Пыль грез. Том 2 бесплатное чтение

Глава тринадцатая

Они явились на пустующие земли поздно вечером и недовольно уставились на шестерых волков, наблюдавших за ними с кромки горизонта. С собой они пригнали стадо коз и дюжину черных овец. Их не волновало, что местность уже принадлежит волкам, – в их сознании собственность была сугубо человеческой короной, которую никто иной не смеет возложить на чело. Что до зверей, те не возражали против совместной борьбы за выживание, против охоты и преследования, ведь у мемекающих коз и блеющих овец такие нежные глотки, да и осторожностью стадные животные не отличаются; а про двуногих пришельцев волки пока еще мало что знали. Стада служат источником пищи самым разным созданиям. Волки нередко делили трапезу с койотами и воронами, им даже доводилось иной раз ссориться из-за лакомого кусочка с неуклюжим медведем.

Когда я набрел на дом, который пастухи выстроили на откосе над долиной, то увидел приколоченные у главного входа шесть волчьих черепов. В своих странствиях менестреля я многое успел повидать, мне даже расспросов не потребовалось – в конце концов, все уже давно вплетено в историю человеческого рода. Не стал я спрашивать ни про развешанные по стенам медвежьи и антилопьи шкуры, ни про оленьи рога. Не повел бровью, обнаружив в мусорной яме гору бхедериньих костей, а вокруг – дохлых стервятников, отведавших предназначенного для койотов отравленного мяса.

Тем вечером в виде платы за ночлег я спел множество песен и легенд. Я пел им о героях и подвигах, и они остались довольны. Пиво было не самым худшим, да и жаркое не подвело.

Поэты подобны оборотням – поскольку способны влезть в шкуру мужчины и женщины, ребенка и зверя. Есть среди них и такие, кто отмечен тайной печатью, присягнул первозданным культам. Той ночью я оделил каждого своим ядом, и наутро покинул притихший дом, где не осталось даже собаки, чтобы скулить по мертвым. Я сел на вершине холма, раскурил трубку и вновь призвал диких зверей. Я защищаю их права, когда они сами на это не способны, и от обвинений в убийстве не отрекаюсь, однако умерьте ваш ужас, друзья мои: разве существует общепринятый закон, что ставил бы человеческую жизнь превыше жизни зверя? Как вам подобное в голову-то пришло?

«Исповедь в двухстах двадцати трех актах правосудия»

Вельтан-менестрель (он же Безумный Певец)

– Он явился к нам в обличье князя труднодоступной приграничной области – столь отдаленной, что ни у кого не возникло и мысли его в чем-то заподозрить. Его манеры, его жесткость и немногословность как нельзя лучше отвечали нашим невежественным представлениям о подобных краях. Любой согласился бы, что это особенная личность – подобную самоуверенность при дворе встретишь нечасто. И еще что-то дикое в глазах, словно внутри у него волки с цепей рвутся – жрицы сразу же мокрыми делались. И лишь потом обнаружили, насколько у него могучее семя – и что это не семя тисте анди.

Силкас Руин потыкал в костер палкой, чтобы пробудить пламя. Искры устремились во мрак. Руд смотрел в мертвенное лицо воина, на котором играли рыжие пятна отблесков, словно прорисовывая в нем краткие мгновения жизни.

Спустя какое-то время Силкас Руин снова уселся поудобней и продолжил:

– Власть сама собой к нему притягивалась, словно железные опилки к магниту, и это казалось столь… естественным. Происхождение из отдаленных краев как бы подразумевало нейтралитет, и сейчас, задним числом, можно утверждать, что Драконус и в самом деле был нейтрален. Тисте анди, все до единого, служили лишь материалом для его амбиций, вот только могли ли мы вообразить, что желаниями его двигала любовь?

Взгляд Руда скользнул в сторону от Силкаса, поверх его правого плеча, где на ночном небе светились жуткие нефритовые царапины. Ему хотелось что-нибудь сказать в ответ, подыскать подобающую реплику: остроумную, или сочувственную, или даже циничную. Вот только что он знал о любви – такой, о которой говорил сейчас Силкас Руин? Да и вообще, что ему известно о мире, этом или любом другом?

– Консорт Матери Тьмы. В конце концов он предъявил права на этот титул, словно на роль, которую некогда утратил, но поклялся вернуть. – Белокожий воин чуть хмыкнул, не отводя взгляда от пламени. – Кто мы были, чтобы это оспаривать? К тому времени Дети Матери с ней уже не разговаривали. Вот только какая разница? Что ты за сын, если не готов бросить вызов любовнику матери – уже неважно, новому или старому… – Он поднял глаза на Руда и чуть усмехнулся. – Быть может, ты и сам способен понять. В конце концов, Удинаас был не первым и не единственным возлюбленным Менан- дор.

– Не уверен, что здесь уместно говорить о любви, – снова отвел взгляд Руд.

– Может статься, ты прав. Еще чаю?

– Спасибо, не стоит. Слишком он крепкий.

– Так и нужно, поскольку нас ждет дорога.

Руд нахмурился.

– Я не понимаю.

– Этой ночью мы отправимся в путь. Есть вещи, которые ты должен увидеть собственными глазами. Просто вести тебя за собой то туда, то сюда недостаточно – мне нужен не верный пес у моих ног, но товарищ, что встанет рядом. Видеть означает приблизиться к пониманию, а оно тебе понадобится, когда придет время решать.

– Что решать?

– Помимо прочего – какую сторону ты займешь в ожидающей нас войне.

– А какого именно прочего?

– Где ты вступишь в бой, и когда. Твоя мать, Руд, неспроста избрала тебе в отцы смертного. Подобные союзы способны дать неожиданный результат: в потомстве воплощаются достоинства обоих родителей.

В костре с треском лопнул камешек, и Руд вздрогнул.

– Ты говоришь, Силкас Руин, что хотел бы мне многое показать, поскольку не желаешь, чтобы я оставался верным, но безмозглым псом. И однако может статься, что в результате я не пожелаю встать с тобой рядом. Что тогда? Что, если в этой войне мы окажемся противниками?

– Тогда один из нас умрет.

– Отец поручил меня твоим заботам – и этим ты отплатишь ему за доверие?

Силкас Руин оскалил зубы в лишенной всяческого веселья улыбке.

– Руд Элаль, твой отец поручил мне тебя вовсе не из доверия – для этого он меня слишком хорошо знает. Считай это своим первым уроком. Отец разделяет твою любовь к имассам Убежища. Но этот край – и каждое живое существо внутри него – находится под угрозой уничтожения, если война будет проиграна…

– Старвальд Демелейн? Но врата запечатаны!

– Идеальных печатей не бывает. Воля и желания разъедают все подобно кислоте. Хотя нет. То, что пытается прорваться через врата, лучше будет описать как голод и амбиции. – Он поднял стоящий рядом с углями закопченный котелок и вновь наполнил кружку Руда. – Выпей. Мы отклонились от темы. Я говорил о древних силах – если угодно, о твоих сородичах. В том числе об элейнтах. Был ли Драконус истинным элейнтом? Или кем-то еще? Все, что я могу сказать по этому поводу, – какое-то время он носил обличье тисте анди. Может статься, то было издевательской шуткой, насмешкой над нашим чувством собственной значительности, кто теперь скажет? Так или иначе, мой брат Аномандр не мог не бросить консорту вызов – и тем самым мгновенно положил конец возможностям что-то узнать и понять. – Вздохнув, он добавил: – Я по сей день ломаю голову, не жалеет ли Аномандр, что убил Драконуса.

Руд вздрогнул. Мысли его шли сейчас кругом.

– Но как же имассы? Эта война…

– Я тебе уже объяснял, – оборвал его не сумевший скрыть раздражения Силкас Руин. – Войне безразлично, кто падет ее жертвой. Вина или же невинность тут совершенно не важны. Соберись с мыслями и слушай меня. Я не знаю, жалеет ли Аномандр. Зато знаю, что сам я не жалею. Драконус был тем еще хладнокровным ублюдком, а когда пробудился Отец Свет, вот тут-то мы и увидели, что представляет собой его ревнивая ярость. Консорт отвергнут – и в глазах отвергнутого вспыхивает черное пламя злобы! Когда мы говорим о стародавних временах, Руд Элаль, то обнаруживаем – речь о том, что сейчас совсем рядом. Чувства же, что нам кажутся совсем новыми, вспыхнувшими вместе с нашей юностью, вдруг оказываются невообразимо древними. – Он сплюнул в угли. – Вот потому поэты никогда не испытывают недостатка в темах для песен – хотя и от их избытка редко кто страдает.

– Я буду защищать Убежище! – воскликнул Руд, руки которого сами собой сжались в кулаки.

– Мы это понимаем, и потому ты сейчас здесь…

– Но это бессмыслица! Мне следует быть там, на страже у врат!

– Вот тебе еще один урок. Твой отец любит имассов, но тебя он любит еще больше.

Руд вскочил на ноги.

– Я возвращаюсь!..

– Нет. Сядь. У тебя больше шансов спасти их всех, если ты отправишься со мной.

– Каким образом?

Силкас Руин нагнулся и протянул руки к огню. Зачерпнул полными пригоршнями золу и горящие угли. Поднял их вверх.

– Скажи мне, что ты сейчас видишь? Руд Элаль, Риадд Элейс – знакомы ли тебе эти слова, твое истинное имя? Это андийский – известно ли тебе, что они означают?

– Нет.

Силкас Руин смотрел на пылающие угли у себя в ладонях.

– Вот это. Твое истинное имя, Риадд Элейс, означает «Огненные Руки». Твоя мать заглянула в душу собственному сыну и увидела в ней все, что следовало. Наверное, она обожала тебя – но и боялась.

– Она умерла, потому что избрала предательство.

– Она поступила, как ей велела текущая у нее в жилах кровь элейнтов, – но ты унаследовал и кровь своего отца, смертного, человека, которого я успел близко узнать и понимаю так хорошо, насколько это вообще возможно. Человека, которого я научился уважать. Он первым из всех понял, для чего нужна девочка, первым осознал, что мне предстоит совершить, – и еще понимал, что меня отнюдь не радует перспектива запятнать ее кровью собственные руки. Он, однако, не стал мне мешать. Я пока не до конца разобрался, что же случилось тогда у врат – схватка с Сушеным, неуместная попытка несчастного Фира Сэнгара повторить деяние Скабандари, – только судьба Кубышки была предопределена с самого начала. Она была семенем Азата, а семя должно упасть в благодатную почву. – Он снова высыпал в огонь угли, уже остывшие. – Но она еще так юна. Ей нужно время, а если мы не встанем на пути у грядущего хаоса, времени у нее не будет – тогда имассы умрут. И твой отец. Умрут все. – Он встал и повернулся к Руду. – Нам пора. Корабас ждет.

– Кто это – Корабас?

– Нам придется обратиться. Каллоров мертвый Путь нам вполне подойдет. Корабас – это элейнт, Риадд. Она – Отатараловый дракон. В человеческой душе тоже присутствует хаос, это дар тебе от смертных, но берегись – он способен обернуться пламенем у тебя в ладонях.

– Пусть даже меня и так зовут «Огненные Руки»?

Красные глаза тисте анди словно на мгновение утратили блеск.

– Я тебя предупредил.

– Зачем нам встречаться с этой Корабас?

Силкас отряхнул ладони от золы.

– Ее освободят, и мы не сможем этого предотвратить. Я намерен убедить тебя, что нам не стоит и пытаться.

Руд обнаружил, что все еще крепко сжимает кулаки – до боли.

– Ты слишком мало мне говоришь.

– Это лучше, чем слишком много.

– Потому что боишься меня, как и моя мать.

– Да.

– Скажи, Силкас Руин, кто из вас, тебя и твоих братьев, был самым честным?

Тисте анди лишь склонил голову набок, потом улыбнулся.

Некоторое время спустя в темное небо взмыли два дракона – один из них отливал полированным золотом, то появляясь из мрака оранжевым отблеском, то вновь исчезая, другой был тускло-белым, светился мертвенной бледностью – лишь глаза его горели, словно угли.

Они поднялись над Пустошью, высоко и еще выше – а потом исчезли из этого мира.

Оставленный ими в каменном круге костерок еще некоторое время подрагивал на ложе из золы, доедая остатки самого себя. Пока не пожрал полностью.

Сандалат Друкорлат в последний раз тряхнула несчастного, так что у того слюни брызнули во все стороны, потом отшвырнула его прочь. Он с трудом поднялся на ноги, тут же рухнул снова, поднялся еще раз и, пошатываясь, заковылял вдоль берега.

Вифал негромко кашлянул.

– Радость моя, что-то ты последнее время раздражительной стала.

– Вот тебе и занятие нашлось, муж мой. Сделай уже что-нибудь, чтобы поднять мне настроение.

Он перевел взгляд на волны прибоя, слизнул с губ соль. Троица нахтов провожала удаляющегося беженца градом ракушек и дохлых крабов, хотя в тощую спину так и не попал ни один снаряд.

– По крайней мере, лошади отдохнули.

– Их истинные муки еще впереди.

– Я не совсем разобрался, что именно произошло, но, если понимаю правильно, шайхи ушли отсюда через врата. Мы, надо думать, собираемся отправиться следом.

– А прежде чем отбыть, один из них поубивал всех колдунов и ведьм – тех самых, кого я намеревалась обо всем расспросить.

– Всегда можно двинуться в Синецветье.

Она выпрямилась, Вифал чуть ли не буквально видел, как ее трясет. Ему как-то доводилось слышать, что молния на самом деле бьет из земли в небо, а вовсе не наоборот. Сандалат сейчас тоже выглядела готовой взорваться и разнести в клочья тучи над головой. Или же ринуться, сея вокруг себя разрушения, на простирающийся отсюда в обе стороны лагерь, где поселились островитяне, которых Йан Товис с собой не взяла – бедолаги жили в убогих хижинах из плавника и изодранных ветром палатках прямо над линией прибоя, так что поселение больше всего напоминало выброшенные морем на берег обломки кораблекрушения. Вода все еще поднималась, лагерь успел насквозь пропитаться брызгами от бушующих волн, вот только двигаться отсюда никто не решался.

Не то чтобы им было куда. От леса, насколько хватало глаз, осталась лишь черная пустошь, утыканная пнями и покрытая слоем золы.

Сразу за воротами Летераса Сандалат открыла проход в Путь, который, по ее словам, назывался Рашан, после чего они долго ехали сквозь непроглядную тьму – сперва это было страшно, но быстро превратилось в пытку монотонностью. Пока Путь не начал распадаться на части. Она сказала, виноват хаос. Эманации. Что бы оно там ни значило. И лошади совсем обезумели.

Они вернулись в обычный мир на склоне над самой береговой полосой, из-под лошадиных копыт взвились тучи золы и пепла, а жена взвыла от разочарования.

Правда, с тех пор несколько успокоилась.

– Чему это ты разулыбался, во имя Худа?

Вифал потряс головой.

– Разулыбался? Ты меня с кем-то путаешь, дорогая.

– Слепой Галлан, – объявила она.

Такое в последнее время повторялось все чаще. Непонятные фразы, невидимые глазу поводы для раздражения, а то и ослепительной ярости. Пора признать, Вифал, – медовый месяц подошел к концу.

– Завел привычку вылезать, когда не надо, словно сорняк какой-нибудь. И нести всякую загадочную чушь, но на местных это действовало. Только разве можно доверять старику, впавшему в ностальгию, – да и старухе, надо полагать, тоже не стоит. В любой их байке найдется скрытый смысл, затаенная злоба по отношению к настоящему. Прошлое же – в их изложении – делается чем-то вроде магического эликсира. «Выпейте, друзья мои, и перенесемся в старые времена, когда все было так замечательно». А как же! Если б это я его ослепила, то тем бы не ограничилась. Не только глаза бы выскребла, но и всю черепушку!

– Жена, да кто он такой, этот Галлан?

Она осеклась, ткнула в него пальцем:

– Ты ведь не думаешь, что до встречи с тобой я вообще не жила? Ах, пожалейте бедного Галлана! Пусть у него за спиной и осталась целая вереница женщин, так это оттого, что нельзя ж не посочувствовать несчастному – а кончается потом тем, чем кончается, верно?

Вифал поскреб затылок. Видишь, что бывает, если жениться на женщине себя старше? Справедливости ради, за ними всеми тянутся тысячелетия воспоминаний, тисте анди они там или нет.

– Ну, ладно, – не спеша вымолвил он, – нам-то теперь что делать?

Она махнула рукой в сторону поспешно удаляющегося беженца.

– Он даже не знает, был ли среди шайхов Нимандр и остальные – среди нескольких-то тысяч и не разобрать было. А Йан Товис видел только во время высадки, да и то издалека. С другой стороны, кто еще мог бы открыть врата? И держать открытыми, пока не пройдут десять тысяч человек? Только кровь анди способна открыть Дорогу, и только королевская кровь анди – удержать ее открытой. Бездна, да им пришлось кого-то одного до последней капли выжать!

– И куда ведет эта дорога, Санд?

– Да никуда. Ох, и зачем я только оставила Нимандра с сородичами? Шайхи же не просто выслушали Слепого Галлана, они ему еще и поверили! – Она шагнула ближе и взмахнула рукой, словно собираясь ударить.

Вифал отступил на шаг.

– Боги, Вифал, шел бы ты уже наконец за лошадьми!

Прежде чем выполнить распоряжение, он бросил – с неожиданной завистью – еще один взгляд в спину удаляющемуся беженцу, который так и не остановился.

Некоторое время спустя они уже сидели в седлах, позади топтались вьючные лошади, а неподвижная Сандалат, казалось, изучала нечто прямо перед ними, видимое только ей. Нахты тем временем сражались за толстый обломок плавника, весом, по всей вероятности, превосходящий всех троих сразу. Из него могла бы выйти неплохая дубина… для треклятого тоблакая. Ввернуть в палку крепежные болты, обить тот конец, что потолще, кованым железом. Снабдить бронзовыми заклепками, да и несколько шипов не помешает. Потом протянуть насквозь проволоку и закрепить в рукоятке тяжелый противовес…

– Уже затягивается, хотя кожица еще совсем тонкая. – В руке у нее вдруг появился кинжал. – Думаю, мне удастся открыть проход.

– У тебя никак тоже королевская кровь?

– Заткнись уже, пока я сама тебя не заткнула. Я ж ясно сказала – тут огромная рана, и почти не залеченная. Чувство на самом деле такое, что по ту сторону она еще хуже выглядит, а это не очень хорошо, более того, неправильно. Надеюсь, они не сошли с Дороги? Уж настолько-то должны соображать? Вифал, слушай меня внимательно. Приготовь оружие…

– Оружие? Какое еще оружие?

– Неудачный ответ. Соображай скорей.

– Что?

– И дурачком не прикидывайся. У тебя на поясе палица.

– Это кузнечный молот…

– А ты у нас кузнец, следовательно, знаешь, как им пользоваться.

– Если противник положит голову на наковальню, то проблем не будет.

– Ты вообще драться-то умеешь? Тоже мне муж. Вы ведь, мекросы, только и делаете, что отбиваетесь от пиратов и прочей шушеры, ты мне сам говорил… – Тут она прищурилась. – Если только все это не было россказнями, чтобы произвести впечатление на бедную девушку.

– С тех пор как я брал в руки оружие, не один десяток лет прошел – мое ремесло в том, чтоб его ковать! Да и с чего это я сражаться буду? Если тебе нужен телохранитель, могла сразу сказать, а я б просто нанялся на первый же корабль, выходящий из устья Летера.

– Бросил бы меня? Я так и знала!

Он уже потянулся, чтобы хорошенько дернуть себя за волосы, но тут вспомнил, что их у него для этого недостаточно. Боги, не жизнь, а сплошное расстройство!

– Ладно. – Он снял с пояса молот. – Я готов.

– Не забудь, в первый раз я умерла, потому что не умела драться, а умирать еще раз мне совсем не хочется…

– О чем ты сейчас вообще – драться, умирать? Это же просто врата, так? Что там такого на другой стороне, Худа ради?

– Я понятия не имею, идиот ты бестолковый! Просто будь готов.

– К чему?

– Ко всему.

Вифал выдернул левую ступню из стремени и спрыгнул на грязный песок. Сандалат вытаращила глаза:

– Ты куда?

– Помочиться, и, может, еще что получится. Если предстоит угодить в заваруху, не хотелось бы испачкать штаны, или к седлу прилипнуть, или чтоб надо мной эти демоны насмехались. Потом, мне вообще, похоже, жить всего ничего осталось. Я бы предпочел уйти чистым.

– Кровь, кишки и ничего лишнего?

– Именно.

– Звучит душещипательно. Можно подумать, тебе не все равно будет.

Он отошел в сторону в поисках местечка поукромней.

– И побыстрее там, – прокричала она ему вслед.

А ведь было время, чтоб его, когда с этим можно было никуда особо не торопиться.

Вернувшись, он уже уселся было на лошадь, но Сандалат погнала его ополаскивать в море руки. Покончив с умыванием, Вифал подобрал молот, отряхнул с него песок и наконец забрался в седло.

– Что-нибудь еще? – поинтересовалась она. – Побриться не желаешь? Может, стоит сапоги начистить?

– Отличная идея! Я только…

Она что-то сердито проворчала и полоснула кинжалом по левой ладони. Воздух перед ними раскрылся, обнажив алый просвет, такой же, как и рана у нее на руке.

– Скачи! – завопила она, посылая лошадь вперед. Вифал выругался и последовал за ней.

Они оказались на ослепительно-яркой выжженной равнине, дорога под ними сверкала, словно толченое стекло.

Лошадь Сандалат громко заржала, ее копыта заскользили, потом она, повинуясь натянутым поводьям, рванулась в сторону. Животное под Вифалом вдруг странно всхлипнуло, его голова словно куда-то исчезла, передние ноги подогнулись, тошнотворно хрустнув…

Краем глаза Вифал заметил, как длинная бледная рука прорезает воздух там, где только что была голова его лошади, потом все заслонил кровавый фонтан. Лицо, шею и грудь словно обернули горячим липким покрывалом. Ослепший Вифал принялся размахивать молотом, не встречая никакого сопротивления, потом его повело вперед, он вылетел из седла и врезался в шершавую поверхность дороги. Ткань куртки словно испарилась, примерно так же поступила и кожа у него на груди. Воздух вышибло у Вифала из легких. Кажется, он слышал, как, подпрыгивая, катится по дороге молот.

Потом вдруг раздался низкий рев сразу из нескольких глоток, а следом – звук, как если бы что-то огромное врезалось в плоть и кости. Дорога затряслась от ударов, от которых щепки летели, – на спину плеснуло горячим – он соскреб кровь с глаз, нашел в себе силы приподняться на четвереньки – и сразу закашлялся, чуть не захлебнувшись рвотой.

Громоподобные удары не прекращались, но на коленях рядом с ним вдруг оказалась Сандалат.

– Вифал! Любимый! Ты ранен – ах, забери меня Бездна! Столько крови! Прости меня, любимый, прости меня!

– Это лошадиная.

– Что?

Он сплюнул, чтобы очистить рот.

– Кто-то моей лошади голову срубил. Голой рукой!

– Что? Это твоей лошади кровь? Вот это вот все? А ты даже не ранен? – Только что нежно гладившая рука вдруг отпихнула его прочь. – Только посмей мне еще раз такую штуку выкинуть!

Вифал еще раз сплюнул, потом оттолкнулся и поднялся на ноги, глядя прямо в глаза Сандалат.

– С меня довольно!

Она открыла было рот, чтобы его осадить, но он шагнул ближе и прижал к ее губам грязный палец.

– Кто-нибудь иной на моем месте уже излупил бы тебя до потери сознания – и не надо так глаза таращить! Я тебе не мальчик для битья на случай, если вдруг настроение испортится. И, надо думать, заслужил хоть какое-то уважение…

– Ты даже сражаться не умеешь!

– Пусть так, но и ты тоже не умеешь. Зато я умею вот этими вот руками делать разные полезные вещи. И еще кое-что умею – понять, когда с меня достаточно. И, чтоб ты знала, на этот раз все чуть было не зашло слишком далеко, чтоб его! – Он отступил на шаг. – Кстати, Худа ради, что это вообще такое сейчас… нижние боги!

Он не смог удержать потрясенного возгласа – сразу за мертвой лошадью на дороге возвышалась троица огромных чернокожих демонов. Один продолжал молотить по изувеченному, расплющенному трупу у себя под ногами дубинкой из плавника, которая в его лапище казалась не больше дирижерской палочки. Двое других с интересом наблюдали за ним, словно оценивая результат каждого сокрушительного удара. Дорога была залита голубоватой кровью и прочими не столь очевидными жидкостями, хлещущими из размозженных останков их жертвы.

– Это твои нахты, – негромко проговорила Сандалат. – Яггуты никогда не упускали случая пошутить. Ха-ха-ха. На нас напал форкрул ассейл. Похоже, шайхи всех тут успели взбудоражить и теперь, вероятно, до единого мертвы, а этот шел назад по их следам, чтобы прикончить отставших, – а потом, надо думать, выбрался бы через врата и перебил всех беженцев на берегу, где мы только что были. Однако нарвался на нас – и на твоих демонов-венатов.

Вифал утер с глаз оставшуюся кровь.

– Я, хм, кажется, начинаю видеть в них определенное сходство. Они что же, были заколдованы?

– В известном смысле. Думаю, что-то вроде запретного заклинания. Они – одиночники, если даже не д’иверсы. Но, так или иначе, в этом мире они вернулись в свою первоначальную форму – ну или наоборот, кто теперь разберет, какая из форм была изначальной.

– А яггуты-то тут при чем?

– Это они создали нахтов. Во всяком случае, так я поняла – маг по имени Обо в Малазе был в этом вполне уверен. Само собой, если в этом он прав, яггутам удалось сделать то, что до сих пор не удавалось никому, – они нашли способ сковать первозданные силы, управляющие д’иверсами и одиночниками. Теперь, муж мой, приведи себя в порядок и седлай другую лошадь, нам нельзя здесь задерживаться. Мы проедем по этой дороге так далеко, как окажется необходимым, чтобы убедиться в гибели шайхов, и сразу же вернемся обратно. – Она помедлила. – Опасность угрожает нам даже в сопровождении венатов – где нашелся один форкрул ассейл, там обязательно есть и другие.

Венаты, очевидно, решили наконец, что с форкрул ассейла уже достаточно, – отпрыгав по дороге немного в сторонку, они сгрудились вокруг дубинки, изучая причиненный своему единственному оружию ущерб.

Боги, это все те же придурки-нахты. Только куда крупней.

Жуть какая!

– Вифал.

Он снова повернулся к ней.

– Прости меня.

Вифал пожал плечами.

– Все будет в порядке, Санд, главное – не нужно ожидать, что я вдруг окажусь тем, кем не являюсь.

– Я так боюсь за Нимандра, Аранату, Десру, всех остальных, пусть они меня иной раз и бесили. Так за них боюсь.

Он поморщился, потом покачал головой.

– Думается, Санд, ты их недооцениваешь.

Да простит нас призрак Фейд.

– Хотелось бы верить.

Он принялся снимать седло, чуть задержавшись, чтобы похлопать лошадь по окровавленной шее.

– Даже кличку тебе придумать не успел. Уж этого-то ты заслуживала.

Ее сознание было свободно. Оно могло скользить между острых кварцевых костяшек, усеивавших равнину, на поверхности которой не имелось ничего живого. Могло скользнуть еще ниже, под окаменевшую глину, где прятались от безжалостной жары алмазы, рубины и опалы. Сокровища этих земель. И туда, где в глубине живых еще костей – завернутых в иссохшее мясо, омываемых кипящей от лихорадки кровью, – разлагается костный мозг. Она могла зависнуть в предпоследний миг прямо внутри жарко сверкающих глаз – их яркость словно озаряла последний взгляд на окружающее, на эти драгоценные пейзажи, и объявляла, что пора прощаться. Теперь она знала, что подобная яркость во взгляде свойственна не только старцам, пусть даже никому другому по праву и не полагается. Нет же – здесь, в тощей, скользкой, неторопливой змейке она маяком сияла в детских глазах.

Однако от всего этого можно было улететь. Вспорхнуть высоко и еще выше, примоститься на бархатной спинке накидочника, ухватиться за перья на кончике крыла стервятника. И кружить там, вглядываясь в полудохлого червяка далеко внизу, в красный обугленный шнурок, чуть подергивающийся от бессильных попыток двигаться. В нити пропитания, узелки надежды, бесчисленные пряди спасения – и видеть, как его составные части одна за другой отваливаются, остаются позади, а потом спускаться, все ниже, ниже и еще ниже, чтобы вгрызться в выдубленную кожу, выклевать из глаз то, что осталось от сияния.

Сознание было свободно. И умело создавать красоту из слов – прекрасных, ужасных слов. Она могла купаться в прохладном наречии утрат, то всплывая и касаясь драгоценной поверхности, то ныряя в полночные глубины, куда медленно опускались трепещущие обрывки мыслей, чтобы выстлать дно бесконечной летописью подробных сказаний.

Да, сказаний – и повествовали они о павших.

Страданий здесь не было. Вырвавшись на свободу, она забывала про саднящие суставы, про корку из мошкары на потрескавшихся обкусанных губах, про черные израненные ноги. Можно было плавать и распевать песни наперекор жадным ветрам, избавление от боли казалось совершенно естественным, разумным, именно тем, чему и следовало быть. Тревоги уносились прочь, будущее больше не представлялось угрозой прошлому, и становилось несложно поверить, что отныне все именно так и будет – как в прошлом.

Она даже могла представить себя повзрослевшей – как поливает прекрасные цветы, обмакивает пальцы в сонные фонтаны, запруживает реки, пускает под топор деревья. Заполняет озера и пруды ядовитыми отбросами, а воздух – плотным горьким дымом. И ничто уже не изменится, не грядет, чтобы помешать ей, взрослой, столь увлеченной своими мелкими причудами и удовольствиями. Тот мир взрослых, как же прекрасен он был!

Что с того, что дети их тащатся сейчас костлявой полудохлой змейкой по стеклянной пустыне? Взрослым на это наплевать. Даже самым мягкосердечным из них – у их заботливости есть четкая граница, и проходит она совсем недалеко, в нескольких шагах. Граница под надежной охраной, это ощетинившаяся башнями толстая стена, и пусть снаружи жертвы умирают в муках, внутри все спокойно. Взрослые знают, что есть смысл охранять, и столь же хорошо знают, как далеко могут позволить зайти своим мыслям – вовсе не далеко, нет-нет, совсем нет.

Даже слова – в первую очередь слова – не способны пробить эти стены, обрушить башни. Слова лишь отскакивают от упрямой глупости, безмозглой глупости, умопомрачительной, отвратительной глупости. Против тупого взгляда любые слова бессильны.

Сознание позволяло себе наслаждаться взрослостью, одновременно прекрасно понимая, что в действительности взрослой ей уже никогда не стать. И однако занятие это было ее собственным – довольно скромным, не слишком причудливым, не то чтобы исполненным удовольствия, и все же ее собственным. Принадлежащим именно ей.

Интересно, а что в теперешние времена принадлежит взрослым? Ну, то есть, помимо мертвящего наследства? Великих изобретений, похороненных под слоем песка и пыли. Горделивых монументов, по которым даже пауки больше не ползают, дворцов, пустых, словно пещеры, скульптур, проповедующих бессмертие белым ухмыляющимся черепам, гобеленов с величавыми изображениями, ушедшими на корм моли. Великолепное, радостное наследство!

Взмывая вверх вместе с накидочниками и стервятниками, риназанами и целыми роями осколков, она была свободна. И, глядя вниз, могла наблюдать гигантскую беспорядочную схему, что некогда нанесли на стеклянную равнину. Древние дороги, улицы, стены, но на их месте виднелись только отдельные неясные пятна – от великолепного сосуда, принадлежавшего неведомой цивилизации, остались лишь осколки стекла.

Змейка, а в голове у нее, даже чуть впереди – крошечный подергивающийся язычок. Рутт и ребенок, которого он назвал Ношей, у него на руках.

Она могла обрушиться вниз стремительной истиной, встряхнуть крохотное тельце внутри свертка, который сжимает руками-тростинками Рутт, чтобы девочка открыла сияющие глаза и увидела перед собой драгоценный пейзаж: гнилую ткань, проникающий сквозь нее солнечный свет, пульсирующий жар, что исходит от груди Рутта. Зрелище, которое ей предстоит забрать с собой в смерть, – ведь сияние именно об этом и возвещает.

Слова способны передать всю магию тех, кому нечем дышать. Только взрослые не желают их слышать. В их головах нет места ни для измученной колонны полумертвых детей, ни для героев, в ней бредущих.

– Столько мертвых, – сказала она Сэддику, который ничего не забывает. – Я могла бы перечислить всех и каждого. Могла бы написать о них книгу на десять тысяч страниц. И люди прочли бы ее – но лишь настолько, насколько им позволит внутренняя граница, а это совсем недалеко. Какие-то несколько шагов. Несколько шагов.

Сэддик, который ничего не забывает, кивнул и сказал:

– Это был бы один долгий вопль ужаса, Бадаль. В десять тысяч страниц длиной. Его никто не захотел бы слу- шать.

– Верно, – согласилась она. – Никто не захотел бы.

– Но ты ведь все равно ее напишешь?

– Я Бадаль, и кроме слов у меня ничего нет.

– Пусть тогда мир ими подавится, – сказал Сэддик, который ничего не забывает.

Ее сознание было свободно. И могло сочинять любые разговоры. Могло лепить из острых осколков кварца мальчуганов, бредущих рядом с ее собственными бесчисленными копиями. Могло ловить свет и сворачивать его, еще и еще, пока все цвета не делались единственным цветом, ярким настолько, что он ослеплял все и всех вокруг.

Этот последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет: это же сияние ты увидишь в глазах умирающего ребенка.

– Бадаль, твое удовольствие слишком уж причудливо. Они не станут тебя слушать, не пожелают ничего знать.

– Разумеется, так ведь оно спокойней.

– Бадаль, ты все еще чувствуешь себя свободной?

– Чувствую, Сэддик. Свободней, чем когда-либо.

– Ноша у Рутта в руках, и он ее донесет.

– Да, Сэддик.

– Донесет и передаст взрослым.

– Да, Сэддик.

Последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет в глазах умирающего ребенка? Посмотри один лишь раз, прежде чем отвернуться.

– Обязательно, Бадаль, когда я вырасту. Но не сейчас.

– Да, Сэддик, не сейчас.

– Когда я со всем этим покончу.

– Когда ты со всем этим покончишь.

– И когда свобода тоже закончится, Бадаль.

– Да, Сэддик, когда свобода тоже закончится.

Калит снилось, что она оказалась там, где ей пока что быть не следовало. Совсем низко над ее головой нависли серые разбухшие тучи, такие ей доводилось видеть над равнинами Элана, когда с севера приходили первые снегопады. Завывал ветер, холодный, как лед, и сухой, будто внутренность промерзшего склепа. Низкие северные деревья торчали из вечной мерзлоты, напоминая костлявые руки, в почве между ними виднелись многочисленные провалы, там вязли в грязи сотни четвероногих существ, умирали, превращались в лед, ветер теребил их сделавшиеся матовыми шкуры, а кривые рога выбеливала изморозь, и она же кольцами окружала провалы глазниц.

Согласно эланским мифам, так выглядит подземное царство мертвых, и так же обстояли дела в отдаленном прошлом, у самого начала времен, когда жизнь впервые оттеснила жгучий холод собственным жаром. Мир начался во мраке, тепла в нем тоже не было. В должное время оно пробудилось, вспыхнуло угольком, совсем ненадолго, чтобы потом все вернулось в первоначальное состояние. Так что перед ней могло быть и зрелище из будущего. Но, будь то прошлое или же еще не наступившая эпоха, жизнь в этом месте заканчивалась.

Только она здесь была не одна.

Поверх гребня в сотне шагов от нее восседали на тощих конях два десятка всадников. Они были в черных плащах, в шлемах и при оружии и, казалось, смотрели на нее в ожидании. Однако ужас приковал Калит к месту, словно она тоже по колено вмерзла в грязь.

На ней была лишь тонкая туника, драная, полусгнившая, стужа сжимала ее сейчас со всех сторон, словно рука Жнеца. Безжалостная хватка не давала шевельнуться, даже пожелай она этого. Ей хотелось избавиться от чужаков, закричать на них, ударить волшебством, чтобы они обратились в бегство. Изгнать прочь. Только это было не в ее власти. Калит чувствовала себя такой же бесполезной, как и в своем собственном мире. Пустым сосудом, тщетно мечтающим исполниться геройской отвагой.

Ветер трепал мрачные силуэты воинов, из тяжелых туч наконец-то посыпался снег, колючий, словно ледяные осколки.

Всадники зашевелились. Их кони вскинули головы и все одновременно двинулись вниз по склону. Под копытами потрескивала мерзлая земля.

Калит скрючилась, покрепче охватив себя обеими руками. Заиндевевшие всадники приблизились, теперь она могла видеть их лица, полускрытые змеевидными наносниками шлемов – мертвенно-бледные, покрытые глубокими багровыми порезами, хотя кровь из них не текла. Поверх кольчуг на них были мундиры – как поняла она вдруг, униформа, означающая принадлежность к какой-то иностранной армии, серо-фиолетовая, в пятнах замерзшей и запекшейся крови. Один оказался покрыт татуировками, стилизованными изображениями когтей, перьев и бус – огромный, самого варварского вида, вероятно, даже и не человек. Остальные, впрочем, были одной с ней расы, в этом она не сомневалась.

Оказавшись совсем рядом, они остановили коней, натянув поводья. Что-то притянуло внимание ошарашенной Калит к одному из всадников. С его седой бороды свисали ледяные сосульки, а серые глаза в глубоких темных глазницах напомнили ей неподвижный взгляд птицы – холодный, хищный, напрочь лишенный сострадания.

Когда он заговорил с ней на эланском, изо рта его не вырвалось ни единого облачка пара.

– Время Жнеца на исходе. Смерти предстоит лишиться нынешнего лика…

– Не то чтоб он отличался привлекательностью, – перебил солдат по правую руку от него, крупный, круглолицый.

– Помолчи, Молоток, – отрезал третий всадник, однорукий, сгорбившийся под гнетом лет. – Ты как бы пока еще и не здешний. Мы ждем, чтобы мир за нами поспел, так уж устроены видения и грезы. До тысячи праведных шагов в жизни любого смертного им нет никакого дела, о миллионах бесполезных я и не говорю. Учись терпению, целитель.

– Мы должны занять место того, кто падет, – продолжил первый бородач.

– Только на время войны, – прорычал воин-варвар, до сих пор, казалось, больше заинтересованный тем, чтобы заплести в косички грязные остатки гривы собственного скакуна.

– Жизнь – это война, Тротц, причем обреченная на поражение, – возразил бородач. – Не думай, что у нас скоро появится шанс отдохнуть.

– Но он был богом! – воскликнул еще один солдат, сверкнув зубами над раздвоенной угольно-черной бородой. – А мы – лишь потрепанный отряд морпехов!

– Видал, Застенок, до каких высот тебя вознесло? – расхохотался Тротц. – По крайней мере, башка у тебя снова на плечах. Помню, как тебя в Чернопесьем лесу хоронил – мы тогда целую ночь вокруг шарили, да так ее и не сыскали.

– Жаба сглотнула, – предположил кто-то.

Расхохотались все мертвецы, включая Застенка.

Калит увидела, что седобородый тоже чуть улыбнулся, и его орлиный взгляд вдруг преобразился – казалось, теперь он был способен, ни мгновения не колеблясь, объять все сострадание мира. Воин наклонился вперед, шарнирная лука седла скрипнула.

– Все верно, мы не боги, и на его гнилой плащ вместе с капюшоном не претендуем. Мы – «мостожоги», и задание наше – стоять на страже у Худовых врат. Последнее задание…

– Когда это мы успели на него подписаться? – вытаращил глаза Молоток.

– Сейчас узнаешь. Тем более что мы, как я уже сказал, – нижние боги, да вы тут все за давней смертью успели начисто позабыть о субординации! – «мостожоги». С чего это вас вдруг удивляет, что вы не разучились салютовать? Выполнять приказы? Выступать маршем, невзирая на погоду? – Он бросил направо и налево по грозному взгляду, несколько, впрочем, смягченному сухой усмешкой на губах. – Потому что, Худ не даст соврать, это и есть наше занятие!

Калит больше не могла сдерживаться.

– От меня-то вам что нужно?

Серые глаза снова остановились на ней.

– Дестриант, уже сам этот титул означает, что тебе предстоит общаться с нам подобными – за неимением Худа, которого ты называешь Жнецом. Ты видишь в нас Стражу у его Врат, но мы – нечто большее. Теперь мы стали – или вот-вот станем – новыми судьями, и пробудем ими столько, сколько потребуется. Среди нас есть рукопашники, чьи бронированные кулаки исполнены самой грубой силы. Есть целители и маги. Убийцы и лазутчики, саперы и конные лучники, копьеносцы и следопыты. Трусы и храбрые, непоколебимые воины. – Его губы дернулись в полуулыбке. – И мы обнаружили множество самых неожиданных… союзников. В своих многочисленных обличьях, Дестриант, мы станем большим, чем Жнец. Мы не судим свысока. И не безразличны. Видишь ли, мы, в отличие от Худа, еще помним, что такое жизнь. Мы помним все до единого мгновения страданий и отчаянной нужды, помним, как это больно, когда все твои мольбы не приносят ни малейшего облегчения, когда любые просьбы остаются без ответа. Мы здесь, Дестриант. Когда иного выхода у тебя не будет, призови нас.

Окружающий Калит ледяной мир, казалось, покрылся трещинами, она пошатнулась, когда внутрь ей вдруг хлынуло тепло. Благословенное тепло – или нет, благословляющее. У нее перехватило дыхание, она смотрела на безымянного солдата, и глаза ей застилали слезы.

– Я… не так представляла себе смерть.

– Не так, но вот что я тебе скажу. Мы – «мостожоги». И мы выстоим. Но не потому, что при жизни были могущественней остальных. Но потому, что ничем от них не отличались. Теперь ответь мне, Калит из Ампеласа Укорененного, ответь как Дестриант – достаточно ли тебе того, что мы есть?

Разве тут хоть чего-то может быть достаточно? Нет, не так быстро. Хорошенько подумай над ответом, женщина. Воин этого заслуживает.

– В страхе смерти нет ничего неестественного, – начала она.

– Ты права.

– Само собой, – хмыкнул тот, кого назвали Застенком. – Хуже ведь и не придумаешь. Только посмотри на этих сукиных детей рядом со мной – мне теперь от них уже не избавиться. Те, кого ты оставила, женщина, тоже сейчас тебя ждут.

– Но они тебя не осуждают, – сказал сероглазый воин.

Однорукий несколько раз кивнул и добавил:

– Только не надейся, что кто-то из них избавился от дурных привычек, – взять хоть того же Застенка с его вечно кислым настроением. Ты найдешь лишь то, что знала прежде, – то есть тех, кого знала прежде. Только их и ничего больше.

Калит эти люди были незнакомы, но уже казались ближе, чем любой из тех, кого она прежде знала.

– Я действительно становлюсь Дестриантом, – изумленно проговорила она. И уже не чувствую себя столь… одинокой. – Я все еще боюсь смерти, но совсем не так, как раньше. – А ведь когда-то я заигрывала с мыслями о самоубийстве, но теперь их оставила, и навсегда. Я еще не готова встретить свой конец. Я – последняя из элан. Мой народ меня ждет, и им все равно, приду я сейчас или через сто лет – для них это безразлично.

Мертвые – мои мертвые – утешат меня.

И будут это делать столько, сколько мне нужно. Столько, насколько меня хватит.

Солдат подобрал поводья.

– Ты их найдешь, Калит, – своего Смертного меча и своего Кованого щита. Ты должна ответить пламенем на убийственный холод. Настанет время, когда ты перестанешь следовать за к’чейн че’маллями – ты должна будешь сама их повести. Ты – их единственная надежда на выживание.

Но заслуживают ли они того?

– А это уже решать не тебе.

– Нет, не мне… прости мои слова. Но они для меня столь… чужие…

– Как и ты для них.

– Конечно же. Прости.

Тепло начало отступать, вокруг снова сомкнулся снег.

Всадники развернули мертвых коней.

Она смотрела, как они скачут прочь, как исчезают в вихрящейся белизне.

Белизна – как она обжигает глаза, как требует…

Калит открыла глаза навстречу яркому, ослепительному солнцу. Какие странные у меня теперь сны. Но я как наяву вижу их лица, всех до единого. Вижу варвара с подпиленными зубами. Хмурого Застенка, которого просто обожаю за то, что он способен посмеяться над собой. Того, кого зовут Молоток, целителя – да, несложно понять, что это так и есть. И однорукого тоже.

И того, с орлиным взглядом, моего железного пророка. Я ведь даже имени его не узнала. «Мостожог». Странное прозвище для солдата, и однако… столь уместное там, где проходит грань между живыми и мертвыми.

Стражи Смерти. Человеческие лица вместо призрачного черепа Жнеца. Что за мысль! Что за облегчение!

Она вытерла слезы, села. Сразу же волной вернулась память. У нее перехватило дух, она обернулась, ища взглядом к’чейн че’маллей. Саг’Чурок, Риток, Гунт Мах.

– Спаси нас духи!..

Все верно, она не видела Кор Турана, спокойного, непроницаемого охотника К’елль. Свободное место рядом с Ритоком завывало о его отсутствии, визжало о собственной пустоте. К’чейн че’малль был мертв.

Он отправился на разведку к западу, далеко за пределы видимости – однако внезапно вспыхнувшую схватку почувствовал каждый из них. Черепа их заполнились ревом Кор Турана, его яростью, ошеломленной решительностью – его болью. От горьких воспоминаний ее бросило в дрожь. Он умер. И мы даже не видели, кто его погубил.

Наш крылатый убийца тоже исчез. Не Гу’Рулл ли это и был? Что, если Кор Туран нас предал? Если охотник пытался бежать, а убийца его покарал? Но нет, Кор Туран нас не бросил. Он вступил в бой и умер, обороняя наш фланг.

Теперь враги начнут охоту за нами. Они знают, что мы недалеко. И намерены нас найти.

Она потерла лоб и с трудом, прерывисто вздохнула – отголоски жуткой смерти охотника К’елль все еще переполняли ее рассудок, отчего она чувствовала себя совсем разбитой. А ведь день еще только начался.

К’чейн че’малли взирали на нее в неподвижном ожидании. Костер для завтрака сегодня разводить не станут. Они несли ее прочь большую часть ночи, и она измучилась настолько, что уснула прямо на руках у Гунт Мах, словно больной ребенок. Она удивилась уже тому, что ее опустили наземь, а не продолжили бегство. И почувствовала, что их нервозное нетерпение куда-то делось, унеслось прочь. Над походом нависла тень катастрофы, и ближе, чем когда-либо прежде. Че’малли все еще имели внушительный и величественный вид, но теперь казались Калит уязвимыми, негодными для выпавшего на их долю задания.

Здесь водятся существа поопасней. С охотником К’елль они разделались за какую-то дюжину ударов пульса.

И однако, поднявшись на ноги, она вдруг ощутила, что ее переполняет новая уверенность, дарованная сновидением. Которое могло быть не более чем игрой рассудка, фальшивым благословением – но все же дало ей опору, и она почувствовала, как слабость осыпается с души, словно потрескавшаяся шелуха. Она твердо и уверенно встретила взгляды трех к’чейн че’маллей.

– Если они найдут нас – значит, найдут. От… от призраков не скроешься. На защиту Гу’Рулла теперь тоже рассчитывать не приходится. Поэтому мы направляемся прямиком на юг – стремительно, словно стрела. Гунт Мах, я поеду у тебя на спине. День будет долгим, и нам от многого, очень многого придется сейчас отказаться. – Она перевела взгляд на Ритока. – Брат, я намерена почтить память Кор Турана тем, что наш поход завершится успехом. Я и все мы.

Охотник К’елль смотрел на нее взглядом ящера – неподвижным, ничего не выражающим.

В последние дни Саг’Чурок и Гунт Мах редко к ней обращались, и голоса их при этом звучали отдаленно, почти неразборчиво. Но это вряд было их виной. Я словно скукоживаюсь изнутри. Мир сужается – но вот откуда я сама это знаю? Что это за часть меня, способная самое себя измерить?

Неважно. Мы обязаны справиться.

– Пора в путь.

Саг’Чурок смотрел, как Гунт Мах заставляет собственное тело измениться, придавая ему форму, позволяющую Дестриант ехать верхом. От нее исходили густые струи пряных ароматов, распространялись по воздуху, подобно ветвям растения, – и охотник К’елль ощущал в них отголоски предсмертной агонии Кор Турана.

Когда охотник сам становится дичью, все, что ему остается, – это непокорный рык и несколько примитивных угрожающих поз, а телу надлежит лишь принимать удар за ударом, растрачивать себя, стараясь продержаться как можно дольше, пока обитающая в нем душа пытается если и не спастись, то хотя бы что-то понять. Осознать. Что страх присущ даже охотнику. Неважно, сколь он могуч, сколь превыше прочих – рано или поздно и его настигнут такие силы, которые невозможно победить и от которых нельзя укрыться.

Превосходство – не более чем иллюзия. И бесконечно она держаться не может.

В памяти к’чейн че’маллей этот урок был словно выжжен раскаленным железом. Горечью его была пропитана пыль Пустоши, а к востоку отсюда, на обширной равнине, некогда видевшей величественные города и помнившей шепот сотен тысяч че’маллей, теперь не осталось ничего, лишь раздробленные и оплавленные обломки. Гуляющие по ней сейчас ветры не могли найти того, чего ищут, обреченные на вечные блуждания.

Кор Туран был молод. Никаких иных грехов за охотником К’елль не водилось. Он не наделал глупостей. Не пал жертвой самоуверенности или чувства собственной неуязвимости. Просто оказался в неподходящем месте в неподходящее время. И это так дорого им обошлось. Несмотря на все благородные слова, что произнесла Дестриант, неожиданно и без видимой причины обретшая уверенность и силу духа, Саг’Чурок, как и Риток, и Гунт Мах, понимал, что они потерпели поражение. Что у них почти нет шансов даже попросту пережить сегодняшний день.

Саг’Чурок отвел взгляд от Гунт Мах – после болезненного преображения по коже у нее струилось сейчас масло и капало на землю, словно кровь.

Гу’Рулл исчез, вероятней всего, тоже погиб. Попытки коснуться его мыслей ничего не давали. Само собой, убийца Ши’гал способен закрыться от контакта, вот только зачем? Нет, двое из пяти защитников уже потеряны. И однако крошечное человеческое существо уверенно стоит сейчас перед ними с вызовом – Саг’Чурок научился читать это выражение – на своем обычно мягком лице, вперив слабые глаза в мерцающий горизонт на юге, словно готовая вызвать к жизни столь желанных Смертного меча и Кованого щита одним лишь усилием воли. Так храбро. И… неожиданно. Полученные ей от Матроны дары начали увядать, но она нашла внутри себя силу им на замену.

Только все это напрасно. Им предстоит умереть, и очень скоро. Растерзанные тела будут валяться на земле, ничем не напоминая о возложенных на них великих надеждах.

Саг’Чурок поднял голову, глотнул воздух и ощутил гнусный привкус врага. Они уже рядом. И продолжают сближаться. Между чешуек проступило масло угрозы, он обвел взглядом горизонт и остановил его на западе – там, где пал Кор Туран.

Так же поступил Риток, и даже Гунт Мах повела головой в ту сторону.

Дестриант заметила их внезапную сосредоточенность. Оскалила зубы.

– Стражи, – проговорила она. – Похоже, нам нужна ваша помощь, и не когда-то в будущем, а прямо сейчас. Кого вы к нам пошлете? Кто среди вас способен противостоять тому, чего мои спутники мне даже увидеть не позволяют?

Саг’Чурок не понял ее слов. Ни даже к кому они обращены. Безумие Матроны? Или же самой Калит?

Дестриант подошла к Гунт Мах – скованной, выдающей страх походкой. Та помогла женщине взобраться в кривое седло из чешуи у себя на плечах.

Саг’Чурок перевел взгляд на Ритока. Охотник. Задержи их.

Риток распахнул пасть так широко, что скрипнули челюсти, потом провел лезвием одного меча по другому, и они запели. Охотник К’елль вытянул хвост и устремился вперед, опустив голову для атаки и оставляя за собой на земле капли густого масла. На запад.

– Куда? – воскликнула Калит. – Пусть он вернется! Саг’Чурок!..

Но они вместе с Гунт Мах тоже ринулись, рассекая воздух задними лапами, щелкая по камням когтистыми ступнями – которые несли их вперед, все быстрей и быстрей, пока неровную почву под ними не размыло скоростью. На юг.

Дестриант завизжала – маска уверенности на ее лице рассыпалась вдребезги, из-под нее проступило саднящее понимание, а следом и ужас. Крошечные кулачки замолотили по шее и лопаткам Гунт Мах, на мгновение показалось, что сейчас она спрыгнет со спины Единственной дочери – но скорость была слишком велика, опасность переломать конечности да и шею в придачу пересилила порыв и заставила ее покрепче вцепиться в шею Гунт Мах.

Они покрыли примерно треть лиги, когда в головах у них взорвалось яростное шипение Ритока – обжигающая кислота внезапной лихорадочной схватки. Мечи, ударяющие в цель, громоподобная дрожь отдачи. Потом жуткий треск – и хлынувшая волной кровь охотника К’елль. Пронзительный вопль, несколько шатающихся шагов, обжигающая боль и удивленная досада – ноги Ритока отказались повиноваться.

Он рухнул наземь так, что затрещали ребра. Заскользил вперед по острым камням, раздирающим мягкое подбрюшье.

Только с Ритоком так просто не покончить. Смерть подождет!

Он перекувыркнулся, развернулся и махнул мечом назад. Лезвие ударило в броню, пробило ее и впилось глубоко в плоть.

Полетели брызги крови и желчи, словно огнем обожгли глаза Ритока – а потом в них вдруг издевательски отчетливо запечатлелся огромный топор, качнулся вниз, целиком заполнил поле зрения слева от охотника.

Белая вспышка.

Смерть заставила обоих к’чейн че’маллей споткнуться на ходу. Но лишь на мгновение, потом их несгибаемая воля победила и они возобновили бегство. Покрытые горестным блеском, источающие запах боевых масел.

Дестриант плакала – тоже источала сейчас масло, жиденькое, соленое, все, на что была способна.

Саг’Чурок устыдился. Разве его собственная шкура покрылась слоем печали, когда он казнил Красную Маску? Нет. Горечью разочарования – да, это он признавал. Но ледяная хватка неподкупного суждения оказалась сильней. Они с Гунт Мах стали тогда свидетелями резни, которую между собой устроили люди. Со всех сторон полыхала битва. Было очевидно, что человеческая жизнь недорого стоит – даже для самих людей. Что ж, в мире, где кишат сотни миллионов ортенов, кто станет жалеть о нескольких десятках тысяч?

И однако это хрупкое чужеродное создание сейчас плачет. По Ритоку.

Ему самому вот-вот предстоит развернуться. Сделать то же, что и Риток. Впрочем, не совсем то же. В попытках убивать особого смысла нет. Тактически куда более полезно калечить. Он постарается ранить как можно больше противников и тем самым уменьшить число тех, кто способен преследовать Гунт Мах и Дестриант. Используя при этом умения, которые Риток освоить не успел и никогда уже не освоит. Пусть Саг’Чурок и не солдат Ве’Гат, у него найдется, чем удивить врага.

Гунт Мах.

– Да, любовь моя.

Он чиркнул лезвиями.

– Нет, – завизжала Калит. – Не смей нас покидать! Саг’Чурок – я запрещаю!

Дестриант. Я способен справиться там, где не справился Риток. Ценой жизни я выиграю для вас день, а то и два – постарайтесь, чтобы это оказалось не напрасно.

– Остановись! Я к ним воззвала! Как ты не понимаешь! Они обещали откликнуться!

Не знаю, о ком ты говоришь, Дестриант. Послушай меня, и внимательно. Гнездо Асиль умрет. Матрона обречена, как и все оставшиеся в Укорененном. Гунт Мах несет в себе мое семя. Она станет новой Матроной. Найди Кованого щита и Смертного меча – втроем вы станете стражниками Дж’ан для Гунт Мах, пока она не породит вам замену.

Тогда Гунт Мах вас отпустит.

Это не ваша война. Это не ваш конец – но наш.

– Остановись!

Саг’Чурок собрался снова обратиться к ней, хотя это делалось все тяжелее и тяжелее. Он хотел сказать, что ей восхищается. Что в нее верит – и что сам поражен, испытывая к кому-то из людей подобные чувства. Столь жалкие существа, столь слабые, чтобы видеть в них хоть какое-то подобие дара, – и тем не менее…

Силуэты впереди. Не враги. Но и не потомки матрон. Даже и не люди, как вдруг осознал Саг’Чурок.

Стоят с разнообразным оружием наготове.

Четырнадцать. Стремительно приближаясь к ним, Саг’Чурок и Гунт Мах могли разглядеть все больше подробностей. Тощие даже под скрывающими тела и конечности почерневшими, погнутыми доспехами. Странные шлемы с длинными нащечниками, опускающимися ниже подбородка. Драные кольчужные бармицы – тоже черные. Толстые плащи, сейчас дырявые и покрытые пятнами, но некогда темно-желтые и отороченные серебристым мехом.

Саг’Чурок увидел, что семеро чужаков вооружены длинными узкими мечами из голубой стали с ажурными гардами и дужками в виде полумесяца, а в другой руке держат небольшие щиты с украшениями. Еще у двух – тяжелые топоры и круглые щиты побольше, обтянутые шкурами. У троих – копья с широким лезвием и окованным железом древком. Двое, чуть позади, держали наготове пращи.

На почве и камнях вокруг них, распространяясь во все стороны от небольшого взгорка, сверкал иней.

Невероятность происходящего ошарашила Саг’Чурока, словно удар молота.

Это невозможно. Это… беспрецедентно. Такого не может быть – и чего им от этих чужаков ждать? Враги они или союзники? Но нет, откуда здесь союзники?

Притом яггуты, как любому известно, всегда сами по себе.

– Вот они! – воскликнула Калит, указывая рукой. – Я воззвала! Вот они – скорей к ним! Это Стражи Врат!

Дестриант, услышь меня. Они нам не помогут. Они ничего не станут делать.

– Ошибаешься!

Дестриант. Это яггуты. Их…

…не может быть.

Но Гунт Мах уже изменила направление, сближаясь с поджидающими воинами. Саг’Чурок свернул следом за ней, все еще ошарашенный, озадаченный, ничего не понимающий…

Потом и он, и Гунт Мах ощутили плывущую от яггутов вонь, словно источаемую кругом мерзлой земли.

Дестриант, осторожно! Они мертвые!

– Сама знаю! – отрезала Калит. – Гунт Мах, остановись, ни шагу назад – просто стой здесь и не двигайся.

Она соскользнула со спины Дочери.

Дестриант, у нас нет времени…

– Есть! Скажи мне, сколько за нами преследователей. Отвечай!

Каста. Пятьдесят. Теперь уже сорок девять. У четверых колдовское оружие, кеп’ра. Ими руководит Венец, они действуют как единое целое.

Она обернулась на северо-запад.

– И как они далеко?

Скоро разглядишь собственными глазами. Они… верхом.

– На ком?

Саг’Чурок отправил бы ей изображение, но теперь это было невозможно. Она уже закрылась – и продолжала закрываться.

Железные… ноги. Как наши собственные. Но не знают усталости.

Дестриант какое-то время переваривала новости, потом обернулась к яггутам.

– Стражи. Я ожидала увидеть… знакомые лица.

Вперед выступил один из копейщиков.

– Худу мы ни к чему.

– В противном случае он бы нас призвал, – подтвердила женщина-мечник рядом с ним.

– Но он этого не сделал, – продолжил копейщик, – поскольку знает, что мы его вряд ли послушаемся.

– Худ злоупотребил нашим благорасположением при первом сковывании, – сказала мечница, сверкнув заиндевевшими клыками. – Ему достало ума не обращаться к нам при нынешнем. – Она ткнула пальцем в железной перчатке в сторону Дестрианта. – Вместо этого он злоупотребил тобой, дитя имассов. А в другом обрел смертельного врага. Вот только печалиться о нем мы не станем.

– И жалеть его, – кивнул копейщик.

– И сочувствовать, – добавил один из пращников.

– Пусть остается один, – проскрежетала мечница. – Одинокий яггут.

Саг’Чурок обернулся, вгляделся в металлический отблеск на горизонте. Уже близко.

– Ты нашла себе странную компанию, женщина, – продолжала мечница. – Эти че’малли тебя ничему полезному не научат. Они обречены раз за разом повторять одни и те же ошибки, пока не уничтожат самих себя и всех остальных вокруг. Им нечего тебе подарить.

– Похоже на то, – ответила ей Калит Эланская, – что мы, люди, уже и так усвоили все, чему они способны научить, – пусть даже и не осознавая того.

Раздался леденящий душу звук – раскатистый хохот четырнадцати мертвых яггутов.

Снова заговорил копейщик:

– Бегите. Вашим преследователям выпала честь повстречаться с последними солдатами единственной за все времена яггутской армии.

– Последними из павших, – проворчал кто-то из яггутов.

– Если вдруг повстречаете Худа, – сказала мечница, – напомните ему, что его солдаты никогда не отступали. Даже когда он нас предал. Мы не умеем отступать.

Снова хохот.

Бледная, трепещущая Дестриант вернулась к Гунт Мах.

– Нужно двигаться. Погоню они возьмут на себя.

Саг’Чурок заколебался. Их слишком мало, Дестриант. Я останусь с ними.

На охотника К’елль уставилось четырнадцать пар холодных безжизненных глаз, потом мечница усмехнулась и заговорила:

– Нас вполне достаточно. Против Омтоз Феллака кеп’ра – ничто. Но ты можешь остаться. Мы приветствуем зрителей, такой уж мы самодовольный народ. – Жуткая ухмылка сделалась шире. – Почти как вы, че’малли.

– По-моему, – заметил копейщик, – этот выглядит… пристыженным.

Его соратница пожала плечами.

– Вместе с закатом расы приходит и стыд, все равно что у старушки, которая вдруг вспомнила, что так и осталась в девицах. Только, что называется, поздновато спохватилась. Я как-то не впечатлена. – Мечница попыталась сплюнуть и, когда у нее ничего не вышло, тихонько выругалась.

– Саг’Чурок, – сказала Дестриант со спины Гунт Мах, – не нужно здесь умирать. Ты меня понял? Мне ты еще понадобишься. Если не можешь иначе, то останься и смотри. Когда увидишь все что нужно, догоняй нас.

Хорошо, Калит Эланская.

Охотник К’елль смотрел вслед возлюбленной, уносящей прочь человеческую женщину.

Послышалось звяканье и шуршание потертых доспехов – яггутские воины стали готовиться к бою, расходясь веером вдоль гребня холма. Вокруг них потрескивал морозный воздух.

Саг’Чурок обратился к ним.

Благородные воины, не стоит опасаться, что они вас минуют. Они никогда не пройдут мимо тех, кого, как полагают, способны убить.

