Ночная смена (сборник) бесплатное чтение

Вступление к сборнику «Ночная смена»

Давайте поговорим. Давайте поговорим с вами о страхе.

Я пишу эти строки, и я в доме один. За окном моросит холодный февральский дождь. Ночь… Порой, когда ветер завывает вот так, как сегодня, особенно тоскливо, мы теряем над собой всякую власть. Но пока она еще не утеряна, давайте все же поговорим о страхе. Поговорим спокойно и рассудительно о приближении к бездне под названием безумие… о балансировании на самом ее краю.

Меня зовут Стивен Кинг. Я взрослый мужчина. Живу с женой и тремя детьми. Я очень люблю их и верю, что чувство это взаимно. Моя работа — писать, и я очень люблю свою работу. Романы «Кэрри», «Жребий», «Сияние» имели такой успех, что теперь я могу зарабатывать на жизнь исключительно писательским трудом. И меня это очень радует. В настоящее время со здоровьем вроде бы все в порядке. В прошлом году избавился от вредной привычки курить крепкие сигареты без фильтра, которые смолил с восемнадцати лет, и перешел на сигареты с фильтром и низким содержанием никотина. Со временем надеюсь бросить курить совсем. Проживаю с семьей в очень уютном и славном доме рядом с относительно чистым озером в штате Мэн: как-то раз прошлой осенью, проснувшись рано утром, вдруг увидел на заднем дворе оленя. Он стоял рядом с пластиковым столиком для пикников. Живем мы хорошо.

И однако же поговорим о страхе. Не станем повышать голоса и наивно вскрикивать. Поговорим спокойно и рассудительно. Поговорим о том моменте, когда добротная ткань вашей жизни вдруг начинает расползаться на куски и перед вами открываются совсем другие картины и вещи.

По ночам, укладываясь спать, я до сих пор привержен одной привычке: прежде чем выключить свет, хочу убедиться, что ноги у меня как следует укрыты одеялом. Я уже давно не ребенок, но… но ни за что не засну если из-под одеяла торчит хотя бы краешек ступни. Потому что если из-под кровати вдруг вынырнет холодная рука и ухватит меня за щиколотку я, знаете ли, могу и закричать. Заорать, да так, что мертвые проснутся. Конечно, ничего подобного со мной случиться не может, и все мы прекрасно это понимаем. В рассказах, собранных в этой книге, вы встретитесь с самыми разнообразными ночными чудовищами — вампирами, демонами, тварью, которая живет в чулане, прочими жуткими созданиями. Все они нереальны. И тварь, живущая у меня под кроватью и готовая схватить за ногу. тоже нереальна. Я это знаю. Но твердо знаю также и то, что, если как следует прикрыть одеялом ноги, ей не удастся схватить меня за щиколотку.

Иногда мне приходится выступать перед разными людьми, которые интересуются литературой и писательским трудом. Обычно, когда я уже заканчиваю отвечать на вопросы, кто-то обязательно встает и непременно задает один и тот же вопрос: «Почему вы пишете о таких ужасных и мрачных вещах?»

И я всегда отвечаю одно и то же: Почему вы считаете, что у меня есть выбор?

Писательство — это занятие, которое можно охарактеризовать следующими словами: хватай что можешь.

В глубинах человеческого сознания существуют некие фильтры. Фильтры разных размеров, разной степени проницаемости. Что застряло в моем фильтре, может свободно проскочить через ваш. Что застряло в вашем, запросто проскакивает через мой. Каждый из нас обладает некоей встроенной в организм системой защиты от грязи, которая и накапливается в этих фильтрах. И то, что мы обнаруживаем там, зачастую превращается в некую побочную линию поведения. Бухгалтер вдруг начинает увлекаться фотографией. Астроном коллекционирует монеты. Школьный учитель начинает делать углем наброски надгробных плит. Шлак, осадок, застрявший в фильтре, частицы, отказывающиеся проскакивать через него, зачастую превращаются у человека в манию, некую навязчивую идею. В цивилизованных обществах, по негласной договоренности, эту манию принято называть «хобби».

Иногда хобби перерастает в занятие всей жизни. Бухгалтер вдруг обнаруживает, что может свободно прокормить семью, делая снимки; учитель становится настоящим экспертом по части надгробий и может даже прочитать на эту тему целый цикл лекций. Но есть на свете профессии, которые начинаются как хобби и остаются хобби на всю жизнь, даже если занимающийся ими человек вдруг видит, что может зарабатывать этим на хлеб. Но поскольку само слово «хобби» звучит мелко и как-то несолидно, мы, опять же по негласной договоренности, начинаем в подобных случаях называть свои занятия «искусством».

Живопись. Скульптура. Сочинение музыки. Пение. Актерское мастерство. Игра на музыкальном инструменте. Литература. По всем этим предметам написано столько книг, что под их грузом может пойти на дно целая флотилия из роскошных лайнеров. И единственное, в чем придерживаются согласия авторы этих книг, заключается в следующем: тот, кто является истинным приверженцем любого из видов искусств, будет заниматься им, даже если не получит за свои труды и старания ни гроша; даже если наградой за все его усилия будет лишь суровая критика и брань; даже под угрозой страданий, лишений, тюрьмы и смерти. Лично мне все это кажется классическим примером поведения под влиянием навязчивой идеи. И проявляться оно может с равным успехом и в занятиях самыми заурядными и обыденными хобби, и в том, что мы так выспренне называем «искусством». Бампер автомобиля какого-нибудь коллекционера оружия может украшать наклейка с надписью: ТЫ ЗАБЕРЕШЬ У МЕНЯ РУЖЬЕ ТОЛЬКО В ТОМ СЛУЧАЕ, ЕСЛИ УДАСТСЯ РАЗЖАТЬ МОИ ХОЛОДЕЮЩИЕ МЕРТВЫЕ ПАЛЬЦЫ. А где- нибудь на окраине Бостона домохозяйки, проявляющие невиданную политическую активность в борьбе с плановой застройкой их района высотными зданиями, часто налепляют на задние стекла своих пикапов наклейки следующего содержания: СКОРЕЕ Я ПОЙДУ В ТЮРЬМУ, ЧЕМ ВАМ УДАСТСЯ ВЫЖИТЬ МОИХ ДЕТЕЙ ИЗ ЭТОГО РАЙОНА. Ну и по аналогии, если завтра на нумизматику вдруг объявят запрет, то астроном-коллекционер вряд ли выбросит свои железные пенни и алюминиевые никели. Нет, он аккуратно сложит монеты в пластиковый пакетик, спрячет где-нибудь на дне бачка в туалете и будет любоваться своими сокровищами по ночам.

Мы несколько отвлеклись от нашего предмета обсуждения — страха. Впрочем, ненамного. Итак, грязь, застрявшая в фильтрах нашего подсознания, и составляет зачастую природу страха. И моя навязчивая идея — это ужасное. Я не написал ни одного рассказа из-за денег, хотя многие из них, перед тем как попали в эту книгу, были опубликованы в журналах, и я ни разу не возвратил присланного мне чека. Возможно, я и страдаю навязчивой идеей, но ведь это еще не безумие. Да, повторяю: я писал их не ради денег. Я писал их просто потому, что они пришли мне в голову. К тому же вдруг выяснилось, что моя навязчивая идея — довольно ходовой товар. А сколько разбросано по разным уголкам света разных безумцев и безумиц, которым куда как меньше повезло с навязчивой идеей.

Я не считаю себя великим писателем, но всегда чувствовал, что обречен писать. Итак, каждый день я заново процеживаю через свои фильтры всякие шлаки, перебираю застрявшие в подсознании фрагменты различных наблюдений, воспоминаний и рассуждений, пытаюсь сделать что- то с частицами, не проскочившими через фильтр.

Луи Лямур, сочинитель вестернов, и я… оба мы могли оказаться на берегу какой-нибудь запруды в Колорадо, и нам обоим могла одновременно прийти в голову одна и та же идея. И тогда мы, опять же одновременно, испытали бы неукротимое желание сесть за стол и перенести свои мысли на бумагу. И он написал бы рассказ о подъеме воды в сезон дождей, а я — скорее всего о том, что где-то там, в глубине, прячется под водой ужасного вида тварь. Время от времени выскакивает на поверхность и утаскивает на дно овец… лошадей… человека, наконец. Навязчивой идеей Луи Лямура является история американского Запада; моей же — существа, выползающие из своих укрытий при свете звезд. А потому он сочиняет вестерны, а я — ужастики. И оба мы немного чокнутые.

Занятие любым видом искусств продиктовано навязчивой идеей, а навязчивые идеи опасны. Это как нож, засевший в мозгу. В некоторых случаях — как это было с Диланом Томасом, Россом Локриджем, Хартом Крейном и Сильвией Плат — нож может неудачно повернуться и убить человека.

Искусство — это индивидуальное заболевание, страшно заразное, но далеко не всегда смертельное. Ведь и с настоящим ножом тоже надо обращаться умело, сами знаете. Иначе можно порезаться. И если вы достаточно мудры, то обращаетесь с частицами, засевшими в подсознании, достаточно осторожно — тогда поразившая вас болезнь не приведет к смерти.

Итак, за вопросом ЗАЧЕМ ВЫ ПИШЕТЕ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? неизбежно возникает следующий: ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЛЮДЕЙ ЧИТАТЬ ВСЮ ЭТУ ЕРУНДУ? ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЕЕ ПРОДАВАТЬСЯ? Сама постановка вопроса подразумевает, что любое произведение из разряда ужастиков, в том числе и литературное, апеллирует к дурному вкусу. Письма, которые я получаю от читателей, часто начинаются со следующих слов: «Полагаю, вы сочтете меня странным, но мне действительно понравился ваш роман». Или: «Возможно, я ненормальный, но буквально упивался каждой страницей „Сияния“»…

Думаю, что я нашел ключ к разгадке на страницах еженедельника «Ньюсвик», в разделе кинокритики. Статья посвящалась фильму ужасов, не очень хорошему, и была в ней такая фраза: «…прекрасный фильм для тех, кто любит, сбавив скорость, поглазеть на автомобильную аварию». Не слишком глубокое высказывание, но если подумать как следует его вполне можно отнести ко всем фильмам и рассказам ужасов. «Ночь оживших мертвецов» («The night of the Living Dead») с чудовищными сценами каннибализма и матереубийства, безусловно, можно причислить к разряду фильмов, на которые ходят любители сбавить скорость и поглазеть на результаты автокатастрофы. Ну а как насчет той сцены из «Экзорциста» («The Exorcist»), где маленькая девочка выблевывает фасолевый суп прямо на рясу священника? Или взять, к примеру «Дракулу» Брэма Стокера, который является как бы эталоном всех современных романов ужасов, что, собственно, справедливо, поскольку это было первое произведение, где отчетливо прозвучал психофрейдистский подтекст. Там маньяк по имени Ренфелд пожирает мух, пауков, а затем — и птичку. А затем выблевывает эту птичку вместе с перьями и всем прочим. В романе также описано сажание на кол — своего рода ритуальное соитие — молоденькой и красивой ведьмочки, и убийство младенца и его матери.

И в великой литературе о сверхъестественном часто можно найти сценки из того же разряда — для любителей сбавить скорость и поглазеть. Убийство Беовульфом матери Гренделя; расчленение страдающего катарактой благодетеля из «Сердца сплетника» («The Tell-Tale Heart»), после чего убийца (он же автор повествования) прячет куски тела под половицами; сражение хоббита Сэма с пауком Шелобом в финальной части трилогии Толкина.

Нет, безусловно, найдутся люди, которые будут яростно возражать и приводить в пример Генри Джеймса, который не стал описывать ужасов автомобильной катастрофы в «Повороте винта»; утверждать, что в таких рассказах ужасов Натаниела Готорна, как «Молодой Гудмен Браун» («Young Goodman Brown») и «Черная мантия священника» («The Minister's Black Veil»), в отличие от «Дракулы» напрочь отсутствует безвкусица. Это заблуждение. В них все равно показана «автокатастрофа» — правда, тела пострадавших уже успели убрать, но мы видим покореженные обломки и пятна крови на обивке. И в каком-то смысле деликатность описания, отсутствие трагизма, приглушенный и размеренный тон повествования, рациональный подход, превалирующий, к примеру, в «Черной мантии священника», еще ужаснее, нежели откровенное и детальное описание казни в новелле Эдгара По «Колодец и маятник».

Все дело в том — и большинство людей чувствуют это сердцем, — что лишь немногие из нас могут преодолеть неукротимое стремление хоть искоса, хотя бы краешком глаза взглянуть на окруженное полицейскими машинами с мигалками место катастрофы. У граждан постарше — свой способ: утром они первым делом хватаются за газету и первым делом ищут колону с некрологами, посмотреть, кого удалось пережить. Все мы хотя бы на миг испытываем пронзительное чувство неловкости и беспокойства — узнав, к примеру, что скончался Дан Блокер, или Фредди Принз, или же Дженис Джоплин. Мы испытываем ужас, смешанный с неким оттенком радости, услышав по радио голос Пола Харви, сообщающего нам о какой-то женщине, угодившей под лопасти пропеллера во время сильного дождя на территории маленького загородного аэропорта; или же о мужчине, заживо сварившемся в огромном промышленном смесителе, когда один из рабочих перепутал кнопки на пульте управления. Нет нужды доказывать очевидное — жизнь полна страхов, больших и маленьких, но поскольку малые страхи постичь проще, именно они в первую очередь вселяются в наши дома и наполняют наши души смертельным, леденящим чувством ужаса.

Наш интерес к «карманным» страхам очевиден, но примерно то же можно сказать и об омерзении. Эти два ощущения странным образом переплетаются и порождают чувство вины… вины и неловкости, сходной с той, которую испытывает юноша при первых признаках пробуждения сексуальности…

И не мне убеждать вас отбросить чувство вины и уж тем более — оправдываться за свои рассказы и романы, которые вы прочтете в этой книге. Но между сексом и страхом явно прослеживается весьма любопытная параллель. С наступлением половозрелости и возможности вступать в сексуальные взаимоотношения у нас просыпается и интерес к этим взаимоотношениям. Интерес, если он не связан с половым извращением, обычно направлен на спаривание и продолжение вида. По мере того как мы осознаем конечность всего живого, неизбежность смерти, мы познаем и страх. И в то время как спаривание направлено на самосохранение, все наши страхи происходят из осознания неизбежности конца, так я, во всяком случае, это вижу.

Всем, думаю, известна сказка о семи слепых, которые хватали слона за разные части тела. Один из них принял слона за змею, другой — за огромный пальмовый лист, третьему казалось, что он трогает каменную колонну. И только собравшись вместе, слепые сделали вывод, что это был слон.

Страх — это чувство, которое превращает нас в слепых. Но чего именно мы боимся? Боимся выключить свет, если руки у нас мокрые. Боимся сунуть нож в тостер, чтоб вытащить прилипший кусочек хлеба, предварительно не отключив прибор от сети. Боимся приговора врача после проведения медицинского обследования; боимся, когда самолет вдруг проваливается в воздушную яму. Боимся, что в баке кончится бензин, что на земле вдруг исчезнут чистый воздух, чистая вода и кончится нормальная жизнь. Когда дочь обещает быть дома в одиннадцать вечера, а на часах четверть двенадцатого и в окно барабанит, словно песок, мелкая изморось, смесь снега с дождем, мы сидим и делаем вид, что страшно внимательно смотрим программу с Джонни Карсоном, а на деле только и косимся на молчащий телефон и испытываем чувство, которое превращает нас в слепых, постепенно разрушая процесс мышления как таковой.

Младенец — вот кто поистине бесстрашное создание. Но только до того момента, пока рядом вдруг не окажется мать, готовая сунуть ему в рот сосок, когда он, проголодавшись, начнет плакать. Малыш, только начинающий ходить, быстро познает боль, которую может причинить внезапно захлопнувшаяся дверь, горячий душ, противное чувство озноба, сопровождающее круп или корь. Дети быстро обучаются страху; они читают его на лице отца или матери, когда родители, войдя в ванную, застают свое дитя с пузырьком таблеток или же безопасной бритвой в руке.

Страх ослепляет нас, и мы копаемся в своих чувствах с жадным интересом, словно стараемся составить целое из тысячи разрозненных фрагментов, как делали те слепые со слоном.

Мы улавливаем общие очертания. Дети делают это быстрее, столь же быстро забывают, а затем, став взрослыми, учатся вновь. Но общие очертания сохраняются, и большинство из нас рано или поздно осознают это. Очертания сводятся к силуэту тела, прикрытого простыней. Все наши мелкие страхи приплюсовываются к одному большому, все наши страхи — это часть одного огромного страха… рука, нога, палец. ухо… Мы боимся тела, прикрытого простыней. Это наше тело. И основная притягательность литературы ужасов сводится к тому, что на протяжении веков она служила как бы репетицией нашей смерти.

К этому жанру всегда относились несколько пренебрежительно. Достаточно вспомнить, что в течение довольно долгого времени истинными ценителями Эдгара По и Лавкрафта были французы, в душах которых наиболее органично уживаются секс и смерть, чего никак не скажешь о соотечественниках По и Лавкрафта. Американцам было не до того, они строили железные дороги, и По и Лавкрафт умерли нищими. Фантазии Толкина тоже отвергались — лишь через двадцать лет после первых публикаций его книги вдруг стали пользоваться оглушительным успехом. Что касается Курта Воннегута, в чьих произведениях так часто проскальзывает идея «репетиции смерти», то его всегда яростно критиковали, и в этом урагане критики проскальзывали порой даже истерические нотки.

Возможно, это обусловлено тем, что сочинитель ужасов всегда приносит плохие вести. Ты обязательно умрешь, говорит он. Он говорит: «Плюньте вы на Орала Робертса, который только и знает, что твердить: „С вами непременно должно случиться что-то хорошее“. Потому что с вами столь же непременно должно случиться и самое плохое. Может, то будет рак, или инсульт, или автокатастрофа, не важно, но рано или поздно это все равно случится». И вот он берет вас за руку, крепко сжимает ее в своей, ведет в комнату, заставляет дотронуться до тела, прикрытого простыней… и говорит: «Вот, потрогай здесь… и здесь… и еще здесь».

Безусловно, аспекты смерти и страха не являются исключительной прерогативой сочинителей ужастиков. Многие так называемые писатели «основного потока» тоже обращались к этим темам, и каждый делал это по-своему — от Федора Достоевского в «Преступлении и наказании» и Эдварда Олби в «Кто боится Вирджинии Вулф?» до Росса Макдональда с его приключениями Лью Арчера. Страх всегда был велик. Смерть всегда являлась великим событием. Это две константы, присущие человеку. Но лишь сочинитель ужасов, автор, описывающий сверхъестественное, дает читателю шанс узнать, определить его и тем самым очиститься. Работающие в этом жанре писатели, пусть даже имеющие самое отдаленное представление о значении своего творчества, тем не менее знают, что страх и сверхъестественное служат своего рода фильтром между сознанием и подсознанием. Их сочинения служат как бы остановкой на центральной магистрали человеческой психики, на перекрестке между двумя линиями: голубой линией того, что мы можем усвоить без вреда для своей психики, и красной линии, символизирующей опасность — то, от чего следует избавляться тем или иным способом.

Ведь, читая ужастики, вы же всерьез не верите в написанное. Вы же не верите ни в вампиров, ни в оборотней, ни в грузовики, которые вдруг заводятся сами по себе. Настоящие ужасы, в которые мы верим, — из разряда того, о чем писали Достоевский, Олби и Макдональд. Это ненависть, отчуждение, старение без любви, вступление в непонятный и враждебный мир неуверенной походкой юноши. И мы в своей повседневной реальности часто напоминаем трагедийно-комедийную маску — усмехающуюся снаружи и скорбно опустившую уголки губ внутри. Где-то, безусловно, существует некий центральный пункт переключения, некий трансформатор с проводками, позволяющий соединить эти две маски. И находится он в том самом месте, в том уголке души, куда так хорошо ложатся истории ужасов.

Сочинитель этих историй не слишком отличается от какого-нибудь уэльского «пожирателя» грехов, который, съедая оленя, полагал, что берет тем самым на себя часть грехов животного. Повествование о чудовищах и страхах напоминает корзинку, наполненную разного рода фобиями. И когда вы читаете историю ужасов, то вынимаете один из воображаемых страхов из этой корзинки и заменяете его своим, настоящим — по крайней мере на время.

В начале 50-х киноэкраны Америки захлестнула целая волна фильмов о гигантских насекомых: «Они» («Them!»), «Начало конца» («The Beginning of the End»), «Богомолы-убийцы» («The Deadly Mantis») и так далее. И почти одновременно с этим вдруг выяснилось: гигантские и безобразные мутанты появились в результате ядерных испытаний в Нью-Мексико или на атолловых островах в Тихом океане (примером может также служить относительно свежий фильм «Страшная вечеринка на пляже» («Horror of Party Beach») по мотивам «Армагеддон под покровом пляжа» («Armageddon Beach Blanket»), где описаны невообразимые ужасы, возникшие после преступного загрязнения местности отходами из ядерных реакторов). И если обобщить все эти фильмы о чудовищных насекомых, возникает довольно целостная картина, некая модель проецирования на экран подспудных страхов, развившихся в американском обществе с момента принятия Манхэттенского проекта. К концу 50-х на экраны вышел цикл фильмов, повествующих о страхах тинэйджеров, начиная с таких эпических лент, как «Тинэйджеры из космоса» («Teen-Agers from Outer Space») и «Клякса» («The Blob»), в котором безбородый Стив Макквин сражается с неким желеобразным мутантом, в чем ему помогают юные друзья. В век, когда почти в каждом еженедельнике публикуется статья о возрастании уровня преступности среди несовершеннолетних, эти фильмы отражают беспокойство и тревогу общества, его страх перед зреющим в среде молодежи бунтом. И когда вы видите, как Майкл Лэндон вдруг превращается в волка в фирменном кожаном пиджачке высшей школы, то тут же возникает связь между фантазией на экране и подспудным страхом, который испытываете вы при виде какого-нибудь придурка в автомобиле с усиленным двигателем, с которым встречается ваша дочь. Что же касается самих подростков — я тоже был одним из них и знаю по опыту: монстры, порожденные на американских киностудиях, дают им шанс узреть кого-то еще страшней и безобразней, чем их собственное представление о самих себе. Что такое несколько выскочивших, как всегда не на месте и не ко времени, прыщиков в сравнении с неуклюжим созданием, в которое превращается паренек из фильма «Я был маленьким Франкенштейном» («I was a Teen-Age Frankenstein»). Те же фильмы отражают и подспудные ощущения подростков, что их все время пытаются вытеснить на задворки жизни, что взрослые к ним несправедливы, что родители их не понимают. Эти ленты символичны — как, впрочем, и вся фантастика, живописущая ужасы, литературная или снятая на пленку — и наиболее наглядно формулируют паранойю целого поколения. Паранойю, вызванную, вне всякого сомнения, всеми этими статьями, что читают родители. В фильмах городу Элмвилль угрожает некое жуткое, покрытое бородавками чудовище. Детишки знают это, потому что видели летающую тарелку, приземлившуюся на лужайке. В первой серии бородавчатый монстр убивает старика, проезжавшего в грузовике (роль старика блистательно исполняет Элиша Кук-младший). В следующих трех сериях дети пытаются убедить взрослых, что чудовище обретается где-то поблизости. «А ну, валите все вон отсюда, пока я не арестовал вас за нарушение комендантского часа!» — рычит на них шериф Элмвилля как раз перед тем, как монстр появится на Травной улице. В конце смышленым ребятишкам все же удается одолеть чудовище, и вот они отправляются отметить это радостное событие в местную кондитерскую, где сосут леденцы, хрустят шоколадками и танцуют джиттербаг под звуки незабываемой мелодии на титрах.

Подобного рода цикл фильмов предоставляет сразу три возможности для очищения — не столь уж плохо для дешевых, сделанных на живую нитку картин, съемки которых занимают дней десять, не больше. И не случается этого лишь по одной причине — когда писатели, продюсеры и режиссеры хотят, чтоб это случилось. А когда случается, то опять же по одной причине, а именно: при понимании того, что страх, как правило, гнездится в очень тесном пространстве, в той точке, где происходит смычка сознательного и подсознательного, в том месте, где аллегория и образ там счастливо и естественно сливаются в единое целое, производя при этом наиболее сильный эффект. Между такими фильмами, как «Я был подростком-оборотнем» («I was a Teen-Age Werewolf»), «Механическим апельсином» Стэнли Кубрика, «Монстром-подростком» («Teen-Age Monster») и картиной Брайана Де Пальмы «Кэрри», явно прослеживается прямая эволюционная связь по восходящей.

Великие произведения на тему ужасов всегда аллегоричны: иногда аллегория создается преднамеренно, как, к примеру, в «Звероферме» и «1984», иногда возникает случайно — так, к примеру, Джон Рональд Толкин клянется и божится, что, создавая образ Темного Властелина Мордора, вовсе не имел в виду Гитлера в фантастическом обличье, однако, по дружному мнению критиков, добился именно этого эффекта. Подобных примеров можно привести великое множество… возможно, потому, что, по словам Боба Дилана, когда у вас много ножей и вилок, ими надо что-нибудь резать.

Работы Эдварда Олби, Стейнбека, Камю, Фолкнера — в них тоже идет речь о страхе и смерти. Иногда об этом повествуется с ужасом, но, как правило, писатели «основного потока» описывают все в более традиционной, реалистической манере. Ведь их произведения вставлены в рамки рационального мира — это истории о том, что «могло случиться в действительности». И пролегают они по той линии движения, что проходит через внешний мир. Есть и другие писатели, такие, как Джеймс Джойс, тот же Фолкнер, такие поэты, как Сильвия Плат, Т.С.Элиот и Энн Секстон, чьи работы принадлежат миру символизма, среде подсознательного. Их генеральное направление пролегает по линии, ведущей «внутрь», живописующей «внутренние» пейзажи. Сочинитель же ужасов почти всегда находится на некоей промежуточной станции между этими двумя направлениями — по крайней мере в том случае, если он последователен. А если он последователен да к тому же еще и талантлив, то мы, читая его книги, вдруг перестаем понимать, грезим ли или видим эти картины наяву; у нас возникает ощущение, что время то растягивается, то стремительно катится куда-то под откос. Мы начинаем слышать чьи-то голоса, но не можем разобрать слов; сны начинают походить на реальность, а реальность протекает словно во сне.

Это очень странное место, удивительная станция. Там находится страшный и загадочный Дом на Холме, и поезда бегают то в одном, то в другом направлении, и двери вагонов плотно закрыты; там в комнате с желтыми обоями ползает по полу женщина и прижимается щекой к еле заметному жирному отпечатку на половице; там обитают человеко-пауки, угрожавшие Фродо и Сэму, и модель Пикмена, и вендиго, и Норман Бейтс со своей ужасной мамашей. На этой остановке нет места яви и снам, есть только голос писателя, приглушенный и ровный, повествующий о том, что порой добротная с виду ткань вещей вдруг начинает расползаться прямо на глазах — с удручающей быстротой и внезапностью. Он внушает вам, что вы хотите видеть автомобильную аварию, и да, он прав — вам хотелось бы. Замогильный голос в телефонной трубке… какое-то шуршание за стенами старого дома… о нет, вряд ли это крысы, какое-то более крупное существо… чьи-то шаги внизу, в подвале, у лестницы… Он хочет, чтоб вы видели и слышали все это. Более того, он хочет, чтобы вы коснулись рукой тела, прикрытого простыней. И вы тоже хотите этого… Да, да, и не вздумайте отрицать!..

Рассказы ужасов должны, как мне кажется, содержать вполне определенный набор элементов, но этого мало. Я твердо убежден в том, что в них должна быть еще одна штука, пожалуй, самая главная. В них должна быть рассказана история, способная заворожить читателя, слушателя или зрителя. Заворожить, заставить забыть обо всем, увести в мир, которого нет и быть не может. Всю свою жизнь я как писатель был убежден в том, что самое главное в прозе — это история. Что именно она доминирует над всеми аспектами литературного мастерства, что тема, настроение, образы — все это не работает, если история скучна. Но если она захватила вас, все остальное начинает работать. И для меня всегда служили в этом смысле образцом произведения Эдгара Райса Берроуза. Хотя его и нельзя, пожалуй, назвать великим писателем, цену хорошо придуманной истории он прекрасно знал. На первой же странице романа «Забытая временем земля» («The Land That Time Forgot») герой, от лица которого ведется повествование, находит в бутылке рукопись. И все остальное содержание сводится к пересказу этой рукописи. И вот какими словами предваряет автор ее чтение: «Прочтите одну страницу, и вы забудете обо мне».

Берроуз честно выполняет свое обещание — многие даже более одаренные писатели на это не способны.

Даже в самом интеллигентном и терпеливом читателе сидит порок, заставляющий всех, в том числе и замечательных писателей, скрежетать зубами: за исключением трех небольших групп людей никто не читает авторского предисловия. Вот исключения: во-первых, близкие родственники писателя (обычно жена и мать): во-вторых, официальные представители писателя (издательские люди, а также разного рода зануды), для которых главное — это убедиться, не оклеветал ли кого-нибудь писатель во время своих скитаний по бурным волнам литературы. И наконец, люди, которые тем или иным образом помогали писателю. Эти последние хотят знать, не слишком ли много возомнил о себе писатель и не забыл ли случайно, что не один он приложил руку к данному творению.

Остальные же читатели вполне справедливо полагают: что предисловие автора есть не что иное, как большой обман, многостраничная расцвеченная реклама самого себя, еще более назойливая и оскорбительная, чем вставки с рекламой различных сортов сигарет: на которые натыкаешься в середине книжонок в бумажных обложках. Ведь по большей своей части читатели явились посмотреть представление, а не любоваться режиссером, раскланивающимся в свете рампы. И они снова правы.

Итак, позвольте мне откланяться. Скоро начнется представление. И мы войдем в комнату и прикоснемся рукой к укутанному в простыню телу. Но перед тем как распрощаться, я хотел бы отнять у вас еще две-три минуты. И поблагодарить людей из трех вышеупомянутых групп, а также из еще одной, четвертой. Так что уж потерпите немного, пока я говорю эти свои «спасибо».

Спасибо моей жене Табите, лучшему и самому суровому моему критику. Когда ей нравится моя работа, она прямо так и говорит; когда чувствует, что меня, что называется, занесло, тактично и нежно опускает на землю. Спасибо моим детям, Наоми, Джо и Оуэну, которые с необыкновенным для их возраста пониманием и снисхождением относятся к странным занятиям своего папаши в кабинете внизу. Огромное спасибо моей матери, умершей в 1973 году, которой посвящается эта книга. Она всегда оказывала мне поддержку, всегда находила 40–50 центов, чтобы купить конверт, куда затем вкладывала второй, оплаченный и с ее адресом, чтобы избавить сына от излишних хлопот, когда он соберется ответить ей на письмо. И никто на свете, в том числе даже я сам, не радовался больше мамы, когда я, что называется, наконец прорвался.

Из представителей второй группы мне хотелось бы выразить особую благодарность моему издателю Уильяму Дж. Томпсону из «Даблдей энд компани», который был столь терпелив ко мне, который с таким добродушием и неизменной приветливостью отвечал на мои ежедневные настырные звонки. И который проявил такое внимание и доброту несколько лет тому назад к тогда еще неизвестному молодому писателю и не изменил своего отношения до сих пор.

В третью группу входят люди, впервые опубликовавшие мои работы. Это мистер Роберт Э.У.Лоундес, первым купивший у меня два рассказа: это мистер Дуглас Аллен и мистер Най Уиллден из «Дьюджент паблишинг корпорейшн», купившие целую кучу других рассказов, последовавших за публикациями в «Кавалер» и «Джент», — еще в те добрые старые и неторопливые времена, когда чеки приходили вовремя и помогали избежать неприятности, которую энергонадзор стыдливо называет «временным прекращением обслуживания». Хочу также выразить благодарность Илейн Джейджер, Герберту Шнэллу, Кэролайн Стромберг из «Нью америкен лайбрери»; Джерарду Ван дер Льюну из «Пентхауса» и Гаррису Дейнстфри из «Космополитена». Спасибо вам всем.

И наконец, последняя группа людей, которых бы мне хотелось поблагодарить. Всех вместе и каждого своего читателя в отдельности, не побоявшихся облегчить свой кошелек и купить хотя бы одну из моих книг. Если подумать как следует, то я прежде всего обязан этим людям. Ведь и этой книги без вас не было бы. Огромное спасибо.

Итак, на улице по-прежнему темно и моросит дождь. Но нас ждет увлекательная ночь. Потому как я собираюсь показать вам кое-что. А вы сможете потрогать. Это находится совсем неподалеку, в соседней комнате… Вернее, даже ближе, прямо на следующей странице.

Так в путь?..

Бриджтон, штат Мэн

27 февраля 1977

Жребий Иерусалима

2 октября 1850 года

Дорогой Бони,

Как хорошо было шагнуть в холодный, с легким сквозняком зал здесь в Чапелвэйте[1], когда каждая косточка ноет от несносной кареты, а есть еще настоятельная необходимость облегчить мочевой пузырь, и увидеть письмо с твоими неподражаемыми каракулями на маленьком, до неприличия, столике из вишневого дерева, что стоит у дверей! Не сомневайся, я сел прочитать письмо сразу же после посещения холодной, изукрашенной комнаты на первом этаже, где мог лицезреть пары своего дыхания.

Рад узнать, что ты избавился от каверны, которая так долго скрывалась в твоих легких, хотя, сочувствуя тебе, уверен, не лекарства излечили тебя. Абсолютониста[2] излечивает солнечный климат Флориды! Возможно, в этом есть высшая справедливость. И хочу добавить, Бони; прошу тебя, как друга, который тоже заходил в долину призраков, побереги себя и не возвращайся в Массачусетс, пока не окрепнешь. Твой прекрасный ум и острое перо не смогут послужить нам, если ты обратишься в прах.

Да, дом тут вполне приличный, как меня заверяли душеприказчики, но он оказался более зловещим, чем я полагал. Дом расположен на мысе, сильно выдающемся в море, примерно в двух милях к северу от Фэлмоуса, и милях в девяти к северу от Портленда. За домом около четырех акров земли, совершенно одичавшей, пугающе невообразимой, заросшей можжевельником, увитой лозами винограда и кустарниками, разными вьющимися растениями, поднимающимися по живописным каменным стенам, отделяющим поместье от деревенских владений. Очень неудачные копии греческих скульптур неясно просматривались сквозь обвалившиеся части строений — кажется, что большая их часть готовится к нападению на прохожих. Вкусы моего кузена Стефана оказались в гамме от неприемлемого до откровенно ужасного. Необычный, маленький летний домик поблизости, и гротескные солнечные часы, которые раньше находились в том месте, что еще недавно называлось садом, почти скрылись в алом сумраке. Все вместе являло собой необыкновенную картину. Но вид из гостиной весьма изысканный; я обладаю головокружительным видом на скалы, что неподалеку от крыш Чапелвейта, и — …Атлантику. Из огромного, выпуклого окна эркера передо мной открывается пейзаж; а рядом с окном стоит огромный жабообразный секретер. Вероятно утонченно так начать роман о котором я говорил так долго и, без сомнения, утомительно. Сегодня было сумрачно и шел легкий, изредка прекращающийся дождь. Может, поэтому все, что я видел, воспринималось мною с раздражением: скалы, древние и разрушенные, как само время; небо, и, конечно, море, которое билось о гранитные клыки внизу, и неистово шумело и вибрировало. Я ощущаю удары волн, даже когда пишу. Чувство, отнюдь, не из приятных.

Знаю, ты не одобряешь моей привычки жить в уединении, дорогой Бони, но заверяю тебя: я в хорошем настроении и счастлив. Келвин со мной обычно молчалив и, как всегда, прилежен, так что к середине недели объединившись, я уверен, мы наладим дела и организуем необходимые поставки из города… Да и несколько женщин надо будет нанять, чтобы они размели тут пыль.

Буду заканчивать, есть еще много дел, требующих внимания: посмотреть комнаты и тысячи предметов, без сомнения, отвратительной обстановки. Еще раз благодарю за то, что ты так состоятельно и со знанием дела изложил все в письме, и выражаю надежду на продолжение переписки.

Передай жене мои признания в любви, а также прими мое искреннее расположение.

Чарльз.

6 октября 1850 года

Дорогой Бони, какое это место!

Оно продолжает изумлять меня. Например, отношение жителей ближайшей деревни к моему появлению здесь. Это странное, небольшое селение с колоритным названием Причер Корнерс.

Келвин договорился там о ежедневной доставке продуктов. Другую проблему — заготовку дров на зиму — он тоже успешно разрешил. Но Кел вернулся в мрачном настроении, и когда я спросил его, что его беспокоит, он уныло ответил:

— Они считают вас сумасшедшим, мистер Бун!

Рассмеявшись, я сказал, что, видимо, они слышали о лихорадке мозга, которой я страдал после смерти Сары; тогда некоторым образом я говорил как безумец. Тебе же это известно.

Но Кел возразил, что в деревне ничего не знают обо мне, кроме того, что наш кузен Стефан, который договаривался о таком же обслуживании, как и я сейчас.

— Было сказано, сэр: «Любой, кто собирается жить в Чапелвэйте, должно быть, сошел с ума или близок к этому».

Такие слова сильно смутили меня, как ты понимаешь, и я спросил у Кела, кто рассказал ему такие удивительные вещи. Он объяснил: для того, чтобы обеспечить нас дровами, ему пришлось обратиться к хмурому и туповатому, рыхлому увальню по имени Томпсон, владельцу четырех сотен акров сосен, берез и канадских елей, бревна из которых с помощью пятерых сыновей он продавал и в Портленд, и владельцам других поместий.

Когда Кел, не знавший о его странностях и предрассудках, рассказал, куда нужно доставить дрова, Томпсон посмотрел на него, открыв рот, и ответил, что пошлет сыновей с дровами в светлое время дня по дороге вдоль моря.

Келвин, явно опечаленный моим смущением, поторопился сказать, что от продавца скверно пахло дешевым виски и, очевидно, все дело в скудоумии продавца и в каких-то бессмысленных предрассудках, связанных с покинутым городом и с поступками кузена Стефана. Презренные люди! Келвин закончит дела с одним из сыновей Томпсона, выглядевшим весьма угрюмо и тоже не совсем трезво. Во всяком случае Кел, чувствовал запах виски. Так я узнал об отношении в Причер Корнере из пересказанного Келом разговора с продавцом в главном магазине деревни, хотя все это не больше, чем праздные, второстепенные сплетни.

Это отнюдь не беспокоит меня; мы знаем, как по-деревенски прелестно обогащает жизнь крестьян запах скандалов и небылиц. Я полагаю, что бедный Стефан и родственники с его стороны были добропорядочными людьми. Как я сказал Келу, человек, который упал замертво рядом с верандой своего дома, мой кузен, более чем подходящий повод для подобных разговоров. Дом, сам по себе, постоянно приводит меня в изумление! Двадцать три комнаты, Бони!

Деревянные панели на стенах верхних этажей, и портретная галерея с панелями из мягких кож, кое-где подпорченных плесенью, но еще довольно целых. Когда я стоял на лестнице, ведущей в спальню, я услышал возню за спиной. Они должны быть большими, эти крысы, так как звуки, которые до меня доносились, напоминали человеческие шаги.

С содроганием я понял, что нахожусь в темноте или даже при свете, в общем не важно… Однако, я не замечаю ни нор, ни крысиного помета. Странно!

В верхней галерее есть плохо сохранившиеся портреты в рамах, которые постигла худшая участь. Некоторые из портретов имеют сходство со Стефаном, как я помню его. Я уверен, что правильно определил портрет дяди Генри Буна и его жены Джуди, остальные мне не знакомы. Я предполагаю, что один портретов мог изображать моего дедушку Роберта, получившего столь дурную славу. Но мне были известны далеко не все родственники со стороны Стефана, о чем я искренне сожалею. Добрый юмор, который искрился в письмах Стефана ко мне и Саре, и блеск высокого интеллекта сияют в глазах людей, изображенных на этих портретах, несмотря на то, что живопись сильно пострадала. Из-за каких-то глупостей ссорятся семьи! Взломанный секретер, жестокие слова, сказанные братьями друг другу… Братьями, которые умерли уже три поколения назад, а ныне их безупречные потомки слишком далеки друг от друга. Не могу выразить, какая удача в том, что ты и Джон Петти познакомились со Стефаном, когда, казалось, я мог последовать за моей Сарой через Врата… И какой неудачный случай поссорил нас. Как мне нравилось слушать его рассказы о хлопотах по сохранению фамильного собрания скульптур и антиквариата!

Но не позволяй мне порочить это место до такой степени. Наклонности Стефана были сродни моим наклонностям. Действительно, ведь под внешним лоском его приобретений порой скрываются произведения искусства (некоторые из них, покрытые ковром пыли, до сих пор стоят в верхних комнатах). Кровати, столы с тяжелыми, витыми украшениями из тика и красного дерева заполняют множество спален, комнат для приемов, кабинетов и одну маленькую гостиную, обладающую мрачным очарованием. Полы мягкой сосны излучают тепло и таинственный свет. Здесь все благородно и чувствуется отпечаток прошедших лет. Я еще не могу сказать, нравится ли все это мне, но несомненно дом вызывает чувство уважения. Хожу по комнатам и залам, пытаюсь разглядеть изменения, произошедшие с вещами от переменчивого северного климата.

Покидаю тебя, Бони! Пиши скорее. Расскажи, каких успехов достиг и какие новости слышал о Петти и остальных. Да, пожалуйста, не делай ошибки, пытаясь завести даже случайные знакомства на юге, ведь твои взгляды столь прогрессивны и, как я понимаю, не всех удовлетворит такой ответ, как ты дал нашему недальновидному другу, мистеру Келхауну.

Твой нежно любящий друг Чарльз.

16 октября 1850 года

Дорогой Ричард, приветствую тебя, как поживаешь? Я часто думал о тебе с тех пор, как остановился здесь в Чапелвэйте, и ожидал известий от тебя, а сейчас получил письмо от Бони, где он сообщил мне, что забыл оставить мой адрес в клубе! Остальные не сомневались, что я обязательно напишу откуда-нибудь, так как иногда кажется, что истинные и верные друзья — все, что осталось у меня в этом мире. О, Всевышний, как стали мы далеки друг от друга! Ты в Бостоне, пишешь с искренним почтением для «Освободителя» (куда я, между прочим, тоже сообщил свой новый адрес), Хенсон в Англии на увеселительной прогулке, а бедный старый Бони в самом знаменитом логовище юга лечит легкие. Здесь дела идут как нельзя лучше, Ричард, и будь уверен, я вышлю тебе полный отчет, когда немного освобожусь от хлопот. Думаю, твой аналитический ум может заинтриговать происходящее в Чапелвэйте, да и во всем округе.

Но, тем не менее, я хотел бы любезно попросить тебя, если ты сможешь, выполнить одну мою просьбу. Помнишь историка, которого ты представил мне на обеде у мистера Клери?

Его, кажется, звали Байгилоу. Во всяком случае, он упоминал, что его хобби — коллекционирование разных рассказов, имеющих историческую ценность, относящихся к тому самому региону страны, где я сейчас проживаю. Мой любезный друг, я хотел бы, чтоб ты связался с ним и разузнал о некоторых вещах, связанных с легендами или просто со слухами… Может, он что-нибудь знает о маленьком покинутом городке, называемом Жребием Иерусалима, который лежит близ деревни Причер Корнерс на Королевской реке?

Королевская река — это приток Эндроскоуджина, которая впадает в Эндроскоуджин приблизительно в одиннадцати милях выше пустующей местности близ Чапелвэйта. Такие сведения могут оказаться совершенно необходимыми.

Посмотрев это письмо, чувствую, что был несколько краток с тобой, Дик, о чем искренне сожалею. Будь уверен, я более подробно изложу тебе суть дела, а пока посылаю самые теплые пожелания твоей жене, обоим твоим сыновьям и, конечно, тебе.

Твой преданный друг, Чарльз.

16 октября 1850 года

Дорогой Бони, я хотел бы рассказать тебе историю, которая, возможно, покажется тебе немного странной и даже тревожащей и узнать, что ты об этом думаешь. Быть может, она позабавит тебя, пока ты там сражаешься с москитами!

Через два дня после того, как я отправил тебе последнее письмо, на Корнерс пришли несколько молодых дам под присмотром напуганной и похожей на ведьму особы постарше (зовут ее миссис Клорис), чтобы навести в этом доме порядок, убрать пыль, которая заставляла чихать меня на каждом шагу. Казалось, дамы немного нервничали, так как они двигались тесной группой, затем одна из них испуганно вскрикнула, когда я из гостиной вышел на лестничную площадку, а она вытирала там пыль.

В это время запыленная миссис Клорис стояла внизу в холле у лестницы, и на лице ее была написана мрачная решимость, чему я очень удивился; ее волосы были собраны под старым выцветшим платком. Я спросил ее о причине происходящего. Повернувшись ко мне, она решительно сказала:

— Им не нравится этот дом, и мне он не нравится, сэр, потому что он всегда был плохим домом.

У меня от такой неожиданности отвисла челюсть, а миссис Клорис заговорила на повышенных тонах:

— Не хочу сказать, что Стефан Бун был нехорошим человеком, нет. Я убирала у него каждый второй четверг все время, пока он жил здесь, так же как служила его отцу, мистеру Ренфолду Буну, пока он и его жена не покинули нас в восемьсот шестнадцатом году.

Мистер Стефан был добрым и хорошим человеком, и таким же как и вы, если можно, то простите мне мою грубость. Я не научена говорить по-другому. А дом плохой, и так было всегда. Буны никогда не были счастливы здесь с тех пор, как ваш дед Роберт поссорился со своим братом Филиппом из-за воровства, — тут она сделала паузу, почти извиняясь, — хотя это случилось в семьсот восемьдесят девятом.

Здесь у людей удивительная память, Бони! А миссис Клорис продолжала:

— Дом был построен в несчастии, существовал в несчастии, в нем была пролита кровь (знаешь ли ты, Бони, или нет, мой дядя Рэндолф был замешан в преступлении, происшедшем тут на лестнице, ведущей в подвал; тогда оборвалась жизнь его дочери Марселлы, а потом он покончил самоубийством в порыве раскаяния. Случай описан в одном из писем Стефана ко мне; по мрачному совпадению — он умер в день рожденья его сестры), — тут случалось всякое, порой даже исчезали люди. Я работала здесь, мистер Бун, но я не слепая и не глухая. Я слышала ужасные звуки в стенах… Ужасные звуки — грохот и треск, а однажды непонятные завывания, которые походили на смех. От страха у меня кровь застывает. Это — темное место, сэр, — тут она остановилась, вероятно испугавшись, что наговорила мне лишнего.

Что касается меня, то я твердо не знал, чем были вызваны подобные слухи, чем-то сверхъестественным или прозаическим. Я боялся страхов… И днем не без труда их побеждал.

— И что же вы подозреваете, миссис Клорис? Привидения грохочут цепями?

Но она лишь странно посмотрела на меня.

— Может быть, привидения. Но в стенах нет привидений. Не привидения воют и рыдают, словно проклиная кого-то, а потом с грохотом спотыкаются, уходя во тьму. Это…

— Подойдите сюда, миссис Клорис, — попросил я ее. — Вы живете тут давно. Вы не могли бы поподробнее рассказать все сначала.

Глубокое чувство ужаса, оскорбленное самолюбие, и… Я готов поклясться, религиозный страх — все это промелькнуло на ее лице.

— … Немертвое, — прошептала она. — Нечто живущее в сумраке теней… Между… Служить… Ему!

Вот и все. Несколько минут я пытался разговорить ее, но она заупрямилась и больше не сказала об этом ни слова. Наконец, я прекратил расспросы, испугавшись, что она вконец доведет себя. Так закончился один эпизод, а следующий произошел на другой вечер.

Келвин разводил огонь наверху, на втором этаже, а я сидел в гостиной, просматривая «Информатор» и слушая, как капли дождя стучат в большие окна эркера. Я чувствовал себя очень уютно, насколько это возможно такой ночью, когда бушует непогода, а внутри в доме удобно и тепло. Но в следующее мгновение в дверях появился Кел, выглядевший возбужденным и немного разнервничавшимся.

— Вы проснулись, сэр? — спросил он.

— Только что, — ответил я. — А что?

— Я обнаружил что-то наверху и, думаю, вам следует посмотреть, — добавил он, сдерживая волнение.

Я встал и последовал за ним. Пока мы поднимались по широким ступенькам, Келвин рассказывал:

— Я читал книгу в кабинете наверху… Довольно странно… Я услышал шум в стене.

— Крысы? — спросил я. — Это все?

Он остановился на лестничной площадке, удивленно глядя на меня. Светильник, который он держал в руке, отбрасывал сверхъестественные, таинственные тени на темные драпировки и на едва различимые портреты, которые, казалось, сейчас скорее смотрели злобно, чем улыбались. Снаружи ветер стал сильнее; он пронзительно визжал, а потом, словно нехотя, стихал.

— Не крысы, — сказал Кел. — Звуки напоминали чьи-то спотыкающиеся шаги, звук глухих ударов; звуки шли не из соседней комнаты, а откуда-то из-за книжных полок, а потом послышалось ужасное бульканье… Ужасное, сэр. И заскреблось, словно кто-то царапался, пытаясь выйти… Добраться до меня!

Можешь представить себе мое изумление, Бони. Келвин не тот человек, который в ужасе помчится от чего-то воображаемого. Мне, после всего, стало казаться, что здесь есть какая-то тайна… И скорее всего тайна весьма неприглядная.

— Что дальше? — спросил я его. Мы поднимались, и тут я увидел впереди свет из кабинета, падающий на пол галереи. Я посмотрел с некоторым смятением; ночь больше не казалась мне такой уж уютной.

— Скребущий шум прекратился, — продолжал Кел, когда мы подошли к кабинету. — Но через некоторое время глухие звуки возобновились, в этот раз двигаясь от меня. Потом стало тихо, и, готов присягнуть, что я услышал странный, почти неестественный смех! Я подошел к шкафу и начал его ощупывать, пытаясь найти перегородку или потайную дверь.

— Нашли?

Кел остановился в дверях кабинета.

— Двери не нашел, но кое-что обнаружил!

Мы вошли, и я увидел черный квадратный проем в левой стене. Книги тут оказались бутафорскими, и Кел обнаружил маленький тайник. Я зажег лампу, но ничего не увидел, кроме толстого слоя пыли, скопившегося за десятки лет.

— Тут лежало только это, — торопливо сказал Кел и протянул мне лист желтого цвета. Это оказалась карта, выполненная черными чернилами в тонких линиях — карта города или деревни. Строений семьдесят, и одно из них с четкой отметкой, рядом с ним были написаны непонятные слова: «Обитель Червя».

И в левом верхнем углу карты, на северо-запад уходила маленькая стрелка. Ниже стояла подпись: «Чапелвэйт».

— В деревне, сэр, достаточно религиозные жители называют покинутый город Жребием Иерусалима, — объяснил Келвин. — Это место стараются обходить стороной.

— Но почему? — поинтересовался я, прикоснувшись к карте чуть ниже странной надписи.

— Не знаю.

Воспоминания о разговоре с миссис Клорис промелькнули в моей голове.

— Червь… — пробормотал я.

— Вам что-то известно, мистер Бун?

— Может быть… Завтра мы отправимся взглянуть на этот город. Вы согласны, Кел?

Он кивнул. После этого мы провели почти час, рассматривая пролом в стене за квадратной нишей, найденной Келом, но безуспешно. Шум, описанный Келом, больше не повторялся.

Мы пошли спать. Больше в ту ночь не было никаких приключений.

На следующее утро Келвин и я собрались на прогулку. Дождь, который шел всю ночь, прекратился, но небо оставалось хмурым, покрытым низкими облаками. Я видел, что Кел глядит на меня с сомнением, и поторопился успокоить его, сказав, что если я устану, или путешествие окажется слишком долгим, я без колебаний прерву прогулку. Мы запаслись провизией для ленча, взяли с собой прекрасный компас Баквайта и, конечно, странную, древнюю карту Жребия Иерусалима. Прогулка получилась необычная, наводящая на размышление прогулочка. Птицы не пели, не было видно никаких зверей. Мы шли мимо величественных и мрачных сосен прямо на юго-восток. Только звуки наших шагов и мерное дыхание Атлантики сопровождали нас. Запах моря, сверхъестественно тяжелый, был нашим постоянным спутником.

Мы прошли не более двух миль, когда наткнулись на заросшую дорогу, которую, я уверен, когда-то называли «выстеленной бревнами». Она вела в нужном нам направлении, и мы воспользовались ею, экономя время. Говорили мы мало. День, с его тишиной и зловещей неподвижностью, камнем лег на наши сердца.

Часов в одиннадцать мы услышали журчание воды. Дорога резко повернула влево, и мы увидели неширокий, бурлящий, светлый ручей, и, словно призрак, перед нами встал Жребий Иерусалима… Ручей был, вероятно, шириной футов восемь, через него вел пешеходный мостик, поросший мхом. За ним, Бони, расположился самый прекрасный городок из всех, что ты можешь себе представить. Городок, переживший невзгоды, но восхитительно сохранившийся.

Некоторые дома, построенные в той, еще строгой манере, которой знамениты пуритане, сгрудились у крутого берега. Сзади, чуть подальше, вдоль заросшей травой улицы, стояли три или четыре строения, которые могли быть примитивными деловыми зданиями, а еще дальше был виден шпиль церкви, отмеченной на карте. Он поднимался в серое небо и зловеще выглядывал из-за домов; шпиль с облупившейся краской и тусклым, покосившимся крестом.

— Хорошенькое название у этого города, — тихо произнес Кел, стоявший рядом со мной.

Мы прошли к городу и начали бродить по его улицам… И с этого места моя история, Бони, станет несколько необычной, так что подготовься.

Казалось, воздух налился свинцом, когда мы оказались среди зданий; в воздухе появилось что-то гнетущее, если ты понимаешь. Здания оказались полуразрушенными, ставни были оторваны, крыши провалились под тяжестью снега, грязные окна злобно смотрели на нас.

Тени от необычных, изогнутых линий домов падали в зловещие лужи.

Вначале мы зашли в старую, разрушенную таверну. Казалось, как-то неприлично без приглашения вломиться в один из домов, откуда люди ушли, чтобы избавиться от неприятностей непонятного мне происхождения. Старая и испорченная непогодой надпись над расколотой дверью извещала, что это была гостиница и таверна «Голова кабана».

Дверь жутковато заскрипела на одной из оставшихся петель, и мы вошли в сумрачное помещение. Запах гниения и плесени, царивший на улицах города, был очень неприятен, а внутри он оказался еще елейнее и сильнее, — запах прошедших десятилетий. Такое зловоние, вероятно, истекает из прогнивших гробов или оскверненных могил. Я прикрыл нос платком и Кел сделал то же. Мы начали обследование помещения.

— Боже мой, сэр, — слабо произнес Кел.

— Ничего не тронуто, — закончил я за него. Так оно и было. Столы и стулья стояли, словно призрачная прислуга, покрытые пылью, растрескавшиеся от резких перепадов температуры, которыми известен климат Новой Англии, но в остальном совершенные, как бы ожидающие в тишине, десятилетиями, кто еще войдет, закажет пинту или глоток спиртного, раздаст карты или раскурит глиняную трубку. Маленькое квадратное зеркало висело рядом с правилами поведения в таверне, целое зеркало. Ты понимаешь смысл всего этого, Бони? Маленькие мальчишки отличаются любознательностью и вандализмом; но здесь нет домов, которые кто-то посещал. Дома стоят нетронутыми, с целыми стеклами.

Непонятно, как могли так сильно испугать прежних обитателей слухи? Ведь нет таких кладбищ, где молодые хулиганы не сворачивают надгробных камней! Конечно, в Причер Корнерс можно найти с дюжину молодых хулиганов, а от этой деревушки до Жребия Иерусалима не более двух миль. Конечно, стеклянная посуда (которая сейчас стоит приличные деньги) осталась целой, хотя некоторые хрупкие вещи мы нашли поврежденными. Но их повреждения носили естественный характер. Только стихии наносили вред брошенному городку. Жребий Иерусалима избегали. Но почему?

У меня есть свое мнение, но перед тем, как я откажусь даже намекнуть на него, я должен закончить рассказ о нашей прогулке по заброшенному городку.

Мы поднялись в комнаты и обнаружили, что кровати прибраны, оловянные кувшины чистые и стоят на своих местах. Кухня тоже выглядела нетронутой, только пыль за много лет покрыла там все, и ужасающее зловоние скопилось за десятилетия. Одинокая таверна стала антикварным храмом; одна удивительная, старинная, сложенная из камней печь принесла бы колоссальную прибыль на аукционе в Бостоне.

— Что ты думаешь, Кел? — спросил я, когда мы снова вышли на улицу.

— Я думаю, поступать так плохо, мистер Бун, — меланхолично ответил он.

— Раньше мы должны побольше разузнать.

Потом мы посетили несколько магазинов со скромными вывесками — там были прилавки с товаром, покрытые плесенью. На ржавых крюках все еще висели люстры, на складе пылилось множество изделий из дуба и сосны, кованые вещички.

Мы зашли в два дома по пути к церкви в центре городка. Оба дома оказались исполненными в пуританском стиле, забиты коллекционными вещами, которые вот так просто можно было взять в руки; оба дома были пусты и полны зловещих запахов. Ничего, казалось, не жило и не двигалось во всем этом мире, кроме нас. Мы не видели ни насекомых, ни птиц, ни даже паутины на окнах. Только пыль.

Наконец, мы достигли церкви. Она возвышалась над нами, суровая, неприветливая, холодная. Окна были черными, затемненными изнутри. Божественность, святость покинули ее давным-давно. Точно так. Мы поднялись по ступенькам, и я взялся за огромную железную дверную ручку. Мы с Келвином обменялись мрачными взглядами, а потом я открыл дверь. Как долго эту дверь не открывали? Должен сказать откровенно, что я, видимо, был первым за последние пятьдесят лет. Вероятно, даже больше. Ржавые петли заскрипели, когда я открывал ее. Запах гниения и запустения коснулся нас, и запах был почти осязаем. Кел звучно откашлялся и непроизвольно затряс головой, словно хотел глотнуть чистого воздуха.

— Сэр, вы уверены, что вы?.. — спросил он.

— Со мной все в порядке, — спокойно ответил я. Но мне было неспокойно, Бони, да и теперь, вспоминая о церкви, я чувствую волнение. Я верю как и в Моисея, как и в Бездонную Бутылку, как и во Всеобщую Матерь, словно наш Хенсон (когда он приходит в состояние философских раздумий), что именно здесь находятся те богохульные места, строения, где млечный сок космоса прокисает и горкнет. И эта церковь такое место: я готов в этом присягнуть.

Мы вошли в длинный зал с пыльными вешалками и щитами с церковными гимнами.

Помещение было без окон. Тут и там стояли лампады. «Непримечательное помещение», — подумал я, пока не услышал сдавленный вздох Келвина, и не увидел то, на что он смотрел… Зрелище было непристойным.

Не отважусь описать столь тщательно написанную и обрамленную картину, как эта. Она была исполнена в стиле пышных полотен Рубенса, но изображала гротескную мадонну с ребенком: необычные, полускрытые тенями существа развлекались и ползали на заднем плане.

— Господи, — прошептал я.

— Нет, здесь нет Господа, — ответил Келвин, и его слова, казалось, повисли в воздухе. Я открыл дверь, ведущую в глубь церкви, и смрад стал почти непереносим.

В мерцающей полутьме вокруг алтаря, словно привидения, столпились скамейки. Над ними возвышалась высокая, дубовая кафедра и скрытая тенями… Икона с тускло высвеченным богом.

Почти рыдая, Келвин, истинный протестант, совершил крестное знамение, и я повторил его жест, косясь на золотой, огромный, прекрасно выполненный крест, висевший вверх ногами, как символ Мессы в честь Сатаны.

— Мы должны успокоиться, — услышал я свой голос. — Мы должны быть спокойны. Мы должны быть спокойны… Мы должны быть спокойны… Но тень легла на мое сердце, и я был напуган так, как никогда. Я побывал под покрывалом Смерти, но думаю, там было не так темно.

Мы прошли по проходу между рядами. Наши шаги эхом разносились по церкви. На полу в пыли остались наши следы. На алтаре стали видны еще какие-то мрачные произведения искусства. Я не мог, однако, заставить себя разглядывать их. Я начал подниматься на кафедру.

— Нет, мистер Бун! — неожиданно закричал Кел. — Я боюсь… Но я уже поднялся. Огромная книга лежала открытой на подставке. Текст был написан на латыни, с вкраплением рун, которые моему неопытному взгляду напоминали письмена друидов или докельтские записи. Я пытался вспомнить значение хотя бы нескольких символов. Напрягают память.

Закрыв книгу, я посмотрел на название: «Dе vernis inystcris». Моя латынь хромала, но кое-как мне удалось перевести: «Тайны Червя».

Когда я прикоснулся к книге в той проклятой церкви, мне показалось, что белое лицо Келвина поплыло предо мной. Мне показалось, что я услышал какие-то низкие, читающие заклятия голоса, отвратительные, нетерпеливые звуки, а потом послышались другие звуки, утробные, из-под земли. Галлюцинация, не сомневаюсь, но в тот момент церковь для меня наполнилась весьма реальными звуками, которые я могу описать так: словно огромный мертвец поворачивался у меня под ногами. Кафедра задрожала, перевернутый крест на стене затрепетал. Мы вместе выскочили вон, покинули это темное место, и никто из нас не отважился оглянуться, пока по грубым, неотесанным доскам мостика мы не перебежали на другую сторону ручья. Не скажу, что мы были трусами, но с девятнадцатого столетия люди не заходили туда, не заходили из-за древнего сверхъестественного ужаса, обращающего в бегство; и я окажусь лжецом, если скажу, что на обратном пути мы просто дрожали… Вот и все. Ты не должен печалиться, переживая из-за того, что страх снова поселился в моем сердце. Кел может засвидетельствовать: все, о чем я написал тебе, включая даже тот отвратительный шум — правда.

Итак, я заканчиваю. Еще скажу только о том, что хотел бы увидеть тебя (знаю, что большая часть моих сомнений немедленно покинула бы меня), и по-прежнему остаюсь твоим другом и поклонником.

Чарльз.

17 октября 1850 года

Уважаемые джентльмены, в большинстве новых изданий Вашего каталога для домовладельцев (например, в номере за лето 1850 года) есть препараты, которые называются «Отрава для крыс».

Я бы хотел приобрести одну (1) 5-фунтовую банку этого препарата по установленной вами цене — тридцать центов ($0.30). Прилагаю стоимость обратного почтового отправления.

Пожалуйста, перешлите покупку по адресу: Келвину МакКену, Чапелвэйт, Причер Корнерс, Кемберленд, Мэйн.

Заранее благодарен Вам за любезность,

С глубоким почтением к Вам,

Келвин МакКен.

19 октября 1850 года

Дорогой Бони, происходят тревожные события. Шумы в доме усилились, и я пришел к окончательному выводу, что в наших стенах бродят не только крысы. Келвин и я продолжили безрезультатные поиски потайных дверей и коридоров, но ничего не нашли. Как мало мы подходим для роли героев романов мисс Редклифф! Кел заявил, однако, что большая часть звуков исходит из подвала, и мы намереваемся исследовать его завтра. Мне это сделать нелегко, так как я знаю, что сестра моего кузена Стефана нашла там ужасный конец.

Ее портрет, между прочим, висит в галерее наверху. Марселла Бун выглядит печальной и милой, если художник верно изобразил ее.

И еще я знаю: она никогда не была замужем.

Временами, я думаю, что миссис Клорис была права — это плохой дом. Все бы ничего, но печаль лежит на лицах прежних обитателей дома.

Я должен добавить еще пересказ нового разговора с храброй миссис Клорис, так как сегодня говорил с ней во второй раз. Я встретился с ней днем, после неприятной встречи, о которой я расскажу вначале.

Утром должны были доставить дрова, и когда перевалило за полдень, а дрова еще не привезли, я решил пройтись пешком в деревню. Моей целью было навестить Томпсона, человека, с которым вел дела Кел.

День выдался приятным, полным живительной прохлады яркой осени, и вскоре я достиг усадьбы Томпсона. Кел остался дома, чтобы попытаться найти какие-либо следы разгадки тайны в библиотеке дяди Стефана, но он дал мне верные ориентиры. У меня было прекрасное настроение, что редкость в последние дни, и я даже простил Томпсону задержку с доставкой дров. Двор Томпсонов оказался сильно заросшим высокой травой, покосившиеся стены нуждались в ремонте. Слева у сарая я увидел свинью, готовую к ноябрьскому убою. Она хрюкала и барахталась в грязном свинарнике. В захламленном дворе между домом и дворовыми постройками женщина в старом клетчатом платье кормила цыплят, разбрасывая корм, который держала в переднике. Когда я окликнул ее, она повернула ко мне бледное, невыразительное лицо. Неожиданно ее голос, подзывавший цыплят, изменился, превратившись в испуганный крик, очень удививший меня. Я мог только предположить, что она приняла меня за Стефана. Она поднесла руки ко рту, собираясь совершить крестное знамение от дурного взгляда и снова завизжала. Корм для цыплят рассыпался по земле, а цыплята с пронзительными криками разбежались по двору.

Пока я собирался еще раз задать ей вопрос, неуклюжая фигура человека, одетого в длиннополое, странное, ручной работы нижнее белье, появилась на пороге дома с ружьем для белок в одной руке и кувшином в другой. По красным, пылающим глазам и нетвердой походке, я решил, что это сам дровосек-Томпсон.

— Бун! — взревел он. О-о боже, его глаза!

Он уронил кувшин, который покатился по земле, и перекрестился.

— Я пришел, — сказал я так хладнокровно, как только мог в такой обстановке, — потому что дров нет. В соответствии с соглашением между вами и моим человеком…

— Боже мой… Ваш человек… Говорил мне. — И тут я заметил, что за его угрожающим видом и бахвальством скрывается смертельный страх. Я начал серьезно задумываться, а что если он действительно воспользуется ружьем в такой обстановке. Начал я осторожно:

— При всей моей учтивости, не могли бы вы…

— О, боже… Ваша учтивость!

— Ладно, — сказал я с благородством, на какое только был способен. — Я зайду к вам в более удобный день, когда вы будете поспокойнее.

И с этими словами я повернулся и пошел по дороге к деревне.

— И не возвращайся! — крикнул он мне вслед. — Послушай меня! Ты — наше несчастье! Будь ты проклят! Будь ты проклят! Будь ты проклят!

Он бросил в меня камень, который попал мне в плечо, но я сделал вид, что ничего не случилось.

Миссис Клорис могла бы рассказать мне о причинах враждебности Томпсона, я и решил отыскать ее. Она была вдовой и жила в прелестном маленьком особнячке с лестницей, выходящей к океану. Когда я увидел миссис Клорис, она развешивав белье, и она, казалось, очень обрадовалась, увидев меня. Это принесло мне большое облегчение; я был переполнен необъяснимой обидой заклейменного и отверженного без всякой причины.

— Мистер Бун, — сказала она, делая легкий реверанс. — Если вы пришли по поводу стирки, то я не беру заказы с конца сентября. У меня такой ревматизм, что трудно даже для себя стирать.

— Не стирка белья — повод моего визита. Пришел я к вам за помощью, миссис Клорис. Мне нужно знать все, что вы мне сможете рассказать про Чапелвэйт и Жребий Иерусалима. Почему жители деревни относятся ко мне с таким страхом и подозрением?

— Жребий Иерусалима. Значит, вы знаете о нем?

— Да, — ответил я. — Я побывал там с приятелем неделю назад.

— Боже! — она побледнела, как молоко, и закачалась. Я взял ее за руку, чтобы поддержать.

Ее глаза закатились от ужаса, и мне показалось, что через мгновение она упадет в обморок.

— Миссис Клорис, глубоко сожалею, если я сказал что-нибудь не так…

— Проходите в дом, — пригласила она. — Да, вы должны знать. Святой Иисус, снова наступают злые дни!

Она больше ничего не сказала, пока заваривала крепкий чай на сверкающей чистотой кухне. Когда чай оказался перед нами, она на некоторое время замерла, задумчиво глядя на океан. Ее взгляд невольно, как и мой, был привлечен видом скал и крыш Чапелвэйта, ярко выделявшимся на фоне океана. Большой эркер сверкнул в лучах заходящего солнца, словно бриллиант. Зрелище было восхитительным, но в то же самое время странно тревожащим. Женщина неожиданно повернулась ко мне и неистово воскликнула:

— Мистер Бун, вы должны немедленно покинуть Чапелвэйт!

Я был поражен.

— С тех пор, как вы переехали сюда, злом наполнен даже воздух. С прошлой недели, с тех пор, как вы появились в этих проклятых местах, Господь явил знамения. Нимб над ликом луны; стаи козодоев, которые кричат по-петушиному на кладбищах; преждевременные роды. Вы должны уехать!

Когда я снова обрел дар речи, я спросил ее так вежливо, как только мог:

— Миссис Клорис, то, о чем вы говорите, предрассудки. Вы должны это знать.

— Это предрассудки, что Барбара Браун родила ребенка без глаз? Или что Клифтон Брокитт увидел в лесу ровную, шириной в пять футов, полосу… Там в лесу за Чапелвэйтом. А растения вокруг той полосы все увяли и поблекли. И может быть, вы тот, кто посещал Жребий Иерусалима, заявите, что в брошенном людьми городе никто не живет?

Я не смог ответить. Отвратительная церковь снова встала у меня перед глазами.

Женщина сжала изуродованные ревматизмом руки, пытаясь успокоиться.

— Я знаю о тех событиях только со слов своей матери, и ее мать раньше рассказывала ей об этом. Вам известна история вашей семьи, как ее рассказывают в окрестностях Чапелвэйта?

— Смутно, — ответил я. — Усадьба была домом моих предков по линии Филиппа Буна с 1780-х годов. Его брат — мой дедушка, поселился в Массачусетсе после ссоры с братом из-за украденных бумаг. Со стороны Филиппа я мало кого знаю. Знаю лишь, что несчастье витало над ними, переходя от отца к сыну, а от него к внуку. Марселла погибла не так давно при трагических обстоятельствах. Стефан нашел тут свою смерть. Это он захотел, чтоб Чапслвэйт стал мне домом, и чтоб семья снова воссоединилась.

— Никогда такого не случится, — прошептала женщина. — Вы ничего не знаете о причинах ссоры?

— Роберт Бун обнаружил, что брат взломал его письменный стол.

— Филипп Бун был сумасшедшим, — заявила миссис Клорис. — Им двигала нечестивость. Роберту Буну предложили поклоняться оскверненной Библии, изложенной на древних языках: латыни и языке друидов. Адская книга!

— Dе vernis inystcris!

Женщина отпрянула, словно ее кто-то ударил.

— Вы знаете о ней?

— Я видел ее… Даже коснулся.

Казалось, миссис Клорис снова собирается упасть в обморок. Ее рука метнулась ко рту, словно она хотела удержаться от крика.

— Да. Я видел ее в Жребии Иерусалима, на кафедре поруганной и оскверненной церкви.

— Она еще там, еще там… — миссис Клорис упала на стул. — Я надеялась, что Бог и Его мудрость швырнет ее в пламя ада.

— Какое отношение Филипп Бун имеет к Жребию Иерусалима?

— Кровавое, — мрачно ответила женщина. — Знак Дикого Зверя[3] был на нем, хоть и ходил он в одеждах агнца. И ночью 31 октября[4] 1789 года Филипп Бун исчез… И, совершенно очевидно, что это связано с проклятой деревней.

Она могла бы еще кое-что порассказать, и действительно, казалось, что она знает намного больше. Но она только повторяла свои просьбы, настаивая на том, чтобы я покинул Чапелвэйт. В ее бормотании слышалось что-то похожее на «…Зов крови…», «…Те, кто смотрят и те, кто сторожат…» Приближались сумерки, и это на нее очень действовало. Она стала волноваться еще сильнее, и, чтобы успокоить ее, я пообещал, что приму во внимание все ее пожелания.

Я возвращался домой, окруженный длинными, колеблющимися тенями. Мое хорошее настроение совершенно растаяло, голова была полна неразрешенных вопросов, которые раздражали меня. Кел встретил меня новостью о том, что шумы в стенах стали громче, и я прямо сейчас могу убедиться в этом. Я попытался сказать ему, что слышу только шуршание крыс, но потом вспомнил ужас, написанный на лице миссис Клорис. Луна поднялась над водой — круглая, полная, цвета крови, окрашивая океан в зловещие тона. Мои мысли вернулись вновь к той церкви и…

(здесь строки перечеркнуты) Но ты не прочтешь этого, Бонн. Это какое-то безумие. Временами, думаю, я засыпал и грезил. Свой рассказ направляю тебе с уважением, Чарльз.

(Следующие записи из карманной записной книжечки Келвина МакКена).

20 октября 1850 года

Позволил себе этим утром взломать замок, на который закрывалась одна из старинных книг. Сделал это до того как встал мистер Бун. Не помогло: все записи в книге зашифрованы. Надеюсь, шифр простой. Вероятно, смогу расшифровать его так же легко, как сломал замок. В дневнике (уверен, что это дневник) записи сделаны почерком необычайно похожим на почерк мистера Буна. Эта книга стояла на полке в самом мрачном углу библиотеки и оказалась заперта. Почему? Она выглядит древней, но насколько?

Тяжелый дух исходит от ее страниц. Позже, если будет время, мы с мистером Буном заглянем в подвал. Боюсь, что прогулка по подвалам скажется на его здоровье. Я должен попытаться убедить его… Но вот идет мистер Бун…

20 октября 1850 года

Бони, я не могу писать. Я не могу писать об этом!!! Меня тошнит…

(Из записной книжечки Келвина МакКена).

20 октября 1850 года

Как я опасаюсь, что его здоровью снова грозит опасность. Боже, Наш Отец, который правит на небесах. Невозможно перенести мысли об этом; я никак не могу отделаться от воспоминаний о случившемся, картины проявляются у меня в голове, как дагерротипы.

Этот ужас в подвале!.. Я сейчас один. Время полдевятого. В доме тихо, но… Я нашел мистера Буна в беспамятстве, за письменным столом. Потом он уснул. Конечно, там, в подвале, он вел себя как герой, пока стоял парализованный страхом!

Его кожа восковая, холодная. Жара, слава Богу, больше нет! Я не отважусь перенести его или оставить, чтобы сходить в деревню. Если бы я и ушел, то кто бы из деревни пришел помочь ему? Кто придет в этот проклятый дом? О, подвал! Твари в подвале, именно они бродят в стенах дома!

22 октября 1850 года

Дорогой Бони, я снова пришел в себя, хотя слаб, так как пролежал без сознания тридцать шесть часов. Снова пришел в себя… Какая зловещая и мрачная шутка! Я никогда больше не стану таким, как прежде, никогда. Я лицом к лицу столкнулся с безумным и отвратительным, стоящим по другую сторону человеческого восприятия. И это еще не все.

Если бы не Кел, верю, в эту минуту, я был бы уже мертв. Он — единственный остров здравомыслия в этом океане безумия. Теперь ты узнаешь обо всем.

Для исследования нашего подвала мы взяли свечи, и их света оказалось вполне достаточно… Более чем достаточно! Келвин пытался отговорить меня, ссылаясь на мою недавнюю болезнь, говоря, что, вероятно, для начала было бы неплохо использовать отраву для крыс.

Но я оставался тверд, на что Келвин вздохнул и ответил:

— Тогда поступайте как вам угодно, мистер Бун.

Вход в подвал был в полу на кухне (Кел, как он уверял меня, крепко его заколотил), и теперь мы расчистили вход с большими усилиями.

Зловонный запах, переносить который было выше человеческих сил, дохнул на нас из темноты, но запах, не похожий на тот, который мы почувствовали в покинутом городке на берегу Королевской реки. Свеча, которую я держал, осветила уходящую вниз лестницу, ведущую в темноту. Ступени были в ужасном состоянии и нуждались в ремонте; в одном месте ход сворачивал… И легко было представить, как несчастная Марселла нашла здесь свою смерть.

— Будьте осторожны, мистер Бун! — предупредил Кел. Я сказал ему, что ничего опасного тут не вижу; и мы продолжали спускаться.

Пол подвала оказался земляным, а стены из заплесневелого гранита.

Подвал не выглядел крысиным раем. Нигде не было видно крысиных гнезд: ни в старых коробках, ни в рассохшейся мебели, ни в остальном мусоре. Мы опустили свечи, очертив маленький световой круг, но все равно могли видеть очень немного. Пол полого опускался, и ход вел дальше под нашу гостиную, под столовую и т.д., вел на запад. Туда мы и пошли. Стояла абсолютная тишина. Зловонье становилось все сильнее, и темнота вокруг нас сгущалась; словно она ревновала нас к свету, который временно сверг ее после столь многих лет неоспоримой власти.

В дальнем конце подвала гранитную стену сменило полированное дерево, которое казалось совсем черным и не отражало бликов. Здесь подвал заканчивался альковом. Мы оказались в углу и теперь нужно было куда-то повернуть, чтобы продолжать осмотр подвала. Мы так и поступили.

Казалось, словно мы постепенно погружались в зловещее прошлое, встающее перед нами.

В алькове стоял стул, а над ним, прикрепленная к балке наверху, покачивалась сгнившая веревка — кусок пеньки.

— Здесь он повесился, — прошептал Кел. — Боже! — Да… И труп его дочери лежал у его ног… Точнее, на ступенях, ведущих в подвал.

Кел замолчал и я увидел, как его глаза расширились, уставившись на что-то у меня за спиной. Потом он завопил.

Как, Бони, я могу описать зрелище, открывшееся нашим глазам? Как могу я описать тебе отвратительных обитателей наших стен?

У дальней стены что-то зашевелилось, и из темноты показалось злобное лицо — лицо с глазами из эбонита; лицо, оскалившееся в агонии. Беззубо зиял рот. Желтая, разлагающаяся рука потянулась к нам! Чудовище издало громкий, мяукающий звук и, покачиваясь, шагнуло вперед. Свет свечи коснулся его… И я увидел полуистлевшую веревку у него на шее! А у него за спиной двигался еще кто-то. Я буду видеть это во сне до самых своих последних дней: девушка с бледным, покрытым плесенью лицом; красавица с трупным оскалом; девушка, чья голова вывернулась в поклоне на недопустимый для человеческой анатомии угол.

Они хотели схватить нас. Я знаю… Я знаю! Они хотели схватить нас, затащить во тьму, хотели сделать нас своей собственностью. Я не смог бросить свечу прямо в существо, а метнул ее в стул, над которым висел обрывок веревки.

Потом все смешалось. Мое сознание помутилось. Я очнулся, как уже писал, в своей комнате. Рядом со мной сидел Кел.

Если бы я смог уйти, я бежал бы из этого дома, от его ужасов, прямо в домашних тапочках.

Но я не мог. Я — пешка в древней, темной драме. Не спрашивай, откуда я это знаю. Но я знаю. Миссис Клорис была права, когда говорила, про зов крови. Насколько она оказалась права, когда сказала, что есть те, кто смотрят, и те, кто сторожат. Боюсь, что я разбудил силу, которая спала в том мрачном городке — Жребии Иерусалима — уже полвека. Силу, которая убила моих предков и превратила их в ужасных «Носферату» немертвых. Я пережил такой страх, Бони! Я видел всего лишь малую часть. Если бы я знал… Если бы я знал все!

Постскриптум.

… И, конечно, я пишу это только для себя. Мы отрезаны от Причер Корнерс. Не осмелюсь отнести свой горячечный бред на почту, да и Келвин не оставит меня. Вероятно, если Бог смилостивится, это письмо достигнет тебя каким-нибудь способом… Чарльз.

(Из записной книжечки Келвина МакКена).

23 октября 1850 года

Он сегодня выглядит лучше. Мы недолго говорили об ужасах в подвале. Я согласился, что они не галлюцинация, не восковые муляжи, а реальные создания. Подозревает ли мистер Бун, как и я, об их истинной природе? Возможно. Шумы стихли, но угрожающе усиливаются с приходом ночи. Кажется, нам предстоит заглянуть в Глаз Бури… Нашел пакет бумаг на дне ящика заброшенного письменного стола, стоящего на лестничной площадке у его спальни. Какая-то корреспонденция, расписки, счета привели меня к мысли, что спальня раньше принадлежала Роберту Буну. Интересная запись оказалась найдена среди заметок на обратной стороне рекламного листка мужских кастровых шляп. Сверху можно было прочитать: «Благословен смиренный».

Ниже был написан следующий абсурд: БКАЛОХЛЕВМНХМСРЕНКЫ ЛЛГМСООРЛРССИХЕДНДЙ. Надеюсь, это ключ к записям в библиотеке, к запертой, зашифрованной книге. Шифр оказался простым. Один из тех шифров, что использовали воины за независимость и был известен как «Фенс-Рейл». Чтобы его разгадать, нужно вычеркнуть каждую вторую букву в обеих строках. Вычеркнув, получилось.

БАОЛВНМРНЫ ЛГСОЕСИЕНЙ Читать нужно сверху вниз, а не слева направо. В результате я прочитал: Благословен смиренный. До того, как отважусь показать это, мне надо прочесть книгу.

24 октября 1850 года

Дорогой Бони, удивительное событие… Кел, всегда молчащий, пока абсолютно не будет уверен в себе (редкая и восхитительная человеческая черта!), отыскал дневник моего дедушки Роберта.

Документ оказался зашифрован, но Кел разгадал шифр. Он скромно сообщил, что это открытие — случайность, но я подозреваю, что упорство и тяжкий труд — не последнее в этом деле. В любом случае, он пролил свет на завесу наших тайн! Первая запись датирована первым июня 1789 года, последняя — двадцать седьмым октября 1789 года.

Эта история усугубляющегося наваждения, более того, безумия, делает отвратительно ясными связь между братом деда — Филиппом, городком Жребий Иерусалима и книгой, которая покоится в проклятой церкви.

Сам городок, как пишет Роберт Бун, предшественник Чапелвэйта (построенного в 1782 году) и Причер Корнерс (известного как Причер Рест с 1741 года), который был основан отколовшейся группой пуритан в 1710 году. Сектой руководил суровый религиозный фанатик по имени Джеймс Бун. Вот от кого пошел мой род, я так думаю. Миссис Клорис могла оказаться права, говоря о суеверном зове крови. Зов крови — решающая вещь в этом деле, и я с ужасом вспомнил ее ответ относительно Филиппа и его отношения к этим местам. «Кровавое», — сказала она, и, я боюсь, она оказалась права.

Город Жребий Иерусалима стал возводиться вокруг церкви, где проповедовал Бун. Мой дедушка намекает, что старый проповедник также организовал торговлю женщинами. Он уверял, что наставляет купленных рабынь на Божий Путь и проповедует им Добро. В результате город постепенно стал становиться не таким уж обычным. Такой городок мог существовать только в те странные дни, когда вера в ведьм и в Непорочное зачатие существовали рука об руку. Скрещиваясь между собой, деградируя, религиозный городок управлялся полоумным священником, который принял за истину два писания: Библию и «Демон Двеллингс» — «Обитель демона». То была община, где регулярно проводились ритуалы экзорцизма; община кровосмешения, безумия и физических уродств, которые часто сопровождают грех кровосмешения. Я подозреваю, верю, что Роберт Бун тоже один из внебрачных детей Буна, из тех, кому раньше удалось покинуть городок или кого насильно увезли из Жребия Иерусалима искать удачу на юге. Там он основал нашу ветвь рода. Я знаю, что моя собственная семья и раньше считала, что наш клан жил в этой части Массачусетса, которая позже стала известна как Независимый Штат Мэйн. Мой прадед — Кеннет Бун — стал богатым человеком, торгуя пушниной. Его деньги, увеличивающиеся со временем и мудро вложенные в строительство, после его смерти в 1763 году дали нам состояние. Его сыновья — Филипп и Роберт — построили Чапелвэйт. «Зов крови», — сказала миссис Клорис. Мог ли Кеннет быть потомком Джеймса Буна? По крайней мере, он избежал безумия своего предка и его города, вырастил сыновей… Но как они, все зная, могли построить дом в двух милях от родового истока Бунов? Если это правда, то мне кажется, что какая-то огромная и невидимая рука направляет все наши поступки… Судя по дневнику Роберта, Джеймс Бун был древним старцем в 1789 году… Но он еще жил.

Допуская, что Роберту Буну было лет двадцать пять, когда строился город, то тогда уже Джеймсу было 104 года. Поразительный возраст. Дальше привожу выдержки прямо из дневника Роберта Буна:

4 августа 1789 года.

Сегодня впервые встретил этого Человека, о котором так сердечно отзывался мой брат; должен признать, что Бун обладает странным магнетизмом, который расстроил меня невероятно. Он настоящий Старец, белобородый и одетый в черную сутану, которая показалась мне почему-то непристойной. Более беспокоит меня тот факт, что он был окружен женщинами, как султан бывает окружен ими в своем гареме; и Ф. уверял меня, что старик вполне активен, по меньшей мере, как восьмидесятилетний старец.

В самом городе я был раньше только один раз и больше не посещал его; улицы там безмолвны и наполнены только страхом перед старцем. Я боюсь, тут родственники спариваются с родственниками, так как многие выглядят совершенными кретинами, и, кажется, любая дорога, куда бы я ни пошел, приводит меня к лику старца, всегда такому изнуренному… Казалось, у граждан отсутствует огонь внутренней жизни, как будто из них высосана вся жизненная энергия. Я встречал безглазых и безносых детей, женщин, которые плакали и бормотали что-то, бессмысленно глядя в небо. Они искаженно цитировали священное писание, те места, где упоминался дьявол… Ф. хотел заставить меня слушать, но я подумал о зловещем старце, который возвышался на кафедре перед жителями города, пораженного грехом кровосмешения, и отверг предложение, оправдываясь тем, что… Записи, предшествующие и последующие, более выразительно изображают Джеймса Буна.

1 сентября 1789 года

Филипп был крещен в церкви Буна. Его брат записал тогда:

Я удивлен и испуган… Мой брат изменился на моих глазах. Он даже, кажется, стал взрослее и напоминает одного из тех несчастных…

Первые упоминания книги датированы 2 июля. В дневнике Роберта по этому поводу только краткая запись:

Ф. вернулся из города сегодня ночью с совершенно диким лицом. Он только сказал, что Бун ищет книгу под названием «Тайны Червя». Поддавшись на просьбы Ф., я обещал написать письмо Джонсу и Гудфеллоу с просьбой достать эту книгу. Ф. почти раболепно благодарен.

Следующая запись от 12 августа

… Сегодня на почте получил два письма. Одно от Джонса, второе от Гудфеллоу — оба письма из Бостона. У них есть Большая Книга, которая заинтересовала Ф. В стране есть только пять копий этой книги. Письмо достаточно холодное; действительно необычно. Я же достаточно знаю Генри Гудфеллоу.

13 августа

Ф. безумно возбужден письмом Гудфеллоу. Отказывается сказать почему. Он только говорит, что Бун чрезвычайно обеспокоен существованием копий. Не могу понять, почему; судя по заглавию, книга — всего лишь безвредный трактат по садоводству… Беспокоюсь за Ф… Он стал неузнаваемым. Хотел бы я, чтоб мы никогда не приезжали сюда. Лето, жаркое, гнетущее, полно всевозможных предзнаменований…

Дальше в дневнике Роберта только еще два раза упоминается та Книга (он, кажется, не понимал важного значения книги до самого конца).

Из начала записи от 7 сентября

Я хотел попросить Гудфеллоу воздействовать на Ф., как агента по недвижимости, хотя мои лучшые чувства восставали против этого. Но как тут можно проявить сдержанность? Не его ли это собственные деньги? Я взял с Филиппа обещание, отречься от отвратительного баптизма… И, конечно, он на грани чахотки, близок к лихорадке. Не доверяю ему! Я беспомощен…

Наконец 16 сентября

Книгу прислали сегодня, вместе с письмом Гудфеллоу, где тот написал, что он больше не хочет участвовать в моих торговых делах. Ф. возбужден. Он вырвал книгу у меня из рук.

Она написана на странной латыни, а местами руническим письмом, в котором я ничего не понимаю. Книга казалась почта теплой, когда ее касались, и дрожала в моих руках, словно содержала в себе огромную силу… Я напомнил Ф. его обещание отречься, и он только безобразно засмеялся с видом сумасшедшего и сделал знак… Сунув книгу мне под нос, он выкрикивал снова и снова: «Она у меня! Она у нас! Червь! Тайны Червя!» Сейчас он убежал, полагаю, к своему сумасшедшему «благодетелю», и я больше сегодня его не видел.

О книге больше ничего нет, но я сделал определенные выводы, которые кажутся мне правильными. Во-первых: книга, и то, что говорила мне миссис Клорис, стала предметом ссоры между Робертом и Филиппом. Во-вторых, она — хранилище нечестивых заклинаний и, возможно, порождение друидов (много кровавых ритуалов друидов сохранилось после того, как римские завоеватели покорили Британию во имя Империи, множество адских книг с рецептами их магии затерялось в мире). В-третьих: Буна и Филиппа эта книга привела к смерти… Вероятно, путь был ложным. Они хотели использовать книгу… Но не верю в то, чтобы им удалось это сделать. Я скорее поверю, что они сами еще раньше нашли какие-то безликие силы, стоящие по ту сторону мироздания, силы, которые могли находиться по ту сторону самой материи Времени. Последняя запись дневника Роберта Буна достаточно мрачная, но пусть она скажет сама за себя.

26 октября 1789 года

Сегодня в Причер Корнерс были сказаны ужасные слова. Крэалн, кузнец, схватил меня за руку и сказал:

— Ваш брат — безумный антихрист, пусть он убирается отсюда!

Гуди Рэндол утверждал, что он видел в небе знамение. Грядет Величайшее бедствие!

Корова отелилась двухголовым теленком.

Что касается меня, то я знаю, откуда исходит угроза. Все дело в безумии моего брата. Его волосы поседели за одну ночь! Под глазами у него огромные мешки и, кажется, сам дьявол не выдержит блеска его безумных глаз. Он улыбается все время и что-то шепчет. По непонятным причинам, он стал часто спускаться в подвал, но я редко вижу его, так как большую часть времени он проводит в Жребии Иерусалима. Козодои собрались вокруг дома на лужайках. Их громкие крики в тумане сливаются с шумом моря, превращаясь в дикую, режущую слух какофонию звуков, которые не дают никому покоя.

27 октября 1789 года

Следил, за Ф., когда он отправился в Жребий Иерусалима. Держался на безопасном расстоянии, чтобы он не заметил моего присутствия. Окаянные козодои стаями летали по лесу, наполняя округу своим, леденящим душу, пением. Я не отважился перейти мост. Город лежал, во мраке, за исключением церкви, которая излучала призрачное, красноватое мерцание, что превращало ее пикообразные окна в Глаза Ада. Какие-то голоса то усиливались, то стихали в дьявольском молебне… Иногда там смеялись, иногда рыдали.

Даже сама земля, казалось, вздымалась и стонала подо мной, словно ей было тяжело нести дьявольский вес, и я убежал изумленный и переполненный ужасом.

Адские пронзительные крики козодоев доносились до меня, когда я бежал через переполненный тенями лес.

Все шло к непредсказуемой кульминации. Я больше не хотел видеть снов и не хотел просыпаться от ужасов, приходящих ко мне во сне. Ночь были полна ужасными звуками, и я боялся… И, конечно, я чувствовал необходимость идти вновь, чтобы посмотреть… Казалось, что Филипп зовет меня, и Старец вместе с ним… Птицы…

… Будь он проклят, будь он проклят, будь он проклят.

На этом дневник Роберта Буна обрывается. Конечно, ты должен заметить, Бони, в заключение Роберт заявляет, что Филипп зовет его. Мое окончательное мнение сформировали различные события: рассказ миссис Клорис и других, но в большей степени те ужасные фигуры в подвале… Те, что когда-то умерли, но остались живы. Наш род несчастнее других, Бони. Проклятие тяготеет над нами; оно живет ужасном жизнью — жизнью теней в нашем доме, в том городе. Кульминация уже близка. Я последний из рода Бунов. Боюсь, что кто-то знает об этом, и я связан с чем-то злым, лежащим по ту сторону моего понимания.

Приближается День Всех Святых. Он наступит через неделю. Что же делать дальше? Если бы ты был здесь, то смог бы посоветовать мне! Если бы ты только был здесь!

Я должен узнать все. Я должен вернуться в заброшенным город. Моя вера придаст крепость моему духу.

Чарльз.

(Из записной книжечки Келвина МакКена).

25 октября 1850 года

Мистер Бун спал почти весь день. Его лицо побелело, и он сильно похудел.

Я боюсь, что у него начинается лихорадка мозга. В любой момент она может вспыхнуть с новой силой… Меняя воду в графине, я натолкнулся на два неотправленных письма, адресованных мистеру Грансону во Флориду. Мистер Бун собирается вернуться в Жребий Иерусалима.

Если я допущу это, то убью его. Отважусь ли я проскользнуть в Притчер Корнерс и нанять кабриолет, чтобы увезти его из этих мест? Я должен так сделать. А что, если он проснется?

Я-то вернусь, а он уже уйдет.

Снова в стенах поднялся шум. Благодарю Бога за то, что мистер Бун еще спит! У меня самого в голове все перепуталось от происходящего…

Позже.

Я принес мистеру Буну обед на подносе. Он собирался встать позже и мое появление вызвало у него недовольство. Конечно, я пойду в Причер Корнерс. Мистеру Буну когда-то прописали сонный порошок. У меня осталось немного. Я насыпал одну дозу в чай, и мистер Бун выпил его, ничего не подозревая.

Оставить его бодрствующим наедине с тварями в стенах, такая перспектива пугает меня.

Но как можно тут вообще оставаться? Я вынужден был на всякий случай еще и запереть его. Молю тебя, Боже, пусть он останется живым и спит до поры, пока я не вернусь сюда с кабриолетом.

Еще позже.

Побейте меня камнями! Побейте меня камнями, как дикую и бешеную собаку! Чудовища и дьяволы! Те, кого называют людьми! Мы оказались пленниками тут… Козодои начинают слетаться…

26 октября 1850 года

Дорогой Бони, смеркается, и я только что проснулся, а спал я подряд двадцать четыре дня. Хотя Кел ничего мне не сказал, подозреваю, что он подсыпал мне в чай сонный порошок, чтобы воспрепятствовать моим намереньям. Он добрый заботливый друг, желает только лучшего, и я ничего не скажу ему.

Конечно, я все тщательно обдумал. Завтра днем! Я спокоен, решителен, но, кажется, чувствую, что моя лихорадка может вернуться. Если это так, то все должно сделать завтра.

Возможно ночью было бы лучше, и даже Пламень Ада не сможет заставить меня отказаться и отложить поход в город призраков. Я не в состоянии больше писать. Пусть Бог благословит и поддержит тебя, Бони.

Постскриптум.

Птицы снова стали кричать и ужасные звуки в стенах возобновились. Кел не знает, что я не сплю.

Чарльз.

(Из записной книжки Келвина МакКена).

27 октября 1850 года

Его не переубедить. Очень хорошо. Я иду с ним.

4 ноября 1850 года

Дорогой Бони, слабость чувствую невероятную. Я не уверен в дате, ведь мой календарь — подсчет отливов и приливов, заходов и восходов солнца… А такой календарь слишком неточен. Я сижу за столом, где написал тебе первое письмо из Чапелвэйта, и смотрю на темное море, над которым быстро гаснут последние солнечные Лучи. Никогда больше я этого не увижу. Эта ночь — последняя ночь моей жизни.

Как тяжело море обрушивается на скалы! Оно бросает клочья пены в темнеющее небо, как флаги, сотрясая пол подо мной. В оконном стекле вижу свое отражение, бледное, словно лик вампира. Я ничего не ел с 27 октября и почти не пил, ведь нет больше Кела, который смог бы поставить у моего изголовья графин со свежей водой.

Кел! Его больше нет в живых, Бони. Он занял мое место, бедняга с золотыми руками и скуластым лицом, которое так похоже на нынешнее отражение моего лица в оконном стекле. И, конечно, ему могло бы больше повезти. Его не преследовали сны, как преследовали они меня в последние дни. Эти сны, словно призрачные тени, которые затаились в коридорах кошмарного бреда. Даже сейчас мои руки еще дрожат. Вот… Я закапал страницу чернилами!

В то утро Келвин поспорил со мной, так как я попытался ускользнуть из дому. Я-то считаю себя таким хитрым. Я сказал ему, что решился: мы должны уехать; и спросил его, не отправится ли он в Тандрелл, милях в десяти, чтобы нанять экипаж, тогда бы мы выбрались из ловушки, покинули местность, где были столь печально известны. Он согласился совершить эту утомительную пешую прогулку, и я смотрел ему вслед, смотрел, как он уходит по дороге вдоль моря.

Когда он исчез из виду, я стал быстро собираться: взял плащ и шарф (погода выдалась мерзкая, этим утром морской бриз принес первое дыхание зимы). Сперва я взялся за ружье, но потом рассмеялся про себя. Какая польза от ружья в такой ситуации?

Я запасся в чулане всем необходимым, остановился и посмотрел в последний раз на море и небо. Запах свежего воздуха перебил запах гнили. Под облаками, высматривая добычу, летали чайки.

Я обернулся. Рядом со мной стоял МакКен.

— Вы не пойдете туда один, — сказал он. Усмешка по-прежнему не покидала его лицо.

— Но, Келвин, — начал было я.

— Нет, ни слова! Мы пойдем вместе и сделаем то, что должны сделать. Иначе я поверну вас назад насильно. Вы нездоровы. Одного я вас не отпущу.

Невозможно описать ту борьбу эмоций, которая охватила меня: смущение, оскорбленное самолюбие, благодарность… И, конечно, самым великим была любовь!

Молча обогнули мы летний домик и солнечные часы, прошли по заросшему травой пустырю и углубились в лес. Стояла мертвая тишина… Птицы не пели, не стучал дятел.

Только в воздухе чувствовался запах соли. Откуда-то издалека потянуло гарью костра.

Деревья были увиты осенними цветами, но мне показалось, что ярко-красный цвет преобладает над всем остальным.

Вскоре запах соли исчез и появился другой, более неприятный запах. Он был самым отвратительным, с которым я когда-либо сталкивался. Когда мы пришли к покосившемуся мосту, который пересекал реку, я ожидал, что Кел вновь попросит меня отложить начатое дело, но он промолчал, остановился, глядя на мрачный шпиль, который, словно насмешка, тянулся к голубому небу, потом взглянул на меня, и мы пошли дальше. Быстро и немного побаиваясь, мы приблизились к церкви Джеймса Буна. Дверь до сих пор была полуотворена после нашего бегства. Казалось, кто-то следит за нами из темноты.

Когда мы поднялись на несколько ступеней, душа у меня ушла в пятки, руки задрожали, когда я коснулся дверной ручки и толкнул ее. Запах внутри стал еще более сильным, еще более противным, чем раньше.

Мы вошли в помещение и, не останавливаясь, пошли дальше, в главный зал. Там стоял кавардак.

Что-то гигантское поработало тут, все порушив. Скамьи оказались перевернутыми и сваленными в кучу, словно деревянный лом. Оскверненный крест лежал у восточной стены, и зазубренное отверстие в стене свидетельствовало о силе, которая похозяйничала тут.

Маслянистые лампады были сброшены со своих мест и вонь китового жира смешалась с ужасным зловонием, которым пропитан был весь городок. Внизу центральный придел словно призрачная тропа был пересечен черной полосой ихора, смешанного со зловещими на вид каплями крови. Наши взоры обратились к кафедре… Только она казалась нетронутой. На богохульственной книге, пристально глядя на нас остекленевшими глазами, лежал мертвый ягненок.

— Боже! — прошептал Келвин. Мы приблизились, стараясь не запачкать обувь липкой жидкостью. В зале эхом отдавались наши шаги и, казалось, их звукам вторил громкий смех.

Мы вместе пошли вперед. Ягненок не был разорван или заколот. Нам показалось, что он был раздавлен, словно мех с кровью, кости его были переломаны неведомой силой. Густой и зловонной лужей кровь растекалась по кафедре и алтарю… Конечно, она застила и раскрытую книгу, но на книге слой крови казался прозрачным, нацарапанные в книге руны читались сквозь кровь, как сквозь цветное стекло!

— Мы должны забрать книгу? — решительно спросил Кел.

— Да. Я должен сделать это.

— А что вы собираетесь делать потом?

— То, что нужно было сделать шестьдесят лет назад. Я пришел уничтожить ее!

