Сияние твоего сердца бесплатное чтение

© Мария Линде, 2022

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Я узнала правду о себе в тот день, когда погибла Виктория. Пока ее искореженное тело лежало под ярким солнцем на капоте золотистого «Лексуса» (подержанного – все соседи знали об этом, но никто не говорил при владельце), пока выли сирены и двое парамедиков поднимали с асфальта растрепанную рыжую женщину в брючном костюме персикового цвета, я стояла и смотрела. Я видела, в какой момент Виктория перестала дышать, – это было, когда в конце улицы замелькали мертвенно-синие огни мигалок. Я знала, что скорая не успеет. Никто не успеет. То, что убило Викторию, быстрее и сильнее их всех. Тьма победит. Тьма всегда побеждает.

Я и не думала убегать. Это бесполезно – по меньшей мере шесть человек (четыре подруги Виктории, самые популярные девочки в классе, плюс ее родители) видели меня здесь. Они, конечно, расскажут об этом полиции, когда придут в себя, полиция начнет выяснять, что произошло, и рано или поздно дело дойдет до меня. Но мне нечего будет им сообщить. Потому что я сама еще не могу найти слов, и еще я просто не намерена никому помогать. Но то, что случилось на главной улице нашего тихого городка в тот непривычно теплый для Нидерландов весенний день, будет преследовать меня годы спустя. Не смерть маленькой засранки, не горе и шок ее родителей и даже не фантастические алые потеки на разбитом лобовом стекле «Лексуса», похожие на картину сумасшедшего художника. А спокойная, абсолютная уверенность в том, что так и должно быть. Что именно для этого я и пришла в мир.

Я буду возвращаться в этот момент, как другие возвращаются в самое счастливое воспоминание своего детства. Я снова и снова буду чувствовать запах остывшей пиццы (самая дорогая, «Четыре сезона», три большие коробки) и влажной земли в крошечном садике у дома, буду помнить, как мне хотелось наклониться и ослабить слишком тугой узел шнурка на правом кеде, который уже успел натереть мне ногу. Буду слышать мерный стрекот садовых поливалок, шум встревоженной толпы, всхлипы и рвотные судороги кого-то рядом и знать, что этот момент не повторится. Потому что той меня больше нет.

Потому что прошло еще немного времени – и я стала почти человеком.

Золотые цепи

До выхода остается меньше получаса, но я продолжаю лежать под невесомым одеялом на широкой кровати под самой крышей. Сегодня вечер Ритуала, и только для этого нужно вылезать из постели, одеваться, краситься и тащиться на другой конец Рима. Хотя в мире много других, более приятных занятий.

Карел одной рукой обнимает мои голые плечи, а второй держит смартфон, листая ленту поиска в Airbnb.

– Сэйнн, может, все-таки полетишь со мной?

– Я терпеть не могу Париж.

– Слишком много туристов?

– Слишком много чувств.

Я смотрю на время в верхнем углу экрана. Двадцать минут. Ладно, накрашусь в машине. Мягкая ткань касается кожи, из приоткрытого окна тянет дождевой свежестью, в комнате еще витает запах кофе, который мы берем в булочной неподалеку. Сейчас я уже не успею за ним зайти. Боги, ну почему нужно куда-то ехать?

– А я туристов терпеть не могу, – говорит Карел, просматривая фото парижских квартир. – Ненавижу. Негде спокойно посидеть – они повсюду. Бегают, орут, лапают все… Как обезьяны. В Амстердаме все каналы загадили, все мосты обвешали замками, ленточками и всякой дрянью…

– Так в любом популярном городе. Но ты бы ни за что не переехал обратно в деревню.

– Нет. Но иногда смотрю на эти толпы и прямо жалею, что согласился на Контракт. Если бы не он, я бы их перестрелял всех.

Карел на секунду, всего на секунду, сжимает в кулак руку, обнимающую меня, стискивает челюсти, показывая в оскале ровные белые зубы. Кого-то другого, наверное, испугала бы эта вспышка ярости, но меня она только веселит.

– Зачем же так грубо? – замечаю я. – Можно подойти к делу творчески – например, подсыпать яда в коробки с сувенирными шоколадками. Тогда смерть будет долгой и мучительной.

– Я подумаю, – серьезно обещает Карел. Потом тоже смотрит на время и отбрасывает смартфон в складки одеяла. – Кстати о Контракте. Нам пора.

Да, Контракт. Именно из-за него мы не можем сейчас заказать пиццу и посмотреть фильм. С другой стороны, именно он делает возможным наш беззаботный образ жизни в принципе. Одни только наши апартаменты – потолок с позолотой, балкон под крышей римского дома восемнадцатого века – стоят двести евро в сутки, а квартира в Париже, куда Карел завтра летит на геймерскую тусовку, обойдется еще дороже. Моими гаджетами можно заполнить целый магазин электроники, шмотками Карела – пару модных бутиков. Мы ни в чем себе не отказываем. Кроме одного – мы не можем быть самими собой.

– Карел!

Я окликаю его, когда он уже исчезает в ванной, и он высовывает в коридор одну только голову, прячась за дверной рамой. Так, как будто я ни разу не видела всего остального.

– Что? Сэйнн, собирайся. Если мы сейчас не выедем, то потом не успеем даже на вертолете.

– Почему мы должны это делать?

– Делать что? Стоять в пробках? Видишь ли, местная логистика с учетом плотности населения…

– Почему ты согласился на Контракт?

Я сажусь на кровати, завернувшись в одеяло, как в кокон, босые ступни тонут в пушистом кремовом ковре из шерсти ламы. Карел пожимает голыми плечами:

– Что за вопрос? Как и ты. Как все. Других вариантов не было.

– Ты уверен?

– А ты нет? Ты же знаешь, почему мы это делаем. Да, условия не идеальные, но я не против – благодаря Контракту у меня есть все, чего я когда-либо хотел. Квартира в Амстердаме, машина, каких в мире единицы, я путешествую сколько хочу и когда хочу, а мои обзоры игр публикуют в мировых изданиях. А главное – я проживу еще очень долго и смогу насладиться всем этим. Назови мне хоть одну причину отказаться.

– Я не об этом. Не о том, чтобы отказаться… Просто… Ну…

Я машинально беру с подоконника свой айфон, включаю и выключаю экран, кладу обратно. Карел смотрит на меня, уже стоя в дверном проеме в одном только полотенце вокруг бедер, и ждет. Думаю, любой мастер эпохи Возрождения отвалил бы кучу золотых монет (при условии, что у они бы у него были), чтобы заполучить Карела в свои натурщики, – рельефные мышцы, острые скулы, жесткие льняные волосы небрежными вихрами, на создание которых, я знаю, он тратит не меньше получаса, и льдисто-голубые глаза. Наверное, именно так выглядел юный Зевс. Конечно, он греческий бог, а не римский, но такого я бы украла с любых небес.

Я смотрю на Карела и сама уже не знаю, что хотела сказать. Мы никогда не говорили об этом, ни с ним, ни с другими дискордами. Контракт не обсуждается. Он придуман не нами и старше нас на много веков. Я знаю текст наизусть на трех языках – английском, нидерландском и итальянском, он совсем короткий, полторы печатных страницы. В нем только простые, однозначные фразы, но иногда, как сейчас, что-то в них не дает мне покоя.

– Если бы был какой-нибудь другой способ выжить, получить то, что мы имеем, и не идти на сделку с лампиридами, ты бы рискнул?

Я готова услышать новую порцию аргументов, но Карел не любит дискуссии и вообще все, что усложняет отношения. Как и я, впрочем. Он вскидывает голову, подмигивает мне и дарит одну из своих самых прекрасных улыбок.

– Только если ты со мной, крошка.

Получается так театрально, что я смеюсь, откидываясь на подушки, потом все же встаю и топаю во вторую ванную. До выхода остается пятнадцать минут.

Можно подумать, что быть потомком богини хаоса – это какая-то очень интересная жизнь, полная приключений. Но, увы, нет, да и жить среди людей как почти человек не так уж весело. Говорят, в давние времена, до Контракта, все было иначе. Таких, как я и Карел, называли дискордами. Наши предки забавы ради затевали драки на рыночных площадях и званых обедах, могли легко поссорить лучших друзей или кровных братьев, устроить массовое побоище или даже развязать многолетнюю войну. Вергилий, описывая битву при Акциуме, написал о нашей богине: «В рваной одежде своей, ликуя, Распря блуждает» [1]. И хотя мы по большей части отлично одеты, а кто-то, как Карел, и вовсе повернут на шмотках, суть он уловил. Мы хаос. Но мы не приносим зло – мы только являемся его проводниками. Мы открываем тьме путь в сердца людей, и она легко проходит сквозь нас, потому что наше собственное сердце лишено света. Богиня Дискордия – одна из потомков тех сущностей, что вышли из первозданного хаоса до того, как мир обрел свою форму. Потом, через поколения, ее род продолжился в нас – нечеловеческих существах с человеческими лицами и абсолютно темными сердцами.

Нам не знакомы чувства. Я не люблю своего парня, и он меня тоже. Я не плакала, когда погиб мой отец, а мой единственный почти друг исчез из моей жизни, только пожалела, что он так и не вернул мне взятую накануне книгу. Я никого не жалею не потому, что равнодушна, – у меня просто нет души. Пожалуйста, не рассказывайте мне о детях в Африке и больных раком подростках – я могу дать вам денег, но только ради того, чтобы вы от меня отстали. Чужие страдания меня не трогают, а душевную боль я просто не понимаю как явление. Больно – это когда захлопываешь дверцу машины и не успеваешь убрать руку. Или когда утром, еще не проснувшись, берешь телефон и он падает тебе на лицо. Вот это боль. Все остальное – лишняя драма.

Так что нет, я не совершаю подвигов, но и зла не делаю. По сути, я вообще почти ничего не делаю. Большую часть времени я провожу так же, как миллионы людей в моем возрасте. Учусь в университете, хожу на тусовки и шопинг, убиваю время в соцсетях, бегаю по утрам. У меня есть жилье, парень, мама, с которой мы почти не разговариваем, и младшая сестра Хэйни, которая в этот момент, наверное, проводит какие-нибудь сложные опыты в лаборатории – она учится на биохимика. Если не знать моего прошлого и не видеть маленькую черную отметину на левом запястье, похожую на татуировку в форме сердца, то я совершенно сливаюсь с пестрой массой европейских студентов. Наверное, древние боги не так представляли себе своих наследников, но получилось что получилось. Боги не предусмотрели, что, живя среди людей, мы со временем окажемся заложниками слишком слабых генетических цепей и наше теперь уже человеческое тело просто не сможет долго удерживать нашу силу. Большинству дискордов не пережить двадцать первый год. Нас не так уж легко поймать или убить – мы выносливы, изобретательны, у нас хорошая реакция и крепкое здоровье, наше тело способно выдержать сильные удары, падения, большую потерю крови и высокие дозы яда. То, что убьет обычного человека, нас максимум отвлечет и замедлит. Но сверхсила держится в нашем теле недолго. При рождении почти неуязвимые, вскоре после двадцати мы можем внезапно умереть от сердечного приступа, кровоизлияния в мозг или какой-нибудь редкой болезни. Наш хаос поглощает нас самих, если мы не соглашаемся на Контракт.

Именно поэтому я не могу провести этот весенний римский вечер в постели вместе со своим парнем, «Нетфликсом» и пиццей, не могу пойти в ресторан или поехать на прогулку – на Ритуал нужно прибыть обязательно и вовремя. Доктор Герцен говорит, что иначе эликсир не подействует – он не хранится долго. Кроме этого, Герцен мало объясняет происходящее. Я не очень ей верю. Но предпочитаю не опаздывать.

Через час мы с Карелом входим в просторный зал. Высокие окна закрыты тяжелыми шторами из черного бархата с золотыми кистями, высоко под потолком сверкает хрустальными подвесками огромная люстра, но свет приглушен и по всему залу горят свечи в золотых канделябрах. Бархатные с позолотой стулья расставлены не рядами, а полукругом, который примыкает к дальней стене. В зале полно народу – мужчины в костюмах, женщины в вечерних платьях, подростки, наряженные так, как будто у них выпускной в школе. Все болтают, некоторые не виделись целый год. Тем временем я нюхаю воздух, как зверь в поисках добычи, надеясь уловить аромат кофе, но пахнет только свечным воском и цветами. На столе у дверей расставлены вазы с белыми лилиями, кувшины с лимонадом и водой и бокалы. Алкоголя нет – до конца Ритуала действует строгий сухой закон, еды тоже нет, только напитки. Терпеть не могу эту часть вечера, скорее бы она закончилась.

– Привет, Сэйнн. – К нам подходит высокая женщина в нежно-лиловом платье. – Карел, добрый вечер. Готовы? Как самочувствие?

На открытой изящной шее блестит нитка жемчуга, улыбка тоже жемчужная, открытая и радостная, в серых глазах – теплые искорки. У доктора Герцен, моего ментора, всегда такой вид, как будто жизнь легка и прекрасна. Не знаю, что заставляет ее в это верить после стольких лет знакомства со мной.

Мы здороваемся, и Карел отвечает за нас обоих:

– Спасибо, прекрасно. Правда, боюсь, Сэйнн может упасть в обморок – я не успел напоить ее кофе.

Как мило. Мне приятно, когда Карел играет в человека и заботится обо мне.

– О! – Герцен смеется. – Этого нельзя допустить! Кофе закончился и, наверное, будет только за ужином, но, думаю, вопрос решаемый. Тут есть кухня для сотрудников. Сэйнн, пойдем прогуляемся? – предлагает она мне, достает из серебристого клатча смартфон, смотрит на время. – У нас есть полчаса.

Это вроде бы естественное и ни к чему не обязывающее предложение сбивает меня с толку. Чего она хочет на самом деле? Я силюсь прочитать ее эмоции, но это трудно, потому что сама я ими не обладаю, – спасает только логика. Повод уйти из зала явно надуманный – она могла бы попросить принести кофе, но ей нужно остаться со мной наедине. И на смартфон она посмотрела не один, а целых три раза, как будто каждый раз забывала, сколько времени. Что-то вывело ее из равновесия, а этого, насколько мне известно, никогда не происходит.

Карел остается болтать с двумя парнями, которым на вид лет по тринадцать, – наверное, они здесь в первый раз. Мы с Герцен покидаем зал и сворачиваем в темный боковой коридор. Точнее, он темный для нее, поэтому я замедляю шаг. Сама я вижу отлично – тьма, что таится в моем сердце, куда чернее.

Скоро мы действительно добираемся до маленькой кухни и пьем кофе из одинаковых белых чашек – неожиданно вкусный и ароматный. Все же это Италия, а не Нидерланды, где люди в офисах хлебают то, что можно назвать растворимым адом – мутным, горьким и абсолютно бессмысленным.

– Как у тебя дела, Сэйнн?

Менторы никогда не спрашивают о делах и самочувствии просто так, для поддержания беседы. Ей нужен честный ответ. Но что именно она хочет узнать?

– Нормально. – Я делаю большой глоток кофе, нарочно медленно, поднимаю брови, как будто удивилась вопросу. – Много работы с магистерской, мне ее сдавать через два месяца, так что пришлось даже тут писать. Куратор говорит, мне не хватает источников…

Я охотно перехожу на итальянский – неродной язык дает мне возможность говорить медленнее, делать паузы и дольше обдумывать ответы. Могла ли она почувствовать, что сегодня я сомневалась, стоит ли сюда приходить?

– Я ненавидела письменные работы, – доверительно сообщает мне Герцен. – Над бакалаврской даже плакала – так обидно было тратить столько времени на все эти разделы и список литературы. Какая у тебя тема, напомни?

– Человеческие эмоции в контексте рекламы в соцсетях. Желание быть принятым обществом, желание быть похожим на известных блогеров и все в таком роде. Зависть и комплексы как двигатель торговли. Очень увлекательно.

На самом деле эту специальность – коммуникационный дизайн с уклоном в маркетинг – я выбрала только потому, что надо было что-то выбрать. Получить образование – один из пунктов Контракта. Я решила, что это будет полезно, – реклама и продвижение продуктов во многом построены на эмоциях, так что я могу их лучше изучить. Я завела блог, в котором пишу о своей учебе, о жизни в Амстердаме и тестирую все, что узнаю на лекциях. Блог довольно быстро стал популярным, бренды стали предлагать мне сотрудничество и платную рекламу. Иногда я соглашаюсь, если это какой-нибудь интересный гаджет или новое необычное кафе, – чисто ради любопытства, денег такая работа приносит сравнительно немного, но она меня развлекает, а это главное. У Карела смежная специальность – социология, и он тоже ее выбрал наобум, хотя в процессе увлекся. Ему интересны групповая динамика и то, как разные тренды и тенденции развиваются, когда их подхватывает масса. Карел говорит, что ничто так не влияет на общественное мнение, как общественное мнение.

– Ого, и правда интересно! Что до источников, обращайся, если тебе нужны комментарии психологов, – довольно-таки у многих страдает самооценка от красивых картинок в Сети, мои коллеги работают с такими проблемами. Сэйнн, я тут хотела сказать…

– Что?

Я замираю, поднеся чашку к губам, и кофе остывает, согревая мои всегда ледяные ладони. Хотя мы с Герцен знакомы уже много лет, она ни разу не причинила мне вреда и во всем помогала, сейчас я опасаюсь ее, как во время нашей первой встречи. Потому что ей явно известно больше, чем мне, и я не знаю, чего от нее ждать. И вдруг она говорит:

– Если однажды тебе понадобится помощь, если что-то или кто-то будет тебе угрожать, а я не буду на связи – всякое может случиться, – я разрешаю тебе нарушить Контракт.

– В смысле?

Это настолько неожиданно, что я теряюсь. Менторы не должны предлагать нам нарушить условия, они с нами как раз затем, чтобы следить, что мы их выполняем. В чем подвох?

– Если однажды ты окажешься в опасности и тебе некому будет помочь, ты можешь нарушить пункт о тайне. Можешь рассказать правду о себе кому угодно. Учти, люди реагируют очень по-разному, они не любят тех, кто сильно от них отличается. Быть собой, снять маску – это всегда риск, иногда смертельный. Но тот, кому не все равно, примет тебя как есть и постарается помочь.

По внимательному, напряженному взгляду ее светлых глаз, по морщинам, вдруг перечеркнувшим высокий лоб, я пытаюсь понять, о чем на самом деле речь, почему она это говорит. Волнение? Тревога? Страх за меня?.. Но почему? Так как я не испытываю человеческих чувств, мне трудно их распознать и трудно реагировать, когда люди действуют по воле эмоций. Такие шаги непредсказуемы, я не могу их просчитать, и это меня раздражает.

– Я не понимаю, доктор Герцен, – говорю я наконец, решив, что лучше сразу прояснить ситуацию. – Кому мне может понадобиться это рассказывать? И кто может мне помочь, в чем?

Герцен еще пару секунд смотрит на меня, как будто колеблется, выдать тайну или нет, потом говорит:

– Просто запомни это. Запомни, что я разрешила. Я уже сделала пометку в твоем деле, так что другие менторы будут знать. Это просто на будущее. Всякое может случиться…

По-моему, когда люди говорят: «Всякое может случиться», они уже знают, что именно может. Герцен повторила эти слова дважды. Но больше она мне ничего не скажет, поэтому я просто киваю.

– Хорошо, спасибо. Что-нибудь еще?

– Будешь еще кофе?

А вот против этого трудно устоять. Аромат и вкус кофе помогают мне притворяться человеком. Кофе вообще все делает чуть более терпимым. Дискорды любят кофе, потому что он частично нейтрализует подавляющее действие эликсира, бодрит, но вместе с тем помогает держать себя в руках и никого не убить. Я подозреваю, что люди пьют кофе по той же причине и без него мир бы давно превратился в хаос. Поэтому кофе – второе темное божество после Дискордии, которому мы поклоняемся.

Я одним глотком выпиваю ароматный эспрессо, мы еще немного болтаем о моей учебе и о Риме, потом ставим чашки в посудомойку и возвращаемся в зал.

Там уже заняты почти все места, и мы с Карелом садимся в первом ряду. Если посмотреть на все собрание со стороны, то легко понять, кто из компании Герцен, а кто из моей, – по возрасту. Всем дискордам в зале от тринадцати до двадцати – насколько я знаю, ни для кого этот Ритуал не последний. Нам с Карелом остался еще один, в следующем году. И тогда мы окончательно станем почти людьми. А менторам редко меньше тридцати пяти – не то чтобы тут действовало какое-то строгое правило, просто для такой работы нужны зрелые, состоявшиеся личности с большим жизненным опытом. Говорят, в их сообщество принимают после долгой череды собеседований и тестов, которые сложнее, чем у ФБР. Я как-то спросила у Герцен, правда ли это, но она не ответила, только улыбнулась и сменила тему.

О менторах нам вообще мало что известно. По сути, только то, что все они так или иначе происходят от лампиридов – древних существ, носителей света, которых еще иногда называют светлячками. Сегодняшние лампириды – люди, и далеко не все они становятся менторами – большинство ничего не слышали о дискордах и живут обычной жизнью. Светлячков легко узнать по всегда горячим ладоням, сияющим глазам и избытку энергии, которой они охотно делятся с другими. Многие из них работают в медицине, школах, спасательных службах – там, где нужны самоотдача и альтруизм. Качества, которые мне никогда не понять, я даже слова эти выучила с трудом – для меня они ничего не значат.

О сообществе менторов нам тоже известно немного. У них нет лидера как такового – их миссия не предусматривает власть и иерархию. Своих подопечных и обязанности они распределяют между собой – кто-то занимается финансами, кто-то организует наш приезд сюда и обеспечивает безопасность, следит, какая информация попадает в медиа. В остальном мы знаем не больше того, что написано во вступительном параграфе Контракта: «…сообщество основано в июле 64 года н. э. после Великого пожара Рима Александрией Августой, одной из приближенных императора Нерона». По одной из версий, в знаменитом римском пожаре виноват сам Нерон, которого ряд историков тоже относят к дискордам. Потом, чтобы отвести от себя подозрения, он обвинил в поджоге христиан и многих зверски казнил в свое удовольствие. По другой версии, пожар устроил кто-то из местных дискордов, не имея других намерений, кроме как развлечься. Зная наших, я охотно верю именно в это – тот же Нерон потом отстраивал Рим на свои средства, а я бы так не заморачивалась. Как бы там ни было, именно эта загадочная Александрия, которая, по одним сведениям, была кем-то вроде придворной повитухи и травницы, по другим – храмовой жрицей (а почему бы и не то и другое сразу, учитывая римские порядки?), изготовила эликсир, который, с одной стороны, продлевал дискордам жизнь до нормальной, человеческой, а с другой – подавлял нашу разрушительную силу. Получался такой себе компромисс, лекарство с сильным побочным эффектом. Герцен как-то сказала, что медицина – это мир компромиссов, что якобы так говорит один ее знакомый доктор. Не хотела бы я с ним встретиться.

Вместе с несколькими помощниками, юношами и девушками, которые тоже были лампиридами, Александрия основала сообщество менторов и, чтобы защитить город, предложила дискордам сделку. С тех пор мы могли прожить либо короткую жизнь, полную хаоса и разрушений, либо стать почти людьми, получая еще и приличную сумму из городской казны, – сразу стало ясно, что просто так, даже ради долгой жизни, отдавать свою силу мы не готовы, а Рим к тому времени еще не отстроили, поэтому торговаться – себе дороже. Потом члены сообщества узнали, что дискорды существуют в разных уголках мира, и задачей менторов стало найти их и предложить выбор.

Со временем удалось привлечь к сообществу финансирование из других стран, что дало, кроме прочего, доступ к последним достижениям медицины. Чудесно, кстати, что даже тогдашний уровень асептики (точнее, ее отсутствие) не сказался на действии эликсира. Хотя внутривенные инъекции в современном виде существуют всего пару сотен лет, крепкое здоровье дискордов веками защищало нас от заражения крови и других тяжелых последствий. Есть даже теория, что сообщество лампиридов очень повлияло на развитие медицины – они одними из первых начали использовать полые иглы и стеклянные трубки для вливаний, а позже – многоразовые шприцы и методы их стерилизации. Разные события в течение столетий тоже сыграли свою роль. Мрачное Средневековье, как ни странно, не привело к мятежам и всплеску тьмы среди дискордов, а заставило их и менторов работать вместе, скрывая свою истинную природу, – и тех и других святая инквизиция считала еретиками, а ничто так не сближает, как общий враг. Все же интересно, как мир меняется со временем. Тогда мы с Карелом ничуть не обрадовались бы поездке в Рим – католическая церковь не признает иных богов и быстро нашла бы нам теплое местечко на костре. А теперь мы прилетаем сюда бизнес-классом, оплаченным теми, кто носит на шее маленький золотой крестик, а о связи с нами не упоминает на исповеди.

Дискорды называют эликсир золотой ампулой. Не только из-за цвета, но и из-за тех сумм, которые мы получаем, соглашаясь на Контракт. Инфляция прошедших столетий и курс валют учитываются, само собой. Но что именно входит в состав ампулы, нам не говорят.

Я считаю, что нам с Карелом повезло родиться в апреле, с разницей в десять дней. Ритуал проходит четыре раза в год, и дата для каждого из нас определяется днем рождения, а сами даты привязаны к смене сезонов, которые в Италии считаются по астрономическому календарю, – 21 марта, 21 июня, 23 сентября и 21 декабря. В начале весны в Италии хорошо – еще нет жары и бешеного потока туристов, но уже тепло, можно гулять и пить кофе на открытых террасах. Хоть я и порождение тьмы, но обожаю погреться на солнышке. А еще люблю вкусно поесть, поэтому готова и дальше прилетать сюда каждый март – думаю, стоит сделать из этого традицию.

Карел закидывает одну руку на спинку моего стула и наклоняется ко мне.

– Давай на следующий год, когда все закончится, поедем в путешествие по Италии? Отпразднуем, так сказать.

Он идеален еще и потому, что угадывает мои желания. Кстати, это нетрудно – дискорды в целом хорошо понимают друг друга, особенно если давно знакомы. Я придвигаюсь ближе, чувствую тепло его кожи сквозь белую шелковую рубашку. Отвечаю:

– Посмотрим, дожить еще надо. Говорят, последний год – самый сложный.

Карел смеется:

– Слишком велик соблазн нарушить Контракт?

– Нет, соблазн такой же, как и всегда. Просто к этому времени все самые классные шмотки и гаджеты уже куплены, развлечения надоедают и приходит скука. А в скуке мы страшны, можем и конец света устроить.

– Я придумаю нам развлечение, когда вернусь из Парижа, – обещает Карел. – Смотри только, без меня никаких апокалипсисов.

После двадцати одного года и девяти золотых ампул мы не обретаем чувства. Но наша связь с тьмой ослабевает, мы теряем доступ к ее разрушительной силе, становимся почти людьми и можем прожить жизнь, равную по длине человеческой. Мы по-прежнему стоим десятка опасных преступников, но взрослый дискорд далеко не так силен, как юный. Конечно, за взрослыми менторы тоже приглядывают, но подставлять руку под иглу им больше не нужно. К сожалению, с последним Ритуалом поступление денег на наш счет прекращается. Но если использовать средства с умом, получить хорошую профессию или открыть свое дело и не совершать дорогих глупостей, то можно безбедно прожить еще много лет.

Мы замолкаем – Герцен садится прямо за нами. Я чувствую ее взгляд – ласковый, внимательный, – как дуло пистолета, приставленное к моему затылку. Что-то с ней сегодня не так. Надо будет потом рассказать Карелу о нашем разговоре и спросить, что он об этом думает.

От скуки я лениво блуждаю взглядом по лицам. Вокруг много известных людей – милого старичка-банкира в смешном фиолетовом костюме с черной бабочкой в прошлом месяце фотографировали для крупного бизнес-журнала, а высокая, под два метра, брюнетка с золотистыми прядями в волосах – знаменитая топ-модель. Эти люди и многие другие финансируют сообщество, отстегивая космические суммы. Сильные мира сего, как никто другой, заинтересованы в том, чтобы мы соглашались на сделку. Иначе их власти придет конец и настанет власть хаоса.

– Что, если смешать лимонад в кувшинах с соляной кислотой? – Карел оглядывается на столы. – Как думаешь, будет заметно? Сколько человек успеют его выпить, прежде чем нас поймают?

Он говорит очень тихо, но я все равно толкаю его локтем – Герцен может услышать. Карелу тоже скучно – Ритуал, при всей торжественной, даже помпезной обстановке, ужасно нудный. Ни красочных жертвоприношений, ни дрожащих от демонического хохота стен, ни столбов пламени – большую часть времени мы просто сидим и ждем. У стены стоит небольшой деревянный стол, покрытый белой тканью с золотой каймой, и два стула. На столе горят семь толстых белых свечей в латунных подсвечниках. Практического смысла они не имеют, просто создают атмосферу. По какой-то негласной команде все разговоры вокруг стихают до полной, оглушающей тишины, в которой из наружного мира не доносится ни звука. Потом в центр замкнутого стульями и стеной пространства выходит низенький мужчина, которого можно принять за ведущего музыкального шоу прошлых лет – на нем строгие «концертные» брюки, черная бархатная жилетка и белая рубашка с широкими рукавами, а его редкие, почти полностью седые кудри уложены гелем, так же как и маленькие аккуратные усики. Это Арно Ривдерра, ментор Карела, бразилец с английскими корнями. Мистер Ривдерра – стиляга и шутник, и я радуюсь, что сегодня именно он будет вести Ритуал. Хоть не усну в ожидании своей очереди, такое уже случалось.

– Мои дорогие, – начинает он сильным, полным энергии голосом. – Рад видеть вас всех живыми и здоровыми. За прошлый год мы пережили два с половиной конца света, последний – по календарю какого-то только что открытого древнего племени – можно не считать. Наш мир после всех испытаний стал еще сильнее. И он держится благодаря балансу. Благодаря тому, что тьма не воюет, а идет рука об руку со светом. Спасибо! – Он кланяется в нашу сторону, при этом несколько прядей с его макушки отклеиваются и падают на лоб, мистер Ривдерра выпрямляется и смахивает волосы небрежным театральным жестом.

Менторы аплодируют. Я борюсь с желанием закатить глаза – все-таки я рано радовалась, а он тут разошелся с речью. Скорей бы ужин. И на свежий воздух. И прокатиться по ночному городу на машине с открытым верхом, а не сидеть тут с серьезной миной.

Мистер Ривдерра разводит руки в стороны, как будто собирается обнять ими всю толпу, и вскидывает голову:

– Да начнется ритуал Семи Золотых Цепей!

На самом деле никаких цепей нет, просто красивое название. Герцен сказала, что эту метафору римляне позаимствовали у скандинавов, из их легенды о волке Фенрире, которого боги посадили на цепь, отлитую из редких ингредиентов [2]. Когда-нибудь волк разорвет цепь, проглотит солнце и тогда настанет конец света. Но это случится не скоро. А вот если хотя бы несколько дискордов разорвут Контракт и объявят людям войну, то мир погрузится во мрак еще быстрее, чем «Титаник» на дно океана.

Закончив свою пламенную, как соус табаско, речь, мистер Ривдерра зовет Карела по имени. Тот выходит к нему, становится рядом – он выше на голову и крупнее вдвое.

– Карел, – говорит мистер Ривдерра так, чтобы все слышали, – как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, мистер Ривдерра. Лучше некуда, – отвечает Карел, сверкая идеальной улыбкой.

– Ты хорошо проводишь время? У тебя есть все, что нужно?

– Все, чего я когда-либо хотел, и даже больше.

– Согласен ли ты и дальше выполнять условия Контракта?

– А что мне мешает? – Карел смеется, бросая взгляд в мою сторону. – До тех пор, пока среди нашей породы есть красивые девушки, а сумма на моем счету похожа на телефонный номер, вы можете не задавать этот вопрос.

Мистер Ривдерра тоже смеется и довольно кивает, потом жестом приглашает Карела присесть к столу, а сам садится напротив. Карел протягивает ему левую руку, равнодушно смотрит, как на ней затягивается медицинский жгут. Одной этой рукой он мог бы свернуть шею мистеру Ривдерре, причем особо не напрягаясь. Маленькая ампула с золотистой жидкостью сверкает в отблесках свечей, а потом по тонкой игле золото перетекает Карелу в вену. Еще минута – и он, держа руку согнутой в локте, снова садится рядом со мной. В его голубых глазах светятся золотые искры. Я знаю, что совсем скоро, еще до конца вечера, они погаснут, и любуюсь – это всегда красиво, как две маленькие галактики в холодном космосе. На моих темно-карих глазах эффект получается не такой шикарный.

Потом мистер Ривдерра возвращается на свое место, и к столу начинают подходить другие менторы и их подопечные. Моя очередь наступает почти в самом конце. Очередь менторы заранее обсуждают между собой и знают наизусть, список никто не зачитывает. Я сажусь напротив Герцен, протягиваю ей левую руку. Легкие осторожные пальцы касаются моей кожи – они всегда теплые, какой бы холод ни стоял вокруг. От нее пахнет миндалем – сладкий аромат с ноткой горечи, взгляд светится мягким теплом.

– Ты готова, Сэйнн? – спрашивает она. Спрашивает только у меня, смотрит только на меня, как будто мы здесь вдвоем.

– Да, – отвечаю я, и на секунду, всего на секунду, мне хочется сорваться с места и бежать. Опрокинуть стол, и пусть пламя никому не нужных свечей отведает на вкус человеческой плоти. Но я остаюсь сидеть и, когда золотистая жидкость вливается в мою кровь, задерживаю дыхание – в этот момент всегда такое чувство, как будто я лечу вниз на очень высоких качелях. Руку, а потом и все тело заполняет приятное, успокаивающее тепло. Герцен что-то ищет на столе, а потом клеит мне на сгиб локтя не обычный пластырь скучного бежевого цвета, а детский, разрисованный цветными рожками с мороженым. Как это мило. Она всегда что-нибудь такое делает.

Кроме ощущения тепла и золотых искр в глазах во мне мало что меняется. Сердце начинает биться чуть медленнее и ровнее, цвета вокруг не такие резкие, будто на них наложили мягкий фильтр, запахи тоже становятся не такими сильными, сливаясь в один аромат большого, помпезного торжества – цветов, дорогого парфюма, паркетной мастики и еще какой-то холодной пустоты, – так пахнет опустевший зал театра после того, как огни погашены и публика разошлась по домам. Я пару раз глубоко вздыхаю, потом начинаю прикидывать, что куплю себе на ту сумму, которую мне переведут в этом месяце. Наверное, какие-нибудь гаджеты из серии «умный дом» – терпеть не могу быт и приветствую все, что его облегчает.

Вечер подходит к концу. Слава богам! Слава Дискордии, которая подарила мне мое темное сердце! С ним у меня теперь та жизнь, о которой я в детстве даже не могла мечтать.

Ведь быть почти человеком можно по-разному.

«Ты монстр, Сэйнн, – повторяла мать каждый раз, когда ее вызывали в детский сад, а потом в школу. Отец не ходил, у него всегда появлялись какие-нибудь срочные дела. – Ты не человек. Ты монстр».

Она была права. Просто ни она, ни я тогда еще об этом не знали.

В детстве я была ходячей бомбой невероятной разрушительной силы. Меня выводила из себя любая мелочь, я срывалась от одного слова или даже взгляда, брошенного в мою сторону, крушила все на своем пути, била и кусала всех, до кого только могла дотянуться. Я могла запросто наброситься на другого ребенка в саду или на прогулке в парке, разнести в щепки игрушечный домик или растерзать мягкую игрушку. Никакие уговоры и наказания не помогали – моя ярость была такой сильной, что никто не мог со мной совладать. Одногруппники пользовались этим и скоро научились делать так, чтобы я срывалась как можно быстрее. Они трогали мои волосы, прятали мои вещи, отбирали мою еду. Все это доводило меня до безумия.

Когда мне было около четырех, я ударила одного из мальчиков в группе головой об стену, так что он потерял сознание, а с потолка отвалился кусок штукатурки. После этого из садика меня выгнали, а родителям сказали, что мне нужна помощь «специалистов». Началась бесконечная череда разговоров на кожаных диванах у каких-то бородатых мужиков с дипломами в золотых рамочках и участливым, отеческим взглядом, тесты с бесформенными пятнами и странные вопросы – почти всегда одни и те же. Есть ли у меня воображаемые друзья? Не трогал ли меня какой-нибудь взрослый дядя под платьицем? Не боюсь ли я спать одна в комнате? Последний вопрос меня всегда ставил в тупик. Я не понимала, чего можно бояться, когда вокруг никого нет – эти минуты были лучшими в моей жизни.

– Сожалею, но этот случай выходит за границы моей компетенции, мефрау Мартенс, – сказал один из «специалистов» моей матери, пока я ждала в коридоре. – Мы имеем дело с ярко выраженным девиантным поведением, которое, вполне возможно, связано с психическим расстройством. Я рекомендую вам обратиться к врачу. У меня есть знакомый, я могу договориться о приеме…

Я понятия не имела, где находятся «границы компетенции» и почему мое поведение не просто плохое, а «девиантное», но упоминание врача меня насторожило. Мои родители тогда не последовали совету – как раз родилась моя сестра, поэтому им было не до меня, и я целые дни проводила одна в своей комнате, откуда меня выпускали только поесть. Это было не то чтобы очень хорошее время, но дома, по крайней мере, была только мать, занятая ребенком, а отец почти все время проводил в мастерской, так что меня оставили в покое.

Потом началась школа, и каким-то чудом я даже попала в обычную, не для детей с отклонениями, но там я снова оказалась среди людей, и ситуация повторилась. Только теперь я была взрослее, сильнее и соответственно опаснее. После того как я воткнула учительнице в руку ножницы, которые стащила с ее стола, меня увезли в больницу. Там я впервые познакомилась с нейролептиками – болючими уколами, от которых тело становится безвольным, как у куклы, а мозг превращается в вязкий кисель, и с противными таблетками, которые обязательно нужно было принимать под надзором медсестры и после этого показывать ей рот. Это было унизительно. Из больницы меня не выпускали, а от лекарств у меня почти не оставалось сил и ничего не хотелось, даже есть.

Тогда я поняла, что надо действовать по-другому. Надо сделать вид, что я приняла правила игры, надо научиться прятать свою ярость, действовать исподтишка, иначе мне не выжить.

Я начала подробно расспрашивать всех этих дядечек и тетечек с дипломами о том, как мне следует себя вести, а потом выполняла их советы. Скоро на меня просто нарадоваться не могли и очень гордились таким прогрессом.

Через какое-то время меня вернули в школу, и там я обнаружила, что учиться интересно, а еще – что совсем не обязательно бросаться на одноклассника с кулаками, если он сказал какую-нибудь гадость, не обязательно грубить учителям, потому что от этого потом одни проблемы. Гораздо интереснее сделать так, чтобы виновный сам себя наказал. Я еще ничего не знала о своей природе, но уже заметила, что могу заставить обидчиков затеять между собой драку, сделать так, чтобы самые тихие девочки вцепились друг другу в идеальные локоны и ругались, как пьяные матросы. Я не понимала точно, как мне все это удается, – сначала я чувствовала, как внутри меня поднимается волна злости, гигантская, сильная, потом она оказывалась снаружи, прямо передо мной, мою жертву окутывала темная дымка – а после начинался хаос, но к тому времени я уже успевала скрыться, так что на меня никто бы и не подумал. Однажды мне даже удалось провернуть такой трюк со взрослыми. Госпожа Розенберг, преподаватель истории, толстая розовощекая дама, похожая на поросенка, сломала нос господину ван Свитену, тощему долговязому математику, потому что решила, что он как-то неприлично на нее посмотрел. Обоих я потом больше никогда не видела. А все потому, что не надо им было подшучивать над моей мятой и слишком большой рубашкой – родители покупали мне одежду в секонд-хенде, а пользоваться утюгом, как и почти всей техникой в доме, отец мне запрещал.

Все это развлекало меня в однообразных школьных буднях, но радости не доставляло. А в тот день, когда погибла Виктория, я окончательно поняла: я – другая. Я не человек. Мне нужна помощь, нужны ответы, но люди в белых халатах не могут мне их дать. Они могут сделать только хуже. И я стала ненавидеть врачей.

Чужая память

Утром мы с Карелом пьем кофе на Кампо-деи-Фиори и лениво наблюдаем за людьми, пришедшими на рынок. Вокруг полно народу со всего мира – местные, туристы, люди, приехавшие в столицу из окрестных деревень, и даже целая группа японских школьников. Я провожаю их взглядом, потом сосредотачиваюсь на важной задаче: макнуть в кофе краешек миндального печенья и успеть откусить до того, как оно размокнет.

– Прикинь, как это – всю жизнь прожить в одном городе, – вдруг говорит Карел. – Смотреть на одни и те же дома, ходить одними и теми же улицами. А потом по одной из них тебя увезут на кладбище. Все. Finita la commedia.

Пока я обдумываю такую перспективу, он добавляет:

– Честное слово, если бы всю свою жизнь я ходил на рынок продавать сувениры туристам, я бы однажды сошел с ума. Достал бы где-нибудь ствол и перестрелял бы их всех.

С моего места мне видно боковую стену одного из прилавков, увешанную тарелками с изображениями римских и греческих божеств. Рядом висит большой картонный ценник: одна тарелка – пять евро, три – за десять. Меня никогда не интересовали сувениры, но пока я всматриваюсь в них, площадь заволакивает серый туман, а потом перед глазами встает странная картина: не то магазин антиквариата, не то музейное хранилище. Наверное, это вечер или ранее утро – красные отсветы солнца пляшут на беленых стенах, маленькие пыльные окна под высоким сводчатым потолком закрыты наглухо, и снаружи не доносится ни звука. Воздух прохладный и неприятно сухой на вкус – где-то работает кондиционер, поддерживая нужную температуру. Я медленно иду между рядами полок и убиваю из пистолета всех, кто попадается мне навстречу. Мужчины и женщины в деловых костюмах или халатах с серебристыми бейджиками на груди падают на пол, я переступаю через их тела и иду дальше. Кровь ложится на стены хаотичными штрихами, она ярче, чем скупое солнце, она сияет. Потом я забираю из сейфа деревянные статуэтки каких-то весьма уродливых божеств или демонов, тускло блестящие золотые кольца с цветной эмалью, монеты с портретами давно отживших правителей и ухожу. Теперь холодный воздух пахнет кровью. Кровь древнее всех этих странных вещей, давно не нужных их прежним владельцам, древнее самого мира. А древнее крови только тьма…

– Сэйнн!

Я вздрагиваю, потом оглядываюсь вокруг. Передо мной снова площадь, залитая солнечным светом. Я смотрю в свою чашку – в ней плавают куски размокшего печенья, напиток безнадежно испорчен.

– А? – Я поднимаю руки к лицу, осматриваю их, даже нюхаю ладони – они пахнут ванилью и миндалем, ни следа пороха и крови. – Карел, у тебя бывают воспоминания, которые как будто бы не твои, но кажутся реальными?

– Конечно. Это называется «дополненная реальность», сейчас много таких игр. Популярная тема. Я так в одной игре создал целый мир и помнил его историю за два тысячелетия, а потом…

– Нет, я не про игры. Не про что-то искусственное. У тебя бывали воспоминания, которые как будто тебе не принадлежат?

Карел несколько секунд смотрит на меня, хлопая ресницами, как будто не верит своим глазам. Потом говорит:

– Нет, все мои воспоминания – мои. Сэйнн, ты что, не выспалась?

Мне не хочется признаваться – я только что испугалась. А страх дискорды испытывают редко. У меня даже кожа на руках покрылась мурашками, но Карел ничего не замечает.

– У тебя галлюцинации?

– Э-э-э… Я просто представила… Вдруг в какой-нибудь параллельной реальности я работаю в сувенирной лавке и тут ты приходишь меня убить?

Я заказываю себе еще кофе, и мы с Карелом фантазируем на тему того, какой могла бы быть наша жизнь, будь мы людьми. Потом мы возвращаемся в свою квартиру, и, когда поднимаемся по лестнице, я вижу на стене подъезда гравюру, которую не замечала раньше, – римская боевая колесница, запряженная лошадьми. Это тоже дешевая копия, как тарелки на рынке, но я смотрю на нее и снова проваливаюсь в какую-то другую реальность. Передо мной уже не залитая солнцем лестница, а коридор особняка или замка, освещенный единственной лампой под абажуром из витражного стекла. Старинные обои сверкают позолотой, полы скрипят, воздух недвижим и противен на вкус, как теплое вино, пахнет пылью и подгнившими цветами. Я снимаю со стены гравюру с колесницей, она тяжелая, холодный металл приятно касается ладоней. Когда я укладываю добычу в потертую сумку из черной кожи, кто-то подходит ко мне сзади, я оборачиваюсь и стреляю, даже не рассмотрев лица. Оно не имеет значения, потому что никто не имеет права встать у меня на пути…

– Сэйнн! – зовет Карел. Он давно стоит на площадке у двери.

– Что? – Я наконец отрываю взгляд от гравюры и переставляю ногу на следующую ступеньку.

– У тебя тут будет еще два дня, ты не хочешь в музей какой-нибудь сходить? Там таких штук навалом.

Он знает, что я никогда особо не интересовалась прошедшими веками и даже римскую и греческую мифологию, обязательную для дискордов, осилила с трудом. Меня куда больше увлекает настоящее и его возможности. Поэтому образы, возникшие в сознании, ощущаются как нечто чужеродное и очень неприятное. Как будто мне подбросили чужую грязную одежду.

Наверное, с эликсиром в этот раз что-то не так. Может, Герцен решила поставить на мне эксперимент? Если да, то это плохая идея. Я думаю об этом, пока мы с Карелом ходим по торговому центру, – для поездки ему срочно понадобилась новая белая рубашка, которая, я готова поклясться, будет точной копией десятка тех, что уже упакованы в чемодан. Я смотрю на расслабленных, беззаботных людей вокруг, и по моим артериям бегут электрические разряды, взгляд заволакивает тьма. Я готова выплеснуть ее на влюбленную пару, выбирающую кольца в отделе для свадеб, на женщину в джинсовом комбинезоне, которая склонилась над младенцем в коляске и не замечает ничего вокруг. Если Герцен нарушила наш договор, я тоже его нарушу. И она пожалеет о своем решении, которое приняла у меня за спиной.

Я уговариваю себя, что такого быть не может. Это нелогично. По Контракту ментор обязан сделать все, чтобы помочь мне, а Контракт для менторов – это святое. Плевать на правила – скорее в духе дискордов, Герцен так бы не поступила. Или все-таки она вчера не зря разрешила мне нарушить пункт о тайне? Она что-то затеяла, что-то изменилось. И я больше не намерена ждать, когда снова провалюсь в какие-то лабиринты, полные древнего хлама, – мне нужен ответ прямо сейчас.

Вечером, дождавшись, когда Карел уйдет в ванную, и зная по опыту, что он пробудет там около часа, я пишу Герцен: «Вы что-то поменяли в составе?» – и не проходит двух минут, как она звонит мне по «фейстайму».

– Сэйнн, все в безопасности? Кто-нибудь пострадал?

Она в своем кабинете, и белый свет от настольной лампы заполняет весь экран – мне трудно рассмотреть лицо, и все-таки она как-то слишком бледна.

– Нет. Все в порядке, – отвечаю я.

За Карела, впрочем, я поручиться не могу – как раз в этот момент в ванной нашей квартиры что-то падает и со звоном разбивается, потом следует вопль, полный страдания. Надеюсь, что Карел не убился, – не хочется потратить вечер на разборки с полицией. Я рассказываю Герцен об увиденном. Стараюсь говорить спокойно, как будто мне просто любопытно. Она не должна понять, что я уже готова ее прикончить. По выражению лица – брови домиком, расширенные глаза и сжатые губы – я считываю тревогу.

– Что ты чувствовала в это мгновение, Сэйнн? – В ее руке появляется высокий стакан с водой, и она делает пару торопливых глотков. Блики прозрачной жидкости в лучах света слепят и отвлекают.

– Ничего. – Я пытаюсь сосредоточиться, но мне и правда больше ничего не приходило на ум. – Это просто было странно. Как будто это не мои воспоминания.

– Ты ненавидела людей, в которых ты… которые погибли в этих сценах?

– Нет. Мне кажется, я даже не узнавала их, они были ни при чем, просто попались под руку. Но стрелял в них кто-то другой, не я, просто я как бы видела мир его глазами. Как будто такая виртуальная реальность, что ли.

– Прошлая реальность, – негромко произносит Герцен, глядя куда-то в сторону.

Мне кажется, за пределами экрана есть кто-то еще, но через секунду ее взгляд возвращается ко мне.

– Ты не могла где-нибудь видеть подобное, например в фильме, а потом просто вспомнить?

– Это не было похоже на фильм, доктор Герцен. Это был именно взгляд от первого лица. Что-то не так?

Картинка на экране едва заметно дергается из стороны в сторону – ее рука дрожит. Что могло испугать мою наставницу? Ведь она уже много лет работает с бездушными существами, способными на что угодно. Потом она говорит:

– Я не знаю, Сэйнн. Мне нужно кое-что проверить, но, возможно, это просто образы, которые ничего не значат. Такое бывает у многих людей, и жуткие картины, которые они видят, не всегда означают что-то буквальное, а иногда означают противоположное. В психологии есть классический пример: одна женщина готовила обед, а рядом в кроватке спал ее новорожденный ребенок. На столе лежал нож, и женщина вдруг представила, как она берет его и закалывает им ребенка. Она очень испугалась, стала считать себя ужасной матерью и сумасшедшей, но на самом деле тут нет ничего ненормального. Ее мозг распознал нож – острый предмет, оружие – как опасность для ребенка и просто довел эту связь до абсурда, ведь больше всего на свете женщина хотела защитить своего малыша. И таких примеров много. Возможно, твое подсознание, которое знает о твоей темной стороне, хотело защитить окружающих от нее и поэтому нарисовало тебе такую сцену.

Она говорит, как всегда, убедительно, спокойным, доброжелательным тоном, но как-то слишком уж много и подробно. И она так быстро ухватилась за нужное объяснение, мне это не нравится.

– А все эти штуки на полках… Кажется, на них были разные божества и сцены из мифов. Их мне тоже воображение нарисовало?

Снова что-то мелькает в ее взгляде – какое-то тревожное узнавание, но тут же исчезает.

– Наш мозг – мастер делать ужасы правдоподобными, – говорит она. – Я думаю, тебе нужно просто хорошо отдохнуть, Ритуал – это всегда стресс. Если ты почувствуешь себя плохо или даже просто захочешь с кем-то поговорить, сразу же напиши мне. Но я уверена, все будет в порядке. Тебе нечего бояться.

Я сдерживаю усмешку. Мы обе знаем, что, если эликсир перестанет действовать, бояться буду не я, а все вокруг. Потом мы прощаемся, и я иду проверить, жив ли все-таки Карел – тишина в ванной настораживает. Я уже представляю, как предъявлю полиции труп моего парня, но оказывается, что Карел всего лишь разбил маленькое зеркало, которое плохо держалось на шарнире, поэтому соскочило и упало на пол. Мы шутим насчет семи лет неудач, убираем осколки, потом ужинаем в пиццерии через дорогу и Карел уезжает в аэропорт.

Глубоко за полночь, уже засыпая одна на широкой кровати, я вспоминаю фразу из какой-то статьи о неочевидных признаках разных эмоций – в свое время я прочла тонну таких материалов, когда училась распознавать человеческие чувства. В статье говорилось, что если человек отвечает на вопрос слишком быстро и слишком подробно, то это может означать две вещи: либо он настолько недалек, что зациклен на одной версии и даже не допускает другого ответа, либо же он врет. А моего ментора вряд ли бы кто-то назвал недалекой.

Утром моросит дождь, но я все равно натягиваю легинсы, легкую куртку и беговые кроссовки, беру айрподы и выхожу на улицу.

В Амстердаме хорошо бегать под какую-нибудь веселую чушь вроде Twenty One Pilots. Но Рим (город – тысячелетняя развалина, город – Вавилонская башня) требует чего-то проверенного временем. Классическую музыку я терпеть не могу, я под нее скорее усну, чем начну бегать, поэтому тут у меня всегда наготове The Rolling Stones.

На самом деле я не люблю музыку. Точнее, мне нравится то, как она бодрит и задает ритм, но мне никогда не понять, почему люди плачут под какую-нибудь песню или на концертах падают в обморок от избытка чувств. Но у музыки есть одно важное свойство – если включить ее достаточно громко, перестаешь слышать людей. Это меня устраивает.

Подошвы кроссовок пружинят об асфальт, ветер дует в лицо, я глотаю прохладный утренний воздух вместе с каплями дождя – он пахнет городом и морем одновременно. Как будто я на палубе огромного лайнера посреди океана. У людей существует вокруг бега целая философия – о том, как он успокаивает, помогает бороться с депрессией и вырабатывать гормон счастья. Наверное, у дискордов нет этого гормона – «счастье» для меня просто слово. Для меня бег – это фильтр-«размытие» для реальности. Когда я бегу, мир вокруг теряет четкость, а когда я его не вижу в деталях, он не так сильно меня бесит и мне не хочется стереть его с лица земли.

Я останавливаюсь у светофора, продолжая бежать на месте. Рядом со мной нервно топчется под прозрачным зонтом низкий толстяк в сером деловом костюме, глаза-щелочки зыркают то на тяжелые наручные часы, то на светофор, как будто гипнотизируют его. По другую сторону от меня девушка в длинном черном платье и хиджабе поправляет на изящном плече цепочку сумки Chanel. Я замираю на секунду, делаю глубокий вдох. В пропитанном дождем воздухе – сладкие нотки сдобы. Ух, сейчас сделаю еще круг, а потом зайду в булочную за кофе и рожками с абрикосовым повидлом…

Со своего места мне видно угол старинного дома. На первом этаже – кафе с огромными, почти во всю стену, окнами, карнизы украшены замысловатой лепниной, местами потрескавшейся. Зеленый свет долго не загорается, поэтому я успеваю рассмотреть край черной с золотом вывески над входом в кафе – «Эрис». Толстяк отрывает взгляд от часов и с опаской смотрит на меня, когда я начинаю смеяться, но это только веселит меня еще больше. Интересно, кому пришло в голову так назвать место отдыха и приятных встреч? Эрис – греческое имя Дискордии. Такое название больше подходит для бара в ковбойском стиле, где принято бить кулаком по столу и открывать дверь с ноги. Впрочем, раньше мне уже встречались оздоровительный центр «Плутон» (римский бог царства мертвых, соответствует греческому Аиду), садовые поливалки «Вулкан» (бог небесного огня и засухи) и шоколад «Помпей» (со вкусом пепла, видимо). Нейминг – он такой. Всем хочется быть оригинальными.

Я еще размышляю о том, как древнее причудливо вплетено в канву современного мира, когда картина перед моими глазами снова меняется. Я по-прежнему смотрю в окно кафе, но не снаружи, а изнутри. Я сижу у окна и вижу эту самую улицу, залитую летним солнцем, вижу пеструю толпу у перекрестка, слышу шум машин и стрекот одинокого мотоцикла вдалеке. Передо мной на столике лежит карта на тонкой мелованной бумаге с потертыми изгибами – такую можно бесплатно получить в туристическом центре – и стоит пустая чашка эспрессо. Кофейный аромат окутывает все вокруг, сладкий и плотный, как бывает только в тех местах, где кофе пьют много и постоянно. Я встаю и делаю шаг, но не к двери, а куда-то в глубину зала, откуда слышится странно знакомый голос… Который в следующую секунду сменяется скрежетом тормозов.

Реальность возвращается ко мне вместе с ударом о мостовую. Кажется, у меня даже звездочки летят из глаз, как у героев мультфильмов. Музыка обрывается. Когда я снова начинаю видеть мир вокруг, я лежу перед капотом черного «Лендкрузера» и водитель, пожилой итальянец, накрывает меня невесомым серебристым одеялом, похожим на фольгу для цветов.

– Ах, сеньорита, зачем же вы так… Вам же еще жить и жить, а вы выбегаете на дорогу! И что я мог сделать за две секунды?

Не думаю, что он ждет от меня ответа. Руки у него дрожат, голос тоже, он чуть не плачет, когда вызывает скорую, продолжая охать и вздыхать. Я лежу под «фольгой», как скумбрия в духовке, вокруг в мутной пелене шумят голоса, сырой асфальт давит на затылок и локти, пахнет дождем и бензином. Кровь пульсирует в голове, горят счесанная об асфальт левая щека и локоть – похоже, куртку придется выбросить. Лучше прямо сейчас встать и уйти. Но, наверное, я все-таки отключаюсь на несколько минут, а когда прихожу в себя, меня уже укладывают на носилки, водитель «Лендкрузера» исчезает и вместо него появляется краснощекая женщина-фельдшер в очках с толстыми стеклами.

– Кажется, зомби-апокалипсис уже наступил. – Она расстегивает на мне куртку и прикрепляет липкий датчик точно над вырезом майки. – Знаешь, Марио, я вот заметила: чем больше на человеке всяких девайсов, тем вероятнее, что он попадет под машину. Потому что кто с этой умной техникой вообще смотрит на светофоры?

Ее напарник – худой темноволосый парнишка с беспокойным взглядом, наверное практикант, – торопливо кивает и вываливает мне на живот целый клубок разноцветных проводов. Я не двигаюсь. Я могла бы освободиться силой и убежать, но это будет выглядеть подозрительно, поэтому я спокойно лежу, пока он подключает провода к моей груди и рукам. Вокруг витает противный сладковатый запах лекарств и спиртового дезинфектора. Мне становится любопытно, сработало ли на моих Apple Watch отслеживание падения – теперь на часах должна светиться кнопка SOS, а я давно хотела проверить эту функцию. Но женщина снимает с меня часы, чтобы надеть больничный пластиковый браслет, и я не успеваю посмотреть на дисплей. Ну что за день – попала под машину, и то зря.

Остается только лежать и смотреть в небо сквозь окно в крыше. По небу плывут рваные серые облака, похожие на клочья паутины, на грязноватое стекло падают редкие капли дождя. Здорово все же, что в скорых есть такие окна. Для кого-то это последний шанс увидеть небо, а остальным хотя бы не пялиться в потолок, как в крышку гроба. Снаружи монотонный голос невидимого полицейского допрашивает прохожих, ветер шуршит полотняным навесом овощной лавки, сердито, как потревоженные пчелы, гудят машины – улицу перекрыли в час пик, и это никого не радует. Я пытаюсь устроиться поудобнее на узких носилках, но ремни удерживают меня на месте. Интересно, где мои наушники? Остались лежать на мостовой или их кто-нибудь подобрал?

Женщина с кем-то быстро и неразборчиво говорит по телефону – кажется, проверяет, в какой клинике есть место, потом обращается к напарнику:

– Марио, да затяни ремни, она же свалится на первом повороте.

Перепуганный Марио так старательно выполняет ее приказ, что я чувствую себя пациенткой психбольницы. Дверь захлопывается, отсекая уличный шум, машина набирает скорость, и небо с облаками у меня над головой сливается в сплошную бледно-голубую ленту. Снова включается сирена.

– Нам позвонить кому-нибудь из родственников?

С напарником она говорит на итальянском, а ко мне обращается на английском, старательно проговаривая слова. Хотя на мне одежда для бега и я могла бы сойти за местную, жители любого популярного города легко узнают туристов. Родственники – о нет, не надо, пожалуйста. Некоторые могут сильно расстроиться, узнав, что меня не задавили насмерть. А Герцен я сама потом позвоню.

– Я не хотела бы их волновать, – отвечаю я на итальянском и вижу, как глаза женщины расширяются под очками, а во взгляде появляется смущение. Люблю этот эффект, ради него стоит учить языки. – Но у моей страховой есть контакты. У меня в телефоне электронная карточка. Но пока никому не звоните, пожалуйста.

Она подает мне мой айфон в розовом поцарапанном чехле, я подношу его к лицу, но Face ID не разблокирует экран, приходится набрать пароль. Это мне не нравится.

Я возвращаю телефон фельдшеру, она щурится на мелкие строчки:

– Сэйнн Мартенс, девятнадцать лет. Место жительства – Амстердам, Нидерланды…

Не знаю, кому она это говорит. Если мне, то я не забыла, кто я, а если своему помощнику, то он не записывает, а разглядывает мои кроссовки с яркими шнурками.

– Вы здесь на каникулах?

– Да.

Потому что я точно знаю, в какое отделение меня привезут, если я скажу правду.

– Чем занимаетесь?

– Учусь в университете.

– Что изучаете?

– Маркетинг.

На самом деле ей все это совсем неинтересно, и она забудет о нашем разговоре, как только передаст меня коллегам. Но, задавая эти простые вопросы, она проверяет мое сознание. Вдруг мне отшибло память? Вдруг я пьяна или не в себе? О главном она, конечно, не спросит и не догадается. Удивится только – может, другой человек на моем месте уже бы умер или впал в кому. Просто я почти человек. В любой другой ситуации я бы легко сошла за полноценного человека, но очень трудно скрыть свою бессердечность, когда к сердцу подключен кардиомонитор.

Слева от меня загорается экран, на нем светятся ломаные линии и какие-то цифры. Фельдшер, которая все еще держит мой телефон, не слишком бережно бросает его на боковой столик и хватает что-то в шелестящей упаковке.

– Марио, ампулу атропина, быстро!

Марио суетится от волнения и неопытности, ломает ампулу – звук такой, как будто открыли миниатюрную бутылку шампанского. В сгиб левого локтя мне втыкают пластиковый катетер и вливают через него какую-то бесцветную жидкость. По вене расползается холод, лежать с вытянутой рукой неудобно, а главное, все эти мучения бесполезны. У дискордов бывает необычный сердечный ритм, похожий на тот, который регистрируют у людей в предынфарктном состоянии, но нам он совсем не мешает. Впервые у меня такой засекли в детстве, когда забрали в больницу, – я потом догадалась, что мое сердце бьется иначе, если тьма близко. Только что она была рядом. Но лекарство бесполезно, оно всего лишь выровняет мою кардиограмму. Марио на секунду задерживает взгляд на моем запястье, на маленькой черной отметине в виде сердца. Но она слишком похожа на обычную татуировку, и он отпускает мою руку. Я прикидываю, что с минуты на минуту мы приедем в клинику, и мне хочется хоть немного полежать с закрытыми глазами – кофе я так и не выпила, а вся эта суета меня порядком утомила. Но я опасаюсь, что, если усну, мне еще что-нибудь вольют, поэтому продолжаю смотреть в небо над головой.

Небо было последним, что видела Виктория. После того как тьма отступила, кроме неба, больше ничего не осталось.

Виктория уже умерла, а я не уходила, потому что пыталась понять – как так получилось? Неужели я это сделала? Я ведь даже не говорила ей ничего.

Рядом на асфальте валялись осколки стекла и пластмассы и бесформенные бело-красные комочки, из которых сочилась кровь. Я не хотела думать о том, каким частям тела они раньше принадлежали. Я смотрела на свои кеды, которые тоже были в крови, и прикидывала, можно ли будет их отмыть, чтобы поносить еще хотя бы пару месяцев, ведь новые мне, скорее всего, не купят. Виктория и после смерти смогла отравить мне жизнь – я любила эти кеды, высокие, в черно-белую шахматную клетку и с яркими разноцветными шнурками. Тетя подарила их мне на прошлое Рождество, и я не готова была с ними расстаться только потому, что кому-то рядом вдруг приспичило умереть.

Вторым человеком, кроме меня, который никак не принимал участия во всеобщей бесполезной суете, была мать Виктории. Она сидела на асфальте в своем дизайнерском костюме персикового цвета и смотрела перед собой. Колени легких брюк протерлись, но она не обращала внимания ни на грязную, содранную до крови кожу, ни на висящие на одной сломанной дужке очки в золотой оправе, ни даже на собственную дочь. Она просто сидела, вцепившись обеими руками в свои рыжие волосы, как будто пыталась удержать голову, чтобы та не раскололась на части. Я подумала: «Интересно, говорили ли этой женщине когда-нибудь, что рыжим не идет персиковый цвет?» – но тут же забыла об этом. Мне не было до нее никакого дела, как и до всех остальных.

Но кеды… Их еще можно спасти.

Пользуясь тем, что все заняты не мной, я отошла за живую изгородь. Это был один из редких солнечных дней, когда над маленьким, размером с ковер для гостиной, садиком у дома Виктории сверкали радуги поливалки. Я никак не могла понять, зачем эти люди поливают траву в стране, где большую часть года идет дождь. В этом не было логики, и я не искала ее – я просто наклонилась, отцепила толстый зеленый шланг от крепления и начала отмывать свои кеды. Холодная вода мгновенно просочилась внутрь, шнурки всех цветов радуги стали такими яркими, что у меня даже глаза заболели. Сирены тем временем слышались уже совсем близко, за моей спиной. Машины заполнили узкую улицу, синие отсветы сигнальных ламп блекли в солнечном свете. Без особого интереса я оглянулась через плечо. Кажется, уже прибыли и скорая, и полиция. Быстро они. Виктория была жива еще пару минут назад, но теперь уже никакое чудо не вернет ее обратно, в залитый солнцем двор под радугой бесполезных поливалок. И врачи и полицейские, скорее всего, уже знают об этом. Но такая у них работа – спешить, нестись на всех парах, даже если уже поздно.

Кеды чистые, по крайней мере светлые их части, а на темных пятна крови все равно незаметны. Наверное, поэтому злодеи в страшных историях носят черное. Очень удобно. Я еще раз оглядела кеды со всех сторон и, довольная результатом, вернула шланг на место. И, когда выпрямилась и посмотрела поверх невысокой изгороди на улицу, теперь заполненную машинами и людьми, я увидела его. Мужчину в черном плаще.

Наверное, именно из-за одежды я и обратила на него внимание. Голландцы предпочитают непромокаемые куртки средней длины, в которых удобно ездить на велосипеде. Cтранно было видеть человека в такой темной глухой одежде под ярким солнцем, и мне даже в какой-то момент показалось, что черный силуэт поглощает солнечные лучи и света вокруг становится меньше.

Зачарованная этим зрелищем, я вздрогнула, когда меня окликнул незнакомый мужской голос:

– Мефрау Мартенс?

Я обернулась. Передо мной стояли двое высоких мужчин в красных куртках парамедиков.

– Мы должны вас осмотреть… Пойдемте с нами, пожалуйста, – сказал один из них.

– Но я не ранена, – ответила я, все еще силясь удержать незнакомца в поле зрения. – Со мной все хорошо.

– Это замечательно, – улыбнулся тот, что постарше. Улыбка у него была такая, как у плохих героев в детских книжках, – слишком добрая и слишком искусственная. – Нам все равно нужно убедиться, что вы в порядке. Это не больно и не займет много времени. Потом ваши родители сразу заберут вас домой…

К тому моменту, когда меня усадили в карету скорой, на улице уже не было никого интересного.

Потом снова была целая череда ненужных обследований, тестов и бесед с такими внимательными и осторожными «специалистами», которые, разумеется, только тем и заняты, что думают, как бы мне помочь справиться с шоком. Но к тому времени я уже неплохо изучила их мир и знала, как себя вести, чтобы не вызывать подозрений. Я не сказала им о тьме. О той силе внутри меня, которой пока не знала названия, но которая так многое способна была изменить – и для меня, и для них.