– Мы эти ваши дурные привычки уже множество раз наблюдали, – отозвалась яггутка-мечник. – Ничего неожиданного мы не увидим. – Она обратилась к сотоварищам: – Разве Сакув Арес не достойный командир?

– Еще какой! – отозвался нестройный хор грубых голосов.

– Помните, что он нам сказал, прежде чем сюда отправить?

– «Представьте себе, что это т’лан имассы», – ответили ей тринадцать яггутов.

Последние выжившие из единственной яггутской армии, которые на деле вовсе и не выжили, вновь расхохотались. Раскатами этого хохота они встретили касту, и он ни на миг не затих за все время последовавшей за этим ошеломительной и кровавой схватки.

Наблюдавший за ней с расстояния в сотню шагов Саг’Чурок чувствовал, как покрывающее его шкуру масло затвердевает под порывами Омтоз Феллака, когда древняя Обитель Льда сперва задрожала под ударами кеп’ра, а потом контратаковала – разрывая плоть и расшвыривая повсюду замерзшие клочья.

В гуще битвы железо вступило в спор с другим железом – на древнейшем из языков.

Саг’Чурок смотрел. И слушал. А увидев и услышав достаточно, поступил, как велела ему Дестриант. Оставил поле битвы. Поскольку знал уже, чем она закончится. И познал также еще более глубокий, еще более болезненный укол стыда.

Яггуты. Мы жили с вами в одном мире, но никогда не считали вас за врагов. Яггуты, т’лан имассы так никогда и не поняли – бывают народы слишком благородные, чтобы соперничать. Хотя, вероятно, благородство-то их и бесило больше всего.

Сакув Арес, их командир… кто ты такой? И откуда ты знал? Хотел бы я услышать твой ответ на один-единственный вопрос. Откуда ты знал, что сказать своим солдатам?

Этого хохота Саг’Чурок не забудет уже никогда. Звук врезался ему в шкуру, плавал теперь в водоворотах его души, плясал в густых ароматах его шока и облегчения. Все понимающее веселье, сухое и сладкое одновременно, жестокий звук, от которого перехватывает дыхание.

Я слышал, как хохочут покойники.

Он знал, что пронесет этот хохот через всю свою жизнь. Что хохот будет его поддерживать. Придаст силы.

Теперь, Калит Эланская, я понимаю, отчего у тебя этим утром так сверкали глаза.

Позади него тряслась земля. И непрекращающейся песней лился хохот.

Там, где болото было не слишком глубоким, из него торчали бутылкообразные стволы деревьев – раздутые настолько, что Свищу казалось: они вот-вот лопнут, выбросив наружу… что? Он не имел ни малейшего представления, но если принять во внимание тех чудовищ, которых они уже видели – по счастью, с безопасного расстояния, – нечто жуткое настолько, что будет до конца жизни являться ему в кошмарах. Он прихлопнул слепня, впившегося в колено, и пригнулся сильней, ниже уровня кустов.

Жужжание и писк насекомых, ленивый плеск волны об раскисший берег – и глубокое, ровное дыхание кого-то огромного. Каждый выдох сопровождался резким присвистом, и они все повторялись… и повторялись…

Свищ облизал покрытые потом губы.

– Какое большое, – прошептал он.

Сидящая рядом с ним на коленях Синн подобрала черную пиявку с присоской на каждом из концов и позволила ей вцепиться себе в кончики пальцев. Потом развела их, с интересом наблюдая, как скользкое существо растягивается в длину. Становясь, однако, при этом все толще.

– Это ящер, – сказала она.

– Дракон?

– Драконы не дышат, во всяком случае, не как мы. Потому-то и способны путешествовать между мирами. Нет, это ящер.

– Мы потеряли дорогу…

– Никакой дороги и не было, Свищ, – ответила ему Синн. – Была тропа, и мы с нее не сбились.

– В пустыне было лучше.

– Времена меняются, – сказала она, и потом улыбнулась. – Это шутка такая.

– Не понял, что тут смешного.

Она состроила гримасу.

– Время, Свищ, никогда не меняется. Что меняется, так это вещи.

– Ты о чем сейчас?

– О тропе, само собой. Мы как будто идем следом за чьей-то жизнью, и жизнь эта была очень долгой. – Она обвела вокруг свободной рукой. – Вот из этого всего и получилась заваруха на другом ее конце – том, откуда мы с тобой начали.

– То есть мы движемся назад во времени?

– Нет. Это значило бы, что мы идем не в ту сторону.

– Сними уже эту дрянь, пока она у тебя всю кровь не высосала.

Она протянула ему руку, и он оторвал пиявку – не без труда, что оказалось довольно неприятно. Из набухших ранок на кончиках пальцев Синн потекла кровь. Свищ отшвырнул пиявку подальше.

– Как ты думаешь, он учует?

– Он – это кто?

– Ящер. Учует запах моей крови?

– Нижние боги!

Глаза ее будто светились изнутри.

– Тебе здесь нравится? Этот воздух, он ведь словно пьяный. Мы сейчас оказались в эпохе, когда все еще было грубым. Незавершенным. Или нет, может, это как раз мы с тобой из грубых времен. Здесь же, по-моему, можно остаться на сто тысяч лет, и ничего не изменится, вообще ничего. В далеком прошлом время текло медленней…

– Ты ж сама сказала…

– Ну хорошо, перемены были медленней. Хотя живые существа этого и не чувствовали. Живые существа знают только то, что знают, и вот это точно никогда не меняется.

С ней было куда проще, когда она молчала, подумал Свищ, но оставил эту мысль при себе. В мутной глубине что-то зашевелилось, и Свищ вытаращил глаза, обнаружив, что болото сделалось к ним намного ближе, переместившись чуть ли не на целую сажень. Кем бы существо ни было, оно толкало перед собой огромную массу воды.

– Он идет сюда, – сказал Свищ.

– Чьим это глазом, – задумчиво протянула Синн, – мы сейчас моргаем?

– Синн… Нам нужно бежать отсюда…

– Если нас здесь нет, – продолжила она, – то откуда же мы, спрашивается, явились, если только не отсюда? Нельзя просто взять и сказать: «А, мы воспользовались вратами», поскольку вопрос-то от этого никуда не денется.

Дыхание смолкло.

– Но вот разводят же лошадей – и можно наблюдать, как они меняются, – ноги становятся длинней, даже и бегут они по-другому. Или выводят из степного волка охотничью собаку – это ведь происходит быстрее, чем можно подумать. А нас что, тоже кто-то вывел такими, как мы есть?

– Если и так, – прошипел Свищ, – он мог бы дать нам побольше мозгов! – С этими словами он схватил ее за руку и дернул, поднимая на ноги.

Когда они бросились прочь, она рассмеялась.

Болото у них за спиной словно взорвалось, огромные челюсти щелкнули там, где теперь было лишь пустое место, раздалось свистящее дыхание, почва содрогнулась.

Свищ даже не пытался оглядываться – он прекрасно слышал, как огромный ящер переваливается и хлещет хвостом, продираясь сквозь кусты и быстро к ним приближаясь.

Потом Синн вырвала руку.

Пятки Свища заскользили по влажной глине. Его развернуло, и он на мгновение увидел Синн, стоявшую к нему спиной, – лицом же к ящеру размером с квонскую галеру, вытянутая пасть которого была усеяна клыками с кинжал каждый. И распахивалась все шире и шире.

Огненный взрыв. Вспышка ослепила Свища, он отшатнулся, когда в него ударила плотная волна жара. Упал на колени. Хлынул дождь – нет, град – нет, куски мяса, костей и шкуры. Он заморгал, пытаясь вдохнуть, и медленно поднял голову.

Перед Синн разверзся дымящийся кратер.

Он поднялся на ноги и, пошатываясь, подошел поближе. Яма была шагов в двадцать шириной, если не больше, а глубиной в рост взрослого мужчины. На дне, постепенно заполняя ее, бурлила мутная влага. В жиже дергался обрубок хвоста.

– Что, довольна? – выдавил Свищ пересохшим ртом.

– Это все ненастоящее.

– Как по мне, так очень даже настоящее.

Она фыркнула.

– Просто воспоминания.

– Чьи?

– Может, мои, – пожала она плечами. – Может, твои. Что-то, захороненное в нас так глубоко, что мы никогда о нем и не узнали бы, не окажись здесь.

– Чушь какая-то.

Синн подняла ладони. Та, пальцы которой только что кровоточили, казалась обугленной.

– Моя кровь, – прошептала она, – пылает.

Они обогнули болото, провожаемые взглядами чешуйчатых длинношеих животных с плоскими мордами. Размером больше любого бхедерина, но глаза такие же тупые. По их спинам бегали крошечные крылатые ящерицы, выбирая клещей и блох.

За болотом местность стала подниматься вверх, пейзаж здесь оживляли деревья с бугристыми стволами и перистыми кронами, их длинные листья напоминали змей. Очевидного способа обойти этот странный лес они не обнаружили и двинулись насквозь. Под душной сенью лесного полога порхали перламутровые мотыльки размером с летучую мышь, влажная земля под ногами кишела жабами, в чью пасть поместился бы мужской кулак. Уступать дорогу они, похоже, не собирались, так что Свищ всякий раз аккуратно смотрел, куда поставить ногу, а Синн просто отвешивала жабам пинки босой ступней, хохоча при каждом хлюпающем попадании.

Уклон выровнялся, лес сделался гуще, мрак окутал их словно покрывалом.

– Зря мы это, – пробормотал Свищ.

– Что?

– Все! Дом Азата, портал – Кенеб, наверное, от беспокойства с ума сходит. Нечестно было так вот взять и уйти, никого не предупредив. Если б я только заподозрил, что нам так долго придется искать то, что мы, по-твоему, должны найти, я б, наверное, сразу отказался. – Он вгляделся в девушку. – А ведь ты, поди, с самого начала так и знала?

– Мы на тропе, сойти с нее сейчас нельзя. И потом, мне нужен союзник. Кто-то, способный защитить меня со спины.

– Чем – вот этим дурацким столовым ножиком у меня за поясом?

Она снова сделала гримасу.

– Скажи мне правду. Откуда ты такой взялся?

– Я – найденыш из Собачьей Цепи. Меня спас имперский историк Дукер. Подобрал у ворот Арэна и передал на руки Кенебу.

– И ты на самом деле все это помнишь?

– Конечно.

Ее взгляд сделался еще пристальней.

– И даже как шел с Собачьей Цепью?

Он кивнул.

– То шел, то бежал. Боялся, постоянно хотел есть и пить. Видел, как умирали люди, много людей. Я даже помню, как однажды видел самого Колтейна, хотя сейчас, когда пытаюсь вспомнить, как он выглядел, в голове у меня одни лишь вороньи перья. Ну, – добавил он, – по крайней мере, я не видел, как он умер.

– А сам ты из какого города?

– А вот этого не помню. – Он пожал плечами. – Все, что до Цепи… исчезло, будто никогда и не было.

– Вот именно.

– Что?

– Тебя, Свищ, создала Собачья Цепь. Слепила из грязи, палок и камней, а потом наполнила всем, что случилось. Героями, которые сражались, прежде чем умереть. Теми, кто потерял того, кого любил. Теми, кто умер от голода и жажды. Теми, чьи сердца разорвал ужас. Теми, кто утонул, теми, кто напоролся на стрелу или меч. Теми, кого насадили на копья. Она взяла их всех, и получилась твоя душа.

– Глупость какая. Там было множество сирот. Кто-то из нас дошел до конца, кто-то не смог, только и всего.

– И сколько тебе тогда было – три года? Четыре? Из такого возраста никто ничего не помнит. Разве что какие-то отдельные эпизоды. И только. Но ты, Свищ, помнишь Собачью Цепь – потому что ты ее порождение.

– У меня были родители. Настоящие, отец и мать!

– Но ты их не помнишь.

– Потому что они погибли еще до Цепи!

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда, что ты сейчас ерунду какую-то говоришь!

– Свищ, я все это знаю, потому что ты такой же, как и я.

– Что? У тебя точно была настоящая семья – у тебя даже брат есть!

– Который на меня смотрит и сам не знает, кого – или что – перед собой видит. Я могу тебе рассказать, кто меня сделал. Убийца по имени Калам. Он меня обнаружил, когда я скрывалась среди кучки бандитов, делавших вид, что они – повстанцы. Оставил след у меня в душе и отправился восвояси. А потом меня сделали еще раз, добавили к первому. В И’Гхатане, где я нашла то пламя, которое теперь у меня внутри горит и не гаснет, словно мое собственное солнце. А дальше – капитан Фарадан Сорт, потому что она знала, что я знаю, что они еще живы – а я это знала, потому что пламя не гасло – горело и горело там, под городом. Я это знала – я чувствовала. – Она умолкла, тяжело дыша, а глаза у нее были дикие, как у ужаленной осой кошки.

Свищ уставился на нее, сам не зная, чего хочет – обнять или ударить.

– Ты рождена своей матерью – так же, как и я!

– Тогда отчего мы другие?

Мотыльки бросились врассыпную от ее вопля, окружающий лес притих.

– Не знаю, – негромко ответил он. – Может статься… может статься, ты что-то и обрела в И’Гхатане. Но со мной ничего подобного никогда не случалось.

– В Малазе. Когда ты спрыгнул с корабля. Отправился искать нахтов. Зачем?

– Я не знаю!

Она отпрыгнула от него в сторону, бросилась в чащу. Какие-то несколько мгновений спустя он потерял ее из виду.

– Синн! Куда ты? Что ты делаешь?

Сумрак исчез. В полусотне шагов отсюда с шипением распустился огненный шар. И покатился прямо на Свища, деревья у него на пути попросту взрывались.

Он раскрыл рот, чтобы закричать, но не смог издать ни звука.

Жгучий пламенный шар тяжко накатывался на него, огромный, угрожающий…

Свищ взмахнул рукой. На пути у огня вдруг вздыбилась земля, масса из перепутанных корней, перегноя и глины рванулась вверх, опрокидывая деревья по сторонам. Из бурлящей почвы выросли тысячи кривых коричневых рук. Извивающаяся стена охватила катящийся огненный шар и прихлопнула его, словно каблук, что давит отлетевший в сторону уголек. Грянул гром. Земля осела, руки исчезли, остался лишь искореженный, медленно оседающий курган. Из-под него забили струи пара, потом их напор стал ослабевать. Пар медленно уплыл прочь, и вновь воцарился полумрак.

Он увидел, как Синн спокойно идет к нему, перешагивая через покореженные пни, отряхивая мусор с платья.

Она остановилась прямо перед ним.

– Все это неважно, Свищ. Мы с тобой – другие.

И зашагала вперед. Мгновение спустя он неуверенно двинулся следом.

С девчонками спорить – себе дороже.

Сплошные пришельцы. Один пока недостижим, зато другой ему отлично знаком. Таксилиец и Раутос сумели отжать панель, под ней открылась путаница металлических пружин, трубок и проводов в оплетке. Бормоча себе под нос, что надобно отыскать ключевые заклинания, которые приведут в действие колдовские силы и тем самым пробудят мозг города, Таксилиец принялся тыкать в кнопки и дергать провода. Топтавшийся у него за спиной Раутос, на лбу которого выступили капельки пота, завел песнь о необходимости быть осторожным, на что Таксилиец не обращал ни малейшего внимания.

Ласт придумал ловушку для крысоящериц – ортенов – и отправился ее испытывать. Асана последовала за ним.

Наппет и Шеб отыскали на самом верху пандуса, который заканчивался длинным, но неглубоким помещением, закрытую дверь, и лупили сейчас по ней стальными кувалдами – звук от каждого удара напоминал колокольный стон. Если им что и удалось повредить, так это собственные барабанные перепонки – впрочем, поскольку поводов для разговора у них не нашлось, этот печальный факт им еще только предстояло обнаружить.

Бриз обследовала Гнездо, ныне пустую, покинутую обитель Матроны, и пока что не нашла там ничего интересного – сама не зная, что остатки ароматов струятся сейчас через ее легкие, крошечными каплями оседают на коже. Ее преследовали смутные мысли о деторождении, о бесконечной последовательности схваток и родов, беспорядочно следующих друг за дружкой, словно в неуправляемом кошмаре. Сперва она ощущала лишь неясное раздражение, но оно все быстрей превращалось в беспричинную ярость.

Бриз жила внутри Плиток с тех самых пор, как их сотворила, но открыть в них искомый смысл не получалось даже у нее. А теперь внутрь к ней начал просачиваться внешний мир. Было от чего прийти в замешательство.

А, и еще личинка к’чейн че’малля. Которая взбиралась все выше, приближаясь к злосчастному человеческому сборищу.

Призрак плавал среди своей семьи, ощущая всевозрастающий трепет. Его люди терпят неудачу. В некотором смысле – неподвластном описанию, но от того не менее важном – их общность начала распадаться. Когда-то он не мог осознать назначения каждого, но теперь все – исключая разве что Таксилийца – заняты одним и тем же. Назревал кризис, и призрак не мог не чувствовать нарастающего замешательства. Они не успеют подготовиться к явлению Сулкит. Может статься, даже убьют личинку. Тогда все пропало.

Ему вспомнилось – впервые или же в тысячный раз? – как он стоит на палубе корабля, а поверхность моря со всех сторон гладкая, как стекло, неподвижный воздух насыщен чем-то странным, освещение необычное, словно пульсирует. Вокруг суетятся бледные безликие матросы – обещания обильных жертв Старшему Богу, заполошное блеяние коз, которых тащат наружу из трюма, блеск клинков, окунутых в морскую воду, прочь от корабля плывут извивающиеся кровяные пятна – все вокруг него переполнено ужасом. Его собственный смех звучит словно бы в ответ всему этому. Жестокий, демонический, все таращат на него глаза – они обнаружили среди себя монстра. И он – этот монстр.

Я сам призывал шторма? Просто чтобы увидеть их ярость, завернуться в нее, как в самый уютный плащ. И удовольствия моего не нарушали даже вопли гибнущих смертных.

Эти воспоминания – они мои? И каким же чудовищем я должен был быть?

На вкус кровь была… приятной. Умиротворяющие жертвы? Болваны попросту придавали мне еще больше сил.

Я помню племя, тела, остывающие под меховыми одеждами и покрывалами, пятна злобы на моих руках. Помню ту дыру, в которой оказался, пустую яму собственного преступления. Выть уже поздно, от ее глубины, от безжизненного воздуха, от внутреннего омертвения не спастись.

Жена изменила. А они все лишь хихикали у меня за спиной. Подобное карается смертью. Так должно быть, так оно и было. А потом я бежал оттуда, из собственного дома, который уничтожил своими руками за одну лишь ночь. Но бывают ямы, из которых не выбраться. Я бежал день за днем, но каждую ночь, падая с ног от усталости, я проваливался в ту же самую яму, смотрел оттуда на светлый зев далеко вверху, на то, как он все уменьшался и уменьшался. Потом наконец мигнул и погас.

Взгляните сейчас мне в глаза, и вы увидите эту мертвенность. Увидите лишь гладкие, черные стены. И знаете что? Когда я сам смотрю на вас, то не вижу ничего, способного пробудить во мне… чувства.

Я все еще иду, один посреди безлюдной равнины, а сооружение, к которому я приближаюсь, все растет и растет – сделанное из камня и засохшей крови, жаждущее пробудиться заново.

Я иду искать.

Асана, пошатываясь, вступила в палату, где Таксилиец и Раутос все еще сидели на корточках у развороченной стены. Она выглядела испуганной и никак не могла перевести дух. Раутос обернулся к ней.

– Асана? Что случилось? Где Ласт?

– Там демон! Один из них еще жив! Он нас нашел!

Теперь они слышали звуки на пандусе, шлепанье кожаных подошв и что-то еще – перестук когтей, прерывистое шарканье хвоста по камню. Асана забилась в самый дальний угол.

– Таксилиец, – прошипел Раутос. – Беги за Наппетом и Шебом! И побыстрей!

– Что? – кинул тот взгляд через плечо. – Что там еще такое?

Появился Ласт – на вид слегка ошарашенный, но без каких-либо повреждений. С пояса у него свисали на веревке два мертвых ортена. Какое-то мгновение спустя они увидели и личинку к’чейн че’малля. Тощую, ростом не выше человека, с тонкими конечностями и хвостом, машущим из стороны в сторону, словно бы он обладал собственной волей.

Призрак почувствовал страх, охвативший Асану и Раутоса. Но в Таксилийце, медленно поднимавшемся на ноги рядом с раскрытой машиной, вспыхнуло лишь изумление, любопытство. А потом… радость. Он сделал шаг вперед.

Личинка изучала комнату, словно в поисках чего-то. Расслышав непрекращающиеся удары наверху, она повела головой. Почти сразу же раздались триумфальные крики Наппета и Шеба – дверь наконец поддалась, только призрак знал, что их кувалды тут ни при чем. Дверь отперла Сулкит. Призрак тут же озадачился вопросом, откуда ему это известно.

Из бокового коридора появилась Бриз.

– Синесталь, – прошептала она, уставившись на личинку. – Как будто… Опора. Таксилиец, подойди к ней – она нам нужна.

– Знаю, – ответил тот, облизав пересохшие губы. – Раутос, поднимись наверх к Шебу и Наппету, займи их там чем-нибудь. Не хватало, чтобы они сюда с мечами наперевес бросились. Объясни им…

– Что я им должен объяснить? – потребовал Раутос.

– Что мы нашли союзника.

Раутос вытаращил на него глаза. Утер пот со лба. Потом шагнул назад и, развернувшись, двинулся вверх по пандусу.

Таксилиец обратился к личинке:

– Ты меня понимаешь? Тут ничего не работает. Нужно это как-то починить. Нам нужна твоя помощь – хотя нет, скорее наоборот. Мы готовы помочь тебе в том, чтобы снова все это оживить.

Тишина. Казалось, к’чейн че’малль не обращает на находящихся в комнате никакого внимания, длинные щупальце- образные пальцы на концах его передних лап извивались, будто водоросли. В широкой прорези пасти сверкали ряды клыков. Потом личинка моргнула. Один раз, два, три – отдельными парами век. Подпрыгивающей походкой приблизилась туда, где трудился Таксилиец. Подхватила панель и ловко поставила ее на место. Выпрямилась, развернулась и уставилась прямо в глаза призраку.

Ты меня видишь! Осознание его оглушило. И он тут же почувствовал нечто – мое тело – и вместе с этим резкую боль в порезанных запястьях. Ощутил во рту вкус собственного пота, горечь перетруженных мускулов. Потом все исчезло.

Он не удержал крика.

Помоги мне!

Глаза рептилии вновь моргнули, Сулкит тронулась с места, быстро пересекла комнату и метнулась по пандусу в направлении куполообразного панциря – комнаты, в которой располагалось сознание города.

Таксилиец резко расхохотался.

– За ней!

Он бросился следом за к’чейн че’маллем. Бриз устремилась за ним.

Когда все трое исчезли, Асана кинулась к Ласту, он заключил ее в объятия.

Появились Раутос, Шеб и Наппет.

– Мы открыли дверь, – неестественно громко возвестил Шеб. – Просто в сторону скользнула и все. Там, за ней, балкон – боги, ну и высоко же мы забрались.

– Плевать на высоту, – прохрипел Наппет. – Мы кое-кого разглядели на равнине. Он сюда идет. Похоже, очередной странник.

– Может быть, – пробормотал Раутос, – он знает?

– Что знает? – оскалил зубы Шеб.

Раутос лишь беспомощно развел руками. Наппет злобно огляделся, потряхивая кувалдой.

– Где этот сраный демон?

– Она совсем безвредная, – сказал Ласт.

– Тем хуже для нее.

– Не трогай ее, Наппет.

Наппет шагнул к Ласту.

– Посмотрите-ка на нашего деревенщину – нашел себе скотинку, чтобы приголубить. Только квелую какую-то – Бриз, и та куда аппетитней выглядит.

– У личинки и оружия-то нет, – сказал Ласт.

– Тупая потому что. Я б на ее месте обзавелся топором, и побольше. Для начала тебя бы прикончил вместе с твоей бабой. Потом – толстого Раутоса с его бесполезными идиотскими вопросами.

– Первым делом, Наппет, она б тебя зарубила, – усмехнулся Шеб.

– Само собой, попыталась бы, поскольку я здесь самый опасный. Но я бы ей башку-то раскроил.

– Не самый опасный, – поправил его Шеб, – а самый тупой. Она б тебя чисто из жалости пришибла.

– Пойдем лучше готовить пищу, – сказал Ласт Асане, которую продолжал прикрывать массивной мускулистой рукой. – Извини, Наппет, но на тебя у нас добычи не хватит.

Наппет шагнул еще ближе.

– Только попробуй со мной не поделиться…

Ласт резко развернулся. Его кулак врезался Наппету в лицо, сломав нос. Тот отшатнулся, обливаясь кровью. Об пол стукнулось несколько зубов. Кувалда выпала из рук. Следом повалился и Наппет, свернулся в комочек, прикрывая разбитое лицо.

Остальные уставились на Ласта.

Потом Шеб попытался рассмеяться, но вышло неубедительно.

– Пойдем, – повторил Ласт Асане.

Они вышли из комнаты.

– Я пойду обратно на балкон, – почти сразу же заявил Шеб.

Раутос принялся копаться в своем мешке, пока не выудил оттуда какие-то тряпки и флягу. Он подошел к Наппету, присел рядом на корточки и проворчал:

– Давай-ка посмотрим, что тут можно сделать.

Предательство может казаться мертвым, словно куча остывшей золы, – и в одно мгновение вспыхнуть заново. Что побудило меня устроить резню? Это были мои сородичи. Товарищи. Те, кого я любил. Как я мог с ними так поступить? Жена хотела причинить мне боль – зачем? Что я ей такого сделал? Горимова сестра? Но это же сущая ерунда. Бессмыслица. И вовсе не причина для скандала, как она этого сама не поняла?

Она сделала мне очень больно, но я все равно никогда не забуду ее глаз – ее лица – в тот миг, когда ее убивал. И никогда не пойму, почему у нее был такой вид, будто это я ее предал. А не она меня. Сестра Горима – это ж вообще не про нее было. Я не для того с ней связался, чтобы жену обидеть. Просто так получилось. А она мне в отместку все равно что кинжал в сердце вонзила.

Сама должна была понимать, что я этого так не оставлю. Я человек гордый. Потому-то им всем и пришлось умереть – тем, кто все знал и хихикал у меня за спиной. Я был обязан преподать им урок, вот только когда все кончилось, понять тот урок было уже некому. Кроме меня, но это было уже не то, поскольку означало совсем уже другой урок. Верно?

На равнине ждет дракон. И даже не моргает. Когда он как-то раз моргнул, все исчезло. Все исчезло и все исчезли. Больше он так не будет.

Когда ты моргаешь, мгновение исчезает навсегда. Ты даже и не знаешь, сколько времени прошло. Одно мгновение или тысяча лет. Даже не знаешь наверняка, видишь ли сейчас то же самое, что и раньше. Неоткуда узнать. Пусть ты так думаешь, пусть себя в этом убеждаешь. Что перед тобой – продолжение всего того, что было. Что виденное тобой никуда не исчезло. В этом ты себя уверяешь. В такую вот игру играет с тобой твой рассудок. Чтобы не свихнуться.

А теперь подумай о том единственном случае – его еще никто не избежал, – когда ты моргнул и все, что ты считал настоящим, вдруг изменилось. От того, что было до, к тому, что было после. С ним приходят дурные вести. С ним приходят горе и ужас, способные раздавить душу. Спрашивается, как долго ты моргал?

Нижние боги, да целую вечность, чтоб ее!

Глава четырнадцатая

• Остановите этот безумный удар
• Все вы, кого я знал, что мотыльками влипли
• В неподвижную паутину наших юных дней
• Восстаньте из ярко-белой пены
• Пока я не успел нырнуть в море
• Взвойте, чтоб прервать мой дикий бег
• И дикий блеск глаз – но я слышу зов
• Прежней жизни, дневной жары
• Цикад, стрекочущих среди высоких трав
• Где я ребенком шагал вдоль дороги
• И лето казалось мне вечным
• Дни не кончались, и я играл
• В воинов и дикарей, был героем-гвоздем
• На который нанизаны трепещущие миры
• Синие, как новорожденное железо, а соленые ветры
• Не задули еще, не впились зубами ржавчины
• В мой прочный хребет, в каленые ребра
• Что способны нести на себе золотую тяжесть
• Многотысячных судеб
• Где вы теперь, лишенные морщин лица
• Богатых, шепчущих летних дней
• Когда мы, подобно богам, правили диким
• Неприрученным миром. Остались лишь оболочки
• Шелковые нити, что устало тянутся следом
• И ты, что обрушиваешься на меня в слепой
• Горячке – твой удар не отвести
• Море ожидает нас всех, обещая
• Разъесть, растворить все юные дни,
• Сломанные гвозди, хрустнувшие ребра
• Солнечные дни уплывают по нему прочь, прочь
• Навеки прочь.

«Жалоба сломанного гвоздя» Рыбак

Откуда-то доносились предсмертные вопли, но к подобным звукам Военный вождь Голл за свою жизнь успел привыкнуть. Он развернул своего коня на проселке, вгляделся – глаза ел плавающий в воздухе дым – и разразился потоком проклятий. Из обнаружившейся в долине деревушки высыпало сразу несколько конных разъездов – пики высоко вздеты, на них подпрыгивают и развеваются окровавленные трофеи.

– Колтейн забери этих болванов, да и растопчи напрочь! Джарабб, скачи к их командиру. Я приказываю ему собрать отряд и возобновить разведку на юге – и чтоб больше никаких атак! Скажи придурку, что если он еще раз ослушается, я отберу у него всю добычу, и жены его с дочерьми тоже будут моими, все до единой.

Джарабб сощурился.

– Это Шелемаса, вождь.

– Пусть так. Значит, я заберу ее мужа и сыновей, обращу в рабство и продам кому-нибудь из д’рас. Клянусь сломанным носом Бальта, ей следует получше управлять своими воинами.

– Воины просто следуют ее примеру, – возразил Джарабб. – Она сама хуже бешеной волчицы.

– Много треплешься, – проворчал Голл, хотя ему хотелось сейчас выдернуть ногу из стремени и хорошенько поддать тому по ребрам – слишком уж он за последнее время освоился, обнаглел, сплошные, Худ его подери, словеса да понимающие взгляды. Ничего, когда разберусь с Шелемасой, щенок тоже получит как следует, и пусть потом сколько угодно корчит обиженную физиономию.

Джарабб попытался было улыбнуться, но осекся, когда Голл еще больше нахмурился. Мгновение спустя юный гонец – «Бегущая слеза» – ударил пятками в бока коню и устремился навстречу вопящим всадникам.

На небе поверх мутного слоя дыма не было ни единого облачка – ярко-синий шатер и злобное солнце, словно бы кипящее в самой его середине. Стаи длиннохвостых птиц хаотично метались туда-сюда, страшась приземлиться, – внизу скакали сейчас во всех направлениях воины-хундрилы. По вытоптанным полям ползала жирная, в палец размером саранча.

По дороге к ним приближался сейчас отряд, высланный ранее на разведку далеко вперед, и Голл с удовольствием отметил, что кони скачут размеренной, дисциплинированной рысью, а пики за спинами воинов торчат вертикально вверх. Кто там у них во главе? Разглядев, что на темляке у командира болтается обтянутый кожей обруч, он понял, что знает ответ. Ведит – в начале кампании он разгромил городской гарнизон. Понес большие потери, но это как раз неудивительно. Молодой и по-глупому горячий – однако взять его на заметку все же стоит, поскольку воинов своих он явно держит в подчинении.

На некотором расстоянии от вождя Ведит взмахнул рукой, после чего все всадники у него за спиной застыли на месте, сам же он подъехал поближе к Голлу, прежде чем остановиться.

– Военный вождь, армия Болкандо поджидает нас в двух лигах отсюда. Десять тысяч, два полных легиона, и к ним еще подтягивается обоз численностью примерно втрое. На лигу вокруг вырублены все деревья. Готов ручаться, что они стоят там уже третий или четвертый день.

– Болваны они там, в Болкандо. Что проку кормить армию, если она ползает, словно бхедерин, которому ноги поотрубали. Мы спокойно можем их обойти и двинуться прямо на столицу. Там бы я согнал короля с трона и уселся на его место, даже рук не замарав, тут бы все и закончилось. – Он фыркнул. – Генералы и военачальники ничего не соображают. Им кажется, что все решает битва, – словно они на задворках каких-нибудь на кулачках дерутся. Колтейн, тот понимал: война не цель, а средство. Главное не перебить побольше народу, а добиться превосходства в последующих затем переговорах.

С севера к ним неслась сейчас еще одна всадница, из-под копыт ее коня, скачущего прямо по изуродованным бороздам, летели комья земли. Дальше у нее на пути оказался клочок вытоптанных злаков, оттуда брызнули перепуганные зайцы. Голл некоторое время смотрел в ее сторону, потом развернулся в седле и уставился на юг. Верно, еще один всадник несется галопом, лошадь в мыле, что-то кричит, уворачиваясь от оказавшейся у него на пути вопящей оравы воинов Шелемасы. Военный вождь хмыкнул.

Ведит тоже заметил обоих всадников.

– Нас обошли с флангов, – умозаключил он.

– И что теперь? – поинтересовался Голл, снова сощурившись на молодого, но сообразительного воина.

Тот лишь пожал плечами.

– Даже будь у нас сейчас на пятках четвертая армия, вождь, мы можем попросту проскользнуть между ними – в конце концов, они ведь пешие.

– Да, словно ящерица между когтей ястреба. При этом ухватить нас за хвост у них нет ни малейшей надежды. Ведит, я назначаю тебя командиром над тысячей – именно так, пятьдесят разъездов. На тебе северная армия – они сейчас на марше, устали, как псы, наглотались пыли и вряд ли успели перестроиться из походной колонны. Не теряй зря времени. Налетишь на них, посечешь, пока все не смешается, – и прямиком к обозу. Что сможешь, заберешь с собой, остальное сжечь. И не позволяй своим воинам увлечься. Подрезать врагу поджилки и оставить его там – тебе все ясно?

Ведит радостно улыбнулся и кивнул.

– Только я бы все-таки выслушал разведчика, – добавил он, чуть помедлив.

– Само собой.

Голл увидел, что Джарабб отыскал-таки Шелемасу, оба скакали сейчас следом за южным разведчиком. Он сплюнул, чтобы избавиться от привкуса дыма на языке.

– Клянусь глазами Дукера, паскудная вышла заваруха. Как будто никто вообще ни на чем не учится.

– Вождь?

– Можно подумать, болкандцы согласились бы терпеть, поступи мы с ними так, как они с нами. Нет. Разумеется, нет. Так как же они сами оправдывали свое поведение?

– Полагали, что оно сойдет им с рук.

Голл утвердительно кивнул.

– Не видишь ли ты ошибки в подобной логике, воин?

– Ее трудно не заметить, вождь.

– А обратил ли ты внимание, что именно те, кто считает себя умней других, на деле и есть полнейшие идиоты? – Изогнувшись в седле, он звучно и обильно выпустил газы. – Нижние боги, от местных пряностей у меня в кишках настоящий ураган разбушевался.

К ним подъехала разведчица с севера, пот у нее на лбу и предплечьях казался припорошенным пылью.

– Вождь!

Голл отстегнул бурдюк с водой и перебросил его всаднице.

– Сколько – и как далеко?

Задержавшись не более чем на несколько глотков, она отрапортовала, перекрикивая тяжкое дыхание своего коня:

– Тысячи две, из них около половины – новобранцы в легкой броне и почти без снаряжения. В двух лигах отсюда, в походной колонне, и дорога для нее слишком узкая.

– Обоз?

На чумазом лице появилась улыбка.

– Не в середине, вождь, и без флангового прикрытия. В арьергарде около трех сотен разномастной пехоты – похоже, из тех, кто совсем уже ноги посбивал.

– Они вас заметили?

– Нет, вождь, не думаю. Их конная разведка жмется поближе к колонне, там с обеих сторон плоские поля. Они знают, что за холмами могут быть наши разъезды, и не хотят подставляться.

– Прекрасно. Перемени коня и будь готова вести на них Ведита и его крыло.

Она бросила на Ведита взгляд своих темных глаз – откровенно оценивающий.

– Что-то не так? – уточнил Голл.

– Все в порядке, вождь.

– Но он еще так молод?

Она лишь пожала плечами.

– Можешь ехать, – отрезал Голл.

Перебросив ему обратно бурдюк с водой, всадница ускакала прочь. Голл и Ведит остались дожидаться гонцов с юга. Поерзав в седле, чтобы расслабить затекшую спину, Ведит поинтересовался:

– Вождь, а кто поведет воинов в атаку против южной челюсти капкана?

– Шелемаса.

Увидев, как брови воина поползли вверх, Голл добавил:

– Нужно дать ей возможность исправиться – или моя щедрость вызывает у тебя вопросы?

– Что вы, вождь, я бы никогда и не подумал…

– А тебе бы следовало, Ведит. Если малазанцы нас чему и научили, так именно этому. Меч у тебя в руке или кузнечный молот – и то, и другое работа, и мы в свою вовлечены все до единого. Побеждает та сторона, где люди не стесняются использовать собственные мозги.

– Если только их не предадут.

Голл поморщился.

– Даже если и так, Ведит, ответ…

– …дадут вороны, – закончил Ведит. После чего оба сотворили знамение черного крыла, молча отдавая честь Колтейну, его деяниям и его непоколебимому вызову против худшего, на что способны люди.

Мгновение спустя Голл развернул коня навстречу южному разведчику, за которым изо всех сил пытались сейчас угнаться еще двое воинов.

– Клянусь дерьмом Дурного Пса, вы только взгляните на эту парочку!

– Я вам еще нужен, вождь?

– Можешь ехать. Собирай свои разъезды. – Он еще раз наклонился, чтобы пустить ветры. – Нижние боги!

Шелемаса, все еще красная после полученного от Военного вождя разноса, бешено гнала коня впереди своего крыла. За спиной слышались выкрики – это командиры разъездов пытались удерживать строй своих подчиненных, чему препятствовала все более и более пересеченная местность. Склоны каменистых холмов избороздили глубокие овраги, сами же холмы зачастую оказывались разрытыми – болкандцы что-то здесь добывали, что именно, Шелемаса не имела ни малейшего понятия. Им приходилось огибать похожие на колодцы ямы, наполовину заполненные стоячей водой, где буйно цвели водоросли. Края ям заросли тростником и камышами. Над траншеями, тоже заросшими, возвышались лебедки, их просевшие рамы из серого от времени дерева были увиты вьюном. Над гроздьями усыпавших вьюн малиновых цветов туда-сюда порхали колибри, а в воздухе повсюду вертелись переливающиеся шестикрылые насекомые.

Ей здесь совсем не нравилось. Кричащие цвета ассоциировались у нее с ядами – в конце концов, в Хундрил-одане самые яркие змеи и ящерицы обычно оказывались и самыми смертоносными. Не далее как вчера ей попался на глаза угольно-черный паук с сиреневыми глазами, размером, чтоб его, аж с сапог. Паук был занят тем, что жрал целого зайца. Неке, проснувшись поутру, обнаружила, что у нее на ноге всю кожу от лодыжки до колена обгрызли огромные янтарные муравьи, а она даже ничего не почувствовала. Теперь Неке валялась в лихорадке на одной из телег обоза с добычей. По слухам, кто-то из воинов всего лишь понюхал цветочек, а у него потом нос отвалился. Нет, со всем этим пора заканчивать, и поскорее. Она ничего не имела против того, чтобы выступить в поход вместе с Охотниками за костями, и однако адъюнкт – это далеко не Колтейн, так ведь? Не Бальт, и даже не Дукер.

Шелемаса слышала и про то, как морпехам досталось во время вторжения. Если верить слухам, то примерно как пустынной кошке, которую бросили в яму, полную голодных волков. Немудрено, что они после этого столько проторчали в столице. Адъюнкту везло примерно как Мяснику, и Шелемасе разделять с ней подобную удачу совсем не улыбалось.

Перекопанные холмы наконец-то закончились, местность к югу от них выровнялась, сделалась заливным лугом, где тут и там торчали плотные бамбуковые рощицы – каждая была окружена водяной канавкой, рядом с которой тянулась насыпь. За ними пролегала очередная цепь жмущихся один к одному холмов – у этих вершины были срыты, на них высились каменные редуты. За рядами укреплений выстраивалась сейчас болкандская армия, однако пока еще в очевидном беспорядке. Предполагалось, что она станет одной из челюстей капкана и вступит в бой, когда битва уже начнется и хундрилы будут сражаться против основных сил. Вот тогда эта армия ударила бы им в открытый фланг.

Несмотря на неготовность армии к бою, казалось очевидным, что выбить ее из-за этих холмов будет непросто, тем более под анфиладным обстрелом с редутов. Мало того, противник имел перед ней по меньшей мере двукратное численное превосходство.

Шелемаса замедлила коня, потом остановила его рядом с одной из бамбуковых плантаций. Подождала, пока приблизятся остальные командиры.

Первым подскакал Джарабб – получивший от вождя едва ли меньшую взбучку, чем сама Шелемаса.

– Нам ведь их отсюда не вышибить?

Мальчик на побегушках, чтоб тебя, а гонору-то сколько.

– Что, не доводилось еще настоящего боя понюхать?

Джарабб осекся.

– Будь ты моим сыном, – сказала она ему, – я б давно тебя выволокла из хижин, где место разве что для баб. Мне-то наплевать, что ты там за одежку носишь под доспехами, но вот Голл на тебя засматривается, и это, Джарабб, тебе вовсе не на пользу. Мы на войне, обезьяна ты бестолковая.

Она развернулась – к ним подъехали шесть командиров подкрыльев.

– Ханаб, – обратилась она к одному из них, ветерану, чей бронзовый шлем изображал стилизованную воронью голову, – скажи мне, что ты видишь?

– Старую границу я вижу, вот что, – ответил воин. – Укрепления на ней давно разобраны, только на этом участке и сохранились. Армия там все равно что костяшка под половиком – никуда ей не деться. От нас только и потребуется, что их не выпускать.

Шелемаса перевела взгляд на другого командира – высокого, с вислыми плечами и лисьей физиономией.

– И как мы, Кастра, этого добьемся?

Тот неторопливо поморгал, прежде чем ответить:

– Да запугаем их до такой степени, что по холмам коричневые реки потекут.

– Собрать конных лучников, – приказала Шелемаса. – Выдвинуть их поближе к склонам. Утыкаем болванов стрелами. Будем их так весь день беспокоить, пока раненых не сделается столько, что форты превратятся в лазареты. Когда наступит ночь, отправим разъезды к обозу, ну и еще несколько задействуем, чтобы зажечь форты, – насколько я вижу, внутренние помещения там соломой крыты. – Она обвела офицеров взглядом. – Все согласны с тем, что нам следует их пришпилить к этому месту?

Джарабб прокашлялся.

– Военный вождь хочет оттянуть угрозу настолько, чтобы она перестала быть угрозой, командир.

– У них половина армии – недавние рекруты, – заметил Ханаб. – Рукопашники. Выставлять таких против легкой кавалерии – чистое самоубийство. И однако, – ухмыльнулся он, – взгляните, как они выстроились – в пять шеренг впереди драгоценной тяжелой пехоты.

– Именно так. Чтобы принять на себя наши стрелы, – согласилась с ним Шелемаса.

– Тяжелая пехота боится доспехи свои запачкать, – фыркнул Кастра.

– Если рукопашников как следует проредить, – предсказал Ханаб, – они попросту разбегутся. После чего мы сможем щипать и теребить тяжелых столько, сколько нам заблагорассудится.

Шелемаса снова развернулась в сторону Джарабба.

– Во время битвы будешь рядом. А когда мы вернемся к военному вождю, принесешь ему голову болкандского командующего на пике.

Джарабб с трудом выдавил кривую улыбку.

– Смотрите-ка! – воскликнул Ханаб.

Из канавки к насыпи выскользнула черно-желтая кольчатая многоножка – шириной с ладонь и длиной в клинок меча. Они молча наблюдали, как многоножка, извиваясь, переползла бегущую поверх насыпи тропу и скрылась в бамбуковых зарослях.

Шелемаса сплюнула и выругалась:

– Худ бы подрал эту задницу вместе со всем дерьмом.

И, чуть помедлив, добавила:

– Но не раньше, чем мы отсюда уберемся.

За спиной – тысяча воинов, и Ведит ни единого из них не хотел бы потерять. Его все еще преследовали воспоминания об атаке на гарнизон. Да, это была славная победа, но как же немного осталось товарищей, с которыми он ее разделил, всю, каждое обжигающее мгновение – да и теперь, стоило ему встретиться взглядом с глазами кого-то из тех воинов, он видел, что в них отражается точно такое же смутное неверие, что и у него самого, точно такое же чувство вины.

Кому жить, кому умирать, решают только вороны. Молитвы ничего не значат. Деяния и обеты, честь и благородство на весах судьбы весят не больше пылинки. Даже насчет храбрости он сомневался. Он видел, как умирают друзья, – мгновение назад они еще были в твоей жизни, и вот ушли, умалились до отдельных воспоминаний, на которые ты еще способен, тех случайных мгновений, которые до сих пор ровным счетом ничего не значили.

Ведит не знал, как это следует понимать. Но одно он все-таки осознавал. Жизнь воина обречена на одиночество, и одиночество это делается только тяжелей, когда поймешь, что лучше себя сдерживать, что не стоит слишком сближаться с собственными товарищами. Да, он по-прежнему готов отдать жизнь за любого из них, неважно даже, знакомого в лицо или нет, но рядом с павшим не остановится. Просто отойдет прочь и будет жить дальше, и лишь очень внимательный сумеет разглядеть у него в глазах тень утраты.

За спиной – тысяча воинов. Он пошлет их в бой, из которого вернутся не все, – он ненавидел это знание, ему хотелось ругаться последними словами, и все же он был уверен, что колебаться не станет. Самый одинокий из всех воинов – командир, и он чувствовал, как вокруг него сгущается отчуждение, твердое, как броня, и холодное, как сталь.

Голл. Адъюнкт Тавор. Колтейн из клана Вороны. Даже идиот командующий – или командующая – из Болкандо, что ведет сейчас свою ничего не подозревающую колонну навстречу кошмару наяву. Вот что нас объединяет. И вкус у него отвратительней, чем у крови во рту.

Хотелось бы знать, жалеет ли сейчас король Болкандо, что спровоцировал войну. Может статься, сукину сыну вообще наплевать, что его подданные сейчас умирают. И терзает его лишь боль от того, что спаленные фермы, забитый на корм войску скот и разграбленные сокровища означают уменьшение дохода. А что будет со следующими чужеземцами, что разобьют лагерь у его границ? Он что, отнесется к ним иначе? Или это будет его наследник, который выучит-таки урок, что они прямо сейчас пишут для него кровью по живой плоти?

Собачья Цепь пала у врат Арэна. Десять тысяч солдат Пормкваля повисли на деревьях. Повстанческую армию Леомана уничтожили в И’Гхатане. Казалось ясным, яснее некуда, что если во всем и заключался некий урок, учить его никто не собирается. Каждый новый придурок, каждый тиран, кому удавалось возвыситься над толпой, устремлялся навстречу тому же самому фиаско в уверенности, что уж он-то совсем иной, лучше и умней предшественников. А потом земля снова пьет досыта.

Навстречу ему скакал разведчик.

Скоро начнется. И вдруг оказалось, что воздух все слаще и слаще с каждым вдохом, что повсюду, куда ни кинешь взгляд, бурлит жизнь. Он смотрел на окружающие предметы и думал, что никогда прежде не видел подобных красок, подобных форм, окружающий мир сверкал новизной – но не слишком ли он поздно это заметил? Осталось ли у него время, чтобы насладиться сиянием славы?

Ответ он узнает еще до заката.

Ведит готовился вести воинов в битву, и как же он сейчас ненавидел Военного вождя Голла, взвалившего на него эту ношу. Он не хотел командовать тысячей. Не хотел ощущать на себе тяжести их взглядов, их давящей на плечи веры.

Если б только ему достало смелости, он бы объявил отступление.

Но он был не настолько смел.

Голл сделал правильный выбор.

Тысячи зонтиков, десятки тысяч рабов с опахалами – ничто не спасло бы сейчас канцлера Раву от проступающей на лбу испарины. Он чувствовал, будто плавится в котле истории, причем огонь под ним он разжег собственной рукой, и каждое воспоминание об этом лишь подбрасывало в костер еще дровишек. Он поплотнее завернулся в пропотевшие шелка, пытаясь унять озноб, а паланкин вдруг опасно наклонился – спуск по треклятой козьей тропе стоил носильщикам немалых усилий.

Внутрь паланкина проникала пыль и оседала на всех поверхностях, резная позолота сделалась тусклой, яркие краски бархатной обивки помертвели. Во рту тоже был вкус пыли, смешанный со вкусом его собственного пота.

– Не лезь, дура!

Рабыня-д’рхасилхани испуганно отпрянула, склонила голову.

Ничего там внизу даже не пошевелится, сегодня уж точно. Он понимал, что рабыня изо всех сил старается его ублажить, но это еще больше бесило. Куда только подевалась истинная, пусть даже и старомодная, страсть? Хотя нет, от подобных мыслей он избавился уже давно, с тех самых пор, как осознал – сколь бы ему этого ни хотелось, расплачиваться тем, что ожидается в подобных обстоятельствах, он не готов. Верность, внимание, щедрость. Все те гнусные элементы, что в совокупности являют собой жалкий предрассудок под названием «взаимность». Он терпеть не мог ожиданий – не тех, что он вкладывал в остальных, которым следовало делать то, что положено, но тех, что остальные норовили навесить на него. Как у них только наглости-то хватает?

Способность избегать подобных ловушек и есть величайшее в жизни умение. Он был канцлером всего государства, что подразумевало службу королю и – упаси небеса! – королеве, однако даже превыше этого была его обязанность служить самому королевству, его многочисленным источникам богатства, процветания и всего такого, не говоря уже про вонючие толпы невежественных людишек с крабьими физиономиями. Понимая, само собой, что, по сути, смысла и значения во всем этом не больше, чем в праздновании дня рождения трехлетнего дитяти, которое даже и не вспомнит потом обо всех затраченных на торжество усилиях, – и это еще если забыть о последующем разгребании мусора.

Пусть даже Фелаш подпоила всех рабов пуншем, что-то в него подмешав, и заклинила замок в дверях палаты, так что он – канцлер Болкандо! – оказался заперт внутри и был вынужден все разгребать самостоятельно, а иначе там и ступить-то некуда было. И пусть даже…

Рава нахмурился. О чем это он только что думал? Ах да, о том, что в основе любого политического триумфа особой честности никогда не обнаружить. Сам он давно уже понял, что можно врать прямо в глаза и тебе ничего за это не будет, поскольку разоблачение лжи – само по себе весьма маловероятное – ничем не грозит, ибо даже выплыви истина наружу, через месяц-другой правдолюбы все равно от тебя отвяжутся и направят свой жалкий гнев на кого-нибудь другого. Главное – держать себя уверенно, это лучшая защита почти что от любых обвинений в твой адрес. Как и в любых других битвах, что идут на многочисленных полях, побеждает тот, у кого нервы покрепче.

Вот только, будь оно все проклято, здесь и сейчас – в противостоянии с монструозной бабой Кругавой – нервишки шалят не у нее, а у Равы.

Уступить какой-то угрюмой варварке? Разве не возмутительно?

Вот только о чем он это думал? Взгляд снова упал на рабыню, все еще сидевшую у его ног, утирая подбородок и потупив глаза. Ах да, о любви. Мерзкому созданию по имени Фелаш, с таким презрением отвергнувшему его притязания, придется за это заплатить. И платить до скончания дней, если у Равы все получится, – а у него рано или поздно всегда получалось. О да, она будет стоять перед ним на коленях точно так же, как эта вот рабыня, и разница между ними двумя будет для него сладчайшей из наград. Поскольку на Фелаш не будет кандалов, во всяком случае, видимых глазу. Она сделается рабыней по собственной воле. Его, Равы, рабыней, и единственной ее отрадой будет служить ему, удовлетворять каждую его потребность, каждое желание. Это ли не любовь?

Носильщики снаружи облегченно застонали, паланкин выпрямился. Рава промокнул платком пот со лба, затем потянул за веревку колокольчика. Сооружение дернулось и, хвала небу, остановилось.

– Открывайте дверь, чтоб вас! И поскорей!

Он подтянул панталоны и завязал шнурок, потом наполовину приподнялся и отпихнул рабыню в сторону.

Снаружи оказалось примерно то, что он и ожидал. Перевал они миновали. Впереди простиралась относительно ровная местность, лиственные леса и рощи перемежались лугами, где местные дикари пасли свой скот. Земли эти служили чем-то вроде буфера между обитающими среди холмов жалкими племенами и цивилизованным населением Болкандо, хотя буфер этот постепенно таял, поскольку местные жители покидали его в обоих направлениях, либо переселяясь в города, либо присоединяясь к шайкам горцев. Рава знал – настанет день, когда королевство попросту поглотит эти земли, что будет означать появление здесь фортов, пограничных постов, гарнизонов и патрулей для сдерживания синекожих варваров, а следовательно, и дополнительные расходы для казны. Что ж, подумал Рава, для начала кое-какую прибыль даст вырубка леса, а потом – урожаи, на которые способна местная почва.

Подобные мысли Раву несколько успокоили, мир под ногами выровнялся. Еще раз утерев с лица пот, он принялся озираться в поисках завоевателя Авальта с его свитой посыльных, лакеев и так называемых советников. Как ни прискорбно, вояка был ему нужен, невзирая даже на все неизбежные неприятности, с этим связанные. Если вручить кому-либо меч – и аналогичным образом вооружить несколько тысяч человек под его началом, рано или поздно люди, подобные Раве, почувствуют, как кончик этого меча уколет их собственную шею. Нахмурившись, Рава напомнил себе, что Авальта следует держать на прочной привязи, каковую он, собственно, и поддерживал посредством запутанного клубка взаимовыгодных интересов.

Вокруг него становилась на привал, разбредаясь на лужайки по обе стороны от дороги, колонна болкандской гвардии. Мычали, силясь дотянуться до сочных травяных побегов, волы, откуда-то из мельтешения толпы доносился поросячий визг. Воняло человеческим потом, навозом и воловьей мочой. Хуже, чем стойбище д’рас.

Мгновение спустя Раве удалось-таки разглядеть штандарт Авальта в паре сотен шагов впереди. Жестом подозвав слугу, он указал на развевающееся знамя:

– Я желаю видеть завоевателя. Пусть явится ко мне.

Слуга исчез в толпе.

Измотанная армия явно предпочла бы стать лагерем прямо здесь, пусть даже от дня и осталось еще не менее трети. Насколько мог судить канцлер, Авальт остановил сейчас всю колонну. Рава вытянул шею, но изморских легионов даже не смог разглядеть – те ушли маршем далеко вперед, безразличные ко всему, словно мельничные жернова. Стоило все-таки ударить им в спину – разве какая-то армия способна сражаться после подобного перехода? Причем, если рапорты не врут, еще и в полном боевом облачении, разве что без щитов. Чушь какая-то.

Некоторое время спустя толпа на дороге зашевелилась, люди поспешно разбегались по сторонам, открывая проход; вскоре появился завоеватель Авальт, непривычно хмурый. Когда он подошел поближе, канцлер прочитал в устремленном прямо на него взгляде что-то вроде шока.

Не успел Рава открыть рта, как Авальт шагнул еще ближе и прошипел:

– По-вашему, канцлер, мне больше делать нечего, кроме как бегать туда-сюда по первому вашему слову? Если вы еще не заметили, у меня тут армия вот-вот развалится, чтоб ее. Уже офицеры дезертировать начали, клянусь всеми двадцатью херами Беллата. Ну и что вы хотели? Очередной раз обменяться заверениями во взаимном уважении и прочими банальностями?

Рава злобно сощурился.

– Выбирайте выражения, завоеватель. Можете быть уверены, что если я вас призвал, тому есть причина. Мне требуется ваш доклад – как вы сами могли видеть, мои носильщики не способны угнаться за авангардом. Теперь вы остановили всю армию, и я желаю знать, почему.

Авальт заморгал, словно не веря собственным ушам.

– Вы меня что, Рава, не слышите? Половина легионов идет-то с трудом, у них башмаки на ходу разваливаются. И плечи стерты ремнями от доспехов – поставщики не позаботились о том, чтобы размягчить кожу. Спальные принадлежности, стоит им один раз промокнуть, расползаются от гнили. Половина припасов протухла, закончилась соль. Если всего этого недостаточно, то вот кое-что еще: от изморцев мы отстали по меньшей мере на пять лиг, что же до нашей армии, которая должна была их встретить, то она оставила здесь лишь одного посыльного – и тот доложил, что по состоянию на трое суток тому «Выжженные слезы» хундрилов находились в семи лигах от столицы. – Он оскалился. – Подумайте сами, сколько легкомысленных предположений, сделанных нами месяц назад, оказались или вот-вот окажутся фатально ошибочными. – Палец в кольчужной перчатке указал в направлении паланкина. – Залезайте-ка обратно, канцлер, а меня предоставьте собственным обязанностям…

– С которыми вы, завоеватель, насколько можно судить, не справляетесь, – не удержался Рава.

– Желаете моей отставки? Да на здоровье! Командуйте сколько вам угодно, дорогой канцлер. А я поскачу обратно в горы и вступлю в какую-нибудь шайку. Бандиты, те, по крайней мере, не делают вида, что мир именно таков, как им хочется.

– Успокойтесь, завоеватель, – я вижу, что вы переутомились. Я не испытываю желания взваливать на себя ваши заботы. В конце концов, я не военный. Поэтому ваша отставка не принимается. Восстановите боеспособность армии, Авальт, и возьмите на это столько времени, сколько потребуется. Раз армия, которую мы здесь оставили, ушла, очевидно, это было сделано с целью отражения исходящей от хундрилов угрозы. Можно исходить из того, что это уже сделано, и в любом случае мы вряд ли в том положении, чтобы повлиять на результат, не так ли?

– Я полагаю, канцлер, что нам на свое собственное положение неплохо бы повлиять.

– Возвращайтесь к командованию, завоеватель. Мы продолжим нашу беседу в более безопасной обстановке, когда окажемся во дворце. – Где я постараюсь объяснить тебе, кто из нас двоих главный.

Авальт вперил в него взгляд – достаточно долгий, чтобы выраженное в нем презрение сделалось очевидным, – потом развернулся и зашагал обратно.

Когда он скрылся в толпе, Рава сделал знак слуге – который имел неосторожность во время беседы канцлера с Авальтом держаться от них в каких-то пяти шагах.

– Выбери место, где мы встанем на ночлег. И разбей шатер. Малый, сегодня я ограничусь минимумом прислуги, двадцать человек, не более. Найди мне в обозе новых женщин, но не д’рас, их бестолковость мне уже надоела. Поторапливайся – а мне пусть подадут вина!

Слуга, подскакивая от усердия, бросился прочь. Рава повертел головой, пока не обнаружил одного из своих убийц. Тот глядел прямо на него. Канцлер указал глазами на удаляющегося слугу. Убийца кивнул.

Видишь, Завоеватель, что ты наделал? Убил несчастного старика. И я пришлю тебе его засоленную голову во избежание дальнейших недопониманий.

Ступив внутрь палатки, Кованый щит Танакалиан стянул с рук перчатки.

– Я только что проверил лично, Смертный меч. Они и в самом деле вымотаны. Сомневаюсь, что завтра вообще выйдут на марш, не говоря уже о том, чтобы сражаться в предстоящую неделю-другую.

Кругава, сидевшая на походной койке, была занята смазыванием меча и даже не подняла головы.

– Все вышло даже легче, чем предполагалось. Там, на сундуке, есть вода – угощайтесь.

Танакалиан шагнул поближе к сундучку, покрытому пятнами морской соли.

– Есть и другие новости. Мы перехватили болкандского разведчика, вернувшегося к бывшей стоянке армии, что нас здесь дожидалась. Похоже, командир, Военный вождь Голл поступил именно так, как мы и предполагали. Сейчас он, вероятно, уже у стен столицы королевства.

Женщина хмыкнула.

– Следует ли нам теперь дождаться, пока нас догонит канцлер, чтобы проинформировать его об изменившейся ситуации, – или же продолжить марш с прежней скоростью? Даже если Военный вождь хундрилов желал бы осадить столицу, в его распоряжении лишь всадники. Надо думать, до нашего появления он ничего предпринимать не станет. А до него – не меньше трех суток.

Танакалиан как следует отхлебнул из глиняного кувшина, потом поставил его обратно на потертую крышку сундучка.

– Думаете, будет битва, Смертный меч?

Та поморщилась.

– Пусть даже подобное обострение ситуации и крайне маловероятно, нам следует предусмотреть все возможности. Поэтому, – она поднялась на ноги и словно заполнила собой всю палатку, – мы будем дополнительно маршировать половину ночи. Есть ситуации, когда неожиданностью можно многого достичь. Лично я предпочла бы запугать короля, чтобы он подчинился нашим требованиям. Мне отвратительна сама идея потерять хотя бы одного из братьев или сестер в бессмысленном конфликте с болкандцами. Но мы должны будем в некотором смысле продемонстрировать королю Таркульфу, что воинственны и вспыльчивы, – Военный вождь, я уверена, это уже сделал.

Поразмыслив над сказанным, Танакалиан заметил:

– Смертный меч, хундрилы в этой ненужной войне наверняка понесли потери.

– Иногда, Кованый щит, приходится идти на жертвы, чтобы тебя уважали.

– Полагаю, болкандцам придется пересмотреть свое презрительное отношение к «Выжженным слезам».

Она обернулась к нему, оскалив зубы.

– Кованый щит, им это отношение уже прямо в глотку забили. А мы позаботимся о том, чтобы они так просто не выдохнули. Скажите, воспользовались ли мы припасами, брошенными отступающей армией?

– Да, Смертный меч. Их спешка оказалась для нас весьма кстати.

Вложив оружие в ножны, она нацепила его на пояс.

– Таковы правила военной добычи. Сейчас нам следует выйти к своим братьям и сестрам. Они молодцы, и мы должны напомнить им о том уважении, которое мы к ним испытываем.

Танакалиан, однако, заколебался.

– Смертный меч, вы продвинулись в своем выборе нового Дестрианта?

В ее жестком взгляде что-то промелькнуло, потом она развернулась в сторону полога.

– С этим придется обождать, Кованый щит.

Следом за ней он вышел в лагерь – тихий, упорядоченный. От роты к роте аккуратными рядами протянулись цепочки костров, на которых готовилась пища. Палатки натянуты на точном, хорошо выверенном расстоянии одна от другой. Пахло свежезаваренным чаем, да так, что голова кружилась.

Следуя за Кругавой, чуть слева и на шаг позади, Танакалиан обдумывал постепенно собирающиеся у него в мозгу подозрения. Весьма вероятно, Смертного меча вполне устраивает ситуация, когда она, по существу, находится в одиночестве. С точки зрения структуры триумвират верховного командования Серых Шлемов сейчас не только неполон, но и неуравновешен. В конце концов, Кованый щит Танакалиан еще слишком молод, и за равного Смертному мечу его никто не держит. Его обязанности по существу пассивны, а вот она всегда впереди, всегда главная. Одновременно и кулак, и кольчужная рукавица, он же всего лишь плетется следом за ней – в данный момент в самом прямом смысле.

