

Anne Dar
Узник

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят…

(Отрывок из басни «Волк и ягненок»)

I

В году 365 дней, из них 180 пасмурных, 90 дождливых, 50 снежных и лишь 45 солнечных. Такова статистика погоды моего города за прошедший год. Возможно, именно она приводит к ежегодному оттоку молодежи из всеми забытого городка. Молодому человеку сложно жить в условиях вечной серости и сырости, ему хочется солнца и тепла, которых наш город не способен ему дать. После окончания школы все уезжают. Не обязательно в столицу, но обязательно куда-нибудь на юг, за тысячи километров отсюда, чтобы, наконец, отогреть свою душу. Назад никто не возвращается. Никогда. Город, число населения которого составляет всего лишь две тысячи семьсот девяносто три человека, из последних сил дышит своими уставшими легкими, доживая свои последние, грядущие несколько десятилетий.

После окончания школы я хотела поступить в столицу, которая находится в восьми ста километрах от этой беспросветной серости, в один из лучших университетов страны, на биологический факультет кафедры ботаники. Для того, чтобы покинуть город, мне нужно было сдать три экзамена: язык, биологию и химию. Я собиралась преодолеть этот трамплин и могла бы сделать это с легкостью, вот только вовремя остановилась.

У меня не было ни братьев, ни сестер, однако я не жалела об этом, что обычно свойственно большинству единственных детей в семье. До определенного момента я даже не задумывалась об этом, но, когда наступает полное одиночество, ты начинаешь думать о многих вещах, которым раньше не придавал значение. Раньше я думала, что полное одиночество присуще только людям, прожившим более полувека, чья голова устлана белёсой сединой, а лицо покрыто тонкими нитями морщин, отражающих историю их жизней. И когда в самом начале своей жизни я столкнулась с тем, что, как прежде я считала, могло меня ожидать лишь спустя полвека, я оказалась в растерянности, что, как я сейчас думаю, было глупо, ведь я всегда была наполовину одинока.

Своих родителей я слишком плохо помню. До сих пор не забыть их окончательно мне помогали только изображения на старых, серых фотокарточках. В фотоальбоме есть одно крупное цветное фото, по которому можно воспроизвести в памяти голубые глаза отца и пышные каштановые волосы матери, однако я всё чаще ловлю себя на мысли о том, что мои воспоминания о родителях больше напоминают серый калейдоскоп, который я наполняю несуществующими в прошлой жизни красками.

Мой отец был родом из этого города, мать же была из глухой деревни, расположенной в трех ста километрах к востоку отсюда. Они познакомились в столице, когда отцу было двадцать шесть, а матери должен был исполниться двадцать первый год.

За пару лет до знакомства с моей матерью, отец окончил медицинский университет с красным дипломом, что помогло ему закрепиться в столице — в одной из городских поликлиник он занял должность кардиолога. Он снимал небольшую, старую, двухкомнатную квартиру возле железнодорожного вокзала, звуки которого так сильно впечатались в мои детские воспоминания, что я до сих пор их отчетливо помню. Моя мать должна была стать медсестрой и, придя на практику в ту самую поликлинику, в которой уже работал мой отец, она познакомилась с нейрохирургом и кардиологом. В итоге, из двух молодых людей она выбрала того, кто был постарше, и, спустя год, влюбленные поженились.

По неизвестной причине у молодой пары долго не получалось завести ребенка. Лишь спустя пять лет, когда моему отцу было тридцать два, а матери двадцать семь, двадцать девятого сентября родилась я. Имя ребенку достаточно долго не могли придумать и лишь по истечению месяца после моего рождения меня зарегистрировали под именем Камилла Тамм. Назвать ребенка в честь целебного растения было вполне логично, так как после пяти лет бесплодия цветок всё же появился на свет. С фамилией же всё немного сложнее. По отцовской линии мой прапрадед был эстонцем, так что моя фамилия имела эстонские корни. Как позже я узнала от своей тётки — «tamm», с эстонского дословно переводится как «дуб».

Однажды, когда мне было два года от роду, мои родители не вернулись домой. Двое суток я провела в пустой квартире, ожидая прихода семьи, но вместо этого дверь взломали незнакомые мне люди и, вошедший в квартиру мужчина средних лет, вынес меня на руках из коридора, в который я больше никогда не возвращалась. Позже я узнала, что мои родители не смогут меня забрать и мне придется уехать с женщиной, которую я впервые видела. Лишь спустя несколько лет я узнала, что эта женщина приходится старшей сестрой моего отца. На момент нашей встречи ей было сорок четыре года.

На следующий день после знакомства со своей опекуншей, мы сели на поезд и, спустя двое суток, ранним, солнечным, весенним утром, мы оказались в провинциальном городке — родине детства моего отца. В городе из Таммов осталась только моя попечительница, которая сменила свою девичью фамилию более двадцати лет назад, и к ней присоединилась я.

Обычно люди, живущие под одной крышей достаточно долгое время, привязываются друг к другу. Особенно склонны к образованию подобному роду уз, казалось бы, одинокие женщины и осиротевшие девочки, состоящие в кровной связи. Но ничего подобного с нами не произошло. Нельзя сказать, что моя тетка была ко мне холодна, но и теплоты она ко мне не испытывала. Мы словно всю жизнь держались друг от друга на определенной дистанции, которая никого из нас не смущала и, со временем, даже начала облегчать нам жизни — я могла гулять допоздна, зная, что обо мне никто не беспокоится, рано научилась готовить себе завтраки, мне не задавали лишних вопросов и не отчитывали за недоеденный ужин, а я, в свою очередь, не нарушала тишины, в которой по вечерам нуждалась моя сожительница, не просила покупать мне игрушек, которые были мне не нужны, и не требовала к себе повышенного внимания. Позже я осознала, что подобное безразличие со стороны единственного взрослого человека в моей жизни могло развить во мне отрицательные качества, ведь, когда ребенок осознает, что за ним не наблюдают и он лишен ежедневного процента контроля, он может позволить себе всё в плане поведения. А всё — это слишком много для формирующегося, неустойчивого мира подростка. Однако, каким-то чудом, я смогла пройти по краю пропасти безразличия. Будучи предоставленной самой себе, я увлеклась окружающей меня средой. Город, в котором мне предстояло жить, был расположен в холмистой лесной местности и тот факт, что мой дом был последним на улице, и располагался на границе с лесом, мне сильно облегчал жизнь. После занятий в школе и почти все выходные я проводила неподалёку в лесу, и чем взрослее я становилась, тем дальше от дома меня уводили тропинки.

С детства я полюбила уединение, хотя всегда осознавала его тонкую грань с одиночеством, которую боялась перейти и, отчасти именно из-за этой боязни, друзья у меня были. В основном они были старше меня, реже моими ровесниками, поэтому я быстро лишилась близкого общения с ними, каждый год, после выпускных в школе, теряя каждого из них по одному. Переписки в социальных сетях становились всё реже и, хоть мы и оставались друзьями, близость, передающаяся через рукопожатие, и терпкость от слов, разливающихся во рту, исчезали. Оставались только чёрные буквы, на белом фоне монитора, от людей, которые проживали свои жизни за сотни километров от моей.

Ещё совсем недавно я тоже хотела поступить в университет, но желания вырваться из этого города, как у всех моих знакомых, у меня определенно не было. Сейчас, задумываясь о том, почему я решила уехать именно в столицу, я не могу ответить себе на этот вопрос. Ведь можно было ограничиться и городом, который находится всего в восьмидесяти километрах к югу отсюда — в нём также можно было поступить на биологический факультет — но я выбрала столицу. Наверное, я решила, что если и стоит порывать с этим городом, тогда окончательно — уехать в самую дальнюю точку, на самый юг, в самый лучший университет.

II

Я сдала все три экзамена по нужным для поступления в университет предметам. По двум из трех я уже получила наивысшие баллы и теперь с замиранием сердца ожидала результата последнего экзамена, надеясь на то, что по последнему предмету у меня получится набрать минимум восемьдесят пять баллов — тогда моё поступление определенно и никто, и ничто, как мне казалось, не сможет меня остановить.

За несколько дней до получения последнего результата, на шестидесятом году жизни, умерла моя тётка. Это произошло ясным, солнечным утром четвертого июля, в восемь часов двадцать две минуты. Я собиралась отправиться за город с друзьями, когда мальчишка-почтальон прибежал ко мне во двор. Я закрыла входную дверь и обернулась, когда он уже стоял на крыльце и смотрел на меня широко распахнутыми голубыми глазами. Тяжело дыша, мальчик сообщил, что мою тётку только что увезли в больницу из-за обморока.

Спустя полчаса, стоя в старом белом коридоре на втором этаже трехэтажной дряхлой больницы, я узнала, что моя опекунша умерла из-за неудачного падения. Почувствовав недомогание, женщина потеряла сознание и ударилась головой о булыжник, что и послужило следствием летального исхода. Опознать тело женщины мне не разрешили, обосновывая это тем, что я не достигла совершеннолетнего возраста и, к тому же, я не являлась самым близким родственником умершей. Объяснения были слабыми, но я не настаивала и согласилась с тем, что опознавать умершую должна будет её дочь.

Держа перед собой и крепко сжимая светло-бирюзовый рюкзак, украшенный принтом из мелких роз, теплым июльским утром я вышла из больницы. На выходе меня ослепило яркое, еще не сильно припекающее, утреннее солнце. Уже идя домой, я думала лишь о том, что мне необходимо позвонить дочери моей тётки. Никаких других мыслей в моей голове больше не было.

Зайдя в дом, не разуваясь, я подошла к тёмно-коричневому деревянному столу, на котором лежала маленькая кожаная записная книжка. Найдя на шестой странице выведенный зеленым фломастером номер, над которым висели крупные буквы, сложенные в слово «Дочь», я, вдавливая прозрачные кнопки в серебристую трубку телефона, набрала чужие для меня цифры.

В подобных ситуациях люди чего-то ожидают от звонка: воображают себе голос поднявшего трубку или хотят предугадать реакцию собеседника на прозвучавшую информацию. Я же не ожидала ничего — моё воображение не рисовало ноты голоса неизвестного мне собеседника, а мой разум не истязал себя попытками предугадать реакцию дочери умершей. Лишь тонкая нить солнца, падающая на старый персидский ковер, сейчас имела для меня значение. Я всецело отдала себя этой нити, позволяя ей тихо проникнуть вглубь моей души. Мне хотелось, чтобы она смогла достичь своим тонким, острым жалом до самой сердцевины моего остывающего внутреннего мира и, дотронувшись, позволила бы сотням мелких осколков разлететься внутри меня, чтобы вся моя сущность содрогнулась от нежности тепла и света. Но мой внутренний стержень застыл — он превратился в охладевший серый гранит. И чем усерднее я пыталась распахнуть путь к окаменевшей глыбе, тем сильнее сгущался холод над солнечной нитью, превращая тропу, которую я для нее создавала, в непроходимые тернии подступающих заморозков.

III

События, происходившие после звонка, были разрушительно стремительны, словно внезапно налетевший вихрь, безжалостно пережевывающий фундамент, на котором ты выстроил всю свою прежнюю жизнь. Изо дня в день ты жил в тишине и умиротворении, как вдруг на твою обитель спокойствия налетает неудержимая стихия. Она вздымает вверх щепки, которые остались от вчерашней жизни, и с головокружительной высоты швыряет их вниз, разбивая с ними последнюю надежду на то, что проснувшись, ты сможешь вернуться к прежнему существованию.

Уже спустя восемь часов после моего звонка, незнакомка, представившаяся дочерью моей тётки, оказалась на пыльных улицах нашего старого города. Приехав, она сразу отправилась в больницу, для опознания тела матери. Об этом я узнала позже, после того, как она постучала в мою дверь. Женщина приехала одна, что меня немного удивило. Я не владела информацией о составе её семьи, но, почему-то, была уверена в том, что семья у нее есть, из чего сделала преждевременный вывод о том, что она приедет не одна. Однако, кроме нее на пороге больше никого не было, но я решила не расспрашивать её о подобных пустяках в сложившейся ситуации. Женщина, приблизительно сорока лет, с крупными локонами на концах коротких волос, представилась Элизабет, после чего попросила впустить её в дом. Сняв тонкий бежевый плащ, она сообщила о том, что уже успела посетить больницу и похоронное бюро, заказав все необходимые услуги.

Около восьми вечера, на серебристом рено, которое являлось точной копией машины, на которой ранее приехала сама Элизабет, появился её муж. Еще через десять минут два незнакомца внесли в дом закрытый гроб и, расположив его на четырех, заранее подготовленных деревянных табуретках, ретировались, получив за свои услуги незначительную плату. Не дожидаясь от меня вопросов, Элизабет пояснила решение хоронить свою мать в закрытом гробу тем, что злосчастный удар пришелся на лицо умершей. Я не стала оспаривать решение женщины и расположилась на старом кресле-качалке, покрытом мягким пледом из овечьей шерсти.

Всё, что я знала о жизни тётки до меня — это то, что она единожды была замужем и что она овдовела около двадцати лет назад. Несколько раз за всю жизнь она говорила о том, что вышла замуж не по любви и, впоследствии, мужа так и не полюбила, но я не знала о том, что у нее есть дочь. По крайней мере, я не могла вспомнить, чтобы она когда-то о ней упоминала. О существовании дочери мне сообщил старик-доктор уже после её кончины, порекомендовав поискать номер телефона её дочки в личных записях умершей.

Погода портилась. От солнечного дня в воздухе не осталось ни единого комочка тепла. Ветер за окном поспешно гнал огромные тучи, нависающие над кронами деревьев, гнущимися от его силы. Он словно не позволял уставшей небесной вате зацепиться за тонкие ветви сгибающихся деревьев и лопнуть, скидывая с себя тяжкую ношу небесных слёз. В беспомощности тучи торопливо проплывали вдаль с томной надеждой освободиться от своего бремени где-то на севере.

Из-за испортившейся погоды потемнело быстрее обычного, отчего уже около половины десятого мной начала овладевать дрема. В комнате горела всего одна тусклая лампа, стоящая на журнальном столике рядом с молчаливой пожилой парой, сидящей у гроба. Тусклое освещение пособляло дремоте одолевать моё уставшее за день сознание, помогая ей всё сильнее сковывать меня своей тонкой паутиной.

С тех пор, как молчаливые гости появились в доме, тишина стала еще более плотной. Когда человек находится наедине с собой, тишина не кажется навязчивой, но когда молчание не нарушается сразу с трёх сторон, каждый лишний шорох начинает казаться значительным. Сосредоточившись на завывании ветра за окном и тихом, мерном тиканье часов, расположенных в противоположном конце комнаты, мои веки начали склоняться под тяжестью сумерек. Засыпая, мне казалось странным, что я слышу своё гулкое, медленное дыхание и совсем не могу расслышать дыхания соседей по комнате, в компании которых мне предстояло провести грядущую ночь.

Во время первых, слабых минут дремы, которые с легкостью мог разрушить любой шорох, я думала о том, как голубоглазая Элизабет, среднего телосложения, невысокого роста, с выкрашенными в блондинку волосами, отличается от своей матери. Покойная была минимум на голову выше своей дочери, она обладала русыми волосами, усыпанными сединой, и карими глазами. Такое кардинальное внешние отличие между матерью и дочерью я оправдывала возможной схожестью дочери с отцом, которого я не знала и даже на фотографии его ни разу не видела, так что сравнивать мне было не с чем. Супруг Элизабет был еще более замкнут, нежели его жена. При нашей встрече он ограничился кивком головы в мою сторону, что я растолковала как знак приветствия, который я ему сразу же вернула. Долговязый, худощавый, с черными волосами, которые начала беспощадно пронизывать яркая седина, он казался отстраненным, но, в то же время, сосредоточенным на чём-то своём, далёком от этой комнаты и стоящего перед ним гроба.

Судя по машинам, которые стояли сейчас возле моего дома, духам, которыми благоухала Элизабет, и утонченному стилю в одежде, который невозможно было не заметить даже самому заезженному невежде, эта пара была далеко не из бедных. Возможно, они даже среднему классу не принадлежали, однако их руки не были украшены золотыми часами, колец с бриллиантами на их пальцах тоже не красовалось, так что окончательного вывода по поводу их социального статуса сделать для себя я так и не смогла.

Пару раз, за прошедшие несколько часов, пожилая чета перешептывалась между собой, но из моего кресла было невозможно разобрать их слов и, к тому же, они быстро умолкали, не предоставляя мне ни единого шанса уловить хотя бы одно вылетевшее из их уст слово.

Так как спать в комнате умершей мне не хотелось, а диван, на котором я обычно проводила свои ночи, сейчас принадлежал онемевшим гостям, я всю ночь провела в своём кресле. Мой сон был слаб и мне казалось, будто я в любую секунду могу встрепенуться от малейшего шороха, однако в доме повисла гробовая тишина, и я так ни разу за всю ночь не раскрыла своих глаз.

IV

Я проснулась в половину седьмого с незначительной болью в пояснице. За окном, возле безмолвной дороги, уже разлились тёплые лучи утреннего солнца, и казалось, будто ничто в природе не помнило о вчерашнем ненастном вечере.

Так как окна гостиной выходили на запад, эта комната всегда казалась слишком затемненной, поэтому я не сразу поняла, что наступило утро. Встав со своего покачивающегося кресла, я отправилась на кухню, в которую, в отличие от гостиной, по утрам всегда проникали лучи утреннего солнышка, за что я могла благодарить окно, смотрящее на восток. Однако, не смотря на то, что каждое солнечное утро кухню озаряли тонкие, золотистые лучи, она всё равно никогда не наполнялась под завязку благовонным солнечным светом, из-за леса, преграждающего ему путь. Могущественные тополя, впившиеся своими мощными корнями в земную кору, красовались в пятнадцати шагах от дома и, своими грозными силуэтами, закрывали половину положенного кухне света. Я любила сидеть под этими тополями, особенно в период их цветения, когда в воздухе повисали сотни пушинок разных размеров и форм. Серовато-белые в тени и прозрачно-желтые на солнце, они запутывались в волнах моих густых каштановых волос, ненавязчиво прилипали к одежде, оставались между страниц моих любимых книг, чтобы я случайно находила их дождливыми осенними вечерами или холодными зимними рассветами. Я любила эти тополя, их величественность и лёгкий пух…

Проходя мимо онемевшей пары, сидящей в том же положении, в котором я оставляла их засыпая, я хотела сказать «доброе утро», но оно таковым не являлось, поэтому я лишь предложила им позавтракать. Элизабет отклонила предложение, чеканно сказав, что часам ранее она с мужем уже позавтракали. Её же муж, имя которого для меня так и осталось тайной, при этом не проронил ни слова. Если бы я не была свидетелем его вчерашнего перешептывания с женой, я бы всерьез задумалась о том, что он нем.

И всё же я посчитала странным тот факт, что не услышала их передвижения по комнате, ведь, как мне казалось, этой ночью я спала достаточно чутко. Но Элизабет перебила мои мысли, не дав забраться необоснованным подозрениям вглубь моей невыспавшейся души. Женщина сообщила, что похороны состоятся уже через два часа. На мой вопрос о том, кто будет присутствовать, последовал короткий ответ:

— Нас будет трое и священнослужитель.

Я бы возразила, если бы знала о каких-либо друзьях умершей, которые хотели бы присутствовать на её похоронах, но таковых я не знала даже среди соседей, потому молча согласилась. Нет, знакомые у моей тетки, безусловно, были, но это были лишь знакомые — не друзья. И если родная дочь умершей не захотела никого из них приглашать, я не намеревалась ей в этом препятствовать. Я вообще ничего не понимала в похоронах и во всём том, что с этим связано, так как ни разу в жизни еще не сталкивалась с данным процессом. Наверное, именно поэтому всё, что в данной ситуации делала эта пара, мне казалось правильным или, как минимум, приемлемым.

Я уже хотела войти на кухню, когда в одном из продолговатых витражных окон, расположенных по бокам от входной двери, заметила движение. Я знала, что это разносит утреннюю прессу мальчишка-почтальон, который устроился на летнюю подработку в помощь своей старухе. Он всегда начинает свою работу ни свет ни заря, чтобы поскорее покончить с прессой и оказаться дома наедине с сытным завтраком.

Изменив свой маршрут, я вышла на крыльцо. Хоть день и обещал быть тёплым, всё же утро было достаточно прохладным. Пройдя по газону, устланному густой росой, я пересекла черту массивной тени, которую отбрасывал дом, выкрашенный в серо-зеленый цвет, и дотронулась до почтового ящика, освещенного золотистыми лучами утреннего солнца. Взяв в руки прессу, я обернулась и, зажмурившись, посмотрела на солнце, которое медленно всплывало над крышей старого дома, не позволяя кривым ветвям деревьев зацепиться за своё золотистое одеяние и замедлить его ход.

Снова войдя в полосу тени, незаметно сдающую свои рубежи, я почувствовала прохладу, и мурашки, судорожно пробегающие по моей теплой коже, заставили меня ускорить шаг.

Еще не дойдя до порога дома, я раскрыла конверт, в котором должны были находиться результаты последнего экзамена для поступления в университет. В нем не было ожидаемых и так прежде желаемых восьмидесяти пяти баллов — в нем были все восемьдесят девять. С такими баллами я гарантированно могла поступить в любой университет страны на подходящую мне специальность.

Закрыв за собой дверь и сняв резиновые шлёпанцы, я отправилась на кухню, посмотрев в сторону немых гостей, которые даже взглядом не повели в мою сторону. Залив сухой завтрак молоком, я села на стул, подобрав под себя ноги и поставив подбородок на колени. Потирая замерзшие от утренней росы пальцы ног, я начала рассматривать уже знакомый результат прохождения экзамена. Спустя минуту я, средним пальцем правой руки, отодвинула документ на середину стола и поставила на его место глубокую белую тарелку с завтраком.

Тщательно пережевывая пищу, я смотрела на лежавшую передо мной бумагу. Закончив завтрак и вымыв посуду, я вложила обратно в конверт документ, уже не имевший для меня никакого значения, и положила его рядом с двумя идентичными ему, белоснежными прямоугольниками, которые также были заполнены уже бесполезной для меня информацией.

Я хотела отправиться в гостиную, но остановилась, чтобы еще немного насладиться лучами, играющими в кронах тополей. Неожиданно я словила себя на мысли о том, что возвращаться в тёмную гостиную к людям, которые буквально окаменели над стоящим посреди комнаты гробом, мне не хочется. Более того — меня напрягала их неизменная поза. Но самое отталкивающее, что могло бы вызвать во мне даже страх, если бы я только была слабонервной — это то, что эти люди застыли над гробом не от горя утраты, ни от боли и скорби, а от ожидания. Они словно дожидались того часа, когда можно будет избавиться от содержимого этого ящика и, сев в обтянутые кожей сиденья своих серебристых автомобилей, с легкой душой, наконец смогут умчаться за сотни километров от оторванного ото всего мира города.

V

Процесс погребения прошел достаточно быстро. Священник, внешность которого больше походила на сторонника культуры хиппи, нежели на церковного служителя, быстро проговорил несколько кратких молебнов и призвал двух наемных работников засыпать могилу. Мне почему-то казалось, что гроб откроют хотя бы на пять минут, для возможности попрощаться с умершей, но его просто опустили в яму и засыпали рыхлой землей. Прощальных слов так и не прозвучало, и мне впервые за прошедшие сутки по-настоящему стало грустно. Элизабет с мужем поспешили уйти сразу после священника, я же решила остаться, сказав, что приду домой чуть позже.

Было девять часов солнечного утра, и я стояла на старом кладбище, которое располагалось примерно в двухстах метрах к югу от нашего дома. Слушая переливы птичьих голосов в лесу, на краю которого разместилась свежая могила, я думала о том, что благодаря отсутствию соседей с южной стороны, из окна комнаты умершей можно будет видеть её надгробие.

Кладбище было заброшено — на нем давно не хоронили местных жителей. Беспризорные и искаженные временем надгробия сильно обветшали. От дождей и ветра их защищали лишь многослойные покрытия мха и опавших листьев. Я никогда не приходила сюда, хотя мой дом находился в непосредственной близости от этого места, поэтому изучить резные надписи на древних надгробиях мне еще только предстояло — я собиралась часто посещать могилу умершей, чего, очевидно, не думала делать её дочь. Осмотревшись, я насчитала около двадцати могил, не учитывая тех, которые остались без надгробий. Идя сюда сегодня утром, я спросила у Элизабет о том, как ей удалось договориться с городскими властями о похоронах на заброшенном кладбище. Оказалось, что здесь похоронена вся ветвь рода Таммов, не считая оставшихся в живых её и меня, поэтому договориться о захоронении на родовом кладбище было несложно. Меня зацепила эта информация. Не понимая, почему тётка не рассказала мне о том, что у моего семейства есть родовое кладбище, я спросила у единственной, кто мог утолить моё любопытство, но в ответ я услышала лишь краткое «не знаю», которое не могло меня не разочаровать.

В детстве моя опекунша запрещала ходить на это кладбище, что было вполне логично — мне и самой не хотелось гулять в подобном месте. Хоть кладбище и не было ограждено никаким, даже анахроническим забором, я всегда неосознанно обходила его стороной. И не только я. Ни разу за всю свою жизнь в этом городе я не увидела ни единой живой души, посетившей хотя бы единожды одну из могил.

Возвратившись домой, я застала пожилую чету ожидающей меня на пороге. Их ровная осанка была настолько идеальна, что казалась даже неестественной. Только сейчас, подходя к дому и смотря на этих людей, я поняла, что всё в них какое-то искусственное, будто они были выплавлены из пластмасса. Если раньше я не до конца понимала, что именно меня в них отталкивает, то сейчас, осознав, что причиной является их искусственность, мне стало откровенно не по себе. Поэтому, когда я узнала, что они собираются уехать прямо сейчас, я с облегчением выдохнула, так как понимала, что еще одна ночь под одной крышей с неприятной для меня парой далась бы мне с большим трудом. Однако я всё же удивилась, хотя и не подала вид, тому, что они уезжают так быстро — до этого мне почему-то казалось, что эта странная чета пробудет в городе минимум еще одну ночь.

Когда я сказала о том, что в этом году я не собираюсь поступать в университет и остаюсь в городе, мне на мгновение показалось, что на лицах пожилых людей появилось облегчение. Позже, в разговоре, в котором участвовала только я и Элизабет, выяснилось, что дом, который, как я думала, что она захочет продать, двоюродная сестра решила оставить мне. Я смогла объяснить это себе только тем, что пара достаточно обеспечена и не нуждается в тех копейках, которых стоил этот ветхий сарай. Да и кто захочет покупать трухлявый дом на краю забытого всеми хутора? Так пара избавилась от лишних хлопот, связанных с этим городом, в то же время сделав мне большую услугу, позволяя бесплатно продолжать жить в никому не нужном, кроме меня, жилище.

Закрыв за собой дверь, я еще с минуту наблюдала через витражные окна прихожей, как два серебристых рено уезжают в неизвестном мне направлении. Прошедшие сутки и вправду стали для меня тем самым разрушительным вихрем, после которого нужно заново учиться жить. Еще вчера я надеялась на то, что смогу приезжать сюда на каникулы, проводить здесь каждое лето и наслаждаться тополиным пухом, и вчера же я потеряла последнюю нить, которая могла бы оправдать моё возвращение в этот город. Закопав эту нить в двухстах метрах от дома, я окончательно решила остаться в этом городе, чтобы больше не искать причин для своего возвращения сюда. Не то чтобы я была привязана к городу — я просто любила местность, в которой он располагался. Вековой лес, крутые овраги, извивающиеся реки, глубокие озёра, мощные ливни, густые туманы, золотые рассветы, алые закаты — я хотела прожить среди всего этого всю свою жизнь, даже если в её конце меня похоронит неизвестный мне человек, на давно заброшенном родовом кладбище.

VI

Двадцать девятое сентября. Я проснулась в девять утра, когда солнце за окном уже прогнало с газона отбрасываемую домом тень. Прошло почти три месяца с того дня, когда я окончательно решила остаться в этом городе, в этом доме, в этой комнате. Первые две недели я целиком провела в лесу, возвращаясь домой только на ночь. Лето и весь сентябрь выдались на редкость солнечными — редкие грибные дожди быстро заканчивались, что позволяло мне полностью отдаться природе, не испытывая дискомфорта.

Возможно, я провела бы в полном уединении еще много дней, если бы однажды не наткнулась на пустоту в холодильнике. Последние запасы в виде консервов и сухарей закончились.

Однажды, пересчитав деньги на продукты, которые всегда лежали в жестяной банке на кухне, я отправилась в город, чтобы вновь забить холодильник до отвала и днями пропадать в лесу. Собирая осенние, лесные ягоды, дикие яблоки и беря с собой рюкзак со скромными закусками, я никогда не оставалась голодна. Приходя домой, я обжаривала найденные днем грибы, которыми в это время года был полон лес. В этом году в лесу грибов было так много, что я просто проходила мимо грибниц, не желая перегружать свой рюкзак.

