Предварительное дознание бесплатное чтение

Часть 1

2037. 14 апреля.

Берлин, Аксель Шпрингер штрассе 65. Издательство Аксель Шпрингер СЕ

Я никогда не любил идти на компромиссы. Сложно менять своё решение, быть терпимым или отказываться от принципов, когда твёрдо уверен в своей правоте. Но и конфликтным человеком назвать меня сложно. Однако наш главный всегда доводил меня до колик и, хотя считается, что кричать на своего непосредственного начальника плохая примета, в этот раз мы снова поругались и устроили скандал на весь шестой этаж.

Берн Курце, главный редактор Ди Вельт, в который уже раз дал мне материал абсолютно несоответствующий моему профилю. Я социолог, пишу о политике и неравенстве в обществе, изучаю психологию человеческого поведения и общения, увлекаюсь физиогномикой и наукой о невербальном общении. Но Берн считает, что я недостаточно экспрессивен для подобных вещей, в моих работах нет эмоций, и мне стоит искать что-то более жёсткое. Потому он дал мне тему про убийство и отправил в отдел расследований. Всучил папку с фотографиями мёртвых тел и бумагу, написанную рукой самого прокурора Маркуса Вермена. Удобно, когда твой любовник из прокуратуры.

Мне и прежде приходилось работать с отделом расследований. Но в прошлый раз это был гражданский иск от группы омег, уволенных с завода БМВ. Мужчины утверждали, что гендер не должен мешать им трудиться на промышленном производстве. Я был с ними согласен, а вот гендиректора БМВ и их миллионы евро – нет. Впрочем, несколько крупных исков в других странах от более активных и лучше поддерживаемых организаций по правам человека смогли заставить правительства внести в законы новые поправки. Теперь спрашивать о половой принадлежности при приёме на работу было запрещено. Не могу сказать, что я был сильно рад этому. Ведь ребята, о которых была статья, так и не смогли вернуться на свои прежние места.

Накричавшись на Берна и высказав своё недовольство новым заданием, я покинул кабинет начальника, с ужасом представляя, как на ближайшие несколько месяцев застряну в отделе расследований. Бумага от Вермена, в которой значилось, что предъявитель сего документа – лицо, привлечённое прокуратурой для производства дознания[1], давала мне возможность влезть в самое пекло и познакомиться с делом изнутри.

Пока на метро добирался до отделения Крипо[2] в Шарлоттенбурге, успел просмотреть материалы. Дело не из приятных и действительно могло меня заинтересовать – за последний месяц было найдено три одинаково убитых мужчины. Все жертвы были задушены во время полового акта, и анализ крови показал, что все трое были омегами и находились в периоде половой охоты.

На проходной мне пришлось долго объясняться и трясти бумажкой, которую отказывались принять. Пока дежурный не позвонил, наконец, Вермену и Курце и не подтвердил моё право тут находиться. Получив временный пропуск и информацию о полицейских, которые вели это дело, я уже спокойнее направился искать своих будущих врагов. В том, что детективы будут мне не рады, сомнений не было. Одно только слово «журналист» у большинства полицейских вызывает нервные конвульсии и спазмы желудка. В какой-то мере их можно понять. Только Ди Вельт не жёлтая бульварная газетёнка, мы не публикуем грязные непроверенные сплетни и не запугиваем население глупыми домыслами. Своей работой и профессией я мог бы гордиться, если б не бесконечная череда «но».

«Детектив Альберт Конн» – гласила надпись на двери. Я несколько раз постучал и, так и не дождавшись ответа, вошёл. Помещение было просторным, с широкими окнами и высокими потолками. На небольшом диване, заткнув уши наушниками, сидел мужчина лет сорока и листал газету. Откашлявшись, стараясь привлечь внимание, я подошёл ближе, но он меня не заметил.

– Вы к кому? – громкий голос за спиной заставил меня резко обернуться.

Моё красноречие и уверенность в себе как ветром сдуло. Ненавижу, когда меня пугают или подкрадываются со спины, поэтому молча уставился на второго детектива со стаканчиками кофе в руках.

– Эдвард Мюллер, – представился я, переборов внутреннее напряжение – подошедший обладал сильным ярким запахом, заставляющим чувствовать меня низшим звеном пищевой цепи. Стараясь не принюхиваться, протянул для рукопожатия руку.

Мужчина критично осмотрел меня, изучил мой бейдж, и его губы искривились в презрительной усмешке. Очевидно, он был не рад, но я ничем не мог ему помочь, так как сам оказался тут не по своей воле.

– Сайман Сабовский, сержант, – представился и он, наконец, пожимая мою уже опустившуюся ладонь.

Сержант был одного со мной роста, но немного шире в плечах. Лицо миловидное, с большими выразительными глазами, придающими его внешности наивность. Гладко выбритый узкий подбородок и большие мясистые губы, короткие и грубые брови, нос с небольшой горбинкой и чуть вздёрнутым кончиком – все это говорило об эгоцентризме, упрямстве, вздорном характере и властности. Волосы светлые, с неровно выстриженной чёлкой и выбритым затылком, такие же светло-серые глаза, но в целом внешность приятная, привлекательная.

– Альфа, – добавил он, подтвердив моё первое впечатление. Звучало как бахвальство, словно он гордился тем, что не отказался от своего мужского начала и конца. Типично для подобных людей. Потому я и не любил говорить о гендере.

– Альберт Конн, – представился второй, отрываясь от чтения и вынимая из ушей наушники. – Старший сержант.

Хорошо, что сержант, а не альфа. Альберт был ниже Саймана на полголовы, сухощавый, с узкими плечами. На лице глубокие морщины, хотя яркие глаза и тёмные волосы уверяли в том, что он не стар. Скулы узкие, нос прямой и острый, глаза узкие, края скошены чуть вверх. Я определил его как человека упрямого, прямолинейного и целеустремлённого.

Мужчины сели каждый за свой стол.

Сайман окинул меня небрежным взглядом и спрятался за монитором компьютера, Альберт немного полистал бумаги, а потом, словно вспомнив о постороннем, вежливо предложил мне сесть. Стоило отнестись ко всему происходящему как к дополнительному оплачиваемому отпуску: делать всё равно ничего не позволят, любой попытке вести своё расследование помешают, а присутствовать в редакции, пока не будет готов материал, мне следовало лишь по собственной инициативе. К тому же, чем чаще и дольше я буду прохлаждаться в Крипо, тем меньше вероятность, что Берн меня заживо сожрёт и, выплюнув, снова отправит в участок.

От нечего делать я открыл свою папку, покрутил фотографии и прочитал скомканный отчёт медэксперта.

– Если желаете, господин журналист, – подал голос Сайман, – можем съездить в морг и взглянуть на последнее тело.

Смотреть на трупы не было никакого желания, но и сидеть в душном помещении, когда на улице весна – грех. Сомнений не было – Сайман позвал меня лишь за компанию, потому что одному туда ехать просто скучно, но я всё равно с воодушевлением согласился и даже поблагодарил, когда он пригласил меня в свой автомобиль. Впрочем, решение присоединиться к нему было не из лучших: под горячим весенним солнцем машина прогрелась, и в салоне стояло настоящее пекло. Мы оба скинули свои пиджаки и закатали рукава рубашек. Руки у Саймана покрывала густая растительность, которой он, очевидно, гордился не меньше, чем своим статусом альфы. У меня на руках волосы были не густые, но достаточно заметные, и всё же я постарался сделать вид, что не замечаю, как он кичится своими тестостероновыми признаками.

В полицейском морге долго смотрели на мою временную карту, снова несколько раз проверили допуск, и лишь потом пропустили в морозильник. Всё это время Сайман намеренно делал вид, что пришёл не со мной, и помогать даже не пытался. Решил проигнорировать этот негативный невербальный посыл, но, когда мы подошли к нужному кабинету, он захлопнул двери у меня перед носом. Это было похоже уже на ребячество, я раздражённо пнул дверь ногой и с грохотом ввалился в прозекторскую.

Врач обернулся на моё появление и недовольно поморщился, Сайман же с победной усмешкой окатил ледяным взглядом. Отлично – теперь можно отвечать ему тем же. Мне не хотелось ссориться, но спускать такое отношение к себе я не собирался.

Патологоанатом в нескольких словах объяснил нам, где что находится, выдал сержанту бумаги и отошёл в сторону.

Трупов я не боюсь, видел их на своём веку немало. Особенно после первого всплеска эпидемии, когда тела устилали улицы. Но смотреть на мертвеца всё равно желания не было. Я вытащил ящик с его вещами, внимательно осмотрел их и приложенные полицейские фото с места преступления. Из одежды были тёмно-синие зауженные штаны, светлая рубашка с широкими манжетами и коротким жабо. Жертва, похоже, была модником или, как и многие омеги, поддавалась общественному мнению и старательно показывала свою трансгендерность в одежде и манерах. Ещё раз взглянув на фото, я понял, что этого мужика раньше не видел.

– Четвёртая жертва?

