Яга Абыда бесплатное чтение

Глава 1. Да здравствует Яга

У птицы в горле

Хранится верность

Грядущим вёснам1.

– Больше такую хлипкую не бери, – оглядывая покойницу, покачал головой Кощей. – Соплёй, поди, перешибло?

– В Хтони от меня убежала, – проворчала Абы́да2. – На самое Пламя напоролась.

Лицо у лежащей в гробу было тёмное, обгорелое; удивлённо приподнялись, да так и не опустились брови. Кощей вздохнул, нагнулся, сложил крест-накрест на тощей девичьей груди белые руки.

– Смотри-ка, и запачкаться не успела. Ни пятнышка.

– Боялась потому что. Пламени боялась. Вот и угодила прямо к нему.

– Чего боишься, то и сбывается, – покивал Кощей.

– Что ж ты тогда смерти своей боишься, батюшка?

– А ты что ж тогда так боишься без преемницы остаться?

Постояли молча. Поглядели, как наползает на гроб осенняя крапива, как проседает под могилой земля. Когда лицо ученицы скрылось под корнями, Яга махнула рукой, и молодая ель надвинулась, укрывая холмик.

Наклонившись, опустила сверху маковое зерно.

– Засыпай, – шепнула. – Да спи сладко.

– Новую девку покрепче ищи, – посоветовал Кощей, запахивая плащ. – Чтоб ловкая, да тёмненькая, да жилистая. Вот как позапрошлая была. И хорошо бы, чтоб повзрослей. А то ведь не успеешь.

– Не твоя забота, батюшка, – ответила Абыда, не замечая, что ветер растрепал волосы, распахнул кожух3.

Затрещали ветки. Кощей насторожился:

– Гамаюн, что ли?

Абыда неохотно, медленно обернулась. Тряхнуло обмётанные инеем стебли, полетел мелкий снег. На мутный свет кубарем выкатилась девчонка. Крохотная – едва до пояса достанет. Светленькая, как зайчишка.

Кощей сделал шаг из тени, но Абыда шикнула, отогнала. Обратилась к девочке:

– Ты откуда, глазастая? Заблудилась, поди?

На ресницах дрогнули слёзы – крупные, росистые.

– Откуда будешь-то? Из деревни?

Яга протянула руку, осторожно коснулась девочки. Спрашивает, а сама оценивает: ладони тёплые – Пламя приживётся; пальцы длинные – легко будет и перо держать, и пестик, и помело. Глаза ясные – ничьего колдовства чужого ещё не вложено.

– Вот твоя девица, явилась, – хохотнул от ели Кощей. Девочка, увидев его, взвизгнув. Абыда одной рукой привлекла её к себе, другой зашарила в складках юбки, погнала Кощея:

– Ну-ка, иди давай, не пугай!

Вытащила пригоршню листьев – по осеннему грибному лесу пошёл запах терпкого лета. Протянула девочке:

– Понюхай. Сразу страх забудешь. Всё забудешь…

Ждала, что та оттолкнёт, побежит, но девчонка сама потянулась к листьям на сухой ладони, втянула запах. Грохнуло в небе, молния расколола тучи, ударив в озеро. Кощей обернулся на тёплую избу вдалеке – плясала свеча, шипел самовар, щёлкали ходики, – шагнул из-под еловых лап в ненастье. На прощанье бросил:

– Уж эту не проворонь.

Девочка засмеялась; подкосились ослабевшие коленки, и она рухнула к ногам Абыды. Уснула.

***

Лёгкая оказалась, как травинка.

Яга донесла находку до дома, взобралась на крыльцо. Изба сама, без указки, опустилась пониже, распахнула дверь. Толкнулся навстречу сладкий запах кадушки с тестом, травяной душок сушняка, крепкий аромат яблок. Девочка даже сквозь сон услышала, зашевелилась.

– Спи, спи.

Яга опустила её на лавку, села рядом. Дел невпроворот, а поди ж ты, – захотелось посидеть, передохнуть. Минута прошла, другая; ходики отбили четверть часа. Абыда упёрлась кулаками в колени, встала и подошла к каразее4 у стены. Осторожно, чтоб не коснуться стекла, отдёрнула, заглянула в зеркало в трещинах и мушиных точках.

Ходики замерли. Изба поджалась, скрипнула дверь.

– Ну, ну, будет. Я быстренько, – примирительно велела Абыда. Вернулась к лавке, взяла девочку на руки. Поднесла к тёмному стеклу. Ничего не изменилось: та же горница в глубине, та же найдёныш: светленькая, заплаканная.

Аккурат в день смерти предшественницы своей явилась, как и положено.

Поскорей, чтобы лишний раз не увидеть себя, Яга задвинула штору. Тут же облегчением зашипел самовар, дождь залупил по подоконнику.

– Вот и всё, – похлопав по брёвнам, усмехнулась Абыда. – А ты, глазастая, спи. Завтра. Всё завтра.

Недосуг было сегодня с находкой возиться: нужно за прежней ученицей прибрать, косы, платья сжечь, монисто5 вычистить. Не наберёшься на них платьев, на окаянных. Только вылупится, уму-разуму научится – тут же готова и в золу, и в землю. Сама. Сама! А что сама-то? Сама-то в Пламя и угодила. Глупенькая, вищтем6! А ведь ясная голова была, и глазки ясные. Хорошая бы вышла Яга.

– Может, из этой хорошая выйдет, – поливая из ладоней яблони, вздохнула Абыда. Избушка закряхтела, одобряя хозяйку, наддала тепла в печке: холодные на пороге зимы ночи выдались, болотистые.

Спелое яблоко, наливное, хрусткое, упало с ветки, будто в насмешку.

– Поди и без тебя обойдусь, – буркнула Абыда, подбирая яблоко с половиц. – Поди хоть эта вырастет прежде, чем помрёт.

***

Утром Яга открыла глаза, а девчонка сидит на лавке, свесила ноги, но не ступает на пол. Изба задремала, выхолодило горницу под утро: по полу, по косякам пошёл ледяной узор. А девочка сжалась, скукожилась, но не пищит, не плачет – видимо, не весь вчерашний дурман вышел. Как увидела, что Абыда проснулась – вперилась в неё громадными глазами, зелёными, как лесные озёра.

– Вон кадка, умывайся. Потом сарафан поищем.

Девочка ничего не ответила. Глянула испуганно, встала коленями на лавку, выглянула за окно. Выпала крепкая роса, от леса тянуло холодом, влагой, а в избе сытно пахло берёзовым углём. Манили утренние огоньки на лугах, влекла серебряную нитку бледная луна – протяни руку и схватишь.

– Рано тебе за огоньками. Рано пока. А когда-нибудь и можно будет. Ну, что молчишь? Немая, что ли?

Девочка помотала головой, но так и не заговорила. Абыда махнула рукой: и не таких чудес навидалась, пока искала преемницу. Кого крала, кого выхаживала, кого с самой границы вытаскивала по лунной смётке7. Ничего. Пообвыкнется, разговорится.

– Вот тебе рубаха. Вот тебе сарафан. Снимай свои лохмотья.

Девочка нахмурилась, вжалась в стену. Абыда вздохнула да бросила. Уговорами делу не поможешь, силой только хуже сделаешь.

– Не хочешь – не надо. А всё ж лучше б переоделась. В своих-то лохмотьях где только не бегала, а земля сейчас мокрая, грязь всюду какая.

Выложила на лавку крепко выбеленный, выстиранный в семи водах с чистотелом сарафан и отвернулась, принялась накрывать на стол. Когда обернулась – увидела, что девчонка всё же стянула свои одёжки, натянула чистое платье.

– Руки помой. Все в крови. Упала, видать, где-то или о ветки разодрала.

Найдёныш кое-как сполоснула в корыте руки. Поёрзав, позволила расчесать гребнем волосы. После того, как Яга вынула из них листья, окатила лавровым отваром, высушила тёплым ветром да заплела в косы, волосы заблестели пшеничным золотом, солнечным звоном.

– Накинь-ка платок. Зябко.

Изба виновато вздохнула: всегда, как приходил чужой, выстуживало. Абыда любила, когда ученицы являлись летом: лишняя прохлада только кстати. Но раз уж явилась осенью – что поделаешь. Яга новую Ягу не выбирает; новая Яга сама приходит, никого не спрашивая.

Когда девочка накинула на плечи вязаную шаль, от растрёпанной находки, что выкатилась на кладбище, ничего и не осталось. Разве что глаза по-прежнему были затравленные, пустые.

Абыда собрала на стол, но и от мясной похлёбки, и от картошки с грибами, даже от нежной малины девочка отказалась: молча отодвинула, помотала головой. Еле-еле пощипал пирог, запила чаем. Абыда, не таясь, покрошила в чашку белые лепестки.

– Это, глазастая, для успокоения трава. Гармала8. Из неё припарки делают, если какая мозоль, и в питьё добавляют, если на душе тяжко.

– Мне не тяжко, – тихо сказала девочка. Голос у неё оказался тонкий, чистый, совсем птичий. – Только спать хочется.

Конечно, хочется, опомнилась Абыда. Мала же. Совсем ещё мала. Привыкла, что прежняя-то, Марийка, почти взрослая…

Вязкая волна обиды пополам с жалостью поднялась в груди. А ведь уже ритуал провести собиралась, ведь почти дотянула, совсем осталось чуточку, и была бы уже настоящая преемница…

– Ложись. И чего так рано встрепенулась, если недоспала? Как хоть зовут тебя?

– Яри́на, – ответила девочка, клюя носом. Чашка с мятой опасливо отпрыгнула, дохнув терпким паром.

Абыда махнула рукой за спину, раскатав лежанку на печи, щёлкнула пальцами, распахивая сундук. Подушка улеглась сверху постели, печка заворчала, греясь. Яга хотела было кликнуть руки-помощники, да передумала. Подхватила девочку сама («И правда, как травинка») и переложила на постель.

***

Ярина проснулась спустя полный день – с первым блеском зари. Ещё русалки в озере не плескались, ещё Сирин9 не пролила утренние слёзы, а Абыда уже почуяла сквозь дрёму, как смотрят на неё чужие глаза. Подумала, Кереме́т10 уже проведал о новостях, высматривает. Но нет; кто-то здешний глядел. Абыда распахнула глаза, зыркнула туда-сюда по углам – никакой нечисти. Тишина, пахнет деревом, мёдом, едва слышно – берёзовым мылом.

Спросила хрипло, вглядываясь спросонок на печь:

– Ты, что ли?

Ярина сидела, натянув на колени платье, обняв себя за лодыжки.

– Ранняя пташка.

Пощёлкивало в пояснице, ноздри щекотал сладкий запах вызревших за ночь яблок. В слюдяное окно заглядывал умирающий тощий месяц. Абыда запалила лучину, подошла к столу поглядеть на воду в крынке. Ёкнуло внутри. Сколько бы раз ни смотрела, каждый раз сердце схватывало: вдруг сегодня. Вдруг сегодня увидится.

Но вода в глиняном кувшине стояла спокойная, светлая, отражала слабую зорьку.

– Вставай, раз проснулась, – проворчала Яга, чувствуя, как камень упал с души: посмотрела – и ладно, можно и дальше жить. Обернулась, а Ярина, как замороженная, так и сидит, обхватив коленки. – Что как неживая?

Девочка глянула исподлобья. «Непросто с ней будет», – мелькнуло в голове, но некогда было загадывать, день входил в Лес, пела, приветствуя солнце, медноволосая Алконост, шумели уже ёлки, растревоженные вороньём, и первые лучи, занося в горницу тёплую золотую пыль, гладили по щекам и макушке вчерашнего найдёныша.

– Вставай, вставай, – повторила Абыда, поднимая на приступку печи подошедшее тесто, подвязываясь платком, набирая в пригоршню тыквенных семян. Распахнула окно, развела створки и занавески, впуская в избу ещё больше света, сквозняк, свежий и осенний свист. Высыпала семена на дощечку, и тут же с гомоном, с щёлканьем налетели утренние птахи. – Вот уже и птицы не ленятся, смотри-ка, поклевать слетелись. И ты давай, Ярина.

Но девочка так и не пошевелилась. Абыда нахмурилась, подошла ближе. Протянула руку, коснулась плеча и тут же одёрнула: будто мокрым пальцем железо на морозе тронула. Поглядела – а Ярина-то замёрзла, остекленела, закаменела вся в снежное стёклышко с камушком внутри. И камушек еле разглядишь, еле бьётся.

В Лесу чего только не бывает. В Хтони и подавно не такое видала Абыда – а потому, вместо того, чтобы пугаться, велела избе:

– Топи-ка. Поддай жару как следует!

Сама заперла покрепче дверь, задвинула стёкла в духовых окошках, затворила люк в погреб. Из устья печки пошло, распускаясь огненным маком, тепло. Яга вынула из сундука тёмное покрывало, взмахнула, накрывая девочку, – вспыхнули серебром угловатые вышитые узоры. Дунула на макушку, позвала с гвоздя сухой венок. Костяника, брусника, папоротник, горечавка… Осторожно положила венок Ярине на голову.

Четыре травы на четыре света,

Иди от избы, от избы до лета,

Иди-уходи, тишина из сердца!

С последним слогом Ярина вздохнула, вздрогнула, в светло-зелёных, как лещина, глазах, запрыгали искры, отразились наконец и лучина, и солнце, и осеннее золотое утро.

– Откуда же ты взялась, с камушком таким внутри?

Ярина растерянно улыбнулась, пожала плечами.

– Холодно…

– Холодно – потому что ты чужачка пока. Изба тебя примет, теплей станет. К лету, глядишь, и в Лесу потеплеет.

А девочка-то оживала на глазах: заиграл румянец – земляничный, рубиновый, как будто только с мороза вошла, – засияли глаза, и орешник налился золотистой коричневой глубиной. Даже волосы, безжизненные косички, встопорщились, словно только что проскакала верхом всю дорогу от Яблоневой Рощи.

Ярина оглядывалась, вертела головой. Абыда хмыкнула про себя: видели мы это, много раз видели, как новенькие оглядываются. Тут и связки из волчьего волоса, тут и сухие цветы, и яблоня вплелась в брёвна, вьётся живым узором до самого потолка. Тут и зеркало, едва поблёскивает под каразеей. Яга бы и рада плотней укрыть, но сильное колдовство ничем, кроме другого колдовства, не скроешь, а ещё один покров поверх зеркала городить – как заплату на заплату ставить: однажды порвётся так, что ранки, рванки, трещинки по всему полотну пойдут. Достаточно, что изба на перепутье крепко села, как клуша на гнезде с мёртвыми птенцами: не поднять, не сдвинуть никакой чужой силе.

Ярина тем временем углядела, конечно, зеркало. Какая маленькая – а уже увидела проблески колдовства. Если голова светлая, если слово держать умеет, если нитку схватит – далеко пойдёт.

Пробежала глазами по связкам белушек, по сухим радужным перьям Сирин в горшке, по костяной скрипке, по череде снежных шаров, в которых, чувствуя позднюю осень, клубился тугой туман. Глаза любопытные, искорки прыгают, руки тянутся, вопросы на языке поспевают, как груши на пороге осени. Знаем, знаем, уж сколько раз видели такое… Почему же только позже, к юности, глаза гаснут?

Билась Абыда над этим, размышляла, что случается, в какой миг гаснет огонь внутри. Так и не поняла ничего, одно что самой скоро за третью сотню перевалит.

А может, и нет.

Опять метнулась взглядом к воде, всмотрелась через плечо в крынку. Глядела ведь сегодня, куда ещё, дважды ни на что не гадают, дважды вопрос задавать – только ответ портить. И всё-таки посмотрела. Холодная, тихая вода, хоть Лес уже весь проснулся, всеми ветвями потянулся в последний погожий день к скупому кленовому солнцу. Птенцы Гамаюна затянули тонкими голосами свою песнь, птица-мать изредка, звучно направляла: вот так. Вот так пойте, чтоб у того, кто вас услышит, самое светлое поднималось в душе, самое дорогое.

Ярина, замерев, заслушалась. Спросила шёпотом:

– Это что?

А потом затрясся пол, попрыгала с полок посуда – сверкнул за окном Утро Ясное. Ярина вскочила с печки, вцепилась в ухват.

– Ты чего это? – остолбенела Абыда.

– А чего он… опять драться будет! – сердито крикнула Ярина.

– Кто будет? Лес с тобой, никто тебя тут не обидит, если сама руку не поднимешь.