Уже возвращаясь домой из супермаркета, я встретила мальчишку-почтальона, который этим летом прибежал к моему крыльцу, чтобы сообщить о фатальном обмороке моей тётки. Он также ходил за покупками и, заметив меня, предложил погрузить мои сумки в корзину, которая располагалась на руле его велосипеда. Я приняла предложение с условием, что велосипед буду катить сама.

Разместив пакеты с покупками равномерно по всему велосипеду — все наши запасы не вместились в одну корзину — мы отправились в сторону нашей улицы. Мальчик рассказывал о школе и о престарелой матери, заболевшей еще весной, но уже идущей на поправку, за которой он всё это время присматривал, когда я вдруг услышала странное скуление. Остановившись, я начала прислушиваться, и мальчишка замер вместе со мной. Возле забора старого здания бывшего магазина завывал мокрый, рыжий, с белой грудкой и лапками, кот. По его жалкому виду было заметно, что он беспризорный — тощий как доска, он застрял правой лапой в искореженной консервной банке и не мог из нее выбраться, из-за чего насквозь промок под недавно прошедшим грибным дождём. Я высвободила бедное животное, забрала его с собой и в этот же день отправилась к ветеринару. Рана кота оказалась незначительной, и я узнала, что спасла годовалую особь мужского пола породы Рагамаффин, которая в дословном переводе весьма символично звучит как «оборванец». Думаю, не стоит обсуждать мою фантазию, ведь кличка кота сама вертелась на языке — я назвала его Маффин и окончательно решила оставить его себе.

Появившееся рядом живое существо вначале внесло некое разнообразие в мою жизнь отшельника, но вскоре всё снова встало на свои места — я пропадала в лесу, а кот опять был предоставлен самому себе. Мы встречались только вечером на пороге дома и утром на кухне. Откормленный, вымытый, вычесанный, пушистый, с красующимся на шее тонким ошейником от блох, он оказался очень внушительным. Спустя месяц со дня нашей встречи, он выглядел по-настоящему царственно. В голове не укладывалось, как такой породистый, красивый кот вдруг стал никому не нужным и оказался на задворках всеми забытого городка. Не смотря на особенности своей породы, Маффин всё же стал замечательным охотником на мышей, которые начали заводиться в полупустом доме. Возможно, именно благодаря вовремя развившимся охотничьим инстинктам, он и смог выжить до встречи со мной.

Однажды ночью, в начале августа, я проснулась от света фар грузовой машины, случайно проникнувших в гостиную и скользнувших по моему лицу. Я подошла к окну и начала наблюдать за тем, как в заброшенный дом через дорогу, который находился напротив дома моей старухи-соседки справа, начали вносить мебель. Всю ночь возле моих окон шумели и проезжали какие-то машины, не давая мне нормально выспаться, и уже утром я узнала, что дом, который походил скорее на разваливающийся курятник, нежели на семейный очаг, купила весьма необычная семья. Моими соседями оказались очень общительные люди, которые, как оказалось, предпочитали знакомиться с утра пораньше.

Обычно я просыпалась в шесть часов и уже в половину седьмого выходила из дома, чтобы в очередной раз пропасть в лесу, но из-за шумной ночи я проспала на час дольше. Выйдя на крыльцо в восемь часов с твердым намерением закрыть входную дверь и отправиться по протоптанной тропинке за дом, я увидела входящих в мой двор людей разного возраста, биографию которых, в течение следующих двух часов, мне пришлось узнать в мельчайших подробностях.

Семидесятилетняя Лидия была бывшей стюардессой. Больше сорока лет назад она вышла замуж за человека, который был родом из этого города. Именно поэтому, узнав о своей болезни, она решила приехать на родину покойного мужа, чтобы на природе лечение пошло лучше. Её тридцатисемилетний сын Энтони был египтологом, но переехав, для того, чтобы присматривать за старой матерью, смог получить лишь место охранника в детском саду. Тридцати шести летняя невестка старушки, жена Энтони — Мэнди, смогла выбить место флориста. Еще женщину сопровождал внук от старшего сына, погибшего в авиакатастрофе десять лет назад, двадцатипятилетний Макс, на тот момент еще не нашедший места работы, но уже спустя три дня устроившийся барменом в одном из двух частных заведений.

Сначала мне не понравилась излишняя навязчивость этого семейства. Я не понимала, зачем мне знать мельчайшие подробности из их жизней, которые меня совсем не интересовали. Но за куском вкуснейшего малинового пирога, который они принесли с собой, я расслабилась и, в итоге, они показались мне весьма милыми. Я даже посчитала себя слишком придирчивой, поэтому в дальнейшем спокойно рассказала о своей жизни, в которой кроме пары знакомых и кота никто не присутствовал, и о том, что недавно похоронила тётку, после чего решила отложить поступление в университет. Спустя два часа непрерывного расспроса обо мне и рассказа о себе, незваные гости ушли, накормив меня перед уходом пятью кусками пирога. И хотя они мне в итоге понравились, всё же их рассказ о себе больше напоминал тщательно составленное досье, нежели обычные картинки из человеческих жизней.

Сделав подсчет деньгам спустя несколько дней после смерти тётки, я поняла, что финансов мне хватит примерно до середины октября, поэтому сразу решила разобраться со своим трудоустройством. В провинциальном городе сложно найти свободное рабочее место, и я не понимала, как именно удалось моим соседям справиться с этой задачей за столь сжатые сроки. Я смогла найти себе место лишь в начале августа — в местной библиотеке шестидесятипятилетняя старушка решилась выйти на пенсию, чтобы помочь сыну присматривать за тремя внуками. Однако женщина уходила на заслуженный отдых лишь с тридцатого сентября, так что приступить к работе я могла только с первого октября — уже послезавтра.

Сегодня, двадцать девятого сентября, в день своего рождения, за два дня до моего первого рабочего дня, который я уже с нетерпением предвкушала, сразу после прочтения мной в социальных сетях с полсотни поздравлений от друзей, когда-то благополучно перебравшихся в южную часть страны, я решила провести в своём доме генеральную уборку, которая не осуществлялась уже более года. В течение дня я выбивала ковры, драила полы, вычищала кухню, протирала окна и перебирала кучу старого барахла. Примерно в час дня ко мне зашел Макс, с которым за прошедшие два месяца я успела сблизиться. В последнее время мне стало казаться, будто этот парень, который старше меня более чем на семь лет, начал проявлять ко мне излишнее внимание. Я не задумывалась над тем, что могу ответить ему взаимной симпатией, но, так как за мной прежде никто не ухаживал — не считая робкого одноклассника и мальчишку из параллельного класса, которого едва не отчислили из школы за торговлю пиротехникой в женской раздевалке — сам факт был приятен. После очередного съеденного пирога его бабушки — его ела только я, Макс лишь пил заваренный мной зеленый чай, жалуясь на то, что объелся этими пирогами дома — я снова принялась за уборку.

Приблизительно в девять часов вечера я окончила мучительный процесс и села на кресло-качалку. Библиотеку в виде прибитых к восточной стене переполненных деревянных полок, я решила оставить на завтра. Немного отдышавшись, я посмотрела на огромную коробку, набитую разнообразным барахлом, и, подумав еще пять секунд, решила занести её в комнату, к которой вела тёмно-коричневая, широкая лестница. Потолки дома были очень высокими, что могло в будущем позволить достроить дополнительный этаж, но, видимо, прежние хозяева ограничились лишь одной комнаткой, которая выступала с обратной стороны фасада дома. Я часто любила сидеть летом под высоко нависающей над головой комнатой, на свежей траве, и читать какую-нибудь книгу или рисовать…

Однажды в детстве, когда я играла у подножия лестницы, сидя на круглом ковре, тётка настрого запретила мне подниматься наверх даже по уважительной причине. Я прекрасно помню, что в тот момент не собиралась подниматься наверх, а после вето опекунши никогда даже не задумывалась об этом, чтобы не огорчать её. Наверное, в той комнате она хранила остатки своих воспоминаний, и с моей стороны было бы эгоистично до них дотрагиваться при её жизни. Однако сейчас этой женщины уже не было в живых и мне следовало куда-то деть остатки воспоминаний о ней, которые уместились всего в одну большую коробку.

В итоге я отправилась наверх. Лестница была не такой старой, как весь дом — ни единая её ступенька не скрипнула под моим весом. Очутившись на достаточно широкой, квадратной лестничной площадке, я обратила внимание на красивое круглое окно, находившееся минимум на десять сантиметров выше моего роста, через которое скоро должны были пробраться первые лучи холодной луны. Создавалось впечатление, будто это окно не протиралось вечность, что, собственно, было не далеко от правды. Встав на носочки, чтобы провести пальцем по запыленному стеклу, я оставила на нём тонкий след. Когда я отдернула палец, чтобы посмотреть на слой пыли, оставшейся на нем, я случайно что-то сдернула с миниатюрного, круглого подоконника, и это что-то звякнуло на полу возле моей правой ноги. В доме было уже достаточно темно, поэтому я не сразу поняла, что этим чем-то оказался маленький серебристый ключик, украшенный причудливыми, гладкими завитками. Естественно я сразу подумала о том, что ключ мог быть предназначен для массивной, старой, резной дубовой двери, которая находилась слева от меня и закрывала путь в комнату, в которую я желала попасть. Долго ища замочную скважину и не найдя её, я уселась напротив запертой двери и оперлась спиной о резную перегородку, которая отделяла меня от падения вниз в гостиную. Я еще с полминуты рассматривала ключ, после чего положила его в левый карман свободных штанов, напоминающих афгани, и снова прильнула к двери. Не сразу и с большим трудом, мне всё же удалось её отодвинуть. Дверь оказалась тяжелее, чем я предполагала, и из-за того, что она была снята с верхней петли, мне пришлось её буквально оттащить в сторону, после чего я облокотила её о стену под круглым окном. Тяжело дыша, я посмотрела на решетку, которая находилась сразу за отодвинутой мной дверью. Дернув её, я заметила на ней массивный старый замок. Недолго думая, я достала миниатюрный ключ, однако мало верила в то, что эта щепка способна подойти к подобной глыбе. И всё же, не смотря на мою скептичность, ключ подошел, и замок щелкнул, после чего с легкостью, несмотря на всю свою увесистость, открылся.

VII

Комната, на пороге которой я оказалась, была полностью погружена во мрак. Было сложно что-то рассмотреть, однако я сразу обратила внимание на то, что она больше походит на широкий коридор, нежели на спальню. В шаге от меня справа была распахнута еще одна дверь. Войдя в нее, я поняла, что нахожусь в старой уборной, отделанной пожелтевшей плиткой. Здесь располагалась ржавая душевая, терпимо сохранившийся унитаз и старая раковина, над которой висело зеркало в красивой багетной раме. Даже в темноте было заметно, насколько эта рама была изысканна, поэтому я решила спустить зеркало вниз сразу после того, как перенесу сюда всё ненужное барахло. На мгновение я даже немного разочаровалась из-за того, что комнатой, покрытой тайной, оказался всего лишь старый туалет. Только сейчас я поняла, что ожидала большего.

Выйдя обратно в коридор, я заметила чёрный ком, лежавший возле затемненного угла. Коридор был с выступом слева, поэтому тусклый свет из окна, которое находилось в конце коридора, в данный отрезок суток не проникал за этот выступ. Сделав несколько шагов вперед, я подошла к заинтересовавшему меня комку впритык и, присев на корточки, взяла в руки нечто. Я понимала, что это было что-то из одежды, но мне хотелось рассмотреть отчетливее, поэтому я включила фонарь на мобильном. Заинтересовавшей меня вещью оказалась странная черная толстовка. Внезапно мне стало не по себе. Всё еще смотря на то, до чего я дотронулась, я вдруг всем своим телом почувствовала, что я не единственное живое существо, находящееся сейчас в этом коридоре. Каждой клеточкой своего тела я чувствовала присутствие кого-то, находящегося буквально в нескольких сантиметрах передо мной, и эта близость настолько холодила моё сознание, что я просто замерла, как замирает жертва, когда бежать уже бесполезно, в надежде на то, что её просто не заметят. Не поднимая головы, я лишь направила взгляд на того, кто был передо мной, и с ужасом отскочила, машинально выронив телефон. Я буквально впечаталась всем своим телом в соседнюю стену, после чего замерла. Мобильный упал на выпущенную из моих рук толстовку так, что фонарь четко освещал предмет моего испуга. Передо мной сидело иссушенное тело молодого человека, одетого в тёмно-синие джинсы и чёрную футболку с каким-то серым, неразборчивым изображением на груди. У него были густые, чёрные как крыло ворона волосы, из-за которых он выглядел заросшим. Он обладал красивыми, словно вырезанными скулами, четко очерченной линией губ и густыми, длинными ресницами. Всю эту безупречную красоту портило лишь одно — его тело, кажущееся настолько живым, словно он всего лишь заснул и готов в любую секунду проснуться, пронизывали синие вены. Маленькие и большие, они выступали из-под тонкой кожи на руках, шее, лице… Казалось, будто я вижу всю его венозную систему. Чучело было сделано искусно и, на секунду, из-за недостатка света, я приняла его за живое существо. Я больше не сомневалась в том, что передо мной муляж, так как живой человек не смог бы пролежать на чердаке неизвестное количество лет и остаться в живых. Если бы здесь и застрял живой человек, и, по неизвестным мне причинам, ему никто бы не помог, он бы скончался мучительной смертью, от истощения и обезвоживания, и сейчас бы передо мной было как минимум разложившееся тело, как максимум — скелет. Однако передо мной был человек в расцвете сил, полный энергии, словно ожидающий прикосновения к своему плечу, которое должно было придать ему сил, чтобы проснуться.

Вся эта картина сейчас, ночью, была настолько жуткой, что я точно не хотела притрагиваться даже к настолько красивому чучелу. Решив вернуться сюда утром, я сделала два медленных шага в сторону находки. Так и не решившись подойти ближе, я нагнулась и издалека потянулась за мобильным телефоном. Взяв телефон в руки, я не успела отпрянуть, как в мою сторону последовал резкий выпад со стороны чучела, и я с ужасом поняла, что оно схватило меня за запястье. Буквально вцепившись в мою руку, оно резко потянуло меня к себе, и я закричала от страха — в его руке было столько силы, сколько не могло быть у мертвеца или у мумии. И всё же я смогла выдернуть своё запястье, после чего, всё еще крепко сжимая свой телефон, упала на спину. Я хотела сразу же вскочить, но не успела — он схватил меня за правую ногу и с дикой, нечеловеческой силой, подтянул моё тело к себе. Еще спустя секунду я почувствовала невыносимую, жгучую боль в правой лодыжке, отчего из моей груди вырвался дикий крик. Он впился своими, острыми, как бритва, зубами, в мою бьющуюся лодыжку, и по моей ноге потекла тонкая струйка крови. Я не видела её, но чувствовала её теплоту, чувствовала, как этот человек, это существо, буквально вытягивает из моей лодыжки струю крови, и слышала, как звонко он её сглатывает.

Казалось, что с каждой секундой его хватка усиливалась, но я была уверена в том, что еще могу высвободиться. Со всей силой отчаявшейся жертвы, я начала выдергивать свою ногу из рук противника, второй ногой нанося удары по его шее. В момент, когда он дрогнул, я уперлась левой ногой в его глотку и, оттолкнувшись, высвободила из его рук пострадавшую ногу. Резко встав, я мгновенно почувствовала, как ледяные кончики пальцев незнакомца проскользнули по коже моей левой голени. Боясь, что он снова схватит меня, я изо всех сил оттолкнула его в сторону и кинулась к двери, с ужасом слыша, как он медленно преследует меня. С дикой, горящей от укуса болью в ноге, оставляя за собой липкий след крови, я добежала до двери и захлопнула за собой решетку. Уже набрасывая старый замок, я увидела как молодой человек, опираясь о стену, приближается ко мне. Осознание того, что я не успеваю закрыть замок, бросало меня в озноб. Дрожащие руки всё хуже справлялись с поставленной перед ними задачей, однако, когда рычащий незнакомец был буквально в паре сантиметрах от решетки, я успела успешно щелкнуть замком. Но я не успела отпрянуть в сторону прежде, чем он просунул руку через решетку и схватил меня за правое предплечье.

— Отдай ключ, — властно потребовал противник.

— Нет, — с ярко выраженным испугом ответила я.

Незнакомец с невероятной силой и злостью в глазах подтянул меня к себе, после чего моё правое предплечье буквально впилось в толстую резную решетку. Испугавшись того, что он отберет ключ, я перекинула его через перила, и он полетел вниз в гостиную.

— Ах ты!.. — злостно, через зубы выдавил мой противник, после чего резко впился в мою правую кисть.

— Нет, отпусти меня! Отпусти, не надо! — я не приказывала — я умоляла. Дикая боль проникала в меня от запястья до самого сердца, но я не плакала, а лишь продолжала биться о решетку. Я кричала о том, что мне больно, о том, что я ничего ему не сделала, чтобы подобным образом убивать меня, ведь мне почему-то казалось, что он непременно хочет меня убить. Я билась о решетку ногами и руками, но в глубине души понимала, что из железной хватки мне не высвободиться. Уже спустя минуту моего проигрышного боя, я начала понимать, что мои мольбы становятся слабее, голос начинает хрипеть и сил сопротивляться у меня становится всё меньше. Еще минута — я потеряю сознание, и это чудовище, словно огромный страшный паук, с легкостью подтянет моё обомлевшее тело к себе, чтобы впиться в мою сонную артерию. Осознав это, мне в голову пришла совершенно неожиданная идея, и я незамедлительно её осуществила. Я решила ответить взаимностью и укусила противника за руку, которой он удерживал меня. От неожиданности, нежели от боли, он резко выпустил меня из своей железной хватки, и я, не ожидая такой моментальной реакции на моё сопротивление, не устояла на ногах. Резко отпрянув назад, я неудачно упала на пол, сильно ударившись головой. Я прекрасно помню, как пыталась подползти к ступенькам, ведущим вниз, но, в итоге, лишь легла у их изголовья. В моих глазах потемнело, в ушах разлился серебристый звон, и я, наконец, потеряла сознание.

VIII

Неприятная боль во всём теле заставила меня поморщиться. Первые десять секунд я не понимала где нахожусь и почему лежу на твердой поверхности, которая, судя по неприятным ощущениям, и является причиной моей утренней ломки. Я перевернулась на спину, наблюдая за тем, как мои каштановые волосы волнами спускаются вниз по деревянной ступеньке, начинающейся прямо у моего изголовья. Переведя взгляд вниз, я увидела, как солнечные лучи, проникающие с кухни в тёмную гостиную, весело искрятся на персидском ковре. На мгновение я потерялась во времени: я не знала который сейчас час, время суток и день. Но я не успела зациклиться ни на мыслях о времени, ни на солнечных зайчиках, когда меня вдруг охватил страх. Переводя взгляд со струящихся волос на потолок, я мимолетом заметила нечто непонятное, находившееся за решеткой. Мне хватило трех секунд, чтобы понять, что это нечто наблюдает за мной, после чего на меня накатила настоящая паника. Моё дыхание замерло, я посмотрела за решетку и увидела за ней человека. Недавние события за одно мгновение всплыли в моей памяти яркими пятнами. Я слишком резко попыталась встать, из-за чего передо мной всё поплыло и перед глазами моментально потемнело. Либо я успела потерять достаточно много крови, либо слишком сильно ударилась головой, однако встать у меня получилось только с третьего раза, и в процессе я едва снова не откинулась. Молодой человек за решеткой молча и внимательно наблюдал за мной — я даже его дыхания не слышала. Наконец встав на ноги, я почувствовала острую боль в правой лодыжке. От неожиданности я вскрикнула, после чего мой тихий писк перешел в шипение и, крепко держась левой рукой за перила, я начала спускаться вниз настолько быстро, насколько могла себе это позволить. В этот момент я была похожа на улитку, медленно тянущуюся вниз и оставляющую за собой еле заметный след подсохшей крови.

Очутившись у подножия лестницы, я села на пол, чтобы отдышаться. В ушах снова появился звон и перед глазами замерцали черные пятна. Еще через пять минут я добралась до кухни, мастерски перевязала искусанную правую лодыжку и кисть правой руки, взяла рюкзак с уже готовыми сэндвичами и термосом, и, хромая, быстро вышла из дома. Мои мысли путались, из-за чего я толком не могла соображать, не то что анализировать произошедшее и принимать какие-нибудь решения. В полной растерянности, я не знала, что мне делать и, почему-то, отправилась к тополям за домом.

День был солнечным и, позавтракав сэндвичами под тополем, росшим на границе с лесом, я полдня провела на солнце, пытаясь осознать, что же произошло и что, в конце концов, я делаю, или должна сделать. Я понимала, что нахожусь в неком шоке, который ранее мне еще не доводилось испытывать, но недомогание было сильнее, поэтому, уже спустя полчаса после плотного завтрака, меня начала одолевать дрема, что лишний раз подтверждало мою догадку о том, что я нахожусь в шоковом состоянии.

На солнце было приятно спать, однако какое-то легкое беспокойство, которое рывками накрывало меня, не давало мне расслабиться до конца и погрузиться в такой желаемый сон.

Я отошла от дремы, а вместе с ней и от шока, только спустя пять часов — в три часа дня. После того, как я протерла глаза, моё внимание привлекло что-то тёмное в окне второго этажа. В этом окне никогда ничего кроме пустоты не было, поэтому сейчас, увидев в нем темную фигуру покусавшего меня человека, моё сердце снова застучало сильнее. Встав с зеленой травы и подняв свой рюкзак, я, прихрамывая, отправилась назад в дом, постепенно пытаясь понять, что именно я должна делать дальше.

Боль буквально пронзала мою лодыжку, и я знала, что эта боль еще не скоро отпустит меня.

Я приближалась к дому под пристальным взглядом пугающего незнакомца, стараясь не смотреть в его сторону. Для этого я шла с опущенной головой, смотря себе под ноги, но всё равно я всем своим существом чувствовала на себе его колкий взгляд. С каждым шагом, приближающим меня к дому, на меня накатывали новые волны паники и страха, с которыми бороться становилось всё сложнее. На несколько секунд замешкавшись на крыльце, я сделала глубокий вдох, после чего дернула дверь и уже с большей уверенностью переступила через порог. Теперь я знала, что мне необходимо сделать в течение ближайшего получаса, и это придавало мне уверенности.

IX

Бросив рюкзак у входа, я отправилась в гостиную и принялась искать ключ, который вчера спас мне жизнь, и, возможно, до сих пор её спасал. Спустя две минуты я нашла то, что искала, и, сунув ключ в карман, вышмыгнула из дома. Сначала я хотела обратиться в полицию и уже даже подошла к участку, когда внезапно поняла, что для начала мне необходимо поговорить с обидчиком. Не знаю почему, но эта мысль настолько прочно вцепилась в мой мозг, что в итоге я изменила свой маршрут.

Хотя я и решила выйти на диалог с нападавшим, домой возвращаться мне откровенно не хотелось, поэтому я решила отправиться в библиотеку, где завтра мне должны были предоставить рабочее место, и лишь после того, как мои мысли придут в порядок, вечером поговорить с этим человеком. До тех пор он посидит за решеткой, остынет, проголодается и будет не таким буйным… Должен быть.

Светило тусклое солнце и по узким улочкам бегал прохладный ветерок — предвестник вступающей в силу осени. Я думала о том, что именно мне нужно делать: рассказать кому-нибудь или промолчать? Если рассказать, то кому? Максу и его семье? Это первый вариант, который пришел мне в голову, но хотя я любила эту семейку, она мне казалась слишком уж навязчивой, что немного отталкивало.

Придя в библиотеку, я застала старушку, которую завтра должна была сменить. Она была в восторге от того, что я пришла именно сегодня, и ей не придется передавать мне свои дела завтра.

Рассказав мне всё в мельчайших подробностях от правил пожарной безопасности до картотеки посетителей, при этом постоянно разбавляя инструктаж рассказами о личной жизни, женщина провозилась со мной до девяти часов вечера, хотя рабочий день заканчивался в пять.

Возвращаться домой было страшно. Нарастающая мысль о том, что незнакомец мог выбраться из своей клетки и сейчас ожидает меня где-нибудь в темной гостиной, заставляла мою кровь стынуть в жилах. Потоптавшись возле закрытого здания библиотеки еще с полчаса, я всё же решилась пойти к Максу. К моему удивлению, в окнах его дома не горел свет, однако я всё же взошла на крыльцо и постучала в дверь. Спустя пять минут своего настойчивого биения в дверь и вглядывания в окна без тюлей, я окончательно потеряла надежду на то, что ко мне кто-нибудь выйдет.

Уже медленно идя к своему дому, я думала о том, что увидела в окнах соседского дома — это была запущенность. Ощущение, словно в этом доме никто не обитает уже очень давно, при том, что сейчас в нём живет семья из четверых человек… Наверное, они стеснялись состояния своего жилища, поэтому, за всё время регулярных посиделок на моей территории, они ни разу не пригласили меня к себе в гости.

Зайдя домой, я сделала пару быстрых шагов внутрь и резко включила свет в гостиной. Посмотрев наверх, я с облегчением выдохнула, увидев незнакомца всё еще находящимся за решеткой.

Разувшись, я также быстро, как и вошла, прошмыгнула на кухню. Только оказавшись напротив холодильника, я ощутила сильный голод, накопившийся за прошедший день, после чего еще раз подумала о том, что человек за решеткой должен быть невероятно голодным, а значит и смирным. Сделав на быструю руку десяток бутербродов, разложив их на фарфоровой тарелке, накрытой белоснежной салфеткой, и грузно выдохнув, я, наконец, отправилась наверх.

Медленно поднимаясь по лестнице, тяжело хромая на правую ногу, я оторвала взгляд от бутербродов лишь после того, как на достаточном для своей безопасности расстоянии остановилась напротив запертой узорчатой решетки. Мой взгляд мгновенно пересекся со взглядом обидчика, стоявшего напротив меня, после чего в воздухе между нами повисла минутная тишина.

— Я раньше не видела тебя в городе. Ты, наверное, недавно приехал, — я запнулась, смотря в холодно-отчужденные глаза молодого человека. — Кхм… Сколько часов ты пробыл в этой комнате и как ты сюда попал?

— Часов, — с непонятной мне иронией повторил незнакомец. Только теперь, при свете ламп я могла четко разглядеть говорившего со мной. Это был парень двадцати трех-пяти лет, высокий, эталонного телосложения, с изумрудными глазами и прекрасным гладким лбом. Я назвала ему текущую дату и время, так как решила, что его ирония связана с тем, что он не до конца ориентируется во времени, но он молчал.

— Вот, — наконец тяжело выдохнула я. — Ты, должно быть, голоден. Я сделала бутерброды с сыром и ветчиной.

Всё еще стоя максимально далеко от решетки, боясь того, что он резко высунет руку и притянет меня к себе, я протянула ему бутерброд с ветчиной. Около пяти секунд он смотрел прямо мне в глаза, после чего опустил руки, до этого скрещенные на груди, и сделал полшага в мою сторону. Медленно, чтобы, как мне показалось, не спугнуть меня, он протянул свою правую руку через решетку. Как только он уверенно взял кончиками пальцев протянутый мной бутерброд, я сразу же выпустила его из рук и отпрянула назад.

За этот вечер дальше мы не продвинулись.

X

Осень окончательно вступила в свои права, утверждая свою позицию осыпанием с деревьев позолоченной и окровавленной листвы, сокращая часы дня, нагоняя сумерки с каждым вечером на несколько минут раньше положенного им прежде времени, крича через дымоход камина необузданным воплем ветра и заставляя воробьев, в долгие холодные вечера, сбиваться в стайки под стрехой моего ветхого дома.

Уже больше недели я ежедневно ходила на работу. Мой рабочий день начинался в девять утра и заканчивался в пять вечера. Всё это время у меня напрочь отсутствовало желание возвращаться домой, поэтому я засиживалась в библиотеке до девяти вечера, перечитывая в очередной раз «Грозовой перевал» или наводя порядок в старых стеллажах, заполненных пыльными, много лет никем не читаемыми книгами.