– Ага! – Сайман выглядел довольным, словно сам их убил.

К чему такая радость, я не понимал. Детектив внимательно рассматривал следы на теле трупа. Но, наверняка, как и у предыдущих трёх ничего там не найдёт. Убийца действовал осторожно и не оставлял улик.

В заднем кармане брюк жертвы обнаружилась визитка клуба КатцАуге, название было знакомо и быстро нашлось в моих записях. Три предыдущие жертвы вышли из этого клуба и пропали. Наверное, Сайман уже в курсе, но я всё равно показал ему визитку.

– Мы были там, раз пять уже – всё без толку. В этом клубе собираются омеги в период течки, ищут себе пару и уходят с ней. Никаких имён, никаких контактов. Было бы проще, если бы они были проститутами, а так они приличные люди, просто встретившиеся не с тем человеком.

Я удивлённо задержал на нём взгляд, мне показалось странным, что в голосе не было презрения, когда Сайман говорил о жертвах. Впрочем, скорее всего первое впечатление мною было чересчур драматизировано. Люди – загадочные тёмные лошадки, вернее, чёрно-белые зебры с плохими и хорошими качествами, и однотонность в наше прогрессивное время информационной распущенности крайне редка.

– Я тоже съезжу, взгляну.

– Езжай, – махнул он рукой, – только не советую цеплять там парней, их никто не проверяет, можно наткнуться на вора или какого-нибудь больного ублюдка.

Я просто кивнул. Наверно, так и было относительно этого клуба. И всё же не хотелось бы слышать подобное о течных омегах.

Течные омеги – звучит так, словно это отдельный особый вид. Несомненно, многие так и думают. В действительности всех выживших и прошедших лечение можно назвать отдельным видом. То, что сделали с нами учёные, с одной стороны спасло нашу цивилизацию, а с другой – уничтожило. Мы больше не люди, в том понимании этого слова, в каком создал нас бог или эволюция. Мы нечто иное, сотворённое генными инженерами и их спасительными сыворотками.

В двадцать восьмом вакцинация в Германии стала обязательной. Вводили вакцину всем, даже младенцам. К двадцать девятому, по уверению учёных, в нашей стране не осталось ни одного не вакцинированного, а значит – ни одного человека. Кроме того, гуманитарная помощь: добровольцы и машины с медикаментами были высланы международными организациями во все уголки Евросоюза. В тот момент практически никто не сопротивлялся, потому что о последствиях говорили слишком мало, и точной информации просто не существовало.

До сих пор идут споры, что послужило причиной катастрофы. Некоторые уверяют, что мутация пошла от транссексуалов, которые в огромном количестве кололи себе гормоны. Кто-то винит геев, их всегда было удобно винить во всём. Но, так или иначе, в начале двадцатых годов женщины стали вымирать. Именно вымирать, а не болеть и чахнуть. Лекарства не было, а болезнь распространялась с критической скоростью. Через шесть лет учёные заявили, что заражение происходит от контактов с мужчинами. Большинство женских монастырей и общин не пострадали от болезни, и люди пытались надумать причину.

Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. Сейчас более или менее установлено, что зараза оказалась в воздухе, и заражены были все, а значит, отец не виноват в её смерти. Но тогда я и моя старшая сестра Марго ненавидели его, винили в изменах и на фоне человеческой катастрофы пытались пережить свою собственную, когда мать погибла, а отец стал врагом номер один.

Мы набрасывались на него, обвиняя во всём, а он сторонился нас, приходил, понурив голову, и уходил до того, как мы отправлялись в школу. С сестрой нам было проще – мы жили друг другом, поддерживали во всём, делились сокровенным, вместе боялись и ненавидели. Когда весь мир рушился, рассыпался за нашими окнами, меня волновало лишь позавтракала ли Марго, поглажено ли её платье и не пропустила ли она автобус до школы. Она была старше меня на два года, но ухаживал и заботился о ней я. У нас никого не было кроме друг друга, и эта замкнутость помогла Марго достигнуть совершеннолетия. Но не спасла её от всего остального человечества.

В восемнадцать у неё было много мальчиков, но она обещала мне, что не будет рисковать. Тогда все считали, что болезнь передаётся только половым путём. Марго уверяла, что с ней ничего не случится, секс ей не интересен, и она ещё слишком молода. Она смеялась, глядя с беспокойством на вручаемые мною презервативы и слушая нотации о безопасном сексе. В силу своего подросткового возраста, я много об этом знал и думал, но Марго была наивной девчонкой или хотела такой казаться. Я ей верил, идеализировал её, и даже сейчас вспоминаю об этой единственной любимой женщине с горьким сожалением и тоской.

У Марго появился постоянный парень, и они часто сидели в нашей гостиной, смеялись, пили пиво. Мне этот парень не нравился, но я старательно пытался вписаться в их весёлую компанию – хотелось проводить время с сестрой и её взрослыми друзьями, чтобы самому притворяться взрослым. Когда Марго заболела, я пытался придушить придурка, которого счёл в этом виновным. Забрался в его дом ночью и накинулся на спящего.

Хотелось его убить, хотя он кричал, что никогда не делал этого без презервативов. Наверно, не врал, но тогда я бы ни за что не поверил. К счастью, его отец проснулся и оттащил меня от уже потерявшего сознание сына. Мне пришлось провести ту ночь в полицейском участке, а Марго в реанимации. В комнате наполненной такими же умирающими женщинами, мечтающими о спасении, но не имеющими ни малейшей возможности выжить.

Марго умерла в двадцать пятом. Отца и парня своей сестры я ненавидел ещё долго, но в двадцать шестом появилась новая теория, что заражение происходит не от полового контакта, болезнь давно была в воде и в пище, а мужчина мог стать катализатором. Это значило, что виновником смерти моей матери и Марго мог быть я сам. Подростком думать об этом было разрушительно. Слишком хрупким казался мой мир, и слишком быстро он рассыпался. По оценкам специалистов, почти восемьдесят процентов всех живущих женщин на тот момент погибло. Это был конец нашей цивилизации, конец нашей расы, и правительство решило создать новую.

Уверен, эксперименты велись уже давно, но, когда состояние человечества стало критичным, учёным пришлось начать тестировать вакцину на людях. Я видел по телевизору улыбающиеся пары – мужчины и женщины уверяли, что полностью здоровы и заразиться уже не могут, незначительные изменения в их организме смогли дать отпор болезни, и их существование подтверждало, что у нас есть шанс. К сожалению, никто из журналистов, освещавших эти темы, не уточнил – какие именно происходят изменения с организмами подопытных. Наверное, именно пришедшее после понимание, что самое важное от нас скрыли, подтолкнуло меня пойти учиться на журналистику.

К тому моменту, когда лекарство стали колоть на улице, начали умирать уже и мужчины. Правительство, наконец, признало, что понятия не имеет в чём причина изначального заражения, но вакцина действительно спасала. Наше лекарство согласились принять многие другие страны. Производство велось где-то в Леверкузене немецкой фармацевтической компанией Байер, и военные самолёты транспортировали термопакеты во все концы света. В той ситуации, казалось бы, о войнах забыли, все пытались помочь друг другу, пытались выжить, объединившись перед лицом общей беды. Но ровно до того момента как ситуация не стабилизировалась, а людям не сообщили – что с ними сделали.

Очереди перед военными медицинскими машинами напоминали времена холодной войны, когда рядом с Берлинской стеной выстраивались люди, желающие встретиться с родственниками по другую сторону. Холодные измученные взгляды прохожих не таили и грамма надежды, люди были испуганы и озлоблены. Улыбающиеся медбратья в военных униформах выглядели инородными в этой массе всеобщего уныния.

После вакцины мне три недели было плохо и тошно, постоянно рвало от жутких спазмов в желудке и кишечнике, безумно болела голова от обилия внезапно проявившихся запахов. Но к запахам привыкнуть было проще всего, остальные перемены казались непостижимыми и неприемлемыми. Мне было восемнадцать, когда я и мой отец получили укол. Отец чувствовал себя так же, и на этой почве мы немного сблизились. Не могу сказать, что помирились, но стали снова общаться и проводить время не как чужие люди.

В конце двадцать девятого года женщин осталось меньше десятой доли процента, из них детородного возраста меньше миллиона и около миллиона девочек до четырнадцати лет. Пожилых женщин было много, но толку от них уже никакого не было. Статистику я хорошо знаю, потому что в университете дополнительно посещал социологию и антропологию.

За десятилетие вымерло почти четыре миллиарда человек и, по средним подсчётам, если бы ничего не изменилось, через три поколения население Земли уменьшилось бы до десяти миллионов. На восстановление прежнего уровня населения могли уйти столетия, если это вообще было возможно. Но пока людей было три с половиной миллиарда, а с экранов телевизоров нам продолжали врать, что всё поправимо. Только улицы в городах были пусты, производство и промышленность остановлены, а сельское хозяйство почти перестало существовать. Земле нужны были люди, руки, мозги, привычное количество серой массы и основы экономики – потребителей. Меня приводили в ужас опустевшие школы, этнические кварталы, оккупированные бездомными псами, и закрытые, зарастающие мхом улицы. И моему слишком внимательному глазу казалось, что население Земли уничтожено.