– А что тогда пол трясётся? Это он, он так приходит. Я знаю!

– Кто он-то, глазастая?

– Не помню…

Спросить спросила, а сама прежде ответа поняла: кто-то крепко напугал Ярину в прошлой жизни, так крепко, что имя ушло, а страх остался. Ничего. Память у человека – гибкая, слабая, как осенняя ящерка. Побродит Ярина по лесным тропам, искупается в озере под дождём, с воршудами11 познакомится – всё забудет.

– А это кто тогда? – настороженно спросила она, смаргивая слёзы; ухват так и не выпустила.

– Это Утро моё Ясное, – ответила Абыда. – Он тут, у избы, скачет, чтобы нам светлей было. Скоро уж День Красный побежит, а ты зарёванная, неумытая. Так и всю жизнь просидишь-проболтаешь.

– Кто он? – настойчиво повторила Ярина. – Утро Ясное?

– Утро – мирный мо́лодец, справный, весь Лес будит. День – верный, ровный, греет всё кругом. А Ночи на глаза не попадайся до поры до времени. Он по двору не скачет – там, за оградой тихонечко пролетает. Вчера проехал – ты и не заметила. Ну? Не боишься больше?

– Боюсь. Больно бьёт, – вздохнула Ярина. – Вот если б ты рассказала, что за чёрточки на одеяле… Как они ночью горели! Я бы себе такие же сделала. Чтобы, если кто подойдёт…

Абыда глянула на покрывало, провела пальцем по узловатому вышитому знаку.

– Никто тебя тут не обидит, если меня будешь слушать. Я тут главная. Я, Яга Абыда.

Ярина кивнула, хоть и не поняла ничего – это Яга легко по лицу прочла. Настойчиво повторила:

– А про чёрточки расскажи.

– Расскажу, глазастая.

– Сейчас?

– Да погоди немного, дай хоть чаю попить. Или ты и есть не хочешь? Сушки у меня заварные, вчера поставила. Хлеб с орехами. Неужто не попробуешь даже?

Ярина глянула за спину Абыды и охнула: чёрный стол накрыла красная скатерть, выстроились крутобокие чашки, на полотенце засветился свежий, хрустящий каравай.

– Нигде больше такой не испечь, только тут, на перекрёстке, – сказала Абыда. Подвинула лавку, велела: – Садись. Поешь. А там, может, и расскажу тебе про чёрточки.

Ярина принялась за хлеб – ни крошки не уронила, ни слова не проронила. Молчаливая. Угрюмая? Сердитая? Испуганная? Кто её пока разберёт. А всё же обидно будет, если нить не подхватит, если окажется, что всего лишь девчонка это, всего лишь случайность, что в день смерти Марийки явилась Ярина в лес.

Глава 2. Нитка

Открыла глаза – перед самым лицом мутные цветные стёкла. Подняла руку – на ладонь прыгнуло изумрудное пятно, за ним рябиновое, за ним солнечное. А затем – всё стихло.

Ярина приникла лицом к слюдяному окошку. Зацепилась волосами за деревянные узоры по краю, мотнула головой, дёрнулась и, оставив клок на осиновой волчьей гриве, вгляделась в то, что творилось во дворе.

Клубилось небо. Ни следа не осталось от вчерашнего пасмурного жемчуга: тучи ворочались зелёные, грузные, с болотными оторочками. К ограде, заперев горизонт, схороводились ёлки. Ниже ёлок жались светлые берёзы – кроны их отдавали свежей, дымной зеленью.

И много-много домов было рассыпано по опушке, мелких избушек, будто игрушечных. От каждой тянулась белая нить: от конька, от крыльца, из окон. Нити уходили вверх, дрожали, натягивались туже, туже… И кончались на пальцах Абыды – узких, увенчанных белыми ногтями. Яга занимала половину двора, поднималась выше молодых берёз, выше елей. Пышные рукава запросто бы вместили по четыре лебедя, а на шее висел деревянный оберег с половину печи.

Заскрипели половицы; Ярина оглянулась, но в избе было мрачно и пусто. Домовой, вспомнила она и вздрогнула. Посыпались монеты. Ярина вскочила с лавки и, озираясь, шмыгнула к дверям. Щеколда со свистом потянулась, осыпая ржавые хлопья. Закрылась. Всхлипнула створка.

Ярина прижалась к стене, чувствуя, как от брёвен расходится влажный холод. В ноздри забился запах мха, земли. Сладковатой плесени, опилок…

Мусорные баки так пахли, когда они прятались там с тем мальчиком. Он тоже хотел убежать. Он не мог бежать, задыхался, толкал её в спину: не жди меня, беги, беги давай, глупая!

Теперь бежать было некуда. За окном тянула белые нити огромная Абыда. Дверь затихла – дубовая, крепкая, не пробьёшься. Не сбежать.

Со двора донёсся тягучий звук. По полу поползла тень. Ярина оцепенело ждала, когда тёмное пятно доберётся до неё. Тьма коснулась ноги – ничего не случилось. Коснулась другой – опять ничего. А потом тихий холод полез по телу, поднялся до колен, до пояса, помедлил и потёк выше, выше, к груди, к горлу.

Ярина закричала, но голос пропал. Забилась, стряхнула с себя тёмный вихрь. Он клочьями поплыл по воздуху, на лету обращаясь в клочья гари, в пыльные скорлупки. Ярина вскочила на лавку. Со всей избы, изо всех углов надвигалась мгла, и только из окна лился свет и странная песня. Голос влёк и пугал, подрагивало что-то внутри. Ярина прижала ладони к слюдяным квадратам, впитывая слабое тепло, зажмурилась и почувствовала, как её вновь настигает тёмный вихрь. Тогда она распахнула глаза, изо всех сил вглядываясь за окно, в Абыду в бело-красном платье с чёрными узорами по рукам, в седые волосы, в медное солнце, стоящее над головой, в белые нити…

В домах, к которым вели нити, одна за другой вспыхивали лучины. Тени уходили от околиц, распускались крохотные цветы. Чем свободнее, чем светлее становились дворы, тем дальше отступали от забора ёлки. С криком вырвалось в небо вороньё, одна из нитей дрогнула и лопнула с холодным железным звоном. Ярина рванулась, словно хотела подхватить, но только ударилась пальцами о слюду. Нить упала в траву. Мгла подобралась, лизнула пятки умильным волком.

Ярина зажмурилась, представив, что слюдяного оконца нет. Что протянет руку – и схватит белую нитку, дёрнет, и Абыда поймёт, что она одна в избе, и тьма налетает, тянет щупальца… И потеплеет вокруг, иней уйдёт со стен, и лютая зима отпустит горло.

Выбросила руку вперёд, отчаянно, с криком, схватила белую нитку, ладонь примёрзла к ней – не оторвать. Обожгло лиловым огнём, тряхнуло, завертело, как сухой лист в урагане, ударило осколком слюды, посыпалось на голову слюдяной крошкой, землёй, пеплом…

И всё стихло. Простёрся вокруг солнечный луг, цветы и камни.

Длилось это всего мгновение – Ярина не успела ни отогреться, ни отдышаться. Мелькнуло – и пропало. А в следующий миг тепло стало спине и ногам, тяжёлое одеяло легло на грудь, и снова сомкнулась мгла, но не та, ледяная, а уютная, с потрескиванием огня, со стуком сухого дерева, с голосом, говорившим на чужом языке, но почти понятном. Ещё чуть-чуть, и ухватит, и поймёт…

И вправду, поняла. И как только поняла – различила в слабом затеплившемся свете склонившуюся над ней Абыду.

– Значит, не зря сюда попала. Значит, и правда есть в тебе сила. Раз смогла вырвать себе ниточку, раз явилась ко мне, значит, Лесу угодно, чтобы стала моей ученицей.

Ярина приподнялась на локте, и вдруг оказалось, что на дворе день, что она спит на печи, а Яга листает у стола тяжёлую книгу.

– Мне… сон снился, – прошептала Ярина, сглатывая. В горле пересохло, и губы потрескались, будто не пила три дня. – Странный.

– Здесь другие не снятся, – не поднимая головы, ответила Абыда.

– Там избы были во дворе… и нити… и…

– Снов своих никогда никому не рассказывай. Разве что Ночь Тёмная тебе растолкует, если в настроении будет, – скупо оборвала Яга. – А если проснулась уже – вставай. Утро давно ускакал, День у калитки.

Ярина, дрожа, откинула одеяло. Умылась, согрелась, набрала в пригоршню солнца – словно лучистых гербер, тёплых хризантем. А сон всё не отступал. Нет-нет, и пробивалась сквозь туман памяти налетавшая мгла.

– Сон это был, сон, – проворчала Абыда, вынося на крыльцо вёдра. – Нечего копаться-разводить.

– Сон, – послушно повторила Ярина. Сказала – и поверила. Только много лет спустя узнала, что не сон это был и не явь, а видение, что определяет наперёд целую жизнь.

***

Под вечер Абыда достала лесенку, прислонила к стене у полатей, вскарабкалась на самый верх. Принялась перебирать склянки – звонкие, тренькавшие, как пичужки, на разные голоса.

– Что ищешь? – окликнула снизу Яринка, разбиравшая на полу горошины, птичьи перья да сухие лепестки.

– Чего ищу, того тебе не полагается, – пробормотала Абыда. Ярина присмирела: поняла уже, что, пока Абыда говорит таким голосом, выспрашивать – себе дороже. С самого полудня Яга хлопотала, сама не своя: роняла, проливала, печь перетопила до душного жара; подгорела плошня12.

На душе было муторно, зябко. Абыда тревожилась – тревожился с нею весь лес. Гудела, тряся ветвями, ива, суетились пташки, примолкли надоедливые русалки. Ярина поскорей разобралась с лепестками и выбралась на двор, успев заметить, как Абыда сняла с верхних полок завёрнутые в тряпьё чашки. Ярина помнила их – сквозь сон видела, как Яга перемывает чашечки в огромной лохани, замачивает с корой крушины, с хвойным наговором, прогонявшим и тлен, и хворь.

Пока Абыда гремела чашками – то ли расставляла на столе, то ли складывала, – Яринка спряталась за поленницей. Прикорнула на мелких полешках – тепло, сладко, только ломкий цикорий впивался в локти. Во сне он обратился в лучины камышей на чёрной реке – камыши шуршали, царапали, будто хотели насквозь прожечь остриями. А когда открыла глаза, оказалось, первые звёзды высыпали на осеннем небе и трава поднялась вечерним дозором, вскинула к тучам бусины усталого травяного пота. Тоненько, тихо-тихо звенел на краю мира кузнечик.

– Эй? – испуганно, хрипло со сна позвала Ярина. Сколько же прошло времени? И никто не окликнул, не потревожил…

– Тихо, тихо. Не шурши, егоза, – услышала она над ухом. Обернулась и обомлела: Абыда в белом платье в пол, с соломенным венком, со стеклянными глазами стояла за поленницей, глядя в небо. – Смотри лучше.

Тяжёлая, мозолистая рука легла на плечо. Ярина тихонько вздохнула, чувствуя, как едко закололо под кожей, как потекла по телу, бодря, чужая сила.

Впереди, там, где лесные деревья сходились в единое полотно, качнулась ель, и вспорхнули большие птицы. Не долетев до поляны, едва миновав Яблоневую Рощу, растворились в мутном закатном воздухе. Запахло ландышем и подснежником – так, словно на дворе стояла весна.

– Это кто? – шёпотом спросила Ярина.

– Гляди в оба, сама увидишь, – прошептала в ответ Абыда, опускаясь на колени рядом с ученицей, беря её за плечи. – Внимательно смотри. Что сейчас не поймёшь – потом, потом почувствуешь. Узнаешь…

Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток старух. Два десятка… Сто… Много-много…

Все они сидели у самой воды, у разлившейся до самой избы речки, и рядом с каждой стояла глиняная чашка, в которой плавала ягода: у кого ежевика, у кого клюква, у кого крупная, налитая смородина.

По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, древние старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали неподвижно, глядя в реку. Ярина приникла к окну, вгляделась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела уже отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, совсем редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…», – растерянно удивилась Ярина и вдруг увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину, в которой поплыли по речной воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница да белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги. Ярина, тяжело дыша, отвернулась от окна, навалилась животом на горку подушек и закрыла глаза. Жгло под веками, прыгали серебристые, маковые искры.

С улицы донёсся шёпот – то ли ветер, то ли листва, то ли речной плеск. Ярина хотела открыть глаза, но веки налились тяжестью, сердце билось быстро-быстро, и чудилось, что она бежит в гору по лугу, усеянному незабудками, а впереди, на самой макушке холма, розовеет мак, и прямо над ним всходит солнце. Надо успеть, сорвать, пока не поднялось солнышко выше маковой головы. А иначе что-то страшное, что-то тёмное случится, покачнётся лес…

«А что мак? – успела подумать Ярина. – Мирный цветок. Вот если б папоротник… Но мак-то почему, мак-то что?»

Мысли путались, ноги оплетала трава, сонный морок кутал луг в тёплую пелену. Ярина сама не поняла, как уснула. А когда проснулось, через молодые берёзовые листья светило весёлое солнце, вжикали зеленушки и стучал по груше чёрный дрозд.

– Говорят, если съест косточку яблоневую – умрёт, – произнёс знакомый голос. Ярина вскинула голову и чуть не стукнулась о присевшую на угол лежанки Ягу. – Поёт звонче соловья, и ловкий, и гнездо вьёт какое ровненькое. А вот посмотри, одной косточкой можно погубить.

– Где же он косточки находит? – пробормотала Ярина, чувствуя, как наливается чугуном, едкой мышиной болью затылок.

– Кто его знает, – непривычно миролюбиво ответила Абыда, проводя сухой рукой по Яриной голове. – Поднимайся, умывайся, Яринка. Нечего лежеботничать.

Головная боль заворочалась недовольным зверем, но, повинуясь холодной ладони, растаяла без следа.

– Птичка сама никогда дурного не съест. Если только запутается совсем или заставит кто. Вставай, Яриночка.

Ученица Яги слезла с печки, одёрнула сарафан. Плеснула из корыта в лицо. Сон свой забыла, забыла накрепко до тех пор, пока не понадобилось вспомнить.

Глава 3. Ломоть сердца

Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели, прячась в погребе, смоляными глазами в щели половиц.

– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…

– Куколки мои, – проворчала Абыда, роясь в сундуке и вытаскивая драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах мыла и трав.

– Живые они? – спросила Ярина, беря в руки жёлтый клубок.

– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь – тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе разбежались, подмигивают.

– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.

– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.

– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.

– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Абыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!

– Как колдовством?

– Как чувствуешь. Тяни!

– Да как?

– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!

Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выпустила её. Игла ударилась об пол, и в тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не стружка железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударился о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля.

Лопнув, порвалась нитка.

– Тишину запомнила? – спросила Абыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго.

Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:

– Равновесие?

– Хтонь и Лес сколько стоя́т, столько в Равновесии держаться. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.

– А что может перевесить?

– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже. Но это ты потом узнаешь, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?

– Само…

– Само! – передразнила Абыда. – Чутче надо быть, прислушиваться надо к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждую минуту. Такова наша, Яг, доля. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.

Ярина, у которой голова кружилась от бессонных, полных видений ночей, от странного жара и колотья в пальцах, от тумана в голове, от того, что Абыда – то чужая, сердитая, то насмешливая, задумчивая, – изо всех сил постаралась прислушаться. Замерла. Вдохнула, затаилась. Выдохнула едва слышно:

– Нет.

А Яга вдруг ответила ровно и нисколько не зло:

– Ну и ладно. Всему своё время, почувствуешь ещё. А Тишину запомни. Услышишь такую снова – так и знай: конец близко.

***

– Что, поколдовала твоя находка? – перешагнув порог, осведомился Бессмертный. Вумурт13, отряхнув кафтан, прошмыгнул в следом. Абыда сунула водяному полотенце, озабоченно покосилась на Кощея:

– Сильно было слыхать?

– Ещё как, – засмеялась Вумурт, вытирая лоб. – Русалки мои до сих пор дрожат.

– А вроде не дольше мига, – покачала головой Яга, вытаскивая из-под стола сосновую лавку. – Садись, Бессмертный. А ты не мокри мне тут, еле плесень вывела с того раза!

Вумурт стыдливо улыбнулся и устроился на бочке с соленьями. Просительно протянул:

– Огурчиком дашь похрустеть, Абыдушка?