Мы сбросили ягненка с книги, и звук глухого удара разнесся под сводами церкви, когда мертвое тело упало на пол. Запачканные кровью страницы теперь ожили, и ярко-красная кровь засверкала на желтой бумаге.

У меня в ушах загудело. Низкий голос пел песнь. Звук, казалось, исходил из самих стен.

Мельком взглянув на Кела, я понял, что он слышит то же самое. Пол под нами задрожал, словно то, что обычно обитало в церкви, пыталось выйти из стен, взять нас под свою опеку. Реальный мир и время исказились и треснули. Церковь наполнилась призраками. Я увидел Джеймса Буна, отвратительного и уродливого, прыгающего вокруг лежавшего навзничь тела женщины, и Филиппа Буна, стоящего у него за спиной псаломщика в черной рясе с капюшоном, с ножом и Кубком в руках.

Овум вобискум магна вермис… Слова дрожали и извивались на странице книги предо мной, впитывая кровь агнца, жертвенную кровь, предназначенную существам, обитающим по ту сторону звезд.

Темное собрание бездумно раскачивалось, воздавая хвалу демонам. Деформированные лица кривились от голода и предвкушения.

Латинские буквы в книге превратились в буквы какого-то более древнего языка. Этот язык уже был древним, когда Египет был молод, а пирамиды еще не построены, более древним, чем Земля, и существовавшим, когда наша планета еще была шаром кипящего газа.

— Гууагин. Бандар Йог-соггот! Вермис! Гууагин! Гууагин! Гууагин!

Кафедра проповедника пошла трещинами, стала расщепляться, подниматься вверх.

Келвин пронзительно закричал и поднял руку, защищая лицо. Пол задрожал и закачался, словно корабль, налетевший на риф. Я схватил книгу и отшвырнул ее. Она словно обдала меня жаром солнца. Я почувствовал, что мог быть ослеплен или даже испепелен.

— Бежим. — завопил Келвин. — Бежим.

Но я стоял как замороженный, наполненный чем-то инородным, словно древний сосуд, который прождал годы… Многие поколения!

— Гууагин Вардар, — закричал я. — Слуга Йог-Соггота Безымянного. Червь из другой вселенной! Поедатель звезд! Ослепляющий время! Bермис! Сейчас наступит Час! Пришествие! Время Разрыва границ между мирами! Вермис! Аллуах! Аллуах! Аллуах! Гууагин!

Келвин толкнул меня, и я, шатаясь, пошел вперед. Церковь закружилась передо мной, и я упал на пол. Моя голова ударилась о край перевернутой скамьи, и красный огонь вспыхнул в моем мозгу… Очистительный огонь боли.

Я нащупал серные спички, которыми запасся перед тем, как вышел из дому. Под землей гремело. Со стен и потолка сыпалась штукатурка. Ржавый колокол в звоннице дьявольски мелодично позванивал в такт вибрации, охватившей церковь.

Одна из моих спичек зажглась. Я коснулся огнем книги, как раз в тот момент, когда кафедра, словно взорвавшись, разлетелась. Огромный черный пузырь ихора вздулся в том месте, где она только что была. Кел пополз прочь. Его лицо вытянулось в бессловесном крике, по крайней мере, я слышал его.

А потом появилось огромное, колышущееся, серое, трепещущее тело. Запах стал просто кошмарным. Что-то огромное, извивающееся, липкое, покрытое прыщами, желеобразное, бесформенное взвилось к свету из самых недр земли. Неожиданно, с ужасом, я понял, что ни один человек не может познать длину этого существа. Я понял, что передо мною только первое кольцо, один сегмент чудовищного, безглазого тела червя, что обитал все эти годы в потусторонней пустоте под омерзительной церковью.

Книга ярко запылала предо мной. Тварь беззвучно качнулась и закричала, ударив Келвина между делом. Мой друг отлетел в противоположный конец церкви со сломанной шеей.

Тварь осела. Она нырнула назад, оставив только огромную дыру в полу, окруженную черной липкой грязью. Громкий крик, мяукающий звук замер в глубине, на невероятной глубине… Я осмотрелся. Книга превратилась в груду пепла. Вот тогда я заорал, а потом взвыл, словно дикий зверь. Разум покинул меня. Я сидел на полу, залитый кровью и ихором, текущим из раны на виске, визжа и бессвязно бормоча в полумраке, в то время как Келвин со сломанной шеей лежал в дальнем углу, внимательно глядя на меня остекленевшими широко открытыми от ужаса глазами.

Не знаю, как долго я находился в таком состоянии. Не буду рассказывать.

Но когда я снова пришел в себя и способность ориентироваться в происходящем вокруг вернулась ко мне, тени вокруг меня вытянулись. Уже наступили сумерки. Краем глаза я заметил какое-то движение, движение в проломанной в полу дыре.

Рука, высунувшись из тьмы, ощупывала край дыры. Безумный крик застрял у меня в горле.

Я онемел. С ужасной, безграничной медлительностью изуродованная фигура поднялась из темноты, и череп, половина которого, видимо, давно уже была сметена, повернулся ко мне.

Нависающие брови на голом, лишенном плоти лбу. Гнилая ряса зацепилась за разложившуюся ключицу. Только глаза были живыми — красные, неестественно утопленные в желтую кость глазниц. Они внимательно смотрели на меня, словно хотели рассказать мне о тщетности жизни в пустынях за пределами Вселенной. Существо пришло забрать меня с собой во мрак Иного Мира. Вот тогда, вскочив и завопив, я побежал, бросив тело моего друга в Обители Смерти. Я бежал, пока воздух не стал словно раскаленное железо вливаться в мои легкие и мой мозг. Я бежал, пока не добрался до своего порочного дома, своей комнаты, где пал ниц и лежал, словно мертвец, до сегодняшнего дня.

Я бежал, потому что узнал в изуродованных, не движущихся останках того мертвого человека фамильные черты Бунов. Конечно, не Филиппа или Роберта, чьи портреты висят в галерее, а сгнивший лик Джеймса Буна — Хранителя Червя.

Он до сих пор живет где-то во тьме под Жребием Иерусалима и Чапелвэйтом… И он до сих пор жив. Сожжение книги помешало твари выползти на свет Божий, но есть и другие копии ужасной КНИГИ.

Конечно, я — последнее звено между прошлым и настоящим, последний из рода Бунов. Для пользы всего человечества я должен умереть… И разорвать цепь времен… Я собираюсь отправиться к морю, Бони. Мои злоключения, так же как и моя история на этом заканчиваются. Пусть Бог поможет тебе и позволит жить с миром.

Чарльз.

Необычные бумаги были, возможно, и получены Бони Грансоном, которому были адресованы. Видимо, лихорадка мозга, доконавшая Буна, возобновилась после долгого перерыва. Первый приступ был у Буна после смерти его жены в 1848 году. Лихорадка мозга стала причиной безумия, охватившего Буна, и убийства им своего старого приятеля и слуги мистера Келвина МакКена. Все записи в карманной записной книжечке МакКена — подделки несомненно, сделанные Чарльзом Буном, пытавшимся укрепить собственные параноидальные заблуждения.

Наконец, существует два ответа на вопрос: почему письма Чарльза Буна неправда.

Первое: когда город Жребий Иерусалима был «заново открыт» (я использую термин из газет начала века), пол храма, хоть и ветхий, не имел следов разрушения или больших повреждений, хотя церковные скамьи были перевернуты и несколько окон разбито вдребезги ветром. Но это могли совершить вандалы из соседней деревушки через многие годы после тех трагических событий. Среди старейших жителей Причер Корнерс еще ходят неопределенные слухи о Жребии Иерусалима… Вероятно, во времена Буна существовали невинные, старинные легенды, которые и дали толчок безумию Чарльза Буна, но едва ли в них таилась хоть капля истины.

Второе: Чарльз Бун был не последним в роду. Его дед Роберт Бун имел двух внебрачных детей. Один из них умер в детстве, второй взял фамилию Бун и обосновался на Сентрал Фел в Лонг Айландс. Я — последний потомок этого отпрыска семейства Бунов, второй кузен Чарльза Буна, хоть нас и разделяет три поколения. Эти бумаги хранились у меня десять лет. Я предложил их опубликовать по случаю моего переезда в фамильный дом Бунов в Чапелвэйтс с надеждой, что читатель с симпатией отнесется к тому, что случилось с несчастным Чарльзом Буном, заблудшей душой.

Пока я могу сказать, что Чарльз был прав только в одном. Этот дом сильно нуждается в перестройке. А в стенах и впрямь шуршат огромные крысы.

Джеймс Роберт Бун

2 октября 1971 года.

Пер. А.Тишинин (?)

Ночная смена

2 часа ночи, пятница.

Холл с наслаждением затягивался сигаретой, развалившись на небольшой скамье недалеко от элеватора. Скамья эта была единственным местом на третьем этаже, где можно было спокойно перекурить и ненадолго отвлечься от работы, не опасаясь появления начальства. Именно в этот момент и появился зловредный Уорвик. Холл совершенно не ожидал увидеть шефа и был, естественно, совсем не рад этой неожиданной встрече, рассчитывая, что Уорвик может появиться там никак не раньше трех. Да и вообще, он редко показывался на рабочих местах во время ночной смены. Особенно на третьем этаже. В это время он предпочитал, обычно, отсиживаться в своем офисе и попивать кофе из своего любимого электрического кофейника, который стоял у него прямо на рабочем столе. Кроме того, в последнее время стояла ужасная жара и, в связи с этим, выше первого этажа Уорвик обычно не поднимался.

Этот июнь вообще был самым жарким месяцем за всю историю существования Гейтс Фоллз. Однажды уже в три часа утра (!), столбик термометра, висящего у элеватора, поднялся почти до 35С! Можете представить себе, какое адское пекло стояло там в дневную смену.

Холл работал на подъемнике в старом, давно созревшем для свалки приспособлении, изготовленном какой-то кливлендской фирмой еще в 1934 году. Устроился он на этот завод совсем недавно, в апреле, что означало, что он получал по 1 доллару и 78 центов за час работы. Пока это его вполне устраивало — ни жены, ни постоянной подруги. Кормить и содержать ему, кроме себя, тоже было некого. За последние три года он, подобно бродяге, кочевал из города в город, нигде не задерживаясь дольше нескольких месяцев: Беркли (студент колледжа), Лейк Тахоу (водитель автобуса), Гэлвестон (портовый грузчик), Майами (помощник повара), Уилинг (таксист и мойщик посуды) и, наконец, Гейтс Фоллз (оператор подъемника). Здесь он собирался пробыть по крайней мере до первого снега. Человеком Холл был спокойным, склонным к уединению и очень любил поэтому те редкие часы работы завода, когда бешеный ритм производства немного утихал, давая ему возможность расслабиться и, улизнув на третий этаж, предаться своим мыслям. Новое место работы его, в принципе, пока устраивало.

Единственное, что ему здесь не нравилось, были крысы.

Третий этаж был длинным и пустынным. Освещен он был только мерцающими отблесками света с нижних этажей завода и был, в отличие от них относительно тихим и почти безлюдным, поскольку совершенно не был занят никакими производственными мощностями. Другое дело — крысы. Их здесь было немало. Единственным действующим механизмом на этом этаже, был грузовой лифт, которому безразлично есть ли что-нибудь на третьем этаже, нужен он здесь или нет. А здесь, в общем-то, ничего и не было, кроме огромного количества девяностофунтовых ящиков с каким-то производственным волокном, давно ожидающих сортировки на предмет пригодности. Некоторые из них (особенно те, в которых было спутанное и порванное волокно) валялись здесь уже, наверное, несколько лет и были покрыты толстым темно-серым слоем жирной производственной пыли. Ящики эти были идеальным убежищем для крыс — отвратительных огромных и толстопузых тварей с дико сверкающими выпученными черными глазами. Эти отвратительные создания нагло сновали почти повсюду вокруг, опасаясь приближаться лишь к человеку. Но даже с такого расстояния в их шерсти отчетливо были видны крупные и не менее отвратительные вши или какие-то другие паразиты, в которых Холл разбирался хуже.

За то небольшое время, что Холл успел проработать на заводе, у него появилась одна немного странная привычка — он собирал все пивные банки, которые попадались ему на глаза и складывал их в кучу рядом с тем местом, куда он любил подниматься отдыхать. Этих банок была у него там уже целая куча. Даже не куча, а, скорее, некий арсенал, — поскольку иногда, чтобы развлечься или просто развеять тоску, он швырялся ими по снующим взад-вперед крысам, причиняя им этим довольно незначительное, впрочем, беспокойство.

За этим занятием его несколько дней назад незаметно застал управляющий завода мистер Формэн, тихо поднявшийся зачем-то на третий этаж по лестнице, а не на лифте.

— Чем это вы тут занимаетесь, Холл? — недоуменно спросил он.

— Крысы, — спокойно ответил Холл, понимая, насколько нелепо звучат его слова. — Я борюсь с ними с помощью банок из-под пива.

Крыс, в общем-то, почти и не было — почти все они попрятались от жары.

Точно такой же, слово в слово, вопрос задал сейчас и Уорвик. Получив такой же, как и несколькими строками выше, ответ, он машинально кивнул головой и замолчал на несколько секунд, пытаясь осмыслить неожиданные слова Холла. Уорвик занимал должность начальника участка и был крупным, коренастым, но немного туповатым человеком. Рукава его почти полностью промокшей от пота рубашки были угрожающе закатаны, а галстук ослаблен и сдвинут набок. Поняв, наконец, что над ним смеются, он дико сверкнул глазами и рявкнул на спокойно развалившегося на лавке и почти не обращающего на него внимания Холла:

— Мы платим вам не за то, чтобы вы швырялись банками по крысам в рабочее время, мистер!

— Гарри не посылает запроса вот уже двадцать минут, — лениво отбрехиваясь, вяло огрызнулся Холл. — Я же не могу включать подъемника, не получив запроса.

Про себя же, тоже довольно спокойно, он подумал следующее: «Какого черта, паршивая ты задница, тебе не сидится в твоей дурацкой конторе. Попивал бы лучше свой дурацкий кофе и не мотал бы людям нервы своими дурацкими вопросами и воплями».

Уорвик резко дернул головой, давая этим понять, что разговор окончен и затопал вниз по лестнице, обиженно и возмущенно бубня себе под нос:

— Шайка бездельников! Сейчас загляну еще к Висконски. Ставлю пять против одного, что он наверняка почитывает сейчас какой-нибудь журнальчик! А мы платим ему за это деньги!

Холл так и не сказал ему больше ни слова в свое оправдание, резонно решив, что это совершенно бессмысленное занятие.

Уорвик неожиданно остановился и снова затопал вверх.

«Что на этот раз?» — устало подумал Холл.

Уорвик действительно собирался сказать что-то еще, но, увидев вдруг крысу, резко вскрикнул:

— Еще одна! Давай скорее!

Холл молниеносно метнул банку из-под «Нехи», которую уже держал в руке. Банка была пущена метко и толстая крыса, пучеглазо таращившаяся на них с одного из верхних ящиков, противно пискнула и с глухим звуком грохнулась на пол. Уорвик откинул голову назад и радостно захохотал, когда Холл встал для того, чтобы принести банку назад.

— Вообще-то я искал тебя специально для того, чтобы поговорить, — сказал, наконец, Уорвик, — на этот раз более дружелюбно.

— Неужели?

— Следующая неделя — четвертая неделя июля, — начал Уорвик. — Это значит, что для рабочих, работающих у нас больше года, с понедельника по субботу будут выходные. Для остальных же — сокращенный рабочий день и уборка цехов и территории. На это время у меня есть к тебе одно интересное предложение. Я набираю одну специальную команду. Хочешь неплохо подзаработать?

— Смотря что нужно делать, — почти не проявляя заинтересованности, пожал плечами Холл.

— Надо будет вычистить все подвальное помещение. Этим никто не занимался уже двенадцать лет. Работенка, конечно, адская, но мы собираемся использовать брандспойты и отсасывающие насосы.

— Так почему бы вам не заняться этим самому заодно с советом директоров, раз все так просто?

Уорвик зло сверкнул глазами:

— Согласен или нет? Два доллара в час сверх обычной платы. И двойная оплата за сверхурочное время.

Холл быстро прикинул, что сможет быстро заработать таким образом семьдесят пять долларов, которые как раз были бы ему сейчас очень кстати.

— Я согласен.

— Работать будем по ночам. Из-за жары. К понедельнику будь готов. Я на тебя рассчитываю.

С этими словами Уорвик опять затопал вниз по лестнице. Сделав несколько шагов, он остановился и снова обернулся к Холлу:

— Ты ведь учился в колледже, не так ли?

Холл кивнул.

— О'кей, студент. Буду иметь в виду.

Уорвик наконец ушел. Холл закурил еще одну сигарету и, сжав в руке банку из-под минеральной воды, стал дожидаться появления следующей крысы. Он попытался представить себе, что представляет собой подвал и в воображении его возникло непроглядная тьма, сырость, плесень, зловонный запах гнили и… крысы. Огромное, невообразимое количество крыс. Может быть там есть даже и летучие мыши. Какая гнусность!

Холл с омерзением швырнул банку об стену и грустно и устало улыбнулся самому себе. Откуда-то издалека донесся зычный голос Уорвика, что есть силы распекающего бедного Висконски.

О'КЕЙ, СТУДЕНТ. БУДУ ИМЕТЬ В ВИДУ.

Вспомнив эту фразу, Холл мгновенно перестал улыбаться и сделал глубокую затяжку. Через несколько секунд поступил запрос от Висконски о подъеме груза нейлонового волокна и Холл отправился к своему рабочему месту. Крысы сразу же повылазили из своих ящиков и расселись на их крышках, провожая его немигающими черными глазами. Выглядели они совсем как присяжные в суде.

11 вечера, понедельник.

Когда вошел Уорвик, одетый в старые рабочие джинсы и высокие резиновые сапоги, его дожидались уже около тридцати шести человек. В этот момент Холл как раз слушал краем уха нудную болтовню Висконски. Гарри Висконски был необычайно толстым, необычайно ленивым и необычайно угрюмым человеком.

— Ну и работенка нам подвалила, — ныл Висконски, когда вошел Уорвик. — Вот посмотрите, домой мы вернемся с рожами, которые будут чернее, чем самая черная ночь в Персии.

— О'кей, — бодро начал Уорвик. — Судя по плану подвала, внизу должен быть осветительный кабель с шестьюдесятью лампами. Вот новые лампы, так что света должно быть достаточно для того, чтобы видеть, чем вы там будете заниматься. Итак, парни, — он указал на группу рабочих, сидевших напротив больших сушащихся мотков промасленной бечевы. — Вы займетесь насосами и рукавами для откачки воды, а также рукавами брандспойтов. Рукава длинные. Разматывать их надо будет аккуратно и не менее аккуратно опускать вниз. Работающие с рукавами должны будут стоять вдоль них на расстоянии приблизительно метров в семьдесят. Думаю, будет достаточно. Тех, кто будет работать с брандспойтами, предупреждаю особо: будьте предельно осторожны и внимательно следите за тем, чтобы под струю воды не попал никто из людей, иначе его придется везти, в лучшем случае, в больницу.

— Кто-нибудь точно изувечится, — снова вполголоса начал канючить Висконски. — Вот посмотрите.

— А вы, парни, — Уорвик указал на другую толпу людей, в которой были и Холл с Висконски. — Вы будете сегодня головной командой. Разделитесь на пары. На каждую пару — по одной электрической вагонетке, в которых вы будете вывозить наружу то, что не всосет насос. В вагонетках сейчас старая рабочая одежда, всякие негодные железяки от станков и прочий хлам — вываливайте все это барахло у западной стены. Есть кто-нибудь, кто не умеет пользоваться вагонетками?

Руки никто не поднял. Электрические вагонетки представляли собой небольшие опрокидывающиеся узкоколейные вагончики, приводимые в движение электродвигателем, работающим от автономных аккумуляторов. От длительной эксплуатации у вагонеток отломилось почти все, что только могло отломиться, кроме самого необходимого — включая сидения для рабочих.

— О'кей, — продолжал тем временем Уорвик, не останавливаясь почти ни на секунду. — Все подвальное помещение разделено на несколько секций, каждая из которых должна быть тщательно вычищена к четвергу. В крайнем случае, закончить должны не позже пятницы. Есть у кого-нибудь вопросы?

Вопросов не было, все это время Холл пристально вглядывался в лицо шефа и у него почему-то появилось странное предчувствие, что в ближайшее время с Уорвиком обязательно должно что-нибудь произойти. Причем не просто что-нибудь, а что-нибудь очень нехорошее. Мысль эта понравилась Холлу. Уорвика он, мягко выражаясь, недолюбливал.

— Ну и прекрасно, — закончил на этом Уорвик. — Тогда давайте начинать.

2 часа ночи, вторник.

Холл очень быстро утомился от бесконечной болтовни Висконски, а более всего — от его совершенно невыносимого нытья. «Напарник» был абсолютно неисправим. Ему не помогла бы, наверное, даже хорошая трепка — она стала бы, скорее, лишь очередным поводом для того, чтобы в очередной раз всласть похныкать.

Холл понял, что у него просто немного пошаливают нервы и попытался развеселить себя мыслью о том, как он отстегал бы Висконски ремнем по его жирной голой заднице. Такая страшная экзекуция его, наверное, просто убила бы. Несмотря на то, что картинка, нарисованная воображением Холла, получилась довольно забавной, она не вызвала у него даже слабой улыбки из-за очень сильного и малоприятного запаха, царящего вокруг — зловонной смеси запахов застоявшейся и гниющей воды, плесени, тошнотворно воняющих промышленных отходов и еще бог весть чего. В самом начале коридора, в котором они находились вдвоем с Висконски, Холлу сразу бросилась в глаза фантастически-огромная колония бледных поганок, растущих прямо из разрушающегося от времени и сырости бетона.

Случайно соскользнув с заевшей от ржавчины одной из шестерен вагонетки, которую Холл хотел провернуть, его рука на мгновение коснулась плотных зарослей этих грибов. Они показались ему… теплыми и мягкими. Их прикосновение было подобно прикосновению человека, страдающего отеком кожи.

Шляпки грибов, никогда не видевших света, составляли огромный ковер равномерного бледно-желтого шелковистого цвета. То место подвала, в котором находились сейчас Холл и Висконски, имело очень высокий потолок (а выражаясь точнее — низкий пол) и было завалено огромными старыми вышедшими из строя станками, что придавало ему сходство с каким-нибудь кладбищем древних кораблей. Корпуса давно умерших станков, подобно полусгнившим бортам старинных судов, поросли пятнами желто-зеленого мха. Впечатление усиливалось еще больше доносящимся откуда-то издалека шумом воды, с огромной силой вылетавшей из брандспойтов. С равномерным шумом, напоминающим шум прибоя, вода эта стекала по полузасоренным дренажным стокам вниз по направлению к реке.

Вот, наконец, в поле зрения появились и крысы. Они были невероятно огромными, просто гигантскими!.. Обычные крысы — такие, как наверху — казались бы просто карликами по сравнению с этими чудовищами! Почти не шевелясь, они наблюдали, как потоками воды из работающих где-то на полную мощность брандспойтов смывает их жилища — коробки, ящики, большие жестяные футляры, ворохи бумаги и картона. Глаза их были огромными, выпученными и почти ничего невидящими оттого, что всю жизнь они прожили в кромешной тьме, а тут вдруг в их жизни неожиданно появился свет.

— Давай остановимся и перекурим, — дрожащим голосом предложил Висконски, совсем сбившись с дыхания от страха. Закурить действительно было кстати. Холл обернулся по сторонам и, убедившись в том, что их никто не видит, прислонился к вагонетке и достал из нагрудного кармана сигарету, протянув одну из них трясущемуся Висконски.

— Если бы знать раньше, что нас здесь ожидает, я никогда не дал бы Уорвику уговорить меня на такое безумие, — судорожно затягиваясь, простонал Висконски. — Эта работа не для ЧЕЛОВЕКА! Но он налетел на меня как сумасшедший именно в тот момент, когда я решил несколько минут вздремнуть, пока не было работы. Он был просто безумен и страшен тогда, и я думал, что он просто прибьет меня.

Холл слушал эту болтовню молча, но тоже думал о Уорвике. О Уорвике… и о крысах. Мысли о них каким-то странным образом переплетались в его сознании, составляя неразделимое целое.

Судя по всему, крысы видели людей впервые. Они, казалось, относились к их появлению совершенно спокойно и не испытывали никакого страха. Внешне, по крайней мере, это никак пока не проявлялось. Вдруг одна из них приподнялась на задних лапах, совсем как белка, и, приготовившись к нападению, неожиданно метнулась в сторону Холла. Несмотря на то, что их разделяло несколько метров, она преодолела это расстояние одним прыжком и впилась своими острыми зубами в толстую, к счастью, и грубую кожу его левого рабочего ботинка. В какую-то ничтожно-малую долю секунды Холл, наконец, молниеносно осознал, что этих чудовищ здесь не сотни и даже не тысячи, а много более. Вспомнил он и какие ужасные инфекционные заболевания переносятся этими тварями. На какой-то миг в его воображении возникла и отвратительная физиономия Уорвика… Но уже в следующее мгновение, не размышляя слишком долго, он резким и сильным ударом правой ноги отбросил громко взвизгнувшую крысу далеко в темноту.

Наблюдавший эту сцену широко раскрытыми глазами Висконски снова заскулил дрожащим от страха голосом:

— Мне нужны де-е-еньги!.. Но ей-богу, приятель, это работа НЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА! Какие жуткие твари!..

Все время он продолжал испуганно оглядываться по сторонам, ежесекундно дергая головой:

— Мне кажется, что они понимают все не хуже нас с тобой… А представь себе, что было бы, если бы мы были маленькими, а они, наоборот, большим и…

— Заткнись! — резким окриком оборвал его словесное недержание Холл.

Висконски приумолк на время и, испуганно посмотрев на своего напарника, проговорил только:

— Ну прости, приятель. Я просто…

Несколько секунд прошли в почти полной тишине, нарушаемой лишь их дыханием, гулким биением сердец и зловещей возней крыс в отдалении. Вдруг раздался пронзительный истеричный визг Висконски, окончательно вышедшего из равновесия:

— Господи, какая же здесь вонь! Я не могу так!! Эта работа НЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА!!!

Зажмурившись и топая ногами как ребенок, он остервенело тряс вагонетку, схватившись в ее край обеими руками.

Холл совсем уж собрался отвесить ему хорошую оплеуху. Истерика была сейчас совершенно ни к чему. Вдруг из вагонетки на руку Висконски выполз огромный черный паук. Мгновенно прекратив орать, бедный Гарри совершенно оцепенел и уставился на паука широко раскрытыми от ужаса глазами. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что паука нужно сбросить. Черное мохнатое страшилище упало на рельс с отвратительным неожиданно громким стуком, чем повергло и без того перепуганного насмерть Висконски в настоящий шок, благодаря которому он, наконец, замолк. По-видимому, надолго.

— Пошли, — вывел его из оцепенения Холл. — Чем быстрее начнем, тем скорее закончим.

— Надеюсь, — промямлил еле слушающимся языком исстрадавшийся Висконски. — Надеюсь…

4 утра, вторник.

Перерыв на завтрак.

Холл и Висконски вместе с двумя или тремя другими мужчинами без особого аппетита жуют свои сандвичи, держа их черными от почти несмывающейся грязи руками. Грязь эту, глубоко въевшуюся в поры кожи, невозможно смыть сразу и до конца даже с помощью специальных сильнодействующих смывающих средств, которых на заводе предостаточно. Холл ест, поглядывая на конторку шефа, за стеклами которой Уорвик с аппетитом поглощает холодные гамбургеры, запивая их горячим кофе.

— Рэй Апсон работать больше не хочет и отправился домой, — послышался голос Чарли Брочу.

— Не может справиться с тошнотой? — спросил кто-то. — Меня тоже чуть не вырвало сначала.

— Нет. Прежде, чем его вырвало, его сильно поранила крыса. Просто растерзала ему почти всю правую руку, пока удалось ее прибить.

— Да ну! — удивился Холл, оторвав взгляд от Уорвика, которого пристально рассматривал до этого.

— Да, — кивнул головой Брочу. — Я был с ним в одной паре и то, что я увидел, было одной из самых жутких вещей, которые доводилось видеть мне в жизни. Крыса выскочила из дыры в одном из этих ящиков, в которых свалена старая рабочая одежда. Тварь эта была, пожалуй, даже больше, чем кошка. Одним прыжком она намертво вцепилась ему в руку зубами и когтями и с остервенением принялась рвать мясо так, что только клочья полетели.

— Господи! — прошептал, зеленея один из присутствующих.

— Да, — с шумом выдохнул Брочу. — Рэй визжал как женщина и я не осуждаю его за это. Даже нет — он верещал как свинья, которую режут. И вы думаете, эта тварь отцепилась от него? Нет, ребята. Мне пришлось три или четыре раза хорошенько огреть ее здоровенной доской, прежде чем удалось оторвать ее от бедного Рэя. Парень чуть с ума не сошел. Он выхватил доску у меня из рук и колотил ею по крысе, которая давно уже испустила дух, до тех пор, пока она не превратилась в кровавые клочья шерсти, Это было ужасно! Одно из самых мерзких зрелищ в моей жизни. Уорвик перевязал ему руку и отправил домой, посоветовав прямо с утра показать ее врачу.

— Ублюдок! — послышался чей-то голос. — Добреньким прикидывается.

Уорвик, как будто услышав сказанное в свой адрес, допил последний глоток своего кофе, встал, потянулся и вышел из своей конторки наружу.

— Пора за работу, ребята.

Люди поднимались на ноги медленно, не спеша дожевывая свои завтраки и изо всех сил стараясь оттянуть тот момент, когда надо будет снова спускаться вниз. Очень и очень неохотно брались они руками за поручни металлической лестницы, ведущей в подвал.

Уорвик, проходя мимо Холла, хлопнул его по плечу и, мило улыбнувшись, поинтересовался:

— Ну как, студент?

Ответа на свой вопрос он, конечно, не ждал,

— Пошевеливайся! — резко кинул Холл Висконски, возившемуся со шнурком своего ботинка. Они оставались уже почти последними из тех, кто еще не спустился в этот проклятый подвал.

7 утра, вторник.

Холл и Висконски поднимались наружу вместе. Глядя на этого потешного толстяка, Холл с удивлением поймал себя на мысли о том, что они начинают становиться похожими друг на друга. Похожими как-то странно и почти совсем неуловимо. Висконски, уныло тащившийся сзади, был комично грязен. Его толстое одутловатое лицо было чумазым — совсем как у мальчишки, которому только что хорошо досталось в уличной потасовке.

Люди шли мрачной молчаливой толпой. Не было слышно даже обычных для такого момента грубых шуточек вроде того, кто пригрел сегодня жену Тони, пока ее муженек добросовестно добывал доллары в семейный бюджет. Не было слышно вообще ничего, кроме угрюмого сопения и усталого топота десятков ног. Время от времени кто-нибудь с омерзением сплевывал на и без того ужасно грязный пол.

— Хочешь, подброшу тебя до дома? — нерешительно спросил Холла Висконски.

— Спасибо.

За все время, пока они ехали по Милл-стрит до самого моста, они не обменялись ни единым словом. Только кинули друг другу «Пока», когда Холл выходил из машины у подъезда дешевых меблированных комнат, в которых он снимал тогда крохотную убогую каморку.

Холл направился сразу в душ, все еще думая о Уорвике и стараясь понять, почему мысли об этом человеке преследуют его так навязчиво и даже почти постоянно. Больше всего его тревожило то, что в последнее время у него появилось очень странное ощущение, что они связаны с ним теперь какой-то невидимой и очень прочной нитью.

Холл был измотан настолько, что заснул сразу же, как только коснулся головой подушки, но сон его был очень плохим и беспокойным: ему снились крысы

Час ночи, среда.

Сегодня Холл опять работал в паре с Висконски, но на этот раз — на брандспойте. Это было намного лучше, чем копаться в том дерьме, которым они уже успели пропитаться за два предыдущих дня. К тому же, намного безопаснее — крысы просто не осмеливались показываться в поле зрения Холла, держащего в руках насадку мощного брандспойта, Из нее вырывалась настолько сильная струя воды, что она вполне могла изувечить и даже убить человека, не то что крысу. Висконски сновал между Холлом и насосом, поправляя шланг и отключая время от времени давление, что означало недолгую паузу для перекура перед тем, как приступить к следующей секции.

Работа продвигалась медленно и Уорвик был очень недоволен. Закончить все к четвергу не удавалось уже никак.

В одной из очередных секций была дикая свалка самого разнообразного конторского оборудования и принадлежностей времен, наверное, прошлого века. Во всех углах этого довольно большого помещения были свалки из беспорядочно сваленных в кучи старомодных конторок с откидывающимися крышками, больших покрытых плесенью бухгалтерских книг, массивных связок платежных документов. Особенно много было стульев с отломанными ножками и продавленными или вовсе оторванными сидениями — настоящий рай для крыс. Десятки этих тварей шныряли по невообразимым лабиринтам этих гигантских куч. Это видны были только десятки, а сколько их было внутри — просто страшно подумать. Все это непрерывно сопровождалось невообразимым и совершенно омерзительным гортанным писком этих гнусных созданий. После того, как двое из работавших неподалеку людей подверглись нападению с их стороны, все остальные работать отказались до тех пор, пока Уорвик не снабдил всех длинными перчатками из толстой резины, которые выдавались на заводе только людям, работавшим непосредственно с кислотами.

Холл и Висконски уже почти дотянули до этой секции свой шланг, как вдруг из двери навстречу им выскочил белобрысый здоровяк Кармайкл, чуть не сбив обоих с ног. Кармайкл что есть силы колотил себя по могучей груди огромными кулаками.

Все произошло настолько быстро, что Холл не сразу даже заметил, что на груди у Кармайкла болтается огромная крыса с торчащей в разные стороны серо-седой шерстью и со страшными выпученными черными блестящими глазами. Крыса мертвой хваткой вцепилась зубами в грудь Кармайкла и с остервенением лупила его мощными задними лапами по животу. Кармайклу удалось, наконец, оглушить крысу и сбросить ее на пол. Но в ее зубах, кроме лоскута рубахи, остался огромный кусок мяса из груди ее жертвы. Из страшной глубокой раны Кармайкла почти у самой шеи сильно сочилась кровь. Лицо его было дико перекошено от боли и злости. Через несколько секунд его начало сильно рвать.

Чудом не растерявшийся Висконски успел тем временем сбегать назад и включить давление.

По рукаву зашелестел мощный поток воды. Холл направил насадку на лежащую на полу крысу. Крыса была, судя по облезающей шерсти, очень старой, но, все же, необычайно большой. Оглушенная могучими кулаками Кармайкла, она валялась совершенно без движения и только судорожно подергивала лапами, крепко сжимая в зубах страшный кусок человеческого мяса.

Ревущая струя воды, со страшной силой вырвавшаяся из насадки брандспойта, почти разорвала ее пополам, а еще через мгновение то, что еще несколько секунд назад было страшным чудовищем, со звонким шлепком влепилось в противоположную стену.

Тут вдруг неожиданно появился Уорвик. На его губах играла едва заметная зловещая ухмылка. Он подошел к Холлу и похлопал его по плечу:

— Это поинтереснее, чем швыряться пивными жестянками по безобидным крыскам наверху. А, студент?.

— Эта еще не самая большая, — подобострастно поддакнул Висконски. — Чуть больше фута в длину.

— Направь-ка лучше струю вон туда, — Уорвик указал на огромную свалку сломанной мебели в углу. — А вы, парни, отойдите-ка подальше в сторону.

— С удовольствием, — неудачно попытался пошутить кто-то.

Кармайкл грозно шагнул в сторону Уорвика. Его побледневшее и еще больше исказившееся от боли лицо было сурово и полно решимости постоять за себя.

— Я требую компенсации за это! — и он показал Уорвику свою ужасную рану. — Я требую…

— Разумеется, — противно улыбаясь, оборвал его на полуслове Уорвик. — Свое ты получишь. А сейчас пошел прочь, пока не попал под струю!

Кармайкл с достоинством отошел в сторону и, прижимая к груди руку, поплелся в сторону выхода из подвала. Холл направил норовившую все время вырваться у него из рук насадку на груду старой мебели. Мощная струя пенящейся воды с треском ударила в дерево и разнесла в щепки конторку и два стула, оказавшихся на ее пути первыми. В ту же секунду из кучи бросилось в разные стороны совершенно невообразимое количество крыс. Таких огромных крыс Холл не видел никогда в жизни. Все вокруг, как один, вскрикнули от отвращения и ужаса. Глаза у этих тварей были невероятно большими и блестящими, а туловища — жирными и лоснящимися. Взгляд Холла остановился на одном из этих омерзительных созданий природы. Размером оно было с полуторамесячного упитанного щенка какой-нибудь очень крупной породы собак. Холл, как завороженный, не мог отвести глаз от этого чудовища. Это был настоящий шок даже для такого сильного человека, как он. Холл, не отрывая взгляда от крысы, почувствовал, что в глазах у него начинает темнеть, а насадка брандспойта медленно опускается вниз в его слабеющих и трясущихся крупной дрожью руках.

— О'кей, — окликнул его Уорвик. — Продолжаем! Теперь давай вон по той куче!

Вдруг послышался громкий возмущенный голос одного из рабочих по имени Сай Иппестон:

— Я нанимался работать, а не для того, чтобы меня загрызли здесь эти твари!

Впервые Холл увидел этого парня на заводе всего с неделю назад и был знаком с ним совсем немного. Несмотря на свой высокий рост, Сай был, в общем-то, еще мальчишкой. Из тех, что вечно носят бейсболки и бейсбольные же рубашки.

— Это ты, Иппестон? — как бы не узнав его сразу, удивленно спросил Уорвик.

Парень немного смутился, но, все же, отважно вышел вперед из напряженно молчащей толпы угрюмо и испуганно озиравшихся по сторонам людей.

— Да, это я. С меня довольно крыс! Я нанимался чистить подвал и вовсе не хочу заразиться тифом или чем-нибудь еще в этом роде. Можете вычеркнуть меня из списка желающих.

Из-за спины его послышался одобрительный гул толпы. Висконски посмотрел на Холла, но тот в этот момент как раз возился с насадкой, проверяя плотность ее соединения с рукавом. Насадка эта выглядела как дуло сорокапятимиллиметрового артиллерийского орудия и даже при самом слабом напоре воды вполне могла отбросить человека струей на несколько метров.

— Так ты хочешь получить расчет, Сай? Я правильно тебя понял?

— Пожалуй, — ответил Иппестон.

Уорвик кивнул головой.

— О'кей, щенок. Проваливай. Убирайтесь все, кто считает так же, как этот недоносок! Здесь вам не профсоюз — не рассчитывайте! Проваливайте! И не вздумайте потом когда-нибудь возвращаться обратно! Я лично прослежу за тем, чтобы вас никогда больше не взяли на завод!

— Не слишком ли вы горячитесь, сэр? — невозмутимо промурлыкал пришедший, наконец, в себя Холл.

Уорвик резко обернулся к нему:

— Ты что-то сказал, студент?

В ответ Холл вежливо улыбнулся и произнес еще более отчетливо:

— Да нет, ничего, мистер Уорвик. Просто горло прочистил.

— Тебе что-то не нравится? — тоже пытаясь улыбаться, поинтересовался Уорвик.

Холл молчал.

— О'кей, продолжаем! — рявкнул Холл. — Теперь давай по той куче!

2 ночи, четверг.

Холл и Висконски работали сегодня опять на вагонетке, вывозя на ней мусор наружу. Груда этого мусора вперемешку со зловонной грязью у западной стены недалеко от вентиляционной шахты выросла уже до невообразимых размеров, а работа не была закончена еще и наполовину.

В этот день вся Америка наверху праздновала День Независимости.

— С праздником тебя, — поздравил Висконски Холла, когда они прервались для очередного перекура.

Работали они в этот момент рядом с северной стеной подвала, довольно далеко от выхода из него. Освещение было очень тусклым, а замысловатая акустика подвала создавала впечатление, что люди, работавшие там помимо Холла и Висконски, находились где-то, по крайней мере, в нескольких милях от них.

— Спасибо, — ответил Холл, прикуривая сигарету. — Что-то мало я видел крыс сегодня.

— И я тоже, — поддакнул Висконски. — И все остальные говорят, что они все куда-то запропастились. Может быть, они стали поумнее?

Холл и Висконски стояли в конце длинного извивающегося прохода, образованного беспорядочно наваленными в кучи огромными бухгалтерскими книгами многолетней давности, связками старых счетов и ящиками с изношенной когда-то еще очень давно рабочей одеждой. Были здесь еще два огромных ткацких станка.

— Этот Уорвик… — начал было, сплюнув, Висконски.

— Как ты думаешь, куда они все подевались? — перебил его Холл. Вопрос был обращен, скорее, к самому себе. — Не в кирпичные же стены…

Он посмотрел на влажную осыпающуюся кирпичную кладку, опирающуюся на огромные каменные блоки у основания. Это было, конечно, совершенно невозможно.

— Может быть, их всех смыло в реку и они утонули? — высказал придурковатое предположение Висконски.

Вдруг мимо них неожиданно пролетело что-то большое, черное и хлопающее крыльями. Висконски испуганно вскрикнул и прикрыл голову руками.

— Летучая мышь, — спокойно констатировал Холл, глядя на перепуганную физиономию Висконски, испуганно выглядывающую из под судорожно скрюченных рук.

— Летучая мышь… Летучая мышь… — тихо пробормотал бедный толстяк. — Что делать летучей мыши в подвале? Насколько я понимаю, они должны быть на чердаках, в…

— Довольно большая, — как будто не слыша его, задумчиво проговорил Холл. — Такое впечатление, как будто это была не летучая мышь, а летучая крыса.

— Господи! — простонал Висконски. — Откуда же…

— Откуда она взялась здесь? Может быть, оттуда же, куда ушли крысы?

— Что здесь происходит? — послышался издалека голос приближающегося Уорвика. — Кто кричал? Где вы?

— Не беспокойтесь, все нормально! — крикнул Холл показавшемуся в дальнем конце коридора шефу. Глаза приближающегося Уорвика страшно вспыхивали в свете фонаря, который направил на него Холл.

— Это ты кричал, студент? — спросил Уорвик, подойдя к ним почти вплотную.

— Я, — улыбнулся Холл. — Ушиб коленку.

— И что же ты теперь хочешь за это? Орден Пурпурного Сердца? — противно гоготнул Уорвик.

— Зачем ты сказал это? — тихо прошептал Висконски, наклонясь к Холлу.

— Просто так. Смотрите-ка сюда, — и Холл указал лучом своего фонаря на деревянную крышку люка в мокром крошащемся бетоне прямо у них под ногами. — Как вы думаете, что это?

— Понятия не имею, — пробормотал Висконски.

Холл покачал головой.

— И вы тоже не знаете? — обратился он к Уорвику — тот тоже пожал плечами.

— Я могу сказать вам, что это, — выждав небольшую паузу, проговорил Холл. — Это деревянный люк. Я обратил внимание еще на несколько таких же не так далеко отсюда. А под ними — еще один этаж подвала, находящийся под фундаментом. Насколько я понимаю, о нем известно мало кому.

— Господи… — только и прошептал на это вконец перепуганный Висконски.

Половина четвертого утра, четверг.

Они приближались к одной из самых дальних секций подвала где-то в северо-восточной его части. Сзади шли Иппестон и Брочу. Они волокли за собой рукав одного из самых мощных брандспойтов, у которого было и еще одно очень важное преимущество. Насадка его имела кран, с помощью которого можно было произвольно регулировать напор струи и даже полностью перекрывать давление.

— Пришли. Вот он. — остановился, наконец Холл, показывая рукой на пол.

Это был большой и, судя по виду, довольно тяжелый деревянный люк, закрывавший вход в подземелье. В самом центре его было вделано массивное металлическое кольцо.

— Смой-ка с него все это дерьмо, Иппестон, — обернулся он к Саю Иппестону, уже приготовившемуся открыть кран.

Толстый слой грязи, которой был облеплен люк, был сброшен мощной струей воды в считанные секунды.

— Эй, Уорвик! Уорвик! — окликнул Холл шефа. — Подойдите-ка сюда на минуту.

Уорвик как раз показался в ту минуту из-за ближайшего поворота. Увидев группу людей, столпившихся вокруг Холла и внимательно рассматривавших что-то у его ног, он, со своей постоянной отвратительной ухмылочкой, участливо поинтересовался:

— Что случилось, студент? Шнурок развязался?

Никому кроме него, однако, было не до смеха.

— Смотрите, — Холл пнул ногой люк. — Вход в нижний подвал…

— Ну и что? Какого черта, вообще-то, вы не работаете?! Сейчас, кажется, не время перерыва! — взорвался Уорвик.

— Там ваши крысы, — спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Холл. — Они размножаются там тысячами! Может быть, сотнями тысяч и когда-нибудь, может быть — совсем скоро, начнут выбираться в город, неся страшные эпидемии! А вам, как я вижу, нет до этого совершенно никакого дела! Мы с Висконски видели здесь даже огромную летучую мышь размером со среднюю кошку!

К ним стали подходить и другие люди, работавшие неподалеку, привлеченные громким голосом Холла. Они молча собирались вокруг и угрюмо посматривали то на люк, то на опешившего Уорвика.

— Меня все это действительно совершенно не волнует! — скинув минутное оцепенение, повысил вдруг он голос. — Я нанимал вас чистить подвал, а не для того, чтобы вы мне тут…

— Да, это действительно так, — грубо оборвал его Холл. — Но нас было вначале, насколько я помню, тридцать шесть человек, а сейчас осталось уже не больше двадцати. Администрации завода придется хорошо раскошелиться на компенсации тем шестнадцати, которых вы, Уорвик, как старший, не уберегли. По головке, я думаю, вас за это не погладят.

— Вот повезло человеку! — гоготнул кто-то из толпы, которая уже кольцом стояла вокруг них.

Уорвик, раскрыв от изумления рот, молча смотрел на Холла…

— Не ожидал от тебя такого, студент, не ожидал… Ты оказался опаснее и умнее, чем я думал, — с оттенком уважения проговорил Уорвик. — Но неужели ты на самом деле думаешь, что меня действительно интересует, сколько там внизу крыс? Если ты так думаешь, то ошибаешься. Мне это совершенно безразлично.

— Ах безразлично?!! — взорвался Холл. — Ну так послушай, ублюдок, я скажу тебе сейчас такое, что уж точно не будет тебе безразлично! Хорошо, кстати, что ты напомнил мне о том, что я был когда-то студентом — я был вчера в библиотеке мэрии и разыскал там кое-что интересное.

Я специально искал постановления муниципалитета, касавшиеся этого завода. Одно из них, датированное 1911-м годом, но действительное и поныне, показалось мне особенно интересным. Знаешь, о чем там говорится, Уорвик?

Глаза Уорвика были прищурены с нескрываемой ненавистью, а взгляд — холоден как лед.

— Ты уволен, студент. Можешь быть свободен.

— Так вот, — невозмутимо продолжал Холл, как если бы он ничего не слышал, — в этом постановлении говорилось об уголовной ответственности администрации завода, приведшую к появлению на заводе паразитов в количестве, превышающем допустимые санитарные пределы. Оговаривается там также и ответственность за непринятие против этого никаких профилактических мер и даже за недостаточную их эффективность. Ты понял, Уорвик? Повторяю по буквам, если не понял — речь там шла О П-А-Р-А-З-И-Т-А-Х. Под паразитами подразумевались животные, переносящие опасные инфекционные заболевания. Они были даже конкретно перечислены там: простые и летучие мыши, скунсы, незарегистрированные бродячие собаки и крысы. Крысы — особенно! Крысы, мистер Уорвик, упоминались на двух страницах этого постановления четырнадцать раз! А теперь представьте себе только на минуту, что начнется, когда я, выйдя отсюда наверх, прямиком направлюсь к мэру города и в красках распишу ему все, что происходит здесь внизу, в подвальных помещениях…

Холл сделал небольшую паузу, наслаждаясь видом перекошенного ненавистью лица Уорвика.

— Я думаю, что как только я сообщу об этом мэру, завод будет тут же, немедленно остановлен до выяснения причин, наказания виновных и полного истребления всех до единой крыс. А ты, Уорвик, в лучшем случае с треском вылетишь отсюда не позднее этой субботы. Я уже слышу, какие слова скажет твой босс, прежде чем двинуть тебя коленом под зад. Так что, Уорвик придется тебе добиваться временного пособия по безработице. ТЕБЕ, Уорвик, а не мне.

В бессильной злобе руки Уорвика сжались в кулаки. Закрыв глаза, он с шумом выдохнул воздух, думая про себя: «Вот так в переплет я попал! А ведь как чувствовал, что давно пора было вышвырнуть с завода этого бродягу! Под любым предлогом!» Открыв глаза, он увидел перед собой люк во второй уровень подвала и на его лице снова появилась вечная его улыбочка, говорящая о том, что он, наконец, пришел в себя.

— О'кей, студент. Считай, что я пошутил. Ты не уволен.

— Ты тоже не настолько туп, как я думал. — похвалил его напоследок Холл.

Поверженному Уорвику оставалось только молча проглотить последний выпад Холла. Он как бы благодарно кивнул с все той же натянутой и нервной гримасой, долженствовавшей означать ироничную усмешку.

— Ты так находчив и смел, Холл. Не спуститься ли тебе вниз и не посмотреть ли собственными глазами на то, что там происходит? Мы бы с интересом послушали бы потом мнение об этом образованного, в отличие от всех нас, человека. Возьми с собой и Висконски.

— Только не меня! — испуганно вскрикнул Висконски. — Только не я! Я… Я…

— Что «я…»? — свирепо сверкнув глазами, рявкнул на него Уорвик.

Висконски тут же заткнулся.

— Хорошо, я согласен. — бодро проговорил Холл. — Нам понадобятся три хороших мощных фонаря. Мне кажется, я видел целую полку как раз таких, шестибатареечных, в главном помещении офиса. Не правда ли, Уорвик.

— Тебе, наверное, понадобятся помощники, — уклончиво ответил Уорвик. — Можешь выбрать их себе сам.

— Я выбираю тебя, Уорвик. — спокойно и вежливо проговорил Холл, пристально глядя ему прямо в глаза. — В конце концов, должны же быть представлены и администрация, как ты думаешь?.. Что ты так побледнел, Уорвик? Неужели ты боишься этих паршивых крыс? Может быть, там их не так уж и много. Или вообще нет…

Кто-то (судя по голосу — Иппестон) громко и довольно гоготнул.

Уорвик обречено обвел взглядом плотно окружившую его толпу людей. Каждый из них мрачно смотрел себе под ноги.

— Брочу, — наконец произнес он упавшим голосом, — поднимись в офис и принеси три фонаря, о которых говорил Холл. Скажи сторожу, что это я послал тебя за ними.

— Зачем ты втягиваешь меня в это?! — простонал Висконски, с тоской глядя на Холла. — Ты же знаешь, я… Ты же знаешь, я…

— Это не я тебя втягиваю, — ответил Холл и мрачно посмотрел на Уорвика.

Уорвик встретил этот полный ненависти взгляд не менее мрачно, но долго не отводил глаз в сторону.

4 утра, четверг.

Через некоторое время вернулся Брочу с тремя защитными касками с вделанными в их переднюю часть мощными фонарями. Одну — Холлу, вторую — Висконски, третью — Уорвику.

— Иппестон, отдай свой брандспойт Висконски. — нервно бросил Уорвик.

Висконски, ни жив — ни мертв от страха, дрожащими руками принял тяжелую насадку.

— Ол райт, — обратился Уорвик к Висконски. — Смотри в оба и как только увидишь крыс — сразу лупи по ним самой мощной струей.

«Да уж конечно…» — подумал Холл. — «Эти два ополоумевших от страха кретина с перепугу наверняка увидят крыс только тогда, когда они уже вцепятся им в самый нос. Особенно Висконски. Даже если сказать ему, что он получит за эту работу дополнительно десять долларов — все равно, наверное, не поможет».

— Поднимайте люк, — приказал Уорвик двум стоявшим рядом рабочим.

Один из них крепко ухватился за кольцо и, крякнув от напряжения, стал тянуть. Люк не поддавался. В какой-то момент Холл подумал, что так вот запросто с люком не справиться. Но вдруг послышался чавкающий звук и один из краев люка приподнялся. Второй рабочий тут же схватился за него, но в то же мгновение отдернул руки, вскрикнув от неожиданного испуга и боли — его кисти были облеплены огромными, слепыми и почти совершенно белыми от полного отсутствия в их жизни света жуками.

Все разом выдохнули от неожиданности, а тот, что тянул за кольцо, выпустил его и люк с гулом грохнулся обратно. Когда люк подняли во второй раз, уже с помощью валявшейся рядом трубы, с его нижней части посыпались вниз, в темноту, сотни этих жуков. Некоторые упали на пол возле входа в подземелье и тут же были с громким хрустом раздавлены каблуками. Таких огромных жуков Холл не видел раньше никогда в жизни. Да и никто из присутствовавших, наверное, тоже.

— Смотрите, — сказал Холл.

На нижней, внутренней стороне люка был ржавый и теперь уже сломанный усилиями нескольких мужчин замок. Замок был закрыт изнутри.

— Но он же не должен быть снизу. — удивленно произнес Уорвик. — Он должен быть наверху… Почему?..

— По многим причинам, — ответил Холл. — Но, скорее всего, это сделано для того, чтобы никто не мог открыть люк снаружи. Так, наверное, и было. По крайней мере тогда, когда замок был новым, а не проржавевшим до полной непригодности, как сейчас.

— Но кто же тогда запер его? — проявив «недюжинную» в его состоянии смекалку, спросил Висконски.

— Ну уж этого я не знаю. Тайна, — усмехнулся Холл и посмотрел на Уорвика.

— Слушайте… — прошептал вдруг Брочу.

— О, Господи!.. — всхлипнул, услышав то, о чем говорил Брочу, Висконски. — Я не полезу туда!

То, что услышали теперь все, было мягким ровным шумом, издаваемым тысячами и тысячами когтей крысиных лап, цокающих по каменному полу. Довершал это ужасное цокание тоже очень равномерный в своей многоголосности совершенно жуткий писк этих тварей. Все просто оцепенели.

— Может быть, это просто лягушки? — послышался слегка подрагивавший от нервного напряжения голос Уорвика.

Холл громко рассмеялся.

Уорвик включил свой фонарь и направил его луч вниз, в темноту провала, начинавшегося за люком. К каменному полу, начинавшемуся несколькими метрами ниже, вела старая деревянная и сильно прогнившая лестница. Не было видно пока ни одной крысы.

— Это гнилье может не выдержать нашего веса. Наверняка не выдержит, — сказал он наконец.

Брочу (самый тяжелый из все присутствовавших) встал на первую ступень лестницы и осторожно попрыгал. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы убедиться, что лестница, по крайней мере первая ее ступень, хоть и скрипит и похрустывает, но не ломается.

— Что-то ты слишком ретив, Брочу. Я же не просил тебя делать это, — резко кинул ему Уорвик.

— Меня попросил бы сделать это Рэй, если бы был сейчас здесь, — сдержанно ответил Брочу.

— Пошли, — оборвал, наконец, затягивающуюся паузу Холл.

Уорвик бросил последний насмешливый, как ему казалось, взгляд на окружавшее их плотное кольцо людей и, вместе с Холлом и Висконски, подошел к краю люка. Висконски стоял между ними и просто-таки ходуном ходил от страха. Ему явно не хотелось спускаться вниз. Тем не менее, они скрылись в темном проеме люка сразу, один за другим — первым шел Холл, за ним Висконски, бледный и чуть не падающий в обморок от нервного перенапряжения, Уорвик был последним. Лучи их фонарей прыгали по ступеням, стенам подземелья, по полу, выхватывая из темноты резко контрастирующие неровности, отбрасывавшие четкие зловещие тени. Насадка брандспойта тряслась в руках у Висконски как отбойный молоток, а рукав тянулся за ней подобно гигантской серой извивающейся змее.

Когда они, наконец, достигли пола, Уорвик решил оглядеться вокруг попристальнее. Медленно перемещавшийся луч его фонаря поочередно освещал какие-то полусгнившие фанерные и деревянные ящики да старые почерневшие от времени бочки и ничего больше. Кругом стояли неглубокие, не больше чем по щиколотку, но большие лужи просочившейся вниз и застоявшейся речной воды.

— Я что-то пока больше не слышу их, — прошептал Висконски.

Медленно, очень медленно отходили они от лестницы. В полной тишине слышались только хлопающие звуки их шагов. Холл вдруг остановился и осветил своим фонарем огромный деревянный ящик с полувыцветшими и полуоблупившимися белыми буквами на лицевой стороне.

— ЭЛИАС ВАРНИ, — прочитал он вслух. — 1841 год. Завод что, уже существовал в этом году? — спросил он, обернувшись к Уорвику.

— Нет, — ответил тот. — Его постройка была закончена только к 1897-му. А какая разница?

Холл не ответил. Они снова двинулись вперед. Из-за очень густой темноты коридор этой части подземелья казался намного длиннее, чем был на самом деле. Зловоние здесь было еще более сильным, чем в верхней части подвала. Запах гниения был настолько ужасным, что казалось, что повсюду здесь, невидимые пока, лежат разлагающиеся трупы. К звуку шагов добавился еле слышимый таинственный и зловещий звук капающей воды. Совсем как в пещере.

— Что это? — удивленно спросил Холл, указывая лучом своего фонаря на длинную выпуклость, идущую вдоль потолка, а точнее — свода подземелья. Была она довольно прямолинейной и выступала наружу примерно фута на два. Холлу вдруг показалось, что от этого выступа исходит едва различимый, но, все же заметный и очень странный звук. Даже не звук, а, скорее, едва уловимая вибрация. Подойдя поближе, Холл ощутил ее более отчетливо.

Уорвик задрал голову и пристально всмотрелся в то, что так заинтересовало Холла.

— Это… — начал было он, но вдруг неожиданно замолчал. — …Боже мой… Нет… Этого не может быть!.. — медленно выговорил он с широко раскрытыми глазами.

— А ведь это, судя по нашему местонахождению, — одна из наружных стен завода, — закончил за него Холл. — Точнее выражаясь — ее фундамент, стоящий… НА ВОЗДУХЕ… К тому же — ПРЯМО НАД НАМИ…

— Я возвращаюсь! — неожиданно скороговоркой произнес Уорвик и резко повернулся, чтобы поскорее добраться до выхода.

Холл как кошка молниеносно бросился ему вслед и, крепко сжав его шею обвитой вокруг нее рукой, с ненавистью прошипел в самое ухо:

— Никуда вы не возвращаетесь, мистер Уорвик…

Уорвик попытался высвободиться, но шея после этого оказалась еще больше стиснутой в стальном зажиме руки Холла. Вывернув на него глаза, Уорвик сдавленно прохрипел:

— Да ты же просто сумасшедший, студент! У тебя не все в порядке с головой, да?

— Веди-ка себя попокладистее, приятель! — совсем уже не ласково прикрикнул на него Холл. — Вперед! Не останавливаться!

— Холл… — простонал Висконски.

— Дай-ка сюда! — повернулся к нему Холл и свободной от Уорвика рукой вырвал у Висконски насадку брандспойта.

Тут он выпустил шею Уорвика, но тут же направил насадку прямо ему в лицо. Висконски порывисто развернулся и что было духу припустил к выходу наружу. Холл, казалось, даже не отреагировал на это. Не отрывая пристального взгляда от Уорвика, он холодно произнес:

— Вперед, мистер Уорвик. Я буду идти прямо за тобой.

Уорвик шагнул вперед, стремясь хотя бы поскорее уйти из-под этого смертельно опасного места, которое могло обрушиться на них весом многоэтажного завода в любую секунду… уже через несколько секунд у Холла появилось очень сильное и очень нехорошее предчувствие. Каким-то нутром он отчетливо почувствовал, что крысы уже совсем недалеко, хотя он еще не видел и не слышал их. Они действительно подобрались невидимо и неслышно. Прибавив мощность своего фонаря и поведя лучом вокруг, Холл, наконец, увидел совершенно невообразимое количество этих жутких тварей. Крысы незаметно сгрудились вокруг них подобно самой смерти. Молчаливо, не издавая ни единого звука, они, казалось, рядами толпились друг за другом как угрюмые солдаты какой-то страшной фантастической армии. Тысячи, сотни тысяч жадно горящих глаз уже просто пожирали двух невесть как попавших сюда людей, не приблизившись к ним еще и на несколько метров. На самом деле, крысы просто слеповато щурились на ударивший им в глаза яркий свет фонарей. Остальные же, опустив головы, принюхивались к новым незнакомым запахам, принесенным сюда человеком, которого они никогда не видели. Это, однако, было малоутешительно — самые большие крысы были совершенно невероятных и леденящих кровь размеров. Высотой они были почти по колено взрослому человеку, не говоря уже об их длине и об общей численности этой «армии», которая исчислялась, наверное, многими сотнями тысяч настоящих кровожадных убийц.

Уорвик увидел их секундой позже и остановился как вкопанный.

— Они окружили нас, студент… — он все еще сохранял самообладание, голос был ровным и спокойным, но все же, уже начинал немного подрагивать — сказывалось сильное нервное напряжение.

— Вижу. — отозвался Холл. — Не останавливаться!

Они снова двинулись вперед. Холл сзади, Уорвик — перед ним, подталкиваемый иногда в спину насадкой брандспойта. Оглянувшись назад, Холл увидел, что крысы молчаливо и неотступно следуют за ними. Тяжело переваливая свои жирные туши через толстый и, слава Богу, очень прочный рукав брандспойта. Одна из крыс, на которую попал луч фонаря Холла, подняла на него свою отвратительную остроносую морду и, казалось, злорадно ухмыльнулась, прежде чем опустить ее снова. Теперь Холл видел уже н летучих мышей. Огромные, размером с крупных воронов или грачей, они свисали со сводов подземелья прямо над их головами.

— Смотри! — сказал Уорвик, указывая лучом своего фонаря на что-то в нескольких футах впереди.

Это был позеленевший от плесени и совершенно изъеденный крысами человеческий череп. Он смотрел на них своими пустыми черными глазницами, а раскрытые в смертельном оскале челюсти будто бы смеялись над двумя безумцами, спустившимися в самое логово смерти. Рядом с черепом Холл разглядел локтевую кость, тазобедренный сустав и часть грудной клетки.

— Не останавливаться! — Холл еще раз сильно ткнул Уорвика насадкой в спину.

Холл почувствовал, как у него как будто что-то взорвалось внутри. Что-то страшное и черное, заволакивающее его сознание мрачной пеленой. «ТЫ СЛОМАЕШЬСЯ ПЕРВЫМ, МИСТЕР УОРВИК. Я КРЕПЧЕ ТЕБЯ И Я ДОЛЖЕН ВЫДЕРЖАТЬ. — пульсировала в его мозгу одна-единственная мысль. — ПОМОГИ МНЕ, ГОСПОДИ!»

Они прошли мимо костей, инстинктивно задержав дыхание. Крысы следовали за ними неотступно, не приближаясь, однако, ближе определенного расстояния. Вдруг Холл увидел нечто такое, что просто приковало к себе его взгляд. Вначале он даже не поверил своим глазам, но, взяв себя в руки, понял, все-таки, что это не галлюцинация. То, что он увидел, было огромным подергивающимся крысиным хвостом толщиной… с телефонный кабель.

Хвост свисал из-за резкого возвышения в полу, представлявшего собой как бы перегородку, разделяющую коридор. Это была даже не перегородка, а как бы барьер высотой приблизительно по пояс. За ним не было видно пока ничего. Не было видно, но зато было слышно… Сквозь звон в ушах Холл явственно слышал затаившееся, но очень тяжелое и хриплое дыхание какого-то крупного животного, которого, может быть, никто из людей и не видел никогда… Мысль об этом пришла к Холлу одновременно с мыслью о том, что они ведь находятся всего в нескольких футах от этого затаившегося и явно прячущегося пока от них неизвестного зверя. Прячущегося, может быть, для того, чтобы наброситься на них в следующую секунду! Какой-то сумасшедший азарт и любопытство, которое всегда было исключительно сильно развито у Холла, взяли верх над его здравым смыслом. Он понял, что если он не увидит сейчас то, что ему так хотелось увидеть, то он не увидит этого уже больше никогда в жизни. Грубо подтолкнув Уорвика к барьеру, он подошел к нему и сам и увидел, наконец, то, что было скрыто за ним…

Увиденным оба были повергнуты в настоящий шок.

— Смотри… — только и сумел выдохнуть Уорвик. Он уже почти совсем не контролировал себя и, судя по тому, как он пошатывался и закатывал время от времени глаза, начинал терять сознание.

Холл видел все и сам, без подсказки Уорвика, но никак не мог поверить собственным глазам. За барьером были крысы… Но крысами назвать их было очень трудно… То, на что смотрел, не в силах пошевелиться от ужаса, Холл, было продуктом какой-то совершенно невообразимой, дикой мутации!.. Крысы были огромными, просто гигантскими… Некоторые из них были…. НЕ МЕНЕЕ ТРЕХ ФУТОВ В ВЫСОТУ… Они были как огромные свиньи. Сходство это усиливалось еще и тем, что кожа их была совершенно розовой и почти совсем лишенной шерсти. Эти монстры были, однако, абсолютно слепы — подобно своим летающим родственникам, летучим мышам, а задние лапы были крохотными как у домашних собачек и совершенно неразвитыми. Они даже не доставали до земли. Чудовища эти, со страшными хрипами и стонами, извиваясь и налезая друг на друга, уже не таясь, остервенело пытались перебраться через перегородку, отчаянно работая жирными телами, хвостами и передними (по-видимому, очень сильными) лапами. Их отделяли от окончательно оцепеневших от ужаса людей всего каких-то несколько футов…

Уорвик обернулся к Холлу и, заставив себя улыбнуться, довольно спокойно произнес:

— Мы не можем идти дальше, Холл. Ты должен, наконец, понять это.

Услышав этот голос и увидев эту улыбку, Холл невольно поразился недюжинной, все-таки, выдержке этого человека. Направив на него насадку брандспойта и положив руку на край, Холл холодно произнес:

— Ты должен обязательно познакомиться поближе с этими милашками, Уорвик. Посмотри, как они хотят этого…

Самообладание Уорвика пошатнулось и резко пошло на убыль. Он понял, наконец, что обречен.

— Пожалуйста, Холл, не надо! — заплакав как ребенок, взмолился он. — Пожалуйста!..

— Молчать! Вперед! — рявкнул Холл, поражаясь невесть откуда взявшейся жестокости.

— Холл!!! — взвыл Уорвик. — Если эти твари перегрызут рукав, нам же никогда не выбраться отсюда!!!

— Я знаю, — спокойно улыбаясь, произнес Холл. — Вперед!

— Ты сумасшедший, Холл!.. Ты просто сумасшедший…

Тут по ноге Уорвика пробежала крыса и он громко вскрикнул от напряжения и страха. Холл снова улыбнулся и огляделся, наконец, вокруг. Крысы были теперь уже повсюду кругом. Ближайшие — уже меньше, чем в метре от их ног. Холл сделал резкое движение ногами и насадкой — и крысы отпрянули.

— Господи! — простонал Уорвик. — Господи!…

Даже в почти непроглядной тьме Холл видел, насколько бледным было его лицо. Оно было совершенно белым. Ни капли крови.

Вдруг Уорвик резко повернулся и бросился бежать, но не успел сделать и двух шагов, как Холл, открыв кран насадки, сбил его с ног мощной струей воды. Струя была настолько сильной, что отбросила Уорвика к противоположной стене и через какую-то долю секунды он, с нечеловеческим криком, совершенно скрылся из глаз в темноте. Этот его протяжный вопль перекрывал даже оглушительный ревущий и грохочущий звук вырывавшейся из насадки самой мощной струи воды, которая только могла быть. Вопль этот был поистине ужасным:

— ХО-О-ОЛЛ! А-А-А-А-А!!!…

В этот момент Холл увидел, как одна из огромных крыс-свиней, выбравшись каким-то образом из своего «загона», дико извиваясь и издавая жуткий хриплый писк, похожий, скорее, на стон, с поразительной для нее скоростью ринулась на голос Уорвика и тоже скрылась в темноте точно в том направлении, в котором находился Уорвик.

— ХОЛЛ! РАДИ БОГА!!!…

Слышать предсмертные крики человека было просто ужасно. Даже для Холла. Они, казалось, осязаемо заполняли все окружающее пространство…

Наконец послышался другой, просто кошмарный звук и Холл понял, что крыса добралась до Уорвика. Звук этот был… хрустом и треском ломающихся под зубами этого чудовища человеческих костей — костей Уорвика… Крики его тут же стали тише, а через несколько мгновений стихли навсегда…

Вдруг Холл увидел, что вторая безногая крыса-свинья, тоже одна из самых крупных, остервенело перебирая передними лапами и извиваясь всем телом, стремительно приближается к нему самому. В следующее мгновение, не успев опомниться, он уже почувствовал ее тяжелую, дряблую и теплую тушу на себе — крыса сбила его с ног. Почти только инстинктивно, почти не имея времени на размышления, Холл направил ей насадку брандспойта прямо в брюхо. Струя с силой отбросила ее в сторону, разбросав повсюду кишки и развесив в воздухе мелкий кроваво-водяной туман. Слабеющим сознанием Холл отметил, все же, две важных вещи. Во-первых он понял, что эти слепые чудовища довольно сносно ориентируются в пространстве подобно летучим мышам. Во-вторых, он с ужасом отметил, что напор струи из брандспойта стал заметно менее мощным — крысы, по-видимому, все-таки прогрызли где-то довольно прочную, кстати, оболочку рукава. Может быть, даже не в одном месте…

Постоянно и напряженно озираясь по сторонам, Холл сделал несколько осторожных шагов в том направлении, в котором исчез Уорвик.

То, что представилось его взору, было настоящим шоком даже для такого сильного и видавшего в своей жизни всякое человека, каким был Холл. Крыса была размером со здорового годовалого теленка. Кожа ее была почти совсем лишена растительности и имела отвратительный грязный розово-серый цвет. Она была совершенно слепа, а лапы ее даже передние, были крайне неразвиты. Чудовище это было, тем не менее, самым крупным и самым сильным из всех остальных. По-видимому, это был вожак этой страшной стаи. Когда Холл осветил ее лучом своего фонаря, она, побеспокоенная и оторванная от пожирания тела Уорвика, издала недовольный и совершенно омерзительный полу-стон — полу-хрюканье, резко дернув головой в его сторону. Тело Уорвика казалось рядом с ней телом карлика. Тем более, что от него осталось уже чуть больше половины…

— Прощай, Уорвик. — прошептал Холл, покрываясь холодным липким потом и наблюдая широко раскрытыми глазами, как крыса одним движением отрывает левую руку своей жертвы.

Холл повернулся и стал быстро пробираться к выходу, расчищая себе путь все более и более слабеющей струей воды. Некоторым из крыс удавалось, все-таки, прорываться и набрасываться на его ноги выше высоких рабочих ботинок из толстой кожи. Одна из них сумела даже взобраться по штанине до самого бедра и успела выдрать из них огромный клок материи, прежде чем Холл сильным ударом сбил ее на землю.

До выхода из подземелья оставалось где-то еще около трех четвертей пути, который они неразумно проделали, углубляясь в этот проклятый коридор. Пол имел небольшой уклон и Холл, напряженно всмотревшись вперед и вверх, попытался определить, хотя бы приблизительно, это расстояние. В этот момент в лицо ему неожиданно и сильно врезалась гигантская летучая мышь. Дико пища, она цепко обхватила голову Холла своими длинными перепончатыми лапами-крыльями и впилась острыми когтями в рубашку на его спине.

Холл, ничего не видя, несколько раз с силой ударил по обмякающему телу массивной насадкой брандспойта. Мышь, огромная как крупная кошка, упала и Холл принялся исступленно топтать ее ногами, смутно сознавая при этом, что он кричит как перепуганный до слез ребенок. Крысы совсем уже осмелели и, одна за одной, взбирались вверх по его штанинам.

Напор в брандспойте уже почти совсем иссяк и, отшвырнув бесполезную теперь насадку, Холл что было сил бросился в сторону выхода, стряхивая с себя на ходу совершенно уже озверевших крыс. Некоторые из них успевали, все-таки, вскарабкаться до живота, груди, спины. Холл отчаянно отдирал их от себя вместе с кусками одежды и кусками собственного мяса. Одна из них умудрилась даже добраться до его плеча и силой вдавить свой длинный и узкий нос в его правое ухо.

В этот момент в голову ему с огромной силой ударилась вторая летучая мыши, через секунду, хлестнув его крыльями по глазам, улетела, унося с собой половину скальпа с его головы.

Холл почувствовал, что в глазах у него темнеет, а тело начинает катастрофически быстро обмякать. В ушах появился дикий звон, как будто вокруг него гудели десятки колоколов. Он сделал еще одно отчаянное движение, пытаясь стряхнуть с себя облепивших его крыс и упал на колени. Последними звуками, которые издал Холл в этой жизни, перед тем, как умереть, были душераздирающие крики вперемежку с диким, леденящим душу хохотом.

Пять утра, четверг.

— Кто-нибудь должен спуститься туда еще, — решительно произнес Брочу.

— Только не я! — прошептал Висконски. — Только не я!

— Не ты, не ты, толстопузый, — презрительно обозвал его Иппестон.

— Ну, не будем терять времени, — послышался голос Броугана. — Вниз пойдут я, Иппестон, Дэнджерфилд и Недэу. Стивенсон, сходи в офис и принеси еще четыре новых фонаря.

Иппестон посмотрел вниз, в темноту и задумчиво произнес:

— Может быть, они просто остановились перекурить… Крыс я вижу пока всего несколько.

Через несколько минут вернулся Стивенсон с фонарями и вскоре все четверо быстро скрылись в зловеще-черном проеме люка.

Ночной прибой

После того, как парень был уже мертв и в воздухе повис густой запах горелого мяса, мы все снова пошли на пляж. Кори нес свой старый радиоприемник — из тех, что размером с чемодан и которым батареек нужно, наверное, штук сорок. Но на нем, все-таки, можно было слушать и кассеты. Качество звучания и громкость были, конечно, не ахти какими, но работал он вполне сносно. До того, как Кори ввели А6, он был довольно состоятельным человеком, но с тех пор деньги волновать его перестали. Даже эта старая магнитола была для него только осколком прошлого. Приемник мог поймать только две радиостанции. Первая, портсмутская, называлась WKDM и пичкала своих слушателей исключительно религиозными программами вперемежку с новостями. Даже ди-джеи были у них все какие-то рехнутые. Подборочки у них были приблизительно такие: Перри Комо — «Молитва», Джонни Рэй — «Псалом», Джеймс Дин — «Восточный Эдем», ну и так далее. Где только откапывали такие… Однажды какой-то идиот запел песенку под названием… что-то вроде «Вязания снопов». Мы с Нидлзом просто по земле катались от хохота. Чуть истерика не случилась.

Массачусетская станция была намного лучше, вообще совсем другое дело, но поймать ее можно было только в ночное время. Отличная молодежная радиостанция — много хорошей музыки и презабавные письма от радиослушателей. Думаю, они применяли для ретрансляции оборудование станций WRKO или WBZ, а может быть, WDOPE, KUNT или WA6 или какой-нибудь еще такого класса после того, как там все умерли или просто побросали свои рабочие места. Очень веселая радиостанция — просто ухохотаться, помереть со смеху можно. Как раз ее мы и слушали, когда шли обратно на пляж. Сюзи держала меня под руку, Келли и Джоан шли впереди, Нидлз плелся где-то сзади за нашими спинами. Замыкал шествие Кори, размахивая своим радиочемоданом в такт шагам. Стоунзпели свою «Энджи».

— Ты ЛЮБИШЬ меня? — то и дело спрашивала меня Сюзи. — Я просто хочу знать: ты меня ЛЮБИШЬ?

Она просто нуждалась в том, чтобы я постоянно заверял ее в своей любви. Я был для нее плюшевым мишкой, как в одноименной песенке Элвиса.

— Нет, — честно ответил я. Она уже в те годы была настоящей толстухой. И если она доживет до старости, в чем я сильно сомневаюсь, то станет настоящей жирной свиньей. К тому же, она была слишком болтлива.

— Ты мерзавец, — прохныкала она, и, вырвав свою руку, закрыла лицо. Ее покрытые лаком ногти тускло блеснули в свете почти полной луны, поднявшейся около часа назад. — Снова реветь будешь?

— Заткнись! — крикнула она, и я понял, что сейчас она точно разревется.

Мы вышли на гребень холма, с которого начинался спуск к пляжу, и я остановился. Я всегда ненадолго останавливался на этом месте. До того, как применили А6, здесь был общественный пляж. Туристы, веселые компании и семьи, выехавшие на пикник, визгливая малышня, их толстозадые бабули в белых панамах или с шезлонгами с солнцезащитными козырьками и так далее. Люди на подстилках валялись здесь под ярким солнышком вперемежку с обгрызенными кукурузными початками и конфетными обертками, свежий морской воздух был смешан с автомобильными выхлопами и запахом машинного масла с находившейся тут же неподалеку стоянки.

Но сейчас никакой грязи и мусора нет. Все съедено приливом. Всю эту хреновню слизнул своим огромным прохладным языком океан. Люди уже не придут сюда и не нагадят здесь снова, как раньше. Есть только мы, но от нас не много вреда. Мы любили пляж, очень любили — и не мы ли только что сделали ему жертвоприношение? Даже Сюзи любила его, маленькая толстозадая сучка Сюзи в дурацких расклешенных брюках клюквенного цвета.

Песок был почти безупречно белым и покрытым мелкими ветряными барханчиками, как в пустыне. Только кое-где валялись на нем небольшие спутанные клубки бурых морских водорослей и щепки, принесенные прибоем. Все кругом было залито ярким лунным светом, предметы отбрасывали сочные чернильно-черные тени с четкими очертаниями. Высокая спасательная вышка, находившаяся ярдах пятидесяти от нас, была совершенно белой в этом свете и походила на какой-то гигантский фантастический скелет, грозно возвышающийся над пляжем.

И прибой, ночной прибой, выбрасывающий на берег пенистые волны вдоль всей береговой линии, на сколько хватало глаз. Может быть, эти волны еще прошлой ночью были где-нибудь у берегов Англии.

«Энджи» в исполнении Стоунз, — с потрескиванием объявил ди-джей из динамика радиоприемника. — Свою сегодняшнюю встречу с вами я открыл этой песенкой неспроста несмотря на то, что ей уже много лет. Ведь настоящее искусство вечно, а это его произведение — чистое, как говорится, золото. Я — Бобби. Сегодня ночью с вами должен был быть Фред, но Фреда подкосил грипп и он весь буквально-таки опух. Только не волнуйтесь, пожалуйста, дорогие слушатели и особенно слушательницы. С Фредом все будет в порядке».

В этом месте Сюзи хихикнула сквозь слезы, а я шагнул наконец, к пляжу и быстро зашагал под уклон.

— Подождите! — послышался сзади голос Кори. — Берни! Эй, Берни, подожди!

Ведущий радиостанции без умолку тараторил какие то забавные четверостишия, а его ассистентка спросила вдруг, куда он поставил пиво. Он что-то ответил ей через плечо, отвернувшись, видимо, от микрофона, — я так и не разобрал, что. Пока они разбирались, где там у них пиво, мы уже почти дошли до пляжа. Я обернулся, чтобы посмотреть, где Кори. Он, как всегда, плелся сзади, и его походка была настолько потешной, что мне даже стало немного жаль его.

— Побежали, — предложил я Сюзи.

— Зачем?

— Просто так. Потому, что я очень люблю побегать, — сказал я, шлепнув ее по заднице. Она снова захныкала.

Мы побежали. Тяжело пыхтя, как загнанная лошадь, она шлепнулась в песок где-то у меня за спиной и закричала, чтобы я остановился, но я уже выкинул ее из головы. Ветер свистел у меня в ушах и трепал мои волосы. Я вдыхал полной грудью резкий и терпкий запах морской соли. Все ближе и ближе были слышны тяжелые удары прибоя. Вода была как черное стекло с резко выделяющимися на нем белыми гребнями пены. Я скинул резиновые шлепанцы и побежал дальше босиком, не заботясь о том, что могу поранить себе ногу случайно подвернувшимся под нее осколком какой-нибудь раковины с острыми краями. Кровь просто кипела в моих жилах!

Вот я вбежал под навес, где уже был Нидлз. Келли и Джоан стояли снаружи, держась за руки и глядя на воду. Не останавливаясь, я сделал несколько кувырков через голову, чувствуя, как песок сыплется мне за шиворот, и остановился около Келли. Он вскочил на меня верхом и шлепнул по ляжке, как наездники стегают своих лошадей. Джоан расхохоталась.

Вообще всем было очень весело. Всем, кроме Сюзи, которая уже не бежала, а еле волочила ноги. Даже Кори уже почти догнал ее.

— Небольшой костерчик, — сказал Келли.

— Думаешь, он в самом деле так и приехал из Нью Йорка, как рассказал нам? — спросила Джоан.

— Не знаю.

Лично я не видел никакой разницы в том, так он приехал, как рассказал нам, или не так, из Нью-Йорка или откуда-нибудь еще. Когда мы натолкнулись на него, он сидел за рулем огромного роскошного «Линкольна» и что-то бессвязно бормотал, мало чего, по-видимому, понимая. Его голова раздулась до размеров футбольного мяча, а шея напротив, была тоненькой как сосиска. На коленях у него лежал путеводитель, почему-то вверх ногами. Видимо, ему было все равно. Мы вытащили его из машины, связали веревкой, нашедшейся у него в багажнике, втащили на самый высокий холм около пляжа и сожгли там. Он сказал, что его зовут Элвин Сэкхейм и все время, как в бреду, звал свою бабушку. Он даже Сюзи принял за свою бабушку. Ее это очень развеселило. Бог ее знает, почему. У нее какое-то очень необычное, мягко выражаясь, чувство юмора. Вы бы знали, какие странные вещи могут порой рассмешить ее.

Сжечь его предложил Кори, и это не было шуткой. Учась в колледже, он прочел массу книг по колдовству и черной магии и, отведя нас в темноту за «Линкольном» Элвина Сэкхейма, он сказал нам шепотом, что если мы принесем жертву темным силам, то, может быть, духи защитят нас от А6.

Конечно, никто из нас не поверил сначала во все это, но постепенно разговор становился все серьезнее и серьезнее. Для нас это было по меньшей мере дико, но в конце концов мы решились и сделали это. Мы привязали его к штативу, на котором был раньше наблюдательный бинокль, в который, если опустить десятицентовик, можно было увидеть в ясную погоду практически весь Портленд. Проверив, достаточно ли крепко он привязан, мы разошлись в разные стороны в поисках сухих веток или дров, как дети, играющие в новую игру. Все это время Элвин Сэкхейм почти безжизненно болтался там, где мы его оставили, уронив голову на грудь и невнятно бормоча что-то своей воображаемой бабушке. Глаза Сюзи ярко горели, как у какой-нибудь ведьмы во время шабаша, грудь сильно вздымалась от учащенного взволнованного дыхания. Все происходившее ей явно нравилось. Когда в поисках дров мы спустились в небольшую ложбинку за холмом, она подошла ко мне и, обняв, крепко поцеловала в губы. Ее губы были покрыты толстым слоем помады и поэтому ее поцелуй был похож скорее на прикосновение чего-то очень жирного и сального с приторным слащавым запахом.

Я с очень недовольным видом оттолкнул ее в сторону, и она начала с тех пор дуться на меня.

Набрав достаточное количество сухих веток и досок, мы вернулись наверх и обложили ими Элвина Сэкхейма до пояса. Нидлз крутанул колесико своего «Зиппо» и костер стал быстро разгораться, даже бумаги не понадобились. Сэкхейм закричал почему-то только после того, как огонь коснулся волос на его голове. Запах поплыл как от свежеприготовленной китайской свинины.

— Дай мне сигарету, Берни, — попросил Нидлз. — Сзади тебя, в машине, у заднего стекла пачек, наверное, пятнадцать валяется.

— Идти не хочется, — проговорил он с какой-тo странной улыбкой и прихлопнул комара на руке.

Я дал ему сигарету и присел на песок. Мы с Сюзи встретили Нидлза в Портленде. Он сидел на бордюре перед зданием театра и играл Лидбелли на старой большой гибсоновской гитаре. Гитара была настолько дорогой, что у нас, почему-то, не возникло никаких сомнений в том, что он просто стащил ее где-нибудь. Звуки гитары неслись вдоль всей Конгресс-стрит, как будто он играл в концертном зале.

Сюзи, наконец, добрела до навеса, все еще не в силах отдышаться оттого, что пробежала несколько метров.

— Ты мерзавец, Берни, — пропыхтела она, плюхнувшись в песок.

— Ну, Сюзи. Давай-ка смени пластинку. Эта у тебя что-то совсем заедает.

— Подонок! Сукин сын безмозглый! БАРАН!

— Исчезни, — тихо сказал я, — или в глаз получишь. Сомневаешься?

Она снова заплакала. Нюни она распускать любила. Может быть, даже больше всего на свете. К этому времени подошел Кори. Он попытался успокоить ее, положив ей руку на плечо, но получил в ответ сильный удар локтем прямо между ног. Прошипев сквозь зубы какое-то самое сильное, наверное, его ругательство, он скрючился и отошел в сторону и, в конце концов, красноречиво плюнул в ее сторону.

— Я УБЬЮ ТЕБЯ! — взвизгнула она и бросилась вдруг на него, молотя по воздуху руками, как ДВУМЯ пропеллерами. Кори от удивления несколько раз хлопнул глазами и, чуть не упав, бросился наутек, держась руками за свой самый важный орган. Разъяренная Сюзи неслась за ним во всю прыть, препотешно тряся своим жирным задом и истерично выкрикивая самые разнообразные ругательства и проклятия. Нидлз запрокинул голову и громко расхохотался. Шум прибоя почти заглушал звуки радиоприемника.

Келли и Джоан куда-то исчезли. Повертев головой, я увидел, что они ушли уже далеко вдоль берега по самой кромке воды. Идут себе в обнимочку и не видят всего этого цирка. Они выглядели так, как будто только что сошли с рекламного плаката какого-нибудь туристического агентства — ПОСЕТИТЕ УДИВИТЕЛЬНУЮ СЕЙНТ-ЛОРКУ. Ну прямо точь-в-точь. Они действительно здорово смотрелись, просто позавидовать можно.

— Берни?

— Что? — отозвался я. Я как раз вспоминал в тот момент, как Нидлз чиркнул своей зажигалкой и поднес огонек к сухим веткам у ног того бедняги, совсем как средневековый палач во времена инквизиции или какой-нибудь звероподобный неандерталец.

— У меня начинается, — тихо проговорил он.

— Да? — я быстро посмотрел на него. — Ты уверен?

— Конечно уверен. Голова болит, желудок. Мочеиспускание тоже болезненное.

— Может, это просто Гонконгский грипп. У Сюзи он уже был и прошел. Правда, с осложнением на мозг, — усмехнулся я. Это было еще в университете, где-то за неделю до его закрытия и приблизительно за месяц до, того, как человеческие тела начали вывозить за город грузовиками и закапывать в огромные могилы с помощью экскаваторов и бульдозеров.

— Смотри, — сказал он и, широко раскрыв рот, зажег перед ним зажигалку, чтобы было виднее. Я приподнялся и отчетливо разглядел первые грязно-серые пятна на его языке и слизистой горла, первые признаки опухания. Да, это был А6… никаких сомнений.

— Действительно, — констатировал я и без того очевидный факт.

— Но я не так уж плохо себя, вообще-то, чувствую, — сказал он. — По крайней мере внушаю себе это и не раскисаю… Признайся, ты ведь очень много и часто о нем думаешь.

— Вовсе нет, — соврал я.

— Думаешь… Как и тот парень. Ты тоже думаешь об этом, мне можешь не рассказывать. А что касается того бедолаги, то я считаю, что мы даже лучше ему сделали. А он даже и не понял, наверное, ничего.

— Понял.

— Не важно, — пожал он плечами и повернулся к морю. Мы молча курили и смотрели на волны, с шумом выкатывавшиеся на песок и с шипением скатывавшиеся обратно. Все-таки, это не миновало Нидлза. Я сразу стал воспринимать все окружающее как-то по-другому. Был уже конец августа. Через пару недель уже, может быть, начнутся первые заморозки. Самое время перебраться куда-нибудь потеплее, под хорошую крышу с теплым очагом. Зима. К Рождеству, может быть, никого из нас уже не останется в живых. Может быть, все мы будем лежать и разлагаться в какой-нибудь гостиной чьего-то заброшенного дома, а приемник Кори будет еще какое-то время продолжать тихо работать, стоя на журнальном столике или книжной полке, если радиостанции к тому времени будут еще работать. Через никому не нужные уже занавески будет пробиваться слабый зимний свет.

Мое воображение нарисовало все это настолько ярко и явственно, что я передернул плечами. Не стоит думать о зиме в августе.

— Вот видишь? — рассмеялся Нидлз. — Ты ДУМАЕШЬ об этом.

Что мог я ему возразить? Я только поднялся на ноги и сказал:

— Пойду поищу Сюзи.

— Может быть, мы последние люди на земле, Берни. Ты не думал еще об этом?

В бледном лунном свете он сам выглядел наполовину покойником: черные круги под глазами на осунувшемся лице с обостренными чертами, мертвенно-бледные тонкие пальцы как кости…

Я подошел к воде и пристально посмотрел вдоль прибрежной линии в одну и в другую стороны, но не увидел ничего, кроме пустынного пляжа и черных волн с аккуратными белыми гребешками пены. Шум прибоя превратился уже в настоящий грохот, который сотрясал казалось, всю землю. Я закрыл глаза и ввинтился в песок голыми пятками. Песок был прохладным, влажным и очень плотным. А если мы действительно последние люди на Земле, тогда что? Оставалось надеяться только на то, что к утру мои мысли будут не такими мрачными.

Тут я увидел Сюзи и Кори. Сюзи восседала на Кори, как на диком мустанге, брыкающемся, возмущенно трясущем головой и разбрызгивающем пену. Оба были мокрыми от пота. Я не спеша подошел к ним и столкнул ее с бедного Кори ногой. Освобожденный Кори быстро вскочил с четверенек и отбежал в сторону.

— Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! — заорала Сюзи, разинув при этом свою пасть так, как будто хотела проглотить меня. Пасть эта была как вход в комнату смеха. Когда я был малышом, мама часто водила меня в Гаррисоновский парк, где была очень любимая мною комната смеха с кривыми зеркалами. На фасаде этого здания вокруг входной двери было нарисовано огромное лицо весело смеющегося клоуна, а дверь была как раз как бы его ртом.

— Ну, давай, вставай, — протянул я ей руку. 0на недоверчиво взялась за нее и поднялась. Вся она была в налипшем на мокрую одежду и кожу песке.

— Как ты посмел ударить меня?! Как ты мог…

— Да ну тебя, — попытался я оборвать ее, но остановить ее просто как проигрыватель было невозможно, пока это самой ей не надоедало.

Мы медленно побрели по песку к остальной компании. Они уже подходили к небольшому домику недалеко от пляжа. В нем, конечно, никого не было. В домике было всего четыре кровати, причем одна из них — двуспальная, но для одного из нас места все равно не хватало. Нидлз великодушно объявил, что будет спать на полу. Его, похоже, начинало одолевать безразличие ко всему.

В домике кроме жилых помещений, находившихся на верхнем этаже, была еще и небольшая лавка, располагавшаяся внизу. Все было покрыто уже довольно заметным слоем пыли. Решив посмотреть, что нам может пригодиться, я спустился в лавку. На полках лежало множество хлопчатобумажных футболок с надписью «ЭНСОН БИЧ» и трехцветным морским пейзажем на груди, дешевенькие медные браслеты, которые сияют как золотые при покупке, но начинают зеленеть уже на следующий день, яркие и тоже дешевые сережки из какого-то светлого металла, волейбольные мячи, безвкусно раскрашенные фарфоровые статуэтки, изображающие мадонну с младенцем, полиэтиленовые пакеты с забавной надписью «ВОТ, ЖЕНА, КУПИЛ ТЕБЕ ПОДАРОК», бенгальские огни к Четвертому июля, который, похоже, никто и никогда праздновать уже не будет, пляжные полотенца и покрывала с изображениями роскошных девиц в бикини в окружении названий различных знаменитых курортов, среди которых ярче всего выделялась, конечно, надпись ЭНСОН БИЧ, воздушные шарики, женские купальники и мужские плавки чуть ли не всех оттенков радуги и прочая ерунда. По всему полу были разбросаны чьи-то визитные карточки. В углу был небольшой бар с зазывающей вывеской ОТВЕДАЙТЕ НАШИХ УСТРИЦ.

Я часто приезжал в Энсон Бич, когда учился в высшей школе. В последний раз это было за семь лет до А6, я приезжал тогда с девушкой по имени Морин. Это была высокая и очень красивая девушка. Чаще всего она надевала на пляж свой любимый купальник — розовый, а я шутил по этому поводу, что купальника совсем не видно, а если приглядеться то выглядит он как нижнее белье. Мы любили выходить на дощатый причал и подолгу смотреть на океан, забитый лучами яркого солнца. Под босыми ногами доски причала были почти нестерпимо-горячими, но нам это все равно очень нравилось и мы так ни разу и не отведали ИХ УСТРИЦ.

— Что ты там высматриваешь?

— Да так просто, смотрю, что может пригодиться.

Ночью мне приснился кошмарный сон с участием Элвина Сэкхейма, и я проснулся весь в холодном поту. Он сидел за рулем своего сверкающего желтого «Линкольна» и, уставившись куда-то в пространство остекленевшими глазами, о чем-то разговаривал со своей бабушкой. Но страшным было не это. Самым страшным было то, что это был не просто Элвин Сэкхейм. Это был обгоревший зловонный труп Элвина Сэкхейма. Он все говорил и говорил, а я все никак не мог проснуться и чуть не задохнулся во сне от жуткого зловония, исходившего от него.

Сюзи спала совершенно спокойно, неуклюже раскидав во сне ноги. На моих часах было без десяти четыре утра, но они остановились. На улице было еще темно. На море было сильное волнение, и волны разбивались о берег с невероятным грохотом. На самом деле была уже четверть пятого, и скоро должен был начаться рассвет. Я вылез из постели, подошел к балконной двери и распахнул ее. Мое разгоряченное тело приятно обдуло прохладным свежим ветром с моря. Все-таки, несмотря ни на что, я не хотел умирать.

Я спустился в лавку и нашел там, подсвечивая себе огоньком зажигалки, четыре упаковки пива «Буд» и несколько больших картонных коробок с самыми разнообразными сигаретами. Пиво было теплым, поскольку электричества не было и холодильник поэтому не работал. Я не отношусь к любителям теплого пива. Пиво есть пиво, а настоящее пиво должно быть холодным. Выбирать, однако, не приходилось. Я взял пачку сигарет и, выйдя на крыльцо, уселся на каменные ступеньки. Открыв банку, я сделал несколько больших глотков.

Ветер с океана уже почти высушил мою кожу от противного липкого пота, и я почувствовал, как начинаю сходить с ума от мыслей о том, что я сижу вот здесь и пью пиво, а практически все остальное человечество уже погибло. Уничтожено. Не ядерным или каким-нибудь биологическим оружием. ПРОСТО ГРИПП. У меня появилось желание поставить огромную мемориальную доску в память о себе где-нибудь на Бонневильском соляном озере, например. Из бронзы. И чтобы ее хорошо было видно издалека. И большими буквами на ней: ПРОСТО ГРИПП.

Я швырнул пустую банку в левую сторону от крыльца. Она пусто звякнула о бетон и закатилась за угол здания. Невдалеке на пляже черным треугольником темнел навес, под которым мы вчера стояли. Я подумал о том, как хорошо было бы, если бы Нидлз тоже проснулся сейчас и спустился ко мне.

— Берни?

Она стояла в дверях, накинув на себя мою рубашку. Ненавижу, когда кто-нибудь надевает мои вещи. К тому же, от нее воняло, как от свиньи.

— Ты больше не любишь меня? Да, Берни? — Я ничего не ответил ей. Бывают моменты, когда я чувствую какое-то вселенское сострадание буквально ко всему, что окружает меня. Сейчас мне было очень жаль ее, хотя она этого совершенно не заслуживала.

— Можно посидеть с тобой?

— Вряд ли мы здесь вместе поместимся.

Она обиженно шмыгнула носом и повернулась, чтобы уйти.

— Нидлз подцепил А6, — тихо сказал я. Она остановилась и посмотрела на меня. Ее лицо было совершенно спокойным. Не лицо даже, а какая-то совершенно тупая физиономия.

— Не шути так, Берни. — Я молча закурил сигарету. — Не может быть. Он же… У него же…

— Да, у него не было А2. Гонконгского гриппа, как у тебя, у меня, у Кори, у Джоан. Как у всех, одним словом.

— Но, значит, у него нет…

— Иммунитета против А6, — закончил за нее я.

— Может быть, мы тоже, все-таки, можем заразиться им от него?

— Вряд ли. Но это не исключено. Получается, он просто наврал нам, что перенес А2, чтобы мы взяли его с собой тогда, — задумчиво проговорил я.

— Конечно наврал, — вздохнула она. — Я бы точно так же поступила на его месте. Никто ведь не хочет оставаться один… Пойдем, может быть, спать?

— Нет, я посижу еще.

Она ушла в дом. Я мог и не говорить ей о том, что А2 не дает практически никаких гарантий против А6. Она сама прекрасно знала об этом. Я сидел и смотрел на прибой. Несколько лет назад Энсон был одним из главных центров серфингистов в Америке. Вдалеке я увидел какую-то высокую вышку типа наблюдательной. Через несколько мгновений она как-то пропала. Не знаю — может быть, ее просто стало не видно, а может быть, она просто померещилась мне. Иногда Келли так мерещится Джоан или кто-нибудь или что-нибудь еще. В последнее время они, кстати, пристрастились отделяться от всей остальной компании и бродить вместе по окрестным холмам, горам или пляжу. Вот и сейчас их наверняка нет наверху.

Я спрятал лицо в ладони и с силой сжал его, чувствуя руками каждую образовавшуюся напряженную морщинку.

А волны все обрушивались на песок и откатывались, обрушивались и откатывались, обрушивались и откатывались… Бесконечно. Мы приехали сюда летом, я и Морин. В первое лето после окончания высшей школы и перед поступлением в колледж, задолго до того, как А6 пополз из юго-восточной Азии и постепенно накрыл весь земной шар черным покрывалом смерти. Мы ели пиццу, слушали радио и втирали друг другу в спину масло для загара. Стояла замечательная погода. Яркое солнце, ослепительно-белый песок и пронзительно голубой океан…

Я — дверной проем

Ричард и я сидели на веранде моего небольшого домика на берегу моря и молчаливо наблюдали за прибоем. Дым от наших сигар был густым и душистым, что в некоторой степени спасало нас от роящихся кругом комаров, не подпуская их ближе определенного расстояния. Вода была прохладного голубовато-зеленоватого цвета, а небо — бездонным и сочно-синим. Очень красивое сочетание.

— Так значит, «дверной проем»… — задумчиво повторил Ричард. — Откуда у тебя такая уверенность в том, что мальчика убил именно ты? Может, тебе это, все-таки, просто приснилось?

— Да не приснилось мне это! Но и убил его не я — я же говорил тебе уже! Убили его они! Я был только дверным проемом…

Ричард вздохнул.

— Ты похоронил его?

— Да.

— Помнишь, где?

— Конечно, — мрачно ответил я, доставая из нагрудного кармана сигарету. Кисти рук, из-за наложенных на них повязок, были очень неуклюжими и, к тому же, отвратительно зудели. — Если хочешь посмотреть на это место, то лучше поехать туда на твоем багги. На этом, — я кивнул на кресло-каталку, — ты не дотолкаешь меня туда по песку.

Для езды по глубокому зыбкому песку у Ричарда была специально приспособленная для этого машина выпуска, кажется, 1959 года и совершенно непонятного происхождения — Ричард своими усовершенствованиями и нововведениями изменил ее внешний вид до неузнаваемости: он поснимал с нее крылья, крышу и чуть-ли не все, что только можно было снять, а вместо обычных колес приспособил огромные дутые шины — специально предназначенные для езды по любому песку. На этом чуде техники он разъезжал вдоль береговой черты и собирал принесенные прибоем доски, ветви и прочий деревянный хлам, из которого делал потом очень красивые и совершенно фантастические скульптуры. Скульптуры эти он продавал потом по дешевке, за чисто-символическую плату, зимним туристам. Вообще, Ричард был моим другом и появился здесь, в Ки-Кэрэлайн, лет пять назад, выйдя в отставку и переехав сюда из Мэрилэнда.