Через полгода стали появляться первые заметки о действии лекарства. То, что вкололи большей части человечества, перестали называть вакциной, потому что даже безграмотному ребёнку было очевидно, что нам не просто привили антитела. Изменения проявились внешне и внутренне, и вскоре каждый журнал, мнящий себя научным изданием, публиковал интервью специалистов, пытаясь объяснить простому населению, что же с ним произошло.

Я увлечённо смотрел передачи и читал публикации в интернете, ходил на семинары и даже записался в исследовательский центр, предполагая, что смогу увидеть волшебное лекарство в действии. Но на уже привитых лекарство никак не действовало. Найти тех, кому не вкололи странный, не до конца проверенный изобретённый препарат, тоже не было возможности.

«Лекарство содержало активный вирус, воздействующий на структуру ДНК и изменяющий генокод…» – основная версия учёных сводилась к тому, что мы больше не те существа, которых сотворил Создатель. Человечество, приготовившееся к вымиранию, не только было спасено, но и получило второй шанс. Лекарство, спасшее человечество от исчезновения, сделало нас чем-то иным. Изменило нашу суть, изменило всех выживших. Превратило мужское население земли в нечто среднее между мужчиной и женщиной, сделало способным к пролиферации.

Тошнота и головокружения после приёма вакцины были связаны с ростом в наших телах дополнительных органов – нечто напоминающее матку и яичники находилось теперь в организме трёх из четверых мужчин. Одна четверть мужчин избежала подобного изменения, полностью сохранив прежний набор внутренних органов. Почему – причины этого точно не установлены до сих пор. У сорока двух процентов получивших этот, казалось бы, бесполезный орган, матка была в спящем состоянии, и яичники не производили яйцеклетки. Зато тридцать три процента, как и женщины, могли родить ребёнка. То есть, они стали своеобразной заменой «слабому полу» – немного, по сравнению с предыдущим процентным соотношением в мире мужчин и женщин, но всё же достаточно для того, чтобы люди не исчезли с лица Земли. Прогрессивное общество должно было радоваться, что у них появилась возможность воссоздать свой вид. Однако, оказалось, что мы ещё не доросли до понимания этого. Мы были готовы вымереть, исчезнуть с лица земли, но не были готовы принять беременность у мужчины.

Спустя восемь лет относительно стабильное положение установилось в скандинавских странах, в центральной Европе и центральной Америке. Остальная часть планеты до сих пор воюет сама с собой.

Медицинское общество разделило изменённых мужчин на три категории. Тех мужчин, кто не получил дополнительный орган стали называть Стерилитас. Они не поддались введённому лекарству и остались чем-то средним между прежними мужчинами и современными, изменёнными. Однако тестикулы их действовали, как и прежде, и они могли оставить потомство, потому название «бесплодные» не прижилось, и в массах их стали называть «Бетами», подчёркивая не самый высокий статус.

Главных жертв этого генетического эксперимента окрестили Партогенами (ниже я опишу причины такого названия). Внешне – всё так же мужчины, они имели вполне развитую матку и открывающиеся в период половой охоты маточные трубы. Очень быстро их начали называть омегами, и название стало близким к ругательству. Не сомневаюсь, что некоторые мужчины были счастливы в один день проснуться и понять, что они теперь намного более женщины, чем могли мечтать, но для большинства это был шок.

Мужчины с атрофированной маткой назывались Липасмами – оплодотворителями, незапоминающееся слово осталось лишь в медицине, в народе их переименовали в альф. Как вожаков стаи – лучших и сильнейших, тех, кто ведёт за собой и правит. Вероятно, такое мнение основывалось на количестве произведённого тестостерона – семенники их производили такое количество, что прежнюю версию мужчины могло бы убить.

Женщины остались при своём, только цениться стали на вес золота. Оплодотворить их мог любой из изменённых мужчин. Так же как и омегу. Омег старательно пытались приравнять к женщинам, хотя они, так же как и альфы или беты, могли стать отцами. Но человечеству были необходимы дети и чем больше, тем лучше, и омег стали ставить на учёт и принуждать к беременности.

Бетам относительно повезло, их почти не трогали, и они могли сделать вид, что ничего не случилось. Альфы же стали представителями элиты общества, всеми способами перетягивая на себя одеяло. Альфы рвались к власти, доказывая своё превосходство.

Возможно, что-то действительно в них было лучше. Мальчишки из моего класса, которые стали альфами, выросли на глазах и нарастили мышечную массу быстрее, чем любой бодибилдер на стероидах. Из подростков-овечек они превратились в здоровенных быков. Конечно, всё относительно, потому что особо мелкие пацаны так и остались низкорослыми и щуплыми. Зато беты и омеги на их фоне смотрелись вовсе отсталыми. Вакцина не наградила бет и омег особыми внешними изменениями, но ничем и не обделила. Я всегда был крупным парнем, и после вакцинации меня не выгнали из команды по футболу, так как в нашей школе не было нападающего лучше меня. Я играл, пока подростков не принудили открыто называть свой пол. Возможно, афиширование статуса было способом помочь признать свои изменения. Но многим это сломало жизнь и карьеру.

Кроме внешних изменений, учёные утверждали, что альфы значительно умнее остальных мужчин. В начале тридцатых появилась куча исследований, доказывающих, что IQ любого альфы выше среднего, а способность решать сложные задачи и выходить из любой ситуации у альф в генах. Всех пытались убедить, что альфы – идеальные существа.

Не хотелось бы думать, будто я хуже лишь потому, что мой организм изменился не так, как у других. Потому ещё подростком старательно боролся за права бет и омег. Мне не нравилось, что альфы стали доминантной группой. Мы все родились мужчинами, пусть и не все ими умрём.

После того, как первая волна паники в цивилизованных странах улеглась, по телевидению начали активно обсуждать истинное предназначение этого лекарства. В прессе омег старательно поддерживали и делали героями (вероятно, по заказу правительства), говоря, что именно они – настоящий и правильный результат эксперимента. Если бы все мужчины стали омегами, то человечество больше никогда не знало бы распри на гендерной почве, так как все мужчины были бы гермафродитами. Омеги могли рожать и оплодотворять себе подобных. Но идеальные существа на деле никому оказались не нужны. Как только информация о Партогенах вышла в прессу, на омег начали охоту. Гомофобия процветала.

Лекарство оказалось несовершенным, но и исправить теперь ничего нельзя. Гендерный вопрос стал ещё острее, потому что вместо двух полов мы получили четыре. В декларации независимости от 1776 года основными правами человека провозглашались право на жизнь, свободу и достижения счастья. Всех этих прав омеги были лишены: их убивали, заставляли рожать или принуждали к браку.

К счастью, в цивилизованных странах военные быстро взяли всё под контроль и утихомирили недовольства. Омегам вернули их права (на словах – полностью, на деле – частично), а после введения законов о неразглашении пола, определить на взгляд кто же альфа, а кто другой представитель мужского населения стало невозможно. Только перед течкой у омег начинал выделяться более сильный и резкий аромат для привлечения самцов. Тогда-то хвалёная альфья идеальность и страдала, потому как от этого запаха они теряли голову и готовы были за течной самкой, а точнее, омегой, на коленях ползти.

Может, это и не понравилось убийце? Никакому идеалу не хочется знать о своей слабости…

Мой отец стал омегой – принять это было сложно, но я пытался его поддержать. Он стал ходить в психотерапевтические группы, читал много информации и посещал психолога. Первую течку он провёл в больнице, а на вторую поехал в какой-то клуб, которых много развелось по стране, и где омеги могли получить своеобразную помощь от других омег. В моём представлении отец был достаточно взрослым и сознательным человеком, который понимал, что делает и на что идёт. Оказалось – нет.

Секс с другим мужчиной сильно его пошатнул. Психологически отец не смог стать геем. Или как теперь называть мужчин, которые в силу своей физиологии обязаны спать с другими мужчинами?

Кроме депрессии он подхватил и беременность. На третьем месяце, когда начался токсикоз, отец догадался о возможных причинах общего недомогания, сходил к врачу, а, вернувшись, перерезал себе вены. Взрослому мужчине, перенёсшему потерю любимой жены, дочери и себя самого, настолько стала невыносима мысль рожать самому, что он предпочёл умереть.

Думается, как и многим другим. Статистика утверждает, что в тридцать втором мужчины, ставшие омегами, убивали себя тысячами.

Когда он умер, мне было девятнадцать. Я переехал к своей тётке – Анне Мюллер – невестке моего отца. Она рано овдовела и была замкнутой женщиной, потому, вероятно, ей и удалось выжить. После вакцинации ей предложили сделать искусственное оплодотворение, и она согласилась. Вдвоём мы растили двух маленьких сорванцов – девочку Камилу и мальчика Мая. Если с девочкой всё было более-менее понятно, то из-за мальчика и его воспитания у нас часто возникали споры. Он родился омегой, поэтому Анна одевала его в розовое и дарила куклы. Май ненавидел кукол, разбивал носы своим обидчикам в саду и гонял на роликах по улицам. Он был обычным мальчишкой, а общество и моя тётка пытались превратить его в девочку.