Конечно же, ей это нравится. Легенды об их эпическом походе будут складываться вокруг персоны Кругавы, она же может позволить себе великодушие по отношению к тем, кого допустит постоять в собственной тени. А сама будет возвышаться над всеми, и лучи солнца упадут прежде всего на ее лицо, до мельчайших подробностей высветив ее геройскую решимость.

Вот только не стоит забывать слова, что сотню лет назад произнес Кованый щит Экзас. «От жара может треснуть самая ярая маска». Так что, Смертный меч Кругава, я буду лишь наблюдать за тобой, уступив тебе место на пьедестале. Нас ожидают великие свершения, а за нашей спиной стоят создания из нашей юности, желая видеть, чего добились своими жертвами.

Вот в этот-то миг Кованый щит и шагнет вперед, один под безжалостным солнцем, и не отшатнется перед жарким пламенем. Я сделаюсь тиглем судии, Кругаве же придется отступить и ждать того, что я изреку.

Сегодня вечером она не жалела ни времени, ни внимания, обращаясь к каждой сестре и к каждому брату как к равным, но Танакалиан прекрасно видел за всем этим холодный расчет. Видел, как она прядет нить за нитью свой личный эпос, как эти пряди тянутся за ней, пока она переходит от одной кучки солдат к другой. Чтобы соткать героя, нужна тысяча глаз, чтобы сложить достойную песнь – тысяча глоток. Короче говоря, требуется тщательно рассчитанный дар свидетельствования – чтобы выплести каждую подробность каждой сцены огромного, обширного гобелена, который и являла собой Кругава, Смертный меч Серых Шлемов Измора.

Его же роль заключалась в том, чтобы следовать за ней на шаг позади.

Поскольку каждый из нас создает свое личное потайное полотно, изображающее собственное геройство. Увы, только безумцы пользуются для вышивки одной лишь золотой нитью – в то время как остальные, те, кто не боится правды, используют всю палитру целиком, берут клубки потемнее, чтобы запечатлеть тени, укромные уголки, куда никогда не падает свет и где произрастают не столь утонченные помыслы.

И разве не прискорбно, что нас, не боящихся правды, так мало?

Танакалиан подозревал, что в любой толпе – сколь угодно обширной и всеобъемлющей – он, если хорошенько присмотреться, увидит вокруг себя только блеск золотой вышивки, такой яркий, так пылающий огнем дикого эгоизма и самообмана, что ему останется лишь застыть в ослеплении, зияя выжженными глазницами.

Вот только услышит ли хоть кто-то мое предостережение? Я – Кованый щит. Некогда на таких, как я, наложили проклятие, обязав принимать все, как ложь, так и правду, вот только я – не такой, как те, кто был до меня. Это верно, я возьму вашу боль, каждого из вас, но тем самым втяну вас в один с собой тигель, чтобы огонь очистил там ваши души. И не забудьте одну истину… если бросить туда золото, серебро, бронзу и железо, первым расплавится золото.

Она шагала впереди, щедро делясь с солдатами весельем и шутками, поддразнивала и позволяла дразнить себя, как и положено любому обожаемому командиру – и легенда, шаг за шагом, обретала плоть.

Он же следовал за ней и молча улыбался – так мирно, так уважительно, с такой охотой принимая долю от ее щедрот.

Иные маски трескаются от жара и солнца. Вот только его маска – не ярая и не твердая. А способна принимать по его желанию любую форму. Маска мягкая, как глина, скользкая и прозрачная, как чистейшее масло. Действительно, иные маски ломаются, но его маска никогда не треснет, поскольку он понял истинный смысл слов давно почившего Кованого щита.

Маску ломает не жар. Маску ломает лицо под ней, когда она больше не подходит.

Запомни этот день, Танакалиан. Ты – свидетель того, как выстраивается иллюзия, как обретает форму время героев. Грядущие поколения станут воспевать создаваемую ныне ложь, и глаза их будут пылать так ярко, что любые сомнения унесутся прочь. Они будут страстно вздымать повыше древние маски и оплакивать свои теперешние невзгоды.

Поскольку оружием истории делается лишь то, что произрастает из кривого корня. Мы проживаем сейчас ложь, а потом передадим ее собственным детям и дальше, из поколения в поколения, пока острые углы и заусенцы недоверия не сгладятся от касаний многочисленных ладоней.

В этой лжи Кругава идет сейчас среди своих братьев и сестер, повязывая их своей любовью, навстречу ожидающей всех судьбе. В этой лжи нынешний миг истории, запечатленный языком героев, безупречно чист. Так, что и сомневаться не в чем.

В конце концов, мы, герои, знаем, когда следует надеть маску. Способны почувствовать на себе взгляд тех, кто еще не родился.

Давайте-ка все вместе покажем им нашу ложь!

Кованый щит Танакалиан улыбался, скрытый же под улыбкой цинизм оставался невидимым его братьям и сестрам. Его время еще не пришло. Но осталось уже недолго.

Военный вождь Голл закутался в плащ из черных перьев и застегнул на голове шлем, украшенный вороньим клювом. Поправил на левом бедре свой тяжелый тальвар и шагнул к коню. Насекомые плясали в сумрачном воздухе, словно крылатые пылинки. Прежде чем вскочить в седло, Голл закашлялся и выплюнул комок мокроты.

– Почему война – это всегда дым?

Двое «Бегущих слез» перед ним обменялись недоуменными взглядами.

– И ладно бы еще обычный дым, – продолжил Военный вождь, ударив коня пятками и направив его между гонцами. – Так ведь самый отвратный. Горелые тряпки. Волосы. Липнет к языку, точно деготь, и горло дерет. Безобразие все это, во имя павшего Колтейна, вот что я вам скажу.

Голл выехал на тропу, «Бегущие слезы» сопровождали его теперь с обеих сторон.

– Так ты говоришь, Йелк, с ними баргасты?

Скакавший слева разведчик кивнул.

– Два или три легиона, вождь. На левом фланге.

– Никогда еще не дрался с баргастами, – проворчал Голл. – В Семи Городах их не так много осталось, а те, что есть, живут далеко к северо-востоку от наших земель, насколько помнится. И как они на вид, страшные?

– Выглядят не слишком дисциплинированными, – ответил Йелк. – Коренастей, чем я себе представлял, а доспехи у них, похоже, из черепашьего панциря. Волосы торчком в виде гребня, рожи раскрашенные – вид, сказать по правде, полубезумный.

Голл покосился на гонца.

– Ты понимаешь, почему на переговоры вместе со мной выехали вы двое, а не кто-то из моих командиров?

– Потому что мы, случись что, невелика потеря, – кивнул Йелк.

– Выходит, я тоже.

– Вот тут, вождь, позвольте с вами не согласиться.

– И на том спасибо. Итак, если они решат подтереться обычаями и напасть на парламентеров, как вы с Ганап поступите?

– Прикроем вас от их мечей собственными телами, вождь, и будем держаться, пока вы не отобьетесь.

– А если вам все же не удастся меня спасти?

– Убьем их командира.

– Из лука застрелите?

– Нет, заколем.

– Хорошо, – сказал Голл, вполне этим удовлетворенный. – Преимущество молодости – быстрота. А вы двое – из самых быстрых, потому-то и попали в «Бегущие слезы». Может статься, – добавил он, – они вас за моих детей примут, нет?

Тропа ушла вверх, потом, обогнув гребень холма, влилась в широкую мощеную дорогу. От трех приземистых квадратных амбаров неподалеку валили в небо столбы черного дыма. Экое расточительство – местные предпочли сжечь весь свой урожай, лишь бы не достался хундрилам. Голла подобная зловредность лишь раздражала. Можно подумать, война все спишет? Он вспомнил историю, рассказанную кем-то из малазанцев – вроде бы Кулаком Кенебом, – об отряде королевских гвардейцев из города Блоор на Квон-Тали, которые, когда их окружили на площади, решили использовать детей в качестве прикрытия от имперских лучников. Лицо Дассема Ультора потемнело тогда от отвращения, он распорядился подтянуть осадные баллисты, зарядив их сетями вместо стрел, и только когда все гвардейцы запутались и попадали с ног, солдаты Ультора извлекли детей из их судорожной хватки. Из всех противников империи, с которыми ему довелось сражаться под командованием Дассема Ультора, лишь этот отряд был посажен на колы и оставлен медленно, в муках умирать. Потому что есть вещи, которые прощать нельзя. Голл бы на его месте еще и кожу с мерзавцев предварительно спустил.

Конечно, уничтожение запасов вполне пригодной пищи было не столь запредельной гнусностью, и однако скрывавшиеся за подобным жестом чувства, с точки зрения Голла, мало отличались от тех, что двигали тогда блоорскими гвардейцами. Если бы не притеснения, из-за которых и вспыхнула война, хундрилы заплатили бы за вот это самое зерно достойную цену. Вот только если корона достается болвану, все всегда идет насмарку. Война напрочь уничтожает сложившийся порядок вещей, да уж, если на то пошло, и обычную логику тоже.

На другой стороне равнины, на расстоянии около одной пятой лиги, вдоль неровной гряды невысоких холмов стояла болкандская армия. В самом ее центре, оседлав дорогу, расположился легион приблизительно в три тысячи тяжелой пехоты. Их черная броня отсверкивала золотом, как и прямоугольные щиты. Из середины легиона вздымалась небольшая рощица штандартов.

– Ганап, ты, говорят, самая зоркая из «Бегущих» – скажи-ка, что ты видишь вон на тех знаменах?

Девушка извлекла из-за щеки комок растабака, сплюнула на землю бурой жидкостью и ответила:

– Корону.

– Как и ожидалось, – кивнул Голл.

Баргасты, про которых говорил Йелк, располагались на левом фланге. Они стояли нестройными рядами, некоторые наемники попросту расселись на земле, сняв шлемы и отложив щиты. Поднимавшиеся над их отрядами штандарты были украшены человеческими черепами и пучками волос.

Правее от центрального легиона гребни и склоны холмов были испещрены траншеями, из них торчали пики. Регулярная армия, решил Голл. Не особо дисциплинированные и подготовленные, но достаточной численности, чтобы связать боем любое количество противника на срок, за который центр и левый фланг смогут, отбив атаки Голла, двинуться вперед и обойти наступающих.

Позади этих основных сил и еще дальше на флангах виднелись лучники и легкая пехота.

– Скажи-ка мне, Йелк, как бы ты атаковал того противника, что видишь перед собой?

– Я бы не делал этого, вождь.

В глазах у Голла вспыхнуло бешенство, он обернулся к разведчику:

– Продолжай же. Значит, ты бежал бы, поджавши хвост? Капитулировал? Наложил бы полные штаны и умолял о перемирии? Шел бы на всевозможные уступки до тех самых пор, пока все хундрилы на свете до единого не оказались бы в кандалах?

– Нет, вождь, я бы тоже развернул наше войско во фронт и простоял бы напротив них весь день.

– А потом?

– Когда начнет темнеть, отступил бы. А когда солнце окончательно сядет, разделил бы войско и обошел неприятеля с обеих сторон. Ударил бы сзади перед самым рассветом, используя зажженные стрелы и общее замешательство. Мы сожгли бы их обоз, рассеяли лучников и начали врубаться в тылы легионов. Атакуя волна за волной каждые полколокола. А к полудню отошли бы.

– Предоставив расстроенному войску отползать обратно в столицу?

– Мы продолжали бы атаковать их во время отступления…

– Пока не растратим все стрелы?

– Да, вождь. Как если бы у нас их были миллионы, бесконечный запас. К тому времени, когда мы загоним их в городские ворота, они уже будут готовы выпрашивать у нас мира.

– Все же хундрилы – истинные дети Колтейна! Эгей, Йелк, достойный ответ! Ну, поехали, познакомимся с королем Болкандо, заглянем ему в озабоченные глазенки!

Оружие и доспехи вынесли шестеро рабов. Золотая филигрань на вороненой стальной чешуе кирасы сверкала, словно ручейки солнечного пламени. Шлем, расцветкой под стать кирасе, был также украшен переплетенными змеями, распахнувшими свои пасти, а его удлиненная бармица сияла полированным серебром. Нащечники шлема, когда он надет, можно провернуть вперед, соединив в единое целое с железным наносником. Наручи украшены королевским гербом Болкандо, поножи же оставлены воронеными. Широкий прямой меч без острия возлежал в лакированных, тщательно отделанных ножнах, совершенно не соответствовавших бесхитростной функциональности оружия.

Каждый предмет вооружения был заботливо уложен на расстеленном посреди дороги толстом малиновом ковре. Рабы опустились на колени по три из четырех сторон ковра и застыли в ожидании.

Королева Абрастал подошла к ковру с четвертой стороны, уставилась на все это великолепие. И после небольшой паузы произнесла:

– Чушь какая-то. Подать мне шлем, пояс с мечом ну и, пожалуй, перчатки – если надеть все остальное, я и пошевелиться-то не смогу, не то что сражаться. И потом, – добавила она, бросив презрительный взгляд на побледневших советников, – крайне маловероятно, чтобы они замышляли что-то недоброе. Этот их, как предполагается, Военный вождь и двое щенков – против десятка моих телохранителей? Тут нужно быть самоубийцами, а они вроде бы подобных наклонностей до сих пор не проявляли?

Вперед выступила Гетри, третья из ее дочерей.

– Матушка, дело в том, что мы опасаемся за вашу жизнь…

– Дерьма тебе полный рот, дорогуша. Будь ты способна прикинуться хундрилкой ради того, чтобы мне нож в спину всадить, к нам сюда бы сейчас четверо парламентеров скакало, а не трое. Иди уже, забавляйся и дальше с собственным братцем, вот только от подробностей меня избавь, а то я недавно пообедала. – Она протянула вперед руки, рабы принялись натягивать на них кольчужные перчатки. Третий раб затянул пояс поверх ее крупных, мясистых бедер, четвертый же стоял рядом, бережно держа в руках шлем.

Когда Гетри, бросив в ее сторону несколько ядовитых взглядов, наконец отступила назад, королева обернулась к вождю гилков:

– Пойдешь со мной, Спакс, – вдруг они дадут тебе цену получше моей?

Баргаст ухмыльнулся, показав подпиленные зубы.

– Думаю, Огневолосая, у хундрилов сейчас в руках больше твоей казны, чем у тебя самой. Однако гилки, единожды дав слово, от него не отступают.

Абрастал хмыкнула.

– Подозреваю, тот, кого вы зовете Тленом, услышав это, просто уссался бы от хохота.

С широкого плоского лица баргаста вмиг исчезло все веселье.

– Не будь ты королевой, женщина, за такие слова я приказал бы тебя обезножить.

Шагнув к воину поближе, королева хлопнула его по плечу под черепаховым доспехом.

– Надеюсь, Спакс, снова увидеть твои зубки, пока ты будешь идти рядом и рассказывать мне про это ваше обезноживание. Если все настолько отвратительно, как я подозреваю, оно мне пригодится для кое-кого из дочек. Точнее сказать, почти для всех.

Выхватив у раба шлем, она двинулась вперед по дороге, замешкавшиеся было телохранители кинулись следом, чтобы окружить ее и Спакса со всех сторон.

– Твоих дочек следовало бы хорошенько выпороть, – заметил вождь гилков. – Во всяком случае, тех, с кем я успел познакомиться.

– Спултату тоже? Ты ведь ее задницу уже третью ночь подряд мнешь – к слову, это что-то вроде рекорда. Не иначе, ей твои варварские замашки понравились.

– Ее-то в первую очередь, Огневолосая. Упрямая, да и ненасытная вдобавок – любой другой баргаст, не гилк, на моем месте уже сдох бы от истощения. – Он коротко хохотнул. – Но ты, Огневолосая, мне нравишься, так что я не стал бы тебя обезноживать.

– И однако рана по имени Тлен все еще саднит?

Он кивнул.

– Разочарование, королева, разъедает душу похуже рака.

– Ну, давай, рассказывай, – напомнила она, думая при этом о собственном муже и еще о нескольких неотложных заботах.

– Когда женщину обезноживают, это значит, что ей обрубили ступни и что она больше не имеет права отказывать ни одному мужчине. Или женщине, или, если на то пошло, сторожевому кобелю.

– Понятно. Попробуй еще раз упомянуть это слово рядом с моим именем, Спакс, и я прикажу отрубить тебе хер и скормить его своей любимой крысе-трупоеду.

– Ты вроде хотела мои зубы увидеть? – ухмыльнулся баргаст.

– Так-то лучше.

Трое хундрилов ожидали их на дороге, все еще верхом, но когда контингент болкандцев приблизился, воин посередине, в пернатом плаще, соскочил с коня и, оставив его за спиной, сделал три шага вперед. Двое других последовали его примеру.

– Ого, – негромко заметила Абрастал. – Покажите мне болкандскую лошадь, которая останется стоять на месте, если просто бросить поводья.

– Народ конных воинов, – сказал Спакс. – Лошади для них важней, чем жены, мужья и дети. Сражаться с такими – сплошное мучение, королева. Помнится, как-то раз рхиви…

– Не сейчас, Спакс. И будь чуть сзади, с моими солдатами. Смотри. Слушай. Но ничего не говори.

Гилк пожал плечами.

– Как скажешь, Огневолосая.

Даже против собственной воли королева Абрастал была вынуждена признать – Военный вождь «Выжженных слез» Голл сразу же произвел на нее такое впечатление, что ей сделалось не слишком уютно. Живой острый взгляд – словно у охотничьего сокола. Похоже, пошел уже на шестой десяток, но могуч, как кузнец. Татуировки в виде черных слез стекают по впалым щекам и исчезают в стального цвета бороде. Огромный плащ из вороньих перьев слишком тяжел, чтобы развеваться у него за спиной, пока он идет навстречу – вместо этого кажется, что Голл выходит из распахнутого плаща, словно из чрева пещеры, только никак не выйдет. Вороненая чешуя кольчуги на груди имеет форму слез, на плечах же чешуйки удлиняются, делаясь слоем перьев.

Двум его телохранителям едва ли за двадцать, но глаза их поблескивают так же хищно. Абрастал вдруг привиделось, что двое юнцов оказались у нее в постели, и пониже круглого животика сразу же что-то сладко шевельнулось. Юные лучше всего, они еще не погрязли в привычках заботиться в первую очередь о себе, и во всем подобном они готовы подчиняться ее руководству, ее хорошо отточенной технике обучения, которые иные склонны называть испорченностью. Вот только никто из ее любовников до сих пор не жаловался, ведь верно?

Королева сморгнула, чтобы отогнать посторонние мысли, и снова сосредоточила внимание на Военном вожде. Она успела кое-что разузнать о культе, объединяющем хундрилов. Которые впали сперва в благоговение, а потом и в поклонение, увидев на поле боя, как сражается их враг, – история столь странная, что она с трудом в нее верила. Столь… чужая. В любом случае тот командир, что в собственной смерти сделался кумиром для своих противников, человеком был явно выдающимся. Несомненным, впрочем, было лишь одно – они самым фатальным образом недооценили этих дикарей.

– Военный вождь Голл, – произнесла она, когда воин остановился в двух шагах перед ней, – я – Абрастал, командир Эвертинского легиона и королева Болкандо.

Воин с насмешкой во взгляде рассматривал сейчас тяжеловооруженных телохранителей у нее за спиной.

– А вот это и есть ваши солдаты, королева? Эти вот… колышки для шатра. Полагаете, когда на них обрушится хундрильский вихрь, они удержатся?

– Можете сами проверить, если на то будет ваша воля, Военный вождь.

Он хмыкнул, потом кивнул:

– Думаю, что и правда удержатся, вот только шатер, что вы зовете королевством, разлетится тем временем в клочья у них за спиной. – Он пожал плечами. – Мы постараемся не споткнуться об эти колышки на обратном пути. И однако мне было приятно слышать, что представились вы в первую очередь как командир. Будто бы уже потом вспомнили, что вы еще попутно и королева. Буду ли я прав, умозаключив, что и переговоры наши будут беседой командиров?

– Не совсем, – ответила Абрастал.

– Иными словами, за то, что вы сегодня скажете, будет готово ответить все королевство, а равно и король, ваш супруг.

– Совершенно верно.

– Это хорошо, – кивнул он.

– Я готова выслушать список ваших жалоб и претензий, Военный вождь.

Он удивленно вскинул кустистые брови.

– Зачем? Мы что, собираемся надоедать друг другу трактовками тех или иных поступков? Ваши купцы вели себя по отношению к хундрилам как вымогатели, пользуясь при этом откровенной поддержкой армии. Что ж, мы затолкали их презрение к нам прямиком им в задницу и находимся сейчас в каком-то дне пути от стен столицы. А вы здесь пытаетесь преградить нам этот путь. Так что же, станем сражаться, или вы желаете заключить мир?

Абрастал смерила воина взглядом.

– Город у меня за спиной имеет стены и укрепления, Военный вождь. Вашим всадникам его не взять. И что ж вам останется? Грабить окружающие деревни до тех пор, пока добыть будет уже нечего?

– Прокормить своих воинов мне будет легче, чем вам, – город, набитый десятками тысяч беженцев.

– И вы станете ждать, пока мы капитулируем от голода?

Голл пожал плечами.

– Королева, Болкандо проиграло войну. Будь у нас такое намерение, мы могли бы попросту вас свергнуть. Пошвырять вместе со всеми родственниками в ближайший колодец и поплотней закрыть крышку.

Абрастал улыбнулась.

– Вот оно что. Теперь я вижу, Военный вождь Голл, что выросли вы все-таки в хижине с земляным полом. Прежде чем пуститься в объяснение сложнейшей системы управления королевством, граждане которого почитают обман за религию, позвольте посвятить вас в кое-какие подробности. Это верно, ваши пришедшие с моря воины успели доставить нам множество неприятностей, но до полного разгрома еще очень далеко. Мой Эвертинский легион – именно так, он принадлежит мне, не королю и не королевству – еще ни разу не терпел поражения. Мало того, ни разу не отступил ни на шаг. Можете сколько угодно швырять своих храбрецов на нашу железную стену, кончится лишь тем, что вокруг останется куча трупов в два человеческих роста высотой. Но вам, увы, даже и такого шанса не представится. Если мы сойдемся здесь в битве, Военный вождь, вы будете попросту уничтожены. «Выжженные слезы» хундрилов прекратят существование, останется лишь несколько тысяч рабов с постепенно выцветающими татуировками.

Голл помолчал, потом закашлялся и отвернулся, чтобы сплюнуть мокроту. Вытер губы и произнес:

– Королева, пока мы здесь стоим, те две армии, что вы направили для охвата, перемалываются в пыль. И если мы вступим сейчас в схватку, вряд ли она продлится столь долго, что сюда успеет прибыть еще какое-нибудь наспех собранное подкрепление. – Он взмахнул покрытой шрамами рукой. – Ваша поза лишена какого-либо смысла. Сколько дней потребуется изморцам, чтобы сюда добраться? Ваш Эвертинский легион перед ними попросту растает, заодно и золота из этих ваших вычурных доспехов немного выплавится. – Она хотела ответить, но он поднял руку, показывая, что еще не закончил. – И я еще не упомянул самого худшего, с чем вам предстоит встретиться, – Охотников за костями. Среди моего народа не прекращаются споры и дискуссии о том, какие солдаты могут считаться величайшими в мире. По лицу вижу, вы думаете, что мы числим себя среди первых двух претендентов, но это не так. Нет, речь о виканцах Колтейна – и о морпехах Малазанской империи. – Он жестко улыбнулся, показав зубы. – На ваше счастье виканцев среди Охотников уже нет, но вот морпехов, увы, более чем достаточно.

Последовало длительное молчание. Наконец Абрастал вздохнула:

– Что вы от нас хотите?

– Добычи у нас уже более чем достаточно, королева, и мы готовы снова продать ее вам – в обмен на пищу, воду, скот и фураж. Однако в знак компенсации за моих воинов, погибших или покалеченных в этой войне, мы уплатим за все поставленное не более одной трети цены. Как только сделка будет завершена к нашему удовлетворению и после того, как мы воссоединимся с Серыми Шлемами Измора, мы покинем ваше королевство. Чтобы никогда не вернуться.

– И все?

Голл скорчил гримасу.

– Королевство ваше нам не нужно. И никогда не было.

Она знала, что ей следовало бы обидеться, вот только сейчас не до того.

– Военный вождь, поймите меня правильно. Возмутительные действия купеческих гильдий, ставшие причиной войны, сами по себе были вопиющим нарушением официальной политики короля…

– Мы позаботились о том, чтобы в первую очередь казнить именно этих грабителей, королева.

– Те, кого вы перебили, были лишь острием отравленного кинжала.

Королева обернулась и кивнула одному из телохранителей. Вслед за этим офицером из группы вышло четверо солдат, которые несли с собой кожаный сверток, достаточно большой, чтобы туда поместился сложенный хундрилский шатер. Солдаты положили его на землю, развязали узлы по углам, затем развернули.

Внутри обнаружилось с полдюжины тел, хотя сохранилось от них не слишком-то много.

– Перед вами – главные действующие лица, полагавшие, что находятся под надежной защитой столичных стен, – сказала Абрастал. – Как видите, помимо кожи от них мало что осталось, наши палачи в подобных вопросах весьма искусны. Считайте это доказательством того, что мы признаем учиненную над вами несправедливость. Если хотите, можете забрать себе.

Голл вперил в нее свой взгляд хищной птицы.

– Меня терзает искушение, – протянул он, – отозвать свои заверения в полном отсутствии интереса к свержению властей королевства. Хотя бы из сострадания к вашим подданным, королева.

– Мы тоже привержены справедливости, – отрезала Абрастал, – пусть и понимаем ее по-своему. И откровенно говоря, Военный вождь, меня изумляет ваша чувствительность. Я много разного слышала о дикарских привычках, особенно по части изобретательности в пытках…

– К нам подобное не относится! – перебил ее Голл твердым, точно железо, голосом. И тут же вдруг несколько расслабился: – Если только нас как следует не разозлить. Но так или иначе, королева, вы меня неправильно поняли. То, что ваше королевство полно граждан, не способных к самоограничению – нет, хуже, ведущих дела с иностранцами и даже не отдающих себе при этом отчета, что выступают представителями собственного народа, собственного государства, – свидетельствует для меня о вашей ненависти к самим себе.

– Ненависть к себе. Понимаю вас. И что бы вы предприняли, Военный вождь, будь вы королем Болкандо?

– Объявил бы ложь тягчайшим из преступлений.

– Любопытная мысль. К несчастью, люди на самом верху обычно и есть наиболее отъявленные лжецы – иначе они бы там попросту не удержались.

– То есть мне не следует верить ничему из вами сказанного?

– Верить можно. Мне попросту не приходит в голову ложь, из которой я могла бы сейчас извлечь хоть какую-то пользу.

– Поскольку я занес меч у вас над головой.

– Именно так. А говорю я сейчас о той лжи, которую использует элита, чтобы поддерживать необходимую разницу между собой и остальными, если вы меня сейчас понимаете.

– Я вас понимаю. – Теперь он глядел на нее с неподдельным интересом. – Королева, наша беседа оказалась весьма увлекательной. Но я должен задать еще один вопрос – отчего я вижу здесь вас, но не вашего супруга, короля?

– Задача моего Эвертинского легиона – не только отражать внешние угрозы, но и служить арбитром в делах королевства и его населения.

Он кивнул.

– Иными словами, у вашего присутствия здесь не одна, а две цели.

– И донести кое-что до наших соперников во дворце из этих двух целей – наиболее важная, уж не сочтите за обиду. – Она улыбнулась и добавила: – В предположении, что вы все-таки не попытаетесь нас захватить.

– Вижу, королева, что ваш супруг полностью вам доверяет.

Как будто у него есть выбор.

– Да, и не без причины.

– Так вы готовы принять наши требования?

– Готова, Военный вождь, хотя и с определенными изменениями.

Его глаза сузились.

– Огласите их.

– Запасы воды, которые вы потребуете, будут удвоены без взимания за это дополнительной платы. Мы также удвоим и количество фуража, поскольку намного лучше вашего представляем, что являет собой Пустошь, и не хотели бы вынудить вас нарушить собственное обещание не возвращаться в Болкандо. – Она помедлила, склонила голову набок. – По ту сторону Пустоши вы найдете с десяток или около того королевств Коланса. Военный вождь, подозреваю, что вы не захотите прислушаться к моему совету, но все равно его дам. Вы не обнаружите там ничего стоящего. А найдете, напротив, нечто невообразимо ужасное.

– Не могли бы вы изъясниться подробней, королева?

– Если вам будет угодно.

– Тогда могу я вас попросить, чтобы вы отложили объяснения до того момента, когда при разговоре смогут присутствовать Смертный меч Кругава или адъюнкт Тавор?

– Те двое, кого вы назвали, они ведь обе женщины?

– Верно.

– Не будете ли вы тогда себя чувствовать… не на своем месте?

– Буду, королева, но вовсе не по той причине, что вы по- думали.

– В таком случае, Военный вождь, я с нетерпением буду ожидать столь достославной встречи.

Впервые за время разговора Голл поклонился.

– Был рад нашей беседе, королева Абрастал.

– Уверена, что так оно и есть, и разделяю ваши чувства. Так мы заключили мир?

– Да.

Она покосилась на тела поверх расстеленной кожи.

– Как насчет этих?

– Ах да, – кивнул Голл, – этих мы заберем. Моим воинам стоит их увидеть, это утихомирит гнев. А для некоторых – смягчит горе по павшим сородичам.

Он снова поклонился и развернулся, чтобы идти, но Абрастал окликнула его:

– Военный вождь?

Он обернулся к ней с вопросом в глазах. Поколебавшись, королева произнесла:

– Когда вы говорили о том, что ваш народ думает о морпехах Малазанской империи… это ведь было правдой?

Он распрямил плечи.

– Королева, хотя Колтейн из Вороньего клана вел за собой множество виканцев, с ним были и морпехи. Совместными усилиями они эскортировали через треть континента тридцать тысяч беженцев, и на этом пути им давался с боем каждый шаг.

– Но позвольте, Военный вождь, кажется, я чего-то не понимаю. Колтейн ведь погиб? Пал? Как и все те, кто был с ним?

Воин вдруг показался ей очень, очень старым.

– Он погиб. Все они погибли – виканцы и морпехи.

– Но как же тогда…

– Они погибли, королева, но спасли тридцать тысяч беженцев. Погибли, но победили.

Когда стало ясно, что у нее больше нет слов, Голл кивнул и снова направился к своему коню. Навстречу, обходя ее, шагнули двое юных телохранителей, чтобы помочь упаковать лишенных мяса и костей купцов. Перехватив взгляд юноши, Абрастал подмигнула ему. Болкандец на его месте выпучил бы глаза. Этот же лишь ухмыльнулся.

В ней снова шевельнулось что-то темное.

Рядом неожиданно оказался Спакс, наблюдающий за Голлом, который запрыгнул в седло и сидел теперь неподвижно, ожидая, надо думать, пока его подчиненные и легионеры закончат дело.

– Прекрасно помню этих малазанских морпехов, – пробормотал Спакс.

– И?

– Голл не солгал. Таких упрямых солдат мир еще не видел.

Абрастал подумала о Колансе.

– Упрямство им пригодится.

– Проводишь ли ты их до границы, Огневолосая?

– Кого?

– Всех. Хундрилов, изморцев, Охотников.

– Я и не знала, что Охотники за костями тоже направляются в наши земли.

– Теперь, возможно, уже и нет, поскольку нужда миновала.

– Эвертинский легион будет сопровождать хундрилов и изморцев. Судя по всему, ожидается совещание, на котором будут присутствовать по меньшей мере двое из трех командующих, и Голл полагает, что состоится оно уже скоро. Я хотела бы принять в нем участие. Соответственно ты со своими гилками также отправляешься со мной – и если нам потребуется пересечь границу, мы так и поступим.

Спакс оскалил подпиленные зубы.

– Думаю, вождь сможет удовлетворить твою просьбу.

– По-моему, меня уже пригласили…

– Я не про собрание. – Он дернул подбородком, указывая. – Вон про того щенка.

Она нахмурилась. Вождь гилков ворчливо усмехнулся:

– Ты приказала мне внимательно наблюдать, Огневолосая.

Резко развернувшись, Абрастал зашагала к своему легиону.

– Рава мне за все заплатит!

– Я так понял, он уже заплатил.

– Недостаточно. Я его намерена трясти, пока он не сделается стар, сед и не порастеряет зубы с волосами.

– Голлу твой народ кажется отвратительным.

– Как и мне самой, Спакс.

Он снова хохотнул.

– Оставь уже это свое довольство, – отрезала она. – Сегодня погибли сотни, если не тысячи, болкандских солдат. И я серьезно думала о том, чтобы отправить твоих гилков в одну из армий охвата. Ты бы сейчас так не радовался.

– Мы бы не остановили свой марш, Огневолосая.

– Так бы и шли, утыканные стрелами?

– Это правда, за нашей спиной остались бы трупы сородичей, но мы пришли бы туда, куда нам следовало, и были бы готовы за них отомстить.

Она задумалась над его словами и решила, что это не просто пустое хвастовство. Нам следовало извлечь урок из случившегося с Летерийской империей. Дорогое мое Болкандо, мир за нашими пределами очень велик. И чем раньше мы его выпроводим восвояси, тем быстрее сможем вернуться к своей оргии обмана и предательств.

– У тебя, Огневолосая, сейчас какой-то ностальгический вид.

– Хватит уже все замечать, Спакс.

Когда он захохотал в третий раз, ей захотелось двинуть ему кулаком прямо по уродливой морде.

Потерявший всякое терпение Голл оставил двоих «Бегущих» разбираться с дареными шкурами и поскакал обратно к лагерю в одиночку. Жуткая баба эта королева. Длинные пышные волосы цвета пламени. Умные глаза, темно-карие, почти что черные. И довольно могучее телосложение – могла бы и против Кругавы устоять в кулачном поединке, где призом был бы какой-нибудь счастливчик. Хотел бы я быть той драке свидетелем – а ведь сам я, окажись в койке что с той, что с другой, и не знал бы толком, баба это со мной или мужик. При этих мыслях что-то в нем проснулось, и он заерзал в седле. Бальтовы яйца, хватит о таком думать, дурень ты старый.

В ближайшее время, как он подозревал, от Абрастал с ее Эвертинским легионом будет не избавиться. Самое малое до границы, а то и дальше. Впрочем, предательства он не ожидал – хундрилы достаточно потрудились для того, чтобы болваны сделались с ними честными – честностью той напуганной, услужливой разновидности, которую Голл так ценил. Иногда война все же идет на пользу. В конце концов, иметь дело с оглоушенным противником куда легче, да и выгодней.

Прошедшие переговоры его вполне удовлетворили, хотя некоторое беспокойство осталось и кусало его, словно крыса в юрте за пальцы ног. Коланс. Что ты такое знаешь, адъюнкт? Знаешь, и нам не говоришь.

Расстонался ты что-то, Голл, словно старик, которого озноб бьет под меховой накидкой. Хундрилы, Серые Шлемы Измора и Охотники за костями. Против этих трех сил, когда они вместе, не устоять никакой армии. Болкандо – королевство совсем маленькое. Абрастал правит крошечным захудалым государством. А единственную известную ей империю морпехи разбили в пух и прах.

Нет, бояться нам нечего. Но все равно неплохо было бы узнать то, что известно королеве.

На краю лагеря его поджидала группа командиров – начальников над крыльями и их заместителей. Подъехав поближе, он хмуро взглянул на них.

– Похоже, они все же решили сохранить за собой королевство. Объявите всем, что война окончена. Разъездам вернуться в лагерь.

– А те крылья, что атаковали окружавшие нас армии? – уточнил один из командиров.

– С ними что-то делать уже поздно, но отправьте к ним на всякий случай «Бегущих» – вдруг они еще сражаются. Приказ – возвращаться в основной лагерь, и никаких грабежей по дороге!

– Вождь, – обратился к нему еще один воин, – ваша жена прибыла и ждет вас в палатке.

Голл что-то проворчал и пришпорил коня.

Она лежала на его койке – голая и тяжелая на вид, как это свойственно беременным.

– Жена, – сказал он, глядя на нее и расстегивая плащ.

Она глянула на него из-под полуприкрытых век.

– Муж. Как там твоя резня?

– Пока что прекратилась.

– Вот как. Не повезло тебе.

– И почему это я тебя давным-давно в речке не утопил?

– А ты что, предпочел бы, чтобы вместо создания из плоти тебе мой дух покоя не давал?

– А он не давал бы? Твой дух?

– Какое-то время. Но мне бы быстро надоело.

Голл принялся расстегивать доспехи.

– Ты так мне и не скажешь, от кого ребенок?

– А какая разница?

– Значит, может статься, и от меня?

Она моргнула, взгляд ее сделался более сосредоточенным.

– Голл Иншикалан, тебе пятьдесят шесть лет. Из них ты сорок пять яйца об седло отбиваешь. В этом возрасте ни один хундрил зачать не способен.

– В том-то и беда, – вздохнул он. – Это каждому вокруг понятно.

– Тебя это что, стыдит, муж мой? Я и не думала, что такое возможно.

Стыд. Что ж, пусть он такого никогда и не хотел, но и он принес этой женщине, что большую часть жизни была его женой, ее долю стыда. Ему было тогда пятнадцать лет. Ей – десять. В те стародавние времена даже муж и жена не спали вместе до ее первого кровотечения. Он помнил женский праздник, когда это время наконец настало и для его жены, – бледную девочку забрали от него для ночи таинств, и та, что на закате была лишь испуганным ребенком, поутру вернулась обратно с таким знанием во взгляде, что он почувствовал себя… неуверенным, даже почему-то дураком, и с того самого дня стало совершенно неважно, что жена младше его на пять лет; более того, теперь казалось, что это она его старше. Мудрей, уверенней и сильней во всех отношениях.

Истина, которую он глубоко ценил все те годы, что они были вместе. И – осознал он вдруг, чувствуя, как кровь приливает к лицу, – до сих пор не перестал.

Голл стоял, глядя на лежащую жену, и пытался найти недостающие слова, чтобы ей об этом сказать. Как и обо всем остальном.

А она смотрела на него, и в глазах ее тоже что-то…

Снаружи палатки раздался крик. Она отвела взгляд:

– Зовут вождя.

И, как всегда, нужное мгновение ушло, закрылось. Он повернулся и вышел наружу.

Перед ним стояла женщина-разведчик, которую он отправил с Ведитом. Покрытая засохшей кровью, пылью, чем-то скользким, и воняло от нее, как от трупа.

– Так быстро? – нахмурился Голл.

– Мы разбили их, вождь. Но Ведит погиб.

– Командование приняла ты?

– Да.

Он отвернулся в сторону, пытаясь вспомнить, как ее зовут, она же продолжала:

– Вождь, он лично возглавил первую атаку, строй был в образцовом порядке. Но его конь угодил ногой в змеиную нору и опрокинулся. Ведита выбросило из седла. Он неудачно приземлился и свернул шею. Мы сразу поняли, еще когда он по земле катился, словно кукла.

Голл лишь кивал. Верно, такие вещи случаются. Неожиданные, не поддающиеся никакому планированию. Копыто, тень на неровной почве, глаза коня, нора – все сходится одно к одному в единственном фатальном мгновении. Если слишком об этом задумываться, недолго озвереть, сорваться во всепоглощающую ярость. К этой игре случая, злой, жестокой игре.

– Вождь, – продолжила разведчица, чуть помедлив, – Ведит организовал засаду самым идеальным образом. Все разъезды продолжали выполнять поставленные задания, пусть мы и знали, что он мертв, – мы это делали ради него, чтобы почтить его память. Враг не выдержал. Болкандцы потеряли тысячу четыреста убитыми, остальные побросали оружие и разбежались по холмам. У нас девятнадцать убитых и тридцать один раненый.

Его взгляд вернулся к ней.

– Благодарю, Рафала. Крылом теперь командуешь ты.

– Я хочу дать ему имя Ведита.

Голл кивнул.

– Займись ранеными.

Он шагнул обратно в палатку и застыл там, не зная, что теперь делать, куда идти. Даже не понимая, зачем он здесь.

– Я все слышала, – негромко сказала жена. – Этот Ведит был, наверное, хорошим воином и командиром.

– Он был молод, – проговорил Голл, будто это что-то могло изменить – будто это нужно было произнести вслух, чтобы что-то изменить, – но нет.

– У Тарата, двоюродного брата Малака, есть сын по имени Ведит.

– Больше нет.

– Он когда-то любил играть с нашим Кит Анаром.

– Точно, – сказал Голл, глаза которого вдруг загорелись. – Как я мог забыть?

– Потому что, муж мой, это было пятнадцать лет назад. Потому что Кит умер, когда ему было всего семь. Потому что мы договорились никогда не вспоминать о нем, о нашем замечательном мальчике, нашем первом сыне…

– Я никогда не говорил ничего подобного, да и ты тоже!

– Это верно. Никакие слова были не нужны. Договорились? Скорее уж поклялись на крови. – Она вздохнула. – Воины умирают. И дети тоже…

– Прекрати!

Она села на койке, застонав от потребовавшегося усилия. Увидела у него на лице слезы, которые он не успел вытереть, протянула к нему руку.

– Подойди ко мне, муж мой.

Но он не мог пошевелиться. Ноги под ним словно вросли в землю и корни пустили.

– Каждый день, каждое мгновение кто-то новый с воплем приходит в этот мир, – сказала она ему. – Открывает глаза, которые пока еще мало что видят. Кто-то приходит, а кто-то уходит.

– Я дал ему командование над крылом. Я сам.

– Такова ноша Военного вождя, муж мой.

Он попытался не всхлипнуть.

– Я чувствую себя таким одиноким.

Она встала рядом, взяла его за руку.

– Это истина, от которой никому не уйти, – сказала она. – С тех пор я родила семерых детей, и да, большинство твои. Ты никогда не задумывался, почему я не останавливаюсь? Что заставляет женщин раз за разом проходить через эти муки? Послушай меня, Голл, я открою тебе тайну – это потому, что когда носишь дитя, ты не одинока. А вот когда теряешь дитя, то это такое жуткое одиночество, которое незнакомо ни одному мужчине… разве что сердцу правителя, вождя своих воинов. Военного вождя.

Он обнаружил, что снова способен встретиться с ней взглядом.

– Ты всегда мне напоминаешь, – проговорил он хрипло.

Она его поняла.

– А ты – мне, Голл. В нынешние времена мы забываем так легко, и так часто.

Да. Он почувствовал у себя в руке ее мозолистую ладонь, и какая-то часть его одиночества отвалилась и осыпалась прочь. Потом он передвинул обе ладони, свою и ее, к ее округлому животу.

– Что ждет это дитя? – подумал он вслух.

– Этого мы знать не можем, муж мой.

– Сегодня вечером, – сказал он, – нужно будет созвать всех наших детей. И поужинать всем вместе, как одна семья. Что скажешь?

Она рассмеялась.

– Могу представить себе их лица, прямо-таки ясно вижу их вокруг нас – удивленные, озадаченные. Что они только по- думают?

Голл пожал плечами – руки его вдруг расслабились, давящая на грудь тяжесть исчезла с одним-единственным выдохом.

– Мы созовем их не ради них, а ради нас, ради меня и тебя, Ханават.

– Сегодня вечером, – кивнула она. – А Ведит сейчас снова играет с нашим сыном. Я слышу, как они вопят и хохочут, а вокруг них – небо, бесконечное небо.

Поддавшись неподдельному чувству – впервые за несколько лет, – Голл заключил жену в объятия.

Глава пятнадцатая

• Люди никогда не узнают той вины
• От которой не отказаться, не уйти.
• Ослепим богов, скуем их чешую
• Прочными цепями, а потом
• Обрушим, словно ненавистную правду.
• Мы рассматриваем кости чужаков
• Размышляя о том мире, где они
• Плясали, ничего о нас не зная
• В блаженной глубине веков, с тех пор
• Мы успели измениться, но одна лишь мысль
• О нас, тогдашних мужчинах и женщинах
• Тревожит вихрящиеся призраки
• Наших жертв, а куда это годится
• Ведь мы ценим возможность спокойно
• И бесстрастно вопрошать – что за оружие
• Жестокого времени, злой природы
• Погубило в стародавние времена
• Чужаков, в то время как мы
• Взирали, не умея, да и не желая помочь?
• Ведь мы уклонились от копий судьбы
• А они не смогли, неловкие, несообразительные
• Во всем нам уступавшие – остались лишь кости
• В горных пещерах, в речной глине
• В затянутых паутиной пещерах поверх
• Белых пляжей, в лесных логовах из камней
• И повсюду, повсеместно, в каждом промежутке
• Костей столько, что мы говорим: убийца
• Не мог быть один, у природы множество
• Враждебных орудий – но когда мы при этом
• Отводим бегающие глазки, обладатель острого
• Слуха расслышит, пусть и невнятно
• За всеми смертями маячит единая тень –
• Наша, виновато молчащих обладателей
• Того одинокого незаслуженного дара
• Не оставившего нам ничего кроме костей
• Чужаков, которые мы и перекатываем с места
• На место в бесплодных спорах.
• Бессловесные в своем покое, они все же
• Неприятны нам, поскольку говорят так
• Громко, как могут лишь кости, но мы
• Не слушаем. И однако когда я вижу кости
• Чужаков, то делаюсь безутешен.

«Нежеланная жалоба» Гедесп, Первая империя

Он узрел иное прошлое. Состоявшееся, когда выбора сделано не было. Он видел то, что ему знакомо, но заключенное в чужом и неизвестном мире. Там они с сородичами сбивались в кучки около костров, а вокруг завывал ветер и во мраке двигались новые существа. Их же преследовала неудача за неудачей. Вместе со своими псами явились соперники, змейкой проскользнули в поросшие мхом соборы хвойных лесов, двинулись вдоль неглубоких речек, а им самим осталось лишь подбирать останки убитой не один день назад дичи и хмуро разглядывать обломки каменных орудий – незнакомых, никогда прежде не виданных. Он понял, что это – вот это все – было тем медленным угасанием, которого удалось избежать в его собственном прошлом.

Посредством Ритуала Телланн. Запечатлевшего живые души внутри мертвой плоти и кости, заключившего искорки разума в иссохшие глазницы.

Здесь, в ином прошлом, в ином месте, ритуала не случилось. А лед, что в его мире служил игрушкой яггутам, здесь двигался куда пожелает, ни на кого не оглядываясь. Мир словно бы уменьшался в размере. Конечно же, подобное случалось и раньше. Приносило с собой мучения, кто-то от них погибал, остальные превозмогали и продолжали жить дальше. Только в этот раз все было по-другому.

В этот раз пришли чужаки.

Он не знал, зачем ему все это показано. Просто до абсурда подробная ложная история, призванная причинить ему боль? Но нет, слишком уж все глубоко проработано, слишком много всего потребовалось, чтобы выстроить концепцию. В конце концов, у него ведь имелись и настоящие раны, которые несложно разбередить. Да, видение, конечно же, было издевательским, но столь масштабным, что личные неудачи на его фоне меркли. Ему показали неотъемлемую слабость его народа, он чувствовал то же самое, что чувствовали последние из выживших в этом ином, горьком мире, мутное понимание – все подходит к концу. Семьям – конец, друзьям – конец, детям – конец. Дальше ничего не будет.

Главное – конец тому, что и сомнению-то никогда не подвергалось. Непрерывности. Мы уверяем себя, что каждому из нас суждено умереть, но наш народ будет жить и дальше. Это самый глубокий из корней, что питает нашу волю к жизни. Если этот корень перерубить, увянет и жизнь. Увянет, иссохнет, выцветет.

Ему дали возможность заплакать еще один, последний раз. Не по себе, но по своему народу.

Когда на землю последний раз падала соленая слезинка имасса? И почувствовала ли земля разницу со всеми предыдущими слезинками? Была ли эта, последняя, горше? Слаще? Обожгла почву, точно кислотой?

Он видел эту слезинку, ее смертельное падение, растянутое до бесконечности, неизмеримо медленный путь. И в то же время понимал, что это фальшь. Последний из них умер с сухими глазами – здесь, в ложном прошлом, Онос Т’лэнн был тому свидетелем – как несчастный храбрец лежит, связанный, истекая кровью, и ждет, когда опустится нож из слоновой кости с кремневым лезвием в руке чужака. Чужаки тоже были голодны, тоже страдали. Сейчас они убьют имасса, последнего из своего народа, и съедят его. Бросят его разбитые, перерубленные кости на полу пещеры, вперемешку с остальными, – а потом, в припадке суеверного ужаса, чужаки бросятся прочь, не оставив ничего им принадлежащего, чтобы духи убитых не смогли их отыскать и преследовать.

В этом, ином мире народ Тлена закончил свое существование под ударом ножа.

Кто-то завывал сейчас, и плоть его была готова разорваться под напором гнева.

Дети имассов, которые на деле никакие не дети, но тем не менее наследники, заполнили собой мир, а во рту у них остался привкус имасской крови. Просто очередной соперник, вышибленный прочь, в забвение, так что не осталось ничего, лишь неясное беспокойство где-то глубоко внутри, метка греха, ужас первого преступления.

Сын пожирает своего отца – сердцевина тысячи мифов, тысячи полузабытых преданий.

Сочувствие опало с него, словно шелуха. Вой, что он слышал, исходил из его собственной глотки. Гнев лупил по его телу изнутри, словно кулаками, подобный рвущемуся наружу демону.

Они за это заплатят…

Но – нет. Онос Т’лэнн продолжал ковылять вперед, под замотанными в шкуры ступнями хрустели замерзшие мхи и лишайники. Он выберется из этой фатальной, жестокой судьбы. Вернется в свой собственный мир, в рай за пределами смерти, где ритуалы даровали им одновременно проклятие – и спасение. Он не повернет назад. Сейчас он слеп, словно загнанный на край утеса зверь, но это неважно: та смерть, что ждет его впереди, все же лучше, чем вот эта смерть…

Он увидел всадника, сгорбленную фигуру в капюшоне верхом на тощей серой лошади, дыхания которой не было видно, несмотря на мороз. Увидел двояковыгнутый рхивийский лук в исхудавшей руке – и Онос Т’лэнн понял, что этот всадник ему знаком.

Этот наследник.

Тлен остановился в двадцати шагах от него.

– Тебя не может здесь быть.

Голова чуть наклонилась, черноту под капюшоном прорезал блеск единственного глаза.

– Как и тебя, мой друг, однако мы оба здесь.

– Уйди с моей дороги, Ток Младший. Дай мне пройти. Там меня ждет то, что я заслужил. То, к чему я возвращаюсь, – мое. Я снова увижу огромные стада, величественных айев и ранагов, окралов и агкоров. Увижу своих сородичей, рогатый тенаг подарит мне свою тень. Буду качать смеющегося ребенка у себя на колене. Я покажу детям их будущее, расскажу, как наш род продлится, никогда не прекращаясь. Я найду здесь бесконечное множество вечно исполняющихся желаний. Не отбирай у меня этого, Ток, друг мой. Ты и твои сородичи отняли у меня все остальное, так не отбирай хотя бы этого.

– Я не могу позволить тебе пройти, Тлен.

Ладони Тлена, израненные, покрытые шрамами, сжались в кулаки.

– Ради нашей с тобой дружбы, Ток Младший, не поступай так.

В другой руке Тока появилась стрела, легла на тетиву – и быстрее, чем Тлен мог разглядеть, снаряд с зазубренным наконечником промелькнул в воздухе и врезался в землю у его ног.

– Я мертв, – сказал Тлен. – Меня нельзя ранить.

– Мы оба мертвы, – ответил Ток холодным, незнакомым голосом. – Но я могу лишить тебя ног, и раны будут настоящими – я оставлю тебя искалеченным, в крови и муках. Ты не пройдешь.

Тлен сделал еще шаг вперед.

– Но почему?

– В тебе пылает гнев, разве не так?

– Бездна его забери – хватит с меня сражений! Хватит уже всего этого!

– У меня во рту, Онос Т’лэнн, вкус имасской крови.

– Ты хочешь, чтобы я с тобой дрался? Я ведь могу – думаешь, твои жалкие стрелы остановят имасса? Да я взрослому ранагу шею ломал! Меня на рога брали! Окрал меня калечил! Когда мы охотимся, то убиваем добычу голыми руками, и достается эта победа ценой боли и сломанных костей.

В землю глухо ударила вторая стрела.

– Ток – зачем ты так поступаешь?

– Ты не должен пройти.

– Но я… я же дал тебе имасское имя. Разве ты не понял тогда, какая это честь? Разве не знал, что подобного никогда не удостаивался никто из твоего народа? Я тебя другом называл. Я рыдал, когда ты умер.

– Я вижу тебя здесь во плоти, раньше же знал лишь кости.

– Ты и таким меня видел, Ток Младший.

– Я не…

– Ты тогда меня не узнал. У стен Черного Коралла. Я нашел тебя там, но даже лицо у тебя было другое. Мы оба тогда поменялись. Если бы я мог вернуться обратно… – Тут ему изменил голос, но он продолжил: – Если бы я мог вернуться, я не позволил бы тебе пройти мимо. Я бы заставил себя узнать.

– Это ничего не меняет.

Внутри Оноса Т’лэнна что-то надломилось. Он отвел взгляд.

– Ты видел, как я умирал на оул’данской равнине.

Тлен отшатнулся, словно его ударили.

– Я же не знал…

– Как и я, Тлен. Истина возвращается к нам, совершив полный круг, со всей присущей проклятиям элегантностью. Я не узнал тебя у стен Черного Коралла. Ты не узнал меня на равнине. Некоторые судьбы… словно бы отражаются одна в другой. – Ток умолк, потом издал горький шипящий смешок. – А теперь вспомни, как мы с тобой познакомились у Морна? И посмотри на нас нынешних. Теперь я – иссохший труп, зато ты… – Он содрогнулся, будто кто-то невидимый нанес ему удар, но тут же оправился: – Там, Онос Т’лэнн, на равнине. За что я отдал собственную жизнь? Помнишь ли ты?

Тлен чувствовал во рту невыносимую горечь. Ему хотелось сорваться на визг, выцарапать собственные глаза.

– За жизнь детей.

– А сам ты сможешь так поступить?

Жуткие слова Тока ранили куда больней, чем стрелы.

– Ты же сам знаешь, что не могу, – хрипло проговорил Тлен.

– Ты хочешь сказать – «не стану»?

– Это не мои дети!

– Ты нашел гнев имассов – тот гнев, Тлен, которого они смогли избежать через Ритуал. Ты увидел истины иного прошлого. А теперь хочешь сбежать от всего этого? И ты, Онос Т’лэнн, действительно полагаешь, что тем самым обретешь покой? Найдя его в самообмане? Ты лишь отравишь той ложью, что говоришь сам себе, мир у меня за спиной, куда ты так стремишься. Даже детский смех, и тот будет звучать там фальшиво, а в глазах любого зверя ты прочтешь, что он видит тебя насквозь, таким, каков ты есть.

Третья стрела ударила ему в плечо, развернув, но не сбив с ног. Тлен восстановил равновесие и протянул руку к древку. Переломив его, он вытянул наружу оперенную часть. Кремневый наконечник и остаток древка с ладонь размером упали на землю у него за спиной.

– Чего… чего ты от меня хочешь?

– Ты не должен пройти.

– Но чего ты хочешь?

– Ничего, Тлен. Мне не нужно ничего. – Он наложил еще одну стрелу.

– Тогда убей меня!

– Мы и так мертвы, – ответил Ток. – Убить тебя я не смогу. Но могу остановить. Развернись, Онос Т’лэнн. Отправляйся обратно.

– И что меня там ждет?

Ток Младший замешкался, словно в первый раз за время их столь безрадостной встречи не знал, что ответить.

– Мы виноваты, – медленно произнес он, – в том, что случилось в прошлом, во множестве прошлых. Призовут ли нас когда-нибудь к ответу хотя бы за одно из них? Понимаешь, я жду, когда судьбы отразятся одна в другой. Жду этого мгновения – прекрасного, отравленного.

– Ты хочешь, Ток Младший, чтобы я простил – вас, твой народ?

– Как-то раз, в Мотте, я забрел на рынок и там обнаружил себя перед рядами, где продают обезьян-крикунов, что обитают в тамошних болотах. Я посмотрел им в глаза и увидел всю глубину их страдания, их жажды освободиться, той пытки, в которую превратили их жизнь. Но при всем при этом я понимал, что у них попросту недостаточно разума. Чтобы не простить нас за это. Но ты, имасс, разумен. И посему. Не прощай нас. Никогда не прощай!

– Я что, должен стать оружием твоей ненависти к самому себе?

– Если б я знал…

Вот за этими четырьмя словами Тлен узнал своего друга – угодившего в западню, отчаянно пытающегося освободиться.

– После Ритуала, – продолжил Ток, – вы в некотором смысле избрали не того врага для своей бесконечной отомстительной войны. Не кажется ли тебе, что куда справедливей было бы объявить войну нам, людям? Может статься, когда-нибудь Серебряная Лиса это поймет и изберет для своих неупокоенных армий иного врага. – Он пожал плечами. – Это если предположить, что я верю в справедливость… или скорее в ее способность все видеть достаточно ясно. Видеть, что вы, т’лан имассы, вы и только вы имеете возможность свершить необходимое воздаяние – за обезьян-крикунов, за всех так называемых братьев наших меньших, что стали, и продолжают становиться, жертвами наших неуемных потребнос- тей.

Он говорит словами мертвых. Его сердце застыло. Его единственный глаз способен видеть все и не отворачиваться. Он… страдает.

– Ты вот такого ожидал от смерти? – спросил его Тлен. – А как же Худовы врата?

Сверкнули зубы.

– На замке.

– Разве это возможно?

Стрела раздробила ему правую коленную чашечку. Тлен взвыл от чудовищной боли и рухнул. Он катался по земле, а ногу жгло словно огнем. Боль… слой боли за слоем, обвивающие друг друга, – рана, убитая дружба, погибшая любовь, история, взвившаяся вверх столбом пепла.

Медленно приближающийся звук лошадиных копыт.

Сморгнув слезы, Тлен уставился в изуродованное, полусгнившее лицо своего старого друга.

– Онос Т’лэнн, замок – это я.

Боль казалась невыносимой. Он не мог вымолвить ни слова. Пот, солоней любых слез, разъедал глаза. Друг мой. Единственное, что во мне оставалось, умерло. И убийца – ты.

– Возвращайся, – сказал Ток невозможно усталым голосом.

– Я… не могу идти…

– Тебе станет легче, когда ты повернешь назад. Когда двинешься обратно по собственным следам, и тем легче, чем дальше… от меня.

Тлен окровавленными руками вытащил торчавшую в колене стрелу. Боль нахлынула такая, что он едва не потерял сознание и мог лишь глотать воздух широко открытым ртом.

– Найди своих детей, Онос Т’лэнн. Не кровных. Духовных.

У меня их не осталось, сукин ты сын. Как ты сам сказал, подобные тебе перебили их всех до единого. Обливаясь слезами, он все-таки сумел подняться на ноги, и, извернувшись, уставился туда, откуда пришел. Череда утыканных камнями холмов, низкое серое небо. Вы все у меня забрали…

– И продолжаем забирать, – сказал Ток у него за спиной.

С этого мгновения я отказываюсь от любви. Я выбираю ненависть.

На это Ток ничего не ответил.

Тлен захромал вперед, припадая на искалеченную ногу.

Ток Младший, бывший некогда Анастером, Перворожденным от Мертвого Семени, бывший некогда малазанским солдатом, одноглазый сын безвестно пропавшего отца, сидел на мертвой лошади и смотрел, как раненый воин ковыляет к отдаленной гряде холмов.

Когда, очень не скоро, Тлен перевалил наконец через гребень и исчез из виду, Ток опустил свой единственный глаз. Взгляд его скользнул по заляпанной кровью мертвой траве, по двум окровавленным стрелам, сломанной и целой, и по двум другим, торчащим из полумерзлой земли. По стрелам, которые Тлен сделал своими руками, давным-давно, на равнине далеко отсюда.

Он вдруг резко наклонился вперед, согнувшись, словно ребенок, которого предательски ударили в живот. Из груди его вырвался жалобный всхлип. Тело его тряслось, кости скрипели в мертвых суставах, а он продолжал плакать – без слез, одними лишь звуками, рвущимися сквозь истлевшую глотку.

В нескольких шагах от него раздался голос:

– Герольд, принуждать тебя к подобному не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Со стоном взяв себя в руки, Ток Младший выпрямился в седле и уставил единственный глаз на древнюю заклинательницу костей, стоящую сейчас там, где недавно был Тлен. Оскалил тусклые сухие зубы.

– Твоя рука, ведьма, холодней, чем у самого Худа. Полагаешь, Худ будет рад, что ты похитила его герольда? И используешь его сообразно собственным прихотям? Безнаказанным такое не останется…

– У меня нет оснований опасаться Худа…

– Зато есть опасаться меня, Олар Этил!

– И как ты думаешь меня найти, Мертвый Всадник? Я здесь, но меня здесь нет. В мире живых я сплю сейчас под яркими звездами, завернувшись в шкуры…

– В сне ты не нуждаешься.

Она усмехнулась.

– Сон мой сторожит молодой воин, которого ты в свое время прекрасно знал. И которого ты преследуешь теперь по ночам, стоит ему смежить веки, – когда эта истина мне открылась, она и помогла мне тебя отыскать. Ты заговорил со мной, умоляя спасти ему жизнь, которую я и взяла под свою опеку. Привело же все в результате… вот к этому.

– А я еще решил было, что зла не существует, – пробормотал Ток. – И скольких еще ты намерена так… использовать?

– Стольких, Герольд, скольких мне понадобится.

– Я разыщу тебя. Когда наконец закончу все остальные дела – клянусь, разыщу.

– И чего ты этим добьешься? Онос Т’лэнн от тебя уже оторван. От тебя и, что еще важней, от твоего народа. – Помолчав, она вдруг оскалилась: – Вот только я не поняла, что это за чушь ты сумел из себя выдавить насчет того, чтобы Тлен искал своих детей. Он мне для другого нужен.

– Я пытался от тебя освободиться. Он увидел… услышал…

– Но он не понял. Теперь Онос Т’лэнн тебя ненавидит – по- думай об этом, о том, как глубоко он был способен любить, и знай, что ненависть имассов еще глубже любви. Спроси у яггутов, если не веришь. Скачи от нее прочь, Герольд! Я тебя освобождаю.

– Но мы еще обязательно встретимся, Олар Этил, – произнес Ток, берясь за поводья.

Торант резко открыл глаза. Над головой бешено вращались звезды – размытые, зеленоватые. Он вздохнул, глубоко, но прерывисто, дрожа под шкурами.

Мрак прорезал потрескивающий голос Олар Этил:

– Догнал он тебя?

С ответом Торант спешить не стал. Не сейчас. Он все еще мог обонять сухую, затхлую ауру смерти, все еще слышал дробь копыт.

– Еще и половины ночи не прошло, – продолжала ведьма. – Спи. Я его к тебе не подпущу.

Торант сел.