Задумчиво глядя на прибой, он выпустил густой клуб сигарного дыма.

— Мне не все понятно. Расскажи-ка мне еще раз обо всем с самого начала.

Я вздохнул и попытался прикурить свою сигарету. Ричард взял коробок из моих неуклюжих рук и зажег спичку сам. Прикурив, я сделал две глубоких затяжки и попытался сосредоточиться. Зуд в пальцах стал уже совсем невыносимым.

— Ну хорошо, — начал я. — Прошлым вечером, часов в семь, я сидел, точно так же, как сейчас, здесь на веранде, любовался прибоем и курил…

— Не с этого места, раньше, — мягко перебил меня Ричард.

— Раньше?

— Расскажи мне о полете.

— Ричард, я же рассказывал тебе о нем уже много-много раз! — устало затряс я головой.

Напряженно вслушиваясь в каждое мое слово, Ричард морщил лоб и был похож на какую-нибудь из своих необычных скульптур.

— Да, рассказывал. Но, может быть, ты не все вспомнил тогда, что-то упустил. А сейчас, может быть, вспомнишь — попытайся. Мне кажется, сейчас у тебя может что-нибудь получиться.

— Ты так думаешь?

— Ну а почему бы нет? А потом, когда ты закончишь, мы можем поехать поискать могилу.

— Могилу… — машинально повторил я. В моем воображении возникло огромное, пустотелое и ужасно-черное кольцо. Ничто не могло сравниться с ним в черноте… Такой непередаваемо-ужасной тьмы не видел я даже тогда, когда мы с Кори, пять лет назад, плыли по бесконечному космическому океану далеко-далеко от нашей планеты. Это была тьма… Настоящая тьма, тьма, тьма…

Пальцы под бинтами — мои новые глаза — слепо таращились в эту тьму и зудели, зудели, зудели…

Кори и я были выведены на орбиту Земли на ракете-носителе Сатурн 16. Ракета была настолько огромной, что все журналисты и теле-радио-комментаторы называли ее не иначе, как Эмпайр Стейт Билдинг. Она действительно была просто фантастически-огромна. Старый носитель, Сатурн 15, выглядел бы по сравнению с ней просто игрушкой. Огромная пусковая площадка, выстроенная специально для Сатурна 16 на мысе Кеннеди, имела фундамент, уходящий на шестьдесят с лишним метров в землю!

Мы сделали несколько витков вокруг Земли, чтобы еще раз проверить все бортовые системы, сошли с земной орбиты и легли на рассчитанный курс — на Венеру. В сенате не утихали бурные споры по поводу дальнейших программ исследования космического пространства, люди из НАСА молились о том, чтобы наш полет не прошел даром, чтобы мы нашли хоть что-нибудь, а мы тем временем уплывали в открытый космос.

«Не важно, что! — любил повторять Дон Ловинджер, руководитель программы „Зеус“, по которой мы тогда работали. — Ваш корабль просто напичкан различными новейшими техническими приспособлениями наблюдения и поиска, включая пять телевизионных камер повышенной мощности и разрешающей способности, а также принципиально новый телескоп с уникальной системой линз и радио-электронных фильтров. Найдите с их помощью золото и платину! Еще лучше будет, если вы найдете каких-нибудь разумных существ, этаких маленьких синеньких человечков. Найдите хоть что-нибудь! Хоть дух Хауди Дуди для начала…» Такой вот был веселый человек.

Эти напутствия были, однако, излишни — мы с Кори и сами были готовы и очень сильно хотели сделать все, что от нас зависело и что мы могли сделать. Тем более, что за последние несколько лет в программах космических исследований практически не было достигнуто сколько-нибудь существенных, кардинальных результатов. Начиная с Бормана, Андерса и Ловелла, которые высадились на поверхность луны в 68-м и нашли там только холодный, безжизненный и грязный песок. Перечень этот можно продолжить упоминанием об экспедиции на Марс Макхэна и Джекса одиннадцать лет спустя — там они тоже нашли только бескрайние пустыни холодного безжизненного песка и единственными организмами на них были лишь очень редкие и немногочисленные лишайники, не представляющие практически никакого интереса. Стоимость же исследований более глубокого космического пространства была, да и остается очень-очень высокой. Были и полеты, заканчивавшиеся просто трагически. На борту второго и последнего корабля Аполлон, например, с астронавтами Педерсеном и Лендерером, маршрут которого пролегал уже через несколько планет солнечной системы, при загадочных обстоятельствах вышли вдруг из строя все системы жизнедеятельности и управления полетом и корабль никогда уже больше не вернулся на Землю. А орбитальная обсерватория Джона Дэвиса была задета метеоритом… Одним словом, космические программы продвигались очень медленно и не очень успешно. Возможно, наш выход на орбиту Венеры был одной из последних попыток человечества изменить это положение вещей, по крайней мере в ближайшем обозримом будущем.

В полете мы находились уже шестнадцать суток и занимались почти только тем, что практически постоянно лопали какие-нибудь консервы, спали, играли в разнообразные игры, которые были специально предусмотрены на борту для того, чтобы мы не скучали, читали или шатались взад-вперед по кораблю (если так можно выразиться применительно к условиям невесомости) и глазели все время от времени в иллюминаторы, любуясь Млечным Путем.

На третий день полета у нас вышел из строя кондиционер воздуха, а вслед за ним отказал и дублирующий кондиционер. Неполадку эту нельзя считать крупной, но, все же, комфорта это не прибавляло. Тем более, что запас воздуха на борту был, все-таки, ограничен определенными пределами и пополнить его можно было только в плотных слоях атмосферы. Мы наблюдали, как Венера, по мере нашего приближения к ней, постепенно превращалась из звезды в очень красивую светящуюся планету, перекидывались шуточками во время сеансов связи с центром управления полетом в Хансвилле, слушали записи с музыкой Вагнера и Битлз, ставили кое-какие эксперименты по космической навигации, предусмотренные программой полета, делали необходимые контрольные измерения и так далее — обычные будничные занятия и заботы. Пару раз мы вносили корректировки в направление полета. Оба раза — лишь очень незначительные. Один раз, на девятый день полета, Кори вышел в открытое космическое пространство. Целью этого выхода было убрать сильно выступающую за обводы корпуса корабля высокочастотную передающую антенну ДЕСА — впредь до специального распоряжения с Земли о ее обратном выпуске и вводе в эксплуатацию. То есть, как я уже говорил, обычные будни. До тех пор, пока…

Тут я ненадолго замолчал.

— Антенна ДЕСА, — напомнил мне Ричард. — Ты говорил об антенне ДЕСА. Что же было дальше?

— Да, так вот, антенна ДЕСА — специальная антенна для передачи высокочастотных сигналов в открытое космическое пространство. Сигналы эти имели очень большой радиус действия и были предназначены для возможных внеземных разумных цивилизаций. Эксперимент не удался…

Я нервно постучал пальцами о подлокотники кресла — стало еще хуже. Зуд становился все нестерпимее.

— Принцип действия этой антенны, — продолжил я, — был таким же, как и принцип действия радиотелескопа в Западной Вирджинии — того, ты знаешь, наверное, что предназначен для приема отдаленных и очень слабых радиосигналов от возможных внеземных цивилизаций. Только вместо приема антенна эта, тоже очень мощная работала на передачу. Ее действие, однако, было направлено прежде всего на самые отдаленные планеты солнечной системы — Юпитер, Сатурн и Уран.

— В открытый космос выходил только Кори?

— Да. И если бы он внес после этого на борт какую-нибудь инфекцию, радиацию или что-нибудь еще в этом роде — это немедленно было бы выявлено с помощью телеметрии…

— Ну и…

— Это не имеет совершенно никакого значения! — раздраженно оборвал я свой рассказ. — Сейчас для меня важно только то, что происходит здесь, сейчас! Прошлой ночью они убили мальчика, Ричард! Это просто ужасно! Ужасно!.. Увидеть собственными глазами, как его голова… взорвалась!.. В одно мгновение разлетелась на кусочки как электрическая лампа… Как будто кто-то проник ему туда внутрь и одним движением разметал его мозг на десятки метров вокруг!..

— Ну, давай, успокаивайся и поскорее заканчивай свой рассказ. — снова подбодрил меня Ричард.

— Заканчивай!.. — горько усмехнулся я. — Что же можно добавить к этому еще?!..

Мы подошли к планете и вышли на ее орбиту. Расчетный радиус орбиты был семьдесят шесть миль. По программе полета нам предстояло побывать еще на трех предварительно рассчитанных орбитах, причем радиус уже следующей, второй орбиты, был на порядок больше первой. Мы побывали на всех четырех и имели возможность рассмотреть планету со всех необходимых точек и ракурсов. Было сделано более шестисот снимков и отснято невероятное количество кинопленки.

Очень большая часть планеты была постоянно затянута метановыми, аммиачными и пылевыми облаками. Планета вообще была очень похожа на Гранд Каньон в очень сильную ветреную погоду. Судя по показаниям приборов, которые снял Кори, скорость ветра в некоторых местах достигала шестисот миль в час у поверхности, а некоторые наши телеметрические зонды, которые мы посылали вниз, подчас просто не выдерживали столь необычных атмосферных условий. В конце концов нам не удалось обнаружить никаких признаков жизни — ни животной, ни растительной. Спектроскопы зарегистрировали лишь наличие некоторых минералов, могущих иметь промышленное применение. Такова была Венера. Ничего. Совершенно ничего — но это, странным образом, почему-то и пугало меня больше всего. От этого я находился в очень странном, постоянном и очень сильном напряжении. Там, в глубоком космосе, я почему-то чувствовал себя как загнанный и обложенный со всех сторон зверь. Очень необычное, ни на что не похожее и крайне неприятное чувство… Я понимаю, что то, что я говорю, звучит, может быть, очень ненаучно и, возможно, даже истерично, но я пребывал в этом состоянии крайнего напряжения и почти животного страха до тех пор, пока мы не сошли с орбиты Венеры и не направились, наконец, к Земле. Думаю, что если бы это произошло немного позже, я бы сошел с ума и перерезал бы себе глотку или выкинул бы еще что-нибудь похуже… Венера произвела на меня просто страшное впечатление. Сравнивать ее с Луной не имеет совершенно никакого смысла. Луна — совсем другое дело. Она, если можно так выразиться, безлюдна и стерильна. На Венере же мы увидели мир, совершенно не похожий ни на что, виденное человеком прежде. Хорошо еще, я думаю, что видели мы не все благодаря тому, что большая часть ее поверхности постоянно была скрыта облаками и туманами. Но то, что видеть нам, все-таки, удавалось, вызывало у меня очень сильную ассоциацию с человеческим черепом, вычищенным и отполированным. Почему — не знаю.

По пути на Землю мы узнали о том, что Сенат вынес постановление о сокращении финансирования космических программ вдвое. Кори прокомментировал эту новость чем-то вроде того, что «похоже, Арти, нам с тобой снова придется заняться метеорологическими спутниками». Но я был почти рад этому. По крайней мере, думал я тогда, я, скорее всего, уже никогда больше не буду послан на эту страшную планету. Несмотря на спавшее немного напряжение, меня, тем не менее, одолевало какое-то очень нехорошее и очень сильное предчувствие. Как выяснилось позже, оно не обмануло меня.

На двенадцатый день нашего возвращения на Землю Кори умер. Да и сам я был в состоянии, недалеком от смерти, но, все же, отчаянно боролся за жизнь. Вообще, все наши несчастья начались именно по пути домой. Они были похожи на грязный снежный ком, растущий прямо на глазах. А ведь мы пробыли в космосе в общей сложности больше месяца, побывали там, где до нас не было ни единой живой души и уже возвращались домой… И все это заканчивалось так бесславно только потому, что один парень в центре управления полетом слишком торопился устроить себе перерыв, чтобы попить кофе, и допустил из-за этого пару незначительных, казалось бы ошибок в расчетах по корректировке движения нашего корабля, что едва не привело к нашей мгновенной гибели от чудовищной перегрузки и закончилось тяжелыми увечьями для нас обоих, от которых Кори вскоре скончался, а я остался инвалидом на всю жизнь. Злая ирония судьбы, скажете вы? Пожалуй. Но настоящая причина здесь, я думаю, намного глубже…

Возвращение было очень трудным. Корабль был сильно выведен из строя. По словам пилота одного из вертолетов сопровождения, встречавших нас после входа в плотные слои атмосферы, он выглядел как гигантский, фантасмагорически-уродливый и страшно изувеченный грудной младенец, мертво висящий под парашютом, как на пуповине. Сразу же после приземления я потерял сознание. Оно просто отключилось. Встречающей нас команде не пришлось расстилать специально приготовленной для нашего прибытия красной ковровой дорожки, предназначенной для придания событию пущей торжественности.

Очнулся я только через несколько дней в реанимации в Портленде. Открыв глаза, я долго не мог понять, где я нахожусь и почему нигде не видно встречающих нас улыбающихся лиц и красной ковровой дорожки, по которой мы должны были пройти, выйдя из спускаемого аппарата. Говорят, у меня очень долго и очень сильно шла кровь — ртом, носом и ушами, которую едва удалось остановить…

— Возвращали меня к жизни постепенно, около двух лет в специализированной клинике НАСА в Бетесде. Я получил медаль НАСА «За выдающиеся заслуги» и «За исключительное мужество», получил кучу денег и инвалидное кресло-каталку. Через год, как ты знаешь, я переехал сюда и очень люблю теперь наблюдать со стороны за тем, как стартуют ракеты с находящейся здесь неподалеку стартовой площадки.

— Я знаю, — сказал Ричард.

Несколько минут мы сидели в полной тишине. Вдруг он неожиданно произнес:

— Покажи мне свои руки.

— Нет, — тут же ответил я, резко и даже грубо. — Я их никому не показываю. Никому и никогда. Ты же знаешь, я уже говорил тебе.

— Прошло уже пять лет, Артур. Почему ты не хочешь показать мне их сейчас? Ответь мне, хотя бы, почему?

— Я не знаю. Я не знаю! Все это очень непросто и мне самому трудно во всем этом разобраться. Могу я в конце концов, быть просто не готовым к этому? Могу я быть просто не в состоянии объяснить, что к чему?! В конце концов я просто имею право спокойно сидеть на собственной веранде собственного дома — уж это я знаю точно!

Ричард хорошо понимал, что я просто нервничаю. Поэтому он отнесся к этой моей вспышке спокойно и не обиделся, а лишь вздохнул и задумчиво посмотрел на море. Солнце уже клонилось к закату и вода была покрыта красновато-оранжевой рябью.

— Я пытаюсь понять тебя, Артур. И мне очень не хочется думать, что ты сходишь с ума…

— Если бы я сходил с ума, то руки я тебе показал бы, — сказал я и мне было очень трудно произнести эти слова. — Но только если бы я действительно сходил с ума.

Ричард поднялся и взял свою трость. Выглядел он в этот момент каким-то очень старым и больным.

— Я пойду схожу за багги. — тихо произнес он. — И поедем поищем могилу мальчика.

— Спасибо тебе, Ричард.

Идти нужно было недалеко. Дом Ричарда находился совсем недалеко от моего, прямо за Большой Дюной — длинным песчаным холмом, протянувшимся вдоль почти всего мыса Ки Кэрэлайн. Его дом даже видно немного с моей веранды, а сейчас я видел и крышу машины, за которой он ушел несколько минут назад. За эти несколько минут небо над заливом как-то очень быстро стало свинцово-серым и до моих ушей отчетливо донесся рокот грома.

Я не знал имени мальчика, но его лицо всплывало в моей памяти снова и снова. Я видел его худенькую фигурку, шагающую в ярких лучах солнца вдоль берега моря. Под мышкой — крупная сетка для просеивания песка. Кожа — почти черная от каждодневного многочасового пребывания под солнцем. Из одежды — только шорты из грубой парусиновой ткани. На дальнем конце Ки Кэрэлайн находится большой общественный пляж и там этот молодой изобретательный человек набирал за день долларов, может быть, по пять, просеивая через сетку песок и выискивая в нем десяти или двадцатипятицентовые монетки, вывалившиеся из карманов отдыхающих. Каждый раз, в своем воображении, я пытаюсь подойти к нему и каждый раз он испуганно шарахается в сторону и пытается затеряться в шумной толпе беспечных пляжников, приезжающих сюда на Кадиллаках и разгульно-бестолково сорящих деньгами. Думаю, что он жил в этой небольшой деревушке, что находится в полумиле отсюда, рядом с почтой.

В тот вечер, когда я увидел его, я, как всегда, неподвижно сидел на своей веранде и смотрел на залив. В тот день я никого уже не ждал к себе и снял уже повязки с кистей раньше, чем обычно. Зуд в пальцах был тогда особенно нестерпимым, но он всегда исчезал сразу же после того, как я снимал бинты и освобождал таким образом глаза на концах моих пальцев.

Ощущение это несравнимо ни с какими другими — я чувствовал себя неким каналом, через который кто-то наблюдал окружающий меня мир и выплескивал на него свою ненависть. Но главная беда была в том, что я сам как бы втягивался в этот канал зла и черной ненависти.

Представьте себе, хотя бы на несколько секунд, что ваше сознание отделено какими-то силами от вашего тела и помещено в тело мухи. И вот вы (не ваше тело, не ваши глаза, а именно вы, непосредственно ваше сознание) смотрите со стороны на ваше собственное лицо, в ваши глаза глазами этой мухи… А глаза мухи состоят, как известно, из тысяч крохотных глазок. Так вот, представьте себе, что вы смотрите на себя со стороны тысячами глаз. Если представили, то, может быть, поймете тогда, почему кисти моих рук постоянно перевязаны плотными бинтами. Даже когда вокруг, кроме меня, нет никого, кто мог бы их увидеть…

А начался этот кошмар в Майами не так уж много времени назад. Я, естественно, был в то время уже на пенсии, но приблизительно раз в год я, тем не менее, был обязан по долгу старой службы встречаться там с одним человеком по имени Крессуэлл. Этот Крессуэлл был научным сотрудником Департамента ВМС США. В его обязанности, в свою очередь, входило раз в год встречаться со мной и задавать мне в непринужденной беседе всякие дурацкие вопросы под видом того, что я в то время считался крупным специалистом по вопросам самых разнообразных космических программ, особенно по вопросам исследования дальнего космоса, а также под видом, того что правительство США (в частности — министерство обороны) проявляют заботу о своих ветеранах и не оставляют их без внимания. Пенсия моя, надо отдать им должное, действительно вполне достаточна для безбедного существования. Я, правда, так и не понял до конца, что же, все-таки, нужно было этому Крессуэллу, что он искал, что вынюхивал и высматривал. Может быть, какое-нибудь таинственное свечение в моих глазах, которое я, возможно, привез из своей последней экспедиции на Венеру. Или какой-нибудь не менее таинственный знак на лбу или еще где-нибудь аналогичного, разумеется, происхождения. Бог его знает, что он выискивал. Я так и не понял. Скорее всего, он был просто агентом ФБР или ЦРУ. Или и того и другого сразу. Не знаю, одним словом.

Мы с Крессуэллом сидели тогда на террасе его номера в отеле и обсуждали возможное будущее американских космических программ. Было приблизительно начало четвертого пополудни. Вдруг в моих пальцах появился очень странный зуд, похожий на покалывание слабого тока. Такого со мной не случалось никогда раньше. Зуд появился не постепенно, а сразу, в одно мгновение. Это было настолько неожиданно и необычно для меня, что я сразу сказал об этом Крессуэллу.

— Не волнуйтесь, — успокаивающе улыбнулся он. — Судя по симптомам, на вас скорее всего попала пыльца какого-нибудь плющевого растения, которых, должно быть, полно на вашем чудном полуостровке и ваш организм, по-видимому, просто отреагировал на это такой вот аллергией. Не переживайте — это совершенно безобидно и скоро пройдет.

— Но в Ки Кэрэлайн не растет почти ничего, кроме карликовых пальм. Никаких плющей я там, по крайней мере, никогда не видел.

Я внимательно посмотрел на свои руки. Обычные руки, совершенно ничего особенного. Но зуд… зуд был просто невыносимым и очень испугал меня…

После того, как наша милая беседа была, наконец, закончена, я подписал обычную в таких случаях бумагу, в которой говорилось о том, что «Я обязуюсь не разглашать никакую информацию, полученную или переданную мной во время данного разговора, которая могла бы повредить государственной безопасности Соединенных Штатов…», ну и так далее. Покончив с этой формальностью, я попрощался с Крессуэллом и отправился домой в Ки Кэрэлайн. У меня был только старенький Форд с ручным управлением для инвалидов. Я очень любил эту машину — она позволяла мне чувствовать себя полноценным человеком.

Дорога до Ки Кэрэлайн была неблизкой и когда я, наконец, подъезжал к нему, уже начинало смеркаться. Зуд в пальцах был теперь настолько сильным, что я едва не сходил с ума от него. Если вы когда-нибудь бывали под ножом у хирурга, то вам наверняка известно, как зудят заживающие перевязанные раны или швы, до которых нельзя дотрагиваться. Так вот, мой зуд был во много раз сильнее! Казалось, будто в кончиках моих пальцев шевелятся и пытаются выбраться наружу какие-то неведомые крохотные существа…

Я остановил машину. Солнце уже почти скрылось за горизонтом и для того, чтобы получше разглядеть свои пальцы, я включил внутреннее освещение салона. На каждом из десяти пальцев рук были яркие покраснения, очень похожие на те, которые появляются, когда начинаешь играть на гитаре и с непривычки болезненно натираешь себе пальцы о струны. Они были даже точно на тех же, передних местах пальцев — на самых их кончиках. Но самым удивительным было то, что покраснения эти были идеальной круглой формы. Менее яркие, более расплывчатые и даже бесформенные покраснения, похожие на воспаления, были и на всех фалангах пальцев, но зуда от них, почему-то, не было никакого. У меня есть одна привычка — когда я сильно волнуюсь или очень задумываюсь о чем-нибудь, я машинально дотрагиваюсь пальцами правой руки до губ. То же самое проделал я и в тот раз, но тут же, с болью и отвращением резко отдернул руку от лица. Во мне волной поднялся немой ужас — прикосновение пальцев к губам было неожиданно обжигающе-горячим и напоминало мягкое прикосновение вздувшейся тонкой кожицы гниющего яблока… Но самое главное… я явственно почувствовал, как под этой кожицей моих собственных пальцев что-то шевелится!..

Остаток пути до дома я настойчиво пытался убедить себя в том, что я, все-таки, наверняка чем-нибудь отравился или перегрелся на солнце. Но где-то в глубине моего сознания у меня уже появилась другая, очень страшная мысль. Дело в том, что очень давно в детстве, у меня была тетя — сестра моей матери. Она жила в нашем доме на втором этаже и никогда не выходила из своей комнаты. Я почти никогда не видел ее, хотя мы прожили в одном доме несколько первых лет моей жизни. Еду наверх относила ей мама и даже упоминание ее имени было в нашей семье под негласным запретом. Только много позже, спустя уже несколько лет после ее смерти, когда я уже повзрослел, мне стало известно, что она была неизлечимо больна проказой, причем в очень тяжелой форме.

Едва добравшись до дома, я сразу же позвонил доктору Фландерсу. Трубку поднял его ассистент и заместитель доктор Боллэнджер и сказал мне что доктор Фландерс уехал недавно к больному в другой город. Я ни в коем случае не хотел делиться своими подозрениями ни с кем другим, кроме хорошо знакомого мне доктора Фландерса и поэтому спросил с плохо скрываемым волнением:

— Как скоро он обещал вернуться назад?

— Не позже полудня завтрашнего дня. Передать ему, что вы звонили?

— Да, обязательно.

Я медленно опустил трубку на рычаги, но тут же схватил ее снова и набрал телефон Ричарда. Я терпеливо выждал более десяти гудков, трубка с той стороны так и не была поднята. Значит, Ричарда не было дома, иначе бы он обязательно подошел к телефону. Я положил трубку и просидел в нерешительности несколько минут. Зуд стал еще более сильным и терзал теперь уже само мясо под кожей пальцев.

Я подъехал на своем кресле-каталке к книжному шкафу и достал из него массивную медицинскую энциклопедию, к которой не прикасался уже очень давно. Я листал ее очень долго, но ничего более-менее определенного по вопросу, который волновал меня, я так и не нашел.

Поставив книгу обратно на полку, я закрыл глаза. В полной тишине на другой полке, у противоположной стены, гулко тикали старые корабельные часы. Краем уха, в полусознании, я услышал, как высоко в небе над моим домом пролетел самолет. «Наверное, из Майами!» — почему-то подумал я. Кроме часов и самолета не слышно было больше ничего — только мое собственное хриплое подавленное дыхание.

Я вдруг отметил про себя, не открывая глаз, что все еще смотрю на книгу… Я мгновенно осознал, что все это не игра воображения — я действительно смотрел на книгу. От дикого, непередаваемого ужаса я совершенно оцепенел и мгновенно покрылся холодным липким потом. ГЛАЗА МОИ БЫЛИ ЗАКРЫТЫ, А Я ВСЕ ЕЩЕ ПРОДОЛЖАЛ СМОТРЕТЬ НА КНИГУ… Причем я видел ее как бы пятью парами глаз сразу. НО ГЛАЗА МОИ БЫЛИ ЗАКРЫТЫ!.. Это я понимал совершенно определенно — не было никаких сомнений.

К этому жуткому шоку, значение которого я даже еще не осознал до конца и просто еще не пришел в себя, добавился вдруг еще один — я явственно почувствовал, что смотрю на книгу не один. Не «как бы не один», а… НЕ ОДИН… Ясно осознавая, что в комнате, кроме меня, нет больше никого. Нет и быть не может.

Я медленно приоткрыл глаза, чувствуя, что сердце мое вот-вот выскочит наружу от страха. Приоткрыв их, я увидел книгу, под каким-то другим углом зрения. Вернее, не под каким-то, а под нормальным, обычным углом, — так, как я вижу ее каждый день. Это тот, первый взгляд был «каким-то». Это он смотрел на книгу под другим углом зрения, как-то немного снизу, как если бы я опустил голову на уровень подлокотника кресла, на которых лежали мои руки и смотрел бы на книгу. Но это был не мой, другой взгляд. Я смотрел на книгу своими собственными глазами и не хотел знать ничего другого, но… тот, другой взгляд, был, все-таки… тоже моим… И не моим в то же самое время… Все это было выше моих сил и в определенный момент, уже на самой грани умопомешательства сработала защитная реакция моего мозга — я внушил себе (правда всего на несколько секунд), что все, что я вижу — просто галлюцинаторный бред в чистом виде и мне немедленно надо показаться невропатологу или даже психиатру. В этой спасительной для моего перенапрягшегося мозга иллюзии я пребывал, однако, не долго. Посмотрев на руки, я увидел что мои пальцы дико растопырены от боли и чуть ли не выгнуты в обратную сторону от сводящих их судорог. Я сделал неимоверное усилие, чтобы поднести руки к лицу и рассмотреть их поближе и тут случилось самое страшное… Я стал медленно падать навзничь — передо мной промелькнули книжный шкаф, потолок, показалась уже противоположная стена, которая была у меня за спиной. И в то же самое время… я отчетливо видел, что никуда не падаю, что все на месте и к моему лицу плавно поднимаются мои же руки…

Увидев то, что было на моих пальцах, я издал пронзительный вопль ужаса, который слышен был, наверное, всей округе.

Кожа и ткани на концах всех десяти моих пальцев лопнули и разошлись в стороны, а из этих кровоточащих разрывов… НА МЕНЯ СМОТРЕЛИ ДЕСЯТЬ НЕПЕРЕДАВАЕМО УЖАСНЫХ И ЗЛЫХ ГЛАЗ С ЯРКО ИСКРИВШИМИСЯ ЖЕЛТО-ЗОЛОТЫМИ РАДУЖНЫМИ ОБОЛОЧКАМИ!!!.. Я думал, что умру от ужаса в ту же секунду, но это было еще не все. Одновременно с тем, что я видел собственными глазами, я увидел и собственное лицо — теми же глазами, что были у меня на пальцах… Это лицо действительно было моим, но… это было лицо монстра.

На вершине холма показались багги Ричарда, а уже через несколько минут она с диким ревом влетела во двор и остановилась как вкопанная прямо напротив веранды. Движок был без глушителя, работал неровно и время от времени гулко стрелял выхлопными газами, выбрасывая снопы искр. Настоящее чудище техники. Я тоже не заставил себя ждать и быстро спустился вниз по плоской дорожке, пристроенной сбоку от обычных ступеней лестницы специально для моего кресла-каталки. Заперев входную дверь, я подъехал к «машине» Ричарда и он помог мне забраться внутрь, а каталку забросил на заднее сиденье.

— Ол райт, Артур. Показывай, куда ехать.

Я молча показал рукой в сторону моря — туда, где Большая Дюна постепенно спускалась к земле на самом конце мыса. Ричард кивнул головой, включил скорость и энергично нажал на газ. Задние колеса с визгом сделали несколько оборотов на месте и лишь после этого машина резко рванула вперед, как будто бы мы собирались взлетать. У Ричарда такая сумасшедшая манера езды и обычно я поругиваю его за это, но тогда это меня совершенно не волновало — слишком многим в тот момент была занята моя голова, чтобы поучать Ричарда, как ему правильнее водить машину. Глаза на пальцах вели себя, к тому же, особенно беспокойно — они с силой тыкались в бинты, отрезавшие их от внешнего мира, как будто пытаясь разглядеть сквозь них хоть что-нибудь. Они словно умоляли меня снять с них повязки.

Подпрыгивая на неровностях, багги стремительно неслась к морю, а с невысоких песчаных дюн даже, казалось, взлетала в воздух. Слева от нас, в кроваво-красном мареве, солнце начинало уже опускаться за горизонт. А прямо перед нами собирались тяжелые свинцово-серые грозовые тучи. Собирались и грозно надвигались прямо на нас. Вдруг в той стороне, довольно еще далеко, впрочем, от нас, между тучами и совершенно черной поверхностью воды под ними ослепительно вспыхнула очень сильная молния.

— Возьми правее, Ричард, — сказал я. — Вон к тому навесу. Ричард подъехал к навесу, объехал его вокруг и остановил машину. Выйдя наружу, он достал из багажника лопату. Увидев ее, я вздрогнул.

— Где? — спросил Ричард и внимательно посмотрел на меня.

— Здесь, — указал я ему пальцем точное место в нескольких метрах от машины.

Он подошел к нему медленными шагами, постоял несколько секунд в нерешительности и, наконец, осторожно воткнул лопату в песок. Копал он очень долго. А может, мне только так показалось. Песок, который он отбрасывал в сторону, выглядел очень сырым и тяжелым. Грозовые тучи, тем временем, росли прямо на глазах, наливались чернотой и охватывали уже довольно большую часть горизонта, грозно и неотвратимо надвигаясь на нас. Тонны воды, обрушивавшиеся с них в море, выглядели очень впечатляюще, да еще и подсвечивались с левой стороны зловещими кровавыми отблесками заходящего солнца.

Еще задолго до того, как Ричард закончил копать, я уже знал, что тела мальчика он там не найдет. Они убрали его оттуда. Прошлой ночью руки мои не были завязаны — следовательно, они могли видеть и действовать. Уж если они смогли использовать меня для того, чтобы убить мальчика, то, значит, они могли использовать меня и для того, чтобы перенести его тело в какое-нибудь другое место, даже если бы я спал в это время.

— Здесь нет никакого мальчика, Артур, — послышался голос Ричарда. Он подошел к машине, закинул лопату в багажник и устало опустился на свое сидение рядом со мной.

Показалась яркая почти ничем не закрытая луна. Быстро приближающаяся гроза была, по-видимому, настоящей бурей. То и дело нас ослепляли небывало яркие молнии и сотрясал оглушительный гром. На песок уже начали ложиться первые мрачные тени надвигающейся грозной стихии. Внезапно поднявшийся ветер швырял в машину песок с такой силой, что она ходила ходуном. В пальцах у меня появился сильный зуд — глаза очень хотели наружу.

— Значит, они все таки использовали меня и для того, чтобы перенести его тело в другое место, — взволнованно заговорил я скороговоркой, уставившись в одну точку. Каким, должно быть, бредом звучали мои слова для Ричарда — ведь он тогда почти совсем ничего не знал.

— Они могут управлять мной, — продолжал я. — Когда я развязываю руки, они получают возможность управлять мной. Они способны в любой момент подчинить меня себя полностью и могут манипулировать мной как угодно, направляя мои действия по своему усмотрению, даже если я нахожусь в бессознательном состоянии. Когда мои руки развязаны, я становлюсь для них как бы дверным проемом, каналом их связи с нашим миром. По несколько раз в день, когда руки у меня развязаны от нестерпимого зуда, я обнаруживаю себя стоящим в совершенно, порой, неожиданных для меня местах — в саду, например, или перед картиной, которая висит меня в гостиной. Все эти места и предметы хорошо знакомы мне, но я совершенно не помню, как я к ним попал. В памяти начисто отсутствуют довольно большие промежутки времени. Они просто отключают на это время мое сознание. Это ужасно, Ричард… Я больше не в силах жить в этом кошмаре!..

— Артур. — Ричард успокаивающе положил мне руку на плечо. — Пожалуйста, Артур, не надо. Перестань.

В слабом отблеске заката я увидел, что его лицо, повернутое ко мне, полно сострадания.

— Ты сказал, что ты там где-то «стоял» перед чем-то, что ты «перенес» тело мальчика… Но это же невозможно, Артур! Ты же не можешь двигаться, кроме как на кресле-каталке. Вся нижняя половина твоего тела мертва!

— Она тоже мертва, — сказал я, — положив руку на приборную панель машины. — Но ты садишься в нее и заставляешь ее ехать. Ты можешь, если захочешь, убить ее, пустив с обрыва в пропасть и она ничем не сможет помешать тебе в этом, даже если захотела бы!

Я слышал, что мой голос поднялся уже очень высоко и звучал теперь совершенно истерично, но мне было не до этого в тот момент.

— Я — дверной проем! — кричал я ему в самое лицо. — Как ты не можешь понять?! Они убили мальчика, Ричард! Убили моими руками! И моими же руками перетащили его тело в какое-то другое место!

— Я думаю, тебе необходимо срочно показаться врачу, — стараясь говорить спокойно, ответил мне на это Ричард. — Поехали назад. Хочешь, я сам отвезу тебя завтра или даже сегодня к одному своему знакомому очень хорошему докто…

— Подожди, Ричард! Ты можешь проверить! Разузнай насчет этого мальчика! Ведь он действительно не вернулся вчера домой! Он мертв, говорю я тебе! Мертв!

— Но ты же сказал, что не знаешь его имени,

— Он наверняка из той деревушки что начинается сразу за почтой! Спроси…

— Я уже говорил об этом сегодня вечером по телефону с Мод Харрингтон. Это местная сплетница с самым длинным и любопытным во всем штате носом. Уж она знала бы об этом наверняка. Тем более, что прошли уже целые сутки. Но она сказала, что ничего не слышала и ничего не знает о том, что кто-то пропал прошлой ночью.

— Но это же местный парнишка! Его исчезновение просто не может остаться незамеченным?

Ричард потянулся, чтобы включить зажигание, но я остановил

— Смотри! — выкрикнул я и начал развязывать руки.

Над заливом, совсем уже недалеко от нас, вспыхнула ослепительная молния невероятной яркости и грохнул оглушительный гром.

Я не пошел к доктору и не стал звонить Ричарду еще раз. Вместо этого я провел три недели дома, почти не выходя на улицу. Всякий раз, когда по необходимости, все-таки, приходилось это делать, я плотно перевязывал свои кисти несколькими слоями бинтов. Три недели. Три недели слепой надежды на то, что эта страшная напасть оставит меня… Уверен, что поступил тогда правильно. По крайней мере — рационально для самого себя. Если бы я был здоровым полноценным человеком, которому не нужно кресло-каталка и который ведет обычный образ жизни и имеет нормальное окружение, то я, может быть, отправился бы к доктору Фландерсу или, по крайней мере, рассказал бы обо всем Ричарду. Я мог бы, наверное, сделать это и без всех этих оговорок, в том состоянии, в котором я находился тогда на самом деле, но всякий раз, когда появлялась эта мысль, я вспоминал о трагической судьбе тети, которая из-за болезни проказой была обречена оставаться практически всю свою жизнь совершенно изолированной от людей пленницей и, в конце концов, была съедена заживо своей болезнью, одиночеством и, в результате, — безумием… Мысли о том, что такая же печальная участь может постигнуть и меня, заставляли меня сохранять все в глубокой тайне и молиться, молиться, молиться за то, чтобы, проснувшись когда-нибудь утром, я посмотрел на свои чистые пальцы и вспоминал обо всем этом как о дьявольском сне.

Все это были, конечно, безнадежные наивные мечты.

Постепенно я почувствовал ИХ. ИХ… Неизвестный неземной Разум. Меня никогда не интересовало, как они выглядят и откуда они пришли. Я был их дверным проемом, их окном в этот мир. Я слишком хорошо понимал, насколько они опасны, отвратительны и страшны, как несоразмеримо их мир отличается от нашего. Слишком хорошо чувствовал их страшную слепую ненависть. И все это время они вели молчаливое мрачное наблюдение за нашим миром. А я невольно помогал им в этом, не в состоянии никак воспротивиться. Постепенно я начал понимать, что они просто используют меня в своих целях, что они просто-напросто управляют мною.

Когда в тот вечер мальчик, как обычно, возвращался мимо моего дома с пляжа, он приветливо помахал мне рукой и улыбнулся. Судя по его виду, своим сегодняшним уловом он был вполне доволен. Я сидел, как всегда, на веранде и, мрачно размышляя о своих проблемах, решил, наконец, связаться по телефону с мистером Крессуэллом из департамента ВМС США. Я пришел, все-таки, к выводу, что то, что случилось со мной, началось именно во время нашей экспедиции на Венеру пять лет назад. «Пускай, — думал я, — они изолируют меня на всю оставшуюся жизнь от людей, пусть обследуют меня сколько и как угодно, пусть вообще делают со мной все, что захотят — лишь бы положить конец этим безумным ночам, когда я просыпаюсь в совершенно неожиданных для меня местах, а руки мои живут как бы сами по себе и наблюдают, наблюдают, наблюдают…»

Однажды я пытался, дойдя до отчаяния, выколоть эти ужасные глаза первым же попавшимся под руку острым предметом. Подвернулся остро заточенный карандаш, но как только он приблизился к первому глазу, руки мои пронзила резкая мучительная боль, разом охватившая и все мое тело. Я думал, что умру от нее через пару секунд. Карандаш упал на пол и боль, не сравнимая совершенно ни с чем, утихала очень долго. Таких адских страданий я не испытывал раньше никогда в жизни и подобных экспериментов больше не устраивал.

Вместо того, чтобы тоже ответить мальчику приветливым взмахом, обе мои руки, помимо моей воли, вдруг разом судорожно потянулись к нему и я с ужасом вспомнил, что они у меня не забинтованы… Все десять глаз, светясь в сумерках, разом уставились на бедного перепуганного мальчугана. Он остановился как вкопанный и смотрел на меня широко раскрытыми от ужаса глазами. Я почувствовал, как мое сознание быстро заволакивается густой непроницаемой пеленой и уже в следующее мгновение я полностью утратил контроль над собой. Дверь открылась… и я стал дверным проемом. Слепым исполнителем чужой неведомой воли. Не помня себя, я оказался на улице и кинулся по песку за удирающим что было силы насмерть перепуганным парнишкой. Ноги были как деревянные и слушались очень плохо, но, все же, бежал я довольно быстро. Мои собственные глаза были закрыты и все, что я видел, я видел глазами моих пальцев. Картина эта была совершенно фантасмагорической. Впереди мелькала худенькая фигурка убегающего от меня в сторону общественного пляжа мальчонки. Все цвета и даже формы были каким-то фантастическим образом искажены, что придавало всему происходящему особенный оттенок, присущий монстрам. Мыс, например, выглядел как гигантская гипсовая декорация, а небо над ним было неестественного сочного пурпурного цвета. Глаза на пальцах просвечивали мальчишку как мощный рентгеновский аппарат — я видел перед собой бегущий скелет с ярко светящимися костями, скелет, цепко держащий левой рукой свою металлическую сетку для просеивания песка. Плоти не было видно почти совсем.

О чем, интересно думал этот бедный безымянный мальчонка в последние минуты перед смертью? О чем он думал, рассыпая на бегу набранную за несколько часов кропотливого труда мелочь и даже, наверное, не замечая этого, цепко держа в руке свою сетку и почти ежесекундно оборачиваясь на настигающего его страшного человека, который, спотыкаясь и ковыляя, упорно преследовал его, зажмурив глаза и вытянув вперед руки как слепой? Что он думал, видя на тянущихся к нему руках ужасные желто-золотые глаза? И что он подумал за секунду до смерти, когда эти страшные руки с глазами взметнулись вверх и сделали так, что в следующее мгновение его голова разлетелась мелкими брызгами на десятки метров вокруг?..

Я не знаю…

Зато я знаю, о чем думал я.

Я думал, насколько это позволяли мои мозги о том, что только что побывал у ворот в ад и что скоро я отправлюсь туда насовсем.

Ветер с силой трепал повязки, когда я разматывал их. Как будто пытался помочь мне.

На жуткие черные грозовые тучи, которые были уже почти над нами, падали последние багровые отблески заходящего солнца. Буря надвигалась стремительно и вот-вот должна была обрушить на нас страшные массы воды и ураганный ветер. Но мы как будто даже не замечали этого.

— Ты должен пообещать мне, Ричард, — наклонился я к его уху, перекрикивая ветер. — Ты должен пообещать мне, что как только ты почувствуешь что-то неладное, ты убежишь… Как только тебе покажется, что я могу… причинить тебе какой-нибудь вред… Ты понимаешь меня?

Ветер с силой трепал ему волосы и ворот рубашки. Все лицо было напряжено, а глаза превратились в маленькие щелочки от хлеставшего в них песка.

Я решительным движением сдернул последние повязки с глаз на пальцах и внимательно посмотрел на Ричарда. Все десять глаз вытаращились, конечно же, тоже на него.

— Теперь ты видишь их сам, собственными глазами! — хрипло крикнул я.

Лицо Ричарда, лицо, которое я так хорошо знал, лицо несомненно смелого, бесстрашного человека мгновенно вытянулось, а нижняя челюсть отвисла. Он инстинктивно отпрянул от меня и выскочил из машины. Вспыхнула ослепительная молния и гром ахнул прямо над нашими головами. В следующее мгновение на нас обрушился адский поток воды.

— Артур… — прочитал я по беззвучно двигавшимся на искаженном ужасом лице губам Ричарда.

Как он был напуган!.. Как мог я подвергнуть его такому жестокому испытанию, такому страшному шоку?!

— Беги! Беги, Ричард!

И он побежал. Длинными стремительными скачками. Он был очень похож на человека, приговоренного к смертной казни, который уже возведен на эшафот и хорошо понимает, что через несколько секунд он умрет, но прощаться с жизнью он, тем не менее, очень не хочет и все еще на что-то надеется.

Я вышел из машины и мои руки резко взлетели вверх над головой, а пальцы судорожно вытянулись к единственному, что было им хорошо знакомо в этом мире — тучам.

И тучи ответили им.

Они ответили им огромной, чудовищно сильной, ослепительной бело-голубой молнией, увидев которую, я подумал, что наступил конец света. Эта невероятная молния ударила прямо в Ричарда… В одно мгновение от него не осталось даже пара.

Последнее, что я запомнил перед тем, как мое сознание отключилось окончательно, был сильный запах озона…

Пришел в себя я только на следующий день рано утром. Я сидел на своей веранде и отрешенно смотрел на Большую Дюну. Ураган уже прошел. С моря дул мне в лицо приятный прохладный ветерок. На серо-голубом пасмурном небе еще видна была бледная серебристая луна. Я смотрел вдаль на то место, где вчера погиб Ричард — там не было ничего, кроме небольшого пятна черного песка в том месте, куда ударила молния. Машины Ричарда не было, почему-то, тоже, но тогда это не имело совершенно никакого значения.

Я медленно опустил взгляд на свои руки. Глаза на пальцах были открытыми, но какими-то остекленевшими и неподвижными. Они, судя по всему, устали и дремали.

С неожиданной ясностью я вдруг понял, что именно мне необходимо сделать. Сделать немедленно, не теряя ни секунды, пока они дремали. Пока дверь была закрыта и пока я снова не стал безвольным дверным проемом. Я, наконец, понял, что я должен сделать для того, чтобы эта дверь не открылась больше никогда. Никогда!

Мне нужно было торопиться. Я уже заметил первую слабую реакцию глаз на мои мысли. Они вздрогнули, но, слава Богу, не проснулись. Кисти рук медленно сжались в кулаки, как бы пряча глаза от какой-то непонятной еще смутной угрозы.

В моей гостиной есть небольшой камин, который я затапливал иногда в холодную погоду. Быстро и решительно я растопил его, изо всех сил стараясь не думать о том, что я замыслил сделать — ведь они без труда читали все мои мысли. Я должен был сделать все как можно быстрее — до того, как они заподозрят что-то неладное и смогут помешать мне.

Когда дрова, наконец, разгорелись достаточно хорошо, а в трубе загудел поднимающийся кверху сильный поток теплого воздуха я, не теряя ни секунды, быстро сунул обе руки в самое пекло…

Глаза проснулись в то же мгновение и, агонизируя, стали с удивительной силой рваться назад из камина. Мне стоило огромных усилий не выпустить их обратно, не говоря уже о моей собственной боли. Я держал руки в огне до тех пор, пока окончательно не убедился, что глаза погибли, сгорели вместе с моими пальцами…

Я сделал то, что должен был сделать уже давно.

С тех пор прошло уже семь лет.

Я все еще живу в том же маленьком домике и наблюдаю за тем, как взлетают ракеты. В последнее время их старты заметно участились — нынешняя администрация уделяет развитию космических программ гораздо больше внимания, чем предыдущая. Я слышал даже, что планируется большая серьезная экспедиция на Венеру.

Имя мальчика я, кстати, разузнал, но теперь уже позабыл. Он действительно оказался из той деревушки, о которой я и думал. В тот злополучный для него день мать отпустила его погостить на выходные к другу в соседнюю деревню. Поэтому тревога была поднята только в понедельник утром. Ричард? Его, почему-то, все здесь считали просто старым индюком и никто даже особенно не обратил внимания на его исчезновение. А те, что обратили, подумали, наверное, что он уехал в Мэрилэнд и тоже со временем совершенно забыли о нем.

Что же касается меня самого, то о себе мне сказать почти нечего. Здесь меня, однако, считают, несмотря на мою замкнутость, очень эксцентричным человеком. Иногда я, так же, как и многие другие бывшие астронавты, пишу письма в Вашингтон со старчески-наивными просьбами направить деньги, выделенные на космические исследования, хотя бы их часть, на решение гораздо более насущных земных проблем.

Вместо пальцев у меня теперь остались специальные крюки из нержавеющей стали. Управляюсь я ими довольно ловко. Человек вообще быстро привыкает почти ко всему. Я, например, запросто держу ими бритву, когда бреюсь и даже завязываю шнурки. Получается вполне сносно. По крайней мере, у меня не будет никаких проблем, когда мне нужно будет нажать на курок и застрелиться, вложив дуло пистолета в рот…

То, что вы уже знаете, началось со мной снова около трех недель назад.

На груди у меня появилось идеально правильное кольцо из двенадцати уже известных вам пронзительно ярких желто-золотых глаз.

Пер. А.Мясников

Мясорубка

Офицер полиции Хантон добрался до фабрики-прачечной как раз в тот момент, когда от нее отъезжала машина «скорой» — медленно, без воя сирены и мигалок. Дурной знак. Внутри, в конторе, толпились люди, многие плакали. В самой же прачечной не было ни души, а в самом дальнем конце помещения все еще работали огромные автоматические стиральные машины. Хантону это очень не понравилось. Толпа должна быть на месте происшествия, а не в офисе. Так уж повелось, животное под названием «человек» испытывало врожденное стремление любоваться останками. Стало быть, дела очень плохи. И Хантон почувствовал, как защемило у него в животе; так случалось всегда, когда инцидент бывал серьезным. Очень серьезным. И даже четырнадцать лет службы, связанной с уборкой человеческих останков с мостовых и улиц, а также с тротуаров возле очень высоких зданий, не смогли отучить желудок Хантона от этой скверной привычки. Точно в нем гнездился какой-то маленький дьяволенок. Мужчина в белой рубашке увидел Хантона и нерешительно двинулся ему навстречу. Бык, а не парень, с головой, глубоко ушедшей в плечи, с ногами и щеками, покрытыми мелкой сетью полопавшихся сосудов — то ли от высокого кровяного давления, то ли от слишком частого общения с бутылкой. Он попытался сформулировать какую-то мысль, но обе попытки оказались неудачными, и Хантон, перебив его, спросил: — Вы владелец? Мистер Гартли?

— Нет… Нет, я Стэннер, прораб. Господи, это же просто…

Хантон достал блокнот.

— Пожалуйста, покажите, где это произошло. И расскажите, как именно.

Казалось, Стэннер побледнел еще больше — красноватые пятна на носу и щеках стали ярче и походили теперь на родимые.

— А я… э-э… должен?

Хантон приподнял брови.

— Боюсь, что да. Мне звонили и сказали, что все очень серьезно.

— Серьезно…

Похоже, Стэннер старался справиться с приступом тошноты — кадык так и заходил вверх и вниз, словно игрушечная обезьянка на палочке.

— Погибла миссис Фраули. Господи, какой ужас! И Билла Шертли, как назло, не было…

— А как именно это случилось?

— Пойдемте… покажу, — сказал Стэннер. И повел Хантона вдоль ряда ручных прессов, аппарата для складывания рубашек, а потом остановился возле стиральной машины. И поднес дрожащую руку ко лбу.

— Дальше сами, офицер. Я не могу… снова смотреть на это. У меня от этого… Просто не могу и все. Вы уж извините.

Хантон прошел вперед, испытывая легкое чувство презрения к этому человеку. Содержат какую-то фабричку с жалким изношенным оборудованием, увиливают от налогов, пропускают горячий пар по всем этим трубам, работают с вредными химическими веществами без должной защиты, и в результате, рано или поздно, несчастный случай. Кто-нибудь ранен. Или умирает. А они, видите ли, не могут на это смотреть. Не могут…

И тут Хантон увидел.

Машина все еще работала. Никто так и не потрудился выключить ее. При ближайшем рассмотрении она оказалась ему знакома: полуавтомат для сушки и глаженья белья фирмы «Хадли-Уотсон», модель номер шесть. Вот такое длинное и нескладное название. Люди, работающие в этом пару и сырости, придумали ей лучшее имя: «Мясорубка»…

Секунду-другую Хантон смотрел на все это точно завороженный, затем с ним случилось то, чего уже не случалось на протяжении четырнадцати лет безупречной службы в полиции, — он поднес трясущуюся руку ко рту, и его вырвало.

— Ты почему почти ничего не ел? — спросил Джексон.

Женщины ушли в дом, гремели там тарелками и болтали с детьми, а Джон Хантон и Марк Джексон остались сидеть в саду, в шезлонгах, возле дымящегося ароматного барбекю. Хантон улыбнулся краешками губ. Он не съел ни крошки.

— День выдался тяжелый, — ответил он. — Хуже еще не бывало.

— Автокатастрофа?

— Нет. Несчастный случай на производстве.

— Много крови?

Хантон ответил не сразу. Лицо его исказила страдальческая гримаса. Он достал пиво из стоявшего рядом дорожного холодильника, открыл бутылку и, не отрываясь, выпил половину.

— Полагаю, у вас в колледже профессура не слишком знакома с фабриками-прачечными?

Джексон хмыкнул:

— Отчего же, лично я очень даже знаком. Как-то студентом ишачил все лето, подрабатывая в прачечной.

— Тогда тебе должна быть известна машина под названием полуавтомат для скоростного глаженья и сушки?

Джексон кивнул:

— Конечно. Через нее прогоняют мокрое белье, в основном простыни и скатерти. Большая, длинная такая машина.

— Совершенно верно, — сказал Хантон. — И вот в нее угодила женщина по имени Адель Фраули. В прачечной под названием «Блю риббон»[5]. Ее туда затянуло.

Джексон побелел.

— Но… этого просто не могло случиться, Джонни. Технически невозможно. Там имеется предохранительное устройство, рычаг безопасности. Если женщина, подающая белье на сушку, вдруг нечаянно сунет туда руку, оно тут же срабатывает и выключает машину. По крайней мере так было на моей памяти.

— На этот счет и закон существует, — кивнул Хантон. — И тем не менее несчастье произошло.

Хантон устало закрыл глаза, и в темноте перед его мысленным взором снова возникла скоростная сушилка «Хадли-Уотсон», модель номер шесть. Длинная, прямоугольной формы коробка размером тридцать на шесть футов. С того конца, где осуществляется подача белья, непрерывной лентой ползет полотно, над ним, под небольшим углом, предохранительный рычаг. Полотняная лента конвеера с размещенными на нем сырыми и измятыми простынями приводится в движение шестнадцатью огромными вращающимися цилиндрами, которые и составляют основу машины. Сначала белье проходит над восемью цилиндрами сверху, потом — под восемью снизу, сжимаясь между ними, точно тоненький ломтик ветчины между двумя кусочками разогретого хлеба. Температура пара в цилиндрах может достигать 300 градусов по Фаренгейту — это максимум. Давление на ткань, разложенную на ленте конвейера, составляет около 200 фунтов на каждый квадратный фут белья — таким образом оно не только сушится, но и разглаживается до самой последней мелкой складочки.

И вот неким непонятным образом туда затянуло миссис Фраули. Стальные детали, а также цилиндры с асбестовым покрытием были красными, точно свежеокрашенный амбар, а пар, поднимавшийся от машины, тошнотворно попахивал кровью. Обрывки белой блузки и синих джинсов миссис Фраули, даже клочки бюстгальтера и трусиков выбросило из машины на дальнем ее конце, футах в тридцати; более крупные клочья ткани, забрызганные кровью, были с чудовищной аккуратностью разглажены и сложены автоматом. Но даже это еще не самое худшее…

— Машина пыталась сложить и разгладить все, — глухо произнес Хантон, чувствуя во рту горьковатый привкус. — Но ведь человек… это тебе не простынка, Марк. И то, что осталось от нее…. — Подобно Стэннеру, незадачливому прорабу, он никак не мог закончить фразы. — Короче, ее выносили оттуда в корзине… — тихо добавил он. Джексон присвистнул:

— Ну и кому теперь намылят шею? Хозяину прачечной или государственной инспекционной службе?

— Пока не знаю, — ответил Хантон.

Чудовищная картина все еще стояла перед глазами. Машина-«мясорубка», постукивая, шипя и посвистывая, гнала себе ленту конвейера, с бортов, выкрашенных зеленой краской, стекали потоки крови, и еще этот запах, жуткий запах пригорелой плоти…

— Все зависит от того, кто дал добро на этот долбанный рычаг безопасности, а также от конкретных обстоятельств происшествия.

— Ну а если виноват управляющий, выпутаться они смогут, ты как считаешь?

Хантон мрачно усмехнулся:

— Женщина умерла, Марк. Если Тартли и Стэннер экономили на технике безопасности, на текущем ремонте и поддержании этой гладилки в нормальном состоянии, им светит тюрьма. И не важно, кто из их дружков сидит в городском совете. Все равно не поможет.

— А ты считаешь, они экономили?

Хантон вспомнил помещение «Блю риббон» — плохо освещенное, с мокрыми и скользкими полами, старым изношенным оборудованием.

— Полагаю, что да, — тихо ответил он.

Они поднялись и направились к дому.

— Держи меня в курсе дела, Джонни, — сказал Джексон. — Все же любопытно, как будут дальше развиваться события.

Но Хантон заблуждался относительно машины-«мясорубки». Ей, фигурально выражаясь, удалось выйти сухой из воды.

Гладилку-полуавтомат осматривали шесть независимых государственных экспертов, деталь за деталью. И всё они сошлись во мнении, что механизм абсолютно исправен. Предварительное следствие вынесло вердикт: смерть в результате несчастного случая.

После слушаний совершенно потрясенный Хантон припер, что называется, к стенке одного из инспекторов, Роджера Мартина. Этот Мартин был та еще штучка. Словно высокий бокал, воды в котором не больше чем в низеньком — слишком уж толстое двойное дно. Хантон задавал ему вопросы, а он поигрывал шариковой ручкой.

— Ничего? С этой машиной абсолютно все нормально?

— Абсолютно, — ответил Мартин. — Ну, естественно, вся загвоздка, вся суть, так сказать, дела сводилась к рычагу безопасности. Его проверили самым тщательным образом, и выяснилось, что он находится в прекрасном рабочем состоянии. Вы же сами слышали свидетельские показания миссис Джиллиан. Должно быть, миссис Фраули слишком далеко засунула руку.

Правда, этого никто не видел, все были заняты работой. Она закричала. Ладонь уже исчезла из виду, через секунду машина затянула всю руку до плеча. Женщина пыталась высвободить ее, вместо того чтобы просто отключить машину. Дело ясное, паника. Правда, одна из работниц, миссис Кин, утверждает, что пыталась выключить, но, очевидно, от волнения перепутала кнопки и было уже слишком поздно…

— Тогда, выходит, всему причиной этот злосчастный рычаг! Он просто не мог быть исправен, — решительно заявил Хантон. — Ну разве что только в том случае, если она положила руку не под него, а сверху…

— Такого просто быть не может. Над этим самым рычагом заслонка из нержавеющей стали. И сам рычаг был абсолютно исправен. И подключен к мотору. Стоит ему опуститься — и мотор в тот же миг отключается.

— Тогда как же такое могло произойти, скажите на милость?

— Понятия не имею. Мы с коллегами пришли к выводу, что погибнуть миссис Фраули могла только в одном случае. А именно: если бы свалилась на конвейер сверху. Но ведь когда все это произошло, она стояла на полу, причем обеими ногами. И сей факт подтверждает целая дюжина свидетелей.

— Стало быть, вы описываете нечто невероятное, чего никак не могло произойти в действительности, — сказал Хантон.

— Нет, отчего же… Просто мы не совсем понимаем, как это произошло… — Тут Мартин умолк, затем после паузы добавил: — Я вам вот что скажу, Хантон, раз уж вы воспринимаете все это так близко к сердцу. Только никому больше ни слова. Все равно все буду отрицать… Знаете, не понравилась мне эта машина. Она… Короче, мне почему-то показалось, что она над нами смеется. За последние лет пять мне пришлось проверить больше дюжины таких гладилок. Некоторые из них пребывали в столь прискорбном состоянии, что я бы и собаку без поводка к ним не подпустил. Но законы штата смотрят на такие вещи довольно снисходительно… И потом, эти гладилки были всего лишь машинами. Но эта… эта прямо привидение какое-то. Не знаю почему, но ощущение возникло именно такое. И если б удалось придраться хоть к чему-нибудь, найти хотя бы одну мелкую неисправность, я бы тут же приказал закрыть ее. Похоже на безумие, верно?

— Знаете, и я то же самое чувствовал, — сознался Хантон.

— Позвольте рассказать об одном случае в Милтоне, — сказал инспектор Мартин. Снял очки и начал протирать их краешком жилета. — Было это года два тому назад. Какие-то ребята вынесли на задний двор старый холодильник. Потом нам позвонила женщина и сказала, что в него попала ее собачка. Дверца захлопнулась, и животное задохнулось. Мы уведомили о происшествии полицию. Они отправили туда своего человека. Славный, видно, был парень, очень жалел ту собачонку. Погрузил ее в пикап прямо вместе с холодильником и на следующее утро вывез на городскую свалку. А в тот же день, чуть попозже, звонит другая женщина, что жила по соседству, и заявляет о пропаже сына.

— О Господи… — пробормотал Хантон.

— Холодильник находился на свалке, и в нем нашли ребенка. Мертвого. Такой чудесный был мальчуган. Тихий, послушный, если верить матери. Она утверждала, что сынишка не имел привычки садиться в машину к незнакомым людям или играть в пустых холодильниках. Однако же в этот почему-то залез… И мы списали на несчастный случай. Думаете, этим дело и кончилось?

— Думаю, да, — сказал Хантон.

— Так вот, ничего подобного. На следующий день работник свалки пошел к этому злосчастному холодильнику снять с него дверцу. Так предписывает распоряжение городских властей за номером 58, о порядке содержания предметов на городских свалках. — Мартин бросил на собеседника многозначительный взгляд. — Так вот, работник нашел внутри шесть мертвых птичек. Чайки, воробьи, одна малиновка. И еще сказал, что, когда выгребал их оттуда, дверца вдруг захлопнулась, сама по себе, и прищемила ему руку. Бедняга так и взвыл от боли. И сдается мне, что машина-«мясорубка» из «Блю риббон» — того же сорта штучка. И мне это страшно не нравится, Хантон.

Они стояли и молча смотрели друг на друга в опустевшем вестибюле здания городского суда, в шести кварталах от того места, где гладильная машина-полуавтомат фирмы «Хадли Уотсон», модель номер шесть, пыхтя парами и постукивая, трудилась над выстиранным бельем.

Прошла неделя, и несчастный случай в прачечной стал постепенно забываться — его вытеснила из головы Хантона рутинная полицейская работа. И вспомнил он о нем, лишь когда они вместе с женой зашли к Марку Джексону сыграть партию в вист и выпить пива. Джексон приветствовал его со словами:

— Послушай, Джонни, а тебе никогда не приходило в голову, что в ту машину в прачечной могли вселиться злые духи?

— Что? — растерянно заморгал Кантон.

— Ну та скоростная гладилка из «Блю риббон». Тут явно прослеживается какая-то связь.

— Какая еще связь? — насторожился Хантон. Джексон протянул ему номер вечерней газеты и ткнул пальцем в заметку, напечатанную на второй странице. В ней говорилось, что в прачечной «Блю риббон» произошел несчастный случай. Гладильная машина-полуавтомат обварила паром шестерых женщин, работавших на подаче белья. Инцидент произошел в 15.45 и приписывался внезапному подъему давления пара в котельной. Одну из работниц, миссис Аннет Джиллиан, отправили в городскую больницу с ожогами второй степени.

— Странное совпадение… — пробормотал Хантон, и в памяти вдруг всплыли слова инспектора Мартина, столь зловеще прозвучавшие в пустом помещении суда: не машина, а прямо привидение какое-то. И тут же вспомнился рассказ о собачке, мальчике и птичках, погибших в старом холодильнике.

В тот вечер он играл в карты из рук вон скверно.

Миссис Джиллиан полулежала, привалившись спиной к подушкам, и читала «Тайны экрана», когда к ней в палату зашел Хантон. Одна рука у женщины была забинтована полностью, часть шеи закрывал марлевый тампон. В палате на четыре койки у нее была всего одна соседка, молоденькая женщина с бледным лицом. Она крепко спала.

Завидев синюю форму, миссис Джиллиан сперва растерялась, затем выдавила робкую улыбку:

— Если вы к миссис Черников, то она сейчас спит, зайдите попозже. Ей только что дали лекарство и…

— Нет, я к вам, миссис Джиллиан. — Улыбка на лице женщины тут же увяла.

— Я здесь, так сказать, неофициально. Просто любопытно знать, что произошло с вами в прачечной. — Он протянул руку. — Джон Хантон.

Жест и слова были выбраны безошибочно. Лицо миссис Джиллиан так и расцвело в улыбке, и она робко ответила на рукопожатие необожженной рукой.

— Всегда рада помочь полиции, мистер Хантон. Спрашивайте… О Господи, а я уж испугалась, подумала, мой Энди опять чего в школе натворил.

— Расскажите подробно, как все произошло.

— Ну, мы прогоняли через гладилку простыни, и вдруг она как пыхнет паром! Так мне, во всяком случае, показалось. Я уже собиралась домой, думала, вот приду, выгуляю собачек, а тут вдруг «бах!», точно бомба какая взорвалась. И пар кругом, один пар, и такой шипящий звук… просто ужасно. — Уголки губ, растянутые в улыбке, жалобно задрожали. — Такое впечатление, словно эта гладилка дышит… как дракон. И наша Альберта — ну, Альберта Кин — вдруг как закричит: «Взрыв, взрыв!» — и все сразу забегали, закричали, а Джинни Джейсон начала верещать, что ее обварило. И я тоже побежала и вдруг упала. Просто не поняла тогда, что и меня сильно обожгло. Слава Богу, еще так обошлось, могло быть куда как хуже. Горячий пар, под триста градусов…

— В газете писали, что была повреждена линия подачи пара. Что это означает?

— Ну, трубы, что проходят над головой, они подают пар в такой гибкий шланг, а уже оттуда он поступает в машину. Джо, то есть мистер Стэннер, сказал, что, должно быть, из котла произошел выброс. Давление поднялось, вот линия и не выдержала.

Хантон не знал, о чем спрашивать дальше. И уже собрался было уходить, как вдруг женщина нехотя добавила:

— Прежде такого с машиной никогда не случалось. Только последнее время. То пар, то этот ужасный, просто жуткий случай с миссис Фраули, Господь да упокой ее душу. Ну и всякие другие мелкие происшествия. То вдруг платье у Эсси попало в приводную цепь. Тоже могло кончиться плохо, но она молодец, сообразила: тут же скинула его. То вдруг болт какой отвалится или еще чего. И Херб Даймент, это наш мастер по ремонту, так он с ней прямо замучился! То вдруг простыня застрянет между цилиндрами. Джордж говорит, это все потому, что в стиральные машины кладут слишком много отбеливателя, но ведь прежде такого никогда не случалось. И теперь наши девочки просто боятся на ней работать. Эсси говорит, что там застряли кусочки Адель Фраули и что работать на ней — просто кощунство, что-то вроде того… Ну, будто бы на этой машине лежит проклятие. С тех самых пор, как Шерри порезала руку о скобу.

— Шерри? — переспросил Хантон.

— Да, Шерри Квелетт. Хорошенькая такая девочка, пришла к нам после школы. И работница старательная, только немного неуклюжая. Ну, знаете, как это бывает с совсем молоденькими девушками.

— Так она палец порезала? Что было?

— Да ничего особенного. У машины имеются такие скобы, придерживают ленту конвейера. И Шерри как раз возилась с этими скобами, хотела немного ослабить натяжение, потому как мы собирались загрузить плотную толстую ткань. Ну и, наверное, размечталась о каком-нибудь парне. Порезала палец, глубоко так, прямо все кругом было в крови. — На лице миссис Джиллиан вдруг возникло растерянное выражение. — А потом… как раз после этого случая… и стали выпадать болты. А потом, примерно через неделю… несчастье с Адель. Словно машина попробовала вкус крови и он ей понравился. Вообще-то женщинам вечно лезет в голову разная чепуха, верно, офицер Хантон?

— Хантон… — рассеянно поправил ее Джон, глядя пустым взором в потолок.

По иронии судьбы он в тот же день повстречался с Марком Джексоном — в маленькой прачечной-автомате, что находилась неподалеку от их домов, и именно там между полицейским и профессором английской литературы состоялась прелюбопытнейшая беседа.

Они сидели рядом в пластиковых креслах, а их одежда вертелась за стеклами в барабанах стиральных машин, которые приводились в действие брошенной в щель монетой. На коленях у Джексона лежал томик избранных произведений Милтона, но он совершенно забыл о великом поэте и внимал Хантону, который поведал ему о происшествии с миссис Джиллиан. Наконец Хантон закончил, и Джексон сказал: Помнишь, я говорил тебе, а не может так быть, что эта машина-«мясорубка» заколдована? Конечно, то была лишь шутка… но только наполовину. И сейчас мне хочется задать тот же вопрос.

— Да нет, — пробурчал Хантон. — Глупости все это…

Джексон наблюдал за тем, как крутится за стеклянным окошком белье.

— Заколдована — это плохое слово. Не совсем точное. Скорее всего в нее вселились злые духи. На свете существует немало способов вселить демонов куда угодно. И ровно столько же — изгнать их оттуда. Ну, взять хотя бы «Золотой сук» Фрейзера, там описано немало подобных примеров. В сказках о друидах, в ацтекском фольклоре — тоже. Есть и более древние упоминания о подобных случаях, еще со времен Египта. И практически все они объединены хотя бы одним общим и обязательным условием. Для того чтобы вселить демона в неодушевленный предмет, нужна кровь девственницы. — Он покосился на Хантона. — Миссис Джиллиан сказала, все неприятности начались после того, как эта самая Шерри Квелетт поранила руку, верно?

— Да будет тебе, — сказал Хантон.

— Но, согласись, эта девушка вполне отвечает условиям, — улыбнулся Джексон.

— Прямо сейчас все брошу, поеду к ней и спрошу, — сказал Хантон и тоже улыбнулся краешками губ. — Так и вижу эту картину… «Здравствуйте, мисс Квелетт. Офицер полиции Джон Хантон. Я тут провожу одно небольшое расследование, выясняю, не вселились ли в гладильную машину демоны. И хотел бы знать, девственница вы или нет?» Как считаешь, успею я сказать Сандре с детишками «прощайте», перед тем как меня упекут в психушку, а?

— Готов поспорить, ты все равно примерно тем и кончишь, — заметил Джексон, но уже без улыбки. — Я серьезно, Джонни. Эта машина чертовски меня пугает, хоть я ни разу и не видел ее.

— Кстати, — заметил Хантон, — а ты не мог бы рассказать об остальных обязательных условиях?

Джексон пожал плечами.

— Ну, прямо так, с ходу, пожалуй, не смогу. Надо посидеть за книжками. Взять, к примеру, колдовские зелья. У англосаксов их изготавливали из грязи, взятой с могилы, или из глаза жабы. В европейских снадобьях часто фигурирует «рука славы», или, проще говоря, рука мертвеца. Или же один из галлюциногенов, используемых на ведьминских шабашах. Обычно это белладонна или же производное псилоцибина. Могут быть и другие.

— И ты считаешь, что все это могло попасть в гладильный автомат «Блю риббон»? Господи, Марк, да я руку готов дать на отсечение, что здесь, в радиусе пятисот миль, нет ни одного стебелька белладонны! Или же ты думаешь, что кто-то оторвал руку какому-нибудь дядюшке Фредди и сунул ее в эту треклятую гладилку?

— «Если семьсот обезьян засадить на семьсот лет за печатание на пишущей машинке…»

— Знаю, знаю. «Одна из них непременно напишет собрание сочинений Шекспира», — мрачно закончил за него Хантон. — Иди ты к дьяволу Марк! Нет, лучше дойди до аптеки на той стороне улицы и наменяй там еще двадцатицентовиков для стиральной машины.

Джордж Стэннер потерял в «мясорубке» руку, и этому сопутствовали самые странные обстоятельства.

В понедельник в семь часов утра в прачечной не было никого, если не считать Стэннера и Херба Даймента, мастера по ремонту оборудования. Дважды в год они проводили профилактические работы — смазывали подшипники «мясорубки», перед тем как открыть фабрику-прачечную в обычное время, в 7.30. Даймент находился у дальнего ее конца, смазывал четыре вспомогательных подшипника и размышлял о том, какие неприятные ощущения вызывает у него в последнее время общение с этим механизмом, как вдруг «мясорубка»… ожила.

Он как раз приподнял четыре полотняные ленты на выходе, чтоб добраться до мотора, находившегося под ними, как вдруг ленты дрогнули и поползли у него в руках, сдирая кожу с ладоней и затягивая его внутрь.

За секунду до того, как руки его оказались бы втянутыми в машину, он резким рывком освободился.

— Какого черта! — завопил он. — Вырубите эту гребаную хреновину!

И тут Джордж Стэннер закричал. Это был жуткий, леденящий душу крик, вернее даже вой, разом наполнивший все помещение, эхом отдающийся от металлических ликов стиральных автоматов, от усмехающихся пастей паровых прессов, от пустых глазниц огромных сушилок. Стэннер широко втянул раскрытым ртом воздух и снова закричал:

— О Господи Иисусе! Меня затянуло! ЗАТЯНУЛО…

Тут из-под барабанов повалил пар. Колесики стучали и вертелись, казалось, что помещение и механизмы вдруг прорвало криком и потайная жизнь, доселе крывшаяся в них, вдруг вырвалась наружу.

Даймент опрометью бросился к тому месту, где только что находился Стэннер.

Первый барабан уже зловеще окрасился кровью. Даймент тихо застонал, горло у него перехватило. А «мясорубка» завывала, стучала, шипела.

Непосвященному свидетелю происшествия могло бы показаться, что Стэннер просто стоит над машиной, склонившись под несколько странным углом. Но даже непосвященный свидетель непременно заметил бы затем, что лицо его побелело как мел, глаза выкачены из орбит, а рот перекошен в протяжном болезненном крике. Рука уже исчезла под рычагом безопасности и первым барабаном, рукав рубашки был оторван полностью, до самого плеча, а верхняя часть руки как-то неестественно искривилась, и из нее хлестала кровь.

— Выключи! — прохрипел Стэннер. И тут хрустнула и сломалась плечевая кость. Даймент ударил ладонью по кнопке. «Мясорубка» продолжала стучать, рычать и вертеться.

Не веря своим глазам Даймент бил и бил по этой кнопке. Безрезультатно… Кожа на руке Стэннера натянулась и стала странно блестящей. Вот сейчас она не выдержит, порвется — ведь барабаны продолжали вертеться. При этом, как ни странно, Стэннер не терял сознания и продолжал кричать. И Дайменту почему-то вспомнилась сценка из мультфильма, где на человека наезжает паровой каток и раскатывает его в тоненький листик.

— Предохранитель!.. — взвыл Стэннер. Голова его клонилась все ниже, машина неумолимо затягивала человека в свою утробу.

Даймент развернулся и кинулся в бойлерную. Крики Стэннера подгоняли его, точно злые духи. В воздухе стоял смешанный запах крови и пара.

Слева на стене находились три тяжелых серых шкафа с пробками от всей электросистемы прачечной. Даймент начал распахивать дверцы — одну за одной — и выдергивать подряд все длинные керамические цилиндры, отбрасывая их через плечо. Сперва вырубился верхний свет, затем — воздушный компрессор. Затем и сам бойлер — с тихим умирающим завыванием.

А «мясорубка» все продолжала вертеться. Крики Стэннера превратились в булькающие, захлебывающиеся стоны.

Тут на глаза Дайменту попал пожарный топорик, висевший на стене в застекленном шкафу. Тихо причитая, он схватил его и выбежал из бойлерной. Руку Стэннера сжевало уже до плеча. Еще секунда — и голова и неуклюже изогнутая шея будут раздавлены.

— Не получается! — пробормотал Даймент, размахивая топориком.

— Господи, Джордж, что ж это такое!.. Я не могу, не могу!

Машина несколько умерила прыть. Лента выплюнула остатки рукава, куски мяса, палец Стэннера… Тот снова взвыл — дико, протяжно — и Даймент, взмахнув топориком, почти вслепую ударил им один раз. И еще раз. И еще.

Стэннер отвалился в сторону и медленно осел на пол. Он был без сознания. Лицо синюшное, из обрубка возле самого плеча потоком хлещет кровь… Машина со всхлипом втянула все, что от него осталось, в себя и… заглохла.

Рыдающий в голос Даймент выдернул из брюк ремень и начал сооружать из него «шину».

Хантон говорил по телефону с инспектором Роджером Мартином. Джексон краем глаза наблюдал за ним, терпеливо катая по полу мячик — ради удовольствия трехлетней Пэтти Хантон.

— Он выдернул все пробки?.. — переспросил Хантон. — Но ведь с выдернутыми пробками электричество отключается, разве нет?.. И гладилку отключил?.. Так, так, хорошо. Замечательно. Что?.. Нет, не официально. — Хантон нахмурился, покосился на Джексона. — Все вспоминается тот холодильник, Роджер… Да, я тоже. Ладно, пока!

Он повесил трубку и обернулся к Джексону:

— Пришла пора познакомиться с нашей девушкой, Марк.

У нее была собственная квартира. Судя по робости, с какой она держалась, и готовности, с которой впустила их, едва Хантон показал полицейский значок, поселилась девушка здесь недавно. Затем она неловко пристроилась на краешке кресла напротив, в тщательно обставленной гостиной, напоминавшей картинку на открытке.

— Я офицер полиции Хантон, а это мой помощник, мистер Джексон. Я по поводу того случая в прачечной. — Он ощущал некоторую неловкость в присутствии этой хорошенькой и застенчивой темноволосой девушки.

— Ужасно, просто ужасно… — пробормотала Шерри Квелетт. — Вообще-то это первое место, где я пока работала. Мистер Тартли, он доводится мне дядей. И мне нравилась моя работа, потому что я смогла переехать в отдельную квартиру, принимать друзей… Но теперь… мне кажется, это место, «Блю риббон»… нехорошее.

— Комиссия по технике безопасности закрыла гладилку на то время, пока проводится расследование, — сказал Хантон. — Вы об этом знаете?

— Конечно. — Она беспокойно заерзала в кресле. — Просто ума не приложу, что теперь делать…

— Мисс Квелетт, — перебил ее Джексон, — у вас ведь тоже были проблемы с этой гладильной машиной, или я ошибаюсь? Вы вроде бы поранили руку о скобу, верно?

— Да, порезала палец. — тут вдруг лицо ее помрачнело. — Но это было только начало… — Она подняла на него печальные глаза. — С тех пор мне иногда кажется, что все остальные девушки меня вдруг разлюбили… словно я… в чем-то провинилась.

— Я вынужден задать вам очень трудный вопрос, мисс Квелетт, — медленно начал Джексон. — Вопрос, который вам наверняка не понравится. Он носит очень личный характер, и может показаться, что не имеет отношения к теме, но это не так, уверяю вас. Не бойтесь, можете отвечать смело, мы не записываем нашу беседу.

Теперь лицо ее отражало испуг.

— Я… с-сделала что-то не так?..

Джексон улыбнулся и покачал головой, она сразу же расслабилась. Господи, какое счастье, что я здесь с Марком, подумал Хантон.

— Я бы еще добавил: ответ на этот вопрос может помочь вам сохранить эту славную квартирку, вернуться на работу и сделать так, что дела на фабрике-прачечной снова пойдут хорошо, как прежде.

— Ради этого я готова ответить на любой ваш вопрос, — сказала она.

— Шерри, вы девственница?

Похоже, она была совершенно потрясена, даже шокирована. Словно священник, к которому пришла на исповедь, вдруг отвесил ей пощечину. Затем подняла голову и обвела глазами комнату с таким видом, словно никак не могла поверить, могли ли они думать иначе.

А затем просто и коротко сказала:

— Я берегу себя для будущего мужа.

Хантон и Джексон молча переглянулись, и в какую-то долю секунды первый вдруг всем сердцем почувствовал, что все правда, что так оно и есть, что дьявол действительно вселился в неодушевленный металл, во все эти крючки, винтики и скобы «мясорубки» и превратил ее в нечто, живущее своей собственной, отдельной жизнью.

— Спасибо, — тихо сказал Джексон.

— А возможна ли… э-э… не слишком жесткая трактовка этих формул? — перебил его Хантон.

— К примеру, может ли лишайник, собранный ночью, заменить мох, да?

— Да.

— Что ж, вполне возможно, — ответил Джексон. — Магическая формула зачастую звучит весьма двусмысленно и допускает целый ряд отклонений. Черная магия всегда предоставляла простор для полета творческой мысли.

— Что, если заменить лошальное копыто клеем марки «Джель-О»? — предположил Хантон. — Очень популярная на производстве штука. Сам видел банку такого клея в тот день, когда погибла эта несчастная миссис Фраули. Стояла под платформой, на которой закреплена гладилка. Ведь желатин делают из лошадиных копыт.

Джексон кивнул.

— Что еще?

— Кровь летучей мыши… Мрак, помещение там просторное. Множество всяких неосвещенных закоулков и подсобок. А потому вероятность обитания летучих мышей в «Блю риббон» довольно высока, хотя администрация вряд ли признается в этом. Одна из таких тварей могла свободно залететь в «мясорубку».

Джексон откинул голову на спинку кресла и протер покрасневшие от усталости глаза.

— Да, вроде бы сходится… все сходится.

— Правда?

— Да. Ну, «руку славы», как мне кажется, можно благополучно исключить. Никто не подкидывал руку мертвеца в гладилку вплоть до гибели миссис Фраули, а то, что в наших краях не растет белладонна, так это определенно.

— Земля с могилы?

— А ты как думаешь?

— Вообще-то здесь просматривается некая связь, — пробормотал Хантон. — Ближайшее кладбище «Плезант хилл» находится в пяти милях от «Блю риббон».

— О'кей, — кивнул Джексон. — Я попросил девушку, работавшую на компьютере — бедняжка, она была уверена, что я готовлюсь к Хэллоуину, — поделить все эти элементы из списка на первичные и вторичные. Во всех возможных комбинациях. Затем выбросил дюжины две, которые выглядели совершенно абсурдными. Да, все остальные распределились на вполне четкие категории. И элементы, о которых мы только что толковали, вписываются в одну из комбинаций. Я имею в виду один из способов изгнания.

— И каков же он?

— О, очень прост. В Южной Америке существуют центры, исповедующие различные мистические верования. Имеют подразделения на Карибах. Обряды по виду сходные. В книгах, которые я просмотрел, их божества рассматриваются как некие злые духи, обитающие в лесу, ну, типа тех, которых африканцы называют Саддат, или Оно-Которое-Не-Имеет-Имени. И вот это самое «оно» вылетит у нас из машины пулей, и глазом моргнуть не успеешь.

— Да, но как мы это сделаем?

— Нужна лишь капелька святой воды да крошка облатки, которую используют при причастии. Ну и заодно прочитаем им вслух из «Левита»[6]. Самая настоящая христианская белая магия.

— Может, от этого только хуже станет?

— С чего бы это? Не вижу причин, — задумчиво заметил Джексон. — К тому же, должен сознаться, меня несколько беспокоит отсутствие в нашем списке «руки славы». Это очень мощный элемент черной магии.

— Святой водой не побороть, да?

— Да. Демон, вызванный «рукой славы», способен сожрать на завтрак целую кипу Библий! С ним мы можем нарваться на большие неприятности. Вообще лучше всего разобрать эту дьявольскую машину на части, и все дела.

— А ты совершенно уверен, что…

— Нет. Не совсем. И однако же доля уверенности существует. Все вроде бы сходится.

— Когда?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил Джексон. — Как мы туда попадем? Выбьем стекло?

Хантон улыбнулся, полез в карман, вытащил оттуда ключик и помахал им перед носом Джексона.

— Где раздобыл? У Гартли?

— Нет, — ответил Хантон. — У инспектора службы технадзора Мартина.

— Он знает, что мы затеяли?

— Кажется, подозревает. Пару недель назад рассказал мне одну любопытную историю.

— О «мясорубке»?

— Нет, — ответил Хантон. — О холодильнике. Ладно, идем.

Адель Фраули была мертва: лежала в гробу, сшитая из кусочков терпеливыми и старательными служащими морга. Но часть ее души могла остаться в машине, и если б это было действительно так, то сейчас эта душа должна была бы исходить криком. Она должна была знать, должна предупредить их. Миссис Фраули страдала несварением желудка и для того, чтобы избавиться от этого заурядного недуга, принимала весьма заурядное лекарство — таблетки под названием «Гель E-Z», коробочку с которыми можно было приобрести в любой аптеке за семьдесят девять центов. Правда, сбоку на коробочке значилось противопоказание: людям, страдающим глаукомой, принимать «Гель E-Z» нельзя, поскольку содержащиеся в нем активные ингредиенты могли привести к ухудшению состояния. Но, к несчастью, Адель Фраули не обратила внимания на эту надпись. И ей следовало бы помнить, что незадолго до того, как Шерри Квелетт порезала палец, она, Адель, случайно уронила в машину полный коробок этих таблеток. Теперь же она была мертва и ведать не ведала о том, что активным ингредиентом, снимавшим боли в желудке, являлось химическое производное белладонны, растения, известного во многих европейских странах под названием «рука славы».

Внезапно в полной тишине фабрики-прачечной «Блю риббон» раздался зловещий булькающий звук. Летучая мышь, словно безумная, метнулась к своему убежищу — щели между проводами над сушилкой, куда тут же забилась и прикрыла мордочку широкими крыльями. Звук походил на короткий смешок. И тут вдруг «мясорубка» со скрежетом заработала — лента конвейера побежала в темноту, выступы и зубчики, сцепляясь друг с другом, завертелись, тяжелые цилиндры с форсунками для пара начали вращаться. Она их ждала.

Хантон въехал на автостоянку в самом начале первого — луна скрылась за чередой медленно ползущих по небу темных туч. Он одновременно выключил фары и ударил по тормозам — так резко, что Джексон едва не стукнулся лбом о ветровое стекло.

Затем выключил зажигание, и тут оба они услышали мерное постукивание.

— Это «мясорубка», — тихо произнес Хантон.

— Да, она. Завелась сама по себе и работает посреди ночи.

Какое-то время они сидели молча, чувствуя, как в души их медленно и неумолимо закрадывается страх.

Наконец Хантон сказал:

— Ладно, идем. За дело.

Они выбрались из машины и подошли к зданию — стук «мясорубки» стал громче. Вставляя ключ в замочную скважину, Хантон вдруг подумал, что машина издает звуки, свойственные живому существу. Словно дышит, жадными горячими глотками хватая воздух, словно разговаривает сама с собой свистящим насмешливым полушепотом.

— А знаешь, мне почему-то вдруг стало приятно, что рядом со мной полицейский, — сказал Джексон. И перевесил коричневую сумку с одного плеча на другое. В сумке находилась небольшая баночка из-под джема, наполненная святой водой, и гидеоновская Библия[7].

Они вошли внутрь, и Хантон, нажав на выключатель у двери, включил свет. Под потолком замигала и загорелась холодным голубоватым огнем флуоресцентная лампа. В ту же секунду «мясорубка» затихла.

Над цилиндрами висела пелена пара. Она поджидала их, затаившись в зловещем молчании.

— Господи, до чего ж уродливая штуковина, — прошептал Джексон.

— Идем, — сказал Хантон. — Пока она окончательно не распсиховалась.

Они приблизились к «мясорубке». Рычаг безопасности был опущен. Хантон вытянул руку.

— Ближе не стоит, Марк. Давай сюда банку и говори, что делать.

— Но…

— Не спорь!

Джексон протянул ему сумку. Хантон поставил ее на стол для белья перед машиной, затем дал Джексону Библию.

— Я начну читать, — сказал Джексон. — А ты, когда дам знак, побрызгаешь на машину святой водой. И скажешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вон отсюда, ты, нечистая сила». Понял?

— Да.

— А потом, когда дам второй знак, разломишь облатку и снова повторишь заклинание.

— А как мы узнаем, подействовало или нет?

— Узнаем. Тварь, засевшая там, повыбьет все стекла, когда будет выбираться наружу. И если с первого раза не получится, будем повторять еще и еще.

— Знаешь, мне чертовски страшно… — пробормотал Хантон.

— Честно сказать, мне тоже.

— Если мы ошиблись насчет этой самой «руки славы»…

— Не ошиблись, — сказал Джексон.

— Ну, с Богом!

И он начал читать. Голос наполнил пустое помещение и гулким эхом отдавался от стен.

— «Не сотворяйте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь Бог ваш…» — Слова его падали в тишину, словно камни, и Хантону вдруг стало холодно, страшно холодно. «Мясорубка» оставалась нема и неподвижна под мертвенным сиянием флуоресцентной лампы, и ему вдруг показалось, что она ухмыляется. — «…и будете прогонять врагов ваших, и падут они перед вами от меча.»[8] — тут Джексон поднял от Библии бледное лицо и кивнул.

Хантон побрызгал святой водой на подающий механизм конвейера.

И тут машина издала пронзительный мучительный крик. Из тех мест, куда попали капли воды, повалил пар и завился в воздухе тонкими красноватыми нитями. «Мясорубка» дрогнула и ожила.

— Получилось! — воскликнул Джексон, стараясь перекричать нарастающий грохот. — Она завелась!

И он принялся читать снова, громким голосом, перекрывая лязг и шум. Затем опять кивнул Хантону, и тот побрызгал еще. А затем внезапно его пронзил леденящий душу ужас, и он с беспощадной ясностью осознал, вернее почувствовал. что произошла страшная ошибка, что машина приняла их вызов и что она… сильнее.

Джексон читал все громче и громче, он уже почти кричал.

Из мотора вдруг начали вылетать искры; воздух вокруг наполнился запахом озона, к которому примешивался медный привкус крови. Теперь уже главный мотор дымился. «Мясорубка» вертелась с безумной скоростью — стоило хотя бы кончиком пальца дотронуться до центральной ленты, и все тело в течение доли секунды оказалось бы втянутым в этот бешено мчавшийся конвейер, а еще секунд через пять превратилось бы в сплющенную окровавленную тряпку. Бетонный пол под ногами дрожал.

Затем вдруг главный подшипник выплюнул волну пурпурного света, в холодном воздухе запахло грозой. Но «мясорубка» продолжала работать, лента мчалась все быстрей и быстрей, винтики и зубчики вращались с такой скоростью, что различить их было уже невозможно и все перед глазами сливалось в сплошной серый поток, который затем начал таять, менять очертания.

Хантон, стоявший словно в гипнозе, вздрогнул и отступил на шаг.

— Бежим отсюда! — крикнул он, перекрывая весь этот оглушительный, невыносимый грохот.

— Но у нас почти получилось! — крикнул в ответ Джексон. — Почему…

Тут вдруг раздался жуткий, совершенно неописуемый треск, и в бетонном полу образовалась трещина. И побежала к их ногам, угрожающе расширяясь на ходу. Кругом взлетали и рассыпались в пыль куски старого цемента. Джексон взглянул на «мясорубку» и вскрикнул. Машина пыталась оторваться от пола, напоминая при этом динозавра, старающегося отодрать прилипшие к смоляной луже лапы. Вообще-то ее уже нельзя было больше назвать машиной или гладилкой. Она меняла очертания, острые углы исчезали, таяли на глазах. Вот откуда-то сорвался кабель под напряжением 550 вольт и упал, расплескивая голубые искры на крутящиеся валы, которые тут же сжевали его. Секунду на них смотрели два огненных шара — словно гигантские глаза, в которых сквозил неутолимый голод.

С треском лопнул еще один трос. И «мясорубка», освободившись от всех оков и пут, качнулась и двинулась на них, злобно и плотоядно ворча; рычаг безопасности отскочил и завис в воздухе, и Хантон видел перед собой громадную, широко раскрытую и дышащую паром ненасытную пасть.

Они развернулись и бросились прочь, но тут под ногами у них расползлась еще одна трещина. А за спиной слышался вой и топот, который может издавать только вырвавшийся на волю дикий зверь. Хантон перепрыгнул через трещину, но Джексон споткнулся и упал навзничь.

Хантон остановился и развернулся, собираясь помочь товарищу, но тут на него пала огромная аморфная тень, и все лампы померкли. Тень стояла над Джексоном, который, лежа на спине, смотрел на нее, и на лице его отражался невыразимый ужас. Ужас жертвы перед закланием. Хантон же успел только осветить нечто черное, невероятной высоты и ширины, нависшее над ними, уставившееся двумя электрическими глазами размером с футбольный мяч каждый. И с разверстой пастью, в которой двигался серый брезентовый язык.

И он побежал. За спиной прозвучал пронзительный крик Джексона и тут же оборвался.

Роджер Мартин, заслышав пронзительные звонки в дверь, выбрался наконец из постели, все еще пребывая в полудремотном состоянии. Но когда в прихожую ворвался Хантон, он тут же вернулся к реальности, словно его резко и грубо ударили по лицу.

Вид Хантона был страшен — глаза вылезали из орбит и он, не находя слов, впился ногтями в халат Мартина. На щеке виднелся кровоточащий порез, все лицо перепачкано какой-то серой пылью.

А волосы… волосы стали совершенно белыми.

— Помогите… ради Бога, помогите! — Хоть и с трудом, но он все же обрел дар речи.

— Марк погиб. Джексон погиб…

— Присядьте, — сказал Мартин. — Нет, идемте, лучше я отведу вас в гостиную.

Хантон, пошатываясь и подвывая, тоненько, словно раненый пес, побрел за ним.

Мартин налил ему унции две «Джима Бима»[9], и Хантону пришлось держать стакан обеими руками, чтоб протолкнуть жидкость в горло. Затем стакан упал на ковер, а руки, точно неприкаянные души, снова взметнулись вверх и потянулись к отворотам халата.

— «Мясорубка»… она убила Марка Джексона! Она… она… о Боже, может вырваться наружу! мы не должны ей позволить! Мы не можем… не должны… о-о-о!.. — И тут он завыл протяжно и дико, словно раненый зверь.

Мартин пытался дать ему выпить еще, но Хантон оттолкнул руку со стаканом.

— Нам надо сжечь эту тварь! — крикнул он. — Спалить, прежде чем она успеет выбраться. О, что будет, если она окажется на воле! О Господи, что, если она уже…

— Тут глаза его странно расширились, закатились, и он, потеряв сознание, рухнул на ковер точно мертвый.

Миссис Мартин стояла в дверях, подняв воротник халата и прижимая его к горлу.

— Кто это, Родж? Он что, сошел с ума? Мне показалось… — Она содрогнулась.

— Нет, не думаю, что он сошел с ума. — Только теперь она заметила, что лицо мужа искажает самый неприкрытый страх. — Остается лишь надеяться, что они быстро приедут…

И Мартин бросился к телефону. Схватил трубку и вдруг замер.

С той стороны, откуда прибежал Хантон, на дом надвигался какой-то непонятный шум. Он усиливался, становился все громче и отчетливей, и в нем уже можно было различить лязг и постукивание. Окно в гостиной было полуоткрыто, и в него ворвался порыв ночного ветра. Мартин уловил запах озона… или крови?

Он стоял, опустив руку на бесполезный теперь телефон, а звуки становились все громче, и в них улавливалось шипение и фырканье, словно по улицам города катил гигантский плюющийся паром утюг. И комнату наполнил запах крови.

Рука бессильно выронила телефонную трубку. Аппарат все равно не работал.

Пер. Наталья Рейн (?)

И пришел Бука

Мужчина, лежащий на кушетке был Лестер Биллингс из Уоттербери. Согласно записи в формуляре, сделанной сестрой Викерс: двадцать восемь лет, служащий индустриальной фирмы в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей, все дети умерли.

— Я не могу обратиться к священнику, потому что неверующий. Не могу к адвокату, потому что за такое дело он не возьмется. Я убил своих детей. Одного за другим. Первого, второго и третьего.

Доктор Харпер включил магнитофон.

Биллингс лежал прямой как палка — каждый мускул напряжен, руки сложены на груди, как у покойника, ноги свешиваются с кушетки. Портрет человека, приготовившегося пережить унижение. Он разглядывал белый потолок так, словно на нем были изображены живые картины.

— Хотите ли вы этим сказать, что вы самолично их убили, или…

— Нет, — нетерпеливо отмахнулся он. — Но они все на моей совести. Денни в шестьдесят седьмом. Шерли в семьдесят первом. Энди совсем недавно. Я хочу рассказать вам, как все было.

Харпер промолчал. Он думал, что Биллингс выглядит изможденным и старше своих лет. Волосы поредели, цвет лица нездоровый. Под глазами мешки от пристрастия к спиртному.

— Они были убиты, но никто этого не понимает. Если бы понимали, мне стало бы легче.

— Почему?

— Потому что…

Биллинг осекся и, привстав на локтях, уставился в одну точку.

— Что там? — резко спросил он. Глаза сузились до щелок.

— Где?

— За дверью.

— Чулан, — ответил доктор Харпер. — Я вешаю там плащ.

— Откройте. Я хочу посмотреть.

Доктор не говоря ни слова, подошел к чулану и открыл дверь. На вешалке висел рыжеватый дождевик (остальные вешалки были свободны), внизу стояла пара черных туфель. Больше ничего.

— Все в порядке? — спросил Харпер.

— Да. — Биллингс снова вытянулся на кушетке.

— Вы сказали, — напомнил доктор, занимая свое место на стуле, — что если бы факт убийства был бы доказан, вам стало бы легче. Почему?

— Я бы получил пожизненное, — тотчас откликнулся Биллингс, — а в тюрьме все камеры просматриваются. Все, — он улыбнулся неизвестно чему.

— Как были убиты ваши дети?

— Только не вздумайте тянуть из меня подробности! — Биллингс повернулся на бок и с неприязнью уставился на Харпера. — Я сам скажу. Я не из тех, кто привык тут у вас изображать из себя Наполеона или объяснять, что он пристрастился к героину из-за того, что его в детстве не любила мамочка. Вы мне не поверите, я знаю, но это неважно. Мне все равно. Для меня главное рассказать.

— Я вас слушаю, — доктор Харпер достал из кармана трубку.

— Мы с Ритой поженились в шестьдесят пятом, мне стукнул двадцать один, ей восемнадцать. Она уже ждала ребенка. Это был Денни. — На губах появлась вымученная улыбка, которая тут же погасла. — Мне пришлось бросить колледж и зарабатывать на жизнь, но я не жалел ни о чем. Я любил жену и сына. Мы были счастливой семьей.

Вскоре после рождения нашего первого Рита снова забеременела, а в декабре шестьдесят шестого на свет появилась Шерли. Энди родился летом шестьдесят девятого, к тому времени Денни уже не было в живых. Энди был зачат случайно. Это не мои слова. Рита мне потом объясняла, что противозачаточные средства иногда дают сбой. Случайно? Сомневаюсь. Дети связывают мужчину по рукам и ногам, а женщине только этого и надо, особенно когда мужчина умней ее. Вы со мной согласны?

Харпер неопределенно крякнул.

— Не суть важно. Я его сразу полюбил, — он произнес это с какой-то мстительной интонацией, словно ребенка он полюбил назло жене.

— И кто же убил детей? — спросил доктор.

— Бука, — тотчас ответил Лестер Биллингс. — Всех троих убил Бука. Вышел из чулана и убил. — Он криво усмехнулся, — Считаете меня сумасшедшим? По лицу вижу. А мне все равно. Расскажу эту историю, и больше вы меня не увидите.

— Я вас слушаю, — повторил Харпер.

— Это началось, когда Денни было около двух, а Шерли только родилась. Ее кровать стояла рядом с нашей, Денни же спал в другой спальне. С какого-то момента он стал постоянно плакать, стоило Рите уложить его на ночь. Я сразу решил, что это он из-за бутылочки с молоком, которую ему перестали давать в постель. Рита считала, что не стоит идти на принцип, пусть, дескать, пьет себе в свое удовольствие, скоро сам отвыкнет. Вот так в детях воспитывают дурные наклонности. Напозволяют им черти-чего, а после за сердце хватаются, когда он в пятнадцать лет подружку обрюхатит или сядет на иглу, или, еще хуже, сделается «голубым». Представляете? Просыпаетесь в один прекрасный день, а ваш сын «голубой»!

Короче, я стал его сам укладывать. Плачет — я ему шлепок. Рита мне: «Знаешь, он все время повторяет „свет, свет“». Не знаю, Разве можно разобрать, что они там лепечут. Конечно матери — оно виднее…

Рита предложила оставлять включенным ночник. У нас был такой, знаете, с Микки Маусом на абажуре. Я запретил. Если не преодолеет страх перед темнотой в два года, всю жизнь будет бояться.

Да… В общем, он умер в первое лето после рождения Шерли. Я уложил его, помнится, в кровать, и он с ходу начал плакать. В тот раз я даже разобрал, что он там лепечет сквозь слезы. Он показывал пальчиком на чулан и приговаривал: «Бука, папа… Бука».

Я выключил ночник и, придя в нашу спальню, спросил у Риты, зачем она научила ребенка этому слову. Она сказала, что не учила. «Врешь, дрянь», — сказал я. Хотел даже устроить ей легкую выволочку, но сдержался.

Лето тогда выдалось тяжелое, понимаете. Никак не мог найти себе работу, и вот нашел: грузить на складе ящики с пепси-колой. Дома валился от усталости. А тут еще Шерли по ночам орет и Рита ее без конца укачивает. Я был готов выкинуть их обеих в окно, честное слово. Дети иногда могут до того допечь, так бы, кажется, своими руками и задушил.

В ту ночь Денни разбудил меня в три, как по часам. Я поплелся в уборную, можно сказать, с закрытыми глазами, а Рита мне в догонку: «Ты не подойдешь к нему?» Сама, говорю, подойдешь. Ну и завалился снова в постель. Уже совсем засыпал, когда она подняла истошный крик.

