Ведьма и тьма бесплатное чтение

Глава 1

Малуша спала на широком ложе со своими малолетними дочерьми Яреськой и Ольгенькой. Во сне она откинула пышное, медвежьего меха покрывало – ночь выдалась теплая, серпень[23] месяц в разгаре, даже ставни на оконце не были задвинуты, чтобы впускать ласковый ночной воздух. Но потом резко похолодало, и молодая мать, даже не пробудившись, стала натягивать меха на дочерей. И вдруг резко села.

Так и есть – холод! Вон даже резные столбики в изножье кровати будто изморозью серебристой покрылись, при свете горящего в плошке фитиля видно, что и пар от дыхания клубится. Значит, она близко. Мать Малуши, ведьма Малфрида! От ее приближения всегда веет стылым холодом.

Женщина спрыгнула с ложа, стала будить, теребить малышек.

– Яресенька, дочка, вставай. Бери Ольгеньку и отправляйтесь к воеводе Свенельду. Да быстро, я сказала, быстро!

А сама, как была в одной рубахе и с растрепанной черной косой, кинулась к двери, растолкала охранявшего ее покой уного[24].

– Пробудись! Да вставай же, пока кнутом не огрела! Дочерей моих к Свенельду отведешь. Да чтобы ни словом никому!

И опять к дочерям бросилась, стаскивала с кровати десятилетнюю Яресю, а хныкавшую малышку Ольгеньку передала уному на руки. И только когда за ними скрипнула последняя ступенька внизу деревянной лестницы, Малуша вновь забралась в постель, раскинулась, будто и впрямь спала, и постаралась дышать как можно ровнее.

Нашла их все-таки ведьма Малфрида! Прежде она все наведывалась в Малушино сельцо Будутино, что под Киевом. Но после того, как Святослав стал ходить походами и сделал остров Хортицу на Днепре своей перевалочной стоянкой, Малуша с дочерьми перебрались сюда. Она сама запросилась жить подальше от Киева, а Святославу так было даже удобнее: жена его, княгиня-мадьярка, больше не докучала ему своей ревностью, а хозяйственная Малуша помогала ему на Хортице. Но посещал ее князь так редко… Недосуг было. Зато и мать Малуши, темная ведьма Малфрида, не могла теперь сыскать, куда от нее скрылась дочь. Однако сыскала, по всему судя.

Малуша не могла вспомнить, как вышло, что родная мать стала вызывать в ней страх. Может, когда почувствовала, что та все меньше напоминает ей обычного человека, а может… когда Малфрида стала проявлять неподдельный интерес к ее дочерям. Говорила, мол, отдай одну из двух в науку, дабы силой великой наделить. А у самой при этом глаза желтизной светятся, когти звериные из-под ногтей проступают… Нелюдь, одно слово. Отдать ей Яреську или Ольгеньку? Да сохранят боги пресветлые!

Это были тревожные мысли, а Малуше сейчас надо было прикинуться спокойной, сонной, чтобы Малфрида ни на миг не заподозрила, что тут только что находились дочери Малуши и князя Святослава. А если искать станет… И Малуша в который уж раз вспомнила о воеводе Свенельде. Как же хорошо, что он ныне на Хортице остановился! К Свенельду ведьма сунуться не посмеет. Яреська и Ольгенька там будут в безопасности.

И все же Малуша не смогла сдержать волнения, когда в оконце бесшумно влетела большая светлоперая сова и стала кружить под стропилами теремной кровли, пока от взмахов крыльев не погасла плошка. Стало темно и очень холодно. О том, что мать покидает свой птичий облик, Малуша догадалась по шуршанию одежд, по тому, как скрипнула лавка, на которую опустилась ведьма. И воцарилась тишина. Долгая, давящая.

Малуша, притворившись спящей, не шевелилась, хотя и чувствовала на себе тяжелый, как свинец, взгляд Малфриды. Та, видимо, почувствовала, что дочь не спит.

– Хоть бы здравия мне пожелала, – молвила в тиши ведьма.

Малуша приподнялась, опершись на локти. Силуэт матери выделялся темной тенью на лавке у стены. А вот Малфрида и в темноте видела без помех. Сказала:

– Годы не умалили твою красоту, дитя мое. Недаром же Святослав все время к тебе возвращается, сколько бы пригожих пленниц ни приводили к нему в шатер побратимы.

Уязвить хотела или, наоборот, подбодрить?

– Пустое сказала, – перебрасывая растрепавшуюся косу на грудь, произнесла Малуша. – Да и не спит никогда мой Святослав в шатрах. Любо ему отдыхать под открытым небом, седло вон подложит под голову и отдыхает. Так было, когда я с ним в походы ходила, так и теперь, сказывают. Не меняется мой Святослав, хотя полмира покорил.

Малфрида засмеялась негромко. А потом с ее руки сошло пламя, вновь вспыхнул огонек в масляной плошке, подвешенной на завитке кровати. При отблеске огня Малуше стало видно, что бревенчатая стена вокруг темной фигуры матери поблескивает от инея. Малуша спросила, кутаясь в меховое покрывало:

– Зачем столько холода всякий раз напускаешь?

Малфрида ответила странно:

– Да пусть себе холодит. Скоро пройдет. Тогда и я согреюсь.

Вот и пойми ее. Впрочем, Малуша и раньше никогда мать не понимала. Где ее носит, чего она хочет? Хотя чего добивалась Малфрида, Малуша догадывалась. Видела, как мерцающие в ночи желтым светом глаза ведьмы шарят вокруг, как взгляд остановился на ложе за спиной дочери, там, где примято было изголовье, хранившее отпечаток недавно спавших с Малушей дочерей.

– Были они тут? – встрепенулась Малфрида. – Были мои внучки, Ольгенька и Яреська? Опять прячешь от меня?

– Княжны они! – вскинула подбородок Малуша. – Только князю Святославу судьбу их решать. Не мне… и не тебе.

Ведьма насупилась, сбросила с головы темно-красное покрывало, давая темным непокорным волосам рассыпаться по плечам. При мерцающем свете казалось, что они шевелятся, как живые.

– Так уж и княжны, – буркнула Малфрида. – Вот Владимир, первенец ваш со Святославом, – княжич, не спорю. Так и княгиня Ольга решила, когда его к себе забрала, да и я тебе то же самое предсказывала. Знаю, что дети от этой мадьярки Предславы такой силы не будут иметь, как наш Владимир.

Малуше любо было это слышать. Особенно учитывая, что сама она, бывшая ключница княгини, мало на что могла рассчитывать. Она оставалась при князе Святославе ладой, взятой за красу, а женой и княгиней стала мадьярская княжна Предслава. Мадьярку привез Святославу его воспитатель Асмунд, сосватав ее у дьюлы[25] Ташконя Венгерского. Асмунд ей и имя подобрал – Предслава, так как собственное имя мадьярской невесты, похожее на птичий щебет, никто в Киеве и выговорить толком не мог. Зато свадьбу князя и мадьярки праздновали всем градом. И было это как раз в тот момент, когда Малуша в дареном ей селе Будутине мучилась родовыми схватками. Горько ей было, но предсказание матери, что родит она сына и будущего великого правителя, давало силы все стерпеть. Да и Святослав не забыл о любимой, явился к ней чуть ли не после брачной ночи. И сыну имя сам дал – Владимир, что означало «Властитель Мира».

Однако долго при ладе своей Святослав не смел задерживаться – не мог оставить молодую княгиню. Предслава ревнивой и обидчивой оказалась. Но долг свой выполнила и понесла едва ли не сразу после свадьбы. Владимир родился в начале квитня[26] месяца, а княгиня Предслава родила законного наследника престола в начале темных дней Морены, в канун зимы. Ярополком его нарекли, чтобы воитель был и полки водил яро. Это потом уже Ольга и побочного сына Святослава взяла к себе на воспитание. Малуше пришлось смириться с тем, что растет Владимир не при ней. Только брат Добрыня, служивший при тереме Ольги, порой украдкой позволял Малуше навещать маленького княжича. Но она понимала, что ее сыну в княжьем тереме будет лучше. К тому же Ольга ревнивой Предславе воли не давала, оберегала первенца Святослава и, как поговаривали, любила его не меньше, чем законного внука Ярополка.

Малуша же уехала с милым ее сердцу князем в далекий Новгород. И там через пару лет родила ему дочь Яреську, такую же синеглазую и крепенькую, как сам Святослав. Но князь особого интереса к дочери не проявил. Он тогда уже мечтал о походах, воев в дружину свою набирал по округе, с варягами дружбу водил. Что ему в тереме с бабами и детьми сидеть? Он то в полюдье, то в набеге, то с воинскими побратимами пирует. Но Малушу не забывал. Пока однажды не отправился с дружиной в Киев и не потребовал от княгини отдать ему княжий стол. Ольга сыну не перечила, при всем честном народе объявила, что отныне князь на Руси – сын ее и Игоря, Святослав. Именно в тот год Предслава опять мужа завлекла, родила от него второго сына, Олегом нареченного. Малуша жестоко ревновала, но успокоилась, когда Святослав прислал за ней и даже решился взять ее с собой в поход на вятичей[27]. Пусть походная жизнь была для Малуши утомительна, но зато ведь с милым все время. И снова понесла от него. Но Святослава новая беременность лады не больно интересовала. Как некогда предсказывала Малфрида, главной любовью его жизни были не жены, а война. Потому, отослав беременную Малушу опять в Будутино под Киев, он выступил в поход против великой Хазарии, давней противницы Руси.

Вот туда-то, в Будутино, и явилась к Малуше Малфрида, объявила, что та снова родит князю дочку, и при этом добавила, что хочет забрать к себе малышку на учение ведьмовское. А еще Малфрида добавила, что саму Малушу обучать ведьмовской науке не станет, ибо нет в ее дочери чародейской силы ни на пушинку, а вот во внучке, как и водится у ведьм, через поколение, чародейство должно проявиться. Малфриде страсть как хотелось умение свое родной кровиночке передать, но Малуша только сильно разгневалась на мать. Мало того, что та сама как нелюдь темная живет, все ее боятся и сторонятся, так она еще и внучке своей той же доли желает? Не бывать этому! И ведь знала, что говорила: ведьмы в свою науку никого силой взять не могут, им надо, чтоб по своей охоте им дитя отдали. Малфрида тогда только и сказала со странной улыбкой: мол, еще поглядим. Не это дитя, так старшую Яреську к себе рано или поздно возьму.

Святослав был в походе, Малфрида не отставала от дочери, и тогда решила Малуша, хоть и была на сносях, в Киев перебраться, к княгине Ольге. Та ведьму от себя давно прогнала, она и внучку от чародейки сохранит. Прибыла к ней Малуша уже с новорожденной Ольгенькой, поведала обо всем, и княгиня согласилась помочь. Отправив бывшую ключницу в Будутино, она велела вскорости возвести там христианский храм, сказав, что теперь Малфрида не посмеет там появиться. И ведь верно сказала. Пока малышки жили с Малушей в Будутино, ведьма его стороной обходила. Да и где ее носило все эти годы? О том никто не знал. Но позже, когда Святослав в силу вошел и стал воздвигнутые матерью храмы рушить, опять объявилась. Святослав Малфриде всегда был рад, даже посулил, что и в Будутино храма не останется. Но ушел в новый поход и позабыл о том. Княгиня Ольга тиуну будутинскому пригрозила: не сохранит церковь в селе, велит его гнать к побирушкам.

И все же Малуша все время жила в тревоге. Пару лет назад, когда Святослав взялся Хортицу укреплять, он решил переселить сюда Малушу с дочерьми. А тут никаких храмов не было, все князь порушил. Зато капище было великое: все, кто плыл в Царьград и Корсунь[28], тут жертвы перед священным дубом приносили. Чая беды от матери, страшась ее, Малуша даже подумывала креститься. От крещеных ведьма шарахается. Однако совершить задуманное Малуша все же не осмелилась – опасалась рассердить христианством своим Святослава.

И вот снова объявилась Малфрида. Выследила-таки, где внучек ее прячут.

– Что ты меня все преследуешь, чародейка? – сердито спросила Малуша. – Ты к князю попробуй подступиться да сказать ему, что для одной из его княжон задумала!

Малфрида долго молчала, и Малуша поняла, что попала в точку: не посмеет ведьма с таким делом к Святославу сунуться. Или все же решится?

– Ты мне их хоть покажи, – произнесла чародейка через время. – Моя ведь кровь в них. Может, и смогу понять, в какую из них мой дар перейдет. Мне о них рассказывали: Яреська светленькая и неугомонная, как сам Святослав, а Ольгенька, в честь бабки-княгини названная, вроде как наша порода, чернявая.

– И что с того? Обе они дочери Святослава, обе княжны, – упрямо мотнула головой Малуша.

А на сердце у самой будто сквозняком потянуло: нельзя ее матери Ольгеньку видеть! Малуша сама порой замечала, как меньшая ее то хнычет, то вдруг замолчит, словно прислушиваясь к чему-то, а то начинает лепетать, будто с духами невидимыми переговаривается. Но Малфриде о том знать не следует!

– Что ты все о дочерях моих, – отмахнулась Малуша. – Хочешь, лучше об отце моем поведаю.

Ведьма выпрямилась, зыркнула гневно. Кто другой испугался бы, обычные люди ведьм боятся, но Малуша знала – зла ей Малфрида не причинит. Оттого и посмела напомнить о Малке Любечанине.

– Или совсем забыла того, кого отцом моим все считают? Я же у него порой бываю, знаю, как живет.

Ведьма нехорошо улыбнулась, сверкнув длинными острыми клыками.

– Чем не интересуюсь – о том не спрашиваю. Да и ты, Малуша, знаешь, что отец твой – Свенельд-воевода. Любились мы с ним… Так и ты появилась.

Да, у Малуши, ведьминой дочери, было как бы два родителя. Родным ей, как и сказала Малфрида, был воевода Свенельд, да только долго он не хотел признавать своего отцовства. Даже когда одно время Малфрида жила у него суложью[29] в Киеве, он и тогда не признавал маленькую Малушу. Оттого многие и считали, что отец ведьминой дочери – лекарь Малк Любечанин, с которым тоже одно время жила чародейка. Малк же взрастил и Малушу, и брата ее Добрыню, они его отцом звали. Хорошо они тогда все жили под Любечем. Да разве с такой, как Малфрида, по-людски жить получится? Вот и распалась семья. А Малфрида с тех пор и знать ничего о Малке не желала. Потому на вопрос дочери не ответила, перевела речь на Свенельда. С ним-то она по-прежнему ладила, пусть и виделись редко.

– Какой смысл мне от тебя о Свенельде вызнавать, когда он тут и мы вскорости увидимся. Даже дивно, что он здесь остался, а не поспешил на поклон к княгине Ольге. Ибо только Ольге предан Свенельд всецело.

Осознав сказанное, Малуша ахнула:

– Да ты разве не ведаешь ничего? Померла в середине месяца липня[30] княгиня пресветлая. – И вздохнула горько: – Как без нее теперь будем все? Ведь только при Ольге Русь великой и сильной стала.

Малфрида долго молчала. Многое связывало ее с княгиней. Одно время соперницами они были из-за любви князя Игоря, потом – союзницами, даже подружились, как между обычными женщинами бывает. Но когда Ольга крестилась в Царьграде… Да что вспоминать, если ничего с тех пор не связывало больше христианку Ольгу и чародейку Малфриду. И все же весть о том, что княгини не стало, вызвала волнение в душе ведьмы. Лишь через долгий миг смогла выговорить: мол, не крестилась бы Ольга – и по сей бы день жила. Малфрида умела находить в диких чащах редкий дар русской земли – живую и мертвую воду, дающую силу и возвращающую младость, она бы для княгини добыла обе, вот и жила бы та и поныне. А так… Но в одном Малуша права: как теперь на Руси без Ольги-то? Святослав править не стремится, он все больше в походах, все где-то судьбу свою пытает лихостью да натиском. На Руси же за всем его мудрая мать приглядывала да рядила справедливо. А как теперь Святослав поступит?

Хотя ей, Малфриде, какое до того дело? Видно, есть оно. Недаром же ее разыскал гонец Святослава, передав, что князь ей встречу на Хортице назначил. Но о том дочери пока говорить не хотела. О другом спросила:

– А что ж ныне Свенельд? Пока княгиня правила, он первым человеком при ней состоял. А вот кем при Святославе будет? Прежде князь не больно его жаловал, даже порой гневался, что воевода такую власть на Руси имел. Первейший воитель, так о Свенельде говорят. А Святослав на себя эту славу примерить хочет. Вот и прижмет теперь полюбовника Ольгина.

– Не прижмет. Свенельд не только милостью княгини поднялся, он и сам многого достиг, и Святослав мой с ним считается. Впрочем, что тебе до Свенельда? – спросила Малуша уже с тревогой. А ну как мать захочет повидаться? И узнает, что у того внучки ее? Нет, как бы ни показал себя когда-то по отношению к нагулянной дочери Свенельд, да с тех пор многое изменилось. И Малуша может на него положиться.

И все же она постаралась отвлечь мать от разговоров о Свенельде, а то еще и впрямь отправится к нему прямо сейчас, от этой оглашенной всего можно ожидать. А там девочки…

– Я все же про Малка поведать тебе хочу, матушка, – ласково заговорила Малуша, подсаживаясь к ведьме и беря ее за руку. – Не поверю, что совсем о нем знать ничего не желаешь. Мужем твоим ведь был, да и нам Малк лучший отец. Потому мы с Добрыней при каждом случае стремимся побывать у него в Любече.

Малуша чувствовала, что мать пытается вырвать у нее руку, но не отпускала. Рука уже была как рука, без холода. И, удерживая ее, Малуша беспечно повествовала, какой славой и почетом пользуется Малк на Руси, как часто к нему люди за помощью обращаются. Многим он помогает, причем без всякой живой и мертвой воды. Не всех, конечно, вылечить удается, ну да лекарь он все равно знатный. Дела у него хорошо идут, разбогател Малк, но даже простым каликам перехожим не отказывает, добрый он. А с бывшей служанкой Гапкой, с которой после ухода Малфриды сошелся Малк, живут они ладно. Малфрида вон чужих детей ему навязала, Гапка же Малку детей рожает почитай каждый год, до десятка их у него теперь. Причем сыновья и дочери у Малка здоровенькие и крепкие, а Малуше и Добрыне даже радостно, что у них столько сводных братьев-сестер появилось, дружат они с ними. Да и Малк всегда встречает ведьминых детей как родных. И любо им у него бывать.

Малуша выложила все это скороговоркой, только бы Малфрида вновь о внучках не стала расспрашивать, но в какой-то миг умолкла. Странно тихо сидела подле нее ведьма, голову свесила, даже ее пышные волосы обвисли как-то жалко, скрыв лицо. Неужто почувствовала грусть, узнав, что брошенный некогда супруг в счастье живет? Неужто боль и тоску по нему бережет в сердце? Значит, ничто человеческое даже ей, темной, не чуждо!

И Малуша укорила себя в том, что огорчила ведьму. Мать ведь она ей. Пусть и беспутная, равнодушная к детям, но зла Малуше никогда не делала… Дочь же, рассказывая о счастье Малка, хотела ее задеть. Сама в глубине души это понимала. А сейчас вдруг досадно сделалось.

Они тихо сидели в темноте, держась за руки. Со стороны глянуть – ну точно сестрицы. Обе чернявые, сухощавые, статью высокие. Только Малуша светлоглазой, в отца, уродилась, а Малфрида… Кто ее отец, поди узнай… Но когда темные как ночь глаза Малфриды не полыхали колдовской желтизной, она казалась обычной пригожей молодицей. Которая, несмотря на все свое могущество, таит в душе боль по давно утраченному счастью. И никакие колдовские чары не заменят его, это счастье.

– Ночь глухая на дворе, давай отдыхать, – поднявшись с лавки, сказала Малуша. – Ложе у меня широкое, укладывайся рядышком да почивай до рассвета. А то скоро уже первые петухи пропоют.

Кровать чуть скрипнула, когда они устроились рядом. И Малуше даже хорошо сделалось, оттого что она лежит бок о бок с матерью. И ведьмой та уже не казалась. Малуша подремывать стала, когда услышала, что Малфрида негромко смеется.

– А ведь были они тут, внученьки мои. Я запах их чую. Не выветрился еще.

Малуша промолчала. Утро вечера мудренее, а уж тогда… А что тогда? Но понимала Малуша: воевода Свенельд детей князя Святослава ведьме никогда не отдаст. Прошло уже то время, когда Свенельд, как и многие другие, дивному очарованию Малфриды поддавался. Теперь он изменился, другим человеком стал.

То, что Свенельд, воевода древлянский и князь-посадник уличский, сильно изменился, Малфрида сразу поняла. Он сам явился в горницу, где по летней поре обитала Малуша, и теперь стоял на пороге, наблюдая, как та силится роговым гребнем расчесать спутанные кудри матери-чародейки. А Малфрида молча глядела на него, в первый миг не в силах слова вымолвить. Свенельд постарел!

Сколько она себя помнила, был воевода пригож, как молодец в самой поре: стройный, румяный, порывистый. Улыбался белозубо, как мальчишка, лицо голил по ромейской моде и был бы юнак юнаком, только в зеленых, чуть раскосых глазах таилась зрелая мудрость, какую не у всякого молодца заприметишь. Ибо было воеводе Свенельду… достаточно лет. Но обликом он не старился, пока та же Малфрида или иные волхвы-кудесники добывали ему в укромных уголках чащ и пустынь болотных дающую молодость живую и мертвую водицу. Теперь же… Юношеской стати воевода лишился, сильно раздался в плечах и груди, заматерев телом. И при этом слегка сутулился, двигался со степенной важностью, как уже поживший муж. Бороду отпустил, волосы солидно, до середины спины, носил, а надо лбом разделял их на пробор… А по лбу морщины пошли, залегла борозда от раздумий между круто изломленными, будто крылья чайки, бровями. Годы показали себя на прославленном воеводе Свенельде. И Малфрида сказала:

– Так вот почему ты меня в последние годы никогда за водой живой и мертвой не посылал. Лет десять мы с тобой не виделись, сокол мой ясный. И ты постарел на все эти десять лет… А почему так?

И вдруг рванулась, да так резко, что гребень выскользнул из рук Малуши, повис на спутанных волосах ведьмы. Она же, тыча пальцем в Свенельда, зашипела злобно:

– Ты охристианился, Свенельд! Ты крестился! Лишил себя ража и задора вечной молодости, поверив в призрачную христианскую сказку о вечной душе!

– Не кажется ли тебе, ведьма, что то, как я живу, только меня и касается? – сложив руки на груди, вопросил воевода. – А вот ты зачем сюда, на Хортицу, пожаловала?

Сухо произнес и властно. Малфрида даже опешила. Не так он ее привечал раньше. Сейчас смотрит исподлобья, хмурит брови. Но ведь и заматерев, как хорош! Сила от него и уверенность исходят. А это ли не главное в зрелом муже? И от этого Малфрида вдруг прежнее волнение в груди ощутила. Не забыла еще, каково это – любиться со Свенельдом. Да и мужика у нее давно не было. А ведьмы страсть как до плотских утех охочи. Хотя, полюбившись, обычно силу колдовскую теряют… И тут уж выбирать надобно – чары, сила и могущество или утоление любовной жажды.

Малфрида тряхнула головой, отвернулась от Свенельда, чтобы мысли путаные не смущали. Пора бы ей уяснить, что он для нее в прошлом. Ну, было между ними – и прошло. А вот отчего он ее так сурово встретил, это странно. Друзьями они всегда оставались. Да и не посмеет Свенельд гнать ее, понять должен, что Малфриде покровительствует сам князь.

– Меня Святослав позвал, – ответила спокойно. – А против воли Святослава даже ты не пойдешь. Особенно теперь, когда твоей покровительницы не стало.

Она прошлась по покою, неслышно ступая по пышным коврам, покрывавшим половицы. Богато ладу свою Малушу князь поселил, балует. Вон даже занавески на окне не просто вышивкой украшены, а из узорчатого византийского шелка сшиты. Сейчас занавески раздвинуты, солнце заливает просторную горницу и тени лежат на полу – Малуши и Свенельда. И по ним Малфрида заметила, что воевода и дочь обменялись быстрыми жестами. Сговариваются у нее за спиной. Ишь, раньше Малуша едва и глянет на родителя, а тут… Не трудно догадаться, что их нынче объединяет.

Резко повернулась, так что волосы взлетели и опали.

– Так это у тебя Малуша Яреску и Ольгеньку спрятала? Думает, раз охристианился ты, то я и силы над тобой не имею, Свенельд?

– Не имеешь, – отозвался он, и его лицо напряглось, желваки на скулах заходили. – А приблизишься, я враз тебя святой водой велю окропить. Молитвой оглушу.

– А князь твой что на это скажет? Нужна я ему ныне, как нужно и чародейство мое. А ты… Раз уж ты в Распятого уверовал, то особой милостью у Святослава не попользуешься. Он христианские храмы велел рушить, а к крещеным относится… сам знаешь как. Вот и тебя, как погляжу, на Хортице словно в ссылке держит.

Свенельд глубоко вздохнул.

– Не сослал меня князь, а направил сюда, чтобы я прибывающих на Хортицу новобранцев для его воинства обучал. Война у нас с Болгарией еще не окончена, и пока Святослав воюет, я ему, как и прежде, нужен. Ты сама некогда сказывала, что главная любовь в жизни Святослава – война. Так что сейчас ему без меня не обойтись. Ты же… ты как появилась, так и опять исчезнешь. А я для князя теперь что правая рука.

Слушавшая их Малуша вдруг заплакала. Отошла, села на лавку в углу и отвернулась, горько всхлипывая. Малфрида и Свенельд молчали. Оба понимали причину этих слез: Малуша мечтала о счастье с любимым, как всякая женщина мечтает, а они говорят как раз о том, что ее гнетет: не так важна сама она и ее дети князю, как новые походы. Даже то, что Киев печенеги чуть не захватили в его отсутствие, не смогло удержать Святослава на Руси, а смерть правившей его державой матери не заставила засесть с боярами в Думе, дабы решать дела государственные, как Ольга поступала, скрепляя державу своим умом и волей. Святослав же только и ждал, чтобы вновь полки свои двинуть в новый поход. А Малуша, как и прежде, жила где придется и все ждала…

Малфрида вдруг ощутила прилив жалости к дочери – необычное чувство для нее, редко думавшей о том, что творится в душе Малуши. Но ведь дочь же… Пусть и дичившаяся ее, упрямая да непокорная. Ведьме даже захотелось подсесть поближе, приобнять… Не посмела. Ночью, когда спала с ней рядом, в душе проснулась былая умиротворенность. Да и утром они так мило болтали, смеялись. А сейчас дочь плачет.

– Вот что, Малуша, хватит носом хлюпать, – куда жестче, чем ей хотелось, произнесла чародейка. – Я не раз говорила, что тебя со Святославом ожидает: всегда он превыше остального будет ценить свою воинскую удачу и славу, поэтому, сколько ни проживет, все время в походах будет. А ты жди его. Небось не одна такая: все бабы так живут, мужей ожидая. Такова доля женская. А ты ему по-прежнему дорога, любит тебя, не бросает. Ну, не княгиню же Предславу ему любить? Пусть та и в тереме на Горе Киевской обитает, но ведь Святослав всегда к тебе возвращается.

Малуша не успокаивалась. Малфрида все-таки приблизилась, хотела коснуться ее волос, погладить, но дочь резко отвела ее руку. А вот когда Свенельд рядом сел, не отстранилась.

– А мать твоя права, – сказал воевода. – Тебе князь Хортицу, почитай, в удел передал, а Предславу, несмотря на то, что она княгиня его, властью не наделил. Предслава думала, что после того влияния, какое Ольга на Руси имела, именно она, жена Святослава, на стол киевский взойдет. Но не вышло. Святослав знает, что глупа его жена мадьярская, да еще и нрава вздорного, недоброго. Вот и услал ее подалее, велев верным боярам за княгиней строго приглядывать да воли не давать. А князем в Киеве своего сына Ярополка посадил, наделив юного княжича советниками, какие и при Ольге не последними были. Сам же в Болгарию подался. А как обживется там, за тобой пришлет.

Малуша резко обернулась. Лицо ее покраснело от слез, зеленые, как у самого Свенельда, глаза влажно блестели.

– А что за гречанку, красавицу редкостную, привез он из Болгарии? Говорят, забрал из монастыря, силой взял и с собой вез до самого Киева.

Воевода вздохнул, откидываясь на бревенчатую стену.

– Ну, было такое. И впрямь помянутая тобой девица хороша несказанно. Но не для себя вез ее Святослав. Он сыну ее отдал, Ярополку. Ведь гречанка та не только прекрасна, как дева лебединая[31], но и рода знатного византийского. Святослав ее привез Ярополку, чтобы поженить их, дабы княгиня киевская была в родстве с императорами ромеев[32].

– Да какое там поженить! – отмахнулась Малуша. – Княжич Ярополк – одногодок моего Владимира, ему только-только одиннадцать годочков будет. Разве в этих летах женят?

– Князей женят, – возразил Свенельд. – А жена Ярополку нужна, чтобы взрослым его объявить. Женатый отрок – уже муж. Говорю тебе, гречанка эта знатного рода, с самим императором в родстве. Для Киева такая княгиня не позор, а возвышение. К тому же она христианка, а Ярополка Ольга воспитывала, к вере приучала…

Малуша толкнула локтем воеводу и бросила быстрый взгляд на Малфриду. Но та уже поняла. Выходит, Ольга внука в христианство пыталась обратить? Сына князя Святослава, который храмы велел порушить! Но ведомо ли князю о том? Наверно, потому-то Малуша и встрепенулась, не хочет, чтобы мать-чародейка догадалась. А если и сама Малуша к вере во Христа склоняется? Нет, Святослав ее тогда оставит. Да и почувствовала бы Малфрида, что дочь крещена. Вон при Свенельде ей словно душно становится – не иначе как воевода крест свой под рубахой таит. Рубаха-то у него светлая, по обычаю вся оберегами-узорами расшитая, но крест под такой вполне сокрыть можно, неспроста же шнуровка до самого горла затянута.

И все-таки Малфрида решила попозже переговорить со Свенельдом с глазу на глаз. Тяжко или не тяжко подле него, а кое-какие вести от воеводы чародейка вызнать хотела. Потому и подошла, когда Свенельд, уже ближе к закату, стоял на гульбище[33], наблюдая, как опытные кмети[34] обучают новобранцев во дворе сулицы[35] в мишень метать.

Дворище в рубленой крепости на Хортице было широким, плотно утоптанным, по нынешней жаре его водой поливали, а то пыль столбом бы стояла. Метнут молодые отроки по сулице в плетеный круг, а затем, сорвавшись с места, бегут, чтобы взять, и назад возвращаются, снова мечут. Наставники смотрят, как скоро какой управится, – сулица легкая, ее надо бросать быстро и метко, почти не целясь, это не копье, каким долго обороняться можно.

– Что-то не много нынче у тебя отроков в дружине, – заметила Малфрида.

Свенельд покосился, но стал пояснять – благо, что ведьма о внучках больше речь не заводила. Подтвердил, что новобранцев в дружине и впрямь мало. Это поначалу, когда Святослав только начинал свои походы, мужи и отроки к нему со всей Руси стекались. Мирная жизнь при Ольге заставила дружинников заскучать, им славы и добычи хотелось, вот и шли за князем гурьбой. Да только многие сложили головы в тех походах. Иные же, пограбив и набив мошну, предпочитали более не рисковать, а с добычей домой возвратиться, чтобы хозяйством заняться. Но Святослав все никак не хотел останавливаться, скучно ему дома было. Вот и собирал новых воев везде, где только мог, чтобы снова испытать удачу, которой Перун его изрядно одарил. Ни одного поражения у него не было. За таким идут.

– Про удачу Святослава мне ведомо, – произнесла Малфрида. – Да и сама я помогала князю, когда он на вятичей ходил. Думаешь, справился бы с ними Святослав, если б я старшин вятичей к нему не привела? Я ведь жила среди этого племени, они меня почитали. Вот и уговорила их встретиться со Святославом, дескать, вреда от того не будет. Да только обманул меня Святослав. Обещал дани с вятичей не брать, а сам три шкуры с них содрал.

Свенельд про войну с вятичами знал. Тогда князь долго бродил по тамошним лесам непролазным, однако найти их никак не мог. Вятичи в чащах глухих таились, сражаться с князем не желали, а вот набегами краткими много вреда причинили. Потом вдруг их старейшины сами к Святославу явились. И князь заставил их подчиниться, кормить и содержать все свое войско вынудил. Выходит, ему тогда Малфрида помогла? Все может быть. Да и она не из тех, кто просто так байки плести будет. Но, видно, не то обещал ей Святослав, когда она сводила его с вятичами.

– Если обманул тебя князь, зачем же опять пришла?

– Так ведь князь все же. Кто князьям отказывает?

Свенельд покосился на нее: ишь, вся в амулетах поверх красной туники, будто шаманка лесная, волосы в косы заплела, а все равно дикарка. Но княжескую власть уважает. Да и как ее не уважать? Всякая власть от Бога. Так и Ольга сказывала, когда просила опытного Свенельда помогать сыну в походах. И присматривать заодно, советом помогать. Ежели князь послушает…

Малфрида словно учуяла, о чем он думал.

– А правду ли сказывают, что княгиня пресветлая против похода сына на Болгарию была?

– Правда, Малфрида. Болгария – христианская держава, как же было Ольге не сокрушаться, когда сын против ее единоверцев выступил? К тому же с болгарами мы столько лет в мире жили.

– Так уж и в мире, – ехидно усмехнулась ведьма. – А кто, когда еще Игорь ходил войной на Византию, предупредил ромеев о его выступлении? Как раз они, болгары окаянные. И ведь успели подготовиться ромеи, пожгли корабли Игоря на море. А те суда, что уцелели, пристали к болгарскому берегу. Но царь тамошний велел русов схватить и продал ромеям. Их пригнали в Константинополь и жестоко казнили. Несколько тысяч русов вывели на площадь, в очередь ставили к палачам, а толпа радостно кричала, видя их гибель. Мне Игорь сам о том поведал. Помню и о том, как во втором его походе, когда ромеи предпочли откупиться и дань богатую князю Игорю выплатили, он всех воев, какие хотели испытать удачу, на болгар в отместку направил. Помстился за предательство. А ты говоришь, что лад у Руси с болгарами.

– Давно то было, Малфрида. Без малого тридцать лет прошло. А торг и дружба между Русью и Болгарией с тех пор без изъяна были. А тут явился этот Калокир неугомонный и уговорил Святослава войной идти на царя Петра Болгарского.

– Что еще за Калокир такой?

– Патрикий[36] ромейский, родом из Корсуня.

И поведал Свенельд, как прибыл прошлой весной в Киев посланник императора херсонесец Калокир и стал уговаривать его пойти в поход против болгарского царя Петра. За это еще и значительную сумму предложил. Пятнадцать кентариев золота[37] сгрузили с его кораблей, но это была только часть платы за поход, а еще столько же, если не больше, он должен был передать, когда Святослав окончательно подчинит ромеям Болгарию.

– Святослав согласился вступить в войну с болгарами, – продолжал Свенельд. – Ведь еще Олегом был заключен договор с Византией, что русы будут помогать империи оружием. Но я-то понимал – Святославу снова хочется испытать свою удачу в бою. На войне он… истинный пардус – мощный, ловкий, стремительный и безжалостный. Сколько побед овеяли его славой! За последние годы он сумел и вятичей подмять под себя, и буртасов[38], живущих на Волге, и поклоняющихся Магомету булгар черных[39] разбил. Я уже не говорю о том, как скоро и яростно разбил он казавшуюся несокрушимой Хазарию, до самого Хазарского моря дошел походами. Печенегов так притеснил, что они теперь одного его имени опасаются. А тут такой куш, как богатая Болгария. Да и Калокир этот расстарался, обаял князя, увлек обещаниями. Святослав во всем его слушал. Уж ромеи как никто умеют оплести сладкими речами. Калокир же… Ну, полюбился он князю, во всем он его слушал.

– А тебе, похоже, Калокир этот не по нутру, Свенельд, – хохотнула чародейка. – Тут и гадать не надобно. Ну да и понятно: всегда ты в баловнях у правительницы ходил, во всем с тобой советовалась, а тут у нового князя иной любимчик появился. Для тебя, первого воеводы Руси, это в новинку, вот ты и злишься.

Свенельд молчал какое-то время, наблюдая, как после учений отроки собирают дротики и складывают в снопы. Солнце уже садилось, от котлов, в которых готовилась вечерняя трапеза, долетал ароматный пар ушицы.

– Меня Ольга просила сыну ее помогать – и так тому и быть, – вымолвил он наконец. И вдруг добавил с горечью: – Только сам Святослав никак не может уразуметь, как я ему верен. Все опасается, что я на власть его зарюсь. Вот и отнял у меня землю древлянскую.

Малфрида даже руками всплеснула. Надо же, сколько лет Свенельд над древлянами стоял, его там уже своим считали, а теперь…

– Неужто ты теперь не князь-посадник древлянский?

– Ну, звание князя уличей[40] у меня Святослав не отнимал, – махнув рукой, ответил Свенельд. – Но где те уличи? Часть их малая осталась на Днепре, а большинство откочевали на запад, за Буг перебрались. На оставшихся не прокормишься. А древлянскую землю… Что ж, часть ее мне князь все же оставил, ту, что ближе к Киеву. Там теперь мой сын Лют воеводой-правителем. А земли в окрестностях Овруча Олегу, княжичу своему меньшому, передал. Ярополка-то он в Киеве на княжение посадил, а Олега князем древлянским сделал. Так что отныне в древлянском краю почитай два правителя – мой Лют и Олег, Святославов сын.

Малфрида помолчала, обдумывая услышанное. Она сама была из древлян, знала это племя. Ох, неладно, что там два князя ныне, мало ли что… А Святослав, которого все славили и почитали князем великим, опять собирается за тридевять земель.

Когда она сказала о том Свенельду, он только головой поник.

– Уже говорил я тебе, что Ольге болгарская война сына не по душе была. А как он вернулся, она опять уговаривала его остаться. Просила исполнить свой долг не только воина, но и правителя. Однако Святослав ответил… – Воевода на миг умолк, испустил глубокий вздох: – Ответил, что не любо ему в Киеве с боярами. Что хочет он устроить свою столицу в Переяславце, что в Болгарии.

Малфрида даже за щеки схватилась, будто юная испуганная дева.

– Как же так? Полно, правда ли это? Под Святославом вся Русь, пределы огромные. Да и земель он покорил уже немало. Зачем ему Болгария? Может, шутил князь?

– Перед умирающей матерью сын такие шутки шутить не стал бы. А ведь Ольга болела тяжко…

Голос Свенельда совсем сел, видимо, вспоминал воевода, какой Ольга была в последние годы.

Малфрида прищурилась недобро. Что, худо? А ведь знает, что, покличь он или сама княгиня свою чародейку, глядишь, – и обошлось бы. Спасла бы она Ольгу, если б та от веры своей отказалась. Но ведь кто этих христиан поймет? Они о душе заботятся, какой-то жизни вечной после смерти желают… А жизнь – вот она. Да и сам Свенельд жил, как сокол летал, славу имел такую, какой любой позавидует. И мог бы долго еще парить над Русью, если б Малфрида ему и дальше помогала. Ну что ж, он свой выбор сделал. Значит… Значит, все, что от него нужно Малфриде, – это уговорить, чтоб позволил свидеться с внучками.

Потому и была с ним так предупредительна Малфрида, потому и кивала сочувственно. У него боль – а ей просто любопытно. А Свенельд тем временем доверительно поведал, как княгиня просила Святослава не покидать Киев, пока она не преставится. И он, князь-язычник, дал согласие похоронить ее по христианскому обряду. Даже тризны не справлял после того, как отошла. Но слёз Святослав на похоронах матери не стыдился. И не только он. Весь Киев и вся Русь скорбели о кончине княгини, при которой познали столько мира и благоденствия, почувствовали себя сильной державой…

Свенельд говорил негромко, делясь сокровенным с давней подругой, глаза у него туманились. Малфрида молчала, вроде и слушала, а сама все по сторонам поглядывала. Построенная на Хортице крепость русов занимала возвышенность, с которой открывался вид на пороги Днепра. Не шуми так во дворе дружинники, наверняка можно было бы расслышать, как ревет вода на каменных перекатах. Да и сама крепость немаленькая: вышки бревенчатые, хоромина из толстых брусьев сложена, в стороне длинные дружинные избы, а в стороне склады. А вот где расположился сам Свенельд? У Малуши отдельная башенка в дальнем конце хоромины, чтоб шум не досаждал, вон еще пара башенок-срубов между частоколами высится. Свенельд вполне мог и там поселиться, он всегда любил удобства, да только слишком грузно все построено, не столько для житья, сколько для защиты. Ну и где они с Малушей могли малышек упрятать? Может, в дальние селища, что в стороне от крепостцы, внучек ее отправили?

– Ты не расслышала, что я спросил? – вывел ее из задумчивости голос воеводы.

Ох, отвлеклась… Тут же встрепенулась, взглянула на него в упор.

– Ты спрашивал недавно, зачем я прибыла. Но, думаю, ответ и сам знаешь. Дашь мне с дочками Малуши свидеться? Я не чужая им, бабка как-никак.

– Чужая! – сурово отрезал Свенельд. И добавил непреклонно: – Забудь о том, что задумала! Не смей их к волшебству приучать. Таково мое слово, если не хочешь, чтобы мы врагами с тобой стали.

Малфрида смотрела, как он уходит – расправив плечи, гордо откинув голову. Витязь, воевода, советник князей! Такой никому против своей воли пойти не даст.

– Ну, это только твое слово, – процедила Малфрида сквозь зубы. – Приедет Святослав, тогда и поглядим…

Глава 2

Жара стояла такая, что даже близость Днепра не приносила прохлады.

Князь Святослав поправил над бровями льняную повязку, мокрую от пота, откинул назад длинную, выгоревшую до белизны прядь волос. Голову перед выездом из Киева князь обрил по-свежему, а пряди этой не тронул – она означала, что Святослав знатного рода, а еще – что побеждал степняков. И как побеждал! Вот едут они уже не первый день вдоль Днепра-Славутича, так не то чтоб силуэты конных копченых где-то маячили – даже кострища их вдоль торгового днепровского пути развеяны ветрами. Славно покрошил их Святослав под Киевом, долго еще печенежские находники не решатся выступить против того, кого сами и назвали любимцем удачи. Однако то, что они осмелились напасть на его град, до сих пор казалось Святославу почти невероятным. Разве мало он бил их в степных стычках? Разве не заставил всех, кто в прошлом принял сторону Хазарии, спешиться и не отнял у них коней? А пройтись печенегу пешему… все равно, что русичу вместо сохи пахать бабкиной кичкой[41], – и смех, и поругание. Потом над теми степняками, что коней лишились, все остальные печенежские племена изгалялись… И все же решились напасть в отсутствие князя. Не иначе – кто-то надоумил, сообщив, что Святослав с воинством в дальних пределах.

Еще додумывая эту мысль, князь оглянулся на двигавшуюся за ним вдоль крутого берега Днепра колонну воев. Там, во главе одного из отрядов, ехал на сером длинногривом скакуне ромей Калокир. Сразу видно, что иноземец: стрижка не русская, лицо гладко выбрито, доспехи чешуйчатые, ромейские, да и лицом смугл, на русича никак не похож. Чужак, одним словом. И все же Святослав полюбил его и доверил командовать отрядами своего воинства. Ни разу не подвел его Калокир – ни когда с болгарами бились, ни когда позвал его Святослав помочь отогнать копченых от Киева. Калокир – отчаянный, храбрый, войну любит не меньше самого Святослава. И все же где-то в глубине души шевелилось сомнение: с чего бы византийцу так стоять за князя Руси? Ну, понятно, когда Калокир только прибыл в Киев и убеждал Святослава идти на Болгарию, он за свою державу радел. Император Никифор Фока тогда отказался выплачивать Болгарии условленные деньги, да еще и послов болгарских унизил. Вот и требовалось, чтобы болгары не припомнили Никифору это поругание, а были отвлечены иной бедой – вторжением русов. Святослав согласился поддержать Византию. Но потом вышло так, что ему и самому в Болгарии понравилось. И, разбив войско царя Петра, завоевав больше восьмидесяти градов, он не спешил уходить восвояси. Предлог, чтобы задержаться, имелся уважительный – император Никифор Фока как-то не спешил отдавать обещанные за помощь против болгар деньги. Это сперва он прислал Калокира с подачкой в виде пятнадцати кентариев, а остальные где? Вот и спрашивается, мог ли хитроумный Никифор, дабы отвлечь Святослава от дальнейших завоеваний в Болгарии, наслать печенегов на его столицу? Мог. С этих ромеев станется.

От этих подозрений Святослава отвлекало только присутствие в его дружине самого Калокира. Херсонесец родом, он все же был знатный патрикий, родственник самого Никифора Фоки. Такого заложника император Святославу вряд ли бы отдал, держа на уме худое. Да и Калокир сам вызвался ехать с князем на подмогу в Киев. И бился рьяно! Святослав мог на него положиться, как на самого себя. И дружинники русские Калокира полюбили. Ишь, ромей ромеем, а с русами запросто, говорит на их языке, ест из одного котла, даже на гуслях научился играть и распевает песни не хуже иного песенника-гусляра. К тому же не чурается обучать воев византийскому бою на мечах и, в свою очередь, их обычаи старается перенять, не кичится, что знатной крови.

Сейчас, наблюдая за Калокиром, Святослав видел, как тот, приняв из рук конного дружинника роговую дуду, о чем-то его расспрашивал. Потом и сам заиграл. Неумело вышло, дружинники смеялись, да и сам Калокир рассмеялся. И все же Святослав не сомневался, что рано или поздно у византийца получится заиграть на дуде. У этого ловкого все получается, пусть и не сразу. Жадный он к жизни, многое его интересует, многое хочет сам испробовать. Это и нравилось князю в Калокире.

Святослав поглядел вдаль – на блестевший под блеклым от жары небом Днепр, на пустые просторы впереди, где лишь изредка виднелись кудрявые рощицы в балках. И опять вернулся к неотвязной мысли: кто же все-таки надоумил печенегов двинуться на Киев? Кто им подсказал? Святослав сам присутствовал при пытках пойманных близ стольного града копченых. Но в басни вопящих от боли печенегов: мол сам Тенгри[42], верховный бог неба, через шаманов велел ханам отправляться в набег, не верил.

От раздумий князя отвлек подъехавший воевода Инкмор. Был Инкмор варяжской крови, ростом огромен, глаза как льдинки серо-синие. А облачен в хазарскую броню мелкокольчатую, посеребренную. Да и шлем на нем с острым шипом наверху, который в походе на Итиль[43] добыт. Любил рус-варяг в своем чеканкой украшенном шлеме покрасоваться, но жара, видимо, доконала. Снял красу свою, вытер вспотевший лоб под светлой короткой челкой.

– Слышь, княже, привал делать пора. Кони устали, люди едва в седле держатся…

Инкмор даром что в сече лют, а про воинов своих всегда заботится. Вот и сейчас указал рукой с хлыстом назад, туда, где растянулась длинная вереница дружинных отрядов: те плелись понуро, у задних лиц под пылью не видать, кони их шли, свесив головы, и больше не было слышно ни шуток, ни веселого гама, с каким выезжали поутру со стоянки в степи. Князь долгих сборов не любил, потому и велел трогаться в путь еще до того, как развиднелось, не дав воям даже перекусить: дескать, спадет жара, сделаем привал, там и подкрепитесь, а пока можно двигаться – вперед!

В этом был весь Святослав – князь-пардус, и равняться с ним могли только лучшие. Вот и гнал он своих людей, проверяя, кто из новобранцев на что способен. Не щадил ни их, ни себя. А Инкмор людей берег…

Святослав считался с мнением воеводы-варяга, но сейчас сказал, щурясь на дальний горизонт:

– Зачем задерживаться? Если пойдем без остановок, к вечеру у порогов днепровских будем.

Инкмор покачал головой, вытер пот с пышных светлых усов.

– Если б мы только с испытанными побратимами были в дороге, я б тебя не просил. А новые вои еще не приучены к прыжкам пардуса. Вот и поотстали, плетутся – чуть живы.

Святослав это и сам знал: по его же наказу в ряды воинства влилось немало новичков. Правда, куда меньше, чем он желал бы, учитывая, сколько войск в Болгарии понадобится. Думал, выйдет, как прежде: только стяг с вышитым пардусом поднимет он на лобном месте, сразу потянутся к нему дружинники из всех земель Руси – древляне, дреговичи, от самого Новгорода придут, даже из Пскова далекого. А вышло… Ну, что уж теперь… Опытных бойцов среди новобранцев почитай и сотни не наберется. Все больше молодежь, толком даже копьем орудовать не умеющая, этих многому обучать придется. Да еще бабы пристали, влились в войско. Святослав сперва велел их гнать: от женщин в походе одни недоразумения. И сколько б они поляницами-богатыршами ни прикидывались, князь знал – баба не воин. Однако тот же Инкмор добросердечный сказал: пусть остаются. Вдов после походов Святослава на Руси ныне много, а женихов мало. Вдовья же участь не завидная. Пусть уж лучше при войске подвизаются – стрелять из лука женщину можно научить, да и куховарить станут, за ранеными ходить. Не согласись с ним тогда князь, не приходилось бы сейчас выслушивать, что, мол, не по силам многим такие переходы. Да по жаре, да не евши. Истомленное войско – не лучшее войско.

– Кто устал, пусть поворачивает и домой едет, – ответил князь. – Мое войско – Перунова рать. И витязи мои быстры да сильны должны быть, как сам Громовержец.

Но Инкмор не отставал:

– Ну, хоть коней пожалел бы, княже. Сколько в пути, все уже в мыле.

Кони. Это Святослав понимал. Кони – сила и стремительность его броска, богатство его дружины. Коней для своих ратников он подбирал наилучших. Может, потому и примкнули к нему юнцы из лесов древлянских да северянских, что надеялись: в седле их научат держаться, лошадь выдадут. Иметь лошадь – что может быть важнее для русича? В лесных землях Руси, где мало пастбищ для разведения скакунов, иметь коня – уже прослыть богачом. Правда, управляться с четвероногим богатством мало кто из лесных жителей умел: сидят кулем, свесив ноги, толком не приноравливаются к езде, так что не только ляжки себе при движении растирают, но и спину лошади. А лошадь со стертой спиной может и заупрямиться, лечь прямо на дороге, отказываясь нести неумелого всадника. Портить же коней Святослав не мог позволить. Выходит, надо прислушаться к речам Инкмора.

Обычно дружина Святослава не брала с собой ни повозок, ни шатров, потому и славилась скорыми переходами. А Святославу надо было спешить: он Болгарию оставил с малой ратью, пока худых вестей не приходило, но всякое могло случиться… А тут эти юнцы неопытные, бабы замученные, кони уставшие…

– Ладно, – махнул князь рукой. И указал вперед: – Вон, видишь, балка дубовая впереди. Там и расположимся. Пока жара не спадет. Но ты своим юнакам нежным скажи: сколько простоим на отдыхе, столько же ночью ехать будем. Ночи ныне лунные, покажут нам дорогу Велес путевой да синяя лента Днепра, не заплутаем.

Весть о привале многих обрадовала. Как только въехали в сень дубравы, спускающейся прямо к воде Днепра, люди сразу же стали с коней сползать, кряхтели, многие просто падали на землю – из тех, кто к таким походам по жаре не привычен. Но отлеживаться им не позволили: старшие ратники растолкали да подняли лежачих, велели собирать дрова, нести воду, кашу варить.

Святослав только фыркнул: еще и кашу! Обычно его воины даже котлов с собой не брали, а ели тонко нарезанную говядину или же мясо дичи, поджаренное на угольях. Но раз уж столько новичков с ними, пусть варят. Все равно придется пережидать жару, так что могут похлебать варева.

Святослав сам поводил своего вороного по берегу, дабы тот остыл, потом завел в ближайшую заводь, дал напиться, ополаскивал, приговаривал негромко ласковые слова. Ох и хороши же болгарские кони! Обычно русичи ловили в степи диких лошадей – тарпанов, объезжали их. Но такой конь был неподатлив, мог и снова в степь ускакать. Порой выторговывали у тех же печенегов их лошадей – низкорослых, лохматых, собой неказистых, однако выносливых и крепких. Были у дружинников лошади и получше, особенно те, что достались им в Хазарии, – красавцы. Но оказались они слабосильны, долгие переходы не всякий выдерживал. Другое дело – кони мадьярские или болгарские. Мадьяры и болгары когда-то были народами кочевыми, а когда осели, стали скрещивать своих лошадок с привозимыми из Византии рослыми жеребцами. Вот и вышли их лошади на диво широкогрудыми, мощными, с красиво выгнутой холкой, длинногривыми. И при этом выносливыми. Облаченного в доспех витязя могли долго нести, не зная устали. На болгарских конях Святослав и совершил свой стремительный бросок, прослышав, что в Киеве беда.

Вспомнив про Киев, князь закручинился. Не ожидал он, что так надолго в граде на Днепре задержаться придется. Но мать просила… Она часто его просила: и к христианству склониться, и на болгар не ходить, и править учиться… Но Святослав дал понять, что он князь и его воля свершится, даже если поперек ее воли пойдет. А Ольга все увещевала: не спеши, не ходи, сперва вокняжься на Руси, наведи порядок, не дай державе распасться, сохрани дело всей моей жизни! Говорила, что, пока в силе была, настаивать на том не смела, сама все на себя брала, но теперь…

И запала-таки ее тревога в душу Святослава. После кончины Ольги, оплакав матушку, князь, пока собирали новую дружину, постарался навести порядок в своих владениях. Определился, где какой сын править будет, кого им в наставники дать, какие подати с каких племен брать. Даже в большой палате принял посольство германского императора Оттона I[44]. И хотя Оттон был недоволен, что несколько лет назад по приказу Святослава из Киева выгнали миссию его священнослужителей[45], он все же не отказывался торговать с Русью. Вот и пришлось Святославу принимать послов и обсуждать условия торговых сделок. Все это утомляло князя, его душа маялась во время посиделок с боярами, а сам он не столько слушал их, сколько думал: как там в Болгарии? Именно ее он рассчитывал сделать центром своих владений и даже решил перенести свой двор в город Переяславец, спешно возводимый в устье Дуная. Когда Святослав поведал о своих планах в думе, бояре всполошились, зашумели. Но он успокоил их, заявив, что оставляет киевский стол старшему княжичу Ярополку. Не всех, конечно, но всех и не переспоришь, как не ответишь на все вопросы, с которыми к нему совались.

И все же двухмесячное правление в Киеве утомило Святослава куда больше, чем иной поход. Для себя он понял – управлять всеми этими советниками да рядниками[46] куда сложнее, чем командовать войском. Дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно печенеги торговые ладьи на днепровских порогах. Впрочем, ныне печенеги даже к Днепру сунуться не смеют, побаиваются попасть под горячую руку князя-пардуса. Так и бояре от Святослава отстали, а затем грянул свадебный пир его сына Ярополка. Женил он княжича на красавице гречанке, объявив взрослым, а как свадебный хмель отошел, тотчас и съехал. В Киеве-то он с делами вроде как уладил, а вот то, что вестей из оставленной Болгарии не было, – к худу или к добру, – заставляло его торопиться.

Святослав в последний раз окатил вороного речной водой и, шлепнув по мокрому крупу, пустил пастись туда, где другие стреноженные кони щипали ивовые побеги вдоль берега. Оглянулся, а рядом Инкмор – заботливая нянька. Кто ожидал, что из свирепого варяжского воина такой хлопотун получится? Говорит, волхвы уже сыскали в роще дуб, объявили его священным и поют близ него заклинания. Не желает ли князь поучаствовать?

Святослав лишь только дернул щекой и о другом спросил:

– Что это за звуки в камышах? Точно кошку кто мучит.

Оказалось, Калокир не оставляет затею научиться играть на дуде. Экий неугомонный! Откуда у него такой интерес ко всему, такое желание все познать да испробовать? Ранее Святослав о ромеях иное слышал: и надменны, и цены себе не сложат, и степенны, все опасаются уронить себя перед варварами. А варварами – диким людом – они русов как раз и считают. Даром, что русы не единожды в их войсках служили и прослыли там отменными воинами. Про это тот же Калокир Святославу сказывал. По-русски ромей говорил преотлично, может, только порой фразы странно строил. А уж на мечах бился!.. Эх, не зря его Святослав полюбил.

Святослав, проходя мимо, хлопнул Калокира по плечу.

– Нечего без дела маяться, патрикий. Выходи лучше поразмяться. Давно мы с тобой не упражнялись. Пусть и иные посмотрят, на что ты горазд.

– На что мы оба горазды, – подмигнул Калокир.

Скинули доспехи, оставшись в одних тельных рубахах: князь Святослав – в беленого холста, длинной, до колен, ромей – в пестрой от ярких цветов, широкой шелковой тунике с алым оплечьем. Зачесанные назад иссиня-черные волосы ромея ниспадали сзади по сильной шее красивыми завитками, карие глаза под густыми бровями лукаво поблескивали.

– Как у вас говорится, были не были! – извлекая из ножен длинный прямой меч, сказал он.

Святослав со смехом поправил:

– Была не была – так сказывают.

Князь принял стойку, которой у того же Калокира научился: ноги чуть согнул, одна рука заведена за спину, во второй – меч, направленный на противника. Калокир улыбался. Красиво улыбался – темные глаза блестят, зубы светятся в усмешке. Князь тоже улыбнулся: ох и любил он поразмяться с этим парнем ромейским! Одно удовольствие!

Вокруг стали собираться дружинники. Галдели, желали удачи своему князю, но кое-кто и ромея подбадривал. Несколько женщин, хлопотавших у котлов с варевом, тоже подошли поглядеть, ахали, перешептывались, глядя на Калокира. Эти явно пригожему иноземцу предпочтение отдавали. Хорошо, что Инкмор на них прикрикнул – мол, пошли отсюда, следите за котлами.

Сталь схлестнулась со сталью мощно и звонко. Несколько быстрых выпадов, парирование, атака. Потом оба замерли на миг. Со стороны могло показаться, что противники испытывают друг друга, но бились они часто и хорошо знали все уловки и приемы каждого… Хотя насчет Калокира Святослав не обольщался – у хитрого ромея всегда что-то припрятано для нового боя, всегда в запасе некий особый выпад. Но это и было любо князю – нравилось ему новое примечать да перенимать. К тому же византийский бой – не просто рубить с плеча да прикрываться щитом. Тут надо следить за клинком противника, предугадывать, куда жало меча устремится.

Идя на сшибку, князь сразу потеснил противника. Калокир ловко отбивался, уводя меч Святослава в сторону, а сам пытался проникнуть сквозь его защиту. Потом отступил на шаг, замер на длинных, чуть согнутых ногах, направив клинок на Святослава в ожидании новой атаки. Ростом он был повыше князя, руки были длиннее, но Святослав это учитывал, поэтому старался держать противника на расстоянии. Не опуская меча, обошел его по кругу, заставив ромея развернуться. Так можно вынудить противника стать лицом к солнцу, ослепить перед следующей схваткой. Но в тени под дубами это значения не имело, и Святослав просто следил, как будет поворачиваться Калокир, чтобы угадать, что тот задумал, как атакует или, наоборот, решит выждать выпада князя.

Калокир напал сам, сделал резкий замах, но Святослав стремительно убрал свой клинок и тут же вернул на место. Меч ромея с шумом рассек воздух. Дважды он повторил это же, не нападая, но медленно тесня Калокира. И тот сам пошел на князя – только лязг стоял да мечи мелькали с быстротой стрекозиных крыльев.

Святослав уже знал эту манеру широкой защиты ромея, обманчиво широкой, ибо ромей успевал закрыться клинком везде, куда старался проникнуть клинок соперника. И вспомнилось князю, как некогда – они тогда только начинали пробовать себя в единоборстве – Калокир сказал ему:

– Не ожидал я, архонт[47] Киевский, что столь прославленный воитель машет мечом, как крестьянин цепом на гумне.

Святослав в тот момент озлился, но потом понял – не серчать на хлыща заморского надо, а поучиться у него ромейскому бою. Вот сейчас и разил Калокира в его же манере. И заставил-таки отступить, потеснил под ликующие крики собравшихся.

Позже, когда они после схватки обмылись в реке, а потом сидели, обсыхая, на бережке, князь спросил у ромея:

– Почему ты пожелал отправиться со мной в Киев печенегов рубить? Разве тебе, патрикию ромейскому, не приказывали следить за мной в Болгарии? Мог бы остаться да отписывать оттуда обо всем базилевсу[48] своему.

– Мог бы, – согласно кивнул Калокир, щурясь на солнце. Был он длинноногий, сухощавый, мускулистый, грудь и ноги темной порослью покрыты.

Рядом с ним светлокожий, литой, с крупными буграми мышц Святослав казался существом иной породы.

– Конечно мог бы, – повторил Калокир. – Да только там наверняка найдутся и другие, кто пошлет гонцов в Царьград. Я же хотел еще раз на Руси побывать. Когда впервые приехал, что для меня важнее всего было? Договор с тобой заключить. Веры мне тогда особой не было, куда ни пойду, за мной гридни твои ходят, доглядники провожают. А мне хотелось увидеть какие-нибудь чудеса волшебные, каких, говорят, на Руси немало. Однако, кроме обрядов ваших – диких обрядов, замечу, – ничего волшебного я так и не углядел. Вот и решил еще раз в вашей стране тайной магии побывать, может, хоть теперь замечу нечто такое, что соответствует всяческим россказням.

Святослав хохотнул.

– И что? Разочарован?

Калокир не спеша натянул свои ярко-синие бархатные штаны, затянул пояс.

– Да выдумки все это. Наверняка сами вы их и распускаете, чтоб вас боялись. Как и все эти легенды о живой и мертвой воде, которую якобы даже базилевсы на Руси покупали за несметную цену. Нет у вас ничего такого.

– С водой живой и мертвой у нас и впрямь нынче не так, как в старину, – согласился Святослав. – Да только ты на меня погляди. – Он выпятил грудь. – Сам знаешь, что я сызмальства в сражениях, а ни одного рубца на моем теле. Сам, поди, в шрамах весь. – И он указал на длинный рубец у Калокира на боку, еще несколько старых шрамов отметил ногтем на груди и предплечьях ромея. – Это все от живой и мертвой воды, в которую ты не веришь, – улыбнулся Святослав, читая озадаченность на лице Калокира. – Всегда малую ее толику с собой вожу, заговоренную и действующую. Шрамы от мертвой воды исчезают, раны затягиваются, а уж потом живая вода силу восстанавливает. Так что есть у нас чудеса, не сомневайся.

Патрикий молчал, соображая. Темные брови сошлись к тонкой переносице.

– Мне трудно верить в то, в чем я сам не убедился. Пока это только ваши россказни. Чудесного же я на Руси ничего не заметил.

– Так ты же христианин! – махнул рукой князь. – Там, где ваши появляются, всякие чары исчезают.

Калокир хитро подмигнул князю.

– Это так у вас говорят, чтобы пришлых убеждать? Дескать, наши все это видят и даже живут бок о бок, а вот вы, чужаки, окропленные святой водой, только помечтать можете о чудесах русских, но поглядеть на эти дива вам не дано. Ловко придумано!

Теперь он откровенно смеялся над тем, во что князь Святослав верил сызмальства. В пору было бы даже в зубы дать развеселому приятелю-ромею. Но князь Святослав уже понимал – он правитель, от его поведения зависит, как иноземцы – и даже этот неугомонный Калокир – будут думать обо всем его народе. Поэтому Святослав сдержался. Зато поддел приятеля, заметив, что не единожды слышал, будто ромеям тоже не чужда тяга к чарам. По крайней мере русские купцы не раз рассказывали, что христиане в Царьграде с удовольствием по гадалкам хаживают.

– Так и есть, – засмеялся Калокир. – Наши священники очень осуждают их за подобные суеверия. Но ведь людям нравится все странное, непонятное, загадочное. Им хочется чудес.

– Как и тебе на Руси?

– Как и мне! – весело хохотнул Калокир.

Ох, хороший же был у него смех – легкий, открытый, радостный.

– И что тебе наворожили ваши христианские гадалки? – тоже развеселившись, полюбопытствовал Святослав.

Калокир почему-то перестал смеяться. Молчал, возился с запонками на рубахе, пуговки на вороте старательно в петли просовывал. Казалось, и отвечать не хочет, но Святослав, заметив, как непривычно тих стал приятель, решил настоять.

– Тебя князь спрашивает, отвечай! – потребовал он.

– Сказали, что однажды я сяду на трон Византийской державы! – с явным вызовом произнес наконец Калокир.

Святослав расхохотался. Калокир тоже смеялся, но было в его смехе нечто… Вроде как и смеется вместе с князем, но сам верит в предсказанное!

Святослав взлохматил его смоляные кудри, потом слегка толкнул в грудь:

– Вот что, патрикий, люб ты мне. А тем, кто мне люб, я многое могу дать. Сам понимать должен: дружба властителя, который никогда не знал поражений, – это уже птица счастья в руке.

С этими словами князь стал неспешно подниматься по песчаному откосу. Калокир остался стоять, обдумывая услышанное. Но у Святослава, похоже, уже прошла охота оделять иноземца доверием. Другое сказал:

– Эй, патрикий! Может статься, что на дива наши ты еще поглядишь. Вот прибудем не сегодня завтра на Хортицу, и встречусь я там с чародейкой Малфридой. А уж она-то… Может, и поверишь ты в могущество чар Руси.

– Малфридой? – переспросил Калокир. Глаза его расширились. – Уж не та ли это Малфрида, что бурю в Золотом Роге учинила, духов на Царьград наслала и заставила базилевса Константина потерять голову от любви к Ольге Киевской?

– Это так о ней в Царьграде рассказывают? – усмехнулся князь.

– Говорят также, что она дьяволица, – чуть тише добавил Калокир.

– Увидишься с ней, тогда и поймешь, какова она. А что? Боязно?

Калокир улыбнулся.

– Мне все удивительное интересно. А дьяволица она, чародейка или просто обманщица умелая, я и сам разберусь.

Глава 3

По прибытии князю доложили, что Малфрида на Хортице. Однако встретиться с ней сразу не удалось. И Малуша, и Свенельд, и иные вои подтвердили, что была тут чародейка, в крепости прохаживалась, над Днепром гуляла, к дубу священному с подношением ходила, а потом… Ищи-свищи. Ведьма ведь что кошка бродячая: хочет – вертится рядом, а захочет – сбежит, куда сама пожелает.

Святослав поворчал немного, даже Малуше попенял: мол, почему подле себя мать не удержала? Неужто и поболтать с той не о чем было? Ну и что с того, что чародейка на внучек поглядеть хотела? Вот и показала бы ей девчонок. Малфрида – бабка им как-никак. И нечего хмуриться Малуше на его слова. Ей вообще ни к чему хмуриться, когда князь к ней прибыл. Подарки вон привез: и шаль золотистую с длинной бахромой, и колты-подвески византийской работы, и башмачки остроносые, до самой подошвы шитые жемчугом. Он ведь даже когда с печенегами бился под Киевом, приберегал те гостинцы для лады своей. И обнял, приголубил Малушу, чтоб не дулась, увел от всех в хоромину.

Но долго миловаться с возлюбленной Святославу было недосуг. Разместив прибывших новобранцев на правом берегу Днепра, где можно было стать широким станом и где их обучением занялся опытный воин Калокир, Святослав велел своим воеводам собраться на совет в гриднице крепостцы. Пока собирались они, Святослав смотрел в сторону ворот, где еще недавно высилась деревянная изба с крестом на кровле, – так еще Ольга повелела некогда. Пару лет назад Святослав велел спалить ее, и ныне там, где стояла церковь христиан, светлели новые бревна частокола, ладно вписавшись в длинную вереницу заостренных свай, окружавших укрепления на Хортице. Святослав был доволен, что велел ту хоромину разрушить. Нечего тут поклонникам Распятого молиться да развеивать те дива, что исстари водились на Хортице. Зато от самой крепости нахоженная тропа вела туда, где испокон веку высился громадный дуб, подле которого славили Перуна Громовержца. Вот это божество! Когда Перун несется по темным тучам, мечет стрелы-молнии, гремит в поднебесье – весь мир замирает. А Христос этот… Коль позволил себя распять, какой ты бог? Ну а к дубу священному Святослав сходил, едва переправился на плоту на Хортицу. На требу не поскупился: и барана отдал на алтарь, и золотое обручье, и мешок с белояровой пшеницей. Сам долго стоял у дуба, шептал что-то беззвучно. Что надо, то Перун и так услышит. И ответит, как всегда отвечал. И как отвечал! Сколько походов свершил Святослав – и всегда ему были удача и слава.

Одно тревожило князя – нет вестей из Болгарии. Святослав сразу после того, как отогнал печенегов от Киева, отправил туда гонца, но тот не вернулся. Может, сгинул в пути? Может, другого отправить? Да к лешему все! Скоро Святослав сам объявится в Болгарском царстве. Надо только Малфриду сперва повидать. И где эту оглашенную носит?

А на совете воевод в гриднице князь сказал собравшимся:

– Долго сидеть тут, на Хортице, я не собираюсь. Вот обучат Калокир и иные воеводы новобранцев, и я их сразу же отправлю на ладьях по Днепру до самого Русского моря[49]. Дальше они пойдут вдоль побережья к устью Дуная, где я свою новую столицу Переяславец ставлю. Я же с испытанной дружиной и теми витязями, что несли службу на Хортице, отправлюсь посуху до самого Дуная. Ибо задумал я одно дело: сообщили мне, что между Бугом и Днестром ныне кочует печенежская орда моего приятеля хана Кури. Вот и чаю приобщить его к нашему походу. Печенеги в Болгарии нам пригодятся – конница у них хороша и воины они храбрые.

Святослав всегда высказывался решительно и скоро, а уж потом воеводы речи вели и обсуждали решения князя. Вот и сейчас загалдели, посыпались вопросы. Многих удивляло, зачем водным путем отправлять молодежь воинскую, зачем разделять отряды? Да и разумно ли предлагать печенегам Кури воевать вместе с русами в Болгарии, когда Святослав, отправляясь на болгар, уже заключил союз с мадьярами? А мадьяры и печенеги никогда меж собой не ладили: ныне оседлые мадьяры еще не забыли, как они делили степи близ устья Днепра с печенегами и те изгнали их всем племенем. Так как же Святослав надеется их объединить? Да и Хортицу без охраны оставлять нельзя. Не ровен час, печенеги опять выйдут к порогам. Это сейчас они развеяны, как прах. А если сойдутся опять? Кто защитит Хортицу, кто отгонит копченых с днепровских порогов? Да и Малушу с дочерьми нельзя оставлять без надежной защиты.

Последний довод высказал Свенельд. Святослав даже хмыкнул: ишь волнуется о дочери, от которой некогда отказывался. Иные и не ведают, что это он – родитель Малуши, а не какой-то лекарь Малк из Любеча.

Только когда все высказались, князь принялся отвечать. Он восседал во главе длинного стола; сперва чинно, как и положено предводителю, – откинувшись на резную спинку кресла, положив руки на подлокотники в виде конских голов. Но пока говорил, едва сдерживался, чтобы не вскочить, а затем даже кулаком по столу хватил, так что кубки подскочили. Привычному к вольной походной жизни князю в палатах было тесно, душу словно маяло что-то. Но отвечать надо было. Люди верят князю, когда он не скрывает ничего, когда делится, дает знать, что у него все продумано и решено.

Говорил Святослав: отряды тех новобранцев, что к коням не приучены, следует отправлять водой, чтобы не тормозили быстрые переходы войска. А с печенегами и мадьярами он поладит, добычу им пообещает богатую, отдаст под руку кое-какие захваченные болгарские города и усадьбы. Печенеги – они жадные, добыча их всегда прельщает. Что касается защиты Хортицы… Тут князь помедлил, а затем, оборотившись к Свенельду, закончил:

– Неужто тут кто-то думает, что я ладу свою и детей своих без защиты оставлю? Пока Хортица не будет укреплена достойно, я отсюда ни шагу.

А что надумал, так и не сказал. Может, поэтому, когда воеводы гурьбой покинули покой, Свенельд остался за столом.

– Что-то темнишь ты, князь пресветлый.

– А тебе все надо знать? – огрызнулся Святослав и гневно, сквозь стиснутые под ощетинившимися усами зубы, добавил: – Привык ты при матушке главой Руси себя чувствовать. Но я тебе не Ольга, которая во всем своего воеводу слушала.

Какое-то время они смотрели друг на друга: Святослав – исподлобья, взгляд Свенельда казался спокойным, но желваки-то на скулах вздулись.

– Ты меня прошлым не попрекай, княже. Ибо попрекнуть меня нечем. Никогда против тебя не шел и впредь не пойду. Так что злоба твоя – пустая.

И умолкли оба, думая об Ольге. Святослав вспоминал, как родимая упрашивала во всем слушать Свенельда, почитать и не обижать его, если любит и чтит ее. Свенельд же помнил, как перед смертью возлюбленная просила помогать во всем ее сыну, сдерживать, когда сверх меры ретив, советом мудрым охлаждать.

Казалось, и в самом деле дух Ольги остудил их головы, унял готовую вспыхнуть ссору. Святослав заговорил сдержанно:

– Ладно, воевода. Если резок был, прости. Ты пойми, что меня волнует: столько времени прошло, а вестей из Болгарии все нет.

Свенельд вздохнул. Он давно понял: все заботы и тревоги князя не здесь, не на Руси, править которой Святославу суждено, а в земле, которую он мечом покорил. В известном смысле это даже хорошо: вон сколько земель князь подчинил – вятичей своевольное племя, булгар черных, поклоняющихся Магомету, да и все прочие племена, живущие вдоль берегов Волги, заставил силу свою почувствовать. Саму Хазарию свалил, до моря Хазарского дошел… да только, порушив все и захватив богатую добычу, возвращался без заботы, что с этими землями и оставшимися на них людьми потом станется. Свенельд одно время князю советовал: оставь своих людей в покоренных краях, дай им отряды, пусть Руси оттуда служат и дань платят. А что же Святослав? Не хочу дружину свою делить ради чужих земель, не желаю возиться с местами, кои мне чужды. Пришел, покорил, награбил добра – и восвояси. Нет, Свенельд этого не разумел. Какая держава могла бы под рукой княжьей быть! А он все дальше летит, скачет, ведет воев. Этим его хитроумный Калокир и взял. Новые победы посулил, новые богатства. А в итоге Болгария полонила сердце неуемного Святослава. Ее-то он бросать не собирается, нет. Править оттуда задумал. Но еще неведомо, как на это базилевс византийский посмотрит.

Сейчас Святослав глядел на воеводу в упор, ждал ответа. И тот, подумав, сказал:

– Ты кого оставил в Болгарии всем распоряжаться? Волка, воеводу дикого? Так что ж ты думаешь, он послания тебе писать будет?

– Ох и не любишь ты Волка, Свенельд! – хохотнул Святослав. Голубые глаза прищурились, остро сверкнули. – Отчего бы? Оттого, что сражался Волк похлеще, чем сам прославленный Свенельд? Вспомни, любое дело ему по плечу было, с любой задачей справлялся.

– Справлялся. Да только жесток он без меры. Страх и ужас в Болгарии сеял.

– Вот потому и оставил я его, чтоб в страхе болгар держал. Ты вон с патриархом Доростола Панко дружбу завел, царя болгарского Петра не позволил зарубить в монастыре, где тот от воев моих укрылся. Убедил меня, что болгары охотнее мою власть признают, пока Петр у меня. Так что должник твой – царь болгарский. Но что с того? Разве за это время Панко или кто еще отписал тебе? А они грамотные, могли бы прислать весточку. Они не Волк дикий, как ты его зовешь. Я не забыл еще, как этот длиннорясый тебе руки целовал, когда ты храмы болгарские моим воям рушить не позволил, а сейчас небось пляшет от радости перед своими иконами, довольный, что нужда заставила меня увести дружину.

– Но и Глеб, братец твой, тоже не шлет вестей, – заметил воевода. – Может, и спокойно все, раз Глеб тихо сидит?

Сказал то, что и должен был сказать, помянув оставленного в Болгарии брата Святослава, но князю от этого только горько сделалось. Не было у него веры брату Глебу. Тот был тихоня замкнутый, давно решивший стать христианином. Да и кем ему, тени бесцветной, быть? Матушка хоть и сама крестилась, а с окрещенным Глебом так и не стала дел иметь. Но и не противилась, когда Святослав брата с собой в поход на болгар взял. Даже сказала: хватит Глебу в скитах сидеть да от людей хорониться. Может, побывав в краю христианском, он хоть как-то себя проявит.

И Глеб вроде старался. В сечах, правда, не участвовал, да и куда ему. Однако, когда Святослав наказал ему наводить порядок в покоренных градах, – справлялся. И многих к себе расположил, когда в храмы входил, молился, как иные бояре болгарские. А потом их принимал, вел беседы, вызнавал нужды и начинал восстанавливать то, что во время войны порушено было.

– Ладно, ступай, Свенельд, – тряхнул головой князь, так что рубиновая серьга в ухе закачалась, блеснув алым. – Поговорили – и хватит.

Но воевода все же спросил, сколько думает князь оставаться на Хортице. Святослав выстрелил взглядом из-под выгоревших светлых бровей: сказывал ведь уже! Но все-таки уточнил: после того, как отметят праздник Стрибога[50], сразу и тронутся они. После Стрибогова дня жара обычно идет на убыль. Самая пора выступать в долгий путь по степям, чтоб ни люди, ни кони не маялись во время переходов и были готовы ко всякому.

– Значит, рассчитываешь дождаться Малфриду, – догадался Свенельд. – Только учти, князь: помнит она, что ты не выполнил ее наказ у вятичей, а потому дорогую плату за помощь попросить может.

– Да иди уже, иди, надоел! – сорвался с места князь. – Мои дела с Малфридой – не твои.

Свенельд хотел еще что-то добавить, но раздумал. Вышел, склонившись на ходу под притолокой.

Святослав опустил голову на руки. Сидел неподвижно, казалось, задремал. Но вмиг выпрямился, когда услышал рядом негромкий игривый смех.

– Малфрида!

Как проникла сюда, если рынды[51] с оружием у входа стоят? Хотя этой оглашенной ничего не стоит и на них морок навести. Она на это мастерица. У тех же вятичей…

– Искал меня, княже?

Растрепанная, словно птица, едва сложившая крылья, она сидела на подоконнике широкого окна. Накидка темно-багряного цвета скрывала ее руки, увешанная амулетами грудь бурно вздымалась.

Святослав, увидев, просиял. С детства привязан был к дивной чародейке, радовали его их встречи. Даже перед Ольгой за ведьму заступался, порой и сердился на матушку, что та гнать Малфриду приказывала. Ведь сколько силы в чародейке! Князь не раз в том убеждался. Как убеждался и в ее несказанном очаровании. Любого присушить к себе может, даже не стараясь. Да и сам он сколько ни крепился, но потом сам же и пришел. Но то для дела требовалось. Уж больно много воли колдунья в краю вятичей забрала. Надо было ее усмирить. А усмирить да лишить сил чародейку можно только плотской любовью. Вот Святослав и посетил ее одной глухой ночью…

Но вспоминать о том, что было тогда, ни сам князь, ни ведьма не любили. Поэтому сейчас, радостно обнявшись и облобызавшись, оба тут же отступили друг от друга, потупив очи. И оба вспомнили о Малуше.

Потом Святослав сказал:

– Жалуется мне на тебя лада моя. Говорит, дочь нашу ты хочешь взять в ученицы.

– Хочу. Но Малуша противится, к Свенельду обеих внучек от меня упрятала. А уж он там все святой водой окропил, стражу поставил. Стража-то мне – что пыль, а вот вода его святая…

– Да неужто она сильнее, чем наша чародейская? – развел руками князь. – Брось дурить, ведьма. Я эту святую воду пивал в храмах болгарских, как родниковую, только бы жажду утолить. И что? И ничего не сталось.

– С тобой-то не станется… – Малфрида потупилась. А потом вскинула темные, как ночь, очи. – Ну так как, отдашь мне Яреську или Ольгеньку? Что тебе до них? А я науку свою передала бы родной кровинке.

Святослав посуровел. Сказал, что думать еще о том будет. Отдать ведьме дочь – значит, позволить увести ее невесть куда. А его дочери все ж княжны.

– Это мне и Малуша говорила, – нахмурилась ведьма. – Ну, раз так, то полетела я дальше, князь.

Уже поворачивалась к окну, будто выброситься хотела, но Святослав успел схватить за полу, удержал.

– Да что ты все о девчонках этих? Про внука узнать не желаешь ли? Или про сына своего Добрыню?

– А что с ними? Вроде как Ольга Владимира при себе вырастила, княжичем назвала. И ему хорошо, пусть даже иные болтают, что он сын рабыни. Придумают же! Ну а мой Добрыня Владимира в обиду никому не даст, я в нем уверена. Он при Ольге гриднем стал, возвысился, дом на Подоле киевском имеет. Я о том знаю.

– А того не ведаешь, что внука твоего я князем Новгородским поставил! – сказал, гордясь, Святослав. – Слышишь, чародейка, Владимира, как равного моим сыновьям от Предславы, поставил! Князем будет, как и они. Ярополк мой в Киеве вокняжится, Олегу древлянским краем править, а Владимиру – княжий стол в Новгороде. Пока он юн да неопытен, при нем сын твой советником и управителем будет. С послами новгородскими сынок твой сошелся, люб он им. Они князя себе просили, вот Добрыня и надоумил их Владимира в Новгород взять. Ну как? Довольна?

Малфрида запустила тонкие пальцы в волосы, откинула их за плечи. О чем думала? Святослав благодарности ждал, обрадовать думал, а она только и сказала, что всегда знала, что Владимира ждет высокая доля. Да и о Добрыне ей нечего переживать: сынок ее всегда разумный был и хваткий, своего не упустит. А вот девочки…

– Заладила – девочки, девочки! – отмахнулся Святослав. – Нет чтобы поблагодарить за внука. Бабка ведь ты ему. Хотя какая из тебя бабка! – засмеялся Святослав. И посмотрел на чародейку тем особым мужским взглядом.

Ишь какая, пусть и растрепана. Стройная, как девица-славница, статная, даже самого князя чуть повыше будет. Глазищи же… такие глазищи, что смотрелся бы в них, как в омут. Но омут тот темен, чего только в нем не углядишь – особенно как замерцает там янтарный потусторонний свет. Ведьма все-таки.

Однако ведьмовство Малфриды Святослава никогда не отталкивало. Даже выгоды сулило. Вот князь и поведал ей о своих планах: он уехать должен, но перед отъездом просит Малфриду службу сослужить. Пусть оградит она Хортицу чарами, защитит волшебством и страхами остров, где он Малушу с детьми оставит. Да так, чтобы сюда ни один враг не посмел сунуться. Сам князь, конечно, к Малуше и дочерям охрану приставит, да и Хортица, окруженная глубокими водами Днепра, не всякому врагу по зубам. Но и колдовской оберег не помешает. Так что пусть Малфрида постарается. А уж то, как она умеет дива поднимать и морок наводить, Святослав не раз видел прежде. У тех же вятичей…

– Ты бы вятичей при мне не поминал! – отрывисто произнесла ведьма и отступила от князя. – Обманул ты меня тогда, Святослав. Клялся, что если приведу к тебе старшин вятичей, ты только ряд с ними уложишь, а под Русь брать вольное племя не станешь. А сам что? Заманил меня, очаровал и… бессильной оставил. Хитер и коварен ты, Святослав! А если я Малуше о том поведаю?

– Только попробуй! – сверкнул из-под усов крепкими зубами князь, словно зверь клыки выказал.

– И тогда что? – хохотнула ведьма. – Неужто велишь наказать?

– Нет. Ты ведь не особо и противилась, когда я пришел к тебе в ту ночь. И я-то знаю, как ты по мужской ласке тоскуешь. Чары чарами, а сама ведь… знаю, чего хочешь.

Какое-то время они смотрели друг на друга – глаза Малфриды полыхнули колдовской желтизной, зрачок сузился, как у хищной птицы. Но и у Святослава тоже огонь во взоре, и непонятно, чего в нем больше – гнева или потаенного желания.

Малфрида отвернулась первой. Да и Святослав будто устыдился, прошелся вдоль длинного стола, зачем-то переставляя кубки. Не надо было напоминать ей! Сам ведь хотел позабыть. Малфрида, она… ну как бы и не человек даже. А ведь есть в ней нечто, потому и Святослав всегда положиться на нее может. Особая правда. И уважение к его власти. Еще княгиня Ольга сказывала: какая Малфрида ни есть, а правителей Руси она чтит.

Вызывая к себе ведьму, Святослав рассчитывал умаслить ее известием, что внука ее князем новгородским поставил. Несмотря на то, что многие поговаривали, что негоже сына служанки Малуши возвеличивать при сыновьях от законной княгини. А Малфрида только обронила спокойно: мол, и сама о том знала. Но знать – одно, а на самом деле возвысить Владимира – другое. И ведьма должна благодарить князя за его решение. Но как поступит эта дикарка, Святослав не всегда мог угадать. Особенно сейчас, когда нуждался в ее помощи.

– Или не хочешь ты, чтобы опять мы в ладу были, а, чародейка? – спросил князь спустя время. – Ты пойми, я не только о Хортице забочусь, я о Малуше пекусь, о дочках наших. Не могу же я ее снова в Будутино отправить. Что с ней там станется, если я далеко буду?

– А ты объяви ее своей суложью, – усмехнулась Малфрида. – Хватит ей волочайкой[52] при тебе жить. Княгиней сделай.

– Вот обоснуюсь в Болгарии, отстроюсь – там Малуша княгиней моей станет! И царство свое буду с ней возводить в тех краях. А пока ты… это… Поворожила бы ты мне, Малфрида, – неожиданно попросил Святослав.

– Нет! – отрезала ведьма. – Гадать не буду. Я и матери твоей объясняла: ворожба не только будущее открывает, но и беду приносит. Тебе этого надобно? Ты и без того в себе уверен. Задумал – сделал. За то и уважаю тебя. Слабость же и неуверенность в грядущем… Не к лицу тебе, князь пресветлый!

Ишь как загнула! И после этого как просить?

– Но ты ведь на Владимира, внука своего, гадала? – нашелся Святослав. – Сама сказала: мол, знаю, что его славное будущее ждет.

Малфрида вздохнула глубоко, легко села на край стола, ногами заболтала, как девчонка, а глаза стали глубокие и знающие.

– Откуда про Владимира знаю – не спрашивай. Тут и без гадания чувствую. Будет Владимир велик и почитаем, однако к худу это или к добру – не ведаю. А вот если отдашь мне Яреську или Ольгеньку, я постараюсь помочь тебе.

Святослав задумчиво потеребил серьгу в ухе. Может, ляд с ним – пусть забирает одну из девчонок? Но что на это Малуша скажет? Она ведь упрямая… С ней ладить надо, не то еще уйдет невесть куда. А Малуша нужна ему, ибо стала для него родной и близкой, бесконечно дорого́й. И где бы ни ходил в походах князь, какие бы воинские дела и тревоги его ни переполняли, ему важно было знать, что Малуша ждет, что примет всегда, успокоит, обласкает, даст сладость любовную, какую ни одна другая дать не сумеет. Но и решимости Малуше не занимать. Если надумает что…

Так что же делать? Святослав задумался, подпер бритую голову крепким кулаком, смотрел в проем широкого окна, за которым уже золотились краски заката. И шум долетал – прибыли те из воинов, что на постой в крепости Хортицы расположились, слышалось, как Калокир зычным голосом отдает команды, где кому обосноваться. Святославу сейчас туда поспешить бы, он с дружиной как одно целое. А тут… с этими бабами… Ну, договорились бы сами между собой, а он бы и не мешал.

Князь отвел за ухо сползшую с макушки прядь, посмотрел исподлобья на невозмутимо болтавшую ногами чародейку. По ее виду понял: не сомневается, что князь уступит. Однако еще от мудрой матери Святослав перенял одну истину: если что-то тебя не устраивает, отложи решение на другой час. А там видно будет.

Он выпрямился, расправил плечи.

– Давай так уговоримся, голубушка: сперва ты мне Хортицу охранишь – для своих же, для дочери и внучек постараешься. А потом я тебя с собой в Болгарию покликать хочу, службу мне там сослужишь, если понадобится. И как справишься – заберешь любую из моих дочерей с моего разрешения. Годится такой уговор?

Малфрида медлила с ответом. Про то, что Хортицей она займется, сама уже решила. А вот ехать за тридевять земель… Ведьма знала, что ее сила может ослабеть там, где люди верят в Христа. Бывала она однажды в такой стране, помнит, как развеиваются там чары[53]. И в Болгарии, говорят, люди давно приняли крещение. Но ведь знает она и то, что Святослав в Болгарии капища возводит, что всякого из местных, кто туда ходит, особо возвеличивает. А там, где есть люди, почитающие старых богов, всегда найдется место и для ведьмы с ее колдовством.

Она так глубоко задумалась, что не сразу обратила внимание на раздавшиеся за дверью шаги. Кто-то поднимался по лестнице, смеясь и с кем-то переговариваясь. Голос молодой, сильный, с хрипотцой и легким иноземным выговором. Потом князя окликнули по имени, как равного. И, не дожидаясь ответа, гость вошел, заслонив собой проем.

– О! Так это она и есть – чародейка Малфрида?

Стоял у порога витязь рослый да статный, в сверкающей кольчуге и алом плаще, небрежно переброшенном через плечо. Черные волосы пышной шапкой обрамляли высокое чело, сам пригожий, темноглазый, с ясной улыбкой. Но обликом не из наших, сразу видно: нос прямой и тонкий, лицо продолговатое и костистое, скулы выразительные, смуглый от загара, отчего зубы еще белее кажутся. И какое-то лукавство в его взгляде, но еще больше – восхищения. Вон как смотрит! Сложил руки на груди, прислонился к дверному косяку, а сам, кажется, обнимает тебя взглядом. Даже губы облизнул, словно сладко ему стало.

Малфриде нравилось, когда на нее так смотрели. Невольно ответила ему взглядом из-под ресниц, чуть склонив голову набок. Что с того, что растрепана? Малфрида знала, что даже самая нарядная и ухоженная красавица ей не соперница, если ей кого захочется. А уж красеня этого иноземного ей ох как захотелось! Тело наполнилось сладкой тягой, внизу живота тепло разлилось.

Святослав, переводя взгляд с ведьмы на Калокира и обратно, не сдержался, хохотнул. Этот ромей бабам всегда нравился, на какую глянет – та и его. Вон и Малфрида просияла, одернула складки накидки, заерзала. И глаз с патрикия не сводит.

– Это еще что за хоробр?

– Я? – шагнув вперед, переспросил Калокир. – Ох, князь, представь меня этому дивному созданию. Да скажи, что не враг я ей, что давно мечтал увидеть прославленную колдунью. А что она так красива, даже не мыслил.

Князь насмешливо потеребил ус. Ну, этот живо уговорит ведьму на все, что угодно. Надо было раньше его звать. И пока Святослав объяснял, кто из них кто, пока говорил, зачем Малфриду покликал, эти двое глаз друг от друга отвести не могли. Князь опять засмеялся, а там и отступил, подумав, что лучше бы оставить их наедине. С чародейкой князь уже обо всем поговорил, а дальше пусть Калокир уламывает упрямую дикарку.

– Можно мне будет увидеть ваше волшебство? – спросил у Малфриды ромей, даже не заметив, как вышел Святослав. – Я немало слышал о чудесах этой земли, но когда прибыл… Сплошное разочарование. Ни живой, ни мертвой воды, ничего дивного вообще.

– А чужакам наши дива и не надобно видеть. Ты вот иное скажи мне, хоробр, откуда речь нашу так хорошо знаешь?

Калокир поведал, что родом он из Корсуня, куда нередко заезжают торговцы из Руси. Вот и научился у них. А позже, когда служил под командованием Никифора Фоки, сражался вместе с отрядом русов на Кипре. Среди них у Калокира было немало добрых приятелей. Они и поведали о тех чудесах, что творятся на Руси.

Малфриде нравилось, как он говорит, просто и доверительно. А еще больше ей нравилось, как он смотрит на нее: восхищение в его карих глазах так и светилось.

– А не убоишься ли ты страхов наших? – спросила лукаво. – Когда чары творятся, даже самые храбрые бледнеют, а то и бегут без оглядки.

– Ну, если такая, как ты, их не боится, то отчего же мне страшиться? Нет, не испугаюсь. Не хочу, чтобы ты меня трусом сочла. Я иного хочу…

И он мягко взял ее руку в свои.

– Хочу нравиться тебе. Ну, что ты отвернулась? Не доверяешь? Мне князь твой доверился, другом назвал.

Но Малфрида думала о другом. Ромей, корсунец, человек Никифора Фоки. Наверняка крещеный. А там, где христиане, никакого чародейства быть не может.

И она холодно отстранилась от пригожего чужака. Небось и крест прячет под одеждой.

– А ну-ка, покажи мне твою грудь, – неожиданно приказала ведьма.

Калокир сперва опешил, потом рассмеялся. Небрежно откинул плащ, стал разоблачаться, расстегнул заклепки на наручах толстой кожи, уронил их на половицы. Потом начал стаскивать кольчатый доспех, расшнуровывать стеганую панцирную куртку на груди. И при этом смотрел на Малфриду, не отрывая глаз. А она вдруг позабыла о нательном кресте и подумала… невесть о чем. О том, что плечи у ромея широкие, а руки мускулистые и сильные, шея крепкая, а пропотевшая рубаха пахнет сильным мужским телом и какими-то незнакомыми травами. Когда он обнажился по пояс, она проследила взглядом, как с его поросшей темными волосами груди по мускулистому животу спускается, сужаясь, тонкая дорожка, уходя под опояску пестрых штанов. И ей захотелось прикоснуться к нему. Что она и сделала, медленно, осторожно провела кончиками пальцев по его чуть влажной шелковистой коже, пропустила темную грудную поросль сквозь пальцы. И услышала, как ромей задышал тяжело. В унисон ее срывающемуся дыханию.

Малфрида резко отступила, заставила себя опомниться.

– Креста не носишь? Ты не христианин? – спросила чересчур сухо.

Калокир в первый миг опешил, потом рассмеялся.

– Добился бы я чего-то в империи, если бы не был крещен! Да, Малфрида-чародейка, я христианин.

– Тогда чудеса наши тебе видеть не дано!

– Отчего же?

– Христиане их не видят.

Калокир явно огорчился. Провел рукой по груди, будто хотел нащупать там крестик, но не нашел. И опять поглядел на ведьму с весельем в глазах.

– А если скажу, что я плохой христианин?

– Как это? Я так понимаю – либо веруешь, либо нет. Ты-то веришь в своего Распятого?

Ромей пожал плечами.

– Да не думаю я о нем никогда. Меня окрестили еще младенцем, и, пока я был мал, родители часто водили меня в храм, но я там все больше по сторонам глазел, а то и подремывал под песнопения с хоров. А как старше стал… ну да, в церковь хаживал, но не молиться, а поглядеть на красавиц, которых компаньонки-матроны приводили туда, да перемигивался с ними, а то и свидания назначал. А как в войско вступил, так вообще некогда стало молиться. Я к тому времени понял, что надо надеяться на себя, а не на Всевышнего, в боевом искусстве совершенствоваться, а не ждать чего-то, что подаст Провидение. И судьбу я брал своими руками, причем везение сопутствовало мне без всяких молитв. Так что христианин я плохой. Не исповедовался и не причащался много лет, да и в храм входил… Уже и не припомню даже, когда это было… Вот и крест не ношу. Но по мне, что с крестом, что без него – все едино.

Малфрида оценила сказанное. Вот перед ней ромей-христианин, а своего Бога не чтит, забыл о нем. Этим он ведьме особенно понравился. Однако окрещен. Важно ли это? Чары подействуют на него или нет?

Она подняла руку, раздвинув пальцы, но когтей выпускать не стала, – только волосы взвились и рассыпались по плечам, как при порыве ветра, глаза поменяли цвет, стали желтыми, прозрачными, зрачок сузился.

Калокир смотрел как завороженный. Ощутил вдруг: словно горячим ветром пахнуло. А потом холодом неожиданно обдало, даже озноб пробрал. Но прошел миг – и нет ничего, а чародейка смотрит испытующе.

– Вот это да! – ахнул Калокир. – А ну еще!

Малфриде в первый миг показалось, что она ослышалась. Впервые кто-то не испугался ее чар. И этим человеком оказался чужак, пришлый, да еще и крещеный. Но то, что при этом бывшем христианине она могла колдовать, Малфриду порадовало.

– Ладно, ромей Калокир, будут тебе еще чары. Но не сейчас, а когда время придет.

Она шагнула к двери, но Калокир удержал ее за руку.

– Постой, не уходи так быстро.

Малфрида засмеялась так, как только чародейка может, – словно музыка журчащая зазвучала, словно жемчуг скатный рассыпали. А сама заглянула в темные очи ромея, убрала легким движением с его чела упавшую прядь и сказала:

– Нет, не удерживай меня сейчас, Калокир из Корсуня. Пойду я, князю обещала помочь. Однако если ты, красень, не передумаешь и не убоишься колдовских чар моих, то приходи на исходе праздника Стрибога к священному дубу. Как роса вечерняя ляжет, так и приходи.

С тем и удалилась.

Глава 4

Рожденному в византийском Херсонесе Калокиру языческие обряды Руси казались варварством. Оттого и ритуалы в день Стрибога ветреного его не увлекли, а только вызвали раздражение. Воющие волхвы, бьющие тулумбасы, орущая, раскачивающаяся толпа… Дикость! Он согласился прийти на праздник лишь по одной причине: та загадочная женщина с колдовскими глазами сказала, чтобы в вечер Стрибогова дня был он у священного дуба, дабы они могли встретиться… А теперь тут сущее столпотворение! Дымят костры, куда бросают охапками ароматные травы, песни поются долгие и протяжные, полотнища парусов повсюду развешены и расстелены, шагу не ступишь – полощутся на ветру, растянуты на склонах, дымом священным окуриваются, чтоб Стрибог послал воям попутный ветер, когда отчалят. Еще и петухов режут, кровью все обрызгано. Впрочем, петухи – еще полбеды. А как мужика худого, костлявого на алтарь стали валить и тот завывать и биться начал, Калокиру мерзко сделалось.

– Что, у вас без смертоубийства даже в праздник обойтись не могут? – не выдержав, сказал он князю, подле которого сидел на покрытом шкурами возвышении.

Святослав смотрел на происходящее с важным молчаливым одобрением. И ромейскому гостю ответил не сразу, а лишь когда вопли жертвы смолкли.

– Это не просто убийство, Калокир, это наше почтение подателю ветров Стрибогу. И жертву к празднику специально готовили. У вас тоже, знаю, казни не редкость, и народ на них сходится. Ваши попы талдычат «не убий», но из кровопролития зрелище сделали.

– У нас казнят преступника. Это кара, чтобы другие не следовали дурным путем, не совершали злодеяний.

– Так и у нас кара! Мужичок этот жертвенный тоже не из самых благостных, а самый натуральный тать[54]. Месяц назад отличился: за порванную сеть так поколотил сородича, что тот помер. Вот волхвы его и скрутили, в поруб посадили и держали до самого дня Стрибога. Ну а сегодня возложили на алтарь в знак почтения к божеству. Вроде казнь прилюдная, а заодно и жертва праздничная. Неужто так трудно понять, Калокир?

Князь чуть повернулся к ромею, ожидая ответа, но тот на него не смотрел. Взгляд его был устремлен в сторону собравшихся у дуба людей – волхвов, дружинников, принарядившихся по случаю поселян. Однако глядел Калокир так, словно видел нечто дивное, – глаза его были расширены, лицо напряжено.

– Тебя что, жертва так поразила, патрикий?

Но тот видел иное. В свете чадящих факелов, в вечернем сумраке заметил он Малфриду. Казалось бы, толпа вокруг, не протиснуться, однако она проходила легко, никого не задевая. Единственная тут женщина, легкая и простоволосая, в широком темно-багряном одеянии с множеством оберегов.

Вот совсем близко подошла, а ее никто не видит. Даже князь не заметил – как раз принимал рог с пивом у волхвов, а на стоявшую прямо перед ним Малфриду и не глянул. Она же улыбалась, но смотрела на одного Калокира. Поманила его рукой и стала удаляться сквозь толпу.