– Сейчас всё съешь – а зимой что твои русалочки жрать будут? Водоросли сосать, ивняк глодать?

– Один огурчик, Абыдушка, голубка!

– Какая я тебе голубка, – фыркнула Яга, ставя на стол чашки. Из белой скатерти выросло широкое блюдо, наполнилось перепечами14 с мясом, с бульоном. Рядом Абыда водрузила плошку со сметаной. Вумурту, который уже вздумал пустить слезу, по носу ударил солёный огурец.

– Вот спасибо! – засвистел водяной и принялся обгладывать вялую шкурку.

– Только так и можно замолчать заставить, – вздохнула Абыда. – Ты зачем его с собой притащил?

– Так жаловался, что русалки после Тишины никак отойти не могут, не поют, на цветы не смотрят. Пристал ко мне: пошли да пошли к Яге, пусть какую мазь даст.

– Да какая мазь? Вся мазь с его склизких девчат стечёт, – хмыкнула Абыда. – А ведь всего-то нитку Ярина порвала.

– А сердцевина какая? – спросил Кощей.

– Да какая – обыкновенная самая. Жила мышиная да колдовства чуток.

– Точно ли? Ничего не перепутала?

Абыда нахмурилась, замахнулась на Кощея:

– За дуру старую держишь? Я пока ещё ниток не пу…

Моргнула. Замерла на миг, а затем, забыв про Вумурта, вовсю шуровавшего в бочке, бросилась к сундуку. Перебрала мотки и катушки, вытащила давешний клубок.

– Ниточка из Идниной тетивы15. Вот что это было, – виновато произнесла Яга. – Вот почему так долго порвать не могла. А я уж решила – совсем бездарь.

– Я тебя за дуру не держу, – выждав, степенно ответил Кощей. – Сама знаешь, я тебя самой умной из всех Яг полагаю. Но, видимо, отвыкла ты с прежней-то ученицей за мелочами следить.

Абыда промолчала. Невидяще поглядела, как в прозрачном животе Вумурта булькают огурцы. Вздохнула.

– Да уж. С Марийкой-то хлопот почти не было.

– Поздно плакать, – икнув, влез в разговор водяной. Сыто развалился, опёрся о стену, потянулся к сушёным ландышам, висевшим на балке. Причмокнув, съел цветочек. – Привыкать надо к новой. У меня русалки каждый год нарождаются новые, каждый год старые эхом улетают. Ничего, терплю.

– Такая твоя доля, – насмешливо хмыкнул Кощей, надкусывая перепечь. Жирный горячий бульон брызнул на костлявые пальцы. – Умеешь, матушка, перепечи делать. Ни одна Яга так не могла.

– Много их было на твоей памяти, – фыркнула Абыда.

– Да, почитай, все, не зря Бессмертный. И ты давай, блюдце-то от меня отодвинь, а то всё разом и съем, девочке не останется. Где она, кстати, ученица твоя?

– Рано ей пока. Я в тесто берёзовое перо покрошила, пообвыкнуть надо в лесу, прежде чем есть такое. Откуда мне знать, откель она ко мне попала? Из какого года, из какого города… Пустила гулять пока, со двором знакомиться.

– Не боишься?

– Как не боюсь. От сердце-то уж сколько ломтей оторвано. Ещё один терять не хотелось бы, – проворчала Яга, шлёпая Вумурта по животу: – Ай, наелся уже, хватит тебе, болезный! Ишь, талы16 вылупил, ищет, чтоб б ещё пожрать! Хватит. Возьми в подполе Глоток Надежды, отлей две капли – на все пруды твои за глаза хватит. Шагай давай.

Дождавшись, пока Вумурт, побулькивая, сполз по ступеням в погреб, Абыда негромко добавила:

– Помнишь, была у меня беленькая, ласковая? Оксиня. Вот её уж от всего берегла, как могла. И монисто заговорила, и в отваре отводящем каждую луну купала. А что с ней случилось, помнишь? Уж лучше б не берегла…

Яга подпёрла щёку кулаком, глянула сквозь время в прошлое. Кощей похлопал её по руке.

– Значит, судьба такая была. Если одна ветка обломится, другая побег даст.

– Верно, батюшка, – кивнула Абыда. Подняла голову, посмотрела пустыми посветлевшими глазами: – А девочку Яриной звать. Красивое имя. Неделю проживёт – надо будет о втором поду…

Во дворе грохнуло, пошёл дым, крепко запахло грибами, солью и нутром колодца.

– Разрыв-траву нашла, – ахнула Абыда.

– Проживёт, – засмеялся Кощей и белым ногтем проткнул тонкое, вздувшееся на перепече тесто.

***

Когда Яга выскочила во двор, вдоль ограды, осаживая коня, метался День. Вихрем облетал поляну перед избой, поднимал звон и пыль.

Ярина, съёжившись, сидела на земле у бани. Зрачки её так и мелькали, так и бегали туда-сюда, едва поспевая за поджарым медногривым конём. Пальцы впились в землю; из рыхлой осенней почвы проклёвывались рубиновые цветы.

Заметив Абыду, Ярина тряхнула головой и закатилась смехом. Яга опешила, но уже мгновенье спустя поняла, что девочка плачет, а не хохочет. Гаркнула, чтоб докричаться сквозь грохот и ржание:

– Чего разрюмилась?

Копыта взметали вихри палой листвы, солнце, следуя за всадником, как ошалелое сияло над двором, тренькали сбитые с толку пичуги.

– Что, всякая лошадь тебя напугать может?

– Я в него травой бросила. А он ещё хуже…

Вот оно что. Дню Красному, у которого конь и без того резвый, разрыв-травой в лоб попало. Он поди и сам теперь остановиться хочет, да как?

– А ну стой! – властно велела Яга, шагая к бане. Фыркнул красный конь, прокричал что-то красный всадник; у Абыды розовые пятна проступили на щеках, не удержалась, грозно крикнула: – Энзуль17! Придержи своего коня, нечего девочку пугать!

А сама наклонилась над Яриной, цепко взяла за плечи:

– Поднимайся. Пока сиднем сидишь, всякий враг тебя выше.

Девочка обмякла в руках – ни огня, ни искорки. Абыда тронула Яринин локоть, прислушалась. В первый миг ничего не услышала, и во второй – тишина. Только в третий различила, как слабо-слабо бьётся под кожей огонёк. Обхватила сухими длинными пальцами узенькое запястье, направила кисть вперёд, на всадника:

– Обожги-ка его слегка. Представь, будто горячим горохом швыряешь.

– Я не хочу обжигать, – всхлипнула Ярина.

– Хочешь, чтоб он так весь день, до самой ночи скакал, тебя развлекал?

– Нет…

– Так давай, прогони! Всякому спуск давать будешь – сама спустишься ниже некуда.

– А по-другому можно? Не горохом?

– Можно. Пламенем можно.

– Нет! Не пламенем! Просто прогнать, чтобы не больно…

– Ишь, болезная нашлась, – поморщилась Яга. – А ну, сейчас же давай! А то сама тебе всыплю!

Ярина зажмурилась и махнула рукой. Золотые осенние мотыльки оторвались от пальца, роем налетели на морду коня. Конь заржал, взвился. Засмеялся всадник. Один из мотыльков сел ему на шапку, расправил крылья и замер, как янтарная брошь. Всадник отсалютовал – брошь сверкнула, поймав солнце, – пришпорил коня и плавно поворотил к лесу. Шаг, шаг… А следующего и не было: конь взмыл в воздух, оставляя за собой жаркий ветер и отзвук лета – горячий, малиновый. Секунда, другая, и след затянулся, снова всюду стояла осень, а День Красный мелкой точкой алел над верхушками сосняка.

– Спуску им не давай, – повторила Абыда, отпуская Яринину руку. – Ты, хоть и мала ещё, а здесь, со мной жить будешь. Все лесные знают: с Ягами шутки плохи. Но пока силу твою не почувствуют, так и будут колобродить. Вставай. Что как куль развалилась? Некогда нам с тобой сидеть. День долог, а век короток.

– Сил нет, – прошептала Ярина.

– Сейчас нет – зато в следующий раз рассчитывать будешь. Я тебе что говорила? Горохом всыпь. А ты бабочек натворила, на красоту потратилась. Грошовая это красота, Ярина. Поднимайся. Я пироги рябиновые напекла, поешь – полегчает. Чёрточки-то тебе показывать?

– Да…

– А нитку кто в иглу вденет?

Волоча ноги, добралась Ярина до избы, заползла на лавку.

– Ешь, – поставила перед ней блюдо с пирогами Абыда. Плеснула в пиалу розового питья: – Пей.

А сама уселась на короб у печи и принялась стягивать лапти.

С каждым глотком прибавлялось сил, с каждым куском становилось теплей, спокойней. Ярина неуверенно улыбнулась, потянулась к плошке с вареньем, выглянула из-за самовара и остолбенела: стопы у Абыды вывернулись сзади наперёд – сзади пальцы спереди пятки.

– Что у тебя с ногами?!

– Нашла чему дивиться, – пробормотала Яга, проворно вытягивая из воздуха шерстяные онучи. Глянула на Ярину, перевела взгляд на сброшенные серые обмотки – по сукну пробежала искра, мигнула оранжевая змейка, и тотчас онучи обратились в жирный чёрный прах. Абыда шепнула, и пепел развеялся по ветру.

– Это зачем? – изумлённо спросила Ярина.

– Это день пройденный, – ответила Яга. – Ты, пока мала, бегай как хочешь. А как постарше будешь, так же придётся делать. А то каждый день за собой волочь – далеко не уйдёшь. Наелась?

– Наелась, – отодвигая пустую чашку, закашлялась Ярина.

– Вот и славно. Иголку-то подбери. Вон, на полу так и валяется. Никогда больше так не оставляй.

– В ногу вопьётся? – понимающе спросила Ярина.

– В ногу-то ладно, – криво усмехнулась Яга. – Из ноги и вынуть можно. Хуже, если в руки чужие попадёт. Видела, волосатый такой приходил, зелёный, пока ты во дворе сидела? Это Вумурт, хозяин вод. Вроде и толковый, а вроде и бестолковый. Его-то я приучила в избе ничего не трогать, не баловать. А вот другие… Те же русалки его – суетня, сало! Что блестит, всё норовят схватить. Как выскочат на берег, как патлы свои разложат… Зимой ладно, от проруби далеко не отходят, а летом их волосы с травой запросто можно попутать. Они туда вплетают цветы-ягоды, а ты пойдёшь собирать, ягодка за ягодкой, так и до самой воды дойдёшь, не заметишь, как утянут.

– Ай!

– Что – ай? Не зевай! – погрозила пальцем Абыда, завязав верёвочку поверх онуча. – Никогда за русалками не ходи. И Мунчомурта18 не слушай. Он плачет, как дитятко, жалобно-жалобно, а сам живёт за каменкой в бане, ждёт, когда подойдёшь. Тут же утащит, сглазит и кипятком обварит.

Ярина молча съёжилась, побледнела вся.

– Да, глазастая, – усмехнулась Абыда. – В лесу не зевай, тут что ни травка, то загадка, иголка в чужих руках чужую силу удваивает. А в Хтони – тем более. Ну, да про это тебе пока не надо. Иголку нашла?

– Нашла, – пискнула Ярина. – А ты-то их не боишься всех?

– Чего мне их бояться, – пожала плечами Абыда. – Я тут – Яга, хозяйка. Я для того тут и есть, чтобы Лес жил справно, чтобы отсюда туда не шныряли, а оттуда – сюда. А ты присматривайся, на ус мотай, не зевай, не бойся никого – никто тебя и не тронет. Нитку бери. Вдевай. Шустрей! Острый глаз, молодой, нечего копошиться.

«Альбинка-то половчей была».

– Теперь сюда втыкай. Ровно с центра начинай вышивку, всегда, какой бы узор ни шила. В сердце никогда пусто не должно быть, а иначе всё остальное напрасно. А дальше узор как цветок распускай: от серединки лепестки, листики, стебель. И корнем всегда уходи обратно к сердцу. Вот так надо замыкать.

«А пальцы-то всё же проворные».

– И чтобы с изнанки не было ни стежочка лишнего. Чтобы лицо от изнанки ни за что не отличить.

«Даже не спросит, почему. Неужто такая нелюбопытная?»

– Любое шитьё, в которое ты колдовство вкладываешь, оживает. Вот как луг в капле росы отражается – так весь мир, все силы, которые ты зовёшь, собираются в пяльцах. И если у тебя лицо с изнанкой хоть в узелочке не совпадёт, то и мир со своей изнанкой разойдётся.

«Слушает внимательно. Тихонькая…»

– Потому узлы нужно делать аккуратные, невидимые. Скрывать в самом полотне. С первого раза ни у кого как следует не выходит, так что, как первые знаки вышьешь, не расстраивайся, если криво выйдет.

– А если с изнанкой не совпадёт? – раскрыла наконец рот Ярина. – Плохо же. Боюсь.

– Заладила – «боюсь-боюсь». Нельзя тебе никого бояться, пусть и мала ещё. На первый раз я тебе особую иголку дала, она сама всё поправит.

– Почему всегда такой иголкой шить нельзя?

«Хоть бы одна об этом не спросила», – с тоской подумала Абыда. Ярине ответила:

– Потому что пальцы от неё горят, сердце колет, и глаза слепит. Если в одном месте проще получается, в другом труднее. Это и есть Равновесие. Оно во всём, всюду. Даже если кажется, что ушло, отступило, покинуло и тебя, и мир, – оно всё равно есть, вернётся и всё по местам расставит.

Ярина вздохнула, задумавшись.

– Стежок вот так клади. Не длинный и не короткий. И все стежки чтобы – один к одному. Узел вот так вяжи. Понятно?

– Нет.

«Надо же! Призналась».

– Ну, смотри ещё раз. Теперь понятно?

– Не-а.

– Ну, ещё раз показываю, последний. Молодец, что сказала. Не стыдно не знать – стыдно не стараться узнать. Крепко запомни и всегда спрашивай, прежде чем кашу заварить.

«Может, и правда выйдет толк».

– А давай уже шить будем? Вот как тогда, на одеяле чёрточки серебристые.

Потянулась к пяльцам, схватила и выронила.

«А может, и не выйдет».

– Вот ещё что запомни, Ярина. Не только в игле дело, а ещё в самом полотне. Всякого полотна на всякую мастерицу заранее отмеряно. Можно, конечно, взять неудачную вышивку да сжечь. Но так полотна не напасёшься, и может статься, что на важное, на самое нужное не хватит. Поняла?

– Поняла. Давай шить скорей!

– Ну давай, что ли, – тяжело вздохнула Абыда.

Непростое это дело – два десятка девчат шить выучить. У этой хоть руки дырявые, да глаза горят. И то легче.

***

– Что ты шьёшь? – тем же вечером спросила Ярина, завистливо глядя, как ловко плывёт в умелых руках игла.

– Дырпус19. Дырпус это, глазастая.

– И какое у него колдовство?

– Да почти и никакого. Повесим на стену, удобнее будет день узнавать. Из дерева календарь больно тяжёлый, а тряпка лёгонькая.

«Да почти и никакого». Слукавила Абыда: много позже, под самый конец года, Ярина выглянула в окно и оторопела: двор, и лес, и далёкие поляны сложились в ту же картину, что Яга вышила на дырпусе. Двор, и лес, и далёкие поляны… А вверху, по небу, разложенному на лазурь и серебро, катилась соломенная телега, сидя в которой Инмар20 плёл новое колесо.

Глава 4. Ветер за чёрной дверью

Резко и тревожно вскрикнула Сирин, клича порог лета. Руки дрогнули, пяльцы соскользнули с колен, упали в траву. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустила руки в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и услышала окрик Яги:

– Силой ищи, не руками!

Со вздохом распрямилась и позвала пяльцы.

– Чувствуй! Рамку чувствуй, полотно!

Пяльцы не шевельнулись; только гнулись от ветра стебли, шёлковый вьюнок обвивал запястья.

– Дубовую кору почувствуй. Хлопковое поле!

Ярина зажмурилась, в пальцах наконец потеплело, и трава расступилась. Отползли цепкие стебельки, успевшие оплести вышивку, полированный дубовый обруч блеснул на солнце. Ярина протянула руку, пяльцы встрепенулись, взмыв над травой, но тут же упали перебитой птицей.

Взмокла спина, чёлка прилипла ко лбу. Ярина сжалась, опустила руки, исподлобья глядела, как подходит Яга.