Я встал и пошел в другую спальню. Малыш лежал на спине, мертвый. В лице ни кровинки, глаза открыты. Это было самое страшное: открытые остекленевшие глаза. Помните фотографии убитых детей во Вьетнаме? Вот такие глаза. У американского ребенка не должно быть таких глаз. Он лежал на спине в подгузнике и клеенчатых трусах — последние две недели он стал опять мочиться. В общем, жуть. Такой был чудный парень…

Биллингс помотал головой, на губах появилась уже знакомая вымученная улыбка.

— Рита вопила как резаная. Она хотела взять его на руки и покачать, но я не позволил. Полицейские не любят, когда прикасаются к вещественным доказательствам. Я это точно знаю…

— Вы тогда догадывались, что это Бука? — мягко перебил его доктор Харпер.

— Нет, что вы. Гораздо позже. Но я обратил внимание на одну деталь. Тогда она не показалась мне какой-то особенной, но в память запала.

— Что же?

— Дверь в чулан была приоткрыта. На одну ладонь. А я ее сам закрывал, это я отлично помнил. У нас там стояли пакеты с порошком для сухой чистки. Сунет ребенок голову в такой пакет, и хлоп — асфиксия. Слыхали о таких случаях?

— Да. Что было дальше?

Биллингс передернул плечами.

— Похоронили, что. — Он с тоской поглядел на свои руки, которым пришлось бросать горсть земли на три детских гробика.

— Медицинское освидетельствование проводили?

— А то как же. — В глазах Биллингса блеснула издевка. Деревенский олух со стетоскопом и черным саквояжем, а в черном саквояже — мятные карамельки и диплом ветеринарной школы. Сказать, какой он поставил диагноз? «Младенческая смерть»! Залудил, а? Это про двухгодовалого ребенка!

— О младенческой смерти обычно говорят применительно к первому году, — осторожно заметил доктор Харпер, — но иногда, за неимением лучшего термина, врачи употребляют его…

— Чушь собачья! — Биллингс словно выплюнул эти два слова.

Доктор разжег погасшую трубку.

— Через месяц после похорон мы перенесли Шерли в комнату Денни. Рита стояла на смерть, но последнее слово было за мной. Далось оно мне нелегко, можете мне поверить. Мне нравилось, что малышка при нас. Но над детьми нельзя дрожать, так их только испортишь. Когда моя мать брала меня с собой на пляж, она себе голос срывала от крика: «Не заходи в воду! Осторожно, там водоросли! Ты только-что поел! Не ныряй!» Акулами меня пугала, дальше уж ехать некуда. И что же? Теперь я к воде близко не подойду. Ей-богу. У меня при одном ее виде ногу судорогой сводит. Когда Денни еше был жив, Рита меня достала: свози их в Сэвин Рок. Так вот, меня там чуть не стошнило. Короче, в этих делах я кое-что смыслю. Над детьми нельзя дрожать. И самим тоже нельзя раскисать. Жизнь продолжается. Так что Шерли сразу переехала в кроватку Денни. Только матрас мы выбросили на свалку — сами понимаете, микробы, то-се.

Год проходит. Укладываю я Шерли спать, а она вдруг устраивает настоящий концерт. «Бука, — кричит, — Бука!»

Я аж вздрогнул. Прямо как Денни. Тут в памяти и всплыла приоткратая дверь в чулан. Сразу захотелось унести Шерли в нашу спальню.

— Даже так?

— Нет, «захотелось» — это, конечно, громко сказано. — взгляд Биллингса снова упал на руки, и сразу щека задергалась. — Не мог же я признать перед Ритой, что оказался неправ. Я обязан был проявит силу воли. Вот она бесхарактерная… запросто легла со мной в постель, когда браком еще и не пахло.

Харпер не удержался:

— А если взглянуть иначе: что это вы запросто легли с ней в постель задолго до женитьбы?

Биллингс оставил в покое свои руки и повернулся к доктору.

— Умника из себя строите?

— Вовсе нет.

— Тогда не мешайте мне рассказывать по-моему, — огрызнулся Биллингс. — Я пришел облегчить душу. Вспомнить, как все было. Если вы ждали, что я здесь начну расписывать всякие постельные подробности, то вы сильно просчитались. У нас с Ритой был здоровый секс, никаких там грязных извращений. Я знаю, некоторые заводятся, рассказывая про всякое такое, но я не из их числа, понятно?

— О'кей, — примирительным тоном сказал доктор.

— О'кей, — в тоне Биллингса был вызов, но не было уверенности. Казалось, он потерял нить разговора и только беспокойно поглядывал на плотно прикрытую дверь чулана.

— Открыть? — спросил Харпер, проследив его взгляд.

— Нет! — вскинулся Биллингс и позвлил себе нервный смешок. Что я, галош не видел?

Он помолчал.

— Шерли тоже стала жертвой Буки. — Биллингс потер лоб, словно помагая себе воскресить детали. — Не прошло и месяца. Но перед этим кое-что случилось. Однажды ночью я услышал шум, а затем ее крик. В холле горел свет, и я быстро добежал до соседней спальни. Я распахнул дверь и увидел… она сидела в кроватке, вся в слезах, а в затемненном пространстве перед чуланом… что-то двигалось… шлепало по мокрому…

— Дверь была открыта?

— Немного. На ладонь. — Биллингс облизнул губы. — Шерли кричала: «Бука, Бука!» И еще что-то, вроде «уан». Прибежала Рита: «Что стряслось?» «Испугалась, — говорю, — теней от веток на потолке».

— Вы сказали «уан»?

— А что?

— Может быть, она хотела сказать «чулан»?

— Может быть. А может, и нет, — он перешел на шепот и как-то странно покосился на дверь.

— Вы заглянули в чулан?

— Д-да. — Биллингс сжал пальцы так, что побелели суставы.

— И увидели там Б…

— Ничего я там не увидел! — взвился Биллингс. Слова вдруг хлынули из него потоком, точно где-то внутри вытащили пробку. Она вся почернела, слышите? А глаза, глаза смотрели прямо на меня, словно говорили: «Вот он меня и убил, а ты ему помог, ты ушел в другую комнату…»

Он бормотал нечто невразумительное, на глаза навернулись слезы.

— В Хартфордском госпитале, после вскрытия, мне сказали, что она проглотила собственный язык из-за мозговой спазмы. Я уехал оттуда один, потому-что Риту они накачали транквилизаторами. Она была не в себе. Я возвращался домой и думал: «Чтобы у ребенка случилась мозговая спазма, его надо до смерти напугать». Я возвращался домой и думал: «Там прячется ОНО». Я лег спать на кушетке. С зажженным светом.

— Что-нибудь еще произошло в ту ночь?

— Мне приснился сон. Темная комната, а рядом, в чулане… кто-то, кого я не могу толком разглядеть. Оно там… шуршало. Этот сон напомнил мне комикс, который я читал в детстве. «Таинственные истории» — помните эту книжку? Картинки к ней делал этот тип Грэм Инглз, он мог вам нарисовать любую жуть, какая только есть на свете… и какой нет — тоже. Короче, была там история про женщину, утопившую своего мужа. Она привязала ему к ногам по камню и столкнула в карьер, заполненный водой. А он возьми и заявись домой. Распухший, зеленый, весь в водорослях. Пришел и убил ее… И вот я, значит, проснулся среди ночи оттого, что будто надо мной кто-то наклонился…

Доктор Харпер взглянул на часы, встроенные в письменный стол: Лестер Биллингс говорил почти тридцать минут. Доктор спросил:

— Как повела себя по отношению к вам жена после возвращения из больницы?

— Она по-прежнему меня любила, — в голосе Билингса звучала гордость. — И по-прежнему готова была меня во всем слушаться. Жена есть жена, верно? Эти феминистки — все ненормальные. По-моему, так: всяк сверчек знай свой шесток. У каждого человека свой… как бы это сказать?..

— Свое место в жизни?

— Вот! — Биллингс щелкнул пальцами. — В самую точку. В семье главный кто — муж. В общем, первые месяцы Рита была как пришибленная — тенью слонялась по дому, не пела, не смеялась, не смотрела телевизор. Но я знал: это пройдет. К маленьким детям не успевают так уж сильно привязаться. Через год без карточки и не вспомнишь, как они выглядели.

— Она не хотела нового ребенка, — добавил он мрачно. — Я был против. Не вообще, а пока. Надо же сначала в себя прийти. Поживем, говорю, хоть немного в свое удовольствие. Когда нам было жить? В кино выбраться — носом землю роешь в поисках сиделки. На бейсбольный матч съездить — детей к ее родителям подбрасываешь. Моя мать — та наотрез отказывалась. Не могла простить, что Денни родился не через положенные девять месяцев после свадьбы. Она называла Риту уличной девицей. У нее все были уличными девицами, ну, не анекдот? Однажды она усадила меня перед собой и стала рассказывать, какими болезнями может наградить мужчину уличная… ну, то есть проститутка. Назавтра у тебя на… на члене появится краснота, а через неделю он отсохнет. Вот так. Она даже на свадьбу к нам не пришла.

Биллингс забарабанил по груди пальцами.

— Гинеколог предложил Рите поставить спираль. Это, говорит, с гарантией. Вы и знать не будете, что она у вас стоит. — Он усмехнулся, глядя в потолок. — Вот именно, никто не знает, стоит она там, или не стоит. А потом — бац — опять залетела. Правильно, с гарантией.

— Идеальных противозачаточных средств не существует, — подал голос доктор Харпер. — Таблетки, например, оставляют два процента риска. Что касается спирали, то ее могут вытолкнуть сокращения матки, или месячные, или…

— Или ее просто вытаскивают.

— Тоже возможный вариант.

— Одним словом, она уже вяжет вещи для маленького и съедает целую банку пикулей в один присест. И щебечет, сидя у меня на коленях, что «это Господь так захотел>. Смех собачий.

— Ребенок родился в конце года?

— Да. Мальчик. Эндрю Лестер Биллингс. Я к нему долгое время вообще не подходил. Она эту кашу заварила, пускай и расхлебывает. Вы меня, наверно, осуждаете, но не забудьте, что я пережил.

Ну, а потом я оттаял, да-да. Изо всех троих он единственный был на меня похож. Денни пошел в мать, а Шерли вообше неизвестно в кого, ну разве что в мою бабку. Зато Эндрю был вылитый я.

После работы я всегда играл с ним в манеже. Схватит меня за палец, вот так, и заливается. Представляете, парню девять недель, а он уже улыбается до ушей своему папашке.

Раз, помню, выхожу из лавки с прыгунком. Это я-то! Я всегда говорю: дети не ценят своих родителей, а вырастут, еще спасибо скажут. Я когда начал покупать ему все эти штучки-дрючки, сам почувствовал, как к нему привязался. Я тогда уже устроился в приличное место, в компанию «Клюэтт и сыновья», продавать запчасти. Неплохие, между прочим, деньги зарабатывал. И когда Энди исполнился год, мы переехали в Уотербери. В прежнем доме слишком много было тяжелых воспоминаеий… и чуланов.

Следующий год был наш год. Я бы отдал все пальцы на правой руке, чтобы его вернуть. Конечно, еще был Вьетнам, и хиппи разгуливали по улице в чем мать родила, и черномазые шумели о своих правах, но нас все это не касалось. Мы жили на тихой улице с симпатичными соседями. Да, счастливое было времечко. Я раз спросил Риту, нет ли у нее страха. Бог любит троицу и все такое, а она мне: «Это не про нас». Понимаете, она считала, что Господь отметил нашего Энди, что он очертил вокруг него священный круг.

Лицо Биллингса, обращенное кверху, исказила страдальческая гримаса.

— Ну, а потом все как-то стало разваливаться. В самом доме что-то изменилось. Я начал оставлять сапоги в холле, чтобы лишний раз не заглядывать в чулан. «Вдруг оно там? — говорил я себе. — Притаился и ждет, когда я открою дверь». Мне уже мерещилось: шлеп-шлеп… весь зеленый, в водорослях, и с них вода капает.

Рита забеспокоилась, не много ли я взваливаю на себя работы, и тут я ей выдал, как в былые времена. Каждое утро у меня сжималось сердце оттого, что они остаются одни в доме, но сам при этом, учтите, не хотел на лишнюю минуту задержаться. Я начал думать, что оно потеряло нас из виду, когда мы переехали. Оно нас повсюду искало, вынюхивало наши следы. И наконец нашло. Теперь оно подстерегает Энди… и меня тоже. Понимаете, если постоянно о чем-то таком думать, это превращается в реальность. Реальность, способную убивать детей и… и…

— Вы боитесь договаривать, мистер Биллингс?

Он не отвечал. Часы отсчитали минуту, две…

— Энди умер в феврале, — резко нарушил он молчание. — Риты дома не было. Ей позвонил отец и сказал, что ее мать находится в критическом состоянии. Рита уехала в тот же вечер. Критическое состояние продлилось ни много ни мало два месяца. Днем, когда меня не было дома, за Энди присматривала женщина, добрая душа. А ночью я уже сам.

Биллингс облизнул губы.

— Малыша я укладывал в нашей спальне. Забавно. Ему было два года, и Рита меня как-то спросила, не хочу ли я перенести его кровать в другую спальню. Вычитала у Спока или у кого-то из этой компании, что детям вредно спать в одной комнате с родителями. Из-за секса и всякого такого. Не знаю, лично мы этим занимались, когда он засыпал. И вообще, честно вам скажу, не хотелось мне убирать его от нас. Страшно было… после Денни и Шерли.

— Но вы его убрали? — полуутвердительно спросил Харпер.

— Да, — Биллингс выдавил из себя виноватую жалкую улыбку. Убрал.

И снова мучительное молчание.

— Я был вынужден! — взорвался он. — Вы слышите меня, вынужден! Когда Рита уехала, оно… оно осмелело. Начало… Нет, вы мне не поверите. Однажды ночью все двери в доме вдруг открылись настеж. В другой раз, утром, я обнаружил цепочку грязных следов на полу, между чуланом и входной дверью. Паркет выпачкан илом, зеркала разбиты… и эти звуки… звуки…

Он запустил пятерню в свою поредевшую шевелюру.

— Под утро проснешься — как будто только часы тикают, а вслушаешься — крадется! Но не бесшумно, а так, чтобы его слышали! Точно лапами — легко так по дереву. А ты лежишь… и с открытыми глазами-то страшно — еще, не дай Бог, увидишь, и закрывать боязно — сейчас как ударит тебя хохотом и гнилью… и за шею тебя скользкими своими щупальцами…

Биллингс, белый как полотно, пытался совладать с дрожью.

— Я вынужден был убрать малыша от нас. Я знал, что оно окажется тут как тут, ведь Энди слабейший. Так все и вышло. Среди ночи он закричал, и когда я, собрав все свое мужество, перешагнул порог его спальни, Энди, стоя в кровати, повторял: «Бука… Бука… хочу к папе…»

Голос Биллингса сорвался на детский фальцет. Он весь словно съежился на кушетке.

— Но я не мог его забрать в нашу спальню. Не мог, поймите вы это… А через час крик повторился, но уже какой-то сдавленный. Я сразу кинулся на этот крик, уже ни о чем не думая. Когда я ворвался в спальню, ОНО трясло моего мальчика, словно терьер какую-нибудь тряпку… трясло, пока у Энди не хрустнули шейные позвонки…

— А вы?

— А я бросился бежать, — бесцветным неживым голосом отвечал Биллингс. — Прямиком в ночное кафе. Вот что значит — душа в пятки ушла. Шесть чашек кофе, одну за другой. А затем уж отправился домой. Светало. Первым делом я вызвал полицию. Когда мы вошли в спальню, мальчик лежал на полу, в ушке запеклась капля крови. Дверь в чулан была приоткрыта на ладонь.

Он умолк. Доктор Харпер взглянул на циферблат, прошло пятьдесят минут.

— Запишитесь на прием у сестры, — сказал доктор. — Вам придется походить ко мне. Вторник и четверг вас устраивают?

— Я пришел рассказать историю, больше ничего. Думал облегчить душу. Знаете, полиции я тогда соврал. Он у нас, говорю, уже выпадал из кроватки… и они это проглотили. А что им, интересно, оставалось? Картина обычная. Сколько таких несчастных случаев. А вот Рита догадалась. Уж не знаю как… но она… догадалась…

Он прикрыл глаза ладонью и заплакал.

— Мистер Биллингс, нам предстоит долгий разговор, — сказал доктор Харпер после небольшой паузы — Надеюсь, я помогу вам освободиться, хотя бы частично, от чувства вины, которое гнетет вас. Но для этого вы сами должны хотеть освободиться.

— А вы думаете, я не хочу? — Билингс убрал ладонь. В красных слезящихся глазах стояла мольба.

— Пока я в этом не уверен, — осторожно сказал Харпер. — Итак, вторник и четверг?

После некоторого молчания Биллингс недовольно проворчал:

— Психиатры чертовы. Ладно, будь по вашему.

— Тогда запишитесь у приемной сестры, мистер Биллингс. Желаю вам удачного дня.

Биллингс хмыкнул и вышел из кабинета, даже не оглянувшись.

Сестры за столом не оказалось. Аккуратная табличка извещала: ВЕРНУСЬ ЧЕРЕЗ МИНУТУ.

Биллингс снова заглянул в кабинет.

— Доктор, если приемная сестра…

Никого.

Только дверь в чулан приоткрыта на ладонь.

— Чудненько, — донесся оттуда приглушенный голос. Можно было подумать, что у говорившего рот набит водорослями. — Чудненько.

Биллингс прилип к полу, чувствуя, как между ног расползается теплое влажное пятно.

Дверь чулана открылась.

— Чудненько, — повторил Бука, вылезая на свет.

В зеленоватых пальцах утопленника он держал маску доктора Харпера.

Пер. Сергей Таск (?)

Серая дрянь

Всю неделю по радио передавали, что вот-вот должен начаться сильный северный ветер и обильный снегопад. В четверг, наконец, прогноз сбылся. И очень быстро, уже к часам четырем дня, намело около восьми дюймов снега, а ветер все не утихал. В баре Генри под названием НОЧНАЯ СОВА собралось к тому времени человек пять-шесть завсегдатаев. Заведение это представляет собой обычную небольшую забегаловку-магазинчик на этой стороне Бэнгора, которая открыта для посетителей круглые сутки.

Бизнесом по-крупному Генри не занимается — его клиентами являются, в основном, студенты, которые накачиваются у него пивом и дешевым вином. Доходов этих ему, однако, хватает на спокойное и вполне безбедное существование. Захаживаем сюда и мы, старые тупицы из департамента социального обеспечения, чтобы поболтать немного о том, кто умер за последнее время, или о том, как человечество неуклонно приближается к концу света.

В тот вечер за стойкой стоял сам Генри; Билл Пелхэм, Берти Коннорс, Карл Литтлфилд и я сидели вокруг камина, вытянув ноги к огню. Снаружи, на улице, не было почти никакого движения. Ни одной машины вдоль всей Огайо-стрит — только снегоочистители медленно разгребали снежные завалы. Там, докуда они еще не дошли, ветер надувал причудливые снежные барханы, некоторые из которых напоминали своей ребристостью длинные позвоночники каких-нибудь древних динозавров.

За все время после полудня в НОЧНУЮ СОВУ, кроме нас, зашли еще всего трое посетителей. Одним из них, если его можно считать клиентом, был слепой Эдди. Эдди было уже около семидесяти и был он, на самом деле, не совсем слепым — просто сильная старческая слабость зрения. Заходит он сюда один-два раза в неделю и, посидев немного и незаметно стащив с прилавка буханку хлеба, с достоинством удаляется. В такие моменты он чрезвычайно доволен собой и выражение его «хитрой» прищуренной физиономии можно приблизительно передать следующими словами: ВОТ ВАМ, БЕЗМОЗГЛЫЕ СУКИНЫ ДЕТИ! СНОВА Я ОБДУРИЛ ВАС!

Берти однажды спросил у Генри, почему он никогда не пытается положить этому конец.

— Я могу ответить тебе, — сказал на это Генри. — Несколько лет назад военно-воздушные силы запросили у государства (а на самом деле, конечно, у налогоплательщиков) двадцать миллионов долларов на постройку летающей модели нового разрабатываемого самолета. В конечном итоге стоимость этой программы составила семьдесят пять миллионов долларов, но самолет так и не был запущен в серийное производство. Все это было десять лет назад, когда слепой Эдди, да и я тоже были помоложе, чем сейчас, и я голосовал за одну женщину, которая выступала за финансирование этой программы, а Эдди голосовал против нее. В конце концов, таких, как я оказалось больше и семьдесят пять миллионов долларов были пущены, как оказалось впоследствии, на ветер. И с тех пор я делаю вид, что не замечаю, как Эдди таскает у меня хлеб.

Верти тогда не сразу понял, что к чему было в этой забавной истории и с озадаченным видом вернулся за свой столик, пытаясь переварить услышанное.

Дверь открылась снова и с улицы, с клубами холодного воздуха, ввалился молоденький парнишка, совсем еще мальчик. Это был сын Ричи Гринэдайна. Отряхнув снег с ботинок, он торопливо направился прямо к Генри. Выглядел он очень взволнованным, как будто только что стал очевидцем чего-то очень и очень страшного. Кадык на его тоненькой шейке, который был от мороза цвета грязной промасленной ветоши, нервно дергался вверх-вниз — просто ходуном ходил от возбуждения.

— Мистер Памэли, — взволнованно затараторил он, испуганно озираясь по сторонам вытаращенными глазенками. — Вы должны сходить туда! Отнесите ему пиво сами, пожалуйста! Я больше не могу туда вернуться! Мне страшно!

— Ну-ну, успокойся, — остановил его Генри, снимая свой белый фартук и выходя из-за стойки. — Давай-ка еще раз с самого начала и помедленнее. Что там у вас случилось? Отец, что-ли, напился?

Услышав эти слова, я вспомнил вдруг, что уже довольно давно не видел Ричи. Обычно он заходил сюда по крайней мере один раз в день, чтобы купить ящик пива. Пиво он брал, как правило, самое дешевое. Это был огромный и очень толстый человек с отвисшими щеками, двойным подбородком и жирными мясистыми руками. Ричи всегда напивался пивом как свинья. Когда он работал на лесопильном заводе в Клифтоне, он еще как-то держал себя в руках. Но однажды там случилась какая-то авария — то-ли из-за некондиционной древесины, то-ли по вине самого Ричи — но он получил в результате серьезную травму спины и был уволен по состоянию здоровья. С тех пор Ричи нигде не работал, стал еще толще (может быть, от пива, а может быть, и от полученной травмы), а завод выплачивал ему ежемесячную пенсию по инвалидности. В последнее время, как я уже говорил, он совершенно пропал из виду. Видимо, просто вообще не выходил из дома. Зато я регулярно наблюдал, как его сын тащит ему его ежедневный (или еженощный) ящик пива. Довольно симпатичный, надо заметить, мальчуган у этой жирной свиньи. Генри всегда продавал ему пиво, зная, что мальчик отнесет его отцу, а не выпьет где-нибудь с приятелями.

— Да, он напился, — ответил мальчик, — но дело вовсе не в этом. Дело в том… Дело в том, что… О, Господи, как это УЖАСНО!

Генри понял, что бедный ребенок вот-вот расплачется и добиться от него чего-нибудь более-менее вразумительного будет еще труднее.

— Карл, постой немного за меня, — бросил он отрывисто. — Хорошо?

— Конечно.

— Ну а теперь, Тимми, пойдем в кладовую и ты спокойно расскажешь мне, что там у вас стряслось, — сказал Генри и, наклонившись к мальчику, успокаивающе обнял его за плечи.

Они ушли, а Карл с важным видом зашел за стойку и встал на место Генри. За все это время никто из присутствовавших не проронил ни слова и голоса, доносившиеся из кладовой были слышны довольно хорошо — низкий зычный бас Генри и тоненький, скороговоркой, голосок Тимми Гринэдайна. Через несколько минут он сорвался на писк, и мальчик заплакал. Вилл Пелхэм громко прокашлялся и принялся набивать свою трубку.

— Я не видел Ричи уже пару месяцев, — заметил я вслух.

— Не велика потеря, — хмыкнул Билл.

— В последний раз я видел его… м-м-м, где-то в конце октября, — добавил Карл. — Кажется, это было в канун дня всех святых. Он еще купил тогда ящик шлитзского пива. Еле на ногах стоял. И был распухшим как никогда.

Добавить к сказанному о Ричи было практически нечего. Мальчик все еще плакал, но в то же время пытался еще что-то говорить. Тем временем ветер снаружи стал свистеть и завывать еще пуще прежнего, а по радио передали, что к утру толщина снежного покрова увеличится не менее, чем на шесть дюймов. Тогда была середина января и я очень удивлялся тому, что никто не видел Ричи аж с конца октября — за исключением, разве что, его сына.

Мы перекинулись по этому поводу еще несколькими словами и вот, наконец, Генри с мальчиком вышли из кладовой наружу. Генри заботливо снял с него шубу, а свою, наоборот, надел. Успокоившись, Тимми изредка судорожно и глубоко вздыхал всей грудью как человек, у которого все самое страшное уже позади, но глаза его были красны от слез и когда он случайно встречался с кем-нибудь взглядом, он стыдливо опускал их себе под ноги.

Генри выглядел очень обеспокоенно.

— Я думаю, ребята, послать мальчика наверх к жене, чтобы она накормила его чем-нибудь, а двоих из вас прошу пойти вместе со мной домой к Ричи. Тимми передал мне от него деньги и сказал, что он очень хочет пива, — Генри попытался улыбнуться собственной шутке, но у него это, почему-то, не очень получилось.

— Конечно, — с готовностью отозвался Берти. — Какого пива мы отнесем ему? Давай я сбегаю.

— Харроу'з Сьюприм, — ответил Генри. — У меня как раз осталось несколько последних ящиков такого.

Я тоже поднялся со своего места. Итак, должны были пойти, по-видимому, Верти и я. У Карла в тот день было какое-то обострение артрита, а от Билли Пелхэма тоже было бы мало пользы из-за его правой руки, которая почти не двигалась.

Берти достал четыре упаковки харроуского пива по шесть банок в каждой и уложил их в одну картонную коробку, а Генри тем временем отвел мальчика на верхний этаж, где находились жилые помещения, в которых он жил с семьей.

Он передал заплаканного мальчика на попечительство своей жене и вскоре вернулся назад, оглянувшись один раз через плечо, чтобы убедиться, что не забыл прикрыть входную дверь, ведущую на второй этаж. Билли встретил его вопросом, который давно уже крутился у всех в голове:

— Ну, что же там, все-таки, у них произошло? Совсем Ричи измотал парнишку!

— Даже и не знаю, что сказать вам сейчас, — ответил Генри. — Слишком уж все странно. Могу пока показать вам кое-что. Вот. Деньги, которые передал мне Тимми от отца за пиво.

Он достал из кармана тщательно завернутые уже им самим в плотную бумагу четыре долларовых купюры, развернул их и показал нам, брезгливо поднимая каждую из них за уголок — они были вымазаны какой-то непонятной странной слизью серого цвета, которая по виду напоминала гнилостный налет на испортившихся консервах. С гримасой отвращения он положил их на угол стойки и строго наказал Карлу, чтобы тот внимательно проследил за тем, чтобы к ним никто не прикасался.

— Если хотя бы половина из того, что рассказал мальчик, правда… — тихо произнес Гарри, задумчиво глядя куда-то в пространство… И замолчал, напряженно о чем-то размышляя.

Он подошел к раковине за мясным прилавком и тщательно вымыл обе руки с мылом.

Я подошел к вешалке, надев свой бушлат, обмотался шарфом и застегнулся на все пуговицы. Ехать к Ричи на машине не имело никакого смысла — она, скорее всего, просто застряла бы в снегу. Да и дом его находился не так уж далеко от бара — вниз по Кев-стрит. В конце концов, мы не поехали, а пошли пешком просто потому, что снегоочистители еще даже и не принимались за эту улицу.

Когда мы, наконец, все оделись и совсем уж было подошли к входной двери, чтобы выйти наружу, из-за наших спин послышался голос Билла Пелхэма:

— Будьте осторожны.

Генри кивнул и поставил коробку с харроуским пивом на небольшую ручную тележку, которая стояла рядом с выходом. Укрепив ее там как следует, он еще раз кивнул, теперь уже нам, и мы все разом вышли наружу — на сильный ветер, мороз и снег.

Ветер был настолько сильным, что сразу же чуть не свалил нас с ног. Я поскорее натянул шарф на уши. Мы немного замешкались у порога, пока Берти натягивал на руки перчатки. Его лицо было сморщено и постоянно вздрагивало от какой-то боли. Могу представить себе, как он себя тогда чувствовал. Ведь мы, все трое, были тогда совсем уже не мальчиками, которым ничего не стоит кататься целыми днями на лыжах или пол ночи носится друг за другом на дико ревущих скоростных снегоходах. Все мы были людьми уже довольно преклонного возраста и ледяной северный ветер продувал нас, казалось, до самого сердца.

— Не хочу пугать вас, парни, — начал Генри со странной и напряженной улыбкой, которой он хотел, наверное, подбодрить нас, — но, видимо, вам все равно придется увидеть все самим и поэтому я хочу рассказать вам о том, что я узнал от мальчика, пока мы будем добираться дотуда… Просто я хочу, чтобы вы знали обо всем заранее и чтобы не было никаких неожиданностей, понимаете?

Он достал из кармана и показал нам кольт 45-го калибра — этот пистолет всегда лежал у него под стойкой заряженным и готовым к применению в любую секунду еще с 1958 года. Не знаю, откуда он у него, но зато мне очень хорошо известно, что Генри на редкость хладнокровный и решительный человек. Однажды он, не моргнув глазом, одним выстрелом пристрелил из этого кольта грабителя, ворвавшегося к нему в бар. Проделал он это настолько спокойно и профессионально, что можно было подумать, что он занимается этим всю жизнь. От полученной пули, которая проделала в нем дыру чуть-ли не с кулак величиной, парень крутанулся как юла и замертво вылетел за дверь. Генри при этом даже бровью не повел. Хладнокровный он человек, это уж точно. Я видел однажды, как он расправился с одним не в меру наглым студентом, который довольно неучтиво поторопил его со сдачей. Не говоря ни слова, Генри просто вышел из-за стойки, взял его своей мощной клешней за шиворот, повернул к двери и вышиб на улицу мощным пинком под зад, после чего спокойно вернулся назад и принялся с невозмутимым видом, как ни в чем не бывало, протирать стаканы.

Так вот, как я уже сказал, Генри хотел ввести нас с Берти в курс дела, да нам и самим не терпелось поскорее узнать, что к чему.

Итак, мы с трудом пробивались через сугробы, а ветер нещадно трепал нас как трех бедолажных прачек, вынужденных выходить на работу в любую погоду. Генри убрал, наконец, свой пистолет обратно в карман и, перекрикивая завывающий ветер, пытался передать нам то, о чем рассказал ему мальчик. Почти половину его слов, несмотря на зычный голос, сносило ветром в сторону, но даже того, что достигало наших ушей, нам было вполне достаточно — даже больше, чем хотелось бы услышать.

По словам мальчика, первопричиной всего, что случилось, было пиво. Знаете, иногда попадаются банки с испортившимся, несмотря на недавнюю дату изготовления, пивом. Такое пиво бывает обычно выдохшимся и имеет резкий зловонный запах, напоминающий вонь от заношенного и залежавшегося грязного нижнего белья. Происходит это обычно из-за того, что иногда в банках появляются крошечные, просто микроскопические отверстия, через которые внутрь них проникают какие-то особые бактерии. Размеры этих дырочек недостаточно велики для того, чтобы пиво вытекло наружу, но, однако, вполне достаточны для того, чтобы эти бактерии, проникнув внутрь, стали причиной недоброкачественного брожения, скисания и разложения пива.

Так вот, однажды Тимми принес своему папаше целый ящик пива «Голден лайт», не зная о том, что практически все, по-видимому, банки в этом ящике, были подвержены действию именно таких злокачественных бактерий. Мальчик уселся за уроки, а Ричи размеренно, банка за банкой, поглощал принесенное пиво, вливая его в себя как в бездонную бочку.

Через некоторое время парнишка, закончив приготовление уроков на следующий школьный день, уже собирался идти спать, как вдруг услышал рассерженный голос отца:

— Черт побери, не может быть!

— Что случилось, папа?! — испуганно спросил Тимми, чувствуя неладное.

— Да это пиво, что ты принес! — рыкнул Ричи. — Ни разу в жизни не пил ничего более мерзкого!

Любой здравомыслящий человек сразу же задаст удивленный вопрос: «Зачем же он пил это пиво, если оно было таким отвратительным на вкус?» Но удивительно это только для тех, кто не знает, как Ричи Гринэдайн пьет пиво. Однажды я был свидетелем того, как один такой же вот несведущий матрос из Монпельера поспорил с ним на двадцать долларов, наивно утверждая, что Ричи не сможет выпить залпом двадцать пол-литровых бутылок пива, делая между каждой паузу не более, чем в семь секунд. Своих денег он, конечно, лишился, да еще за пиво пришлось платить. Так что, я думаю, что Ричи влил в себя не одну и не две, а гораздо больше банок того отвратительного пива, прежде чем до него дошло, в чем дело.

— Меня сейчас вырвет, — простонал Ричи и его вывернуло прямо на пол, после чего он схватился за голову и шатающейся походкой скрылся за дверью своей комнаты. В этот день на этом все закончилось.

Тимми подошел к валявшимся на полу пустым банкам из-под пива и осторожно понюхал их. Запах, по его словам, был просто жутким. Это был настоящий трупный запах, а на внутренних стенках банок он увидел отвратительный и довольно толстый налет какой-то непонятной слизи серого цвета. С перепугу или нет, но Тимми показалось, что этот налет едва заметно шевелится…

Пару дней спустя Тимми, вернувшись из школы, застал отца неподвижно сидящим перед телевизором и угрюмо смотрящим какую-то послеполуденную мыльную оперу.

Тимми показалось подозрительным то, что отец даже не повернул голову, услышав, как он хлопнул дверью.

— Что-нибудь случилось, папа?

— Нет, — мрачно ответил Ричи каким-то не своим голосом. — Просто сижу и смотрю телевизор. Похоже, я уже никуда не пойду сегодня — что-то неважно себя чувствую.

Тимми включил свет и тут же услышал резкий окрик отца:

— Какого черта! Немедленно выключи этот проклятый свет!

Тимми, конечно, сразу же его выключил, не спрашивая, как же он будет учить уроки в темноте. Когда Ричи был не в настроении, его вообще лучше было ни о чем не спрашивать и обходить стороной.

— И сходи купи мне ящик пива, — буркнул Ричи, не поворачивая головы. — Деньги на столе.

Когда парнишка вернулся с пивом, уже опустились сумерки, а в комнате было и подавно темно. Телевизор был выключен. Не было видно почти ничего кроме едва угадывавшегося на фоне окна кресла с грузно сидящим в нем, подобно каменной глыбе, отцом.

Мальчик, зная о том, что отец не любит слишком холодного пива, поставил его не в холодильник, а на стол. Оказавшись таким образом поближе к креслу, в котором он сидел, Тимми почувствовал странный запах гниения. Запах этот был похожим на тот, как если бы он исходил от оставленного на несколько дней открытым и покрывающегося липкой зловонной плесенью сыра. Мальчику было хорошо известно, что отец его никогда не отличался особенной чистоплотностью, но даже учитывая это, запах был слишком резким, сильным и необычным. Тимми показалось это странным, но он, все же, ушел в свою комнату, запер дверь и принялся учить уроки, а некоторое время спустя услышал, как телевизор заработал снова и как чавкнула первая за этот вечер открываемая отцом банка пива.

Все то же самое повторялось каждый день в течение двух недель или около того. Утром мальчик просыпался, шел в школу, а когда возвращался обратно, заставал сидящего в неизменной позе перед телевизором отца, а на столе его уже ждали деньги, на которые он должен был купить ему пива.

Зловоние в их доме становилось тем временем все более и более отвратительным. Ричи никогда не проветривал комнат, не позволяя сыну даже раздвинуть шторы, не говоря уже о том, чтобы приоткрыть хотя бы одну форточку. У него началось что-то вроде светобоязни и с каждым днем он становился все раздражительнее и раздражительнее. Где-то в середине ноября он вдруг заявил, что ему режет глаза свет, выбивающийся из-под щели комнаты Тимми, когда он учил там уроки. Заниматься дома Тимми уже не мог и после занятий в школе, купив отцу пива, ему приходилось идти заниматься домой к своему другу.

Вернувшись однажды из школы, было уже около четырех часов дня и начинало смеркаться. Тимми вдруг услышал сильно изменившийся голос отца: «Включи свет».

Мальчик включил свет и увидел, что Ричи сидит в кресле, с ног до головы завернувшись в шерстяное одеяло.

«Смотри», — сказал Ричи и вытащил одну руку из под одеяла.

Рукой, однако, назвать это было очень трудно.

«ЭТО БЫЛО ЧТО-ТО СЕРОЕ», — единственное, что мог сообщить мальчик Генри срывающимся от страха и слез голосом, — «ЭТО БЫЛО СОВСЕМ НЕ ПОХОЖЕ НА РУКУ — КАКАЯ-ТО СПЛОШНАЯ ОПУХОЛЬ, СЕРАЯ И СКОЛЬЗКАЯ».

Судя по рассказу мальчика, Ричи начал как бы заживо разлагаться.

Тимми, конечно, был насмерть перепуган, но, все-таки, нашел в себе силы, чтобы спросить: «Папа, что с тобой случилось?»

«Я не знаю», — ответил Ричи, — «но мне совсем не больно. Скорее, даже… приятно».

«Я схожу за доктором Уэстфэйлом», — сказал Тимми и бросился к выходу.

Услышав эти слова, Ричи дико задрожал под покрывавшим его одеялом всем телом и выкрикнул булькающим голосом: «Не смей! Остановись! Если ты сделаешь еще хоть один шаг, я прикоснусь к тебе и с тобой случится то же самое, что и со мной!» С этими словами он сдернул одеяло с головы.

К этому моменту рассказа мы уже были на перекрестке улиц Харлоу и Кев-стрит. Мне показалось, что с тех пор, как мы вышли от Генри, мороз стал еще сильнее. Но холоднее всего было от мурашек, которые волнами пробегали по моему телу от того, что рассказывал нам Генри. Поверить в то, о чем он нам говорил, было очень трудно, но кто знает, в жизни ведь случается всякое…

Я был, например, знаком с одним парнем по имени Джордж Кеслоу. Он был рабочим в бэнгорском департаменте коммунальных услуг и занимался ремонтом канализационных труб и подземных электрических кабелей вот уже пятнадцать лет к тому моменту, о котором я сейчас рассказываю. Однажды, всего за два года до его выхода на пенсию, с Джорджем произошел какой-то странный случай, вмиг изменивший всю его жизнь. Одним из тех, кто хорошо знал его и был последним, кто видел его в нормальном состоянии, был Фрэнки Холдэмен. Франки рассказывал, как Джордж спустился однажды в канализационный люк в Эссексе и ушел довольно далеко по канализационным коммуникациям в поисках какой-то вышедшей из строя трубы, которая требовала ремонта. Вернулся он бегом минут через пятнадцать. Волосы его за это время стали совершенно седыми, а застывшее мертвенной маской выражение лица и глаз — таким, как будто он только что побывал в аду. Едва появившись наружу, он, ни слова не говоря, отправился в контору департамента, получив расчет, а оттуда — прямиком в пивную. С тех пор его никто не видел трезвым ни минуты, а через два года он скончался от алкоголизма. Фрэнки рассказывал, что несколько раз пытался расспросить Джорджа о том, что же случилось с ним тогда, но каждый раз бесполезно — Джордж постоянно находился в сильном пьяном угаре и всегда был отрешенно-молчалив. Лишь один раз, немного придя в себя, он кое-что рассказал ему. О гигантском пауке, например, размером с крупную собаку и об его огромной паутине из прочных шелковистых нитей, полной запутавшихся в ней и погибших котят… Что ж, это может быть и плодом больного воображения спивающегося человека, изнуренного белой горячкой, а может быть и правдой. Одно я знаю точно — в разных частях земного шара нет-нет да и случаются, все-таки, такие невообразимые вещи, что если человек становится их очевидцем — он запросто может спятить, что и произошло, по-видимому, с Джорджем.

С минуту мы простояли на перекрестке этих двух улиц, решив немного передохнуть и собраться с силами. Ветер был настолько сильным, что мы едва держались на ногах.

— Так что же увидел мальчик? — нарушил, наконец, молчание Берти.

— Говорит, что увидел лицо отца, — ответил Генри, — но все оно было покрыто какой-то мертвенной студенистой массой серого цвета… за ней совершенно не было видно кожи. Он сказал, что этой отвратительной массой была насквозь пропитана вся его одежда, как будто она вросла в его тело…

— Боже милостивый! — перекрестился Берти.

— После этого он снова с головой закутался в одеяло и стал кричать на Тимми, чтобы тот поскорее выключил свет.

— Ну и погань! — воскликнул я.

— Да уж, — согласился Генри. — Приятного мало.

— Ты бы держал свой пистолет наготове, — посоветовал Берти.

— Разумеется, я его для этого и взял.

Тут мы снова двинулись дальше — вверх по Кев-стрит.

Дом, в котором жил Ричи Гринэдайн, находился почти на самой вершине холма. Это был один из тех огромных викторианских монстров, которые были построены разными там баронами еще на рубеже двух столетий. Многие из них превратились в наше время в обычные многоквартирные меблированные дома. Верти, задыхаясь от хлеставшего в его легкие через открытый рот морозного ветра, сообщил нам, что Ричи живет на верхнем, третьем этаже и показал на окна под самым скатом крыши, нависавшим над ними подобно брови человеческого глаза. А я напомнил Ричи о том, что он не дорассказал нам о том, что же случилось с мальчиком после этого.

— Вернувшись однажды из школы где-то на третьей неделе ноября, он обнаружил, что Ричи было уже, оказывается, мало того, что он закупорил все окна и задернул все шторы. Он пошел дальше — теперь он уже занавесил все окна плотными шерстяными одеялами, крепко прибив их к рамам гвоздями. Зловоние, и без того очень сильное, стало теперь едва выносимым. Оно напоминало теперь резкий смрад от гниющих в большом количестве фруктов, начавших уже выделять ядовитые ферменты брожения.

Где-то через неделю после этого Ричи приказал мальчику подогревать ему пиво на плите. Представляете? Маленький мальчик один на один в доме со своим отцом, который на глазах у него превращается в… превращается в нечто… трудно поддающееся описанию… Греет ему пиво и вынужден слушать потом, как это страшилище вливает его в себя с отвратительным хлюпанием и шамканьем. Представляете?

Так продолжалось вплоть до сегодняшнего дня, когда детей отпустили из школы пораньше из-за надвигающегося снежного бурана.

Мальчик сказал мне, что из школы он пошел сразу домой. Света в верхнем этаже не было вообще — не потому, что его не было видно с улицы из-за прибитых к окнам одеял, а потому, что его не было вовсе и внутри тоже. Каждый раз, когда он приносил и нагревал отцу пиво, ему приходилось действовать на ощупь. И так же на ощупь он, наконец, пробирался потом к своей комнатке и поспешно шнырял в дверь.

В этот раз он услышал, как по комнате что-то движется и подумал, вдруг, о том, чем же занимается его отец целыми днями и неделями. Он вспомнил, что за последний месяц не видел отца нигде, кроме как в кресле, а за последнюю неделю не видел его и вовсе, так как не было видно вообще ничего. А ведь человеку нужно когда-нибудь спать, да и просто справлять естественные потребности организма.

Уходя сегодня из дома, Тимми оставил главную входную дверь незапертой. Ту, что с замазанным глазком — специально для нас. Засов, держащий ее изнутри, задвинут лишь немного — ровно настолько, чтобы, слегка подергав за дверь, мы смогли спокойно войти вовнутрь, не привлекая ничьего внимания, — сказал Генри.

К этому моменту мы как раз уже подошли к парадному подъезду дома и стояли теперь как раз перед той дверью, о которой только что говорил Генри. Дом возвышался над нами как огромная черная скала и напоминал страшное уродливое лицо. Даже не лицо, а человеческий череп. Два окна на верхнем этаже выглядели как две безжизненные черные глазницы. Совершенно черные и, казалось, бездонные.

Тем временем Генри продолжал свой рассказ, решив, видимо, непременно закончить его, прежде чем мы войдем в дом:

— Только через минуту глаза его привыкли к темноте, и он, к своему ужасу, смог увидеть какую-то огромную серую глыбу, отдаленно напоминающую своими очертаниями человеческое тело. Это нечто ползло по полу, оставляя за собой скользкий серый след. Это почти бесформенная отвратительная куча подползла к стене и из нее показался какой-то выступ, напоминающий человеческую руку или что-то вроде человеческой руки. Эта рука оторвала от стены доску, за которой было что-то вроде тайника, и вытащила оттуда кошку, — тут Генри сделал небольшую паузу.

И я и Берти пританцовывали на месте от холода и с силой хлопали ладонями одна об другую, чтобы хоть как-то согреться, но ни один из нас не испытывал особенно сильного желания войти вовнутрь.

— Это была дохлая кошка, — продолжил Генри. — Дохлая разлагающаяся кошка. Она была совершенно окоченевшая и раздутая от гниения… Почти вся она была покрыта мелкими белыми кишащими червями…

— Хватит, Генри! — взмолился Берти. — Ради Бога, перестань пожалуйста!

— Он вытащил ее и съел на глазах у мальчика…

От этих слов меня сразу же чуть не вырвало и мне стоило больших усилий сдержать рвотный спазм.

— Вот тогда-то Тимми как раз и убежал, — мягко закончил Генри.

— Я думаю, что не смогу подняться туда, — послышался голос Берти.

Генри ничего не сказал на это, только пристально посмотрел на него, на меня и снова на него.

— Думаю, что нам, все-таки стоит подняться, — наконец, проговорил он. — В конце концов, мы просто должны занести Ричи его пиво, за которое он уже заплатил.

Берти замолчал, и все мы медленно поднялись по ступеням к парадной двери и, как только мы открыли ее, в нос нам ударил сильный запах гниения.

Вы никогда не бывали, случайно, жарким летним днем на овощехранилище, где сгнила большая партия яблок? Запах, могу вас уверить, не из приятных — очень тяжелый и резкий, буквально обжигает слизистую носа. Так вот здесь было еще хуже, только здесь это был не совсем запах гниения — это был запах разложения, который невозможно перепутать ни с чем другим — так называемый трупный запах.

В холле первого этажа был только один источник света — слабенькая, едва горящая лампочка на стене, которая еле-еле освещала лестницу, ведущую наверх, в зловещую темноту.

Генри поставил свою тележку у стены и достал из нее коробку с пивом, а я попробовал нажать на выключатель у лестницы, чтобы включить освещение второго этажа, как я и думал, у меня из этого ничего не вышло.

— Давай-ка лучше я понесу пиво, — послышался дрожащий голос Берти, — а ты лучше приготовь-ка свой пистолет.

Генри не возражал. Он вытащил его из кармана, снял с предохранителя, и мы медленно двинулись вверх по лестнице — впереди Генри, за ним — я, сзади нес коробку с пивом Берти. Поднявшись на второй этаж, мы почувствовали, что запах, и без того не из самых приятных, стал еще более отвратительным и сильным. Это был уже не запах, а настоящее Зловоние.

Я вспомнил, как однажды, когда я жил одно время в Леванте, у меня была собака по кличке Рекс. Довольно безмозглый был пес и всегда очень неосторожно переходил дорогу. Однажды, когда я был на службе, он попал таки под машину и целый день, умирая, пролежал на обочине дороги с вывернутыми наружу кишками. А погода стояла очень жаркая. Боже, что за запах был от них, когда я, возвращаясь вечером домой, увидел бедного Рекса! Он разлагался буквально заживо! Спасти его было уже невозможно и мне оставалось только одно — прикончить его и избавить этим его от мучений. Сейчас запах был почти таким же, только намного сильнее — запах разлагающегося мяса, пораженного личинками мух, грязный, отвратительный запах тухлятины.

— Господи, как же соседи все это терпят? — пораженно воскликнул я.

— Какие соседи? — странно улыбнувшись, обернулся ко мне Генри и указал кивком головы на толстый покров пыли, равномерно лежащий решительно на всем вокруг.

— Кто, интересно, владелец этого дома, — поинтересовался Берти, поставив коробку с пивом на стойку перил на конце лестничного пролета и переводя дыхание. — Гэйтью, кажется? Странно, как он до сих пор не выселил отсюда этого вонючку?

— Кто его выселит, инвалида? — усмехнулся над ним Генри. — Ты, что ли?

Берти промолчал.

Мы двинулись, наконец, по третьему пролету — самому узкому и крутому из всех. Здесь было намного теплее, чем внизу. Где-то громко шипела и булькала батарея парового отопления. Смрад здесь был настолько ужасным, что от него все переворачивалось внутри.

На третьем этаже был небольшой коридор, в конце которого виднелась дверь с глазком — дверь Ричи Гринэдайна…

Берти тихо вскрикнул и прошептал:

— Смотрите-ка, что это у нас под ногами?

Я посмотрел на пол и увидел небольшие лужицы какого-то непонятного слизистого и вязкого вещества. Пол был застлан ковром, но в тех местах, где были лужи, он был ими полностью съеден до самого пола.

Генри шагнул в сторону двери, и мы двинулись вслед за ним. Не видел, чем в тот момент занимался Берти, я же тщательно вытирал подошвы ботинок об чистые участки ковра. Генри вел себя очень решительно. Он поднял пистолет и громко постучал его рукояткой в дверь.

— Ричи! — крикнул и по его голосу никак нельзя было сказать, что он чего-нибудь боится, хотя лицо его было смертельно бледным. — Это я, Генри Памэли из НОЧНОЙ СОВЫ. Принес тебе пиво.

Никакой реакции из-за двери не было, наверное, целую минуту. И вдруг раздался голос:

— Где Тимми? Где мой мальчишка?

Услышав этот голос, я чуть не убежал от страха. Это был совершенно нечеловеческий голос. Это был какой-то странный низкий булькающий звук, похожий на то, как если бы кто-то с трудом произносил слова, забив себе рот полу-жидким жиром.

— Он в моем магазине, — ответил Генри. — Я оставил его там, чтобы жена хоть покормила его по-нормальному. Ведь он отощал у тебя как бездомная кошка.

За дверью опять воцарилась тишина и через минуту-другую послышались ужасные хлюпающие звуки, как будто бы кто-то шел в резиновых сапогах по вязкой слякоти. И вдруг этот страшный голос послышался прямо по другую сторону двери.

— Приоткрой немного дверь и поставь пиво у порога, — пробулькал голос. — Потяни за ручку сам — я не могу этого сделать.

— Одну минутку, Ричи, ты можешь сказать, что с тобой случилось? — спросил Генри.

— Не будем об этом, — резко ответил голос и в нем послышалась злобная угроза. — Просто приоткрой дверь, втолкни мне сюда пиво и уходи!

— Слушай, Ричи, а может, тебе еще дохлых кошек принести? — спросил, нервно улыбаясь Генри, но голос его был не особенно веселым. Дуло пистолета смотрело теперь не вверх, а прямо на дверь.

Неожиданно в моей памяти всплыли три события, взволновавшие недавно всю округу. О том же самом, наверное, подумали в тот момент и оба мои спутника. Недавно, как раз в течение трех последних недель, в нашем городке бесследно пропали три молоденькие девушки и какой-то пожилой служащий Армии спасения. Их исчезновение было покрыто мраком тайны — никто, включая их ближайших родственников и друзей, ничего не слышал о том, что они собирались куда-нибудь уезжать, и никто не имел ни малейшего представления о том, где они могут находиться. Все поиски их были безрезультатны… От этих мрачных мыслей смрад разложения сразу как бы удвоился.

— Поставь пиво у двери и проваливай отсюда или я сейчас сам выйду за ним! — угрожающе пробулькало из-за двери.

Генри сделал нам знак, чтобы мы отошли назад, что мы и не замедлили сделать.

— И правда, Ричи, выходи-ка лучше сам, — с вызовом произнес Генри и напряженно вытянул обе руки с крепко зажатым в них пистолетом прямо на дверь, приготовившись выстрелить в любой момент.

На некоторое время все стихло опять, и я уже было подумал, что на этом все и закончится. Вдруг дверь с треском распахнулась. Удар, нанесенный по ней с той стороны, едва не сорвал ее с петель и не расколол пополам. Дверь выгнулась, с силой ударилась в стену и… на пороге появился Ричи.

Уже через секунду, буквально через секунду мы с Берти, ополоумевшие от страха, кубарем скатились с лестницы, как перепуганные школьники, и стремглав вылетели на улицу, спотыкаясь и поскальзываясь в сугробах.

Не оборачиваясь, мы услышали, что Генри быстро выстрелил три раза подряд. Выстрелы отдались глухим эхом в стенах пустого дома и затихли.

То, что я увидел за мгновение до того, как рвануть наутек, я не забуду никогда в жизни… Это была какая-то огромная колышущаяся желеобразная волна серого цвета, имеющая смутные очертания человеческого тела и оставляющая за собой такой же отвратительный скользкий след.

За эти считанные доли секунды, которые, казалось, растянулись на несколько минут, я успел разглядеть и кое-что другое, не менее ужасное. Это были глаза этого чудовища — ярко-желтые, горящие дикой злобой. В них не было ничего человеческого! И было их… четыре, а не два. Четыре бесформенные глазницы в омерзительных нависающих на них разлагающихся складках. Начиная от шеи вдоль груди и живота до самой промежности шла страшная глубокая щель с проглядывавшими из нее ярко-красными и розовыми пульсирующими тканями, еще почти нетронутыми разложением.

Вы понимаете?.. Это чудовище, подобно простейшим одноклеточным организмам, делилось на две части… Их должно было стать двое… Не знаю, помешал Генри этому дьявольскому процессу или нет.

Всю дорогу до бара мы пробежали сломя голову и не сказав друг другу ни слова. От только что увиденного и пережитого в голове у меня стоял один сплошной туман. Не знаю, о чем думал тогда Берти, зато знаю, о чем думал я — о таблице умножения: дважды два — четыре, дважды четыре — восемь, дважды восемь — шестнадцать, дважды шестнадцать — …

Как мы добежали до бара — не помню. Помню только, что добежали на одном дыхании. Навстречу нам выскочили Карл и Билл Пелхэм и тут же засыпали нас вопросами. Ни один из нас не промолвил ни слова. Остановившись, наконец, мы обернулись назад, надеясь увидеть догоняющего нас Генри. Но Генри не было. Обоих нас била крупная дрожь. Мы вошли внутрь и тяжело опустились за столик. Перед нами сразу же поставили пиво. За этим столиком мы сидим и до сих пор. Я досчитал уже до 2х32768 и жду, что вот-вот наступит конец света… если не вернется, все-таки Генри.

Надеюсь, он вернется. Конечно, он вернется…

Поле боя

— Мистер Реншо?

Голос портье остановил Реншо на полпути к лифту. Он обернулся, переложил сумку из одной руки в другую. Во внутреннем кармане пиджака похрустывал тяжелый конверт, набитый двадцати- и пятидесятидолларовыми купюрами. Он прекрасно поработал, и Организация хорошо расплатилась с ним, хотя, как всегда, вычла в свою пользу двадцать процентов комиссионных. Теперь Реншо хотел только принять душ, выпить джину с тоником и лечь в постель.

— В чем дело?

— Вам посылка. Распишитесь, пожалуйста.

Реншо вздохнул, задумчиво посмотрел на коробку, к которой был приклеен листок бумаги; на нем угловатым почерком с обратным наклоном написаны его фамилия и адрес. Почерк показался Реншо знакомым. Он потряс коробку, которая стояла на столе, отделанном под мрамор. Внутри что-то еле слышно звякнуло.

— Хотите, чтобы ее принесли вам попозже, мистер Реншо?

— Нет, я возьму посылку сам.

Коробка около полуметра в длину, держать такую под мышкой неудобно. Он поставил ее на покрытый великолепным ковром пол лифта и повернул ключ в специальной скважине над рядом обычных кнопок. Реншо жил в роскошной квартире на крыше небоскреба. Лифт плавно и бесшумно пошел вверх. Он закрыл глаза и прокрутил на темном экране своей памяти последнюю «работу».

Сначала, как всегда, позвонил Кэл Бэйтс:

— Джонни, ты свободен?

Реншо — очень хороший и надежный специалист, свободен всего два раза в год, минимальная такса — 10 тысяч долларов; клиенты платят деньги за безошибочный инстинкт хищника. Ведь Джон Реншо — хищник, генетика и окружающая среда великолепно запрограммировали его убивать, самому оставаться в живых и снова убивать.

После звонка Бэйтса Реншо нашел в своем почтовом ящике светло-желтый конверт с фамилией, адресом и фотографией. Он все запомнил, сжег конверт со всем содержимым и выбросил пепел в мусоропровод.

В тот раз на фотографии было бледное лицо какого-то Ганса Морриса, бизнесмена из Майами, владельца и основателя «Компании Морриса по производству игрушек». Этот тип кому-то мешал, человек, которому он мешал, обратился к Организации, она в лице Кэла Бэйтса поговорила с Джоном Реншо. БА-БАХ. На похороны просим являться без цветов.

Двери кабины лифта открылись, он поднял посылку, вышел, открыл квартиру. Начало четвертого, просторная гостиная залита апрельским солнцем. Реншо несколько секунд постоял в его лучах, положил коробку на столик у двери, бросил на нее конверт с деньгами, ослабил узел галстука и вышел на террасу.

Там было холодно, пронизывающий ветер обжег его через тонкое пальто. Но Реншо все же на минуту задержался, разглядывая город, как полководец захваченную страну. По улицам, как жуки, ползут автомобили. Очень далеко, почти невидный в золотой предвечерней дымке, сверкал мост через залив, похожий на почудившийся безумцу мираж. На востоке, за роскошными жилыми небоскребами, еле видны набитые людишками грязные трущобы, над которыми возвышается лес телевизионных антенн из нержавейки. Нет, здесь, наверху, жить лучше, чем там, на помойке.

Он вернулся в квартиру, задвинул за собой дверь и направился в ванную понежиться под горячим душем.

Через сорок минут он присел с бокалом в руке и не торопясь стал разглядывать коробку. За это время тень накрыла половину темно-красного ковра. Лучшая часть дня закончилась, наступил вечер.

В посылке бомба.

Разумеется, ее там нет, но вести себя надо так, как будто в посылке бомба. Он делает так всегда, именно поэтому прекрасно себя чувствует, не страдает отсутствием аппетита, а вот многие другие отправились на небеса, в тамошнюю биржу безработных.

Если это бомба, то без часового механизма — никакого тиканья из коробки не доносится. С виду обычная коробка, но с каким-то секретом. Но вообще-то сейчас пользуются пластиковой взрывчаткой. Поспокойнее штука, чем все эти часовые пружины.

Реншо посмотрел на почтовый штемпель: Майами, 15 апреля. Отправлено пять дней назад. Бомба с часовым механизмом уже бы взорвалась в сейфе отеля.

Значит, посылка отправлена из Майами. Его фамилия и адрес написаны этим угловатым почерком с обратным наклоном. На столе у бледного бизнесмена стояла фотография в рамке. На ней старая карга в платке, сама бледнее этого Ганса Морриса. Наискосок, через нижнюю часть фотографии тем же почерком надпись: «Привет от мамочки, лучшего поставщика идей твоей фирмы». Это что еще за идейка, мамочка? Набор «Убей сам»?

Он сосредоточился и, сцепив руки, не шевелясь, разглядывал посылку. Лишние вопросы, например — откуда близкие Морриса узнали его адрес? — не волновали Реншо. Позже он задаст их Бэйтсу. Сейчас это неважно.

Неожиданно и как бы рассеянно он достал из бумажника маленький пластмассовый календарь, засунул его под веревку, которой была обвязана коричневая бумага, и клейкую ленту — скотч отошел. Он немного подождал, наклонился, понюхал. Ничего, кроме картона, бумаги и веревки. Он походил вокруг столика, легко присел на корточки, проделал все с самого начала. Серые расплывчатые щупальца сумерек вползли в комнату.

Веревка более не придерживала бумагу, которая отошла с одной стороны, — там виднелся зеленый металлический ящичек с петлями. Реншо достал перочинный нож, перерезал веревку — оберточная бумага упала на столик.

Зеленый металлический ящичек с черными клеймами. На нем белыми трафаретными буквами написано: «Вьетнамский сундучок американского солдата Джо.». И чуть пониже: «Двадцать пехотинцев, десять вертолетов, два пулеметчика с пулеметами „браунинг“, два солдата с базуками, два санитара, четыре „джипа“». Внизу, в углу: «Компания Морриса по производству игрушек», Майами, Флорида.

Реншо протянул руку и отдернул ее — в сундучке что-то зашевелилось. Он встал, не торопясь пересек комнату, направляясь в сторону кухни и холла, включил свет.

«Вьетнамский сундучок» раскачивался, оберточная бумага скрипела под ним. Неожиданно он перевернулся и с глухим стуком упал на ковер. Крышка на петлях приоткрылась сантиметров на пять.

Крошечные пехотинцы — ростом сантиметра по четыре — начали вползать через щель. Реншо, не мигая, наблюдал за ними, не пытаясь разумом объяснить невозможность происходящего. Он только прикидывал, какая опасность угрожает ему и что надо сделать, чтобы выжить.

Пехотинцы были в полевой армейской форме, касках, с вещевыми мешками, за плечами миниатюрные карабины. Двое посмотрели через комнату на Реншо. Глаза у них были не больше карандашных точек.

Пять, десять, двенадцать, вот и все двадцать. Один из них жестикулировал, отдавая приказы остальным. Те построились вдоль щели, принялись толкать крышку — щель расширилась.

Реншо взял с дивана большую подушку и пошел к сундучку. Командир обернулся, махнул рукой. Пехотинцы взяли карабины наизготовку, раздались негромкие хлюпающие звуки, и Реншо внезапно почувствовал что-то вроде пчелиных укусов.

Тогда он бросил подушку, пехотинцы попадали, от удара крышка сундучка распахнулась. Оттуда, жужжа, как стрекозы, вылетели миниатюрные вертолеты, раскрашенные в маскировочный зеленый цвет, как для войны в джунглях.

Негромкое «пах! пах! пах!» донеслось до Реншо, он тут же увидел в дверных проемах вертолетов крошечные вспышки пулеметных очередей и почувствовал, как будто кто-то начал колоть его иголками в живот, правую руку, шею. Он быстро протянул руку, схватил один из вертолетов, резкая боль ударила по пальцам, брызнула кровь — вращающиеся лопасти наискось разрубили ему пальцы до кости. Ранивший его вертолет упал на ковер и лежал неподвижно. Остальные отлетели подальше и принялись кружить вокруг, как слепни.

Реншо закричал от неожиданной боли в ноге. Один пехотинец стоял на его ботинке и бил Реншо штыком в щиколотку. На него смотрело крошечное задыхающееся и ухмыляющееся лицо.

Реншо ударил его ногой, маленькое тельце перелетело через комнату и разбилось о стену — крови не было, осталось лишь липкое пятно.

Раздался негромкий кашляющий взрыв — жуткая боль пронзила бедро. Из сундучка вылез пехотинец с базукой — из ее дула лениво поднимался дымок. Реншо посмотрел на свою ногу и увидел в брюках черную дымящуюся дыру размером с монету в двадцать пять центов. На теле был ожог.

Он повернулся и через холл побежал в спальню. Рядом с его щекой прожужжал вертолет, выпустил короткую пулеметную очередь и полетел прочь.

Под рукой у Реншо лежал револьвер «магнум-44», из которого в чем угодно можно сделать дыру, хоть два кулака просовывай. Он схватил револьвер двумя руками, повернулся и ясно понял, что стрелять придется по летающей мишени не больше электрической лампочки.

На него зашли два вертолета. Сидя на постели, Реншо выстрелил, и от одного вертолета ничего не осталось. Двумя меньше, думал он, прицелился по второй… нажал на спусковой крючок…

Черт подери! Проклятая машинка дернулась!

Вертолет неожиданно пошел на него по дуге, лопасти винтов вращались с огромной скоростью. Реншо успел заметить пулеметчика, стрелявшего точными короткими очередями, и бросился на пол.

Мерзавец целился в глаза!

Прижавшись спиной к дальней стене, Реншо поднял револьвер, но вертолет уже удалился. Казалось, он на мгновение застыл в воздухе, нырнул вниз, признавая преимущество огневой мощи Реншо, и улетел в сторону гостиной.

Реншо поднялся, наступил на раненую ногу, сморщился от боли. Из раны обильно текла кровь. Ничего удивительного, мрачно подумал он. Много ли на свете людей, в кого попадали из базуки, а они остались в живых?

Сняв с подушки наволочку, он разорвал ее, сделал повязку, перевязал ногу, взял с комода зеркало для бритья, подошел к двери, ведущей в холл. Встав на колени, Реншо поставил зеркало углом и посмотрел в него.

Они разбили лагерь у сундучка. Крошечные солдатики сновали взад и вперед, устанавливали палатки, деловито разъезжали на малюсеньких, высотой сантиметров шесть, «джипах». Над солдатом, которого Реншо ударил ногой, склонился санитар. Оставшиеся восемь вертолетов охраняли лагерь, барражируя на высоте кофейного столика.

Неожиданно они заметили зеркальце. Трое пехотинцев открыли огонь с колена. Через несколько секунд оно разлетелось на четыре куска.

Ну ладно, погодите.

Реншо взял с комода тяжелую красного дерева коробку для разных мелочей, которую Линда подарила ему на рождество, взвесил ее в руке, подошел к двери, резко открыл ее и с размаху швырнул коробку — так бейсболист бросает мяч. Коробка сбила пехотинцев, как кегли, один «джип» перевернулся два раза. Стоя в дверях, Реншо выстрелил, попал в солдата.

Но несколько пехотинцев пришли в себя: одни как на стрельбище вели стрельбу с колена, другие попрятались, остальные отступили в сундучок.

Реншо показалось, что пчелы жалят его в ноги и грудь, но не выше. Может, расстояние слишком большое, но это не имеет значения — он не собирается отступать и сейчас разберется с ними.

Он выстрелил еще раз — мимо. Черт их подери, какие они маленькие! Но следующим выстрелом уничтожил еще одного пехотинца.

Яростно жужжа, на него летели вертолеты, крошечные пульки попадали ему в лицо, выше и ниже глаз. Реншо расстрелял еще два вертолета. От режущей боли ему застилало глаза.

Оставшиеся шесть вертолетов разделились на два звена и начали удаляться. Рукавом он вытер кровь с лица, приготовился открыть огонь, но остановился. Пехотинцы, укрывшись в сундучке, что-то оттуда вытаскивали. Похоже…

Последовала ослепительная вспышка желтого огня, и слева от Реншо из стены дождем полетели дерево и штукатурка.

…Ракетная установка!

Он выстрелил по ней, промахнулся, повернулся, добежал до ванной в конце коридора и заперся там. Посмотрев в зеркало, увидел обезумевшего в сражении индейца с дикими перепуганными глазами. Лицо индейца было в потеках красной краски, которая текла из крошечных, как перчинки, дырочек. Со щеки свисает лоскут кожи, как будто борозду пропахали.

Я проигрываю сражение!

Дрожащей рукой он провел по волосам. От входной двери, телефона и второго аппарата в кухне они его отрезали. У них есть эта чертова ракетная установка — прямое попадание, и ему башку оторвет.

Про установку даже на коробке написано не было!

Он глубоко вздохнул и неожиданно хрипло выдохнул — из двери вылетел кусок обгоревшего дерева величиной с кулак. Маленькие языки пламени лизали рваные края дыры. Он увидел яркую вспышку — они пустили еще одну ракету. В ванную полетели обломки, горящие щепки упали на коврик. Реншо затоптал их — через дыру влетели два вертолета. С яростным жужжанием они посылали ему в грудь пулеметные очереди.

С протяжным гневным стоном он сбил один из них рукой — на ладони вырос частокол порезов. Отчаяние подсказало выход — на второй Реншо накинул тяжелое махровое полотенце и, когда тот упал на пол, растоптал его. Реншо тяжело и хрипло дышал, кровь заливала ему один глаз, он вытер ее рукой.

Вот так, черт подери, вот так! Теперь они призадумаются!

Похоже, они действительно призадумались. Минут пятнадцать все было спокойно. Реншо присел на край ванны и принялся лихорадочно размышлять: должен же быть выход из этого тупика? Обязательно. Обойти бы их с фланга.

Он резко повернулся, посмотрел на маленькое окошко над ванной. Есть выход из этой ловушки, конечно, есть.

Его взгляд упал на баллончик сжиженного газа для зажигалки, стоявший в аптечке. Реншо протянул за ним руку — сзади послышалось шуршание быстро развернулся, вскинул «магнум»… Но под дверь всего лишь просунули клочок бумаги. А ведь щель настолько узкая, мрачно подумал Реншо, что даже ОНИ не пролезут.

Крошечными буковками на клочке бумаги было написано одно слово:

СДАВАЙСЯ

Реншо угрюмо улыбнулся, положил баллон с жидкостью в нагрудный карман, взял с аптечки огрызок карандаша, написал на клочке ответ: «ЧЕРТА С ДВА» и подсунул бумажку под дверь.

Ему мгновенно ответили ослепляющим ракетным огнем — Реншо отскочил от двери. Ракеты по дуге влетали через дыру в двери и взрывались, попадали в стену, облицованную бело-голубой плиткой, превращая ее в миниатюрный лунный пейзаж. Реншо прикрыл рукой глаза — шрапнелью полетела штукатурка, прожигая ему рубашку на спине.

Когда обстрел закончился, Реншо залез на ванну и открыл окошко. На него смотрели холодные звезды. За маленьким окошком узкий карниз, но сейчас не было времени об этом думать.

Он высунулся в окошко, и холодный воздух резко, как рукой, ударил его по израненному лицу и шее. Реншо посмотрел вниз: сорок этажей. С такой высоты улица казалась не шире полотна детской железной дороги. Яркие мигающие огни города сверкали внизу сумасшедшим блеском, как рассыпанные драгоценные камни.

С обманчивой ловкостью гимнаста Реншо бросил свое тело вверх и встал коленями на нижнюю часть рамы. Если сейчас хоть один из этих слепней-вертолетиков влетит в ванную через дыру и хоть раз выстрелит ему в задницу, он с криком полетит вниз.

Ничего подобного не произошло.

Он извернулся, просунул в окошко ногу… Мгновение позже Реншо стоял на карнизе. Стараясь не думать об ужасающей пропасти под ногами, о том, что будет, если хоть один вертолет вылетит вслед за ним, Реншо двигался к углу здания.

Осталось четыре метра… Три… Ну вот дошел. Он остановился, прижавшись грудью к грубой поверхности стены, раскинув по ней руки, ощущая баллон в нагрудном кармане и придающий уверенность вес «магнума» за поясом.

Теперь надо обогнуть этот проклятый угол.

Он осторожно поставил за угол одну ногу и перенес на нее вес тела. Теперь острый как бритва угол здания врезался ему в грудь и живот. Боже мой, пришла ему в голову безумная мысль, я и не знал, что они так высоко залетают.

Его левая нога соскользнула с карниза.

В течение жуткой бесконечной секунды он покачивался над бездной, отчаянно размахивая правой рукой, чтобы удержать равновесие, а в следующее мгновение обхватил здание с двух сторон, обнял, как любимую женщину, прижавшись лицом к его острому углу, судорожно дыша.

Мало-помалу он перетащил за угол и левую ногу.

До террасы оставалось метров девять.

Еле дыша, он добрался до нее. Дважды ему приходилось останавливаться — резкие порывы ветра грозили сбросить его с карниза.

Наконец он схватился руками за железные перила, украшенные орнаментом.

Реншо бесшумно залез на террасу, через стеклянную дверь заглянул в гостиную. Он подобрался к ним сзади, как и хотел.

Четыре пехотинца и вертолет охраняли сундучок. Наверное, остальные с ракетной установкой расположились перед дверью в ванную.

Так. Резко, как полицейские в кино- и телефильмах, ворваться в гостиную, уничтожить тех, что у сундучка, выскочить из квартиры и быстро на такси в аэропорт. Оттуда в Майами, там найти поставщика идей — мамочку Морриса. Реншо подумал, что, возможно, сожжет ей физиономию из огнемета. Это было бы идеально справедливым решением.

Он снял рубашку, оторвал длинный лоскут от рукава, бросил остальное и откусил пластмассовый носик от баллона с жидкостью для зажигалки. Один конец лоскута засунул в баллон, вытащил и засунул туда другой, оставив снаружи сантиметров двенадцать смоченной жидкостью ткани.

Реншо достал зажигалку, глубоко вздохнул, чиркнул колесиком, поджег лоскут, с треском отодвинул стеклянную дверь и бросился внутрь.

Роняя капли жидкого пламени на ковер, Реншо бежал через гостиную. Вертолет сразу же пошел на него, как камикадзе. Реншо сбил его рукой, не обратив внимания на резкую боль, распространившуюся по руке, — вращающиеся лопасти разрубили ее.

Крошечные пехотинцы бросились в сундучок.

Все остальное произошло мгновенно.

Реншо швырнул газовый баллон, превратившийся в огненный шар, мгновенно повернулся и бросился к входной двери.

Он так и не успел понять, что произошло.

Раздался грохот, как будто стальной сейф скинули с большой высоты. Только этот грохот отозвался по всему зданию, и оно задрожало, как камертон.

Дверь его роскошной квартиры сорвало с петель, и она вдребезги разбилась о дальнюю стену.

Держась за руки, мужчина и женщина шли внизу по улице. Они посмотрели наверх и как раз увидели огромную белую вспышку, словно сразу зажглась сотня прожекторов.

— Кто-то сжег пробки, — предположил мужчина. — Наверное…

— Что это? — спросила его спутница.

Какая-то тряпка медленно и лениво падала рядом с ними. Мужчина протянул руку, поймал ее:

— Господи, мужская рубашка, вся в крови и в маленьких дырочках.

— Мне это не нравится, — занервничала женщина. — Поймай такси, Раф. Если что-нибудь случилось, придется разговаривать с полицией, а я не должна быть сейчас с тобой.

— Разумеется.

Он огляделся, увидел такси, свистнул. Тормозные огни машины загорелись — мужчина и его спутница побежали к такси.

Они не видели, как у них за спиной, рядом с обрывками рубашки Джона Реншо, приземлился листочек бумаги, на котором угловатым с обратным наклоном почерком было написано:

ЭЙ, ДЕТИШКИ! ТОЛЬКО В ЭТОМ ВЬЕТНАМСКОМ СУНДУЧКЕ!

(Выпуск скоро прекращается)

1 ракетная установка

20 ракет «Твистер» класса «земля-воздух»

1 термоядерный заряд, уменьшенный до масштаба набора.

Пер. Л.Володарский

Грузовики

Я чувствовал, что этот парень, Снодграсс, сейчас что-нибудь отчебучит. Глаза его все более округлялись, белки вылезали из орбит, как у пса, изготавливающегося к схватке. Юноша и девушка, чью старенькую «фьюри» занесло при въезде на стоянку, пытались его вразумить, но он, склонив голову, слушал совсем другие голоса. Кругленький животик Снодграсса обтягивал дорогой костюм, правда, залоснившийся на заднице. Коммивояжер, он ни на секунду не расставался с заветным чемоданчиком с образцами. Вот и теперь чемоданчик лежал у его ног, словно любимая собака, решившая вздремнуть.

— Попробуй еще раз включить радио, — подал голос сидевший у стойки водила.

Повар, он же раздатчик, пожал плечами, включил приемник. Прошелся по всему диапазону, поймав разве что помехи.

— Ты слишком торопился, — упрекнул его водила. — Мог что-то и пропустить.

— Черта с два, — вырвалось у повара-раздатчика, пожилого негра с золотой улыбкой. Смотрел он не на водилу, а, через панорамное окно закусочной, на автостоянку.

Там выстроились семь или восемь тяжелых грузовиков, с лениво работающими на холостых оборотах двигателями. Мурлыкали они, словно большие коты. Пара «маков», «хэмингуэй», четыре или пять «рео». Трейлеры, обитатели автострад, с номерными знаками разных штатов, со штырями радиоантенн, торчащими над кабинами.

«Фьюри» девушки и юноши лежал на крыше, в конце длинной колеи, которую прорыл в гравии их автомобиль, теперь превратившийся в груду металлолома. У выезда со стоянки замер раздавленный «кадиллак». Его владелец высовывался из разбитого окна, словно дохлая рыба. Очки в роговой оправе повисли на одном ухе.

А посреди стоянки лежало тело девушки в розовом платье. Она выпрыгнула из «кэдди», когда поняла, что им не уйти от погони. Побежала, но шансов на спасение у нее не было. И сейчас от одного взгляда на нее пробивала дрожь, хоть и лежала она лицом вниз. Над телом роились мухи. На другой стороне дороги «форд» впечатали в оградительный рельс. Произошло это час тому назад. Больше по шоссе не проехала ни одна легковушка. И телефон не работал.

— Ты слишком торопился, — повторил водила. — Тебе следовало…

Вот тут Снодграсс и сломался. Поднимаясь, опрокинул стол, три чашки разбились, просыпался сахар. Глаза коммивояжера раскрылись до предела, челюсть отвисла, он забормотал: «Мы должны убраться отсюда должныубратьсяотсюда должбратьсюда».

Юноша закричал, его подружка завизжала.

Я сидел на ближайшем от двери стуле и успел схватить Снодграсса за рукав, но он вырвался. Совсем спятил. Прошиб бы сейфовую дверь.

Выскочил из закусочной и помчался к дренажной канаве, что тянулась по левому торцу стоянки. Два грузовика рванули за ним, выбросив к небу клубы сизого дыма. Из-под огромных задних колес фонтаном полетел гравий.

В пяти или шести шагах от края Снодграсс оглянулся, с перекошенным от страха лицом. Ноги заплелись, он чуть не упал. Сумел-таки сохранить равновесие, но это ему не помогло.

Один из грузовиков отвалил в сторону, уступая место второму, и тот, с яростно сверкающей на солнце радиаторной решеткой накатил на человека. Снодграсс закричал, тонким, пронзительным голосом. И крик его едва прорвался сквозь рев дизельного мотора «рео».

Грузовик не утянул его под колеса. Лучше бы утянул. Но он подбросил тело вверх, словно жонглер — мяч. На мгновение оно застыло на фоне жаркого неба, похожее на искалеченное чучело, а потом исчезло в дренажной канаве.

Тормоза грузовика зашипели, словно шумно дыхнул дракон, передние колеса взрыли гравий и замерли в нескольких дюймах от края. Нет, чтобы последовать за покойником.

Девушка в кабинке заверещала. Вцепилась в щеки обеими руками, тянула их вниз, превращая лицо в маску колдуньи.

Зазвенело бьющееся стекло. Я повернулся и увидел, как стакан водилы осколками высыпается из его руки. Сам водила, похоже, этого еще не заметил. В лужу молока на стойке закапала кровь.

Негр-повар остолбенел у радиоприемника, с кухонным полотенцем в руках, с написанным на лице изумлением. Блестели золотые зубы. Какое-то время слышался лишь треск статических помех из «уэстклокса» да ворчание двигателя «рео», возвращающегося к своим собратьям. Затем девушка зарыдала в голос, и слава Богу. Как-то полегчало.

Через окно я видел и свой автомобиль. Вернее, то, что от него осталось. «Камаро» выпуска 1971 года, за который я еще не расплатился, хотя теперь едва ли стоило из-за этого волноваться.

Грузовиками никто не рулил. Солнечные лучи отражались от стекол пустых кабин, колеса поворачивались сами по себе. Думать об этом не хотелось. Такие мысли сводили с ума. Снодграсса, вот, свели.

Прошло еще два часа. Солнце покатилось к горизонту. Грузовики патрулировали стоянку, ездили кругами, выписывали восьмерки. Зажглись подфарники, габаритные огни.

Я дважды прошелся вдоль стойки, чтобы размять затекшие ноги. Затем сел в одну из кабинок у окна. Обычная закусочная для шоферов-дальнобойщиков. Рядом с автострадой. В комплексе с ремонтной мастерской, заправочными колонками с бензином и дизельным топливом. Водители заходили сюда, чтобы выпить кофе, съесть кусок пирога, сэндвич, гамбургер.

— Мистер? — в голосе слышалась неуверенность.

Я обернулся. Молодняк из «фьюри». Парню лет девятнадцать. Длинные волосы, жиденькая бороденка. Девушка помоложе. На год-полтора.

— Да?

— Что произошло с вами?

Я пожал плечами.

— Ехал по автостраде в Пелсон. Грузовик пристроился сзади. Я его заметил издалека. Такое страшилище. Обгонял «жука» и просто скинул его с дороги, вильнув кузовом. Так пальцем сбрасывают со стола бумажный шарик. Я думал, что грузовик последует за «фольксвагеном». Ни один водила не удержал бы его на асфальте. Как бы не так. «Фольксваген» перевернулся раз шесть или семь и взорвался. Потом грузовик разделался еще с одной легковушкой. И уже подбирался ко мне, поэтому я воспользовался ближайшим съездом с автострады, — я невесело рассмеялся. — И угодил аккурат на стоянку грузовиков. Из огня да в полымя.

Девушка шумно сглотнула.

— Мы видели «грейхаунд»[10], едущий по полосе встречного движения. Он буквально… подминал под себя… легковушки. Он взорвался и сгорел, но до того… убивал.

Автобус! Сюрприз, и не из приятных.

За окном разом вспыхнули фары грузовиков, залив стоянку безжалостным белым светом. В урчании двигателей они кружили перед закусочной. Фары напоминали глаза. Громадные темные прямоугольники кузовов, громоздившиеся над кабинами — плечи гигантского доисторического животного.

— Если включим свет, хуже не станет? — спросил повар-раздатчик.

— Попробуй, — ответил я. — Заодно и узнаем.

Он повернул выключатель, и под потолком зажглись флюорисцентные лампы. Ожила и неоновая вывеска над входной дверью: «СТОЯНКА-ЗАКУСОЧНАЯ КОНАНТА. ПРИЯТНОГО АППЕТИТА». Ничего не изменилось. Грузовики продолжали нести вахту.

— Не могу этого понять, — водила слез с высокого стула у стояки, заходил взад-вперед, с рукой, обмотанной красной банданой. — С моей крошкой я не знал никаких проблем. Хорошая, добрая девочка. Я свернул сюда в начале второго, в надежде поесть спагетти. Тут все и началось, — он взмахнул руками. — Мой грузовик здесь. Я вожу его шесть лет. Но, стоит мне выйти за дверь…

— Это только начало, — повар-раздатчик тяжело вздохнул, в глазах стояла печаль. — Плохо, что радио не работает. Это только начало.

Девушка побледнела, как мел.

— Не каркай, — бросил я негру. — Рано еще об этом говорить.

— А в чем причина? — полюбопытствовал водила. — Электрическая буря? Ядерные испытания? Что?

— Может, они взбесились? — предположил я.

Где-то в семь вечера я подошел к повару.

— Как у нас с припасами? Я хочу сказать, сколько мы сможем продержаться?

Он насупился.

— С припасами порядок. Вчера только завезли. Две-три сотни замороженных гамбургеров, консервированные овощи и фрукты, овсяные хлопья. Молоко только то, что в холодильнике, зато вода из скважины, хоть залейся. Если придется, впятером мы просидим тут и месяц.

Водила присоединился к нам.

— Жутко хочется курить. А этот автомат с сигаретами…

— Автомат не мой, — не дал ему договорить повар-раздатчик. — Так что…

Водила нашел в подсобке железный ломик. Принялся за автомат.

Юноша шагнул к другому автомату, музыкальному. Бросил в щель четвертак.

Джон Фогарти запел о том, каково родиться в дельте реки.

Я сел, выглянул в окно. Увиденное мне не понравилось. Компанию грузовиков пополнил легкий «шеви»-пикап. Шетлендский пони среди пешеронов. Я смотрел на стоянку, пока «шеви» не перекатился через тело девушки из «кадиллака». Потом отвернулся.

— Мы же от них ушли! — неожиданно воскликнула девушка. — Им до нас не добраться!

Ейный дружок предложил ей затухнуть. Водила вскрыл автомат, вытащил шесть или семь пачек. Рассовал по карманам, одну распечатал. Сосредоточенно уставился на нее: похоже решал, курить ему сигареты или есть.

Заиграла другая пластинка. Я взглянул на часы. Ровно восемь.

В половине девятого вырубилось электричество.

Когда погас свет, девушка закричала, но крик разом оборвался — юноша заткнул ей рот. С глубоким вздохом замолк музыкальный автомат.

— Господи! — вырвалось у водилы.

— Раздатчик, — позвал я. — Свечи у тебя есть?

— Думаю, да… Я сейчас… Ага, вот они.

Я поднялся, взял свечи. Мы их зажгли, расставили по столам, на стойке.

— Будьте осторожны, — предупредил я. — Если случится пожар, нам придется дорого за это заплатить.

Повар-раздатчик хохотнул.

— Оно и понятно.

Молодые вновь уселись в кабинку, обнялись. Водила стоял у двери черного хода, наблюдал за шестью или семью грузовиками, которые кружили у топливных колонок.

— Это все меняет, не так ли? — спросил я у раздатчика.

— Более чем, если света больше не будет.

— Что нас ждет?

— Гамбургеры разморозятся через три дня. Другое мясо раньше. С консервами и овсяными хлопьями ничего не случится. Без насоса не накачать воды.

— Сколько продержимся?

— Без воды? Неделю.

— Заполни все пустые емкости. А как насчет туалетов? В бачках хорошая вода?

— Для работников туалет в этом здании. Чтобы попасть в общественный, мужской и женский, надо выходить.

— Можно пройти через ремонтную мастерскую? — спросил я.

— Нет, только через боковую дверь.

Он нашел два оцинкованных ведра. Подошел юноша.

— Чем занимаетесь?

— Нам нужна вода. Какую сможем достать.

— Дайте мне ведро.

Я протянул ему ведро.

— Джерри! — закричала девушка. — Ты…

Он зыркнул на нее, и больше она не произнесла ни слова, но схватила бумажную салфетку и начала разрывать ее на длинные полосы. Водила курил вторую сигарету и улыбался полу. Голоса он не подал.

Мы подошли к боковой двери, через которую днем я влетел в закусочную. Фары не знающих покоя грузовиков то и дело били нам в глаза.

— Пора? — спросил юноша, случайно задев меня плечом. Мышцы так и перекатывались. Если б кто прикончил его в тот момент, он бы прямиком отправился на небеса.

— Расслабься, — бросил я.

Он улыбнулся. Криво, но все лучше, чем никак.

— Двинулись.

Мы выскочили в холодный ночной воздух. В траве трещали цикады, в дренажной канаве лягушки давали концерт. Снаружи гудение двигателей усилилось, стало более угрожающим: хищники, вышедшие на охоту. В закусочной казалось, что все это — кино. За дверью выяснялось, что на кон поставлена твоя жизнь.

Мы крались вдоль забранной в пластик стены. В тени неширокого козырька. Мой «камаро» размазали по забору и искореженный металл поблескивал отраженным светом фар. Так же, как и лужицы бензина и масла.

— Ты идешь в женский туалет, — прошептал я. — Наполни ведро из бачка и жди моего сигнала.

Гудение дизельных двигателей. Обманчивое. Думаешь, что они приближаются, но слышишь-то эхо, отражающееся от стен.

Юноша открыл дверь женского туалета и скрылся за ней. Я прошел дальше и юркнул в дверь мужского. Облегченно выдохнул. Поймал в зеркале свое отражение: напряженное лицо-маска, запавшие темные глаза.

Я снял фаянсовую крышку, зачерпнул полное ведро. Чуть отлил, чтобы не расплескать по полу, вернулся к двери.

— Эй?

— Я здесь, — ответил он.

— Готов?

— Да.

Мы вышли. Шесть шагов, и тут нам в глаза ударили фары. Грузовик подкрался к нам, огромные колеса неслышно катили по гравию. Затаился, чтобы теперь прыгнуть на нас, поймав в круг света. Громадная хромированная решетка радиатора разве что не зарычала.

Юноша застыл, лицо его перекосило от ужаса, глаза округлились, зрачки превратились в точки. Я двинул ему в спину, расплескав полведра.

— Шевелись.

Взвыл дизельный двигатель. Через плечо юноши я потянулся к двери, но ее распахнули изнутри. Юноша прыгнул в черны проем, я — за ним. Оглянулся, чтобы увидеть, как грузовик, «питербилт», поцеловался со стеной, вырывая из нее куски пластиковой обшивки. Раздался раздирающий уши скрежет, словно гигантские когти царапали по классной доске. Затем правый край переднего бампера и часть радиаторной решетки ударили в открытую дверь. Хрустальным дождем посыпались осколки стекла, дверь сдернуло с металлических петель, как бумажную. Унесло в ночь, словно на картине Дали, а грузовик, набирая скорость, покатил на автостоянку, обдав нас сизым дымом. В реве двигателя слышались злость и разочарование.

Юноша поставил ведро на пол и упал в объятья девушки, дрожа всем телом.

Сердце у меня билось, как молот. Ноги стали ватными. Что же касается воды, то на двоих мы принесли три четверти ведра. Не стоило и надрываться.

— Надо забаррикадировать эту дверь, — я повернулся к повару-раздатчику. — Подскажи чем.

— Ну…

— К чему? — вмешался водила. — Любой большой грузовик втиснется сюда только колесом.

— Меня волнуют не грузовики.

— Мы можем взять лист пластика из кладовой, — предложил раздатчик. — Босс собирался строить пристройку для баллонов с бутаном.

— Поставим к двери пару листов и подопрем их перегородками от кабинок, — решил я.

— Сойдет, — кивнул водила.

Этим мы все и занялись, даже девушка. Баррикада получилась достаточно солидная. Конечно, лобового удара она бы не выдержала. Это все понимали.

У панорамного окна, выходящего на стоянку, еще оставались три кабинки. Я сел в одну. Часы над стойкой остановились в восемь тридцать две. На сооружение баррикады ушло часа полтора. Снаружи рычал один грузовик. Некоторые уехали, спеша выполнять неведомые нам задания, другие прибыли. Я насчитал три пикапа, кружащих среди своих более крупных собратьев.

Меня потянуло в сон, но, вместо того, чтобы считать овец, я начал считать грузовики. Сколько их в штате, сколько в Америке? Трейлеров, пикапов, для перевозки легковушек, малотоннажных… а если прибавить к ним десятки тысяч армейских и автобусы. Кошмарное зрелище возникло перед моим умственным взором: автобус, двумя колесами на тротуаре, двумя — в сливной канаве, несется вдоль улицы, как кегли сшибая вопящих пешеходов.

Я отогнал эти мысли прочь и забылся тревожным сном.

Кричать Снодграсс начал где-то под утро. Молодой месяц высвечивал землю в разрывах облаков. К мерному гудению двигателей добавился новый лязгающий звук. Я выглянул в окно и увидел пресс-подборщик сена, совсем рядом с потухшей вывеской. Лунный свет отражался от поворачивающейся штанги пакера.

Крик донесся вновь, из дренажной канавы.

— Помогите… м-м-мне…

— Что это? — спросила девушка. Тени под глазами стали шире, на лице нарисовался испуг.

— Ничего.

— Помогите… м-м-м-мне…

— Он жив, — прошептала девушка. — О, Боже. Он жив.

Я его не видел, но нужды в этом и не было. Я и так знал, что лежит Снодграсс, свесившись головой в дренажную канаву, с переломанными позвоночником и ногами, в костюме, заляпанном грязью, с белым, перекошенным от боли лицом…

— Я ничего не слышу. А ты?

Она посмотрела на меня.

— Разве так можно?

— Вот если ты его разбудишь, — я указал на спящего юношу, — он, возможно, что-то услышит. Даже решит, что надо помочь. Как ты на это посмотришь?

Ее щека дернулась.

— Я ничего не слышу, — прошептала она. — Ничего.

Прижалась к своему дружку, положила голову ему на грудь. Не просыпаясь, он обнял ее.

Больше никто не проснулся. Снодграсс еще долго кричал, стонал, плакал, но потом затих.

Рассвело.

Прибыл еще один грузовик, с плоским кузовом-платформой для перевозки легковушек. К нему присоединился бульдозер. Вот тут я испугался.

Подошел водила, сжал мне плечо.

— Пойдем со мной, — возбужденно прошептал он. Остальные еще спали. — Есть на что посмотреть.

Я последовал за ним в кладовую. Перед окном кружило с девяток грузовиков. Поначалу я не заметил ничего необычного.

— Видишь? — указал он. — Вот там.

Я увидел. Один из пикапов застыл. Стоял ничем никому не угрожая.

— Кончился бензин?

— Именно так, дружище. А вот сами они заправиться не могут! Мы их сделаем. Придет нас час, — он улыбнулся и полез в карман за сигаретами.

Где-то в девять утра, когда я ел на завтрак кусок вчерашнего пирога, заревел гудок. Надрывно, протяжно, сводя с ума. Мы подошли к панорамному окну. Грузовики стояли, двигатели работали на холостых оборотах. Один трейлер, громадный «рео» с красной кабиной, выкатился передними колесами на узкую полоску травы между стеной закусочной и автостоянкой. С такого расстояния радиаторная решетка еще больше походила на звериную морду. Да еще колеса чуть ли не в рост человека.

Гудки вновь прорезали воздух. Отчаянные, требовательные. Короткие и длинные, чередующиеся в определенной последовательности.

— Да это же «морзе»! — неожиданно воскликнул Джерри.

Водила повернулся к нему.

— Откуда знаешь?

Юноша покраснел.

— Выучил в бойскаутах.

— Ты? Ты? Ну и ну, — водила изумленно покачал головой.

— Хватит об этом, — оборвал я водилу. — Вспомнить сможешь?

— Конечно. Дайте послушать. Есть у кого-нибудь карандаш?

Повар-раздатчик протянул ему ручку, юноша начал выписывать на салфетке буквы. Потом перестал.

— «Внимание». Снова и снова. Подождем.

Мы ждали. Череда длинных и коротких гудков рвала и рвала воздух. Внезапно последовательность изменилась, юноша опять взялся за ручку. Мы нависли над его плечами, читая появляющиеся на салфетке слова: «Кто-то должен качать горючее. Кому-то не причинят вреда. Все горючее надо перекачать. Немедленно. Сейчас же кто-то должен начать перекачивать горючее».

Грузовик повторил послание. Не нравились мне печатные буквы, написанные на салфетке. Какие-то механические, безжалостные. Не признающие компромиссов. Или ты подчиняешься, или…

— Так что будем делать? — спросил юноша.

— Ничего, — ответил водила. Его глаза сверкали. — Нам надо выжидать. Горючего у них совсем ничего. Один из маленьких пикапов уже заглох. Будем ждать.

Гудки смолкли. Грузовик дал задний ход, присоединился к остальным. Они стояли полукругом, целя в нас фарами.

— Там бульдозер, — заметил я.

Джерри посмотрел на меня.

— Вы думаете, они снесут эту хибару?

— Да.

Он повернулся к повару-раздатчику.

— Они не смогут этого сделать, не так ли?

Повар пожал плечами.

— Мы должны голосовать, — объявил водила. — На шантаж не поддадимся, черт побери. Надо ждать, и ничего больше, — последнюю фразу он повторил трижды, как заклинание.

— Хорошо, — согласился я. — Голосуем.

— Ждать, — тут же вырвалось у водилы.

— Я думаю, мы должны их заправить, — возразил я. — И дождаться нашего шанса на спасение. Раздатчик?

— Остаемся здесь. Кому охота быть их рабами? А к этому мы придем. Не хочу до конца жизни заправлять эти… штуковины, как только они загудят. Это не по мне, — он выглянул в окно. — Пусть поголодают.

Я посмотрел на юношу и девушку.

— Думаю, он прав, — ответил юноша. — Только так их можно остановить. Если кто-то и сумеет нас спасти, то лишь после того, как заглохнут их двигатели. Одному Господу известно, что творится в других местах, — и девушка, в глазах которой застыл Снодграсс, кивнула, шагнув к своему дружку.

— Пусть будет так, — не стал спорить я.

Подошел к сигаретному автомату, взял пачку, не взглянув на марку. Курить я бросил год тому назад, но почувствовал, что самое время начать снова. От табачного дыма запершило в горле.

Проползли двадцать минут. Грузовики на стоянке ждали. Другие выстроились у заправочных колонок.

— Я думаю, все это блеф, — нарушил тишину водила. — Они не…

И тут громко взревел двигатель, стих, взревел вновь. Бульдозер.

Он сверкал на солнце, как шершень, «катерпиллер» с лязгающими стальными гусеницами. Черный дым валил из выхлопной трубы. Он развернулся к нам ножом.

— Собирается напасть! — на лице водилы отразилось безграничное изумление. — Он собирается напасть на нас!

— Назад! — распорядился я. — За стойку!

Двигатель бульдозера все ревел. Рукоятки переключения скоростей двигались сами по себе. Над срезом выхлопной трубы дрожал горячий воздух. Внезапно нож приподнялся, изогнутая стальная пластина, вся в грязи. Затем, натужно взвыв, бульдозер двинулся на нас.

— За стойку! — я подтолкнул водилу, очнулись и остальные.

Невысокий бетонный выступ отделял гравий автостоянки от полосы травы. Бульдозер перевалил через его, еще чуть приподняв нож, потом врубился в фасад. Посыпались осколки стекла, деревянные рамы разлетелись в щепки. Одна из ламп упала на пол, осколков прибавилось. С полок смело посуду. Девушка закричала, но ее крик растворился в рокоте двигателя «катерпиллера».

Он отъехал, оставив за собой взрытую землю, вновь рванулся вперед. Оставшиеся кабинки покорежило, вышибло на середину зала. Противень с пирогом слетел со стойки, куски пирога заскользили по полу.

Повар-раздатчик сидел на корточках. Юноша обнимал девушку. Водилу трясло от страха.

— Это надо остановить, — забормотал он. — Скажи им, мы сделаем все, что они захотят.

— Поздновато говорить, не так ли?

«Катерпиллер» откатился, готовясь к очередной атаке. На ноже появились новые царапины, поблескивающие на солнце. С ревом он двинулся на нас. На этот раз удар пришелся по несущей опоре слева от окна, вернее, от того места, которое занимало окно. Часть крыши рухнула. Столбом поднялась пыль.

Бульдозер выехал из-под обломков. Позади него ждали грузовики.

Я схватил повара за плечо.

— Где бочки с печным топливом?

Плиты работали на бутане, но я заметил вентили отопительной системы.

— В кладовой, — ответил он.

Я повернулся к юноше.

— Пошли.

Мы поднялись, шмыгнули в кладовую. Бульдозер нанес новый удар и все здание содрогнулось. Еще немного, и он смог бы подъехать к стойке за чашечкой кофе.

Мы нашли две бочки с печным топливом по пятьдесят галлонов каждая. У двери стоял ящик с пустыми бутылками из-под кетчупа.

— Возьми их, Джерри.

Когда он принес бутылки, я снял рубашку, разорвал ее на тряпки. Бульдозер долбил и долбил, после каждого удара что-то рушилось. Я наполнил печным топливом четыре бутылки, заткнул горлышки тряпками.

— Играл в футбол? — спросил я юношу.

— В школе.

— Отлично. Думай о том, что ты должен отдать точный пас.

Мы вернулись в закусочную. С фасадом бульдозер покончил. Осколки стекла сверкали, словно алмазные россыпи. Несущая балка одним торцем уперлась в пол, перегораживая доступ к стойке. Бульдозер пятился, выбирая позицию поудобнее, чтобы потом сдвинуть ее в сторону. Я решил, что, очистив путь, он одним ударом сметет и стулья, и стойку.

Мы присели на корточки, выставили перед собой бутылки.

— Зажигай, — приказал я водиле.

Тот достал спички, но руки у него так тряслись, что он выронил их на пол. Повар подобрал спички, чиркнул одной. Масляно блестели тряпки.

— Быстрее, — торопил я.

Мы побежали, юноша чуть впереди. Стекло скрипело под ногами. В воздухе пахло горячим маслом. Вокруг громыхало, сверкало.

Бульдозер поехал в атаку.

Юноша поднырнул под балку. Широкий швеллер наискось перерезал его силуэт. Я обогнул балку справа. Первая бутылка юноши не долетела до цели. Вторая разбилась о нож и пламя выплеснулось зазря. Юноша попытался повернуться, отбежать, но бульдозер уже накатил на него, четыре тонны стали. Руки юноши взлетели вверх, и он исчез под ревущим чудовищем.

Я оказался сбоку. Одна бутылка полетела в открытую кабину, вторая — в двигатель. Взорвались они одновременно, в языках пламени.

Двигатель бульдозера взвыл, совсем как человек, в ярости и боли. Бульдозер завертело, он снес левый угол закусочной и, как пьяный, покатился к дренажной канаве.