Калокиру пойти за ней оказалось непросто: то волхвы заворчали, недовольные, что ромей их строй нарушил, то дружинников пришлось потеснить. Кто-то окликнул Калокира – князь ли, Инкмор-воевода? Но Малфрида уже была в той стороне, куда свет факелов не достигал, стояла у зарослей и опять рукой подавала знаки – следуй за мной.

И он пошел, потом даже и побежал. Малфрида вроде бы недалеко, да и движется неспешно, а догнать – никак. Ускорил шаг и оказался в сумраке соснового леска. Думал, вот-вот настигнет ее, – а она и впрямь стояла в просвете сосновых стволов, поджидая. Но едва добрался до этого места, как вновь исчезла и появилась уже в конце тропки. Колдунья все оглядывалась и по-прежнему звала за собой. Калокиру пришлось бежать, но в следующий раз он увидел ее уже за лесом, на вьющейся по высокому берегу тропинке. Последние лучи заката серебрили открывшуюся впереди ленту Днепра, силуэт чародейки был хорошо виден на светлом фоне, шла она вроде бы неспешно, но расстояние между ней и ромеем не сокращалось. И тут Калокир стал понимать, что Малфрида не просто идет впереди, а то возникает, то исчезает. От этого ему стало и страшно, и весело. Наконец-то чудеса! Ведь он хотел их, а Малфрида обещала ему дива дивные. Что ж, наконец-то!..

Калокир запыхался, пытаясь догнать манившую его ведьму. Тропинка привела на кручи, дальше пришлось спускаться по каменным уступам, ибо теперь Малфрида была внизу, на песчаном берегу у воды. Сидела спокойно, обхватив колени; ее пышные волосы роскошной волной падали на спину, голова на длинной шее была гордо вскинута. Она не смотрела на спускавшегося по скальным уступам ромея в длинной нарядной далматике[55], а глядела на противоположный берег за рекой. И Калокир вдруг понял, что тут она и поджидала его все это время. А та, что мерещилась… Он так и спросил – как она смогла одновременно быть тут и прийти за ним к дубу?

– Да какая разница как? – пожала плечами ведьма. – Ну, просто морок на тебя навела. Не хотелось мне самой идти туда, когда там толпа. Да и не положено бабам быть там, где мудрые волхвы творят заклинания.

Голос у нее был негромкий, темные глаза отсвечивали янтарем, рассыпавшиеся по плечам и спине волосы слегка шевелил ветер с воды. И Калокир вдруг понял, что сейчас происходит что-то необычное, такое, чего в его жизни никогда не бывало – волшебное, дивное, чарующее. А может, он сам очарован этой дикаркой Малфридой? Она не походила ни на одну женщину, из тех, каких он знал прежде. Она была… ведьма. Но насколько она ведьма – этого он еще не знал.

Переведя дыхание, Калокир опустился рядом, легко обнял ее за плечи, спросил:

– Не озябла? Сыростью с реки тянет.

Но и сам знал, что озябнуть она не могла – теплом от нее веяло, жаром. И лицо ее с этими необычными, почти пугающими глазами было так близко. Губы манили, но в то же время было странное чувство, что обнимает он не человека. Калокир даже тряхнул головой, отгоняя непрошеный страх. Ну не при женщине же выказывать робость!

Малфрида внимательно смотрела на ромея.

– Что, не боишься меня? Хорошо. Но рукам-то волю не давай, – она отстранилась. – Скажи-ка лучше, откуда будут недруги нападать на Хортицу? Ты человек военный, вот и объясни мне: откуда бы ты сам шел на остров, если бы нужда приключилась?

Калокиру не сразу удалось сосредоточиться. Но она ждала, и он принялся осматривать берега. Противоположный берег был высоким, скалистым. Оттуда, где они сидели, были видны огоньки костров расположенного там лагеря русов-новобранцев, которых Калокир сам сегодня муштровал. Неподалеку паслись стреноженные кони. Был в том месте и спуск к реке, а значит, и переправа. По всему выходило, что именно оттуда и возможен набег. В других местах вряд ли получится. Зато по другую сторону Хортицы, как запомнилось ему, берега более пологие, поэтому, если нападать станут, то скорее с плоского левого берега. Однако князь знает, откуда может прийти неприятель, поэтому в зарослях напротив левобережья обычно выставляли часовых. Но повсюду заставы не поставишь, остров длинный, к тому же южный его край, тот, что лежит ниже по течению, сильно заболочен. Он кажется непроходимым, однако если бы сам Калокир задумывал набег на Хортицу, то попытал бы счастья именно там.

Он объяснил все подробно, но потом взглянул на сидевшую рядом женщину и осекся.

– Да зачем тебе все это?

– Не было бы нужды, не спрашивала бы. Однако из сказанного тобой вижу, что и я не так глупа. О том же я думала, когда творила чародейство. А теперь ступай за мной. Покажу свою работу, чтобы потом перед Святославом отчитался – ладно ли вышло.

И, уже поднявшись, посмотрела на иноземца пристально и добавила:

– Но учти, соколик ромейский, что бы ты ни увидел, что бы ни случилось, шуметь-голосить не смей.

Калокир хмыкнул и сделал жест, словно зашивал губы иглой. Отчего-то ему стало непривычно весело: догадывался, что ждет его нечто особенное. И еще – его так тянуло к этой загадочной женщине! Она и влекла его, и внушала трепет. Необычное ощущение подле красавицы. Но была ли она красавицей? Худощавая, излишне рослая, длинноногая, с широким ртом и впалыми щеками. И небрежная в одежде, как бродяжка. Но казалась она не бродяжкой, а дикаркой, чародейкой, загадкой. Калокир снова подумал, что таких женщин у него не было. Хочет ли этого он сам? Но, раз следует за ней, значит, хочет.

Малфрида шла вдоль берега, то поднимаясь на скалы, то спускаясь в низины у воды. Потом они оказались на песчаном бережке, где лежали лодки и на кольях сушились сети, и Калокиру подумалось, что это не самое удачное место для рыбалки, ибо повсюду у воды торчали огромные коряги – в рост человека и выше. Причем казалось, будто их специально кто-то здесь нагромоздил.

Малфрида повернулась к Калокиру:

– Видишь тот островок на реке, который весь зарос ивняком? А по ту сторону берег снижается. Это место подошло бы для переправы воинов?

Калокир утвердительно кивнул. Тогда ведьма предложила ему подойти к воде. Коряги располагались здесь тесно, но все же между ними можно было протиснуться. Однако почему-то не вышло.

Калокир не сразу понял, что происходит. Сперва он застрял среди сухих сучьев, попробовал освободиться, но те вдруг заскрипели, словно их раскачивал кто-то, и сами по себе сблизились. Калокир поначалу не придал этому значения, попытался раздвинуть голые ветви, но как только взялся за них, отпустить уже не смог. Странное ощущение – словно это коряги держат его, а не он их. Калокир рванулся, споткнулся, повис на ветках. А когда вскинул голову… О небо! Он явственно увидел, что коряги смыкаются. И мало того: смотрят на него, поблескивая в полумраке множеством мелких глазков на сухой коре.

Из груди ромея вырвался невольный возглас, он забился в тесноте среди стволов, сумел вырваться и отскочить, но, отступая, налетел на одну из лодок, упал, пополз прочь и запутался в сетях. А коряги продолжали надвигаться, поскрипывая и шурша песком, тянули к нему длинные сухие лапы-ветки. Калокиру даже почудилось, что в их поскрипывании он различает недобрый приглушенный смех.

– Во имя Отца и Сына!.. – взмолился он, невольно хватаясь за грудь, где некогда носил крестик. Но креста не было, и почему-то это еще больше напугало византийца. А коряги все плотнее заслоняли небо, сближались… и вдруг отступили.

Калокир начал подниматься, все еще путаясь в сетях, когда на него бурей налетела Малфрида. Да еще и огрела длинным посохом.

– Чужак! Пес! Как ты посмел поминать Распятого!..

Она была в ярости, глаза ее горели жутким желтым светом, волосы вздыбились. Калокиру показалось, что лицо ее потемнело и пошло трещинами. И самое ужасное: изо рта торчали длинные клыки. Чудовище!

Спасла Калокира воинская выучка: как только этот монстр вновь замахнулся посохом, он почти машинально перехватил его, резко рванул на себя. Малфрида зашипела гадюкой, потом фыркнула – и палка мгновенно вспыхнула. Калокир отбросил ее прямо к корягам.

Потом сам же и помогал Малфриде затоптать огонь, пока жуткие живые коряги не воспламенились.

– Ну и ну, – только и смог он вымолвить, когда они с ведьмой остановились, глядя друг на друга и все еще бурно дыша.

Малфрида теперь выглядела так же, как и прежде, – просто молодая женщина с растрепанными волосами. Даже глаза не светились, а лишь отражали вечерний свет.

– Ты поминал Отца и Сына, – произнесла она. – Говорил, что плохой христианин, а сам…

– Ну да, поминал, – кивнул Калокир. – А кто бы не помянул, если б на него пни да коряги напали? Что это было, ради всего свят… Черт побери, коряги, говорю, смотрели на меня! Тут все что угодно ляпнешь.

А через миг, поняв, что именно возмутило чародейку, добавил: поминать Бога всуе – не молитва. Так, сорвалось с языка. Ну хоть нечистого не запрещается поминать? Нечистый – это… А что, госпожа ведьма знает о дьяволе?

– Да погоди ты трещать, как сверчок, – прервала Малфрида. – Болтаешь без умолку.

– Это чтобы ты не услышала, как у меня зубы от страха стучат, – отозвался Калокир, и ведьма не смогла понять, шутит он или нет.

Так или иначе, а идти дальше по заколдованному месту ромей был готов. Ведь он хотел поглядеть на чудеса…

Он умолк и отступил, следя за тем, как по велению ведьмы стали отступать только что выбравшиеся из реки коряги – медленно, поскрипывая, взрывая корневищами песок на берегу. Калокир даже присвистнул. Бодрился под взглядом чародейки, хотя и чувствовал, как дрожат мышцы и подгибаются ноги. Он и впрямь сел на песок, оперся спиной на борт лодки.

– Рассказать кому – не поверят, – произнес севшим голосом Калокир.

– Кому надо – поверят, – отозвалась ведьма, и в голосе ее прозвучала гордость. – А тем, кто не поверит… Что ж, пусть попробуют Хортицу взять. Уж я тут так наколдовала, что любой чужак уносить ноги будет, да еще и маманю звать в страхе. А после испуга такого больше не полезет через Днепр.

Она подошла к одной из коряг и похлопала по коре – будто коня приласкала.

– Это пушевеки, я их сюда поставила, чтобы чужих не пускали. Неуклюжие они, но сильные. Схватят кого – не вырвется.

Калокир поразмыслил и спустя время спросил:

– Думаешь только корягами от находников оборониться?

И, видимо, задел этим ведьму.

– Следуй за мной! – приказала она. – Или опасаешься?

– Чего мне с тобой опасаться? – поднимаясь, сказал ромей. И даже улыбнулся: – Разве что тебя, чародейка. Ты такое на себя напустить умеешь… И клыки показываешь – жуть берет!

Малфрида усмехнулась.

– Пока ты князю моему служишь, не обижу тебя.

И пошла прочь, быстро пошла, а Калокир, стараясь не отстать и поглядывая по сторонам, двинулся следом.

Вокруг действительно творилось необычное. Вечерний свет уже угас, а луна еще не всплыла, и в окружавшем их мраке явственно ощущалось некое движение. То куст ракиты вдруг оплел ноги Калокира длинными ветвями, то будто холодной рукой кто-то мазнул по лицу, то тень белесая словно сквозь самого ромея просочилась. А может, почудилось? Он замирал, отмахивался от чего-то невидимого в темноте, озирался, и ему мнилось, что все вокруг следит за ними, дышит холодом в затылок. Малфрида же шла быстро и уверенно, и он старался не отстать ни на шаг, понимая, что все окружающее их волшебство подвластно ей, ведьме этой земли, которая тоже служила князю, как и сам Калокир.

В какой-то миг подлетело к нему небольшое существо, шурша перепончатыми крылышками, но не летучая мышь, как ромей подумал было, а нечто… Он рассмотрел, что мордочка у существа одутловатая, глазки-бусинки вытаращенные и вроде даже хоботок имеется, сопящий и фыркающий. Мерзость какая! Но Малфрида руку протянула, и существо на мгновение село ей на запястье, а потом вновь стало носиться, да не одно, несколько их уже было. Это просто ауки, пояснила Малфрида, духи глубинных лесов. Любят эти чащобные существа путникам голову морочить, отзываются эхом или голосами из кустов, заманивают в чащу. Они хоть и зловредные, но сил у них только на то, чтобы с дороги путников сбить. Вот она и вызвала их волшебством, чтобы в потемках уводили с тропы непрошеных гостей – к скалистому обрыву над рекой или в болото. Или просто страхом отвадили бродить по Хортице тех, кто ее не знает.

Потом прямо на Калокира из мрака неслышно выплыла белесая тень, обдала холодом. В темноте от нее исходил тусклый мертвенный свет. Калокир замахнулся, но рука прошла сквозь холодный воздух, а тень белесая лишь засмеялась сипло у самого уха. И такой страх вдруг ромея обуял… Не кинулся прочь только потому, что Малфрида за ним наблюдала да тихонько усмехалась. А как тень отплыла, буднично пояснила: блазень это, призрак, не нашедший успокоения в могиле, ибо похоронили некогда тело без надлежащего обряда. На Хортице таких немало – всякое тут бывало, много крови лилось. Вот Малфрида и подняла блазней, которые станут носиться между стволов деревьев и кустарников, едва зачуют поблизости живую душу. А живой душе от мертвой только страх и оторопь. Вон, Калокир же испугался, мог кинуться невесть куда, добавила чародейка с весельем в голосе.

– Но ведь не кинулся, – буркнул патрикий.

Его все больше раздражало, что он перед понравившейся ему женщиной страх выказывает. Но была ли его спутница обычной женщиной, если так легко повелевала потусторонними силами и существами чужого мира? Но чужого ли? Калокир попытался напомнить себе, что он на том же острове, где всего пару дней назад охотился на косуль со Святославом, удил рыбу на берегах. И все же сейчас, этой колдовской ночью, с этой невероятной женщиной, Калокир готов был поверить во что угодно.

– Ну как, не жутко тебе, гость иноземный? – слышался рядом легкий рассыпчатый смех ведьмы. – Что-то ты болтать перестал.

– Ты верно заметила, не по себе мне, Малфрида, – отозвался ромей. – Но к страху надо привыкнуть, тогда он чем-то обыденным станет. Так что веди дальше. Показывай свои дива дивные.

И шагнул вслед за ней под кроны деревьев, лишь на самом верху освещенные сиянием наконец-то взошедшей луны.

Но вместе со страхом Калокир испытывал и жгучее любопытство. Что бы ни происходило вокруг, он понимал, что ничего подобного ему еще никогда видеть не приходилось. Но разве не за этим он вернулся на дикую, загадочную Русь? И тут страх свой надо проглотить и зубы сжать, чтобы криком не вырвался. Ибо Калокир и впрямь испугался, когда сквозь чащу рассмотрел, как над деревьями по воздуху что-то летит. Присмотрелся – женщина! Старуха, сидящая в ступе, в каких обычно толкут просо. Ее длинные, совершенно седые волосы развевались, тощими руками она держала помело, которым поводила по воздуху, как гребец веслом. Эта странная и ужасная старуха, заметив Малфриду, спустилась ниже и проплыла между стволами сосен так, что совсем близко слышалось ее сопение и можно было увидеть, как белым огнем полыхнули ее глаза, когда она заметила рядом с ведьмой чужака. Старуха в ступе даже застыла на миг – худая, сутулая, косматая, с безобразным лицом, – но ведьме приветливо помахала скрюченной рукой.

Малфрида тоже ответила взмахом. И Калокир решился – тоже помахал. Старуха в ступе глухо рассмеялась, да так, что поднятая рука ромея замерла, будто онемела, и не могла пошевелиться. Потом это прошло. Может, совладал с собой, потому что ведьма на него оглянулась с неким одобрительным интересом.

– Ты что же, самой Яги не опасаешься?

– А ты? – отозвался он.

Малфрида не могла понять, удивляет или раздражает ее легкомыслие иноземца. Может, дурачок кликушный? Но нет, ей сказывали, что он один из самых лучших витязей Святослава. А может, былое христианство сказывается? Не верит, не считает достойным… Ничего, жуть неведомая и не таких до дрожи доводила. А красень тем временем глаз не сводил с удаляющегося силуэта Бабы Яги.

– Яга, считай, наперсница моя верная и прибыла сюда по моему зову. Сутью же она злобная нежить, к тому же балуется человечиной. Людоедка – вот как о ней бают.

Ухмылка Калокира застыла.

– Странные у тебя подруги, Малфрида. И чего ты ее сюда зазвала, когда вокруг столько народу? А если накинется на кого?

– Не накинется, – тряхнула головой чародейка. – Она вон на том острове обосновалась. – Малфрида указала в сторону реки, где виднелся длинный, поросший черным лесом пласт среди вод. – Там ей спокойно, а сюда она может явиться, только если беда нагрянет. Некогда Яга меня волшбе учила, но теперь я сама такие заклинания ведаю, что стала она послушна моей воле.

Калокир понимал лишь одно: пока он остается спутником чародейки, опасность его минует. Потому и приблизился к ней, даже за руку взял. И была эта рука так холодна, что, казалось, обжигала. Пришлось отступить, он затряс рукой, охнул удивленно. Надо же, а ведь недавно еще жар от нее шел… Малфрида рассмеялась. Смех у нее был чарующий, звонкий, но в этой тиши, когда только тростники шуршали под порывами ветра у реки да тявкали лисы в чаще, он казался оглушительным, торжествующим и… недобрым.

«С кем это я тут брожу? – подумал Калокир. – Человек она или нежить?»

Малфрида же шла дальше. Теперь она повернула от побережья вглубь острова. Вокруг поднимался темный бор, но ведьма хорошо видела во мраке, в отличие от ромея, то и дело оступавшегося и налетавшего на кусты. Один раз он споткнулся о торчащий из земли валун, охнул, заскакал на одной ноге, морщась от боли. Его мягкие сафьяновые сапожки совсем промокли, подол обшитой парчой далматики истрепался, а когда он зацепился за сук, ткань затрещала, разрываясь. Но отстать от чародейки Калокир не решался. Пусть и было в ведьме нечто пугающее, но без нее он чувствовал себя дитем заблудившимся. Хотел попросить ее вернуться, но сдержался. Хотя и сожалел в душе, что не было с ним никакого оружия: он ведь от капища к ней пришел, а туда с оружием не допускали. По пути ромей подобрал какой-то сук, чтобы в руке было хоть что-то, чем себя защитить. Однако сук вдруг стал извиваться, зашипел гадюкой. Калокир не смог сдержать возгласа, отбросил прочь. А Малфриде все нипочем – смеется себе, и только.

– Хорошо я работу свою сделала, – сказала вдруг ведьма. – Если такой хоробр, как ты, верещит, то других эти страхи вовсе прочь погонят.

Калокир решил впредь крепиться и голоса не подавать.

Когда они вышли из леса на открытое пространство в глубине острова, ромей увидел отдаленные курганы с каменными истуканами на вершинах да серебрящийся под луной ковыль.

– Тут вроде никого нет, – озираясь, сказал Калокир.

– А разве не видишь ту девочку, что на нас смотрит?

– Какая девочка, ради всего… Ну да, вижу. Откуда она здесь?

В лунном сиянии он и в самом деле разглядел ребенка, стоящего у них на пути. Неподвижного, только выпуклые глаза двигаются, следя за ними, да поблескивают в улыбке зубы. Дети так не улыбаются, и язык… длинный, черный, то и дело облизывающий губы… Нехорошо…

– Потерчонок это. Дитя, которое мать задавила в голодный год, чтобы на один лишний рот в семье меньше стало. Видимо, тут и закопала ее. А теперь она бродит.

Калокиру неприятно было смотреть на несчастного ребенка. И еще более неприятно видеть, как из-под каменного истукана на холме выползла чья-то длинная рука и принялась шарить по ковылю, будто нащупывая что-то.

– Я мертвяков не поднимала, – буднично пояснила Малфрида, проследив за взглядом ромея. – Просто заклятие мое было сильным, вот они и зашевелились. Пусть. Лишним страхом на Хортице больше, авось пригодятся.

Да, страхов тут было предостаточно. Когда они снова углубились в заросли, ведьма остановилась, сказав негромко:

– Погоди, пусть пройдет…

Калокир стоял подле Малфриды и слышал глухой тяжелый топот: сквозь лес пробирался кто-то огромный, сопящий. Ромей сколько ни всматривался, ничего не смог разглядеть. От этого стало особенно жутко – чувствуешь присутствие кого-то сильного и опасного, но ничего не видишь. Но когда все же увидел… легче не стало. Ибо двигался им навстречу некто, кому даже Малфрида дорогу уступила, еще и Калокира прочь увела. Замерев, ромей различил огромный сутулый силуэт с длинными могучими руками, крушащими густой подлесок, массивные, тяжело ступающие ноги-лапы, приминавшие молодые сосны. И показалось, что страшилище поглядело на них глазом… одним глазом, горящим посреди лба.

Малфрида что-то зашептала, повела руками, будто невидимые ставни закрыла, – и страшилище протопало мимо, только ветки затрещали под огромным весом. Наконец тяжелые шаги затихли вдали.

Калокир не двигался, пока не услышал, как ведьма негромко рассмеялась, а потом ощутил ее прикосновение на своей щеке.

– А ты ведь не струсил, не кинулся прочь.

Потому и не кинулся, что ноги к земле приросли. Спросил с дрожью:

– Что это было? Кто?

– Верлиока. Не самое доброе существо, потому и посторонилась. Пусть себе бродит. Их тут несколько в разных концах Хортицы. Каждый свой участок леса и побережья обходит. Злые они, опасные. Но не для своих. А чужой если кто появится… Что ж, пусть поохотятся на таких.

И спокойно пошла прочь. Калокир следом – нельзя отставать.

Когда вновь показалась блестящая гладь реки, Калокир даже вздохнул с облегчением. Река – она словно выход из этого странного мира. Но выход этот был перекрыт, как оказалось. Ибо проносилась вдоль берега вереница теней прозрачных, развевались волосы, слышались негромкие звуки – не то стоны, не то плач. Шумевший на исходе дня ветер давно стих, и приглушенные возгласы этих неведомых существ в ночной тиши казались особенно жуткими.

Когда тени заметили их и стали приближаться, Калокир попятился в заросли. В унылых стонах зазвучала злоба.

– Человечина! – шипела в темноте нечисть множеством глухих голосов.

– Теплокровный!

– Мясо, мясо!

Глаза Малфриды вспыхнули диким огнем, она издала протяжный гортанный крик – как филин кричит, а может, как плакальщица на похоронах. Прозвучал он длинно, тоскливо, протяжно, и словно ветром все вокруг обдало, разогнав кружившие вокруг них тени.

Калокир замахал руками, а потом и вовсе странное совершил – заслонил собой чародейку, будто защитить хотел. И только расслышав ее смех, понял, как был нелеп. Ведь Малфриде все здесь подвластно, а он ее оберегать вздумал.

– Ишь заступился. А если б они тебя заморочили и увлекли невесть куда? Это ведь навьи[56] недобрые.

– Какие еще навьи?

– Тени самых древних духов. Они так долго существуют, что стали тенями, прозрачными и бестелесными. Но тоска по тому, какими они некогда были, не оставляет их. Потому и злы. А еще вечно голодны. Из смертных они тянут силу, развеивают душу. Сами душу получить не могут, но иного погубить – это для них первое дело. Так что пусть летят себе прочь, пока я сама их не развеяла. Чародеев они побаиваются, а вот в тебе отсутствие колдовской силы почуяли.

Калокир перевел дыхание.

– Ну, что еще покажешь?

– Неужто не насмотрелся? Что ж, тогда идем к бережку да понаблюдаем.

Но сперва она указала Калокиру, куда следует сесть, и очертила то место кругом, при этом то наговаривала что-то, то клекотала, а то и порыкивала зверем. Потом пояснила: в этот заговоренный заклятием круг никакая нежить ступить не смеет. Сама же то рядом садилась, то вдруг уходила прочь, оставляя его ни живым, ни мертвым от непонятного для самого Калокира леденящего страха. Он словно оцепенел. Мог только смотреть, не двигаясь и затаив дыхание.

Чего только не повидал ромей! Из вод днепровских нет-нет да и показывались русалки. Одни были огромные, не меньше вола или лошади, по пояс как бы люди, а ниже – с гигантским хвостом. Другие выглядели обычными девами, даже пригожими, и только их длинные чешуйчатые хвосты все же указывали, что они существа иного мира. А то вдруг появлялись из зарослей тростника у берега водяницы в светлых мокрых одеяниях, только лица их были темными, а глаза белесыми, без зрачков. Эти могли выходить на сушу, даже приближались к кругу, за чертой которого сидел ромей, улыбались маняще, но начинали злиться и шипели сердито, сообразив, что не могут подступиться. А возвращалась ведьма – сразу пятились. Малфриду водяницы побаивались, спешили снова укрыться в тростниках, водой хлюпали и лопотали что-то, укладываясь, снова сливаясь с рекой. Малфрида невозмутимо пояснила оцепеневшему ромею, что это лобасты камышовые. Они в тине под водой обитают, от солнца прячутся, но ночью могут выходить на берег. И попадись им кто, защекочут, утащат, сила у них немалая. Обычно лобасты унылые и печальные, развеселить их может только гибель смертного, они его душой питаются.

Еще видел Калокир водяных. Те приплывали по зову ведьмы, но не приближались, – человека смертного подле нее чувствовали, потому и плескались на расстоянии. Много еще было всякой нечисти: и топляки тощие да голые, и змеедевы огромные, чешуей покрытые, с лицами застывшими, бесстрастными. То, что вся эта нежить испытывала, глядя на него, Калокир понимал, ибо видел, как они облизывались длинными раздвоенными языками и при этом не отрывали от пришельца темных узких глаз. Были и еще какие-то духи. Он уже перестал их различать. В сознании Калокира все перемешалось – и чешуйчатокрылые, и косолапые, и с одной или с двумя головами, и рогатые демоны искривленные, а то и вовсе на пауков огромных похожие. Казалось ему, что видит он кошмарный сон, потому и сидел неподвижно, тупо глядя перед собой.

Но в какой-то миг сообразил, что не стало вокруг ничего. Они с Малфридой сидели на берегу, неподалеку набегала на берег мелкая речная волна, чуть шуршала листва в зарослях да квакали в камышах лягушки. И буднично все… словно и не было ничего.

– Ну вот и все, – сказала ведьма. Потянулась сладко, зевнула. И не казалась уже ужасной, даже глаза ее перестали мерцать янтарным огнем.

– Что все? – едва разлепил пересохшие губы Калокир. – Куда все делись? Да и было ли что?

Малфрида даже обиделась.

– Что значит «было ли»? – спросила. Она ему кого только не явила, а он… Сомневается, что ли?

– Но где они теперь?

Малфрида сердито задышала. Потом все же пояснила: где-то петухи зарю уже пропели. Вот нежить и отступила. Ее время – глухая ночная пора, днем все духи прячутся, удаляются в мир Нави.

– Ты пойми, неверующий: здесь, на Хортице, мир Нави почти что рядом с Явью. Или не понимаешь? Да куда тебе, иноземцу! Особое это место, запомни. Навеянное и явное тут почти соприкасаются. Некогда Навь и Явь вообще тут вместе были, и нежить могла рядом с живыми существовать. Но потом Ольга повелела возвести здесь церковь, где священники службы свои совершали. Они-то и отогнали Навь, рассеяли ее. Так что поверь, немало мне пришлось приложить усилий, чтобы призвать духов из Нави обратно. Но чародейство мое подействовало, и теперь нежить снова вхожа сюда и может являться в любой миг. Особенно ежели вороги нагрянут. А там еще и поглядеть надо, справятся ли чужаки с нею. Духи, почуявшие волю, много чего могут сотворить.

– Но только в ночное время?

Он наконец начал что-то понимать. И уже обдумал кое-что – не как случайно столкнувшийся с волшебством человек, а как соратник Святослава, которого сам князь уверял, что колдунья сможет своими чарами оградить остров.

– А когда, по-твоему, вороги потянутся к Хортице? – спросила ведьма. – Неужели днем, когда их смогут перебить стрелами защитники острова? Нет, они будут переправляться темной порой. Ну а здесь… здесь их встретят.

– Ты права, набеги обычно в темноте начинают, – отозвался Калокир задумчиво. И, хлопнув себя по колену, воскликнул: – Однако ж… разрази меня гром! Вот это да! Как же я жив-то остался после всего увиденного? Плясать ли мне теперь на радостях или спать улечься, а то уж и сил никаких не осталось… Как после битвы!

Малфрида внимательно поглядела на Калокира. Почудилось или в самом деле в голосе ромея опять зазвучало беспечное веселье? Вот уж разудалая голова! Другой бы трясся сейчас, слова вымолвить не мог, а этот шутит…

– Лучше и впрямь поспи, красень, – прошептала чародейка. И провела рукой по его лицу. По глазам, по тонкому носу, по губам. Он попытался поймать губами ее пальцы, но не смог. Повалился ничком, уже на лету засыпая.

Малфрида склонилась над ним, пригляделась. Ишь какие длинные ресницы, какая сильная шея, кожа бархатистая, только по подбородку темная поросль проступает. Хорош! И она прикоснулась губами к его щеке, потом к губам, лизнула их языком. И дрожь ее пронзила. Обнять, приголубить его, славного, захотелось. Хотя бы пока спит…

Но заставила себя опомниться, отпрянула, но уходить от Калокира не хотелось. Ладно, побудет с ним еще немного, пока солнце не взойдет. Она и сама подустала. Раскинула накидку на песке, устроилась подле спящего ромея, свернулась калачиком и тоже нырнула в сон.

Калокира разбудил птичий щебет. Открыв глаза, он какое-то время не мог понять, где очутился. Потом приподнялся, огляделся. Неподалеку блестела на солнце река, склонялись к воде кустарники, чуть слышно шуршал тростник. И вспомнил Калокир, как из этого тростника минувшей ночью появлялись длинноволосые лобасты с темными лицами и белесыми глазами. Да полно, не приснилось ли ему все это? Сейчас он сидел на том же месте, вокруг которого колдунья вчера обвела круг, сквозь который не могла пробраться нежить. Сейчас, при ясном солнышке, все ночное уже не казалось столь ужасным. Скорее забавным.

Спавшая рядом Малфрида тоже не казалась колдовским существом. Просто молодая привлекательная женщина, черные волосы рассыпались темным потоком, рука под щекой, как в детстве. Калокир осторожно убрал темную прядку с ее щеки, коснулся виска… И обыденность стала исчезать. Ибо там, где он только что коснулся кожи колдуньи, она посерела, потом потемнела и пошла светлыми трещинами, прямо на глазах превращаясь в чешую. Пятно стало расширяться, и только что привлекательное лицо Малфриды стало походить на чешуйчатую маску, руки начали превращаться в когтистые лапы, шея набухла и стала вытягиваться по-змеиному.

И все это среди белого дня!

Калокир не удержался, вскрикнул и отпрянул. Видел, как открылись глаза Малфриды – желтые с узким зрачком, как у ящера. Она глухо рыкнула, повернулась к нему…

Через миг она уже смеялась – Малфрида! – веселая, красивая, белозубая. Такой смех, такая грация в движениях!

– Неужто страхи ночные тебя до сих пор мучают, хоробр иноземный?

Калокир тоже улыбнулся. Все еще растерянно, не понимая, кто мгновение назад был перед ним – человек или чудовище? Или все это остатки страшного сна? Но когда такая женщина смеется и сладко потягивается, пленительно заводя руки за голову и изгибаясь всем телом… Он не осмелился сказать ей о том, что видел. Зато осмелился на другое:

– Вот я и провел ночь с тобой, чародейка. Совсем не так я хотел бы ее провести… Ты ведь понимаешь меня? – В его глазах появилось лукавство, губы тронула ласковая усмешка.

А она смеется!

– Размечтался! Так я и далась тебе, христианин!

– Да говорил же я, что плохой христианин. Давно не причащался, не исповедовался, в храмы не хожу…

– Я и так это поняла, – отмахнулась она. – Если бы было иначе…

Она не договорила и направилась к реке, где волна набегала на мелкую гальку, стала разуваться.

Калокир догадался, что она надумала, но остался на месте: просто смотрел, как она бережно снимает свои амулеты, как расстегнула пояс и стала стягивать через голову темно-красную длинную одежду. Потом и рубаху скинула, даже не оглянувшись на Калокира, наблюдавшего за ней. Тело у нее было девичье – стройное, кожа гладкая, гибкая спина, крутые бедра, упругие ягодицы, длинные мускулистые ноги. Она легко вошла в воду, потом поплыла, ее черные волосы стелились за ней, как водоросли. И лишь удалившись от берега, Малфрида оглянулась.

– Что? Удивлен? Или страшишься войти в воду там, где недавно русалки кувыркались и водяной зеленым брюхом кверху всплывал?

Это был вызов. Калокир спешно стал расстегивать запонки у ворота далматики, почти срывал их, быстро скинул остальную одежду.

Пока он раздевался, Малфрида успела отплыть далеко. Но выросший в Корсуне на берегу моря ромей плавал превосходно и, бросившись в реку, быстро нагнал ее сильными широкими взмахами. Малфрида только ахнула, когда он, нырнув, появился из воды возле нее. Они смеялись, брызгались, плавали наперегонки, но едва ромей оказывался слишком близко, Малфрида уходила под воду. Калокир нырял за ней, но ни разу не смог догнать. Да и пробыть под водой колдунья могла намного дольше, чем он. Один раз она даже испугала его – ушла в водную глубину и нет ее. Калокир озирался, нырял, искал на воде и под водой свою спутницу, потом начал звать, сперва негромко, потом во всю мощь легких.

Малфрида наконец появилась – неслышно всплыла неподалеку, дышала ровно, будто и не провела под водой столько времени.

Калокир подплыл, сильно сжал ее плечи.

– Не смей больше так делать!

Малфриде нравилось его взволнованное лицо, сильные руки… и то, как крепко он ее держал. Калокир же, когда прошло первое волнение, просто притянул ее к себе, стал нежно касаться губами ее мокрого лица. Такими теплыми губами… Малфрида не отстранялась, упивалась этими мгновениями, закрыв глаза. Ее дыхание стало сбиваться, она сама обняла его, откинула голову. Калокир нежно целовал ее шею, плечи, нашел губы. Как же это было сладко! Она не смогла не ответить.

Целуясь, они ушли под воду… и заставило Малфриду опомниться. Она вырвалась, резко отстранилась, плеснула на него водой, словно ударить хотела.

– Пусти! Не приближайся.

Их отнесло течением, и Малфрида поплыла к берегу. Выбравшись, тут же поспешила натянуть на мокрое тело рубаху. Потом стала распутывать ремешки амулетов, надевала на себя один за другим. Наконец оглянулась.

Ромей смотрел на нее из реки, стоя по пояс в воде. Мокрый, сильный, взгляд напряженный, горящий. А как взгляды их встретились, улыбнулся. Ох, какая же у него улыбка! Малфрида даже перестала возиться с амулетами. Наблюдала, как он, нагой, выходит, идет к ней неспешно… Она видела, что он хочет ее, ибо исполнен могучего желания.

– Нет, нет, – выставив вперед руку, словно обороняясь, прошептала Малфрида. И уже в голос воскликнула, почти взвизгнула: – Не смей!

Резким взмахом руки она обвела вокруг себя, глаза зажелтели колдовским светом, из горла послышался рык вперемежку с шипением. Воздух же там, где она провела рукой, заволновался, как над костром, полыхнул жаром… а может, и холодом. И когда Калокир, считая, что ведьма просто играет с ним, все же приблизился и протянул руку… Не просто протянул, а схватил ее и потащил к себе…

Малфриде-то ничего, лишь дрожь воздуха исчезла, а вот ромей закричал, отшатнулся, пал на колени, склоняясь над обожженной почти до предплечья рукой. Обжег его не жар, а страшный холод. Рука вмиг покраснела, пошла волдырями. Они лопались один за другим, сочилась сукровица. Калокир замычал от боли сквозь сцепленные зубы.

Малфрида отошла, продолжала одеваться. В том, что случилось, она не видела своей вины. Ведь предупредила… Но в какой-то миг заметила, что ромей смотрит на нее, а в глазах его – мука.

– Ты знал, на что шел, – сухо произнесла Малфрида. – Чародейство не та сила, чтобы ею пренебрегать. Я думала, ты уже понял.

Он по-прежнему тихо постанывал. Рука его потемнела, он хотел придержать ее здоровой рукой, но не решился.

– Жжет, – сказал ромей. – Зачем ты так? Сама же манила меня, сама играла… – А через миг добавил со злостью: – Ты же правую покалечила! Как я воевать теперь стану?

– Ну, у князя и без тебя хватит витязей.

– Но как он меня такого к императору отправит? Я ведь главный переговорщик с базилевсом!

Малфрида какое-то время размышляла, потом сказала:

– Опусти в воду, станет легче. И жди меня здесь.

Калокиру было так плохо, что он почти не заметил, как она исчезла. От холодной воды он особого облегчения не почувствовал. Боль была адская, даже голова шла кругом. А еще было горько и стыдно. Слышал же, что люди князя о ведьме рассказывали: нечисть она, неразумная и недобрая. Зато князь иное говорил: Малфрида – это чудо. Вот и связался с чудом… разрази ее гром!

Ведьма все не возвращалась, и Калокир решил, что глупо вот так все время сидеть голым у воды, стал мало-помалу одеваться. Обожженная рука причиняла боль при каждом движении, он тихо постанывал, но все же смог влезть в штаны, сумел и башмаки натянуть. Сложнее было с далматикой. И так болела рука… даже слезы выступили.

В какой-то миг показалось, что слышит за спиной хлопанье больших крыльев, заметил крылатую тень на песке, но когда оглянулся – Малфрида подходила к нему как ни в чем не бывало.

– Что так неприветливо смотришь, соколик? Сам же чудес хотел, вот и будет тебе сейчас чудо. Самое великое чудо Руси!

При этом она опустилась на колени подле Калокира, а он, ожидая нового подвоха, отстранился. Но чародейка ловко схватила его здоровую руку и заставила сидеть на месте.

– Не дергайся. А теперь… Хочешь – отвернись, хочешь – гляди.

Она откинула полу своей накидки, и ромей увидел две небольшие фляги у нее на поясе. Вынув пробку одной из них, Малфрида тоненькой струйкой стала лить ее содержимое ему на руку от плеча до локтя, от локтя к запястью, к покрытым ожогами пальцам. При этом негромко что-то нашептывала, потом издала щелкающий звук, словно птица какая-то. Калокир замер, наблюдая, как там, куда попала вода, стала исчезать краснота, кожа светлела, бледнела, пропадали раны и волдыри от ожогов… Боль постепенно уходила, но вместе с тем появилось ощущение, что рука становится страшно тяжелой, не слушается, будто уже и не принадлежит ему, словно мертвая.

От страха похолодело внутри. Его живое тело с бешено бьющимся сердцем – и неподвижная, омертвевшая рука. На вид целехонькая, но неживая. А потом Малфрида с таким же клекотом, странным шипением и тихо произнесенными скороговоркой словами обрызгала неподвижную руку влагой из другой фляги. После чего отошла прочь, наблюдая со стороны.

Калокир медленно повертел рукой, оглядывая ее. Силы небесные! Даже не верится, что только что испытал такое. И рука как рука. Будто и не было ничего.

– Так это и есть та самая знаменитая живая и мертвая вода? – произнес он негромко. И вдруг захохотал. До чего же хорошо было снова чувствовать себя живым и здоровым!

– Ну что, довольно с тебя чудес, иноземец? – спросила Малфрида. – А теперь ступай. Разыщешь князя, поведаешь ему обо всем… или о том, что сочтешь нужным. И можешь передать, что защитила я Хортицу как сумела. Но сам-то как думаешь, осмелится ли кто к берегам нашего острова пристать?

Калокир отрицательно покачал головой. Малфрида только плечом повела: он опять улыбался. Иной бы до самого вечера глаза таращил да отмалчивался, а этому как с гуся вода.

– Вот уж истинно чудеса! Но спасибо, что показала мне их. Будет что вспомнить. Ведь для чего и живет человек, как не для того, чтобы было о чем вспоминать. Наша память и есть знание о жизни.

Малфрида ничего ему не ответила. Подождала, пока Калокир соберется, показала, по какой тропке идти.

– А ты не со мной, чародейка?

– Неужто не надоела тебе?

– Нет. С тобой интересно. Представляю, сколько бы ты еще показать мне могла, чем бы еще удивила. Ты ведь обещала Святославу поехать с нами? Так едем же!

Он шагнул к ней, протягивая руку.

Вот отчаянная голова! Но Малфрида все-таки предпочла остаться. Калокир пусть поспешит к князю, он ему нужен. А она… Она явится позже.

После ухода ромея Малфрида еще долго сидела на берегу. Ей было грустно. Вроде и чужак, иноземец, да и христианин бывший… Но как он принял то, от чего другие сторонились! Ему было страшно, но он веселился, ему было тошно, но он шел с ней, скрывая свой страх. И восхищался всем, что она делала. Даже попытался защитить от ее же колдовства. А как целовал… Его не пугала ее ведьмовская сущность, наоборот, он восхищался ею! Впервые она такого встретила. Но, пожалуй, лучше держаться от него подальше. Уж слишком хорош – ласковый, отважный, неглупый. Нравился он Малфриде – вот что! Нравился, как давно никто не нравился.

Из-за выступа берега показались идущие вниз по Днепру струги под полными ветра парусами. Это отчалили те, кого князь отправил водным путем. Пользуясь попутным ветром, гребцы не налегали на весла, берегли силы, пели. Даже сюда долетал их веселый напев. Ну а сам князь-пардус с другими отрядами поедет напрямик через леса и степи, будет переправляться через иные реки, стремиться в иные земли. Малфрида пообещала быть с ним. Зачем? Хотела показать, что все еще в великой силе и без нее не обойтись? Или просто соскучилась по людям? А может, только затем, чтобы князь ей одну из дочерей отдал? Но о внучках сейчас особо не думалось. А вот ехать с войском, где будет Калокир, она и хотела, и побаивалась. Своей тяги к ромею опасалась. Понимала, что долго не устоит, что сама к нему потянется… и утратит колдовскую силу. Нужно ли ей это? Живя одиноко, она была сильна, независима, свободна. С людьми трудно, но и без них тяжело. Особенно женщине. А Калокир что – наиграется и уйдет. Он из тех, кто прочных привязанностей не имеет. Такому красеню лишь бы собой любоваться.

Только когда начало вечереть, Малфрида пришла в селище, располагавшееся за сосновым бором в центре острова. Там жили люди, обслуживавшие капище, а заодно и тех купцов, которые останавливались на Хортице после тяжелого перехода через днепровские пороги. Здешние жители не бедствовали – остров был богат дичью, рыбой, имелась и пахотная землица. Еще пчелами занимались – бортники собирали мед диких пчел, бывало, что и купцам мимоезжим продавали по хорошей цене. Вот у бортников Малфрида и остановилась. Те знали ее, как знали и то, что она князю служит. Потому приняли приветливо, накрыли стол под навесом, угостили вареными яйцами, медом в сотах, ломоть хлеба отрезали. Мед был вкусный, так и таял во рту, наполняя сладостью. А вот в душе некий горьковатый привкус все же остался. Грустно было.

Малфрида заметила, что в селении ныне одни бабы и дети. Понятное дело – мужики пошли на переправу помогать людям князя. Святослав ведь сегодня отбывает. И Калокир с ним.

Одна из девочек принесла гостье крынку с молоком, но не ушла, а стояла и смотрела на нее с любопытством.

– Правду ли говорят, что у вас глаза могут стать желтыми и сверкать?

Малфрида утерла следы от молока на губах.

– Правду. А если разозлишь меня, то и клыки вырастут.

Мать девочки тут же оказалась рядом, заслонила дитя, а сама просила у чародейки прощения, кланялась. Но Малфрида уже забыла о них – вслушивалась в отдаленный гул: откуда-то с противоположного берега доносился шум, далекие звуки рожков, даже как будто топот конницы можно было различить. Или казалось? Когда отбывает большое войско, без шума не обойтись. А уже темнеет. Долгонько ж они собирались…

Тут она различила звук подков совсем неподалеку.

Переходя с рыси на шаг, приближалась светлая гривастая лошадь, в седле сидел витязь в непривычном для русов округлом шлеме с нащечниками. Ловкая посадка, алый плащ, перекинутый через плечо. Калокир. Отчего здесь, отчего не с воями?

И вдруг стало так хорошо!

Калокир ехал серьезный, даже суровый, но, заметив, что чародейка улыбается, тоже посветлел ликом. Малфрида поднялась навстречу.

– Отчего ты не с князем, ромей? Или позабыли тебя?

– Я сам себя позабыл. И пока не встречусь с тобой, себя не найду.

Ну, ясное дело, что еще мог сказать женщине такой щеголь ромейский?

Малфрида подбоченилась.

– Ну, вот она я. Что теперь?

Калокир спешился, подошел, ведя коня под уздцы.

– Я отправлюсь вслед за князем завтра, так мы уговорились. Выеду вместе с Инкмором, который поведет тех новобранцев, которые более-менее приобвыклись к седлу. Я их сам отбирал. Князь скор в походе, будет ехать почти без остановок до самого Буга, где у него назначена встреча с печенежским ханом Курей. Туда и мы к нему подоспеем. А пока…

– Что пока? – с неожиданным волнением спросила Малфрида.

Калокир медлил с ответом. Расстегнул под подбородком шлемные завязки, обнажил голову с примятыми, черными как смоль волосами, огладил их. Наконец посмотрел ведьме прямо в глаза.

– Пока я хотел бы с тобой побыть. Ну… покажешь мне еще чудеса, удивишь чем-то. Или ты против?

Малфрида прищурилась. Ей было весело.

– Неужто мало страхов тебе было? Я думала, побежишь от меня куда подале. А ты вот вернулся.

– Да, вернулся. Не прогонишь?

Он смотрел на нее очень серьезно.

Малфрида вздохнула всей грудью. От сосны сладковато пахло хвоей, в стороне гомонили дети, в тихом вечернем воздухе попискивали вечерние птицы, хвоя розовела в последних лучах заката, а небо было ясным, безоблачным. Какой же чудесный вечер! И смеяться хочется, ликовать, носиться по ночному острову. Или прильнуть к кому-то, утихнуть. Но это под запретом.

– Вот оставишь тут доспехи свои, привяжешь коня у столба ограды, может, и позову с собой.

Калокир сразу согласился. Малфрида была внимательна, следила, чтоб ни единой железной бляшки не оставил на себе ромей, – волшебный мир боится металла, кованного в огне. Потому даже сапоги его щегольские с посеребренными заклепками заставила снять, смотрела, как он, посмеиваясь, обулся в лыковые лапотки. Даже притопнул деловито.

И вновь они ушли к дальнему концу Хортицы, где нет вышек с дозорными, нет людских селений, а только глухая чаща, спускающаяся к затокам заболоченным. Малфрида велела ромею везти ее по водам на узкой долбленке, показывала то кикимор болотных, протягивающих к ним волосатые лапы, то пригожую водяницу, смотревшую бледным ликом из глубины тихой заводи. Поясняла: это жена водяного, недавняя утопленница, и будет она подводной хозяйкой, пока водяной новую погибшую в водах не возьмет в полюбовницы.

Плывя на долбленке по широкой затоке, они как раз приближались к руслу Днепра, когда Малфрида увидела бредущую на противоположном берегу сутулую тень.

– Вон, погляди, – указала она в сторону освещенного луной силуэта. – Это упырь. Такие любят среди людей затесаться да кровь человеческую пить. На того, кого упырь укусит, слабость находит, хворать он начинает, а то и помереть может. Но бывает и хуже: упырь укушенного в себе подобного обращает. И тогда тот тоже кровопийцей становится. Хотя и силу немалую приобретает. Но не живет, а так… существует. И как по мне, упыри самые опасные и хитрые из нежити.

Она даже передернула плечами гадливо.

– А если не любишь таких, зачем подняла? – спросил Калокир.

Малфрида ответила, что чего-чего, а этого не делала. Видимо, сам объявился, лунная ночь его потревожила, вот и мечется, выискивая теплокровных.

– Испепелить его, что ли, чтобы бед не натворил? – произнесла она задумчиво.

После чего протянула руку в сторону противоположного берега, стала что-то наговаривать быстро и с каким-то рычанием. Калокир слов разобрать не мог, да и не до того вдруг стало. Некая сила вдруг так качнула долбленку, что он едва успел ухватиться за борта. А потом заработал веслом, направляя нос лодки против невесть откуда взявшейся волны. Никак не хотелось Калокиру нырнуть в эту воду, где кикиморы мельтешили да утопленницы смотрели из глубины.

И все же успел заметить вспышку на берегу: мигнула и погасла. И лодку сразу перестало болтать.

– Что это было?

Малфрида дула на пальцы, тряся кистью, будто обожглась.

– Эх, не вышло испепелить. Ускакал кровопийца. – И она указала туда, где только что виднелся силуэт упыря. Там горела сухая трава. – Упыри ловки, смекалисты, с ними даже чарами трудно совладать.

Калокир осмотрелся. Он опять был в колдовском мире: невероятном, опасном, а оттого особо интересном. Будучи по натуре искателем приключений, он получал удовольствие даже от собственного страха. И была в этой жути особая прелесть. Вот носятся в лунном свете маленькие полупрозрачные существа и плачут тихонько – Малфрида пояснила: это страчуки, души детей, умерших при рождении и похороненных кое-как. Так в голодные годы бывает, когда детская смертность велика. А вон кошка сидит, худая и большеглазая, мерцает неподвижными очами – это Копша, демон, стерегущий клад. Но клад тот лучше не трогать даже при солнце: Копша следом пойдет, поцарапает, ранит, а от этого такая хворь нападет, что никакой лекарь от нее не избавит.

Много чего показывала Калокиру ведьма, а сама все украдкой на него поглядывала. Выкажет ли страх или отвращение, попросит ли увести его отсюда? Смертному худо среди нежити делается, не его это мир. И только самые сильные могут противостоять этим чувствам. Неужели щеголь ромейский из таких? Страхи вчерашние пережил и сегодня явился, просит еще. Или он к ней, к ведьме, пугающей всех, присох?

Малфриде славно с Калокиром было. Она с людьми в последнее время редко сходилась, чужими они ей казались, злобными, не понимающими ничего. Да и сами они были непонятны ей. С Калокиром, отказавшимся от своей веры чужаком, ей было весело и легко. Давно она такого не испытывала.

Когда стало светать, Калокир направил долбленку в воды Днепра, повел ее вдоль прибрежных скалистых круч, пока впереди за дубравой не показались первые срубные вышки дозорных. Тут он пристал к берегу, вышел на песок и долго сидел, глядя на плещущуюся волну.

Малфрида устроилась неподалеку. Глаз с него не сводила. Вот сейчас встанет и уйдет, хорошо еще, если слово доброе молвит.

Наконец Калокир повернулся к ней.

– Сколько чудесного познал я с тобой, дивная Малфрида. Я ведь чего только не видел в своей неспокойной жизни, где только не побывал. А тут… Спасибо тебе!

– И я тебя благодарю, Калокир-херсонесец. За то, что понимаешь меня и не страшишься. Думала, после недавнего… А ты опять пришел, опять со мной был. Я давно себя одинокой чувствовала, а с тобой мне… хорошо.

Они смотрели друг на друга в блеклом свете нарождавшегося дня. Казалось, оба должны быть утомлены, но усталости не было. Только счастье и радость понимания. А еще была тяга друг к другу.

Малфрида приблизилась первой, положила руки на плечи ромея.

– Весь день о тебе сегодня думала.

– Весь день о тебе тосковал, – шепотом отозвался он, глядя в ее темные, как и у него, глаза. В них не было уже прежней светящейся желтизны, не было колдовского зрачка. – Я ведь потому и решился отстать от дружины Святослава, что еще раз тебя повидать хотел.

– Я поняла, – тихо сказала Малфрида.

Она теперь смотрела на мягкие губы Калокира. Они были так близко. Он сам был так близко. Малфрида уже жалела, что недавно так жестоко не допустила его к себе. Теперь он вряд ли решится. А она его хотела… Она ему верила.

Но Калокир осмелился. Его страстный поцелуй был сильным и глубоким. Малфрида ощутила силу его рук, жар его тела. И испугалась, что из нее помимо воли пойдет холод, который опять может обжечь его. Однако сейчас она сама так пылала… так дрожала от страсти, что ее темная сущность будто отступила. Она стала обычной женщиной, стремящейся отдаться своему мужчине.

Чародейка нашла того, с кем захотела стать просто женщиной…

Глава 5

– Ты что, вконец ополоумел, ромей! – сорвался на крик Святослав. – Да ты знаешь, что я с тобой за Малфриду могу сотворить!

Будучи ниже рослого Калокира, он надвигался на него с такой яростью, что тот невольно попятился. И даже перестал улыбаться – лицо сделалось надменное, слегка презрительное.

– Великий архонт, наверно, забывает, что говорит не со своим холопом, а с патрикием великой державы, – холодно произнес Калокир.

Малфрида стояла в толпе обступивших князя и Калокира дружинников, взволнованно теребя переброшенную на грудь косу. А ведь она упреждала Калокира, что Святославу не понравится то, что они полюбились. Но патрикий упрямо твердил, что он посланец базилевса, посол, к тому же друг князя, а потому тот поймет все… Как же, поймет… Святослав от нее чародейской помощи ждал, а как уразумеет, что она женщиной ромея сделалась и силу свою потеряла…

Они догнали войско Святослава у широкого Буга. Святослав сперва только поглядел на нее странно – Малфрида, одетая в мужской наряд, ехала подле Калокира, в кои-то веки причесанная, с заплетенными волосами. А как еще скакать по степи, сидя в седле? И только этим утром, когда Святославу донесли, что на ночь ромей с чародейкой уходили в степь, далеко от стана, да и вернулись в обнимку, счастливые и безмятежные, князь обо всем догадался. И тут же повелел Калокиру явиться.

Теперь же бушевал.

– Ты планы мои на Малфриду порушил! Она мне должна помочь своей силой чародейской, а ты… ты с хотелкой твоей дурацкой…

– Ну, не такой уж и дурацкой, если женщине понравилась, – попробовал отшутиться Калокир.

В толпе кто-то рассмеялся. Но большинство молчало, с любопытством ожидая, что из этого выйдет. К ромею Калокиру многие относились с подозрением – чужак, втершийся в доверие к князю, щеголь, постоянно следивший за собой, чистый и холеный. К чему эта щепетильность в походе? Ну а теперь, похоже, этот чужеземец еще и на ведьму Святославову позарился.

За Калокира неожиданно вступился Свенельд.

– Княже, ты ведь должен был знать, что такой, как Калокир, к Малфриде потянется. Только о ней ведь и расспрашивал тебя, из-за нее и на Хортице задержаться пожелал. И ты позволил. Так что прежде надо было объяснить патрикию, что любовью своей он может лишить ведьму силы чародейской. Сам-то он этого не знал.

– Да о шашнях ли Калокира мне было думать, когда войско выступало! – ударил кулаком в ладонь князь. – Что ж, я про их удовы страсти[57] должен был размышлять? Да и Малфрида хороша. Где она? А ну подойди, ответ предо мной держать будешь. Ишь разохотилась к иноземцу! А князю своему послужить?

Калокир хотел загородить любовницу, но она выступила вперед.

– Я и послужила, Святослав пресветлый. Хортицу чарами охранила, страхи наколдовала, духов призвала. Тебе этого мало? Или решил, что я и в чужом краю смогу тебе…

Она резко оборвала себя. Не станет она перед всеми о силе и бессилии колдовских говорить. Поэтому сказала иное:

– А ты никак взревновал?

Святослав едва не задохнулся от гнева. Вот же баба – волос длинный, ум короткий! И не хватало еще, чтобы она при всех упомянула, что и с ним у нее бывало. Не ровен час кто-то Малуше донесет. А Малуша… Такая, как она, никогда не простит!

Опять Свенельд отвлек. Напомнил князю, что Калокир – посол Царьграда, лицо неприкосновенное. Да и Малфрида не единожды услуги Святославу оказывала, он помнить о том должен.

Тут кто-то в толпе сказал:

– Ишь как они трое из-за чародейки сцепились. Заморочила она их!

Это сказал беловолосый новичок по прозванию Варяжко. Сын девицы из племени дреговичей[58] и заезжего варяга, он прибыл в дружину из лесной глухомани и еще не соображал, что можно говорить при воеводах, а чего нельзя, ибо то – дерзость. И все трое – Святослав, Свенельд и Калокир – повернулись разом в его сторону. Воевода Инкмор едва успел оттолкнуть болтливого парня в толпу, и дружинники заслонили его собой. Те трое между собой разберутся, а вот охочему до болтовни Варяжко перепасть может. Инкмору же Варяжко нравился: в парне чувствовалась отцовская кровь, он сразу выделился среди новичков. Такого и поберечь надобно.

Но в это время к стану на храпящем коне подскакал один из дружинников, хрипло выкликая, что идут печенеги.

Святослав тут же отвернулся. Стоял, сжимая кулаки, желваки на щеках еще ходили, однако понимал, что и впрямь зря затеял эту ссору. Разве князю так надлежит держаться при воинах? И даже рад был отвлечься, стал расспрашивать гонца о печенегах. Была у Святослава с ханом Курей договоренность о встрече именно в этом месте – у большого кургана близ места, где речка Мертвовод впадает в широкий Буг. И вот уже третий день Святослав охотится на водную птицу в здешнем краю, а его приятеля Кури нет как нет. С копчеными всегда так – больше обещаний, чем дела, да только Куря меч перед посланцами Святослава целовал, клялся своим Тенгри, обещая явиться по первому зову. И вот наконец-то…

Но князя ждало разочарование. То, о чем сообщил гонец, совсем не походило на появление Кури: будто бы движется с противоположного берега Буга группа всадников, причем неспешно, поскольку обременены они обозами. Присмотревшись, русы вскоре определили, что едут венгры, а по бунчуку с пучком белых соколиных перьев во главе отряда поняли, что это люди молодого царевича Акоса.

Акос был одним из многочисленных сыновей венгерского дьюлы Ташконя, которого родитель отправил со Святославом в поход на Болгарию. И сейчас царевич должен был находиться в Болгарии, помогать оставленному там воеводе Сфенкелю держать покоренные земли под присмотром. И вот он тут. Святослав немедленно послал людей за Акосом, приказав привезти того во что бы то ни стало. О ссоре же с Калокиром из-за Малфриды как-то сразу позабыл.

Она же была только рада, что их с ромеем оставили в покое. Калокир весело подмигнул ей и стал беседовать с князем как ни в чем не бывало. Оба смотрели на реку, где русы встретили венгерских всадников, заставив их перейти Буг бродом. Князь сам поспешил навстречу Акосу, велел спешиться, и они о чем-то долго толковали, размахивая руками друг перед другом – похоже, бранились. А потом по стану пронеслась весть, которую от венгров узнали: Болгария восстала. Оставленные там князем отряды разбиты, и только малая часть дружины укрылась в нескольких крепостях, ожидая возвращения Святослава. К нему уже не единожды отправляли гонцов с худыми вестями.

– Да не было никаких гонцов! – ярился Святослав.

– Значит, лазутчики царя Бориса их перехватывали, – важно заявил Акос.

– Какого еще царя Бориса? А где Петр Болгарский?

– Помер в монастыре. А ромеи отпустили из Константинополя его сына Бориса, чтобы тот взошел на престол. Вот бояре болгарские и сплотились вокруг нового царя, наседают на твоих людей, князь, режут их, изгоняют. Да и нам досталось от боярства. Посуди сам, мог ли я там оставаться, когда все повернулось против тебя? Ведь Бориса и бояре, и ромеи поддержали. Поэтому собрал я добра, сколько мог увезти, и отбыл восвояси. А ты не можешь винить меня в разрыве нашего договора: ты сам покинул Болгарию и столько месяцев пропадал неизвестно где!

В речах венгра был резон, Святослав это понимал. Он побагровел так, что его синие глаза стали казаться совсем блеклыми на потемневшем лице.

– Ты должен был выполнять мою волю, Акос, и отбивать завоеванные нами в Болгарии земли. Вспомни, ты был дан мне под руку самим дьюлой, и ты брат моей княгини!

Он еще что-то говорил, но из-за стоявшего вокруг шума Малфрида не могла разобрать слов. Но главное уразумела: Болгария вышла из повиновения, и прошлогодние победы Святослава сведены на нет. Однако, зная князя, она понимала, что он не тот человек, который спокойно примет случившееся, а потому отомстит болгарам за измену. Значит, будет кровавая война, ибо только месть за нарушение его повелений утолит крутой нрав князя-победителя.

Также Малфрида отметила, как напрягся Калокир. Святослав обрушился на него со всей мощью неукротимого гнева. Калокир держался спокойнее князя, отвечал, не поднимая глаз. Это уже был не спор о том, кому досталась женщина, нечто большее, и Малфрида догадалась, что ромею, как посланцу империи, придется держать ответ за коварство базилевса, считавшегося союзником князя… Да какой же союзник так поступает?

Святослав и впрямь был зол на императора.

– Мало того, что базилевс до сих пор не прислал мне обещанную часть платы за поход на Болгарию, так он еще и отдал мятежникам того, кто смог их объединить против меня! Неужто Никифор Фока не понимает, что я такого не прощаю?

Калокир отвечал, тщательно подбирая слова:

– Мой император – человек чести. Если обещал, значит, выполнит. И плата тобой будет получена, князь. Я же, будучи его родственником и находясь в твоей власти, являюсь заложником и порукой, что договор будет выполнен. Что касается присланного им царя Бориса, тут еще предстоит разобраться.

– Что тут разбираться? Борис – старший сын Петра. Самого Петра я держал при себе, чтобы болгары понимали, что я не буду лишать их всего, что им дорого: царя, веры, священства. Кстати, о священстве… – Святослав стремительно повернулся к Акосу: – А что патриарх и епископы болгарские? Они же крест целовали на верность мне, повиновение обещали, если я их храмы не порушу. И что же? Все до единого клятвопреступники?

Оказалось, что церковные иерархи соблюдают нейтралитет. А патриарх Панко даже защитил воеводу Сфенкеля и его дружинников, которые заперлись в крепости Доростол. Но это не убедило Святослава, и князь заявил, что стены Доростола таковы, что защитят укрывшихся в них надежнее слов какого-то попа. На это Акос ответил, что в иных городах, даже в столице Преславе Великой и Плиске русы не смогли удержаться, были взяты измором, а когда вышли на бой, их разбили.

Была и утешительная новость: крепость Переяславец, которую Святослав начал возводить в устье Дуная, весьма успешно сопротивлялась болгарам, многие из них сложили там головы. Мятежники шли на эту крепость, поставленную на насыпном острове, раз за разом, но воевода Волк по ночам совершал вылазки, нанося людям царя Бориса большие потери. Потом и вовсе прошел через их стан, как нож сквозь масло, вырвался и увел свои отряды неизвестно куда. Скорее всего в Доростол, где собрались остатки людей Святослава, – так предполагал Акос. Сам же он не осмелился ждать возвращения Святослава с малыми силами. Поэтому собрал людей и двинулся в объезд восставших земель, чтобы сохранить хотя бы захваченное добро. Заодно и земли тиверцев пограбил по пути, чтоб добычу увеличить.

Малфрида из всего, что удалось расслышать и понять из речей дружинников, отметила для себя одно: в войске Святослава в Болгарии отличился некий воевода по прозванию Волк. Это ее смутило. Знавала она некогда одного воина с таким именем, и он был не человек, хоть и отменный воин. Но тогда, много лет назад, она уговорила совсем еще юного Святослава не брать Волка на службу. Неужели он все же остался с князем?

Спрашивать о том у Святослава сейчас было неразумно. И Малфрида, пробравшись сквозь гомонящую толпу, удалилась к кострам, где ожидали ее прислужники Калокира. Двое греков тотчас расстелили для нее овчины, принесли от котлов плошку каши. Есть ведьме не хотелось, но поела, чтобы хоть чем-то себя занять. Будь у нее сейчас чародейская сила, она бы уже знала, что делать, но поздно теперь о том жалеть. Влюбившись в Калокира, она стала обычной женщиной. И чтобы отвлечься от тревожных дум, Малфрида накрылась плащом и стала вспоминать, как любились они с ромеем. Как он нежно целовал и ласкал ее, как погружался в ее естество, доводя до сладостного блаженства, заставляя исторгать исступленные вопли. За время, что жила чародейкой, она так истосковалась без этого, что теперь близость с Калокиром дарила ей небесную усладу. Да и ему с ней было хорошо, она знала. Он ни на миг не отпускал ее от себя, заботился. В стане войска, кроме нее, теперь не было женщин – даже тех, что пожелали примкнуть к дружине, Святослав отправил на ладьях, чтоб не стали обузой в пути. Поэтому Малфриде порой непросто приходилось среди такого скопища мужчин. Хотя по приказу Калокира его слуги-греки разве что пылинки с нее не сдували, одежду ей стирали, башмаки чистили, воду для мытья грели, даже сооружали из покрывал на шестах некое подобие шатра, где возлюбленная их господина могла уединиться. Она и сейчас устроилась в таком укрытии, попробовала вздремнуть до того, как что-то решится. Да где там! Шум неимоверный стоял по всему стану.

Люди вокруг говорили, что князь созвал совет, обсуждает с воеводами, каким путем идти на болгар. О чем говорили на самом деле, мало кто мог разобрать – князь с воеводами и венграми сидели у самой воды, в стороне от стана, выставив вокруг копейщиков, чтобы не дозволяли никому приблизиться. А в стане дружинники гадали – выступят ли они сразу по получении столь горестных вестей или все же дождутся печенегов? Пардус Святослав мешкать не любил – отправлял вперед гонца с сообщением «Иду на вас» – и следом сам являлся, не дав никому опомниться. Однако русские витязи лучше сражались пешими, а конница князю была нужна позарез, и это было главной причиной, чтобы все-таки дождаться печенегов. Правда, были еще и венгры Акоса, но когда болгары восстали, большую часть своих отрядов он отправил домой, а с ним остались лишь те, кого он водил пограбить тиверцев. И все же Акос был возмущен тем, что Святослав собирался присоединить к войску печенегов – исконных врагов венгров. Он вопил, что уйдет от князя, ежели тот пошел на сговор с его кровниками. Святослав только отмахивался, а когда царевич разошелся не на шутку, пригрозил порубить его людей и отнять добычу. И уточнил, сурово глядя на Акоса: сам дьюла Ташконь прогневается на сына, который нарушил клятву верности своему родичу Святославу. Если же Акос одумается и вернется вместе с русами в Болгарию, то князь позаботится, чтобы у того не было проблем с печенегами, да и наградит богато, позволив брать у мятежных болгарских бояр все, что царевич пожелает.

Так и унял шумного венгра. На вечернем совете тот сидел насупленный, но покорный. Выйдя пройтись, Малфрида издали увидела Акоса при свете костров: широконосый, скуластый, невысокий и коренастый, и вдобавок смуглый, как печенег. Если княгиня Предслава, сестра его, схожа с братом, то понятно, отчего Святослав так скоро охладел к ней. Особенно когда его любила такая красавица, как Малуша.

Совет затянулся до полуночи. Малфрида не спала, тревожилась за Калокира. Тот вернулся задумчивый, не бросился к ней, а сел рядом, обхватив колени, глядел вдаль.

– Хочешь, поговорим? – положила ему руку на плечо Малфрида. – Я ведь все понимаю – предал тебя базилевс Никифор. И если не расположение к тебе князя… Всякое могло бы случиться.

Она заговорила об этом, потому что прислужников Калокира дружинники-русы сегодня уже успели слегка помять, хотя до того они важно расхаживали среди варваров, смотрели косо, а тут…

– Никифор не предатель, – с нажимом ответил Калокир. – В Константинополе давно не бывало столь благородного и честного правителя. Он своих людей не оставляет. А своими он называет немногих.

– Да знавала я этого Никифора Фоку, еще когда он и базилевсом не был, – закинув руки за голову, проговорила Малфрида и лениво потянулась. – Даже предрекла ему, что однажды венец наденет. А также и то, что женится на красавице Феофано[59].

Калокир внимательно взглянул на ведьму. В отсветах горевшего неподалеку костра его лицо выглядело взволнованным.

– А помнишь ли, что еще было в том гадании?

Малфрида все еще потягивалась – медленно, чувственно, как кошка. Ах, обнял бы сейчас, да так, чтоб дух захватило! Но нет, не такие они, мужчины, чтобы любиться, когда дела решать надо. Это их от любви сильнее воды студеной охолаживает…

Малфрида уронила руки и ответила, что нет, не помнит. Больно надо ей хранить в памяти все сказанное когда-то при ворожбе.

– Жаль, – со вздохом сказал Калокир и отвернулся. – Я бы хотел знать, какова судьба Никифора. Ибо моя судьба связана с ним.

Малфрида искоса взглянула на своего ромея.

– Говоришь, судьбы ваши связаны? Да полно! Кто ты, а кто он!

Калокир ответил не сразу.

– Я прихожусь императору дальней родней. Моя мать, как и божественный базилевс, происходит из знатного армянского рода Фок, но, будучи совсем юной, она вышла замуж по любви за простого десятника в фемном войске[60]. Причем вышла вопреки воле родни, и они от нее отказались. Семья ведь была одна из знатнейших, моя бабка по матери зостой[61] при дворе состояла, а тут такой брак! Вот и уехала мать с супругом в отдаленный Херсонес, став им чужой. Но со временем отец мой смог отличиться на службе и был назначен катепаном[62], то есть градоначальником в Херсонесе. Там я родился, вырос, там с русами водил дружбу, язык их выучил. Торговые гости с Руси в Херсонесе не диво. Поэтому я часто общался с ними, на ладье рыбачить вместе выходил, беседовал о всяком: об обычаях русов, о красивых рабынях из тех краев, о верованиях. Ну и о чудесах ваших тогда узнал. Думал, что россказни все это. А теперь, – он приобнял Малфриду, – теперь убедился, что они не лгали.

Кажется, его внутреннее напряжение стало спадать. И он уже охотнее рассказывал, как сложилась его жизнь. Это был откровенный разговор, и Малфрида слушала внимательно.

Она понимала, что для такого честолюбца, как Калокир, нет ничего слаще, как о своих деяниях вспомнить – сколь многого он достиг. Когда он подрос, мать начала писать родне в Константинополь и просить за сына, пока какая-то из тетушек не смилостивилась и упросила великого полководца Никифора Фоку похлопотать о дальнем родиче. Никифор Фока тогда был главнокомандующим имперских войск, у него было немало забот, и все же он не отказался пристроить Калокира в один из своих отрядов, но без особого возвышения – рядовым копьеносцем. Позже, когда стало известно, что назначенный им херсонесец отличился в сражениях и знает язык русов, его отправили старшим в отряд скифов – так ромеи называли наемников с Руси. Еще со времен договора с Олегом Вещим русы нередко воевали в войсках империи, и вот один такой отряд проявил себя в кампании Никифора Фоки в Сирии, где тот сражался с мусульманами. Полководец узнал, что русами командовал его дальний родич Калокир, и повысил его в чине. Отныне херсонесец командовал русами на Кипре и опять вызвал уважение Никифора, который вновь вызвал его и наградил. А потом в Константинополе скончался император Роман, его наследники были слишком малы – и Никифора провозгласили императором. Он женился на императрице Феофано, получив всю полноту власти. Правда, считалось, что властвовать ему лишь до той поры, пока сыновья Романа и Феофано не подрастут, чтобы взойти на трон.

– Такое уже бывало, но еще чаще случалось, что правитель-наместник правил, пока народ принимал его власть. А уж из Никифора и впрямь получился отменный император. По натуре он так и остался солдатом: базилевс презирает роскошь, неприхотлив, искренне верующий. Власть он принял как призыв от Бога. И отнесся к ней со всей ответственностью: выступил против казнокрадов и взяточников, лишил сана недостойных епископов, изъял у церковников деньги, полученные неправедным путем. Причем тратил их не на роскошь, а на усиление армии.

– А что же он с болгарами справиться не смог? – не удержалась Малфрида, которой надоело слушать похвалы императору. – Армию усилил, а тебя к Святославу за помощью послал. Или наш князь лучше его полководцев?

Калокир удивленно взглянул на нее. Надо же – женщина, а сразу уловила сложность дела.

– Тут не все так просто.

– А ты поясни.

Но зачем ей все это? А вот затем, что единственный человек, который ей небезразличен, в этом увяз, и она должна сама все понять. Она ведь и раньше знала, что болгары во всем Византии стремятся подражать, веру их приняли, обычаи, породнились правящими домами… Вот с этого, с женитьбы болгарского царя Петра на византийской царевне Ирине, и начал речь Калокир. Поведал, что для Болгарии это величайшая честь. Ирина была внучкой императора Романа Лакапина, и пока она оставалась царицей Болгарии, Петр не только во всем склонялся перед Византией, но и из года в год получал из Константинополя плату – как бы приданое супруги. Однако после ее кончины вопрос о выплате приданого больше не стоял. И дело не только в том, что Петр овдовел. Оказывается, все эти годы Болгария была обязана защищать владения империи от кочевников-венгров, то и дело нападавших на ее пределы с севера. Петр старался им противодействовать, отправлял отряды, однако в стычках с венграми гибло немало болгарских воинов, и это вызывало недовольство бояр. Они стояли на том, что незачем лить кровь своих воинов ради чужих интересов, и в итоге Петр согласился с ними: сговорился с предводителями венгров, что пропустит их отряды на Византию, если те не будут грабить его царство. И венгры стали пересекать владения царя, беспрепятственно преодолевая горные перевалы Хемы[63], отделявшие Болгарию от владений Никифора Фоки, и так же беспрепятственно возвращались назад с добычей. И при этом царь Петр посмел прислать своих послов в Константинополь, когда пришло время выплаты положенной доли приданого почившей царицы.

– Это безмерно оскорбило Никифора, – продолжал Калокир, даже кулаки сжал в возмущении. – Ведь Петр, не выполнив своих обязательств, имел наглость требовать еще и плату! А помимо этого осмелился сватать одну из византийских царевен за своего сына! Вот тогда Никифор Фока, остававшийся в душе солдатом, не сдержался: забыв о своем императорском величии, вскочил с трона и отхлестал болгарских послов, назвав их дикарями, жрущими сырое мясо, а после выгнал вон. Болгары обещали поквитаться за оскорбление, но император не стал ждать, когда они соберут войска, и сам выступил в поход. Но тут на Византию обрушилась беда в лице извечных врагов империи – мусульман. Никифору пришлось развернуть армии, однако угроза со стороны болгар осталась. И тогда он решил просить помощи у Святослава, победителя Хазарии. Ведь наш базилевс давно следил за делами русского архонта и, оценив его как удачливого полководца, пожелал иметь союзником. Именно тогда Никифор и призвал меня. Я знал язык русов и их обычаи, но главное – я был его родственником, человеком, которого он уважал и которому доверял. Мне присвоили высокое звание патрикия, чтобы повысить ранг посольства, снабдили деньгами и…

– Дальше я знаю. Ты прибыл с золотом для Святослава и уговорил его спасти Византию от болгар. Любят же ваши хитрые ромеи чужими руками свои горести разгребать. Впрочем, если с другой стороны посмотреть, то… Святослав всегда любил войну, он бы не отказался снова обнажить меч. Но скажи на милость, неужели Никифор надеялся, что Святослав просто повоюет в Болгарии и, получив обещанную плату, повернет назад? Что-то я не припомню такой любви к злату у нашего князя.

И опять Калокир внимательно вгляделся в лицо возлюбленной, освещенное пламенем костра.

– Ты все верно понимаешь, умница моя. Кроме одного. Подумай: Святослав покорил столько государств, но ни одно из них не присоединил к Руси. Сколько земель он поднял на копье – магометан булгар, буртасов и мерян, саму Хазарию свалил, но не посадил там своих посадников, не объявил себя владыкой. Он приходит, завоевывает и возвращается с добычей. И зачем ему Болгария, такая далекая от его вотчины в Киеве?

– А если пришлась ему по душе Болгария? – осторожно спросила чародейка. – Думаешь, он только обещанных выплат от Никифора Фоки дожидался, пока строил град Переяславец в устье Дуная?

Повисла пауза, оба молчали, глядя друг на друга.

– Ты что-то знаешь? – спросил наконец Калокир.

Она знала то, что сказал ей Свенельд: Святослав хочет переместить центр своих владений на Дунай. Но Свенельд поведал Малфриде о планах князя только потому, что доверял ведьме, и она его не предаст, не скажет ромею о замыслах Святослава. И как бы ни был ей мил Калокир, все же Свенельд и Святослав для Малфриды больше, чем патрикий ромейский. Потому сказала иное:

– А не потому ли ты поспешил уговорить князя идти на болгар, что его дружины ходили уже у самого моря и могли ворваться в Таврику[64] и подойти к Херсонесу византийскому, откуда ты родом? Вот ты и постарался отвадить пардуса от милого твоему сердцу града. Ну и заодно волю своего родича-базилевса выполнил.

Калокир невольно отшатнулся. Ох и проницательна! Вон как на все посмотрела. Однако ему не понравилось, что такие мысли приходят в ее хорошенькую головку. И о чем он думал, когда уговаривал князя идти на болгар, ей знать не следует. Ишь угадала! Истинная ведьма! Но то, что она не просто женщина, еще больше притягивало к ней патрикия. И он рад, что смог завладеть такой, как Малфрида.

Ромей вдруг быстро наклонился к ней и крепко поцеловал. Надо отвлечь ее от раздумий о державных делах, пока еще чего-нибудь не уразумела. И он знал, как это сделать.

– Идем со мной, госпожа моя!

Он увлек ее прочь от стана, прочь от костров, к дальним зарослям у реки, освещенным лунным сиянием. Пара его копейщиков следовала за ними на расстоянии, пока Калокир не велел им отстать. Пусть охраняют в сторонке, пока он наедине со своей ведьмой…

Ночь дышала сыростью, запахом трав, неподалеку плескалась река, на небе мерцали мириады звезд. Калокир с Малфридой целовались стоя, слышали свое срывающееся дыхание, гулкое биение сердец. Потом Калокир скинул накидку, лег, увлекая за собой чародейку. Ох, какая же она была! За свою жизнь красавец ромей имел немало женщин, но такой пылкой и чувственной, как эта, еще не встречал. Она с такой охотой откликалась на самую смелую ласку, такой дерзкой и бесстыдной была сама, что с ней он забывал самого себя, забывал все планы, весь мир ради того наслаждения, которое она дарила. Он упивался ее криками, ее горячим телом, ее свободой, ее отзывчивостью. Он словно проваливался с ней в звездные бездны, когда не оставалось ни сил, ни желаний, а только глубокий покой, когда душа и тело становятся легкими, как мечта.

Утомленные, полные изнеможения, они лежали в объятиях друг друга, глядя в раскинувшееся над ними небо. Падали звезды, на миг оставляя на темном бархате ночи ослепительный недолговечный след.

Калокир сказал:

– У нас говорят, что это пролетают ангелы.

Она отозвалась:

– А наши волхвы уверяют, что это пронеслась жар-птица, светящееся чудо, на мгновение покинувшее небесный Ирий.

И потерлась виском о плечо любовника, как бы предлагая: вот и выбирай, кому верить.

Стоявшие поодаль копейщики наверняка всякого наслушались за ночь, но любовников это не тревожило. Хотелось уснуть вот так, друг возле друга, в сладкой усталости. Но оба сознавали, что вокруг – враждебный мир, стоянка войск, дикие земли, полные опасностей. Пришлось одеться и вернуться к стану. Калокир понимал, что не дело, когда среди такого скопления холостых поневоле мужчин кто-то тешится с любовницей, – это не только раздражает, но и озлобляет. Поэтому, уложив ведьму в палатке, накрыв ее меховой полостью и поцеловав напоследок, сам он отправился туда, где отдыхали Святослав и его сподвижники. Тут никакой заботы об удобствах – расстелил попону, бросил седло под голову и спи себе. На исходе ночи станет прохладно, поэтому некоторые укладывались прямо на золе прогоревших костров. К утру будешь в саже, зато выспишься, как на теплой печи.

Стан пробудился, едва рассвело. Все, кто спал на земле, услышали этот гул – земля будто гудела изнутри, подрагивала и стонала. Воины почуяли это еще до того, как запели рожки дозорных: вскакивали и спешили туда, откуда неслись команды десятников и сотников, собирались в отряды. Ибо с печенегами никогда нельзя быть уверенным наверняка, чем обернется встреча, даже когда она сговорена заранее. А тут вон их сколько!..

От восхода солнца надвигалась огромная орда. Даже в росистое утро эту массу облаками окутывала пыль, поднятая копытами коней и колесами повозок. Шли огромные стада, окруженные верховыми, ползли арбы, вокруг которых, родами и семьями, ехали печенеги: мужчины в черных колпаках или меховых шапках, женщины тоже верхом, да и дети – некоторые совсем мальцы, ибо у кочевников ребенка сажают в седло даже раньше, чем он научится бегать. Слышалась гортанная перекличка, щелканье бичей, скрип колес, блеяние и ржание, собачий лай. Земля колебалась под ордой, и весь этот шум катился перед ней, поднимаясь вместе с пылью, в которой силуэты кочевников и их скота казались призрачными тенями. Все вместе представляло собой дикое, но величественное зрелище.

Калокир оказался подле князя, едва тот поднялся в седло. Вороной Святослава, возбужденный таким множеством незнакомых лошадей, гарцевал на месте, приседал, но князь жестко взял поводья, заставив жеребца присмиреть. Сам же казался спокойным, только щурил светлые глаза на вытекавшую из степи орду. А вот Калокир, впервые видевший такую массу идущих лавиной кочевников, испытывал явную тревогу.

– Князь, может, отдать приказ нашим начать переправу? Чтобы между войском и печенегами был заслоном Буг?

– Хан Куря решил похвалиться, сколько у него под рукой народу, – улыбнувшись, блеснул зубами из-под усов Святослав. – Ох, и хвастун же этот копченый! – И, повернувшись к Калокиру, спросил: – Что ты сказал, друг ромей?.. А, нет, не надо отступать от них. С какой стати, ради самого Перуна! Воинов умелых у нас лишь немногим меньше, чем у Кури. Остальные же… В орде хана половина сродственников и приближенных, а еще шаманы, женщины, дети, отроки, рабы-скотоводы. Вот и кажется, что их тьма-тьмущая.

Потом обратился к Свенельду:

– Поедешь со мной оказать почет хану, воевода? А ты, Калокир? Пусть видит у меня посланца Царьграда и знает, с кем дело иметь предстоит.

Малфрида смотрела, как они втроем поскакали навстречу печенегам. За ними поспешил беловолосый Варяжко, которому выпала честь нести стяг княжеский: на длинном древке заполоскался вышитый в прыжке пардус, словно отпрянувший от трезубца Рюриковичей.

Проехали немного и остановились, тогда стала замедлять ход и многолюдная орда. Навстречу им тоже выдвинулись несколько всадников, впереди на молочно-белом гривастом коне – сам Куря. За время, что чародейка не видела его, Куря мало изменился – такой же малорослый, худощавый, жилистый, только скуластое, смуглое до желтизны лицо пошло морщинами у презрительно выпяченных губ, обметанных тонкими завитыми усиками. В седле он держался, красуясь, позволяя коню гарцевать, а сам оставался прям и неподвижен, выказывая искусство опытного наездника.

Они съехались с князем на открытом пространстве, беседовали спокойно, не обращая внимания на то, что на них устремлено множество взоров. На фоне светлевшего неба оба смотрелись красиво: гарцующий Куря и упорно сдерживающий вороного Святослав. Хан был в длинном малиновом халате с парчовыми вставками, на голове – украшенная рыжей лисой шапка с острым позлащенным верхом; князь же был в вороненой кольчуге и с непокрытой головой, с которой ниспадал светлый длинный клок волос; статью он казался много крепче хана – широкоплечий, мощный, истинный богатырь.

В какой-то миг, глядя на них, Малфрида ощутила, как болезненно сжалось сердце. Отчего? Вспомнились былые предчувствия: беда будет. Но отчего же беда, когда вон как миролюбиво съехались предводители, руки пожали друг другу. Наблюдавшие за ними люди разразились радостными криками, ликовали, что все миром, все полюбовно. А Малфрида никак не могла успокоиться. Она всегда недолюбливала Курю, когда-то даже погубить его хотела… Давно это было, уже и не вспомнить, что ее тогда встревожило. И впервые с того дня, как отдалась она ромею, пожалела ведьма, что не с ней ее чародейская сила. Поворожила бы…

Лишь много позже она узнала, как и о чем они договорились. Позже – это когда, несмотря на уговоры Кури отпраздновать встречу пиром, Святослав все же настоял поторопиться с походом; вот и стали переправляться через Буг – благо, что по летней поре броды открылись, было где перебраться на другой берег. Людей у Кури враз стало меньше – в поход тронулись лишь воины-конники, остальные остались оберегать добро орды за Бугом. Но и после переправы Святослав не стал мешкать, заставил выстроиться в колонну своих, затем венгры к ним пристроились, искоса поглядывая на кровных врагов-печенегов, которые ехали по открытой местности кому где привольнее, да еще и задирать начали людей царевича Акоса. Но тут сам Куря наскочил на своих, поработал плеткой, не жалея.

– Союзники и есть союзники, ясно, песьи дети? И добычу с ними будем делить, как обговорено. А станете задираться… исполосую в кровь!

За Бугом лежали земли славян-тиверцев. Были это люди мирные, жившие скотоводством и землепашеством, укрывавшиеся от набегов в своих крепостцах за земляными насыпями. Но крепостей было немного, чаще попадались селения в дубовых балках, ничем не защищенные. Поэтому проходившие мимо войска брали у них все, что пожелают: то баранов похватают из стада, то из избы вытащат караваи хлеба. И хорошо еще, если не зарубят отчаянно голосящего пастуха или хозяина дома. Никто им перечить не смел. В одном из селищ копченые стали девок хватать, но вступился воевода Свенельд. Все же тиверцы были славянской крови, пусть и чужие, но одного языка люди. А может, христианская вера учила его милосердию? Так или иначе, но воевода отогнал копченых, приказав им не отступать от воинства. Святослав-то во главе колонны так гнал – знай поспевай за скачущим пардусом.

Малфриде этот переход дался тяжело. Князь если и замедлял ход, то не ради людей – коней берег. Каждый воин ехал на одной лошади, а вторую, заводную, вел в поводу. Когда кони под седоками уставали, всадники пересаживались на заводных, дабы дать скаковым отдохнуть, а сами продолжали путь. Кочевникам это было не диво, они в седле могли держаться сколько угодно, а вот люди князя, особенно новички, от такой скачки из сил выбивались. Малфрида же жаловаться не смела. Калокир пару раз подъезжал, справлялся, как она, но помочь ничем не мог.

– Потерпи немного, госпожа моя. Я буду просить князя пораньше сделать привал.

Да уж, послушает Святослав! Он весь в предстоящей войне и планах мести восставшим болгарам. А сколько верст они отмахали за день… поди угадай.

И все же ближе к вечеру князь велел разбить лагерь. Стали станом у небольшой речушки, наскоро перекусили тем, что имели в котомках, – и на боковую. Все знали, что завтра опять будут идти целый день, так что отдохнуть надо сколько возможно. Многие заснули, едва стреножив коней. Малфрида же, после того как верные люди Калокира соорудили для нее палатку и принесли воды, провалилась в сон, едва успев обмыться. Но проспала недолго, потому что разбудил ее поцелуями Калокир. Однако в кои-то веки ведьме любиться с ним не захотелось – все тело ныло, и она заворчала, чтобы оставил.

– А я-то думал тебя к костру нашему позвать, – покачивал ее, сонную, в сильных руках ромей. – Там весело, песни поют, разговоры ведут о всяком. Думал, тебе понравится.

И почему она согласилась? Сама не знала. Зрела где-то подспудно мысль, что неплохо бы ближе приглядеться к Куре, – может, и вспомнит, что ее тревожит?

Хан сидел на кошме, прислонившись к богатому седлу. Свою лисью шапку скинул, лоб его был начисто выбрит, но от висков ниспадали на грудь тонкие косицы. Вблизи он казался заметно старше: лицо в морщинах, щеки запавшие, но в иссиня-черных волосах ни единого седого волоса. Хан выглядел довольным, сгрызал мясо с кости, вытирал руки о богатый халат. Есть вяленое мясо из-под седла – удел простых воинов, себе Куря приказал сварить козлятины, теперь жевал с удовольствием. Царевич Акос поглядывал на него уже не так хмуро, даже посмеивался над чем-то сказанным ханом. Святослав сидел молчаливый, глаза затуманены, думал о своем. Порой поворачивался к Свенельду или Инкмору, негромко перебрасывался словами.

– Эй, княже, не таись от своих, – окликал Куря. – Все, что на душе, и нам поведай.

По-славянски он говорил хорошо и вообще был весел в предвкушении большого похода.

– Я твой побратим в этой войне, я много людей привел. Или не знаешь, что под моей рукой ныне три орды ходят?

– Как три? – повернулся к нему Свенельд. – Я знаю, что по наследству ты возглавил орду Куплеи и еще тебе достались люди племени Цур. А еще кто у тебя?

– Народ орды Талмат меня ханом избрал, когда их глава Чебуртай пропал неизвестно где. Знаю, что вы, русичи, его Костой называли и союз с ним имели. Но теперь орда Талмат моя. Я самый могучий хан в степи, так-то, русы!

Малфрида только устроилась подле Калокира, приняла от него чашу с наваром, но, услышав сказанное, даже не донесла ее до губ. Упомянутый Чебуртай-Коста на самом деле был волхвом-кудесником с Руси. Умея колдовать, когда-то он оборотился в печенега, стал ханом и служил своим князьям, уводя опасное племя Талмат подальше от русских пределов. И если он пропал…

– Как вышло, что хана Косты не стало? – спросила она.

Куря повернулся на женский голос, смотрел какое-то время на чернокосую бабу в мужском одеянии, потом его сросшиеся на переносице брови шевельнулись и поползли вверх, он заулыбался – узнал.

– А я гадаю, кто это среди мужей знатных затесался? Выходит, это ты, чародейка, кобылица черногривая!

Калокиру не понравилось, что хан назвал его женщину кобылицей. Он привлек ее к себе, посмотрел на печенега с вызовом. Тот захихикал мелко.

– Что, ромей, удивлен? А ты у нее спроси, отчего зову ее кобылицей. Было у нас некогда приключение.

Но Малфрида опять про Косту спросила.

Куря недоуменно взглянул на князя: имеет ли право женщина такие вопросы предводителю печенегов задавать? Оказалось, что и Святослава это интересует. Но Куря ответил не сразу: поймал на косице вошь, перекусил с хрустом, прожевал – Калокира даже передернуло. Куря же взялся пояснять: долго водил орду Талмат Чебуртай-Коста, а однажды отправился на коне в степь, и больше его не видели. Конь вернулся к стану без седока, а куда хан делся – одним богам ведомо. Или духам. Ибо Косту разыскивали долго, собак-ищеек пускали по следу, лучших охотников-следопытов посылали, но поиски так ни к чему и не привели. Говорят, смогли проследить путь Чебуртая до самых вод Дуная, а там… Ну, не потонул же великий хан? Да и не имел он права разъезжать по берегам Дуная, это Кури земли, он там хозяин. Но послы от Талмат и к нему приезжали, расспрашивали о своем предводителе. А закончилось все тем, что на сходке мужей орды Талмат именно Курю подняли на белой кошме, признав своим главой. Хорошо вышло!

Малфрида обменялась взглядом со Святославом. Для обоих было важно, как и куда пропал волхв Коста. Он был умелый чародей, с ним так просто не справиться. И хоть Куря был заинтересован в том, чтобы завладеть его ордой, с таким, как Коста, ему не тягаться. Хотя… Ни одному из копченых верить нельзя.

Сам хан тем временем принялся расспрашивать Святослава о болгарах. Что за народ, как воюют? Но Святослав был не расположен к беседе и указал на Калокира: пусть, мол, ромей поведает, он умелый баян.

О том, что херсонесец хороший рассказчик, Малфрида тоже знала. Но сейчас, отвечая на вопросы настырного Кури о болгарах, он как-то мялся. Может, утомлен был переходом, может, что-то хотел утаить. Но потом все же поведал многое.

Были болгары племенем кочевников-коневодов, чьи пастбища располагались по берегам Сурожского моря[65] и доходили до самого Гирканского[66]. Да только прогнали их с тех земель хазары, разбили в бою и щадить никого не стали. И тогда болгары разделились: часть осела на Волге – русы их черными болгарами называют, – а другая часть племени во главе с ханом Аспарухом двинулась на закат, ища нового пристанища. Долго они кочевали, пока не осели на землях у Дуная. Были они отменные конники, почитали небесного Тенгри, приносили человеческие жертвы. И постепенно, набираясь сил, расширяли свои владения, пока не столкнулись с самой Византией. Неспокойного соседа получила великая империя – болгары то и дело громили приграничные крепости, уводили людей в полон. Но со временем византийцы сумели поладить с ними, сделали своими союзниками. Ведь христианская Византия ценит мирное соседство, вот и был найден способ договориться с соседями-язычниками, которые тем временем все больше сливались с местным славянским населением, перенимали их обычаи, становились совсем оседлыми и не столь кровожадными. Было время, когда болгары и ромеи даже воевали вместе против врагов империи: болгарский хан Тервел спас Византию, когда на нее напали полчища арабов. За это императоры признали за болгарскими правителями титул кесаря, а это второй по значимости титул после императорского. Также в благодарность уступили они им часть земель на севере, отчего государство болгар еще больше расширилось. Одно было плохо – союзники оставались язычниками, кровавая вера толкала их на новые войны и набеги. Поэтому уже при императоре Никифоре Первом[67] византийцы решили раз и навсегда поставить болгар на место: вытеснить их, дабы те не угрожали Византии своими разбойными выходками.

Время для похода Никифор Первый выбрал удачно – новый хан Крум[68] как раз отправился в набег на аваров, поэтому войска ромеев беспрепятственно завладели частью болгарских земель, даже столицу, град Плиску, сумели взять. Никифор счел, что для ослабления болгар этого достаточно, и его отяжелевшее от добычи войско двинулось обратно. Но на них в горных ущельях Хемы напал стремительно вернувшийся из похода хан Крум. И пала слава ромейская, когда язычник Крум разгромил их войско. Сам император Никифор угодил в плен. Хан Крум лично отрубил ему голову, а потом велел сделать из черепа базилевса чашу, украсил ее каменьями и пил из нее, чествуя своих союзников – тамошних славянских князей, которые сообщили ему о рейде византийских войск и присоединились к сече в ущелье. Причем, выказывая дань уважения павшему императору, Крум, когда пил из черепа, провозглашал: «Пусть и наши дети будут такими, как он!»

– А зачем он так говорил? – полюбопытствовал Куря, которого весьма заинтересовал рассказ о чаше из черепа побежденного неприятеля.

Калокир презрительно поморщился.

– По их поверьям, вся сила поверженного врага, смелого и достойного, переходит к тому, кто пьет из его черепа.

– Что за сила у побежденного? – хмыкнул варяг Инкмор, также сидевший у костра и слушавший Калокира. – От побежденного можно взять только его поражение.

– Не скажи, – задумчиво отозвался Куря. – Сила врага вполне может перейти к победителю и укрепить его. Так наши шаманы говорят, а я им верю.

Калокир, продолжая рассказ, поведал, как век назад уже другой хан, Борис, настолько свыкся с соседством с Византией, а люди его настолько прониклись христианским вероучением, что было решено принять новую веру. Вот тогда и стали строить монастыри, к болгарам приезжали византийские зодчие, страна преобразилась…

Тут Калокир умолк, поняв, что эта сторона истории Болгарского царства никого не интересует. Вокруг все еще спорили о чаше-черепе и ее силе. Хан Куря поднимал руку, воображая, что держит уже такую чашу в руке, губы его шевелились, словно он повторял: «Пусть наши дети станут такими, как он». И его раскосые глаза мрачно сверкали.

– А ты, Святослав, веришь ли в подобное? – обратился он к молчаливо сидевшему в стороне князю.

Тот поднял голову – лицо его выглядело утомленным, взгляд блуждал.

– Мало ли во что я верю! Одно знаю: победы надо творить своей рукой, а не надеяться на диво.

При этом он бросил суровый взгляд на Малфриду, встал и удалился.

Вскоре разошлись и остальные.

Глава 6

Уже близилась осень, но жара не отступала. Даже леса, по которым проходили войска, не давали облегчения. Казалось, всякое застывшее в душном мареве дерево, каждая обвисшая ветка источает тепло.

То были придунайские болгарские земли, называемые Онгл[69], и степняки Кури уже готовы были пограбить местных и получить свою долю добычи. Святослав не препятствовал, однако отправившиеся в набег печенеги вскоре вернулись – степняков пугали густые чащи. Но не беда, скалились копченые, время взять свое еще придет.

Несколько дней подряд войско двигалось почти без остановок, и наконец Святослав велел сделать привал в местечке Букур[70]. Тут имелась пара обнесенных стенами монастырей, вокруг которых рассыпались беленые, крытые черепицей дома местных жителей.

Как только прибыли, Калокир тотчас разыскал среди войска свою чародейку, помог ей, усталой, сойти с коня. И, как всегда, они обнялись и расцеловались, как будто не виделись целую вечность. Позже, когда ромей уже устраивал Малфриду на постой, он сообщил ей, что войско задержится здесь на какое-то время, пока не вызнают новости, не разведают, что творится за Дунаем. Поэтому она сможет отдохнуть от утомительного пути – и не в шатре под овчинами, а в настоящем доме. При этом он указал на стоявшее неподалеку от монастыря внушительное строение с внутренним двориком. Это странноприимный дом для паломников при монастыре, пояснил патрикий.

Малфриде и в самом деле надо было передохнуть. Она лишь молча наблюдала, как Калокир приказывал местным женщинам позаботиться о гостье. Ромей знал местный говор, но оказалось, что и Малфрида понимает их речь, – немного чудно звучит, но слова во многом схожи с теми, какими на Руси говорят. И ей понравилось, как держался Калокир со здешними людьми – учтиво, но властно. Женщины в глухих покрывалах и пестро расшитых запашных юбках тотчас захлопотали, кланяясь и улыбаясь, ибо поняли, что обижать их не станут. Малфриду чуть ли не под руки отвели в беленые сени, разули, а из говора вокруг она поняла, что сперва ее обмоют с дороги, а потом подадут лепешек и «кисле мляко». Простоквашу то есть.

Воды натаскали мигом – в один чан налили горячую, в другой – холодную. Что ж, та же баня, но без особого пара. Когда ее стали раздевать, она жестом указала прислужницам на дверь – не из стыдливости, а чтобы не слышать их гомона, остаться в одиночестве.

Зато каким наслаждением было погрузиться в горячую воду, в которой плавали стебельки ароматных трав. Малфрида принюхалась – мята, чабрец, душица. Все то же, что и на Руси. Да и ковшики в виде утиц резных с ручками-хвостами те же, как дома. Поглядеть бы на местного банника… Но разве увидишь теперь, когда она женщина, покрытая мужем? – улыбнулась Малфрида, припоминая прошлую ночь.

Она долго плескалась в горячей воде, смывая пот и пыль, потом ополоснулась в холодном чане – сразу стало весело, усталость отступила. И уже думалось, что там и как снаружи, – с улицы сквозь окошко с откинутым ставнем доносились то русские команды десятников, то гортанная речь печенегов. Тем, поди, и в голову не придет помыться, несет от них салом прогорклым, аж тошно порой. Но, может, все дело в том, что она просто недолюбливает печенегов, а в особенности их хана. В пути Куря пару раз заигрывал с чародейкой – но та едва удосуживалась отвечать. И всегда не по себе становилось ей в присутствии Кури.

После купания Малфрида вытерлась мохнатым ручником из мягкой шерсти, затем вышла в предбанник, где уже висела чистая одежда – такая же, как у местных женщин. Рубаха из беленого холста и пестрая юбка. Причем и на юбке, и на рубахе яркая вышивка. Эти христианки и не догадываются, что их узоры – те же языческие обереги, какие и на Руси вышивают, чтобы отогнать нечисть, дать силы. Вот эти зигзаги, похожие на крылья, – чтобы легкость во всех членах не иссякала, а круги зубчатые – солнышко, чтобы здоровье прибывало и крепость в душе. А цветы… просто цветы, но красиво.