– Этого парня, кстати, душили не руками, а верёвкой, – заметил патологоанатом, указывая на последнюю жертву.

– Любопытно, почему он решил сменить способ убийства, – детектив снова стал ощупывать кожу на шее мертвеца.

– Возможно, это не тот же убийца, что был в прошлый раз, – я равнодушно повёл плечами, а Сайман смерил меня презрительным взглядом.

Конечно, толпа линчующих им сейчас была ни к чему. Ведь правительство всеми способами пыталось убедить нас, что всё нормально, жизнь налаживается, а прирост населения обещает, что в будущем у наших детей будет прекрасная возможность завести себе семью. Только не уточняя с кем – с женщинами или омегами.

В тридцать втором маньяков, желающих избавиться от омег, было немало. Наверно, это послужило ещё одной причиной, разрешающей скрывать информацию о поле. И я уверен, огромное количество омег благодарно изменениям. А сколько погибших благодарны убийцам? Думаю, немало…

[1] Официальное должностное лицо, занимается проведением дознания в ходе расследования

[2] Уголовная полиция в Германии

Часть 2

2037. 22 апреля.

Берлин. Аллея Пренцлауэр.

По утрам Берлин напоминал мне город-призрак Ордос. Низкое вязкое небо, солнечные блики в зеркальных поверхностях многоэтажек, густой туман в низинах и мутный, желтоватый дым городского смога. Я любил прогуливаться на работу пешком, обходя пустые скверы и парки, заглядывая в заколоченные витрины оставленных магазинов и брошенные дома. Сонный город казался мёртвым. Пустым и ненужным. Временами я мог представлять себя героем постапокалиптических приключений и, петляя под арками обшарпанных мостов, высматривать бродящих на горизонте мутантов.

Во времена моего детства в городе проживало почти четыре миллиона человек.

Сейчас в Берлине много свободного жилья. Около тридцати процентов квартир не заняты. Пустующие районы государство пытается заполнить молодыми семьями или переселить в муниципальные дома жителей ещё более опустевших городов. Переезд в столицу из маленького Ульма или разорённого Эрлангена – хорошее вложение в будущее. Но переезжать особо некому.

Изменения в мире и в жизни людей не везде прошли гладко. Нетерпимость и жестокие законы восточной Европы не позволили людям принять беременных мужчин. Разобщённость и бедность стран третьего мира лишили часть населения возможности получить лекарство, и некоторые районы полностью вымерли. Глубоко религиозные люди отказались принимать лекарство сами. А в коммунистических странах правительство уверяло, что вакцина – это диверсия и попытка убить оставшихся граждан. Образцы им были переданы, и я уверен, что верхушка общества получила свою долю, остальным же было сказано, что их медицина создаст своё лекарство. Последние пять лет новостей почти не поступало: жёсткий контроль и военные кордоны на границах лишили меня дальнейшей информации об их жизни. Во многих среднеазиатских странах омег казнили как противоречащих Корану и оскорбляющих веру своим существованием. В африканских странах омег во время течек приковывали к позорным столбам, и все желающие могли с ними совокупиться. Я слышал, даже в прогрессивных странах людей заставляли принудительно сдавали кровь на определение пола, и омег расстреливали прямо за медицинской палаткой.

Омег забивали камнями, сажали в камеры, пытали, кастрировали. Мне страшно представить каково было живущим там мужчинам – после принятия вакцины внезапно стать изгоями и врагами всего народа. Я откровенно презирал эти нации, и радовался грядущему самоуничтожению населения, ведь оставшиеся женщины не смогут поддержать их существование…

В здании Аксель Шпрингер жизнь зарождалась только после девяти, так что в восемь я мог беспрепятственно попить кофе в общем зале перед телевизором, забросив ноги на журнальный столик. Народу в здании было немного – низкая населённость крупных городов подарила нам свободное пространство и огромное количество рабочих мест. Только работу предлагали женскую, которую нормальный мужчина счёл бы слишком низкооплачиваемой или непрезентабельной. Женщины выполняли всё без вопросов. И после этого кто-то может говорить о том, что раньше не было гендерного неравенства?

Когда кофе был выпит, а все свежие новости прочитаны, большая часть сотрудников находилась уже на местах. Ко мне же подсела Лори, жена Матиаса Дёфнера – нашего гендиректора – и одна из двух женщин, работающих в Ди Вельт.

– Доброе утро, Эдвард, – она мило улыбнулась и положила свою наманикюренную ручку на мою.

– Доброе, Лори, – девушка меня привлекала не только внешне, но и весёлым нравом и позитивным настроем. Даже, несмотря на то, что она была непроходимо глупа и недостижима как спутница, я с удовольствием с ней общался и тайно мечтал о взаимности. – Проверить твою новую статью?

– Да, Эд, ты просто читаешь мои мысли. Если поможешь, испеку для тебя лазанью!

Я рассмеялся, дружественно похлопал её по колену и перехватил протянутую мне флешку. Уверен, как всегда детскую бредятину написала, и мне придётся переделывать её статью с нуля. Но мне нравилось ей помогать, наверное, подсознательно всё-таки на что-то надеялся. Всем нам только и остаётся, что надеяться, потому как женщин осталось так мало, что не хватало даже на самых лучших.

После двенадцати меня вызвал Берн Курце. Вчера я оставил на столе главного редактора набросок статьи о том, как продвигается расследование, и надеялся на его положительную оценку. За неделю, что я общался с Сайманом и Альбертом, материала было набрано много, в том числе и не связанного напрямую с убийством, но это было именно то, что мне хотелось рассказать людям.

Берн же к статье отнёсся с недовольством. Видя, как он кривил брови от каждого упоминания дискриминации, пока пересматривал при мне наброски, я не спорил, терпеливо ждал вердикта. В любом случае, даже если он не примет мой текст, несложно будет продать его в небольшое издание, специализирующееся на проблемах омег, с которым сотрудничал уже много лет.

– Почти две страницы текста о клубах помощи Партогенам? Эд, ты серьёзно думаешь, что эту статью я пущу в газету?

– Если не хочешь печатать эту информацию под заголовком «На улицах убивают омег», могу состряпать что-то более позитивное и написать о домах поддержки отдельно.

– Давай, ты пока отложишь это и займёшься маньяком. Я посмотрел твои записи. Почему ты не написал, что убийц может быть несколько? Представляю, как это встряхнёт Крипо!

– Встряхнёт? – я печально улыбнулся, вспоминая перекошенное лицо Саймана. – Скорее разозлит, а мне с ними ещё работать.

– Ладно, давай прибережём эту новость на потом, но я жду от тебя чего-то более… – Берн пошевелил пальцами в воздухе, а потом взял наработки и потряс бумагой у меня перед носом: – Ты же можешь писать так, чтобы пробивало!

– Материал ещё сырой, через пару дней приведу текст в порядок, – мне приходилось соглашаться, хотя писать, что маньяк на свободе, совсем не было желания. Люди не хотят знать о том, что кто-то умирает у них под носом. Они предпочитают читать о пойманном убийце. И Берн, несомненно, это знает, но в интернет-газетах об этих убийствах уже давно висят статьи, а мы так ничего и не сказали.

– Отлично. Хочу выпустить в пятничном номере.

Из Крипо новостей не было, и не хотелось появляться там лишний раз. Пренебрежение полицейских к моей персоне сквозило в каждом слове. Если с Альбертом мы ещё как-то смогли найти общий язык, то Сайман меня намеренно задевал унизительными шутками и негативными высказываниями. Я отвечал ему взаимностью и потому в набранной статье не указал его имени, написав, что расследованием занимается Альберт Конн единолично.

Несмотря на столь пренебрежительное отношение, в жестах и телодвижениях Саймана угадывались попытки привлечь моё внимание. Язык его тела в невербальных посылах читался как открытая книга – Сайман флиртовал, с каждым днём всё больше сокращал дистанцию, подходил ближе, нависал надо мной и чуть заметно прикасался. Мне хотелось поставить барьер, оградиться и не вдыхать больше его навязчивый запах. Но чем сильнее я на него злился и отталкивал, тем сильнее он пытался сблизиться.

***

Трудовая неделя с чётким графиком – это не для меня. Обычно уже к среде начинаю выть от однообразия и потому вечером во вторник, переборов своё нежелание встречаться с детективами, поехал в полицейский участок. Почти до трёх ночи сидел в архиве, просматривая записи об убийствах за последние восемь лет. Если верить статистике, то Берлин за это время потерял восемьсот семнадцать половозрелых, способных родить омег. Серьёзная цифра для европейской столицы.