Каждый день просыпаясь в восемь утра, я шла в ванную, приводила себя в порядок, после чего завтракала, кормила Маффина и относила завтрак наверх своему молчаливому пленнику. Затем проходил длинный, почти без посетителей, рабочий день, который заканчивался плотным ужином — я давно лишила себя нормального обеда. Каждое утро и каждый вечер я относила своему обидчику порцию завтрака и ужина, и каждый раз пыталась заговорить с ним: спрашивала, как ему спалось, желала приятного аппетита, говорила о хмурой погоде — но всё тщетно. Незнакомец оставался молчаливым узником, которого я боялась выпустить, опасаясь его агрессивного поведения, которое он прекрасно продемонстрировал при первой нашей встрече. Впоследствии этот человек не проявлял ярко выраженной враждебности по отношению ко мне, если не считать его спонтанного признания в том, что он хочет сомкнуть свои руки на моей шее, чтобы услышать её хруст…

Живя под одной крышей с маньяком, я ни на мгновение не забывала о том, что наше знакомство едва не стоило мне ноги, на которую я уже почти перестала хромать. Несколько раз я хотела рассказать о происходящем в моем доме Максу, еще более меня тянуло обратиться в полицию, но что-то, чего я не могла объяснить самой себе, всякий раз останавливало меня на полпути к цели. Я словно боялась, что с передачей контроля над своим узником другим людям, я потеряю контроль над ним, а, значит, буду бояться теней каждого угла своего дома. Вдруг он сбежит из полиции? Вдруг его оправдают? Вдруг он вернется сюда? Вдруг закончит начатое?

Всё дошло до того, что, не смотря на выходные, я решила уйти на работу, а затем в лес, чтобы не оставаться под одной крышей с тем, кто непрерывно, молча наблюдал за моими передвижениями по дому. Единственное место, где меня не было видно из его «клетки», за исключением ванной, была кухня, на которой я начала проводить основное количество своего времени. Однако жуткое чувство присутствия в доме живой души, которую я обоснованно считала агрессором, заставляло меня дергаться даже вне зоны своей досягаемости. Мне казалось, что он меня видит отовсюду и везде, из-за чего по моей спине часто пробегали холодные мурашки. Иногда я задумывалась над тем, что, по факту, я держу живого человека взаперти, но нотки страха снова умоляли мой здравый смысл заткнуться, шантажируя меня тем, что если я расскажу об «этом» кому-нибудь из посторонних — узника сразу же выпустят, и он, рано или поздно, может совершить очередную попытку прикончить меня, и никто не даст мне гарантии на то, что в следующий раз у него снова ничего не выйдет. И почему-то я была уверена в том, что он обязательно предпримет очередную попытку лишить меня жизни, словно я ему навредила более, чем смогла бы навредить за всю свою жизнь кому бы то ни было.

После завтрака я сразу же ложилась спать, чтобы не чувствовать себя подопытным зверьком, за которым наблюдают по другую сторону решетки. Однако сон ко мне не шел. Хотя я и накрывалась с головой тонким одеялом, поверх которого лежал красный шотландский плед, всё равно я всей спиной чувствовала, как оттуда, сверху, из-за решетки за мной наблюдает два холодных, колких глаза. Засыпать приходилось в течение безумно длинного, вязкого часа, и просыпаться по несколько раз за ночь, из-за холода или воя ветра в дымоходе.

Сегодня, десятого октября, я впервые вернулась домой раньше прежнего. В библиотеке стало настолько холодно, что изо рта валил густой пар, и, как назло, дряхлый чайник, который достался мне по наследству от старухи-библиотекарши, отказался работать в самый ответственный момент — когда я хотела вскипятить себе пятую кружку.

Так и не дождавшись окончания рабочего дня, я ушла без пятнадцати пять. По дороге домой я встретила Лидию. Старушка стояла на крыльце своего дома с уже состряпанным яблочным пирогом. Она ежедневно передавала мне свои пироги через Макса, который с каждым днём всё больше клеился к моей скромной персоне. Эти малиновые, яблочные и черничные пироги, если честно, уже не лезли в горло, но я продолжала их брать из вежливости. Вчерашний пирог я выкинула даже не попробовав — Маффин отказывался есть подобную пищу и, по непонятным мне причинам, мой узник тоже не любил пироги, каждый раз оставляя большие сдобные куски нетронутыми.

С Максом мы ежедневно проводили вместе минимум час. Он иногда заходил ко мне на работу и я позволяла провожать себя до дома, но, с появлением в моей жизни узника, я перестала приглашать его в дом, ссылаясь на жуткий беспорядок. Макс мне нравился, честно, как только может нравится друг. Он весь прошедший месяц был со мной рядом и, если не учитывать милые разговоры с посетителями, онлайн-переписку и менее частые созвоны с друзьями, Макс был единственным, с кем я вживую так много общалась в последнее время. Однако я понимала, что я не смотрю на него, как на человека, которого мне хотелось бы поцеловать или, хотя бы, обнять… А он на меня так смотрел. Это мешало нашему общению, поэтому я старалась не впускать его в свою душу дальше пределов моего разума.

Взяв пирог у дряхлой старухи, обладательницы необычайно синих глаз и едва ли ни самой доброй улыбки во всем этом городе, я поинтересовалась о её самочувствии, после чего поблагодарила её за очередное подношение и отправилась к своему дому. Оставив тарелку с пирогом на крыльце, я открыла дверь в дом, после чего развернулась и зашла за северную стену дома, к которой прилегал старый сарай с дровами. Набрав большую охапку пален, я отправилась назад, и, уже выходя из-за, угла в испуге едва ли не подскочила. Передо мной стоял высокий Макс и смотрел на меня своими большими черными глазами. Одно полено свалилось с верхушки пирамиды, которую я создала благодаря немалыми усилиям, и чуть не отбило мне мою многострадальную правую ногу, но я вовремя увернулась от опасности, после чего еще два полена из моих рук полетело прямо к моим ногам.

— Что ты здесь делаешь? — не очень дружелюбно поинтересовалась я, чему причиной было моё откровенное разочарование из-за разрушенной пирамиды дров.

— Бабушка сказала, что передала тебе пирог, и я подумал, что мог бы составить тебе компанию за чашкой чая, — весело ответил Макс, нарочно не заметив недовольной интонации в моем вопросе, после чего подобрал три упавших полена и сейчас уже шел вслед за мной.

— Напрасно ты так думаешь, — ответила я, остановившись на крыльце, напротив открытой входной двери. — Сегодня я хочу провести вечер с котом. Можешь положить это сверху, — сказала я, указывая взглядом на поднятые им поленья.

— Но кот не умеет рассказывать анекдоты, — укладывая поленья поверх моей охапки, решил отшутиться он.

— Хорошее замечание, но сегодня в другой компании я не нуждаюсь.

С этими словами я закрыла входную дверь ногой и отправилась к камину, который находился между кухней и прихожей, вглядываясь своим раскрытым черным ртом в гостиную. Аккуратно уложив дрова возле камина, я обернулась на витражное окно в прихожей и дождалась, пока Макс уйдет с крыльца, после чего отправилась за очередной охапкой дров.

Когда я возвращалась из сарая с третьей охапкой, я остановилась и, не обращая внимания на тяжесть дров, с минуту смотрела вверх, на нависающие прямо у меня над головой, низкие серые тучи. Они словно замерли над моим домом, не намереваясь двигаться с места, пока не дождутся поводыря-ветра, опаздывающего на встречу с ними. В округе было очень тихо, словно вся природа замерла, собираясь с силами перед тяжелой битвой. Так тихо, что я вдруг услышала мерные шаги, доносящиеся через дорогу от меня. Обернувшись, я заметила Мэнди, которая быстрыми шагами направлялась в мою сторону. Сделав вид, будто я не поняла, что она направляется именно ко мне, я отчего-то внутренне напряглась, как напрягаются перед неизвестной опасностью, и аналогично быстрым шагом, которым ко мне приближалась Мэнди, отправилась в сторону своего крыльца.

Поспешно заперев за собой дверь, я с грохотом кинула брёвна рядом с аккуратно сложенной кучей дров, после чего в входную дверь раздался отчетливый стук. Такой гулкий, мощный, тягучий удар обычно принадлежит мужской части населения планеты, поэтому я немного вздрогнула от неожиданности. И откуда в женской руке такая сила? Пока я рассуждала об этом, в дверь снова постучали. Не знаю почему, но меня эти удары раздражали.

— Что-то важное? — не сходя со своего места, прокричала я так громко, что за дверью меня точно должны были услышать.

— Соль закончилась, не могла бы одолжить? — наигранно-молящим голосом попросила соседка.

— Ничем не могу помочь, — всё еще продолжая кричать со своего места, откликнулась я.

— Жаль соли? — уже более прямым тоном поинтересовалась Мэнди.

— У самой закончилась вчера. Сходите к соседке через дорогу.

Еще полминуты я наблюдала через витражные окна прихожей за неподвижной тенью Мэнди, как вдруг моё внимание отвлек ощетинившийся кот, который минут десять неподвижно сидел на подоконнике, спокойно выглядывая на улицу, а сейчас лихо пробежал мимо меня на кухню. Переведя взгляд с убегающего кота на дверь, я не обнаружила больше признаков присутствия Мэнди на своём крыльце, после чего присела на корточки.

В доме было достаточно темно и очень холодно, поэтому, когда огромный чёрный рот камина озарился ярким оранжевым светом, на моей душе вдруг стало немного спокойнее. Успокоившись, я решила заняться обрядом, который проделывала каждую ночь перед сном, а именно — закрыть огромные шторы в гостиной. Когда дело было сделано, я обернулась и, наконец, посмотрела наверх. Незнакомец сидел неподвижно, облокотившись спиной о южную стену, положив левую руку на левое колено, подтянутое к груди, и смотрел на неровный, разгорающийся огонь в камине.

Подойдя к камину, я подкинула в него пару пален и осталась довольна тем, что после зимы тётка решила почистить дымоход, чем спасла меня сейчас от задымления. Отправившись на кухню, я запекла большую, красивую картошку в мундирах и состряпала огромную тарелку салата, заправленную моим любимым видом оливкового масла.

С каждым днём мне становилось всё сложнее жить под одной крышей с категорически настроенным по отношению ко мне незнакомцем. Ощущение, будто я преступник, удерживающий против воли человека и выжидающий момента, когда можно будет попросить за него баснословную сумму денег, начинало выжигать меня изнутри. В дни интенсивного самобичевания мне становилось очень тяжело психологически, возможно именно это и сказывалось на моём прерывистом сне. Однако выпустить агрессора не зная, переживу ли я момент его свободы, а если переживу, не вернется ли он за моей душой повторно, я тоже не могла.

XI

Как обычно принеся своему пленнику поднос с едой, я поставила его на пол. Весь процесс передачи еды был достаточно прост — на его стороне находилась ранее переданная мной посуда, на которую, на безопасном расстоянии, я аккуратно перекладывала еду. Сейчас же я аккуратно накалывала на вилку крупную картошку в мундире и выкладывала её на тарелку по ту сторону решетки.

— У тебя неправильное понятие о ужине.

— Прости? — замерла я. Я не ожидала, что он заговорит со мной, отчего сейчас наверняка выглядела очень глупо. Находясь в позе сэйдза^[1], я умудрилась лечь грудью на свои ноги, и сейчас, с протянутой рукой, смотря на собеседника снизу вверх округленными глазами и с чуть приоткрытым ртом, я действительно выглядела нелепо. Почувствовав, что картошка соскальзывает с моей вилки, я быстро докинула её до пункта назначения, после чего поспешно выпрямилась.

— Ты плотно ешь на ужин, — пояснил парень.

— Это потому, что я лишена нормального обеда.

— Почему во время обеда ты не идешь в кафе или столовую?

— Проблема с деньгами.

— Тогда почему не приходишь обедать домой?

Я не хотела говорить правду о том, что его присутствие меня угнетает, поэтому сначала подумала солгать о том, что работа слишком далеко, но потом решила просто перенаправить вопрос в другое русло.

— Ты что, голодаешь?

— Выпусти меня и не придется заботиться о моем рационе.

— Конечно не придется, ведь твоей пищей стану я, — слегка прищурившись, произнесла я, после чего собеседник многозначительно посмотрел на меня. — Последние десять дней я не расставалась с блогом, посвященному вампирам…

— О нет-нет-нет, только не говори, что ты отсталая.

Подобное замечание меня задело, отчего я немного смутилась.

— Вообще-то, при нашем знакомстве, ты высосал из меня не менее трехсот миллилитров чистой крови.

— Однако сейчас ты кормишь меня обычной едой, и я не загибаюсь от жажды крови, и даже не иссох.

— При том, что именно иссохшим я тебя и нашла.

— Один-один.

— Я не согласна на ничью.

— Хочешь выйти победительницей?

Я быстро перекинула в тарелку собеседника огромную порцию салата и, резко вскочив, отправилась вниз. Уже через минуту я снова стояла перед своим заложником.

— Вот, съешь, — произнесла я, перекинув через решетку зубчик чеснока, который он проглотил не поморщившись.

— Не сегодня, — пожал плечами он.

— Что «не сегодня»? — не поняла я.

— Не сегодня тебе быть победителем.

Я выдохнула с облегчением, после чего пленник вопросительно на меня посмотрел.

— Выкинув из головы всякий мистический подтекст о твоей личности, мне стало легче, — пояснила я, садясь в позу лотоса на безопасном расстоянии от клетки.

— Можешь выкинуть осиновый кол из-под подушки, — криво ухмыльнулся собеседник.

— Не смешно.

— Да, не смешно, — подтвердил он, уже доедая картошку.

— Если ты не вампир, тогда зачем кусал меня?

— В крови содержатся белок, железо, соль…

— Ладно, — остановила пленника я, воспринимая его слова как издевательство. Наверное, из-за теории о вампиризме, он навсегда внес меня в список слабоумных. — Если я тебя выпущу, ты не причинишь мне вреда?

— Не хочу тебе врать — я тебя убью, — снова подтвердил свою целеустремленность в отношении моего благополучия незнакомец, отчего я напряглась и вытянулась в струнку.

— Тогда почему не убил меня сразу? — бурно вырвались слова из моей груди. — Только не говори, что из-за того, что я тебя укусила — не поверю. Я тебя даже прокусить не смогла, в отличии от…

— Я мог бы тебя прикончить даже через решетку, пока ты была в моих руках, — отрешенно прервал меня собеседник. — Достаточно было нажать на твою шею в нужном месте или перервать жилы на твоем запястье. Однако я вовремя осознал, что если не прекращу тебя загрызать — ты погибнешь, и никто меня не выпустит.

— Моё отсутствие первыми заметили бы соседи. Вскоре взломали бы дверь и увидели мой хладный труп. Ты бы дождался, когда они откроют твою решетку и переломал бы им всем хребты — вуаля, и ты свободен.

— Я не серийный маньяк.

— Хочешь сказать, что ты маньяк, который заинтересован в убийстве всего одного человека? — молчание. — За что меня убивать?

— «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать» — процитировал басню собеседник. — Кстати, почему ты не попросишь помощи у соседей? Давно бы вместе меня открыли. Или ты действительно думаешь, что я всех перебью? У меня даже ножа нет.

Тяжело выдохнув, я молча встала со своего места и отправилась спать, по пути закинув в камин с десяток поленьев. Было ужасно в очередной раз услышать подтверждение того, что он серьезно настроен покончить с моим существованием, при этом не раскрыв мне причин своего жесткого приговора по отношению ко мне. Однако, не смотря на это, я стала меньше его бояться. Ключ от замка у меня, клетка крепкая и, главное, я разозлилась. Я была зла на человека, который критикует мой рацион, при этом уплетает мои припасы и угрожает мне лишением жизни.

И в правду, почему я не попрошу помочь соседей? Я ссылалась на то, что самое безопасное — это держать хищника за морду, нежели бежать от него в ожидании, когда он нагонит меня и разорвет на части. Если я отпущу его на волю или даже сдам в правоохранительные органы, я не смогу контролировать его действия и буду находиться в вечном напряжении, боясь, что он поджидает меня за углом моего дома или придет однажды в пустующую библиотеку…

На этот раз мой сон был крепким — я рано легла спать и проспала до половины восьмого. Отправившись на кухню, я наткнулась на вчерашний яблочный пирог Лидии. Съев четверть от него с тёплым чаем, я разрезала оставшееся и отнесла своему пленнику вместе с травяным чаем, думая о том, что злость делает меня храбрее — первую половину своего выходного дня я хотела провести на пикнике в лесу, в компании приехавшей из большого города на выходные к родителям подруги, и вдоволь насладиться редким солнечным днем осени, а во второй половине дня я решила смело расположиться дома перед камином, за чтением новой книги.

— Вот, — произнесла я и, не теряя бдительности, остановилась в шаге от решетки.

— Обычно ты говоришь «доброе утро».

— Ты всё еще желаешь меня убить, выйдя за пределы своей клетки?

— Всё еще.

— Тогда ты не заслуживаешь моего «доброго утра», — произнесла я и уже хотела уйти, но он меня остановил, что-то неразборчиво сказав. — Что? — переспросила я, понимая, что не он тихо говорит, а я вдруг стала слышать хуже. Даже собственный вопрос в моих ушах прозвучал как приближенное эхо.

— Оставь пирог.

Кивнув головой, я поставила пирог перед решеткой и отправилась вниз. Почему-то мне вдруг показалось, что я совсем не выспалась. На плечи упал груз минимум трехдневного недосыпания, и я, еле волоча своё тело, медленно опустилась на успевшую остыть кровать. Укутавшись в одеяло и прикрывшись сверху пледом, я провалилась в глубокий сон, обнимая большую, пышную подушку.

Когда я проснулась в восемь вечера, я подумала, что сейчас всё еще утро, и я пролежала не более десяти минут. Посмотрев же на мерно тикающие часы, я пришла в ужас и хотела быстро встать, но у меня это не получилось. Тело словно выдохлось — легкие отказывались нормально функционировать, а свинцовые ноги еле как передвигались по комнате. Однако мне слишком сильно хотелось в уборную, так что я осилила этот рубеж.

После туалета мне стало гораздо легче, но моё тело всё еще двигалось медленнее, чем мне хотелось бы. В доме было очень холодно, а на улице тихо и мерно моросил осенний дождик, словно пытаясь не досаждать мне своим присутствием. Разведя огонь в камине, я отправилась на кухню и, поставив кастрюлю на плиту, начала ожидать кипения воды, чтобы закинуть упаковку магазинных пельменей.

Казалось, будто вода не собиралась закипать сегодня. Съежившись и подобрав ноги под себя, я обняла свои подрагивающие колени. Сидя на стуле, я смотрела на капающие с крыши небесные слёзы. Наблюдая за их мерным отрыванием от края черепицы, мне вдруг захотелось пить, но я не сдвинулась с места, чтобы не спугнуть то незначительное тепло, которое успела создать вокруг себя в этой холодной комнатке.

Около пяти минут я варила пельмени, после чего залила их кетчупом и отправилась наверх. Впервые я взяла с собой две порции, решив поужинать со своим узником.

— Как ты не сходишь с ума, сидя вот так вот в четырех стенах и ничего не делая? — спросила я своего собеседника после того, как его порция была передана ему через прутья клетки.

— Кто сказал, что я ничего не делаю? — поинтересовался он, заставив меня вопросительно посмотреть на него. — Я собираю вот это, — приглушенно добавил он, после чего показал потертый кубик Рубика.

— Раньше не видела его у тебя, — сдвинула брови я.

— А я раньше не ел пельмени с кетчупом, но не смотря на это решительно убежден, что это ужасно.

— Странно — я была уверена в том, что завернутое в тесто мясо, политое соусом кровавого цвета, тебе придется по душе.

— Мне было бы по душе, если бы начинкой этих пельменей была ты. Но — да, теперь мне действительно приятнее это употреблять.

— Наверное, ты сектант.

— Скорее я жертва сектантов.

— Сложное детство? — спросила я, но он не ответил. — Почему тебя никто не ищет? Ни одной листовки. Нигде. Порешил всех своих знакомых?

— Их порешило время.

— Не уверена, что правильно поняла формулировку твоего ответа, — я не хотела вдаваться в подробности его слов и влезать в душу к тому, кто меня ненавидит, поэтому перевела разговор на более интересующую меня тему. — За что именно я удостоилась твоей ненависти, о, незнакомец, ворвавшийся в мой дом, причем неудачно.

— Почему неудачно?

— По-моему, это очевидно — ты проник через окно в заброшенную комнату в хэллоуинском гриме, с надеждой притаиться, однако дверь изнутри была заперта. Плюс к этому — ты стал пленником. Так почему ты выбрал именно мой дом? Или правильнее говорить — меня?

— Перечитай басню, которую я вчера упомянул.

— Ты непременно хочешь меня прикончить?

— Не пойми меня неправильно, но непременно.

— Как тут вообще можно понять неправильно? — тяжело выдохнула я. — Слушай, я слишком гуманна, чтобы заморить тебя голодом, поэтому ты будешь пока что жить. Однако, если вдруг однажды ты окажешься на свободе и получишь свободный доступ к моей шее, обещай хотя бы, что я не буду мучиться.

— Обещаю.

С этой минуты мы стали опасными знакомыми, в некотором смысле зависящими друг от друга: я обещала, что в ближайшее время он не умрет от голодной смерти, а он обещал, что в случае своего освобождения, я не умру от мучительной. После данных нами обещаний, мой пленник стал более общительным и страх перед ним начал постепенно терять свои рубежи в моём сознании.

— Я не спрашивала, потому что прежде мне было безразлично… — на одном выдохе произнесла я. — Как тебя зовут?

— Ричард.

— Который «Львиное Сердце»?

— А тебя?

— Меня зовут Камилла.

— Которая «цветок»?

XII

Спустившись вниз, я села напротив разгоревшегося камина, на пододвинутое к нему кресло-качалку, и укуталась старым, но хорошо вычищенном пледом. Сытый Маффин, уютно разместившись у меня на коленях, приятно заурчал, издавая сильную вибрацию. Спустя полчаса я начала дремать и, в итоге, проснулась в начале двенадцатого, когда в камине уже дотлевали последние угольки. Выглянув в окно, чтобы убедиться в том, что на улице прекратил моросить дождь, я накинула куртку прямо на пижаму, взяла с собой фонарик и отправилась в сарай за дровами. Найдя одноколёсную тележку, я загрузила её до отвала и покатила в сторону крыльца. Хотя у меня и был фонарик, я пугалась каждого шороха и писка, которыми была наполнена ночь на окраине леса. Только сейчас я заметила на подоконнике витражного окна у порога давно остывший пирог. Я положила его на тележку и подумала о том, что слишком резко поступила с Мэнди, не одолжив ей соли, а её старушка всё еще продолжает печь для меня пироги. На секунду мне даже стало стыдно.

Зайдя в дом, я заперлась, после чего еще дважды коротко дёрнула ручку двери, чтобы убедиться в своей безопасности. Закинув мерзлые березовые и сосновые поленья в жерло своего домашнего вулкана, я взяла стопку журналов, которые на полгода вперед выписала покойная тётка и отправилась наверх.

Ричарда не было возле решетки, поэтому я шепотом позвала его по имени. В темноте послышался шорох и, спустя несколько секунд, он вышел из тени.

— Прости, что разбудила. Принесла тебе новое развлечение, — я потрясла десятком глянцевых журналов в руке, — завтра планирую весь день провести в походе в лесу, поэтому лучше отдать это тебе сейчас.

— Могла бы оставить у решетки.

— Нет, мне нужно было обязательно тебя разбудить, чтобы ты мучился, снова засыпая на холодном и твердом полу.

— Кстати в тему — лучше бы ты принесла хотя бы полотенце. Благо здесь уборная есть, иначе совсем бы наплевала на мою гигиену…

Мы, почему-то, говорили шепотом. Наверное потому, что близилась полночь и все в этом городе уже давно спали.

— Я и так на нее забила. Журналы принесла лишь для того, чтобы твой мозг не начал деградировать, и ты не разучился читать. Иначе задушишь меня и даже записку не напишешь для правоохранительных органов, потому что читать и писать разучился.

Я со злостью протянула журналы через решетку в руки узнику, после чего спустилась вниз. Подкинув в камин четырнадцать пален, я отправилась в кровать мимо рыжего кота, занявшего моё кресло-качалку, и, укутавшись в тёплое одеяло, прильнув головой к мягчайшей подушке, почти сразу заснула.

Следующее утро началось бодро. После принятия душа и высушивания волос, я твердо решила провести второй свой выходной более активно и позавтракать в лесу. Отрезав себе клубничный пирог Лидии, а вторую его часть, вместе с геркулесовой кашей, занеся Ричарду, я была готова к новому дню.

Закинув старый рюкзак за плечо и взяв глубокую плетеную корзину, я вышла во двор в двенадцать минут десятого и быстро шмыгнула в лес. Погода была замечательной. Солнце еле-еле пробивалось из-за перистых облаков, тускло освещая пёстрый осенний колорит леса. Под низкими лапками елей красовалось разнообразие грибов. Сентябрь выдался на редкость тёплым и солнечным, с мелкими грибными дождями, поэтому в этом году грибов было море, хотя собирающих их в этой части леса почти не было. Можно было подумать, будто я оккупировала эту территорию, потому что кроме себя я в нём никогда никого не встречала, что было странно, так как наш город славился своими грибниками. Каждую осень местный рынок был завален осенними дарами леса, однако эти дары собирали в основном с западной стороны города, по непонятным мне причинам совершенно не заходя на восточную его часть.

Уже спустя час похода моя корзина была переполнена лешьим мясом — так люди в нашей местности называли грибы. Оставив переполненную корзину под одной из знакомых мне елей и прикрыв её лапками дерева, я, с полной уверенностью в том, что её никто не тронет, отправилась к стародавнему дубу, растущему в километре на восток. Дойдя до пункта назначения лишь за час — по пути я постоянно останавливалась, чтобы полюбоваться красотами осени — я села у изножья векового дуба и достала из рюкзака пирог. Наслаждаясь вкуснейшей выпечкой и наблюдая за красивой белкой, мирно сидевшей на, почти оголенной, ветви дуба, я мысленно поблагодарила добрую женщину за заботу, которую она проявила в ответ на моё хамское поведение по отношению к её невестке. Уже доев пирог, я решила всё-таки зайти к Максу и поблагодарить его семью за заботу.

Солнечные лучи и внезапно разлившиеся внутреннее тепло одолели меня и, после плотного завтрака, я в очередной раз начала впадать в дремоту. Вообще я заметила, что в последнее время стала спать гораздо больше обычного, но я списывала это на изменение светового дня.

Проснулась я из-за холодного ветерка, колко ласкающего пальцы моих рук. Открыв глаза, я поняла, что проспала достаточно долго и погода за это время успела порядком испортиться. Часы на мобильном показывали половину седьмого вечера, что означало, что мне необходимо поспешить вернуться обратно. Быстрыми шагами я отправилась к оставленной мной прежде корзине с грибами, больше не отвлекаясь на любование природой. Спустя десять минут быстрого шага, буквально в двух шагах передо мной пронесся огромный бурый сохатый. Видимо, я спугнула лесного великана, несясь по его дому бесстрашно громким шагом. Словно извиняясь перед рогатым за лишний шум, я встала на цыпочки и, стараясь не касаться лишних веток, побежала сквозь лес. Наверное, со стороны я походила на куропатку, быстро перелетающую между холмиками.

Наконец добравшись до своей корзины, я еще пятнадцать минут брела к дому. Оказавшись в гостиной, я сразу же посмотрела наверх, но Ричарда у решетки не оказалось и я решила не вызывать его на диалог. С каждым днем меня всё сильнее волновало, что я до сих пор не могла понять, кто или что он такое…

На скорую руку вымыв грибы и замариновав самые мелкие в двух глиняных горшочках, я установила их в духовку на сто восемьдесят градусов и, взяв мешочек соли, отправилась к соседям.

Дома я застала Лидию и Макса, которые впервые пригласили меня внутрь. Зайдя в обшарпанный коридор, мы сразу повернули направо и вскоре оказались на маленькой, но уютной и тёплой кухне. Я извинилась за своё недавнее поведение, о котором они, судя по их расположению ко мне, уже и не помнили. Приняв от меня кило соли, Лидия начала суетиться и накрывать на стол. В это время Макс, сидя напротив меня, весело улыбался и показывал всем своим видом, что рад моему приходу.

Я отказалась от очередной порции пирога, ссылаясь на нежелание сбивать аппетит перед ужином, однако выпила три чашки душистого чая с чем-то отдаленно напоминающим мёд.

У моих соседей было тепло и уютно. На кухне вкусно пахло пирогами и душистым чаем, малиновым вареньем и свежей мятой, осенними яблоками и засушенным гербарием (рукоделие Мэнди). Мне не хотелось уходить, но уже прошло полтора часа с момента, когда я включила духовку, и мне нужно было возвращаться, чтобы покормить своего кота и пленника.