Родители забрали меня из больницы только через два дня, и всю дорогу до дома мы молчали. Они – потому что не знали, что делать, а я – потому что мне наконец стало понятно: они были правы. Я – монстр. И мне это нравится.

Когда меня привозят в клинику, еще нет девяти – я замечаю время на электронном табло над входом в приемный покой. Но в палату я попадаю уже около двух, до этого продолжаются обследования – осмотр, рентген, томография головы… Я отвечаю на вопросы и выполняю все, что от меня требуют, думая только об одном – когда меня оставят в покое. Врачи много говорят про шок, но при этом, похоже, сами в шоке – после прямого удара тяжелым «Лендкрузером» на мне не осталось никаких следов, кроме пары ссадин на лице и ободранного локтя.

Многие обследования проводит доктор Анджело Асиано – я так поняла, он главный в смене, а то и в отделении. Он всем раздает указания, но не начальственным тоном, сопровождая их разными шуточками, тормошит меня, расспрашивает об университете, о жизни в Нидерландах, о том, что мне больше всего понравилось в Риме, а узнав, что я обожаю итальянскую кухню, говорит, что мне крупно повезло – их клиника получила какую-то награду за качество питания пациентов.

– Я лично выбрал вам обед из нашего сегодняшнего меню, – сообщает мне Асиано, пока я устраиваюсь на кровати. – Надеюсь, вам понравится. Но чашечку эспрессо, к сожалению, пока предложить не могу. Мы все еще наблюдаем за вашими показателями, поэтому кофеин лучше исключить. Но как только вас выпишут, вы сможете зайти в кафе на первом этаже в главном корпусе – у них самый вкусный кофе в округе, за ним даже здоровые сюда приходят!

Я щурюсь, слушая, поддавшись своему воображению. Если представить на Асиано халат чуть другого кроя, чем этот, надетый поверх голубой рубашки с темным галстуком, а на голове – белоснежный колпак, то он легко сойдет за шеф-повара какого-нибудь известного итальянского ресторана. Почему-то я представляю, как его крепкие руки, держащие блок для записей и ручку с логотипом клиники, раскатывают тончайшее тесто для пиццы, поливают его соусом и кладут сверху восхитительную начинку. Но колпака нет, и в крупных каштановых кудрях, наполовину уже седых, играет весеннее солнце, а рука быстро делает на бланке какие-то пометки. Доктор молод для седины, я бы дала ему сорок с небольшим, а по глазам так все двадцать – они так и искрятся.

Асиано так расхваливает и клинику, и кафе, что я даже не сразу улавливаю остальной смысл разговора. Потом спрашиваю:

– Меня что, сегодня не отпустят?

– Я решил оставить вас до утра, – отвечает он, и я не слышу в его голосе ни сожаления, ни извинения, только спокойную уверенность, какой обладают профессионалы с опытом. – Некоторые травмы головы могут проявиться не сразу, а через несколько часов или во время сна, поэтому будет надежнее, если вы одну ночь поспите здесь. Если вдруг что, я сразу прибегу вас спасать, обещаю. И еще весьма желательно, чтобы завтра вас кто-нибудь забрал и сопровождал в течение дня.

Я отвечаю, что в одиннадцать у меня самолет и я едва успею заехать за вещами, но я наберу 112 [4], если вдруг что. После этого Асиано уходит, и я остаюсь в блаженной тишине, одна в просторной палате с большим окном. Наконец-то пригодилась моя элитная страховка – хоть отлежаться можно с комфортом. Сквозь чистые, почти невидимые стекла светит яркое солнце, пахнет свежим бельем и лавандовым мылом, высокое голубое небо чертят самолеты. От утреннего дождя не осталось ни облачка. Обидно такой классный день, да еще в Риме, провести на больничной койке, но что поделаешь. Я собираюсь позвонить Герцен и рассказать ей о случившемся, потом решаю, что это может подождать. Как раз приносят обед – тарелку зеленых гноччи в сырносливочном соусе, яркий овощной салат и даже маленькую порцию тирамису на десерт. Асиано не соврал и не преувеличил – все действительно вкусное и красивое, и после утренних мучений еда придает мне сил, поднимает настроение. Потом я отыскиваю в своих вещах телефон, но не успеваю проверить сообщения, как раздается входящий звонок и всю палату заполняют вопли.

– Сэйнн! Сэйнн, это ты? С тобой все в порядке?!

– Привет, Хэйни. – Я перекладываю телефон в здоровую руку и устраиваюсь поудобнее. – Все хорошо, а в чем дело?

Думаю: черт, я же просила их никому не звонить!

– Не ври мне! – кричит сестра. – Я всегда чувствую, когда с кем-то из семьи что-то не так. Где ты?

– В клинике. – Мне неохота сочинять другую версию.

– О-о-о, и ты это называешь «все хорошо»? Что случилось?!

– Да ничего страшного, меня машина сбила.

– Что?!

– Хэйни, пожалуйста, перестань так орать. Иначе у меня взорвется мозг, и тогда меня точно не спасут.

Я в двух словах рассказываю ей о происшествии, но не говорю о чужих воспоминаниях – Хэйни и без этого начинает всхлипывать.

– Кошмар! Сэйнн… мы могли тебя потерять…

– Мама бы вздохнула с облегчением.

– Не говори так!!!

– Ты знаешь, что это правда. Хэйни, со мной все в порядке. С моей бездушностью в комплекте идет железное здоровье, так что в итоге пара царапин и куча бумажной волокиты со страховкой. И скорее всего, я опоздаю на самолет, потому что меня выпишут только завтра утром.

– Я приеду в аэропорт тебя встречать и побуду с тобой дома.

– Не выдумывай. У тебя практика, а я отлично доберусь на такси. А вечером заедет Карел и проверит, жива ли я.

– Пф-ф-ф! Карел такой же, как и ты, и он не позаботится о моей сестренке как надо!

– Но он подбросит меня на вечеринку, а это все, что я от него хочу. Ладно, не все, но остальным мы займемся позже.

Хэйни смеется, уже немного успокоившись.

– Ты невозможная, Сэйнн. Иногда мне хочется тебя задушить, но я все равно тебя обожаю! Тогда я ближе к выходным зайду, ладно? И печенье принесу.

– О’кей, мисс Солнечный Лучик. Если с печеньем, то приходи. До скорого.

То, что моя сестра лампирид, я поняла, как только узнала о них от Герцен, – все сошлось до мелочей. В детстве Хэйни мечтала изобрести лекарство от всех болезней (в то время кухня у нас почти каждый день была забрызгана фруктовым соком или лакричным сиропом), в школе работала волонтером в доме престарелых и в приюте для животных, а теперь собирается работать в сфере медицинских биотехнологий. Не исключено, что лекарство от всех болезней она все-таки изобретет. По крайней мере, морковно-апельсиновый мармелад в ее исполнении в детстве мне нравился.

Двое и больше дискордов в одной семье рождаются очень редко, и вообще непонятно, как работает наша генетика, – у двух родителейдискордов могут быть совершенно обычные дети и внуки, а потом, через несколько поколений, тьма проявится в ком-то из потомков. Хэйни совсем не мешает то, что я дискорд, – она так и сказала Герцен, когда та пришла к нам домой, чтобы поговорить с моей мамой и окончательно убедить ее в том, что старшая дочь – бессердечный монстр. Впрочем, мама и так не сомневалась.

Печать на запястье

В тот день дождь начался, когда я вышла из дома.

Я могла переждать – у меня в запасе было еще целых полчаса, а пропитка на моей старой дешевой куртке совсем истончилась, поэтому на уроках я часто сидела с мокрыми рукавами. Но я знала, что мать расстроится, если я вернусь. Не то что бы меня это волновало, просто мне не хотелось лишний раз с ней встречаться, что в последнее время было нетрудно. Сегодня она всего дважды выходила из комнаты. Один раз – чтобы проводить Хэйни, которую одна из маминых подруг забрала на прогулку вместе с двумя своими детьми, и второй раз – чтобы швырнуть на кухонный стол передо мной письмо в длинном белом конверте, надорванном с края, и молча уйти, пряча опухшее от слез лицо за спутанными сальными волосами и оставляя за собой шлейф горького запаха – пота, сигаретного дыма и дешевого стирального порошка с лимонным ароматом. Запаха безнадежности. Она, как всегда, не проверила, позавтракала ли я. Сложно назвать завтраком сухие хлебцы и чашку какао из порошка, растворенного кипятком. Я не спрашивала, когда в доме наконец появится нормальная еда, я вообще ничего не спрашивала – торопилась поскорее уйти. Спрятав письмо поглубже в школьный рюкзак (наверное, все равно промокнет), я натянула куртку и вышла, как обычно хлопнув дверью, – отец уже не услышит, но все равно это приятно. Когда я хлопала дверью, содрогался весь наш старенький двухэтажный дом, и меня не покидала надежда, что однажды он рухнет совсем. Когда я спускалась с крыльца, первые холодные капли упали мне на плечи. За прошедшие две недели дождь лил уже много раз, а во дворе все еще пахло гарью. Может, тут теперь так будет пахнуть всегда.

Дорогу я знала, хотя она была неблизкая – минут двадцать на велосипеде по центральной улице, а потом по берегу канала и через мост, на другой конец нашего городка. Именно там находился адрес, который стоял в шапке письма, – центр по работе с молодежью. В этом же здании раньше находился кабинет одного из «специалистов» – детского психотерапевта, худого мужчины метра в два ростом, из-за своей лысины похожего на длинный гвоздь с блестящей шляпкой. Я не знала, где он теперь, – кажется, он закрыл свою практику после одного из наших с мамой визитов. Поэтому и письмо из центра меня не удивило, как и маму. Меня хотели видеть для «предварительной беседы». Я понятия не имела, что именно эта беседа должна предварять и почему меня просили прийти одну, без мамы. В письме могли бы написать просто «без родителей», но я подозревала, что приглашение как-то связано с тем, что мой отец уже не мог никуда прийти.

Ровно за две недели до этого, в такую же дождливую субботу, погиб мой отец. Погиб у нас во дворе, на глазах у Ливня, единственного моего почти друга. Теперь Ливня не выпускали из дома, а до этого, я слышала, он лежал в больнице, потому что у него был шок. Мне было жаль, что мы больше не видимся, – очень хотелось расспросить его о том, каково это – быть в шоке. Но сейчас меня волновало другое: зачем меня позвали в этот центр. В смерти отца не было моей вины – я в этот момент находилась в доме, и все же я была рядом. Наверняка после случая с Викторией меня в чем-то подозревают. Поэтому, собираясь сегодня, я положила в рюкзак вместе с письмом запасную пару белья, теплый свитер, последнюю пачку хлебцев и все свои наличные деньги – двадцать евро пятьдесят один цент. Большую часть этой суммы я нашла или стащила по монетке из родительских кошельков. Я уже хорошо разбиралась в ценах, чтобы понять – денег слишком мало, чтобы удариться в бега, но все же это лучше, чем ничего.

Дождь закончился где-то на середине пути, но я все равно промокла. В том беспорядке, что уже две недели творился в нашем доме, я так и не смогла найти дождевик, а спрашивать мать не хотелось. Пока я ехала, мне было тепло, а когда поставила свой велосипед в стойку у крыльца центра, то сразу почувствовала, как по мокрой спине потянуло холодом. Тонкая трикотажная шапка тоже промокла насквозь, слипшиеся от влаги волосы лезли в лицо, и я кое-как пригладила их ладонью. Надо произвести хорошее впечатление. Или, может, как раз лучше явиться мокрой и несчастной? Это может сыграть мне на руку – несчастных сироток все любят и жалеют.

Дверь оказалась заперта, свет в окнах не горел, что неудивительно – была суббота. Кто тут может работать в субботу? Я постояла на крыльце, ежась под порывами холодного ветра, и как раз достала из рюкзака письмо, чтобы сверить время, когда услышала, как меня зовут:

– Сэйнн!

Рядом с крыльцом стояла молодая женщина в длинном бежевом плаще. Она везла за ручку чемодан на колесиках, придерживая на другом плече маленькую белую сумку с блестящей цепочкой. Каштановые волосы до плеч слегка растрепались, но все равно лежали роскошными волнами. Вид у женщины был немного усталый, как у человека с дороги, но серые глаза лучились теплом, когда я неуверенно кивнула в ответ на свое имя. Она поднялась по ступенькам, стуча каблуками, легко подняв чемодан, как будто он был пустой.

– Здравствуй, Сэйнн. – Женщина подала мне руку с аккуратным французским маникюром. – Я доктор Сара Герцен, у нас с тобой сегодня встреча.

Рука у нее была горячая, мне даже показалось, что в холодном сыром воздухе всю ее фигуру окутывает мягкое тепло, вроде сияющей золотистой ауры. Но в моем письме, уже довольно помятом и в каплях дождя, не стояло ее имя. Я протянула ей листок, но она весело отмахнулась от него, и я запихнула письмо обратно в рюкзак. Герцен тем временем вынула из сумочки ключ и отперла входную дверь центра. Это меня озадачило – она явно не местная, судя по странному акценту, а ведет себя тут так, как будто приехала домой.

– Как хорошо, что я тебя нашла! – щебетала она, пока мы шли по пустому гулкому коридору. Голос у нее был звонкий, приятный, я редко слышала приятные голоса. – Я уже думала, у меня неправильный адрес – с виду это здание выглядит как тюрьма! Извини, что тебе пришлось мерзнуть. Мой рейс немного задержали, хорошо хоть коллега дождался в аэропорту и передал ключ. Иначе пришлось бы нам с тобой идти в кафе и вместо разговоров есть вафли. Но ведь это тоже неплохо, правда?

Вариант с кафе мне понравился, особенно в том, что касалось вафель и вообще любой приличной еды. Я посмотрела на Герцен с надеждой и кивнула, но она поняла это как-то по-своему и засмеялась. В этом смехе слышалось что-то непривычное. Позже я догадалась – смех был искренним, взрослые редко так смеются.

– Извини, я слишком быстро говорю – привыкла в Италии. – Она придержала свой стремительный шаг, чтобы я за ней успевала. – Я уже больше двадцати лет живу в Риме, но выросла в Лимбурге [5], поэтому знаю голландский язык, родители после переезда только на нем говорят. Хотя, наверное, акцент тебе непривычный, так что ты останавливай меня, не стесняйся.

Я не совсем понимала, что такое стесняться и ни разу не испытывала стеснения, хотя это чувство часто встречалось в книгах, особенно у девушек. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и доктор Герцен открыла один из кабинетов – тот самый, который когда-то занимал психолог. Теперь на желтой металлической табличке у двери тускло поблескивала чья-то другая фамилия, длинная и сложная, украшенная научными титулами. Но у стен все так же стояли полки с книгами, а над массивным деревянным столом висели на стене разные дипломы и сертификаты в рамках. Моя новая знакомая сняла плащ и узорчатый шелковый шарф, повесила их на вешалку у двери и села не за стол, а напротив него, в кресло для посетителей, жестом указав мне на второе. Я стянула мокрую куртку и, подумав, повесила ее на спинку кресла, а рюкзак поставила рядом на пол. Лучше иметь вещи под рукой на случай, если придется убегать.

– Боже, да ты совсем промокла! – воскликнула Герцен, увидев темные пятна на моей футболке. – И волосы все мокрые… Сейчас…

Она тут же вспорхнула с места и с ловкостью фокусника извлекла из чемодана розовое банное полотенце, свежее и пушистое, пахнущее миндальным мылом, и набросила его мне на плечи. Прикосновения ее были осторожные и мягкие, как будто она боялась меня спугнуть.

– Вы прилетели из Рима ради встречи со мной? – спросила я, выглядывая из своего полотенечного гнезда. – Но я вас совсем не знаю.

Герцен кивнула, и ее сияющее лицо стало сосредоточенным.

– Да, Сэйнн. Я прилетела ради встречи с тобой. Нам о многом нужно поговорить. Но давай начнем с самого важного. Как ты себя чувствуешь?

Мне хотелось есть, и я была растеряна, потому что никак не могла сориентироваться в ситуации. Эта женщина явно знает больше меня, и у нее есть какой-то план. Кто она? Что ей нужно? Я решилась на нейтральный ответ и пожала плечами под полотенцем:

– Нормально. Я в порядке.

– Ты скучаешь по отцу?

Ну конечно. Этот разговор – очередной тест, ведь она же представилась доктором. Но как мне угадать правильные ответы?

– Я его в последнее время почти не видела, – ответила я и опустила глаза, не забыв при этом вздохнуть. – Его как будто не было с нами уже давно, так что я привыкла жить без него.

– Ты знаешь, что с ним случилось?

Она знает, я поняла это по пристальному, внимательному взгляду. И выдала официальную версию, ту, которую напечатали в местных газетах.

– Он погиб. Несчастный случай. Его убило током от высоковольтного кабеля рядом с нашим домом.

– И ты не опечалилась, когда это случилось.

Шок. Я вспомнила Ливня, который выл от ужаса у крыльца, рядом с перепуганной соседкой, пока его не забрали в больницу. Надо заставить ее поверить, что я в шоке. Я еще ниже опустила голову и сгорбилась, стараясь казаться маленькой и беззащитной.

– Я… не знаю, доктор Герцен, – пролепетала я еле слышно дрожащим голосом. – Все произошло так быстро и внезапно…

– Это был не вопрос, Сэйнн, – мягко сказала она, и под этой мягкостью чувствовался несгибаемый стальной стержень. Она знает. Знает, что со мной что-то не так, поэтому она здесь.

Я замерла на секунду, потом медленно подняла голову. Герцен, сидя в кресле, склонилась ко мне, ее лицо было совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Жаль, что она сняла шарф, я могла бы им ее задушить. Интересно, как скоро ее найдут? Здесь есть камеры? Она смотрела на меня пристально и спокойно, совсем без страха. С любопытством. От тонкого белого свитера пахло миндалем, и белизна казалась чужеродной на фоне окружающей серости. Это кашемир, вдруг поняла я. Мне однажды удалось подержать в руках похожий свитер в торговом центре. Он был восхитительно легкий и мягкий, но стоил дороже, чем вся моя одежда, вместе взятая.

– Наверное, я просто в шоке, – сказала я, надеясь, что ситуацию еще можно спасти. По лицу доктора скользнула улыбка, похожая на солнечный зайчик, отбрасываемый острым ножом.

– Ты не в шоке, Сэйнн, – ответила она. – Если бы ты была в шоке, ты бы об этом не знала.

Пока я обдумывала эту фразу, Герцен продолжила:

– Смерть отца тебя не трогает, как и горе твоей матери и твоей сестры. Впрочем, радости ты тоже не испытываешь – не только в этом случае, а вообще. У тебя нет друзей, а в школе тебе сначала было очень трудно, но потом ты освоилась и теперь кого угодно обведешь вокруг пальца. Но со мной ты можешь не притворяться – я знаю, кто ты.

Кто я? В каком смысле? Конечно, я давно поняла, что сильно отличаюсь от других детей. Девиантное поведение. Но если все мои драки в детском саду и в школе со временем могут забыться, то смерть Виктории мне не забудут никогда. После того дня отец еще сильнее замкнулся в себе, так что я не соврала, сказав, что долгое время его почти не видела – он уже очень давно не работал, но все равно редко выходил из своей мастерской. Может ли Герцен знать про Викторию? Про то, что случилось на самом деле? Я думала об этом, и мне впервые стало по-настоящему страшно. Я почувствовала настоящий, глубокий, звериный страх, который гонит вперед оленя, преследуемого стаей волков. Вдруг меня все-таки признали ненормальной? Вдруг сейчас сюда ворвутся санитары, чтобы увезти меня в клинику, из которой нет выхода?

Но ничего такого не произошло, Герцен по-прежнему смотрела на меня с улыбкой и не спешила никого звать.

– Дай мне свою левую руку.

Она протянула свою, с длинными изящными пальцами, украшенными парой тонких колец. Я помедлила, но потом все же вложила свою ладонь в ее, готовая в любую секунду вырываться и бежать.

– Смотри.

Пальцами другой руки она оттянула рукав моей футболки, обнажив запястье. Там над венами на бледной коже темнело пятно размером с пятицентовую монету, по форме напоминавшее сердце. Оно было там сколько я себя помню.

– Ты знаешь, что это?

Я помотала головой:

– Мама говорит, что это родимое пятно, ничего особенного.

Теперь Герцен смотрела на меня так, будто задала задачу на сообразительность.

– Я думаю, ты уже заметила, что это не похоже на родимое пятно. А на что похоже, Сэйнн?

На самом деле догадка у меня была, но она казалась мне нелепой. Это похоже на печать. На какую-то метку вроде татуировки или несмываемого штампа. Но мне никогда не делали татуировок, а на все мои расспросы мама отвечала, что это просто родинка и хватит уже болтать глупости.

– Это Сердце хаоса. Печать богини Дискордии. – Герцен отпустила мою руку. – Ты с ней родилась. Эта метка – знак тьмы, что живет в твоем сердце. Когда тьма вырывается наружу, люди рядом с тобой ее чувствуют, и поэтому происходят плохие вещи.

Печать богини? В своей семье и воскресной школе я слышала только о Богоматери, Деве Марии, а истории о древних богах отец называл глупыми языческими суевериями.

– Ты дискорд, – впервые произнесла она для меня это новое, красивое слово. – Потомок Дискордии, древней сущности, которая всюду несет разлад, ссоры и тьму. Из-за нее люди обижают и предают близких, начинают войны и совершают ужасные поступки. Дискордия не ищет выгоды или славы – она сеет хаос просто потому, что такова ее природа. Твоя природа, Сэйнн. Поэтому иногда ты злишься на мир и хочешь его разрушить. Ты научилась манипулировать людьми и врать так, как смог бы не каждый взрослый, у тебя прекрасные отметки в школе, и тебе почти без труда дается любое дело, особенно точные науки и спорт. Тебе не мешают чувства, и ты способна сосредоточиться на цели, пока не добьешься ее. А если тебе что-нибудь нужно, то тебя никто и ничто не остановит.

Она замолчала, и я молчала, обдумывая услышанное. Идя на встречу, я готовилась выслушать слащавую беседу от какого-нибудь очередного «специалиста», лекцию о хорошем поведении, или, может быть, снова угрозы про больницу. Но не такое. И ответ, полученный так неожиданно, породил еще больше вопросов.

– Значит, я не человек?

– Не совсем. У тебя человеческое тело, хотя и более крепкое, чем у людей, но нечеловеческая сущность. Ты хаос в людском обличье, можно сказать.

– И я сильнее людей?

Доктор вздохнула, как мне показалось, с тревогой – я распознала ее по какой-то особенному, болезненному напряжению во взгляде.

– Да и нет. У тебя есть преимущества, но есть и ограничения. Ты не умеешь дружить, испытывать привязанность и вообще глубокие чувства. Ты не умеешь любить, Сэйнн, поэтому боль от потери родных тебе людей или их предательства тебя не коснется, но и радость оттого, что они рядом, – тоже.

Тоже мне проблема!

– Ну и что? Я не хочу, чтобы мне кто-то был нужен настолько, чтобы я без него страдала. Как мама сейчас. Она не ест, не спит ночами или спит целый день, а еще не моется по несколько дней. По-моему, это ужасно. Любить кого-то – ужасно утомительно.

Герцен кивнула:

– Да, чувства отнимают силы, особенно боль потери. Но твоя сила не сможет защитить тебя от всего. Она – обоюдоострый меч и может разрушить не только мир вокруг, но и тебя саму.

– И тогда… я умру?

– Ты можешь умереть, но я здесь как раз для того, чтобы не допустить этого.

– Как?

– Я могу сделать тебя почти человеком.

Она снова взяла меня за руку – легко, бесстрашно, поправила рукав. Что-то во мне кричало, молило, требовало – беги. Беги отсюда, или еще немного – и ты уже не сможешь убежать. Но я осталась. Мне нужны были ответы, и, чтобы получить их, приходилось хоть кому-нибудь верить. Потом, через несколько лет, я прочитала историю о скандинавском боге Тюре, который держал руку в пасти волка, и вспомнила этот момент, после которого на мне оказались золотые цепи, пусть невидимые, но крепкие.

– Через две недели я буду ждать тебя в Риме, – сказала Герцен. В ее голосе не было ни тени вопроса или неуверенности, она уже все решила за меня. – Там ты узнаешь гораздо больше о себе и познакомишься с другими дискордами. А на сегодня хватит. Тебе нужно отдохнуть и все обдумать, а мне еще нужно поговорить с твоей семьей. Погоди, где-то тут у меня была визитка такси…

Она нашла в сумочке визитку, потом взяла со стола трубку телефона и набрала номер. А я представила, как мы сейчас вместе явимся к нам домой, еще и без велосипеда. Интересно, что расстроило бы больше моего отца – что я порождение тьмы, или что я оставила здесь велик без присмотра и его стащили? К счастью, впрочем, я этого уже не выясню.

– У моей семьи нет денег на билет в Рим. – Я выбралась из полотенца, встала и взяла куртку. – И на такси тоже. Я поеду на велосипеде, он стоит снаружи.

Как-то совсем ненавязчиво Герцен забрала у меня куртку, зачем-то провела рукой по полам, по рукавам, потом вернула мне. И ответила:

– Велосипед мы заберем с собой, в машине должно быть для него крепление. А насчет денег не волнуйся – это в интересах многих людей, чтобы ты чувствовала себя хорошо. Так что поездка ничего тебе не будет стоить.

– Разве… уже многие знают о том, кто я?

– Кому надо – знают.

Я только хмыкнула и натянула куртку. Она была сухой и теплой, ни следа дождевой влаги.

Потом Герцен несколько часов подряд говорила с моей мамой за закрытыми дверями гостиной. Через некоторое время к ним позвали Хэйни, и остаток дня я провела в одиночестве – после разговора мама и сестра прятались в спальне, избегая меня, что меня полностью устраивало. На прощание Герцен дала мне хрустящий конверт из желтой вощеной бумаги.

– Здесь билеты, расписание транспорта и еще некоторые документы. И двести евро. Поездка уже оплачена, так что деньги на всякий случай, и они только твои. Еще там мой номер телефона. Его выучи наизусть – я знаю, тебе это нетрудно, ты хорошо запоминаешь точную информацию. Звони в любое время – если что-то пойдет не так или если тебе нужна будет помощь. Ровно через две недели я встречу тебя в аэропорту, отвезу в отель и мы обо всем поговорим.

Потом я обожала это ее «обо всем поговорим». Это означало, что мне не придется самой разбираться в своих проблемах.

Заняться в клинике совершенно нечем, поэтому я засыпаю уже часов в девять. Но во втором часу ночи меня будят:

– Сеньорита, вам нужно поставить капельницу.

Медсестра-итальянка, примерно моя ровесница, вкатывает в палату штатив с висящим на нем пакетом, в котором плещется бледно-желтый раствор. Голос у нее извиняющийся, даже растерянный, как будто она сама не понимает, зачем меня лечить, если я и так прекрасно сплю.

– Зачем? – спрашиваю я, зевая и с неохотой переключаясь на неродной язык.

– Пришли результаты анализов, и доктор Асиано сказал ввести вам лекарство для стабилизации электролитического баланса…

На последних словах я почти засыпаю, выставив из-под одеяла руку, в которой уже торчит катетер. Медсестра подключает капельницу, и вскоре я чувствую, как по венам струится прохлада. Это неприятно, как и необходимость лежать на спине с вытянутой рукой, но я все равно скоро проваливаюсь в сон.

Мне снится Герцен – как будто она здесь, в моей палате. На ней такая же, как и на мне, больничная рубашка в мелких ромбах, волосы, всегда аккуратно уложенные, растрепались и висят слипшимися прядями, как будто… в крови? Рубашка тоже заляпана темными пятнами, лицо бледное в свете ночника, но при этом какое-то очень спокойное, светлое, как у ангела.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я, думая во сне, что, наверное, кто-то все-таки сообщил ей о том, что случилось.

Она не отвечает. Лишь с улыбкой прижимает к губам палец с обломанным, окровавленным ногтем, а потом кладет ладонь мне на лоб, закрывая глаза.

– Спи, Сэйнн, – говорит она, и голос у нее ласковый, мягкий, совсем как тогда, во время нашей первой встречи. – Спи. Все будет хорошо.

Я не могу двинуться и не могу больше ничего сказать. По всему телу разливается тепло, похожее на весеннее солнце, которое заполняет каждую клетку. Мне так хорошо, как никогда в жизни, а потом вдруг становится очень страшно, и крик на секунду сжимает горло стальной клешней, но тут же отпускает, когда накатывает новая волна тепла. Я закрываю глаза, засыпаю и в ту ночь больше не вижу снов.

Просыпаюсь я уже под утро оттого, что дико хочется в туалет. Капельница уже не торчит в моей руке, так что я бросаюсь в уборную, которая находится тут же, в палате, со скоростью олимпийского спринтера. Потом падаю обратно в кровать, и только тут замечаю, что моя подушка мокрая и волосы вокруг лица тоже, а ресницы, видимо, успели просохнуть, но слиплись, веки отяжелели. Это странно, ведь дискорды почти не плачут, разве что от лука или от сильной физической боли. Наверное, это реакция на капельницу. Раньше я думала, что только в кино на всех подряд в больнице ее вешают, а оказывается, это правда.

Через час подают завтрак – две румяных булочки с маслом и вареньем и – о чудо! – чашку вполне приличного кофе. Еще через час я натягиваю легинсы, не очень свежую майку, куртку с протертым рукавом и беговые кроссовки и подписываю у стойки дежурных медсестер пачку бумаг.

– Доктор Асиано уже сменился? – спрашиваю я у одной из медсестер, темнокожей, с роскошными каштановыми кудряшками. Не то чтобы мне было до этого какое-то дело, просто немного странно, что он ко мне больше не заходит.

Девушка как-то грустно на меня смотрит, но я не придаю этому значения. Потом она говорит:

– Он еще здесь, но у него срочный случай… Он не скоро освободится.

Ладно, без разницы. Я прощаюсь с ними, потом сажусь в такси и по дороге пытаюсь зачекиниться на сайте авиакомпании через мобильное приложение. Времени уже мало, приложение виснет, и я злюсь. Утро за окном машины прохладное и туманное, рейс задерживают, и я все-таки успеваю, с рекордной скоростью собрав все свои вещи в квартире, где мы прожили с Карелом почти две недели. Так, в суматохе, я покидаю Рим. И только после того, как самолет набирает высоту и на панели над сиденьем гаснет значок «пристегнуть ремни», я размыкаю металлическую защелку и наконец замечаю то, что должна была заметить гораздо раньше. На моих пальцах больше нет ссадин. Я касаюсь ладонями щек, подбородка – моя кожа совершенно гладкая. Я говорю себе, что мне просто повезло. Просто у дискордов отличное здоровье и ускоренная регенерация тканей. Мы бессердечные суперлюди, ха-ха.

И я замечаю кое-что еще, хотя не уверена, что мне не кажется: мои волосы пахнут миндалем.

Плохая девочка, хороший мальчик

После визита Герцен мама плакала несколько дней так, как будто случилось еще одно несчастье, еще худшее, чем с отцом. А потом стала обращаться со мной как с бомбой, которая вот-вот взорвется. Она и раньше никогда не обнимала меня и редко брала за руку, а теперь совсем перестала меня касаться и не разговаривала со мной, кроме самого необходимого. Меня, впрочем, это устраивало.

А вот Хэйни совсем не испугалась. Она спокойно восприняла правду, хотя, конечно, задала миллион вопросов – как перед моей поездкой в Рим, так и после нее. Ей все было интересно.

– Сэйнн, а ты видела свою богиню лично? Дискордия, она вообще какая? Красивая? Страшная? А в Италии пицца отличается от нашей? А правда, что там детям дают пить кофе даже за ужином?

Я отвечала, что Дискордия совсем не страшная – люди бывают куда страшнее. И что пицца в Италии – объедение. Еще я стала покупать себе кофе и однажды угостила Хэйни. Не стоило этого делать – после одного маленького стаканчика сестра не спала всю ночь, за которую прочла полторы книги и связала крючком двухметровый шарф из остатков разноцветной пряжи. Шарф она подарила мне, чтобы я со своим темным и холодным сердцем не мерзла при нашей жуткой погоде. Он оказался удобным и стильным, я все еще иногда его ношу.

Через год, когда я снова прилетела в Рим для Ритуала, мы с Герцен гуляли в апельсиновом саду. Деревья шумели, проснувшись после зимы, сверху золотым водопадом лилось теплое весеннее солнце, поэтому мне совсем не хотелось говорить на мрачные темы. Хотелось есть джелато и гулять до бесконечности.

– Тебе повезло с сестрой, Сэйнн, – вдруг сказала Герцен. – Она очень любит тебя. Даже если ты не можешь любить ее в ответ и твое сердце остается темным, все равно иметь на своей стороне такого светлячка – большая удача.

Это я уже слышала миллион раз – как мне повезло с Хэйни, как родителям с ней повезло и как не повезло со мной. Я не хотела это обсуждать, поэтому прикинулась, что любуюсь видом, – мы как раз дошли до смотровой площадки. Потом спросила, чтобы сменить тему:

– А Ливень… которого спасал мой отец. Он тоже лампирид?

– Почему ты так думаешь?

Герцен очень удивил мой вопрос, она даже развернулась ко мне, всмотрелась в мое лицо, будто пытаясь рассмотреть что-то новое. Потом уже, вспоминая этот момент, я догадалась – это был проблеск надежды на то, что я могу оказаться человеком. Если я способна почувствовать чужой свет, значит, я не дискорд. Но я ответила просто:

– Ну… Он тоже хороший. По человеческим меркам. И у него горячие ладони, как у вас.

Герцен, не отрывая от меня взгляда, на секунду сложила ладони и переплела пальцы, потом, будто опомнившись, спрятала руки в карманы длинного плаща цвета карамели. И сказала:

– Возможно. Среди детей больше лампиридов, чем среди взрослых. Не все светлячки выдерживают тяжелые удары, иногда они гаснут. Может, однажды вы снова встретитесь, и тогда можно будет сказать наверняка.

– Зачем нам встречаться? – не поняла я.

– Ты по нему скучаешь?

Скучать для меня значило не находить себе места, если кого-то нет рядом, а место, как и дело, я вполне себе находила, хотя с Ливнем мы не виделись уже больше года. Герцен знала об этом, конечно, но спросила все равно.

– Нет. Но мне жаль, что с ним так вышло, – сказала я после некоторых раздумий. – Правда жаль, доктор Герцен. Даже не потому, что он был в шоке, а просто… ну он тут ни при чем. Он не виноват, что хотел со мной дружить и что именно в этот день зашел к нам домой. Я не скучаю по нему, но я бы хотела, чтобы с ним этого не случилось.

Про отца я промолчала. Мне не было его жаль, ни капли. Но Герцен об этом не спросила.

– Знаешь, в Италии есть легенда о девушкедискорде Элизе Черное Сердце, – проговорила она, глядя вдаль, на сверкающие под солнцем городские крыши. – Элиза была самой красивой из всех своих сестер, но никогда никого не любила, даже отца с матерью. Домашние собаки, которых она касалась, заболевали, канарейки замолкали и падали мертвыми, стоило внести клетку к ней в комнату, лошади сходили с ума и сбрасывали всадников в ее присутствии. Даже дикий виноград, который оплетал стены дома, где она жила, не вился у ее окна. Однажды в Элизу влюбился юноша с очень светлым и сильным сердцем и предложил ей его в подарок, потому что ему больше нечего было подарить – он был очень беден, а ее семья была самой богатой в городе. Девушка отвергла его дар и посмеялась над его наивностью. Но тем же вечером на дом ее отца напали убийцы – он успел не только разбогатеть, но и нажить немало врагов. Наемники убили всю семью и слуг, но один старый слуга спрятался в камине, а когда убийцы ушли, оставив после себя разоренное гнездо, он выбрался и нашел Элизу. Она была вся в крови от глубоких ран, но еще дышала и попросила привести того юношу. Слуга разыскал его и привел к ней. И юноша отдал ей свое светлое сердце, оно забилось у нее в груди, а он упал рядом бездыханный и умер. Когда девушка увидела его мертвым, она заплакала первый раз в жизни, потому что теперь она была по-настоящему жива, она испытала и любовь, и горечь потери. Она хотела, чтобы так любивший ее юноша остался в живых, но уже ничего нельзя было изменить.

Мы постояли еще немного, потом повернули назад и снова начали ходить по аллеям. Я обдумала эту историю, потом сказала:

– По-моему, это глупо. Если он хотел быть с ней, то какая ему польза от того, что она стала человеком, если сам он умер? Но, если бы он не отдал ей сердце, она бы никогда его не полюбила. Ерунда какая-то получается.

– Так бывает, – кивнула моя наставница. – Знаешь, как отличить настоящую любовь от влюбленности, Сэйнн?

– Нет.

Для меня не было никакой разницы между двумя абсолютно незнакомыми мне чувствами.

– Любовь – это когда желание помочь сильнее желания обладать.

Я очень старалась найти в этих словах какой-то смысл. Но они были похожи на скучную формулу из учебника, которая мне никогда не пригодится.

– Мне это непонятно, – призналась я наконец.

Герцен улыбнулась, легко коснувшись моего плеча кончиками пальцев. Наивысшее проявление наших объятий.

– Я знаю. Просто запомни на всякий случай.

Дома я рассказала легенду об Элизе своей сестре, и Хэйни пришла от нее в дикий восторг. Она заставила меня повторить эту историю раз пять и записала ее в один из своих блокнотов, которых у нее всегда был целый ящик. Текст она обклеила розовыми и золотыми сердечками, а под ним нарисовала влюбленную парочку.

– Сэйнн, это же здорово! – сказала она, покончив с этим занятием. – Если кто-нибудь тебя очень сильно полюбит, ты сможешь стать человеком. Не почти, а настоящим человеком!

– Зачем? Мне и так хорошо.

– Но тогда ты сможешь быть со своим возлюбленным.

– Угу. Хэйни, по-моему, ты кое-что упустила. Если я стану человеком, то мой «возлюбленный», – я показала пальцами кавычки, – сразу же умрет, и мы все равно не будем вместе. Как видишь, нельзя получить все и сразу.

– Ну… К тому времени я стану доктором и спасу его! Я обязательно что-нибудь придумаю! – пообещала Хэйни, пряча блокнот под подушку.

Я знала, что теперь она будет мечтать о том, как я стану нормальной. И промолчала, решив не портить ей это удовольствие.

В аэропорту Схипхол пограничник, грузный лысый мужчина со шрамом на щеке, задерживает взгляд на моей фотографии в паспорте. Я привыкла. В шестнадцать лет я красила волосы в угольночерный цвет с рыжими прядями и носила золотистые линзы. Из-за этого меня иногда не узнают на старых фотографиях. Не то что бы мне хотелось создать демонический образ – просто нравилось экспериментировать. Можно подумать, что дискорд, порождение тьмы, должен обязательно выглядеть так, как будто провинциальная дэт-метал группа пригласила его на сьемки своего дебютного клипа на сельском кладбище. Но это просто глупый стереотип. Карел обожает белые рубашки, многим дискордам нравятся светлые цвета и яркие аксессуары. Хотя, чтобы выделиться, нам часто даже не надо ничего делать – благодаря редкому сочетанию генов у дискордов бывает необычная внешность. У меня светло-русые волосы и карие глаза, так что на фоне голубоглазых нидерландских девушек я выгляжу иностранкой. Но встречаются и более причудливые сочетания – темная кожа и синие радужки, гетерохромия, седые пряди или черты лица какой-нибудь знаменитости, жившей в позапрошлом веке. Еще один признак того, что природа сошла с ума, пытаясь придать нам человеческий вид.

Аэропорт шумит, как гигантский многоярусный водопад, потоки людей разбиваются на брызги – одиночек, которые разбредаются кто куда.

Я покупаю кофе с грудастой русалкой на стаканчике – большой американо, три пакетика коричневого сахара. Пару раз фотографирую зал. Потом напишу пост об отдыхе в Риме – подписчики любят такой контент.

На экране всплывает сообщение: «Привет, ты уже в А.? Как отдохнула без меня? (эмоджи – дьявольская рожица) На вечер все в силе?»

Карел. Я делаю глоток кофе и начинаю набирать сообщение, но тут в меня с разбегу кто-то врезается. Пластиковая крышка соскакивает, и меня накрывает кофейной волной.

– О, простите, пожалуйста… Вы в порядке? Боже мой, Сэйнн! Сэйнн, это ты?!

Я сразу узнаю парня, который стоит передо мной, хотя еще несколько секунд растерянно щурюсь, делая вид, что не узнала. Лучистые серые глаза с густыми светлыми ресницами остались совсем детскими, волосы цвета сухой травы все так же лежат беспорядочными завитками, потрепанную куртку-авиатор украшают бесчисленные нашивки и значки, и, если бы не шесть футов роста, я бы решила, что это та самая куртка, которую он носил в школе. Впрочем, значки явно перекочевали со старой на новую – некоторые, с персонажами «Звездных войн», я даже запомнила.

– Привет! – Я улыбаюсь, потому что люди обычно улыбаются при встрече, и выдаю подходящую шутку. – Хорошо, что в этой стране у всех непромокаемая одежда.

Кофе ручейками стекает с моей синей парки, которую я только что выудила из чемодана. В Риме она так и не пригодилась – было слишком тепло.

– Да, – смеется Ливень. – Прости, что так налетел на тебя. Но, если б не налетел, не узнал бы.

Смущенная улыбка, а глаза так и остались совсем детскими.

– И я бы тебя не узнала. – Вру, я узнала бы его и через сто лет. Узнала бы и обошла бы за версту, если бы заметила раньше. – Куда ты так спешишь?

– Хотел автобус до города поймать. – Он секунду медлит с ответом, поправляет лямку рюкзака на плече. При нем нет багажа, только желтый Kånken [6], тоже весь в значках и побрякушках. – Но теперь, кажется, есть повод пригласить тебя на кофе. А потом вместе доедем на такси, идет?

Секунду я раздумываю – может, согласиться? Ведь кофе я так и не выпила. Но потом решаю, что не стоит. Мне неохота ходить, как по минному полю, по следам детских травм.

– Извини. – Мне не за что извиняться, я не виновата в том, что не хочу его видеть, но так принято говорить. – Меня ждут, а я и так опаздываю, как раз остановилась написать. Пока, рада была тебя увидеть!

Нет, не рада. Ощущение такое, как будто он вылил на меня не горячий кофе, а ведро болотной воды – холодной, затхлой и противной. А противнее всего то, что я не успела вовремя уйти.

Ливень тоже прощается, ему явно неловко меня задерживать. Желает хорошего дня, я машинально отвечаю тем же и ухожу, почему-то точно зная, что он смотрит мне вслед.

Я никогда не понимала, почему нравлюсь Ливню. Опустим тот факт, что я в принципе не понимаю, почему люди нравятся друг другу, – не ради взаимной выгоды и не за какие-то качества на время, а с первого взгляда, просто так и навсегда. Мне люди в лучшем случае подходят, устраивают меня и не раздражают. Исключением стала, пожалуй, только моя сестра, но это другое – мы выросли вместе. А вот просто так сказать абсолютно чужому, постороннему человеку, мол, жить без тебя не могу, – этого я не понимаю. Ведь если тебе кто-то понравился, не обязательно, чтобы он все время был рядом?

С Ливнем мы познакомились через несколько месяцев после случая с Викторией. В школе одноклассники со мной не разговаривали, на переменах и в столовой я всегда сидела одна, а если над лабораторной или докладом нужно было работать в паре, учителям приходилось заставлять других детей подойти ко мне. Меня боялись и за спиной называли убийцей и ведьмой. Позже я узнала, что у людей изоляция в социальной группе считается жестоким наказанием, и очень удивилась. Если бы меня так «наказывали» с самого детства, то помощь «специалистов» не понадобилась бы. Я не страдала от одиночества – я им наслаждалась и радовалась, когда вокруг меня никого не было. Раньше такое случалось редко – и дома, и в школе я постоянно была на виду. Я поняла, что окружающие меня люди чувствуют тьму и она пугает их, заставляет обходить меня стороной. Это было приятным открытием. Но потом появился Ливень и оказалось, что на него тьма не действует.

Я не запомнила день, когда он пришел в наш класс, – кажется, это было осенью, потому что в сентябре его семья переехала в наш город. Я опоздала на первый урок – перед выходом из дома у меня сломалась молния на рюкзаке и пришлось упаковать его в пакет из супермаркета, чтобы он не промок под дождем, а потом еще выслушать стенания отца по поводу того, что я совсем не берегу вещи. Поэтому меня не было в классе, когда нам представили нового ученика. Но так как он тоже держался в стороне от остальных, как и я, однажды на перемене, когда я читала книгу на диванчике в коридоре, Ливень подошел, постоял рядом, потом подсел ко мне:

– Привет! Что ты читаешь?

Я молча показала ему обложку «Покушения» Харри Мулиша. Я взяла эту книгу в библиотеке вместе с несколькими другими книгами, в которых упоминалась Вторая мировая война. Когда мы проходили эту тему на уроках, я задавала много вопросов – меня интересовала природа такого масштабного хаоса. Поэтому одноклассники решили, что я не ведьма, а фашистка и готовлю какое-нибудь страшное преступление.

– О! – воодушевился Ливень. – У нас дома есть эта книга, но я еще не читал. Интересная?

– Да. Если тебе нравятся убийства и загадки.

Он опустил голову, подумал и сказал неуверенно:

– Вообще-то не очень. В смысле, убийства мне не нравятся, а загадки – да. Ты играешь в квесты?

– Нет. У меня нет своего компьютера.

Интернет у нас дома был под строгим контролем. Нам с Хэйни разрешалось по очереди брать старый ноутбук, если надо было что-то сделать из уроков, и потом отец всегда проверял, какие файлы мы открывали и на какие сайты заходили.

– Хочешь прийти ко мне поиграть? – предложил Ливень. – В субботу у родителей гости, а мне нечего делать. Так что мы можем даже пройти целый квест. Я тебе покажу, там несложно.

Я согласилась и прошла всю игру за полтора часа, чем смутила моего нового знакомого – оказалось, что одну из загадок он решал неделю. Потом я стала приходить каждые выходные, а на каникулах почти каждый день – мы ели сладкие разноцветные звездочки с молоком и горячие бутерброды, смотрели фильмы, играли в настолки, а иногда просто часами шатались по городу. Все это было здорово, и я бы даже могла назвать Ливня почти другом. Но потом он исчез из моей жизни.

Сердце под дождем

Дома, разобрав сумку, я забрасываю одежду в стиральную машину, а пока принимаю душ, мультиварка готовит мне томатный суп со специями. Я наливаю его в глубокую белую пиалу, украшаю горсткой сухариков с травами, выкладываю фото на свою страницу и пишу: «Уже скучаю по Риму, а пока устроила Италию у себя дома» (эмоджи – сердечки и итальянский флаг).

Сразу же посыпались комментарии: «У тебя идеальная кухня!», «Тоже хочу в Италию, поделишься рецептом?», «Ты всегда так красиво готовишь, как в кулинарных шоу?».

Я ненавижу готовить. Но обожаю вкусно поесть, поэтому после переезда сразу купила мультиварку последней модели и разные другие кухонные девайсы, в которые нужно только загрузить продукты и нажать пару кнопок. А телефон с хорошей камерой все это красиво фотографирует, делая нечетким беспорядок на заднем плане. Но обо всем этом я не пишу в сториз. Люди легко ведутся на красивую картинку, особенно если она сочетается с образом того, кто им уже и так нравится. Так можно эффектно подать все, что угодно, даже томатное пюре в икеевской миске.

После еды я собираюсь сесть за свою магистерскую работу и написать об этом, но вдруг наваливается такая усталость, что тяжело двигаться, тяжело соображать, все буквально плывет перед глазами. Последним усилием воли я выгребаю белье из машинки, кое-как разбрасываю его по сушилке, потом падаю на диван у приоткрытой балконной двери и просто не могу пошевелиться.

Шум города внизу убаюкивает, город – тоже хаос, кипящий, многоликий, разноголосый. Я в нем как рыба в воде. Акула в океане недалеко от побережья, где слишком много глупых, неосторожных туристов. Но сейчас мне не хочется к берегу, мне хочется подальше в открытый простор. Я плыву, плыву по волнам все дальше, вода и небо над ней становятся черными, тьма похожа на жидкое стекло, такая же вязкая и блестящая. И что-то блестит в бездонной черноте, золотистый луч, тонкий и слабый, вдруг раскалывает темноту надвое… Кто-то зовет меня оттуда, с другого конца луча, конца света, вновь и вновь повторяя мое имя. Сквозь оцепенение, сквозь расслабленную, пьянящую эйфорию я прислушиваюсь и узнаю голос. Он мой собственный.

Я резко открываю глаза, потом сажусь на диване, опустив ноги на пол. По голым щиколоткам тянет сквозняком, паркет ледяной, в комнате густые синие сумерки с проблесками уличных фонарей. В конце марта темнеет уже поздно, значит, я проспала не меньше пяти часов. Голова тяжелая и какая-то пустая, все тело затекло, шею как будто залили гипсом, не повернуться. Наверное, я так и пролежала все это время в одной позе, на боку, подложив руку под голову и даже не потрудившись взять подушку. С чего меня так вырубило, неужели от усталости? Обычно я могу и ночь не спать, если есть занятия поинтереснее, а тут после недолгой и вполне благополучной дороги полный нокаут. Неужели больница так подействовала? Не привыкла я ночевать в таких заведениях.

Забытый на подоконнике смартфон жужжит, и я вздрагиваю, потом беру его в руки. Батарейка почти разряжена. На экране светится куча уведомлений. Чтобы отвлечься от неприятного сна, я начинаю листать сообщения. Вижу от кого-то с ником __heart.in.the.rain__. Наверное, какая-нибудь депрессивная девочка-подросток. Я открываю сообщение, уже готовая отправить его в игнор, но пальцы замирают над экраном.

«Привет, Сэйнн! Это Ливень. Я читаю твой блог уже два года, а сегодня решил написать. Рад был тебя увидеть, ты выглядишь в жизни еще лучше, чем на фото. Может, все-таки встретимся как-нибудь?»

В голове у меня по-прежнему какой-то липкий туман, влажная футболка приклеилась к спине, и от сквозняка пробирает озноб. Я встаю, захлопываю балконную дверь и какое-то время бесцельно брожу по квартире, натыкаясь в темноте на мебель, как робот-пылесос со сбитой программой. Потом снова падаю на диван, подминая под себя все три подушки. Усталость такая, что хочется уткнуться в них лицом и пролежать так много часов. А не говорить с другом детства. Почти другом.

После гибели моего отца Ливень переехал с родителями в другой город, потому что, как говорили соседи, «был в шоке». Настолько в шоке, что восемь лет от него не было ни звонка, ни сообщения, а теперь мы «случайно» столкнулись в аэропорту, через который за день проходит двести тысяч пассажиров и где не так просто заметить знакомое лицо, даже если присматриваться.

Полистав посты, я узнаю, что он учится на факультете искусств в Гронингене. Случайно мы столкнулись, как же! От Гронингена до Схипхола около трех часов на поезде. А вчера утром, еще до того, как попала в больницу, я написала на своей странице, что завтра наконец возвращаюсь в Амстердам. Конечно, он не мог этого пропустить и не придумал ничего лучше, чем использовать избитый прием, как в плохом кино, – столкнулся со мной и сделал вид, что не узнал. Он никогда не был оригинальным, но это скучно даже для него. Только кофе мне испортил, идиот.

На его странице – фото с темными холодными фильтрами, рисунки. Улицы Нидерландов, мосты, корабли, какие-то крылатые существа вроде ангелов, девушки с длинными развевающимися волосами и грустным взглядом. И дождь, много дождя.

Цитата под последним рисунком в стиле манги, на котором лохматый парень с обнаженным торсом связан цепями:

О боги, он слушает поп-рок и наверняка смотрит аниме. И напоминает мне о прошлом. Ну просто полный комплект всего того, с чем я не желаю иметь дела.

Мне хочется послать сообщение в игнор, но потом я все-таки набираю: «Извини, не могу – сейчас много работы и учеба».

Это правда – я пишу магистерскую, а блог отнимает кучу времени, даже если со стороны не выглядит как работа.

Ответ приходит, едва я откладываю телефон:

«Я понимаю. Если тебе тяжело меня видеть, можешь так и сказать».

О, ну вот, приехали. Поэтому я не хотела даже начинать разговор.

«Все в порядке. Я знаю, что ты не виноват, просто я правда сейчас очень занята».

Очень. Настолько, что не могу даже встать с дивана.

«Я думал о тебе все эти годы. Я искал тебя, но родители стерли все контакты, а потом мы переехали. Я не хотел звонить твоей маме, чтобы не напоминать, а потом нашел твой «Инстаграм». Я рад, что у тебя все хорошо».

Он меня искал. А я и не пряталась – я вообще не уверена, что в Нидерландах можно спрятаться, тут за пару месяцев при желании можно всю страну обыскать вдоль и поперек.

Я набираю «Спасибо» и закрываю приложение. Правда хватит. Следующее сообщение всплывает секунд через десять. Долго же он решался.

«Давай встретимся? Я могу приехать куда скажешь».

Я не отвечаю. Молчание тоже ответ, причем иногда самый красноречивый.

Когда минут через сорок Карел звонит в домофон, я все еще лежу без движения, как игрушка, из которой вынули батарейки. Больше всего мне хочется притвориться, что меня здесь нет, и я серьезно рассматриваю этот вариант, потом все же поднимаюсь и плетусь к двери. В сумраке квартиры перед глазами вспыхивают огненные точки, мышцы ног противно ноют от слабости.

– Привет, моя красавица. – Карел обнимает меня, и я хватаюсь за него обеими руками, чтобы не упасть. – Ты тут что, электричество экономишь?

Он тянется к лампе над зеркалом, я зажмуриваюсь – мягкий рассеянный свет кажется слишком ярким.

– Сэйнн, что с тобой? Я тебя разбудил?

– М-м… – По-прежнему с закрытыми глазами я висну на его сильной руке, цепляясь за нее, как за спасательный круг. – Что-то я устала. Слушай, может, не поедем никуда?

От него пахнет большим городом – прохладой, дождливой сыростью и кофе. Умопомрачительный запах, самый сексуальный парфюм на свете. Карел любит минимализм в одежде, красивый, дорогой минимализм, и это здорово – когда у твоего парня есть вкус, но сегодня его образ какой-то кричащий. Или я стала иначе видеть цвета? Белая сатиновая рубашка с мягким блеском кажется нестерпимо яркой, а бежевые джинсы, наоборот, сливаются с окружающими оттенками, из-за чего образ Карела как бы распадается на части.

Пока я смотрю на него в упор, как будто впервые его вижу, Карел берет мое лицо в ладони, смотрит в глаза – его взгляд ледяной и сияющий, как просторы Аляски под зимним солнцем.

– О Дискордия, да что случилось? Ты на себя не похожа.

Я поворачиваю голову и смотрю в зеркало на стене. Да уж… Волосы после душа я не потрудилась высушить и уложить, так и уснула с мокрыми, поэтому прическа у меня теперь как у Бориса Джонсона [8], лицо бледное, под глазами тени… А главное, взгляд – он какой-то совсем потерянный и чужой.

– У меня денек вчера выдался – не поверишь! – Я увлекаю Карела на кухню и там плюхаюсь на угловой диванчик. – Наверное, надо было все-таки лететь с тобой в Париж…

Я решаю рассказать ему о видениях, похожих на обрывки чужих воспоминаний. Пока я говорю, Карел делает кофе себе и мне и устраивается рядом. Я жду вопросов, но он спрашивает только:

– Герцен знает?

– О чем?

– О том, что ты отключилась прямо посреди улицы.

– Я не отключалась. Я все время была в сознании, я просто…

– Что? Наверное, это какая-то побочка от эликсира. Мы должны сказать менторам и остальным. Мало ли что там в золотых ампулах набодяжили в этом году…

Он думает о себе, а не обо мне. Его нисколько не беспокоит тот факт, что меня чуть не размазали по асфальту, а меня не задевает его равнодушие. Чего волноваться – вот же я перед ним, живая и здоровая, а случай интересный. Дискорды любопытны, нам нравится исследовать мир и пробовать его на прочность, как делают маленькие дети. Говорят, именно это любопытство толкало некоторых из нас на изобретение страшных орудий пытки.

Карел берет смартфон со стола, изящные пальцы быстро набирают ПИН-код – он даже не смотрит на экран.

– Я напишу в чат остальным.

– Не надо. – Я накрываю своей ладонью его ладонь вместе со смартфоном. – Пожалуйста, никому об этом не говори. Меня достанут расспросами, потом все начнут названивать своим менторам, а вдруг ничего не случилось? Думаю, если бы во время Ритуала что-то пошло не так, мы бы уже знали об этом.

Карел медлит, потом все же кладет смартфон обратно на стол и одним глотком допивает кофе.

– Ладно, – говорит он. – Но все равно обещай, что расскажешь Герцен. Так что, хочешь остаться дома?

Какое-то время я раздумываю. Десять минут назад я бы точно согласилась, но кофе меня немного взбодрил, к тому же вечеринка, на которой все свои…

– Нет, поехали, – говорю я и встаю, почти не пошатнувшись. – Сделай нам еще кофе, я сейчас буду готова.

Музыка тьмы

Через полчаса мы садимся в машину Карела. Его серебристая «Мазда», подсвеченная уличными фонарями, похожа на космический корабль из будущего, обтекаемый корпус и плавные линии на фоне старинного города кажутся чужеродными.

Мы с Карелом во многом похожи, но тут совершенно не совпали – у меня нет никакого желания покупать машину. На права я сдала с первой попытки, так что в автошколе меня спросили, не подослал ли меня кто-нибудь из конкурентов.

И водить я люблю, но только не в Нидерландах.

Иметь здесь машину здорово и даже необходимо, когда у тебя семья и дети, с которыми вы ездите в гости или за покупками, а в остальном с ней больше возни, чем пользы. И место для парковки искать в центре города – тот еще квест, так что за смысл? В Амстердаме можно даже в аэропорт добраться на велосипеде, а на общественном транспорте вообще куда угодно. А если хочется комфорта, то можно на такси. Иногда я беру авто напрокат, когда еду на какой-нибудь большой шопинг или когда бываю в Италии – вождение там больше похоже на гонки на выживание, но мне нравится. А вот Карел обожает машины. Он купил свою, как только ему исполнилось восемнадцать, – мечтал о ней с детства, и его мечта много раз меняла марку. Этой всего год, на бардачке валяется длинный черно-белый шарф Dolce&Gabbana – его Карел отобрал у меня, так он ему понравился.

– Скучал по мне? – спрашиваю я, защелкивая ремень безопасности.

Он улыбается так, что сама эта улыбка – идеальное преступление.

– А как же. Места себе не находил от тоски…

Он не писал мне вчера целый день, меня это не удивляло и не беспокоило. И если вдруг завтра мы расстанемся навсегда, ни один из нас не будет плакать. Но иногда мы с ним так играем в обычных людей. Это забавно и щекочет нервы – как наряжаться стариками, зная, что в любой момент можешь скинуть уродливый костюм и парик, и вот ты снова юн и прекрасен и у тебя впереди целая жизнь.

Какое-то время мы едем молча, поэтому я вынимаю телефон, открываю ленту и машинально лайкаю посты еще до того, как загрузится картинка. Это отвлекает, но не успокаивает. Внутри какая-то непонятная тревога, похожая на мутную воду, она плещется и время от времени накрывает меня с головой – тогда я просто смотрю в экран и не двигаюсь. В этот вечер на мне маленькое черное платье, удобные туфли и мягкое кашемировое пальто – все, из чего можно за пять минут собрать приличный образ, но мне неуютно в собственной одежде, как будто меня втиснули в чужую кожу, я чувствую каждую складку, каждый шов. В мессенджер сыплются сообщения от знакомых и малознакомых людей. Ливень больше не пишет.

– Магистерской занимаешься? – улыбается Карел и сворачивает с широкой улицы, чтобы удачнее объехать центр города. – Как там твои подписчики, пожалели тебя на больничной койке?

Я не выкладывала фото из больницы – Герцен иногда смотрит мои посты, она бы сразу спросила, почему я не рассказала ей лично.

– Нет, – отвечаю я и кладу телефон на колени экраном вниз. – Приберегу эту историю на потом, вдруг надо будет их разжалобить.

Чтобы не встречаться взглядом с Карелом, я отворачиваюсь к окну и рассматриваю город. Мне всегда нравился Амстердам – пестрый, многоликий, разноголосый. Это отличное место для меня – здесь можно стать кем угодно и в то же время спрятать свою истинную сущность на дне самых глубоких каналов, там, куда не проникают солнечный свет и голоса туристов. У нас с Амстердамом договор, и мы его соблюдаем. Я играю по его правилам, а он хранит мое темное сердце и не задает лишних вопросов. Идеальный вид дружбы, по-моему. Вообще легко дружить с теми, кого сам выбрал себе в друзья.

Мимо окна проносятся черные и белые такси – интересно, что здесь почти нет ярких, как в НьюЙорке или Москве. Наверное, чтобы не нарушать гамму холодных мрачных оттенков в сочетании с витринами и окнами всех цветов радуги. Стекла вновь заливает дождем, городские огни расплываются в потоках воды, как штрихи ярких детских фломастеров. Я закрываю глаза.

Когда идет дождь, такси превращаются для меня в машины времени. И все они едут в одном направлении, к одной-единственной минуте. К той самой, когда я насовсем ушла из дома, который домом мне никогда не был.

Мать стоит в дверях моей комнаты, пока я укладываю последние вещи. Их совсем немного – школьный рюкзак и серебристый чемодан из твердого пластика, который я купила перед поездкой в Рим на те деньги, что мне оставила Герцен. Мать не помогает мне собраться, она наблюдает – следит, чтобы я ничего не забыла. Под свинцовым взглядом ее серых глаз я укладываю две поношенные кофты из «Примарка», потертую джинсовую куртку, рукава которой мне уже немного коротки, и тот самый шарф, который мне подарила Хэйни. Почти от всей своей одежды, кроме шарфа, я избавлюсь в первую неделю в Амстердаме, когда на мой личный счет поступит первая сумма. Я буду одеваться в магазинах, в которых раньше не могла бы себе позволить даже резинку для волос, буду каждый вечер заказывать еду из ресторана и покупать любую чепуху, какую мне захочется. Довольно скоро мне это надоест – примерно тогда, когда я просажу половину годового бюджета за зимние каникулы и с трудом наскребу на следующую поездку в Рим. Но пока меня приводит в восторг даже возможность просто пойти в кафе – не на праздник, не по скидочному купону, а потому, что вдруг захотелось.

Наконец вещи собраны. Я рывком застегиваю молнию чемодана, она взвизгивает, как свинья, которую пырнули острым ножом. Мать вздрагивает от этого звука и наконец отлепляется от дверной рамы, на которую опиралась все это время:

– Ключи. Где твои ключи от дома, Сэйнн?

Я ставлю чемодан на колесики и вытягиваю длинную ручку. Делаю шаг к выходу, но мать становится в дверях, преграждая мне путь.

– Отдай мне ключи, – говорит она. – Я не хочу, чтобы ты сюда приходила. Не хочу тебя здесь видеть. Никогда.

На последних словах ее голос переходит почти в скрежет – как будто пара черепков от разбитой тарелки трутся друг о друга острыми краями. Наверное, ей хочется, чтобы слова звучали угрожающе, но получается только жалкая, бессильная истерика. Я делаю еще один шаг, и теперь мы совсем близко – так, что я чувствую запах дешевого мужского шампуня. Это шампунь отца, он обычно покупал по акции сразу несколько больших бутылок, поэтому у нас в кладовой всегда стоял годовой запас. Теперь мать пользуется только им – в те редкие случаи, когда моет голову. По-моему, это отвратительно.

– Ключи останутся у меня. – Отвечаю спокойно, но все равно чувствую, что воздух вокруг начинает дрожать, как перед грозой. – На всякий случай.

Она заметно дрожит, бледный лоб покрылся каплями пота, пальцы нервно комкают полу растянутой трикотажной кофты. Мать меня боится, боится до смерти. И все равно не хочет отступать.

– На какой случай? – спрашивает она сквозь зубы – не столько от злости, сколько потому, что ее трясет и она крепко сжимает челюсти. – На случай, если ты захочешь еще кого-нибудь из нас убить? А? Тебе мало того, что ты уже сделала с нами?

Тут она все-таки отрывает одну руку от кофты и берется за ручку моего чемодана – теперь мы держимся за него обе и смотрим друг другу в лицо. Ее глаза сверкают бессильным отчаянием, почти мольбой.

– Я не убивала отца, – повторяю я и борюсь с искушением добавить «Свяжись с моим адвокатом».

– Ты монстр, Сэйнн. Ты разрушила мою жизнь и мою семью. Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.

– Тогда, может, дашь мне спокойно уйти?

Наконец я слышу звук, которого ждала, – шорох автомобильных шин, смолкающий рядом с домом. Мое такси уже здесь.

– Отдай мне ключи! – повторяет мать, уже срываясь на крик, и дергает чемодан на себя. – Или, клянусь, я убью тебя.

Дальше я не успеваю толком понять, что происходит. Я не толкаю ее и даже не двигаюсь, но чувствую перед собой упругую волну, в ушах пульсирует кровь, глаза застилает тьмой – в следующую секунду мать отшатывается от меня, ее отбрасывает назад, на тесную лестничную площадку, она перегибается через перила, так что ноги в стоптанных домашних туфлях отрываются от пола. Здесь невысоко, но шею свернуть вполне можно. Старое дерево трещит, из ее груди вырывается вздох – то ли боли, то ли удивления или того и другого вместе. Наверное, все это создает немалый шум, потому что Хэйни выбегает из своей комнаты, где ей велели сидеть, пока я не уйду, и бросается к нам.

– Сэйнн, не надо! Не надо, пожалуйста!

Она хватает мать за кофту и буквально встаскивает обратно. Хэйни лучшая в волейбольной команде школы, а мать почти не ест в последнее время, так что, наверное, весит немного. Убедившись, что она стоит на ногах и отошла от перил, Хэйни со слезами виснет у меня на шее.

– Сэйнн, не трогай ее, пожалуйста. Ты же хорошая! Ты на самом деле хорошая, я знаю!

Она обнимает меня, и ее слезы падают мне на плечо, оставляя на черной футболке мокрые пятна. Хэйни одиннадцать, но ростом она почти с меня, у нее легкое, пружинистое тело спортсменки, и я могла бы отшвырнуть ее одной рукой. Но если она хотела меня отвлечь, то это сработало.

– Отпусти. – Я легко отталкиваю ее и больше не оглядываюсь. – Я ничего ей не сделаю, просто мне пора.

Закинув на плечо рюкзак, я спускаюсь по лестнице, таща за собой чемодан. Хэйни бежит за мной, пытаясь помогать, но только мешает. Она еще раз обнимает меня у порога, а потом бросается в кухню, возвращается с пакетиком морковноапельсинового мармелада и сует его мне в руки.

– Специально для тебя сделала. Сэйнн, мы же будем видеться, да? Напиши мне, когда доедешь.