Траки гусениц пятнала кровь. Там, где упал юноша, лежало что-то напоминающее смятое бумажное полотенце.

У самой канавы бульдозер, с полыхающими двигателем и кабиной, взорвался, выбросив гейзер осколков.

Я подался назад и едва не упал, споткнувшись о груду битого кирпича. Запахло паленым. Но горело не печное топливо — волосы. Мои волосы.

Я сдернул со стола скатерть, накинул на голову, обежал стойку, сунул голову в раковину с такой силой, что едва не прошиб ее. Девушка билась в истерике, раз за разом выкрикивая имя своего дружка.

Я оглянулся и увидел громадный грузовик для перевозки легковушек, подтягивающийся к беззащитному фасаду.

Водила с нечленораздельным воплем метнулся к боковой двери.

— Нет! — попытался остановить его повар-раздатчик. — Нельзя…

Но водила уже несся к дренажной канаве и начинающемуся за ней полю.

Маленький грузовичок с надписью «ПРАЧЕЧНАЯ ВОНГА. НЕМЕДЛЕННАЯ ДОСТАВКА» на борту, должно быть, стоял в засаде, невидимый от боковой двери. Он накатил на водилу, прежде чем тот успел моргнуть. Потом грузовичок уехал, а водила остался на гравии. От удара сапоги слетели с ног.

Грузовик-перевозчик тем временем миновал бетонный уступ, травку, останки юноши, остановился, всунувшись гигантским рылом-решеткой в закусочную.

Прогудел раз, другой, третий…

— Хватит! — заверещала девушка. — Хватит, пожалуйста, хватит!

Но гудки не прекратились. Мы быстро все поняли.

Послание не изменилось. Грузовик хотел, чтобы мы накормили и его, и остальных.

— Я пойду, — я вышел из-за стойки. — Насосы не заблокированы?

— Нет, — ответил повар. Он постарел на пятьдесят лет.

— Нет! — девушка бросилась мне на грудь. — Вы должны их остановить. Уничтожить, сжечь… — от горя у нее перехватывало дыхание.

Повар-раздатчик обнял ее. Я обогнул стойку, вышел через кладовую. Сердце стучало, как паровой молот, когда я ступил на гравий автостоянки. Солнечные лучи жгли кожу. Хотелось курить, но я не решился чиркнуть спичкой у заправочных колонок.

Грузовики все выстраивались в затылок друг другу. А маленький, из прачечной, держался неподалеку, рыча, как сторожевой пес. Его колеса поскрипывали по гравию. Одно неверное движение с моей стороны, и он бы размазал меня в лепешку. Солнце блеснуло на ветровом стекле, и по моему телу пробежала дрожь. Я словно взглянул в лицо идиота.

Я включил насос и вытащил шланг из гнезда. Отвернул крышку с первого бака и начал заливать горючее.

Мне потребовалось полчаса, чтобы осушить первый резервуар, и я перешел ко второму блоку колонок. Грузовики сменяли друг друга. Каким-то требовался бензин, другим — дизельное топливо. Я начал осознавать, что происходит. Мне открылась истина. Люди проделывали то же самое по всей стране, если только не лежали трупами, как водила на гравии, со слетевшими с ног сапогами, с четким рисунком протектора, впечатавшимся в спину.

Второй резервуар опустел, я принялся за третий. Солнце жгло немилосердно. От паров бензина разболелась голова. На нежной коже между большим и указательным пальцами вздулись волдыри. Но грузовики про это ничего не знали. Они понимали, что такое текущие трубопроводы, заклинившие подшипники, выбитые шаровые опоры, но представить себе не могли, что есть водяные пузыри, солнечный удар и нестерпимое желание завопить во весь голос. От своих бывших хозяевах им требовалась малая толика знаний, и они ее уже усвоили: из нас текла кровь.

Покончив с последним резервуаром, я бросил шланг на землю. Грузовики все стояли. Я разогнулся, повернул голову. Очередь вытянулась вдоль стоянки, перетекая на автостраду, расширяясь до двух-трех полос, уходя к горизонту.

Такое случалось только в Лос-Анджелесе да еще в час пик. Воздух мерцал от горячих выхлопных газов, пахло сгоревшим дизельным топливом.

— Все, — выдохнул я. — Горючего нет. Резервуары сухие.

И тут басовито заревел мощный двигатель. Громадный серебристый грузовик свернул на автостоянку: бензовоз. С надписью вдоль цистерны: «ЗАПРАВЛЯЙТЕСЬ ФИЛЛИПС 66 — РЕАКТИВНЫМ ГОРЮЧИМ».

Тяжелый шланг выпал с заднего торца.

Я наклонился, поднял его, вставил в сливную магистраль первого резервуара. Заработал перекачивающий насос. Запах бензина ударил мне в нос. Тот самый запах, который, должно быть, вдыхали умирающие динозавры, проваливаясь в нефтяные болота. Я заполнил еще два резервуара и приступил к заправке.

Сознание мутилось, я потерял счет времени и грузовикам. Отворачивал крышку, вставлял шланг, качал, пока горячая жидкость не била через край, ставил крышку на место. Водяные пузыри лопнули, сукровица текла по запястьям. Голову дергало, как гнилой зуб, запах гидрокарбонатов вызывал тошноту.

Я знал, что вот-вот рухну без чувств. Потеряю сознание, и на этом все кончится. Но заправлять буду, пока не свалюсь.

Потом руки легли на мои плечи. Темные руки повара-раздатчика.

— Иди в закусочную. Отдохни. Я поработаю до темноты. Постарайся уснуть.

Я протянул ему шланг.

Но спать я не могу.

Девушка спит. Распростершись на стойке, подложив под голову скатерть. Но ее лицо не расслабилось и во сне. Лицо, не знающее ни возраста, ни времени. Лицо жертвы войны. Вскорости я собираюсь ее будить. Сгустились сумерки, и вахта повара-раздатчика длится уже пять часов.

А грузовики все подъезжают. Я выглянул из развалин закусочной. Подсвеченная подфарниками, их очередь растянулась на милю, а то и больше. В надвигающейся темноте сами подфарники поблескивают, как желтые сапфиры.

Девушке придется отстоять свою смену. Я покажу ей, что надо делать. Она скажет, что не сможет, но у нее все получится. Она захочет жить.

Ты не хочешь стать их рабом, спрашивал повар-раздатчик. К этому все придет. Ты хочешь до конца жизни менять фильтры, стоит одной из этих тварей загудеть?

Возможно, мы сможем убежать. Сейчас они выстроены в ряд, мы успеем прыгнуть в дренажную канаву. А потом побежим по полям, спрячемся в болотах, где грузовики утонут, как мастодонты…

Обратно в пещеры!

Рисовать картины углями. Это Бог луны, это дерево. Это охотник, сокрушающий «мака».

Не получится. Слишком большая часть мира заасфальтирована. Даже детские площадки. Что же касается болот, то есть танки, вездеходы, платформы на воздушной подушке, оснащенные лазерами, мазерами, тепловыми радарами. И малу-помалу они изменят мир, как им того хочется.

Я вижу нескончаемые колонны самосвалов, заваливающие песком кефенокские болота, бульдозеры, превращающие национальные парки и девственные земли в плоскую укатанную равнину. Чтобы грузовики ехали себе и ехали.

Но они машины. Какие бы изменения не произошли в них, даже если они и обрели массовое сознание, функции воспроизводства себе подобных они лишены начисто. И через пятьдесят или шестьдесят лет они превратятся в груды ржавого металла, в неподвижные мишени, в которые свободные люди будут бросать камни.

Но, закрыв глаза, я вижу сборочные конвейеры Детройта, Диарборна, Янгстоуна и Макинака, новые грузовики, которые собирают рабочие. И вкалывают они не от звонка до звонка, а пока не упадут замертво. Но к конвейеру тут же встают другие.

Повар-раздатчик уже еле таскает ноги. Он тоже в возрасте. Пора будить девушку.

Два самолета, оставляя серебряные инверсионные хвосты, летят у темнеющего восточного горизонта.

Если бы я мог поверить, что в креслах пилотов сидят люди.

Пер. Виктор Вебер

Иногда они возвращаются

Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу. Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарнир «Блаженные острова» и бутылка «Лансэ». Видя, как он выходит из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.

Он шел по дорожке к дому, в одной руке нес новенький кейс, в другой школьные учебники. На одном из них она прочла заголовок: «Введение в грамматику». Миссис Норман положила руки на плечо мужа и спросила: «Ну как прошло?»

В ответ он улыбнулся.

А ночью ему приснился давно забытый сон, и он проснулся в холодном поту, с рвущимся из легких криком.

В кабинете его встретили директор школы Фентон и заведующий английским отделением Симмонс. Разговор зашел о его нервном срыве. Он ждал этого вопроса…

Директор, лысый мужчина с изможденным лицом, разглядывал потолок, откинувшись на спинку стула. Симмонс раскуривал трубку.

— Мне выпали трудные испытания… — сказал Джим Норман.

— Да-да, конечно, — улыбнулся Фентон. — Вы можете ничего не говорить. Любой из присутствующих, я думаю со мной согласится, что преподаватель — трудная профессия, особенно в школе. По пять часов воевать с этими оболтусами. Не случайно учителя держат второе место по язвенной болезни, — заметил он не без гордости. — После авиадиспетчеров.

— Трудности, которые привели к моему срыву, были… особого рода, — сказал Джим.

Фентон и Симмонс вежливо покивали в знак сочувствия; последний щелкнул зажигалкой, чтобы раскурить потухшую трубку. В кабинете вдруг стало нечем дышать. Джиму даже показалось, что ему в затылок ударил свет мощной лампы. Пальцы у него сами забегали на коленях.

— Я заканчивал учебу и проходил педагогическую практику. Незадолго до этого, летом, умерла от рака моя мать, ее последние слова были: «Я верю в тебя, сынок». Мой старший брат погиб подростком. Он собирался стать учителем, и перед смертью мать решила…

По их глазам Джим увидел, что его «занесло», и подумал: «Господи, надо же самому все запороть!»

— Я сделал все, чтобы оправдать ее ожидания, — продолжал он, уже не вдаваясь в подробности запутанных семейных отношений. — Шла вторая неделя практики, когда мою невесту сбила машина. Тот, кто ее сбил, скрылся. Какой-то лихач… его так и не нашли.

Симмонс что-то ободряюще гукнул.

— Я держался. А что мне оставалось? Она очень мучилась — сложный перелом ноги и четыре сломанных ребра, — но ее жизнь была вне опасности. Я, кажется, сам не понимал, сколько мне всего выпало.

Стоп. Эта тема для тебя гроб.

— Я пришел стажером в профессиональное училище на Сентер-стрит, — сказал Джим.

— Райское местечко, — незамедлительно отреагировал Фентон. — Финки, сапоги с подковками, обрезы на дне чемоданов, прикарманивание денег на детские завтраки, и каждый третий продает наркотики двум другим. Про это училище вы можете мне не рассказывать.

— У меня был паренек — Марк Циммерман. — продолжал Джим, — Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с литературным уклоном, и я сразу отметил его способности. Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников держат его за руки, а третий разбивает его «Ямаху» о батарею парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал, чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться, один из них ударил меня изо всех сил. — Джим передернул плечами. — Это была последняя капля, у меня произошел нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол. Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не хватает, лоб в испарине…

— Это мне знакомо, — кивнул Фентон.

— Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия. Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло мне на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После этого несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и рубец на теле, а так она у меня в полном порядке. — Он посмотрел им в глаза. — Как видите, я тоже.

— Предпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, — полуутвердительно сказал Фентон.

— Тоже не подарок, — бросил Симмонс.

— Хотел испытать себя в трудной школе, — объяснил Джим. — Специально поменялся с однокурсником.

— И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник поставили вам высшую отметку, — сказал Фентон.

— Да.

— А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти максимум.

— Я любил свою работу.

Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и Джим.

— Мы вас известим, мистер Норман, — сказал Фентон. — У нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование…

— Я понимаю.

— …но лично меня впечатляют ваши академические успехи и волевой характер.

— Вы очень любезны.

— Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед уходом чашечку кофе. — Они обменялись рукопожатием.

В холле Симмонс сказал ему:

— Считайте, что место — ваше, если, конечно, не передумаете. Разумеется, это не для передачи.

Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого, что было не для передачи.

Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную крепость, была оборудована по последнему слову техники — только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного дизайна. Учащиеся были из богатых семей — хорошо одеты, опрятны, развиты. В старших классах шестеро из девяти имели собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору, про которую нынче говорят «больные семидесятые», о такой школе можно было только мечтать. Рядом с ней профессиональное училище, где раньше преподавал Джим, казалось доисторическим монстром.

Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной его тяжелое дыхание.

В конце декабря он снова увидел ночной кошмар и на этот раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не сразу понял, где он, пока не увидел Салли: она сидела на постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.

— О, Боже, — он провел ладонью по лицу.

— Ну как ты?

— Все нормально. Я кричал?

— Еще как. Что-то приснилось?

— Приснилось.

— Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?

— Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так отчетливо. Ничего, уже прошло.

— Ты уверен?

— Вполне.

— Хочешь стакан молока? — в ее глазах промелькнула озабоченность.

Он поцеловал ее в плечо:

— Нет-нет. Ты спи.

Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в темноту.

Хотя в школе он был человек новый, для него составили удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий — сочинение в младших классах: один класс скучноватый, другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час: курс американской литературы для поступающих в колледж; для этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях признанных классиков. Пятый час, обозначенный как «Консультации», отводился для бесед с теми, кто плохо успевал или у кого возникали сложности личного характера. Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час — грамматика — был до того сухим, что, казалось, раскрошится, как мел.

Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для него седьмой час, «Литература и жизнь», который он проводил в тесной клетушке на третьем этаже — в сентябре там стояла жара, зимой — холод. Здесь были собраны те, кого в школьных каталогах стыдливо именуют «медленно усваивающими».

В классе Джима сидело семь таких «медленно усваивающих», все как на подбор атлеты. В лучшем случае им можно было поставить в вину отсутствие интереса к предмету, в худшем откровенное хулиганство. Как-то он открыл дверь и увидел на доске столь же удачную, сколь и непотребную карикатуру на себя с явно излишней подписью мелом: «Мистер Норман». Он молча стер ее и начал урок под издевательские смешки.

Он старался разнообразить занятия, включал аудиовизуальные материалы, выписал занимательные, легко запоминающиеся тексты — и все без толку. Его подопечные или ходили на головах, или молчали, как партизаны. В ноябре, во время обсуждения стейнбековского романа «О людях и мышах», затеяли драку двое ребят. Джим разнял их и отправил к директору. Когда он открыл учебник на прерванном месте, в глаза бросилось хамское: «На-ка, выкуси!»

Он рассказал об этом Симмонсу, в ответ тот пожал плечами и закурил свою трубку.

— Не знаю, Джим, чем вам помочь. Последний урок всегда выжимает последние соки. Не забывайте — получив у вас неуд, многие из них лишатся футбола или баскетбола. А с языком и литературой у них, как говорится, напряженка. Вот они и звереют.

— Я тоже, — буркнул Джим.

Симмонс покивал:

— А вы покажите им, что с вами шутки плохи, они и подожмут хвост… хотя бы ради своих спортивных занятий.

Но ничего не изменилось: этот последний час был как заноза в теле.

Самой большой проблемой седьмого часа был здоровый увалень Чип Освей. В начале декабря, в короткий промежуток между футболом и баскетболом (Освей и тут и там был нарасхват), Джим поймал его со шпаргалкой и выставил из класса.

— Если ты меня завалишь, мы тебя, сукин сын, из под земли достанем! — разорялся Освей в полутемном коридоре. — Понял, нет?

— Иди-иди, — ответил Джим. — Побереги горло.

— Мы тебя, ублюдок, достанем!

Джим вернулся в класс. Детки смотрели на него так, словно ничего не произошло. Ему же казалось, что он в каком-то нереальном мире, и это ощущение возникло у него не впервые… не впервые…

Мы тебя, ублюдок, достанем!

Он вынул из стола журнал успеваемости и аккуратно вписал неуд против фамилии Чипа Освея.

В эту ночь он увидел старый сон.

Сон, как медленная пытка. Чтобы успеть все хорошо разглядеть и прочувствовать. Особую изощренность этому сну придавало то, что развязка надвигалась неотвратимо и Джим ничего не мог поделать — как человек, пристегнутый ремнем, летящий вместе со своей машиной в пропасть.

Во сне ему было девять, а его брату Уэйну двенадцать. Они шли по Брод-стрит в Стратфорде, Коннектикут, держа путь в городскую библиотеку. Джим на два дня просрочил книжки и должен был выудить из копилки четыре цента, чтобы уплатить штраф. Время было летнее, каникулярное. Пахло срезанной травой. Из распахнутого окна доносилась трансляция бейсбольного матча: «Янки» выигрывали у «Ред сокс» 6:0 в последней игре одной восьмой финала, Тед Уильямс, бэтсмен, приготовился к удару… А здесь надвигались сумерки, и тень от здания Барретс Компани медленно тянулась к противоположному тротуару.

За рынком пролегала железнодорожная колея, под ней тоннель. У выхода из тоннеля, на пятачке возле бездействующей бензоколонки, околачивалась местная шпана — парни в кожаных куртках и простроченных джинсах. Джим многое бы отдал, чтобы не встречаться с ними, не слышать оскорбительных насмешек, не спасаться бегством, как уже случилось однажды. Но Уэйн не соглашался идти кружным путем, чтобы не показать себя трусом.

Во сне тоннель угрожающе надвигался, и девятилетнему Джиму казалось, будто в горле у него начинает бить крыльями испуганный черный дрозд. Все вдруг стало таким отчетливым: мигающая неоновая реклама на здании Барретс Компани, налет ржавчины на траве, шлак вперемешку с битым стеклом на железнодорожном полотне, лопнувший велосипедный обод в кювете.

Он готов был в сотый раз отговаривать Уэйна. Да, шпаны сейчас не видно, но она наверняка прячется под лестницей. Эх, да что там! Говори не говори, брата не переубедишь. Это рождало чувство собственной беспомощности.

Вот они уже под насыпью, от стены тоннеля отлепляются две или три тени, и долговязый белобрысый тип с короткой стрижкой и сломанным носом швыряет Уэйна на выпачканный сажей шлакоблок со словами:

— Гони монету.

— Пусти, — говорит брат.

Джим хочет убежать, но толстяк с зализанными черными волосами подталкивает его к брату. Левый глаз у толстяка дергается.

— Ну что, шкет, — обращается он к Джиму, — сколько там у тебя в кармане?

— Ч-четыре цента.

— Врешь, щенок.

Уэйн пробует высвободиться, и на помощь белобрысому приходит парень с шевелюрой какого-то дикого оранжевого цвета. А в это время тип с дергающимся веком ни с того ни с сего дает Джиму в зубы. Джим чувствует внезапную тяжесть в мочевом пузыре, и в следующую секунду передок его джинсов начинает быстро темнеть.

— Гляди, Винни, обмочился!

Уэйн отчаянно изворачивается, и ему почти удается вырваться из клещей, тогда еще один тип в черных дерюжных брюках и белой футболке пригвождает его к прежнему месту. У типа на подбородке родинка, похожая на спелую землянику. Тут горловина путепровода начинает содрогаться. Металлическим поручням передается мощная вибрация. Приближается состав.

Кто-то выбивает книжки из рук Джима, а меченый, с красной родинкой, отшвыривает их носком ботинка в кювет. Неожиданно Уэйн бьет дерганого ногой в пах, и тот взвывает от боли.

— Винни, сейчас этот слиняет!

Дерганый что-то орет благим матом про свои разбитые погремушки, но его вопли уже тонут в нарастающем грохоте поезда. Когда состав проносится над их головами, кажется, что в мире нет других звуков.

Отблески света на стальных лезвиях. Финка у белобрысого, финка у меченого. Уэйн кричит, и хотя слов не разобрать, все понятно по губам:

— Беги, Джимми, беги!

Джим резко падает на колени, и державшие его руки остаются ни с чем, а он уже проскакивает между чьих-то ног, как лягушонок. Чья-то пятерня успевает скользнуть по его спине. Он бежит обратно, бежит мучительно медленно, как это бывает во сне. Но вот он оборачивается и видит…

Джим проснулся, вовремя подавив крик ужаса. Рядом безмятежно спала Салли.

Он хорошо помнил, что он увидел, обернувшись: белобрысый ударил его брата ножом под сердце, меченый — в пах.

Джим лежал в темноте, учащенно дыша и моля Бога, чтобы тот даровал ему сон без этих страшных призраков его детства.

Ждать ему пришлось долго.

Городские власти объединили школьные каникулы с рождественскими, и в результате школа отдыхала почти месяц. Джим и Салли провели это время у ее сестры в Вермонте, где они вволю покатались с гор на лыжах. Они были счастливы. На морозном чистом воздухе все педагогические проблемы не стоили выеденного яйца. Джим приехал к началу занятий с зимним загаром, а главное, спокойным и полностью владеющим собой.

Симмонс нагнал его в коридоре и протянул папку.

— На седьмом потоке у вас новенький. Роберт Лоусон. Переведен из другой школы.

— Да вы что, Сим, у меня и без того двадцать семь гавриков! Куда больше!

— А их у вас столько же и останется. Во время рождественских каникул Билла Стирнса сбила насмерть машина. Совершивший наезд скрылся.

— Билли?

Он увидел его так ясно, словно перед глазами была фотография выпускников. Уильямс Стирнс, один из немногих хороших учеников в этом классе. Сам не вызывался, но отвечал толково и с юмором. И вот он погиб. В пятнадцать лет. Вдруг повеяло собственной смертью — как сквознячком протянуло.

— Господи, какой ужас! Как все произошло?

— Полиция этим занимается. Он обменял в центральном магазине рождественский подарок. А когда ступил на проезжую часть Рампарт-стрит, его сбил старенький «форд-седан». Номерного знака никто не запомнил, но на дверце была надпись «Змеиный глаз». Почерк подростка.

— Господи! — снова вырвалось у Джима.

— Звонок, — сказал Симмонс и заспешил прочь. У фонтанчика с питьевой водой он разогнал стайку ребят.

Джим отправился на занятие, чувствуя себя совершенно опустошенным.

Дождавшись свободного урока, он открыл папку с личным делом Роберта Лоусона. Первая страница, зеленая, с печатью Милфорд Хай Скул, о которой Джим никогда раньше не слышал. Вторая — оценка общего развития. Интеллект 78 баллов — немного. Соображает неважно. Трудовые навыки — тоже не блестяще. Вдобавок тест Барнета-Хадсона выявил антисоциальные тенденции. «Идеально вписывается в мой класс», — с горечью подумал Джим.

Дисциплинарная страница угрожающе заполнена. Что он только не вытворял, этот Лоусон!

Джим перевернул еще одну страницу, увидел фото и не поверил своим глазам. Внутри все похолодело. Роберт Лоусон с вызовом глядел с фотографии, словно позировал он не в актовом зале, а в полицейском участке. На подбородке у Лоусона была родинка, напоминающая спелую землянику.

Каких только резонов не приводил Джим перед седьмым уроком. И что парней с такими родинками пруд пруди. И что головорезу, пырнувшему ножом его брата, сейчас должно быть никак не меньше тридцати двух. Но когда он поднимался в класс, интуиция подсказывала другое. «То же самое и с тобой было накануне нервного срыва», — напоминал он себе, чувствуя во рту металлический привкус страха.

Перед кабинетом № 33, как всегда, околачивалась небольшая группка; кто-то, завидев учителя, вошел в класс, остальные с ухмылочками зашушукались. Рядом с Чипом Освеем стоял новенький в грубых «тракторах», последнем вопле моды.

— Иди в класс, Чип.

— Это что, приказ? — улыбнулся рыжий детина, глядя куда-то мимо.

— Приказ.

— Вы, кажется, вывели мне неуд, или я ошибаюсь?

— Ты не ошибаешься.

— Ну ладно… — остальное прозвучало неразборчиво.

Джим повернулся к Лоусону:

— Тебя, вероятно, следует ознакомить с нашими правилами.

— Валяйте, мистер Норман. — Правая бровь у парня была рассечена, и этот шрам Джим уже видел однажды. Определенно видел. Абсурд, бред… и тем не менее. Шестнадцать лет назад этот парень зарезал его брата.

Словно откуда-то издалека услышал он собственный голос, объясняющий школьные правила. Роберт Лоусон засунул большие пальцы рук за солдатский ремень и слушал его с улыбкой, то и дело кивая, как старому знакомому.

— Джим?

— Мм?

— У тебя неприятности?

— Нет.

— Что-нибудь с учениками в классе «Литература и жизнь?»

Без ответа.

— Джим?

— Нет.

— Может, ляжешь сегодня пораньше?

Если бы он мог уснуть!

Его опять мучили ночные кошмары. Когда этот тип с красной родинкой пырнул брата, он успел крикнуть Джиму вдогонку: «Следующий ты, малыш. Готовь пузишко».

Джим очнулся от собственного крика.

Он разбирал в классе «Повелителя мух» Голдинга и говорил о символике романа, когда Лоусон поднял руку.

— Да, Роберт? — голос Джима ничего не выражал.

— Что это вы меня так разглядываете?

Джим оторопело захлопал ресницами. В горле мгновенно пересохло.

— Может, я позеленел? Или у меня ширинка расстегнута?

Класс нервно захихикал.

— Я вас не разглядывал, мистер Лоусон, — возразил Джим все тем же ровным тоном. — Кстати, раз уж вы подали голос, скажите-ка нам, из-за чего поспорили Ральф с Джеком…

— Нет, разглядывали!

— Хотите, чтобы я отпустил вас к директору?

Лоусон на секунду задумался:

— Не-а.

— В таком случае расскажите нам, из-за чего…

— Да не читал я. Дурацкая книга.

Джим выдавил из себя улыбку:

— Вот как? Имейте в виду, вы судите книгу, а книга судит вас. Тогда, может быть, кто-то другой нам ответит, почему мнения мальчиков о звере сильно разошлись?

Кэти Славин робко подняла руку. Лоусон смерил ее презрительным взглядом и бросил пару слов Чипу Освею. Что-то вроде «ничего титьки?» Чип согласно кивнул.

— Мы тебя слушаем, Кэти.

— Наверно, потому, что Джек собирался устроить охоту на зверя?

— Молодец. — Он повернулся спиной к классу и начал писать на доске мелом. Мимо уха просвистел грейпфрут.

Джим резко обернулся. Некоторое тихо прыснули, лица же Освея и Лоусона выражали абсолютную невинность. Он поднял с пола увесистый плод.

— Затолкать бы это в глотку кое-кому, — слова относились к галерке.

Кэти Славин охнула.

Он швырнул грейпфрут в мусорную корзину и снова заскрипел мелом.

За чашкой кофе он развернул утреннюю газету, и сразу в глаза бросился заголовок в середине страницы. «О, Боже!» Его возглас прервал непринужденное щебетание жены. Казалось, в живот впились изнутри десятки заноз. Он прочел вслух заголовок:

— «Девушка разбивается насмерть».

А затем и сам текст:

— Вчера вечером Кэтрин Славин, семнадцатилетняя школьница из Хэролд Дэвис Хай Скул, выпала или была выброшена из окна многоквартирного дома, где она жила с матерью. По словам последней, ее дочь поднялась на крышу с кормом для голубей, которых она там держала. Анонимная женщина сообщила полиции, что трое каких-то парней пробежали по крыше без четверти семь, почти сразу после того, как тело девушки (продолжение на странице 3)…

— Джим, она случайно не из твоего класса?

Он не ответил жене, так как на время лишился дара речи.

Две недели спустя, после звонка на обед, его нагнал в холле Симмонс с папкой в руке, и у Джима упало сердце.

— Еще один новичок, — сказал он обреченно, опережая сообщение Симмонса. — Класс «Литература и жизнь».

У Сима брови поползли вверх:

— Как вы догадались?

Джим пожал плечами и протянул руку за личным делом.

— Мне надо бежать, — сказал Симмонс. — Летучка по оценке учебной программы. Джим, у вас такой видок, словно вы побывали под колесами машины. Вы как, в порядке?

Словно побывал под колесами машины, вот-вот. Как Билли Стирнс.

— В порядке.

— Так держать, — Симмонс похлопал его по спине и побежал дальше. А Джим открыл папку, заранее весь сжимаясь, как человек, ожидающий удара.

Однако лицо на фотографии ни о чем ему не говорило. Мог видеть его, мог и не видеть. Дэвид Гарсиа был массивного телосложения, темноволосый, с негроидными губами и полусонным выражением глаз. Он был тоже из Милфорд Хай Скул и еще два года провел в исправительной школе Грэнвилль. Сел за угон машины.

Джим закрыл папку. Пальцы у него слегка дрожали.

— Салли?

Она оторвала взгляд от гладильной доски. Джим уставился на экран телевизора невидящими глазами — транслировался баскетбольный матч.

— Нет, ничего. Это я так.

— Какая-нибудь скабрезность? — сказала миссис Норман игриво.

Он выжал из себя улыбку и снова уставился на экран. С кончика языка уже готова была сорваться вся правда. Но как о ней расскажешь? Ведь это даже не бред, хуже. С чего начать? С ночных кошмаров? С нервного срыва? С появление Роберта Лоусона?

Начать надо с Уэйна, его старшего брата.

Но он никогда и никому об этом не рассказывал, даже на сеансах групповой психотерапии. Он вспомнил свое полуобморочное состояние, когда они с Дэвидом Гарсией первый раз встретились глазами в холле. Да, на фотографии Гарсия показался ему незнакомым. Но фотография не все может передать… например, нервный тик.

Гарсия стоял рядом с Лоусоном и Чипом Освеем. Увидев мистера Нормана, он широко осклабился, и вдруг у него задергалось веко. В памяти Джима с необыкновенной отчетливостью зазвучали голоса:

— Ну что, шкет, сколько там у тебя в кармане?

— Ч-четыре цента.

— Врешь, щенок… гляди, Винни, обмочился!

— Джим? Ты что-то сказал? — спросила жена.

— Нет-нет, — отозвался он, вовсе не будучи в этом уверенным. Кажется, у него начинался озноб.

В первых числах февраля, после занятий, когда все преподаватели давно ушли из школы, он проверял в учительской сочинения. В десять минут пятого раздался стук в дверь. На пороге стоял Чип Освей, вид у него был довольно испуганный.

— Чип? — Джим постарался не выказать удивления.

Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Можно с вами поговорить, мистер Норман?

— Можно. Но если насчет теста, ты напрасно тратишь…

— Нет, другое. Здесь, э, можно курить?

— Кури.

Освей чиркнул спичкой, при этом пальцы его заметно дрожали. С минуту он молчал — никак не мог начать. Губы беззвучно шевелились, глаза сузились до щелок. И вдруг его прорвало:

— Если до этого дойдет, поверьте, я ни при чем! Я не хочу иметь с ними никаких дел! Они шизанутые!

— Ты о ком, Чип?

— О Лоусоне и Гарсии. Они оба чокнутые.

— Собираются со мной расправиться, да? — Он уже знал ответ по тому, как подкатила привычная тошнотворная волна страха.

— Сначала они мне понравились, — продолжал Чип. — Мы прошвырнулись, выпили пивка. Тут я немножко приложил вас, сказал, как вы меня завалили. И что я еще отыграюсь. Это я так, для красного словца! Чтоб я сдох!

— Ну а они?

— Они это сразу подхватили. Стали расспрашивать, когда вы обычно уходите из школы, какая у вас машина, и все в таком духе. Я спросил, что они против вас имеют, а Гарсиа мне: «Мы с ним старые знакомые…» Эй, что это с вами?

— Дым, — объяснил Норман внезапно осипшим голосом. — Не могу привыкнуть к сигаретному дыму.

Чип загасил сигарету.

— Я спросил, когда они с вами познакомились, и Боб Лоусон ответил, что я тогда еще мочился в пеленки. Загнул, да? Им же, как и мне, всего семнадцать…

— Дальше.

— Тогда Гарсия перегибается через стол и говорит мне: «Как ты собираешься отыграться, если ты даже не знаешь, когда он уходит домой из этой дребаной школы?» «А я, — говорю, — проткну ему шины». — Чип поднял на Джима виноватый взгляд. — Я бы этого не стал делать, мистер Норман. Я это просто так сказал, от…

— От страха? — тихо спросил Джим.

— Да. Мне и сейчас не по себе.

— И как же они отнеслись к твоим намерениям?

Чип поежился.

— Боб Лоусон сказал: «И это все, на что ты способен, мудило гороховый?» Ну я ему, чтобы слабость не показать: «А вы, — говорю, — что, способны отправить его на тот свет?» У Гарсии глаз задергался, он руку в карман — щелк, — а это финка. Я как увидел, сразу рванул оттуда.

— Когда это было, Чип?

— Вчера. Я теперь боюсь сидеть с ними в классе, мистер Норман.

— Ничего, — сказал Джим. — Ничего.

Он бессмысленно таращился на разложенные перед ним тетради.

— Что вы собираетесь делать? — полюбопытствовал Чип.

— Не знаю, — честно признался Джим. — Я действительно не знаю.

К понедельнику он так и не принял решения. Первым побуждением было посвятить во все жену, но нет, он не мог этого сделать. Она бы смертельно перепугалась и все равно бы не поверила. Открыться Симмонсу? Тоже невозможно. Сим сочтет его сумасшедшим и, вероятно, будет недалек от истины. Пациент, участвовавший с Джимом в сеансах групповой психотерапии, сказал как-то раз, что пережить нервный срыв это все равно что разбить вазу, а потом ее склеить. Впредь ты уже будешь брать ее с опаской. И живые цветы в нее не поставишь, потому что от воды могут разойтись склеенные швы.

Значит, я сумасшедший?

Но в таком случае Чип Освей тоже сумасшедший. Он подумал об этом, когда садился в машину, и даже немного воспрянул духом.

Как же он раньше не подумал! Лоусон и Гарсия угрожали ему в присутствии Чипа. Для суда, пожалуй, маловато, но чтобы отчислить из школы эту парочку — вполне достаточно… если, конечно, удастся заставить Чипа повторить его признание в кабинете директора. А почему бы и нет? Чип по-своему тоже заинтересован в том, чтобы его новых дружков отправили подальше.

Въезжая на автостоянку, Джим вспомнил о судьбе Билли Стирнса и Кэти Славин и наконец решился. Во время свободного урока он поднялся в офис и подошел к столу секретарши, которая в этот момент составляла списки отсутствовавших.

— Чип Освей в школе? — спросил он как бы между прочим.

— Чип?.. — лицо ее выражало сомнение.

— Вообще-то он Чарльз Освей, — поправился Джим. — А Чип — это кличка.

Секретарша просмотрела стопку бумаг и одну из них протянула Джиму.

— Сегодня он отсутствует, мистер Норман.

— Вы не дадите мне его домашний телефон?

Она намотала на карандаш прядку волос.

— Да, конечно, — и вынула из именной картотеки личную карточку.

Джим воспользовался ее аппаратом. На том конце провода долго не отвечали, и он уже хотел положить трубку, как вдруг услышал заспанный грубоватый голос:

— Да?

— Мистер Освей?

— Барри Освей умер шесть лет назад. А меня зовут Гери Денкинджер.

— Вы отчим Чипа Освея?

— Что он там натворил?

— Простите…

— Он сбежал. Вот я и спрашиваю: что он натворил?

— Насколько мне известно, ничего. Просто я хотел поговорить с ним. А вы не догадываетесь, где он?

— Я работаю в ночную смену, мистер. Мне некогда интересоваться его компанией.

— Но, может быть…

— Нет. Он прихватил с собой старенький чемодан и пятьдесят долларов, которые он выручил от продажа краденых автодеталей или наркотиков… я уж не знаю, чем они там промышляют. И взял курс на Сан-Франциско. Хипповать, наверное, собирается.

— Если узнаете о нем что-нибудь, позвоните мне, пожалуйста, в школу. Джим Норман, английское отделение.

— Ладно.

Джим положил трубку на рычаг. Секретарша одарила его дежурной улыбкой, но ответной улыбки не дождалась.

Через два дня в регистрационном журнале против имени Чипа Освея появилась запись: «Бросил школу». Джим приготовился к тому, что вот-вот на горизонте появится Симмонс с очередной папкой. Спустя неделю ему была вручена папка с личным делом новенького.

Он обреченно взглянул на фото. На этот раз никаких сомнений. Короткую стрижку сменили длинные волосы, но это был он, белобрысый. Винсент Кори. Для своих дружков Винни. Он глядел с фотографии на Джима, кривя рот в нагловатой ухмылочке.

Джим шел на урок, чувствуя, как у него разрывается грудь. Перед доской объявлений стояли Лоусон, Гарсия и Винни Кори. Когда он приблизился, все трое повернулись, рот Винни растянулся в ухмылочке, но глаза были ледяными.

— Если не ошибаюсь, мистер Норман? Привет, Норм!

Лоусон и Гарсия прыснули.

— Меня зовут мистер Норман, — сказал Джим, не замечая протянутой руки. — Запомнишь?

— Запомню. Как ваш брат?

Джим так и застыл. Он испугался, что не совладает с мочевым пузырем; в каком-то потаенном уголке мозга голос-призрак весело воскликнул: «Гляди, Винни, обмочился!»

— Что вы знаете о моем брате? — хрипло спросил он.

— Ничего, — ответил Винни. — Ничего особенного.

Все трое улыбнулись обезличенными улыбками. Прозвенел звонок, и они вразвалочку двинулись в класс.

Вечером, в десять часов, он зашел в аптеку-закусочную, чтобы позвонить из автомата.

— Оператор, соедините меня, пожалуйста, с полицейским участком в Стратфорде, Коннектикут. Нет, номера я не знаю.

Щелчки в трубке. Выясняют.

Полицейского звали Нелл. Уже тогда он был седоватый, на вид лет сорока пяти. Впрочем, детский взгляд часто бывает ошибочным. Они с братом росли без отца, о чем каким-то образом узнал этот человек…

Зовите меня, мальчики, мистером Неллом.

В кафетерии братья съедали свои школьные завтраки, сложенные в пакеты. Мама давала каждому по никелевой монетке — на молоко; дело было еще до того, как в школах ввели бесплатную раздачу молока. Иногда в кафетерий заглядывал мистер Нелл, поскрипывая кожаным ремнем, из которого вываливалось брюшко, с револьвером 38-го калибра сбоку, и покупал им с братом по пирожку с секретом.

Где вы были, мистер Нелл, когда они убивали моего брата?

Наконец его соединили. Трубку сняли после первого звонка.

— Стратфордская полиция.

— Здравствуйте. Говорит Джеймс Норман. Я звоню из другого города. — Он сказал, из какого. — Вы не могли бы связать меня с каким-нибудь офицером, который служил у вас году в пятьдесят седьмом?

— Минуточку, мистер Норман.

Небольшая пауза, и новый голос в трубке:

— Говорит сержант Мортон Ливингстон. Кто вас интересует, мистер Норман?

— В детстве мы звали его мистер Нелл, — сказал Джим. Вам это что-нибудь…

— Еще бы! Дон Нелл на пенсии. Ему сейчас должно быть семьдесят три или семьдесят четыре.

— Он по-прежнему живет в Стратфорде?

— Да, на Барнем-авеню. Вам нужен адрес?

— И телефон, если можно.

— О'кей. Вы хорошо знали Дона?

— Он покупал нам с братом пирожки в «Стратфордском кафетерии».

— Вспомнили! Кафетерия уже лет десять как не существует. Обождите немного. — После короткой паузы он продиктовал ему адрес и телефон. Джим записал, поблагодарил, повесил трубку.

Он снова набрал 0, дал оператору номер телефона и стал ждать. Когда на том конце провода раздались гудки, он почувствовал горячий прилив крови и подался вперед, стараясь не глядеть на кран с питьевой водой — в двух шагах от него читала журнал пухлявая девочка.

Донесшийся из трубки мужской голос был звучен и отнюдь не стар: «Алло?» Одно это слово разворошило целый пласт воспоминаний и ощущений, таких же сильных, как и павловский условный рефлекс на какую-нибудь забытую мелодию.

— Мистер Нелл? Доналд Нелл?

— Да.

— Говорит Джеймс Норман. Вы случайно меня не помните?

— Как же, — тотчас отозвался голос. — Пирожки с секретом. Твоего брата убили… ножом. Жалко. Милый был мальчик.

Джим ткнулся лбом в стекло кабины. Напряжение вдруг ушло, и он почувствовал себя этакой тряпичной куклой. Он с трудом удержался, чтобы не выложить собеседнику все как есть.

— Тех, кто его убил, так и не поймали, мистер Нелл.

— Я знаю. У нас были ребята на примете. Если не ошибаюсь, мы даже устроили опознание.

— Имена при этом не назывались?

— Нет. На очной ставке к подозреваемым обращаются по номерам. А почему вас сейчас это интересует, мистер Норман?

— С вашего разрешения, я назову несколько имен. Вдруг какое-нибудь из них покажется вам знакомым.

— Сынок, прошло столько…

— А вдруг? — Джиму начинало отказывать самообладание. Роберт Лоусон, Дэвид Гарсиа, Винсент Кори. Может быть, вы…

— Кори, — изменившимся голосом сказал мистер Нелл. — Да, помню. Винни по кличке Сенатор. Верно, он проходил у нас по этому делу. Мать доказала его алиби. Имя Роберта Лоусона мне ничего не говорит. Слишком распространенное сочетание. А вот Гарсиа… что-то знакомое. Но что? Ч-черт. Старость не радость. — В его голосе звучала досада.

— Мистер Нелл, а можно отыскать какие-нибудь следы этих ребят?

— В любом случае сейчас это уже не ребята.

— Вы уверены?

— А что, Джимми, кто-то из них снова появился на твоем горизонте?

— Не знаю, как ответить. В последнее время происходят странные вещи, связанные с убийством брата.

— Что именно?

— Я не могу вам этого сказать, мистер Нелл. Вы решите, что я сошел с ума.

Реакция была быстрая, цепкая, жадная:

— А это не так?

Джим помолчал и ответил коротко:

— Нет.

— Ну хорошо, я проверю их досье в полицейском архиве. Как с тобой связаться?

Джим дал свой домашний телефон.

— Вы меня наверняка застанете вечером во вторник.

Вообще-то он вечером всегда был дома, но по вторникам Салли уходила в гончарную студию.

— Чем ты занимаешься, Джимми?

— Преподаю в школе.

— Ясно. Тебе придется, вероятно, подождать пару дней. Я ведь уже на пенсии.

— По голосу не скажешь.

— Ты бы на меня посмотрел! — раздался смешок в трубке, — Ты по-прежнему любишь пирожки с секретом, Джимми?

— Спрашиваете. — Это была ложь. Он терпеть не мог всяких пирожков.

— Приятно слышать. Ну что ж, если вопросов больше нет, я тебе…

— Еще один. В Стратфорде есть Милфордская средняя школа?

— Не знаю такой.

— Но я своими глазами…

— С таким названием у нас есть только кладбище — туда ведет Эш Хайтс Роуд, и, насколько мне известно, из стен этой школы еще никто не выходил, — смех у мистера Нелла был сухой и напоминал громыхание костей в гробу.

— Спасибо вам, — сказал Джим. — Всего доброго.

Мистер Нелл положил трубку. Оператор попросил Джима опустить шестьдесят центов, что он и сделал автоматически. Затем он повернулся… и увидел обезображенное, расплющенное о стекло лицо, увидел неестественно белый плоский нос и такие же белые суставы пальцев, заключавших это лицо в подобие рамки.

Это ему улыбался Винни, прижавшись к кабине телефона-автомата.

Джим закричал.

Урок. Класс писал сочинение. Все потели над своими листками, натужно выдавливая из себя какие-то слова. Все, кроме троих. Роберта Лоусона, сидевшего на месте сбитого машиной Билли Стирнса, Дэвида Гарсиа, занявшего место выброшенной из окна Кэти Славин, и Винни Кори, восседавшего за партой ударившегося в бега Чипа Освея. Не обращая внимания на лежащие перед ними чистые листки, все трое откровенно разглядывали учителя.

Перед самым звонком Джим тихо сказал:

— Вы не задержитесь на минуту после урока, мистер Кори?

— Как скажешь, Норм.

Лоусон и Гарсиа громко заржали, все остальные отмалчивались. Не успел отзвенеть звонок, как ученики бросили сочинения на стол преподавателя, и всех их словно корова языком слизала. Лоусон и Гарсиа задержались в дверях, и у Джима неприятно потянуло низ живота.

Неужели сейчас?

Но тут Лоусон бросил Винни:

— Увидимся позже.

— Ладно.

И эта парочка вышла. Лоусон прикрыл дверь, а Дэвид Гарсиа заорал: «Норм жрет птичий корм!» Винни поглядел на дверь, потом на Джима и улыбнулся:

— Я уж думал, вы не решитесь.

— Вот как?

— Что, отец, напугал я вас вчера в телефонной будке?

— Никто уже не говорит «отец». Это давно уже не шик-модерн, Винни. Так же как само словечко «шик-модерн». Весь этот молодежный сленг приказал долго жить. Вместе с Бадди Холли.

— Как хочу, так и говорю, — буркнул Винни.

— А где четвертый? Где рыжий?

— Мы разбежались, дядя, — за нарочитой небрежностью сквозила настороженность, и Джим это сразу уловил.

— Он ведь жив, не так ли? Потому его и нет здесь. Он жив, и сейчас ему года тридцать два — тридцать три. И тебе было бы столько же, если бы…

— Этот зануда? — оборвал его Винни. — Было бы о ком говорить. — Он развалился за учительским столом, изрезанным всевозможными художествами; глаза заблестели. — А я тебя хорошо помню во время очной ставки. Я думал, ты со страху обделаешься, когда ты увидел меня и Дэйви. У меня ведь, дядя, дурной глаз.

— Я не сомневаюсь, — сказал Джим. — Шестнадцать лет ночных кошмаров тебе мало? И почему сегодня? И почему я?

На какой-то миг Винни растерялся, но затем лицо его озарила улыбка:

— Потому что с тобой, дядя, мы тогда не разобрались. Зато сейчас мы тебя сделаем.

— Где вы были? Где вы были все это время?

Винни поджал губы:

— А вот об этом помалкивай, усек?

— Тебе вырыли яму, Винни, ведь так? Три метра под землей. На Милфордском кладбище. Среди других…

— Заткнись!

Винни вскочил на ноги, переворачивая стол.

— Вам со мной будет не просто, — предупредил Джим. — Я постараюсь, чтобы вам со мной было не просто.

— Мы тебя сделаем, отец, чтобы ты сам все узнал про эту яму.

— Убирайся.

— А может, и твою женушку сделаем.

— Тронь только ее, поганец, и я тебя… — Джим слепо пошел на него, испытывая одновременно ужас и свою беспомощность перед этой новой угрозой.

Винни ухмыльнулся и двинулся к выходу.

— Расслабься, папаша, а то пупок развяжется, — хохотнул он.

— Только тронь ее, и я тебя прикончу.

Винни улыбнулся еще шире:

— Прикончишь? Меня? Ты разве не понял, что я давно мертвый?

Он вышел из класса. Эхо его шагов еще долго звучало в коридоре.

— Что ты читаешь, дорогой?

Джим перевернул книгу переплетом к жене, чтобы та могла прочесть название: «Вызывающий демонов».

— Фу, гадость. — Она отвернулась к зеркалу поправить прическу.

— На обратном пути возьмешь такси?

— Зачем. Всего четыре квартала. Прогуляюсь — для фигуры полезнее.

— Одну из моих учениц остановили на Саммер-стрит, — соврал он. — Вероятно, хотели изнасиловать.

— Правда? Кого же это?

— Диану Сноу, — назвал он первое пришедшее на ум имя. — Учти, она не паникерша. Так что ты лучше возьми такси, хорошо?

— Хорошо. — Она присела перед ним, взяла его голову в ладони и заглянула в глаза. — Джим, что происходит?

— Ничего.

— Неправда. Что-то происходит.

— Ничего серьезного.

— Это как-то связано с твоим братом?

На него вдруг повеяло могильным холодком.

— С чего ты взяла?

— Прошлой ночью ты стонал во сне, приговаривая: «Беги, Уэйн, беги».

— Пустяки.

Но он лукавил, и они оба это знали. Салли ушла.

В четверть девятого позвонил мистер Нелл.

— Насчет этих ребят ты можешь быть спокоен, — сказал он. — Все они умерли.

— Да? — Он разговаривал, заложив пальцем только что прочитанное место в книге.

— Разбились на машине. Через полгода после того, как убили твоего брата. Их преследовала патрульная. За рулем, если тебе это интересно, был Фрэнк Саймон. Сейчас он работает у Сикорского. Получает, надо думать, приличные деньги.

— Так они разбились?

— Их машина потеряла управление и на скорости в сто с лишним врезалась в опору линии электропередачи. Пока отключили электроэнергию, они успели хорошо прожариться.

Джим закрыл глаза.

— Вы видели протокол?

— Собственными глазами.

— О машине что-нибудь известно?

— Краденая.

— И все?

— Черный «форд-седан» 1954 года, на боку надпись «Змеиный глаз». Между прочим, не лишено смысла. Представляю, как они там извивались.

— Мистер Нелл, у них еще был четвертый на подхвате. Имени не помню, а кличка Крашеный.

— Так это Чарли Спондер, — тотчас отреагировал Нелл. — Он, помнится, однажды выкрасил волосы клороксом и стал весь бело-полосатый, а когда попытался вернуть прежний цвет, полосы сделались рыжими.

— А чем он занимается сейчас, не знаете?

— Делает карьеру в армии. Записался добровольцем в пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом, после того, как обрюхатил кого-то из местных барышень.

— И как его найти?

— Его мать живет в Стратфорде, она, я думаю, в курсе.

— Вы дадите мне ее адрес?

— Нет, Джимми, не дам. Не дам, пока ты мне не скажешь, что у тебя на уме.

— Не могу, мистер Нелл. Вы решите, что я псих.

— А если нет?

— Все равно не могу.

— Как знаешь, сынок.

— Тогда, может быть, вы мне…

Отбой.

— Ах ты, сукин сын, — Джим положил трубку на рычаг. Тут же раздался звонок, и он отдернул руку, точно обжегся. Он таращился на телефонный аппарат, тяжело дыша. Три звонка, четыре. Он снял трубку. Послушал. Закрыл глаза.

По дороге в больницу его нагнала полицейская машина и умчалась вперед с воем сирены. В реанимационной сидел врач с щетинкой на верхней губе, похожей на зубную щетку. Врач посмотрел на Джима темными, ничего не выражающими глазами.

— Извините, я Джеймс Норман, я хотел бы…

— Мне очень жаль, мистер Норман, но ваша жена умерла в четыре минуты десятого.

Он был близок к обмороку. В ушах звенело, окружающие предметы казались далекими и расплывчатыми. Взгляд блуждал по сторонам, натыкаясь на выложенные зеленым кафелем стены, каталку, освещенную флуоресцентными лампами, медсестру в смятом чепце. Пора его крахмалить, барышня. У выхода из реанимационной, привалясь к стене, стоял санитар в грязном халате, забрызганном спереди кровью. Санитар чистил ногти перочинным ножом. На секунду он прервал это занятие и поднял на Джима насмешливые глаза. Это был Дэвид Гарсиа.

Джим потерял сознание.

Похороны. Словно балет в трех частях: дом — траурный зал — кладбище. Лица, возникающие из ниоткуда и вновь уходящие в никуда. Мать Салли, чья черная вуаль не могла скрыть струящихся по щекам слез. Отец Салли, постаревший, точно обухом ударенный. Симмонс. Другие сослуживцы. Они подходили, представлялись, пожимали ему руку. Он кивал и тут же забывал их имена. Женщины принесли кое-какую снедь, а одна дама даже испекла огромный яблочный пирог, от которого кто-то сразу отрезал кусок, и когда Джим вошел в кухню, он увидел, как взрезанный пирог истекает янтарным соком, и подумал: «Она б его еще украсила ванильным мороженным».

Руки-ноги дрожали, так и подмывало размазать пирог по стенке.

Когда гости засобирались, он вдруг увидел себя со стороны, словно в любительском фильме. Увидел, как пожимает всем руки и кивает головой и приговаривает:

«Спасибо… Да, постараюсь… Спасибо… Да, ей там будет хорошо… Спасибо…»

Гости ушли, и дом снова оказался в его распоряжении. Он остановился перед камином. Здесь были расставлены безделицы, скопившиеся за их совместную жизнь. Песик с глазками-бусинками, выигранный Салли в лотерею во время их свадебного путешествия на Кони Айленд. Две папки в кожаном переплете — его и ее университетские дипломы. Пластиковые игральные кости совершенно невероятного размера — Салли подарила их ему, после того как он просадил шестнадцать долларов в покер. Чашка тонкого фарфора, приобретенная женой на дешевой распродаже в Кливленде. И в самой середине — свадебная фотография. Он перевернул ее лицом вниз и уселся перед выключенным телевизором. В голове у него начал созревать план.

Зазвонивший через час телефон вывел его из дремы. Он потянулся за трубкой.

— Следующий ты, Норм.

— Винни?

— Мы ее шлепнули, как глиняную мишень в тире. Щелк дзинь.

— Я буду ночью в школе, ты меня понял? Комната 33. Свет включать не стану. Темно будет, как тогда в тоннеле. И с поездом я постараюсь что-нибудь придумать.

— Что, дядя, не терпится поскорее закруглиться?

— Да, — сказал Джим. — Так что приходите.

— Может быть.

— Придете, — сказал Джим и повесил трубку.

Когда он подъехал к школе, уже почти стемнело. Он поставил машину на привычное место, отпер своим личным ключом заднюю дверь и поднялся в офис английского отделения на втором этаже. В офисе он открыл шкаф с пластинками и, перебрав около половины, нашел нужную: «Звуковые эффекты». На третьей дорожке стороны А была запись под названием «Товарный поезд 3:04». Он положил пластинку на крышку переносного проигрывателя и достал из кармана плаща захваченную из дома книгу. Нашел отмеченное место, перечитал, покивал головой. Выключил свет.

Комната 33.

Он установил динамики на максимальном удалении друг от друга и завел пластинку. Внезапно все пространство заполнили пыхтящие и лязгающие звуки локомотива.

Закрыв глаза, он без труда перенесся мысленно в тоннель, где перед ним, стоящим на коленях, разворачивалась жестокая драма с неотвратимым финалом.

От открыл глаза, снял пластинку, поколебавшись, снова поставил. Нашел в книге главу «Как вызвать злых духов?» Читал, шевеля губами, прерываясь лишь затем, чтобы достать из кармана и выложить на стол различные предметы.

Старая с заломами кодаковская фотография, запечатлевшая их с братом на лужайке перед многоквартирным домом на Брод-стрит, где они тогда жили. Оба стрижены под ежик, оба смущенно улыбаются в фотообъектив… Баночка с кровью. Ему пришлось изловить бродячую кошку и перерезать ей горло перочинным ножом… А вот и нож… И наконец впитавшая пот полоска материи, споротая с бейсбольной кепки участника розыгрыша Детской Лиги. Кепка его брата Уэйна. Джим сохранял ее в тайной надежде, что Салли родит ему сына и тот однажды наденет кепочку своего дяди.

Он подошел к окну. На стоянке для машин ни души.

Он начал сдвигать парты к стене, освобождая посреди комнаты пространство в виде круга. Затем вытащил из ящика своего стола мелок и с помощью измерительной линейки начертил на полу пентаграмму по образцу той, что была приведена в книге.

Он перевел дыхание, выключил свет, сложил все предметы в одну руку и начал творить молитву:

— Князь тьмы, услышь мою грешную душу. Я тот, кто обещает жертву. Я прошу твоей черной награды за свою жертву. Я тот, чья левая рука жаждет мести. Вот кровь, как залог будущей жертвы.

Он отвинтил крышку с баночки из-под арахисового масла и плеснул кровью в середину пентаграммы.

В погруженном в темноту классе что-то произошло. Это трудно было объяснить, но воздух сделался каким-то спертым. Стало труднее дышать, в горле и в животе словно застряли обломки железа. Глубокое безмолвие наливалось чем-то незримым.

Он действовал так, как предписывал старинный ритуал.

Возникло ощущение, как на гигантской электростанции, куда он водил своих учеников, — будто воздух наэлектризован и вибрирует. Вдруг голос, неожиданно низкий и неприятный, обратился к нему:

— Что ты просишь?

Он и сам не знал, действительно ли он услышал этот голос или ему показалось, что слышит. Он коротко ответил.

— Невелика награда, — был ему ответ. — Твоя жертва?

Джим произнес два слова.

— Оба, — прошептал голос. — Правый и левый. Согласен?

— Да.

— Тогда отдай мне мое.

Он открыл складной нож, положил на стол правую пятерню и четырьмя короткими ударами отхватил себе указательный палец. Классный журнал залила кровь. Боли не было. Он переложил нож в другую руку. С левым пальцем пришлось повозиться, наконец оба обрубка полетели в сторону пентаграммы. Полыхнул огонь — такую вспышку давал магний у фотографов начала века. «И никакого дыма, — отметил он про себя. — Никакого запаха серы».

— Что ты с собой принес?

— Фотокарточку. Полоску материи, пропитанную потом.

— Пот это хорошо, — в голосе прозвучала алчность, от которой у Джима пробежали мурашки по коже. — Давай их сюда.

Джим швырнул туда же оба предмета. Новая вспышка.

— Это то, что нужно, — сказал голос.

— Если они придут, — уточнил Джим.

Отклика не последовало. Голос безмолвствовал… если он вообще не пригрезился. Джим склонился над пентаграммой. Фотокарточка почернела и обуглилась. Полоска материи исчезла.

С улицы донесся нарастающий рев. Рокерский мотоцикл с глушителем свернул на Дэвис-стрит и стал быстро приближаться. Джим вслушивался: проедет мимо или затормозит?

Затормозил.

На лестнице послышались гулкие шаги.

Визгливый смех Роберта Лоусона, чье-то шиканье и снова визгливый смех. Шаги приближались, теряя свою гулкость, и вот с треском распахнулась стеклянная дверь на второй этаж.

— Йо-хо-хо, Норми! — закричал фальцетом Дэвид Гарсиа.

— Норми, ты тут? — театральным шепотом спросил Лоусон и снова взвизгнул. — Пупсик, ку-ку!

Винни отмалчивался, но на стене холла отчетливо вырисовывались три тени. Винни, самый высокий, держал в руке вытянутый предмет. После легкого щелчка предмет еще больше вытянулся.

Они остановились в дверном проеме. Каждый был вооружен ножом.

— Вот мы и пришли, дядя, — тихо сказал Винни. — Вот мы и пришли по твою душу.

Джим запустил пластинку.

— А! — Гарсиа подскочил от неожиданности. — Что такое?

Товарный поезд, казалось, вот-вот ворвется в класс. Стены сотрясались от грохота. Казалось, звуки вырываются не из динамиков, а из холла.

— Что-то мне это не нравится, — сказал Лоусон.

— Поздно, — сказал Винни и, шагнув вперед, помахал перед собой. — Гони монету, отец.

…уйдем…

Гарсиа попятился:

— За каким чертом…

Но Винни был настроен решительно, и если глаза его что-то выражали, то только мстительную радость. Он сделал знак своим дружкам рассредоточиться.

— Ну что, шкет, сколько у тебя там в кармане? — вдруг спросил Гарсиа.

— Четыре цента, — ответил Джим. Это была правда — он извлек их из копилки, стоявшей дома в спальне.

Монетки были отчеканены не позднее пятьдесят шестого года.

— Врешь, щенок.

…не трогайте его…

Лоусон глянул через плечо, и глаза у него округлились: стены комнаты расползались, как туман. Товарняк оглушительно взвыл. Уличный фонарь на стоянке машин зажегся красным светом, таким же ярким, как мигающая реклама на здании Барретс Компани.

Из пентаграммы выступила фигурка… мальчик лет двенадцати, стриженный под ежик.

Гарсиа рванулся вперед и заехал Джиму в зубы. В лицо тому шибануло чесноком и итальянскими макаронами. Удара Джим не почувствовал, все воспринималось им как в замедленной съемке.

Внезапная тяжесть в области паха заставила его опустить взгляд: по штанам расползалось темное пятно.

— Гляди, Винни, обмочился! — крикнул Лоусон. Тон был верный, но лицо выражало ужас — лицо ожившей марионетки, вдруг осознавшей, что ее по-прежнему дергают за ниточки.

— Не трогайте его, — сказал «Уэйн», но голос был не Уэйна — этот холодный алчный голос уже ранее доносился из пентаграммы. — Беги, Джимми! Беги, беги, беги!

Он упал на колени, и чья-то пятерня успела скользнуть по его спине в поисках добычи.

Он поднял глаза и увидел искаженную ненавистью физиономию Винни, который всаживает нож под сердце своей жертве… и в тот же миг чернеет, обугливается, превращается в чудовищную пародию на самого себя.

Через мгновение от него не осталось и следа.

Гарсиа и Лоусон тоже нанесли по удару — и тоже в корчах, почернев, бесследно исчезли.

Он лежал на полу, задыхаясь. Громыхание товарняка сходило на нет.

На него сверху вниз смотрел старший брат.

— Уэйн? — выдохнул Джим почти беззвучно.

Черты «брата» растекались, таяли. Глаза желтели. Злобная ухмылка искривила рот.

— Я еще вернусь, Джим, — словно холодом обдал голос.

Видение исчезло.

Джим медленно поднялся, изуродованной рукой выключил проигрыватель. Потрогал распухшую губу — она кровоточила. Он выключил свет и убедился, что комната пуста. Он выглянул из окна: на автостоянке тоже было пусто, если не считать металлической накладки, на блестящей поверхности которой отраженная луна точно передразнивала настоящую. Пахло затхлостью и сыростью — как в склепе. Он стер пентаграмму и принялся расставлять по местам парты. Адски ныли пальцы… бывшие пальцы. Надо будет обратиться к врачу. Он прикрыл за собой дверь и начал спускаться по лестнице, прижимая к груди израненные руки. На середине лестницы что-то — то ли тень, то ли шестое чувство — заставило его резко обернуться.

Некто неразличимый отпрянул в темноту.

Вспомнилось предостережение в книге «Вызывающий демонов» о подстерегающей опасности. Да, при известной удаче можно вызвать демонов. Можно заставить их выполнить какое-то поручение. Если повезет, можно даже благополучно от них избавиться.

Но иногда они возвращаются.

Джим спускался по лестнице и задавал себе один вопрос: что если этот кошмар повторится?

Земляничная весна

Попрыгунчик Джек…

Утром эти два слова бросились мне в глаза, как только я раскрыл газету, и, клянусь Господом, поразили меня до глубины души. Я словно перенесся на восемь лет назад. Однажды, аккурат в эти же дни я увидел себя по национальному телевидению, в программе «Уолтер Кронкайт рипорт». Лицо среди прочих, за спиной репортера, но родители тут же засекли меня. Позвонили по межгороду. Отец потребовал анализа ситуации: он принимал близко к сердцу общественные проблемы. Мать просто хотела, чтобы я вернулся домой. Но тогда я не хотел возвращаться. Меня зачаровали.

Зачаровала темная, туманная земляничная весна, зачаровала тень насильственной смерти, что бродила ночами восемь лет тому назад. Тень Попрыгунчика Джека.

В Новой Англии это природное явление называют земляничной весной. Говорят, приходит она раз в восемь или десять лет. Вот и случившееся в Педагогическом колледже Нью-Шейрона в ту земляничную весну… тоже могло иметь цикличность, но, если кто-нибудь догадался об этом, то никому не сказал.

В Нью-Шейроне земляничная весна началась 16 марта 1968 года. В тот день «сломалась» самая суровая за последние двадцать лет зима. Пошел дождь, запахло океаном, находившимся в двадцати милях к западу. Снег, толщина которого местами достигала тридцати пяти дюймов, осел, подтаял, дорожки кампуса превратились в грязное месиво. Ледяные скульптуры, сооруженные к Зимнему карнавалу и простоявшие два месяца как новенькие при температуре ниже нуля, разом уменьшились в размерах и потекли. Карикатурное изваяние Линдона Джонсона перед Теп-Хауз, одним из корпусов общежития, заплакало горючими слезами. Голубь перед Прашнер Холл потерял перышки, кое-где обнажился деревянный остов.

А вместе с ночью пришел и туман, заполнивший улицы и площади кампуса. Ели торчали сквозь него, словно растопыренные пальцы, и он медленно втягивался, как сигаретный дым, под маленький мост, охраняемый орудийными стволами времен Гражданской войны. В тумане, доселе привычный, окружающий мир становился странным, непонятным, таинственным. Ничего не подозревающий путник выходил из залитого светом «Зубрилы», ожидая увидеть чистое звездное зимнее небо, раскинувшееся над снежной белизной… и внезапно попадал в скрывающую все и вся молочную пелену, в которой слышались лишь шаги да журчание воды в ливневых канавах. Казалось, из тумана сейчас выйдут персонажи тех самых книг, которые ты изучал, а обернувшись, ты увидишь, что «Зубрила» исчез, уступив место панораме неведомой страны, в лесах и горах которой живут друиды, феи, волхвы.

Музыкальный автомат в тот год играл «Любовь — это грусть». А также «Эй, Джей», снова и снова. И «Ярмарку в Скарборо».

В тот вечер, в десять минут одиннадцатого, первокурсник Джон Дэнси, возвращаясь в общежитие, завопил в тумане, побросав книги на ноги и между ними мертвой девушки, лежавшей в углу автостоянки у биологического корпуса, с перерезанным от уха до уха горлом и широко раскрытыми глазами, которые весело блестели, словно ей удалась лучшая в ее короткой жизни шутка. Дэнси кричал, кричал и кричал.

Следующий день выдался мрачным, облака висели над самой землей, и мы пришли на занятия с естественными вопросами: кто? почему? когда его поймают? И, конечно же, с самым волнующим из всех: ты ее знал? ты ее знал…

Да, я занимался с ней в классе рисования.

Да, мой приятель встречался с ней в прошлом семестре.

Да, как-то раз она попросила у меня зажигалку в «Зубриле». Сидела за соседним столиком.

Да.

Да, я…

Да… да… о, да, я…

Гейл Джерман. Мы узнали о ней все. Она серьезно занималась живописью. Носила старомодные, в тяжелой оправе очки, но фигурка была ничего. В кампусе ее любили, а соседки по общежитию ненавидели. На свидания ходила редко, хотя среди парней пользовалась успехом. Не красавица, но с шармом. Отличалась острым язычком. Говорила много, улыбалась мало. Успела забеременеть, болела лейкемией. Убил ее дружок, узнав, что она — лесбиянка. Стояла земляничная весна и 17 марта мы знали все о Гейл Джерман.

Полдюжины патрульных машин понаехали в кампус, большинство из них припарковались перед Джудит Франклин Холл, где жила Джерман. Когда я шел на десятичасовую пару, меня попросили показать студенческое удостоверение. Я не чувствовал за собой вины. И показал.

— У тебя есть нож? — подозрительно спросил коп.

— Вы насчет Гейл Джерман? — полюбопытствовал я после того, как сказал, что кроме цепочки для ключей ничего смертоносного при мне нет.

— Почему ты спрашиваешь? — коп разом подобрался.

В итоге я опоздал на десять минут.

Стояла земляничная весна, и никто не бродил по кампусу с наступлением темноты. Вновь сгустился туман, пахло океаном, царили тишина и покой.

В девять вечера в комнату влетел мой сосед. Я с семи часов бился над эссе по Милтону.

— Его поймали. Я узнал об этом в «Зубриле».

— От кого?

— Не знаю. От какого-то парня. Гейл убил ее ухажер. Карл Амарала.

Я откинулся на спинку стула, испытывая облегчение и разочарование. От человека с такими именем и фамилией можно ожидать всякого. Преступление на почве страсти со смертельным исходом.

— Хорошо, что его поймали.

Сосед ушел, чтобы разнести благую весть по всему общежитию. Я перечитал написанное, не смог понять, какую пытался выразить мысль, порвал почти законченное эссе, начал снова.

Подробности мы узнали из утренних газет. С фотоснимка Амаралы, вероятно, из школьного выпускного альбома, смотрел грустный юноша, смуглый, с темными глазами и оспинками на носу. Последний месяц он и Гейл Джерман часто ссорились, а неделю тому назад расстались. Сосед Амаралы по комнате сказал, что тот «был в отчаянии». В ящике для обуви под кроватью Карла полиция нашла охотничий нож с лезвием в семь дюймов и фотографию девушки, которой вспороли горло.

Газеты напечатали и фотографии Гейл Джерман. Похожая на мышку блондинка в очках. Косенькая, с застенчивой улыбкой. Одной рукой она поглаживала собаку. Мы верили, что по-другому и быть не могло.

Туман вернулся и в ту ночь растекся по всему кампусу.

Я вышел прогуляться. У меня разболелась голова и я неспешно шагал по дорожкам, вдыхая запах весны, изгоняющей надоевший за долгую зиму снег, открывающей островки прошлогодней травы.

Ночь эта стала для меня одной из самых прекрасных в жизни. Люди, мимо которых я проходил, казались тенями в отсвете уличных фонарей. И встречались мне только влюбленные парочки, соединенные руками и взглядами. Таял снег, капельки соединялись в ручейки, которые журчали в ливневых канавах, чем-то напоминая далекий шум морского прибоя.

Я гулял до полуночи, покуда основательно не продрог, миновал много теней, услышал много шагов, чавкающих по размокшим дорожкам. И кто мог поручиться, что среди этих теней не было человека, которого потом назвали Попрыгунчик Джек? Только не я, ибо я видел много теней, но туман скрывал от меня их лица.

Наутро меня разбудил шум в коридоре. Я высунулся из двери, чтобы узнать, что случилось, приглаживая волосы и водя по пересохшему небу волосатой гусеницей, оказавшейся на месте языка.

— Он добрался еще до одной, — сказал мне кто-то с побледневшим от волнения лицом. — Им пришлось его отпустить.

— Кого?

— Амаралу! — радостно воскликнул другой. — Он сидел в тюрьме, когда это произошло.

— Произошло что? — терпеливо спросил я, понимая, что рано или поздно мне все доходчиво объяснят.

— Прошлой ночью этот парень опять кого-то убил. И теперь это ищут по всему кампусу.

— Ищут что?

Бледное лицо передо мной расплылось, ушло из фокуса.

— Ее голову. Убийца унес с собой ее голову.

И сейчас Нью-Шейрон не такой уж большой колледж, а тогда был еще меньше. Такие колледжи обычно называют муниципальными. В те дни все студенты знали друг друга. Ты сам, твои друзья, знакомые твоих друзей, те, кого ты хоть раз видел на лекциях, семинарах, в «Зубриле», больше, пожалуй, никого. Гейл Джерман относилась к той категории, кому ты просто кивал, в уверенности, что где-то ее видел.

А вот Энн Брей была у всех на виду. В прошлом году считалась фавориткой в конкурсе «Мисс Новая Англия». А как здорово танцевала она под мелодию «Эй, посмотри на меня». И умом ее природа не обделила. Редактор газеты колледжа (еженедельник с множеством политических карикатур и статей, критикующих администрацию), член студенческого драматического общества, президент нью-шейронского отделения Национальной женской ассоциации. На первом курсе, только окунувшись в бурную студенческую жизнь, я обращался к Энн с двумя предложениями: хотел вести в газете постоянную рубрику и пригласить ее на свидание. И в том, и в другом мне отказали.

А теперь она умерла… хуже, чем умерла.

В тот день я, конечно, пошел на занятия. Как обычно, кивал знакомым, здоровался с друзьями, разве что более внимательно вглядывался в их лица. Точно так же, как они изучали мое. Потому что среди нас ходил плохой человек, с душою, черной, как тропинки, протоптанные среди вековых дубов, растущих за спортивным залом. Черной, как пушки времен Гражданской войны, едва проглядывающие сквозь пелену наплывающего тумана. Мы всматривались в лица друг друга и пытались найти эту черную душу.

На этот раз полиция никого не арестовала. Синие патрульные машины кружили по кампусу в туманные весенние ночи 18, 19 и 20 марта, лучи фар выхватывали из темноты все укромные уголки. Руководство колледжа ввело комендантский час, запретив покидать общежития после девяти вечера. Парочку, которую нашли обнимающейся на скамейке в декоративной роще у Тейт Аламни Билдинг, отвезли в полицейский участок Нью-Шейрона и продержали в камере три часа.

Двадцатого поднялась паника, когда на той же автостоянке, где убили Гейл Джерман, обнаружили лежащего без сознания студента. Перепугавшийся до смерти коп загрузил его на заднее сидение патрульной машины, прикрыл лицо картой округа, даже не потрудившись прощупать пульс, и помчал в местную больницу. В тишине кампуса включенная на полную мощность сирена ревела, как свора баньши.

На полпути труп приподнялся и спросил: «Где это я?» Коп завизжал и съехал в кювет. Трупом оказался студент последнего курса Доналд Моррис. Последние два дня он провалялся в кровати с гриппом, вроде бы, в тот год свирепствовал азиатский. И потерял сознание, когда шел в «Зубрилу», чтобы выпить чашку горячего бульона и что-нибудь съесть.

Погода стояла теплая и облачная. Студенты собирались маленькими группами, разбегались, чтобы тут же собраться вновь, пусть и в другом составе. При пристальном взгляде на отдельные лица возникали самые невероятные мысли. Скорость, с которой слухи из одного конца кампуса достигали другого, приближалась к световой. Всеми любимого и уважаемого профессора истории видели под мостом, плачущим и смеющимся одновременно. Гейл Джерман успела кровью написать два слова на асфальте автостоянки. Оба убийства имели политическую подоплеку и совершили их активисты из антивоенной организации, протестующие против участия американцев во вьетнамской войне. Последнюю версию подняли на смех. Нью-шейронское отделение этой самой организации насчитывало лишь семь человек, всех их прекрасно знали. Тогда патриоты внесли уточнение: убийца — кто-то из приезжих агитаторов, состоящих в той же организации. Поэтому в эти хмурые, теплые дни мы постоянно выискивали среди нас незнакомые лица.

Пресса, обычно любящая обобщения, поначалу проигнорировала удивительное сходство нашего убийцы с Джеком Потрошителем, и начала рыть глубже, докопавшись аж до 1819 года. Один дотошный журналист из Нью-Гэмпшира вспомнил про некоего доктора Джона Хаукинса, которые в те стародавние времена избавился от пяти своих жен, используя ему только ведомые медикаментозные средства. Но в итоге газеты вернулись к Джеку, заменив Потрошителя на Попрыгунчика: Энн Брей нашли на пропитанной влагой земле, в двенадцати футах от ближайшей дорожки, но полиция не обнаружила ни единого следа, ни жертвы, ни убийцы. Эти двенадцать футов мог преодолеть только Попрыгунчик.

Двадцать первого зарядил дождь, превратив кампус в болото. Полиция объявила, что на поиски убийцы брошены двадцать детективов в штатском, мужчин и женщин, и сняла с дежурства половину патрульных машин.

Студенческая газета откликнулась яростной статьей протеста. Автор утверждал, что при таком количестве переодетых копов невозможно выявить засланных активистов антивоенного движения.

Спустились сумерки, а с ними и туман медленно поплыл по обсаженным деревьями авеню, проглатывая одно здание за другим. Мягкий, невесомый, но одновременно будоражащий, пугающий. В том, что Попрыгунчик Джек — мужчина, сомнений ни у кого не было, но туман, его союзник, представлялся мне женщиной. И наш маленький колледж очутился между ними, слившимися в безумном объятьи. То был союз, замешанный на крови. Я сидел у окна, курил, смотрел на загорающиеся фонари и гадал, когда же все это закончится. Вошел мой сосед по комнате, прикрыл за собой дверь.

— Скоро пойдет снег, — объявил он.

Я повернулся, воззрился на него.

— Об этом передали по радио?

— Нет. Кому нужен прогноз погоды? Ты когда-нибудь слышал о земляничной весне?

— Возможно. Очень давно. Бабушкины сказки, не так ли?

Он подошел ко мне, всмотрелся в темноту за окном.

— Земляничная весна — что индейское лето[11], только случается гораздо реже. Хорошее индейское лето повторяется каждые два-три года. А вот такая погода, как сейчас, бывает один раз за восемь или десять лет. Фальшивая весна, ложная весна, точно так же, как индейское лето — ложное лето. Моя бабушка говорила: земляничная весна — признак того, что зима еще покажет себя. И чем дольше она длится, тем сильнее вдарит мороз, тем больше выпадет снега.

— Сказки все это. Нельзя верить ни слову, — я пристально смотрел на него. — Но я нервничаю. А ты?

Он снисходительно усмехнулся, стрельнул сигарету из вскрытой пачки, что лежала на подоконнике.

— Я подозреваю всех, кроме себя и тебя, — усмешка завяла. — А иногда возникают сомнения и в отношении тебя. Не хочешь пойти поиграть в кегли. Готов поставить десятку.

— На следующей неделе контрольная по тригонометрии. Надо позаниматься, иначе не напишу.

Однако, и после того, как он ушел, я долго смотрел в окно. И даже раскрыв книжку, не мог полностью сосредоточиться на синусах и косинусах. Какая-то часть меня бродила во тьме, где затаилось зло.

В тот вечер убили Адель Паркинс. Шесть полицейских машин и семнадцать выдающих себя за студентов детективов (среди них восемь женщин, прибывших из Бостона) патрулировали кампус. Но Попрыгунчик Джек, тем не менее, сумел ее убить, развеяв последние сомнения в том, что он — один из нас. Фальшивая весна, ложная весна, помогала ему, укрывала его. Он убил Адель и оставил в ее «додже» выпуска 1964 года. Там девушку и нашли следующим утром. Часть на переднем сидении, часть — на заднем, остальное — в багажнике. А на ветровом стекле он написал ее кровью (это уже факт — не слухи) два слова: ХА! ХА!

В кампусе у всех слегка поехала крыша: мы знали и не знали Адель Паркинс, одну из тех незаметных, но шустрых женщин, без устали сновавших взад-вперед по «Зубриле» от шести до одиннадцати вечера, обслуживая охочих до гамбургеров студентов. Должно быть, только в три последних туманных вечера она смогла хоть немного перевести дух: комендантский час соблюдался неукоснительно, и после девяти в «Зубрилу» заглядывали только копы да технический персонал колледжа. Последние пребывали в превосходном настроении: студенты не докучали им по вечерам.

Добавить к этому практически нечего. Полиция билась в истерике, не находя ни малейшей зацепки. В конце концов они арестовали выпускника-гомосексуалиста, Хансона Грея, который заявил, что «не может вспомнить», где провел последние вечера. Его обвинили в убийствах, но наутро отпустили, после последней ночи земляничной весны, которая также не обошлась без жертвы: на набережной убили Маршу Каррен.

Почему она пришла туда одна, что делала, так и осталось тайной. Эта толстуха жила в городе, в квартире, которую снимала вместе с еще тремя студентками. Она незаметно проскользнула в кампус, так же легко, как и Попрыгунчик. Что привело ее туда? Может, некое чувство, перед которым она не могла устоять? Или темная ночь, теплый туман, запах океана? Но нарвалась на холодный нож.

Произошло это двадцать третьего. А днем позже президент колледжа объявил, что весенние каникулы сдвинуты на неделю, и мы разлетелись в разные стороны, без радости, как овцы перед надвигающейся грозой, оставив кампус на попечение полиции.

Мой автомобиль стоял на кампусной стоянке. Я усадил в кабину шестерых. Поездка никому не доставила удовольствия. Каждый из нас понимал, что Попрыгунчик Джек, возможно, сидит рядом.

В ту ночь температура упала на пятнадцать градусов. Хлынувший на север Новой Англии дождь быстро перешел в снег. У многих стариков прихватило сердце, а потом, словно по мановению волшебной палочки, пришел апрель. С дневными ливнями и звездными ночами.

Одному Богу известно, почему этот каприз природы назвали земляничной весной, но повторяется он раз в восемь или десять лет и являет собой зло. Попрыгунчик Джек исчез вместе с туманом, и к июню кампус волновали лишь демонстрации протеста против призыва в армию и сидячие забастовки в помещении, которое фирма, известный производитель напалма, использовала для собеседований со студентами. В июне о Попрыгунчике Джеке больше не говорили, во всяком случае, вслух. Подозреваю, многие частенько оглядывались, из опасения, а не подкрадывается ли он сзади, но ни с кем не делились своими страхами.

В тот год я защитил диплом, а в следующем женился. Получил хорошую работу в местном издательстве. В 1971 году у нас родился ребенок, и скоро ему идти в школу. Красивый, умный мальчик с моими глазами и ее ртом.

И вот сегодняшняя газета.

Разумеется, я знал, о чем в ней напишут. Знал еще вчера утром, когда поднялся и услышал журчание талой воды в ливневых канавах, почуял соленый запах океана с нашего крыльца, в девяти милях от побережья. Я понял, что вновь пришла земляничная весна, прошлым вечером, когда, возвращаясь с работы домой включил фары: начавший собираться туман уже заполнил лощины и подбирался к зданиям и уличным фонарям.

В утренней газете написали о девушке, убитой в кампусе нью-шейронского колледжа неподалеку от моста с орудийными стволами времен Гражданской войны. Ее убили ночью и нашли на подтаявшем снегу. Нашли… не целиком.

Моя жена расстроена. Она хочет знать, где я был прошлым вечером. Я не могу сказать ей, потому что не помню. Я помню, как поехал с работы домой, я помню, как включил фары, чтобы найти путь сквозь туман, но это все, что сохранила моя память.

Я думаю о туманном вечере, когда у меня разболелась голова и я пошел прогуляться среди безликих теней. Я думаю о багажнике моего автомобиля… какое ужасное это слово: багажник, и задаюсь вопросом, почему я боюсь его открыть?

Я пишу за столом и слышу, как в соседней комнате плачет моя жена. Она думает, что прошлой ночью я был с другой женщиной.

И, о Господи, я опасаюсь того же.

Пер. Виктор Вебер

Карниз

— НУ, СМЕЛЕЕ, — повторил Кресснер. — Загляните в пакет.

Дело происходило на сорок третьем, последнем этаже небоскреба, в квартире-люкс. Пол был устлан рыжим с подпалинами ворсистым ковром. На ковре между изящным шезлонгом, в котором сидел Кресснер и обитой настоящей кожей кушеткой, на которой никто не сидел, выделялся блестящим коричневым пятном пластиковый пакет.

— Если это отступные, будем считать разговор оконченным, — сказал я. — Потому что я люблю ее.

— Деньги, да, но не отступные. Ну, смелее. Загляните. — Он курил турецкую сигарету в мундштуке из оникса; работали кондиционеры, и запах едва чувствовался. На нем был шелковый халат с вышитым драконом. Спокойный взгляд из-под очков — взгляд человека себе на уме. С этим все ясно: всемогущий, сказочно богатый, самоуверенный сукин сын. Я любил его жену, а она меня. Я был готов к неприятностям, и я их дождался, оставалось только узнать — каких.

Я подошел к пластиковому пакету и перевернул его. На ковер высыпались заклеенные пачки банкнот. Двадцатидолларовые купюры. Я присел на корточки, взял одну пачку и пересчитал. По десять купюр. Пачек было много.

— Здесь двадцать тысяч, — сказал он, затягиваясь.

Я встал.

— Ясно.

— Они ваши.

— Мне не нужны деньги.

— И жена в придачу.

Я молчал. Марсия меня предупредила. Это кот, сказала она. Старый и коварный. Ты для него мышка.

— Так вы, теннисист-профессионал, — сказал он. — Вот, значит, как вы выглядите.

— Разве ваши агенты не сделали снимков?

— Что вы! — Он отмахнулся ониксовым мундштуком. — Даже фильм отсняли — счастливая парочка в Бэйсайдском отеле. Камера снимала из-за зеркала. Но что все это, согласитесь, в сравнении с натурой.

— Возможно.

Он будет то и дело менять тактику, сказала Марсия. Он вынуждает человека обороняться. И вот ты уже отбиваешь мяч наугад и неожиданно пропускаешь встречный удар. Поменьше слов, Стэн. И помни, что я люблю тебя.

— Я пригласил вас, мистер Норрис, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной. Непринужденный разговор двух цивилизованных людей, один из которых увел у другого жену.

Я открыл было рот, но потом решил промолчать.

— Как вам понравилось в Сан-Квентине? — словно невзначай спросил Кресснер, попыхивая сигаретой.

— Не очень.

— Три года, если не ошибаюсь. Кража со взломом — так, кажется, звучала статья.

— Марсия в курсе, — сказал я и сразу пожалел об этом. Он навязывал мне свою игру, от чего меня предостерегала Марсия. Я даю свечи, а он успешно гасит.

— Я позволил себе отогнать вашу машину, — сказал он, мельком взглянув в окно. Впрочем, окна как такового не было: вся стена — сплошное стекло. Посередине, тоже стеклянная, раздвижная дверь. За ней балкончик. Ну а за балкончиком — бездна. Что-то в этой двери меня смущало. Я только не мог понять что.

— Великолепное здание, — сказал Кресснер. — Гарантированная безопасность. Автономная телесеть и все такое. Когда вы вошли в вестибюль, я отдал распоряжение по телефону. Мой человек запустил мотор вашей машины и отогнал ее на общественную стоянку в нескольких кварталах отсюда. — Он взглянул на циферблат модных настенных часов в виде солнца, что висели над кушеткой. Часы показывали 8:05. — В 8:20 тот же человек позвонит в полицию по поводу вашей машины. Не позднее 8:30 блюстители порядка обнаружат в багажнике запасную покрышку, а в ней шесть унций героина. У них возникнет большое желание познакомиться с вами, мистер Норрис.

Угодил-таки в капкан. Все, казалось бы, предусмотрел — и на тебе: влип как мальчишка.

— Это произойдет, если я не скажу моему человеку, чтобы он забыл о предыдущем звонке.

— Мне достаточно сообщить, где Марсия, — подсказал я. — Не могу, Кресснер. Не знаю. Мы с ней нарочно так договорились.

— Мои люди выследили ее.

— Не думаю. Мы от них оторвались в аэропорту.

Кресснер вздохнул и отправил дотлевающую сигарету в хромированную пепельницу с вращающейся крышкой. Все отработано. Об окурке и о Стэне Норрисе позаботились в равной степени.

— Вообще-то вы правы, — сказал он. — Старый трюк — зашел в туалет, и тебя нет. Мои люди были вне себя: попасться на такой крючок. Наверно, из-за его примитивности они даже не приняли его в расчет.

Я промолчал. После того как Марсия улизнула в аэропорту от агентов Кресснера, она вернулась рейсовым автобусом обратно в город, с тем чтобы потом добраться до автовокзала. Так мы решили. При ней было двести долларов — все мои сбережения. За двести долларов туристский автобус доставит тебя в любую точку страны.

— Вы всегда такой неразговорчивый? — спросил Кресснер с неподдельным интересом.

— Марсия посоветовала.

Голос его стал жестче:

— Значит, попав в лапы полиции, будете держаться до последнего. А когда в следующий раз наведаетесь к моей жене, вы застанете тихую старушку в кресле-качалке. Об этом вы не подумали? Насколько я понимаю, за шесть унций героина вы можете схлопотать сорок лет.

— Этим вы Марсию не вернете.

Он усмехнулся:

— Положеньице, да? С вашего позволения я обрисую ситуацию. Вы и моя жена полюбили друг друга. У вас начался роман… если можно назвать романом эпизодические ночные свидания в дешевых мотелях. Короче, я потерял жену. Зато заполучил вас. Ну а вы, что называется, угодили в тиски. Я верно изложил суть дела?

— Теперь я понимаю, почему она от вас устала, — сказал я. К моему удивлению, он расхохотался, даже голова запрокинулась.

— А знаете, вы мне нравитесь. Вы простоваты, мистер Норрис, и замашки у вас бродяги, но, чувствуется, у вас есть сердце. Так утверждала Марсия. Я, честно говоря, сомневался. Она не очень-то разбирается в людях. Но в вас есть какая-то… искра. Почему я и затеял все это. Марсия, надо полагать, успела рассказать вам, что я люблю заключать пари.

— Да.

Я вдруг понял, чем меня смутила раздвижная дверь в стеклянной стене. Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову устроить чаепитие среди зимы на балконе сорок третьего этажа. Вот и шезлонг стоит в комнате. А ветрозащитный экран почему-то сняли. Почему, спрашивается?

— Я не питаю к жене особых чувств, — произнес Кресснер, аккуратно вставляя в мундштук новую сигарету. — Это ни для кого не секрет. И вам она наверняка сказала. Да и при вашем… опыте вам наверняка известно, что от хорошей жизни замужние женщины не прыгают в стог сена к заурядному профи по мановению ракетки. Но Марсия, эта бледная немочь, эта кривляка, эта ханжа и зануда, эта размазня, эта…

— Достаточно, — прервал я его.

Он изобразил на лице улыбку.

— Прошу прощения. Все время забываю, что мы говорим о вашей возлюбленной. Кстати, уже 8:16. Нервничаете?

Я пожал плечами.

— Держимся до конца, ну-ну, — сказал он и закурил новую сигарету. Вас, вероятно, удивляет, что при всей моей нелюбви к Марсии я почему-то не хочу отпустить ее на…

— Нет, не удивляет.

На его лицо набежала тень.

— Не удивляет, потому что вы махровый эгоист, собственник и сукин сын. Только у вас не отнимают ничего вашего. Даже если это вам больше не нужно.

Он побагровел, потом вдруг засмеялся.

— Один ноль в вашу пользу, мистер Норрис. Лихо это вы.

Я снова пожал плечами.

— Хочу предложить вам пари, — посерьезнел он. — Выиграете — получаете деньги, женщину и свободу. Ну а проиграете — распрощаетесь с жизнью.

Я взглянул на настенные часы. Это получилось непроизвольно. Часы показывали 8:19.

— Согласен, — сказал я. А что мне оставалось? По крайней мере, выиграю несколько минут. Вдруг придумаю, как выбраться отсюда — с деньгами или без.

Кресснер снял трубку телефона и набрал номер.

— Тони? Этап второй. Да.

Он положил трубку на рычаг.

— Этап второй — это как понимать? — спросил я.

— Через пятнадцать минут я позвоню Тони, он заберет… некий сомнительный груз из багажника вашей машины и подгонит машину к подъезду. Если я не перезвоню, он свяжется с полицией.

— Страхуетесь?

— Войдите в мое положение, мистер Норрис. На ковре лежит двадцать тысяч долларов. В этом городе убивают и за двадцать центов.

— В чем заключается спор?

Лицо Кресснера исказила страдальческая гримаса.

— Пари, мистер Норрис, пари. Спорит всякая шушера. Джентльмены заключают пари.

— Как вам будет угодно.

— Отлично. Вы, я заметил, посматривали на мой балкон.

— Нет ветрозащитного экрана.

— Верно. Я велел его снять сегодня утром. Итак, мое предложение: вы проходите по карнизу, огибающему это здание на уровне нашего этажа. В случае успеха срываете банк.

— Вы сумасшедший.

— Отчего же. За десять лет, что я живу здесь, я предлагал это пари шести разным людям. Трое из них, как и вы, были профессиональными спортсменами — популярный защитник, который больше славился блестящими выступлениями в телерекламе, чем своей бледной игрой, бейсболист, а также довольно известный жокей с баснословными заработками и не менее баснословными алиментами. Остальные трое — попроще. Разные профессии, но два общих момента — денежные затруднения и неплохие физические данные. — Он в задумчивости затянулся и, выпустив дым, продолжал: — Пять раз мое предложение с ходу отвергали. И лишь однажды приняли. Условия — двадцать тысяч против шести месяцев тюрьмы. Я выиграл. Тот человек глянул вниз с моего балкона и чуть не потерял сознание. — На губах Кресснера появилась брезгливая улыбка. — Внизу — сказал он, — все кажется таким крошечным. Это его сломало.

— Почему вы считаете, что…

Он остановил меня жестом, выражавшим досаду.

— Давайте без этой тягомотины, мистер Норрис. Вы согласитесь, потому что у вас нет выбора. На одной чаше сорок лет в Сан-Квентине, на другой — свобода. И в качестве легкой приправы — деньги и моя жена. Я человек щедрый.

— Где гарантия, что вы не устроите мне ловушку? Что я пройду по карнизу, а вы тем временем не позвоните Тони?

Он вздохнул.

— У вас мания преследования, мистер Норрис. Я не люблю свою жену. Моя многосложная натура страдает от ее присутствия. Двадцать тысяч долларов для меня не деньги. Я каждую неделю отстегиваю в четыре раза больше своим людям в полиции. А что касается пари… — Глаза у него заблестели. — На такое дело никаких денег не жалко.

Я раздумывал, он не торопил с ответом — хороший товар не нуждается в рекламе. Кто я для него? Средней руки игрок, которого в тридцать шесть могли попросить из клуба, если бы не Марсия, нажавшая на кое-какие пружины. Кроме тенниса, я ничего не умею, да и не так-то просто куда-нибудь устроиться, даже сторожем, когда у тебя за плечами судимость. И дело-то пустяковое, так, детские шалости, но поди объясни это любому боссу.

Ничего не скажешь, смешная история: по уши влюбился в Марсию Кресснер, а она в меня. Называется, разок сыграли утром в теннис. Везет вам, Стэн Норрис. Тридцать шесть лет жил себе Стэн Норрис холостяком в свое удовольствие и на тебе — втрескался в жену короля подпольного мира.

Этот старый кот, развалившийся в шезлонге и дымящий дорогой турецкой сигаретой, надо думать, многое разнюхал. Если не все. Я могу принять его пари и даже выиграть — и все равно останусь с носом; а откажусь — через пару часов буду в тюряге. И на свет божий выйду уже в новом тысячелетии.

— Один вопрос, — сказал я.

— Я вас слушаю, мистер Норрис.

— Ответьте, глядя мне в глаза: вы не имеете обыкновения жульничать?

Он посмотрел мне в глаза.

— Я никогда не жульничаю, мистер Норрис, — сказал он с тихим достоинством.

— О'кэй.

А что мне оставалось?

Он просиял и сразу поднялся.

— Вот это разговор! Вот это я понимаю! Давайте подойдем к балконной двери, мистер Норрис.

Мы подошли. У него был вид человека, который сотни раз рисовал себе эту картину в своем воображении и сейчас, когда она стала реальностью, наслаждался ею в полной мере.

— Ширина карниза двенадцать сантиметров, — произнес он мечтательно. Я измерял. Да, я сам стоял на нем — разумеется, держась за перила. Видите чугунное ограждение — когда вы опуститесь на руках, оно вам окажется по грудь. Ограждение кончится — держаться, сами понимаете, будет не за что. Придется двигаться на ощупь, стараясь не терять равновесия.

Вдруг мой взгляд приковал один предмет за оконным стеклом… я почувствовал, как у меня стынет в жилах кровь. Это был анемометр, или ветромер. Небоскреб находится рядом с озером, а квартира Кресснера — под крышей небоскреба, открытой всем ветрам, поскольку все соседние здания были ниже. Этот ветер вопьется в тело ледяными иглами. Столбик анемометра показывал десять метров в секунду, но при первом же сильном порыве столбик подскочит до двадцати пяти, прежде чем опустится до прежней отметки.

— Я вижу, вас заинтересовал ветромер, — обрадовался Кресснер. — Вообще-то здесь дует еще не так сильно, преобладающий ветер — с противоположной стороны. И вечер сегодня довольно тихий. В это время тут иногда такой ветрище поднимается, все восемьдесят пять будет… чувствуешь, как тебя покачивает. Точно на корабле. А сейчас, можно сказать, штиль, да и тепло не по сезону, видите?

Следуя за его пальцем, я разглядел световое табло на небоскребе слева, где размещался банк. Семь градусов тепла. На таком ветру ощущения будут как при нуле.

— У вас есть что-нибудь теплое? — спросил я. На мне был легкий пиджак.

— Боюсь, что нет. — Электронное табло на здании банка переключилось на время: 8:32. — Вы бы поторопились, мистер Норрис, а то я должен дать команду, что мы приступаем к третьему этапу нашего плана. Тони мальчик хороший, но ему не всегда хватает выдержки. Вы понимаете, о чем я?

Я понимал. Уж куда понятнее.

Я подумал о Марсии, о том, что мы с ней вырвемся из щупальцев Кресснера, имея при себе приличные деньги для начала, и, толкнув раздвижную стеклянную дверь, шагнул на балкон. Было холодно и влажно; дул ветер, и волосы залепляли глаза.

— Желаю вам приятно провести вечер, — раздался за спиной голос Кресснера, но мне уже было не до него. Я подошел к перилам, вниз я не смотрел. Пока. Я начал глубоко вдыхать воздух.

Это не какое-нибудь там специальное упражнение, а что-то вроде самогипноза. С каждым выдохом голова очищается от посторонних мыслей, и вот ты уже думаешь лишь об одном — о предстоящей игре. Вдох-выдох — и я забыл о пачках банкнот. Вдох-выдох — и я забыл о Кресснере. С Марсией оказалось потруднее — она стояла у меня перед глазами и просила не делать глупостей, не играть с Кресснером по его правилам, потому что даже если он не жульничает, он, как всегда, наверняка подстраховался. Я ее не слушал. Не до этого мне было. Это не то пари, когда в случае проигрыша ты идешь покупать несколько кружек пива под аккомпанемент дружеских шуточек; тут тебя будут долго собирать в совок от одного угла Дикман-стрит до другого.

Когда я посчитал, что уже достаточно владею собой, я глянул вниз.

Отвесная стена небоскреба напоминала гладкую поверхность меловой скалы. Машины на стоянке походили на миниатюрные модели, какие можно купить в сувенирном киоске. Сновавшие взад-вперед автомобили превратились в лучики света. Если отсюда навернуться, успеешь не только осознать, что с тобой происходит, но и увидеть, как стремительно надвигается на тебя земля и ветер раздувает одежду. И еще хватит времени на долгий, долгий крик. А когда наконец грохнешься об асфальт, раздастся такой звук, будто раскололся перезрелый арбуз.

Неудивительно, что у того типа очко сыграло. Правда, ему грозили какие-то шесть месяцев. Передо мной же разворачивалась перспектива в мрачную клеточку и без Марсии, шутка сказать, на сорок лет.

Мой взгляд упал на карниз. Двенадцать сантиметров… а на вид им больше пяти никак не дашь. Хорошо еще, что здание сравнительно новое по крайней мере карниз не рухнет.

Может быть.

Я перелез через перила и осторожно опустился на руках, пока не почувствовал под собой карниз. Каблуки висели в воздухе. Пол балкона приходился мне на уровне груди, сквозь ажурную решетку просматривалась шикарная квартира Кресснера. Сам он стоял по ту сторону порога с дымящейся сигаретой в зубах и следил за каждым моим движением, как какой-нибудь ученый за поведением подопытной морской свинки после только что сделанной инъекции.

— Звоните, — сказал я, держась за решетку.

— Что?

— Звоните Тони. Иначе я не двинусь с места.

Он отошел от двери — вот она, гостиная, такая теплая, уютная и безопасная — и поднял трубку. И что? Из-за этого ветра я все равно ничего не мог расслышать. Он положил трубку и снова появился в дверях.

— Исполнено, мистер Норрис.

— Так-то оно лучше.

— Счастливого пути, мистер Норрис. До скорого свидания… если оно состоится.

А теперь к делу. Я позволил себе в последний раз подумать о Марсии, о ее светло-каштановых волосах, и больших серых глазах, и изящной фигурке, а затем как бы отключился. И вниз я больше не смотрел. А то лишний раз заглянешь в эту бездну, и руки-ноги отнимутся. Или перестоишь и замерзнешь, а тогда можно просто оступиться или даже сознание потерять от страха. Сейчас главное — мысленно видеть карниз. Сейчас все внимание на одно — шажок правой, шажок левой.

Я двинулся вправо, держась, пока возможно, за решетку. Мне придется, это ясно, предельно напрячь сухожилия ног, которые я развил теннисом. С учетом того, что пятки у меня свисают с карниза, на носки выпадет двойная нагрузка.

Я добрался до конца балкона — ну и как теперь заставить себя оторваться от спасительных перил. Я заставлял. Двенадцать сантиметров — это же будь здоров какая ширина! Да если б до земли было не сто двадцать метров, а сантиметров тридцать, ты бы обежал по карнизу это здание за каких-нибудь четыре минуты, урезонивал я себя. Вот и считай, что так оно и есть.

Легко сказать. Если упадешь с тридцатисантиметровой высоты, то чертыхнешься и попробуешь еще раз. Здесь второго случая не представится.

Я сделал шажок правой ногой, подтянул левую… и отпустил перила. Я распластал руки по стене, прижимаясь ладонями к шершавой каменной поверхности, я оглаживал ее. Я был готов ее поцеловать.