XIII

Лешье мясо было готово. Открыв крышки горшков, чтобы дать блюду немного остыть, я принялась за разведение огня в камине, как вдруг в дымовой трубе послышался страшный скрежет. Прислушавшись, я на мгновение замерла, а через несколько секунд из трубы прямо в груду пепла свалилось окаменевшее тело большого черного грача. Лежащий на кресле-качалке кот ощетинился, но, встретившись со мной взглядом, тут же успокоился. Подняв железным совком с длинной ручкой окаменевшее тельце большой для своего вида птицы, я вынесла её на улицу и опустила в мусорный бак — деть мне её больше было некуда.

Вернувшись, я успешно развела огонь и, поставив на поднос два горшочка с крепким чаем и имбирным печеньем, отправилась наверх. Ричарда не оказалось за решеткой, однако я слышала звук льющейся воды в ванной комнате, поэтому не успела испугаться его отсутствия.

— Ужин, — громко произнесла я, переложив еду в посуду, находящуюся по ту сторону решетки. Спустя минуту Ричард появился передо мной с мокрыми волосами.

— Принимал душ?

— Приходится обтираться каким-то старым лоскутом ткани.

— Не стремился бы меня убить — вытирался бы махровым полотенцем.

— Грибы. На ужин. Ты серьезно?

— Я знаю, что это тяжелая пища, особенно на ночь, так что не нужно читать мне мораль.

Около пятнадцати минут мы ели в полном молчании, пока я, наконец, не решила начать непринужденную беседу:

— Ты ведь понимаешь, что так не может продолжаться вечно? — поинтересовалась я, после чего словила на себе вопросительный взгляд парня. — То, что ты за решеткой… Это… Как минимум… Неправильно, что ли.

— То, что я за решеткой — это как минимум несправедливо.

— Несправедливо — это желать меня убить без причины.

— Кто сказал, что без причины? — спросил он и на сей раз уже я непонимающе на него посмотрела. — У меня нет выбора. И даже если бы он у меня был, я бы долго не раздумывал.

— То есть, меня заказали, — усмехнулась я. Это становилось даже смешно. — Кто и когда?

— Иронизируешь?

— А как с тобой серьезно разговаривать? Ладно, хочешь меня убивать, продолжай хотеть, но делай это за решеткой…

Спустя несколько минут я спустилась вниз, вымыла посуду и подкинула дрова в камин, после чего отправилась в спальню тётки. Со дня её смерти я ни разу не заходила туда и, открыв дверь внутрь, я вдруг почувствовала холод. Комната всё это время была закрытой и толком не прогревалась, поэтому сейчас в ней было достаточно прохладно.

Я включила маленький настольный торшер, с плетенной бронзовой ножкой, и комната мгновенно залилась тусклым, тёплым светом, в котором практически ничего нельзя было рассмотреть, толком не привыкнув к освещению. Двухместная дряхлая кровать стояла впритык к стене, возле единственного в комнате, огромного окна, завешенного старой, полупрозрачной шторой, и смотрящего прямо на кладбище. Выдернув одеяло из пододеяльника, я взялась за подушку, чтобы проделать с ней то же самое, но как только я дёрнула её с места, из-под неё вывалился небольшой, плоский, деревянный прямоугольник. Взяв его в руки, я сразу поняла, что это всего лишь закрытая шкатулка, но в тусклом освещении мигающей лампы отчетливо рассмотреть её у меня не представлялось возможности. В итоге я отложила её на прикроватную тумбочку, после чего всё-таки сдёрнула с подушки пыльную наволочку. Завернув подушку в одеяло, я вышла из комнаты, оставив дверь открытой, чтобы не забыть вернуться сюда завтра. Неся перед собой этот грузный свёрток, я отправилась к пленнику, который не собирался попытаться выбраться из своей камеры посредством сотрудничества со мной, а именно — отказаться от моего убийства.

— Давай я передам тебе это, — произнесла я, встряхнув перед собой пыльным одеялом.

— Специально сняла постельное белье, чтобы не смог связать канат для побега через окно?

— Если честно, до сих пор не понимаю, почему ты не выпрыгиваешь через окно, — ответила я, передавая через тонкие щели решетки одеяло, которое с треском тянул к себе Ричард. — Вроде не так уж и высоко… Хотя, сломать ногу при неудачном падении, всё же есть шанс. Неужели так боишься высоты?

— Я ничего не боюсь.

— Хм, — мне показалось, словно он рисуется, но я не успела заострить на этом внимания, как легкая улыбка коснулась моих губ. — Представь себе только: ты, бесстрашный антигерой, прыгаешь из окна, ломаешь себе ногу, а лучше обе ноги и руку, хотя я не представляю, как можно так неудачно спрыгнуть… И вот ты весь такой сломанный лежишь под окном моего дома и ждешь, когда я тебя найду. А потом, когда я тебя наконец нахожу, я везу тебя в больницу, где тебе накладывают гипс на все твои конечности, после чего я отвожу тебя на инвалидном кресле обратно к себе домой, забочусь о тебе, кормлю из ложечки, так как у тебя наверняка переломана именно правая рука и близких родственников ты не имеешь, а ты в это время весь такой злой, ждешь когда сможешь меня убить из жажды крови…

— Во-первых: не из жажды крови…

— Ну, ладно, убить меня не из жажды крови. А что во-вторых?

— А во-вторых: ты бы не стала обо мне заботиться.

— А что я, по-твоему, сейчас делаю? — спросила я и подушка вдруг с треском просунулась через решетку, выбросив из себя клуб пыли, словно отцветший одуванчик.

XIV

Спустившись вниз, я еще раз подкинула дров в камин, после чего сладко заснула. Впервые за долгое время я спала спокойно, едва ощущая кончиками пальцев, как Маффин вибрирует у моих ног.

С утра я встала пораньше, наносила дров к камину и позавтракала вместе с Ричардом, после чего отправилась на работу.

Когда утром я поднялась к Ричарду, он уже не спал, разглядывая журналы, принесенные мной прежде. Подумав о том, что он наверняка их успел перечитать по несколько раз, я решила принести ему сегодня что-нибудь интересное из библиотеки.

В конце рабочего дня ко мне зашел Макс и пригласил в кафе — я решила согласиться. Съев по куску «Наполеона» и выпив пару чашек чая, уже спустя полтора часа веселой беседы мы отправились по домам. Макс препроводил меня лишь до своего дома, на сей раз не напрашиваясь в гости, что мне весьма понравилось, и торжественно вручил мне очередной пирог от бабушки. Настроение было на высоте, отчего я буквально влетела в дом. Включив свет, я прокричала куда-то вглубь комнат своему коту и пленнику:

— Приветствую вас, мои нахлебники!

— В хорошем настроении? — громко поинтересовался сидящий у своей стены Ричард.

— Знаешь, как давно я не ела «Наполеон»? — ответила я, переходя из прихожей в гостиную, по пути поправляя свои растрёпанные, густые волосы. — Я не ела его дольше, чем ты заперт в моём доме.

— Не думаю.

— Твоя ирония склонна к преувеличению.

— А твоя власть над замком склоняет тебя к рассеиванию бдительности.

— Я с тобой очень внимательна, дорогой мой узник! Вот, я даже принесла тебе стопку книг, чтобы ты не скучал, — продолжая всё так же громко разговаривать с Ричардом, я стояла между креслом-качалкой и диваном, на котором сплю, и показывала ему связку книг в своих руках.

— Уверен, что ты ничего толкового не смогла подыскать.

— Зря ты так. Я долго выбирала и принесла тебе лучшее из того, что когда-либо мне приходилось читать. У меня сегодня хорошее настроение и даже если ты сейчас чудом выберешься из своей клетки, и перебьешь мне шейный позвонок, я всё равно умру в хорошем расположении духа, так и знай.

После этого бессмысленного диалога я отправилась на кухню, насыпала Маффину его порцию купленного корма и приступила к приготовлению ужина. Сварив макароны-бантики, я смешала их с мягчайшим сыром, добавила к ним томатный соус и тщательно обжаренные боровики. Получилось весьма аппетитно.

XV

Медленно протекали октябрьские дни, и я даже не заметила, как наступило семнадцатое число. За это время я успела сблизиться со всеми живыми душами, которые меня окружали, даже со своим котом, с которым до конца сентября виделась не более пяти минут в сутки. Макс продолжал за мной ухаживать, хотя я не подавала ему повода, но иногда меня подкупала его настойчивость, поэтому вчера я даже согласилась сходить с ним на свидание в следующее воскресение.

В течение всей недели я каждый вечер поднималась наверх к своему пленнику, в надежде услышать хотя бы нотку сомнения в его решении прикончить меня, но каждый раз мои ожидания разбивались о холодную скалу отчужденности. Однако мои вечерние посиделки в его компании с каждым вечером становились всё дольше, и наши разговоры насыщались всё новыми красками. Мы с удовольствием обсуждали литературу, которую я приносила ему и которую он уже прежде читал. Тот факт, что все книги, которые я ему предлагала, им были уже когда-то прочитаны, меня разогревал. Моё желание найти хотя бы одно непрочитанное им произведение с каждым вечером нарастало, и к пятнице я заметила во взгляде Ричарда новую эмоцию — любопытство.

— Ну, что ты там сегодня принесла? — поинтересовался он после сытного ужина, когда я занесла тарелки на кухню и заново поднялась к нему наверх, держа за спиной очередную книгу. Я не ожидала от него заинтересованности, поэтому на моем лице растянулась искренняя улыбка, и я гулко выдохнула.

— Это «Грозовой перевал».

— И ты надеялась выиграть с такой артиллерией? Ты бы еще Шекспира принесла со скромной надеждой на то, что я не знаком с его творчеством.

— Если честно, я была уверена в том, что «перевал» ты прежде уже читал. Просто надеялась, что это было давно, и ты захочешь его перечитать снова. Это одно из моих любимых произведений.

— Ладно, — сдался Ричард, взяв книгу, которую я аккуратно положила у решетки, всё еще не теряя бдительности в общении с незнакомцем.

— Вот еще, — сказала я, вытаскивая из-за своей спины еще две книги, — басни. Этот сборник совсем новый, ему и года нет, поэтому взяла один себе, а второй тебе. На сто семьдесят восьмой странице открой.

— «И. А. Крылов^[2]. Волк и ягненок», — вслух прочел он.

— Ты говорил, что это ответ на вопрос о том, почему ты хочешь меня убить.

— Именно.

— К своему великому стыду, я прежде не читала эту басню… Как насчет того, чтобы прочесть её по ролям?

— Я буду ягненок, а ты волк?

— Если в этом твой ответ, тогда да.

— Лучше, давай наоборот, иначе совсем запутаешься в метафорах, после чего споткнешься и успешно разобьешь себе нос.

— Хорошо, — отозвалась я, не обращая внимания на его иронию, и, сев в позе лотоса напротив решетки, открыла сто семьдесят восьмую страницу.

— Кхм, а кто будет читать слова автора? — поинтересовалась я.

— Ты.

— Нет, автор мужчина, так что давай ты.

Опустив первые четыре строки, Ричард начал с выражением читать свой текст, и я, стараясь не оплошать в актерском мастерстве, начала подражать ему:

Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк.

Ягненка видит он, на до́бычу стремится;

Но, делу дать хотя законный вид и толк,

Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье

Мое

С песком и с илом?

За дерзость такову

Я голову с тебя сорву».—

«Когда светлейший Волк позволит,

Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью

От Светлости его шагов я на сто пью;

И гневаться напрасно он изволит:

Питья мутить ему никак я не могу».—

«Поэтому я лгу!

Негодный! Слыхана ль такая дерзость в свете!

Да помнится, что ты еще в запрошлом лете

Мне здесь же как-то нагрубил:

Я этого, приятель, не забыл!» —

«Помилуй, мне еще и отроду нет году»,

Ягненок говорит. «Так это был твой брат».—

«Нет братьев у меня». — «Так это кум иль сват (здесь Ричард повысил тон)

И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите,

И если можете, то мне всегда вредите:

Но я с тобой за их разведаюсь грехи».—

«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

— Конец неоднозначный, — спустя минуту молчания, констатировала я.

— Почему же?

— Здесь не сказано, что ягненок погиб — здесь сказано, что волк уволок его.

— По-моему, концовка очевидна, однако каждый видит лишь то, что хочет видеть.

Я искренне хотела увидеть то, что в этой басне видел Ричард по отношению ко мне, и также искренне не хотела замечать того, как он трактует её концовку, хотя и понимала, что ягнёнок не выжил.

XVI

Проснувшись в шесть часов утра от страшного грома, я посмотрела в полоску просвета между двумя шторами, которые прежде были сомкнуты вплотную, но сейчас между ними пролез Маффин и раздвинул их для того, чтобы сесть на свой любимый подоконник. Хотя раскаты грома были невероятной и даже страшной силы, дождь еще не начался. Встав с дивана, я посмотрела наверх, но Ричарда не увидела. Сходив в туалет, я отправилась в комнату тётки, в которую в течение недели так ни разу и не зашла, хотя и собиралась сделать это каждый день.

Взяв с прикроватной тумбочки интересующую меня шкатулку, я еще раз убедилась в том, что она закрыта. Снова попытавшись поискать ключ в пустой комнате, в которой кроме кровати, тумбочки и настенной полки, повешенной на стене в ногах кровати, ничего больше не было, я так и не смогла найти интересующую меня вещь.

Быстро покончив с поисками ключа под гулкие раскаты грома, я уже хотела вернуться обратно в гостиную, как вдруг, через полупрозрачные шторы, заметила странное голубое сияние где-то вдали. Отдёрнув мешающие обзору шторы, я прищурилась и увидела нечто странное: на кладбище, над несколькими могилами, светились голубые огоньки в форме капли. Около минуты я пыталась понять что это такое, но мне помешал резко начавшийся ливень невероятной силы, с началом которого сияние исчезло за пеленой дождя. Постояв у окна еще с полминуты, я с разочарованием вернулась в гостиную, развела огонь в камине и отправилась наверх.

— Спишь? — шепотом спросила я, вглядываясь за решетку.

— Нет, — тихо ответил Ричард и, встав с расстеленного на полу одеяла, заменявшего ему матрас, подошел к решетке, после чего уселся в своей любимой позе — облокотился спиной о южную стену.

— Жуткий гром, — констатировала я.

— Что ты здесь делаешь?

— Не спится.

— Я не об этом. Что ты делаешь в этом городе? Ты разве сейчас не в студенческом возрасте?

— Мне исполнилось восемнадцать несколько недель назад.

— Чего-то я не помню, чтобы ты праздновала.

— Я не собиралась праздновать.

— Странно. Обычно молодые люди жаждут навсегда запечатлеть своё восемнадцатилетние и порой ради этого прибегают даже к самым радикальным мерам.

— Не переживай — мой восемнадцатый день рождения навсегда запечатлелся в моей памяти. В этот день ты чуть не убил меня, а на следующий день я узнала, что попыток меня прикончить ты не оставишь. Соответственно, в случае реализации твоего обещания, которое ты преподнес мне в качестве подарка, я рискую не дожить до своего девятнадцатого дня рождения, — как-то слишком спокойно произнесла я, на что Ричард холодно промолчал, поэтому я решила продолжить. — Знаешь, я сегодня утром вспомнила о том, что на похоронах мысленно решила часто посещать могилу своей тётки, однако так ни разу туда и не сходила… Сейчас думаю почему, но не могу ответить на этот вопрос. Я много раз хотела сходить туда, но всегда находила причину не идти… Хммм… И всё же нужно будет сходить…

— Давно она умерла?

— Этим летом.

— Это из-за утраты близкого человека ты не поступила в университет?

— Слишком глупо предполагать, что каждый родственник способен быть родственной душой. Да, внутри меня было щемящее чувство от того, что я потеряла последнюю родственницу, но родственную душу я не теряла, так что утрата не смогла нанести моему сердцу незаживающие рубцы. Но моя жизнь больше не могла быть прежней, и передо мной стал выбор: уйти или остаться. Выбор — это вообще абстрактная вещь. Зачастую выбирать не из чего, даже если есть видимость того, что у тебя два пути и лишь тебе решать по какому из них идти. Я выбрала остаться здесь, но на самом деле, «остаться» выбрало меня. Это место привязало меня к себе, приучило дышать только его воздухом и после этого решило отпустить, заведомо зная, что мои лёгкие не выдержат другого эфира, при этом приправив всё это словами: «Выбирай, либо ты уйдешь и задохнёшься еще совсем молодой, либо ты останешься и сможешь дышать полной грудью, пока не иссохнешь». Какой же это выбор? Это приговор, который составлялся в течение всего моего детства ровно к моему совершеннолетию. Однако я наслаждаюсь его исполнением. У меня даже не забрали право говорить знакомым о том, что это мой выбор. Я узник, наслаждающийся своим пленом.

— Если бы ты уехала, ты бы не встретилась со мной.

— Неплохо знать заранее, из-за кого покинешь этот мир. Еще неплохо было бы договориться по поводу того, как именно я покину его, если ты всё же сможешь до меня добраться. Но давай обсудим это позже, ладно? Не хочется настроение портить.

Спустившись вниз, я подкинула дрова в разгорающийся камин. В доме было достаточно холодно и, представив, как сейчас холодно там наверху у Ричарда, я взяла свой клетчатый шотландский плед и снова поднялась к нему. Мой пленник лежал на одеяле, прислонив подушку к стене, и смотрел в потолок.

— Вот, держи. Сейчас, из-за разгулявшегося шторма, ты всё равно не сбежишь. Однако, если я не успею проснуться до того, как шторм закончится, а ты подсуетишься, сделаешь из пледа канат и выпрыгнешь в окно… В общем если ты успеешь добраться до моего бренного тела прежде, чем я проснусь, можешь не стесняться и не будить меня из солидарности или для предсмертной речи — просто придуши меня моей же подушкой, я не буду возражать.

— Сегодня спи спокойно, — произнес в ответ он уже после того, как я оставила плед у решетки и теперь спускалась вниз.

На сей раз я действительно спала спокойно. Не знаю почему, но я была уверена в том, что Ричард не вылезет через окно, даже если к нему приставить лестницу. Возможно, он боялся высоты, но тогда как он смог проникнуть в ту комнату, если не через окно?

XVII

Проснувшись в девять утра и приняв душ, я отварила два десятка яиц всмятку и отправилась наверх, прихватив соль, крепкий чай с песочным печеньем и вчерашний яблочный пирог от бабушки-соседки, с которой за последнюю неделю мы сильно сблизились. Я пару раз заходила к ней на душистый чай и в компании её дружной семьи угощалась вкуснейшей свежей выпечкой. Если честно, их присутствие в моей жизни отвлекало меня от одиночества. Помимо соседей, я пару раз в неделю общалась с подругой по школе, которая застряла в этом городе из-за любви — в восемнадцать лет вышла замуж за двадцатитрехлетнего бойфренда и сейчас, в свои двадцать, уже была на первом месяце беременности. Кроме этой подруги я иногда общалась с одноклассницей-продавщицей, работающей через дорогу от моей библиотеки, и молодым слесарем, который в свои двадцать семь уже успел стать отцом двух красивых мальчишек. Вот и весь круг моего живого общения, если не учитывать редких посетителей библиотеки и Ричарда — остальные девяносто процентов моего общения было заперто в социальных сетях.

В полном молчании, я съела три яйца, пять печенек и выпила свой чай, пока Ричард доедал очередное яйцо.

— Это невероятно, — вдруг произнесла я.

— Что именно? — невозмутимо поинтересовался пленник.

— Ты только что съел семнадцать отварных яиц.

— Что поделаешь, если это единственное блюдо, которое у тебя нормально получается готовить.

— Нет, я серьезно. У тебя зверский аппетит. Отныне обещаю готовить тебе в два раза больше, чем себе, — официальным голосом объявила я, после чего вдруг засмеялась, словив на губах Ричарда ухмылку.

— Ешь свой пирог, — отозвался он.

— Вот, смотри, что я нашла, — вытащив из-за спины свою находку, сказала я.

— Шкатулка?

— Закрытая шкатулка. Никак не могу её открыть — по-видимому, ключ от нее потерялся. Как думаешь, что в ней? — спросила я и потрясла находкой, как бы доказывая, что она не пуста.

— Что-то лёгкое.

— Именно. Как бумага… И ломать жаль такую красоту, и открыть не могу.

Ричард взял свой чай и отправился к окну, тем самым показывая, что наш разговор окончен. Пока он отвернулся, я решила незаметно проверить внезапно возникшую теорию о том, что ключ от его камеры может помочь мне взломать эту шкатулку — в конце концов, других ключей при себе у меня не было.

Вынув ключ из-за пазухи, где он висел на черной веревке с первого дня моего знакомства с моим будущим убийцей, я быстро провернула его в маленькой замочной скважине и, вдруг услышав победный щелчок, улыбнулась, запрятав ключ обратно. Тот факт, что у меня совершенно случайно удалось провернуть подобную аферу, внезапно сделал меня в моих же глазах едва ли ни тайным агентом.

В шкатулке оказались очень старые фотографии, каждая из которых на обратной стороне была от руки датирована и подписана. Самым старым было фото, датированное 1890-ым годом.

Спустя несколько секунд я поняла, что на фотографиях изображены Таммы разных поколений. Не имея никаких родственных связей с самого детства, я всегда хотела узнать от своей опекунши хоть что-нибудь о своей семье, хотя бы о дальних родственниках, но она всегда отмалчивалась.

— Здесь восемь фотографий и все сделаны двадцать девятого сентября, — задумчиво сказала я подошедшему к решетке Ричарду, мысленно удивившись тому, что все фотографии без исключения, по любопытному совпадению, были сделаны в день моего рождения. — Представь себе, эти фотографии связаны между собой одной датой разрывом в пятнадцать лет. Первое фото было сделано в 1890-ом, второе в 1905-ом, третье в 1930-ом, последнее в 1995-ом.

Пересмотрев даты, указанные сверху на обратных сторонах фотокарточек, я решила позже ознакомиться с именами запечатленных людей, чьи имена были выведены чернилами снизу.

— На фотокарточке за 1995-ый мои родители… Я толком их не помню, но я точно уверена, что это они, так как прежде видела много фотографий с ними. Хмм… Рядом с ними молодой человек, очень похожий на тебя, — нервно заулыбалась я. — Это твой отец?

Ричард ничего не ответил мне, поэтому я продолжила просмотр фотографий, и нервная улыбка постепенно начала спадать с моего лица. На каждой последующей фотографии люди менялись, но неизменным был их спутник, словно вырезанный из мрамора ангел, рядом с которым фотографировалось семейство Таммов на протяжении многих поколений. Перевернув фотографии, я быстро начала читать имена мужчин и женщин — все были Таммы, но на каждом фото был запечатлен некто Р. Р.

— Ничего не понимаю. Р. Р.? Кто такой Р. Р.? — я посмотрела на своего пленника, в надежде услышать от него что-то очень важное, но он лишь молча развернулся и ушел к своему окну, наблюдать за начинающимся дождем.

XVIII

Мысли о странной находке в виде пугающего изображения Ричарда на старых фотокарточках, не выходили из моей головы. Я не могла понять, как подобное вообще возможно и почему моя тетка хранила эти фотографии под замком. Мне уже изрядно начинало надоедать происходящее в моем доме, и я всё чаще задумывалась об обращении в правоохранительные органы.

Несмотря на дождь, спустя час после завтрака, я отправилась в гости к Максу, который накануне приглашал меня. В итоге всю субботу до шести вечера я провела у своих спасителей от скуки, так как Ричард больше не шел со мной на контакт после моей находки, а Маффин с утра пораньше, не смотря на дождь, куда-то убежал.

Обнявшись на прощание с каждым членом семьи Макса, я вернулась домой в отличном настроении и совсем не голодной, однако сразу же направилась на кухню, чтобы приготовить Ричарду тушеную индейку с сыром и картошкой. К восьми часам блюдо было готово, и я поднялась наверх, с надеждой восстановить разорванный контакт со своим пленником.

— Ладно, прости меня, если чем-то обидела, — тяжело выдохнув, произнесла я, остановившись напротив решетки. Скорее запах тушеного мяса, нежели моё извинение, способствовало тому, что Ричард подошел ко мне. Конечно же я хотела узнать кто такой Р. Р., изображенный на фото Таммов, и почему он словно не тлеющая копия Ричарда? Или еще раз попытаться узнать, как Ричард оказался в этой комнате и почему он хочет меня убить? Все эти вопросы я глушила в своём сознании крепким чаем, не давая себе волю высказаться, чтобы снова не потерять контакт, пусть даже молчаливый, со своим узником.

Ни слова не сказав друг другу во время ужина, я допила свой чай и, не дожидаясь, когда Ричард закончит свой ужин, пожелала ему спокойной ночи, так как боялась того, что сорвусь и начну задавать раздражающие его вопросы.

Подкинув дрова в охваченный огнём камин, я села в кресло-качалку и начала дремать, прерывисто поглаживая Маффина, мурлыкающего на моих коленях. Около часа дремоты я провела у теплого камина и очнулась лишь из-за сбежавшего с колен кота. Встав с кресла, я машинально посмотрела наверх — Ричарда у решетки не было.

Минуту колеблясь, я всё же направилась к комнате своей опекунши и вошла в нее. Сев на колени на твёрдой кровати, я медленно приоткрыла завешенное шторами окно. На кладбище снова виднелись мерцающие голубые огоньки над несколькими могилами сразу, и я обратила внимание на то, что над могилой тётки огонёк отсутствует. Понаблюдав за этим явлением около пяти минут, я встала с кровати, занавесила шторы и вышла в гостиную. Ричарда всё еще не было у решетки. Помешкав, я всё же решилась выйти на улицу, надев на себя старую, рваную толстовку и резиновые сапоги.

Идти на кладбище после девяти вечера, когда сумерки вступили в свою полную силу и над головой нависли трещащие по швам тучи, было жутковато. Мне постоянно казалось, будто в лесу кто-то прячется от моих глаз и это вовсе не ветер шелестит полуголыми ветвями деревьев, а некто затаившийся и желающий мне навредить. Мерещилось, будто за серыми крестами притаилось нечто опасное, но притягивающее меня как пчелу на мед. И всё же желание увидеть голубой огонек вблизи было сильнее моего страха. С каждым леденящим душу шагом, я становилась всё ближе к заброшенному, ветхому кладбищу, и огоньки делались всё более тусклыми, словно расплываясь в сгущающихся сумерках. Когда я была всего в десяти шагах от ближайшей могилы, огоньки окончательно исчезли. Жутко оказаться ночью, в нескольких шагах от заброшенного кладбища, на краю леса, с чувством, словно тебя сюда заманили как в мышеловку, и вот-вот треснет защелка, способная раздробить твои кости. Ветер становился сильнее и лес всё громче вопил своё жалостливое, и жуткое песнопение, словно посвящаемое мне. Я хотела быстро развернуться, но не смогла, застыв от страха при мысли, что как только я повернусь затылком к этому жуткому месту, за моей спиной произойдет нечто страшное. Смешно, но я словно боялась потерять контроль над ситуацией, которую не контролировала.

Вдруг я заметила один единственный, яркий и до сих пор не исчезнувший огонек, и сразу же решила подойти ближе, чтобы потом не жалеть об упущенном моменте. «Никто меня не убьет. Это право уже закрепил за собой Ричард, так что по очереди, господа», — с иронией подумала я и, наконец, зашла на кладбище.

Ветер шнырял между мрачными могилами, словно пытаясь меня остановить на полпути к огромному надгробному камню, закругленному в виде арки. Подойдя к нему ближе, я увидела в плите выдолбленное плоское отверстие, повторяющее форму арки. Отковыряв от плиты прилипшие к ней опавшие листья и наросший мох, я смогла прочесть выгравированную на ней надпись: «Здесь покоится ответ». Очистив ото мха даты 1817–1892 и подсчитав, что умерший прожил семьдесят пять лет, я начала очищать имя — Маркус Тамм — как вдруг кусок старой плиты треснул и незначительный обломок откололся от нее. Я хотела вернуть его на прежнее место, но вдруг, в образовавшейся щели, заметила инородное тело. Просунув большой и указательный пальцы вглубь трещины, я неожиданно вытащила небольшую, плотную книгу-блокнот. Находка меня удивила, но жуткое ощущение, которое может возникнуть лишь на скрытом в сумерках кладбище, заставило меня поспешно вставить отколовшуюся часть плиты на её прежнее место, после чего я буквально бежала в сторону дома, словно спасаясь от невидимых духов.

XIX

Вернувшись домой и убедившись в том, что Ричард не наблюдает за мной, я отправилась в ванную. Умыв лицо, я с облегчением села на закрытую крышку унитаза и взяла в руки находку. Блокнот был размером с полторы моей ладони и был обтянут твердым кожаным переплетом. На его лицевой стороне красовалась выжженная надпись «Напиши», а сзади на нем была выдавлена прессом дата — 1800 г. Любопытство заставило меня поспешно открыть находку, однако внутри я обнаружила всего лишь несколько десятков пустых страниц. Такого жгучего разочарования я не испытывала с тех пор, когда в десять лет у меня сломался велосипед, и в нашем зачуханном городке не оказалось необходимой для его починки запчасти, отчего мне пришлось распрощаться с железным мустангом. Еще пять секунд назад я всерьез думала, что в мои руки попал важный артефакт, в котором будет хотя бы строчка, пусть даже самого глупого текста. Со злостью и разочарованием, я захлопнула находку и, переодевшись, отправилась в постель.