– Откуда вдруг подобная любезность? И потом, – добавил он, – мои сны принадлежат мне, но не тебе.

По воздуху к нему приплыл хриплый смешок.

– Видишь ли ты его единственный глаз? Как он сияет во мраке подобно звезде? Слышишь ли волчий вой, что эхом доносится из другой, пустой глазницы? Как ты думаешь, что волкам от него нужно? Быть может, он тебе объяснит – когда наконец догонит.

Торант вовремя прикусил язык и выбрал другой ответ:

– Не догонит. Я всегда убегаю.

– И это правильно, – хмыкнула она. – Он исполнен лжи и воспользуется тобой, как это свойственно мертвым по отношению к живым.

Торант оскалил зубы в ночной мгле.

– И тебе тоже?

– И мне. Не вижу, к чему отрицать. Однако послушай – я должна на время тебя оставить. Продолжай свой путь на юг. Я пробудила древние источники, твой конь их найдет. А я еще вернусь.

– Что тебе от меня нужно, Олар Этил? Я – никто. Мой народ погиб. Я мотаюсь безо всякой цели, и мне все равно, жив я или мертв. Но служить тебе не собираюсь – уговорить меня не удастся.

– Ты держишь меня за тирана? Это не так. Я – заклинательница костей. Знаешь, что это означает?

– Нет. Ведьма, наверное.

– Для начала сойдет и такое объяснение. Скажи мне, знаешь ли ты, кто такие одиночники? Д’иверсы?

– Нет.

– Что тебе известно о Старших богах?

– Ничего.

До него донеслось что-то вроде ругательства, потом она сказала:

– Как ты и тебе подобные вообще могут жить – по горло в невежестве? Что для тебя история, оул’данский воин? Сборник лживых баек, нужных, чтобы тебя уважали. Почему вы все так боитесь истины? Темных эпизодов собственного прошлого – твоего, твоего народа, всего человечества? Многие тысячи из моего народа не приняли Ритуал Телланн, и что же с ними случилось? Случились вы. Как они ни пытались прятаться, вы их обязательно находили. Верно, в отдельных редких случаях все заканчивалось лишь совокуплением, мерзким смешением кровей, но чаще всего – резней. Наши лица казались вам знакомыми и чужими одновременно – и что же из двух вас больше всего пугало? Когда вы нас убивали, когда срезали мясо с наших костей?

– Все это чушь какая-то, – ответил ей Торант. – Ты называешь себя имасской, как будто я должен знать, что это значит. Но я понятия не имею. И плевать хотел. Народы умирают. Исчезают с лица земли. Так было и так будет.

– Болван. Моя кровь столь древняя, что от нее берут начало все одиночники и д’иверсы. А имасская она лишь наполовину, если не меньше. Ты даже не можешь представить себе моего возраста, воин. Я старше, чем этот мир. Я жила во тьме, купалась в чистейшем свете, проклинала тень. Мои руки были обработанным камнем, из моих глаз зажглись первые костры, я раздвинула ноги перед первым из смертных. У меня столько имен, что я сама почти все забыла.

Она поднялась на ноги – с приземистой фигуры свисали гнилые меха, стоящие дыбом волосы окружали иссохшее лицо, словно аура безумия, – приблизилась и встала перед ним.

Торанта вдруг пробил озноб. Он не мог шевельнуться. Даже дышать – и то с трудом.

Она заговорила снова:

– Во мне есть части, что спят сейчас, изнуренные болезнями. Есть другие, что вопят от ярости, словно летние грозы. Я – та, кто пьет воды, что отходят при рождении. И кровь. Льющиеся дождем слезы и мучительную испарину. Я не лгала тебе, смертный, говоря, что духи, которым вы поклоняетесь, – мои дети. Я – та, кто приносит земле изобилие. Я граблю нищих и сею страдание. Столько имен… Эран’ишаль, давшая жизнь Эрес’аль, – это я избрала первым и до сих пор к нему неравнодушна. – Кажется, она вздрогнула. – Рат Эвайн для форкрул ассейлов. Каменная Сука для яггутов. Во тьме у меня было лицо, в тени – сын, в свете – другой, незаконный. Меня называли Матерью-под-Горой, Айялой Алаль, что возделывает Сады Луны в вечном ожидании возлюбленного. Я – Спящая богиня Огнь, во сне которой жизнь процветает вовеки, пусть даже сами эти сны обращаются кошмарами. Я разбросана у самого края Бездны, у меня больше ликов, чем у любого из Старших. – Выбросив вперед костлявую руку с длинными, ломаными ногтями, она медленно согнула пальцы. – А он еще собрался меня разыскать! – Она подняла голову к небесам. – Эй, Худ, держи своих слуг на цепи! – И снова вперила взгляд в Торанта. – Отвечай мне, смертный! Он тебя догнал?

Торант уставился на нее. Старуха, исходящая ядом и злобой. Вонь от мертвого дыхания – словно от таящихся под камнями змей. Ониксовые окатыши глаз поблескивают, как если бы были живыми.

– Может статься, Олар Этил, – сказал он ей, – ты и была когда-то всем этим. Но то раньше. Все от тебя оторвалось, так ведь? Рассыпалось в прах, потерялось – когда ты отказалась от жизни, решила стать вот этим костлявым созданием…

Рука упала вниз, сомкнулась у него на шее. Вздернула Торанта в воздух, будто весом он был не больше ортена, отшвырнула прочь. Он упал на камни вниз плечом, воздух вышибло у него из легких, он лежал, полуослепший и не в силах двигаться.

Она снова появилась перед его глазами, ее гнилые зубы тускло блестели, словно пеньки из дымчатого кварца.

– Мне было обещано! Каменная Сука пробудится вновь, чумным ветром и жадной саранчой, лесными пожарами и удушливой пылью. А вы все накинетесь друг на друга, раздирая плоть зубами и ногтями. Вы обратитесь ко злу, прекрасно отдавая себе в этом отчет, – а я гряду, смертный, и земля проснется, чтобы вас судить. Вы станете ползать на коленях, умоляя о пощаде, и убожество ваше станет вам, человечеству, эпитафией – ибо от меня вы не дождетесь ничего, ни капли жалости! – Она прерывисто дышала, безо всякого смысла выталкивая из себя наружу холодный воздух, ее сотрясал сейчас чудовищный гнев. – Он с тобой говорил?

Торант приподнялся и сел.

– Нет, – выдавил он сквозь зубы и протянул руку к горлу, чтобы ощупать синяки.

– Вот и хорошо. – Олар Этил отвернулась. – Теперь спи. Проснешься ты уже один. Только не думай, что от меня избавился, даже не пытайся. – И добавила после паузы: – А он исполнен лжи. Остерегайся его.

Нагнувшись вперед, Торант разглядывал покрытую капельками росы почву у себя между коленей. Потом прикрыл глаза. Я сделаю, как ты сказал. Когда придет время – сделаю.

Сеток проснулась от волчьего воя. Медленно села, провела ладонью по грязным спутанным волосам, потом поплотней завернулась в одеяло. Уже занималась неверная заря, почти невидимая за сиянием нефритовых царапин. Отголоски воя начали утихать, и Сеток склонила голову набок – быть может, ее разбудило что-то еще? Непонятно. Со всех сторон их окружала ночная тишь – она бросила взгляд на неподвижный силуэт Кафала. Совсем его загнала. С самого начала путешествия он валился на землю и засыпал, стоило им только закончить свой скудный ужин.

Глаза понемногу привыкали к полумраку, она уже могла разглядеть лицо Кафала. Оно исхудало, казалось старше от истощения. Она знала, что ему еще нет и тридцати, но выглядел он не на один десяток лет старше. Кафал лежал недвижно, словно мертвый, и однако она чувствовала, что сны его тревожны. Ему не терпелось вернуться обратно к племени.

«Должно случиться что-то ужасное». Слова эти раз за разом вылетали у него изо рта, будто мантра дурных предчувствий, срывались с губ на бегу вместе с хриплым дыханием.

Она вдруг почувствовала запах, сухой холодный воздух словно дохнул влагой. Перед глазами замелькали яркие цветные видения – как будто покров настоящего осыпался и пейзаж предстал перед ней таким, как в древности.

Оазис. Созданный самой природой сад, полный красок и жизни. Между широких пальмовых листьев порхают с песнями яркие птички. Кругом резвятся обезьяны, морды их перепачканы соком зреющих повсюду плодов. Маленький, но самодостаточный мирок, в котором ничто не меняется, куда не ступала нога таких, как она.

Когда она заметила плывущую к оазису серую тучу, ее вдруг охватило необъяснимое, безнадежное отчаяние, она громко вздохнула. Она увидела, как сверху дождем сыплется пыль, покрывает тусклой патиной листья, шары плодов, некогда чистую поверхность водоема. И все сразу же начало гибнуть.

Какие-то несколько мгновений спустя осталась лишь черная гниль, стекающая по пальмовым стволам. Обезьяны покрылись гнойными язвами, у них стала выпадать шерсть, одна за другой они сворачивались в клубочек и умирали. Птицы пытались улететь, но в конце концов попадали на серую почву, дергаясь и хлопая крылышками, пока наконец не застыли неподвижно.

Оазис пересох. Все, что осталось, унес ветер, над источником сомкнулся песок и окончательно заглушил его.

Сеток всхлипнула.

Кто за это в ответе? Силы природы? Заполнившее небеса смертоносным пеплом извержение вулкана? Или то был исполненный горечи выдох какого-то бога? Злосчастный город, что сгорел дотла, отравив окружающий воздух едкой алхимией? Случайным было поругание или же намеренным? Ответов на эти вопросы у нее не было, каждый лишь швырял ей в душу еще больше горестей.

До тех пор, пока под грузом печали не зародилось подозрение, мрачное, отвратительное. Это было… оружие. Вот только кто станет объявлять войну всему живому? Самой земле? Что тем самым можно выиграть? Неужели враг попросту… глуп? Сеток встряхнулась. Ей такие мысли совсем не понравились.

Но я сейчас чувствую гнев, и чей он – волчий? Всецело принадлежит зверям, восседающим на позабытых тронах? Нет, не только. Это – негодование каждой из случайных жертв. Ярость невинных. Богиня с нечеловеческим лицом, но являющая собой саму жизнь.

И она грядет…

Сеток уже могла различить во мраке неясные тени, что окружили их со всех сторон и медленно подбирались поближе. Как и положено волкам – любопытным и в то же время осторожным. Давние воспоминания покрыли их души шрамами, они прекрасно знают, что явление непрошеных двуногих означает для них самих, для их сородичей.

Волки почувствовали запах ее слез. Их дитя страдает – и спираль вокруг нее стала сжиматься все туже. Они несли ей свое тепло, неотменимую истину своего присутствия, готовые обнажить клыки навстречу любой угрозе. Готовые, если будет нужно, умереть за нее.

Она знала, что ничего этого не заслуживает.

Как вы меня нашли? Столько времени спустя? Я узнаю тебя, моя сероносая матушка, – была ли я последней, кто пил молоко из твоих сосцов? Выжав из тебя все силы, оставив лишь ноющие кости, ослабшие мускулы? Твои глаза затуманены, но ничто не способно скрыть в них твою любовь – а у меня от этого вот-вот сердце разорвется.

И все же она протянула руку.

И мгновение спустя почувствовала под ладонью плоский лоб.

Ее окутали теплые, знакомые, позабытые запахи, от которых защипало в глазах.

– Вам нельзя со мной оставаться, – прошептала она. – Там, куда я отправляюсь… на вас станут охотиться. И убьют. Услышьте же меня. Найдите те девственные места, что еще остались, – и сокройтесь там навсегда. Оставайтесь свободными, родные мои…

Проснувшийся Кафал издал сдавленный возглас испуга. Их маленький лагерь окружили семеро волков – робких, словно дети, которых никто сюда не звал.

Матушка прижалась к ней еще плотней, потерлась шерстяным боком о ее руку.

– Вам нужно уходить, – прошептала она волчице. – Прошу вас…

– Сеток, – проговорил Кафал, – они несут с собой магию.

– Что?

– Разве ты сама не чувствуешь – такую грубую, такую дикую силу? Но, думаю, я все же мог бы ей воспользоваться. Путь столь близок, что барьер кажется тонким, будто листик. Послушай, если мы сможем бежать внутри этого Пути, надеюсь…

– Я знаю, – прохрипела она, почти повиснув на волчице, такой надежной, прочной, настоящей. – Я знаю, Кафал, про дар, что они несут с собой.

– Может статься, – начал он воодушевленно, выбираясь из-под одеяла, – тогда у нас получится успеть. Получится спасти…

– Кафал, это не твое! Неужели ты ничего не понимаешь? Не твое!

Он поднял на нее немигающий взгляд – заря наконец-то занялась, небо стало бледнеть, – потом кивнул.

– Куда же в таком случае отправишься с ними ты? Сама-то знаешь?

Она отвернулась, не в силах вынести его отчаяния.

– Ну и дурак же ты все-таки, Кафал. Конечно же, мы возвращаемся к лагерю твоего племени. Других дорог уже нет, больше не осталось.

– Я… не понимаю.

– Я вижу, но это неважно. Нам пора.

Дестриант Калит обвела взглядом южный горизонт – выжженную, лишенную рельефа пустоту, озаренную бесцветным восходящим солнцем.

– Где ж вы, мои огненные руки, – пробормотала она. Потом обернулась к своим измученным спутникам. – Вы ведь тоже понимаете, что одной мне не справиться? Чтобы встать во главе ваших сородичей, мне нужны мои собственные. Чтобы я могла заглянуть в глаза, похожие на свои. Чтобы на рассвете читать их заботы во все еще сонных физиономиях – храни меня духи, мне так нужно, чтобы кто-то спросонья откашлялся, а потом еще и помочился пенной струей!

К’чейн че’малли лишь взирали на нее своими глазами ящеров – немигающими, нечеловеческими.

Жаждущее отчаяние Калит постепенно улеглось, она разглядывала Саг’Чурока, пытаясь представить то, чему он стал свидетелем, – битву, в которой четырнадцать мертвых яггутов полностью, как теперь сделалось очевидным, уничтожили их преследователей. Во всяком случае, в этот раз. Действительно ли в охотнике К’елль что-то изменилось? Появилось… нечто вроде беспокойства?

– Вам был нужен Дестриант, – отрезала она. – И если вы под этим подразумевали ясноглазую самку родара, пора уже наконец понять, как сильно вы ошибались. Все, что мне дано, я использую – ясно вам? – И однако, несмотря на всю браваду, она сильно жалела сейчас, что не располагала властью подчинить себе тех яггутов. Вот бы они сейчас здесь пригодились. Все еще не люди, но уже близко. Да уж, я все ближе к цели. Фыркнув, она снова отвернулась и уставилась на юг. – Ждать здесь нет никакого смысла, разве не так? Пора двигаться дальше.

– Дестриант, – прошептал Саг’Чурок у нее в сознании, – у нас осталось совсем мало времени. Враг все ближе, и я не о тех, кто охотится за нами тремя. Но о тех, кто ищет Укорененный, наше последнее убежище в этом мире.

– И я, и вы – последние из своего народа, – ответила она, – и вы уже могли бы и прийти к выводу, что убежищ не существует, ни в этом мире, ни в каком-то другом.

Мир найдет вас везде. Выследит, чтобы уничтожить.

Пора опять взбираться на спину Гунт Мах, словно та – не более чем скаковая лошадь, а Саг’Чурок тяжко трусит рядом, и солнце ослепительными спазмами вспыхивает в его огромных клинках. Мелкие зверюшки в панике выскакивают из-под кустиков травы и несутся прочь. Клиновидные головы ящеров и их широкие колышущиеся тела рассекают тучи мошкары, словно корабли – морские волны.

Ветер гладит кожу, будто неизвестный наглец, пугающие своей привычной назойливостью прикосновения раз за разом напоминают, что она еще жива, что она – плоть от плоти этого мира, вечно сопротивляющаяся разложению, которое неумолимо ее преследует. Все кажется нереальным, но чувство такое, что нужно лишь подождать, и реальность вернется. День за днем одно и то же, и день за днем она остается все такой же озадаченной и ни в чем не уверенной.

Вряд ли к’чейн че’малли ощущают что-либо подобное. Поскольку и думают они не так, как думает она. Для них все выражается через вкусы и запахи – мысли, чувства и даже сам солнечный свет, все словно бы плавает в хитросплетенье потоков. Существование есть океан. Можно скользить по его поверхности, не удаляясь от мелководья, а можно нырнуть на такую глубину, что под давлением водной толщи затрещит череп. Калит знала, что че’маллям она сама и ей подобные представляются робкими существами, что боятся тайн, сокрытых в неизведанных глубинах. Существами, что бредут по воде в слезах, в ужасе от самой возможности провалиться в истину хотя бы по колено.

И однако Матрона хочет, чтобы вы выбрались на мель, в мой полный угроз мир – и выяснили, как мы с ними справляемся. Чтобы выжить, вам нужна новая стратегия, наш секрет успеха. Но вы ведь так и не поняли? Наш секрет – уничтожение. Мы уничтожаем все вокруг до самого основания, а потом беремся друг за дружку. Пока наконец не останется никого.

Разве не чудесный секрет? Она охотно бы им поделилась, если бы знала как. Научила бы их всем премудростями выживания, и никто, кроме нее самой, не услышал бы завывания множества призраков, атакующих ее душу.

Калит неслась вперед на спине Гунт Мах, чувствуя зуд в ладонях. Судьба все ближе. Я найду свои огненные руки, а потом, Саг’Чурок, ты нам послужишь. Ты, и Гунт Мах, и весь твой народ. Мы покажем вам все ужасы нынешнего мира, куда вы так стремитесь.

Мысли ее сейчас были об их страшном враге, о безликих убийцах к’чейн че’маллей. Она размышляла об этой войне, о геноциде, и решила, что, по существу, все это ровно то же самое, что и войны, которые непрерывно вело человечество. То же самое, и все-таки не совсем. Поскольку… наивней.

Но теперь наступит – теперь она принесет им – такое… Калит ощутила глубокий, болезненный укол.

Укол жалости.

Память передавалась по непрерывной цепочке, от матери к дочери, и жила в каждой из них извечной сплошной историей жизненного опыта. В своем сознании Гунт Мах хранила бесчисленные поколения, заключенные внутри последовательности пейзажей, которая выражала собой неумолимое вырождение, коллапс и распад их цивилизации. Что было невыносимо. Память била в душе неиссякаемым родником.

Любая Матрона рано или поздно сходила с ума: ни одна из дочерей, взошедших на эту ступень, не могла слишком долго сопротивляться потопу. Самцам к’чейн че’маллей такого было не понять: их жизни были идеальны в своей ограниченности, ароматы их личностей – грубы и незаконченны. Их несгибаемая лояльность гарантировалась невежеством.

Она попыталась нарушить эту схему с Саг’Чуроком, предав тем самым беспорочное одиночество Матрон. Но это ей было безразлично. Поскольку прошлые способы все равно уже не работали.

Она вспоминала, как добрая половина континента была сперва выровнена, а потом выглажена словно поверхность замерзшего озера, и по ней раскинулись города – картина подобного масштаба казалась искаженной даже глазам к’чейн че’маллей, будто между величием и безумием нет ни малейшей разницы. Гигантские купола, способные скрыть под собой целый остров, цепи изогнутых башен и шпилей, напоминающие игольчатый гребень на спине дхэнраби. Здания, состоящие из единственной комнаты, столь огромной, что под потолком собирались облака, а внутри тысячами селились птицы, даже не подозревающие о клетке вокруг. Она вспоминала горные хребты, которые оставили в неприкосновенности, словно произведения искусства – до тех пор, пока в период гражданских войн не была осознана их ценность в качестве материала для небесных крепостей, после чего все срыли до основания. Она вспоминала, как глядела на своих сородичей, отправляющихся основывать новые поселения – колоннами в лигу шириной и в двадцать лиг длиной. Она стояла, едва справляясь с собственным весом, и смотрела, как пятьдесят легионов солдат Ве’Гат – по пять тысяч в каждом – маршируют на войну с тартено тел акай. А потом, с той же точки – как они же возвращаются обратно, почти уничтоженные, и следом за ними тянется цепь из павших че’маллей в континент размером.

Она вспоминала родовые муки на’руков и последовавшую жгучую боль от их предательства. Пылающие города, поля битвы, в три слоя заваленные трупами. Охватившие гнезда хаос и ужас, крики боли, сопровождающие поспешные роды. Издевательский хохот прибрежных волн, куда умирающая Матрона испустила кладку яиц в безумной надежде, что из этого получится что-то новое – гибрид, состоящий из одних достоинств и начисто лишенный недостатков.

И многое другое… бегство сквозь мглу и ослепляющий дым… удар когтей убийцы. Приговор, внезапный и бесстрастный. Жизнь, истекающая прочь, наступающее следом блаженство. И горький, едкий привкус, пробуждающийся в наследовавшей дочери, – ведь ничего не забывается, ничего никогда не забывается.

У к’чейн че’маллей все же имелась богиня. Как положено, бессмертная и всезнающая. Той богиней была Матрона, махиби вечного масла. Когда-то давно масло было такой силы, и его было столько, что в качестве священных сосудов требовались сотни Матрон.

Теперь осталась лишь одна.

Она помнила давнюю гордость, давнее могущество. И бессмысленные войны ради того, чтобы утвердить эти гордость и могущество, – пока ни того, ни другого не осталось. Города были стерты с лица земли. Полмира обратилось в пустоши.

Гунт Мах знала, что Гу’Рулл жив. И что убийца Ши’гал станет ее судьей. Не только в этом походе, но и в миг наследования, когда Асиль уже не сможет сопротивляться смерти. Достойна ли будет Гунт Мах вступить в наследство? Это решать Ши’галам. Даже если враг будет в тот миг у самых стен Укорененного, даже если в палатах и коридорах разразится резня, на решение судей это не повлияет. Она будет нестись сквозь перепуганные толпы в поисках укрытия, а трое убийц – неотступно следовать за ней.

Воля к жизни – самый сладкий из запахов.

На спине Гунт Мах несла Дестрианта, почти что невесомую женщину, и чувствовала, как напряжены сейчас ее слабые мускулы, ее хрупкий скелет. В предсмертное мгновение даже ортен обнажает зубы.

Их поход не имел права завершиться неудачей, и однако Гунт Мах неудача казалась неизбежной.

Она будет последней Матроной, а вместе с ней умрет и богиня к’чейн че’маллей. Масло впитается в пыль, воспоминаниям настанет конец.

Оно и к лучшему.

Духи камня, что тут произошло?

Скипетр Иркуллас медленно спешился, в ужасе глядя на полузасыпанное землей бранное поле. Почва словно вздыбилась, чтобы поглотить всех, баргастов и акриннаев. Раздавленные тела, переломанные конечности, лица будто бы содраны прочь песчаной бурей. Другие тела – раздутые, с потрескавшейся, лопнувшей кожей, словно несчастных солдат поджарило изнутри.

Вокруг, оглашая воздух какофонией недовольных воплей, суетились вороны и стервятники, а воины-акриннаи разбрелись по засыпанной долине, извлекая из земли тела сородичей.

Иркуллас знал, что где-то между тел лежит и его дочь. Знание это свернулось у него в кишках тошнотворным узлом и истекало ядом, так что конечности ослабли, а дыхание перехватывало в горле. Он с ужасом думал о том, что ночью придется ложиться спать, тогда боль и отчаяние вернутся, чтобы терзать его. Он будет валяться в ознобе под грудой мехов, страдая от боли в груди, от прокатывающихся по всему телу тошнотных спазмов, тяжело и натужно дыша – почти что в тисках паники.

Ничтожная война, в которую вмешалось нечто неожиданное, нечто непознаваемое. Как если бы духи земли и камня бились сейчас в конвульсиях гнева и, может статься, отвращения. Требуя мира. Да, вот что духи хотят сказать мне этим… этим ужасом. С них довольно бессмысленного кровопролития.

Нам следует заключить мир с баргастами.

Он чувствовал себя старым и опустошенным.

Еще день назад казалось, что возмездие сверкает чистотой. Воздаяние было острым, как хорошо отточенный нож. Четыре больших сражения, четыре победы. Кланы баргастов рассеяны и обратились в бегство. По существу, остался лишь один из них, самый южный и самый большой, клан Сэнан. Которым правил некий Онос Т’лэнн. Сейчас к лагерю этого вождя двигались с разных сторон три армии акриннаев.

Наши телеги трещат под весом баргастского оружия и доспехов. Полные заморских монет сундуки. Груды необычных мехов. Украшения, драгоценности, тканые ковры, чаши из тыкв, кривые горшки из плохо обожженной глины. Все, что было у баргастов, теперь наше. Избавились мы лишь от тел прежних обладателей всего этого. Если не считать горстки сломленных пленников.

Мы сейчас что-то вроде бродячего музея народа, которому вот-вот суждено исчезнуть.

И однако я намерен просить мира.

Когда командиры об этом услышат, они станут хмуриться у него за спиной, полагая его за старика с разбитым сердцем – и имея на то полное право. Они тем не менее подчинятся его приказам, но в последний раз. По возвращении домой скипетр Иркуллас будет всеми считаться «правителем на закате седин». Человеком, в глазах которого уже не светится будущее, тем, кто ждет смерти. Но такое рано или поздно случается с каждым. Все, чего боишься, обязательно случится.

Один из воинов передового отряда, Гафалк, подскакал к нему и осадил коня рядом с конем скипетра. Воин спешился, подошел к Иркулласу и встал перед ним.

– Скипетр, мы осмотрели западный склон долины, вернее, то, что от него осталось. Дед Йара, – он говорил сейчас про старшего среди пленных баргастов, – рассказал, что ему как-то довелось сражаться у стен города под названием Одноглазый Кот. Нынешние воронки напоминают ему о, выражаясь его словами, «морантской взрывчатке», только не сброшенной с небес, как это делают моранты. Это больше похоже на то, как взрывчатку используют малазанцы. Те ее закапывают в землю и устраивают так, чтобы все взорвалось одновременно. Оттого земля и становится дыбом. Это что-то вроде гранат. Называются, как он говорит, «ругань»…

– Мы знаем, что в Летере находится малазанская армия, – задумчиво произнес Иркуллас. Потом покачал головой. – Только объясни мне, что им делать здесь. Зачем вступать в битву, к которой они не имеют отношения. Убивая без разбору акриннаев и баргастов…

– В свое время, скипетр, баргасты с этими малазанцами враждовали. Так утверждает Йара.

– И однако, разве наши разведчики видели их силы? Ведет отсюда хоть один след? Эти малазанцы, Гафалк, они что, призраки?

Воин беспомощно развел руками.

– Но что это тогда было, скипетр?

Гнев богов.

– Волшебство.

В глазах Гафалка вдруг что-то вспыхнуло.

– Летерийцы…

– Были бы только рады видеть, как акриннаи и баргасты уничтожают друг друга.

– Но, скипетр, говорят, что после малазанского вторжения они остались почти без магов. А их новый седа – старик, одновременно занимающий и должность канцлера, он вряд ли способен командовать армией…

Но Иркуллас уже и сам отрицательно качал головой.

– Даже летерийскому седе не спрятать целую армию. Ты прав в своих сомнениях, Гафалк.

Беседа явно была обречена ходить кругами, пока не вцепится в собственный хвост. Иркуллас шагнул мимо воина, чтобы еще раз бросить взгляд на уничтоженную долину.

– Откопайте столько наших воинов, сколько удастся. На закате мы прекращаем все попытки – пусть остальные покоятся там, где полегли. Ночная мгла отступит перед светом погребального костра для наших мертвых. Я же проведу эту ночь в бдении.

– Слушаюсь, скипетр.

Воин направился к коню.

Да, бдение – это то, что нужно. Ночь без сна – пусть яркое пламя отгонит прочь поселившуюся в душе тошноту.

Лучше всего, подумал он, будет не дожить до возвращения домой. Пускай с его внуками играет в медведя их дядюшка, или двоюродный братец, – короче, кто-нибудь другой. А еще лучше, если у него до самой смерти так и не выдастся возможности поспать.

Одна последняя битва у лагеря сэнанов. Перебить их всех – и самому пасть в бою. Смешать свою кровь с красной грязью. А когда я умру, тогда и заключу мир… с их мертвецами. Вряд ли есть смысл продолжать эту треклятую идиотскую войну на пепельных равнинах смерти.

Любимая моя дочь, тебе недолго осталось блуждать в одиночестве. Клянусь тебе. Я отыщу твою тень и буду вечно ее защищать. Как наказание за свою неудачу и как доказательство моей любви.

Он огляделся, словно надеясь рассмотреть в угасающем свете дня ее плавающую рядом душу, призрака с перепачканным грязью лицом и неверием в глазах. Хотя нет – с терпением освободившегося навеки. Свобода от всего этого. Вообще от всего. В новом месте. Где тошнота не грызет изнутри, где тело не скручивается судорогой, не дергается в ответ на каждый укол совести, каждую душевную боль.

Духи камня, даруйте мне покой!

Армия Марала Эба вдвое выросла в размерах по мере того, как к ней присоединялись сбредавшиеся со всех направлений воины, пережившие разгром лагерей – и исполненные стыда оттого, что живы сами, а их дети, жены и мужья пали от железа предателей-акриннаев. Многие явились без оружия, утратив доспехи, что свидетельствовало о бегстве, о том, как трусость гнала их прочь с выпученными от ужаса глазами. Случается, что воинов посреди битвы будто обдает холодной волной, случается даже с баргастами, и волна эта иной раз становится бушующим водоворотом, где тонет любой рассудок, где бегство становится необходимостью превыше чести и долга. Лица выживших в таком водовороте делаются серыми и отечными, и смердит от них тяжелым запахом вины.

Однако новости о поражениях отрезвили Марала Эба достаточно, чтобы не вершить немедленный суд над пораженцами с бегающими глазками. Тот явно чувствовал, что лишних баргастов у него сейчас нет, хотя Бакал и все остальные прекрасно понимали – воины, которых однажды захлестнула волна паники, теперь внутренне сломлены. Хуже всего, что в миг, когда битва застынет в неустойчивом равновесии, их ужас может вернуться. И тем самым решить исход сражения, поскольку вновь хлынувшая наружу паника заразит и остальных.

От сэнанов вестей не было. Похоже, на клан самого Бакала акриннаи напасть не успели, во всяком случае, пока. Маралу Эбу вскорости предстоит установить контроль над армией сэнанов и объявить ее своей. После чего он поведет всех на коварного Иркулласа.

Вся огромная масса воинов только и делала, что сыпала проклятьями. Им было совершенно очевидно, что Акрин уже давно планировал войну, засылая лазутчиков под видом так называемых купцов и выжидая лишь удобного момента, чтобы подло ударить в спину. Иначе как скипетру удалось в столь краткий срок собрать огромное войско? Беглецы в один голос свидетельствовали, что врагов – десятки тысяч.

Бакал разговорам не верил. Онос Т’лэнн пытался избежать именно этой войны. Неправильной. Марал Эб всюду появлялся в компании своих двух братьев, а вокруг вились самодовольные идиоты, которые лезли вон из кожи, пытаясь найти как можно более подходящие слова, чтобы порадовать нового вождя и парочку его мрачных смертоносных родственников. Эти сочиняли предлог за предлогом, чтобы направить обвинительные стрелы куда-нибудь в сторонку. Мертвый Онос Т’лэнн уже не слишком годился, хотя остатки мутной злобы в его адрес пока сохранялись – на тот случай, если потребуется вымазать дерьмом возможных соперников из числа сэнанов. Но главными виновниками теперь считались акриннаи – Иркуллас и его торговцы лошадьми, лживые и бесчестные шпионы.

К тому времени, когда армия достигнет лагеря сэнанов, она будет прямо-таки кипеть благородной яростью безвинно пострадавших.

– Пускай что хочет, то и болтает, – заметил Страл на дневном привале. – Как только, Бакал, в ложь уверует достаточное количество слушателей, она обращается в правду. Начинает сверкать, словно вечный огонь, и горе тому болвану, что рискнет в него помочиться. Разорвут на части.

Истина в уверенных речах Страла звенела чисто, словно после удара молотом о наковальню, так что отвращению оставалось лишь грызть Бакала изнутри, не находя выхода. Внутренний этот зуд сражался с болью в не до конца залеченном локте, отчего шаг сделался деревянным и неловким. Но хуже всего были сжимавшие душу Бакала железным кулаком стыд и ненависть к себе. Вот он, убийца Оноса Т’лэнна. С такой яростью нанес ему удар, что собственную руку покалечил. Глядите, друзья, – вот идет истинный Белолицый баргаст! От дружков Марала Эба он именно такое и слышал. В то время как его собственные товарищи-сэнаны уныло брели следом, ничуть не похожие на одолевших Оноса Т’лэнна победителей. И мрачно молчали, словно поплечницы во время похоронного обряда. Потому что мы тоже в ответе за его преступление. Он нас вынудил себя убить ради того, чтобы спастись самим. Но мы тем самым оказались трусами. Я – оказался трусом.

Бакал чувствовал себя стариком, а стоило взгляду случайно упасть на три широкоплечие фигуры во главе процессии, сзади напоминающие стервятников, в котел его ненависти словно бы швыряли очередной раскаленный добела камень. О да, варево вот-вот закипит – и будет бурлить в почерневшем котелке, покуда не выкипит дотла. Все так в пар и уйдет.

Зачем тебе мои баргасты, Марал Эб? Куда нам бежать, когда Иркуллас нанесет еще один сокрушительный удар? Нужно было все обдумать. И попытаться найти выход. Смогут ли он сам и его воины убедить остальной клан отринуть Марала Эба? И вместе с ним – самоубийственную войну? Бакал заскрипел зубами – он начал понимать всю тяжесть той ноши, что лежала на плечах Оноса Т’лэнна. Всю ее невозможность.

Истинная война – это война с глупостью. Как я только этого до сих пор не осознавал? Хотя ответ несложный – я ведь сам и был чуть ли не главным из всех глупцов. И однако, Онос Т’лэнн, ты встал передо мной и посмотрел мне в глаза – вручив мне то, чего я не заслуживал.

А теперь взгляни на меня. Когда передо мной Марал Эб, меня от одного его вида тошнит. От его победного румянца, наглой ухмылки, хмельного взгляда. Я ему прямо в рожу готов наблевать – и, будь у меня в кишках хоть немного жратвы, вряд ли удержался бы.

Онос Т’лэнн, ты должен был нас убить – всех воинов, что были с тобой. Перебить всех глупцов, вообще всех до единого – вместо этого ты оставил нас один на один с наследством собственной тупости. С Маралом Эбом. Ровно таким вождем, которого мы заслужили.

Он-то нас и поведет на смерть – расплатой за то, что мы тебе не верили.

Бакал скалил зубы до тех пор, пока они не высохли на ветру, словно камни под палящим солнцем. Ничего он не станет делать. Что бы там ни говорили Страл и его товарищи. Справедливость все же осуществится. Целое море справедливости, чтобы напоить жаждущую землю у них под ногами. Главное – ничего не говорить, ничего не делать.

Веди нас, Марал Эб, – ты теперь знамя той истины, что пытался донести до нас Тлен. Ты – его предупреждение, которому мы не вняли. Так что, имасский воин, ты все же будешь отмщен.

Идущий рядом с ним Страл произнес:

– Друг мой, я подобные улыбки видел у воинов, которых вот-вот убьют, – из тех храбрецов, что не боятся взглянуть смерти в лицо. Эдакое презрительное безумие, словно они сказать хотят: делай, дескать, что должно. Все равно ты меня не получишь. Плоть – да, жизнь – да, но не душу. Давай, воин, руби. Увидишь еще, кто посмеется последним, – усмехнулся и сам Страл, словно зверь рыкнул. – И ведь они правы, я эту шутку пойму лишь тогда, когда окажусь на их месте, перед лицом собственной смерти.

– Боюсь, – ответил ему Бакал, – тебе придется подождать.

Хотя уже недолго. А когда настанет то время, посмеюсь и я, уж больно хороша шутка.

Место во главе колонны клана Гадра принадлежало Столмену, однако сейчас впереди шагала его жена. Именно к Секаре Злобной обращались с докладами разведчики на всем протяжении долгого марша к лагерю сэнанов. До него уже оставалось не более полулиги.

Муж с хмурой гримасой на физиономии ковылял в трех шагах позади нее. Такое выражение лица не имело ничего общего с яростью от нанесенного оскорбления. Его гнев – вернее, жалкое замешательство не слишком умной личности – подпитывался непониманием и страхом. Все происходило слишком стремительно. А в важные подробности его никто не посвящал. Происходящее было неясным и потому страшило. Что ж, ему есть чего бояться. Секара начала осознавать, что пользы от него скоро уже не останется, – нет, в том, чтобы править посредством мужа, если подобная возможность образуется после неизбежной схватки за власть, есть свои преимущества, но для этого муж должен как минимум осознавать свою сугубо представительскую роль. Если в ней вообще возникнет потребность – в прошлом женщины не раз и не два занимали место вождя. Хотя следует признать, что это неизменно были женщины-воины, имевшие за плечами не одну успешную кампанию.

Конечно, Секаре тоже не раз приходилось сражаться в битвах, хотя и иного рода. Ей доводилось вести осады – внутри палаток, внутри юрт. Кровь лилась сквозь прорехи в одежде из шкур под плотным покровом ночи, десятки любовников получали – кто фигурально, а кто и буквально – нож в самое сердце. Засады – идеально организованные, безукоризненно и безжалостно исполненные. Невозможные шансы, которые она своей железной уверенностью обращала в реальность. Список ее побед был воистину бесконечным. Вот только всеобщего одобрения они ей отнюдь не снискали. Представления баргастов о том, что такое успех и слава, оставались крайне старомодными, что для Секары было и до сих пор оставалось самым серьезным из препятствий на пути к вершине.

Нет, пока что ей придется выставлять впереди себя муженька. Никого она этим, конечно, не обманет, но главное – соблюсти приличия, тогда ей будут подчиняться.

Пока что все было очень непросто. На роль Военного вождя всех Белолицых баргастов Столмен не годился. Не тогда, когда они ввязались в гибельную войну. Сейчас важнее всего, чтобы баргасты вообще сумели выжить, а для этого требуется дееспособный командир. Достаточно сведущий в тактике и во всем подобном. Пышущий амбициями, норовящий поскорей протолкаться вперед, где в конце концов и окажется со всей стремительностью, запыхавшийся, красный от натуги – да-да, со всей стремительностью, чтобы не успел обрести осторожность, почувствовать, сколь непрочно его положение, заметить хитрые ловушки, что стерегут первую же его ошибку.

Секара давно обдумывала подходящие кандидатуры. И не могла не признать, что не слишком-то довольна сделанным в результате выбором, однако костяшки брошены. Когда они втайне встретились один на один морозной ночью после бурного собрания вождей, Марал Эб показался ей идеальным кандидатом. Презрение к Оносу Т’лэнну переросло в нем в ненависть, которую Секара незаметно подпитывала, пока та не сделалась лихорадочным бешенством. Ничего сложного в том не было, а его готовность присоединиться к ее заговору показалась ей тогда чуть ли не комичной. Словно щенок, готовый облизать все, что ему ни сунут.

Они встретились один на один. Что, похоже, притупило ее бдительность. Поскольку она ни на миг не вспомнила о двух братьях Марала Эба.

Справиться с тремя куда сложней, чем с одним. Точнее, практически невозможно. Если позволить им по окончании войны консолидировать власть, шанс Секары окажется упущен, причем навсегда. Поскольку она прекрасно понимала, что Марал Эб прикажет ее убить, – слишком уж много она знает.

Что ж, значит, придется умереть его братьям. В разгар битвы от случайной стрелы – она слышала, что такое случается сплошь и рядом. Или от порченой, плохо провяленной пищи – приступ лихорадки, жестокие конвульсии, разрыв сердца. Возможна также неудачная любовная интрижка. Гнев обманутого мужа, обвинение в насилии, позорный суд с последующей кастрацией. Да и мало ли прочих возможностей?

Хотя сейчас, само собой, всем этим удовольствиям придется обождать. Сперва требуется разбить или хотя бы отбросить акриннаев. Впереди еще одна битва, и на сей раз скипетру Иркулласу предстоит встретиться с объединенной мощью кланов Сэнан, Барахн и Гадра.

Три дня назад двое разведчиков-барахнов донесли до нее ошеломительную новость, что Онос Т’лэнн убит. Гадра сразу же выступили в поход. Секара позаботилась о том, чтобы ее клан – маленький, изолированный, в опасной близости от Акрина – не дожидался, пока на него обрушатся тысячи разъяренных всадников-акриннаев. Как только пришла весть о начале войны, Столмен приказал свернуть лагерь и немедленно отступать под защиту сэнанов.

С той поры разведчики-гадра дважды замечали наблюдающих издалека за колонной всадников, но этим все и ограничилось. Неослабевающий поток беженцев из других кланов тревожил Секару, поскольку означал, что баргасты уже успели потерпеть с полдюжины поражений. Да и странная нерешительность победителей-акриннаев не могла не озадачивать. Разве что они тоже собирались с силами для последней битвы, так что их сейчас вполне устраивало неторопливо следовать за кланом Гадра к ее месту.

Столмен постоянно жаловался, что воины устали и не годятся для боя. Нервы у всех были туго натянуты от постоянного бдения, от тошнотворного чувства уязвимости. В конце концов, клан у них очень маленький. С точки зрения тактики скипетру нет ни малейшего смысла дать им соединиться с сэнанами. Орда акриннаев может обрушиться на них в любое мгновение.

Что ж, об этом пускай волнуется Марал Эб. Сама же Секара еще утром выслала вперед, к сэнанам, двух своих гонцов. Онос Т’лэнн мертв. Однако живы его жена и дети, приемные и родные. И для Секары настало время давно уже предвкушаемого отмщения.

День угасал. И как бы безжалостное нетерпение Секары ни гнало вперед измученных гадра, до полуночи им к лагерю сэнанов не добраться.

К тому времени пролившаяся на землю кровь уже успеет остыть.

Стави скорчила рожицу.

– У него есть тайное имя. Имасское.

Брови сидевшей на камне Стори вытянулись в ниточку, она скосила глаза на малыша, который, пуская слюни, копошился в пыли. Потом извернулась в ее сторону.

– Но мы ведь не сможем его узнать? Ну, то есть он ведь этого имени и сам не знает, откуда ему? Он и говорить-то не может.

– Вот неправда! Он говорит, я сама слышала!

– Он говорит только «гули-гули-гули», вот и все. Мне кажется, это не по-имасски.

Стави подергала себя за спутанные волосы, не обращая внимания на вьющуюся вокруг головы мошкару.

– Но я слышала, как разговаривает отец…

Стори резко вскинула голову, с обвинением в глазах:

– Когда? Ты одна к нему бегала – без меня! Я так и знала!

– Пока ты над ямой на корточках сидела, – ухмыльнулась Стави. – И потом, он же не со мной разговаривал. Сам с собой. Молился, наверное…

– Отец никогда не молится.

– А с кем же он тогда говорил? Наверняка с каким-нибудь имасским божком о пяти головах.

– Серьезно? И с которой же?

– Что значит – с которой?

– С которой он головой говорил?

– Я откуда знаю? С той, которая его слушала. У нее уши были на палочках, и она ими шевелила. А потом вытащила собственный глаз и проглотила его.

Стори вскочила на ноги.

– Теперь он, значит, этим глазом из задницы смотрит!

– А боги иначе и не умеют.

Стори визгливо расхохоталась. Мальчик с перепачканной грязью физиономией оторвался от своих занятий и выпучил глаза, потом улыбнулся и произнес:

– Гули-гули-гули.

– Вот так этого бога и зовут!

– Которую голову? – уточнила Стави.

– Ту, у какой уши какашками забиты, вот которую. Послушай, если мы только узнаем его тайное имя, мы на него разные заклятия сможем наложить. Неснимаемые!

– Ну а я о чем толкую? Только какие заклятия?

– Всякие интересные. Чтобы он только на руках мог ходить. Или чтобы любую речь начинал с «гули-гули-гули». Даже когда вырастет. Когда ему двадцать лет будет, или даже больше, вот!

– Нет, это он уже совсем старый будет. И седой, наверное. Давай еще какие-нибудь придумаем.

Ни о чем таком не подозревающий сын Оноса Т’лэнна и Хетан сидел на земле и рисовал пальцем завитушки поверх легкой пыли. Четыре, расположенные определенным узором, – он старался, чтобы у него наконец вышло правильно. Уже темнело. От камней к нему протянулись тени. Бывшие частью узора.

Письменности у имассов не было. Но глубоко внутри жило нечто неизмеримо более древнее. Словно жидкость. Словно родимое пятно. Волшебство теней, которые ничто не отбрасывает – ничто реальное. Дар беспокойства, обман сверхъестественного, проскользнувшего в наш мир. Следствие в поисках причины. Когда солнце покидало небосвод, заменой ему вспыхивал огонь, а огонь создавал тени, открывал тайны.

У ребенка было тайное имя, записанное неуловимой, недолговечной игрой света и тени, способное являться в мир и снова исчезать – в пляске языков пламени или, как сейчас, в тот миг, когда умирает солнце, когда сам воздух рассыпается мутной пылью.

Абси Кире. Имя, данное отцом, которого неожиданно посетила надежда – тогда, когда все надежды юности уже давно умерли. Имя, взывающее к вере, – у того, кто давно ее лишился. Шепот этого имени – словно холодный ветер, дующий из Пещеры Червя. Абси Кире. Сухое дыхание, что бередит глаза, забывшие, как закрываться. Рожденный любовью крик отчаяния.

Узор в пыли, быстро погружающийся во мрак.

Абси Кире.

Осеннее Обещание.

Стори подняла руку, прервав перечисление заклятий, на которое и дыхания-то уже не хватало, и прислушалась.

– Есть новости, – сказала она.

Стави кивнула и, нагнувшись, взяла мальчика на руки. Он принялся вырываться, выгибая шею, пока не уперся затылком ей в грудь. Тогда она подула на волосенки, покрывающие его чуть продолговатую голову, и малыш сразу успокоился.

– Голоса вроде бы возбужденные.

– Но не радостные.

– Не радостные, – согласилась Стави и повернулась в сторону лагеря – он был от них сразу за небольшой грядой наклонных камней. Она увидела огни костров, а над ними – плотный слой дыма.

– Надо возвращаться.

Хетан негромко выругалась. Девчонки снова уволокли куда-то сводного брата, никто и не заметил. Когда их не было рядом, одиночество тут же распахивало прямо под ней свою огромную пасть, она чувствовала, как, кувыркаясь, падает туда… падает и падает. Внутри так темно и так мало надежды, что падение когда-либо закончится. Милосердным хрустом костей, а потом – блаженным забытьем.

Без детей она была никем. Просто сидела неподвижно, блуждая внутри собственного черепа. Мутный взгляд, вихляющая походка, как у пса, которому по башке копытом досталось. Нос принюхивается, когти что-то скребут, вот только выхода нет. Без детей будущее исчезало, словно залетевший в огонь мотылек. Она просто сидела со сведенными вместе ладонями, изредка помаргивая и ковыряя ногтями кончики пальцев – давно уже покрасневшую кожу, запекшиеся ранки, сочащиеся порезы.

Бесконечное отчуждение – ушедшее вглубь, неподвижное.

Заварить еще чашечку растабака? Дурханг? Смоляной шарик д’баянга? Д’рхасилханское пиво? За что ни возьмись, слишком много усилий. Если же попросту сидеть неподвижно, время исчезает.

Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит двойняшек, старательно улыбающихся, пытаясь скрыть беспокойство. А он будет извиваться на руках у одной из них и тянуться к Хетан, которая увидит его необычно большие короткопалые ладошки, как они изо всех сил сжимаются в кулачки – и внутри нее зародится вой, всплывет прямо из черной пасти, яркий, словно небесный камень, стремящийся обратно на небо.

Она крепко сожмет его в объятиях, внутри вспыхнут отчаянные искорки, и она вновь оживет.

Словно бы ее вытянут обратно в жизнь привязанные к толстым пальчикам нити.

Она сидела и выла, выла не переставая.

Мимо входа в палатку торопливо протопали тяжелые шаги. Послышались голоса, даже несколько выкриков. В лагерь прибыл гонец. Он принес с собой одно слово, и это слово было мертв.

Дано ли воображению превзойти чудеса реальности? Вокруг простирался изрезанный, мертвый ландшафт, по мере того как темнело, горизонт словно бы начал выцветать. Однако трансформация заключалась не только в наступлении темноты. Вокруг выросли потрескавшиеся куполообразные камни, затянутые слоем мха и лишайника. Деревца по колено высотой с толстыми, кривыми стволами, последние осенние листья трепетали на их ветвях, словно облезлая потемневшая кожа. С северо-запада задувал морозный ветер, возвещая, что зиме не терпится вступить в права.

Кафал и Сеток бежали сквозь этот новый мир. Холодный воздух обжигал им легкие, и все же он был насыщенней и слаще, чем все то, что им когда-либо доводилось вдыхать в собственном мире, собственном времени.

Как описать звук, с которым по равнине несется сотня тысяч волков? Он заполнил весь мозг Кафала, неизмеримый, будто океан. Подушки мягких лап задавали ритм и тон, ничем не напоминающий топот плоских копыт. Звук, с которым шерсть терлась о шерсть, походил на шипящий шепот. От тел поднималось густое, словно туман, тепло, звериный запах забивал все – запах мира, где нет городов, кузниц, угольных печей, нет полей брани, траншей с отбросами, нет человеческого пота и благовоний, дыма растабака и дурханга, нет пыли от лихорадочного разрушения всего вокруг.

Волки. До того, как люди объявили им войну, до кампании убийств, растянувшейся на тысячелетия. До того, как эти земли опустели.

Он их почти что видел. Создания жили в каждом из его чувств, за исключением зрения. Его и Сеток несла вперед призрачная волна.

Все, что ушло, – вернулось. Вся прежняя история – в поисках нового дома.

Но среди его народа тот дом не обрести. Кафал не мог понять, зачем Сеток ведет их к баргастам. Он слышал, как она поет, но слова ее были из другого языка. Тон же – неожиданно напряженный, словно в нем сплелись воедино противоборствующие силы. Любопытство и усталость, согласие и ужас – ему прямо-таки виделся блеск в звериных глазах, когда те завидели издалека первых людей. Что несут им двуногие чужаки – дружбу? Сотрудничество? Признают ли в них собственных братьев и сестер? И ответ на каждый из вопросов был «да». Вот только мир ни в одной семье невозможен; каждая кишит обманом, предательством, черной злобой и жестокостью.

Волки же были невинны. И потому не имели шансов.

Не приближайтесь к баргастам. Я прошу вас, умоляю…

Хотя мольба эта и самому-то Кафалу казалась неубедительной. Он нуждался в волках – в быстром движении, которое они ему даровали. Опустилась ночь. Ветер усилился, стремясь задуть каждый факел и каждый костер в лагере сэнанов. Дождь плевался обжигающей яростью, горизонт озаряли молнии.

Блестели глаза, ночной мрак лизнуло железо…

Боги показывали то, что вот-вот случится.

А ему не успеть. Ведь любому известно, что боги баргастов – те еще сучьи дети.

Сатанд Грил, сердце которого бухало от сладкого предвкушения, выскользнул из светового круга исхлестанных ветром костров. Он видел, как дети незаметно от всех удалились в сторону каменистых холмов к северо-востоку от лагеря, когда солнце еще было на ладонь от горизонта. Наблюдение за мерзкой детворой уже не первую неделю было его единственной обязанностью, и вот наконец настал миг награды.

Собаку мальчонки он уже убил, а теперь убьет и его самого. Зажмет рот рукой, чтоб не визжал, и всадит нож в живот. А потом большим камнем разобьет череп, а с ним и лицо – ведь никто не захочет смотреть на лицо мертвого ребенка, тем более с застывшей на нем гримасой боли. У него не было ни малейшего желания глядеть в полуоткрытые глаза, которые уже ничего не видят, которые опустели, когда душа их покинула. Нет уж, он его уничтожит окончательно, а тело сбросит в расщелину.

Двойняшкам же предстоит нечто поизысканней. Он переломает им ноги. Свяжет руки. И поочередно сделает женщинами, но не грубо, насилие Сатанда никогда не привлекало, тем более над детьми. И все же он даст им свое семя перед тем, как они отправятся к богам.

Ночь убийств принадлежит баргастам. Ночь, когда за все придется ответить. Когда род узурпатора прервется, а позор Хетан будет смыт. Онос Т’лэнн – не из Белолицых. И даже не баргаст.

Но это уже неважно. Гонец принес слово. Онос Т’лэнн мертв, и убил его Бакал, сломавший собственную руку, – с такой силой он вонзил нож в сердце Военного вождя. Предстоит борьба за власть. Сатанд Грил прекрасно знал, что Секара сделала ставку на вождя барахнов, Марала Эба. Вот только сам Сатанд – как и многие другие сэнаны – полагал, что у Бакала-то прав будет побольше, и Сатанд был готов поддержать именно его. Пока все не уляжется, прольется немало крови. В этом мало кто сомневался.

Секара Злобная. Ее муж-идиот Столмен. Марал Эб со своими отвратительными братцами. Нет, новый Военный вождь должен быть из сэнанов, все прочие кланы куда слабей, даже барахны.

Но нужно будет закончить все как можно быстрей. На них надвигается армия треклятых акриннаев.

Сатанд Грил неслышно двигался сквозь тьму – ублюдкам как раз пора бы возвращаться обратно. Даже они не настолько дурные, чтобы оставаться за пределами лагеря после заката, когда вокруг шастают полуголодные волки и акринские мародеры. Ну и… где же они, спрашивается?

В лагере у него за спиной раздался вопль.

Началось.

В палатку вошли трое женщин, Хетан всех их знала. Она смотрела, как они подходят ближе, и ей вдруг все сделалось совершенно ясным, совершенно логичным. Все загадки унеслись прочь, словно клубы дыма на сильном ветру. Я иду за тобой, мой муж. Она потянулась к ножу, но нащупала на поясе лишь ножны – стрельнула глазами в сторону плоского камня, где еще оставался недоеденный ужин, нож был там – и Хетан нырнула к оружию.

Она не успела. В челюсть ей врезалось колено, голова мотнулась вбок, разбрызгивая кровь. В запястья вцепились руки, отволокли в сторону, швырнули на пол.

По лицу замолотили кулаки. Череп заполнили огненные вспышки. Оглушенная Хетан, лишившаяся способности сопротивляться, почувствовала, что ее переворачивают лицом вниз. Руки за спиной скрутил сыромятный ремешок. В волосы вцепились пальцы и, ухватив добрый клок, потянули голову вверх.

Баламит зашептала ей в щеку, обдавая зловонным дыханием:

– Нет, шлюха, так просто ты не отделаешься. Хетан заслужила обезноживание – вот только ей-то какая разница? Она бы и с кобелем снюхалась, умей тот целоваться. Долгих тебе лет жизни!

Ее перевернули на спину, приподняли сзади – ногти Джейвисс впились Хетан глубоко в подмышки.

Хега, жалкая коренастая Хега, взмахнула топором.

Хетан закричала – топор отрубил ей переднюю часть правой ступни. Нога задергалась, поливая все вокруг кровью. Хетан попыталась подтянуть под себя другую ногу, но последовал удар обухом по коленной чашечке, нога отказалась слушаться. Топор взлетел еще раз.

Боль нахлынула на нее черной волной. Баламит хихикнула.

Хетан потеряла сознание.

Крин, чья племянница вышла замуж за воина из клана Гадра и была сейчас на сносях, смотрел, как сучки Секары выволакивают Хетан из палатки. Шлюха была в обмороке. За обрубками ступней тянулся влажный след, который будто вспыхивал, когда ночь прорезала очередная молния.

Ее подтащили к одному из костров. Присматривавшая за широким плоским клинком малышка Йедин вытащила его из углей, почти докрасна раскаленный. Когда клинок прижался к левой ступне Хетан, стало слышно, как шипит и лопается мясо. Тело женщины задергалось, глаза распахнулись. Воздух разорвал еще один вопль.

Девятилетняя Йедин вытаращила глаза, но одна из сучек нетерпеливо прикрикнула на нее, и та, перевернув клинок, прижгла Хетан другую ступню.

Глаза Хетан закатились, голова упала набок. Нахмурившись, Крин заторопился поближе.

– Буди ее, Хега! Я первый!

Его сестра, все еще сжимавшая в руке окровавленный топор, ухмыльнулась:

– На сына сменяешь?

Крин отвел глаза, не в силах скрыть отвращения. Да он тебя чуть не вдвое младше! Потом все же кивнул:

– Сегодня ночью – можно.

– Право вдовы! – воскликнула донельзя довольная Хега.

Джейвисс притащила выдолбленную тыкву с водой и выплеснула содержимое в покрытое синяками лицо Хетан. Та захлебнулась, закашлялась.

Крин придвинулся поближе, наслаждаясь тем, сколько вокруг собралось народу, как другие мужчины спорят сейчас за место в очереди.

– Руки ей не развязывайте, – велел он. – На первую дюжину или вроде того. Дальше уже можно.

Все верно – к тому времени ни одна баргастка уже не сопротивлялась.

– Хетан все ж воительницей была, – заметил кто-то из толпы. – Пару дюжин будет верней.

Хега шагнула вперед, пнула Хетан под ребра, выругалась и, брызжа во все стороны слюной, объявила:

– Какая она теперь воительница, без оружия-то? Да она уже на пятом сама облизываться начнет, вот попомните мое слово!

Крин ничего не сказал, промолчали и другие мужчины. Воинам видней, кто есть кто. Если Хега считает, что Хетан сломается так легко, то она просто дура набитая. Я тебе это, Хега, припомню. Ты-то, сестрица, уж точно в воины не годишься, слишком жирна. Тебе самой лишь бы пооблизываться, на дню по пять раз. Думаешь, никто не видит, откуда в тебе столько ненависти, – боги, да ведь я ей собственного сына пообещал? Ничего, всего лишь на ночь. Отдам ему свой нож – и скажу, чтоб ничего не стеснялся. Горевать по тебе, Хега, никто не станет. И сына моего в чем-то обвинять – тоже.

Шум ветра перешел в вой. Без грозы в эту судьбоносную ночь тоже не обойдется, он уже слышал вдали гул дождя. Веревки палаток дрожали и звенели от напряжения. Стены из шкур громко хлопали, шли волнами – в лагерь, словно призванное этим диким барабанным боем, вливалось войско баргастов, краем уха Крин услышал, что прибыл Марал Эб и воины-сэнаны, ушедшие с Тленом. А с ними – Бакал. Тот, кто нанес смертельный удар, освободивший всех баргастов. О, незабываемая ночь!

При этой мысли в штанах сделалось тесно. Он стоял над ней, дожидаясь, пока ее безумный взгляд не встретится вскользь с его собственным. Когда ее глаза сначала лихорадочно отдернулись в сторону, а потом вернулись, глядя прямо ему в лицо, Крин усмехнулся. Увидев в них сначала шок, а потом – боль от предательства, он кивнул.

– Твои союзники, Хетан? Ты их всех растеряла. Когда объявила его своим мужем. Когда воспользовалась умопомрачением собственного отца.

Хега снова протолкнулась поближе.

– А детки-то твои, Хетан, где? Хочешь расскажу? Валяются в темноте, мертвенькие и холодненькие…

Крин ударил ее тыльной стороной ладони поперек лица.

– Ты с ней уже закончила, вдова! Проваливай! Забейся в свою хижину и не высовывайся!

Хега утерла кровь с губ, потом ее глаза сверкнули, она развернулась и выкрикнула:

– Бавальт, сын Крина! Сегодня ночью ты идешь со мной!

Крин едва удержался, чтобы не швырнуть ей, проталкивающейся сквозь толпу, нож в спину. Нож, сын мой, – прежде чем она тебя облапит, прежде чем ты провалишься в ее паутинную дыру…

Когда смысл слов Хеги дошел до собравшихся, послышались смешки, зазвучавшие вокруг презрительные комментарии больно жалили Крина. Он снова перевел взгляд на Хетан – та продолжала смотреть ему в лицо, не отводя глаза.

Он исполнился стыда, теснота в штанах куда-то делась, будто после материнского поцелуя.

– Нечего таращиться, – проревел он, приседая, чтобы перевернуть ее на живот. Когда он приспустил ей кожаные штаны, возбуждение вернулось – в первую очередь от злости. О, и, само собой, из торжества – ведь сколько сэнанов смотрело на нее с похотливым вожделением, вон, до сих пор спорят из-за очереди. Только первым буду я. Ты у меня забудешь про Оноса Т’лэнна. Я тебе напомню, что такое баргастский жезл.

– Подымай зад, шлюха! Покажи всем вокруг, что заслужила свою судьбу.

Боль грохотала сейчас где-то вдалеке. Голову Хетан заполнило что-то холодное и острое, будто к глазам изнутри приделали копья. Каждое лицо, что она видела с тех пор, как пришла в себя в последний раз, пронзало ее будто молнией, бившей внутрь из глаз и воспламенявшей мозг. Эти лица – их выражения и то, что в них читалось, – были теперь словно выжжены огнем у нее в душе.

Когда-то она часто играла с младшей сестрой Хеги – они были лучшими подругами, – теперь та где-то в толпе, с мертвыми, отгороженными от нее глазами. Джейвисс выткала ей на свадьбу тонкую попону для коня, Хетан помнила, как та радостно и гордо улыбнулась, когда она при всех похвалила подарок. Дочь поплечницы Баламит была ее хранительницей в Ночь Первой Крови, Хетан тогда едва двенадцать исполнилось. Держала ее за руку, пока сон наконец не сморил девочку, от- ныне ставшую женщиной.

А Йедан часто играла с двойняшками…

Муж мой, я подвела тебя! Я мучилась, я так жалела себя – но я ведь знала, знала, что этим кончится! Мои дети – я их оставила без присмотра.

А теперь они мертвы. Муж мой, они убили наших детей!

– Подымай зад, шлюха!

Крин, меня твои голодные взгляды всегда лишь смешили, противные они там или нет. Видит ли тебя тень моего отца, Крин? Понимает ли отец, чего ты от меня хочешь?

Чувствует ли мой стыд?

Крин – мое наказание. Он лишь первый, но сколько бы их еще ни было, наказания все равно будет недостаточно.

Теперь… теперь я понимаю, что творится в душе у обезноженной. Понимаю.

Она приподняла зад.

Бедолаги первыми его заметили – как и огромный нож у него в руках.

Любой согласился бы, что двойняшки эти – существа смышленые и хитрые, словно свежевылупившиеся змеи. Когда они молча развернулись и кинулись прочь, Сатанд Грил вовсе не удивился. Вот только на руках у одной был мальчуган, и он принялся громко вопить.

Конечно, у них был способ заставить его замолчать, один-единственный – зажать ему рот да придушить, так что Сатанду и руки-то марать не придется. Бросаясь в погоню, он думал, что они так и сделают, вот только вопли не прекращались.

Конечно же, он вполне способен их догнать, рано или поздно тем и закончится. Они и сами наверняка понимают, что им конец. Что ж, если вам хочется напоследок поиграть, то давайте. Пусть будет вашей последней девичьей забавой – пока вы еще девочки. Интересно, станут они визжать, когда попадутся? Интересный вопрос. Ну, если и не сразу, то уж потом, потом-то уж точно.