«Напиши, когда доедешь». Я где-то читала, что это то же самое, что «Я люблю тебя». Я так и не поняла почему.

Как умею, я отвечаю на ее объятие, надеваю куртку и кладу мармелад в рюкзак. А потом дверь родительского дома захлопывается за моей спиной.

Когда мы подъезжаем к A’DAM Tower, мне уже немного лучше, но далеко до того восторга, с каким я обычно жду эту вечеринку. Обычно мне хочется танцевать, пить коктейли и прыгать до потолка на огромном радужном батуте, который притащили в лофт специально для нас, или творить еще какие-нибудь дикие веселые штуки. Среди наших ходит шутка о том, что дискорды на самом деле не веселятся, они просто пытаются понять, как это делается. Поэтому часто именно наши ивенты самые крышесносные.

Мы любим не столько роскошь, сколько комфорт и возможность делать то, что хочется, ведь годами мы не могли себе этого позволить. Есть дискорды – выходцы из обеспеченных кругов и даже из мировой элиты, но многие из нас родились в небогатых семьях или совсем в нищете, многие, как я, еще в школе попадали к психиатру, в полицию или в социальные службы, считались изгоями и отбросами общества. Одного знакомого Карела, сегодня владельца модного IT-стартапа с миллионным оборотом, ментор нашел в подвале в румынской провинции, прикованного собачьей цепью к кольцу в стене, истощенного и полумертвого от побоев. Родители считали, что их младший сын – потомок графа Дракулы, и сделали все, чтобы сломать сильное и неподвластное им существо, которое они совершенно не понимали. Поэтому, когда наконец появляется возможность жить без забот, многие из новичков пускаются во все тяжкие – кто-то скупает шмотки, кто-то машины, кого-то тянет на азартные игры. Последнее, кстати, забавно – наш холодный расчетливый ум позволяет нам хорошо играть, мы быстро просчитываем шаги и уловки, а также мастерски блефуем. Некоторым дискордам из тех, кто увлекается казино, иногда приходится специально уступать противникам и проигрывать, иначе становится совсем скучно. Так что у каждого своя страсть. У меня, например, это еда и гаджеты, я любому украшению или парфюму предпочту новенькие Apple Watch, на дисплее которых так интересно наблюдать за своим нечеловеческим сердечным ритмом. А вот к наркотикам мы равнодушны. Некоторые пробуют из любопытства, но в целом это совсем не наша стихия – нам ни к чему забываться, заглушая сильные чувства, потому что мы их не испытываем. Легко отказаться от пагубных привычек, когда происходящее вокруг совершенно тебя не трогает.

Лофт уже полон народу, и мы с Карелом протискиваемся к бару за джин-тоником, здороваясь по пути со знакомыми и с теми, кто смотрит так, будто знает нас. Народ здесь собрался со всей Европы. Это не единственная наша вечеринка в году, но самая большая – после долгой зимы особенно хочется чего-нибудь яркого.

– За новый классный год. – Карел касается своим бокалом моего, кубики льда мелодично звенят, в воздухе плывет свежий, острый аромат джина с лаймом. – И за Дискордию, которая за все это платит!

Музыка гремит, басы отдаются в груди приятной вибрацией, от которой немного щекотно. Все же хорошо, что я приехала, – поваляться дома на диване я еще успею.

– Сэ-э-э-э-эйнн!!!

Я едва успеваю поставить напиток на стол, как ко мне подлетает высокая девушка в коротком розовом платье из материи, похожей на сшитые между собой лепестки пионов. В ее волосах, завитых локонами и выкрашенных в модный strawberry blond, заколка с пионом и бриллиантовыми капельками росы. Разумеется, бриллианты настоящие.

– Привет, Лаура. – Я чуть отстраняюсь, но облако цветочного аромата окутывает меня со всех сторон. – Выглядишь, как всегда, шикарно!

Это искренний комплимент, для него мне не надо притворяться – у Лауры безупречный вкус.

– Спасибо, дорогая. – Лаура дарит мне улыбку, достойную обложки журнала, и кивает Карелу. – А ты выглядишь… уставшей. Как все прошло?

Мне не хочется вдаваться в подробности.

– Нормально. Как обычно, скука смертная.

– Сэйнн чуть не вкатили двойную дозу, – смеется Карел. – Она начала видеть, как убивает людей.

Лаура растерянно хлопает длинными ресницами. Сегодня ее разные по цвету глаза, карий и голубой, прикрыты одинаковыми линзами цвета морской волны. Она не всегда скрывает эту свою особенность, тоже шутку генетики. Я незаметно пинаю Карела под стулом и говорю:

– Карел боялся спать со мной в одной комнате, после того как я пошутила, что задушу его во сне зарядкой для айфона. Он рассказал об этом менторам, и те с меня глаз не спускали.

Окружающий шум глотает наш смех, делая его каким-то блеклым и выцветшим, как старые фото.

– Как твой бизнес? – спрашивает Карел у Лауры, и ее глаза сразу вспыхивают – о своем деле она готова говорить часами.

– О! Как раз получила приглашение на осеннюю Fashion Week в Париже, мне пообещали там пару интересных встреч. Я в предвкушении! Посмотрим, что из этого выйдет, главное, чтобы команда не подвела. Они почти все не из наших, а на людей, с их эмоциями, нельзя рассчитывать – то заболеют, то ленятся, то им надо побыть с семьей… Ужас! И еще это в конце года, плюс большая тусовка, так что мой ментор не сильно доволен, конечно… Но там уже и до Ритуала недалеко, так что все хорошо складывается…

У Лауры день рождения зимой, поэтому она летает в Рим перед католическим Рождеством. И каждый раз жалуется, как это скучно. Все-таки Рождество – семейный праздник и не очень удачная пора для одиночек с темными сердцами, которым в такое время там совершенно нечем заняться.

– Если у тебя когда-нибудь будет свой модный журнал, клянусь, Анна Винтур [9] будет завидовать твоим методам, – говорит Карел Лауре, подавая ей бокал джин-тоника. – Уж ты-то выжмешь своих сотрудников, как дольки лайма.

– Я просто люблю, когда работа сделана хорошо. – Лаура отпивает ледяной свежести, королевским жестом поправляет невесомые локоны. – Надо же и мне что-нибудь любить, в конце концов.

Разговор продолжается еще несколько минут, потом Лаура видит в толпе знакомого и покидает нас, за ней тянется легкий шлейф парфюма. Иногда я даже готова признать, что немного скучаю по ней. Мы вместе учились в амстердамском колледже и раньше много времени проводили вместе, несколько месяцев жили в одном доме. Так что Лаура почти подруга, и мне нравится ее общество. Она легкая по характеру, у нее много интересов, и она всегда находит себе занятия и развлечения, поэтому с ней всегда есть о чем поговорить. Она, как и я, выросла в маленьком городке и перебралась в столицу сразу после того, как подписала Контракт. И тоже оборвала связь с семьей – ее родители остались в Гронингене, и она не любила о них вспоминать, только однажды сказала, что, если бы не эликсир, она бы их давно убила. Я не спрашивала, в чем там дело, и она тоже не задавала мне лишних вопросов. После колледжа мы поступили на разные специальности, потом Лаура бросила учебу и улетела с новым бойфрендом в Париж, потом вернулась в Амстердам и стала дизайнером одежды. Также она ведет фешен-блог и в индустрии моды знает всех по именам. Мода и вообще внешний вид – ее страсть. Если вы хотите сделать Лауре больно, вам не нужны ни кулаки, ни оружие – просто наденьте футболку поверх кофты с длинным рукавом, желательно, чтобы обе вещи отличались по фактуре и цвету. Видеть такое – самый высокий уровень страдания, какой только может испытывать дискорд.

Народ между тем прибывает, и меня захватывает водоворот старых и новых знакомых, приветствий, шуток, сплетен и новостей. В какой-то момент Карела увлекает за собой группа французских студентов, с которыми он болтает о прошедшей геймерской тусовке. Я охотно его отпускаю, потому что почти не понимаю языка, мне становится скучно и вдруг хочется тишины. Того, чего здесь точно не будет в ближайшие несколько часов.

Выбравшись из толпы, я оказываюсь в одной из дальних комнат лофта. Здесь нет почти ничего, кроме огромного концертного рояля и нескольких мягких кресел у окна во всю стену. За окнами сверкает ночной Амстердам, с высоты он похож на небрежно брошенный бархатный плащ, расшитый драгоценными камнями. Я обожаю этот вид, стоило прийти на вечеринку хотя бы ради него. Я подхожу ближе, чтобы полюбоваться городом, и, когда шум у меня за спиной немного стихает, я слышу музыку. Кто-то играет на рояле. Мелодия радостная, но в ней сквозит какая-то скрытая опасность, похожая на улыбку предателя в рядах придворных на торжественной коронации. Поднятая крышка рояля мешает мне рассмотреть играющего, я делаю еще несколько шагов, а потом что-то останавливает меня, и я замираю посреди комнаты с пустым бокалом руках. Кубики льда еле слышно звенят, покрываясь трещинами, прозрачные кристаллы с каждой секундой теряют свое хрупкое совершенство.

За роялем сидит мужчина в черной рубашке с расстегнутым воротом. Полумрак и морщины делают черты его лица еще более резкими, придавая ему сходство с Данте [10] на портретах Боттичелли [11]. На безымянном пальце левой руки сверкает кольцо с крупным черным бриллиантом, редкие блики приглушенного света скользят по прядям седых волос. Я не вижу его глаз – он смотрит вперед, тонкие красивые пальцы летают над клавишами совсем без усилий.

Музыка продолжается еще несколько мгновений, потом замирает на пике. Холодный кинжал убийцы вонзается в сердце юного императора, белоснежная тога окрашивается алым, золотой венец падает на мраморные ступени трона, сияние меркнет в кровавых пятнах. Мужчина поворачивается ко мне – так, как будто все это время только и ждал моего прихода. У него глаза цвета мокрого базальта, а в зрачках клубится тьма, черная и бездонная, как древний космос. И эта тьма зовет меня. Зовет свое дитя сквозь миллионы лет, требует вернуться к ней, стать ее частью и больше не уходить в мир полутонов, созданный людьми. Мир, в котором мне никогда не было места.

Секунду мы смотрим друг на друга, а потом мое сердце ударяется о ребра с такой силой, что перехватывает дыхание. Стакан выскальзывает из пальцев и падает на пол, звук бьющегося стекла доносится до меня, как сквозь толщу воды. Я хватаю ртом воздух, будто тону, тону в вязком черном болоте, и бросаюсь вон из комнаты. Снова пробираюсь сквозь толпу, наталкиваюсь на людей, столы, пустые бутылки и наконец оказываюсь в туалете, где, к счастью, в этот момент никого нет. Кровь пульсирует в голове, желудок скручивает узлом, и от противного, болезненного жара невозможно дышать. Но едва я захлопываю дверь кабинки и склоняюсь над унитазом, меня отпускает – так резко, что я сползаю по стене и еще какое-то время сижу на холодном полу, тупо глядя перед собой в пространство. Платье намокло на спине и под мышками, волосы тоже мокрые и прилипли ко лбу, колени дрожат, когда я наконец встаю. Выйдя из кабинки, я смотрю на себя в зеркало над умывальниками. Яркий свет делает мое лицо еще бледнее, прическа растрепалась, темные тени размазались, но в целом ничего особенного. Только почему-то мне кажется, что это больше не я.

Я делаю несколько глотков воды из крана, промокаю лицо салфеткой и возвращаюсь в лофт. Проходя мимо комнаты с роялем, замечаю, что она пуста, но мне не хочется заходить проверять. В большом зале Карел все еще болтает с французами, музыка гремит, разноцветные огни пляшут по лицам и голым плечам дискордов, которые все как один вдруг кажутся мне чужими. Я хватаю за локоть проходящего мимо парня в черной футболке с серебристыми нашивками – сотрудника компании, которая обслуживает вечеринку.

– Вызовите мне такси. – Голос дрожит и, наверно, вид у меня все-таки не очень, потому что парень спрашивает:

– Все в порядке, мефрау? Может, врача?

Нет уж, врачей с меня хватит.

– Спасибо, все хорошо. Мне просто нужно домой.

Через несколько минут я сажусь в машину. Карел, подавая мне забытое пальто, всматривается в мое лицо в свете уличных огней, перед тем как захлопнуть дверь.

– Сэйнн, может, поехать с тобой? У тебя вид какой-то совсем дикий, еще натворишь чего-нибудь…

Наверное, он не зря опасается – я плохо соображаю, но меньше всего на свете мне сейчас нужен чей-то присмотр.

– Оставайся и веселись, – отвечаю я. – Со мной все в порядке. Думаю, просто проснулась неудачно, от этого голова кружится. Я высплюсь, и все пройдет.

– Ладно. Пиши, если вдруг что. Я заеду завтра.

Снова дождь и такси. Бледный молчаливый водитель с зачесанными назад редкими волосами чем-то похож на графа Дракулу и везет меня так долго, что я начинаю присматриваться к видам за окном – мне кажется, что мы давно покинули страну. А нет, всего лишь объезжали участок, на котором какая-то авария. Наконец я оказываюсь одна в своей квартире и падаю в постель. Мне снятся улицы моего родного города, по которым я брожу под ярким солнцем, и почему-то каждая из них приводит меня к кладбищу со знакомой могилой. Даже во сне я точно знаю, что написано на каменной плите, но потом зачем-то все равно смотрю и вижу там свое имя. Во сне я на миг понимаю почему – и сразу же забываю, проваливаясь на глубину, в которой нет никаких снов.

Плюсы человеческой жизни

Утром я чувствую себя не сильно лучше, чем накануне, но все же отправляюсь на пробежку, надеясь, что это меня взбодрит. Над городом плывут рваные тучи, остро пахнет снегом, дома похожи на мрачные серые скалы, только стервятников не хватает. Я включаю музыку в наушниках, которые – о чудо! – вчера нашлись, и начинаю свой привычный маршрут вдоль парка.

Уже метров через триста я начинаю задыхаться и хватать ртом холодный воздух, но не останавливаюсь. Нос болит от холода, из глаз текут слезы. Когда пробегающая мимо женщина лет пятидесяти в ярко-желтой куртке и тонкой вязаной шапочке бросает на меня сочувственный взгляд, я чувствую себя лузером.

Я сворачиваю в парк, пробегаю еще полкилометра, потом спотыкаюсь о какой-то корень и чуть не падаю. В парке никого, все остальные или уже побегали, или еще не вышли. Деревья шумят голыми ветвями, кое-где уже проглядывают листья, газоны зеленые почти круглый год, но в такое мрачное утро трава кажется темносерой. Против всех правил я останавливаюсь и несколько секунд стою, запрокинув голову и глядя в небо, пытаясь успокоить дыхание. Мне вдруг кажется, что я одна в целом мире. Если сейчас я упаду замертво на парковой дорожке, то никто об этом даже не узнает.

По дороге домой я стараюсь прибавить шагу – все же в одежде для бега гулять холодно, но все равно еле плетусь. Дома принимаю душ и даже пытаюсь позавтракать – холодильник пуст, но в кухонном шкафу находится пачка овсянки с сушеными ягодами. Едва я зачерпываю ложкой склизкую массу, меня начинает тошнить. Я выбрасываю овсянку, делаю себе большую чашку кофе и сажусь заниматься магистерской работой.

Пункт Контракта о том, что мы должны получить образование, связан даже не столько с деньгами, которые после двадцати одного года нам придется зарабатывать самим, сколько с тем, чтобы найти нам занятие. Герцен любит повторять, что праздный мозг – мастерская дьявола. Поэтому нам оплачивают любое обучение, консультации лучших европейских юристов и финансовых гуру, помогают завести нужные знакомства и разобраться в любом деле. Лишь бы мы вели себя тихо, были заняты и хотя бы на время забыли о том, что наше истинное призвание – не создавать, а разрушать. Лаура однажды сказала:

– Если бы я не открыла для себя моду, я бы уже взбесилась от скуки. Устроила бы серию загадочных убийств в духе скандинавских триллеров или что-нибудь подобное. И полиция ломала бы голову в поисках мотива преступления – а никакого мотива нет, мне просто скучно. Но зато теперь я постоянно занята – Париж, Милан, новые коллекции, новые идеи… Просто некогда быть по-настоящему плохой девочкой, понимаешь?

Я понимаю. Когда мне нечем заняться, я мысленно возвращаюсь в день смерти Виктории и придумываю, как могли бы развиваться события, если бы я сразу, еще до приезда скорой, пошла бы домой и повторила то же самое со своими родителями. Или с другими одноклассниками. Интересно, как быстро бы их обнаружили и догадалась бы полиция, что эти дела связаны?

Один из главных вопросов моего исследования – какое именно чувство, вызванное рекламой, заставляет человека купить товар? Как правило, это насущная потребность, которая с самим товаром имеет мало общего, – внимание, признание, спасение от одиночества. Чтобы это подтвердить, я как-то месяц постила наши с Карелом фото – кафе, машина, совместные тренировки, шампанское на фоне каналов. Такие себе идеальные отношения. Я не люблю фотографироваться, особенно не люблю постановочные кадры – позировать утомительно. Но эксперимент удался – все продукты, которые я рекламировала в это время, от фитнес-браслетов до капучинатора, имели очень хорошие продажи. Это подтвердило мою теорию о том, что люди готовы купить что угодно, если им кажется, что это повысит их шансы быть любимыми.

Но все же почему красивые картинки в соцсетях вызывают депрессию, я до конца не поняла. Что ж, придется привлечь «специалистов», тех, кто разбирается в человеческих эмоциях. Надо будет спросить Герцен, она же сама предложила помочь с комментариями.

Я как раз собираюсь написать ей, когда на экране часов всплывает сообщение:

«Привет! У меня практика сегодня выпала, препода куда-то вызвали. Ты дома? Можно я заеду обнять тебя? Знаю, ты не любишь обниматься, но я соскучилась (три эмоджи с глазами-сердечками) Принесу печенье».

Хэйни. Она очень тактильный человек, обожает обниматься, класть голову мне на плечо и всякие другие нежности. Я ей все это позволяю, потому что знаю, как для нее это важно. Сама я вполне могла бы обходиться совсем без прикосновений, не считая секса – он для меня скорее просто телесная потребность. Когда-то Хэйни очень расстроилась, поняв, что у нас с ней не будет всех этих задушевных разговоров, заплетания друг другу кос и прочих сестринских радостей – ей очень всего этого хотелось. Но потом она приняла меня такой, какая я есть.

Теперь я рада, что она скоро зайдет, потому что сижу над текстом уже второй час, а написала всего пару предложений. Надо переключиться. Я набираю ответ, и через полчаса сестра уже влетает в мою квартиру и тут же виснет у меня на шее. А потом начинает тормошить меня, как куклу, осматривая со всех сторон.

– Сэ-э-эйнн! – вопит она так громко, что у меня звенит в ушах. – Я та-а-а-ак испугалась! Как тебя вообще отпустили из больницы так сразу? Что сказали? Будут последствия?!

– Да нормально, я уже даже забыла про эту дурацкую аварию. – Я отвечаю на объятие – как мне кажется, довольно естественно. – Только времени кучу потеряла, вот это обидно.

Сестра почему-то принесла с собой запах весны – дождя, первой зелени и свежих тюльпанов, хотя никаких цветов у нее с собой нет. Она сует мне в руки бумажный пакет с печеньем:

– Это тебе! Ты сильно ударилась? Где? Покажи!

– Все уже прошло, только локоть заклеили… Видишь пластырь? И хватит уже об этом, надоело. Пошли кофе пить.

Пока кофе готовится, сестра уговаривает меня сделать селфи – обязательный ритуал, если мы долго не виделись. Мы становимся плечом к плечу на фоне целой армии моих кухонных девайсов, я улыбаюсь в камеру, подняв овсяное печенье с кусочками шоколада, Хэйни держит пакет и тоже улыбается. Я даже откусываю краешек печенья, хотя есть по-прежнему не хочется. Может, предложить этой кафешке сотрудничество? Надо будет отметить их в посте.

– Скинь мне фото, – прошу я.

И потом какое-то время я смотрю на снимок. Нам с Хэйни и в детстве не всегда верили, что мы сестры, а теперь мы совсем разные. Она никогда не красила волосы, они так и остались цвета спелой пшеницы, длинные, ниже пояса, заплетенные в тугую косу. У меня острые скулы и подбородок, у Хэйни на щеках ямочки, когда она смеется, а еще она до сих пор завидует моей бледной коже. Сама она всю школу мечтала свести веснушки, покрывающие нос и щеки, потом смирилась с ними, но все еще надеется, что они однажды исчезнут. Глаза у нее голубые, взгляд ясный и светлый, как Северное море в солнечный день, в моем же таятся холодные злые топи в сумраке непроходимых лесов, полные скелетов и призраков.

Пока я рассматриваю фото, на экране всплывает сообщение:

«Привет. Нам нужно встретиться как можно скорее. Это очень важно, я должен тебе кое-что рассказать».

Ливень. Как можно быть таким навязчивым?

«В чем дело? – набираю я, подавая сестре новую пачку кофейных зерен. – Можешь записать мне голосовое, я тебя выслушаю».

«Нет, это плохая идея».

«Почему?»

«Ты поймешь. Просто назови место и время, я приеду куда скажешь».

Мне не хочется его видеть, и мне действительно некогда, но любопытство побеждает. Что такого важного он хочет мне сказать спустя столько лет?

Зерна звонко сыплются в машину, распространяя густой вкусный аромат, я вдыхаю его, и он так пьянит, что я на пару секунд даже позволяю себе слабость и пишу:

«Хорошо. Но надеюсь, что это действительно важно. Сегодня в шесть в кафе напротив библиотеки».

Он лайкает сообщение и уходит в офлайн.

– Как у вас с Карелом дела? – выдает Хэйни следующий вопрос, когда мы с чашками устраиваемся на диване.

– В смысле? – Я пытаюсь считать подтекст, но соображаю плохо. – Вроде бы ничего не случилось, а что?

– Ну вы… до сих пор вместе?

– Мы не вместе, мы два отдельных, самостоятельных существа. Но да, мы встречаемся.

– А съехаться собираетесь?

Все-таки здорово, что она зашла. Она отвлечет меня болтовней от мрачных мыслей, это всегда срабатывает.

– Зачем? – Я отламываю кусок печенья, шоколадная крошка тает на пальцах. – Если мы решим, что это удобно нам обоим, и найдем жилье, которое нас устраивает, то может быть. Но пока не вижу в этом смысла, нам и так хорошо.

– Ну… – Хэйни перестает жевать и смотрит куда-то в сторону. – Я бы хотела, знаешь ли, когда-нибудь стать тетей. Это возможно?

Иногда мне кажется, что я для нее как робот, вроде того золотоволосого мальчика из «Искусственного разума», – хорошо, что она не удивляется, что я ем и хожу в туалет. Когда Хэйни узнала, что у меня есть парень, она тут же начала строить планы на нашу с ним жизнь и, конечно, история об Элизе снова всплыла и заиграла новыми красками, хотя я сразу сказала, что Карел тоже дискорд, поэтому на двоих у нас ни одной души и рассчитывать не на что. Но она продолжает спрашивать все эти глупости.

– Почему нет? Я нормально отношусь к детям, если они воспитанные и заняты делом.

– И ты будешь любить своих детей?

– Я никого не буду любить, Хэйни, – терпеливо повторяю я в сотый раз. – Но я буду о них заботиться, играть с ними, и у них будет все, что нужно. По-моему, это вполне похоже на любовь, во всяком случае не каждому ребенку так везет. Лично у меня этого не было, хотя наши с тобой родители самые настоящие люди.

Сестра задумывается, глядя в окно за моей спиной, подперев щеку ладонью. Она знает, что мы с матерью вот уже восемь лет почти не разговариваем, и не любит поднимать эту тему. Вместо этого она спрашивает:

– А если бы… ну просто представь на секунду – если бы произошло что-то, как в той легенде про Элизу, – ты бы хотела стать живой? Обрести душу?

– Нет. Меня устраивает моя жизнь, и я не хочу ничего менять. У меня есть парень, сестра, учеба, жилье в одном из самых классных городов мира, приличный доход и дело, которое мне нравится. Я думаю, что очень немногие могут похвастаться тем же. И мне непонятно, как все эти переживания, о которых трещат все вокруг, могут сделать мою жизнь лучше. Что они могут мне дать, кроме путаницы в голове и плохого сна?

Мы говорили об этом уже много раз, но Хэйни не сдается и все так же мечтательно смотрит в окно, на которое падают первые косые струи дождя.

– Но ты бы чувствовала жизнь по-другому – ярче, полнее. Это вроде как после обычного кинотеатра сходить в IMAX, что ли. И самые простые вещи обрели бы иной смысл. Да вот хоть чашка кофе в дождливую погоду – разве это не счастье?

– Тут я вообще не вижу, что чем-то обделена, – замечаю я. – Мы живем в стране, в которой дождь идет почти каждый день, и кофе сюда, слава богам, доставляют без перебоев.

Но Хэйни уже не остановить.

– А еще есть моменты, когда спешишь на встречу с подругой, с которой давно не виделась, и предвкушаешь, как вы сейчас будете говорить целый вечер, смеяться, бегать на кухню за снеками, а потом уснете рядом, когда уже не останется сил сказать хоть слово. Или когда наступает время перед Рождеством, все улыбаются друг другу, в доме пахнет горячим шоколадом и имбирным печеньем и кажется, что вот-вот случится какое-нибудь чудо. Твой парень может купить тебе машину, но он не принесет тебе огромный букет тюльпанов в каплях росы, не поцелует тебя страстно посреди улицы, не будет расчесывать твои волосы, когда ты болеешь…

– По-моему, голландские парни, дискорды они или нет, в целом далеки от романтики. Вспомни отца… – И я тут же перебиваю сама себя: – Нет, это плохой пример. В общем, насчет страстей – думаю, это в тебе итальянская кровь говорит, по маминой линии. А свои волосы я прекрасно расчешу сама. Не понимаю, что в этом особенного.

– Потому что ты упускаешь главное. То, что у тебя есть, не радует тебя по-настоящему – так, чтобы дух захватывало. Ни встречи, ни подарки, ни путешествия. Ты можешь иметь все, что захочешь, можешь заниматься чем угодно, жить где угодно, но ничего из этого не наполнит тебя счастьем, не подарит крылья за спиной. Жизнь – это же не только то, что мы делаем или имеем. Это то, что мы чувствуем.

Я честно стараюсь понять, но слова Хэйни не находят во мне отклика, не проникают внутрь. Наверное, так чувствуют себя слепые от рождения люди, когда им описывают весенний луг или рождественскую елку. Образы «зеленой травы» или «разноцветных огоньков» им ни о чем не говорят – мозг просто не может соотнести их ни с чем знакомым.

А Хэйни между тем продолжает фантазировать:

– Вдруг все-таки случится чудо? Вдруг ты встретишь того, кто полюбит тебя и поселит в твоем сердце свет? Вдруг…

– Замолчи! – вдруг рявкаю я неожиданно для самой себя.

Хэйни вздрагивает и проливает кофе на джинсы. И я чувствую что-то похожее на укол совести. Мы с Хэйни смотрим друг на друга – у нее огромные грустные глаза, в которых застыла детская обида. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять – я не злюсь. Я испугалась. У меня со вчерашнего дня такое чувство, будто моя собственная жизнь ускользает от меня, и я ничего не могу с этим поделать.

– Извини, – бросаю я. – Плохо спала в последнее время, и это приключение с больницей меня выбило из ритма. Будешь еще кофе?

Мы сидим еще с полчаса, потом Хэйни убегает – у нее вечером еще работа в университетской лаборатории. Я возвращаюсь к своей магистерской и понимаю, что почти не продвинулась за утро и вообще половину надо удалить. Текст, который я считала почти готовым, кажется мне корявым и ни о чем. Как будто его написала какая-нибудь девочка-подросток, которая только открыла для себя блоги. Между тем до сдачи остается меньше месяца. Учеба всегда давалась мне легко, я не привыкла к тому, что ради нее надо жертвовать сном или развлечениями. Теперь же я заглядываю в электронное расписание и прикидываю, не пропустить ли занятия. После обеда у меня семинар по невербальным сигналам в коммерческой рекламе, очень интересная тема – в нескольких секундах дорогого видеоролика ни один жест не должен быть случайным. Что-нибудь из материала точно пригодится мне для рекламных постов. Но все, чего мне хочется, – это опустить ролеты на всех окнах, завалиться в постель и дня три не выходить из дома. Неужели все-таки последствия удара? Или это тот странный тип на вечеринке так на меня повлиял?

Почему-то я вспоминаю о нем только теперь. Я не запомнила лицо – только общие черты – и не знаю, что меня так оттолкнуло или напугало. Интересно, кто он? Кто-то из старших дискордов? Но мы обычно дружелюбны по отношению к своим, мне незачем было его бояться. Может, просто случайный гость, при виде которого светотень и усталость сыграли со мной злую шутку? Тогда можно, например, попытаться достать список гостей или записи камер с входов, чтобы поточнее его рассмотреть…

Я обдумываю эту идею и даже начинаю набирать сообщение Карелу – у него есть знакомые в службе безопасности A’DAM Tower. Потом понимаю, что он, скорее всего, поднимет меня на смех, бросаю телефон в рюкзак и начинаю собираться. Все-таки платить несколько тысяч евро за год и не ходить на занятия, подкармливая вместо этого свою паранойю, – не слишком умно, мягко говоря.

Чужие свои

Я еще надеюсь, что привычная обстановка университетского кампуса поможет мне прийти в себя, но дальше становится только хуже. По дороге мне трудно сосредоточиться, и я дважды чуть не врезаюсь в столб на своем велосипеде, хотя обычно могу вести его хоть с закрытыми глазами. Первую лекцию я кое-как выдерживаю, со второй приходится уйти – я просто не могу сидеть в одной аудитории с другими людьми, все раздражает, все звуки кажутся слишком громкими, свет экрана проектора – слишком ярким, я задыхаюсь от запахов пота, дезодорантов и жареной картошки, исходящих от людей вокруг. Я решаю прогуляться и подышать воздухом, но едва выхожу на улицу, на меня обрушивается хаос – толпы студентов со всего мира, все куда-то спешат, болтают на разных языках, вокруг носятся велосипеды, сигналят машины, через дорогу работают строители, и от звука отбойного молотка моя голова готова взорваться, как яйцо в микроволновке.

Снова приходит сообщение, я останавливаюсь посреди толпы и смотрю на маленький экран часов, строчки плывут перед глазами:

«Я уже в городе, скоро буду на месте. Если сможешь прийти раньше, то я жду тебя в кафе, как договорились».

Ливень. За последние пару часов я успела о нем забыть, и теперь мне больше всего хочется отказаться от встречи, сказать, что я заболела. Это даже не будет враньем – меня то бьет озноб, то окатывают волны удушливого жара, кружится голова, но это головокружение странно приятное, как от пары бокалов шампанского. Все ощущения будто перепутались – я начинаю видеть запахи и чувствовать цвета, от ярко-синей куртки проходящей мимо студентки веет прохладой, запах горячей смолы и асфальта кажется мне серым на вид… И тут я наконец понимаю, что происходит.

Пластырь, который мне наложили в больнице. Мне сказали не снимать его пару дней, чтобы рана как следует затянулась, и он все еще на мне – в самолете я не сняла его, потому что лень было вставать и идти в уборную, а потом о нем забыла. Наверное, в нем какое-то сильнодействующее лекарство вроде антибиотика, и это его побочное действие. Ведь есть же никотиновые пластыри, противозачаточные, многие вещества легко проникают даже сквозь неповрежденную кожу. Все сходится – и сонливость с потерей аппетита, и раздражительность, и неадекватные реакции. Как же я раньше не догадалась!..

Я возвращаюсь в университет и там в кабинке туалета снимаю куртку и отклеиваю пластырь с локтя. Он выглядит как самый обычный, разве что немного потрепанный, рана под ним исчезла, как и все мои остальные ссадины. Я выбрасываю его, делаю несколько глотков холодной воды из-под крана и сразу же чувствую себя гораздо лучше. Лихорадка прекратилась, я снова ясно соображаю. Надо же, как, оказывается, маленькая доза какого-нибудь вещества влияет на весь организм.

Говорят, с чувствами у людей может произойти то же самое – одно сильное чувство к одномуединственному человеку может перевернуть всю их жизнь вверх дном. Вот как они с этим живут?

Когда вхожу в кафе, Ливень уже ждет меня за столиком у окна в самом дальнем углу, глядя в телефон, на лицо от дисплея падает холодный отсвет. Куртку пилота он снял, и теперь на нем серая футболка с принтом, имитирующим разноцветные пятна краски. Такой себе костюм сумасшедшего художника или маляра-гастарбайтера – как посмотреть.

Разглядывая футболку, я успеваю подойти совсем близко, когда Ливень наконец поднимает голову от телефона, вскакивает с места и обнимает меня – крепко, порывисто, как будто мы встретились на берегу океана после кораблекрушения и он уже не надеялся увидеть меня живой.

– Спасибо, что пришла. – Он отодвигает для меня стул, забирает мой рюкзак и пристраивает его в углу. – Понимаю, у тебя, наверное, были планы на вечер… Но это правда очень важно.

От него пахнет дождем и можжевельником – приятный аромат, сдержанный и одновременно легкий, завитки светлых волос, как всегда, беспорядочно разбросаны. Ливня явно смутила наша внезапная близость, даже румянец проступил на щеках, оттеняя свежий синяк на правой скуле и припухшие губы в темных трещинах. Я решаю пока не спрашивать, что с ним случилось.

Несколько секунд мы молчим, он двигает туда-сюда свою чашку, не делая ни глотка, потом спохватывается:

– Тебе принести чего-нибудь?

Я прошу черный кофе – есть мне все еще не хочется. Высыпаю в чашку сахар и наблюдаю, как прозрачные кристаллы тонут в темных глубинах.

– Рассказывай.

– Похоже, Сэйнн, за тобой следят.

Эта новость не производит на меня никакого впечатления и кажется шуткой.

– Кто? – интересуюсь я, отпиваю кофе. – Сицилийская мафия? Коммунисты?

– Нет. Хотя насчет мафии… может быть. – Ливень начинает говорить тише и наклоняется ко мне, так что я тоже невольно склоняюсь в его сторону. – Ко мне вчера подошли двое, когда я возвращался домой из супермаркета. Какие-то громилы с татуированными лицами. Сказали, что знают, что я с тобой знаком, и спрашивали, где тебя можно найти.

– А ты что?

– Естественно, я спросил, что им нужно. Один, постарше, сказал, что они твои родственники и что у них к тебе дело. Оба говорили по-английски, но с каким-то странным акцентом. Мне эти «родственники», конечно, не понравились, и я сказал им, что не знаю, где ты живешь, – ведь я и правда не знаю, кроме города, а если бы и знал, не сказал бы.

– И они… тебя избили? – спрашиваю я и чувствую, как внутри нарастает тревога.

– Нет. Они поблагодарили меня, вежливо попрощались и ушли. А по лицу я получил от Мика, моего лучшего друга, с которым мы вместе снимаем квартиру. Мы познакомились еще в школе, на форуме для художников, потом поступили на один факультет, много всего пережили вместе. В общем, это очень близкий мне человек, и мы никогда с ним особо не ссорились. Но вчера что-то пошло не так. Когда я вернулся из магазина, Мик был дома, мы поболтали немного. Он сказал, что, пока меня не было, приходили какие-то парни. Кого-то искали, непонятно, говорили с жутким акцентом – ну, город студенческий, мало ли. Мик не понял, что они хотели, но один из них как-то неожиданно фамильярно похлопал его по щеке – дурацкая вообще привычка трогать незнакомых людей. Мы с Миком разговорились о разных бытовых привычках, и вдруг оказалось, что его столько всего во мне бесит, и уже давно. Например, что я не вытираю плиту от масла, когда что-нибудь жарю…

Мик раньше жил в общежитии со студентамииндийцами, и вот они, оказывается, тоже так делали, он поэтому переехал, а тут то же самое.

И что я белье не складываю сразу после стирки и оно валяется кучей на диване в общей комнате, его тоже бесит, и пачку кофе оставляю на столе, а не прячу в шкаф, и еще много разного… Он никогда мне об этом не говорил, я думал, ему нравится со мной жить, как и мне с ним. Я пообещал больше так не делать, а он сказал, что я веду себя как маленький, что я привык, чтобы родители за мной убирали… И еще много всего, причем с такой злостью, я просто его не узнавал в эти минуты, никогда бы не подумал, что он может так завестись на пустом месте. Я пытался его успокоить, хотел повернуть все в шутку… Но он сильно толкнул меня, тут уж я разозлился, завязалась драка… Я не хотел его бить, хотел просто высвободиться, поэтому оттолкнул его и ушел в свою комнату. Потом услышал, как хлопнула дверь, – Мик ушел куда-то и до сих пор не вернулся. Вообще он собирался к родителям на выходные и, наверное, сразу уехал, но остальное на него не похоже. У него очень легкий характер, из нас двоих обычно я заморачиваюсь. Тогда я вспомнил про тех парней и что они искали тебя и решил предупредить. Понятия не имею, кто они такие, но все это как-то странно. А раз они сказали, что родственники… Может, это как-то связано с… – Он замолкает, как будто не решаясь произнести это слово. – С твоим отцом. С тем, что тогда случилось… Поэтому я подумал, что тебе стоит знать…

Допивая кофе, я обдумываю его рассказ. Это в целом типично для дискордов – вдруг устроить драку между лучшими друзьями. Кому-то могло просто стать скучно. Но прийти домой к случайному студенту, еще и расспрашивать обо мне? Это странно, тут уже нужны мотив и цель. Но Ливень, конечно, все это видит по-другому, ведь он не знает, кто я.

– Думаю, мой отец тут ни при чем, – отвечаю я, и Ливень опускает глаза. – Он погиб много лет назад, и все это время никто меня не искал, а я особо не пряталась. Скажи, а у Мика были… э-э-э… раны, заклеенные лейкопластырем?

– Что? Нет… Не знаю. – Рассеянный взгляд Ливня останавливается на чем-то позади меня. – Черт… Это они!

Я оборачиваюсь. У дверей стоят двое высоких молодых мужчин и оглядываются по сторонам. Они явно кого-то ищут. Взгляды из-под массивных лбов, бугры мышц под черными футболками и холодные отблески верхнего света на черных, уложенных гелем волосах придают им зловещий вид, и они действительно чем-то напоминают мафиози, но ведут себя мирно, в руках у них нет оружия, а выражение лиц скорее сосредоточенное, чем злое.

– Сматываемся, – говорит Ливень, хватая наши рюкзаки. – Попробуй обойти бар с другой стороны и выйти на улицу, а я их задержу.

Он собирается встать, но я хватаю его за плечо, а сама не двигаюсь с места. Во мне проснулось любопытство.

– Зачем бежать? Мы ничего не сделали. Сейчас они к нам подойдут, и мы спросим, что им нужно.

Ливень вцепляется в край стола так, что пальцы белеют, но остается сидеть на месте. Мужчины осматривают зал, потом взгляд одного из них, того, что стоит ближе, на секунду останавливается на мне, и он кивает своему напарнику в нашу сторону. Вдвоем они не спеша, лавируя между столами, подходят к нам. Я успеваю подумать, что выглядят они довольно необычно. Явно уже не юноши, но возраст трудно угадать – им может быть и двадцать лет, и сорок. Бледную кожу шеи и скул покрывают черные линии татуировок, заходящих на лоб и щеки, темные глаза смотрят спокойно, но как-то опасно, как дула заряженного ружья. Но потом незнакомцы больше не обращают на нас внимания. Они останавливаются шагах в десяти, у большого стола, за которым расположилась компания студентов. Один из мужчин с вежливой улыбкой склоняется к сидящему с краю парню и что-то ему говорит – я не слышу, в кафе полно народу и слишком шумно. А потом мужчины уходят не оборачиваясь.

Ливень вздыхает с облегчением и откидывается на спинку стула.

– Бред какой-то. Слушай, может, они сталкеры? У тебя же популярный блог и много поклонников…

– По-моему, они просто психи. – Я делаю последний глоток кофе, самый сладкий, и отодвигаю чашку. – Но пусть себе ходят, ходить и смотреть не запрещено.

В этот момент сзади раздается вопль, потом глухой удар, грохот мебели и звон бьющегося стекла, крики, и скоро все кафе наполняется хаосом. Я оборачиваюсь. Парень, тот самый, что сидел у края большого стола, бьет сидящую напротив девушку, методично занося руку с зажатым в ней высоким, с тяжелым стеклянным дном, бокалом для пива. Брызги крови летят во все стороны с противным чавкающим звуком, девушка заваливается навзничь, потом стул под ней опрокидывается, и парень бросается на нее, как зверь на добычу.

– Тварь! – ревет он на все кафе. – Я видел тебя с ним! Видел! Убью!

Он замахивается для очередного удара, но другому парню удается схватить его и оттащить назад, ему помогают еще двое. Нападавший вырывается из их рук с какой-то дикой, нечеловеческой силой, выкрикивая угрозы вперемешку с проклятиями. Над лежавшей без движения девушкой, лицо которой превратилось в кровавую кашу, склоняются друзья, снаружи уже слышится вой сирен. Поняв, что скоро здесь всех начнет допрашивать полиция, мы с Ливнем выскальзываем из кафе и минут пятнадцать идем быстро и молча. Дойдя до парка, падаем на скамейку, еще не просохшую после недавнего дождя, и какое-то время молчим. От быстрой ходьбы волосы Ливня растрепались еще больше, и мне вдруг хочется дотронуться до упавшей на лоб пряди, просто чтобы проверить, какая она на ощупь. От этого желания тревога нарастает еще больше. Я покрепче обнимаю свой рюкзак – так хоть руки заняты.

– Что за… – начинает Ливень и явно не может подобрать слов, потом бледное лицо озаряет догадка. – Слушай, ты видела, как тот его коснулся?

Да, я это тоже заметила – незнакомец, заговорив с парнем, на мгновение коснулся его плеча кончиками пальцев.

– С Миком было то же самое, – говорит Ливень. – Его тоже коснулись, и у него сорвало крышу. Как ты думаешь, Сэйнн, кто они такие?

– Не знаю. – Я правда не знаю, но у меня появилось одно подозрение, и оно мне не нравится.

Внутри все дрожит от запоздалого испуга, воздух, пропитанный дождливой сыростью, кажется ледяным. Я стараюсь не думать о девушке, которая пережила этот ужас. Пережила ли? Что с ней сейчас? И главное, с какой стати меня это беспокоит?

– Они смотрели на тебя, – вспоминает Ливень, глядя перед собой, на уходящую вдаль широкую аллею. – Они смотрели прямо на тебя, явно хотели, чтобы ты увидела то, что будет дальше.

Это мне как раз понятно. Но я надеюсь, что он не спросит, что я об этом думаю. И он не спрашивает, а говорит просто:

– Понятия не имею, что происходит, но ты в опасности.

Солнце, выглянувшее было под вечер, снова скрывается за тяжелыми тучами, так что враз наступают сумерки. По спине тянет холодом, я не выдерживаю пристального взгляда Ливня и опускаю глаза. Я не хочу, чтобы он знал то, о чем я сама уже догадалась: та девушка пострадала – или даже погибла – из-за меня. Эти парни хотели напомнить мне о том, кто я, показать, на что я способна. Если они могут заставить обычного человека сделать такое, то на что способен дискорд под влиянием тьмы?

– Мне надо идти. – Я встаю и накидываю рюкзак. – Надо забрать велосипед, он остался в кампусе.

Ливень тут же вскакивает:

– Я тебя провожу.

– Нет.

– Сэйнн… – Он берет меня за руку, но тут же отпускает, будто зная, что я его оттолкну. – Если тебе нужна будет помощь, любая, просто позвони. Я скину тебе свой адрес, но могу приехать и забрать тебя откуда угодно, если что. Пожалуйста… будь осторожна.

У него горячие ладони, совсем как были тогда, во время нашей детской почти дружбы. Я вспоминаю, как Герцен сказала: «Не все светлячки выдерживают тяжелые удары. Некоторые гаснут». Теперь она бы не сомневалась в том, что Ливень – лампирид. Странно, впрочем, что он решил стать художником, а не, например, медбратом или школьным учителем. Искусство эгоцентрично, а лампириды часто выбирают «помогающие» профессии, в которых они могут служить людям. Или это время, проведенное со мной, навсегда отбило у него охоту кому-нибудь помогать и он решил спрятаться за своими рисунками? Похоже, я снова ищу логику в эмоциях, а ее в них, как обычно, мало…

Но зато я поняла, кто он, еще до того, как он взял меня за руку. «Любая помощь», «приеду и заберу откуда угодно» – это кодовые слова светлячков для «я тебя…».

Я киваю и быстро иду прочь не оглядываясь.

Мы подписываем Контракт в тринадцать лет, накануне или вскоре после дня рождения. Таково условие, и не без причины. В этот период даже многие человеческие дети становятся неуправляемыми и готовы бунтовать против всего мира, а растущий дискорд легко может превратить личный бунт в масштабную катастрофу. В тринадцать мы уже вполне осознаем свою природу, понимаем, что сильно отличаемся от людей, и это создает проблемы. О том, кто мы на самом деле, мы узнаем от менторов во время первой встречи, они же объясняют нам суть Контракта. Это их работа – находить дискордов и помогать нам во всем, пока нам не исполнится двадцать один. Девять лет, девять золотых ампул. И примерно миллион возможностей раздавить сияющего светлячка. Однажды я спросила Герцен, какую награду менторы получают за годы такой опасной работы, и в ответ услышала только одно слово: «Мир».

Лампириды стремятся к миру и гармонии, это для них высшая награда. Ради нее они готовы пожертвовать даже жизнью, потому что не все принимают правила игры и соглашается на сделку.

Пока я еду на велосипеде домой, холодает и дождь хлещет уже целыми потоками. Если в этом городе идет дождь, то он идет сразу со всех сторон, даже снизу. Домой я добираюсь совершенно мокрой. После горячего душа мне больше всего хочется забраться в постель и уснуть. Это, кстати, тоже странно – обычно вечером я еще полна сил и могу не спать всю ночь, если есть дела поважнее, но этот долгий, непонятный день меня совершенно вымотал.

Я делаю себе большую чашку кофе, устраиваюсь на диване и открываю на телефоне ленту местных новостей. Конечно, событие в кафе уже попало на все сайты. Пишут, что девушка выжила, но находится в реанимации в тяжелом состоянии. Нападавший оказался ее парнем, и, по словам друзей, они встречались давно и были идеальной парой. Виновного взяли на месте, он даже не пытался скрыться и скоро впал в некое подобие транса. Он не может объяснить свой поступок и утверждает, что им управляла какая-то неведомая, неконтролируемая сила. Среди основных версий полиции – наркотики и тяжелое психическое расстройство. Ведется следствие…

В эти версии я не могу поверить даже с большой натяжкой. Когда я смотрела на него за несколько секунд до срыва, в его светлом, простоватом лице не было ни тени агрессии. Что надо сделать с человеком, не дискордом, чтобы он из состояния полной безмятежности впал в ярость берсерка и расколотил девушке череп у всех на виду? Я не знаю. Но догадываюсь, кто это мог сделать.

Несколько минут я разыскиваю свой макбук и не помню, куда положила его, когда разбирала вещи. Потом запускаю Tor [13] и набираю адрес, который нельзя оставлять в закладках и пришлось однажды выучить наизусть. После ввода пароля, ответа на секретный вопрос и голосовой команды система пропускает меня на простую белую страницу с логотипом в виде черного сердца с белой надписью «Дискорд-Вики». Секретная онлайнэнциклопедия, в которой есть все, что нам нужно знать о себе и о мире. Я из первого поколения тех, кто может получить к ней доступ из любой точки мира на нескольких десятках языков. Раньше ее заменяли нечеткие ксерокопии на плохой бумаге, а еще раньше – рукописные свитки, за одно владение которыми можно было угодить на костер. Теперь все тексты хранятся в архиве храма Дискордии недалеко от Рима, а часть материалов для удобства оцифровали.

Здесь много информации – о том, как мы появились, как устроены, что умеем и чего не должны делать. Одна из статей называется «Шкала внутренней тьмы». У астрономов есть шкала Бортля, по которой оценивают степень темноты ночного неба, от первой до девятой, а на этой шкале отметок всего четыре, а официально всего три, так как четвертая находится под вопросом.

«…Крайняя отметка слева – сияющее сердце. Это лампириды. Их внутренний свет дает им силу, они способны им делиться, но из-за своей чувствительности они также очень уязвимы и, отдав слишком много ресурса, могут просто не выжить. Aliis inserviendo consumor [14]– это как раз о них. Светя другим, они могут сгореть сами.

Следующая ступень – обычные люди, их большинство. Сердце, закрашенное темным наполовину, вторая половина пуста – чем она заполняется, зависит от влияния среды и от случая. Хотя у людей бывают самые разные склонности и характеры, сил тьмы и света в них примерно поровну. Люди способны как на великие поступки, так и на самые низкие и страшные, но обычно это, так сказать, разовая акция и большую часть времени они находятся где-то посередине.

Третья ступень – дискорды. Темное сердце. Лишены своего внутреннего света и не способны воспринимать чужой. Могут быть жестокими, но поступки их не связаны с человеческими чувствами, такими как ревность, зависть или обида.

Четвертая, последняя ступень тьмы – звартхарты. Сердце, излучающее тьму и поглощающее свет. Те, кто способен превращать дискордов и даже обычных людей в себе подобных. Их существование находится под вопросом.

Место на шкале может меняться по ходу жизни, однако не для всех и не в любом направлении. Лампирид, если его намеренно ломают и не позволяют помогать людям, может со временем «погаснуть», стать обычным. В свою очередь, обычный человек может дойти до состояния светлячка, но это титанический труд, на него способны далеко не все. Дискордом не могут стать ни лампирид, ни обычный человек – и те и другие рождаются со способностью чувствовать, ее можно подавить, но нельзя отключить полностью…»

Я читала этот материал давно, после своего первого Ритуала, купив на полученные деньги смешной гламурный ноут цвета розового золота. Тогда информации и впечатлений было слишком много и я не придала значения какой-то там гипотетической четвертой стадии, о которой никто ничего толком не знает. Теперь я задумываюсь. Может ли обычный человек стать звартхартом? А дискорд? Наверное, да, если наша степень тьмы – самая близкая к ним. Я прокручиваю страницу обратно вверх и набираю в окошке поиска Zwaarthart.

Первая ссылка ведет на страницу с легендами и мифами. «Собранные в этом разделе сведения не подтверждены фактами и приводятся с ознакомительной целью», – сообщает примечание жирным шрифтом в самом верху страницы.

«…Звартхарты [15] напрочь лишены чувств, кроме самых примитивных – боли, голода, инстинкта самосохранения. Они очень умны и изворотливы, обладают большой физической силой и выносливостью и в буквальном смысле способны на все – нет такого закона или моральной нормы, которые они не могли бы переступить.

…Происхождение звартхартов неясно. Иногда их считают предками дискордов и истинными потомками Богини, иногда – теми, кто не согласился на Контракт и каким-то образом продлил себе жизнь. Они скрываются от менторов и полиции, живут на темной стороне мира, где используют свою силу для того, чтобы убивать и разрушать. Мало кто знает их настоящие имена. Из них получаются самые опасные преступники, которых почти невозможно поймать. По некоторым сведениям, самые сильные из звартхартов способны менять сознание дискордов и людей с помощью телепатии или минимального физического контакта…»

Сложно было бы понять, что означает эта слишком общая фраза, но я вспоминаю, как парень из кафе что-то кричал девушке про измену, а сосед Ливня выплеснул на него долго копившееся раздражение. И в обоих случаях незнакомцы их коснулись. Но зачем им случайные люди? И… при чем тут я?

Если до этого я еще сомневалась, стоит ли звонить Герцен, то сегодняшний вечер сомнений не оставил. После того как она дала мне свой телефон, тогда, много лет назад, она несколько раз повторяла: если случится что-то непонятное или тебе понадобится помощь, звони мне в любое время дня и ночи. Выудив из складки дивана свой смартфон, я встаю, нажимаю кнопку кофемашины и набираю номер. Дожидаясь, пока наполнится моя чашка и машина перестанет шуметь, отхожу к окну и выглядываю во двор – как раз вовремя, чтобы увидеть, как сверкающая «Мазда» Карела сворачивает на подъездную дорожку.

Я успеваю подумать: как это удачно, что он решил заехать, мне нужно поговорить и с кем-нибудь из своих. Но Карел выходит из машины, а вслед за ним появляются двое мужчин в черных футболках. Даже с такого расстояния в вечерних сумерках я вижу темные линии татуировок на их бледной коже. Я не уверена: это те же, что были в кафе, у них слишком незапоминающиеся лица. Меня окатывает ледяной волной дикого, парализующего ужаса, похожего на тот, что я уже один раз испытала в лофте при виде незнакомца. Несколько секунд я просто не могу пошевелиться. Карел никогда не приезжает без звонка или сообщения и тем более не приводит чужих. У нас это не принято и совершенно на него не похоже, значит…

Додумать я не успеваю. Я хватаю рюкзак, швыряю в него телефон, ноут, ключи, натягиваю первые попавшиеся кроссовки и вылетаю за дверь. И понимаю, что оказалась в ловушке.

В доме только один выход и всего пять этажей, я живу на третьем, то есть прятаться особо некуда. Внизу хлопает дверь. Стараясь двигаться бесшумно, я взбегаю по ступенькам на последний этаж и останавливаюсь. Это тупик. Здесь только маленькая площадка на две квартиры и ни коридора, ни шкафа – ничего, где можно было бы укрыться. Чуть дальше есть еще короткая лестница на чердак, но над дверью знак аварийного выхода и она опечатана сигнализацией. Я чувствую себя персонажем компьютерной игры, жаль только, сохраниться нельзя на случай, если меня сейчас убьют. Снизу слышатся шаги, а потом голоса.

– Я не уверен, что она дома, – говорит Карел. Голос у него какой-то чужой – вроде знакомый, но гуще и тяжелее.

Один из мужчин что-то недовольно бормочет, я даже не могу понять, на каком языке. А второй говорит на ломаном английском:

– Должна быть дома. На этом этаже свет горел, я видел.

Черт, свет! Я не успела его выключить. Он сам погаснет через некоторое время – там детектор движения, но с улицы его, конечно, заметили.

Я вжимаюсь в стену между двумя дверями в чужие квартиры. Бежать некуда. Через пару минут они догадаются, что я где-то рядом, и поднимутся сюда. Позвонить в полицию? Вряд ли я успею договорить, и даже если полиция приедет… Если это настоящие звартхарты, она мало что сможет сделать. Карел тем временем звонит, а потом стучит в мою дверь.

– Сэйнн, – зовет он, и от его вкрадчивого голоса у меня по спине бегут мурашки. – Малышка, это я, открой. У меня для тебя сюрприз.

Мой взгляд мечется по стенам, дверям, потолку… И приходит идея. Сумасшедшая, ненадежная, но другой нет.

– Сэйнн, – повторяет Карел. – Я знаю, что ты здесь. Не заставляй меня ждать, ты же знаешь, какой я нетерпеливый…

Я слышу, как он дергает дверную ручку – сначала легко, потом все сильнее. Лучшего момента не будет. Я взлетаю по лестнице к аварийному выходу, срываю металлическую пломбу, а потом изо всех сил толкаю дверь от себя. Гулкое пространство подъезда заполняет громкий, противный вой сирены.

Звукоизоляция, как во многих старых домах, здесь никудышная, и двери соседей открываются прежде, чем я выбегаю на крышу. Отлично, переполох мне на руку. Я пока не думаю о том, что на двери мои отпечатки, – максимум мне выпишут штраф, а что такое пара сотен евро по сравнению с тем, на что способны эти существа? И Карел, Карел уже с ними. Я не верю. Не верю, что такое возможно. Ветер сбивает меня с ног, волосы лезут в глаза, когда, прячась за кубами вентиляции, я пробираюсь к старой пожарной лестнице.

Я почти уверена, что сорвусь или упрусь в какой-нибудь тупик, поэтому не верю своему счастью, когда ноги касаются земли. Я оказываюсь во внутреннем дворе, и мне некогда смотреть, на месте ли машина Карела, – я уже слышу вдалеке сирены. Свет теперь горит почти во всех окнах, но во дворе все равно достаточно темно, и я проскальзываю мимо мусорных баков в переулок. К этому времени я уже совершенно мокрая, футболка прилипла к спине, в тонких кроссовках хлюпает грязь, потому что я приземлилась прямо на клумбу, но все это не имеет значения. Минут двадцать я плутаю по району, прежде чем выбираюсь к трамвайной остановке.

Погони вроде бы нет. Надолго ли? Как скоро они разгадают мой трюк и начнут меня искать? Но раз они на машине, то общественный транспорт – это хорошая мысль: так вокруг меня будет больше народу. Уже на самой остановке я обнаруживаю, что забыла часы – обычно я почти за все плачу через них. Но кошелек на месте. Я покупаю билет и наконец оказываюсь под крышей, в теплом трамвае, который не спеша скользит по вечерним улицам. Сердце бешено колотится, я только начинаю осознавать масштабы катастрофы. Если мой, теперь уже бывший, парень с ними, то не исключено, что они добрались и до других дискордов. Значит, свои мне не помогут. Куда мне идти? Надо позвонить Герцен. Надо срочно дать ей знать, что происходит, она должна придумать какой-нибудь выход. В конце концов, разгребать такие ситуации – работа менторов, не моя. Я тут ни при чем. Ни при чем. Я все делала правильно.

За окнами плывет вечерний Амстердам, улицы полны народу, кафе переполнены, люди сидят даже под навесами снаружи, несмотря на погоду.

Я отворачиваюсь и какое-то время бездумно смотрю в стену над дверями, потом мой взгляд фокусируется на карте маршрута. Трамвай идет через Amsterdam Centraal [16], и решение приходит самой собой. Ливень после встречи прислал мне свой адрес, как и обещал, и, хотя я даже не знаю, добрался ли он домой, я решаю поехать к нему – в этот момент я уверена, что так нужно, что это единственно правильный выход. Пока не знаю, что скажу ему, но об этом можно подумать и по дороге.

Я достаю смартфон и пишу ему, что еду в Гронинген. Ливень отвечает сразу же, едва я успеваю отправить текст:

«С тобой все в порядке???»

«Пока да», – набираю я дрожащими пальцами на маленькой клавиатуре.

Я не успела захватить куртку, и теперь на мне только тонкие черные легинсы, просторная белая футболка, которую я обычно ношу дома, и тряпичные кроссовки на босу ногу. Ноги почти по колено в грязи – я легко сойду за любительницу побегать в дождь. Или за городскую сумасшедшую.

«Напиши, когда сядешь в поезд. Я буду ждать тебя на станции», – всплывает на экране. На секунду, всего на одну секунду, мне хочется заплакать от облегчения и от радости. Но ведь дискорды не плачут.

Момент сотворения

Когда я выхожу на вокзале в Гронингене, Ливень уже там и беспокойно оглядывается, высматривая меня в толпе. Я подхожу к нему, так и не придумав, что сказать, и не успеваю выговорить ни слова.

– Боже, ты без куртки! – Он быстро снимает свою куртку и накидывает мне на плечи, значки мелодично звенят. – С ума сошла? Что случилось, Сэйнн?

От куртки пахнет кофе и можжевельником. И дождем. Внутри она еще теплая от его тела, и, когда это тепло касается моей кожи, меня начинает трясти – от холода и от ужаса, даже зубы стучат. Теперь, когда я чудом избежала непонятной пока опасности, мне по-настоящему страшно. Страх – одна из немногих сильных эмоций, доступных дискордам. Глубокий примитивный инстинкт, необходимый для выживания.

Ливень обнимает меня, гладит по волосам, так и не просохшим в поезде, – осторожно, будто боится, что я сейчас вырвусь и убегу. Но мне не хочется убегать. Я держусь за него так, как будто тону, и в свежем ночном воздухе мне не хватает кислорода. Утыкаюсь лицом ему в плечо, стараясь дышать глубоко и чувствуя, как дрожь понемногу отступает.

– Я просто… просто… Извини, я не могу тебе всего рассказать…

На самом деле я думала дорогой – в то время, когда могла хоть о чем-то думать, – не сказать ли ему правду. Ведь Герцен разрешила, и это наверняка тот повод, который она имела в виду. «Всякое может случиться». Она знала? Знала, что меня будут искать? Но почему тогда она ничего мне не сказала? Или это она все и подстроила? Меня вновь накрывает волной паники, и я вцепляюсь в футболку Ливня так, что нитки трещат. Но он только крепче обнимает меня, заслоняя от ветра. И говорит:

– Это не важно. Главное, что ты здесь. Пойдем, тут недалеко.

По пути мы молчим. Потом Ливень открывает передо мной дверь, и меня обдает теплом и незнакомыми запахами чужого жилища – сохнущего после стирки белья, кофе и подгоревших тостов.

– Мы с Миком оба не любим готовить. – Ливень смущенно убирает со стола тарелку с остатками хлеба. – Ты голодная? Можем что-нибудь заказать.

– Спасибо. Я сначала в душ. Но от кофе не откажусь. – Я стягиваю мокрые кроссовки и чувствую, как медленно согреваюсь. – Мик не будет против гостей?

Свет не горел, когда мы вошли, и в квартире очень тихо. Вокруг творческий беспорядок, везде книги, блокноты, просто листы бумаги с какими-то набросками, стоят грязные чашки с кофейными разводами и засохшими чайными пакетиками. Но здесь хотя бы просторно. Гронинген тоже студенческий город и популярное место для туристов, но в Амстердаме такая квартира стоила бы гораздо дороже.

– Я ему так и не дозвонился. Думаю, он у родителей. Или, может, ему просто стыдно после вчерашнего. Дурак, мы могли бы просто поговорить.

Ливень роется в шкафу рядом с дверью, на пол падают разноцветные пакеты, бело-оранжевые коробки PostNL [17], журналы… Наконец он находит то, что искал, – пару огромных мягких тапок в виде мохнатых лап с длинными черными когтями, и ставит их передо мной:

– Извини, других у меня нет. Но тут прохладно, так что надевай. Я сейчас найду тебе какую-нибудь одежду.

После душа я надеваю его спортивные штаны и футболку, похожую на ту, что сейчас на нем, только с цветовым спектром вместо разводов, влезаю в тапки – они теплые и удобные, и это особенно приятно после такой дороги. И вдруг понимаю, что никогда еще ни к кому так не приходила в гости – чтобы носить чужую одежду, забираться с ногами на кровать и, завернувшись в плед, пить кофе, который для меня сделали.

Не то чтобы дискорды не любят гостей, но мне раньше казалось, что такие уютные кадры делают только для соцсетей. Плед с репродукцией «Звездной ночи» Ван Гога, флисовый и мягкий.

Напротив кровати в комнате Ливня стоит стол с большим белым iMac, рядом лежит графический планшет с довольно потертым экраном и стилус, над столом несколько полок с книгами и скетчбуками, а все остальное место на стенах занимают рисунки. Большие, с журнальный разворот, и маленькие, вырванные из карманного блокнота, они все нарисованы по-разному и разными материалами – простым карандашом, акварелью, хотя больше всего маркерами, и все их объединяет одна тема – люди за работой: бородатый художник за холстом с кистью в руке, мальчишка с длинной челкой в черном худи, рисующий на стене граффити баллончиком, двое малышей в цветных панамках и выстроенный ими песочный замок.

Музыкант с бас-гитарой на сцене и толпа под ней – море голов и рук, задумчивый скульптор у тонкой женской фигуры – Пигмалион и Галатея, кажется, что девушка вот-вот откроет глаза.

Я смотрю на все это и на секунду забываю, где я.

Я никогда не думала, что у искусства столько лиц.

– Это мой проект в этом семестре, – говорит Ливень, заметив мой взгляд. – Я люблю динамичные композиции, и мне нравится наблюдать, как люди что-нибудь создают, что-то такое, чего секунду назад еще не было. И вот эту следующую секунду я и стараюсь поймать. Я бы хотел нарисовать Бога в тот момент, когда он создавал мир, но тут, как ты понимаешь, есть одна проблема – он тогда еще не создал человека, который придумал копики и бристольскую бумагу… [18]

Я смотрю на него и думаю: интересно, понимает ли он, что сам является частью композиции? Я совсем не умею рисовать, но мне вдруг хочется нарисовать или хотя бы сфотографировать Ливня в тот момент, когда он делает очередной набросок. Но еще больше мне хочется обнять его, почувствовать ладонями его кожу под вылинявшей футболкой, коснуться губами ямки между ключиц и закрыть глаза. Я ставлю чашку на край стола, чувствуя, как внутри поднимается бешеный смерч, меня затягивает все глубже в его воронку и не остается ни одной цельной мысли.

– Еще кофе? – спрашивает Ливень в окутавшей нас тишине.

За окном засыпает город, а за ним плещется холодное Северное море, капли дождя стучат по стеклу, как тысячи маленьких метрономов.

Я медленно поворачиваюсь к Ливню:

– Спасибо. Мне кажется, мое сердце бьется достаточно быстро.

А потом тянусь к нему и обнимаю, тону в запахе можжевельника и дождя. Мир вокруг становится ярче, контрастнее, сине-желтый плед сияет сумасшедшими ван-гоговскими звездами, рисунки на стене оживают, превращаясь в немое кино без начала и конца. По моим артериям бегут электрические разряды, а потом вспыхивают и в сердце, озаряя его короткими вспышками на каждом вдохе. Ливень касается выключателя лампы над столом, и нас обоих накрывает мягкая темнота.

…Я никогда не думала, что разница так велика, когда чувствуешь. И что известный мне пик наслаждения на самом деле всего лишь ступень у подножия горы, уходящей вершиной в небо, в бескрайний космос и выше, туда, где пропадают все очертания и условности. В какой-то момент границы моего тела исчезают, и я перестаю понимать, что мы вообще делаем, – остаются только чувства. И темнота. И шорох дождя за окном.

Ключи от прошлого

Я просыпаюсь на рассвете – легко и сразу, как по щелчку пальцев. Голова ясная, я снова спокойна и полна сил. Я смотрю на лежащего рядом Ливня, на его голое плечо в серых утренних сумерках, в которых бледная кожа выглядит жемчужной. Я все помню. Но это не вызывает у меня никаких эмоций, кроме удивления: как я здесь оказалась? В тесной комнате, заставленной дешевой мебелью и заваленной листами с какими-то каракулями, в постели с человеком, с которым меньше суток назад даже разговаривать не хотела. Я могла бы снять номер в отеле или купить билет в любую страну мира, могла бы, в конце концов, вернуться домой и вызвать полицию. Но я приехала сюда. В этом вообще есть хоть какая-нибудь логика?

Срочно нужно выпить кофе. Принять душ, поставить телефон на зарядку, проверить почту и придумать, что дальше. Я – снова я, та Сэйнн, которую я знала всю жизнь: собранная, расчетливая, бесстрашная. Я не списываю со счетов опасность и понимаю – случилось что-то серьезное, но паники больше нет – только любопытство и очередная задачка, которую предстоит решить. Но все же сначала кофе.