Уходя с утра на работу, я взяла с собой причину своего вчерашнего разочарования. Полдня я перелистывала блокнот, в тщетной надежде найти в нем хоть что-нибудь интересное, но, в итоге, все мои надежды были растоптаны бездушными листочками блокнота.

В обед ко мне зашли двое знакомых по школе подростка, с которыми я около двух часов проговорила о мелочах вроде моды в одежде или новинок в кинопрокате, которые доходили до нашего городка с слишком большой задержкой. Еще днем заходила пара женщин и дряхлый старик, но с ними я толком не общалась.

За полчаса до окончания моего рабочего дня начался очередной для этой осени, сильный шторм, и я решила переждать его в библиотеке. Включив настольную лампу, святившую тусклым, тёплым светом, мой взгляд в очередной раз остановился на вчерашней находке, которая просила ожогом на своей коже: «Напиши». Я подумала о том, что когда-то кто-то проигнорировал эту немую просьбу, из-за чего сейчас я довольствуюсь лишь пустыми листами книги, и поэтому я решила написать на страницах девственного блокнота хоть что-нибудь.

«Камилла Тамм» — вывела ровным почерком на первой странице своё имя я, при помощи черной чернильной ручки-пера. Я думала о том, что написать дальше, когда заметила, что надпись исчезает и на её месте появляется другая — выведенная не моим почерком, на неизвестном мне языке, надпись гласила: «Nomen est omen». Я успела сфотографировать фразу на мобильный прежде, чем она успела исчезнуть. Спустя несколько секунд онлайн-переводчик заявил мне, что перед ним латынь, после чего автоматически транслировал на экран перевод интересующей меня фразы: «Имя — это знак». Около минуты я сидела неподвижно, после чего начала снова рассматривать пустые листы блокнота, в которых не было ничего необычного, кроме их желтизны и ветхости. Взявшись за ручку, я снова написала:

— Камилла Тамм.

— A capillo usque ad ungues. — От волос на голове до ногтей на пальцах ног, — подтверждала страница, словно зная, с кем общается.

— Кто я? — написала я на уже успевшем очиститься листе.

— Semel heres sеmper heres. — Единожды наследник всегда наследник.

— Я наследник?

— Inutilis quaestio solvitur silentio. — Ненужный вопрос освобождает от ответа.

— Наследник чего?

— Heres, succedens in honore, succedit in onere. — Наследник, наследующий благо, наследует и тягостное бремя.

— Мне грозит опасность?

— Anguis in herba. — Змея в траве.

— Кто ты и где?

— Abyssus abyssum invocat. — Бездна взывает к бездне.

— Расскажи о Р. Р.

— Victoria cruenta. — Победа купленная кровью.

Я хотела еще многое написать и еще больше получить ответов, но ни одна из ручек не смогла оставить больше ни единого чернильного следа ни на одном из листов блокнота. Когда я поняла, что со мной больше не хотят общаться, я, с трудом переваривая произошедшее, под проливным ливнем отправилась домой, стараясь сдержать дрожь своей взволнованной души. Ветра почти не было, что позволяло мне спокойно раскрыть свой старый пепельный зонт-трость, и хоть как-то укрыться от непогоды.

Придя домой, я решила не рассказывать о произошедшем своему пленнику — слишком сильно я была встревожена. Пообщавшись с Ричардом около двух часов, сознательно не затрагивая тему о его прошлом, я передала ему сборник сонетов Шекспира, после чего спустилась вниз и в очередной раз зашла в комнату своей тётки. Кроме сильного ливня за окном ничего нельзя было рассмотреть, отчего сегодня спать я легла с легким чувством разочарования.

Каждую осень я минимум трижды просыпалась из-за непогоды, поэтому, открыв глаза в шесть утра от раздирающего пространство грома, я не сильно удивилась небесному рокоту. На несколько секунд подойдя к окну, чтобы посмотреть на ливень невероятной мощи, я быстро вернулась в постель, съёжившись от сильного холода. Достав мобильный телефон, я снова начала перечитывать латинские афоризмы, пытаясь понять их суть. Речь шла обо мне, как о наследнике, наследующем благо и тягостное бремя. Сначала я подумала о том, что у меня нет ни родителей, ни близких родственников, от которых я могла бы что-либо унаследовать, но вдруг мне в голову пришла мысль о том, что «нет» не значит «не было». По факту, я являлась обладателем большой родословной, о которой толком ничего не знала.

Что означает «бездна взывает к бездне», я так и не смогла понять, но «змея в траве» меня серьезно заинтересовала. Можно было подумать, что «змеей в траве» является Ричард, однако он был тем, кто напрямую заявлял об угрозе исходящей от него, поэтому он уже не мог являться «скрывающимся в траве». Тогда кто эта «змея в траве»? Мысль о том, что в моей жизни может появиться еще кто-то, кто захочет мне навредить, напрягала. Что же касается моего вопроса о Р. Р. — это он «победа купленная кровью» или мне, для того, чтобы узнать о Р. Р., необходимо купить ответ кровью? Как только эта мысль посетила меня, я сразу же потянулась к столу, на котором лежала маленькая булавка, и, зажмурившись, резко проколола ей большой палец своей правой руки. Сделав кровавый отпечаток на первом листе блокнота, я около минуты ожидала, пока что-нибудь изменится или, хотя бы, мой след исчезнет. Однако ничего из ожидаемого мной не произошло, и, в итоге, я захлопнула блокнот с разочарованием. Положив книгу на стол, я легла на подушку и начала рассматривать потолок, чтобы быстрее заснуть под шум ливня, как вдруг кот, лежавший между мной и столом, ощетинился и выбежал из комнаты. Это заставило меня резко приподняться и снова взять блокнот в руки.

На сей раз, его листы были заполнены неизвестным мне каллиграфическим почерком и черно-белыми иллюстрациями, поясняющими текст. Я поспешно начала читать, чтобы текст не успел исчезнуть прежде, чем я выжму из него всю информацию:

«Таммы — древний род друидов, чье наследие передается с семенем. В конце шестнадцатого века род Таммов столкнулся с неведомым прежде ведьмовским родом Переяроков. Между родами вспыхнула кровавая война, в которой, на протяжении нескольких столетий, не было ни проигравших, ни побежденных. В конце девятнадцатого века род друидов создал оружие, которое должно было покончить с войной между двумя древними родами, уносящей жизни из третьего рода, пребывающего в неведении о войне — человеческого. В скальной купальне, наполненной кровью принесенных в жертву — одного представителя из рода Таммов и одного из рода Переяроков, против воли был заколот в сердце жертвенной иглой Ричард Рауд. После принудительной смерти, выполненной по канонам церемонии умерщвления, Р. Р. стал хранителем рода Таммов, обязуясь истреблять ведьмовской род Переяроков.

Однако Таммы изначально подписали договор, без которого ритуал не мог состояться: обрекая Ричарда Рауда на преждевременную смерть и службу друидскому роду, род Таммов начнет сокращаться в течение следующего столетия, постепенно лишаясь рождения в роду детей мужского пола. Последнее в роду дитя женского пола, которое не сможет продлить род по мужской линии, принесет свободу Р. Р., как только тот отнимет у того дитя дыхание. К появлению на свет последней носительницы друидской крови, ведьмовской род Переяроков должен будет быть практически истреблен, так как приближение гибели рода Переяроков будет приближать рождение дитя. Если последняя из Таммов умрет прежде, чем Рауд успеет отнять у нее жизнь — он лишится возможности освободиться навсегда и перейдет на службу остатками рода Переяроков, которые смогли бы выжить к тому времени. Если последняя из рода умрет не от рук Рауда и Переяроки в тот час будут истреблены — Рауд будет предан мучительной гибели в течение одного столетия, на протяжении которого не сможет сократить свои муки и по истечении которого забудет кто он такой и откуда явился…»

Я не успела дочитать буквально один абзац, когда весь текст и все появляющиеся до этого изображения, демонстрирующие события прошлых веков, исчезли.

XX

— Как насчет договора? Я тебя выпускаю и ровно через год, в назначенном месте, в назначенное время, мы встречаемся, чтобы ты убил меня безо всяких сопротивлений с моей стороны.

— Не готов идти на подобный риск. Вдруг тебя прикончат прежде, чем я успею до тебя добраться? Или ты сбежишь, и мне придется тебя искать.

— Логично, — поджала губы я. — Если не хочешь рассказывать о причинах жажды моей смерти, может быть, хотя бы пояснишь, почему мне нельзя умереть не от твоей руки?

Я решила не рассказывать ему о «диалоге с дневником», решив разобраться в том, чего я никак не могла до конца понять.

— Люблю всё делать сам.

— Значит, процесс моего убийства ты называешь «любовью к делу»?

— Зачем тебе один год?

После минутного молчания, я, наконец, смогла подобрать более точные слова для своего ответа:

— Хочу пройтись по великой Китайской стене, побывать в Мачу-Пикчу, посетить Миланский собор, проехать по «Золотым воротам», насладиться Сиднейским оперным театром. Хочу увидеть диких пингвинов, постоять под водопадом, поучаствовать в Венецианском карнавале, покататься на байке, поиграть в настольное лото…

— Ты успеешь всё это сделать всего за один год?

— За год я могла бы успеть и больше. Если есть желание — возможность всегда найдется. Вот только денег нет. Я накоплю за год и, в конце августа следующего года, уеду в путешествие длиной в два месяца, чтобы вернуться в конце сентября. После моего девятнадцатого дня рождения я могла бы предоставить тебе возможность сломать мне шею.

Минутное молчание.

— Ты никогда не играла в лото?

— В школе особо не поиграешь, а с родственниками у меня туговато.

— Что у тебя с родственниками?

— Родители умерли, когда мне было два года, и меня на воспитание взяла тётка.

— Злая?

— Нет. Отчужденная.

— Это лучше, чем злая.

— Возможно. А у тебя что с родственниками?

— Все давно умерли.

— Выходит, мы оба круглые сироты?

Дни проходили достаточно быстро. Я по-прежнему пила чай у Макса и уплетала вкуснейшую выпечку его бабушки. Вечера же проходили в компании Маффина, который постоянно мурлыкал у меня под боком, неосознанно согревая меня по ночам, и Ричарда, который стал со мной более разговорчивым. Однажды вечером я предложила ему сыграть со мной в лото, которое заняла у младшей сестры бывшей одноклассницы, зашедшей как-то раз ко мне в библиотеку за сборником сказок. Проиграв весь вечер и выиграв у своего пленника два раза из пяти, мы с улыбками разошлись по постелям, после чего каждый вечер после ужина принимались за игру.

Еще несколько раз я попыталась выйти на контакт с таинственным блокнотом, однако он отказывался со мной сотрудничать, поэтому, в итоге, я решилась поговорить с Ричардом, подходя к интересующей меня теме окольными путями.

— Послушай, а если бы был способ меня не убивать, ты бы всё равно меня прикончил?

— Да, — коротко ответил он, после чего вытащил из мешка для игры бочонок с цифрой, — девяносто.

— Ты снова выиграл. В восьмой раз за вечер. Хочу хоть в чём-то выиграть.

— Ладно, давай я тебе поддамся.

— Я недавно нашла кое-какие записи… Кхм, — я запнулась. — В них говорилось о двух родах: Таммах и Переяроках. И еще о Ричарде Рауде. О том, как несправедливо с ним поступили друиды. И еще о том, как именно он сможет освободиться от плена — «забрав дыхание» у последней из Таммов. Я не буду спрашивать ты ли тот самый Р. Р. на семейных фото, потому что это очевидно… И еще, я считаю, что волк в той басни, если трактовать его суть в контексте отношений Ричарда Рауда и Таммов, представляет справедливость: «…Вы сами, ваши псы и ваши пастухи, Вы все мне зла хотите, И если можете, то мне всегда вредите…». Однако он не учитывает, что я не последняя из Таммов.

Весь мой монолог был настолько спутанным, что мог показаться речью безумца. Однажды я уже говорила Ричарду о вампирах, после чего он посчитал меня отсталой, сейчас же я перешла на новый уровень примитивизма, заговорив о друидах, поэтому боялась, что он снова назовет меня малоразвитой и уйдет в себя. Но он не ушел.

— Ты последняя.

— У моей тётки была дочь.

— У твоей тётки не было детей.

— Нет-нет, ты ошибаешься. Доктор в больнице сказал, что её тело может опознать только её дочь. Он давно живёт в городе и, очевидно, он знал о существовании Элизабет. Я нашла её телефон в записной книжке и она приехала, чтобы опознать тело матери и организовывать похороны. Я видела её. Это значит, что пока еще нет последней Тамм — нас двое.

— По-видимому, исчезновение твоей опекунши было тщательно продумано. У твоей тётки не было детей, никогда.

— Откуда такая уверенность? — начинала злиться я, будучи полностью уверенной в том, что двоюродная старшая сестра у меня точно есть.

— Я знал твою тётку.

— Что?

— По-твоему как я здесь оказался? Ваш род угасал, и ты была последней рожденной в нём. Когда твои родители узнали о том, что не смогут завести еще одного ребенка, было принято решение, которое сложно назвать справедливым либо ничтожным. Больше ста лет я представлял интересы рода Тамм, убивая Переяроков по всему миру. Каждый мой день посвящался одному единственному действию — охоте. Я не мог наслаждаться природой, бейсболом или оперным пением — вся моя сущность была сфокусирована на убийстве потомков Переяроков. Даже тех, кто был невинен в грехах своего рода. Это было мучительно…

— Прости…

— В мире оставалось меньше сотни из рода Переяроков в то время, как твои предки решили хитростью запереть меня в этой клетке, тем самым избавив свою дочь и племянницу от предполагаемой гибели. Я не могу выйти из этой комнаты, так как потомки друидов наложили заклятие на нее, чтобы я не смог покинуть её пределов, пока мне не откроют дверь. Они оставили меня иссыхать… После трехмесячного голода, моё обессиленное сердце перешло на энергосберегающий ритм, сократив сердцебиение до одного удара в минуту. Каждый день и каждую ночь, на протяжении шестнадцати лет, я слушал, как кровь в моих венах медленно течет по своим застывшим рельсам. Меня нельзя убить, но можно остановить мою жизнедеятельность, превратив в мумию. Это со мной сделал твой отец и его сестра.

— Они пытались спасти ребенка, — пытаясь не представлять мук, которые пришлось пережить Ричарду, я неосознанно решила оправдать действия своих родственников.

— Кто сказал, что ребенка нужно было спасать? Я не собирался убивать младенца, о чем знали все. Я решил позволить последней из рода замкнуть род. Однако Таммы решили перестраховаться и наплевать на моё существование.

— Что значит «замкнуть род»?

— Это уже не важно. За то время, что я провел здесь, численность Переяроков перевалила за две сотни и каждый из них жаждет уничтожить тебя до того, как это успею сделать я, чтобы получить меня на служение своему роду. Однако они не могут тебя убить, пока в тебе сидит магия друидов, чтобы не навлечь проклятие убийства последней из Таммов на свой род. Поэтому они медленно и верно вытравливают из тебя всю магию, которую ты должна была почувствовать в день своего восемнадцатилетия, однако не почувствовала и, по-видимому, даже ничего не заподозрила, так как тебя к тому времени уже хорошенько протравили. Главная цель — беспрерывно выбивать из тебя силу друида до тех пор, пока в тебе не погаснет твоя сущность, и после не дать твоей истинной силе возможности на восстановление.

Anguis in herba — вспомнилось мне. Он сейчас говорит именно об этой змее.

— Переяроки меня травят? Но как? Ведь я ни с кем с подобной фамилией не сталкивалась… Они делают это через посредников? Неужели в моё отсутствие в дом кто-то приходит?! — с ужасом воскликнула я, представив, как огромная, страшная фигура незнакомого мне человека расхаживает по моему дому и подкидывает отраву в мою еду.

— Скорее ты приходишь к ним. Еще несколько кусков пирога и пару чашек чая — и ты покойник. Они покончат с тобой сразу после того, как из твоей крови выветрится магия, а вместе с ней и друидское проклятие, направленное на род того, кто убьет тебя вместо меня.

С округленными глазами я сидела напротив решетки и впадала в ужас, сила которого не могла сравниться ни с одним моим страхом из прежней жизни.

— Ты… Я при тебе ела пирог… А ты отказывался… Хотя нет — ты пару раз его забирал, но при мне не ел.

— Я смывал его в унитаз.

— И всё равно продолжал позволять мне есть эту дрянь, напиваться чаем…

— И продолжал бы позволять, если бы не обещал поддаться тебе сегодня, — после этих слов Ричард поднялся с пола и отправился на своё подобие кровати, а я со злостью спустилась вниз.

Сон не шел ко мне, и я вдруг впервые в жизни ощутила силу настоящего, жгучего одиночества. Меня разрывало чувство, которое, смеясь мне в глаза, говорило мне о том, что я одна во всём мире и никто не спасет меня ни от Переяроков, ни от хранителя моего рода, о котором я совершенно ничего не знаю.

Около получаса я тихо проплакала в подушку, после чего у меня заболели глаза, и я впала в глубокий сон.

XXI

Три дня я не разговаривала с Ричардом, молча принося ему завтраки и ужины. Три дня я принимала пироги от милой бабушки и Макса, наигранно добродушно отказываясь от их вечерних чаепитий и выбрасывая отравленную выпечку в мусорный бак. Три дня я пыталась решиться уехать из города, но понимала, что ехать мне некуда и, при желании, меня найдут везде.

— Вот, держи, — сказала я, перекидывая Ричарду постельное белье, тёплый плед, купленную мной новую мужскую одежду, журналы с кроссвордами, набор ручек, махровое полотенце, зубную пасту и щетку, еще один тёплый плед и целую кучу других вещей. Ричард встал со своей старой постели лишь тогда, когда вся эта гора была перекинута на его сторону, после чего медленно подошел ко мне вплотную. Я решила начать объяснять до того, как он начнет задавать несвойственные ему, глупые вопросы.

— Всё равно я не доживу до девятнадцатилетия, не увижу пингвинов и не проеду по Золотым воротам, так что я решила потратить свою заначку на человека, который впервые за всю мою жизнь рассказал мне правду. Знаешь что? Ты первый встал в очереди, чтобы меня прикончить, и я не собираюсь отдавать твоё место каким-то проходимцам, которые даже убить-то меня боятся, из-за какого-то там вымышленного проклятья. Меня убьешь ты и точка. Считай это подарком за честность, не больше. Сейчас я пойду и приготовлю ужин — сегодня мы поедим блюда из свежих продуктов, так как я ограбила магазин, потеряв при этом едва ли не половину своей заначки, откладываемой мной на путешествие, которому не суждено свершится. А после ужина мы обсудим, как именно ты меня прикончишь. В конце концов, я заслуживаю, если не из чести, тогда хотя бы из жалости, узнать, как именно буду убита.

Приготовив ризотто с морепродуктами, разложив салат из морской капусты и нарезав вкуснейший черничный чизкейк, я, с немалым самодовольством, отправилась к своему будущему убийце. После я еще раз спускалась за добавкой и, в итоге, впервые за долгое время наелась до отвала.

— Сейчас мне даже ножкой шевелить нельзя, дабы не лопнуть и не разочаровать тебя преждевременной смертью, — с иронией ухмыльнулась я.

— Ладно, отдам тебе должное — сегодня ты меня порадовала своими кулинарными способностями, — уже без холода в голосе, который прежде был неотъемлемой его частью, произнес Ричард. Перед ужином он вымылся, побрился и переоделся, поэтому сейчас выглядел еще более симпатичным, нежели прежде, что заставляло меня чувствовать себя на его фоне объевшимся бегемотом.

— Итак, давай обсудим, как именно ты меня убьешь и когда, — предложила я.

— Как только ты откроешь эту дверь сразу и убью.

— Окей, тогда давай договоримся как именно.

— Как же ты предпочитаешь умереть?

— Точно не нужно меня топить — это ужасно. Можно попытаться задушить, но это тоже мученически… Может быть, ты знаешь способ убить так, чтобы я ничего не почувствовала?

— Можно вырвать тебе сердце. Всего несколько секунд ты будешь это осознавать, однако очень быстро наступит кислородное голодание мозга, и ты отключишься. Мозг проживет еще около восьми минут, но ты этого не почувствуешь.

— Какой ужас — от услышанного у меня только что ризотто в животе перевернулось. Не знала, что ты кровавый маньяк… Можно сделать всё без крови, не отрывая от меня ничего? Хочу сохранить целостность.

Около получаса Ричард предлагал различные способы, иногда даже улыбаясь на мои ироничные замечания. В итоге мы остановились на ударе в сердце, но таком, чтобы наверняка повредить жизненно важный орган.

— Что ты делаешь? — спросил Ричард, наблюдая за тем, как я переношу своё одеяло, плед и подушку на лестничную площадку возле решетки, укладывая всё так, чтобы он не смог до меня дотянуться.

— Возле моего дома постоянно бродят Переяроки, так что лучше я буду спать здесь, чтобы успеть в любой момент открыть тебе клетку. Не понимаю, почему они до сих пор меня не похитили и попросту каждый день не фаршировали меня своей отравой?

— Ты себя видела? От твоего упрямства они бы сошли с ума уже спустя неделю.

— А если серьезно, — засмеялась я.

— Зачем месяцами мучиться и насильно тебя пичкать, если ты и сама прекрасно с этим справляешься? Сложно насильно впихнуть в человека какую-либо дрянь — легче заставить его добровольно пичкать себя гадостью. А если серьезно — они чувствуют друидскую магию в твоей крови и знают, когда она усиливается. До того, как ты узнала о том, что тебя травят, ты добровольно принимала отраву — это идеальное расположение их фигур в данной игре. Им нужно было травить тебя беспрерывно около трех месяцев и этот срок уже подходит к концу. Если ты думаешь, что они не подозревают о том, что ты прекратила употреблять их отраву, тогда я тебя разочарую — они в курсе. За три дня твоя сила начала набирать обороты и они это чувствуют. Возможно, до свершения твоего предположения о похищении, остались считанные часы.

— Завтра пойду увольняться, после чего запрусь в доме и проведу оставшиеся дни своей жизни узницей.

— Неплохой план на летальный исход.

— Просто жизнь у меня была неплохой.

XXII

На следующий день всё прошло гладко. Вместо того, чтобы уволиться, я взяла официальный больничный, который подписала мать моей бывшей одноклассницы из жалости к моей сиротской судьбе, как мне показалось. Когда я встретила поджидающего меня возле своего дома Макса, моя ложь по поводу того, что я обязательно сегодня вечером зайду на чай, зашла ему словно сладкая пилюля.

Занеся на кухню тяжелые пакеты с едой, я принялась перетаскивать дрова в дом и, в итоге, половина сарая была опустошена.

— Ты словно приготовилась к длительной осаде, — отстраненно заметил Ричард, когда мы пили чай после ужина.

— Просто хочу прожить немногим больше пары суток.

Начались долгие, тягучие дни, заполненные плотными завтраками, обедами и разгрузочными ужинами, активным общением с Ричардом в течение дня и пассивным бормотанием перед сном, огнём в камине, ненадолго спасающим от холода, и никогда не подводящим теплом рыжего кота, игрой в лото и разгадыванием кроссвордов, красивой игрой Ричарда на губной гармошке и моим выстукиванием по книгам, исполняющим роль барабанов. В первых числах ноября я научилась почти так же изящно высвистывать мелодии, как это делал Ричард, а он, глядя на меня, научился чаще улыбаться. С каждым днём напряжение внутри меня росло всё сильнее, каждый вечер стуки Переяроков в дверь моего дома становились всё сильнее и настойчивее, и однажды я словила себя на мысли о том, что не так боюсь умереть от рук Ричарда, как не успеть дать ему себя прикончить. Ведь если Переяроки смогут добраться до меня первыми — Ричард уйдет на служение к их роду еще на несколько столетий.

В итоге я окончательно переехала на лестничную площадку возле клетки Ричарда.

— Значит, ты не стареешь? — начала непринужденный диалог я.

— Бонус.

— Неплохой такой бонус. А что если тебя убить? Воткнуть нож в сердце, например.

— Да ты в глубине души стала извращенной маньячкой, или же ты ей была всё это время, но тщательно это скрывала от меня? Тогда это многое объясняет.

— Например, что?

— Твоё спокойное хладнокровие в обсуждении собственной смерти.

— На самом деле я уже около месяца ни с кем кроме тебя, по сути, не общаюсь. А, как среди людей принято говорить — с кем поведешься от того и наберешься. И всё же что с тобой будет, если проткнуть тебе сердце?

— Ничего. Я проклят на одинокое бессмертие.

— Почему на одинокое? Если раньше ты не мог себе позволить наслаждаться жизнью, тогда теперь, после того, как ты «отнимешь моё дыхание», ты сможешь использовать свою вечную молодость во всю силу.

— Например?

— Например, увидишь пингвинов.

— Я их видел.

— А кто их вообще не видел? Я имею в виду — в среде их обитания.

— Я был на севере.

— Ты видел диких северных пингвинов?!

— Нет.

— Это две разные вещи: быть на севере и видеть пингвинов на севере. Различать нужно…

Ричард заулыбался. В последнее время мы часто улыбались в ожидании моей гибели: я — пытаясь насладиться последними днями жизни, он — наверное, чувствуя скорое освобождение от пут. Так мы улыбались друг другу в течение всего ноября, и однажды выпал снег.

— Смотри-и-и! — протяжно произнесла я, пребывая в настоящем восторге. — Ты только посмотри, какая красота…

— Всего лишь ранняя зима, — улыбнулся Ричард.

— Не будь таким циником. Я почти дожила до первого официального дня зимы и официально дожила до первого снега. Я вижу этот снег — это важно.

Я подбежала к окну, чтобы насладиться огромными хлопьями, медленно спускающимися с небес, решив не обращать внимания на печальный взгляд Ричарда, чтобы не портить себе настроение.

Всего за двое последующих суток температура воздуха снаружи опустилась до минус семнадцати градусов и как раз в это время у нас закончились дрова. Я не ожидала прожить так долго, поэтому это стало для меня неожиданностью. Переяроки боялись врываться в дом, так как не были уверены в том, что Ричард до сих пор находится в спячке. Именно из-за желания проверить, не пробудился ли хранитель Таммов, они прежде постоянно напрашивались ко мне в гости, но я поняла это только сейчас.

Еще день после окончания дров я ходила по дому в вязаных носках, кутаясь в плед и литрами выпивая с Ричардом горячий чай, однако было очевидно, что зима скоро опустит отметку на термометре минимум до минус тридцати — зимы в этой местности всегда были поистине ледяными — отчего рано или поздно мне всё-таки придется выйти из своего убежища, ради банального похода за дровами. На следующее утро, когда температура упала до минус девятнадцати, я, не предупредив Ричарда, вышла в сарай за дровами.

XXIII

Перед выходом я около получаса всматривалась в безмолвный дом «притаившихся в траве змей» и проверяла наличие человеческих следов под окнами. Убедившись в том, что всё тихо, я открыла дверь, и жгучий мороз мгновенно ударил в меня всей своей силой. Закутавшись в широкий вязаный шарф так, что снаружи остались лишь глаза, я отправилась в сарай, постоянно оглядываясь и пугаясь даже тишины. Быстро и как можно тише, я наполнила тележку дровами почти доверху и уже собиралась возвращаться домой, когда на мой нос упало что-то тяжелое и влажное. Внезапно перед моими глазами расплылся весь мир в виде маленького дряхлого сарайчика, но я даже не успела понять, что именно произошло.

Первые сутки в невероятно темном и до жути холодном подвале выдались для моих похитителей сложными. Отбиваясь железной кочергой, по неосмотрительности оставленной в моей камере, я вывела из строя Мэнди одним единственным, но точным ударом по голове. После этого случая никто из женщин ко мне не приближался и лишь Макс, с расцарапанной до крови щекой, и муж Мэнди, на второй день всё же решились спуститься ко мне повторно. После бессонной ночи в подвале без освещения, моя реакция стала хуже, поэтому уже спустя минуту кочерга была у меня изъята. Дальше произошло не то чтобы неожиданное, но крайне неприятное событие. После того, как мои руки заперли в подобие кандалов, приковав их к решетке на маленьком, узком, единственном источнике света окне, в подвал спустилась уже знакомая мне пара: белокурая Элизабет, игравшая в прошлом роль дочери моей тётки, и её молчаливый спутник. Только теперь они поменялись ролями: он говорил, а она терпеливо молчала. Еще от Ричарда я узнала, что никакой дочери у тётки не было, поэтому логично было предполагать, что лжеродственниками были Переяроки.