– Ничего. Научишься.

Похлопала шершавой рукой по спине, плавным движением подняла из травы пяльцы, всмотрелась в вышитые черты и резы21.

– Гляди-ка, как чисто. А этот узор ты где нашла?

– В книжке твоей.

– Ишь, глазастая, – хмыкнула Яга, проверяя изнанку. Ярина пугливо, ласково улыбнулась.

Абыда припомнила, как смотрела её первую вышивку, как объясняла, что такое черты и резы, как учила непривычные к тонкой работе пальцы разглаживать стежки, расплетать нитку.

– У Царевен в старину испытание было, – мерно рассказывала Яга, держа в руках спутанный моток. – Дадут куделю22 и велят: распутывай. Иная тихонечко, терпеливо, нитка за ниткой распутывает, наматывает на стерженёк. А другая споткнётся об узел, так попробует, эдак, а узел не поддаётся. Ну, она его и разрубит или разорвёт. Такой, конечно, Царевной никогда не стать.

– И мне не стать, – вздыхала Ярина, подцепляя целую гроздь узлов. – Ни за что не распутать.

– Никто же не велит тебе сей же час развязывать. Сегодня чуточку. Завтра чуточку. Есть, кроме заговоров, другие ворожба-слова, попроще. Вот одно такое – потихоньку. Потихоньку, Ярина, потихоньку, по чайной ложечке. И Лес не сразу рос, и полотно не сразу ткалось, даже васильку целый рассвет нужен, чтобы раскрыться.

– Рассвет, – фыркала Ярина, ковыряя узел. – Час всего-то.

– Это тебе час, – слово за слово продвигая нитку, толковала Яга. – Потому что у тебя жизнь – человечья, длинная, на твоём веку и чёрная сосна вырасти успеет. А василёк живёт – ладно, если одно лето. Рассвет для него долгий, длинный. И работа до поту: легко, думаешь, развернуть себя, раскрыться всему навстречу?

Ярина наматывала нитку на палочку и вспоминала, как зимой бегала по холму – с самой макушки вниз, к подножью леса. Ели стояли густой стеной, выглядывали серыми рисками берёзы, ухал в глубине филин. Цепочки мелких заячьих следков петляли, уводя к далёким полянам, сверху кружили вспугнутые свиристели. А Ярина неслась к лесу, раскинув руки, визжа от восторга: Абыда заговорила валенки, чтобы никогда не поскальзывались, никогда не оступались, из любого сугроба выносили. Ноги вели сами, сзади крутилось снежное облако, мир вставал заиндевелым шаром, свистел, щёлкал, звенел птичьими и древесными голосами. Ярина запрокидывала голову в лазурное небо и смеялась, смеялась, даже привычный мутный холодок отступал от сердца – ни одной мысли не было, кроме чистой, как снег, радости, кроме ясного, как неба, восторга. Только лес-великан вставал на горизонте, выше и выше с каждым шагом, поднимался, как тёмное воинство, и между стволов, у самой опушки, горело оранжевым Абыдино окно.

Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.

– Вот и цветы поутру так же, – вырывала из зимних мыслей Яга. – Сначала рады-радёшеньки солнышку, небу. А потом узнают, что в мире не только солнце, но и ветер, и зной, и дожди, и зверьё, и чёрствые руки. А делать нечего: ты цветок – значит, тебе раскрываться положено каждое утро. Легко ли?

Ярина кивала, раздумывая. Никак не могла понять, отчего так не хочется всякий раз возвращаться из леса. Пока сидит в избе, пока бегает по двору – и справно, и весело. А как выйдет за ограду, как куда сходит – к вещим птицам, к колодцу с Тёмной Водой, к ключу со Светлой, на Земляничную Поляну к Журавлиному Озеру – и возвращаться когда не хочется, а когда вовсе невмоготу.

Но как не прийти? Абыда такую баню устроит, что сама к Мунчомурту плакаться побежишь. Впрочем, Яга никогда без дела не грызла, не костерила. Да и по делу всё чаще спускала, пальцем только грозила – худым-худым, перстни на нём друг о дружку стучат, гремят, как сухие волчьи уши над дверью.

– Муравей мал, да горы рыхлит, – добавляла Яга, подбадривая. Через плечо кивала печке: мол, пора, разогревай кортчал23, скоро спать ложиться. А катушка с распутанной нитью становилась толще, куделя худела – хоть едва-едва, незаметно, а всё же становилась тоньше вечер за вечером. Много прошло недель, метели улеглись в снежные норы, отзвенела капель, высыпали хрупенькие, искристые ландыши, прежде чем вся нитка распуталась. Но вот наконец последний виток сделала Ярина, а у Яги в пальцах осталась одно эхо. Абыда развела руками, улыбнулась:

– Джечь24, Яринка! А говорила: не смогу. Ну, пошли киселём вечерять.

В честь того, что всю куделю размотали, Абыда сверху кортчала наложила сливок – сладких, пышных, таких, что не падали даже, а отдавали, несмотря на раннюю весну, спелой клубникой.

Усталая, довольная Ярина уснула, будто убитая. Яга убрала куделю в сундук, поправила на ученице одеяло. Вздохнула:

– Спи. Лес и Царевны с тобой.

***

Зоревало солнце.

– Ухожу. Ты за главную в избе, – щурясь на лучи, предупредила Абыда.

Ярина покладисто кивнула, перебирая пуговицы: раскладывала фиалковые и алые в одну горсть, серебристые и белые – в другую, золотые – в третью. Улыбнулась, крутя перед собой мелкую прозрачную пуговку, глядя на неё на свет:

– Красивая какая. Красивей всех.

– А то, – согласилась Яга, стаскивая с крючка шубу. Надела на платье длинное, до пояса, монисто, завязала красный платок. – Только пуговицей этой не вздумай коню в лоб бросить, как той травой.

– Ты тоже красивая, – улыбнулась Ярина, оглядывая Абыду. Яркая, раскрасневшаяся, словно бы выше ростом, Яга показалась молодой и нарядной. – Всегда бы ты так одевалась.

– Не для красоты наряд, – отрезала Абыда. Сняла со стены посох, обхватила пальцами круглый янтарный набалдашник. Постояла, помолчав. Угрюмо велела: – Кто спросит – за паутиной ушла для заветной вышивки. Отвернись, глазастая.

Ярина послушно повернулась спиной, поглаживая пуговицу.

Заскрипело, заухало, стукнула дверь. В избу ворвался ветер, прошёлся, вздув занавески, залетел в рукава, пробрался под сарафан, до самого сердца. Ярина чихнула. Не удержалась, обернулась прежде, чем успела подумать, что делает. Спина Яги в чёрной шубе, ставшей вдруг, как атласное платье, мелькнула и пропала. Звякнуло монисто. Ярина сузила глаза, вглядываясь в то, что за чёрной дверью, но увидела только, как ёлки качаются и прыгают мелкие огоньки. Вдребезги раскрошило вихрем крепкую лавку, слизало с приступки бутыльки и крынки.

Вмиг вытянуло все мысли. Толкнуло ледяным вихрем в грудь, всё внутри сковало морозным ужасом. Сердце застрекотало: тук-ту-ру-тук. Далеко-далеко звенело ещё монисто; вскоре и оно умолкло, и Ярина осталась одна наедине с холодом. Глядела остановившимися глазами, как захлопывается чёрная дверь, плотно подходит к стене створка.

А потом лёд и чернь вырвались изнутри и снаружи, заволокли всё. Всё погасло, и сердце остановилось. Долго ли, коротко ли сидела Ярина в бархатном пустом мешке, где не было ни зимы, ни осени, ни утра, ни дня, ни смеха, ни страха, только вечная ночь. А когда полоснуло по глазам светом, обнаружила, что сидит на поваленной ветке в душистых травяных волнах, справа золотится закат, слева уже высыпали звёзды, и краски – яркие-яркие, и дышится легко, глубоко, сладко. Услышала, как запела тонко и ласково птица – так, как никакая другая, кроме вещих, не поёт. Вспомнила, как Яга говорила: в травяные дни Сирин кличет порог лета.

Руки дрогнули, пяльцы соскользнули с колен, упали в траву. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустила руки в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и тогда-то услышала окрик:

– Силой ищи, не руками! Сердце Ягу никогда не подводит!

А после, когда вернулись в избу, Абыда перед самой полуночью показала пальцем на чёрную дверь:

– Помнишь, что это такое?

Ярина качнула головой, затянула пояс потуже – пробрало невесть откуда крепким весенним холодом.

…Под рассвет, в самом сладком сне, привиделось, что в гости пришёл Кощей. Хотела встать, поздороваться, но не было никаких сил сорвать облепившую дремоту. Тепло, мягко лежалось на печке, стукали в полутьме чашки, урчал, разогревая Бессмертному перепечи, котелок. Препиралась с лавкой Яга: новая лавчонка никак не желала пускать на себя костлявого Кощея.

– Три луны не узнавал ничего, ничего не помнила, – шептала Абыда, пока гость причмокивал чаем. – Я и отварами, и травами, и ладонь на месяц молодой клала, и к Инмаровой берёзе носила. Испугалась уже, Кощеюшка, совсем голову потеряла. Ведь девка-то – ни жива ни мертва, застряла между Лесом и Хтонью.

– Как же ты так ушла-то, что она за чернодверь заглянула? Понадеялась, что не оглянется?

– Понадеялась! Как же! Нет, конечно. Заколдовала, дремоту накинула, пуговки отворотные дала, целую жестянку. Хватило бы целый лес отвлечь. А Ярина-то обернулась, всё-таки обернулась…

– Так привела бы ко мне, пока в Хтонь ходила.

– Ну-ну. Ещё какую глупость предложишь? Как я избу без Яги оставлю? Всё ведь вмиг пропадёт.

– А долго ты ходила?

– Да денька два по тамошнему счёту.

– А по здешнему?

– А по здешнему как всегда – мгновенье с маковую росинку.

– Выходит, целое мгновенье Ярина одна Лес держала? Да ещё одним глазом в Хтони глядя?

– Выходит, так. А ведь я почуяла, когда уходила, почуяла что-то. Но, думаю, куда без паутинной-то нитки? Не дошью без неё защиту, а как Ярине без неё дальше? Мала пичуга, а по всему лесу бродит, в какие только уголки не заглядывала. Бестолковая, ой, нылы25, бестолковая. И хилая такая, что под ливень попала – на месяц слегла…

Яга затихла, а затем странный звук прошёл по избе – то ли хрип, то ли всхлип. И так пусто, так страшно стало внутри, что Ярина сдёрнула-таки тенёту дрёмы. Выбралась из-под одеяла, потянулась к столу, к огню.

– Видишь, пришла в себя, – добродушно усмехнулся Кощей. – Раз проснулась, иди с нами чаёвничать.

Ярина спрыгнула с печи, ударилась босыми пятками о тёплый пол и проснулась. Светило солнце, звенели, как ледяная вода, свиристели, горели на опушке рубиновые цветы. Приветствуя лето, на всём скаку промчался под окном Красный День.

Обвела глазами избу: вышивка лежит. Утварь вся целая, везде порядок. Лавка тоже целая, стоит, покрытая половиком, не тронутая. Пыхтит самовар. Тепло, тихо в избе, только от чёрной двери веет холодком, ниточкой, как в жаркий полдень из погреба.

Ярина потянулась за тонкой нитью, нашарила, едва видную, хрупко-мёрзлую, руками; перебрала пальцами до самой двери и потянулась к тёмным доскам. Почти коснулась, ощутила на кончиках пальцев шершавое, занозистое дерево, крохотный сучок, вековое кольцо…

– Я ж тебе говорила, – с холодной яростью грянуло сверху. – Я ж тебе говорила, Ярина, дверь чёрную трогать не смей!

Цепкие Яговы руки впились в плечи, голова мотнулась на плечах, Ярина тоненько завизжала, попробовала вывернуться из рук, да куда там!

– Я тебе говорила, любопытница. Я тебе говорила, вищтем! Но разве послушает дитя неразумное, разве хоть одна послушается! Уж я тебе покажу, чтобы впредь неповадно было…

Лицо Абыды оказалось вдруг перед самым Ярининым лицом, и такой холод хлынул из глаз наставницы, что ученица зажмурилась, закрылась руками, и потянуло в далёкую даль, в холод, в беззвёздную полынью. А когда получилось вдохнуть, когда чуть отпустил лёд в груди, пришла вторая волна: сквозь глаза Абыды хлынул лес, раздвинулись, изумрудные крылья сосен, полетела смолистая листва, глянул глубокий, иссиня-чёрный колодец, и всё кануло в темноту, полную вздохов, полную песен, будто шептали в тысячу голосов.

Не осталось вокруг ни избы, ни чёрной двери, ни Абыды. Хоровод фигур заплясал, плавно закружил, сужаясь, покачиваясь, шёпот превращался в голос, голос в песню, песня в ворожбу. Время исчезло, всё исчезло, Ярина одна осталась в полной пустоте.

И когда мелькнула искра, ягодка, точка света, она бросилась на неё, как оголодавший волк на овцу, как стебелёк на воду после засухи. Как только в серой мути увидела двери избы, выскочила вон, побежала, не разбирая дороги, запнулась, упала лицом в траву, съёжилась в комочек, в крохотный шар, вобравший страх и мрак, впервые коснувшийся Ягова Безвременья.

На порог вышла Абыда. Ярина поползла прочь, путаясь в траве, не зная, куда спрятаться.

– Иди сюда, – позвал из травы старичок в белом.

– Ты кто? – шепнула Ярина.

– Луговик я. Лудмурт26. Дай руку.

Абыда надвигалась, тёмной тенью накрывала двор.

– Дай, говорю, руку! – сердито велел старик, схватил Ярину за пальцы, и мир стал огромен, небо охватило всё, колосья оказались выше макушки.

– Ты сама теперь ростом с колосок, – засмеялся Лудмурт. – Абыда тебя маленькую не скоро сыщет. А хочешь, с травинку сделаю.

Снова взял за руку, защекотало в горле, и мир ещё больше сделался, ещё дальше отодвинулось небо, одуванчик кивнул громадной головкой, тряхнул пухом, и Ярина едва успела увернуться от хлопьев, похожих на снежные, только тёплых, тяжёлых. Жук подполз, щёлкнул усами, Ярина закричала, отпрыгнула, а Лудмурт зашуршал, заворчал, размахивая травинкой:

– Кыш, кыш! Вон пошёл!

Жук заклацал, подполз ближе, Ярина сквозь слипшиеся ресницы совсем близко увидела мохнатые лапы. Собрала на пальцах катышки Пламени и швырнула в жука. Тот зажужжал, отпрянул. Тогда-то Абыда и заметила её. Сверху упала тень, мир закружился, двор стал размером с мир, а затем уменьшился, вытянулся, раздробился и заново собрался в брызгах радуг.

Когда всё унялось, Ярина проморгалась и поняла, что снова прежнего роста, только пальцы колет, будто обожглась.

– Чего на руки дуешь? Больно? А дверь бы чёрную потрогала – куда больнее б было. Не выучилась – не трожь. У Лудмурта защиты искать вздумала! Хитрый старикашка, вздорный. Травинка, колосок! Он к тебе ещё явится, плату будет просить, ягод лукошко, самоцветов пригоршню, утку жареную!

– Будет, будет, – незнамо откуда появился Кощей. – Хватит. Зачем пугаешь? Дрожит, как кеч27 серенький. Ярина! Вставай-ка. И с луговым больше не связывайся без нужды. Хитрый старик!

– Хитрый, – тихо-тихо прошептала Ярина и разревелась, слезами капая на руки. И легче становилось от слёз и пальцам, и сердцу.

Глава 5. Порог

В ней человечье, Кощей,

Борется с вечным, Бессмертный.

Нам уже этих вещей,

Топких, людских и неверных,

Ни получить, ни отдать;

Им уже нас не наполнить.

Ты их не знал никогда,

Мне никогда и не вспомнить.

А у неё-то пока,

В сердце у девочки нашей,

Правит людская рука,

Сны человечии пляшут.

Бьётся, как рыбка об лёд.

Дар её дразнит, пугает…

Страх её тянет в быльё,

В лес её Пламя толкает.

– Перепечи в воршудах на большие праздники пекут, – задумчиво произнесла Яга, очищая скалку. На Ярину она не смотрела, говорила будто не ученице, а самой себе. – А потом те, кто пёк, на праздники и идут.

– А те, кто не пёк? – спросила Ярина, разглядывая кружочки теста.