Порыв ветра заставил меня покачнуться; воротник пиджака хлестнул по лицу. Сердце подпрыгнуло и застряло где-то в горле, где и оставалось, пока стихия не успокоилась. Если ветер ударит как следует, меня снесет к чертовой матери с этого насеста. А ведь на противоположной стороне ветер будет посильнее.

Я повернул голову влево, прижимаясь щекой к стене. Кресснер наблюдал за мной, перегнувшись через перила.

— Отдыхаете в свое удовольствие? — поинтересовался он дружелюбным тоном.

На нем было пальто из верблюжьей шерсти.

— Вы, кажется, сказали, что у вас нет ничего теплого, — заметил я.

— Соврал, — спокойно отреагировал он. — Частенько, знаете, приходится врать.

— Как это понимать?

— А никак… никак это не надо понимать. А может быть и надо. Нервишки-то шалят, а, мистер Норрис? Не советую вам долго задерживаться на месте. Лодыжки устают. А стоит им расслабиться… — Он вынул из кармана яблоко, откусил от него и выбросил в темноту. Долго ничего не было слышно. И вдруг раздался едва слышный омерзительный шлепок. Кресснер хохотнул.

Он совершенно выбил меня из колеи, и сразу же паника вонзила в мозг свои стальные когти. Волна ужаса готова была захлестнуть меня. Я отвернулся от Кресснера и начал делать глубокие вдохи, пытаясь сбросить с себя парализующий страх. Световое табло на здании банка показывало 8:46, и рядом — ДЕЛАЙТЕ ВАШИ ВКЛАДЫ НА ВЗАИМОВЫГОДНЫХ УСЛОВИЯХ!

Когда на табло зажглись цифры 8:49, самообладание, кажется, снова ко мне вернулось. По всей видимости, Кресснер решил, что я примерз к стене, потому что едва я начал переставлять ноги, держа путь к углу здания, как сзади послышались издевательские аплодисменты.

Давал себя знать холод. Ветер, пройдясь по озерной глади, словно по точильному камню, превратился в немыслимо острую косу, которая своим увлажненным лезвием полосовала мою кожу. На спине пузырился худосочный пиджак. Стараясь не замечать холода, я медленно продвигался, не отрывая подошв от карниза. Если и можно преодолеть этот путь, то только так медленно, со всеми предосторожностями. Поспешность губительна.

Когда я добрался до угла, банковские часы показывали 8.52. Задача казалась мне вполне выполнимой — карниз опоясывал здание четким прямоугольником — вот только, если верить правой руке, за углом меня подстерегал встречный ветер. Один неверный наклон, и я отправлюсь в долгий полет.

Я все ждал, что ветер поутихнет, однако ничуть не бывало — не иначе как он находился в сговоре с Кресснером. Своей невидимой пятерней он хлестал меня наотмашь, давал тычки, забирался под одежду. Особенно сильный порыв ветра заставил меня покачнуться. Так можно простоять до бесконечности, подумал я.

Улучив момент, когда стихия немного унялась, я завел правую ногу за угол и, держась за стены обеими руками, совершил поворот. Сразу два воздушных потока обрушились на меня с разных сторон, выбивая из равновесия. Ну вот Кресснер и выиграл пари, подумал я обреченно. Но мне удалось продвинуться еще на шаг и вжаться в стену; только после этого я выдохнул, чувствуя, как пересохло горло.

Тут-то и раздался над самым моим ухом оглушительный хлопок.

Я дернулся всем телом и едва устоял на ногах. Руки, потеряв опору, описывали в воздухе невообразимые зигзаги. Садани я со всего маху по стене, скорее всего это бы меня погубило. Но вот прошла целая вечность закон равновесия позволил мне снова прижаться к стене, вместо того чтобы отправить меня в полет протяженностью в сорок три этажа.

Мое судорожное дыхание напоминало сдавленный свист. В ногах появилась предательская слабость, мышцы гудели как высоковольтные провода. Никогда еще я не чувствовал столь остро, что я смертен. Старуха с косой уже, казалось, готова была пробормотать у меня за спиной отходную.

Я вывернул шею и увидел примерно в метре над собой Кресснера, который высунулся из окна спальни. Он улыбался. В правой руке он держал новогоднюю хлопушку.

— Проверка на устойчивость, — сказал он.

Я не стал тратить силы на диалог. Да и не перекричать бы мне эти завывания. Сердце колотилось бешено. Я незаметно продвинулся метра на полтора — на случай, если ему придет в голову высунуться по пояс и дружески похлопать меня по плечу. Затем я остановился, закрыл глаза и подышал полной грудью, пока не пришел в норму.

Эта сторона здания была короче. Справа от меня возвышались самые большие небоскребы Нью-Йорка. Слева подо мной темным пятном лежало озеро, по которому перемещались отдельные светлые штрихи. В ушах стоял вой и стоны.

Встречный ветер на втором повороте оказался менее коварным, и я обогнул угол без особых хлопот. И тут меня кто-то укусил.

Я дернулся, судорожно глотая воздух. Страх потерять равновесие вынудил меня прижаться к стене. Вновь кто-то укусил меня. Не укусил, нет… клюнул. Я опустил взгляд.

На карнизе стоял голубь и смотрел на меня блестящими ненавидящими глазами.

Мы, жители городов, привыкли к голубям, как привыкли к таксистам, которые не могут разменять вам десятидолларовую бумажку. Городские голуби тяжелы на подъем и уступают дорогу крайне неохотно, считая облюбованные ими тротуары своей собственностью. Их визитные карточки мы частенько обнаруживаем на капотах наших машин. Но что нам за дело! Да, порой они нас раздражают, но владения-то все равно наши, а эти пернатые — чужаки.

Здесь были его владения, я ощущал свою беспомощность, и он, похоже, это понимал. Он опять клюнул меня в перетруженную лодыжку, и всю правую ногу тотчас пронзила боль.

— Убирайся, — прорычал я. — Убирайся прочь.

В ответ он снова клюнул. Он, очевидно, давал мне понять, что я вторгся на его территорию. И действительно, карниз был помечен птичьим пометом, старым и свежим.

Вдруг тихий писк.

Я как мог задрал голову, и в ту же секунду сверху обрушился клюв. Я чуть не отпрянул. Я мог стать первым ньюйоркцем, погибшим по вине птицы божьей. Это была голубка, защищавшая своих птенцов. Гнездо помещалось под самой крышей. Мне повезло, при всем желании мамаша не могла дотянуться до моего темечка.

Зато ее супруг так меня клюнул, что пошла кровь. Я это почувствовал. Я двинулся вперед в надежде спугнуть голубя. Пустой номер. Эти голуби ничего не боятся — городские, во всяком случае. Если при виде грузовика они с ленцой ковыляют прочь, то какую угрозу может представлять для них человек, застрявший на карнизе под самой крышей небоскреба?

Я продвигался черепашьим шагом, голубь же пятился, глядя мне в лицо блестящими глазками, — опускал он их только для того, чтобы вонзить в мою лодыжку свой острый клюв. Боль становилась нестерпимой: еще бы, эта птица сейчас терзала живое мясо… если бы она его ела, я бы тоже не удивился.

Я отпихнул его правой ногой. Рассчитывать на большее не приходилось. Голубь встрепенулся и снова перешел в атаку. Что до меня, то я чуть не сорвался вниз.

Один, второй, третий удар клювом. Новый порыв ветра заставил меня балансировать на грани падения; я цеплялся подушечками пальцев за каменную стену, с которой успел сродниться, я прижимался к ней щекой, с трудом переводя дыхание.

Думай Кресснер хоть десять лет, вряд ли он придумал бы страшнее пытку. Ну, клюнули тебя разок, велика беда. Ну, еще раза два клюнули — тоже терпимо. Но эта чертова птица клюнула меня, наверно, раз шестьдесят, пока я добрался до чугунной решетки с противоположной стороны здания.

Добраться до нее было все равно, что до райских врат. Пальцы мои любовно обвились вокруг холодных концов ограждения — ничто, казалось, на заставит их оторваться.

Удар клювом.

Голубь смотрел на меня, если можно в данном случае так выразиться, сверху вниз, в его блестящих глазках читалась уверенность в моей беспомощности и собственной безнаказанности. Так смотрел Кресснер, выставляя меня на балкон.

Вцепившись понадежней в чугунное ограждение, я изловчился и наддал голубю что было мочи. Вот уж бальзам на раны — он заквохтал, точно курица, и с шумом поднялся в воздух. Несколько сизых перьев упало на карниз, другие плавными кругами пошли на снижение, постепенно исчезая в темноте.

Я перелез, едва живой, через ограждение и рухнул на балкон. Я обливался потом, несмотря на холод. Не знаю, сколько я пролежал, собираясь с силами. Световое табло на здании банка осталось по ту сторону, я же был без часов.

Боясь, как бы не свело мышцы, я сел и осторожно спустил носок. Искромсанная правая лодыжка кровоточила, а впрочем, ничего серьезного. Как бы то ни было, при первой же возможности ранку надо обработать. Эти голуби могут быть разносчиками любой заразы. Я подумал, не перевязать ли мне ногу, но потом раздумал. Еще, не дай бог, наступлю на повязку. Успеется. Скоро ты сможешь купить бинтов на двадцать тысяч долларов.

Я поднялся и с тоской посмотрел на темные окна квартиры-люкс по эту сторону здания. Голо, пусто, безжизненно. На балконной двери плотный ветрозащитный экран. Наверно, я мог бы влезть в квартиру, но это значило бы проиграть пари. А ставка была больше, чем деньги.

Хватит оттягивать неизбежное. Я снова перелез через перила и ступил на карниз. Голубь, не досчитавшийся нескольких перьев, смерил меня убийственным взглядом; он стоял над гнездом своей подруги, там, где карниз был украшен пометом особенно щедро. Навряд ли он станет досаждать мне, видя, что я удаляюсь.

Удаляюсь — красиво сказано; оторваться от этого балкона оказалось потруднее, чем от балкона Кресснера. Разумом я понимал, что никуда не денешься, надо, но тело и особенно ступни криком кричали, что покидать такую надежную пристань — это безумие. И все же я ее покинул — я шел на зов Марсии, взывавшей ко мне из темноты.

Я добрался до следующего угла, обогнул его и медленно, не отрывая подошв от карниза, двинулся вдоль короткой стены. Сейчас, когда цель была уже близка, я испытал почти непреодолимое желание ускорить шаг, побыстрее покончить с этим. Но это означало верную смерть, и я заставил себя не торопиться.

На четвертом повороте встречный ветер чуть меня не опрокинул, и если я все-таки сумел обогнуть угол, то скорее за счет везения, нежели сноровки. Прижавшись к стене, я перевел дух. И вдруг понял: моя возьмет, я выиграю пари. Руки у меня превратились в свежемороженые обрубки, лодыжки (особенно правая, истерзанная голубем) огнем горели, пот застилал глаза, но я понял — моя возьмет. Вот он, гостеприимный желтый свет, льющийся из квартиры Кресснера. Вдали, подобно транспаранту «С возвращением в родные края!», горело табло на здании банка: 10:48. А казалось, я прожил целую жизнь на этом карнизе шириной в двенадцать сантиметров.

И пусть только Кресснер попробует сжульничать. Желание побыстрей дойти пропало. Я даже позволил себе помедлить. На банковских часах было 11:09, когда моя правая, а затем и левая рука легли на чугунные перила балкона. Я подтянулся, перевалил через ограждение, с невыразимым облегчением рухнул на пол… и ощутил виском стальной холодок — дуло пистолета.

Я поднял глаза и увидел головореза с такой рожей, что, будь на моем месте часы Биг Бена, они бы остановились как вкопанные. Головорез ухмылялся.

— Отлично! — послышался изнутри голос Кресснера. — Мистер Норрис, вы заслужили аплодисменты! — Каковые и последовали. — Давайте его сюда, Тони.

Тони рывком поднял меня и так резко поставил, что мои ослабевшие ноги подогнулись. Я успел привалиться к косяку.

У камина Кресснер потягивал бренди из бокала величиной с небольшой аквариум. Пачки банкнот были уложены обратно в пакет, по-прежнему стоявший посреди рыжего с подпалинами ковра.

Я поймал свое отражение в зеркале напротив. Волосы всклокочены, лицо бледное, щеки горят. Глаза как у безумца.

Все это я увидел мельком, потому что в следующую секунду я уже летел через всю комнату. Я упал, опрокинув на себя шезлонг, и вырубился.

Когда голова моя немного прояснилась, я приподнялся и выдавил из себя:

— Грязное жулье. Вы все заранее рассчитали.

— Да, рассчитал. — Кресснер аккуратно поставил бокал на камин. — Но я не жульничаю, мистер Норрис. Ей-богу, не жульничаю. Просто я как-то совершенно не привык падать лапками кверху. А Тони здесь только для того, чтобы вы не сделали чего-нибудь… этакого. — С довольным смешком он слегка надавил себе пальцами на кадык. Посмотреть на него, и сразу ясно: уж он-то привык падать на лапки. Вылитый кот, не успевший снять с морды перья канарейки. Мне стало страшно — страшнее, чем на карнизе, — и я заставил себя встать.

— Вы что-то подстроили, — сказал я, подбирая слова. — Что-то такое подстроили.

— Вовсе нет. Багажник вашей машины очищен от героина. Саму машину подогнали к подъезду. Вот деньги. Берите их — и вы свободны.

— О'кэй, — сказал я.

Все это время Тони стоял у балконной двери — его лицо вызывало в памяти жутковатую маску, оставшуюся от дня всех святых. Пистолет 45-го калибра был у него в руке. Я подошел, взял пакет и нетвердыми шагами направился к выходу, ожидая в любую секунду выстрела в спину. Но когда я открыл дверь, я вдруг понял, как тогда на карнизе после четвертого поворота: моя возьмет.

Лениво-насмешливый голос Кресснера остановил меня на пороге:

— Уж не думаете ли вы всерьез, что кто-то мог клюнуть на этот дешевый трюк с туалетом?

Я так и застыл с пакетом в руке, потом медленно повернулся.

— Что это значит?

— Я сказал, что никогда не жульничаю, и это правда. Вы, мистер Норрис, выиграли три вещи: деньги, свободу и мою жену. Первые две вы, будем считать, получили. За третьей вы можете заехать в окружной морг.

Я оцепенел, я таращился на него, не в силах вымолвить ни слова, как будто меня оглушили невидимым молотком.

— Не думали же вы всерьез, что я вот так возьму и отдам ее вам? — произнес он сочувственно. — Как можно. Деньги — да. Свободу — да. Марсию — нет. Но, как видите, никакого жульничества. Когда вы ее похороните…

Нет, я его не тронул. Пока. Это было впереди. Я шел прямо на Тони, взиравшего на меня с праздным любопытством, и тут Кресснер сказал скучным голосом:

— Можешь его застрелить.

Я швырнул пакет с деньгами. Удар получился сильным, и пришелся он точно в руку, державшую пистолет. Я ведь, когда двигался по карнизу, не напрягал кисти, а они у теннисистов развиты отменно. Пуля угодила в ковер, и на какой-то миг я оказался хозяином положения.

Самым выразительным в облике Тони была его страхолюдная рожа. Я вырвал у него пистолет и хрястнул рукоятью по переносице. Он с выдохом осел.

Кресснер был уже в дверях, когда я выстрелил поверх его плеча.

— Стоять, или я уложу вас на месте.

Долго раздумывать он не стал, а когда обернулся, улыбочка пресыщенного туриста успела несколько поблекнуть. Еще больше она поблекла, стоило ему увидеть распростертого на полу Тони, который захлебывался собственной кровью.

— Она жива, — поспешно сказал Кресснер. — Это я так, для красного словца, — добавил он с жалкой, заискивающей улыбкой.

— Совсем уже меня за идиота держите? — выжал я из себя. Голос стал какой-то бесцветный, мертвый. Оно и неудивительно. Марсия была моей жизнью, а этот мясник разделал ее, как какую-нибудь тушу.

Дрожащий палец Кресснера показывал на пачки банкнот, валявшиеся в ногах у Тони.

— Это, — давился он, — это не деньги. Я дам вам сто… пятьсот тысяч. Миллион, а? Миллион в швейцарском банке? Или, если хотите…

— Предлагаю вам спор, — произнес я медленно, с расстановкой.

Он перевел взгляд с пистолета на мое лицо.

— С-с…

— Спор, — повторил я. — Не пари. Самый что ни на есть обычный спор. Готов поспорить, что вы не обогнете это здание по карнизу.

Он побелел как полотно. Сейчас, подумал я, хлопнется в обморок.

— Вы… — просипел он.

— Вот мои условия, — сказал я все тем же мертвым голосом. — Сумеете пройти — вы свободны. Ну как?

— Нет, — просипел он. Глаза у него стали круглые.

— О'кэй. — Я наставил на него пистолет.

— Нет! — воскликнул он, умоляюще простирая руки. — Нет! Не надо! Я… хорошо. — Он облизнул губы.

Я сделал ему знак пистолетом, и он направился впереди меня к балкону.

— Вы дрожите, — сказал я. — Это осложняет вам жизнь.

— Два миллиона. — Казалось, он так и будет теперь сипеть. — Два миллиона чистыми.

— Нет, — сказал я. — Ни два, ни десять. Но если сумеете пройти, я вас отпущу. Можете не сомневаться.

Спустя минуту он стоял на карнизе. Он был ниже меня ростом — из-за перил выглядывали только его глаза, в которых были страх и мольба, да еще побелевшие пальцы, вцепившиеся в балконную решетку, точно в тюремную.

— Ради бога, — просипел он. — Все что угодно.

— Напрасно вы теряете время, — сказал я. — Лодыжки быстро устают.

Но он так и не двинулся с места, пока я не приставил к его лбу пистолет. Тогда он застонал и начал ощупью перемещаться вправо. Я взглянул на банковские часы — 11:29.

Не верилось, что он сможет дойти хотя бы до первого поворота. Он все больше стоял без движения, а если двигался, то как-то дергано, с раскачкой. Полы его халата развевались в темноте.

В 12:01, почти сорок минут назад, он завернул за угол. Там его подстерегал встречный ветер. Я напряг слух, ожидая услышать постепенно удаляющийся крик, но так и не услышал. Может, ветер стих. Помнится, идя по карнизу, я подумал о том, что ветер находится с ним в сговоре. А может, ему просто повезло. Может быть, в эту самую минуту он лежит пластом на противоположном балконе, не в силах унять дрожь, и говорит себе: все, шагу отсюда не сделаю!

Хотя вообще-то он должен понимать, что стоит мне проникнуть в соседнюю квартиру и застукать его на балконе, я пристрелю его как собаку. Кстати, о той стороне здания, интересно, как ему понравился этот голубь?

Не крик ли там послышался? Толком и не разберешь. Возможно, это ветер. Неважно. Световое табло на здании банка показывает 12:44. Еще немного подожду, и надо будет проникнуть в соседнюю квартиру — проверить балкон; а пока что я сижу здесь, на балконе Кресснера, с пистолетом 45-го калибра. Вдруг произойдет невероятное, и он появится из-за последнего поворота в своем развевающемся халате.

Кресснер утверждал, что он никогда не жульничает.

Про меня этого не скажешь.

Пер. Сергей Таск

Газонокосильщик

Несколько последних лет Гарольд Паркетт всегда ужасно гордился аккуратно подстриженным газоном перед своим домом.

Купив однажды большую, выкрашенную в серебряную краску газонокосилку «Лонбой», он скрупулезно следил за тем, чтобы его газоны никогда не оставались неподстриженными. Подстригал их один парень, живший неподалеку от него в том же квартале — всего по пять долларов за каждую подстрижку. В те золотые деньки Гарольд Паркетт частенько любил разваливаться в своем кресле в обществе баночки пива, лениво послушать радиорепортаж об игре бостонских «Ред Сокс» и неторопливо порассуждать о том, что Бог, как всегда, на небесах, а на земле, как всегда, все в порядке, включая и его собственный газон. Однако, в середине октября прошлого года судьба сыграла с Гарольдом Паркеттом скверную шутку.

Однажды, когда тот парень в последний раз за этот сезон подстригал газон, жизнерадостно и ни о чем не подозревая толкал перед собой мерно стрекочущую газонокосилку, соседский пес — это была собака Кастонмейеров — загнал прямо под ее ножи кошку других соседей — Смитов. Испугавшись предсмертного вопля бедного животного, дочь Гарольда пролила на свой новый джемпер полкварты шерри «Коул-Эйд», а его жена целую неделю после этого мучалась ночными кошмарами — даже несмотря на то, что ничего не видела своими глазами и не слышала. Она появилась несколько минут спустя и увидела только, как парень счищает с ножей газонокосилки красно-зеленое с клочьями шерсти и перемолотыми костями месиво. Плачущие миссис Смит и Алисия наблюдали за всем этим, стоя немного поодаль. Алисия, однако, уже успела переодеться и была в светло-голубых джинсах и в одном из своих отвратительных коротких свитеров. Обе бросали сквозь слезы безжалостные и совершенно несправедливые проклятия в адрес ни в чем, в общем-то, неповинного «убийцы».

Прослушав с неделю стоны и бормотание жены во сне, Гарольд решил избавиться от газонокосилки. Он подумал, что теперь она ему просто не нужна. В том году он нанимал ПРОСТО газонокосильщика, а в будущем году наймет газонокосильщика СО СВОЕЙ газонокосилкой. Может быть, думал он, жена перестанет после этого стонать по ночам и к нему снова вернется нормальный сон.

Итак, он отвез серебряного «Лонбоя» в магазин Фила Саноко и выменял его на совершенно новый черный костюм от Келли, а Фил выставил газонокосилку рядом с каком-то насосом и повесил на нее написанную от руки табличку «ПРОДАЕТСЯ».

Hу а в этом году он как-то все откладывал и откладывал наем нового газонокосильщика, хотя это и было уже необходимо. Когда он позвонил, наконец, все тому же, кстати, парню, его мать сказала, что Фрэнк поступил в университет и теперь здесь не живет. Гарольд удивленно пожал плечами и пошел к холодильнику, чтобы взять банку пива, думая по дороге о том, как неумолимо летит время и покачивая от удивления головой.

«Ред Сокс» никак не могли подняться выше четвертого места и Гарольд отложил наем нового газонокосильщика до начала мая, а потом и до начала июня. Все уикенды он просиживал на веранде, мрачно наблюдая за нескончаемым потоком все новых и новых парней, вертевшихся вокруг его уже повзрослевшей и полногрудой дочери, меняющихся чуть ли не каждую неделю и каждый раз неизменно уводящих ее в местный кинотеатришко, почтительно кивнув ему головой на прощание, а трава тем временем все росла и росла. Этим летом была очень хорошая погода — три дня сияло солнце, на четвертый шел небольшой теплый дождик, три дня солнце, на четвертый дождь. Почти как по часам. Трава разрасталась с невероятной быстротой и буйством.

Вот прошел и июнь, и к середине июля газон выглядел скорее как какой-нибудь задний двор, поросший бурьяном или, в лучшем случае, как некошеный луг с кормовыми травами. Джек Кастонмейер уже начал отпускать разные шуточки по поводу того, например, какие нынче цены на люцерну и вообще на сено. А четырехлетняя дочка Дона Смита Дженни стала прятаться в этой траве, когда ее звали к завтраку или к ужину есть овсяную кашу.

Однажды, уже в конце июля, Гарольд вышел во внутренний дворик и увидел соседскую курицу, нахально косившуюся на него из высоченной густой травы, которой заросла даже задняя дорожка. Hу что ж, решил он, тянуть с этим делом больше не следует. Он вернулся в дом, выключил радио, взял в руки свежую газету и раскрыл ее на отделе рекламных объявления. Уже в середине первого столбца он нашел то, что ему было нужно: «ПОДСТРИЖКА ГАЗОНОВ. НЕДОРОГО. 776-2390».

Гарольд набрал указанный номер, ожидая услышать противный голос какой-нибудь домохозяйки, гнусаво подзывающей к телефону своего оболтуса-сына. Вместо этого в трубке профессионально зазвучал приятный голос секретарши:

— «Пастэрел Гринери», услуги по вызовам. Чем мы можем вам помочь?

В двух словах Гарольд объяснил голосу, чем «Пастэрел Гринери» может помочь ему, удивляясь тому, что газонокосильщики имеют уже даже секретарш. Поинтересовавшись оплатой, он услышал в ответ вполне приемлемую цифру. Гарольд повесил трубку с каким-то странным тревожным чувством и снова вышел на веранду. Усевшись в кресло, он включил радио и отрешенно уставился на субботние облака, проплывавшие по субботнему небу. Карла и Алисия ушли навестить его мать, и он был в доме один. Для них будет приятным сюрпризом, подумал он, если газонокосильщик закончит свою работу до их возвращения.

Он открыл банку пива и, услышав по радио, что Дик Дрэго удален с поля за двойное касание, недовольно покачал головой. Снаружи прямо в остекленение веранды задул легкий ветерок. В траве недовольно застрекотали сразу несколько потревоженных им сверчков. Гарольд пробурчал что-то нелестное в адрес Дика Дрэго и задремал.

Через полчаса его разбудил неприятно-дребезжащий звонок во входную дверь. Медленно поднявшись, он допил пиво и пошел открывать.

Hа крыльце стоял толстяк в грубой хлопчатобумажной робе, измазанной зеленым соком скошенной травы. В углу рта у него была зажата зубочистка. Комбинезон на его животе оттопыривался так сильно, что Гарольд подумал, что толстяк, может быть, проглотил баскетбольный мяч.

— Да? — вяло промямлил Гарольд, не проснувшись еще и наполовину.

Толстяк улыбнулся, перекинул зубочистку из одного уголка рта в другой, поддернул комбинезон за лямки и сдвинул на затылок свою зеленую бейсболку. Ее козырек был испачкан свежим машинным маслом. И вот он стоял, улыбался и благоухал свежескошенной травой, землей и машинным маслом.

— Я из «Пастэрел», приятель, — весело проговорил он, непринужденно почесывая себя чуть пониже живота и не переставая улыбаться. — Это ведь вы звонили, не так ли? Hе так ли, приятель?

— Хм… Насчет газона? Так это вы?

— Да, я, — ответил газонокосильщик и жизнерадостно рассмеялся, глядя на слегка распухшее ото сна лицо Гарольда.

Газонокосильщик бесцеремонно шагнул мимо беспомощно отступившего в сторону Гарольда в дом и, пройдя через кухню, жилую комнату и гостиную, оказался на веранде, выходящей на задний двор. Наконец, Гарольд окончательно проснулся и понял, что все в порядке — это человек, вызванный им по телефону. Он видел людей такого типа и раньше — сантехники, например, или дорожные рабочие. Такие всегда найдут свободную минутку, чтобы отложить в сторону свои инструменты и, закурив «Лаки Страйк» или «Кэмел», посмотреть на тебя так, будто они соль земли и запросто могут переспать с твоей женой чуть ли не в любой момент, стоит им только захотеть этого. Гарольд всегда немного побаивался таких людей — загорелых, с сеточкой морщин вокруг глаз, всегда знающих, что им делать.

— Задний дворик особенно зарос, — сказал Гарольд человеку невольно понизившимся голосом. — Он почти правильной квадратной формы, ровный и совсем без препятствий, но зарос, все-таки, очень сильно, — его голос дрогнул, вернулся в свой нормальный регистр и Гарольд добавил, как бы извиняясь.

— Боюсь, я немного запустил его.

— Hе волнуйтесь, дружище. Расслабьтесь. Все просто отлично. Отлично-отлично-отлично, — улыбнулся газонокосильщик, его глаза просто сияли от счастья. — Чем выше трава, тем лучше. Хорошая у вас здесь почва, плодородная, вот в чем дело. А все благодаря Цирцее. Я всегда это говорю.

БЛАГОДАРЯ ЦИРЦЕЕ?

Газонокосильщик повернулся к радиоприемнику и прислушался. Диктор объявил, что только что с поля удален Ястржемски.

— За «Ред Сокс» болеете? Я — за «Янкиз».

Он снова вернулся в дом и деловито прошел в гостиную. Гарольд устало и с грустью провождал его глазами, успев уже утомиться от его беспардонности. Толстяк уселся в кресло и неодобрительно покосился на лужу пива под столом с валявшейся посредине пустой банкой из-под пива с надписью «Курз». Гарольд от этого взгляда хотел уже было даже сходить на кухню за шваброй, но потом передумал.

HЕ ВОЛНУЙТЕСЬ, ДРУЖИЩЕ. РАССЛАБЬТЕСЬ.

Он раскрыл газету на финансово-экономическом разделе и стал пристально всматриваться в таблицу последних биржевых котировок. Будучи настоящим республиканцем, он считал, что должен быть всегда в курсе всех финансовых новостей, а представителей Уолл-стрит вообще представлял себе по меньшей мере полубогами…

(БЛАГОДАРЯ ЦИРЦЕЕ?)

…он очень часто и очень сильно жалел о том, что такие условные обозначения, как например, рct. и Kdk или «от 3,28 до 2/3» остаются для него в большинстве случаев не больше, чем иероглифами на древних каменных табличках. Однажды он купил три акции компании «Мидуэст Байснбэгэз, Инкорпорейтед», а компания неожиданно прекратила свое существование в 1968 году, и он потерял на этом целых семьдесят пять долларов. Теперь он понимал, что, несмотря на ту неудачу, за такими компаниями, как «Байснбэгэры» большое будущее. И это будущее не за горами. Они часто обсуждали это с Сонни — барменом из «Голдфиш Боул». Сонни объяснил Гарольду, что его ошибка заключалась в том, что он поспешил тогда на целых пять лет, а должен был бы…

Его снова потянуло в дремоту, но вдруг неожиданно встряхнуло и даже напугало спросонья каким-то непонятным и очень сильным ревом.

Резко вскочив на ноги и опрокинув при этом кресло, Гарольд испуганно огляделся по сторонам.

— Это что, газонокосилка? — спросил Гарольд Паркетт сам у себя. — Господи, ЭТО ЧТО, ГАЗОНОКОСИЛКА?

Он выбежал из дома на парадное крыльцо, но увидел только, как, как раз в этот момент, трясущаяся красная тележка с надписью «ПАСТЭРЕЛ ГРИНЕРИ, ИНК.» на боку с ревом скрылась за углом его дома, направляясь, по-видимому, во внутренний дворик. Теперь рев действительно доносился уже оттуда. Гарольд ринулся через весь дом обратно, выскочил на веранду и остановился, как вкопанный.

То, что он увидел, было просто отвратительно.

Он не мог поверить собственным глазам.

Красная газонокосилка, которую принес толстяк, двигалась сама по себе. Никто ее не толкал и никого не было рядом с ней даже поблизости. Она двигалась с оглушительным ревом, неистово трясясь и неудержимо продираясь сквозь буйные заросли травы на заднем дворике Гарольда Паркетта подобно какому-то ужасному красному исчадию ада. Она визжала, ревела и с громкими хлопками выбрасывала в воздух голубые облачка маслянистого дыма. Это было какое-то механическое сумасшествие, переполнявшее Гарольда ужасом, у него просто голова пошла кругом. В воздухе висел густой терпкий запах свежескошенной травы.

Hо уж что было действительно отвратительным, так это сам газонокосильщик.

Газонокосильщик скинул с себя абсолютно всю одежду, всю до последней ниточки. Она была аккуратно сложена в самом центре заднего дворика. Совершенно голый, весь в травяной зелени, он полз на четвереньках вслед неистовствовавшей газонокосилки и ел только что скошенную ей траву. Зеленый сок стекал по его подбородку на огромный, отвисший почти до самой земли отвратительный живот. Каждый раз, когда газонокосилка делала разворот, он поднимался на ноги, как-то бесновато подскакивал, а затем снова бросался на четвереньки.

— ПРЕКРАТИТЕ! — закричал Гарольд Паркетт. — НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ!

Hо газонокосильщик не обратил на него решительно никакого внимания. То же самое можно было бы сказать и про его красного дьявольского напарника. Напротив, они стали двигаться еще быстрее. К неописуемому ужасу Гарольда, ему показалось, что газонокосилка, с ревом пронесясь мимо него, как бы ухмыльнулась сверкавшей на солнце никелированной решеткой, под которой с бешенной скоростью вращались остро заточенные ножи.

И тут Гарольд увидел крота. Оглушенный и перепуганный, он выскочил из травы прямо перед газонокосилкой. Еще одна секунда — и он был бы перемолочен вместе с травой, в которой только что находился. Этот маленький коричневый комочек панически метнулся в сторону, намереваясь спрятаться от рычащего красного монстра под верандой.

Газонокосилка, как живая, резко свернула в сторону от линии своего движения и устремилась за кротом. Уже через пару секунд она настигла его, с грохотом и завыванием подмяла под себя и через мгновение от крота осталось только кровавое месиво из шерсти и внутренностей, живо напомнив Гарольду об аналогичной участи соседской кошки год назад. С кротом было покончено и газонокосилка, сделав резкий поворот, вернулась к линии своего прежнего движения.

Газонокосильщик неотступно следовал за ней на четвереньках в некотором отдалении. Быстро перебирая руками и ногами, он остервенело пожирал только что скошенную траву. Гарольд наблюдал за всем этим широко распахнутыми глазами, совершенно парализованный от ужаса. Огромный отвратительный живот голого толстяка раздувался прямо на глазах. Он напрочь забыл обо всех акциях, котировках и «Байснбэгэрах». Он видел только, как… ГАЗОНОКОСИЛЬЩИК, В ТОЧНОСТИ ПОВТОРИВ ЗИГЗАГ, СДЕЛАННЫЙ ТОЛЬКО ЧТО ЕГО МЕХАНИЧЕСКИМ НАПАРНИКОМ, ДОБРАЛСЯ ДО КРОТА И ПРОГЛОТИЛ ЕГО, ПОЧТИ HЕ ЖУЯ.

Чувствуя, как у него темнеет в глазах, Гарольд опустил ветрозащитный экран на дверь веранды и запер ее. Вдруг его сильно вырвало. Он понял, что вот-вот упадет в обморок. Это УЖЕ был обморок. Плохо слушающимися ногами он подошел к кровати на веранде и, опустившись на нее в изнеможении, закрыл глаза…

Кто-то тряс его за плечи. Это была Карла. Он не вымыл посуду и не вынес мусор. Карла будет очень недовольна, но это, все же, намного лучше, чем то, что он пережил. Карла все продолжала трясти его за плечи, возвращая его из кошмарного сна в нормальный мир. Милая Карла — она была для него сейчас как спасательный круг в стихии, с которой сам он справиться был уже не в состоянии. Она ласково улыбалась ему, очаровательно обнажая при этом свои мелкие передние зубы, которые он так любил…

Зубы… Hо это были не ее зубы!.. У Карлы довольно слабые и мелкие зубы, а эти — крупные, крепкие и… между ними… какие-то…

Волокна.

Между зубами были какие-то зеленые волокна, которые выглядели как…

ТРАВА?

— О, Господи, — прошептал Гарольд.

— Вы что, приятель, сознание потеряли? А?

Над ним стоял, наклонившись, газонокосильщик. Он улыбался и между зубами у него свисали эти страшные зеленые волокна. Они были у него и на губах, и на подбородке. Он был в них весь. Hа дворе было тихо, но повсюду висел этот ужасный запах травы и выхлопных газов.

Гарольд приподнялся в кровати, опустил ноги на пол и тупо уставился на замершую газонокосилку. Вся трава была аккуратно подстрижена. Hо собирать ее не было никакой необходимости — травы просто не было. Ее съел газонокосильщик. Гарольд почувствовал, что с его головой творится что-то невообразимое. Он покосился на толстяка и, вздрогнув, поморщился. Он был просто ужасен. Из уголков его рта стекали зеленые струйки травяного сока.

— Что это? — взмолился Гарольд.

— Это? — кивнул толстяк в сторону газона. — Это новая методика, которую решил испробовать наш босс. Довольно неплохо, кстати, получается, на самом деле, приятель. Убиваем двоих зайцев одним выстрелом — и к завершающей стадии испытаний приближаемся, и деньги зарабатываем. Понимаете? Конечно, сплошь и рядом многие клиенты, мягко говоря, очень удивляются и не могут понять, что это такое они видят собственными глазами. Hо босс всегда согласен на жертвы. Понимаете? Это как хорошая смазка для колес. — Гарольд молчал. В его голосе зловеще пульсировало только одно слово — «жертвы». А еще он раз за разом вспоминал одну и ту же картину — как из ревущей газонокосилки вылетает искромсанная тушка крота, который еще две-три секунды назад был живым.

— Конечно, — еле вымолвил Гарольд, с трудом поднимаясь на ноги, совсем как наполовину разбитый параличом трясущийся старец.

Когда ему, наконец, удалось это сделать, он вспомнил вдруг строку из одной фолк-рок песенки, которые любила слушать Алисия: «Трава, благословленная Господом нашим». Газонокосильщик весело шлепнул себя по зеленому как недозревшее яблоко, бедру:

— Отличная технология, дружище! Просто чертовски хороша! Я вижу, вы все поняли правильно. Вы не будете против, если я отмечу это в своем докладе, когда вернусь в офис? Может, какое-нибудь поощрение получу.

— Конечно, — ответил Гарольд, отступая от него в сторону черного хода и стараясь удержать на лице улыбку. — А теперь вы можете закончить работу до конца, а мне, я думаю, лучше всего сейчас немного вздремнуть…

— Конечно, приятель. Hе буду вам мешать, — сказал газонокосильщик, грузно поднявшись с корточек на ноги.

В глаза Гарольду бросилась необычайно длинная щель между большими и остальными пальцами ног, как будто… нога была, подобно копыту, раздвоена.

— С первого раза это для всех очень необычно, — добавил газонокосильщик. — Hо вы привыкайте. В вас чувствуется добрая закалка.

Он пристально осмотрел полную фигуру Гарольда и задумчиво проговорил:

— У вас хорошие данные, приятель. Может, для вас это будет неожиданным и странным, но наш босс всегда ищет новые таланты. Вроде вас.

— Босс… — едва слышно пробормотал Гарольд.

Газонокосильщик остановился на нижних ступеньках лестницы и, обернувшись, пристально посмотрел на Гарольда Паркетта.

— Итак, приятель, мне кажется, что вы уже догадались… Трава, благословленная Господом нашим… и вообще.

Гарольд осторожно потряс головой и газонокосильщик, увидев это, громко рассмеялся.

— Пан. Нашего босса зовут Пан.

Сделав шаркающее движение ногой по свежескошенной траве, он подпрыгнул, завел газонокосилку и она с оглушительным ревом стала кружиться вокруг дома.

— Соседи!.. — начал было Гарольд, но газонокосильщик только весело взмахнул рукой и исчез за углом.

Газонокосилка кружила вокруг дома с бешеной скоростью, непередаваемо оглушительным ревом и жуткими завываниями. Вслед за ней носился на четвереньках не менее жуткий толстяк с отвратительным раздувшимся животом, весь зеленый от облепившего его сока травы и, самое главное, голый. Совершенно голый. Гарольд в ужасе схватился за голову и закрыл глаза, как будто этим он мог остановить это кошмарное гротескное представление, которое наверняка давно уже наблюдали из своих окон его соседи Кастонмейеры и Смиты закоренелые демократы. Наблюдали, наверное, с не меньшим ужасом и обмениваясь при этом многозначительными взглядами вроде «Говорил же я вам!..»

Вместо того, чтобы созерцать этот кошмар еще и самому, Гарольд быстро подошел к телефону, схватил трубку и набрал номер ближайшего полицейского участка.

— Сержант Холл, — ответил голос на другом конце провода.

Гарольд зажал пальцем свободное ухо и прокричал в трубку:

— Мое имя Гарольд Паркетт. Адрес — 1421 ист Эндикотт Стрит. Я хочу сообщить вам…

О чем? О чем он хочет сообщить? о том, что какой-то человек, босса которого зовут Пан, терзает его газон? О том, что у него раздвоение ступни?

— Я слушаю вас, мистер Паркетт.

Вдруг его осенило:

— Я хочу сообщить вам об акте публичного обнажения.

— Публичного обнажения? — переспросил сержант Холл.

— Да. Здесь один человек подстригает мой газон. Так вот, он хм…

— Вы имеете в виду, что он голый? — вежливо, но недоверчиво подсказал ему сержант Холл.

— Да-да, именно голый! — подтвердил Гарольд, с трудом контролируя разбегающиеся мысли. — Совершенно голый! Бегает по моему газону прямо перед парадной дверью у всех на виду и трясет своим жирным задом, как на каком-нибудь нудистском пляже! Пожалуйста, немедленно пошлите кого-нибудь сюда!

— Ваш адрес 1421 Уэст Эндикотт? — уточнил сержант Холл.

— Ист, черт бы вас побрал! — взвыл Гарольд. — Ист, а не Уэст!

— Вы уверены, что он совершенно голый? Вам видны его э-э… гениталии и так дальше?

Гарольд хотел сказать что-то еще, но успел только прокашляться. Рез газонокосилки быстро становился все громче и громче, как будто она стремительно приближалась к нему, заглушая все звуки во Вселенной. Он почувствовал, как к его горлу подступает огромный шершавый комок.

— Вы можете говорить? — тупо бубнил в трубку сержант Холл. — Очень плохо слышно. У вас, наверное, что-то с телефоном…

С треском распахнулась входная дверь, и Гарольд с ужасом увидел, как это механическое чудовище въезжает в дом. Вслед за ним, все еще голый, шел сам газонокосильщик. Чувствуя, что он сейчас на самом деле сойдет с ума, Гарольд увидел, что теперь толстяк был зеленым совершенно весь — с головы до пят. Особенно сочного, как сама трава, цвета были его волосы. Он непринужденно вертел на пальце свою бейсболку.

— А вот это была ваша ошибка, приятель, — укоризненно сказал газонокосильщик. — Hе стоило вам забывать, все-таки, что это — трава, благословленная Господом нашим…

— Алло? Алло, мистер Паркетт…

Рука Гарольда задрожала и выронила телефонную трубку, газонокосилка двигалась прямо на него, подстригая ворсистый индейский ковер, недавно купленный Карлой, и выплевывая сзади клочья коричневой шерсти.

Гарольд оцепенел, как кролик перед удавом, и смотрел на нее с отвисшей челюстью до тех пор, пока, разделавшись с ковром, она не добралась до кофейного столика, стоявшего у самых его ног. Когда, наконец, она отбросила его в сторону, отхватив при этом одну ножку и в мгновение ока перемолов ее в мелкие опилки, Гарольд перепрыгнул через кресло и, споткнувшись о стул, опрометью бросился к кухне.

— Hе поможет, приятель, — кинул ему вдогонку газонокосильщик. — Гораздо лучше будет, если вы покажете мне, где у вас лежит самый острый нож, — ласково добавил он.

— Тогда я помогу вам принести себя в жертву совершенно безболезненно…

Толкнув тяжелое кресло на газонокосилку и рассчитывая, что это прикроет его хотя бы на несколько мгновений, Гарольд рванулся к входной двери. Газонокосилка, как живая, увернулась от кресла, сделала негодующий оглушительный выхлоп и устремилась за Гарольдом. Ударом плеча он распахнул дверь веранды вместе с ветрозащитным экраном, сорвав все это с замком. Спрыгивая с крыльца, он чувствовал, он слышал, что газонокосилка уже почти настигла его, что еще несколько мгновений — и она примется за его пятки. Он уже даже чувствовал ее запах.

Газонокосилка взвыла на верхней ступеньке подобно горнолыжнику, приготовившемуся к старту. Убегая от ее по свежескошенной траве заднего дворика, Гарольд чувствовал, что ему становится все тяжелее и тяжелее — слишком много банок пива было выпито сегодня и слишком часто прикладывался он вздремнуть. Он чувствовал, что она уже в каких-то сантиметрах от него. Падая, он обернулся и увидел через плечо, как обе его ступни исчезают под газонокосилкой.

Последним, что увидел и услышал Гарольд Паркетт, была громоздящаяся на него газонокосилка, ее мелькавшие с бешенной скоростью зелено-красный ножи (от травы и от его собственной крови) и то, как она натужно заревела, перемалывая кости его ног. Над газонокосилкой возвышалось жирное и нервно трясущееся лицо самого газонокосильщика.

— Чертовщина какая-то, — озадаченно проговорил лейтенант Гудвин после того, как были сделаны последние фотографии. Он кивнул двум людям в белых халатах, чтобы они подъехали со своими носилками на колесиках.

— Меньше двух часов назад он позвонил в участок и сообщил, что по его газону бегает какой-то голый парень.

— Да ну? — удивился патрульный Кули.

— Да. То же самое сказал и один из его соседей. Некий Кастонмейер. Он тоже звонил нам, но он думал, что это был сам Паркетт. Может быть, так и было, Кули. Может быть, так и было.

— Сэр?

— Я говорю, что, может быть, так оно и было, — мрачно повторил лейтенант Гудвин и, поморщившись, потер себе висок.

— Наверняка это был какой-нибудь буйно-помешанный, как мне уже надоели эти шизофреники! Спасу от них никакого не стало.

— Да, сэр, — вежливо поддакнул Кули.

— Где остальная часть тела? — спросил один из санитаров.

— В ванной в углу заднего дворика, — ответил Гудвин, задумчиво глядя на небо.

— Вы сказали в ванной? — переспросил санитар.

— Да, именно так я и сказал! — раздраженно бросил Гудвин.

Патрульный Кули подошел к ванной, стоявшей в глубине дворика и побледнел.

— А может, — медленно проговорил лейтенант Гудвин, — это был сексуальный маньяк.

— Есть какие-нибудь отпечатки? — поинтересовался Кули, с трудом сдерживая отвращение от увиденного в ванной.

— Спросите еще про следы, — грустно проговорил Гудвин, кивнув на аккуратно и очень коротко подстриженную траву.

Кули смущенно прокашлялся.

Лейтенант Гудвин засунул руки глубоко в карманы и стал глубокомысленно покачиваться с носков на пятки.

— Мир, — начал он мрачно и глубокомысленно, — полон сумасшедших. Никогда не забывайте об этом, Кули. Самых разнообразных шизофреников и маньяков. Паркетт разъезжал по собственному дому с включенной газонокосилкой. Представляете?

— Нет, сэр.

Гудвин внимательно обвел взглядом аккуратно подстриженный газон Гарольда Паркетта и еще глубокомысленнее произнес:

— Один человек, увидев черноволосого шведа, сказал: «Это наверняка негр, только кожу перекрасил».

Гудвин поплелся вокруг дома. Кули последовал за ним. В воздухе вокруг них стоял приятный свежий аромат недавно скошенной травы.

Корпорация «Бросайте курить»

Они встретились случайно в баре аэропорта Кеннеди.

— Джимми? Джимми Маккэнн?

Сколько воды утекло после их последней встречи на выставке в Атланте! С тех пор Джимми несколько располнел, но был в отличной форме.

— Дик Моррисон?

— Точно. Здорово выглядишь. — Они пожали руки.

— Ты тоже, — сказал Маккэнн, но Моррисон знал, что это неправда. Он слишком много работал, ел и курил.

— Кого-нибудь встречаешь, Джимми?

— Нет. Лечу в Майами на совещание.

— Все еще работаешь в фирме «Крэгер и Бартон»?

— Я теперь у них вице-президент.

— Вот это да! Поздравляю! Когда тебя назначили? — Моррисон попробовал убедить себя, что желудок у него схватило не от зависти.

— В августе. До этого в моей жизни произошли большие изменения. Это может тебя заинтересовать.

— Разумеется, мне очень интересно.

— Я был в поганой форме, — начал Маккэнн. — Неурядицы с женой, отец умер от инфаркта, меня начал мучать жуткий кашель. Как-то в мой кабинет зашел Бобби Крэгер и энергично, как бы по-отцовски, поговорил со мной. Помнишь эти разговоры?

— Еще бы! — Моррисон полтора года проработал у Крэгера и Бартона, а потом перешел в агенство «Мортон». — «Или возьми себя в руки, или пошел вон».

Маккэнн рассмеялся.

— Ты же знаешь. Доктор мне сказал: «У вас язва в начальной стадии, бросайте курить». С тем же успехом он мог сказать мне: «Бросайте дышать!»

Моррисон с отвращением посмотрел на свою сигарету и погасил ее, зная, что тут же закурит новую.

— И ты бросил курить?

— Бросил. Сначала даже не думал, что смогу: курил украдкой при первой возможности. Потом встретил парня, который рассказал мне про корпорацию на Сорок шестой улице. Это настоящие специалисты. Терять мне было нечего — я пошел к ним. С тех пор не курю.

— Они пичкали тебя какими-то препаратами?

— Нет. — Маккэнн достал бумажник и начал в нем рыться. — Вот. Помню, она у меня где-то завалялась. Он положил на стойку визитную карточку:

КОРПОРАЦИЯ

«БРОСАЙТЕ КУРИТЬ»

Остановитесь! Ваше здоровье улетучивается с дымом!

237 Ист, Сорок шестая улица.

Лечение по предварительной договоренности.

— Хочешь, оставь себе, — сказал Маккэнн. — Они тебя вылечат. Даю гарантию.

— Как?

— Не имею права говорить — есть такой пункт в контракте, который с ними подписываешь. Во время первой беседы они тебе все расскажут. Девяносто восемь процентов их клиентов бросают курить.

— Ты, наверно, растолстел, как бросил курить? — спросил Моррисон, и ему показалось, что Джимми Маккэнн как-то сразу помрачнел.

— Даже слишком. Но я согнал лишний вес…

— Рейс двести шесть, — объявил громкоговоритель.

— Мой, — сказал Маккэнн и поднялся. — Подумай, Дик.

Он пошел через толпу к эскалаторам. Моррисон взял карточку, задумчиво изучил, спрятал в бумажник и забыл про нее.

Через месяц карточка выпала из бумажника Моррисона на стойку другого бара. Дела на работе шли неважно. Откровенно говоря, дела были ни к черту. Моррисон еще раз прочел адрес на карточке — корпорация находилась в двух кварталах, стоял солнечный прохладный октябрьский день; может, ради смеха…

Корпорация «Бросайте курить» помещалась в новом здании, в таких домах арендная плата за кабинет, наверно, равнялась годовой зарплате Моррисона. По указателю в вестибюле он понял, что «Бросайте курить» занимает целый этаж, значит, деньги у них есть, причем очень большие.

Он поднялся на лифте. В элегантной приемной сидела секретарша.

— Один мой друг дал мне эту визитную карточку. Он вас очень хвалил.

Она улыбнулась и вставила анкету в пишущую машинку:

— Ваше имя и фамилия? Адрес? Женаты?

— Да.

— Дети есть?

— Один ребенок. — Он подумал об Элвине и слегка нахмурился. Его сын был умственно отсталым и жил в специальном интернате в Нью-Джерси.

— Кто порекомендовал вам обратиться сюда, мистер Моррисон?

— Джеймс Маккэнн. Мы с ним вместе учились.

— Присядьте, пожалуйста. У нас сегодня много народу.

Он сел между женщиной в строгом голубом костюме и молодым человеком в твидовом пиджаке, достал пачку сигарет, увидел, что вокруг нет пепельниц и спрятал сигареты. Если они заставят долго ждать, можно даже будет стряхнуть пепел на их шикарный коричневый ковер. Его вызвали через пятнадцать минут вслед за женщиной в голубом костюме. Коренастый мужчина с такими белоснежными волосами, что они казались париком, любезно пожал ему руку и сказал:

— Пойдемте со мной, мистер Моррисон. — Он повел Моррисона по коридору мимо закрытых дверей, одну из которых открыл своим ключом. Комната обставлена по-спартански: стол и два стула. В стене за столом, очевидно, проделано небольшое окошко, его закрывает короткая зеленая занавеска. На стене слева от Моррисона картина: высокий седой человек с листком бумаги в руке. Лицо его показалось Моррисону знакомым.

— Меня зовут Вик Донатти, — сказал коренастый. — Если согласитесь пройти наш курс, я буду заниматься с вами.

— Рад познакомиться. — Моррисону ужасно хотелось курить.

— Садитесь.

Донатти положил на стол заполненную машинисткой анкету и достал из ящика стола новую:

— Вы действительно хотите бросить курить?

Моррисон откашлялся, положил ногу на ногу.

— Да.

— Подпишите вот эту бумагу. — Он протянул бланк Моррисону. Тот быстро пробежал его глазами: нижеподписавшийся обязуется не разглашать методы, и так далее.

Моррисон нацарапал свою фамилию.

— Отлично, — сказал Днатти. — Мы тут не занимаемся пропагандой, мистер Моррисон. Нас не интересует, почему вы хотите бросить курить. Мы люди деловые, никаких лекарств и препаратов не применяем. Не надо садиться на особую диету. А деньги заплатите, когда год не будете курить. Кстати, как дела у мистера Маккэнна? Все в порядке?

— Да.

— Прекрасно. А сейчас… несколько личных вопросов, мистер Моррисон. Ответы, естественно, останутся в тайне. Как зовут вашу жену?

— Люсинда Моррисон. Девичья фамилия Рэмзи.

— Вы ее любите?

— Да, конечно.

— Вы ссорились с ней? Какое-то время жили врозь?

— Какое это имеет отношение к тому, что я собираюсь бросить курить?

— Имеет. Отвечайте на мои вопросы.

— Ничего подобного не было. — Хотя, подумал Моррисон, в последнее время отношения между ними испортились.

— У вас один ребенок?

— Да. Его зовут Элвин, он в частной школе.

— В какой?

— Этого я вам не скажу, — угрюмо выдавил Моррисон.

— Хорошо, — любезно согласился Донатти и обезоруживающе улыбнулся. — Завтра на первом сеансе курса я отвечу на все ваши вопросы. Сегодня можете курить. С завтрашнего дня вы не выкурите ни одной сигареты. Это мы вам гарантируем.

На следующий день, ровно в три, Донатти ждал его, он пожал Моррисону руку и улыбнулся хищной улыбкой.

— Рад, что вы пришли. Многие перспективные клиенты не приходят после первого разговора. Мне доставит большое удовольствие работать с вами. У вас есть сигареты?

— Да.

— Давайте их сюда.

Пожав плечами, Моррисон отдал Донатти пачку. В ней все равно оставалось две или три сигареты.

Донатти положил пачку на стол и начал бить по ней кулаком. Удары громко отдавались в комнате. В конце концов стук прекратился. Донатти взял то, что осталось от пачки и выбросил в мусорную корзину.

— Вы не представляете себе, какое я получаю удовольствие от этого все три года, что работаю здесь.

— В вестибюле здания есть киоск, где можно купить любые сигареты, — мягко сказал Моррисон.

— Совершенно верно. Ваш сын, Элвин Доус Моррисон, находится в Пэтерсоновской школе для умственно отсталых детей. Он родился с травмой мозга и никогда не станет нормальным. Ваша жена…

— Как вы это узнали? — пролаял Мориссон. — Какое вы имеете право…

— Мы многое знаем о вас, но как я говорил, все останется в тайне.

— Я ухожу, — с трудом сказал Моррисон и поднялся.

— Посидите еще.

Моррисон внимательно посмотрел на Донатти — тот был спокоен. Казалось, что происходящее даже забавляет его, и он наблюдал подобные сцены сотни раз.

— Объясните мне, что это за курс лечения? — спросил Моррисон.

— Одну минутку. Подойдите, пожалуйста, сюда. — Донатти встал и отодвинул зеленую занавеску, которую Моррисон заметил еще накануне. За прямоугольным окошком — пустая комната. Правда, на полу кролик ел из миски хлебные шарики.

— Красивый кролик, — заметил Моррисон.

— Конечно. Понаблюдайте за ним.

Донатти нажал кнопку — кролик прекратил есть и запрыгал как сумасшедший. Когда он касался пола, казалось, его подбрасывало еще выше, шерсть встала дыбом, глаза были дикими.

— Прекратите! Вы же убьете его током!

Донатти отпустил кнопку.

— Ну что вы, это очень слабый заряд. Посмотрите на кролика. Если бить его током, когда он ест, животное быстро свяжет эти ощущения: еда — боль. Тряхнуть его током еще несколько раз — кролик умрет от голода перед миской с едой.

Тут Моррисона осенило — он пошел к двери.

— Не надо, большое спасибо.

Дверь оказалась заперта.

— Присядьте, мистер Моррисон.

— Отоприте дверь, или я вызову полицию быстрее, чем вы скажете слово «Курите!»

— Сядьте. — Это было сказано жутким ледяным тоном.

Моррисон посмотрел на Донатти, заглянул в его страшные затуманенные карие глаза и подумал: «Господи, я же заперт в комнате с психом». Никогда в жизни ему так не хотелось курить.

— Я подробнее расскажу вам о курсе лечения, — сказал Донатти.

— Вы не понимаете, — возразил Моррисон с деланым спокойствием. — Мне не нужен ваш курс.

— Нет, мистер Моррисон, это вы не понимаете. У вас уже нет выбора. Я не обманул вас, когда сказал, что курс лечения уже начался. Мне казалось, вы все поняли.

— Вы сумасшедший?

— Нет, я деловой человек. Курс лечения…

— Валяйте, — бросил Моррисон. — Только поймите: как только я отсюда выйду, я куплю пять пачек сигарет и выкурю их по дороге в полицию. — Он внезапно заметил, что грызет ноготь большого пальца.

— Как вам будет угодно. Но мне кажется, вы передумаете, когда я вам все объясню. В первый месяц наши люди будут следить за вами. Вы заметите некоторых, но не всех. За вами будут следить постоянно. Если они увидят, что вы закурили, то сообщат об этом.

— И меня привезут сюда, и посадят вместо кролика. — Моррисон пытался говорить с сарказмом, но неожиданно ощутил дикий страх.

— Нет, — ответил Доннати. — Вместо кролика посадят вашу жену.

Моррисон тупо посмотрел на него.

Донатти улыбнулся.

— А вы будете смотреть в окошко.

По словам Донатти, корпорацию «Бросайте курить» основал человек, изображенный на картине, который чрезвычайно успешно занимался традиционными делами своей «семьи» — игральными автоматами, подпольной лотереей, торговлей наркотиками. Морт Минелли, по кличке Трехпалый, был заядлым курильщиком — выкуривал по три пачки в день. Листок бумаги, который он держит в руке на картине — окончательный диагноз врача: рак легких. Морт умер в 1970 году, передав все деньги «семьи» корпорации «Бросайте курить».

Курс лечения оказался до ужаса прост. Первое нарушение — и Синди привозят, как выразился Донатти, в «крольчатник». Второе нарушение — и там оказывается сам Моррисон. Третье — током бьют их обоих вместе. Четвертое влечет за собой более суровое наказание: в школу к Эльвину придет человек…

— Представьте себе, — улыбаясь говорил Донатти, — как ужасно будет мальчику. Он не поймет никаких объяснений. До него только дойдет, что его больно бьют из-за того, что папа плохой. Поймите меня правильно: я уверен, этого не случится. К сорока процентам наших клиентов мы не применяем никаких дисциплинарных мер, и только десять процентов допускают три нарушения. Пятое нарушение — вас с женой в «крольчатник», вашего сына изобьют во второй раз, а жену в первый.

Не понимая, что он делает, Моррисон бросился через стол на Донатти. Тот, хотя и сидел в ленивой, расслабленной позе, действовал с удивительной быстротой: отодвинулся вместе со стулом назад и ударил Моррисона в живот ногами.

— Сядьте, мистер Моррисон, — благожелательно сказал он. — Поговорим как благоразумные люди.

Когда Моррисон отдышался, он сел на стул, как и просил Донатти.

Существует десять градаций наказаний, объяснял Донатти. Шестая, седьмая и восьмая провинность — сила тока возрастает, а избиения становятся все ужаснее. Когда Моррисон закурит в девятый раз, его сыну сломают обе руки.

— А в десятый раз? — пересохшими губами спросил Моррисон.

Донатти печально покачал головой.

— В этом случае мы сдаемся. Вы войдете в два процента клиентов, которых нам не удалось убедить. — Донатти открыл один из ящиков стола и достал «Кольт-45» с глушителем. — Но даже эти два процента никогда не закурят. Мы это гарантируем.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Вроде ничего… я бросил курить.

— Когда? Пять минут назад? — засмеялась она.

— С трех часов дня.

— Прекрасно. Почему ты решил бросить курить?

— Я должен думать о тебе… и об Элвине.

Ее глаза расширились — Дик редко говорил о сыне.

— Я очень рада. Даже если ты снова закуришь, мы с Элвином благодарны тебе за заботу о нас.

— Я думаю, что больше курить не буду, — сказал он и вспомнил глаза Донатти, — затуманенные глаза убийцы.

Ночью он спал плохо, а в три часа проснулся окончательно. Ему показалось, что у него жар, так ему хотелось закурить. Он спустился в кабинет, открыл верхний ящик стола, как завороженный уставился на коробку с сигаретами и облизнул губы.

Постоянная слежка в течение первого месяца, сказал Донатти. В течение последующих двух месяцев за ним будут следить по восемнадцать часов в сутки. Четвертый месяц (именно тогда большинство клиентов закуривают) снова двадцать четыре часа в сутки. Затем до конца года по двенадцать часов в сутки. Потом? До конца его жизни слежка будет возобновляться.

ДО КОНЦА ЖИЗНИ…

— Мы можем проверять вас через каждый месяц, — сказал Донатти. — Или через день. Или через два года организуем круглосуточную недельную слежку. Вы об этом знать не будете.

Моррисон проклял себя за то, что влез в эту историю, проклял Донатти, а самые страшные проклятия слал Джимми Маккэнну. Подлец, ведь все знал! У Моррисона задрожали руки, так хотелось схватить за горло Джимми Маккэнна.

Моррисон взял сигарету. Что это за шорох в стенном шкафу? Конечно, показалось. А если в той комнате окажется Синди?

Он напряженно прислушивался, все тихо. Надо только подойти к стенному шкафу и распахнуть дверцу. Ему стало очень страшно при одной мысли, что может там оказаться. Моррисон лег в постель, но сон еще долго не приходил.

Сцены из жизни Ричарда Моррисона, октябрь — ноябрь:.. Моррисон встречает в баре «Джек Дэмпси» приятеля, тот предлагает ему закурить. Моррисон крепче сжимает в руке стакан.

— Я бросил.

Приятель смеется.

— Больше недели не продержишься…

Моррисон ждет утреннюю электричку, смотрит на молодого человека в синем костюме. Он видит его здесь почти каждое утро… Моррисон приезжает к сыну, привозит ему в подарок большой мяч, который пищит, если на него нажать. Слюнявый восторженный поцелуй Элвина почему-то не так противен, как раньше. Крепко обнимая сына, он понимает то, что Донатти и компания поняли раньше: любовь сильнее тяги к курению… И вот Моррисон застревает в туннеле, в гигантской автомобильной пробке. Темно. Рев клаксонов, вонь выхлопных газов, рычание неподвижных машин. Внезапно Моррисон открывает перчаточный ящик, видит пачку сигарет, достает одну и закуривает. Если что-то случится, Синди виновата сама, дерзко говорит он себе. Я же ее просил выкинуть все сигареты.

Первая затяжка — он кашляет как заведенный. От второй начинают слезиться глаза. Третья — у него кружится голова, он готов потерять сознание; жуткая штука, думает он. И сразу без перехода: боже мой, что я делаю?

Сзади загудели клаксоны. Он гасит сигарету в пепельнице и едет домой.

— Синди, это я, — позвал он.

Никто не ответил.

Зазвонил телефон. Моррисон поспешно схватил трубку:

— Синди? Ты где?

— Здравствуйте, мистер Моррисон, — раздался бодрый деловой голос Донатти. — Мне кажется, нам надо обсудить один вопрос. Вы сможете зайти к нам в пять?

— Моя жена у вас?

— Да, разумеется, — снисходительн роняет Донатти.

— Послушайте, отпустите ее, — сбивчиво бормочет Моррисон. Это больше не повторится. Я затянулся всего три раза — это было ужасно, я не получил никакого удовольствия!

— Жаль. Значит, я могу рассчитывать, что вы придете в пять?

— Мистер Донатти, к вам пришел мистер Моррисон, — сказала в селектор секретарша и кивнула Моррисону.

— Проходите.

Донатти ждал его в коридоре вместе с гориллообразным человеком в майке с надписью «Улыбайтесь» и револьвером в руке.

— Послушайте, — сказал Моррисон, — мы же можем договориться. Я заплачу вам. Я…

— Заткнись, — отрезал гориллообразный.

— Рад вас видеть, — произнес Донатти. — Жаль, что это происходит при столь прискорбных обстоятельствах. Пройдемте со мной, будьте любезны. Сделаем все быстро. Будьте спокойны, с вашей женой ничего страшного не произойдет… в этот раз.

Моррисон напрягся и приготовился броситься на Донатти.

— Не вздумайте, — сказал тот обеспокоенно. — Если вы это сделаете, Костолом изобьет вас рукояткой револьвера, а жену все равно тряхнут током. Какая в этом выгода? Пойдемте.

Моррисон вошел в комнату первым. Зеленая занавеска отодвинута — за окошечком, ошеломленно озираясь, сидит на полу Синди.

— Синди, — жалобным голосом позвал Моррисон. — Они…

— Она не видит и не слышит вас, — объяснил Донатти. — Это зеркальное стекло. Ладно, давайте побыстрее с этим закончим. Провинность небольшая — тридцать секунд будет достаточно. Костолом!

Одной рукой Костолом нажал кнопку, другой дуло револьвера упер в спину Моррисона.

В его жизни это были самые долгие тридцать секунд.

Когда все закончилось, Донатти сказал:

— Пойдемте со мной. Вам придется кое-что объяснить жене.

— Как я смогу смотреть ей в глаза? Что я ей скажу?

— Думаю, вас ожидает сюрприз.

В комнате, кроме дивана, ничего не было. На нем, беспомощно всхлипывая, лежала Синди.

— Дик, — прошептала она. Он обнял ее. — В дом пришли двое мужчин. Они завязали мне глаза, и… и… это было ужасно. Но почему?

— Из-за меня. Я должен тебе кое-что рассказать, Синди…

Он закончил рассказ, помолчал и сказал:

— Я думаю, ты меня ненавидишь.

— Нет, Дик. Я не испытываю ненависти. Благослови господь этих людей. Они освободили тебя.

— Ты серьезно?

— Да, — сказала она и поцеловала его. — Поедем домой. Мне гораздо лучше. Не помню, когда мне было так хорошо.

Когда через неделю зазвонил телефон и Моррисон узнал голос Донатти, он сказал:

— Ваши люди ошиблись. Я даже в руки не брал сигарету.

— Мы знаем. Надо обсудить кое-что. Вы можете зайти завтра вечером? Ничего серьезного, просто для отчетности. Кстати, поздравляю с повышением по службе.

— Откуда вы это знаете?

— Мы ведем учет, — небрежно бросил Донатти и повесил трубку.

Когда они вошли в маленькую комнату, Донатти обратился к Моррисону.

— Что вы так нервничаете? Никто вас не укусит. Подойдите сюда.

Моррисон увидел обычные напольные весы.

— Послушайте, я немного потолстел, но…

— Да-да. Это происходит с семьюдесятью тремя процентами наших клиентов. Пожалуйста, встаньте на весы.

Моррисон весил семьдесят девять килограммов.

— Сойдите с весов. Какой у вас рост, мистер Моррисон?

— Метр семьдесят девять сантиметров.

— Посмотрим. — Донатти достал из нагрудного кармана маленькую карточку, закатанную в прозрачную пластмассу. — Совсем неплохо. Ваш максимальный вес будет… (он посмотрел на карточку) восемьдесят три килограмма. Сегодня первое декабря, значит, первого числа каждого месяца жду вас на взвешивание. Не можете прийти — ничего страшного, если, конечно, заранее позвоните.

— Что случится, если я буду весить больше восьмидесяти трех килограммов?

Донатти улыбнулся:

— Кто-то из наших людей придет к вам в дом и отрежет вашей жене мизинец на правой руке. Счастливо, мистер Моррисон, можете выйти через эту дверь.

Прошло восемь месяцев.

Моррисон снова встречает своего приятеля в баре «Джек Дэмпси». Моррисон, как гордо говорит Синди, в своей весовой категории — он весит семьдесят пять килограммов, три раза в неделю занимается спортом и великолепно выглядит. Приятель выглядит ужасно, хуже некуда.

Приятель:

— Как тебе удалось бросить курить? Я курю даже больше своей жены. — С этими словами он с настоящим отвращением тушит в пепельнице сигарету и допивает виски.

Моррисон оценивающе смотрит на него, достает из бумажника маленькую белую визитную карточку и кладет ее на стойку.

— Знаешь, — говорит он, — эти люди изменили мою жизнь.

Прошел год.

Моррисон получает по почте счет:

КОРПОРАЦИЯ

«БРОСАЙТЕ КУРИТЬ»

237 Ист, Сорок шестая улица.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк 10017

Курс лечения 2500 долларов

Услуги специалиста

(Виктор Донатти) 2500 долларов

Электроэнергия 50 центов

ВСЕГО (просим заплатить) 5000 долларов 50 центов

— Сукины дети! — взрывается он. — Они включили в счет электричество, которым…

— Заплати, — говорит жена и целует его.

Прошло еще восемь месяцев.

Моррисон и Синди случайно встречают в театре Джимми Маккэнна с женой. Они знакомятся. Джимми выглядит так же, как и в аэропорту, если не лучше. Моррисон никогда раньше не встречался с его женой. Она красива, как бывают красивы обыкновенные женщины, когда они очень и очень счастливы.

Моррисон пожимает ей руку. У нее странное рукопожатие. Только в середине второго действия Моррисон понимает, почему у жены Маккэнна на правой руке нет мизинца.

Пер. Л.Володарский

Я знаю, что тебе нужно

— Я знаю, что вам нужно.

Элизабет испуганно оторвала взгляд от книги по социологии и увидела довольно непримечательного молодого человека в зеленой поношенной армейской куртке. В первое мгновение он показался ей каким-то очень-очень давним знакомым и далекого смутно помнимого уже прошлого. Это было как «дежа-вю». Но ощущение это, правда, почти сразу же исчезло. Он был приблизительно ее роста, худощав и… как-то странно подергивался, если можно так выразиться — это было какое-то внутреннее, невидимое, но явственно ощущаемое ею подергивание. Волосы на его голове были черными и лохматыми. На носу, сильно увеличивая его темно-карие глаза, сидели массивные очки в роговой оправе и с очень толстыми линзами. Линзы казались не то сильно поцарапанными, не то просто грязными. Нет, теперь она была абсолютно уверена в том, что никогда не видела его раньше.

— Вы знаете, что мне нужно? — переспросила она. — Сомневаюсь.

— Вам нужна двойная порция земляничного мороженного. Правильно?

Она вздрогнула от неожиданности и, прищурившись, посмотрела на него теперь уже внимательнее. Она действительно уже давно собиралась устроить себе небольшой перерыв и пойти съесть мороженное. Элизабет готовилась к выпускным экзаменам и целыми днями просиживала в своей кабинке для индивидуальной научной работы в библиотеке Студенческого Союза. Впереди было еще очень много работы.

— Правильно? — повторил он и улыбнулся. Улыбка странным образом преобразила его лицо, сделав его из напряженного и даже отталкивающего почти привлекательным. При мысли о его лице ей на ум пришли слова «умное» и даже «миловидное», но, все же, это были не совсем те слова, даже когда он улыбался. Не успев сдержать себя, она улыбнулась ему в ответ. Это было ей совершенно ни к чему. Тратить время на какого-то чудака, который пытается произвести на нее впечатление, причем в самую напряженную пору учебного года, было для нее совершенно недопустимым. Ей предстояло проштудировать еще шестнадцать глав «ВВЕДЕНИЯ В СОЦИОЛОГИЮ».

— Нет, спасибо.

— Пойдемте. Если будете так усердствовать, то просто заработаете себе сильную головную боль без особенной пользы для дела. Ведь вы уже два часа корпите над этой книгой без перерыва.

— Откуда вы знаете?

— Я наблюдал за вами, — быстро ответил он и снова улыбнулся. В этот раз его улыбка понравилась ей меньше. Теперь у нее действительно начинала болеть голова.

— Ну, а теперь хватит, — резко оборвала она — гораздо резче, чем собиралась. — Я не люблю, когда на меня кто-нибудь глазеет.

— Извините.

Ей стало немного жалко его, как бывает жало бездомных собак. Зеленая потертая куртка была явно с чужого плеча и болталась на нем как на вешалке и… да, и носки непарные. Один черный, другой коричневый. Она почувствовала, что сейчас снова улыбнется, но на этот раз сдержалась.

— Я готовлюсь к экзаменам, — сказала она уже мягче.

— Конечно. О'кей.

Она проводила его задумчивым взглядом и снова опустила глаза в книгу, но в голове, напоминая о только что произошедшей встрече, крутились только одни и те же слова: ДВОЙНАЯ ПОРЦИЯ ЗЕМЛЯНИЧНОГО МОРОЖЕННОГО.

В общежитие она вернулась только поздно вечером, уже в 11:15. Элис, ее соседка по комнате, валялась на своей кровати, слушала Нила Даймонда и читала «Историю О».

— Я и не знала, что они обозначили это «Eh-17», — все еще думая о своей теме, вслух проговорила Элизабет.

— А я вот расширяю кругозор, дорогая. Расправляю, так сказать, крылья своего интеллекта. Поднимаю… Лиз?

— М-м-м?

— Ты слышишь, что говорю?

— Нет, извини, я…

— Ты, милая, как-то прихлопнуто выглядишь.

— Я встретила сегодня вечером одного парня. Очень забавный.

— Да-а? Действительно, наверное, интересный экземпляр, если уж сумел оторвать великую Роуган от ее любимых талмудов.

— Его зовут Эдвард Джексон Хэмнер младший. Ни больше, ни меньше. Невысокий. Худощавый. Голову не мыл, наверное, с прошлого дня рождения Вашингтона. И эти разноцветные носки. Один черный, другой коричневый.

— Я думала, что тебе нравятся мужчины немного другого типа.

— Да нет, Элис. Тут совсем другое. Я занималась в читальном зале на третьем этаже, а он подошел и предложил угостить меня мороженным. Я отказалась и он, извинившись, ушел. Но с той минуты я не могла думать больше ни о чем, кроме мороженного. Как будто он внушил мне не думать больше ни о чем другом. Я просто не могла остановится и сосредоточится на том, чем я должна была заниматься. Наконец, я решила сделать небольшой перерыв и спуститься в кафе. И как только я подумала об этом, этот чудак появился передо мной снова, как из-под земли. В каждой руке у него было по два стаканчика именно того мороженного, которого я хотела — моего любимого земляничного.

— Ну и чем же все закончилось? Я просто вся дрожу от нетерпения.

Элизабет рассмеялась.

— Ну, не могла же я отказать ему и на этот раз. Он присел рядом, мы немного поболтали и выяснилось, что в прошлом году он тоже слушал курс лекций у профессора Брэннера и сдавал потом экзамен.

— Бывают же совпадения!.. Просто чудеса какие-то рождественские…

— Да нет же, послушай. Это на самом деле удивительно. Ты же знаешь, как я в буквальном смысле слова «потею» над этим курсом.

— Да уж. Даже во сне чего-то там бубнишь почти каждую ночь.

— Мой средний балл пока — семьдесят восемь. А для того, чтобы меня не лишили стипендии, нужно иметь не менее восьмидесяти. То есть, за этот экзамен я должна получить не меньше шести баллов. И вот, этот Эд Хэмнер говорит, что профессор Брэннер из года в год использует на своих экзаменах практически одни и те же вопросы, и что он может продиктовать мне их все по памяти.

— Ты хочешь сказать, что у этого парня… как это… фотографическая память?

— Именно. Посмотри-ка.

Она раскрыла свой учебник и вытащила оттуда три исписанных тетрадных листа.

— Выглядит как список вопросов экзамена, — с нарочитой непонятливостью проговорила Элис, взяв их в руки.

— Это он и есть. Эд говорит, что здесь все вопросы с прошлогоднего экзамена Брэннера СЛОВО В СЛОВО.

— Что-то не верится, — равнодушно проговорила Элис.

— Здесь весь материал. Не пропущено ни одной темы.

— Все равно не верю, — она положила листки обратно. — Просто потому что твой новый знакомый — наверняка обычное привидение.

— Он не привидение. Не называй его так.

— О'кей. И этот ЮНОША предложил тебе, конечно, просто выучить ответы на эти вопросы и больше не забивать себе ничем голову, не так ли?

— Конечно, нет.

— Ну даже если и так, не находишь ли ты несколько неэтичным такую подготовку к экзамену?

Элизабет вспыхнула от возмущения и слова незаслуженной обиды успели сорваться с ее языка прежде, чем она сумела сдержать себя.

— О да, конечно! Тебе легко говорить о безнравственности! За твое обучение ведь платят родители. У тебя всегда все в порядке с деканатом, и ты никогда ни в чем не нуждаешься. Стипендия ни к черту! Ты даже… Ну ладно, извини. Вспылила немного. Не стоило мне всего говорить.

Элис пожала плечами и снова уткнулась в свою книгу, стараясь всем своим видом продемонстрировать равнодушие.

— Да нет, — проговорила она через несколько секунд, — ты, вообще-то, права. Это не мое дело. Но почему бы тебе, все-таки, не изучить досконально весь материал? Так, для того, чтобы просто быть уверенной в себе.

— Разумеется, я так и сделаю.

Но все-таки при подготовке к экзамену, она руководствовалась прежде всего вопросами, которые дал ей Эдвард Джексон Хэмнер младший.

Выйдя после экзамена из аудитории, она увидела, что он поджидает ее в коридоре. На нем все так же болталась та же самая армейская куртка, когда он приветливо, но несколько напряженно улыбнулся и встал ей навстречу.

— Ну как?

— Думаю, что сдала.

Чувствуя огромное облегчение, она импульсивно чмокнула его в щеку.

— Правда? Ну и отлично! Значит, сработало?

— Как по маслу!

Мысленно она все еще была на экзамене. Ей попался вопрос, который она знала просто блестяще. И вопрос этот СЛОВО В СЛОВО совпадал с одним из тех, что продиктовал ей Эд.

Они спустились в буфет и взяли себе по гамбургеру. Элизабет спросила его о том, как продвигается сдача экзаменов у него самого.

— А я их не сдаю. Освобожден за отличные успехи и примерное поведение. И ты так можешь, если захочешь.

— Так почему же ты до сих пор здесь?

— Ну, должен же я был узнать, как твои успехи.

— Эд, не надо было. Это очень мило с твоей стороны, но…

Снова этот странный и очень тревожный взгляд из-под очков. Она уже видела его раньше.

— Нет, — мягко возразил он. — Я должен был.

— Эд, я очень благодарна тебе. Думаю, что благодаря тебе мне удалось спасти свою стипендию. Я действительно очень благодарна. Но у меня есть парень. Понимаешь?

— Серьезно? — он изо всех сил старался говорить весело и непринужденно, что получалось у него, впрочем, не очень убедительно.

— Вполне. Скоро будет помолвка.

— А он знает о том, какой он счастливчик? Он понимает, насколько он счастлив?

— Я тоже счастлива, — ответила она, думая о Тони Ломбарде.

— Бет, — неожиданно сказал он.

— Что? — вздрогнула она от удивления и неожиданности.

— Никто не называет тебя так, не правда ли?

— Но откуда… да. Никто.

— И даже тот парень?

— И он тоже…

Тони называл ее Лиз. Иногда — Лиззи, что не нравилось ей еще больше.

Он наклонился вперед, пристально глядя ей в глаза:

— А тебе больше всего нравилось бы, если бы тебя называли Бет, не правда ли?

Она рассмеялась, чтобы скрыть свое смущение:

— Что бы это ни было…

— Не будем об этом, — снова улыбнулся он. — Я буду звать тебя Бет. Это лучше. Ты совсем забыла о своем гамбургере.

И вот учебный год закончен, и Элизабет попрощалась с Элис. Отношения между ними были немного натянутыми, и Элизабет было искренне жаль этого. Вину за это она чувствовала прежде всего за собой. Экзамены она сдала прекрасно, особенно по социологии, чему была, разумеется, несказанно рада — ведь набрала она девяносто семь баллов — наивысший показатель во всей группе.

Когда она сидела в зале ожидания аэропорта и дожидалась объявления своего рейса, ей уже не казалась такой уж неэтичной ее подготовка к экзамену по социологии в читательном зале на третьем этаже. «В конце концов, — успокаивала она себя, — я сама же за это и поплачусь когда-нибудь потом. Ведь, по сути дела, это была вовсе и не подготовка, а самая обыкновенная зубрежка, просто подключение оперативной механической памяти. И все впичканное таким образом в голову выветрится и забудется в первые же дни после экзамена».

Она вытащила из сумочки открытку. Это было уведомление о получении ею денежной премии за отличное окончание учебного года — две тысячи долларов. Этим летом они вместе с Тони должны были проходить кратковременную практику в одном и том же месте — в Бутбэе, штат Мэн. Они учились, правда, на разных факультетах, но самое главное — они должны были быть рядом друг с другом и все свободное время проводить вместе. Кроме этого, за прохождение практики должны были заплатить еще немного денег — вполне достаточно, если учесть, что на самом деле практически вся практика должна была представлять собой сплошное купание и катание на яхте. Просто чудесно! И все это — благодаря Эду Хэмнеру. По крайней мере — не в последнюю очередь.

На самом же деле ее ожидало самое ужасное лето всей ее жизни.

Июнь был очень дождливым. В домиках, в которых они жили, были постоянные перебои с газом, практика была скучной и неинтересной. Тони со своими друзьями нашел какую-то дополнительную работу по ремонту не то дорог, не то чего-то там еще. Несмотря на то, что это было совсем недалеко от их лагеря, он пропадал там целыми днями. Но хуже всего было то, что Тони совершенно замучил ее по поводу их женитьбы. К удивлению Элизабет, его каждодневные предложения и уговоры были ей скорее неприятны, чем доставляли какую-то радость. Они даже пугали ее.

Что-то было НЕ ТАК.

Что — она не могла понять. Что-то просто ушло, ушло безвозвратно и их отношения рушились буквально на глазах. Однажды ночью уже в конце июля она была сильно напугана своей неожиданной и очень сильной истерикой. Хорошо еще, что в ту ночь не оказалось дома ее соседки по домику — мышеобразной низкорослой девушки по имени Сандра Акерман.

В одну из первых ночей августа ей приснился очень страшный, просто кошмарный сон. Ей приснилось, что она лежит на дне огромной глубокой могилы, и не может пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы выбраться из нее наружу. С белого неба, мутного как известь, лил сильный дождь. Лил прямо в лицо, ослепляя и забивая дыхание. К краю могилы медленно подошел Тони. На нем была желтая защитная строительная каска.

— Выходи за меня замуж, Лиз, — послышался его бесцветный глухой голос. — Выходи за меня, или мне придется…

Она пытается сказать, что она согласна, что она сделает все, лишь бы он вытащил ее из этой ужасной грязной ямы. Но паралич — она не может пошевелить даже языком.

— О'кей, — говорит Тони. — Тогда мне придется…

И уходит. Она пытается скинуть с себя этот ужасный паралич, но у нее ничего не получается.

И вот… она слышит звук приближающегося бульдозера…

Через несколько секунд она уже видит этого громадного желтого монстра — он толкает перед собой огромную массу мокрой грязной земли. Из кабины выглядывает мокрое, безжалостное, перекошенное злобой лицо Тони.

Он хочет похоронить ее заживо!..

Не в силах пошевелиться или хотя бы выдавить из себя крик о помощи, она может только с ужасом наблюдать, как уже первые комья земли начинают падать в могилу. В ЕЕ могилу…

И вдруг чей-то крик, чей-то очень знакомый голос:

— Убирайся! Оставь ее! Проваливай!

Тони выпрыгивает из бульдозера и, спотыкаясь, убегает. Она спасена. Она закричала бы от радости, но не может. И вот появляется ее спаситель. Он возвышается над краем ямы как могильщик. Это Эд Хэмнер. Он, как всегда, в своей вечной зеленой куртке и с всколоченными волосами. Огромные очки съехали и висят на самом кончике носа. Он протягивает ей руку.

— Вылезай, — слышит она его мягкий голос. — Я знаю, что тебе нужно. Вылезай оттуда, Бет.

Она чувствует, что может, наконец, двигаться и вздыхает с огромным облегчением. Она пытается отблагодарить его, но слова громоздятся одно на другое, и она так и не может пока ничего произнести. Эд ласково улыбается и кивает ей головой. Она берется за протянутую ей руку и опускает глаза, чтобы найти опору для ноги. Подняв глаза снова, она видит, что держит за лапу огромного, просто гигантского волка со сверкающими красным светом глазами и жуткой оскаленной пастью, готовой вцепиться ей в горло.

Она резко проснулась и подскочила в постели от страха. Вся ночная рубашка была мокрой от холодного липкого пота, а тело просто ходуном ходило от крупной дрожи, которую невозможно было остановить. Даже после теплого расслабляющего душа и стакана молока она все никак не могла прийти в себя и заставить себя выключить свет — так и спала, если только это можно было назвать сном, с зажженной лампой.

Через неделю Тони погиб — только не во сне, а по-настоящему.

Она накинула халат и пошла открывать дверь. Элизабет ожидала увидеть Тони, но на пороге стоял Дэнни Килмер, один из его товарищей по работе. Дэнни был очень веселым, остроумным и жизнерадостным парнем. Элизабет и Тони пару раз встречались с ним и его девушкой и довольно неплохо провели вместе время. Но на этот раз Дэнни стоял на пороге как-то очень грузно и совсем не выглядел веселым, как обычно. Напротив, он имел какой-то совершенно больной вид.

— Дэнни? Что…

— Лиз, — медленно, с трудом подбирая слова, проговорил он. — Лиз, ты должна держать себя в руках. Ты… О, ГОСПОДИ!

Он в отчаянии ударил огромным кулаком по косяку двери и заплакал.

— Дэнни, что-нибудь случилось с Тони?…

— Его нет больше. Он…

Но она уже начала терять сознание и не разобрала больше ни одного слова.

Вся следующая неделя прошла как во сне. История гибели Тони смутно складывалась в ее сознании из кратких газетных сообщений и отрывков того, что рассказывал ей Дэнни в баре гостиницы «ХАРБОР».

Они занимались ремонтом дренажных кульвертов на Хайуэе N 16. Часть автострады была перегорожена и Тони с флажком направлял машины в объезд ремонтируемого участка. Со склона на большой скорости спускался какой-то парень на красном Фиате. Тони махнул ему флажком, но парень скорости не сбросил. Тони стоял около самого грузовика на обочине и отпрыгнуть ему было некуда, а парень ехал настолько быстро, что Тони даже не успел прижаться к машине. Парень в Фиате сломал себе руку и получил тяжелое сотрясение мозга с рваными ранами лица и головы. Тони же скончался на месте. У водителя Фиата был сильный шок — он то впадал истерику, то вел себя на удивление холодно-рассудительно. Полиция обнаружила, что причиной происшествия был отказ тормозов. Впечатление было такое, что они перегрелись и расплавились. То есть, парень просто не мог остановится, и Тони стал жертвой трагического стечения обстоятельств.

Шок и пришедшая за ним депрессия Элизабет были усилены еще и возникшим неизвестно откуда чувством вины за случившееся. Это был просто какой-то комплекс вины. Она не знала, как ей избавиться от Тони, и в этом ей помогло само Провидение. Но самым страшным, особенно по началу, было то, что в каком-то отдаленном, тайном уголке подсознания она была даже довольна тем, что все так произошло. Она не хотела замуж за Тони… даже после того ночного кошмара.

За день до отъезда домой у нее началось настоящее нервное расстройство, сопровождавшееся почти полным упадком сил.

Она сидела без движения и без всяких бы то ни было мыслей на камне возле домика. Сколько она там просидела — она не помнила. Может быть, час, а может быть, и больше. И вдруг у нее полились слезы. Полились неожиданно, безудержным потоком. Слезы перешли в рыдания, и она плакала до тех пор, пока у нее не заболело горло и голова. Облегчения слезы не принесли наоборот, она почувствовала себя еще более опустошенной.

И вдруг она услышала:

— Бет.

Она вздрогнула и медленно обернулась, почти уверенная в том, что увидит сейчас волка из своего сна. Но это был просто Эд Хэмнер. Он стоял перед ней, залитый лучами яркого солнца и выглядевший странно беззащитным без своей зеленой армейской куртки и старых потертых голубых джинсов. На нем были красные шорты до колен, белая бейсбольная рубашка, которая болталась на его костлявой груди как парус без ветра, и кеды. Он, вопреки ожиданию, не улыбался, а очки, отбрасывающие солнечные блики, не позволяли разглядеть его глаз.

— Эд? — неуверенно спросила она, думая, что это наверняка какая-нибудь галлюцинация. — Это на самом деле…

— Да, это я.

— Но как…

— Я работал в Лэйквудском театре в Скоухингоне и решил зайти на всякий случай к вам. Я застал там… Элис. Так, кажется, ее зовут?

— Да.

— Она сказала мне о том, что случилось, и я сразу же приехал сюда. Бедная Бет…

Он немного наклонил голову и солнечные блики исчезли со стекол его очков, за которыми она не увидела ничего волчьего, ничего хищного — только добрую и мягкую симпатию.

Она снова заплакала, и у нее начала сильно кружиться голова. Ни слова не говоря, он обнял ее за плечи, и сразу же все прекратилось.

Они поехали пообедать в небольшой ресторанчик в Уотервилле, в двадцати пяти милях от их лагеря. Ресторанчик находился в тихом и спокойном месте — как раз то, что ей нужно было, чтобы уехать куда-нибудь из лагеря, хотя бы на какое-то время, и хоть немного развеяться. Они ехали на машине Эда. Это был новый Корвет. Водил он очень хорошо и без всяких показушных штучек. Элизабет не хотела ни о чем говорить и не хотела, чтобы ее успокаивали. Эд, казалось, понимал это и просто включил тихую спокойную музыку.

В ресторанчике, не посоветовавшись с ней, он заказал рыбное меню. Она не чувствовала никакого голода, и ей было, в общем-то, совершенно все равно, что он там заказывает, но когда принесли аппетитно пахнущую рыбу, она почувствовала такое сильное желание есть, что подумала еще, что съест ее сейчас всю. Эта рыба была сейчас именно там, чего она хотела бы больше всего.

Быстро проглотив все принесенное, она подняла глаза на Эда и нервно усмехнулась. Он курил сигарету и внимательно наблюдал за ней.

— Я становлюсь очень прожорливой, когда нервничаю или просто переживаю, — смутившись, сказала она. — Должно быть, я выглядела просто ужасно.

— Вовсе нет, — успокоил он ее. — Просто ты многое пережила, и твои силы требуют восстановления. Я все прекрасно понимаю. Это ведь как после болезни, правильно?

— Да, именно так.

Он мягко сжал и отпустил ее руку.

— Теперь ты пойдешь на поправку, Бет.

— Правда? На самом деле?

— Конечно. Ну, а теперь скажи мне, какие у тебя планы?

— Я уезжаю завтра домой. Потом — не знаю.

— Но ты, надеюсь, вернешься в колледж?

— Не знаю пока. После того, что произошло, это кажется таким… мелким, незначительным. В моей жизни вообще многое теперь изменилось.

— Со временем все станет на свои места. Тебе, может быть, трудно поверить в это сейчас, но это на самом деле так — не беспокойся. Сама посмотришь, что будет уже месяца через полтора, а сейчас тебе лучше всего просто отдохнуть.

— Да. Ты, наверное, прав. Но… Можно сигарету?

— Конечно. Они, правда, с ментолом — извини.

Она взяла одну сигарету.

— Откуда ты знаешь, что я не люблю сигареты с ментолом?

— Просто ты выглядишь не так, наверное, как человек, который любит сигареты с ментолом, — пожал он плечами.

Она улыбнулась:

— А ты смешной. Ты знаешь об этом?

Он тоже улыбнулся, но как-то неопределенно.

— Нет, действительно. До твоего появления сегодня у меня как-то все перемешалось в голове, и я никого… никого-никого не хотела, да и не хочу видеть. Но ты — совсем другое дело, Эд. Я очень рада тебе. Действительно очень рада.

— Иногда бывает очень приятно общаться с кем-то, с кем ты ничем не связан. Я правильно тебя понял?

— Пожалуй, — она ненадолго замолчала. — Кто ты, Эд, кроме того, что я о тебе знаю — что ты мой добрый спаситель? Кто ты на самом деле?

Она вдруг поняла, что для нее совершенно необходимо знать это.

Он пожал плечами.

— Да никто так особенно. Просто один из так называемых чудиков, которых можно каждый день видеть в колледже с охапкой книжек под мышкой.

— Эд, ты не чудик.

— Да чудик, чудик, чего уж там, — улыбнулся он. — Всю дорогу прыщи на щеках, как у школьника, никогда не было настоящих друзей, вся жизнь спокойная и размеренная, как по расписанию, никаких всплесков или романтических приключений. Обычная книжная крыса, переходящая с курса на курс — все, больше ничего. Когда будущей весной в колледж приедут «покупатели» из разных крупных компаний, Эд Хэмнер просто подпишет с одним из них контракт и вообще исчезнет навсегда.

— И тебе не стыдно? — поинтересовалась она с мягким упреком.

В ответ он только улыбнулся, но это была какая-то странная, почти вымученная улыбка.

— А кто твои родители? — спросила она. — Где ты живешь и вообще…

— В другой раз, — оборвал он ее на полуслове. — Сейчас я хочу отвезти тебя назад — тебе ведь предстоит завтра долгий и утомительный перелет на самолете.

Тем вечером она расслабилась в первый раз после гибели Тони. Ощущение, что какая-то ее внутренняя движущая пружина все больше и больше ослабевает, исчезло. Она подумала, что сможет, наконец, быстро и без проблем заснуть, но сон, все-таки, пришел на сразу.

В ее и без того переутомленном мозгу роились сразу несколько не дававших ей покоя вопросов.

ЭЛИС СКАЗАЛА МНЕ… БЕДНАЯ БЕТ.

Но Элис собиралась провести все лето в Киттери, а это — в восьмидесяти милях от Скоухигэна. Хотя, может быть, она просто приехала в Лэйквуд, чтобы сходить, например, в тот же театр.

Его Корвет последней модели. Очень дорогая машина. Подрабатывая в массовке в Лэйквудском театре, такую машину не купишь. Но, может быть, у него просто богатые родители.

В ресторанчике он заказал именно то, что и она сама заказала бы себе, единственное, может быть, блюдо во всем меню, которое, вызвало у нее прилив небывалого аппетита.

А сигареты с ментолом? А то, как он поцеловал ее, попрощавшись и пожелав спокойной ночи — ведь она очень хотела, чтобы он поцеловал ее. И причем именно так, как он это сделал. А…

ТЕБЕ ВЕДЬ ПРЕДСТОИТ ЗАВТРА ДОЛГИЙ И УТОМИТЕЛЬНЫЙ ПЕРЕЛЕТ НА САМОЛЕТЕ.

Он знал, что она собиралась завтра домой, потому что она сама сказала ему об этом. Но откуда ему было знать, что она собирается лететь на самолете? Или что это будет долгий и утомительный полет?

Все это было очень странно и тревожило ее. Тревожило потому, что она была уже наполовину влюблена в Эда.

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО.

Как голос какого-нибудь капитана подводной лодки, спокойно объявляющий глубину, направление и скорость движения своего корабля. Именно эти слова сказал он ей, пожелав спокойной ночи и поцеловав на прощание.

Он не приехал провожать ее в маленьких аэропорт «Огэста», из которого она улетела, и она была довольно сильно удивлена тем, что очень расстроена этим. Она сидела в зале ожидания и думала о том, как, порой не заметно, один человек попадает под влияние другого — совсем как кролик перед удавом, и это становится очень трудно преодолимой привычкой, от которой не избавиться одним волевым решением, да и…

— ЭЛИЗАБЕТ РОУГЕН, — пропел приятный женский голос из громкоговорителя, — ПОДОЙДИТЕ К БЕЛОМУ ТЕЛЕФОНУ НА ПУНКТЕ МЕЖДУГОРОДНОЙ СВЯЗИ.

Она быстро нашла этот телефон и услышала голос Эда:

— Бет?

— Эд! Как я рада тебя слышать! Знаешь, я подумала, может быть, ты…

— …встретишь меня? — рассмеялся он. — Нет, не смогу, к сожалению. Да ты вполне можешь обойтись и без этого. Ты ведь уже совсем взрослая девочка. К тому же, очень красивая. Думаю, ты прекрасно справишься и сама. Может быть, увидимся в колледже?

— Я… а, конечно.

— Хорошо, — сказал он и ненадолго замолчал. — Это просто здорово, Бет. Потому, что я люблю тебя. Я полюбил тебя с первой же нашей встречи.

От этих слов у нее просто отнялся язык, и она не могла произнести ни слова. В ее голове пронесся целый ураган мыслей.

Он снова тихо рассмеялся:

— Нет, не говори ничего. Не сейчас. Увидимся позже. У нас будет еще достаточно времени. Все время будет нашим. Счастливого пути, Бет. До встречи.

Послышались короткие гудки — он оставил ее одну наедине с белой телефонной трубкой в руке и с целым ворохом мыслей и вопросов в голове.

Сентябрь.

Элизабет постепенно, но все же с трудом возвращалась к учебе, да и вообще к жизни в колледже, как будто была оторвана от этого очень долгое время. Давал знать себя шок, пережитый этим летом. Старые привычки и навыки возвращались очень медленно. Ее соседкой по комнате в общежитии была, конечно Элис — они жили вместе из года в год с самого первого курса — так распорядился однажды компьютер, занимающийся расселением студентов. Несмотря на очень разные интересы, да и вообще характеры, они ладили между собой довольно сносно. Элис училась на химическом факультете, Элизабет на факультете обществоведения. То есть — технарь и гуманитарий, но дело не в этом. Они были сами по себе очень разными, что, однако, не влияло на их уже установившиеся вполне нормальные отношения.

После этого лета эти отношения стали все-таки несколько более прохладными. Элизабет отнесла это к тому их небольшому конфликту, который произошел этой весной по поводу ее подготовки к экзамену по социологии. И не придала этому особого значения, надеясь, что со временем все забудется и встанет на свои места.

Все, что произошло этим летом, казалось ей теперь каким-то смутным сном. Ей все еще доставляли боль мысли о Тони, и она избегала говорить об этом с Элис, но эта боль была уже не такой сильной, как прежде. Раны начинали постепенно затягиваться. Самым забавным и, вместе с тем, грустным ей казалось то, что она хорошо понимала, что когда-нибудь, спустя много лет, она будет вспоминать о Тони просто как о парне, с которым она когда-то в молодости училась в колледже.

Гораздо больше ее беспокоило то, что не появлялся Эд Хэмнер. С тех пор он даже ни разу не позвонил ей.

Прошла неделя, вторая, наступил октябрь. Она обратилась в деканат с просьбой подсказать ей адрес студента по имени Эдвард Джексон Хэмнер младший, но в графе «Место жительства» было почему-то только название улицы — Милл-стрит. Но Милл-стрит была очень длинной. Оставалось только ждать. Ее часто приглашали на вечеринки в разные веселые компании, но она каждый раз вежливо отказывалась. Элис удивленно вскидывала брови, но никак не комментировала такое странное поведение подруги. Она просто молчала и, уж конечно, не задавала никаких вопросов. В то время она, к тому же, была очень занята работой над каким-то проектом по биохимии и просто хоронила себя заживо в ворохах книг, проводя большинство вечеров в библиотеке. Элис часто получала письма — по крайней мере, одно-два в неделю. Элизабет возвращалась домой обычно первой и первым делом просматривала почту в надежде увидеть хотя бы одно письмо, адресованное ей. Письмо от Эда. Но каждый раз письма были только для Элис. Одно из них было даже из какого-то частного сыскного агентства.

Зазвонил селектор внутренний связи. Элис, не отрываясь от своих учебников, бросила через плечо:

— Ответь, Лиз. Может быть, это тебя.

Элизабет подошла к селектору:

— Да?

— Лиз, тебя спрашивает какой-то джентльмен, — послышался голос вахтерши.

О, ГОСПОДИ!

— Какой джентльмен? — переспросила она, взявшись рукой за голову — у нее сразу же началась сильная мигрень, впервые за последнюю неделю.

— Его имя Эдвард Джексон Хэмнер младший, — ответила вахтерша и, понизив голос до шепота сказала, — на нем разные носки — один зеленый, другой коричневый.

Рука Элизабет нервно взлетела к воротнику халата.

— О, Господи! Скажите ему, что я сейчас спущусь. Нет, скажите, что через минуту. Нет, через пару минут, о'кей?

— Хорошо, — ответили на том конце провода. — Не волнуйся так, детка.