Впереди, у пологого края скалистой расщелины, послышался какой-то скрежет, Сатанд рванулся туда – и точно, вон одна из них пытается взобраться с мальцом на руках по каменной осыпи…

Булыжник чуть его не убил, ударив сверху в плечо, точно молотом. Он оступился, взвыл от боли – и краем глаза увидел другую девчонку на самом верху расщелины слева от себя.

– Ах ты дерьмо вонючее! – взревел он. – Ты еще об этом пожалеешь!

Игры кончились. Им придется заплатить ему за каждую рану, причем с лихвой. За каждую из этих дурацких штучек.

Девчонка с мальчиком на руках оставила бесплодные попытки взобраться по рассыпанному веером гравию вперемешку с песком, двинувшись вместо этого вправо и вниз, где обнаружилась щель между камней. Мгновение спустя ее сестра устремилась следом за ней в ту же щель.

Все это было лишь представлением. Ловушкой. Хитрые, значит?

Он в ярости бросился за ними – с самыми черными мыслями в голове.

Сеток тянула его за руки.

– Кафал! Подымайся!

Но было поздно. Он уже видел все, что можно увидеть. Проклятие, наложенное его собственными богами. Если б он только мог ухватить их руками за шею и удавить одного за другим, то так и сделал бы.

Его любимая сестренка – он закричал, когда топор ударил ей по ноге. Он рухнул на колени, когда к ней шагнул Крин, теперь же пытался разодрать собственные глаза – увы, на видения у него в мозгу это никак не влияло. По лицу текла смешанная со слезами кровь – он готов был царапать, пока навеки не лишится способности видеть окружающий мир, – вот только и слепота ему тоже не давалась.

Он видел, как Крин насилует его сестру. Слышал, как его подбадривают сотни собравшихся вокруг воинов. В поле его зрения появился Бакал, отощавший, с ярким блеском в глазах – и Кафал увидел, как на его побледневшем лице выразился ужас, как великий победитель Оноса Т’лэнна развернулся и бросился прочь, словно Военный вождь дотянулся до него призрачной рукой. Хотя тут всего-то насилуют обезноженную – это ведь и насилием, собственно, не считается. Просто… пользуют.

А Сатанд Грил, с которым они не раз вместе выезжали на охоту, охотился сейчас за Стави и Стори, за Абси, который бился у Стави на руках, словно понимая, что мир, в который он пришел, рассыпается в пыль, что смерть заберет его раньше, чем он успеет ощутить вкус жизни. Мальчик не верил, пытался сопротивляться, он был в бешенстве. В замешательстве. В ужасе.

Слишком много всего. Таких видений ни одному сердцу не выдержать.

Сеток тянула его, пыталась оторвать его руки от лица.

– Нам надо двигаться! Волки…

– Худ забери этих волков!

– Он не сможет, глупый! Не сможет – но сможет кто-то другой. Кафал, нам надо спешить…

Он резко выбросил руку. Удар пришелся ей сбоку по голове, и то, как она упала, изогнув шею, насмерть его перепугало. Не переставая рыдать, он пополз к ней.

Волки больше не казались призраками. Но глаза ему сейчас застилала кровь, капала на землю, будто прикидываясь слезами.

– Сеток!

Она же еще просто ребенок, такая маленькая, худенькая…

Волки взвыли – оглушительным хором, и он уткнулся лицом в мерзлую землю. Боги, моя голова! Не надо! Умоляю, не надо! Если он кричал это вслух, то все равно не слышал. Звери устремились со всех сторон, все ближе и ближе – прямо на него.

Они жаждали его крови.

Вдалеке пропел охотничий рог.

Кафал вскочил и кинулся бежать. Прочь из этого мира.

Когда сестра передала ей плачущего брата, Стави прижала его к груди. Стори двинулась дальше, выскочила из щели с другой стороны и, хватаясь за бурую траву, стала взбираться вверх по склону. Гряда каменистых холмов была совсем узкой, просто островок выветрившегося известняка, дальше местность выравнивалась, делалась совсем плоской, не спрячешься. Она тоже полезла, задыхаясь, по неровному склону, а мальчуган лупил кулачками ей в грудь.

Им предстоит умереть. Теперь она это точно знала. Прежняя жизнь – с ее многочисленными радостями, с чувством полнейшей безопасности – окончена. Она так хотела сейчас вернуться во вчера, ощутить уверенное присутствие рядом приемного отца. Снова увидеть его лицо – широкое, немолодое, все черты будто бы слишком крупные, преувеличенные, мягкие глаза, что всегда глядели на детей исключительно с любовью – казалось, он был попросту неспособен гневаться на двойняшек. Неодобрение во взгляде, и то держалось не дольше удара пульса. Они делали с ним, что хотели, лепили из него, будто из речной глины, понимая при этом, что там, под слоем глины – сталь, сила и могущество. Он был истиной, решительной и несокрушимой. Они и лепили-то лишь потому, что понимали эту истину.

Где он сейчас? Что случилось с мамой? Зачем Сатанд Грил за ними гонится? Почему хочет убить?

Стори неслась впереди, петляя, словно заяц в поисках укрытия, вот только никакого укрытия не было. Равнину заливал зловещий свет – ночь прорезали Царапины. Прямо в лицо бил злобный ветер, а северную часть неба затянуло грозовыми тучами. Видимый испуг сестры резанул Стави точно ножом. Мир испортился, все вокруг было неправильным. Неправильные холмы у них за спиной, неправильная злоба на лице Сатанда. Она ведь могла бы обрушить булыжник ему на череп, могла бы – но ее сама подобная мысль привела в ужас. В глубине души она надеялась, что если получится сломать ему ключицу, он оставит погоню, вернется в лагерь. Теперь она в своем безнадежном отчаянии понимала – ее вера в то, что все еще можно исправить, была попросту смехотворной. Решение оказалось неверным, и оно будет стоить им всем жизни.

Услышав, как из щели выбирается Сатанд, Стави взвизгнула и кинулась вперед так быстро, как только позволяли ноги. Мальчик у нее на руках тут же притих, крепко обхватил ее за шею и вцепился в волосы.

Он тоже все понял. И застыл, как олениха в десяти шагах от притаившегося в траве тигра, вытаращил глазенки, тяжело и жарко дыша ей в шею.

По щекам Стави хлынули слезы – он в нее вцепился в на- дежде, что она защитит, спасет ему жизнь. Но она знала, что не справится. Она для этого недостаточно взрослая. И недостаточно храбрая.

Она увидела, как Стори бросает на них взгляд через плечо, как останавливается…

– Беги! – закричала ей Стави. – Брось нас, убегай!

Стори не послушалась. Она нагнулась, подобрала с земли камень и кинулась к ним.

Вот сестра у меня какая храбрая, боевая. И какая глупая!

Значит, умрем все вместе.

Стави споткнулась, упала на колени и проехалась ими по жесткой траве. Слезы от жгучей боли хлынули еще сильней, мир вокруг расплылся. Брат забился и вырвался из рук – чтобы бежать, так быстро, как позволяют коротенькие ножки…

Но нет, он развернулся навстречу приближающемуся воину. Он ведь им не чужой, нет? Конечно, это один из родичей. А под сенью родства всегда так безопасно.

– Не в этот раз, – прошептала Стави.

Сатанд поудобней перехватил нож и замедлил бег, поскольку погоня подошла к концу – теперь-то им уж точно некуда деться.

Плечо пульсировало, ключица стреляла острой болью – он и руку-то поднять не мог – мерзавка ее сломала.

Вот только ярость его уже почти утихла. Они ведь не выбирали родителей, и никто не выбирает. Просто… не повезло, и все. Но так уж устроен мир. Потомство правителей наследует не только власть, но и то, что происходит после ее падения. В ночь кровопролития, когда неудовлетворенные амбиции захлестывают все кругом, словно черная саранча.

Он увидел, как одна из девчонок подняла камень, и кивнул – ее дерзость его порадовала. Пусть по крови она баргастка лишь наполовину, но именно эта половина взяла сейчас верх. С нее и придется начать.

– Что происходит? – спросила его другая девчонка, рядом с мальчиком. – Сатанд?

Он оскалил зубы. Если найти правильные слова, можно будет обойтись без драки.

– Вы теперь сироты, – начал он. – Ваши родители…

Он почти что и не заметил камня, ударившего его чуть повыше левого глаза. Выругался от боли и неожиданности, потом потряс головой. Глаз заливала кровь, он им ничего не видел.

– Духи вас забери, – расхохотался он. – Столько ран не во всяком бою получаешь! Вот только… мне и одного глаза хватит. Как и одной руки.

Сатанд двинулся к ним. Мальчик глядел на него круглыми, непонимающими глазами. Потом вдруг улыбнулся и протянул навстречу руки.

Сатанд сбился с шага. Все верно, я тебя брал на руки и подбрасывал вверх. Щекотал тебя, пока ты визжать не начнешь. Но то раньше. Он занес нож.

Двойняшки смотрели на него, не двигаясь с места. Бросятся ли они защищать брата? Он подозревал, что да. Пусть даже всего лишь ногтями и зубами.

Мы такие, какие есть.

– Я вами горжусь, – произнес он. – Всеми тремя. Но будет так, как должно.

Мальчик издал радостный крик.

Сатанда что-то стукнуло в спину. Он пошатнулся, нож выпал из руки. Сатанд хмуро на него уставился. Зачем это он бросил оружие? И почему уходят силы? Он уже стоял на коленях и глядел в глаза мальчику своим единственным глазом – их головы теперь были на одном уровне. Только он ведь не на меня смотрит. Куда-то мне за спину. Воин ничего не понимал, в глубине черепа подобно бурному потоку нарастал рев. Он обернулся.

Вторая стрела ударила ему точно посреди лба, пробила кость и прошла сквозь мозг.

Он так и не понял, откуда она прилетела.

У Стави подогнулись ноги, она осела на землю. Сестра подбежала к брату, подхватила на руки. Тот завизжал от удовольствия.

В зеленоватой полумгле Стави могла различить силуэт всадника за шестьдесят с чем-то шагов от них. Во всем этом было что-то не так, она попыталась понять, в чем же неправильность, – и у нее перехватило дыхание. Вторая стрела. Сатанд как раз оборачивался – был в движении – и все равно… за шестьдесят-то шагов! На ветру! Взгляд ее упал на тело Сатанда. Она сощурилась на стрелу. Я такие видела. Я такие… Стави со стоном поползла вперед, пока ее рука не сомкнулась на древке.

– Отцовская.

Всадник неспешно тронулся к ним.

Сестра за спиной у Стави произнесла:

– Это не отец.

– Не отец. Но ты на стрелы взгляни!

Стори снова опустила мальчика на землю.

– Я их вижу. Я вижу, Стави.

Когда воин приблизился, они смогли разглядеть, что и с ним самим что-то не так – как и с его конем. Животное было слишком тощим, шкура его местами протерлась чуть ли не насквозь, почерневшие зубы тускло блестели, в глазницах же – ни света, ни жизни.

Не лучше выглядел и сам всадник. Однако в руке он сжимал костяной лук, а в колчане за седлом виднелся с десяток сработанных Оносом Т’лэнном стрел. Надвинутый на голову капюшон скрывал то, что осталось от лица, и был, похоже, совершенно неподвластен порывам бури. Он еще больше замедлил коня, а в дюжине шагов от них остановил, натянув поводья.

Похоже, всадник их разглядывал. Стави на миг поймала неясную искорку в его глазу – единственном.

– Мальчик – да, – сказал он по-даруджийски, только даруджийский у него был с малазанским акцентом. – Но не вы двое.

Стави похолодела. Ладошка сестры скользнула в ее ладонь.

– Кажется, – сказал он, чуть помолчав, – я не слишком удачно выразился. Я хотел сказать, что в мальчике я его узнаю, но не в вас.

– Ты его знаешь! – заявила Стори обвинительным тоном, указывая на колчан. – Это он сделал стрелы. А ты их украл!

– Да, он их сделал – чтобы мне подарить. Но это было очень давно. Вы тогда еще и не родились.

– Ток Младший, – прошептала Стави.

– Он про меня рассказывал?

То, что воин мертвый, было совершенно неважно. Девочки кинулись к нему с обеих сторон, чтобы обнять высохшие ноги. Казалось, он хотел отдернуться от их прикосновения, но потом протянул к ним ладони. Чуть поколебавшись, положил каждой на голову.

Сестры облегченно разрыдались.

Сын Оноса Т’лэнна не шевельнулся, но продолжал смотреть на них, не переставая улыбаться.

Веки Сеток затрепетали и приоткрылись. Стоило ей шевельнуть головой, как череп пронзила ослепительная боль. Она не удержала стона. Окружающая ночь была светлой – привычный зеленоватый оттенок ее собственного мира. Она чувствовала присутствие волков – уже не тех зверей из плоти и крови, что недавно ее окружали, но снова призраков. Эфемерных созданий, печально плавающих рядом.

Дул пронизывающий ветер, далеко на севере сверкали молнии. Сеток, превозмогая дрожь и тошноту, поднялась на колени. Темная равнина словно бы плыла кругами. Она попыталась вспомнить, что же произошло. Неудачно упала?

– Кафал?

Ответом послужил раскат грома.

Сеток заморгала, присела на корточки и обвела вокруг мутным взглядом. Оказалось, что она находится в самом центре кольца из наполовину утонувших в земле валунов, нефритовое сияние на юге сообщило их серебристой поверхности слегка зеленоватый оттенок. Когда-то камни были покрыты резьбой, но от нее под воздействием стихий сохранились разве что едва заметные канавки. Но сила осталась. Древняя. Столь же древняя, как и сама равнина. Ветер завихрялся меж выбеленных камней, а сила что-то печально шептала окружающим пустым землям.

Призраки волков медленно двигались вокруг, словно каменное кольцо своей погребальной песнью втягивало их внутрь.

Кафала видно не было. Может статься, он отстал от нее в Обители Зверя? Если так, то это навеки, и он проваливается сейчас все дальше в глубь столетий, во времена, когда по земле еще не ступала нога человека, когда кровавая черта не отделяла охотников от тех, на кого охотятся, – поскольку все были такими же животными, как и остальные. Рано или поздно он падет жертвой какого-нибудь зоркого хищника. Это будет одинокая смерть – столь одинокая, что он ей, пожалуй, даже обрадуется.

Даже единая воля сотен тысяч волков оказалась способна лишь чуть-чуть поколебать огромную мощь утраченной Обители.

Она охватила себя руками, пытаясь унять дрожь и боль в черепе.

Хлынул дождь – жалящий, словно стая разъяренных шершней.

Кафал, истерзанный ветром и исхлестанный дождем, подкрался поближе к лагерю. Казалось, что пламя костров за пеленой ливня то вспыхивает, то снова гаснет, но даже в таком судорожном свете он мог разглядеть плотную толпу и палатки барахнов, образовавшие вдоль периметра несколько новых лагерей поменьше размером. Между рядами палаток сновали сгорбленные, чтобы противостоять непогоде, силуэты. Вокруг без особого порядка расставлены посты, некоторые уже покинуты.

При осветившей все вспышке молнии ему показалось, что бурлит целый лагерь.

Где-то там – его сестра. Которую используют сейчас раз за разом. Воины, рядом с которыми он провел всю свою жизнь, прокладывают себе внутрь нее кровавые дороги, сгорая от желания сломить некогда гордую, красивую, властную женщину. Кафал и Тлен не раз обсуждали между собой возможность полностью запретить обезноживание, но слишком многие не желали отказываться от традиций, сколь бы отвратительными они ни были.

Он не способен отменить происшедшего, исцелить все то, что с ней сделали, – но может хотя бы выкрасть ее и спасти от предстоящего ужаса длиной в месяцы, если не годы.

Присев на корточки, Кафал вглядывался в лагерь баргастов.

Плотно закутавшаяся в меха Баламит направлялась обратно к своей юрте. Что за ночь! Столько лет ей приходилось кланяться сучке, уступать Хетан дорогу, потупив глаза, как подобает, когда имеешь дело с женой Военного вождя. Что ж, теперь шлюха за все расплатится полной мерой.

Баламит вызвала в памяти то судьбоносное мгновение, когда топор в руках Хеги опустился в первый раз. Как тело Хетан выгнулось от боли и шока, как оглушительный вопль прорезал воздух, будто ножом. Некоторые ведут себя так, словно заслужили свои привилегии с самого рождения, словно все остальные по сравнению с ними – низшие существа, словно их власть – непреложная истина. Однако природа знает и другие истины. Даже самый яростный из волков не выстоит против целой стаи.

Дождь плюнул ей в лицо ледяной слюной, однако Баламит лишь ухмыльнулась. Не просто против стаи, а против тысяч и тысяч сородичей. Те, кого отпихнули в сторону, неясные фигуры, едва различимые в толпе, игнорируемые, презираемые. Разве не достойный урок ей сейчас преподают? А слаще всего то, что он еще далеко не закончен.

Марал Эб – не более чем болван, один из тех исключительных ублюдков, что способны вообразить, будто одним своим пердежом заслуживают короны. Бакал был бы куда лучшим выбором. Начать с того, что он из сэнанов, барахны же с ее племенем не идут ни в какое сравнение – что за наглость совать ногу в опустевшее стремя, когда они даже в убийстве Оноса Т’лэнна никак не участвовали…

Меж двух укрытых рогожами куч навоза возникла огромная тень, шагнула вперед, врезавшись в Баламит с такой силой, что она пошатнулась и сдавленно выругалась. Рука подхватила ее, не дав упасть, затем сжалась крепче и подтянула поближе. Между ребер скользнуло лезвие ножа, надвое разрезав сердце.

Баламит заморгала, пытаясь разогнать внезапно нахлынувший мрак, потом ноги ее подкосились, и она рухнула в грязь.

Убийца двинулся прочь, даже не обернувшись.

Когда потоки дождя все-таки залили пламя костра, рядом с которым сидела Джейвисс, та поднялась с места. В холодную погоду у нее всякий раз ужасно ныли кости, и эта несправедливость прямо-таки бесила. Ей ведь едва пятый десяток пошел – впрочем, теперь, когда она вошла в число власть имущих, можно будет потребовать для себя целительный ритуал, чтобы очиститься от поселившейся в суставах гнили, и за это даже платить не придется, ни единой монеты.

Секара ей пообещала. А уж Секара-то понимает, как важно поддерживать собственных союзников.

Жизнь снова сделается замечательной, будто в молодости. У нее будет столько мужчин, сколько она пожелает. И самые лучшие меха, чтобы по ночам не мерзнуть. Может статься, она сможет себе позволить рабыню-другую из д’рас, чтобы втирали ей в кожу целебное масло, пока она снова не сделается упругой. Те, по слухам, способны убрать растяжки после родов, вновь поднять обвисшую грудь. И разгладить морщины на лице, даже глубокую, похожую на след птичьей лапы складку между бровей, вместившую целую жизнь, состоящую из несправедливости и злости.

Почернели последние угли у нее под ногами, и она развернулась, чтобы идти.

Перед ней стояли два воина. Барахны – и один из них брат Марала Эба, Кашат. Другого она не знала.

– Что вам нужно? – потребовала у них Джейвисс, которую вдруг объял страх.

– Да почти ничего, – ответил ей Кашат, выбрасывая вперед руку.

Она успела разглядеть покрытый гравировкой клинок. Что-то ужалило ее в горло, по груди вдруг потекло горячее.

Боль в костях куда-то исчезла, чуть спустя разгладился и узел меж бровей, дождь целовал лицо, снова сделавшееся почти что юным.

Малышка Йедан скрючилась рядом с телом Хеги, не в силах оторвать глаз от лужи крови, над поверхностью которой, рябой от дождя, все еще курился пар. Кошмар не прекращался, она до сих пор чувствовала жар железного инструмента, которым прижгла ступни Хетан. Жар пульсировал внутри ее рук, словно лихорадка, но не мог растопить тошнотворного льда, сковавшего сердце.

Ужасный поступок – но Хега ее заставила, потому что Хега умела заставлять, особенно тех, кто помоложе. Она могла так угрожающе сверкнуть глазами, что больше уже ничего и не требовалось. Вот только Хетан… она ведь никогда не делала ей ничего плохого, только хорошее, всегда была такой доброй, готовой весело подмигнуть. Стави и Стори тоже были хорошими. Йедин только и делала, что хохотала над их проделками, их сумасшедшими идеями и планами.

Впереди ее ждал совсем другой мир, мрачный, неведомый. А здесь и сейчас кто-то только что убил Хегу. Не помогла ей никакая угроза в глазах, да и чем тут поможешь?

А то, что воины теперь делали с Хетан…

Рука ухватила ее за воротник, вздернула в воздух. Она увидела перед собой чужое лицо. Услышала чей-то голос сбоку:

– Она мало что сможет вспомнить, Сагал.

– Это одна из тех бесенят, что были с Хегой.

– Даже если так…

Сагал опустил ее на землю, она пошатнулась – дрожали коленки. Две широкие ладони охватили ее голову. Йедан встретилась с ним взглядом, увидела, как у него в глазах пробуждается что-то темное, угрожающее…

Сагал переломил ей шею и толкнул тело в сторону Хеги.

– Отыщи Бефку. Последняя на сегодня. Теперь твоя очередь.

– А как же Секара и Столмен?

Сагал ухмыльнулся.

– Мы с Кашатом самое лучшее предпочитаем оставлять напоследок. Давай, Корит, вперед.

Воин кивнул.

– А там как раз и моя очередь у Хетан подойдет.

– И она того стоит, особенно когда в грязи извиваться начнет.

Когда Страл вышел, Бакал остался в юрте один. Он знал, что жена сегодня ночью к нему не вернется, и был готов себе признаться, что не слишком расстроится, если та не вернется никогда. Даже удивительно, какие неожиданности иной раз обнаруживаются через столько лет после свадьбы. Все хитросплетение законов оказалось этой ночью разорвано в клочья, а нити разнесло по сторонам черным ветром. В душах проснулись неисчислимые возможности. Из-под земли повыползали старинные, давно забытые распри, замелькали кинжалы. Воин мог заглянуть в глаза приятелю – и увидеть чужака, заглянуть в глаза лучшему другу – и обнаружить в них пламя самых низменных страстей.

Она хотела другого – но ей мешал Бакал. Тот, другой, тоже ее хотел – ему мешала его собственная жена. Бакалова жена стояла перед ним, и на губах ее блуждала полуулыбка, словно живое существо, которое радуется чужой боли, – если бы только Бакалу было больно, вот только он с удивлением обнаружил, что это не так. Стоило жене тоже это понять, как ее улыбка превратилась в гримасу ненависти.

Она выбежала из юрты, сжимая в руках нож. Сегодня она будет с любовником, а это значит, что еще одной женщине придется умереть.

Не должен ли он им помешать?

Он еще не решил. Поскольку не испытывал сейчас никаких бурных чувств. Внутри даже ничего не тлело, готовясь вспыхнуть от малейшего дуновения. Думать, и то не было сил.

«Кровь льется потоком». Так гласила древняя баргастская поговорка. Когда убит правитель, обнажаются тысячи клинков, и даже слабые обретают ярость. Этой ночью мы во власти безумия. К нам приближается неприятель, а мы тем временем предаемся бессмысленной резне, убивая своих же. Слабые вскрики доносились до него даже сквозь вой ветра.

Перед глазами у него вновь возникло лицо жены, уродливое от обуревающих ее страстей.

Нет, все же я этого не позволю. Он встал, принялся оглядываться, наконец отыскал украшенную монетами кольчугу. Даже если спасти ту женщину он опоздал, он убьет жену вместе с любовником. Хоть один поступок, не продиктованный всеобщим безумием.

– Найди его! – потребовала Секара. – Его братья убивают сейчас наших союзников. А Марал Эб остался один…

– Разумеется, нет, – возразил ей Столмен. – В такую ночь это было бы сумасшествием.

Она яростно уставилась на него. Огромный, облаченный в доспехи, в одной руке кривой нож, а на непроницаемом лице – самое жалкое выражение.

– Скажешь ему, что хотел бы обсудить условия альянса для Гадра, – или любую другую причину выдумай. А уж когда перережешь ему глотку…

– Его братья отыщут меня и убьют. Послушай, женщина, ты сама мне сказала, что хочешь видеть Марала Эба во главе воинов…

– Но я не думала, что он возьмется за дело этой же ночью! Хега убита. Джейвисс нигде не могут найти. Баламит тоже. Разве ты не понимаешь, что происходит?

– Похоже, это ты не понимаешь. Если их убили, мы – следующие на очереди.

– Он не посмеет нас тронуть! У меня есть сотня убийц, у меня в каждом клане шпионы! Нет, мы ему еще пригодимся…

– Он переменит свое мнение, если я попытаюсь его убить.

– Не нужно пытаться! Просто убей, и так, чтобы наверняка. А с его тупыми братцами я сама разберусь!

По толстым шкурам, прогнувшимся сквозь сплетенную из стволов молодых деревьев потолочную раму юрты, лупил дождь. Неподалеку кто-то взвизгнул. Лицо Столмена посерело.

Нижние духи, ему сейчас и краску на физиономию наносить не нужно.

– Что, этим мне тоже самой заняться? Ты мне вообще хоть зачем-то нужен?

– Секара, я стою сейчас здесь, готовый отдать свою жизнь – за тебя. Когда пройдет эта ночь, закончится и безумие. Нам нужно лишь ее пережить…

– Просто пережить для меня недостаточно!

Он уставился на нее так, будто увидел в первый раз. Что-то в этом взгляде, так для него нехарактерном, пробрало Секару щупальцем беспокойства. Она шагнула к нему поближе, положила руку на панцирную грудь.

– Я все понимаю, муж мой. Будь уверен, я ценю все, что ты делаешь. Мне всего лишь кажется, что нужно чуть больше. Прошу, сделай это ради меня. Отыщи Марала Эба, и если увидишь, что он окружен телохранителями, просто возвращайся обратно. Мы будем знать, что он опасается за свою жизнь, – а это значит, что мы уже нанесли ему удар, даже пальцем не шевельнув.

Вздохнув, он направился к выходу из юрты. Отодвинул полог, шагнул наружу – внутрь, минуя его, сразу же ворвался ветер. Секара, прячась от холода, отступила назад.

Мгновение спустя послышался глухой удар, что-то тяжело оперлось на стену юрты, соскользнуло вниз.

Секара застыла на месте, зажав руками рот, с остановившимся сердцем.

Первым в юрту шагнул Сагал. За ним последовал его брат Кашат с тальваром в руке, клинок блестел от водянистой крови.

– Секара Злобная, – произнес Сагал, ухмыляясь. – Неспокойная нынче выдалась ночка.

– Я рада, что он мертв, – ответила она, мотнув головой в сторону клинка, с которого капало. – Бесполезный. Обуза, сковывающая все мои начинания.

– Начинания, ага, – пробормотал Кашат, оглядываясь вокруг. – Ты тут, я смотрю, неплохо устроилась.

– У меня множество друзей!

– Это мы знаем, – кивнул Сагал. – Кое с кем даже успели этой ночью пообщаться.

– Марал Эб во мне нуждается – в том, что я знаю. В моих шпионах, моих убийцах. Как вдова я не представляю для вас, для любого из вас, ни малейшей опасности. Ваш брат станет Военным вождем, я же позабочусь, чтобы ему ничего не угрожало.

– Мы подумаем, – пожал плечами Сагал.

Она облизнула губы, кивнула.

– Скажите Маралу Эбу, что я приду к нему завтра. Нам многое нужно обсудить. У него найдутся соперники – например, как насчет Бакала? Вы о нем подумали? Я могу отвести вас к его юрте, вот только плащ накину…

– Это незачем, – ответил Сагал. – Бакал для нас уже не угроза. Вот ведь незадача, победитель Оноса Т’лэнна – и такая скоропостижная смерть. – Он бросил косой взгляд на Кашата. – Чем-то там подавился, если не ошибаюсь?

– Именно что чем-то там, – отозвался Кашат.

– Будут и другие, – поспешно сказала Секара, – я про них знаю, вы – нет. Среди сэнанов, и в моем клане тоже.

– И ты, женщина, их всех нам продашь.

– Я рада быть полезной Военному вождю.

– Это мы еще посмотрим.

С этими словами Сагал повернулся и вышел из юрты. Кашат задержался, чтобы обтереть кровь ее мужа со своего тальвара, использовав для этого свисавший с центральной жерди драгоценный вымпел. У самого входа он остановился, чтобы ухмыльнуться ей, затем последовал за братом.

Секара, пошатнувшись, отступила на шаг и осела на дорожный сундук. Ее охватил озноб, заколотил, протряс всю до последней косточки. Она попыталась сглотнуть, но во рту и в горле все пересохло. Хотела сложить руки на коленях, но они бессильно соскользнули, она не могла сейчас удержать даже… вообще ничего не могла.

Ветер колотил в шкуры стен, от не задернутого как следует входного полога несло пронизывающим холодом. Нужно было встать, поправить его. Вместо этого она лишь сидела, тряслась, сражалась с непослушными руками.

– Столмен, – прошептала она. – Муж мой. Ты меня оставил. Бросил. Я едва… – тут у нее перехватило дыхание. – Я едва в живых осталась.

Она смотрела туда, где он еще недавно стоял, большой, основательный, потом взгляд ее упал на вымпел, на жуткое влажное пятно на нем.

– Испортил, – пробормотала она. – Все испортил. – Она так любила перебирать вымпел руками. Мягкий шелк. Струился между ладоней, словно неиссякаемый поток богатства, и ни разу их не замочил. Теперь этому не бывать. Она всегда будет чувствовать его запекшуюся кровь, остающуюся пылью на пальцах.

– Он должен был знать, что этим все закончится. Должен был.

Бакал, сидя, затянул на себе пояс и пытался одной рукой застегнуть пряжку, когда в юрту ворвались двое воинов-барахнов. Он вскочил на ноги. Кривой нож с шипением выскользнул из ножен, чтобы перехватить могучий удар тальваром сверху вниз. Более легкий клинок Бакала переломился у самой рукояти.

Он прыгнул вперед и ударил противника зазубренным обломком в горло. По руке хлынула кровь.

Второй воин тем временем замешкался, огибая жаровню.

Бакал отступил назад от первого воина, захлебывающегося сейчас собственной кровью. Встретить второго ему было нечем.

Похоже, жена, ты все-таки выиграла…

За спиной барахна, который уже заносил свой тальвар, чтобы снести ему голову, возникла тень. С обеих сторон по горлу воина скользнули кривые лезвия. Жаровня затрещала и зашипела – на нее упали брызги. Барахна повело в сторону, он наткнулся на сундук с доспехами и опрокинулся, Бакалу теперь была видна лишь одна дергающаяся нога.

Принявшую на себя удар руку жгло болью. Пытаясь восстановить дыхание, Бакал уставился на вновь появившегося.

– Кафал!

– Я все это во сне видел, – проговорил колдун с искаженным лицом. – Твою руку, твой клинок… у него в сердце…

– А кто именно нанес удар, ты тоже видел, Кафал?

Плечи могучего воина опустились, он неловко шагнул в сторону от входа, опустил глаза на клинки, которые все еще сжимал в руках.

– Я пришел за ней.

– Сегодня ночью не выйдет.

Кривые лезвия снова взмыли вверх, Кафал шагнул к нему, но Бакал поднял руку:

– Я тебе помогу, но не сегодня. Она без сознания, ее взяли самое малое два десятка воинов. Еще немного, и она бы умерла, но они этого не позволят. Сейчас она у женщин, Кафал. Те сидят над ней и чирикают, словно пташки, – ты понимаешь, о чем я сейчас. Пока ее плоть не исцелится, входить в ту хижину нельзя. Бабы тебя на части разорвут. Моя… моя жена туда первым делом отправилась, прежде… всего остального. Чтобы посмотреть, поучаствовать – а мне лишь рассмеялась в лицо. Она хохотала, Кафал, – над моим ужасом!

Лицо колдуна было изборождено царапинами. Он себе кожу пытался разодрать, вдруг понял Бакал.

– Твои сны, – прошептал он, вытаращив глаза. – Ты видел…

– Я видел.

– Кафал…

– Ничего еще не кончено. Они этого не знают – никто из них не знает. Наши боги завывают сейчас. От ужаса. – Он вперил взгляд в Бакала. – Они что же, думают, что такое сойдет им с рук? Они забыли, кто он такой? И откуда пришел? Да он возьмет их своими руками – и просто раздавит. – Он оскалил зубы. – А я – ты слышишь? – буду стоять в стороне. Буду стоять, Бакал, и за них не вступлюсь.

– Но твоя сестра…

Он содрогнулся, словно бы Бакал его ударил.

– Да. Я подожду…

– Тебе нельзя здесь прятаться, Кафал. В поисках меня сюда явятся другие убийцы от Марала Эба…

– Ночь подходит к концу, – проговорил колдун. – Безумие уже выдыхается. Найди своих союзников, Бакал, и прикажи им держаться вместе.

– Возвращайся через три дня, – сказал ему Бакал. – Я тебе помогу. Мы выведем ее отсюда. Только… Кафал, ты должен понимать…

Тот дернулся.

– Будет уже поздно, – произнес он несчастным голосом. – Я понимаю. Понимаю.

– Уйдешь перед самым рассветом, – сказал Бакал. И собрался уже отыскать что-нибудь из своего старого оружия, когда его взгляд упал на два валяющихся на полу трупа, и он застыл. – А мне сейчас нужно кое-что сделать. Напоследок. – Он поднял на колдуна мутные глаза. – Похоже, безумие еще не совсем выдохлось.

Появившийся из мрака всадник вез перед собой на седле ребенка. За стремена держались две девочки, едва стоя на ногах от усталости.

Буря, поджав драный хвост, улепетывала к югу, прихватив с собой и дождь. Сеток всматривалась в новоприбывших. Она знала, что всадник – возвращенец, один из неупокоенных солдат Жнеца. Но она также знала, что пока сидит здесь, в центре каменного круга, бояться ей нечего. Древняя сила отрицала любую кровожадность – и, как она теперь понимала, именно для этого и была предназначена. Здесь было убежище от Старших богов и их извечной жажды, было и пребудет вовеки.

Всадник остановил коня снаружи у самой границы круга – как ему и следовало.

Поднявшись на ноги, Сеток разглядывала девочек. По одежде – баргастки, но явно не чистокровные. Двойняшки. Тусклый взгляд выдает отголоски пережитого шока и постепенно приходящее ему на смену спокойное бесстрашие. А вот маленький мальчик ей улыбается.

Возвращенец снял мальчика с седла одной рукой – тот сразу же вцепился в нее, словно болкандская обезьянка – и осторожно опустил на землю.

– Забирай их, – сказал возвращенец Сеток, сверкнув на нее глазами, одним – человеческим, иссушенным смертью, другим же, сияющим, янтарным – волчьим.

Сеток изумленно выдохнула.

– Ты не слуга Жнеца?

– Есть такая беда, – откликнулся он.

– Какая еще беда?

– Проклятие… нерешительности. Забирай их, оставайтесь внутри круга. Ждите.

– Чего ждать?

Всадник подхватил поводья и развернул коня.

– Конца его войны, Дестриант. – Поколебавшись, он добавил: – Когда я вернусь, мы двинемся в путь.

Она смотрела, как он скачет на запад, словно бы прочь от восходящего солнца. Девочки шагнули к мальчику, каждая взяла его за руку. Потом все трое осторожно приблизились.

Сеток вздохнула.

– Потомство Хетан?

Две головы кивнули.

– Я друг вашего дяди, Кафала. Нет, – устало добавила она, – где он сейчас, я не знаю. – На ум пришли последние слова возвращенца. – Может статься, он еще вернется. А пока подойдите поближе, я разведу огонь, вы сможете поесть и отдохнуть.

Оказавшись внутри каменного круга, мальчик высвободился из рук у сестер и заковылял к его юго-западному краю. Остановившись там, он уставился на темный горизонт – похоже, что в никуда – и принялся ритмично бормотать что-то странное. Похожее на песню.

Звук ее заставил Сеток вздрогнуть. Обернувшись к сестрам, она обнаружила, что те нашли ее одеяло, завернулись в него, прижались друг к дружке и крепко-накрепко уснули.

Похоже, дорога и вправду оказалась дальней.

Стервятники ободрали все мясо до последнего волокна. Кости принялись грызть шакалы, но вскоре обнаружили, что всей силы челюстей недостаточно, чтобы раздробить их на осколки, которые можно проглотить. Обгрызть их привычным образом, с концов, тоже не вышло. В конце концов они оставили куски костей валяться на вытоптанной траве. Тем более что вокруг было в достатке других, не только здесь, но по всей равнине. Явно наступил тот сезон, когда брюхо полное, а вокруг морды жужжат полчища мух.

Несколько дней спустя трупоеды удалились, оставив все солнцу, ветру и звездам. Сквозь запекшуюся кровь пробивались стебельки травы, в обильно удобренной почве набухали корешки, а ползучие насекомые, словно зубы самой земли, пожирали все, что только возможно, из оставшегося.

В ночь, когда к юго-востоку бушевала гроза, в ночь, когда завыли чужие боги, а призрачные волки заполнили невидимый пейзаж, словно стремительное наводнение, когда пламя армейских костров дергалось, не желая разгораться, когда шакалы не знали, куда им бежать, поскольку запах свежепролитой крови будоражил их со всех сторон сразу – в ту ночь засыпанная землей, усеянная валунами и костями равнина с остатками погребального кострища зашевелилась, тут и там. Осколки собирались вместе. Образуя ребра, фаланги пальцев, берцовые кости, позвонки. Они скользили и катились, дергаясь и замирая, но потом снова приходили в движение, словно были начинены притягивающимся к магниту железом.

Ветер, пришедший с юго-востока, бушевал сейчас над землей, словно тысячеголосая буря, и голоса те звучали все громче, еще и еще громче. Стебельки травы трепетали, точно в лихорадке. Пыль вздымалась вверх и кружила, делая воздух мутным.

Небеса вверху оставались безоблачными. Царапины, казалось, колебались и пульсировали, словно над землей волнами поднимался жар.

Кости, пощелкивая, сползались в кучу. Из-под каменных груд и раздавленной брони начали выбираться куски гниющей плоти – змееподобные сухожилия, извивающиеся словно черви связки, – выбираться и подползать поближе к куче костей, – которая постепенно принимала упорядоченную, узнаваемую форму – разъединенный скелет, не принадлежащий, однако, ни акриннаю, ни баргасту. Кости были толще, с выпуклыми гребнями там, где к ним когда-то крепились могучие мускулы. Раздробленный череп вновь собрался воедино, обгоревший, во вмятинах. Он неподвижно лежал, впившись зубами в землю, пока к нему не подобралась челюсть, пропихнулась снизу, отклонив его назад, – и наконец встала со щелчком на место.

Плоть, высохшая кожа, отдельные клочья грязных волос. Связки ухватились за кости, слились с ними, образуя конечности. Перекрученные мускулы нашли свои сухожилия – те натянулись, мускулы распрямились. Вот уже собралась целая рука, к ее запястью присоединились десятки мелких костяшек.

Гнилое мясо змеей обвило позвонки. Ребра вошли в углубления по обе стороны грудины, приподняв ее над землей.

Когда Царапины уже касались горизонта на юго-востоке, а умирающий ветер бился в последних судорожных порывах, на траве лежало тело. Его обтянули клочья кожи, соединившись по швам, похожим на шрамы. В макушку вросли пряди волос.

Ветер наконец стих, и стало слышно отдаленное пение. Голос старухи – низкий, хриплый, – но в песне этой были плотно сжатые кулаки, и напряженные, готовые на любое насилие мускулы, и лица, что не знают ни солнечного тепла, ни жалости. Голос чаровал, черпая силу в самых давних воспоминаниях этой земли.

К горизонту подкралась заря, небо начало расцветать красками.

Т’лан имасс встал. Медленно и неуверенно подошел к закаленному в пламени кремневому мечу, брошенному рядом с баргастским погребальным костром. Иссохшая, но все равно огромная ладонь сомкнулась на рукояти, воздела оружие вверх.

Онос Т’лэнн повернулся на юго-восток. И двинулся в путь.

Ему предстояло уничтожить один народ.

Глава шестнадцатая

• Тот, кто сеет слова, выйдя из голодной тени
• Семена, что ты рассыпал, пьют солнце
• Сквозь скорлупу пробиваются корешки –
• Смотри, ты ведь сам создал эти заросли
• Зеленый хаос, почти неотличимый от настоящего
• Слова прокладывают тропки, а дорога
• Скрылась за могучими стволами, будущее
• Заблудилось в мире тех возможностей, что ты
• Лелеял в голодной тени – сеятель слов
• Прислушайся к их будущим истинам, ведь им
• Нужен лишь дождь из слез да солнечный свет

«Блаженство теней (простые слова)» Бевела Делик

Дар осквернения – тишина. От священного валуна в добрую телегу размером остались одни осколки. Рядом на дне провала бил родник, но его усилий хватало лишь на то, чтобы наполнить черной водой небольшой прудик. Траву и камни тянущегося от края провала старого русла усеивали кости антилоп и мелких грызунов, свидетельствуя, что вода в роднике ядовита.

Тишина содержала в себе множество истин, в большинстве своем столь ужасных, что Сечула Лата бросило в дрожь. Сгорбившись и охватив руками туловище, он смотрел на восходящее солнце. Кильмандарос перебирала каменные осколки, словно находя удовольствие в изучении дела собственных рук многотысячелетней давности. Эстранн же набрал горсть камешков и швырял их сейчас в пруд один за другим – они исчезали беззвучно, не оставляя кругов. Странника это, похоже, лишь забавляло, если полуулыбка на его лице хоть что-то значила.

Сечул Лат, впрочем, прекрасно знал, что судить Старшего бога, известного склонностью отводить глаза, по внешнему виду не стоит. Возможно, он наслаждается сейчас собственным удовлетворением от того, что никто не посмел проигнорировать его призыв здесь собраться; возможно, предвкушает, как возьмет за горло бога-выскочку. А то и чего похуже. Странник он, в конце концов, или нет? Его храм – предательство, его алтарь – издевательское невезение, в том храме, на том алтаре приносятся в жертву души смертных – а движет всем единственно его собственная прихоть. Ну, может быть, еще скука. Такова главная роскошь силы, которую он так обожал, которую теперь так жаждет вернуть.

Но это невозможно. Неужели ты не видишь? Наше время ушло. К прежним играм уже не вернуться. Этот мир унаследовали дети – как и другие миры, на которые мы некогда наводили ужас. Мы промотали все, что имели, уверовав в собственное всемогущество. Этот же мир – Эстранн, того, что уже не существует, вернуть нельзя.

Ты провозгласил: «Трон снова станет моим!» И добрая тысяча лиц тех прочих, кто на него притязал, вспыхнув на миг и тут же погаснув, слилась воедино. Стоило лишь моргнуть глазом – и потеряно множество жизней. Да, Эстранн, если ты выиграешь, то вернешь себе трон, встанешь, как и прежде, позади него, и одно лишь твое присутствие наполнит ложью амбиции и грезы смертных, любые их упования на справедливую власть, на равенство. На мир и процветание.

Ты превратишь все это в пыль, одну грезу за другой, не останется ничего, кроме пыли, протекшей у них между пальцев.

Вот только, Старший бог, в этом люди давно оставили тебя позади. Чтобы обращать грезы в пыль, ты им больше не нужен. И никто не нужен.

– Таковы, – произнес он, обращаясь к Эстранну, – и должны быть наши намерения.

Странник задрал брови, его единственный глаз сверкнул.

– Каковы? Просвети же меня поскорей.

– Встать перед детьми – перед молодыми богами – и сказать им всю правду.

– Которая заключается – в чем?

– В том, что все, чем они якобы обладают, можно найти и в душе смертного. Эти боги, Эстранн, никому не нужны. В них нет никакого смысла, как и в нас самих. Ни малейшего. Они, как и мы, не более чем пустое место. Ничего при этом не значащее.

Руки Странника задергались. Он отшвырнул камешки в сторону.

– Неужели, Кастет, кроме нытья от тебя не будет никакой помощи? Мы еще не начали войну, а ты уже сдался на милость победителя.

– Так и есть, – согласился Сечул Лат, – вот только ты не до конца понимаешь все связанные с этим тонкости. Сдаться можно самыми разными способами…

– Это верно, – перебил его Странник, – вот только лицо у всех этих способов одно, и это – лицо труса.

Кастет, которого это заявление развеселило, просто стоял и смотрел на него. Эстранн сжал кулаки.

– Что тут смешного?

– Согласно твоим же собственным словам, тот, кто сдался в плен собственным заблуждениям, ничуть не меньший трус, чем остальные.

Кильмандарос выпрямилась и встала. На этот раз она приняла обличье тел акай, и, пусть и возвышалась над ними обоими, но не такой громадой, как обычно. Она одарила Странника улыбкой, в которой не было и тени веселья:

– Лучше бы тебе, Эстранн, не играть с ним в игры. Неважно, костяшки это или слова. Он тебе мигом мозги в узел завяжет, только голова разболится, да и все.

Эстранн злобно уставился на нее:

– Ты меня что, за простачка держишь?

Улыбка исчезла.

– Очевидно, это ты сам обо мне подобного мнения.

– Если ты предпочитаешь думать кулаками, не нужно жаловаться, когда другие считают тебя бестолковой.

– Так и жалуюсь я тоже кулаками, – возразила она. – И когда до этого доходит, даже у тебя, Эстранн, нет иного выбора, кроме как выслушать эти жалобы. Поэтому рекомендую тебе быть поосторожней, а то я как раз в настроении пожаловаться. Мы тут проторчали всю ночь, а эфир вокруг этого места тем временем породил к жизни нечто – у меня нервы огнем пылают, это здесь-то, где кроме мертвых руин ничего и нету. Ты сказал, что призвал сюда других. Ну и где же они?

– На подходе, – ответил Странник.

– И сколько их?

– Достаточно.

Кастет вздрогнул.

– И кто же отверг твой призыв?

– Никто не отвергал! Просто… можно я попробую объяснить?

– Было бы неплохо, – согласился Сечул Лат.

– Ни у кого не было выбора меня отвергнуть. Драконус… вряд ли он мог что-то услышать, находясь в Драгнипуре. Гриззин Фарл, я так думаю, мертв. Его телесной сущности больше не существует. – Он помешкал, потом нахмурился и добавил: – Ускользнуть от моего призыва удалось разве что Ардате, но от нее ведь в любом случае никогда не было особого толку?

– Тогда где же все остальные?..

– Одну я вижу, – сказала Кильмандарос, указывая на север. – Клянусь вкусом крови, принять эту форму с ее стороны было очень мудро. Вот только… я чувствую, как от нее воняет элейнтом!

– Держи себя в руках, – посоветовал ей Эстранн. – Она умерла так давно, что ничем не может пахнуть.

– А я говорю…

– Это лишь твое воображение и больше ничего. Дочь Тиам не пережила собственной матери – это же существо приняло Ритуал Телланн, – она теперь меньше себя прежней.

– Ну да, более-менее, – кивнул Кастет.

Эстранн лишь фыркнул, не почувствовав, что Сечул Лат над ним издевается.

Кильмандарос заметно трясло от злости.

– Прошлой ночью, – прошипела она, – это ведь ее песня и была. Это она разбудила древнюю силу! Олар Этил!

Сечул Лат заметил на лице у Странника внезапную тревогу. Уже сейчас все начало выходить из-под его контроля.

– Я тоже это почувствовал, – произнес голос у них за спиной.

Обернувшись, они увидели стоящего рядом с провалом Маэля. Старческое тело, старческое лицо, водянистые глаза смотрят на Странника твердо и холодно.

– Все уже идет вразнос, Странник. Война – такое дело, которое никто из участников не контролирует. «Меч обречен хаосу».

Эстранн вновь фыркнул.

– Аномандра Рейка цитируем? Будет тебе, Маэль. И потом, это его слова из пророчества. Другие смыслы в них уже потом вложили.

– Ах да, – пробормотал Маэль, – что касается пророчества…

Сечул Лат ожидал, что он продолжит, но Маэль умолк и смотрел сейчас, сощурившись, на Олар Этил. Она уже давно избрала для себя тело имасской женщины, широкобедрой, с большой грудью. Кастет вспомнил, что когда видел ее в последний раз, та еще была жива. Вспомнил странный головной убор, что она носила, больше всего напоминавший обвязанную веревкой плетеную корзинку. Без отверстий для глаз или рта. Матрона всех заклинателей костей, мать целой расы. Но даже у матерей бывают секреты от детей.

Маску она больше не носила. Да и плоти-то почти не осталось. Все иссохло, сохранились лишь кости да сухожилия. Т’лан имасска. На шее – плетеный ремешок из змеиной кожи, а к нему привязаны разнообразные загадочные предметы: камешки с дырками, неограненные самоцветы, костяные трубочки – вероятно, свистульки или обереги, амулеты из выдолбленного оленьего рога, какой-то пучок мелких дохлых птичек. Веревочный пояс, а за ним – грубо обработанный обсидиановый нож.

Оскал ее, вероятно, лишь казался улыбкой, зубы выглядели слишком большими и имели цвет темного янтаря. В глазницах ничего не блестело.

– Расскажи-ка еще раз, как у тебя это вышло, – обратился к ней Сечул Лат. – Одновременно дитя своей матери и ее же любовник. Как это тебе все-таки удалось саму себя зачать?

– Элейнты, – проворчала Кильмандарос.

Олар Этил заговорила:

– Я прошла через царство первородного огня. Я летала в мертвом поднебесье Проклятия Каллора. Я видела все, что нужно видеть. – Скрипя и похрустывая шеей, она принялась поворачивать голову, пока не оказалась лицом к лицу со Странником. – Вот только тебя я нигде не видала. Ты все прятался за своим жалким троном, непрерывно подтверждая, что власть не более чем иллюзия, – вот только мир тебя уже давным-давно услышал, пусть ему по самой его природе это знание и ни к чему. Ты, Эстранн, только время зря тратил.

Сечул Лат поразился, насколько ее слова созвучны его собственным мыслям. Зря стараешься, Олар Этил. Он тебя все равно не услышит.

Она тем временем повернулась к Маэлю.

– Твои дочери совсем от рук отбились.

Старик лишь пожал плечами:

– С дочерьми такое случается. Вернее сказать, им так и положено. Иначе бы они меня разочаровали. Плох тот отец, который сперва не подтолкнет, а потом не отпустит, – уверен, что если Страннику доведется собрать остатки мозгов, он именно это и станет твердить. Когда у тебя та ведьма глаз вырвала, вместе с этим случайно больше ничего не вытекло?

Олар Этил хихикнула. Эстранн обиженно выпрямился:

– Это я вас сюда призвал! И никто не посмел мне отказать!

– Это проще, чем мне за тобой бегать, – заметил Маэль. – Тебе, Странник, за многое предстоит ответить. Твоя страсть портить жизнь смертным…

– Но это то, что я делаю! И всегда делал – к тому же, Маэль, кто бы говорил? Сам-то ты сколько миллионов душ утопил? Сотни миллионов, и все лишь ради того, чтобы подпитывать собственные силы. Нет, старик, не тебе меня отчитывать!

– И чего же ты хочешь? – спросил его Маэль. – Ты ведь не думаешь, что в этой войне нам удастся победить?

– Ты просто отстал от жизни, – ответил Эстранн. – Боги объединяют свои силы. Против Павшего – они не желают ни с кем делить этот мир…

– Как, похоже, и ты.

– Мы никогда не мешали никому из взошедших присоединиться к пантеону, Маэль.

– Ты это серьезно?

Странник оскалил зубы.

– Можно подумать, у нас были основания опасаться, что крови смертных на всех не хватит? Это наши дети нас предали, отвернувшись от этого источника силы и приняв то, что предложил им К’рул. Тем самым именно они лишили нас нашего законного места!

– И где же он, в таком случае? – спросил Сечул. – Где наш брат К’рул? И Сестра Холодных Ночей? Как насчет Волков, правивших этим миром еще до того, как появились первые люди? Ты что же, Эстранн, единолично решил их не приглашать?

– К’рул заслуживает той же судьбы, что и остальные боги, он среди них наихудший из предателей, – небрежно махнул рукой Эстранн. – С Волками все равно невозможно договориться, я уже давным-давно перестал пытаться. Пусть Трон Зверя остается за ними, там им и место.

– Тем более, – сухо заметил Маэль, – что амбиции их все равно не обуревают. Тут тебе повезло.

– Всем нам!

Маэль в ответ лишь пожал плечами. Олар Этил вновь хихикнула, потом заговорила:

– Никто из вас ничего не понимает. Вы слишком долго прятались от мира. А тем временем все возвращается назад. Поднимается, подобно приливу. Но тупые людишки даже ничего не замечают. – Убедившись, что все ее внимательно слушают, она сделала паузу, издала дребезжащий звук, похожий на вздох. – Каллор, тот все понимал – поскольку знал истинную цену Серебряной Лисе. Знает. Вы что же, думаете, время т’лан имассов ушло? Пусть она по молодости и сделала ошибку, отпустив Первого меча, я ее за это простила. И даже позаботилась, чтобы он вернулся. А яггуты? Вылезающие там и тут, словно поганки? Так приятно думать, что они неспособны к объединению, – ну так лжи вообще свойственно быть приятной. Не угодно ли вам услышать, что каких-то несколько дней назад на Пустоши сразу четырнадцать неупокоенных яггутов уничтожили сотню на’руков? Не желаете узнать, что пять тысяч человек с примесью крови тисте анди прошли Галлановой Дорогой? Что та, в чьих жилах течет кровь андийских королей, въехала во врата мертвого Харканаса? А сама Галланова Дорога? Этот путь крови стерегут сейчас дозоры тисте лиосан. А также, – она заскрипела шеей, оборачиваясь к Кильмандарос, – кое-кто похуже. Нет, вы все попросту слепы. Увечный бог? Да он же никто. Его союзники среди богов разъединены и бросают его. Что до смертных, там его культ разъедает порча, последователи перебиты или неуправляемы – у Каминсода нет армии, которая могла бы его защитить. Куски его тела разбросаны по семи континентам. Его уже можно считать покойником. – Тут она ткнула костлявым пальцем в Странника. – Даже у Колоды Драконов теперь новый Господин, и вот что я тебе скажу, Эстранн. Тебе против него не устоять. Тебя не хватит.

Ветер взвыл, словно подчеркивая ее слова.

Все молчали. Даже Эстранн выглядел ошарашенным.

Погромыхивая костями, Олар Этил подошла к расколотому камню.

– Кильмандарос, – сказала она, – ты просто корова. Жалкая безмозглая корова. Имассы создали это святилище, движимые любовью, как место, где ни один из нас не мог бы до них дотянуться и отравить их души.

Кильмандарос сжала кулаки и бессмысленно уставилась на старуху.

– Плевать я хотела, – сказала она наконец.

– Я могу уничтожить молодых богов, – произнес Эстранн неожиданно. – Всех до единого.

– А Кильмандарос ты про своего тайного убийцу рассказал? – поинтересовалась у него Олар Этил. – О да, мне известно, что ты там был. Я понимаю, что ты сделал. И что намерен делать.

Сечул Лат нахмурился. Он не успевал следить за нитью беседы. Слишком мало времени прошло после речи Олар Этил, от которой он никак не мог в себя прийти. Тайный убийца?

– Расскажи же ей, – продолжала Олар Этил, – про элейнта.

– Когда мы выпустим палача и он сделает все, что от него требуется, – улыбнулся Эстранн, – на долю Кильмандарос тоже достанется праздник.

– Убить убийцу.

– И тем самым, когда все закончится, останемся только мы. Олар Этил, все то, о чем ты сейчас говорила, совершенно неважно. Яггутов, будь они там живые или мертвые, слишком мало, чтобы представлять угрозу. Прах т’лан имассов пересек океан и уже приближается к побережью Ассейла, и мы прекрасно знаем, что их там ожидает. А Харканас, как ты и сама утверждаешь, мертв. Пусть даже туда возвратилась обладательница королевской крови анди. Мать Тьма отвернулась от своих детей. Что до тисте лиосан, они лишены руководства – неужели хоть кто-то здесь думает, что Оссерк к ним вернется?

Сечул Лат еще крепче охватил руками туловище. Не решаясь поднять глаза на Кильмандарос. Ни Олар Этил, ни Эстранн даже не упомянули форкрул ассейлов. Они что же, ни о чем не догадываются? Действительно ли то знание, которым обладает Сечул – и Кильмандарос тоже, – является секретом для остальных? Олар Этил, мы не можем тебе доверять. Эстранн совершенно напрасно тебя сюда позвал. Ты еще хуже К’рула. От тебя угрозы больше, чем от Драконуса или Идущего по Граням. Ты и элейнт, и т’лан имасс, а мы ни теми, ни другими никогда не управляли.

– У Господина Колоды, – заговорил тем временем Маэль, – имеется союзница. О которой, похоже, не знаешь даже ты, Олар Этил, а это костяшка из совершенно неуправляемых, такие даже Сечулу Лату не по плечу. – Его холодный взгляд уперся в Странника. – Ты готов пожрать наших детей, но само это желание показывает, насколько ты оторвался от реальности, насколько ты – мы, все те, кто здесь собрался, – являем собой лишь мусор на обочине истории. Наши дети, Странник, успели вырасти. Неужели ты не осознаешь, что это значит?

– Что за чушь ты сейчас…

– Вырасти настолько, – перебил его Сечул Лат, до которого в этот миг все дошло, – чтобы обзавестись собственными детьми.

Бездна!

Эстранн заморгал, но все же нашел в себе силы небрежно махнуть рукой:

– Когда разделаемся с их родителями, мы и их без труда передавим, разве нет?

– Передавим. Как нас самих передавили?

Эстранн вытаращился на Маэля. Сечул же Лат горько рассмеялся:

– Понимаю тебя, Маэль. Убив богов, мы попросту расчистим дорогу для их собственных детей.

– Но это же смешно, – попытался возразить Эстранн. – Я не чувствовал никаких… внуков. Вообще никаких.

– Худ собирает мертвецов, – заговорила Олар Этил, словно слова Маэля направили ее мысли по одному ей видимому пути. – Однако четырнадцать неупокоенных яггутов ему не подчиняются. Над ними у него нет власти. Их призвал взошедший, который какие-то несколько лет назад сам был среди смертных. – Она обернулась к Маэлю. – Я видела мертвых. Они движутся, но не бестолковой толпой, а как армия. Похоже, мир по ту сторону Худовых Врат изменился.

Маэль кивнул.

– И это заставляет задаться вопросом, что у Худа на уме. Он ведь и сам из яггутов. С каких это пор яггуты переподчиняют управление кому-то другому? Олар Этил, кто этот взошедший?

– Он был дважды причислен к тем, кому поклоняются. В первый раз – племенем, давшим ему имя Сакув Арес. Носитель мудрости, спаситель. Во второй – как командир отряда солдат, которым сотканная таннойским духовидцем песнь обещала восхождение. И да, погибнув, они действительно взошли всем отрядом.

– Солдаты? – нахмурился Эстранн. – Взошли? – Теперь он казался ошарашенным. Даже напуганным.

– И каким именем его звали эти взошедшие солдаты? – уточнил Маэль.

– Скворец. Он был малазанцем.

– Малазанцем, – кивнул Маэль. – Как и Господин Колоды. Как и непредсказуемая, непознаваемая союзница Господина – адъюнкт Тавор, что сейчас ведет малазанскую армию на восток через Пустошь. Ведет их, – он обернулся к Сечулу Лату, – в Коланс.

Сукин сын все знает! Он разгадал нашу игру! Ему стоило огромного труда не выдать себя, стрельнув глазами на Кильмандарос. От спокойного знания, которое он прочитал во взгляде Маэля, его словно морозом продрало.

Олар Этил в третий раз одарила их хихиканьем, что никого не развеселило.

Эстранна, впрочем, было так просто не одурачить. Он уставился на Сечула Лата единственным глазом, в котором сверкало подозрение.

– Так значит, – произнес он глухо, – пока вы с Кильмандарос вечерами швыряли костяшки… похоже, у вас нашлось о чем поговорить, чтобы развеять скуку. Что, Сеш, никак планы строили? Теперь-то я вижу, как глупо с моей стороны было думать, что вы спокойно согласитесь на роль расходного материала, согласитесь всего лишиться. Похоже, – его улыбка сделалась угрожающей, – вы все это время мной играли? Пользуясь всеми своими выдающимися талантами?

– Наша встреча, – медленно протянул Маэль, – оказалась явно преждевременной. Странник, можешь считать, что доступ в Летерас тебе отныне закрыт. Если я почувствую, что ты вернулся, то отыщу тебя и утоплю так же легко, как ты сам – Пернатую Ведьму.

Он направился в сторону родника, спустился в провал и исчез из виду.

Олар Этил ткнула пальцем в сторону Кильмандарос, предупредительно покачала им в воздухе и двинулась на север. Жалкий пучок кожи да костей. Трое оставшихся Старших богов смотрели ей вслед. Отойдя шагов на пятьдесят, т’лан имасска обратилась в дракона и, подняв тучу пыли, взмыла в небо.

Кильмандарос негромко взрыкнула.

Сечул Лат потер лоб. Вздохнул.

– Что касается силы, которую ты намерен забрать себе без остатка, Эстранн, – сказал он, оборачиваясь к Страннику, – ну, короче говоря, похоже, мы все заняты примерно одним и тем же.

– Вы догадались, что я этим займусь.

Сечул пожал плечами.

– Мы совершенно не ожидали тебя за этим застать.

– Я не люблю, Сеш, когда со мной играют. Вы что же, совсем меня не цените как союзника?

– Твои действия необратимо повлияли на нашу стратегию. Как справедливо заметил Маэль, пусть даже руководствуясь иными соображениями, встреча оказалась преждевременной. Теперь наши враги предупреждены. – Он снова вздохнул. – Если бы ты все это не затеял, не высунулся, что ж… тогда мы с матушкой стащили бы эту силу прямо у них из-под носа.

– И поделили бы между собой.

– Добыча достается победителям. – Однако без этой безумной узурпации, этой страсти вернуть то, что было прежде. – Но рискну уточнить, что если бы ты как следует попросил, мы бы, вероятно, проявили определенную щедрость… по старой памяти.

– Понимаю.

Кильмандарос обернулась к нему:

– Точно ли понимаешь, Господин Обителей? Ты призвал нас сюда лишь для того, чтобы обнаружить, что из нас всех ты самый слабый, самый невежественный. И заставил нас всех – Сечула, Маэля, Олар Этил – указать тебе твое истинное место. Дать понять, что это ты единственный из нас погряз в жалости к самому себе и понапрасну тратишь время, бездействуя. Может, Маэль и считает, что наше время ушло, вот только почему он так заботится о подъеме собственного культа? Настолько, что жрец-джистал Маэля вот-вот окажется на троне империи, подобной которой по мощи мир не видел со времен Каллора и Дессимбелакиса? Ну и кто из нас показал себя сегодня круглым болваном?

Эстранн выругался и резко отвернулся.

Сечул обратился к матушке:

– По-моему, Маэль хотел нас предупредить. Насчет той адъюнкт Тавор, про которую он говорил. И тех треклятых малазанцев.

– И детей богов. Да, Сечул, мы услышали немало предупреждений. От Олар Этил вот тоже. Яггуты, т’лан имассы, тисте анди – куда уж больше?