– Те не идут, – ответила Абыда сурово. Взглянула в окно поверх облетающих берёз, поверх ноздреватого снега, в слепящие облака. Добавила: – В старину, пока пекли, тесто заговаривали. На помощь, на удачу.

Стряхнула с рук лишнюю муку, положила скалку на стол и принялась лепить домики. Велела Ярине:

– Ну-ка, помогай. У тебя пальцы маленькие. Должно хорошо выйти.

Ярина взялась за тесто, и домики у неё вправду получились хорошие: маленькие и ловкие. У самой Абыды домики выходили разлапистые, кривые, с высокими стенами, будто за́мки. У Ярины – как лесные полянки, с ровными зубцами, словно солнышки.

– Ишь ты, красивые какие, – складывая домики на противень, похвалила Яга. – Уж сколько меня наставница ни ругала, а у меня всё равно красиво не выходило.

Потрескивал сверчок. Где-то в бане шуршал, портя веники, Мунчомурт. Шумел за окном ветер, и трещала деревянная скалка о выскобленный, припорошенный мукой стол.

– Почему мы молчим? – вдруг спросила Ярина, катая тесто.

– Потому что хорошее тесто болтовни не терпит, – сварливо ответила Абыда. – Спрашивать – спрашивай, ответить отвечу. А попусту не болтай. Закончила с домиками – нарежь лук.

Ярина пошептала на ножик, сбрызнула с ладони ледяной водой и принялась крошить неубывающую луковицу. Яга смазывала противень маслом, ровняла домики. Тихо, спокойно было в избе, будто время остановилось, и ходики по кругу тикали: тики-тики-так-тики-тики.

Пока Яга широкой ложкой разливала начинку, Ярина катала остатки теста. Узкие колбаски, пресные и сухие, так и норовившие распасться. Закончив с капустной начинкой, Абыда взяла нож и принялась нарезать готовые колбаски на равные части.

– Как так у тебя ровно всё, ничего не распадается? – в третий раз скручивая колбаску, нетерпеливо спросила Ярина. – У меня всё к пальцам липнет.

– А ты попроси тесто, – ответила Абыда. – Попроси, чтоб не липло и не рвалось.

– Просто так попросить? Словами?

– Мыслями. Про себя. Можешь стишками своими, стишки у тебя хорошо получаются.

Ярина посмотрела на Ягу настороженно: не шутит ли?

– Не шучу, глазастая. Возьми в руки, подыши на тесто и попроси.

Ярина взяла комок в ладони, подняла к лицу. Закрыла глаза, складывая слова. Закрыла глаза и Абыда – складывая заговор. Прося у Инмара, у Леса доброй дороги в Хтони.

***

Столько наготовили перепеч, что и к ночи сытный, густой запах не выветрился. К полуночи Ярина уснула, не расплетя кос. Абыда до света ходила, подметала, вытряхивала из углов крошки лука, болтала потихоньку с избой. Никак не спалось.

– Что ж она слабенькая такая? – прошуршала изба. Подтянула половик к печи, чтобы, проснувшись, Ярина спрыгнула не на холодный пол. Вздохнула: – Всё мёрзнет.

Яга шикнула: не шурши, разбудишь. Погладила стену, похлопала по низкой балке. Поставила Коркамурту28 плошку со сладким молоком, покрошила хлеба. Избе тихонько ответила:

– Да сама не пойму. В метель попала и слегла. А ведь в прошлую зиму ишь как бегала, в снегу разве что не плавала.

Подошла к печи, подержала Ярину за запястье, прислушиваясь к защитке, сплетённой из паучьей травы. Не зря ходила в Хтонь: хорошая паутинка вышла, держится, ничего не подпускает снаружи. Но беда-то изнутри идёт, такую травой не перекроешь. Что-то больное, липкое, мешает, жжёт… Постоянно хворает девчонка. Абыда и прошлое Яринкино глядела, и память её трижды запирала накрепко, чтобы ни сна, ни словечка не просочилось из прежней её жизни. А всё же мешало что-то, и с каждым днём – всё сильней. И чем дальше, чем слабей становилась ученица, хоть и старалась изо всех сил, и над записями своими сидела до самой ночи, и с Коркой подружилась, и травы растила во дворе, и чары накладывала без изъяна.

– Ладно, – сама себе сказала Яга. Вдохнула, выдохнула, резко проговорила: – Без каменного огня не вытянуть. Надо раздобыть.

Но как раздобыть? Самой в Хтонь уйти, а Ярину дома оставить? Ни за что, хватило и в прошлый раз страху. Значит, придётся с собой взять. Но слаба, слаба ведь, как былинка. Все средства, что Лес мог дать, Яга испробовала. Одно осталось – верное, мощное, но рано, рано… И сама ещё не уверена в ученице, да и Ярина пока поди не потянет. Но что толку думать-гадать, если выбора нет? Придётся первое кольцо замкнуть.

– Ярина, вставай, – позвала Абыда рассветом, задвигая в печь котелок. – Трудный сегодня день будет.

Ученица высунулась из-под одеял, повела худыми плечами. Взялась за гребень, шустро расчесалась и тут же начала перебирать пальцами, заплетая косу. Яга давно приметила: дай ей волю – девчонка часы напролёт расчёсываться будет. Не прихорашиваться – зеркал простых в избе не водилось, – а водить гребнем по пшеничным волнам: сначала мелким гребешком, затем покрупней. Иногда Ярина вплетала в косы цветы; порой выходило красиво, а порой уродливо – совсем как Нюлэсмуртовы29 мавки на новую луну обряжались.

Абыда присматривалась, да не спрашивала; глядела, что за цветочки собирает ученица, следила искоса, какие заплетает к вискам, какие по низу косы, какие – на макушку. Поделилась однажды с Кощеем – тот явился за снадобьем для прихворнувшей Пужмер-мумы30:

– Не как попало берёт цветы-то Яринка. Не лукр-лакр31. Всё с умом: к вискам бессмертник в защиту, на маковку барвинку-утешение, на косу любисток, калину – терпение, холодок, долгое лето. Откуда поняла, где чего нахваталась?

– Так, поди, в книге твоей вычитала? Листок вырванный нашла? – усмехнулся Кощей. Абыда хлопнула его по костлявой кисти:

– Ещё чего. До книги ей в одиночку не дотянуться. Даже если б пальцем тронула без моего ведома, я бы почуяла. Нет, не в книге дело. Сама, видать, догадалась. Слабенькая, а голова-то на плечах. А может, в прошлом её дело, в болотном огоньке…

…Сидя на печке, сосредоточенно сопя, Ярина быстро собирала косу, вплетала в пряди одну травку за другой.

– Чего молчишь? – спросила Абыда как бы между прочим. – Хоть бы доброе утро сказала.

– Доброе, – смутно улыбнулась Ярина.

– Да что с тобой? Сон не отпускает?

– Не отпускает…

– Что видала-то?

– Сама не пойму, – вздохнула ученица, набрасывая поверх ночной сорочки платок. – Избы какие-то… Огромные, ни звёзд, ни леса не видно. И людей полно – вроде как я, как ты, а вроде другие совсем.

– Забудь, – махнула рукой Абыда. – Куда ночь, туда и сон. Иди умывайся, глазастая.

Вытряхивала вышитое полотенце над корытом, глядела, как Ярина плескает водой в лицо, а у самой руки дрожали. Неужели напрасно, неужели опять напрасно из Леса жилы тянула, память Яринину запирала? Неужели приходит таки, сочится по капельке – не в яви, так во сне?

– Ладно. Ладно.

– Что ладно?

– А ничего, глазастая. Так, мысли-мыслишки.

Ярина улыбнулась бодрее, а Яга добавила про себя: сходим в Хтонь – всё на свои места встанет. Девчонка после такого о прошлом и думать забудет. «Каменные огоньки в киселе растолку, выпьет – все хвори отойдут, дух окрепнет. Будет Яга всем Ягам на зависть, Лесу на помощь и на диво».

Выпив мяты, Ярина привычно направилась к своему сундучку за вышивкой, но Абыда покачала головой:

– Сегодня другие у нас дела с тобой. Да и гость на пороге. Открой-ка.

Ярина, поднатужившись, потянула на себя тяжёлую, скрипучую дверь. На пороге из тумана вырос Бессмертный. Подбой плаща, на который налиплая хвоя и мелкие красные лепестки, звякнул о половицы. Рассыпая дождевые капли, Кощей кивнул Абыде, присел, скрипнув коленями, перед Яриной.

– Хорошо, что успел. Я тебе, Ярочка, подарок принёс. Погляди.

Протянул Ярине крохотную коробку, а сам вскинул голову на Ягу. То ли разрешения спрашивал, то ли извинялся: никогда по нему не поймёшь. Глаза – то ли дело; глаза всю правду говорят, как ни скрывай, их только чёрная ночь потушить может. А глазницы Кощеевы… Кто его знает, что он там себе думает. Прочуял, вон, что опять в Хтонь собралась, да ещё не одна.

Абыда вздохнула и кивнула: дари, мол, раз принёс.

Ясно-понятно, что прощаться пришёл. Боится, как бы навсегда не ушли. Как бы навсегда не ушла Ярина, как с Марийкой было, с Яной, с Иляной…

Ярина между тем раскрыла берестяной коробок и заглянула внутрь. Вытряхнула на ладонь осколок – чёрный, острый, как уголь с алыми крошками.

– Огонёк неяркий, зато нигде не погаснет. Ни на каких тропах тебя не оставит.

– Со своей короны, что ли, отломил? – изумилась Абыда.

Ярина разглядывала чёрный осколок, вертела так и эдак, перекладывая из ладони в ладонь: горячий.

– Нравится?

Подняла глаза на Кощея, улыбнулась ласковой, светлой улыбкой, совсем как в первые дни в избушке.

– Нравится. Тау32…

– Вот и ладно, – тяжело произнёс Кощей, поднимаясь. – У меня и для тебя подарочек есть, Абыда. Только не сейчас. Будет ждать, как вернётесь.

Ярина насторожилась. Яга махнула на Кощея:

– Раз не сейчас, то и говорить нечего. Иди, иди по своим делам. А мы своими займёмся.

В глазницах Кощеевых полыхнуло пламя. На секунду разгорелось по всей избе и тут же стихло, как не было. Бессмертный погладил Ярину по плечу, кивнул Абыде и исчез за порогом, растворился в дожде, не сходя с лестницы.

– Не остывает, – пробормотала Ярина, дуя на подаренный уголёк.

– А ты в ладони сожми. Один раз обожжёт, а потом перестанет, и не потеряешь так никогда, – отрешённо посоветовала Абыда. – С собой бы взять неплохо, авось, пригодится.

– С собой? Пойдём куда-то? Я думала, шить сегодня будем, – заворожённо глядя на дождь в дверном проёме, проговорила Ярина. Серые нити неслись с неба, стремительные, густые, как самый тонкий, прозрачный лён. В них вплетались хвоя и листья, в них звенело последними струнками отошедшее лето, грибные запахи, птичьи крики. Никак, Кощей печальную красоту наворожил.

– Сегодня другие у нас дела, – во вздохом повторила Абыда. Заперла за Бессмертным дверь, ногой поправила половик у порога. – Собирайся, глазастая.

Ярина подняла голову, насторожилась: редко в голосе у Яги скользили ласковые ноты. Стараясь, чтобы весело и беспечно прозвучали её слова, Абыда добавила:

– Ты всё гадала, что да что за чёрной дверью. Вот сегодня узнаешь.

Думала, ученица запрыгает, засмеётся, тут же к дверям побежит… Ярина только кивнула. Спросила спокойно:

– Холодно там?

– Холодно, глазастая. Очень холодно.

– Точно. Ты ведь шубу в прошлый раз надевала. И мне, значит, сейчас достать?

– Я сама достану. Иди сходи на двор, там уж День вовсю гарцует. Скажи, чтоб далеко сегодня не уезжал, чтоб вокруг избы кружил. И Ночь пускай задержит, сколько сможет.

– А он сумеет? Как так?

– Как – это уж его дело. Уговорами там, догонялками. Может, коней поить вдвоём поведут. Да ты ему скажи только, а он и сам знает, не впервой. Обувки-то не забудь! Опять выскочишь босая, кашлять будешь ползимы!

Ярина, кивнув, унеслась во двор. То сидит часами, склонившись над доской с мотыльками и багульником, то прыгает, как егоза: только в избе подметала, глядь – уже у опушки порхает, свои васильки ненаглядные ласкает.

…Несмотря на то, что солнце ещё не вошло в полную силу, а до сумерек и вовсе было далече, Абыда затеплила лучину. Подбросила угли в самовар, по второму разу вымела все углы, перестирала скатерти, полотенца. Аккуратно застелила постели, выбила подушки, замесила полный таз душистого теста. Спрятала передник в ларь, вынула свою шубу, вытряхнула Яринкину шубейку. Достала красные ленты, красные сапоги – тёплые, на заячьем меху, с нарядной опушкой. По тропам Хтони в валенках далеко не уйдёшь…

Чуя настроение хозяйки, помня, к чему такие приготовления, изба тихонько вздыхала, скрипя соломой. Наконец спросила:

– Что? Неужто с собой возьмёшь-таки? Лес на кого оставишь?

– Я время в тебе заморожу.

Изба заржала, как заправский конь, фыркнула лошадиной головой на коньке крыши – так, что скакун Красного Дня, которого Ярина кормила сахаром, вздрогнул и поперхнулся. Изба жалобно попросила:

– Никак без этого? Может, обойдётся?

– Может, и обойдётся. Но боюсь, кабы беды не вышло. Не те уже силы, чтобы Лес поднять, если что случится. Что уж, избушечка, раз стоишь на перепутье, такая твоя судьба.

– Надолго? – протяжно вздохнула изба.

– Да ты и не почувствуешь ничего. Посидишь, подождёшь. Сама говорила, в тишине хочешь побыть, чтоб никто не шуршал, не вошкался33. Это для нас время пойдёт своим чередом, да в Хтони. Для тебя быстро пролетит. Вернёмся – ты и помнить ничего не будешь.

– А не вернётесь?

Яга зашуршала оберегами в костяной шкатулке. Ниже наклонилась над сундуком.

– А не вернётесь? – громче повторила изба.

– Ты всё одно ничего не почувствуешь, – желчно ответила Абыда. – Думаешь, не позаботилась о тебе, что ли?

– Но вы уж постарайтесь всё-таки осторожненько…

– Да уж постараемся.

Абыда бухнула на лавку тяжёлый каменный браслет, брякнула сверху свёрток с ожерельем из оправленных в бересту родниковых капель. Долгое время обе – и изба, и Яга – молча занимались своим делом. Избушка кряхтела, ворочалась в травяном гнезде, стараясь, чтобы не слишком высовывались наружу мозолистые лапы. Яга точила нож с узором на рукояти, крепила к монисто речные ракушки. Когда выдвинула из угла ступу, изба нерешительно подала голос:

– Морозить-то поди больно.

– А что сейчас чувствуешь?

– Ничего, – нехотя ответила изба, легонько поводя коньком; связки ландышей под потолком заплакали сухими лепестками.

– Нутром ничего. А двором что?

– И двором ничего.

– А ведь я и сейчас время заморозила, но только на дворе.

– Ишь ты. А я и думаю: сколько ты дел переделала, а Ярина до сих пор не вернулась.

– Вот и ладно. А теперь помолчи, не отвлекай.

Яга принялась налаживать ступу, обвешивая борта оберегами; потрясла над корытом помело, роняя берёзовые листья. Запахло весной, баней. Яга сунула помело в ступу, с усилием пододвинула к чёрной двери. Это в воздухе ступа пёрышко, а на земле – ишь какая тяжесть, колода дубовая. Повертела в руках книгу в кожаном переплёте, думая: дать ученице наперёд прочесть о Хтоневых топах, или уж пусть сама всё увидит, своими глазами? Так и не решив, повела рукой, расколдовывая на дворе время. Тут же донеслось ржание и смех Дня Красного, быстрый говор Ярины, треск костерка.

– Эй, Корка, – позвала Абыда, присаживаясь на корточки перед столом. Потянулась, сняла с тайного лючка в подполье старый ножик. – Слышал всё?

Загремел лючок, вздыбилась скатерть. Из темноты, блестя глазами, показался старик в вывернутом наизнанку тулупе.

– Слышал, слышал.

– Избу береги, пока нас нет, – вручая старичку лапоть, в котором подтаивало свежее масло, велела Абыда. – А если одна ученица вернётся, без меня, – служи ей верно. Она – будущая Яга.