Одевшись, Малфрида долго расчесывала волосы гребнем из оленьего рога. А сама поглядывала в окно. Там открывался вид на монастырский двор. Думала ли Малфрида, что однажды окажется в жилище, где почитают Распятого? От этого на душе было тягостно, но не настолько, как если бы она оставалась ведьмой в полной силе. Тогда бы ее ломать начало, как однажды, когда зашла во храм в Царьграде[71]. Сейчас же просто следила, как появился священник с изогнутым посохом, как к нему потянулись толпившиеся во дворе калеки и нищие. Малфрида сперва решила, что они сгрудились в углу, чтобы оказаться подальше от русов, которые беспрепятственно разгуливали по подворью, гоготали, поили коней у коновязи, но потом увидела, что нищим из трапезной вынесли котел с похлебкой, стали раздавать. Убогие толкались со своими плошками, оттирали друг друга, а священник на них покрикивал, требовал порядка. Среди нищих было много слепых – их можно было отличить по детям-поводырям.

Малфрида фыркнула. На Руси того, кто зрение потерял, старались приучить к полезному делу, чтобы не плодить дармоедов: слепцы плели корзины и лапти, на гуслях играли, корпию из старых полотнищ щипали. Если же толку от них не было, отправляли в лес: смилуются боги – как-то протянут, не нужны богам – зверью будет пожива. Здесь же… столько бесполезных ртов!

От размышлений ее отвлек шум за оградой монастыря. К главным воротам обители приближался довольно большой отряд – всадники не русы, шлемы чудно́ украшены пучками перьев.

Оставляя Малфриду, Калокир приставил к ней двух молодых воинов – взятого в услужение шустрого беловолосого Варяжко и широколицего добродушного смоленца Тадыбу. Тадыба службу нес исправно, стоял у ворот с копьем, а Варяжко уже умчался. Но не просто так – новости разузнать. Вскоре вернулся, сообщив, что к Святославу прибыл некто Йовко из Кочмара, один из тех бояр, которые вроде бы не изменили князю.

Малфриде стало любопытно. Она заплела косу и в сопровождении стражей направилась к княжьему стану. Смоленец Тадыба шел молча, а Варяжко болтал без умолку: мол, всыплет же сейчас Святослав этому Йовко! Даст почувствовать, как княжескую власть почитать и верность хранить. И уж точно разберется, верен ли ему этот фазан с перьями.

Святослав для постоя, не поколебавшись, выбрал монастырский храм – самое большое в Букуре и богато украшенное здание. На иконы и кресты в занятой церкви князь внимания не обращал, но велел иные лики завесить плащами и накидками – чтобы не пялились византийскими очами. Сам же, принимая болгарского гостя, уселся на крытое вышитым сукном алтарное возвышение перед иконостасом. Смотрел на Йовко из Кочмара исподлобья, упираясь ладонями в широко расставленные колени. Йовко же стоял почтительно. Он снял свой украшенный перьями шлем, и стало видно, что у него такая же обритая, как у Святослава, голова с единственной прядью на темени. Причем столь длинной, что он заплетал ее в косу, укладывая конец за ухо.

Были в церкви и иные сподвижники князя – хан Куря сидел на ступеньках у алтаря, протирая свой тесак ветошью, Свенельд и Инкмор стояли в стороне, тихо переговариваясь. Был тут и Калокир.

Малфрида, неловко чувствовавшая себя в храме, сперва направилась к нему, надеясь, что он заметит ее новый наряд и улыбнется, но ромей лишь скользнул по ней взглядом, сосредоточив все внимание на державшем ответ перед князем Йовко.

– Ты не можешь упрекать меня в измене, князь! – говорил тот, вскинув темный от щетины подбородок. – Ты поставил меня здесь комитом[72], и я выполнял твою волю. За порядком следил, богомилов[73] искоренял…

– Что мне твои богомилы! – отмахнулся Святослав. – Как по мне, пусть хоть горшку с медом поклоняются, только бы волю мою выполняли.

– Я и выполнял, – продолжал упорствовать болгарин. – Но не мог же я пойти против бояр восставших, когда ты пропадал невесть где. И когда бояре стали присягать царю Борису, я не мог не присоединиться к ним. Ведь Борис – сын и наследник царя Петра, а Петра ты не низложил, венец его на себя не примерил. Вот и выходит, что Борис его законный наследник. И как я мог не поклониться ему? Другое дело, что я сразу уехал из его столицы, переправился через Дунай и здесь, в земле Онгл, защищал тех твоих русов, что бежали от войска Бориса. Я дал им приют и кров, прикрывал их отступление. Когда их разрозненные отряды соберутся к тебе, они смогут подтвердить каждое мое слово! Так что не враг я тебе, и службу свою нес исправно.

Малфрида понимала почти все в его речи. Но поверит ли Йовко Святослав? Однако князь спросил о другом:

– Где мой брат Глеб?

– Глеб? Насколько мне ведомо, там же, где ты его оставил, – в крепости у перевала Хема. Он никого не обижал, дружил с церковью, потому его и не тронули. Даже царь Борис о нем не справлялся. Вот и сидит себе Глеб тихо.

По губам Святослава скользнула презрительная усмешка. Но больше о брате не спрашивал. Его интересовало, что за человек новый царь Борис.

– Это ты у своего ромейского друга лучше спроси, – указал на Калокира Йовко. Его смуглое лицо, будто вырубленное из камня, казалось спокойным, но взгляд, которым он ожег ромея, был полон неприязни. – Борис – человек Византии, при дворе цареградском рос и воспитывался. А когда болгары явились к Никифору и стали молить о помощи против тебя, Никифор его и отпустил. Бояре же сразу восстали, будто только и ждали возвращения Бориса. Но ведь так оно и было. Это они слали гонцов к печенегам, чтобы те напали на Киев, а тебе пришлось уехать, и тем временем готовили посольство в Царьград.

Святослав резко поднялся.

– Откуда тебе это ведомо?

– Да ведь особенно и не таились. Ты сам знаешь, князь, что не все болгары подчинялись Петру. Западная Болгария живет своей жизнью, не признавая власти прежнего царя, ибо считает его слабым и во всем покорным Византии. И когда год назад ты начал их теснить, они решили от тебя избавиться и послали дары печенегам. А вот почему твой приятель-ромей тебя о том в известность не поставил, у него и спрашивай.

Малфрида нервно задышала. Этот бритый болгарин то и дело пытался опорочить Калокира в глазах князя. Но теперь и Святослав смотрел на ромея подозрительно. Спросил, отчего Калокир, если, как он уверяет, все время держал связь с двором Никифора, не сообщил ему о просьбах бояр болгарских вернуть им наследника Петра – Бориса. Или они запамятовали, что Святослав здесь в то время правил?

Калокир отвечал слегка растерянно: мол, не получал никаких известий, пока был на Руси вместе с князем. Да и до этого не догадывался, что сына Петра готовят к возвращению на трон в Болгарию. Но как только окажутся они в Доростоле, вызнает все доподлинно.

Взяв себя в руки, Калокир выступил вперед и сказал:

– Князь, если тебя так тревожит этот щенок Борис, то позволь мне самому захватить его и доставить к тебе! – И он поклонился, прижав руку к груди. – И если есть какие-то тайны при императорском дворе, я все разузнаю. Но дозволь мне изложить те доводы, которые, как мне кажется, вынудили достойного Никифора Фоку согласиться на просьбу болгар. Полагаю, они сообщили базилевсу, что ты намерен сам воцариться в Болгарии, и Константинополь это испугало.

– А если я и впрямь этого хочу? – прищурился Святослав.

Малфрида заметила, как побледнел Калокир. И поняла, как ему сейчас трудно. Он ведь искренне привязан к Святославу, однако предан и базилевсу, он прежде всего его человек. Но император не смирится с тем, что под боком у его державы появится такой правитель, как воинственный русский князь.

Ромей ответил после некоторого раздумья:

– Давай поступим так, князь: я пойду с тобой в Болгарию, мы схватим Бориса и у него узнаем все. Я всегда буду рядом с тобой, буду биться плечом к плечу, пока…

– Пока император не прикажет тебе оставить службу у князя, чтобы блюсти его интересы, – со смехом закончил за ромея Йовко из Кочмара.

Вокруг загалдели, Калокир промолчал, комит Йовко довольно посмеивался. Малфрида опустила голову и вздохнула. Этот бритоголовый болгарин сказал то, в чем она сама подозревала возлюбленного. Ох, как тяжко. И, главное: как поступит Святослав?

Неожиданно собравшихся отвлек донесшийся извне звук: яростный волчий вой. Да такой громкий, словно из леса вышли сотни хищников и теперь приближаются к церкви в Букуре.

Воины стали переглядываться, и тут снова подал голос Йовко:

– Угомони своего волка, князь! Это твой воевода со своей стаей жестокосердных явился. Наверняка желает тебе почет оказать, но на деле следовало бы его схватить и предать казни. Ибо если болгары и невзлюбили тебя, то в немалой степени потому, что твой воевода Волк и его звери-воины сеют повсюду разорение, губят людей. И если не усмиришь его, вся Болгария против тебя восстанет. Даже те, что ждут твоего возвращения.

– Ты хочешь, чтобы я наказал воеводу Волка, того, кто до последнего сражался под Переяславцем с восставшими и отстаивал дело своего князя? В своем ли ты уме, Йовко из Кочмара? Эй, други! Ведите сюда воеводу Волка, я сам обниму его и восславлю!

Йовко с отвращением скривился.

– Зови не зови, но Волк в христианский храм не войдет. Уже смеркается, только такой порой Волк выходит из чащи, где укрывается со своими людьми. А как явится, все вокруг прячутся, ибо боятся его, как нечисти.

Малфрида напряглась. Не тот ли это Волк, который… Ведьме стало не по себе. Ибо то, как охарактеризовал его болгарский комит, ей не понравилось. И когда князь и его люди направились к выходу, она последовала за ними, чтобы убедиться в своих подозрениях.

Воевода Волк стоял у ворот, поодаль от входа в храм. Облаченный в тяжелую вываренную кожу, в накинутой на плечи волчьей шкуре, чья оскаленная морда покрывала его голову, вдоль лица ниспадают пряди огненно-рыжих волос. Сопровождавшие воеводу, прозванного Волком, воины тоже носили на плечах и головах накидки из волчьего меха, и все вместе они походили на стаю полулюдей-полузверей. Их так и звали – волчья стая.

Малфрида пристально взглянула на Волка. Он медленно поднял голову. Продолговатое бледное лицо с глубоко сидящими светлыми глазами, в которых вдруг мелькнул белесый отсвет – будто некий мертвенный огонь прорвался сквозь человеческую личину. Заметил ли это кто-нибудь? Но Малфрида, пусть и была сейчас просто женщиной, заметила и почувствовала, как дрожь прошла по спине. У воеводы Волка в отряде было до полусотни воинов, и все они были… не людьми. Ничего более жуткого она и представить не могла. Упыри сделались отрядом в воинстве князя киевского! Ей едва не стало дурно, когда Святослав подошел к Волку и при всех обнял его.

– Ну вот и ты, хоробр мой! Все разбегаются, жалуются и изворачиваются, а ты как был витязем великим, так и остался! Наслышан я о твоих подвигах. Отстоял-таки славу Руси!

– Отойди от него, князь!

Малфрида выкрикнула это еще до того, как осознала, что говорит. И, бросившись к Святославу, оторвала его от упыря, загородила собой и потеснила, широко раскинув руки.

На какой-то миг гомон стих. Святослав попытался оттолкнуть Малфриду прочь, но она продолжала виснуть на нем, выкрикивала гневно:

– Ты ослушался меня, обманул! Я тебе Малушу отдала, только бы услал этого… Что ж ты наделал, князь!

Святослав был поражен и разгневан. Оторвал от себя Малфриду.

– Эй, Калокир! – озираясь, позвал он. – Убери свою бабу, пока я не повелел… Да как ты посмела? – Это уже относилось к Малфриде. – Как посмела своему князю указывать? Убери ее, ромей, и чтоб на глаза мне не попадалась!

Малфрида рванулась, но ее уже держал Калокир, пытался успокоить. Она же продолжала выкрикивать:

– Гони от себя Волка, князь! Не связывайся с таким, как он!

– Тише, тише, – зажал ей рот ладонью Калокир.

А тут и сам Волк приблизился, пригляделся внимательно. Вспомнил ли? Узнал ли, кто она? Люди колдовского мира друг друга сразу выделяют. Когда они впервые встретились, упырь Волк сразу угадал в ней могущественную ведьму[74]. Но сейчас чародейских сил у Малфриды не было, упырь видел перед собой только взволнованную, сильно испуганную женщину, догадавшуюся, кем он был на самом деле. Волк усмехнулся злорадно, понимая ее бессилие. Спросил глумливо:

– И чем это я тебе не по нраву пришелся? Скажи, если есть что сказать!

Волк знал – не посмеет. Такие, как они оба, знающиеся с темной силой, никогда не выдают своих смертным. Есть такой закон, и нарушить его невозможно, не предавая самих себя. Малфрида не может объяснить князю, что он собой представляет. Да ведь она и не сказала ничего. Ни сейчас, ни позже, когда уже сидела, запершись в келье, пока к ночи к ней не пришел Калокир. Поведал, как она рассердила своей выходкой Святослава. Ну, что князь надумает, от того ее Калокир защитит, но и Малфрида хороша! Самому Святославу вздумала приказывать, да еще при воеводах, при сбежавшихся на шум дружинниках…

– Ну а теперь скажи, отчего тебе этот Волк так не мил? – все же полюбопытствовал ромей, садясь рядом и беря ее руки в свои.

«А вот и поведаю ему все, – решила Малфрида. – Я ныне не чародейка, и закон мне не указ…»

Но только выдохнула с силой и всхлипнула. Та темная сила, что таилась глубоко в ней, не позволяла, не пускала.

– Не могу, милый… – Она склонила голову. – Но прошу, сделай все, чтобы Волк держался подальше от князя. Насколько это возможно. Ибо он… Злой.

– Знаю, что злой. В бою Волк становится бешеным, убивает без счета, и нет у него милосердия ни к врагам, ни к простым поселянам, если те чем-то не угодили ему. Однако Святославу Волк служит верно. Вон сколько его градов отстоял, когда болгары восстали, да и Переяславец держал до последнего, хотя иные дружины уже отступили. По сути, Волк на себя все войска мятежных бояр стянул, а потом, когда те уже решили, что попался воевода, со своими людьми ночью прорвался, врагов немало положил, но из своих ни единого не потерял.

«Конечно, не потерял, – горько подумала Малфрида, – упыря в сече не одолеть. А если и порубят их, то к ночи опять встанут, снова потянутся кровь живых пить, которая им силы возвращает. А князь… Князь таких, стойких, ценит».

В конце концов Малфрида решила смириться: может, и впрямь Волк будет полезен Святославу, который оскверняет храмы и не жалует христиан? Ведь именно это привлекло к князю Руси упыря Волка; Ведомо ему, что христианство для таких, как он, губительно. Но в борьбе с уверовавшими в Создателя ведьма с Волком заодно. К тому же он, находясь на службе княжьей, и впрямь мог немало пользы принести. Упырь ведь многое умеет, особенно если пользуется покровительством. Поднимает павших, дает им свою силу, и они тоже становятся нелюдью, повинуясь тому, кто их воскресил для темной жизни.

Малфрида размышляла об этом, одновременно слушая Калокира.

Волк и его люди повинуются князю, если сами того хотят, – такое условие воевода поставил Святославу еще тогда, когда тот хазар бил. Появлялся Волк со своей стаей, когда сам решал, что требуется князю подмога, но всегда в самый трудный момент, будто знал откуда-то – время пришло. И ведь не единожды выручал, а награды не требовал.

Святослав сперва не соглашался дать Волку полную волю, но потом решил – так тому и быть, раз есть толк. И ни разу о своем решении не пожалел. Вот и ныне Волк поведал, как обстоят дела за Дунаем, а потом ускакал со своими людьми в ночь. Сказал только, что встретится с князем уже в Болгарском царстве. А Святослав уже назавтра выступать приказал, ибо из донесений Волка стало ясно, что Доростол осажден, а там воевода Сфенкель, побратим Святослава, оборону держит, и сил у него мало осталось. Вот князь и торопится.

– Я завтра ухожу к Доростолу вместе с князем, – продолжал Калокир, играя косой Малфриды. – Поэтому придется нам расстаться, госпожа моя. Ибо Святослав велел тебе отстать от войска. Ох, дорогая, крепко сердит он на тебя. Но, видно, в этом и моя вина, – вздохнул ромей. – Ты ведь прежде могучей была, волшебницей мудрой, а после того, что случилось между нами… Осталась бы ты чародейкой, Святослав иначе бы к тебе относился. Но хочешь – не хочешь, а приказ князя исполнить надо. Побудешь здесь, отдохнешь, а когда Йовко из Кочмара соберет ополчение и отправится вслед за нами за Дунай, он и тебя с собой возьмет. Как бы он ни относился ко мне, но дал слово, что так и будет. Если освободим Доростол – туда привезет, иной град – и туда доставит. Все у тебя здесь будет, моя госпожа, – удобства, защита, прислуга. Ну, а теперь не обнимешь ли меня? Последняя у нас ночь перед разлукой. Что же мы время теряем?

Сказав это, он нежно обнял ее, коснулся груди, поцеловал в шею. Дыхание Калокира начало сбиваться, однако Малфрида оставалась холодной, погруженной в свои думы. Она была удручена тем, что Святослав и его люди сами приблизили к себе опасность, а она не может ничего поделать. И ведь не докажешь ничего, а влияние, которое она имела на князя, утрачено вместе с чарами…

– Оставь меня, Калокир!..

– Ты действительно хочешь, чтобы я тебя оставил, дикарка моя?

Его ласки стали смелее, и в какой-то миг Малфрида уже не могла не ответить на них: поддалась, позволив делать с собой все, что пожелает. Но как же это было сладко! И мысли скверные уходили… Оставалось только это доводящее до дрожи ощущение его страсти, своего тела, запредельного наслаждения, в котором потонуло все и вся…

Калокир перед разлукой не мог оторваться от Малфриды. Вновь и вновь его ласки вызывали в ее теле сладостную дрожь, вновь она тянулась к нему – счастливая, безмятежная, полная любви. И ей казалось, что никого еще не любила она так сильно, как этого иноземца…

Блаженная усталость сломила чародейку, и она уснула в объятиях ромея. Но через какое-то время озябла, стала искать его подле себя… но не нашла – и проснулась. Голову не подняла, только глаза слегка приоткрыла.

В покое было темно, но ведьма, пусть и утратившая силу, видела во мраке так же хорошо, как и прежде. Калокир сидел на лавке у противоположной стены, закутавшись в покрывало. Он не шевелился, и лицо его – напряженное, хмурое, задумчивое – словно бы и не было тем открытым и веселым ликом Калокира, которого она знала. О чем он думал? Малфрида не могла читать его мысли, но понимала, что ромей вынашивает в душе тайные замыслы.

Она не стала его окликать. Пусть. Рано или поздно она разгадает его тайну.

Глава 7

– Так вот он какой, Дунай! – воскликнул Варяжко, глядя на вольный разлив широкой реки. – Могучий, полноводный и… грязный… Заметил ли ты, друг Тадыба, какая тут рыжая вода? А ты что скажешь, Малфрида-чародейка? Разве наш Днепр не краше?

Они переправлялись на плоту по водам Дуная к видневшейся на другом берегу крепости Доростол. Паром был сколочен из толстых бревен, его тащили на крепких канатах, но течение реки было слишком быстрым, и переполненный людьми и лошадьми плот то и дело сносило в сторону, канаты натягивались и скрипели – казалось, вот-вот оборвутся, и понесет их тогда до самого моря. И зачем он, плот этот, размышлял вслух Варяжко. Вон же струги русов у того берега виднеются, которые сюда морем дошли! Вот наши бы и переправили. И опять ворчал, косясь на глинистую дунайскую воду, пугавшую его: Варяжко хоть и был рожден от отца-викинга, но плавать так и не научился. А вот Тадыба лишь презрительно поплевывал в стремнину. Будучи родом из Смоленска, он вырос на Днепре и если не поддерживал разговор с болтливым Варяжко, то лишь оттого, что всегда был молчуном и нескончаемые речи белобрысого приятеля разбивались о его невозмутимость, как волны об утес.

А Малфрида откликнулась, в свою очередь сказала, что мутные воды Дуная не так хороши, как голубой Днепр. Уж лучше с Варяжко болтать, чем с Йовко, который не сводит с нее глаз. Держался болгарин почтительно, но при всяком случае старался оказаться рядом, и забота его порой казалась навязчивой.

Все началось с того, что Малфрида подъехала к нему в дороге и спросила, отчего он носит прядь волос на темени? На князя Святослава походить желает? Но Йовко лишь хмыкнул: клок свой он отрастил, чтобы хоть этим отличаться от остальных бояр (он произносил это слово как «боляре», на здешний лад.) В последние годы болгарская знать во всем норовит походить на ромеев – моды их перенимают, дома строят, как в Византии, церкви на их манер возводят, да и ведут себя кичливо, как жители империи. Вот Йовко и стал носить заплетенную в косу прядь в знак протеста – ведь так некогда делали болгарские ханы, пришедшие в эти края из степей.

– А ты, как погляжу, сильно ромеев недолюбливаешь, Йовко из Кочмара, – засмеялась Малфрида и погладила комита по щеке, покрытой темной щетиной. Всего-то и хотела – поблагодарить за то, что он Византии не друг – а значит, как ей казалось, и христианам. Недаром с богомилами так жесток!

Однако боярин этот жест истолковал по-своему. И в пути ни на шаг не отставал от чародейки, следил за ней своими выпуклыми карими глазами, при всякой возможности старался коснуться – то стремя придержит, то прядь со щеки уберет, то подпругу лишний раз проверит, а сам норовит украдкой по колену ладонью провести. Малфрида сперва смеялась да отшучивалась, потом резко потребовала, чтобы отстал. Но Йовко не унимался.

Сейчас, глядя, как эта странная и привлекательная женщина во все глаза глядит на светлые стены приближающегося Доростола, Йовко спросил:

– Отчего ты ромея Калокира выбрала для сердечной привязанности, госпожа? Калокир – человек лукавый, ему верить нельзя.

– А тебе разве можно? Ты от своих отбился, служишь пришлому князю.

Йовко вспыхнул. Оказывается, он не против своих восстал, а против тех, кто поддерживает Византию. С этими он готов бороться вместе со Святославом плечом к плечу! Сколько же горя причинила Болгарии империя! – он даже хватил себя в грудь кулаком.

– Жаль, не все наши так считают, – продолжал он, уже без горячности. – В любом царстве есть люди, недовольные властью, вот и у нас не все поддерживали желание царя Петра равняться на Византию. Петр обещал, что, заключив мир с империей, Болгария расцветет, торговля наладится, мастера умелые приедут, возведут дворцы и храмы, да и наши многому научатся у ромеев. Но как же тогда свое, исконное? Да и не так проста Византия, ей в дружбе с Болгарией своя выгода. Церковников своих сюда прислали, выгодно продают болгарам свои товары, а наши знай расхватывают их цацки! Не понимают, что иметь под боком империю… худшего и врагу не пожелаешь! Ну а те, кто понял это, за Святослава. Уж лучше чужой язычник, чем ромеи. Что до меня, то я на все готов, только бы наказать Византию!

Малфрида слушала молча. Боярин прав: всегда есть и те, кто поддерживает власть, и те, кто против. Вон Ольга сколько храмов на Руси возвела, стремясь подражать Византии, а ее сын и наследник Святослав приказал их разрушить. И многие ликовали. Другие испугались, помалкивают, но втайне горюют о христианстве. А кто прав? Только время и покажет. Но она, Малфрида, собирается жить долго, пока живая и мертвая вода на Руси не переведется. Вот и поглядим, что возобладает.

От мыслей опять отвлек Йовко. Осведомился, поддерживая под локоток, не утомилась ли госпожа, не подать ли чего? Отмахнулась, а когда плот наконец-то пристал к берегу и у причалов появились русы, Малфрида обрадовалась им, как родным. Но едва ступила на пристань, услышала, как одна из прибывших на стругах баб-поляниц говорит кому-то: мол, погляди, ведьма князева прибыла! Комит Йовко тут же справился у Тадыбы: почему это какая-то простолюдинка так зовет госпожу Малфриду? И Тадыба в кои-то веки обронил слово:

– Ну и что с того? Она и есть ведьма.

У причала Малфриду поджидал один из людей Калокира. Тут же сообщил, что к приезду избранницы его господина все готово.

– А сам Калокир где? – озираясь, спросила чародейка.

Оказалось, что ее милый отправился со Святославом воевать с мятежниками.

Город-крепость Доростол с его массивными каменными стенами и квадратными зубчатыми башнями по всей линии укреплений Малфриду впечатлил. Доростол был не столь велик в окружности, сколь огромен оборонительными валами, иными защитными сооружениями и каменными насыпями у берега, за которыми стояли бок о бок русские струги.

Внутри города-крепости было тесно от построек. Зато все проходы между строениями вымощены камнем, за крытыми черепицей домами возвышаются округлые купола храмов с крестами. Малфрида только фыркала в их сторону, следуя за сопровождавшим ее прислужником Калокира. По пути он рассказал, что в городе расположен патриарший дворец, но есть и царский, где останавливались прежде правители, посещая Доростол на Дунае. Вот там Малфриду и разместят. А пока не желает ли госпожа поглядеть на палаты патриарха Пантелеймона, он же Панко, как прозывают его болгары?

Еще чего не хватало! Малфрида только взглянула на провожатого, и тот заторопился дальше. Чародейка следовала за ним, осматривая этот чужой град, столь не похожий на грады русов. После снятия осады сюда вернулись торговцы, слышались их зазывные крики из-под навесов лавок. О недавних военных событиях напоминало только присутствие немалого числа раненых русов. Они толпились у большого храма с крестом на куполе, ибо именно там находилась лекарня, где монахи врачевали иноземцев. Эта лекарня славилась по всей Болгарии, хотя Малфриду и поражало, что ее соотечественники доверяются христианам. Однако поспешила пройти мимо – ей и дышать подле этого храма тяжело было, не то что лишний час тут задерживаться. И когда завидела одного из прежних спутников Калокира, грека Стефания, обрадовалась – значит, вскоре отдых и уединение.

Отведенный ей покой и впрямь оказался уединенным – в Доростоле даже царский дворец не мог похвалиться обилием просторных залов. Все здесь было мелкое, запутанное, тесноватое. Зато в отведенной чародейке светелке было уютно: гладкий каменный пол покрыт шерстяным ковром, стены украшены мозаичным карнизом, окно, разделенное надвое колонной, выходит на внутренний дворик с садом, у стен – тяжелые лавки, а ложе покрыто алым сукном.

В покое Малфриду ожидала назначенная ей в услужение улыбчивая женщина, представившаяся Невеной.

– Господарь Калокир сам просил меня встретить госпожу, как дорогую гостью, – забирая у чародейки запыленный плащ, сказала Невена. – Он сказал, что я обязательно понравлюсь госпоже. Понимаешь ли ты мою речь, достопочтенная?

Малфрида поняла, хотя быстрая речь Невены была пересыпана незнакомыми ей словечками. Но эта приветливая женщина вдруг вызвала у нее раздражение. Калокир не сходил у нее с языка – и учтивый господин, и внимательный, и щедрый. Малфрида внимательно присмотрелась к болгарке: не первой свежести, но еще хороша – крепенькая, статная, грудастая. Лицо румяное, светлые глаза глубоко сидят под густыми бровями, нос ровный, подбородок немного оплывший, но этот недостаток скрывает головная повязка, украшенная медными бляшками. И одета она… Калокир о таких нарядах обычно говорил – изысканно. Верхнее платье Невены из хорошего синего сукна с парчовыми вставками на груди и рукавах, а нижнее – край его виден у самых шнурованных башмачков – светлое, с богатой узорчатой вышивкой. Но как уже поняла Малфрида, болгарские женщины любят вышивки не меньше, чем славянки на Руси.

Невена наконец перестала болтать. Похоже, смутилась под пристальным и тяжелым взглядом этой странной женщины. Только добавила, что вода для гостьи уже нагрета, есть и подходящий наряд взамен ее пропотевшего мужского одеяния. Судя по всему, мужская одежда на женщине болгарке не по нраву – вон как косится. Хотя вроде должна бы привыкнуть, что русские бабы в такой расхаживают – те же поляницы, что прибыли с войском, свои штаны и поршни на болгарские юбки менять не торопятся.

И все же надеть после купания длинное зеленое платье и такого же цвета накидку-пенулу[75] византийского кроя было приятно. А еще приятно было знать, что Калокир позаботился о том, чтобы его милая ни в чем не нуждалась. Невена заплела длинные волосы чародейки в косы, уложила их петлями у висков. Служанка помалкивала, не раздражала Малфриду, и она даже позвала ее с собой прогуляться по мощной стене, ограждавшей Доростол. Когда в сумерках они прохаживались у парапета неподалеку от ворот, Малфрида неожиданно стала свидетельницей странной картины: в озаренной множеством факелов арке ворот внезапно появился воевода Волк со своими людьми; они шли кучно, сплоченной группой, никого не замечая, однако воротные стражи – и русы, и болгарские воины – неожиданно преградили им путь.

Малфрида наблюдала сверху, как Волк, словно не замечая скрещенных копий воротных стражей, надвигался на них, лицо его оставалось неподвижным, словно маска. Но тут люди зашумели и у арки показался спешно идущий навстречу «стае» патриарх Пантелеймон. В темной длинной одежде и клобуке, с которого ниспадала развевающаяся наметка[76], он смело шагнул навстречу упырю и, подняв крест, стал зычно возглашать слова молитвы. И случилось неожиданное: только что никого не замечавший Волк отшатнулся, вскрикнул, закрыл лицо, словно в него угодил камень из пращи. Потом согнулся и кинулся прочь, увлекая за собой «стаю».

Малфрида услышала, как рядом кто-то произнес:

– Патриарх Панко – храбрый человек.

Чародейка узнала в говорившем воинского побратима Святослава, варяга Сфенкеля. Худой и рослый, с обритой, как у князя, головой со светлым клоком на макушке, он стоял, опираясь на костыль и поддерживая лежащую на перевязи раненую руку. Видно, нелегко пришлось Сфенкелю, пока удерживал Доростол и боролся с мятежниками.

Встретившись взглядом с чародейкой, он кивнул ей и пояснил:

– В прошлый раз Волк забрал дюжину пленных болгар и увез невесть куда. И никто его волкам не посмел преградить путь – уж больно напористые и лихие. А ведь те, кого он увел из узилища, были не последними в Болгарии людьми.

– И что с ними стало? – полюбопытствовала чародейка.

Сфенкель пожал плечами.

– Одно скажу: тех, кого взял Волк, живыми уже никто не видел. Думаю, великую кровавую жертву он принес богам.

– А ты сам, Сфенкель, видел хоть раз, как он приносит жертвы? – искоса взглянула на варяга Малфрида.

Но воевода ответил, что не его дело – следить за деяниями воеводы Волка, хотя говорят, что тот сам вершит жертвоприношения. Уж больно любит кровь.

«Да, любит, – подумала Малфрида, – но не так, как ты думаешь, Сфенкель».

Завязалась беседа, и варяг поведал чародейке последние вести о делах князя. Оказывается, Святослав после Доростола перво-наперво отправился к устью Дуная, где велел возвести большую деревянную крепость Переяславец. Там и струги могли приставать, там и капище он воздвиг. Но выяснилось, что за время мятежа болгары все там разрушили, а от капища и насыпи не оставили – стремились искоренить все языческое. И все это привело князя в ярость. Он сошелся с войском повстанцев, разбил их, а теперь преследует их разрозненные отряды. А когда настигает – никого не милует. Сейчас болгары отступили к столице Преславе, где сидят царь Борис и прибывшие к нему византийские советники: патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил. Ныне столица осаждена князем, стены там высокие, хоть и не такие мощные, как доростольские. И все же город хорошо укреплен, а князю некогда держать осаду, когда в других градах мятежников немало. Вот он и оставил там Свенельда и Калокира, а сам с Инкмором, царевичем Акосом и печенегами хана Кури идет по болгарской земле, сражаясь с мятежными боярами. И, надо сказать, те все дальше отступают. Многие заперлись в усадьбах со своими дружинами, но при подходе князя не рвутся воевать, а падают на колени, молят о пощаде и клянутся, что их обвели вокруг пальца, уверяя, что Святослав отбыл навсегда. А то и валят все на повеления нового царя Бориса. Но есть и такие, кто продолжает огрызаться. Так, Комитопулы, представители знатного рода, владеющего землями далеко на западе Болгарского царства, готовы биться до последнего человека. Но они сидят в далеком македонском уделе, поди доберись до них, когда и тут неспокойно. Хорошо еще, что из самой Византии весть пришла, что в Царьграде народ взбунтовался против Никифора Фоки, – уже второй год у них голод, цены на хлеб выросли до небес. Но кто знает, что еще Византия надумает. Нет веры ромеям, как бы сладко ни пел подле князя дружок его Калокир…

При этих словах Сфенкель неприязненно покосился на обряженную по цареградской моде Малфриду. Знал уже, с кем она сошлась. Хотя варяг и прежде не больно привечал колдунью, побаивался ее магии да все чародейское недолюбливал. А здесь, как позже наболтала Малфриде Невена, даже стал захаживать в христианские храмы и патриарха Пантелеймона очень уважал. И не он один.

То, что в храмы заглядывали и другие русы, Малфрида и сама заметила в последующие дни. Храмы нравились воинам с Руси своей красотой, стройными песнопениями, пышностью обрядов. Немало этому способствовало и то, что люди патриарха Панко взялись лечить русских воев. Сам Панко держался с русами важно, отстраненно, но не предал же их! А те, кто верой Христовой интересовались, особой его милостью пользовались.

Но Малфрида все равно не доверяла ни патриарху, ни другим христианским попам. Она даже веселой и общительной Невене не верила. Однако со временем поняла, почему Калокир решил, что эта болгарка придется по душе Малфриде. Христианка Невена была знахаркой и ведала не только множество целебных трав, но и немало заговоров, как исцеляющих, так и приворотных, на удачу или, наоборот, на беду. К тому же умела развлечь госпожу древними болгарскими сказами.

– В старину у нас, – рассказывала по вечерам Невена, – когда болгарские ханы приносили в жертву собак у каждого придорожного камня, на запах песьей крови прилетал страшный дракон хала. И был он ужасен – многоголовый, в каждой пасти до девяти языков, а велик до того, что собой заслонял небо. Такой если повадится таскать овец из стада, то пока ни одной не останется, не улетит.

– И как же вы с ним справлялись? – с любопытством спрашивала ведьма. На Руси эти чудища давно перевелись, а тут Невена говорит, что многие старики своими глазами видели страшных хала.

Однако ответ болгарской знахарки Малфриде не понравился: дескать, стали люди молиться Христу, так халы передохли один за другим. Даже кости их унесло разливом Дуная. Неужто так просто – помолились, и все? – не без насмешки дивилась чародейка. И не понимала, почему Невена считает, что сильная вера может победить даже таких страшилищ.

Еще Невена рассказывала, что мечтает найти разрыв-траву – многолистный клевер. Тот, кто отыщет его, может с легкостью находить зарытые клады, а еще разрыв-трава может исполнить любое желание.

– А какое у тебя желание, Невена? – как-то спросила чародейка. И сама удивилась своему вопросу: будучи ведьмой, никогда не интересовалась желаниями обычных смертных. Они были слишком просты – так ей казалось.

Они и в самом деле были просты. Так, Невена призналась, что, пока еще не стара и хороша собой, желала бы найти мужа. Лучше бы боярина, который бы ее полюбил. И почему-то это желание болгарской женщины вызвало сейчас у Малфриды сочувствие. Она сказала, что не удивится, если такая пригожая женщина, как Невена, и впрямь очарует какого-то состоятельного мужа.

– Знаешь ли, госпожа, – улыбаясь, произнесла болгарка, – меня ведь предупреждали, что ты ох как непроста. А выходит, что мне с тобой на диво легко!

Давно никто не говорил ведьме хороших слов. И она предложила:

– А давай я тебя просватаю за нашего воеводу Сфенкеля? Неспроста он зачастил сюда. Раньше недолюбливал, сторонился, а теперь что ни день здесь. И пусть твердит, мол, мази ему твои помогают, но ведь вижу, как на тебя смотрит.

Но Невена посуровела лицом. Никогда не выйдет она за язычника – великий грех сойтись с таким, жить невенчанной!

Малфрида фыркнула. Надо же, о вере своей прежде всего подумала, а как же с тем, что носит на груди мешочек с приворотным зельем, верит в его силу? Но Невена важно произнесла: без молитвы Иисусу Христу это зелье не действует. Малфрида только усмехнулась. Странные они тут, в Болгарии.

Теплые деньки миновали, зарядили дожди, а в окрестных рощах все больше золота и багрянца стало проступать в потускневшей поздней зелени.

Вести от войска приходили добрые: пали мятежные Плиска и Констанца, признали власть Святослава Карвуна и приморская Варна. Однако все больше прибывало в Доростол повозок с ранеными русами, лекарня была переполнена. По вечерам люди Святослава собирались на поле за городом, оттуда валил дым, когда русы на великих кострах сжигали тех, кто не смог оправиться от ран и чьи души отлетали вместе с дымными клубами в светлый Ирий, где царит вечная весна и всегда щебечут птицы.

А долетают ли туда русские души из краев, где горят под лучами солнца кресты на христианских храмах? Вот к богу Тенгри души павших печенегов и венгров, возможно, и добираются. Ведь прежде, до того как сто лет назад царь Борис I крестил Болгарию[77], и его ханы почитали этого бога степняков. А Невена однажды поведала Малфриде, что, когда Борис Креститель на склоне лет решил удалиться от власти и окончить жизнь в монастыре, его сын и наследник Владимир Расате отказался от Христа и снова начал приносить жертвы Тенгри. Тогда снова сошлись к алтарям шаманы и чародеи, а монахи затворились в монастырях, не ведая, какой участи ждать от Расате-язычника. Однако старый царь Борис вышел из монастырского затвора, собрал верных людей и повелел схватить сына. По его наказу Владимира Расате ослепили и отправили в одну из обителей замаливать грехи. Власть же Борис передал другому сыну – Симеону.

Но это были давние дела, а сейчас Святослав воевал против внука помянутого царя Бориса, который вырос при дворе в Константинополе, равнялся во всем на ромеев, получал оттуда помощь. И как эта двойственная политика империи скажется на Калокире, который вместе со Святославом выступил против ставленника Византии Бориса II? Ох, как сложно разобраться в делах державных! А Малфрида так боялась за любимого…

О том, что с Калокиром все в порядке, она узнала, когда он прислал за ней в Доростол. Святослав к тому времени по всей Восточной Болгарии смирил мятежных бояр, взял столицу Преславу Великую, а царь Борис II стал его пленником.

Малфрида тут же собралась в дорогу. Сопровождала ее Невена, к которой она уже успела привыкнуть. Женщины ехали в удобной двуколке, ее промасленый парусиновый верх хорошо защищал от дождей, и они удобно расположились под навесом, накрывшись теплой овечьей полостью. Путниц сопровождал присланный Калокиром отряд стражи, а также радовавшиеся отъезду Варяжко и Тадыба. Засиделись оба в Доростоле, им битв и славы хотелось.

От Доростола вела ровная, хорошо укатанная дорога, которую даже дожди еще не размыли. В двуколку были впряжены чудны́е твари – мулы. Малфрида прежде не видывала таких длинноухих лошадок, смирных и выносливых. На Руси возы таскали волы, лошадей берегли под седло. Но и таких проторенных дорог на Руси не было. Те, по которым мог проехать воз, звались большаками и обычно вели от града до ближайшего погоста, куда свозили дань, но не далее – опасно было. Те, кто отправлялся в дальний путь, путешествовали по рекам. А здесь ехать по широкому большаку было одно удовольствие. Малфрида даже заметила кое-где под дождевой жижей гладкие каменные плиты. Невена пояснила – это еще при царе Симеоне Великом мостили. Богата тогда была Болгария, могли ее правители иметь дороги не хуже, чем у самих ромеев.

Несколько перегонов дорога шла по равнине, минуя то леса с постоялыми дворами у перекрестков, то открытые луговины с видневшимися поодаль селениями. А потом появились высокие, поросшие лесом холмы. Порой на возвышенностях, на скалах или лесистых склонах попадались усадьбы, окруженные каменными стенами и с непременной вышкой с крестом над воротами. А еще Малфрида впервые увидела тела повешенных на деревьях. На Руси такой казни не водилось, и если им встречалось вытянутое тело на суку, то чародейка принималась гадать – бродит ли вокруг душа непогребенного, превратилась ли в неупокоенного блазня… Или в стране, где молятся Христу, такое невозможно? Один из спутников сказал, что снимать тела казненных князь запретил – пусть висят для устрашения тех, кто еще подумывает восстать против русов. Но кто подумывает? Вон пастухи перегоняют овец по склону, вон крестьяне свозят зерно к водяной мельнице… Простой люд воины Святослава не трогали – война войной, а смердам надо дать работать, чтобы было у кого брать пропитание. Не трогали по воле князя и монастыри, ибо в каждой обители было доброе хозяйство – сыроварни, винодельни, хлебопекарни. Когда войску понадобится провиант, сюда же и приедут фуражиры. Другое дело – боярские усадьбы. Малфрида отметила, что из трех боярских хозяйств только одно осталось нетронутым. И еще навстречу попадалось много женщин в трауре – завидев вооруженных конников, старались отойти подальше от дороги.

Но разбой, как вскоре выяснилось, в основном чинили печенеги. Для кочевника взять чужое – не воровство, а промысел. Потому и носились по Болгарии копченые беспрепятственно, хватали все, что понравится. А если кто пытался дать им отпор, пускали кровь, не задумываясь. Святослав обещал им богатую добычу в покоренной стране – вот они и спешили поживиться. И когда один из грабивших округу печенежских отрядов заметил двигавшийся по дороге крытый возок, степняки тут же выехали наперерез.

Малфрида горько пожалела, что ее сила еще не вернулась. За два месяца, прожитые без ласк Калокира, она едва могла свечу издали зажечь. Сейчас же, когда копченые с визгом и гиканьем окружили их на дороге, оставалось полагаться только на стражу. Хорошо еще, что Варяжко выехал вперед, стал что-то втолковывать на печенежском. Речи светловолосого парня на степняков подействовали, ему стали что-то отвечать, потом даже засмеялись и поехали прочь.

– Откуда ты знаешь речь степняков? – спросила ведьма.

Варяжко только ухмыльнулся. Сказал: рабыня-печенежка у них когда-то в доме была. Вот от нее и выучил. И вообще, он с печенегами ладить умеет. Степняки коней любят, а для Варяжко нет ничего желаннее, чем обзавестись ретивым конем. Не таким, какого на время дадут из княжьего табуна, к которому только начнешь привыкать, а потом возвращать приходится, потому как чужое добро, а своего, чтоб навсегда. Потому Варяжко и старается с печенегами дружбу водить. Эти лошадьми торгуют, может, ему и удастся сторговаться… когда поднакопит на службе. А этим, встречным, он только пояснил, кого везут, да пообещал позже заехать, кумысу отведать. А чего? Сейчас Святослав в союзе с копчеными, можно и повеселиться вместе.

К вечеру путники расположились в придорожной усадьбе. Невена переговорила с управляющим и сказала, что вдова местного боярина, ктра[78] Андония, готова оказать им гостеприимство и принять в своем доме.

Попробовала бы она отказать! Въезжая в ворота, они видели во дворе насаженную на копье отрубленную голову прежнего хозяина. Оказывается, боярин был из тех, кто присоединился к восставшим против Святослава, потом надеялся отсидеться в усадьбе, но его кто-то выдал. Казнили, понятное дело, да еще и повелели вдове не снимать голову с копья до самых снегов. Она покорилась, а нынче вышла встречать приезжих на высокое крыльцо вся в черном, с опущенными долу очами. Малфрида сразу заметила, что Андония беременна, округлый живот выпирал под складками одеяния.

Невена переговорила с хозяйскими людьми, а потом сообщила Малфриде:

– Эта Андония пусть еще свечку Господу поставит, что люди князя не тронули ни ее саму, ни детей. Их у нее четверо, и еще один скоро появится. Вот русы и решили ее дом не рушить, чтобы дети выжили. Хотя… – Она замялась, словно собираясь еще что-то сказать, но только добавила тихо: – Боюсь, ктра Андония не та, кому нужно великодушие князя.

Позже, когда в небольшой горенке служанка расчесывала волосы госпожи, она то и дело поглядывала на открытое оконце, а как раздался длинный крик совы, вздрогнула всем телом. И тут же поспешила закрыть ставень.

– Что тебя пугает, Невена? – спросила чародейка.

Женщина, опустив глаза, теребила в руках гребень из оленьего рога – этот гребень понравился Малфриде еще в Букуре, вот и забрала себе понравившуюся вещицу.

– Ох, госпожа, люди разное про эту Андонию болтают. Говорят, будто она с темными силами знается, а то и богомилов привечает.

Малфрида вспомнила хозяйку. Нет, было бы в ней что-то колдовское, сразу бы почувствовала. А богомилы… Что-то она о них слыхивала, но что именно, не припомнить. Вот и попросила Невену растолковать.

Лицо болгарки исказила гримаса отвращения.

– Мерзость они. Еретики. Сами себе придумали веру, а на деле живут в грязи, совокупляются, как животные, и не почитают святую матерь Церковь. Даже крест, на котором воскрес Спаситель, считают символом не воскрешения, а смерти, плюют на него. А уж обряды их… Ох, не спрашивайте, госпожа, меня и стошнить может.

Но Малфриде стало любопытно. И пусть при христианке Невене она не проявляла открыто своей неприязни к церквям и священникам, к которым служанка в пути подходила под благословение, однако все, что было вопреки Распятому, вызывало у нее интерес.

Но, как оказалось, богомилы Христа признают. Не того, который почитается в христианских церквях, а того, кого считают вторым сыном Создателя. Первым же якобы был Сатанаил. Именно Сатанаил создал и землю, и людей. Правда, не смог вдохнуть в первых людей святой дух и обратился за помощью к родителю. Господь всемогущий отозвался на его просьбу, но потом увидел, во что превратил Сатанаил земной мир – со священнослужителями, выполняющими на деле обряды Сатанаила и приучающими жить в браке, со стремлением людей к богатству, обжорству… Все это от Сатанаила, уверяли богомилы. А Иисус, второй сын Создателя, был произведен Господом из самого себя, поэтому богомилы и насмехаются над Богородицей, не верят в ее святость. Иисус же возник среди людей как дух святой и потому не мог умереть на кресте, хотя слуги Сатанаила и пытались его распять. Иисус после своей мнимой смерти явился перед Сатанаилом во всем величии и отсек от его имени слог «ил», тем самым лишив его божественности и явив миру как злого духа Сатану.

Малфрида, слушая, начала зевать. Опять какие-то богословские сказки. Скучно. И постепенно стала задремывать, голова клонилась к набитой мягкой шерстью подушке. Дождик мягко шуршал за окошком, где-то кричала сова, пахло воском от свечи. Надо же, какая роскошь – свечу жечь просто так, не лучину, не ветошь в масляной плошке! Это была последняя ясная мысль чародейки, когда она засыпала, укрытая мягким овчинным покрывалом.

Проснулась же от неприятного ощущения, что на нее кто-то смотрит. И взгляд такой тяжелый, давящий… Малфрида медленно приподняла ресницы. Темно, свеча погашена, слышно, как Невена сопит на лавке у противоположной стены да шумит дождь за окном. И вроде тихо, но ощущение, что рядом находится кто-то еще и пристально наблюдает за ней, не исчезало.

Умея видеть во тьме, Малфрида стала всматриваться – и вдруг заметила, что в проеме оконца на фоне ночного смутного свечения вырисовывается силуэт ушастого филина. Сидит себе ночная птица, вцепившись когтями в брус подоконника, смотрит на спящих женщин. Вернее, на устроившуюся на широком, покрытом овчинами ложе Малфриду.

Ведьме стало не по себе. Будь она полна чародейской силы, и не подумала бы какой-то там птицы пугаться. А обычный человек… он всякое может надумать по своей мнительности. Да и ночные птицы – существа малопонятные, они тьме принадлежат, видят то, что другим не дано. Охотятся на всякую живность в ночи, летают быстро, а свет их слепит. Бывает, что обосновываются среди брошенных строений, но чтобы вот так, едва не в окно влететь… Да и помнит Малфрида, что ее служанка ставень закрывала. Ну не филин же его распахнул?

Малфрида, приподнявшись, махнула на филина рукой. Кыш!

Но тот остался на месте, только заклекотал гулко. Нехорошее ощущение – словно смеется.

– А ну, пошел вон! Прочь, говорю!

Малфрида схватила подушку, запустила в проем окна. Услышала, как захлопали большие крылья. Улетел в ночь пернатый гость.

Невена что-то пробормотала во сне, но не пробудилась. А вот Малфрида долго еще ворочалась, сон не шел. Только под утро, когда совсем развиднелось, дрема опять погасила сознание.

Когда на другой день уезжали, хозяйка Андония из учтивости вышла проводить приезжих на крыльцо. Малфрида не удержалась, подошла к ней, взглянула внимательно. Чернобровая, тощая, ничем особо не приметная. Смотрит немного исподлобья, потом отвела взгляд. Нет в ней чего-либо необычного. Малфриде даже скучно стало.

– Поехали, – приказала она, взбираясь в двуколку. – Поехали, пока дождь снова не зарядил.

Глава 8

Преслава Великая возникла в золотистом свете неяркого осеннего солнца, словно сияющий мираж. На широкой равнине, среди покрытых темными хвойными лесами гор, у ленты отливающей оловом реки Тичи, белокаменный город с алыми черепичными крышами и золотыми куполами казался великолепным. Столица Болгарии… А вокруг – испепеленные села и усадьбы, разграбленные монастыри, покрытое гарью темное поле у белых стен, где полно поспешно насыпанных погребальных курганов и грязных палаток, в которых расположились печенеги. Степняков пугали каменные стены и узкие городские улицы, им нужен был простор.

Невена, увидев, во что превратила война окрестности болгарской столицы, зашлась плачем и бросила вожжи, не в силах даже править двуколкой. Малфриде пришлось на нее прикрикнуть и самой погонять неторопливых мулов к Преславе. При этом она приказала охранникам сплотиться вокруг возка и быть наготове: шнырявшие вокруг завоеватели могли и своих пограбить. Но, слава богам, Варяжко вскоре заметил среди палаток степняков воеводу Свенельда и даже набрался смелости его окликнуть. Свенельд о чем-то толковал с печенегами прямо с седла, но на оклик Варяжко обернулся, а там и Малфриду узнал, двинулся навстречу.

Ведьма смотрела на него едва ли не с восторгом. Как же выделялся витязь Свенельд на фоне степняков с их мохнатыми шапками и покрытыми копотью доспехами![79] Казалось, что от Свенельда, облаченного в посеребренную пластинчатую броню, высокий шлем с острой маковкой и небрежно откинутый за спину белый плащ с золотыми нашивками, исходит сияние. Да и сидел он на рослом светлогривом коне, сбруя которого тоже сверкала и звенела позолоченными бляшками и украшениями. Малфрида глядела на приближавшегося варяга во все глаза. И пусть он стал христианином, пусть все у них в прошлом, все же этот человек много для нее значил.

Свенельд не смог не откликнуться на радость во взоре чародейки – улыбнулся, подъехал, протянул руку. Миг – и Малфрида легко перебралась с возка на круп коня, уселась позади витязя, прильнула к его плечу. И сразу стало спокойно.

А как опешила Невена, увидев задравшийся едва не до колен подол нарядного платья госпожи! Чародейка рассмеялась.

Невена не унималась:

– Госпожа, ктра благостная, одерни подол скорее! Что о тебе подумают все эти люди? Что подумает господин Калокир, обязавший меня присматривать за тобой?

Напоминание о Калокире отрезвило ведьму. Да и Свенельд нахмурился.

– Что, к своему ромею приехала?

– К нему. Как он тут?

Вот оно главное! Она слушала, как брали Преславу, сколько времени это заняло, а сама ждала, что же Свенельд про Калокира скажет. Но воевода считал, что важнее само событие, потому и описывал подробно.

Оказалось, что русы крепко увязли под Преславой, непросто было взять такой город, потому и осаждали ее долго. Святослав не пожелал дожидаться, пока город падет, и, оставив его в осаде, отправился усмирять тех комитов и бояр, которые еще не присягнули ему на верность. Осадой же доверил руководить Свенельду и патрикию Калокиру.

– Царь Борис со своими сторонниками укрылись во граде и решили сопротивляться до последнего, – рассказывал Свенельд. – Надеялись, что и мы, как пардус Святослав, не станем торчать под градом, да и печенегам не нравится так долго оставаться на одном месте, их манит легкая нажива. А тут… Ты погляди, какие стены, Малфрида! Сплошь тесаный камень, крюк «кошки» не за что зацепить! Византийские мастера град возводили, а они в строительстве цитаделей первейшие умельцы.

– Но ведь взяли же вы с князем когда-то крепость Саркел! – напомнила Малфрида об одной из побед Святослава в Хазарии. – И быстро взяли, как я слышала. А Саркел тоже ромеи строили.

Свенельд усмехнулся. Надо же, баба, а о войне здраво рассуждает. Крепость Саркел и впрямь считалась неприступной, недаром каган Иосиф после разгрома его столицы Итиля поспешил там укрыться.

– Видишь ли, Малфрида, вышло так, что Саркел мы брали не штурмом или измором, а в открытом бою. Каган Иосиф, последний правитель хазар, полководец был никудышный, вот сдуру и приказал своим войскам не оставаться под защитой укреплений, а выйти навстречу русам. Да и где ему было разбираться, как воевать! У хазар у власти всегда стояли двое: каган – особа священная и почитаемая, и бек-шад, который войсками управляет. Но к моменту подхода русских дружин к Саркелу того бек-шада наш Святослав уже разбил в бою. Иосиф же… Как я уже сказал, каган – особа священная, вот его и не посмели ослушаться, когда он повелел войскам выйти навстречу русам. Ну и полегли они все. Каган же, узнав про то, сам яд принял…

– Ладно, ладно, знаю я, что там было. А теперь вижу, что, несмотря на твои стенания, вы и Преславу смогли взять. И довольно о том. Скажи, где мой Калокир?

– Калокир, да… О, полюбовник твой тут отличился. Он ведь знал, что с царем Борисом из Константинополя прибыли сопровождающие его знатные люди – патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил, вот и решил попробовать с ними сговориться. Ромей с ромеем всегда найдет о чем потолковать, вот на это Калокир и рассчитывал. Он пробрался в город…

– Погоди, Свенельд, – перебила Малфрида. – Как он мог пробраться? Ты ведь говорил, что в город и муха не влетит…

– Да кто его знает, как он умудрился! – отмахнулся Свенельд. – Когда Святослав отправился брать Плиску, мы с Калокиром договорились, что я буду следить за предпольем у северных ворот, а Калокир – у главных, южных. Я в его стан не наведывался, вот и не знаю, как этот ловкач сумел проскользнуть внутрь укреплений. Правда, Инкмор рассказывал, будто бы Калокир забрался на стену по веревке, пока его люди отвлекали стражей на другом участке. Ну а пробравшись внутрь, херсонесец сумел отыскать посланцев Никифора Фоки. И уж как он их убедил, того не ведаю, да только пошли они на сговор с Калокиром. Их люди схватили и заперли царя Бориса, а прочим мятежникам было сказано, что они могут миром уйти из Преславы. Говорил же тебе – я севернее стоял станом и вдруг смотрю – на башне стяг Святослава с пардусом взмыл, ворота распахнулись! Глазам не поверил, но приказал отрядам войти внутрь и все разведать. Оказалось, что мятежники ночью покинули град через южные ворота, оставив нам Преславу и своего царя. Так что Калокир добыл победу для князя своими хитрыми увертками, а после еще следил, чтобы наши сильно горожан не грабили. Хорошо еще, что князь вовремя прибыл, обуздал и русов, и печенегов. Сказал – мой град. Окрестности – ваши, а столицу не троньте.

– Так он не пенял Калокиру, что тот мятежных бояр отпустил? – с тревогой спросила чародейка.

Свенельд похлопал ее по руке.

– Верно мыслишь, Малфрида. Многие тут болтали, что ромей хитростью все уладил, а славы в том никакой – так и не помстились мятежникам. Но Калокир и перед Святославом не падал на колени. Сказал: тебе нужен был град – он твой. И казна царская, и сам царь Борис у тебя в руках. А то, что ни строения, ни сокровищница, ни библиотека здешняя не пострадали, – это только к добру. Да что говорить, я и сам его поддержал, когда Святослав явился.

Свенельд поддержал Калокира? Малфриде это казалось странным. Хотя – оба они христиане, вот и стремились свои храмы и сокровища сохранить. И пусть Калокир уверяет, что он неверующий, Малфрида понимала: то, как его воспитали с детства, никуда не делось. Вот же они стоят – христианские храмы. Даже пение молитвенное можно расслышать…

Столица Болгарии, отныне принадлежавшая русскому князю, была не только обширнее крепости Доростол, но и много красивее. Высокие каменные дома, мощенные светлым камнем улицы, богато украшенные храмы. Дома знатных горожан привлекали внимание росписью, а за каменными оградами клонились к земле пышные ветви плодовых деревьев. Если после взятия в Преславе и были грабежи, то теперь все уже приведено в порядок и местные жители перестали опасаться завоевателей. Вот женщины на перекрестке набирают воду у фонтана, а русские витязи наблюдают за ними, но не задирают, а только порой пошучивают игриво. В кузнице мастер кует коня кому-то из воев, в другом месте раскупают свежий хлеб, и русы пробуют его, сравнивая со своим киевским.

Главная улица, по которой ехал Свенельд с Малфридой, вела к расположенному внутри городских укреплений дворцу болгарских царей. Город как будто и вырос вокруг дворца, ставшего центром и главной достопримечательностью столицы. Дворцовое здание было построено из светлого камня и мрамора, украшенные мозаикой арки обрамляли ряды окон, от центрального строения отходили портики галереи, крытые яркой черепицей.

Во дворе перед дворцовым крыльцом толпилось немало народу – как витязей-русов, так и местных болгарских бояр, из тех, что поспешили явиться к победителю на поклон. Причем прибыли они семьями, с многочисленными домочадцами, и теперь ждали, когда новый правитель их примет.

Свенельд помог Малфриде спешиться и указал в сторону опоясывающей дворец расписной галереи:

– Там он, красень твой ромейский!

Калокир стоял за массивными мозаичными колоннами в окружении каких-то веселых местных боярышень: смеялся, слушая их речи. А сам принаряжен – в лиловом переливчатом бархате, стан и плечи лором[80] перевиты, как у вельможи, густые черные кудри на лбу схвачены золоченым обручем, с которого вдоль висков ниспадают блестящие подвески. Ну, чисто царевич! И хорош-то как! Недаром все эти местные щебетухи вокруг него увиваются. А он смеется с ними, ручки пожимает.

Малфрида, ощутив укол в груди, крикнула нарочито грубо:

– Эй, Калокир-херсонесец!

Видела, как он повернулся, как посмотрел… А потом так и просиял. Оставил этих болтушек и к ней поспешил.

Малфрида поправила выбившуюся из-под головной шали прядь, топнула сапожком с налипшими комьями грязи. Калокир торопливо сбежал к ней по ступеням, и она увидела знакомое восхищение в его глазах… И сама навстречу кинулась. Обняла.

– Мой! Никому не отдам!

И через его плечо грозно сверкнула очами на следивших за ними с галереи боярышень. Что, остолбенели? То-то же!

Калокир мягко развел ее руки.

– Ну, что же ты так, прямо при всех, – сказал, отступая. – Здесь все иначе, чем у вас. Тут люди и осудить могут.

– Кто посмеет? Ты победитель, я твоя женщина. Кто осмелится судить?

Калокир рассмеялся.

– Ты, как всегда, своевольна и дерзка, Малфрида. Но раз назвала себя моей, то и веди себя как жена того, кто от всех требует почтения.

Он еще что-то говорил: мол, сейчас отведет ее в покои, где все готово к ее приезду. Пусть приведет себя в порядок и явится как достойная госпожа на вечерний прием – ведь сегодня царь Борис предстанет перед князем, вернувшимся в столицу! Калокир, казалось, считает это важным событием, но у Малфриды гул в ушах стоял: он назвал ее женой! Не подругой, не усладой своей, не полюбовницей – а женой! О, если он так решил, то… Она готова стать ею!

Приготовленный для нее покой был великолепен: мраморные стены, порфиром отделанная окантовка сводчатого потолка, ложе с бархатным балдахином, мебель вся в резьбе, повсюду пышные покрывала и бархатные коврики – ступать страшно по такой красоте. Но когда Калокир, заметив, как ей тут нравится, привлек ее к себе, Малфрида вмиг забыла обо всем, кроме жажды его любви. Целовала ромея жарко, ластилась страстно и бесстыдно, уже и застежку на его плече рванула, когда патрикий, растрепанный и задыхающийся, поспешил отстраниться.

– Не могу с тобой сейчас остаться, госпожа моя, как бы сам этого ни хотел.

Он принялся объяснять, что готовит встречу царя Бориса с князем и ему поручено следить за очередностью приема тех бояр, которые явились преклонить колени перед Святославом. Ведь здесь и византийские послы, и комиты готовых вернуться под власть князя земель. А у Святослава и его людей нет опыта приемов, вот Калокир и вызвался все устроить так, как при дворе великого правителя. От этого многое зависит.

– А когда ко мне? – искоса глянув на него, спросила Малфрида. – Соскучилась я по тебе, измаялась совсем. Хочу тебя всего!

Калокир уже от дверей вернулся к ней, целовал так, что ноги у нее подкашивались.

– И я соскучился по тебе, дикарочка моя сладкая. И весь твой буду, как только решим дела государственные. Ты же у меня разумница, должна понимать… К тому же еще неизвестно, как князь отнесется к моему решению отпустить мятежных болгар ради сдачи Преславы…

Последние слова заставили Малфриду опомниться. В ее глазах мелькнула тревога. Она встревоженно спросила, не жалеет ли сам Калокир, что отпустил лютых недругов Святослава, с которыми еще наверняка придется вести бои.

– Я сделал то, что счел наилучшим, – тряхнул головой патрикий. – Надеюсь, князь это поймет.

И поведал, что отправил вслед за отбывавшими мятежниками доглядников, чтобы проследили, куда те направятся. И выяснилось, что часть из них – из той болгарской знати, чьи земли подпали под власть Святослава и которым просто некуда деться. Вот они и двинулись в град Филиппополь. Это сильная крепость, и они рассчитывают там отсидеться. А те, кто случайно сошелся с мятежниками и оказался брошен ими, скорее всего подадутся в Византию, будут просить там убежища.

– А им его дадут? – полюбопытствовала Малфрида. Странно было такое слышать: Византия вступила в сговор с Русью, чтобы русы поприжали болгар, а теперь побежденные бояре болгарские у той же империи убежища просят.

Калокир ушел от ответа. О другом заговорил: дескать, Святослав все еще гневается на Малфриду за то, что посмела она требовать от него изгнания воеводы Волка. И все так же твердит: на что мне эта чародейка без колдовства? И в то же время как будто смирился с тем, что Малфрида стала подругой Калокира, поэтому не будет возражать, если она поселится в Преславе. Но все же ей не следует привлекать к себе внимание Святослава. Пусть держится в стороне, смешается с иными женщинами при дворе, не выделяется среди них.

– Ну что, согласна, госпожа моя? – ласково погладил ее по щеке Калокир. – А уж я тебе такие украшения и наряды тут подобрал – сама царица болгарская в них хаживала. Да только тебе они более к лицу. – И он улыбнулся той самой улыбкой, какая всегда так нравилась Малфриде.

Она немного поразмыслила о сказанном, а потом спросила:

– А Волка Святослав тоже позвал?

Выяснилось, что Волк остался на Дунае в Переяславце, где князь собирается заново возвести порушенное мятежниками капище языческих богов. И уж Волк усердствует: говорят, каждому заново воздвигнутому идолу приносит такие жертвы, что они стоят темные от запекшейся крови.

Малфрида перевела дух. То, что Волка здесь нет, уже славно. И даже сама подтолкнула патрикия к двери.

– Ступай, готовь свой пир. А я пока собой займусь, раз у вас тут торжество. И буду краше всех этих болгарских прелестниц, уж поверь. Вели Невену мою кликнуть!

Прислужница пришла в восторг от роскоши, в которой теперь будет жить ее госпожа. Надо же – царские покои! И даже баня царская в их распоряжении, где все в позолоте и мраморе. А сколько флаконов и кувшинчиков с душистым мылом и благовонными притираниями в шкафчиках, что стоят вдоль стен! О, Невена так украсит свою госпожу Малфриду, что рядом с ней любая болгарская боярыня будет выглядеть как крестьянка с Родопских гор!

Малфрида расслабилась в парной, потом взбодрилась в холодном бассейне. Затем слепые массажисты размяли ее тело, втирая в каждый сустав благоухающие масла. Болгария не желала ни в чем уступать своей сопернице Византии, и прибывшей издалека Малфриде вся эта роскошь казалась непонятной, расточительной, но и очень приятной. И опять подумалось: «Жить бы да жить тут с Калокиром любезным. Ни одной боярыне не позволю к нему приблизиться, а там, глядишь… Ведь женой назвал…»

Выбор нарядов – тоже удовольствие. Ах, какая парча, какой шелк цвета светлого вина, бархат такой расцветки, что она и названия ему не знала, – вроде сероватых сумерек с лиловым отсветом… Малфрида перебирала шуршащие ткани, а потом они с Невеной решили, что облачится она в тугой шелк малинового цвета с золотой оторочкой по подолу, с накладками из каменьев в виде цветов диковинных. Одеяние плотное, тяжелое, в таком придется вышагивать горделиво и чинно. Особенно после того, как Невена уложила волосы чародейки в высокую прическу-прополому[81]. Малфрида поглядела на себя в полированное металлическое зеркало – и не узнала. Глаза, обведенные сурьмой, кажутся строгими и загадочными, губы подкрашены кармином, отчего смотрятся вызывающе. А голова с прической-башней показалась такой большой!.. Чтобы это пышное сооружение из валиков и буклей удерживалось на месте, Невена скрепила его золотой диадемой с расходящимися над бровями зубцами наподобие лучей восходящего солнца. А еще украшения, подвески, кольца! Двинешься – зазвенишь вся.

Когда чародейка оторвалась от зеркала и встала, Невена и прислужницы заахали, замахали руками – не так стремительно, госпожа, двигайтесь плавно, медленно, чтобы прическа не скособочилась, голову держите величаво и ровно, не склоняя! Так полагается!

Малфрида ощутила себя едва ли не в оковах. Да ну их всех!

Служанки едва не плакали, когда эта дикарка принялась вытаскивать из прически булавки, срывать парчовую тесьму, а затем тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам каскадом.

– Башню из меня неповоротливую сделали, дурищи… Что же мне теперь, даже головы не повернуть, вышагивать, будто аршин проглотила? Дайте-ка сюда гребень!

Так и вышла из покоев в византийском парадном наряде и струящимися до бедер блестящими черными, как смоль, волосами. Только венец с расходящимися надо лбом зубцами-лучиками оставила ведьма – уж больно хорош.

Она шла сводчатыми переходами, такая великолепная и по-варварски прекрасная, что встречные застывали, открыв рты, но при этом не забывая кланяться. Чародейка же шествовала мимо, ни на кого не обращая внимания. Лишь когда оказалась в тронном зале – столь огромном, что его своды поддерживали ряды великолепных малахитовых колонн, – огляделась по сторонам.

Здесь было людно, нарядные гости толпились у стен с пестрой мозаикой; полы были крыты мерцающим мрамором с зеленоватыми разводами. В дальнем конце помещения на возвышении стояло несколько тронных кресел, а присутствующие держались на почтительном отдалении – кто поодиночке, кто небольшими группами. Как заметила чародейка, тут было немало болгарских бояр, обряженных, как ромеи, и так же церемонно державшихся. Но было и немало русских витязей в военном облачении, доспехи у всех начищены до блеска, на пластинах нагрудных отражаются блики факелов. Факелы пылали и в настенных стойках, и на подвешенной на цепях люстре под сводом. От этого в зале было празднично, но и нестерпимо жарко.

Малфрида обвела взглядом зал, выискивая знакомые лица. Улыбнулась Инкмору, обменялась лукавым взглядом со Свенельдом, даже гололобого Йовко с его прядью-косой приветствовала кивком. Калокир стоял неподалеку от тронного возвышения вместе с каким-то священнослужителем и почтенного вида ромеем в лимонно-желтой хламиде. Она направилась к ним, но Калокир, едва завидев ее, шагнул навстречу:

– Я ведь велел твоим женщинам обрядить тебя, как знатную патрикию. А ты…

– Башню воздвигать на голове не позволю! – с ходу отрезала чародейка. – Или такой тебе не нравлюсь?

Он больше не упрекал ее. Чинно представил ей своих спутников – преподобного Феофила и досточтимого патрикия Эратика. Оба улыбались, она же была серьезна. Что она тут забыла? Не надеется же Калокир, что она под благословение попа Феофила преклонит колени? Дожилась чародейка – стоит со святошей христианским и слушает то, что переводит ей Калокир: дескать, настоятель Феофил был уверен, что женщины у славян все светлоглазые и светловолосые, а досточтимая дама словно прибыла из самой Сирии! Да что этот жрец Распятого в славянках смыслит!

Малфриде даже стоять рядом с христианским священником было неприятно. И когда к ним приблизился худощавый и сутуловатый мужчина со знакомым лицом, она обрадовалась, что есть повод отвлечься.

– Глеб! Княжич Глеб! Или… тебя теперь положено называть князем Глебом?

Это был старший брат Святослава, давно отказавшийся от власти, преданный христианству и живший на родине скромно и уединенно. Святослав настоял на том, чтобы он отправился с ним в этот поход, и тут ему довелось охранять проходы в горах Хемы, отделявших Болгарию от византийских владений.

Сейчас Глеб смотрел на Малфриду с мягкой полуулыбкой. Лицо у него было кроткое, голубые глаза смотрели приветливо, но некая слабость чувствовалась в его мягких губах, обрамленных подстриженной клином на ромейский манер бородкой. Да и вырядился он тоже по ромейской моде – в темные, почти монашеские одежды.

– Я рад тебе, Малфрида. Тем более рад, что, как мне сообщили, ты ныне не можешь заниматься своим чародейством!..

– А ведь некогда именно это тебя и влекло, – игриво улыбнулась Малфрида. – Помнишь, как просил меня чудеса всяческие устраивать?

– Не забыл. Помню и то, как ты меня ради этого заставляла отречься от истинной веры.

– От чужой веры, – нахмурилась Малфрида. – Или забыл, как в земле новгородской ты посещал великое капище Перыни?[82]

Приветливая улыбка Глеба стала меркнуть. Некогда он был страстно влюблен в Малфриду, но теперь… Отходя от нее, он даже совершил крестное знамение.

Тут в зале началось движение. Все расступались, отовсюду слышалось: «Святослав! Святослав!»

Князь вошел вместе с ханом Курей и венгерским царевичем Акосом. Куря был весь в парче и звенящих подвесках, у нарядного Акоса на пышной меховой шапке колыхался султан из белых перьев, но Святослав шел с непокрытой головой, легкий, стремительный и вместе с тем величавый. Недаром все эти бояре и священники склонились перед ним, словно трава под порывом ветра. И Калокир склонился, и его спутники-ромеи. А вот русы стояли прямо. Не было у витязей привычки чуть что спину гнуть, хотя во взглядах их читалась гордость за князя-победителя.

Малфрида смотрела на Святослава – и на душе теплело. Никакой показной роскоши, только светлая, ладно подогнанная полотняная одежда. Голова чисто выбрита, и лишь единственный клок светлых волос свисает набок, длинные усы огибают твердо сжатые губы, а в ухе поблескивает рубином золотая серьга.

Князь взошел на помост и небрежно опустился в тронное кресло. По правую руку сел Куря и сразу засучил ногами в узорчатых сапожках – непривычно было печенегу на высоком седалище. По левую руку подле Святослава опустился царевич венгерский, а рядом с ним тихо сел Глеб в темных одеждах. Глеб выглядел среди них самым пожилым и каким-то смиренным, но все же Святослав прежде всего к нему обратился, сказал что-то приветливое. Последнее свободное кресло на возвышении занял князь-воевода Свенельд. Вот и сидел Святослав в окружении союзников – как первый среди них, но и как равный.

– Что, бояре пресветлые, живота будете просить или кары?

Малфрида отметила, что князь хорошо говорит по-болгарски. А взором по толпе так и шарит. Бояре опять кланялись, но улыбались – поняли уже, что карать их князь не намерен.

– Что ж, тогда давайте решать с вами участь царя Бориса, – взмахнул рукой Святослав.

Лица бояр помрачнели, стали напряженными, некоторые из них озабоченно переглянулись. Борис был царем из династии, давшей стране немало благ, законным правителем и помазанником Божьим. А Святослав… Они опасались его, но понимали, что гневить неукротимого воителя опасно.

Царь Борис вошел в зал медленно и величаво. Он был молод, ему еще не исполнилось и тридцати, в стане тонок, но несколько сутул. И все же царская порода угадывалась в том, как он держался – спокойно и с достоинством, нисколько не смущаясь перед князем-завоевателем. Одет он был в златотканые одеяния по ромейской моде, длинные русые волосы покрывал богатый венец. Никто на его сокровища в его же дворце не позарился, и царь выглядел соответственно своему положению, хотя и понимал, что жизнь его висит на волоске.

Малфрида слышала, как Святослав быстро заговорил на болгарском, обращаясь к царю. Кое-что она не могла понять, но все же уловила, что князь напомнил Борису, что при его деде Симеоне Великом Болгария была сильной державой, угрожавшей даже Византии, а Борис стал ромеем, и теперь Византия диктует ему свою волю.

– Но и ты считаешься с Никифором Фокой, князь русов, – спокойно ответил Борис. – Разве не по воле ромейского базилевса ты прибыл сюда?

– Я прибыл как его союзник.

– И как союзник уйдешь?

– Это будет решено между нами, – ударил по резному подлокотнику Святослав. – А вот ты, Борис, столько лет проживший при цареградском дворе, не по приказу ли базилевса явился, когда меня не было?

Малфрида услышала, как рядом шумно задышал Калокир. Никифор Фока был его государем, а Святослав доказывал – и не без оснований, – что император поступил вопреки их договору.

Царь Борис вскинул голову, стал словно выше ростом.

– Не упрекай меня за службу Византии великой. И хотя одно время мой дед Симеон и впрямь воевал с Царьградом, но с тех пор мы много лет жили с ромеями в мире, Болгария расцвела за эти годы, причем в этом была и заслуга благоволившей к нам империи. Почему же я должен был не подчиниться базилевсу и не прибыть сюда, когда ты оставил мое царство и вернулся в Киев?

– Так это Никифор Фока тебя отправил сюда? – спросил князь, и желваки на его скулах напряглись.

– Я сын своего отца Петра, – положил ладонь на грудь Борис. – Я обязан был наследовать трон после его кончины. А то, что сотворил здесь ты… Я должен был это прекратить. Ибо сказано в Писании: «Блаженны миротворцы…»

– Это ты-то миротворец? – поднимаясь со своего места, перебил Святослав. Он столь стремительно шагнул к Борису, что тот отшатнулся. – Миротворцы не уничтожают отряды воинов, – процедил сквозь зубы князь, – не льют кровь, не разрушают грады, которые возведены по моему приказу – приказу победившего!

– Град, который мои люди разрушили, был чудовищным. Там высились идолы, перед которыми лилась кровь людей!

– Но это была моя столица! Столица моей новой державы! А ты пришел и заявил права на нее!

И опять Малфрида слышала, как тревожно переступает с ноги на ногу Калокир. Его спутники стали что-то тихо говорить ему по-гречески. Калокир по пути в Болгарию учил ее языку империи, и она смогла понять: они поражены тем, что услышали: разве архонт Сфендослав не по воле империи двинулся на болгар? Неужели и вправду он задумал прибрать болгарское царство под себя? Малфрида хмыкнула: что ж, Калокиру давно следовало втолковать им, что князь-пардус не какой-то там наемник. Он имеет право владеть тем, что завоевал.

В зале стоял шум. Потом Борис с нажимом спросил:

– Но если ты мое царство хочешь взять себе, то как поступишь со мной?

Святослав неожиданно улыбнулся. У него была хорошая улыбка, полная силы и обаяния.

– Я не трону тебя, Борис, если согласишься с тем, что я решил. А решил я…

Малфрида оглянулась на Калокира. Лицо херсонесца было напряженным, он старался не упустить ни слова из того, что говорил князь.

А князь предложил царю Борису остаться и править в Преславе Великой, тогда как сам Святослав восстановит Преславец в устье Дуная, сделает его своей столицей и будет править оттуда. И будут они стоять над Болгарией рядом, как каган и бек-шад правили Хазарией. Торговля и войско будут у князя, а Борису останутся его церковь и его подданные, с которыми он будет решать их тяжбы.

Болгарские бояре загалдели, пораженные выдвинутым князем условием. Но тут выступил вперед Йовко из Кочмара и заявил: если у Болгарии будет такой воитель, как Святослав, Византия уже никогда не осмелится угрожать царству. И с этим многие согласились.

Борис какое-то время молчал, потом ответил:

– Я изучал обычаи Хазарии и знаю, что роль кагана, какую ты отводишь мне, куда менее значительна, нежели власть того, у кого в руках воинская сила.

– Да, это так. Но только на таких условиях я могу оставить тебя царем болгарским. Рано или поздно мы поладим, как ладили правители Хазарии.

– Если тебе так нравится Хазария, князь Святослав, почему же ты не остался там править? – спросил Борис.

Святослав неожиданно расхохотался.

– Мне больше по душе Болгария. И она стала моей. Та часть, которую я взял под себя. А то, что осталось… Хочешь сговориться с непокорными Комитопулами – тогда жди, когда мои воины возьмут и Македонию с Фракией. Византия не посмеет вмешаться в мои планы.

Он повернулся к Калокиру и его спутникам:

– Верно я говорю? Никифор Фока не станет мешать моим планам!

– Как я могу это знать, князь? – выступил вперед Калокир. – Но обещаю, что отправлю послание в Царьград. И если ты сможешь выполнить то, что задумал, и пообещаешь жить в мире с моей державой, думаю, базилевс не станет мешать тебе сломать шеи непокорным Комитопулам. У меня есть верный человек при дворе, это важная особа, которая пояснит божественному, что твои завоевания не причинят вреда Византии.

Малфрида вспомнила, что Калокир и прежде упоминал о своем человеке при Константинопольском дворе, через которого он передает послания императору. Кто бы это мог быть, если с его помощью Калокир рассчитывает повлиять на самого базилевса?

А тем временем сломленный натиском Святослава и осознавший, что ему больше не на что рассчитывать, Борис согласился на условие князя и присягнул ему. Следом присягнули и остальные болгарские вельможи, а затем все они вслед за Святославом и его союзниками перешли в пиршественный зал. О многом там говорилось – и о том, что князь мудро воздержался от разрушения Преславы, и о том, что оставил Борису его казну, и о том, что теперь, после того как правители договорились, показательных казней больше не будет, а значит, бояре могут возвращаться в свои усадьбы, молиться своему Богу. Правда, придется закрыть глаза на то, что князь-завоеватель снова поставит в их стране идолов, которым поклоняются его воины.

Все это были важные вещи, но хан Куря уже заскучал и велел позвать своих танцовщиц. Однако их пляски с визгом и битьем в бубны не пришлись по вкусу местной знати, и вскоре многие стали расходиться.

В тот вечер Калокир пришел к Малфриде поздно и долго стоял у окна, глядя вдаль.

– Ты смирился с решением князя остаться в Болгарии? – спросила чародейка.

Патрикий вздохнул:

– Князь забывает, что у него тут немало врагов. Говорил я ему, что мятежники укрылись в Филиппополе и готовы продолжать борьбу. И пока он сражается и усмиряет местную знать, Никифор Фока может быть спокоен, что его границам ничто не угрожает.

– А Никифор опасается Святослава?

– Он давно за ним наблюдает и знает, что этот пардус всегда готов к прыжку.

Малфрида, сняв пышные одежды, уже распростерлась на ложе и, подперев рукой голову, смотрела на Калокира. Он почувствовал на себе ее взгляд, приблизился. Ее томные глаза мерцали, губы влажно блестели, тонкий шелк сорочки не скрывал главных изгибов ее тела. И патрикий забыл обо всех державных делах, а думал лишь о том, как обнимет ее, как прижмет к сердцу.

И полетел в сторону его украшенный самоцветными каменьями лор, затрещала бархатная ткань, когда он срывал с себя одежду. А потом они целовались, перекатываясь по ложу, набрасываясь друг на друга, словно утоляли нестерпимый голод…

– Я от тебя голову теряю, – произнес Калокир спустя время, когда их бурное дыхание стало успокаиваться. – Я и Преславу брал для тебя. Не для князя, а для тебя. Думал: возьмем столицу, сразу за тобой пошлю. Поселю тебя в покоях царицы, как высочайшую госпожу. Слова мне никто поперек сказать не посмеет. И вот ты здесь…

Но когда, насытившись любовью, патрикий заснул, Малфрида какое-то время лежала, задумчиво перебирая его темные шелковистые волосы. «На чьей стороне ты окажешься, Калокир, если следующий прыжок пардуса будет нацелен на Византию?» – размышляла она. И опять пожалела, что не может ворожить, как прежде. Однако чародейка помнила, как некогда ворожила Никифору Фоке в Царьграде, а потому знала – правление этого императора не будет долгим. Правда, сейчас уже не могла припомнить, чем оно завершится. Неужели и это суждено Святославу?

Но о том ли ей думать, когда она лежит в объятиях того, кого так полюбила? Малфрида улыбнулась, погружаясь в сон. Что бы ни ожидало ее в грядущем, сейчас она просто счастлива…

Святослав так и не поблагодарил Калокира за то, что он сумел без боя взять Преславу. Было ли виной тому неудовольствие, что его приятель выпустил мятежников, то ли он попросту завидовал тому почету, который оказывали предотвратившему кровопролитие ромею местные жители, но Святослав чувствовал себя как бы обделенным. А к этому князь не привык. Поэтому вскоре решил вновь испробовать свою воинскую удачу и завершить начатое дело – расправиться с мятежной болгарской знатью, укрывшейся в Филиппополе.

Через несколько дней Калокир сообщил Малфриде, что князь собирается в поход на град мятежников.

– И ты идешь с ним? – упавшим голосом спросила чародейка.

Калокир кивнул.

– Я обещал, что буду всегда сражаться рядом с князем, и он этого не забыл. К тому же я слишком популярен в Преславе, со мной тут считаются поболе, чем с другими, а это волнует Святослава. Поэтому он хочет увезти меня, а здесь останется воевода, который будет присматривать за царем Борисом и боярами.

Малфрида вздохнула. Опять война! Это раньше она не знала, что чувствуют жены тех, кто вечно в походах. А теперь…

– Когда едешь? – спросила чародейка.

– Ну, ты же знаешь, как скор пардус, – засмеялся Калокир. – Вот подтянутся его отряды и выступит.

– Значит, у нас всего седмица друг для друга? – с робкой надеждой произнесла она.

– Может, и две, – успокоил Калокир.

И они старались проводить вместе столько времени, сколько было возможно. У них были длинные страстные ночи и неспешно проведенные утренние часы. Калокир обучал чародейку греческому и восхищался ее способностями и памятью, а она рассказывала ему старинные предания славян. Потом они гуляли по городу, катались верхом, дурачились. Как-то Малфрида нарядилась воином-русом, а патрикий, наоборот, оделся в женское платье и головной платок. «Воин» Малфрида вела свою «пленницу» на веревке, а окружающие только дивились, наблюдая, как рабыня по пути умудрялась строить всем прохожим глазки и соблазнительно причмокивала губами. Даже посол из Царьграда, патрикий Эратик, не узнал, кто перед ним, и только удивленно вытаращил выпуклые глаза. А они, едва свернув за угол, нахохотались вволю!

И все же Калокир не мог уделять чародейке столько времени, сколько она хотела.

Он то и дело оставлял ее и уединялся. Писал в Царьград, улаживал дела с царем Борисом и согласовывал с ним повеления Святослава. Ибо Святослав приказывал, а Борис был вынужден оглашать его волю своим подданным. Зато в Преславе царил мир, даже печенеги откочевали – в Преславе им запрещалось грабить, но они могли вихрем пронестись по отдаленным окраинам и взять там столько добычи, сколько сумеют. Венгры скучали: они не хотели ссориться из-за добычи с печенегами, которых было значительно больше, поэтому занимали себя пирами да воинскими игрищами, состязаясь с русами и устраивая поединки на палицах, борьбу с шестами, испытания лучников. Бывали и скачки, однако тут русы заметно уступали прирожденным наездникам-венграм. Зато в кулачном двубое русам не было равных, и вскоре венгры, гроза всей Европы, вынуждены были отказаться от рукопашных схваток. А вот местные болгары теперь, когда все уладилось, с большим удовольствием смотрели на эти схватки. Им не жалко было ни русов, ни людей Акоса, когда те выходили из строя с разбитым лицом или вывихнутыми конечностями. Нравится этим варварам сражаться – пусть калечат друг друга.

Калокир заметил, что и Малфрида иной раз приезжает поглядеть на эти состязания.

– Что ты за женщина, если тебя тешат такие грубые забавы? Впрочем, я забыл, кто моя возлюбленная, – посмеивался он. – Не по тебе сидеть в роскошном покое и вышивать шелком по бархату…

Малфрида усмехалась в ответ. Нет, не стать ей обычной женщиной. Чтобы не томиться в царских покоях одной, она что ни день отправлялась гулять по окрестностям – скакала верхом вдоль реки Тичи, бродила в городе среди лавок с товарами, даже в отдаленный лес однажды забрела, где под темными елями царил зеленоватый сумрак. Но вскоре стало там чародейке не по себе: появилось чувство, будто кто-то за ней пристально наблюдает. И ворон на ветке каркал злобно, поблескивая из хвойной гущи огненным глазом. Что-то темное, волшебное было совсем рядом. Раньше она бы заинтересовалась, попыталась разобраться и помериться силами. Сейчас же просто оробела. Захотелось поскорее вернуться к Калокиру, рядом с которым чувствовала себя в безопасности.

Но когда ведьма рассказала милому, что ее волнует, он только хмыкнул.

– Опомнись, госпожа моя! Ты ведь не на Руси, где сильны колдовские чары. Ты в христианской стране, чудес тут не было со времен язычника Расате, который, как сказывали, и впрямь мог творить дива. Но после того, как его ослепил и упек в монастырь родной отец, ничто темное уже не имеет тут власти. Здесь почитают Христа и не верят во всякие побасенки.

– Неужто? А гляди-ка: Невена моя знает заклятия целебные, носит старинные обереги, а еще рассказывает о всяких чудесах – многоглавых драконах и маленьких водяных демонах-караконджалах, которые выходят на берег в зимнюю пору и могут обратить запоздалого путника в коня, чтобы скакать на нем до первых петухов.

Калокир рассмеялся. До чего же красивый был у него смех – звонкий, легкий, залихватский!

– Я знал, что Невена тебе по душе придется. Она много всякой чертовщины знает!

– А у тебя было с ней что-то? – осторожно спросила Малфрида. – А то я заметила, что у нее даже голос мягче становится, когда о тебе упоминает.

– Разве я бы осмелился приставить к тебе бывшую любовницу? Зачем? Покинутые женщины счастливой избраннице добра не желают. А Невене я однажды просто помог. Она занималась знахарством, живя в Плиске, но местные священники не одобряли этого и прогнали ее. Плиска ведь некогда была языческой столицей Болгарии, там долго еще сохранялись старые обычаи – жертвоприношения собак, традиция убивать коня на похоронах хозяина, всевозможные гадания. Вот тамошний священник и стал жестоко бороться с язычеством. А ведь от этой женщины могла быть и польза! Поэтому я отправил ее в Доростол, поведав о ней патриарху Пантелеймону. Он разумный муж, его суевериями не смутишь, а лекарня в лице Невены приобрела умелую врачевательницу. Правда, лишь до той поры, пока я не стал подыскивать служанку для тебя. Вот Невена и согласилась о тебе позаботиться. Эй, краса моя, о чем ты задумалась?

Они как раз возвращались с прогулки верхом, проезжали под южными воротами Преславы. Там тянуло сквозняком, когда Малфрида повернулась к Калокиру, порыв ветра растрепал ее кудри, в темных глазах отразился свет бледного осеннего солнца.

«Какая же она необычная! – восхитился Калокир. – И пусть она – дикарка, не желающая признавать ничьи обычаи, с ней жизнь кажется вдвое ярче!»

– Я думала о том, – неторопливо проговорила Малфрида, – что ты поведал мне о прежней столице Плиске. Хотела бы я там побывать.

– Обязательно съездим, как будет время. Но после Преславы Плиска покажется тебе захудалым местечком. Ибо Преславу Великую возводили, чтобы отвлечь людей от всего старого, строили так, чтобы сюда стекались люди, признавшие новую веру. И видишь, как тут все богато! – Калокир жестом указал на крытые портики вдоль главной улицы, в конце которой находился великолепный фонтан – как раз на перекрестке.

Одна из боковых улиц сворачивала к белокаменному храму – горожане прозвали его Золотой церковью. Ее позлащенные купола сверкали на фоне затянутого низкими облаками осеннего неба, а узоры из разноцветной керамики обрамляли арочные окна и портал. Калокир предложил Малфриде зайти в храм, но она заупрямилась. Не забыла еще, что с ней случилось в Константинополе, когда она однажды вошла в церковь, – на нее обрушился мрак, ее стало ломать и выворачивать, она стонала и корчилась от боли[83]. И если такое повторится…

Но тогда Малфрида была в чародейской силе, ныне же она обычная женщина, а Калокир упрашивал так ласково, говорил, что приглашает ее не молиться, а поглядеть на красоту дел великих мастеров.

Все же она сильно любила его и послушалась. Правда, все же не решилась пройти дальше колонн у входа. Изнутри несло ладаном, мерцали многочисленные звездочки свечей. Малфрида видела ряды белых колонн, иконы на алтаре, блестящий каменный пол. Красиво… но все равно хочется поскорее уйти. Она и так переломила себя, уступив Калокиру. А вместе с тем отметила, что ничего худого с ней не произошло. И заметила внутри воинов-русов – те бродили по приделам, восхищенно озирались.

– Я смотрю, нашим витязям нравятся ваши храмы.

– Да, многие даже на службу захаживают, слушают пение, свечи ставят у икон – им это забавно. Желания загадывают, выполняя это священнодействие.

– Выходит, молятся Распятому? – гневно спросила Малфрида.

И резко повернулась к Калокиру:

– Зачем ты меня сюда привел? Хочешь, чтобы я поверила в Христа?

Он только пожал плечами.

– Поверила? Я позвал тебя сюда, потому что люблю прекрасное. Разве ты не заметила, как тут красиво? Это сделали умелые мастера, талантливые люди. Вот это мне и нравится. Это… – он помедлил, подбирая слова, – это искусство. И христианство тем и хорошо, что дарит людям искусство, а с ним и представления о добре и зле. Ты ведь понимаешь меня, госпожа моя?

Он специально произнес все это по-гречески. И она действительно поняла. Но спросила: а как же те дива, которыми чаровала его на Хортице?

Теперь и Калокиру пришлось задуматься. Ответил, когда они уже возвращались во дворец.

– Те дива необычны и ужасны. Я бы хотел порой их видеть, испытать при этом волнение и даже страх. Это будоражит кровь. Но после этих чудес и страхов я бы желал вернуться сюда, где покой, мир и красота. Здесь ничто меня не страшит, жизнь красива и удобна. В термах всегда горячая вода, улицы чисты, сады ухожены, а люди доброжелательны и учтивы. Здесь никого не режут на алтарях, не приносят в жертву.

Малфрида топнула ногой.

– Вот как! А мне сказывали, что некий Авраам готов был по велению вашего Бога принести в жертву своего сына Исаака!

– Однако, едва он занес над сыном нож, его остановил ангел. И это был верный знак, что Господь Всемогущий не желает человеческих жертв.

– О, как ты это произнес – Господь Всемогущий!

Калокир снова смеялся.

– Не ревнуй меня к Господу, госпожа моя. Возможно, я не верю в него, но его заповеди – «не убий», «чти отца и мать», «не укради» – мне нравятся. Они добры и человечны.

– Ну, за кражу и у нас на Руси могут руку отрубить. А если коня кто уведет, то и на кол посадят.

– Значит, ваши воры просто боятся кары, а если удастся ее избежать, считают себя удачливыми и смелыми. В христианстве же «не укради» – одна из главных заповедей. Христианин должен знать, что это дурно, это грешно.

– Ты бы это печенегам, охочим до чужого добра, попробовал втолковать, – рассмеялась Малфрида.

Но на душе у нее стало тревожно. Она подозревала, что Калокир все же не настолько отринул свою веру в Христа, как хочет показать. Но почему тогда она смогла колдовать в его присутствии на Хортице? Почему ей удалось показать ему те дива, которые так поразили и восхитили херсонесца? А ведь именно своим любопытством и отвагой очаровал ее тогда ромей.

Было еще нечто, что смущало ведьму. Пусть Калокир и появлялся с ней на людях, когда они гуляли, однако ночью приходил к ней украдкой. Малфриду это задевало – ей хотелось, чтобы все безоговорочно знали, что они пара! Калокир же пояснил, что опасается, как бы его соотечественники Феофил и Никифор Эратик, находившиеся ныне в Преславе, не донесли императору, что его посланник и доверенное лицо завел отношения с женщиной, какую некогда в Константинополе сочли ведьмой.

– Но я и есть ведьма, – с гордостью ответила Малфрида. Но оговорилась: – По крайней мере была ею еще недавно, и может статься, что…

Она умолкла, понимая, что чары вернутся к ней лишь в том случае, если их отношения с Калокиром прервутся. А ей так не хотелось этого!

Калокир догадался, нежно обнял.

– Ты мне мила, госпожа моего сердца. И так умна, что, конечно же, поймешь: пока я слуга императора, не стоит двору знать о нашей связи.

– Ты сказал «пока»? Может, когда-нибудь ты станешь служить не базилевсу, а князю Руси?

– Тише, милая! – прикладывал палец к ее губам Калокир. – Все может случиться в этом мире. Но пока Никифор во славе, я его не предам.

И он продолжал приходить к чародейке по ночам тайно. Но какие это были ночи! Полные страсти и неги, тайных признаний и бездонной нежности. Калокир был изощренным любовником, Малфрида познала с ним много такого, о чем ранее и не догадывалась. В упоении любви, она почти уже не жалела, что ради Калокира перестала быть чародейкой. Век бы с ним так… Была бы его верной женой, ждала бы его возвращения, окружила бы его заботой, во всем старалась бы ему соответствовать. Даже высокую прическу прополому согласилась бы носить, как знатные византийские жены. И, может, однажды родила бы ему дитя… Вот как любила она Калокира! И старалась не думать о разлуке – разлуке, которая близилась с каждым днем.

Рассредоточенные по стране отряды Святослава стекались из каждой крепости, куда он посылал гонцов. Все происходило быстро, и если не в конце первой седмицы, то уж к исходу второй у стен Преславы вырос большой лагерь воев-русов и кочевников, готовых выступить по первому приказу князя.

Малфриде пришлось проститься со своим патрикием.

Они долго стояли обнявшись в одном из переходов на городской стене. Оба не хотели, чтобы их видели, но медлили, чтобы еще минуту побыть наедине, хотя из лагеря уже доносились звуки рогов и слышался гул готового выступить войска.

Наконец Калокир отстранился. Оправил перевязь с мечом и, не сводя взора с печального лица любимой, сказал:

– Знаешь, милая, обычно я легко прощаюсь. Но сейчас мне трудно… Трудно покинуть тебя, чаровница. И хоть Святослав гневался, что из-за нашей плотской близости чар в тебе не осталось… Ты сама – чары, с тобой я теряю себя, но мне от этого так сладко. А оставить тебя хоть на время… горько мне…

Он ушел, а ей захотелось плакать. Шагнула следом, простерла руки, словно надеясь удержать… Но тут заметила стоявшего неподалеку на верхних галереях Свенельда, который видел их прощание… и вдруг смутилась. С чего бы это? Она никому ничего не должна. Особенно бывшему мужу.

Малфрида вскинула голову, хотела сказать – негоже соглядатайствовать, но смолчала. Ибо Свенельд спускался по ступеням, глядя на нее с теплотой и пониманием.

– А ведь славная из вас вышла пара, Малфутка, – вдруг назвал он ее старым, еще древлянским именем. – Смотришь на вас – и любуешься: оба ладные, рослые, чернявые. И будто схожими между собой вы сделались. А такое случается лишь тогда, когда люди парой становятся, двумя половинками целого, настоящего.

Малфрида не ожидала от воеводы таких слов. И вдруг выпалила:

– Да и вы с Ольгой с годами стали схожи! Не так чтоб прямо, но что-то общее в вас появилось.

Свенельд глубоко вздохнул.

– Наверно, после того, как я крестился.

И поведал вдруг сокровенное: княгиня сильно тревожилась из-за того, что они стали любовниками и живут во грехе. Когда Ольга покидала Царьград, патриарх Полиевкт сказал ей напоследок: «Бойся греха, ибо он отдаляет тебя от Бога». И Ольга, сойдясь со Свенельдом, не могла быть по-настоящему счастлива. Он это понимал. И так боялся потерять ее любовь, так хотел успокоить и вернуть радость, что согласился креститься, чтобы они смогли тайно обвенчаться. Ольгу это несказанно обрадовало, и они, хоть и таили свой брак, но прожили в любви и согласии много лет. Ради этого счастья Свенельд даже отказался от живой и мертвой воды. Да ведь и воды этой становилось все меньше, оставались одни сказы о ней…

– Так ты крестился, не веря в Христа? – удивилась Малфрида. – Отказался от своих богов и не уверовал в чужого?

– Вера пришла потом. Это ведь тоже чудо, когда она вдруг пробуждается в душе и уходят все сомнения.

– Хм. Ты только князю нашему того не говори, воевода. Засмеет. Да и за тайный брак с матерью-княгиней не помилует.

Свенельд продолжал задумчиво смотреть на Малфриду, будто не слышал ее слов. Потом вдруг сказал:

– Знаешь, если ты так полюбила Калокира, а он христианин, то, может, и ты когда-нибудь…

Смех ведьмы не дал ему закончить – звонкий, победительный, громкий, с тайным презрением. Колдовской смех. Она даже голову откинула, уронив на плечи шелковый капюшон, а ее волосы растрепались на ветру.

– Ох, Свенельд!.. Да что бы я?.. А Калокир не такой уж и верующий – на службы не ходит, священство не жалует. И это мне в нем любо. А ему нравится то, что я колдовать могу, этим его и привязала. Он не такой, как ты. Тебя мои чары пугали, а потом и вовсе развели нас в разные стороны. Калокир же… Кто знает, может, не он меня к крестильной купели подведет, а я его – подальше от храмов, в рощи колдовские…

Глаза ее озорно искрились. А вот лицо Свенельда стало печальным. Зачем-то потер перчаткой нагрудную пластину панциря – вроде пятнышко приметил. Казалось, и в глаза чародейке поглядеть не в силах. Потом все же сказал:

– Ты бы не слишком полагалась на это, Малфутка. Пусть твой красавец и мало считается с верой христианской, зато искать чести и возвышения горазд. Сказано – ромей, а для ромея возвыситься в своей державе важнее, чем все чудеса чужих и диких краев. Ну, полюбопытствовал, подивился необычному, но со своей стежки к славе и знатности ни за что не сойдет. Разве ты его еще не поняла? Думаешь, из одной привязанности к Святославу он ему помогает? О, он больше задумал. А ты для него – лишь радость и утеха сиюминутная. В будущем же Калокира, великом и славном, места тебе нет и быть не может…

Он не договорил: Малфрида внезапно подалась вперед и наотмашь отвесила воеводе звонкую пощечину. Грудь ее вздымалась, глаза сверкали.

– Ты с собой Калокира не равняй, воевода. Разные вы! Понял?

Она повернулась и зашагала прочь. Свенельд же, потирая щеку, смотрел ей вслед, и глаза его по-прежнему были грустными.