Не смотря на то, что голос у спутника Элизабет был властным, я сильно разочаровалась в его умственных способностях. Не успел он раскрыть рот, как сделал роковую ошибку — дал мне надежду.

— Осталось две недели, чтобы вытравить из твоей крови остатки друидской скверны. До тех пор вдоволь пострадай за грехи своего рода, — после этой глупой речи, посвященной мне, он обратился к своей свите, удерживающей меня взаперти. — Не давать в течение всех двух недель ничего кроме воды.

Спустя минуту все вышли, оставив меня прикованной к решетке окна. Из услышанного я поняла, что у меня есть две недели в запасе, и данный факт значительно придал мне сил.

Этим же утром в мою вену на правом предплечье Энтони вколол десять кубиков желтой густой жидкости, возле моих ног был установлен графин с водой, и я была оставлена наедине с тремя огромными крысами, обитающими за пустыми деревянными ящиками в противоположном углу подвала. Как можно описать гигантскую крысу, размером с человеческое предплечье, длина хвоста которой достигает до тридцати сантиметров, а её острые зубы размером не меньше моего мизинца? Это существо выглядело чудовищно. Подобное соседство еще больше нагоняло паники, особенно ночью.

После того, как меня оставили наедине с крысами, введя в меня непонятное вещество, я принялась за осмотр, изученной мной еще вчера, решетки окна, к которой была прикована кандалами. Единственным спасением для меня было вытащить все гвозди, которые крепили решетку к деревянной оконной коробке. Гвоздей было десять: четыре вверху, четыре внизу и по одному по бокам.

Весь второй день своего заключения я провозилась с одним единственным левым боковым гвоздём, в итоге содрав в кровь большой и указательный пальцы на правой руке. Только вечером вытащив злосчастный гвоздь, я взяла перекур и, съёжившись от холода, прижалась к стене, слыша, но не видя, как где-то возле меня с шумом и писком дерутся гигантские крысы. В этот момент мне почему-то казалось, будто я близка к побегу. Если выдирать по одному гвоздю в день, на десятые сутки я окажусь дома, чтобы быть сразу же убитой Ричардом. Главное — не умереть прежде, чем Ричард успеет дотянуться до моей жизни. Эта мысль поддерживала меня изнутри.

Казалось, словно мой желудок сжался до размеров горошины и вот-вот треснет от голода, но он всё никак не трескался, позволяя мне прожить еще несколько минут. На улице было не меньше минус двадцати, из-за чего пальцы моих ног и рук медленно начинали превращаться в окаменевшие ледышки.

Не знаю, сколько я проспала, однако когда я вновь принялась за выковыривание гвоздей, на землю уже тихо и мерно спускались крупные хлопья снега. Самое тяжелое — это оторвать шляпку гвоздя, на это может уйти больше пяти часов. Оторвав же её, остается только немного напрячься, чтобы окончательно вытянуть паршивца.

Со вторым боковым гвоздём я покончила лишь к утру. Голод был настолько сильным, что заснуть мне помогло лишь физическое бессилие, которое буквально заставило мой организм отключиться. Спустя полчаса мучительного, тягучего сна, я очнулась из-за подравшихся крыс, одна из которых случайно отскочила мне на ноги. Неосознанно закричав, я привлекла к себе внимание и, через несколько секунд, в подвал заглянула Лидия. Увидев озлобленных крыс, она поняла, в чем дело, и что-то сказала кому-то из членов своей семьи. После этого, спустя пару минут, в подвал спустился Макс.

— Знаешь, ведь ты мне понравилась, — тихо сказал он, вводя иглу в моё зажатое правое предплечье. Я не сопротивлялась, так как знала, что в меня по любому введут эту штуку, вопрос только в том, каким образом.

— Твои ухаживания были если не ничтожны, тогда, по меньшей мере, примитивны, — поморщила нос я. — Меня от них даже мутило.

— Если согласишься стать моей — я тебя освобожу.

Меня всю скрутило и наверняка бы стошнило, если бы было чем, но мой желудок был пуст.

— Ты мне омерзителен, — буквально выплюнула я.

Макс резко вынул иглу, специально сделав мне больно, после чего вышел прочь. «Heres, succedens in honore, succedit in onere»^[3] — мысленно повторяла я, пытаясь понять, какое именно благо я могла унаследовать, чтобы взамен постоянно ожидать своей смерти.

XXIV

Третий день прошел хуже предыдущего. После того как Макс ушел, я снова принялась за выдергивания гвоздей, но они накрепко примерзли к решетке и, в итоге, я лишь содрала очередной слой кожи с пальцев. Сев на пол, я заметила, как одна из крыс наблюдает за мной, что заставило меня спрятать окровавленные пальцы в длинные рукава парки — запах крови мог привлечь этих мерзких хищников. Я почти не обращала внимания на боль в разодранных в кровь пальцах — холод снаружи и голод внутри меня не давали мне ни секунды думать об этом.

Потерпев неудачу, отчаяние вдруг захлестнуло меня, отчего я едва не заплакала, однако я не хотела тратить силы на слёзы, поэтому вовремя оборвала подкатывающий к горлу ком. Самая крупная крыса, которая до этого внимательно смотрела на меня, резко подбежала к моей ноге с оскаленными зубами и, возможно, вгрызлась бы в мой сапог, если бы я вовремя не ударила её пяткой по спине. Она мгновенно издала дикий писк, после чего забилась в один из тёмных углов подвала, около минуты издавая из своего убежища душераздирающие звуки. В противоположном углу комнаты послышалось шуршание её собратьев, и я пожалела, что не рассчитала силы и не прикончила хотя бы одну из них, когда была возможность.

Встав на колени перед решеткой, я продолжила заниматься выковыриванием гвоздей из железа. Ночь была необыкновенно лунной — холодный голубой свет отражался от снега и освещал почти весь подвал, словно пытаясь помочь мне в моём деле. Спустя час кропотливого труда я смогла лишь слегка расшатать один гвоздь, так и не выдернув его. Сев на пол, я в который раз начала осматриваться, пытаясь найти хоть что-нибудь, что могло бы мне помочь, но вокруг было пусто. Снова сжавшись, я облокотилась о стену и заснула долгим, хоть и некрепким сном. Всю ночь где-то совсем рядом пищали крысы, а за окном завывал ледяной ветер, не давая мне провалиться в сон, которого так жаждал мой истощенный организм.

Утром Макс снова спустился в подвал.

— Подумала над моим предложением? — сделав очередную инъекцию в моё зажатое предплечье, поинтересовался он таким голосом, которым обычно завывает щенок, считающий себя псом. Я промолчала. Так начался мой четвертый день.

Два гвоздя за четыре дня — я слишком сильно отставала от нормы, а сил с каждым часом становилось всё меньше. Снова встав на болящие от напряжения колени и начав расшатывать вчерашний гвоздь, я радовалась ослепляющему, тёплому солнцу, которое словно подбадривало меня днём, посылая ко мне на ночь, когда не могло меня видеть, свою подругу луну. Конечно, воздух в подвале не мог достаточно прогреться через такое узенькое окно, однако мои пальцы с запекшейся кровью на своих кончиках, радовались такому подарку природы.

Вчерашний гвоздь я смогла вытащить спустя полчаса кропотливой работы и принялась за следующий, как тот неожиданно сразу же вылез из своей орбиты. Моему счастью не было предела — четыре дня приравнивались четырем гвоздям. Оставалось еще каких-то шесть никчемных железяк, отделяющих меня от дома. Я была уверена в том, что выдерну их и скоро смогу умереть от рук Ричарда — виват! Я не думала о том, что шесть — это больше чем половина, я думала о том, что скоро смогу прекратить муки одновременно двух человек — свои и своего узника. В этот момент я искренне жалела о том, что не позволила Ричарду прикончить себя раньше, всё это время жалко цепляясь за жизнь и всё что с ней связано. Вспоминая сейчас, как нелепо я радовалась первому снегу, мне становилось стыдно за своё поведение. Неужели эта радость стоила свободы Ричарда, который уже больше столетия не мог в полной мере наслаждаться красотой первого снега, будучи по локоть в крови рода Переяроков, из-за прихоти моих предков? Только сейчас я подумала о том, как наверняка тяжело лишать жизни, возможно неплохого человека, лишь потому, что он родился не в той семье и другая семья, но не ты, жаждет полного уничтожения своего противника. И по прихоти эгоистов ты всю жизнь гоняешься за остатками Переяроков, и пока всех их не истребишь — не сможешь наслаждаться мелочами жизни.

С горечью думая обо всех тех несправедливостях, которые постигли Ричарда и оба рода, к концу дня, в окровавленных ладонях, я сжимала еще один гвоздь.

XXV

Чем ближе выход, тем страшнее, что его перекроют. На пятый день, когда Макс зашел в подвал с очередной инъекцией, я сильнее, чем голод, почувствовала страх перед своим разоблачением. На протяжении следующих пяти минут он что-то говорил о том, что я могу спастись, согласившись быть с ним, в то время как все мои мысли были сосредоточены на окровавленном гвозде, который я по глупости забыла убрать, и он сейчас находился почти под ногой моего мучителя. Не дождавшись от меня ответа, Макс ушел, и моё сердце вновь вспомнило, как стучать.

Пять гвоздей из десяти были вытащены и разложены по моим карманам на случай, если мне придется обороняться. Как можно описать пятый день голода в морозильной камере? Каждый вдох и выдох отзывался эхом в животе, в горле, в голове… Руки перестали слушаться, ноги подгибались, и казалось, будто ближайшие сутки — последние в моей жизни. Лишь мысль о том, что моя смерть будет никчемной, пустой и даже разрушающей последние надежды на счастливую жизнь одного человека, заставляли меня вставать на подкашивающиеся колени и ковырять застывшее железо дрожащими, стертыми в кровь пальцами. Мне казалось, будто сил у меня больше нет, но я прекрасно понимала, что спустя час и даже спустя минуту их будет еще меньше, поэтому я продолжала трудиться, пока могла себе позволить такую роскошь, как труд.

В подвале стояло невыносимое зловоние, состоящее из мышиного помёта и моей собственной мочи — приходилось ходить по нужде в соседний угол. Из-за устоявшейся вони сильно резало глаза, поэтому я пыталась реже дышать и чаще моргать. В этот день я чудом выдернула сразу три гвоздя, после чего осталось два самых сложных, глубоко засаженных: один вверху и один внизу.

Впервые за дни своего пленения я легла на пол, отвернувшись к стене лицом и накрывшись капюшоном, чтобы не дать шанса одной из крыс укусить меня за лицо во время моего больного сна.

На шестой день меня пытался разбудить Макс, но я застряла где-то в глубине своего сознания. Он резко дёрнул меня за куртку, чтобы, наконец, усадить меня. Поняв, что я тяжело прихожу в сознание, он окликнул Лидию. Вместе со старухой зашла и Мэнди, с замотанной в белоснежный бинт головой. Словно из тумана, я услышала о том, что на самом деле я не умираю — это всего лишь шестой день голодовки, плюс побочное действие той штуки, которую мне вкалывают. Мэнди наградила меня больной пощечина по левой щеке, за что я её только поблагодарила — это немного помогло мне прийти в себя.

— Жива, — констатировала женщина и, пнув меня изо всей силы ногой по голени, вместе с Лидией скрылась за дверью.

— Если согласишься быть со мной, выживешь, — произнес Макс, нагнувшись ко мне после очередной дозы. Я скривилась от слова «выживешь». Последние месяцы я только и делала, что пыталась выжить — мне это уже не нравится. Я ясно осознавала, что больше не хочу выживать — это изрядно докучает и вредит здоровью.

В итоге я плюнула собеседнику в лицо, окрасив его кровью, и только после этого я поняла, что Мэнди разбила мне нижнюю губу. Макс со злостью повторно ударил меня по левой щеке, отчего кровь из моей поврежденной губы хлынула ручьем, и резко вышел прочь.

Каких усилий мне стоило снова встать на колени перед окном! В глазах на мгновение потемнело, поэтому я уперлась лбом в узкий подоконник и с минуту просто пыталась привести участившееся дыхание в порядок, ощущая странный солоноватый привкус крови во рту. В этот день я не смогла выдернуть ни единого гвоздя, добившись лишь тонких ниточек красной жидкости, располосовавших кончики моих пальцев.

С наступлением сумерек крыс внезапно стало больше, и они подступили слишком близко, по-видимому, чувствуя запах моей крови. Ночью мне пришлось отбиваться от них больше часа. Самая крупная из этих чудовищ ловко запрыгнула мне на ногу и попыталась прокусить сапог, но я успела зажать её своей второй ногой, после чего около минуты пыталась её придушить. Бой, как я считала, был слишком неравным — огромная, здоровая крыса против обездоленной и закованной в кандалы меня. Я не видела себя победителем в этой схватке, однако битва была выиграна именно мной. Откинув ногой обездвиженную тушку задушенной мной крысы как можно дальше от себя, я полночи слушала, как её обгладывают её же собратья. В их пиршестве было моё спасение на сегодня.

В какой-то момент слёзы отчаяния внезапно потекли по моим щекам. До этого моё сражение с крысами проходило в полном безмолвии с моей стороны, чтобы не привлекать внимания своих мучителей сверху, но заполучив победу, я окончательно расклеилась. Поджимая разбитую губу, я пыталась заставить её вновь кровоточить, чтобы крик ужаса не вырвался из моей груди. Сейчас, после сложной битвы, я понимала, что если я чудом не загнусь от голода — меня заживо начнут грызть крысы. Выдохнув, я собралась с мыслями и, в итоге, достаточно быстро прекратила плакать, так как вовремя осознала, что это отнимает мои последние, драгоценные силы.

XXVI

На седьмой день ко мне пришла Мэнди. Я не успела толком прийти в себя после сна, как она уже сделала мне очередную инъекцию. После мучительной ночи перед моими глазами всё было как в тумане, и у меня явно проявлялась заторможенная реакция, так как я не успевала за быстротой слов, льющихся изо рта женщины с искаженным от злости лицом. К сожалению, мне пришлось понять без слов, о чем она говорит.

Мэнди принесла с собой кочергу, которой прежде я разбила ей голову в ответ на попытку проколоть меня вилами, и начала бить меня ей. Видимо, до этого момента женщина страдала от сильной головной боли и лишь сейчас нашла в себе силы спуститься ко мне, чтобы поквитаться. Сделав три удара кочергой по моему правому боку, Мэнди откинула орудие мести и начала избивать меня ногами. Всё, что я смогла сделать — свернуться в позу эмбриона и закрыть предплечьями голову.

Я очнулась вечером, когда сумерки уже начинали сгущаться. В противоположном углу подвала, к моему счастью, крысы что-то доедали, поэтому их внимание не было обращено на меня.

Трясясь от боли во всём теле, я медленно встала на колени перед решеткой и, три часа не сгибаясь, пыталась вытащить вбитые в железо гвозди. До этого момента у меня получалось расправиться с гвоздями только благодаря их ржавчине и дряхлости решетки, но оставшиеся два рубежа я не могла преодолеть — слишком глубоко и прочно последние гвозди были засажены. В итоге я не смогла придумать ничего лучше, чем сесть на пол и начать плакать. От глубины души до кончиков волос я ощущала себя одним сплошным комком боли. Всхлипывая, я вытянула вперед правую ногу, пострадавшую больше левой, и вдруг наткнулась на что-то тяжелое. Я напряглась, так был

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят.

I

В году 365 дней, из них 180 пасмурных, 90 дождливых, 50 снежных и лишь 45 солнечных. Такова статистика погоды моего города за прошедший год. Возможно, именно она приводит к ежегодному оттоку молодежи из Богом забытого городка. Молодому человеку сложно жить в условиях вечной серости и сырости, ему хочется солнца и тепла, которых наш город не способен дать. После окончания школы все уезжают. Не обязательно в столицу, но обязательно куда-нибудь на юг, за тысячи километров, чтобы, наконец, отогреть свою душу. Назад почти никто не возвращается, никогда. Город, число населения которого составляет всего лишь пять тысяч семьсот девяносто три человека, из последних сил дышит своими уставшими легкими, доживая свои последние, грядущие несколько десятилетий.

После окончания школы я хотела поступить в один из лучших университетов страны на биологический факультет кафедры ботаники в столицу, которая находится в восьми ста километрах от беспросветной серости. Для того, чтобы покинуть город, мне нужно было сдать три экзамена: язык, биологию и химию. Я собиралась преодолеть этот трамплин и могла бы сделать это с легкостью, вот только вовремя остановилась.

У меня не было ни братьев, ни сестер, однако я не жалела об этом, как делают большинство единственных детей в семье. До определенного момента я даже не задумывалась об этом, но, когда наступает полное одиночество, начинаешь думать о многих вещах, которым раньше не придавал значение. Раньше я думала, что полное одиночество присуще только людям, прожившим более полвека, чья голова устлана белёсой сединой, а лицо покрыто тонкими нитями морщин, отражающих историю их жизней. И когда в самом начале жизни я столкнулась с тем, что могло меня ожидать лишь спустя полсотни лет, я оказалась в растерянности, что, как я сейчас думаю, было глупо, ведь я всегда была наполовину одинока. Моих родителей я слишком плохо помню, до сих пор не забыть их окончательно мне помогали только изображения на старых серых фотокарточках. В фотоальбоме есть одна крупная цветная фотография, по которой можно воспроизвести в памяти голубые глаза отца и пышные каштановые волосы матери, однако я всё чаще ловлю себя на том, что мои воспоминания о родителях больше напоминают серый калейдоскоп, который я наполняю несуществующими в прошлой жизни красками.

Мой отец был родом из этого города, моя мать была из глухой деревни в трех ста километрах отсюда. Они познакомились в столице, когда отцу было двадцать шесть, а маме должен был исполниться двадцать первый год.

За пару лет до знакомства с моей матерью отец окончил медицинский университет с красным дипломом, что помогло ему остаться в столице в одной из городских поликлиник на должности кардиолога. Он снимал небольшую старую двухкомнатную квартиру возле железнодорожного вокзала, шум которого так сильно впечатался в мой детский разум, что я до сих пор его помню. Моя мать должна была стать медсестрой и, придя на практику в ту самую поликлинику, в которой уже работал мой отец, она познакомилась с нейрохирургом, который был на два года моложе моего отца, и кардиологом. В итоге из двух молодых людей она выбрала того, что был постарше, и, спустя год, влюбленные поженились. По неизвестной причине у молодой пары долго не получалось завести ребенка. Лишь спустя пять лет, когда моему отцу было тридцать два, а матери двадцать семь, двадцать девятого сентября родилась я. Имя ребенку достаточно долго не могли придумать и лишь по истечению месяца после рождения меня зарегистрировали под именем Камилла Тамм. Редкое имя с не менее редкой фамилией. Назвать ребенка в честь целебного растения было вполне логично, так как после пяти лет бесплодия цветок всё же появился на свет. С фамилией же всё немного сложнее. По отцовской линии мой прапрадед был эстонцем, так что моя фамилия имела эстонские корни. Как позже я узнала от своей тётки – «tamm», дословно переводится с эстонского, как «дуб».

Однажды, когда мне было два года, мои родители не вернулись домой. Двое суток я пробыла в пустой квартире, ожидая прихода семьи, но вместо этого дверь взломали незнакомые мне люди и, вошедший в квартиру мужчина средних лет, вынес меня на руках из коридора, в который я больше никогда не возвращалась. Позже я узнала, что мои родители не смогут меня забрать и мне придется уехать с женщиной, которую я впервые видела. Спустя несколько лет я узнала, что эта женщина приходится старшей сестрой моего отца, на момент нашей встречи ей было сорок четыре года.

На следующий день после знакомства со своей опекуншей, мы сели в поезд и, спустя двое суток, ранним солнечным весенним утром, мы оказались в провинциальном городке, родине детства моего отца, в котором было достаточно Анастасий и не было ни одной Камиллы. С фамилией тоже было глухо. В городе из Таммов остались только моя попечительница, которая сменила свою девичью фамилию больше двадцати лет назад, и я. В итоге, я с детства неизбежно выделялась своими метриками. Чаще это вызывало во мне негодование, нежели радость, так как я всегда предпочитала оставаться в тени и тишине, в то время, когда мир вокруг меня бурлил.

Обычно люди привязываются друг к другу, живя под одной крышей вместе. Особенно склонны к образованию подобному роду уз, казалось бы, одинокие женщина и осиротевшая девочка, состоящие в кровной связи. Но ничего подобного с нами не произошло. Нельзя сказать, что тетя была ко мне холодна, но и тепла она ко мне не испытывала. Мы словно всю жизнь держались друг от друга на определенной дистанции, которая никого из нас не смущала и, со временем, даже начала облегчать нам жизнь. Я могла гулять допоздна зная, что обо мне никто не беспокоится, рано научилась сама готовить себе завтраки, мне не задавали лишних вопросов и не отчитывали за недоеденный ужин, а я, в свою очередь, не нарушала тишины, в которой по вечерам нуждалась моя сожительница, не просила покупать мне игрушек, которые были мне не нужны, и не требовала к себе повышенного внимания. Позже я осознала, что подобное безразличие со стороны единственного взрослого человека в моей жизни могло развить во мне отрицательные качества, ведь, когда ребенок осознает, что за ним не наблюдают и он лишен ежедневного процента контроля, он может позволить себе всё в плане поведения. А всё – это слишком много для формирующегося неустойчивого мира ребёнка. Однако, каким-то чудом, я смогла пройти по краю пропасти безразличия и, будучи предоставленной самой себе, я увлеклась окружающей меня средой. Город, в котором мне предстояло жить, был расположен в холмистой лесной местности, а тот факт, что мой дом был последним на улице и располагался на границе с лесом, мне облегчал жизнь. После занятий в школе и почти все выходные я проводила неподалёку в лесу, и чем взрослее я становилась, тем дальше от дома меня уводили тропинки.

С детства я полюбила уединение, хотя всегда осознавала его тонкую грань с одиночеством, которую боялась перейти и, отчасти из-за этой боязни, друзья у меня были. Они были либо старше меня, либо мои ровесники, поэтому я быстро лишилась близкого общения с ними, каждый год, после выпускного в школе, теряя каждого из них по одному. Переписки в социальных сетях становились всё реже, и, хоть мы и оставались друзьями, но близость, передающаяся через рукопожатие, и терпкость от слов, разливающихся во рту, исчезали. Оставались только чёрные буквы, на белом фоне монитора, от людей, которые проживали свои жизни за сотни километров от моей.

Ещё совсем недавно я тоже хотела поступить в университет, но желания вырваться из этого города, как у всех моих знакомых, у меня не было. Сейчас, задумываясь о том, почему я решила поступать в столицу, я не могу ответить себе на этот вопрос. Ведь можно было ограничиться и городом, который находится всего в восьмидесяти километрах к востоку отсюда, в нём также можно было поступить на биологический факультет, но я выбрала столицу. Наверное, я решила, что если и стоит порывать с этим городом, то окончательно – уехать в самую дальнюю точку, на самый юг, в самый лучший университет.

II

Я сдала все три экзамена, по нужным для поступления предметам. По двум из трех получила наивысшие баллы и с замиранием сердца ожидала результата последнего экзамена, надеясь на то, что по данному предмету у меня получится набрать восемьдесят пять баллов – тогда моё поступление определенно и никто, и ничто, как мне тогда казалось, не сможет меня остановить.

За несколько дней до получения последнего результата на шестидесятом году жизни умерла моя попечительница. Это произошло ясным солнечным утром в восемь часов двадцать две минуты, четвертого июля. Я собиралась в очередной раз уйти в лес со своим рюкзаком, когда мальчишка с соседней улицы, лет одиннадцати, прибежал ко мне во двор. Когда я закрыла входную дверь и обернулась, он уже стоял на пороге и смотрел на меня широко раскрытыми голубыми глазами. Тяжело дыша, он сказал, что мою тётку только что увезли в больницу из-за обморока.

Спустя полчаса, стоя в старом белом коридоре на втором этаже трехэтажной шестидесятилетней больницы, я узнала, что моя опекунша умерла из-за неудачного падения. Почувствовав недомогание, женщина потеряла сознание и ударилась головой о булыжник, что и послужило следствием летального исхода. Опознать тело женщины мне не разрешили, обосновывая это тем, что я несовершеннолетняя и, к тому же, не самый близкий родственник умершей. Объяснения были слабыми, но я не настаивала и согласилась с тем, что опознавать умершую должна будет её дочь.

Держа перед собой и крепко сжимая светло-бирюзовый, с принтом мелких роз, рюкзак, июльским утром я вышла из больницы. На выходе меня ослепило яркое, еще не сильно припекающее, утреннее солнце. Идя домой, я думала лишь о том, что нужно позвонить дочери моей тётки. Никаких других мыслей в моей голове больше не было.

Зайдя домой я, не разуваясь, подошла к тёмно-коричневому деревянному столу, на котором лежала маленькая кожаная записная книжка. Найдя на шестой странице выведенный зеленым фломастером номер, над которым висели крупные буквы, сложенные в слово «Дочь», я, вдавливая прозрачные кнопки в серебристую трубку телефона, набрала чужие для меня цифры.

В подобных ситуациях люди чего-то ожидают от звонка: воображают себе голос поднявшего трубку или хотят предугадать реакцию собеседника на прозвучавшую информацию. Я же не ожидала ничего, моё воображение не рисовало ноты голоса моего будущего собеседника, мой разум не истязал себя попытками предугадать реакцию дочери умершей. Лишь тонкая нить солнца, падающая на старый персидский ковер, сейчас имела значение в моём сознании. Я всецело отдала себя этой нити, позволяя ей всецело проникнуть вглубь моей души. Мне хотелось, чтобы она смогла достичь своим тонким острым жалом самой сердцевины моего остывающего внутреннего мира и, дотронувшись, позволила бы сотням мелких осколков разлететься внутри меня, чтобы вся моя сущность содрогнулась от нежности тепла и света. Но мой внутренний стержень застыл, он превратился в охладевший серый гранит. Чем усерднее я пыталась распахнуть путь к окаменевшей глыбе, тем сильнее сгущался холод над солнечной нитью, превращая тропу, которую я для нее создавала, в непроходимые тернии подступающих заморозков.

III

События, происходившие после звонка, были разрушительно стремительны, словно внезапно налетевший вихрь, пережевывающий фундамент, на котором ты выстроил всю свою прежнюю жизнь. Изо дня в день ты жил в тишине и умиротворении, как вдруг на твою обитель спокойствия налетает неудержимая сила. Она вздымает вверх щепки, которые остались от вчерашней жизни, и с головокружительной высоты швыряет их вниз, разбивая с ними последнюю надежду на то, что проснувшись, ты сможешь вернуться к прежней жизни.

Уже спустя восемь часов после моего звонка, незнакомка, представившаяся дочерью тётки, оказалась на пыльных улицах старого города. Приехав, она сразу отправилась в больницу, для опознания тела матери. Об этом я узнала позже, когда она постучала в дверь. Женщина приехала одна, что меня немного удивило. Я не владела информацией о составе её семьи, но, почему-то, была уверена в том, что семья у нее есть и что она приедет не одна. Однако, на пороге кроме нее никого не было и я не решила расспрашивать её о подобных пустяках в данной ситуации. Женщина, приблизительно сорока лет, с крупными локонами на концах коротких волос, представилась Лидией и попросила впустить её в дом. Сняв тонкий бежевый плащ, она сообщила о том, что уже успела посетить больницу и похоронное бюро, заказав все необходимые услуги.

Приблизительно около восьми вечера, на серебристом рено, которое являлось копией машины, на которой ранее приехала Лидия, появился её муж. Еще через десять минут два незнакомца внесли в дом закрытый гроб и, расположив его на четырех, заранее подготовленных, деревянных табуретках, ретировались, получив за свои услуги незначительную плату. Не дожидаясь от меня вопросов, Лидия пояснила решение хоронить свою мать в закрытом гробу тем, что злосчастный удар пришелся на лицо умершей. Я не стала оспаривать решение женщины и расположилась на старом кресле-качалке, покрытом мягким пледом из овечьей шерсти.

Всё, что я знала о жизни тётки до меня – это то, что единожды она была замужем и что она овдовела около двадцати лет назад. Несколько раз за всю жизнь она говорила, что вышла замуж не по любви и мужа не любила, но я не знала о том, что у нее есть дочь. Об этом мне сообщил старик-доктор уже после её кончины, порекомендовав поискать номер телефона её дочери в личных записях умершей.