Выбравшись из постели и завернувшись в вангоговский плед, отыскав под кроватью горилло-тапки, я шлепаю в них в ванную, а потом в кухню. Включаю кофемашину и, пока она шумит, прогреваясь, нахожу свой телефон и зарядку. У меня их несколько, и одна всегда лежит в рюкзаке – терпеть не могу что-то просить и от кого-то зависеть.

Герцен мне так и не ответила. Вчера в поезде я написала ей эсэмэс с просьбой позвонить мне через полчаса или когда она сможет. Сама я тогда слишком паниковала, чтобы разговаривать на людях, мне все время казалось, что за мной следят. Я думала, она откликнется сразу же, как всегда, но мое сообщение до сих пор не прочитано. Это странно. Когда кофе готов, я делаю глоток и несколько раз набираю ее номер, но в ответ слышу только автоответчик голосовой почты.

Я как раз прикидываю, не позвонить ли ментору Карела, мистеру Ривдерре, когда в кухне появляется Ливень. Сегодня утром он еще лохматее, чем обычно, и в одних только шортах, без футболки и босиком, несмотря на холод. Я киваю ему и снова утыкаюсь в телефон. В Рио-де-Жанейро сейчас половина четвертого утра, но, в конце концов, дело срочное.

– Доброе утро. – Ливень обнимает меня со спины, целует в плечо, потом кладет на него подбородок. – Ты давно не спишь?

– С полчаса, наверное. – Я отодвигаюсь – мне неудобно так стоять – и отпиваю кофе. Вкус непривычно мягкий, домой я покупаю зерна сильной обжарки.

– Позавтракаем вместе? Я сбегаю в булочную, у них самая вкусная выпечка в городе. Хотя, если честно, мне больше хочется кое-чего другого…

Он не отпускает меня, наоборот, прижимает к себе и тянет зубами края пледа. Я проглатываю кофе и ставлю чашку на подоконник.

– Ливень, что ты делаешь? Мне надо идти, у меня сейчас очень мало времени.

Его руки замирают на моей груди, потом он наконец отпускает меня и делает шаг назад. В серых глазах такое глубокое, детское разочарование, как будто я пообещала купить мороженое и обманула.

– Черт, я дурак… Я знал, что так будет. Просто вчера было так классно, что я поверил – ты можешь быть другой. Но нет…

В комнате за стенкой надрывается его телефон – мелодия «Времен года» Вивальди становится все громче. Я не люблю классическую музыку, мне она всегда казалась жутко снобистским увлечением. Спрашиваю холодно:

– На что ты рассчитывал? Я благодарна тебе за теплый прием, ночевку и за… остальное, но сейчас мне надо идти.

Нет, это уже невыносимо – он смотрит на меня с таким разочарованием, как будто я его обманула. И говорит будто сам себе:

– Я должен был знать. Должен был… После всего, что произошло…

Я не понимаю, о чем он, и не хочу выяснять, у меня нет на это времени. Телефон за стенкой продолжает звонить – оборвавшись, мелодия начинается снова.

– Ничего особенного не произошло. – Я споласкиваю чашку под струей воды и ставлю перевернутой на край умывальника. Дискордия, да в этой дыре даже посудомойки нет. – Вчера я была уставшей и в стрессе, так что выброс адреналина, инстинкты и все такое… Так бывает. Давай на этом остановимся, и, пожалуйста, возьми уже чертов телефон – кто-то ну очень жаждет твоего внимания.

Ливень вроде бы хочет еще что-то сказать, но не находит слов и молча плетется обратно в комнату. Я проверяю уровень зарядки – почти полная, еще раз звоню Герцен, но она по-прежнему не берет трубку. Пора отчаливать – позавтракаю где-нибудь, потом зайду купить кое-какие вещи и, наверное, сниму где-нибудь номер на пару дней. Пока не разберусь с ситуацией, в Амстердам лучше не возвращаться.

Когда я вхожу в комнату, Ливень сидит на кровати, обхватив голову руками. Телефон с погасшим экраном лежит рядом с ним.

– Все в порядке? – спрашиваю я без особого интереса, проверяя, высохла ли моя одежда на сушилке у окна, но легинсы и футболка все еще влажные.

Ливень не отвечает, только еще сильнее стискивает голову ладонями и весь как-то сжимается, будто пытаясь сделаться маленьким и незаметным. Мне кажется, что я слышу всхлип. Во всей его позе столько отчаяния, что я даже останавливаюсь на секунду. В конце концов, я хорошо к нему отношусь и не хотела его обидеть, но он всегда был таким ранимым…

– Ливень, ну прекрати. – Я присаживаюсь перед ним на корточки и стараюсь говорить как можно более мягко. – Давай без драмы, а? Я уверена, у тебя все будет хорошо, а я по многим причинам просто не для тебя.

Он поднимает голову и смотрит на меня. Лицо настолько бледное, что даже губы стали бескровными, а в глазах пустота, пропасть на две тысячи ярдов.

– Мик погиб, – выговаривает он с трудом и крепко зажмуривается. – Сегодня ночью.

Это настолько неожиданно, что я даже сажусь прямо на пол.

– Как? – Самый оригинальный вопрос в такой ситуации. – Как погиб?

– Прыгнул с моста. На трассе за городом.

– Зачем?

Мне в принципе непонятно, зачем люди прыгают с мостов и делают подобные вещи, когда жизнь и так полна опасностей. Но новость меня озадачила не поэтому. Ведь Мик тоже встретился с теми парнями…

– Не знаю. – Ливень беспокойно оглядывается вокруг, как будто не помнит, где находится. – Говорят, он напал на ночной киоск, разгромил там все и сильно избил продавца-мигранта. И так как Мик не взял ни деньги, ни товар, его теперь подозревают в расовой ненависти. Но это бред. Он был очень добрым, он в универе дружил с ребятами из разных стран, его вообще все обожали. Я не знаю, как он мог такое сделать и где был вчера целый день. К родителям он не поехал.

Он начинает едва заметно раскачиваться вперед-назад, и это мне не нравится. Я не знаю, как вести себя с людьми, которые кого-то потеряли. Я очень рано поняла, что смерть – это естественная часть мира и страдать из-за нее бессмысленно, поэтому чужие сильные эмоции вызывают у меня только досаду. Мама орала на меня за то, что я не плакала после смерти отца и продолжала спокойно заниматься своими делами. Кажется, это ранило и шокировало ее даже больше, чем сама потеря.

– Возможно, что-то его сильно потрясло, – говорю я, просто чтобы хоть что-нибудь сказать. – Или, может, у него была… э-э-э… скрытая депрессия.

– Не было у него никакой депрессии! – Ливень срывается на крик, вскакивает с кровати. – Мик был классным, здоровым и абсолютно нормальным парнем. Я не знаю, как такое могло случиться…

Он мечется по комнате, натыкаясь на мебель – места очень мало, – и, кажется, не видит ничего перед собой. Я отодвигаюсь в сторону, к стене, и говорю как можно мягче:

– Извини. Я понятия не имею, что произошло. Мне очень жаль.

«Мне очень жаль». Именно эту фразу обычно говорят в кино да и в жизни – я подозреваю, что как раз из-за кино. На самом деле смерть незнакомого парня не вызывает у меня никаких эмоций, и мне не хочется выступать в роли утешительницы. Но так говорят, и я цепляюсь за это бессмысленное правило, потому что больше не знаю, что делать.

Ливень дышит тяжело и часто, потом как будто о чем-то вспоминает. Он открывает верхний ящик стола, находит там маленькую банку из темного стекла с какими-то таблетками, вынимает две и глотает их не запивая. И еще через полминуты наконец приходит в себя.

– Сэйнн, тебе лучше уйти, – говорит он. – Я понял, что тебе нужно укрытие, и я помогу тебе чем смогу, мое обещание в силе. Но сюда скоро придет полиция – они хотят проверить лэптоп Мика и его вещи. Меня будут допрашивать. Пожалуйста, найди какое-нибудь безопасное место на несколько часов, а я тебе позвоню, как только все закончится. Тебе нужны деньги?

По его стилю жизни я уже поняла, что он, скорее всего, едва сводит концы с концами. Но он и тут готов делиться всем, что у него есть, – за много лет ничего не изменилось.

– Нет, спасибо, с этим все в порядке, – отвечаю я, вставая. – Но если ты одолжишь мне кофту с длинным рукавом и какую-нибудь куртку, буду благодарна.

Ливень тут же вываливает передо мной все содержимое своего шкафа и даже находит для меня запасной дождевик – эта вещь всегда кстати. Переодевшись, я снова смотрю на телефон, но от Герцен все еще нет никаких сообщений.

В Гронингене я раньше не бывала, только слышала о нем от Лауры, и город меня не впечатлил – все те же домики с покатыми крышами и большими окнами, те же каналы, башенки и лодки, которые можно увидеть в любой другой провинции. В Нидерландах мне всегда не хватало разнообразия и простора – для меня это слишком маленькая страна, слишком плоская и тесная, а до того, как у меня появились собственные деньги, я даже и ее толком не видела – мы с семьей редко выезжали куда-нибудь дальше нашего городка. Потом, с компанией и одна, я объездила почти всю Европу, но скоро мне и это надоело. Все эти уютные маленькие деревушки, старинные города, огромные мегаполисы – это интересно на самом деле, но в какой-то момент я пресытилась впечатлениями. Это как пицца – когда заказываешь ее в первый раз, в складчину с друзьями, кажется, что ел бы ее каждый день, а потом через неделю уже смотреть на нее не можешь.

Выйдя из квартиры Ливня, я дохожу пешком до центра и какое-то время просто бесцельно бреду вдоль канала. Обычно утро в таких городках сонное, но тут, несмотря на ранний час, народу на улицах полно. Судя по тому, как они кутаются в свои слишком легкие куртки, большинство из них туристы. Не повезло им – от проглянувшей было весны не осталось и следа: низкое темное небо бугрится, как размокшая бумага, воздух сырой и холодный. Непонятно, зачем люди приезжают сюда в отпуск. Неужели не могут выбрать что-нибудь красивое, но с более приятным климатом?

Немного побродив по центру, я наконец впервые за последние пару дней чувствую дикий голод – акулу бы обглодала живьем – и захожу в The Brothers позавтракать. Заказываю uitsmitj er – тосты с ветчиной, поверх которых кладут яичницу, а сверху добавляют тертый сыр и соус. Вкусное сытное блюдо с забавным названием: одно из значений этого слова в нидерландском – «вышибала». Не знаю почему – наверное, такие бутерброды придуманы для суровых, крепких парней.

В ожидании заказа я пью кофе и пытаюсь понять, что же все-таки вчера произошло. Насколько сильным должно было быть лекарство в том пластыре, чтобы меня так накрыло? Или это все-таки последствия удара? Не могла же я такое сделать в здравом уме.

Тут передо мной ставят тарелку с аппетитными тостами, и я принимаюсь за свой завтрак, так и не додумав. Интересно, как вообще выживают люди, которые от сильных эмоций не могут есть целыми неделями? Наверное, никак, во всяком случае я не хочу проверять.

– Доброе утро. Вы не возражаете?.. – И, не дожидаясь ответа, кто-то присаживается за мой столик.

Я медленно поднимаю голову, стараясь, чтобы мой взгляд все сказал и не пришлось даже начинать разговор. Напротив меня сидит мужчина в черной рубашке и черной шелковой жилетке – тот самый, которого я видела в лофте за фортепиано. Теперь, когда мы сидим так близко, я вспоминаю его лицо в мельчайших деталях: острые скулы, зачесанные назад волнистые волосы, которые странно меняют цвет и кажутся то каштановыми, то почти седыми. Свой бежевый плащ он уже пристроил на вешалку в углу.

Пока я собираюсь с мыслями, мужчина медленно, лениво поворачивается к соседнему столику, будто забыв обо мне. Там двое подростков – парень и девушка – пытаются распилить столовым ножом малиновое пирожное, не разрушив прекрасную верхушку из сливочного крема и свежих ягод. У ребят наверняка не хватило денег на два десерта – место недешевое, но популярное. Когда пирожное распадается на две половины, незнакомец на секунду касается плеча девушки кончиками пальцев – ни она, ни парень этого не замечают, так все их внимание сосредоточенно на лакомстве.

Девушка бледнеет, глаза у нее расширяются от ужаса, нож выпадает из пальцев и со звоном брякается о край тарелки.

– Что с тобой? – спрашивает парень.

Но она не отвечает. Она кладет руку на низ живота, потом, будто опомнившись, отдергивает и, пошатываясь, бредет в сторону туалетов. Несколько секунду спустя парень встает и нерешительно идет за ней, забыв про десерт и лежащие на стульях сумки.

Мужчина тем временем забирает с тарелки половину пирожного и отправляет в рот, потом не спеша, тщательно вытирает пальцы салфеткой и поворачивается ко мне. Темные глаза смотрят на меня с холодным любопытством, тьма плещется в зрачках – злая, бездонная, вечно голодная пропасть.

– Возраст человеческого существа не имеет значения, – говорит он. – Даже нерожденный ребенок способен почувствовать тьму с первого дня жизни и возненавидеть своих родителей. Сейчас мальчик подождет ее у двери, а когда наконец преодолеет смущение и решится войти в дамскую уборную, найдет там свою девочку на полу в луже крови. Потом, если она выживет, она расскажет ему, что он чуть не стал отцом… И скорее всего, с ней уже вряд ли им станет.

Ясно, значит, уборную скоро закроют. Поищу где-нибудь поблизости. Я вонзаю вилку в сочный тост и решаю полюбопытствовать:

– Как вы угадали беременность? Вы что, видите людей насквозь?

– Нет. Просто чувствую количество жизней рядом, тут их было на одну больше.

– Вы могли бы просто купить пирожное.

– Не хотелось отвлекаться. Я люблю сладкое, но тут такой момент… Если бы вы знали, как долго я ждал нашей встречи!..

Он говорит по-итальянски, с характерным северным акцентом, и что-то в этом выговоре кажется мне знакомым.

– Может, тогда представитесь? – предлагаю я. – А то как-то неловко – вы меня знаете, а я вас нет.

– О, перестаньте. Чувство неловкости вам не знакомо, как и многие другие чувства. Вы только читали их описание, чтобы уметь распознавать у людей. Так что, полагаю, с формальностями мы закончили. Перейдем к делу. Я намерен вам кое-что предложить.

– Еще один дикий способ отбирать у детей сладости?

Он смеется:

– Нет, кое-что получше.

– И что же это?

– Жизнь. Настоящую, полноценную жизнь, не жалкое существование в виде почти человека.

Он замолкает и ждет моей реакции. Я с сожалением смотрю на свой завтрак – остынет же. Но этот тип меня заинтересовал. Ему лет под пятьдесят, и он дискорд, но его тьма другая – дикая, свободная. Я различаю ее оттенки так же легко, как цвет глаз или волос, потому что тьма – часть моей природы.

– Вам предстоит узнать много нового, Сэйнн, – говорит мужчина и расслабленно откидывается на спинку стула, как будто для разговоров у нас впереди целый день. – Но я начну с простого. Не могу сейчас назвать вам своего имени, скажу только, что у нас с вами есть кое-что общее. И это не только отметина на запястье. – Он поднимает левую руку и оттягивает манжету рубашки, показывая мне печать Дискордии. – Нет, нас связывает кое-что еще, но и об этом позже. Главное, что я сейчас хочу вам сказать, – в вас есть огромный потенциал. Немыслимый. Как и у многих ваших собратьев – наших с вами собратьев, он подавлен эликсиром, болтовней менторов и разными другими условностями. Но ваш темный дар уникален. С ним для вас нет ничего невозможного.

Мизинец его левой руки украшает платиновый перстень с крупным черным камнем. Я пару секунд смотрю на него.

– Это черный бриллиант, – говорит мужчина, заметив мой взгляд. – Отличительный знак истинных потомков богини хаоса. Он прекрасен, правда? Мне выпала честь носить его.

– Поздравляю. Я равнодушна к украшениям. Предпочитаю гаджеты.

– Бриллианты нужны не только для красоты, Сэйнн. Они символ статуса и власти. Символ избранных, тех, кто может позволить себе все или почти все. Но, с другой стороны, они лишь внешнее выражение внутреннего. А внутреннее гораздо важнее, не так ли?

– Если вам известно, кто я, то вы наверняка знаете, что разговоры о сложном внутреннем мире мне непонятны.

Он улыбается улыбкой миллиардера на благотворительном ужине. Кивает:

– Я знаю. Знаю, как никто другой. Но внутренний мир, по сути, не так уж и сложен. На самом деле он состоит всего из двух основных инстинктов – самосохранения и продолжения рода. Все остальное уже их проявления. За выживание отвечает, в частности, чувство голода. Вот вы зашли сюда, чтобы утолить его, значит, вы позаботились о своем выживании. Еще – судя по тому, что сейчас раннее утро, вы далеко от Амстердама и на вас чужая мужская одежда, – вы ночевали не дома. Значит, второй инстинкт тоже сработал. Тут у вас все точно так же, как и у обычных людей. Ведь вы почти человек.

Я быстро прикидываю, мог ли он выследить, что я провела ночь у Ливня, или просто решил поиграть в Шерлока Холмса. Если первое, то придется срочно менять планы и больше туда не возвращаться.

– Но есть кое-что еще, – продолжает мой странный собеседник. – Одно из проявлений борьбы за выживание – это доминирование. Оно нужно для того, чтобы иметь преимущество перед другими особями. Да, самый сильный, ловкий, быстрый и хитрый получает все самое лучшее – лучшую пищу, лучшее укрытие, лучшего партнера для создания потомства. Но это не то, на чем держится настоящее могущество. Оно держится на страхе. Если вы внушите окружающим, что весь привычный им мир может рухнуть в одно мгновение, то вам не нужно будет ничего у них отнимать – они сами с радостью вам все отдадут, лишь бы этого не случилось. Но для этого нужно сначала освободиться от страха самому. Представьте, что у вас есть сундук, полный золота и драгоценных камней, и он только ваш, но вы не можете взять ничего, даже самой мелкой монетки, потому что менторы заковали его в цепи, а вас держат на коротком поводке и выдают деньги под расписку. Сами менторы ничего не смыслят в тех, кому пытаются помочь, потому что они другие, а потому медленно, но безнадежно губят своих подопечных, превращая вас в серую посредственность. Но этот огромный, безграничный потенциал можно освободить, соединившись с волей Богини. И тогда вы сможете все, абсолютно все. Вам мог бы принадлежать весь мир, Сэйнн. Причем не в метафорическом смысле, а в буквальном. Хотите?

Мне уже принадлежал мир. Всего на несколько секунд, в тот солнечный день у дома Виктории. Каким-то образом я уже тогда знала, что могла бы сделать подобное и с ее подругами тоже. И с моими родителями. С кем угодно. И тогда мне не надо было бы больше считать монетки, прикидывая, брать вафлю с сиропом или все-таки без. Тогда у меня были бы совсем другие возможности… Но потом я подписала Контракт.

– Нет. Я хочу просто спокойно позавтракать. Так что спасибо, не сегодня.

– О, разумеется, я не тороплю вас с ответом. Но, думаю, он не заставит себя ждать. Когда вы будете готовы, я с вами свяжусь и мы продолжим разговор. А пока – приятного аппетита и хорошего дня. И – до встречи.

Он встает и подхватывает свой плащ, а перед тем как уйти, запускает руку в карман и кладет на стол передо мной маленький золотистый ключ с сердечком из черной эмали на тускло блестящей головке. Потом еще раз оборачивается к соседнему столику, забирает вторую половину пирожного и направляется к дверям. Но я все это едва вижу, потому что не могу оторвать взгляд от ключа.

Такими ключами владеют единицы во всем мире. И на каждом должна быть бирка с именем владельца, но на моем ее нет, только номер, выгравированный на плоской, тускло блестящей головке. Номер сейфа в закрытом хранилище в храме Дискордии, единственном уцелевшем полностью, – он находится недалеко от Рима. Я была там не раз, но в хранилище никогда не заходила. В него не войти без ключа и без особого разрешения служителей, а если попытаться проникнуть силой, то могут даже убить, и мир никогда об этом не узнает – уж избавляться от трупов служители умеют. Но теперь у меня появился ключ. Что это значит?

Когда я поднимаю голову, чтобы задать этот вопрос, незнакомца уже нет, а в кафе вваливается целая толпа студентов. Я прячу ключ в карман куртки, кое-как доедаю завтрак, который, конечно, уже остыл, и тоже ухожу, заметив, что рядом уже припарковалась машина скорой помощи.

Я собираюсь снова позвонить Герцен, но, едва выхожу на улицу и прохожу пару кварталов в поисках спокойного места, телефон звонит сам, и на экране светится незнакомый итальянский номер.

– Алло. Мартенс.

– Сэйнн Мартенс? – Странно знакомый мужской голос в трубке повторяет мое имя.

Я прижимаю телефон к уху, свободной ладонью закрываю второе – мимо как раз проходит большая группа китайцев с фотоаппаратами.

– Да.

– Я доктор Асиано, мы с вами виделись в Риме. Тот несчастный случай…

Что происходит? В последние три дня медики меня просто преследуют.

– Да, я помню.

– Как вы себя чувствуете?

– Э-э-э… Хорошо. – Я поражаюсь такой заботливости. Он даже номер мой сохранил, ну надо же!

– Очень рад это слышать. Я звоню вам по просьбе Сары Герцен. Вы ведь знакомы?

Я останавливаюсь, толпа китайцев настигает меня и обступает. Они фотографируют дома, жуют выпечку из бумажных пакетов и внимательно, как первоклашки в школе, слушают экскурсовода – долговязого старика-голландца в черной куртке, который что-то вещает на английском.

– Да, и я как раз пыталась с ней связаться, но…

– К сожалению, доктор Герцен не может сейчас отвечать на звонки. Она находится в реанимации.

Особенно резкий порыв ветра заставляет меня вздрогнуть и отойти поближе к стене.

– Что случилось?

– Точно не известно. Ее доставили из супермаркета, где она попыталась перерезать себе горло осколком бутылки. Вернее, даже сделала это, но, к счастью, неудачно. Мы не знаем мотивов, предполагаем нервный срыв. Но мне нужно с вами встретиться, Сара просила об этом. Вы еще в Риме?

– Нет. – Я принимаю решение за долю секунды. – Но я прилечу следующим же рейсом. Пожалуйста, скажите ей об этом, когда она придет в себя.

Доктор Асиано благодарит меня и просит позвонить ему по этому номеру, как только я приеду. Уже нажав отбой, я на секунду задумываюсь о том, не было ли все это выдумкой и не заманивают ли меня в ловушку. Герцен, доктор психологии, пыталась покончить с собой? Что-то тут не сходится. Хотя Мик, по словам Ливня, тоже такими наклонностями не страдал, и теперь он мертв. Все эти странные, дикие события как будто части одного пазла, вот только коробка с картинкой куда-то подевалась и я понятия не имею, как их сложить в одно целое.

Взяв в булочной кофе с собой, я присаживаюсь на парапет у канала, чтобы поискать билеты, и телефон жужжит снова. В этот раз я не беру трубку – на экране светится фото Карела. Я нажимаю отбой, но он звонит снова и снова. Потом приходит сообщение: «Ты где?»

«Не твое дело», – набираю я. И вздрагиваю – что-то проносится мимо, задев мою щеку. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы спастись от еще одной чайки, которая пикирует прямо на меня. Привычно для тех, кто живет здесь, но все равно каждый раз неожиданно.

«Хочешь, чтобы я тебя сам нашел?»

«Попробуй».

«Тебе не понравится».

Это я поняла еще вчера. Неподалеку раздаются вопли и ругательства – кажется, на польском или чешском – и шум сильных жестких крыльев, рассекающих прохладный воздух. Я не смотрю туда, уставившись в дисплей телефона, на котором появляется текст.

«Карел, что происходит?»

«Расскажу при встрече. А лучше покажу. Сэйнн, мы идиоты».

О’кей, адекватная самооценка – это уже неплохо. Это хоть какой-то проблеск здравого смысла.

«Ты и правда ведешь себя по-идиотски. Зачем ты привел ко мне домой чужих?»

«Чтобы открыть тебе правду. Одному мне ты бы не поверила».

«Какую правду?»

«Правду о нас. Ту, которую от нас скрывали все эти годы».

«Ты можешь рассказать мне ее сейчас, я вся внимание».

Пауза. Карел несколько минут набирает текст, потом приходит только одно предложение:

«Сегодня в восемь возле I amsterdam [19]».

Место людное, и на пару секунд я даже задумываюсь о том, не прийти ли на встречу – мне нужна хоть какая-нибудь информация. Потом снова вспоминаю случай в кафе. Карел уходит в офлайн. Я допиваю кофе, наблюдая, как в нескольких шагах от меня две чайки поедают черничный маффин, перекатывая клювами желтоватые куски мякоти с крупными темными ягодами. Вероятно, они только что отняли десерт у одного из туристов, которые заняли столики вдоль канала и не ожидали атаки. Интересно, чайка, добывшая маффин, сделала это в одиночку или они действовали сообща? Я могу разогнать их, не сходя с места, – они почувствуют мою тьму и в лучшем случае испугаются и улетят, но могут и вцепиться друг другу в глотку и испортить аппетит всем вокруг. Но ладно, черт с ними, пусть едят.

Билет удается купить только на завтрашнее утро. В сезон отпусков это проблема, Италия – популярное направление. Что ж, переночую в Схипхоле. Как раз не надо будет тащиться туда к пяти утра, да и безопасность там на уровне, можно не прятаться. Осталось зайти в ближайший торговый центр и купить некоторые вещи в дорогу. Вчера Ливень выдал мне новенькую зубную щетку, но я забыла ее на умывальнике в ванной. Жаль, надо было выбросить. Я не хочу, чтобы у него хоть на секунду появилась мысль, будто я собираюсь там остаться.

Отойдите от края платформы

Даже если место на шкале внутренней тьмы может меняться, то вопрос, который мучил Хэйни с тех пор, как она узнала правду обо мне, до сих пор остается без ответа. Могу ли я стать обычным человеком? Не светлячком, а просто средненьким таким человеком, способным любить, дружить, сочувствовать? Хэйни верит в легенду об Элизе, и даже Герцен, как мне показалось, в нее верит.

Но я не люблю романтические легенды и предпочитаю логику, а логика проста: нельзя исправить то, чего вообще нет. Кто-то рождается слепым, глухим, без рук или ног. Кто-то рождается без души. Это не так заметно на первый взгляд, как отсутствие части тела, но в конечном итоге так же однозначно и невосполнимо. Но могу ли я стать звартхартом и если да, то что это вообще значит?

Я переживу двадцать первый год без эликсира?

Но как?

Я думаю обо всем этом, пока брожу по торговому центру, а потом обедаю и листаю новости на телефоне. Там в основном о вчерашних событиях в амстердамском кафе и о гибели студента из Гронингена. Карел больше не пишет.

Что он задумал? И как это узнать, если я не хочу его больше видеть? Я не смогу быть с ним после того, как он меня предал. Многие дискорды спокойно относятся к свободным отношениям, измена для нас – это подвергнуть партнера опасности. Нас слишком мало, и мы не любим посторонних в своем кругу, особенно на пороге своей квартиры. Хотя… посторонних ли?

Допустим, звартхарты существуют и они могут делать других похожими на себя, хотя бы временно. Тогда все совпадает. Ведь почти у всех есть давние обиды, травмы или просто то, что раздражает и не дает покоя изо дня в день. Стоит немного подтолкнуть в нужном направлении, и лавину будет уже не остановить. Тот парень в кафе что-то кричал про измену, Мик сорвался на Ливня из-за бытовых мелочей, и к Карелу, судя по всему, они тоже нашли подход. И каждый из них в какой-то момент контактировал с теми мужчинами с непонятным акцентом и лицами в татуировках. Что-то подсказывало мне, что они не главные в этой истории, а всего лишь пешки. Кто-то стоит за ними. Мой утренний собеседник, так и не пожелавший назвать свое имя? Какую дверь открывает ключ с черным сердечком?

Я выбираю поезд до Амстердама с таким расчетом, чтобы не попасть в вечерний час пик – все же в толпе сейчас небезопасно. Когда я подхожу к зданию вокзала, издалека похожего на замок с башенками и черепичной крышей, кто-то зовет меня по имени:

– Сэйнн! Привет!

Передо мной стоит Лаура, но я узнаю ее не сразу. На ней все то же розовое платье, что было на вечеринке, уже помятое и в каких-то бурых пятнах, сверху наброшено черное мужское пальто, на ногах грязные туфли-лодочки, которые выглядят так, будто она пришла сюда из Амстердама пешком. Лицо бледное, с остатками растекшегося макияжа, длинные волосы, всегда безупречно чистые и уложенные, спутались и свисают засаленными прядями. Все это настолько неожиданно, что я даже не знаю, что спросить. Даже после самых сумасшедших тусовок Лаура никогда так не выглядела.

– Привет, Лаура. Ты… в гости к семье?

– Да, – отвечает она, не глядя на меня. – Навещала родителей. А ты что здесь делаешь?

– Брала интервью у одного доцента в университете. Для моей магистерской.

– Понятно. – Лаура окидывает меня взглядом – каким-то мутным, но все же достаточно цепким. – В таком виде?

Да уж. Спортивные штаны, огромная футболка и синяя мужская куртка – так себе наряд для деловой встречи.

– Это для раздела про визуальные символы в рекламе, – вдохновенно вру я, и мне даже нравится эта идея. – Он создает рекламные вывески, мы встречались в его мастерской, там пыль и краски, он предупредил, чтобы я надела такое, чего не жалко. А у тебя тоже вид… э-э-э… неожиданный. Все в порядке?

Она рассеянно кивает, как будто уже перестав слушать.

– Да, все хорошо. Только надо было и мне что-нибудь взять переодеться, а то я вся в крови.

Мы как раз выходим из здания вокзала на перрон, где светло, и я могу наконец ее рассмотреть. Подол пальто и туфли в крови, кровь запеклась на концах светлых волос, и все лицо и голая шея Лауры в мелких багровых крапинках. Она смотрит прямо перед собой, и ее разные глаза одинаково темные, цвета мокрого базальта.

– Я не хотела их убивать, – говорит она, как будто объясняя что-то сама себе. – Я просто хотела, чтобы тьма ушла. И теперь ее нет. Теперь ничего нет.

Больше на меня не глядя, она шагает вперед, на секунду замирает на краю платформы, а потом падает с нее, как безвольная кукла. Раздается гудок и жуткий металлический скрежет, от которого сводит зубы, поезд останавливается, рассыпая снопы искр. Но его инерции как раз хватает на то, чтобы Лаура исчезла под колесами.

Сквозь крики вокруг я слышу, как часы бьют три раза. Этот странный день никак не закончится.

Через сорок минут я снова сижу на кровати в комнате Ливня. Пока я гуглила номера местных такси и сервисов проката авто, пришло сообщение: «Ты где? Я один, можешь возвращаться». Вообще-то возвращаться я не собиралась, но потом решила, что пересидеть пару часов – неплохая идея. Даже если никто не слышал наш с Лаурой разговор и не заметил, что мы пришли вместе, камеры наблюдения наверняка засняли, что я стояла рядом. И пусть я держалась на расстоянии и даже не касалась ее, но мы были из одной тусовки, были почти подругами, так что рано или поздно меня захотят допросить.

Я рассказываю Ливню о том, что на вокзале под поездом погибла девушка, но не говорю, что была знакома с Лаурой. Не хочу выслушивать все эти сочувственные фразы – мне они мешают думать. Когда погиб отец, меня ими просто задолбали. Почему-то все считали своим долгом что-то сказать, выразить сочувствие. Им как-то не приходило в голову, что мне все равно.

Ливень бледный, уставший, но со мной он все так же внимателен, даже еще больше, чем вчера. Он предлагает мне кофе, а потом показывает заметку в ленте новостей – кто-то уже связал случаи агрессии среди молодых людей за последние сутки и предположил влияние тайной экстремистской группировки.

– Я сказал полиции, что Мик ни в чем таком не участвовал и вообще политикой не интересовался. – Ливень часто моргает, пальцы крепче сжимают чашку. – Они все перерыли в его комнате – искали барахло со свастикой. Ничего не нашли, конечно. И забрали плакат с имперскими штурмовиками [20].

Я хмыкаю и прикидываю, обнаружил ли уже кто-нибудь трупы родителей Лауры и что напишут, когда это произойдет. И говорю:

– Мне надо добраться до аэропорта, пока еще что-нибудь не стряслось. А то еще перекроют движение по всей стране.

– Не исключено, – соглашается Ливень. – А куда ты летишь? Или это… хм… личное?

– Обратно в Рим, надо встретиться с одной знакомой. Остальное да, личное.

– Опять римские каникулы, значит. Интересно…

Он зачем-то заглядывает в свой ежедневник, черный молескин, лежавший на столе. Потом захлопывает блокнот, подходит к окну и прижимает ладонь к стеклу, по которому опять бегут струи дождя. Вся эта картина: грустный светловолосый парень в черном худи, пасмурный день за окном, дождь, чашка кофе на подоконнике – до ужаса напоминает кадр из аниме или фото из подростковой группы в соцсетях. Не хватает только какой-нибудь глубокой мысли, написанной поверх жутким шрифтом.

Но мысль Ливень высказывает вслух:

– А что, хорошая идея. Я давно хотел поскетчить в Риме, там шикарная архитектура. Во сколько, говоришь, самолет?

От неожиданности я даже поперхнулась кофе:

– Не поняла.

– Что тут понимать? Я лечу с тобой.

– Зачем? Не обижайся, но я тебя не звала, так что…

Но он даже не дает мне договорить – и откуда только взялся такой напор?

– Угу, я понял, это какой-то большой секрет. Тут уже вся полиция на ушах. И эта девушка, которая погибла под поездом… Вы с ней раньше дружили.

– Откуда ты знаешь?

Ливень закатывает глаза, потом кивает на свой смартфон, лежащий на столе:

– Я тебя умоляю! Конечно, я помню твои фото с Лаурой, у меня хорошая память на лица.

– Ага. Прости, забыла, что ты меня сталкил все эти годы.

– Я не сталкил. Я смотрел только то, что ты выкладывала в открытый доступ.

– И конечно, ты совершенно случайно оказался в аэропорту и случайно налетел на меня, совсем как в плохом кино?

Мне давно хотелось задать этот вопрос и проследить за его реакцией, и теперь я собираюсь насладиться моментом. Я ожидаю увидеть смущение на его лице, ожидаю, что, может быть, он даже покраснеет. Но Ливень отвечает совершенно спокойно, без заминки:

– Можешь не верить, но мне правда в тот день нужно было в аэропорт. Я встречался с дядей и племянником, они летели из Германии в Лондон, и у них был трансфер в Схипхоле. Мы не виделись года два, так что я приехал специально ради них. Но, признаю, я прочитал у тебя в посте, что ты возвращаешься в этот же день, и решил подождать несколько часов, чтобы просто посмотреть на тебя вживую. Ну а потом не придумал ничего более оригинального, прости. Да, я хотел знать о тебе больше, хотел встретиться, но я тебя не сталкил. Я никогда не лез в твою личную жизнь, не взламывал аккаунты, не читал сообщения и прочее – это низко, и так делают больные люди. И честно тебе скажу – я знаю слишком мало, чтобы понять, что сейчас происходит, но я уже понял, что ничего хорошего. Что ты в опасности. Настолько, что вчера приехала ко мне, а сегодня готова бежать в другую страну, даже не зайдя домой за вещами. Ты можешь мне ничего не рассказывать, Сэйнн. Можешь дальше играть во френдзону и делать вид, что вчера ничего не было, – как хочешь. Не волнуйся, я сегодня буду спать на кухне. Но я не оставлю тебя один на один с этим всем. Считай это проявлением дурацкой романтики, но я буду рядом и буду помогать тебе чем смогу. Так что? Попробуем купить билет по нормальной цене или будем ждать, пока бедному художнику придется разориться на бизнес-класс?

Уверенность и даже наглость, звучащая в его голосе, настолько неожиданна, что я немного теряюсь. Интересно, это его вчерашняя ночь так воодушевила или смерть Мика потрясла? А может, и то и другое? О боги, почему эмоции так влияют на людей, что ничего, совершенно ничего невозможно знать точно?

Билет мы находим сразу же, даже на тот же рейс, что у меня. Ливня это радует.

– Вот видишь, – говорит он с довольным видом, вбивая свое имя в графу регистрации. – Значит, мы все делаем правильно и Вселенная хочет, чтобы я летел с тобой. У Паоло Коэльо в «Алхимике» это называется добрым началом.

– В авиакомпаниях это называется флекс, – отвечаю я, решив игнорировать его философию. – Бесплатная отмена и перенос даты вылета. Кто-то передумал в последний момент, вот и все.

Как бы там ни было, через несколько часов мы добираемся до Схипхола ночным автобусом, а утром, сонные и опившиеся кофе, вылетаем в Рим.

Все любят «Нутеллу»

Родители Ливня хорошо ко мне отнеслись – думаю, они радовались, что сын нашел друзей в новой школе, – но мы редко виделись все вместе. Мама Ливня была медсестрой в местной больнице и много работала в ночную смену, а отец продавал сельскохозяйственное оборудование, поэтому часто уезжал в командировки, так что мы целыми днями и вечерами оставались только вдвоем.

– Сэйнн, почему твои родители тебя не любят? – спросил однажды Ливень, когда в один такой вечер мы сидели в кухне у окна и ели «Нутеллу» ложками прямо из банки.

Я задумалась. До этого Ливень дважды приходил ко мне, и один раз отец наорал на меня за оставленный на дорожке велик, а во второй мать сказала, что с завязанной на животе футболкой я выгляжу как проститутка. В тот день было жарко, и я возразила, что проститутки не ходят в футболках, за что мне тут же запретили идти гулять. Но все это уже давно стало для меня привычным, поэтому я даже не думала, что может быть по-другому. Я нуждалась не в родительской любви, а в том, чтобы меня просто оставили в покое, поэтому мне нравилось проводить время у Ливня дома. Здесь, по крайней мере, никто не орал и не говорил, что лучше бы меня не было.

– Не знаю, – ответила я, намазывая «Нутеллу» толстым слоем на кусок булки. Дома мне никогда не разрешали есть столько сладкого. – Мне кажется, не всех в этом мире любят. Кого-то да, кого-то нет. Это нормально. Меня это не волнует, знаешь ли…

Я рассчитывала, что на этом разговор закончится, но Ливень продолжал допытываться:

– Разве ты сделала что-то плохое, чтобы они так к тебе относились?

– Ну… – Мне не хотелось вдаваться в подробности. – У них было со мной много проблем. По большому счету от меня одни проблемы, так за что им меня любить?..

– Разве любят за что-то? – удивился Ливень.

– А разве нет? – Я зачерпнула еще ложку шоколада из глубин огромной банки. – Вот «Нутеллу», например, любят за то, что она сладкая и вкусная. А шпинат не любят, потому что он кислый и противный. Все логично.

Ливень думал над этим, пока жевал булку и потом еще какое-то время. Потом сказал:

– Наверное, твои родители просто не умеют готовить шпинат.

С тех пор мы о любви больше не говорили. Но Ливень часто отдавал мне свое яблоко, которое мама клала ему в пакет с ланчем, и именно из-за этого у нас в классе однажды случилась драка. Ливень хотел положить яблоко мне на сумку с баскетбольной формой, но все сумки нашей команды были одинаковые, поэтому он не придумал ничего лучше, чем оставить его на подоконнике с запиской: «Самой классной девчонке». Одна девочка нашла яблоко раньше меня и решила, что это ей, но четыре других одноклассницы были с ней не согласны… Через несколько лет, узнав легенду о яблоке раздора [21], я вспомнила этот случай и очень смеялась. Ливень, сам того не желая, выступил в роли дискорда. Значит, легенды не врут и такие трюки действительно работают!

На каникулах родители Ливня, если у них совпадали дни отпуска, иногда забирали его в какую-нибудь поездку – то в Кельн на рождественскую ярмарку, то в парижский Диснейленд… И он каждый раз привозил мне оттуда какой-нибудь подарок. Мы с родителями ездили только к тете во Фрисландию пару раз в год, а так больше никуда, если не считать распродаж в магазинах и дня рождения королевы, на котором обычно гуляет вся страна. Маминой зарплаты секретаря при двух детях на многое не хватало, а отец работал не постоянно – после того как его фирма накрылась, он брал разовые заказы по ремонту электрооборудования, а потом почти полностью отгородился от мира и проводил целые дни в своей мастерской. Тогда наступило время замороженных полуфабрикатов, дешевого шоколада по праздникам и одежды из «Примарка», которая через месяц носки превращалась в лохмотья, но мама научилась ее чинить. Что отец делал в мастерской, я не знала – он заклеил окна изнутри газетами и запретил мне входить. Подозреваю, впрочем, что он не делал ничего – я нередко слышала из-за закрытой двери храп или приглушенный наушниками шум какого-нибудь фильма.

Потом отец погиб. А Ливень исчез, и я осталась без друзей и врагов, совсем одна.

Очень страшное оружие

С жильем в Риме тоже все решилось быстро. Я не люблю отели из-за огромного количества чужих людей и думала, что теперь это единственный вариант, но за час до вылета мы нашли на Airbnb квартиру с балконом, от которой до центра десять минут пешком. Правда, там была всего одна спальня, но на пару дней нам этого хватит, а на больше мы, может, и не останемся. Ливень опять завел было про Божественное провидение, или что он там вычитал у Коэльо, но я не видела в этом никакой магии. Хотя Рим – туристический город и столица, здесь довольно легко найти жилье, если у тебя невысокие запросы. Цены тоже вполне демократичные по сравнению с амстердамскими.

Еще в аэропорту Ливень заявил, что не намерен быть альфонсом и сейчас же переведет мне на счет всю сумму за билеты. Я закатила глаза и отправила его за кофе. Мы проспали весь перелет, вырубившись раньше, чем стюардессы начали рассказывать правила техники безопасности. Я могла не спать сутки или даже двое, но день обещал быть долгим, и лучше воспользоваться передышкой – неизвестно, когда понадобятся силы.

В Риме, едва пройдя паспортный контроль, я набираю номер доктора Асиано. Он сразу узнает меня и радуется, что я уже прилетела, но голос у него усталый, будто надтреснутый.

– Как доктор Герцен? – спрашиваю я, пока мы с Ливнем идем к выходу в толпе пассажиров.

Динамик отзывается вздохом:

– Не очень. Когда вас ждать?

Я обещаю, что мы будем часа через полтора, – клиника далеко от аэропорта, за городом, в противоположной стороне. «Не очень». Что-то в ответе меня настораживает. С Герцен что-то случилось, это очевидно, иначе она бы давно вышла на связь.

– О, а я знаю это место, – вдруг говорит Ливень, когда мы выходим из такси рядом с клиникой.

– Ты же никогда не был в Риме, – удивляюсь я.

– Не был. Но на втором курсе мы делали один социальный проект по медицинской помощи для бездомных – для тех, у кого нет ни страховки, ни денег, вообще ничего. Придумали такой короткий фильм, частично видео, частично рисованный, я делал анимированные скетчи по тем материалам, что мне присылали. Вот в одном видео было. Кроме прочего, про историю домов призрения. Эта клиника как раз и выросла на месте одного такого дома. Все началось с того, что один знаменитый врач уехал из города в глушь, чтобы здесь помогать людям, хотя в Риме у него был шикарный дом, почет и вообще все, о чем только можно мечтать. Конечно, вся римская знать была в шоке, его называли сумасшедшим, но потом ему удалось благодаря связям привлечь сюда хороших специалистов и спонсоров, и за полтора века здесь построили большую многопрофильную клинику. А был всего лишь деревянный дом с несколькими кроватями. Его, конечно, давно снесли, но во внутреннем дворе должен быть стенд с историческими материалами и памятник тому самому доктору… И клиника, как ты уже поняла, названа его именем.

Кажется, Ливень еще что-то рассказывает, и довольно интересно, но я отвлекаюсь – доктор Асиано как раз присылает мне сообщение, в котором просит подняться на третий этаж крайнего корпуса слева, где он меня встретит.

– Ты можешь сходить посмотреть памятник и порисовать, – говорю я Ливню. – Или пойти в кафе. Я тебя наберу, когда освобожусь.

Он хмурится и явно недоволен тем, что я оставляю его ждать, но не спорит – достает скетчбук и пенал с маркерами и обещает быть поблизости. Я ухожу.

День ясный, солнце бликует на всем вокруг – на металлических перилах у входа, в окнах палат, в цветах на клумбах, которые только что полили. Пахнет близким летом – мокрой землей, теплом и свежей зеленью. А в Нидерландах сейчас какой-то бесконечный февраль. Жизнь вокруг кипит и пульсирует в своем обычном ритме, но чем ближе я подхожу к назначенному месту, тем яснее понимаю – что-то не так. У дискордов не развита интуиция – мы не используем эмоциональные связи, мы полагаемся на логику, а во всем происходящем явно кроется какая-то логическая ошибка, которую я никак не могу вычислить.

Доктор Асиано встречает меня у лифта. В этот раз от его лоска мало что осталось – он выглядит усталым и каким-то помятым. Серое лицо, глубокие тени под глазами, засаленные волосы – как будто он не уходил с работы с тех самых пор, как мы виделись. Но белый халат свежий. Может, он переоделся как раз перед нашей встречей. Едва мы здороваемся, Асиано отводит меня в сторону:

– Сюда, пожалуйста. В этом крыле ремонт и часть помещений закрыта, идите прямо за мной…

Мы быстро идем, почти бежим, по каким-то коридорам, потом спускаемся по лестнице и проходим через несколько помещений с голыми стенами и торчащими из стен проводами. Я стараюсь запоминать дорогу, но скоро уже не уверена, с какой стороны мы пришли, – планировка здесь слишком сложная. Потом мы оказываемся в просторной комнате с закрытой металлической дверью, и доктор Асиано не открывает ее, как все предыдущие. А та, через которую мы только что прошли, захлопывается с грохотом – и нас окутывает гулкая, пыльная тишина.

– Мы пришли, Сэйнн.

Я оборачиваюсь, уже поняв, что попала в ловушку. Помещение просторное – наверное, будущая операционная, солнце ярко ее освещает сквозь большие окна. Выдержат ли мои кости, если я прыгну с… какого этажа? Впрочем, на окнах стеклопакеты, вряд ли получится…

Среди заляпанных краской и побелкой столов со стройматериалами я не сразу замечаю в углу каталку, на которой под белой простыней угадываются очертания тела.

Доктор Асиано закрывает за собой дверь на какую-то хитрую защелку и встает рядом с каталкой.

– Я понимаю, что для тебя это ничего не значит, – говорит он мне. – Но я решил дать вам возможность попрощаться.

Он откидывает простыню, и я невольно подхожу ближе, зачарованная близким присутствием самой большой и непреодолимой силы в мире – смерти.

Передо мной лежит доктор Герцен. Бледная, с бескровными губами и сомкнутыми ресницами, она напоминает статую печального кладбищенского ангела, темно-каштановые волосы в лучах солнца светятся золотом и похожи на нимб. Она была бы очень красива, если бы не широкие багровые шрамы с обеих сторон шеи и не больничная рубашка, вся в пятнах крови.

Единственный человек, который заботился обо мне все эти годы, мертв, а я не чувствую ничего, кроме холодного любопытства. И некоторой досады – стоило ехать в такую даль! Что, нельзя было сообщить мне это по телефону?

Я поднимаю глаза на доктора:

– Вы сказали, что она ждет меня.

– Она ждала, Сэйнн. Ее доставили в тот же день, когда ты была здесь, а на следующее утро нашли без сознания на полу рядом с твоей палатой. Мы поддерживали ее жизнь еще сутки, но она больше не приходила в себя. Потом она умерла.

Значит, это был не сон и я действительно видела Герцен у себя в палате ночью. Но… что произошло?

Асиано вновь накрывает тело и отходит к окну, продолжая говорить – ровным, монотонным голосом, будто читая заученный текст:

– Я получил письмо, в котором Сара просила найти тебя, если с ней что-то случится, – у ее нотариуса были распоряжения на такой случай. Но сначала скажи, с тобой ничего странного не происходило в последнее время? После того как ты вернулась в Амстердам?

Как он узнал? Я ведь даже Хэйни ничего не рассказывала…

– Вы чем-то меня накачали. С той капельницей, – говорю я без вопроса. – Или с пластырем. Плохая шутка, доктор.

Асиано смеется, но как-то горько, болезненно – смех больше похож на мучительный кашель. В ярком солнечном свете его лицо еще бледнее и тени под глазами еще заметнее.

– О нет, что ты, никаких шуток. С капельницей все было в порядке – обычный раствор, обследование показало, что ты немного обезвожена. Наверное, пьешь кофе литрами? Про пластырь вообще смешно. И все-таки как ты себя чувствуешь, Сэйнн?

– Если хотите что-то узнать, сначала расскажите мне, что происходит.

– Ты всем врачам так отвечаешь на вопрос о самочувствии? – с усмешкой уточняет Асиано.

– Нет. Только тем, кто обещает мне живого человека, а предъявляет труп без всяких объяснений. От чего на самом деле умерла Герцен?

– Из нее ушла жизнь.

– Очень точный диагноз. Вы же доктор!

– Да. Но точнее я пока не могу тебе сказать.

– О боги, да что тут вообще происходит?! – не выдерживаю я. Мой голос гулким эхом отражается от голых стен, из которых торчат провода. Интересно, тут есть электричество? И если есть, как насчет пытки электрошоком, потому что загадки меня уже утомили. – Что вы со мной сделали? Вы вообще хоть представляете, с кем связались? Я вам не лабораторная мышь для ваших чокнутых экспериментов…

Но Асиано даже не смотрит на меня – он смотрит сквозь пыльное стекло во двор и, кажется, так ушел в свои мысли, что совсем обо мне забыл.

– Я ничего не делал, Сэйнн, – говорит он, вновь поворачиваясь ко мне и складывая руки на груди. – Когда Сару доставили сюда, после операции она почти не могла говорить из-за поврежденных связок и потери крови. Но она несколько раз повторила твое имя. Это все. Остальное я узнал, когда ее не стало. Что до… твоего самочувствия, о котором ты не хочешь говорить… Предполагаю, что за последние пару дней ты испытала резкий всплеск эмоций, повышенную чувствительность, может даже плакала или влюбилась. Было такое?

– Э-э-э, ну… – У меня все еще проблемы с тем, чтобы как-то назвать то, что я чувствовала. Потому что это было настолько странно, что у меня даже слов подходящих нет.

– Ладно, можешь не вдаваться в детали. Но считай, что ты как будто получила на время искусственную душу.

– Чушь какая-то. Как душа может быть искусственной?

– Ну искусственный интеллект же бывает. Конечно, это не то же самое, что настоящие мозги, но лучше, чем совсем никаких.

– Вы сумасшедший.

– Вероятно. Иначе не соглашался бы на такое.

– На что?

Он смотрит на меня, и взгляд у него цвета самого крепкого эспрессо, такой же темный и горький.

– Сара просила защитить тебя.

– От кого? И… Сара? Вы называете ее по имени, вы были близко знакомы?

– Слишком много вопросов, Сэйнн, а у нас нет времени. Мне нужно идти – я должен еще уладить разные дела. Но мы будем на связи и скоро увидимся.

– Я не хочу с вами видеться.

Наверное, стоит добавить «не сочтите за оскорбление», но мне плевать, оскорбится он или нет. Я не доверяю этому человеку. Вообще сложно доверять кому-то, кто встречает тебя с трупом твоего союзника и говорит одними загадками.

Но Асиано не обижается, ему даже как будто весело.

– Придется, tesoro mio [22]. Теперь, когда Сары нет, я буду твоим ментором.

– Пф-ф… На каких основаниях?!

– На тех, что тебе пока нет двадцати одного года. Значит, ты не можешь быть сама по себе.

– И что? Я не вещь, которую можно передавать из рук в руки. И что-то я ни разу не видела вас во время Ритуала. Почему я должна вам верить?

– Ты не должна. Но ты верила Саре, а она просила меня тебе помочь. Я знаю, люди не имеют для тебя значения, так что считай это заменой игрока на поле, если тебе так удобнее. Пойдем, я тебя провожу.

– Спасибо, не стоит.

Он подходит к двери, через которую мы вошли, открывает защелку и берется за ручку.

– Это не просто вежливость. Я не хочу, чтобы тебя здесь видели одну.

– Ого, какая забота! Может, попросите еще позвонить, когда доеду?

– Ты и так позвонишь, – усмехается Асиано и открывает передо мной дверь. – Пожалуйста, Сэйнн, будь осторожна. Тебя не так уж легко убить, но есть кое-что и похуже смерти – я думаю, за последние пару дней ты это уже поняла.

Мы как раз сворачиваем с этажа, где идет ремонт, в общий коридор, когда на нас налетает Ливень. Вид у него совершенно дикий – куртка нараспашку, мокрые волосы взъерошены, глаза сверкают, как у викинга в разгар битвы.

– Ты, псих, отпусти ее быстро! – вопит он на английском с кошмарным акцентом в сторону Асиано. – Я знаю… Не знаю, какого черта ты тут делаешь, но я тебя вычислил!

Асиано спокойно останавливается напротив него, сунув руки в карманы и подняв брови. Такого поворота событий он явно не ожидал. Я спешу объяснить:

– Это мой… друг. Мы вместе приехали, – и, поворачиваясь к Ливню, перехожу на нидерландский: – Ливень, что ты делаешь?

– Пф-ф… – Он сдувает со лба мокрую челку, взгляд мечется с меня на доктора и обратно. – Спасаю тебя от этого самозванца! Он не тот, за кого себя выдает, Сэйнн! Никакой он не врач.

По напряженному вниманию на лице Асиано я вижу, что он пытается понять смысл речи на чужом языке. Потом спрашивает с безупречной профессиональной вежливостью:

– Чем я могу вам могу помочь?

– Не двигайся!

Рядом у стены стоят несколько столиков на колесах с разложенными инструментами, Ливень бросает на них быстрый взгляд, потом срывает с одного салфетку, хватает самый большой металлический предмет – две соединенные между собой длинные металлические пластины со скругленными краями – и направляет его на Асиано, как пистолет.

– Не сомневайся, я им воспользуюсь!

– Все, все, я сдаюсь. – Асиано поднимает обе руки. – Ты меня напугал. Ты, кстати, хоть знаешь, что это?

Ливень молчит и только крепче сжимает свое оружие.

– Это ректальное зеркало, – поясняет Асиано. – Очень опасная штука, если с ней неправильно обращаться. Лучше положи его, парень, с таким не шутят…

И я начинаю хохотать. Я редко смеюсь, а тут просто не могу устоять на ногах – держусь за стенку, и из глаз текут слезы. Ситуация напоминает сцену из какого-нибудь дурацкого боевика, где доктор играет плохого парня, Ливень – отчаянного влюбленного, а я, конечно, похищенная блондинка, которую надо спасти. Причем в реальности совпадает только про блондинку, а с остальными ролями я еще не разобралась.

Доктор тоже улыбается, но скорее сдержанно. Ливень краснеет, швыряет инструмент обратно на столик и вытирает руки о джинсы.

– Пойдем, – говорю я ему. – Мы закончили, меня пока не надо спасать.

Асиано прощается с нами у входа на свой этаж, и дальше мы вдвоем идем молча. В холле Ливень заходит в туалет и моет руки так долго, что я успеваю прочитать всю ленту новостей. Когда Ливень наконец подходит ко мне, я отшатываюсь и начинаю кашлять – от него так несет каким-то спиртовым раствором, что дышать невозможно.

– Ты что, вылил на себя весь дезинфектор?

Ливень бормочет что-то и прячет руки в карманы куртки.

– Почему ты решил, что я в опасности? – спрашиваю я, когда мы выходим из больничного двора и идем по аллее к проспекту.

– Пока тебя не было, я ходил посмотреть памятник, сделал пару набросков, а потом наткнулся на стенд с планом больницы. Отделение интенсивной терапии не в крайнем корпусе, а в главном, вместе с приемным покоем. Логично. Тогда я понял, что этот доктор Асиано чего-то недоговаривает. Если он вообще доктор. Ты как? Встретилась со своей знакомой?

– Нет. Она умерла.

Мы как раз проходим мимо скамеек в тени огромной липы, и я падаю на одну из них. Ливень садится рядом – совсем как тогда, в школе, и какое-то время молчит, потом произносит то, что я так боюсь услышать:

– Сэйнн, мне очень жаль.

– Спасибо, – машинально отвечаю я, не отрываясь от телефона. Надо найти, где тут поблизости можно поесть.

– Я знаю, что ты не чувствуешь боли. Но все равно – прими мои соболезнования.

Рядом шумит улица, вся состоящая из кафе и ресторанов, – начинается время ланча. Посетители болтают и смеются, официанты снуют между столиками, разнося заказы, ветер треплет разноцветные флажки и полотняные навесы. Но я на секунду перестаю слышать все это – мир как будто поставили на mute.

Я поднимаю голову – Ливень смотрит прямо на меня. Смотрит с какой-то странной смесью боли и… любви? Я не могу прочитать это чувство и теряюсь. Переспрашиваю как можно спокойнее:

– Что, прости? Почему ты решил, что я ничего не чувствую? Если я не плачу и не катаюсь по земле с воплями, это еще не значит, что мне все равно.

– О нет, тебе не все равно. Смерть этой женщины, кем бы она ни была, явно нарушила твои планы и застала тебя врасплох, это заметно. Но саму потерю ты не чувствуешь, потому что люди для тебя ничего не значат. Потому что ты сама не человек.

…Ливень не удивился, когда я так спокойно отнеслась к гибели Лауры, но я решила, что он просто сам потрясен случаем с Миком и вообще очень впечатлительный, поэтому реакции могут быть самые неадекватные. Я была уверена, что в дороге он обязательно задаст классический вопрос «Хочешь об этом поговорить?», но вопроса не было. Ливень болтал обо всем на свете, начиная с производства акварели и заканчивая биографией Анны Франк во всех трагических подробностях, и я думала, что это он так старается меня отвлечь. И снова просчиталась в оценке сложной человеческой реакции. Он просто уже знал. Знал, что мне все равно.

– Хм… Звучит так, как будто я роковая красотка, разбившая тебе сердце. – Я улыбаюсь, еще рассчитывая все обернуть в шутку. – Так откуда ты знаешь?

– От твоего отца.

Некоторые люди способны доставлять другим проблемы даже тогда, когда их самих давно нет. Мой отец явно к ним относится. Не зря тетя говорила, что у него осталась в этом мире какая-то тайна.

Хорошая проводимость, низкое сопротивление

Тетя, старшая сестра моей матери, иногда забирала нас с Хэйни к себе на какие-нибудь длинные праздники. У нее был дом в пригороде Леувардена и двое сыновей, у которых уже тоже были дети, поэтому у тети часто собирался целый дом народу. Для голландцев это не очень типично, но тетя вообще никогда типичной не была. Она гадала на Таро, на ходу изобретая значения карт, обожала шумные компании, экстравагантные наряды, вкусно поесть и кальвадос. Часто, когда все остальные дети уже спали, она наливала себе бокал и рассказывала мне, как самой старшей из ее племянниц, разные истории – по-взрослому, как есть и не стесняясь в выражениях. После того как отец погиб, тетя забрала нас к себе на несколько дней, чтобы мама могла «прийти в себя». Тогда же, после второго бокала кальвадоса, она рассказала, что, когда я родилась, отец сначала души во мне не чаял, а потом что-то случилось.

– В него будто демон вселился, – говорила она, вновь наполняя свой бокал сверкающим золотистым напитком. – Он обожал тебя, а потом все изменилось за один день, когда тебе было полтора года. Он пошел с тобой на прогулку, а когда вернулся, твои пальчики были в крови – он сказал, что ты взялась за колючую изгородь. Вроде бы не трагедия, все зажило быстро, но Андрис вдруг охладел и к тебе, и к твоей маме, а потом полностью замкнулся. Он начал пропускать работу, брать отгулы и больничные, потом уволился совсем – по-моему, вовремя, иначе его бы выгнали. А с тобой тогда как раз начались проблемы… Ты это сама помнишь, наверное.

Я помню. Помню, как мать однажды ночью звонила сестре, плакала и умоляла забрать меня, иначе «кто-то из нас двоих не доживет до утра». Я в это время лежала в кровати, и вопли мешали мне спать. На следующий день тетя приехала и забрала меня к себе на целую неделю.

– Около года он не работал совсем, получал пособие. – Тетя отпила из бокала, задумчиво посмотрела сквозь него на свет торшера – на ее лицо легли красивые золотистые блики. – Потом родилась твоя сестра и вроде бы все стало налаживаться, но тебя он с тех пор как будто вычеркнул из своей жизни. Он начал зарабатывать разовыми заказами, потом даже открыл свою фирму, но скоро опять сполз в какое-то болото – он просто сидел целыми днями в своей мастерской и ничего не делал, а незадолго до смерти еще и снял со счета три тысячи евро наличными – почти все ваши сбережения – и отказался объяснить, на что он их потратил. Врал что-то про новый бизнес… Твоя мать подозревала, что он играет или связан с наркотиками, и даже следила за ним, но ничего не обнаружила. Мы так и не поняли до самого конца, что с ним было не так. Он не пил, особо ничем не болел, но как будто что-то такое было у него на уме… Какая-то тайна, что ли. Она его мучила и в конце концов свела в могилу. И теперь у меня такое чувство, будто эта тайна все еще здесь. Знаешь, как остается запах дешевого парфюма, когда сам человек, который им надушился, уже давно ушел. Если у тебя нет ни вкуса, ни мозгов и ты вылил на себя полфлакона, другим людям приходится с этим жить, хотят они этого или нет.

После того как тетя допила кальвадос, я спросила:

– А мама? Она всегда ко мне так относилась или тоже сначала… любила?

Не то что бы меня это волновало. Не то что бы я понимала, что это вообще значит. Но раз Ливень считал, что родители меня не любят, надо же узнать почему. Я не сильно рассчитывала на ответ, но тетя закурила длинную папиросу, выпустила дым струйкой сквозь тонкие губы, которые она всегда ярко красила даже дома, и сказала:

– Не принимай это на свой счет, дорогая. Вибеке просто не хотела детей так рано, она вообще не была уверена, что хочет их. Так бывает. В этом нет ничего плохого, и я ее понимаю: дети – это ответственность, траты, бессонные ночи… Но Андрис был старше ее на восемь лет, она любила его, и он очень хотел ребенка. Когда он нашел дома тест на беременность, он так радовался, и она согласилась. Мне кажется, это ее сломало. Она просто не готова была стать матерью. И еще она как будто захлопнулась ото всех, стала сторониться даже меня, хотя мы всегда были подругами. Но ты тут ни при чем, Сэйнн. Взрослые на самом деле часто ни черта не понимают в жизни и любят сваливать вину на других, когда что-то идет не так.

Мне нравилось проводить время с тетей – она единственная из взрослых говорила со мной на равных. Но ее не стало через год после гибели отца, когда я уже жила в Амстердаме, – ее черный джип не вписался в поворот вместе с грузовой фурой… Я узнала об этом только через месяц – мама не хотела, чтобы я приезжала на похороны, и даже Хэйни запретила сообщать мне новость. Тетя была единственным человеком, по которому я скучала. Если бы таких людей было больше, жить в их мире стало бы намного легче и приятнее.

По дороге в наше временное пристанище мы молчим. Ливень подбирает слова, а я копаюсь в «Трипадвизоре» – ищу, где бы поужинать. Выйдя из такси, я беру черный кофе навынос в кафе на углу. Ливень заказывает травяной чай, и мы ждем его целую вечность. Итальянцы пьют чай в основном зимой или когда болеют, и специально тащиться за ним в кафе никому не придет в голову.

Квартира оказывается вполне приличной. Кухня в узорчатой марокканской плитке, балкон со столиком и плетеными креслами, двуспальная кровать и даже отдельный маленький холодильник для желато – к сожалению, пустой. Бросив рюкзак, я ищу скрытые камеры – я всегда так делаю, когда ночую в незнакомом месте. Особенно тщательно я проверяю стену и шкаф напротив кровати и зеркало в ванной. Ливень озадаченно следит за мной, но ничего не спрашивает. Потом мы садимся прямо на пол, на пушистый икеевский коврик у окна, и Ливень говорит:

– Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не относился к тебе как к бездушной твари. Я знаю, вас иногда называют именно так, но я вижу все немного иначе…

– Ливень, ты кое-что забыл: отвечаю я с самой милой улыбкой. – Даже если ты относишься ко мне именно так, меня это не трогает, поэтому не извиняйся. Никто не может ранить мои чувства, потому что у меня нет чувств. Очень удобно. Продолжай.

– Вы уязвимы, но по-другому. Чувства, приятные или нет, помогают людям ориентироваться и принимать решения. Те, кто не чувствует боли и не испытывает нужды в радости, могут идти вперед, разрушая все вокруг, но могут также не заметить собственного разрушения…

Бла-бла-бла. Я даю ему развить эту мысль, пока сама допиваю кофе, потом перебиваю:

– Хорошо, давай пока пропустим философию. Так что мой отец тебе говорил?

– Лично мне он ничего не говорил. Но однажды я пришел, когда меня не ждали, и кое-что подслушал.

Ливень обнимает ладонями картонный стакан с чаем, руки у него дрожат, а взгляд несчастный, как у кота в «Шреке». Я мысленно прошу богов об одном: только бы мне не пришлось его утешать. Иначе я его просто убью, чтобы не мучился.

– За день до того, как… все случилось, я заходил к вам. Я хотел позвать тебя поиграть на компе – мне как раз подарили новый диск, но тебя не было дома, хотя ты обещала, что будешь. Помнишь?

– Да. Наверно, сейчас уже поздно, но все же прости. – Я, как могу, изображаю сожаление. – Я не рассчитывала, что на целый день останусь с ним дома одна. Отец должен был поехать за покупками вместе с мамой и Хэйни, но почему-то не поехал, а на меня его присутствие всегда как-то давило. Поэтому я уехала кататься на велике и вернулась только вечером.

– Угу. – Ливень кивает, и я не понимаю, верит он мне или нет. Я не вру. – В общем, когда я пришел, у него был такой вид, будто я застал его за чем-то нехорошим. Он сказал, что тебя нет и, когда ты вернешься, он не знает. И закрыл дверь. Я хотел уйти, но у меня было какое-то неприятное чувство… Я подумал, что ты дома и он просто тебя не выпускает. Тогда я решил обойти дом и посмотреть в окна… У его мастерской к стене была приставлена лестница, а окно твоей комнаты было прямо над ней, так что я…

– Понятно, – усмехаюсь я и комкаю в ладонях картонный стаканчик, только чтобы не придушить случайно этого идиота. – Значит, ты уже тогда меня сталкил. В окна заглядывал. Ты вообще знал, что это незаконно?