Глава 9

Зимний туман был густой, темный и походил на смог. Впрочем, он и был смогом – мутным, пропахшим гарью, кровью, нечистотами. Дышалось им тяжело, с отвращением. Но особо ужасными казались звуки, доносившиеся из тумана, – многоголосый нескончаемый стон, перемежающийся полубезумными рыданиями и криками ужаса и боли. Порой из этой мглы доносился смех – смех победителей, долетали их команды, ржание их коней. И эти звуки производили не менее жуткое впечатление, чем вопли тех, кто умирал в муках.

Калокир сидел на коне, пригнувшись к седельной луке, и помышлял только о том, чтобы туман рассеялся как можно позже. Он не хотел видеть того, что в нем таилось, – того, что сделали с городом Филиппополем войска Святослава. А ведь патрикий Калокир был среди тех, кто штурмовал крепость, помогал сооружать стенобитные машины, подбирал мастеров для строительства катапульт и баллист. Стены Филиппополя казались неприступными, и Калокир надеялся, что, пока будет длиться осада, князь Святослав выдвинет приемлемые условия сдачи города, а осажденные, пожертвовав частью мятежников, смогут выторговать милость к горожанам и найдут способ умиротворить завоевателя. Тщетные упования. Святослав, проведав, что в Филиппополе собрались последние силы мятежных бояр, не желал слышать о переговорах. Он хотел одного – кары. И Калокир стал догадываться, что князь-пардус, разоривший и уничтоживший столь могучее и процветающее государство, как Хазария, не остановится перед тем, чтобы стереть с лица земли последний не подвластный ему город Восточной Болгарии. Святослав так хотел отыграться за свое разочарование, ибо ранее считал болгар несерьезными противниками, а те посмели восстать за его спиной. Он и на Калокира был зол за то, что тот покорил Преславу без боя и показательных казней, и все чаще поглядывал на ромея с подозрением. Оттого и слушать не стал уговоров Калокира, что следует принять парламентеров из осажденного Филиппополя. Он желал явить силу и гнев.

И вот город взят. Рухнули под ударами каменных ядер надвратные башни, снесены сами ворота, и орда воющих и вопящих варваров ворвалась в крепость. Но того, что уготовил древнему Филиппополю Святослав, даже Калокир не ожидал. Хотя должен был, зная о том, что случилось с хазарскими Итилем и Саркелом.

Откуда у русов эта жестокая казнь – сажать живых людей на колья? На пали, как они говорят. Это долгая и мучительная смерть. Казалось бы, куда проще – и милосерднее – зарубить или повесить казнимого. Но еще до того, как город был взят, Святослав велел поставить на одном из холмов близ Филиппополя целый лес столбов с заостренными вершинами. И, видя это и понимая, что им уготовано, защитники города оборонялись отчаянно. Некоторые пытались вырваться и бежать, но именно эти беглецы стали первыми жертвами мести князя – их ловили и сажали на колья перед пораженными ужасом защитниками крепости. Иные продолжали сражаться – их счастье, если погибали легкой смертью в схватке. Но даже их тела подвергались зверскому надругательству, а князь приказывал ставить все новые страшные столбы. Что может быть слаще воплей и стонов умирающих на кольях врагов?

Калокир же был потрясен. Проведя всю сознательную жизнь в походах, зная все ужасы войны, он не ожидал, что однажды придется увидеть целый лес оструганных столбов с тысячами умирающих на них людей. Казнили всех – восставших бояр, их воинов, священников и торговцев, отроков и женщин, помогавших осажденным или просто попавшим под горячую руку. Город был предан огню, сжигались лавки и дома, осквернялись храмы. Пленников выводили за стены небольшими группами, они молились, некоторые просили о пощаде, другие проклинали захватчиков; были и такие, кто пытался вырваться и бежать. Тщетно! Страшная, долгая и мучительная смерть на колу ожидала всякого. Лишь в последние дни русы как будто пресытились муками врагов и просто рубили головы и сваливали тела на поле за городом. Воронье слеталось отовсюду, торжествующе каркая, расклевывая как мертвых, так и живых, впавших в беспамятство на кольях.

Больше всего Калокиру хотелось уехать. Но он был обязан оберегать послов императора – патрикия Никифора Эратика и настоятеля Феофила. Святослав не желал их принимать, но и не гнал, удерживая в стане русов то ли как полномочных представителей Константинополя, то ли как заложников. Лишь сегодня князь изъявил желание встретиться с послами. Калокир должен был дождаться их здесь, за городом, и проследить, чтобы они беспрепятственно отбыли и им никто не чинил обид. И еще неплохо бы узнать, что они сообщат базилевсу… Хотя после всего, что послы увидят под Филиппополем, это и так ясно.

Он продолжал ждать, не сходя с седла. Отметил, что туман начал рассеиваться: высоко на кольях стали видны тела казненных. Их силуэты с широко расставленными или, наоборот, судорожно поджатыми ногами, откинутые или поникшие головы, чудовищные маски искаженных мукой лиц… Лишь немногие казались спокойными в смерти, и это спокойствие казалось особенно жутким. По мере того как туман редел, глазам открывались ряд за рядом – колья, словно адский лес, покрывали холм и спускались рядами в низину. Жуткое зрелище. Привыкнуть к этому невозможно.

Мимо проскакала группа печенегов, волоча на аркане окровавленное нагое тело. Кому-то повезло разозлить кочевников – и на него просто накинули петлю и поволокли. От ударов о камни и ухабы смерть наступает скорее, чем от деревянного острия, неспешно разрывающего внутренности. А когда развиднелось настолько, что в тумане проступили очертания городских стен, стали видны и тела тех, кого казнили совсем недавно, когда из-за спешки стало не до кольев. Шеи побежденных захлестывали петлей-удавкой и стаскивали их со стен. Повешение – быстрая смерть, почти милосердная. Что ж, насытил Святослав свою жажду мести?

От этих мыслей Калокира отвлек перезвон бубенцов, которыми обычно украшают дорогую сбрую. Вскоре показалась небольшая группа всадников. Впереди ехали двое на светлых мулах, оба в плащах с надвинутыми на лица капюшонами, позволяющими не видеть кошмарную картину окрестностей Филиппополя. То были послы, и Калокир, тронув шпорой бок лошади, двинулся навстречу.

Возглавлявшие посольскую кавалькаду патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил выглядели подавленными. Толстое бабье лицо патрикия с обвисшими щеками застыло, словно маска, говорить мог только аскетически изможденный настоятель Феофил.

– Архонт Сфендослав намеренно велел своей страже держать путь через этот ад, чтобы мы видели, на что он способен во гневе. И мы действительно в ужасе. Тем более что Сфендослава очень раздражает то, что император медлит с обещанной выплатой. Нам пришлось пояснить архонту, что задержка произошла из-за того, что у божественного базилевса сейчас немалые проблемы: в Византии три года подряд неурожай, а это повлекло за собой спекуляции, в которых – увы! – отличились и родичи самого Никифора. Это едва не привело к бунту, и базилевс сейчас усмиряет непокорных. Деньги нужны, чтобы стянуть к столице войска и накормить голодных.

Калокир все это знал и уже пытался объяснить князю причину задержки. Но тот отрезал:

– Заботы Никифора меня не волнуют. Он дал слово – должен сдержать! Я не привык ждать, как нищий с чашей для подаяния. Если долг не будет выплачен до того, как сойдут снега и откроются перевалы в горах, я сам приду и возьму свое.

Это же наверняка было сказано и послам. Феофил с тревогой спросил:

– Ваш Сфендослав способен на подобное?

«Ваш»… Похоже, послы уверены, что Калокир – человек русского архонта. Поэтому его ответ прозвучал сухо:

– Не забывайте, достопочтенные, что я, родич императора и его посланец, являюсь при Святославе как бы заложником. Моя жизнь и свобода – доказательство того, что выплата все же поступит и наисветлейший Никифор Фока не нарушит слово. И то, как поведет себя архонт Святослав, меня тоже волнует. Если он однажды скажет: «Иду на вы…»

Калокир умолк, проглотив ком в горле.

– Что означает сие «Иду на вы»? – встревоженно спросили оба посланца.

Калокир скривил в усмешке рот.

– Когда архонт Святослав посылает такое предупреждение, значит, он готов выступить в поход. И если «Иду на вы» будет произнесено, у Константинополя и впрямь возникнут проблемы. Почтенные господа, мой вам совет: сообщите божественному базилевсу, что от такого архонта, как князь Руси, можно всего ожидать. Я остаюсь при нем, но опасаюсь, что моего влияния не хватит, чтобы удержать его, если он будет разгневан.

Тут наконец заговорил патрикий Эратик. Он заверил Калокира, что их впечатляет мужество патрикия, состоящего при князе-язычнике, но как же вышло, что Святослав не просто разбил болгар, но еще и собирается править этой страной. Разве об этом шла речь в договоре между Русью и Византией? Со времен Олега Вещего русы обязывались служить в войсках империи, но нигде не упоминается, что они могут владеть покоренными землями. К тому же, судя по всему, Святослав намеревается возродить в христианской Болгарии языческие обычаи, он строит капища и особенно милостив к тем мисянам[84], которые их посещают. А ведь империя приложила столько усилий, чтобы в Болгарском царстве распространилось христианство!..

– Пусть император заплатит, а там будет видно, – прервал словоизлияния толстощекого патрикия Калокир. – Для Святослава честный договор важнее планов империи по отношению к Болгарии. Будут выполнены условия сделки, и я смогу хоть как-то влиять на князя. Сейчас он чувствует себя обманутым, и я не в силах удержать его. И все эти интриги Константинополя с возвращением царя Бориса… А еще я слышал, что болгарских царевен отослали ко двору Никифора Фоки. Так ли это?

– Это сделано для их же блага! – поднял сухой перст настоятель Феофил. – Царевны в Константинополе могут стать невестами порфирородных кесарей Василия и Константина, сыновей божественной Феофано…

– Почему же вы не сообщили об этом Святославу? Страна под его рукой, но Византия вмешивается и творит то, что считает нужным. Ведь именно царедворцы, дав базилевсу дурной совет поддержать мятежных бояр, спровоцировали восстание во время отсутствия Святослава. А теперь архонт залил страну кровью! Неужели при дворе считают, что могут распоряжаться по своему усмотрению таким воином, как русский князь?

Пухлощекий Эратик гневно уставился на Калокира.

– Я знаю, что у вас влиятельные покровители при дворе, патрикий! Но нам кажется, что вы более верны язычнику Сфендославу, если беретесь осуждать действия Константинополя.

Темные глаза Калокира остро блеснули.

– А сами вы, достопочтенные, отчего не решились разъяснить князю, почему Константинополь в его отсутствие прислал нового царя в Болгарию?

Оба молчали. Потом заговорил настоятель Феофил:

– Как можно обсуждать подобное с этим варваром, когда он творит такие злодеяния? – Он указал в сторону холма, где в муках умирали мятежники.

– Уезжайте! – произнес сквозь стиснутые зубы Калокир. – И передайте, что Святослав ужасен во гневе. Я же остаюсь и буду до конца отстаивать то, во что и сам уже не верю: что Византия видит в князе русов союзника, а не жалкую марионетку, которой можно воспользоваться при случае. Я рискую головой изо дня в день ради доброго имени Никифора Фоки. Но если Святослав однажды перестанет мне доверять…

Калокир не договорил, развернул коня и поехал прочь. Он больше не верил в честную сделку базилевса с князем Руси. И понимал, что и сам стал разменной монетой в этой игре. Но все еще надеялся, что его успеют предупредить из Константинополя, когда новые планы базилевса поставят его в безвыходное положение. Ибо его покровитель… вернее, покровительница, не бросит Калокира в беде. Он слишком ей дорог, чтобы рисковать его жизнью…

Князя Святослава патрикий нашел в полуразрушенном соборе Святых Константина и Елены. Князь стоял перед оскверненным алтарем, глядя на костер, который его воины развели прямо на мозаичном полу. Калокир поморщился, увидев среди пылающих сучьев свитки рукописей и книги.

Святослав это заметил.

– Что, приятель, жалеешь премудрость церковников? Как по мне, то в столь сырую погоду сгодится все, что может гореть.

И, зябко передернув плечами, он демонстративно поднял ворот овчинного полушубка. И это Святослав, который всегда с презрением относился к жаре и холоду? С чего бы это?

Калокиру пришло в голову, что, похоже, князь и сам не в восторге от того, что совершил в Филиппополе. Но он ошибся – спустя минуту Святослав угрюмо обронил:

– Я знал, что делал, когда жестоко карал город, где задумали отсидеться мои враги. Теперь весть о том, что тут произошло, разлетится далеко, вселяя страх, а страх – одна из опор власти. Так что иные еще подумают… Да они уже и без того трепещут! Сам посуди, Калокир: даже непокорные Комитопулы и правители области Средец[85], прознав, каков я в гневе, уже не прячутся в горах, как ранее, а поспешили прислать послов, обещая считаться со мной, если не пойду на них. Ну, об этом я еще подумаю… Обещал же мой тесть дьюла Ташконь прислать конные отряды по весне – а с ними и сила моя возрастет.

– И куда ты направишься? – осторожно спросил Калокир.

Святослав внимательно взглянул на него из-под выгоревших бровей.

– То одним богам ведомо. Но моя сила в моем войске. И чем оно будет больше…

– Большое войско – большие проблемы. Воев надо увлечь, кормить, расположить на постой, не давать особой воли, чтоб не вышли из твоей власти.

– Все так, – кивнул Святослав. – А еще воям надо давать награду. Чтобы могли в свой час предстать перед Перуном и показать, как удачливы были, служа ему. Вот потому я позволил русам брать в Филиппополе все, что душе угодно. Богатый град. А как обдерут его, как оленуху, – прикажу стереть с лица земли!

Калокир вздрогнул. Разрушить Филиппополь!

– Святослав, это очень древний город. Он с прадавних времен служил перевалочным пунктом на дороге, связывающей Балканы с внешним миром. И если ты собираешься торговать и дать процвести этому краю, он еще послужит тебе.

Князь хмыкнул.

– Все, что нужно Болгарии, будет идти через устье Дуная, где я воздвигну свою столицу – Переяславец!

Увы, мыслил Святослав как правитель, но, будучи варваром, желал мстить и разрушать.

Калокир набрал в грудь побольше воздуха.

– Князь, когда я от имени своего императора говорил с тобой о Болгарии…

– Оставь это! – отмахнулся Святослав. – Ты был со мной все это время и оставался честен, что я ценю. А вот твой властитель… Уже то, что базилевс в мое отсутствие поддержал мятежников, показывает, что он не ценит тебя. Ты знаешь, как я мог с тобой поступить. Слышишь? – Он указал в сторону, откуда долетали полные муки вопли. – Но я полюбил тебя, Калокир, ибо видел, что не твой император, а ты сам стремишься к исполнению договора. А это для меня важно. За то и ценю тебя.

Он приобнял ромея за плечи и заглянул в его побледневшее лицо.

– Думаешь, для меня имеет значение золото Никифора Фоки? Да пусть все лешие его заберут! Мне нужно уважение союзника, с которым я имею дело. А то, как базилевс хитрит и оттягивает сроки, означает одно – не считается со мной. Вот это и питает мой гнев. Я ведь не тулуп, который можно достать из сундука, когда пожелаешь, а потом сунуть обратно за ненадобностью. Я – князь и правитель! И если я пока не угрожаю императору, не тороплюсь мстить, то только из-за тебя. Ты в моих глазах – все лучшее, что есть в ромейской державе, – честь, отвага, верность слову и союзникам.

Теперь и Калокир смотрел прямо в глаза Святославу.

– Если ты видишь во мне столько доблести, если доверяешь мне, княже, то послушай доброго совета и не разрушай Филиппополь. Яви милосердие! Ведь в милосердии победителя особое величие! Возможно, его даже больше, чем в жестокости к врагам. И как правитель, ты поступишь разумно – показав силу, покарав, ты потом будешь миловать и одаривать. Как на Руси говорят: сперва кнут, потом пряник.

Святослав подергал длинный ус, раздумывая об услышанном, и Калокир не стал отступать.

– Вспомни, князь, ведь и твоя мать, великая архонтесса Ольга, так же поступала. Она жестоко покарала лесное племя древлян, а потом строила у них грады, прокладывала в чащах пути для торговли, приказала рыть колодцы и ставить купальни. И, несмотря на все, что древляне претерпели от твоей матери, они ее восславили! А теперь даже идут воевать под твою руку – руку сына покорившей их Ольги!

Святослав, слушая, нахмурился – но не гневно, а как бы сокрушенно.

– Ты не все понимаешь, Калокир. Моя мать не с расчетом это делала, а по велению души. Она звала это покаянием. Судьба племени древлян мучила ее. Облагодетельствовав их край, она надеялась заслужить прощение. К этому ее принуждала христианская вера.

Калокир пристально посмотрел на Святослава. Вот стоит он в белых овчинах, похлопывает хлыстом по сапогу, усы чуть ли не до груди свисают – истинный предводитель варваров. А речь ведет о муках совести христианки Ольги!

Ромей лукаво изогнул бровь, хмыкнул.

– Что слышу? Любимец Перуна верит в христианское покаяние?

– Моя мать верила, – буркнул Святослав.

– Но результат от милости княгини после того, как покорила древлян, вышел отменный, – продолжал Калокир. – Я ведь и сам встречался с их старшинами и знаю, что они восхищаются Ольгой Киевской – мудрой и милостивой госпожой. А я же нахожу ее действия достойными великого политика.

– Не хочу об этом говорить, – еще больше помрачнел Святослав.

И все же Калокир своего добился. Святослав отменил приказ рушить город. Даже позволил снять с кольев тела для захоронения.

После окончательной победы над мятежниками в Филиппополе Святослав решил вернуться на Дунай, где полагал заняться постройкой флота. По пути он намеревался посетить Плиску, минуя столицу Преславу, чтобы лишний раз не встречаться с царем Борисом.

Калокиру казалось, что князь недолюбливает этот город. Не из-за Бориса, а потому, что Преслава Великая досталась ему без штурма и ратных подвигов. Да и что ему там делать? В Преславе сидит царь Борис Болгарский, но на деле всем распоряжается воевода Свенельд. А этот умеет ладить с подвластными так, чтобы и довольны были, но и воли особой не имели. Он и Бориса под собой удержит, не чиня тому обиды.

Узнав о намерениях князя, Калокир сразу подумал о Малфриде, оставшейся в Преславе. Он помнил, что его ведьма хотела побывать в Плиске, да и соскучился по ней. Возлюбленная была нужна ромею, чтобы в ее объятиях забыть обо всех тревогах и сомнениях, чтобы снова пережить пьянящую радость, которую он испытывал только со своей пылкой дикаркой. Поэтому, едва отряды Святослава стали готовиться к переходу, Калокир послал за Варяжко. Он не хотел поручать охрану любимой чужому, но оказалось, что беловолосого Варяжко не так-то просто отыскать в воинском стане. Наконец кто-то подсказал, что он частенько пропадает у печенегов. Потомок викингов не столько грезил о походах на ладьях, сколько мечтал стать хорошим конником, не хуже степняков, и потому завел с ними дружбу. Когда же Варяжко узнал о приказании Калокира, то явился к нему уже на собственном кауром коне и тут же принялся хвастать, что получил скакуна в дар от самого хана Кури за то, что сумел сплясать в воинственном танце степняков с клинками, не получив ни царапины. И всё нахваливал своего каурого: выносливый, понятливый, сильный… Но опешил, узнав, что его опять посылают стеречь ведьму.

– Да кто на нее позарится, на чародейку-то? – возмутился Варяжко. – А в пути, если что, Тадыба присмотрит. Это он, бирюк молчаливый, без разговору готов при бабе состоять. А я при войске князя остаться хочу. Я воин!

Но Калокир не повторял приказов дважды, и Варяжко, смирившись, вскоре ускакал.

Перед самым отъездом Святослав вызвал брата Глеба проститься. По его наказу Глеб должен был, как и прежде, охранять перевалы Хемы, и князь даже похвалил брата, что сумел коротко сойтись с местными жителями, и они ему верят и ценят его. Ну а дружба, которую Глеб свел со священством, способствовала тому, что попы отсоветовали боярам в Хемах выступать против князя.

– Я доволен тобой, – сказал князь напоследок. – Давай же обнимемся, брат, перед разлукой!

Их встреча происходила на развилке дорог близ Филиппополя. Туман как раз рассеялся, и вдали открылось страшное зрелище: лес еще не снятых с кольев тел. Глеб оцепенел от ужаса и горя, даже не коснулся Святослава, когда тот привлек его к себе.

– Или мары тебя заворожили, что ты будто ледяной? – спросил князь, отстраняясь.

Тот ответил глухо, с усилием:

– Мы вышли из одного лона, поэтому я чту соединившую нас кровь. Но любить себя ты меня не заставишь, Святослав.

– Да обойдусь я без твоей любви, – махнул рукой князь. – Главное – служи мне верно.

Ничего не ответив, Глеб пошел к своему коню.

Колонна войска неспешно двигалась по Болгарии под тяжелыми зимними тучами. То и дело начинал моросить мелкий дождь, пепельная дымка тумана завешивала отдаленные горы. На полях нигде не было видно ни волов в ярме, ни пахаря за плугом – сельские работы везде закончились. Порой войско проезжало через леса, где под дубами было превеликое множество опавших желудей, и дикие кабаны приходили сюда полакомиться. И как бы ни были строги десятники в русском воинстве, они не могли удержать своих подчиненных, чтобы те не ринулись на охоту. Но князь за подобное не бранил: войску нужно кормиться в пути. Смотрел сквозь пальцы и на то, что его люди грабили окрестные селения. И едва до поселян доходила весть, по какому пути движется войско Святослава, они тут же спешили угнать в потайные места скот, прятали дочерей и молодок, чтобы те не стали жертвами насилия. А еще русы пристрастились к местному вину. Поначалу хулили, что нет в нем той сладости, как в хмельных медах, потом они мало-помалу вошли во вкус и тотчас оживлялись, завидев на склонах беленые стены монастырей – монахи повсюду держали в погребах запас вина, который, правда, мигом иссякал. Даже печенеги стали жаловать вино, хотя прежде предпочитали кумыс.

Наконец вдали показались стены Плиски – не столь внушительные, как в Преславе или Филиппополе, но все же достаточно грозные, чтобы стало ясно, что некогда это был весьма почтенный город, столица ханов-кочевников. В те времена болгары еще кочевали в землях живших в предгорьях и на равнинах славян, а на зиму приводили свои табуны и стада сюда и ставили под защитой укреплений юрты. Строить город как таковой начали, лишь приняв христианство, и тогда сюда прибыли мастера из Византии, которые возвели базилики и колоннады, проложили водопровод и снабдили дома знати хитроумным гипокаустом[86]. В Плиске возвели и царский дворец, на ромейский лад – с белокаменными стенами, арочными окнами и галереями. Но на подступах к городу то там, то здесь еще можно было увидеть каменные столбы-монолиты, некогда воздвигнутые в память об умерших правителях-ханах. На них еще сохранились едва различимые надписи с именами и пожеланиями вечной жизни, но надписи эти были выполнены на греческом языке – своей письменности у болгар тогда еще не было. Позже, при царе Борисе Крестителе, Болгария приняла кириллицу, созданную святыми Мефодием и Константином, в монашестве Кириллом. Эта письменность и послужила основой общего славяно-болгарского языка, объединила разрозненные племена болгар, славян и фракийцев в единый народ.

Калокир рассказал об этом князю Святославу, и тот поразился, что из-за каких-то монахов с их азбукой возникло целое государство. А теперь Калокир собирался поведать о том же своей Малфриде – чародейка была охоча узнавать новое, и ему нравилось в ней это. Покажет он ей и высеченного над вратами города орла хана Аспаруха со сложенными крыльями и мощным клювом. Этот знак даже почитавшие Христа правители болгар не стали рушить из почтения к великому правителю[87]. Говорят, могила великого Аспаруха где-то на Днепре, там, где знаменитые пороги. Малфриде любопытно будет об этом узнать.

Но прежде всего Калокир хотел одного – просто увидеть свою дикарку, обнять, прижать к сердцу, наброситься на нее с той жадностью, которая ей так нравилась. За все время похода на Филиппополь Калокир не прикоснулся ни к одной женщине – после Малфриды они казались ему блеклыми и полуживыми. Но вскоре они свидятся, и тогда… От этих мыслей сладко кружилась голова, хотелось пришпорить коня. Ведь он уже знал, что чародейка в Плиске: приметил невдалеке от городских ворот Варяжко. Поманил его, и тот со всех ног кинулся к облаченному в подбитый мехом алый плащ патрикию.

– Все благополучно, господин Калокир. Передал твой наказ, проводил до самого града. А устраивал чародейку твою уже Тадыба. Она не пожелала селиться вблизи церкви, вот и пришлось найти дальние покои в павильоне за царским дворцом. Туда еще крытая галерея ведет. И теперь сидит госпожа Малфрида там в уединении, никуда не выходит, ибо не любит колокольного звона и церковного пения. Окна в павильоне велела ставнями затворить и никого к себе не пускает, даже Тадыбу. Не может простить молчуну, что стал захаживать в церкви.

Калокир усмехнулся. Неужто и молчун Тадыба что-то нашел в христианской вере? Малфрида ему этого не спустит. Эта ее подчеркнутая неприязнь ко всем атрибутам христианского культа порой смешила Калокира. Но сейчас он думал лишь о том, что вот-вот увидит ее, и пришпорил коня, миновал площадь за воротами, но затем одернул себя и рванул поводья, заставив скакуна гарцевать. Не сейчас. Сперва надо разместить князя в царских палатах, расселить его людей, а остальное устроить так, чтобы Святослав был окружен удобствами и роскошью. Пусть свыкнется с этим, пусть научится принимать достойное правителя поклонение. А еще Калокиру необходимо… Он бросил взгляд на колокольню большой базилики, расположенной неподалеку от дворца, – ее белая громада была отчетливо видна на фоне темных туч. Там, чуть ниже площадки звонаря, по его приказу установили клетку с почтовыми голубями. При птицах всегда находился его доверенный человек, принимавший послания из Константинополя и отправлявший быстрокрылых вестников с донесениями. Однако в последнее время вестей не было. Пора бы и выяснить, что на самом деле происходит в Византии. Издали патрикий различил крохотную фигурку голубятника Иова, даже почудилось, что тот машет ему рукой. Но позже, позже. В первую очередь – Святослав…

Однако князь, заметив, как приятель-ромей то порывается вперед, то сдерживает коня, решил, что он рвется к своей милой, о которой то и дело заводил речь в пути.

– Да скачи уже к ней, – засмеялся он. – Порадуй ладу свою. А мне и без тебя найдется кому послужить.

Калокир просиял. Даже сырой сумрачный вечер вдруг словно посветлел. Да, сначала Малфрида. Если князь дозволил… все остальное подождет!

Хмурый, всегда глядевший исподлобья Тадыба сидел на балюстраде уходившей вглубь сада галереи. При появлении Калокира воин отставил секиру, поднялся, но кланяться не стал, а только посторонился, давая путь. Буркнул:

– Иди к ней, а то мне на службу в церковь пора!..

Ишь как его разобрало! Калокир, однако, заметил, что вечерня не повод оставлять госпожу без надзора, но задерживаться не стал – прошел мимо. Впереди, за голыми по зимней поре виноградными лозами, уже виднелись белые стены павильона под черепичной крышей. Арки галереи вели прямо туда. У двери перед Калокиром склонилась в учтивом поклоне Невена. На его вопрос, как госпожа, ответила одним словом: «Ждет».

Калокир распахнул украшенную латунными накладками дверь – и оказался в полной темноте. Ставни закрыты, огня нет.

– Малфрида! Это я!

– Подожди минуту, милый. Я тут кое-что приготовила для тебя.

И короткий смешок из темноты.

Калокир остался у порога. Из-за его спины в открытую дверь проникал свет угасающего дня, и он мог разглядеть широкие половицы, неподалеку от входа – дубовое кресло на расстеленной под ним овчине. Но тут дверь за ним захлопнулась, будто кто-то с силой толкнул ее, и воцарился полный мрак. Но это длилось лишь мгновение. Калокир заметил, как в стороне вдруг замерцал огонек, потом еще один, еще. Это вспыхивали свечи в высоких напольных шандалах, потом – в настенных канделябрах, а затем вспыхнуло и затрещало пламя в очаге. Никто по покою не передвигался, огни загорались сами собой, словно по волшебству.

Но это и было волшебство, красивое волшебство, которым хотела удивить возлюбленного чародейка. Она знала, как его восхищает ее умение творить чудеса, и все это время бережно копила силу, чтобы поразить милого. Калокира не было так долго, что Малфрида уже начала ощущать привычное покалывание в кончиках пальцев, свидетельствующее, что сила возвращается. И хотя это было малое чародейство, ей так хотелось приберечь его для любимого!

Калокир озирался, улыбаясь. Однако мигом забыл обо всех чудесах, когда увидел ее. Малфрида сидела на широком ложе нагая, прикрытая лишь пышной гривой черных волос, а глаза ее мерцали желтоватым светом. Калокиру казалось, что он еще не видел ничего более прекрасного и волнующего, ничего столь притягательного. Она ждала его, и он шагнул к ней, зачарованный и взволнованный, спотыкался об овчинные коврики, на ходу рвал у горла застежку плаща.

Тихий журчащий смех, ее теплая гладкая кожа под его ладонями, ее напрягшаяся пышная грудь и взволнованное дыхание. А он прямо с дороги, не наряженный, не вымыт, утомлен… Но куда и делась усталость, когда он прикоснулся к Малфриде! Он дрожал от нетерпеливого желания, в нем бурлила звериная страсть, он хотел ее и не мог ни о чем больше думать. И когда в дверь павильона осторожно постучали, Калокир зарычал:

– К дьяволу! Зарублю всякого, кто посмеет мешать!..

И все же стук продолжался – негромкий, настойчивый. Кто будет обращать на него внимание? Ромей и ведьма целовались, ничего не слыша, кроме гула крови в жилах, собственного дыхания и стука сердец. Умолк ли стук? Они не знали. Малфрида урчала, как кошка, срывая с Калокира одежду, извивалась под его поцелуями. И хрипло вскрикнула, когда он вошел в нее. По ее телу прокатилась волна сладостной дрожи.

Они слились бурно и страстно – сильные ритмичные движения, оглушающе сладостные стоны, жаркие поцелуи. Оба задыхались, в ушах стоял шум прибоя, сердца колотились как бешеные. А в теле разгорался огонь, раскалялся добела, пока не взорвался яркими искрами… И оба почти одновременно унеслись в этот ослепительный свет, а затем погрузились в блаженную темноту, где медленно угасали отсветы несказанного блаженства, которое оба только что пережили.

Биение сердец успокаивалось, дыхание становилось ровнее, но оторваться друг от друга не было сил. Но откуда-то со стороны опять послышался стук в дверь, осторожный, но упорный.

– Пусть, – произнес Калокир, приподнявшись на локтях и глядя на запрокинутое лицо чародейки. – Плевать!

Ее лицо было спокойным и мечтательным, в полузакрытых темных глазах искрами отражалось пламя свечи, но той глубинной желтизны, мерцавшей в ее очах, когда он вошел, больше не было. И все же Калокир спросил:

– Ты смогла сотворить для меня чудо. Значит, твоя сила вернулась?

– То была слабая сила. Мне не жаль ее потерять ради твоей любви, ромей.

Она тоже слышала этот стук в дверь, вернее, не стук, – робкое царапанье, словно тот, кто находился снаружи, сам опасался потревожить любовников. И все же Малфрида почувствовала, как в ней нарастает злоба. К лешему, к кикиморам! Она так истосковалась по любимому, что не отпустит его от себя!

– Мне не жалко силы, Калокир мой, – зашептала она, обнимая его и приникая к нему всем телом. – Не жалко лишиться чародейства ради тебя. Ведь ты… О, как я тебя ждала! Я хочу быть всегда с тобой. Я хочу быть твоей женой и рожать тебе детей!

Он нежно улыбнулся и поцеловал ее. Иметь от нее детей? Наверное, это было бы забавно.

За дверью умолкли, и Малфрида восприняла это как свою победу. Ее ромей, человек долга, преданный княжьей службе, забыл обо всем ради нее!

Но отчего-то вдруг стало неспокойно. Вернулось уже знакомое и довольно неприятное ощущение, что за ней кто-то наблюдает. Словно они тут не одни. Что за чушь! И все же…

Малфрида приподнялась. Сперва взглянула в сторону двери. Та была закрыта, засов задвинут, как она и наколдовала, когда вошел Калокир.

И тут она безмерно удивилась. Даже вскрикнула:

– О кровь Перуна!.. Откуда это здесь? Я никого не впускала!

Калокир оглянулся, проследил за ее взглядом. Дверь по-прежнему была закрыта, но на спинке кресла у входа сидел крупный полосатый кот. Смотрел зелеными очами, только и всего. Малфрида же уставилась на него, как на чудо невиданное.

Калокир хмыкнул:

– Тебя что, кот напугал?

Лицо Малфриды осталось напряженным.

– Но его здесь не было! Нет, не так: я сама выгнала кота, когда ждала тебя. И вот он снова здесь… И как он пробрался, когда все было заперто?

Калокир рассмеялся. Нашарил у кровати свою меховую шапку и метнул в кота. Света было достаточно, чтобы понять – не промахнулся, но шапка как будто прошла сквозь животное. Или кот был так ловок, что в последний миг оказался у порога, замяукал громко, сердито и стал царапать дверь, просясь на волю.

– Пошел вон!

Калокир хотел было его выпустить, но Малфрида удержала:

– Погоди. Это непростой кот. Он следит за мной. Уже который раз является невесть откуда, ходит, высматривает.

Калокир расхохотался. Вот выдумала!

И тут в дверь снаружи снова стали стучать, окликая:

– Господин Калокир! Срочные вести!

Говорили по-гречески, и херсонесец узнал голос Иова, приставленного к почтовым птицам. Что так не терпится! Но потом явилась более трезвая мысль – этот робкий плешивый человечек не осмелился бы явиться сюда, не случись что-то важное. Да и голос Иова звучал взволнованно.

Калокир начал одеваться. Но едва шагнул к двери, еще полураздетый, встрепанный, как Малфрида окликнула:

– Я поняла, что тебя зовут. Но помоги мне сперва этого кота паршивого поймать.

Ромей, даже не оглянувшись, отодвинул засов и распахнул дверь. Кот бросился наружу с истошным мяуканьем. Калокир и не взглянул на него. Видел только лицо слуги – взволнованное, бледное.

– Важная весть, господин! – твердил тот.

Калокир оглянулся на чародейку, оставшуюся на ложе, кивнул ей и, запахнувшись в накидку, вышел в галерею. Малфрида не удерживала, но выглянула вслед за ним в туманный просвет галереи, ведущей к дворцовым постройкам. Кота нигде не было. А Калокир уже и думать забыл о ее причудах.

– Докладывай!

Иов протянул свернутые тугие крохотные свитки. Калокир вдруг ощутил сильное волнение. Помедлил, словно не желая знать новости, подтянул кое-как надетые сапоги с мягкими голенищами, оправил тунику, поплотнее запахнул накидку. А тем временем думал: какими бы ни были известия, мир не рухнет. Он здесь, в Плиске, со своей любимой, подле благоволящего к нему князя русов. И все же эти послания жгли руки. Они были больше обычных мелких записок, которые пересылали ему с почтовыми голубями, а развернув, он увидел, как убористо они написаны. Он мгновенно узнал почерк.

Серые зимние сумерки не давали достаточно света. Калокиру пришлось отойти в дальний конец галереи, где горел факел. Начал читать – и плечи его поникли. Он пробежал наскоро одно послание, затем другое. Опять перечитал оба. Потом растерянно взглянул на застывшего в стороне слугу.

– Ты ознакомился с содержанием, Иов?

– Во имя Отца и Сына, – перекрестился тот. – Вы сами велели читать их и, если срочное что, отправить к вам гонца. Но кому я мог доверить такое! Слава Всевышнему, вскоре пришло известие, что вы с войском архонта русов сами прибываете в Плиску. Но, господин мой… Что же это творится!.. Как теперь быть?

– Ступай, – велел Калокир. – Мне надо подумать.

Слуга пошел прочь, лишь единожды оглянулся на оставшуюся открытой дверь, что вела в покои темной варварской женщины. Иов знал, как много она значит для его господина, и если сейчас она вмешается… Вон она уже идет, ведьма. Растрепанная, как блудница… Которой она и является…

Иов не смел задерживаться, но слышал, как господин сказал подоспевшей чародейке:

– Оставь меня сейчас, Малфрида. Мне надо побыть одному.

– Плохие вести?

– Говорю же – оставь меня!

Его голос звучал резко. Малфрида лишь пожала плечами и вернулась к себе. Но дверь не прикрыла. Калокир застыл в конце галереи, сгорбившись, опустив голову. Ей стало жаль его. Обнять бы, приголубить… Но не осмелилась. И это она, ведьма Малфрида, не боявшаяся ничего на свете! Но была ли она сейчас ведьмой? Где-то в глубине кольнуло: еще утром, забавляясь, зажигала и гасила свечи одним усилием воли, гадала по стоячей воде в бадейке, даже углядела там своего ромея… пока его образ не сменил какой-то старик с повязкой на глазах. Малфрида даже хотела поведать о столь странном видении Калокиру, но сейчас ему, похоже, не до того.

Да, полюбившись с ромеем, она опять стала обычной бабой. И должна ждать, когда он соизволит позвать. Судя по тому, как он замер, как сник, полученные вести таковы, что не скоро и позовет. Вон как сурово велел: оставь!

Малфриде стало грустно. Но ничего, милый, рано или поздно ты вернешься. Она-то знала, как его к ней тянет. Куда же еще он придет искать утешения и совета? Сам обо всем поведает. Или не поведает?

И ей вдруг стало любопытно: что там, в полученном Калокиром послании? Чарами она бы и так все вызнала. А без чар?

Глава 10

Калокир не знал, ушла Малфрида или стоит неподалеку, – он просто забыл о ней. И думал только о том, как ему теперь быть. Казалось, он все предусмотрел, всегда на шаг предвосхищал события и был готов к любым переменам. Даже когда Никифор Фока за спиной Святослава сошелся с мятежными боярами и, вопреки всем договорам с русами, отправил в Болгарию царя Бориса. Даже когда понял, что Святослав решил воцариться в Болгарии. Калокир и тогда знал, как все это представить двору и как себя вести, чтобы по-прежнему остаться в чести у Святослава и не потерять влияния на императора. Но теперь все это не имело смысла. Перемены были слишком неожиданны и непредвиденны. Он понял, что либо окончательно пропал, либо может остаться не у дел, несмотря на все заслуги. Поэтому надо было продумать каждый шаг.

Калокиру даже показалось, что он знает, какое решение примет: словно само Провидение подталкивало его к тому, что еще недавно казалось лишь призрачной надеждой. А почему бы и нет? Разве то, что случилось в Константинополе, не дает ему права на это?

Патрикий выпрямился, почувствовав, как от долгой неподвижности онемело тело, как он озяб. Сумерки совсем сгустились, но время было не самое позднее, и со стороны дворцовых построек еще долетал неясный гул – русы пировали в большом зале, как обычно поступали по приезде. Князь Святослав на таких гульбищах долго не задерживался, он ранняя пташка – привык ложиться, как стемнеет, а встает, едва начинает светать. И сейчас, возможно, уже удалился.

Калокир знал, в каком из покоев дворца прежде останавливался князь, знал и то, что Святослав не любит менять привычек. Значит, сейчас он наверняка в той угловой башенке, что под шатровой кровлей. Туда можно пройти прямо из сада по крытым переходам. Здесь никого нет, караул только на стенах дворца, ибо Святослав по варварской привычке считает, что нечего расставлять стражей по всяким закоулкам и нишам, ибо что ему может грозить среди своих? Если бы патрикий Калокир поведал ему, какова система внутренней охраны в императорском Палатии[88] Константинополя, Святослава это наверняка позабавило бы. Князь был уверен – случись что, он и сам за себя постоять сможет. Ведь Святослав ничего не боялся. Именно такой союзник нужен был сейчас Калокиру!

Но как поступит князь, если Калокир ему доверится? Князь, для которого важнее всего честь?

Калокир вдруг почувствовал неведомый доселе страх. Он по-прежнему слышал доносившийся от дворцовых строений шум. Кто-то окликал воеводу Инкмора, слышно было, как открылась, а потом с грохотом захлопнулась дверь. Калокир замедлил шаг, постоял, обхватив колонну галереи, словно опасался: если отпустит ее, то его унесет такой стремительный вихрь судьбы, что возврата уже не будет. Он даже поймал себя на желании помолиться, но сам же себя и одернул. Что за глупость! Он давно пришел к выводу, что только личные качества человека продвигают его на жизненном пути, но никак не высшие силы. И только сам человек должен решать, прав он или ошибается. Другое дело, если Калокир сейчас ошибется… Тогда жизнь его изменится неузнаваемо…

Даже прожив столько времени рядом со Святославом Киевским, Калокир прежде всего оставался ромеем, подданным величайшей державы. Со всеми вытекающими отсюда благами – почетом, высоким положением, удобствами, защищенностью. Но теперь все может измениться, и Калокир может превратиться в опального изгоя… если не хуже. Хотя есть слабая надежда, что о нем просто забудут и он останется при князе Святославе, но это будет уже не почетное положение посла, а нечто иное. О нем предпочтут забыть. Но разве сам Калокир согласен на это? Нет. Он помнит, как некогда Святослав сказал ему на берегу Днепра: «Дружба властителя, который никогда не знал поражений, – уже птица счастья в руке». Так что, возможно, происшедшее в Константинополе – знак, и пришла пора воспользоваться дружбой князя-победителя!

Патрикий ромейской державы почти бегом одолел оставшиеся переходы галереи, поднялся по боковой лестнице и постучал в дверь башенного покоя, где обычно располагался князь. По привычке подумал: «Хоть бы здесь охрану поставил…»

Святослав открыл сам. Был по пояс раздет, в руке держал меч. Ну и зачем такому охрана?

Увидев застывшего в дверях ромея, легонько присвистнул.

– Все ветры Стрибога небесного! Кого это ко мне занесло? Ха! А я уж думал, Калокир, что до завтрашнего пира тебя от нашей чаровницы никакими силами не оторвать. Неужто прогнала?

Но затем, разглядев напряженное и мрачное лицо патрикия, спросил уже серьезнее:

– Что привело тебя, друг мой?

Он все чаще называл ромея так: «друг мой». Калокир уже привык к этому, а когда порой замечал в глазах князя недоверие, считал это обращение ироническим намеком: мол, знаю, каков ты с изнанки. Впрочем, каков он на самом деле, Калокир и сам не знал, пока не принял решение, приведшее его в этот неурочный час к архонту Руси.

– Нам надо поговорить, княже, – произнес он. – Знаю, что ты устал с дороги…

– Усталым я буду, когда состарюсь. Состарюсь же я лишь в том случае, если наши волхвы разучатся находить живую и мертвую воду.

У Калокира дрогнул уголок рта. Да, пока у князя есть эта дивная вода, он непобедим. Ромей вспомнил, как во время боев за Филиппополь Святослава нешуточно ранили стрелой и воины оттащили его, истекающего кровью, под навес палатки. Но и получаса не минуло, как он вышел оттуда и продолжил руководить штурмом, будто и не было никакой стрелы. Чудо? Что ж, пора привыкать к чудесам русов. Однако знал и то, что чудо-воду на простых воинов не тратили. И те знали об этом, но относились спокойно. Они служители Перуновы, а их предводитель – верховный жрец. Именно он должен выжить и выстоять.

– Угостишься травяным отваром с медом? – Князь жестом пригласил ромея войти. – Добрый напиток. Вина я не пью, а это теплое пойло в самый раз по такой погоде. Надеюсь, ты ненадолго, ромей? А то я уже собрался ложиться.

– Боюсь, надолго. Ибо мне есть что тебе сказать.

Князь чуть выгнул бровь, внимательно поглядел на Калокира, на его взволнованное лицо с горящими глазами, на бурно вздымающуюся грудь – и кивнул, словно что-то уяснил для себя. Опустился в кресло у огня – не просто сел, а устроился на широком седалище, как степняк, скрестив ноги. Но и в этой его посадке с прямой спиной и небрежно брошенными на широко расставленные колени кистями была некая величавость. Князь? Хан? Император? Калокир тряхнул головой. Главное, что сейчас Святослав – его единственный покровитель, надежда на будущее.

И патрикий поведал обо всем, что узнал из послания о случившемся в Константинополе. О том, что в Палатии произошел дворцовый переворот и союзник Святослава Никифор Фока был убит в своих покоях. Убийцей базилевса стал его племянник – красавчик Иоанн Цимисхий, которого тайно препроводила в императорские покои супруга Никифора, базилисса Феофано. Она давно пресытилась стареющим мужем и сочла, что красивый, влиятельный и прославленный родственник Никифора станет лучшим супругом, а заодно и императором Византии. В столице между тем продолжались волнения, популярность Никифора падала день ото дня, а Цимисхий после побед в Малой Азии, наоборот, пользовался все большей симпатией ромеев. Очевидно, Никифор почувствовал, что племянник становится опасен для его власти, оттого и не дал ему позволения вернуться в столицу, чем жестоко обидел Цимисхия. Иоанн пришел в ярость, а масла в огонь подлили письма прекрасной Феофано, которая сулила ему все – и себя, и императорский пурпур… если Иоанн окажется достаточно решителен.

Но при дворе Никифора оставались верные люди, и его попытались предупредить о заговоре императрицы. Покои Феофано подвергли обыску, однако прятавшихся в потайной комнате Иоанна Цимисхия и его подручных не обнаружили. Или предпочли не заметить, поняв, что крайне опасно вмешиваться, когда страшный маховик событий уже набрал обороты. Феофано же прикинулась незаслуженно оскорбленной и держалась так достойно, что Никифор усомнился в ее неверности, – он все еще любил жену. Тогда она сказала, что ночью придет к супругу и все с ним обсудит. Базилевс поверил и оставил дверь своей опочивальни незапертой. Феофано отпустила стражу и привела к Никифору убийц.

Те ворвались с оружием и в темноте молча принялись рубить покрытое пурпурным покрывалом ложе императора – и тут обнаружили, что оно пусто. В страхе, что их предали, заговорщики готовы были бежать, однако хорошо знавший дядю Иоанн Цимисхий вспомнил, что Никифор Фока все еще придерживался солдатской привычки спать на простой войлочной кошме в нише опочивальни. Он откинул занавес, за которым затаился несчастный… и его тело так искромсали кинжалами, что убийцы скользили и падали на залитом кровью мраморном полу.

Наутро было объявлено о смене власти. Палатий, казна, императрица и ее дети-наследники оказались в руках Иоанна Цимисхия, и сама Феофано объявила, что отныне Иоанн является ее мужем. В прошлом, став женой Никифора, она подарила державе наследника, нового базилевса, поэтому не сомневалась, что ее решение никто не посмеет оспаривать. Однако патриарх Полиевкт внезапно заупрямился и решительно отказался венчать на царство убийцу прежнего владыки. Цимисхию пришлось пасть к его ногам, покаяться, заявить, что его самого обманули и он немедленно выдаст и накажет тех, кто вовлек его в заговор и убил дядю. Однако Полиевкт продолжал упорствовать, пока Цимисхий не признал, что действовал по наущению императрицы, но теперь раскаивается и готов отправить подстрекательницу в ссылку. Похоже, патриарх счел это достаточным, чтобы сменить гнев на милость. Кроме того, на трон империи должен был взойти человек сильный и влиятельный, а прославленный воитель Иоанн Цимисхий для этого вполне подходил. К тому же он искренно каялся, присутствовал при казни своих сообщников и отказался даже увидеться с рыдавшей и умолявшей его о милости Феофано.

– Итак, отныне на троне богохранимых базилевсов восседает грязный убийца Иоанн Цимисхий, – печально закончил свой рассказ Калокир.

Он взглянул на Святослава, желая узнать, как тот отнесется к услышанному. Судя по всему, князь должен понять, что лишился союзника в самой Византии! Не говоря уже о том, что теперь вряд ли стоит надеяться на золото, обещанное за поход в Болгарию. И хотя Святослав не раз говорил, что деньги для него не главное… Но что же тогда главное для этого варвара?

Князь неспешно отхлебнул из широкой чаши, сказал негромко:

– Не больно-то ваш Бог и охраняет базилевсов, если такое творится в Царьграде. – И, повернувшись к Калокиру, добавил: – Ты так складно и подробно все поведал, ну чисто баян.

– Я рассказал все, что получил в послании, пересланном голубиной почтой. Я говорил тебе об этих птицах… И человек, который написал о случившемся, предан мне.

– Должно быть, это очень знатная особа, если ей ведомы такие подробности: и речи императрицы, и как было дело с Никифором. Видать, кто-то из придворных? Гм. Не удивлюсь, если этот твой человек – баба. Только они любят смаковать всякие детали.

Калокир онемел в первый миг, потом кивнул.

– Да, это женщина.

– И она именно тот человек при дворе, на которого ты не единожды ссылался? Но стоит ли доверять бабе?

– Она – моя невеста.

– Даже так? – Святослав кивнул. – Зачем же тогда ты нашей Малфриде голову морочишь? Но не об этом сейчас речь. Как думаешь поступить, Калокир? Поспешишь на поклон к новому базилевсу?

– Нет, – ровно ответил Калокир. – Я ведь давно при тебе состою, отвечая за отношения Руси и Византии. И всегда знал, что Никифор будет с тобой считаться. А Цимисхий… Он всегда был противником союза с тобой. А о золоте можно сразу забыть… Былой договор его не касается. Не знаю и того, как он отнесется к тому, что ты завладел Болгарией. Но он опытный воин и прославленный полководец. Думаю, он попытается изгнать тебя отсюда.

– Хотела корова озеро выпить, да околела, – усмехнулся Святослав. – Этот император едва на трон уселся, нас от него отделяют горные хребты, а я здесь полновластный правитель. Но тебя, Калокир, он покликать к себе может. Ты ведь теперь его слуга. По наследству от покойного дяди достался.

И Святослав хитро прищурился в сторону ромея.

Калокир отрицательно покачал головой. На его красивом лице появилась гримаса отвращения.

– Я сказал уже, что не стану служить убийце своего родича и покровителя! И позови он меня… ответа не дождется. Отныне я только твой, Святослав!

Калокир опустился на колено перед сидевшим с чашей в руке князем, приложил руку к сердцу. Князь едва заметно кивнул. Свет огней отражался в его светлых глазах, длинные усы чуть шевельнулись, когда он улыбнулся.

– А ты и раньше был только мой, Калокир. Сражался за меня, улаживал мои свары с Византией, брал для меня города. Думаешь, Никифор Фока похвалил бы тебя за это? И я дивлюсь: почему такой толковый ромей, как ты, так и не уразумел, что сам-то он жив и все еще в чести у меня не потому, что твой базилевс столько времени водит меня за нос, а потому, что ты служил мне верно. И я полюбил тебя за удаль и смекалку, за то, что тебе все наше любо. Вон даже бабу завел себе из наших. Кстати, а что это за невесту ты упомянул? Тебя в самом деле ждет суженая в Царьграде?

– Да, – кивнул Калокир. – Это высокородная женщина, с которой обручил меня сам базилевс Никифор. Она столь знатного рода, что после нашего венчания… я и сам был бы приближен к трону. Никифор обещал: когда я вернусь в Константинополь, цесаревна Феодора станет моей венчанной супругой. Сам патриарх Полиевкт присутствовал при нашем обручении и…

– Что за цесаревна? – заинтересовался Святослав.

Калокир пояснил: он жених той из дочерей покойного императора Константина Багрянородного, к которой некогда сватала самого юного Святослава его мать – княгиня Ольга.

– Не первой молодости, стало быть, невеста, – задумчиво подергал серьгу в ухе князь. – Не девка, ну так молодица уже. Сгодится для брака. Ну, если со всеми этими переменами в Царьграде она тебя все же дождется… – И вдруг спросил: – А как же Малфрида наша?

– При чем тут Малфрида? – удивленно вскинул брови Калокир. – Я ведь говорю с тобой о порфирородной особе! О той, которая любого возвысит своей рукой! И хотя она действительно много лет провела в монастыре… Базилисса Феофано велела отправить своих невесток в монастырь, когда умер ее тесть Константин Багрянородный. Их мать и сами цесаревны умоляли не лишать их жизни в миру, ведь царевны тогда были еще очень юны, однако жаждавшая власти Феофано настояла на своем. Но прошло время, и Никифор Фока вернул старшую дочь Константина в Палатий и сделал моей невестой. Наше с ней обручение было залогом того, что Никифор не предаст меня. И с тех пор Феодора писала мне обо всем, сообщала важнейшие новости, через нее я мог даже отсюда влиять на базилевса, передавать ему то, что не подлежит обсуждению на официальных приемах…

– Ясно, списывались голубки́, – махнул рукой Святослав. – И сами голубков гоняли друг к другу. Одно мне непонятно: как ты не побоялся, имея такую суженую, с ведьмой моей сойтись? Да прознай она… Хотя о чем это я? Твоими стараниями Малфрида ныне никому не страшна. Но послушай совета: постарайся, чтобы она и впредь ни о чем не проведала.

– Она и не узнает, – согласно кивнул Калокир. – Да и зачем ей? Малфрида мила мне. Но кто она по сравнению с рожденной в пурпуре Феодорой? И неважно, какова собой Феодора, дочь Константина, ведь благодаря браку с ней я мог бы…

Тут он запнулся, глубоко вздохнул. Святослав внимательно наблюдал за ним. Потом хмыкнул:

– Что, небось припомнил, что тебе когда-то наворожили о троне цареградском? Не забыл я наш разговор на берегу Днепра.

– А почему бы и нет? – нахмурился Калокир. – Такое уже случалось в ромейской державе, когда смелые и отчаянные добивались пурпура. Это тебе, рожденному в доме великих правителей, подобное и впрямь может казаться странным. Но если бы ты знал нашу историю… Какие только люди не поднимались к трону! Великий Юстиниан происходил из крестьян, Лев Исавр был по рождению простолюдином из захудалого городка в Малой Азии, Василий Македонянин[89] начинал конюхом… Да мало ли таких, кого Фортуна вознесла на вершину судьбы? Так почему бы и мне, человеку знатного рода, сыну херсонесского катепана, будущему мужу порфирородной Феодоры, не попытать счастья?..

Тут Калокир осекся, заметив, как на него смотрит князь – испытующе, пристально, – и умолк. Но ненадолго. Улыбнулся через минуту:

– Это ведь ты сказал когда-то: «Дружба правителя, который никогда не знал поражений, – уже птица счастья в руке».

– Может, и говорил. – Князь отставил опустевшую чашу. – Но ты мне другое скажи: как сам-то думаешь возвыситься? У вас императоров свергают столь же часто, как христиане рушат изваяния наших богов. Но потом… потом я эти изваяния вновь поднимаю. Могу и тебя этак… Что думаешь?

Калокир невольно почувствовал внутреннее сопротивление. Он не идол, а человек: воин, интриган, политик. И для него главное сейчас – чтобы Святослав поверил ему, понял его.

Он повернул к князю побледневшее от волнения лицо. Скулы его напряглись, темные глаза засверкали.

– Первым делом я хочу отомстить убийце Никифора Фоки Иоанну Цимисхию. К этому взывают кровь родича и моя честь.

Святослав согласно кивнул – это он понимал.

– А когда отомщу… Соберу войско и пойду с этой силой на Константинополь… В империи всегда найдутся те, кто поддержит смелого и удачливого. И кто воспрепятствует мне предъявить права на трон? Мне, мужу дочери самого Константина Багрянородного! Ведь Никифор Фока надел корону лишь потому, что обвенчался с вдовой своего предшественника, хотя в юности базилисса Феофано в таверне прислуживала. Моя же невеста рождена в пурпуре! И до тех пор, пока Феодора Багрянородная будет нашими глазами и ушами при дворе, мы будем знать все замыслы и планы Цимисхия. О, Феодора постарается! Она любит меня безмерно и едва ли захочет вернуться в монастырь. А со мной, с нами…

– Но опереться ты хочешь на мое войско, так? – распрямив ноги, поднялся с кресла Святослав.

Ростом он был ниже ромея, но в тот миг показался Калокиру исполином, от которого зависит его судьба. И он опустился на колено перед князем-язычником.

– Да, вся моя надежда на тебя, архонт Руси! Ведь ты сам сказал, что полюбил меня. – Он резко вскинул лицо, глаза его сверкали под черными прядями. – И я полюбил тебя, Святослав. За удаль твою и смелость, за то, что летишь, как сокол, расправив крылья. И если поможешь мне… Князь Олег ходил на Царьград, твой отец добился успеха, заставив уступить империю. Неужели же ты не испытаешь удачу? Я поклянусь тебе, что, если поможешь мне, Болгария вся будет твоей! И я тебе в этом помогу, как помогал до сих пор. Я твой, Святослав. Подумай, вместе мы весь мир перекроим, как пожелаем!

Князь замер, глаза его загорелись. Теперь он дышал так же бурно, как и Калокир. Помнил он, как Олег щит свой на врата Столицы Мира прибил, как отец его, Игорь, хоть сперва и был бит ромеями, но потом поквитался и дань с Византии великую взял. Чем же он хуже? Дань-то при нем Царьград перестал выплачивать. И если он…

Князь силой заставил себя опомниться. Прошелся по покою, заложив руки за спину.

– Всякое еще может случиться, Калокир. Тот же Цимисхий, может, и подтвердит со мной договор. Трон под ним пока шаток, а я тут господин. А потому не теряю надежды, что он выполнит взятые на себя Никифором обязательства. И вот что я тебе скажу: если он со мной мир поддержит и примет мои условия насчет Болгарии…

– Не примет! – выпрямившись, возразил херсонесец. – Говорю же, Иоанн Цимисхий изначально был противником союза Византии с тобой. К тому же ты в Болгарии стал старых богов возвеличивать, а это разгневало Константинопольскую церковь, и патриархи наверняка потребуют от нового императора вернуть Болгарию в лоно Христа. О, они и Никифора против тебя настраивали, да уж больно тот был суров и независим. Однако новому императору поддержка Церкви необходима. Он по их наущению саму базилиссу Феофано сослал, соратников своих казни предал. И если они ему прикажут…

– Вот мы и поглядим, на что он решится, – уже спокойнее произнес Святослав. – Согласится признать мою власть в Болгарии, выплатит обещанное… тогда я еще подумаю, ладить ли мне с ним или воевать. А не согласится… Клянусь Перуном, я даже рад буду его упрямству. Ибо тогда он сам вынудит меня идти на него. Пока же… Пока наши суда стоят в гавани Золотого Рога[90], пока мои купцы торгуют на рынках Царьграда, я наши уговоры с базилевсом первым нарушать не стану!

Калокир молчал. Не следует ему забывать, что Святослав не только воин, но и правитель. И для него важна выгода его подданных. Что же остается? Первым делом – написать Феодоре и попросить ее употребить все влияние, чтобы купцам из Руси и Болгарии стали чинить препоны в торговле. Вот тогда…

– О чем задумался, Калокир? – прервал его мысли князь.

– О том, что ты говорил: чтобы тебя не задерживал, а то уже ночь глухая на дворе. Пойду я…

– Нет, теперь погоди.

Святослав вдруг поймал Калокира за рукав.

– Ты сказал, что вместе мы многое сможем. Хочу тебе верить. А поверю совсем, если побратаемся, если кровь в нас общая будет. Что, хочешь братом мне стать?

– Это честь для меня… Но что ты задумал, княже?

Князь вынул из лежавших на ларе ножен кинжал и чиркнул по руке. Тонкой струйкой потекла кровь. Святослав протянул кинжал ромею: рукоятью вперед, как другу.

– Такой же надрез и себе сделай. Кровь нашу смешаем, станем братьями!

Калокир подчинился. Странные все же обычаи у русов. Но ему нужен Святослав, и он готов на все.

Они прижали рану к ране, надрез к надрезу, смешали кровь. Это было чем-то похоже на кровавый поцелуй. Калокир даже испытал незнакомое доселе волнение. И охнул от неожиданности, когда князь быстро и сильно обнял его и прижал к себе.

– Братко мой Калокир! Завтра же всем объявим. До самого Царьграда весть дойдет!

Калокир попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая. Об этом он как-то не подумал: что скажут в Константинополе, когда станет известно, что он, знатный патрикий, с варваром породнился? Да еще по такому дикому обряду!

Святослав заметил, как дрогнуло лицо ромея.

– Что это ты, ровно кислую клюкву раскусил, братко? Али честь не по тебе?

Выгоревшие брови князя сошлись к переносице.

Калокир рассмеялся – почти натурально.

– Шутишь, великий князь! Как я могу не радоваться, когда ты меня братом назвал! Погрустнел же я потому, что подумалось – а что Малфрида скажет? Она ведь… О Феодоре ей знать никак нельзя.

– Вот и не говори. Да и что ей до какой-то Феодоры? Малфрида – ведьма, дикарка. Ей эти титулы и знатность – что пыль! А ты обними ее покрепче, скажи слово ласковое – вот и все, что ей надобно. А ссориться тебе с ней и впрямь ни к чему. Так что ступай к ней, а я спать лягу, – закончил Святослав, позевывая.

И без всяких церемоний выставил ромея за дверь.

Но Калокир еще долго стоял в галерее, смотрел в ночь. Понимал, что жизнь его круто изменится, понимал, что ступил на опасный путь. Но разве жизнь его не была опасной и прежде? Даже то, что он сошелся с ведьмой, мало кто из его соотечественников одобрил бы. И еще: он впервые пожалел, что сделал Малфриду обычной женщиной. Вот когда ее ворожба пригодилась бы! И пусть она не раз повторяла, что не любит заглядывать в будущее, он бы сумел ее уговорить. Главное, чтобы она ему по-прежнему верила. Когда она вновь станет чародейкой… Ради этого он был готов даже обуздать страсть, которую вызывала в нем Малфрида. И тогда она ему откроет все…

Внезапно патрикий ощутил, что не хочет этой ворожбы. Потом, когда-нибудь… А сейчас он желал одного: быть с ней, обнимать ее, ласкать, забыть обо всех тревогах в ее объятиях. И хотя на дворе уже глухая ночь, нет сомнений – Малфрида примет его!

Однако чародейки, к удивлению Калокира, в павильоне не оказалось. На лежанке в углу сладко посапывала Невена, а когда Калокир растолкал служанку, та сообщила, что госпожа облачилась в свою одежду для верховой езды и ушла, ничего не сказав.

– Она ведь всегда так, господин мой. Что хочет, то и делает. Но не волнуйтесь, к утру наша Малфрида обязательно вернется. Такое уже не раз бывало.

Да, Малфрида была странной женщиной… И все-таки Калокиру было бы спокойнее, если б она ждала его, как и надлежит верной любовнице. И вдруг им овладела тревога. Пусть Невена говорит, что Малфрида и раньше могла отправиться ночью куда угодно, но почему она поступила так сегодня? Ведь не кота же этого отправилась искать? Калокир бы посмеялся ее причуде, но на душе все равно было беспокойно.

Уснуть он смог только под утро. А проснулся – и опять отправился в павильон к Малфриде.

– Не вернулась еще, – коротко ответила Невена.

Служанка вдруг показалась ромею глупой и беспечной. Небось, только рада, что не надо хлопотать вокруг госпожи.

Потом он столкнулся с Тадыбой, и этот вечно отмалчивающийся стражник неожиданно удивил его, сообщив, что Варяжко сам не свой от злости. Оказывается, Малфрида этой ночью явилась на конюшню и приказала оседлать его каурого жеребчика. Куда отправилась – никто не знает, но из Плиски выехала. Варяжко ходит и ноет, что загонит его скакуна чародейка, высматривает со стены – не едет ли.

Пусть высматривает, велел Калокир. А как вернется Малфрида – немедленно ему сообщить!

Но время уже к обеду шло, а чародейка все не возвращалась. Когда и к вечеру она не объявилась, Калокир не на шутку встревожился. В стране неспокойно, а Малфрида никак не привыкнет к тому, что без своего волшебства она просто женщина. Патрикий даже отправил людей на поиски. А там и иная тревожная мысль посетила: вспомнил, как оставил вчера Малфриду, ничего не объяснив, как шел по галерее от павильона… Если бы она захотела, то могла последовать за ним до покоев Святослава и слышать все, о чем они говорили. И хотя прежде за ней ранее такого не водилось, но кто поймет женщину… ведьму? А ведь он вчера признался Святославу, что в Константинополе его ждет невеста – цесаревна Феодора. И если Малфрида узнала о том… Впрочем, он мог бы сказать, если бы она потребовала объяснений: я ведь не обещал тебе ничего… Но почему-то вспомнилось, как вчера она горячо шептала: «Твоей женой хочу быть, детей тебе родить». Если женщина, да еще владеющая магией, такое скажет… это серьезно.

Калокир опять кинулся к воротам, увидел Тадыбу и сгреб за грудки:

– Немедленно отправляйся и разыщи ее! Бери людей, зови Варяжко, седлайте моих самых быстрых лошадей!.. Всю округу проскачите, небо и землю переверните, но найдите и привезите ее!

Тадыба попробовал упереться:

– Позже поеду. Мне ныне в церковь пора.

И полетел на землю от короткого удара. Удивился, потом обозлился, сплюнул кровь с разбитой губы:

– Эй! Ты что это себе позволяешь, ромей!..

Но в Калокире в этот миг не было и тени того учтивого тона, с которым он обычно обращался к воинам Святослава. Это и забавляло их, и внушало уважение. Потому Тадыба даже съежился, когда Калокир гневно шагнул к нему – глаза горят, лицо пылает.

– Немедленно… Я сказал – немедленно!..

– Да ладно тебе! – заслонился локтем Тадыба. – Сейчас скажу Варяжко, что ты коней своих разрешил взять. Это белобрысого порадует. Разыщем твою чародейку, будь уверен. А заодно и каурого вернем.

Но Калокир уже не надеялся на них. Сам отправился на конюшню, но когда оседлал своего рыжего жеребца, его неожиданно остановил воевода Инкмор.

– Куда направляешься, ромей? Тебя князь кличет. – И тише добавил: – Неужто и впрямь побратались вы с ним? Наши только об этом и говорят. А князь ищет тебя, чтобы при всем народе огласить. Так что уезжать тебе никуда не следует – Святослав ждет.

Калокиру оставалось только понадеяться, что Варяжко с Тадыбой разыщут ведьму. Но на душе было так скверно! Не ожидал он, что исчезновение Малфриды напрочь выбьет его из колеи. Но, может, еще вернется? Может, не знает ничего? Да и куда ей податься в чужой для нее, незнакомой стране? Кто она здесь без своего былого могущества? «Вернется, – твердо сказал он себе. – И вскоре».

И широко улыбнулся, входя в полный воинов зал, шагнул к возвышению, где его уже ждал Святослав.

– Здрав буди, князь Руси, братко мой кровный! Слава тебе!

Глава 11

Печенежские кони выносливы, могут долго без устали идти ровным шагом, не сбиваясь и не задыхаясь. Может, поэтому Малфрида и выбрала этого гривастого каурого, когда ворвалась ночью на конюшню. Проснувшийся Варяжко попробовал было запротестовать, но Малфрида вырвала у него повод и сказала, что только проедется немного и вернет коня. Но солгала. А почему бы ей не солгать, если ей и самой лгали? Так и уехала в ночь, сбежала. Знала – если на тебя навалилась беда, то надо уходить от нее, скакать, мчаться, забыться в иных тревогах. И тогда беда отстанет, отступит, развеется…

С ней уже случалось такое, и тогда она уходила от сердечной боли в мир волшебства, в мир духов, которые не умеют по-настоящему ни радоваться, ни страдать. И она становилась такой же. Как это было легко – не испытывать сильных чувств, а только забавляться своей силой, своим чародейством! Со временем Малфрида замечала, что начинает меняться, становится такой, как волшебные существа, что все меньше в ней остается человеческих желаний и стремлений. Но это ее не смущало. Она уверяла себя, что всегда сможет остановиться, вернуться, если захочет. И захотела, когда появился Калокир. Захотела испытать подлинные чувства, страсть, упоение любовью. Ведь Калокир показался созданным для нее. А он…

Малфрида слышала все, что он говорил Святославу, – стояла за дверью, до нее доносилось каждое слово. Сперва князь и ромей долго беседовали о делах в Византии, а потом Калокир поведал князю о своей невесте. Так, мимоходом обмолвился. Святослав сперва даже внимания не обратил. А вот Малфрида была сама не своя. У Калокира есть невеста? И почему Святослав – Святослав, некогда так бранивший херсонесца за то, что тот сошелся с его чародейкой! – теперь обронил небрежно, что чародейке не следует знать о нареченной Калокира. «Она и не узнает. Да и зачем ей», – отозвался ромей. О, они ни во что ее не ставили, они оба предали ее! И тот, кого она полюбила без памяти, и князь, которого она знала с детства, которым восхищалась и которому готова была служить.

Малфрида плохо помнила, как выбралась из города. Она словно умирала, боль разрывала ее душу, и единственным ее желанием было умчаться прочь. Помнит только, что неслась, сама не ведая куда, а потом глухой ночью остановила каурого, сползла с него и, обняв за шею, зарыдала. Ведьмы так не плачут. Но Малфрида была не ведьмой, а обманутой женщиной, чьи надежды разбились о ложь и предательство. И она рыдала, уткнувшись лицом в гриву коня, рыдала так, что, казалось, разорвется сердце.

Слезы дают выход боли, и в какой-то миг Малфрида взяла себя в руки. Вновь села в седло, послала коня вперед. Каурый долго бежал по дороге, упруго выбрасывая крепкие ноги с мохнатыми темно-бурыми бабками. Малфрида порой слышала, как его подковы ударялись одна о другую, сама же смотрела во мрак, а дорога то шла ровно и прямо, то совершала плавный изгиб. Ведьма хорошо видела во мраке и хотела лишь одного – чтобы эта долгая ночь никогда не кончалась. Она была отражением ее души, и когда Малфрида вдруг поняла, что уже светает, она испытала оторопь. Надо было думать, как жить дальше.

Куда она направлялась? До сих пор у нее было единственное желание – уехать как можно дальше от Калокира. Лжеца Калокира, предателя Калокира… Она до крови прикусила губу. Ведь женой назвал, говорил, что только с ней одной ему тяжело расставаться… И она бездумно верила. А он лгал и мечтал о своей невесте Феодоре, царевне ромейской… От таких не отказываются. Такой, как Калокир, уж точно не откажется…

Как же больно, как больно!

«Не стану больше лить слезы. Отныне Калокира нет в моей жизни – я так решила!»

Она крепко сжала бока лошади, посылая ее на очередной взгорок по светлеющей в унылом зимнем свете дороге. Какие-то строения порой мелькали по пути, какие-то усадьбы белели за скелетами голых рощ. Малфрида не знала, куда скачет. Только бы подальше от своего стыда, от измены, от разбитого сердца…

Когда впереди показалась двигавшаяся навстречу группа конников, ведьма свернула с дороги, пропуская их. По островерхим шлемам и каплевидным щитам воинов поняла, что это объезжающий окрестности отряд русов, среди которых могли быть и те, кто ее знал. Но она не в силах была сейчас с кем-то говорить, отвечать на расспросы. Это когда она выезжала из Плиски, стражи послушно отворили перед ней ворота, все еще считая ее ведьмой князя, которой что угодно может взбрести на ум. Но сейчас любой сторожевой отряд мог задержать ее и допросить. А после случившегося ей даже думать было тяжко. Голова была словно налита черной смолой, и Малфриде хотелось одного – найти укромное место, где она могла бы сжаться в комок и забыть обо всем.

Долгий сырой день длился бесконечно, как и тоска ведьмы. Но ее неутомимый жеребчик стал все чаще спотыкаться, и Малфрида перевела его на шаг. Ехала неспешно, погрузившись в невеселые мысли. Тучи постепенно разошлись, проглянуло бледное зимнее солнце. И, глядя на него, Малфрида вдруг поняла, что едет на закат. А ведь ей надо в другую сторону! Теперь она знала куда – домой, на Русь. Там, на родной земле, к ней вернутся чародейские силы, которые дарят столько радости, что все людские невзгоды вмиг забываются.

О, как же опостылела ей эта чужая земля с ее широкими мощеными дорогами, виноградниками на склонах, с крытыми красной черепицей усадьбами, с крестами на куполах церквей!.. Правда, теперь, когда Малфрида свернула с большака на петлявшую среди холмов тропу, жилых строений стало меньше, да и местность вокруг выглядела разоренной и пустынной, лишь кое-где торчал остов разрушенной усадьбы да на обочинах валялись полуистлевшие трупы. Даже при солнце эта картина производила удручающее впечатление. И ведьма стала догадываться, что сейчас она где-то в глубине Болгарии, далеко от Дуная. Ведь придунайские земли Святослав щадил, собираясь поднимать там свою державу, а эти края, некогда богатые и густо обжитые, отдал на разграбление, потому что именно здесь было больше всего имений мятежных бояр. Вот местность и опустела, обезлюдела после набегов венгров и печенегов, после победоносного рейда русов Святослава.

В конце концов Малфрида поняла, что ей следует повернуть обратно, но еще долго блуждала среди опустевших усадеб, пока ближе к вечеру впереди показались дымы очагов, а там и блеяние овец указало на близость жилья, где она сможет передохнуть.

Это было небольшое селение у дороги, почти не пострадавшее от набегов. У перекрестка стоял добротный дом с шестом у входа, на котором Малфрида заметила подвешенный на бечевке кувшин с отбитым горлышком – знак того, что перед ней корчма, где можно найти приют и ночлег.

Хотелось ли Малфриде отдыха? Усталость погружала ее в тупое безразличие, давала возможность забыться, однако лошадь следовало поберечь, если она рассчитывает ехать и дальше. Ведьма не успела еще додумать эту мысль, как из дома, вытирая руки о передник, вышел рослый кудрявый болгарин, шагнул навстречу с улыбкой, но потом замер и лицо его посуровело.

– У нас предрождественский пост, господин! Ни мяса, ни молока, ни яиц. Говорю же, пост у нас.

Малфрида смотрела в недоумении. Потом догадалась: она на степняцкой лошади, на ней стеганый халат, наподобие тех, в каких здесь привыкли видеть печенегов, да и сапоги у нее печенежского кроя, с загнутыми носами. Только черная овчинная шапка на голове такая, как носят и степняки, и болгары. Но корчмарь, видимо, решил спровадить одинокого кочевника подальше. Ведь не раз уже бывало, что печенеги высылали вперед разведчика, а потом могли наскочить всем отрядом: возьмут все, что захотят, потребуют бесплатного угощения, а потом еще и порушат все, а то и подожгут, если не угодишь.

Малфрида неспешно слезла с лошади, только сейчас ощутив в полной мере, как ноют одеревеневшие мышцы – с полуночи почитай в седле, а день уже на исходе.

– Накорми мою лошадь и дай с собой овса. А мне подашь, что имеешь. Я и постной капустой не побрезгую.

Темное задымленное помещение привлекло ее только тем, что в углу пылал очаг, а у стены лежал ворох соломы. Поесть, немного поспать – и дальше в путь. Денег с таких, как она, требовать не станут. А капуста оказалась совсем неплоха. Лепешка суховата, зато можно согреться.

Под ногами квохтали, разгребая солому, куры. За соседним столом сидели местные крестьяне, сперва поглядывали на нее угрюмо, потом стали о своем толковать. Малфрида их не слушала, ей не было до них дела. Ведь как она ни старалась забыться, к сердцу снова начала подкатывать боль, словно измена Калокира раскроила его тесаком, и эта рана, оглушившая и притупившая ее чувства, теперь опять стала болеть и кровоточить. О, нельзя позволить этой боли разрастись! Иначе она совсем ослабеет… А она и без того слаба. Она просто женщина, потерявшаяся в чужой земле… Одинокая женщина, которая плачет…

Малфрида думала, что выплакала все слезы прошлой ночью, но нет снова… Она не всхлипывала, не рыдала, но слезы безудержно текли, и заставить себя успокоиться не было никаких сил. Она даже различила, как кто-то за соседним столом произнес:

– Я ж говорил – девка это. Видишь, ревет!

Малфрида до боли закусила губу, стянула лохматую шапку на лицо и вытерла глаза. Потом гневно взглянула на крестьян – обожгла огромными черными глазищами. Без всяких чар, но с такой яростью, что те поспешили отвернуться, сгорбились над своими кружками.

Выйдя на крыльцо, она поманила корчмаря.

– Эй, человече! Куда ведет этот путь?

Сперва ничего не могла понять, но потом все же вызнала, что если ехать и дальше на закат, то вскоре можно до Преславы добраться. А в Преславе Свенельд! Ее бывший муж, любовник и друг, который всегда помогал ей в трудную минуту…

Малфрида редко ощущала потребность в чьем-то покровительстве, но сейчас был именно такой случай. И она впервые за последнее время испытала что-то похожее на радость. О, Свенельд выслушает ее и поймет, он не выдаст ее князю, которому она и так не нужна без своих чар. А вот добраться на Русь Свенельд по старой дружбе вполне может помочь.

Это были хорошие мысли, они немного ее успокоили, и Малфрида смогла наконец погрузиться в сон. Но спала вполглаза, просыпалась от любого шороха, а когда загорланили первые петухи, стала собираться. И не выспалась толком, и в груди… будто шило воткнули. От этой боли ничто не спасает. Уж лучше снова в путь, чтобы не горевать в тупом бессилии.

Прошла на конюшню, стала седлать каурого. Вокруг еще было тихо и темно, но хозяин все же вышел, глядел, как гость – гостья? – умело управляется с конем. Кажется, даже перекрестился, когда она выехала на дорогу. Но Малфрида стала замечать, что ее уже не так коробит, когда рядом совершают крестное знамение, – начала привыкать. Да и не о том ныне болела душа.

Она отъехала недалеко от селения, когда позади послышался какой-то звук. И хотя было еще темно, Малфрида заметила движение на одной из ведущих к селению дорог. У ведьмы острое зрение, вот и смогла углядеть скакавшего во главе отряда светловолосого всадника без шапки. Уж не Варяжко ли?

Малфрида поспешила съехать с тропы и укрыться в ближайших зарослях. Оттуда и следила, как едва не миновавший селение отряд стал замедлять ход по команде светловолосого предводителя. Она уже не сомневалась – это Варяжко. Именно он направился к корчме. О, этот сообразительный парень мигом все выведает. И хотя на миг почувствовала удовлетворение – значит, ищут ее, тревожатся! – но от одной мысли, что придется вернуться назад… О, для нее не было сейчас худшего из зол!

Ведьма накинула на голову каурого халат, чтобы конек не отозвался ржанием на чужих лошадей, – и повела его прочь. Когда уже совсем развиднелось, она находилась на склоне отдаленного холма. Тут тоже были виноградники, которые никто не убирал, и она шла, время от времени срывая подмерзшие виноградины. Но едва перевалив через холм, тут же вскочила в седло и направила коня прочь. И все равно тревожилась: Варяжко наполовину варяг, наполовину дрегович. А дреговичи – племя лесное, охотничье. Если корчмарь поведал преследователям о странной гостье на кауром жеребчике, малый в лепешку расшибется, а отыщет ее след.

Однако и Малфрида была из охотничьего древлянского племени и знала, как путать следы, чтобы они вели в никуда. Описав большую петлю, она снова вернулась на собственный след, а затем спустилась в лощину и поехала вверх по руслу мелкого, бегущего по камням ручья. Однако теперь она удалялась от дороги, ведущей в Преславу, где был Свенельд. Но ничего не поделаешь, и она продолжала ехать вверх по ручью, пока не обнаружила каменистую россыпь на склоне, где следы копыт не будут заметны.

Все это заняло немало времени, да и склон, по которому теперь поднималась беглянка, становился все круче, а места все более глухими – не видно было, чтобы тут собирали валежник, в воздухе не чувствовалось запаха дыма, который обычно указывает на жилье. А что, если и вовсе нет никакой погони? Может, зря она сама себя напугала и запутала?

Малфрида подумала об этом, когда уже стало смеркаться. Дни в грудне[91] короткие, не успеешь оглянуться – уже и мрак опустился на землю. И хоть видела она в темноте получше иной кошки, вскоре поняла: окончательно заблудилась. Впереди смыкались густые колючие заросли, конь храпел, отказываясь пробираться сквозь них, пришлось спешиться и продираться сквозь подлесок, ведя каурого в поводу. Склон стал еще круче, Малфрида падала, скользила по палой листве, конь фыркал и пятился.

В конце концов чародейка решила довериться чутью животного и, сев верхом, отпустила поводья. Каурый, постояв немного, вроде бы уловил направление и пошел, но через какое-то время снова встал как вкопанный, поводя ушами и фыркая. Но Малфрида уже заметила просвет между буковых стволов и направила его туда.

Вскоре она оказалась в низине, где виднелись следы разрушенной усадьбы, обгорелые остовы крестьянских домов, непогребенные тела в жухлой траве, исклеванные птицами. Место было недоброе. Малфрида догадывалась, что, будь с нею ее сила, наверняка бы она учуяла нежить.

Зато чуял ее конь. Каурый перебирал ногами, фыркал, негромко и жалобно ржал, пятился. Малфриде пришлось прикладывать немало усилий, чтобы удержать животное и усидеть в седле. В таких местах, где лежат несхороненные покойники, что только не заводится. И Малфриде стало жутко. Ей, ведьме, знавшейся со всем темным, умевшей подчинять призраков и духов, стало жутко в этом мертвом месте. О, какой же ничтожной и жалкой она себя чувствовала, став обычным человеком!

– Никогда, никогда больше!.. – шептала она сквозь зубы.

Даже когда нашлась тропа между деревьями, страх не исчез. И Малфрида подумала, что надолго запомнит эту ночь, когда ее пугал любой шорох, любой мышиный писк во тьме, а уханье филина казалось опасным и предвещающим беду. А еще вспоминались россказни Невены: дескать, в эту пору, перед Рождеством Христовым, всякая нечисть оживает и набирается сил – волколаки и упыри, ведьмы и призраки. И пока не наступит светлый праздник Рождества, добрым людям надо бояться тьмы, ибо нежить и колдуны особо лютуют в это время.

Ах, была бы Малфрида ведьмой, а не обычной женщиной, еще недавно лежавшей в объятиях человека, которому верила, которому отдалась и который предал ее, ибо никогда по-настоящему не любил!

Эти мысли не покидали ее до самого рассвета. Конь под ней шел понуро, Малфрида сидела в седле, почти не касаясь поводов. Ее ночные страхи унялись, но чародейка не знала, где она и куда едет. Усталость была так велика, что ей стало все равно, куда двигаться. Появились какие-то срубы, скирды на лугу, потом беленые стены монастыря. А как же!.. В Болгарии шагу не ступить, чтобы в монастыре не оказаться. И Малфрида решительно проехала мимо, хотя чувствовала, как от хозяйственных построек обители доносится запах дыма, навоза и свежеиспеченного хлеба. Жильем пахло, людьми, но Малфрида не захотела даже приблизиться и спросить дорогу у служителей Распятого – просто ехала и ехала куда глаза глядят.

Зарядил мелкий дождик, но она не обратила на него внимания. День казался бесконечным. Изредка попадались небольшие селения, но люди при виде конника старались укрыться. Надо бы расспросить их о дороге, но не было сил даже говорить. Казалось, если хоть на миг остановится – сразу заснет.

Когда стало смеркаться, путь ей преградил глубокий бурный поток. Малфриде пришлось довольно долго ехать вдоль берега, пока не отыскался брод. Каурый нехотя вступил в бурлящую воду, доходившую ему до брюха, и Малфрида промочила ноги. И хоть в Болгарии по зимней поре не так холодно, как в это же время на Руси, всадница вскоре стала зябнуть. Ну и пусть! Это только взбодрит ее. А то от усталости горят глаза, словно песком засыпаны. Мерная поступь лошади убаюкивает, веки тяжелеют. Малфрида позволила им опуститься всего на миг – и вдруг услышала окликавший ее голос:

– Вам нужна помощь?

Малфрида покачнулась и ошеломленно огляделась.

Неподалеку стоял монах – черная одежда, жидкая русая бороденка, куколь от дождя на голове.

– Вы спали в седле, – произнес монах, приближаясь. – Лошадь ваша сначала стала ходить по кругу, а потом остановилась. Вижу, вы оба крайне утомлены.

Он подошел ближе и взял коня под уздцы. Малфрида едва не зарычала. Монах! Христианин! Этого еще не хватало!

Но тот смотрел на нее без страха.

– Я провожу вас в нашу обитель. Скоро совсем стемнеет, а там вы сможете переночевать.

Видел ли он ее степняцкую одежду, или эти святоши чтут законы гостеприимства, как на Руси? Или все дело в хваленом милосердии христиан?

Малфрида, не проронив ни слова, позволила монаху проводить ее на монастырское подворье. Что ж, поглядим!..

Здание обители было окружено белеными постройками с кровлями из темных сланцевых плит. Монах ввел Малфриду в ворота и помог спешиться. Она была так утомлена, что даже не протестовала. Лошадь отвели на конюшню, а ей предложили устроиться в большом сарае, где кроме нее находилось еще несколько путников. Они расположились на сене и искоса поглядывали на нее. Но Малфриде было все равно. Она уснула, едва ее голова оказалась на сухом шуршащем сене.

Утром ее разбудило пение монахов – стройное, спокойное, протяжное. Малфрида лежала в тепле, испытывая странное умиротворение. Поистине странно. Она – ведьма! – без злобы и раздражения провела ночь в обители христианских священнослужителей. Это было неправильно, но, видимо, и душе чародейки порой нужен покой. И ведь не тронули же ее служители, не донимали ни своими молитвами, ни привлечением к вере в Христа. И сейчас она просто сидела и смотрела в дверной проем, откуда лился свет нового дня. Потом монахи накормили ее – дали миску тушеных бобов и теплый отвар трав, подслащенный медом. Ее ни о чем не расспрашивали и, когда она уезжала, благословили в путь. Ведьма едва не расхохоталась, но сдержалась. По сути она была благодарна этим монастырским жителям за их гостеприимство.

Монах-привратник, приняв ее за юношу, напутствовал:

– Тут у нас богомилы шастают. Будь осторожен, юнак.

Малфрида попыталась припомнить то, что слышала о богомилах: как-то иначе они поклоняются Богу, обряды у них не такие, как в монастырях. Ну и что? Какое ей дело до их обрядов…

Пропустив мимо ушей предупреждение о еретиках, Малфрида расспросила привратника о дороге.

Оказалось, что в дальнем конце долины есть тропа к большаку, ведущему к Преславе. Вчера Малфрида сделала большой крюк, забрав далеко на восток, но теперь она знала, куда ехать.

Но едва солнце перевалило за полдень, как Малфрида внезапно выехала к многолюдному становищу печенегов. Степняки привольно расположились в долине среди холмов, поставили свои шатры, повсюду паслись стреноженные кони. Старая неприязнь к кочевникам заставила ее сделать еще один крюк. В итоге, когда опустились сумерки, она все еще была в пути, вокруг стоял мрачный еловый лес, а вскоре снова возникло уже знакомое неприятное чувство, словно за ней кто-то пристально наблюдает. Малфрида озиралась, всматривалась в темные заросли, но вокруг было так тихо, как будто весь мир затаился. Только внезапно прокричал неподалеку ястреб и пронесся прямо у нее над головой. А потом опять повисла тишина и вернулось ощущение чьего-то взгляда – тяжелого, внимательного, пристального. Поэтому, когда за темными стволами в глубине леса мелькнул красноватый огонек, Малфрида обрадовалась и направила коня в ту сторону.

Вскоре она выехала к расположенной среди вековых елей избушке, увидела хозяйственные постройки за плетнем, у порога – воткнутый в колоду тяжелый топор с длинным топорищем. Кто здесь живет? Может, лесорубы, может, углежоги. Люди ей не казались враждебными, а вот ощущение, что за ней наблюдают из мрака, пугало.

При ее приближении зашлась лаем большая собака на привязи, потом отворилась дверь и показался сам хозяин. Он был огромный и сутулый, седые космы стянуты ремешком вокруг лба, широкая борода ложится на грудь. Взгляд до того неприветливый, что Малфрида даже отступила в первый миг. Но потом рядом с лесным жителем появилась женщина в светлой, украшенной вышивкой рубахе, подняла повыше плошку с огнем, улыбнулась.

Присутствие женщины успокоило чародейку, и она, спешившись, шагнула к ним.

– Я с пути сбился, – подражая юношескому говорку и стараясь, чтоб голос звучал как можно грубее, произнесла Малфрида. – Не позволите ли переночевать?

Женщина что-то негромко сказала бородатому, и он посторонился, давая проход. А еще Малфрида заметила, как при свете плошки на груди лесоруба блеснул нательный крест. Ну да, тут ведь кругом христиане – и местные поселяне, и эти лесовики – угрюмый лесоруб, его жена и еще один мужчина, сидевший у очага, – такой же рослый и косматый, как хозяин, только помоложе. Но Малфрида уже стала к этому привыкать. Мало того, после ночевки в монастыре она поняла, что их дом станет для нее спокойным убежищем. Во всяком случае они все же лучше, чем степняки, каких ведьма по-прежнему сторонилась.

Жена лесоруба оказалась веселой и приветливой; она подала Малфриде горячую похлебку, придвинула миску с солеными грибами. И без конца расспрашивала – откуда и куда едет гость? Но Малфрида отвечала на таком ломаном болгарском, делая вид, что не понимает вопросов, что хозяйка вскоре отстала от нее. Села в стороне, что-то шила, а мужчины возились в другом углу, мастеря что-то из дерева. Что ж, обычные лесные жители. И Малфрида, когда ей постелили на лавке в углу, спокойно улеглась. Теперь бы уснуть… Она боялась, что снова нахлынут воспоминания, вернется боль, но день, проведенный в седле, дал себя знать, и вскоре ведьма стала задремывать. Правда, расслышала, как младший из мужиков сказал своим:

– Даже шапку не снял, нехристь!..

Малфрида спала чутко, порой просыпалась и видела, что эти трое все еще сидят у очага, переговариваясь и поглядывая на нее. Их тени шевелились на стенах. Один раз Малфрида даже разобрала фразу:

– Кто узнает? И после того, как сдохла наша…

Дальше она не разобрала. Другой голос резко возразил:

– Только не здесь!

– Тсс! – шикнула женщина. – Ворочается, гляди, разбудишь…

Как и повсюду, перелом ночи возвестило пение петуха. Было еще темно, когда она встала и направилась к двери, даже не попрощавшись. Однако когда седлала каурого, появились оба лесовика, стали топтаться рядом. Они были похожи, и Малфрида не ошиблась, приняв их вчера за братьев.

Старший сказал:

– Наши леса мало кто знает, да и троп тут хоженых нет. Заплутаешь опять. Вот мы и решили проводить тебя Христа ради.

Ради Христа? Допустим. Но почему вдвоем? Какое-то смутное опасение мелькнуло в душе, но быстро исчезло. Она не боялась простых болгар. Мало ли зачем эти двое решили ее сопровождать. Может, им просто по пути. А тут еще и женщина выбежала следом, сунула Малфриде пару лепешек в дорогу.

– Ну, Бог вам в помощь! – И она перекрестила всех троих.

День занимался хмурый, ветер раскачивал верхушки темных елей, но внизу, у покрытых лишайниками стволов, стояли тишина и полумрак. Лесовики двигались уверенно, петляя между елей, и хотя никакой тропинки не было, они безошибочно придерживались одного направления. Малфрида ехала следом, по пути ей то и дело приходилось наклоняться под нависавшими ветвями, и в конце концов она спешилась и повела лошадь за собой.

Лесовики были молчаливы, но она не думала о них. Снова вернулось ощущение, что за ней кто-то наблюдает из чащи. Малфрида то и дело вглядывалась в просветы между деревьями. Один раз опять мелькнул ястреб. Птица, как и вчера, пролетела совсем близко и опустилась на ветку ели, вцепившись в нее крепкими когтями. Повернув голову, ястреб словно изучал путников. Малфрида видела его темное маховое оперение и светлую крапчатую грудь, яркие красноватые глаза. Казалось, птица смотрит прямо на нее. Неужто этот взгляд мог так встревожить чародейку?

Ястреб издал клокочущий звук, пронесся мимо и снова опустился на ветку стоявшей невдалеке ели. Он словно сопровождал их. Может, это ручная птица? Однако лесовики по-прежнему шли впереди, не сбавляя хода и не обращая внимания на сопровождавшую их птицу.

– Далеко ли тянется лес? – спросила через какое-то время Малфрида.

Тот, что постарше, лишь махнул рукой, указывая куда-то вперед. Второй, несший топор, ответил:

– Скоро будем на месте.

Малфрида не совсем поняла, о каком месте речь, но когда примерно через час деревья начали редеть и они вышли на опушку на высоком склоне, путница стала с недоумением осматриваться.

Лес заканчивался у обрыва, с высоты которого открывался вид на долину, окруженную стенами светлых известняковых скал. И нигде не было ни дорог, ни какого-либо жилья. Дикое, пустынное место, открытое всем ветрам. Троих людей, стоявших на небольшой каменной площадке над обрывом, обдавало пронизывающим холодом.

– Куда вы меня привели, смерды? – возмутилась Малфрида.

Лесовики обернулись разом и посмотрели на нее.

– Тут можно спуститься, – после долгой паузы ответил один из них.

– Как? Я что, птица?

Малфрида шагнула к обрыву, но вдруг почувствовала движение за спиной и резко обернулась.

Оба лесовика стояли за ней, младший поигрывал топором.

– Нам нужна твоя лошадь, юнак, – грубо произнес старший. – Отдашь добром?

Малфрида наконец-то догадалась: у этих лесников сдохла рабочая животина, и они решили завести подальше одинокого путника и ограбить. Может, и убить. Христиане, кикимора их задери! Вот они каковы на самом деле!

Малфрида почувствовала такой гнев, что в груди стало горячо. Она машинально нащупала за поясом кинжал – другого оружия у нее не было. Выставив перед собой узкий клинок, чародейка замерла, готовясь обороняться.

– Убей его, братка, – как-то буднично велел старший младшему. – Не гляди, что он с кинжалом. Против топора эта игрушка – тьфу!

Младший тут же взмахнул топором. Топорище было длинное, замах вышел широкий, но все же Малфрида успела увернуться и отскочить – не так уж ловок оказался лесовик в человекоубийстве. Но теперь она оказалась на самом краю обрыва. Позади – пустота. У лесовика с топором появился недобрый блеск в глазах.

– Прыгай! Или зарублю!

Он шагнул к ней, занося топор.

В правой руке у Малфриды был кинжал, левая оставалась свободной, но именно левую она резко протянула к нему, растопырив пальцы, словно, как раньше, намеревалась воспользоваться чародейской силой. Ах, будь у нее эта сила, она бы отшвырнула врага далеко в лес! Но силы не было… Или все же была? Ибо убийца вдруг отшатнулся, словно получив удар в грудь. На его лице отразилось недоумение.

Когда ведьма в ярости, сила непроизвольно возвращается к ней. Пусть это всего лишь отголосок былого могущества. Тем не менее ей удалось оттолкнуть убийцу на несколько шагов. И он был озадачен.

– Руби! – приказал старший. – Эх, дай сюда… – Он потянулся и выхватил у оторопело застывшего брата топор.

И тут над их головами тонко и пронзительно закричал ястреб, затем стремительно пал вниз, полоснув когтями старшего лесовика по глазам. Тот охнул и выронил топор. По его лицу струилась кровь, он тупо тряс головой.

Малфрида не теряла времени. Отшвырнув кинжал, подхватила топор и ударила старшего в грудь, вложив всю силу. Почувствовала, как топор врезается в плоть. Лесовик охнул и стал валиться. Она резко вырвала из раны острие, развернулась и шагнула к младшему. Но того уже атаковал ястреб.

Младший успел увернуться, замахал руками, завертелся. Лесной житель – не воин, и даже если он замыслил убийство, в нем сидит страх. Отбиваясь от яростно кричащей птицы, он оказался на самом краю обрыва, где недавно стояла Малфрида. И ведьма, не раздумывая, метнула в него тяжелый топор.

Этого хватило – лесовик потерял равновесие, изогнулся, взмахнул руками и с воплем рухнул вниз.

Ястреб описал круг над бездной, издавая торжествующий клекот, странно похожий на смех. Или ведьме показалось? Так или иначе, но ведьма торжествовала.

Каурый, почуяв запах свежей крови, шарахнулся и захрапел. Бородатый лесовик был еще жив: стонал и пытался приподняться. Но Малфрида хладнокровно наступила ему ногой на грудь, и он охнул, опрокидываясь навзничь. Теперь этот рослый и сильный мужчина смотрел на нее снизу вверх расширившимися глазами, в которых плавал безмерный ужас. Она же спокойно подобрала брошенный кинжал и, не сводя взора с лица поверженного, вогнала острие ему в горло. Как раз туда, где у ключицы светлел крестик. Кровь сразу залила металл.

Хорошо!

Потом Малфрида обстоятельно вытерла клинок об одежду мертвого, все время слыша за спиной шум крыльев. Ястреб описал еще один широкий круг над бездной и преспокойно уселся на каменном выступе над обрывом. Малфрида почувствовала взгляд птицы и наконец-то поняла, чье присутствие так тревожило ее в чаще. А когда повернулась – взглянула в упор на ястреба и… подмигнула, как соратнику. Птица была не простая. Но именно это ей и нравилось.

Ястреб тоже глядел на нее, и в этом взгляде светился разум. Потом он заклекотал, отлетел подальше и уселся на ветке сосны. Затем перелетел на следующее дерево – и снова заклекотал. Малфрида поняла: он зовет ее за собой. И, подобрав поводья коня, двинулась вслед за птицей.

Ястреб вел ее по кромке между лесом и скалистыми обрывами. Порой мохнатые ели росли у самого обрыва, тогда птица углублялась в лес, указывая спутнице, где легче проехать. А когда лес отступал и обнажались скальные выступы, где вполне можно было и пройти, и провести лошадь, Малфрида двигалась прямо, стараясь не глядеть вниз. Высокие утесы окружали просторную долину, поросшую лесом и кустарником, местность казалась безлюдной, однако в какой-то миг она заметила в низине светлое облачко дыма. Но над обрывом дул ветер, а внизу еще клубился туман, и она решила, что могла ошибиться. Впрочем, ей было все равно: она не хотела к людям. Малфриде было хорошо с этой странной птицей, пришедшей ей на помощь, а теперь ведущей невесть куда.

И все же ястреб провел ее к людям. Прошло немало времени, прежде чем Малфрида, следуя за птицей, оказалась у пологого спуска в долину, а затем и в долине, куда, перелетая с ветки на ветку, зазывал ее ястреб. Наконец за ветвями кустарника Малфрида разглядела открытое пространство и бегущий по камням ручей, на берегу которого расположились лагерем какие-то люди. Из своего укрытия за кустами чародейка видела, что их довольно много – человек пятьдесят, а то и больше. В стороне стояло несколько возов, жевали жвачку круторогие волы, люди хлопотали у костров, что-то готовили, собирали хворост, а у шалашей или под навесами из шкур лежали какие-то старики, с виду хворые, за которыми ухаживали женщины. Все эти люди выглядели как обычные поселяне, может, не самые состоятельные. Одеты в латаные кожухи или обтрепанные накидки из овечьих шкур, на головах мужчин войлочные колпаки или мохнатые шапки, женщины в простой домотканой одежде и длинных покрывалах. Все были заняты делом, однако Малфрида заметила довольно большую группу, собравшуюся вокруг крепкого бородатого мужчины с такой густой и пышной шевелюрой, что она сперва приняла его волосы за шапку. Мужчина что-то монотонно говорил, иногда напевал, а когда умолкал, сидевшие вокруг на разостланных шкурах люди начинали вторить ему, раскачиваясь и стеная. Именно к этому мужчине с шапкой тронутых сединой волос подлетел приведший Малфриду ястреб. Опустился к нему на плечо, а тот засмеялся и ласково погладил птицу.

– Наш Летун вернулся! Значит, благая весть близка!

Похоже, они знали эту птицу, и Малфрида решилась выехать из зарослей. Если ястреб спас ее и привел сюда, стало быть, так и надо. Однако в первый миг при ее появлении собравшиеся проявили беспокойство – кто-то взволнованно закричал, женщины стали скликать детей, мужчины схватили заостренные колья и сгруппировались – другого оружия у них не было. Подняли лай вертевшиеся тут же собаки – все как на подбор черные.

Малфрида спокойно сидела в седле, оглаживая шею заволновавшегося коня, когда на того налетели собаки. Но предводитель что-то крикнул своим людям, и псов оттащили.