В среду утром я отвёл детей в школу, по пути вспомнив, что у близнецов скоро день рождения, и надо купить им что-то приятное, но недорогое. Не считаю нужным баловать их бесполезными вещами, зато этим страдала тётка. Впрочем, ничего другого она дать им и не могла – общаться с детьми, как и с другими людьми, Анна так и не научилась.

На работу явился к четырём, и там меня ждала дымящаяся лазанья, распространявшая по всему этажу запах сыра и томатов, я счастливо улыбнулся, предвкушая хороший ужин. Не знаю, как у Лори это получалось – её стряпня всегда была на высоте. Наверное, у женщин действительно была какая-то волшебная способность превращать обычную пищу в шедевры.

– Как тебе? – Лори заглянула перед уходом, к тому моменту почти половина была мной счастливо съедена. – Не подгорело?

– Лори, у тебя всё всегда выходит идеально, – почти не соврал я.

– Спасибо, но я знаю, что ты преувеличиваешь, – она скромно улыбнулась, задерживаясь на пороге дольше нужного, а потом спросила: – Не хочешь сегодня вечером выбраться со мной в бар? Посидеть, поболтать о работе?

Конечно, я хотел! Даже представить не мог, что она меня пригласит куда-то, предложит встретиться. Это обрадовало, смутило. Спрашивая, куда именно мы пойдём, я мялся как мальчишка.

– В «Петролли». Муж уехал в командировку, а мне скучно. Но он не будет возражать, если мы с тобой посидим.

Она ушла, а я медленно осознавал сказанное. Если Матиас Дёфнер так легко отпускал свою драгоценную женщину в моей компании, значит, доверял. Доверял и не видел во мне конкурента. Такие мысли неприятно раздражали.

В шесть позвонил мой психолог, напомнил про визит. Герман всегда старался звонить, проверять, что не пропущу время, и у меня не появились срочные планы. Видимо, устал от моих постоянных прогулов. Но мы были знакомы пять лет, и временами мне казалось, что наши встречи уже давно переросли отношения психолог – клиент. Поэтому я был рад его звонкам и старался не пропускать консультации.

После Германа со мной связался Альберт Конн и велел приехать к КатцАуге. Сразу стало понятно, что встреча будет не из приятных, и позвали меня на очередное убийство. Всю дорогу я нервно вздрагивал, прижимал к себе фотоаппарат и оглядывался, словно боясь, что за мной следят, или маньяк-убийца стоит у меня за спиной.

Рядом с клубом народа не было – всех зевак разогнала полиция. Зато рядом с трупом суетилась целая толпа криминалистов.

– Как всегда не спешишь, – Сайман заметил меня и подошёл ближе. Достал сигарету. Подумал и предложил мне тоже.

– Я на метро, – курить его крепкий «Кент» не хотелось, но из вежливости сигарету взял.

Погибший лежал между мусорными бочками, прикрытый газеткой и начинающим расцветать кустарником. Тело это не скрывало, из одежды на нём имелись: кеды размера сорок шестого или седьмого, плотные штаны с заклёпками, пуловер с морским пейзажем – явно сделанный на заказ. Шея потерпевшего была покрыта тёмными пятнами, следами от верёвки или от чего-то ещё. Я, как во сне, поднял фотоаппарат, делая снимки. Вспышка осветила его лицо: длинные изящные брови, широко разрезанные глаза, длинный прямой греческий нос. Всё говорило о спокойной, консервативной личности. Губы полные, широкие – добродушие и открытость…

– Жертва – Дитер Гайсберг. Тридцать четыре года, есть официальный муж и двое детей. Случай явно не подходящий под общую схему.

Голос звучал холодно и цинично-обыденно, а меня замутило так, что пришлось удалиться. Отойдя к машинам, попытался отдышаться. По молодости, только начиная карьеру, я добровольно рвался во все горячие точки, самолично видел бесчинства и насилие на дальнем востоке, насмотрелся на трупы и умирающих. Но там – словно чужое, не своё, можно абстрагироваться и сделать вид, что тебя не коснётся. Тут же – родной город, мой дом, где живёт и растёт мой маленький кузен-омега, растёт в этом обществе среди убийц, и возможно, когда-нибудь станет жертвой…

– Ты чего? В морге вроде не пугливый был! – Сайман откровенно ржал, но мне было плевать на его попытки возвыситься за мой счёт. Я тяжело дышал, лицо покрылось испариной, и, затягиваясь крепкой дешёвой сигаретой, старался выбить образы и воспоминания из головы.

– Что он делал в баре, если у него есть партнёр?

– Чтоб я знал, – альфа, наконец, перестал потешаться и вернул себе более подходящее для работы выражение лица. – Альберт пригласил целый консилиум, надеюсь, что-нибудь они обнаружат.

– А ты сам? – захотелось его подколоть. И за усмешки и потому, что вечно на меня наезжал.

– Тебя встречаю, – Сайман недовольно покачал головой и вернулся к месту преступления.

Через час мы сидели в их кабинете. Альберт несколько раз пытался созвониться с мужем погибшего и даже послал на квартиру патрульных. Домработник сообщил, что Гайсберг повёз детей к отцу в Мюнхен и должен вернуться к утру. Утром Гайсберга будет ждать не самый приятный сюрприз. Полицейские громко стучали по клавиатуре, готовя отчёты или делая свои заметки – я в их работу не лез. Вчитывался в отчёты патологоанатома – смерть от асфиксии наступила в результате удушения плотной верёвкой или куском одежды. Перед смертью жертва имела два половых акта, один из которых был, скорее всего, принудительным, судя по характерным следам.

Всё было ещё хуже, чем казалось.

Забираться в дебри расследования мне бы не позволили, но стоило поискать в сети семью жертвы, и нашёлся целый сайт. Дитер работал веб-дизайнером и создал для своих детей страничку. Об омегах, которые соглашались рожать, я мог говорить только с восхищением, этот же не только справился с наваленной государством ответственностью, но и научился радоваться своим изменениям, любить своего мужа – высокого, тучного пожилого альфу, и восхищаться двумя мальчишками – трёх и шести лет. После просмотра фото и забавных историй из жизни незнакомых мне ребятишек накатили безумная тоска и ужас от понимания, как детям придётся переживать случившееся…

– Чем так вкусно пахнет, Эд? Сосредоточиться невозможно! – Альберт задумчиво улыбнулся, потёр переносицу и подмигнул мне.

Комната действительно наполнилась лёгким ароматом сыра, хоть я лазанью переложил в пластиковый контейнер, завернул в фольгу и спрятал в завязанный пакет. Способности чувствовать запахи у всех людей обострились, иногда мне это нравилось, но временами сильнейше доставало.

В университете, когда всё случившееся было в новинку, и когда странные ароматы тел казались диковинкой, подростки по-настоящему сходили с ума. За два часа в аудитории, в амфитеатре на сотню человек, воздух переполнялся амбре так, что дышать было невозможно. И это был не пот или прелость одежды. Каждый мужчина после изменения начал издавать какой-то особенный, свойственный только ему аромат с огромным количеством феромонов.

Подростком я называл это запахом секса, потому что он был невероятно возбуждающим. Любой аромат казался мне приятным, насыщенным любовью и обещающим наслаждение. Альфы, омеги и беты, все они притягивали безумной мешаниной из страсти и похоти, толкали к безрассудству и обманывали доступностью. Многие подростки начинали тогда принимать свои изменения, признавая гомосексуальность или просто тягу друг к другу нормальной. Студенты трахались после лекций в подсобках, закрывались в кабинетах или лифтах. Я же дрочил в туалете и представлял красивую блондинку с пышными формами. С тех пор мало что изменилось в моей голове, только к запахам привык и уже не реагирую так остро.

Есть самому уже не хотелось, и я со спокойной душой отдал остатки лазаньи, но, смотря, как оба полицейские жадно уплетают мою награду, вспомнил о свидании. Лори обещала позвонить – время уже приближалось к восьми, а от неё не было ни слова. Возможно, она передумала… учитывая обстоятельства, я был не против сейчас всё отменить.

– Эдвард, я смотрю, ты кладезь скрытых талантов, – довольный и улыбающийся, заметил Альберт.

– Меня девушка угостила.

– Девушка? – глаза у Саймана загорелись, он вскочил, стал обнюхивать форму для выпечки, вытащил пакет и фольгу, в которую всё было завёрнуто. Мне стало смешно. Конечно, девушки сейчас редкость, но всё же они не заморские чудовища, за которыми приходится охотиться.

– У меня с ней ещё сегодня свидание, – не удержался от хвастовства.

– Чёрт! Эдвард, я тебе бутылку лучшего коньяка достану, позволь с тобой пойти! – лицо Саймана изменилось, он стал похож на шкодливого мальчишку, вымаливающего сладости за хорошее поведение. – Я живых девиц уже несколько лет не видел.

Похоже, выводы о редкости оказались несколько поспешны, это лишь мне повезло иметь в окружении женщин. И Сайман, и Альберт выглядели так, словно я побывал на Венере и сейчас держал в руках бесплатные билеты, которые могли достаться и им. Хотя свидание с Лори тет-а-тет давно было предметом моих мечтаний, её слова о разрешении мужа смешали все мои планы.