– О былой деликатности и речи нет, – согласился с ней Сечул Лат. – Эстранн, иди сюда, нам еще многое нужно обсудить. Давай же – я расскажу тебе, какой путь мы для себя приготовили. Расскажу, насколько мы уже близки к тому, к чему все стремимся. А ты в ответ расскажешь нам, как именно намерен освободить Отатаралового элейнта. Согласись, без подобного обмена никакой альянс – не альянс.

Бедолагу здорово сейчас пристыдили. Что ж, в уроках заключается определенная польза. Пока их преподают кому-то другому.

Заговорила Кильмандарос:

– Эстранн, настало время заново построить мост между нами. И позаботиться, чтобы он был крепким, способным противостоять огню и прочим угрозам. Расскажи мне, как я смогу убить Отатаралового элейнта – уже за это одно я обещаю тебя не оставить.

В конце концов он все же подошел к ним. Они и не сомневались.

– Они никогда не жгли мостов у себя за спиной, не построив других впереди. Но потом настал день, когда мосты кончились. Впереди ничего не было. Тупик. – Спрут протянул руку, и в ней тут же оказался глиняный кувшин. Он сделал еще один большой глоток, не решаясь поднять глаза на молодых солдат, с которыми делил место у жаровни. Под плоским дном баржи непрерывно шумела вода, звук потока походил на влажное царапанье, и на вкус сапера раздавался куда ближе к нему, чем хотелось бы. Смешно, подумал он, морпех, а воды боится. Реки, озера, моря, дождь – терпеть их не могу.

– Черный Коралл, – произнес кто-то негромко и едва ли не благоговейно.

– Истории, – мрачно произнес Спрут, – расходятся, словно тысячи вен у тебя в руке. Нет такой малазанской армии, где бы про все это не слышали. Собачья Цепь и Погибель. Дорога в Арэн. Чернопесий Лес. Крепь. И… Черный Коралл, где «мостожоги» и погибли.

– Не все, – возразил тот же голос.

В темноте солдата было не разглядеть, голос Спруту тоже показался незнакомым. Он пожал плечами.

– Высший маг Быстрый Бен. Мертвый Вал – но он-то там погиб, потому его теперь Мертвым и зовут, так что оно не считается. Может, еще несколько человек. Но «мостожоги» на этом кончились, так теперь в истории и останется. Уничтожены в Черном Коралле, в самом конце Паннионской войны. Если кому из такого и суждено выбраться, они сразу исчезают, точно ветром сдуло. – Он хлебнул еще. – Так уж все устроено.

– Говорят, Черные моранты их сбросили прямиком в город, – произнес другой солдат. – А они там захватили дворец – ударили по самому Паннионскому Домину. А Скворец тогда что, уже погиб? Никто случайно не знает? Почему он ими не командовал? А то, может статься, они бы и не…

– Дурацкие все это мысли, – покачал головой Спрут. До него доносились негромкие всплески – треклятая река была прямо-таки забита баржами, матросы-летерийцы сутками трудились не покладая рук, чтобы избежать столкновений и запутавшихся канатов. Охотники за костями и их сопровождение во главе с командующим Брисом – почти двадцать тысяч солдат, вспомогательные части, вьючные животные – вся эта орава сплавлялась сейчас по реке к югу. Все лучше, чем пешком. Оно, конечно, лучше, но одновременно и хуже, поскольку напоминало Спруту о прошлых десантах – когда на морпехов дождем сыпались стрелы и камни из пращей, они умирали, захлебывались. Когда баржи вспыхивали, и оттуда доносились крики заживо горящих.

Не то чтобы им предстояло сейчас высаживаться под обстрелом. Не в этот раз. Легкая прогулка, вокруг только союзники. Все было настолько мирно, настолько цивилизованно, что Спруту никаких нервов уже не хватало.

– Сталось именно так, как сталось. Принимаются решения, происходят всевозможные случайности, и каждый находит свою судьбу. Попомните мои слова, когда наша собственная судьба на нас обрушится.

– Вот только песен о нас не споют, – возразил его невидимый собеседник. – Мы – не «мостожоги». Не Серые Клинки. Не Седьмая Колтейна. Адъюнкт ведь ровно это и сказала.

– Давайте уже последний откроем, что ли? – предложил кто-то.

Спрут осушил тот кувшин, что все еще держал в руке. Три быстрых глотка. Пустой сосуд он поставил рядом.

– «Охотники за костями», – проговорил он. – Скрипач это, что ли, придумал? Все может быть. Уже не помню. – Зато помню отчаяние. Помню адъюнкта. Безмолвные улицы и пустые стены Арэна. Помню себя совершенно раздавленным и не уверен сейчас, изменилось ли с тех пор хоть что-нибудь. – Остается только история. Но она не описывает всего того, что произошло, поскольку этого не знает никто. Да и то, что попадает в историю, – сколько всего уже ушло безвозвратно. И я сейчас не про царства с империями говорю, а про ту историю, что внутри каждого из нас, всех, кто когда-либо жил на этой земле. – Новый кувшин с персиковым ромом оказался в пределах досягаемости, рука Спрута сама собой вытянулась и ухватила его. – Что вам нужно? Всем вам? Той же славы, что досталась «мостожогам»? Зачем вам она? Они все погибли. Вам нужна достойная причина, чтобы ради нее сражаться? И умирать? Да неужто мне хоть кто такую покажет?

Он наконец поднял глаза и вперил их в полукруг освещенных углями физиономий – таких еще молодых, и таких сейчас мрачных.

Сзади раздался новый голос.

– Показать, Спрут, этого мало. Ты сам должен увидеть и понять. Я вот стою здесь, вроде бы тебя слушаю, а слышу только ром. Солдату-то кажется, что это он не знает, как быть дальше, а на деле ром внутри него говорит.

Спрут отхлебнул еще.

– Это просто разговоры, сержант Геслер. Ничего больше.

– Хреновые это разговоры, – проговорил Геслер, проталкиваясь к огню. Солдаты расступились и освободили ему место напротив Спрута, где он и уселся. – Они, Спрут, собрались здесь байки послушать. А не список причин, чтобы прямо сейчас за борт броситься. Поскольку дешевые это причины – уж тебе ли не знать.

– Я, сержант, просто говорил то, что на уме.

– Знаю. И я тебе сейчас не официальный выговор объявляю. На это у тебя твой собственный сержант имеется, и уж окажись он здесь, он бы с тебя шкуру-то спустил. Нет, мы тут с тобой просто как два старых солдата беседуем.

Спрут торопливо кивнул.

– Вот и ладно. Я всего-то сказать хотел…

– Знаю. Слышал. За славу дорого платить приходится.

– Вот именно.

– И она того не стоит.

– Точно.

– Вот тут-то ты, Спрут, и ошибаешься.

Ага, просто говори, что у тебя на уме, да и все, вот только дураком-то Спрут точно не был.

– Тебе видней.

– Ты тут жаловался на решения, которые приводят тебя к неизбежному, туда, где мы все рано или поздно окажемся. Ты, Спрут, утверждаешь, что оно того не стоит, и это тоже решение. Которое ты сам принял. Может быть, тебе одиноко без сторонников, только и всего. Если честно, Спрут, я тебя считаю обузой – и вовсе не потому, что ты плохой солдат. Наоборот. И я знаю наверняка, что когда зазвенит железо, я тебе без колебаний доверю прикрыть собственную спину. Но вот только у тебя, Спрут, завелась привычка ссать на угли, а потом жаловаться на вонь.

– Я, Геслер, сапер, у которого взрывчатка на исходе. Когда она кончится, придется взять в руки арбалет – а заряжаю я сейчас не так быстро, как раньше.

– Я уже сказал, что как солдат ты меня устраиваешь. Медленно ты там заряжаешь или быстро, твои выстрелы будут бить куда надо, и не вздумай меня в этом разубеждать.

Спрут хмуро кивнул в ответ. Сам напросился на этот выговор, который вроде как не выговор. Все эти мысли вслух приколотили его сейчас к деревянной палубе ржавым гвоздем. На глазах у кучки салаг.

– Саперы, – продолжал тем временем Геслер, – были еще до того, как появилась взрывчатка. Нынешним саперам как раз и нужны ветераны вроде тебя, кто еще помнит те дни. – Он умолк, потом добавил: – У меня есть для тебя один вопрос.

– Давай.

– Ответь мне, как проще всего разложить армию.

– Дать ей время, когда нечем заняться.

– Нечем, кроме разговоров. И вот как так выходит, что больше всех говорят именно те, кто и сказать-то ничего полезного не способен?

Из-за спины Геслера раздался голос все того же невидимого собеседника:

– Да потому, сержант, что их куча дерьма никогда не уменьшается. Срут и срут.

Спруту показалось, что в общем взрыве смеха явственно прозвучало облегчение. Его собственное лицо пылало – наверное, от углей, или от рома, или от того и другого сразу. Похоже, нажрался, да и все.

– Вот, кстати, насчет ссать и срать, – пробормотал он, не без труда поднимаясь на ноги. Покачнулся, пытаясь сохранить равновесие, потом развернулся кругом и заковылял в направлении кормы.

Когда сапер достаточно отдалился, Геслер спросил:

– Тот, кто это сейчас сказал у меня за спиной, – это ты, Непоседа?

– Я, сержант. Шел себе мимо и тут услышал блеянье.

– Проследи-ка за ним, чтобы он там через планширь не перевалился.

– Слушаюсь. И, ну, спасибо за вмешательство, он и меня уже чуть не заразил.

Геслер потер лицо. Кожа показалась ему дряблой и обвислой, от былой упругости не осталось и следа. Хреновое это дело – стареть.

– Встряхнуться бы нам сейчас хорошенько, – негромко пробормотал он. – Всем до единого. Эй, ты, передай-ка сюда кувшин, а то от разговоров во рту пересохло.

Ни одно из лиц, которые он мог разглядеть в свете жаровни, не показалось ему знакомым. Все до единого – молодежь, пехота, которой с самой вербовки и подраться-то толком не пришлось. Только наблюдали со стороны, как морпехи штурмуют И’Гхатан, как сражаются во время высадки в Малазе. Как те же морпехи отправляются к берегам Летерийского континента. Да уж, понаблюдать им пришлось. А ведь никакие марши, упражнения, маневры не пробуждают в юнцах такой жажды славы, как подобное наблюдение.

Он знал, какие взгляды те бросают на морпехов. Как тут и там звучат, постепенно делаясь легендарными, имена. Горлорез, Смрад, Хеллиан, Масан Гилани, Хруст, Поденка и все остальные. Знал, что перед сержантом Скрипачом они чуть ли не преклоняются. И упаси нас боги, чтобы с ним что-то случилось.

Может, Спрут со своим пессимизмом был не так уж и неправ? Насчет славы, насчет легенд. Может, все эти романтические настроения действительно следовало охладить? Не стоит ни в кого верить. Герои легенд тоже смертны. Геслер содрогнулся и поскорей хлебнул рома.

Моча мочой.

Флакон незаметно шагнул в сторону. Он слышал рассуждения Спрута. Видел, как место сапера занял мрачный Геслер, явно намеренный пропьянствовать всю ночь.

Вся армия расположилась сейчас на палубах. Ленясь и скучая. Двинувшись из Летераса на восток, они переправились через реку Летер и прошли маршем на юг сквозь плодородные земли, пока наконец не достигли нынешней реки по имени Гресс. Не испытывая по дороге недостатка ни в жратве, ни в выпивке, ни в шлюхах. Двигались неторопливо, даже вспотеть толком не получалось. Лига за лигой – лишь перебранки, тяжкое похмелье и полное непонимание того, что им предстоит, куда они сейчас движутся и что их там ожидает.

Среди солдат широко разошлась шутка – дескать, когда путешествие вниз по реке наконец закончится у стоявшего на Драконийском море города Гресс, армия попросту повернет на запад, чтобы вернуться к Летерасу и повторить свой нынешний маршрут, а потом еще раз и еще. Над ней уже и не смеялись. Шутка, впрочем, была из тех, что сама по себе не исчезает. Если обстоятельства вдруг изменятся, она просто подстроится под них и снова распространится по армии. Вроде дизентерии.

Сорок две баржи, поджидавшие их к югу от Синецветских гор, сразу за речными порогами, оказались совершенно новенькими, построенными специально, чтобы сплавить армию вниз по реке. Когда речное путешествие закончится, солдаты высадятся сами и выгрузят припасы, баржи тоже разберут, солдаты перенесут их с собой по суше до реки Западный Крин. Там баржи соберут заново и отправят во Внутренний Гиацинтовый Предел, а оттуда – к д’рхасилхани, купившим древесину. Летерийцы в подобном знали толк. Если что-то можно продать один раз и заработать на этом, то почему не дважды? Такой подход, подумал Флакон, вероятно, заслуживает уважения. Или нет. Он вполне мог представить, как подобные привычки делаются навязчивыми, отравляя душу.

Подойдя к ближайшему никем не занятому участку борта, он стал смотреть на залитую нефритовым светом воду. Берега видно не было, его заслонял корпус соседней баржи. В ночном воздухе порхало множество летучих мышей. Флакон разглядел на другой барже силуэт, явно занятый тем же, чем и он сам, и подумал – может, это кто-то знакомый, или знакомая. Взводы оказались рассеяны по разным баржам. Вероятно, кому-то взбрела в голову блестящая мысль, что это поможет наладить между солдатами новые связи и укрепить дружбу. Или даже еще более ослепительное понимание, что морды ближайших сослуживцев всем давно успели надоесть. И что лучше бы их разделить, пока друг дружку не поубивали. Вот Худ не даст соврать, он вовсе не скучал ни по Корику, ни даже по Улыбке. И при этом угораздило же его оказаться на одной палубе со Спрутом!

Не человек, а ходячий упадок духа. Хуже разве что Кулак Блистиг. С другой стороны, что за армия без таких, как он? Мрачных, с неподвижным взглядом, постоянно на что-то жалующихся. Когда-то он был готов преклоняться перед подобными солдатами – все повидавшими и ничем при этом не впечатлившимися. Взирающими на новобранцев словно на ходячих пока покойников. Теперь, понял Флакон, он их презирает.

Хотя это, может статься, и несправедливо. Никому ведь не пожелаешь испытать те ужасы и лишения, что довели их до нынешнего стылого, мертвенного состояния. Разве не так? Значит, ему и другим молодым солдатам еще предстоит таскать на себе это проклятие выживших, подобное гноящейся ране клеймо ветерана. Грязное. Вонючее. Убивающее всякие грезы.

Только он-то не из таких. Не намерен вливаться в их строй. И даже не в состоянии вообразить себе армию, целиком состоящую из подобных израненных калек. Хотя «мостожоги» такими и были. И армия Колтейна, под конец-то уж точно. Войско Однорукого. Камень Сивогрива. Отряд Первого Меча. С мертвыми глазами, все до единого. Он содрогнулся, поплотнее запахнул дождевик. Охотники за костями тоже движутся сейчас в этом направлении – если только не рассыплются по дороге.

Только обожди-ка, Флакон. Ты забыл про Скрипача. А он не такой, как остальные. Ему пока что не все равно… или уже все? Даже сам вопрос пробудил в нем беспокойство. Сержант в последнее время казался ему все отчужденней. Разница в возрасте? Может статься. Тяготится своим званием? И это возможно, ведь в «мостожогах» на нем лежала лишь ответственность, свойственная обычному солдату. Более того, саперу, которые отличались тем, что представляли опасность даже для собственных товарищей, не говоря уже про врага. То есть мало того что рядовой, еще и совершенно безответственный. Теперь же Скрип – сержант, к тому же очень непростой. Толкователь Колоды Драконов. Легенда – последний из «мостожогов». Словно вбитый глубоко в землю железный штырь, который держится прочно, какие бы ветры вокруг ни бушевали – а за него, в свою очередь, держатся остальные, как бы даже не вся треклятая армия. Мы держимся. Не за адъюнкта. Не за Быстрого Бена, не за Кулака Кенеба. За Скрипача, за какого-то задрипанного сержанта.

Худов дух. Звучит не лучшим образом. Зря я затеял подобные мысли. Скрип заслуживает лучшего. Заслуживает того, чтобы жить собственной жизнью.

Неудивительно, что он попытался сбежать, когда она потребовала прочтения Колоды.

За бортом бурлила черная, ничего не подозревающая о водовороте его мыслей вода, несла все, что только могла, к отдаленному морю. Холодная от воспоминаний о снегах и льдах высокогорья, медленная от взвеси потревоженной земли и истертых в прах камней. Внизу скользили над илом огромные черепахи. В струях потока вились угри-кровососы – хвост да челюсти, ничего больше, – выискивая толстобрюхих карпов и сомов. От округлых камней и прибрежной гальки дрожащими плюмажами расходилась муть. А в слое ила захоронены амфоры из обожженной глины, ржавые железяки – инструменты, гвозди, оружие – и длинные, гладкие, словно бы припорошенные пухом кости бесчисленных животных. Полное всевозможных предметов речное дно разворачивалось подобно свитку, содержащему длинную – до самого моря – историю.

Он уже отпустил сознание на волю, предоставив ему скользить среди многочисленных существ, скрытых волнистой поверхностью, – от одной искорки к следующей. Это сделалось у него чем-то вроде привычки. Где бы Флакон ни оказывался, он распускал во все стороны щупальца, разраставшуюся подобно корням сеть своего знания об окружающем мире. Без этого ему теперь было неуютно. И однако подобная чувствительность вовсе не всегда казалась даром. По мере того как он осознавал, насколько все вокруг связано между собой, он также все более склонялся к подозрению, что любая из жизней замкнута в своем собственном круге и практически слепа по отношению ко всему внешнему. Дело тут не в масштабе, не в размере претензий тех, кто находится внутри круга, даже не в том, во что они верят, – они кружили там, совершенно ничего не зная об огромной вселенной за его пределами.

Сознание иначе не может. Оно не рассчитано на глубину, и даже если ему доведется прикоснуться к чуду, оно соскальзывает, не в силах ухватиться. Нет, нам вполне достаточно щепок, летящих от удара топора, забиваемых гвоздей, семян, что мы сеем, вкуса эля во рту, ощущения любви и желания на кончиках пальцев. В тайнах неизвестного, тем более непознаваемого, покоя не найти. Он – в нашем доме, в знакомых лицах, в прошлом у нас за спиной и в будущем, на которое мы рассчитываем.

Это – то, что прочно. То, за что мы изо всех сил держимся. Даже если мечтаем о совсем ином.

Неужели дать определение религии столь легко? Мечты об ином. Жажда, подпитываемая верой, которая отображает желаемое через ритуалы. Верой в то, что потребное нам тем самым существует. Что искомое действительно найдется. Что уверовать означает создать, а создать означает обрести.

Но не справедливо ли с подобной точки зрения и обратное? То, что отвергнутое нами существовать перестает. Что «истина» рождается самим поиском. Что мы созидаем, чтобы уверовать. А обретаем лишь то, что сами создали.

Что чудо существует только внутри нас?

Мы создаем богов собственной верой. И точно так же можем их уничтожить. Одной лишь силой мысли. Кратковременным отказом, мгновенным отречением.

Не в этом ли и заключается весь смысл грядущей войны?

От таких мыслей Флакона пробрала дрожь, он втянул в себя щупальца сознания, отпустив восвояси безразличные ко всему искорки, мечущиеся в речных глубинах. Сейчас ему требовалось что-нибудь более близкое. Более… человеческое. Его крысы в трюме.

Смрад кашлянул и кинул в «корытце» пару монет.

– Не видать тебе твоей «клети», Горлорез. Сам увидишь, как эти две сейчас в четыре превратятся.

Он нахмурился, поднял взгляд.

– Ну, чего ждешь, болван? Бросай уже кости!

– Шутки шутишь? Эй, Эброн!

– Ну да. Он зачаровал «корытце».

Горлорез наклонился вперед.

– У тебя, Смрад, похоже, возникли сложности – и ты, Эброн, прислушайся, ты ведь у нас тоже маг и все такое.

– Эй! Это ведь я тебе только что…

– Вот за это, да, спасибочки. Но ты все равно прислушайся. А тебе, Смрад, вот что скажу – может, тебе кажется, что колдовать над костями и безопасно, особенно когда играешь с простачками или с чародеями навроде тебя самого, хотя это одно и то же. Только меня, если ты не забыл, звать Горлорезом. У меня профессия – людей убивать, да такими способами, которых ни один солдат в здравом уме и вообразить-то не посмеет. Чуешь, чем пахнет? Если ты в игре своими талантами пользуешься, может, и мне пора начать?

– Нижние боги, – выдавил Смрад, – чего ты кипятишься-то?

– Ты жульничаешь!

– И что с того?

– Используя магию!

– На другое я больше не гожусь, ловкость уже не та. Так что я это, может статься, от безысходности, вот.

– От безысходности? Эброн мне не даст соврать, если по-честному жульничать, так оно нормально. А колдовать мы не договаривались! Ты, Смрад, прямо-таки напрашиваешься на перо, и не будь я таким щедрым, да вдобавок еще и трезвым достаточно, чтобы не резать собственного взводного целителя без веской причины, уже бы вся палуба в крови была.

– Знаешь, Смрад, где-то он прав. Только это я собрался присесть с вами поиграть по-честному…

Смрад фыркнул столь выразительно, что Эброн мгновенно заткнулся.

– Да ты, Эброн, не успел еще присесть, как все поле чарами окутал. Я за эту твою паутину всего-то только и потянул чуток…

Горлорез вытаращил глаза, потом ткнул в сторону Эброна полированной костяшкой:

– А вот это видел? Раз уж тебе так нравится колдовать, может, сожрешь ее и не подавишься? А потом другую? Раз уж на то пошло, почему бы тебе их все не съесть?

– Вот не хватало мне еще…

Горлорез угрожающе нагнулся над расчерченным мелом прямо по палубе игровым полем. Эброн взвизгнул.

Дальше дело приняло совсем уже дурной оборот, и крысе Флакона с трудом удалось убраться невредимой.

Мертвоголов сидел, завернувшись в одеяло, и взирал на бесчувственную Хеллиан. Та вырубилась прямо посреди любовных игр, что, похоже, было для нее обычным делом. Неподалеку присел еще один солдат, глядя на принца из Семи Городов с понимающим выражением на лице.

Впрочем, для молодого человека это было не единственной возможностью обрести нынешней ночью утеху и все остальное, он уже собирался выскользнуть из-под одеяла. По счастью, единоличность притязаний Хеллиан распространялась исключительно на ром и тому подобное. Вот на кувшин в чужой руке она действительно взирала с ревнивой яростью отвергнутой любовницы. Но, пьяница там или не пьяница, дурой Хеллиан не была и всю запутанность желаний Мертвоголова вполне понимала.

Нет, дураком в данном случае был как раз тот, кто сидел неподалеку. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине поблескивала, словно взбудораженная поверхность родника, бесконечно подпитывающегося из глубинных слоев самой детской веры. В то, что однажды ее сознание прояснится и она наконец-то разглядит того, кто стоит прямо перед ней. И весь дарованный алкоголем соблазн развеется в мгновение ока.

Идиот. Но разве мало вокруг идиотов? Бесчисленное множество.

Когда Мертвоголов наконец шевельнулся, Флакон выскользнул из крысиного мозга. Подглядывать за подобными делами – занятиями любовью – ему всегда было неловко. И потом, разве бабушка не вдалбливала ему в голову раз за разом, что таланты могут сделать его неисправимым извращенцем? Еще как вдалбливала.

Сканароу приблизилась и встала рядом с облокотившимся на планширь капитаном Рутаном Гуддом.

– Какая темная вода, – произнесла она негромко.

– Сейчас ночь.

– Ты, похоже, предпочитаешь простые объяснения?

– Потому что, Сканароу, сама жизнь проста. Все сложности, которые нас мучают, мы сами же и нацарапали изнутри собственного черепа.

– В самом деле? Вот только менее настоящими они от этого не становятся. Ты согласен?

Он пожал плечами.

– Что тебе нужно?

– Много всего, Рутан Гудд.

Он повернул к ней голову – и, похоже, поразился тому, как близко она стоит, ростом почти с него самого, темные глаза уроженки Кана сияют, – но потом снова отвернулся.

– И отчего ты решила, что я способен помочь тебе в твоих потребностях?

Она улыбнулась, и улыбка, пусть даже капитан ее не видел, была очаровательной.

– Кто произвел тебя в капитаны? – спросила она.

– Один безумец.

– И где это случилось?

Он провел пальцами сквозь бороду, нахмурился.

– Если не секрет, к чему все эти расспросы?

– Знаешь, Добряк был прав. Мы должны помогать друг другу. И я хотела бы побольше о тебе узнать, Рутан Гудд.

– Это совершенно незачем.

Она тоже облокотилась о планширь.

– Ты что-то скрываешь, капитан. Но это неважно. У меня неплохо получается разгадывать загадки. В списке офицеров Четырнадцатой ты в самом начале. А это означает, что на момент ее формирования ты уже был в Малазе и дожидался назначения. И что же это за армии вернулись на остров Малаз в таком состоянии, что их осталось только переформировывать? Восьмая. И Тринадцатая. Обе – после Корельской кампании. Восьмая прибыла как раз к отплытию Четырнадцатой, но с учетом того, как медленно работают армейские бумагомараки, вряд ли ты из Восьмой – и потом, Фарадан Сорт оттуда и тебя не знает. Я спрашивала. Значит, остается Тринадцатая. И это довольно… любопытно. Ты служил под командованием Сивогрива…

– Боюсь, ты все перепутала, – перебил ее Рутан Гудд. – Меня, Сканароу, перевели из флотилии Нока. Я и морпехом-то не был…

– На каком корабле ты служил?

– «Дхэнраби».

– Который затонул в Ударной бухте…

– Вот именно.

– …восемьдесят лет назад?

Он надолго уставился на нее.

– Не находишь, что подобная память представляется несколько маниакальной?

– А как выглядит рядом с ней патологическая ложь, капитан?

– Тот, что ты вспомнила, был первый «Дхэнраби». Второй же разбился о Стену на скорости пять узлов. На борту было двести семьдесят два человека, я оказался среди тех пятерых, которых спасли Стражи Бури.

– И тебя поставили охранять Стену.

– Нет, меня передали обратно в рамках обмена военнопленными.

– В Тринадцатую?

– Нет, Сканароу, прямиком на флот. Нам тогда удалось перехватить четыре триремы из Маре, с которыми на Стену плыли добровольцы, – как ни трудно поверить, что кто-то по собственной воле согласится на такое. Так или иначе, Стражам Бури тогда явно не хватало людей. Так что, капитан, можешь оставить свои подозрения. Прошлое у меня скучное, без особых событий и совсем не героическое. Иные загадки, Сканароу, попросту не стоят усилий, чтобы их разгадывать.

– Надо признать, звучит все довольно убедительно.

– И однако?

Она еще раз очаровательно ему улыбнулась, и эту улыбку он уже заметил.

– По-моему, ты все равно врешь.

Он оттолкнулся от борта.

– На этих баржах, я заметил, просто полчища крыс.

– Можно устроить за ними охоту.

Рутан Гудд помолчал, провел пальцами сквозь бороду, пожал плечами.

– Вряд ли они того заслуживают.

Он удалился. Женщина из Кана поколебалась, потом двинулась следом.

– Нижние боги, – пробормотал Флакон, – у всех этой ночью свербит.

Где-то глубоко внутри него заныла рана, старая, знакомая. Флакон был не из тех, на кого вешаются женщины. Кое-кто из его приятелей прямо-таки прыгал из постели в постель, и каждая была мягкой и теплой. Флакону же в этом отношении не везло. Ирония от того, что некто посещает тем временем его сны, делалась в результате лишь более острой, каким-то издевательством над реальной жизнью.

Правда, уже около месяца не было и ее. Быть может, он ей надоел. Быть может, она уже получила от него все что хотела, в чем бы оно ни заключалось. И однако последние несколько встреч напугали его своей отчаянностью, страхом в ее нечеловеческих глазах. Он просыпался, чувствуя запах пылающей саванны, глаза ело от дыма, а в черепе отдавался грохот копыт разбегающихся во все стороны стад. От внезапного перемещения накатывала тошнота, и он дрожал от холода под вытертым одеялом, словно больное дитя.

Целый месяц покоя. Вот только почему ее отсутствие наполняло его дурными предчувствиями?

Ближняя баржа, повинуясь причудам потока, ушла вперед, ему открылся восточный берег реки. Он был усыпан валунами и утыкан камышом, а за ним простиралась холмистая равнина, озаренная зеленым сиянием от нефритовых царапин на южном небе. Луга на той стороне должны бы кишеть жизнью. И однако равнина была пуста.

Континент казался куда более древним, чем Квон-Тали, древнее, чем Семь Городов. Земля, которая питала живущих на ней слишком долго.

Западный берег был нарезан на узкие полоски фермерских участков, одним концом спускавшихся к самой реке, другим же выходящих к хитросплетению пересекающих местность дорог на треть лиги в глубь материка. Без этих ферм летерийцам будет угрожать голод. Однако Флакон не без беспокойства обнаружил, что многие хозяйства находятся в самом убогом состоянии, амбары просели, сеновалы заросли сорняком. Нигде не осталось ни единой рощицы, даже пни из истощенной земли полностью повыкорчевали. Ряды тополей и ольх, насаженных рядом с постройками, чтобы укрывать их от ветра, казались голыми – скорее больными, чем обгоревшими. Сточные канавы заканчивались широкими веерообразными островами из грязи, плыть вдоль того берега было бы явно небезопасно. Почва теряла свой плодородный слой.

Лучше уж смотреть на восточный берег, пусть даже и пустынный.

Кто-то из солдат ходил кругами по палубе, словно баржа была клеткой; с тех пор, как Флакон встал у борта, он уже дважды слышал за своей спиной звук шагов. На третий раз сапоги приблизились и после некоторой паузы неуверенно шагнули еще ближе.

Женщина с кожей цвета полуночи встала слева от него, положив руки на планширь. Флакон лихорадочно попытался вспомнить ее имя и, не преуспев в этом, вздохнул:

– Ты из тех, про кого Бадан Грук думал, что они утонули, верно?

Она бросила взгляд в его сторону.

– Сержант Уголек.

– Та, у которой сестра-красотка? Ох, я это не в том смысле, что ты не…

– Да, у которой сестра-красотка. А зовут ее Целуй, и намек тут более чем прозрачный, разве не так? Случается, что это имя тебя выбирает, а не наоборот. С моей сестрой так и вышло.

– Надо думать, родители ее по-другому назвали?

– А ты – Флакон, маг Скрипача, про которого он не любит разговаривать. Почему бы это?

– Почему он про меня не хочет разговаривать? Я-то откуда знаю? О чем ваша сержантская братия треплется, вообще не мое дело – если тебе так интересно, что именно Скрип говорит там или не говорит, взяла бы да у него самого и спросила.

– Обязательно, вот только он вроде не на нашей барже?

– Не повезло тебе.

– Не повезло, зато вот кстати ты встретился. Когда Скрипач перечисляет свои, скажем так, активы, можно подумать, что тебя вообще на свете не существует. Вот я и думаю – он нам что, не доверяет? Или это он тебе не доверяет? Всего две возможности, два варианта – разве что ты можешь предложить третий.

– Скрип с самого начала был моим сержантом, – сказал Флакон. – Если б он мне не доверял, то давно нашел бы способ от меня избавиться, как по-твоему?

– Значит, не доверяет нам.

– Не думаю, сержант, что дело здесь в доверии.

– То есть ты у него «бритая костяшка»?

– Боюсь, что вряд ли. Но другой у него, наверное, просто нет. Во всяком случае, у нас во взводе.

Она коротко подрезала волосы, вероятно, чтобы избавиться от вшей и всего прочего, – те, кому довелось пережить несколько месяцев в грязной камере, нередко становились маниакальными поборниками гигиены. Сейчас она провела по голове пальцами обеих рук, и Флакон, вздрогнув, обнаружил, что ее профиль можно назвать… безупречным.

– Знаешь, – проговорил он, стараясь, чтобы голос его не выдал, – когда ты подошла, я тебя сперва за твою сестру принял. – И замолк, ожидая.

После некоторой паузы она фыркнула:

– Что, пришлось потрудиться, пока придумалось? Никак одиночество заело?

Он попытался придумать какой-нибудь ответ, чтобы не прозвучал слишком жалким. Не придумалось. Жалким казалось все.

Уголек снова облокотилась о планширь. Вздохнула.

– Первые отряды, сформированные для набегов нами, далхонцами, – задолго до того, как нас завоевали, – были теми еще бандами. По сути, на грани самоубийства. Видишь ли, ни одна из женщин не упускала возможности к ним присоединиться, так что в результате отряды состояли примерно пополам из женщин и мужчин. После чего начинались всевозможные сложности с семьями и сосватанными парами – поскольку муж и жена не всегда оказывались в одном отряде; бывало так, что один из двоих вообще не уходил воевать. Потом неделя-другая похода, ну и… сам понимаешь, боевой азарт и похоть из одной титьки сосут. Поэтому, чтобы каждая деревня сама себя потом не уничтожила во взаимной вражде, ревности и всем таком, было решено – когда воин, будь то мужчина или женщина, в браке или сосватанный, отправляется в поход, все прежние обязательства на это время не считаются.

– Ага. По-моему, вполне разумный выход.

– Как сказать. Почти сразу оказалось, что из любой деревни в поход одновременно отправляется добрая дюжина отрядов. Так что дома почти никого не остается. Когда у тебя есть выбор между тем, чтобы жить по правилам – пусть даже вполне удобным, – или же на время от них отказаться, что ты, спрашивается, выберешь? Потом сделалось еще хуже – когда новости разошлись по другим деревням и там восприняли ту же практику, отрядов стало так много, что они начали сражаться друг с другом. Окончилось все нашей первой полномасштабной войной. Поскольку кому охота быть жалким земледельцем или пастушкой с одним-единственным супругом, когда можно сделаться воином и трахаться каждую ночь с кем-то новым? В той междоусобице сама Далхонская конфедерация-то едва уцелела.

– И что же ее спасло?

– Две вещи. Истощение – хотя нет, тогда получается три. Значит, истощение. Затем то малоприятное обстоятельство, что на самом-то деле даром ничего никому не достается. Ну и наконец, даже если забыть о неминуемом голоде, девять месяцев спустя на нас обрушилась целая орава вопящих младенцев. По сути дела, взрывной рост населения.

Флакон уже хмурился.

– Знаешь, Уголек, можно было ведь просто сказать «нет». Поверь, мне не впервой.

– Я, Флакон, целиком отринула далхонские обычаи, когда записывалась в малазанские морпехи.

– Ты мне сейчас специально голову морочишь?

– Нет. Просто хочу сказать, что разрываюсь на части. Один воин уже давно меня добивается, вот только пловец из него так себе, а на какой он сейчас барже, я даже и не знаю. И, собственно, не думаю, что я ему обещала что-то определенное. Но потом, там, на корме – где сейчас самое веселье, – там есть один солдат, из тяжелой пехоты, что похож на мраморную статую – знаешь, такие выступают из воды рядом с Каном во время отлива. Подобен богу, только без водорослей…

– Все понятно, сержант. Вижу, к чему ты клонишь, вернее, к чему склоняешься. Я ему не соперник, и если только он сам согласен…

– Он-то согласен, но если с ним перепихнуться, возможны осложнения. Боюсь, как бы во мне собственнические инстинкты не проснулись.

– А со мной подобное маловероятно?

– Просто мысли вслух.

Флакон смотрел на бурлящую внизу темную воду и думал, как быстро уйдет на дно и сколько времени нужно, чтобы захлебнуться, если не сопротивляешься.

– Да уж, – пробормотала она, – похоже, не слишком-то воодушевляющее было приглашение.

– Хорошо сказано, сержант.

– Только это не все.

– А что там еще осталось?

Можно еще, прежде чем прыгать за борт, вены себе вскрыть. Чтоб не так страшно было.

– У меня бывают предчувствия по разным поводам, иногда и насчет людей. Всякие необычные ощущения, что-то вроде любопытства. И я уже поняла, что этих предчувствий лучше всего по возможности слушаться. В твоем случае мне вот тоже кажется, что с тобой имеет смысл познакомиться поближе. Поскольку ты больше того, кем кажешься на первый взгляд, – потому-то Скрип и не хочет про тебя разговаривать.

– Очень мило с твоей стороны, сержант. Давай, пожалуй, так – разделим с тобой раз-другой трапезу в ближайшую пару дней, да этим и ограничимся. Во всяком случае, до лучших пор.

– Что ж это я, все испортила? Ну и ладно, времени у нас навалом. Пока, Флакон.

Яд паральта, скажем, баночку, кинжал в сердце, чтоб не ограничиваться одними венами, а потом уже за борт. Утонуть? Да с радостью. Он слышал удаляющиеся шаги, ожидая, что она вот-вот остановится, чтобы отряхнуть его прах со своих подошв.

Бывают недоступные женщины. Это факт. Есть такие, к которым можно подойти, а есть и такие, на которых можно только глядеть издали. Сами женщины тоже в мгновение ока делают аналогичные вычисления – подойти, или же просто перешагнуть, или же бежать прочь со всех ног.

У обезьян все то же самое. У мартышек, у попугаев, у огненных змеек – весь мир есть не что иное, как набор удачных и неудачных сочетаний, позиции и позы, бесконечное оценивание совместимости. Удивительно, как только самые бесполезные из нас вообще ухитряются размножаться.

В крытой пристройке разместилась адъюнкт со своей единственной подчиненной Лостарой Йил и сомнительным гостем, бывшим жрецом Банашаром. От насекомых их защищали сетки, в дневную жару внутри было прохладно, а ночью, когда над водой поднимался промозглый туман, – тепло. Одна комната выделена под передвижной командный пункт, хотя по большому счету, пока армия сплавлялась по реке, особой нужды в управлении не требовалось. К единственному столу были приколоты карты – пусть и весьма фрагментарные – Пустоши, а также несколько листков, отмечавших разрозненные земли Коланса. Эти последние по большей части представляли собой очертания береговых линий, выполненные лоцманами в интересах торгового флота. Между Пустошью и отдаленными побережьями лежал огромный пробел в знаниях.

Банашар взял за привычку изучать карты, когда в комнате больше никого не было. В компании он не нуждался, беседы его утомляли, а то и вгоняли в тоску. Он чувствовал всевозрастающее нетерпение адъюнкта, видел в ее глазах блеск, напоминавший об отчаянии. Она явно спешила, и Банашар даже полагал, что знает почему, но не способен был на столь сильные эмоции, как сочувствие – ни к ней, ни к слепо за ней следующим Охотникам за костями. Лостара Йил была, пожалуй что, поинтересней. В том числе, само собой, чисто физически, хотя тут Банашару вряд ли что-то светило. Нет, его тянула к ней печальная тень у нее на лице, отпечаток давней вины, горький привкус раскаянья и скорбной утраты. Разумеется, чувства эти ставили его лицом к лицу с собственной извращенностью – его вечной страстью к погибели, влечению к падшим. Он был вынужден напоминать себе, что у самокопания также имеется определенная ценность. Сложности возникали с тем, как именно эту ценность измерить. Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня драгоценных камней? Или пыльный холщовый мешок с навозом? Воистину ценность: не слишком-то твердый взгляд немигающих глаз.

По счастью, сама Лостара им не слишком интересовалась, предоставив ему удовлетворять потаенные желания безобидными мечтами, в которых убогая реальность лакировалась иллюзиями. Погибель бледнела и утрачивала подробности, и это при том, что он – реалист – начинал задыхаться от смеха при одной мысли о физической силе и здоровье. Ведь смерть-то всегда жульничает и играет против правил. Очень трудно извлечь праведную мораль из того, кто умрет, а кто останется жив. Он нередко задумывался о бутылке, к которой не уставал прикладываться, говоря себе: «По крайней мере, я-то знаю, что меня убьет. Не то, что поборник здорового образа жизни, сраженный опухолью в спине, которую и разглядеть-то не сможет. Или мужественный юный гигант, в первой же битве споткнувшийся о собственный меч и истекший кровью из разрубленной артерии в тридцати шагах от неприятеля. Или идиот, свалившийся с лестницы. И не надо говорить мне о шансах – если кто не верит, пусть поинтересуется, что такое Дань Псам».

Так или иначе, интереса к его обществу она не проявляла, так что разговор придется отложить. Подобная неприязнь его разочаровывала, отчасти даже удивляла. Ведь он же образован, разве не так? И эрудирован, во всяком случае, пока трезв, а иногда даже и не совсем трезвый. Способен на удачную шутку, как и любой лишенный будущего жрец-расстрига. Что же до его собственной погибели, он не успел еще продвинуться на этом пути настолько далеко, чтобы утратить кое-какие хулиганские черты, с погибелью же и связанные, верно?

Можно было, конечно, отправиться на палубу, но там у него не было иного варианта, кроме как с головой окунуться в миазмы жизни, вонюче-навязчивой, как свойственно множеству потных немытых тел. Не говоря уже про обрывки бессмысленных разговорчиков, что ему пришлось бы услышать, двигаясь между распростертых, исходящих паром фигур, – есть ли на свете хоть что-то отвратительней, чем солдаты на отдыхе? Скучней, ублюдочней, откровенней? Нуждается ли он в напоминании, что люди в массе своей либо тупы, либо ленивы, либо и то, и другое сразу?

Нет, с самого неожиданного исчезновения Телораст и Кердлы – случившегося уже почти месяц назад, – он предпочитал проводить время с картами, на которых его особенно притягивали белые пятна. Они могли бы пробудить в нем воображение, даже ожидание чуда, но привлекало его не это. Чистые пространства на коже и пергаменте напоминали ему о напрасных ожиданиях. Конец всем вопросам, поиск истины, завершившийся неудачей. Забытые мечты, амбиции, преданные огню так давно, что от них не осталось даже крупицы золы.

Как ему хотелось, чтобы такие же белые пятна расползлись по карте его собственной истории, карте, приколотой к вогнутому костяному столу, что был внутренней стороной его черепа, стенами пещеры его души. Вот они, твои неудачи. В попытках достичь резонанса, тайны, истины. Вот горы, исчезающие в тумане, чтобы никогда уже не появиться. Вот уходящие в песок реки, а вот и сам песок, что не знает покоя. Вот небо, что смотрит вниз и ничего там не видит. О да, вот мир, что я оставил позади, ведь я никогда не годился ни в картографы, ни в летописцы деяний.

Вытрави лица, сотри жизни, соскобли измены. Вымачивай карту, чтобы краски размылись, потекли, уплыли прочь.

В конце концов, жрецы существуют, чтобы отпускать грехи. Для начала я отпущу их самому себе.

В этом, видите ли, и заключается тяга к погибели.

Он вглядывался в карты, в пустые места на них.

Река таила в себе обещание. Забрать кинжал у Лостары из рук. Мерцающая вспышка – и вот его уже нет, нет навсегда. Все поглощает ил, где сохранность и гниение суть одно и то же. С весом оружия потоку не справиться, и это важно, поскольку оно не даст унести себя следом. Некоторые предметы на это способны. Некоторые предметы имеют вес, годный, чтобы позволить себе свободу воли.

Она могла бы нырнуть следом за кинжалом, но знала, что поток потянет ее за собой, будет вертеть и переворачивать, поскольку человек – не кинжал и не способен оставаться на месте, как бы ни старался.

Последнее время она часто думала о «Красных клинках», о тех лицах и той жизни, что она когда-то знала. Теперь ей было совершенно ясно – то, что зовется прошлым, застыло в неподвижности, и однако чувство, что она все больше от него отдаляется, оказалось лишь иллюзией. Водовороты норовили отбросить ее обратно, глубоко похороненные воспоминания грозили поймать, словно спрятанные крючья.

Значит, мудрым будет держать кинжал в руке. Не отдавать его на волю беспокойных вод.

«Красные клинки». Продолжает ли элитный отряд фанатиков служить императрице? И кто встал во главе его? Желающих было вполне достаточно, и восхождение к вершине наверняка оказалось кровавым. Будь она там, она бы тоже попыталась. Так что кинжал в руке на многое может ответить. Адъюнкта он раздражал настолько, что это сделалось у нее чуть ли не навязчивой идеей, но она просто не понимает. Ведь оружие следует держать в порядке. Точить и смазывать, чтобы оно легко выскальзывало из ножен. Для Лостары это было надежным выходом из любой ситуации.

Незадолго до этого она поужинала вместе с Тавор, что после отбытия из Летераса сделалось для них ритуалом. Пища, вино и не слишком примечательная беседа. Все попытки Лостары вытянуть адъюнкта из раковины, узнать ее поближе – с личной точки зрения, – завершались неудачей. Лостара уже довольно давно решила, что женщина во главе Охотников за костями попросту неспособна открыть другим свою слабую сторону. Личностный дефект, который так же невозможно изменить, как цвет глаз. Однако последнее время Лостара стала склоняться к мысли, что Тавор страдает от чего-то иного. Она вела себя подобно вдове – из тех, что превращают свою жизнь в непрерывное оплакивание, в набор ритуализированных привычек. Они отворачиваются от дневного света. На любое приглашение отвечают невнятным отказом. И никогда не сбрасывают с лица скорбную маску.

Вот только вдовам не следует командовать армиями, и одна мысль о том, что адъюнкт Тавор ведет сейчас свою армию на войну, вселяла в Лостару одновременно страх и беспокойство. Носить вдовью маску означало отречься от самой жизни, усыпать пеплом дорогу перед собой, чтобы будущее было таким же серым, как и прошлое. Будто бы их всех ожидал впереди погребальный костер, и Лостара, стоя у самой кромки гибельного пламени, наблюдала сейчас, как Тавор Паран храбро и целеустремленно шагает вперед. А вся армия попросту следует за ней.

Две женщины молча сидели напротив, не в силах вырваться из мирка собственных потаенных, невысказанных мыслей. Два потока никогда не сливались, каждый казался другому чуждым и запретным. Радости в их ужинах не было никакой. Сказать по правде, они больше походили на пытку.

Она старалась уходить при первой возможности. Возвращаться в комнату с обтянутыми шелком стенами, служившую ей спальней. Где она точила и смазывала кинжал, пытаясь избавиться от алого пятна. Одиночество было не самым уютным местом, но даже неуютность способна войти в привычку.

Лостара слышала шаги Банашара, направлявшегося в свой храм с его картами. Сегодня ночью поступь оказалась ровной, следовательно, он был более или менее трезв. Такое, увы, случалось нечасто и было не к добру – хотя, может, и наоборот. Иногда – в минуты ясного, трезвого рассудка – смутный ужас в его глазах казался невыносимым. На что это похоже – поклонение Осеннему Червю, бледному олицетворению распада? Подобное могло привлечь лишь личность определенного типа. Такую, для кого испытывать невыносимый ужас означает противостоять кошмару. Или наоборот, такую, что жаждет неизбежного, разложения собственных плоти и грез, знания, что в конце жизни тебя ждет лишь скопище трупоедов.

Но Червь ведь его отринула? Приняла к себе всех прочих обожателей – но не Банашара. Что это для него значит? Пожиратели подождут. Кошмар пока не готов глянуть тебе в глаза. Подчинение неизбежному отменяется. Поди прочь.

И он начал гнить изнутри. Заливать жертвенным вином алтарь собственной души. Что было не святотатством, но поклонением.

Лезвие чиркало по точильному камню, размеренно, словно сердцебиение, биение двух сердец, одного за другим, когда она в идеальном ритме поворачивала кинжал то одной, то другой стороной. Чирк-чирк-чирк…

В этом тряпичном здании каждый следовал своему ритуалу. Она же… у нее имелись иные обязанности – держать оружие в порядке и наготове. Как подобает солдату.

Ураган сидел, привалившись спиной к закрепленной на палубе доске, что на этой барже, судя по всему, считалась бортом. Напротив него в южном небе сияли изумрудные царапины, яркие и зловещие, и Урагану казалось, что небеса объявили ему войну, тайную персональную вендетту. Он попытался найти за собой какую-нибудь вину соответствующих масштабов. Может, кошелек, который он увел в Фаларе у выпивохи из благородных? Тех денег ему хватило на вполне приличный ножик. Сколько ему тогда было лет? Десять? Двенадцать?

Может, та пьяная в стельку женщина, которую он решился пощупать? Подружка тетушки, самое малое вдвое его старше. Ее сиськи у него в руках казались огромными, тяжелыми и непослушными, а когда он сдавил ей соски, она застонала, шевельнулась и раздвинула ноги – и что, спрашивается, пятнадцатилетний пацан должен был сделать? Он решил, что тут все очевидно. Засунул внутрь палец, а потом еще несколько.

В какой-то момент она открыла глаза и нахмурилась, словно пытаясь сообразить, кто он такой. А потом вздохнула – вздохом матери, к которой изумленный сын пристает с неудобными вопросами. Взяла его за руку, ту, с любопытными пальцами, – он думал, чтобы отпихнуть в сторону. Она же вместо того протолкнула внутрь всю ладонь. Он и вообразить не мог, что такое возможно.

С тех пор Урагана всегда несколько возбуждали пьяные женщины, вот только он избегал к ним прикасаться из страха услышать тот вздох, что снова превратил бы его в нервно облизывающего губы пятнадцатилетку. Чувство вины вообще штука страшная. Мир опасно наклоняется, потом отшатывается обратно, чтобы тебя раздавить. Поскольку это ведь твой дурной поступок заставил его отклониться. Так что надо толкать его и дальше, пока почва не уйдет у тебя из-под ног, а потом останется лишь ждать внезапной тени, когда нечто огромное закроет собой небо. И следом за тем – влажный плюх, который, собственно, и есть справедливость. Содеянное тобой к тебе же и вернется.

А еще он как-то раз столкнул сестру в пруд. Вот только она с ним постоянно проделывала то же самое, год за годом, пока он вдруг не осознал, что уже сделался крупней и сильней ее. Выбираясь обратно, она шипела и плевалась, а на физиономии у нее было написано откровенное возмущение. Вспомнив это, Ураган лишь улыбнулся. Он всего лишь навел справедливость собственными руками, тут-то нечего чувствовать себя виноватым.

Разумеется, он поубивал кучу народу, но лишь потому, что они сами пытались его убить и непременно бы преуспели, не помешай он им. Так что это не считается. Таков, в конце концов, солдатский договор, и на каждое верное решение, что позволит тебе выжить, приходится тысяча других обстоятельств, что тебя погубят, а ты и сделать-то ничего не сможешь. Враг не только тот, кто стоит напротив, – а и случившаяся под ногой кочка, шальная стрела, некстати ослепивший луч солнца, ветер, запорошивший глаза пылью, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат всякий раз сражается против всемирного полчища врагов, и выйти живым из битвы – славное свершение, которому позавидуют сами боги. Может, в нем и есть какая-то вина, но приходит она уже позднее, словно послевкусие, когда сам вкус уже позабылся. Легкое, какое-то ненастоящее, и, случись ему подзадержаться, больше напоминает чуть постыдное удовольствие, вроде как трогаешь языком шатающийся зуб.

Он уставился на сияющий юг. Небесный судья казался безразличным ко всему, за исключением наказания, которое собирался вынести. Пять нефритовых мечей, острых словно ограненные бриллианты, были готовы обрушиться ему на голову.

Конечно, не каждый предназначался персонально ему. Но Урагану все равно казалось, что все до единого, – такой уж вышла ночь на исходящей паром реке, где кругом поблескивают глазки треклятых крокодилов, которые тоже не прочь его заполучить. От экипажа баржи он слышал, что те иной раз пытаются переворачивать лодки, а если удастся, всем скопом набрасываются на своих злосчастных жертв, чтобы разорвать на куски. Ураган вздрогнул.

– В тебе, адъютант, магия чувствуется.

Он поднял взгляд.

– Я капрал, Высший маг.

– А я в таком случае просто взводный чародей.

– Ты был раньше взводным магом, как и я, может статься, когда-то был адъютантом, а теперь ты Высший маг, а я капрал.

Быстрый Бен пожал плечами под туго запахнутым дождевиком.

– Сперва я подумал, что этот отблеск на тебе – от Царапин. Но потом разглядел, что он мигает, – у тебя, Ураган, под кожей что-то вроде пламени.

– Тебе просто кажется. Пойди лучше кого-то еще напугай.

– Где Геслер?

– Почем я знаю? Где-нибудь на другой барже.

– На Пустоши горят костры.

Ураган вздрогнул, нахмурился на Быстрого Бена – снизу вверх.

– Что ты такое говоришь?

– Я?

– Что ты такое сейчас сказал? Про огонь?

– У тебя под кожей?

– Нет, на Пустоши.

– Понятия не имею, о чем ты, адъютант.

Быстрый Бен, странным образом напоминавший сейчас призрака, развернулся и зашагал прочь.

Ураган уставился ему в спину, задумчиво закусив нижнюю губу и заодно часть бороды, вместе с которой в рот попали крошки от давешнего жаркого. В животе заурчало.

Ни в каких официальных списках они не значились, как следствие, у клерков-бумагомарак не было ни малейшей возможности распределить их по разным баржам. За что сержант Рассвет успел трижды возблагодарить Странника. Он валялся сейчас на куче запасных одеял, наполовину пьяный от свободы. И от чувства товарищества. Он уже успел влюбиться в каждого из солдат своего отряда, и сама мысль о том, что они – наследники другого знаменитого отряда, малазанского, переполняла его гордостью и желанием достойно себя показать. И он знал, что в этом не одинок.

Мертвый Вал был, на его взгляд, идеальным командиром. Прямо-таки переполненным энтузиазмом и безграничной энергией. Радуется, что вернулся, решил Рассвет. Из тех мертвых краев, куда мертвые отправляются, когда умрут. Путь был неблизким, так, во всяком случае, утверждал сам Вал, когда подбадривал их во время долгого марша к реке. «Тяжело? Попробовали бы вы пересечь усыпанную костями равнину, что тянется до самого горизонта. Когда тебя преследуют Дерагот – неизвестно, кто это, но звучало малоприятно, – да еще и от злобной т’лан имасски никак не выходит отделаться». Насчет т’лан имассов Рассвет тоже был не слишком уверен, но раз уж Вал говорит, что они злобные, то и хорошо, что пока не попадались навстречу.

«Смерть, дорогие мои бойцы, это просто еще один Путь. Кто-нибудь тут знает, что такое Путь?.. Боги, можно по- думать, вы до сих пор в норах жили. Путь, друзья, это вроде как ряд кувшинов на полке позади барной стойки. Берешь кувшин, раскупориваешь и отхлебываешь. Маги так и делают. Если отхлебнуть лишнего, умрешь. А если в самый раз, то можно использовать для магии. Вроде как топливо, только все кувшины разные на вкус, и магия тоже получается разная. Попадаются такие, вроде нашего Высшего мага, которые способны отпить из любого кувшина, но это только оттого, что он у нас безумный».

Рассвету сделалось интересно, где ж тот бар находится, поскольку он и сам был не прочь попробовать на вкус кувшинчик-другой. Но спрашивать он побоялся. Все равно туда без специального пропуска вряд ли попадешь. И потом, от выпивки у него постоянно лишь неприятности, так что если тот бар с Путями стоит себе где-нибудь в далеком Малазе, может, оно и к лучшему. Там же и магов наверняка полно, а Рассвет в их присутствии чувствовал себя не слишком уютно. В первую очередь это касалось Высшего мага Быстрого Бена, который был отчего-то здорово недоволен Валом. Недоволен? Как бы даже не в ярости. Мертвый же Вал по этому поводу просто расхохотался, поскольку надолго испортить ему настроение никто не способен.

В поле зрения сержанта забрела капрал Бутыли, плюхнулась на мешок и шумно вздохнула:

– Упахалась я вконец. Можно подумать, эти солдаты никогда нормальной бабы не видели.

– То есть ночка прошла успешно? – уточнил Рассвет.

– Кошелек, Светик, того и гляди лопнет. Правда, и течет у меня изо всех щелей.

Она, как и ее подружка Сальцо, за последнее время несколько сбросила вес. Собственно, пеший переход их вообще чуть не доконал. При этом обе оставались женщинами крупными в том смысле, что мужику в них недолго и заблудиться, и похоже было, что недостатка в желающих они отнюдь не испытывали. Что до самого Рассвета, он все-таки предпочитал, чтобы под жиром хоть немного и тело прощупывалось. Еще несколько месяцев марша, и обе как раз дойдут до нужной кондиции.

– Я, пожалуй, со зрителей тоже теперь начну деньги брать. А то чего они глазеют забесплатно?

– Тут, Бутыли, ты совершенно права. Бесплатного на свете ничего не бывает. Хотя этим-то мы, летерийцы, от малазанцев и отличаемся. Нам сразу ясно, что так и положено. А вот малазанцы, те жаловаться начинают.

– Хуже всего, это когда мне замуж предлагают выйти. Нет, чтобы я и дальше работала, они не возражают, просто жениться хотят. Парни без предрассудков, что есть, то есть. Этих малазанцев ничем не проймешь. Немудрено, что они полмира завоевали.

К ним присоединилась явившаяся с другой стороны палубы Сальцо.

– Клянусь Странником и его сморщенным хреном, я уже и ходить-то еле хожу.

– А ты присядь, дорогуша, расслабь окорока, – посоветовала ей Бутыли, махнув пухлой ручкой в сторону другого мешка рядом с лампой.

– А где Соплежуй? – поинтересовалась Сальцо. – Я слыхала, он с начальником поговорить собирался. Насчет того, чтобы нам попробовать эту новую зачатку…

– Взрывчатку, – поправила ее Бутыли.

– Ну да, взрывчатку. Мне вот выдали этот меч, а на кой? Меня еще мелкой как-то отправили в наказание косить заросший участок, я только на мачете глянула и тут же заблевала госпожу надзирательницу с головы до ног. Меня от всех этих острых штук прямо трясет – тут же столько всего у себя можно случайно порезать, сами, небось, видите.

– С той, которую сделал Баведикт, нам пока упражняться нельзя, – пояснил Рассвет. – Уж во всяком случае, не на баржах. Да и когда слезем, нужно будет соблюдать секретность. Потому что начальник не хочет, чтобы про нее пока что кроме нас кто-нибудь прознал.

– Почему еще? – удивилась Сальцо.

– Потому что, дорогуша, – лениво протянула Бутыли, – тут ведь и другие саперы есть. Среди Охотников. Если они узнают, что Баведикт сделал, они себе такого же захотят. Глазом моргнуть не успеешь, все порошки и зелья закончатся, нам самим-то ничего и не останется.

– Вот ведь ублюдки завистливые!

– Так что ты уж постарайся никому ничего не говорить. Даже когда на работе, ладушки?

– Все я поняла, Бутылочка. Да ты не волнуйся так, мне и слова-то вымолвить некогда, знай от посватушек отбивайся.

– И у тебя то же самое? С чего это их всех вдруг так припекло?

– Дети, – пояснил Рассвет. – Все хотят обзавестись потомством, и поскорей.

– Это еще зачем? – снова удивилась Сальцо.

Рассвет заколебался – единственный имевшийся у него ответ был слишком уж невеселым. Повисла пауза, потом Бутыли испустила громкий вздох:

– Странниковы яйца! Они все думают, что скоро помирать.

– Так себе у них настроеньице, – задумчиво произнесла Сальцо, достала скрученную из листьев палочку и наклонилась к лампе, свисающей с потолка слева от нее. Когда кончик задымился, она как следует затянулась, так что тот вспыхнул алым угольком, и снова уселась на мешок. – Нижние духи, как натерто-то все.

– Давно тебе последний раз выпить приходилось? – поинтересовалась у нее Бутыли.

– Как бы не с месяц тому. А тебе?

– И мне тоже. Забавно, как все вокруг словно бы проясняться начинает.

– Так точно, забавно.

Рассвет мысленно улыбнулся, услышав, как Сальцо пытается сейчас разговаривать в малазанском ключе. «Так точно». Хорошая, по-моему, присказка. Скорее даже настроение, чем просто слова. И значит столько всего одновременно. Отчасти «да», отчасти «и хрен ли теперь» и, пожалуй что, немного «мы все вместе в это вляпались». Короче, можно всех малазанцев одной этой присказкой описать. Он тоже вздохнул, улегся поудобней. И сказал:

– Так точно.

Остальные закивали. Он был в этом уверен, даже не поднимая головы, чтобы убедиться.

Начинаем сплачиваться. Как Вал нам и обещал. Так точно.

– Ничем не занят, боец? Хватай-ка вот этот сундук и за мной.

– Вы, мастер-сержант, лучше б сами за к-к-кое-что ухватились, и я вам для этого с-с-совсем даже и не понадоблюсь.

Порес резко развернулся и уставился на капрала.

– Это что еще такое? Наглость? Неподчинение? Мятеж?

– Вы, г-г-главное, не останавливайтесь, глядишь, и до ц-ц-цареубийства дойдем.

– Так, – провозгласил Порес, шагнув вперед, чтобы сукин сын, мрачный и хмурый, оказался прямо перед ним. – На вид и не скажешь, капрал, что ты из языкастых. Номер взвода и имя сержанта?

За правой щекой у капрала торчал комок какой-то дряни – малазанцы уже начали перенимать самые отвратительные из местных привычек, – и он покатал его во рту, прежде чем отрапортовать:

– Восьмой легион, Девятая р-р-рота, Четвертый вы-вы-взвод. Сержант С-с-с-скрипач. Капрал Битум, н-н-не к вашим услугам, мастер-сержант.

– Что, капрал, начальство тебе уже не указ?

– Не указ? Да я, мать его, д-д-дерево, а вы – в-в-ветерок, где вам меня сломить-то? Теперь обратите в-в-внимание, я тут пытаюсь проснуться, потому как мой черед в к-к-караул заступать. Таскать за вами ворованное д-д-другого дурачка поищите.

– Что у тебя во рту?

– Н-н-называется рилиг. Д’рас его так кличут. Очень полезен, чтобы быстро пра-пра-пра-прастнуться.

Порес уставился ему в глаза, которые вдруг подозрительно засверкали. По лицу капрала пробежал целый каскад судорог.

– Обожди, капрал, ты уверен, что его целыми комьями употреблять нужно?

– Мо-мо-мо-может тут вы где-где-где-где-то и пра-пра-пра-ввыыы…

– Так, капрал, приказываю это немедленно вы-вы-выплюнуть, пока у тебя башку не снесло.

– Нникакневзможно, мас-мас-мас-матьтвоюсржнт, стоило до-до-до-доро-доро…

Болван был готов лопнуть, словно упавшее в огонь семечко. Порес ухватил Битума за горло и насильно перегнул через борт:

– Сейчас же выплюнь, идиот!

Он услышал захлебывающийся звук, потом кашель. Колени капрала подкосились, Поресу пришлось приложить немалое усилие, чтобы помочь тому выпрямиться. Он пристально вгляделся в глаза Битума.

– В следующий раз, капрал, слушай внимательно, как местные советуют этим пользоваться, ясно тебе?

– Х-х-худов д-д-дух!

Порес отступил на шаг. Капрал уже уверенно стоял на ногах, дергая головой при каждом доносящемся до него звуке.

– Теперь можешь ступать в караул. На каждые два обхода напарника сам делай двадцать. Но прежде, – добавил Порес поспешно, – не хочешь мне с сундуком помочь?

– Так точно, это я легко, сами увидите!