Погода за окном портилась. От солнечного дня в воздухе не осталось ни единого комочка тепла. Ветер за окном поспешно гнал огромные тучи, нависающие над гнущимися, от его силы, кронами деревьев. Он словно не позволял уставшей небесной вате зацепиться за тонкие ветви сгибающихся деревьев и лопнуть, скидывая с себя тяжкую ношу небесных слёз. В беспомощности тучи торопливо проплывали вдаль с надеждой освободиться от своего бремени где-то на севере.

Около половины десятого меня начала одолевать дремота. Из-за испортившейся погоды потемнело быстрее обычного. В комнате горела всего одна тусклая лампа, стоящая на журнальном столике рядом с молчаливой пожилой парой, сидящей у гроба. Тусклое освещение помогало дремоте одолевать моё сознание, позволяя ей всё сильнее сковывать меня своей тонкой паутиной.

С тех пор, как молчаливые гости появились в доме, тишина стала еще более плотной. Когда человек находится наедине с собой, тишина не кажется навязчивой, но когда молчание не нарушается сразу с трёх сторон, каждый лишний шорох начинает казаться значительным. Сосредоточившись на завывании ветра за окном и тихом, мерном тиканье часов, расположенных в противоположном конце комнаты, мои веки начали склоняться под тяжестью сумерек. Засыпая, мне казалось странным, что я слышу своё, как мне казалось, гулкое, медленное дыхание, и совсем не могу расслышать дыхания соседей по комнате, с которыми мне предстоит провести грядущую ночь.

Во время первых, слабых минут дремоты, которые с легкостью мог разрушить любой шорох, я думала о том, как голубоглазая Лидия, среднего телосложения, невысокого роста, с выкрашенными в блондинку волосами, отличается от своей матери. Покойная была минимум на голову выше своей дочери, она обладала русыми, с немалой сединой, волосами и карими глазами. Такое кардинальное внешние отличие между матерью и дочерью я оправдывала возможной схожестью дочери с отцом, которого я не знала и даже на фотографии его ни разу не видела, так что сравнивать было не с чем. Супруг Лидии был еще более замкнут, нежели его жена. При нашей встрече он ограничился кивком в мою сторону, в знак приветствия, который я ему сразу же вернула. Долговязый, худощавый, с черными волосами, которые начала беспощадно пронизывать седина, он казался отстраненным, но, в то же время, сосредоточенным на чём-то своём, далёком от этой комнаты и стоящего перед ним гроба.

Судя по машинам, которые стояли сейчас возле дома, духам, которыми благоухала Лидия, и утонченному стилю в одежде, который невозможно было не заметить даже самому заезженному невежде, эта пара была далеко не из бедных. Возможно, они даже среднему классу не принадлежали, однако их руки не были украшены золотыми часами, кольца с бриллиантами на пожилых пальцах также не красовались, так что окончательного вывода, по поводу их социального статуса, сделать для себя я так и не смогла.

Пару раз, за прошедшие несколько часов, пожилая чета перешептывалась между собой, но из моего кресла было невозможно что-то разобрать и, к тому же, они быстро умолкали, не давая даже шанса уловить хотя бы одно вылетевшее из их уст слово.

Так как спать в комнате умершей мне не хотелось, а диван, на котором я обычно проводила свои ночи, сейчас принадлежал онемевшим гостям, я всю ночь провела в своём кресле. Мой сон был слаб. Мне казалось, что в любую секунду я могу встрепенуться от малейшего шороха, однако в доме повисла гробовая тишина и я ни разу за всю ночь не раскрыла глаз.

IV

Я проснулась в половину седьмого с незначительной болью в пояснице. За окном, возле безмолвной дороги, разлились тёплые лучи утреннего солнца и ничто в природе, казалось, не помнило о вчерашнем ненастном вечере.

Так как окна гостиной выходили на запад, она всегда казалась слишком затемненной, поэтому я не сразу поняла, что наступило утро. Встав со своего покачивающегося кресла, я, по привычке, отправилась на кухню, в которую, в отличие от гостиной, по утрам всегда проникали лучи солнца, благодаря, смотрящему на восток, окну. Однако, не смотря на то, что каждое солнечное утро кухню озаряли тонкие золотистые лучи, она также никогда не была переполнена солнечным светом из-за преграждающего ему путь леса. Могущественные тополя, впившиеся своими мощными корнями в земную кору, красовались в пятнадцати шагах от дома и, своими грозными силуэтами закрывали половину положенного кухне света. Я часто любила сидеть под этими тополями, особенно в период их цветения, когда в воздухе повисают сотни пушинок разного размера и формы. Серовато-белые в тени и прозрачно-желтые на солнце, они запутывались в волнах моих густых каштановых волос, ненавязчиво прилипали к одежде, оставались между страниц моих любимых книг, чтобы я случайно находила их дождливой осенью или холодной зимой. Я люблю тополя, люблю их величественность, люблю их лёгкий пух.

Проходя мимо онемевшей пары, сидящей в том же положении, в котором я оставляла их засыпая, я хотела сказать «доброе утро», но оно таковым не являлось, поэтому я лишь предложила им позавтракать. Лидия чеканно отклонила предложение, сказав, что часам ранее они уже позавтракали. Её муж, имя которого для меня так и осталось тайной, не проронил ни слова. Если бы я не была свидетелем его вчерашнего перешептывания с женой, я бы всерьез задумалась о том, что он нем. Я посчитала странным тот факт, что не услышала их передвижения по комнате, ведь, как мне казалось, этой ночью я спала достаточно чутко. Но Лидия перебила мои мысли, не дав забраться необоснованным подозрениям вглубь моей не выспавшейся души. Женщина сообщила, что похороны состоятся уже спустя два часа. На мой вопрос о том, кто будет присутствовать, последовал краткий ответ:

– Нас будет трое и священнослужитель.

Я бы возразила, если бы знала о каких-либо друзьях умершей, которые хотели бы присутствовать на её похоронах, но таковых я не знала даже среди соседей, потому молча согласилась. Нет, знакомые у нее, безусловно, были, но это были лишь знакомые – не друзья, и, если родная дочь умершей не захотела никого из них приглашать, я не намеревалась ей препятствовать. Я вообще ничего не понимала в похоронах и во всём, что с этим связано, так как ни разу в жизни еще не сталкивалась с данным процессом. Наверное, поэтому всё, что делала эта пара, казалось мне правильным или, как минимум, приемлемым.

Я уже хотела войти на кухню, когда в одном из продолговатых витражных окон, расположенных по бокам от входной двери, заметила движение. Я знала, что это мальчишка-почтальон, который устроился на летнюю подработку в помощь своей старухе, разносит утреннюю прессу. Он всегда начинает свою работу ни свет ни заря, чтобы поскорее покончить с прессой и оказаться дома наедине с сытным завтраком.

Изменив свой маршрут, я вышла на крыльцо. Хоть день и обещал быть тёплым, утро было достаточно прохладным. Пройдя по газону, устланному густой росой, я пересекла черту массивной тени, которую отбрасывал, выкрашенный в серо-зеленый цвет, дом и дотронулась до почтового ящика, освещенного золотистыми лучами утреннего солнца. Взяв в руки прессу, я обернулась и, зажмурившись, посмотрела на солнце, которое медленно всплывало над домом, не позволяя кривым ветвям деревьев зацепиться за своё золотистое одеяние и замедлить его ход.

Снова войдя в, незаметно покидающую свои рубежи, полосу тени, я почувствовала прохладу и, пробегающие по коже мурашки, заставили меня ускорить шаг.

Еще не дойдя до порога дома, я раскрыла конверт, в котором должны были находиться результаты экзамена для поступления в университет. В нем не было ожидаемых и так прежде желаемых восьмидесяти пяти баллов, в нем были все восемьдесят девять. С такими баллами я гарантированно могла поступить в любой университет страны на подходящую мне специальность.

Закрыв за собой дверь и сняв резиновые шлёпанцы, я отправилась на кухню, посмотрев в сторону немых гостей, которые даже взглядом не повели в мою сторону. Залив овсяные мюсли молоком, я села на стул, подобрав под себя ноги и поставив подбородок на колени. Потирая замерзшие от утренней росы пальцы ног, я начала рассматривать уже знакомый результат прохождения экзамена. Спустя минуту, средним пальцем правой руки, я отодвинула бумагу на середину стола и поставила на её место глубокую белую тарелку с завтраком. Тщательно пережевывая пищу, я смотрела на лежавший передо мной документ. Доев завтрак и вымыв посуду, я сложила бумагу, уже не имевшую для меня никакого значения, в конверт и положила его рядом с двумя идентичными ему белоснежными прямоугольниками, которые также были заполнены уже бесполезной для меня информацией.

Я хотела отправиться в гостиную, но остановилась, чтобы еще немного насладиться играющими в листве деревьев лучами. Я словила себя на мысли, что возвращаться в тёмную гостиную к людям, которые буквально окаменели над стоящим посреди комнаты гробом, мне не хотелось. Более того, меня напрягала их неизменная поза. Но, самое отталкивающее, что могло бы вызвать во мне даже страх, если бы я была слабонервной, то, что они застыли над гробом не от горя утраты, ни от боли и скорби, а от ожидания. Они словно ожидали того часа, когда можно будет избавиться от содержимого этого ящика и, сев в, обтянутые кожей, сиденья своих серебристых машин, можно будет умчаться за сотни километров из оторванного от всего мира города.

V

Процесс погребения прошел достаточно быстро. Священник, внешность которого больше походила на сторонника культуры хиппи, нежели на церковного служителя, быстро проговорил несколько кратких молебнов и призвал двух наемных работников засыпать могилу. Мне почему-то казалось, что гроб откроют хотя бы на пять минут, для возможности попрощаться с умершей. Но его просто опустили в яму и засыпали рыхлой землей. Прощальных слов не прозвучало и мне впервые за прошедшие сутки по-настоящему стало грустно. Лидия с мужем поспешили уйти сразу после священника, я же решила остаться, сказав, что приду домой чуть позже.

Было девять часов солнечного утра, я стояла на старом кладбище, которое располагалось примерно в двух ста метрах к югу от дома. Слушая переливы птичьих голосов в лесу, на краю которого разместилась свежая могила, я думала о том, что благодаря отсутствию соседей с южной стороны, из окна комнаты умершей можно будет видеть её надгробие.

Кладбище было заброшено, на нем давно не хоронили местных жителей. Беспризорные и искаженные временем надгробия были сильно обветшалыми. От дождей и ветра их защищали лишь многослойное покрытие мха и опавших листьев. Я никогда не приходила сюда, хотя мой дом находился в непосредственной близости, поэтому изучить резные надписи на древних надгробиях мне еще только предстояло, так как я собиралась посещать могилу умершей, чего, очевидно, не думала делать её дочь. Осмотревшись, я насчитала около двадцати могил, не учитывая тех, которые остались без надгробий. Идя сюда сегодня утром, я спросила у Лидии о том, как ей удалось договориться с городскими властями о похоронах на заброшенном кладбище. Оказалось, что здесь захоронена вся ветвь рода Таммов, не считая оставшихся в живых её и меня, поэтому договориться о захоронении на родовом кладбище было не сложно. Меня зацепила эта информация. Не понимая почему тётка не рассказала мне о том, что у моего семейства есть родовое кладбище, я спросила у единственной, кто мог утолить моё любопытство. Но в ответ я услышала лишь краткое «не знаю», которое не могло меня не разочаровать. В детстве моя опекунша запрещала ходить на это кладбище, что было вполне логично, мне и самой не хотелось гулять в подобном месте. Хоть кладбище и не было ограждено никаким, даже анахроническим забором, я всегда неосознанно обходила его стороной. И не только я. Ни разу за всю свою жизнь в этом городе, я не увидела ни единой живой души, посетившей хотя бы единожды одну из могил.

Возвратившись, я застала пожилую пару, которая постаралась организовать быстрые похороны, ожидающей меня на пороге. Их ровная осанка была настолько идеальна, что даже казалась неестественной. Только сейчас, подходя к дому и смотря на этих людей, я поняла, что всё в них какое-то искусственное, будто они выплавлены из пластмасса. Если раньше я не до конца понимала, что именно в них меня отталкивает, то сейчас, осознав что причиной является их искусственность, мне стало не по себе. Поэтому когда я узнала, что они собираются уехать прямо сейчас, я с облегчением выдохнула, так как понимала, что еще одна ночь под одной крышей с неприятной для меня парой, далась бы мне с тяжестью. Однако я всё же удивилась, хотя и не подала вид, тому, что они уезжают так быстро. Мне казалось, что пожилая чета пробудет в городе минимум еще одну ночь.

Сказав о том, что в этом году я не собираюсь поступать в университет и остаюсь в городе, мне показалось, что на лицах пожилых людей появилось облегчение. Позже в разговоре, в котором участвовала только я и Лидия, выяснилось, что дом, который, как я думала, она захочет продать, двоюродная сестра оставляет мне. Я смогла объяснить это себе только тем, что пара достаточно обеспечена и не нуждается в тех копейках, которых стоил этот ветхий сарай. Да и кто захочет покупать трухлый дом на краю забытого всеми города? Так пара избавилась от лишних хлопот связанных с этим городом, в то же время, делая мне услугу, позволяя бесплатно продолжать жить в никому не нужном, кроме меня, жилище.

Закрыв за собой дверь, я наблюдала через витражные окна прихожей, как два серебристых рено уезжают в неизвестном мне направлении.

Прошедшие сутки и вправду были тем самым разрушительным вихрем, после которого нужно заново учиться жить. Еще вчера я надеялась на то, что смогу приезжать сюда на каникулы, проводить здесь каждое лето и наслаждаться тополиным пухом, и вчера же я потеряла последнюю нить, которая могла бы оправдать моё возвращение в этот город. Закопав эту нить в двух ста метрах от дома, я окончательно решила остаться в этом городе, чтобы больше не искать причин для возвращения. Не то чтобы я была привязана к городу – я любила местность, в которой он располагался. Вековой лес, крутые овраги, извивающиеся реки, глубокие озёра, мощные ливни, густые туманы, золотые рассветы, алые закаты, – я хотела прожить среди всего этого всю свою жизнь, даже если в её конце меня похоронит неизвестный мне человек, на давно заброшенном родовом кладбище.

VI

Двадцать девятое сентября. Я проснулась в девять утра, когда солнце за окном уже прогнало с газона отбрасываемую домом тень.

Прошло почти три месяца с того дня, когда я окончательно решила остаться в этом городе, в этом доме, в этой комнате. Первые две недели я целиком провела в лесу, возвращаясь домой только на ночь. Лето и весь сентябрь выдались на редкость солнечными, редкие грибные дожди быстро заканчивались, что позволяло мне полностью отдаться природе, не испытывая дискомфорта. Возможно я провела бы в полном уединении еще много дней, если бы однажды не наткнулась на пустоту в холодильнике. Последние запасы в виде консервов и сухарей закончились. Пересчитав деньги на продукты, которые всегда лежали в жестяной банке на кухне, я отправилась в город, чтобы вновь забить холодильник до отвала и днями пропадать в лесу. Собирая осенние лесные ягоды, дикие яблоки и беря с собой рюкзак со скромными закусками, я никогда не оставалась голодна. Приходя домой, я обжаривала найденные грибы, которыми в это время года был полон лес. Грибов было так много, что я просто проходила мимо грибниц, не желая перегружать свой рюкзак.

Уже возвращаясь домой из супермаркета, я встретила мальчишку-почтальона, который этим летом прибежал ко мне на крыльцо, чтобы сообщить о фатальном обмороке моей тётки. Он также ходил за покупками и, заметив меня, предложил погрузить мои сумки в корзину на его велосипеде, которая располагалась на передней раме. Я приняла предложение с условием, что велосипед буду катить сама. Разместив пакеты с покупками равномерно по всему велосипеду, так как все наши запасы не вместились в корзину, мы отправились в сторону нашей улицы. Мальчик рассказывал о школе и матери, заболевшей еще весной, но уже идущей на поправку, за которой он присматривал, когда я вдруг услышала странное скуление. Остановившись, я начала прислушиваться и мальчишка замолчал. Возле забора старого здания бывшего магазина, завывал мокрый, рыжий, с белой грудкой и лапками, кот. По его жалкому виду было видно, что он беспризорный. Тощий как доска, он застрял правой лапой в консервной искореженной банке и не мог из нее высвободиться, поэтому промок под недавно прошедшим грибным дождём. Я высвободила бедное животное и в этот же день отправилась к ветеринару. Рана кота оказалась незначительной и я узнала, что спасла годовалую особь мужского пола породы Рагамаффин, которая в дословном переводе весьма символично звучит как «оборванец». Думаю не стоит обсуждать мою фантазию, кличка кота сама вертелась на языке – я назвала его Маффин и решила оставить себе.

Появившееся рядом живое существо сначала внесло некое разнообразие в мою жизнь отшельника, но вскоре всё снова встало на свои места – я пропадала в лесу, а кот снова был предоставлен самому себе. Мы встречались только вечером на пороге дома и утром на кухне. Откормленный, вымытый, вычесанный, с красующимся на шее тонким ошейником от блох, он оказался очень пушистым. Спустя месяц со дня нашей встречи, он выглядел по-настоящему царственно. В голове не укладывалось, как такой породистый красивый кот вдруг стал никому не нужен и оказался на задворках всеми забытого города. Не смотря на особенности своей породы, Маффин всё же стал замечательным охотником на мышей, которые начали заводиться в полупустом доме. Возможно благодаря вовремя развившимся охотничьим инстинктам, он и смог выжить до встречи со мной.

Однажды ночью, в начале августа, я проснулась от света фар грузовой машины, случайно проникнувших в гостиную и скользнувших по моему лицу. Я подошла к окну и начала наблюдать за тем, как в заброшенный дом через дорогу, который находился напротив дома моей старухи-соседки справа, начали вносить мебель. Всю ночь возле моих окон шумели и проезжали какие-то машины, не давая нормально выспаться, и уже утром я узнала, что дом, который походил скорее на разваливающийся курятник, купила весьма необычная семья. Моими соседями оказались очень общительные люди, которые ходили знакомиться с утра пораньше.

Обычно я просыпалась в шесть утра и в половину седьмого уже выходила из дома, но из-за шумной ночи я проспала на час дольше. Выйдя на крыльцо в восемь часов с намерением закрыть входную дверь и отправиться по протоптанной тропинке в лес, я увидела входящих в мой двор людей разного возраста, биографию которых, в течении следующих двух часов, мне пришлось узнать в мельчайших подробностях.

Семидесятилетняя Регина была бывшей стюардессой. Больше сорока лет назад она вышла замуж за человека, который был родом из этого города. Именно поэтому, узнав о своей болезни, она решила приехать на родину покойного мужа, чтобы на природе лечение пошло лучше. Её тридцатисемилетний сын Антон был египтологом, но переехав, для того, чтобы присматривать за старой матерью, смог получить лишь место охранника в детском саду. Тридцати шести летняя невестка старушки, жена Антона – Катерина, смогла выбить место флориста у местных властей. Еще женщину сопровождал внук от старшего сына, погибшего в авиакатастрофе десять лет назад, двадцатипятилетний Макс, на тот момент еще не нашедший места работы, но уже спустя три дня устроившийся барменом в одном из частных заведений.

Сначала мне не понравилась излишняя навязчивость этого семейства. Я не понимала, зачем мне знать подобные подробности из их жизней, которые меня совсем не интересовали. Но за куском вкуснейшего малинового пирога, который они принесли с собой, я расслабилась и в итоге они показались мне весьма милыми. Я даже посчитала себя слишком придирчивой, поэтому в дальнейшем спокойно рассказала о своей жизни, в которой кроме кота никто не присутствовал и о том, что недавно похоронила тётку и решила отложить поступление в университет. Спустя два часа непрерывного расспроса обо мне и рассказа о себе, незваные гости ушли, накормив меня перед уходом пятью кусками пирога. И хотя они мне в итоге понравились, всё же их рассказ о себе больше напоминал тщательно составленное досье, нежели обычные картинки из человеческих жизней.

Сделав подсчет деньгам спустя несколько дней после смерти тётки, я поняла, что денег хватит примерно до середины октября, поэтому сразу решила разобраться со своим трудоустройством. В провинциальном городе сложно найти свободное рабочее место и я не понимала, как именно удалось моим соседям справиться с этой задачей так быстро. Я смогла найти себе место лишь в начале августа – в местной библиотеке шестидесятипятилетняя старушка решилась выйти на пенсию, чтобы помочь сыну присматривать за тремя внуками. Однако женщина уходила на пенсию лишь тридцатого сентября, так что приступить к работе я могла только с первого октября – а это уже послезавтра.

Сегодня, двадцать девятого сентября, в день своего рождения, за два дня до моего первого рабочего дня, который я с нетерпением предвкушала, я решила навести генеральную уборку во всём доме, которая не проводилась уже более года. В течении всего дня я выбивала ковры, драила полы, вычищала кухню, протирала окна и перебирала кучу старого барахла. Примерно в час дня ко мне зашел Макс, с которым за два месяца я успела сблизиться. В последнее время мне стало казаться, будто этот парень, который старше меня на семь с половиной лет, начал проявлять ко мне излишнее внимание. Я не задумывалась над тем, что могу ответить ему взаимной симпатией, но, так как за мной раньше никто не ухаживал, сам факт был приятен. После очередного съеденного пирога его бабушки (его ела только я, Макс лишь пил заваренный мной зеленый чай, ссылаясь на то, что объелся этими пирогами дома), я снова принялась за уборку. В девять часов вечера я окончила мучительный процесс и села на кресло-качалку. Библиотеку, которая была в виде прибитых к восточной стене переполненных деревянных полок, я решила оставить на завтра. Немного отдышавшись, я посмотрела на огромную коробку, набитую всяким барахлом, и, подумав еще пять секунд, решила её занести в комнату, к которой вела тёмно-коричневая широкая лестница. Потолки дома были очень высокими, что могло в будущем позволить достроить дополнительный этаж, но, видимо прежние хозяева ограничились лишь одной комнаткой, которая выступала с обратной стороны фасада дома. Я часто любила сидеть летом на траве под высоко нависающей над головой комнатой и читать какую-нибудь книгу или рисовать…

Однажды в детстве тётка запретила мне подниматься по этой лестнице, когда я играла у её подножья. Я прекрасно помню, что даже не собиралась подниматься наверх и после просьбы опекунши никогда даже не задумывалась об этом, чтобы не огорчать её. Наверное, в той комнате она хранила остатки своих воспоминаний и было бы грубо, и эгоистично до них дотрагиваться при её жизни. Однако сейчас её нет и мне следует куда-то деть остатки воспоминаний о ней, которые уместились в одну большую коробку.

Недолго думая я отправилась наверх. Лестница казалась не такой старой, как весь дом. Ни единая её ступенька не скрипнула под моим весом. Очутившись на достаточно широкой квадратной лестничной площадке, я обратила внимание на красивое круглое окно, находившееся минимум на десять сантиметров выше моего роста, через которое скоро должны были пробраться первые лучи холодной луны. Казалось, что оно не протиралось вечность и я встала на носочки, чтобы провести пальцем по запыленному стеклу, оставляя на нём тонкую чистую полоску. Когда я отдернула палец, чтобы посмотреть на слой накопившейся на нем пыли, я случайно что-то сдернула с миниатюрного круглого подоконника и это что-то звякнуло на полу возле правой ноги. В доме было уже достаточно темно, поэтому я не сразу поняла, что этим чем-то был маленький серебристый ключик, украшенный причудливыми гладкими завитками. Я подумала, что ключ мог быть предназначен для массивной, старой, резной дубовой двери, которая находилась слева от меня и закрывала путь в комнату, в которую я желала попасть. Долго ища замочную скважину и не найдя её, я уселась напротив запертой двери, и оперлась спиной о резную перегородку, которая отделяла меня от падения вниз. Еще с полминуты я рассматривала ключ, после чего положила его в левый карман свободных штанов, напоминающих афгани, и снова прильнула к двери. Не сразу, с трудом, но всё же мне удалось её отодвинуть. Дверь оказалась тяжелее чем я предполагала и из-за того что она была снята с верхней петли, мне пришлось её буквально отволочь в сторону и облокотить о стену, под круглым окном. Тяжело дыша, я посмотрела на решетку, которая находилась сразу за отпертой дверью. Дернув её, я заметила массивный старый замок. Недолго думая я достала миниатюрный ключ, однако мало верила в то, что эта щепка способна подойти к подобной глыбе. Но она подошла, замок щелкнул и с легкостью, несмотря на свою увесистость, открылся.

VII

Комната, на пороге которой я стояла, была полностью погружена во мрак. Было сложно что-то рассмотреть, однако я сразу обратила внимание на то, что комната более походит на широкий коридор, нежели на спальню. Справа от меня была распахнута дверь. Войдя в нее я поняла, что нахожусь в старой уборной, отделанной пожелтевшей плиткой. Здесь располагалась ржавая душевая, терпимо сохранившийся унитаз и старая раковина, над которой висело зеркало в красивой багетной раме. Даже в темноте было заметно насколько эта рама изысканна и я, недолго думая, решила вынести зеркало вниз, когда перенесу сюда барахло. На мгновение я даже немного разочаровалась из-за того, что комнатой покрытой тайной оказался всего лишь старый туалет. Только сейчас я поняла, что ожидала большего.

Выйдя обратно в тёмный коридор, я заметила чёрный км, лежавший возле затемненного угла. Коридор был с выступом слева, поэтому свет из окна, которое находилось в конце коридора, не проникал за этот выступ. Сделав несколько шагов смотря на этот комок, я подошла к нему впритык и, сев на корточки, взяла в руки нечто. Я понимала, что это было что-то из одежды, но мне хотелось рассмотреть отчетливее, поэтому я включила фонарь на мобильном и, осветив чёрную толстовку, которую я нащупала, мне стало не по себе. Всё еще смотря на то, до чего я дотронулась, я вдруг всем своим телом почувствовала, что я не единственное живое существо, находящееся сейчас в этом коридоре. Я каждой клеточкой тела чувствовала присутствие кого-то буквально в нескольких сантиметрах передо мной и эта близость настолько холодила моё сознание, что я просто замерла, как замирает жертва, когда бежать уже бесполезно, в надежде, что её не заметят. Не поднимая головы, я лишь направила взгляд на того, кто был передо мной и с ужасом, и криком отскочила, выронив телефон. Я буквально впечаталась всем своим телом в соседнюю стену и замерла. Мобильный упал на выпущенную из моих рук толстовку так, что фонарь четко освещал предмет моего испуга. Передо мной сидело иссушенное тело молодого человека, одетого в тёмно-синие джинсы и чёрную футболку с каким-то серым неразборчивым изображением. У него были густые, но не очень длинные, чёрные как крыло ворона, волосы, из-за которых он выглядел заросшим. Он обладал красивыми, словно вырезанными скулами, красиво очерченными губами и густыми, длинными ресницами. Всю эту безупречную красоту портило лишь одно – его тело, кажущееся настолько живым, словно он всего лишь заснул и готов в любую секунду проснуться, пронизывали синие вены. Маленькие и большие, они выступали из-под тонкой кожи на руках, шее, лице… Казалось, я вижу всю его венозную систему. Чучело было сделано искусно и, на секунду, из-за недостатка света я приняла его за живое существо. Я больше не сомневалась в том, что передо мной муляж, так как живой человек не смог бы пролежать на чердаке неизвестное количество лет и остаться в живых. Если бы здесь и застрял живой человек, и, по неизвестным мне причинам, ему никто не помог, он скончался бы мучительной смертью, от истощения и обезвоживания, и сейчас бы передо мной было как минимум разложившееся тело, а как максимум – скелет. Однако передо мной был, казалось, человек в расцвете сил, полный энергии, словно ожидающий прикосновения к плечу, которое должно придать ему сил и разбудить. Вся эта картина сейчас, ночью, была настолько жуткой, что я точно не хотела притрагиваться к даже настолько красивому чучелу. Решив вернуться сюда утром, я сделала два медленных шага в его сторону и, так и не решившись подойти ближе, нагнулась, и потянулась за мобильным телефоном издалека. Взяв телефон я не успела отпрянуть, как в мою сторону последовал резкий выпад со стороны чучела и я поняла, что оно схватило меня за запястье. Оно резко потянуло меня к себе, вцепившись в мою руку, и я закричала от ужаса. В его руке было столько силы, сколько не могло быть у мертвеца или чучела, однако я смогла выдернуть своё запястье и, всё еще крепко сжимая телефон, упала на спину. Я хотела вскочить, но не успела. Он схватил меня за правую ногу и с дикой, нечеловеческой силой, подтянул меня к себе. Спустя еще секунду я почувствовала невыносимую, жгучую боль в правой лодыжке и из моей груди вырвался дикий крик. Он поднес ногу ко рту и впился своими, острыми как бритва, зубами в мою лодыжку. По моей ноге потекла тонкая струйка крови. Я не видела её, но чувствовала её теплоту, чувствовала, как этот человек, это существо буквально вытягивает из моей лодыжки струю крови и слышала, как звонко он её сглатывает. Казалось, что с каждой секундой его хватка усиливалась, но я была уверена в том, что еще могу высвободиться и со всей силой отчаявшейся жертвы я начала выдергивать свою ногу из его рук, второй ногой нанося удары по его шее. В момент когда он дрогнул, я уперлась левой ногой в его глотку и, оттолкнувшись, высвободила пострадавшую ногу. Я резко встала и почувствовала, как ледяные кончики пальцев незнакомца проскользнули по коже моей левой голени. Боясь, что он снова схватит меня, я изо всех сил оттолкнула его и кинулась к двери с ужасом слыша, как он медленно преследует меня. С дикой, горящей болью в ноге от укуса, оставляя за собой липкий след крови, я добежала до двери и захлопнула решетку. Уже набрасывая старый замок я увидела как он, опираясь на стену, приближается ко мне. Осознание того, что я не успеваю закрыть замок, бросало меня в озноб. Дрожащие руки хуже справлялись с поставленной перед ними задачей, однако, когда рычащий незнакомец был буквально в паре сантиметрах от решетки, я успешно щелкнула замком. Но я не успела отпрянуть прежде чем незнакомец просунул руку через решетку и схватил меня за правое предплечье.