– Кто ты такой? – спросил он, выступив вперед.

Его пышная шевелюра казалась дымчатой из-за седины, глаза были светлые, славянские. На лбу виднелся старый шрам, пересекавший бровь.

– Я из войска русов, – спокойно ответила Малфрида. – Но я уехал от них, – поспешила она добавить, видя, какое волнение вызвали ее слова.

Собравшиеся начали переговариваться. Малфрида внимательно разглядывала их. С виду нищие, таких на Руси называют каликами перехожими. И, как на Руси, среди них и впрямь было немало калек – одни лежали под навесом, другие опирались на посохи или костыли. Только одна женщина в длинной темной одежде выглядела заметно богаче, хотя ни на ее плаще, ни на головном покрывале не было никаких украшений или вышивки. Она держала на руках ребенка, а ее лицо показалось Малфриде знакомым, хотя она не могла вспомнить, где могла видеть эту высокую женщину с мрачным лицом.

– Мы не принимаем чужих! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Но ведь меня привела ваша птица, – заметила на это Малфрида. – Она летела передо мной и подзывала криком. И это было как чудо.

Предводитель поднял руку, призывая своих людей к спокойствию, а затем спросил:

– Ты христианин?

Малфрида передернула плечами.

– Я сам по себе. И я не знаю, во что верить.

Почему-то ее ответ им понравился. Но тут заговорила одетая в черное женщина:

– Я знаю, кто это. Не глядите на ее одежду, это не юнак, а женщина. И когда я видела ее в последний раз, она была очень богата и следовала за войском русов. Она останавливалась у меня в имении еще до того, как я родила.

При этом она вдруг заплакала и склонилась к своему младенцу, но какие-то старухи стали ее успокаивать, забрали дитя.

Малфрида тоже вспомнила ее: это была та вдова, чье имение пощадили по приказу Святослава. Тогда она была на сносях. В памяти даже всплыло имя этой женщины: ктра Андония. А еще Малфрида вспомнила, как Невена рассказывала, что эта женщина знается с колдунами. Но колдовства в ней никакого не было. Зато Малфрида наверняка знала, что эта Андония покровительствует какой-то секте. И чародейка, чуть помедлив, спросила:

– Вы богомилы?

– Мы чистые люди! – горделиво вскинув кудлатую голову, заявил предводитель. – Мое имя Живодан. Я веду своих людей от Родопских гор к реке Дунай, к городу Доростолу, подле которого мы хотим переправиться на другой берег, чтобы и далее нести свет истины. Благие люди нас привечают, а русы… русам все равно, кого грабить. И с ними мы не желаем иметь дела.

Малфрида отметила про себя, что идут они к Доростолу. А в Доростоле немало русов, с которыми она может вернуться домой. Так что, скорее всего, ей с этими богомилами по пути. Что ж, тогда она примкнет к ним. Среди этих убогих ее никто не догадается искать.

– Мое имя Малфрида, – произнесла она и, стащив шапку, тряхнула рассыпавшимися волосами. Перед приездом Калокира она вымыла их и умастила благовониями, но после того, как три дня не снимала головной убор, волосы свалялись. Теперь они упали на ее спину темной спутанной массой.

Малфрида продолжала:

– Как говорит ктра Андония, я и впрямь следовала за войском русов и была… – Она на мгновение умолкла, не зная, как объяснить свое присутствие среди людей Святослава. – Я была лекаркой русов, – нашлась она. – Но потом меня жестоко обидели и я оставила стан князя. Однако русы могут меня искать. Поэтому прошу вас позволить мне ехать вместе с вами, скрыться среди вас. Если мы вместе прибудем в Доростол на Дунае, я найду там людей, которых знаю. И они помогут не только мне, но и вам благополучно переправиться через реку.

Богомилы сбились в кучку и стали переговариваться. До Малфриды долетали обрывки речей: «А если обман?», «Чего нам женщины бояться», «Все эти русы – язычники поганые…» Еще кто-то сказал, что лучше иметь дело с язычницей, чем с христианкой.

Последняя фраза понравилась Малфриде. Она смутно помнила, что ей говорили о богомилах: вроде как они тоже верят в Христа, но враждебны к признанной в Болгарии Церкви. Ее это устраивало. К тому же эти сектанты не внушали ей страха. Жалкие, нищие и простодушные. Поэтому она спешилась, присела на корточки и подозвала вертевшегося неподалеку черного щенка. Звери всегда шли к ведьме охотно, вот и этот подошел, а там и на спину опрокинулся, позволив почесать брюшко.

Неподалеку стояла молоденькая девушка с болезненными струпьями на лице. Наблюдая, как Малфрида ласкает собачонку, она потихоньку приблизилась и присела рядом.

– Как зовут щенка? – спросила Малфрида.

– Разве собаке нужно имя? – удивилась та.

Но тут девушку окликнул предводитель Живодан:

– Драга, принеси мне этого пса! Хочу погадать, разумно ли нам принимать к себе русинку.

Девушка, названная Драгой, похоже, огорчилась, но послушно взяла щенка и понесла предводителю. А когда он удалился в заросли с песиком, даже всхлипнула.

– Он будет гадать по внутренностям черного пса… Жаль, что этого взял, мне он нравился. Но мы ведь не должны привязываться ни к чему земному, так ведь?

Малфрида вспомнила, что в былые годы здешние жрецы, как и волхвы на Руси, гадали, убивая животных. Но почему-то стало так жалко щенка, которому только что чесала брюшко… Захотелось догнать этого Живодана, сказать, что уйдет. Но вдруг опомнилась: «Что это со мной? С чего это я такой жалостливой стала? Недавно убила двоих дюжих лесовиков – и возрадовалась. Может, потому, что они творили зло, а эта маленькая тварь такая беспомощная…»

Сидевшая рядом Драга словно прочитала ее мысли.

– У нас редко кого убивают. Нам нельзя проливать кровь. Но наш просвещенный наставник, мудрый Владимир, позволил Живодану гадать, как было принято в старину. Это нужно, чтобы не случилось худого. А ведь ты можешь оказаться злом… Или нет? – спросила девушка, жалобно улыбнувшись. И добавила: – Я никогда не видела, чтобы женщина так одевалась. Разве это не грех – рядиться мужчиной?

– Была бы другая одежда, я бы переоделась. Да разве у вас есть, чем поделиться?

И она снова оглядела этих убогих, задержала взгляд на боярыне Андонии. Та в своих темных добротных одеждах выглядела среди оборванных богомилов чужой. И чего ей не сиделось дома? Усадьба была богатая, да и дети ее там остались, а она с младенцем к этим примкнула. Но Невена недаром говорила, что Андония водится с богомилами.

Драга, заметив, на кого глядит незнакомка, сказала, что Андония всегда помогала истинно верующим богомилам, да только не могла избавиться от мужа. Несколько раз убегала от него, но боярин возвращал жену. Однако Андония оставалась чистой в душе и терпела суровую волю мужа, как истинная богомилка, причем отказывалась делить с ним ложе, если только могла. Она и детей, рожденных по принуждению, не считала своими. А когда муж восстал против Святослава, она же и донесла на него русам.

– Как донесла? – поразилась Малфрида. – Семья ведь у них, дети. Да и не бедно она жила с мужем, я была в их усадьбе.

– Но разве в богатстве счастье? – благостно глядя на нее, произнесла девушка. – А то, что на мужа донесла… ведь только так и могла от него освободиться. Муж веру ее не признавал, запирал Андонию, когда богомилы приходили к их воротам. И даже бил жену, когда та отказывала ему в близости. А этот ребеночек Андонии – не от бывшего мужа. Как же ей было не уйти из усадьбы? Она и детей звала, но они отказались последовать за матерью. За это грех на них великий. Мать не смогла спасти их души, очистить истинной верой. Но сама она настоящая праведница!

Малфрида только языком поцокала, а самой смешно стало. Праведница! Ребенка нагуляла, мужа к смерти подтолкнула. Но Драга уверяла, что Андония достойна уважения – это даже вещий Владимир, их наставник, отметил. Плохо только, что ребеночка придется убить.

– Зачем же убивать? – не поняла Малфрида.

Ей дела не было до мальца этой Андонии, но разве сердобольные христиане так поступают с детьми?

Ответ Драги ее удивил: оказывается, дитя это было зачато во время обряда объединения, а такие дети считаются ошибкой, почти бедствием…

– Что за обряд объединения? – спросила Малфрида, уже догадываясь, что тут что-то не так.

Однако Драга вдруг смутилась, стала расчесывать струпья на лице, втянула голову в плечи, а потом ушла, так и не дав ответа.

Но Малфриде все пояснил вернувшийся вскоре Живодан. Он отозвал ее, и, хотя Малфриде было неприятно видеть следы крови на его руках – а с каких это пор ее кровь пугала? – она все же позволила предводителю богомилов обнять себя.

– Ты будешь наша: так прочитал я по крови черного пса. Это верное гадание. Ты еще не обрела истину, но именно для этого и привел тебя к нам ястреб Летун, посланник вещего Владимира. Теперь ты познаешь истинного Христа! Ради этого ты поедешь с нами и увидишься с великим ясновидцем и целителем Владимиром. Ты пройдешь обряд объединения…

– Это тот, после которого рождаются дети? Как случилось с госпожой Андонией?

Живодан пустился в объяснения. Богомилы, сказал он, считают семью и брак частью грешного мира, где людей больше заботят земные блага, тогда как они должны стремиться к иной жизни – жизни на небесах после смерти. Об этом за мирян и молятся просветленные богомилы, те, кто ради веры отказывается от достатка и уюта. За это самоотречение они будут услышаны на небесах, потому и считаются праведниками. Однако они все же люди, и порой их земная плоть требует облегчения; для этого они собираются на обряды объединения, где могут сходиться с кем пожелают.

«Как у нас на Купалу – всяк всякого любит», – поняла Малфрида, не особо вникая в подробности.

Удивило ее иное: если женщина после священного объединения беременела, это считалось страшной ошибкой. Ребенок привязывал ее к земной жизни, она не могла больше считаться просветленной, а госпожа Андония, уже не единожды оставлявшая мужа ради духовной жизни, и была такой просветленной. Но нежеланное дитя может заставить ее сойти со стези благочестия. И чтобы этого не случилось, от него следует избавиться.

– Почему же Андония не оставила ребенка там, откуда пришла? – озадаченно спросила Малфрида. – В усадьбе, со своими старшими детьми…

– Так не принято, – сухо ответил Живодан. – Это дитя будет отвлекать ее от мыслей о спасении души.

Малфрида тряхнула головой. Надо же… Хотя… Она вспомнила, как сама когда-то хотела избавиться от ребенка[92]. Но теперь только рада, что ничего у нее не вышло. Да, она не лучшая мать, но на душе у нее спокойно: ее дочь и сын живы, а их судьбы устроены.

Малфрида отогнала эти мысли. Стала расспрашивать, как скоро богомилы надеются переправиться через Дунай. Живодан пояснил, что за Дунаем, в землях Онгл, у них немало сторонников, к ним они и должны присоединиться, дабы укрепить их веру в истинного Христа. А до этого они собираются посетить своего духовного главу – мудрого Владимира. Он наставник богомилов, лекарь-чудотворец, а среди людей Живодана сейчас немало хворых, которым необходима помощь целителя. К тому же у Владимира они смогут передохнуть, набраться сил перед дальним переходом.

– Я пойду с вами, – решила Малфрида. – Но с условием, что вы никому не сообщите о моем присутствии среди вас.

А еще ей захотелось узнать, что это за просветленный целитель, который носит то же имя, что и ее внук, – Владимир?

Глава 12

Группа богомилов передвигалась скрытно, избегая торных дорог. Они сторонились крупных селений, но при этом безошибочно выходили к отдаленным хуторам и небольшим деревушкам, где не было монастырей и церквей, ибо оттуда сектантов-богомилов гнали. Зато в глухих селах богомилы тотчас начинали проповедовать об истинном Христе, уверяя, что только они знают правду, а церковники на деле – слуги сатаны. Богомилы утверждали, что монахи и священники просто наживаются на труде простых поселян, а сама церковь с ее иерархией совершенно не нужна. Такие речи находили отклик у простолюдинов, и они охотно несли бродячим проповедникам яйца и сыр, молоко и лепешки, позволяли переночевать в сараях и амбарах. Но если кто из местных заикался о приближающемся Рождестве, к которому готовились в окрестных монастырях, Живодан становился суров.

– Если вам охота повеселиться, то уж лучше празднуйте середину зимы, как исстари было принято в Болгарии. Варите кисель, режьте сало, пейте вино и пляшите. Так было прежде, пока византийские слуги сатаны не опутали наших людей своим лживым вероучением. И не вздумайте поститься, а потом идти в церковь и праздновать то зло, которое разжиревшие попы именуют Рождеством! Ибо за это вас постигнет неминуемая кара!

Крестьяне вздыхали, опускали очи. Они были не прочь повеселиться, как большинство их соседей, но речи богомилов их смущали. Зато им нравилось, когда Живодан провозглашал, что у бедняков больше надежды попасть на небо, нежели у богатых бояр и попов. Богомилы считали, что если бедняки поминали в речах Перуна или же слушали истории про древнего Тенгри, они меньше грешили, чем тогда, когда позволяли совершать таинства священникам, которые продали веру за византийское золото. Ибо всякий, кто входил в монастыри и храмы, возведенные по ромейскому образцу, становился слугой сатаны.

Путешествуя с богомилами, Малфрида не вникала в различия между их верованиями и верой тех христиан, которые молились в храмах. Но заметила, что их речи об истинном Боге оставляют ее равнодушной. Зато чародейка стала замечать иное: порой, устав после дня в пути и устроившись на отдых, она погружалась в темную зыбкую мглу, которая отнюдь не пугала ее, а сулила убежище, защиту от всех бед. Утром, пробудившись, она чувствовала себя по-особому окрепшей, и еще… Малфрида пока боялась верить, но после этих теплых снов-погружений она ощущала знакомое покалывание в кончиках пальцев. Ее сила начинала возвращаться, и это казалось странным. Она в христианской стране, прошло лишь немногим больше седмицы с того дня, когда она лежала в объятиях Калокира… а темные сны снова возвращают ей силу чародейства. Причем, как заметила ведьма, это происходит еще быстрее, когда она засыпает под напевные молитвы богомилов. Неужели в их завываниях есть нечто такое, что помогает ей?

Несмотря на то что Живодан и его люди без конца твердили о Христе, они никогда не совершали крестного знамения и плевались, если видели где-то знак креста. Однажды, когда богомилы собрались на свой молебен, убогая Драга робко попросила ее присоединиться к ним, но чародейка так взглянула на девушку, что она побледнела от испуга, а затем кинулась прочь. Позже Малфрида слышала, как Живодан сказал взволнованной Драге:

– Не донимай Малфриду. Она еще не определилась. Но после встречи с Владимиром русинка познает истину!

О встрече с великим просветленным богомилы упоминали нечасто, словно это было их тайной, и от этого любопытство Малфриды только разыгралось. А еще она замечала, что ястреб Живодана, часто улетавший по своим делам, всякий раз возвращался, когда богомилы оказывались на распутье. Птица вдруг начинала кричать, указывая путь богомилам: куда она направляла их, туда они и шли. Ястреб отыскивал проходы среди скал и густых чащ, вел их через ущелья, и в этом было нечто волшебное. Малфриде отрадно было знать, что и на этой земле, лишенной чар, есть нечто необычное, удивительное. И теперь ей нравилось, когда птица пристально смотрела на нее, подлетая совсем близко.

Путь богомилов пролегал по лесистым возвышенностям, дни стояли безветренные, все время светило неяркое зимнее солнце. Было довольно тепло, это ободряло богомилов, и они часто пели в пути. При этом они тащили своих больных, помогали калекам и толковали о чудесном исцелении, которого ждут от просветленного Владимира. Иногда к ним присоединялись новые последователи – какие-то бродяги и нищие. Такие и по Руси бродили, клянча подаяние, их порой кормили, но чаще прогоняли.

Передвигаясь с богомилами, Малфрида по сути была довольна тем, как устроилась. Ее кормили, не сторонились, ей дали теплую одежду, позаимствовав ее из сундука госпожи Андонии, и та не посмела возразить. К чему ей богатство, если она наконец-то может заботиться только о своей душе? А Малфрида приобрела рубаху тонкого сукна, длинное платье без рукавов и теплый овчинный кожушок. Из своего она оставила только черную шапку – стоило появиться отряду рыскавших по округе русов, как она тут же надвигала ее до переносицы, прятала глаза и начинала старчески сутулиться. Испугалась она только однажды – узнав в одном из всадников смоленца Тадыбу. И хотя русы не трогали убогих богомилов, в этот раз Тадыба пристал к Живодану с расспросами – скажи, откуда у нищих бродяг каурый жеребец, привязанный позади одной из повозок. Предводитель солгал, даже глазом не моргнув: дескать, приблудился у монастыря тех святош, которые поклоняются девке, именующей себя матерью Христа. Тадыбе не понравилось, как Живодан отозвался о Богородице, и предводитель отведал плетей, но рус был настолько простодушен, что после того, как его гнев утих, принялся расспрашивать Живодана, где находится этот монастырь. Малфрида смогла перевести дух только тогда, когда усердный Тадыба ускакал, ведя в поводу изъятого у богомилов коня. Ну и ляд с ним!

Но обрадовалась она рано. Ибо вскоре вернулся пернатый проводник Летун и стал носиться над вереницей богомилов, пронзительно крича. Живодан мигом понял, что означает это беспокойство птицы.

– Братья и сестры, бросаем возы и прочь с дороги! – приказал он.

Вот так: ни поклажи своей им было не жаль, ни волов, тянувших повозки. Но, похоже, богомилам нередко приходилось так спасаться. Действовали они слаженно и быстро: женщины и подростки несли корзины со снедью, те из мужчин, кто посильнее, тащили носилки с больными, старики вели детей. Летун продолжал кричать, пока не привел их к ущелью в горах, узкому, незаметному, где по дну бежал ручей. Нищим богомилам пришлось шлепать по ледяной воде, пока они не оказались в безлюдных местах.

В какой-то миг шедшая позади Малфриды Андония прошипела злобно:

– Это все из-за тебя, руска. Вон как нам теперь приходится, да еще и добро пришлось бросить прямо на дороге.

– А ты пожалела добро? – оглянулась на нее Малфрида. – Лучше бы дите свое пожалела.

И засмеялась, видя, как исказилось лицо женщины.

Куда делся ребенок Андонии, можно было только гадать. Но Малфриде было не до того. Она снова видела свои темные сны и набиралась сил. Как же сладко было проснуться и ощутить знакомое покалывание в кончиках пальцев, а потом и бурление крови, спешащей по жилам то горячими, то холодными толчками! А как славно было чувствовать, как шевелятся, словно живые, волосы! В пути Малфриде толком не удавалось помыться, волосы под шапкой свалялись, а как начали они сами собой шевелиться, так сразу словно расчесал их кто частым гребнем, – пышными стали, легкими. Но главное, чтобы это никто не заметил.

Когда же вся сила окончательно вернется к ней? Малфрида решила, что возвращение чар происходит потому, что вместе с богомилами она избегает христианских храмов. И все же таила от них свое колдовское умение. Богомилы порой поступали как язычники – взять хотя бы гадания на крови, – однако и они считали всякое волшебство сатанинскими происками, и, если вечером у костра кто-нибудь начинал болтать о духах и чудесах, Живодан мог такого и посохом огреть.

– Не восхваляй всякое непотребство! – наставлял он. – Цени только то, что от Бога исходит. А когда прибудем к просветленному Владимиру, сами увидите, какие дива с молитвой творить можно.

– А когда же вы надеетесь с ним встретиться? – как-то спросила у Живодана Малфрида.

– Под вечер того дня, который обманутые зовут Рождеством. Тогда Владимир выйдет к нам и начнет с Божьей помощью лечить наших хворых и творить чудеса.

Вот бы поглядеть! Даже Драга, вечно отиравшаяся подле Малфриды, была убеждена – целитель Владимир непременно излечит ее струпья. И тогда красноволосый Перван обратит на Драгу внимание во время обряда.

Малфрида рассмеялась. Она давно приметила среди богомилов этого разбойного вида, но довольно пригожего парня с длинными медно-рыжими волосами. Сильный, громогласный, веселый; он даже над калеками подшучивал, когда тащил их на себе, и те смеялись. Вот об этом неугомонном парне и мечтала дурнушка Драга. «А как там насчет греховных земных страстей?» – все так же смеясь, спрашивала у нее Малфрида, но Драга ничего толком не могла ответить, только мечтательно поглядывала на рослого Первана.

Малфриде стало жаль ее. Однажды она наломала сухих веточек, заварила и, сказав Драге, что это целебный настой, которым врачуют кожные болезни на Руси, промыла отваром лицо девушки.

– Я ведь тоже знахарка, – объяснила она притихшей Драге, а сама попробовала потихоньку нашептать заклятие. Самой хотелось проверить, на что сейчас способна.

Драга послушно сидела, доверчиво подставляя щеки и лоб, и вдруг взволнованно воскликнула:

– Ох, Малфрида, да у тебя глаза светятся!

Ведьма от радости чуть не расцеловала девушку. Значит, сила уже открыто проявляется! Но пока следовало это таить. А то, что у Драги стали осыпаться струпья вокруг рта и на лбу, было приписано чудесному снадобью.

Но люди, узнав, что Малфрида помогла хворой девушке, тоже стали просить о помощи.

– Нет! Нельзя! – огрызалась она. – Язычница я, в вашего Бога не верю. Ждите, когда ваш просветленный чудо сотворит.

– Вот увидишь Владимира – и уверуешь, – заявил рыжий Перван, о котором мечтала Драга.

Этот парень частенько уделял внимание русской знахарке. То руку подаст на подъеме, то поможет ношу нести. А ведьма втихомолку испытывала на нем свои чары: то велит влюбиться в себя, то нашлет страх, чтобы держался в стороне и не докучал. И выходило!

«Скоро я этих убогих покину, если сила и впредь будет так быстро прибывать», – размышляла по пути ведьма. Но пока не спешила. Ибо, став таким же изгоем, как эти нищие, деля с ними невзгоды, тяготы пути и последний кусок хлеба, она словно закрылась от своих горьких мыслей о Калокире… По крайней мере так ей казалось.

Однако порой, когда вдруг нахлынут воспоминания, чародейке становилось невмоготу. А еще сны – не только темные и уютные, после которых словно на дрожжах росла сила ведьмы, но и яркие, красочные, в которых к ней приходил Калокир… Такой же красивый, кареглазый, нарядный, каким полонил ее сердце. Во сне он то улыбался, то смотрел с грустью и как будто звал ее… «Я люблю тебя, чародейка, жизнь моя пуста без тебя. Вернись!..» – умолял он ее. И там, в сновидениях, Малфрида начинала ему верить, рвалась к нему. А проснувшись поутру, думала – уж не поторопилась ли она сбежать, так и не поговорив с Калокиром? Но затем вспоминала, с какой гордостью он поведал князю Святославу, что обручен с порфирородной царевной, и душу снова опаляли гнев и боль. О, это была жестокая рана, однако боль отступала во время тяжелых переходов, когда больше думалось о том, как она устала и голодна, и о все новых странностях ее спутников. И хорошо: она должна забыть Калокира.

Богомилы продвигались своими путаными тропами медленно. Но знали точно: к Рождеству наверняка окажутся у пещеры, где обитает просветленный Владимир.

– Не все знают туда дорогу, а если бы и знали, не всякому дано дойти, – рассказывал Малфриде по пути Живодан. – Владимир много лет живет уединенно, и далеко не всех соглашается принять. А когда выходит к верующим… О, я помню, как впервые там оказался!.. Я был совсем мальцом, да еще и покалеченным. Сбросил меня конь, ушиб я спину, а лекари-монахи сказали, что ходить я больше не смогу. А значит, стану обузой семье. Вот тогда, не зная, как со мной поступить, родители и понесли меня к пещере Владимира. И я узнал этого великого слепца!

– Так он слеп? – удивилась Малфрида.

– Просветленный Владимир пострадал за свою веру. Христиане выкололи ему глаза! С тех пор он ушел в земную глубь, где его невозможно найти. Он живет в вечном мраке, но в известные дни выходит наружу и помогает истинно верующим.

– А чем он питается в пещерах? Кто за ним присматривает?

– Ему служат только избранные. Меня он, к моему великому сожалению, не призвал, – вздохнул Живодан.

Малфрида искоса посмотрела на предводителя, который, словно пушинку, нес на плече корзину с вяленой свининой да еще и был увешан мешками с сухим горохом. Немалая тяжесть, а ведь говорит же, что был калекой… С помощью какой же силы исцелил его просветленный? И сколько же лет целителю Владимиру, если Живодан и сам уже далеко не юноша? Будь они на Руси, Малфрида решила бы, что все дело в живой и мертвой воде. Но тут, в этом христианском краю, она могла только подивиться тому, что рассказывал предводитель богомилов.

А Живодан продолжал:

– Просветленный Владимир живет лишь своей верой. И мы спешим к нему, поскольку сейчас самые длинные ночи в году и Владимир может выйти из глубины горы, в которой живет. Там мы творим свои обряды, и он, видя нашу веру, отвечает на наши просьбы и многих исцеляет…

Значит, богомилы приманивают слепца обрядами, которые… Но Малфрида не станет принимать в них участие, особенно теперь, когда сила стала возвращаться. Она осторожно покосилась на рыжего Первана: так и есть, этот балагур опять не сводит с нее глаз. Размечтался красноволосый! Теперь уж Малфрида свою силу ни на одного пригожего парня не променяет.

Голос Живодана отвлек ведьму от размышлений:

– Теперь, когда ты помогла Драге, просветленный Владимир наверняка пожелает с тобой встретиться. Он повсюду ищет тех, в ком есть дар. Так что радуйся, Малфрида!

Она только хмыкнула.

Вскоре дорога сделала резкий поворот и, к удивлению Малфриды, нырнула под водопад, низвергающийся со скального уступа. Прилетел ворон, хрипло каркнул и темной тенью скрылся под водяной завесой, словно указывая богомилам путь.

– Летун наш, – заулыбался Живодан. – Указывает мудрая птица, куда идти. Значит, ждет нас просветленный.

– Но ведь раньше ты так звал ястреба? – удивилась чародейка.

– Владимир разных птиц присылает, – усмехнулся Живодан. – Но их всегда можно узнать – они ручные.

А Малфрида снова подумала, что тут не обошлось без чародейства.

Богомилы тем временем один за другим проходили под срывающимся со скал потоком, двигались вдоль каменной стены к дальнему выступу и исчезали за ним, словно проваливаясь в недра горы. Малфрида решила, что там находится вход в пещеру. И не ошиблась. Со стороны его нелегко было обнаружить, но когда богомилы начали зажигать факелы, стало видно, что открывшееся подземное пространство огромно. Прибывшие с облегчением освобождались от поклажи, укладывали больных, начинали разводить костры. Когда огонь запылал, из-под темного свода пещеры с писком снялись стаи летучих мышей, проступили из мрака сталактиты, стало слышно, как во мраке где-то журчит вода.

Богомилы чувствовали себя здесь почти счастливыми. Стряпали нехитрую еду, переговаривались, то и дело начинали распевать свои гимны. И все были веселы, переглядывались, пожимали друг другу руки, поздравляли с окончанием пути.

Малфрида настороженно поглядывала в темный проход в дальнем конце пещеры, ожидая, когда же появится слепой кудесник. Но богомилы словно забыли, зачем явились сюда. Похоже, они готовились к пиршеству, не берегли припасы, как обычно, а щедро нарезали мясо, откупоривали кувшины с вином. Пили они много, вскоре языки начали заплетаться, мужчины подсаживались к женщинам, те смеялись без меры. Даже калеки приподнимались на своих ложах. Рыжий Перван, проходя мимо Малфриды, ласково огладил ее плечо.

– Ты давно мила мне. Сегодня узнаешь, как сильно я жажду тебя!

Малфриде захотелось заставить наглеца то ли заржать конем, то ли умчаться вглубь пещеры, куда не достигал свет костров. Пусть бродил бы там, пока ноги не собьет. Однако при всем желании она не могла позволить себе этого – она еще не знала, насколько сильна, сумеет ли навести морок или отвести глаза богомилов, если те и впрямь начнут свой свальный обряд.

Но пока они были заняты другим. Живодан и еще несколько мужчин втащили в пещеру два свежесрубленных дерева, долго возились с ним, обтесывая, потом осмолили. Сделав пазы в бревнах, они сложили их крест-накрест и стали поднимать. Малфрида даже зубами заскрипела. Этого она не ожидала: ненавидящие распятие сектанты-богомилы устанавливали огромный крест! Ей захотелось немедленно сбежать от этих лжецов. Однако вскоре она заметила, что богомилы не поклоняются кресту, а, подходя поочередно, плюют на него, а некоторые мужчины даже мочились на его основание, вызывая общий ликующий хохот.

– Пропади пропадом! – кричали они. – Исчезни, как дым, а пепел мы по ветру развеем!

Ведьма поняла, что крест воздвигнут только затем, чтобы его уничтожить. Странный обычай. Но ей это нравилось.

К ней подсела улыбающаяся Драга, спросила, не хочет ли русинка пойти вместе с другими женщинами в соседнее ответвление пещеры – там есть водоем, можно омыться перед обрядом.

– Оставь меня! – огрызнулась Малфрида. Забилась в угол за сталактитом и продолжала мрачно наблюдать.

«Уберусь отсюда, как только подвернется случай», – решила она. Но предводитель Живодан внимательно следил за чародейкой: он отыскал Малфриду в ее укрытии, ласково снял с нее мохнатую шапку и запустил пальцы в ее рассыпающиеся волосы. Малфрида почувствовала нарастающую злость, и волосы ее зашевелились сами собой. Но в полумраке богомил не понял, что происходит.

– Ты зря стоишь на сквозняке, женщина. Вон как кудри твои взметнулись. А ведь они хороши у тебя, ох хороши!..

Малфрида опустила глаза, чтобы он не заметил, как вспыхнула в них желтизна. Ею уже владела нешуточная ярость. Обратить бы похотливого Живодана в жабу!

Вместе с тем она заметила, что общее возбуждение, охватившее богомилов, передалось и ей. Да и Живодан с его шапкой кудрей вдруг показался ей не отталкивающим, а наоборот – привлекательным. И только что вернувшийся из купальни Перван, обтиравший ветошью сильное волосатое тело, тоже нравился ей. Малфрида поняла: в ней оживает желание любиться, сильное, неутолимое, лишающее разума… Для чародейки оно порой бывало настоящей мукой…

– Зачем вы поставили крест? – спросила она у Живодана, чтобы отвлечь себя от плотских помыслов.

– О, это неспроста, – рассмеялся предводитель богомилов. – Мы ведь тоже празднуем самые темные дни в году. Но по-своему.

«Сожгут», – догадалась чародейка. Горящий крест! Ей должно это понравиться. Решила: «Погляжу, как он пылает, – и сразу уйду».

Огромный осмоленный крест в сполохах костров казался зловещим.

Богомилы постепенно стали собираться вокруг черного распятия. Живодан поднялся на возвышение и, указывая на крест, произнес речь. Лживые приспешники сатаны – попы, навязали этот символ смерти верующим, заставив их поклоняться ему и забыть о настоящем Христе, сыне Божьем. Поэтому все, кто осеняет себя знаком креста или носит на себе этот символ смерти Спасителя, – пособники сатаны. Они, богомилы, верят в истинного Христа, презирают чуждые празднества и иконы, а крест существует только для того, чтобы его уничтожить!

С этими словами он выхватил у кого-то из приспешников факел и поднес к осмоленному основанию креста.

Тот занялся легко, от перекладин повалил густой дым. Вокруг, торжествуя, приплясывали и ликовали богомилы. Малфриду кто-то обнял, но она вырвалась и стала отступать, все еще не сводя глаз с горящего креста. Она видела уничтожаемый символ христианства! Невероятно!..

Ведьма засмеялась – сперва тихо, потом все громче, веселее, неистовее. Ибо ее переполняли торжество… и сила! По венам тугой волной катилась мощь чародейства, наполняя каждый уголок тела. Это невозможно было сдержать. Волосы ее взлетели и заплясали подобно темному пламени, глаза вспыхнули, губы стали огненно-алыми, обнажились клыки. Кожа на руках зашуршала от чешуи, прорезались когти… Еще миг – и она превратилась бы в чудовище, в монстра, но раздавшиеся вокруг крики отвлекли ее внимание. Малфрида опустилась на выпирающий из скалистой стены уступ и теперь сидела на корточках, озираясь, словно хищная птица, волосы ее вихрились, зрачки стали узкими, как у змеи. Кровь ее бурлила, а из оскаленного рта вырывалось змеиное шипение.

– Это чудовище! – закричал кто-то. – Она ведьма!

Теперь богомилы смотрели только на нее, их лица были искажены ужасом. Но с каждой минутой в них все больше проступали ненависть и отвращение.

– Убить эту тварь! – выкрикнул Живодан, и толпа вмиг всколыхнулась, раздались яростные крики.

Но Малфрида больше не была беспомощной бродяжкой. Достаточно было выставить вперед руку – и Перван, надвигавшийся на нее с дубиной, был отброшен невидимой силой, опрокинув тех, кто стоял за ним. Послышались испуганные возгласы, женский плач.

Малфрида захохотала. Потом схватила чей-то посох и провела черту в пыли под ногами.

– Первый, кто переступит ее, обратится в пепел!

Ее голос был полон угрозы, облик пугал. Оцепеневшие богомилы попятились, на их лицах застыл страх, но сзади напирали другие, вопили, распаляя себя. Их было так много, а ведьма совсем одна.

И тут в голову Малфриды угодил камень. Она и не заметила, как Андония забралась на выступ над ней и оттуда, сверху, запустила в нее обломок известняка. Удар был такой силы, что Малфрида не устояла на ногах. Однако она понимала, что не может позволить себе слабость, и мгновенно выпрямилась. И вовремя, ибо услышала, как Живодан уже дал команду своим людям забросать ведьму камнями.

– Она не сможет увернуться, если мы будем действовать дружно! Смерть чудовищу!

Они кричали, толпились, по стенам пещеры метались тени. Малфрида почувствовала боль в плече и бедре, затем острый камень угодил в щеку. Боль отупляла, мешала сосредоточиться на заклинании.

«Да неужто я с этими убогими не совладаю?» – ужаснулась Малфрида, чувствуя, как страх путает мысли.

И вдруг увидела, что богомилы отступили, повинуясь громовому голосу:

– Назад, дети мои! Оставьте это исчадие! Я повелеваю вам!

Кто бы это ни произнес, но взбудораженная толпа фанатиков повиновалась. И уже кто-то кричал, торжествуя:

– Он вышел к нам! Слава! Слава! Теперь нам не страшна тьма, мы спасены!

«Спасаться надо мне!» – мелькнуло в голове ведьмы. Как же она позабыла, что против общей ярости толпы любое чародейство бессильно? Теперь она должна перестать пугать их, успокоиться и прикинуться, что сама не ведает, что с ней произошло. Хитрость и притворство в таких случаях – лучшая защита. И если удастся их обмануть… в крайнем случае, обольют холодной водой – как того бесноватого, которого Живодан усмирил в каком-то селе…

Вытирая кровь с лица, убирая растрепанные волосы, Малфрида огляделась и поняла, что сейчас богомилам не до нее. Все они отвернулись и смотрели туда, где у выхода из темных недр пещеры на возвышении стояли двое – отрок с факелом и высокий худой муж с длинными седыми волосами и бородой. Несмотря на седину, этот человек не казался старым, настолько был прям, так величественно держался. Одна его рука покоилась на плече отрока с факелом, другой он опирался на посох. На глазах его была темная повязка.

Малфрида поняла, что перед ней – почитаемый богомилами просветленный Владимир. «Похож на наших волхвов», – неожиданно отметила про себя ведьма. А еще ей почудилось, что она уже видела этого человека. Но где? Когда? Не в своих ли видениях-гаданиях?

Слепец одним мановением руки успокоил толпу. После недавних воплей тишина оглушала. Владимир же, словно видевший сквозь повязку, протянул руку к Малфриде.

– Пропустите ее ко мне!.

У него был зычный голос. И очень властный. Так мог говорить истинный повелитель. Потрясенные происходящим богомилы расступились.

Живодан кинулся к слепцу, стал что-то говорить, указывая на Малфриду дрожащей рукой, однако Владимир ответил:

– Я знаю, во что она превратилась. Но знаю и то, что с ней можно поладить и даже спасти. Или вы забыли, что спасение даруется через увещевания и добро, а не жестокостью и злобой? Если ослушаетесь меня, клянусь, что оставлю вас с вашей звериной натурой и желанием убивать и навечно удалюсь в пещеры.

Малфрида провела рукой по щеке, коснулась шишки на голове – боль так и выстрелила. И все же она была рада. Спасена! Вот уж не думала, что следует опасаться жалких богомилов. С опаской, затравленно озираясь, прошла между ними. В толпе мелькнуло испуганное лицо Драги, Малфрида заметила глядящего исподлобья Первана, каких-то старух, еще не выпустивших из рук увесистые камни, растерянного Живодана с торчащими во все стороны волосами и всклокоченной бородой. Только стоявший на возвышении слепец выглядел спокойным и величественным. Он был очень худ – темный балахон окутывал бесплотное тело, а острые скулы, казалось, вот-вот прорвут бледную кожу. Такая бледность бывает у тех, кто давно не видел солнца.

Когда ведьма приблизилась, Владимир простер руку и коснулся ее лица. Ведьма сдержалась, не отшатнулась, а он одними кончиками пальцев провел по ее щекам и носу, по губам и челу. Малфрида отпрянула лишь тогда, когда он притронулся к болезненной опухоли на ее темени. Но слепец уже опустил руки и неожиданно произнес:

– Да, это она, Малфрида. Я давно ждал тебя, дитя. Следуй за мной!

Ведьма была так удивлена, услышав свое имя из его уст, что двинулась за Владимиром, даже не оглянувшись на притихшую толпу. Богомилы больше не интересовали ее.

Юный проводник слепца шел впереди, отсвет его факела выхватывал из тьмы то изогнутый свод пещеры, то уходивший куда-то во мрак проход между мощными каменными столбами. Где-то журчала и капала вода, тянуло сыростью. На полпути слепец остановился и, убрав руку с плеча отрока, проговорил:

– Можешь погасить огонь, мой славный Цветил. Мне это ни к чему, а Малфрида и ты оба видите во мраке. Я ведь не ошибаюсь, женщина?

Она только кивнула, слишком пораженная, чтобы ответить «да», но Цветил уже погасил пламя в тихой воде пещерной реки. Стало темно, но Малфрида заметила, что глаза мальчика во мраке замерцали желтизной, как у чародея. Потом он оставил их с Владимиром, удалившись во тьму подземных переходов. Ведьма какое-то время видела его хрупкий силуэт в длинной рубахе, а потом он исчез за поворотом.

– Не бойся ничего, Малфрида, – спокойно и звучно произнес слепец. – Я давно жду тебя, и со мной никто из смертных не посмеет чинить тебе обиду.

Малфрида и не боялась. Она рассматривала выступы каменных сводов, ребристый, словно хребет исполинского животного, проход, который уводил куда-то во мрак. Но этот мрак был ей приятен. Он был сродни тем снам, которые возвращали ей покой и сумрачное довольство.

Слепой Владимир уверенно двигался во тьме – посох ему был скорее для величия, чем для того, чтобы нащупывать дорогу. В этом было что-то жутковатое, но Малфриде даже нравилось состояние недоуменной робости, которое вызывал в ней странный слепец. Да и стоит ли опасаться этого Владимира? Он спас ее и не выказывает враждебности. К тому же ее сила с ней. Но с ней ли? И Малфрида, чтобы удостовериться в этом, выпустила из пальцев сноп искр, осветив на миг стены прохода и струйки влаги на его стенах.

– Не играй чародейской силой! – неожиданно резко произнес слепец. – Ты великая ведьма, но ты глупа, если не понимаешь, что живешь в мире, где любое волшебство вызывает отторжение и может грозить бедой!

– Но ведь к вам это не относится? – полувопросительно-полуутвердительно отозвалась ведьма.

Просветленный не ответил, только негромко рассмеялся – словно камешки осыпались по склону или зашелестела под ветром трава. Скрытный смех, тихий. Говорил этот слепец громко, а смеялся тайно, словно не хотел показывать свое веселье. Что он за человек?.. Или это колдун?

Шаг за шагом они углублялись в недра горы. И чем дальше шли, тем спокойнее становилось чародейке. Правда, еще чувствовалась боль от ударов камней – ей все же здорово досталось от богомилов. И шрам на рассеченной камнем щеке наверняка останется…

В какой-то миг Малфриде показалось, что Владимир привел ее в тупик, – проход впереди загородила каменная стена. Но слепой неожиданно наклонился и прополз в темную дыру под мокрым каменным козырьком. Малфрида последовала за ним. Выпрямилась – и ахнула.

Даже ее способности видеть во мраке не хватало, чтобы окинуть взглядом это огромное подземное помещение. Бесконечный зал, величественный и безмолвный. Слышно только, как струится по камням подземная река. Из воды выступало несколько камней. Слепец перешел по ним поток, ни разу не оступившись, и подождал чародейку на другом берегу.

– Не удивляйся тому, что я так уверенно передвигаюсь. Я столько лет бродил по этим пещерам, что знаю тут каждый камень, каждый выступ, хотя и не вижу их, – добавил он, будто предупреждая ее вопрос.

– А давно ли вы здесь поселились? – спросила Малфрида, все больше убеждаясь, что перед ней – чародей. И вспомнила рассказ Живодана, как Владимир вылечил его, когда тот был совсем юнцом.

– Давно. Но не утомляй меня расспросами, древлянка Малфрида. Скоро сама все узнаешь.

Ох, как же трудно было удержаться от расспросов! Особенно после того, как услышала, что подземный житель знает, какого она роду-племени.

Но вскоре Малфрида отвлеклась, заметив по пути несколько ниш в стенах пещеры, – в каждой из них покоились человеческие останки. Некоторые уже превратились в скелеты, другие еще истлевали. Малфрида остановилась у одного из мертвецов, на котором сохранились остатки кожи. Высохшие костлявые руки вытянулись вдоль облаченного в светлый балахон тела, вокруг черепа, покрытого темной кожей, лежали длинные седые волосы. Малфрида никогда не боялась покойников, но сейчас ей стало не по себе. Особенно когда она увидела, что каждый труп привязан к стене длинной веревкой, словно сплетенной из их же волос.

– Что это за погребение? – снова попыталась заговорить она.

– Погребение? Можно и так сказать, – не оборачиваясь, отозвался слепой. – Не тревожься, эти люди прожили долго, просто я не в состоянии дать всем вечную жизнь.

– Всем?

– Да. Живой и мертвой воды не так уж много. Ты лучше меня должна это знать, чародейка из Руси. Хотя я уже понял, что ты не так сдержанна и умна, как я себе представлял. А ведь ты достаточно прожила, чтобы не быть любопытной, как крестьянка, впервые покинувшая свою деревню. Будь же терпеливой – и вскоре все поймешь. И не пугайся. Тут есть и живые люди.

Малфрида никогда не задумывалась о том, как давно она живет. Помнила, что родилась еще при князе Игоре, потом Ольге служила, потом пришло время Святослава. Не так уж и много… в отличие от слепца, шедшего впереди нее. Малфрида не могла объяснить, почему она пришла к такому выводу, но от Владимира веяло древностью. Как от этих камней. Но он сказал, что, кроме него, здесь живет еще кто-то…

И действительно, вскоре из одной ниши послышалось шуршание и Малфрида увидела изможденную старуху, которая поднялась и потянулась за Владимиром.

– Благодетель, дай силы!

– Дам, когда смогу, – отозвался тот и погладил старуху по руке.

– Служить тебе буду, верно служить! – не унималась женщина, глядя ему вслед.

Слепец прошел мимо, они уже удалялись, но женщина продолжала молить, ее слова, перешедшие в крик, эхом разлетались под сводами пещеры:

– Служить буду! Не отказывайся от меня!

За очередным поворотом подземной галереи Малфрида заметила еще одну женщину, тоже изможденную. Она так же тянулась за Владимиром, просила сил. Потом она увидела в пещерном гроте какого-то мужчину в богато вышитой безрукавке. На его поясе и груди болталось множество амулетов и оберегов. Мужик сорвал с плешивой головы меховую шапку, стал кланяться, повторяя, как он предан Владимиру и на все готов ради него. Речь его звучала странно: Малфрида так и не смогла понять многие слова. Зато она уловила, что этот человек то и дело поминал старого бога болгар-кочевников – Тенгри. Язычник? Шаман? Так или иначе, но и он был привязан темной веревкой к кольцу в стене.

– Это твои рабы? – не удержалась Малфрида и сразу почувствовала, что слепцу не понравилось недоумение, прозвучавшее в ее словах.

Тем не менее отозвался он сразу:

– Это мои друзья!

– Тогда почему ты друзей на привязи держишь?

– Для их же блага. Ибо они наделены силой. И если освободятся, то христиане их не помилуют. Или ты иначе думаешь? О, всем этим чародеям я дал защиту и приют. И много лет поддерживаю их силы. В остальном же… Да помогут им милостивые боги!

Малфрида, взволнованная и озадаченная, тем не менее отметила, что просветленный Владимир упомянул не единого Бога, а богов! И это ей понравилось.

Вскоре они сделали остановку посреди просторного зала с множеством столбов-сталактитов. Малфрида присела на камень, а Владимир принялся врачевать ее раны. Она наблюдала, как он извлек из какого-то короба кожаные мешочки и сосуды, наливал их содержимое на ладонь, а затем проводил влажной ладонью по ее ушибам и ссадинам. Ведьма потрясенно молчала, ибо поняла: этот живущий в подземелье за много-много поприщ[93] от Руси слепец лечил ее живой и мертвой водой! Откуда она здесь? Неужели доставлена с Руси? Ведь не могло быть, чтобы источники чародейской воды били в христианской Болгарии!

– Эту дивную воду для меня доставляют из далеких краев, – пояснил Владимир, словно отвечая на молчаливое недоумение ведьмы. – С твоей родины, Малфрида-чародейка. – Он усмехнулся. – Это долгий и трудный путь, но только так, имея чародейскую воду, и можно долго жить. Ты ведь знаешь это? Ну а теперь, когда ты снова в силе, я попрошу тебя помочь мне в этом. И не забывай – ты мне обязана жизнью!

Малфрида не сразу смогла ответить. До сих пор она отыскивала родники с чародейской живой и мертвой водой либо для себя, либо для своих князей. Это была ее служба им, ее помощь. Могла также помочь жить долго тем, кого любила. Свенельду, например… пока тот не отказался от ее услуг. А теперь этот странный так долго живущий слепец просит о том же. Знает ли он, как непросто сыскать и доставить в такую даль волшебную воду? Сколько приходится испытать тому, кто ее ищет? На это не всякий кудесник или волхв решится. Даже ей, сызмальства умевшей видеть особый свет живой и мертвой воды, с годами все труднее становилось искать ее!

Она так и сказала: непросто это. И почему именно она?

– Идем со мной. – Просветленный поднялся. – Тебе все объяснят.

Огромный зал заканчивался целым лесом сталактитов. Здесь все так же капало со сводов, и звук воды, падающей в темный водоем среди камней, в тиши казался оглушительным. Но когда слепой Владимир остановился у толстой каменной колонны, за которой находился грот, оттуда послышалась возня, словно кто-то пытался к ним приблизиться. Так и есть: приглядевшись, Малфрида заметила сидевшего в гроте человека. Он был одет в шелковый стеганый халат с золотыми вставками, на шее виднелось массивное ожерелье, на протянутых руках сверкнули каменьями обручья. Да и сапоги были знатные, но, как Малфрида сразу определила, степняцкого кроя – мягкая белая замша без каблуков, но с круто загнутыми носами. Печенег? Шапка на нем была ханская – пышная, на островерхой макушке обшитая блестящими монетами. А вот глаза под меховой опушкой светлые, славянские, да и нос уточкой. Перед ней был славянин, обряженный печенегом. И она его узнала!

– Коста? Волхв Коста!.. Во имя самого Перуна!.. Как ты здесь оказался?

Это был ее друг, кудесник Коста, много лет проживший в облике хана Чебуртая, уводивший печенежские орды от пределов Руси. А потом он вдруг пропал неизвестно куда. Его искали, но найти не смогли. Печенеги решили, что Чебуртай-Коста умер, и выбрали новым предводителем хана Курю. Но вот же он, Коста, здесь! В ханской одежде, однако в своем собственном облике. Правда, исхудавший и измученный.

Сзади сухо посмеивался слепец Владимир.

– Узнала старого друга, Малфрида? Добро. Думаю, вам есть о чем поговорить. Я же пока вернусь к людям Живодана. Сегодня тот день, когда они рассчитывают на мою помощь, а у меня как раз есть немного воды, чтобы подлечить больных и немощных. Слышишь, друг Коста: воды у меня совсем чуть-чуть. Потолкуй об этом со своей подругой-древлянкой.

Владимир чиркнул кресалом и зажег факел, вставив его в расселину стены, – словно хотел оказать почет гостям из Руси – Косте и Малфриде. Сам же величавой походкой удалился во мрак. Коста сидел, прикрывая глаза от яркого света, тихо постанывал. Малфрида присела рядом, стала гладить его по голове, по плечам. А затем принялась рассказывать ему, как люди его племени искали его, думая, что он погиб…

– А я ушел от них! – с глухой злостью выкрикнул волхв. – Меня влекло, я не мог противиться. Ибо на меня влияла колдовская сила, которой я вынужден был подчиниться.

Он наконец повернул к Малфриде лицо. Совсем старик! И это тот, кто не хуже Малфриды умел находить чародейские источники! Мог бы жить в силе и младости столько, сколько захотел бы…

Малфрида ничего не стала говорить, просто смотрела на Косту, и он начал потихоньку всхлипывать. Поймал ее руку, прижал к своей щеке.

– Прости меня, древлянка! Это ведь я рассказал о тебе слепому Расате. Он спрашивал, и я вынужден был отвечать. А Расате желал знать, кто еще из чародеев настолько силен, чтобы отыскивать для него живую и мертвую воду. У него здесь несколько подвластных чародеев. Но они слишком изношенные и дряхлые, совсем ослабели…

– Погоди, Коста. Кто он такой, этот слепой Владимир? И почему ты называешь его Расате?

Коста сцепил пальцы с грязными длинными ногтями. От него исходило зловоние давно не мывшегося человека. Да и в гроте стоял дурной запах. Похоже, он не мог выйти отсюда, потому что тоже, как и остальные, был привязан тонкой веревкой к стене.

– У того, кто привел тебя сюда, два имени: старое болгарское – Расате, и славянское – Владимир. Второе принято в нынешней Болгарии, и он скрыл за ним свое прежнее ханское имя. Ибо Расате – сын того Бориса, который сперва был ханом, но позже крестился и окрестил всю Болгарию. Его называют еще Борис Креститель, он стал царем и болгар, и местных славян.

Малфрида даже руками всплеснула. Ай да слепец пещерный! Оказывается, он царского рода! А ведь она и сама заметила, что в этом Владимире-Расате есть некая властная величавость, которой она невольно подчинилась. Как и богомилы убогие. Но она пошла за слепцом, так как чувствовала в нем величие и мощь, которым не могла противостоять. А еще Малфрида стала припоминать, что прежде слышала об этом Расате. Что-то неладное с ним случилось, и все считали его давно умершим. Ведь когда жил Борис Креститель? Лет сто минуло с тех пор.

– Ты ничего не путаешь, друг мой Коста?

Но изможденный волхв продолжал рассказывать, словно и не слышал ее вопроса:

– Расате, как старший сын царя Бориса, должен был получить после смерти родителя всю Болгарию. Казалось бы, зачем ему восставать против отца? И все же Владимир-Расате восстал. При отце, любимом и почитаемом как болгарами, так и славянами, он держался смирно, уверял всех, что тоже принял крещение. Однако солгал. Расате избегал крестильной купели, ибо сам был кудесником! И когда состарившийся царь Борис решил удалиться от мира в монастырскую обитель, Расате тут же начал избавляться от верующих в Христа. Одновременно он вернул законную силу болгарским жрецам, на капищах снова начали приносить в жертву черных собак и лошадей. А тех, кто не подчинился и отказался снять крест, стали жестоко казнить. С христианами расправлялись за то, что они собирались на службы, за отказ есть мясо во время поста – им забивали в глотку столько жирного мяса, что они просто задыхались. А еще их обязали не кланяться Расате и его подручным, а простираться ниц, как было принято в те времена, когда болгары почитали Тенгри и своих ханов.

– Но это же благо, Коста! – воскликнула ведьма. – Ведь говорят, что вера в Христа непобедима, а Расате удалось ее отринуть и вернуться к исконному!

– Что там, наверху? – неожиданно перебил Коста. – Какое время? Зима или весна?

Малфрида вздрогнула. Ее несчастный друг так долго пробыл под землей, что не ведал, какое нынче время года.

– Сейчас самые короткие дни в году, Коста. У нас на Руси как раз Карачун[94] справляют.

– Значит, здесь, в Болгарии, Рождество. И как, все его празднуют?

– Ну, не все, – уклончиво ответила ведьма.

– Но ведь большинство все же празднует?

– Нам-то что с того, Коста?

– А вот что. Если эту веру признали и полюбили, колдовство и ведьмовство исчезнет. Даже если попытаться вернуть старые обычаи, они уже не наберут прежнюю силу. Борис, отец Расате, был мудрый правитель, он с помощью веры объединил и болгар, и славян, прекратил войны и дал стране процветание. А людям только этого и надо. Им пришелся по душе Христос с его мирными заповедями. Веруя в него, а не в Тенгри или Перуна, они стали сильным народом. Ты можешь сколько угодно злиться, но это так. Малфрида, постарайся понять, что вера в духов исчезает там, где в них не хотят верить. Можно находить прелесть в рассказах о чудесах, но если человек не верит, что леший следит за ним из чащи, что нужно ставить у порога молоко для домового или поминать Перуна, убивая врага, волшебство останется только кощуной[95] забавной. Такую кощуну хорошо послушать у очага в кругу близких, но вряд ли люди поют ее, когда идут за плугом, гладят одежду горячими камнями или заквашивают тесто для пирогов. Вон христиане не отправятся в путь, не помолившись, в крайнем случае не сказать свое «с Богом», выходя за порог. И потому их Бог здесь силен. Расате же, возвращая забытую веру, уже не мог объединить народ, люди отрекались от него, и он терял свою силу.

Зато нашлось немало таких, кто поспешил к монашествующему в обители Борису и стал умолять царя вернуться и спасти их от сына-язычника. Расате же никто не поддержал. Он остался один и не смог противостоять, когда его старый отец облачился в броню и выступил во главе войска против сына. А позже… Словом, Борис пленил сына-отступника, но не убил, на чем настаивали многие, а отправил в монастырь замаливать грехи, прежде ослепив…

– Какая жалкая участь! – вздохнула Малфрида. – Восстать против веры, против единого Бога – и так кончить.

– А кто тебе сказал, что он этим кончил? Нет, в Расате еще осталась его сила. О, этот царевич обладает необыкновенным даром! Не таким, как у тебя или у меня. Мы можем сотворить заклятие, совершить колдовство, а это Расате не дано. Зато он умеет чувствовать и находить в своем окружении тех, кто наделен чародейскими способностями. Благодаря этому особому умению он может подчинить себе любого колдуна. Да так, что колдун даже помышлять не станет о том, чтобы противиться ему! Но повторю: сам ворожить и совершать чудеса Расате не способен.

– Но если ты считаешь, что он не настоящий колдун, а только и может, что искать и заставлять прислуживать себе истинных чародеев, то как получилось, что этот слепец так долго живет? Ты что-то путаешь, Коста! Этот Расате нашего с тобой племени, он наш!

В голосе Малфриды звучало торжество, но Коста вдруг горько заплакал. А затем, вытирая слезы концом длинной бороды, произнес:

– Ты не понимаешь, чародейка, насколько неуместно колдовство в мире, где нет волшебных сил. Это уже не те чары, что естественны, как сама природа. Вспомни, как это бывает на Руси, откуда мы оба родом. Там каждый лес, каждая заводь хранит чудеса, в которые верят и которым поклоняются люди. Здесь же это не волшебство, а магия. А магия – это сила вне подлинного мира, не связанная с ним, а потому она становится насилием над окружающим. Такие чары несут лишь зло. Поэтому и чародей Расате – злодей, от которого нет никакого добра никому.

Малфрида насупилась. С чего бы это Косте так о чародейском умении отзываться? Он ведь волхв, а только простые смертные считают чары злом. И она сказала:

– Что бы ты ни говорил о Расате, а богомилы, с которыми я сюда пришла, почитают его.

Коста вздохнул и переменил позу. Длинная темная веревка, обвившаяся вокруг его тела, натянулась, и он тут же откинулся назад, чтобы она лежала свободно, словно так ему было удобнее.

– Богомилы придумали свою собственную веру, но, по сути, невесть что. И такая путаница Расате только на руку. Их странные обряды подпитывают его силу, и, пообщавшись с ними, он многое может. Хотя многого и не может. Я ведь сказал: один лишь его дар могуч – подчинять тех, кто чарами наделен. Простой человек пройдет мимо, когда он колдует, но ничего не почувствует, а вот таких, как мы, Малфрида, Расате покоряет легко. Да только таких, как мы, не так уж много. Вот он и ищет чародеев, а потом использует, пока сила в нас есть…

Малфрида хмыкнула. Что бы ни говорил Коста, но слепец пока был добр к ней – спас, защитил от богомилов, лечил.

Коста снова заговорил:

– Расате отказался от прославляемой Борисом Крестителем веры, когда, будучи еще юношей, испробовал живую и мертвую воду. Зачем ему было спасение души, о котором толковали попы, если он мог и так жить вечно? Но в Болгарии нет чародейских источников, их надо искать в далеких русских землях, да еще и платить немало злата. И все же царский сын был готов на это. А позже он понял, что есть люди, которые могут добывать воду, просто повинуясь его воле. И, осознав это, он решил отказаться от христианства, поскольку оно могло лишить его чудесного дара. Да, он перенес мучительное и позорное ослепление, лишился зрения и, казалось, был оставлен всеми, но мало-помалу Расате окружил себя жрецами, которые хоть в малой степени умели колдовать. Он мысленно приказывал им возвращаться к нему, и они, не в силах сопротивляться, подчинились. Они похитили его из монастыря и привели сюда, в глубокие подземные пещеры. Правду о его исчезновении монахи побоялись сообщить. Они не сказали об исчезновении Владимира-Расате ни его отцу Борису, ни воцарившемуся на троне Болгарии новому царю Симеону. Этого они особенно опасались: Симеон был истинным столпом христианства и мог сурово наказать тех, кто не углядел за его мятежным братом. Поэтому было объявлено, что изувеченный Расате мертв. А он поселился здесь и живет до сих пор.

– Откуда тебе все это известно, Коста? – спросила после некоторого раздумья Малфрида.

Волхв глубоко вздохнул.

– Побудешь тут с мое, тоже узнаешь. Расате порой любит поговорить с новыми чародеями. Он старается расположить их к себе. Да и как не расположить, ведь мы все ему подвластны. Как, думаешь, я попал сюда? Ему кто-то открыл, что хан Чебуртай из печенежской орды Талмат – колдун. Вот Расате, не выходя отсюда, просто сидел и звал меня, приказывая явиться. И я не смог противостоять этому зову. Я подчинился ему, стал его рабом. И приношу ему живую и мертвую воду из самых отдаленных земель, когда он пожелает и сколько он пожелает. О, Малфрида, ты даже не представляешь, как невыносимо для таких, как мы, быть во власти более могущественного чародея! Чародейство – это сила, которую ты сам испускаешь из себя, твой дар и твои знания. Но когда тебя заставляют творить волшебство против воли… это доводит до изнеможения! Это лишает сил!.. А Расате не щадит никого, принуждая снова и снова служить ему, носиться по всей земле и выполнять его волю. У кого-то из чародеев получается сохранять силу, кто-то просто истлевает под гнетом чужой воли. И только Расате может возвращать силы, давая испить той же чудотворной воды, которую мы ищем для него, но не смеем испробовать без его разрешения. Ты видишь, каким я стал, Малфрида? Я мог долго жить в чужом обличье, не теряя мощи, не прекращая заниматься колдовством. Теперь же… Расате выжал из меня все соки. И вызнал у меня про тебя. И я поведал ему все. Прости…

Малфрида молчала, обдумывая услышанное. Она считала себя неуязвимой с тех пор, как ощутила в себе колдовскую силу, но разъяренные богомилы чуть не забили ее камнями. Она решила, что Расате – великий чародей, и обрадовалась этому, но теперь опасалась, что и ее вынудят подчиниться его воле.

– Погоди, Коста. Ты сказал, что Расате выманил тебя из стана кочевников и заставил прибыть к нему. Я же прибыла сюда без принуждения, по доброй воле, и не ощущала никаких чар.

– А как ты попала в эти края? Вернее, с кем? Я знаю, что не чародейкой ты переправилась через Дунай. Ибо Расате долго искал тебя. Он как-то вызнал, что за князем Святославом следует известная ведьма, но потом сказал, что его колдуны не могут тебя отыскать, ибо ты все это время жила с мужчиной. Однако у него был я, который знал тебя прежде. Вот Расате и превращал меня то в филина, то в ворона, то в ястреба… Да какой только облик он ни вынуждал меня принимать, только бы я бывал там, где находятся русы, и высматривал тебя. И я тебя отыскал! Но как же я торжествовал, когда поведал Расате, что ты больше не ведьма, а просто влюбленная женщина! О, он не имел над тобой власти, не мог тебя призвать, подчинить!..

Но Расате не успокаивался, вновь и вновь отправлял меня к тебе. Он повелевал, и я начинал творить даже неведомые мне прежде заклинания. Это было ужасно! У язычников болгар сохранилось немало колдовских заклятий еще с тех пор, когда они кочевали по степям. Их жрецы и чародеи, как и наши волхвы, передавали знания из поколения в поколение, но со временем перестали понимать, что это за заклятия и что за ними стоит. Но Расате понял их и выучил. Сам он не мог совершить чудо перевоплощения, но я… как невольник его… как раб… О, это так мучительно – колдовать по указке, повторяя то, чего не понимаешь! Все мое тело скручивало, кости трещали, меня выворачивало наизнанку. Но в итоге Расате добился своего. И я, превратившись в филина или в ворона, кружил вокруг ставки князя и находил тебя. Выслеживал. Потом у тебя появилось немного чар, и я, повинуясь Расате, уже готов был увести тебя. Но ты опять сошлась с этим кареглазым ромеем, я это понял и…

– Так ты и котом побывал? Ох, какой же тяжелый взгляд у тебя был!

– Это Расате смотрел на тебя через меня. Он слеп, но, когда подчиняет себе кого из чародеев, часть его существа словно срастается с ним. Отчего, думаешь, ему так трудно противостоять? Он будто вселяется в тебя, и ты уже не свободен. Это такие страшные чары!.. Я и не ведал о таких. И я понимал, что ты нужна ему. Он злился, что не справляется с тобой. Но когда он превратил меня в ястреба и там, над обрывом…

– Так это ты меня спас? – Чародейка вспомнила, как ястреб набросился на пытавшихся ее убить лесных жителей.

– Мы, Малфрида. Я и Расате. Я был телом птицы, он ее душой. И это он привел тебя к богомилам, которые направлялись к нему. Сам бы я никогда так не поступил…

– И позволил бы меня зарубить топором?

– Быстрая смерть – хорошая смерть, – тихо произнес Коста. – Куда страшнее терять силы в подземелье, не видя солнца, не надеясь на спасение. И до самой смерти оставаться рабом чужой воли.

– Ну, это мы еще посмотрим! – стремительно поднялась Малфрида. – Дай руку! Поднимайся, я выведу тебя отсюда!

Она подхватила Косту, попыталась поднять. Он был тощий и легкий, но почти не помогал ей, падал. Ох, лучше бы она воспользовалась чарами… Но не успела она додумать эту мысль до конца, как Коста оглушительно закричал, забился в ее руках, лицо его исказила судорога. Она не могла вытащить его из грота, словно он был привязан. Но он и был привязан – тонкой волосяной веревкой.

– Успокойся! Давай помогу тебе, оборву эти путы.

Но он схватил ее руку, удержал.

– Не надо! Это мое собственное колдовство. Это как пуповина в материнской утробе. Я связан с этими камнями, и если порвать веревку, то умру в муках, истеку кровью. Расате приказал мне, и я сам себя пленил… Я не могу его ослушаться.

– А я могу! Но если не хочешь идти со мной…

И тут за ее спиной послышался глухой голос:

– Ты ведь и сама не хочешь уходить отсюда, Малфрида!

Она оглянулась.

Расате стоял в стороне – прямой и неподвижный, как сталактит, темная повязка скрывала его глаза, но Малфриде показалось, что она ощущает его взгляд. Глупость! Он слеп, как крот, но может услышать ее, если она попытается его обойти. И как он тогда поступит?

– Вы все время были здесь? – спросила она.

– Достаточно, чтобы понять: Коста рассказал тебе все, что требовалось. Спасибо, Коста. А теперь успокойся, усни, друг мой. Я чувствую, как ты утомлен.

Коста все еще всхлипывал, но все реже и тише. Он свернулся калачиком, и во мраке Малфрида увидела, как на его лице проступила довольная, почти безмятежная улыбка.

– Вот видишь, ему тут хорошо. И тебе будет хорошо, моя Малфрида. Куда тебе идти? К жестоким людям? Да и нужны ли вообще тебе люди? Ты из мира чародейства, а оно прекраснее и удивительнее всего, что есть у простых смертных. И я хочу, чтобы ты посвятила себя только чарам. Тебе ведь нравится это? Нравится ощущать свое могущество, превращаться во что пожелаешь, общаться с духами и существами мира, неведомого смертным? А еще ты гордишься своим умением находить источники с чародейской водой. Их так мало осталось на земле… Но ты чувствуешь их. И ты найдешь их для меня. А теперь отдохни. Вокруг – друзья. И тебе тут хорошо, во мраке и тепле.

Малфрида и впрямь ощутила сильнейшую усталость. Она послушно скинула кожушок, стала устраиваться на нем неподалеку от Косты. Присутствие приятеля-волхва ее устраивало. Как и присутствие мягко обращавшегося к ней Владимира-Расате. Как хорошо находиться среди чародеев! И во тьме, которая подпитывает и успокаивает ее.

Последним, что Малфрида запомнила, было то, как она сплела из собственных волос бечевку, а та вросла в стену. Ведьма знала: она надежна и не отпустит ее.

Глава 13

– Малфрида, очнись, – донеслись до нее голос Косты и какое-то странное хихиканье. – Да приди же в себя!

И опять смешок.

Ведьма глухо замычала во сне. Ей снилась тьма – пульсирующая, глубокая, теплая. Малфрида знала, что после таких снов ее колдовская сила прибывает неимоверно. Даже чародейская вода не нужна. А сейчас, когда ведьма утомлена после очередного странствия на Русь… Сколько раз она носилась туда, повинуясь Расате? Два, три, десять? Ее жизнь превратилась в сплошной полет. Это так утомляло! Но когда она возвращалась, Расате всякий раз давал ей отдохнуть. И ей всегда снилась тьма. Ох, какое облегчение!.. А глупый Коста опять зовет:

– Да приди же в себя, Малфрида. Ты самого Расате напугала! – И почему-то смеется.

Унылый Коста редко смеялся. Но сейчас продолжал хихикать – тонко, придушенно, чтобы не привлекать внимания.

Малфрида с трудом подняла голову, что-то хотела спросить, но в горле заклокотало, и вырвавшийся звук был больше похож на глухое рычание. Она облизнулась; язык был длинный – до самых век достала, до ее кожистых, складчатых век. Со сна они поднимались с трудом, но умение видеть во мраке она не утратила. Вокруг были все те же наросты сталактитов, над головой – глухой свод, где-то монотонно капала вода. Малфрида ненавидела эту пещеру – место своего пленения, однако понимала, что именно здесь, вдали от людей с их верой в Христа, вдали от церковных процессий и песнопений, славящих единого Бога, к ней возвращается прежнее могущество. А может, эта пещера была особым местом чародейства, как Хортица, как далекие чащи в лесах на Руси, где били родники живой и мертвой воды. Но волшебной воды в пещере не было. Для этого надо было отправляться на Русь. А потом возвращаться, к Расате.

Коста продолжал хихикать. Ведьме стало любопытно, что так развеселило вечно унылого Косту? Странно…

Малфрида напряглась. Ее шея была короткой, сплошь в буграх мышц, покрытых чешуей, и, чтобы развернуться, ведьме пришлось приподняться на мощных когтистых лапах. Но по мере того, как Малфрида стряхивала с себя сонливость, ее облик становился прежним – лапы истончались, превращаясь в обычные руки, тело сокращалось, и уже через мгновение она смогла поджать длинные ноги и потянуться. Ох, хорошо! Ведьма закинула руки за голову, почувствовала, как извиваются и шуршат волосы, какой гибкой стала спина. Это были ее волосы, ее спина, а не того чудовищного змея-ящера, которым она была всего миг назад и в которого превращалась, когда считала себя нелюдью.

– Что тебя так развеселило, Коста?

Он сидел в своем гроте, обхватив руками колени, и раскачивался от смеха.

– Видела бы ты Расате, когда он убегал от тебя! Наконец-то сообразил безглазый кудесник, что ты вернулась в нечеловечьем облике. Как ты это делаешь, Малфрида? Как выходит, что ты становишься чудищем?

Если б она знала! Это Коста первым заметил, что, когда она спит, тело ее вытягивается и покрывается жесткой твердой чешуей, голова становится, как у огромной гадюки, но с острыми ушами, руки и ноги превращаются в сильные когтистые лапы. Сперва это его пугало, но вскоре он понял, что веревка, удерживающая чудище, не позволит ему пробраться в грот, а потом убедился в том, что, пробуждаясь, Малфрида сразу принимает человеческий облик. Да и превращалась она далеко не всегда. Но в те мгновения, когда Малфрида меняла обличье, она мало что помнила. Коста мало-помалу привык к тому, что она иногда бывает другой. Но слепой Расате даже не догадывался, что с его рабыней-ведьмой не все гладко.

– Коста, я могу превратиться во что угодно, но то чудище, о котором ты говоришь… Давным-давно один бывший волхв поведал, что со временем меня все больше будет заполнять тьма. Я ведь не совсем человек, во мне есть и иная кровь. Вот, видимо, она и дает себя знать. Но… тсс! Ты сам говорил, что у Расате необыкновенно тонкий слух, он не раз подслушивал нас.

– Но сейчас-то он далеко! – опять засмеялся Коста. – Когда услышал, как ты шуршишь брюхом по камням пещеры, различил твое рычание утробное… По звуку понял, что не чернобровой девой вернулась ты в его пещеру. Ну и задал стрекача!..

Теперь Коста хохотал во все горло, так что его голос эхом отдавался от каменных сводов.

– Ох, видела бы ты, как он бежал! Обычно шествует что твой князь – голова вскинута, плечи расправлены. А тут понесся, путаясь в подоле, спотыкаясь и падая. Слепец он и есть слепец. И пусть он тут знает каждый камешек, но с перепугу и это ему не помогло.

И уже спокойнее добавил:

– Но трусом ты его не считай. Скоро опомнится и вернется. И ты снова будешь ему повиноваться. Хотя… Может, опять обратишься в это чудище да напугаешь его?

Малфрида попыталась расчесать пальцами растрепавшиеся волосы. Ох, знать бы, как по своей воле стать этой черной тварью! То темное, нечеловеческое, что жило в ней, в ее крови, стало проявляться все чаще, но управлять им она не умела. И когда сказала об этом Косте, тот погрустнел.

– Расате подчиняет себе людей-колдунов, однако не в его силах повелевать духами и чудищами. Перед ними он слаб. Вот поэтому всегда держит при себе кого-нибудь из нашего племени: тебя, меня, своего древнего жреца, которому невесть сколько лет и который верен ему, как пес. А еще у Расате есть этот мальчишка Цветил. Когда Расате обнаружил у этого болезненного ребенка, принесенного родителями, дар чародейства, он сказал, что излечит его. Но при этом потребовал, чтобы мальчика отдали ему в услужение. И он многому научил Цветила, тот теперь за своего учителя и в огонь, и в воду. Оттого он и ненавидит тебя, Малфрида, ибо знает, что его обожаемый господин побаивается тебя. Ну да ладно, о другом хотел спросить: как вышло, что ты вернулась сюда в обличье чудища?

Малфрида вздохнула. Пить хотелось неимоверно. Да и вода рядом. Однако она не сможет тут колдовать, чтобы получить питье, пока не позволит Расате. Она снова облизала сухие губы – теперь уже как человек.

– Я плохо помню, Коста. Мне легче вспомнить, как я пробиралась на Русь – сперва соколом, потом кобылицей, потом лисой рыскала по чащам, чтобы учуять запах чародейской воды. Там я уже человеком ходила, но когда добыла воду, воля Расате опять мой разум помутила. И я понеслась сюда – то зверем диким, то птицей лесной. И только у входа в пещеру, под водопадом, снова приняла человеческий облик. Помню, что оставила воду в указанном месте и почувствовала силу, властный зов, увлекавший меня в пещеру. А мне так не хотелось снова на веревку! Я ведь на Руси была, видела наши рощи и капища в лесах, видела жертвенный камень у изваяния Перуна с еще не остывшей кровью жертв, видела, как юнаки и девы ведут коло вокруг горящего чучела Масленицы, слышала веселый смех, наши напевы… А тут… Мне не хотелось возвращаться, я попробовала сопротивляться и почувствовала злость. Силы иссякали, я была утомлена безмерно, но Расате звал, и я пошла в темноту… Больше ничего не помню. Ну а ты, Коста, не испугался ли меня, когда увидел чудище? Или…

– Тише! – резко прервал ее волхв.

Малфрида замерла, вгляделась во мрак за колоннами сталактитов, вслушалась в капе́ль у подземного озера. Но ничего, кроме шороха крыльев летучих мышей, не различила. Однако именно этот шорох, похоже, и насторожил Косту.

Малфрида догадалась, что он опасается Цветила. Мальчик-колдун обладал большими способностями, и она однажды наблюдала, как легко он превратился в летучую мышь. Мышей в пещере было немало, и теперь каждой следовало опасаться.

Оба умолкли, услышав, как прошуршали в темноте перепончатые крылья.

– Спи, Малфрида, – произнес Коста. – Тебе надо отдохнуть. А потом… Потом мы все обсудим.

Слепец пришел позже, поблагодарил Малфриду за доставленную воду, а шедший за ним старый языческий жрец Онегавон принес им с Костой еды, но при этом смотрел недобро. Все подчиненные Расате зависели от его воли и ревновали, когда господин уделял внимание другим.

Пока Малфрида ела, Расате гладил ее по спутанным волосам, словно хотел приголубить свою зверушку, но она поняла, что слепец желает убедиться, что его пленница – все та же женщина-ведьма, а не какое-то чудище, что без его наказа она ни во что не сможет превратиться. Он пока еще не догадался, что порой она сама не в силах справиться с тем, что с ней происходит. Ибо не знал, что в ней течет иная – черная кровь.

Слепец рассказывал, что эти пещеры ведут глубоко под землю, и даже он не ведает, какие твари там могут водиться. И предупреждал не раз, чтобы были осторожны и сообщили ему, если увидят нечто странное. Не видели ли чего?

Бледное лицо Расате казалось спокойным, бесстрастным, но разве можно что-то понять, если у человека вместо глаз темные дыры и шрамы? Когда к нему приходили просители, он надевал повязку, чтобы не пугать их своим обликом. Но теперь повязка лежала без дела. Жаловался, что весна выдалась голодная, все меньше поселян готовы поделиться снедью с лекарем, даже больных не приносят, не говоря уж о том, чтобы из сострадания или почтения поделиться последним.

– Поэтому, как закончатся припасы, отправлю я тебя, Коста, на охоту, – бросил он через плечо волхву. – В селах голод, а в лесах дичи хватает. Пойдешь волком, добудешь нам зайчатины, а повезет, так и серну схватишь.

Когда Расате удалился, Коста приложил ладони торчком к голове, изображая волка, потом кивнул на то место, где стоял Расате, и, сделав вид, будто колдует, коротко произнес:

– Не сможет.

Малфрида поняла. Они уже давно пользовались языком жестов, поэтому ей не стоило труда сообразить: Коста имел в виду, что Расате имеет власть над чародеями, но не может ими повелевать, когда они в зверином обличье. Приказ он отдает человеку, когда тот послушен и считает, что это его воля. И вдвойне худо, когда Расате как бы вселяется в чародея и следует за ним. Так было, когда слепец вместе с Костой разыскивали Малфриду. Но в последнее время он так не поступает – видимо, это нелегко и для него самого.

Малфрида пожала плечами.

– Ну и что?

– Попробуй превратить меня в волка, когда я вернусь.

Коста и без того сказал больше, чем смел. Но Малфрида только вздохнула. Объяснила жестом, что не смеет колдовать без повеления Расате. Она, вольная и свободная ведьма, ранее никому не подвластная, теперь использовала силу только по воле своего повелителя!

– Тогда разозлись на него!

Больше Коста ничего не прибавил. Малфрида молчала, ибо поняла замысел волхва: после того, что она поведала о злости, которая ввела ее в пещеру в обличье чудовища, он надеется, что в ярости ведьма опять им станет и сможет напасть на Расате. Ах, если это было так! Пока же, когда появлялся ее повелитель, она испытывала перед ним только страх и преклонение. Она полностью была в его власти и ничего не могла с этим поделать.

Послышалось шуршание перепончатых крыльев, большая летучая мышь опустилась неподалеку, но Малфрида с ее умением видеть во мраке тотчас разглядела в ней Цветила. Красивый мальчик в облике нетопыря был отвратителен, тем более что морда твари у него получалась неправильной и сквозь оскал проступало юношеское лицо с мерцающими желтыми глазками.

– Цветил, кто может таиться в недрах пещер? – спросила она, отправляя в рот последние крошки. Голод этим не унять, но даже черствый хлеб казался неописуемо вкусным. – Кого опасается повелитель?

Цветил пискнул тонко, затрепетал крыльями и вдруг бросился Малфриде в лицо. Она отмахнулась, зашипела злобно. И летучая мышь вдруг рухнула, как подбитая камнем, а через миг на земле лежал сам Цветил. Мальчишка плакал, прижимая руку к располосованному боку. Его оцарапали внезапно появившиеся когти ведьмы, правда, не глубоко. Вскоре он поднялся и, поправив висевшую лохмотьями рубаху, ушел, цедя проклятья.

– Убедилась? – торжествующе произнес Коста. – Когда ты злишься, твоя черная кровь превращает тебя…

Он опять не договорил, глубоко задумался. Малфрида тоже молчала, размышляя: почему она сама до сих пор не замечала, что ее темная сила порой проявляется помимо ее воли, особенно когда она испытывает гнев?

Но сейчас чародейка ничего не могла.

Позже она видела, как по приказу Расате Коста превратился в волка и побежал за добычей. Его не было долго. Сколько? Она не могла понять во мраке пещеры, где только монотонный звук падающих капель отмерял время. Порой этот звук доводил ее до безумия, она начинала кричать, петь, смеяться. И в таких случаях всегда появлялся Расате.

– Ты не должна показывать, что слаба, как простой человек, Малфрида. Простых смертных веселит, когда такие, как мы, проявляют слабость. Потому они и придумывают для нас жестокие казни – забивают камнями, протыкают кольями, сжигают на костре. Они наши враги. Но мы сильнее.

– То-то ты прячешься уже столько лет!

– Я не прячусь. Я удалился от них. Но они сами приходят ко мне. Я их лекарь и чудотворец. И они рассказывают мне обо всем, что творится наверху.

– Вот как? Может, тогда поведаешь мне, что там с князем Святославом?

Малфрида спросила, но не ждала ответа. Но Расате вдруг опустился на камень неподалеку и заговорил.

О Святославе Русском он отзывался уважительно. Этот князь – дар древних богов Болгарии. Он сумел избавить ее от извечного врага – Византии. Раньше болгары с почтением и завистью относились к империи, хоть и ненавидели ее. Но затем из-за проклятого христианства прониклись к ромеям расположением. А ромеи хитры, они сперва присылали своих священнослужителей, затем торговцев, а позже стали возводить храмы и дороги. Но, признав дружбу с Византией, болгары потеряли себя. Им нужен был мир, но на деле они все заимствовали у ромеев – веру, обычаи, одеяния, книги.

Казалось, Расате готов без конца говорить об этом, но Малфрида уже знала, как он ненавидит ромеев, а вот о Святославе…

– Русский князь был бы хорош для нас, если б не пошел на сговор с христианами, – продолжал Расате. Голос звучал спокойно, но Малфрида уловила, что он сдерживает себя. Легкая дрожь сотрясала слепца, когда он вдруг спросил: – Почему князь оставил христианские храмы и не запретил служение Христу? Что ему помешало изгнать или казнить всех монахов? Ведь на Руси он это сделал! А здесь…

Слепец глубоко вздохнул, и Малфрида подумала, что Расате глуп, если не понимает того, что и его самого когда-то погубило: нельзя идти против воли всего народа, нельзя жестокостью навязывать свою волю. И Святослав прав, что оставил болгарских правителей, но начал постепенно возрождать старую веру. И возвеличивать любого, кто принимает ее. Так, исподволь…

– Что вы сказали? – спохватилась она. – О какой битве идет речь?

– О битве с ромеями, Малфрида, если ты не в силах понять, о чем я говорю!

Теперь Расате казался раздраженным, и ведьма испугалась, что он вот-вот уйдет. Пришлось упрашивать, она даже коснулась его ледяной, как у мертвеца, руки. Ее даже передернуло от омерзения, но ей так важно было знать о своих!

Расате остался. Он был хорошим рассказчиком, и Малфрида, дивясь тому, как много знает этот подземный отшельник, слушала, затаив дыхание.

Оказалось, что узурпатор Иоанн Цимисхий после переворота и восхождения на трон не стал расторгать договор своего предшественника со Святославом. Более того, он направил к князю в Переяславец посольство, соглашаясь выплатить все обещанное предшественником, если Святослав, приняв плату, покинет Болгарию и вернется на Русь. Но Святослав оказался хитер: он заявил, что уйдет только в том случае, если император выкупит у него захваченные русами города. Иначе он сам двинется на Константинополь и выгонит оттуда Цимисхия.

– Не иначе как твой дружок Калокир посоветовал, – неожиданно хохотнул Расате, повернув к ведьме безглазое лицо.

Она вся сжалась. Нехорошо, что Расате известно о ней и о Калокире, и о том, как патрикий обманул влюбленную в него ведьму. Поэтому она отвлекла слепца, сказав, что всегда была уверена в том, что Святослав не станет договариваться, а предпочтет сражаться. Он воин, который всегда побеждает. И, скорее всего, только рад, что наконец-то у него появился достойный противник. Ведь говорят, что Цимисхий полководец не хуже самого Никифора Фоки, к тому же он значительно моложе.

Расате продолжал рассказ:

– Прошлым летом Святослав повел войска в Византию. Свершилось! Русы, печенеги, венгры прошли по землям византийской Фракии, опустошая ее огнем и мечом, и разбили свой стан у Аркадиополя. Цимисхий не смог остановить натиск русов, так как основные силы его армии действовали на Востоке, в районе Антиохии. Но все же постепенно он собрал немало отрядов, поставив над ними лучших своих воевод Варду Склира и патриция Петра. Они-то и схлестнулись с русами у Аркадиополя…

– Так чем закончилась битва? – не выдержала ведьма. Какое ей дело до того, кто стоит во главе войск? Ей важно было знать, что там случилось!

– Чем закончилась? Да ничем, – развел руками Расате. – Сеча была жестокой, обе стороны потеряли немало людей, но потом ромеи вынуждены были отступить.

– Значит, русы победили! – обрадовалась ведьма.

– Ты глупа, женщина. Или плохо слышишь. Я ведь сказал, что были большие потери. А Святослав, хоть и вынудил византийскую рать отступить, лишился почти всей конницы. А те, что уцелели – венгры и печенеги, – сочли, что князь пожертвовал ими, вынудив схлестнуться с конницей ромеев и принять на себя самый жестокий удар, тогда как русы сражались только с пехотой. И когда русы и ромеи подписали мир и разошлись, кочевники жестоко поссорились со Святославом. И надо же – прежде венгры и печенеги слыли врагами, а тут и те, и другие будто сговорились. Особенно был зол хан Куря. Он заявил, что не затем шел в союзники к князю, чтобы тот его людьми прикрывал отряды русов. И, уходя, поклялся жестоко отомстить.

Расате еще что-то говорил, но Малфрида уже не слушала. Она вдруг поняла: вот что неизменно страшило ее в Куре – он будет мстить Святославу. О, хан задумал страшную месть! И она всегда это знала, хотя и не могла понять, откуда это знание.

– Расате, отпусти меня к князю! – взмолилась она. – Ты ведь ценишь Святослава, так позволь мне помочь ему, пока еще не поздно.

Слепец склонился к ней безглазым лицом.

– Никогда! Ты моя, Малфрида. Ты служишь и будешь служить только мне.

Если б Расате не был слеп, он бы увидел в этот миг, как исказилось злобой лицо Малфриды, как потемнело оно и стало покрываться чешуей, как вспыхнули ее глаза. Но он ничего не заметил, поэтому продолжал:

– А я и без тебя помог Святославу. Я отправил к нему шамана Онегавона с живой и мертвой водой, чтобы лечить его воинов. И тот передал дар волхвам князя. Как ты думаешь, зачем я тебя трижды отправлял на Русь? Но теперь мои запасы снова истощились, мне нужна новая вода!

Малфрида отшатнулась и поникла. Злость прошла. И она только поблагодарила колдуна за помощь своим.

В этот миг Расате резко вскинул руку и прислушался.

– Коста вернулся. Тяжело идет. Или очень устал, или с добычей. Думаю, с добычей, – он не посмел бы явиться пустым.

Коста и впрямь скоро появился в сопровождении Цветила. Мальчишка-колдун был весел, ибо Коста принес тушу серны и свалил ее к ногам повелителя Расате. Он поведал, что пришлось долго выслеживать дичь, – в долинах голод, многие болгары выходят на охотничий промысел, распугали зверей. Но все же он справился.

– Я доволен тобой, Коста, – произнес Расате. – А теперь отдыхай. Разделают тушу Цветил и Малфрида, а полоумная ведьма Цаца добудет дров для костра. Вы все наголодались, но сегодня у нас будет пир.

Цветил и Малфрида занялись тушей, недружелюбно косясь друг на друга. Расате чувствовал их враждебность, но понимал, что эти двое вряд ли осмелятся сцепиться при нем. Усталый Коста рухнул на груду шкур в углу, но не уснул, как это обычно бывало, а наблюдал за ними.

Вскоре с охапкой хвороста вернулась – вернее, прилетела на помеле, – ведьма Цаца, полубезумная старуха. Бросив хворост и разведя огонь, она принялась приплясывать вокруг него, при этом все время напевала какую-то старинную песню о том, что и тучи, и ветер мешают ее сыночку вернуться к ней. Эхо ее пронзительного голоса металось под сводами, и на него явились другие подневольные чародеи. Бледные и истощенные, они то и дело благодарили колдуна за то, что он заботится о них. Цаца же пала ниц, подползла к Расате, руки его облизывала, ноги целовала, но тот грубо отогнал ее, даже пару раз ударил посохом.

Много позже, когда все наелись и Малфрида с Костой остались одни, волхв сказал:

– Вот и ты однажды станешь такой же презренной рабыней Расате, как Цаца, потеряешь волю и разум.

– А тебя, думаешь, это не ждет? – сердито взглянув на него, огрызнулась Малфрида.

– Я скорее умру, чем стану столь ничтожным.

– И все же ты не отказываешься есть мясо или принимать чародейскую воду, которой тебя потчует Расате!

– Да. Но чтобы я смог… мне надо сберечь силы и разум.

– Что смог?

Он не ответил, и Малфрида поняла: волхв опасается темноты, оттуда его могут услышать. И догадалась, что Коста хочет отомстить подчинившему его колдуну. А ведь Коста не самый сильный волхв-чародей.

– Ты глуп, Коста. – Малфрида откинулась на мягкие шкуры, поправила удерживающую ее веревку. – Но подумай – Расате правит нами, однако он противостоит христианам в Болгарии, он поддерживает враждебных им богомилов, чьи верования привносят путаницу в умы и тем самым ослабляют христианство. А еще он сочувствует русам. Конечно, Расате не ценит их жизни, но будет помогать им, пока они сражаются с Византией. С христианской Византией! Значит, служа Расате, мы продолжаем служить Святославу и русам.

Коста резко поднялся, она видела, каким жестким стало его старообразное, обычно унылое лицо.

– Это ты глупа, древлянка! Ты готова служить тому, кто тебя полностью подчинил! Разумеется, человек должен кому-то служить, иначе он окажется никому не нужным. Хуже, если в служении он опускается до положения раба. Ибо рабов никто не уважает. Они прах под ногами господина. Именно такими нас делает Расате. А ты превозносишь его! Не ожидал я такого от тебя.

Малфрида смутилась. Ей стало горько. Неужели и впрямь она готова отказаться от воли? Она, некогда вольная и своенравная ведьма?

– Чего ты хочешь, Коста?

Но он не ответил. Зарылся в шкуры, отвернулся к стене. Малфрида знала, что он не спит, но разговаривать с ней явно не намерен.

Что задумал Коста, было неясно, но больше он не разговаривал с Малфридой. Во тьме, где день и ночь едины, это было тяжело. Но сколько бы чародейка ни пыталась растормошить волхва, он отмалчивался.

А потом его словно прорвало. Всю свою жизнь ей поведал. И как рос в Киеве в семье мастера-шлемника, и как долгое время не догадывался, что в нем есть дар чародейства. Это потом, уже в древлянской земле, куда он отправился с отрядом воеводы Свенельда, он узнал, что может обучиться творить дива и стать волхвом. И был у него наставник мудрый, учил его и наставлял, но сгубили его страшно… А Коста остался служить князьям Руси. Игорю служил, Ольге мудрой.

Говоря об Ольге, Коста начинал улыбаться. И голос его звучал почтительно и нежно.

– Да ты никак влюблен был в княгиню-то? – заметила Малфрида со смешком. – А как же то, что она от веры нашей отказалась? Признала Христа чужого?

– Это тебе ведомо, Малфрида. А я в дальних пределах жил. Ханом целой орды был. А был ли я влюблен в Ольгу нашу? Смешное сказала. Но почитал ее всей душой, это верно. Даже не серчал, когда она чужой нам стала. Каждый делает свой выбор. А кто больше ценит свободу, чем волхвы?

И вдруг спросил про Калокира:

– Ты имя его повторяешь порой во сне. И знаешь, я заметил, что, когда он тебе снится, ты красивой становишься, ничего от чудища чешуйчатого нет в тебе.

Малфрида рассердилась.

– Почто спрашиваешь, если сам следил за нами? Да, я была полюбовницей ромея. Но он… Не хочу говорить о Калокире. И не зли меня больше!

Они снова замолчали. Медленно капала вода в чашу водоема, порой приходил Расате, позволял Малфриде отвязаться и обмыться в водах. Косту же не отпускал. Может, побаивался, зная его непокорство, а может, думал, что такому и мыться не надо. Смердело от Косты страшно, но Малфрида уже привыкла к этому. Ханом был. Гм…

Как-то, устав от безмолвия, Малфрида снова окликнула Косту:

– Эй, волхв! Ты вон с печенегами жил, на их пирах сидел, жертвы их богам приносил. И что, сильны их боги?

Коста ответил не сразу.

– Я не верил в их бога неба Те. А не веря в него, перестал верить и в Перуна, и в Велеса, и в Ладу любострастную.

– Как это перестал? Откуда же твое чародейство, если не по их воле! Может, скажешь, что в Иисуса уверовал?

И продолжала с насмешкой в голосе:

– Думаю, в Ладу тебе особо и верить не хотелось. Ты все время под чарами ходил, облик хана Чебуртая носил. И полюбись ты с кем, чары бы вмиг рассеялись. Но вот что мне интересно, – усмехнулась она, – как ты мог жить в стане печенежском и жен не иметь? По их понятиям, только слабый муж живет без жен. А такого они ханом не потерпели бы. Ну, что скажешь? Были у тебя жены?

Коста не стал отмалчиваться. Поведал, как еще в первые годы, охотясь в степи, выехал к одному бедному кочевью. И увидел там худенькую беременную девушку, совсем юную рабыню. Ничего особо привлекательного в ней не было, кроме длинных черных кос. Но Чебуртаю понравилось, что девушка была от рождения глухонемой.

– Ее звали Саасхан, ее еще ребенком отбили у какого-то кочевого племени, а как подросла и стала женщиной, сын хозяина тут же уложил ее под себя. Но женой не признавал, оставил рабыней. Кому нужна глухонемая? А вот мне такая и была нужна. Я выкупил Саасхан, а сам отправил своих батыров в становище и велел всех там перерезать. Теперь уже никто не знал, от кого беременна Саасхан. В орде я сказал, что от меня. А она была так напугана, что даже знака не подала, что это не так. И стала Саасхан моей ханшей. Родила мне сына-батыра. Конечно, у хана должно быть больше жен, но я таким вниманием окружил Саасхан, что даже шаманы поняли, что она – любимая и единственная. Когда такая появляется, хан может других и не брать. А Саасхан со мной было хорошо, она просто расцвела и была предана, как собака. И однажды я понял, что люблю ее. Я не прикасался к ней, боялся, что потеряю свой дар, но она того и не требовала. Покорной была и тихой, спала со мной, как с братом, расчесывала мне волосы, стирала одежду. А когда меня тянуло к ней… я уходил. Вот так и жили. Сын ее рос, на меня не походил обликом, но кому до того было дело, если я объявил его своим? Мне же всегда было тепло и радостно, когда Саасхан садилась подле меня в юрте и смотрела черными блестящими глазами, в которых было столько любви… А теперь она осталась одна. Говоришь, Куря мое племя водит? Надеюсь, его люди не поступят дурно с женой прежнего хана. И не тронут нашего сына. Он ведь уже взрослый был к тому времени. Да только тихий, послушный, весь в мать. И нечего удивляться, что властный и сильный Куря смог его оттеснить. Но знаешь, как нахлынет порой тоска… Ничего ведь о них не знаю. Невольником стал…

Малфриду его рассказ тронул. И жалко стало Косту. Но у чародеев особая доля, в ней не только много радости, но и горечь есть – одиночество. А потом как-то само собой вышло, что и она поведала волхву о своей жизни, о своей любви… Для женщины воспоминания – прежде всего любовь и все, что с ней связано. Вот и рассказала Малфрида, как некогда любила Свенельда. Коста о том знал, но даже не догадывался, что расстались Малфрида со Свенельдом потому, что воевода не переносил ее чародейства. А вот к христианке Ольге его тянуло. Однако о том, что Свенельд и Ольга поженились, даже Косте не поведала – чем реже вспоминаешь тайну, тем она сохраннее. Поэтому больше рассказывала волхву о том, как жила с Малком Любечанином.

Коста умел слушать. А когда так слушают, то все о себе выложишь. Да и куда им было торопиться? А за беседой время коротать и в плену можно. И теперь, вспоминая, как предал ее Малк, став христианином, Малфрида не испытывала ни прежней злости, ни грусти потаенной. Не потому, что время прошло, а потому, что новая любовь заслоняет старую.

Ах, эта ее новая любовь! Малфрида только теперь догадалась, как ей нужно было кому-то высказать то, что творилось в ее душе. И то, как сразу приглянулся ей Калокир, и то, как понравилось ей его восхищение волшебством, которое не пугало патрикия, а, наоборот, влекло. Как подумала тогда – а не ее ли это суженый, который полюбит ее еще сильнее за умение колдовать? А как заботился он о ней, как любил, как баловал! Никаких забот с ним не знала. И так хорошо было, что порой думала – век бы с ним прожила, детей бы ему рожала, от колдовства отказалась бы… Вот как любила. А он… Он невестой своей иную назвал. Ромеи, они все наперед продумывают. Вот Калокир и тешился с ведьмой, даже княжьего гнева не убоялся, а сам лишь о невесте своей думал. Невеста его рода царского. Для такого, как Калокир, это важнее любой страсти и сердечной привязанности. Он и Святославу похвалялся, что невеста его в Царьграде и что они поженятся, как только ведьма ему наскучит. И уговорились они, что Малфриде о том ни слова говорить не станут: мол, незачем ей знать…

Малфрида говорила, а сердце надрывалось от боли. И слезы горючие сами текли из глаз. А ведь дала же зарок, что горевать по обманщику больше не станет! Но снится он ей, тянет к нему, хочется его утешить… Потому что таким грустным снится, зовет все время…

Она горько вздохнула, и Коста, жалея ее, спросил:

– А не поторопилась ли ты сбежать от него? Может, ему Феодора цареградская только затем и нужна, чтобы новости передавать да следить, что и как у престола. А тебя он страстно желал. Ты уж прости, древлянка, но я ведь следил за вами, знаю, как вам хорошо было вместе. То вы дурачились, как дети малые, то скакали по лесам на резвых конях, то ласкались…

– Замолчи! – замахнулась на него Малфрида. – Если и тянет меня к нему, что с того? Ко мне вон и Свенельда одно время тянуло, но потом выбрал саму княгиню, к ней от меня ушел. И Калокир такой же. Он о цесаревне цареградской мечтал… Когда муж стремится стать значительнее и обрести власть, его даже силой Лады не удержать.

Коста больше ничего не спрашивал. Отодвинулся, сидел хмурый, задумчивый. Долго сидел. Малфрида же, наплакавшись вволю, стала утихать – опустошенная, усталая. Казалось: вот выскажется, облегчит душу – и отступит тоска. Но на деле только обессилела и не заметила, как уснула. И опять привиделся Калокир, опять звал ее, искал, метался… И она думала во сне – не вернуться ли? И от этой мысли даже успокоилась во сне.

Обычно Малфрида даже сквозь сон чувствовала, когда неслышно подходил слепой Расате. Но после душевного волнения спала уж больно крепко. А проснулась от негромкого разговора. Приподняла веки – Расате стоит подле Косты, а тот говорит:

– Присядь подле меня, повелитель. Признаться тебе кое в чем хочу. И это важно.

Наблюдая за ними из-под ресниц, Малфрида заметила, как по спокойному безглазому лицу колдуна прошла некая тень – словно брезговал подневольным волхвом, но потом все же опустился на каменный выступ. Теперь он сидел так близко к Малфриде, что если бы она натянула удерживающую веревку, могла бы и дотронуться до его длинных седых волос, падающих по спине почти до камня, на котором он устроился. Лица слепого она не могла видеть, зато хорошо видела Косту. И почудилось ей, что хоть и обращается волхв к Расате, но поглядывает в ее сторону, словно следит украдкой. Однако видел он в темноте не так хорошо, как ведьма, а лишь немногим лучше обычного смертного. Коста даже как-то сказал ей: потому и различаю все в этом мраке, что глаза к нему давно привыкли.

Сейчас, не сводя с нее взгляда, Коста обратился к Расате:

– Умру я скоро…

– Чувствуешь это или намекаешь, что живой воды тебе мало даю? – сухо осведомился колдун.

– Отпустил бы ты меня, повелитель, – внезапно взмолился Коста. – Я ведь не так силен, как иные твои слуги-кудесники. А когда по твоей воле оборачиваюсь зверем, много сил теряю. Состарился, мне и вода чародейская уже не помогает, ты сам это заметил. Вот и отпустил бы меня помереть спокойно. Ведь я вместо себя к тебе Малфриду привел, она ведьма сильная, долго и верно служить тебе будет. Баба она не особо умная, ей все равно, кому служить, тебе или кому другому. И подчиняется она тебе безропотно, не то что я, упрямый. Вот и пользуйся ее силой сколько пожелаешь.

Малфрида сперва не поверила ушам. Что это на нее Коста наговаривает? Или на свой лад понял ее слова, когда она призналась, что довольна тем, что Расате русам помог? Но чтобы вечно служить Расате… Малфрида вдруг почувствовала, как в ней закипает злость.

А Коста не унимался:

– Ты ведь всегда говорил, что я разумный, а все прочие… Та же Малфрида – глупа, как головешка. Сила-то в ней немалая, а все остальное – дурость одна. Да и что от бабы похотливой ждать? Вон, в ромея влюбилась, а тот ее использовал, как волочайку приблудную, а сам с иной сойтись надумал. Слушай, слушай меня, Расате, – может пригодиться!..