– Думаю, она будет не против, – улыбнувшись, ответил я и позвонил подруге.

Лори ждала моего звонка, рассмешив меня наивным огорчением, что я так долго про неё не вспоминал и до сих пор ещё никуда не пригласил. Мне-то, дураку, по неопытности казалось, что раз она проявила инициативу, то и дальнейшие действия тоже будут на ней. Против присутствия двух полицейских на нашем скромном рандеву она не возражала, и даже наоборот, мне послышались нотки заинтересованности.

К Петролли подъехали на машине Саймана. Альберт немного задержался, сообщив, что встретит свою жену. Я лишь плечами пожал – зачем ему тогда Лори?

Заведение оказалось приятным, с домашней обстановкой и узкими ответвлениями, где уютно прятались столики и обитые замшей скамьи. Традиционные ресторанчики в баварском стиле в Берлине стали редкостью, и я мысленно сделал себе заметку запомнить это место. Мы с Сайманом выбрали столик рядом с выходом на террасу – там можно было курить, и заказали пива.

Жена Альберта оказалась вовсе не женой. С первого же взгляда в нём угадывался мужчина. Кроме того, у него был соответствующий запах, чуть утончённый сладкими духами. Альберт представил спутника как Надин, и все мои многочисленные попытки вытащить его настоящее имя остались безуспешны. Одет тот был в обтягивающее красное платье, делающее его фигуру громоздкой, узкие бёдра искусственно увеличены, кадык спрятан под огромным тёмно-бордовым боа, лифчик распирали искусственные груди или вставленный объёмный поролон. Проанализировать его характер по лицу не было никакой возможности – у Надин были выщипаны брови, густо подведены глаза и накачаны силиконом губы.

Надин – один из тех несчастных представителей мужского населения, что не смогли принять свои изменения и попытались выдать себя за кого-то другого. Очевидно, мужчина был омегой и, чтобы найти себе партнёра и уверить себя в нормальности своих биологических качеств, пытался выдавать себя за женщину. Такие люди у меня вызывали искреннюю жалость, а вынуждающие их на это – ненависть. Ненавидеть Альберта совсем не хотелось, и я пытался уверить себя, что это было решением Надин…

– Давно вы женаты? – названия для мужского брака так и не появилось, хотя фактически жены в таких парах не было.

– Четыре года, – Надин с лёгкостью делился личной информацией. Голос у него был ниже, чем у Альберта, и он постоянно откашливался, пытаясь сделать тон более высоким. – Встретились в почти таком же ресторане в Мюнхене. Наверное, понравились друг другу с первого взгляда. Нашему сыну почти три. Очень красивый мальчик. Альфа!

После катастрофы мир пытался возродить популяцию человека-разумного и рационально предложил большие выплаты всем, кто был готов отдать свои тела в использование. Во всей Германии семь женщин и примерно три тысячи омег участвовали в первичном оплодотворении. Сколько было доноров спермы, в статистических сводках не указывалось. Но, чтобы страна продолжала существовать, рождаемость должна была увеличиться до двадцати пяти тысяч новорождённых в месяц. Поэтому несколько лет назад вышло новое постановление, дающее государству право распоряжаться телами своих подданных. Политики серьёзно отнеслись к демографическому кризису, и в Германии вышли законы, по которым каждому омеге было дословно: «крайне рекомендовано произвести на свет ребёнка в соответствии с параграфом Х раздела Y Германского гражданского уложения, в сроки, оговорённые вышеупомянутым параграфом», в переводе на человеческий язык каждый Партоген обязан родить по указке государства. По какому принципу выдавались эти рекомендации, я не знал и не слишком жаждал узнать. Подчиняясь этому закону, Надин и Альберт завели ребёнка. Сделало ли их это счастливыми?

Улыбка у Надин была тёплая, и даже несмотря на уродливые силиконовые вставки, он мог быть привлекательным. От этого мне было жаль его вдвойне. Когда мы с Альбертом вышли покурить, не сдержавшись, я поинтересовался, почему он называет своего супруга женой.

– После родов у Надин что-то щёлкнуло в голове, – Альберт поёжился, стало понятно, что говорить ему об этом неприятно. – Стал надевать женское, краситься. Я не хотел ему мешать… Он нравится мне любым и, если Надин это надо, я готов называть его женщиной.

Примерно представляю, что там могло щёлкнуть. Мы – испорченное генными инженерами поколение. То ли погибшее от неизвестной болезни, то ли спасённое плохо созданным вирусом. С младенчества нам объясняли, что разница между мальчиком и девочкой в трусах и способности родить ребёнка. Как можно оставаться мужчиной, если общество и правительство всеми способами пытаются сделать из тебя женщину? Возможно, следующее поколение, которое толком никогда не видело женщин, будет другим. Омеги не будут бояться своих отличий, может, даже будут гордиться, что способны подарить жизни, в то время как беты и альфы этого не могут. Возможно… мне бы хотелось на это надеяться. Ради благополучия Мая.

Надин оказался весёлым и очень болтливым парнем, не удивительно, что Альберт на него запал. Мне он тоже понравился, и мы договорились о встрече с ним и его переодетыми подругами – они собрали целый клуб поддержки для изменённых. Из их историй могла бы получиться отличная статья.

Лори опоздала на час. Было полдесятого, когда она подъехала к ресторану, и мне пришлось выйти встретить её, чтобы помочь отбиться от сбежавшихся поглазеть на диковинку мужчин. К тому моменту мы уже немало выпили, захмелели и, забыв про работу, маньяка и погибших, достаточно дружески беседовали. Появлению Лори я был рад, но почему-то тут же подумал, что она разрушит сложившуюся мужскую идиллию. Ведь даже Надин в нашей компании смотрелся более естественно, чем молодая и красивая представительница вымирающего пола.

– Сколько тебе было, когда ты приняла лекарство? А когда ты вышла замуж? Планируете ли детей?

Сайман завалил её вопросами, выпытывал, смотрел огромными полными восторга глазами. Сначала меня беспокоило, что он будет приставать к ней или пытаться заигрывать, но и Сайман, и Альберт, и даже Надин, все видели в ней нечто инопланетное, удивлённо любовались, но перейти черту вежливого любопытства не пытались. Поэтому я быстро расслабился и включился в беседу, поддерживал смущённую Лори, отшучивался за неё, рассказывая небылицы.

Все смеялись, настроение неуклонно поднималось, и я чувствовал себя почти счастливым. Вскоре Лори освоилась и легко перетянула инициативу в разговоре на себя.

– Я была совсем юной, когда мне сделали укол. Я тогда уже три года жила в женском пансионате, мой отец и братья присылали мне письма и звонили. Мы не встречались, так как все говорили, что мужчины заразные, но, несмотря на это, девочки в нашем общежитии умирали, и мы ничего не могли сделать. – Лори печально кривила личико, когда говорила о смертях. – Сразу после вакцинации я вернулась домой. Моя старшая сестра и мать умерли, ещё когда я была совсем маленькой, но мне всё равно было очень грустно оказаться дома и не встретить их. Потом я несколько месяцев ездила по различным центрам на проверки и участвовала в нескольких передачах. На ШтадТв познакомилась со своим мужем, – она тут же изменилась в лице, и её улыбка стала игривой и хитрой: – Он почти сразу сделал мне предложение.

Лори любила поболтать, в офисе я часами слышал её звонкий голосок из кухоньки, куда ребята приходили за кофе и чтобы полюбоваться на нашу диву. Мне отлично работалось под её сплетни и глупости. Но в этой компании её болтовня заставляла меня смущаться, не знаю почему, но одновременно было стыдно от её безграмотности и от того, что хотелось заглядывать ей в рот и восхищаться. Она всегда вызывала у меня восхищение и странное благоговение. Сейчас же, под градусом, я был готов целовать ей ноги, хотя лучше пухлые мягкие губы, ведь это непременно бы заставило её замолчать.

Лори же выпила пару бокалов вина и вовсе стала чрезмерно говорливой:

– У меня двое детей, но их воспитывает няня. Или нянь? Как правильно говорить о мужчине воспитателе? Сейчас мне двадцать два, и мой личный гинеколог советует пока не спешить с дальнейшими родами. Я знаю, что дети очень важны и нужны, поэтому в будущем планирую родить ещё пару. Или троих. – Лори о детях всегда говорила с глубокой задумчивостью. Но с какими-то глупыми интонациями: иногда мне казалось, что она не воспринимает своих отпрысков как настоящих маленьких людей. Для неё это домашние забавные питомцы. – У меня родились два альфы, но я мечтаю о девочке. Говорят, при искусственном оплодотворении больше вероятность родить девочку. У тебя, Эд, ведь кузина после ЭКО появилась? – раньше Лори никогда не спрашивала о Камиле, хотя все в Ди Вельт знали о том, что в моей семье есть две женщины.