Добычи легче, чем вот такие болваны, которым собственных мозгов не жалко, и не придумаешь, решил Порес. Может, прикупить себе долю в торговле этим их рилигом?

На палубе рядом с одним из двух рулей, правым, лениво развалились двое матросов, оба – полукровки-д’рас.

– Что, прямо целиком? – переспросил один, вытаращив глаза от изумления.

– Целиком, – подтвердил второй. – Сунул в рот и пошел себе.

– И где он сейчас?

– Наверное, где-нибудь в трюме кружкой воду вычерпывает. Теперь уж точно не потонем.

Оба расхохотались.

И еще не успели отсмеяться, когда капрал Битум их нашел. Подкрался сзади. Ухватил каждого одной рукой за пояс. Оба взвизгнули, когда он вздернул их в воздух. И еще раз – когда полетели за борт. Два громких всплеска, потом вопли.

Своим необычайно обострившимся зрением Битум без труда разглядел на воде клинообразные следы, оставленные быстро приближающимися крокодилами, числом примерно в дюжину. Совсем про них забыл. Ну, теперь уже поздно. Потом поразмыслим.

Лихорадочный тревожный набат огромных медных колоколов постепенно успокаивался, превращаясь в погребальный перезвон, пока наконец не утихло последнее эхо.

Хреново это – жить на реке, хреновей и не придумаешь, ну да что уж теперь. Одни только эти гигантские ящерицы со своими зубастыми челюстями чего стоят. Так ведь местные матросы рассказывают, что ниже по течению еще и водяные коровы объявятся, хотя водяные-то коровы как раз, если спросите Битума, звучат не так уж пугающе, будь у них там даже бивни и поросячьи глазки. Во время обходов он уже не раз и не два слышал соответствующие невнятные описания, но все больше урывками, потому что он тем временем уже оказывался рядом со следующим разговором, таким же непонятным и рваным, быстрым, будто прерывистое дыхание, быстрым, будто мельканье его топчущих палубу сапог. От караульного требуется бдительность, ему некогда задерживаться, некогда отвлекаться на ерунду. Идешь себе вдоль борта и идешь, круг за кругом, заодно и упражнение неплохое выходит, только стоило бы заодно нацепить на себя цепь да рюкзак со снаряжением, и еще, может, складную лопату прихватить, да и продлить обход раза эдак в два, а иначе разве запомнишь все эти лица, что появляются перед ним и тут же исчезают, их наружность, и внутренность тоже, и еще имена, и что каждый любит – копченую селедку, или холодное пиво, или, может, эль, теплый, как и положено, что твоя моча, и что ж они все босиком-то, вдруг кто прямо сейчас нападет? они ж ноги-то об гвозди и понакалывают, придется ему тогда в одиночку контратаковать, ну да что с того, он ведь сейчас кого угодно прикончить сможет, даже летучую мышь, не так уж быстро они и летают, верно? уж точно не так быстро, как эти вот искорки, что повсюду мечутся, прямо в мозги залетают и сразу наружу, или вот в одно ухо влетают, а в два других вылетают, а теперь гляньте-ка! Оказывается, на коленях маршировать совсем и не сложно! Это хорошо, поскольку ноги-то он давно уже стер до основания, а теперь еще и палуба стремительно приближается, хочет постучать по носу и спросить, есть ли кто дома? а дома-то никого и нету, одни летучие мыши…

– Жить будет? – спросил Бадан Грук.

– Э? Щекак будит, свезло паршивцу.

– Вот и хорошо. Укрой его как следует – никогда не видел, чтобы так потели, он ведь после до костей промерзнет. И воды побольше заставляй пить.

– Учить мя только не надобно, сержант! Я тута исцелитель, э?

– Отлично, раз целитель, то и давай исцеляй. А то сержант Скрипач вряд ли обрадуется, когда узнает, что его капрал под твоим присмотром загнулся.

– Скрач пусть хошь всрется. Мя его не страшно.

– Даже так? Ты, Неп, просто болван какой-то.

Бадан Грук уставился на Битума сверху вниз и нахмурился. Какая-то новая зараза к ним тут прицепилась, что ли? Лучше б нет. Больно уж все неаппетитно выглядит, вроде трясучей лихоманки, только еще хуже. Всяких отвратительных болезней и паразитов здесь чуть ли не столько же, как в джунглях Дал-Хона.

Ощутив приступ ностальгии, сержант решил оставить Битума на попечение Непа Хмурого. Лучше б, конечно, было оказаться на одной барже с Угольком, или хотя бы с Целуй. На этой была капрал Драчунья, но та в компании нескольких тяжелых пехотинцев предавалась сейчас новооткрытой забаве – игре в костяшки и корытца. Так что ее ожидали в ближайшее время или стремительный рост благосостояния, или хорошая взбучка. Но и в том, и в другом случае она обзаведется новыми врагами. Иначе Драчунья не умела.

Он все еще не мог решить, как следует относиться к этой армии, к Охотникам за костями. Он не мог зацепиться – сколько ни размышлял – ни за что, сделавшее их такими, какие они есть. Сделавшее нас. Я теперь один из них. История этих легионов не была увенчана особенной славой – он и сам принимал непосредственное участие в завоевании Летера, и дело это оказалось довольно грязным. Когда зуб успел прогнить до самого корня, выдернуть его особого труда не составляет. Может, та война и была справедливой. Может, нет. Какая, собственно, разница? Солдат получает приказы, солдат сражается. Враг может скрываться за тысячью масок, но в конце концов все сводится к одному. Это просто люди, вставшие у тебя на дороге. Предполагается, что этого достаточно. Оно и в самом деле так? Он не был уверен.

Находясь в окружении чужестранцев, неважно даже, дружественно или враждебно настроенных, каждый малазанский солдат испытывал своего рода давление. Армия под этим давлением должна бы принять определенную форму, но этому что-то мешало, что-то внутри самих Охотников за костями, как если бы давлению противостояла некая скрытая сила. Мы как будто являемся чем-то и в то же время не являемся, становимся – и не становимся. Быть может, попросту прогнила сердцевина? И все упирается в адъюнкта? Мысль эта показалась ему не слишком справедливой. Люди просто испытывали беспокойство, вызванное незнанием.

Кто тот враг, что их ожидает? Какую именно маску они увидят на этот раз?

Бадан Грук не мог вспомнить, чтобы ему хоть однажды в жизни попался человек, который намеренно поступал бы плохо, творил осознанное зло. Нет, такие люди, несомненно, существовали – кому-то было попросту наплевать на остальных, а другие, насколько он понимал, даже находили удовольствие в том, чтобы встать под черное знамя злобы. Армии служили своим повелителям, которые иногда оказывались тиранами, кровожадными ублюдками, и тогда армии воевали против вполне достойных, не желающих ничего дурного людей – из страха, или руководствуясь чувством самосохранения, ну и жадностью тоже, если на то пошло. Понимали ли они, что несут зло? Могли ли не понимать? Сам-то ты сколько кампаний прошел бы, окажись в такой армии? Прежде чем почувствовать тошноту? В кишках? И в башке? Когда завоевательный порыв утратит силу, тогда-то что?

Или когда тебя предаст твой тиран, твоя императрица?

Об этом мало кто заговаривал, и однако Бадан Грук подозревал, что вопрос сидит зазубренной стальной занозой в самом сердце Охотников за костями, и что кровотечение не ослабевает. Мы сделали все, что она от нас потребовала. Адъюнкт повиновалась приказам и их исполнила. Восстание подавлено, его вожди перебиты или разбежались. Семь Городов вернулись под имперскую пяту. Во имя закона, порядка и довольных купцов. Но все это ничего не значило. Стоило императрице шевельнуть пальцем, и для наших голов заготовили пики.

Гнев не может полыхать вечно. Его хватило, чтобы проложить кровавую дорогу сквозь Летерийскую империю. Потом он иссяк. Это «потом» как раз сейчас и есть. Найдется ли у них что-то на замену? Она сказала, что у нас не будет свидетелей. Что нам предстоит сражаться друг за друга, за всех нас и ни за кого более. Да, мы будем сражаться, чтобы выжить, но само по себе это нас не сплотит – и с тем же успехом может разорвать на части.

Вера адъюнкта – в своих солдат, в их решимость – была иррациональной. Армия у нас очень хрупкая, и причин для того более чем достаточно. Занозу необходимо извлечь, рану – зашить.

Мы сейчас очень далеко от Малазанской империи, но имя сохранили. И даже сами себя так называем. Малазанцы. Нижние боги, у нас что же, вообще нет выхода?

Отвернувшись от уносящей их чернильной реки, он окинул взглядом свернувшихся калачиком спящих солдат. Покрывших собой всю палубу, неподвижных, как трупы.

Бадан Грук с трудом удержался, чтобы не вздрогнуть, и снова повернулся к реке, течению которой ничто не могло сопротивляться слишком долго.

Страсть эта была настолько старой, что он о ней уже почти позабыл. Дедушка – неважно даже, был это его родной дедушка или какой-то другой пожилой человек, игравший эту роль в воспоминаниях, – как-то взял его с собой в порт Малаза, где они целый солнечный день пытались ловить воротничковых рыбок и голубых угрей. «Только смотри, парень, не цепляй слишком много наживки. На дне бухты живет демон. Иногда он бывает голоден или зол. Мне доводилось слышать про рыбаков, которых утянуло на дно вот прямо с этого самого пирса, так что не цепляй много наживки и посматривай на воду». Стариков хлебом не корми, только дай рассказать такую вот байку. Как следует припугнуть таращащихся на него малышей, что сидят на краю пирса, свесив коротенькие ножки, малышей с их ребячьими упованиями на улов – рыбалка, она ведь в том и заключается?

Скрипач даже не помнил, удалось ли им хоть что-то в тот день поймать. Стоит выйти из детского возраста, как упования тут же идут прямиком ко дну. И однако сейчас он, ускользнув от пестрой солдатской толпы, соорудил себе вполне приличную леску и привязал к ней крючок из рыбьей кости. Наживкой послужил ломтик солонины из бхедериньего мяса, блесной – хорошенько отполированная монета, согнутая и с проделанной с краю дырой. Устроившись на корме, он забросил снасть в воду. Конечно, была вероятность подцепить что-нибудь неаппетитное вроде крокодила, но он счел ее не слишком высокой. Ноги за борт, однако, спускать не стал. Слишком много наживки.

Какое-то время спустя на корму забрел Бальзам и уселся рядом.

– Сколько наловил?

– Угадай с двух раз, – откликнулся Скрипач.

– Даже странно, Скрип, я ж раньше видел, рыба тут так и играет.

– Это когда смеркалось. Завтра на закате попробую наживку, чтоб на муху была похожа. Нашел кого-нибудь из своих?

– Вообще ни единого. Чувство такое, будто пальцев на руках лишился. Эх, поскорей бы уже обратно на твердую землю!

– Морпех из тебя, Бальзам, всегда был хреновый.

Далхонец кивнул:

– А солдат и того хуже.

– Обожди, такого я не говорил…

– Но ведь так и есть. У меня провалы в памяти. Все путаю.

– Тебя, Бальзам, нужно лишь направить в нужную сторону, и все будет в порядке. То есть, я хотел сказать, ты тогда любому противнику задницу надерешь.

– Ну да, буду драться как одержимый, пока вонь не рассеется. Тебе вот, Скрип, хорошо. Ты – холодное железо, соображаешь легко и быстро. А я вот и не холодное, и не теплое. Скорее свинец.

– В твоем взводе еще никто ни разу не жаловался.

– Ну да, они мне, конечно, нравятся и все такое, но и особо сообразительными их тоже не назвать.

– Горлореза? Смрада? По-моему, мозгов у них достаточно.

– Мозгов-то да. Но не сообразительности. Я вот помню, еще когда был маленьким, у нас в деревне был еще один пацан, примерно моего возраста. И он всегда улыбался, даже когда ничего радостного не было. А еще постоянно попадал в передряги – слишком уж любил совать нос не в свое дело. Иногда ему за это от парней постарше перепадало – как-то получил по морде прямо у меня на глазах. Стоит, из носа кровь, а на физиономии эта его треклятая улыбка. Короче говоря, как-то раз он сунул нос совсем уж не туда, куда следовало, – никто мне так и не сказал, что это такое было, но его труп потом нашли за хижинами. Ни одной целой кости. Все лицо в крови – и на нем улыбка.

– Ты, Бальзам, обезьяну в клетке хоть раз видел? Да наверняка. Так вот, эта улыбка, что ты постоянно замечал, – она от страха была.

– Я, Скрип, и сам уже давно понял, можешь не объяснять. Я к чему клоню-то? Горлорез со Смрадом мне все время того пацана напоминают, как тот постоянно лез куда не надо. Мозгов-то у него для любопытства хватало, а вот сообразительности, чтоб быть поосторожней, – нет.

Скрипач хмыкнул.

– Я сейчас прикидываю, кто в моем взводе подходит под твое определение. Чувство такое, что мозгов у меня там не слишком много, это если не считать Флакона – но у него и сообразительности достаточно, чтобы не высовываться. Надеюсь. До сих пор вроде хватало. Что до остальных, они предпочитают, чтобы все было просто, а если вдруг случится сложное, начинают беситься, пока что-нибудь не сломают.

– У тебя, Скрип, отличный взвод.

– В целом-то ничего.

Леску вдруг дернуло. Скрипач принялся ее вытягивать.

– Не особо сопротивляется, вряд ли большая.

Вскоре на поверхности показался крючок. Оба уставились на добычу – рыбку размером чуть больше наживки, зато до крайности зубастую.

– Гляди-ка, улыбается, – усмехнулся Бальзам.

Было уже поздно, Брис Беддикт собирался ложиться, однако на лице молодого адъютанта была такая решимость, словно ему уже никакая отповедь не страшна.

– Ну хорошо, пусть явится.

Адъютант с явным облегчением поклонился и отступил к шелковой занавеси, где, ловко развернувшись, скользнул наружу, по направлению к палубе. Вскоре Брис услышал стук сапог, ступающих сперва по голым доскам, потом, глуше, по устланному ковром коридору, ведущему к его личной каюте. Вздохнув, он поднялся с походного стула и расправил плащ.

Атри-седа Араникт деликатно отодвинула занавесь и ступила внутрь. Высокая, возрастом лет под сорок, хотя глубокие складки у рта – свидетельство многолетнего употребления растабака – делали ее старше; впрочем, морщинки эти удивительным образом ей шли. Прямые, успевшие выгореть на солнце каштановые волосы свисали до самой груди. Приличествующая званию униформа сидела на ней не лучшим образом, словно Араникт еще не успела сжиться с нынешним поворотом карьеры. Бугг нашел ее, когда очередной раз прочесывал страну в поисках кандидатов в седы. Араникт служила повитухой в Трейте, городе, сильно пострадавшем в самом начале вторжения эдур. Главным ее даром было целительство, хотя Бугг заверил Бриса, что та обладает немалым потенциалом и в других разновидностях магии.

До сих пор она производила на Бриса впечатление женщины строгой и неразговорчивой, так что, даже несмотря на слишком позднее время визита, он обнаружил, что всерьез заинтригован.

– Чем вызвана подобная срочность, атри-седа?

Сперва ему показалось, что Араникт не сумеет найти ответа, как если бы вообще не ожидала, что добьется аудиенции. На кратчайший миг встретившись с ним взглядом – что, похоже, ее еще больше сконфузило, – она наконец кашлянула и произнесла:

– Командующий, было бы лучше – ну, то есть, чтобы вы сами увидели. Вы ведь позволите?

Брис озадаченно кивнул.

– В последнее время я экспериментировала с Путями – это малазанская система волшебства. И нашла ее куда более… изящной. – Произнося все это, она шарила рукой в небольшой кожаной сумочке у себя на поясе. Наконец извлекла руку наружу и раскрыла ладонь, на которой оказалось что-то вроде зернистой пыли. – Вы видите?

Брис наклонился поближе.

– Это ведь пыль, Араникт?

По лицу ее скользнула тень неудовольствия, что его позабавило.

– Присмотритесь повнимательней, командующий.

Он так и сделал. Увидел, как горстка пыли понемногу оседает, потом – снова оседает… она шевелилась!

– Вы заколдовали горсть земли? Мои, кхм, поздравления, атри-седа.

Женщина фыркнула и тут же осеклась.

– Прошу прощения, командующий. Очевидно, мне не удалось внятно объяснить…

– До сих пор вы вообще ничего мне не объяснили.

– Простите меня. Я боялась, что если вы не увидите своими глазами, то попросту мне не поверите…

– Араникт, вы – моя атри-седа. Мне не будет пользы, если я стану относиться к вам со скепсисом. Прошу вас продолжать, и расслабьтесь – я и не думал выражать вам своего нетерпения. Сказать по правде, я нахожу движущуюся почву весьма занимательной.

– В ней не было бы ничего особенного. Откровенно говоря, любой малазанский маг способен сотворить подобное, просто чуть шевельнув мизинцем. Но, понимаете, я-то этого не делала.

– Кто же, в таком случае?

– Я не знаю. Перед погрузкой на баржи я стояла у самой воды – там как раз вылуплялись из яиц водяные змеи, я смотрела, как крошечные создания ускользают в камыши, меня вообще интересует различная живность… И заметила в грязи, где ползали змеи, нечто любопытное. Грязь двигалась сама по себе, шевелилась подобно тому, что вы сами сейчас видели. Я заподозрила, что под ее поверхностью скрывается какое-то насекомое или моллюск, опустила туда руку…

– Без перчатки? Звучит не слишком разумно.

– Скорее всего, да, тем более что берег там кишит речными ежами, но было очевидно, что это нечто другое. Однако, командующий, я так ничего и не обнаружила. При этом грязь у меня в руке чуть шевелилась, словно бы жила собственной жизнью.

Брис еще раз вгляделся в горстку пыли у нее на ладони.

– Это и есть та самая подозрительная субстанция?

– Да. А теперь – о том, при чем тут малазанская магия и Пути. У них это называется симпатической связью. Иными словами, располагая этой горсткой пыли, я могу отыскать и другие ей подобные.

– Вдоль реки?

Она еще раз встретилась с ним взглядом, снова стремительно отвела глаза – и Брис вдруг осознал, что Араникт попросту очень застенчива. Понимание это сразу же словно приблизило ее к нему, он ощутил теплую волну сочувствия, как если бы его погладили.

– Да, командующий, сначала здесь – поскольку для меня подобная магия пока еще слишком внове, – но потом это ощущение распространилось в глубь материка, я даже способна чувствовать, в каких местах она – я имею в виду способность почвы двигаться – проявляется мощней всего. Не обязательно почвы, это может быть грязь или песок, диапазон довольно широкий. Однако больше всего эта способность, командующий, заметна на Пустоши.

– Понимаю. И что же, по-вашему, должен означать этот эффект – не сказать чтобы особо мощный?

– Что нечто только еще начинается. Но мне нужно будет обсудить все это с малазанскими магами – ведь они знают куда больше моего. И смогут продолжить там, где я остановилась.

– Атри-седа, вы всего лишь начали знакомиться с малазанскими Путями и уже успели проникнуть собственными чувствами до самой Пустоши. Я начинаю понимать, на чем основано высокое мнение о вас седы. Итак, утром мы подготовим лодку, чтобы вы могли отправиться на малазанскую баржу.

– Быть может, туда, где находится Эброн, или Непоседа…

– Взводные маги? Нет, атри-седа. Нравится оно вам или не нравится, в моем войске вы – аналог Высшего мага. Соответственно, приличествующий вам собеседник среди Охотников за костями – их собственный Высший маг, Адаэфон Бен Делат.

Краска мгновенно покинула ее лицо, колени подкосились. Брис метнулся вперед, чтобы успеть подхватить Араникт, оседающую в глубоком обмороке.

– Грантос! Целителя ко мне!

Из внешней комнаты что-то неразборчиво ответили.

Пыль из ее ладони просыпалась на ковер, Брис краем глаза уловил движение. Пыль собиралась вместе, образуя бурлящую кучку. Брису даже показалось, что он в состоянии различить отдельные формы, потом все рассыпалось, чтобы опять собраться заново.

Она оказалась тяжелей, чем он предполагал. Он глянул на ее лицо, на полураскрытые губы, и поспешно отвернулся.

– Грантос! Где ты там, Странник тебя подери?

Глава семнадцатая

«Я уже достиг того возраста, когда молодость сама по себе кажется красотой».

Краткий перечень неудобных мыслей (интерлюдия) «Блажь Готоса»

Кости ритена покоились на ложе из переливающихся чешуек, словно перед смертью рептилия сбросила кожу, расстелила ее поверх жестких кристаллов мертвой поверхности Стеклянной пустыни, чтобы прилечь поуютней, встречая свой последний закат. Ящероволк умер в одиночестве, и взирающие сверху на его капитуляцию звезды даже не моргнули. Ни единого раза.

Ветер чешую не потревожил, а безжалостное солнце тем временем объело с костей ядовитую плоть, сами же кости вычистило и отполировало, придав им чуть золотистый блеск. Однако в костях этих было что-то опасное, и Бадаль долго разглядывала жалкие останки, стоя совершенно неподвижно – только сдувала мух с облепивших рот язвочек. Золотые кости – сокровище, на котором наверняка лежит заклятие.

– Алчность убивает, – негромко произнесла она, вот только голос сорвался и вырвавшиеся наружу звуки вряд ли удалось разобрать даже стоящему совсем рядом Сэддику.

Ее крылья скукожились, опалились, оставив разве что культи. От полетов сохранились лишь присыпанные тонкой золой воспоминания, и она не чувствовала внутри себя ничего, побуждающего отряхнуть ту золу. Все прежние достижения были теперь так далеко, что почти исчезли из виду. Далеко позади – у нее, у них, у каждого. Но этим деградация не завершится. Она понимала, что еще немного – и поползет. Потом начнет извиваться, будто умирающий червяк, понапрасну дергаясь, будто бы делала один широкий жест за другим, широкий, но совершенно бесплодный. Дальше – изнеможение и неподвижность.

Наверное, она уже когда-то видела такого червяка. Наверное, как и положено ребенку, присела рядом на корточки, разглядывая его жалкие потуги. Скорее всего, чей-то безжалостный клюв вытащил его наружу из темного уютного мирка, а потом обронил в полете, и червяк с маху ударился о твердую непроницаемую поверхность – да, верно, о каменную плитку, такими была выложена извилистая дорожка через весь сад. И ему, покалеченному, слепому под палящим солнцем, оставалось теперь лишь молиться всем богам, которых он только мог вообразить. Молиться о благословенной воде, ручейке, что унес бы его сейчас к мягкой почве, горстке сладкой землицы, что накрыла бы сверху. Или о том, чтобы милосердный божок протянул руку, забрал отсюда, даровал спасение.

Она видела червяка, это точно. Но не могла вспомнить, сделала тогда хоть что-то или лишь смотрела. Дети очень рано осознают, что в неделании заключается власть. Недеяние – выбор, прямо-таки исходящий всемогуществом. Можно сказать, божественный.

В этом, как она теперь понимала, и заключается причина, почему боги ничего не делают. Доказательство их всезнания. Поскольку всякое деяние во всеуслышание признает их постыдную ограниченность, первым-то действует шанс, любые случайные события происходят вопреки воле богов, на их долю остаются лишь попытки смягчить последствия, изменить произошедшее естественным путем. Действовать, тем самым, означало признать собственную ущербность.

Мысли эти были довольно сложными, но в то же время очень ясными. Чистыми, словно кристаллы, торчащие из земли у ее ног. Которые уверенно ловили свет солнца и аккуратно его преломляли, доказывая тем самым, что радуга – вовсе не мост на небеса. Что спасения ждать не следует. Змейка превратилась в червяка, и червяк тот сейчас извивается на каменной плитке.

Дети воздерживаются от поступков. Делают вид, что они боги. Так же поступали и Отцы, не поводя и бровью, когда дети умоляли их дать хоть чуть-чуть пищи, воды. Отцы же, руководимые собственной ностальгией, ничего не делали, так что не было ни пищи, ни воды, а сладкая прохладная земля оставалась лишь воспоминанием, присыпанным тонкой золой.

Этим утром Брейдерал сказала, что видела в лучах восходящего солнца высоких чужаков – у самого хвоста костлявой змейки. Однако если глядеть на восход, можно лишь ослепнуть. Кто-то поверил Брейдерал, кто-то нет. Бадаль предпочитала не верить. Визитеры не собирались за ними гоняться, даже Отцы давно отстали, как и костогрызы, как и все пожиратели мертвой или умирающей плоти – не считая осколков, способных добраться до них за многие лиги. Нет, в Стеклянной пустыне костлявая змейка осталась в одиночестве, боги лишь взирали на нее с высоты и ничего не делали, демонстрируя тем самым собственное могущество.

Но у нее было что им противопоставить. В этом заключалась восхитительная истина. Она могла заставить их извиваться в небесах, скукоживаться на солнце. И она отказывалась им молиться. Вообще хоть что-то им говорить. Она ведь пролетала мимо этих богов, когда совсем молоденькой, только что вылупившись, порхала в небесах. Видела, что вокруг их обеспокоенных глаз пролегли глубокие морщины. Различала давние следы всевозрастающих страха и ненависти. Вот только тем, кто богам поклонялся, подобные чувства не обещали ничего хорошего. Эти лица, выражения на лицах, принадлежали существам, которых никто кроме них самих не заботит. Понимание это оказалось подобно огню. Крылышки вспыхнули. Она полетела вниз по сумасшедшей спирали, оставляя за собой дымный след. Обжигающие истины кусали ее плоть. Она пролетела прямо сквозь рой осколков, чуть не оглохнув от шипящего рева многочисленных крыльев. Увидела протянувшуюся через сверкающее море костлявую змейку и с ужасом обнаружила, что та сделалась совсем уже тощей и коротенькой.

Она снова подумала о богах, оставшихся высоко вверху. Их лица ничем не отличались от ее собственного. Боги, как и она, были совершенно разбиты, изнутри и снаружи. И, подобно ей, бродили по пустоши, где и идти-то некуда.

Отцы нас прогнали. Дети им больше не нужны. Теперь она верила, что и богов тоже изгнали их собственные отцы и матери, вытолкали наружу, в пустые небеса. Люди далеко внизу ползали кругами, каждый замкнут в своем собственном, а боги наверху ничего в их движении не могли понять. Те же, что пытались, лишь сходили с ума.

– Бадаль.

Она моргнула, пытаясь отогнать плавающие перед глазами туманные тени, но те тут же приплыли обратно. Как она теперь понимала, боги тоже наполовину слепы – из-за облаков.

– Рутт.

У него было лицо старика, слой запекшейся пыли на нем – в глубоких трещинах. Ноша плотно укутана лоскутным одеялом. Глаза Рутта, остававшиеся тусклыми столь долго, что Бадаль уже казалось – так было всегда, непривычно блестели. Словно кто-то их лизнул.

– Многие сегодня умерли, – сказала она. – У нас есть пища.

– Бадаль.

Она отдула мух.

– Я сочинила стихотворение.

Он лишь покачал головой.

– Я… я больше так не могу.

Визитеры никогда не уходят. Мы верим в ложь этого имени, Но они не оставят нас До самой смерти. Кусая за хвост. Но мы лишь тени на стекле. Вперед нас гонит солнце. Визитеры спрашивают, Но мы поедаем Ответы.

Он уставился на нее.

– Значит, она не ошиблась.

– Брейдерал не ошиблась. У нее в крови – нити. Рутт, если ей не помешать, она нас всех убьет.

Он отвернулся, и она поняла, что он вот-вот заплачет.

– Рутт! Не надо.

Его лицо сморщилось.

Он начал оседать, но она подхватила его, подхватила и как-то нашла силы удерживать, пока он содрогался от всхлипов.

Теперь и он сломан. Вот только этого им нельзя допускать. Ей нельзя – если он сломается, от Визитеров уже не спастись.

– Рутт. Без тебя нам не донести Ношу. Послушай, Рутт. Я летала, и очень высоко – у меня были крылья, словно у богов. Я летала так высоко, что могла разглядеть кривизну мира, как и учили нас старухи, и я видела – слышишь, Рутт, – видела край Стеклянной пустыни.

Он лишь потряс головой.

– И я видела кое-что еще. Город, Рутт. Стеклянный город, и завтра мы до него доберемся. Визитеры туда не войдут, им будет страшно. Этот город – они о нем знают из собственных легенд, в которые сами давно перестали верить. Теперь он для них невидим, Рутт, там мы от них спасемся.

– Бадаль… – он говорил ей в шею, голос глухо шелестел по коже. – Не сдавайся, ради меня. Если и ты сдашься, я не смогу… не справлюсь…

Она давно уже сдалась, но говорить этого было нельзя.

– Я с тобой, Рутт.

– Нет. Нет, я хотел сказать… – он высвободился, пристально глянул ей в глаза. – Не сходи с ума. Прошу тебя.

– Рутт, я больше не могу летать. Крылья обгорели. Все в порядке.

– Пожалуйста, Бадаль, пообещай мне. Пожалуйста.

– Обещаю, но только если ты сам пообещаешь не сдаваться.

Он кивнул, но не слишком уверенно. Она видела, что самообладание его истончилось и потрескалось так же, как и обожженная солнцем кожа. Я не собираюсь сходить с ума, Рутт. Разве ты сам не видишь? Я обладаю властью ничего не делать. Божественной властью.

Костлявая змейка не умрет. Нам ничего не нужно делать, просто идти вперед. Я летала туда, где заходит солнце, и знаешь, Рутт, – мы идем прямо в огонь. Прекрасный, совершенный огонь.

– Ты сам увидишь, – сказала она ему.

Рядом с ними стоял Сэддик, глядя и запоминая. Его врагом была пыль.

Что есть, уже было. Иллюзии перемен развеяны ветром, осели в ложбинах между холмов, под камнями, среди голых корней давным-давно мертвых деревьев. История, как всегда, прошла поверху, и все новое в поисках формы обращается к старому. Там, где высились огромные глыбы льда, остались лишь шрамы в земной поверхности. По древним долинам текут призрачные реки, а ветер все бродит дорогами жары и холода, и времена года сменяют друг друга.

Знание это было мучительным, словно вонзенный прямо в сердце раскаленный клинок. Рождение лишь повторяет то, что уже было. Внезапная вспышка напоминает о мгновении смерти. Безумие выживания не знает ни начала, ни конца.

Когда жалкое, гнилое существо, что выбралось из-под корней поваленного тополя у речной излучины, вдруг все это вспомнило, у него вырвался хриплый вздох. Существо выпрямилось, огляделось, серые впадины под надбровными дугами впитали неясные подробности, придав им осмысленную форму. Широкая и не слишком глубокая долина, отдаленные склоны поросли шалфеем и кохией. Там порхают серокрылые птицы.

Воздух пахнет дымом с привкусом смерти. Возможно, где-то неподалеку загнали прямо к пропасти стадо. Возможно, в тушах успели размножиться мухи и их личинки, что и есть причина непрерывного мерзкого жужжания. Или все еще слаще? Мир все же победил в этом споре? А она сама – лишь призрак, вернувшийся, чтобы позабавиться над заслуженным концом своего народа. И где-то рядом – последние разложившиеся останки таких же, как она? Хотелось бы надеяться.

На языке клана Брольд ее имя, Лера Эпар, означало Горькая Весна, и имя это она своими преступлениями вполне заслужила. Среди целого цветочного поля она была тем единственным цветком, чей аромат убивает. Мужчины бросали своих женщин, чтобы заявить на нее права. И она каждый раз позволяла собой завладеть – если видела в глазах мужчины то, что хотела: она для него важней всех остальных – а главное, той, кого он ради нее оставил, – так что их любви ничто уже не грозит. Потом все портилось, выяснялось, что связь между ними совсем непрочная. Тут-то и появлялся новый мужчина, с таким же жадным пламенем в гла- зах, и она думала: «Теперь-то все будет по-другому. Теперь-то, уве- рена, это и есть та самая любовь, величайшая из всех возможных».

Никто не стал бы спорить, что среди всех кланов брольдова Соединения умом ей не было равных. В ней не было ничего поверхностного, разум ее был способен проникать далеко вглубь. Она докопалась до самого корня жизненных невзгод и объявила, что проклятием явилось уже само зарождение искры разума. Откровения она черпала не в растрескавшихся от пламени костра оленьих лопатках, но в лицах, чьи водянистые отражения видела в озерах, в источниках, в сосудах из выдолбленной тыквы – в лицах, которые для нее сделались родными. Да, родными, и даже больше. Она знала, что черты, делающие одно отличным от другого, всего лишь иллюзии, которые разве что помогают поскорей их распознать, да и все. Она знала, что если забыть про черты, все эти лица одинаковы. И хотят того же самого. Одинаковые желания, одинаковые страхи.

Она слыла могучей прорицательницей, и считалось, что этот чудовищный дар ей сообщен духами. Однако она была абсолютно убеждена, что в ее способности видеть отсутствует даже малейший намек на магию. Искра рассудка вовсе не беспричинно вспыхивает в темных глубинах простейших эмоций. И искры вовсе не отделены одна от другой. Горькая Весна прекрасно понимала, что искры рождаются от скрытых костров – от расположенных в каждой душе очагов, отвечающих за простые, неизменные истины. По очагу на всякую потребность. На желание, на страх.

Как только это откровение ее постигло, читать в судьбах сородичей сделалось совсем легко. Рассудок создавал иллюзию сложности, но если смотреть сквозь иллюзию, мы просты, как бхедерины. Как аи, как ранаги. Мы щетинимся, скалим зубы, мы подставляем победителю глотку. В наших глазах пылает любовь или тлеет мертвящая ревность. Мы ищем общества себе подобных, чтобы занять в нем свое место, и если место это не на самом верху, мы уже ничему не рады, в наших сердцах – отрава.

В обществе себе подобных мы способны на все. На убийство, на предательство. В обществе мы изобретаем ритуалы, чтобы загасить любую искорку, чтобы плыть по мутным водам эмоций, чтобы вновь сделаться невидящими и безразличными, будто звери.

Меня ненавидели. Мне поклонялись. И в конце концов меня наверняка убили.

Лера Эпар, зачем ты пробудилась вновь? Зачем вернулась?

Я была пылью в ложбинах, утраченной памятью.

Когда-то я творила ужасные вещи. И вот стою здесь, готовая вновь за них взяться.

Она была Горькой Весной брольдовых имассов, и ее ледяной мир, где обитали покрытые белой шерстью существа, давно исчез. Она двинулась вперед, на одной ее руке болталась костяная палица, утыканная кремнистым сланцем, с плеч свисала пожелтевшая шкура белого медведя.

Когда-то она была истинной красавицей. Но история никого не щадит.

Он восстал из окружающей озерцо грязи, стряхнул с себя черные корни, рыбью чешую и бесформенные комки смешанной с крупным песком глины. Раскрыл рот, распахнул челюсти и беззвучно завыл. Он ведь бежал прямиком на них. На трех обернувшихся к нему охотников К’елль. Что стояли над телами его жены и двоих детей. Телам предстояло присоединиться к прочей добыче этой охоты, уже выпотрошенной. Антилопа, чернохвостый олень. Спутники погибших животных не пытались кинуть вызов убийцам. Нет, они обратились в бегство. Так что имасс, бросившийся на них с боевым ревом, держа наперевес копье, явно был безумен. Поскольку намеревался отдать свою жизнь просто так.

Охотникам К’елль такое было непонятно.

Они встретили его атаку клинками, развернутыми плашмя. Сломали копье и принялись избивать, пока он не потерял сознание. Мясо его их не заинтересовало, раз оно было тронуто безумием.

Так закончилась его первая жизнь. Возродился он полностью лишенным любви. И одним из первых ступил в объятия Ритуала Телланн. Чтобы изгнать всякую память о прежней жизни. Таким был дар Ритуала, драгоценный, совершенный.

Сейчас он поднялся из грязи, вновь призванный, но на сей раз все было по-другому. Теперь он помнил все.

Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов стоял, запрокинув голову, по щиколотку в грязи и беззвучно выл.

Ристаль Эв сидела на корточках в двадцати шагах от Кальта на куче влажной глины. Она его понимала, понимала все, что на него сейчас обрушилось. Поскольку сама тоже очнулась, обладая всем тем, что давно полагала утраченным, и потому смотрела сейчас на Кальта, зная, что любит его и всегда любила, даже когда он бродил среди них, подобный трупу, с лицом, покрытым пеплом потери; и прежде, когда вынянчивала в душе ревнивую ненависть к его жене, умоляя духов, чтобы та поскорее сдохла.

Быть может, вопль никогда не прекратится. Быть может, когда все оршайны наконец поднимутся и соберутся вместе, сами не веря в собственное воскрешение, – а потом направятся разыскивать того, кто их так безжалостно призвал, – ей придется оставить его здесь.

Вой был беззвучен и однако оглушал ее рассудок. Если он не перестанет, безумие заразит их всех.

В свой последний раз оршайны ступали по земле очень далеко отсюда. Когда от них осталось лишь три потрепанных клана, в общей сложности всего шестьсот двенадцать воинов и трое покалеченных заклинателей костей, они отступили от Шпилей и обратились в пыль. Ветер поднял эту пыль, унес прочь за полмира – ведь никто из них не собирался возвращаться в свой облик из кости и иссохшей плоти – и наконец рассеял здесь, на пространстве в десятки лиг.

Ристаль Эв чувствовала, что земля эта прежде знала имассов. Как и к’чейн че’маллей, свидетельством чему были муки Кальта. Но что они здесь делали?

Кальт Урманал упал на колени, вой его утих, оставив у нее в черепе лишь затухающее эхо. Она выпрямилась, тяжело оперлась на копейное древко из окаменевшего дерева, которое было так приятно ощущать в руке. Возвращение было столь несправедливым – она понимала, что не сочла бы его таким, не вернись к ней и воспоминания о диких, о чудесных смертных днях со всеми их чудовищными преступлениями, продиктованными любовью и похотью. Она чувствовала, что внутри, словно расплавленная кровь земли, вздымается ярость.

Она заметила, что за озерцом движутся в их сторону три фигуры. Оршайновы т’лан имассы. Заклинатели костей. Вероятно, сейчас кое-какие вопросы получат ответы.

Бролос Харан всегда отличался крепким телосложением, даже теперь его кости, заметно проступающие сквозь натянутую иссохшую кожу, казались необычно крупными. От ясных голубых глаз почти кристальной чистоты, давших ему имя, разумеется, ничего не сохранилось; сморщенные почерневшие комочки были лишены жизни. Рыжие волосы развевались над коричневой шкурой эмлава у него на плечах подобно окровавленной паутине. Разъехавшиеся сухие губы обнажили плотный ряд плоских зубов цвета необработанной меди.

Слева от него шагала Ильм Абсинос, ее высокая худая фигура была затянута в серую чешую энкарала, длинные черные волосы перевязаны лентами из змеиной кожи. Змеевидный посох, казалось, извивался в тощих руках. Неровная походка напоминала об искалеченном бедре.

Улаг Тогтил был даже шире Бролоса Харана, и при этом выше, чем Ильм Абсинос. Среди оршайнов он всегда стоял наособицу. Полукровка из первых племен треллей, он забрел некогда в лагерь Кебраль Кориш и был там встречен с немалым любопытством, особенно исходящим от женщин. Имассам было свойственно гостеприимство в отношении чужаков; если те соглашались с законами племени и не проявляли склонности к насилию, то могли остаться среди имассов и тем самым перестать быть чужаками. Как оно и случилось с Улагом.

В войнах против Ордена Алых Повязок он проявил себя как самый грозный среди оршайновых заклинателей костей. Увидев его сейчас, Ристаль Эв ощутила спокойствие и уверенность, словно бы он в одиночку мог сделать, чтобы все стало как прежде.

Разумеется, он не мог. Будучи таким же пленником Ритуала, как и все остальные.

Улаг и открыл рот первым.

– Ристаль Эв, Кальт Урманал. Рад наконец-то найти двоих из собственного клана. – Он чуть повел могучей рукой. – Я с самого восхода вынужден сдерживать напор этой вот парочки облачных танцоров – их беспрерывная радость просто невыносима.

Если бы Ристаль умела улыбаться, она бы так и сделала. Даже расхохоталась бы, поскольку представить себе этих двух тоскливых существ в роли облачных танцоров само по себе было полнейшим абсурдом. Но смеяться она тоже давно разучилась.

– Улаг, ясна ли тебе истина происшедшего?

– Она подобна ловкому зайцу. Что подпрыгивает, скачет по сторонам, уворачивается от пущенных из пращи камней. Легко минует ловушки и навостряет уши на любой звук. Я носился за ним кругами, но так и не сумел изловить, чтобы ощутить собственными руками, как перепуганно колотится его сердце.

Заговорила Ильм Абсинос:

– Инистрал Ован ждет нас. Мы сможем больше узнать на обратном пути. Не так уж и долго прошло с той поры, как мы ступали по земле в последний раз. Так что потерявшихся вряд ли будет много, если такие вообще окажутся.

Бролос Харан тем временем вглядывался куда-то на юг.

– Ритуал разбит, – наконец сказал он. – И однако свободы мы не получили. Я ощущаю в том зловонное дыхание Олар Этил.

– Ты это уже говорил, – отрезала Ильм Абсинос. – И однако, сколько ни повторяй одно и то же, доказательств-то у тебя нет.

– Мы не знаем, кто нас призвал, – вздохнул Улаг. – Как ни удивительно, доступ для нас к нему, или к ней, закрыт. Будто между нами магическая стена, и проход можно открыть только с другой стороны. Когда призвавший решит это сделать. До той поры мы вынуждены ждать.

Впервые за все время заговорил Кальт Урманал:

– Вы ничего не понимаете. Воды… переполнены.

Ответом ему было лишь молчание.

Кальт рыкнул, словно раздосадованный их медлительностью. Он все еще стоял на коленях и, похоже, никуда не собирался двигаться. Но вытянул руку:

– Вон там. Еще одна.

Ристаль и остальные обернулись.

Нахлынувшее на всех беспокойство можно было, казалось, потрогать рукой.

Она была одета в желто-белую шкуру брольда, медведя из страны снегов и льдов. Волосы черные как смоль, лицо широкое и плоское, кожа цвета темного янтаря. Глазницы косые, чуть приподнятые снаружи. Сквозь щеки продеты когти какого-то зверька.

Т’лан имасска. Но… не из наших кланов.

За спиной она несла три снабженных крючьями гарпуна. В руке – палицу из бедренной кости какого-то животного, с зазубренными вставками из риолита и кремнистого сланца.

Она остановилась в пятнадцати шагах.

Ильм Абсинос взмахнула жезлом:

– Ты – заклинательница костей, но я тебя не знаю. Как такое возможно? Ритуал соединил наши сознания. Наша кровь переплелась тысячами и тысячами нитей. Ты прошла Ритуал, значит, ты наш сородич, т’лан имасс. Но из какого ты клана?

– Меня зовут Ном Кала…

– Мы не понимаем, что это значит, – перебил ее Бролос Харан.

Для оршайнов само это осознание оказалось шоком. Более того, такое вообще было невозможно. Наш язык уже давно мертв, как и мы сами.

Ном Кала склонила голову набок, потом сказала:

– Вы пользуетесь Старой речью, тайным языком заклинателей костей. Я – из брольдовых т’лан имассов…

– Мы не знаем клана, чей вождь принял бы имя брольда!

Она какое-то время всматривалась в Бролоса, затем ответила:

– Такого вождя никогда не было. Вернее сказать, у наших кланов вообще не было вождя. Нами правили заклинатели костей. Брольдовы кланы капитулировали в Темной войне. Потом мы собрались. Провели Ритуал…

– Что? – Ильм Абсинос шагнула вперед, чуть было не споткнувшись, посох помог ей удержаться. – Еще один Ритуал Телланн?

– Он закончился неудачей. Мы расположились под ледяной стеной, огромной, высотой до самых небес. Мы пытались скрыться от врагов…

– От яггутов? – спросил Бролос.

– Нет.

– От к’чейн че’маллей?

Она снова склонила набок голову и ничего не ответила.

Завыл ветер.

Прямо посередине между ними, осторожно ступая и принюхиваясь, забрела серая лиса. Потом затрусила к озерцу. Выпустила розовый язычок, по воздуху поплыли булькающие звуки лакания.

Смотревший на лису Кальт Урманал поднял к лицу руки, прикрывая глаза. Ристаль, увидев это, отвела взгляд.

– Нет, – ответила наконец Ном Кала. – Расцвет и тех, и других остался глубоко в прошлом. – Она поколебалась, прежде чем продолжить. – Многие из нас полагали, что врагами нашими были люди – наши наследники, соперники по образу жизни. Но мы, заклинатели костей – все трое, что остались, – понимали, что это в лучшем случае полуправда. Нет, мы сами были своими собственными врагами. Нас угнетала ложь, что мы повторяли друг другу, фальшивое утешение, что мы находили в своих легендах, в сказаниях, в самой нашей вере.

– Тогда зачем, – спросил ее Улаг, – вы вообще затеяли Ритуал Телланн?

– И как надеялись в нем преуспеть, если у вас осталось лишь трое заклинателей? – воскликнула Ильм Абсинос звонким от гнева голосом.

Ном Кала перевела взгляд на Улага.

– Ты радуешь мой взгляд, рожденный треллями. Что до твоего вопроса – сказано, что никакая память не способна пережить Ритуал. Мы решили, что это справедливо. Сказано также, что Ритуал дает проклятие бессмертия. Нам показалось справедливым и это.

– Так с кем же все-таки вы воевали?

– Ни с кем, рожденный треллями. Мы отказались от войны.

– Отчего вы тогда не выбрали смерть?

– Наши связи с духами оказались разорваны – мы им слишком долго лгали.

Лиса вдруг подняла голову, выпучив глаза и навострив уши. Потом легонько потрусила вдоль озерца. Нырнула в заросли шалфея и исчезла в норе.

Сколько времени прошло, прежде чем кто-то произнес хотя бы слово? Ристаль не могла сказать точно, только лиса успела появиться вновь, на этот раз с сурком в зубах, и удалилась прочь, проскользнув от Ристаль так близко, что та могла бы ее погладить. Прилетела стайка мелких птичек, которые принялись прыгать по глинистому берегу. Где-то на отмели плеснул карп.

– Духи умерли вместе с нами, – произнесла наконец Ильм Абсинос полушепотом.

– Тот, кто умер для нас, не обязательно мертв, – возразила Ном Кала. – У нас нет подобной власти.

– Что означает твое имя? – спросил Улаг.

– Обагренный Нож.

– Почему Ритуал не удался?

– Ледяная стена обрушилась на нас. Уничтожив всех до единого. Ритуал тем самым остался незавершенным. – Помолчав, она добавила: – Поскольку за этим последовало беспамятство, разумным было бы предположить неудачу ритуала, будь мы только способны что-то предполагать. Теперь похоже, что предположение оказалось неверным.

– Как давно это случилось? – спросил Улаг. – Или ты не знаешь?

Она пожала плечами.

– Яггутов не было уже сотню поколений. К’чейн че’малли ушли в восточные земли еще за двести поколений до этого. Мы торговали с дшеками, затем – с кринскими оулами и с колонистами из империи Дессимбелакиса. Когда лед отступил в последний раз, мы ушли вместе с ним.

– И сколько вас теперь вернется, Обагренный Нож?

– Двое оставшихся заклинателей пробудились и сейчас приближаются к нам. Лид Гер – Хмурый Камень. И Лера Эпар – Горькая Весна. Что до нашего народа, мы пока не знаем. Быть может, все. Возможно, никто.

– И кто нас призвал?

Она в третий раз склонила голову.

– Рожденный треллями, это наша земля. И мы отчетливо слышали его крик. А вы нет? Нас, т’лан имассов, призвал наш Первый меч. Среди брольдов он был легендой, но эта, по крайней мере, не солгала.

Улаг отшатнулся, точно от удара.

– Онос Т’лэнн? Но… зачем?

– Он призвал нас под знамена мести, – ответила она, – и во имя смерти. Т’лан имассы, мои вновь обретенные друзья, отправляются на войну.

Птицы взлетели все разом, словно сорванная с кольев палатка, оставив на мягкой глине лишь россыпь крошечных следов.

Горькая Весна приближалась к остальным т’лан имассам. Пустота этих земель давила на нее, словно желая удушить. Кажется справедливым, что когда все ушло, мы обречены вернуться, столь же лишенные жизни, как и оставленный нами после себя мир. Хотя… я что же, больше неспособна на предательство? Избавилась от рабства надежд? Или все-таки снова ступлю на тот же истоптанный путь?

Жизнь кончилась, но ее уроки до сих пор в силах. Жизнь кончилась, но я все еще в капкане. В этом – смысл наследия. В этом – смысл справедливости.

Что было, снова есть.

Ветер был настойчив, он тянул за полосы потертой ткани, размочаленные концы ремней, выбившиеся пряди волос. Он завывал, словно в надежде услышать ответ. Однако безжизненное создание по имени Ток Младший хранило молчание и неподвижность посреди окружающей его жизни.

Присев на гудящие от усталости ноги, Сеток ждала. Две девочки и странный мальчик сбились в кучку неподалеку и мгновенно заснули.

Спаситель отвез их уже за несколько лиг в сторону от территории баргастов клана Сэнан, на северо-восток по волнистой прерии. Конь под ним не издавал никаких звуков, подобающих обычной лошади. Ни тяжелого дыхания, ни фырканья. Он не пытался закусить удила, ни разу не опустил голову, чтобы ущипнуть травы. Вытертая шкура оставалась неподвижной и не подергивалась, когда на нее садились, а потом разочарованно взлетали слепни, однако канаты мускулов под ней работали бесперебойно, и копыта мерно барабанили по твердой земле. Сейчас конь стоял неподвижно под столь же неподвижным всадником.

Она потерла лоб. Им нужна вода. И пища. Она не знала, где они сейчас находятся. Неподалеку от Пустоши? Вероятно. Ей казалось, что далеко на востоке виднеется гряда холмов или гор, пыльные камни, гримасничающие сквозь поднимающиеся кверху потоки тепла. Покачиваясь в седле у Тока за спиной, она то и дело проваливалась в странные обрывочные сны, где ей грезились ферма, вонь потного скота и крики маленьких мальчиков. Лицо одного из них показалось ей знакомым, но оно вдруг исказилось, сперва страхом, потом – мрачной решимостью. Мгновенно преобразившись в лицо того, кто готов умереть. Мальчик был столь юн, что зрелище оказалось совершенно жутким. Ей грезились и другие дети, но не те, что сейчас ехали с ней, даже не баргастские. Иногда ей казалось, что она летает высоко над одиноким воином, который везет одну девочку перед собой, другую – за спиной, а еще одну и мальчика держит на руках. Она чувствовала запах горелых перьев, а земля далеко внизу вдруг превращалась в алмазное море, рассеченное надвое тонкой извивающейся линией.

Ее лихорадило, во всяком случае, к такому выводу она сейчас пришла, сидя здесь с пересохшим ртом и саднящими от пыли глазами. Это что у них сейчас, привал? Что-то внутри не позволяло уснуть. Им нужна вода. И поесть.

Внимание ее привлек холмик неподалеку. Она со стоном приподнялась и заставила себя подойти.

Курган, почти затерянный в высокой, по колено, траве. Клиновидный камень поверх другого камня, плоского, а уже под ними гора из каменных обломков. По бокам клиновидного камня имелась резьба. Волчьи глаза. И раскрытая пасть – плоский камень заменяет нижнюю челюсть, на обоих нацарапаны зубы и клыки. Почти сглаженные столетиями дождей и ветров. Она протянула дрожащую руку, коснулась ладонью грубого, теплого камня.

– Нас преследуют.

Она обернулась на звук хриплого голоса. Увидела, как Ток натягивает лук, как тетива звенит на ветру. Словно еще один голос. Сеток подбежала к нему, тоже уставилась на запад.

– Акриннаи, – сказала она. – Увидели наше баргастское платье. И теперь попытаются нас убить. Только, – добавила она, – если ты выедешь им навстречу, могут и передумать.

– С чего бы им? – спросил он, одновременно пришпоривая коня.

Воины-акриннаи разошлись веером, взяли копья на изготовку.

Ток ехал прямо на них, наложив стрелу на тетиву.

Когда они сблизились, Сеток увидела, что акриннаи сбавляют скорость, их копья поднялись, словно для защиты. Мгновение – и веер рассыпался по сторонам, кони прыгали, выгибая спины. Еще несколько ударов сердца, и все обратились в бегство. Ток неторопливо развернул коня и снова подъехал к ней.

– Похоже, ты была права.

– Их лошади все почуяли раньше, чем они сами.

Он остановил коня, вернул стрелу в колчан и привычным движением отсоединил тетиву.

– Это ты напрасно, – сказала ему Сеток. – Нам нужно что-то есть. И вода тоже нужна.

Похоже, он совсем ее сейчас не слушал, обернувшись к востоку.

– Что случилось? – спросила она. – Новые всадники?

– Ей показалось мало, – пробормотал он. – Ну конечно. Целая армия лучше, чем один. Куда лучше. Вот только ему может не понравиться. Никогда ему такое не нравилось. Как бы он их не прогнал. И что ты тогда, заклинательница костей, станешь делать? Когда он их освободит?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ей? Ему? Какая армия?

Он повернул голову, но посмотрел мимо нее. Она обернулась. Мальчик успел подняться на ноги, подошел к волчьему кургану. И затянул:

– Гули-гули-гули…

– Хоть бы перестал уже, – пожаловалась она.

– Ты не одинока в своем желании, Сеток из Волков.

Вздрогнув, она взглянула неупокоенному воину в лицо:

– Я смотрю сейчас на тебя, Ток Анастер, и вроде бы у тебя один глаз, да и тот мертвый. Но в ту, первую ночь я видела…

– Что? Что ты видела?

Глаз волка. Она махнула рукой в сторону кургана.

– Ты сюда нас хотел привезти?

– Нет. Я хотел вас увезти прочь оттуда. Скажи мне, Сеток, животные – они невинны?

– Невинны? В чем именно?

– Заслуживают ли они своей судьбы?

– Нет.

– А это важно, заслуживают ли они?

– Нет.

– Сеток, что нужно Волкам?

По интонации она поняла, что он имеет в виду бога и богиню, – она знала, что они существуют, хотя имен не знала, и даже есть ли у них имена.

– Они хотят, чтобы мы все ушли. Оставили их в покое. Их самих и их детей.

– А мы уйдем?

– Нет.

– Почему?

Она не смогла найти ответа.

– Потому, Сеток, что жить означает воевать. И вот так уж вышло, что лучше нас воевать никто не умеет.

– Я тебе не верю! Волки ни с кем не воюют!

– Стая метит свою территорию и отгонит от нее любую другую стаю, что попытается туда проникнуть. Стая будет защищать свое право – на землю и на обитающих там животных, на которых она охотится.

– Но это не война!

Он пожал плечами.

– Большей частью лишь угроза войны, но лишь до тех пор, пока не выяснится, что одной угрозы недостаточно. Любое существо пытается достичь доминирования среди своих сородичей и на своей территории. Даже в стае псов найдутся свой король и своя королева, и они будут править, основываясь на силе и на угрозе, которую эта сила представляет для остальных, пока их наконец не скинут ближайшие соперники. Какой из этого следует вывод? Что политика свойственна всем стадным животным? Похоже на то. Сеток, будь Волки способны перебить людей, всех до единого, они бы так и сделали?

– Если бы понимали, что выбор – или они, или мы, то конечно! А как иначе?

– Я просто поинтересовался, – откликнулся Ток. – Мне доводилось знать женщину, способную сровнять с землей город одним движением идеальной брови.

– И она это делала? – спросила Сеток, довольная, что настал и ее черед задавать вопросы.

– Случалось. Но – не всякий город, и не всякий раз.

– Почему?

Мертвый воин усмехнулся с таким выражением на лице, что она похолодела.

– Потому что время от времени ей и ванну где-то нужно было принять.

Когда Ток удалился добывать им пищу, Сеток начала искать вокруг какие-нибудь камни, чтобы построить из них очаг. Мальчик все еще сидел перед курганом и тянул свою песню. Двойняшки проснулись, но сказать им, похоже, было нечего. По тусклым взглядам Сеток поняла, что девочки пока не отошли от потрясения.

– Ток скоро вернется, – сказала им Сеток. – Послушайте, а нельзя сделать так, чтобы он помолчал? Ну пожалуйста! У меня от этих звуков мурашки по коже. Он у вас что, придурочный, что ли? Или дети все такие? У баргастов, насколько я помню, вроде бы нет. Они себя тихо ведут, вот примерно как вы двое сейчас.

Ни одна из девочек не ответила. Они просто смотрели на нее.

Мальчик вдруг закричал.

Одновременно с его криком почва в двадцати шагах за курганом словно взорвалась. Поднялось облако пыли, полетели камни.

И что-то стало выкарабкиваться наружу.

Девочки завизжали. Мальчик же засмеялся. Сеток, та просто вытаращила глаза. Из тучи пыли вышел наружу огромный волк, длинноногий, с плоской вытянутой головой, ощетинившейся клыками. Он остановился, чтобы стряхнуть пыль с грязной, спутанной шерсти. Движение это прогнало прочь от Сеток последние обрывки страха.

Мальчик затянул новую песню:

– Ай-ай-ай-айайайайай…

В сутулой холке существо оказалось даже выше, чем Сеток. И оно было мертвым – очень, очень давно.

Ее взгляд метнулся к мальчику. Это ведь он его призвал. Призвал этой своей бессмысленной песней.

А я… я так тоже смогу? Кто он мне, этот мальчик? Что тут вообще творится?

Заговорила одна из двойняшек:

– Ему нужен Ток. На его стороне. На стороне нашего брата. Ему нужен единственный друг Тлена. Они обязаны быть вместе.

А другая девочка, глядя прямо на Сеток, добавила:

– А им нужна ты. Только вот нам здесь нечего предложить. Нечего.

– Я вас не понимаю, – сказала Сеток, в некотором раздражении от того, что при этих словах двойняшек почувствовала укол непонятной вины.

– Что случится, – спросила ее девочка, – когда ты шевельнешь своей идеальной бровью?

– Что?

– «Куда ни пойдешь, кто-то уже ходил этой дорогой». Так говорил наш отец.

Огромный волк стоял рядом с мальчиком. По его бокам все еще стекала струйками пыль. Сеток вдруг представилось, как он перегрызает горло лошади. Я таких видела, только как призраков. Но призраков живых созданий, не просто кости и гнилая шкура. Они не приближались. Не были во мне уверены. И все же… я по ним плакала.

Но города я с землей сравнивать не могу.

Или – могу?

Словно бы неожиданно поднявшись, существа образовали около Тока Младшего круг. Он оторвался от своего занятия – Ток потрошил антилопу, убитую стрелой прямо в сердце, – и медленно выпрямился.

– Будь царство Худа поменьше размером, – проговорил он, – может статься, мы оказались бы знакомцами. Но это не так – ни то, ни другое. Что вам от меня нужно?

– Ничего, – ответил один из мертвых яггутов.

Остальные расхохотались.

– От тебя – ничего, – уточнил заговоривший первым. Вернее, уточнила, поскольку была женщиной – тогда, когда это еще что-то могло значить.

– Тогда зачем было меня окружать? – удивился Ток. – Не проголодались же вы, в самом деле…

Ответом снова был хохот, сопровождаемый бряканьем оружия, возвращающегося в ножны и поясные петли. Женщина подошла поближе.

– Ты очень метко поразил антилопу, Герольд. Особенно учитывая, что у тебя остался лишь один глаз.

Ток сердито уставился на остальных яггутов:

– Может, хватит уже ржать, Худа ради?

Очередной взрыв хохота.

– Ты неудачно сформулировал свою просьбу, Герольд, – сказала ему женщина. – Меня зовут Варандас. И Худу мы не подчиняемся. Мы сделали Сакуву Аресу одолжение, о котором он попросил, и теперь вольны поступать в свое удовольствие.

– И в чем же это ваше удовольствие заключается?

Хохот со всех сторон.

Ток снова присел на корточки и продолжил разделывать антилопу. Вокруг, жужжа, вились мухи. Уголком зрения он мог разглядеть один глаз животного – все еще влажный, сосредоточенный, всматривающийся в никуда. Меня-то ты, Сакув Арес, когда призовешь? Думаю, уже скоро. Все собирается воедино – вот только к Волкам оно никакого отношения не имеет. Их интересует что-то другое. И чем тогда оно для меня обернется? Просто напополам разорвет? Он прервал свою работу, поднял голову и обнаружил, что яггуты все еще стоят вокруг.

– Что вы здесь делаете?

– Бродим, – ответила Варандас.

Другой добавил низким голосом:

– Ищем, кого бы убить.

Ток снова покосился на неподвижный глаз антилопы.

– Вы избрали для этого неподходящий континент. Т’лан имассы пробудились вновь.

Похоже, окружающее его веселье мгновенно прекратилось, воздух словно сковало внезапным холодом.

Ток отложил нож и извлек внутренности антилопы.

– Мы с ними никогда не встречались, – сказала ему Варандас. – Мы умерли задолго до того, как они совершили свой обряд вечной не-жизни.

Заговорил еще один яггут:

– Сначала к’чейн на’руки, а теперь еще и т’лан имассы. Можно подумать, вообще никто не желает уйти по-хорошему.

После краткой паузы яггуты снова принялись хохотать. Среди всеобщего веселья Варандас шагнула вплотную к Току и спросила:

– Зачем ты ее убил? Сам ты ее съесть не сможешь. Исходя из этого, можно заключить, что ты охотишься ради кого-то еще. Где они?

– Неподалеку отсюда, но вам они не угроза.

– Жалко.

– Эти на’руки – они и были вашим одолжением Сакуву Аресу?

– Да.

– А им что было нужно?

– Не «что». Кто. Но не спрашивай нас об этом – мы успели все обсудить и прийти к выводу, что в любом случае ничего не понимаем. Мир утратил былую простоту.

– Мир, яггутка, простым никогда не был, и если вы верите в обратное, то лишь обманываете себя.

– Откуда тебе знать, как оно было в древности?

Он пожал плечами.

– Я знаю только, как оно было недавно, но с чего бы древности чем-то отличаться? Наша память лжива. Мы воспринимаем это с улыбкой и зовем ностальгией. Но у каждой лжи имеется своя цель. В том числе и у той, что создает у нас неверное представление о прошлом…

– И какую же именно цель, Герольд, она преследует?

Он вытер нож о траву.

– Не тебе бы спрашивать.

– И однако я спрашиваю.

– Мы лжем о прошлом, чтобы примириться с настоящим. Если мы признаем истины собственной истории, мира с собой нам не достичь – совесть не позволит. И гнев.

Варандас это явно позабавило.

– Ты что же, Герольд, снедаем гневом? Слишком ясно все видишь своим единственным глазом? Но сильные эмоции всегда мешают восприятию, и к тебе это тоже относится.

– В каком смысле?

– В том, что ты не расслышал насмешки в моих словах об утраченной простоте.

– Вероятно, она совсем потерялась в той иронии, что пронизывала все остальное тобой сказанное. Что поделать, проглядел. Ладно, с дичью я закончил. – Он сунул нож обратно в ножны и взвалил антилопу на плечи. – Я мог бы пожелать вам удачи в поисках того, кого бы убить, – добавил он, – но вы и без нее вполне преуспеете.