– Я не сталкил, – терпеливо повторяет Ливень. – Я просто… переживал, что ты сидишь взаперти. Ну и представил, как я спасу тебя и мы сбежим. Но тебя нигде не было. Я уже собрался уходить, когда услышал, как твой отец говорит с кем-то по телефону в своей мастерской. Я не видел, как он туда вошел, вроде там была дверь прямо из дома. Было плохо слышно, но он несколько раз назвал твое имя. Потом спросил: «Вы уверены?» – и, видимо, это была какая-то очень плохая новость, потому что, когда он положил трубку, он буквально взбесился – несколько минут орал ругательства и швырял вещи, было очень шумно. Я испугался, что он меня сейчас поймает на крыше и надерет задницу… Но, похоже, ему было не до меня. Потом он ушел в дом, и я смотался, пока он меня не заметил… Я подумал, что все это очень странно и что, наверное, надо тебя предупредить. На следующий день была суббота, а по субботам мы тогда вместе ходили в бассейн, и я решил зайти за тобой пораньше, чтобы мы могли поговорить по дороге. Я знал, что по субботам твоя мама отводит Хэйни на гимнастику, а отец уезжает на церковное собрание. Я думал, что их уже нет дома и решил подождать тебя на крыльце, но потом…

Ливень очень старается совладать с эмоциями. Но он слишком крепко сжимает свой стакан – пластиковая крышка соскакивает и светло-зеленый чай выплескивается на видавший виды ковер.

Я знаю, что случилось в тот день, и не собираюсь заставлять его рассказывать. Сама я не видела всего, потому что была еще в своей комнате, укладывая в рюкзак купальник и полотенце, и вздохнула с облегчением, когда услышала знакомый металлический лязг – во дворе отец отомкнул и вывел из стойки свой велосипед. Дальше был треск веток, грохот и вопль, в котором я не сразу узнала голос Ливня. Соседка вызвала спасательную службу, а те уже вызвали скорую и всех остальных. Скорая приехала очень быстро, но уже ничего нельзя было сделать. Старый столб, на котором крепился трансформатор, надломился и после зимних штормов держался на честном слове, пока не рухнул. Мокрая земля, мокрые ступени и металлические перила, за которые держался Ливень, точно убили бы его высоковольтным разрядом, но мой отец успел заметить его и в последнюю секунду втолкнул в дом. А сам уйти с крыльца не успел. После того как его тело забрали в морг, а Ливня в состоянии шока увезли в больницу, в доме еще около недели стоял запах горелого мяса. И сутки не было света, а сумерки зимой наступают вскоре после полудня, поэтому тьма пришла рано и заполнила все вокруг… И, пока мать рыдала внизу, а Хэйни пряталась в своей комнате, я вдруг поняла, что мне в этой тьме уютно и спокойно. Я не чувствовала боли и не боялась, я как будто впервые за всю свою жизнь наконец попала домой.

Ливень несколько секунд смотрит не мигая на светло-зеленое чайное пятно на кремовом ковре, потом ставит стакан рядом с собой на пол, тянется к своему рюкзаку и вынимает что-то похожее по виду на складное карманное зеркальце. Но внутри зеркала нет, там лежат в ячейках несколько продолговатых белых таблеток. На крышке – «Подсолнухи» Ван Гога и надпись: «Crazy things happen». Ливень глотает одну таблетку, запивает ее остатками чая. Потом говорит, будто извиняясь:

– Мне прописали их после того, что случилось. Не эти, другие, много разных. Мне приходилось их пить, потому что иначе у меня по несколько раз в день случались панические атаки. Таблетки притупляют тревогу, и не так хочется сдохнуть, но все остальные чувства тоже как будто пропущены через фильтр. Очень трудно нарисовать что-то стоящее, трудно общаться, а потом уже трудно понять, плохо тебе от самой травмы или от таблеток. Я не мог из-за них нормально учиться, все время ходил сонный и не хотел ничего. Друзей после переезда я так и не завел, не говоря уже про девушку. В какой-то момент я решил, что больше не хочу так жить, но мой тогдашний психотерапевт понял мои планы, и меня положили в больницу. Оказалось, они обучены распознавать, когда человек собрался свести счеты с жизнью… Потом я понял, что стоит говорить, а чего не стоит, и меня выписали, а еще мы с моим врачом пересмотрели мое лечение, и он согласился на рискованный шаг – снизить дозу и заменить препараты более легкими. И это помогло. То есть было по-прежнему паршиво, но туман рассеялся, и мне снова стало интересно жить. Я вспомнил, как раньше любил компьютерные игры, прошел пару новых, потом даже попытался сам нарисовать игру – ничего толком не вышло, но рисовать мне понравилось. Знаешь, когда маркер шуршит по бумаге, это так успокаивает. Так я решил поступать в Гронинген, на форуме художников познакомился с Миком, и у меня даже появилась компания. В целом учиться оказалось классно, и это меня очень поддержало, ну и психотерапия продолжалась. Теперь я могу смотреть фейерверк и есть мясо с гриля и не ловить при этом жуткие флешбэки. Но лекарства иногда принимаю, если… становится хуже обычного. От них не то что бы сильно легче – такое состояние, будто ты жив, но наполовину. Но вообще извини, тебя, наверное, утомляют все эти подробности, тебе такое незнакомо…

Я не возражаю. Мне не хочется вспоминать, сколько всякой дряни меня заставили проглотить и сколько бесед со «специалистами» у меня было, прежде чем я, точно так же как и Ливень, поняла, что не все стоит рассказывать. Но ощущение жизни как бы наполовину мне знакомо. Эликсир имеет похожий эффект – мир от него становится менее ярким, менее острым и ту его темную часть, которая делает меня сильной, я перестаю чувствовать.

Ливень еще очень бледен, волосы на лбу взмокли, а взгляд какой-то отсутствующий, но он продолжает уже почти спокойно:

– Извини, что я так исчез тогда… Но родители не выпускали меня из дома, а потом мы переехали, и мама заблокировала все ваши контакты. Я никому не рассказывал о том, что тогда слышал в мастерской. Не знаю почему, просто знал, что не надо. Я толком и не понял ничего, но твой отец что-то спрашивал про то, почему ты такая жестокая, и про метку на руке… Конечно, я ее тоже видел, но особо не обращал внимания, а потом, уже в университете, заинтересовался татуировками – у меня есть идея, что я так мог бы стилизовать свои рисунки под тату… Только не смейся. – Он легонько толкает меня локтем, увидев, что я улыбаюсь. – В общем, однажды я стал гуглить про разные символы, которые наносят на кожу, в том числе ритуальные метки, вспомнил про черное сердце у тебя на запястье и на каком-то оккультном форуме нашел подборку адресов скрытых страниц в дип-вебе… [23] Оказалось, о дискордах там много пишут, я прочитал описания, вспомнил тебя, и многое сошлось. Хотя и чуши тоже много – вам приписывают сатанинские ритуалы и вообще все грехи человечества. Но я не верил до конца, что вы и правда существуете, что это не просто городская легенда. И я никогда не видел в тебе зла, Сэйнн, – настоящего, намеренного зла. И теперь не вижу.

– Значит, у тебя проблемы со зрением, – усмехаюсь я.

– Нет. Просто я смотрю как художник. Я знаю, что для хорошего рисунка необходим контраст и что темная сторона придает миру объем, без нее он был бы плоским и неинтересным. Я вижу твою темную сторону. Но для меня ты прежде всего мой друг, а потом уже потомок Дискордии. И я тебе друг, даже если почти, даже если ты не нуждаешься в друзьях. Я уже понял, что та ночь была ошибкой в твоей программе, и ни на что не рассчитываю, но я буду помогать тебе, буду тебя защищать, как смогу, – если нужно, и от тебя самой.

Он замолкает, а я не знаю, что отвечать на его признания, поэтому привычно цепляюсь за логику:

– Меня не надо защищать, Ливень. Просто не жди, что я снова стану такой, как в ту ночь. Это была ошибка, случайность, чей-то не слишком удачный эксперимент. Меня заставили чувствовать, а теперь я уже не помню, как это. Это как будто была не я. Но, наверное, в этом тоже часть ответа на мой вопрос.

Ливень отворачивается, пряча грустную усмешку:

– А может, ты тогда была больше собой, чем когда-либо.

– В смысле?

– Ладно, забудь. Так в чем состоит вопрос?

– Зачем кто-то пытается манипулировать нами и заставляет нарушить Контракт.

– Какой контракт? Нами? Вас что, много?

Светлые брови и лучистые глаза превращают его в ребенка. Он, может, и успел что-то нагуглить, но далеко не все. Его реакция меня веселит.

– Представь себе, да, – отвечаю я. – Достаточно, чтобы сжечь Рим и половину Европы в придачу. Но Контракт – он как бы для того, чтобы мы этого не сделали…

В конце концов, Герцен разрешила мне рассказать правду, а Ливень и так уже знает половину. Поэтому я рассказываю – о ней, о нашей Богине, о сделке и золотых ампулах. Ливень слушает как зачарованный, потом в его глазах появляется ужас.

– Страшно? – смеюсь я.

– Да, – отвечает он хриплым голосом. Заглядывает в стакан, допивает последний глоток чая. – В смысле… ты же не умрешь, Сэйнн? После двадцати одного?

– Не собираюсь.

– Спасибо, это успокаивает. – Ливень тоже смеется, нервно и как-то с усилием. – Так какой у нас план? Подозреваю, что доктор Асиано не так уж много тебе рассказал.

Приходится признаться:

– Нет, к сожалению. Но, знаешь, мне бы сейчас пригодился тот инструмент. Задница, в которой я оказалась, явно глубокая.

Амстердамский стрелок

Мне все еще не хватает забытых дома Apple Watch, и я решаю купить новые, как только появится время. Потому что за временем надо следить – судя по всему, его мало, а у меня на сегодня еще одно важное дело. Я как раз собираюсь вызвать такси, когда получаю звонок по «фейстайму». На экране появляется лицо Хэйни, растрепанной и с мокрыми глазами. И, едва я беру трубку, сестра вопит:

– Сэйнн! С тобой все в порядке?!

– М-м… Вроде да, а что?

Ливень смотрит с тревогой, я выхожу с телефоном в кухню и прикрываю дверь.

– Фух! – Вздох облегчения, потом Хэйни снова начинает плакать. – Сэйнн, ты жива! Значит, Карел не успел тебя найти?

– Нет, я сказала, что не хочу его видеть. Он что, и тебя доставал?

– Ой, Сэйнн… Ты что, еще ничего не знаешь? – Сестра буквально задыхается от слез и от волнения. – Это уже во всех новостях, даже в международных. Он вчера вечером открыл стрельбу возле I amsterdam. Убил троих туристов, ранил больше десятка человек. Но я не знала, кто это сделал, пока не увидела комментарии под его последним постом – там, где ваше фото. Я думала, что ты тоже была с ним и тебя уже нет…

Она еле договаривает последнее предложение, потом плачет, смеется, спрашивает еще что-то и перебивает сама себя на полуслове. Кажется, именно так и выглядит истерика. Я думаю. Интересно, если бы Карел меня нашел, он бы и меня убил. Или все же он и его новые дружки хотели чего-то другого?

– Хэйни, со мной все хорошо. – Я осторожно прерываю ее поток. – Я в Риме еще минимум на пару дней. Так что не волнуйся. Его поймали?

Сестра молчит, опустив голову, слезы катятся по щекам, она вытирает их свободной рукой. Я жду. Потом она говорит:

– Его застрелила полиция. Прямо на месте. Они пытались взять его живым, но он совсем слетел с катушек… Сэйнн, мне так жаль…

Она опускает руку с телефоном, и секунд десять я вижу только белый потолок и слышу всхлипы. И пытаюсь осмыслить новость. Значит, Карела больше нет. С того момента как он стал пешкой в непонятной мне пока чужой игре и до его гибели прошли всего сутки. Сколько у меня времени, чтобы хоть что-то выяснить?

Тем временем Хэйни снова появляется на экране, вытирает слезы и говорит уже спокойнее:

– Знаешь, это не единственный такой случай. За последние два дня в Нидерландах арестовали несколько человек, которые вели себя совершенно дико без какой-либо причины. Некоторые из них погибли. В Гронингене один студент пытался ограбить ночной киоск, а потом покончил с собой, прыгнув с моста. Представляешь?

Конечно, я представляю, вот только это не добавляет нисколечко ясности. Сестра шмыгает носом, вздыхает и явно не решается что-то сказать.

– Сэйнн… Это… кто-то из ваших? С эликсиром что-то пошло не так, да?

В ответ мне остается только хмыкнуть и промолчать. Фраза «Что-то пошло не так» вполне емко описывает ситуацию – в том плане, что я ничего конкретного так и не узнала. Приходится ответить честно:

– Я не знаю. Пока не знаю. Но, пожалуйста, держись подальше от незнакомых людей. И никому из чужаков – слышишь, никому! – не давай тебя касаться. Не спрашивай сейчас ничего, просто сделай, как я говорю. Ладно?

– Ладно. Как ты там вообще? Ты с Герцен?

– Нет. Герцен умерла.

– Что?! – Глаза Хэйни снова наполняются слезами. – Господи, это ужасно…

– Да. А главное, очень не вовремя.

– Ты… – Хэйни опускает взгляд, как будто боится на меня взглянуть. – Ты совсем ничего не чувствуешь?

– М-м…

Я пытаюсь вспомнить, что я чувствовала, когда увидела Герцен мертвой, похожей на ангела среди голых бетонных стен и яркого света. Пытаюсь вспомнить нашу последнюю поездку с Карелом, как мы лежали на кровати в римских апартаментах, пили вино, он был красив как бог, я любовалась им и не было ничего, что бы меня хоть сколько-нибудь беспокоило. Я ищу хоть какое-нибудь чувство за привычным холодным спокойствием… Но нет. Путешествие во внутренний мир оказывается короткой прогулкой – там есть мысли, догадки, и некоторая, пожалуй, рассеянность и усталость, но ничего из того, о чем спрашивает Хэйни.

– Ты знаешь ответ. – Я сбрасываю кроссовки и с ногами забираюсь на широкий подоконник. – Но мне будет ее не хватать, это точно. Как у тебя дела?

Сестра снова успокаивается, пожимает плечами, отчего изображение на экране вздрагивает.

– Нормально. Только мама звонила уже раз пять. Уговаривает меня отказаться и приехать домой.

– От чего отказаться?

– От участия в коференции. У нас тут очень неспокойная обстановка после случая с Карелом и другими, и, так как она знает… о тебе, она теперь боится за меня. Плачет, просит, чтобы я не ехала. Но я не могу, Сэйнн. Ладно, не буду скрывать – мне страшновато, конечно, но что теперь, из дома не выходить? Я не могу просто так взять и не поехать – у меня проект, я участвую в панельной дискуссии, плюс я хотела кое с кем познакомиться из участников, такой возможности в этом году больше не будет…

Кажется, Хэйни рассказывает про какую-то медицинскую знаменитость, но я не слушаю и бездумно смотрю в окно. Из него видно переулок со старыми домами, но всю перспективу закрывает край кухонного шкафа. Сверху свешивается пожелтевший газетный листок – полоса с большой черно-белой фотографией. Это статья о климате и о том, как было бы полезно для нашей планеты, если бы каждый из нас хоть раз в неделю ездил на работу на велосипеде. К тому же это полезно для здоровья! На фото молодой мужчина в джинсах и белой рубашке, с рюкзаком для ноутбука за спиной едет на велосипеде на фоне сверкающих стеклом офисных зданий и улыбается. Я тоже улыбаюсь, прикинув, что в нидерландской газете эта тема не стоила бы и короткой заметки – в этой стране иногда ездить учатся раньше, чем ходить, а тут целую статью накатали. Но в голове мелькает какая-то неясная, тревожная идея, и я спрашиваю, перебив сестру на полуслове:

– Ты случайно не знаешь – велосипед отца до сих пор у нас?

– М-м… Вроде да, а что? Кажется, я недавно видела его в гараже, ржавый совсем…

– А замок до сих пор на нем?

– Что? Не знаю. Но велик просто висит на стене, а гараж закрывается, так что нет смысла его еще замыкать… А тебе зачем?

– Да так, вспомнился просто. Ладно, мне надо идти. Вернусь в Амстердам – напишу. Будь осторожна там…

– Хорошо. Ты тоже, пожалуйста. Я тебя очень люблю…

Я чуть было не отвечаю на автомате «И я тебя», но вовремя сдерживаюсь. Хэйни все равно слишком хорошо меня знает, она не поверит.

В комнате меня встречает Ливень. Конечно, он слышал разговор, и теперь, похоже, его состояние снова близко к шоку.

– Сэйнн… Карел… погиб?

– Да. – Я проверяю уровень зарядки смартфона, вновь жалею об оставленных дома часах и набираю номер службы такси. Потом обуваюсь, считаю наличку и наполняю бутылку водой из-под крана. Ливень ходит за мной хвостом, но близко подойти не решается. Потом говорит:

– Мне жаль.

– А мне нет. – Я забрасываю кошелек и бутылку в рюкзак и накидываю куртку. – Жертвы – это плохо, и его поступок ужасен, но его самого мне не жаль.

– Но…

Я как раз зашнуровываю новенькие, купленные вчера в Гронингене сникеры, резко выпрямляюсь, смотрю ему прямо в глаза и говорю тихо и отчетливо:

– Ливень. Мы с тобой только что выяснили, что я бездушная тварь, так вот, ты должен знать еще кое-что – я не изменюсь. Нет такого события, которое могло бы мне сделать больно. Конечно, я не желала Карелу смерти, но он сделал свой выбор и получил по заслугам. И, если я буду сидеть и страдать, меня ждет то же самое.

Пару секунд он смотрит на меня и молчит, потом хватает с кресла свою куртку:

– Я с тобой.

– Нет.

– Я не отпущу тебя одну неизвестно куда на ночь глядя. – Он складывает руки на груди, как шериф на Диком Западе – один против банды плохих парней. Только золотой звезды не хватает.

– Людям лучше не входить в храм Дискордии, – терпеливо объясняю я. – Это может плохо закончиться.

– Хм… Разве у Дискордии есть храмы?

– Есть. Их было не так много, как у ее всеми любимой сестрицы [24], но были, теперь остался всего один. Просто о нем знаем только мы, иначе его бы тут же сровняли с землей те, кто за мир и гармонию. Вот такой парадокс. – Я открываю дверь и закидываю рюкзак на плечо. – Не волнуйся. Я хорошо знаю местность, и я ненадолго. Отдохни пока. Можешь, например, сходить порисовать или поискать, где мы сегодня поужинаем. Прилететь в Италию и ни разу не поесть нормально – это преступление.

Через пару минут я ныряю в золотую дымку римского вечера. Город, напитанный солнцем, будто светится изнутри, мерцает вывесками и россыпью огней автомобильных фар, переливается всеми цветами радуги, как огромный бриллиант. Атмосфера кипучей и вместе с тем расслабленной итальянской жизни, полной вкусной еды, ярких красок и удовольствий, тянет меня послать подальше весь этот дурацкий квест и провести вечер в ближайшей пиццерии. Но любопытство сильнее. Оно велит мне узнать, что же хранится в храмовом сейфе, к которому есть доступ только у избранных. Теперь я из их числа, вот только что это значит?

Храм дискордии

В храм нашей Богини я впервые попала той весной, когда мне исполнилось тринадцать. Герцен привезла меня к окраине леса, а потом я одна долго шла через сосновые рощи и пустыри, которые чередовались с недостроенными виллами. Я беспокоилась, что не найду дорогу. Во время той поездки Герцен подарила мне смартфон – дорогую вещь, от которой я была в восторге. Я уже тогда обожала гаджеты и все, что делает жизнь более удобной и интересной. В смартфоне был навигатор, но он не мог найти это место и проложить маршрут. Герцен меня успокоила:

– Не волнуйся, Сэйнн, ты не заблудишься. Насколько мне известно, еще никто из ваших здесь не заблудился – как только ты окажешься неподалеку от храма, твоя связь с Дискордией сама тебя к ней приведет. В храме всегда есть кто-то из ваших – служители несут вахту, убирают помещения, работают с документами в архиве. Тебе помогут со всем разобраться. Я не принадлежу к вашему роду, поэтому не могу пойти с тобой, но, если вдруг все же что-то пойдет не так, постарайся найти место, в котором ловит связь, и позвони мне. А если со связью будет совсем плохо, набирай номер экстренной службы, он должен сработать, и беги в сторону ближайшей дороги. Но я уверена, что не придется. Все пройдет хорошо.

Она говорила все это так спокойно, как будто я иду не в обитель богини хаоса, а в школу на первый урок. За окнами машины стояли хмурые сосны, покачиваясь на ветру, как в трансе, по стеклам чиркал редкий дождь, а в салоне пахло кожей и освежителем воздуха «Зеленый чай». Это был приятный запах хорошей жизни, мне нравилось им дышать.

– А что, если Дискордия не примет меня? – спросила я, вертя в руках смартфон и наблюдая, как свет скользит по перламутровой крышке. – В смысле… Вы вообще уверены, доктор Герцен, что это не ошибка? Что я действительно дискорд и потомок богини, а не просто…

«Просто маленькая дрянь». Так говорила мать, когда не могла найти другого объяснения своей ненависти ко мне. Легко назвать дрянью то, что тебе не нравится и с чем ты не справляешься. Тогда можно ни за что не отвечать.

Наверное, Герцен угадала окончание фразы, потому что улыбнулась грустно и дотронулась кончиками пальцев до моего плеча.

– Никакой ошибки нет, Сэйнн, здесь почти невозможно ошибиться. Я понимаю, что тебе трудно доверять кому-либо – в силу твоей природы, но еще и потому, что всю жизнь с тобой обращались плохо. Но мне ты можешь верить.

– Со мной так обращались, потому что я не человек, доктор Герцен. Я монстр.

В ее глазах отразилось какое-то чувство, сильное и светлое, и я не могла его распознать – может, потому, что раньше не встречала. Доброта… любовь? Ничто у меня внутри не отзывалось на это чувство, но все же это было гораздо приятнее, чем холодная ненависть или равнодушие, к которым я привыкла дома.

– Ты не монстр, Сэйнн, – сказала Герцен, подняла руку, как будто хотела погладить меня по голове, но сдержалась и снова опустила ее мне на плечо. – Ты отличаешься от людей, и это может пугать их, но это не оправдывает их жестокость. Мир один на всех, и тебе просто нужно найти в нем свое место. Я помогу тебе в этом.

Через несколько минут я ушла, оставив ее элегантную «Ауди» винно-красного цвета у обочины, и ступила под сень леса.

Всем новичкам показывают храм перед первым Ритуалом – это своего рода тест на реальность. Мы можем знать, что являемся дискордами, можем сознавать свою силу, но, пока сами не увидим древний храм, не почувствуем запаха крови и сырого камня, вся история может показаться не слишком удачной выдумкой. Сам Ритуал менторы проводят в городе, потому что в храм могут приходить только дискорды, и вовсе не из-за какого-нибудь страшного запрета – люди там просто не выживают.

Я действительно легко нашла дорогу – так, как будто бывала здесь много раз. И похоже, здесь ничего не менялось годами или даже столетиями.

Здание храма пряталось в глубине сосновой рощи, типичное для древнеримской архитектуры – колоннада под сплющенной крышей. От традиционных храмов его отличали разве что высокие двустворчатые двери, отлитые из темного узорчатого сплава, похожего на дамаск. Массивные ручки оплетали металлические побеги с листьями в форме сердец, а двор перед храмом, посыпанный черным песком, украшали две маленькие, симметрично расположенные базилики. Храм, наверное, можно было бы назвать красивым, если не знать, какой он внутри.

Я поднялась на крыльцо и потянула дверь на себя. Она поддается только тем, чье запястье отмечено печатью Богини, – туристы, даже если они сюда забредут, не смогут войти. Внутри стоял зыбкий, дрожащий полумрак, как в подземелье, и на обеих стенах вдоль прохода горели факелы – настоящие, смоляные. Едва я перешагнула порог, в нос ударил резкий, металлический запах крови. Кровь была здесь повсюду – на полу, на стенах без окон, на лавках из черного дерева, даже на потолке. Не то чтобы меня это испугало или очень удивило, но все же, не считая гибели Виктории, я никогда не видела так много крови сразу.

Я оглядывалась в поисках служителей или хоть кого-нибудь, когда между рядами лавок появился высокий парень в рваных джинсах и белой майке. На вид ему было лет восемнадцать, но издалека я приняла его за взрослого мужчину – голые плечи с буграми мускулов рисовали суровый силуэт, который странно сочетался с приятным, открытым лицом.

– Привет! Ты Сэйнн, новенькая? – Он подошел ко мне с приветливой улыбкой, заговорив на английском. – Меня зовут Лучано. Я служитель храма, бываю тут пару раз в неделю, слежу за порядком. Ты из Нидерландов? А на итальянском не говоришь? Нет? Могу посоветовать хорошие курсы, там большинство наших новичковиностранцев занимается…

Он тараторил так, как будто мы встретились на какой-нибудь вечеринке, а не посреди леса, в тайном храме древней богини, на камнях которого еще не высохла свежая кровь. Лучано махнул рукой, показывая куда-то в сторону:

– Проходи вот здесь, у стены. Тут чище, сюда почти ничего не попало, а останки мы уже убрали. Но все равно лучше смотри под ноги.

– Останки? – переспросила я и осмотрелась.

– Ну да.

– Какие?

– Человеческие, конечно, какие еще?

Я сглотнула – не от отвращения, а просто вдруг во рту пересохло. Лучано рассмеялся:

– О, да тебе еще многое предстоит узнать, я прямо завидую. Я давно привык. Понимаешь, двери храма не открываются для людей, но время от времени Дискордия заманивает их сюда и разрешает войти. Обычно это туристы откуда-нибудь издалека, но бывает, что и местные. Как правило, это два человека, иногда больше, иногда они знакомы между собой, иногда впервые видятся на пороге храма. Как бы там ни было, Дискордия впускает их, а потом они ссорятся. Даже если до этого обожали друг друга без памяти. Поводом может стать что угодно – дурацкая шутка, обида десятилетней давности, или просто один что-то сказал, а другой не так понял, – и началось. Спор переходит в драку, и она продолжается до тех пор, пока все ее участники не погибнут. Тот, кто не убит, или позже умирает от повреждений, или кончает с собой, когда понимает, что натворил. Или бьется до смерти о стены и двери, потому что впустить Дискордия может, а вот выпустить – вряд ли. Потом мы убираем останки, так что их никто никогда не найдет. А кровь не смываем, и она со временем превращается в камень, становится частью храма. Удобно, да? Не надо тратиться на замазку и утеплитель…

В Контракте есть пункт о том, что после Ритуала мы по-прежнему имеем право почитать нашу Богиню и «не препятствуем ее воле» (то есть мы не обязаны спасать ее жертв). Дискордия не убивает, говорила мне Герцен. Она всего лишь проявляет в людях ту тьму, которую они уже носят внутри, старательно пряча от посторонних глаз и даже от самих себя. Но она, эта тьма, всегда рядом. И часто ей нужен всего лишь слабый толчок, чтобы вырваться наружу.

– Так что ты вовремя, я уже все убрал и свободен, – закончил свой рассказ Лучано и вдруг сменил тему. – Кстати, у тебя есть парень?

– Что? – не поняла я, стараясь ступать за ним след в след и не измазаться от стены.

Мы шли в полумраке, в дрожащем свете факелов, игравшем на загорелой коже Лучано и в его темных кудрях. Скорее всего, вокруг нас на километры не было ни одного человека, и я задумалась, куда ведет этот разговор.

– Мне тринадцать, если вдруг тебе не сказали, – ответила я, сомневаясь, впрочем, что это мне чем-то поможет.

Соблюдают ли дискорды здесь человеческие законы? Или устраивают оргии без разбора? Лучано обернулся, смерил меня насмешливым взглядом, а потом расхохотался:

– Расслабься, мелочь. Я ничего тебе не предлагал. Конечно, я знаю твой возраст, и по нашим законам я бы никогда тебя не тронул против твоего желания – мы одна стая и не причиняем друг другу вреда. И кстати, если что, девушки меня не интересуют в принципе.

– Зачем ты тогда спросил?

Лучано остановился в проходе, театрально вскинул руки, поднял лицо к потолку и воскликнул:

– О боги! Ну почему у нового поколения такие плохие софт-скилс, что они совсем не могут поддержать разговор и все принимают на свой счет? – потом вновь повернулся ко мне. – Я просто так спросил, знакомлюсь. Не бери в голову… Сюда, пожалуйста. Так, ну вот. Это трон и алтарь – самое важное место в храме. А это, собственно… Ну, она в представлении не нуждается, раз уж ты здесь.

Прямо передо мной на троне из черного камня возвышалась освещенная огнями в двух каменных чашах фигура Богини. Черные волосы тяжелым водопадом спадали на плечи, тонкие руки оплетали тяжелые браслеты в замысловатых узорах, высокая грудь в вырезе платья была красивой и соблазнительной, но не выглядела пошло, как, например, у греческой Афины – та точно дала начало всем девам в кольчужных топах из компьютерных игр. За спиной у Дискордии возвышались два больших черных крыла. Они не были похожи на крылья ангелов – слишком резкие линии, торчащие перья и выпирающие кости, да и лицо, несмотря на его правильные черты, никто не назвал бы ангельским – острые скулы, впалые щеки, губы безупречно строгой линии и взгляд, полный бездонной темноты. Я долго не могла понять, кого она мне напоминает – кого-то очень знакомого, с кем мы уже точно встречались. Потом догадалась, конечно. Дискордия похожа на Смерть. Не на костлявую старуху в оборванном плаще, а на холодную, бездушную красавицу, жестокую королеву, собирающую свою дань и не щадящую никого – ни правых, ни виноватых.

Мы с Лучано постояли перед ней с полминуты, потом я тихо спросила:

– А что надо делать? Мне поклониться ей? Сказать что-нибудь?

И мой проводник вновь начал всхлипывать от смеха:

– Может, ты еще свечку хочешь поставить? Цветы возложить? Сэйнн, расслабься. Мы не кланяемся Богине. Мы – ее дети, и наша тьма и есть подношение Дискордии самой себе. Не сомневайся, она рада тебя видеть.

Тут я все же немного запуталась:

– Откуда ты знаешь? И как вы здесь определяете, кого принимает Богиня, а кого нет?

– А, так это проще простого. Если бы ты не была дискордом, то уже или бросилась бы на меня с кулаками, или бежала бы отсюда, не разбирая дороги.

Он был прав. Стоя напротив статуи, глядя в темные глаза Богини, я вдруг почувствовала себя так, как, наверное, чувствуют люди, возвращаясь домой после долгого отсутствия. Как будто кто-то сказал мне: «Добро пожаловать! Как хорошо, что ты наконец-то здесь». Дискордия смотрела на меня сверху вниз, грозная и безмолвная, но в непроницаемом выражении ее лица, в ее холодной красоте не было ничего надменного или отталкивающего. Рядом с ней, с Лучано и другими я была своей, и если не равной, то хотя бы не чужой. Мне не хотелось убегать – мне здесь нравилось. Здесь, среди впитавших в себя галлоны человеческой крови темных стен, мне было уютнее, чем дома.

– Будешь аранчиату?[25] – предложил Лучано. – Я всегда приношу с собой несколько бутылок – тут душновато и хочется пить.

Потом мы пили газировку, сидя на тяжелых деревянных стульях в маленькой комнатке, которая была чем-то средним между кладовой алхимика и кабинкой школьной уборщицы – полки со стеклянными пузырьками и книгами в кожаных переплетах стояли рядом с пластиковыми швабрами и бутылками моющих средств. Улыбающийся плечистый мужчина на этикетке напоминал Лучано.

– А чем ты еще занимаешься? – спросила я. – Ну кроме того, что драишь полы и проводишь экскурсии?

– Тренируюсь. И тренирую других – в основном людей. Я для них хорошая мотивация стремиться к совершенству, они же не в курсе, кто я на самом деле. Я собираюсь открыть свою фитнесстудию, но пока нет времени – доучиваюсь на инструктора и помогаю моему парню с магазином спортивных товаров. Марио тоже дискорд, я вас как-нибудь познакомлю. Мы, кстати, с ним в первый раз встретились здесь.

– Собирали вместе кишки с пола? – предположила я. – Как романтично…

– Почти угадала! – обрадовался Лучано. – Только не кишки, а мозги – в тот раз попался любитель побиться головой об стенку.

Он болтал без умолку почти три часа, показывая мне внутреннее устройство храма – архив, подземное укрытие, склад припасов… Скоро я поняла, что Лучано, хотя и кажется веселым и беззаботным, может быть настоящим занудой. Особенно в том, что касается правил.

– В закрытое хранилище есть доступ только у старших служителей или только у тех дискордов, у кого там ячейка. Но это очень узкий список лиц, его каждый из нас знает наизусть. Если тебя в нем нет, лучше не пытайся туда пробраться – любой служитель имеет право остановить тебя силой, вплоть до фатальных повреждений. А дерутся наши, как ты сама понимаешь, хорошо. – Он погладил мускулы на плече. – Особенно если занимаются спортом.

– И там такого ценного? – спросила я без особого любопытства. Ломиться в хранилище не входило в мои планы – в мире полно интересных мест, в которые попасть гораздо проще.

– Разное. Личные письма, дневники, биологический материал… Некоторые из дискордов, особенно знаменитости, хотели бы быть клонированы в будущем.

Такой ответ меня разочаровал.

– У-у-у… Тогда мне туда не надо. Я думала, там золото и драгоценности.

Лучано рассмеялся, и напряжение сразу спало.

– Нет, деньги и ценные металлы мы храним в банках, там, откуда их можно при необходимости быстро взять. Но о деньгах ты скоро перестанешь думать, это у всех поначалу так.

Наверное, все же не у всех. Позже я узнала, что Лучано из состоятельной семьи и никогда ни в чем не нуждался. Наверное, именно поэтому он стал служителем – все остальное, кроме долгой жизни, у него было и до Контракта. Служители тоже его подписывают. Мужчины и женщины, все разного возраста и статуса, разных национальностей приезжают в Рим со всего света, некоторые остаются здесь на годы или навсегда. Многие выполняют работу в храме наряду с другой, обычной – они управляют крупными предприятиями, программируют автомобили и кухонные плиты, торгуют акциями или пишут новостные сводки. Выносливость помогает им совмещать любое из этих дел со служением Богине. Хотя я бы не смогла, наверное. Я бы заскучала, да и убирать за другими не люблю – а для них это вроде медитации. Главное – найти в жизни дело по душе. Даже если у тебя нет души.

Когда Лучано проводил меня до порога, я обернулась, еще раз окинула взглядом полутемный зал и спросила:

– А люди, которые вошли сюда… Они могут вдруг взять и прекратить ссору?

– Могут. Теоретически, – усмехнулся Лучано. – Но такое за много веков случалось всего пару раз. Обычно каждый хочет быть правым больше, чем быть живым.

Я вспоминаю этот разговор, когда подхожу к храму, уже в сумерках. И, как всегда, прежде чем войти, несколько минут стою у нижней ступени, успокаивая дыхание и мысли. К богине хаоса в суете и спешке лучше не соваться. Даже если ты свой. Потом я поднимаюсь на крыльцо и открываю двери.

В этот раз здесь тоже пахнет кровью, но она уже подсохшая, а останков нигде не видно – значит, тут уже основательно убрали. Мне остается только гадать, кто погиб в этот раз. Студенты, путешествующие по Европе с рюкзаками? Или кто-то из христианских паломников? Тут недалеко, с другой стороны леса, есть старинная церковь, и говорят, иногда пилигримы забредают и к нам. И сразу забывают про десять заповедей.

Проходя мимо постамента, я не останавливаюсь для поклона. Лучано сказал тогда чистую правду – здесь никто никогда не кланяется, не читает молитв, не делает подношений. Мы несем в своих сердцах тьму, ходим с ней по миру – лучшего служения нельзя придумать. Поэтому я только киваю Дискордии, как старой знакомой, и иду дальше.

Я совсем не удивляюсь, когда, проходя мимо комнатки служителей, вижу за грубо сколоченным столом именно Лучано, который что-то читает с айпада. Странная ирония, хотя это можно было предположить – мы виделись накануне Ритуала, и он говорил, что часто здесь бывает, так как Марио сейчас занят магазином. Лучано похорошел, превратившись из милого парня в идеал мужской красоты – рельефные мускулы, черные волосы с легкими завитками, глубокие глаза цвета горького шоколада. Хотя сейчас бледный свет экрана делает его похожим на вампира из готического романа. Запах крови и сырости дополняет этот образ. В коридоре на сквозняке сушатся мокрые тряпки – видимо, Лучано недавно закончил уборку.

– О, Сэйнн, привет. – Он откладывает айпад и улыбается мне. На экране – страница известного фитнес-блога с тремя миллионами подписчиков. – Что ты тут делаешь? Ты же вроде улетела на прошлой неделе.

– Задержалась по личным делам, – отвечаю я, не вдаваясь в подробности. – Ты один?

– Совсем один, – вздыхает он с театральной грустью. – Марио улетел в Нью-Йорк на переговоры. Мы хотим эксклюзивно получить новую коллекцию беговых кроссовок с умными датчиками. Такие пока есть только у мировых звезд легкой атлетики, но через год могут поступить в массовую продажу.

– Круто. Сообщи, когда они у вас появятся, обязательно закажу. Обожаю такие штуки.

Я бы с радостью поболтала о новом прикольном девайсе, который оценивает качество бега – правильно ли ты ставишь ноги, не перегружаешь ли колени. Но сейчас я здесь не за этим. Я тяну время, стараясь, чтобы он отвлекся и ничего не заподозрил.

– Слушай, вот мне интересно – зачем ты столько читаешь про здоровый образ жизни и даже в докторантуру подался? Нам же здоровье позволяет жить так, как мы захотим. Даже если с эликсиром мы почти люди, у нас все равно тела полубогов.

– Но я же должен как-то объяснить клиентам, как им тоже оставаться живыми и здоровыми подольше раз уж им не так повезло, как мне. – Лучано смеется, как всегда, легко и заразительно. – Так что тебя сюда привело в такое время? В Риме закончились зрелища, остался один хлеб?

– Мне нужно зайти в архив. В ту секцию, где личные ячейки.

Взгляд Лучано сразу делается настороженным, мышцы под черной обтягивающей футболкой напрягаются. Теперь он как пантера, готовая к прыжку.

– Зачем? – спрашивает он. – У тебя там ничего не хранится.

– У меня есть ключ.

– Откуда?

– Получила в подарок.

Лучано щурится, весь его облик меняется, как только он слышит о моем намерении. Взгляд из тепло-шоколадного становится холодным и жестким, как полированная крышка гроба, сжатые челюсти добавляют теней на бледное лицо, снова делая Лучано похожим на готического злодея. Он складывает руки на груди и в упор смотрит на меня – пока просто смотрит, не двигаясь. Я быстро прикидываю, одолею ли его в драке. Наверное, нет – он на голову выше меня и намного сильнее, он свернет мне шею, не дав даже замахнуться. Разве что я смогу его перехитрить…

– В храме нет ячейки на твое имя, – говорит он. – Так что ты что-то напутала, Сэйнн. Лучше тебе уйти, и я, так и быть, никому не скажу, что ты приходила.

Я несколько секунд молчу, хмурюсь и вообще всячески показываю замешательство. Потом соглашаюсь:

– Знаешь, вообще-то дело срочное, и мне сказали, что не будет никаких проблем… Но, видимо, тебя не предупредили. Хорошо. Я попрошу своего знакомого с вами связаться, он все объяснит.

– Договорились. – Лучано одаривает меня самой ослепительной улыбкой. – Хорошего вечера. Да, кстати, когда мы получим те кроссовки, я пришлю тебе пару…

Я киваю и поворачиваюсь, делая вид, что ухожу, потом будто случайно бросаю взгляд на стол. Удивляюсь:

– Ого, где ты уже грохнул свой айпад? Весь в трещинах, неужели у новых такое дерьмовое стекло?

Мне хватает пары секунд, тех самых, пока Лучано наклоняется и рассматривает погасший экран айпада, конечно же совершенно целый. Тогда я бью его сплетенными в замок пальцами по затылку – один раз со всей силы, потом еще дважды. А когда он валится без сознания – тесная каморка едва позволяет ему вытянуться в полный рост, – нахожу в кармане его джинсов связку ключей и запираю дверь снаружи. Потом отомкну, когда буду возвращаться, главное, чтобы он не очнулся раньше. Иначе он проломит эту дверь, как ширму из рисовой бумаги.

По узкой каменной лестнице я спускаюсь в подвал, ведя ладонью по шершавой стене – тишина такая, что даже слабый шорох древнего камня кажется грохотом. Ключ легко отпирает тяжелую металлическую дверь. Она ведет в большой подземный зал, который занимает общая секция архива – ряды полок и стеллажей, на которых древние тома и свитки соседствуют с флешками и пластиковыми коробками компактдисков. Здесь хранятся книги по истории, религии и магии, записи о нас из разных источников, труды ученых, вырезки из газет и еще много всякой информации. Все это можно и нужно изучать, поэтому служители пускают сюда всех желающих, если попросить, но всегда пристально следят, не отходя ни на шаг. В несколько первых своих визитов в Рим я с удовольствием брала отсюда книги, которые можно читать наверху в зале при свечах или, если погода хорошая, снаружи на заднем дворе храма, окруженном лесом. А вот в закрытую секцию храмового архива я никогда не заходила.

Мне приходится поплутать в лабиринте полок, прежде чем я нахожу нужную дверь – ее почти не видно, она без ручки и обшита таким же темным деревом, как и стены. Я отпираю ее, нашариваю древний выключатель, и тесная, три на три метра комната, озаряется желтым светом. Стены здесь каменные, и в них встроено множество маленьких металлических сейфов. Единственная лампочка потрескивает, пока я ищу нужный. Дверцы пронумерованы без какой-либо логики, поэтому времени на поиски уходит прилично, но наконец замок щелкает, и я протягиваю руку в темную щель.

Не знаю, что я ожидала там найти – может, письмо или хотя бы какую-нибудь записку с подсказкой. Но в ячейке всего три предмета: старый рекламный буклет – предложение сказочного отпуска на вилле «Магнолия» на берегу моря, маленькое, десять на пятнадцать, довольно нечеткое фото – группа парней и девушек в апельсиновом саду, а еще золотые карманные часы на цепочке, с черной эмалью на крышке, потускневшей от времени, – изображение Ареса, греческого бога войны. Все это не говорит мне ровным счетом ничего. Я еще раз обыскиваю ячейку, ощупываю каждый сантиметр холодных стенок, но внутри больше ничего нет. Я замыкаю дверцу, складываю все вещи в рюкзак и ухожу.

Лучано все так же лежит на полу в каморке, когда я отмыкаю дверь. Он вздрагивает и стонет, когда я, не входя, швыряю его ключи на стол и тяжелая связка громко брякается о злополучный айпад. Только дискорд может так вырубить другого дискорда – от удара обычного человека Лучано бы уже очнулся. Его левая рука лежит у порога, и я замечаю красную кнопку, пульсирующую на дисплее Apple Watch. Толку в ней мало – скорая просто не сможет найти это место.

Выйдя из храма, я набираю номер доктора Асиано. Он не отвечает, и я оставляю голосовое сообщение. Пусть он свяжется со своими коллегами и с кем-нибудь из дискордов – те помогут забрать Лучано. Не то чтобы меня волновало, выживет он или нет, просто, если меня обвинят в проявлении ярости, за звонок мне будет скидка. С другими служителями, наверное, придется объясняться потом, но они поймут, когда узнают, в чем дело. А Дискордия, та только возрадовалась небось – до драки между своими в храме вряд ли доходило. Короче, все довольны. Кроме Лучано, но это уже его проблемы.

Принц хаоса

На вокзале никого нет – это маленькая станция далеко от города, и до следующего поезда еще полчаса. Я жалею, что не взяла машину напрокат, – уже была бы в Риме, но ничего, зато есть время рассмотреть добычу. Я сажусь на крайнюю лавку подальше от камер наблюдения, вынимаю свои находки и раскладываю их на рюкзаке. Потом пытаюсь погуглить название виллы, но мобильный интернет не работает совсем, как будто я в какой-нибудь деревне в Румынских Карпатах, а не в центре цивилизованной страны. Wi-Fi на вокзале, конечно же, нет. Я снова рассматриваю фото и вижу в нижнем углу дату, проставленную камерой, – 03.08.1998. Но она мне ни о чем не говорит.

Единственной странно знакомой вещью мне кажутся часы. Тетя как-то рассказала, что мой дед коллекционировал антиквариат, правда, когда однажды с деньгами в семье стало совсем туго, ему пришлось продать большую часть своей коллекции, но в доме остался подробный каталог со старыми черно-белыми фото. Однажды я долго его рассматривала – не из особого интереса к древностям, а потому, что мне нравились рассказы тети про деда. Она говорила, он был жутким бабником, любителем роскоши и вкусной еды, несколько раз играл на спор в русскую рулетку – и выигрывал и на часть выигрыша собрал коллекцию. На одной из страниц каталога были часы с римскими цифрами и черным портретом на золотой крышке.

– Эти часы он подарил твоей маме, когда мы еще учились в школе, – сказала тетя. – Она очень просила его не продавать все, а оставить ей что-нибудь на память. Вибеке потом всегда брала эти часы с собой в поездки. Но потеряла их еще до твоего рождения. Как она убивалась!..

Могли ли это быть те самые часы? Но откуда они здесь? Ведь моих родителей нет на фото, Асиано с Герцен на нем тоже нет. И все же среди этих людей кто-то должен быть мне знаком, раз уж фото попало в мои руки.

Уже в поезде я пытаюсь навести на каждое лицо камеру телефона и запустить поиск по картинкам, но лица слишком мелкие, а качество фото слишком плохое, поэтому похожих людей алгоритм не находит. Виллу «Магнолия» я тоже не нахожу – оказывается, что даже этого адреса больше не существует, так как многое в том районе полностью перестроили и целая часть прибрежной улицы исчезла. Интересно, почему? И кто в здравом уме станет сносить такие роскошные дома, стоящие бешеных денег?

Правда всплывает, только когда до Roma Termini остается всего три станции и наконец появляется нормальный сигнал. По ссылкам в Википедии я нахожу страницу региона с историей, а потом перехожу на события 1998 года:

«Четвертого августа на вилле “Магнолия” произошло массовое убийство членов благотворительной организации “Рассвет”. Из пятидесяти двух участников встречи сорок девять были расстреляны или умерли позже от полученных повреждений. Пятидесятым оказался сам преступник, приехавший под видом участника, – Риккардо дель Оро, известный в итальянских криминальных кругах под именем Принц хаоса. Будучи окруженным полицией, дель Оро получил легкое ранение в ногу, после чего скончался от образовавшегося тромба. Единственная выжившая в массовой бойне – медик-интерн Мария Росси – после событий не дала ни одного интервью и, вероятно, позже сменила имя (источник не указан 465 дней). Ее дальнейшая судьба неизвестна…»

«Мария Росси» в тексте подсвечена красным – страницы про нее нет. Внизу есть пара ссылок на источники, но их я решаю посмотреть потом и кликаю на имя преступника. Дель Оро посвящена большая статья, и когда наконец загружается фото, моя кардиограмма превращается в набор хаотичных штрихов. Со снимка на меня смотрит молодой, дьявольски красивый итальянец – кожа с легким золотистым оттенком, черные, небрежно уложенные волосы, темные брови вразлет и глаза, в которых плещется бездонная тьма. Фото простое, официальное – примечание внизу сообщает, что именно его преступник использовал в поддельном паспорте, с которым приехал на мероприятие. И было ему тогда, судя по датам, почти двадцать один. Пик силы дискорда, последний год для тех, кто не согласился на Контракт. Тот самый рубеж, за которым или все, или ничего.

Принц хаоса. Подходящее имя. Капризный наследник престола, которому все позволено, который может казнить или помиловать, смотря по тому, какое у него сегодня настроение. Стихийная творящая и тут же разрушающая сила. Аресу, греческому богу войны, в римском пантеоне соответствует Марс, родной брат Дискордии. Значит, часы каким-то образом попали к Риккардо, если, конечно, это те самые, из каталога. И даже если это они, это ничего не проясняет.

Я ищу Риккардо на снимке, который был в ячейке, но среди парней нет никого похожего – такие черты трудно не узнать даже через много лет. Может, кто-то из девушек – та самая выжившая Мария Росси? Но как мне ее найти?

Думая надо всем этим, я смотрю в окно, поэтому не сразу замечаю, как загорается дисплей телефона и на нем всплывает имя доктора Асиано. Ох, наверняка он позвонил не для того, чтобы меня похвалить. Но все равно хорошо – мне как раз нужны подсказки.

– Здравствуй, Сэйнн. – Cудя по голосу, он еле сдерживается, чтобы не наорать на меня. – Слушай, ты хоть знаешь, какой срок дают за такие телесные повреждения?

– Свяжитесь с моим адвокатом, – холодно отвечаю я. Всегда мечтала произнести эту фразу.

– Только что доставили Лучано, у него черепно-мозговая травма.

Я зеваю – нарочно так, чтобы он слышал.

– Ого, у него даже мозги обнаружились? А я думала, там только масса для протеиновых батончиков.

– Очень остроумно. Ты могла убить его. А еще ты могла бы все решить словами, знаешь?

– Предлагаю вам взять на себя роль дипломата в следующий раз.

– Я не вмешиваюсь в отношения между дискордами.

– Я заметила. Вы только и делаете, что ни во что не вмешиваетесь.

Он вздыхает с досадой, и я прямо-таки вижу, как он качает головой. Потом он спрашивает уже спокойнее:

– Где ты сейчас?

– Возвращаюсь в Рим. Мечтаю наконец нормально поесть.

– Отлично. Тогда я жду тебя у главного вокзала… скажем, в восемь. Успеешь? Смотри только не затевай там больше драк, иначе мне будет сложно тебя отмазать.

– Не поняла. – Я стараюсь сохранять холодный тон. – Вы мне что теперь, нянька? С Герцен у меня был Контракт, а вас я знаю без году неделю. И вы у меня не вызываете доверия.

– Ох-ох. – В динамике слышится хриплый усталый смех. – Это полностью взаимно, tesoro mio. Но нам все равно придется действовать заодно.

– В чьих интересах?

– В общих. Но ужин будет, обещаю.

– Э-э… Вообще-то я не одна.

Я почти уверена, что он уже не слышит, но Асиано отвечает:

– Ладно, я готов накормить и твоего друга тоже. Если он больше не будет бросаться на меня с инструментами.

– Не могу вам этого обещать. Но… Он знает. Пункт о тайне…

– Я понял. Напиши, где мне его найти, постараюсь успеть. До встречи.

Я по-прежнему не верю этому странному доктору, который говорит одними загадками. Но он пообещал еду. Еду! Хитрец. Наверняка Герцен ему рассказала, что против этого я не могу устоять.

Roma Termini непривычно пустой, почти вымерший. Всего пару часов назад здесь было не протолкнуться из-за туристов и местных, возвращающихся с работы, а теперь на каждом шагу мне встречаются только полицейские. Войдя в здание вокзала, я обнаруживаю, что он оцеплен – полиция стоит у каждой двери и всех пропускает только на выход. У банкоматов на полу бурая лужа, а дальний конец зала отделяет полосатая лента, за которой мелькают яркие куртки спасательной бригады. В помещении висит остывший серый дым и запах гари. И еще характерный металлический запах, который ни с чем не спутаешь, – как будто я и не покидала храма. Этим вечером Рим снова горел и в нем пролилась кровь.

Я чувствую тьму. Она поселилась здесь недавно и уже заполнила собой все – высокие своды залов, разбитую витрину газетного киоска, сердца людей вокруг. Скоро она уйдет, отступит – люди будут бороться и, скорее всего, победят. Не потому, что добро всегда побеждает, а потому, что тьма уже выполнила свою задачу. Но пока она здесь.

До выхода остается пара десятков шагов, когда телефон в руке снова вибрирует, заставляя меня вздрогнуть. На экране светится сообщение от Асиано: «Выходи по центру, тебя ждет такси. Белая “Тойота” с рекламой оперного театра». Через минуту я захлопываю за собой дверь с изображенной на ней сценой из «Веселой вдовы» Легара. Асиано сидит за рулем, а сзади него, на пассажирском месте, хмурый Ливень обнимает свой желтый Kånken с таким видом, как будто это не рюкзак, а непробиваемый щит супергероя.

– О, ты уже здесь! – Я расстегиваю куртку и устраиваюсь поудобнее.

– О, ты тоже! – передразнивает меня Ливень. – Может, ты мне объяснишь, что мы тут делаем? Я вышел на улицу порисовать, никого не трогал. Потом рядом остановилась машина, и меня похитили.

– Накинули мешок на голову? – уточняю я, переходя на английский.

– Думал над этим, – отзывается Асиано. – Но потом решил пустить в ход свое обаяние.

– Мешок был бы надежнее.

Ливень хмурится, пытаясь понять, шучу я или нет. Потом говорит:

– Пока тебя не было, группа ребят устроила на вокзале погром. Кидали в киоски бутылки с горящей смесью, двоих человек столкнули под поезд, а еще какой-то придурок нападал на людей с ножом, есть жертвы. Весь город на ушах.

– Кого-нибудь поймали?

– Несколько человек задержали, – отзывается Асиано. – Но они говорят, что ничего такого не планировали и друг друга даже не знают. Скорее всего, это правда и они не виноваты, хотя это практически невозможно будет доказать. Никого из проводников, скорее всего, не найдут.

– Это все сделали проводники? Жесть, им тут что, зарплату не платят?

Ливень делает круглые глаза – слово ему непонятно, а я начинаю догадываться, о ком речь.

– Проводники тьмы, – объясняет Асиано. – Прислужники звартхартов.

– Кого?!

– Вы их тоже так называете? – удивляюсь я.

– Тоже? – в свою очередь удивляется Асиано, и на несколько секунд мы все замолкаем. А потом у меня в голове наконец совпадают кусочки пазла – какое же это кайфовое чувство!

– В старинных текстах их называют di inferi, – отвечает Асиано на мой вопрос. – По имени первобытных темных сущностей, но нидерландское название лучше прижилось. Трудно сказать почему – язык не самый благозвучный, мягко говоря.

Я закатываю глаза в ответ на это замечание. Мы часто слышим от приезжих, что язык у нас такой, как будто пьяный немецкий матрос пытается говорить на французском с горячей картошкой во рту. Ливень между тем жадно ловит каждое слово.

– Истинных звартхартов очень мало, но они умеют творить зло и чужими руками. Для этого им нужны проводники, – объясняет доктор, все так же глядя на дорогу. – Это марионетки, они выполняют приказы, получая за это часть силы и разные привилегии – в основном материальные. Как правило, они не очень умны, но могут быть не менее опасны, чем их хозяева.

Машина останавливается на светофоре. Асиано, ожидая сигнала, барабанит ладонями по рулю, Ливень беспокойно ерзает на месте. Я думаю. Те парни с татуировками. Так вот почему контакт с ними, даже недолгий, сводит людей с ума, но эффект быстро проходит. Как правило, тогда, когда последствия уже необратимы. Спрашиваю:

– Проводники тоже дискорды?

– Нет, обычно это как раз люди, но с определенными качествами. Такими как жестокость, алчность, жажда быстрой наживы и не очень высокий интеллект. Такие способны выполнять поручения за награду, не задаваясь лишними вопросами, и при случае от них легко избавиться. – Говоря это, Асиано сворачивает в какой-то переулок и останавливает машину возле облезшего трехэтажного дома, стены которого покрывают граффити. – Одну минуту, ребята, нам тут нужно пересесть.

Мы выбираемся из машины, проходим метров двести и садимся в старенький черный «Фиат». Я оглядываюсь и вижу, как в оставленное нами такси садится другой водитель и вскоре машина скрывается из виду. В салоне «Фиата» пахнет мятнолимонным освежителем и холодом. Мы с Ливнем ежимся, устраиваясь на остывших сиденьях.

– Врач, ментор, водитель такси… Док, у вас столько работ, когда же вы отдыхаете? – спрашиваю я, когда «Фиат» ныряет в вечерний поток машин.

Асиано смеется:

– О, я не вожу такси. Но у меня есть друг-таксист, я одолжил у него машину, чтобы как можно незаметнее забрать вас с вокзала.

– Ну прямо как в кино. И куда мы едем?

– Ко мне домой. Останавливаться где попало вам сейчас рискованно.

– Хм… – Я снова перестаю понимать ситуацию. – Не знаю, говорили вам или нет, но дискорды не ночуют у своих менторов. La diul, signore.

– Кроме тех случаев, когда подопечному нужно укрытие, потому что его жизни угрожает опасность, – весело отзывается Асиано, напоминая мне еще одно правило. – К тому же у нас есть свидетель. – Он кивает через плечо на Ливня. – Это исключает неуставные отношения. А отношения между дискордом и свидетелем… меня не касаются. У меня есть свободная комната, делайте там что хотите, только, пожалуйста, без жертв. Ты любишь готовить, Сэйнн?

– Терпеть не могу.

– Отлично. Тогда вы с Ливнем моете посуду, а остальным займусь я.

Больше я ничего не спрашиваю. По крайней мере, мы наконец сможем нормально поесть, а ради такого можно смириться с некоторыми странностями.

В укрытии

Я никогда не понимала, как люди приглашают к себе в гости чужаков. Как, не зная о человеке почти ничего, кроме имени, можно пустить его к себе в дом, разрешить ему трогать твои вещи да еще оставлять одного в комнате? И ладно бы в этом была необходимость, но просто так? Достаточно того, что на улице и в магазинах полно народу, готового при первой же возможности оттяпать кусок твоего личного пространства.

Мне нравится жить одной. Дискорды вообще по характеру доминанты, мы не любим делить с другими существами ресурсы и территорию. Хотя многие из нас охотно заводят животных в качестве компаньонов – собаки и кошки по своей инстинктивной природе нам ближе, чем люди. Если бы с Карелом сложилось иначе, наверное, мы бы со временем переехали в какой-нибудь загородный дом, в котором было бы достаточно места для нас обоих, завели бы пару ротвейлеров и жили бы там в свое удовольствие. Но теперь есть только я и гипотетические ротвейлеры. Что ж, вполне приятная компания.

Когда мы входим в квартиру Асиано, я сразу осматриваюсь, стараясь делать это открыто, даже демонстративно. Мало ли куда меня заманили, пообещав ужин, – лучше проверить пути к отступлению. Квартира большая, чуть ли не половина последнего этажа старой пятиэтажки. Всюду старинная мебель, но обстановка совсем не пафосная. Скорее это обитель отшельника, сумасшедшего ученого-гения, а не представителя среднего класса. Всюду книги, бумаги, сувениры из разных стран – медный турецкий кофейник, африканские маски, расписанные цветными узорами, миниатюры немецких авто из музея «Мерседес»… На стенах старинные обои с растительным орнаментом, кое-где отклеившиеся, окна в деревянных рамах, балкон, легкий сквозняк колышет пыльные белые занавески с бледно-голубой бахромой.

– Это ваша квартира? – удивляюсь я. Вид у помещения какой-то нежилой.

Асиано забирает у меня куртку и пристраивает ее на вешалке в коридоре.

– Почти. То есть она моя по документам, я получил ее в наследство от деда два с половиной года назад. Но обжить так и не успел – то работа, то поездки. Я даже адрес свой новый не всегда помню. До этого я жил далеко от центра, почти рядом с клиникой. Но там тоже почти не бывал.

Я усмехаюсь, вспомнив жилище Герцен – небольшую квартиру в новом доме, недалеко от побережья. Там царили уют и порядок, как на фото из каталога IKEA. Я спрашиваю:

– Сколько же у вас до меня было подопечных, док?

Асиано смеется:

– Шутишь? Ни одного. Мне и обычной работы хватает с головой.

– В каком смысле ни одного? Так вы что, совсем без опыта?!

Ну здорово! Герцен оставила меня на попечение полному дилетанту, который с нами еще ни разу не имел дела. Какой мне помощи от него ждать?..

А он нисколько не смущается и снова хохочет:

– Чувствую себя как на собеседовании. Если бы у меня был опыт, ты что, вела бы себя иначе? – И, не дожидаясь ответа, он увлекает нас за собой. – Сюда, ребята… Вот ваша комната. Ванная прямо по коридору, полотенца в шкафу, если что-то нужно, говорите. Располагайтесь…

Получив пароль от Wi-Fi, я ныряю в местную ленту новостей, Ливень напряженно сопит, заглядывая через плечо. Все сайты уже пестрят сообщениями о событиях на вокзале. Еще один потерпевший скончался в больнице, двое в тяжелом состоянии. Интересно, они смогут потом что-нибудь вспомнить о тех, кто это сделал?

– Сэйнн, я не думаю, что ты могла бы так поступить, – вдруг произносит Ливень у меня над ухом. – Даже если бы они до тебя добрались.

Я поворачиваю голову – его лицо совсем близко, светлые ресницы вздрагивают, щеки горят легким румянцем после целого дня, проведенного на солнце. Аромат его кожи, аромат можжевельника и дождя, обволакивает меня легким шелковым покрывалом.

– Почему? – спрашиваю я и не отстраняюсь. – Карел же сделал. И Лаура. А они тоже были дискордами.

– Да, но им ни разу не приходилось быть людьми.

И я вдруг понимаю, что он прав. То, что сделала со мной Герцен, что бы это ни было, изменило какую-то часть меня. Как будто дверь, которая была замурована, а потом распахнута настежь, теперь чуть приоткрыта. Щель слишком маленькая, чтобы переступить порог и даже чтобы просто выглянуть наружу, но она есть, и мой темный, бездушный и холодный мир больше не цельный. Я по-прежнему я – не чувствующая боли, сожаления и любви. Но тогда почему я позволяю ему стоять так близко? Почему разрешила приехать со мной сюда? Оттолкнуть и оставить позади удобнее, я всегда это делала не задумываясь. Но что-то изменилось.

Неужели холодный черный камень моего сердца дал трещину?

Кухня оказывается полной противоположностью всей остальной квартире, как будто ее, как картинку, вырезали и вставили сюда из какой-то другой реальности. Просторная, сияющая чистотой, с новой мебелью из светлого дерева и белой посудой. Все продумано до мелочей, и везде идеальный порядок. Даже я под впечатлением, хотя терпеть не могу готовить.

– Это пока единственная комната, где я как дома, – объясняет Асиано, наливая нам лимонада. – Я могу сумки не разбирать неделями или год не мыть окна на балконе, но грязь и бардак в кухне – это преступление.

Когда через час мы садимся за стол, я уже почти готова признать Асиано своим ментором – он готовит как бог. Даже просто выложенные на тарелке помидоры с базиликом и шариками моцареллы – произведение искусства, а дымящаяся ароматная паста с баклажанами и сыром пекорино – настоящий шедевр, достойный картины маслом. Или как минимум фото в блоге. Когда я фотографирую еду, Асиано поднимает брови и качает головой, но ничего не говорит.

– Простите, док. Это слишком прекрасно, чтобы быть просто съеденным, – говорю я, опускаясь на свое место. – Когда, кстати, вы научились так готовить? У вас же ни на что времени нет.

– О, было бы желание. Это не так уж трудно на самом деле – приготовить вкусную еду из самых простых продуктов. Точно так же, как, например, не обязательно иметь полный шкаф дорогой одежды, чтобы выглядеть элегантно, – это дело вкуса. И опыта. А еще стремления сделать что-то хорошо, порадовать кого-то, хотя бы себя. Мне случалось готовить на костре в пустыне, на походной печке в военном лагере, на разбитой плите в разбомбленной школьной столовой. В такой обстановке не очень-то думаешь об изысках, когда любая пища – вопрос выживания, возможность прожить еще один день. Но даже в таком случае, если ты не просто швыряешь кашу на тарелку, а стараешься сделать лучшее из того, что есть, это помогает – и тебе, и тем, кого ты кормишь. Их радость и благодарность тебе возвращаются, получается такой обмен энергией. Поэтому, кстати, я люблю готовить для других, часто угощаю коллег и друзей. Ради этого первым делом эту кухню довел до ума, а остальным даже не знаю, когда займусь…

Все это типичные для лампиридов установки – дари другим добро и красоту, и тебе воздастся. Они этим живут и сходят с ума, если им не о ком заботиться, некого кормить, лечить или спасать. И часто они продолжают делать все это, даже видя, что весь их свет и усилия просто исчезают в черной дыре, которая по природе своей просто не способна ничего вернуть.

За ужином мы не говорим о делах. Асиано расспрашивает Ливня об учебе, и скоро они погружаются в обсуждение искусства Ренессанса и анатомических скетчей Леонардо да Винчи. Я слушаю вполуха. Мне неинтересно, но наблюдать за самой беседой занятно. Особенно за тем, как быстро доктор располагает к себе людей. Впрочем, сущности с одинаковым местом на шкале тьмы всегда притягиваются, а лампириды особенно – они очень социальные существа и в общении подпитываются энергией. А меня продолжает мучить противное чувство того, что я что-то упускаю. Что ключ к пониманию ситуации болтается прямо у меня перед носом на блестящей цепочке, но стоит протянуть руку, и он исчезает.

Когда стол убран, я наконец задаю вопрос, который мучит меня сильнее остальных:

– Как доктор Герцен меня нашла? Как она узнала, что я в клинике?

Я готова услышать самую невероятную историю, но Асиано отвечает просто:

– Я ей позвонил.

Он сразу мрачнеет, будто внутренний свет прячется за пыльным стеклом, за завесой мрака и боли… Но не гаснет.

– Зачем? – удивляюсь я.

– Как зачем? Я узнал тебя, Сэйнн. Не мог не узнать. Сара много о тебе рассказывала, и я знал, что ты еще в городе. Так что, когда я увидел запись в журнале, а потом печать у тебя за запястье и то, что после такого случая на тебе всего пара царапин, я сразу понял, кто ты и что произошло нечто необычное. Не то чтобы дискорды никогда не попадали в больницу, но такая рассеянность вам несвойственна. Тогда я позвонил Саре. Она сказала, что сейчас же приедет, чтобы поговорить с тобой. Моя смена уже закончилась, но я решил дождаться ее. Когда через пару часов она не приехала и не позвонила, я попробовал с ней связаться, но безуспешно. Тогда я еще раз навестил тебя, убедился, что ты в порядке, потом вышел в приемный покой и снова позвонил Саре. И услышал ее телефон где-то поблизости. Я пошел на звук и на одной из каталок нашел ее плащ, точнее, остатки плаща, так как его разрезали ножницами, и телефон в кармане. Все в крови. К тому времени Сара уже была в операционной, и мне сказали, что ее доставили из супермаркета, где она пыталась перерезать себе горло осколком винной бутылки. Я почти не отходил от нее, но я не спал уже вторые сутки, поэтому поздно ночью все-таки отключился, прямо в соседней палате. А когда проснулся, обнаружил, что Сара исчезла. Ее нашли рядом с твоей палатой, в коридоре у двери, без сознания. Мы пытались ее спасти, но уже ничего не помогало. А тем временем ты ушла, ведь еще накануне я разрешил тебя отпустить, если не будет осложнений. Потом я получил письмо от нотариуса, нашел тебя, попросил приехать… Дальше ты знаешь.

Рассказывая это, он становится все более усталым, и даже его быстрая, полная экспрессии речь замедляется, будто слова даются ему с трудом. Я тем временем составляю в голове кусочки пазла, проверяя, каких деталей не хватает.

– Вы думаете, что она тоже встретилась с проводниками тьмы? – спрашиваю я.