– Отдай ключ, – властно потребовал он.

– Нет, – испуганно ответила я.

Он с невероятной силой и злостью в глазах подтянул меня к себе, и моё правое предплечье буквально впилось в толстую резную решетку. Испугавшись, что он отберет ключ, я выбросила его через перила.

– Ах ты, – злостно через зубы выдавил незнакомец и впился в мою правую кисть.

– Нет, отпусти меня! Отпусти, не надо! – Я не приказывала, я умоляла. Дикая боль проникала от запястья до самого сердца, но я не плакала, а лишь продолжала биться о решетку. Я кричала о том что мне больно, о том что я ничего ему не сделала, чтобы подобным образом убивать меня, ведь мне почему-то казалось, что он непременно хочет меня убить. Я билась о решетку ногами и руками, но в глубине души понимала, что из железной хватки мне не высвободиться. Спустя минуту я начала понимать, что мои мольбы становятся слабее, голос начинает хрипеть и сил сопротивляться у меня всё меньше. Еще минута – я потеряю сознание и это чудовище, словно огромный страшный паук, с легкостью подтянет моё тело к себе, чтобы впиться в моё обездвиженное тело. Осознав это, мне в голову пришла совершенно неожиданная идея и я незамедлительно её осуществила. Я решила ответить взаимностью и укусила его за руку, которой он удерживал меня. Он резко выпустил меня из своей железной хватки скорее от неожиданности, нежели от боли, и я, не ожидая такой моментальной реакции на моё сопротивление, не устояла на ногах, упала на пол и сильно ударилась головой. Я прекрасно помню, как пыталась подползти к ступенькам ведущим вниз, но в итоге лишь легла у их изголовья, в моих глазах потемнело, в ушах разлился серебристый звон и я потеряла сознание.

VIII

Я проснулась от неприятной боли во всём теле. Первые десять секунд я не понимала где я и почему лежу на твердой поверхности, которая, судя по неприятным ощущениям, и является причиной моей утренней ломки. Я перевернулась на спину, наблюдая за тем, как мои каштановые волосы волнами спускаются вниз по деревянной ступеньке, начинающейся у моего изголовья. Переведя взгляд вниз, я увидела, как солнечные лучи, проникающие с кухни в тёмный зал, весело искрятся. На мгновение я потерялась во времени: я не знала который сейчас час, время суток и день. Но я не успела зациклиться ни на мыслях о времени, ни на солнечных зайчиках, когда меня вдруг охватил страх. Переводя взгляд со струящихся волос на потолок, я мимолетом заметила что-то непонятное, находившееся за решеткой. Мне хватило трех секунд, чтобы понять, что нечто наблюдает за мной и меня охватила паника. Моё дыхание замерло, я посмотрела за решетку и увидела за ней человека. Вдруг недавние события яркими пятнами всплыли в моей памяти и я резко попыталась встать, но передо мной всё поплыло и потемнело. Либо я успела потерять достаточно крови, либо слишком сильно ударилась головой, однако встать у меня получилось только с третьего раза и в процессе я чуть снова не откинулась. Молодой человек за решеткой молча и внимательно наблюдал за мной, я даже его дыхания не слышала. Встав на ноги, я почувствовала острую боль в правой лодыжке. От неожиданности я вскрикнула, мой тихий писк перешел в шипение и, крепко держась левой рукой за перила, я начала спускаться вниз настолько быстро, насколько могла себе это позволить. Я была похожа на улитку, медленно тянущуюся вниз и оставляющую за собой еле заметный след подсохшей крови.

Очутившись у подножия лестницы, я села на пол, чтобы отдышаться. В ушах снова появился звон, перед глазами замерцали черные пятна. Еще через пять минут я добралась до кухни, мастерски перевязала искусанные правую лодыжку и кисть правой руки, взяла рюкзак с бутербродами и термосом, и, хромая, быстро вышла из дома. Мои мысли путались, поэтому я толком не могла соображать, тем более анализировать произошедшее и принимать решения.

День был солнечный и, позавтракав бутербродами под тополем, который рос напротив дома на границе с лесом, я полдня провела на солнышке. Я понимала, что нахожусь в неком шоке, который ранее мне не доводилось испытывать, но недомогание было сильнее, поэтому, спустя полчаса после плотного завтрака, я начала дремать. На солнце было приятно спать, однако какое-то легкое беспокойство, которое рывками накрывало меня, не давало мне расслабиться до конца и погрузиться в сладкий сон.

Я отошла от шока и дремоты только спустя пять часов – в три часа дня. После того, как я протерла глаза, моё внимание привлекло что-то тёмное в окне второго этажа. В этом окне никогда ничего кроме пустоты не было, поэтому сейчас, увидев в нем темную фигуру покусавшего меня незнакомца, моё сердце снова застучало сильнее. Встав с зеленой травы и подняв свой рюкзак, я, прихрамывая, отправилась домой. Боль буквально раздирала лодыжку и я знала, что эта боль еще не скоро отпустит меня. Я приближалась к дому под пристальным взглядом пугающего незнакомца, не смотря в его сторону. Я предпочла идти с опущенной головой, смотря себе под ноги и чувствовать его колкий взгляд всем своим телом. С каждым шагом, приближающим меня к дому, на меня накатывали волны паники и страха, с которыми всё сложнее становилось бороться. Замешкавшись на пороге дома, я дернула дверь и уверенно переступила через порог. Я знала, что мне нужно сделать в течении ближайшего получаса и это придавало мне уверенности.

IX

Бросив рюкзак у входа я отправилась в зал и принялась искать ключ, который спас мне вчера жизнь и, возможно, до сих пор её спасает. Спустя две минуты я нашла его и, сунув в карман, вышмыгнула из дома.

Я решила отправиться в библиотеку, где завтра мне должны были предоставить рабочее место и лишь после того, как мои мысли придут в порядок, вечером поговорить с этим человеком. До тех пор он посидит за решеткой, остынет, проголодается и будет не таким буйным.

Светило тусклое солнце, по узким улочкам бегал прохладный ветерок, предвестник вступающей в силу осени. Я думала о том, что именно мне нужно делать: рассказать кому-нибудь или промолчать? Если рассказать, то кому? Максу и его семье? Это первый вариант, который пришел мне в голову и хоть я любила эту семейку, она мне казалась слишком уж навязчивой – это немного отталкивало.

Придя в библиотеку я застала старушку, которую завтра должна была сменить. Она была в восторге от того, что я пришла именно сегодня и ей не придется передавать мне свои дела завтра. Рассказав мне всё в мельчайших подробностях от правил пожарной безопасности до картотеки посетителей, при этом постоянно разбавляя инструктаж рассказами о личной жизни, она провозилась со мной до девяти вечера, хотя рабочий день заканчивается в пять.

Возвращаться домой было страшно. Мысль о том, что незнакомец выбрался из своей клетки и ожидает меня дома, заставляла кровь стынуть в жилах. Потоптавшись возле закрытого здания библиотеки еще с полчаса, я всё таки решилась пойти к Максу. К моему удивлению в окнах его дома не горел свет, однако я всё же зашла на крыльцо и постучала в дверь. Спустя пять минут настойчивого биения в дверь и вглядывания в окна без тюлей, я окончательно потеряла надежду на то, что ко мне кто-нибудь выйдет. Уже медленно идя к своему дому я думала о том, что увидела в окнах дома, который больше походил на сарай – это запущенность. Ощущение, словно в нём никто не обитает уже очень давно, при том, что сейчас в нём живет сразу четыре человека. Возможно, они стеснялись состояния своего дома, поэтому ни разу за всё время регулярного посещения меня, не приглашали к себе.

Зайдя домой, я сделала пару быстрых шагов внутрь и включила свет в гостиной. Посмотрев вверх, я с облегчением выдохнула увидев незнакомца запертым за решеткой. Разувшись я также быстро, как и вошла, отправилась на кухню. Только сейчас я ощутила сильный голод и подумала о том, что человек за решеткой должен быть невероятно голоден, а значит и смирным.

Сделав на быструю руку десяток бутербродов, разложив их на фарфоровой тарелке, накрытой белоснежной салфеткой, и грузно выдохнув, я отправилась на верх.

Медленно поднимаясь по лестнице, тяжело хромая на правую ногу, я оторвала взгляд от бутербродов лишь после того, как на достаточном, для своей безопасности, расстоянии остановилась напротив запертой узорчатой решетки. Мой взгляд мгновенно пересекся со взглядом незнакомца, стоявшего напротив меня, и в воздухе повисла минутная тишина.

– Я раньше не видела тебя в городе, ты наверное недавно приехал, – я запнулась, смотря в холодно-отчужденные глаза молодого человека, – кхм… Сколько часов ты пробыл в этой комнате и как сюда попал?

– Часов, – с непонятной мне иронией повторил незнакомец. Только теперь, при свете ламп я могла четко разглядеть говорившего со мной. Это был парень лет двадцати трех\пяти, высокий, идеального телосложения, с изумрудными глазами и прекрасным гладким лбом.

Я назвала текущую дату и время, так как решила, что его ирония связана с тем, что он не до конца ориентируется во времени, но он молчал.

– Вот, ты, должно быть, голоден, я сделала бутерброды с сыром и ветчиной.

Всё еще стоя максимально далеко от решетки, боясь что он резко высунет руку и притянет меня к себе, я протянула бутерброд с ветчиной. Около пяти секунд он смотрел прямо мне в глаза, после чего опустил руки, до этого скрещенные на груди, и сделал полшага в мою сторону. Медленно, чтобы, как мне показалось, не спугнуть меня, он протянул руку через решетку. Как только он дотронулся кончиками пальцев до протянутого мной бутерброда, я сразу же выпустила его из рук и отпрянула.

Дальше мы не продвинулись.

X

Осень окончательно вступила в права, утверждая свою позицию осыпая с деревьев позолоченную и окровавленную листву, сокращая часы дня, нагоняя сумерки с каждым днем на несколько минут раньше положенного им прежде времени, крича через дымоход камина необузданным воплем ветра и заставляя воробьев, в долгие холодные вечера, сбиваться в стайки под стрехой моего ветхого дома.

Уже больше недели я ежедневно хожу на работу. Мой рабочий день начинается в девять часов утра и заканчивается в пять часов вечера. Однако всё это время у меня отсутствовало желание возвращаться домой, поэтому я засиживалась в библиотеке до девяти вечера, перечитывая в очередной раз “Грозовой перевал” или наводя порядок в старых стеллажах, заполненными пыльными, много лет никем не читаемыми, книгами.

Каждый день просыпаясь в восемь утра, я шла в ванную, приводила себя в порядок, после чего завтракала, кормила Маффина и относила завтрак наверх молчаливому незнакомцу. Затем шел длинный, почти без посетителей, рабочий день, который заканчивался плотным ужином (так как я давно лишила себя нормального обеда). Каждое утро и каждый вечер я относила наверх порцию завтрака и ужина, и каждый раз пыталась заговорить с незнакомцем: спрашивала как ему спалось, желала приятного аппетита, говорила о хмурой погоде, – но всё тщетно. Незнакомец оставался молчаливым узником, которого я боялась выпустить, так как опасалась его агрессивного поведения направленного на меня, которое он проявил в самом начале и не позволял себе проявлять впоследствии. Однако я не забывала о том, наше знакомство чуть не стоило мне ноги, на которую я уже почти перестала хромать.

Всё дошло до того, что на выходных я также решила уйти на работу, а затем в лес, чтобы не оставаться в одном доме с тем, кто непрерывно, молча наблюдает за моими передвижениями по дому. Единственное место, где меня не было видно из его “клетки”, за исключением ванной, была кухня, на которой я начала проводить большее количество своего времени. Но жуткое чувство присутствия в доме живой души, которую я считала агрессором, заставляло меня дергаться даже здесь. Мне казалось, что он и здесь меня видит, из-за чего по спине часто пробегали холодные мурашки.

После завтрака я сразу же ложилась спать, чтобы не чувствовать себя подопытным зверьком, за которым наблюдают по другую сторону решетки. Однако сон ко мне не шел. Хотя я и накрывалась с головой тонким одеялом, поверх которого лежал красный шотландский плед, всё равно я всей спиной чувствовала, как оттуда, сверху, из-за решетки за мной наблюдает два холодных колких глаза. Засыпать приходилось в течении безумно длинного, вязкого часа и просыпаться по несколько раз за ночь из-за холода или воя ветра в дымоходе.

Сегодня, десятого октября, я впервые вернулась домой раньше прежнего. В библиотеке стало настолько холодно, что изо рта валил густой пар, и, как назло, дряхлый чайник, который достался мне по наследству от старухи-библиотекарши, отказался работать в самый ответственный момент – когда я хотела вскипятить себе первую кружку.

Так и не дождавшись окончания рабочего дня, я ушла без пятнадцати пять. По дороге домой я встретила Регину. Старушка стояла на крыльце своего дома с уже состряпанным яблочным пирогом. Она ежедневно передавала свои пироги через, всё более клеящегося ко мне, Макса. Эти малиновые, яблочные и черничные пироги, если честно, уже не лезли в горло. Вчерашний пирог я выкинула даже не попробовав. Маффин отказывался есть подобную пищу, по непонятным мне причинам узник также не любил пироги, каждый раз оставляя большие сдобные куски нетронутыми.

С Максом мы проводили ежедневно минимум час вместе. Он иногда заходил ко мне на работу и я позволяла проводить себя до дома, но с появлением узника в моей жизни, я перестала приглашать Макса в дом ссылаясь на жуткий беспорядок, не смотря на его настойчивые попытки проникнуть внутрь. Он мне нравился, честно, как только может нравится друг – он всё это время был со мной рядом, если не учитывать онлайн-переписку с друзьями и менее частые созвоны, он – единственный, с кем я в живую так много общалась за прошедшее время. Однако я понимала, что я не смотрю на него, как на парня, которого хотелось бы поцеловать. А он на меня так смотрел. Это мешало нашему общению, поэтому я старалась не впускать его в свою душу дальше пределов моего разума.

Взяв пирог у дряхлой старухи с доброй улыбкой и необычайно синими глазами, я поинтересовалась её самочувствием, поблагодарила за подношение и отправилась к своему дому. Оставив тарелку с пирогом на крыльце, я открыла дверь в дом, после чего развернулась и зашла за северную стену дома, к которой прильнул сарай с дровами. Набрав большую охапку, я отправилась назад, и уже выходя из-за угла в испуге дёрнулась. Передо мной стоял высокий Макс и смотрел на меня своими большими черными глазами. Одно полено свалилось с верхушки пирамиды, которую я несла с немалым усердием, и чуть не отбило мне мою многострадальную правую ногу, но я вовремя подпрыгнула и еще два полена полетело к моим ногам.

– Что ты здесь делаешь? – Не очень дружелюбно спросила я.

– Бабушка сказала, что передала тебе пирог и я подумал, что мог бы составить тебе компанию за чашкой чая, – весело ответил Макс, нарочно не замечая моего недовольного тона в вопросе, подобрав три упавших полена и сейчас идя за моей спиной.

– Напрасно ты так думаешь, – ответила я, остановившись на крыльце, напротив открытой входной двери, – сегодня я хочу провести вечер с котом. Можешь положить это сверху, – сказала я, указывая взглядом на поднятые им поленья.

– Но кот не умеет рассказывать анекдоты, – укладывая поленья поверх всей охапки, отшутился он.

– Хорошее замечание, но сегодня в другой компании я не нуждаюсь.

С этими словами я закрыла входную дверь ногой и отправилась к камину, который находился между кухней и прихожей, вглядываясь своим открытым черным ртом в гостиную. Аккуратно уложив дрова возле камина, я выглянула в окно, и дождалась, когда Макс скроется за входной дверью своего дома, после чего отправилась за очередной охапкой дров. Когда я возвращалась из сарая с третьей охапкой, я остановилась и, не обращая внимания на тяжесть дров, с минуту смотрела вверх, на нависающие прямо над головой низкие серые тучи. Они словно замерли над моим домом и не собирались двигаться с места, ожидая, опаздывающего на встречу, поводыря-ветра. На улице было очень тихо, словно вся природа замерла, собираясь с силами перед тяжелой битвой. Было так тихо, что я услышала мерные шаги, доносящиеся через дорогу от меня. Обернувшись я заметила Катерину, тётку Макса, которая быстрыми шагами направлялась в мою сторону. Сделав вид, что я не поняла, что она идет именно ко мне, я отчего-то внутренне напряглась, как напрягаются перед какой-то неизвестной опасностью и таким же быстрым шагом, которым ко мне приближалась Катерина, отправилась к дому. Поспешно заперев за собой дверь, я с грохотом кинула брёвна рядом с прежде аккуратно сложенной кучей дров, после чего раздался стук в дверь. Такой гулкий, мощный, тягучий удар обычно принадлежит мужской части населения планеты, поэтому я немного вздрогнула от удивления, так как ожидала более слабый стук. И откуда в женской руке такая мощь? Пока я рассуждала об этом, в дверь снова постучали. Не знаю почему, но меня эти удары раздражали.

– Что-то важное? – Прокричала я не сходя со своего места так громко, что за дверью меня точно должны были услышать.

– Соль закончилась, не могла бы ты одолжить? – Наигранно молящим голосом попросила соседка.

– Ничем не могу помочь, – всё еще продолжая кричать со своего места, откликнулась я.

– Жаль соли? – Уже более прямым тоном послышалось в ответ.

– У самой закончилась вчера. Сходите к соседке через дорогу.

Еще полминуты я наблюдала через витражные окна прихожей за неподвижной тенью Катерины, но внезапно моё внимание отвлек ощетинившийся кот, который до этого спокойно сидел на подоконнике и смотрел на улицу, а сейчас лихо пробежал мимо меня на кухню. Переведя взгляд с убегающего кота на дверь, я не заметила больше признаков присутствия Катерины на своём крыльце и присела на корточки.

В доме было достаточно темно и очень холодно, поэтому когда огромный чёрный рот камина озарился ярким оранжевым светом, на душе стало немного лучше. Я решила заняться обрядом, который проделывала каждую ночь перед сном, немного раньше, а именно – закрыть огромные шторы в гостиной. Когда дело было сделано я обернулась и посмотрела вверх. Незнакомец сидел неподвижно, облокотившись спиной о южную стену, положив левую руку на левое подтянутое к груди колено и смотрел на неровный разгорающийся огонь в камине.

Подойдя к камину я подкинула пару пален и осталась довольна тем, что после зимы тётка решила почистить его, чем спасла меня сейчас от задымления. Отправившись на кухню я запекла большую, красивую картошку в мундире и состряпала огромную тарелку салата, заправленную моим любимым видом оливкового масла.

С каждым днём мне становилось всё сложнее жить под одной крышей с незнакомцем. Ощущение, будто я преступник, удерживающий против воли человека и выжидающий момента, когда можно будет попросить за него баснословную сумму денег, начинало выжигать меня изнутри. В эти дни мне было очень тяжело психологически, возможно именно это и сказалось на моём прерывистом сне. Однако выпустить незнакомца не зная, переживу ли я этот момент, а если переживу, не вернется ли он по мою душу, я тоже не могла.

XI

Как обычно принеся поднос с едой узнику, я поставила его на пол. Весь процесс передачи еды был достаточно прост – на его стороне находилась, ранее переданная мной, одноразовая посуда, на которую, на безопасном расстоянии, я аккуратно перекладывала еду. Сейчас я аккуратно вилкой клала в его тарелку картошку в мундире.

– У тебя неправильное понятие о ужине.

– Прости? – Я не ожидала, что он заговорит со мной, поэтому сейчас выглядела очень глупо. Находясь в позе сэйдза (прим.*японская поза сидения на коленях) я умудрилась лечь грудью на свои ноги и сейчас, с протянутой рукой, смотря на него снизу вверх округленными глазами и чуть приоткрытым ртом, я действительно выглядела глупо. Почувствовав, что картошка соскальзывает с вилки я быстро докинула её до пункта назначения и выпрямилась.

– Ты плотно ешь на ужин.

– Это потому что я лишена нормального обеда.

– Почему во время обеда ты не идешь в кафе или столовую?

– Проблема с деньгами.

– Тогда почему не приходишь обедать домой?

Я не хотела говорить правду о том, что его присутствие меня угнетает, поэтому сначала решила солгать о том, что работа слишком далеко, но потом решила просто перенаправить вопрос.

– Ты что, голодаешь?

– Выпусти меня и не придется заботиться о моей пищи.

– Конечно не придется, ведь ей стану я.

Собеседник многозначительно посмотрел на меня.

– Последние десять дней я не расставалась с блогом, посвященному вампирам…

– О нет-нет-нет, только не говори, что ты отсталая.

Я смутилась.

– Вообще-то ты высосал не менее трехсот миллилитров из меня при нашем знакомстве.

– Однако ты сейчас кормишь меня обычной едой и я не загибаюсь от жажды крови и даже не иссох.

– Однако именно иссохшим я тебя и нашла.

– Один-один.

– Я не согласна на ничью.

– Хочешь выйти победительницей?

Я быстро перекинула в его одноразовую тарелку огромную порцию салата и, резко вскочив, отправилась вниз. Уже через минуту я снова стояла перед ним.

– Вот, съешь.

Он съел перекинутый через решетку зубчик чеснока не поморщившись.

– Не сегодня.

– Что “не сегодня”? – Не поняла я.

– Не сегодня тебе быть победителем.

Я выдохнула с облегчением. Он вопросительно на меня посмотрел.

– Стало легче, выкинув из головы всякий мистический подтекст о твоей личности, – пояснила я, садясь в позу лотоса на расстоянии, на котором до меня невозможно было бы дотянутся его крепким длинным рукам.

– Можешь выкинуть осиновый кол из-под подушки.

– Не смешно.

– Да, не смешно, – подтвердил он, доедая картошку.

– Если ты не вампир, тогда зачем кусал меня?

– В крови содержатся белки, железо, соль…

– Ладно. – Остановила его я, воспринимая его слова как издевательство. Наверное из-за теории о вампиризме он навсегда внес меня в список слабоумных. – Если я тебя выпущу, ты не причинишь мне вреда?

– Не хочу тебе врать. Я тебя убью.

Я напряглась.

– Тогда почему не убил меня сразу? – Бурно вырвалось из моей груди. – Только не говори, что из-за того, что я тебя укусила – не поверю. Я тебя даже прокусить не смогла, в отличии от…

– Я мог бы тебя прикончить даже через решетку, пока ты была в моих руках, – отрешенно прервал он меня, – достаточно было нажать на твою шею в нужном месте или перервать жилы на твоем запястье. Однако в какой-то момент я понял, что если не прекращу тебя загрызать – твоя гибель неминуема и никто не сможет меня выпустить.

– Моё отсутствие первыми заметили бы соседи, вскоре взломали бы дверь и увидели мой хладный труп у двери. Ты бы дождался, когда они откроют твою дверь и переломал бы им всем хребты – вуаля и ты свободен.

– Я не серийный маньяк.

– Хочешь сказать, что ты маньяк, который заинтересован в убийстве всего одной персоны?

Молчание.

– За что меня убивать?

– “Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать” – он процитировал Крылова, – кстати, почему ты не попросишь помощи у соседей? Давно бы вместе меня открыли. Или ты действительно думаешь, что я всех перебью? У меня даже ножа нет.

Я молча встала и отправилась спать, закинув в камин с десяток поленьев. Было ужасно услышать, что он серьезно настроен покончить с моим существованием, при этом не рассказав за что. Однако я стала меньше его бояться. Ключ от замка у меня, клетка крепкая, и главное – я разозлилась. Я была зла на человека, который критикует мой рацион, при этом уплетает мои припасы и угрожает мне лишением жизни.

И в правду, почему я не попрошу помочь соседей? Я ссылалась на то, что самое безопасное – это держать хищника за морду, а не бежать от него в ожидании, когда он нагонит тебя и разорвет на части. Если я отпущу его на волю или даже сдам в правоохранительные органы, я не смогу контролировать его действия и буду находиться в вечном напряжении, боясь, что он ожидает меня в тёмном углу дома или придет однажды в пустующую библиотеку… Но, если честно, даже не поэтому я не просила помощи у соседей. Я просто не хотела пускать их в дом после того как поняла, что они слишком навязчиво просятся в гости.

На этот раз сон был крепкий. Я рано легла спать и проспала до половины восьмого утра. Отправившись на кухню я наткнулась на вчерашний яблочный пирог. Съев четверть пирога с тёплым чаем, я разрезала оставшееся и отнесла своему узнику вместе с чаем, думая о том, что злость делает меня храбрее, так как сегодняшнее утро выходного я решила провести в лесу, наслаждаясь осенью, а оставшийся день смело расположусь дома.

– Вот, – сказала я и, не теряя бдительности, аккуратно передала через решетку кусок угощения.

– Обычно ты говоришь “доброе утро”.

– Ты всё еще желаешь меня убить, выйдя за пределы своей клетки?

– Всё еще.

– Тогда ты не заслуживаешь моего “доброго утра”.

Я хотела уйти, но он меня остановил, что-то сказав.

– Что? – Переспросила я понимая, что не он тихо говорит, а я вдруг стала слышать хуже. Даже собственный вопрос в моих ушах прозвучал как приближенное эхо.

– Оставь пирог.

Я поставила пирог перед решеткой и отправилась вниз. Почему-то мне вдруг показалось, что я совсем не выспалась. На плечи упал груз минимум трехдневного недосыпания и я, еле как волоча своё тело, медленно опустилась на успевшую остыть кровать. Укутавшись в одеяло и плед, я провалилась в глубокий сон на большой пышной подушке.

Когда я проснулась в восемь вечера, я думала, что еще утро. Посмотрев на тихо тикающие часы, я пришла в ужас и хотела быстро встать, но у меня не получилось. Тело словно выдохлось, легкие отказывались нормально функционировать, а свинцовые ноги еле как передвигались по комнате, но мне безумно хотелось в уборную.

В доме было очень холодно, на улице тихо и мерно моросил осенний дождик, словно пытаясь не досаждать мне своим присутствием.

После туалета мне стало гораздо лучше. Однако тело всё еще двигалось медленнее, чем хотелось бы. Разведя огонь в камине я отправилась на кухню и, поставив кастрюлю на плиту, ожидала кипения воды, чтобы закинуть упаковку магазинных пельменей. Казалось, что вода не собиралась сегодня закипать вообще и я, съежившись и подобрав ноги под себя, обняла подрагивающие колени. Сидя на стуле я смотрела на капающие с крыши слёзы дождя. Наблюдая за их мерным отрыванием от края крыши, мне вдруг захотелось пить, однако я не сдвинулась с места, чтобы не спугнуть то незначительное тепло, которое я успела создать вокруг себя в этой холодной комнате.

Около пяти минут я варила пельмени, после чего залила их кетчупом и отправилась наверх. Впервые я взяла с собой две порции, решив поужинать с узником.

– Как ты не сходишь с ума, сидя вот так вот в четырех стенах и ничего не делая? – Спросила я после того, как его порция была перекинута через прутья клетки.

– Кто сказал, что я ничего не делаю?

Я вопросительно посмотрела на своего собеседника.

– Я собираю вот это, – и он показал потертый старый кубик Рубика.

– Раньше не видела его у тебя.

– А я раньше не ел пельмени с кетчупом и убежден, что это ужасно.

– Странно, я была уверена в том, что завернутое в тесто мясо, политое соусом кровавого цвета, тебе придется по душе.

– Мне было бы по душе, если бы начинкой этих пельменей была ты. Но – да, теперь мне действительно приятнее это употреблять.

– Наверное ты сектант.