– Будет сделано, хозяйка, – огладил бороду старичок. Осмотрел золотистый лапоть, сунул за пояс и уполз обратно в свою нору. Только закрылся люк, как грохнула дверь: вбежала в горячем осеннем венке Ярина.

– Абыда! Что такое? Двор на миг встал!

Углядела. Ишь ты, углядела. Изба, всего перевидавшая, ничего не почуяла, а эта углядела!

– Время я останавливала, – не стала лукавить Яга. – Пока только во дворе, для разогрева. Как шагнём за дверь, и в избе остановлю. Так оно для нас пойдёт, а как вернёмся – будто и не уходили.

– Зачем так? – поглядывая то на ступу с помелом, то на шубы на лавке, то на красные сапоги, спросила ученица.

– Нельзя Лес без Яги оставлять. Никогда. Крепко запомни. Когда я в прошлый раз уходила, ты в избе оставалась. Ты не Яга ещё, конечно, но всё ж таки хоть какая-то замена. А сейчас мы вдвоём уйдём, и, если так всё оставить, Лес и пасть может за нашей спиной, и некуда будет возвращаться.

Ярина испуганно подалась вперёд.

– Вот за этим время и остановлю. Никто, ничто, ни одна травинка тут не заметит, что нас не было.

– Ладно, – шепнула ученица. – А мне что делать? Там?

– Сядь-ка, – велела Яга, хлопая по лавке. Дождалась, пока Ярина сядет, сама уселась рядом, взяла ученицу за руку, чтобы та не только ушами выслушала, но кожей, кровью, самым сердцем. – Теперь слушай. Внимательно. Ни словечка не пропусти, повторять не стану.

Ярина кивнула, замерла, глядя Яге в глаза. Светлые какие глазки, рассеянно отметила Абыда. До сих пор.

Крепко обхватив тонкое запястье, начала:

– Как только дверь откроется – от меня не отходи, держи за руку, за подол, за шубу держи, главное – не отпускай, иначе не вернёшься. Мы с тобой будем на той стороне как одно целое. Если только отцепишься – сгинешь, потому что Хтонь только одну Ягу признаёт.

Ярина молчала, дышала часто, глядела, широко раскрыв глаза, сжав в ниточку губы.

– Мы туда идём, чтобы огни каменные достать. Видишь, какая ты слабенькая, хворая стала. Это потому, что колдовство внутри тебя борется с телом, хочет победить. Разум и сила быстрее тебя растут. Каменный огонь поможет и их осадить, и тебя подогнать.

– Откуда ты знаешь? – прошептала Ярина.

– Заметила, как ты лето любишь, как всё к Дню Красному льнёшь. Горяч День, вот тебе и легче около него. А горячий и он, и лето от того, что и День, и лето в Хтонь заглядывают ночами да зимами, набираются там сил и тепла от каменных цветов и сюда, в Лес, несут. Надо тебе собственный каменный огонёк, глазастая. Так легче будет. Не знаю я другого доброго средства, которое помогло бы. Но огонёк нигде, кроме как за этой дверью, не достать. Значит, придётся идти. Вдвоём. Одну я тебя больше ни за что не оставлю, пока сама в Хтони брожу. Вон, после того раза ты всю зиму ничего не видела, не понимала. А у нас с тобой и так времени в обрез. Нельзя, нельзя терять… Ясно ли?

– Ясно. Идём за каменным огоньком. Тебя не отпускать ни за что.

– И с тропы не сходит. Я ступу за нами пущу по следу, она, если что, подхватит, но лучше бы без этого обошлось.

– А почему сразу в ступе нельзя?

– Зачем лишний раз Хтонь полётом тревожить? Мы с тобой ногами пойдём, потихоньку-полегоньку. Старайся корешка лишнего не затронуть. Не наша там земля, не наше место. С перепутья сходишь – как в зыбкие земли окунаешься.

Ярина сокрушённо вздохнула, тронула пальцем ступу.

– Жалко.

– Жалко ей! – проворчала Абыда. – Что болота, говорю, что земля чужая – это ей не жалко. А что в ступе не полетать – так вся распечалилась. Ладно, не горюй. Вернёмся – покатаю. К Кощею полетим в ступе.

Голову вскинула, покраснела, аж глаза загорелись. Вот ведь мало, мало надо юности для счастья. Хоть и знаний уже – хоть отбавляй, хоть и Пламя вот-вот в ладони дастся, хоть и умом, и терпением Лес не обделил, – а ничего ещё не смыслит, ни о чём не думает-не переживает. Обещали в ступе покатать – и Хтонь уже не страшна.

Да разве она боялась когда-то? Она и не понимает ещё, что это такое.

– Точно полетим?

– Точно, – ответила Абыда. А в голове тотчас всколыхнулось: а точно ли? – Вот ещё что. По обе стороны тропы – топи да болота, и земля такая влажная, что лучше зеркала отражает. Не буду говорить «не смотри туда» – всё равно посмотришь. Но помни: один раз посмотрев, второй удержаться сложно. А в какой-то миг – может, через век, а может, завтра – в воде смерть свою увидишь.

Ярина не вздрогнула, не отшатнулась. Глянула на Абыду с холодным любопытством, и мелькнула на дне светлых, как незрелый крыжовник, глаз тёмная тень.

– Долго мы там будем?

– Надеюсь, в час обернёмся. Нам до Терема Царевен, через Золотой Сад, потом через Калмы́ш на край обрыва. Там растут каменные огни, у самой воды.

– У воды? – удивилась Яра. – А разве…

– Каменные огни воды не боятся. У них всё колдовство – внутри. Горячее сердечко глубоко внутри камня, крепко укрыто, никакая вода ему не страшна, если только не Мёртвая, не Живая. Я подойду к краю, нагнусь, а ты стой сзади, держись за мой пояс. Поняла? Ни шажочка от меня. Воды не касайся и цветы хтонные не собирай. А цветы там красивые. Красивые там цветы, Ярина…

Яга замолчала, глянула вдаль, сквозь дверь, сквозь брёвна, сквозь сам Лес, молодой и вечный. Далёкая песня донеслась до Ярины, обдало ветром, зазвенел папоротник. Абыда встряхнулась.

– Пора.

Встала с лавки, потянула за собой ученицу. Ярина вскочила. Яга, широко ступая, достигла чёрной двери в три шага. Ярина сделала десять – и едва приблизилась. Ладонь выскальзывала из крепкой руки Абыды, дыхание сбивалось.

– Давай, – подбадривала Яга. – В первый раз тяжело, долго. Потом легче будет. Давай, глазастая.

Ярина перебирала ногами, тянулась, бежала по знакомой избе. Мелькали сбоку слюдяные окна, бочки и сундуки, лавки и полати, веники и половики – мелькали, а дверь всё не приближалась, словно в дурную пёструю ленту свернулась изба и разворачивалась снова и снова, не давая ухватиться за чёрную ручку. Только пальцы Яги, цепкие, сухие царапали ладонь, ногти оставляли лунки-ранки

– Давай! Ещё шажочек, ещё, ещё, – частила Абыда, сжимая Яринину руку. Ярина чувствовала, как Яга изо всей силы тащит её к себе, не даёт ускользнуть, упасть. Тянуло жилы в руке, щёлкало в локте, выкручивало пальцы, и что-то внутри неуверенно, тихо разворачивало лепестки.

– Ну! Ну же! – сердито крикнула Яга, и внутри обожгло, распустился, наконец, бутон, раскалилось ядрышко, и вырвались пурпурные языки. Дверь вмиг оказалась рядом, под самым носом. Ярина засмеялась, сама испугалась – отчего? как? – а потом враз успокоилась, вытерла глаза свободной рукой и толкнула чёрные доски. Дверь не шелохнулась, и засмеялась уже Абыда:

– Пока не станешь Ягой, эта дверь тебя не послушает.

Положила ладонь на влажные доски, вжала.

– Всё помнишь?

Скрипнули рассохшиеся плашки, легко на смазанных петлях отошла створка. Зацепила косяком занавесь на старом зеркале.

Ударило чёрным вихрем, толкнуло в грудь. Если бы не Абыда, Ярина упала бы. Но перехватило дыхание, подкосились ноги, а Яга держала крепко, не давала упасть. Перед глазами мелькнуло крыльцо, клочки мха, мелкие лужицы. В самые ступени вросла тропка.

Абыда зажгла огонёк в горсти, он тут же заметался от ветра. Отзываясь, потеплел огненный цветок у Ярины в груди. Отзываясь, засияли в чаще болотные цветы, застонали над головой сосны. Сырой ветер освежил щёки. Ученица подняла лицо.

– Ну как, глазастая? Поживей? – спросила Яга, и Ярина едва узнала её голос – задорный, звонкий. Разогнулась, обернулась, мазнула взглядом по стенке избы – и ахнула. Никогда она не видела такой Абыду – высокая, статная, распрямившаяся. В широких зрачках поднималось пламя, щёки горели, а чёрная шуба, совсем как в тот раз, опала в плечах, сузилась, стала атласным платьем с красным поясом, расшитым петухами и маками.

– Чего молчишь? Порог перешагнула – половину работы сделала. Всё уже, не робей, поздно. Молодец, что держалась крепко. Сама бы до двери не дошла, а отпустила бы меня – пропала бы.

– Как? – прошептала Ярина, облизывая пересохшие губы, чувствуя, как царапает в горле. – Я ведь… в избушке была. Избушка бы не дала…

– В избу-ушке, – протянула, весело передразнивая, Абыда. – Это тебе только казалось, что в избушке. Ты в Межреберье была, милая, в Межреберье. Потом как-нибудь о нём расскажу, пока не до того. Идём?

Абыда ступила на тропу, сделала шаг, но не увлекла за собой Ярину, а терпеливо дождалась, пока ученица сама шагнёт следом. Что-то ужалило сквозь подошвы, полыхнуло по ногам, по телу, метнулось в шею, толкнулось горячим в лоб, в самую макушку – и вылетело прочь. Ярина, сама не зная с чего, засмеялась, крепче ухватилась за руку Яги и кивнула:

– Идём!

Глава 6. Керемет

Хтони цветы красивы, Хтони пути кривы.

Хтони круты обрывы, короток крик совы.

Там и бутон обманчив, там и по стеблю яд,

Там улыбался мальчик. Там засыпала я.

Не повторяй, Ярина, тёмной моей тропы.

Хтони цветы красивы. Хтони цветы мертвы.

Скупо качались ели – мерно, будто тяжёлые маятники, ходили по небу. Тропа сузилась, и, не прошли они десятка шагов, как изба скрылась из глаз, погасло окно.

– Нюлэсмурт шутит, – негромко сказала Яга, высоко перешагивая бурелом. – Не споткнись.

– А обратно как выйдем?

– Обругаем его да выйдем. А не поможет – тогда придётся наоборот дорогу пересказать. Так что запоминай, где идём.

– А ты помнишь? Знаешь, куда идти?

– Здесь каждый раз тропинки меняются. Не было такого, чтобы трижды по Хтони одной дорогой пройти. Есть тут свои леса, реки, свои деревни есть. Но между ними пути всякий раз иные. Кроме одного.

Трещало вокруг, словно костры пылали, но не было ни огонька, ни пламени, только от земли поднимался хищный, яично-жёлтый свет, будто в подземных пещерах бушевали пожары.

– Пусто как, – пробормотала Ярина.

– Тебя боятся, – усмехнулась Яга. Ученица недоверчиво глянула на наставницу, крепче сжала Абыдины пальцы. – Ладно, глазастая, чего сердишься? Нельзя в Хтони сердиться. Тут среднее чувство серым делается, злое – чёрным. Смеяться тут надо, Ярина, смелым быть, храбрым, в сто раз храбрей, чем в Лесу. Лес и слабым помогает – Хтонь и сильных испытывает. Нечего хмуриться. Посмотри-ка – вон, впереди уже Терем видно.

Ярина с опаской подняла голову. Тёмная, устланная листьями тропа качнулась, топь по обе стороны потянула взгляд; повлекло в изумрудные разводы, в медленные тугие воронки. С трудом оторвавшись, Ярина взглянула, куда показывала Яга. И обомлела, едва не оступившись.

– То-то, – довольно хмыкнула Абыда. А Ярина задрала голову, глядя вперёд, щурясь, впитывая всем существом то, что видела. Захотелось раскинуть руки, побежать вперёд, но Яга держала крепко. Хлопнула по плечу, возвращая в явь: – Больно-то не заглядывайся. Красиво, нечего сказать. Светло. Но наше с тобой Пламя – Лиловое, не Золотое. Если смешать, разрыв-трава сладкой водицей покажется.

Ярина помотала головой, будто только что разбудили. Тонкая лиловая змейка скользнула из рук Абыды, обвилась вокруг шеи, тут же скатилась по расшитому платью в болото, зашипела, поплыла в глубь.

– Помни, что у тебя внутри, – тихо проговорила Яга и подтолкнула вперёд. – Айда. Мимо самого двора пройдём, успеешь разглядеть. Но забора не касайся, травы их не рви – замараешься золотом, долго пролежишь. Поняла?

– Поняла, – шепнула Ярина, послушно ступая по влажной тропе, изо всех сил вглядываясь во встающий на горизонте Терем в белом сиянии, с золотыми башнями, с витражными оконцами и кудрявыми яблонями, клонящими ветки за высокую ограду. Чем ближе они подходили, тем шире становилась тропа, тем светлей росла трава по обочинам. Кое-где выглядывали рубиновые ягоды, серебристые цветы, и задышалось вдруг легче; знакомым Лесом пахну́ло среди болотной топи, среди чёрного перца и пряных подгнивших рос.

Оказавшись в сотне шагов от Терема, Ярина умоляюще оглянулась:

– Пошли быстрей!

– Нельзя тут спешить. Быстро подойдём – обожжёмся, и глаза сжечь может. Тут ведь другое Пламя правит, Ярина, сказала же. Не наше.

Видны были уже и витые лесенки, и хрустальные островки, и резные ставни, и зелёная шёлковая листва, на которую так приятно было глядеть среди слякоти, синих елей, гудящего тёмного сосняка. По листьям прыгали блики, совсем как летним утром от солнца, но здесь, даже над Теремом, солнца не было, стояло только тихое зарево – не дрожало, не падало, ласковой короной окружало сказочный дворец.

– А зайти нельзя? На минуточку?

– Кто ж нас пустит.

– А если разрешения спросить?

– Я́ги с Царевнами не якшаются, – покачала головой Абыда. – По разные мы стороны, понимаешь? Как отражения в зеркале. Встретиться можно. Увидеть друг друга можно, если сильная, если пропасть не боишься. А заговорить – нельзя. Заговоришь – проложишь дорожку, качнёшь Равновесие.

Полыхнул гром, и от земли, там, где, потрескивая, затихал жёлтый свет, поднялись крохотные огни – такие же золотистые, как зарево над Теремом. Поплыли под уханье сов, под журчание невидимого ручья, впадавшего в нравную Калмыш. Три огонька коснулись Ярины: сели на щёку, на рукава, но не погасли, только обдали теплом, прозвенели едва слышно и повлекли за собой, потянули…

– Куда они? – спросила Ярина, не смея повысить голос, боясь спугнуть.

– Видят, что в тебе света много, – вздохнула Абыда. – Тянут тебя к Золотому Пламени.

– А ты?

– На меня, смотри, не садятся…

Ёкнуло сердце. В голосе Абыды скользнула печаль – глубокая, тихая. Ярина обернулась на наставницу. Глядела Яга холодно и сурово.

– Шевелись, глазастая. Не наше это место. Налево сворачивай.

Ярина тяжело повернулась вперёд и обнаружила, что стоит на перекрёстке. Выложенная камнем дорога вела к Терему, и тонкий щебет доносил ветер с той стороны. Заросшая тропа, клочковатая, выжженная и усыпанная золой, манила вниз, круто уходила к обрыву, теряясь в кривых липах.

– Налево?

– Налево, налево. Направо – Золотой Сад. Там Царевны свои яблони растят. Туда ходят, только если память хотят похоронить да заново вырастить. А нам с тобой каменные огни нужны.

– И ни на секунду туда нельзя? – протягивая руку раскрытой ладонью к теплу, к свету, прошептала Ярина.

– Ни на секунду.

Ещё один светлячок сел на ладонь – только не золотистый, а серый, покрупней, похожий на поздний снег. Ещё один опустился на волосы, на подол приземлилась целая гурьба.