– Я не думаю, я сам их видел. Я достал записи с камер в супермаркете, Сара была там, когда я ей звонил. На какой-то мужчина в кепке, так что не видно лица, подходит к ней, касается ее руки, что-то спрашивает – наверное, как найти какой-то продукт или что-то такое. А потом… Знаешь, Сэйнн, я видел всякое, и на войне, и в мирное время, но чтобы такой прекрасный и светлый человек так стремился себя уничтожить – впервые…

Я собираюсь попросить его показать запись, но вдруг понимаю, что не хочу это видеть. Я хочу запомнить Герцен такой, какой знала ее всегда – спокойной, доброй, элегантной. А не сумасшедшей, которая вдруг бьет бутылки в супермаркете, как законченная алкоголичка.

– Она… была пьяна?

– Нет, она ничего не пила. – Асиано говорит с трудом и время от времени трет лицо ладонями, будто пытаясь проснуться. Наверное, мои расспросы его утомили. – Но когда ее доставили в больницу, у нее в крови обнаружили следы какого-то неизвестного вещества. По свойствам оно напоминает препараты амфетаминов, те виды, которые использовались в армии в прошлом веке, чтобы повысить у солдат выносливость и агрессию, сделать их бесстрашными перед лицом смерти. Но это… как бы попроще объяснить… не похоже на обычный наркотик. Скорее на некую энергетическую структуру, которая, попадая в организм, меняет проводимость импульсов и биохимию процессов в нервной системе… В результате человек, грубо говоря, слетает с катушек. Творит невообразимое, причиняет вред либо себе, либо окружающим и совершенно себя не контролирует. Эзотерики и прочая магическая публика сказали бы, что это нечто вроде мощного заряда негативной энергии. Как врач, я не должен полагаться на такие объяснения, но других у меня нет.

– Похоже на легенду об убийстве Брюса Ли [26], – усмехаюсь я. – Кстати об убийствах…

Я показываю Асиано вещи, найденные в архиве. Фото и часы он рассматривает с любопытством, но они ему явно ни о чем не говорят. А когда он берет в руки старый буклет, я вдруг на секунду – на один совсем короткий миг – вижу… Страх? Нет, скорее тень какой-то боли и еще… удивления? Когда доктор возвращает мне разноцветный глянцевый листок, его рука дрожит – легко, почти незаметно, но я вижу, чувствую эту дрожь, как будто воздух вокруг становится наэлектризованным.

– Вы знали о Риккардо дель Оро? – спрашиваю я, наблюдая за реакцией. Асиано молчит несколько секунд – растерян? Потом отвечает:

– Конечно. Это одна из самых печальных страниц того времени, но после нее были события и похуже. К сожалению.

Он старается придать ответу будничный тон, как будто мы просто болтаем о ситуации в мире. Я решаю зайти с другой стороны и показываю на групповой снимок:

– А на фото вы кого-нибудь узнаете?

– Нет, никого. – Тут выражение его лица и голос не меняются – скорее всего, ответ честный. – Но эти ребята похожи на туристов.

– Почему?

– Только туристы фотографируются на этом месте.

Он уже снова улыбается, но что-то не так, упоминание Риккардо явно его обеспокоило.

– Кто такая Мария Росси? Вы что-нибудь о ней слышали?

Снова тень, и в этот раз еще какое-то другое чувство отражается в темных глазах? Тоска? Сожаление?

– Мария Росси – городская легенда, – отвечает Асиано. Голос у него усталый, но тон насмешливый. – Она стала бессмертной и теперь сама может исцелять людей от любых болезней, но призрак Риккардо преследует ее повсюду. Кто будет десерт?

На несколько минут я забываю и о Риккардо, и обо всех мрачных загадках – передо мной в стеклянной вазочке лежит нечто, похожее на мечту. Воздушное облако лимонного крема со стружкой горького шоколада и листочками свежей мяты выглядит как пища богов, оно настолько прекрасно, что я даже не тянусь за телефоном, а сразу начинаю есть. Крем холодный, но не ледяной, в меру сладкий, мята и шоколад добавляют ему свежие острые нотки. Боги, почему в этой стране все так вкусно?

– Это был любимый десерт моей бабушки, – говорит Асиано, откидываясь в кресле. Он уже снова в своей стихии. – Она поэтично называла его «Апрельским». Он похож на такой особый вид хорошей погоды в середине весны – когда небо светлое и уже тепло, но воздух еще свежий, а земля еще холодная. Хотя я подозреваю, что у него есть и другие названия, но мне нравится это. Готовится за десять минут, главное – сделать и поставить в холодильник до того, как начнешь заниматься основными блюдами.

Я хмыкаю. Готовить что-то еще до того, как начнешь готовить, – звучит как особый вид мазохизма.

– Я иногда думаю, почему в Нидерландах нет вкусной еды, – говорит Ливень, ставя на стол пустую вазочку. – В смысле по-настоящему вкусной. Голландские мастера писали такие картины, строили такие дома – чувство прекрасного у народа есть. Почему тогда мы живем на одних сэндвичах, картошке и крокетах?

– Не забудь селедку, – напоминаю я. – Кстати, вот тебе и причина. В прошлом страна разбогатела на торговле рыбой, так что до кулинарных изысков не дошло – и без них жилось неплохо.

– Кстати о селедке! – говорит Асиано. – Жаль, не попробую в этот раз. Давно хотел, но пока вроде бы не сезон?

– Не сезон, – подтверждает Ливень. – Лучше ехать в июне. А вы когда собираетесь в Нидерланды?

Глаза моего ментора вспыхивают искорками.

– Совсем забыл вам сказать… Завтра едем туда вместе. Сэйнн, ты вроде хотела вернуться побыстрее, чтобы спросить у матери про часы?

– Да… то есть… Как это – едем вместе? – Я напрягаюсь, ситуация снова мне непонятна. Я не привыкла, чтобы кто-то вот так распоряжался моим временем.

– Ну как? Садимся в мою машину и едем. Сара говорила, ты хорошо водишь, даже в Италии. Это, кстати, серьезный уровень!

– Да, но…

– Отлично. Сменишь меня за рулем где-то после Люцерны. Я не дискорд, всю дорогу не протяну, мне нужен будет отдых.

– Зачем вы вообще туда собрались? Следить за мной, да?

Он опять смеется. Ну что за дьявол.

– И это тоже. Но вообще читать доклад об этике реанимационных мероприятий. На медицинской конференции в Амстердаме, которая будет послезавтра.

– Что, есть такая тема – как этично доставать людей с того света? Признайтесь, вы это только что придумали.

– Нет, могу показать приглашение. Выезжаем завтра около восьми, поэтому не засиживайтесь допоздна. Если будешь себя хорошо вести, то даже получишь фриттату на завтрак.

– Слушаюсь. Ваш кулинарный талант даже из меня сделает человека…

Мы с Ливнем ложимся на двуспальную кровать, гасим свет и какое-то время лежим в темноте, каждый на своем краю. Вокруг такая тишина, что я слышу наше дыхание и шорох песчинок под старыми обоями – этой квартире явно нужен ремонт. А может, просто уже прошло несколько столетий и мир снаружи давно исчез, осталась только темнота – и мы?

И тут Ливен говорит:

– Вообще-то он умер от реакции на обезболивающие. По официальной версии.

Я нехотя выныриваю из своих апокалиптических грез:

– Кто?

– Брюс Ли.

Больше small talk я ненавижу только fun facts – случайные «интересные» сведения, с которыми никогда не понятно, что потом делать.

– Мне наплевать. – Я натягиваю на голову одеяло и отворачиваюсь к окну, за которым тоже тьма, живая, сплетенная, как сеть, из тысяч запахов, голосов и жизней.

– Я знаю, – вздыхает Ливень. И больше ничего не говорит.

Они хотели как лучше

Герцен, конечно, знала о Виктории. И все же, когда прилетела в Рим, она попросила меня пересказать события того дня. Я рассказала, как умела, хотя не для всего еще могла найти слова, только не упомянула про человека в темном плаще. Но Герцен, похоже, даже не подозревала о нем, ее больше интересовало совсем другое.

– Ты хотела ее убить, Сэйнн? Ты хотела убить Викторию?

Я молчала. Я уже успела усвоить из мира наделенных властью взрослых: за намерение или даже за одну мысль могут наказать точно так же, как и за сам поступок. Моя ментор не торопила меня с ответом и молча ждала. Потом сказала осторожно:

– Со мной ты можешь быть честной. Я не сообщу в полицию или врачам. Я просто пытаюсь понять тебя.

– Я не хотела ее убивать, доктор Герцен.

– Ты чувствуешь вину за ее смерть?

– Нет. – На это я могла ответить без колебаний. – Я считаю, что она это заслужила. Но я правда не хотела ее убивать. Я просто хотела, чтобы она от меня отстала.

Герцен кивнула и долго смотрела мимо меня в окно, за которым висели синие мартовские сумерки. Потом сказала:

– Она плохо обращалась с тобой, Сэйнн, и, наверное, не только с тобой. Наверное, другим девочкам тоже от нее доставалось. Я ее не оправдываю. Но, возможно, со временем она научилась бы справляться со своей тьмой и могла бы вырасти неплохим человеком.

– Это вряд ли. Скорее всего, она бы так и осталась засранкой.

Герцен поморщилась – ей не нравилось, когда я ругалась, но она не делала мне замечаний.

– И все же. Ты вправе защищаться, но не вправе брать на себя роль судьи. Люди уязвимы, они далеко не всегда могут выдержать даже собственную тьму. Тебе в этом будет помогать эликсир, но решения тебе придется принимать самой и нести за них ответственность. Многие из тех, кто творит зло, на самом деле не хотят зла. Они просто пытаются избавиться от своей боли, причиняя боль другим, передавая ее дальше. Но от этого боль не исчезает, она только множится. Это замкнутый круг, закольцованная тьма, со временем из нее становится очень трудно найти выход. Кольцо сжимается на твоей же шее.

– Можно разорвать кольцо, – сказала я неожиданно для самой себя.

– Как?

– Освободить тьму. Выпустить ее наружу, тогда ей не будет тесно и она не убьет меня, даже после двадцати одного года.

Герцен на это не ответила.

Они не хотели мне зла. Они просто хотели, чтобы я была нормальной. Обычной, как все. В меру крепкой, в меру уязвимой, достаточно умной, но не слишком. Спокойной, но не занудой, смелой, но не выскочкой. Предсказуемой, безопасной, универсальной, как гель для стирки из рекламы. Они хотели, чтобы я ладила с другими детьми, а потом с соседями и коллегами, чтобы у меня были друзья, полезные связи, а позже своя семья. Шаблонный, точно выверенный идеал, благопристойный член общества развитой европейской страны. Приличная работа, ипотека, купоны, распродажи, церковь по воскресеньям и отдых по большим праздникам. Средний класс, безопасная ступень эволюции между подножным кормом снизу и хищниками сверху. Великое плато, на котором никогда ничего не происходит.

Но я родилась на другой ступени, хитрым и опасным хищником. Они не хотели мне зла. Они просто боялись за свою жизнь, за карточные домики, кропотливо выстроенные, которые могут рухнуть, если моя сила проявится. А если при этом я буду не одна, если со мной будут такие, как я, то мы просто сметем этот мир с лица земли в считаные дни. Люди всегда боялись нас и в итоге не смогли победить, но смогли купить. У них получилось усыпить нашу бдительность, превратить нас в цепных псов в золотых ошейниках. И мы согласились, потому что нам внушили – другого выхода нет. Или смерть, или Контракт. Но что, если эта дилемма никогда не была правдой? Что, если мы можем стать свободными и остаться жить?

Не этого ли пытался добиться Риккардо дель Оро? Он не пошел на сделку с менторами, не подставил руку под золотую иглу, а деньги и возможности добывал другими способами – силой, угрозами и манипуляциями. И он был свободен не только в своих решениях, но и в своей ненависти. Вот только… что именно он собирался сделать, что должно было произойти на вилле «Магнолия»? Может, загадочная Мария Росси могла бы что-то об этом рассказать. Если бы мне удалось ее найти.

В эту ночь в старинной римской квартире я точно не знаю, когда думаю, а когда сплю и продолжаю рассуждать во сне. А потом я просыпаюсь, когда моя рука под одеялом касается руки спящего рядом Ливня. Он крепко сжимает мои пальцы, продолжая спать. Как будто пытается удержать меня на самом краю тьмы.

Кофе и другие лекарства

Когда я открываю глаза, в комнате уже светло. За окном золотое итальянское утро, поют птицы, и откуда-то снизу слышится очень эмоциональная ругань, похожая на этом языке на красивый оперный речитатив. Я смутно улавливаю смысл – кажется, кто-то припарковался на чужое место. Ливень спит, лежа на животе и раскинув руки, как в полете. Часы на почти разряженном айфоне показывают начало седьмого.

Стараясь не разбудить Ливня – неохота мне сейчас вести сонные беседы, – я натягиваю джинсы и кенгурушку, приглаживаю волосы рукой и выскальзываю из комнаты.

Асиано я нахожу на балконе. В одних только белых льняных брюках и черной рубашке, босиком, он стоит, вальяжно опираясь на перила, и курит. В другой руке дымится чашка кофе, и от аромата, смешанного с утренней прохладой, я окончательно просыпаюсь. Ругань во дворе продолжается – теперь я слышу ее отчетливее, но большую часть слов все равно не понимаю.

Асиано кивает, заметив меня:

– Доброе утро, Сэйнн. Пожалуйста, скажи мне, что этой ночью ты никого не убила.

– Нет. Было трудно, но я сдержалась.

Он довольно кивает, потом наклоняется вперед и что-то кричит ругающимся внизу мужчинам. В ответ раздается короткая гневная тирада, и после этого все стихает.

– Что вы им сказали? – спрашиваю я.

– Что это парковочное место моего деда и что, если они тронут мою машину, его призрак будет преследовать их по ночам, причем в голом виде.

– И они поверили?

– Видимо, да. Иначе уже вызвали бы эвакуатор.

– Интересно. Я не поняла почти ни слова, а у меня хороший итальянский.

Асиано снисходительно улыбается, темные глаза сверкают от солнечных бликов.

– Не обижайся, Сэйнн… ой, забыл – ты же не обижаешься. Твой итальянский похож на язык, сгенерированный искусственным интеллектом, которому все равно, идет речь о смысле жизни или о рецепте печенья. У тебя безупречная грамматика и большой словарный запас, это правда. Но язык – это не только слова и структуры. Это еще и чувства, которые мы в них вкладываем, и мимика, и жесты – одно восклицание, один взмах руки могут заменить целую печатную страницу. Ты же обращаешься с языком как с инструментом и думаешь, что если усвоила правила и запомнила нужные шаблоны, то ты им владеешь. Нет, Сэйнн. Ты не владеешь итальянским, ты просто его используешь. Это разные вещи. Я прекрасно тебя понимаю, конечно, но мы с тобой говорим на разных языках.

Я действительно не обижаюсь – подумаешь! Я смеюсь, переступаю с ноги на ногу – пол обжигает ступни холодом сквозь тонкие носки. Киваю на сигарету, которую Асиано держит в руке:

– Вы же доктор!

– Ого, я чую манипуляцию. Что тебе нужно?

– Вы обещали завтрак.

Его улыбка сквозь волны сигаретного дыма напоминает мне улыбку Чеширского Кота.

– Терпение, tesoro mio. Все будет. Кстати, чтобы ты знала – полноценный завтрак в Италии редкость. Обычно мы пьем только кофе, максимум с какой-нибудь сладкой выпечкой вроде круассана. А остальное – это для туристов. Или для семьи. Ну или для дискордов, ваши почему-то все как один любят поесть.

– Должны же и у нас быть слабости.

– Угу. Сара как-то предлагала заменить эликсир волшебной пиццей, сказала, что вы даже не заметите разницы. Хотя воплощать эту идею она бы не взялась – она терпеть не могла готовить, тут вы с ней были похожи.

– У вас с Сарой был роман?

Неожиданный личный вопрос – хороший метод, когда нужно не столько получить ответ, сколько выбить у собеседника почву из-под ног, чтобы, пока он будет собираться с мыслями, найти брешь в его защите. Мне нет никакого дела до личной жизни Асиано, просто я почему-то уверена, что он утаил от меня что-то важное.

А он стряхивает столбик пепла в жестянку от Lindt [27] и отвечает просто:

– Был, конечно.

– Но?..

– Но недолгий. Мы слишком не совпадали в быту и вообще во многом. Она любила все делать по правилам, а я легко нарушаю правила, если вижу в этом смысл. Она хотела тихую, размеренную жизнь, а мне все время нужно куда-нибудь бежать, ехать, спасать кого-нибудь – я так чувствую себя живым, как акула, которой все время нужно плавать. И еще много чего по мелочи. Так что, когда страсть утихла, мы еще немного помучились и разошлись. К счастью, оба были уже достаточно взрослыми, чтобы не делать из этого трагедию. Мы остались друзьями и коллегами, хотя виделись редко – разные сферы, разные интересы… Но иногда встречались, делились новостями, я помогал ей, а она мне. Я знал, чем она занималась помимо основной работы, но не хотел в это ввязываться – мне хватает своих рисков… Но это была ее последняя просьба – приглядывать за тобой. И я согласился. Знаю, для тебя это пустой звук, но она любила тебя, Сэйнн.

Его голос теряет нотки иронии и становится каким-то горьким – как будто у звуков бывает вкус. Я чувствую себя неуютно – я не знаю, как реагировать на слишком тонкие человеческие чувства.

– Наверное, это тот самый момент, когда я должна сказать «Соболезную вашей утрате»? Черт, простите, я никогда его не угадываю…

Он смотрит на меня, и горечь наполняет взгляд – не ядовитая, а какая-то терпкая, густая, как крепкий кофейный экстракт, и даже у меня от этого взгляда сердце сбивается с ритма.

– Нет, не должна, – отвечает он. – Никогда не говори этих слов, если тебе на самом деле не жаль. Если ты скажешь их неискренне, станет только хуже. Честное равнодушие лучше, чем фальшивое сочувствие, правда.

– Да? Почему тогда все так цепляются за них, за эти слова? Почему отправляют все эти дурацкие открытки с соболезнованиями, которые на самом деле никому не нужны?

– Потому что, когда люди сталкиваются с горем, они чувствуют растерянность. Им кажется, что надо что-нибудь сделать или сказать – что угодно. Это создает иллюзию контроля, так меньше ощущаешь свое бессилие и бесполезность. – Асиано делает паузу, медленно выдыхая сквозь губы. Дым рассеивается, но его лицо остается все таким же бледным. Он на секунду прикрывает глаза, потом они снова вспыхивают любопытством. – Но тебе ведь и эти чувства незнакомы, правда?

На секунду я снова вспоминаю свое детство. О, чувство бессилия мне знакомо. Но именно оно тогда подсказало мне, что нужно вести себя по-другому, быть похожей на других хотя бы с виду. Затаиться, чтобы выжить.

– Это Герцен рассказала вам о нас? О дискордах?

– Не совсем. Точнее, от нее я узнал подробности, но истории о вас я слышал и раньше.

– И не хотели стать ментором? Вам же нравится помогать другим, вы же доктор…

Он снова смеется – и снова что-то ускользает от моего внимания, зыбкое, как дым.

– Все, уговорила. Пошли есть.

В коридоре я наталкиваюсь на сонного Ливня, без футболки и босиком бредущего в ванную, он смешно прикрывается руками, как будто его застали совсем голым. Вскоре мы все вместе садимся за стол. Теперь я почти уверена, что Асиано владеет какой-то магией – если богам в их небесной обители не подают по утрам такую фриттату, то я вообще не знаю, на чем держится этот мир.

– Сэйнн, не убивай его, если что, – бормочет Ливень, запихивая в рот еще один кусок запеканки. – Он хорошо готовит, он может быть нам полезен.

– Подумаю, – серьезно обещаю я.

– Что изменится, когда мне введут эликсир? – спросила я у Герцен перед самым первым Ритуалом. – Я потеряю свою силу?

– Нет. Ты по-прежнему сможешь причинять людям вред, используя свою тьму. Но ты будешь относиться к ней по-другому. Почти как человек.

– Как это – почти? Я не понимаю.

Мы сидели с ней на террасе маленького кафе и ели мороженое. Мне как раз принесли что-то невообразимо прекрасное – высокий стакан, полный ванильных шариков с ломтиками дыни и свежей клубники. Хотя кафе находилось почти в центре Рима, туристов здесь не было – судя по всему, мало кто, кроме местных, знал о нем. Было так хорошо сидеть здесь, никуда не спешить и наслаждаться вкусным десертом. Я смутно понимала, что могу это делать только потому, что я чем-то опасна. Но главная суть самой сделки пока от меня ускользала, и это тревожило.

– Ты научишься смотреть на то, что делаешь, глазами других людей и понимать, что можешь причинить им боль. – Герцен отпила кофе, поставила маленькую изящную чашку обратно на блюдце. Белая керамика была почти такого же оттенка, как ее гладкая, сияющая кожа. – Ты начнешь понимать, когда агрессия излишня, а когда оправданна, потому что тебе необходимо постоять за себя или за кого-то еще. В основном люди так и поступают.

– Правда? – Я размешала ложкой клубничный сироп, на белоснежной горке появились цветные разводы. – Разве не только дискорды могут быть бездушными?

Герцен улыбнулась:

– Нет, конечно. По большому счету каждый сам выбирает свое место на шкале тьмы.

– Но ведь в той статье написано иначе…

Я не люблю противоречия, они меня настораживают и злят. Мне нужна определенность. Черное и белое. Свет и тьма. От полутонов у меня рябит в глазах и картина мира теряет четкость. Почти человек. Не уверена, что это хорошая идея.

– Знаешь, Сэйнн, еще до того, как я решила учиться на психолога, уже в старших классах школы, я хотела стать актрисой, – вдруг сказала Герцен. – Сейчас не думаю, что мне подошла бы такая жизнь – я не люблю разъезды и излишнее внимание, но тогда меня просто захватила эта идея. Мне представлялось, как я буду играть главные роли, давать интервью и блистать на красной дорожке. У меня действительно были кое-какие способности, поэтому меня приняли на курсы при театре в нашем городке, и довольно скоро я даже получила роль второго плана, потом еще одну… Потом однажды я прошла кастинг на съемки в рекламе газировки – там был сюжет с подростками, а после выхода рекламы меня заметило одно агентство и предложило попробоваться на роль в молодежном сериале. Я приехала в столицу и две недели, пока шел отбор, жила в общежитии с другими ребятами. Нам было весело вместе, но я скоро поняла, что обстановка мне неприятна – почти все в лицо улыбались и любезничали, а сами смотрели, как бы пробиться и обойти остальных. После финальных проб я оказалась в списке претендентов на главную женскую роль еще с одной девушкой, Джессикой.

Она была не то чтобы очень талантливая, но напористая, про нее все говорили, что она по головам пойдет, и я уже видела, что жюри склоняется в ее сторону. А я очень хотела, чтобы роль досталась мне, и хотя бы просто из принципа не хотела ей уступать. Отношения между нами стали очень натянутыми, она открыто не делала мне плохого, но я то не могла найти свою одежду перед съемками, то моя зубная щетка вдруг оказывалась рядом с ершиком для унитаза. В последний вечер мне понадобились прокладки, и я решила ни у кого не просить, а самой сбегать в большой магазин, который работал до десяти вечера. И, когда я возвращалась обратно в общежитие, в одном из переулков я увидела Джессику – два здоровых парня схватили ее и волокли в сторону машины. Она не сопротивлялась – наверное, от ужаса. Я стала кричать и звать на помощь, нас заметил кто-то из редких прохожих, парни бросили ее прямо на асфальт и уехали. Она была пьяна и в синяках, губы разбиты, но ничего серьезного. Оказалось, она познакомилась в баре с какими-то ребятами, а потом потеряла контроль над ситуацией. Никогда не забуду, что мне сказали ее подруги после того, как ее увезли в больницу, а я вернулась в общежитие и обо всем рассказала: «Сара, ты упустила свой шанс. Джессика бы свой не упустила». И они были правы. Я могла бы спрятаться и сделать вид, что ничего не видела, – что бы ни произошло дальше, от конкурентки я бы избавилась. Возможно, с этого началась бы моя карьера, кто знает. Но я даже не дождалась результатов проб – рано утром я собрала вещи, позвонила родителям и уехала. Я вдруг поняла, что могла бы быть на месте Джессики и мне бы никто не помог – она оставила бы меня на растерзание, чтобы получить роль. Но один этот случай не делает ее монстром, а меня святой – мы каждый раз заново выбираем, кем быть. Тьма всегда рядом. Человек с наполовину темным сердцем всегда может выбрать тьму, и даже лампирид может ее выбрать. Ты дискорд, и тьма в тебе безусловна, она подсказывает тебе выбор, заставляя действовать в ее пользу. Эликсир даст тебе больше выбора. Это нельзя в полной мере назвать душой, но это поможет тебе выживать и добиваться своего, не губя других.

Герцен замолчала и отпила воды из запотевшей рюмки. Слушая ее рассказ, я даже забыла про мороженое и теперь снова принялась за него, поэтому некоторое время мы молчали. Потом я спросила:

– Джессика получила ту роль?

Она кивнула:

– Да. Но сериал не имел особого успеха, она потом снялась еще в паре короткометражек, и больше я ничего о ней не слышала. Видимо, не везде можно пройти по головам. Хочешь шоколадный коктейль, Сэйнн?

Потом я еще несколько раз заговаривала с Герцен об эликсире, но она так ничего мне и не рассказала. После того как ее руки с безупречным маникюром ввели мне в вену иглу и по моей крови растеклась золотистая жидкость, я не сразу заметила, что моя жизнь изменилась. Поначалу только сердце билось ровнее, звуки вокруг были не такими резкими, а цвета стали менее яркими, но более приятными для глаз – странный эффект, похожий на фильтр в «Лайтруме». Я по-прежнему не понимала большинства человеческих чувств и училась распознавать их по книгам и видеолекциям, которые Герцен мне присылала. Я не скучала по Ливню, не искала дружбы с одноклассницами, и мне не хотелось, чтобы мать меня обняла и поцеловала, – меня вполне устраивало то, что она со мной почти не разговаривает. Но я стала внимательнее относиться к своим поступкам и сдерживаться, когда мне хотелось кого-нибудь наказать, не устраивала ссор просто чтобы развлечься. Как будто мое темное сердце оплели тонкие золотые нити и оно стало излучать пусть слабый, но все-таки свет. И этот свет не принадлежал мне, он был не моим, я чувствовала это – моя тьма поглощала его слишком быстро. Но все же он был, и он не давал мне переступить грань. Я не переставала гадать, откуда же он берется, но на мои вопросы Герцен не отвечала, а другие дискорды сами ничего не знали.

После завтрака я снова попыталась выспросить что-нибудь про эликсир, теперь уже у Асиано, но он, как и Герцен, каждый раз менял тему, а один раз даже сказал прямо:

– Не пытайся меня продавить, Сэйнн. Я понимаю, что тебе любопытно. Но мы не имеем права раскрывать тайну Ритуала. Это не просто запрет – тайна защищает всех участников, без нее баланс сил может быть нарушен.

Тут уж я открыто возмутилась:

– Баланс сил? Черт побери, мне каждый год вливают в вены какую-то гадость, от которой, вероятно, у меня есть все шансы подохнуть, если вдруг что-то пойдет не так. И я даже не имею права знать, что в этом препарате? Это вообще законно?

– Да. До тех пор, пока помогает избежать других нарушений закона, куда более страшных.

– А если кто-нибудь из дискордов умрет после инъекции?

В ответ он посмотрел на меня как на маленького ребенка, задавшего дурацкий вопрос. И ответил:

– Это исключено.

– Почему?

– Потому что эликсир не убивает. Скорее… наоборот. Но больше я ничего не могу тебе сказать.

– Ну тогда все просто, – обрадовалась я, игнорируя его желание прекратить разговор. – Всем, кого коснулись проводники звартхартов, можно вколоть такую же ампулу. Беспорядки прекратятся, а обычные люди, не дискорды, могут даже прийти в себя полностью. Проблема решена.

Асиано выслушал этот план, внимательно склонив голову, и я даже думала, что он похвалит меня за идею. Но потом он сказал:

– Нет, Сэйнн. К сожалению, не все так просто.

– Почему?

– Потому что эликсир невозможно получить в таком объеме. Даже для одного дискорда он обходится очень дорого.

– Разве нельзя найти спонсора для такого случая?

– Дело не в деньгах.

– А в чем? Да что такого в этой ампуле, что это великая тайна и это так трудно достать? Молоко из грудей русалок? Кровь единорогов? О, или – только не это! – неужели слезы Девы Марии?

Я театрально сложила руки в молитве и закатила глаза, потом рассмеялась. Асиано усмехнулся, но взгляд у него был мрачный.

– Да уж, со святыми реликвиями туговато стало в последние лет пятьсот, – сказал он. – Спасибо Лютеру [28]. До него тут хлебом от Тайной вечери можно было бы накормить половину Рима.

Я бросила на него быстрый взгляд, ожидая увидеть в расстегнутом вороте рубашки золотой крестик. Но его не было, и мне показалось, что я вижу тонкие линии шрамов на смуглой коже – правда, это могла быть и просто игра теней.

– Вы католик?

Снова усмешка – он проследил за моим взглядом и небрежно запахнул воротник.

– Тебе нужно название моей религии, как в документах? Я верю в свет, Сэйнн. Верю, что добро если и не побеждает всегда, то хотя бы не должно стоять в стороне – нередко самое большое зло кроется в бездействии. С эликсиром или нет, я не буду просто смотреть, как тьма заполняет мир. Ее в нем и так достаточно.

Вот кто умеет объяснять, ничего не объясняя. Я решила больше не спрашивать. Бесполезно ждать ответа – придется искать его самой.

Не в то время, не в том месте

За окном вот уже третий час тянутся идиллические пейзажи – зеленые поля, виноградники и ряды деревьев c кронами в виде правильных конусов, перемежаясь с поселками и маленькими городками, в которых каждый камень полуразрушенных крепостных стен хранит какую-нибудь историю. Ливень занял переднее пассажирское место и смотрит вокруг с детским восторгом, иногда делая быстрые наброски в своем скетчбуке. Он и Асиано болтают о нидерландском футболе, музыке и медицинской достоверности некоторых особенно диких моментов из «Игры престолов» (мне на секунду становится интересно, откуда у доктора такие познания в области пыток). Я полулежу на заднем сиденье, удобно заняв все место, и некоторое время наслаждаюсь покоем – наконец-то я не в центре внимания этих двоих. Потом начинаю скучать.

Я легко справляюсь с ездой на длинные дистанции. Если в пути выпью приличный кофе, то могу хоть сутки сидеть за рулем, не засыпая и не отвлекаясь. А вот просто ехать с кем-то в машине, часами находиться в тесном замкнутом пространстве, где особенно нечем заняться, для меня мучение. И если говорят, что праздный мозг – мастерская дьявола, то в этот раз он поработал на славу. Пока Ливень и Асиано были заняты друг другом, я обдумала свой план.

Асиано явно взял с собой ампулы. После всех событий последних дней и учитывая, что я рядом, они могут ему пригодиться. Конечно, я не рассчитываю найти их в автомобильной аптечке или в другом легкодоступном месте. Еще на первой остановке в Орте я заметила, что доктор повсюду, даже в туалет, берет с собой рюкзак. Вряд ли он не доверяет нам рюкзак из-за лэптопа или материалов для конференции. Чтобы проверить, там ли ампулы, мне нужно отвлечь Асиано от рюкзака, причем так, чтобы он потом на несколько часов о нем забыл. А что может отвлечь врача лучше, чем пострадавший, которому срочно нужна помощь?

Перед выездом мы договорились, что в Люцерне я сменю Асиано за рулем. На Ливня мы не рассчитываем – он не умеет водить.

– Док, а какого, собственно, мы вообще едем на машине? – интересуюсь я, когда мы подъезжаем к Милану. – Это же долго, утомительно и неэкономно. Летели бы самолетом, уже бы по домам разошлись. Или вы дорожный романтик?

Асиано смеется:

– Романтик, который не любит летать. Приходится, конечно, но, если есть выбор, откажусь.

– Боитесь?

– Нет. Просто ненавижу звенеть на рамке в аэропорту. У меня… э-э-э… кусочек металла в правой ключице, приходится каждый раз объясняться с секьюрити.

Мне не хочется слушать про то, как он сломал ключицу или что-то в этом роде, и, к счастью, он не вдается в подробности, а предлагает:

– Может, заедем куда-нибудь поесть?

Он уже выглядит усталым – идет восьмой час нашего путешествия. Сейчас самый подходящий момент. Осталось найти кафе или какое-нибудь другое людное место и выбрать жертву.

Старательно обходя туристические заведения, Асиано выбирает небольшой ресторан в южной части города. Он же рекомендует нам блюда, я решаю положиться на его выбор и не ошибаюсь – знаменитое миланское ризотто с шафраном восхитительно, не знаю, как из обычного риса можно такое приготовить. После того как с едой покончено, мы пьем кофе, и я решаю, что надо действовать.

Посетителей в ресторане тем временем прибавляется. Я замечаю девушку-официантку, несущую на подносе супницу с крышкой. Наверняка под ней скрывается горячий ароматный минестроне [29], да и девушка симпатичная, моего возраста – не хочется испортить ей личную жизнь. Все же Герцен была права – эликсир меняет нас, без него я бы не мучилась сомнениями… Но он не лишает меня силы. Что ж. Постараюсь обойтись малой кровью.

Пользуясь тем, что Ливень и Асиано опять болтают, я прикрываю глаза и вспоминаю мать. По словам тети, она когда-то почти все летние каникулы проводила в Италии у родственников и подрабатывала официанткой. У нее такая же короткая стрижка и острые скулы, и ее наверняка часто выбирали сотрудницей месяца – так усердно она всегда трудилась, так старалась соблюдать правила. Она так ненавидела меня за то, что я оказалась намного сильнее. Я никогда не стала бы прозябать на низкооплачиваемой работе. Не вышла бы замуж за такого слабака и неудачника, каким был мой отец, – его только и хватало на то, чтобы срывать на мне злость. Ненавижу. Ненавижу родителей. Вообще ненавижу людей – мелких, трусливых посредственностей. Хотела бы стереть их всех с лица земли…

Волна тьмы внутри меня нарастает, и, когда мимо девушки проходит другая официантка, выше и крупнее, я направляю тьму в их сторону. Секунда – и жертва толкает коллегу плечом, что-то ей говорит, та оборачивается с недовольным лицом и резким взмахом руки опрокидывает поднос с супницей. Горячая жижа выплескивается девушке на голые руки, плечи, шею. Толстая керамика раскалывается от удара о ближайший стол, и острые черепки ранят ей руки, но до лица не достают. Девушка вскрикивает, потом со стоном оседает на пол.

Другая официантка сначала стоит не двигаясь и смотрит перед собой, не понимая, что произошло, потом, чуть не плача, склоняется над пострадавшей. Поднимается переполох. «Черт, Марианна… Вызовите скорую!» – кричит кто-из сотрудников.

Я отвожу взгляд, потом делаю обеспокоенное лицо. Наверное, получается не очень, но Асиано не обращает на меня внимания – он вскакивает и бросается на помощь, расталкивая зевак. Ливень, чуть поколебавшись, следует за ним. Коллеги девушки тут же приносят аптечку, воду, полотенца и пытаются помочь доктору, но в итоге только создают суету. Он со всеми говорит спокойным твердым голосом, потом уводит пострадавшую из зала. Ливень направляется в туалет – видимо, чтобы принять таблетку и не показывать никому, как он разволновался. Отлично.

Продолжая наблюдать за обстановкой, я ногой придвигаю к себе стоящий под столом рюкзак Асиано и быстро обыскиваю его. Так и есть. Во внутреннем кармане с мягкой прокладкой я нахожу два десятка ампул, заботливо разложенных рядами по маленьким ячейкам, как золотые пули. Мне хватает секунды, чтобы понять, что это те самые. Здорово, что их так много, – есть шанс, что он не сразу заметит пропажу.

Я прячу одну ампулу поглубже в карман своей кенгурушки, закрываю рюкзак, отодвигаю его на место и беру свою почти пустую чашку с кофе – как раз вовремя. Возвращается Ливень, а за ним и Асиано. Когда доктор садится напротив, сквозь кофейный аромат я чувствую резкий, сладковатый запах спиртового дезинфектора.

– Как она? – спрашивает Ливень, и взгляд его беспокойно мечется по залу, как будто он ждет очередной катастрофы.

– В порядке, – устало отвечает доктор. – Порезы неглубокие, ожоги болезненные, но максимум вторая степень – если обойдется без инфекции, то заживут без следа. Коллега уже везет ее в больницу – на всякий случай, да и прививка от столбняка не помешает, но в остальном хорошо обошлось. Стресс, конечно… Она всего вторую неделю на работе, а тут такое.

Потом его лично благодарит владелец ресторана – невысокий, круглый, с торчащими в стороны седыми усами и розовой лысиной. Ланч за счет заведения – он не слушает возражений и долго трясет доктору руку. Асиано рассеянно благодарит в ответ и вздыхает с облегчением, когда мы оказываемся на парковке. Тут все тоже идет по плану. И так уже уставший, после резкого скачка адреналина он едва может связно говорить, поэтому сразу соглашается, когда я предлагаю сменить его за рулем. Рюкзак он не проверяет, а просто ставит его на заднем сиденье рядом с собой и засыпает еще до того, как я выруливаю на дорогу. Ливень, который теперь сидит рядом, сверлит меня глазами в зеркале, но ничего не говорит. Он заметил мои манипуляции под столом – я это сразу поняла.

– Ты уже решил, на чьей ты стороне? – поддеваю я его, даже не заботясь о том, что доктор может услышать.

Ливень хмурится и отворачивается, плотнее запахивая куртку, значки звенят как-то с укором, ударяясь друг о друга.

– Какого черта, Сэйнн…

– Как раз и хочу выяснить, какого именно, – с улыбкой отвечаю я.

У меня замечательное настроение. Вскоре Ливень тоже засыпает, и до самого Базеля я еду в тишине.

Потом, уже поздно вечером, когда мы прощаемся, Ливень спрашивает Асиано, нельзя ли ему прийти послушать доклад, и доктор обещает прислать ему электронный пропуск. Они уже общаются как старые друзья, и меня это раздражает. Люди, которые так сразу располагают к себе других людей, не вызывают у меня доверия. По-моему, они очень опасны.

Историю моей семьи я знала хорошо – мы разбирали ее вместе с Герцен во время наших первых встреч. Обычно, когда рождается дискорд, ментор помогает ему составить древо его рода и подробно расспрашивает обо всех родственниках. В моем случае это не заняло много времени – все было просто, даже скучно. У меня итальянские корни по бабушкиной линии, а семья отца состояла в основном из голландцев, бельгийцев и французов, но даже в таком, казалось бы, разнообразии нашлось мало интересного. Кроме деда с его коллекцией и русской рулеткой и моей тети, история жизни которой достойна книги, это были в основном только рабочие, служащие, мелкие торговцы, когда пришла война – солдаты, а так – тихие респектабельные граждане. Ни громких преступлений, ни психических расстройств, ни даже каких-нибудь ярких семейных драм – ничего. Но Герцен объяснила мне, что так бывает довольно часто – дискорды рождаются в самых обычных семьях, а иногда даже у родителей-лампиридов.

– Возможно, мы получим ответ, когда будем больше знать о генах и о происхождении человека, – сказала Герцен, пока мы листали альбом с моими немногочисленными семейными фото. – Есть теория, что человеческий род произошел не от одного конкретного вида, а от нескольких разных групп и постепенно приобрел общие признаки. По крайней мере, одна из этих групп включала существ куда более древних, древнее, чем сам наш мир, и современная наука все еще не может их толком описать.

Я отпустила край альбома и забралась с ногами в кресло. Слушать такие истории куда интереснее, чем рассматривать фото. Я спросила:

– И одной из этих существ была Дискордия?

– Да, – кивнула Герцен. – Но у вашей богини много имен, а ее предки восходят к первобытным тьме и хаосу. Дискордия – всего лишь имя, одно из многих. Сила, которая стоит за ним, намного больше его. Однажды она пришла в этот мир и потом передавалась из поколения в поколение. Иногда она скрывалась на целые столетия и потом проявлялась внезапно – как в твоей семье. Вас по-разному называли, и вам пришлось нелегко, даже если вы менее уязвимы, чем люди. У святой инквизиции дискорды считались отродьями дьявола, у арабов – воплощением злых духов, у северных племен – проявлением стихии и волей совсем иных богов. Но каким-то образом все говорили об одном и том же. Потому что тьма и хаос первоначальны, все остальное – их формы и воплощения, они со временем могут меняться.

За окном бархатная южная темнота пахла апельсиновым цветом и близким дождем, шумело море, и оно чувствовалось повсюду, в каждом глотке воздуха. После беседы мы пили лимонад на балконе и молчали. Я не умею болтать просто так, для удовольствия, Герцен знает об этом и не пытается вести беседы ни о чем.

– А вы верите в легенду об Элизе Черное Сердце? – спросила я, когда на дне моего стакана остались лимонная долька и два листка мяты. – В то, что дискорд может стать человеком? Или это… просто так, сказка?

Мне показалось, что я уловила в ее серых глазах проблеск какой-то непонятной радости. Как будто мой вопрос дал ей… надежду.

– А ты бы хотела стать человеком, как Элиза? – спросила Герцен, опуская свой стакан на низкий столик. Кубики льда звенели в стакане, выдавая легкую дрожь ее руки. – Если бы это и правда было возможно?

Я помотала головой:

– Нет. Не при таких условиях.

– То есть когда кто-то пожертвовал бы ради тебя своей жизнью?

На секунду мы обе замерли и посмотрели друг на друга сквозь сумерки. Ее бледная кожа сияла, как у ангела, как будто ее внутренний свет боролся с подступающей тьмой, моей тьмой. И он заметно померк, когда я ответила:

– Это как раз меня не волнует, доктор Герцен. Просто люди слишком слабые, и, если я стану человеком, я потеряю и деньги, и силу. Я не хочу быть слабой, быть чьей-то добычей. Я лучше останусь хищником.

Я никогда не ночевала у нее дома. Даже если мы засиживались допоздна, Герцен все равно потом отвозила меня в отель или на квартиру, а утром забирала – до тех пор, пока я немного не подросла и не выучила язык настолько, что могла сама ориентироваться в городе. Ментор обязан соблюдать дистанцию, ночевки были бы лишними.

Мы не друзья и не семья, мы просто союзники, связанные общими интересами, работающие вместе для того, чтобы моя тьма не разрушала все вокруг и не убила меня саму. Мы не равноправны в этой игре – я знаю меньше, а она, хотя и владеет информацией, не обладает силой. И у нее есть эликсир, мои Семь Золотых Цепей, мой поводок – невидимый, но короткий и крепкий, иногда я прямо-таки чувствовала его на своей шее. Каждый год тонкие пальцы моей наставницы надламывали при мне ампулу с солнечно-золотистой жидкостью, каждый раз я покорно подставляла руку под иглу. Герцен знала, что я могу взбунтоваться, и я это знала, и мы обе знали, что тогда будет. Мы никогда не играли на равных, и все же мне нравилось проводить с ней время, нравилось бывать у нее дома – здесь я могла быть собой и не прятаться. Теперь этого дома для меня не стало, и единственным существом в мире, готовым принять меня такой, какая я как есть, стала Дискордия. Все остальные явно не до конца понимали, с кем имеют дело.

Только кровные родственники

Дождь начинается, когда до нужной мне станции остается всего две. Струи падают на стекло вагона, деревья шумят, превратившись за пеленой воды в размытые зеленые пятна, и от этого весь пейзаж сливается в сплошной камуфляжный паттерн. Я знала, что промокну до нитки, как в тот день, когда мы с Герцен впервые встретились. Теперь я могла бы доехать на такси, могла бы даже купить любую машину в округе. Но я решила поехать на поезде, а потом пройтись. Мне надо было подумать.

Я не бывала в родительском доме с тех пор, как в тринадцать лет перебралась в Амстердам, а теперь поехала сюда, даже не зайдя к себе домой и уговорив Ливня ничего не спрашивать. Сначала мне самой нужно было найти ответы.

В нашем городке за это время мало что изменилось – те же старинные дома в центре у канала, кривые, подпирающие друг друга плечом, как компания друзей-пьяниц на выходе из бара, те же безликие квадратные новостройки на окраине и нависающие над ними два высотных крана, напоминающие цапель на болоте. По сути, это место и есть болото. Тихое, затхлое и безнадежное.

Пока я иду через знакомый район, дождь стихает, превратившись в мелкую морось. Так отчаянная истерика превращается в затяжное и нудное нытье. Пахнет сырой землей и навозом – странный запах в городе, но за ним поля с ровными, будто прочерченными под линейку рядами зеленых посевов и листовых овощей. Если доехать туда на велосипеде, то можно увидеть мельницы и грядки крупных огненно-красных тюльпанов. Идиллический весенний пейзаж, как на открытке. Скучища, одним словом.

Мать я застаю в нашем крохотном садике – она перебирает рассаду в ящиках, расставленных на стеллаже под навесом, выбирая, какие побеги высадить на грядку, а какие выбросить. Садоводством она занялась уже после моего отъезда – Хэйни нашла, буквально навязала ей это хобби, надеясь, что мать так будет реже уходить в себя и станет меньше курить. Не знаю, насколько это помогло, но масштабы ящиков впечатляют – тут на целую овощную лавку хватит. Подойдя ближе, я некоторое время стою у крайнего стеллажа и наблюдаю, потом говорю:

– Здравствуй.

Мать вздрагивает, роняет лопатку, та с противным скрежетом ударяется о край ящика и падает к ее ногам. В сонной дождливой тишине этот звук сродни грохоту от крушения самолета.

– Что тебе нужно?

Мать не отвечает на приветствие. Она смотрит не на меня, а под ноги, потом снова принимается перебирать стебли, будто надеется, что если меня игнорировать, то я исчезну. Но этот трюк еще ни разу не сработал. Я решаю не тратить времени, вынимаю из рюкзака часы и фото и протягиваю ей:

– У меня только один вопрос… Ты что-нибудь из этого узнаешь?

Едва рассмотрев, что у меня в руках, она бледнеет и отшатывается, как будто я протянула ей отрубленную конечность. С впалых щек, и без того бледных, разом сходит вся краска, мать прижимается спиной к боковой стенке стеллажа, будто загнанная в угол, хотя я больше не делаю ни шага. Я наблюдаю и жду.

– Откуда это у тебя? – наконец спрашивает мать сдавленным голосом и отступает от меня еще на шаг.

– От знакомых, – отвечаю я. Мне не хочется упоминать того типа из кафе – новые лица только осложнят дело. – Мне нужно знать, те ли это часы, которые тебе подарил дед, и кто на фотографии. И как все это связано с Риккардо дель Оро. Тем итальянцем, который…

– …который убил сорок девять человек летом девяносто восьмого года, – очень тихо заканчивает за меня мать. Потом глаза ее вновь вспыхивают злобой. – Уходи, Сэйнн. Ты выпила достаточно моей крови, теперь оставь меня в покое.

– Хорошо. Я уйду и обещаю больше никогда сюда не возвращаться, если ты мне все расскажешь.

Она молчит и только смотрит на меня, как героиня фильма «Воспламеняющая взглядом». Одежда на мне не вспыхивает, но я тоже начинаю злиться. Я должна узнать ответ прежде, чем произойдет что-то необратимое.

– Я пришла сюда не плакать на твоем плече, – говорю я. – Если ты смотрела новости последние пару дней, то, наверное, заметила, что происходит. Несколько людей погибли, и никто толком не знает почему. Так вот. Можешь ненавидеть меня, но если тебе не плевать на всех остальных, лучше расскажи мне все, что знаешь. Потому что я все равно выясню, но на это уйдет время, и следующие жертвы будут на твоей совести. Так что?

Выцветшие глаза цвета линялой джинсы смотрят на меня все так же в упор, со жгучей ненавистью.

– Ты монстр, Сэйнн. Порождение монстра.

– Не знала, что ты такого мнения о папочке.

– Заткнись! – вскрикивает она и снова делает шаг назад, но отступать уже некуда, от неосторожного движения один горшок падает и разбивается, черная влажная земля летит во все стороны. – У Андриса была только она дочь, и это Хэйни. Твой отец – Риккардо дель Оро.

Последние слова она произносит сдавленным шепотом – видимо, сообразила, что соседи могут услышать, а потом оседает прямо на землю, закрыв голову руками. Я наклоняюсь и отряхиваю с мокрых джинсов крошки земли, пока они не размазались. Я помогла бы ей подняться и войти в дом, но вряд ли она хочет, чтобы я ее касалась. Поэтому я выпрямляюсь и говорю:

– Я хочу знать все. После этого, обещаю, ты можешь забыть о моем существовании.

Мы сидим в гостиной у журнального столика – старого, с массивной дубовой столешницей и гнутыми латунными ножками в виде львиных лап. Этот стол стоял здесь, сколько я себя помнила, – говорят, он тоже принадлежал деду, он купил его у какого-то известного мастера. Стол совершенно не вписывается в интерьер из дешевой современной мебели, но он чуть ли не единственная во всем доме вещь, которая мне всегда нравилась, – есть в нем что-то дикое и загадочное.

Мать пьет воду из высокого стакана быстрыми, судорожными глотками. Мне она попить не предложила. Часы и фото лежат перед нами на столе, потом она берет снимок – брезгливо, двумя пальцами, как дохлую мышь, – и указывает на третью слева девушку с рыжей челкой и в яркой шелковой косынке.

– Узнаешь? Это я.

Да быть не может. За последние двое суток я столько раз пялилась на снимок, пытаясь хоть кого-нибудь узнать, но безуспешно. Смеющаяся красотка в открытом платье, с высокой грудью и роскошными кудрями совсем не похожа на мою мать – худую, вечно в темной невзрачной одежде и с короткой мужской прической. Я ничего не спрашиваю, ожидая продолжения.

– Я раньше часто бывала в Италии у родственников по маминой линии, а потом у друзей – учила язык, проходила практику. Иногда мы ездили вместе с сестрой, но в тот год я поехала одна и осталась на целое лето подработать. Несколько раз в неделю я работала в кафе, остальное время проводила с друзьями – бары, шопинг, прогулки до утра… Я тогда уже встречалась с Андрисом, и он пару раз прилетал ко мне в Рим, но сам в то время как раз заканчивал обучение на мастера, так что виделись мы редко, примерно раз в месяц. О женитьбе тогда уже говорили, но решили сначала накопить денег. В том кафе хорошо платили, и там часто обедала разная элита – банкиры, топ-менеджеры, владельцы дорогих магазинов. У меня чаевые иногда превышали зарплату чуть не вдвое. И интерьер там отгрохали дорогой, но вполне уютный – старинная мебель, всякие картины, безделушки на полках… Однажды днем, когда посетителей было немного, в кафе зашел молодой мужчина – дьявольски красивый, одетый в простые джинсы и черную футболку, но эти вещи явно стоили дороже, чем весь мой гардероб. Он разложил перед собой карту, и я подумала, что он путешественник или бизнесмен, но, когда я подошла принять заказ, он заговорил со мной по-итальянски. Чисто и красиво, без акцента, хотя, как мне показалось, он говорил так, будто был не из нашего века. Я подала ему кофе, он спросил, откуда я, нравится ли мне город, как я выучила язык и прочее, так обычно клеят девушек, но я как-то сразу втянулась в разговор – он просто притягивал к себе как магнит, хотелось быть рядом с ним, хотелось на него смотреть. Он казался мне каким-то не совсем реальным. Я так разболталась, что мы начали обсуждать интерьер кафе, и я упомянула, что чувствую себя тут как дома, потому что мой дед собирал антиквариат. Это его очень заинтересовало. Но мне нужно было работать дальше, он расплатился и ушел, оставив щедрые чаевые, а когда я переодевалась после смены, то нашла в кармане фартука записку: «Испанская лестница. Сегодня в 20:00». Понятия не имею, как она туда попала, но я сразу догадалась, что записка от него. Меня это должно было насторожить – я уже тогда почувствовала, что при этом человеке теряю волю. Но мне вдруг захотелось приключений. Захотелось чего-нибудь сумасшедшего, авантюрного, не по правилам, потому что в Нидерландах меня ждали только учеба и работа, скучные будни и развлечения по большим праздникам. Андрис был старше меня, любил все тщательно планировать, экономить и рассчитывать и терпеть не мог сюрпризов.

Это было третьего августа девяносто восьмого года. Я никому не сказала, куда иду. В то время я жила одна в огромной квартире, потому что родственники были в отъезде. Я встретилась с Риккардо, он галантно усадил меня в черный «Ламборджини», мы покатались по окрестностям, все было как в сказке. Потом заехали в какой-то бар – очень странное место, тоже в антикварном стиле, но более мрачное, со статуями каких-то древних божеств и магическими знаками, выцарапанными прямо на столах. Я не удивилась и не испугалась – мне все это казалось забавной стилизацией, причудами богатых, не более.

Судя по всему, это было какое-то элитное заведение, но на порядок выше нашего, только для избранных. Вокруг было полно людей, мужчины в дорогих костюмах, на женщинах – бриллианты. Никогда в жизни я не видела столько роскоши. Мы с Риккардо пили вино, говорили обо всем, он рассказал, что коллекционирует антиквариат, расспрашивал меня о деде и его коллекции, о нашей семье. Это был вроде бы приятный, интересный разговор, но меня не покидало чувство, будто я вижу себя со стороны – как актрису в театре – и совершенно не управляю ни своими движениями, ни словами. Как будто я его марионетка и делаю и говорю только то, что ему нравится.

Дальше я помню плохо – но все же не так плохо, как хотелось бы. Я выпила вроде бы не так много, но чувствовала безумную эйфорию, как будто мне дозволено абсолютно все и нет никаких пределов. Я не знаю, как мы оказались у меня в квартире, и, как только вошли, он набросился на меня, как голодный зверь. Я была в сознании, но сопротивляться не могла, даже когда он причинял мне дикую боль, рвал мои волосы, вдавливал мою голову в каменный пол в ванной так, что из носа шла кровь. Я не знаю, сколько это продолжалось – наверное, всю ночь. В какой-то момент я отключилась, а когда открыла глаза, я все так же лежала на полу, было уже утро и в квартире никого не было. У меня остались огромные синяки и ссадины по всему телу, губы были искусаны и разбиты, глаза заплыли, волосы вылезали клочьями. Но я не чувствовала боли, вообще ничего не чувствовала, как будто от меня осталась одна оболочка, как будто он, как паук, высосал из меня всю жизнь. Я провела в этом состоянии весь день – просто лежала в постели и не могла двинуться. А вечером включила телевизор и узнала о трагедии на вилле «Магнолия» – все новости были только об этом. И тогда я узнала Риккардо дель Оро. Узнала, что он мертв. И что почти все люди на вилле, сорок девять человек, погибли от его рук.

Несколько дней я жила как в кошмарном сне – просто не могла думать о том, что случилось. Что перед тем, как убить всех этих людей, он был здесь со мной. Я не выходила из квартиры, а на работе сказала, что подхватила тяжелый грипп. Я боялась, что кто-то видел нас вдвоем и меня придут допрашивать, боялась позора, того, что мое имя будет навсегда связано с именем этого монстра, которому я сама, добровольно, далась в руки, позволив делать со мной что угодно. Но больше всего я стала бояться саму себя – мне казалось, что внутри меня теперь живет какая-то дикая, бездонная тьма и она вот-вот поглотит меня. Я улетела из Рима, ни с кем не попрощавшись, и, уже когда собирала вещи, обнаружила, что пропали часы – подарок деда, его наследство. Я всегда брала их в путешествия как талисман, и в комнате они лежали на столике рядом с кроватью. Меня тогда, в таком состоянии, пропажа даже не очень расстроила, но потом я узнала, что дель Оро был помешан на древностях. Он был одержим ими и, чтобы добыть некоторые экземпляры для своей коллекции, совершил несколько грабежей и убийств, которые долгое время не удавалось раскрыть – он не оставлял свидетелей.

А еще я не могла найти фотографию. Накануне я забрала из лаборатории отпечатанные фото из этой поездки, собиралась показать друзьям, и в тот вечер снимки остались разложенными у меня на столе. Не знаю, почему он взял именно этот снимок – наверное, потому, что я тут получилась лучше, чем на других. Тогда мне стало совсем страшно. Я была уверена, что меня и моих друзей, которые были на фото, найдут и убьют, поэтому оборвала со всеми связи. Но, судя по всему, в день преступления этих вещей у Риккардо с собой не было, иначе полиция бы меня точно нашла. Я не знаю, куда они потом делись. Андрису и сестре я сказала, что подарок деда у меня украли. Они, конечно, заметили синяки, но к тому времени прошло уже две недели, и я сказала, что упала с велосипеда, когда каталась по скалам на побережье. В то время я действительно часто каталась, у меня даже был горный велосипед, и мелкие травмы уже случались, так что это не вызвало подозрений.

А потом я узнала, что у меня будет ребенок. Ты. И хотя я могла забеременеть от Андриса, я точно, с первой секунды, знала, кто отец. Я чувствовала тебя каждой клеткой тела как что-то чужеродное, как какого-то паразита, который вытягивал из меня все силы. Я бы избавилась от тебя вовремя, но соображала не очень хорошо, поэтому не выбросила тест сразу, и Андрис нашел его. Он стал радоваться, что у нас будет ребенок, он не понял бы, если бы я сделала аборт, и ушел бы от меня. Все девять месяцев я тайно надеялась, что беременность прервется. Я пыталась избавиться от тебя – пила кофе и энергетики, поднимала тяжести, даже била себя кулаками в живот. Но напрасно – ты оказалась живучей и родилась совершенно здоровой.

Думаю, Андрис все же о чем-то догадался. Он очень радовался, когда ты родилась, а потом однажды взял тебя на прогулку, и после того, как вы вернулись, что-то изменилось. Он стал относиться к тебе как к чужой и ко мне тоже стал холоден, с работой у него не заладилось, с бизнесом тоже, и он просто дни напролет просиживал в мастерской. А я осталась наедине с тобой. Потом появилась Хэйни, и я надеялась, что, если второй ребенок будет нормальным, это спасет меня и семью, и так и случилось – Хэйни стала для нас всех лучиком во мраке, она даже полюбила тебя. А я не смогла тебя полюбить. Если бы ты знала, Сэйнн, сколько я раз я мечтала о том, что тебя просто не станет. Что однажды мне сообщат, что тебя сбила машина, или ты смертельно заболеешь, или еще что-то – и последний след Риккардо исчезнет с этой земли, а я смогу исцелиться от этого кошмара. Но с тобой никогда ничего не случалось – вместо этого погиб Андрис. А потом появилась Герцен. Она сказала мне, что таких детей, как ты, в мире много и вы несете в себе первозданную тьму. Но что, если с вами обращаться правильно, вы не опасны и вам нужна помощь – кто-то должен научить вас ориентироваться в мире и сдерживать свою силу. Тогда я окончательно поняла, что ты монстр и что я дала этому монстру жизнь. Я решила, что повешусь, когда Герцен уйдет, и рассказала ей правду. Рассказала о том, как ты появилась на свет. Никогда не думала, что открою свою самую страшную тайну почти незнакомому человеку, но что-то в ней такое было… исцеляющее. Она успокоила меня и пообещала сделать все, чтобы ты была нормальным членом общества. Я разрешила ей делать с тобой все, что она захочет, лишь бы я тебя больше не видела. Дальше ты знаешь…

Мать замолкает и долго сидит, уронив голову на руки. В тишине громко и противно щелкает стрелка настенных часов – как будто кто-то очень нервный заламывает пальцы, из кухни пахнет томатным соусом и кондиционером для белья. Густой, мягкий аромат дома окутывает меня, накрывает огромным тяжелым одеялом. Мне душно под ним и не терпится поскорее выбраться.

Риккардо дель Оро – мой отец. Странным образом меня это радует. И это многое проясняет – во всяком случае, то, что в этой семье я всегда чувствовала себя чужой.

– Те деньги, которые отец… твой муж незадолго до смерти снял со счета… Три тысячи евро. Ты знаешь, на что он их потратил? – спрашиваю я, прервав тишину.

Мать вздрагивает, трет пальцами виски, глядя прямо перед собой. Осторожно поворачивает голову:

– Нет. Андрис сказал, что вложил их в новый бизнес, что решил работать с командой подрядчиков. Я была зла на него, конечно, – мы очень нуждались в деньгах – и потом даже искала в его мастерской счета, договоры, пыталась узнать, кому он заплатил эти деньги и не удастся ли их вернуть. Но ничего не нашла, со мной тоже никто не связывался… А я была не в состоянии всем этим заниматься. Я жить не хотела, Сэйнн…

Я отворачиваюсь, когда она вытирает ладонью слезы с бледных щек. Мне ее не жаль. Она всю жизнь считала, что я – причина ее несчастий. Не брак с человеком, которому она не могла довериться и который годами просто ничего не делал, не жизнь в маленьком городке, где нет нормальной работы, тогда как тетя много раз предлагала ей переехать в Леуварден. Мать зовет меня монстром, и она права, но ведь она даже и не пыталась обращаться со мной по-человечески.

– Ты еще что-нибудь можешь вспомнить о Риккардо? – спрашиваю я. – Он с кем-нибудь разговаривал в тот вечер? К вам кто-нибудь подходил, пока вы были в баре?

– Нет. – Она снова упирается взглядом в стену напротив. – Но я помню, что кто-то ему звонил. Мобильные телефоны тогда были редкостью, и у него был с собой телефон – тонкая черная «раскладушка», безумно дорогая. Вроде бы звонок был от его босса и речь шла о каком-то испытании. Но, честно говоря, я не хочу этого знать.

Она все так же неподвижно сидит, уставившись в одну точку, когда я кладу на стол перед ней связку ключей от дома и иду к дверям. На пороге оборачиваюсь, вспомнив, как знаменитый инспектор Коломбо, еще одну вещь:

– То кафе, в котором ты работала и где вы встретились… Как оно называлось?

Мать вздрагивает и поднимает голову. Секунду мне кажется, что она ничего не скажет, но потом она отвечает:

– «Эрис». Оно тогда было новым и сразу стало модным. Даже не знаю, есть ли оно теперь.

Мне даже не надо знать адрес, хотя заведений с таким названием, наверное, немало. Именно это кафе я видела перед тем, как растянуться на асфальте. Там, в воспоминаниях, когда-то принадлежавших Риккардо, я слышала знакомый женский голос. Голос моей матери.

Кажется, я стою слишком долго, и мать смотрит на меня – сначала с вопросом, потом с нарастающей тревогой. Я быстро ухожу не прощаясь.

Отец очень следил за своим велосипедом, регулярно протирал его тряпкой, смазывал цепь и шарниры, менял изношенные детали. И его выводило из себя, когда я бросала свой детский велик где попало – иногда в траву, иногда просто прислонив к стене дома. Он не знал, конечно, что я часто так делаю именно для того, чтобы его позлить. Замыкать велосипед в Нидерландах привыкаешь очень быстро, даже если отходишь всего на минуту. За год в стране пропадает более ста тысяч железных коней, а в Амстердаме и некоторых других больших городах кража велосипеда – самое частое преступление, поэтому замок нередко стоит почти как сам байк. У отца был как раз такой – толстая металлическая цепь в виниловой обмотке и крепкая защелка. Отомкнув замок, отец наматывал цепь под сиденьем и снова замыкал, так ее почти невозможно было потерять во время поездки. Все это он долго и нудно мне объяснял, когда я получила свой первый подержанный Wheeler для поездок в школу:

– Ты должна научиться беречь свои вещи, Сэйнн. Мы не сможем покупать тебе новый велосипед каждую неделю, поэтому следи за ним – всегда замыкай, а перед тем как ехать, закрепляй замок. Никогда не оставляй его в корзине или на руле – так он может выпасть или его могут украсть.

Когда он в третий раз долго и обстоятельно демонстрировал мне, как обращаться с замком, мне захотелось накинуть эту цепь на его толстую красную шею, замотать потуже и соединить концы защелки, а ключ выбросить. Но я заметила, что соседка вышла на порог и смотрит на нас, поэтому просто кивнула.

Отец не переставал сетовать на то, как быстро мои вещи ломаются и изнашиваются. В моей комнате часто перегорали лампочки, даже энергосберегающие, останавливались часы, а новая одежда буквально превращалась в клочья за пару недель. Вещи будто чувствовали мою тяжелую, деструктивную энергию. Отец не уставал напоминать мне о том, как дорого я обхожусь семье, включая воду для душа, который я любила принимать, и электричество для лампы, при которой я читала до поздней ночи.

– Составь список, сколько я тебе должна, – сказала я ему однажды, после того как он наорал на меня за сломанный карандаш. – Я отдам тебе деньги, как только начну работать.

Он только фыркнул и ушел в свою мастерскую, и я тоже ушла, хлопнув дверью погромче – я знала, что он услышит и его это разозлит. А через два месяца его не стало. Когда я поняла, что случилось, то первое, о чем подумала, – хотя бы за электричество мы в расчете.

Теперь мать вряд ли заметит, что на связке нет одного ключа – от гаража. Хотя я пообещала ей покинуть этот дом навсегда, в этот, последний раз я не спешу уходить. Я стою напротив дома под старой липой, в темноте, пронизанной дождем, и терпеливо жду. Наконец все окна с этой стороны дома гаснут – значит, мать ушла в спальню или ванную. Тогда, стараясь держаться в тени деревьев, я пробираюсь к гаражу и после недолгой возни открываю его. Я помню, как поднять старые ворота, чтобы их не заклинило, – у отца это редко выходило, он смешно ругался при нас, детях, заменяя нецензурную брань обычными словами, и бежал в свою мастерскую за масленкой.

Велосипед все так же висит на дальней стене. Черная краска с рамы местами облезла, руль и педали покрылись ржавчиной и тускло блестят в свете фонарика на смартфоне, но сомнений нет – это тот самый велик. Мать сохранила его, и, судя по состоянию, велосипедом не пользовались уже много лет.

Замок, уже совершенно ржавый, все так же намотан под сиденьем, винил потрескался, обнажив крепкую цепь. Ключ был только у отца, и после того, как его связку покорежило от высокого разряда, скорее всего, замок не открывали. Велосипед простоял тогда в узком проходе между домами почти неделю, прежде чем его заметил кто-то из соседей и завел во двор. Каким-то образом за все это время велик не угнали – все-таки городок у нас маленький, новости разносятся быстро, и вряд ли кто-то хотел тогда приближаться к нашему дому. Но, если отец действительно собрался уезжать, а потом что-то забыл и вернулся к дому, он бы обязательно замкнул свой велосипед. Или он просто не успел это сделать, когда кинулся спасать Ливня? Но, стоя в этом проходе, он бы его не увидел, для этого ему пришлось бы вернуться во двор, а значит, оставить свой драгоценный велик без присмотра.

Я закрываю гараж и бросаю ключ в сточную канаву, он звякает, исчезая в темноте. И ухожу не оглядываясь. Дождь усиливается, превращаясь в потоки, я иду сквозь него, сквозь холодную черноту в желтых полосах уличных фонарей, как сквозь ясный день, – тьма, что клубится в моем сердце, намного чернее той, что вокруг.