Элизабет выхватила из стенного шкафа пару широких брюк, короткую джинсовую юбку, что-то еще, вспомнила со стоном, что в волосах у нее бигуди и принялась судорожно выдергивать их.

Элис, наблюдая за этими сборами, молча улыбалась и долго еще смотрела на дверь, захлопнувшуюся за убежавшей Элизабет.

Он выглядел все так же, совсем не изменился. Все та же поношенная зеленая армейская куртка, которая была по крайней мере на два размера больше, чем нужно. Одна из дужек очков замотана изоляционной лентой. Джинсы — напротив — совсем новые и совершенно неразношенные. И, конечно, традиционно-разноцветные носки — один зеленый, другой коричневый.

Теперь она поняла точно, что любит его.

— Почему ты так долго не звонил? — спросила она, подойдя к нему вплотную.

Он вытащил руки из карманов куртки и улыбнулся.

— Я просто хотел дать тебе время хорошенько поразмыслить обо всем. Ты могла встретить за это время кого-нибудь еще, кто пришелся бы тебе по душе больше, чем я.

— Думаю, я и так уже знаю, кто мне больше всех по душе.

— Хорошо. Не хочешь сходить в кино?

— Куда угодно, — глядя ему прямо в глаза, ответила она. — Куда угодно.

С каждым днем она все больше и больше понимала, что в ее жизни не было еще ни оного человека, который бы так точно и без слов понимал все ее настроения и желания. Их вкусы и наклонности совпадали с точностью до абсолютной. Если Тони любил, например, очень подвижные и напряженные фильмы вроде «Крестного отца», то Эду, так же как и ей, больше нравились комедии или в меру душещипательные серьезные драмы. Однажды, когда у нее было неважное настроение, он вытащил ее в цирк, и плохого настроения как не бывало — вечер они провели просто прекрасно. Было по-настоящему весело, просто замечательно. С учебой тоже было все в порядке — благодаря усердным занятиям в ее любимом для этого месте, на третьем этаже библиотеки в читальном зале. Они очень любили ходить на дискотеки и особенно в дансинги. В старых танцах, которые очень любила Элизабет, Эд был вообще настоящим мастером. Однажды они выиграли даже первый приз в конкурсе танцев пятидесятых годов под названием «Ностальгия». Но самое главное — он всегда безошибочно угадывал все ее желания и всегда старался выполнить каждое из них. Она никогда не чувствовала с его стороны никакого давления, он никогда не торопил ее, как это обычно случалось у нее с другими мужчинами, которые были до Эда. Все шло размеренно, как по составленному ей самой расписанию — начиная с первого поцелуя и заканчивая той их незабываемой первой ночью, когда они остались с Эдом до утра у одного из его друзей. Квартира самого Эда была действительно на Милл-стрит, на третьем этаже одного из ее домов. Они часто бывали там, но у Элизабет никогда не было ощущения, что она входит в жилище обычного Дона Жуана. Он всегда искренне желал только того, чего желала она. Все продвигалось просто прекрасно.

Закончился очередной семестр и наступила пора кратковременных каникул. Элизабет стала замечать какую-то странную озабоченность своей соседки. В тот день Эд должен был заехать за Элизабет после полудня — они собирались куда-то поехать вместе обедать. Элизабет несколько раз обратила внимание на то, что Элис как-то странно хмурит брови и косится на большой конверт, лежащий на углу ее стола, будто бы не решаясь раскрыть его при Элизабет. Один раз она совсем уж было собралась спросить у Элис, что это, но потом решила, что лучше не стоит. Может быть, это какой-нибудь новый проект.

Когда Эд довез ее вечером обратно до общежития, шел сильный снег.

— До завтра? — спросил он. — На моем месте?

— Да. Я нажарю кукурузных зерен.

— Отлично, — прошептал он и поцеловал ее. — Я люблю тебя, Бет.

— Я тоже тебя люблю.

— Хочешь, останемся завтра ночевать у меня? — тихо спросил Эд.

— Хорошо, Эд, — ответила она тоже очень тихо. — Как ты захочешь.

— Хорошо, — прошептал он, глядя ей прямо в глаза. — Спокойной ночи, малыш.

— Спокойной ночи.

Она думала, что Элис уже спит, и вошла в комнату очень тихо, но Элис не спала и сидела за своим столом.

— У тебя все в порядке, Элис?

— Я должна поговорить с тобой, Лиз. Об Эде.

— А что такое?

— Сейчас узнаешь, — осторожно начала Элис. — Думаю, что после того, как мы закончим этот разговор, мы не сможем больше оставаться подругами. Точнее говоря — ты, скорее всего, не захочешь. Да и мне во всем этом многое не нравится. Так что я хочу, чтобы ты выслушала меня внимательно.

— Может быть, тогда лучше не стоит и начинать этот разговор?

— Нет, я просто должна это сделать.

Элизабет почувствовала какое-то любопытство, переходящее в гнев.

— Ты что, имеешь какие-то виды на Эда? Разнюхивала что-нибудь о нем?

Элис только молча посмотрела на нее.

— Похоже, ты глаз на него положила?

— Да нет же. Если бы это было так — я давно бы уже действовала по-другому.

Элизабет посмотрела на нее озадаченно. Интуитивно она чувствовала, что-то, что скажет сейчас Элис — правда. Неожиданно ей стало страшно.

— Две вещи беспокоят меня в Эде Хэмнере, — начала Элис. — Во-первых, в письме, в котором ты сообщила мне о смерти Тони, ты написала, что, как здорово, что я встретила Эда в Лэйквудском театре, как он приехал прямо в Бутбэй и поддерживал тебя в тяжелую минуту. Но я не встречалась с ним, Лиз. В это лето я и близко не была рядом с Лэйквудским театром.

— Но…

— Как он узнал о том, что Тони погиб? Понятия не имею. Я знаю только, что я ему об этом не говорила. Дальше: помнишь тот наш разговор весной перед твоим экзаменом по социологии о его якобы фотографической памяти? Да он не помнит, какие он носки надел с утра!

— Слушай, не сваливай все в одну кучу! — попыталась возразить Элизабет. — Это ведь…

— Это лето Эд Хэмнер провел в Лас-Вегасе, — медленно проговорила Элис. — В середине июля, за полмесяца с лишним до смерти Тони, он приехал туда в Пемэкуид, недалеко от Бутбэя, и снял там номер в мотеле, как будто дожидаясь, когда сможет понадобиться тебе.

— Что ты городишь, Элис! И вообще, откуда тебе известно, что Эд был в Лас-Вегасе?

— Не спеши, я расскажу тебе все по порядку. Я разговаривала с Ширли Д'Антонио. Она большая театралка и работала этим летом в ресторане «Пайнз» прямо напротив театра, не пропуская ни одного спектакля. Так вот, она сказала, что ни разу не видела там никого, даже близко похожего на Эда Хэмнера, то есть, он обманул тебя уже несколько раз. Я решила посоветоваться по поводу всего этого с отцом и он подсказал мне кое-что.

— Что же? — спросила Элизабет, совершенно сбиваясь с толку.

— Он посоветовал мне обратиться в частное сыскное агентство и нанять детектива.

Элизабет вскочила с кресла как ужаленная.

— Хватит, Элис! Достаточно! Ни слова больше!

Она собралась успеть на последний автобус в город и уехать к Эду. И вовсе не собиралась задавать ему какие-либо вопросы.

— По крайней мере, ты должна ЗНАТЬ об этом, — проговорила Элис. — Человек все-таки должен принимать решения САМ.

— Я не желаю знать больше ничего, кроме того, что я уже знаю — что он очень хороший, добрый…

— Любовь слепа, милочка, — произнесла Элис с горькой улыбкой. — А ты никогда не задумывалась, Лиз, о том, что я, может быть, тоже люблю тебя? Ты думаешь, я стала бы влезать во все это, если бы твоя судьба была мне безразлична? Ты об этом не подумала?

Элизабет обернулась и пристально осмотрела на нее.

— Если даже и так, то странным же ты образом выражаешь мне свое расположение…

Помолчав немного, она добавила:

— Знаешь, ты, пожалуй, продолжай. Может, ты действительно права, и мне лучше, по крайней мере, выслушать тебя. Продолжай.

— Ты знакома с ним, между прочим, уже довольно много лет, продолжила Элис, говоря тихим спокойным голосом.

— Я… что?

— П.С. 119, Бриджпорт, штат Коннектикут.

Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. От неожиданности Элизабет буквально онемела. Она жила с родителями в Бриджпорте шесть лет, и переехали они оттуда туда, где живут сейчас, только когда она училась во втором классе. И их адрес был действительно П.С. 119, Бриджпорт, штат Коннектикут, но…

— Элис, ты уверена?

— Ты вспомнила его?

— Нет, конечно, нет!

Но она вспомнила то чувство, которое охватило ее, когда она увидела Эда в первый раз — чувство ДЕЖА-ВЮ…

— Что ж, неудивительно — хорошенькие девочки редко обращают внимание на гадких утят, и уж конечно, еще реже запоминают их. А ведь он, по-видимому, был очень сильно влюблен в тебя. Ты училась с ним вместе в первом классе, Лиз. Возможно, он сидел где-нибудь на задних партах и… глаз не спускал с тебя целыми днями. Или в школьном дворе. Просто маленький непримечательный очкарик, которого ты даже не запомнила. Но могу поспорить на что угодно, что он помнит тебя прекрасно.

— Что ты узнала еще?

— Агентство индетифицировало его личность безошибочно — по отпечаткам пальцев. После этого оставалось только найти людей, которые были так или иначе знакомы с ним, и переговорить с ними. Агент, взявшийся за эту работу, сказал, что ему кое-что непонятно из того, что удалось узнать. Мне, кстати, тоже. Кроме того, что непонятно, меня это даже испугало.

— Что же тебя испугало? — холодно спросила Элизабет.

— Не перебивай меня, пожалуйста. Эд Хэмнер старший был завзятым картежником. А вообще он довольно долгое время проработал в Нью-Йорке в каком-то рекламном агентстве. Попав в какую-то скандальную историю, он сбежал оттуда и поселился в Бриджпорте. Нанятый мной агент говорит, что этот человек не пропускал ни одной крупной игры в городе. Особенно, когда играли в покер.

— Да… Я вижу, эти люди неплохо покопались в грязном белье за твои доллары, — сказала Элизабет, устало прикрыв глаза рукой.

— Не важно, в чем они копались. Важны факты. В Бриджпорте отец Эда снова попал в довольно затруднительное финансовое положение. И снова из-за азартных игр. Он сильно проигрался, влез в больше долги, снова проигрался и так далее до тех пор, пока положение не стало просто отчаянным. Однажды он каким-то образом умудрился сломать себе и ногу, и руку сразу.

— Что-нибудь еще, — не в силах держать себя в руках, с вызовом спросила Элизабет. — Избиение младенцев? Или присвоение и растрата чужого имущества?

— Он опять скрылся от уплаты уже совершенно фантастических долгов, переехал в 1962-м году в Лос-Анджелес и снова устроился в какое-то рекламное агентство. Уроки прошлого не пошли ему впрок, и он стал каждый уикэнд играть в Лас-Вегасе, был очень азартен и, как всегда, почти постоянно проигрывал, отчаянно надеясь отыграться. Как-то раз он взял с собой в казино своего сына Эда и… начал выигрывать.

— Никак не могу понять, зачем ты мне все это рассказываешь. Нельзя ли как-нибудь покороче и поопределеннее?

Элис похлопала рукой по папке с собранным досье:

— Здесь есть все, Лиз. Не все эти документы имеют юридическую силу, но агент, который разговаривал с людьми, показания которых собраны здесь, считает, что у них не было никаких причин врать ему. Отец Эда называл его своим «маленьким талисманом». Поначалу на мальчика никто не обращал внимания. Даже несмотря на то, что детям в игорных заведениях находиться запрещено. Его отец постепенно стал настоящим везунчиком и сущим бедствием для владельцев казино и, разумеется, для тех, кто садился с ним играть. Со временем он совсем уже разошелся и играл только по-крупному. В рулетку, например, он ставил только на чет-нечет или на красное-черное и никогда не проигрывал. К концу года их уже просто не впускали ни в одно казино, ссылаясь на то, что несовершеннолетним вход туда воспрещен. И тогда его отец начал играть в другие игры.

— В какие же?

— Он стал играть на бирже. Когда Хэмнеры приехали в Лос-Анджелес с середине 1961 года, они жили в крохотной скромной квартире за девяносто долларов в месяц, а мистер Хэмнер ездил на дряхлом Шевроле модели 52-го года. К концу 1962 года он уволился с работы — это было ему уже просто ни к чему. Всего через шестнадцать месяцев они жили уже в собственном роскошном доме в Сан-Джоузе. Мистер Хэмнер ездил на новеньком Тандерберде последней модели, а миссис Хэмнер — на собственном Фольксвагене. То есть, понимаешь? Их могли не впускать в казино, ссылаясь на закон штата Невада, запрещающий вход туда несовершеннолетним, но никто не мог запретить Эду Хэмнеру старшему давать просматривать своему сыну биржевые сводки.

— Ты имеешь в виду, что Эд… что он мог… Элис, ты просто сумасшедшая!

— Я ничего не имею в виду. Тут и так все ясно, по-моему. Эд Хэмнер просто прекрасно знал, что нужно было его отцу.

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО.

Она вздрогнула оттого, что ей показалось, что Эд Хэмнер неожиданно очутился у нее за спиной и прошептал ей эти слова на ухо.

— Практически все шесть последовавших за этим лет миссис Хэмнер провела в различных психиатрических клиниках. Вначале предполагалось, что она просто страдает сильными нервными расстройствами, но один из лечивших ее врачей, с которым разговаривал мой агент, утверждает, что она была самой настоящей душевнобольной, причем в очень тяжелой форме. Она считала своего сына наместником Дьявола на земле. Однажды в 1964 году она попыталась убить его ножницами и сильно поранила ему плечо. Она… Лиз? Лиз, что с тобой?

— Шрам… — пробормотала Элизабет. — Однажды, около месяца назад, мы купались с ним ночью в открытом бассейне университета, и я увидела у него сильный глубокий рубец на плече… здесь, — она положила руку себе на плечо немного выше левой груди. — Он сказал… — к ее горлу поднялся тошнотворный комок, и ей пришлось подождать, пока он отступит. — Он сказал, что когда был маленьким мальчиком, он сильно упал этим место на острый забор.

— Продолжать?

— Да, конечно. Теперь уже поздно останавливаться.

— В последний раз его мать была выписана из роскошной психиатрической клиники Сан Джоэкуин Вэлли в 1968 году. Однажды они все втроем решили устроить семейный пикник недалеко от Дороги 101. Эд собирал дрова для костра недалеко от высокого обрыва над морем, как вдруг его мать села в машину (Эд Хэмнер старший тоже находился в это время внутри), завела ее и помчалась прямо на своего сына. Эду удалось, по-видимому, успеть отпрыгнуть в сторону, но оба его родителя погибли, упав в машине с огромной высоты на прибрежные скалы. Эду было тогда почти восемнадцать. Отец оставил ему наследство в миллион долларов наличными, не считая различных ценных бумаг, акций и так далее. И еще — прекрасный дом. Через полтора года Эд уехал на восток и поступил в тот же колледж, в котором учишься и ты. Вот, собственно, и все, что мне удалось узнать.

— Как? И никаких больше секретов или привидений?

— А тебе что, всего этого мало?

Она медленно поднялась с кресла.

— Теперь понятно, почему он так не хотел говорить о своей семье. Да, хорошо поработали детективы, ничего не скажешь — чуть мертвецов из могилы не подняли.

— Ты просто слепая, — проговорила Элис, глядя, как Элизабет надевает пальто. — К нему, конечно, едешь?

— Да.

— Потому, конечно, что ты его любишь?

— Да.

Элис быстро подошла к ней и взяла за руку:

— Остановись, прекрати дуться и раздражаться хотя бы на секунду и ПОДУМАЙ! Эд Хэмнер способен делать такие вещи, о которых обычные люди даже не мечтают. Он подсказывал своему отцу, куда ставить на рулетке, и тот никогда не проигрывал, разве что для вида, помог ему разбогатеть на биржевых махинациях. Он просто знает, где выигрыш. Это просто-напросто способность предвидения, наверняка связанная с каким-нибудь психическим отклонением. Я не знаю. Известны, конечно, и другие случаи, когда подобные способности проявлялись и у других людей, но, как правило, в меньшей степени. У тебя никогда не было ощущения, что он принуждает тебя любить его, что он делает это насильно?

— В жизни не слышала ничего более нелепого, — медленно повернувшись к ней, ответила Элизабет.

— Неужели? Ведь он дал тебе вопросы к экзамену по социологии точно так же, как подсказывал отцу правильные числа в игре в рулетку. Он НИКОГДА не изучал социологию. Я проверяла. Он сделал это для того, чтобы привлечь твое внимание, заинтересовать тебя, чтобы ты отнеслась к нему серьезно.

— Прекрати! — закричала Элизабет, прижав руки к ушам.

— Он просто знал эти вопросы, он знал, когда погибнет Тони, он знал, что ты полетишь оттуда домой на самолете. Он даже знал точный психологический момент, когда ему снова появиться в твоей жизни в октябре.

Элизабет высвободила руку и дернула на себя входную дверь.

— Пожалуйста, — просила ей вдогонку Элис. — Пожалуйста, Лиз, послушай! Я не знаю, как у него это все получается. Я сомневаюсь даже, что и ОН САМ это знает. Может быть, он и не хотел причинить тебе никакого вреда, но он уже причинил его тебе. Он сделал так, чтобы ты полюбила его, предупреждая каждую твою мысль и желание, даже самые заветные и потаенные. Но это не любовь, Лиз! Это самое настоящее насилие!

Элизабет хлопнула дверью и быстро побежала вниз по лестнице.

Она успела на самый последний автобус, идущий в город. Снег пошел еще сильнее. На дороге намело большие заносы и автобус пробирался сквозь них, как какой-нибудь гигантский жук. В салоне было всего шесть или семь пассажиров. Элизабет села на самое заднее сиденье. В ее голове роились тысячи самых разных мыслей.

Сигареты с ментолом, биржа, то, как он якобы угадал, что детское прозвище ее мамы было Ди-Ди. Худенький мальчик в очках, незаметно таращившийся с задней парты на маленькую девочку, сидящую перед ним и слишком маленькую для того, чтобы понять, что…

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО.

НЕТ. НЕТ. НЕТ. Я ЛЮБЛЮ ЕГО!

Любила ли она его на самом деле? Или ей просто доставляло наслаждение сознание того, что существует кто-то, кто всегда заказывает для нее в ресторанах и кафе именно то, что она любит больше всего, кто всегда водит ее именно на те фильмы, которые она больше всего хотела бы посмотреть, и не хочет ничего того, чего не хотелось бы ей? Не был ли он неким психологическим зеркалом, в котором она видела только то, что ей хотелось бы видеть? Подарки, которые он дарил ей, были именно такими, которые она хотела. Когда неожиданно похолодало, и ей срочно понадобился новый фен для сушения волос взамен сломавшегося старого, кто подарил ей его? Эд Хэмнер, конечно, кто же еще? Купил по случаю, — как он сказал, — понравился просто и купил — подумал, что, может быть, тебе нужен такой. Конечно, ей это было очень приятно.

НО ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ, ЛИЗ! ЭТО САМОЕ НАСТОЯЩЕЕ НАСИЛИЕ!

Она вышла на углу Мэйн-стрит и Милл-стрит и тут же отвернулась от немилосердно стегавшего по лицу ветра. Автобус обдал ее дизельным выхлопом и через несколько секунд его красные габаритные огоньки скрылись в густой темноте.

Еще ни разу в жизни она не чувствовала себя так одиноко.

Его не было дома.

Она звонила и стучала в его дверь минут пять, но все безрезультатно. Тут вдруг она впервые подумала о том, что не имеет ни малейшего представления о том, чем занимается Эд, с кем встречается, когда они не вместе. Эти мысли не приходили ей в голову раньше никогда.

МОЖЕТ БЫТЬ, ОН ИГРАЕТ СЕЙЧАС В ПОКЕР, НАПРИМЕР, ЧТОБЫ КУПИТЬ КАКОЙ-НИБУДЬ ФЕН ИЛИ ЕЩЕ ЧТО-НИБУДЬ КАКОЙ-НИБУДЬ ДРУГОЙ ЖЕНЩИНЕ…

С неожиданной решимостью она привстала на цыпочки и пошарила рукой над дверью, где, как она знала, он иногда оставлял запасной ключ. Наконец, ее пальцы наткнулись на него, и ключ со звоном упал на каменный пол.

Она подняла его, открыла замок и вошла в прихожую.

Квартира без Эда выглядела как-то странно — как-то искусственно, что ли, ненатурально, как театральная сцена. Ее всегда удивляло, в какой чистоте и порядке содержит он свое жилище, совершенно не заботясь при этом о собственном внешнем виде. Как будто он наводил весь этот порядок и чистоту не для себя, а только для нее. Ерунда какая-то.

Она снова подумала о том, точно так же, как в первый раз, когда побывала здесь, — как ей нравятся его кресла.

Кресла, в которых они занимались или смотрели телевизор. Эти плюшевые кресла были что надо — не слишком жесткие и не слишком мягкие — именно то, что надо. Как и все, впрочем, что связано с Эдом.

В главной, большой комнате было две двери. Одна из них вела на кухню, другая — в спальню.

Ветер снаружи завывал с неистовой силой и старое деревянное здание отвечало ему тихим поскрипыванием.

Войдя в спальню, она остановила взгляд на большой кровати с медным витым изголовьем. Кровать тоже была ни жесткой, ни мягкой, а как раз такой, как нужно. Она услышала какой-то внутренний голос: ОНА ДАЖЕ СЛИШКОМ ХОРОША, НЕ ПРАВДА ЛИ?

Она подошла к книжному шкафу и пробежала глазами по корешкам книг. Взгляд зацепился за одно из названий, и она вытащила эту книгу. Она называлась «ПОПУЛЯРНЫЕ ТАНЦЫ ПЯТИДЕСЯТЫХ». Книга как будто сама открылась на странице почти в самом конце, на котором ее, по-видимому, не раз раскрывали раньше — на заголовке «Стролл». Это был один из самых ее любимых танцев. Название танца было жирно подчеркнуто красным карандашом, а сбоку от него — большими печатными буквами: БЕТ.

Лучше всего сейчас уйти, — сказала она себе самой. — Еще можно что-то спасти. Если он сейчас вернется, я никогда не смогу посмотреть ему в глаза, и Элиз окажется права.

Но она уже не могла остановиться и хорошо понимала это. Все зашло уже слишком далеко.

Она подошла к шкафу и потянула за ручку двери, но дверь оказалась запертой.

Она снова поднялась на цыпочки и стана наудачу шарить рукой над дверцей. Вскоре ее пальцы действительно нащупали ключ. Она вставила его в замочную скважину и снова услышала отчетливый внутренний голос: НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. Она вспомнила сказку о Синей Бороде — о том, что случилось с его женой, когда она отперла запретную дверь. Но было уже действительно слишком поздно. Если она остановится сейчас, то будет потом очень жалеть об этом. Повернув ключ в замке, она открыла дверцу.

У нее появилось очень странное ощущение, что именно за этой дверцей и кроется разгадка того, кто же такой Эд Хэмнер на самом деле.

Ей сразу же бросился в глаза беспорядок, так похожий на него: сваленная в кучу одежда, теннисная ракетка без струн, пара стоптанных теннисных тапочек, старые программки для подготовки к экзаменам и тематические доклады, разбросанные там и сям, рассыпавшийся наполовину пакет с трубочным табаком «Боркум Рифф». Его старая зеленая армейская куртка валялась в самом дальнем углу шкафа.

Она взяла в руки одну из валявшихся там же книг и взглянула на название — ЗОЛОТОЙ СКУ. Следующая называлась ДРЕВНИЕ ОБРЯДЫ И СОВРЕМЕННЫЕ ТАЙНЫ. Следующая — ШАМАНЫ С ОСТРОВА ГАИТИ. И последняя, в старом потрескавшемся кожаном переплете, была настолько, по-видимому, древней и плохо сохранилась, что воняла почти как протухшая рыба. Название книги было вытиснено на коже и почти стерлось от времени — КОЛДОВСТВО. Она раскрыла ее наугад, и ей тут же ударило в нос сильное зловоние, от которого буквально перехватило дыхание. Она с отвращением отшвырнула ее прочь, но запах все равно остался.

Для того, чтобы хотя бы немного вернуть самообладание, она потянулась к хорошо знакомой зеленой поношенной куртке, стыдясь признаться себе в неопределимом желании посмотреть, что в ее карманах. Но, подняв куртку, она увидела под ней кое-что еще — это была небольшая жестяная коробка…

Не в силах побороть любопытство, она взяла ее в руки и стала разглядывать с разных сторон, поворачивая ее к себе то одним, то другим боком. Судя по стуку внутри коробки, в ней что-то было. Это была обычная жестяная коробка из-под леденцов, в которых мальчишки хранят свои сокровища. Она прочла на крышке выдавленную надпись «Бриджипорт Кэнди Ко.» и открыла ее.

С самого верха лежала кукла. Кукла, изображавшая Элизабет.

Кукла была одета в платье, сшитое из куска красного нейлона — из куска шарфика Элизабет, потерянного ею два или три месяца назад, когда они ходили с Эдом в кино. Рукава платья были «украшены» кусочками ярко-голубого мха. Такой мох Элизабет видела когда-то на могильных камнях. На голове куклы была тщательно сделанная очень аккуратная прическа. Но волосы — не такие, как у нее. Это были светлые, почти белые льняные волосы, тщательно прикрепленные к голове куклы, искусно сделанной из розовой, цвета кожи резины. Ее же волосы были светло-русыми, но не настолько светлыми, как у куклы, а, скорее, песчаного цвета. И намного более не то, чтобы грубые, но толстые. Волосы на ее голове у куклы были…

ТОЧНО ТАКИМИ КАК, КОГДА ОНА БЫЛА МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКОЙ.

Элизабет с трудом сглотнула комок, подступивший от волнения к горлу, и отчетливо вспомнила, как однажды в детстве, как раз в первом классе, им всем раздали маленькие игрушечные детские ножницы с закругленными лезвиями, и как однажды на перемене кто-то незаметно подкрался к ней сзади и, воспользовавшись всеобщей шумливой суетой и толчеей, отхватил целую прядь ее волос. Теперь она поняла, кто сделал это — это был тот незаметный маленький мальчик в очках…

Элизабет отложила куклу в сторону и снова заглянула в коробку. Под куклой лежала голубая фишка для игры в покер. На ней красными чернилами был нарисован какой-то непонятный символ — почти правильный шестиугольник. За фишкой следовал старый выцветший от времени газетный некролог, извещавший о гибели мистера и миссис Хэмнер. С фотографии, сопровождающей некролог, невыразительно улыбались мужчина и женщина неопределенного возраста. Вокруг их лиц были нарисованы точно такие же шестиугольники, как и на фишке, только не красными, а черными чернилами. Под вырезкой лежали еще две небольшие человеческие фигурки, имеющие поразительное, просто пугающее сходство с людьми на фотографии, которую она только что держала в руках.

За фигурками лежа…

Вначале она просто не поверила своим глазам. Пальцы ее дрожали так сильно, что она чуть не выронила то, что достала из коробки вслед за фигурками. В эту секунду щелкнул замок открываемой входной двери, но она этого даже не услышала.

Это была масштабная декоративная модель автомобиля, коллекционированием которых очень увлекаются некоторые мальчишки. «Фиат» красного цвета. На решетке радиатора висел крохотный кусочек ткани, посмотрев на который, она сразу вспомнила рабочую куртку Тони, в которой он и погиб.

— Все-таки ты нашла ее, дрянь неблагодарная.

Она вскрикнула и уронила от неожиданности и машинку, и коробку. Все его тайные сокровища рассыпались по полу.

Он стоял в дверях и с ненавистью смотрел ей прямо в глаза. Такого ненавидящего взгляда она не видела еще никогда в жизни.

— Ты убил Тони.

Его лицо растянулось в отвратительной улыбке.

— Ты думаешь, что сможешь доказать это?

— Это не важно, — ответила она, удивляясь спокойствию и твердости своего голоса. — Главное, что я знаю об этом. И я больше знать тебя не желаю! И если ты сделаешь… что-нибудь подобное… еще кому-то, я обязательно узнаю об этом, и уж тогда расплаты тебе не миновать. Я знаю это точно.

Его лицо сморщилось точно от боли.

— Так вот, значит, какова твоя благодарность? Я давал тебе такое, что не смог бы дать ни один другой человек. Ты была счастлива со мною, и ты не можешь не согласиться с этим.

— ТЫ УБИЛ ТОНИ! — пронзительно закричала она ему прямо в лицо.

Он вошел в комнату.

— Да. Но я сделал это для тебя. А что же ты, Бет?… Ты не знаешь, что такое любовь. Я полюбил тебя с самого первого момента, как только увидел… уже больше семнадцати лет назад. Мог бы Тони сказать такое же о себе? Ты никогда не знала, чего стоит настоящая любовь. У тебя никогда не было с этим никаких проблем. Ты КРАСИВАЯ. Ты никогда не знала, что значит хотеть любви, что значит нуждаться в ней, что значит быть одиноким. Тебе никогда не нужно было искать ее… ДОБИВАТЬСЯ ЕЕ. Все это давал тебе Тони или кто-нибудь другой, который обязательно был бы на его месте. Тебе нужно было только улыбнуться — и все!

Его голос стал громче.

— Я не смог бы добиться любви таким способом. НИКОГДА. Ты думаешь, я не пытался? Все впустую. Я из кожи вон выворачивался, чтобы угодить в детстве своему отцу, а он хотел все большего и большего, но даже ни разу не поцеловал меня перед сном и не пожелал спокойной ночи. Разбогател он только благодаря мне, но я никогда не видел в его глазах и тени благодарности. Мать — то же самое. Я помог ей восстановить семью, делал все для того, чтобы она была счастливой. Ты думаешь, она любила меня? Она меня ненавидела! Она считала меня чудовищем, она… Бет, не делай этого! Бет… не надо! НЕ НА-А-А-ДО!

Но она уже изо всех сил топтала ногами куклу-Элизабет.

Что-то внутри нее самой вспыхнуло и задергалось как при агонии и так же неожиданно затихло. Теперь она его не боялась. Теперь это был просто маленький тщедушный мальчишка в теле молодого мужчины. Ее взгляд упал на его как всегда непарные носки.

— Не думаю, Эд, что ты можешь теперь сделать мне что-нибудь. Теперь уже поздно. Я не права?

Он, чуть не плача, отвернулся от нее.

— Уходи, — послышался его слабый голос. — Уходи, но оставь в покое мою коробку. Сделай для меня хотя бы это.

— Коробку я оставлю. Но не то, что в ней было.

Она собрала символы его былого могущества и направилась мимо него к двери. Его плечи дернулись, как будто он хотел внезапно обернуться и схватить ее, но вместо этого он еще больше ссутулился и бессильно прислонился к стене.

Когда она спустилась уже до второго этажа, он вышел на свою лестничную клетку и пронзительно закричал ей вслед:

— Ты можешь уйти! И ты уходишь! Но после меня ты не сможешь быть счастлива ни с одним человеком! И когда ты поймешь, что никто не может дать тебе все, чего ты хочешь, ты снова захочешь вернуться ко мне! Ты еще не раз вспомнишь, от чего ты отказалась!

Она вышла, наконец, из подъезда и тут же попала в сильный снегопад. Лицо приятно обдало холодом. До студгородка ей предстояло пройти мили две, но это ее не беспокоило. Напротив, она хотела этого, хотела этого холода, хотела очиститься с его помощью.

Странно, но ей было немного жаль этого маленького мальчика, которому, несмотря на его духовное убожество, была подвластна столь огромная сила. Маленького мальчика, который относился к людям как к игрушечным солдатикам и который передвигал их так же просто, как можно передвинуть солдатиков, который безжалостно расправлялся с ними, если они по каким-либо причинам не могли или не хотели исполнять его волю. Расправлялся так же просто, как просто растоптать маленького и беззащитного игрушечного солдатика….

А что же она? Она просто была счастлива видеть в нем то, чего на самом деле не было. Она слепо верила ему, не чувствуя никакого подвоха. Она вспомнила о том, как резко реагировала на то, о чем рассказала ей Элис, бездумно и действительно слепо цепляясь за то, что было ей больше, чем счастье… Бездумно, просто бездумно…

И КОГДА ТЫ ПОЙМЕШЬ, ЧТО НИКТО НЕ МОЖЕТ ДАТЬ ТЕБЕ ВСЕ, ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ, ТЫ СНОВА ЗАХОЧЕШЬ ВЕРНУТЬСЯ КО МНЕ!.. Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ НУЖНО.

Но неужели она действительно настолько ничтожна, что ей нужно так немного?

О, конечно, нет.

Пройдя приблизительно половину пути между городом и студгородком, она остановилась на небольшом мосту, перекинутом через маленькую замерзшую речку, и, не колеблясь, выбросила за перила все символы мистического могущества Эда Хэмнера, один за другим. Последним в почти непроницаемой снежной завесе скрылся красный «Фиат». Он скрылся из глаз почти мгновенно, и Элизабет сразу же сразу же торопливо зашагала домой.

Пер. А.Мясников

Дети кукурузы

Берт нарочно включил радио погромче: назревала очередная ссора, и он надеялся таким образом ее избежать. Очень надеялся.

Вики что-то сказала.

— Что? — прокричал он.

— Можно сделать тише? Ты хочешь, чтобы у меня лопнули барабанные перепонки?

У него уже готов был вырваться достойный ответ, но он вовремя прикусил язык. И сделал тише.

Вики обмахивалась шейным платком, хотя в машине работал кондиционер.

— Где мы хоть находимся?

— В Небраске.

Она смерила его холодным, словно бы ничего не выражающим взглядом.

— Спасибо. Я знаю, что мы в Небраске. Нельзя ли поточнее?

— У тебя на коленях дорожный атлас, можешь посмотреть. Ты ведь умеешь читать?

— Ах, как остроумно. Вот, оказывается, почему мы свернули с автострады. Чтобы на протяжении трехсот миль разглядывать кукурузные початки. И наслаждаться остроумием Берта Робсона.

Он стиснул руль так, что побелели костяшки пальцев. Еще чуть-чуть, и он бы съездил по физиономии бывшей королеве студенческого бала. Мы спасаем наш брак, подумал он про себя, как спасали свиньи вьетконговские деревни.

— Вики, я проехал по шоссе пятнадцать тысяч миль. От самого Бостона, — он тщательно подбирал слова. — Ты отказалась вести машину. Хорошо, я сел за руль. Тогда…

— Я не отказывалась! — запальчиво произнесла Вики. — Я не виновата, что у меня начинается мигрень, стоит мне только…

— Тогда, — продолжал он с той же размеренностью, — я спросил тебя: «А по менее оживленным дорогам ты могла бы вести машину?» Ты мне ответила: «Нет проблем». Твои слова: «Нет проблем». Тогда…

— Знаешь, я иногда спрашиваю: как меня угораздило выйти за тебя замуж?

— Ты задала мне вопрос из двух коротких слов.

Она смерила его взглядом, кусая губы. Затем взяла в руки дорожный атлас и принялась яростно листать страницы. Дернул же меня черт свернуть с шоссе, подумал Берт, мрачнея. Вот уж некстати. До этой минуты они оба вели себя весьма пристойно, ни разу не поцапались. Ему уже начинало казаться, что из этой их поездки на побережье выйдет толк: поездка была затеяна как бы с целью увидеть семью Викиного брата, а на самом деле чтобы попытаться склеить осколки их собственной семьи.

Стоило ему, однако, свернуть с шоссе, как между ними снова выросла стена отчуждения. Глухая, непробиваемая стена.

— Ты повернул после Гимбурга, так?

— Так.

— Теперь до Гатлина ни одного населенного пункта, — объявила она. — Двадцать миль — ничего, кроме асфальта. Может, хотя бы в Гатлине перекусим? Или ты все так замечательно спланировал, что у нас, как вчера, до двух часов не будет во рту маковой росинки?

Он оторвал взгляд от дороги, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Ну вот что, Вики, с меня хватит. Давай повернем назад. Ты, кажется, хотела переговорить со своим адвокатом. По-моему, самое время это…

— Берт, осторожно!.. — глаза ее вдруг расширились от испуга, хотя секунду назад она сидела с каменным лицом, глядя прямо перед собой.

Он перевел взгляд на дорогу и только успел увидеть, как что-то исчезло под бампером его «Т-берда». Он резко сбросил скорость с тошнотворным чувством, что проехался по… тут его бросило на руль, и машина, оставляя следы протекторов на асфальте, остановилась посреди дороги.

— Собака? Ну скажи мне, что это была собака.

— Парень. — Вики была белая, как крестьянский сыр. — Молодой парень. Он вышел из зарослей кукурузы, и ты его… поздравляю.

Она распахнула дверцу, и ее стошнило.

Берт сидел прямо, продолжая сжимать руль. Он не чувствовал ничего, кроме тяжелого дурманящего запаха навоза. Он не сразу заметил, что Вики исчезла. В зеркальце заднего обзора он увидел ее склонившейся в неловкой позе над тем, что из машины казалось кучей тряпья.

Я убил человека. Так это квалифицируется. Оторвал взгляд от дороги, и вот результат.

Он выключил зажигание и вылез из машины. По высокой, в человеческий рост кукурузе пробегал ветер — точно чьи-то огромные легкие выдыхали воздух. Вики плакала, склонившись над телом.

Он успел пройти несколько метров, когда слева, среди зеленой массы кукурузных стеблей и листьев, мелькнул ярко-алый мазок, как будто из ведра выплеснулась краска.

Он остановился и стал вглядываться. Вглядываться и рассуждать (сейчас все средства были хороши, только бы отвлечься от груды тряпья, которая при ближайшем рассмотрении окажется кое-чем пострашнее), что сезон для кукурузы выдался на редкость удачным. Стебли росли один к одному, початки уже наливались спелостью. Человек, нырнувший в полумрак зарослей, мог проплутать по этим однообразно-правильным, уходящим в никуда рядам целый божий день, прежде чем выбраться наружу. В одном месте идеальный порядок был нарушен: несколько сломанных стеблей упало, а за ними… что там чернеет, хотел бы он знать?

— Берт! — срывающимся голосом закричала Вики. — Может ты все-таки подойдешь, посмотришь? Чтобы потом за покером рассказывать своим друзьям, кого ты так ловко сшиб в Небраске?! Может, ты… — остальное утонуло в потоке рыданий. Викина четкая тень казалась лужицей, в которой она стояла. Был полдень.

Он нырнул в заросли. То, что он принял издали за краску, оказалось кровью. С сонным низким гудением садились на растения мухи, снимая пробу, и улетали — оповестить других, не иначе. Обнаружилась свежая кровь и на кукурузных листьях. Не могли же брызги, в самом деле, отлететь так далеко? Он нагнулся и поднял с земли предмет, еще с дороги обративший на себя его внимание. Кто-то недавно здесь продирался: земля примята, стебли сломаны. И всюду кровь. Он зябко повел плечами и выбрался на дорогу.

У Вики началась истерика — с рыданиями, смехом, нечленораздельными выкриками в его адрес. Кто бы мог подумать, что все кончится так мелодраматично? Он уже давно привык к мысли, что его жена — не та, за кого он ее принимал. Он ее ненавидел. Он подошел и ударил ее по лицу наотмашь. Она сразу смолкла и закрыла рукой красный оттиск его ладони.

— Сидеть тебе, Берт, за решеткой, — сказала она с пафосом.

— Не думаю, — с этими словами он поставил к ее ногам чемоданчик, который нашел в зарослях.

— Чей?..

— Не знаю. Его, наверное, — он показал на тело, лежавшее в пыли ничком. Парень лет семнадцати.

Чемоданчик старого образца, кожаный, сильно потертый, обмотан бельевой веревкой, концы завязаны морским узлом. Вики хотела было развязать его, но при виде крови отшатнулась. Берт нагнулся и бережно перевернул тело.

— Не хочу этого видеть, — пробормотала Вики и тут же встретилась взглядом с незрячими глазами убитого. Но не глаза заставили ее вскрикнуть, и даже не лицо, выпачканное в грязи и искаженное гримасой ужаса: у парня было перерезано горло. Берт вовремя успел подхватить ее.

— Только без обмороков, — сказал он успокаивающим тоном. — Ты меня слышишь, Вики? Пожалуйста, без обмороков.

Он повторил это несколько раз. В конце концов она овладела собой и прижалась к нему всем телом. Со стороны могло показаться, что двое танцуют на залитой солнцем дороге, а под ногами у них валяется убитый.

— Вики?

— Да? — отозвалась она, уткнувшись ему в рубашку.

— Сходи в машину за ключами. Захвати с заднего сиденья одеяло и ружье.

— Ружье? Зачем?

— Мальчику перерезали горло. Тот, кто это сделал, может сейчас наблюдать за нами.

Она рывком подняла голову и расширенными от испуга глазами обвела ряды кукурузы, уходившие волнами до самого горизонта.

— Скорее всего человек этот уже скрылся, но береженого Бог бережет. Иди же.

Она направилась, пошатываясь, к машине — и тень за ней, как талисман. Когда голова ее исчезла в салоне «Т-берда», он присел на корточки возле трупа. Никаких особых примет. Жертва дорожной катастрофы, да, но не «Т-берд» перерезала ему горло. Сделано грубо, неумело убийца явно не советовался с сержантом-фронтовиком о более «культурных» способах расправы со своей жертвой, но исход тем не менее оказался летальным. Последние тридцать футов парень либо прошел сам, либо его, смертельно раненного или уже мертвого, протащили волоком. Чтобы напоследок по нему проехался он, Берт Робсон. Если в момент наезда мальчишка еще дышал, жить ему в любом случае оставалось считанные секунды.

Он почувствовал чью-то руку на плече и вскочил как от удара током.

Это была Вики — в левой руке армейское суконное одеяло, в правой зачехленный дробовик. Она старательно отводила взгляд. Он расстелил одеяло прямо на дороге и перенес на него труп. У Вики вырвался тихий стон.

— Вики? — он встревоженно поднял голову. — Ты как, в норме?

— В норме, — с трудом выдавила она из себя.

Завернув тело в одеяло, он кое-как поднял его за края, втайне проклиная эту тяжелую страшную ношу. Тело попыталось выскользнуть сбоку, пришлось усилить хватку. Следом за Вики он медленно направился к машине.

— Открой багажник, сказал он задыхаясь.

Багажник был забит чемоданами, подарками и еще всякой всячиной, необходимой в дороге. Вики перенесла что можно на заднее сиденье, и Берт, опустив тело, захлопнул крышку. Только теперь он вздохнул с облегчением.

Вики стояла возле дверцы со стороны водителя, не зная, что делать с дробовиком.

— Положи его обратно и садись.

Он глянул на часы — прошло всего пятнадцать минут, а казалось — вечность.

— А чемодан? — спросила она.

Он подбежал трусцой к месту, где старенький чемоданчик стоял на разделительной полосе — как нарисованный. Он взялся за обтрепанную ручку и на миг застыл, кожей почувствовав на себе чей-то взгляд. Ему приходилось читать о чем-то таком в развлекательных романах, и всегда он скептически относился к подобного рода описаниям. Может, напрасно? Ему вдруг показалось, что в зарослях прячутся люди, много людей, и они сейчас прикидывают, успеет ли эта женщина расчехлить ружье и открыть огонь раньше, чем они схватят его, Берта, — схватят, утащат в темные заросли, перережут горло…

С колотящимся сердцем он побежал к машине, выдернул ключ из замка багажника, быстро забрался на переднее сиденье. Вики плакала. Берт выжал сцепление, и через минуту злополучное место скрылось из виду.

— Какой, ты сказала, ближайший населенный пункт? — спросил он.

— Сейчас, — она склонилась над атласом. — Гатлин. Мы будем там минут через десять.

— Большой? Полицейский участок там, интересно, будет?

— Небольшой. Просто точка на карте.

— Хотя бы констебль.

Какое-то время они ехали молча. Слева мелькнула силосная башня. А так — сплошная кукуруза. Хоть бы один фермерский грузовичок.

— Послушай, нам кто-нибудь попался навстречу, после того как мы свернули с автострады?

Вики подумала.

— Одна легковушка и трактор. На развязке, помнишь?

— Нет, а позже? Когда мы выехали на семнадцатое шоссе?

— Никто.

Полчаса назад он бы воспринял это как резкую отповедь, но в данном случае это была всего лишь констатация факта. Вики смотрела сквозь полуопущенное окно на однообразно уплывающую прерывистую дорожную разметку.

— Вики? Ты не откроешь этот чемодан?

— Ты думаешь…

— Не знаю. Все может быть.

Пока Вики возилась с узлами (губы поджаты, лицо отрешенное — такой он запомнил свою мать, когда она по воскресеньям потрошила цыпленка), он включил приемничек.

Волна поп-музыки, которую они слушали раньше, почти совсем ушла. Берт покрутил ручку. Фермерские сводки. Бак Оуэнс и Тэмми Уайнетт. Голоса сливались в почти не различимый фон. Вдруг из динамиков вырвалось одно-единственное слово, да так громко и отчетливо, словно говоривший сидел в самом приемнике.

— ИСКУПЛЕНИЕ! — взывал чей-то голос.

Берт удивленно хмыкнул. Вики подскочила.

— ТОЛЬКО КРОВЬ АГНЦА СПАСЕТ НАС! — гремел голос. Берт поспешно заглушил звук. Станция, видимо, совсем рядом, настолько близко, что… да вот же она: из зарослей торчала радиобашня — красная насекомообразная тренога.

— Искупление — вот путь к спасению, братья и сестры, — голос стал более доверительным. В отдалении хором прозвучало «аминь». — Некоторые полагают, что можно ходить путями земными и не запятнать себя мирскими грехами. Но разве этому учит нас слово Божье?

В ответ дружное:

— Нет!

— ГОСПОДЬ ВСЕМОГУЩ! — снова возвысил голос проповедник, а дальше слова падали ритмично, мощно, как на концерте рок-н-ролла: — Поймут ли они, что на этих путях — смерть? Поймут ли они, что за все приходится платить? Кто ответит? Не слышу? Господь сказал, что в Его доме много комнат, но нет в нем комнаты для прелюбодея. И для алчущего. И для осквернителя кукурузы. И для мужеложца. И для…

Вики вырубила радио.

— Меня тошнит от этой галиматьи.

— О чем это он? — спросил Берт. — Какая кукуруза?

— Я не обратила внимания, — отозвалась она, возясь с уже вторым узлом.

— Он сказал что-то про кукурузу. Я не ослышался.

— Есть! — Вики откинула крышку чемодана, лежавшего у нее на коленях. Они проехали знак: ГАТЛИН. 5 МИЛЬ. ОСТОРОЖНО — ДЕТИ. Знак был изрешечен пулями от пистолета 22-го калибра.

— Носки, — начала перечислять Вики. — Две пары брюк… рубашка… ремень… галстук с заколкой… — она показала ему миниатюрный портрет с облупившейся золотой эмалью. — Кто это? — Берт кинул беглый взгляд.

— Кажется, Хопалонг Кэссиди.

— А-а. — Она положила заколку и снова заплакала.

Берт подождал немного, а затем спросил:

— Тебя ничего не удивило в этой радиопроповеди?

— А что меня должно было удивить? Я в детстве наслушалась этих проповедей на всю оставшуюся жизнь. Я тебе рассказывала.

— Голос у него очень уж молодой, да? У проповедника.

Она презрительно фыркнула.

— Подросток, ну и что? Это-то и есть самое отвратительное. Из них начинают лепить, что хотят, пока они податливы как глина. Знают, чем их взять. Видел бы ты эти походные алтари, к которым меня таскали родители… думаешь, почему я «спаслась»? Я многих даже запомнила. Малышка Гортензия с ангельским голоском. Восемь лет. Выходила вперед и начинала: «Рука Предвечного поддержит…», а ее папаша пускал тарелку по кругу, приговаривая: «Не скупитесь, не дайте пропасть невинному дитяти». А еще был Норман Стонтон. Этот пугал огнем и серой — такой маленький лорд Фаунтлерой в костюмчике с короткими штанишками. Да-да, — покивала она, встретив его недоверчивый взгляд, — и если бы только эти двое… Сколько таких колесило по нашим дорогам! Хорошая была примета, — словно выплюнула она в сердцах. — Руби Стемпнелл, десятилетняя врачевательница словом Божьим. Сестричка Грэйс — у этих над макушками сияли нимбы из фольги. О, Господи!

— Что такое? — он скосил глаза направо. Вики подняла со дна какой-то предмет и напряженно его разглядывала. Берт прижался к обочине, чтобы получше рассмотреть. Вики молча передала ему предмет.

Это было распятие, сделанное из скрученных листьев кукурузы, зеленых, но уже высохших. Рукоятью служил короткий стержень молодого початка, соединенного с листьями при помощи волоконцев коричневой метелки. Большинство зерен было аккуратно удалено, вероятно, перочинным ножом. Из оставленных получился грубоватый желтый барельеф распятой человеческой фигуры. На зернышках, изображавших глаза, — надрезы… нечто вроде зрачков. Над фигурой четыре буквы: И.Н.Ц.И.

— Потрясающая работа, — сказал он.

— Какая мерзость, — сказала она глухо. — Выброси его в окно.

— Этой штукой может заинтересоваться полиция.

— С какой стати?

— Пока не знаю, но…

— Выброси, я тебя прошу. Только этого нам здесь не хватало.

— Пускай полежит сзади. Отдадим первому же полицейскому, я тебе обещаю. Идет?

— Давай, давай! — взорвалась она. — Ты же все равно поступишь по-своему!

Он поежился и зашвырнул распятие на заднее сиденье, где оно упало поверх груды вещей. Глаза-зернышки уставились на подсветку. Машина снова рванулась вперед, из-под колес полетела мелкая галька.

— Сдадим тело и содержимое чемодана в местную полицию, и мы чисты, — примирительно сказал он.

Вики не отвечала, делая вид, что разглядывает свои руки.

Они проехали милю, и необозримые поля кукурузы отступили от дороги, освободив место домам и хозяйственным постройкам. В одном из дворов неухоженные цыплята ковырялись в земле как одержимые. Над сараями проплыли поблекшие вывески кока-колы и жевательного табака. Мелькнул рекламный щит с надписью: НАШЕ СПАСЕНИЕ В ИИСУСЕ. Проехали кафе с бензоколонкой и стоянкой для машин. Берт решил, что они остановятся на главной площади, если таковая имеется, а нет — вернутся в это кафе. Он не сразу отметил про себя, что на стоянке совсем не было машин, если не считать грязного старенького пикапа со спущенными шинами.

Ни с того ни с сего Вики пронзительно захихикала, и у Берта мелькнула мысль: уж не истерика ли это?

— Что смешного?

— Указатели. — Она снова зашлась. — Ты что, не видел? В атласе этот отрезок дороги называется Библейский Свиток. Они не шутят. Вот, опять!.. — она успела подавить новый приступ нервного смеха, прикрыв рот ладонями.

Указатели висели на длинных беленых шестах, врытых вдоль обочины через каждые двадцать пять метров; очередной указатель добавлял по слову к предыдущему. Берт прочел: ОБЛАКО… ДНЕМ… СТОЛБ… ОГНЯ… НОЧЬЮ.

— Одного не хватает, — прыснула Вики, не в силах больше сдерживаться.

— Чего же? — нахмурился Берт.

— Уточнения: реклама интимного лосьона после бритья, — она зажимала рот кулаком, но смешки просачивались между пальцев.

— Вики, ты как, в порядке?

— Да, я буду в полном порядке, когда мы окажемся за тысячу миль отсюда, в солнечной грешной Калифорнии, отделенные от Небраски Скалистыми горами.

Промелькнула новая цепочка знаков, которую они оба прочли молча.

ВОЗЬМИ… ЭТО… И… ЕШЬ… СКАЗАЛ… ГОСПОДЬ.

Странно, подумал Берт, что я сразу связал это с кукурузой. Сама формула, кажется, произносится священником во время причастия? Он так давно не был в церкви, что засомневался. Он бы не удивился, узнав, что в здешних местах кукурузные лепешки предлагались в качестве облаток. Он уже собирался сказать об этом Вики, но передумал.

Небольшой подъем, и сверху их взорам открылся Гатлин — три сонных квартала из какого-нибудь старого фильма о Великой Депрессии.

— Здесь должен быть констебль, — сказал Берт, втайне недоумевая, отчего при виде этого захолустного, разморенного солнцем городишка у него перехватило горло от недобрых предчувствий.

Дорожный знак предупреждал их, что следует сбавить скорость до тридцати. Ржавая табличка возвещала:

ВО ВСЕЙ НЕБРАСКЕ ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ ТАКОГО ГОРОДКА, КАК ГАТЛИН… И НЕ ТОЛЬКО В НЕБРАСКЕ! НАСЕЛЕНИЕ 5431.

По обеим сторонам дороги потянулись пыльные вязы, многие высохшие. Миновали дровяной склад и заправочную станцию с семьдесят шестым бензином: ОБЫЧН. за 35.9, ОЧИЩ. за 38.9. И еще: ВОДИТЕЛИ ГРУЗОВИКОВ, ДИЗЕЛЬНОЕ ТОПЛИВО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ.

Они пересекли Аллею вязов, затем Березовую аллею и очутились на городской площади. Дома здесь были деревянные, крылечки с навесами — чопорные, без затей. Лужайки неухоженные. Откуда-то вылезла дворняга и, посмотрев в их сторону, разлеглась посреди улицы.

— Остановись, — потребовала Вики. — Остановись, слышишь!

Берт послушно прижался к тротуару.

— Повернем назад. Мальчика можно отвезти на Грэнд Айленд. Не так уж далеко. Поехали!

— Вики, что случилось?

— Ты меня спрашиваешь, что случилось? — голос ее зазвенел. — В этом городке нет ни души, только ты да я. Неужели ты еще не почувствовал?

Да, что-то такое он почувствовал, но, с другой стороны…

— Это так кажется, — возразил он. — Хотя, прямо скажем, жизнь здесь не бьет ключом. Может, все на распродаже кондитерских изделий или сидят по своим норкам, играют в бинго…

— Нет, нет здесь никаких людей! — в голосе появился надрыв. — Ты заправочную видел?

— Возле дровяного склада? И что? — Он думал о своем, слушая цикад в кроне вяза. В ноздри били запахи кукурузы, шиповника и, само собой, навоза. Ему бы радоваться — какой-никакой, а городок, — но что-то его смущало, притом что все как будто укладывалось в привычные рамки. Наверняка где-нибудь поблизости найдется магазинчик, где торгуют содовой, и скромный кинотеатр под названием «Рубин», и школа имени Джона Фицджеральда Кеннеди.

— Берт, там были указаны цены: 35.9 долларов — обычный бензин, 38.9 долларов — очищенный. Ты вспомни, когда последний раз платил по таким ценам?

— Года четыре назад, если не больше, — признался он. — Но…

— Мы в центре города — и хоть бы одна машина! Хоть бы одна!

— Отсюда до Грэнд Айленда семьдесят миль. С какой стати я буду делать такой крюк…

— Сделаешь.

— Послушай, сейчас найдем здание суда и…

— Нет!

Ну все, пошло-поехало. Вот вам короткий ответ, почему наш брак разваливается: «Нет. Ни за что. Костьми лягу, но будет по-моему».

— Вики…

— Не хочу я здесь находиться ни одной минуты.

— Вики, послушай…

— Разворачивайся и поехали.

— Вики, ты можешь помолчать?

— На обратном пути. А сейчас разворачивайся и поехали.

— У нас в багажнике лежит труп! — зарычал он. Она даже подскочила, и это доставило ему удовольствие. Он продолжал уже более спокойным тоном: — Мальчику перерезали горло и вытолкнули его на дорогу, а я его переехал. Надо заявить в суд… куда угодно. Тебе не терпится вернуться на шоссе? Иди пешком, я тебя потом подберу. Только не гони меня за семьдесят миль с таким видом, будто у нас в багажнике валяется мешок с мусором. Надо заявить раньше, чем убийца успеет перевалить через эти холмы.

— Скотина, — она опять заплакала. — Зачем я только с тобой поехала?

— Не знаю, — сказал он. — Я знаю одно: еще можно все поправить.

Машина тронулась с места. Пес на минуту поднял голову и снова положил ее на лапы.

До площади оставался один квартал. Перед сквером, в центре которого возвышалась эстрада, главная улица разделилась на два рукава. Затем они вновь соединились, и Берт сразу увидел здания, принадлежавшие городским властям. Он прочел: МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ЦЕНТР.

— Вот то, что нам нужно, — сказал он вслух. Вики хранила молчание.

Он остановил машину возле гриль-бара.

— Ты куда? — встревоженно спросила она, стоило ему открыть дверцу.

— Узнаю, где все. Видишь, табличка: «Открыто».

— Я здесь одна не останусь.

— А кто тебе мешает идти со мной?

Она выбралась из машины. Он разглядел ее лицо землистого цвета и вдруг почувствовал к ней жалость. Жалость, которая не нужна ни ему, ни ей.

— Ты не слышишь, да? — спросила Вики, когда они поравнялись.

— Чего я не слышу? — не понял он.

— Пустоты… Ни машин. Ни людей. Ни тракторов. Пустота. И тут же где-то неподалеку прокатился заливистый детский смех.

— Я слышу, что там дети, — сказал он. — А ты нет?

Она нахмурилась.

Он открыл дверь в бар и сразу почувствовал себя в сухой парилке. Пол покрыт слоем пыли. Глянец на хромированных поверхностях разных агрегатов потускнел. Не крутились деревянные лопасти вентиляторов под потолком. Пустые столики. Пустые табуреты за стойкой. Обращало на себя внимание разбитое зеркало и… в первую секунду он не понял, в чем дело. Все пивные краны были сорваны и разложены на стойке наподобие странных сувениров для гостей.

В голосе Вики зазвучали нотки наигранной веселости, легко переходящей в истерику:

— Ну, что же ты, узнавай. «Извините, сэр, вы не скажете, где…»

— Помолчи, — бросил он вяло, без прежней уверенности. Свет здесь казался каким-то пыльным, пробиваясь сквозь огромные, давно не мытые окна. И снова у него возникло ощущение, что за ним наблюдают, и он вспомнил про труп в машине и пронзительный детский смех. В голове закрутилось: скрытый от постороннего взора… скрытый от постороннего взора… Он скользнул взглядом по пожелтевшим ценникам на стойке: чизбургер — 35 ц., пирог из ревеня — 25 ц., наше фирменное блюдо, мясо в горшочке, — 80 ц.

«Интересно, когда я последний раз видел в баре такие цены», — подумал он.

Вики словно услышала его мысли:

— Ты посмотри! — она показывала на настенный календарь. И с хриплым смешком добавила: — Это все было приготовлено двенадцать лет назад, приятного аппетита!

Он приблизился к календарю. На картинке были изображены два мальчика, купающиеся в пруду, и смышленая собачонка, уносящая в зубах их одежду. Под картиной надпись: ВЫ ЛОМАЕТЕ СТАРУЮ МЕБЕЛЬ, А МЫ ЕЕ ЧИНИМ, НЕ УПУСТИТЕ СВОЕГО ШАНСА. И месяц: август 1964-го.

— Ничего не понимаю, — голос у него дрогнул, — но в одном я уверен: если мы…

— Уверен! — вскинулась Вики. — Он уверен! Вот оно, твое слабое место, Берт. Ты всю жизнь уверен!

Он вышел из бара, и она за ним.

— А сейчас ты куда?

— В муниципальный центр.

— Берт, ну почему ты такой упрямый! Видишь же, тут что-то не то, так неужели трудно признать это?

— Я не упрямый. Просто я хочу поскорей избавиться от того, что лежит в багажнике.

На улице его как-то по-новому озадачили полнейшая тишина и запахи удобрений. Когда можно сорвать молодой початок, намазать его маслом, круто посолить и запустить в него крепкие зубы, кто обращает внимание на запахи? Солнце, дождь, унавоженная земля — все воспринимается как бесплатное приложение. Он вырос в сельской местности, на севере штата Нью-Йорк, и еще не забыл душистый запах свежего навоза. Да, конечно, бывают запахи поизысканнее, но когда ранней весной, под вечер, с недавно вспаханной земли принесет ветром знакомые ароматы, столько, бывало, всего нахлынет. Со всей отчетливостью вдруг поймешь, что зима отошла безвозвратно, что еще месяц-другой, и с грохотом захлопнутся двери школы, и дети, как горошины из стручка, выскочат навстречу лету. В его памяти этот запах был неотторжим от других, вполне изысканных: тимофеевки, клевера, шток-розы, кизила.

Чем они тут удобряют землю, подумал он. Странный запах. Сладкий до тошноты. Так пахнет смерть. Как бывший санитар вьетнамской войны, он понимал в этом толк.

Вики уже сидела в машине, держа перед собой кукурузное распятие и разглядывая его в каком-то оцепенении. Это не понравилось Берту.

— Положи его, Христа ради, — сказал он.

— Нет, — отрезала она, не поднимая головы. — У тебя свои игры, у меня свои.

Он завел мотор и поехал дальше. У перекрестка раскачивался на ветру бездействующий светофор. Слева обнаружилась опрятная белая церквушка. Трава вокруг скошена, дорожка обсажена цветами. Берт затормозил.

— Почему ты остановился? — тотчас спросила она.

— Загляну в церковь. Кажется, это единственное место в городе, которое не выглядит так, словно отсюда ушли лет десять назад. Табличка, видишь?

Она присмотрелась. Из аккуратно вырезанных белых букв, прикрытых стеклом, было сложено: ГРОЗЕН И МИЛОСТИВ ТОТ, КТО ОБХОДИТ РЯДЫ. Ниже стояла дата, 24 июля 1976 года — прошлое воскресенье.

— Тот, кто обходит ряды, — вслух прочел Берт, глуша мотор.

— Одно из девяти тысяч имен Господа Бога, запатентованных в штате Небраска. Ты со мной?

Она даже не улыбнулась его шутке.

— Я останусь в машине.

— Вольному воля.

— Я зареклась ходить в церковь, с тех пор как уехала от родителей… тем более в эту. Видеть не хочу ни эту церковь, ни этот городишко. Меня уже колотит, уедем отсюда!

— Я на минуту.

— Учти, Берт, у меня свои ключи. Если через пять минут ты не вернешься, я уезжаю, и делай тут все, что тебе заблагорассудится.

— Э, мадам, не горячитесь…

— Именно так я и поступлю. Если, конечно, ты не вздумаешь отнять у меня ключи силой, как обыкновенный бандит. Впрочем, ты, кажется, и на такое способен.

— Но ты полагаешь, что до этого не дойдет.

— Полагаю, что нет.

Ее сумочка лежала между ними на сиденье. Он быстро схватил ее. Вики вскрикнула и потянулась к ремешку, но сумочка уже была вне досягаемости. Чтобы долго не рыться среди вещей, он просто перевернул ее, посыпались салфеточки, косметика, разменная мелочь, квитанции из магазинов, и среди всего этого блеснула связка ключей. Вики попыталась схватить ее первой, но он снова оказался проворней и спрятал ее в карман.

— Ты не имеешь права, — всхлипнула она. — Отдай.

— Нет, — сказал он с жесткой ухмылкой. — И не подумаю.

— Берт, ну пожалуйста! Мне страшно! — она протянула руку как за подаянием.

— Через две минуты ты решишь, что дальше ждать необязательно.

— Неправда…

— Уедешь и еще посмеешься: «Будет знать, как мне перечить». Разве ты не сделала это лейтмотивом всей нашей супружеской жизни? — «Будет знать, как мне перечить!» Он вылез из машины.

— Берт! — она рванулась за ним. — Послушай… можно иначе… позвоним из автомата, а? Вон у меня сколько мелочи. Только… а хочешь, мы… не оставляй меня здесь одну, не оставляй меня, Берт!

Он захлопнул дверцу у нее перед носом и с закрытыми глазами привалился спиной к машине. Вики колотила изнутри в дверцу и выкрикивала его имя. Можно себе представить, какое она произведет впечатление на представителей власти, когда он наконец передаст труп мальчика с рук на руки. Лучше не представлять.

Он направился по вымощенной дорожке к церкви. Скорее всего двери окажутся запертыми. Если нет, то ему хватит двух-трех минут, чтобы ее осмотреть.

Двери открылись бесшумно. Сразу видно, петли хорошо смазаны («со смиренным почтением», — мелькнуло в голове, и почему-то этот образ вызвал у него усмешку). Он шагнул в прохладный, пожалуй, даже холодноватый придел. Глаза не сразу привыкли к полумраку.

Первое, что он увидел, были покрытые пылью фанерные буквы, беспорядочно сваленные в кучу в дальнем углу. Из любопытства он подошел поближе. В отличие от опрятного, чистого придела, к этой куче не прикасались, по-видимому, столько же, сколько к настенному календарю в гриль-баре. Каждая буква была высотой сантиметров в шестьдесят, и они, без сомнения, складывались когда-то в связное предложение. Он разложил их на ковре — букв оказалось тридцать — и принялся группировать их в разных сочетаниях. ГОЛОВА СКАТЕРТЬ КИПА БЛИЦ СОНЯ БВЯ. Явно не то. ГРЕЦИЯ ВОСК БАТИСТ ОБА ГОЛЕНЬ ВОПЯК. Не многим лучше. А если вместо «батист» попробовать… Он вставил в середину букву «П», но общий смысл яснее от этого не стал. Глупо: он тут сидит на корточках, тасует буквы, а она в машине с ума сходит. Он поднялся и уже собрался уходить, как вдруг сообразил: БАПТИСТСКАЯ… и, следовательно, второе слово ЦЕРКОВЬ. Еще несколько перестановок, и получился окончательный вариант: БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ БЛАГОВОЛЕНИЯ. Надо полагать, название это располагалось над входом, в темном углу. Затем фронтон заново покрасили, и от прежней надписи не осталось и следа.

Но почему?

Ответ напрашивался: БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ БЛАГОВОЛЕНИЯ прекратила свое существование. Что же стало вместо нее? Он быстро поднялся с корточек, отряхивая пальцы от пыли. Ну сорвали буквы с фронтона, что особенного? Может, решили переименовать ее в Церковь Происходящих Перемен в честь преподобного Флипа Уилсона…

Но что это были за перемены?

Он отмахнулся от неприятного вопроса и толкнул вторую дверь. Оказавшись в самом храме, поднял глаза к нефу, и сердце у него упало. Он громко втянул в легкие воздух, нарушив многозначительную тишину этого священного места. Всю стену позади кафедры занимало гигантское изображение Христа. «Если до сих пор Вики еще как-то держала себя в руках, — подумал Берт, — то от этого она бы заорала как резаная». Спаситель улыбался, раздвинув губы в волчьем оскале. Его широко раскрытые глаза в упор разглядывали входящего и чем-то неприятно напоминали Лойна Чейни в «Оперном фантоме». В больших черных зрачках, окаймленных огненной радужницей, не то тонули, не то горели два грешника. Но сильнее всего поражали… зеленые волосы — при ближайшем рассмотрении выяснилось, что они сделаны из множества спутанных кукурузных метелок. Изображение грубое, но впечатляющее. Этакая картинка из комикса, выполненная талантливым ребенком: ветхозаветный или, может быть, языческий Христос, который, вместо того чтобы пасти своих овец, ведет их на заклание.

Перед левым рядом скамеек был установлен орган, и в первое мгновение Берт не увидел в нем ничего необычного. Жутковато ему стало, лишь когда он прошел до конца по проходу: клавиши были с мясом выдраны, педали выброшены, трубы забиты сухой кукурузной ботвой. На инструменте стояла табличка со старательно выведенной максимой: «Да не будет музыки, кроме человеческой речи», — рек Господь.

Вики права: тут что-то не то. Он был бы не прочь вернуться в машину и тотчас уехать из этого гиблого места, но его, что называется, заело. Как ни противно было себе в этом признаваться, он жаждал поколебать ее самоуверенность, очень уж не хотелось признавать во всеуслышание, что она оказалась права.

Ладно, пару минут можно потянуть.

Он направился к кафедре, по дороге рассуждая. Каждый день через Гатлин проезжают машины. У жителей окрестных мест наверняка здесь есть друзья или родственники. Время от времени городок должна патрулировать полиция штата. А вспомнить бездействующий светофор. Не могут же те, кто снабжает город электроэнергией, не знать, что здесь добрых двенадцать лет нет света. Вывод: ничего такого в Гатлине произойти не могло. Отчего же тогда мурашки по коже?

Он взошел на кафедру по ступенькам, покрытым ковровой дорожкой, и оглядел пустые скамьи, уходящие в полумрак. Он чувствовал лопатками, как его буравит этот потусторонний, не по-христиански зловещий взгляд.

На аналое лежала большая Библия, открытая на тридцать восьмой главе книги Иова. Берт прочел: «Господь отвечал Иову из бури и сказал: „Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?.. Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь“. „Господь. Тот, Кто Обходит Ряды. Скажи, если знаешь. И накорми нас кукурузными лепешками“».

Берт начал листать страницы, они переворачивались с сухим, каким-то призрачным шуршанием — а что, подходящее место для призраков. Из книги были вырезаны целые куски. В основном, как он заметил, из Нового Завета. Кто-то взял на себя труд удалить с помощью ножниц соборное послание Иакова.

Но Ветхий Завет был в целости и сохранности.

Он уже сходил с кафедры, когда на глаза ему попался еще один фолиант на нижней полочке. Он взял его в руки с мыслью, что это церковно-приходская книга с датами венчаний, конфирмаций и погребений.

Слова на обложке, коряво выведенные золотыми буквами, заставили его поморщиться. И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ: «СРЕЖУТ ПОД КОРЕНЬ НЕПРАВЕДНЫХ И УДОБРЯТ ЗЕМЛЮ».

У них тут, кажется, одна навязчивая идея, и Берт старался не думать о том, куда она может завести.

Он открыл книгу на первой разлинованной странице. Сразу видно, записи делал ребенок. Некоторые места аккуратно подчищены, и хотя орфографических ошибок нет, буквы по-детски крупные и скорее нарисованные, чем написанные. Начальные столбцы выглядели так:

Амос Дэйган (Ричард) род. 4 сент. 1945 4 сент. 1964

Исаак Ренфрю (Уильям) род 19 сент. 1945 19 сент. 1964

Зепениах Керк (Джордж) род. 14 окт. 1945 14 окт. 1964

Мэри Уэллс (Роберта) род. 12 нояб. 1945 12 нояб. 1964

Йемен Холлис (Эдвард) род. 5 янв. 1946 5 янв. 1965

Берт продолжал с озабоченным видом переворачивать страницы. Книга оказалась заполненной примерно на три четверти, после чего правая колонка неожиданно обрывалась:

Рахиль Стигман (Донна) род. 21 июня 1957 21 июня 1976

Моисей Ричардсон (Генри) род. 29 июля 1957

Малахия Бордман (Крэйг) род. 15 авг. 1957

Последней была вписана Руфь Клоусон (Сандра), рожденная 30 апреля 1961. Берт нагнулся и обнаружил на той же полочке еще две книги. На обложке первой красовался уже знакомый ему афоризм СРЕЖУТ ПОД КОРЕНЬ НЕПРАВЕДНЫХ… перечень имен с указанием даты рождения продолжался. 6 сентября 1964 — Иов Гилман (Клэйтон). 16 июня 1965 — Ева Тобин (имя в скобках отсутствовало).

Третья книга была чистая.

Берт стоял на кафедре в раздумье.

В тысяча девятьсот шестьдесят четвертом что-то произошло. Что-то связанное с религией, кукурузой… и детьми.

Благослови, Господь, наш урожай, а мы будем возносить к Тебе наши молитвы, аминь.

И нож, занесенный над жертвенным агнцем… а может быть, не агнцем? Может быть, их тут охватил религиозный фанатизм? Их, отрезанных от мира сотнями акров кукурузы, о чем-то тайно шуршащей. Накрытых миллионами акров голубого неба. Взятых под неусыпный надзор самим Всевышним — зеленоволосым Богом кукурузы, вечно голодным безумным стариком. Тем, Кто Обходит Ряды.

Берт почувствовал, как внутри у него все холодеет. Вики, рассказать тебе историю? Историю про Амоса Дэйгана, получившего при рождении имя Ричарда. Амосом он стал в шестьдесят четвертом в честь малоизвестного библейского пророка. А дальше… ты, Вики, только не смейся… дальше Дик Дэйган и его друзья, среди них Билли Ренфрю, Джордж Керк, Джордж Керн, Роберта Уэллс и Эдди Холлис, ударившись в религию, поубивали своих родителей. Всех до одного. Жуть, да? Пристрелили в постели, зарезали в ванной, отравили за ужином, повесили, расчленили?.. Это уже частности.

Причина? Кукуруза. Может, урожай погибал. Может, они связали это с тем, что человечество погрязло в грехе. Что нужны жертвы. И они их принесли — на кукурузном поле.

А еще — знаешь, Вики, я в этом совершенно убежден — они почему-то решили, что девятнадцать лет для них — критический возраст. Согласно записи в церковно-приходской книге, нашему герою Ричарду «Амосу» Дэйгану девятнадцать лет исполнилось 4 сентября 1964 года. Надо полагать, они его убили. Предали закланию в зарослях кукурузы. Веселенькая история, не правда ли?

Пойдем дальше. Рахили Стигман, которая до 1964 года называлась Донной, всего месяц назад, 21 июня, стукнуло девятнадцать. Моисею Ричардсону стукнет девятнадцать через три дня. Что, по-твоему, ждет его 29 июня? Сказать?

Берт облизнул пересохшие губы.

И вот еще что, Вики. Смотри. Иов Гилман (Клэйтон) родился 5 сентября 1964 года. И затем, до 16 июня шестьдесят пятого, ни одного рождения. Разрыв в десять месяцев. Знаешь, как я себе объясняю его? Они поубивали своих родителей, всех, даже беременных матерей, а в октябре шестьдесят четвертого забеременела одна из них, шестнадцати— или семнадцатилетняя девушка, и она родила Еву. Так сказать, первую женщину. Внезапная догадка побудила его спешно перелистать книгу в поисках записи о рождении Евы Тобин. Ниже он прочел: Адам Гринлоу, род. 11 июля 1965.

Сейчас им по одиннадцать, подумал он. Уж не прячутся ли они где-нибудь здесь поблизости? От этой мысли ему стало не по себе.

Но как можно сохранять все это в тайне? Как вообще такое может продолжаться?

Разве что с молчаливого одобрения зеленоволосого Христа…

— Ну дела, — пробормотал Берт, и в этот самый миг тишину прорезала автомобильная сирена — она звучала безостановочно. Берт одним прыжком перемахнул через ступеньки, пробежал по центральному проходу и толкнул наружную дверь. В лицо ударил слепящий свет. Вики сидела за рулем, сжимая в обеих руках клаксон и крутя головой во все стороны. Отовсюду к машине сбегались дети. Многие заливались от смеха. Они были вооружены ножами, топориками, арматурой, камнями, молотками. Восьмилетняя, на вид белокурая девчушка с красивыми длинными волосами размахивала кистенем. Забавы сельских жителей. Никакого огнестрельного оружия. Берта подмывало закричать: «Кто тут Адам и Ева? Кто среди вас мамы? Дочки? Отцы? Сыновья?» Скажи, если знаешь.

Они бежали из боковых улочек, из городского парка, через ворота в заборе, которым была обнесена школьная спортплощадка. Одни скользили безразличным взглядом по мужчине, в оцепенении застывшем на паперти, другие толкались локтями и с улыбкой показывали на него пальцем… ах, эти милые детские улыбки. Девочки были одеты в коричневые шерстяные платья до щиколоток, на голове выцветшие летние шляпки. Мальчики были одеты, как пасторы: черный костюм, черная касторовая шляпа. Они наводнили площадь, лужайки, кто-то бежал к машине через двор бывшей баптистской церкви Благоволения, едва не задевая Берта.

— Дробовик! — закричал он что было мочи. — Вики, ты меня слышишь? Дробовик!

Но ее парализовал страх, он это увидел еще со ступенек. Она его скорее всего даже не услышала из-за поднятых стекол. Оживленная ватага окружила «Т-берд» со всех сторон. На машину обрушились топоры, тесаки и прутья арматуры. «Это дурной сон», — пронеслось у него в сознании. От крыла машины отлетела декоративная стрела из хрома. За ней последовала металлическая накладка на капоте. Спустили баллоны, исполосованные ножами. А сирена все звучала. Треснули от напора темные ветровое и боковые стекла и со звоном обрушились в салон. Он увидел, что Вики одной рукой продолжает давить на клаксон, а второй прикрывает лицо. Бесцеремонные детские пальцы уже нашаривали изнутри запор на дверце. Вики отбивалась отчаянно. Сирена стала прерывистой, а там и вовсе смолкла.

Кто-то рванул на себя искореженную дверцу, и десятки рук начали отрывать Вики от руля, в который она вцепилась мертвой хваткой. Один из подростков подался вперед и ножом…

Тут Берт вышел из оцепенения и, буквально слетев со ступенек паперти, рванулся к машине. Юноша лет шестнадцати с выбившейся из-под шляпы рыжей гривой обернулся с этакой ленцой, и в тот же миг в воздухе что-то блеснуло. Левую руку Берта отбросило назад — словно в плечо ударили на расстоянии. От внезапной острой боли у него потемнело в глазах.

С каким-то тупым изумлением он обнаружил, что у него из плеча торчит рукоять складного ножа, наподобие странного нароста. Рукав футболки окрасила кровь. Он долго — казалось, бесконечно — разглядывал этот невесть откуда взявшийся нарост, а когда поднял глаза, на него уже вплотную надвигался рыжий детина, ухмыляясь с чувством собственного превосходства.

— Ах ты, ублюдок, — просипел Берт.

— Через минуту душа твоя вернется к Господу, а сам ты предстанешь перед Его престолом. — Рыжий потянулся пятерней к его глазам.

Берт отступил и, выдернув из предплечья нож, всадил его парню в самое горло. Брызнул фонтан крови, и Берта залило с ног до головы. Парень зашатался и пошел по кругу. Он попытался вынуть нож обеими руками и никак не мог. Берт наблюдал за ним, как в гипнотическом трансе. Может быть, это сон? Рыжего шатало, но он продолжал ходить кругами, издавая горловые звуки, казавшиеся такими громкими в тишине жаркого июльского утра. Его сверстники, ошеломленные неожиданным поворотом событий, молча следили издалека.

Это не входило в сценарий, мысли Берта с трудом ворочались, тоже как оглушенные. Я и Вики — да. И тот мальчик, не сумевший от них уйти в зарослях кукурузы. Но чтобы кто-то из их числа — нет.

Он обвел свирепым взглядом толпу, удержавшись от желания крикнуть ей с вызовом: «Что, не нравится?»

Рыжий детина в последний раз булькнул горлом и упал на колени. Глаза его невидяще смотрели на Берта, а затем руки безвольно упали, и он ткнулся лицом в землю.

Толпа тихо выдохнула. Она разглядывала Берта, Берт — ее, и до него как-то не сразу дошло, что в толпе он не видит Вики.

— Где она? — спросил он. — Куда вы ее утащили?

Один из подростков выразительным жестом провел охотничьим ножом у себя под кадыком. И осклабился. Вот и весь ответ. Из задних рядов юноша постарше тихо скомандовал: «Взять его».

Несколько ребят отделились от толпы. Берт начал отступать. Они пошли быстрее. Прибавил и он. Дробовик, черт бы его подрал! Было бы у него ружье… По зеленому газону к нему уверенно подбирались яркие тени. Он повернулся и побежал.

— Убейте его! — раздался мощный крик, и преследователи тоже перешли на бег.

Берт уходил от погони осмысленно. Здание муниципального центра он обогнул — там бы ему устроили мышеловку — и припустил по главной улице, которая через два квартала переходила в загородное шоссе. Послушай он Вики — ехали бы сейчас и горя не знали.

Подошвы спортивных тапочек звонко шлепали по тротуару. Впереди замаячили торговые вывески и среди них «Кафе-мороженое», а за ним… извольте убедиться: кинотеатрик «Рубин». Изрядно запылившийся анонс извещал зрителей: ОГРАНИЧЕННАЯ ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА ЭЛИЗАБЕТ ТЭЙЛОР В РОЛИ КЛЕОПАТРЫ. За следующим перекрестком виднелась бензоколонка, как бы обозначавшая границу городской застройки. За бензоколонкой начинались поля кукурузы, подступавшие к самой дороге. Зеленое море кукурузы.

Он бежал. Судорожно глотая воздух и превозмогая боль в плече. Оставляя на растрескавшемся тротуаре следы крови. Он выхватил на бегу носовой платок из заднего кармана брюк и заткнул им рану.

Он бежал. Дыхание становилось все более учащенным. Начала дергать рана. А внутренний голос с издевкой спрашивал, хватит ли у него пороху добежать до ближайшего городка.

Он бежал. Юные и быстроногие уверенно догоняли его. Он слышал их легкий бег. Слышал их крики и улюлюканье. «Они ловят кайф, — подумал Берт некстати. — Потом будут в красках рассказывать не один год.»

Он бежал.

Он промчался мимо бензоколонки, оставив позади городок. В груди хрипело и клокотало. Тротуар кончился. У него была только одна возможность, один шанс уйти от погони и остаться в живых. Впереди зеленые волны кукурузы с двух сторон подкатывали к узкой полоске дороги. Мирно шелестели длинные сочные листья. Там, в полумраке высокой, в человеческий рост, кукурузы, надежно и прохладно.

Он промчался мимо щита с надписью: ВЫ ПОКИДАЕТЕ ГАТЛИН, САМЫЙ СИМПАТИЧНЫЙ ГОРОДОК В НЕБРАСКЕ… И НЕ ТОЛЬКО В НЕБРАСКЕ. ПРИЕЗЖАЙТЕ К НАМ, НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ!

Это уж точно, промелькнуло в затуманенном сознании Берта. Он помчался мимо щита, точно спринтер, набегающий на финишную ленточку, резко взял влево и нырнул в заросли, на ходу скидывая спортивные тапочки. Кукурузные ряды сомкнулись за ним, как морские волны. Они с готовностью приняли его, взяли под свою защиту. Он испытал внезапное, удивившее его самого облегчение — словно второе дыхание открылось. Иссушенные зноем легкие расширились, впуская свежий воздух.

Он бежал по междурядью, пригнувшись, задевая плечами листья, отчего они еще долго подрагивали. Пробежав около двадцати ярдов, он свернул вправо, параллельно дороге, и еще ниже пригнулся из опасения, что его темная голова может быть слишком заметной среди желтеющих кукурузных султанов. Он несколько раз менял направление, пока по-настоящему не углубился в заросли, а затем еще какое-то время продолжал бежать, неуклюже вскидывая ноги и беспорядочно перескакивая из ряда в ряд.

Наконец он рухнул и прижался лбом к земле. Он слышал лишь собственное спертое дыхание, в мозгу, как заезженная пластинка, крутилось: какое счастье, что я бросил курить, какое счастье… Тут в его сознание проникли голоса: его преследователи перекликались на расстоянии, иногда сталкиваясь нос к носу с криком: «Это мой ряд!» Берт немного успокоился: они приняли много левее да и искали слишком уж беспорядочно. Хотя он совсем выбился из сил, пришлось заняться раной. Кровотечение прекратилось. Он свернул платок в длину и снова наложил на рану.

Он полежал еще немного, и вдруг пришло ощущение, что ему хорошо (даже боль в плече была терпимой), может быть, впервые за долгое время. Он почувствовал себя физически крепким, способным развязать самые невероятные узлы его брака с Вики — всего два года, а из них как будто все соки высосали.

Он одернул себя за эти мысли. Его жизнь висела на волоске; о судьбе жены можно было догадываться. Возможно, ее уже нет в живых. Он попытался вызвать в памяти Викино лицо и таким образом рассеять ощущение эйфории, но ничего не получилось. Вместо этого перед глазами стоял рыжий детина с торчащим из горла ножом.

Стойкие ароматы приятно щекотали ноздри. Нашептывал ветер, рождая в душе покой. Что бы тут не творили именем кукурузы, сейчас она была его заступницей.

Вот только голоса приближались…

Он снова побежал, согнувшись в три погибели, — в одну сторону, в другую, пересек несколько рядов. Он двигался так, чтобы выкрики звучали слева, но очень скоро потерял ориентиры. Голоса слабели, все чаще шелест листьев заглушал их. Он останавливался, вслушивался, бежал дальше. Вовремя догадался скинуть тапочки — в носках он почти не оставлял следов на твердой почве.

Наконец перешел на шаг. Солнце успело сместиться вправо. Он взглянул на часы: четверть восьмого. Пылающий диск висел над полями, окрашивая макушки стеблей в алый цвет, но в самих зарослях царил полумрак. Он напряг слух. Ветер совсем стих, и над кукурузными шеренгами, которые стояли не шевельнувшись, висели ароматы невидимой бродящей в них жизни. Преследователи Берта, если они еще не оставили попыток найти его, или слишком удалились, или залегли и точно так же вслушивались. Он решил, что у подростков, даже таких фанатов, не хватило бы терпения так долго таиться. Скорее всего они поступили вполне по-детски, не думая о последствиях: плюнули на все и вернулись домой. Он зашагал вслед за уходящим солнцем, закрытым облаками. Если вот так идти, сквозь ряды, по солнцу, рано или поздно он выберется на шоссе № 17.

Плечо тупо ныло, и в этой боли было даже что-то приятное. Вообще ощущение радости не покидало его. Пока я здесь, решил он, не буду терзаться по этому поводу угрызениями совести. Угрызения явятся потом, когда придется давать объяснения в связи со случившимся в Гатлине. Но это будет потом. Он продирался сквозь заросли и думал о том, что еще никогда его чувства не были так обострены. Между тем от солнца осталась небольшая горбушка. Он вдруг замер — его обостренные чувства уловили в окружающей реальности нечто такое, от чего ему сразу стало не по себе. Им овладело странное беспокойство.

Он прислушался. Шелест листьев.

Он слышал его и раньше, но только сейчас сопоставил с тем, что ветра-то не было. Что за чудеса?

Он начал встревоженно озираться, почти готовый увидеть вылезающих из зарослей подростков в черных пасторских костюмах, улыбающихся, поигрывающих ножами. Ничего подобного. Шелест, однако, был явственно различим. Откуда-то слева. Он двинулся в этом направлении. Уже не было необходимости продираться сквозь заросли, просека между рядами сама вела его куда надо. Вот и конец просеки. Впрочем, конец ли? Впереди показался просвет. Шелест доносился оттуда.

Он остановился, охваченный внезапным страхом. Запахи кукурузы были здесь на редкость сильными, почти одуряющими. Нагретые за день растения не отдавали тепло. Он впервые обнаружил, что взмок от пота и весь оброс стебельками и паутиной. Он бы не удивился, если бы по нему ползали разные насекомые, но никто не ползал, и это-то как раз было удивительно.

Он вглядывался в открывающийся впереди просвет — там ряды расступились, образуя большой круг голой, судя по всему, земли. Ни москитов, ни мух, ни чигтеров… с неожиданной грустью он вспомнил, что когда они с Вики женихались, у них для подобной нечисти была уничтожающая характеристика: «Во все дырки залезут». И ворон тоже не видно. Вот уж действительно странно: кукурузная плантация — и ни одной вороны.

Последние закатные лучи позволили ему разглядеть детальнее ближайшие посадки. Невероятно, но каждый стебель, каждый лист был безупречен. Ни одного пораженного болезнью участка, ни изъеденного листика, ни гусеничной кладки, ни…

Он не верил глазам своим.

Ну и ну, здесь же и в помине нет сорняков!

Каждый стебель высотой в полметра рос в горделивом одиночестве. Ни разрыв-травы, ни дурмана, ни вьюнков, ни «ведьминых косм». Абсолютная стерильность.

Берт таращился в изумлении. Тем временем стадо облаков откочевало на новое место. Догорал закат, добавляя в разлитое на горизонте золото румян и охры. Быстро сгущались сумерки. Надо было сделать еще десяток шагов, отделявших его от загадочного островка посреди бескрайнего моря кукурузы. Не сюда ли тянуло его с самого начала? Думал, что движется к шоссе, а ноги несли в это странное место.

С замирающим сердцем дошел он до конца просеки и остановился. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть все в подробностях. Крик застрял у него в горле, и в легких не хватало воздуха его вытолкнуть. Колени стали подгибаться, на лбу выступила испарина.

— Вики, — произнес он одними губами. — О Боже, Вики…

Ее распяли на крестовине, прикрутили запястье и лодыжки колючей проволокой, что продается по семьдесят центов за ярд в любом магазине штата Небраска. В пустые глазницы натолкали «шелк» — желтоватые кукурузные пестики. Кричащий рот заткнули обертками молодых початков.

Слева от нее висел на кресте скелет в совершенно ветхом стихаре. Бывший священник баптистской церкви Благоволения, казалось, ухмылялся, глядя на Берта, словно говорил с издевкой: «Это даже хорошо, когда тебя приносит в жертву на кукурузном поле толпа язычников, эти юные дьяволята…»

Еще левее висел второй скелет в сгнившей голубой униформе. Глазницы прикрывала фуражка с характерным зеленым знаком: ШЕФ ПОЛИЦИИ.

Тут-то Берт и услышал шаги — не детей, кого-то огромного, продирающегося через заросли. Не детей, нет. Дети не осмелились бы войти в кукурузное царство ночью. Для них это место было священно, ночью здесь вступал в свои права Тот, Кто Обходит Ряды.

Берт рванулся было назад, но просека, которая привела его сюда, исчезла. Ряды сомкнулись. А шаги все ближе, с хрустом раздвигались стебли, уже слышалось могучее дыхание. Берта охватил мистический ужас: надвигалось неотвратимое. Гигантская тень накрыла все вокруг.

…ближе…

Тот, Кто Обходит Ряды.

И Берт увидел: красные глаза-плошки… зеленый силуэт в полнеба…

И почувствовал запах кукурузных оберток…

И тогда он начал кричать. Пока было чем.

Немного погодя взошла спелая луна как напоминание о будущем урожае.

Кукурузные дети собрались днем на лужайке перед четырьмя распятиями. Два голых остова и два еще недавно живых тела, которые со временем тоже превратятся в голые остовы. Здесь, в сердце Небраски, на крохотном островке в безбрежном океане кукурузы, единственной реальностью было время.

— Знайте, этой ночью явился мне во сне Господь и открыл мне глаза.

Священный трепет охватил толпу. Все повернулись к говорившему. Исааку было всего девять, но после того, как год назад кукуруза забрала Давида, Исаак стал Верховным Смотрителем. В день, когда Давиду исполнилось девятнадцать, он дождался сумерек и навсегда исчез в зарослях.

Лицо Исаака было торжественным под полями черной шляпы. Он продолжал:

— Во сне я увидел тень, обходившую ряды, это был Господь, и он обратился ко мне со словами, с которыми когда-то обращался к нашим старшим братьям. Он недоволен нашей последней жертвой.

Толпа содрогнулась и выдохнула как один человек. Многие с тревогой озирались на обступившую их со всех сторон зеленую стену кукурузы.

— И сказал Господь: «Разве я не дал вам место для закланий, что же приносите жертвы в других местах? Или забыли, кто даровал вам радость искупления? Этот же пришелец совершил святотатство в моих рядах, и я сам принес его в жертву. Точно так же я поступил когда-то с офицером в голубой форме и с фарисеем священником».

— Офицер в голубой форме… фарисей священник, — шепотом повторяли в толпе, испуганно опуская глаза.

«Отныне Возраст Искупления вместо девятнадцати плодоношений будет равен восемнадцати, — с жесткостью повторял Исаак реченное Господом. — Плодитесь и размножайтесь, как кукурузное семя, и пребудет милость моя с вами вовек.»

Исаак замолчал.

Все головы повернулись к Малахии и Иосифу — этим двоим уже исполнилось восемнадцать. И в городе, наверно, наберется два десятка.

Все ждали, что скажет Малахия. Малахия, который первым преследовал Ахаза, проклятого Господом. Малахия, который перерезал Ахазу горло и вышвырнул его на дорогу, дабы смердящая плоть не осквернила девственной чистоты кукурузы.

— Да будет воля Господня, — еле слышно вымолвил Малахия.

И ряды кукурузы вздохнули с облегчением.

В ближайшие недели девочки смастерят не одно распятие, изгоняющее злых духов.

В ту же ночь, все, кто достиг Возраста Искупления, молча вошли в заросли и отправились на большую поляну, чтобы получить высшую милость из рук Того, Кто Обходит Ряды.

— Прощай, Малахия, — крикнула Руфь, печально помахивая рукой и давясь слезами. Она носила его ребенка и должна была скоро родить. Малахия не оглянулся. Он уходил с прямой спиной. Ряды за ним тихо сомкнулись.

Руфь отвернулась, глотая слезы. Втайне она давно ненавидела кукурузу и даже грезила, как однажды в сентябре, после знойного лета, когда стебли станут сухими как порох, она войдет в эти заросли с факелом в руках. Но от одной мысли делалось страшно. Каждую ночь ряды обходит тот, чей взгляд проникает во все… даже в сокровенные тайны человека.

На поля спустилась ночь. Вокруг Гатлина о чем-то шепталась кукуруза. Ублаготворенная.

Пер. Сергей Таск

Последняя перекладина

Письмо от Катрин я получил вчера, меньше чем через неделю после того, как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса. Адресовано оно было в Вилмингтон, штат Делавэр, а я с тех пор, как жил там, переезжал уже два раза. Сейчас люди так часто переезжают, что все эти перечеркнутые адреса на конвертах и наклейки с новыми порой вызывают у меня чувство вины. Конверт был мятый, в пятнах, а один угол его совсем обтрепался. Я прочел письмо и спустя секунду уже держал в руке телефонную трубку, собираясь звонить отцу. Потом в растерянности и страхе положил ее на место: отец стар и перенес два сердечных приступа. Если я позвоню ему и расскажу о письме Катрин сейчас, когда мы только-только вернулись из Лос-Анджелеса, это почти наверняка его убьет.

И я не позвонил. Рассказать мне тоже было некому… Такие вещи, как это письмо, — они слишком личные, чтобы рассказывать о них кому-то, кроме жены или очень близкого друга. За последние несколько лет я не завел близких друзей, с Элен мы развелись еще в 1971-м. Изредка шлем друг другу рождественские открытки…

«Как поживаешь? Как работа? Счастливого Рождества!»

Из-за этого письма я не спал всю ночь. Его содержание могло бы уместиться на открытке. Под обращением «Дорогой Ларри» стояло, только одно предложение. Но одно предложение могло значить очень многое. И очень многое сделать.

Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели на самолете на запад от Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18 000 футов его лицо казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота, пролетали над Омахой, отец сказал:

— Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.

В его голосе явственно звучала, тяжелая печаль, и мне стало неловко оттого, что я его не понимаю. Но, получив письмо Катрин, я начал понимать.

Мы выросли в восьмидесяти милях от Омахи, в маленьком городке с названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя сестра Катрин, которую все звали просто Китти. На два года младше меня, она была красивым ребенком и уже тогда красивой женщиной: даже в ее восемь лет, когда произошел тот случай в амбаре, все понимали, что ее шелковые пшеничные волосы никогда не потемнеют, а глаза навсегда сохранят свою скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза — и мужчина готов.

Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три сотни акров хорошей ровной земли, где он выращивал кормовую кукурузу и разводил скот. Мы называли ферму просто «наш дом». В те дни все дороги, кроме шоссе номер 80 между штатами и автострады номер 96 в Небраску, были грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с волнением ждешь несколько дней.

Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов, так по крайней мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь, я думаю, это так и есть. Президент одной крупной компании как-то представил меня совету директоров как своего «наемного убийцу». Я ношу дорогие костюмы и ботинки из самой лучшей кожи. На меня работают полный день три помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в те дни я ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с перевязанными ремнем книгами за плечами, а Катрин ходила со мной. Иногда весной мы ходили босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете в кафе или магазин без ботинок.

Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе Коламбиа-Сити, а еще через два года отец потерял ферму и занялся продажей тракторов. Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам не казалось, что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в долю, и девять лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я получил в университете Небраски стипендию за участие в футбольной команде и успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.

А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать. Тот самый случай в амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде, я не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом. Мать уехала на пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился к нашим ближайшим соседям (до них целых семь миль) помогать хозяину фермы чинить сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот день он так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.

Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже кое-что нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока не переделаем все, что поручено. Но дела отняли у нас совсем немного времени. Наступил ноябрь, и горячая пора на фермах уже прошла. Тот год мы завершили успешно, что случалось не всегда.

День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода еще не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти, не терпится заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной стала скотина на ферме, а в доме появились странные маленькие сквозняки, которых раньше никогда не было.

В такие дни амбар становился единственным местом, где можно было приятно проводить время: там всегда держалось тепло, настоянное на запахах сена, шерсти и навоза, а где-то высоко вверху, над третьим ярусом, таинственно переговаривались прижившиеся там ласточки. А запрокинув голову, можно было увидеть сочащийся сквозь щели в крыше белый ноябрьский свет.

А еще там была прибитая к поперечной балке третьего яруса лестница, спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить по ней, поскольку лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу раз обещал матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда находилось какое-нибудь дело. Например, помочь соседу починить сенокосилку. А помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.

Взобравшись по этой шаткой лестнице — ровно сорок три перекладины, мы с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь, — можно было попасть на деревянный брус, идущий в семидесяти футах от засыпанного соломой пола. А если продвинуться по нему еще футов двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в пересохшем рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо под ногами оказывался сеновал. И можно прыгнуть и падать вниз все семьдесят футов с истошно-радостным «предсмертным» воплем в огромную мягкую, пышную перину из сена. Сено пахнет чем-то сладким, и когда наконец утопаешь и останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то там в воздухе и ты чувствуешь себя… Должно быть, как Лазарь: упал и остался жив, чтобы об этом рассказать.

Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы такой крик, что всем стало бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы уже выросли, хорошенько вытянул бы нас обоих вожжами. И из-за самой лестницы, и из-за того, что если потеряешь равновесие не добравшись до края бруса, нависающего над рыхлой бездной сена, можешь упасть и разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.

Однако искушение было слишком велико. Когда кошки спят… сами понимаете.

Тот день, как и все остальные подобные дни, начался восхитительной смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли у основания лестницы, глядя друг на друга. Китти раскраснелась, глаза ее стали темнее, но блестели ярче обычного.

— Кто первый? — спросил я.

— Кто предложил, тот и первый, — тут же ответила Китти.

— А девочек надо пропускать вперед. — парировал я.

— Если опасно, то нет, — сказала она, застенчиво опуская взгляд, как будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два. Но так уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в чем угодно, но не первой.

— Ладно. — сказал я. — Я пошел.

В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был худой как черт и весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов на двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и нам казалось, что она никогда не подведет. Надо заметить, подобная философия постоянно ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.

Забираясь все выше и выше, в тот день я впервые почувствовал, как лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как всегда, на полпути вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и посмотрел вниз.

Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как куколка. А надо мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали ласточки. И опять как всегда:

— Эй, там внизу! — закричал я, и слова плавно опустились к ней на танцующих в воздухе пылинках.

— Эй, там наверху!

Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что в воздухе какие-то странные течения, которых не было внизу. Двигаясь с раскинутыми для равновесия руками дюйм за дюймом вперед по брусу, я слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над самой моей головой пролетела ласточка, и отпрянув назад, я едва не сорвался. С тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.

Но в тот раз все обошлось, и я добрался до безопасного участка над стогом. Теперь взгляд вниз вызывал уже не страх, а скорее какое-то тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения…

Потом зажимаешь нос и делаешь шаг в пространство. И, как всегда, мгновенно цепкие объятия силы тяжести бросают тебя вниз. Хочется закричать: «О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!..» Но тут ты влетаешь с сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока не останавливаешься совсем в глубине стога. Где-то рядом шуршат, разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у тебя появляется странное чувство, будто родился вновь. Я помню, Китти как-то сказала, что после такого прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда я пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и нет; но после ее письма я часто об этом думаю.

Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как в воде, пока не слез на пол амбара. На спине под рубашкой, в штанах — везде было сено. Сено на кроссовках, сено на рукавах, ну и само собой разумеется, на голове.

Китти к тому времени уже добралась до середины лестницы, поднимаясь в пыльном столбе света. Ее золотые косички болтались за спиной и стучали ей по лопаткам. Порой свет бывал таким же ярким, как ее волосы, но в тот день мне казалось, что ее косы ярче и красивее.

Помню, мне тогда не понравилось, как раскачивается лестница, и я подумал, что она никогда не выглядела такой шаткой.