– Что мне до того, с кем…

– А ты не спеши. Влюбилась древлянка без памяти в некого Калокира, красавчика лукавого. Вот и потащилась за ним в Болгарию. А он… Ха! Использовал ее, играл ее чувствами, а дурища эта даже от чар своих ради него отреклась. Ну не безмозглая ли баба?

Малфрида начала медленно приподниматься. Ее душил гнев. Доверилась Косте, душу перед ним открыла, боль сердечную поведала, а он… В горле негромко заклокотало. Кожа зашуршала, покрываясь чешуей, когти показались из-под ногтей. Коста едва не кричал, подавшись к Расате… а его широко распахнутые глаза смотрели только на чудище, в которое превращалась чародейка.

– Слушай меня, могучий Расате! Малфрида будет тебе послушна, потому что всякому верит. А ее все использовали. Полюбятся, заставят поколдовать, а потом бросят. Ибо кто же такую любить станет? Кому она, темная нечисть, нужна? Гляди-ка, дикая древлянка о любви ромея возмечтала! Драл он ее, как жеребец, а сам тем временем…

Малфрида от ярости уже ничего не видела перед собой – таким неистовым было желание прикончить глумившегося над ней предателя. Она резко выпрямилась, слегка откинулась назад, опираясь на длинный драконий хвост, змеившийся за спиной, и распахнула клыкастую пасть, издав тонкий протяжный звук.

Расате уже почувствовал неладное, начал подниматься, даже вытянул руку, чтобы приказать чародейке удалиться… И Малфрида подчинилась бы, если б была собой. Но сейчас она превратилась в свирепое, полное жажды мести чудище. И убить она хотела не столько Расате, сколько предателя-волхва!

Коста вдруг схватил стоявшего перед ним Расате и с силой толкнул к чудищу, будто хотел им заслониться от жутких клыков. Но для Малфриды Расате был лишь досадной помехой на пути к Косте. Взревев, она подхватила и стиснула в могучих когтях худое тело колдуна, вонзила клыки в его шею, рванула и отшвырнула в сторону. В пасти остался непередаваемо гнусный вкус. Пасть распахнулась во всю ширь, издав громовой рык. Ужасный звук вернулся из темной каменной утробы многоголосым эхом, дробясь среди стен и сталактитов, отзываясь. Чудище замерло на миг, бессмысленно вращая головой. А потом ринулось к Косте…

Но волхва не оказалось на месте: колдовская веревка не удержала его! Каким-то остатком человеческого естества чудище осознало это и застыло. Как волхв мог освободиться, если наложенная с заклятием веревка шла из самого его нутра и разорвать ее означало выпотрошить самого себя! Даже она не смогла бы освободиться и помчаться туда, куда темной тенью бросился Коста… Нет, могла! Не было больше веревки, не было силы, способной удержать ее!

Чудище зашуршало тяжелым брюхом по камням пещеры, завращало головой, отыскивая, где притаился предатель. Но он сам подал голос: что-то крикнул. Она тотчас устремилась туда. Ох, сколько бы ты ни метался в темных переходах, Коста, рано или поздно она настигнет тебя и разорвет в клочья. А он еще и колдовать пытается, заслониться чарами. Чешуйчатое чудище тряхнуло остроухой головой, уничтожая слабое заклятие, и снова ринулось за волхвом.

– Ты свободна, Малфрида! – вопил Коста. – Опомнись, ты свободна!

О да, она свободна – и сейчас разделается с ним! И с чего бы это он вдруг стал таким шустрым? И голосит, не умолкая.

– Опомнись, ведьма! Нет больше Расате!

Каким-то чудом волхву удалось вскарабкаться по выступам стены почти под самый свод. Чудище встало на хвост и потянулось за ним, царапая когтями скалу, – каменная крошка так и посыпалась. А затем выбросило вперед длинный темный язык и оплело ногу волхва в печенежском сапоге. Рвануло на себя, захватило ступню и с хрустом откусило.

Коста неистово закричал и рухнул вниз. Малфрида сглотнула его кровь – солоноватую, человеческую. Сейчас она его сожрет – вот же он, бьется среди камней. Провела по телу волхва когтистой лапой, чувствуя, как лопается кожа…

Покрытая чешуей голова чудища плохо соображала, в ней клокотали только злость и ярость… Но потом, с явным опозданием, вернулась мысль: так она свободна? Как это вышло?

Она осела на задние лапы, взглянула, вывернув толстую шею, туда, где находился грот, в котором она сидела на привязи, и начала кое-что понимать. Она убила Расате еще до того, как погналась за разозлившим ее волхвом. Слепой не ведал, что в покорной ведьме есть иная, нечеловеческая кровь, над которой он не властен. А Коста намеренно вызвал ее ярость, надеясь, что она превратится в чудище. Но чудище живет только слепой злобой, и крики волхва о том, что они оба теперь свободны, дошли до нее слишком поздно!

И как только пришло понимание, начал меняться и облик Малфриды. Исчезла чешуя, длинная клыкастая морда чудища уменьшилась, опустились острые уши, покрытая буграми мышц спина истончилась, по ней заструились темные волосы ведьмы. Все еще тяжело дыша, она опустилась на землю. А затем ее сознание прояснилось окончательно.

Коста видел, в кого она превращалась, когда беседовал с Расате, но не умолкал ни на миг. Он сознательно довел Малфриду до предела, а когда она окончательно стала чудищем, толкнул к ней колдуна, зная, что она сотворит с ним. И когда разъяренная Малфрида…

Она тряхнула головой. Случившееся рождало в ней торжество… но и ужасало. Прежде Малфрида не задумывалась о той темной крови, что течет в ней, она не мешала ей. Но сейчас, когда она чувствовала во рту привкус крови колдуна Расате и Косты, спасшего ее ценой собственной жизни…

Она отвела от лица растрепанные волосы. Обнаружила, что и сама в крови. Ее мутило, все вокруг плыло, как после страшного перенапряжения.

Коста лежал у стены пещеры и глухо стонал. Она приблизилась к нему.

– Коста, зачем ты это сделал? – спросила, преодолевая спазм.

– Твоя черная кровь… – едва слышно отозвался он и снова мучительно застонал. – Уйди… Я знал, чем рискую. Но ты… Видеть тебя не могу!..

Малфрида всхлипнула. Потом, пошатываясь, встала и направилась к водоему. Стараясь не смотреть на Косту, опустилась в воду и смыла кровь. Было холодно, ее все еще трясло.

Затем ведьма снова приблизилась к волхву. Он лежал, не шевелясь.

– Коста!

Никакого ответа.

Ведьма присела на корточки подле Косты, приподняла его голову. Он тихо захрипел. Малфрида почувствовала, как к горлу опять подкатывает тошнота. Что же она наделала! У Косты была оторвана ступня, все тело в глубоких ранах, и кровь хлестала, не унимаясь. Такую обычным заговором не остановить. Тут нужна живая и мертвая вода.

– Тише, голубчик, тише, – приподняв его голову, проговорила Малфрида. – Где-то в пещере Расате хранит чародейскую воду. Я почувствую ее, я найду ее для тебя. Ты будешь крепче, чем прежде. И мы вдвоем отправимся на Русь. Слышишь, Коста? Домой!

– Тебе не позволят, – едва слышно прошелестел он. – Уходи, пока не поздно.

Нет, она не оставит его! Коста знал, что может сотворить с ним Малфрида, когда перестанет быть собой. И все же решился. Понадеялся, что она услышит его крик и поймет? Но она не услышала. Если бы он продержался хоть немного дольше…

Волхв умер у нее на руках. Вздохнул тихо – и застыл. Лицо стало спокойным, взгляд широко открытых глаз остановился.

Малфрида всхлипнула. Вспомнила, как он говорил, что лучше быстрая смерть, чем подневольная жизнь в вечном мраке. Он сделал свой выбор. Теперь ей оставалось только уйти. Да поскорее – таков был последний совет волхва.

Что он имел в виду, Малфрида поняла уже в следующее мгновение. Только что она сидела подле Косты, как вдруг на нее набросились полчища летучих мышей и пещера наполнилась противным писком, шорохом перепончатых крыльев, темными мечущимися тенями. Не так уж и страшно… но отвратительно. Малфрида их терпеть не могла, начала отмахиваться и внезапно почувствовала, как острые зубы вонзились в ее тело… Ей стало больно, она вскрикнула. И тут же сообразила, что мыши повинуются приказу Цветила, который сам часто превращался в летучую мышь. Он ли укусил ее или другая тварь, сразу не понять. Однако Малфрида догадалась, что не только Цветил, но и другие освободившиеся чародеи могут напасть на нее. Они свободны, но так долго зависели от Расате, так привыкли, что он заботится о них и продлевает им жизнь, что теперь попытаются отомстить ей. Они были его рабами… А Коста говорил, что нет никого хуже, чем тот, кто стал преданным рабом, ибо по привычке он подчинится любому, кто сильнее. А сейчас самым сильным оказался Цветил – лучший ученик Расате.

Но сейчас некогда было размышлять. Подземная тьма дала ей возможность накопить силу, и Малфрида сделала то, что умела. Сотворив заклятие, она направила сноп ослепительного света на летучих мышей, отгоняя их. Те метнулись прочь, испуская пронзительный писк, но затем снова налетели: били ее в лицо, путались в волосах. Новая вспышка света лишь на миг отогнала тварей, но в ее свете Малфрида увидела, что не только эти покорные Цветилу обитатели подземных туннелей явились мстить за господина. Здесь была ведьма с растрепанными седыми волосами, а следом явился древний, увешанный амулетами шаман Онегавон и тотчас принялся расти. Теперь его макушка достигала свода пещеры, он тянулся к ней огромными руками.

Проще всего было бы снова разозлиться и стать чудищем, но Малфрида понимала, что тогда она потеряет способность разумно мыслить, а ей требовалось понять, что из того, что ее окружало, является мороком, а что и впрямь несет угрозу. Сколько еще пленных колдунов примчатся на зов Цветила? Кто из них на что способен? В любом случае, сколько бы ни было у Малфриды силы, ей надо бежать отсюда, не тратя попусту чародейство.

Вспышкой света, похожей на молнию, она рассеяла полчище перепончатокрылых теней, даже почувствовала запах паленого, но главное – определила, где находилась полоумная Цаца. Та завизжала, и Малфрида ринулась на этот звук. По пути столкнулась с кем-то мощным и лохматым, но успела выпустить когти и располосовала жесткую плоть. Чьи-то сильные лапы пытались схватить ее, чьи-то мелкие зубы вгрызались в ее плоть, а у нее совсем не было времени произнести заклятие, которое оградило бы ее от нападавших. Но она знала слово, которое позволило ей высоко подпрыгнуть и ухватиться за помело, на котором восседала Цаца. Что может быть для ведьмы лучше, чем помело, которое повинуется почти без заклинаний. Осталось только сбросить вниз старую Цацу.

Но полоумная ведьма отчаянно сопротивлялась. Они носились вдвоем на помеле среди сталактитов, царапались и визжали, распугивали летучих мышей и пытавшихся добраться до них колдунов. У поворота туннеля им преградила путь исполинская летучая мышь – глаза ее горели желтым светом, отвратительная морда скалилась. Еще миг – и они врезались в нее, рухнули, покатились по камням. И тотчас кто-то из колдунов послал огненный шар в дерущихся чародеек. Малфрида едва успела скатиться в протекающую по пещере подземную речку и распласталась на дне, следя оттуда, как полыхает наверху.

Вынырнув, она ничего не могла разглядеть. Воняло паленой шерстью, неподалеку лежало, догорая, помело, а во тьме кто-то приближался к ней – слышались шипение и грузный топот.

Малфрида переползла через чье-то обугленное тело, и, когда глаза снова начали видеть, заметила неподалеку нависающую скалу, под которой начиналась галерея, ведущая к выходу из пещеры. Рванулась туда, проползла под каменным карнизом. Это было еще не спасение, но она уже видела уходящий вдаль извилистый тоннель. Зная, что обозленные чародеи в любой миг могут броситься в погоню, Малфрида, чуть помедлив, решилась. Она напряглась, вытянула руки с растопыренными пальцами в сторону стоявшего невдалеке сталактита и произнесла заклятие разрушения. Даже ведьме непросто дробить камень, но то ли Малфрида сейчас была так сильна, то ли сталактит изборожден трещинами. Под сводами пещеры послышался жуткий грохот, полетели осколки. Малфрида закрыла лицо ладонями и попятилась. А когда взглянула – гора каменных обломков громоздилась под скалой, закрывая проход.

Ее преследователи остались позади! Им не выбраться!

Малфрида расхохоталась. А потом, совершенно обессиленная, отчаявшаяся, опустилась на землю и несколько минут не могла даже пошевелиться. Она была вся в известковой пыли и крови, исцарапанная, искусанная и истощенная. И страшно было выходить из пещеры, которая долго служила ей и узилищем, и убежищем. Сколько времени она провела под властью Расате? Что происходит в мире людей? Сколько еще бед они принесут ведьме… или она им?

И все же Малфрида двинулась туда, где смутно серел выход, миновала уступ под водопадом и остановилась, словно не решаясь идти дальше.

Покидая пещеру по велению колдуна, который оказался сильнее ее, она никогда не замечала окружавшей ее красоты. Но сейчас у Малфриды перехватило дыхание. На службе у Расате она думала только о том, чтобы выполнить его приказ. А сейчас стояла неподалеку от входа в пещеру и с восторгом озиралась. Стояла глубокая ночь, светила полная луна, и блики лунного света светлячками горели в молодой листве. Было тепло, в воздухе витали запахи сырой земли и свежей зелени. За густыми кронами деревьев белели уступы известковых скал. Где-то прокричала сова, тявкали лисы. Мир был огромен, тих и прекрасен. Словно в нем не было ни людей, ни колдовских чар. Можно было идти куда угодно, но Малфрида чувствовала себя бесконечно слабой.

Ей не хотелось думать о том, что случилось совсем недавно. Она забудет все это – и Расате, и то, как она убила Косту, и как пришлось сразиться с обезумевшими рабами-чародеями. Они все умрут в пещере. Найдут ли они место, где Расате хранил чародейскую воду, или нет, им не выбраться из-под завала. А ей надо найти безопасное место и отдохнуть. Промыть раны и произнести исцеляющие заклятия. Это, конечно, не живая и мертвая вода, но стоит попробовать. А потом… Потом она решит, как жить дальше.

Глава 14

Свобода заставляла действовать, пережитое вынуждало бежать как можно дальше от места пленения. И она шла, утомленная, отупевшая, терзаемая переживаниями: сперва просто тяжело шагала, потом стала идти медленнее, брела, едва переставляя ноги. Мысли не давали радоваться обретенной свободе. Коста погиб… Надеялся ли спастись, превратив ее в чудище, или просто пожертвовал собой, только бы не оставаться подневольным у слепого колдуна? Ну, а сама Малфрида – полузверь-получеловек? От воспоминаний об этом ее начинал бить озноб. Надо было заставить себя не думать о случившемся, уйти подальше, вернуться в обычный мир. Такое уже бывало с ней, причем не раз, когда ведьма металась между миром чародейства и обычной людской жизнью. И вот снова… Ох, превратиться бы сейчас в другое существо – в галку, зайца, лису – и ощутить жизнь через него, забыться. Но сейчас Малфрида была настолько истощена, что даже усилия, необходимого для заклятия, благодаря которому она смогла бы изменить свой облик, не могла сделать. Да и досталось ей немало: лицо изодрано, спина в ранах, одежда висит лохмотьями.

В какой-то миг ведьма просто села на мшистый камень, огляделась. Ночь была теплая, дул ласковый ветер, похожий на прикосновения непряденой шерсти, в лунном свете зеленая листва казалась легкой и воздушной, а от кустов терна, покрытых пеной цветения, веяло нежным ароматом. Весна… Однако ведьма все равно не чувствовала обычного в эту пору оживления. А еще вдруг приметила то, чего прежде никогда не замечала в христианской Болгарии: то тень полупрозрачная пронесется над водой, то чьи-то глаза блеснут среди освещенной луной листвы, а там и волосы длинные свесятся с ветвей. И Малфрида поняла: пока она была простой женщиной и жила среди людей, ничего волшебного видеть не могла. А теперь, когда чары вновь стали ее сутью, да еще здесь, в глуши, она снова улавливала и замечала то, что не дано простым смертным. Для них это все – сказы из прошлого. Она же воочию видит и крылатых существ, и прильнувшую к ветвям полупрозрачную деву, похожую на славянскую мавку, – их здесь зовут самодивами, Малфриде когда-то Невена о них рассказывала.

Ведьме бы порадоваться, что прежний дар снова с ней, а ей не до того. А при воспоминании о Невене даже всхлипнула. Заботливая у нее была служанка, внимательная, добрая. Ах, добраться бы до своих!.. Но как? Малфрида даже не знала, где она. Богомилы уверяли, что идут к Дунаю, а сами бродили невесть где, пока не увлекли ее в пещеру колдуна. К тому же ведьма понятия не имела, что произошло за время ее пленения у Расате. И сколько времени прошло? Полгода? Год? Несколько лет?

Мысли были нерадостные, ее стало знобить, она чувствовала себя совсем больной. Ее длинные волосы опали и черными прядями облепили покрытое ссадинами лицо, из глубокой царапины на шее сочилась кровь. А еще у нее была поранена спина. Тут даже заговорить кровь не получится: заговор не подействует, если не видишь ран, не можешь к ним прикоснуться. И Малфрида просто сняла с себя лохмотья, в которые превратилась ее одежда, и промыла раны в ручье. Холодная вода немного ее взбодрила, но потом опять вернулась слабость, из-за головокружения мир казался зыбким, глаза жгло…

Она не знала, сколько времени провела в забытьи – не то во сне, не то в бреду. Когда начало светать, ведьма забралась в дупло старого бука, сжалась в комок и затаилась, надеясь отдохнуть. К ночи вроде бы стало легче. Малфрида выползла из своего убежища, различила рядом какие-то звуки – шлепанье маленьких лапок, дребезжащие голоса, скрежет. Кто-то небольшой пробежал прямо по ней – то ли мышь лесная, то ли мелкий дух.

– Есть хочу, худо мне… – прошептала жалобно.

Малфрида присела на берегу ручья. В свете встающей луны можно было различить блестящие бока играющей на перекатах форели. Малфрида наклонилась, руки ее вытянулись, прорезались когти. Она ловко поймала рыбину, стала жадно есть, выплевывая мелкие косточки.

Похоже, духи догадались, кто она. Один даже приблизился – маленький, ростом с кулачок, горбатенький, ноги с копытцами, а голова длинная, остроконечная.

– Ты ведьма?

– Ведьма. А ты караконджул, который пьяных с пути сбивает и в воду сбрасывает? – догадалась она, вспомнив рассказы служанки. – Только где ты тут пьяных найдешь, караконджул? Ты ведь не лесной житель.

Тот стал жаловаться, что пришлось ему от людей подальше уйти, ведь они ныне Пасху справляют. Большой это праздник, христианский, духам сейчас там делать нечего, совсем исчезнуть могут.

Христианская Пасха? Малфрида нахмурилась. Ну вот, она опять в мире, где всем заправляют христиане. Караконджул по-прежнему крутился рядом, и она спросила его, что еще в мире людей делается.

Сомневалась, что этот мелкий шкодливый дух что-то знает, но он все же ответил: дескать, страшно ныне у людей, воюют они, города жгут. А кто с кем воюет – не ведал. А еще сообщил, что сорока прострекотала, будто там, где река Дунай в море впадает, упыри объявились, пьют людскую кровь, и край тот совсем опустел. Но это далеко-далеко, говорил он, закрывая глаза. Даже духи боялись пьющих кровь упырей.

Рассказывая это, караконджул не мог изменить своей привычке и потихоньку подталкивал ведьму к воде, норовил с бережка столкнуть. Маленький он, но сила в нем заметная ощущается. Пришлось ведьме забросить его в кусты, где он запищал жалобно.

Малфрида же прочь пошла. Но время от времени останавливалась, чтобы отдохнуть, – слаба еще была. Ах, где те источники живой и мертвой воды, которые она умела находить на Руси! Уже давно бы исцелилась и горя не знала.

Шла она в основном по ночам, днем же таилась в чащах, а как стемнеет, снова пускалась в путь. По-болгарски лес называется «гора», и Малфрида, спускаясь в заросшие ложбины и поднимаясь по лесистым склонам, понимала почему. Людей она избегала, но однажды все же вышла к широкой долине у богатого села, смотрела из зарослей, как местный люд пляшет, взявшись за руки, ведет веселое коло.

Малфрида не решалась к ним подойти, просто наблюдала со стороны. Мелодично звучала сопилка, гулко звенел бубен, слышалось веселое пение. Болгары принарядились в честь праздника, женщины надели блестящие мониста и яркие платки, мужчины подпоясались алыми кушаками, на головах – каракулевые шапки. И такие они радостные были, что казалось невероятным, что где-то идет война. Может, что-то напутал глупый караконджул? Однако же то, что в устье Дуная промышляют упыри, он верно сказал. Малфрида помнила, что Святослав оставил там воеводой Волка…

Веселая мелодия оживила душу. Ведьме вдруг захотелось выйти к людям, влиться в хоровод! От людей веяло радостью, они были переполнены ею – это не унылая нежить, не озлобленные колдуны. И все же Малфрида не осмелилась. Да и как ее, растрепанную и растерзанную, примут празднично возбужденные болгары? А потом и того хуже: углядела, что в центре коло на сопилке играет и приплясывает облаченный в черное священник. И еще двое священнослужителей беспечно шли в хороводе вместе с принарядившимися селянами. Ну уж нет, с попами ведьмам никаких дел иметь не следует!

И ушла. Снова кралась через заросли или, превратившись в зайца, проносилась через открытые луговины. Но после такой пробежки долго отдыхала. Чародейское умение ее не покидало, однако сама она была такой хворой, такой слабой…

Однажды под вечер Малфрида услышала тревожные крики и детский плач и решила разузнать, что происходит. И увидела столпившихся у падающего со скалы потока детей. Две девочки-подростка и маленький мальчуган стояли у образованной водопадом заводи и смотрели, как между камней покачивается в воде тело еще одного ребенка. Девочки плакали, малыш всхлипывал. Взрослых нигде поблизости не было.

Малфрида вышла из зарослей, и дети разом смолкли, глядя, как она вытаскивает из воды тело ребенка. Малыш сказал:

– Матушка ведь упреждала, чтобы Продан не прыгал со скал в заводь. А он прыгнул…

И заревел.

Малфрида осмотрела бесчувственного паренька. Тот был жив, но без сознания, возможно, повредил что-то или сильно ушибся. Да и воды нахлебался. Малфрида склонилась над ним, стала вытягивать из него воду дыханием. Сама не ведала, зачем спасает этого христианского ребенка, – на шее у него болтался маленький деревянный крестик. А звали его, как и на Руси порой мальчишек нарекали – Продан. То было имя-оберег от злых духов, которые будут знать, что ребенок уже кому-то отдан, и не отнимут его у отца-матери.

Малфриде пришлось приказать одной из девочек снять с Продана крестик – якобы тот мешает ему отдышаться. И в самом деле, Продан вскоре захрипел, стал кашлять, его выворачивало. Но ушибся он все же сильно – голова была рассечена, кровь текла из-под мокрых светлых волос. Малфрида долго ее заговаривала, пока не заметила, что рядом сидят только малыш и младшая из девочек, а та, что была постарше и сняла крестик, куда-то убежала.

Когда кровотечение унялось и мальчишка задышал ровнее, ведьма услышала позади грубый окрик:

– Ты что делаешь с моим сыном, бродяжка?

Рослый сильный мужчина схватил ее за волосы и оттащил прочь. А к ребенку кинулась женщина, склонилась над ним. Малфрида хотела вырваться и убежать, но женщина вдруг произнесла:

– Отпусти ее, Фичо. Наша Златка сказала, что это она спасла Продана.

Потом поклонилась Малфриде и поблагодарила за сына. Малфрида же сказала, что очень голодна. Сырая рыба и коренья надоели ей, а эти двое так сладко пахли свежеиспеченным хлебом!

В избушке у них и впрямь недавно пекли хлеб. Малфрида вгрызалась в него, как зверь, залпом выпила крынку кислого молока, даже заурчала от удовольствия. Потом ее стало клонить в сон – не совсем еще была здорова. Женщина, видя состояние гостьи, постелила ей на скамье под стеной. Неподалеку лежал уже пришедший в себя Продан. Оказалось, что у него еще и плечо вывихнуто.

– Я отдохну немного, а потом помогу ему, – сонно пробормотала Малфрида.

Но не спала, слушала, о чем толкуют крестьяне. Фичо, хозяин, ворчал, что они не ведают, кто эта бродяжка, по говору которой слышно, что она не местная, а его жена упрямо твердила, что они обязаны ей жизнью сына.

Похоже, главной в семье была именно она. И Малфриде разрешено было остаться.

Оказалось, что хозяйство у супругов немалое, есть поле и свой виноградник, из скотины – овцы, корова и пара волов, которых они запрягают, когда пашут или отправляются на рынок в Плиску. Правда, после того как опять началась война, они не решаются туда ехать. По хозяйству им помогает пара работников. На вопрос ведьмы, далеко ли до Плиски, женщина сказала, что целый день на волах надо добираться. Значит, на коне – всего несколько часов.

Тут Малфрида поняла, что вернулась туда, откуда бежала, – к старой столице Плиске, где некогда узнала, что не нужна Калокиру. Но о Калокире лучше не вспоминать, а вот то, что в Болгарии опять война, было важно.

Женщина – ее звали старым языческим именем Калина – толком ничего не могла разъяснить. Люди говорят, что в округе снова появились беженцы, повсюду разъезжают вооруженные люди. А кто такие, лучше и не знать. Война может пройти стороной, если тихо сидеть, – так и случилось, когда Святослав завоевал Болгарию. Крестьяне жили обособленно и, кто ими будет править, не интересовались, если, конечно, грабить не станут. При Святославе даже неплохо было – князь не велел трогать сельский люд, кормящий воинов. Правда, его степняки с этим наказом не особенно считались… Но их дальнее подворье даже эти лихие конники не обнаружили, может, и ныне обойдется. Хотя тревожно, ох, как тревожно, жаловалась гостье Калина. Похоже, она считала, что Малфрида обычная нищая знахарка, которая помогла ее сыну, оттого и предложила ведьме немного пожить у них, пока все вокруг не успокоится.

Малфриде это было на руку. Она стала понемногу набираться сил, со временем даже взялась помогать крестьянам по хозяйству. Только Фичо все еще поглядывал на нее с подозрением и твердил, что не зря же, как поведала их старшая дочь Златка, пришлая сперва велела с Продана снять крестик, а уже потом лечить его взялась. Но, видя, что знахарка и плечо сыну вправила, и не ленится на работе, хмуриться перестал. Пусть поживет, еще одни руки в хозяйстве не помеха.

Но потом случилась беда.

Малфрида как раз гнала с выпаса овец, когда услышала крики и еще издали заметила группу всадников у крестьянской усадьбы. Бросив стадо на пастушью собаку, она, укрываясь за кустами, пробралась к дому и выглянула из-за плетня. И сразу увидела лежавшего посреди двора Фичо и голосящую над ним Калину. Поодаль какие-то вооруженные люди отгоняли прочь работников, а один из воинов поймал и потащил за руку визжащую Златку. Девочка отбивалась, но разбойник ударил ее, а когда она упала, стал рвать на ней рубаху.

Малфрида почувствовала охватившую ее злость и сделала в ту сторону посыл. Хороший посыл получился – насильник так и покатился по земле, закричал, стал озираться. Другие разбойники, ничего не поняв, загоготали. Тут из дома вышел с крынкой молока их предводитель. Малфрида увидела его куртку, обшитую бляхами, бритую голову со свисающей с макушки косой – и вмиг узнала. Теперь она не боялась. Не таясь, перелезла через плетень.

– Что ж ты разбойничаешь и обираешь честных людей, Йовко из Кочмара?

Боярин оглянулся на нее, вроде узнал, но все еще не двигался с места, словно не веря глазам.

– Малфрида-чародейка?

Когда Йовко видел ее в последний раз при дворе в Преславе, она в шелках и золоте разгуливала, в дорогие меха плечи кутала, а тут как крестьянка болгарская – в домотканой рубахе, которую выдала гостье Калина вместо лохмотьев, и местного кроя темном сукмане[96] на бретелях. Только эти непокорные смоляные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и напомнили Йовко, что перед ним та, кого русы называли ведьмой. Хотя почему, он так и не понял. Может, потому, что была она необычной: вроде и не красавица, а глаз не оторвать.

Йовко вытер с усов капли молока и улыбнулся.

– Здрава будь, чародейка русов! И где же ты пропадала все это время? Почитай больше года о тебе вестей не было.

Теперь Малфрида поняла, сколько длился ее плен у Расате. Не так уж и много… но и не мало.

– Прикажи своим людям отпустить этих селян и прекратить грабеж. Не то будешь держать ответ перед князем Святославом!

Йовко скривил рот в подобии улыбки – один длинный ус опустился, второй пополз вверх.

– Перед кем? Это самому Святославу скоро ответ перед императором держать придется.

И, видя, как недоуменно изогнулись брови ведьмы, как прижала она руку к груди, спросил удивленно:

– Да ты что же, ничего не знаешь?

– Вот ты мне обо всем и поведаешь, Йовко.

– Ну, это если на то будет моя воля. Ты вон моим людям приказывать вздумала. А мы второй день по лесам пробираемся, жрать хотим. Потому и возьмем все, что пожелаем, у этих землепашцев. Не твой же князь теперь нас содержать будет. И если я прикажу своим…

Он не договорил. Смотрел, как странно замерцали желтизной глаза Малфриды, как пухлый рот приоткрылся, обнажая острые клыки. О небо! Да она и впрямь ведьма! И еще Йовко почувствовал, как будто воздухом его толкнуло в грудь. От неожиданности пошатнулся, уронил крынку.

Его люди столпились, что-то спрашивали. Словно и не заметили ничего. А Калина голосить над мужем перестала, тоже со страхом смотрела на идущую через двор знахарку. Та приблизилась, коснулась распростертого Фичо и сказала, что просто оглушили его, отлежится – опять встанет. И к разбойникам повернулась:

– Отнесите хозяина в дом, вас тут и так накормят, а грабить и беззаконничать не смейте.

– Делайте, что вам велено, – глухо отозвался Йовко, все еще чувствуя дрожь в ногах.

С колдовством он раньше не сталкивался. И хотя поговаривали, что некоторые из отряда воеводы Волка вовсе не люди и даже воют на луну, его это не смущало. Ну что с того, что воют? Йовко и сам умел выть зверем – разве это колдовство? А тут… Такое увидел на лице пригожей женщины… Страшно стало. Потому и повторил, обращаясь к своим:

– Выполняйте наказ. А там отдохнем немного и дале пойдем.

А Малфриде требовалось потолковать с Йовко и все разузнать. Ближе к вечеру, когда его вои были накормлены и определены на постой в большой сарай с сеновалом, а Фичо наконец-то пришел в себя и даже смог поесть, Малфрида позвала Йовко к камням у ручья для разговора. И держалась как ни в чем не бывало: спокойная, властная. Ну да она и раньше такой была. А сейчас вызвалась сама побрить голову Йовко вокруг косы – совсем зарос темной щетиной боярин. И руки у нее были мягкие да ласковые, Йовко аж глаза прикрыл от удовольствия. Он только что выкупался в ручье, надел рубаху и щурился на закатные лучи солнышка. Тепло-то как! После Пасхи всегда тепло становится, почти как летом.

Малфрида только фыркнула на это его замечание и потребовала, чтобы боярин поведал о том, что происходило в стране за время, пока ее не было.

Оказалось, Расате не соврал, рассказав, что битва русов с ромеями под Аркадиополем, пусть и жестокая, закончилась перемирием. Только вот людей положили немало, кровью все залили, а потом вынуждены были разойтись в разные стороны. К тому же византийцев вынудили отступить волнения на Востоке империи, а Святослав ушел, так как в сражении под Аркадиополем лишился почти всей своей конницы, погиб даже венгерский царевич Акос. Хан Куря увел своих, сказав, что Святослав еще пожалеет, что погубил его батыров, и что отныне дружбе между ними конец.

Еще Йовко поведал, что Калокир настаивал, чтобы Святослав продолжал поход. Мол, перемирие Византии нужно, чтобы силы собрать, а потом Цимисхий снова нападет. Но князь знал, что нет у него столько войска, чтобы решиться на новый поход и вновь произнести знаменитое «Иду на вы!». Да и ромеи старались уладить все миром, дары роскошные ему поднесли, оружие богатое. Говорят, Святослав на дары едва взглянул, а оружие ему понравилось. Сказал, что для будущих побед такая сталь пригодится. Пока же надо было силы накопить, вызвать подкрепление с Руси да набрать новые дружины в Болгарии.

– Мы думали уже, что все уладилось, что мир настал, – продолжал Йовко, глядя на воду в ручье. – Я при царе Борисе в Преславе состоял, был главой его конницы. Правда, настоящим главой там был все-таки Свенельд, но он в дела наши не лез, к казне царской не притрагивался и все больше за воинскими учениями следил. Одно время пошел слух, будто Цимисхий вернулся из Азии и собрал в Золотом Роге под стенами Царьграда великий флот, но мы все же надеялись, что ромеи опять с арабами схлестнутся. Вот и готовились к Пасхе понемногу. Спокойны были, зная, что перевалы в горах Хема охраняют отряды русов во главе с княжичем Глебом. И вдруг…

Малфрида только ахнула, узнав, что Глеб скрыл от Святослава, что к перевалам подступила мощная византийская армия. Более того, оказалось, что его уже обработали люди Цимисхия – мол, как же так, добрый христианин стоит за язычника Святослава, который разрушает храмы в Болгарии и насаждает идолопоклонство! Напомнили Глебу, как вся Болгария восстала, когда то же пытался сделать Расате, сын Бориса Крестителя, а теперь и князь-пардус задумал вернуть в прошлое многострадальную землю. И еще напомнили, что Святослав сделал с Филиппополем, вокруг которого доныне пустыня, которую люди объезжают стороной. Вот Глеб и сдался на их уговоры. Он не только пропустил ромейские войска через горные проходы, где легко мог бы их задержать, но и не сообщил о них ни Святославу, ни даже царю Борису, находившемуся в Преславе. А ведь Борис был христианским государем! Ну а после этого Глеб смиренно отправился к старшему брату и заявил ему, что от христианской Византии в Болгарии будет больше добра, нежели от язычества завоевателя Святослава. Не мудрено, что после этого князь самолично снес брату голову. Тот пожелал стать мучеником за веру – и стал. Но Преславу это уже не могло спасти. И Плиску. И город Диния.

– И Преславу, и Плиску, и Динию… – задумчиво повторила Малфрида. И встрепенулась: – Погоди, Йовко, ты что же, хочешь сказать, что Цимисхий прогнал русов из Болгарии?

– Или ты плохо слышала, что сказал? Это князь Святослав всегда предупреждает: «Иду на вы». Цимисхий же, пользуясь попустительством Глеба, действовал скоро и стремительно. Мы ведь не ожидали нападения, к тому же Пасха приближалась. В такое время никто не воюет.

Йовко поведал, что был в то время в Преславе, как раз в бане парился, когда узнал, что занимавшихся учением воинов Свенельда атаковало огромное воинство ромеев. Когда он спешно оделся и выскочил на стену, то увидел, что русы уже выстроились в боевой порядок, встали стеной щитов и принялись отражать атаки. Бой был упорный, русы стояли твердо, но тут подоспела закованная в броню кавалерия Византии – катафрактарии. Против этой могучей силы никто не устоит, и русы начали отступать.

– И ты все это видел своими глазами? – спросила ведьма. – Стоял на стене и наблюдал?

Йовко смутился. Разве объяснишь женщине, что не мог он вмешаться, что болгарских воинов у него под рукой была горстка – Свенельд лично на том настоял, желая, чтобы царь Борис и его охрана зависели от русов. И Йовко, помолчав, поведал, что следил за отходом дружины Свенельда и успел дать наказ закрыть ворота, как только последний из людей воеводы укрылся в Преславе.

– На следующий день к ромеям подошли обозы с осадными машинами. Их быстро собрали и стали забрасывать столицу горшками с горючей смесью. Вся Преслава горела, крепостные стены содрогались от ударов таранов и камней из баллист. И вскоре даже такому воину, как Свенельд, стало ясно, что город не удержать. Но все-таки мы сражались. И русы, и болгары. А ромеи… эти извечные враги болгарской земли… Мы же защищали самого царя Бориса!

– И как долго защищали? – спросила ведьма, уже обо всем догадавшись при одном взгляде на унылого сподвижника Свенельда.

Сейчас ее интересовала только судьба Свенельда. Ох, только бы не услышать страшное!.. Не чужой ведь ей человек.

Йовко продолжил рассказ. Когда под натиском византийского войска и ударами камней из баллист рухнула первая городская стена, Свенельд со своими людьми отступил во внутреннюю цитадель, где находился царь Борис и хранилась казна. Борис молился, пока защищавшие его люди гибли на стенах. Правда, они смогли немного передохнуть в замке, пока ромеи тушили ими же учиненные в городе пожары, а потом бросились грабить бояр и купцов, вламываясь в дома и лавки. Вот тогда, понимая, что долгой осады им не выдержать, Свенельд пришел к царю и сказал, что может вывезти его, пока ромеи занимаются грабежом. Но Борис отказался, заявив, что полагается на милость небес. Свенельд помолился с ним и вышел к своим людям. Это был отчаянный шаг, но иного выхода не было. Русы промчались по улицам Преславы до ворот и дальше, сквозь стан вражеской армии. На них набросились, чинили им препятствия, многих убили; говорят, и самого Свенельда сразили стрелой, но воины не оставили тело своего предводителя и вывезли его, прорвавшись сквозь все заслоны.

– О горе, горе! – Малфрида склонилась, словно на плечи легла свинцовая тяжесть. Свенельд убит… Как же пуст станет мир без него!..

Она разрыдалась.

Йовко не ожидал от этой странной женщины такого. Хотел было погладить по плечу, но она резко отстранилась.

– Дальше рассказывай! – велела Малфрида, вытирая слезы.

Болгарин подчинился.

– Я остался в Преславе со своим царем. И видел, как его ставили на колени перед Цимисхием, видел, как он держал ответ, почему признал Святослава. Горько мне было это наблюдать, разочаровался я во внуке великого царя Симеона. Борис же… Он вырос и воспитывался в Царьграде, вот и твердил, что рад приходу Цимисхия, называл его освободителем. А тот за это унижение посулил Борису оставить его царем. Но с условием, что он призовет своих бояр воевать с русами. Вот этого я и не смог стерпеть. Чтобы ромей помыкал моим государем, а тот во всем с ним соглашался! Иоанн Цимисхий еще и казну царскую, которую люди Свенельда не тронули, присвоил, расплатился болгарским златом со своими воинами. Город же велел переименовать в Иоаннополь. Не стало больше великой Преславы в Болгарии! Но и это Борис стерпел. И вместе с императором остался праздновать Пасху, а до того по приказу нового повелителя разослал грамоты своим подданным, чтобы они больше не смели помогать князю Святославу. Вот тут я и понял, что дело Болгарии проиграно наверняка. Собрал своих людей и уехал, как только представилась возможность.

Куда ехать – не ведал. Сперва решил податься к Святославу. Но повсюду только и слышал, что ромеи то с ходу взяли Динию, то еще какую-то крепость, потом и до Плиски добрались. Там им на некоторое время пришлось задержаться. Старая столица была хорошо укреплена, за стенами и русы, и возвысившиеся при князе болгары укрывались. Последние уже не надеялись на милость победителей и потому сражались яростно. Но мало их было, вот и пала Плиска… И куда мне было идти? В Доростол, где, как говорят, укрылся Святослав? Но уже разнеслась весть, что весь флот, который князь строил при Переяславце, сожжен греческим огнем, строения деревянного городка сровняли с землей, уничтожили капища. Даже отряд воеводы Волка, так долго державший в страхе всю округу, не смог ничего поделать против горючей смеси ромеев и сгинул невесть куда. Вот тогда, поразмыслив, и решил я уехать куда подальше. Хватит с нас, навоевались уже!..

Малфрида слушала его, вытирая слезы. Не давала покоя мысль о гибели Свенельда.

– А где ныне князь Святослав, не знаешь? – спросила она.

Чародейка сидела на покрытом дерюжкой камне, обхватив руками колени, ее пышные волосы водопадом текли по спине, слезы еще не высохли, но голова была гордо поднята, как у императрицы. Йовко вдруг подумал, что опять глаз от нее не может отвести. И тянет его к ней, как и прежде. А то, что померещилось сегодня… Может, и впрямь померещилось? И он куда отчетливее вспомнил, как колыхалась ее грудь в вырезе рубахи, когда она склонялась к нему, брея его голову. И руки у нее такие ласковые…

– До прихода Цимисхия был князь в Доростоле. Может, и ныне там, я не знаю. Но крепость там мощная. Хотя теперь, когда русы из Болгарии выбиты, незачем ему отсиживаться в Доростоле. Видел я войско Иоанна Цимисхия – сила немалая. Против такой даже стены доростольской крепости не устоят. И если у князя русов есть немного ума в голове, думаю, он отступит, уйдет за Дунай.

– Чтобы князь-победитель ушел без боя? – всплеснула руками ведьма. – Плохо же ты его знаешь, боярин. Значит, Доростол? Отвезешь меня к нему, Йовко? Мне князю важную весть сообщить надо.

Весть та была о хане Куре. О том, что открылось ей недавно: не Цимисхия ромейского опасаться надо Святославу, а бывшего дружка, хана печенежского.

Йовко смотрел на нее, подергивая усом.

– Не поеду я в Доростол, Малфрида, лучше не проси. Сказал же – отвоевался я. Так что, думаю, надо переправляться через Дунай. Там, в землях Онгл, у меня есть имение, и ромеи туда вряд ли доберутся. Уйду от всех – и от ромеев, и от русов Святослава. Если ваш князь-воитель не смог отстоять Болгарию, чего ж я за него держаться буду?

И вдруг подсел к ней, взял за руки.

– А хочешь, тебя с собой возьму? – спросил с лаской в голосе. – Что тебе до них, когда дело уже проиграно? А за Дунаем я в чести. Поселю тебя там как госпожу свою, женой сделаю…

Малфрида какое-то время смотрела на взволнованное лицо болгарина – тот глаза опустил, но щеки вспыхнули, даже выбритая голова порозовела. Стыдится проявлять перед ней слабость. И правильно делает. Кто он для нее? Вот Свенельда она любила. И другого любила – ромея лживого.

– А что ты про Калокира знаешь? Где он? – решилась все же спросить.

Йовко дернулся. Он ей женой предлагает стать, а она про полюбовника своего думает! От которого сама же и сбежала. Калокир ее тогда разыскивал, повсюду людей рассылал, награды сулил тем, кто отыщет Малфриду. Но она вернуться не пожелала.

– Что тебе до Калокира, Малфрида? Ну, уехал твой любезный, вернулся в империю – куда же ромею еще податься, как не под защиту цареградских стен?

– Он… Неужели он бросил Святослава в тяжкую годину? – вздрогнув, спросила Малфрида.

И опять Йовко показалось, что глаза ее желтизной замерцали. Может, просто отблеск заходящего солнца в темных очах отразился?

– Давно нет при князе Калокира, – произнес Йовко словно против воли. – Еще после битвы при Аркадиополе отбыл он. Рассказывал я тебе, что сперва Калокир советовал Святославу идти на ромеев, пока тех арабы набегами отвлекают, а потом вдруг сам уехал. Может, поссорился с князем, может, решил, что служить ему невыгодно, а может, Цимисхий его призвал. Калокир-то сам из ромейской знати, вот и поехал к новому императору на службу проситься.

– Нет, Калокир Цимисхию служить бы не стал, – заметила ведьма задумчиво. – Он был верен Никифору Фоке, которого убил Цимисхий. Но он мог поехать к своей невесте, – произнесла она с дрожью в голосе. – А невеста Калокира не какая-то там девица ромейская, а сама царевна Феодора, дочка Константина Багрянородного. О, подле нее патрикий Калокир неплохо устроится!

– Кто его невеста, говоришь? – хохотнул Йовко. – Феодора Порфирородная? Станет она с каким-то бродягой из Херсонеса связываться! Да будет тебе известно, женщина, что эта Феодора стала женой самого Цимисхия. Она ныне императрица ромеев. С чего ты взяла, что Калокир твой к ней поехал? Да нужен он ей… как листва прошлогодняя.

Малфрида порывисто встала – даже волосы взметнулись, как от сильного ветра. А потом застыла, глядя перед собой. И уже не слушала, как Йовко опять взялся уламывать: у него, мол, охрана своя, защитит в пути, да и в землях Онгл никто их не тронет, жить вместе станут.

– Ступай, Йовко, – негромко молвила Малфрида. – Иди, устал ты очень, спать теперь долго будешь. А потом поедешь, куда хотел. Так тому и быть.

И он ушел. Спокойно и прямо, даже не задумываясь, отчего глаза милой ему руски опять янтарно-желтыми показались.

А Малфрида долго сидела на берегу, погрузившись в размышления.

Калокир, лукавый и рвущийся к славе, когда-то сказал Святославу, что хотел бы стать императором. Для этого ему нужна была порфирородная царевна Феодора. Но теперь она жена другого – самого Иоанна Цимисхия! Наверняка узурпатор поспешил жениться на той, в чьих жилах текла кровь благородных императоров, чтобы упрочить свои позиции. Не на коварной же Феофано, опорочившей себя в глазах всей империи, было ему жениться! А Калокир? Где же тогда херсонесец? Простоватый Йовко уверен, что Калокиру будет хорошо в Константинополе. Но если правда то, что патрикий Калокир побратался со Святославом, его вряд ли с распростертыми объятиями примут в Царьграде. Скорее объявят изменником. И мало ли что с ним случится тогда…

Но что Малфриде до Калокира? Разве не приказала она себе забыть его? А вот… заныло сердце… Даже горькая печаль о Свенельде отступила. Свенельду она уже не поможет, остается лишь оплакать его. А тревога за Калокира росла. Она была готова смириться даже с тем, что Калокир сошелся с другой женщиной. Пусть. Только бы не случилось с ним беды. Впрочем, что этому пройдохе сделается? Ловок, умен, умеет к себе расположить. И все же…

У Малфриды голова шла кругом при мысли о той слабости и зависимости, которую приносит с собой любовь. И она ничего не могла с собой поделать – ей во что бы то ни стало надо было удостовериться, что с Калокиром не случилось беды.

Солнце уже скрылось за лесистыми горами, у ручья сгущался мрак. Но холодно не было. Правда, вода, в которую вошла Малфрида, была студеная, быстрая, стремительная, да и дно все в камешках – ступать приходилось осторожно. У противоположного берега ручей разливался, образуя небольшую заводь, но найти подходящее место оказалось непросто. Уже совсем стемнело, когда ведьма присмотрела что-то вроде старицы среди ивовых зарослей, где течение не волновало поверхность воды. Как раз то, что нужно. Ведьма присела, протянула руки над темной застывшей влагой, глаза ее вспыхнули, из горла полились шипящие и клокочущие звуки наговоров, перемежающиеся словами: «Покажи… приказываю… моя воля здесь и впредь».

Сила ведьмы ныне была велика. Гадание на стоячей воде всегда смутное и урывчатое, тут не столько видеть, сколько угадывать надо. Но Малфриде нельзя было ошибиться, чтобы разглядеть любимого наверняка, узнать, что с ним.

Блики на воде были нечеткими; сначала она видела только отражение своих горящих глаз, потом – что-то похожее на проход и проступившую в полутьме красную кирпичную кладку сводов, решетки в низких арках, багровый отблеск смоляного факела. А затем – сидящего у стены человека. Он сидел на каменном полу, обхватив колени и опустив голову, волосы его, отросшие и всклокоченные, занавесили лицо. И все же Малфрида знала, что это Калокир. Рассмотрела даже щегольские узорчатые сапожки, штаны из алого шелка. Правда, на одном колене зияла дыра, да и туника на нем вся в прорехах, грязная, неподпоясанная. Странно было видеть всегда такого подтянутого и щеголеватого патрикия в таком виде. А еще она заметила цепь, охватившую его щиколотки, от которых к кольцу в стене тянулась еще одна – толстая и тяжелая.

Калокир в узилище! Он в беде!

– Погляди на меня! – приказала ведьма. – Я приказываю!

И зашипела по-змеиному, волосы ее взлетели.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Калокир вздрогнул. Поднял голову и осмотрелся. Что за наваждение? Все тихо и пусто. Все тот же застенок в тюрьме Претории[97], куда он угодил за содействие в мятеже родственникам покойного императора Никифора Фоки против Иоанна Цимисхия.

Калокир тряхнул головой, но неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит, не проходило. Но разве только это тревожило херсонесца? Тяжко сидеть в подземелье, ожидая, когда придут палачи, когда раскаленными иглами станут выжигать глаза. Ибо так приказала поступить с бывшим женихом императрица Феодора. К нему уже и священник приходил, просил покаяться и снять с души грех измены. Но Калокир только посмеялся, сказав, что никогда не считал узурпатора и убийцу Иоанна Цимисхия своим базилевсом, поэтому не чувствует за собой никакой вины. Видимо, он стал слишком язычником, пока жил с русами, а для них месть за родича – свята. И еще попросил передать базилиссе Феодоре, что не забыл, как некогда она была влюблена в него и поклялась помогать во всем. И он ей верил. Теперь же они враги. Пусть она молится за него, а также покается за предательство. Она ныне борется за свое место на ложе Цимисхия, а вина Калокира лишь в том, что он доверился обрученной с ним женщине. Так он сказал взволнованному священнослужителю, и тот поспешил покинуть темницу. Теперь и этот святой отец будет дрожать за свою шкуру, догадываясь, что узнал от приговоренного слишком много.

Калокир горько усмехнулся, глядя на отблеск факела за решетчатой дверью. Больно было вспоминать, как он уверял князя Святослава, что сделает все возможное, чтобы у императора Иоанна возникли проблемы в его державе и не было даже мысли затевать новую кампанию в Болгарии. «У меня, как ты знаешь, есть верный человек в Палатии», – напомнил тогда Калокир князю. Это было после сражения во Фракии, когда русы вынуждены были отступить, а Калокир начал интриговать против Цимисхия в Византии. «Мутить воду», как сказал Святослав, прощаясь с побратимом. Они оба понимали, что после таких потерь, которые войско Святослава понесло под Аркадиополем, князю придется туго. Но туго придется и Цимисхию, если вместо того, чтобы набирать войска для нового похода – в чем не сомневался Калокир, – император будет занят подавлением мятежа.

И Калокир долгое время успешно справлялся. Он связался с родовитыми представителями семейства Никифора Фоки, которые утратили влияние при новом императоре и готовы были поддержать любое волнение против узурпатора; при помощи той же Феодоры они проведали, где томится в плену родной брат убиенного Никифора – Лев Фока, и Калокир помог ему бежать из темницы на острове Лесбос. Связался он и с поднявшим мятеж в Малой Азии племянником Никифора, Вардой Фокой, доставил ему собранную родней казну, чтобы заплатить воинам. Он же переправил Льва Фоку во Фракию, где тот тут же взялся за дело, подбивая к мятежу местных топархов[98]. Тогда Цимисхию и впрямь стало не до похода в Болгарию! Целый год он был занят подавлением смуты в собственной державе. Но справился. Причем немалую роль в этом сыграла Феодора, с которой Калокир до последнего поддерживал связь и получал от нее вести.

А потом… Эх, что думать о том, что уже случилось и чего не изменить… Мятежи были подавлены, мятежники схвачены и ослеплены. А если сам Калокир до сих пор не лишился зрения, то только потому, что успел скрыться. Его искали и наконец схватили, когда он уже почти добрался до Фракии. Вернули и бросили в застенок. Теперь и его ожидает слепота… если не скорая и тайная смерть. Феодора позаботится, чтобы тот, с кем она до своего воцарения поддерживала тайную связь, умолк навеки. Не ею ли подосланный убийца сейчас наблюдает за Калокиром? О, этот тяжелый, насквозь пронизывающий взгляд!..

Калокир рывком поднялся, откинул назад длинные космы, огляделся. Вокруг никого… Стемнело совсем недавно, ночь еще не наступила, а в переходах тюрьмы Претории даже поступи часовых не слышно. Что происходит? И кто так пристально смотрит на него?

И тут Калокир почувствовал, как с его щиколотки спали браслеты кандалов. Лязгнули и отвалились. Еще не веря себе, он переступил с ноги на ногу. И снова услышал металлический лязг…

Широко открытыми глазами херсонесец смотрел, как медленно, сам собой, начал отодвигаться засов на решетке двери. Никого за дверью не было.

– Феодора? – негромко окликнул Калокир. – Это ты? Покажись! Что ты задумала?

Тишина.

Калокир осторожно подобрался к решетке и толкнул ее. Она заскрипела, отворяясь. Сразу за порогом Калокир увидел стражника – при свете факела блестела чешуя его доспеха, неподвижно застыли опущенные на рукоять меча руки. Страж смотрел прямо перед собой и не двигался. Калокир приблизился к нему, помахал перед широко открытыми глазами ладонью – никакой реакции, стоит как истукан. Не шелохнулся он и когда херсонесец вытащил его меч из ножен, снял с головы округлый шлем и водрузил себе на голову. Проделав это, патрикий негромко рассмеялся. Кажется, он начал догадываться. Происходящее казалось невероятным, но разве мало невероятного ему уже доводилось видеть?

Калокира два дня не кормили, он ослаб и от побоев, но сейчас, окрыленный надеждой на спасение, испытывал небывалое воодушевление.

Затащив стражника в камеру, Калокир раздел его и связал обрывками своей рубахи, а сам, облачившись в его одежду, которая, правда, оказалась немного тесноватой, осторожно двинулся прочь по переходам тюрьмы Претории. Несколько раз он резко оглядывался – казалось, кто-то неотрывно смотрит в спину. Но вокруг никого по-прежнему не было. Больше того, другой стражник, стоявший на повороте у лестницы, тоже как будто спал с открытыми глазами. Так же застыл еще один, и еще. Только оказавшись во дворе тюрьмы, Калокир увидел расхаживающих по двору стражников, кто-то въехал верхом в арку еще не запертых на ночь ворот. Тюрьма располагалась неподалеку от дворца Халки, обычно тут допоздна было людно. И беглецу следовало воспользоваться этим, пока есть возможность.

Возможность! Он думал об этом, пока шел через мощеный двор, надвинув на глаза шлем стражника, по пути даже помахал кому-то рукой. После сидения в застенке он был так же бородат, как большинство стражей Претории, нащечники шлема сужали его лицо, делая неузнаваемым, в остальном же выручала темнота. У арки ворот столпились конники, и, когда он проходил мимо них, щит пришлось оставить. Он подхватил какое-то ведро и вышел, обронив, что назавтра нужна известь для осыпающихся сводов в подземелье. Голос его прозвучал почти спокойно, несмотря на то, что сердце в этот момент стучало как бешеное. Ему что-то ответили, но не задержали. И он двинулся дальше.

О, этот невероятный шанс, дарованный свыше! Он непрестанно размышлял об этом, пока огибал громаду Святой Софии, золоченый купол которой казался темным на фоне звездного неба, и продолжал размышлять, бросая быстрые взгляды на высокие стены Ипподрома, двигаясь мимо колоннады площади Аугустион, где еще толпились праздные гуляки. Одинокий воин в накидке со знаком службы в Претории никого не интересовал, он давно бросил ненужное ведро и теперь неспешно, сдерживая желание побежать, углубился в узкие улочки города. Калокир шел в сторону гавани Неория в заливе Золотой Рог, где даже в позднее время можно нанять лодку для переправы в предместье Сики[99]. Никакого сигнала тревоги не было, но его и не будет, пока в тюрьме Претории не начнется смена караула. Так что у Калокира еще оставалось время, чтобы скрыться.

Денег с собой у беглеца не было, он рассчитывал раздобыть их у своих сторонников в Сики, а пока расплатился с лодочником, отдав ему снятый со стражника добротный кожаный пояс с медной пряжкой. И только когда пересек Золотой Рог, когда вышел на берег и оглянулся на тени дворцов и вилл Константинополя на другой стороне залива, испытал неописуемое облегчение. Надо было уходить, но он еще какое-то время стоял на берегу, смотрел на звездное небо, на яркие созвездия. Наверно, те же звезды горели сейчас и над Русью, и над Болгарией. Калокир думал, что и она, возможно, видит их. Та, которая сотворила для него это чудо.

– Где бы ты ни была сейчас, чародейка моя, благодарю тебя!

Глава 15

Малфрида ушла, ни с кем не простившись. Какое ей было дело до того, что подумают приютившие ее крестьяне? Или до того, какие планы у Йовко? Ей надо пробраться к своему князю, надо предупредить его, что не ромеи страшны ему, а печенежский хан Куря. Хотя ныне и от ромеев беда. Вот доберется она к своим – и, глядишь, окажется, что не зря звал ее князь в земли дальние. А там она напомнит ему и про обещание отдать в обучение одну из княжон.

Ведьма шла всю ночь, спустилась с холмов, миновала тихую долину между лесистыми возвышенностями. В самый темный час ночи увидела курган – древний, давно осевший. А возле него… Ведьма сперва присела в траву, опасаясь негаданной встречи, но потом присмотрелась… О, от ее колдовского взора даже в ночи не укрылось неясное видение: мутно-прозрачный воин и его неживой, как и хозяин, конь. Говорили ведь, что в старину болгары хоронили воинов вместе с любимой лошадью. Вот и сейчас, понурив обритую голову, похаживал у кургана давно похороненный болгарский хан, а за ним, волоча поводья, брел полупрозрачный длинногривый конь. С рассветом они исчезнут, вреда от них никакого, разве что непосвященного напугать могут. Но Малфрида все равно почувствовала трепет. Вои встают из могил без зова, когда где-то льется живая воинская кровь, она их волнует и одновременно подпитывает. И увидеть такого… нет, не к добру. Нехороший знак!

Призрачный мертвец вскоре учуял присутствие ведьмы, повернул к ней темное изможденное лицо и окинул хмурым взглядом. Она прошла мимо, не потрудившись даже развеять его. Сам появился, сам и пропадет, как только первые петухи пропоют.

И все же это было предупреждение. Малфрида пробиралась осторожно и вскоре поняла, что в округе неладно. Окрестные села опустели, люди ушли, и теперь нигде ни огонька, ни запаха дыма очагов. Так всегда бывает – люди бегут от войны подальше, остаются лишь старые и слабые или те, кому податься некуда. Ближе к рассвету ведьма угадала вдали какое-то колебание, легла на землю, приникла ухом: так и есть, шагают по дороге тяжелые сапоги, тупо бьют подковы лошадей, подрагивает почва под тяжестью возов, увлекаемых волами. Идет войско и, видимо, спешит – воям и ночь не ночь, направляются к Доростолу, где ныне князь Святослав готовится противостоять рати, которая явится оспаривать его победы.

Чем ближе к Доростолу, тем меньше возвышенностей, холмы остались позади, вокруг лишь лес, перемежающийся лугами и опустевшими пашнями. Малфрида решила не рисковать и пересекла открытое пространство, превратившись в зайца. Так и шмыгала в травах, лишь порой привставала, насторожив длинные чуткие уши. Хорошо было скакать по простору, отталкиваясь от земли сильными задними лапами. Заячья пугливая душа отвлекала от людских проблем, однако страху от этого только прибавлялось – везде опасность: от гудящей при движении войска земли, от парящего в небе ястреба, от чужих незнакомых запахов, приносимых ветром. И все сильнее хочется умчаться вдаль, скрыться… или, наоборот, затаиться, пощипывая сочную весеннюю травку.

Правда, долго в теле зверя оставаться не следовало. Это не как прежде, когда Малфрида в любом облике оставалась послушной воле сильного колдуна и, пренебрегая опасностями, неслась как угорелая, куда приказывал Расате. Сейчас иная сущность отвлекала своими заботами. Потому-то ведьма-оборотень вдруг взяла и свернула к плетням у опустевшего села, забилась в огород, где темнели всходы спаржи, и просидела, грызя нежные побеги, почти полдня. А потом почти до заката пришлось брести в собственном обличье, чтобы избавиться от навязчивого желания спрятаться в траве от кружившего над полем ястреба.

Но надо было спешить, спешить! И, отдохнув ночью в каком-то брошенном хозяевами доме, ведьма наутро решила пуститься в дорогу, приняв облик быстроногой лани.

Впереди маячил лес, она устремилась к зарослям, уже и скрылась среди яркой весенней зелени, когда замерла, почувствовав непонятную тревогу. В зарослях почудилось движение, где-то хрустнула ветка. Лань застыла, втягивая воздух широким влажным носом, при этом машинально сжевала свежий лист с ближайшего куста. Будь она человеком, то поняла бы, что ветер дует не к ней, а от нее, потому и не унюхала чужого и пружинисто поскакала дальше.

В воздухе просвистела стрела, и легкая лань кубарем полетела в заросли, засучила копытами, дернулась и застыла. И уже застонала по-человечьи, теряя сознание.

Через миг раздался крик из леса:

– Попал! Я на бегу сразил ее! Теперь можно и в лагерь возвращаться.

Треск, топот, потом из зарослей показались двое воинов с луками. Оба были в обшитых металлическими кольцами куртках. Один из них, тот, что в простом кожаном капюшоне, был помоложе и первым подбежал к зарослям, где лежала добыча. И застыл как вкопанный. Второй, коренастый, в надвинутом до кустистых бровей шлеме, подошел враскачку и тоже замер. Потом издал нечто вроде смешка.

– Что, Еводий, голова твоя глупая, сразил человека вместо дичи? А еще похвалялся умением стрелы метать! Да за такое тебя покарает сам святой Трифон, покровитель охоты!

Названный Еводием юноша продолжал оторопело глядеть на молодую женщину, неподвижно лежавшую в траве с торчащей у ключицы стрелой. Ее черные пышные волосы разметались, глаза были закрыты, а там, где светлую холщовую рубаху пробила стрела, расползалось кровавое пятно.

– Что же теперь делать, лохаг[100] Парфений? – в отчаянии закричал юноша. – Я ведь метил в лань, я хорошо ее видел! Вот и пустил стрелу, когда она скакнула в эти заросли. Откуда мне было знать, что в кустах этих женка мисянская укрывается.

Он едва не плакал. Старший воин украдкой огляделся и сказал:

– Вот что, Еводий, нас никто не видел. Да и что нам эти мисяне, в конце концов? Они вон язычника Сфендослава привечали как своего. Ну, пристрелил ты женщину, что с того? Уйдем потихоньку, да и Бог с ней.

Юный Еводий шмыгнул носом и странно посмотрел на наставника.

– Парфений, а мисяне ведь Христу поклоняются!

– Что с того?

– Выходит, я христианскую душу погубил?

– И еще немало погубишь. Война ведь.

– Но наше дело фуражом заниматься, добывать пропитание для армии, а не брать на душу грех смертоубийства!

– Что, парень, чистеньким хочешь на войне остаться? Чего ж ты у мамки под подолом в Салониках своих не остался?

В этот миг Малфрида глухо застонала, не приходя в себя.

– Гляди, гляди, живая! – воскликнул юноша. – О, почтенный лохаг Парфений, давай отнесем ее к лекарю Макриану! Говорят, он и мертвых к жизни возвращает. А она… Она красивая, да?

Лохаг принялся журить юношу, твердил, что им надо добывать пропитание для армии, а не спасать раненых красавиц, но юноша молча подхватил бесчувственную женщину на руки и отправился туда, где на дороге ждала телега. Там уже было немало снеди, которую фуражиры армии базилевса Иоанна Цимисхия набрали в окрестных селах, имелось даже несколько овец со связанными ногами, которые жалобно заблеяли, когда поверх них уложили женщину, заквохтали куры в плетеных клетках. А вот поохотиться как следует да добыть дичи для знатных воинов, к сожалению, сегодня не получилось, пояснил Парфений ожидавшим их другим фуражирам. Стрелок Еводий оказался куда хуже, чем похвалялся, подстрелил какую-то местную молодку в кустах. Ибо кем еще могла быть эта женщина в болгарской крестьянской одежде, как не прятавшейся от людей базилевса мисянкой?

Малфрида пришла в себя от резкой боли, вскрикнула, на миг открыла глаза.

Сидевший подле нее бородатый мужчина в островерхой шапочке держал перед собой окровавленное древко стрелы, одновременно прижимая к ее ключице пропитанную кровоостанавливающими настоями тряпицу.

– Успокойся, женщина, успокойся! Важные для жизни органы не задеты, ты будешь жить.

У Малфриды все плыло перед глазами. Она с трудом поняла, что он говорит, но все же догадалась, что этот бородатый врачеватель обращается к ней по-гречески. Некогда Калокир обучал ее этому языку, а тому, кто для заклинаний выучивал звуки леса и умел вторить голосам птиц и зверей, несложно было запомнить и чужую речь. И вот теперь это пригодилось…

Врачеватель еще что-то говорил, пока перевязывал ее рану. Малфрида поняла, что он предлагает ей поспать, отдохнуть, пока она не наберется сил после потери крови. Но она не сразу уснула, смотрела по сторонам. Поняла, что лежит на тюфяке в каком-то довольно длинном помещении со сводчатым беленым потолком. Такие она видела в монастырях. О, Перун великий, неужели она попала в христианскую обитель?

Когда лекарь удалился, Малфрида приподнялась, но тут же со стоном упала. Видела, что вокруг лежат и стонут, а то и хрипят какие-то бедолаги. Между ними и впрямь расхаживали облаченные в темные одеяния священники, но были тут и люди в островерхих кожаных шапочках и полотняных передниках, забрызганных кровью, такие же, как тот, что врачевал и ее. Лекари, поняла чародейка. Она в госпитале для раненых. Но эти раненые были византийскими воинами! Она оказалась среди врагов!

А потом она увидела Невену. В помещении находилось несколько ухаживавших за страждущими женщин, и ее бывшая служанка была одной из них. Малфрида хотела ее окликнуть, но Невена была занята, возилась с ранеными, а затем вышла куда-то с охапкой окровавленного полотна и больше не возвращалась.

Малфрида была слишком взволнована, чтобы уснуть. Но боль в ране донимала, дышать было трудно, а к вечеру ее начало познабливать. К ней никто не подходил, все были заняты другими ранеными, подле некоторых задерживались священники, читали молитвы, осеняли страждущих крестным знамением. И только к вечеру в лекарне стало тише, хотя вряд ли можно было назвать тишиной приглушенные стоны и скрежет зубов воинов, пытающихся сдерживать вопли. Но Малфрида находила в этом некое удовлетворение – она догадалась, откуда столько раненых. Значит, Святослав не позволил так просто покорить себя, значит, он сражается! А еще ведьма использовала это ночное время, чтобы постоянно шептать заговор, останавливающий кровь и изгоняющий заразу из ран. Она повторяла его снова и снова. Сперва было тяжело, она путала слова, ее мутило, подступал жар и все вокруг плыло. Хорошо, что в какой-то миг рядом оказался кто-то из лекарей, напоил ее, положил на лоб влажную тряпицу. Это принесло некоторое облегчение, она вновь стала монотонно твердить заклинания, освобождая себя от боли и приказывая ране затянуться. У нее начало получаться. Благо, что святоши к ночи тоже удалились. А вот лекари не успокаивались. То и дело кого-то уносили на носилках в соседнее помещение, оттуда, из-за толстых каменных стен, порой слышались крики, сдавленный вой. Но Малфрида старалась не обращать на это внимания, она шептала и шептала заклинания, не останавливаясь ни на мгновение, пока сознание не стало гаснуть и она не погрузилась в сон.

Утром рядом с ней стал вертеться какой-то парень. Говорил без умолку, принес кусок лепешки с сыром и немного вина, угощал. И все пытался что-то объяснить. Малфрида поняла: оказывается, это он угодил в нее, когда метил в лань в чаще. Парень не догадывался, что именно она и была той ланью, просил прощения, что промахнулся, – мол, не ведал, что она таилась в кустах. А сейчас он рад, видя, что она идет на поправку. Малфрида едва дождалась, когда он уйдет. Бежать ей надо, пока не явились попы со своими молитвами. Но сперва ее осмотрел лекарь Макриан – так его тут все называли. Озадаченно потеребил бороду.

– Я не припомню, чтобы такое ранение столь быстро затягивалось. У вас отменное здоровье, и вы скоро совсем поправитесь, ангел мой!

Он назвал ее ангелом! Ведьму даже передернуло. Она стала подбирать слова, объясняя, что ей пора уходить.

– И куда же вы пойдете, позвольте спросить? – перевязав ее, осведомился лекарь. – Здесь вы под защитой стен лекарни, но вокруг военный лагерь, и люди там нынче не в духе, особенно после таких потерь, которые понесли. Одинокой женщине лучше здесь не разгуливать. Поэтому вот как мы поступим: сначала я удостоверюсь, что вы окончательно выздоровели, а потом братья монахи переправят вас в безопасное место. Или вы останетесь и будете помогать мне в лазарете. Мне лишние руки пригодятся, а женщин из лазарета воины не трогают. Вам сейчас все расскажут, чтобы вы поняли, о чем я. – И он окликнул: – Эй, Невена! Присмотри за этой женщиной.

Невена оставила кого-то из раненых и приблизилась. Она мгновенно узнала Малфриду и какое-то время слова вымолвить не могла. Только когда лекарь удалился, она подсела к ведьме и поведала ей, как оказалась тут. Оказывается, после исчезновения возлюбленной Калокира она вернулась в Доростол и находилась там до тех пор, пока не стало известно, что на город движется армия базилевса. Святослав выступил перед жителями города и сказал, что их ждут лихие времена. Поэтому он предлагает всем, кто сможет, покинуть крепость. Правда, забрать продовольствие не позволил, его отряды, готовясь к осаде, заранее объехали всю округу и свезли в Доростол провиант. Но сама Невена, как и многие другие, ушла из города. И так вышло, что она оказалась среди тех беженцев, которые оказались на пути разъездного отряда ромеев. Возможно, ей пришлось бы худо, но она сказала, что занимается врачеванием, и ее отправили в лазарет помогать лекарю Макриану. И дел у нее теперь невпроворот.

– Русы отчаянно сопротивлялись войскам базилевса, – рассказывала она. – Еще перед подходом главного войска они устроили в лесу засаду и уничтожили весь авангард ромеев. Но и сами полегли. Однако это позволило им подготовиться к большому бою, и когда стали прибывать основные силы войска императора, русы встретили их у Доростола. Бились они насмерть, я сама не видела, но говорили, что они стояли, сомкнув щиты и выставив копья, и так отразили двенадцать атак ромеев. Только к вечеру, когда император Цимисхий собрал свою конницу и бросил ее против утомленного противника, люди Святослава отступили и укрылись за стенами крепости.

– Представляю, сколько раненых в Доростоле, – тихо молвила Малфрида. И сердито взглянула на болгарку. – А ты помогаешь врагам!..

Невена отмолчалась, но продолжала рассказывать о том, что происходило в последующие дни. Вскоре после того, как войска Цимисхия окружили Доростол, по Дунаю к ним подошла флотилия. Русы успели вытащить свои ладьи на берег, и ромеи не пожгли их страшным греческим огнем, но теперь людям Святослава приходилось обороняться как от флота, так и от атак с суши. А потом Святослав вновь вышел из Доростола на битву. Причем многие его воины сражались не только в пешем строю, но и на конях, чем изумили ромеев. Византийцы отчего-то считали, что русы не умеют сражаться верхом и поэтому используют конницу союзных им печенегов и венгров. Эта промашка дорого обошлась ромеям, ибо русы навалились на конницу Цимисхия, и только атака его отборных войск, закованных с головы до ног в броню катафрактариев, вновь заставила русов отступить к городу. И все же поле боя осталось за Святославом, а ромеи отвели свои силы и теперь строят перед Доростолом лагерь, готовясь к долгой осаде.

– А раненых к нам несут и везут, – вздохнула Невена. – Макриан здесь, в обители Святой Троицы, собирает только самых изувеченных, а тех, кто пострадал не столь сильно, оставляют в лагере ромеев. Так уж у них заведено, что среди воинов немало умелых врачевателей, набравшихся опыта в походах, вот они и оказывают им помощь. Лагерь-то они возвели громадный, там и шатры военачальников, и палатки гоплитов и стратиотов[101], конюшни для катафрактариев, а еще кухни и даже часовня, где воины Византии могут молиться перед битвой.

О, зачем Малфриде было все это знать! Она только тихо спросила Невену, сможет ли та помочь ей скрыться.

Невена лишь пожала плечами.

– Поправляйся пока, а там будет видно.

Но Малфриде было трудно поправиться там, где постоянно находились священнослужители. Они молились над ранеными, отпевали умирающих. Последних было немало. Малфрида из своего угла видела, как бредившие и стонавшие люди затихали, когда к ним приближались облаченные в темные одеяния священники, вслушивались в слова молитвы и последнего напутствия, некоторые смирялись, на устах других даже появлялась блаженная улыбка. Они покидали эту юдоль скорби, чтобы предстать перед своим Творцом. Они верили в это. И Малфриде становилось тяжело дышать: повсюду она ощущала эту непреклонную веру. Как можно колдовать, если здесь все чужое, если она сама тут словно нечто темное и враждебное со своей затаенной ненавистью к врагам! Ее раздражали их вопли, когда им отпиливали начинавшие гнить и распухать конечности, зашивали раны, стягивали порезы, вынимали из ран осколки дерева и металла. Океан страданий и смрада окружал ее со всех сторон, а еще – молитвы, молитвы, молитвы… И она не знала, что ей хуже – страдания или эта несокрушимая вера.

По ночам она опять твердила заклинания, и через какое-то время заметила, что стала спокойнее засыпать. Утром опять приходил молоденький Еводий, заботливый и внимательный. Он подкармливал раненную им женщину. А та ела с аппетитом, даже шутила со смущающимся юношей. Лекарь Макриан осмотрел ее рану и снова поразился.

– Никогда еще не видел, чтобы подобная рана столь быстро затягивалась. Да вы почти здоровы!

«То-то, это тебе не молитвы твердить над болезными», – не без злорадства подумала ведьма. Конечно, не живая и мертвая вода, шрам наверняка останется, но она уже сейчас готова уйти от ромеев. Однако лекарь Макриан сказал:

– Отправитесь вместе с Невеной и другими женщинами стирать холсты для перевязок.

Ведьма только улыбнулась. Вот теперь-то она их и покинет. Обратится синицей и упорхнет…

Но сила словно замерла в ней. Колдовать среди христиан не получалось. Пришлось мрачно плестись с ворохом окровавленного холста к ручью, где за стиркой повязок следила Невена. Малфрида бросила ей под ноги отвратительную ношу.

– Не принуждай меня. Я на врагов работать не стану. Ведь они… они Свенельда моего погубили!

– Ну, спросила бы ты о своем любезном Калокире, я еще поняла бы тебя, – произнесла Невена, принимаясь полоскать холстины. – Чего тебе о Свенельде горевать? Да и жив он. Раненого его привезли в Доростол, едва на коне сидел. Потом стал понемногу поправляться. Я сама его выхаживала, пока оставалась в Доростоле. А вот Сфенкеля моего убили… Там он!

И она заплакала, кивнув в сторону ромейского лагеря.

Малфрида смутно помнила, что эта ладная болгарская женщина нравилась варягу-воеводе Сфенкелю, но противилась его ухаживаниям, называя того язычником. Теперь, значит, своим назвала. А в одной из битв зарубили Сфенкеля, и его отсеченную голову подняли на копье над частоколом лагеря ромеев, чтоб страшились русы.

Малфрида окинула взглядом этот огромный, окруженный рвами и частоколами военный лагерь. Он занимал обширную открытую возвышенность перед Доростольской крепостью, перекрывая все подходы к ней. Как она сможет пробраться к своим? Без чар ничего не получится… Но Свенельд жив! От этой неожиданной вести даже смеяться хотелось. Но она сдержалась, уважая чувства Невены, которая продолжала беззвучно плакать, развешивая выстиранные полотнища для просушки.

– А ведь все равно врагам помогаешь! – вновь не сдержалась Малфрида. – Я бы их муки удвоила, а ты возишься с ними.

– Но ведь люди же, – утерла слезы Невена. – А мне не станет легче, если я буду истязать их. Я ведь… – Она в упор поглядела на Малфриду. – Я ведь не ведьма, как ты…

И снова Малфрида ломала голову – как ускользнуть из монастыря, как вновь обрести способность колдовать? Она уже попыталась однажды ночью, но оказалось, что вокруг стоит стража, и ее тут же задержали. Еле отбилась и прибежала обратно в лекарню. Разрази их Перун! Хоть бы русы на них напали!

Между тем русы не сидели без дела. Слушая раненых, Малфрида узнала, что отчаянные язычники безлунной ночью сумели вырыть ров перед стенами града. Ромеев это привело в ярость. Они только что возвели огромные осадные башни и начали придвигать их к укреплениям Доростола… а тут, будто по волшебству, ров! Может, и впрямь колдовство? Говорят же, что среди этих язычников немало чародеев.

Осада Доростола затягивалась. Малфрида порой подумывала снова попробовать сбежать и уйти куда глаза глядят – и от войска ромейского, и от Доростола осажденного… Но нельзя. Ее долг – упредить русского князя о стерегущей его беде. Но как ей попасть к Святославу, если среди вечно молящихся христиан ее чародейство тает, как снег под солнцем? И Малфрида, вынужденная поневоле томиться в монастыре, порой с тоской смотрела в блеклое от жары небо. Стоял месяц, который на Руси называют травнем, в эту пору грозы не диво, но тут только дважды накрапывал мелкий дождик, а вот если бы Перун прогрохотал молниями, то и ведьма набралась бы сил. Да имеет ли тут Перун силу? Невена рассказывала, что некогда здешние славяне молились Громовержцу, потом стали почитать болгарского Тенгри, бога неба. И кто знает, позволит ли гроза чародейке творить волшебство?

Однажды ночью на исходе травня Малфрида проснулась от страшного шума. Кутаясь в шаль, она вышла с другими женщинами на галерею монастыря и увидела вдали отблески пламени. Шуршал мелкий дождик, но сполохи пламени были яркими, и кто-то из ромеев сказал, что это горят осадные башни и стенобитные орудия. Малфрида улыбнулась в темноте, поняв, что это дело рук ее земляков. А потом опять стали везти раненых.

Среди них оказался и юный Еводий, который в последнее время взял Малфриду под опеку. А теперь и он лежал перед ней, цеплялся за ее руки, а она, глядя на его глубоко рассеченное плечо и кровавую пену в уголках губ, понимала, что юноша вряд ли выживет.

И все же она просидела рядом с умирающим до самого рассвета, пока его душа не отлетела в христианский рай. Со слов других раненых Малфрида уже знала, что случилось. Пользуясь долгим затишьем в стане и темнотой, воины Святослава предприняли отчаянную вылазку. Их было почти две тысячи, и ночью выскользнули из города на ладьях, прошли мимо византийского флота и разгромили один из обозов, где захватили немало продовольствия и припасов. Ромеи спохватились, когда русы уже отступили под защиту стен Доростола, но когда пытались их настичь, другой отряд русов прокрался к стенобитным орудиям за рвом и подпалил их. Теперь русы не только обеспечили себя провиантом, но и могли не страшиться камнеметных орудий, которые мало-помалу крушили городские укрепления.

Можно бы радоваться, но Малфриде было грустно из-за смерти этого мальчика, Еводия. Бородатый Парфений, его наставник, поведал, как много значила для него Малфрида, парень даже поговаривал, что хочет после войны взять ее с собой в Солоники, с матушкой познакомить… Смешно, конечно, но отчего-то Малфрида опечалилась. И сердце сжималось. О, матерь Мокошь[102], не становится ли она такой же жалостливой, как эти христиане?

А тут еще выяснилось, что лазарет Макриана, куда после ночного набега русов принесли немало тяжелораненых, намерен посетить сам император Иоанн Цимисхий. Малфрида, увидев его, до бровей надвинула головной платок, отошла в сторону, спряталась за спинами лекарей и монахов. Некогда она гадала Цимисхию, когда он еще не был базилевсом, и поведала ему о грядущем возвышении[103], но теперь надеялась, что базилевс, даже если и приметит ее, едва ли вспомнит русскую чародейку.

Он и впрямь ни на кого не смотрел – только на раненых воинов. Явился в пурпурном плаще, накинутом на золоченый доспех, и в сверкающем обруче поверх длинных, гладко расчесанных волос. Был все так же невысок и пригож лицом, правда, постарел, под глазами набрякли мешки, а волосы, некогда черные как смоль и густые, поредели надо лбом. За минувшие двенадцать лет Иоанн Цимисхий сильно поседел, но, как всякий щеголь, следил за собой и усердно подкрашивал седину сирийской хной, отчего стал огненно-рыжим. Держался он величаво и степенно, как и надлежит правителю. Но когда подсаживался к своим соотечественникам, пострадавшим в ночной стычке, и негромко беседовал с ними, вел себя не как богохранимый базилевс, а как простой человек, христианин, пришедший навестить страждущих, – выслушивал их, брал руки умирающих в свои и обещал молиться о спасении их душ.

Малфрида видела, что при его приближении даже самые изможденные раненые пытались привстать и оказать ему честь. Глаза их начинали сиять, они смотрели на него, как на чудо, как на последнюю надежду. Они боготворили своего базилевса, который нередко и сам принимал участие в сечах! Иоанн всегда был воином – и когда еще не облачился в пурпур, и когда уже стал императором. И даже те, кто был приверженцем его предшественника Никифора Фоки и знал о преступлениях Цимисхия, почитали его.

В какой-то момент император повернулся к лекарю Макриану:

– Это ведь монастырь, хотя ныне и отданный для нужд раненых. Я повелеваю, чтобы здесь сегодня же провели службу. Пусть сюда доставят мощи святых и хоругви, которые мы везем с собой, и окропят все святой водой. Я сам буду молиться за умирающих, взывая к Богу и его Пречистой матери.

Малфрида находилась достаточно далеко, и среди общего гула в лекарне не расслышала, что приказал Цимисхий. Только видела, как священники посторонились, как вошел облаченный в золоченую ризу епископ, за которым несли какие-то ларцы, покрытые дорогими тканями. Монахи начали распевать псалмы, запахло ладаном.

Малфрида не заметила, когда ей стало худо; голова пошла кругом из-за духоты, смешанного запаха крови, гноя и испражнений. А еще этот густой дым ладана, от которого заломило в висках, обожгло грудь, потемнело в глазах… Ей казалось, что внутри у нее все разрывается, и эта боль все нарастала.

Выдержать ее было невозможно, Малфрида закричала, забилась, ничего не понимая, жестокие судороги ломали ее тело…

Собравшиеся в лекарне не сразу смогли расступиться, когда там раздались яростные крики и нечеловеческий вой. Казалось, что среди людей затесался какой-то дикий зверь, чье утробное рычание перекрывало поднявшийся шум, заглушало пение клириков. Люди заметались, возникла давка, кто-то упал прямо на носилки с раненым. Монахи пытались успокоить людей, вооруженные дорифоры – телохранители базилевса – мгновенно окружили своего господина, вынудив священников прервать службу, и стали увлекать его в сторону от столпотворения. Но Цимисхий не был трусом, он сам пожелал узнать, что случилось. И когда толпа поредела, он увидел бившуюся на полу в припадке женщину…

Она была ужасна: каталась по полу и рычала, ее лицо потемнело, а исторгавший звериное рычание разверстый рот казался кроваво-алым. От нее исходило ужасное зловоние, черные волосы, словно сеть, облепили ее всю, и лишь на мгновение, когда она пыталась привстать, можно было увидеть ее искаженное лицо с безумно вытаращенными глазами.

Император остолбенел от увиденного. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать что-либо подобное. Когда же беснующееся существо – ее и женщиной в этот миг трудно было назвать – поползло в его сторону на руках, волоча за собой бесчувственное тело, базилевс невольно попятился, забыв о величии. Кто-то из священнослужителей заслонил его от чудища, послышались крики, что надо окропить бесноватую святой водой и увести прочь.

Цимисхий не мог опомниться даже после того, как на женщину набросили полотно и выволокли. Священник стал успокаивать собравшихся, призывая продолжить службу. Но снаружи все еще доносились неистовые крики, гудела толпа, и тогда император сказал одному из охранников:

– Не дайте ее растерзать. Схватите и свяжите. Но чтобы осталась цела и невредима.

Когда Малфрида начала приходить в себя, как будто всплывая из глубин поглотившего ее мрака, она поняла, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Все тело болело, а кожу то тут, то там жгло, словно огнем. Она мучительно застонала и тут же услышала, как рядом сразу несколько голосов стали выкрикивать: «Изыди, сатана! Изыди!..»

Медленно приподняв тяжелые веки, она увидела, что находится в каком-то ящике или клетке, а вокруг маячат чьи-то силуэты. Потом голоса стали тише и она разобрала, как кто-то негромко сказал по-гречески:

– Она одержима бесом. Если это та самая дьяволица, о которой мне говорили, надо окропить ее еще раз святой водой и прочесть молитвы.

И Малфрида поняла, что попалась. И эта ужасная боль во всем теле… Погружение во мрак забытья стало для нее избавлением, пусть и временным.

Много позже она снова пришла в себя, смогла даже приподняться и осмотреться. Так и есть, она была заключена в прочную деревянную клетку, стоявшую под каким-то навесом. Неподалеку сидели два стража, их освещал огонь, горевший в сосуде на железном треноге, вокруг было темно. Очевидно, наступила ночь.

Малфрида ничего не могла вспомнить из того, что с ней случилось. Осталось единственное ощущение: в какой-то миг она перестала быть самой собой и испытывала от этого ужас. Теперь она пленница. Которую стерегут и, похоже, опасаются. В последнем она убедилась, когда оба стражника вскочили и подошли к клетке, едва она пошевелилась.

Они смотрели на нее, она – на них. Потом один из них сказал, что пойдет сообщить о том, что дьяволица пришла в себя, а второй стал настаивать, что не хочет оставаться один. Они ее боялись – изможденную, заточенную в клетку, измученную! Их страх придал Малфриде уверенности, и она засмеялась. Этого оказалось достаточно, чтобы оба стража кинулись прочь.

Однако о том, что дьяволица пришла в себя, они все-таки доложили. Малфрида сидела, съежившись и крепко обхватив колени, и видела, как вокруг собирались какие-то люди – явились поглазеть на необычную пленницу. Это были солдаты, в большинстве своем пехотинцы в блестящих лориках[104], но были и чины повыше, в украшенных перьями шлемах и сверкающих при свете огней панцирях. Все они расступились, когда появился император. За ним опустили полог, и он присел на складной стул, поставленный телохранителями возле клетки. С ним был толмач, переводивший то, что говорил Цимисхий.

Малфрида слушала. Оказывается, Цимисхий все-таки узнал ее. Это он сильно изменился за прошедшие годы, а она осталась такой же, как была, когда он приходил к ней и просил предсказать будущее. И сейчас император помнил, что именно чародейка с Руси предрекла ему возвышение и пурпур власти. Он даже улыбнулся ей и поблагодарил за это предсказание. Теперь же Цимисхий желал знать, что его ожидает в дальнейшем.

Не будь Малфриде так скверно, она бы посмеялась над его неуверенностью в себе. Надо же – повелитель величайшей державы, и страшится будущего! Значит, она может это использовать. Поэтому сказала, что непременно погадает ему, пусть только выпустят и дадут прийти в себя.

– Нет! – отрезал Цимисхий. – Ты останешься в клетке, и за тобой будут присматривать. А когда поправишься, мы встретимся снова. О тебе будут заботиться и лечить.

Малфрида не сразу поняла, что означают эти забота и лечение. Да, ее стали кормить и давать воду, однако она все время была под надзором. Рядом неотступно находились священники. Клирики распевали псалмы, молились и кропили ее святой водой. Для ведьмы это было хуже смерти! Ибо каждый раз ее начинали мучить ужасные боли, она билась в клетке и выла, а капли святой воды оставляли на ее теле следы, подобные следам ожогов. И было странное ощущение, будто из нее рвется вовне нечто иное, сильное и болезненное, и она изгибалась всем телом, на ее губах пузырилась пена. Правда, по истечении недели боли стали не столь мучительными, порой Малфрида просто лежала, сжавшись в комочек, и скулила. Но силы ее истаяли. И это чувство бесконечного унижения, когда толпы ромеев сходились глазеть на нее, словно на дикого зверя.

Несмотря на то что у клетки всегда стояли стражники, отгонявшие особо любопытных, зеваки торчали здесь и днем, и ночью. Пока длилась осада и больших военных действий не было, бездельников, желавших поразвлечься, хватало с избытком. В лагере ромеев появились торговцы и шлюхи, солдаты стали устраивать петушиные бои, шла игра в кости, и на бесноватую приходили поглядеть, особенно когда священники молились об изгнании бесов и она выла в клетке.

Однажды Малфрида очнулась от забытья в темноте, услышав, как какой-то подвыпивший воин приставал к стражникам, упрашивая позволить взглянуть на дьяволицу. Ведьма забилась в угол, сжалась, понимая, что сейчас опять начнут тыкать в нее пальцами и гоготать, а она устала, замерзла, да и дождь моросит. Не холодно, но сыро и так горько… так жалко себя…

Внезапно сердце глухо и сильно ударилось о ребра.

Она узнала этот голос! Поверить не могла, но все же…

Подвыпивший вояка, покачиваясь перед стражниками, твердил, растягивая во хмелю слова:

– Ради покрывала Влахернской Богоматери, будьте посговорчивее, парни! Я ведь служу на дромоне[105], целыми днями торчу у весла, а сегодня у меня отлучка, вот и решил поглядеть на дьяволицу! Ведь правду говорят, что вы поймали дьяволицу и попы изгоняют из нее нечистого? Дали бы хоть одним глазком глянуть!..

Стражи грубо ответили, чтобы он проваливал и дал им отдохнуть. Но получивший увольнительную матрос не желал отступаться, даже заявил, что готов поделиться со стражниками вином, которое приобрел у одного из поставщиков императорского двора. И вино это темное и сладкое, как раз такое, чтобы согреться в сырую дождливую ночь.

Похоже, мысль о вине показалась стражам заманчивой. Один из них отставил копье, принял мех. И тут же стал оседать на раскисшую под дождем землю, колени его подкосились, и он тихо упал, словно улегся спать. Второй и пикнуть не успел, как матрос метнулся к нему, резко дернул за голову – послышался сухой хруст, и стражник лег подле своего напарника. При этом звякнула связка ключей, и воин с дромона принялся обшаривать его одежду, пока не нашел на поясе ключи. Но и тогда он не подошел к клетке, а сперва залил вином из меха рдевшие в чаше на треноге уголья, чтобы стало совсем темно и его действия не были видны со стороны.

Ведьма хорошо видела его во мраке. Матрос был одет в простой стеганый панцирь с нашитыми на плечах металлическими кольцами, и кожаную шапку, облегающую голову и завязанную под подбородком. Разве так когда-то выглядел щеголь Калокир? Да и бородой зарос до самых скул, но глаза его все те же – темные, большие, под дугами расходящихся густых бровей. Теперь он приблизился к клетке.

– Малфрида? Ты слышишь меня?

– Ты явился воевать против моего князя? – глухо отозвалась ведьма.

О чем она? Ведь прежде в ней была только радость от встречи с ним, от того, что видит его, что он рядом. Но почему он с ромеями?

А с кем ему быть? Главное – что пришел за ней.

Он какое-то время провозился с замком, потом открыл ее узилище и легко, как пушинку, поднял пленницу. Ей вспомнилось, как когда-то патрикий носил ее на руках, кружил, смеялся…

Затем он вынес ее из клетки, встряхнул, будто заставляя опомниться. Но она все оседала, слабо отталкивала его. Она была грязная, израненная, обессиленная.

– Ты можешь стоять? – спросил Калокир негромко. – Я смогу вывести тебя из лагеря, но ведь не на руках!..

Ведьма заставила себя выпрямиться. Рядом возник еще один силуэт – Малфрида с удивлением узнала Невену, в руках у нее была котомка. Женщина накинула на пленницу широкую накидку, спрятала под платком ее спутанные волосы. Случайно задела щеку со следом ожога – Малфрида невольно застонала. Калокир тем временем поднял и прислонил к клетке тело одного из охранников, подпер его копьем: со стороны могло показаться, что стражник просто задремал на посту. Второго тоже подтащил к клетке.

Малфрида в последний раз оглянулась на ненавистное узилище и, с усилием переставляя ноги, пошла вдоль светлых палаток, увлекаемая Калокиром и поддерживаемая Невеной. Палатки в лагере ромеев были расположены стройными рядами; порой то в одном, то в другом из переходов между ними мелькал отсвет огня – то проходила стража с факелами, а на деревянных вышках вдоль частокола виднелись силуэты дозорных.

Была глухая ночь, шуршал мелкий дождик, Малфрида шла, как в бреду. Иногда Калокир вдруг тащил ее в какой-то узкий проход между полотняных стен, они замирали на месте, выжидали, пока кто-то пройдет, а потом снова двигались дальше. Ведьма была бесконечно слаба и плохо соображала, что происходит, однако, когда впереди замаячил свет большого костра, Калокир энергично ее встряхнул.

– Крепись, Малфрида, нам придется пройти мимо них.

И, к ее удивлению, затянул какую-то незнакомую песню. Невена стала ему вторить. Воины, сидевшие у костра, оборачивались, смеялись, кто-то из дремавших на земле приподнялся и велел прекратить бесчинство и не мешать спать.

Наконец показались ворота в частоколе. Преградивший им дорогу стражник похлопал Калокира по плечу:

– Что, земляк-самосец[106], все же сумел сманить у кого-то девок для утех? Но учти: за то, что я пропустил тебя, утром поделишься одной из них. Две шлюхи даже для загулявшего мардаита[107] – это многовато. А сейчас убирайся поскорее, пока наш декарх[108] не явился и мне не влетело.

Малфрида не понимала, о чем они говорят, но слышала смех Калокира и склонила голову на его плечо. Он буквально нес ее. Невена молчала.

Это был не единственный пост, который им предстояло миновать. Но, похоже, пьяные ромейские ополченцы с разбитными девками тут были не в диковинку, поэтому их везде пропускали. Главное, что Калокир был осведомлен, какой сегодня пароль, и все время повторял: «Анемас крещеный». Только на берегу Дуная, где Калокир отыскал загодя припасенную в тростнике лодку, их задержали и даже велели принести фонарь, чтобы разглядеть лица гуляк. Даже пароль не помог. Херсонесец уже держал Малфриду на руках, собираясь перенести в суденышко, но теперь швырнул ее на руки ближайшему из дозорных, второго оглушил булавой, а потом погнался за третьим, чтобы тот не успел поднять тревогу. Пока он возился с ним, Невена и Малфрида стащили первого стражника в воду, но, не успей Калокир вовремя вернуться и добить его, им бы пришлось туго.

На этот порыв у Малфриды ушли остатки сил, и она опять потеряла сознание. Невена плакала, помогая Калокиру уложить ее в лодку, но херсонесец действовал решительно – оттолкнул суденышко от берега и направил его вдоль зарослей тростника против течения – у берега оно было не таким сильным.

– Благодарю тебя, Невена, – проговорил Калокир, когда они были уже далеко. – Но стоит ли тебе рисковать, оставаясь с нами? Может, ты вернешься в монастырь?

– Нет, – покачала головой женщина. – Вы всегда были добры ко мне, господин, а в стане ромеев мне в последнее время совсем не стало житья. Покровительствовавший мне лекарь Макриан прогнал меня, как только открылось, что с Малфридой неладно. Меня допрашивали офицеры базилевса, били, валяли, как площадную девку… – В голосе Невены послышались слезы. – Я уже думала руки на себя наложить, если б вы не забрали меня из этого притона…

Калокир молча налегал на весла. Невена спешит выговориться, а ему необходимо увести лодку как можно дальше от стоянки византийского флота. Ромейские суда виднелись у противоположного берега реки: паруса спущены, весла сложены, на палубах, на корме каждого горит масляный фонарь, и этих фонарей там великое множество. Небольшая лодка не привлекала внимания вахтенных на судах – их главной задачей было следить за речными воротами Доростола, откуда недавно совершили успешную вылазку русы. Корабли стояли как напротив города, так и ниже по течению – там, где на реке виднелось несколько островов, но Калокир плыл в противоположную сторону, рассчитывая найти место, где можно безопасно пересечь Дунай и причалить к лесистому и безлюдному противоположному берегу. Пару раз он наклонялся к Малфриде, окликал ее. Ведьма не шевелилась. Невена подсела к ней, зачерпнула воды и стала смачивать ее лоб.

Малфрида пришла в себя не сразу. Открыла глаза – вокруг темно, пахнет речной сыростью, моросит дождик. Она посмотрела на Невену, потом перевела взгляд на Калокира, сидевшего на веслах, и подумала: «Хорошо, что сейчас темно и он не видит, в каком я жалком состоянии». Но душу согрела мысль, что он пришел за ней, не оставил в беде…

В полной темноте они миновали небольшие лесистые речные островки, и Калокир наконец решился направить лодку к противоположному берегу. В окрестностях множество византийских воинов, и он опасался наткнуться на их конные разъезды. Но им повезло. Было тихо, в ночи тонко кричал сыч, местность казалась пустынной.

Ближе к рассвету они высадились на поросший лесом берег и укрылись в зарослях. Малфрида снова впала в полусон-полузабытье, но чувствуя себя в безопасности. К ней больше не придут священники с молитвами и святой водой, над ней больше не будут издеваться подвыпившие воины.

Когда она окончательно пришла в себя, то обнаружила, что лежит под навесом. Неподалеку у висящего над огнем котла хлопотали какие-то женщины. Рядом с ложем Малфриды сидела Невена, что-то толкла в ступке.

– Где Калокир? – спросила чародейка.

Невена склонилась к ней, стала смазывать приготовленным из трав снадобьем ожоги и раны на ее лице и руках. Оказывается, они углубились в земли Онгл, задунайские болгарские владения. Правда, сейчас тут никакой власти нет: влияние русов Святослава ослабело после того, как появились ромейские войска, но сами ромеи сюда не суются, а местные правители-комиты затаились и ждут, чем окончится противостояние императора и князя.

– Ну где же Калокир? – повторила вопрос Малфрида.

Невена пояснила, что херсонесец заплатил за их постой местным углежогам, которые согласились приютить двух болгарских беглянок, а сам отправился на поиски лошадей. Сейчас непросто купить коня, так как перед осадой Доростола русы забрали почти всех лошадей у местных землепашцев и бояр, но Калокир все же надеется что-нибудь найти. Ведь надо как-то выбираться отсюда.

– Я плохо выгляжу? – спросила Малфрида.

Болгарка спрятала улыбку: вспомнила, как нежно смотрел на спящую ведьму Калокир. Как долго сидел рядом с ней, лаская ее свалявшиеся волосы, роняя слезы на ее израненное лицо и руки. Малфрида для него все так же хороша, как и в те времена, когда Невена рядила ее в царский бархат в Преславе. Сейчас она перевяжет раны чародейки, а добрая еда и отдых помогут ей быстро окрепнуть. Их не выгонят, люди здесь хорошие и не очень-то рады приходу ромеев – пусть русы и не были ласковыми господами. К тому же Калокир расплатился серебром за своих спутниц и учтиво держался с семьей углежога.

Малфрида была вся в повязках, когда ближе к вечеру вернулся ее ромей. Теперь она не думала ни о его измене, ни о том, что он скрывал от нее. Это был он, ее патрикий! Небритый, усталый, запыленный, но бесконечно дорогой ее сердцу! Малфрида целый день в полудреме мечтала о нем: они уедут отсюда, проберутся на Русь, она поправится, и заживут они душа в душу. К ней вернется колдовская сила, она покажет Калокиру всякие дива, даже, возможно, научит его заговорам, а затем уведет своего милого в мир чародейства, подальше от людей, от войн, от врагов и правителей!.. Ведь не награды и венцы нужны для счастья. Нужно просто жить друг для друга, делать одно дело, спать в объятиях милого, улыбаться ему по утрам.

Но сейчас она не решалась заговорить об этом с Калокиром. Недужная, слабая, бессильная – и ради такой он должен оставить все, что имел прежде?