Уже на вокзале я пишу Ливню: «Ты дома?» – и он отвечает через пару секунд: «Приезжай».

Занимательная генетика

Текущая версия статьи не проверялась опытными участниками. Проверки требуют 27 правок.

«…Риккардо дель Оро с юности вращался в криминальных и оккультных кругах и, по словам знакомых, считался одиноким волком. У него было много поклонников и большая сеть связей, но не было ни близких друзей, ни постоянной девушки, ни напарника. Он не раз привлекал к себе внимание полиции и дважды представал перед судом – один раз за изнасилование, а второй – за кражу редкой коллекции гравюр, но в обоих случаях обвинение сняли, не собрав достаточно доказательств…

…Родители Риккардо погибли в автокатастрофе, когда ему было девять лет. До двенадцати он жил в приюте для детей с проблемами социальной адаптации, спонсируемом организацией «Рассвет», и считался одним из самых трудных подопечных. Потом его нашли и забрали к себе дальние родственники (источник не указан 236 дней), и о последующих годах его жизни, вплоть до самого преступления, практически нет достоверных сведений…

…Мотивы, которые привели к массовому убийству, до сих пор до конца не выяснены. Следствие рассматривало версию, что Риккардо так отомстил за годы, проведенные в приюте, где, по некоторым сведениям (источник не указан 372 дня), постоянно терпел издевательства и насмешки как со стороны других детей, так и со стороны персонала. Также двое его знакомых, пожелавших скрыть свои имена (источник не указан 465 дней), сообщили полиции, что Риккардо незадолго до трагедии упомянул, что готовится к важному экзамену, и видели у него кольцо с черным бриллиантом, которое он назвал самым дорогим подарком в своей жизни, судя по всему, имея в виду не цену изделия, а что-то еще. В связи с этим одна из версий случившегося – что он совершил преступление как часть инициации в члены некого темного культа…»

Пока поезд везет меня в Гронинген, я листаю Википедию и снова вспоминаю мужчину из кафе. Мог ли он тоже приходиться мне родственником? Дедом? Нет, слишком молод, даже с учетом того, что дискорды часто выглядят моложе своего возраста. Кем бы он ни был, он был звартхартом, как и Риккардо. И он знал, кто я, он искал меня и нашел, но вместо того, чтобы обратить меня в свою веру, он дал мне ключ и позволил спокойно уйти. Потому что знал: я и так никуда не денусь. Тонкий расчет, и теперь я следовала ему, следовала чужому плану, двигаясь, как заводная кукла в часах, по дорожке, заданной мастером. Но кто мастер? Кто ведет эту игру?

Я просматриваю еще несколько статей из списка источников – ссылки на прессу, освещавшую события после теракта, но там практически нет новой информации. Потом убираю телефон в карман, откидываюсь на сиденье и закрываю глаза. До Гронингена остается всего несколько минут. Вагон почти пустой, по ногам тянет сквозняком, где-то плачет ребенок, и размеренный голос из динамиков вежливо напоминает, чтобы при выходе не забыли просканировать чип-карту… Сквозь шум я не слышу, а скорее чувствую, как кто-то опускается на сиденье рядом со мной. Воздух приходит в движение, мягкая обивка прогибается под тяжестью другого тела, и меня окутывает острый, терпкий аромат – дождя, мокрой ткани… и еще чего-то горючего, опасного и такого, чего в вагоне не должно быть.

Я открываю глаза, но рядом никого нет. Только столик возле моего сиденья откинут – а я точно помнила, что не пользовалась им, и на серой пластиковой поверхности лежит кольцо. Платина обрамляет черный бриллиант сложным изящным узором, похожим на невесомое кружево, и грани глубоко черного камня не отражают свет – они его поглощают, и кажется, что с каждой секундой в вагоне становится темнее.

«De volgende halte is: Groningen» [30], – слышится из динамика у меня над головой. Поезд сбрасывает скорость, подъезжая к станции, той самой, на которой три дня назад Лаура упала на рельсы. Самые нетерпеливые пассажиры уже встают с мест, вынимая чип-карты. Времени подумать не остается. Я оглядываюсь по сторонам, потом хватаю кольцо, прячу его во внутренний карман куртки и тоже встаю.

И, только уже сойдя на перрон, понимаю, что за запах меня встревожил. Я ощущала его на вокзале в Риме. Пахло порохом.

– Я должен был догадаться, – повторяет Ливень в четвертый раз и снова ставит на стол свою чашку, так и не сделав глотка. Сегодня это снова травяной чай, который на вкус как сено с ментолом. Ливень предложил его мне, но я отказалась и потребовала кофе. – Я думал, что он узнал о Дискордии, узнал, кто ты. Но, скорее всего, ему просто сообщили результаты теста на отцовство.

Мы снова сидим в комнате Ливня на его кровати. Дверь соседней комнаты, в которой жил Мик, оклеена бумажными лентами с печатями полиции.

– Я тоже могла бы догадаться, на что он мог потратить те три тысячи евро, – говорю я. Допиваю кофе и тянусь к стеклянному кофейнику за добавкой. – Скорее всего, тест был нелегальный. Обычный стоил бы пару сотен, но там нужно согласие матери, свидетели и стандартный образец – слюна или кровь. Но он, скорее всего, использовал что-то, что мог собрать незаметно, – волосы с моей расчески, например. Такие тесты намного дороже, особенно без документов.

Ливень поднимает брови:

– Ого, да ты просто эксперт! Откуда такие подробности?

– От сестры. Она рано поняла, что хочет пойти в медицину, а в школе увлеклась генетикой, начиталась разных историй и рассказывала их всем, кто способен был слушать. Не исключено, кстати, что именно она подала ему эту идею.

– Интересно. Допустим, он выяснил, что ты ему не родная дочь, но случилось это буквально накануне его гибели. А ненавидеть тебя он начал гораздо раньше. Думаешь, он как-то узнал о связи твоей матери и Риккардо?

– Вряд ли, иначе он это просто так не оставил бы – он был человеком очень консервативных взглядов. Но что-то он знал или, во всяком случае, подозревал. И наверное, кто-то платил ему за молчание. Иначе, честное слово, я понятия не имею, на что мы жили – при мне он почти не работал.

За окном давно уже ночь, и звуки засыпающего города тонут в шелесте дождя, дождь ловит их в свои сети, прячет на дне каналов. Я ставлю кружку на подоконник, сбрасываю гориллошлепанцы, уже ставшие моими, и с ногами забираюсь на кровать. Ван-гоговский плед со «Звездной ночью» приятно щекочет босые ступни – искусство все же может приносить немало удовольствия. Какое-то время я думаю, потом вслух подвожу итог этого странного дня:

– Я появилась на свет только потому, что мою мать изнасиловали, и она всю мою жизнь меня ненавидела. Мой настоящий отец – террорист и психопат, который убил полсотни человек, и никто даже толком не знает почему. Моя наставница покончила с собой, моего бывшего парня застрелила полиция, и, куда бы я ни пошла, вокруг меня люди сходят с ума и творят такое, что даже в фильмах ужасов показывают только намеками. Знаешь, если бы я умела страдать, то уже решила бы, что жизнь не удалась. Но я не умею, поэтому будем разбираться дальше.

Я замолкаю и уже думаю о следующих задачах – надо позвонить Хэйни и попросить ее кое-что сделать. А Ливень вдруг говорит:

– Сэйнн, я все равно тебя люблю.

И тоже замолкает и только смотрит на меня – прямо, бесстрашно и с какой-то невозможной надеждой. Так смотрят пленные перед расстрелом. Я видела в старых фильмах о войне, как самые храбрые отказываются от повязки на глаза, потому что до конца не хотят сдаваться. Потом Ливень берет мою левую руку обеими ладонями, бережно, будто я сделана из хрупких кристаллов, склоняет голову и целует темную печать на моем запястье. На секунду мне кажется – он упадет замертво, но я чувствую его горячее дыхание на своей коже и не двигаюсь, не отнимаю руку.

Он никогда не признавался мне в любви. Я со школы знала, что он в меня влюблен, и он всячески это показывал, но прямо не говорил никогда. Мы даже переспали, но не говорили о чувствах – он просто был рядом, не облекая их в слова. Меня это устраивало, потому что я понятия не имею, что отвечать на признания. «Очень приятно»? «Хорошо, буду знать»? Или все же «Спасибо, что поделился»?

– Ливень, я не знаю, что это значит, – говорю я, когда он поднимает голову. Смотрю в его светлые, лучистые глаза, а он смотрит в мои, полные тьмы, и не отводит взгляд. – То есть я знаю, что есть такое чувство. Я много слышала о том, как оно толкает людей на большие подвиги и на большие глупости. Но мне оно непонятно. Не то чтобы я совсем не испытывала к людям ничего хорошего – некоторые нравятся мне больше других, по некоторым я даже иногда скучаю. Но любовь для меня – она где-то в районе Сатурна. Я знаю, что есть такая планета, но для меня ее как бы нет, потому что в моей галактике она ничего не значит. Она просто строчка в энциклопедии с набором параметров. Нет смысла их запоминать, потому что они мне никогда не пригодятся.

Мне кажется, мои слова его расстроят, но я опять не угадываю. Ну что такое у людей с чувствами, просто совсем никакой логики в них нет.

– Знаешь, Сэйнн, я теперь думаю: не обязательно все понимать, – отвечает Ливень. – Чем-то можно просто быть, достаточно просто признать его право на существование. С Сатурном и любовью примерно так.

Я касаюсь пальцем лежащего рядом на кровати смартфона. На часах пять минут третьего. Ливень тоже смотрит на часы, отпускает мою руку, оглядывается на свой стол, на котором в беспорядке разбросаны маркеры и листы бумаги с какими-то набросками. Сегодня я отвлекла его от работы, которая так и останется незаконченной, и я замечаю в его взгляде тревогу. Потом он снова поворачивается ко мне, и тревога все-таки прокрадывается в голос:

– Мне завтра надо в универе появиться и хоть какие-то скетчи принести, иначе выгонят. Так что пора спать, наверное…

– Отличная идея. – Я стаскиваю футболку через голову, потом снимаю надоевшие за день джинсы, бросаю одежду на пол и откидываю край одеяла. – Ливень, тебе девушки говорили, что у тебя странные вкусы относительно постельного белья? В прошлый раз были египетские фрески, а сегодня вообще дикость какая-то.

Белую простыню покрывают цветные, очень детальные изображения растений – в виде дождевого облака, с листьями как проволочный забор, в ровную клетку, с цветками, похожими на яйца фантастической птицы. Я не специалист по ботанике, но думаю, что нигде на нашей планете такое не растет. Между рисунками – отрывки текста, напоминающего арабскую вязь.

– Это Кодекс Серафинии, – говорит Ливень, глядя мимо меня на простыню. – Энциклопедия неизвестного мира, написанная непонятным языком. Меня восхищает эта работа, мне кажется, это очень круто – создать целый мир в таких подробностях. Но могу тебе дать другой комплект, однотонный. Я на полу лягу, если что. У меня есть спальник.

– А я не хочу, чтобы ты ложился на полу.

Я тяну его за рукав толстовки, медлю секунду, будто зависнув над краем пропасти перед прыжком, а потом целую в губы. Не то ощущение, как тогда вечером, но мне кажется, что я уже начала различать, когда меня любят, а когда просто хотят. Оказывается, есть разница, и огромная.

А он зарывается лицом в мои волосы, целует шею, плечи, шепчет на ухо:

– Я не знаю, что будет дальше, не хочу знать.

Но сейчас просто позволь этому быть.

И тьма смыкается над нами.

Утром, в начале восьмого, меня будит звонок Хэйни. Она успевает набрать мой номер раз пять, пока я ищу в постели телефон, перелезаю через спящего Ливня и шлепаю в гориллотапках на кухню. Голос у сестры встревоженный:

– Сэйнн, привет! Я только что звонила маме, она в слезах, но ничего толком не говорит, сказала только, что ты приходила. Что там у вас опять случилось?

– Э-э-э… Ничего. Как обычно. Я заходила… вернуть кое-какие вещи и, наверное, этим напомнила ей, что существую, и она расстроилась. – Я кладу телефон на стол и включаю громкую связь. Вынимаю из кофеварки фильтр и вытряхиваю гущу в ведро для биоотходов. – Но ничего, это скоро пройдет.

– Ты думаешь? Она там чуть не на грани инфаркта, сказала, что ты ей теперь не дочь… и все такое.

– Угу. В общем, ничего нового. – Я засыпаю новую порцию кофе, проверяю, достаточно ли воды. – Ты сама знаешь – она от меня отрекается на всю жизнь примерно раз в полгода. Надеюсь, в этот раз ее на дольше хватит.

Хэйни часто говорит, что ей больно оттого, что мама так ко мне относится. Это еще один пример того, как чувства одних людей мешают другим жить. Сестра вздыхает:

– И она все еще уговаривает меня не ехать на конференцию.

В трубке слышится гул университетского кампуса – голоса студентов, велосипедные звонки и шаги Хэйни по усыпанной гравием дорожке.

– На какую конференцию? – спрашиваю я, занятая кофе и потерявшая нить разговора. И, хотя мы говорим без видео, я хорошо представляю, как сестра закатывает глаза.

– Я тебе сто раз про нее рассказывала, ты вообще слушала?! Конференция по медицинской этике, международное событие…

– Прости, научные тусовки – это не мое. Так это та, которая будет проходить в конгрессцентре? И ты тоже участвуешь?

– Да, это она. В каком смысле «тоже»?

– Мой новый ментор. Доктор-реаниматолог, харизматичный, наглый итальянец, выглядит как голливудский мафиози, готовит как бог. Как раз познакомитесь, он тебе понравится.

– Ого, заинтересовала. Как его зовут?

– Анджело Асиано.

– Шутишь?!

– Какие тут шутки, – вздыхаю я. – Увы, мне не удалось пока от него отделаться.

– Так он и есть твой ментор? Тот самый Асиано, который работал в горячих точках? Который был в репортаже National Geographic?

– Я такое не смотрю. Но, может быть, он что-то такое рассказывал, что работал в разных странах… Слушай, так ты что, его знаешь?

– Да я… – Хэйни даже задыхается от волнения. – Я прочитала все его статьи и все материалы о нем. А когда узнала, что он приедет на конференцию, тоже сразу подала заявку, думала, может, удастся познакомиться. Я тебе о нем рассказывала, когда ты была в Риме. Помнишь?

– Нет.

– Ну Сэйнн! Ты просто не слушала, как всегда. У него основная специальность – медицина катастроф. Он же герой. Он практически Индиана Джонс!

– Точно. Кнута и шляпы только не хватает. И чего вы его все так любите? Ливень к нему прямо прилип, даже доклад послушать напросился. И как вы, светлячки, так теряете голову от первого встречного?

– Ну спасибо!

– Не обижайся. Кстати… – Я наконец просыпаюсь окончательно и вспоминаю, зачем собиралась ей позвонить. – Хэйни, у меня есть к тебе просьба.

– Оу! Что я такого могу сделать, чего не может наследница богини? Говори.

– Я привезу тебе одно вещество, чтобы ты выяснила, что это. У тебя же есть личный доступ в лабораторию?

– Да… э-э-э… Сэйнн, а что за вещество? Если это наркота какая-нибудь…

– О нет, вряд ли. И ты же не продавать его будешь, а просто сделаешь анализ, хотя бы самый базовый. Мне правда очень, очень нужно.

Пауза. Потом Хэйни спрашивает:

– Я правильно понимаю, о чем речь?

– Думаю, да.

В динамике слышится напряженное сопение – сестра борется со своей совестью и с любопытством, и любопытство явно побеждает. Наконец она говорит:

– Ладно, привози. Только лучше до обеда, я тут в это время одна, и у меня еще работы навалом.

– Уже еду. Ты золото!

– Угу. Если меня за это выгонят, будешь платить мне пособие по безработице. Все, пока. Набери, когда будешь в кампусе.

Ливень еще спит – на животе, обняв подушку, спутанные пряди почти закрывают лицо. Я останавливаюсь на пороге комнаты, на секунду представив, что так было бы каждое утро. Вот я бужу его, ищу зарядку для телефона, бросаю в сумку наушники и проездной, жую бутерброд – тостовый хлеб, масло, шоколадная крошка, и, пожалуйста, купи сегодня горький шоколад вместо молочного, он не такой приторный, от этого аж зубы сводит. Будешь кофе? Вставай, а то остынет, вечно ты пьешь чуть теплый, меня от такого тошнит. А Ливень жмурится сонно, как котенок, которого принесли в теплый дом с холодной улицы, сидит на краю кровати – одеяло со странным принтом поверх голых плеч, босые ноги на пушистом ковре, на полу разбросаны фломастеры…

Копики, да, я помню, они называются копики, – семь евро за штуку, с ума сойти, в моем детстве пачка из двадцати четырех цветов стоила в Jumbo[31] три пятьдесят, но мне ее не покупали. Вот мы сидим в маленькой кухне, на холодильнике прикреплена магнитом фотолента из автомата в римском аэропорту – летали в отпуск, кривлялись в камеру, от вспышки у нас у обоих острые скулы и блестящие, как в лихорадке, глаза – дурацкая идея, не люблю фотографироваться, но надо было убить время в ожидании рейса. На столе одинаковые чашки из IKEA, на двери календарь с видами природы и днями рождения всех знакомых. И целый долгий день впереди в рутинных заботах, за которым настанет вечер.

И мы снова сойдемся под крышей съемной квартиры на окраине города: он, солнечный мальчик в стране бесконечных дождей, и я, девочка с темным сердцем, в котором тонет, как в глубоком колодце, самый яркий свет.

Я встряхиваю головой, прогоняя видения. Они такие живые, что мне на секунду кажется – Ливень подсмотрел их. Но он по-прежнему спит, когда я собираю свои вещи, проверяю в рюкзаке ампулу и выхожу из дома. Через пару часов я ныряю в пеструю толпу студентов рядом с кампусом VU Amsterdam, и в городе все еще утро – хмурое, прохладное, пахнущее той особой свежестью, какая бывает только у моря. Белые флаги с голубым грифоном хлопают на сыром ветру, над Амстердамом кружат чайки. Как будто это не город, а тонущий в битве корабль и они предвкушают добычу.

Золото наших душ

Мы с Карелом никогда друг друга не любили, ведь мы оба были дискордами. Но мы были, как говорят голландцы, две руки на одном животе [32] – мы стоили друг друга, у нас было схожее отношение к жизни, схожие ценности и интересы. Карел тоже литрами пил кофе, обожал ночные городские тусовки, вкусную еду, секс, терпеть не мог слишком эмоциональных людей и задушевные разговоры.

Поэтому мы хорошо подходили друг другу, получали удовольствие от отношений и никогда не ссорились. Не знаю, сколько влюбленных пар могут похвастаться тем же. Но с тех пор, как Карел исчез из моей жизни, я о нем почти не вспоминала.

То есть мне было не совсем уж все равно – я не пожелала бы ему такой судьбы, но поменяться с ним местами я была не готова. Обычные люди привязываются друг к другу, а лампириды вообще готовы умереть за близкого человека или даже за незнакомого, но дискордам это не грозит. Жизнь и так достаточно опасная штука, так что спасибо, не сегодня.

Что Карел собирался мне сказать или сделать перед тем, как открыл стрельбу на площади? Зачем ждал меня? Этого я уже не узнаю. Я удалила наш последний чат в мессенджере – к счастью, это можно сделать для обеих сторон – и теперь просто надеюсь, что, когда его телефон проверят, никто не пристанет ко мне с вопросами. А между тем у меня самой они только множатся.

Один из ответов приходит неожиданно, пока я пью кофе, сидя на скамейке в кампусе, и Ливень скидывает мне ссылку с новостного сайта. Парень, напавший в кафе на свою подругу, погиб сегодня утром. Причина смерти – самоубийство, детали не раскрываются. Перед смертью он опубликовал пост на своей странице с их последним совместным фото и просил у всех прощения.

Я отправляю в ответ эмоджи с рукой у лица – в знак того, что это все уже как-то слишком, – и решаю наконец поехать домой, чтобы немного передохнуть. Кажется, с тех пор, как я сбежала из своей квартиры, прошел уже целый месяц.

Город плывет мне навстречу огромным сплошным потоком. Амстердам похож на текучую воду даже там, где нет каналов, – он в постоянном движении, и его гладкая сверкающая поверхность обманчива. Под ней таится мутная вода, в которой не слышно звуков, и грязное илистое дно, усыпанное осколками разбитых жизней. Каналы регулярно чистят, вылавливая из них всякую дрянь, а вот с душами людей этого, к сожалению, не делают.

Парень из кафе, сосед Ливня, Лаура, Карел и те, кто устроил погром на римском вокзале, не имели четкого намерения совершить что-то ужасное. После того как их коснулись посланники звартхартов, они просто поддались самому первому деструктивному порыву. И направили его на то, что давно ненавидели, но сдерживались, – на родителей, которые слишком давили, на туристов, на девушку, которую подозревали в измене. То есть общий мотив все же можно найти. Но мой настоящий отец… Его преступление было слишком хорошо спланированным для случайного порыва.

Я пытаюсь вспомнить, где оставила свой велосипед, и, не вспомнив, решаю поймать такси. Но пока выбираюсь из переулков к площади Дам, мне звонит Хэйни:

– Сэйнн, привет. Я получила результаты по твоей ампуле. Решила позвонить, потому что я уже ухожу и не успею написать имейл. Но там особо и писать нечего…

Я останавливаюсь в толпе посреди улицы, будто мне в лоб уперлось дуло пистолета.

– Что там?

Секунда перед тем, как звучит ответ, кажется мне вечностью.

– В основном хлорид натрия, – говорит Хэйни спокойным уверенным тоном студенткиотличницы. – Изотонический раствор плюс витамины – В2, фолиевая кислота и некоторые другие. В целом состав очень похож на тот, который используют в банановых пакетах [33], только чуть другие пропорции, из-за этого цвет не ядовито-желтый, как обычно, а красивый золотистый. Но на свойства это не влияет… Сэйнн, ты там?

Какой-то старик едва не налетает на меня на своем велосипеде и громко ругается, лохматая рыжеволосая женщина с двумя детьми в коляскеприцепе бросает такой взгляд, как будто хотела меня сбить, но в последний момент передумала. Поток людей и велосипедов раскалывается, обтекая меня со всех сторон, как остров посреди бурной реки.

– Что? – отзываюсь я наконец, поняв услышанное. – То есть эликсир – это просто ампуладетокс для алкоголиков, и все?

– Ну вообще-то у этого раствора широкий спектр применения для коррекции электролитного баланса и…

– Черт… Хэйни, ты хоть понимаешь, что это значит?

– Э-э-э… что?

– Что никакого… – Я делаю над собой усилие, чтобы не орать, и отхожу к стене ближайшего дома. – Никакого эликсира на самом деле нет. И никогда не было. Менторы выдумали его, чтобы держать нас на поводке, чтобы мы слушались их и отказались от своей силы. А чтобы мы им верили, они придумали кучу бесполезной теории, целую церемонию устроили. Гребаный эффект плацебо. Не обязательно было летать за ним в Рим, такое волшебство можно купить в любой аптеке…

Глаза заволакивает тьма, от злости сводит скулы. Какой же я была тупой послушной овечкой! Я выполняла правила. Я верила Герцен и никогда не думала, что меня так легко обмануть.

– Давай не будем делать поспешных выводов, – говорит Хэйни после паузы. – Вдруг ты просто взяла не ту ампулу? Асиано же доктор, мало ли что у него было с собой, а такой раствор точно никогда не лишний…

Но я перебиваю ее:

– Нет. Эти ампулы невозможно ни с чем спутать, я их видела много раз. Он обманщик, Хэйни, он просто дешевый фокусник. И Герцен тоже была обманщицей.

– Но другие дискорды, те, кто принимал эликсир… Они же не умирали после двадцати одного года. Значит, это работает.

– Ну… не факт. – Тут мне приходится подумать, но я быстро нахожу нужное объяснение. – Возможно, мы не умираем уже давно. Контракт существует почти два тысячелетия, за это время наши гены могли измениться – мы хорошо приспосабливаемся. И эликсир стал неактуальным. Знаешь, я сейчас сомневаюсь, что он когда-либо вообще существовал. Мало ли что там написали в римских хрониках. Очередная легенда, вот и все.

– Но…

– Хэйни, у менторов нет никакой реальной силы против нас. Поэтому нас кормят сказками, откупаются от нас деньгами. И так боятся.

Хэйни вздыхает, и я понимаю, что она тоже боится. Еще бы, ведь она знает меня лучше всех.

– Сэйнн, я тебя очень прошу, не делай ничего непоправимого, ладно? – просит она тем голосом, каким обычно уговаривала отца взять на прогулку и меня, а не оставлять одну дома. – Возможно, все не так просто, как кажется. Хотя бы поговори с Асиано.

– Зачем? Чтобы услышать очередное вранье?

– Просто послушай, что он скажет, верить не обязательно. И… Сэйнн…

– Что?

– Как бы там ни было… Я благодарна им за этот эликсир. Потому что у меня все эти годы была сестра, которая не натворила глупостей, не угодила за решетку или в психушку. Я хочу, чтобы хотя бы это не менялось. Пожалуйста, не дай тьме взять верх. Может, ты и ее дитя, но она не все, что в тебе есть.

Такое может сказать только Хэйни. Она всегда верила в лучшее во мне, сколько бы я ни доказывала, что лучшего просто нет. Я обещаю ей, что не буду пока никого убивать, потом разворачиваюсь и иду обратно. До отеля, в котором остановился Асиано, совсем недалеко.

Асиано разбирает вещи, когда я врываюсь в номер. Держа в руках стопку футболок, он поворачивается ко мне с таким видом, как будто я вышла минуту назад и он ждал меня, чтобы продолжить разговор, даже двери не запер. Я останавливаюсь на пороге.

– Проходи, Сэйнн, присаживайся. – Он указывает на кресло возле окна. – У меня есть минут двадцать, потом мне надо идти, но, думаю, мы как раз уложимся.

В отеле много народу, а на первом этаже готовится какой-то фуршет, поэтому никто не обратил на меня внимания. Стянув рюкзак, я падаю в кресло.

– Я знаю, что в ампулах.

– М-м… – Асиано сосредоточен на том, чтобы уложить футболки в шкафу ровной стопкой. – Я не сомневался, что Хэйни умеет пользоваться лабораторным оборудованием. Из нее получится блестящий ученый, может быть даже знаменитость.

– Это она вам рассказала?

– Мне никто ничего не рассказывал. Просто, насколько я знаю, у тебя больше нет друзей, готовых оказать тебе такую услугу, да еще и так быстро. Конечно, есть еще Ливень, но он далек от медицины. Слава богу, учитывая эпизод с зеркалом.

– Зачем вы обманываете нас? – Я стараюсь говорить спокойно, но взгляд уже застилает черный туман злости. – Мы могли бы договориться. Может, дискорды бы даже просто так согласились на мир, если бы вы были с нами честны… Но вы врали. Герцен тоже врала, всю жизнь, с нашей первой встречи. А вы еще хуже. Вы использовали ее смерть для того, чтобы сделать ваше общее вранье более убедительным.

Его взгляд непроницаем, но лицо искажается болезненной судорогой. Асиано останавливается посреди комнаты, складывает руки на груди и смотрит прямо на меня.

– Я всегда был с тобой честен, Сэйнн, – говорит он. – Да, я не мог рассказать всего, но я тебе не врал. И Сара не врала.

– И вливала в меня витамины под видом магического зелья. Черт, поверить не могу, что я купилась на это представление!..

Я не чувствую обиды и боли. Не почувствую, даже если меня предадут все, кого я знаю. Но все равно, когда я думаю о том, что Герцен, с ее добрым взглядом и ангельской улыбкой, обманывала меня, мое сердце заполняет тьма. Такая, что я готова спуститься в царство мертвых, найти ее там и снова убить. А Асиано спрашивает очень спокойно:

– Разве ты не заметила в себе перемен после той ночи в клинике?

– О, хватит уже. Это могло быть что угодно – гормоны, аллергия…

– Но разве что-то из этого способно подарить дискорду чувства, даже ненадолго? Будем откровенны – я знал, ты доберешься до ампул, это был только вопрос времени. И хотя твоя выходка в ресторане была совершенно дикой, по итогу я даже обрадовался, что ты сама узнала состав эликсира – это освобождает меня от запрета его тебе называть. Но, Сэйнн… Неужели ты думаешь, что все эти столетия дискордов сдерживали инъекции витаминов? Ты-то себя знаешь, знаешь, на что способна. Разве такое возможно?

Я молчу. Он прав, но я все еще не понимаю, куда он клонит.

– Базовый состав эликсира действительно простой, – говорит он хорошо поставленным тоном университетского лектора. – Изотонический раствор имеет ту же концентрацию соли, что и кровь, это делает его универсальным растворителем. А витамины и фолиевая кислота – просто для поддержания сил, так как сама процедура связывания сущности все-таки очень стрессовая, даже при вашем здоровье. Золотистый цвет действительно для красоты – на самом деле раствор прозрачный, чуть желтоватый, но это выглядит не так эффектно, поэтому тут мы добавили немного красок и магического антуража. Но все это никогда бы не сработало без главного. Думаю, даже если ты не знаешь фармакологию, ты согласишься, что лекарство не станет лекарством, если в нем нет действующего вещества…

Он наклоняется к своему рюкзаку, стоящему на полу у кровати, вынимает одну ампулу. Жестом предлагает мне присесть в кресло у окна, садится в соседнее и протягивает мне ее на ладони. Жидкость за тонким стеклом сверкает золотыми искрами, и сначала мне кажется, что это просто свет из окна так падает, но потом я вижу – свет исходит из ладоней доктора, а внутри ампулы уже не просто раствор, а какая-то живая субстанция. У нее нет четкой структуры – это какой-то сложный узор, местами ритмичный, местами похожий на каракули золотым маркером, и он находится в постоянном движении, образы в нем перетекают один в другой. Здесь люди, дома, море, осенняя листва, строки текста на разных языках… Целая… жизнь?

Асиано протягивает мне ампулу, я беру ее, склоняюсь еще ниже. Передо мной появляются и исчезают лица, сменяются города и страны, огромное солнце то восходит над пустыней, то ныряет в океан. Студенты обливаются шампанским, раненые солдаты с обгорелыми лицами просят обезболивающего, дети, одетые в разноцветные тряпки, сжимают в худых руках плошки с водой… На секунду мелькает светлое лицо Герцен и ее каштановые кудри, она смеется, поднимает бокал сверкающего белого вина…

Не знаю, сколько времени я смотрю – может, пару секунд, может, час. Наконец я отрываю взгляд и выпрямляюсь, пытаясь собрать слова для вопроса.

– Что это?

– Жизнь, – отвечает Асиано. – В данном случае моя, но не вся – скорее те моменты, в которых больше всего света, даже если они выглядят кошмарными. Это то, что менторы передают вам.

– Передают? То есть вы как бы… заряжаете эликсир?

– Скорее мы используем его как проводник. Дискорды невосприимчивы к свету других людей, даже очень сильных лампиридов, если мы просто находимся рядом или касаемся вас. Но эликсир связывает этот свет, и, смешиваясь с вашей кровью, приводит ваши ритмы в некое подобие человеческих. Получается такая имитация души. Конечно, со временем ваша тьма побеждает, поэтому ритуал приходится повторять, но какое-то время, около года, наш свет живет в вас – а мы готовимся целый год, чтобы снова вам его отдать. Дело в том, что это тоже конечный ресурс и его приходится восстанавливать, иначе его не хватит нам самим для жизни. На самом деле я до конца не понимаю, как это работает, – в университете такому не учат, но кое-что есть в старых трактатах. Люди всегда пытались найти источник жизни. Врачи древности считали, что жизнь человека находится в сердце, в печени, в мозгу, у нее много разных названий – душа, ци, биополе… Я предпочитаю латинское слово pneuma, которое означает жизненную силу. Сегодня о человеческом теле знают несравнимо больше, его разобрали на атомы, гены и биохимические реакции, но мы пока так и не поняли, что делает нас живыми. Почему одни объекты одушевленные, а другие нет, как появилась жизнь и куда она уходит и почему некоторые рождаются физически живыми, но без души, без способности чувствовать что-либо? Я тоже не знаю ответов, конечно, но я верю в закон сохранения энергии. Если у лампиридов много света, можно и нужно делиться с теми, кто пуст, даже если это наполнит их всего лишь на время. После Ритуала вы по-прежнему не умеете любить, дружить, сочувствовать, но не так жаждете разрушений и хаоса, и это пока лучший эффект, которого удалось добиться. Причем если физическую жизнь у человека можно отнять насильно, то светом можно поделиться только по собственному желанию.

– То есть моя сестра и Ливень тоже могли бы делиться со мной светом таким образом? Почему тогда Хэйни не…

– Нет, – прерывает меня Асиано. – Те, кто испытывает к дискорду сильные чувства, не должны этого делать. Иначе они могут отдать слишком много. Отдать всю свою силу, и тогда их собственное сердце остановится.

Если верить ему – допустим на минуту, что он говорит правду, – значит…

– Значит, если кто-то добровольно отдаст свою жизнь, он может сделать из дискорда человека? То есть легенда об Элизе Черное Сердце – это правда? И… Герцен удалось это повторить?

Асиано отвечает не сразу, он выбирает слова, будто идет по краю скалы над пропастью:

– Легенда – она и есть легенда, Сэйнн. Она неоднозначна и не доказана, иначе называлась бы фактами. Но Сара верила, что какая-то возможность все-таки есть, раз появилась такая история. На самом деле случаев обращения дискорда в человека описано несколько, но ни об одном ничего достоверно не известно. Сара изучала этот вопрос, хотя ее коллеги, в том числе я, говорили, что она только зря тратит время, что это все равно что пытаться оживить каменную статую – романтичная идея, но далекая от реальности. Когда Сара узнала, что у тебя уже начали проявляться воспоминания твоего отца, часть той тьмы, которая в тебе от него, она поняла, что рано или поздно звартхарты тебя найдут. И они нашли, но кое-что она все-таки успела тебе отдать.

– Успела отдать мне… Свою жизнь?

– Да. Но, как видишь, ее хватило только на то, чтобы сделать тебя человеком на пару дней. Возможно, просто потому, что Сара уже была слишком ослаблена. Я надеялся, что ее смерть хотя бы не будет напрасной, но, как видишь, эффект оказался временным. Наверное, просто чужой свет не может в вас прижиться. Кстати, ведь неизвестно, что было дальше с Элизой. Вполне возможно, что не успели еще похоронить несчастного юношу, как все вернулось на круги своя. После того, что я наблюдал с тобой, я склоняюсь именно к этому варианту.

Я не возражаю. Я уже поняла, что свет Герцен что-то во мне изменил, иначе Ливня бы не было рядом. Но я не собираюсь об этом говорить – иначе Асиано уцепится за эту возможность, а вместо этого спрашиваю:

– Но вы все равно рассчитываете, что эликсир остановит обращенных дискордов?

– Я не знаю, Сэйнн. Я и в обычной своей работе никогда не знаю, поможет ли лекарство, даже если оно всегда помогало. Могу рассчитывать, надеяться, но знать – никогда. Даже если чужой свет не сделает вас людьми, но не даст стать чудовищами, уменьшит количество жертв – это уже очень много. Если бы мы всегда рассчитывали на стопроцентный эффект без побочных действий, человечество не получило бы ни одного важного медикамента, ни одной вакцины или операции. Медицина, как доказательная, так и альтернативная, – это мир компромиссов, видишь ли…

Опять философия. Я нетерпеливо перебиваю:

– Понятно. Вижу, к конференции вы подготовились хорошо, ваши слушатели оценят. Давайте ближе к делу. Вы знали, что Риккардо дель Оро был моим отцом? Герцен говорила вам?

По его взгляду я сразу понимаю – он знал. Асиано кивает:

– Да. Но я думал, что его история закончилась на вилле «Магнолия». Видимо, нет.

– Потому что погибли не все? Кто такая Мария Росси? Я не верю, что вы не знаете.

Асиано снова как-то странно на меня смотрит, как тогда, при первом нашем разговоре о ней, и я снова не улавливаю его настроения. Похоже, что он… смеется надо мной?

– Мария Росси тут ни при чем, но, если хочешь, мы поговорим о ней после конференции. Поверь, сейчас это не так важно, куда важнее то, что тебе нельзя быть на виду. Будет лучше, если ты некоторое время проведешь в каком-нибудь подходящем месте.

– Например?

– В Альпах есть один хороший центр…

– Центр чего?

– Восстановления душевного здоровья.

– То есть психушка?

– Нет. Пожалуйста, перестань называть такие учреждения этим словом. Это пережиток прошлого и причиняет боль тем, кому нужна помощь.

– А по-моему, психушка – она и есть психушка, нравится это ее обитателям или нет.

Асиано прикрывает глаза, стараясь погасить вспышку гнева. Это делают только лампириды и иногда обычные люди. Дискорды же, наоборот, когда злятся, смотрят прямо на жертву – так ей передается наша тьма.

– В этом центре есть разные программы. – Он говорит тихо, с бесконечным терпением, потом снова делает глубокий вдох. – В том числе для таких, как ты. Для тех, чья тьма способна отнимать жизни. Ты могла бы провести там пару месяцев, отдохнуть, пообщаться с себе подобными. Там хороший климат, прекрасная еда, экскурсии, пикники на природе…

И тут я взрываюсь:

– Пикники?! Вы что, смеетесь? Я не дам упрятать меня в дурдом. Кроме того, я ничего не сделала.

– Хорошо, позволь тебе напомнить – на прошлой неделе ты чуть не убила Лучано. И, если бы он сам не был дискордом, он бы умер. А потом ты использовала свою силу, чтобы причинить вред незнакомой девушке, которая только чудом отделалась легкими травмами. К тому же тот случай с твоей одноклассницей, Викторией, наводит на мысли о том, что…

– Ох, подумаешь! Вам просто нужен повод, чтобы упрятать меня в палату без окон с войлочными стенами. Вы просто боитесь. А если вы так боитесь, то не надо было соглашаться на просьбу Сары. Она знала, с кем имеет дело. А вот вы, по-моему, все еще не поняли. Я не человек. Я монстр.

– Ты не монстр, Сэйнн. Ты хотела бы казаться монстром, но ты просто маленькая одинокая девочка, которая не знает, что ей делать.

– Ну почему же. Знаю.

Асиано не успевает ничего спросить, когда я поднимаю руку, в которой все еще держу ампулу, и разжимаю пальцы. Она падает, сверкая в рассеянных лучах дневного света, потом еще секунда – и тончайшее стекло разбирается о серый ламинат, капли золота летят во все стороны, как искры от костра, и так же быстро гаснут.

Наверное, еще можно все решить мирно. Попросить прощения, попробовать договориться или в крайнем случае просто пообещать, что буду вести себя хорошо, и улизнуть по-тихому. Но я уже не вижу в этом смысла. И говорю:

– Теперь я понимаю отца, моего настоящего отца. Да, его поступок был диким даже для нас, но он, по крайней мере, остался верным своей природе, остался собой. И я останусь. Даже если мне ради этого придется умереть.

Я уже распахиваю дверь в коридор, когда Асиано говорит:

– Сэйнн, ты погибнешь. Ты совершаешь ту же ошибку, что и твой отец. Риккардо тоже воображал себя свободным и всесильным, он считал, что тьма защитит его. Но что-то пошло не так…

На пороге я оборачиваюсь. Если бы взгляды можно было метать, как ножи, я бы убила Асиано.

– Это потому, что он не прикончил ту врачиху, кто бы она ни была. А жаль.

И ухожу. Он не пытается меня остановить.

В тот день уроки закончились рано, еще до обеда. Не помню почему – кажется, кто-то из учителей заболел. Как обычно в таких случаях, я решила не ехать сразу домой – родители мне не обрадуются, да и погода была слишком хорошая, чтобы сидеть дома. Солнечный весенний день – редкая удача, глупо ею пренебрегать.

У меня были деньги – три с половиной евро, остаток тех, что тетя подарила мне на Рождество. На такую сумму ничего особо не купишь, поэтому я долго думала и решила потратить их на вафлю. На горячий шоколад, конечно, не хватит, но и так неплохо.

Я доехала на велосипеде до городского парка, где в киоске продавали вафли. Викторию я заметила, уже когда мою порцию готовили, иначе, может быть, все сложилось бы по-другому. Я не боялась их, но я просто хотела спокойно поесть. Но я слишком долго выбирала между шоколадным сиропом и ванильным, а при виде нарезанной ломтиками клубники совсем потеряла бдительность. Виктория меня тоже заметила. Она и ее подруги сидели за деревянным столом под навесом, недалеко от киоска. Они уже съели вафли и теперь просто болтали. Дождавшись, пока моя будет готова, я протянула продавщице монетки, а сама одной рукой подхватила картонку с горячей вафлей, а другой нащупала в кармане джинсов ключ от велосипедного замка. Велосипед я оставила у ограды и изначально собиралась потом пройтись пешком вдоль канала и съесть вафлю где-нибудь на лавочке под деревом, но теперь решила убраться. И ничего, что придется ехать, держа вафлю в одной руке, – местные и не такое умеют, они часто даже завтракают на велосипеде.

Мне хватило десяти секунд, чтобы одной рукой снять замок, защелкнуть его и закинуть на руль – совсем не так, как учил отец, но кого это волнует? Я уже поставила ногу на педаль и готовилась оттолкнуться, но именно в этот самый момент Виктория появилась рядом:

– Сладенького захотелось? Почему бы тебе не поцеловать мою задницу?

Виктория была на голову выше меня, плотная, крепкая, ее усыпанное веснушками простоватое лицо походило на мальчишеское. Ее подруги окружили нас и наблюдали, сложив руки на груди, в их лицах читалось холодное, безжалостное любопытство. Вафля жгла мне ладонь сквозь картонку, от сладкого аромата ванили кружилась голова, яркое весеннее солнце светило в лицо. На редкость погожий день.

– Видишь ли, я люблю свежее и горячее, – ответила я, поудобнее перехватывая руль. – Но так и быть – если ты сейчас же снимешь штаны, я поджарю твою задницу вон в той вафельнице, так чтобы на ней остались красивые квадратики. А потом полью ее сиропом и предложу твоим подружкам по кусочку. Хотя тут полгорода можно накормить.

Едва я произнесла последнее слово, Виктория толкнула меня. Я выронила вафлю, велосипед с грохотом упал. Подруга Виктории, рослая худая Нинке, толкнула меня в спину, и я приземлилась у ног двух девочек, стоявших напротив. Виктория поставила ногу в кислотного цвета кроссовке мне на лопатки.

– В следующий раз утоплю, – сказала она, наклонившись почти к самому моему уху. – И все будут думать, что ты просто упала в канал, никто ничего не видел, никто не виноват. Поняла?

Наверное, будь мы в каком-нибудь безлюдном месте на окраине городка, я бы ударила Викторию. Может быть, даже убила бы и ее подружкам бы тоже досталось. Но у киоска толпились люди, и я знала: как бы ни повернулась ситуация, меня выставят виноватой. Когда в нашу сторону направилась пожилая пара с двумя детьми-дошкольниками – наверное, внуками, – Виктория со своей компанией оставила меня и ушла. Я слышала, как они уезжают. Я поднялась, вынула из рюкзака пачку салфеток и кое-как оттерла руки и куртку, перепачканные пылью и сиропом. Потом подобрала велосипед и тоже уехала, мельком глянув на вафлю, которая превратилась в липкое месиво. Мне не было обидно или грустно, но я почувствовала, что меня наполнила какая-то неведомая мне прежде сила. Она была похожа на электрический ток, который напитывал каждую мою клетку, заставляя сердце биться ровно и сильно, а органы чувств – улавливать сигналы в сотни раз быстрее, чем обычно. Зелень вокруг сделалась нестерпимо яркой, ветер, с силой бьющий в лицо, был не просто воздухом, а состоял из десятков разных запахов – болотной ряски, нависшей на камнях вдоль канала, разогретой резины велосипедных шин и масла, смазывающего шарниры, свежескошенной травы, ванили и сдобы… Наверное, примерно так ощущают мир звери, выходящие на охоту.

Я сделала несколько кругов по центру городка, наслаждаясь этим новым открытием, а потом свернула на улицу, на которой жила Виктория. У меня не было плана, не было даже хоть сколько-нибудь осознанного намерения. Просто тьма вела меня вперед, и я следовала за ней.

Минусы человеческой жизни

С Ливнем мы встречаемся в том же кафе, где сидели в тот вечер, когда я ненадолго стала человеком без почти. Посетителей не убавилось – место хорошее, студенческое, а жуткая история только придаст ему популярности. Только столы немного переставили и убрали тот, за которым сидели пострадавшая девушка и ее парень, а в остальном как раньше. За окнами уже сумерки и снова дождь, мелкий и ленивый, играет музыка.

Я пью кофе и думаю, что через неделю-две уже все забудется, все станет как раньше. Большому городу плевать на трагедии, тут мы с ним похожи.

Но Ливень после моего рассказа о сегодняшнем дне думает совсем о другом:

– Может, есть какой-то другой способ сделать тебя человеком? Ну какой-то менее фатальный, чтобы никто не умирал. Раз это в принципе возможно, значит, надо поискать, и вдруг…

– Даже если есть, то что?

Этот вопрос я задаю машинально, по инерции. Ответ меня не интересует.

Ливень медлит с ответом, опускает глаза, теребит пальцами салфетку. Потом поднимает голову, смотрит прямо на меня и говорит:

– Ты смогла бы стать по-настоящему живой, Сэйнн. И… мы могли бы быть вместе.

Хорошо быть дискордом – ты никогда не боишься никого обидеть. Он вручил мне свою хрупкую надежду – я грохнула ее об пол, даже не глядя.

– Ты смеешься? Променять все мои возможности на… это? – Я указываю на девушкуофициантку, убирающую чашки с соседнего стола. – На работу с утра до ночи? На съемную конуру с мебелью в кредит? На то, чтобы каждый день пахать и пресмыкаться, а по воскресеньям гулять в парке, держась за руки? Скучища…

– Ну, гулять в парке, держась за руки, на самом деле не так уж и плохо, – тихо отвечает Ливень, снова опуская голову.

Я смотрю на него с усмешкой. Мне его не жаль.

– Угу. Может, мы еще купим парные пижамы и будем кормить друг друга мороженым с ложки? Смотреть «Нетфликс» в обнимку, придумаем друг другу милые прозвища? Ливень, это просто грустно и убого – быть человеком. Все эти истории с чашкой шоколада и теплым пледом, все эти ваши «простые радости», высокая философия счастья – это просто жалкие попытки выжить в серости. Доказать себе и окружающим, что в твоей жизни есть что-то хорошее, что ты просветленный буддийский монах, а не посредственность, которая никогда не сделает ничего значительного, будет так и крутиться изо дня в день, как хомячок в колесе, просто чтобы обеспечить себя самым необходимым. И – о чудо! – случилась любовь, кто-то хочет меня не только трахать, но и ходить со мной в супермаркет за продуктами по акции, икеевскую мебель собирать. Какая милая картинка! Смотрите все: у меня есть бойфренд, цветной пледик, сшитый детьми в Бангладеш, и ведро растворимого какао. Моя жизнь состоялась!

Я говорю все громче, Ливень не перебивает, только сжимает кулаки, и у него снова взгляд приговоренного к смерти – и на этот раз казнь состоялась. Дискорды вымещают свой гнев на окружающих, лампириды – на себе. Он любит меня и не может ранить, поэтому страдает сам. А мне плевать.

– Радоваться простым вещам не значит быть посредственностью, – отвечает он спокойно и уверенно, но голос его все равно дрожит. – Это значит быть благодарным за то, что есть. А не стремиться везде быть первым и не купаться в деньгах – это не значит быть слабым или недалеким, это значит по-другому расставлять приоритеты.

– Как хорошо сказано! Это ты у своего психолога научился?

– Сэйнн, перестань…

– О нет, мне правда интересно. Тебе, наверное, там, на терапии, говорили, какая ты хрупкая, уникальная снежинка, которую кто-то неосторожно раздавил сапогом. Но надо быть собой, следовать своим чувствам – и плевать, что при этом ты не можешь заработать даже на приличное жилье. Но в этом, конечно, виновата твоя детская травма, а не финансовая безграмотность…

Ливень бледнеет – это сильный и довольно точный удар, потом говорит сквозь зубы:

– Зато ты очень грамотная – тебе платят просто за то, чтобы ты никого не убила.

Я вкладываю в свой голос как можно больше презрения:

– Ты понятия не имеешь, какую цену я плачу за то, что у меня есть. Тебе не нравится то, как я живу, но тебе просто нечего мне предложить, кроме «любви». – Я показываю пальцами кавычки. – Ты жалкий, Ливень. У тебя всего один раз в жизни случилось несчастье, из-за этого страховая оплачивала тебе годы психотерапии и все кудахтали над тобой, как курицы над яйцом. Ты не способен меня выдержать. Я никогда не согласилась бы стать человеком ради такого, как ты. Я лучше пойду по стопам моего настоящего отца. Хотя он и был чудовищем, но, по крайней мере, не глотал таблетки, как последний дебил…

Как я и думала, последняя фраза становится той самой соломинкой, переломившей хребет верблюду.

– Хватит! – вскрикивает Ливень, так что на нас оборачиваются официантка и другие посетители. Потом говорит совсем тихо: – Уходи.

Его бьет мелкая дрожь, которую он очень старается скрыть, глаза намокли и стали совсем детскими, а закушенные губы только добавляют сходства с расстроенным ребенком. От всего этого он кажется мне еще более жалким.

Я встаю, подхватываю куртку и рюкзак. Бросаю через плечо:

– Спасибо за кофе.

Дверь захлопывается у меня за спиной, оставляя меня в дождливой темноте, а его – в кругу слабого света, который лишь мнимо защищает от монстров. Впрочем, когда я ухожу, все монстры следуют за мной.

Виктория сидела в плетеном кресле на террасе, когда я подъехала к ее дому и остановилась напротив. Из ее свиты рядом были только Ника и еще две девочки, остальные или разъехались по домам, или их не было видно. На столе перед ними стояли коробки с пиццей, бутылки с газировкой, стаканы и разноцветные упаковки Katja [35]. Все были так заняты едой и разговором, что минут десять не замечали меня, а я просто стояла и ждала, я знала, что спешить некуда.

Виктория увидела меня первая.

– Ты что, не наелась, Сэйнн? Пиццы захотелось? – крикнула она и подняла над коробкой кусок, весь в нитях плавленого сыра. – Иди сюда, угощу.

Свободной рукой она поманила меня к себе и изобразила улыбку. Подружки захихикали. Я продолжала стоять.

– Ну иди же, – снова позвала Виктория приторно-ласковым голосом. – Мы тебя не обидим.

После того как я снова никак не отреагировала, она отложила пиццу, встала и пошла ко мне сама.

– Ты чего сюда вообще пришла, а? – выкрикивала она на ходу. – Мало получила? Так я добавлю, до старости вспоминать будешь…

Видимо, она сама рассчитывала потом вспоминать этот день до старости. Но жить ей оставалось примерно четыре минуты.

В нашем городке совсем мало машин – в основном велосипеды – и скорость на улицах ограничена до тридцати километров в час. У семьи Виктории была машина – подержанный золотистый «Лексус», на котором ее родители ездили на работу в соседний большой город – оба занимали высокие должности в крупных фирмах. В это время они как раз возвращались домой, и я не поняла, как произошло то, что произошло. Мы обе, я и Виктория, не заметили машину, когда она выехала из-за поворота. Виктория сделала шаг с тротуара, чтобы подойти ко мне, а в следующее мгновение ее крупное, грузное тело подбросило в воздух, и, описав дугу, оно с противным глухим стуком упало на капот. На несколько секунд мир наполнился визгом тормозов, звоном стекла и криками, потом все замерло. Голова Виктории в потеках крови и с застрявшими в спутанных волосах осколками свесилась в мою сторону, выпученные безжизненные глаза уставились на меня. Я посмотрела в них и успела еще подумать, что это неправда, будто рыжим не идет красное, – очень даже идет, смотря как носить. А потом мутные зрачки Виктории заволокла тьма и какая-то сила, наполнившая ее вдруг изнутри, подняла ее изувеченное тело и стала бить его о капот, о разбитое стекло, о зеркала. Виктория яростно, раз за разом, швыряла сама себя о машину, и изо рта ее, из глаз, из ушей текла кровь, осколки ранили кожу и торчали в ней сверкающими шипами, в горле клокотало не то рычание, не то вой. И тьма, непроглядная и густая, как смола, сочилась из каждой поры, заполняя собой все вокруг.

Кажется, это продолжалось довольно долго, и я еще заметила краем глаза сидящую за рулем маму Виктории в легком персиковом костюме, с ярко накрашенным ртом, уродливо раскрытом в крике. Потом я сообразила, что тьму никто, кроме меня, не видит – вокруг был ослепительный весенний день. Я опустила голову и увидела, что у меня все кеды забрызганы кровью, что весь велосипед в крови. Велосипед легко отмыть, а вот кеды жалко.

Прошло некоторое время, прежде чем я сообразила – если бы я проделала такое еще с парочкой людей, у меня были бы и новые кеды, и велосипед, и вообще все, что угодно. Не пришлось бы больше копить монеты на вафлю – я бы купила сразу целый киоск. Родители оставили бы меня в покое. Учителя перестали бы направлять к «специалистам». Но самое главное даже не то, что можно получить или от чего можно избавиться. Самое главное – это власть. Люди боятся тьмы, боятся в нее заглянуть. Я могу управлять тьмой – значит, я могу управлять страхом. Тот, кто контролирует страх, контролирует все. Целый мир может стать не просто моим, но и в точности таким, как я хочу. Без людей. Без чувств. Без полутонов. Идеальный черный мир под цвет моего сердца. Мир, в котором мне наконец-то найдется место.

Я не хотела быть почти человеком. Я хотела стать тьмой и больше никогда никого не бояться.

Род собаки

Амстердам не спит, когда без трех минут одиннадцать я прохожу мимо здания вокзала. Возле букв I amsterdam на земле расставлены горящие свечи и портреты погибших в рамках под стеклом, разложены цветы. Огоньки дрожат на ветру, я подхожу, останавливаюсь на секунду, всматриваюсь в лица. Потом бреду дальше, без цели и почти без мыслей.

Мне нравится гулять в темноте. В ночные часы этот город похож на огромного дракона – огнедышащего, сильного, опасного. Лежа на своем золоте, он ворочается и рычит, изрыгает пламя и клубы смрадного дыма, ест слишком неосторожных рыцарей, а принцессы в дорогом нижнем белье заботятся о том, чтобы дракон не скучал. Огни уличных фонарей отражаются в каналах, и рябь на воде похожа на золотую чешую, но вода все равно слишком темная и глубокая. В ней тонут велосипеды, смартфоны парочек, делающих селфи на мостах, а случается, что и люди. Город глотает их, потом выплевывает, холодных, спокойных и бездыханных. И живет дальше так, как будто ничего не случилось.

Я долго петляю по знакомым улицам, думая, чем бы заняться. Домой не хочется. Еще недавно я обожала свою квартиру, она была моим убежищем, моей маленькой крепостью. А теперь она стала подобием золотой клетки. До меня вдруг дошло, что все эти годы мне платили и выполняли любое мое желание только за то, чтобы я не была собой. Конечно, все это намного лучше, чем всю жизнь пахать в какой-нибудь конторе с утра до ночи, оплачивая ипотеку и налоги. У дискордов есть ресурсы, знания, связи, так что мы во многом превосходим обывателей. Но какой в этом смысл, если мы в итоге становимся почти такими же, как они? Причем если люди радуются своим уютным домишкам, вечерам с семьей и всей этой хюггеерунде [36] вроде какао и пледа, то нам недоступны ни радость, ни близость, ни уют. Тьма – это единственное, что у нас есть; если отнять ее у нас, мы становимся никем.

Наконец я устаю шататься без цели и падаю в плетеное кресло за столиком какого-то ночного кафе у самого канала. Заказываю большую чашку черного кофе, сэндвич с лососем и крабовые чипсы. Жую, смотрю в темную воду и пытаюсь распутать целый клубок оборванных связей, который остался от последних дней. Герцен умерла. Со своим новым ментором я поссорилась, и уж теперь-то он точно постарается упрятать меня в психушку. Карел погиб – все-таки жаль: даже если бы мы расстались, собрат-единомышленник мне бы сейчас не помешал. Ливень… с ним я слишком затянула, а ведь сразу было ясно, что ничего хорошего из этого не выйдет. Чертов эликсир! Как можно хотеть обладать чувствами? От них же одни проблемы. Лаура погибла. Осталась только Хэйни, но даже она целый вечер офлайн – готовится к конференции. Одиночество меня не тяготит и не пугает – я привыкла к нему, но я не знаю, что делать дальше.

Пуститься в бега? В Европе легко затеряться – отсутствие границ, единая валюта и огромная сеть поездов и автобусов позволяют путешествовать почти незаметно. Конечно, есть камеры, банкоматы и именные билеты, но данные строго охраняются законом о защите личных данных, и получить к ним доступ не так-то легко даже для полиции. К тому времени, когда закончится конференция и Асиано начнет меня искать, я уже буду далеко. Может, в Барселоне или в Мадриде. Может, в какой-нибудь маленькой шведской деревушке, затерянной среди лесов. Сниму побольше наличных, найду какое-нибудь жилье. А потом? Что потом?

Я вынимаю из внутреннего кармана куртки кольцо, осматриваю его в свете электрогирлянды, которой украшены деревья вдоль канала. Мне неспроста его дали, от меня чего-то ждут. Черный бриллиант сверкает гранями, заключенная в нем тьма кажется живой. Не зря ведь если смешать все цвета, то получится черный. Выходит, что тьма – это не черный цвет, это все цвета мира в одном штрихе…

– Это не кольцо силы, если что, не надейся, – вдруг произносит рядом знакомый голос. – Точнее, его одного не хватит, чтобы править миром, придется приложить усилия. Так что это просто украшение. Ну как просто – это символ древней могущественной семьи, работа лучших ювелиров, идеальный размер… Тебе нравится?

Я поднимаю голову – напротив меня сидит мужчина в черной рубашке, тот самый, который однажды прервал мой завтрак. Боги, ну почему? За что у меня такая судьба, что мне постоянно кто-нибудь мешает есть?

– Вы могли бы хоть чему-то научиться у конкурентов и не пытаться меня подкупить дорогими подарками, – отвечаю я, смерив его взглядом. – И кажется, мы не переходили на «ты», во всяком случае вы даже не представились.

Он кладет на стол руку, на которой сверкает такое же кольцо. Отвечает с усмешкой:

– О, это не дорого для нашего круга, Сэйнн. И настоящий подарок еще впереди. Что до обращения… Думаю, нам можно оставить эти формальности, и ты уже даже догадалась почему.

Он берет меню у подошедшей к нам официантки и прежде, чем она успевает нас поприветствовать, легко распахивает его и не глядя указывает на какую-то строчку, а потом смотрит на девушку. Глаза у нее делаются какими-то пустыми и бессмысленными, она забирает меню и уходит.

– Что вы там заказали? – интересуюсь я. – Порцию ремулада [37] и будете есть его ложкой?

Мужчина смеется:

– Нет. Я просто сделал так, чтобы она меня не видела. Сейчас она выйдет через черный ход и больше никогда сюда не вернется – к лучшему, дрянная работа, найдет другую… если не утопится в канале.

Я долго смотрю девушке вслед, потом пожимаю плечами:

– Как хотите. Я все равно уже заплатила, не люблю ждать счет. Так кто вы?

– Я часть той силы, что вечно хочет зла…

– И вечно совершает благо? [38] Вы мне не подходите, спасибо, следующий.

Снова смех как ледяная крошка – мелкий, сыпучий и холодный.

– Нет. На этом месте цитату можно закончить. Слегка перефразируем Гете, вольная интерпретация, так сказать. Впрочем, я не Мефистофель, я из другой, так сказать, пьесы. Меня зовут Фабио дель Оро. Я дядя Риккардо, младший брат его настоящего отца, а тебе, стало быть, двоюродный дед.

Я вспоминаю нашу первую встречу в лофте A’DAM Tower. Тогда он предпочел не говорить, а играть и именно так привлек мое внимание.

– Вы музыкант?

Он отвешивает в мою сторону театральный поклон – на удивление естественный, даже какой-то профессиональный.

– Я классический пианист. Знаю, такая музыка не в твоем вкусе, но я в свое время имел мировой успех. Правда, был известен под другим именем – Альберто Нирони. [39]

– Дурацкое имя.

– Согласен. Маркетинговый ход, его придумал мой менеджер, как и всю остальную ерунду – витиеватое лого, костюмы из натурального шелка… Мне не нужна была слава, я с тем же удовольствием играл бы в пустом зале, но концерты давали отличную возможность наблюдать за людьми, это меня развлекало.

Теперь он наблюдает за моей реакцией. Я поднимаю брови, выдерживаю паузу:

– Надеюсь, вы не ждете объятий, дорогой родственник. Что вам нужно?

Его взгляд – ледяной, непроницаемый, как броня инкассаторской машины, – вдруг становится теплым, почти отеческим. Как будто еще секунда – и Фабио приобнимет меня за плечи и даст в руки чашку с горячим шоколадом. Я отпиваю остывший кофе и запихиваю ногой рюкзак с прохода подальше под стол – еще утащат, народу вокруг полно.

– Я пришел рассказать тебе правду, – говорит Фабио.

– Начинайте.

– Ты не умрешь без эликсира.

– Это я уже поняла. Дальше.

– Видимо, не совсем поняла. Он действует и правда продлевает жизнь, но слишком дорогой ценой – с ним дискорды постепенно теряют свою силу. Но ты можешь обойтись без него.

– Как?

Он ждал этого вопроса – конечно, знал, что я его задам. И я подозреваю, что он не намерен выдавать мне ответ сразу – он потребует за него некую цену.

Фабио откидывается в кресле и какое-то время смотрит на проходящих мимо людей. Вскоре я замечаю, что люди не приближаются к нашему столику и не занимают соседние, хотя место популярное и все кафе на улице битком набиты.

– Давай начнем с самого начала. Семья, из которой ты происходишь, особенная. Обычно дискорды не рождаются несколько поколений подряд, но в нашем роду они были всегда. Мы происходим от семьи, жившей в Риме во время великого пожара, уничтожившего город. Говорят, что один из наших предков этот пожар и устроил, мне нравится так думать, но врать не буду – подтверждений этому нет. Но что точно – наши предки были из тех, кто не согласился на сделку с лампиридами. Когда Александрия Августа (странная то была женщина – сумасшедшая, но умная, опасное сочетание) стала проповедовать Контракт как избавление дискордов от ранней смерти, а тогдашний император отвалил немерено золота и обещал нам любые блага, лишь бы мы согласились, сразу стало понятно, что тех, кто не пойдет на сделку, уничтожат. Да, мы сильные, но людей больше, у них армия и все ресурсы – битва может быть долгой, но наш род пострадает, может быть даже прервется. Тогда наша семья решила бежать из Рима и укрыться в храме Дискордии, о котором император, судя по всему, не знал, иначе давно стер бы его с лица земли. Как ты понимаешь, стоило туда прийти, погибли почти все. Дискордия иногда испытывает и своих тоже, и выживает тот, кто ей наиболее близок. Тот, кто сумел принести разлад и выйти сухим из воды. Им оказался старший сын семейства, Марк Каниний Ребел, которому тогда было без трех дней двадцать один. Он прошел испытание, полностью освободившись от человеческих условностей, и Богиня сделала его еще сильнее. Так появился род тех, кого вы зовете звартхартами и кого в старинных текстах зовут di inferi, – существа, наиболее близкие по своей сущности к первозданному хаосу. Фамилия дель Оро появилась несколько веков спустя, в результате брака одного из потомков Марка Каниния с принцессой с одного из полинезийских островов, который мы в результате получили в свое владение почти на пятьсот лет. Оро – так местные зовут своего бога войны. Интересно совпало, тебе не кажется?

Каниний. Род Собаки. Очень подходящее имя. У меня перед глазами все еще стоит полумрак храма, я слышу крики, чувствую запах крови. Значит, на древних каменных стенах не только человеческая кровь, но и наша тоже. Я моргаю, возвращаясь в реальность, потом оглядываюсь вокруг. Мы сидим одни за столиком на краю безлюдной улицы, кафе закрыто, вывеска погашена, и только черная вода в канале бликует от редких уличных фонарей.

– Ближе к делу, пожалуйста. – Я вздыхаю и со скучающим видом закатываю глаза. У этого типа есть ответы, которые я искала всю жизнь, а он растягивает свой рассказ, как сюжет мыльной оперы. – При чем тут я? Чего вы от меня хотите?

Фабио улыбается:

– Терпение, Сэйнн. Хотя им, я слышал, ты не обладаешь. Так вот. Хотя Марку удалось вернуть себе первозданную сущность дискорда, со временем генетические цепочки вновь истончились. Особого выбора у наследников не было: близко-родные браки – плохая идея, а другие дискорды, принявшие эликсир, не так сильны. Поэтому, чтобы сохранить наш род, нам приходилось снова и снова возвращать себе силу. Нечасто, не каждое поколение, но время от времени. После того как две мои старшие сестры умерли, едва им исполнился двадцать один, – одна от редкой формы пневмонии, а другая от остановки сердца, – я понял, что эта честь выпала мне. В семьдесят восьмом году у меня были гастроли по Франции, и после одного из концертов в Марселе я решил устроить, так сказать, вечеринку для избранных…

– Стойте, – снова перебиваю я. – Так то нераскрытое убийство в элитном баре, два десятка посетителей и персонал – ваших рук дело?

Карел обожал пересказывать эту историю. Однажды октябрьским вечером в бар вошел неизвестный, лицо которого скрывала золотая театральная маска, застрелил владельца и его жену, а потом всех присутствующих, после чего бесследно исчез.

Фабио кивает, темные глаза поблескивают в полумраке.

– Скромность нам несвойственна, ты знаешь. Тем более ложная. Да, это сделал я. Только не своими руками. И выстрелить мне пришлось всего один раз – в кого именно, даже не помню. А остальное? Подумай, Сэйнн.

Наконец я понимаю. Понимаю, что должен был сделать Риккардо и не сделал. Он должен был не создавать хаос, а всего лишь открыть ему путь, заставить людей ему подчиниться. Это то, что делает Дискордия, то, что я сделала с Викторией, обратив ее собственную тьму против нее самой. Но тогда я еще не понимала толком, что делаю, не умела управлять своей силой, поэтому все произошло почти случайно. Если такой хаос вызвать в месте скопления народа, то внезапная смерть одного человека может стать спусковым крючком, трещиной в стене, за которой каждый из окружающих старательно прячет свою тьму. Дальше можно ничего не делать – люди все сделают сами. А я наконец стану свободной, потому что заключенная в моем сердце тьма перестанет разрушать меня и вырвется наружу, соединится с древней тьмой, которая древнее самого мира и его порядков. Я докажу Дискордии, что не боюсь хаоса, что я и есть хаос. Как и она сама.

Кажется, Фабио замечает по моему взгляду, что я все поняла, – на его лице появляется довольная улыбка. Но разговор еще не окончен – у меня остались вопросы.