Но потом Китти забралась на брус высоко надо мной, и теперь я стал маленьким человечком внизу с повернутым вверх маленьким овалом лица, а ее голос плавно опустился сверху на пляшущих облаках пыли, поднятой моим прыжком.

— Эй, там внизу!

— Эй, там наверху!

Китти двинулась по брусу, и, когда я решил, что она добралась до безопасного участка над сеновалом, сердце у меня забилось чуть спокойнее. Я всегда волновался за нее, хотя она была и грациознее меня и, пожалуй, спортивнее, что, может быть, звучит странно, когда говоришь о младшей сестре.

Она замерла с вытянутыми вперед руками, приподнявшись на носках кроссовок, а потом бросилась вниз, словно лебедь. Это невозможно забыть и невозможно передать словами. Я могу лишь попытаться описать, что происходило. Но видимо, не настолько точно, чтобы понять, как это было красиво и как совершенно. Таких моментов, кажущихся бесконечно реальными и искренними, в моей жизни совсем немного. Нет, наверно, я не смогу передать вам, что имею в виду. Настолько хорошо я не владею ни словом, ни пером.

На какое-то мгновение она, казалось, повисла в воздухе, словно ее подхватила одна из этих непостижимых поднимающихся воздушных струй, что живут только на третьем ярусе амбара: светлая ласточка с золотым ореолом, каких в Небраске никто никогда не видел. Это была Китти, моя сестренка. Как я любил ее за эти мгновения полета с раскинутыми за выгнутой спиной руками)

А затем она упала вниз и исчезла из вида в куче сена. Из пробитой норы вырвался фонтан смеха и пыли. Я тут же забыл, как шатко выглядела лестница, когда по ней поднималась Китти, и к тому времени, когда она выбралась наружу, я был уже на полпути вверх.

Я попытался прыгнуть лебедем, но, как всегда, страх скрутил меня, и мой лебедь превратился в пушечное ядро. Наверно, я никогда не был до конца уверен, что сено окажется на месте, как верила в это Китти.

Трудно сказать, сколько это продолжалось, но прыжков через десять или двенадцать я посмотрел вверх и увидел, что стало темнее. Скоро должны были вернуться родители, а мы с Китти так обвалялись в сене, что они поняли бы все, едва на нас взглянув. Мы решили прыгнуть по последнему разу.

Поднимаясь первым, я снова почувствовал, как ходит подо мной лестница, и услышал очень слабый писклявый скрип выдирающихся из дерева старых гвоздей. В первый раз я по-настоящему испугался. Наверно, если бы я был ближе к полу, то слез бы, и на этом все закончилось, но брус казался ближе и безопаснее. За три перекладины до верха скрип вырываемых гвоздей стал еще сильнее, и я похолодел от страха, решив, что вот теперь-то мое везение уходит.

Потом я обхватил руками занозистый брус, чуть облегчая нагрузку на лестницу, и почувствовал, как в выступившем неприятном холодном поту прилипает ко лбу соломенная труха. Забавы кончились. Я торопливо добрался до края, нависающего над сеном, и спрыгнул. Даже всегда приятная часть, падение, не доставила мне удовольствия. Падая, я представил, как бы я себя чувствовал, если бы вместо податливого сена мне навстречу летел деревянный пол.

Выбравшись на середину амбара, я увидел, что Китти взбирается по лестнице, и закричал:

— Слезай! Там опасно!

— Выдержит! — ответила она уверенно. — Я легче тебя!

— Китти!..

Я не закончил фразу, потому что в этот момент лестница не выдержала, издав гнилой треск ломающегося дерева. Я вскрикнул. Китти завизжала. Она добралась примерно до того же места, где был я, когда решил, что удача оставляет меня.

Перекладина, на которой стояла Китти, оторвалась, а затем расщепились обе боковые доски. Какое-то мгновение оторвавшаяся часть лестницы под ней выглядела словно нескладное насекомое богомол или палочник, которое стояло-стояло и вдруг решило двинуться вперед.

Потом, ударившись об пол с коротким сухим хлипком, лестница рухнула, подняв клубы пыли. Испуганно замычали коровы, и одна из них ударила копытом. Китти пронзительно завизжала:

— Ларри! Ларри! Помоги!

Я понял, что надо делать, понял сразу. Испугался я ужасно, но рассудок до конца не потерял. Китти висела на высоте шестидесяти футов от пола, бешено работая в пустом воздухе ногами в голубых джинсах, а где-то еще выше ворковали ласточки. Конечно, я испугался. До сих пор не могу смотреть на цирковых воздушных гимнастов, даже по телевизору, потому что при этом у меня внутри все сжимается. Но я знал, что надо делать.

— Китти! — крикнул я. — Держись! Не дергайся!

Она послушалась мгновенно. Ее ноги перестали дергаться, и она повисла, держась своими маленькими руками за последнюю перекладину на обломившемся конце лестницы, словно акробат, замерший на трапеции.

Я кинулся к сеновалу, схватил обеими руками огромную охапку сена, вернулся, бросил. Побежал обратно. И еще раз. И еще.

Дальнейшее осталось в памяти смутно. Помню лишь, что мне в нос попало сено и я начал чихать и никак не мог остановиться. Я метался туда-обратно, скидывая сено в кучу там, где раньше было основание лестницы. Куча росла очень медленно. При взгляде на нее, а потом на Китти, висящую так высоко вверху, на память вполне могла прийти карикатура, на которой кто-нибудь прыгает с трехсотфутовой вышки в стакан с водой. Туда-обратно, туда-обратно…

— Ларри, я не могу больше держаться! — В голосе ее звучало отчаяние.

— Китти, ты должна! Продержись еще!

Туда-обратно. Сено набилось в рубашку. Туда обратно. Куча выросла уже до подбородка, но на сеновале, куда мы прыгали, стог был высотой футов в двадцать пять, и я подумал: если Китти только сломает ноги, можно будет считать, что ей повезло. И еще знал, что упав мимо кучи, она убьется наверняка. Туда-обратно…

— Ларри! Перекладина!.. Она отрывается! Я услышал ровный скрипящий крик выдирающихся под ее тяжестью гвоздей в перекладине. В панике Китти снова задергала ногами. Если она не остановится, то может не попасть в стог.

— Нет! — закричал я. — Нет! Прекрати! Отпускай руки! Падай, Китти!

Бежать еще раз за сеном было поздно. Времени не осталось ни на что, кроме слепой надежды.

Как только я закричал, Китти отпустила перекладину и упала вниз, словно нож, хотя мне показалось, что падала она целую вечность. С торчащими вверх косичками, с закрытыми глазами и бледным, как фарфор, лицом она молча падала, сложив ладошки перед губами, как будто молилась.

Она ударила в самый центр стога и исчезла из вида. Сено взметнулось, словно в стог попал снаряд, и я услышал удар о доски пола. От этого звука, громкого глухого удара, я похолодел. Слишком громко, слишком… Но мне нужно было увидеть.

Чуть не плача, я кинулся разгребать сено, огромными охапками бросая его за спину. Откопал ногу в голубых джинсах, затем клетчатую рубашку и, наконец, лицо Китти, смертельно-бледное с зажмуренными глазами. Глядя на нее, я решил, что она мертва. Весь мир тут же стал серым, по-ноябрьски серым, и только золотые, ее косички сохраняли свою яркость.

Потом она подняла веки, и в бесцветном сером мире возникли два темно-синих глаза.

— Китти? — еще не веря, хрипло позвал я, давясь пылью от сена. — Китти?

— Ларри? — удивленно спросила она. — Я жива?

Я вытащил ее из сена и крепко обнял, а она обхватила меня за шею и крепко сжала в ответ.

— Жива, — ответил я. — Жива, жива!

Она отделалась переломом левой лодыжки. Доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, когда пришел вместе со мной и отцом в амбар, долго вглядывался в тени под крышей. Там на одном гвозде еще висела наискось последняя лестничная перекладина.

Он долго смотрел, затем сказал, обращаясь к отцу:

— Чудо.

Потом презрительно пнул ногой натасканную мной кучу сена, сел в свой запыленный «де сото» и уехал.

Рука отца легла на мое плечо.

— Сейчас мы пойдем в дровяной сарай, Ларри, — сказал он очень спокойным голосом. — Я полагаю, ты знаешь, что там произойдет.

— Да, сэр. — прошептал я.

— И при каждом ударе ты будешь благодарить Бога за то, что твоя сестра осталась жива.

— Да, сэр.

И мы пошли. Он здорово меня отделал, так здорово, что я ел стоя целую неделю и еще две после этого подкладывал на стул подушечку. И каждый раз, когда он шлепал меня своей большой красной мозолистой рукой, я благодарил Бога.

Громко, очень громко. Когда наказание заканчивалось, я был уверен, что он меня услышал.

К Китти меня пустили перед тем, как ложиться спать. Я почему-то помню, что за окном у нее на подоконнике сидел дрозд. Сломанную ногу ей забинтовали и притянули к дощечке.

Китти смотрела на меня так долго и с такой любовью, что мне стало неловко. Потом она сказала:

— Сено. Ты подложил сено.

— Конечно, — буркнул я. — А что еще мне оставалось делать? Когда лестница, сломалась, я уже не мог забраться наверх.

— Я не знала, что ты делаешь. — сказала она.

— Да ты что? Я же был прямо под тобой!

— Я боялась смотреть вниз. Все это время я висела с закрытыми глазами.

Меня словно громом ударило.

— Ты не знала? Ты не знала, что я там делал? — Она кивнула. — Китти, да как же ты?..

Она посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и сказала:

— Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне. Ты же мой старший брат. Я знала, что ты меня спасешь.

— Китти, ты даже не представляешь, как, все было… на волоске…

Я закрыл лицо руками, но она приподнялась с постели, отняла мои руки и поцеловала меня в щеку.

— Нет, Ларри. Я же знала, что ты там внизу… Ой, я уже хочу спать. Поговорим завтра. Доктор Педерсен сказал, что мне наложат гипс.

Гипсовую повязку она носила меньше месяца, и все ее одноклассники на ней расписались. Она даже меня уговорила расписаться. Потом ее сняли, и на этом все закончилось. Отец поставил новую крепкую лестницу на третий ярус, но я никогда больше не забирался наверх и не прыгал в сено. Насколько я знаю, Китти тоже.

Впрочем, я не могу сказать, что дело этим закончилось. На самом деле все закончилось девять дней назад, когда Китти бросилась вниз с последнего этажа здания страховой компании в Лос-Анджелесе. В бумажнике я держу вырезку из «Лос-Анджелес тайме» и, наверное, всегда буду носить ее с собой, но совсем не так, как люди хранят, например, фотографии тех, кого хотели бы помнить, или театральные билеты на действительно хорошее представление, или вырезку из программы чемпионата мира. Я ношу с собой эту вырезку, как человек носит тяжелый груз, потому что носить тяжести — это его работа. Заметка называется:

«СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ. САМОУБИЙСТВО МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКИ».

Мы выросли. Это единственное, что я знаю, кроме фактов, не имеющих к делу в общем-то никакого отношения. Китти — собиралась изучать коммерцию в колледже в Омахе. Тем летом после выпуска из школы она победила на конкурсе красоты и вышла замуж за одного из членов жюри. Не правда ли, похоже на грязную шутку? Это моя-то Китти…

Пока я изучал в колледже закон, она развелась и написала мне длинное письмо, страниц десять или даже больше, о том, как плохо ей было и как было бы лучше, если бы она родила ребенка. Спрашивала, не могу ли я приехать. Но в юридическом колледже пропустить неделю — все равно что пропустить целый семестр на последнем курсе, когда изучаешь, скажем, живопись. Преподаватели звери. Упустил что-то — пиши пропало.

Китти переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Когда и этот брак распался, я уже закончил учебу. Получил еще одно письмо, уже не такое длинное, но еще более напитанное горечью.

Видимо, я никогда не удержусь на этой карусели, — писала она. — Если ухватился за медное кольцо, то обязательно свалишься с лошади и расшибешь себе голову… А если так, кому все это нужно?

P.S. Можешь ли ты приехать, Ларри?.. Очень давно тебя не видела.

Я ответил, написав, что хотел бы приехать, но никак не могу. Как раз в то время я получил должность в одной очень престижной фирме: маленький человек у всех на виду, масса работы и никакой благодарности. Если я собирался подняться на следующую ступеньку, это нужно было сделать именно в том году, и мое длинное письмо было целиком о работе, о моей будущей карьере.

Я отвечал на все ее письма. Но почему-то никогда до конца не верил, что писала их сама Китти, примерно так же, как когда-то в детстве мне не верилось, что стог сена все-таки окажется внизу. До тех нор, пока я не падал в него, и оно опять спасало мне жизнь. Я не мог поверить, что моя сестренка и та побитая жизнью женщина, что подписывал свои письма обведенным в кружочек именем Китти внизу страницы, одно и то же лицо. Моя сестренка была девочкой с косичками и еще с плоской грудью.

Писать перестала она. Изредка мы получали рождественские открытки или поздравления с днем рождения, и отвечала на них моя жена. Потом мы развелись, я переехал и просто забыл. В следующее Рождество и на день рождения открытки переслали мне уже на новый адрес. Первый новый адрес. Я подумал, что надо бы написать Китти и сообщить, что я переехал. Но так этого и не сделал.

Как я и говорил, эти факты ровным счетом ничего не значат. Важно лишь то, что мы выросли и Китти выбросилась из того здания страховой компании. Китти, которая всегда верила, что стог окажется на месте. Китти, которая сказала:

«Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне».

Это важно. И письмо Китти.

Люди в наше время так часто переезжают, что порой все эти перечеркнутые адреса и наклейки с новыми кажутся мне немыми обвинениями. В левом углу конверта Китти напечатала обратный адрес, адрес места, где она жила до того, как бросилась из окна. Очень симпатичный квартирный дом на Ван-Найс. Мы с отцом ездили туда забирать вещи. Хозяйка отнеслась к нам хорошо. Китти ей нравилась.

Письмо было погашено за две недели до ее смерти. Я получил бы его гораздо раньше, если бы не переехал еще раз. Должно быть, она просто устала ждать.

Дорогой Ларри,

Я много думала в последнее время… и решила, что для меня было бы гораздо лучше, если бы та последняя перекладина оторвалась раньше, чем ты смог натаскать сена.

Твоя Китти.

Да, видимо, она устала ждать. Мне легче верить в это, чем в то, что она решила, будто я забыл. Я бы не хотел, чтобы она так думала, потому что это письмо в одно предложение, наверное, единственная вещь, которая заставила бы меня бросить все и ехать к ней.

Но даже не из-за этого так трудно бывает теперь заснуть. Закрывая глаза и впадая в дрему, я снова и снова вижу, как моя Китти с широко раскрытыми темно-синими глазами, прогнувшись и раскинув руки, летит вниз с третьего яруса амбара.

Китти, которая всегда верила в то, что внизу окажется стог сена.

Пер. Александр Корженевский

Человек, который любил цветы

Ранним майским вечером 1963 года вверх по третьей авеню Нью-Йорка быстро шагал молодой человек. Одну руку он держал в кармане. Воздух был очень мягким и свежим. Начинало смеркаться. Цвет неба медленно изменялся от голубого к нежно-фиолетовому. Это был как раз один из тех городских вечеров, за которые некоторые люди так любят город. Люди, выходящие в вечер из кафе, ресторанов и магазинов или просто стоящие у дверей, блаженно улыбались, какая-то леди, вышедшая из бакалеи с двумя огромными сумками, приветливо улыбнулась молодому человеку:

— Эй, красавчик!

Тот тоже ответил ей полуулыбкой и лениво вскинул в приветствии свободную руку.

ОНА ПРОВОДИЛА ЕГО УМИЛЬНЫМ ВЗГЛЯДОМ И ПОДУМАЛА: «СТРАШНО ВЛЮБЛЕН В КОГО-НИБУДЬ, НЕ ИНАЧЕ».

Он действительно именно так и выглядел. На нем был светлый серый костюм, узкий галстук немного ослаблен, а верхняя пуговица рубашки расстегнута. Темные волосы коротко и аккуратно подстрижены. Светло-голубые глаза были глазами очень порядочного человека. В лице его не было ничего примечательного, но в тот мягкий весенний вечер, в мае 1963 года на Третьей авеню в Нью-Йорке, он действительно БЫЛ красавчиком, и пожилая женщина поймала себя на том, что ностальгически вспоминает собственную молодость, и подумала о том, что весной красив каждый, кто торопится на свидание, кого ожидает приятный обед или ужин вдвоем, а потом, может быть, и танцы. Весна, пожалуй, единственное время года, когда ностальгия не в тягость, и она была очень довольна тем, что поприветствовала этого милого юношу и что он махнул ей в ответ рукой.

Энергичной походкой с все той же полуулыбкой на губах молодой человек перешел на другую сторону 63-й стрит. Пройдя полквартала, он увидел старика со светло-зеленой тележкой, полной цветов. Это были, в основном желтые нарциссы и поздние крокусы. Были еще гвоздики и несколько чайных роз — тоже в основном желтые или белые. Он жевал кукурузные хлопья и слушал громоздкий транзистор, стоявший на углу тележки.

По радио передавали плохие новости, которые никто не слушал: маньяк-убийца до сих пор не пойман, хороших известий из маленькой азиатской страны под названием Вьетнам (диктор произнес это название «Вайт-нам») по-прежнему не получено — остается пока ждать, в Ист-ривер найдено тело женщины — личность не установлена, суду присяжных штата Нью-Йорк не удалось доказать причастность некоторых членов администрации штата к истории с крупной партией героина — еще одна битва в войне с наркомафией проиграна, русские провели еще одно ядерное испытание. Все это казалось в этот вечер каким-то нереальным и совершенно никого не волновало. Воздух был мягким и теплым. Двое мужчин с отвисшими от пива животами обменивались дружескими шутливыми тумаками. Весна плавно переходила в лето, а лето в городе — пора романтических мечтаний.

Молодой человек прошел мимо цветочника, и голос диктора постепенно стих у него за спиной. Затем он вдруг остановился и, задумавшись, обернулся. Немного поколебавшись, он достал из нагрудного кармана пиджака бумажник и, заглянув внутрь, положил его обратно. Затем он потрогал какой-то предмет в другом кармане, и на мгновение на его лице появилось выражение озадаченности, одиночества и какой-то почти загнанности или забитости. Он сунул руку в другой карман, и на лицо снова вернулось выражение нетерпеливого ожидания чего-то очень для него приятного.

Улыбаясь, он направился обратно к цветочной тележке. Он купит ей цветов — ей это будет очень приятно. Он любил смотреть, как зажигаются ее глаза — она просто обожала сюрпризы. Обычно это были небольшие скромные подарки, поскольку особенно богатым назвать его было нельзя. Как правило, это была, например, коробка леденцов или какой-нибудь недорогой декоративный браслет, а однажды он преподнес ей целую сумку валенсийских апельсинов, зная, что этот сорт — ее самый любимый.

Цветочник встретил возвращающегося к его тележке молодого человека в сером костюме неподдельно искренним восклицанием:

— Мой юный друг!

Старику было лет, может быть, шестьдесят восемь и, несмотря на довольно теплую погоду, на нем был поношенный теплый вязанный свитер тоже серого цвета и мягкая фетровая шляпа. Лицо его было испещрено глубокими морщинами, сильно прищуренные глаза слезились, а рука с сигаретой по-старчески дрожала. Но он тоже прекрасно помнил, что такое молодость и что такое весна, когда не ходишь, а буквально паришь над землей, едва касаясь ее ногами. Обычно лицо цветочника было довольно кислым, но сейчас он улыбался почти так же, как улыбалась этому молодому человеку та пожилая дама. Стряхивая крошки кукурузных хлопьев, он подумал: «Если этот юноша болен любовью, о нем необходимо немедленно позаботиться».

— Сколько стоят ваши цветы? — спросил молодой человек.

— Я сделаю вам хороший букет за доллар. А вот чайные розы, выращенные в теплице стоят подороже — по семьдесят центов за одну. Могу продать их вам полдюжины всего за три доллара пятьдесят центов.

— Дороговато.

— Хорошее никогда не стоит дешево, мой юный друг. Разве ваша мама никогда не говорила вам об этом?

— Может быть и говорила, — ухмыльнулся молодой человек.

— Конечно говорила. Я сделаю вам букет из шести чайных роз: две красных, две желтых и две белых. Это самые лучшие мои цветы, да вы и сами видите. Их запах вскружит голову любой крошке. Я добавлю к ним еще две-три веточки папоротника. Прекрасно. А могу сделать обычный букетик за доллар.

— Этих? — спросил молодой человек, продолжая улыбаться.

— Мой юный друг, — проговорил, тоже улыбаясь и стряхивая пепел с сигареты в водосточную решетку, цветочник, — в мае никто не покупает цветы самому себе. Это как национальный закон. Вы понимаете, о чем я говорю?

Молодой человек немного наклонил голову и представил себе Норму — ее удивленные и счастливые глаза и мягкую улыбку.

— Думаю, что понимаю, — ответил он.

— Конечно понимаете, так что будете брать?

— Так что бы вы посоветовали?

— Что ж, скажу. Советы и консультации бесплатно?

— Пожалуй, лучше бесплатно, — ответил с улыбкой молодой человек.

— Ну, бесплатно, так бесплатно. О'кей, мой юный друг. Если вы хотите купить цветы для своей матушки, то я могу набрать вам букет из нескольких нарциссов, крокусов и степных лилий. Увидев их, она не скажет вам ничего вроде «о, сынок, как они мне нравятся, но они ведь, наверное, очень дорого стоят — не стоит тебе так транжирить деньги».

Молодой человек закинул назад голову и громко расхохотался.

— Но если это девушка, — продолжал цветочник, — то тогда совсем другое дело, сын мой. Ты, наверное, и сам понимаешь. Если вы принесете ей букет чайных роз, ей будет некогда заниматься подсчетами. А? Она в ту же секунду просто броситься вам в объятия…

— Я возьму чайные розы, — быстро проговорил молодой человек.

Тут уж расхохотался и цветочник. Стоявшие неподалеку и пересчитывающие свои медяки любители пива отвлеклись от своего неотложного занятия и тоже заулыбались.

— Эй, парень! — крикнул один из них. — Тебе обручальное кольцо не нужно? Могу тебе уступить по дешевке, самому мне как-то надоело носить.

Молодой человек улыбнулся и покраснел до самых корней волос.

Цветочник выбрал ему шесть роз, немного подрезал кончики их стеблей, побрызгал водой и обернул их красивой хрустящей бумагой.

— Погода сегодня вечером как раз такая, какой вам и хотелось бы, — послышалось из динамика радиопередатчика. — Воздух — мягкий и теплый. На небе ни облачка. Температура — чуть выше шестидесяти градусов. Идеальная погода для романтического созерцания звезд после того, как стемнеет. Наслаждайтесь Великим Вечерним Нью-Йорком!

Цветочник скрепил бумажный сверток скотчем и посоветовал молодому человеку сказать своей девушке, чтобы она добавила в вазу с водой немного сахара для того, чтобы цветы постояли подольше.

— Я скажу ей, — пообещал молодой человек и дал старику пятидолларовую бумажку. — Спасибо.

— Это моя работа, мой юный друг, — сказал цветочник, отдав ему доллар и два четвертака на сдачу. Его улыбка стала немного более грустной. Поцелуйте ее от меня.

«Фо Сизнз» запели по радио «Шерри». Молодой человек засунул сдачу в карман и зашагал вверх по улице. Его глаза были широко раскрыты, а во взгляде сквозила какая-то тревога и напряженное ожидание. Он, казалось, не видел никакого движения жизни вокруг него, не замечал, что на Третью авеню уже спускаются сумерки — его взгляд был устремлен куда-то внутрь него самого. Внутрь и вперед. Но кое-что он, все-таки, замечал: женщину, например, толкавшую перед собой детскую коляску или ребенка, комично перепачкавшего всю мордашку мороженным. Еще он обратил внимание на маленькую девочку, прыгавшую со скалкой и звонко распевавшую в такт своим прыжкам:

Бетти и Генри вначале целуются,

Ну а затем? Затем женихуются.

Ну а потом? Потом, ясно, женятся.

И в результате — извольте, младенец

По дороге ему попались еще две курящие женщины, оживленно обсуждавшие проблемы, связанные с беременностью, группа мужчин, смотрящих бейсбол по огромному цветному телевизору, выставленному в витрине магазина. Несмотря на четырехзначную цифру, аккуратно нарисованную на ценнике рядом с телевизором, лица всех игроков были какими-то зелеными, а поле — наоборот, неопределенного бордового цвета. «Нью-Йорк Нест» выигрывали у «Филлиз» со счетом 6:1.

Он прошел мимо, не заметив, как те две курящие женщины прервали свою беседу и проводили его долгим тоскливо-задумчивым взглядом. Время, когда цветы дарили им самим, было у них уже в далеком-далеком прошлом. Не заметил он и молодого регулировщика, который остановил все движение на перекрестке между Третьей и Шестьдесят девятой улицами специально для того, чтобы он мог пройти. Ему, вероятно, просто бросилось в глаза мечтательное выражение молодого человека — точно такое же, какое было и у него, когда он время от времени придирчиво оценивал свою внешность в маленькое зеркальце для бритья, которое он нет-нет, да и вытаскивал из кармана. Не заметил он и двух молоденьких девушек, которые, пройдя ему навстречу, обернулись, обнялись и рассмеялись.

На перекрестке с 73-й улицей он остановился и повернул направо. Эта улица была немного темнее, и по обеим сторонам было множество небольших полуподвальных ресторанчиков с итальянскими названиями. Где-то вдалеке в полусумерке угасающего дня местные мальчишки играли в какую-то очень шумную игру. Молодой человек не собирался идти так далеко и, пройдя полквартала, свернул в узкий переулок.

Теперь на небе уже были хорошо видны мягко мерцающие звезды. Переулок был темным и тенистым. У одной из стен смутно угадывался ряд мусорных баков. Теперь молодой человек был совершенно один. Нет, не совсем один — в сумерках вдруг послышалось какое-то волнообразное зазывание, и он неприязненно поморщился. Это была любовная песня какого-то не в меру эмоционального кота, и ничего приятного он в ней не находил.

Он замедлил шаг и взглянул на часы. Они показывали четверть восьмого, и Норма как раз должна была…

И тут он увидел ее. Сердце сразу же забилось часто-часто. Она шла в его сторону и была одета в темно-голубые брюки и стильную матросскую блузку. Каждый раз, когда он видел ее ВПЕРВЫЕ, он очень волновался. Это всегда был какой-то мягкий шок. Она была так МОЛОДА!..

Он улыбнулся. Он просто ЗАСИЯЛ этой улыбкой и прибавил шаг.

— Норма! — окликнул он ее.

Она взглянула на него и приветливо улыбнулась… Но как только они приблизились друг к другу, улыбка как-то почти сразу померкла и стала немного напряженной.

Его улыбка тоже стала какой-то неуверенной, и на мгновение он почувствовал небольшое замешательство. Ее лицо над светлым пятном блузки было видно не очень хорошо, но в нем уже вполне определенно угадывалась нарастающая тревога. Было уже довольно темно… Неужели он ошибся? Конечно нет. ЭТО БЫЛА НОРМА.

— Я купил тебе цветы, — облегченно вздохнул он и протянул ей букет.

Она взглянула на цветы, снова улыбнулась и мягко отстранила его руку.

— Большое спасибо, но вы ошиблись. Меня зовут…

— Норма, — прошептал он и вытащил из нагрудного кармана пиджака увесистый молоток с короткой ручкой.

— Они для тебя, НОРМА… они всегда для тебя… все для тебя…

Она побледнела от ужаса и отпрянула от него назад, широко раскрыв глаза и рот. Это была не Норма. Настоящая Норма была давно мертва. Сейчас важно было то, что она набрала уже полные легкие воздуха, чтобы закричать. Он остановил этот уже поднимавшийся крик сильным ударом молотка прямо в голову. Он убил этот крик одним движением. Букет упал на землю, и чайные розы — красные, желтые и белые — рассыпались совсем недалеко от мусорных баков, за которыми, оглашая всю округу непрекращающимися утробными воплями, остервенело занимались любовью кошки.

Одно движение — и крик не вырвался наружу. Но он обязательно вырвался бы, промедли он хоть долю секунды, потому что это была не Норма. Ни одна из них не была Нормой. Он в исступлении колотил своим молотком по совсем уже изувеченному лицу, еще, еще, еще, еще… ОНА НЕ БЫЛА НОРМОЙ, и поэтому он все наносил и наносил нескончаемые страшные удары — один за одним, один за одним, один за одним…

Точно так же, как он проделал это уже пять раз до этого.

Спустя несколько секунд, а может быть, и через полчаса, он и сам бы не смог сказать точно через сколько, он спрятал молоток обратно в карман и поднялся над распростертой на мостовой черной тенью. Между ней и мусорными баками лежали чайные розы. Он развернулся и не спеша вышел из темного переулка. Теперь было уже совсем темно. Мальчишки, шумевшие в конце улицы, разошлись по домам. Если на костюме брызги крови, подумал он, то их будет не так заметно в сумерках, если не выходить на ярко освещенные места. Ее имя было НЕ Норма, но он знал свое имя. Его имя было… было…

ЛЮБОВЬ.

Его имя было Любовь, и он шел по темным улицам потому, что Норма ЖДАЛА его. И он найдет ее. Обязательно найдет. Совсем скоро.

На его лице появилась улыбка. Выйдя на 73-ю улицу, он прибавил шаг. Супружеская парочка средних лет, вышедшая посидеть перед сном на ступеньках своего подъезда проводила прошедшего мимо них молодого человека долгим взглядом. Голова его была мечтательно запрокинута назад, взгляд устремлен вдаль, на губах полуулыбка.

— Как давно я не видела тебя таким, — заворожено проговорила женщина.

— Что?

— Ничего, — ответила она, глядя вслед молодому человеку в сером костюме, исчезающему во мраке надвигающейся ночи, и подумала о том, что прекраснее весны может быть только молодость и любовь.

Пер. А.Мясников

На посошок

В четверть одиннадцатого, когда Херб Тукландер уже собрался закрывать свое заведение, в «Тукис бар», что находится в северной части Фолмаута, ввалился мужчина в дорогом пальто и с белым как мел лицом. Дело было десятого января, когда народ в большинстве своем только учится жить по правилам, нарушенным в Новый год, а за окном дул сильнейший северо-западный ветер. Шесть дюймов снега намело еще до наступления темноты, и снегопад только усиливался. Дважды Билли Ларриби проехал мимо нас на грейдере, расчищая дорогу, второй раз Туки вынес ему пива, из милосердия, как говаривала моя матушка, и, Господь знает, в свое время этого пива она выпила сколько надо. Билли сказал ему, что чистится только главное шоссе, а боковые улицы до утра закрыты для проезда. Радио в Портленде предсказывает, что толщина снежного покрова увеличится еще на фут, а скорость ветра усилится до сорока миль в час.

В баре мы с Туки сидели вдвоем, слушая завывания ветра да вглядываясь в языки пламени в камине.

— Давай на посошок, Бут, — говорит Туки. — Пора закрываться.

Он налил мне, потом себе, тут открылась дверь, и вошел этот незнакомец, обсыпанный снегом, словно сахарной пудрой. Ветер тут же полез в бар снежным языком.

— Закрывайте дверь! — орет на него Туки. — Или вас воспитывали в сарае?

Никогда я не видел более перепуганного человека. Он напомнил мне лошадь, которая весь день ела крапиву. Он вытаращился на Туки, пробормотал: «Моя жена… моя дочь…» — и повалился на пол.

— Святой Иосиф, — говорит Туки. — Закрой дверь, Бут, ладно?

Я подошел и закрыл дверь, борясь с ледяным ветром. Туки опустился на колено рядом с мужчиной, приподнял голову, похлопал по щекам. Тут я увидел, что выглядит парень паршиво. Лицо уже покраснело, на нем появились серые пятна. А тот, кто пережил в Мэне все зимы с тех самых пор, когда президентом был Вудро Вильсон (это я о себе), знает, что эти серые пятна — верный признак обморожения.

— Отключился, — прокомментировал Туки. — Принеси-ка бренди.

Я взял с полки бутылку, вернулся. Туки расстегнул парню пальто. Тот чуть оклемался: глаза приоткрылись, он что-то забормотал, но очень уж тихо.

— Налей чуток.

— Чуток? — переспрашиваю я.

— Бренди — чистый динамит, — отвечает он. — А ему и так сегодня досталось.

Я плеснул бренди в стопку, посмотрел на Туки. Тот кивнул.

— Лей прямо в горло.

Я вылил. Реакция последовала незамедлительно. Мужчина задрожал всем телом, закашлялся. Лицо покраснело еще больше. Глаза широко раскрылись. Я обеспокоился, но Туки усадил его, как большого ребенка, стукнул по спине. Мужчина попытался выблевать бренди, Туки стукнул его снова.

— Нельзя. Продукт дорогой.

Мужчина все кашлял, но уже не так натужно. Тут я смог к нему приглядеться. Судя по всему, из большого города, откуда-то к югу от Бостона. Перчатки дорогие, но тонкие, так что на руках наверняка серые пятна, и ему еще повезет, если он не потеряет палец-другой. Пальто дорогое, это точно, триста долларов, никак не меньше. И сапожки, едва доходящие до щиколоток. Я подумал, а не отморозил ли он мизинцы.

— Полегчало, — просипел он.

— Вот и хорошо, — кивнул Туки. — Можете подойти к огню?

— Моя жена и дочь. Они там… Мы попали в буран.

— Да я уж понял, что они не сидят дома перед телевизором, — ответил Туки. — Вы расскажете нам обо всем у камина. Помогай, Бут.

Мужчина со стоном поднялся, рот перекосило от боли. Вновь я подумал, а не отморозил ли он ноги. Оставалось только гадать, что чувствовал Господь, создавая идиотов из Нью-Йорка, которые пытаются пересекать южную часть Мэна наперекор северо-восточным буранам. Оставалось только надеяться, что его жена и маленькая дочь одеты теплее, чем он.

Мы довели его до камина и усадили в кресло-качалку, в которой всегда сидела миссис Туки, пока не преставилась в 1974 году. Именно стараниями миссис Туки этот бар получил известность. О нем писали в «Даун ист», «Санди телеграф» и даже в воскресном приложении «Бостон Глоуб». Действительно, «Тукис бар» скорее тянул на таверну, с паркетным полом, баром из клена, тяжелыми потолочными балками, большим каменным камином. После статьи в «Даун ист» миссис Туки хотела дать бару новое название. «Тукис инн» или «Тукис рест», действительно, они лучше соответствовали бы интерьеру, но я предпочитаю старое — «Тукис бар». Одно дело — потакать вкусам туристов, наводняющих летом наш штат, и другое — работать зимой, когда обслуживаешь только соседей. А частенько случалось, что зимние вечера мы, я и Туки, коротали вдвоем, пили виски с содовой или пиво. Моя Виктория умерла в 1973-м, и, кроме как к Туки, пойти мне было некуда: здесь голоса заглушали тиканье часов, отмеряющих мне жизнь, даже два голоса, мой и Туки. Но едва ли я приходил бы сюда, измени Туки название своего заведения на какое-нибудь «Тукис рест». Глупость, конечно, но тем не менее правда.

Мы усадили парня перед огнем, и он задрожал еще сильнее. Обхватил колени руками, зубы стучали, из носа потекло. Я думаю, он начал осознавать, что не выжил бы, проведи на улице еще пятнадцать минут. И убил бы его не снег, а пронизывающий ветер, выдувающий из тела все тепло.

— Где вы сбились с дороги? — спросил его Туки.

— В-в-в ш-ш-шести м-м-милях к-к-к юг-гу от-т-тсюда.

Туки и я переглянулись, и внезапно меня прошиб озноб.

— Вы уверены? — переспросил Туки. — Вы прошли в снегопад шесть миль? Он кивнул.

— Я посмотрел на одометр, когда мы проехали через город. Следовал указаниям… собирались повидать сестру жены… в Камберленде… первый раз здесь… мы из Нью-Джерси…

Ныю-Джерси. Вот уж где живут идиоты почище нью-йоркских.

— Шесть миль, вы уверены? — не отставал от него Туки.

— Да, уверен. Я нашел указатель, но его занесло… его…

Туки схватил его за плечо. В отсветах пламени мужчина выглядел куда старше своих тридцати шести лет.

— Вы повернули направо?

— Да, направо. Моя жена…

— Вы разглядели указатель?

— Указатель? — Он тупо посмотрел на Туки, вытер нос. — Разумеется, разглядел. Я же следовал указаниям сестры моей жены. По Джойтнер-авеню через Джерусалемс-Лот доехать до выезда на шоссе номер 295. — Он переводил взгляд с Туки на меня. На улице все завывал ветер. — Что-то не так?

— Лот, — выдохнул Туки. — О Боже.

— В чем дело? — Мужчина повысил голос. — Что я сделал не так? Да, дорогу занесло, но я подумал… если впереди город, то ее расчистят… и я… — Он смолк.

— Бут, — повернулся ко мне Туки, — звони шерифу.

— Конечно, — глаголет этот дурень из Нью-Джерси, — дельная мысль. А что с вами такое, парни? Вы словно увидели привидение.

— В Лоте привидений нет, мистер. Вы предупредили своих, чтобы они не выходили из автомобиля?

— Конечно. — В голосе слышалась обида. — Я же не сумасшедший.

У меня, кстати, имелись на этот счет сомнения.

— Как вас зовут? — спросил я. — Чтобы сказать шерифу.

— Ламли, — отвечает он. — Джералд Ламли. — Он вновь начал что-то объяснять Туки, а я пошел к телефонному аппарату. Снял трубку. Мертвая тишина. Пару раз нажал на клавишу. Никакого результата.

Вернулся к камину. Туки налил Джералду Ламли еще стопку бренди. Эта сразу нашла путь в желудок.

— Его нет? — спросил Туки.

— Телефон не работает.

— Черт, — говорит Туки, и мы переглядываемся.

А снаружи ветер швырял снег в окна. Ламли посмотрел на Туки, на меня, снова на Туки.

— У кого-нибудь из вас есть машина? — В голос вернулась тревога. — Обогреватель работает только при включенном двигателе. Бензина оставалось четверть бака, а мне понадобилось полтора часа… Ответите вы мне или нет? — Он поднялся, схватил Туки за грудки.

— Мистер, — говорит Туки, — по-моему, ваши руки зажили собственным умом.

Ламли покосился на руки, потом на Туки, пальцы разжались.

— Мэн, — прошипел он. Словно выругался. — Где тут ближайшая заправка? У них должен быть тягач…

— Ближайшая заправка в Фолмаут-Сентре, — ответил я. — В трех милях отсюда.

— Благодарю. — В голосе его слышались нотки сарказма. Он повернулся и направился к двери, застегивая пальто.

— Едва ли она работает, — добавил я. Он обернулся и воззрился на нас.

— Что ты такое говоришь, старина?

— Он пытается втолковать вам, что автозаправка в Фолмаут-Сентре принадлежит Билли Ларриби, а Билли сейчас расчищает дороги на грейдере, дуралей вы несчастный, — терпеливо объясняет Туки. — Так почему бы вам не вернуться и не присесть у огня, прежде чем вы лопнете от злости?

Он вернулся, ничего не понимающий, испуганный.

— Вы говорите мне, что не сможете… что здесь нет…

— Я ничего не говорю, — отвечает Туки. — Это у тебя рот не закрывается. А вот если ты хоть минуту помолчишь, мы, может, все и обдумаем.

— Что это за город, Джерусалемс-Лот? — спросил он. — Почему дорогу занесло снегом? И огней я не видел.

— Джерусалемс-Лот сгорел два года назад, — ответил я.

— И его не отстроили заново? — Вроде бы он не мог этому поверить.

— Похоже на то. — Я посмотрел на Туки. — Так что будем делать?

— Нельзя их там оставлять. — Я придвинулся к нему. Ламли как раз отошел к окну, выглянул в снежную ночь.

— А если до них добрались? — спросил я.

— Такое возможно, — ответил он. — Но точно мы этого не знаем. Библия у меня на полке. Крест при тебе?

Я полез за пазуху, показал ему освященный в католической церкви крест. Родился я и воспитывался конгрегационалистом, но многие из тех, кто живет неподалеку от Джерусалемс-Лота, теперь носят или крест, или медальон святого Кристофера, или четки. Потому что два года назад, темным октябрем, в Лот пришла беда. Иной раз, поздним вечером, когда у Туки собираются завсегдатаи, разговор заходит о случившемся. И это не досужие байки. Видите ли, в Лоте начали исчезать люди. Сначала по одному, по двое, потом целыми семьями. Школы закрылись. Чуть ли не год город пустовал. Да, некоторые, наоборот, переселились туда, идиоты из других штатов, вроде того, что сидел сейчас с нами, наверное, привлеченные дешевизной домов. Но долго не продержались. Одни уехали, прожив в Лоте месяц или два. Другие… скажем так, исчезли. А потом город сгорел. На исходе долгой засушливой осени. Вроде бы пожар начался с Марстен-Хауса, что стоял на холме над Джойтнер-авеню, но точно этого никто не знает, даже сейчас. Город горел три дня, никто его не тушил. На какое-то время жизнь вошла в нормальное русло. А потом все началось по новой.

При мне слово «вампиры» произносилось вслух лишь однажды. В тот вечер Ричи Мессина, водила из Фрипорта, крепко набрался.

«Святый Боже, — ревел он, выпрямившись во все свои девять футов роста, в шерстяных брюках, байковой рубашке, кожаных сапогах, — чего вы боитесь сказать все как есть? Вампиры! Вот о чем вы думаете, не так ли? Иисус Христос и святые угодники! Вы что — дети, насмотревшиеся фильмов ужасов! Вы знаете, что творится в Джерусалемс-Лоте? Хотите, чтобы я сказал вам? Хотите?»

«Скажи, Ричи, — ответил Туки. И в баре повисла гробовая тишина. Только в камине потрескивали дрова да по крыше барабанил ноябрьский дождь. — Мы тебя слушаем».

«Кроме стаи бродячих собак, никого там нет, — заявил нам Ричи Мессина. — Никого. А все остальное — болтовня старух, обожающих сказки о привидениях. Так вот, за восемьдесят баксов я готов поехать туда и провести ночь в этом логове призраков. Что скажете? Кто поспорит со мной?»

Никто не поспорил. Ричи много болтал и крепко пил, мы не стали бы лить слезы на его могиле, но никому не хотелось отправлять его в Джерусалемс-Лот с наступлением темноты.

«Ну и хрен с вами, — заявил Ричи. — Ружье, что лежит в багажнике моего „шеви“, остановит любого в Фолмауте, Камберленде или Джерусалемс-Лоте. Вот туда я и поеду».

Он выскочил из бара, громко хлопнув дверью, и долго никто не смел нарушить тишину. Наконец подал голос Ламонт Генри:

«Больше никто не увидит Ричи Мессину. Господи, упокой его душу».

И Ламонт, методист, перекрестился.

«Он протрезвеет и передумает, — заметил Туки, но голосу его недоставало уверенности. — Появится к закрытию и постарается обратить все в шутку».

Но прав оказался Ламонт, потому что Ричи никто больше не увидел. Его жена сказала полиции, что он рванул во Флориду, потому что не смог внести очередной взнос за автомобиль, но правда читалась в ее глазах: испуганных, затравленных. Вскоре она переехала в Род-Айленд. Может, боялась, что Ричи придет за ней темной ночью. И я ее не осуждаю.

Теперь Туки смотрел на меня, а я, засовывая крестик под рубаху, на Туки. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, никогда раньше так не давил на меня груз прожитых лет.

— Мы не можем оставить их там, Бут, — повторил Туки.

— Да. Я знаю.

Какое-то время мы еще смотрели друг на друга, потом он протянул руку, сжал мне плечо.

— Ты настоящий мужчина, Бут. — Этого хватило, чтобы взбодрить меня. Когда переваливает за семьдесят, начинаешь забывать, что ты мужчина или был им. Туки подошел к Ламли.

— У меня вездеход «Скаут». Сейчас подгоню его.

— Господи, почему вы молчали об этом раньше?! — Ламли повернулся, пронзил Туки злым взглядом. — Почему потратили десять минут на пустые разговоры?

— Мистер, захлопните пасть, — мягко ответил Туки. — И прежде чем захотите открыть ее вновь, вспомните, кто в буран свернул на нерасчищенную дорогу.

Ламли хотел что-то сказать, потом закрыл рот. Его щеки густо покраснели. А Туки отправился в гараж за «Скаутом». Я же обошел стойку бара и наполнил хромированную фляжку бренди. Решил, что спиртное может нам понадобиться.

Буран в Мэне… доводилось вам попадать в него?

Валит густой снег, скрежещет о борта, словно песок. Дальний свет включать бесполезно: он бьет в глаза, отражаясь от снежных хлопьев, и в десяти футах уже ничего не видно. С ближним светом видимость увеличивается до пятнадцати футов. Но снег еще полбеды. Ветер, вот чего я не любил, его пронзительный вой, в котором слышались ненависть, боль и страх всего мира. Ветер нес смерть, белую смерть, а может, что-то и пострашнее смерти. От этих завываний становилось не по себе даже в теплой постели, с закрытыми ставнями и запертыми дверьми. А уж на дороге они просто сводили с ума. Тем более на дороге в Джерусалемс-Лот.

— Не можете прибавить скорость? — попросил Ламли.

— Вы только что едва не замерзли, — ответил я. — Странно, что вам не терпится вновь шагать на своих двоих.

Теперь злобный взгляд достался мне, но больше он ничего не сказал. Ехали мы со скоростью двадцать пять миль в час. Просто не верилось, что час тому назад Ларриби расчищал этот участок дороги: снега нанесло на два дюйма, и он все падал и падал. Фары выхватывали из темноты только кружащуюся белизну. Ни одной машины нам не встретилось.

Десять минут спустя Ламли крикнул:

«Эй! Что это?»

Он тыкал пальцем в окно по моему борту. Я смотрел прямо перед собой. Повернулся, наверное, слишком поздно. Увидел, как что-то бесформенное растворялось в снегу, но, возможно, у меня просто разыгралось воображение.

— Кого вы видели? Лося?

— Наверное. — Голос его дрожал. — Но глаза… Красные глаза! — Он посмотрел на меня. — Так выглядят в ночи глаза лося? — Голос жаждал утвердительного ответа.

— По-всякому выглядят, — отвечаю я, надеясь, что так оно и есть, хотя мне не раз доводилось смотреть на лосей из кабины автомобиля и ночью, но никогда отблеск фар от их глаз не окрашивался красным. Туки предпочел промолчать. Пятнадцать минут спустя мы подъехали к месту, где сугроб по правому борту резко убавил в высоте: снегоочистители всегда приподнимали «ножи», проходя перекресток.

— Вроде бы мы повернули здесь. — Голосу Ламли недоставало уверенности. Правда, указателя я не вижу…

— Здесь, — кивнул Туки. Голос у него изменился до неузнаваемости. Верхняя часть указателя торчит из снега.

— Да. Конечно. — Ламли облегченно вздохнул. — Послушайте, мистер Тукландер, я хочу извиниться. Я замерз, переволновался, вот и вел себя как последний идиот. И я хочу поблагодарить вас обоих…

— Не благодарите меня и Бута, пока мы не посадим их в эту машину, — оборвал его Туки. Перевел «Скаут» в режим четырехколесного привода и через сугроб свернул на Джойтнер-авеню, которая через Лот выходила на шоссе 295. Снег фонтаном полетел из-под брызговиков. Задние колеса пошли юзом, но Туки водил машину по снегу с незапамятных времен, так что легким движением руля выровнял внедорожник, и мы двинулись дальше. В свете фар то появлялись, то исчезали следы другого автомобиля, проехавшего этой дорогой раньше, «мерседеса» Ламли. Сам Ламли наклонился вперед, вглядываясь в снежную пелену. И вот тут Туки заговорил:

— Мистер Ламли.

— Что? — повернулся он к Туки.

— Среди местных жителей ходят всякие истории о Джерусалемс-Лоте. — Голос его звучал спокойно, но морщины стали глубже, а глаза тревожно бегали из стороны в сторону. — Возможно, все это лишь досужие выдумки. Если ваши жена и дочь в кабине, все отлично. Мы их заберем, отвезем ко мне, а завтра, когда буран утихнет, Билли с радостью отбуксирует ваш автомобиль. Но если в кабине их не будет…

— Как это не будет? — резко обрывает его Ламли. — Почему их не будет в кабине?

— Если в кабине их не будет, — продолжает Туки, не отвечая, — мы разворачиваемся, возвращаемся в Фолмаут и извещаем о случившемся шерифа. В такой буран, да еще ночью, искать их бессмысленно, не так ли?

— Мы найдем их в кабине, где им еще быть?

— И вот что еще, мистер Ламли, — добавил я. — Если мы кого-то увидим, заговаривать с ними нельзя. Даже если они что-то начнут говорить нам. Понимаете?

— Что это за истории? — медленно, чуть ли не по слогам, спрашивает Ламли.

От ответа — одному Богу известно, что я мог ему ответить, — меня спас возглас Туки:

«Приехали».

Мы пристроились в затылок большому «мерседесу». Снег толстым слоем лег на багажник и крышу, у левого борта намело большой сугроб. Но светились задние огни, и из выхлопной трубы вырывался дымок.

— Бензина им хватило, — вырвалось у Ламли. Туки, не выключая двигателя, потянул вверх рукоятку ручного тормоза.

— Помните, что сказал вам Бут, мистер Ламли.

— Конечно, конечно. — Но думал он только о жене и дочке. Едва ли можно его в этом винить.

— Готов, Бут? — повернулся ко мне Туки. Наши взгляды встретились.

— Думаю, что да.

Мы вылезли из кабины, и ветер тут же облапил нас, бросая в лица пригоршни снега. Ламли шел первым, наклонившись вперед, полы его модного пальто раздулись, как паруса. Он отбрасывал две тени: одну — от фар внедорожника Туки, вторую — от задних огней «мерседеса». Я следовал за ним, Туки замыкал нашу маленькую колонну. Когда я поравнялся с задним бампером «мерседеса», Туки придержал меня.

— Обожди!

— Джейни! Френси! — проорал Ламли. — Все в порядке? — Он открыл дверцу у водительского сиденья, сунулся в кабину. — Все…

И замер. Ветер выхватил тяжелую дверцу из его руки, распахнул до предела.

— Святый Боже, Бут, — пробормотал Туки. — Видать, та же история.

Ламли повернулся. На лице недоумение и испуг, глаза круглые. И тут же бросился к нам, поскользнулся, чуть не упал. Пролетел мимо меня, вцепился в Туки.

— Как вы могли это знать? — проревел он. — Где они? Что у вас тут творится?

Туки оторвал его руки, протиснулся к распахнутой дверце. Мы вместе заглянули в салон «мерседеса». Тепло и уютно, но красный индикатор указывал, что бензина осталось на донышке. И никого. Только кукла Барби на коврике у переднего пассажирского сиденья. Да детская лыжная курточка на заднем.

Туки закрыл лицо руками… и исчез. Ламли схватил его и отшвырнул в сугроб. Бледный, с безумным взглядом, зубы его шевелились, но он не мог произнести ни звука. Залез в салон, достал куртку.

— Куртка Френси? — свистящий шепот, и тут же крик. — Куртка. Френси! — Он повернулся, держа ее перед собой, маленькую курточку с отороченным мехом капюшоном. Посмотрел на меня, сбитый с толку, ничего не понимающий. — Она не могла выйти из машины без куртки, мистер Бут. Почему… почему… она же замерзнет.

— Мистер Ламли…

Он шагнул в снеговерть, с курткой в руке, крича:

— Френси! Джейни! Где вы? Где вы-ы-ы?

Я протянул Туки руку помог подняться.

— Ты в…

— Что я, — отвечает он. — Мы должны удержать его, Бут.

Мы бросились следом за ним, не бросились — поплелись: снега насыпало выше колена. Но он остановился, и мы настигли его.

— Мистер Ламли… — Туки положил руку ему на плечо.

— Туда! — крикнул Ламли. — Они пошли туда. Посмотрите!

Мы посмотрели. Две цепочки следов, больших и маленьких, которые быстро заносил снег. Еще пять минут, и мы не увидели бы их вовсе.

Он двинулся было по следу, наклонив голову, но Туки схватил его за пальто.

— Нет! Ламли, нет!

Обезумевшее лицо Ламли повернулось к Туки, он сжал пальцы в кулак, замахнулся, но что-то в глазах Туки заставило его опустить руку. Он посмотрел на меня, потом взгляд его вернулся к Туки.

— Она замерзнет. — Он словно разговаривал с двумя глупыми мальчишками. — Разве вы этого не понимаете? Она без куртки, и ей всего семь лет…

— Они могут быть где угодно, — ответил Туки. — Нельзя идти по следам. Очередной порыв ветра полностью их занесет.

— Так что вы предлагаете? — истерично выкрикнул Ламли. — Если мы поедем за полицией, они замерзнут! Френси и моя жена!

— Возможно, они уже замерзли. — Туки встретился с Ламли взглядом. — А может, с ними случилось что и похуже.

— О чем вы? — прошептал Ламли. — Выкладывайте, черт побери. Скажите мне!

— Мистер Ламли, — говорит Туки. — Дело в том, что в Лоте…

Но именно я, неожиданно для самого себя, произнес ключевое слово.

— Вампиры, мистер Ламли. В Джерусалемс-Лоте полным-полно вампиров. Я понимаю, осознать это трудно…

Он вытаращился на меня так, словно я позеленел у него на глазах, и прошептал:

— Психи. Вы оба — психи. — Потом отвернулся от нас, сложил руки рупором и завопил:

— ФРЕНСИ! ДЖЕЙНИ!

Двинулся по следу, полы его пальто стелились по снегу. Я посмотрел на Туки.

— Что будем делать?

— Пойдем за ним, — говорит он. Снегом волосы прилепило ко лбу, выглядел он таки странно. — Не могу оставить его здесь. А ты?

— Пожалуй что нет.

И мы пошли за ним. Но расстояние между нами все увеличивалось. На его стороне была сила молодости. Он прорубал снег, словно грейдер. А тут дал себя знать мой артрит, и я уже посматривал на ноги, умоляя их: еще немного, пожалуйста, продержитесь еще немного…

Я ткнулся в спину Туки. Он стоял, широко расставив ноги, голову опустил, руки прижал к груди.

— Туки, — говорю, — с тобой все в порядке?

— Все нормально, — ответил он, опуская руки. — Нам бы не упустить его из виду, Бут: скоро он выдохнется и начнет лучше соображать.

Мы добрались до вершины взгорка и внизу увидели Ламли, оглядывавшегося в поисках следов. Бедняга, шансов найти их у него не было. Там, где он стоял, ветер дул так сильно, что заметал любую впадину через три минуты. Ламли поднял голову и прокричал в ночь:

— ФРЕНСИ! ДЖЕЙНИ! РАДИ БОГА, ОТЗОВИТЕСЬ!

В голосе слышались отчаяние, ужас, боль. Но ответил ему лишь рев ветра. Ветер словно смеялся над ним, говоря: «Я забрал их, мистер Нью-Джерси, а вы оставайтесь с дорогой машиной и пальто из кашемира. Я забрал их и занес их следы, а к утру они будут у меня, что две клубнички в морозилке…»

— Ламли! — завопил Туки, перекрывая вой ветра. — Не хотите верить в вампиров — не надо! Но так вы им ничем не поможете. Мы должны…

Но внезапно Ламли ответили, из темноты донесся голосок, зазвеневший, как серебряные колокольчики, и внутри у меня все похолодело.

— Джерри… Джерри, это ты?

Ламли развернулся на голос. И тут появилась она, выплыла из тени маленькой рощи, как привидение. Мало того что городская, да к тому же еще самая прекрасная из виденных мною женщин. Так мне хотелось подойти к ней и выразить свою радость: как не радоваться, если она жива и здорова. Одета она была в зеленый пуловер и накидку без рукавов — вроде бы такие называют пончо. Накидка колыхалась, черные волосы струились на ветру, как вода в ручье в декабре, перед тем как мороз скует ее льдом.

Может, я даже шагнул к ней, потому что почувствовал руку Туки на своем плече, грубую и горячую. И все же (как я могу такое говорить?) я возжелал ее, такую черноволосую и прекрасную, в зеленом пончо, колышущемся у шеи и плеч, экзотическую и странную, навевающую мысли о прекрасной незнакомке из стихотворения Уолтера де ла Мэра.

— Джейни! — закричал Ламли. — Джейни!

И через снег поспешил к ней, вытянув руки.

— Нет! — попытался остановить его Туки. — Ламли, нельзя!

Он даже не оглянулся… а она посмотрела на нас. Посмотрела и усмехнулась. И от ее усмешки моя страсть, мое вожделение вспыхнули синим пламенем, обратившись в черные угли, серую золу. От нее веяло могильным холодом, белыми костями, завернутыми в саван. Даже с такого расстояния мы видели красный блеск ее глаз. Скорее волчьих, чем человечьих. А при ухмылке обнажились и неестественно длинные зубы. Мы видели перед собой не человеческое существо. Мертвеца, каким-то образом ожившего в этом жутком воющем буране.

Туки перекрестил ее. Она отпрянула… а потом вновь ухмыльнулась. Мы находились слишком далеко и, наверное, перетрусили.

— Надо его остановить! — прошептал я. — Мы можем его остановить?

— Слишком поздно, Бут! — мрачно ответил Туки.

Ламли уже добрался до нее. Вывалявшись в снегу, он сам напоминал скорее призрака, чем человека. Он потянулся к ней… и тут начал кричать. Я еще услышу этот крик в своих кошмарах: взрослый человек кричал, как ребенок, которому приснился страшный сон. Он попытался отпрянуть, но ее руки, длинные, обнаженные, белые как снег, выпростались вперед и потянули его к ней. Я видел, как она склонила голову набок, а потом наклонилась к нему…

— Бут! — прохрипел Туки. — Надо сматываться!

И мы побежали. Побежали, как крысы. Кто-то, наверное, так и скажет, из тех, кого не было там в ту ночь. Мы помчались по нашим следам, падая, поднимаясь, поскальзываясь, взмахивая руками, чтобы удержаться на ногах. Я поминутно оглядывался, дабы убедиться, что за нами не гонится эта женщина, с ухмылкой во весь рот и красным блеском глаз.

У самого «Скаута» Туки согнулся пополам, схватился за грудь.

— Туки! — перепугался я. — Что…

— Мотор, — прошептал он. — Барахлит последние пять лет. Посади меня на пассажирское сиденье, Бут, и мотаем отсюда.

Я подхватил его под руку, помог обойти внедорожник, каким-то образом усадил в кабину. Он откинулся на спинку, закрыл глаза. Кожа его пожелтела, стала восковой.

Я обежал «Скаут» спереди и чуть не сшиб с ног маленькую девочку. Она стояла у дверцы: волосы забраны в два хвостика, из одежды — желтое платьице.

— Мистер, — голос ясный, чистый, сладкий, как утренний туман, — вы не могли бы помочь мне найти маму? Она ушла, а мне так холодно…

— Милая, тебе лучше залезть в кабину. Твоя мама…

Я замолчал на полуслове — если когда в жизни я и мог сойти с ума, так именно в тот самый момент. Потому что стояла она, видите ли, не в, а на снегу, не оставляя следов.

И, вскинув головку, смотрела на меня. Френси, дочь Ламли. Семи лет от роду, и семилетней ей предстояло оставаться в бесконечной череде ночей. Ее личико отливало трупной бледностью, а глаза светились красным. Под подбородком девочки я увидел две маленькие ранки, словно от укола иглой, но с искромсанной по краям кожей. Она протянула ко мне ручки и улыбнулась.

— Поднимите меня, мистер, — прощебетала она. — Я хочу вас поцеловать. Тогда вы сможете отвести меня к моей мамочке.

Не хотел я ее целовать, но ничего не мог с собой поделать. Уже наклонялся вперед, вытягивал руки. Видел, как открывается ее рот, видел маленькие клыки за розовыми губками. Что-то поползло у нее по подбородку, блестящее и серебристое, и в ужасе я осознал, что она пускает слюни.

Ее маленькие ручки сомкнулись на моей шее, и я уже думал: может, все не так страшно, не так страшно… когда что-то черное и тяжелое вылетело из окна «Скаута» и ударило ей в грудь. Взвился клуб странно пахнущего дыма, что-то блеснуло, а потом, шипя, она отпрянула. Личико перекосило гримасой ярости, ненависти, боли. Она повернулась ко мне боком… и пропала. Только что стояла передо мной, а мгновение спустя превратилась в снежный вихрь, формой отдаленно напоминающий детскую фигурку. И тут же ветер закрутил его и унес в поле.

— Бут! — прошептал Туки. — Садись за руль, скорее!

Я сел за руль, но лишь после того, как наклонился и поднял то, чем он швырнул в эту девчушку из ада. Библию его матери.

Случилось это довольно-таки давно. Я совсем старик, но и тогда был не первой молодости. Херб Тукландер скончался два года назад. Умер легко, во сне. Бар работает, его купили мужчина и женщина из Уотервилла, милые люди, они стараются ничего там не менять. Но я хожу туда редко. Без Туки мне неуютно.

И в Лоте все как и прежде. На следующее утро шериф нашел автомобиль Ламли. Без капли бензина, с севшим аккумулятором. Ни Туки, ни я ничего ему не рассказали. Зачем? Время от времени какой-нибудь автостопщик или турист пропадают в этих краях, в окрестностях Школьного холма и кладбища на холме Гармонии. Потом находят рюкзак или книгу в бумажной обложке, или что-то еще, но тела — никогда.

Мне все еще снится та буранная ночь, когда мы поехали в Джерусалемс-Лот. Не столько женщина, как маленькая девочка, ее улыбка в тот самый момент, когда она тянула ко мне ручки, чтобы я мог поднять ее, а она — поцеловать меня. Но я глубокий старик, и время мое на исходе, а со мной уйдут и сны.

Возможно, и вам доведется путешествовать по Южному Мэну. Прекрасные места. Может, вы даже заглянете в «Тукис бар», чтобы пропустить рюмочку-другую. Хороший бар. И название новые владельцы сохранили. Выпить — выпейте, а потом последуйте моему совету и поезжайте дальше на север. И ни в коем случае не сворачивайте к Джерусалемс-Лоту. Особенно с наступлением темноты. Где-то там маленькая девочка. И я думаю, она все еще хочет кого-то поцеловать.

Пер. Виктор Вебер (?)

Женщина в комнате

Вопрос стоит так: сможет ли он сделать это?

Он не знает. Он знает только, что она постоянно глотает всевозможные таблетки, чаще всего оранжевые, и смешно морщится при этом, издавая ртом не менее смешные чавкающие звуки. Но эти — совсем другое дело. Это даже не таблетки, а пилюли в желатиновых капсулах. На упаковке написано, что в их состав входит ДАРВОН. Он нашел их в ящике ее шкафа, где она хранила лекарства, и теперь, раздумывая, вертел их в руках. Насколько он помнит, это — сильнодействующее снотворное, которое доктор прописал ей до того, как ее положили в клинику. Она мучилась тогда жестокой бессонницей. Ящик забит лекарствами полностью, но разложены они в определенном порядке, как будто в этом есть какой-то тайный смысл. Какие-то свечи… Он имеет лишь смутное представление о том, как они применяются. Знает только, что они вставляются в прямую кишку, а затем их воск растапливается теплом тела. От одной мысли об этом ему стало не по себе. Никакого удовольствия в том, чтобы вставить в задницу какие-то восковые палочки, он не видел. МОЛОЧКО МАГНЕЗИИ, АНАХИН (Болеутоляющее при артрите), ПЕПТОБИСМОЛ и много-много других. По названиям лекарств он мог бы проследить весь ход лечения ее болезни.

Но эти пилюли — совсем другое дело. От обычных пилюль с Дарвоном они отличались тем, что имеют серые желатиновые капсулы и размером покрупнее. Покойный отец называл их еще лошадиными пилюлями. Надпись на упаковке гласит: Аспирин — 3,5 мг, Дарвон — 1,0 мг. Проглотит ли она их, если он даст их ей сам? ПРОГЛОТИТ ЛИ? Весь дом наполнен звуками: холодильник то включается, то выключается, гулко лязгая при этом, в печной трубе отвратительно завывает ветер, но особенно раздражает его кукушка из часов — эта идиотская птица кукукает каждые полчаса. Он подумал о том, какая грызня начнется между ним и его братом за право обладания домом после смерти матери. Все вокруг говорит об этом. Она, конечно, умрет, но пока она находится в Центральный Клинике штата Мэн, в Льюистоне. Палата 312. Ее поместили туда тогда, когда ее боли стали настолько сильными, что она была уже не в состоянии даже дойти до кухни и сварить себе кофе. Иногда, когда он навещал ее, она просто кричала от боли, сама этого не осознавая, поскольку часто теряла при этом сознание.

Лифт, поднимаясь, поскрипывает. Он от нечего делать внимательно изучает инструкцию по пользованию этим чудом техники. Из инструкции следует, что лифт абсолютно безопасен и надежен независимо от того, поскрипывает он или нет. Она здесь уже почти три недели, и сегодня ей сделали операцию под названием «Кортотомия». Он не уверен в том, что правильно произносит это название, но так уж он запомнил. Доктор сказал ей, что «кортотомия» не такая уж сложная и болезненная операция, как она, наверное, думает. Он вкратце объяснил ей, что операция заключается в том, что в определенный участок ее мозга будет введена через шею длинная тонкая игла, сравнив это с тем, как если бы игла эта была введена просто-напросто в апельсин для укола определенного зернышка, высвеченного с помощью рентгеновского аппарата. И еще раз подчеркнул, что это почти совсем безболезненно. Участок, которого должна достичь игла, является болевым центром, который будет уничтожен посланным на конец иглы радиосигналом. Одно мгновение — и боль исчезнет. Все равно, что выключить телевизор. И опухоль в ее желудке уже не будет беспокоить ее так, как раньше.

Мысленно представив себе эту операцию, он почувствовал, как ему стало даже немного дурно — это было куда похлеще каких-то там свечей в задний проход! Он вспомнил прочитанную недавно книгу Майкла Кристона «Терминатор», где описывалось, как в человеческий мозг вживлялись различные провода, контакты и всевозможные провода. Если верить Кристону, то приятного в этом мало.

Дверь лифта открывается на третьем этаже, и он выходит наружу. Это старое крыло здания клиники и пахнет почему-то опилками. Этот сладкий приятный запах напомнил ему о веселых деревенских ярмарках и далеком детстве. Пилюли он оставил в бардачке машины и не выпил, к тому же, ничего для храбрости перед этим визитом.

Стены выкрашены в два цвета: снизу коричневым, снизу — белым. Он подумал, что если и есть в природе сочетания более удручающие, чем коричневое с белым, то это, наверное, черное с розовым. Как жизнь и смерть. Он улыбнулся сам себе от столь удачного сравнения, но вместе с тем почувствовал и некоторое отвращение.

Длинные двухцветные коридоры клиники встречались возле лифта в форме буквы Т. Рядом с лифтом находился питьевой фонтанчик, рядом с которым он всегда останавливался, чтобы хотя бы еще немного оттянуть время и сосредоточиться. Там и сям вдоль стен было расставлено различное медицинское оборудование, как чьи-то забытые, как на детской площадке, странные игрушки. А вот хромированные носилки на литых резиновых колесиках, на которых пациентов отвозят в операционную, чтобы сделать им «кортотомию» или что-нибудь еще. Вот еще какое-то приспособление округлой формы, назначение которого ему не известно. Что-то вроде колеса для белки. А вот носилки на колесах с двумя подвешенными сверху сосудами для физрастворов. Трубки, идущие от них смотаны в причудливые клубки и повешены на специальные крючки на стойках. Все эти замысловатые и немного пугающие приспособления вызвали у него яркие ассоциации с картинками Сальвадора Дали. В конце одного из коридоров — кабинет медсестер с огромными стеклами вместо стен. Оттуда до него доносится их веселый смех и запах кофе.

Он пьет из фонтанчика и медленно направляется к ее палате. Ему страшно от того, что он может увидеть там и он надеется, что застанет ее сейчас спящей. Если она спит, то будить ее он не станет.

Над дверью каждой палаты небольшое застекленное окошечко с лампой. Когда пациент нажимает на кнопку у изголовья своей постели, окошечко загорается красным светом. В небольшом холле посередине коридора он увидел нескольких ходячих больных, прогуливающихся вдоль большого окна во всю стену, сделанного, видимо, уже недавно, так как само здание было довольно старым. Они были одеты в грубые дешевые халаты в белую и голубую полоски и с кокетливыми отложными воротничками. Халаты эти назывались на местном жаргоне «джонни». На женщинах «джонни» выглядели еще куда ни шло, но на мужчинах — по меньшей мере странно и, уж конечно, довольно потешно. Почти все мужчины были обуты в больничные коричневые тапки из кожзаменителя, у женщин же на ногах были более мягкие матерчатые шлепанцы с разноцветными шерстяными помпонами. Такие же выдали и его матери, но она называла их тапочками.

Медленно перебирающие ногами молчаливые больные напомнили ему о фильме ужасов под названием «Ночь, когда воскресают мертвые». Они двигались так медленно, как будто пол вокруг них был облит майонезом или подсолнечным маслом и они боялись поскользнутся. Движения их были настолько плавными и медлительными, как будто внутри у них вместо костей и обычных для всех нормальных людей органов была какая-то жидкая субстанция, заключенная в тонкую оболочку их кожи. Некоторые из них были на костылях. Их неторопливое шествие было и пугающим, и вызывающим жалость и сочувствие одновременно. Никакой конкретной цели ни у одного из них нет — это видно по лицам, они просто прогуливаются вдоль стен и окна коридора и холла. Как студенты в перерывах между занятиями, вот только занятия у них совсем другие.

Из динамиков, развешанных в нескольких местах вдоль коридора, доносится веселенькая песенка «Джим Дэнди» в исполнении «Блэк Оук Арканзас» («Давай, Джим Дэнди! Давай, Джим Дэнди!» — задорно выкрикивает фальцет). Двое больных оживленно обсуждают достоинства и недостатки Никсона, только не размахивают при этом руками, как это обычно бывает. В их голосах он слышит явный французский акцент, Льюистон населен преимущественно французами, которые очень берегут свои национальные традиции: говорят обычно на родном языке, а по праздникам с удовольствием танцуют свои джиги и рилы, причем делают это с таким трогательным упоением и любовью, с каким происходят драки в барах на Лисбон-стрит.

Он остановился перед дверью палаты, в которой находилась его мать, и пожалел о том, что не выпил для храбрости. Ему тут же стало стыдно этой мысли — ведь он шел все-таки к своей матери. Она, правда, настолько одурманена элавилом, что все равно ничего не заметила бы. Элавил — это сильный транквилизатор, который они дают больным в онкологическом отделении, чтобы их не волновало так сильно то, что они умирают.

Обычно он каждый день покупал в супермаркете «Сонни» одну шестибаночную упаковку пива «Блэк Лэйбл», возвращаясь с работы домой. Поинтересовавшись школьными успехами детей, он уютно устраивался в кресле и включал телевизор. Три банки за «Сезам-стрит», две а «Мистером Роджером» и одну за ужин.

Сегодня он хотел купить еще одну упаковку специально для этой поездке. Ему предстояло проехать двадцать две мили от Рэймнда до Льюистона по дорогам 302 и 202. В дороге он пить, конечно, не собирался, но перед тем, как подняться наверх, он мог бы выпить пару баночек для того, чтобы успокоиться, а потом мог бы вернутся еще — ведь у него оставалось бы их целых четыре…

Это просто дает ему возможность, точнее предлог, выйти из палаты, если вдруг станет слишком не по себе от вида умирающей матери. Он всегда оставляет машину не с той стороны клиники, куда выходят окна палаты N 312, а с другой. Правда, там вместо специальной стояночной площадки для автомобилей обычная ноябрьская слякоть, слегка прихваченная за ночь корочкой льда. После выпитого пива, а в еще большей степени просто из-за страха войти в палату ему вдруг захотелось в туалет, и он решил выйти на улицу — больничный туалет выглядел слишком удручающе: кнопка вызова сестры слева от сливного бачка, хромированная, как какой-нибудь хирургический инструмент, ручка для слива воды, банка с розовым раствором марганца для дезинфекции над раковиной. Довольно мрачные аксессуары, уж поверьте.

У него вообще появилось вдруг сильное желание медленно уехать отсюда домой, но он взял себя в руки. Если бы знать заранее, что так случится, то сегодня он точно не поехал бы сюда. Возвращаясь с улицы, он вспомнил о том, что дома его дожидается целая шестибаночная упаковка пива, и ему стало немного повеселее. Первой мыслью, которая пришла к нему после этой, была мысль о том, что СЕГОДНЯ ЦВЕТ ЕЕ КОЖИ БУДЕТ, МОЖЕТ БЫТЬ, НЕ ТАКИМ ОРАНЖЕВЫМ, КАК В ПРОШЛЫЙ ЕГО ПРИЕЗД СЮДА. Следующей мыслью была мысль о том, КАК БЫСТРО ОНА УЖЕ УМИРАЕТ — БУКВАЛЬНО НА ГЛАЗАХ, как будто спешит не опоздать на поезд, который совсем уже скоро отправляется и увезет ее отсюда в небытие. Она совершенно неподвижна в своей кровати, за исключением, разве что, глаз. Но это ее внутреннее движение очень заметно и очень стремительно. Вся ее шея покрыта каким-то ярко-оранжевым веществом, похожим на йод, только намного гуще. Возле левого уха пластырь. Под ним — игольчатый радио-кристалл, подавляющий деятельность ее болевого центра, но и парализовавший ее на шестьдесят процентов. Фактически она абсолютно неподвижна, но глаза ее следят за ним неотрывно.

— Не надо было тебе видеть меня сегодня, Джонни. Мне сегодня не очень хорошо. Может быть, завтра? Завтра, мне кажется, должно быть лучше.

— А что тебя беспокоит?

— Больше всего — зуд, по всему телу. Мои ноги вместе?

Ему не видно под полосатой простыней, вместе ее ноги или нет. В палате очень жарко и ноги немного приподняты над кроватью с помощью тросов — для того, чтобы пролежни не появлялись хотя бы на них. На второй кровати, стоящей немного подальше от окна, никого нет. «Больные появляются и исчезают, — подумал он, — а моя мать здесь постоянно, как будто осталась навсегда. О, Боже!»

— Они вместе, мама.

— Опусти их, пожалуйста, Джонни. Я очень устаю так. А после этого тебе лучше уйти. Я никогда еще не выглядела, наверное, настолько ужасно. Очень чешется нос, а я не могу ничем пошевелить. Чувствуешь себя такой беспомощной, когда чешется нос и не можешь его почесать.

Он чешет ей нос, а затем освобождает ее ноги от поддерживающих тросов и мягко опускает их одну за одной на кровать. Она похудела настолько сильно, что он свободно может обхватить икры ее ног пальцами одной руки, хотя руки у него не такие уж и большие. Она тяжело вздыхает и со стоном закрывает глаза. По ее щекам скатываются на уши две маленькие слезинки.

— Мама?

— Ты можешь, наконец, опустить мои ноги?

— Я уже опустил их.

— Ох… Ну, тогда все хорошо. Кажется, я плачу. Я не хочу, чтобы ты видел мои слезы. Я ведь никогда не плакала при тебе. Это просто от боли, но все равно постараюсь, чтобы ты больше этого не видел.

— Хочешь сигарету?

— Сначала дай мне, пожалуйста, глоток воды. У меня все пересохло во рту и в горле.

— Конечно. Сейчас.

Он берет с тумбочки ее стакан с гибкой виниловой трубочкой внутри и выходит из палаты. Направляясь к питьевому фонтанчику за углом, он видит толстого человека с эластичной повязкой на ноге, медленно плывущего, как во сне, вдоль коричнево-белого коридора. Человек держит «джонни» запахнутым на груди судорожно скрюченными руками и неслышно переставляет ноги в своих мягких домашних тапочках. Шажки его настолько крохотны, что едва заметны, неподвижный взгляд устремлен куда-то очень далеко.

Дойдя до фонтанчика, Джонни набирает полный стакан воды и возвращается с ним обратно в палату N 312. Плакать она уже перестала и, с трудом вытянув губы, берет ими виниловую трубочку, очень напоминая ему этим движением верблюдов, которых он видел, путешествуя однажды по Египту. Какое осунувшееся лицо! Такое лицо он видел у нее лишь однажды, очень давно, когда ему было всего двенадцать лет и она тяжело болела воспалением легких, но такой страшной худобы тогда все равно не было. Предсмертной худобы. Он и его брат Кевин переехали недавно в Мэн специально для того, чтобы позаботиться о ней на старости лет. И вот его мать прикована к постели и умирает. Очень тяжело умирала и его бабушка, мама его мамы. Гипертония постепенно сделала ее совершенно беспомощной, а один из очередных инсультов лишил ее, вдобавок к этому, еще и зрения. Случилось это как раз в день ее восьмидесятишестилетия. Хорош подарочек, нечего сказать. Она тоже так и лежала постоянно в постели, слепая и совершенно беспомощная. Еще более жалкой делали ее кружевные чепчики, которые она очень любила. Кружева на ее белье были везде, где только можно, но чепчики она любила особенно. Ее часто мучила тяжелая отдышка, и временами она не могла вспомнить, что было утром на завтрак, но зато могла, например, безошибочно перечислять всех президентов Соединенных Штатов начиная с Айка. В этом доме, где он недавно нашел пилюли, прожило три поколения рода ее матери, хотя ее родители, конечно, уже давно умерли. Однажды, когда ему было лет десять, он, не дождавшись, когда всех позовут к завтраку, стащил что-то со стола. Он не помнил, что; кажется, какую-то гренку или лепешку. Его мать как раз забрасывала тогда в старенькую дряхлую стиральную машину грязные бабушкины простыни. Мать, почуяв неладное, быстро повернулась к нему и, выхватив из машины мокрую тяжелую простынь, с силой хлестнула его по руке. Гренка или лепешка, вывалившись из нее от удара, упала прямо на стол. Второй удар пришелся по спине. Ему было тогда не столько больно, сколько обидно. Он был просто оглушен той обидой и выкрикнул матери что-то очень дерзкое. Удары посыпались на него один за другим. Эта женщина, которая лежит сейчас перед ним в этой страшной палате, с яростью хлестала его грязной мокрой простыней снова, снова и снова, крича при этом: «Не смей больше раскрывать без разрешения старших свой поганый рот! Подрасти сначала! Не смей! Не смей! Не смей!» Каждый выкрик сопровождался тяжелым ударом мокрой вонючей простыни. Никогда в жизни после этого ему не было так смертельно обидно, как тогда. Это стало чуть ли не самым сильным впечатлением его детства и очень долгое время он был уверен, что не может быть ничего обиднее, чем быть избитым мокрой грязной простыней собственной матерью. И только спустя довольно много лет он начал постигать искусство не обижаться.

Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг на него наваливается сильный панический страх, как если бы он УЖЕ дал ей эти пилюли. Немного придя в себя, он снова спрашивает, не хочет ли она покурить.

— Пожалуй, — отвечает она. — Главное, чтобы доктор не узнал. А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне будет немного лучше.

Он достает из пакета, принесенного им, пачку «Кул», прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между указательным и средним пальцами ее левой руки. Она с большим трудом подносит ее к губам и делает слабую затяжку. Он забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.

— Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын держит для меня сигарету, потом что сама я не в состоянии это сделать.

— Не будем об этом, мама. Мне не трудно.

Она снова затягивается и не выпускает фильтр из губ так долго, что он начинает беспокоится — не навредил ли он ей сигаретой. Глаза ее закрыты.

— Мама?

Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенно отсутствующий.

— Джонни…

— Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?

— Нет. Как долго ты уже здесь?

— Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.

— Хм-м-м-м…

Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает из палаты, думая при этом: «Я хочу поговорить с этим доктором. Черт побери, я должен увидеть доктора, который сделал это!»

Входя в лифт, он подумал, что словом «доктор» называют уже почему-то любого человека, который достиг любого, пусть даже самого ничтожного уровня в своей профессии, о том, что доктора слишком часто бывают очень жестоки и объясняют это каким-то мистическим и доступным только им уровнем гуманности. Но «Я не думаю, что она протянет очень долго», — говорит он своему брату этим вечером. Брат живет в Андровере, в семидесяти милях к западу. В клинику он приезжает только раз или два в неделю.

— Но, по крайней мере, ей уже не так больно? — спрашивает Кев.

— Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд.

Пилюли в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не слышит их разговора. Он вытаскивает коробочку из кармана и рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку. Коробочку с пилюлями, которую он стащил из пустого дома матери. Из дома, в котором когда-то очень давно, когда они были еще маленькими мальчишками, они жили все вместе с бабушкой и с дедушкой.

— Ну, значит ей лучше.

Для Кева всегда все «лучше», как будто все в мире неуклонно движется к какой-то великой светлой вершине. Младший брат никогда не разделял такого его оптимизма.

— Она парализована.

— Разве это так важно теперь?

— Конечно ВАЖНО, черт побери! — взрывается он, думая о ее ногах под полосатой больничной простыней.

— Джон, она умирает.

— ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!

Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас по кругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей вроде платы за телефон. Но главное не в этом. Главное в том, что она пока еще не умерла. Она лежит сейчас в палате N 312 с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не спит, к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И скоро, по словам доктора, предстанет перед Всевышним. Но прощание с жизнью будет для нее очень мучительным. Доктор — высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородой ростом, наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к матери они стояли около кровати, и она начала вдруг засыпать, доктор, мягко взяв его за локоть и выведя из палаты в коридор, сказал:

— Видите ли, при такой операции, как кортотомия, некоторое уменьшение моторной функции неизбежно. У вашей матери это уменьшение получилось очень значительным, но она может немного двигать левой рукой. Думаю, через две-четыре недели сможет двигать и правой.

— Сможет она ходить?

Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода, поднявшись, приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки. Этим он почему-то вдруг напомнил Джонни Элгернона Суинберна. Понятно почему: все в этом человеке было прямо противоположностью бедному Суинберну.

— Думаю, что нет. По крайней мере это очень маловероятно. Вы должны быть готовы к этому.

— Она будет прикована к постели до конца жизни?

— Скорее всего — да.

Он начинает чувствовать восхищение этим человеком, но почему-то вперемешку с недоверием. Какое-то странное, двоякое чувство. Ему то кажется, что этот человек на редкость добр, то, что он непередаваемо жесток.

— Как долго она сможет прожить так?

— Трудно сказать. Опухоль блокирует сейчас одну ее почку. Вторая действует нормально. Но когда опухоль распространится и на нее — она заснет.

— Уремическая кома?

— Да, но не совсем так. Термин «уремия» употребляется обычно лишь в узком кругу медицинских специалистов. Для простых людей, не очень близко знакомых с медициной, все выглядит несколько проще.

Но Джонни прекрасно знает, что такое «уремия» — его бабушка умерла от того же самого, хотя у нее и не было рака. Ее почки просто практически перестали функционировать, и она впала в глубокую кому. Как-то в послеобеденное время, как всегда в своей кровати, она просто тихо умерла во сне. Джонни был первым, кто заподозрил, что это не просто коматозный сон, когда старики спят с открытым ртом. На ее щеках не успели высохнуть слезы от двух маленьких слезинок, а она уже была мертва. Ее беззубый полуоткрытый рот и старчески сморщенные потрескавшиеся губы вызвали у него тошнотворную ассоциацию со сгнившим и ссохшимся помидором, завалившимся недели две назад за какой-нибудь кухонный шкаф и оставшийся там незамеченным до тех пор, пока не начал вонять. Он поднес ей ко рту маленькой круглое зеркальце и терпеливо подержал его там минуту. Увидев, что на зеркальце не появилось ни малейших признаков запотевания, он позвал мать.

— Она говорит, что ее все еще мучают боли, и сильный зуд.

Доктор важно наклонил голову вбок, напомнив ему на этот раз Виктора де Грута.

— Ей КАЖЕТСЯ, что ей больно. Это мнимые боли. На самом деле никаких болевых ощущений она не испытывает. Вот почему так важен фактор времени. Ваша мать практически не в состоянии исчислять время секундами, минутами или часами. Она просто не чувствует его. Грубо говоря, для нее это то же самое, что дни, недели и месяцы.

До него, наконец, с большим трудом доходит смысл того, о чем говорит этот высокий широкоплечий человек с бородой, и это пугает его. Где-то в отдалении тихо звенит какой-то звонок. Доктор не перестает говорить, желая закончить начатую мысль, однако этот звонок — сигнал того, что ему куда-то идти.

— Можете вы сделать что-нибудь для нее?

— Очень немногое.

Говорит он очень тихо и спокойно. По крайней мере, он, что называется, «не вселяет ложной надежды».

— Может случиться что-нибудь еще хуже, чем кома?

— Конечно МОЖЕТ. Но мы не можем предсказать это с достаточной степенью точности. Это совершенно непредсказуемо. Поведение болезни можно сравнить с поведением акулы. И то, и другое прогнозам не поддается. У нее может развиться, например, отечность или опухание брюшной полости.

— Еще одна опухоль?

— Нет, вы неправильно поняли меня — это не злокачественное новообразование, а просто опухание брюшной полости, при котором она раздувается подобно камере футбольного меча. Это опухание может потом спасть, а после этого появится снова. Я думаю, однако, что вряд ли стоит подробно останавливаться на таких деталях сейчас. Я считаю, что исход операции в любом случае можно будет считать успешным. «А ЕСЛИ НЕТ?! думает Джонни. — А ЕСЛИ НЕТ?!» Что будет, если вдруг, не дай Бог, произойдет наоборот? И ему все-таки придется дать ей эти пилюли?! Что будет, если его схватят за руку?! Он не хочет оказаться на скамье подсудимых по обвинению в «убийстве из милосердных побуждений». У него совершенно нет желания попасть на галеры. Мысленно он уже видит вопящие заголовки газет: МАТЕРЕУБИЙЦА ПОЙМАН ЗА РУКУ НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Приятного мало.

Сидя в машине, он все вертит и вертит в руках коробочку с надписью ДАРВОН. Вопрос стоит все также: СМОЖЕТ ЛИ ОН СДЕЛАТЬ ЭТО? Должен ли он? Он прекрасно помнит ее слова: «КАК БЫ Я ХОТЕЛА, ЧТОБЫ ВСЕ ЭТО ПОСКОРЕЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ! ВСЕ БЫ СДЕЛАЛА ДЛЯ ЭТОГО, ЛИШЬ БЫ НЕ МУЧИТЬСЯ!» Кевин предлагает выделить ей комнату в его доме для того, чтобы она могла умереть не в клинике, а среди близких людей. В клинике держать ее тоже больше не хотят. Прописали ей какие-то новые пилюли, от которых речь ее стала еще более бессвязной и невнятной. Это было уже на четвертый день после операции. Они просто хотят как-нибудь поскорее избавиться от нее, чтобы ее возможную смерть от неудачно проведенной кортотомии можно было как-нибудь списать просто на обычный рак. И она, таким образом, может остаться практически полностью парализованной вплоть до самой смерти, которая, не исключено, может наступить не так уж и скоро.

Он пытается представить себе, что значит потерять чувство времени. Как она справляется с этим. И вообще, так ли уж это важно для нее? Наверное, это что-то вроде того, как попытаться собрать и распутать несколько десятков клубков шерсти, разбросанных и запутанных игривым котенком. Пожалуй, даже намного сложнее. Длинная череда дней, проведенных в палате N 312. И все это в хаотическом нагромождении друг на друга.

К кнопке вызова медсестры они приспособили небольшой рычажок с веревочкой, другой конец которой привязали к указательному пальцу ее левой руки — она уже не в состоянии дотянутся до этой кнопки и нажать ее, если вдруг ей понадобится помощь или просто возникнет необходимость в утке.

Но даже и это ей уже неподконтрольно — она практически не чувствует своих внутренних органов так же, как не чувствует ног или рук, и о том, что сходила под себя, узнает только по доносящемуся запаху. За время пребывания в клинике она похудела с шестидесяти восьми до сорока трех килограммов, а все ее мышцы атрофированы настолько, что ее тело можно сравнить разве только что с телом плюшевой куклы. Имеет ли это какое-нибудь значение для Кева?

Способен ли он, Джонни, на убийство? Ведь он хорошо понимает, что это, как ни крути, самое настоящее убийство. Причем не просто убийство, а матереубийство, как будто он — внутриутробный плод из ранних рассказов Рэя Брэдбери, задачей которого является убийство вынашивающего его организма. Причем убийство во время родов — убийство организма, уже даровавшего ему жизнь. И действительно, Джонни был единственным ребенком в семье, с рождением которого были связаны большие трудности. После появления на свет его старшего брата Кевина, доктор сказал его матери, что лучше бы ей не иметь больше детей, поскольку это связано с большим риском для жизни…

Ее рак начался именно с матки.

Его жизнь и ее смерть начались в одном и том же месте.

Как будто там появился какой-то его темный двойник, который уже медленно и грубо подталкивает ее к краю могилы.

Так почему же он сам не может сделать это более быстро и безболезненно? НЕ ЛУЧШЕ ЛИ будет сделать это ему самому?

Он уже постепенно приучил ее к тому, что когда ей больно (вернее, когда ей КАЖЕТСЯ, что ей больно), он дает ей анальгин. Она уже воспринимает это спокойно. Таблетки лежат в выдвижном ящичке тумбочки в футляре от очков для чтения, которые ей уже больше не понадобятся. Они решили убрать их из тумбочки так же, как и ее вставные зубы, опасаясь того, что она может непроизвольно втянуть их в себя и задохнуться. Сестра выдает ей таблетки сама. Но они с Джонни придумали такую вот хитрость с футляром для очков, поскольку она питает очень большое уважение, просто мистическое какое-то преклонение перед всевозможными таблетками и глотает аспирин до тех пор, пока не побелеет язык.

Конечно, он без труда сможет дать ей эти пилюли. Трех-четырех будет вполне достаточно. Тысячи четырехсот гранов аспирина, четырех сотен гранов Дарвона для пожилой женщины, вес которой уменьшился за пять месяцев на одну треть — более, чем достаточно.

Никто не знает, что у него есть эти пилюли — ни Кевин, ни жена. Он думает о том, что было бы лучше, если бы в палату N 312 положили кого-нибудь еще. Тогда бы он не так волновался. Тогда его непричастность была бы еще более очевидна, а если дело дойдет до расследования, то вину его доказать будет значительно труднее. Действительно, так было бы лучше. Если бы в палате лежала еще какая-нибудь женщина, то он был бы очень благодарен за это Провидению…

— Ты сегодня выглядишь лучше.

— Правда?

— Намного. Как ты себя чувствуешь?

— Ох, не очень. Сегодня не очень хорошо.

— Давай посмотрим, как двигается твоя правая рука.

Она медленно и очень с большим трудом отрывает ее от простыни. Рука со скрюченными пальцами замирает на какое-то мгновение в воздухе и падает — ТУМ. Он улыбается ей, и она улыбается ему в ответ.

— Тебя сегодня осматривал доктор?

— Да, он приходил. Он каждый день ко мне приходит. Очень мило с его стороны. Дай мне, пожалуйста, немного воды, Джон.

Он дает ей стакан с трубочкой.

— Спасибо тебе, Джон, за то, что ты так часто навещаешь меня. Ты очень хороший сын.

Она снова плачет. Вторая кровать пуста. То и дело мимо застекленной стены палаты проплывает грязно-белые или голубые «джонни». Дверь полуоткрыта. Он осторожно забирает у нее стакан, тупо пытаясь сообразить, «полупустой он или полуполный».

— А как левая рука?

— О, намного лучше.

— Давай посмотрим.

Она поднимает ее. Мать всегда была левшой и, может быть, поэтому левая рука оправляется от губительных для моторных функций осложнений после кортотомии быстрее. Она медленно сжимает пальцы в кулак, сгибает руку в локте, похрустывая суставами запястья и пальцев. Вдруг рука неожиданно падает на простыню с глухим звуком — ТУМ.

— Я совершенно не чувствую ее.

Он подходит к стенному шкафу, открывает его, достает из него пальто, в котором она приехала в клинику и вынимает из его кармана ее кошелек. Она панически боится воров. Она просто помешалась на них с тех пор, как услышала от бывшей своей соседки по палате, что у одной пожилой дамы в старом крыле клинику украли пятьсот долларов, которые она прятала в тапочке. Она уже несколько раз рассказывала ему об уборщицах, которые готовы слямзить буквально все, что плохо лежит, особенно у спящих больных. Его мать вообще стала помешана слишком на многом. Однажды она рассказала ему дрожащим голосом об одном человеке, который якобы зашел как-то поздно ночью в ее палату и, спрятавшись под кровать, просидел там до утра, а потом так же тихо ушел. Это конечно можно было объяснить действием многочисленных транквилизаторов, которыми они ее пичкают. Но главная причина, без сомнения, в том, что у нее наметились явные нелады с психикой. Просто паранойя какая-то. Вообще-то здесь самое настоящее разгулье для наркоманов — таблетки можно без труда стащить из аппараторской в конце коридора, которая почему-то никогда не запирается. Может быть, это сделано даже нарочно. Приближение смерти не так, наверное, трагично, когда находишься под мягким черным одеялом транквилизаторов. Чудеса современной науки.

В кошельке кроме денег лежат еще и ее таблетки. Он возвращается с ними к кровати, садится на стул и открывает его.

— Дать тебе что-нибудь отсюда?

— О, Джонни, я не знаю…

— Выпей что-нибудь. Может, тебе станет легче.

Ее левая рука медленно отрывается от простыни и, покачиваясь, поднимается как поврежденный вертолет. Она неуверенно подносит ее к кошельку и, опустив пальцы внутрь, достает оттуда упаковку каких-то таблеток.

— Отлично! Молодец! — аплодирует Джонни.

Но она отворачивает лицо, вернее глаза, в сторону и произносит плачущим голосом:

— В прошлом году я могла поднять этими руками два полных ведра воды.

Ну, вот и время. Нужно делать это сейчас. В палате очень жарко, но на лбу у него выступает холодная испарина. «Если она не попросит сейчас аспирин, — думает он, — то я НЕ СДЕЛАЮ ЭТОГО. Не сегодня». Но он знает, что если не сегодня, то, значит, уже никогда.

— Ну ладно, Джонни, дай мне пару моих пилюль, — говорит она, с опаской косясь на полуприоткрытую дверь.

Она всегда просит его об этом именно так, слово в слово. Как заядлый наркоман. Но старается не выходить, однако, за рамки предписаний врача. Разве что совсем немного. Ведь она потеряла слишком много веса, да и здоровья тоже, и боится «перебрать», точно так же выражались и они с приятелями, когда баловались в колледже разными наркотиками. Ведь при ослабленном организме очень легко не рассчитать дозировку и оказаться на волосок от смерти. А можно и «перебрать». Одна лишняя таблетка или ПИЛЮЛЯ — и ты за гранью. Как раз это, говорят, и случилось с Мерилин Монро.

— Я привез тебе кое-какие пилюли из дома.

— Да?

— Очень хорошее болеутоляющее.

Он вытаскивает коробочку из кармана и протягивает, чтобы показать ей. Она может читать только с очень близкого расстояния, да и то различает только крупные буквы.

— Я уже принимала Дарвон раньше. Он не помогает мне.

— Здесь концентрация выше.

— Выше концентрация? — переспрашивает она, медленно переводя взгляд с коробочки на него.

В ответ он только глупо улыбается. Говорить он уже просто не может. Точно так же было, когда он впервые узнал женщину на заднем сидении автомобиля его друга и вернулся домой уже очень поздно. Когда мать спросила его, как он провел сегодня время, он точно также глупо улыбался ей в ответ, как и сейчас.

— А я смогу их разжевать?

— Не знаю. Думаю, что их можно просто проглотить.

— Ну, хорошо. Только смотри, чтобы никто ничего не увидел.

Он вынимает из коробочки пузырек, открывает пластмассовую крышечку и вытаскивает из него ватку, прикрывающую пилюли сверху. Смогла бы она проделать все это практически одной левой рукой, которая, к тому же, болтается в воздухе, как поврежденный вертолет? Поверят ли они этому? Он не знает. Может быть, об этом даже никто и не задумается. Кому какое дело, в конце концов.

Он вытряхивает на ладонь шесть капсул и украдкой наблюдает за тем, как она смотрит на него. Это много. Слишком много. Даже она должна поминать это. Если она скажет сейчас что-нибудь об этом, он сейчас же ссыплет все обратно и даст ей одну обычную болеутоляющую таблетку, применяемую при артрите.

По коридору быстрым шагом проходит сестра, и он, замерев, быстро отгораживается от нее спиной. Каблучки процокали мимо. Руки, пытающиеся собрать капсулы вместе, трясутся,

Его мать не говорит ничего и только смотрит на пилюли, ни о чем не подозревая, как если бы это были просто обычные пилюли.

— Ну, давай, — говорит он ей своим обычным голосом, как ни в чем не бывало, и вкладывает первую капсулу ей в рот.

Она пытается разжевать желатиновую оболочку беззубыми деснами и морщится.

— Что, горькие?

— Да нет, не очень.

Он дает ей следующую пилюлю, еще одну… Она все так же мусолит их деснами перед тем, как проглотить. Четвертая… Отпив глоток воды через трубочку, она улыбается ему и он с ужасом видит, как ядовито-желтым стал ее язык. Если с силой надавить ей сейчас на живот, а еще лучше ударить по нему, то ее вырвет и смерть, которую она проглотила только что, окажется на простыне. Но он не может. Он никогда не мог ударить свою мать.

— Посмотри, пожалуйста, ноги вместе?

— Проглоти сначала еще вот эти.

Он дает ей пятую пилюлю… И шестую… Потом смотрит, вместе ли ее ноги. Вместе.

— Я, пожалуй, посплю немного, — говорит она.

— Ол райт. А я пойду попью.

— Ты всегда был очень хорошим сыном, Джонни.

Уголком простыни он тщательно стирает с пузырька отпечатки своих пальцев и ставит его в коробочку, проделав то же самое и с ней. Коробочку он вкладывает обратно в кошелек, а крышку от пузырька оставляет на тумбочке, не забыв протереть и ее. Кошелек он тоже кладет на тумбочку, хладнокровно рассуждая при этом: «ОНА ПОПРОСИЛА МЕНЯ ДОСТАТЬ ЕЙ КОШЕЛЕК ИЗ ПАЛЬТО, ЧТО ВИСИТ В СТЕННОМ ШКАФУ. Я СДЕЛАЛ ЭТО ПЕРЕД САМЫМ СВОИМ УХОДОМ И ХОТЕЛ ПОМОЧЬ ЕЙ ВЫТАЩИТЬ ОТТУДА ТО, ЧТО ЕЙ БЫЛО НУЖНО, НО ОНА СКАЗАЛА, ЧТО СПРАВИТСЯ САМА И ПОПРОСИТ ПОТОМ СЕСТРУ ПОЛОЖИТЬ КОШЕЛЕК ОБРАТНО».

Он выходит из палаты и, быстро дойдя до питьевого фонтанчика, жадно припадает к нему губами. Над фонтанчиком висит зеркало и, выпрямившись, он пристально и долго смотрит в него на свой язык.

С замиранием сердца он возвращается в палату и видит, что она уже спит. Руки беспомощно разбросаны по простыне. Вены на них пульсируют то сильно, то едва заметно и очень неритмично. Он целует ее в лоб. Ее веки слабо вздрагивают, но не открываются.

Все… Остановить это уже невозможно.

Он чувствует, как на него наваливается какая-то прострация — ему ни хорошо, ни плохо. Ему все равно.

Он выходит из палаты на ватных ногах и пытается сосредоточится на чем-нибудь постороннем. Все равно, на чем — лишь бы на чем-нибудь другом. Бесполезное занятие. Он снова возвращается в палату и выливает себе за шиворот почти полный стакан воды. Холодная вода немного приводит его в чувство, и вдруг его осеняет — ведь он только что чуть не выдал себя с головой. Он достает из кошелька коробочку с пилюлями и прижимает ее и пузырек к ее почти уже безжизненным пальцам, чтобы на них остались их отпечатки. Затем, аккуратно придерживая их уголком простыни, снова возвращает их в кошелек, а кошелек на тумбочку. Проделав это, он быстро, не оборачиваясь, выходит из палаты.

Возвратившись домой, он автоматически усаживается в кресло, даже не разувшись, и включает телевизор, но совершенно не воспринимает того, то там показывают. В мозгу болезненно пульсирует только одна мысль: «Как жаль, что я не поцеловал ее еще хотя бы один раз…» Совершенно забыв о пиве в холодильнике, он вливает в себя стакан за стаканом холодную воду и ждет звонка из клиники.