Обсуждать, чем и как живёт Лори Дёфнер, мне не нравилось – и так знал немало, а упоминание о муже навевало тоску. Лори – недостижимая волшебная фея, на которую я могу лишь смотреть, любоваться и дрочить по вечерам в гордом одиночестве. Для мужчин, таких как я, Сайман или Альберт, женщины навсегда останутся музейными экспонатами. Наверное, потому Сайман и просился в компанию – просто полюбоваться. Я тоже любовался. Безмолвно, без надежды и отчасти с детской наивностью радуясь любому проявлению её внимания. Но вряд ли это чувство имело отношение к настоящей любви. Просто любить мне было некого, и потому все мои чувства сконцентрировались на прекрасной, но недоступной девушке.

От личной жизни Лори разговор перетёк к общим темам – политике, погоде и лекарству. Это три основные проблемы, о которых сейчас говорили все. И о лекарстве, как и о мировых войнах, уверен, говорить будут ещё долго.

– Я читала, всё дело в добавлении гена гепарда. Поэтому многие человеческие болезни перестали на нас действовать. А ещё омеги и альфы получили течку и узел, как у котов! Даже обоняние у нас стало почти как у зверей. Я точно не помню, но раньше не могла отличить запах ели от сосны. А сейчас по запаху могу определить кто в комнате даже через закрытые двери. Ещё я слышала, что у тех, кто живёт на севере, на спине стала прорастать шерсть, и люди больше не боятся холода!

Лори часто говорила глупости, но её никто никогда не перебивал и не поправлял. В целом, я заметил, все мужчины смотрели ей в рот и, соглашаясь, кивали, какая бы чушь не вылетала из её прелестных губ. Над её шутками, даже глупыми – радостно смеялись, стоило ей заговорить – как все умолкали и с восхищённым вниманием следили за каждым словом. А когда Лори выходила в уборную, мужчины, как в старые времена, вскакивали со своих мест и провожали её кивком головы.

Я не стал объяснять, что узла у котов нет, обоняние наше ещё очень далеко от звериного, и ни у кого никакой шерсти не растёт. Не было никаких доказательств, что в наших организмах появились хоть какие-то признаки животных, просто изменения сделали нас другими. В силу профессии приходилось, конечно, читать научные статьи, где доказывалось, что наше ДНК теперь ближе к шакалам, чем к шимпанзе. А значит, при желании мы можем говорить, что являемся дальними родственниками псовых (интересно, как к этому факту отнеслись антропологи?), но в ответ на подобные необоснованные предположения возникает логичный вопрос – почему у нас не изменилось расположение пальцев и не сдвинулись ушные раковины? Узел и течки явно не признак нашей псовости. Это скорее новый виток эволюции.

Еда в ресторане оказалась отменной, однако блюда были достаточно дорогими. Я заказал стейк с кровью и чесночной пастой, с удовольствием попробовал гренки, что взяла Лори, и густой суп с томатами, который заказал Сайман. Мне как никогда было тепло и уютно: дружеские разговоры, выпивка и вкусная еда напоминали о тех счастливых днях, когда жизнь ещё была нормальной. Альберт с Надин ушли сразу после ужина, меня тоже понемногу стало клонить в сон, но Лори с Сайманом продолжали о чём-то говорить, вызывая у меня неудержимое веселье и неконтролируемые приступы ревности.

После четырёх утра, когда несчастный официант, вынужденный работать до последнего клиента, несколько раз сделал нам недвусмысленные намёки, что пора уходить, я всё же смог утянуть девушку домой и с невероятным облегчением избавился от Саймана, который норовил нас проводить. Он выпил, и его поползновения в мою сторону стали слишком откровенными, их уже не удавалось спрятать за равнодушием или презрением. На меня это действовало раздражающе, его присутствие подавляло и заставляло чувствовать себя не на месте. За несколько часов, проведённых с ним за одним столом, мне стало казаться, что запах детектива пропитал весь воздух и даже мою одежду. Хотелось сбежать от его навязчивого присутствия, чтобы уже не приходилось вдыхать терпкий аромат его тела, кружащий голову. Захлопнув дверцы такси, я тяжело вздохнул, даже не понимая, чего испытывал больше – облегчения или разочарования.

Лори жила на алее Эбереше, в шикарном особняке, всего в двадцати минутах ходьбы от Шарлоттенбургского дворца. Я вышел с ней из такси, чтобы проводить до порога. Трёхэтажное строение окружал маленький садик с аккуратно постриженной лужайкой и клумбами с примулами и камнеломками. Вдоль ограждения цвела сирень, и её яркий аромат приятно оттенял естественный запах Лори. Все женщины пахли мягко, сладко. Но в этом запахе не было и намёка на флёр страсти, что присутствовал в запахах мужчин. Лори пахла теплом, цветами и молоком, в то время как Сайман пах яростным желанием и сексом, и сейчас мне безумно не хватало этого аромата.

Ещё в машине я понял, что выпил слишком много, голова кружилась, а тело казалось лёгким и непослушным. Опьянение делало меня смелее и наверняка глупее. Не желая прощаться, я предложил прогуляться по парку или просто посидеть на скамеечке рядом с её домом. Но Лори устала, отрицательно качала головой на каждое предложение, зевала и всячески пыталась отмахнуться от моего внимания.

– Это был очень приятный вечер, Эд, но завтра нам обоим очень рано на работу.

– Может, тогда я к тебе зайду, и ты угостишь меня кофе?

– Завтра угощу тебя кофе, – она недовольно поморщила носик.

– Я прекрасно провёл время, Лори, буду счастлив, если нам удастся повторять это почаще, – мне пришлось отступить, и она тут же улыбнулась.

– Я не против. И Матиас тоже не возражает.

Это странное молчаливое согласие её мужа меня серьёзно смутило, и я удивлённо поднял брови.

– Мат знает, что ты омега, – Лори мягко похлопала меня по плечу. – И я невероятно счастлива, что ты мой друг.

– «Подружка», ты хотела сказать, – всё хорошее этого вечера в одно мгновение стало казаться мне отвратительным и мерзким фарсом. – Думаешь, если я омега, то не мужчина? Или это твой муж считает, что раз омега способен родить ребёнка, то не способен удовлетворить женщину? – я встал к ней слишком близко, сжимая её локоть и заглядывая в растерянные глаза. Меня распирало от злости, горело изнутри жарким пламенем ненависти к этой надуманной дискриминации. Мне хотелось что-то доказать ей или скорее себе, а понимание, что даже Лори не воспринимает меня как мужчину, смывало последние капли здравомыслия.

Лори попыталась отступить, но наткнулась на закрытые двери, а я надавил ещё сильнее, почти вжимая её в твёрдую поверхность.

– Я хочу тебя, Лори, и моя способность рожать не помешает мне взять тебя прямо здесь! Я бы показал тебе, насколько ты желанна, и каким мужчиной может быть омега!

Кажется, я говорил что-то ещё, нагло, бесстыже хватая её за ягодицы и теряя рассудок от своей ярости и её близости. Испуганный взгляд Лори уверял меня в том, что она мне верит, и это помогало верить самому. Поэтому, зажав её в угол, я прижался к её губам, стараясь действием показать всё моё влечение к ней и мои желания. Лори привела меня в чувство звонкой оплеухой, заставляя отшатнуться и немного протрезветь.

– Ты пожалеешь об этом, Эдвард, – она шипела как разозлённая змея. – Я всё расскажу мужу, и тебя завтра же уволят!

Дверь перед моим носом с грохотом захлопнулась, а я обессиленно опустился на крыльцо.

Небо медленно светлело, занимался рассвет, и я достал помятую пачку сигарет из кармана. В голове не было ни единой мысли или сожаления. Меня не терзали глупые надежды на спасение или вероятное помилование. Не было и мысли о том, что всё могло бы быть иначе, держи я язык за зубами. Во мне осталась лишь тоска по мягкости её губ и сладкому запаху тепла. Неуловимый, нежный вкус женщины, который вряд ли придётся почувствовать ещё раз в жизни.

Часть 3

2037. 23 апреля.

Берлин. Аллея Пренцлауэр 73.

Будильник поднял меня в семь утра. Будильнику наплевать, что вчера было выпито больше нормы, что у меня отвратительное настроение и, скорее всего, на работе ждёт увольнение. На это также было плевать двум ворчащим сорванцам, которых мне предстояло сначала поднять, а потом собрать и отвести в школу.

Я жил в одной комнате с Камилой и Маем. Квартира у тётки была огромная – она получила её от государства после рождения близнецов. В ней находились и шикарная кухня с керамической плиткой с индийскими мотивами, и огромная гостиная с плазмой на полстены, и несколько гостевых спален, пустых и необжитых. Однако я возился с малышами с их младенчества и по привычке продолжал ночевать с ними в одной комнате. Жил, заботился, водил в школу и кормил завтраками. Не пытался заменить им мать, просто Анна не любила общественные места и потому старалась не появляться в школе, как и в детском саду, а до этого и в группах поддержки молодым родителям.

Так что, несмотря на отвратительное состояние и желание пропустить рабочий день, пришлось встать и выполнять свой общественный долг.