– Почему мой отец провалил миссию?

– Из-за тебя.

– Из-за меня? Я же тогда еще не родилась.

Фабио снова кивает.

– Именно. Риккардо не должен был трахать официантку или кого бы то ни было накануне испытания – это забрало часть его силы, не дало сконцентрироваться. Я очень рассчитывал на него. Забрав его из приюта, я учил его и воспитывал как своего сына, свое продолжение, но в итоге он меня все-таки подвел. Он не послушал меня и поплатился за это жизнью, ярость слишком ослепила его, сделала самоуверенным. В день событий на вилле «Магнолия», перед его отъездом туда, я его выследил и хотел отменить наш план, поискать другую возможность. В ответ он рассмеялся и сказал, что, если у него не получится, я могу попробовать с его наследником. Он показал мне часы и фото, на котором была твоя мать. С часами ему не хотелось расставаться – красивые старинные вещи были его страстью, он убивал ради них не думая. Но я потребовал, чтобы он отдал часы и снимок мне на случай, если мне придется найти эту девушку. Тогда был шанс, что наш род продолжится. Видишь ли… Не для всех из нас генетические цепи сложились удачно – у меня не может быть детей.

Тут я вспоминаю сцену с пирожным и девушку, ставшую случайной жертвой Фабио. Ему не просто хотелось сладкого или продемонстрировать мне свою силу – он лишил неизвестную ему пару того, что не мог иметь сам. Наследника.

– Ну знаете ли… быть чьей-то последней надеждой очень обременительно, – говорю я. – Стоило так заморачиваться? Ведь вы можете делать других похожими на себя. Даже проводники могут. Карел, Лаура… Тот парень из кафе…

– Не перебивай, пожалуйста. – Тут его голос становится тяжелым, как свинец, в глазах вспыхивают холодные искры и сразу гаснут. – Я никого не могу сделать звартхартом, это может только Дискордия. Я могу только передать часть моей силы, освободить темную сущность на время… Но все дело, так сказать, в крепости сосуда. Для большинства получить такую силу – это как если бы кипяток налили в пластиковую бутылку. Она расплавится, а вода вытечет наружу и остынет. Именно это и случилось с теми, кого ты знала. Тьма прошла сквозь них, они покорились ей, а потом от нее же погибли. Увы, но то же самое случилось с Риккардо. Когда его не стало, я два года искал твою семью. Однажды я выследил твоего отца – твоего второго отца, когда он гулял с тобой. Я стоял прямо у него за спиной, когда ты почувствовала мое присутствие, взялась за колючую ветвь живой изгороди и вдавила ее шипы ему в ногу. После этого он тебя возненавидел, он понял наконец, что ты другая, не из их семьи, и вскоре скатился на дно. Тогда я стал присылать ему деньги – наличкой в конверте, на котором было только твое имя. Я же не хотел, чтобы ты умерла с голоду при таких родственниках, да интересно было наблюдать, как Андрис медленно сходит с ума, теряясь в догадках. Потом он наконец додумался сделать тест на отцовство и выяснил, что ты не его дочь. Я хотел с ним разобраться… Но, к счастью, Богиня сама обо всем позаботилась.

Он делает паузу, давая мне возможность осмыслить все это, потом продолжает:

– Я знал, что менторы найдут тебя, но также знал, что от своей природы ты никуда не денешься. И в пик силы, между двадцатью годами и двадцатью одним, твоя наследственность обязательно проявится. Герцен пыталась этому помешать и даже пожертвовала ради этого своей жизнью, но – кто бы сомневался – бесполезно. Потому что Дискордия – всего лишь одно из обличий первозданного хаоса. Великой бездны, из которой родились тьма и пламя. Любая структура может быть повержена, но хаос непобедим. И когда мы получим доступ к его силе, мы получим все, чего только сможем пожелать.

– Дайте угадаю. – Я откидываюсь на спинку плетеного кресла, вертя в руках пустую чашку. – Вы собираетесь захватить мир и стать величайшим злодеем? Не хочу вас расстраивать, но история знает немало примеров на этот счет и все они не в вашу пользу.

Фабио смеется, и от этого смеха, негромкого и вполне приятного, будто содрогается весь мир вокруг.

– У тебя отличное чувство юмора, Сэйнн, и трезвый взгляд на вещи. Это хорошо. Но нет, мир мы захватывать не будем, потому что он и так упадет к нашим ногам. Тот, кто управляет страхом, управляет миром. То, что ты сделаешь завтра, посеет страх, и мы вместе пожнем плоды.

– Почему вы думаете, что я справлюсь?

– Потому что ты давно поняла, кто ты на самом деле. Я видел тебя в тот день, когда ты убила Викторию. Все эти годы я ждал, пока ты вырастешь, побудешь почти человеком и поймешь наконец, что среди людей тебе нет места.

Он замолкает и ждет, но ждать приходится недолго – все решено. Я киваю. Протягиваю ему левую руку с печатью-сердцем, и Фабио накрывает ее своей ладонью. По моим нервам пробегает ток, мир вокруг обретает кристальную, звенящую четкость. Я надеваю свое кольцо на безымянный палец – оно и правда идеально подходит по размеру. Киваю Фабио. Он улыбается, потом раскрывает кожаную сумку, которую положил на свободный стул, и вынимает какой-то предмет. Кладет передо мной на стол – это оказывается большая подарочная коробка бельгийского шоколада в виде сердец, перевязанная черно-золотой лентой.

– На сладкое? – спрашиваю я. Мой голос звучит непривычно – ровный, сильный, как будто в каждом звуке вибрирует разряд в тысячи вольт. Я вспоминаю его – он звучал во сне, в тот самый первый день после возвращения из Рима, когда моя природная тьма боролась с чужим, навязанным светом.

Фабио улыбается:

– Я думаю, ты разберешься, что с этим делать. Ты умница, Сэйнн, да и всякие любопытные устройства – как раз твоя страсть. Но если что, там записка с инструкцией. Только правильно рассчитай время… Часы у тебя с собой?

Я не отвечаю – он и так знает, что они у меня. Мать вряд ли захотела бы к ним прикоснуться, а мне было приятно иметь хоть какую-то вещь из тех, что принадлежали моему настоящему отцу, пусть даже совсем недолго. Больше ничего не говоря, я забираю коробку, слишком тяжелую для того, чтобы в ней был шоколад, встаю и ухожу в темную амстердамскую ночь.

Тьма

Черный – это не отсутствие цвета, а смесь всех остальных цветов. Если смешать все в мире, повергнуть его в хаос, то получится черный цвет. Самый первый, самый древний, самый истинный. Хаос не имеет границ, тьму нельзя поместить в сосуд или запереть в камере. Тьма не бывает большой или малой, она не имеет размера и формы, она абсолютна. Из нее родилось все живое, и в ней погибнет все живое, как только созданные им самим структуры перестанут его держать.

Ночь после встречи с Фабио я провела на берегу Северного моря недалеко от Гааги, но как я туда добралась – на поезде, на такси, пешком или по воздуху, – я не могла потом вспомнить. Помню только рассвет на морском берегу. Холодная вода плескалась и пенилась у моих ног, небо над ней медленно светлело, превращаясь в гигантский цветной витраж. Вокруг на целые километры не было ни души, и волны сонно шептали мне свои истории. Об отважных путешественниках, о павших в бою героях, об искателях легкой наживы, уплывших в дальние края за богатством и нашедших в пути погибель. Море приняло их всех в свои ледяные объятия одинаково равнодушно. Морю все равно. Оно тоже часть великого хаоса, оно было здесь задолго до людей, и ему нет до них никакого дела.

Утром я устраиваюсь на высохшей коряге недалеко от воды, вынимаю из рюкзака коробку и открываю ее. В ней, как и ожидалось, взрывчатка и короткая схема-инструкция, написанная черной чернильной ручкой на плотной бумаге цвета кофе с молоком. Устройство простое, с ним бы даже ребенок разобрался, – защитный переключатель, дисплей отсчета времени и кнопка запуска. После того как я ее нажму, у меня будет три минуты. Я не могу точно оценить мощность, но по размеру прикидываю, что она вряд ли большая, максимум способна убить одного-двух человек или разрушить несложную конструкцию. Последний вариант мне кажется более интересным. Конечно, подложить коробку под одно из сидений в зале и незаметно уйти было бы проще всего, но я решаю устроить маленькое шоу.

Я сделаю выступление Асиано незабываемым – правда, он потом уже не сможет его вспомнить. Когда он будет читать свой доклад о высокой этике в окружении таких же фальшивых героев, как и он сам, я покажу всему миру их настоящие лица. И свое лицо тоже.

К тому времени, когда я на автобусе добираюсь обратно в Амстердам и подхожу к зданию конгресса, время уже близится к обеду. Утром я нашла и скачала подробный план всех этажей, и теперь знаю это здание так, как будто сама его построила. Главный, самый большой зал расположен под куполообразной стеклянной крышей, а рядом на высоком металлическом стенде закреплены солнечные панели – часть проекта по альтернативным источникам энергии, популярная тема в нашей местности. Пробраться на крышу можно с последнего этажа соседнего корпуса – там расположена библиотека. Также на сайте конференции я нашла буклет с расписанием выступлений – доклад Асиано третий по списку, так что я знаю более-менее точное время, когда он выйдет к трибуне. Остальное – чисто механические действия.

Все получается еще проще, чем я думала. В библиотеке я просто показываю свой студенческий и прохожу на последний этаж, в секцию, посвященную политическим учениям и идеологиям. Здесь пахнет книгами и стоит та особая тишина, какая бывает только в библиотеках, тишина из десятков и сотен лет и миллиардов слов. В другое время я присела бы за стол у окна и полистала бы том, посвященный какой-нибудь форме диктатуры, но сейчас я здесь не для этого. Пройдя все ряды, я выхожу в боковой коридор и поднимаюсь по лестнице. Дверь на крышу не заперта, и, наверное, я должна была этому удивиться, но мне все равно. Я могла бы просто сорвать аварийную пломбу – даже если сейчас же завоет сигнализация и сюда набежит куча народу, они уже не успеют ничего сделать и просто дополнят собой количество жертв. Но когда я распахиваю дверь и библиотечная тишина остается за спиной, я слышу только шум города вдалеке и ветер. Он треплет мои волосы и просторную белую футболку – ту самую, в которой я целую вечность назад бежала из дома. Что ж, будет красиво. Алое на белом – отличное сочетание. И что там говорил Ливень – темная сторона всему придает объем?

Воздух напитан дождевой влагой, сизое небо висит над городом так низко, что вот-вот рухнет, порвется о башенные шпили, станет морем. Но шторм в этот день достанется не ему. Спрятавшись за каменную тумбу, чтобы меня не заметили раньше времени, я смотрю свозь стеклянный потолок вниз, в заполненный до отказа зал. Когда рухнет крыша и металлическая панель весом в пару тонн упадет прямо на кафедру, Асиано, скорее всего, погибнет сразу. Но даже если он будет только ранен и обездвижен, он все равно не сможет ничего предпринять. Потому что еще до того, как все побегут в разные стороны и самые быстрые достигнут выхода, все закончится. А я буду просто наблюдать – выжившие сами все сделают. Сейчас их умы преисполнены высоких помыслов, а на лицах застыла улыбка, но скоро тьма затопит их сердца, и никто не сможет ей противостоять.

Закинув на спину рюкзак с взрывчаткой, я легко подпрыгиваю, подтягиваюсь на руках и взбираюсь на конструкцию, к которой крепятся панели. Пристраиваю коробку между ними, в том месте, где сходятся все крепления. По виду они не такие уж и мощные – ясное дело, на подобную диверсию никто не рассчитывал. Снова смотрю вниз, прикидываю траекторию – идеально. Самая большая и тяжелая часть панели упадет как раз посередине крыши, и, даже если она не сразу пробьет толстое стекло, остальная часть конструкции довершит дело.

Когда я спрыгиваю обратно на крышу и беру в руку пульт, как раз заканчивает говорить второй докладчик. Минут двадцать ему задают вопросы, а потом на трибуну встает Асиано. На нем белая рубашка без галстука и прямые темные брюки, в руках – бумаги, черные с проседью кудри небрежно уложены, очки в тонкой золотой оправе поблескивают в боковом свете. Алое на белом. Золото и тьма. Прилежный служитель Фраус, богини лжи и обмана. Что ж, пусть послужит ей в последний раз.

Асиано здоровается с публикой и начинает говорить. Я нажимаю кнопку на пульте и на маленьком дисплее бегут торопливые секунды: 2:59… 2:55… 2:48…

Я больше не смотрю на часы, я смотрю в зал. В седьмом ряду, почти у самого прохода, я замечаю Ливня. Лица я не вижу, но вся его поза выдает напряжение – прямая спина, не касающаяся кресла, чуть приподнятые плечи. Если бы я еще хоть что-нибудь чувствовала, наверное, я бы на секунду даже пожалела его, ведь он снова случайно оказался не в то время не в том месте. Но теперь я думаю, что так для него будет даже лучше. Все равно, если его не добьют депрессия и жизненные неудачи, наверняка он лет в пятьдесят заработает рак прямой кишки от сидения за компьютером и умрет в муках. Я избавлю его, как и многих этих бесполезных людей, от многолетних страданий, а Асиано и ему подобных – от иллюзии власти надо мной. Я не просто убью его – я уничтожу сообщество менторов, само его существование потеряет всякий смысл. После того как я закончу, больше ни один дискорд в мире не получит сладкий золотой яд и сможет, если захочет, перейти на нашу сторону. Мы станем свободными навсегда и сами решим, что делать с этой свободой.

2:23

Слева от сцены, за отдельным столом, сидят несколько журналистов, рядом оператор держит камеру с логотипом одного из центральных каналов. Идеально. Значит, будет трансляция шоу в прямом эфире. Сейчас весь мир увидит настоящее лицо этики, когда все люди благородной профессии, получившие докторские титулы и разные премии, накинутся друг на друга с яростью берсерков.

2:15

Я снова смотрю на доктора. Я не слышу, что он говорит, но уже легко представляю его голос. Вспоминаю его шутки, как он кормил нас ужином, как говорил о Герцен, о том, что она меня любила. Я еще могу нажать вторую кнопку. Отсчет остановится. И я просто уйду, никто даже не узнает, что должно было произойти… Почему я об этом думаю? Я должна его ненавидеть. Слишком уж затянулась моя почти человеческая жизнь, так и до жалости недалеко.

2:07

Чтобы сделать людей уязвимыми перед тьмой, нужно всего одно шокирующее событие. В принципе любое, но внезапная гибель того, кто только что говорил и улыбался, подходит как нельзя лучше. А после этого мне нужно будет только отпустить тьму, перестать ее сдерживать – и, как река, прорвавшая ветхую дамбу, она хлынет в сердца этих людей. Все, что годами и десятилетиями копилось там, гнило, болело и расточало смрад под тонким флером вежливости и фальшивых улыбок, оживет, превратив их в монстров. Именно это делает Дискордия в своем храме. Богиня не убивает людей. Их убивает тот хаос, что в них самих.

1:59

Я чувствую чье-то приближение, секунду спустя дверь скрипит, впуская кого-то на крышу. Не оборачиваясь, я улыбаюсь. Что ж… С почином. Интересно, кто будет первым?

– Сэйнн? Это ты? Что ты здесь делаешь?

Передо мной стоит Хэйни. Я не видела ее в зале и даже не вспомнила о ней.

1:46

– А ты что тут делаешь? – задаю я вполне логичный вопрос. – Твое выступление после обеда.

На Хэйни черная юбка до колен, золотистокремовая блузка с длинными рукавами и туфлилодочки. Из нас двоих только моя сестра с удовольствием носит туфли – я предпочитаю сникеры и мягкие кеды, которые делают шаги бесшумными.

– Я пришла поговорить с Асиано. Я же хотела с ним познакомиться, я же тебе говорила. – Хэйни приближается ко мне. – Сэйнн, что происходит? Я не могла до тебя дозвониться и решила спросить у него, где ты. А потом заметила тебя снизу – мельком, только футболку, но я узнала. Мы же уже гуляли по этой крыше, помнишь? Ты брала меня на экскурсию по городу, когда вернулась из Рима.

Я не помню. Я знаю только, что Рим пал, пали все империи и королевства за то время, пока я была здесь. Теперь пришла пора создать новое. То, в котором будет править тьма, а людей не будут сдерживать никакие нормы и условности – всегда будет побеждать сильнейший, как это задумала природа. Хэйни становится напротив, между нами остается всего три шага. Кажется, она наконец замечает мое лицо, и ее светлые глаза наполняются ужасом.

– Сэйнн? Что с тобой? Они добрались до тебя, да? Да?

1:34

– Да. Они наконец нашли меня, и так нужно.

– Сэйнн, ты на себя не похожа…

Два шага, глаза сестры наполняются слезами. Я держу пульт в правой руке, левой убираю волосы с лица. На стекло у наших ног падают с неба первые крупные капли.

– Это и есть я, Хэйни. Я никогда не была человеком, даже почти. Я не создана для теней и полутонов. Мое место и моя сила – это тьма.

– Они хотят, чтобы ты думала так. Тебя обманули. Это неправда.

Два шага, Хэйни плачет, закрывая рот ладонями, потом протягивает руки ко мне:

– Пожалуйста, пойдем. Я не знаю, что ты хочешь сделать, но это что-то ужасное, не делай этого, пожалуйста! Пойдем со мной. Прошу.

1:18

Пульт уже бесполезен, он годится только на то, чтобы наблюдать за временем. После полутора минут реакцию взрыва погасить невозможно – так Фабио написал в инструкции. Я бросила скомканную бумажку в море еще утром.

– Хэйни, уходи. Не хочу причинять тебе вреда.

– Если ты способна так думать, значит, тьма не забрала тебя полностью. Сэйнн, прошу тебя…

Таймер отсчитывает еще несколько секунд, прежде чем я понимаю – Хэйни права. Сквозь трещину в моем темном сердце, которая появилась после ночи в клинике, все еще проникает слабый свет. Его не должно быть. Не должно. Герцен не могла изменить меня насовсем. Как и все лампириды, она была слишком слаба и бессильна перед тьмой…

Полтора шага. Я сжимаю в руке пульт, дождь уже льет как из ведра, шелковая блузка Хэйни промокла и становится темно-золотой, как доспехи сказочного воина.

– Ты видишь во мне то, чего нет, – говорю я. – Ты начиталась историй про всех этих отрицательных героинь, которые на самом деле добрые, и вот если их любить как следует… Хэйни, это не я. У меня нет души и никогда не было. Я не чувствую к тебе ничего, кроме, может быть, благодарности за то, что ты всегда была на моей стороне и защищала меня даже перед нашим папочкой. Поэтому я даю тебе шанс. Сейчас. Беги так быстро, как только можешь, найди безопасное место подальше от людей и сиди там. Если тебе повезет, эта волна тебя не коснется.

0:49

– Волна? – Хэйни поднимает голову и, проследив за моим взглядом, замечает панель, а под ней – черную коробку с проводами. И сразу отгадывает мой план. Моя сестра хоть и далека от криминального мира, но физику и химию знает на «отлично». А человек с такими знаниями вполне способен собрать взрывчатку у себя дома.

Хэйни больше ничего не говорит: скинув туфли, она лезет на конструкцию, и я бросаюсь за ней. Краем глаза успеваю заметить, что несколько человек из зала, потом почти все поднимают голову и смотрят на нас. Асиано умолкает и тоже смотрит, потом бросается вон, Ливень выбегает за ним. Больше я не вижу, что происходит внизу.

0:31

Стоя на коленях на узкой, в полшага, площадке, Хэйни извлекает коробку из-под креплений.

– Бросай! – кричу я. – Бросай ее, она сейчас взорвется!

Выпрямившись, она замирает с коробкой в руках, оглядывается вокруг, и в ее глазах растерянность.

– Там люди. – Она беспомощно смотрит на меня. – Внизу на улице, во дворе, на этажах… Если я ее брошу, кто-нибудь погибнет.

– О боги! – Я наконец протискиваюсь к ней, еле удерживая равновесие на скользкой площадке. – Если не бросишь, погибнешь ты! Бросай!

Ледяные капли текут за воротник футболки, мое дыхание паром клубится в прохладном воздухе.

Снизу слышится низкий гул, как из улья, – там нарастает паника. Дождь уже льет потоками. Времени не остается совсем.

0:14

– Хэйни, что ты делаешь?

– Легенда правдива, – говорит сестра ровным тоном, будто читая молитву. И крепче обнимает коробку. – Лампирид может подарить свою жизнь дискорду, и тогда тот станет человеком. Я знала это. Всегда знала.

Капли дождя стекают по ее лицу, по бледным щекам с пятнами лихорадочного румянца.

0:07

– Я люблю тебя, Сэйнн. Я хочу, чтобы ты жила.

Остается четыре секунды. Я бросаюсь вперед, Хэйни уворачивается, но ей некуда отступать, и мы вместе падаем на крышу. Пару секунду мир вращается вокруг, я сильно ударяюсь плечом о бетонное перекрытие и теряю сестру из виду. Потом вырываю из ее рук коробку и изо всех сил швыряю не глядя куда-то вперед, через край, за которым, как я помню, находится внутренний двор. Внизу раздается взрыв и звон битого стекла, начинает выть сигнализация, но криков не слышно. Значит, возможно, все же никого не задело. А если и задело – без разницы.

Мы лежим на мокрой крыше, тяжело дыша, и смотрим на небо, все в лохматых серых тучах. Дождь падает на нас – кажется, так проходит целая вечность.

– А ты, оказывается, еще больший псих, чем я. – Я поднимаюсь, машинально подаю руку сестре, и она тоже встает. – Давай уматывай отсюда. Сейчас полиция набежит, а на гребаной коробке твои отпечатки… Хотя вряд ли от нее что-то осталось.

Хэйни смотрит на меня – глаза в растекшейся черной подводке сияют, волосы превратились в сплошной водопад. Она обнимает меня, гладит по мокрой щеке, кладет голову мне на плечо. Я не двигаюсь как в оцепенении. Вдалеке уже воют сирены.

– Ты не тьма, Сэйнн, – говорит Хэйни, ее голос заглушает стук моего сердца и все вокруг. – Ты та, кем выбираешь быть.

Краем глаза я вижу, что внизу, вокруг здания, цепью стоят люди. Мужчины и женщины в черных футболках, с татуировками на лицах. Проводники, наделенные чужой силой. Они просто стоят, сложив руки на груди, и большинство из них наверняка погибнет от рук полиции или тех, на кого вот-вот обрушится тьма. И она обрушивается – но не на них, а на нас.

Хэйни отпускает меня, делает шаг в сторону, чтобы подойти к краю и рассмотреть получше, что там происходит. И в ту же секунду раздаются пять выстрелов – будто глухие удары кулаком в грудную клетку. И Хэйни падает. Не как в фильмах, не навзничь, а на бок, потом переворачивается на спину, хватая губами сырой воздух, и вокруг нее по дождевой воде расплывается алое озеро.

– Надо было мне запереть за тобой дверь, – говорит Фабио, подходя к нам. – Терпеть не могу, когда родственники вмешиваются не в свое дело.

Черная шелковая рубашка, мокрая от дождя, блестит тем же тусклым, гипнотическим блеском, что и ствол пистолета в его руке. Я смотрю на него, потом снова на сестру и не могу пошевелиться. Тьма пеленает меня тугим коконом, чтобы я родилась заново. Тьма подарит мне черные крылья, большие и сильные, которые унесут меня прочь от этого места.

Поверх его плеча я вижу, как далеко впереди распахивается дверь и на крышу вылетают Ливень и Асиано. Фабио оглядывается. На секунду я уверена, что Фабио сейчас застрелит и их тоже, но он лишь делает полшага в сторону, встает боком ко мне, так чтобы мне было хорошо их видно, и простирает свободную руку с поклоном:

– Прошу, принцесса. После вас.

Стекло у наших ног начинает дрожать. Тьма клубится вокруг меня, бушует, как пенистый океан, бездонный черный океан, готовый затопить мир и стереть его с лица земли, чтобы потом, когда-нибудь, появился новый. Абсолютно темный. Но гигантское смертельное цунами все еще ждет моей воли, как послушный пес ждет команды хозяина. Вой сирен становится ближе, отдается звоном в голове, заполняет собой все пространство до самого неба.

Асиано останавливается лишь на секунду, чтобы оценить ситуацию, потом бросается к Хэйни. Оружие его не пугает, он и тут готов умереть, выполнив свой долг. Ливень медлит, но затем все же делает шаг ко мне. Через минуту на крышу ворвутся отряды спасателей и полиции. Удачнее момента не будет.

И я отпускаю тьму.

Фабио смотрит на меня, тьма плещется в его глазах, огромная, безбрежная, как весь древний равнодушный космос. Он поднимает пистолет с глушителем, и я пристально слежу за тонкими пальцами гениального пианиста, когда они выполняют последний аккорд. Выстрела почти не слышно, и пару секунд после него ничего не происходит. Потом Фабио падает, и пистолет тонет в кровавой луже, чтобы больше никогда не выстрелить.

Стекло у наших ног взрывается, миллионы осколков взлетают в воздух, а потом сыплются вниз, на людей, которые еще не успели покинуть зал.

Мир замирает в стоп-кадре. Снова поднимается ветер, хлесткие плети дождя бьют меня по плечам, по лицу, будто пытаясь привести в чувство. Внутри пустота – холодная, гулкая, незнакомая. Тьмы больше нет, но кроме нее, тоже ничего нет.

Асиано сидит на краю огромной, с осколками по краям дыры в крыше рядом с Хэйни. Он уже успел снять с себя рубашку, свернул ее в плотный валик и теперь пытается зажать им раны. Хэйни хрипит и кашляет. Ливень суетится рядом, пытаясь чем-то помочь, но явно не знает, что делать. Я подхожу ближе.

Говорят, в минуту сильного стресса мы обращаемся к тому языку, который знаем лучше всего, но я перестаю понимать все языки мира – в словах больше нет никакого смысла. Асиано что-то кричит мне на врачебной латыни вперемешку с итальянскими ругательствами, что-то про терминальную стадию и коллапс легких, звук его голоса едва пробивается в мое сознание сквозь плотную шумовую завесу. Я различаю сирену скорой – она громче и звонче, чем полицейская. Я заметила это еще тогда, в Риме, лежа на асфальте посреди улицы. Парамедики будут здесь через пару минут. Я опускаюсь на колени рядом с сестрой, прямо в глубокое багровое озеро, кровавая вода пропитывает джинсы и края футболки. Алое на белом. И холодная, бескрайняя пустота.

– Сделайте что-нибудь! Вы же доктор… – говорит кто-то моим голосом. Я слышу его со стороны и не могу пошевелиться. Ливень где-то рядом, но я это скорее угадываю, чем чувствую.

– Смотри, – говорит Асиано, указывая куда-то вниз.

Я опускаю голову, утыкаюсь взглядом в окровавленную ладонь Хэйни, в сведенные судорогой пальцы с обломанными ногтями. И вижу, как по этим пальцам вместе с кровью струится золотистый свет. Он похож на жидкое пламя, но его языки под дождем не гаснут, а, наоборот, становятся все ярче и выше, будто растворяясь в окружающем мире. И чем ярче они горят, тем бледнее и неподвижнее становятся лицо Хэйни и ее тело. Багровые пятна расплываются по золотистому шелку блузки, по светлым волосам, и теперь она точно похожа на павшего в битве эльфийского воина. Я поднимаю на доктора взгляд – мне кажется, он совсем пустой, без вопроса, но Асиано объясняет:

– Это Жизнь. Та самая божественная искра, то, чему до сих пор нет точного названия. Те, кто отличается от людей, как мы, иногда могут ее видеть. Если свет покинул тело, но еще не отделился от него, то человека можно спасти. Еще можно… Надеюсь, боги послали нам не совсем бестолковых студентов.

Но по его лицу, по какой-то особой не то растерянности, не то покорности во взгляде я понимаю, что надежды нет. Хорошие врачи плохо умеют врать.

– Сэйнн, я хочу, чтобы ты взяла ее, – вдруг говорит Хэйни громко и отчетливо. – Возьми мою жизнь. Чувствуй. Люби. Делай глупости и радуйся им. Живи. Это правда здорово. Из всех подарков, что я мечтала тебе подарить, это самый лучший.

Как можно, задыхаясь в агонии, говорить о том, что жизнь прекрасна? Я никогда не пойму людей, я просто не хочу это понимать.

Хэйни слабо сжимает мою руку, и я чувствую, как тепло струится по венам. Похожее на тепло эликсира и на то, которое мне передала Герцен после своей смерти, но намного сильнее. Все же та искра настоящей жизни, что-то от тех трех дней еще осталось во мне, иначе я не смогла бы противостоять Фабио в нашем последнем столкновении. Но я не хочу, чтобы эта искра разгорелась в пламя. Я хочу отнять руку – мне не нужна эта жизнь, в которой столько страданий. Но Асиано, продолжая прижимать повязку, говорит:

– Если ты откажешься, Сэйнн, она умрет ни за что. И ты тоже умрешь.

– Пускай. Я не хочу становиться человеком. Не хочу, слышите?! – ору я, но руки не отнимаю. – Не хочу, чтобы мне было больно. Быть человеком – больно, я этого не выдержу.

Мой голос начинает заметно дрожать – наверное, от холода, и выговаривать каждое слово стоит больших усилий. Асиано кладет свободную руку поверх наших с сестрой сплетенных пальцев.

– Ты справишься, – говорит он. – Мы будем рядом.

Ливень утыкается лицом мне в плечо и не то целует меня, не то плачет – я не могу разобрать и не хочу на него отвлекаться.

– Нет.

Взгляд Хэйни начинает гаснуть.

– Пожалуйста, – просит она уже шепотом. – Пожалуйста, Сэйнн. Живи.

В ее взгляде, уже нездешнем, такая непреодолимая, гипнотическая сила, что я покоряюсь. Закрываю глаза и чувствую, как тепло струится по венам, как внутри меня распахивается дверь. И сквозь нее струится свет, целый океан света, свет затапливает каждую клетку моего тела, я живу и ликую, переполненная чистой радостью, не омраченной ничем. А потом на меня обрушивается цунами. Свет гаснет, и приходит боль – жгучая, горько-соленая, как морская вода пополам с пеплом. Я иду ко дну, как сгоревший корабль. Мир вокруг снова исчезает во тьме, но тьма мне больше не друг и не способна меня защитить.

Дождь стихает совсем. На крышу врываются спасатели, полицейские, еще кто-то – целая куча разного народа. Я не вижу их, слышу только голоса – крики, команды, приказы, бессмысленные и бесполезные. Свернувшись в луже крови и дождевой воды, я лежу рядом с телом Хэйни, осколки стекла царапают мне лицо и руки, и из моего горла рвется не то стон, не то вой – я еще не умею плакать от горя, но оно уже обретает голос, завладевая моим. Потом меня поднимают и кладут на носилки, я лежу, крепко зажмурившись, надеясь, что, если не открывать глаза, все это не станет реальностью. Ливень гладит меня по мокрым волосам, целует в висок, сжимает мою руку в своей. Потом наши пальцы размыкаются.

И снова наступает тьма.

Осколки черного сердца

Следующие несколько дней я почти не помню. Все вокруг укрывал плотный серый туман в красных болезненных всполохах. Ливень потом говорил, я провела в больнице около недели, и, наверное, я почти все это время спала. Мне влили целый коктейль из нейролептиков, чтобы я не сошла с ума от боли, и, пока они действовали, ко мне возвращалась бледная тень моего привычного безразличия – не такого, как раньше, но я могла дышать и даже разговаривать. А когда действие лекарств ослабевало, я выла. Оттого, что Хэйни больше нет, и от всего, что случилось до этого, – ненависти родителей, унижений в школе, от страшных и равнодушных взрослых, чье сердце было еще темнее, чем мое. От смерти Герцен, такой внезапной и страшной, забравшей человека, который боролся за меня столько лет.

От тех ужасов, которые Фабио сотворил со знакомыми и незнакомыми мне людьми, только бы склонить меня на свою сторону и заполучить власть. Я плакала о Кареле и обо всех, кого застрелил мой отец в своем последнем бою, таком бессмысленном в своей ненужной жестокости. И о нем самом, потому что у него никогда не было ни единого шанса, никого, кто был бы на его стороне, – и тьма поглотила его полностью слишком рано. Я всегда знала, что в мире существует боль, что ее много, но никогда не думала, что ее может быть столько в одном сердце. А ведь она всегда там была. Я просто ее не чувствовала.

Я не сразу замечаю, что обе мои руки забинтованы по локоть – мне все равно, что с моим телом, и физическую боль я почти не ощущаю. Когда через пару дней бинты снимают, я вижу, что кожа покрыта порезами, а черное сердце-печать рассечено надвое свежим розовым шрамом. Я бездумно смотрю на него до тех пор, пока не засыпаю от усталости. Недавно я пробегала пять километров почти каждое утро, а теперь мне не под силу даже держать руку на весу.

Когда я не плачу и не сплю, я просто смотрю в потолок – его пустота успокаивает, на время возникает иллюзия, что в мире больше ничего нет, кроме этой белизны. Ливень сидит в кресле рядом с моей кроватью, иногда там же засыпает. Он вообще почти все время рядом, в любое время дня и ночи, и я знаю, что он здесь, даже когда закрываю глаза.

– Сэйнн, тебе нужно есть, – говорит он, когда медсестра в очередной раз уносит поднос с нетронутой едой. – Пожалуйста, хоть чтонибудь.

– Я ела вчера, – отзываюсь шепотом. Мой слабый, треснутый голос похож на скрежет ветвей по оконному стеклу.

– Это было два дня назад, и ты выпила только стакан сока.

– Да?

День, или два, или вечность – время потеряло смысл.

– Ты должна хоть что-нибудь есть, чтобы тебя выписали. Ты же хочешь домой?

Я снова проваливаюсь во мрак. У меня нет дома. Есть квартира, в которой хранятся мои вещи, но дома у меня никогда не было. Когда я просыпаюсь, за окном палаты уже ночь. Ливень спит, склонив голову на мою подушку. Надо мной мерцает огромный пластиковый пакет с раствором, от него к моей руке тянется прозрачная трубка. Спасибо, что не банановый, думаю я, и пересохшие губы растягиваются в усмешке, на языке появляется вкус крови. Я жива, и мне больше не нужен эликсир, вот бы Герцен обрадовалась. Герцен… родители… Хэйни…

Снова провал.

В какой-то из этих дней ко мне в палату приходят двое полицейских – поговорить о случившемся на крыше здания. Но много не спрашивают. Говорят, что Фабио дель Оро был известен в европейских криминальных кругах и во время гастролей убил около сотни человек, но все дела долгое время оставались нераскрытыми, так как не было доказательств. Спрашивают о взрывчатке. Я говорю, что ее принес Фабио, потом решаюсь спросить, пострадал ли кто-нибудь.

– К счастью, нет, – отвечает старший полицейский, грузный, бритый налысо здоровяк с белесыми бровями и ресницами. – На нижнем этаже здания со стороны двора шел ремонт, и коробка попала в контейнер для строительного мусора. Содержимое и стены контейнера поглотили большую часть ударной волны. Поэтому только выбило несколько окон и у одной сотрудницы случился приступ астмы на фоне стресса, но ничего серьезного. А отчего разбилось стекло на крыше, мы не знаем. Вероятно, был еще один источник взрыва, но его пока не нашли. Вы что-нибудь можете сказать по этому поводу, мефрау Мартенс?

Я отвечаю, что не прикасалась к стеклу, и это правда.

– Как вы попали на крышу?

Накануне ко мне заходил Асиано, и мы вместе с ним сочинили историю: я приехала в библиотеку, чтобы поработать над своей магистерской, а после конференции собиралась увидеться с сестрой. Фабио встретил меня в одном из коридоров, и, угрожая оружием, заставил выйти на крышу – он хотел использовать меня как заложницу. Потом нас нашла Хэйни, и… Мне верят, потому что запланировать атаку в месте скопления народа – это вполне в духе Фабио. И больше ни о чем не спрашивают.

Позже я узнаю, что люди, которые еще оставались в конференц-зале, отделались легкими ранениями, а некоторые получили ушибы и даже пару переломов, пока в панике пытались выбраться. Но единственными погибшими оказались Фабио и моя сестра. Нет никакого сомнения в том, что Фабио убил ее, и в том, что именно он устроил взрывы, – в его сумке нашли следы взрывчатки, а также отмычку, которой он вскрыл дверь на крышу. Видимо, он покончил с собой, осознав, что ему не уйти. Из его сообщников, неизвестных в черных футболках и с татуировками на лицах, никого поймать не удалось – крысы умеют не только вовремя сбежать с корабля, но еще и прятаться, как только запахнет жареным.

Мой рюкзак остался у Ливня, и его никто не проверял. А кольцо с черным бриллиантом, похожее на то, что носил Фабио, Асиано незаметно снял с моей руки, когда меня укладывали на носилки, и спрятал. Он сказал, что найдет способ избавиться от него, если я не против. Я была не против. Черный бриллиант из символа древнего рода дискордов превратился в дорогую бесполезную стекляшку. Я не хотела его хранить. А вот дедушкины часы с портретом Ареса я решила оставить у себя. Даже если мать не захочет к ним прикасаться, все же это вещь из нашей семьи, и пусть она останется у нас.

Когда меня наконец выписывают с целым пакетом успокоительных и снотворных, я целыми сутками лежу на диване, отвернувшись к стене. Ливень заботится обо мне – покупает и готовит еду, разбирает почту, помогает мне оформить отпускной семестр в университете. Асиано еще на две недели остается в Амстердаме и навещает нас почти каждый день, проверяет мое состояние и помогает мне понять эту странную новую жизнь. Жизнь, в которой, кажется, нет ничего, кроме боли.

– Мне должно быть так больно? – спрашиваю я накануне похорон Хэйни.

У меня нет сил встать, нет сил даже повернуться к Асиано, когда он осторожно присаживается рядом.

– Да, – отвечает он и больше ничего не говорит.

– Сделайте что-нибудь. Пожалуйста. Вы же доктор…

Широкая ладонь ложится мне на лоб, закрывает воспаленные от слез глаза, от нее тепло и почему-то пахнет морем.

– Я ничего не могу сделать, Сэйнн, – говорит Асиано. – Прости. Я не могу изменить то, что ты чувствуешь, но я обещаю тебе, что боль – это не все, что есть в жизни. Будет много другого, хорошего и разного. Ты не всегда будешь себя чувствовать так, как сейчас. Поверь мне и пока просто потерпи.

«Ты не всегда будешь так себя чувствовать». Я цепляюсь за эти слова, они отдаются во внутренней пустоте бесконечным эхом. Я молюсь, чтобы они оказались правдой, иначе я просто сойду с ума.

– Я не хочу чувствовать. – Я закрываю глаза, горячие слезы текут из-под сомкнутых век. – Не хочу чувствовать вообще ничего. В мире людей слишком много боли.

– В мире также много хорошего. Ты увидишь. Сердце, способное на страдания, способно также и на радость.

– Нет. – Я все-таки поворачиваюсь к нему, вытираю щеки ладонью. – Какой смысл в радости, если ее могут отнять в любой момент? Если людей убивают среди бела дня в центре цивилизованной страны? Хэйни никому никогда не делала зла, она всем помогала, ее все любили. А я была злом. Теперь ее нет, а я здесь. Какой в этом смысл?

Снова плачу, сжимаясь в комок, мне хочется сделаться как можно меньше и незаметнее, потому что мир вокруг слишком большой и страшный. Асиано гладит меня по плечу и говорит:

– Ты всего две недели как человек, Сэйнн, это очень мало. Люди тысячи лет пытались понять, в чем смысл жизни и почему мир так устроен. Да черт его знает! Может быть, смысл у каждого свой, а чтобы найти его, нужны чувства, самые разные чувства – любовь, страх, скука, вдохновение, досада, любопытство. Все, что мы испытываем, ведет нас к чему-то еще.

Я перестаю плакать, замираю, успокоенная его голосом. Потом спрашиваю:

– Когда находишь смысл, боль уходит?

Он улыбается грустно – я не вижу, но чувствую и улыбку, и грусть, как крепкий пряный ликер в темном кофе.

– Нет. Но когда появляется что-то еще, кроме боли, мир приходит в равновесие. Иногда оно хрупкое, ненадежное, но благодаря ему ты снова встаешь и идешь вперед. Шаг за шагом. Так продолжается жизнь.

Теперь целыми днями я ищу равновесие. Иногда, на совсем короткий миг, мне кажется, что я нахожу его, а потом снова падаю, и вокруг меня только мрак, наполненный холодом и болью. Мрак пугает. Я боюсь потеряться в нем, боюсь остаться там навсегда. Я цепляюсь за руку Ливня, как за спасательный круг, вдыхаю аромат его кожи – аромат можжевельника и дождя. Его свет защищает меня, и тьма отступает, всего на один шаг, следуя за мной по пятам. Так мы день за днем ведем с ней борьбу. Теперь нас двое. Ливень гладит мои волосы, целует в висок. Я засыпаю на его плече и на секунду снова совсем ничего не боюсь.

На похоронах сестры мать подходит ко мне, и Ливень сразу становится между нами – он скажет потом, что боялся, что она меня убьет. Она не плачет, но у нее пустые и страшные глаза, и черное платье обтягивает ее тело, как живой скелет, но она спокойна. Может быть, та любовь, которую она испытывала к Хэйни, теперь защитит и меня?

Несколько секунд мы смотрим друг на друга молча, потом мать говорит:

– Я надеюсь, ты понимаешь, Сэйнн, какой ценный подарок ты получила. Прошу тебя, сделай с ним что-то, что имеет смысл.

Теперь я пребываю в поисках смысла.

Цепь и замок

Сначала мне кажется, что мрак никогда не рассеется. Но проходят недели, месяцы, и наступают сначала сумерки, а потом вполне светлые, хоть и пасмурные дни, в которых даже иногда проглядывает солнце. В Нидерланды приходит позднее дождливое лето. Ливень мотается между Амстердамом и Гронингеном, заканчивая учебу, а я все еще пытаюсь понять, что делать дальше. Моя специальность и работа в маркетинге меня больше не интересуют. Я забрасываю блог и обрываю контакты почти со всеми знакомыми, да и знакомые мной особо не интересуются – я уже не принадлежу к их кругу. У меня пока достаточно денег, чтобы не работать еще долго, но мир дискордов меня уже отверг, а мир людей еще не принял, и я отчаянно пытаюсь найти в нем свое место.

Поначалу мне очень трудно выходить из квартиры и находиться среди людей, трудно даже просто сходить в супермаркет. Все вокруг ощущается слишком остро и ярко, весь мир будто впивается острыми шипами в незажившие раны. Мое сердце болит при виде бездомного, спящего на ступенях возле канала, при виде ребенка в инвалидной коляске или пожилой супружеской пары, которая гуляет, держась за руки. Все вокруг – и плохое, и хорошее – оставляет во мне столько чувств, что, придя домой после короткой прогулки, я без сил валюсь на кровать и лежу весь остаток дня. Однако постепенно я замечаю, что маленькие радостные эпизоды наполняют меня силой, и учусь замечать их. Так я постепенно обретаю равновесие, о котором говорил Асиано, но до смысла еще далеко.

Однажды в августе, когда я чувствую себя уже достаточно хорошо, Ливень предлагает прокатиться на велосипедах до Зандфорта и погулять по пляжу. Бросив в рюкзаки покрывало и бутылки с водой, мы выезжаем рано утром и около десяти уже гуляем босиком по песчаным дюнам. В будний день, когда к вечеру обещали шторм, людей здесь почти нет, солнце то ярко светит, то прячется за пушистые облака, ветер шелестит сухим кустарником, море лениво плещется, будто отдыхает перед безумным танцем.

– Не считая Рима, это наше первое совместное путешествие, – говорит Ливень. – Я считаю, что надо это как-то отпраздновать.

– Давай поедим. – Я окидываю взглядом прибрежную улицу. – Тут вкусные морепродукты.

– О! – радуется Ливень. – Я знал, что пара часов на велосипеде пойдет тебе на пользу.

Мы садимся за грубо сколоченный деревянный стол почти у самого обрыва, смахиваем с него песок, заказываем креветок, печеную картошку и целый кувшин сангрии. Ароматное вино с фруктами, горячая еда и морской воздух дарят мне ощущение абсолютного блаженства. Ливень смотрит на меня с обожанием, сам наливает мне напиток, легко касается моей руки. Предлагает:

– Давай заночуем здесь? Я поищу нам какой-нибудь номер, а утром еще погуляем по заповеднику.

– У тебя же завтра интервью для дипломного проекта.

– Ну и что? Оно вечером. Я уже все подготовил, и мы можем вернуться на поезде вместе с великами.

Предложение классное, и я соглашаюсь. Потом нахожу взглядом наши велосипеды, стоящие у ограды неподалеку. Спрашиваю:

– Мы что, их не замкнули? Я не помню, как вешала замок, я все еще иногда плохо соображаю…

– Зачем? – смеется Ливень. – Тут почти никого нет, какой смысл тратить десять секунд на возню с ключами? Десять секунд – это до фига времени…

Картинка складывается в моей голове, когда я допиваю второй бокал, но я ничего не говорю. Десять секунд – это и правда иногда очень много. Особенно если велосипед может понадобиться быстро и тебе еще нужно до него добежать. Тогда нет смысла вешать замок, особенно если заранее поставить велосипед так, что его никто не увидит…

Я молчу почти все время, пока мы едим, а потом снова гуляем по пляжу. Я подбираю слова для вопроса, а заодно пытаюсь понять, действительно ли я хочу знать ответ. После всего, что произошло за последние месяцы, я в этом совсем не уверена.

– Сэйнн, что-то ты грустная, – говорит Ливень и берет меня за руку. – Хочешь, возьмем кофе?

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Ветер треплет мои отросшие волосы, песок скрипит на зубах, солнце слепит глаза – я не надеваю очки, не хочу сейчас смотреть через фильтр.

– Мой отец… В смысле мой другой отец… Он в тот день пытался убить меня. И ты ему помешал.

Ливень не выдерживает моего взгляда, отводит глаза, смотрит на линию горизонта, размытую в полуденном мареве.

– Почему ты сейчас думаешь об этом? – спрашивает он.

– Потому что я вдруг поняла, почему он тогда не замкнул велик, хотя делал это всегда, если отходил от него хоть на минуту, – всегда, без исключений. Но в тот раз он рассчитывал, что столб с трансформатором упадет как раз в то время, когда я выйду во двор, а он будет уже в пути и его никто не заподозрит. Несчастный случай, а так как он отлично знал все оборудование и все конструкции в доме и вокруг него, ему не составило труда немного раскачать старый столб и рассчитать нужный момент – он знал, что когда я выйду из дома, то, как обычно, хлопну дверью, а это создаст вибрацию. И решил подождать, а потом быстро уехать, как будто он в этот момент уже был в дороге. Отличный план, вот только ты все испортил.

Ливень садится на песок, и я сажусь рядом с ним. Пару минут он молча зачерпывает горсти песка и сжимает его в кулаке, позволяя вытекать тонкой струйкой, как в песочных часах. Видимо, это его успокаивает – он уже несколько месяцев не принимает таблетки, с тех самых пор, когда не дал мне ускользнуть во тьму. Потом он говорит:

– Я видел, как он вышел из дома, вывел свой велосипед и поставил его в проходе между домами, а сам пошел за мастерскую. Я понял, что он что-то задумал, потому что он все время оглядывался по сторонам, но я не знал, что именно он собрался сделать. Я вспомнил тот разговор, который подслушал накануне, там было что-то о тебе, а потом увидел, как накренился столб с трансформатором, и понял, что он вот-вот может упасть. А ты должна была выйти с минуты на минуту. Я не осознавал тогда толком, что происходит, просто знал, что должен тебя предупредить, поднялся на крыльцо и хотел открыть дверь… Он увидел меня и, наверное, испугался ненужной жертвы, ведь он хорошо ко мне относился. Он втолкнул меня в дом, и это меня спасло, но уже было поздно – конструкция не выдержала, и он погиб у меня на глазах от удара током, по сути изжарился заживо. Я не сразу потом сопоставил все детали, долгое время просто не мог об этом думать, а когда понял, что должно было произойти, никому ничего не сказал – ни полиции, ни своему психотерапевту, ни родителям. Просто как-то знал, что не надо, да и что бы это изменило? По сути, он сам вынес себе приговор. И я долго не мог себе признаться в том, что радуюсь именно такому исходу. Потому что он больше не сможет причинить тебе зла.

Он говорит спокойно, а у меня из глаз текут слезы, горячие и горько-соленые, как море. Я вцепляюсь в его руку, прижимаюсь щекой к плечу, закрываю глаза – мне страшно отпустить его даже на секунду, страшно представить, что его могло бы сейчас не быть рядом.

– Ты мог тогда погибнуть.

Ливень обнимает меня, и в его голосе я чувствую грустную улыбку:

– Наверное. Но теперь я знаю, что это было бы не зря. И я мог бы даже успеть сделать тебя человеком.

– Но тогда сейчас тебя со мной не было бы.

– Ну был бы кто-то другой.

– Я не хочу никого другого. – Ложусь головой к нему на колени, и меня вдруг переполняет такая радость, как будто меня сейчас, только что, спасли от смерти. – Ливень, я хочу, чтобы ты всегда был рядом. Давай поженимся.

Ливень гладит мои волосы, и его пальцы не замирают ни на секунду.

– Хорошо, – отвечает он просто. – Так кофе брать?

К вечеру и правда начинается шторм. Мы лежим на кровати в номере под самой крышей, небо бушует над нами, сливаясь с морем, ночь за маленьким окном сверкает разрядами молний. Вокруг темно, но тьма больше меня не пугает. Я знаю, что ее можно не бояться, когда внутри тебя горит свет.

То самое лето

Сезоны сменяют друг друга, хотя из-за дождей это едва заметно. В конце осени, незадолго до нашей свадьбы, я наконец завершаю дело, которое обдумывала последние пару месяцев, для которого собирала информацию, вела переговоры и оформляла нужные документы. Из тех денег, которые я получала все эти годы за свое темное сердце, с привлечением еще нескольких влиятельных людей я открываю стипендию имени моей сестры. Теперь ее могут получить одаренные студенты в области медицины, чтобы спокойно учиться и не думать о кошмарных счетах и кредитах на учебу. Возможно, кто-нибудь из них в будущем изобретет важное лекарство. Но даже если нет, то все равно их помощь этому миру будет бесценна.

Когда о стипендии пишут в газетах, мать звонит мне и впервые за всю жизнь благодарит меня. А потом быстро кладет трубку. Я перезваниваю и приглашаю ее приехать на открытие фонда. Она соглашается и целый вечер беседует с ребятами и девушками, которые первые получили стипендию, время от времени вытирая слезы. А потом устраивается в фонд администратором – обрабатывать заявки студентов из других стран и искать в выпускных классах новые таланты.

В декабре мы расписываемся с Ливнем в городской ратуше – без гостей и свидетелей, только мы вдвоем. Амстердам сияет рождественскими огнями, и, хотя каналы не замерзнут еще долго, каток уже открыт, поэтому на собственную свадьбу мы приходим с коньками, а потом проводим совершенно великолепный день, который заканчивается сборами в дорогу – на Рождество Асиано пригласил нас в свою семью. И, когда мы выходим из машины напротив большого дома в пригороде Рима и я вижу табличку с адресом, я понимаю, что у меня остался один, последний вопрос.

На табличке написано Rossi. И хотя это одна из самых распространенных в Италии фамилий, если верить статистике, я не верю, что это совпадение.

Я ничего не спрашиваю ни в тот день, ни за семейным ужином. А утром двадцать пятого декабря просыпаюсь раньше всех, натягиваю кенгурушку (в этот раз не свою, а Ливня), джинсы и подаренные мне вчера вязаные носки-тапки с елочками и спускаюсь по лестнице с чердачного этажа, на котором хозяева устроили очень уютную спальню для гостей. В доме тишина, та самая тишина, какая наступает только после праздника, на котором все много говорили, ели, смеялись, поднимали тосты и рассказывали истории. И в этой тишине слышно, как заканчивается этот сложный, страшный, сумасшедший и такой важный год, от которого остается всего ничего. Еще немного, и время вновь понесется с бешеной скоростью, а пока впереди очень медленный, ленивый день с долгим поздним завтраком и неспешными прогулками. Отличный день для того, чтобы наконец выяснить все, что не дает покоя.

Асиано я нахожу на террасе, примыкающей одной стеклянной стеной к зимней оранжерее. Он курит у открытого окна, в руке дымится чашка кофе – совсем как в то утро в Риме, когда он пугал соседей призраком покойного деда, если те не оставят в покое его машину. Холодное зимнее солнце горит в волосах, в которых, кажется, прибавилось седины, в густых ресницах, на перламутровых пуговицах рубашки. Дым обволакивает его, поднимаясь к потолку и растворяясь в солнечных лучах, – в нем доктор похож на сотканного из света полубога. Я замираю на пороге, переминаюсь с ноги на ногу на холодном полу и жду, пока Асиано меня заметит. Он, конечно, замечает, улыбается, медленно выдыхая дым.

– Чего тебе не спится в такую рань? После праздников положено отсыпаться, это делает их еще более приятными.

Я подхожу ближе, становлюсь прямо перед ним, и, кажется, он угадывает вопрос еще до того, как я спрашиваю:

– Кто такая Мария Росси? Она из вашей семьи? Это кто-то из ваших сестер? Я не верю, что вы ее не знаете, иначе вы бы не уходили от ответа каждый раз. Что, и теперь не скажете?

Он отпивает кофе, смотрит на меня сквозь дым, зимнее солнце плавится золотом в темных глазах.

– Нет, Сэйнн, – отвечает он. – Мария Росси не моя сестра. Это я сам.

На секунду я сомневаюсь в своем знании итальянского – он несет полную чушь, такого просто не может быть.

– В смысле? Вы что…

– О нет, я не сменил пол. Но я действительно единственный, кто выжил после встречи членов организации «Рассвет» четвертого августа тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Я тогда проходил последний год интернатуры, а эту работу – по сопровождению встречи – у нас в группе никто не хотел брать, потому что она считалась дьявольски скучной. Ну правда, что особенного может случиться на слете благотворительной организации? Ни побоищ, как на городских праздниках, ни больших попоек, ни экстремальных развлечений – ничего, на чем можно как следует попрактиковаться и заработать опыт, о котором стоит написать в отчете. Разве что кто-нибудь порежет палец бумагой или попросит таблеток от желудка, а так просто сиди все дежурство и ничего не делай. Так что туда собирались изначально только два моих одногруппника – парень и девушка, которым надо было просто добрать часы для отчета, чтобы им засчитали курс, но в итоге я в последний момент заменил девушку, потому что ей срочно пришлось уехать к семье. На нас уже рассчитывали, кто-то должен поехать, так как вилла была в удаленном от города месте, туда быстро не доберешься, если что. В общем, мы думали просто отдохнуть перед экзаменами, погулять по побережью. А получилось…

Он затягивается сигаретой, стряхивает пепел в тяжелую стеклянную пепельницу, где солнце горит среди серых островков. Свет среди праха.

– То есть вы видели его вживую? Моего отца?

Мне страшно спрашивать и на секунду кажется, что лучше оставить здесь одни догадки. Асиано кивает:

– Да. И я даже довольно долго беседовал с ним утром в день трагедии. У него были фальшивый паспорт и приглашение, по которым он выдал себя за представителя одного из фондов-спонсоров, причем владельца настоящих документов он убил за два дня до этого. Но об этом узнали потом. А тогда утром после приезда участников и регистрации устроили небольшой фуршет, на нем мы с Риккардо оказались рядом и разговорились. Ему нравился интерьер виллы, там было много антиквариата и картин, а я кое-что понимаю в этом деле, так как в моей семье есть коллекционеры, поэтому у нас сразу нашлась общая тема. Если бы я только знал, с кем говорю!

– И вас ничего не насторожило, он ничем себя не выдал? – Я не верю, у лампиридов отличная интуиция.

Асиано кивает:

– Насторожило, но я не придал этому значения. Твой отец обладал сильной, прямо-таки магической харизмой – у него были отлично поставленный голос, прекрасная речь, высокий интеллект. Люди тянулись к нему, где бы он ни появился, ловили каждое его слово. Но все же у меня сразу появилось ощущение, что он здесь с какой-то своей целью. В разговоре он упомянул, что это участие для него – испытание, что от него многого ждут. Он был молод, чуть за двадцать, и легко было представить, что на него давит семья, что в такие годы хочется прожигать жизнь, а не слушать вдохновенные речи толстосумов. Погода была отличная, лето, море рядом – тут бы девушек обнимать да пить шампанское… Так что я ему в какой-то момент даже посочувствовал, но не мог отделаться от тревоги. Что-то вот-вот должно было произойти, но откуда ждать опасности в таком месте, где собрались исключительно благодетели?

После обеда я перебрал все наши запасы лекарств и материалов, проверил все инструменты, а самое нужное сложил в сумку на поясе. Коллега смотрел на меня как на психа, а я не мог ему ничего толком объяснить – я просто знал, что надо быть готовым. Начало встречи, обед и вторая половина дня прошли спокойно – беседы, доклады, обсуждения… Потом всех позвали на кофе, а после него, перед ужином, должны были обсуждать развитие приюта, в котором вырос Риккардо. Для этого в саду в открытом павильоне поставили столы и даже соорудили что-то вроде кафедры. И когда директор приюта встал за нее и заговорил о том, как много детей они спасли за эти годы от незавидной участи, Риккардо поднялся со своего места и сказал: «А помнишь, как ты тогда работал старшим воспитателем и бил меня мокрым полотенцем по лицу за то, что я плохо вымыл свою тарелку? Ты еще сказал, что я должен благодарить вас всех за заботу, за то, что не подох на улице. Я благодарю. Ты дал мне возможность насладиться этим моментом сейчас». И после этого он начал стрелять. Директора он убил первым, а потом все, кого не парализовал шок, побежали в разные стороны, но Риккардо хорошо изучил местность и стрелял без промаха – от него было не скрыться. Он убивал всех, кого видел, не только участников, а также работников виллы, поваров, горничных. Не тронул только двух сторожевых псов – они сбежали, и их так и не нашли.

Мне Риккардо попал в грудь справа, когда я пытался остановить кровь у моего коллеги – он погиб на месте. Наверное, после выстрела я отключился на несколько секунд, но боль вернула мне сознание. Я понимал, что шансов у меня мало, – при таких ранениях легкие отказывают за несколько минут, правая рука не слушалась, потому что была перебита ключица, к тому же надо было не шуметь. Но я все же смог снять телефон с пояса и набрать код тревоги. Риккардо не заметил меня – он был занят тем, что выслеживал остальных, упиваясь своей яростью. Именно это меня спасло – я видел, как он сначала стрелял в голову всем, кто лежал на земле, но потом расслабился, стал не таким внимательным. Я не видел, как он умер, – услышал сирены вблизи, а дальше ничего не помню. То, что меня почти сразу нашли, просто редкая удача. Но я не знал тогда, что я единственный, кто выжил. Думал, что, может, хотя бы часть людей просто ранены или успели спрятаться. Но он убил всех.

Асиано давит сигарету в пепельнице – слишком сильно, и от этого дрожь в руках еще заметнее. Я молчу. Мне холодно, но холод не снаружи, а в сердце. И меня снова обступает тьма. Он знал все это время, что я в любую секунду могу превратиться в такое же чудовище, даже хуже, и все равно выполнил обещание, все равно боролся за меня до конца.

– То есть легенда о выжившей появилась оттого, что вас перепутали с той девушкой, которая изначально должна была поехать?

Мне хочется спросить хоть о чем-нибудь менее страшном, и Асиано наконец снова улыбается:

– Нет, все еще проще. Мое настоящее полное имя – Анджело Мария Росси, под ним я и приехал на встречу. Мария – популярное среднее имя в Италии, его добавляют как к мужским, так и к женским именам. Тогда электронная регистрация не была так развита, как сейчас, и что-то там сломалось в системе, так что в форме, где нужно было выбрать пол, у многих осталось «женский», у кого-то не сохранилась часть имени или фамилии, из-за этого в первый день при расселении по комнатам была полная неразбериха. Потом, после трагедии, кто-то из журналистов откопал эти данные, но в детали, конечно, не вник. А так как Марии Росси не было среди погибших, да и ждали там изначально парня с девушкой, а не двух парней, то и решили, что Мария жива, и тут же наплели про нее всякого-разного, на целый роман хватит. Ну а я не стал ничего говорить, мне это было даже на руку. Я подал документы на смену имени, отказался от среднего и взял фамилию бабушки – так, с одной стороны, я сохранил связь с семьей, а с другой – стал новым человеком. Мне хотелось, чтобы люди видели перед собой профессионала и коллегу, а не кого-то, кому просто повезло. Поэтому на самом деле все просто, даже банально, но легенды иногда так и рождаются. Что, Сэйнн? Ты ждала другой истории?

– Не знаю. – Я правда не знаю, чего ждала. – Вы полны сюрпризов, док.

– Хм… Ну что ж, это лестно, если я даже тебя смог удивить.

– Сара знала обо всем?

– Да. В первые несколько лет со мной случались тяжелые флешбэки, во время одного из которых я сильно напился, а Сара все у меня выспросила. Но это было до того, как она нашла тебя, поэтому, когда мы с тобой встретились, я не сразу смог связать все воедино.

– Забавно.

– Что?

– Уже два поколения нашей семьи пытались вас убить.

Асиано смеется, и тьма, подобравшаяся было к нам за время его рассказа, улетучивается, все вокруг снова сияет золотым светом.

– Будем надеяться, с третьим поколением будет получше. Из того, что я знаю о генетике, шансы есть. – Он берет с подоконника пустую чашку в кофейных разводах, второй рукой легко обнимает меня за плечи. – Пошли в дом, замерзнешь совсем.

У него горячие ладони, в окружающем нас холоде это особенно заметно. И я впервые думаю о том, что, может, существа, лишенные света, тоже нужны лампиридам, чтобы они могли жить. Чтобы они отдавали избыток тепла и сами от него не сгорели.

– А завтрак будет? – спрашиваю я, уже переступая порог. И не делаю больше ни шага, пока Асиано не кивает, смеясь. Потом он идет в кухню, а я обратно наверх, будить Ливня. Настоящий завтрак, как сказали мне тогда весной, в Италии только для туристов, для дискордов и для семьи. Я больше не дискорд, да и туристом меня вряд ли можно назвать. Значит ли это, что остался только один вариант?

Ведь Рождество – семейный праздник.

Пятая ступень

Проходит еще полгода. Мы все так же живем в Амстердаме, хотя думаем на год уехать в Италию и, может, даже осесть там на некоторое время. Ливень с блеском сдает свой финальный проект – серию иллюстраций и мини-интервью «Между светом и тьмой» о людях, переживших страшные катастрофы и нашедших свой путь. Асиано после уговоров соглашается дать интервью для проекта и даже предоставляет несколько фото, сделанных во время его работы врачом в разных странах. Ливень делает по ним шикарные динамичные зарисовки. Материал с этими рисунками и переводом на немецкий публикуют в GEO, и после него Ливень получает сразу несколько предложений о сотрудничестве с крупными журналами.

А я по-прежнему не знаю, чем мне заняться. Университет я в итоге оканчиваю, сдав работу и получив степень магистра в области коммуникационного дизайна, но это не многое меняет. Я оживляю свой блог и даже время от времени снова беру какие-то проекты – больше для того, чтобы хоть что-нибудь делать и не выглядеть на фоне Ливня полной лентяйкой. Но ни социальные сети, ни гаджеты больше не вызывают у меня интереса. Все мои страницы, все архивы с фото, переписки, сохраненные картинки – все напоминает о том времени, когда Хэйни была жива. Несколько раз в день я смотрю на отметку на своем левом запястье – черное сердце, надвое расчеркнутое шрамом. Тьма ушла. Но на ее месте так и не появилось ничего нового.

– Ты могла бы сделать татуировку, – говорит однажды Ливень, заметив мой взгляд. – Знаешь, шрамы часто оформляют каким-нибудь рисунком, делают их частью композиции. Я набросаю пару эскизов, если хочешь.

Я соглашаюсь, и скоро мне на запястье наносят рисунок тонкими черными линиями – девушкаангел с крыльями, в шлеме и доспехах, взлетающая над расколотым сердцем. Воин света, победивший тьму. Моя сестра, которая теперь всегда будет со мной.

В день вручения дипломов в университете я получаю посылку из Италии. В черной коробке с золотым лого, похожим на штрихи кардиограммы, пара беговых кроссовок со специальными датчиками, которые считывают, правильно ли ты бежишь, оценивают целую кучу параметров и посылают данные в специальное приложение. По ним можно оценить, например, насколько ты уже готов к марафону, или подобрать оптимальную тренировку, если были травмы. В коробке открытка – вид знакомого мне соснового леса – и надпись на обороте: «Это пилотная модель, мы ее пока тестируем, так что смотри не убейся, мелочь. Но если упадешь, или растянешь голень, или голова закружится, эти штуки поймут. Кстати, мою голову я тебе прощаю, если опубликуешь у себя обзор кроссов с фото. Надеюсь, у тебя все хорошо. Больше не приходи, а так желаю всего лучшего, что там есть у людей. Наслаждайся как можешь. От Марио привет. Лучано».

Я примеряю кроссовки, потом нахожу в ящике стола свои Apple Watch, которые не носила больше года, с того самого дня, как забыла их, убегая из дома. За это время вышла новая модель, и она поддерживает нужное приложение для тренировок.

И в этот момент, пока я перебираю настройки, пытаясь вспомнить, как пользоваться этой штукой, ко мне приходит идея. Теперь я знаю, чем хочу заняться. Я хочу работать с устройствами, которые помогают людям в экстремальных ситуациях. Такие, с которых можно быстро и без усилий вызвать спасателей, передать данные, узнать, что делать, если плохо соображаешь от шока, а рядом никого нет, кто мог бы помочь. Я хочу, чтобы у тех, чья жизнь в одно мгновение разбилась на части, был один дополнительный шанс. Ведь иногда именно он все решает.

За окном уже лето – неожиданно солнечное нидерландское лето, когда я сажусь писать концепцию своего нового проекта. Я собираюсь предложить его на конкурс стартапов и легко описываю все технические детали, но останавливаюсь на странице, где нужно написать что-нибудь о себе. Кто я, почему я делаю то, что делаю, на каком месте сейчас нахожусь в жизни?

И тогда я понимаю, что мест на шкале тьмы на самом деле не четыре, как нам рассказывали, а пять. Кроме лампиридов, обычных людей, дискордов и звартхартов есть еще те, кто прошел тьму и должен теперь стать кем-то новым. Пятая ступень, на которой снова начинается свет. Я пока не знаю, как она называется, не знаю, что меня на ней ждет. Но, кажется, моя задача теперь и состоит в том, чтобы это выяснить.

Я всегда буду помнить тот день, когда узнала правду о себе. Узнала, что теперь я человек, без «почти». Мне все еще нужно к этому привыкнуть – быть человеком намного сложнее, чем мне казалось. Но я учусь. Посмотрим, что из этого выйдет.