– А эти в тебе тень чуют, к реке зовут, – объяснила Яга. – Пойдём.

Как во сне, плохо видя, куда движется, зачем, как в тумане, как в густом киселе тронулась Ярина следом. Серые светляки превратились в настоящий снег, только он не таял, не холодил – знай себе летел в воздухе, вспыхивая, освещая путь. Оглянувшись через плечо, ученица Яги едва различила позади золотое сияние: скрывались дивные цветы, птицы-невидимки, светлостволые яблони. А впереди, громче, шире несла свои перекаты река, тёмная Калмыш, укрытая по берегам рябиной и камышом, с водами, способными уводить в сны, отбирать память.

– Видишь мост? Вон, за кустами. Три брёвнышка, а кого признает река, того пустит, даст пройти, не замочив ног.

– А если не пустит?

– Не бойся, не потонешь, – криво усмехнулась Абыда. – Только выйти назад уже не сможешь.

– Из реки?

– Из Хтони.

– Как так?

– Выйти-то выйдешь, через избушку выберешься. Но кусочек здешний в тебе останется, если наглотаешься воды. А течение Калмыш быстрое, сразу под воду потянет, испить заставит. Вот и вернёшься потом, а на сердце – здешняя вода, ледяная, чёрная. Всегда будешь об этом месте помнить. И вернуться хотеть. И Лес уж будет не мил, даже в самой чаще.

Серые светляки повалили гуще, будто метель, только не было холода. Ярина шла вперёд, проверяя, прежде чем наступить, каждый шаг. Только за серебристой пеленой делать это было сложней и сложнее.

– Немного осталось, – подбодрила сзади Абыда, и хоть шла она совсем рядом, за руку держала, голос её долетал из далёкой дали.

Наконец завеса потемнела, поредела, рассеялась, и блеснула впереди гладь реки – стальная, зеркальная, сколько хватало глаз.

– Сама хозяйка Калмыш тебя приветствует. Улыбается! – торжественно, тихо-тихо произнесла Абыда. – Поприветствуй в ответ.

Почему улыбается? Кто? Ярина глядела в чёрную воду и не видела ни улыбки, ни лица, ни фигуры – только тьму, глубокую, глубже самого глухого лесного колодца; в тех хоть звёзды отражаются, а в этой ничего нет. Ярина наклонилась, приблизилась к воде и не увидела отражения.

– Ниже поклонись, – прошипела Абыда.

Ярина склонилась ниже, как в пояс кланяются, но ни чёрточки, ни точечки не прибавилось на водяном зеркале. Окатило страхом: есть ли я, раз не отражаюсь? Ярина дёрнулась, ощупала свободной рукой лицо, грудь, колени.

– Ниже поклонись! – яростно велела Яга.

Ещё ниже, к самой воде опустилась Ярина, присела на корточки, поднесла ладони к налитой глади, в которой закачались верхушки осин. Слабо-слабо засветилась вода, и только когда Ярина наклонилась, вдохнув ледяной, земляной, грибной запах, в реке наконец отразилось её лицо, испуганные глаза – такие, что радужка скрылась за расширившимся зрачком.

– Зеркало моё, что у чернодвери, – мерно проговорила Яга, беря Яру за плечо, – из того же стекла сделано, что эта вода. Ты всё спрашивала, отчего в него глядеться нельзя. Оттого нельзя, что оно внутреннее отражает, суть твою, без утаек. Глядеться в такие зеркала попусту нельзя – душу отнимут. Ну, вставай теперь.

По тонкому, хлипкому мосту перешли они Калмыш, и далеко в речном тумане, стоявшем, как пар над водой, Ярине почудились рыжие фонари, высокие избы. Спросить, что это, не успела: мост кончился. Едва миновали середину – а уже на том берегу. Снег превратился в мелкие перья, потёк бусинами по лицу, волосы прилипли к щекам, потяжелели косы и платье.

– Ступай на землю. Не робей, ступай.

Тогда Ярина и увидела каменные огни. У самой воды, как горсть драгоценных каменьев, разрослись кучками, пучками, горят в сумрачной мгле, но свет не режет глаза, как лунный, не ласкает, как во дворе у Царевен, а так светит, словно тебя саму озаряет изнутри, словно не забирает – отдаёт, одаривает.

– Раз навстречу тебе они выскочили – своей рукой сорви, – молвила Абыда.

Даже если бы не сказала – Ярина сама бы потянулась, так манили и ладонь, и мысли тихие огоньки. Сверкнули алым, малиновым, сизым, перемигнулись пурпуром, затеплели золотом и снова окутались алым светом. Ярина наклонилась, как на том берегу, села на корточки. Подышала на ладонь, чтобы огни эти, птенцов этих хрупких в ледяной Хтони в тёплые руки принять. Протянулась, коснулась пальцами тугой шляпки. Та кольнула, раскололась искрами, оплела палец живым кольцом.

– Всё правильно, – кивнула Яга. – Всё верно. Второй бери.

Ярина подставила второй палец, и даже касаться не понадобилось – огонёк сам вспорхнул, обвился, и запахло грушами и молодой-молодой листвой, предчувствием, самой её тенью.

– Третий…

Третий, сапфировый, огонёк скользнул на ноготь лепестком пламени, облизал палец, поднялся до запястья, закружил, как лиловая змея. Вдруг вспомнились стеклянные бусинки, синие глазки, ядрышки на резинке трык-трык, дробно, весело, дай, дай, держи, Риночка, не проглоти смотри…

– Держи! Не давай выше подниматься! – вскрикнула Яга, и Ярина чуть не упала в воду, испуганная, а следом обожгло запястье, да так, будто к раскалённой печке приложила голую руку. А потом и второе обожгло, даром что его никакой огонь не тронул.

И прежде, чем успела подумать, прежде, чем кувырнулось сердце, забывшись от страха, – Ярина вырвала руку из цепких пальцев Абыды и сунула обе ладони в воду, глубже, по запястье, по локоть, до самого плеча.

Боль ушла. Тяжесть ушла. Огонь погас. Свет погас во всём мире, остался только смех, ласковый, звонкий, Риночка, бусики, да, бусинки, Рина, будешь большая – подарю тебе настоящие…

Калмыш обхватила гостью за пояс, увлекла на середину так быстро, что Яга и глазом моргнуть не успела, и понесла по тёмной воде, под мостом, и ветви рябин раздвинулись, показывая звёзды. А когда остановился поток и Ярина вынырнула на поверхность, – Калмыш упёрлась в корни Луда34, разлилась седым озером, и вспорхнул на громадную переломленную ветку перед ученицей Яги сам Керемет.

– Ну, здравствуй, будущая Яга. Здравствуй, – проговорил он на несколько голосов с эхом, с древним пением из горячего нутра. Расправил перья, тяжело утвердился кожистыми лапами на ветке и запустил в дерево когти. По мелким трещинкам, по изгибам коры пошла плесень, зацвела чёрными и зелёными цветами. Керемет повёл крылом, и венок таких цветов, распустившись, лёг Яре в руки. – Прими мой подарок в честь знакомства.

Ярина склонила голову, но глаз от громадной птицы не отвела – так и смотрела исподлобья, пока не выпрямилась. И вскрикнула, не удержалась: Керемет показался ей всеми лицами.

Узкий череп обтянуло желтизной – полуптичье, получеловечье лицо, полуруки-полукрылья, полуноги, перевитые венами, покрытые голубоватой кожей, полулапы.

А позади, по голове, перераставшей в горбатую спину, по горбу, до самого тяжёлого, умащенного перьями хвоста, – головы, головы, головы… Чужие глаза, десятки, сотни вперились в Ярину широкими зрачками, покачивая на ветру ве́ками, сухими, как лепестки по осени. Моргали все глаза разом – кроме главной, светящейся рыжим пары на клювастом черепе. Моргали глаза, и острые ресницы разбрасывали узкие блики, как ледяные иголки. Керемет взмахнул крылом, и одна такая игла угодила Яре в руку, точно туда, где чернел след от ожога. Рука онемела до локтя, повисла, как каменная. Головы Керемета зашлись костяным смехом. Главная голова надвинулась на Ярину, раскрыла клюв, обдав запахом мочёных яблок, сена, ладана.

– Чего ж ты испугалась? Неужто Абыда про меня не сказывала? – прошелестел Керемет, и сотни горл, сотни безгубых ртов подхватили, зашептали, словно облетал рядом в беззвучную бурю лес.

– Сказывала, – выдавила Ярина, не в силах отвести глаз. Куда клюв Керемета, куда его рыжие глаза – туда и Яринин взгляд, и тянет посильней, чем яблони у Царевен, чем зеркало у Яги, чем воды Калмыш, чем каменные огни.

– А сказывала она тебе, что у неё самой голов не меньше моего будет? – вкрадчиво, будто ящер, прошипел Керемет, всё подвигаясь, раскрывая крылья. Ветер защекотал Ярину по спине, но она не обернулась, а миг спустя поняла: не ветер это, это крылья Керемета протянулись, заключили её в кривое то ли кольцо, то ли сердце, и не выйти теперь, пока не позволит.

– Так сказывала али нет?

Голос пропал. Керемет поднял длиннопалые руки, сложил ладони так, словно держал в них клубок. Солнечным, тёплым засветился воздух между его пальцев, засиял и принялся мягко покачиваться, будто и вправду клубочек. Ярина вспомнила, как распутывала куделю, как, когда тянула нить, точно так же покачивался под присмотром Яги путанный льняной моток. Только этот был ни капли не путаный: ладный, как подсолнечная голова, пушистый, что ласковая шерсть, что шапочка иван-чая.

Клубок переливался медным и золотым, и головы Керемета щурились, отворачиваясь. Медовая капля пролилась сквозь пальцы, с лёгким звоном канула в озеро под веткой, а Ярине словно иглу в сердце вогнали.

– Ты, юная Яга, не шути со мной. Спросил – отвечай, – миролюбиво прошелестел Керемет.

Ярина, у которой онемело в груди, словно оттуда вынули что-то, у которой рука болталась, как каменная чурка, и душа ушла в пятки, едва понимала, что говорит страшная птица, и уж ни слова не помнила, о чём её спрашивали.

Керемет тем временем повернулся на ветке горбом к ней, черепом уставился вдаль, вытянул клюв.

– Вон избушка Абыдина, – проговорил он ласково, так, что дрожь пробрала до самых костей. – Далеко, ох, далеко, дороги тут туманные. А вон там, за Передним Лесом, дом твой. Смотри-ка, и огонёк в окошке. Мамка-то, поди, до сих пор кличет? Хочешь, унесу тебя туда?

– Абыда говорила, тебе из Хтони не вылететь, – преодолевая оцепенение, проговорила Ярина.

– Ты посмотри на мои крылья.

Керемет мигнул, марево в его руках рассыпало искры, и тут же поднялся такой ветер, что заложило уши: развернулись широкие, тяжёлые крылья, взметнулись перья, целый дождь мелких пёрышек пролился на Ярину. Пух забился в нос, попал в глаза. Полнеба запеленали крылья.

– Неужто таки не вылететь? – насмешливо спросил Керемет.

– Ни одному мертвецу из Хтони не выйти, – прошептала Ярина.

– Это тебе Абыда сказала, а Абыда ведь – всего только голова среди Яг, да и то недолго уже, выходит её время. Древние Яги, те, что за грань перешли, они бы тебе иного порассказывали, но не допускает тебя до них Абыда, бережёт. Поди и лиц их не показывала?

Ярина качнула головой, чувствуя, как выскальзывает из слабых пальцев плесневелый венок.

– А ты загляни в её зеркало, когда она сама туда смотрит. И увидишь… Ты меня испугалась, юная Яга? А ведь меня нечего бояться, у меня всё на виду: что прежние лица, что медные перья, что твоё сердечко. Это Я́ги всё прячут, всё норовят выглядеть, точно люди, даже тут, в Хтони…

– Зачем ей прятать? – укусив себя за губу, чтобы прорезался голос, спросила Ярина. – Всё ты врёшь. Ничего она от меня не прячет!

– Прячет, да ещё как, – развеселился Керемет, поигрывая золотым сгустком, с которого стреляли в болото солнечные искры. С каждой новой искоркой, что слетала с ядра, всё сильней кружилась голова, всё слабей становились ноги. – Прячет своё прошлое, прячет твоё будущее. Да и прошлое твоё не больно-то в охотку тебе показывает. А я покажу… Покажу. И дом твой покажу, и маму, и бабку родную. А знаешь ты, юная Яга, что там, за Передним Лесом, у тебя и сестра уже народилась? А другая твоя сестрица, сводная, здешняя, тут же, в Хтони померла, в самое Пламя угодила. Не сумела Ягой новой стать. А Абыда ведь одной ногой на той стороне уже, и без ученицы остаться – что Лес мне в пасть бросить. Но коли я тебя сейчас съем, она ведь новую раздобудет да и горевать сильно не станет. А коли ты сама согласишься домой улететь отсюда, то…

Керемет сжал пальцы, плотоядно полыхнули глаза, и Ярина задохнулась, словно кто-то вокруг горла обвился и давит.

– Нежная какая, – прохрипел Керемет, ослабляя хватку. – Видать, сильно Абыда с тобой нежничает, раз ты хрупкая, как бутылёк со свечкой. Нежничает, боится. И от холода моего тогда тебя защитила. Помнишь, как мёрзла ты, когда только в избу попала? Крохотная была, маленькая. Да и теперь спичка, веточка на ветру. Ничего, время своё возьмёт… Возьмёт…

Шумели осины, накатывала, скрипя галькой, Калмыш, а Ярина стояла и сама не понимала, как ещё на ногах держится – словно воздух сгустился за спиной, не давая упасть ни назад, в реку, ни вперёд, в озеро, в ноги многоликому Керемету.

– Станешь новой Ягой – станешь главной среди Яг, как теперь Абыда, – сквозь звон доносилось до неё шёпотом и свистом. – Главной – да не одной. Узнаешь ещё, как тяжело, когда в тебе чужие судьбы маются, чужие напевы… А хочешь, сейчас тебе покажу? Хочешь узнать, что тебя ждёт, если с Абыдой останешься? Понравится – уходи на все четыре стороны, я тебе и дорогу короткую до избы покажу. А не понравится – унесу тебя в твой город, в твоё гнездо…

– Я… я не буду Ягой… я Царевной, – едва шевеля губами, выговорила Яра.

Керемет захохотал, как закаркал. Целая стая закаркала следом – сухо, будто камни и кости пересыпали.

– Царевны – отражения Яг. Не зря они свой Сад и в Лесу, и в Хтони раскинули. А ты мимо него прошла, в Калмыш окунулась – жди теперь памяти. Если раньше изредка мерещилось, с трудом прорывалось сквозь Абыдовы-то преграды, то теперь рекой хлынет, оглянуться не успеешь, как вспомнишь, кто ты такая, как назад захочешь. А я тебе сейчас предлагаю – унесу, никто и не узнает, и время ворочу, в колыбельке окажешься…

Шептал, шептал он, шелестел лес, горели огоньки мелких глаз, а у Ярины перед глазами опять – синие бусы, розовая куколка, венок из жёлтых цветов. Крепче сжала упругие стебли, тронула пальцем пышную шапку, стебель ткнулся срезом в ладонь, оставил молочное пятнышко…

– Одуванчик, – растерянно, нежно вырвалось из груди.

– Ярина! – раздалось откуда-то разъярённо, отчаянно. – Яринка!

– Ишь ты, прилетела таки, – злобно зашипел Керемет, зажимая в руках золотой клубок. – Ну! Выбирай, юная Яга, если хочешь вернуться, чтобы ни Леса, ни Хтони, ни избы чёрной, ни всадников, чтоб мамка с папкой родным рядом, – надень венок!

Надень венок, Риночка. Гляди, какой: как солнышки маленькие. А дома расплетём, поставим в воду, будут цветочки…

Руки сами потянулись к голове, лёгкие, невесомые. Серые цветы коснулись кос, пеплом осыпались на густые волосы. Ярина закрыла глаза, против воли блуждала по губам улыбка.

– Ну! – склоняясь, накрывая её синей и плотной тенью, шептал Керемет и вдруг затих, растерянно, недоверчиво, по-птичьи прокричал: – Надела… Надела, девочка… Скажи теперь «Полетели!» – и полетим! А нет – так дай хоть дохнуть на тебя, отдай свой свет, ты ведь Ягой хочешь стать, Ягой али Царевной, всё одно, свет тебе ведь мешает только, только с толку сбивает…

– Ярина! – услышала она над самым ухом. – Не смей! Не смей!