Вернувшись, Калокир сказал ей:

– Я был твоим должником, Малфрида! Ты спасла меня, когда томился в темнице в Царьграде, а теперь и мне довелось тебе помочь…

Он поведал, как после побега из тюрьмы отыскал своих сторонников, и те помогли ему устроиться мардаитом на один из дромонов во флоте друнгария[109] Льва, отправлявшегося сражаться против русов на Дунай. Во флоте требовались умелые воины, и Калокир, недолго думая, прикинулся жителем фемы Самос, выходцы из которой всегда служили на судах империи. Во флоте никто не знал патрикия Калокира из Херсонеса, и он завербовался на дромон «Жезл Аарона».

– Но не думай, Малфрида, что я в самом деле намеревался воевать против одарившего меня своей дружбой и породнившегося со мной Святослава, – усаживаясь рядом с притихшей чародейкой, сказал Калокир. – Мне просто некуда было деться – в империи за мою голову назначена большая награда, а вздумай я вернуться в Херсонес, люди Цимисхия отыскали бы меня и там. А сейчас я надеюсь при первой же возможности пробраться в Доростол и предложить свой меч князю. Для этого и прибыл.

Малфрида слушала его с двойственным чувством. В Доростоле находился ее князь, ее соотчичи-русы, да и она сама еще недавно только и думала о том, как попасть к ним. Но теперь желала одного – уехать прочь с Калокиром.

А тот между тем продолжал:

– Корабли друнгария Льва сожгли все те ладьи, что князь велел строить в местечке Малый Переяславец. Я там был и сам помогал наводить раструб сифона с горючей смесью… Ничего не поделаешь: с корабля так просто не сбежать, а привлечь к себе внимание неподчинением слишком опасно. Так что теперь там, где Святослав рассчитывал возвести новую столицу, только пепел и обгорелые трупы защитников Переяславца. А вот воевода Волк успел скрыться еще до подхода флота. Помнится, ты недолюбливала этого воина, мне тоже не за что его хвалить, тем более что он бросил большую часть людей на погибель, а сам ускакал со своим отрядом. Понятия не имею, где он теперь. Когда ты сидишь на судне и не имеешь права покинуть палубу, вести доходят до тебя в последнюю очередь. Но известие о том, что стража императора поймала ведьму, добралось и туда. Я не хотел верить, думал, что ты давно уже на Руси – русалок приманиваешь. И почему ты не ушла туда?

Она молчала, только слеза ползла по щеке. Отчего не спросит, почему сбежала от него, почему покинула, когда так ладно жили?..

Малфрида безмолвно выслушала рассказ Калокира о том, как во время затянувшейся осады многие из служивших на дромонах стали просить навархов, чтобы их хоть изредка отпускали на берег. Вот и для него настал день увольнения. Большинство мардаитов не спешили в воинский лагерь, предпочитая грабить поселян, но Калокир упросил перевезти его на тот берег, где высился Доростол. Дескать, охота помолиться в походной церкви. На деле же хотел убедиться, что не его чародейку держат в клетке. Но когда увидел, как она стонет и мечется, как оплиты забрасывают ее нечистотами и объедками…

– Я сразу решил, что не вернусь на дромон, а сделаю все, чтобы тебя освободить. Помнишь, как у вас на Руси говорят: долг платежом красен. А тут еще и повезло – увидел в одном из притонов Невену. Добрая она душа – и мне помогла, и одежду для тебя раздобыла. Вот и все: немного хитрости и поддержка верного человека.

– Что дальше делать собираешься? – наконец решилась спросить Малфрида.

Калокир стащил с головы кожаный шлем, растрепал густые отросшие волосы.

– Я говорил же: к Святославу проберусь. Ему сейчас каждый воин дорог. А мы с князем – кровные братья. Это дорогого стоит. Наши императоры ни с кем не братаются.

Малфрида глубоко вздохнула – вздох этот вырвался из самого сердца. Развеялись ее тайные мечты о будущем. Если мужчина что-то решил, его не переубедить.

И тотчас заговорила о другом:

– Я тоже хотела пробраться к Святославу в Доростол. Он ведь на мои чары когда-то надеялся, и если б не мы с тобой… И обещал князь, если помогу, внучку мою в ученицы мне отдать…

Как же давно это было! Каким важным тогда казалось! А сейчас даже Калокир не понимает, о чем она, смотрит озадаченно.

– Теперь мне, такой немощной и израненной, в Доростол не попасть, – облизнув потрескавшиеся губы, глухо произнесла Малфрида. – А вот если у тебя получится, передай князю, что, когда я вновь обрела чародейство, открылось мне грядущее. И стало мне ведомо, что грозит Святославу. Не Цимисхия с его воинством надо опасаться князю. С ним он вскоре договорится. Беда будет от хана Кури! Вот это и передай слово в слово.

Они надолго умолкли. Под навесом становилось сумрачно, солнце садилось, звенели трели птиц, провожающих светило. Майский вечер был тих и напоен ароматами. Неожиданно к ним заглянул один из углежогов – лицо в саже, борода клочьями, – окинул взглядом Калокира и израненную женщину и вышел, поняв, что не до него сейчас этим двоим. Откуда-то доносился негромкий голос Невены: она беседовала с женами углежогов у костра. Голос был спокойный, в какой-то миг даже рассмеялась чему-то.

– Когда идешь к русам? – спросила чародейка после долгого молчания.

– Сейчас и пойду. Что тянуть? Пока доберусь, уже стемнеет. Я знаю, когда в лагере Цимисхия перекличка и когда трубят отбой. Как все затихнет – и попробую.

– Пусть хранят тебя боги, Калокир, – произнесла Малфрида. – Пусть хоть они берегут тебя… если ты в своего Распятого не веришь!

– Я сам справлюсь, – улыбнулся Калокир.

И сообщил, что смог раздобыть для них с Невеной кобылу. Неважная лошаденка, но они смогут уехать. Куда? Пока пусть Невена ей помогает, он немало серебра передал болгарке, где-нибудь смогут устроиться. А потом… Малфрида всегда была дерзкой и смелой, она придумает…

Он встал, а Малфрида невольно подалась вслед за ним:

– Калокир!

И протянула руку. Рука была в повязках, боялась, не коснется, побрезгует, но он мягко взял ее в свои ладони. Потом склонился, коснулся губами повязок, замер на миг.

– Всегда тебя помнить буду. А если жив останусь… отыщу, где бы ты ни была!

И ушел. Только силуэт его еще раз мелькнул в сумерках да послышались легкие удаляющиеся шаги.

Когда Невена принесла ведьме целительное питье, та лежала, содрогаясь от плача. Так хотелось верить, что и впрямь все сбудется, что найдет ее ромей Калокир… Она будет ждать. Ибо никто ей больше не нужен. Только он.

Глава 16

Калокир появился у костра отпущенных на побывку мардаитов как ни в чем не бывало. Уже протрубили отбой, но свободные от службы матросы и не думали расходиться. Подходя к огню, он еще издали прислушался к их разговорам и понял, что здесь собрались выходцы из отдаленной фемы Халдия[110]. Среди массы людей, которых Цимисхий собрал для похода на Дунай со всей огромной империи, было немало воинов, которые прежде никогда вместе не воевали и, следовательно, не знали друг друга в лицо.

Он приблизился – в одной руке удилище, в другой осетр, которого Калокир, вместе со снастью, приобрел за несколько монет у какого-то местного рыбака, возвращаясь вдоль берега к лагерю.

Подошел, приветствовал халдиейцев, сказал – мол, повезло с рыбалкой, хочет поделиться уловом – такую рыбину одному все равно не одолеть.

Его предложение было встречено с одобрением.

– Садись с нами, друг, – сказал один из сидевших у костра. – От осетрины мы, клянусь покрывалом Богородицы, не откажемся, а вино наше, пусть и кислое местное, все же утоляет жажду.

У огня разговорились. Калокира спросили, с какого он корабля, и он, разумеется, назвал не тот, с которого сошел на берег несколько дней назад, а большой дромон, стоявший на рейде ближе других к Доростолу. Еще полюбопытствовали, откуда он родом – Византия велика, кого только не встретишь, – и Калокир назвался киприотом: Кипр не так давно вошел в состав империи, так что вряд ли среди собравшихся найдется такой, кто станет донимать его вопросами о родине. А так – доброволец с далекого Кипра, и все. Добровольцев на суда собирали отовсюду; рабов во флоте Византии не держали, экипажи состояли из наемников, в основном из бедноты, которая надеялась подзаработать на службе. Ибо чем больше у них было плаваний, тем больше им платили за службу.

Вот об этом и толковали у костра: кто где плавал, сколько получал, кого из приятелей где потерял. Но в основном все сходились во мнении, что этот поход для мореходов вышел почти мирным. Ну, пожгли горючей смесью суда князя язычников в устье Дуная, а здесь, у Доростола, ладьи русов князь приказал укрыть на берегу, дабы их тоже не погубили огнем. Вот мардаиты императора и торчат на реке уже третий месяц, и только недавно их стали отпускать на побывку. Хвала Всевышнему, друнгарий флота Лев наконец-то сообразил, что на его большие корабли русы на своих суденышках напасть не осмелятся. Зато на берегу императорским войскам не сладко приходится – язычники обороняются отчаянно, да еще и вылазки устраивают. Утешает одно – Доростол взят в кольцо, а русов в нем, как сельдей в бочке, и сколько бы они ни отсиживались за мощными стенами, скоро начнут голодать и запросят пощады.

– А кто знает, что за шум был пару дней назад? – спросил Калокир, поворачивая вертел с осетром.

Надо было выяснить, что произошло за время его отсутствия. Тут все разом заговорили о бегстве русской ведьмы, которую удалось схватить людям императора. Цимисхий велел ее не казнить, а держать в клетке. Но, на взгляд моряков, надо было ее тут же обезглавить, тело спалить, а пепел сбросить в реку.

– Русы чуть не все колдуны и оборотни, – крестились мардаиты. – Чего с ними возиться, особенно с бабами. Говорят же, что среди трупов русов, павших в боях, немало женщин в доспехах. Дикари и безбожники!

Калокир снова спросил про ведьму. По общему мнению, она как-то просочилась сквозь брусья своего узилища, да еще и стражей погубила. Ее искали, но потом священники просто окропили все вокруг святой водой, ибо известно, что колдуны от этого силу теряют, а то и подохнуть могут. Недаром тело пленной ведьмы ранами покрылось, когда ее святой водой кропили.

– Только император сильно гневался, что ведьма скрылась, – поддевая ножом ломоть осетрины, заметил один из моряков. – Говорят, хотел базилевс, чтобы поворожила она ему. Вроде как однажды он уже имел с ней дело, и все предсказанное сбылось.

– Чтобы базилевс с такой нечистью путался, скажешь тоже! Наш Цимисхий – богохранимый правитель. И воин, каких поискать. Говорят, когда брали Преславу, он сам сражался, как простой гоплит. А тут даже посетил раненых, каждого осмотрел и приказал, чтобы за его пострадавшими людьми был отменный уход. И этого варвара Сфендослава он обязательно победит, тут и к ворожее обращаться не надо. Слава нашему императору Цимисхию! Выпьем же за него!

Калокир вместе со всеми сделал глоток кислого вина, потом молча жевал свой кусок рыбы и думал, что еще недавно ромейские воины верно служили его покровителю Никифору Фоке и восхищались тем, как он много сделал для армии, а теперь восславляют убийцу прежнего базилевса, готовы сражаться и умирать за него. Нет, у русов больше чести, несмотря на то что их считают варварами и разбойниками. Поэтому Калокир и не сомневался, к кому примкнуть. Пусть и придется сражаться против ромеев… Но кто для него теперь свои? Русы. Так уж сошлось.

Позже он спросил, какую из лодок можно взять, чтобы переправиться на свое судно. И ушел, не простившись. До большого дромона, стоявшего на рейде, добрался без происшествий, но с кормы корабля его осветили факелом, спросив, чего надо. Голос над рекой далеко разносится, и Калокир лишь сипло огрызнулся, что спьяну перепутал корабль. Стал огибать выгнутое брюхо дромона, а когда свет факела исчез, бесшумно вывалился за борт.

Выросший в Херсонесе, на море, плавал он превосходно. Но течение оказалось очень сильным. Калокир глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, увидел, что его далеко снесло. Позади слышался какой-то шум – дозорные на кораблях заметили увлекаемую течением лодку без гребца. Калокир набрал в грудь побольше воздуха, прикинул направление и снова погрузился в глинистую муть реки. И так несколько раз подряд.

Дунай широк и могуч. И когда Калокир подплыл к каменному молу близ Доростола, он совсем выбился из сил. Стал выбираться… и его тут же схватили.

– Ты погляди, ядрена вошь, лазутчик!

Это было сказано по-славянски. И так же по-славянски с размаху дали в зубы, сшибли обратно в реку. А когда вынырнул, стали топить древками копий.

Калокир выкрикнул, задыхаясь:

– Во имя Перуна! Дайте слово сказать! У меня вести для князя. Он ждет меня!..

– Гляди-ка, по-нашему лопочет! – заметил кто-то.

– Да ромей это! Вишь, куртка на нем какая!

Новый удар древком едва не лишил Калокира сознания. Захлебываясь и цепляясь за камни мола, только и смог сказать:

– Маму вашу леший поимей! Вы что ж, мозгами шевелить неспособны?

– Да он вроде по-нашему лается! – пробормотал один из русов после некоторого замешательства.

И его выволокли из воды на берег. Стояли над жадно хватавшим воздух Калокиром и все сомневались – лазутчик или не лазутчик? Потом решили у десятника спросить.

И тут Калокиру наконец повезло. Десятником береговой стражи оказался не кто иной, как Варяжко. Калокир даже просиял, увидев беловолосого парня. Да и Варяжко не стал тянуть. Калокир – побратим Святослава, объявил он самым упорным, не желавшим отдавать добычу. И повел мокрого ромея через узкую калитку за стену крепости. А ведь мог и припомнить, как когда-то гневался на него патрикий за то, что Варяжко так и не разыскал сбежавшую Малфриду.

Но привел Варяжко херсонесца не к князю – тот отдыхал, – а к Свенельду.

– А тебя разве не убили? – ошеломленно спросил в первый миг воевода.

Выглядел Свенельд исхудавшим, но стать все та же, гордая, да и кольчуга начищена, словно не в осажденном граде обходил дозорных на стенах, а на смотр явился.

– А тебя? – в ответ спросил Калокир. – Слыхивал я, что ты под Преславой пал.

– Ну, мало ли что ромеи болтают.

– Вот и я о том же.

– Тогда рассказывай, каким ветром тебя к нам занесло?

– Я князю о том скажу.

Свенельд только смотрел, хмуря расходившиеся, как крылья чайки, брови. Не доверяет. А может, и впрямь у них со Святославом свои дела. Князь и правда почивал. Ныне он редко спит, все больше в думах, в делах. И Калокира за все это время ни разу не упоминал – может, и ни к чему ему побратим-патрикий?

А пока суд да дело, Свенельд привел Калокира в отдельный покой, но угощать не стал – в городе каждый кусок хлеба на счету, а этот изможденным не выглядит. Однако небрит, волосы отросли, грязен, взгляд настороженный и ссадина на щеке. Не сравнить с тем великолепным патрикием, который очаровывал любого, с кем заговорит, будь то простые вои или воеводы, пригожие девицы или сам князь Святослав, пожелавший побрататься с заморским щеголем. Видать, и впрямь в последнее время пришлось Калокиру несладко. А кому нынче сладко? Однако они тут все, как в капкане, а херсонесец сам в капкан полез. Может, и деваться теперь ему некуда? А еще Свенельд вдруг вспомнил, как сильно любила Калокира чародейка Малфрида… Где-то она теперь?

Следующий вопрос воеводы был именно о ней, о Малфриде. Не нашел ли Калокир свою беглянку, не ведает ли, где она?

– Отчего ж, ведаю. – Хмурое лицо ромея неожиданно посветлело.

Свенельд с интересом выслушал его рассказ. Надо же! К ромеям угодила, глупая. И еще неизвестно, что бы с ней случилось, если б не Калокир. За это спасибо ему – Свенельду стало легче от новости, что чародейка ныне в безопасности.

Воевода спросил:

– А почему ж ты с ней не остался? Мог бы подождать, пока поправится, и уехать куда пожелаешь.

– Это сейчас-то?

– А когда ж еще?

Калокир смолчал. Вспомнил темные глаза ведьмы на забинтованном лице – черные, но искрящиеся… похожие на ночное небо над степью… Как тогда, когда они ехали в войске Святослава в далекую Болгарию. Они с Малфридой по ночам уходили вдвоем в степь, подальше от стана, лежали на шкурах и смотрели в эту безбрежную высь. У Малфриды и теперь были глаза, как те ночи, когда еще ни о чем не думалось, когда были только свобода и ожидание чудесного… Это и обещал Калокиру ее взгляд при прощании. Уехать бы… Но как же князь?

И Калокир, прервав молчание, так и сказал: а как же князь? Он ведь не просто повидаться прибыл, ему есть о чем поведать. Да и тут Калокир может пригодиться, воин он не из последних. А русов под стенами Доростола немало полегло.

Суровое лицо воеводы смягчилось.

– Ладно, идем со мной, – произнес он, вынимая из кольца в стене факел. – Если вести есть, думаю, князю о том знать надобно.

Святослав спал не в дворцовых покоях, а на открытой верхней галерее, на брошенных на плиты овчинах. Лежал, раскинувшись, слегка похрапывал. Даже когда Свенельд потряс его за плечо, очнулся не сразу.

– Что? – рявкнул Святослав, вскакивая и отбрасывая упавшую на глаза длинную светлую прядь. Синие глаза глядели тревожно. В этом весь князь: спит как убитый, а спустя миг – сна ни в одном глазу.

– Калокир?

Он сразу же обнял побратима. А Калокир так растрогался, что едва сдержал слезы. Его ждали! Изгнанника, беглеца, предателя своей родины… Но теперь его родина здесь!

– Княже, если выслушаешь, есть у меня вести.

Они проговорили до утра. Святослава интересовало все: и как вышло, что сорвалась затея Калокира поднять мятеж в Византии, и почему не удалось сорвать наступление Цимисхия на Болгарию, и как сам Калокир оказался тут. Калокир рассказывал, не в силах поднять на Святослава глаза. Ах, если бы у него все удалось! Святослав на него надеялся, верил своему ромею, когда тот убеждал его, что сможет отвлечь Цимисхия в Малую Азию, – ведь надеялся, что в самой империи начнется восстание, так как многие не пожелают терпеть власть узурпатора в Константинополе.

– Увы, княже, Цимисхий оказался не столь немощен, как я полагал. И выступил он только тогда, когда смог обеспечить тыл, заключив со своими врагами-арабами мир и договорившись с Оттоном Германским. И войско у него немалое, Цимисхий щедро платил, чтобы его отряды пополнялись рекрутами-стратиотами, которых сгоняли со всех земель империи. Болгарию он уже подмял, только комитопулы западных земель ему не подвластны, но и они затаились, сидят, не смея проявлять непокорство. Узнал я и горькую для тебя весть: портовые города Болгарии уже отправили к Цимисхию гонцов с изъявлениями верности, открыли ворота его отрядам и наместникам. Увы, теперь в Болгарии тебя никто не поддержит, все устали от войны, людям все равно, кто победит, только бы настал мир. И если одолеет Цимисхий… о тебе тут никто горевать не станет. У базилевса и мощный флот, и в войсках более шестидесяти тысяч воинов…

– Сколько? – переспросил Святослав. И задумался – у него было немногим более двадцати, да и из тех уже немало полегло в боях за Доростол.

– Может, попытаться вступить в переговоры с императором? – негромко спросил Калокир. – Заключишь мировую, уйдешь из Болгарии… до лучших времен, – поспешил он добавить, видя, как заходили желваки на щеках князя.

А затем сказал то, что велела ему передать Малфрида: дескать, она знает, что не Цимисхий опасен Святославу, а печенежский хан Куря.

– Да где теперь тот Куря! – отмахнулся князь. – Чего его опасаться? Орда Кури поредела в боях, а на Русь он ныне напасть не посмеет, зная, что я оставил там воинство во главе с воеводой Претичем. Так что не о печенегах мне теперь надобно думать, а о том, как доказать Цимисхию, что не тот перед ним враг, которого толпой гоплитов и катафрактариев напугать можно. И если я пойду на переговоры, то на своих условиях! Болгария – мои владения, и воевать с ним я перестану только в том случае, если он уберется восвояси. Но пойдет ли на это Цимисхий? Вот то-то же!

– Святослав, может, ты ждешь подмоги? – осмелился спросить Калокир.

Князь отрицательно покачал головой. Откуда? Русь далека, да и не стоит забывать, что и в прошлый раз Святослав не сразу сумел собрать новую дружину. Союзники-венгры тоже не придут – выгоды им нет, да и полегло их немало, чтобы снова рисковать, сражаясь за чужого князя. Печенеги… Куря и пальцем не пошевелит.

Помолчали. Князь сидел на парапете, обхватив колени в широких штанах, смотрел, как светлеет небо за стенами Доростола. Сказал через время:

– Ох, ромей, не нашего ты роду-племени, потому и не понимаешь того, что знают все мои воины. Почему они за меня до последнего стоять готовы? Потому что верят: их князь – любимец Перуна Громовержца, посылающего удачу смелым. А я его главный воин, верховный жрец. Перун помогает мне. Даже в недавних сечах, когда базилевс бросил на меня всю свою силу, мы хоть и отступили, но и его христиан посекли немало. Зная это, воины с Руси по-прежнему верят, что милость Перуна все еще со мной.

Калокир обдумывал слова побратима. Он хорошо изучил русов, понимал, что значит для них война и удача в ней. Это то, во что они верили, что давало им силу, поднимало в собственных глазах. До сих пор под предводительством удачливого князя они побеждали все соседние народы, поэтому испытывали гордость. И многие предпочитали погибнуть, чем лишиться славы первых в бою. С ними был их князь! И пока вои верят в него, он может на них полагаться. Слава для этих людей важнее жизни! Гибель на поле брани делает их свободными, они идут к своим богам как герои. Именно поэтому они и их князь, даже зная, какая сила надвигается с юга, не пожелали покинуть уже завоеванную страну, решили сражаться до последнего. И верили, что их невозможно победить!

– Вам трудно будет выстоять против Цимисхия, – глухо произнес Калокир. – Базилевс до сих пор не знал поражений.

– Вот и славно! – хохотнул князь. – Попытаем силу наших богов! Как ровня с ровней.

– Но Цимисхий не думает, что ты ему ровня. Для него ты язычник, с которым он будет биться, веря, что с ним сам Христос. И так же считают его люди, уверовавшие, что само небо помогает помазаннику божьему императору Иоанну. Прежде они так верили Никифору Фоке, теперь верят Цимисхию.

– Который надел венец, убив своего родича и покровителя! А ромеи… Что с них взять, если они пошли за убийцей!

При этом Святослав искоса взглянул на Калокира, словно только сейчас задумался, что он тут делает.

– И все же скажи, почему ты пришел ко мне, а не остался со своими?

– Они больше не мои. Я побратался с тобой, во мне есть и твоя кровь – языческая, варварская.

Калокир улыбнулся князю.

Если быть честным до конца, то он и сам хотел бы себя в этом убедить. Но в глубине души Калокир понимал, что ему просто некуда больше идти. В империи он вне закона, его могут схватить и казнить; не может он бежать и в Европу – кто он там, без денег и положения? Мог бы отправиться на Русь… Но как же без князя? Кто там поддержит Калокира, если нет рядом Святослава? Малфрида? Нужен ли ей нищий беглец? Что он может ей дать? Даже думать об этом не хотелось. Но сейчас он с князем, который принял его как родню, эта встреча воодушевила бывшего патрикия. И для себя Калокир решил: он будет верен этому великолепному язычнику до конца!

Через пару дней к стенам осажденного Доростола прискакал гонец с белым полотнищем на копье. Кто-то из русов попытался было снять его с седла стрелой, но Калокир не позволил. Пояснил, что убить парламентера – лишиться чести! А честь для русов значила много.

Но и у императора Иоанна Цимисхия были свои представления о чести. И вскоре стало известно, что гонец передал князю Святославу вызов на поединок от самого базилевса.

«Зачем нам губить в боях наших людей? – писал Святославу Иоанн. – Мы можем решить противостояние под Доростолом в личном поединке. И если победа достанется тебе, то я клянусь своей верой и славой моей державы, что мои войска отойдут. Если же падешь ты, то Доростол достанется мне, а твои воины станут моими пленниками».

Казалось, Святослава это послание воодушевило.

– Ну вот и решено, – сказал он, поднимаясь с кресла, в котором восседал, пока Калокир переводил ему послание базилевса. – Сразимся – и порешим все одним махом!

Однако большинство воевод не поддержали порыв князя.

– Это ты мог бы решать, если б был простым воином, а не князем, – едва не прокричал всегда степенный воевода Свенельд, загораживая Святославу дорогу. – Ты хочешь быть былинным героем, но герои сказаний не отвечают за все воинство.

– Да ты никак усомнился во мне, воевода?

Свенельд повернулся к Калокиру:

– А ну-ка, ромей, расскажи нам про Цимисхия.

И Калокиру пришлось поведать: Цимисхий не раз выступал в подобных поединках и всегда выходил победителем. Несмотря на невысокий рост, он был невероятно ловок и силен. И отчаянно храбр в бою. Случалось, нападал на куда большее число противников и побеждал их. В метании копья и дротика ему не было равных, как и в стрельбе из лука. А еще у него была забава: положив войлочный мяч на дно стеклянной чаши, он пришпоривал скакуна и на полном скаку вышибал клинком мяч из сосуда, да так, что чаша оставалась цела.

– Ну а в двубое на мечах каков он? – с интересом спросил Святослав.

Калокир понял, что для Святослава предстоящее все еще забава. И тогда он сказал:

– Что ромеи хорошо бьются, тебе ведомо, княже. Но знаю я и другое: русы не так сильны в схватках один на один, как в сражении строем, как вы говорите – «стенка на стенку». И в этом ваша сила – напор, натиск, совместное движение и общая защита. Зато у вас меньше обучают выпадам и уверткам, ибо в строю вас защищает доспех и большой щит. И плечо побратима рядом. В таком бою, среди плотной стены кольчужников, не остается места для ловких маневров, обманных выпадов и увода клинка при ударе. Вспомни: когда строй распадается, русы не всегда могут сразить врага, обученного одиночному бою.

– Так что же мы, по-твоему, не так хороши в битве, как ромеи? – обозлился князь. Глаза его сузились, усы приподнялись над хищным оскалом. – А если я докажу обратное и сражу базилевса?

Но тут внезапно подал голос Инкмор, воевода-варяг, считавшийся лучшим мастером поединка в войске Святослава.

– Тебе нельзя выходить один на один с Цимисхием, княже! Я бы на него не вышел и тебе не советую.

Слова такого воина, как Инкмор, многое значили.

Свенельд добавил:

– Ты не просто будешь сражаться, Святослав. Ты будешь решать нашу общую судьбу. А если проиграешь? Кого тогда вместо себя поставишь? Мы не пойдем под ярмо, как бы ни сложился твой поединок с базилевсом.

А кто-то из воевод еще и добавил: мол, все это похоже на ловушку, которыми славятся хитрые ромеи. Неужто у Цимисхия раньше не было возможности найти Святослава на поле битвы? А тут вдруг поединок, да на глазах обоих воинств! Что-то не верится…

Святослав больше не возражал. Калокир видел, что, как бы воины ни почитали своего предводителя, они имели право на собственный голос. У ромеев о таком и помыслить нельзя…

Ответное послание императору, составленное Калокиром, было отправлено в тот же день. В нем говорилось, что князь Руси лучше императора Цимисхия знает, что для его войска полезно, а что нет. И если император не желает более жить, то есть десятки тысяч других путей к смерти; пусть изберет любой другой из известных ему способов. В последней фразе содержался намек на то, что Цимисхий знает, как устранять соперников, как знает и Святослав, что нынешний император возвысился, погубив базилевса Никифора Фоку.

Цимисхий понял намек. И постарался, чтобы содержание письма не стало известно среди его воинов. Им просто сообщили, что князь отказался от поединка. Ромеи решили, что Святослав струсил, стали выкрикивать в сторону Доростола обидные слова, которые доносил ветер, и обозленный Святослав ушел вглубь царского дворца, чтобы за толстыми стенами не слышать этих воплей. Он был мрачен и никого не желал видеть.

Князю было стыдно. Однако его авторитет в русском войске отнюдь не пошатнулся.

Калокир знал, что воинство князя состоит из нескольких дружин, во главе каждой из которых стоят воеводы. Он был знаком с этими воеводами – Свенельдом, Инкмором, Вышатой, Любомиром, ярлом Фарлафом. Ему еще прежде пояснили, что все они даже во время войны могут поступать, как сочтут нужным, однако авторитет Святослава и вера в его воинские таланты таковы, что обычно своевольные воеводы ныне не будут попрекать князя, а подождут его решения.

Да, это были верные люди. Даже шатавшийся сейчас невесть где воевода Волк, который обычно действовал по собственному произволу, подчинялся своему князю и выполнял его указания. Но где этот Волк? Святослав как-то спросил Калокира, не слышал ли тот о Волке и его людях. Калокир не знал ничего, кроме того, что Волк и его люди успели скрыться из Переяславца, едва завидели приближающуюся флотилию ромеев. Возможно, позже Волк и погиб, может, ушел восвояси, а может, где-то затаился. Хотя последнее маловероятно – вряд ли отряд Волка мог бы столько времени оставаться незамеченным.

– Видать, покинул меня, – вздыхал князь. – А ведь каким верным и умелым был! Не зря Малфрида всегда советовала мне гнать Волка. Знала, каков он.

Осада Доростола между тем затягивалась. Пришло лето, стояла удушающая жара. Беспрестанно моросившие в мае дожди иссякли – на небе не было ни облачка, солнце жгло нещадно. С крепостных стен Калокир видел, как в стан ромеев прибыли новые стенобитные орудия, но пройдет время, пока их установят, пока соберут новые баллисты и катапульты, смажут рычаги и втулки, приведут в порядок деревянные рамы… Русам же сейчас лучше оставаться за стенами крепости. Так они могут даже выиграть, ведь Иоанну Цимисхию тоже невыгодно столько времени торчать на Дунае, оставив империю без правителя. Калокир пояснил это князю, советуя не бросать русов в открытые стычки с превосходящим противником, однако Святослав только злился:

– Я тоже не могу отсиживаться в Доростоле, как трус!

Больше он ничего не сказал, но Калокир и сам понял – в городе начинается жестокий голод…

Еще до того, как подошли войска Цимисхия, Святослав, зная, что предстоит осада, заранее оповестил жителей и предложил им покинуть город. Но людям не так-то просто покинуть насиженные места, потерять все нажитое, поэтому в Доростоле осталось немало жителей. Тут же укрывались и болгарские бояре из числа тех, кто опасался мести ромеев, а также священнослужители, находившиеся на попечении доростольского патриарха Пантелеймона – достопочтенного Панко, как его обычно называли. Ранее многие из них уже оставались с русами в осажденном Доростоле, когда Святослав бросился спасать Киев, но тогда Бог миловал. Вот и теперь многие посчитали, что обойдется. Не обошлось. И патриарх Панко то и дело обращался к князю, сообщая, что запасы зерна на исходе, люди истощены до крайности, а старики и дети гибнут от недоедания.

– Мои люди тоже голодают! – резко отвечал князь. – И я не собираюсь делиться зерном, когда у меня для воинов каждый кус на счету. Мне нужны сильные защитники Доростола!

Патриарх качал головой и уходил. У его дворца каждый день собирались люди, надеявшиеся, что их накормят, но выдаваемая порция жидкой кашицы все уменьшалась, а русы уже начали есть своих коней… Конь для славянина – священное животное. Конь – это любимец Перуна Громовержца, символ силы и богатства, собрат в бою… И резать их!.. Душа болела.

К середине июля вновь заработали осадные орудия ромеев. Однако каменные ядра не причиняли стенам крепости особого вреда: возведенные старыми мастерами под особым углом, они отражали ядра так, что сильных разрушений не было. Во многом помогал и ров, вырытый русами: из-за него ромеи не могли подвести свои требушеты и баллисты на такое расстояние, чтобы они наносили ощутимый урон: каменные глыбы достигали укреплений Доростола уже на излете. И все же грохот от ударов и осыпающиеся камни угнетали осажденных.

Кроме того, запертые в крепости люди страдали и от жажды. Июнь выдался засушливым, вода в городских колодцах ушла вглубь, а уровень Дуная так понизился, что обнажились отмели. По ночам и жители Доростола, и русы спускались к Дунаю, чтобы запастись водой, но со стоявших на рейде византийских судов, несмотря на темноту, начинали метать горящие стрелы туда, где слышались голоса и ощущалось движение. А однажды ромеи направили в сторону берега сифон, выплюнувший в набиравших воду людей огненную струю горючей смеси. Пострадавших было не так много, но их вопли надолго отбили у осажденных охоту скапливаться на берегу. Да и сам берег покрылся ржавыми маслянистыми пятнами зажигательной смеси, и многие думали, что вода в Дунае теперь не пригодна для питья.

Жажда, голод, ссоры из-за необходимого, постоянный грохот от ударов метательных ядер – все это накаляло обстановку в крепости. Шел уже третий месяц доростольского сидения, жара не спадала, начались болезни, еды в городе почти не осталось…

Как-то к Калокиру явился Варяжко и позвал ромея к общему котлу воинов.

– Идем к нам, патрикий. Моего коня сегодня есть будем, – добавил он негромко. И заплакал.

Калокир не смог проглотить ни куска. Как и Варяжко. Херсонесец помнил, как белобрысый полуславянин-полуваряг гордился тем, что у него есть свой конь. Он и сбежавшую на его кауром Малфриду искал так упорно не потому, что Калокир приказал, а потому, что хотел коня найти. Вернул каурого Тадыба, и Варяжко на радостях даже расцеловал приятеля. Потом от коня не отходил – чесал ему гриву, чистил, едва ли не ночевал в стойле своего любимца. И вот сегодня по жребию пришло время зарезать каурого…

В тот же вечер Калокир пришел к Святославу и сказал, что задумал вылазку, и если князь одобрит его план, то он сам его осуществит. Прямо на беленой стене он нарисовал углем схему лагеря ромеев – какие посты охраняют проезды к воротам лагеря, где расположены осадные машины. Калокир предлагал ударить одновременно двумя отрядами. Один, более крупный, будет атаковать и крушить осадные орудия. Другой же, в то время как ромеи будут заняты защитой орудий, двинется туда, где ромеи хранят припасы, и попытается захватить продовольствие.

Святослав, пребывавший все последние дни в унынии, оживился.

– Я сам поведу людей на осадные башни! А ты, побратим, справишься ли с набегом на обозы?

Калокир согласился не раздумывая. Его план, ему и показать себя. А вот Святослава воеводы удержали.

– Если с тобой что случится, княже, кто выводить войска будет? – бросил Святославу варяг Инкмор. – Тебе ведь уже предлагали назначить преемника, но ты отказался. Вот и сейчас помни, что ты не просто глава воинства, а князь Руси. И тебя ждут дома – с победой или с поражением, но ждут. Так что я сам поведу воев на камнеметы.

Святослав уступил, но сидел насупившись, пока воеводы обсуждали детали вылазки. Князь только один раз подал голос, посоветовал не ждать темноты, когда ромеи особо бдительны, а напасть в жаркий полдень. Он постоянно наблюдал за лагерем неприятеля и заметил, что в полдень осаждающие отдыхают и не следят за крепостью.

В полдень, в самую жару, лагерь ромеев и впрямь словно вымер. Многие укрылись под тентами палаток и под возами, даже охранники осадных орудий забились в тень. Калокир стоял у боковых ворот крепости, облаченный в островерхий русский шлем и мелкокольчатую кольчугу поверх поддетого под нее стегача на конском волосе. Стегач, пропитанный потом, прилипал к телу, знойный воздух казался вязким, дышалось тяжело. Калокир вслушивался в доносившийся издали шум – там, где уже вышел из других ворот и должен был атаковать осадные орудия отряд Инкмора. Калокир представлял, как его люди со всех ног выбегают из-под арки, с лёту перемахивают через ров перед стенами Доростола, за которым стоят орудия, как начинают поливать смолой платформы и опоры требушетов, как рубят канаты метательных приспособлений, а другие тем временем спешно поджигают осмоленные брусья машин. Когда они разгорятся, в лагере ромеев поднимут тревогу, на русов ударят гоплиты, произойдет свалка, но русы, как уговорено, сразу должны сомкнуть щиты и, встав стеной, начинать медленный отход к воротам. Вот тогда-то придет и его время.

Напряженное ожидание в отряде Калокира становилось тем невыносимее, чем все громче становился шум за стенами. Пот струился из-под его стеганой подшлемной шапки, ел глаза. Калокир моргал, не сводя глаз со стоявшего на стене Святослава, который должен был подать сигнал.

– Что же князь медлит? – почти взмолился подле Калокира кто-то из воев собранного для вылазки отряда.

Голос показался странным. Калокир искоса взглянул – широкое безбородое лицо, все в веснушках. А губы пухлые и яркие. Надо же – баба! Когда добровольцы, вызвавшиеся на вылазку за провиантом, сходились к нему, Калокир не угадал в этом коренастом ратнике с широкими плечами женщину. Да еще и с тяжелой секирой в руке, с какой не всякий мужик совладает.

– Госпожа, вы уверены, что это дело вам по плечу? – сухо поинтересовался херсонесец.

Та осклабилась – двух передних зубов у девицы-воина недоставало. Да и ссадина на скуле. Видать, не за вышиванием привыкла сидеть.

Но тут князь подал сигнал, и створки ворот стали расходиться.

Крепость Доростол в плане имела вид латинской буквы D – прямой стороной к реке, изогнутой – в сторону ромейского лагеря. В стене было трое ворот – Западные, Центральные и Восточные. Западные никто не трогал, Инкмор напал на стенобитные орудия через Центральные и теперь бился, отступая от гигантских костров, в которые они превратились. Калокир же повел своих людей через Восточные ворота. Его отряду тоже надо было преодолеть ров и ворваться в лагерь Цимисхия с той стороны, где, как знал Калокир, находились склады провианта и армейские кухни.

Он смутно помнил, как ринулся вперед, как они преодолели ров, рассыпаясь по склону и вновь собираясь вблизи заостренных кольев, торчавших на валу вокруг ромейского лагеря. На коне, пожалуй, было бы быстрее, да только среди этих острых, вбитых под наклоном кольев лошади проскочить почти невозможно. Люди маневрировали и спешили, краем глаза замечая мешанину боя справа от них и надеясь, что успеют прорваться в лагерь до того, как командиры ромеев заметят второй отряд русов.

Ворота в окруженный частоколом лагерь давно не закрывали – ромейские ополченцы то и дело выходили наружу, спускались к реке, а со стоявших на рейде кораблей сюда нередко прибывали фуражиры за провизией. Благодаря этому отряд Калокира смог стремительно и без помех ворваться внутрь. Если кто-то попадался на пути – его убивали на месте.

– Ошую, ошую![111] – кричал Калокир, указывая туда, где находились склады.

Огромный полог был растянут над возами и палатками, где лежали мешки с зерном, сидели в клетках куры, блеяли в загоне овцы. Тут хватай кто что успеет – и назад. Так было приказано. Некоторые и впрямь усердствовали, один из самых дерзких даже лошадь успел отвязать, бросил на нее пару мешков и, вскочив верхом, понесся обратно. Но тут же упал, пронзенный дротиком. Перепуганная лошадь с громким ржанием помчалась дальше без седока.

Ромеи спохватились довольно быстро. И Калокир с дюжиной русов встали стеной, заслоняя нагруженных провиантом воев.

Византийцы неслись со всех сторон, и вскоре закипел бой. Копья летели, как солома на ветру, раздавался треск щитов, звенела сталь. Калокир пятился, выглядывая из-за окованного обода длинного каплевидного щита, рука разила сама. На Калокира насел воин с копьем, сделал выпад. Патрикий успел уклониться от острого жала, резко рубанул мечом, срезав наконечник. Но удар древком был все же силен, щит дрогнул, а с другой стороны кто-то резко ударил его по клинку, да так умело, что рукоять выскользнула из руки.

Этого еще не хватало – остаться безоружным! Пришлось укрываться за щитом, надеясь на защиту своих, да отступать, не убыстряя шага, не разрывая стену щитов, о которую разбивались наскоки гоплитов. Неожиданно на Калокира навалился сражавшийся рядом русич. Он хотел было поддержать его, но тело уже сползло на землю, в шеренге образовалась брешь. Калокир успел наклониться и подхватить чье-то оружие: скользкая от крови рукоять топорища уверенно легла в ладонь. Секира показалась неожиданно тяжелой, но чтобы держать противника на расстоянии, годилась как нельзя лучше. Между тем они уже вышли за пределы лагеря, пятились ко рву. Падали, но продолжали держать строй. А тут и свои помогли меткими стрелами со стен крепости, ромеи валились, как созревшие плоды.

В какой-то миг Калокир бросил щит и со всех ног кинулся в ров, а затем с разбега влетел на противоположный склон и помчался к воротам, словно земля под ним горела. И только когда оказался за массивными створками ворот, перевел дух и огляделся. Следом вбегали воины его отряда, многие несли на плечах мешки и тюки, а охранники уже принялись запирать ворота.

Отдышавшись, Калокир сразу стал спрашивать, сколько провианта удалось добыть. Выходило – немало. А сколько людей потеряли за время вылазки, сосчитают потом.

Рядом возник Тадыба, протянул херсонесцу ковш с водой. Самое оно! Пока Калокир пил, Тадыба принял из его рук окровавленную секиру.

– Дарины нашей оружие! Выходит, порешили девку? Ох, жаль, видят боги, как жаль! Отменно рубилась поляница вышегородская. Да и ты никак ранен, ромей?

Калокир только теперь заметил, что нога вся в крови, в сапоге хлюпает. В горячке схватки и когда бежал, спасаясь, ничего не замечал, теперь же увидел порез от колена почти до бедра. Кожа висела лохмотьями вместе с плотной простеганной штаниной. Надо бы промыть рану и перевязать, но позже, позже. А пока стал спрашивать, что у Центральных ворот, как справился Инкмор? Удалось ли уничтожить осадные орудия?

– Горят махины проклятые, горят, – успокоил Тадыба. – Справились люди Инкмора, пожгли все, что успели, еще и порубили топорами все жгуты и веревки из воловьих жил. Я сам видел, как они рушились. И дыму, дыму! Наши, даже отходя, немало врагов положили. Да только промашка вышла. Пока Инкмор сражался на поле за рвом, кто-то из болгар хотел ворота крепости заклинить, чтобы закрыть их не удалось. И чтобы гоплиты Цимисхия вслед за нашими смогли в Доростол ворваться. Поэтому у Центральных ворот настоящая бойня вышла. Однако наши смогли одолеть и затворились как раз вовремя.

Калокир не сразу и понял, что случилось. Позже ему пояснили: оставшиеся в крепости жители, устав от голода и осады, видимо, хотели сдать Доростол. Но им не позволили – кого порубили на месте, кого схватили и связали. Теперь перед князем ответ держать будут. И поплатятся за измену!

– Говорят, мол, сам патриарх Панко их на дело это поганое благословил. Но уж Святослав теперь с его святейшеством разберется.

Калокир только головой затряс: нельзя допустить, чтобы князь казнил Пантелеймона! Если он велит убить его, то окончательно лишится поддержки болгар в Доростоле. А ведь остававшиеся в крепости болгары и раненых лечили, и воду подносили на стены лучникам, и стрелы мастерили для русов.

– Я должен поговорить с князем!

А самого шатало от усталости, кровь хлестала из раны, идти было мучительно больно, нога тяжелела. Тадыба ворчал, что сперва перевязать его надо, но он все же пошел, хромая и опираясь на плечо воя. Понимал, что долго не продержится, голова шла кругом, в глазах темнело. Но пусть Тадыба передаст князю: нельзя казнить патриарха! Тугодум этот увалень, но Калокир все пытался объяснить, втолковывал, заставлял повторить сказанное. Ответа уже не расслышал, потому как провалился в беспамятство.

Очнулся ближе к вечеру. И первый же вопрос задал о патриархе. Ему сказали, что князь как раз сейчас призвал к себе Пантелеймона. Остальных повязали и держат в подземелье.

– А у нас знатная новость, ромей, – сказал воин с повязкой на голове, что лежал неподалеку от патрикия. – Все русы ликуют. Ибо люди Инкмора убили в схватке самого императора Иоанна Цимисхия! Налетел он на нашего Инкмора, такой расфуфыренный, в блистающих доспехах, а тот и снес ему голову. И сейчас голова эта красуется на копье над воротами града!

Калокир в первый миг онемел. Убили императора! К нему даже вернулись силы. Встал и, опираясь на костыль, отправился взглянуть. О, если Цимисхий мертв, можно считать, что русы победили! Византийское войско вряд ли будет продолжать осаду без своего предводителя. Ведь со смертью базилевса, считай, вся империя обезглавлена!

Он даже смог подняться на стену, однако его ждало разочарование. Голова с курчавыми черными волосами и оплывшими щеками принадлежала не красавчику Цимисхию, а одному из его стратигов – Иоанну Куркуасу. Калокир так и сказал стоявшему на стене Свенельду, что, мол, не базилевсова это голова.

– Да мы уж догадались, – мрачно кивнул воевода. – Видели, как сам император гарцует на коне у горящих орудий. Но хоть камнями забрасывать нас больше не смогут.

Калокир, чувствуя, что сил мало и он не сможет добраться до Святослава, да еще и выдержать спор о патриархе, стал пояснять все Свенельду – тот всегда был разумен и, как знал патрикий, поддерживал болгар-христиан в городе. Но Свенельд поднял руку, прервав его речь.

– Патриарха Панко не тронут. Но другим пощады не будет. Идем, я провожу тебя, херсонесец. Негоже тебе видеть то, что сегодня тут будет твориться.

Позже он сказал Калокиру, что нынче как раз день Перуна Громовержца, русы будут отмечать праздник обильными жертвоприношениями. Сам Свенельд не станет на это смотреть, так как считает себя христианином и ритуальные кровопролития его отвращают. Да и Калокиру не стоит глядеть.

В ту ночь в Доростоле долго горели огни и били тулумбасы. Лежа в лазарете при патриаршем дворце, Калокир слышал монотонное пение русов и громкие выкрики. Сегодня они хоронили тех витязей, тела которых удалось доставить в город. Их сожгут, чтобы души павших вместе со священным дымом унеслись в светлый Ирий. За этим последовали жертвоприношения: зарезали немало пленников, в основном из числа тех, кто пытался сдать Доростол, окропили их кровью павших, а после принесли в жертву Перуну десятка два женщин и детей, ибо и эта кровь может умилостивить Громовержца, дабы поддержал своих вдали от родных капищ. Облаченные в торжественные одеяния волхвы задушили нескольких младенцев, тела которых, как и тела жертвенных петухов, сбросили со стен в воды Дуная.

Ромеи из своего лагеря с ужасом смотрели на происходящее. Калокир же, ослабевший от потери крови и боли, всю ночь метался в горячке, бредил, звал Малфриду… Но к утру уснул крепким сном, и, когда его пришел навестить Святослав, херсонесец даже смог привстать, чтобы приветствовать князя.

Тот велел ему лежать спокойно, сам сел рядом – потемневший, осунувшийся, мрачный, но полный решимости. Сказал:

– Что, будешь упрекать меня за варварские обряды? Угомонись. Я сделал то, что был должен, дабы поднять дух нашего воинства. И умилостивить наших богов, прежде всего Перуна искрящегося! Вот теперь мы выйдем на сечу. Этого все хотят.

Еще бы! Иначе им придется добить и остальных горожан, преисполненных ненависти к язычникам после ночных убийств. Калокир так и сказал князю. Тот резко дернул головой, качнулась серьга в ухе.

– Я убью любого, кто пойдет поперек моей воли! Мирное время прошло. Войну должен почувствовать каждый. – И уже мягче добавил: – Хочешь, подсоблю тебе? У меня ведь немного воды чародейской осталось.

– Прибереги ее для тех, кто верит в Перуна, – огрызнулся Калокир. – Я же ни во что не верю, кроме как себя самого. Если поправлюсь, значит, есть еще во мне сила. А помру… Все там будем. Но одно плохо – в сечу с вами не смогу выступить. Ибо кажется мне, что лучше бы пасть в бою, чем жить дальше.

– Ну, ты, это… слабину не выказывай! Я этого не люблю. Думаешь, мне сладко? Думаешь, я не знаю, что дело мое проиграно? Но попытаться вырваться из кулака ромейского все же надо. Если хоть один отряд выйдет из окружения, мы еще всыплем ромеям!

Сказал он это решительно, но потом вдруг поник, уронил голову.

– Воеводы опять меня в сечу не пускают. Что я, дитя малое, чтобы из-за стен выглядывать, когда мои витязи идут на врага? И угораздило же меня князем родиться! Говорят, если потреплем как следует Цимисхия, то, может, добьемся для себя достойной сдачи. Ох, горько мне слышать это, горько… Но уже решили – Инкмор удачлив, он и поведет войско в битве. Мои волхвы так предсказали, гадая на крови. И молят небеса о победе!

Однако небеса оказались глухи к мольбам славянских жрецов. И удача отвернулась от Инкмора. Ибо следующий бой обернулся для русов поражением.

Калокир наблюдал со стены, как разворачивалась битва. Русы во главе с богатырем Инкмором вышли за стену ближе к вечеру, когда жара не то чтобы спала, но хоть палящее солнце стало клониться к закату. Калокир выбранное ими время не одобрил – солнце било русам прямо в глаза, но они медленно и решительно миновали ров и вскоре оказались на открытом пространстве перед лагерем Цимисхия. Византийцы также выстроились против них фалангой. В страшной духоте рев их труб казался громоподобным. На небе ни облачка – тяжело сражаться в такой духоте! И все же русы не только сдержали напор византийцев, но и потеснили их к валам лагеря. Сверху, со стен, было видно, как одна масса людей давит на другую. У императора было больше воинов, но, учитывая узость поля сражения, он не мог бросить на свирепых язычников всю мощь своей армии. Другое дело, что на место каждого павшего византийца тут же вставал другой. Русы же сражались тем числом, какое имели. И сражались так, что заставляли ромеев пятиться. А потом откуда-то с фланга вынырнула конница. Возглавлял отряд всадник с пышным белым плюмажем на островерхом шлеме. Калокир сразу узнал его: Анемас Крещеный – вспомнил он пароль того дня, когда вызволял ведьму. Да он и был крещеным арабом, сыном последнего критского эмира, которого мальчишкой привезли в Константинополь и окрестили; он рос при дворе, слыл любимцем Иоанна Цимисхия и считался отменным воином. Вот ему император и приказал возглавить облаченных с головы до ног в броню катафрактариев.

Казалось, что тяжелым катафрактариям на мощных лошадях негде будет развернуться в узкой теснине боя, но фланговый удар конников был таков, словно на русов обрушилась штормовая волна, сметающая все на своем пути. Напор бронированной кавалерии смешал строй русов, воины падали друг на друга, как кирпичи рушашейся кладки. Не было никакой возможности сдержать катафрактариев с их длинными копьями, которыми они разили русов, не позволяя достать себя клинками и булавами, а стрелы, которые метали лучники со стен Доростола, отскакивали от их чешуйчатой брони, не нанося ромеям вреда. Русы начали отступать, а затем побежали со всех ног обратно за ров, и лишь горстка самых отчаянных храбрецов прикрывала их бегство.

У Калокира не было сил на это смотреть. Он спустился со стены вниз, туда, где в открытые ворота вбегали перепуганные, вопящие в панике русы. Они отчаянно спешили, так как катафрактарии уже неслись к мостику через ров, а горстка отважных русов не могла их надолго задержать. Опасность, что всадники в броне ворвутся в город, была как никогда близка.

Забыв о боли в ноге, Калокир вместе с другими русами старался поскорее захлопнуть створку ворот, в которую с воплями все еще протискивались люди Святослава. Наконец створки сомкнулись, тяжелые брусья вошли в пазы, а сверху на подступивших к воротам ромеев полетели камни, полилась кипящая смола. Против этого и лучшая в мире броня не поможет. Из-за стены понеслись истошные крики и дикое ржание лошадей. Но часть русов осталась снаружи. Их участь была решена – гибель от копий и мечей, смерть под копытами могучих коней.

Когда стемнело, в Доростоле стало непривычно тихо. Никто не хотел говорить, люди не глядели друг на друга. Столько павших… И среди них отважный Инкмор. Он прикрывал отступление, пока его не сразил копьем Анемас Крещеный. Позже отделенную от тела голову Инкмора водрузили над частоколом ромейского лагеря, как раз напротив ворот, над которыми на копье все еще торчала голова византийского стратига Куркуаса.

– У меня даже взглянуть на голову Инкмора не хватает сил, – признался вечером Калокиру Святослав. – Он так красив был, мой побратим воинский… Но копье Анемаса вошло ему в затылок, пробило шлем и обезобразило до неузнаваемости. Только по височным косицам его и опознали…

Калокир молчал. Что тут скажешь? Но все же собрался с духом и начал:

– Ты ведь уже знаешь, княже, что проиграл. Так спаси же тех, кто еще с тобой. Согласись принять условия Цимисхия.

– Мои люди не захотят стать рабами! – резко ответил князь. – И я не хочу, чтобы с ними поступили так, как некогда с пленными воями моего отца Игоря, которых бросали на растерзание диким зверям на Ипподроме в Царьграде.

– Их не обязательно ожидает такая участь, – заметил Калокир. – Иоанн, как бы я к нему ни относился, ценит мужество врагов и может оказать тебе милость. Начни переговоры! Я советую тебе это от чистого сердца. Ибо меня не помилуют. Но даже зная, что меня ждет, прошу тебя: начни переговоры!

Князь поднялся, оправил пластинчатый пояс.

– Я никогда и никого еще не просил о пощаде. Да и не я решаю. Послушаем, что скажут воеводы.

На другой день Святослав созвал оставшихся воевод. Их осталось немного – Свенельд, ярл Фарлаф, Вышата, Любомир. Был среди них и отличившийся в бою Варяжко, получивший под начало отряд. Пришел и Калокир, но его слово здесь ничего не решало – несмотря на то, что все его знали, как ведали и о его заслугах в болгарской войне, он по-прежнему оставался чужаком. И он бы никогда не посмел первым предложить воеводам вступить в переговоры. Однако, к его облегчению, об этом заговорил почитаемый всеми Свенельд. Сказал то же, что недавно советовал Калокир князю наедине: надо начать переговоры, ведь Цимисхию тоже не в радость тут сидеть, его ждут дела в Константинополе. Но если тогда Святослав только отмахнулся, сейчас он вынужден был слушать, тем более что и остальные воеводы поддержали Свенельда.

Все испортил ярл Фарлаф, который неожиданно предложил попробовать прорваться на ладьях по реке. Выскользнуть в темный час из-за молов града и, налегая на весла, пройти мимо неповоротливых ромейских дромонов и юрких, но не слишком устойчивых хеландий. Фарлаф говорил запальчиво, он был варяжского рода, да и прославился тем, что на своих судах охранял торговый путь по Днепру до самых порогов, то есть корабельное дело знал отменно. Однако… Калокир то приподнимался, то опять садился, понимая, что его слово тут последнее. Однако Свенельд заметил его волнение и попросил высказаться.

И он сказал все, что думал, – пусть потом даже предателем нарекут. У империи более трехсот судов, и вся река до самого моря перекрыта ими, так что и утлая долбленка не проскользнет незамеченной, он сам это видел, когда пробирался в Доростол. А сколько ладей у русов? После того как у Переяславца в устье Дуная греки пожгли недостроенную флотилию Святослава, их тут едва ли сорок наберется. Поэтому прорваться они не смогут. А вот попасть под удары греческого огня – запросто. Некогда князь Игорь пострадал от этого страшного оружия ромеев, а у него флотилия была не в пример больше, чем ныне у Святослава.

Калокир сел, чувствуя, как гневно косятся на него те, кто поддержал Фарлафа. Впрочем, возражать никто не стал. Терять надежду больно, но как же хочется выместить злость на том, кто лишает ее!

Обсуждение продолжалось. Кто-то советовал еще выждать. Провиант во время вылазки добыт, на некоторое время хватит. Но стоит учитывать, что каждый болгарин в Доростоле теперь видит в русах только врагов. И кто поручится, что не случится измены, что не измыслят христиане, как помочь ромеям войти в крепость?

Свенельд опять стал убеждать, чтобы его отправили переговорщиком в стан ромеев. Авось что-то выторгует.

Спорили долго. Святослав отмалчивался. Переводил взгляд с одного из своих воевод на другого, хмурился, но не вмешивался. И широкобородый воевода Вышата наконец заметил это.

– Ты-то что скажешь, княже? По тебе вижу – решил уже что-то.

– Решил, – поднялся со своего места Святослав, выпрямился, оглядел их всех – и враз наступила тишина. Властной решимостью веяло от Святослава. Светлая прядь падала наискось по высокому челу, конец ее был заправлен за ухо. По жаркой поре князь был в одной простой рубахе, из украшений только пластинчатый наборной пояс и драгоценная серьга в ухе – алый карбункул и две идеальной формы жемчужины. И все же Святослав выглядел истинным повелителем.

– Если поступим так, как ждет Цимисхий, и пойдем на переговоры, то признаем себя побежденными, даже не испробовав напоследок свои силы. И тогда погибнет слава, спутница русского оружия. Доселе мы без труда побеждали соседние народы, они подчинялись одному нашему славному имени, без пролития крови. Так вспомним же все, что прославило нас, и примем последний бой. Ибо никогда не было у русов обычая спасаться бегством. И даже если смерть суждена, то сам Перун Громовержец не отречется от нас, видя наши усилия.

Калокир едва не произнес: «Он уже от вас отрекся!» Но заметил предостерегающий взгляд Свенельда и прикусил губу. Он здесь чужой. Не ему решать. К тому же видел, как засияли глаза слушавших Святослава русов.

Позже, когда князь поднялся на галерею над двором, где ожидали решения воевод воины, он сказал более кратко, но твердо:

– Сражаться будем! Не посрамим земли русской, пусть и ляжем костьми. Ибо мертвые сраму не имут!

И все эти измученные, усталые люди будто воспрянули духом, их лица посветлели. Калокир слышал, как они выкрикивали:

– Сразимся, княже! До конца биться будем! И где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим.

«Варвары, – подумал ромей. – Готовы гибнуть даже там, где есть возможность спастись. Разве одна битва решает исход противостояния? Разве жизнь не самое главное, что есть у человека? Остаться в живых… Потом всегда можно вновь собраться с силами и взяться за оружие, вернуть утраченное. А эта готовность погибнуть – всего лишь обман. Умереть легко. Труднее жить и снова принимать решения, снова бороться».

Но он был с ними. И понимал, что ему тоже надо приготовиться к сражению. И к смерти.

В тот день Калокир впервые за долгие годы пошел к исповеди. В церкви было пусто. Даже с такой охотой примкнувшие недавно к новой христианской вере русы теперь считали, что предадут своих, если обратятся к болгарским попам. Но и Калокиру не повезло. Болгарский священник отказался исповедовать его.

– Пусть Господь покарает меня, но тому, у кого душа черна от измены, а руки по локоть в крови единоверцев, я отпущения грехов не дам!

Калокир лишь пожал плечами. Что ж. Жил он раньше без Бога, может и умереть без него.

Но когда выходил, заметил Свенельда. Этому в исповеди и причастии не отказали. Не забыли еще, как он кормил голодающих в Доростоле, да и когда русы проводили свои кровавые обряды, участия в них не принимал.

– Что ты для себя решил, патрикий? – спросил воевода.

– Сражаться в пешем строю я не смогу, – указал на свой костыль Калокир. – Но на лошади еще усижу. Если, конечно, найду хоть одну уцелевшую.

Свенельд горько усмехнулся и сказал:

– Следуй за мной.

Оказалось, что воеводу Свенельда, который до последней минуты настаивал на переговорах, князь в бой не позвал, а велел оставаться в Доростоле и следить, чтобы оставшиеся в крепости болгары не ударили в спину. Вот Свенельд и предложил ромею своего серого в яблоках жеребца.

– Коней у нас осталось мало. Святослав на пропитание воинов даже своего вороного любимца отдал, чтобы знали, что не позволит им голодать. Ну а я своего серого в яблоках сберег. Теперь отдаю тебе. Он у меня хорошо выезженный, справишься с ним одними поводьями.

– Может, Святославу предложишь? – оторопел Калокир.

– Ну, князь без коня не останется. Ему патриаршего рыжего привели. Ведь Панко своего жеребчика на котел воям не отдал.

– Я постараюсь вернуть тебе скакуна, если останусь жив, – поглаживая светлую гриву лошади, пообещал Калокир.

Воевода молча кивнул.

Ни один из них в это не верил.

Тем вечером волхвы опять совершали требы, благословляли на сечу воинов. Обещали, что, когда настанет час, сожгут себя, дабы к христианам в руки не попасть. Знали, что языческих жрецов ромеи не помилуют. Калокир же сидел среди воинов, смотрел на светлый полумесяц в вышине. До чего же душно! И жалко себя. И такая тоска давит! Не дело это – жалеть себя перед сражением. Потому и взял у одного из кметей Святослава дудочку, заиграл плавную, переливчатую мелодию. Когда-то не умел на ней играть, но выучился, пока жил среди русов, и теперь у него не хуже, чем у иного дударя, получалось. А русы потянулись на красивый мотив, уселись вокруг патрикия в кружок, слушали, вздыхали. И чужаком он уже не казался. Ведь и он поляжет завтра с ними в бою – как все они решили, и как сам он решил.

А назавтра был бой – жестокий, стремительный, страшный, в толчее, крови и удушающей жаре.

Русы первыми ринулись в отчаянную атаку. Пеший строй, по флангам конники, чтобы не позволить катафрактариям смять их ряды, как в прошлый раз. И первыми схватились именно пехотинцы обеих ратей. Это была страшная сеча, чудовищная давка, воины задыхались в пыли. Потом имперские гоплиты не выдержали натиска строя русов и покатились назад.

И тут уже испытанным маневром на пехоту русов двинулись с обеих сторон бронированные шеренги катафрактариев. Однако на сей раз русы оказались не столь уязвимыми – их конники устремились катафрактариям наперерез. Калокир видел Святослава в бою – шлем с князя сбили, светлая прядь развевалась на ветру, а некогда подаренный ему Цимисхием меч крушил доспехи катафрактариев, сшибал неповоротливых воинов с коней. Сам князь был так страшен и стремителен в священном пылу боя, что даже прикрывавшие его гридни-телохранители не всегда за ним поспевали. Князь врубался в самую гущу, прорываясь туда, где маячил белый султан сразившего Инкмора араба Анемаса. Святослав хотел поквитаться за своего воеводу, но Анемас не спешил сразиться с князем, наблюдал за ним издали, находя себе противников послабее.

Калокир в круговерти сражения не мог все время следить за князем; исполненный духа отчаянной решимости, которая овладела войском русов, он бился со всем ромейским искусством, отражал удары, рубил, направлял коня туда, где нужна была подмога, позабыв про боль в раненой ноге. Конь под ним и вправду был хорош, и, когда в прыжке жеребец вынес его на Анемаса, Калокир схлестнулся с ним, считая, что сможет справиться с крещеным арабом.

Их клинки сшиблись, высекая снопы искр, но вскоре Калокир понял, что Анемас не зря слывет лучшим фехтовальщиком империи. Патрикий слабел и все чаще пропускал удары, а Анемас разил то сверху, то сбоку, то снизу – только успевай заслоняться щитом, выискивая момент для встречного удара. Но и араб не ожидал, что это будет не просто рубка, которую практиковали в сражении русы, надеясь только на силу рук и крепость доспехов, а изворотливый и полный обманных приемов византийский бой. И хотя щит Калокира вскоре разлетелся в щепы, он изловчился зацепить Анемаса, внимательно следившего за ним из-под стальной маски. У араба посыпались звенья кольчуги, он покачнулся в седле, стал валиться на круп коня. Но в следующий миг конь самого Калокира отпрянул в сторону, и он не успел добить врага. Однако тот упал! А уже в следующее мгновение Калокир едва не взвыл, видя, как кто-то из катафрактариев спешился, поднял рухнувшего на землю араба, пока того не затоптали, и подвел ему коня. И снова белоперый шлем Анемаса заметался среди сражавшихся. Но теперь он был далеко, к нему прорубался в сече Святослав, звал араба, посылая ему вызов мечом.

Битва продолжалась. Копыта коней и подошвы пеших скользили по настилу из человеческих тел. Местами гуща сражавшихся была такой плотной, что мертвые не могли пасть и оставались стоять среди сражавшихся с остекленевшими глазами и распахнутыми в последнем крике ртами.

Как же было душно! В какой-то миг Калокир оказался в стороне от схватки, стал разворачивать коня и вдруг заметил, что небо за станом ромеев покрыто темными тяжелыми тучами. Приближалась гроза. Может, это спешит на помощь своим русам громовержец Перун? Калокир с радостью уверовал бы в него, если б это было так.

Но подмога пришла не к русам, а к ромеям. Над их войском пронесся клич:

– Император! Сам император с нами!

Калокир увидел, как с востока приближается новый отряд катафрактариев. Казалось, тут уже и развернуться негде, но если силы врага удвоятся…

Он не успел додумать мысль до конца. Резкая боль пронзила спину, заполнила тело, оглушила и поволокла во мрак… Только привкус крови на губах и сбивающееся дыхание. Тьма…

Он выплывал из зыбкого тумана долго и мучительно. Глубокий вдох – и боль снова взрывалась. О, назад, во мрак… Все, что угодно, только не эта мука!..

А потом он очнулся.

Слабый и измученный патрикий лежал на настиле из досок, над ним полоскался парус с вышитым на нем глазастым солнцем, веяло свежим запахом речной воды. Казалось, и боль уже не так донимает, и он смог оглядеться.

– Очнулся, смотри-ка, очнулся наш ромей! – произнес кто-то рядом.

Варяжко? Он. Светлая челка падает на глаза поверх полотняной повязки, одна рука на перевязи.

– Долго ж ты был в беспамятстве, соколик. Думал, если и к этой ночи не очнешься, утащат тебя мары.

– Сколько я был без сознания? – негромко спросил Калокир.

– Да почитай четвертый восход минул. Я тебя ровно младенца с ложки кормил. Вижу, глотаешь. Ну, думаю, может, и очухается. – И добавил: – Тебя всего окровавленного конь из сечи вынес. А сеча… Да что говорить!

Он махнул рукой.

Только через пару дней, когда Калокир мог уже есть сам и даже начал приподнимать голову, ему рассказали о том, что случилось под Доростолом.

Туча, которая показалась Калокиру доброй вестницей, на деле стала бедой для воинства русов. Она принесла ветер и густую пыль, а потом и проливной дождь с градом. Все это обрушилось на русов, слепя их и заставляя задыхаться. В этой страшной круговерти Святослав все же сошелся с Анемасом Крещеным. И проиграл было ему, но гридни князя зарубили араба как раз в тот миг, когда появилась конница Цимисхия, а у ослабевших в многочасовой рубке русов уже не было сил ей противостоять. Хуже всего было то, что свежие силы Цимисхия стремились обойти русов и отрезать их от стен Доростола. Случись это – и их воинство раздавили бы, как сливу в кулаке. Но тут неожиданно явилась подмога. В спину катафрактариям императора с нечеловеческой силой ударил отряд невесть откуда взявшегося воеводы Волка. И как же Волк и его «стая» рвали ромейских всадников! Как секли их, как сметали с седел! Да еще и завывали по-волчьи, от чего лошади под византийцами шарахались и не слушались поводьев.

Появление Волка сперва обрадовало славян. Однако многие видели, как гридни спешат к воротам Доростола, увозя бесчувственного окровавленного князя. И это окончательно подорвало силы русских воинов. Потерять князя!.. И все же русам удалось вырваться из ромейских клещей. Они отступали, но, и отступая, продолжали сражаться и убивали любого, кто осмеливался их преследовать. А тут еще и ветер, песчаные вихри, вспышки молний, ливень…

Вокруг стало темно, казалось, ночь наступила до срока, пыль, град и дождь обрушивались на обе рати. И не было никакой надежды… Прорываться уже никто не думал, измученные и лишившиеся веры русы думали только о том, как выбраться из сечи.

Надежда вернулась к ним, когда вечером князь неожиданно появился на крыльце дворца. Судачили, что волхвы потратили на Святослава последние капли живой и мертвой воды. Теперь князь вновь был силен, но его дух, казалось, сломался, когда удалось подсчитать, сколько его людей пало в сражении и сколько были ранены. Дождь, ливший всю ночь, наполнил всех такой неизбывной скорбью, что даже патриарх Панко, отказавшийся помогать русам, снова взялся их лечить. Того же Калокира, который был скорее мертв, чем жив, выхаживали его монахи. Одно условие поставил патриарх князю: он будет выхаживать русов, если превозносимый всеми Волк будет держаться в стороне.

Святослав не упорствовал. Князь был доволен появлением Волка, обнимал его, как брата, но во всем остальном не проявлял воли. И когда воевода Свенельд решительно заявил, что завтра отправится на переговоры с Цимисхием, просто кивнул. Другие воеводы хотели того же. Что им теперь Болгария? Они сделали все, что было в человеческих силах…

Свенельд не скрывал, что он христианин, и ромеи согласились иметь с ним дело. Поэтому на другой день поутру он вместе с парой помощников и самим патриархом Панко выехал за ворота, чтобы решить участь остатков русского войска.

Свенельд показал себя выдающимся дипломатом. Он заявил императору, что князь русов и его воеводы понимают, что им не удержать крепость до того дня, когда подоспеет венгерская конница, которую они ждут со дня на день. Лукавил, конечно, Свенельд, но тем не менее выторговал выгодные условия. Цимисхий согласился отпустить русов восвояси, даже пошел на уступки: он дает им возможность увезти все захваченное в Болгарии добро, забрать своих раненых и обязуется снабдить их продовольствием в дорогу. Свенельд основательно преувеличил число оставшихся у князя воинов, так что провиантом их снабдили щедро. А за это Святослав обязался никогда более не воевать с Болгарией, не водить рати на Византию, не грабить византийские владения в Таврике и не трогать греческий Херсонес. Иоанн Цимисхий, в свою очередь, вернул Руси статус друга и союзника и подтвердил все обязательства по прежним договорам, в том числе и об уплате Византией ежегодной дани, как при Олеге и Игоре. А напоследок согласился снова нанимать русов в свою армию.

Калокир был восхищен тем, как ловко вышел Свенельд из столь трудной ситуации. И хотя договор, заключенный под Доростолом, перечеркивал все, что было достигнуто Святославом в его походе на Дунай, предложенный императором мир был не унизительным для князя Руси, хотя и тяжелым.

– А потом они встретились – Иоанн ромейский и князь Святослав, – поведали Калокиру. – Князь приплыл к берегу на лодке, причем греб сам, словно желая показать, что не ранен и снова в силе. Цимисхий же подъехал на коне и спешился, а Святослав сидел на носу лодки и беседовал с ним. О чем? Ну, рядом-то никого не было. Падал ли ниц Святослав? Ну и вопросы у тебя, ромей! Князь наш никому никогда не кланяется, а чтобы еще и пластаться перед базилевсом… Нет, он, хоть и уступил, держался на равных с Цимисхием.

Калокир подумал, что привыкшему к дворцовому церемониалу императору такое поведение могло показаться дерзким. Но ведь беседовал же он с князем, с побежденным варваром… Видимо, эта война его чересчур утомила, да и дела призывали в Царьград. А может, понял, что лучше договориться со Святославом, правителем Руси, который известен своей честностью и слова не нарушит. Такого лучше иметь союзником и жить с ним в мире, чем снова ждать появления его рати у стен Царьграда. Выходит, Цимисхий проявил благородство и позаботился о своей выгоде?

Калокир тут же одернул себя. При чем тут благородство? Калокир слишком не любил убийцу своего родича Никифора Фоки, чтобы допустить такое. И тем более удивился, когда Варяжко поведал ему, что Цимисхий предупредил князя, что, пока он сражался на Дунае, орды печенегов собрались у порогов на Днепре, рассчитывая напасть на поредевшее войско русов. А затем Цимисхий, учитывая, что Святослав готов и впредь поставлять в его армию воинов, обещал, что отправит послом к пацинакам[112] епископа Феофила Евхаитского, который одарит кочевников и будет просить их, чтобы они беспрепятственно пропустили славянских воев на Русь.

Калокир помнил преосвященного Феофила. Он приезжал в Преславу к князю как посланец прежнего императора Никифора Фоки. Теперь же находился на службе у Иоанна Цимисхия. Надо же, бывшего настоятеля не прогнали, как обычно бывает при смене власти, а даже возвысили до епископского сана. Может, и Калокиру следовало искать милости императора, пока тот добр? Но… Уж кого-кого, а Калокира, подстрекателя мятежа и перебежчика, Цимисхий не помилует. Так что для него теперь один путь – следовать за войском князя. Но разве он не решил свою участь, когда вернулся в Доростол к Святославу? Ведь он побратим самого князя! А Святослав своих не бросает. Вот ведь везут его, лечат, не выдали ромеям. Ну а потом… Как знать, может, и Малфриду удастся разыскать.

При воспоминании о чародейке у Калокира на душе вдруг стало светло. Но вместе с мыслями о Малфриде пришла и мысль о Свенельде. Спросил о нем.

Находившиеся в ладье русы приуныли при упоминании о воеводе.

– Поссорились они с князем, ромей. Кажется, чего уж тут браниться? Но вот… поспорили. Свенельд настаивал, чтобы князь ехал на Русь конными переходами, а не плыл на ладьях. Так и молвил: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но князь отказался. Ответил, что у него столько добра взято в Болгарии и так много раненых, что путь с ними по суше будет слишком долгим и трудным. А от набега печенежского и в степях не укроешься, если те налетят. Вот из-за этого и разругались. Свенельд настаивал, а потом взял свою рать, своих раненых и часть добычи, переправился через Дунай – и поминай, как звали. Ну а князь… сам видишь. Скоро к устью Дуная прибудем, а там море, вот и поплывем, как Велес путевой направит, как Стрибог в паруса подует.

Калокир уже не слушал. Вспомнилось, как Малфрида упреждала, что Святославу опасен не Цимисхий, а хан Куря. Она ведь уже тогда предрекла, что с Цимисхием князь договорится, а вот печенежский предводитель…

Если верить императору, печенеги поджидали русов на днепровских порогах. Но не всей же ордой они там стоят, наверняка кочуют понемногу, иначе скот не прокормить. И с кем прежде столкнется опасный и обиженный из-за неудач в Болгарии хан – с возвращающимся степями Свенельдом или со Святославом? Понятно, что на ладьях войску возвращаться удобнее – и люди отдохнут, сил наберутся, и к бою больше будут готовы, чем если после утомительного перехода налетят на них из-за кургана копченые. Но ведь и Малфрида попусту предупреждать не станет.

– Мне бы с князем поговорить, – приподнялся Калокир.

Ответили, что князь на первой ладье плывет, торопится скорее покинуть пределы, где повсюду в береговых заводях стоят во множестве суда ромейские, а их конники рыщут по берегам, следя за отступлением русов. Чем скорее выберутся в море, тем меньше будет опасений, что вдруг император спохватится и прикажет спалить флотилию язычников греческим огнем. Поэтому задерживаться ради беседы с Калокиром князь не станет. Может, позже, когда пойдут они по широкой морской воде, ромею удастся встретиться с князем.

Калокир опять откинулся на доски. Вокруг лежали раненые. Одни уже поправлялись, другие тихо стонали или безмолвно отдавали душу богам, и их тела опускали в воды реки. Да, много ослабевших и недужных, да еще и тюки с добром. Ранее Святослав до добычи был не жаден, чаще все раздавал воям, себе лишь малую толику оставлял. Но теперь он возвращался после небывалого поражения, и эта добыча – единственное, чем он мог оправдать в Киеве неудачный поход.

Неподалеку от ладьи, на которой находился Калокир, двигался длинный, украшенный оскаленной мордой какого-то зверя корабль воеводы Волка. Тюков с добром на нем было много, а гребцов – только «волчата» странного воеводы. Его люди, поговаривали, почти не пострадали в битве при Доростоле: все сильны, неутомимы, но нелюдимы, как и всегда. Правда, и дурное о них сказывали: мол, никто из раненых, которых люди Волка взяли на свою ладью, не выживает, все гибнут.

Калокир вспомнил, как не любила этого воеводу чародейка. Похоже, и простые вои не жалуют их, сторонятся. Ибо было в Волке и его людях нечто жуткое, отталкивающее.

Поздней ночью в лунном мерцании Калокир видел их на черной ладье, какая держалась чуть позади. Люди Волка не почивали, как гребцы на других судах, а сидели, собравшись вокруг своего воеводы. Со стороны казалось, что они просто беседуют, но, присмотревшись, можно было различить, что «волчата» замерли неподвижно, их фигуры словно окаменели. Что там происходит? Волк и его вои даже в жару носили накидки из волчьих шкур с клыкастыми остроухими головами хищников, отчего складывалось впечатление, будто «волчата» и не люди вовсе.

Калокир приподнялся, когда их ладья прошла рядом, обгоняя в плавнях его судно. Почудилось, что Волк перехватил взгляд ромея и теперь пристально смотрит на него. В лунном свете под волчьей личиной вспыхнули белесым светом глаза странного воеводы. А потом луну скрыло облако, все погрузилось во мрак, и в этой темноте послышался протяжный одинокий вой, подхваченный остальными «волчатами».

Жуть! Русы говорили Калокиру, что воины этого отряда по языческому обычаю считают волков своими покровителями и восславляют их воем. Но сейчас патрикий едва удержался, чтобы не осенить себя знаком креста. И так вдруг страшно сделалось!

Вновь показалась луна, осветив черную ладью Волка, и патрикий увидел застывшие силуэты воинов-волков, неподвижные, как изваяния. Только глаза мерцали, как свечи, из-под остроухих масок-личин. Или это луна сбивает его с толку?

«Скорее бы они убрались подальше, – подумал Калокир. – Раньше ведь никогда подолгу при войске не оставались. А останутся – надо приглядеть за ними».

Глава 17

Пламя костра металось на ветру, тепла от него почти не было, но при свете огня не так одиноко сидеть в темной промозглой ночи. Где-то неподалеку ревело море, волны обрушивались на плоский песчаный берег, а дувший с моря ветер пробирал до костей. Надвинув на голову меховой колпак, патрикий Калокир плотнее кутался в наброшенную на плечи лохматую шкуру, но все равно не мог согреться. До чего же холодно! Зима уже на исходе, а признаков весны на продуваемых всеми ветрами голых землях Белобережья[113] нет как нет.

Калокир вспоминал, как случилось, что они пристали здесь. Все началось после того, как их суда вышли в море из устья Дуная. Невесть что пришло в голову князю, но он приказал не идти привычным для русских корабелов путем вдоль берегов, а отвел суда в открытое море. Варяжко даже предположил, что Святослав хочет напасть на Херсонес Таврический, чтобы хоть так отомстить Иоанну Цимисхию за поражение. Калокир пришел в ярость. Князь не может так поступить, заявил он. Святослав дал слово базилевсу, что не станет нападать на владения ромеев, в том числе и на принадлежавший империи Херсонес. А у самого душа заныла – Херсонес был его родиной, там осталась его родня, и если русы предадут город разграблению и огню… О нет, тогда его пути с князем-побратимом навсегда разойдутся!

Но кто станет слушать его? Выздоравливавшие и отходившие от бедствий под Доростолом русские воины были не прочь поправить дела за счет богатого Херсонеса. Тогда и в Киев будет не стыдно возвращаться. Метания патрикия их не волновали, и Калокиру оставалось надеяться, что это всего лишь пустые домыслы людей Варяжко, а планы князя еще никому не ведомы. Но переговорить с ним все же следовало.

Однако ничего не вышло. Море вдруг заштормило, началась такая болтанка, что шедшие караваном суда разбросало по водной хляби и приближаться друг к другу стало опасно. А потом и вовсе невозможно, ибо налетел настоящий ураган. В конце лета такие ветры случаются редко, но, видимо, после долгой удушающей жары и затишья коварный Стрибог русов решил разгуляться. Сильный северный ветер налетал шквалами, и разразилась такая буря, какую не единожды ходивший на судах Калокир даже припомнить не мог. Половину команды смыло в море, сорвало и тщательно упакованные тюки с добром болгарским. Хорошо, что сама ладья не дала течь и они смогли-таки пристать к длинному плоскому берегу Белобережья.

Варяжко хвалил своих корабелов за то, что умело вывели ладью как раз туда, где еще по выходе из Доростола наметил собрать свою флотилию Святослав. И постепенно разбросанные бурей суда стали сходиться у берегов Белобережья. Но что это были за суда! Покидая Дунай, они все же выглядели флотилией, с добротными парусами, крепким такелажем, полные гребцов и поклажи. Теперь же… теперь они выглядели жалкими. И это не говоря о том, что почти половины судов русы так и не дождались. Зато возликовали, когда появился корабль, на изорванном парусе которого еще можно было разглядеть зигзаг-молнию – стрелу Перуна. То была ладья самого Святослава, он прибыл к берегу одним из последних. На встречавших его русов едва глянул, но все же поднял руку в приветственном жесте. А потом сразу велел разводить костры и созвал уцелевших воевод на совет.

Калокир, которому были отданы под руку русские кмети, тоже там присутствовал. И поддержал решение князя оставаться на Белобережье, пока не приведут корабли в порядок, не передохнут и не разберутся, что к чему. Калокир понял, что Святослав надеется на подкрепление с Руси, которое должно вскоре прибыть, и это тревожило патрикия. А что, если с этим подкреплением князь все же решится поправить свои дела за счет разграбления Херсонеса? Но когда при личной встрече он решился спросить об этом побратима, Святослав ответил:

– Как ты себе это представляешь? Разве у меня достаточно воинов, чтобы гранитные стены Корсуня взять?

Да, Корсунь-Херсонес был отменно укреплен. Зря Калокир волновался. И Святослав был не тем воеводой, который решается бросить измученное воинство на такую твердыню. Хотя про свое обещание не воевать с империей князь больше не упоминал. Когда же Калокир опять напомнил о предсказании Малфриды, князь только пожал плечами.

– Где те пороги? Где Куря? И уж поверь, братко, меня куда больше волнует то, что по сухопутью мы не сможем выйти с Белобережья, потому что за озерами и болотами путь нам преграждает орда Гапон, которую водит еще более опасный Куркутэ. Он хоть и стар, но все еще крови русов алчет. С Курей, думаю, я смог бы столковаться, а вот Куркутэ… Пока его орда стоит на выходе с Белобережного мыса, посуху нам пути отсюда нет. Так что будем приводить в порядок ладьи.

Это было разумно. Белобережье от устья Днепра отделял только лиман, на судах можно было беспрепятственно войти в него… когда суда будут готовы. И когда хан Куря покинет пороги – Святослав все же надеялся на это. Не век же ему там торчать. А пока… Пока придется оставаться здесь.

Нужда заставила их задержаться надолго. Осень люди князя провели довольно спокойно и сытно – провианта хватало, порыбачить было где, да и зверье водилось, не говоря уже о стаях перелетных птиц, которые, направляясь на юг, заполонили все озера и заводи на Белобережье. Но с наступлением зимних холодов радости от сидения на полуострове у русов поубавилось.

Белобережье продувалось всеми ветрами, жилищ тут никаких не было, осинники и низкорослые хвойные заросли не спасали от сырого пронизывающего холода. А холод был жестокий. Мороз ударил такой, что лиман промерз до дна, ладьи вросли в толстый лед, можно было пешком перебраться на противоположный берег… если б не печенеги хана Куркутэ. Они носились по берегу, и если несколько воев решались пройтись по льду, разили их стрелами, а тех храбрецов, что умудрялись добраться до берега, арканили и уводили в неволю.

А потом начался голод. Хлеб, выданный базилевсом, к концу зимы был полностью съеден, дичь исчезла. Те счастливцы, кто смог вывезти своих лошадей, торговали кониной, забывая, что конь – воинский побратим и священное животное. Причем за мерзлую конскую голову брали со своих же по полгривны. Но золото и драгоценности мало ценились теперь, когда люди ложились и вставали с одной мыслью – о еде. Порой шелковые ткани и серебряные кубки просто бросали на побережье и их заносил песком безостановочно дующий ветер. Голодные, измученные вынужденным бездельем, люди становились все озлобленнее, часто между воинами разных отрядов вспыхивали стычки и драки, а то и настоящие побоища, которые едва удавалось остановить гридням князя. Воинское побратимство Святослава, выдержавшее походы, бои, горечь утрат и поражения, закончилось там, где воцарились безделье и безнадежность. Все ждали весну, хотя не знали, что она с собой принесет. Должно быть, просто хотелось немного отогреться…

Костер из плавника совсем прогорел. Калокир сидел в потемках, гадая, не лечь ли спать… Самым трудным было поутру заставить себя подняться и как-то жить дальше. Он давно уже не мылся и не брился, его кудрявые волосы отросли, борода свалялась колтуном. Одно время, когда его поставили над отрядом, он старался приводить себя в порядок, потом и это стало лень. А еще он постоянно следил за людьми воеводы Волка. Они одни по-прежнему оставались в силе, жили обособленно за отдаленными заводями, ходили на охоту или… Калокиру не хотелось об этом думать, но порой ему казалось, что пропадающие время от времени вои-охотники сами становились их добычей. Теперь на исчезновения людей не обращали внимания: пропал человек – значит, освободилось его место у котла с жидкой юшкой, которой питались вечно голодные воины. Но Калокир приходил в ужас от мысли, что люди Волка стали есть человечину. Однажды он попытался поговорить об этом с князем, но Святослав только разозлился:

– Отряд Волка нынче самый действенный в дружине. Они и печенегов отгоняют, и удачно охотятся, когда иные пустыми возвращаются, а то и отбивают у степняков лошадей нам на пропитание. Я уже не говорю о том, что хитрому Волку удалось заставить служить нам нескольких людей из орды хана Куркутэ.

Калокира новые дружинники-печенеги в отряде странного воеводы пугали. Неизвестно, как вышло, что они вдруг подрядились служить Волку, но иногда, поглядывая за ними, он замечал, что они почти не отличались от остальных «волчат»: та же застывшая поза во время сбора отряда, тот же белесый отсвет в глазах. И так же, как остальные люди Волка, невесть где прячутся, когда изредка выпадает погожий солнечный день. Словно в пески дюн на побережье зарываются. По крайней мере, когда пару раз Калокир в солнечный день наведывался в их лагерь за болотами в сосняке, там было пусто. Может, охотились или стерегли перешеек от набегов копченых? Но и другие дозорные нигде не видели «волчат». Они появлялись, когда уже вечерело или стояли ненастные темные дни. Всего воев в отряде Волка было немного – и сорока мечей не наберется, однако все были в силе, подтянутые, молчаливые и необщительные, готовые постоять за себя, если их задевали озлобленные люди князя. К самому Святославу Волк и его дружинники относились предельно почтительно. А князь будто и не замечал, какие у них округлые щеки, словно и не голодали никогда, не видел, как светятся во мраке их глаза, какие они все бледные – даже примкнувшие к ним печенеги, – а губы у всех алые, словно кармином подмазанные. Что бы это значило?

Калокира всегда брала оторопь, когда он думал о них. Раньше все это не бросалось в глаза: «волчата» всегда жили отдельно, с остальными дружинниками не общались, сторонились воинского братства, но всегда были хороши в бою, за что их и ценили. Однако теперь Калокир все чаще вспоминал, в какую ярость пришла чародейка Малфрида, узнав, что Волк на службе у князя. И он пытался припомнить, что она о них говорила… Но так и не вспомнил. Ничего вроде особенного, но все равно чего-то опасалась. А теперь и он опасался…

Калокир плотнее запахнулся в шкуру косули. Самого зверя подстрелил еще осенью, полакомились тогда свежим варевом, а шкура осталась ему. Вот теперь и согревался под ней: на промозглом ветру, когда даже стегач под кольчугой от вечной сырости промерзал, была единственным спасением. Он и укрывался ею ночью, словно прячась от собственных мыслей и затаенного ужаса. И сейчас вздрогнул, когда кто-то опустил руку ему на плечо.

Оказалось, один из воев его отряда.

– Тебя князь кличет, ромей. Чего дергаешься? Или примарилось худое?

Как не примариться, когда в глубине души понимаешь, что в войске русов затесались нелюди? Но поди докажи, что они нечисть, когда все только и ждут их возвращения с очередной охоты. Жрать-то всем хочется, а люди Волка никогда с пустыми руками не возвращаются. Причем сами у котлов никогда не садятся, говоря, что уже успели перекусить. А чем? Или… кем?

Святослав ждал патрикия в колышущемся от ветра шатре, сооруженном из снятой с судов парусины. Значит, хотел побеседовать в стороне от чужих глаз, ибо обычно Святослав укрытием себя не баловал, даже ложился спать среди своих воев, тесно прижавшись к ним, чтобы теплее было. У входа в шатер стоял с копьем Тадыба, нес службу, кутаясь в полость из пегой лошадиной шкуры – коня давно съели, а стоять на ветру в одном доспехе не в радость.

– Давно тебя князь ждет, – сказал Калокиру Тадыба.

Этот увалень сейчас выглядел сутулым, щеки ввалились, круглое лицо в свете горевшего неподалеку костра казалось землистым, как после тяжелого недуга. Тадыба и впрямь долго хворал, да и ныне не совсем оправился, – проходя мимо воина, Калокир слышал его надрывный кашель.

Святослав сидел на песке под сводом шатра, скрестив ноги, как печенег. Рядом горел факел, стояли несколько сундуков, где хранились остатки вывезенного из Болгарии добра.

– Садись, побратим, – сказал он вошедшему в палатку ромею. – Говорить будем.

Калокир опустился на один из сундуков – чего зря на промерзшей земле сидеть? За эту зиму он потерял весь свой лоск, однако ни разу не захворал, потому что не пренебрегал заботой о себе. А вот Святослав покашливал в кулак, глаза были красные – от простуды, от усталости, от недосыпания?

– Пора нынче такая, что у нас на Руси скоро Масленицу объявят, – начал князь, и в его голосе скользнуло что-то похожее на боль – небось был бы не прочь полакомиться блинами в масленичные дни да поводить коло вокруг горящего чучела Морены. – После Масленицы всегда теплеет, – угрюмо продолжал он, – вот и здесь тоже должно со дня на день наладиться с погодой. Да и волна стихнет. Что скажешь, если дам тебе ладью и ты сходишь в Херсонес-Корсунь? Ты ведь тамошнему градоначальнику не чужой, примет он тебя. Ну а ты расскажешь ему, что тут у нас да как. Может, правитель Корсуня пришлет силу, чтобы отогнать печенегов…

– О чем ты, княже? На помощь ромеев не надейся.

– Но ведь Цимисхий теперь мне не враг. Замирились мы с ним, и базилевс даже рассчитывает, что мои вои гвардию его пополнят, как при Олеге и Игоре бывало.

– Но помогать тебе все равно не станет. Да и не могу я появиться в Херсонесе. Вряд ли мой отец там и ныне правит. Император родичей опальных подданных у власти не оставляет. Остается только уповать, что моя семья не пострадала из-за того, что я с тобой в поход на Фракию ходил, а потом мятеж намеревался в Византии поднять. Но власти они лишены – это точно. И если я сойду на пристань Херсонеса, меня тут же в кандалы закуют, как врага базилевса.

– Но что же тогда делать? Я столько людей потерял! Часть со Свенельдом упрямым ушли, часть в море сгинула, а сколько тут померли от недоедания и хворей – не сосчитать! А вдруг Куркутэ надумает двинуться на нас? Сможем ли противостоять ему такой малостью?

– Но, может, подмога придет, князь, – заметил Калокир. – Свенельд наверняка уже добрался до Киева, он соберет новую дружину и поспешит к тебе на выручку…

– Хотелось бы верить, – вздохнул Святослав. – Однако Свенельд не ведает, где мы сейчас. Мы с воеводой не поладили, когда он решил посуху домой двигаться. И планами я с ним не делился. Оттого и не знает он, куда я должен суда привести. Раньше мои люди никогда на Белобережье не зимовали – места эти лихие, дикие, то печенеги пошаливают, то разбойники без роду и племени. Как же Свенельд догадается? Будь я на его месте, не гонял бы дружину куда ни попадя. Нет, на подмогу из Киева нам рассчитывать не приходится.

Это была скверная новость. Но Калокир все же попытался утешить Святослава, напомнив, что князь сам же и сказал, что весна на подходе, зиму как-то пережили, скоро потеплеет и можно будет войти на ладьях в устье Днепра…

Неожиданно Калокир умолк, почувствовав за спиной чье-то присутствие. Казалось, и полог шатра не поколебался, и тень от факела на парусиновой стенке не дрогнула, но все же чувствовал – стоит позади кто-то. Да и князь резко вскинул голову, глядел мимо патрикия.

Калокир обернулся и отступил. У входа неподвижно стоял воевода Волк. Без шапки, словно холодный ветер ему нипочем, рыжая грива ниспадает до лопаток, накидка из волчьих шкур небрежно откинута, открывая доспех из вареной кожи без единой стальной пластины. И как это он без доброго доспеха ни разу ранен не бывал в схватках? А еще ромей заметил, что глаза Волка кажутся такими светлыми, словно зрачков не имеют; такие у слепцов бывают. И все же его тяжелый взгляд чувствуется. У Калокира буквально кровь в жилах застыла, когда Волк поглядел на него. А князь ничего, улыбнулся, сказал:

– Как же ты тихо ступаешь, Волк! И песок не скрипнул под ногой, когда входил. Но отчего это страж мой о тебе не доложил?

– Не доложил? Пустое! – махнул рукой Волк. – А пришел я, потому что объясниться нам надо, княже. Только вот этот, – указал он на Калокира, – пусть прочь убирается. Не для его ушей мои речи.

Это были грубые слова, но Калокир не стал противиться, вышел из шатра. А затем под порывами ветра, у набегающей на берег волны, вдруг задумался – отчего так поспешил? Но у него и впрямь при Волке едва поджилки не тряслись. Однако после всего, что он заметил, наблюдая за воеводой… Да разве ему не довелось когда-то повидать на Руси дива всякие? Но то было с ведьмой, которая имела власть над всякой нечистью, а сейчас совсем другое дело… И снова вспомнил, что даже Малфрида Волка опасалась.

Холодный морской ветер резал ножом. Но и уносил прочь страх, заставлял думать. И внезапно у Калокира возникло желание узнать, что же Волк князю говорить станет.

Ромей вернулся к шатру, взял у притопывающего на месте Тадыбы копье.

– Ступай к котлам, парень, там сейчас добычу свежевать будут. А я покараулю тут пока.

Покашливающий воин не стал спорить, отдал ромею пегую накидку и прочь заторопился. Калокир же осторожно приблизился к шатру, пока не начал различать голоса за парусиной.

– Я не лгу тебе, великий князь, – услышал он приглушенный голос Волка. – Погляди – видишь, тени от меня нет. А у кого ее не бывает, знаешь?

– У тех, кто души лишен, – отозвался князь. И вдруг рявкнул: – Зачем указываешь мне на это? А ежели велю тебя колом осиновым проткнуть? Мне нежити в войске не надобно!

Повисла глухая тишина. Калокир судорожно сглотнул. Нежить? Значит, Волк – упырь, из тех, которых даже в могиле колом прокалывают, чтоб не встали? В Византии таких вампирами зовут. И почему-то не удивился. Давно ведь понял, что Волк из них, только себе не хотел признаться.

Он продолжал вслушиваться. Волк говорил негромко, но понять, о чем идет речь, можно было по отдельным обрывкам фраз. Дескать, не думает он, что князь захочет избавиться от того, кто столько раз помогал ему и был верен, как никто другой. Так что Святослав – должник Волка и его людей. Теперь же он, Волк, предлагает еще кое-что: людей у князя нынче мало, они не осилят печенегов Куркутэ, если тот надумает пойти на Белобережье. А он подумывает. Волк ведь недаром велел своим «волчатам» не добивать всех печенегов, а только укусить их, сделав подобными себе. Теперь эти упыри-печенеги Волку верны и, подчинившись ему, поведали о планах хана. Выдержит ли рать князя набег копченых? Но если часть воинов-русов такими же упырями сделать, то им ничего не страшно.

– Я дело тебе советую, князь пресветлый, – продолжил Волк. – Мои «волчата» смогут удерживать их какое-то время, небось сам видел, какие мы в сече, – ничто нас не берет, а сила у нас такая, что один десятерых разит. Неважно как – мечом ли рубят, руками ли рвут, вгрызаются ли при броске. Но признаю: если сильное войско нас окружит, даже мои «волчата» не смогут удержать всех. Смерти мы не страшимся – мы ведь и не живем… хотя и не мертвы. И способны восставать снова и снова, если нас не погубить окончательно. Как? Ты знаешь. Осиновый кол, стрела с серебряным наконечником, погибнем также, если голову нам отделить от тела. Еще от запаха чеснока мы слабеем – и это злит нас особо. Ну и огонь нас может погубить. Во всем остальном мы сильны и необоримы. Конечно, быть упырем – это странное существование, но нам оно нравится. Чувствовать свою силу – сладко, князь! Слаще только живую кровь глотать – во время сечи или после нее, когда раненых доедаем.

– Вы и человечину едите? – глухо спросил Святослав.

– Мертвых – нет. А живых… Да, их кровью и питаемся, – чуть ли не с удовольствием отозвался упырь. – И потом долго в сытости пребываем. Ибо наша сила только в людской крови, а врагов ведь все одно к марам отправить надлежит. Ну, не поднимать же их… разве только если служить нам заставить.

– А ты и это можешь?

Волк как-то странно засмеялся. Говорил теперь совсем тихо, но Калокир все же разобрал, что был Волк некогда великим колдуном, пока его не убили. А убив, похоронить как следует не удосужились, вот он и восстал. И с тех пор служил Руси. Разве есть в чем упрекнуть его Святославу, мало ли славных подвигов за Волком числится?

– Зря ты мне все это поведал, Волк, – сказал наконец князь. – Я с темными силами знаться не желаю. А таких, как ты, Перун не милует. Я же Перуну служу. Он мой бог.

Волк негромко рассмеялся.

– А с чего ты решил, что мы Перуну не милы? Ну да, молнией он нас поразить может. Молния, как и обычный огонь, нам враг. А вот сила Перуна нам нравится. Вспомни, ведь мы появились под Доростолом именно после того, как волхвы большую жертву Перуну принесли. Вот от тех жертв и нам сила перепала. До этого мы в тине болотной лежали, от солнца хоронясь. Мертвым солнце враг, только я один, пользуясь своим колдовством, могу свет его выносить, да и то недолго. Мои же «волчата», после того как ромеи со своими огненными сифонами к деревянным укреплениям Переяславца подошли, поняли, что гибельно пламя для упырей, и решили бежать. Говорю же – враг нам огонь! Губит нас, как и молитвы попов христианских, от которых мы сил лишаемся. Вот мы и ушли. Но не покинули же тебя!

Святослав молчал, а Волк поведал, как его «волчата» пробирались туда, где приносили жертвы, к Доростолу, где князь в осаде пребывал. Днем в землю закапывались, в тине болотной укрывались. Воздух живой упырям не нужен, вот и прятались так, что никто обнаружить не мог. Добрались до болотистых заводей на побережье Дуная, уже и сам Доростол видели, но все ждали своего часа. И час этот настал, когда Перун погнал тучу. Небо потемнело, мраком все вокруг окутало – а нежити в отряде Волка только того и надо было. Вскочили, полные сил, и ворвались в сечу…

– Ты вспомни, Святослав, чем нам обязан! Не появись мы тогда, что бы от войска твоего осталось?

Князь отвечал тихо, слов не разобрать. Но Калокир догадался, что Волк уже почти склонил его на свою сторону. А предлагал упырь ни много, ни мало – сделать других дружинников князя такими же, как его «волчата», – не живыми, не мертвыми, но неуязвимыми и беспредельно сильными.

– Я бы мог и без твоей воли так поступить, – говорил Волк, – но есть закон: если ты решил служить кому живому, обязан до конца повиноваться. А я тебе служу, Святослав. И верен буду, доколе не прогонишь.

– Так, говоришь, сильны твои воины? – после долгого молчания отозвался князь. Голос звучал громко и как будто даже весело. – Хотя о чем спрашиваю? Сам видел.