Шкаф Камилы был под завязку забит розовыми платьями с оборками, кружевными колготками и лакированными туфельками. Все кому не лень, каждый случайный знакомый, считал своим долгом сделать ей подарок. Камила росла как маленькая принцесса, хоть я и старался привить ей уважение и терпение к окружающим, она всё равно разительно отличалась от своих одногодок. Девочек в этом мире осталось так мало, что их все воспринимали как сокровище и старались превратить их жизнь в сказку, забывая о том, что они такие же люди, как и мы.

В шкафу Мая было много светлых рубашек пастельных тонов, клетчатых старомодных штанишек и подтяжек с картинками из мультфильмов. Вроде и мальчишеская одежда, но такая, что явственно показывала необычный статус Мая. Единственный, пожалуй, аксессуар из его вещей, который точно не подошёл бы девочке – это очки в широкой оправе. Мой племянник – маленький мальчишка с затравленным взглядом, желал того же, что и его сверстники во все времена: запрыгнуть с разбегу в лужу или свалиться с велосипеда, не боясь упрёков. Но Анна старательно лепила из него идеального омегу: так же отводила на маникюр вместе с сестрой, и в парикмахерскую, где его волосам придавали форму удлинённого каре и подкрашивали пряди в более светлый тон.

И каждое утро сборы в школу превращались в катастрофу.

Камила одевалась в считанные минуты – приготовленное выглаженное платьице, собранный портфель и коробка с завтраком. У неё всё было аккуратно и безупречно. Май же ворчливо комкал очередную рубашку, заявляя, что он ненавидит бежевый, а светло-бирюзовый его бесит, и, если я не выкину эту розовую с лиловыми полосками приталенную рубашку, он порежет её ножом. Май ненавидел надевать то, что покупала ему Анна. Мои же подарки тётка тайком отправляла в утилизатор.

– Послушай, эта почти коричневая. Нейтральный цвет и подходит к твоим брюкам.

– Она девчачья! Камила такие носит!

– Не ношу… – сестра сморщила носик.

– Все альфы в нашем классе будут над ней смеяться! – Май устал бороться и теперь просто плакал. – Меня все там ненавидят, потому что одеваюсь как девочка. Они обзывают меня девчонкой с длинной писькой. Не хочу больше носить такое!

– Сегодня же куплю тебе синюю. Обещаю! – а я устал кормить его обещаниями. Даже если принесу ему новую рубашку, даже если куплю чёрные джинсы или спортивные штаны, Анна всё равно всё сделает по-своему – невозможно идти ей наперекор. Потому что не хочу с ней ссориться – она их мать, и запросто может просто выставить меня за дверь и запретить с ними общаться.

Стоило сходить в школу и поговорить с учителем. Сделать это надо было уже давно, но обычно я был занят своими проблемами. Продолжать с этим тянуть – разрушать жизнь мальчику. И дело явно не в одежде: одноклассникам Мая что-то не то вкладывают в голову учителя или их родители.

На работе меня возможно уже и не ждали, и потому со спокойной совестью я задержался в школе, рассчитывая поговорить с учителем. Школ в Берлине осталось всего четырнадцать, классы получались крохотными, и учителей имелось с избытком. В классе кузенов всего десять учеников и, кроме Мая и Камилы, – все остальные альфы или беты. Камила – единственная девочка на весь поток, и вокруг неё постоянный ажиотаж и множество поклонников. Май на фоне сестры терялся, его будто оттесняли в сторону, от этого и без того подавленная личность могла окончательно сломаться. Но Май, так же как и Камила, в будущем будет составлять ту немногочисленную треть населения, что может дать потомство и продолжить наш род. Май так же ценен, как и Камила. И школьники, их родители и особенно учителя должны это понимать.

– Добрый день господин Мюллер, – мужчина в сером костюме и с сухим голосом недовольно поморщился, но все же пожал мне руку. – У нас уроки через десять минут, вы что-то хотели?

Кабинет Арнольда Шварца, учителя младших классов, оказался маленьким и пропахшим пылью. На стенах – фотопортреты известных философов и писателей, стеллаж с книгами занимал большую часть пространства. Широкий стол и кресло вовсе лишали свободного места. Арнольд остался стоять, я, подпирая плечом Гёте и Шиллера, поставил предложенную кружку кофе на Канта и смахнул густой слой пыли с Виланда. Книги – это сильное оружие, и сейчас мне хотелось взять томик потолще и стукнуть учителя для профилактики.

– Человечество изменилось, господин Шварц. Мы не можем жить старыми устоями, навязывать традиционные ценности. То, каким будет общество завтра, всецело зависит от вашей способности научить детей толерантности и терпимости. Без омег у нас нет будущего, а женщин в мире не осталось, – я мог бы говорить на эту тему часами, ведь написал сотни статей в газеты и журналы, работал с психологами и публицистами. Но Арнольд Шварц, казалось, живёт в другой эпохе.

– То, что мальчик не может вписаться в коллектив – не моя вина. Май постоянно дерётся с другими детьми, он ведёт себя непристойно. Если бы не его сестра, его давно бы отчислили.

– В стране всего тысяча детей их возраста, никто его не отчислит, вы прекрасно это понимаете! Май хороший мальчик, на которого слишком сильно давят. Вы или ваши ученики заставляете его ненавидеть себя!

– Май завидует сестре, всё его поведение указывает на это!

– Если бы Май завидовал, он бы хотел быть девочкой, но он просто не желает быть омегой!

Бесполезный спор затянулся на полчаса, и в итоге пришлось идти к директору. Я не учился на педагога и не мне менять психологию детей, не в моей компетенции влиять на школьные правила, но моего красноречия хватило, чтобы убедить директора пересмотреть программу господина Шварца.

Из школы вышел выжатый как лимон – пробиваться через человеческую твердолобость всегда тяжело. На парковке напротив входа сидел мой кузен, и я сел с ним рядом. Без зазрения совести достал сигарету и, не обращая внимания на запрещающие знаки, закурил. Май плакал, он часто так проводит переменки. Май не слабак и не плакса, он просто маленький мальчик, над которым смеются одноклассники и которого не понимают взрослые. Как долго этот мир будет таким – непонимающим?

– Маме не говори, – он попытался смахнуть слёзы и вытереть нос. – Теперь меня точно переведут в другую школу.

– Не переведут, – я говорил твёрдо, не переставая спокойно дымить, хотя внутри трясло от бешенства – разговор с Арнольдом прошёл впустую. – Тебе нужно давать серьёзный отпор, если тебя задевают.

– Я побил Карла! Он смеялся, что у меня мерзкий запах, потому что я омега. Сказал, что я пахну как тухлая килька! Я врезал ему между глаз и разбил очки. Но он пожаловался господину Шварцу, и тот выгнал меня с урока. Господин Шварц сказал, чтобы я не возвращался, пока не обдумаю свои поступки.

Я обречённо вздохнул. Могу ли я написать на этого Шварца жалобу на непедагогичное поведение? Или сразу устроить ему разнос в газете?

Май снова всхлипнул и, отодвинув мою руку с зажатой сигаретой, забрался мне на колени. Май пах слезами, страхом и пыльными книгами. Запах омеги в нём был ещё слаб, он ещё ребёнок, такой же ребёнок, как и все остальные в его классе. Такой же… Я обнял его, прижал светлую макушку к своему плечу и пообещал, что всё будет хорошо…

Сколько таких мальчишек по всему городу?

В первый год после появления лекарства в Германии родилось восемь тысяч детишек, в Берлине – меньше тысячи. Из них всего две девочки и, судя по статистике других стран, нам ещё повезло. Повезло и с омегами, которых было около сорока процентов, так как в других странах процент омег составил тридцать. Тридцать грёбаных процентов омег на семьдесят альф и бет. Как они будут их делить? И будут ли? Судя по поведению мальчишек в классе Мая, не нужны им омеги. Не нужно приготовленное неумелыми генными инженерами будущее. Не нужны рожающие мужчины.

Восемь лет ведь прошло. Мне были понятны мнения стариков и пожилых людей – им сложно было отринуть старое представление о семье и о традиционных парах. Сложно было начать отношения с мужчиной, когда большую часть жизни прожил с женщиной. Потому по статистике в Берлине так много одиноких пенсионеров. Молодое поколение изменения принимало проще, но все равно осталось немало прожженных гомофобов, не готовых расстаться со своей анальной девственностью. Так что я – не исключение, даже можно сказать тенденция. По статистике около тринадцати процентов населения Европы полностью отказались от секса в связи с отсутствием участия в нем вагины.

Мир не меняется в одночасье, такие вещи надо долго и мучительно осознавать, обдумывая и взвешивая все детали. Только не каждому дано – умение думать. Герман и меня пытался убедить все пересмотреть – но я своей позиции держался твердо именно потому, что все тщательно продумал. Взвесил, поставив на одну чашу красивую полногрудую деву, а на вторую волосатого хмурого мужика. Как вообще между ними можно выбирать? Нет, изменения явно не по мне.