Чьи-то руки, цепкие, жёсткие, оторвали от земли, стряхнули с головы пепел. В тот же миг вернулась в грудь тяжесть, Ярина поняла, что едва дышала всё это время. Вдохнула глубоко, и чуть не вытошнило от сладковатого, прелого сенного запаха. Распахнула глаза, охнула, пятки стукнулись о деревянное дно, и вот уже словно кувырнулось что-то в животе, в груди, и знакомым сухим теплом потянуло сзади. Ноги наконец перестали держать, и она кулём упала на дно ступы, откуда не было видно ни чёрного неба Хтони, ни рыжих глаз Керемета, ни его сизых крыльев и сотен лиц.

Резкими толчками неслась ступа, летела так быстро, что не успевала отразиться в водах Калмыши, не поспевали за ней брошенные вдогонку перья-кинжалы, не дотягивался тугой ядовитый вьюн. Только у Золотого Сада Ярина пришла в себя, подняла голову. Тяжело, незнакомо билось сердце, и голова была тяжёлой, в глазах всё никак не рассеивалась муть.

– Дотронулся до тебя, окаянный, – судорожно бормотала Яга где-то над головой, истово работая помелом. – Сердце в своих лапах подержал, сколько силы выпил, сколько дней… Ничего, ничего. Ты ему ещё дашь отпор, Яринка. Всё, глазастая, всё, домой летим, домой…

А дальше то ли сон был, то ли явь, то ли тёплая память, только вдруг Хтонь исчезла, и Ярина зашагала по ветру, глядя под ноги. Полетел со всех сторон снег, но ученица Яги ступала твёрдо: закусив губу, выхватывала глазами широкий лист, прыгала на него, едва нажимая, быстро перескакивала на следующий.

Снизу бежала лиса, сзади роем летели осенние бабочки. Синий мотылёк сел на локоть, Ярина тряхнула рукой и потеряла равновесие. Абыда в избе охнула, рванулась – поймать, подхватить, – но ученица и сама справилась: успела, взглядом сорвала с дуба горсть разлапистых листьев, по самому краешку прошла воздушной тропой.

Засмеялся ветер. Поднялся ласковый душистый дым, медведи высунулись из своих берлог, в последний раз перед зимой приветствую будущую хозяйку. Ярина смеялась, наклоняясь, гладила пушистые уши, свалявшуюся шерсть. Лисы тащили гроздья рябин, юркие ящерки несли на спинах пшено и ягоды бузины.

Домой Ярина вернулась другой походкой: лёгкой, танцующей, с целой корзиной лесных даров. Обняла вышедшую на порог Ягу, привстала на цыпочки, шепча в ухо про лесные чудеса. Похвасталась:

– По самому краешку прошла – не упала!

И скинула на крыльце мокрые, в грязи, в приставших листьях чёботы35. «Ступня-то выворачиваться начала, – приметила Яга. – Не по человечьи. По-яговски…» Вздохнула, а сама кивнула, гладя ученицу по спутанными волосам:

– Молодец. Так и беду свою по самому краешку обойдёшь, когда час придёт. Обойдёшь и не рухнешь.

…Яринка подняла голову – а сверху, далеко, мелькали звёзды, ели норовили залезть лапами в ступу, и пахло гнилью и хвоей. Абыда работала помелом, и ступа, будто бешеная, неслась домой.

Глава 7. По те стороны Леса

– Я заклинаю белым розовую луну.

Я бы давно сумела шить по большому льну.

– Рано, Ярина, рано. Руки ещё слабы.

Дальней огни Поляны нужно тебе забыть.

Прошлое хорошо бы в пепел, до дна изжить.

Рано, Ярина, рано льну по большому шить.

Двор показался до того родным, что Ярина едва не разревелась. Память, нахлынувшая было в Хтони, отошла, как волна прибоя, оставив смутные лужицы, бледные пятна.

Ярина вспомнила, как ранней весной, первой своей весной в Лесу, увидела цветок – прошлогоднюю душицу с нежными розовыми цветами, с овальными листьями, крепко вмёрзшими в лёд. Цветок не тянулся к свету, не жался к почве, а словно и не понимал, что с ним случилось, отчего он застыл в невесомости льда между землёй и небом. Где-то капали, тая, ледяные кромки, тонко-тонко свистела первая весенняя капель, и Ярине показалось, что это стонет душица.

Она попробовала освободить цветок руками, но лепестки, впитавшие влагу, расходились в пальцах, как старый хло́пок.

– Абыда! – бросилась она к избе. – Абыда, помоги! Там цветочек!

Яга, только вернувшаяся с Дальних Полян, колдовала над тестом. Ярина вбежала и с силой вцепилась в её подол:

– Помоги!

Абыда, шевеля губами, то ли отсчитывала секунды, то ли читала заговор на дрожжи. Дёрнула головой: мол, подожди. Но Ярина упорно трясла её за локоть, тянула на улицу:

– Ну куда ты меня тащишь? Сколько раз говорила, не лезь, когда тесто готовлю! Весь Лес им кормится, особенно весной!

– Там цветочек плачет!

– Какой такой цветочек? Ярина, в Лесу цветов – тьма без малого! И все скоро проснутся, а солнце нынче холодное, нужно землю подкормить, нужно лёд растопить помочь.

– Так помоги! Этот цветок во льду!

– Это прошлогодний цветок. Прошлое своё отжило, закончилось. Новые цветы придут, новые травы уже готовы проснуться. Они встанут на смену.

– Но как же прошлое? Как взять и забыть? У тебя на дворе ведь цветок, Абыда, волшебный ведь…

Яга сердито вышла во двор, носком валенка разбросала рыхлую землю пополам со снегом. Опустилась на колени, провела рукой над вмёрзшей в снег душицей. Та трепыхнулась, отозвавшись на тепло, и комок льда, в который вмёрз стебель, закапал, оплывая.

– Почему так медленно?

– Потому что если сразу повернуть из зимы в лето, цветок растеряется, не поймёт ничего и память свою погубит, – проворчала Абыда, не отвлекаясь от душицы, ловко освобождая стебель. – Теперь лепестки… сердцевинка… самое сложное. Помогай.

Позже, спустя много и зим, и лет, Ярина спросила Ягу:

– Почему ты согласилась? Весь Лес оставила без хлеба, пока помогала одному цветку.

– Потому что ты попросила. Яга, даже юная, если и просит – просит неспроста, пусть и сама это не понимает.

…Вернувшись из Хтони, Ярина брела по двору, чувствуя себя ровно как тот цветок, как та душица, вырванная из плена медленной смерти. Как стебель оживал, как в лепестки возвращалась сила, как вспоминали листья, из чего им пришлось вырваться, – так и Ярина, миг за мигом, шаг за шагом вспоминала, что случилось в Хтони. Примеряла на себя, будто и не с ней всё произошло. И чувствовала, как трескает ледяная скорлупа, облетает корка, и осенний холодный воздух неприветливо колет оголённое нутро.

– Знаешь, что стало бы, если бы ты согласилась? – с хрипотцой спросила Абыда, тяжело наваливаясь на мокрые брёвна. По её щекам, волосам, платью стекали капли, и Ярина только теперь заметила, что с неба вовсю льёт. – Он бы тебя и вправду унёс. Куда – не знаю. Но унёс бы, и сам бы Хтонь покинул, если бы ты только согласилась, если бы разрешила, сказала вслух. А если Керемет перешагнёт порог – никто уже не справится. Ни я, ни другие Яги, ни Царевны, ни сам Лес.

Абыда опустилась на лавку у стены. Из-за забора свесил чёрную голову конь Тёмной Ночи. Яга потрепала его по загривку, огладила ладонью ноздри. Конь всхрапнул; Абыда, закрыв глаза, молвила:

– Но и это не самое страшное. Керемету однажды конец придёт. Сколько бед бы он наделал до этого – неизвестно, но пришёл бы конец, потому что смертен Керемет. А вот я бы другую ученицу не смогла взять – потому что ты бы по своей воле ушла, презрела бы цепь. Одно глухое звено – конец.

Голос её становился тише, Ярина едва разбирала. Вскоре Яга забормотала что-то совсем несусветное, вскинула голову, и вместо глаз блеснули бельма. Ярина вскрикнула, и Абыда тотчас пришла в себя, вскочила с лавки, взяла ученицу за плечи, повела в избу.

Переодела в сухое, напоила отваром чемерицы и купальницы. Яра уснула как мёртвая, а проснувшись, увидела на белоснежной подушке сероватые пряди. Глянула в зеркало над корытом – косы стали пепельные, как морозы в пасмурный день.

***

– Излом да вывих, – хрипло вздохнула Яга неделей позже, перебирая каменные огоньки. Зазвенели, подхватив её голос, бутыльки с травами, вздрогнула изба. – Излом да вывих. То ли каменные цветы совсем слабые пошли, то ли у девки у самой сердце как камень. Выходит, зря в Хтонь ходили. Зря только душенька в пятки убегала. Что была Яринка слабенькая, то и осталась после цветов.

Кощей, скрипя плащом, поднялся, обошёл стол, наклонился на скрючившейся Абыдой.

– Поди выправится с годами?

– Давай, давай, – желчно пробормотала Яга. – Утешай. Тебе-то что. У тебя-то над душой Лес не стоит, не дышит. Ты-то не помрёшь через сто годков что с яблоком, что без. Тебе-то над преемниками не трястись!

– А что, поменялась бы со мной? – осторожно спросил Бессмертный, хоть и видел, что не в том настроении Абыда, чтобы смеяться. А всё-таки – вдруг ободрится.

Разозлилась. Ободрилась. Сдвинула брови, распрямила спину, стала похожа на себя прежнюю век назад. Отстранённо улыбнулась:

– Ладно. Кому что дано, кому что суждено.

Перебрала пальцами в воздухе, подзывая дощечку. Повела ногтем по дереву, и на жёлтой берёзовой коре зажглись белые буквы.

– На, – подвинула дощечку Кощею. – Мало ли со мной что будет – отдашь ей.

– Решилась, значит? – тревожно спросил Кощей. – Ну, правильно. Правильно.

– Мне твоё одобрение не нужно, – хмыкнула Яга. – Я ведь совета-то не просила.

Бессмертный умолк. Абыда посидела, раскуривая ветку смородины, пожевала дымный черенок. Задумчиво произнесла:

– Крепко в ней борется человеческое с Пламенем, сердце с даром. А теперь, как сердце в лапах Кереметовых побывало, – тем более.

Глянула холодно, спокойно. Добавила:

– Раз так цветы не помогают, в отваре, – остаётся только прямо к сердцу приложить.

***

Стелились вдоль тропинки дымные гроздья, неслышно ступали позади призрачные волки и скакуны. Ярина шагала, глядя под ноги. Изредка поднимала голову, силясь разглядеть солнце, но сквозь белое марево пробивалась только жидкая хлябь.

– И люди, и нелюди об этом знают, – говорила Яга, отводя ветви и раскидывая посохом клочья тумана. – Кто верит, кто не верит. Кто-то Даром называет, кто-то – Силой и Словом. А мы, Яги, Пламенем зовём. Пурпурным и Белым, кому какое досталось. И если досталось оно не с рождения, плохо может прийтись. Дух растёт, а тело за ним не поспевает. Или сила растёт, а душа медлит. Это с тобой и приключилось. Поэтому и хвораешь так часто.

Ярина наклонилась над кусом ежевики, сорвала сухую, тёмную ягоду. Поднесла на раскрытой ладони к лицу.

– Вот так?

– Вот так. Силы в ягоде ещё видимо-невидимо, а кожура съёжилась, осень сок вытянула.

– И что делать?

– Ягоде не поможешь. А вот Ягу оставлять с таким недугом – плохая затея. Мы с тобой, глазастая, идём на туманную тропку. Там дух и тело встречаются лицом к лицу. Они поладят – и прочее наладится.

Ярина сжала в ладони ягоду; выкатилась круглая капля, густая, вязкая.

– А если не поладят?

– Поладят.

Абыда взяла ученицу за руку, испачкалась в ягодной крови. Глянула сверху вниз.

– В Хтони не боялась, с Кереметом разговаривала, а туманной тропинки испугалась?

Ярина промолчала. Качнула головой. Кивнула.

– Вот и джечь, – откликнулась Яга, но откликнулась отстранённо, будто сама загляделась на небесный туман. – Вот и джечь. Только, Яринка, я с тобой не смогу дальше оврага пойти. Одна… пойдёшь?

Сердце сжалось в комок. Вспомнилось, как сама стояла у края оврага, всматривалась в лиловые струи на дне. Боялась выпустить руку наставницы, боялась, плакала, до тех пор боялась, пока Окомира сама не выдернула ладонь, не ушла в туман, оставив её на краю обрыва.

Ярина кивнула, не поднимая глаз. Окуренная смородиновым дымом, ступала ученица Яги неуверенно, мягко, слова добирались до сознания будто сквозь хлебный мякиш.

Плечи свело и руки. Пересиливая себя, шагала Абыда вперёд, вела по туманной тропе Ярину. А когда показался впереди заросший татарником, шиповником, осенней резедой овраг, остановилась и вытянула из-за пояса коробок.

– Возьми. Там, дальше, пригодится тебе.

Ярина послушал взяла в руки коробок, повертела, убрала в карман. Даже не спросила, что там. Абыда открыла рот объяснить, и в овраге взметнулось пламя.

«Не успела. Не успела!»

– Ярина! Ничего не бойся! Иди на пламя, только вперёд иди, ничего не бойся! И придёшь домой.

На онемевших ногах, с тяжёлым сердцем, не оглядываясь, бросилась Яга назад по туманной тропе. Не выдержала, обернулась у самого поворота на знакомые лесные дорожки. Ученица стояла перед лиловой стеной, не шевелясь, – тонкая чёрточка, иголочка среди пламени.

***

Ярина стояла у самого краешка, удивляясь, как пламя не обжигает. Ветер теребил сарафан, искры кололи голые ноги, щекотали лицо. Яра потянулась к лиловым лентам, тронула их, как шёлк, гадая, что дальше.

Не было страха, и любопытства не было. Только переступила с ноги на ногу, вздохнула про себя: холодно. Поскорей бы домой. Корке обещала сахарную маковую голову испечь – если не испечь, обидится. Но и Абыда обидится, если назад повернуть, к избе. Она сказала – вперёд, вперёд, и придёшь домой. Но как изба окажется впереди, если она – сзади?

Стоило об этом подумать, как пламя разошлось, и узкая тропка, присыпанная лунным осенним светом, потянула за собой над оврагом, как колдовской клубочек. Ярина сделала шаг, и огонь разошёлся шире. Сделала ещё – и пламя сомкнулось за её спиной. А впереди расступился лес, и деревья в нём были до самого неба, макушкой чиркали звёзды, а травы росли до плеч, белёсые в свете широкой луны. Ярина втянула странный запах, удивительный, незнакомый – ягод каких, что ли? – и осторожно пошла вперёд, будто по болоту, как учил Вумурт: легонько ступай. Проверяй сначала, потом наваливайся. Легонько, как пёрышко…

Из-за стволов выглядывали звери, и были это не медведи, не зайцы с Ближних Полян, не коровы, не козы с Абыдиных выпасов, не дымные волки, не кони Утра, Ночи и Дня. Незнакомые звери. Молчаливые. Чужие.

Крупная птица задела перьями по лицу, устроилась на плече. Ярина покачнулась по тяжестью, но не упала, так и шла дальше, клонясь на один бок, чувствуя, как когти царапают кожу. Ничего не бойся, сказала Абыда. Ничего не бойся.

Тропа делалась всё мягче, всё выше становились деревья, и наконец ученица Яги вышла на поляну. На ней тоже плясал костёр, но такой, какого Яра никогда не видела – ни на дворе у Абыды, ни в воршудах. Немножко походило на то, как русалки на новую луну жгли папоротник, обращаясь в эха и в птиц. А больше всего напоминало цветок – с лепестками, со стеблями, с нежными листьями, крохотными, отрывавшимися, черневшими, улетавшими в небо.

Ярина несмело подошла ближе. Когда вошла в круг света от цветка-костра, тяжесть на плече растаяла; маленькая птичка вспорхнула и нырнула в огонь. Брызнули искры, Ярина ахнула. Где-то далеко, по ту сторону Леса и света, ахнула Абыда.