Но Волк тем не менее равно принялся расписывать да нахваливать: ран упыри не боятся, даже смертельных, в пище и воде не нуждаются, так что кормить их незачем. По скалам и стенам взбираются с ловкостью паука, от времени не стареют и не слабеют – вечно служить будут! Кони у них… С лошадьми особое дело – не всякий конь упыря понесет, зато если упырь коня укусит, тот станет послушным, будет только своему кровососу подчиняться, а чужого не подпустит. И еще, в отличие от упырей, кони солнечного света не опасаются. Правда, долго не живут. Ну, если неживая рать на судах пойдет по Днепру, скакуны и не понадобятся. Пусть князь еще раз подумает о том, что упыри за главным идут беспрекословно, а между собой никогда не схватываются, – своего укусить для упыря смерти подобно. Так что волнений и недовольства в войске упырей никогда не бывает. Зато друг за друга горой стоят. Ибо знают – их мало. Людей теплокровных куда больше. Но это и хорошо. Будет упырям чем питаться.

Калокиру стало совсем худо, тошнота накатила. А князь молчит, слушает.

– Хочу поглядеть, как ты человека в упыря превращаешь, – произнес наконец Святослав. – Умеешь мертвых поднимать?

– Зачем мне мертвые? Кровь мертвеца – отравленная кровь. Мы живых любим, теплокровных. Если от укуса помирают – оставляем. Сами отойдут за черту.

– То-то мои люди говорят, что все раненые на твоей ладье не выжили! – с внезапной злостью выкрикнул князь.

На это Волк отвечал так тихо, что Калокир не смог разобрать слов. И, видно, убедил-таки князя. А потом пообещал показать, как живой в могучего упыря превращается. И долго потом существует – в силе неодолимой. Конечно, не живет, как смертные, а подчиняется своей особой судьбе, таясь, но и получая возможность обороняться.

– Давай позовем твоего охранника, – предложил Волк. – Того, что у шатра стоит. И я его осторожно так… прикушу. Упырями многих сделать не смогу, тут постепенно действовать надо. Так позвать?

– Тадыбу?

Больше патрикий слушать не стал. Бросился от княжьего шатра со всех ног. Куда бежал, зачем? Выбился из сил, упал на песок у самой кромки прибоя. Сорвал с себя шкуру, подставляя грудь сырой свежести. Холод, ветер – все что угодно, только не то, о чем князь с упырем толковали. Ибо понял он – Волку удалось заинтересовать Святослава.

Позже Калокир вернулся к кострам и увидел Тадыбу. И Волка, бродившего меж русами.

Потом услышал, как Волк окликнул воина из темноты:

– Эй, ты… как тебя? Тадыба! Ты почему ушел с поста? Идем-ка, тебя Святослав кличет.

– Это я его отпустил, – заслонил собой воина Калокир. И надавил на плечо, заставляя сесть на место. – Тадыба из моего отряда. Вот я ему и приказал.

Волк стоял поодаль от костра – не любит нежить светлого пламени, сторонится. А Калокир выхватил ветку из огня, помахал, словно хотел получше разглядеть воеводу, – и тот еще дальше отступил.

– Тадыба – христианин, – неожиданно произнес Калокир. – Ему как раз время помолиться.

Тадыба попытался что-то сказать, но ромей еще сильнее сжал его плечо. И увидел, как Волк подался прочь. Не хотел иметь дела с крещеным. Калокиру следовало это учесть.

– Я давно не молюсь, ромей, – проворчал Тадыба. – Христиане нас побили, так с чего мне их Бога восхвалять?

Калокиру было все равно. Он был доволен, что упырь отступил. Но куда направился?

Во мраке он видел, как тот сошелся с кем-то из воинов. На расстоянии не распознать, с кем именно, все в шкурах, прячутся от ветра. Калокиру же следовало поспешить к Святославу, разубедить его, устыдить…

Он опоздал. Волк с закутанным воином уже входил в шатер. А Калокир оробел. Стыдно признаться, но струсил.

В тот вечер он впервые начал молиться. Забытые слова тяжело сходили с языка. Но если упыри недолюбливают христиан, он готов почитать Христа от всей души…

За ночь ветер разогнал тучи, и утро выдалось солнечным, ясным, теплым. Русы повеселели, поскидывали меха, смотрели, как играют блики солнца на воде, подставляли бородатые лица теплым лучам. За день солнце так нагрело Белобережье, что стало слышно, как трескается в лимане лед. А через несколько дней в море уже плавали рыхлые глыбы, вода поднялась, затопив берег, пришла пора смолить корабли и готовиться к походу.

По теплой поре воины стали собираться в путь. Брили бороды, подрезали отросшие космы, а то и голились начисто, чтобы избавиться от вшей. Над стоянкой плыл темный дым, когда кипятили смолу – конопатить суда, самые отчаянные из русов даже рискнули искупаться в море. Вода обжигала, но как же славно было после купания согреться на солнышке!

– И седмицы не пройдет, как сможем тронуться в путь, – радовались они.

Калокир тоже оживился. Скоро что-то решится, не будет больше этой мучительной неопределенности. Да и Святослав все чаще среди людей, веселый, строит планы, общается со всеми. Словно и не было той ночной беседы с упырем.

Но с теплом оживились и печенеги хана Куркутэ. Набег случился на рассвете, когда в стане русов большинство еще спали. И, как всегда, первым вышел против копченых бдительный Волк со своим отрядом. Правда, сразу же на подмогу поднял своих людей и воевода Вышата. Позже, когда все улеглось, воины говорили:

– А наш-то старый Вышата еще неплох!

«Старыми» русы называли опытных воевод, которые участвовали во многих сечах, но были еще в самом соку. Вышата же был известен не тем, что отважно бился, вдохновляя примером более молодых соратников, а тем, что наблюдал со стороны и давал верные указания. Но особой отвагой не отличался. Теперь же будто подменили Вышату! Сам вышел на печенегов, кидался на них, рыча, как дикий зверь. А как рубился! Казалось, и сталь чужая его не берет. Говорили, что посекли его сильно, но оправился он скорее, чем новый день настал. Словно припрятал где-то для себя чародейской воды, толковали между собой витязи.

Калокир же стал сторониться Вышату. Он понял, кого сделал упырем Волк. Вот и приглядывал за ним украдкой. Так и есть, на солнце Вышата не сидел, все больше под навесом таился, жаловался, что раны ноют, а как темнело, расхаживал по лагерю, смотрел на воев особым взглядом. Как-то подозвал одного из умелых кметей, отвел в сторону. А Калокир следом двинулся. Таился среди низких сосенок, догонять не собирался, но и из виду не терял, хотя непросто было следить за ними: ночь выдалась мглистая, туча то и дело лик половинчатого месяца укрывала. А как развиднелось, Калокир увидел Вышату и кметя. Они стояли на берегу моря, их силуэты четко вырисовывались на фоне блестевшей в лунном свете воды. Вроде как о чем-то беседовали, а потом Вышата приблизился к воину, обнял… Ну что тут подумаешь о них? Но Калокир не сомневался, что упырь Вышата укусил выбранного им дружинника. Тот даже как будто осел, а Вышата его поддержал. Потом воин поднялся и оба пошли прочь.

Калокир больше не следил за ними. Хотел поглядеть, что с укушенным завтра будет. А вроде как и ничего. Ходит себе крепкий молодец среди других воев, помогает такелаж на ладьях устанавливать, смеется беспечно. Видимо, не сразу у упырей их новая суть проявляется.

Но не придумал ли все это Калокир? И с кем тут посоветуешься? Может, все-таки со Святославом? Но князь нынче тоже весел перед отплытием, а когда ладьи спускали на воду, беспечно поднялся на свою. Но, как заметил Калокир, именно людям Волка повелел возглавить флотилию. И в ночь решил трогаться. Это многие сочли разумным – ночью легче пройти мимо носившихся по берегам печенегов.

В устье Днепра входили на веслах – все гребли с силой, противясь течению, шли мимо поросших тростником островов, которых в разливе было множество. Вода высоко стояла, двигались легко… если легкой можно назвать непрерывную греблю до самой зорьки. А как стало светать, пристали к берегу. Князь сказал, что хочет поберечь силы воинов, поэтому днем они будут отдыхать, а едва стемнеет – снова в путь.

Так и шли несколько дней. Калокир был молчалив. Может, Святослав все верно решил, если печенеги не показываются. А может, бережет своих новых воинов-упырей. И еще одно новшество: чуть начинало развидняться и бросали якоря, как на судах тут же натягивали парусину – от солнца укрыться, чтобы свет спать не мешал и чтобы тем, кому свет не мил, было где укрыться.

Калокир не раз пытался подобраться к ладье Волка или Вышаты, да только они обычно в стороне от других становились. Но как-то уже на закате, когда Калокиру, несмотря на усталость, не спалось, увидел он Вышату. И кметя его новообращенного увидел… и еще двоих. Все они стояли рядом со спящими воинами, глядели на них. Потом Вышата указал на какого-то гребца, и один из его кметей склонился над ним. Со стороны могло показаться, что он целует воина, тот даже проснулся, руками только забил, будто оттолкнуть хотел. Но ни звука не издал – угомонился. Вышата же и его кмети молча наблюдали за происходящим, и глаза их поблескивали во мраке белым отсветом.

«Так на Руси они все скоро упырями оборотятся, – в отчаянии подумал ромей. – Бежать мне надо… Но как же Святослав? Он хоть понимает, что творит?»

Ночью на идущие на веслах ладьи напали печенеги. Свистели, улюлюкали, сыпали стрелами. Но суда продолжали ход, понемногу отстреливаясь. Обошлось без потерь.

– Если копченые появились, значит, и дальше будут преследовать, – произнес сидевший подле Калокира Варяжко. – Князь все верно подгадал, велев в темноте идти, но острова с зарослями мы уже миновали, так что печенеги непременно попытают свою удачу. И уж поверь мне, патрикий, там, где в Днепр впадает славный Ингулец, нас наверняка ждет засада.

Но и тут обошлось. И вои говорили, что потому и обошлось, что Святослав велел медленнее идти, а сам послал вперед ладью Волка. Да еще и струг Вышаты дал ему в помощь.

Те вернулись, сообщив, что места впереди безопасные. Ночью, когда миновали устье реки Ингулец, и впрямь тихо было. Да только Варяжко, принюхиваясь, сказал:

– Сеча тут была. И недавно. Золой тянет, как с пожарища, да трупный запах чую. Значит, немало тут полегло. А вот кто смерть принял? Отчего ни Вышата, ни Волк о том не сказали? Если их дело, могли бы и похвалиться.

«Князь их наверняка похвалил, – думал ромей, налегая на весло. – То-то он так радостно обнимал обоих воевод, когда те вернулись. А ведь никому из своих ни слова не сказал».

Варяжко негромко напевал рядом. Пел о доме, о срубах во градах, о дымах на капище, а еще о красных девицах, что сходят к мосткам у реки, распустив длинные косы. Ох, как же изголодались вои по женщинам! Каждый кого-то вспоминал, тоскуя по ласке и домашнему уюту, мечтая о пирогах с зайчатиной, которые милая выставит на стол перед дорогим гостем.

– А ты, Калокир, небось Малфриду разыскивать станешь? – легонько налег на плечо ромея Варяжко. – Сам же сказывал, что на Русь ее отправил. Как думаешь, дождется ли тебя чернокудрая чародейка? Она у нас особенная! Ну, ты уж не сверкай так очами. Сладится у вас, так я первый порадуюсь…

Калокир и впрямь часто думал о ведьме. Но не так, как ранее, когда вспоминал ее сладкие уста, ее гибкое тело и лоно жаркое. Теперь ему хотелось поговорить с ней да совета спросить… Он всегда был уверен в себе, теперь же окончательно растерялся. Вокруг творилось что-то неведомое, но он был среди язычников и не знал, как они воспримут его слова о том, что их князь привечает упырей. Сам Святослав довольным ходит. А те из русов, что приняли крещение в Болгарии, после боев с войском империи о своем отступничестве и вспоминать не хотят. Зато сам Калокир усердно молился. Он чувствовал себя бесконечно одиноким, и теперь у него оставался только его Бог. И Святослав. Они должны объясниться!

Поговорить удалось, только когда караван судов вынужден был стать на дневку у разветвления русла Днепра. Здесь было видимо-невидимо островов и островков, за зиму ветра повалили множество деревьев, и кормчие опасались, что суда могут наскочить на новые мели или топляки, перегораживающие русло. Вот и задержались ненадолго, пока кормчие реку впереди проверят. А заодно и поохотиться решили.

Места эти кишели дичью, огромные туры спускались к воде, проносились легкие степные сайгаки, на водопой приходили тарпаны – дикие лошади. Русы знали, что мясо у тарпана сочное, куда вкуснее обычной конины, всем набившей оскомину.

Но взять тарпана пешему охотнику – дело не простое. Зато медлительные туры – самое то, чтобы пойти облавой да отбить телят и коров от стада шумом и криками. А варева из тура на всех хватит, так что сил для дальнейшего перехода у воев прибавится. Но главное – чтобы степняки не налетели, не порубили пеших охотников. Для этого в ночь перед облавой Святослав и выслал на разведку тех, кто уже прославился в боях с копчеными. Остальные же отдыхали перед охотой, слушая бывалых ловцов, пояснявших, как берут туров.

Калокир же, как только увидел князя одного, сразу направился к нему.

– Чего тебе, ромей? – едва обернулся князь на приветствие побратима.

Калокир даже опешил в первый миг. Никогда Святослав не бывал с ним груб. И первое, что пришло в голову: «Теперь я никто в глазах князя Руси, за мной не стоит всемогущая Византия». Но ведь для Святослава по-прежнему свят обряд побратимства! Или уже нет?

Но князь сам развеял сомнения патрикия:

– Что ты ко мне явился, вместо того чтобы своему богу молиться? Противно глядеть, как ты в каждый свободный миг на коленях… Мои боги не требуют от меня унижаться.

– Но твои боги не почитают и тех, кто с нежитью водится. Сам же когда-то рассказывал, – возразил Калокир.

Святослав ответил не сразу, молча глядел на херсонесца. Последние закатные лучи освещали его застывшее лицо. Потом криво улыбнулся, блеснули крепкие зубы.

– Я всегда ценил тебя, Калокир. Ты все замечаешь вовремя и из всего извлекаешь уроки. Что теперь ты решил?

– Думаю, что ты в отчаянии и готов даже на то, что ваши волхвы не одобрили бы.

– А где эти волхвы? Служители Перуна не отважились плыть со мной на челнах и все как один уехали со Свенельдом. Я же предоставлен самому себе. И только мне решать, что лучше для моих людей.

– А у самих людей ты спросил? Поведал ли им, что решил отдать их упырям на потраву?

– Ты не все знаешь…

– Знаю, Святослав! Упырем становится тот, кого иной упырь укусит. И он уже не живет прежней жизнью, а ходит полумертвым, избегая солнца и священных рощ, где творят требы тем богам, которых ты прежде так почитал. Сам-то ты после того, на что решился, сможешь войти под их сень?

Князь на миг опустил бритую голову, отросшая прядь сползла на глаза.

– Волхвы мне победы не принесли, Калокир. А упыри Волка спасли, когда надежды уже не осталось. И плохим бы я был предводителем, если б пошел против тех, кому жизнью обязан. А то, что позволил иных сделать такими же, как они… сильными, непобедимыми, неустрашимыми, то что в этом плохого? Людей моих немало полегло. Еще неизвестно, что в Киеве скажут, когда поймут, что я, князь-воевода, не знавший поражений, вернулся побитым и униженным. Тот же Свенельд мне поставит в упрек болгарские походы. Он не преминет напомнить, что моя родительница Ольга войну с болгарами не одобряла. А к слову Свенельда многие бояре прислушиваются. Если же со мной будут непобедимые упыри, то даже рать Свенельда и бояре мне не препона.

– Неужто ты и со своими воевать собрался, княже?

– Все может случиться, – все так же не поднимая головы, глухо ответил Святослав. И вдруг шагнул к Калокиру, схватил его за руки, посмотрел прямо в глаза: – Ты что, не понял, какую силу можно иметь с таким воинством? Что мне бояре киевские, что Свенельд? Да я могу идти куда пожелаю! Дай срок, и мои вои-упыри вырастут числом и станут непобедимыми. И я верну все, что потерял по позорному договору доростольскому. Все возьму! Ты говорил, что хочешь в Царьграде на трон воссесть? Тогда я дивился твоему самомнению. Теперь же скажу так: да, это возможно, Калокир Херсонесец! И только тебе решать – со мной ты… или по-прежнему будешь ползать на коленях перед Христом, вымаливая милости, которых никогда не получишь!

Калокир попятился. Закат догорел, серые сумерки опустились на лицо князя… И показалось ромею, а может, и впрямь так виделось, что голубые глаза его побратима-язычника стали необычайно светлыми. Почти белыми…

А еще Калокир почувствовал, как князь потянул его к себе. С силой, словно обнять хотел. Пытается вернуть под свою руку заколебавшегося ромея? Или?…

Он не додумал эту мысль до конца. Острый блеск в светлых глазах Святослава ужаснул его.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!.. – взмолился Калокир, вырываясь и пытаясь сотворить знак креста.

Князь ударил его по руке, не позволив закончить крестное знамение, и отпустил.

В вечернем воздухе кричали птицы, чувствовался запах набухшей весенней реки. Взгляд светлых глаз князя будто застыл. И его улыбка… Калокиру вдруг показалось, что он заметил под его усами длинные белые клыки. Нет, нет! Это невозможно!

Почудилось ли? Князь уже отвернулся, вздохнул глубоко.

– Христианин, раб!

И через миг:

– Ты должен понять – после такого поражения новые победы мне просто необходимы. И я везде пройду с такой силой. Понимаешь ли, ромей?

– Понимаю, – глухо ответил Калокир, с трудом шевеля непослушными губами. И вдруг вспылил: – Нельзя доверяться нежити, князь, брат мой! Ты не должен вести их на Русь!

Святослав не спеша оправил пояс, откинул полу потрепанного корзна[114] за плечо. Невдалеке стояли его гридни, но тут же подошли, услышав, что князь и ромей говорят на повышенных тонах. Но Святослав поднял руку, и они отступили.

– Прогони упырей, княже, – взмолился Калокир. – Русь тебя с ними не примет!

– Мне никто на Руси теперь противостоять не сможет! – огрызнулся Святослав. И добавил чуть погодя: – Останешься христианином, я забуду, что братался с тобой.

Оба долго молчали, словно не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец Святослав заговорил:

– Тебе никто не поверит, ромей. Пока ты у меня в чести, за тобой идут. Начнешь против меня людей настраивать… только обозлишь. От тебя попросту избавятся. Мне и приказывать не придется. Ну а если решишься поддержать… Я сказал – и венец цареградский для тебя возможен. Ты ведь всегда знал свою выгоду. Даже порой упрекал меня, что я больше люблю войну, чем завоевания. Теперь же я смотрю на многое по-другому. Вот и ты попытайся. Неволить тебя не стану. Буду надеяться, что, поразмыслив, ты сам все поймешь и согласишься со мной.

Он ушел. Калокир долго стоял в одиночестве. Но ни на миг, ни на единый миг он не подумал о том, чтобы принять удел, о котором говорил ему Святослав. Победа не имеет ценности, если губит душу. Прежде Калокир редко задумывался о своей душе, но теперь вдруг понял, как это важно для него. И хотя он был грешником, однако надеялся на какое-то снисхождение высших сил. Да, он опасался того, что несет с собой вседозволенность, которой соблазнил князя в минуту отчаяния Волк. Святослав всегда казался ему таким сильным, таким цельным… Теперь же князь разуверился и задумал пойти выигрышным, но нечистым путем. И Калокир понял, что отныне их пути разошлись.

В ту же ночь он бежал. Он не хотел становиться упырем… Он любил жизнь с ее радостями и бедами, испытаниями и преодолением преград, и его не прельщала победа любой ценой. Жизнь – это испытание, проверка на прочность. И тем она дороже, чем достойнее справишься с испытанием.

Так думал Калокир, уходя все дальше от стана русичей. Куда шел? Сперва сам не ведал. Главное – подальше от людей князя… и от нелюдей. Он натер подошвы сапог чесноком, чтобы ни один упырь не смог идти по его следу; кроме меча, прихватил с собой еще пару серебряных ножей – никчемных игрушек, как считали русы, тащившие с собой византийские столовые приборы лишь для того, чтобы переплавить их в гривны или браслеты-наручи. В попавшейся на пути осиновой роще беглец срубил ствол молодого деревца и заострил его конец. Может, и зря старался, но когда знаешь, что вооружен, легче на душе.

Он шел всю ночь. Днем можно было бы и передохнуть, но он был так взволнован, что решил идти не останавливаясь, пока хватит сил. На ходу жевал вяленое мясо. И в следующую ночь тоже. Когда же увидел впереди воды могучей реки, понял, что заблудился. Днепр? Но ведь он двигался по солнцу на северо-восток… Значит, русло реки поворачивало, и он уперся в эту излучину. Выходит, надо идти вдоль берега против течения, поглядывая на реку, чтобы не нагнали его ладьи князя. Но куда он ушел? В глубине души Калокир это понимал: туда, где сможет найти Малфриду. Они потерялись в этом огромном мире, но если настойчиво искать ее… Малфриду на Руси многие знают. И если прежде чародейка была его возлюбленной – ладой, как говорили русы, то теперь она стала его единственной надеждой. Она сильная. Она сможет справиться с тем злом, которым станут для Руси Святослав и его люди и нелюди.

К ночи голод заставил ромея искать пропитание. Заметив на дне илистой заводи громадного сома, Калокир убил его осиновым колом и выволок на берег. Потом разделал, обвалял в глине и запек на угольях. Когда стало темнеть, засыпал уголья песком и двинулся дальше. Его уже шатало от усталости, но он понимал, что ночь для него опасное время, ибо за ним могут выслать охотиться. И упорно двигался вперед, пока ноги не стали заплетаться. Шаг, еще шаг… Пока край неба не начнет светлеть.

Когда совсем рассвело, ромей решил немного поспать. Прикорнул под пригорком, а очнулся, когда солнце уже склонялось к закату. Доел остатки сомовины и зашагал дальше.

Вставала огромная луна. Степь казалась необъятной волчьей шкурой, по которой он идет… как букашка ползет по спине исполинского животного.

А потом он что-то почувствовал, какое-то движение. Припал к земле, как делали русы. Так и есть, слышится слитный топот копыт. Всадники? Степняки? Или просто стадо тарпанов?

Калокир затаился в складке невысокого холма. Травы еще не были густы, но луна светила со спины, а он таился в тени, поэтому вся бесконечная равнина перед ним была как на ладони.

Силуэт двигался по степи быстро – огромный, косматый, проворный. Волк! Упырь Волк! Калокир тихо заплакал. Он не сомневался, что нелюдь обнаружит его в укрытии. И чем ближе тот был, тем яснее понимал это ромей. Он ведь вошел в воду, когда охотился на сома, и теперь его след легко было взять. А у упыря обоняние, как у хорошей ищейки.

Калокир вверил себя заступничеству небес и поднялся во весь рост. Волк замер неподалеку, потом начал неспешно приближаться.

– Зачем ты бежал, христианин? Святослав велел разыскать тебя и вернуть. Ты ведь побратим его!

Волк казался совершенно не уставшим: даже дыхание ровное. В лунном свете его рыжие волосы казались розоватыми, глаза светло поблескивали из-под отросшей челки.

Калокир чувствовал себя вконец растерянным – от страха, от изнеможения, от бессилия… Как сражаться с упырем? Кол! У него за поясом осиновый кол. А в калите на бедре – маленькие серебряные ножи. Но под притягивающим взглядом упыря он не может пошевелиться. И только губы непроизвольно шепчут:

– Отче наш, сущий на небесах…

Волк оскалился – из приоткрытой пасти послышался глухой рык, показались длинные белые клыки, волосы встали дыбом, – и принялся кружить вокруг опустившегося на колени ромея, не сводя с него мерцающих глаз.

– И сколько ты так продержишься, ромей?

Он не мог приблизиться, пока Калокир изливал свою душу в молитве!

– Да святится имя Твое!.. – твердил Калокир.

Он повторял снова и снова, потом стал читать молитву к Богоматери. И опять – «Отче наш»… Так продолжалось долго, горло у патрикия пересохло, но никогда еще он не молился с таким жаром. Даже закрыл глаза, вверившись покровительству небес. Его страх отступил – он чувствовал себя под могучей защитой, одолеть которую не мог никакой упырь.

А потом Волк вдруг замер и уставился на вершину холма. Калокир продолжал молиться, но теперь и он кое-что заметил. Длинная тень упала на траву из-за его спины. Он оглянулся: на холме, под которым он надеялся укрыться, появилось несколько верховых степняков. Это топот их коней он слышал, припав к земле! Долго же они кружили по степи, пока не добрались сюда. Но сейчас патрикий был рад копченым. Они были живые! Из плоти и крови!

Один из печенегов что-то сказал другим и стал разматывать волосяной аркан. И тем отвлек Волка. Упырь повернулся к ним, расставив руки, и пригнулся, готовясь к прыжку. Теперь он стоял спиной к Калокиру, и ромей не упустил свой шанс.

Еще миг назад он казался себе жалким и бессильным, а теперь выхватил из-за спины кол и стремительно бросился вперед. На Волке был кожаный доспех, и все же упырю не устоять против осинового острия. Калокир ударил в середину спины. От толчка Волк рухнул ничком, а патрикий с неистовым криком навалился на свое оружие всем телом, вгоняя острие все глубже. Лопнул панцирь, кол вонзился в плоть. Калокир забыл и о печенегах, и о том, что Волк очень силен. Тот рванулся под ним, вывернул голову с оскаленными клыками. Но уже хрустели позвонки, и он только забился сильнее, вырывая когтями траву, суча ногами. Его громоподобный рык раскатился над степью… потом стал глохнуть, превратившись в поскуливание, в шипение… в глухой человеческий стон.

Все. Пробив тело упыря насквозь, кол вошел в сырую землю. Волк уже не двигался, но Калокир по-прежнему не мог перевести дыхание; он все еще лежал на трупе, задыхаясь и хрипя. Пот заливал глаза, его била крупная дрожь.

Он не помнил, как поднялся и опять увидел печенегов. За это время они так и не сдвинулись с места. Но когда он, пошатываясь, выпрямился, тронули коней и приблизились. У одного в руках был аркан, но он и не подумал использовать его. Степняки молчали, глядя на пронзенного колом могучего воина. И, кажется, что-то понимали.

Тот, кто был среди них главным, что-то отрывисто бросил воину с арканом. Воин спешился, передал повод коня Калокиру и коротко сказал:

– Едем с нами. Это дурная ночь.

Калокир с трудом, как немощный старик, взобрался на лохматую лошадку. Он не знал, куда его везут, о чем негромко переговариваются печенеги. Он был весь в крови упыря, которая в свете луны казалась черной и издавала зловоние.

А потом показался стан печенегов с множеством шатров, залаяли псы, в темноте прибывших встретили какие-то люди. Калокир сошел с коня, огляделся. Его толкнули в спину, у догоравшего костра кто-то спутал его ноги веревкой и сказал:

– Ты сильный воин. Ты убил шайтана. За тебя хорошо заплатят.

Итак, он стал невольником. Но сейчас ему было все равно. Он лег на землю, сжавшись в комок, и уснул.

Утром он оглядел себя – весь в заскорузлой крови, уже побуревшей, как у любого смертного, руки ободраны, шапку где-то потерял. К нему подъехал сам хан Куря.

– Ну и ну! – воскликнул он и рассмеялся. – Любимец самого князя русов! Не сразу тебя и узнал, патрикий. Говорят, ты герой? А у меня как раз есть человек, который за тебя неплохо заплатит.

Он говорил по-русски, и Калокир все понял. Стал соображать, что может выиграть в такой ситуации. Раньше они ладили с Курей, гоняли вместе на скачках коней, устраивали петушиные бои.

Но потом Калокир увидел того, кому собирался продать его Куря. То был посол императора преосвященный Феофил, епископ Евхаитский.

Аскетическое лицо Феофила брезгливо скривилось, когда он узнал Калокира.

– Всемогущий Боже! Патрикий Калокир, до чего вы дошли!

– А вы все еще во славе, отче. Правда, я не ожидал, что вы так загоститесь у этого народа.

– Я не мог уехать, пока не улажено дело. А тут эта страшная зима… Но мы побеседуем позже, когда вы приведете себя в надлежащий вид…

Это было приятно – обмыться и надеть чистую сухую одежду. Правда, Калокир не сомневался, какую участь готовит ему Феофил.

– Вы враг базилевса Иоанна, – перебирая четки и устраиваясь на складном табурете под пологом шатра, заявил епископ. – Некогда вы служили Никифору Фоке…

– Как и вы, ваше преосвященство.

– С тех пор многое изменилось. За вашу голову назначена высокая награда…

– И вам это очень выгодно. С этим ясно. Однако не поведаете ли вы мне, чем увенчалась ваша миссия к хану Куре?

– И это все, что вас волнует? Вам бы следовало поразмыслить о своей судьбе.

Но Калокир настаивал, и Феофил наконец пояснил: послы императора нашли хана Курю на берегах Днепра у порогов. Правда, им не сразу удалось встретиться с ханом: тот вел непрерывные боевые действия против людей воеводы Свенельда, который пытался очистить проходы через пороги для ладей Святослава. Это были жестокие бои, и Феофил пребывал в отчаянии, понимая, что остановить кровопролитие можно, но для этого он должен объявить Куре волю своего базилевса. Наконец он был принят ханом и преподнес ему богатые дары. Тот выслушал и долго смеялся – надо же, он тут губит людей, сражаясь со Свенельдом, когда уже и трава в степях полегла, и кочевать пора, и сам уже подумывает уйти, а ему еще и приплачивают за то, чтобы он ушел и не трогал князя русов. В итоге Куря согласился встретиться с воеводой Свенельдом и они разошлись миром. Феофил тоже повстречался со Свенельдом – тот пригласил его на остров Святого Георгия, как ромеи называли Хортицу. И посол империи принял предложение воеводы – Свенельд ведь был христианином и даже позволил епископу провести службу на острове и освятить тамошние укрепления.

– А разве вы не заметили на Хортице ничего странного? – заинтересованно спросил Калокир. Он помнил про заговоренную Малфридой нечисть, которая должна была отпугивать чужаков.

Однако епископ Феофил не понял, о чем он спрашивает.

– Ну, дикое место, не спорю. Скалы, заводи, курганы. Дуб, которому язычники поклоняются, – задумчиво перечислял он. – Однако они с интересом следили за тем, как мои люди шествовали с хоругвями и пением псалмов и как я окроплял святой водой окрестности. И даже… О, вы будете удивлены, но мне удалось обратить в христианство наложницу князя Святослава Малику… нет, Малушку… Никак не могу выговорить… Но при крещении я дал ей имя нашей Матери Божьей – Мария. Женщине оно понравилось. Да и воевода Свенельд был доволен.

– Так вы освятили остров? – взволнованно переспросил Калокир. И, памятуя, как ему помогла молитва против упыря, понял, что отныне Хортица лишилась своей колдовской защиты.

Феофил внимательно смотрел на взволнованного пленника, размышляя о том, что, возможно, его слишком мягкое обращение внушило пленнику надежду, что епископ не передаст мятежника в руки имперского правосудия?

Но Калокир думал о своем.

– Ваше преосвященство, – наконец повернулся он к епископу. – Думаю, вы зря ездили с дарами к хану пацинаков. Ибо Святослав намерен вновь идти походом на Византию. Я был с ним и знаю его планы…

– Ох, огради нас Владычица небесная! – всполошился Феофил. – Но что же делать?

– Разве вы не догадываетесь? Или ваши дары так умилостивили Курю, что он забыл прежние обиды на Святослава? Или ему не хочется поквитаться с ним? А также захватить немало добра, ибо князь русов сейчас поднимается вверх по Днепру с остатками своего войска и добычей. Я полагаю, что было бы разумно сообщить хану об этом.

– Это великолепно! – возрадовался епископ. – Признаюсь, мне и самому было не по душе это посольство. Я ведь знаю, на что способен Сфендослав. Я видел, что он сотворил при Филиппополе…

Преосвященник поднялся и уже шагнул было к выходу, но вдруг резко обернулся к Калокиру.

– А почему вы намерены упредить Курю о появлении ослабленного князя? Вы ведь служите Сфендославу. Он ваш покровитель, и, как я слышал, вы даже побратались с ним по какому-то мерзкому языческому обычаю.

Лицо Калокира залила бледность. Он вздрогнул, но в его глазах по-прежнему горела решимость. Судорожно сглотнув, он произнес:

– Потому что Святослав уже совершил для Руси все, что мог. И ничего больше не сделает. А еще потому, что он… Он больше не мой покровитель, не брат… и не друг.

И, к удивлению Феофила, патрикий Калокир зашелся нервным болезненным плачем. Он предал свое славное прошлое, свою дружбу и верность. Он чувствовал себя последним негодяем, но уже принял неотвратимое решение!

Глава 18

Когда Калокир оставил Малфриду, она долго не находила себе места, все тосковала по нему, плакала. Казалось, они так мало были вместе! Но каждое воспоминание было таким ярким! Ибо любились они столь жарко, как не всякому дано, а если не предавались упоительной страсти, то им всегда было о чем поговорить, что поведать друг другу, чем поделиться. Теперь Малфрида больше не сердилась на Калокира за то, что он скрыл от нее свою помолвку с другой. Ибо все это пустое – на самом деле он любил только ее, чародейка чувствовала это. Или же обманывала себя? Но что теперь прошлое воротить… Калокир по-прежнему был дорог ведьме, как никто и никогда. Все свои надежды, всю тоску сердечную Малфрида связывала только с ним. Он сказал, что найдет ее. Значит, в ее жизни еще может случиться много хорошего. А надежда – это то, что дает силы жить, как бы ни складывались обстоятельства.

За время, проведенное у углежогов, Малфрида постепенно стала приходить в себя. Силы восстанавливались медленно, но то были силы телесные, а вот чародейства будто и в помине не было. Ох и потрудились же над ней попы ромейские, ох и выхолостили ее колдовское умение!.. Месяц прошел, второй на исходе, а чародейские силы не возвращались… Малфрида даже стала привыкать жить обычной жизнью, находила себе занятия, как самая обычная женщина. Ходила с Невеной в лес, собирала травы, сушила их на зиму, помогала женам углежогов по хозяйству.

Те на нее порой странно поглядывали. Малфрида и сама понимала, что выглядит необычно: все ее лицо и тело были покрыты множеством мелких шрамов, словно она переболела тяжким заразным недугом. Где ее красота, заставлявшая мужчин смотреть на нее не отрываясь? Теперь она чувствовала себя приземленной, совсем обыкновенной.

– Невена, послушай, – как-то обратилась она к болгарской подруге. – Как думаешь, долго ли эти лесные жители будут с нами приветливы? Кто мы для них? Вот выгонят нас, да еще и лошадь отнимут, которую нам Калокир оставил. Лошадь в хозяйстве пригодится, а мы им на что?

Невена только улыбнулась.

– Почему ты так боишься людей, Малфрида? Приютившие нас углежоги живут небогато, но они добрые христиане. Они боятся греха, значит, не нарушат обещание, данное Калокиру именем Божьей Матери.

Малфрида не очень верила в доброту христиан. Когда-то ей уже досталось от таких же лесных жителей, надумавших отобрать у нее каурого скакуна, ее саму едва жизни не лишили. И хотя Калокир, оставляя ее у углежогов, щедро заплатил им, деньги быстро расходятся, а кормить двух пришлых женщин какой прок? И однажды Малфрида сказала Невене:

– Я здесь больше не останусь. Надоело. Я почти здорова, завтра же сяду верхом и поеду домой. А ты можешь тут оставаться.

Невена огорчилась. Задумалась надолго. А когда поутру Малфрида взялась седлать чалую кобылку, тоже вышла с пожитками.

– Тебя не зову с собой, – резко бросила чародейка.

Но Невена сказала так: одной Малфриде в пути будет нелегко, вот она и поедет с ней до расположенного неподалеку женского монастыря Святой Марфы. По пути за русской подругой приглядит, а потом, если монахини ее примут, останется у них. Невена знахарка, таких в монастырях ценят, может, и возьмут послушницей. А там, глядишь, и постриг решит принять. Куда ей еще идти, а сестры в обители ладно живут, много добра делают.

Малфрида сперва не хотела заезжать в монастырь, но потом вспомнила, как однажды во время скитаний по Болгарии ее, измученную и голодную, пригласил на постой в свою обитель некий монах, и ничего худого с ней там не случилось. К тому же воспоминания о скитаниях напомнили чародейке, как слаба и беззащитна одинокая женщина в пути. Что ж, вдвоем с Невеной пока будет легче, а там поглядим.

Небольшой монастырь Святой Марфы оказался уютным каменным строением с хозяйственными дворами, где жили около двадцати монахинь, работавших не покладая рук и принимавших на постой путников. Все они ходили в темных головных покрывалах, с приезжими были приветливы, а их настоятельница мягко улыбнулась Малфриде. Чародейка держалась замкнуто, сторонилась всех. Зато Невена сразу же пошла помолиться в небольшую церквушку при монастыре. Малфрида издали слышала, как слаженно поют псалмы сестры. Даже ощутила некое умиротворение. Но когда после службы вернулась Невена, лишь проворчала:

– У нас на Купалу веселее рассвет славят!..

Невена не возражала. Зато сообщила новости о битве под Доростолом. Так Малфрида и узнала, почему Святославу впервые пришлось уступить и уйти из Болгарии, признав свое поражение. Но особенно ее встревожило, что Святослав и воевода Свенельд двинулись на Русь разными путями – князь поплыл по Дунаю к морю, а Свенельд решил двигаться посуху, минуя степи, где была опасность столкнуться с кочевниками.

– Отчего же князь с ним расстался? – удивилась чародейка. – Я же велела Калокиру передать, чтобы Святослав опасался Кури! А что, если не смог он донести весть? Если погиб мой милый до того, как упредил князя?

На это Невена ничего не могла ответить. Но сообщила, что завтра из монастыря отправляются несколько повозок в город Букур, где, как поговаривают, будет проходить обоз воеводы Свенельда. И если Малфрида захочет к ним примкнуть…

– Конечно хочу! – оживилась чародейка, радуясь удаче. – Мне бы только к своим добраться! Вот там все и узнаю…

И только на другой день спросила Невену – поедет ли она с ней.

– Зачем? – пожала плечами женщина. – Я тебе больше не нужна, только в тягость буду, а здесь, в обители, мне хорошо. Матушка настоятельница позволит остаться.

На том и распрощались. И только отъехав, Малфрида обернулась, почувствовав неожиданную тоску. Кем ей была Невена? Служанка… подруга. Глядя на беленые стены и поросшие травой кровли монастыря, Малфрида захотела в последний раз увидеть ее, хотя бы рукой махнуть… Но не было Невены. Значит, все.

К обозу воеводы Свенельда она прибилась не сразу. Из Букура русы уже ушли и двигались к Карпатским горам, по пути рассчитывая найти проводников через горные перевалы. Малфрида торопила свою дряхлую кобылку, надеясь догнать своих до того, как русы вступят в горы. Хвала богам, обремененные повозками вои двигались не слишком быстро. Да и валахи[115], окрестные жители, уже поняли, что войско Свенельда идет обремененное добычей, и хотя напасть на столь многочисленный отряд не решались, но постоянно подъезжали, предлагая товары на обмен. Это задерживало продвижение войска.

Наконец, уже на подъеме к перевалам, Малфрида заметила впереди обоз Свенельда. При виде своих у нее слезы навернулись на глаза. Она узнала их сразу: каплевидные червленые щиты, бородатые лица и украшенная оберегами сбруя лошадей, русской ковки островерхие шлемы с пучками перьев или хвостами животных на болгарский манер… Но это были свои, свои!..

Малфрида бродила по их стану, пока кто-то из русов не вскрикнул:

– Святый Боже, неужто эта наша ведьма!

Почему они помянули христианского Бога? Позже выяснилось, что среди едущих в отряде Свенельда славян многие уже приняли крещение. Чем же воев Руси так привлекла вера в византийского Спасителя? Малфрида так и спросила об этом воеводу Любомира, к которому привели чародейку опознавшие ее кмети.

– Как вы можете почитать Христа, если вас разбили ромеи-христиане? Вы же не только Русь предаете, но и своих богов!

Боярин-воевода Любомир пытливо глянул на нее из-под обода кованого шлема, украшенного на маковке конским хвостом.

– При чем же тут вера? Люди воюют, потому что война у них в крови, а вера сама по себе. Ты ведь древлянка, Малфрида, вот я тебе и напомню: некогда древляне и поляне рубились насмерть, хотя и те, и другие почитают Перуна и Велеса. И что им мешало кровь проливать? Ладно, раз уж пришла, оставайся с нами. Можешь пойти к ним. – Он указал рукой в сторону костра, где били в бубны длиннобородые волхвы, провожая закатный луч Хорса[116]. – Если не будешь ворчать и своевольничать, сведу тебя к палатке, где молится Свенельд.

Малфриде нужно было повидаться со Свенельдом. И она терпеливо ждала, пока ехавшие с войском священники закончат службу, а принявшие новую веру воины разойдутся, осеняя себя крестным знамением. Малфрида прикусила губу: христианство идет на Русь с теми, кто уверовал в Христа на чужбине. И все они довольны, лица благостные, спокойные. Одно хорошо – обратившихся не так уж много в войске.

Хотела об этом и Свенельду сказать, когда увидела его, но воевода так обрадовался, так широко распахнул объятия, шагнув ей навстречу, что забыла обо всем и заплакала, когда он прижал ее к себе. Свенельд исхудал, волос седых в шевелюре прибавилось, новые шрамы у виска и на щеке бросаются в глаза.

Воевода, оглядев ведьму, тоже опечалился.

– Ох и досталось же тебе, Малфутка моя, – назвал он ее прежним древлянским именем.

Она была вся в дорожной пыли, в обтрепанной одежде, завязанный на болгарский манер плат покрывал давно не мытые волосы, а лицо все в мелких болячках, и руки сплошь рубцами покрыты.

– Сейчас с нами ужинать сядешь, – погладил ее по голове воевода, – а там и потолкуем обо всем. Ничего, позаботимся о тебе, вернется былая краса.

– Я сама о себе позабочусь, когда на Русь прибудем, – возразила она, вскинув голову. – Мне бы до первого источника живой и мертвой воды добраться – стану краше, чем была. Мне ведь поможет – я креста на себе не ношу! – добавила с вызовом.

Но Свенельд не обратил внимания на ее последние слова – позвал отведать пахучего кулеша с бараниной.

Давно такого не едала, но Малфриде надо было переговорить со Свенельдом, и вскоре он почувствовал на себе ее пристальный взгляд.

– Знаю, о чем спросить хочешь, – сказал позже, когда они уже сидели на расстеленной попоне перед входом в его шатер. – Да, не ладно мы со Святославом расстались. Князь наш прежде был обласкан птицей-удачей, в этом и сила его была. А тут, после того как его одолели, норов его сильно испортился. Метался, места не находил, надменен стал, никого не желал слушать. Вот и вскинулся пардус, когда я посоветовал не идти на судах морем, а затем Днепром. У порогов печенеги ходят, хан Куря на него обозлен, кровником зовет…

– Погоди, Свенельд! Разве Калокир не упредил князя, как Куря ему опасен? И где сам Калокир? Я тут справлялась – никто не ведает. Неужели…

Она запнулась, не в силах вымолвить страшное – неужто пал ее ромей?

Однако Свенельд успокоил:

– Ишь как тебя Калокир зацепил, Малфутка! Ну, да он и впрямь хоробр, с нами бок о бок сражался так, что только восхвалять его можно. Даже раненый в сечу ходил. Успокойся, не помер твой патрикий, не спеши слезы лить. Святослав не выдал его ромеям, когда те спрашивали о херсонесце. С собой его раненого на ладье увез, так что о нем позаботятся. А то, что ты велела князю передать… Да ведь Святослава сам император Иоанн Цимисхий о том упреждал. Но говорю же: никого князь после поражения слушать не желал. Со мной рассорился. А я не привык к такому обращению.

– Одно дело, если князя о хане ты или базилевс предупредили. Но я – другое дело.

Свенельд только хмыкнул. Что о себе мнит чародейка? Однако выслушал ее, задумчив сидел. Сказал, что сделает все, что в его силах. Но кто знает, когда Святослав пойдет по Днепру? Осень уже на носу, вода скоро в Днепре упадет. Лето было жаркое, скалы на порогах уже и сейчас из реки выступили. Трудно там будет с ладьями пройти. И Святослав то понимать должен. Ну а что у него за планы – кто знает? Он ныне в отчаянии, на что угодно решиться может.

Войско Свенельда длинной вереницей двигалось среди поросших лесом Карпатских гор. Свенельд не князь-пардус, двигаться быстрыми переходами ему ни к чему, да и куда спешить, когда столько воев пало, тут бы сберечь тех, кто остался. С утра выезжали, к ночи становились на отдых. И вечерами каждый молился тому, кого душа просила. Обратившиеся вои были куда усерднее в молитве, чем язычники. Тем быстро надоело слушать завывания волхвов под удары бубна, от которых после утомительного перехода только голова гудела. Да и не любят язычники в чужих краях своих богов почитать. Вот воротятся домой, тогда и требы божествам совершат на капище, не поскупятся, отблагодарят за все. А христиане, те твердят, что их Бог всегда с ними, вот здесь – и прижимали руки к груди, словно несли там бесценное сокровище.

Малфрида лишь посмеивалась, слушая их. Еще неизвестно, как этих новообращенных примут на Руси. При Ольге-то они в чести были, но при Святославе предпочитали сидеть тихо. Наверняка и ныне, после поражения от ромеев, многие еще подумают, хвалиться ли, что крест надели. Вот пришел бы Святослав на Русь первым, уж он бы никому о Христе и заикнуться бы не позволил. Но князю еще надо одолеть пороги… Ох, недобрые были у нее предчувствия. И Калокир с князем…

Малфриде хотелось поворожить, да где тут, когда не знаешь, кто из крещеных рядом окажется. А без своей силы колдовской она раздражительной и злой стала. И как это люди живут вовсе без чар? Все своими руками, своим умением, своим разумом. Другое дело, когда знаешь заклинания и имеешь силу. Тогда никаких забот! Правда, порой Малфриде казалось, что, добиваясь своего без чар, люди больше ценят достигнутое и сильнее радуются, чем она, с легкостью получавшая желаемое.

От этих мыслей наваливалась тоска. Но потом ей начали сниться темные сны – бездонные, теплые и глубокие. И ведьма с торжеством поняла – скоро опять будет в силе!

Чтобы чародейство возвращалось быстрее и ничто этому не мешало, ведьма стала держаться подальше от Свенельда с его обращенными в новую веру русами, а все время проводила с язычниками и служителями-волхвами. Но до чего же жалкими стали эти волхвы! Режут петуху голову, но при этом выбирают не ту тревожную птицу, что готова к жертве, а ту, какая побольше и пожирнее, – чтобы похлебка из нее понаваристее получилась. И не о жертвенной крови думают, а о том, чтобы сытнее поесть. Когда служитель богов думает о своем брюхе, а не о служении, его зов редко доходит до высших сил. А ведь они уже миновали широкий Южный Буг, двигались по землям славян-волынян, и на глаза то и дело попадались капища, где высились резные столбы с рогатым образом Велеса или украшенного резным щитом Перуна. Русы указывали на них как на добрых знакомых, однако задержаться и принести жертву никто желания не выказывал. Когда Малфрида спрашивала о том, отмахивались:

– Здешние боги волынянам покровительствуют, а мы для них чужаки. Вот прибудем в свои грады и селища, там и поклонимся своим.

Малфрида вздыхала. Не было прежнего почтения у воев к небесным покровителям. Слишком долго пребывали они в чужих землях, вот и позабыли, как важно Велеса путевого почтить или совершить обряд, чтоб дух-встречник[117] с дороги не сбил. Впрочем, разве такую ораву собьешь, когда в каждом селении местные князьки и бояре спешат выслать вперед вестового да предоставить проводника?

Волынские леса уже пестрели первым желтым листом, когда после очередного перехода Малфрида увидела на встречных поселянах знакомые с детства вышивки с древлянскими узорами-оберегами. Значит, она в своей земле! Некогда она сама помогала княгине Ольге в походе против собственного племени, на которое таила обиду[118], а тут обрадовалась. Теперь уже скоро… Недаром тьма ночная заполоняет ее все сильнее, а в кончиках пальцев так покалывает, что кажется – протяни руку к хворосту, он и вспыхнет! Да и от людей все чаще уйти хотелось, особенно когда замечала след лешака, поспешившего избежать встречи с многочисленным отрядом, или видела ветвь, на которой зеленоватой тенью мелькал силуэт лесной мавки, тоже хоронящейся от воев, среди которых и носящие крест были.

Но Свенельд слишком хорошо ее знал, чтобы не догадаться, что пути их расходятся. Поэтому однажды призвал к себе.

– Вижу – уйдешь скоро. И удерживать не стану. У меня теперь иная забота – надо в Киев поспешить, чтобы поведать обо всем и перед боярами отчитаться. Заодно и сообщить, что князю, возможно, гибель грозит. А там и в поход на пороги собираться, пока осенняя распутица не началась. Теперь знаешь мои планы. Но и ты скажи, куда собралась. Вдруг понадобишься.

– В леса древлянские, – ответила Малфрида со смехом. – Чего мне с тобой, крещеным, дальше ехать?

И не удержалась, клыки острые показала. Пробуждавшуюся темную натуру все труднее было сдерживать.

Свенельд заметил. В его зеленоватых, чуть поблекших глазах мелькнула грусть, между сурово сдвинутых бровей легла глубокая борозда.

– Ну, вижу – собой становишься. Но знаешь ли, когда ты с Калокиром сошлась, когда счастьем сияла и твое сердце было полно любви, ты мне милее была.

– Небось пожалел, что не по тебе краса моя цвела? – усмехнулась чародейка.

Воевода лишь вздохнул. Потом развернул перед ней выделанную телячью кожу с умело начерченной картой.

– Вот сюда погляди, Малфрида. Мы миновали земли волынян, дальше двинемся краем древлянских владений, не углубляясь в леса. Тут, по кромке лесов, пролегает самый короткий путь к Киеву, потому и поспешим, доложим, как все сложилось, да будем решать, как князю помочь. Ты же, если намереваешься в чащи двинуться, должна выполнить мое поручение. Отправляйся в Искоростень да найди моего сына Люта, который там сейчас правит. Мне ныне недосуг к нему наведываться, а ты передай: отец-де велел скликать воинов и молодцов, охочих до ратного дела, и, собрав их, спешить в Киев. Сама же оставайся в Искоростене или неподалеку от града, чтобы я тебя мог сыскать, если понадобишься. Сама ведь понимаешь, что у нас ныне: князь неведомо где, да еще этот Куря обозленный… Ты поняла меня? Что смотришь? Отвечай!

Малфрида кивнула и вышла. И той же ночью покинула стан Свенельда, исчезла так тихо, что и часовые не заметили. Она же была в обиде, думала: «Ишь каков Свенельд! Ему я не люба, вон как свел брови, однако и без моего чародейства темного обходиться не может. Ты молись, воевода, своему Христу, а я уж как-нибудь сама». И ведьма все дальше углублялась в глухие чащи. Но к Искоростеню не пошла. Святославу она служить обещала, а кто ей Свенельд, чтобы приказывать? Пусть на нее не надеется. Она ведьма вольная, куда хочет, туда и идет. К тому же иное у нее на уме: живую и мертвую воду найти надо.

Малфрида знала, что чародейская вода исчезает в лесах Руси, но чтобы настолько… не ожидала. Некогда дивная вода била из-под земли там, где люди редко появлялись, однако с тех пор, как наладились отношения древлян с Киевом, прекратились войны и стали прибывать в эти края поселенцы, леса древлянские уже не были столь дикими. Люди торговали, ездили друг к другу в гости, сходились на праздники на установленные еще княгиней Ольгой погосты[119]. Шумно, оживленно стало в древлянском краю, и неудивительно, что все чародейское отступало. Ну а кудесников-волхвов, которые живую и мертвую воду из века в век оберегали и творили охранные заклинания, после победы над древлянами перебили, чтобы не вредили союзу славянских племен.

Поэтому Малфрида уходила от обжитых мест все дальше и дальше, избегая ведущих к людским селищам троп. А куда шла? Было у нее чутье отыскивать волшебные источники, потому и двигалась сама не ведая куда, но знала – верно идет. Ее, как зверя по следу, вело чутье, внутренний голос, неслышно шептавший: туда, туда…

Давно остался в стороне Искоростень, где сидел сын Свенельда Лют, места становились все более мрачными. Она бродила день, другой… десятый… По пути в лесу попадалось немало дичи: птиц, зайцев, косуль, даже лоси. Малфрида, как когда-то в юности, без труда сбивала зверя стрелой, даже не прибегая к заклинаниям. А подстрелив зайца или тетерку, жарила их на костре, когда устраивалась на ночлег. Утром остатки еды исчезали начисто. Малфрида даже не замечала, кто их уносит, но не удивлялась: она все время чувствовала, что не одна в этой глухомани. Вот скоро выветрятся из складок ее накидки дух людских костров и тени молитв, которые творили в пути обращенные русичи, тогда и нежить лесная начнет показываться, таиться перестанет.

Когда лист уже опадать начал, так и вышло. То лешак подходил глянуть на женщину со светившимся желтизной взглядом, то подаг, дух звероловства, являлся, жаловался, что зверь от людей все дальше уходит, ныл недовольно. Да и вся нежить лесная теперь казалась вечно недовольной. Еще не успокоившиеся к зиме лесные мавки сокрушались, что-де русалки их дразнят, болтают, что лесные девушки красотой им в подметки не годятся. Русалки и мавки всегда недолюбливали друг друга, но теперь бранились, как простые бабы у колодца. Мавки звали русалок убийцами, топящими людей. А ведь и сами они могли завлечь человека в глухомань и оставить его там, но это случалось редко – обычно лесные девушки губить смертных не любили. И все же в спорах русалки убеждали мавок, что те тоже русалки – только лесные, степные, луговые. Хотя далеко им до настоящих русалок, которые так плавно поводят хвостами в глубокой пучине…

Малфриду эти ссоры удивляли. Обычно духи более спокойны и хладнокровны, однако теперь они поносили друг друга и грозились, что все уйдут в мир Нави[120]. Людей расплодилось столько, что ни погулять, ни позабавиться негде. Сердились-то они на людей, но так как люди всегда сильнее духов, срывали злость на своих. А обиженные нелюди даже ведьме помогать не станут. Поэтому на все ее вопросы о живой и мертвой воде только пищали и разбегались.

Но недаром Малфриде продолжала сниться колдовская беспросветная тьма. Сильной себя ощущала, как никогда ранее. И однажды…

О, велик еще Перун Громовержец, силен Велес, могуч Стрибог, посылающий тучи! Их здесь власть, и Малфрида поняла это, однажды ночью заметив в густом ельнике легкое свечение. Так и есть – стекает в мелкий ручей родничок голубоватой мертвой воды, мерцает розоватым светом зари вода живая!

Малфрида едва не расплакалась на радостях. Хотела даже руку надрезать и окропить в благодарность мать Сырую Землю своей кровью… но не решилась. Темные сны делали ее все меньше человеком, а мать Сыра Земля только людям дары свои отдает, лишь их труд, пот и кровь в ответный дар принимает. Примет ли дар ведьмы темной?

Малфрида решила не рисковать. Она стала произносить заветные слова – и вода в источниках еще ярче вспыхнула. Несмотря на промозглую ночь, ведьма оголилась, отбросила одежду и принялась поливать тело и лицо голубоватой мертвой водой. Кожу сразу свело, рубцы и шрамы от ран начали светлеть и исчезать. Теперь главное – успеть живой воды испить!

Чуть позже она, как была нагая, распростерлась на палой хвое, вдыхая всей грудью. Хорошо, хорошо-то как!

Ведьму холод не пронимал, и она сладко выспалась, не обращая внимания на пищавших в темноте лесных духов и чей-то невидимый, но почти осязаемый взгляд из темноты. В этом взгляде ощущалась некая равнодушная мертвенность. Обычного человека это могло бы свести с ума, а ведьме-то что? Она сама уже стала частью безразличного, стылого мира нежити.

До самых снегов Малфрида прожила в чаще. Если что-то и волновало ее, так это возникавшая порой тоска по Калокиру. Как он отыщет ее, если она и сама не ведает, куда забрела?

Поэтому однажды Малфрида вышла на тропу, ведущую к затерянным среди чащи лесным курганам. Некогда тут хоронили вождей древлянских племен, ныне же, похоже, люди заглядывали сюда и просто так. И не только пешие, даже конники появлялись – вон сколько следов кованых копыт на снегу! Никакого почтения к праху пращуров, следы прямо на курган ведут, словно всадники въезжали на него для забавы.

Пока она осматривала местность, из леса послышались голоса, какой-то шум. А там и всадники показались. Завидели странную лесовичку в грубой одежде из шкур, попридержали коней, стали переговариваться.

– Ты чья будешь? Дух или человек?

Она молчала, с улыбкой глядя на них. Пусть что хотят, то и думают.

Всадников становилось все больше. А потом выехал на поляну на белой длинногривой лошадке отрок в крытой алым сукном богатой шубке, и вои засуетились вокруг него.

– Гляди, кого встретили, княжич! На речи не откликается, но и страха не выказывает. Может, стрелой ее, чтоб беды не было?

– А ты попробуй, – весело отозвалась ведьма. – Да только если стрела в тебя же и полетит, не обессудь.

И повернулась к княжичу. Она уже поняла, кто перед ней.

– Здрав буди, Олег, Святославов сын. Я – Малфрида-чародейка.

Она видела, как люди насторожились, некоторые натянули поводья, заставив лошадей попятиться. Ведьма же глядела только на этого мальчишку. Сколько ему? Лет одиннадцать-двенадцать, совсем малец, а гордости… Ишь как смотрит. Рот у него яркий, как у бабки Ольги, а глаза синие, как у Святослава. Но на этом сходство и заканчивается. Сын мадьярки, был он смуглым и скуластым, гладкие черные волосы выбивались из-под светлой опушки богатой шапочки.

– Ты ведьма? – спросил Олег и заулыбался. И с мальчишеским задором приказал: – А ну, покажи мне какое-нибудь диво. Чудес хочу!

Малфрида только усмехнулась. Повела рукой – и там, где только что лежала белая пелена снега, проступили следы недавно пробегавших волков.

– Вон куда они побежали. Догоняй свою добычу!

– И это все? – Олег казался разочарованным. – А вон то дерево повалить сможешь? Или нет: отведи стрелу моих кметей. Олесь, Сиволап, цельте в нее! Хочу поглядеть, как она стрелы отводит.

– А если она и впрямь стрелу повернет, княже?

– Вот дурни! Щиты-то у вас на что? Закроетесь.

Но кмети медлили, да и Малфриде не хотелось рисковать. Она подошла к Олегу, положила руку на холку его коня.

– Э, княжич, разве так дела делаются? Ты меня приветь, пригласи в гости, в баньке попарь да медом напои. Вот тогда я тебя дивами и поразвлеку.

Мальчишка заулыбался.

– Быть по сему! Сиволап, отдай ведьме своего мерина. Сам к кому-нибудь на круп садись. А она отныне гостья моя.

– А волки как же, княжич? Местный люд жалуется, что совсем обнаглели серые, уже не только скот – детей утаскивают. Кто ж их погоняет, как не князь?

Олег только отмахнулся.

– Сами гоняйте, если надо. Мне же эта потеха надоела. Я колдовство поглядеть хочу!

Вот так Малфрида и оказалась в Овруче, княжьем граде Олега Древлянского.

Поселили ее богато – в новом резном тереме с печкой-каменкой и горницей под стрехой, кормили сытно, поили сладко. Выдали и нарядное платье мягкой шерсти, шубку рысью сам Олег поднес чародейке.

– Ты только дива мне показывай. А то скучно мне тут, ох как скучно!..

Княжья доля не для скуки, но маленький Святославич еще не понимал, что обременен заботами о подвластном племени, – на то у него советники мудрые были. А пока жил одними утехами. Правда, приелись они уже – и охота, и пляски девок, и песни под гусельный перезвон – ничто не радовало… Ну сколько можно? Сказки хороши, да уже наслушался. А вот что-то волшебное и необыкновенное при себе иметь – понравилось. Поэтому Малфрида ему то банника в бане вызывала, то овинником пугала в темном овине. Олег и в самом деле пугался, но вскоре опять чего-то требовал.

– А бурю можешь наслать? Такую, чтоб и стражи с вышек попрятались.

Малфрида поглядела на низкие тучи. Что ж, можно и бурю. И как повалили снега, как подул ветер! Олег от радости даже на шею ведьме кинулся. Велел всем в ножки чародейке кланяться да новые дары присылать. Она лишь посмеивалась, но в глубине души чувствовала, что стал надоедать ей верткий и непоседливый княжич.

Как-то обмолвилась, что надо ей в Искоростень к Люту Свенельдичу – сын воеводы постарше, может, не такой докучный окажется. Но Олег обиделся.

– Не ходи к Люту! – топал ножкой в сафьяновом сапожке. – Он враг мне. Отец мой что приказывал, уезжая в поход? Я ныне князь древлянский. А Лют как сидел в Искоростене, так и сидит. Вот и выходит, что древлянский край поделен меж нами – Лют в Искоростене да в примыкающих к полянской земле владениях, а я тут, невесть где. Это хитрый Свенельд удумал. Но вот вернется отец из похода, я уж упрошу, чтобы прогнал Люта. А ты… И думать не смей ходить к нему!

По-своему Олег был даже забавен в своей княжеской гордыне. Пыжился, сердился, но пока ничего поделать не мог. На вопросы Малфриды, что ему про возвращение Святослава ведомо, толком не отвечал.

– Что о том гадать? Отца, говорят, в Болгарии побили, вот он и пошел новым походом куда-то. Не может он вернуться с позором. Ему теперь новых побед надо. Так что до весны его в Киеве не ждут.

Откуда княжич знал? Да разве у этого упрямца выспросишь? Но его советники те речи поддержали. Говорили, что никто не ведает, где ныне Святослав, но по весне ожидают. Весть о том якобы князь киевский Ярополк прислал.

Олег, услышав это, разгневался:

– Почему это Ярополк князь, а я только княжич? Нам отец равную власть дал!

– Но ведь исстари повелось, что великим князем нарекают того, кто на киевском престоле сидит. Да и взрослым его уже почитать можно, раз женат Ярополк, княгиня у него своя есть, рода знатного, ромейского.

Олег начинал дуться. Жаловался Малфриде:

– Ярополку княжение в Киеве и жена, а мне… Даже байстрюку этому Владимиру княжение в Новгороде, а меня сюда, в глушь древлянскую, сослали, будто в наказание. Ох, поквитаюсь я с ними со всеми! И с Лютом упрямым, и с Ярополком, и Владимиру от меня достанется, – важно добавлял он, даже не догадываясь, что говорит о том родной бабке Владимира.

Но кто бы подумал, что она бабка? Краса ее цвела, как никогда прежде. Малфрида помолодела, богатые уборы ее красили, как боярышню, смех ее был звонче, чем у сенных девок-прислужниц. Не диво, что сперва побаивавшиеся чародейку кмети Олега постоянно задевали ее, старались пошутить поласковее, а то и услужить любимице князя. А в дни Карачуна устроили пляски у костров, Малфриду то и дело зазывали в коло, всякий стремился с ней за руку поплясать да угостить сладким, а то и поцелуй сорвать. Ах, знали бы они, в кого эта веселая темноволосая красавица превращалась по ночам, когда спала и видела темные сны…

Но об этом никто не ведал, а вот очарованию ведьмы противиться было трудно. Олег замечал, как его кмети пытаются увести от него чародейку, и злился.

– Зачем они тебе? А я князем буду, когда подрасту. И женюсь на тебе, княгиней древлянской сделаю…

Малфриду это смешило до слез. Надо же, когда-то она едва не погибла от рук своих соплеменников[121], а Олег ее княгиней над ними поставить хочет! И она отвечала:

– Не могу я за тебя пойти. У меня уже есть суженый.

Весело отвечала. Ибо теперь даже ее любовь к патрикию Калокиру казалась бесконечно далекой… Вздохнет о нем порой – и все. Нынче даже не верилось, что когда-то мечтала остаться с ним, отказаться от силы чародейской, детей ему рожать… Но, может, когда Калокир найдет ее и обнимет, она снова почувствует, как бьется переполненное любовью сердце, узнает иную меру бытия…

И Малфрида повторяла упрямо:

– Есть у меня суженый, Олег Святославич. И я буду ему верна!

– Кто ж он? – допытывался княжич. И даже щипал ее за руку больно. – А ну, скажи! Я его из-под земли достану. На кол посадить велю. Вот тогда ты станешь свободной и сможешь разуть меня в свадебную ночь!

Ох и злой мальчишка оказался! А может, просто еще глупый? Постепенно Малфрида стала все чаще покидать палаты в Овруче, уходила в леса на день, а то и на седмицу целую.

Она уставала от людей, а в лесу по зимней поре было тихо. Все духи почивали до весны, только навьи темные летали, шурша перепончатыми крыльями, да кричали криком голодного ястреба. Кто из теплокровных услышит такой звук, должен знать, что это предвещает скорую погибель. Да только люди о том стали забывать, вот и не касалась их беда, которую накликали голодные пожиратели душ.

Однажды Малфрида увидела самого Старика Мороза. Весь в холодном пару был, как в мехах, борода длинная стлалась по сугробам. Ходил Старик Мороз по своим замерзшим владениям, и от его дыхания все вокруг покрывалось инеем, деревья трещали от холода, дикий зверь прятался в своих логовищах, только волки, любимые звери Мороза, становились пушистее, злее, и люто выли на луну.

Но встреча с Морозом сулила смерть. Правда, сказывали, что если кто ему глянется, то может помиловать и даже одарить богато. Но, скорее всего, это лишь сказы, и проверять на себе расположение владыки холода ведьма не пожелала. Знала – наверняка заморозит или болезнь изнуряющую нашлет. Поэтому поспешила обратиться птицей клестом и спрятаться в дупле ели. Клест – птица зимняя, ее даже Мороз не трогает. Однако после этой встречи в лесу ведьме надолго расхотелось в чащи забираться. А то вдруг еще и Морену[122] встретит. Зима – ее время. А Морена никого не милует.

В Овруче же было слишком суетно. И когда Малфрида в начале Масленицы заметила прикрытую платом носатую кикимору, она даже обрадовалась. Кикимора первая из нежити выходит после холодов. И сразу пакостить начинает: то лед трещинами пойдет у проруби, где люди воду набирают, то наледь вдруг образуется на подъеме к городскому валу, так что люди, поскальзываясь, расшибаются, а то сосулька длинная кому на голову упадет. Все только начинают радоваться солнечным погожим дням, а тут такое… Но Малфрида все же поняла – тепло близко, кикимора просто так выходить из лесу к людям не станет. Сила в ней растет, а значит, и во всяком живом крепнет.

Вот тогда и надо было уходить ведьме из Овруча, где все уже поднадоело. Она же решила дождаться, когда тропы подсохнут да снега сойдут, и осталась. А вышло неладное…

Как-то княжич Олег, хлебнув медовухи, захотел очередной колдовской забавы и явился к ведьме темной порой, когда она почивала.

Малфрида проснулась от его пронзительного крика. Открыла желтые глаза, стала спросонья неуклюже ворочаться, чтобы оглядеться, и при этом задела чешуйчатым хвостом резной столбик ложа, да так, что кровать ходуном заходила, полог сорвался. Пока она из-под него выбиралась, Олег все еще верещал оглушительно, а снаружи на лестнице топот слышался. Малфрида уже собой была, когда в одной рубахе присела подле вопящего Олега, – он жался к стене, а бледное лицо княжича было искажено ужасом. Но ведьма сделала посыл и велела: «Спи. А как очнешься, ничего помнить не будешь».

В дверь колотили так, что доски трещали.

Она открыла – рубаха сползла с плеча, волосы растрепаны, прикрытая тонкой тканью грудь поднимается и опускается от частого дыхания.

– Забирайте его, – сказала с обидой. – Явился пащенок да лез ко мне. Я его убаюкала, а ему среди ночи что-то примарилось. Вон, даже лужу напудил. Но о том – никому ни слова…

– Чего это он под стенкой-то лежит? – спросил один из кметей.

Но другие даже не спрашивали. Унесли Олега, все еще оглядываясь на чародейку. Она слышала, как один сказал:

– А княжич-то пострел! Ишь чего захотел… Но я его понимаю. Да только удова хотелка у него еще не выросла. Я бы подле такой крали до утра не спал. Эх!

А Малфрида подумала: «Уходить мне пора».

Когда она все же вспомнила, что Свенельд посылал ее к сыну Люту, весна уже была в разгаре. Отстроенный после давнего пожарища Искоростень смотрелся богато. Лют, в отличие от Олега, правил исправно, возводил вокруг града высокие валы с городнями наверху, строил срубные башни с шатровыми кровельками, на маковках которых красовались резные петушки. Да и люди тут ходили в нарядах киевской работы – сапоги городской выделки, шапки с тканым верхом, а у местных красавиц колты[123] не иначе как на Подоле умельцами-мастеровыми чеканены.

Сам Лют встретил чародейку приветливо. Настоящий красень – румяный, с холеной русой бородкой и раскосыми, как у Свенельда, зелеными глазами. Имя у него было жесткое – Лют, а улыбка хорошая, приветливая. Однако когда выслушал послание от отца, улыбаться перестал и поглядел странно.

– При всем почтении, чародейка Малфрида, у меня к тебе вопрос. Ты что, всю зиму, как медведь в берлоге, проспала? Тебя когда воевода Свенельд ко мне посылал? Половина солнцеворота прошла, а ты только ныне явилась!

Малфриде стало стыдно. Ответила дерзко, что во граде Овруче у княжича Олега задержалась, ибо сын Святослава никак не желал отпускать ее в Искоростень.

Ну, почти правда. Лют только кивнул. Похоже, он с Олегом Древлянским связи не поддерживал, избегал его, так как понимал, что тот опять требовать земли начнет. Потому только и сказал, что весть и без нее из Киева получил, благо, большак туда проторен и связь имеется.

– Ну а что было-то? Что случилось за это время? – тревожно спросила ведьма.

Долго слушала. И о том, как Свенельд пошел к порогам, как схлестнулся там с копчеными хана Кури. И неизвестно, сколько им пришлось бы еще ратиться[124], если б послы императора ромеев не вмешались и, богато одарив Курю, не уговорили того уйти от Днепра и не препятствовать возвращению русского князя. Ну а хану это только на руку: ему ведь со стадами кочевать надо, а не торчать на одном месте, ожидая, то ли появится Святослав, то ли нет.

– Выходит, все ладом? – обрадовалась чародейка. – А князь-то где? Есть вести от него?

Вестей от Святослава не было. Но когда Свенельд после ухода печенегов побывал на Хортице, то договорился, что, как только князь появится, в Киев вестовую птицу пришлют с известием, чтобы встречали.

– Какую еще вестовую птицу? – удивилась ведьма.

Она знала, что у ромеев было принято посылать почтового голубя, который донесет сообщение, обогнав любого конного гонца. Но на Руси такого обычая не было. Или уже появился?

– Да поп ромейский отцу моему их подарил, – с улыбкой пояснил Лют. – Был там посол от базилевса, сказывал же. Вот когда они со Свенельдом встречались на Хортице, он и передал ему птиц. Сказал: голуби те из Киева, и домой обязательно воротятся.

– Погоди, Лют Свенельдич. – Малфрида напряглась. – Что ты такое говоришь? Поп византийский на Хортице был? И Свенельд с ним? Может, они там еще и молились своему Богу?

– Да уж молились. Ты ведь знаешь, что Свенельд давно крещен, а этот поп… забыл, как его… Поп этот освятил там место, где отец решил новую церковь возвести. Может, памятуя заслуги родителя моего, князь не станет ее снова рушить. А людям будет где помолиться. Э, да что с тобой, Малфрида?

Лют даже попятился и невольно схватился за грудь, где висел на бечевке крест, – Свенельд позаботился и сына окрестить. И не будь этого, Малфрида прямо сейчас превратилась бы в ужасное чудище. А так – задышала тяжело, в лице ни кровинки, глаза зло сверкают…

Освятил землю на Хортице? На Хортице, которую она в свое время так надежно окружила чарами и дивами, заставив всю окрестную нежить нести службу охранную! Да если там молились, если освятили все… Сгинула наложенная ведьмой защита… И кто теперь станет охранять остров?

– Свенельд хоть оставил на Хортице стражу? – спросила она с трудом. – Там ведь дочь моя Малуша, внучки!

– А как же, оставил кое-кого, – заверил Лют.

Но Малфрида уже не слушала. Кинулась прочь, пронеслась по переходам терема, по гульбищам и широкому, выложенному дубовыми плахами двору.

Забравшись в чащу, подальше от людей, она наконец-то освободила силу. Резко подпрыгнула, перевернувшись в воздухе, но на землю уже не опустилась – только взмахнула черным вороньим крылом, набирая высоту, – и полетела.

Сколько летела, не ведала. Когда силы стали иссякать, села, вновь приняв человеческий облик. И мысли появились более четкие и спокойные: может, не туда спешит? Может, надо было в Киев направиться да оповестить всех, что на Хортице беда приключиться может? Но почему-то знала: не поверят ей, опять не поверят! Вон Ольга столько раз ее прогоняла, что о могуществе Малфриды-чародейки многие уж и позабыли. Да и захочет ли Свенельд слушать ту, которая даже простое его поручение выполнить не смогла…

Она отдохнула немного и приняла иной облик – соколом взлетела над лесами. Сокол – птица быстрая, далеко успеет пронестись на сильных крыльях. И вскоре сверху завиднелась светлая лента Днепра-Славутича. Полетела над ним, миновала высокую сигнальную башню Витичева, откуда дозорные русы следили за бескрайними степными просторами, чтобы в любой миг подать сигнал, запалив вязанку осмоленного хвороста, если появятся из полуденных степей темные полчища копченых. Но и с самой высокой башни не углядеть того, что может твориться на Хортице.

Находясь в чужом теле, невольно ему подчиняешься, и вот уже сокол стал сбиваться с пути, чтобы поохотиться в каком-то селении за курами. Поохотился, потом долго клевал кровавое мясо, набираясь сил. Лишь позже, вновь став собой, Малфрида смогла оглядеться. Узнала крепостцу у реки – частоколы на холме над Днепром, петляющий спуск к берегу: Чучин-град. Помнит его, проплывала тут некогда на ладье. Опять подумалось: «А может, к людям?» Но что она скажет им? А вдруг и тут христиане есть? Нет, ей силу терять нельзя, надо спешить, пока точно все не узнает.

Малфрида была утомлена до предела, но уснуть не могла. Тревога не давала расслабиться. И почему-то вспоминалось давнишнее: как нелюдь древняя предрекла страшное: «Кровью покроются кручи Хортицы. Погибнет тут воитель великий, коим Русь в веках гордиться будет и помнить». Неужели Святослав? Но ведь ушли же печенеги Кури? А сама-то она разве верит, что ушли? Отчего тогда знает, что Куря станет погубителем Святослава? Это было путано… но верно, верно! Она знала!

Тогда зачем спешит? Неужто Долю с Недолей[125] можно обмануть? Но ведь она, Малфрида, всю жизнь боролась, преодолевая самые сложные повороты судьбы. Нет, она еще поборется. К тому же она не только о судьбе князя печется. А Малуша, а девочки ее? Порой Малфриде казалось, что и не помнит их уже, как не помнит и о том, что одну из внучек хотела взять в ученицы. Но сейчас от мысли, что они могут оказаться в беде, рык из горла исторгался, когти появлялись, скребли стылую весеннюю землю.

Так толком и не выспавшись, Малфрида на следующее утро снова пустилась в путь. То собакой бежала, то галкой неслась, то тарпаном диким скакала, да так, что только комья грязи летели из-под копыт. Сколько длился этот путь без отдыха? Усталость нахлынула, когда наконец увидела раскинувшиеся вдоль Днепра пустынные степи. Ветер колыхал ожившие по весне травы, густо пахла жирная земля, разливы широкой реки далеко затопили низинный левый берег.

Малфриде показалось, что знакомы ей эти места, да и речка, впадавшая здесь в Днепр, тоже как будто знакома. Так и есть – Самарь-река, где когда-то останавливался караван судов княгини Ольги по пути в Византию. Сейчас все луга были затоплены, и колдунья едва нашла сухое место среди зарослей – и в сон провалилась. В глубокую темноту, которая заглатывала, укрывала и уводила за собой…

Сколько проспала – не ведала. Очнулась – солнце высоко, пригревает по-весеннему. Малфрида тяжело перевернулась, подняла руки – они сплошь в твердой чешуе, пальцы лап толстые и короткие, но с длинными кривыми когтями. А через миг – руки как руки, солнце сквозь пальцы сверкнуло, ударило в глаза. Малфрида встала, потянулась, разминая спину. После того как невесть кем побывала, тело казалось чужим, приходилось не единожды гнуться и кланяться, прежде чем возвращались прежние гибкость и сноровка. А еще она ощутила голод – сама не помнила, когда в последний раз ела.

По весне рыбы в реке вдосталь. Добыть пропитание легко. Особенно если рука по желанию становится длинной, а когти легко вспарывают скользкое рыбье брюхо. Еды сколько угодно, но Малфрида ела без особого удовольствия. Понимала, что надо спешить.

Когда она уже собиралась тронуться в путь, что-то привлекло ее внимание. В блестевшей под солнцем влажной степи она заметила какое-то движение и, заслонясь рукой от ослепительного солнца, стала смотреть на темные силуэты пеших, бредущих по открытой равнине. Пешие в степи? Странно. Либо сумевшие бежать из полона невольники, либо…

Небольшая группа воев, чуть больше десятка, постепенно приближалась, и Малфрида увидела, что лишь у одного был щит, перекинутый через плечо, еще у двоих на островерхих шлемах – пучки перьев, которыми полюбили украшать себя русы в Болгарии. Неужели люди Святослава? А где же ладьи, где войско? Где сам князь? Да поразит весь мир светлыми молниями Перун Громовержец!

Когда Малфрида опознала в плетущемся впереди беловолосом воине Варяжко, сама выступила навстречу. Шла по мокрой от воды земле вроде бы легко, но каждый шаг давался с трудом. Уже поняла, что случилась беда. Узнать бы какая… а лучше бы век не знать!..

Вои сперва просто смотрели, как она приближается. Узнали: Малфрида. Все та же черная грива волос, рубаха с вышивкой-оберегом, безрукавка из рыжей лисы и запашная славянская юбка-понева с намокшим подолом.

– Ты первая, кого из своих встречаем, – выступил навстречу Варяжко. – Ну, здрава будь, чаровница. Да только где же ты была, когда твоя помощь могла нам понадобиться? Говорили же, что ты любое колдовство сотворить можешь… Эх!.. – махнул он рукой.

Ведьма переводила взгляд с одного воя на другого. У Варяжко скула рассечена, кровь давно застыла, стегач на рукаве порван и тоже в крови, проступившей сквозь повязку. Еще один из воев идет, опираясь на костыль, сделанный на скорую руку, третьего несут на самодельных носилках, кольчуги на всех сидят кое-как, шлемы помяты, а взгляд у всех такой… будто за чертой побывали. И такое, видать, у всех на душе, что ни один не удивился – откуда взялась ведьма посреди безбрежных пространств степи.

Позже, когда она подлечила их раны и произнесла останавливающие кровь заговоры, Варяжко ей все поведал. И о том, как пристали они к Хортице, и о том, как напали на них поджидавшие там печенеги. Степняков была тьма-тьмущая. Такого набега русы Святослава не ожидали. Базилевс ромейский обещал, что условится с воинами Кури, чтобы не нападали, но разве на ромеев можно положиться? Ведь навел печенегов на людей Святослава не кто иной, как патрикий Калокир, которому Святослав верил, с которым побратался… Да и Малфрида с ним любилась… И Варяжко ему служил… другом называл.

Парень не договорил – заплакал. Даже не глядел на протянутую кем-то из дружинников сваренную прямо в шлеме рыбью похлебку.

– Ешь, хоробр, нам силы понадобятся. Нам еще долго идти, нести весть на Русь, что князя у нас больше нет!

Малфрида смотрела вдаль. Мир сиял и блестел под солнцем, но она видела только тьму, сквозь которую пробивались кровавые сполохи.

– А дочь моя, Малуша? Жива ли?

Варяжко, глотая слезы, поведал, что, мол, искал Святослав Малушу и дочерей по терему. Копченые ему уже на пятки наступали, а он все звал ладу свою, дочек кликал… А потом пошел на печенегов, рубил их без счета. Он в последнее время в страшной силе был, разил их, как богатырь из кощуны. Но печенегов было слишком много, они лезли на князя толпой, визжали пронзительно. Он весь стрелами был утыкан, когда прорвался и выбрался на кручу над Днепром…

– Я тогда отбивался на склоне, где глыбы гранитные из реки торчат, – рассказывал Варяжко. – Там меня копьем и ткнули. Кольчуга выдержала, но от удара я в воду свалился, дышать не мог, думал, не всплыву, да и течением меня стало сносить. Я ведь толком и плавать-то не умею. Но боги сжалились, и мне попался под руку один из надутых воздухом мехов, на которых сами же печенеги для набега на Хортицу переправлялись. И вот, цепляясь за мех, я видел… О, я видел, как освещенный лунным сиянием Святослав сражался с обступившими его печенегами. Он был уже на самом краю кручи, но бился он… Перун великий! Как же он бился! Пока не пал… А копченые на него, как осы на мед, набросились. И пришел конец князю Руси…

– Я тоже видел, как Святослава убили, – отозвался еще один из воев. – Я рядом был. Печенеги его и колом проткнули, и огнем жгли… потом голову отделили от тела. Я ранен был, упал, но сознания не потерял… Мертвым прикинулся. Печенеги вопили дико, ликуя, прямо по мне топтались. Но я видел, как они голову Святослава на пику надели и понесли. Они почитай всех наших обезглавили. Но я улучил момент и смог отползти к реке…

– А руководил ими все тот же Калокир проклятый! – сквозь сжатые зубы процедил Варяжко. – Да идет за ним тьма, да утащат его душу мары за черту на вечное мучение!

– Так и будет, Варяжко, – глухо прошипела Малфрида, поднимаясь. – И уж я об этом позабочусь.

Она уже отходила, когда ее окликнул один из уцелевших воев:

– Калокир твой не так и плох, чародейка. Он внучек твоих хотел спасти, я видел, как он их уводил, когда печенеги терем захватили. Но Малуша сама их порешила, чтобы княжны в полон не попали. А потом и себя… Может, поторопилась дочка твоя? Может, Калокир отстоял бы их… Спас…

– Это ромей спас бы? – резко подскочил Варяжко. – О чем толкуешь, Звенислав? Я ведь в разведке был, когда суда князя еще выше острова стояли, Святослав сам меня послал той ночью, вот я и увидел, что Калокир у них за своего. Думал, успею наших упредить, что копченые на Хортице хозяйничают… да не успел. А Калокир этот… От нас бежал, как тать, когда мы еще в понизовье плыли, и Святослав тем очень опечален был. Воевода Волк обещал князю вернуть патрикия живым или мертвым… Да где тот Волк? Сгинул, как и остальные…

– Ох, всех наших порешили, всех!.. – горестно твердил еще один из воев. Сидел, обхватив голову руками и покачиваясь. – Ладьи наши пожгли, людей порешили без жалости. Да еще и надругались над телами – почитай каждого павшего колом осиновым протыкали, словно нежить, головы мертвым секли да на копья поднимали. Нас ведь хоть и мало из похода вернулось… а все же рать была. А так… Мы вон, кто уцелел, уже в степи друг дружку поодиночке искали. Может, и еще кто жив остался?..

Малфрида уже не слушала. Ярость испытывала такую, что еле сдерживалась, чтобы клыки не объявились, когти не прорезались. Незачем ей этих утомленных воев еще и ведьмовством пугать. И ушла от них, не оглядываясь, не слыша окликов.

Дочь ее погибла… Вроде и не ладили они с Малушей, но родная же кровь! И внучки… она ведь их почти не знала. И князь полег. А Калокир… Калокир… Калокир!

Обуреваемая гневом, едва смогла вспомнить заклинание, чтобы оборотиться буйным туром. Шла мощно, земля под копытами дрожала. Задавлю, затопчу, не помилую!..

Но к Хортице подлетела уже сизым ястребом. Сделала пару кругов над верхним краем острова, где вышки деревянные стояли. Печенеги терем не тронули, свет оттуда пробивался, гул шел. Обычно копченые в хоромах сидеть не любят, но, видно, такое у них было гулянье, что даже жечь постройки не стали. Ходили веселые, приплясывали, песни горланили, визжали пронзительно. Костры их повсюду дымили, кони привольно паслись за частоколом бывшей крепостцы русов. А над частоколами, куда ни глянь, на острых пиках – головы витязей русских. Вон и воевода Вышата, вон кто-то из «волчат» воеводы Волка. Головы Святослава ястреб-ведьма не заметила. Опустилась на кровлю, перебирала когтистыми лапами. Закат уже почти догорел, дымом тянуло так, что ей, птице вольной, только и оставалось, что перья ерошить и клекотать.

Заставила себя произнести заклятие – и обратилась кошкой черной. Запахи стали еще острее – дыма, горелого мяса, а пуще всего дух самих степняков ощущался. Малфрида-кошка, осторожно перебирая лапами, спустилась по гонтовой кровле, ловко спрыгнула на гульбище, откуда можно было заглянуть в широкие окна главной хоромины. Шумно там было, весело. Печенеги сидели, развалясь на скамьях, жрали мясо, пили из бурдюков, толкались, хохотали. Все были хмельные, веселые, но при оружии. Хмель позволил им расслабиться после совершенного, но страх все же таили. На чужом острове, да и неизвестно, долго ли им тут жировать-пировать.

Черная кошка прыгнула на подоконник. Ее не замечали, а она все видела своими светящимися желтыми очами с узким продолговатым зрачком. И хана Курю тоже. Хан восседал на высоком месте, где один лишь Святослав имел право сидеть. Этот же развалился, ногу в узорчатом сапоге через резной подлокотник перебросил. Меховая шапка сидела на нем косо, подвески, вплетенные в косы, бренчали при каждом движении.

Поднялся хан лишь тогда, когда в проходе между столами появился лохматый печенежский шаман – весь в амулетах костяных, в высокой шапке, бубенцами увешанной. Он что-то нес на вытянутых руках, бережно, как несут воду, которую боятся расплескать. Но кошка все же разглядела, что это оголенный череп на чем-то вроде подноса.

Хан Куря шагнул навстречу шаману. И прикрикнул на галдевших сотрапезников, призывая их к тишине. Бережно взял чашу-череп и поднял над головой. Гул вокруг стал стихать, и тогда Куря заговорил. О чем – непонятно, но в голове кошки, словно по воле ведьмы, стало проясняться. Вспомнилось, как когда-то внимательно слушал хан о неком болгарском правителе, который сделал из черепа своего павшего врага такую же чашу и пил из нее, приговаривая: «Пусть же и наши дети будут такими, как он!»

И вот Куря пьет свой кумыс из черепа Святослава, да еще надеется, что слава и сила князя Руси ему достанутся!

Кошка-ведьма зашипела злобно и спрыгнула на пол светлицы. Никакого заклятия не понадобилось, чтобы взъярившаяся в ней злая сила сделала ее чудищем огромным – половицы так и затрещали под мощными когтистыми лапами. И тесно вдруг сделалось в хоромине, сбило чудище столы тяжелые, лязгнули огромные клыки, на ходу рванув кого-то из печенегов.

Оглушительно вопя, заметались перепуганные печенеги, кто-то схватился за тесак, когда невесть откуда возникшее чудище оказалось прямо перед ним. И закричал, когда рука с тесаком была отхвачена по самое плечо. А потом и кричать перестал – заглотила его бездонная пасть, только кровь брызнула да еще дергающиеся ноги в остроносых сапогах в сторону отлетели.

Чудище же, отшвыривая и раздирая всякого, кто оказывался на пути, двинулось туда, где с чашей-черепом в руках метался у бревенчатой стены в поисках выхода вопящий хан Куря. Ох, давно надо было его прикончить! Еще тогда, когда впервые почуяла ведьма идущую от него, еще мальца, губительную силу… или когда юнцом щеголеватым беседовал со Святославом среди степного ковыля. Да сколько таких возможностей было! Но злая Недоля не открывала свои тайны, мутила разум, таила… Но теперь-то, теперь!..

Хан так и не выпустил чашу, когда его заслонили верные батыры, направили острия копий на чудище, стали колоть. И Малфрида взревела, ощутив, как каленое железо вонзается в плоть, пробивает чешую на груди, замотала тяжелой головой, когда острия норовили угодить в ее желтые глаза с узким черным зрачком. Железо каленое, оно и против нечисти сила немалая. Да и сзади стали напирать, чудище завыло, когда кто-то с силой вонзил в его хребет острие копья, навалился. Хлестнув длинным хвостом, Малфрида отбросила напавшего, да так, что расплющила о стену. И рванулась вперед в прыжке, разбрасывая стражников хана, хрустя печенежскими костями и ощущая сладость крови врагов.

А Куря? Она издала дикий рев, поняв, что хан успел ускользнуть, пока она с его батырами разбиралась. Медленно поворачиваясь, Малфрида огляделась вокруг. Кури не было. Где же он? Где?!

Толпа воинов и против ящероподобного страшилища сила. И в какой-то миг она оказалась в окружении. Прорывалась, разбрасывая копченых, пронзала острыми когтями, страшные челюсти лязгали. А потом вокруг стало пусто, и чудище в одиночестве бродило среди опрокинутых столов, луж крови и человеческих останков. Пока взгляд его желтых глаз не остановился на лежавшей у выхода чаше-черепе. И дрогнуло сердце…

Этого оказалось достаточно, чтобы она опустилась на колени и приняла собственное обличье. Руки еще дрожали, спину саднило, но она ни о чем не думала, когда бережно взяла чашу в ладони. И слезы потекли, как у девчонки.

– Прости меня, княже. Я бы могла… Но… не сумела.

После недавнего всплеска такой мощи Малфрида казалась себе слабой и беззащитной… Волосы скользили по щекам, ноги подкашивались. Совершенно обессиленная, она сидела на полу и баюкала чашу-череп. И так больно вдруг стало… Сердце человеческое испытывает куда больше страданий, чем любая нежить. И Малфриде очень хотелось вновь перестать быть собой, превратиться в кого угодно, только бы не чувствовать это глухое отчаяние в груди. Ведь была же в ней и тьма! Тьма, которая всегда успокаивала и давала облегчение!

И она взмолилась, взывая к тому, к кому никогда обращаться не желала:

– О, отец Кощей, сделай меня такой, как ты! Бездушной и сильной, дай забытье, которое есть у тебя!

Но где Кощей Бессмертный, а где она! Его сила далеко на севере, Малфрида никогда не осмеливалась там бывать, понимая, что темный чародей без души заберет ее к себе без остатка. Она же сидела на окровавленном полу терема на острове Хортица… Острова, который еще недавно был волшебным, а теперь здесь, наверно, уже и чар никаких не осталось.

Или остались?

Ведьма подумала об этом, когда почувствовала, как боль и тоска проходят, а остается только одно желание – мстить.

Она вдруг стала очень чуткой и ощущала все с предельной ясностью. Вот чьи-то осторожные шаги у выхода из хоромины, вот мелькнула мохнатая шапка печенега. Он осторожно посмотрел в ее сторону, их взгляды встретились. Степняк тут же кинулся по лестнице куда-то вниз, отчаянно вопя.

Малфрида почти не знала языка копченых, но то, что он кричал кому-то, что в доме одна женщина, поняла. Сейчас они опять явятся.

А еще она уловила запах дыма, галдеж снаружи. Значит, они подпалили строение. А от огня нежити смерть.

Ведьма не помнила, куда делся череп князя. Она мигом выскочила на гульбище и увидела толпившихся внизу печенегов. Дым валил все сильнее. Она заметалась под навесом галереи, пытаясь сосредоточиться и произнести заклинание. И тут увидела его.

Калокир пробивался сквозь толпу степняков – рослый, выше многих, растрепанный, в переброшенном через плечо плаще. Он заметил ее, смотрел снизу. А она на него. Потом дым стал гуще, и Малфрида потеряла его из виду. Нет, только Калокира ей сейчас не хватало. Он был ее слабостью… и он был предателем. Она его ненавидит!

Когда ромей взбежал по ступеням на галерею, то в первый миг застыл. Ибо не было уже беспомощной и мечущейся Малфриды, которую он только что видел снизу, а было оскалившееся жуткое чудище, о котором в страхе вопили печенеги. И оно было ужасно! Мощная чешуйчатая туша, толстые короткие лапы, темная продолговатая голова с разверстой клыкастой пастью. И длинный мощный хвост, которым страшилище хлестало во все стороны, как разъяренная кошка. А еще исполненный нечеловеческой злобы взор светящихся желтых глаз с узким зрачком. Он помнил, что так же желтели глаза у ведьмы, когда она колдовала. Неужели это его Малфрида? Да, она. Он всегда знал, кого полюбил. И теперь она такова… Немудрено, что степняки готовы на все, только бы уничтожить это чудище.

Сзади послышался топот множества ног, появились люди хана Кури – в руках луки и стрелы, копья.

– Назад! – приказал Калокир на их языке. Не так уж много слов он знал по-печенежски, но некоторые команды отдавать научился, пока служил Куре и вел с ними бой на Хортице против русов… или тех, кем стали многие из них.

Калокир шагнул вперед, отведя в сторону руку, словно загораживая чудище от готовых напасть на него печенегов.

– Малфрида, это я. Ты должна меня выслушать и понять. Вспомни, что ты говорила мне о Волке и его людях. И такими стали многие из русов князя. И сам он, да простит меня Бог!

В запале Калокир упомянул того, кого Малфрида не желала принимать, и она ответила яростным рыком. На Калокира пахнуло жаром из разверстой глотки. Печенеги завопили, отступая. Снизу все сильнее тянуло дымом.

– Услышь меня, госпожа моя дивная! – закричал Калокир. – Стань хоть на миг собой. Нам надо поговорить. Я все объясню. Я спасу тебя от степняков, они мне подчиняются – Куря дал мне власть. Иначе тебя уничтожат. Их множество, и только я могу тебя спасти. А потом мы уйдем. Ты слышишь, Малфрида? Я люблю тебя любой. Люблю чародейкой, ведьмой, чудовищем, женщиной. Ты одна такая – и ты мне дорога, как никто! Я хочу прожить остаток дней с тобой, какой бы ты ни была. Мы будем вместе и постараемся исправить все, что еще можно исправить. Мы сможем и дальше быть парой. Счастливой парой! Ведь недаром же мы встретились в этом безумном мире. Слышишь, я люблю тебя!

Он говорил это быстро и отчаянно, вкладывая в слова всю душу, только бы она услышала его, только бы поняла. И в какой-то миг ему показалось, что чудище начало понимать его. Его тяжелые веки опустились, прикрыв желтый свет глаз, бившийся хвост замер. Слышала ли его Малфрида? Понимала ли в этом жутком обличье?

Она вновь посмотрела на него, и, к его радости, узкий зрачок расширился, глаза стали почти темными, покрытая чешуей морда стала расплываться, а острые уши опали, превращаясь в волнистые пряди. И само чудище как будто уменьшилось, укоротился и постепенно исчез хвост. О небо, она поняла его, она услышала!

В этот миг сзади опять послышались шаги приближающихся печенегов, а снизу зло и пронзительно закричал Куря. И Малфрида услышала этот крик. Встрепенулась, вскинула тяжелую голову. Калокир? Это он уверяет ее в своей любви и возможности счастья? Он, чья истинная сущность – ложь! О, разве для этого она просила силы даже у Кощея темного, чтобы ее снова обманули?

Видимо, она снова изменилась, потому что Калокир выбросил руки ладонями вперед и закричал отчаянно:

– Нет! Нет!

Больше он ничего не успел. Могучая туша надвинулась на него, разверзлась клыкастая пасть. Миг – и Малфрида схватила его зубами, сильно глотнула, сжимая челюсти. Тело его затрещало, он обмяк, а она продолжала жевать, слизывая длинным языком кровь.

Печенеги с воплями кинулись назад, а она поползла за ними, волоча брюхо по ступеням. Снизу в нее полетели стрелы, но отскакивали от твердой чешуи, а тела упавших на ее пути покрывались кровью, когда она рвала их когтистыми лапами. Через несколько мгновений широкое подворье почти опустело, кто-то еще маячил в стороне, жался к бревнам частокола. Но Малфриде было уже не до того. Она смутно понимала, что надо бежать. Печенегов было слишком много, опомнившись, они снова нападут, а хоромина уже начала гореть, ее могут оттеснить в огонь, где она погибнет.

Могучее чудище в прыжке с силой ударилось о бревна частокола. Те заходили ходуном, но устояли. Глубоко врытые в землю, они держались и тогда, когда ее когтистые лапы впились в навершия, а туша чудовища перевалилась через частокол. Потом оно рванулось и понеслось среди костров, мелькавших силуэтов и мечущихся, истошно ржущих лошадей. Если кто-то попадался на пути, Малфрида разрывала его и отбрасывала ударами лап, если кто-то преследовал – била наотмашь хвостом.

Ночь была темной, но ее желтые глаза видели каждую былинку, каждый просвет или препятствие. Прочь от пылающей крепостцы, дыма, воплей, топота! Туда, вниз по склону, к реке.

Тяжелая туша погрузилась в воду с разбега, подняв тучу брызг. Подводная муть была непроглядной, глубина тянула в себя, но извивающийся хвост продвигал ее тело вперед, она плыла, пока не вынырнула, и направилась к противоположному берегу, где тоже стояли палатки копченых, горели костры и на фоне пламени темнели чьи-то силуэты. Но когда она, сопя и сверкая желтыми очами, показалась на берегу, берег вмиг опустел.

Она бежала, мощно бугрились под чешуйчатой кожей тугие мышцы. Ломались кусты, расплескивались заводи низинного берега, впереди были только ночь и простор. Впереди были свобода и безопасность…

Ей опять снилась тьма – глубокая, теплая и манящая. Она словно втягивала ее в себя, в свою беспросветность. Что там, в глубине? А там был голос, который твердил: «Ты будешь моя! Ты уже моя. Ты скоро придешь».

Она знала, кто ее зовет. Ее отец – чародей из-за черты, вечный, бессмертный Кощей, чьей дочерью она была и к кому обратилась в отчаянии. Его кровь была и в ней, и он давно ее ждал. А теперь она сама позвала.

Хотелось ли ей за черту? В покой и надежность? Чувствовала ли Малфрида себя настолько уставшей от жизни?

Нет!

Она так и сказала, разлепив запекшиеся губы.

– Нет!

И стала медленно приподниматься.

Она снова была собой – пригожей молодой женщиной, расставшейся со страшным обликом чудища. Но теперь она знала, что оно в ней и будет возвращаться всегда, если она с ним не справится.

Малфрида села, обхватив колени. Вставало солнце. Она сидела под ветвями ракит у небольшой речки. Пели ранние птицы, на траве блестела роса. Хорошо-то как! Ведьма сильно потянулась.

Ее еще тревожил зов из сновидения, и она понимала, что ей предстоит сопротивляться ему. Ну да ладно, она справится. С чем только ей не приходилось справляться! Но жить-то хорошо и рано ей еще туда, за черту.

А прошлое… Ну, было и прошло. Отчего же в глубине души такая тяжесть? Отчего эта боль? Потому что она еще и человек. Наполовину – но человек. И ее человечья натура заставляет вспоминать прошлое.

Оно было безрадостным. Дочь ее погибла… внученьки тоже… И князя на Руси больше нет. Но земля же осталась, и на ней можно жить. А тот, который казался ей великой любовью… Она в нем ошиблась. Ее мечты были пустым маревом, вроде тех блазней бестелесных, что встают из курганов в темные ночи, но исчезают с рассветом. А рассвет ныне какой! Значит, и Калокир теперь в прошлом.

Малфрида умыла лицо росой, стала слизывать капли с блестящих стеблей травы – пить хотелось, во рту было солоно от проглоченной крови. В какой-то миг что-то кольнуло ее в нёбо, и она вынула застрявший между зубами крохотный осколок кости и бросила его в лужу. Мелочь какая-то. Она уже и забыла, что ела.

Ведьма пошла вперед, навстречу открывавшемуся перед ней простору. В лицо дул ветер, шевеля волосы, дышалось легко. Думать ни о чем не хотелось. Надо было только найти место, где жить.