– Как по-твоему, Герольд, т’лан имассы не упустят возможности с нами сразиться?

Он перекинул добычу через круп коня. Глаза антилопы уже успели облепить мухи. Ток продел одну ногу в стремя и, высоко взмахнув другой ногой, чтобы не задеть антилопу, опустился в седло. Взялся за поводья.

– У меня был один знакомый т’лан имасс, – сказал он. – Я его шутить научил.

– Его потребовалось этому учить?

– Думаю, скорее напомнить. Столь долгая не-жизнь, надо полагать, на всякого повлияла бы подобным образом. В любом случае, уверен, что т’лан имассам вы со своей темной броней и всем остальным порадовали бы глаз – что не помешало бы им изрубить вас на мелкие кусочки. К несчастью, даже рискуя ранить ваше непомерное самомнение, все же вынужден уточнить – т’лан имассы пришли не за вами.

– Как и на’руки. Но только, – Варандас склонила голову в шлеме набок, – что ты имел в виду, говоря, что мы им «порадовали бы глаз»?

Ток некоторое время глядел на нее, потом обвел взглядом остальных. Лица, лишенные жизни, и однако готовые снова расхохотаться. Треклятые яггуты. Он пожал плечами и ответил:

– Ностальгию.

Когда Герольд вместе с мертвой антилопой ускакал прочь на своей мертвой лошади, Варандас обернулась к своим соратникам:

– Что считаешь, Хаут?

Воин с могучими конечностями и низким голосом шевельнулся, брякнув доспехами, с которых посыпалась красная пыль, и наконец ответил:

– Считаю, капитан, что нам надо поскорей отсюда убираться.

Сувалас фыркнула:

– Имассы были жалкими созданиями – не думаю, что даже не-живыми они представляют для нас какую-то угрозу. Капитан, давай отыщем хоть немного и уничтожим. Я уже успела забыть, как это весело – убивать.

Варандас повернулась к одному из своих лейтенантов:

– Бурругаст?

– Меня тут, капитан, одна мысль посетила.

– Продолжай, – улыбнулась она.

– Если те т’лан имассы, что объявили войну яггутам, действительно были такими жалкими, как утверждает Сувалас, – куда же подевались все яггуты?

Никто не ответил. Молчание затянулось.

– Надо поскорей отсюда убираться, – повторил наконец Хаут. И расхохотался.

К нему присоединились остальные. Даже Сувалас.

Капитан Варандас кивнула. Столько поводов для веселья, правда? Все эти неуклюжие эмоции – беспокойство, замешательство, стыд. Можно ощутить их вновь, посмеяться над их неизменной абсурдностью, словно бы издевающейся над инстинктами выживания – как будто она и ее товарищи действительно живы. Как будто им есть что терять. Как будто прошлое стоит того, чтобы воссоздавать его в настоящем.

– Как будто, – произнесла она, обращаясь в основном к себе самой, – старые распри хоть что-то значат. – Она хмыкнула и объявила: – Идем на восток.

– Почему на восток? – не понял Гедоран.

– Потому что, лейтенант, мне так захотелось. Туда, где рождается солнце, тени оставим за спиной, а новый день пусть вечно будет впереди. – Она запрокинула голову: – Ха-ха-ха!

Ток Младший заметил тощего айя еще на расстоянии. Мальчик обнимал зверя за ногу. Обладай Ток живым сердцем, оно бы сейчас забилось быстрее. Будь он способен дышать, задышал бы чаще. Если бы глаз его омывали слезы, как это подобает живым глазам, – заплакал бы.

Но, конечно же, это не Баальджагг. Гигантский волк – это сделалось очевидным, стоило Току подъехать поближе, – и живым-то не был. Его призвали. Пусть и не из Худова царства, душам подобных животных там места нет. Обитель Зверя, дарованная Волками. Ай, снова вернувшийся в мир живых, чтобы охранять мальчика. А также их приемную дочь.

Сеток, твоих рук дело?

Одноглазый он или нет, но проявляющиеся сейчас характерные черты разглядеть в состоянии. А сознание его, эта горстка сухой пыли, вовсе не безразлично к тому, как эти черты чуть исказились, словно силы отдаленного рока затеяли поиздеваться над тем, что ему столь дорого, – над воспоминаниями, за которые он держится с тем же отчаянием, что утопающий за последний глоток воздуха в легких.

Я узнаю тебя, Тлен, в его лице. Как если бы мог отправиться во времени вспять, еще до Ритуала Телланн, мог прокрасться тенью в то маленькое стойбище, где ты родился, и увидеть тебя в возрасте всего нескольких лет – плотно закутанного от холода, пар изо рта, щеки раскраснелись… Я и не думал, что такое вообще возможно.

И однако оно свершилось. Я смотрю на твоего сына и вижу тебя.

Мы оба сломлены, ты и я. Меня заставили встать у тебя на пути. Лишить тебя того, что ты так жаждал. Но то, что я не смог сделать для тебя, я сделаю для твоего сына.

Он знал, что обет этот совершенно идиотский. Он – Герольд Смерти. Скоро Худ вновь его призовет. И оторвет от ребенка. Разве что Волки пожелают, чтобы я остался. Вот только их желания никому не ведомы. Они думают совсем не так, как мы. И я тут… ничего не решаю.

Он подъехал к лагерю. Сеток успела развести небольшой костер. Двойняшки так и не сдвинулись с того места, где он их оставил, однако глядели сейчас на Тока во все глаза, словно тот держал в своих объятиях все их надежды. Но мне не удержать. Моя жизнь завершилась, а то, что осталось, мне уже не принадлежит.

Мне снится, что я смогу выполнить свои обеты. Снится, что я – Ток Младший, который знал, что значит улыбаться, что значит любить. Который знал, что такое страсть к навеки недоступной женщине – боги, что это была за изысканная боль! Когда собственное «я» сворачивается в клубочек, а любое желание тонет в сладких волнах.

Вспомни! Ты же когда-то стихи писал! Пытался пробраться внутрь каждой собственной мысли, каждого чувства, разглядеть их, потрогать, разобрать на части, а потом, уже собирая обратно, ощутить присутствие чуда. Благоговеющего, пораженного сложностью, терзаемого состраданием. Ничего не понимающего, когда сталкивалось с жестокостью и безразличием.

Вспомни собственные мысли: люди, как вы только можете так думать? Как вы можете быть столь безмысленными, порочными, поклоняться смерти, не замечать чужие страдания?

Он смотрел на волчицу. Баальджагг – или не Баальджагг. Издевательская копия, искусный симулякр. Как Локон. Он поймал взгляд чуть округлившихся глаз Сеток и понял, что никого она не призывала. Мальчик. Конечно же. Тлен сделал для меня стрелы. А его сын нашел мне товарища, такого же мертвого, как и я сам.

– Ее зовут Баальджагг.

– Ба-ла-ла-ла-ла-ла…

Скипетр Иркуллас сидел, ссутулясь и отгородившись от мира собственным горем. Его командиры колотили сейчас по высоченным стенам в отчаянных попытках к нему пробиться. Враг совсем близко, и он движется – целый народ вдруг вышел на марш. Их дозорные уже успели заметить войско акриннаев. Гигантские многоголовые звери перемещались, выбирая позицию поудобней, щетина уже вздыблена, а скоро щелкнут и челюсти, клыки погрузятся в плоть, прямо в рот хлынет судьба – жалящая, словно железо.

В душу его все глубже вгрызалась уверенность. Он собирается сейчас разорвать глотку – но не тому врагу. И однако никакие шипы его совесть не кололи, трепещущий танец рассудка пробуждаться не желал. Еще немного – и возлюбленные зарыдают. Дети станут кричать, но ответить будет некому. Волны разбегутся во все стороны, яростные, бешеные, и все вокруг непоправимо изменится.

В иные времена история сжимается кулаком и давит все, что до этого держала в ладони. Он ждал сейчас подобного сокрушительного объятия с неутоленной страстью любовника. Командиры этого не понимали. Когда он все-таки встал и знаком приказал, чтобы подали доспехи, он увидел в их глазах облегчение, словно воинственный поток вернулся наконец в предназначенное ему русло. Но он знал, что о багряном море, куда тот поток готов устремиться, они не думают. Облегчение они нашли в возвращении к привычному, к той хорошо знакомой последовательности действий, что предшествует побоищу. О крови же начнут думать, когда до нее дойдет.

Когда-то он завидовал молодым. Сейчас же, когда яркий свет утреннего солнца пронизывал поднятую беспокойными лошадьми тучу пыли, он вгляделся в тех, кого мог разглядеть сквозь сверканье оружия – словно ему одновременно подмигивали тысячи черепов, – и не ощутил ничего, кроме жалости.

Великие военачальники безумны, все до единого. Они могут стоять, как вот он сейчас стоит, в самой середине пробуждающейся военной машины, и видеть вокруг себя лишь клинки, готовые прорубить путь к его, или ее, желанию, словно желание само по себе уже есть добродетель, столь чистая и безупречная, что ее невозможно оспорить, нельзя подвергнуть сомнению. Великий военачальник способен бросить на смерть тысячи воинов, а маслянистая поверхность его, или ее, совести даже не шелохнется.

Он тоже был когда-то великим военачальником – рот полон железных осколков, с кончиков пальцев срывается пламя. А легкие переполнены неоспоримыми добродетелями.

– Скипетр, если мы пустимся в погоню, к рассвету их настигнем. Как вы думаете, они предпочтут сразу вступить в бой? Или ждать до утра? Если мы не промедлим…

– Я готов щелкнуть челюстями еще раз, – ответил им Иркуллас. – Сжать их покрепче и не думать ни о впившихся зубах, ни о том, что во рту горячо. Вы сами удивитесь, сколько я еще способен проглотить.

Ответом были лишь недоуменные взгляды.

Армия акриннаев быстро собрала лагерь, где провела ночь. Поднялась, разбилась на струи и потекла по следу раненого врага, разливаясь руководимым единой целью наводнением.

Свет утра погас. Над головой стали собираться непонятные тучи, по небу неслись на север, словно от чего-то спасаясь, стаи птиц. Скипетр Иркуллас ехал верхом, распрямив спину – прямо по потной ладони, уже начавшей сжиматься в кулак.

– Собиратель черепов, куда этот болван нас ведет?

Стралу, как заметил Бакал, было свойственно повторяться, словно вопросы его были осадными катапультами, раз за разом обрушивающими камни туда, где он подозревал слабое место в стене собственного невежества. Пока ему, сквозь пыль и грохот осыпающегося кирпича, не удастся наконец хоть немного разглядеть ответы на то, что его мучает.

У Бакала на подобное времени не осталось. Если у него и имелись вопросы, он давно их все сжег, лишь улыбаясь разлетающейся золе. Та стена, что их всех ожидает, все равно вот-вот рухнет. Как это ни прискорбно.

– За нами кровавый след тянется, – продолжил Страл, и Бакал понял, что воин смотрит сейчас в спину Хетан, ковылявшей, прихрамывая, в колонне на некотором расстоянии впереди. Утром, пока воины были еще свежи, а от дыхания их разило предстоящей битвой – до которой, может быть, оставался какой-то день, – ее неоднократно выталкивали к обочине, чтобы под одобрительные крики остальных попользоваться. С восхода, может статься, с десяток раз. Сейчас все уже шагали столь же медленно, что и она, сил на Хетан тоже ни у кого не осталось. Пищи им хватало, но вот недоставало воды. Жалкая окружающая местность была вроде старухи, чьи соски иссохли и обветрились. Бакал почти что мог разглядеть сквозь потоки горячего воздуха, поднимающегося от желтой травы по сторонам дороги, старушечью беззубую ухмылку – неровный горизонт, из которого тут и там торчали гнилые скальные осколки.

Кровавый след, о котором говорил Страл, был следствием жестокой консолидации власти в руках Военного вождя Марала Эба и двух его братьев, Сагала и Кашата. И еще вдовы, Секары Злобной. Ай да семейка! Он повернулся к обочине и сплюнул, поскольку от одной лишь мысли о них во рту сделалось мерзко.

На него покушались еще дважды. Если бы не Страл и еще полдюжины сэнанов, взваливших на себя обязанность его охранять, Бакал был бы сейчас столь же мертвым, как и его жена со своим несостоявшимся любовником. Вдова которого шла в нескольких шагах позади. Не явись Бакал, Эстараль пала бы от руки собственного мужа. Спасение ее оказалось лишь случайным последствием Бакаловой кровожадности, пусть он и сказал ей совсем другое. В ту грозовую ночь по баргастам словно смертельная лихорадка пронеслась. В прошлый раз, когда утонул Хумбролл Тор и Онос Т’лэнн принял командование, они такой ночи были лишены – Тлен обнажил каменный меч перед собравшимися вождями и объявил: «За первое же совершенное сегодня убийство я отомщу лично. Возьмите лучше свои страсти, свои воображаемые потребности – и вот их-то и передавите». Ослушаться никто не осмелился. Как теперь выяснилось, слишком много всего тогда осталось неудовлетворенным, так что на этот раз все попросту обезумели.

– Пока ты жив, они от тебя не отстанут.

– В таком случае лучше бы им поторопиться, – ответил Бакал. – Завтра нам предстоит битва с акриннаями.

Страл хмыкнул.

– Говорят, с ними д’рас. И несколько легионов сафинандских копейщиков.

– Место для битвы выберет Марал Эб. Уже одно это может решить ее исход. И нам, в отличие от врага, отступать некуда. Мы либо победим, либо умрем.

– Если не попадем в рабство.

– Баргасты на колени не становятся. Старухи перережут горло нашим детям, а потом вонзят ножи себе в сердца.

– А боги наши запоют и возьмут нас к себе сквозь завесу.

Бакал оскалил зубы.

– Лучше бы тогда нашим богам не забыть про собственные доспехи.

В трех шагах за спиной обоих воинов Эстараль смотрела на Бакала, на того, кто убил ее мужа, на того, кто спас ей жизнь. Временами ей казалось, что она ступает сейчас по перекинутому через глубочайшую расщелину узенькому мостику, что будто разворачивался у Бакала за спиной. Временами же мир вдруг распахивался перед ней, обширный, словно океан, а она в отчаянии молотила руками по воде – и одновременно, задыхаясь от изумления, осознавала, что свободна. От чувства, что она теперь одна, в муках рождалась двойня страха и возбуждения, и прикосновение каждого из младенцев обжигало. Эстараль то проклинала, то благословляла шагающего впереди воина. Он был для нее щитом, да, щитом, за которым можно укрыться. И одновременно – неотвязным воспоминанием о жуткой ночи, когда она заглянула мужу в глаза и увидела в них только презрение, сменившееся темной жаждой ее убить.

Она что же, никогда не была ему нужна? Отвратительна? Но ведь не всегда же, иначе он не взял бы ее в жены – она еще помнила, как он ей улыбался, пусть и давным-давно, но она могла поклясться, что его глаза тогда не лгали. Она перебирала в голове время, прошедшее с той поры, яркой, быстротечной, пыталась понять, где ошиблась, в какое мгновение по недомыслию переступила фатальную черту. Но память кружилась вихрем, засасывая ее внутрь, мимо летели размытые образы, и ясно вспоминались лишь два лица, улыбающееся – и перекошенное от злобы, и одно тут же сменялось другим.

Она уже слишком стара, чтобы кто-то еще ее пожелал, да и будь даже не так, уже ясно, что поддерживать в мужчине любовь она не в состоянии. Слабая, глупая, слепая, а теперь еще и вдова того, кто хотел ее убить.

Бакал не колебался ни мгновения. И убил ее мужа так же легко, как свернул бы шею забежавшей в юрту крысе. Потом повернулся к собственной жене, что дерзко смотрела на него, пока он не шагнул к ней – а вот тогда упала на колени, умоляя ее пощадить. Но – этой ночью обезножили Хетан. Зверя милосердия выпотрошили, шкуру его растянули на кольях. Она все еще умоляла, когда он перерезал ей горло.

Кровь льется потоком. Я это своими глазами видела. Хлещет из тел, не останавливаясь. Я думала, он сейчас повернется ко мне, чтобы тоже прикончить – как свидетеля его позора, его ярости. И еще он знал, что, будь я хорошей женой, мой муж никогда бы не возжаждал его собственную. Значит, я тоже была виновна, заслуживала наказания.

И о пощаде не молила бы.

Вместо этого он вытер нож, вложил в ножны. Посмотрел на нее – и она увидела, как его гнев осыпается прочь, как в глазах вдруг блеснула влага.

– Лучше бы тебе, Эстараль, всего этого было не видеть.

– Лучше бы он меня уже успел убить?

– Нет… Я пришел сюда, чтобы не дать им этого сделать.

Она не поняла.

– Но я, Бакал, для тебя никто.

– Вовсе нет, – ответил он. – Если б не ты, у меня бы не было иного выбора, кроме как считать эту ночь – то, что я сейчас совершил, – черной местью. Яростью ревнивца. Но, видишь ли, мне как раз было все равно. Она могла отправляться к кому ей угодно. Но не имела никакого права – ни она, ни твой муж, – никакого права тебя убивать.

– Ты сам убил Оноса Т’лэнна.

Она до сих пор не могла понять, зачем тогда это сказала. Чтобы объяснить ему, что во всей пролитой той ночью крови лишь он один и виноват?

Он отдернулся, из лица его словно ушла вся жизнь. Она решила – он теперь жалеет, что ее пощадил, и готов передумать. Но Бакал лишь развернулся, мгновение спустя его уже не было.

Понимала ли она тогда, что ее слова могут его ранить? Но почему? Разве он не гордился своим славным свершением?

Хотя, конечно, вождем баргастов Бакал так и не стал. Быть может, той ночью он уже чувствовал, как власть ускользает из рук. Но теперь она следует за ним. Словно привязанная невидимой веревкой, надеется забрать те слова обратно, но, сколько бы ни шла следом, так и не приблизилась к этому ни на шаг. Так прошло уже несколько дней, ночами же она лишь тенью маячила рядом с кругом света от его костра. Она видела первую попытку его убить, исполненную барахном, рассчитывающим повысить свой статус, – Страл срубил его в пяти шагах от Бакала. Во второй раз это была вылетевшая из темноты стрела, разминувшаяся с головой Бакала на какую-то ладонь. Страл и еще трое воинов попытались догнать лучника, но у них ничего не вышло.

Вернувшись, Страл что-то пробормотал насчет полупризрачного присутствия Эстараль – обозвал ее зенками Жнеца, предположил, что та держится рядом в надежде увидеть смерть Бакала. Похоже, Страл решил, что Бакала она ненавидит – за то, что тот убил ее мужа. Но ей и в голову не приходили мысли о ненависти, и уж во всяком случае, не к нему.

Она хотела поговорить с Бакалом. Все ему объяснить – и, понимай она сама, что ей двигало в ту ночь, так бы и сделала. Перевязала бы рану, может статься, даже сумела бы исцелить. Их ведь теперь что-то связывает, правда? Пусть Страл этого и не понимает, он бы понял.

Только теперь все разговоры были лишь про битву с акриннаями, последнюю схватку, которая решит, кому владеть этой землей. Во главе баргастов, воины которых исчислялись десятками тысяч, встанет Марал Эб. До сих пор акриннаи нападали на лагеря отдельных кланов – теперь Белолицые баргасты собрались воедино, и в мире еще не появилось племени, способного одолеть такую армию. Но пусть даже так, Бакал в той битве может погибнуть – ведь ему предстоит командовать сэнанами, и невозможно было даже вообразить Марала Эба настолько идиотом, чтобы он не поставил наиболее могучий клан в самом центре. Нет, именно сэнанам предстоит образовать тот зазубренный клин, что будет глубоко и беспощадно врубаться во врага.

Ей нужно поговорить с ним как можно скорее, лучше уже нынешним вечером. Хотя бы забрать обратно те слова. Он ведь их тогда убил, чтобы меня спасти. Он сам сказал. Пусть даже все и случилось из-за меня…

Похоже, она отвлеклась, а Бакал тем временем куда-то отослал Страла и сбавил шаг, чтобы оказаться с ней рядом. У нее вдруг пересохло во рту.

– Эстараль, я должен кое о чем тебя попросить.

Тон его показался ей мрачным. Только без новых смертей. Пожалуйста. Если у нее были и другие любовники…

– Хетан, – произнес он негромко. – Ты – среди женщин, что охраняют ее по ночам.

Она моргнула.

– Скоро, Бакал, и того не потребуется, – ответила она. – Возможность побега для нее уже в прошлом. Пустые глаза. И она обезножена. Прошлой ночью нас всего-то двое на страже и было.

– А сегодня останется одна.

– Это если останется. Наверное, воины всю ночь будут ей пользоваться.

– Божья срань, об этом я не подумал!

– Если ты сам ее хочешь…

– Не хочу. Послушай, когда зайдет солнце и воины будут ужинать, можно сделать так, что кормить ее будешь ты?

– У нее пища изо рта вываливается, – сказала Эстараль. – Мы детишкам даем ее кормить, их это развлекает – пихать все в рот, словно младенцу.

– Но не сегодня. Вечером ты этим займешься.

– Почему?

Мне нужно поговорить с тобой, Бакал. Исправить сказанное. Бакал, я хотела бы лечь с тобой, чтобы многое, многое исправить.

Он заглянул ей в глаза, словно что-то в них высматривая, – она поспешно отвела взгляд, пока он не успел прочитать ее мысли.

– Я одного не понимаю, – сказал он. – Почему вы, женщины, так рады обезножить одну из вас.

– Я этого не делала.

– А я не про тебя спрашиваю.

Она никогда о подобном не задумывалась. Так принято, вот и все. Так всегда делалось.

– У женщин тоже есть когти.

– Знаю, сам не раз видел. В том числе и в бою. Но обезноживание – это все же другое. Разве не так?

Она все еще не хотела встречаться с ним взглядом.

– Ты не понимаешь. Я не про те когти, что у воинов. Но про те, что скрыты – что мы выпускаем лишь против других женщин.

– Но зачем?

– Ты сейчас говоришь как Онос Т’лэнн – со всеми этими вопросами насчет вещей, которые всегда делались. Разве не за это, Бакал, он и убит? Поскольку подвергал сомнению то, в чем не имел права сомневаться?

Он поднял правую руку. И, кажется, стал в нее всматриваться.

Руку, в которой тогда держал нож.

– Его кровь, – прошептал он, – и меня отравила.

– Когда мы оборачиваемся против себе подобных, – проговорила она, с трудом подбирая подходящие слова для своих мыслей, – это все равно как если вода в бурдюке находит маленькую дырочку. И напирает туда с таким… весом…

– Давлением.

– Да, слово подходящее. Мы оборачиваемся против себе подобных, чтобы ослабить давление. Чтобы все глаза были на ней, не на нас. Чтобы вся похоть… – Она осеклась.

Но он ее понял, он все успел понять.

– Значит, все дело в мужчинах? Ты это хотела сказать?

Она рассердилась, гнев словно кулаком по ребрам прошелся.

– А теперь ответь мне, Бакал, – и она уставилась прямо ему в глаза, – часто ли ты был по-настоящему нежен? С собственной женой? Ответь мне, сколько раз ты со своими друзьями лишь смеялся, когда женщина выходила из дома наружу с разбитой губой, с синяком под глазом? «Ого, волк-то прошлой ночью показал свои зубы!» Вы ухмыляетесь, хохочете – и думаете, мы не слышим? Не видим? А значит – обезножим ее! Пользуйтесь ей, сколько хотите. А нас, пока она еще способна поднимать зад, – нас не трогайте!

На них стали оборачиваться, столько в ее голосе было яду – пусть и вряд ли разобрали слова, не слишком громкие, словно шипение удава, плотно обвившего уже задушенную собаку. Она заметила не одну издевательскую ухмылку, увидела, как по толпе расходится рябь неслышных ей шуточек. «С самого убийства неразлейвода – наконец-то и до скандала дошло». «Неудивительно, что женушка одного к муженьку другой в объятия-то кинулась».

Бакал сумел какое-то время выдержать ее взгляд, словно это могло отменить ее горькие, яростные слова, потом стал снова смотреть вперед. Хрипло вздохнул:

– Я припоминаю, как он нес подобную чушь – во всяком случае, так мне тогда казалось. Все эти басни насчет имассов. Дескать, самое большое доказательство могущества воина у них – это если он к своей женщине иначе как с нежностью никогда не прикасается.

– А вы над этим лишь хихикали.

– Мне доводилось видеть, как и женщины над этим хихикают.

– Ты уверен, Бакал? Может, ты не разглядел, что на самом деле было у нас в глазах?

Он поморщился, потом кивнул:

– Да уж, ночь-другая рядом с волком…

– …и уж он-то такие вредные мысли из вас бы повыбил. Ты так ничего и не понял – и никто из вас не понял. Если бы ты его не убил, он бы нас всех сумел изменить.

– Даже таких, как Секара Злобная?

Она скривила губу.

– Эта-то тут при чем?

Он хмыкнул.

– Тоже верно. Эта никого никогда не любила, кроме богатства и власти, – и этим ничем от нас, мужчин, не отличается.

– А от Хетан тебе что нужно?

– Ничего. Забудь про это.

– Ты мне больше не доверяешь. Наверное, никогда и не доверял. Все, что между нами общего, – мы стоим в одной луже крови.

– Ты идешь за мной. Каждую ночь стоишь неподалеку от костра.

Я одна осталась. Не видишь, что ли?

– Зачем ты его убил? Хочешь, я сама объясню? Потому что почувствовал в нем угрозу, да он ведь и был для вас угрозой, верно?

– Я… я его не… – Он запнулся, затряс головой. – Я хочу ее выкрасть. Хочу все это прекратить.

– Уже поздно. Внутри Хетан мертва. И давно. Вы отобрали у нее мужа. Детей. А потом вы – мы – отобрали и ее собственное тело. Срезанный цветок увядает очень быстро.

– Эстараль…

Она поняла, что у него есть какой-то секрет. Он бросил на нее косой взгляд.

– Кафал.

У нее перехватило горло – что это, паника? Или надежда на возмездие? Воздаяние? Пусть оно и означает ее собственную смерть? А, вот оно что. Дно еще не достигнуто.

– Он здесь, рядом, – негромко проговорил Бакал. – И хочет ее вернуть. Хочет, чтобы я ее выкрал. Эстараль, мне нужна в этом твоя помощь…

Она уставилась ему в лицо.

– И ты так и сделаешь? Ты что, Бакал, настолько его ненавидишь?

Все равно что прямо в лицо и ударила.

– Но он… он ведь шаман, целитель…

– Ни один из баргастских шаманов еще никогда не исцелял обезноженную!

– Никто и не пытался.

– Может, Бакал, тут ты и прав. Я вижу, что ты не хочешь мучить Кафала. Хочешь просто выполнить то, что он просит.

Он лишь кивнул, как будто слов уже не оставалось.

– Я заберу ее у детей, – сказала Эстараль. – И выведу на западную оконечность лагеря. Но ведь, Бакал, повсюду будут дозоры, мы накануне битвы…

– Знаю. С воинами я разберусь сам.

Она сама не знала, почему согласилась. И не понимала идущего рядом воина. Но что проку от знания? Не проще ли жить в невежестве, лишенном ожиданий, очищенном от веры и убеждений, даже от надежды. Хетан обезножена. И в этом ничем не отличается от любой женщины, на чью долю выпало то же самое. Сердцевину у нее вырезали, оставив валяться лишь безжизненный покалеченный стебель. Когда-то она была великой воительницей. Гордой, с острым как лезвие умом, всегда готовой рассмеяться – но без злобы. По сути, средоточием добродетелей – и что ей это дало? Обезноживания не переживет никакая воля. Ни одна из добродетелей. В этом вся тайна унижения: самого смертельного оружия, которым располагают баргасты.

Она могла разглядеть впереди Хетан, ее грязные волосы, как она ковыляет, опираясь на кривой посох, – в походе обезноженным это разрешалось. Узнать в ней дочь Хумбролла Тора было нелегко. Видит ли все это Хумбролл Тор, стоя в тени Жнеца? Или отвернулся?

Нет, он вселился в душу последнего из сыновей. Потому-то Кафал и обезумел.

Что ж, она это сделает из уважения к отцу Хетан. Когда баргасты наконец остановятся после дневного перехода. Она устала. И изнемогала от жажды. Поскорей бы уже закончился день.

– Взгляни-ка, брат, – указал рукой Кашат. – Вон у того холма гребень полукругом.

– Только склон не шибко крутой, – пробормотал Сагал.

– Да ты оглянись-ка, – фыркнул Кашат. – Где мы лучше-то найдем? Тут, конечно, вся местность в этих прыщах, но они старые, повыветриться успели. А тот, с гребнем, из прыщей самый большой, можешь проверить. И склон у него каменистый, кони-то у них ноги попереломают.

– Значит, с краю пойдут, только и всего.

– А мы как следует укрепимся на обоих концах гребня, и лучников сзади расставим полумесяцем, чтобы всадники нас не окружили.

– А тыл телегами из обоза прикроем.

– И там тоже поставим лучников, и еще тех, кто с пиками, все верно. Послушай, Сагал, завтра в это время тут будет такая куча трупов, что замучаемся добычу собирать. А раз уж армию акриннаев разобьем, деревни тоже без защиты останутся – можно будет двинуться прямиком в глубь их территории, да и объявить ее своей.

– И пусть тогда Военному вождю конец, зато у баргастов впервые король появится.

Кашат кивнул.

– А мы с тобой князьями заделаемся, и король нам по провинции выделит. У нас собственные стада будут. Лошади, бхедерины, родара. У нас будут рабы-акриннаи, молодок столько, сколько захотим, а жить мы с тобой в крепостях будем. Помнишь, Сагал? Мы тогда еще совсем молодые были, в ту первую войну, когда на Капастан шли – и у них там вдоль реки стояли огромные каменные крепости, все в руинах. Мы себе тоже каждый по крепости построим.

Сагал ухмыльнулся брату.

– Давай-ка вернемся к войску и посмотрим, не улучшилось ли у нашего великого короля настроение.

Они развернулись, закинули копья за спину и потрусили к авангарду колонны. Солнце сияло сквозь пыльную тучу, поднявшуюся над целым лесом острого поблескивающего железа, превратив ее в золотое гало. По обе стороны от тучи в темнеющем небе реяли стервятники. До сумерек оставалось еще пару раз перевернуть сосуд – а ночь обещала быть занятной.

Миновав пару узких извилистых оврагов, полудюжина акринских разведчиков выехала на равнину, где над оставшимся от баргастов мусором все еще вилась пыль. Разведчики пересекли утоптанный след колонны и поскакали к югу. Солнце только что покинуло небеса, утонув за грядой темных туч, похожей на протянувшийся вдоль всего западного горизонта скальный отрог, воздух начал окрашиваться в сумрачные тона.

Когда звук копыт затих вдалеке, Кафал осторожно выбрался наружу из того оврага, что поглубже. Сукины дети здорово его задержали – в лагере баргастов уже закипают сейчас огромные котлы, бурлящая в них смесь – шесть частей животной крови, две части воды, две кислого вина – распространяет вокруг отвратительную вонь, от не успевшего завялиться мяса тоже пахнет недавней бойней. Наружу выдвигаются патрульные отряды, проклиная судьбу за то, что им предстоит всю ночь перемещаться между дозорами, довольствуясь лишь копченой бхедериньей солониной и одним на всех бурдюком тепловатой воды. По всему лагерю кипит активность.

Некоторое время назад один из воинов Бакала отыскал его, чтобы сообщить подробности плана. Который вряд ли увенчается успехом, но Кафала это уже не волновало. Если, пытаясь ее выкрасть, он умрет, это означает конец пытке. По крайней мере, для одного из них двоих. Желание было эгоистичным, но других у него уже не осталось.

Я последний из детей своего отца, кто еще жив и не сломлен. Отец, ты положил столько сил, чтобы сделаться величайшим из вождей Белолицых баргастов. А я теперь не могу не думать – если бы ты отказался от своих попыток, умерил амбиции, что было бы сейчас с тобой и твоими детьми? Возрожденные духи, да нас бы сейчас вообще не было на этом проклятом континенте!

Я точно знаю, что Онос Т’лэнн мечтал о мирной жизни, хотел укрыть свою голову от ветров, что некогда терзали его душу. Он снова вернулся к плоти, к жизни – после стольких лет, – а что же сделали мы? Приняли его? Провозгласили гостем Белолицых баргастов? Проявили то знаменитое гостеприимство, которым всегда хвастались? Как все-таки приятно себе лгать. Все, что нас так тешит, в конце концов оказывается фальшью.

Он осторожно двинулся вдоль разбитого тракта. Небо впереди уже запятнали отблески костров. Он не мог разглядеть ни дозоров, ни патрулей, поскольку, к сожалению, двигался с запада, но скоро их силуэты сделаются хорошо различимыми во мраке на фоне огней. Как бы то ни было, подходить слишком близко он не станет. Бакал выведет ее сам, во всяком случае, так он обещал.

Перед глазами всплыло лицо Сеток, его сменила, словно вспыхнув, жуткая сцена – ее тело после удара отлетает прочь, голова болтается – он, кажется, слышал хруст? Или нет? Но то, как она упала, как безвольно мотались конечности – да, хруст все-таки был, отвратительный звук ломающихся костей, звук, врезавшийся гвоздем ему прямо в череп. Он его слышал, но отказался услышать, только отказ не удался, и страшное эхо все еще звучало у него внутри. Он ее убил. Можно ли такое принять?

Нельзя.

Хетан. Подумай о Хетан. Спаси хотя бы ее. Та же рука, что убила Сеток, может спасти Хетан. Разве этого, Кафал, тебе недостаточно? Разве нет?

Его презрение к самому себе могло сравниться разве что с презрением к баргастским богам – которые, как он знал, за всем этим стоят – и тут я тоже приложил руку. Они ненавидели Оноса Т’лэнна. Будучи не в состоянии проникнуть в его чуждую кровь, в чуждые мысли, они вложили яд в сердца всех воинов-баргастов, настроив их против Военного вождя. Теперь их дети-смертные были полностью у них в руках, любое незнакомое лицо сделалось лицом врага, любая новая идея – смертельной угрозой самим баргастам и их образу жизни.

Но от перемен застрахован лишь тот, кто лежит в запечатанной гробнице. Вы утопили страх в собственных амбициях – и куда нас привели? Мы накануне полного уничтожения.

Я видел армию акриннаев, но никого предупреждать не собираюсь. Не поспешу в лагерь, чтобы уговорить Марала Эба заключить мир. Никого не попытаюсь спасти, даже Бакала. Он понимает, чему суждено произойти, пусть и без подробностей, но он не дрогнет.

Помни его, Кафал. Он умрет ради чистейших добродетелей, которыми с такой легкостью злоупотребляют те, кто ими никогда не обладал. Им воспользуются так же, как подобными ему пользовались тысячи цивилизаций в течение тысячелетий. Он – всего лишь кровавый расходный материал для никчемных тиранов и их жалких вожделений. Не будь его, великая коса истории со звоном резала бы лишь воздух.

Если бы только добродетель могла сама по себе противостоять тиранам. Оружие, что они сжимают в потных ладошках, – обернуться бы против них. А пролитая кровь – принадлежать им, и никому более.

Давай же, Марал Эб. Выйди на равнину, чтобы скрестить мечи с Иркулласом. Убейте друг друга, а мы, остальные, попросту разойдемся. Хотя – мечи? К чему такая формальность? Просто голые руки и зубы. Разорвите друг друга в клочья. Подобно двум волкам, сражающимся за место во главе стаи, – на того, что с победным видом ухромает прочь, уже нацелился взгляд следующего в очереди. Так продолжается и будет продолжаться, но вот только разве нам, остальным, не насрать? Волки, те, по крайней мере, не заставляют сражаться вместо себя других волков. Нет, наши тираны будут посообразительней, не так ли?

Он остановился, присел на корточки. Поскольку достиг места, где ему следует находиться.

Над южным горизонтом растопырились изумрудные когти, а с равнины к западу донесся пугающий, пронзительный крик лисицы. Настала ночь.

Эстараль ухватила девчонку за косу и отдернула прочь. Дети пытались напихать Хетан в рот козьего дерьма, перемазав ей все лицо от щек и ниже.

Девчонка, кипя и плюясь от злости, поднялась на ноги, ее шайка сгрудилась вокруг. Глаза их гневно сверкали.

– Я все отцу скажу, он тебя обезножить прикажет!

– Сомневаюсь, – возразила Эстараль. – Никакой воин не захочет женщину, от которой дерьмом воняет. Так что лучше это ты, Фаранда, молись, чтобы шкура цела осталась. А сейчас проваливайте отсюда все до единого – я каждого по имени знаю и пока не решила, рассказывать обо всем вашим отцам или нет.

Дети кинулись врассыпную.

Эстараль присела рядом с Хетан на колени, выдернула руками по пучку травы и вытерла ей рот и подбородок.

– Даже дурные законы, и те уже не работают, – сказала она. – Мы, Хетан, опускаемся все ниже и ниже. Тебе еще повезло, ты не видишь, что сталось с твоим народом.

Но слова прозвучали фальшиво. Повезло? Повезло, что тебе обрубили ноги? Повезло, раз насиловали так долго, что ты и бхедерина теперь не почувствовала бы? Когда завтра акриннаи обрубят нам ноги и примутся насиловать, кто заплачет по Белолицым?

Уж точно не Кафал.

– Да и не ты, Хетан.

Она отбросила прочь перепачканную траву и помогла Хетан подняться на ноги.

– Вот твой посох, обопрись.

Ухватив женщину за грязную рубаху, она повела ее через лагерь.

– Только чтоб недолго!

Обернувшись, она увидела позади воина, что пришел за Хетан – и стоял сейчас с ухмылкой на физиономии, уже готовой превратиться в нечто куда более темное и жестокое.

– Ее дерьмом накормили, я ее веду, чтобы почистить хорошенько.

На лице воина нарисовалось отвращение.

– Дети? Кто именно? Задать бы им сейчас за такое как следует…

– Они разбежались, как только я подошла. Поспрашивай, может, кто видел.

И Эстараль снова потянула Хетан за собой.

Воин за ними не последовал, она услышала, как он выругался и побрел прочь. И надеялась, что слишком много таких ей не попадется, – все собрались сейчас вокруг костров своих кланов, голодные, терзаемые жаждой и в самом дурном настроении оттого, что протолкнуться поближе не так-то легко. Она подозревала, что этим вечером не обойдется без скоротечных ножевых поединков. Поскольку так всегда было в ночь перед битвой. Глупо. И бессмысленно. Хотя, как говаривал на этот счет Онос Т’лэнн, истинный смысл слова «традиция»… как он выразился? «Преднамеренная глупость», вот как. Если не ошибаюсь. Я к нему не особо прислушивалась.

А стоило. Всем нам стоило.

Они приблизились к западному краю лагеря, где уже расставляли телеги, чтобы организовать оборонительное заграждение. Сразу за ними погонщики забивали сейчас свои стада, ночь была заполнена предсмертным блеянием сотен животных. Уже разожгли первые жертвенные костры – из гнилых тряпок, связок тростника и навоза, сдобренных изрядным количеством лампового масла. Пламя отражалось в испуганных глазах обитателей переполненных загонов. На животных обрушились хаос и ужас, в воздухе стоял запах смерти.

Она чуть было не застыла на месте. Поскольку никогда не видела этого в подобном свете, не чувствовала отдающегося по сторонам эха несчастья и страданий – каждая сцена, вызванная к жизни пламенем костров, походила на видение безумца. Вот так мы поступаем. Раз за разом. Поступаем с созданиями, что ждут от нас защиты. И даже ни о чем не задумываемся.

Мы считаем себя великими мыслителями, но теперь мне кажется, что большинство наших поступков в течение любого дня – и ночи – лишено каких-либо мыслей. Мы намеренно себя опустошаем, чтобы не чувствовать собственной жестокости. Придаем лицу подобающее выражение и говорим, что должны заботиться о своих потребностях. Вот только пустота внутри означает, что опоры нет, ухватиться не за что, так что в той пустоте мы лишь скользим и скользим вниз.

Падаем.

Есть ли предел тому падению?

Она утянула Хетан за телегу, к западу простиралась сейчас открытая равнина. В тридцати шагах от них три воина, четко обрисованные уже увядающим закатом, рыли окоп, где должен был разместиться дозор.

– Сядь. Нет, зад поднимать не нужно, просто сядь.

– Послушай, Страл, ты мне уже очень помог. Сегодня ночью я все сделаю сам.

– Бакал…

– Прошу тебя, дружище. Во всем виноват я – это я один вышел против Оноса Т’лэнна. Должна же быть какая-то надежда… все уравновесить. В моей душе. Оставь все мне одному, умоляю.

Страл отвел взгляд, и Бакалу сделалось ясно, что слова его были слишком откровенны, слишком болезненны. Воин переступил с ноги на ногу, было хорошо видно, как ему сейчас неловко.

– Иди, Страл. Проведи эту ночь в объятьях жены. Больше ни на что не обращай внимания – остальное неважно. Только лица тех, кого ты любишь. Твоих детей, твоей жены.

Воин с усилием, не глядя Бакалу в глаза, кивнул и шагнул прочь.

Бакал убедился, что тот ушел, еще раз проверил напоследок оружие и двинулся через лагерь.

Воинственность все нарастала, шипела раскаленным жиром сквозь грубые голоса. Разжигала собственный огонь внутри горделиво расхаживающих воинов, выкрикивающих клятвы рядом с кострами. Скалила зубы в каждом взрыве хохота. Войне нужно либо смотреть прямо в лицо, либо бежать от нее, но лагерь в такую ночь превращается в клетку, в общую тюрьму. Те, у кого прыгают глаза и дрожат руки, держатся в тени; за каждой храброй позой и огненным взглядом скрывается ледяной ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке зубами в глотку и не желают отпускать.

Древний танец, ритуальный плевок в лицо судьбе, топливо в огонь темной страсти. Он видел стариков, бывших воинов, старых и немощных, способных разве что сидеть, опираясь на посох, видел, как горят у них глаза, слышал их дребезжащие возгласы – и, самое главное, видел в их глазах горечь потери, словно им пришлось отказаться от самого драгоценного и любимого в жизни. Когда воины умоляют духов даровать им смерть в бою, это вовсе не дань красивой традиции. Одна только мысль о бесполезных годах, следующих за окончанием воинской карьеры, способна наполнить холодом сердце храбрейшего из храбрых.

Баргасты не были солдатами, подобными малазанцам или Багровой гвардии. Тем можно оставить прежнюю профессию, найти себе иное будущее. Для воина же война – это все, смысл жизни. То, что создает героев и трусов, та единственная подвергающая душу проверке сила, с которой невозможно договориться, которую не подкупишь пригоршней серебра. Война выковывает связи прочнее и теснее тех, что соединяют сородичей. Расписывает стены сокровищницы, скрытой за каждым взглядом – дружеским или же вражеским. Это самый чистый, самый истинный из культов. Стоит ли удивляться, что многочисленные юнцы только о подобной жизни и мечтают.

Бакал все это понимал, поскольку и сам был воином. Понимал, и однако на сердце у него было горько от отвращения. Он больше не желал, чтобы в подобный мир явились его собственные сыновья и дочери. Поддаться этой страсти означало утратить слишком многое, внутри и снаружи.

Ему – как и многим – довелось взглянуть в лицо Оносу Т’лэнну и увидеть там сострадание, увидеть так отчетливо, что они могли лишь отшатнуться. Имасс был вечным воином. Сражался, обладая столь благословенным для любого воина бессмертием, дарующим бесчисленные битвы, – и добровольно отказался от дара. Как вообще этот имасс, пусть даже и переродившись, сумел сохранить внутри себя столько человечности?

Я бы не смог. Пусть я и воевал всего тридцать лет, переродись сейчас, я бы не нашел в себе… чего именно? Мятого оловянного кубка с состраданием, полупустого, достаточного разве что для того, чтобы окропить дюжину самых близких?

Однако… в нем было целое море, безбрежное море – как такое вообще возможно?

Кого же я убил? Ты можешь сколько угодно уклоняться от этого вопроса, Бакал, раз уж иначе не выходит. Но одну истину отрицать невозможно: твоей рукой, твоим ножом двигало его сострадание, тем самым показав тебе и всю его силу воли.

Он замедлил шаг. Обвел вокруг невидящим взглядом. Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что это за обломки у меня в руках? Продолжающие рассыпаться в труху – с оглушительным грохотом.

– Нужно ее спасти, – пробормотал он. – Да. Спасти ее – единственную того заслуживающую. Пусть она живет еще тысячу лет и напоминает всем встречным, кто мы такие. Мы – баргасты. Белолицые.

Мы сами себя обезноживаем и зовем это славой. Мы задираем зад перед слюнявыми старикашками, что готовы накачивать нас горьким ядом, пока мы не лопнем. Старикашками? Нет, они зовутся военными и клановыми вождями. А наши драгоценные традиции бессмысленного саморазрушения? Эти тоже нас готовы вусмерть затрахать.

Он исходил руганью, но беззвучной. Кому охота слушать подобное? Еще не забыли, что случилось с последним из тех, кто пытался сострадать? Он вообразил себе, как бредет между двух плотных рядов своих товарищей-воинов. Бредет, волоча за собой спутанные кишки собственных рассуждений, а с обеих сторон на него сыплются плевки и проклятия.

От истин робкому рассудку делается скучно. А нам сейчас скучно? Еще как! Где же кровь? Где обнаженные клинки? Дайте нам нашу безмысленную пляску! Эй ты, плачущий раб, нашим усталым сердцам нужна бодрость! Помочимся-ка все вместе на твои тяжкие мысли, твои мрачные осознания. Задирай поскорее зад, болван, чтобы я мог вколотить обратно в себя собственные чувства.

Давай-ка, не дергайся, сейчас мы тебя обезножим… ага, вот теперь можешь себе идти.

Пошатываясь, Бакал выбрался за пределы лагеря. Остановившись в десяти шагах за телегами, он потянул за перевязь, удерживающую за спиной копье. Ухватил правой рукой древко. Плечо резануло болью – разорванные мускулы и сухожилия зажили не до конца. Ничего, боль поможет очнуться.

Впереди виднелась насыпь окопа, в котором разместился дозор. Над кучей красноватой земли слегка выступали три округлых шлема.

Бакал перешел на бег, трава скрадывала его шаги, пока он сокращал дистанцию.

Копье он метнул с расстояния двенадцати шагов. Увидел, как железный наконечник вошел между лопаток воина слева, пригвоздив того к стене окопа. Двое других дернулись, мотнули головами в его сторону, но он уже был у ямы – в каждой руке по клинку – и прыгнул прямо между ними. Сабля прошла сквозь бронзовый шлем, располовинив женщине череп, да там и застряла. Нож в левой руке полоснул оставшегося воина сзади по шее – но тот успел уклониться достаточно далеко, чтобы позвоночник остался цел, и тут же, развернувшись, вогнал кинжал Бакалу в грудь прямо под левым плечом.

Притиснутый к своему противнику в переполненном окопе Бакал увидел, как тот раскрывает рот, чтобы поднять тревогу. Повторный ножевой удар перерезал ему глотку, но и кинжал успел ударить во второй раз, войдя между двух ребер и переломившись.

Хлынувшая кровь заполнила Бакалу горло, он упал на умирающего воина, пытаясь откашляться в его шерстяной плащ.

Он чувствовал чудовищную усталость, но дела еще не закончены. Нужно отыскать ее. И спасти. Он выполз из окопа. Дышать получалось с трудом. К нему вдруг пришло воспоминание, не возвращавшееся десятилетиями, о том, как он в последний раз был на волосок от смерти – его свалила с ног лихорадка-«утопленница», легкие постепенно заполнялись мокротой. Грудь обложена горячими притираниями, глаза жжет от запаха молотой горчицы – а над ним плавает материнское лицо, размытое, и ужас в ее глазах постепенно сменяется отчаянием. Стены сокровищницы. Она есть у каждого у нас, здесь, внутри – но часто ли мы туда заглядываем? Место, где мы храним своих мертвых. Мертвые родственники, мертвые грезы, мертвые обещания. И твои собственные мертвые личности, а их много, очень много. Прокравшись в сокровищницу, забираешь лишь самое лучшее. То, что можно использовать или продать. А потом снова ее затворяешь, и остается лишь темнота.

Темнота остается. Ах, матушка, остается.

Моя сокровищница. И ее стены.

Ему казалось, что он встает на ноги. На деле он лежал на земле, совсем рядом с окопом. Матушка? Ты здесь? Отец? Десорбан, сын мой, дорогой мой сын, – я сам вложил меч тебе в руки. И делал вид, что горжусь тобой, а страх запускал черные кривые когти все глубже мне в сердце. И потом, когда я смотрел в твое лицо, такое неподвижное, а остальные воспевали всю славу твоих героических мгновений – всего лишь мгновений, большего тебе не досталось, – я делал вид, что от музыки душа не так болит. Делал вид, поскольку от этого и им становилось легче, легче думать про тот день, когда им, как и мне, придется стоять и глядеть сверху вниз в лицо того, кого они любили.

Сын мой? Ты здесь?

Стены сокровищницы. Изображения, лица.

В темноте даже красок не разглядеть.

Эстараль изо всех сил всматривалась во мраке туда, где расположился окопчик дозора. Кажется, там что-то происходит? Она не была уверена. Из-за вереницы телег у нее за спиной со стороны лагеря донесся звонкий детский голос, в котором звучали злоба и желание услужить. Она испуганно вздрогнула и бросила взгляд на Хетан. Та просто сидела, глядя в никуда.

Слишком долго. Воины уже хватились своей обезноженной игрушки. Наверное, пошли разговоры – о том, что Хетан куда-то увела Эстараль. Да, вон туда, на западную окраину. За костры.

Она нагнулась и заставила Хетан встать. Вложила ей в руки посох.

– Идем!

Эстараль потянула ее к окопу. Там никто не шевелился. С ближней к ним стороны окопчика что-то лежало, раньше его там не было. Эстараль, у которой сразу же пересохло во рту и бешено заколотилось сердце, подошла вместе с Хетан еще ближе.

В нос ей ударил запах мочи, дерьма и крови. Это оказалось тело – неподвижное, мертвое.

– Бакал? – прошептала она.

Ответа не последовало. В окопе тоже царила зловещая тишина. Она присела на корточки, перевернула труп на спину. И уставилась Бакалу в лицо: подбородок в потеках кровавой пены, недоуменное выражение, и, наконец, глаза – широко открытые, невидящие.

Из лагеря снова донеслись крики, уже ближе. Фаранда – а вот сейчас Секара. Чтоб их обеих духи в дерьме утопили.

Ее охватил ужас. Она вся сжалась, словно заяц, которому поблизости нет укрытия.

Хетан тоже попыталась опуститься на колени.

– Нет! – прошипела Эстараль. – Стой, чтоб тебя!

Она снова схватила женщину за рубаху, потащила, не давая упасть, мимо окопа и дальше, на равнину.

Впереди нефритово блеснула трава – в ста шагах отсюда почва уходила вверх, образуя подобие холмика. Колонне его пришлось обходить, вспомнила Эстараль.

– Хетан! Ты меня слышишь? Иди к тому холму – тебе его видно? Вот туда и иди. Просто иди туда, понятно? Тебя там мужчина дожидается, заждался уже. Сердится. Давай скорей к нему, не то пожалеешь. Скорей! – Она толкнула ее вперед.

Хетан пошатнулась, потом выправилась. На какое-то время обезноженная застыла на месте, страшно перепугав Эстараль, но потом все же заковыляла вперед.

Эстараль провожала ее взглядом с дюжину ударов сердца – просто чтобы убедиться, – потом развернулась и кинулась обратно в лагерь. Есть еще шанс проскользнуть внутрь незамеченной. Да, она вытерла Хетан лицо, а потом просто оставила ее рядом с телегами – сучка все равно уже ничего не соображала, это все видели. Что, правда на равнину убежала? Странно это, но если кто вдруг хочет ее поискать, так добро пожаловать, акриннаи вас там ждут не дождутся.

Она нашла между двух телег тень поглубже, протиснулась туда. В свете костров двигались силуэты, появляясь и вновь исчезая. Если не приближаться к огням, может, получится пробраться туда, где расположились Страл и остальные. Ей придется сказать им, что Бакал мертв. Кому тогда завтра вести сэнанов на битву? Вероятно, это будет Страл. Значит, он должен узнать, чтобы успеть подготовиться к командованию, взвалить на себя судьбу всего клана.

Она осторожно двинулась вперед.

Через какие-то тридцать шагов ее обнаружили. Шесть женщин с Секарой во главе, и где-то позади них Фаранда. Когда они к ней бросились, Эстараль вытащила нож. Она знала, как с ней поступят, знала, что никто не собирается задавать ей вопросы, выслушивать объяснения. Нет, они сделают со мной то же, что и с Хетан. Бакала, ее защитника, больше нет. Она вдруг поняла, что одиночество тоже бывает разное.

Они увидели нож. И в глазах у них вспыхнуло дикое желание – о да, они жаждали крови.

– Я ее убила! – взвизгнула Эстараль. – Бакал тоже ее захотел – я обоих убила!

Она бросилась прямо на них.

Засверкали ножи. Эстараль оступилась, ее развернуло, она рухнула на колени. Увидела вокруг довольные физиономии. Такая яркая жажда – как остро они сейчас чувствуют жизнь. Она истекала кровью сразу из четырех или даже пяти ран, и вместе с кровью тело покидало тепло.

Как глупо. Как все это… глупо. Она рассмеялась, и это был ее последний вздох.

Пришедшие от западного горизонта тяжелые тучи уже заполнили полнеба, подобно стене, твердой, непроницаемой, в которую продолжали укладывать кирпич за кирпичом, постепенно скрадывая звезды и нефритовые царапины. Трава шелестела под явившимся с востока ветром, словно гроза, прежде чем разразиться, намеревалась вдохнуть поглубже. Однако ни одна вспышка так и не озарила плотный покров, грома Кафал тоже не слышал. Несмотря на это, при каждом взгляде на подступающую мглу его пробирала дрожь.

Где же Бакал? И Хетан?

Обтянутая кожей рукоять кривого ножа в его руке сделалась скользкой от пота. Стало холодней, он начал мерзнуть.

Он может ее спасти. Он уверен. Нужно потребовать силу у баргастских богов. А если они откажут, он готов поклясться, что уничтожит их. Игры и сделки кончились. Я знаю, что виной всему – ваша кровожадность. И вы за все заплатите.

Кафал с ужасом думал о том миге, когда увидит сестру – издевательское, изуродованное подобие женщины, которую знал всю свою жизнь. Да узнает ли она его? Конечно же, узнает. Она упадет к нему в объятия – означающие, что пытке конец, что надежда вернулась. Да, это будет ужасный миг, но потом он все, все исправит. Они уйдут на запад – до самого Летера…

Негромкий звук сзади. Кафал резко обернулся.

Скользящий удар палицы пришелся ему в левый висок. Он отшатнулся вправо, пытаясь развернуться и парировать атаку ударом ножа. Получил удар кулаком в грудь, да такой, что взлетел в воздух. Нож вывалился из руки, он упал на спину, кулак же непостижимым образом последовал за ним, входя все глубже. Затрещали, ломаясь, кости.

Он непонимающе смотрел на копейное древко, торчащее вверх, словно штандарт, – а острие копья ушло ему глубоко в грудь.

Вокруг двигались неясные тени. Сжимающие древко руки согнулись, чтобы надавить посильней.

Острие вошло в землю.

Он все еще пытался понять, что происходит, но понимание ускользало, протекало сквозь утратившие чувствительность пальцы. Сверху нависли три, нет, уже четыре силуэта, но никто так и не произнес ни слова.

Они смотрят, как я умираю. Мне так тоже доводилось. Зачем мы это делаем? Чем нас так привлекает чужой конец?

Наверное, тем, что мы можем сами убедиться, как все просто.

Акриннайский воин, пригвоздивший чужака к земле своим копьем, ослабил хватку.

– Готов, – сказал он, выдергивая оружие.

– Если это посланный к нашему лагерю разведчик, почему он тогда смотрел в другую сторону? – спросил тот, что с палицей.

– Баргасты, – пробормотал третий, и остальные согласно закивали. У этих дикарей мозги набекрень.

– Завтра, – сказал первый из воинов, вытирая копье, – разделаемся и с остальными.

Она ковыляла, не отводя глаз от черной стены перед ней, а та, кажется, то приближалась, то вновь отдалялась, словно окружающий мир пульсировал. Теперь ее подгонял ветер, толкал вперед, как тяжелая ладонь, а посох все стучал и стучал по земле, удар за ударом.

Когда в поле зрения появились четверо воинов-акриннаев, она остановилась, ожидая, что те ей воспользуются. Чего не произошло. Вместо этого воины принялись делать руками отпугивающие нечисть жесты, а потом растворились во мраке. Какое-то время спустя она снова двинулась вперед, еще неуверенней, тяжко дыша. На руках лопнули мозоли, посох сделался скользким.

Она шла до тех пор, пока мир не покинули последние силы, а потом села на влажную траву рядом с поросшим лишайником камнем. Ветер трепал ее рваную рубаху. Она смотрела перед собой, ничего не видя, посох выпал из рук. Какое-то время спустя она осела на бок, свернулась калачиком.

И стала ждать, когда мир утонет во мраке.

Чувство было такое, будто ночь вместе с приличествующим ей порядком вещей кто-то украл. Страл смотрел, как Белолицые швыряют в свои костры все, что только может гореть, взывая к богам. Узрите нас! Найдите нас! Мы – ваши дети! К импровизированным алтарям волокли коз, резали им глотки. Оттуда хлестала кровь, копыта сначала бешено колотились, потом, подрагивая, замирали. Собаки пытались увернуться от внезапно, непонятно зачем сверкнувшей сабли. Повсюду бурлили ужас и безумие, подобные вздымающимся от костров столбам дыма, искр и золы. Он знал, что к утру в лагере не останется ни единого животного.

Если только утро вообще наступит.

Он знал, что Эстараль мертва. И что она, согласно ее собственным словам, совершила. Это было полной чушью. Бакал не стал бы пользоваться Хетан – очевидно, Эстараль решила, что должна теперь быть с Бакалом, сделаться его женой, увидев же рядом с ним Хетан, в своем безумии разрисовала сцену влажными красками похоти. И в приступе ревности убила обоих.

Страл не переставал себя проклинать. Вдову давно уже надо было отогнать прочь. Дать ей понять, что Бакалу она неинтересна. Нижние духи, да сумей он разглядеть в ее глазах хотя бы намек на огонь безумия, он бы ее на месте убил.

Теперь командование сэнанами в предстоящей на заре битве легло на его плечи. Самая потаенная из его амбиций вдруг оказалась реализована – при том, что он успел добровольно от нее отказаться, был готов остаться в тени Бакала. А ведь желание, вдруг оказавшееся во рту, на вкус вовсе не так сладко, как его предвкушение. Страла, сказать по правде, уже тошнило.

Бакал успел обсудить с ним предстоящее. Дал ему знать о своих намерениях. Когда на заре его клан построится для битвы, он призовет к себе остальных вождей сэнанов и произнесет сказанное Бакалом, как если бы это были его собственные слова. Вот только послушают ли его?

Скоро узнаем.

Солнце на востоке открыло глаз – и, казалось, отдернулось, увидев, что половина неба пожрана тяжелой стеной черных туч. На обширной равнине у самой границы земель, еще недавно принадлежавших оул’данам, пришли в движение две армии. Над полегшей под ветром травой взмыли, словно шаткие корабельные мачты, баргастские штандарты с изображениями зверей, а пепел от огромных костров метелью кружился и вился вокруг. С юго-востока к ним приближался гигантский полумесяц из пеших и конных воинов. Над сафинандскими легионами, маршировавшими каждый своей фалангой, развевались вымпелы, щитами солдаты прикрывались от ветра, наконечники их длинных копий пылали отражением зари. Отряды лучников и рукопашников д’рас заполняли промежутки между фалангами, а также двигались нестройными группами впереди основных сил. Кончиками рогов бхедерину служили конные лучники, их прикрывала более тяжелая конница, вооруженная копьями. Лошади под акриннаями вели себя беспокойно, то одна, то другая принималась либо упираться, либо рваться вперед, соседние всадники помогали товарищам их утихомирить.

На гребне холма Военный вождь Марал Эб разместил сэнанов по центру, расставив вокруг них кланы послабее. Собственных барахнов он разделил между своими братьями, чтобы удерживать фланги.

По мере пробуждения дня полумесяц приблизился к позиции баргастов и стал смещаться к югу, навстречу ему устремились конные разведчики, чтобы доложить сведения о поле битвы.

Ветер вдруг утих, вместо него воздух сковало морозом. Стояла самая середина лета, и однако дыхание дымкой вырывалось у каждого изо рта, крупы тысяч лошадей тоже исходили паром. Воины ежились, отчасти от холода, отчасти от накативших предчувствий.

Кто собирался здесь сражаться – высшие силы? Появятся ли вот-вот, словно клыки в хищных челюстях, акриннайские духи? Не готовы ли боги Белолицых – их неупокоенные предки – выбраться прямо из мерзлой земли, распевая заунывные, алчущие крови гимны? Останется ли смертным лишь вжиматься в землю, пока над ними ярятся в схватке взошедшие? Небо наверху тоже раскололось надвое, к востоку – хрупкий утренний свет, к западу – непроницаемый ночной мрак. Такого неба еще никто не видел – ни баргасты, ни акриннаи, ни сафинандцы, ни д’рас. Зрелище переполнило их ужасом.

Иней покрыл траву, поблескивал на железе и бронзе, а со стороны грозового фронта все тек и тек ледяной воздух. Ни в той, ни в другой армии не слышалось дерзких песен и речевок. Воинов словно сковало противоестественное молчание – даже когда две огромные человеческие массы увидели одна другую.

В трепещущем небе не было ни единой птицы.

И все же армия акриннаев продолжала сближаться с ненавистным врагом; враг же стоял в неподвижности, их ожидая.

В тысяче шагов к западу от позиции баргастов лежало тело женщины, свернувшейся в клубочек среди мерзлой травы, привалившись спиной к обросшему лишайником валуну. Место, где можно прилечь, последнее гнездышко ее последней ночи. На бледной коже алмазной чешуей сверкал иней.

Она умерла в одиночестве, в сорока шагах от тела брата. Но смерть постигла лишь плоть. Женщина, которую звали Хетан, жена Оноса Т’лэнна, мать Абси, Стави и Стори, умерла еще до того. Тело же способно бродить отдельно от мертвой оболочки души, иногда еще несколько дней, иногда – годами.

Она лежала на промерзшей почве, являя сцену окончательной капитуляции. Но разве ставшие свидетелями этого небеса хоть раз моргнули? Ни разу? Когда небеса моргают, сколько времени проходит между тем, как опустится тьма, и тем, как возродится свет?

Призраки, чьи крылья обгорели до черных пеньков, ждали, когда можно будет ответить ей на эти вопросы.

Сэддик, ты еще жив? Мне кое-что приснилось. Мне было видение, мертвый ящероволк, лежащий скрючившись на боку, его опасно блестящие на солнце кости. Выслушай мой сон, Сэддик, и запомни его.

Алчность это нож, чьи ножны – тщеславие. Если дать привлечь себя поближе, можно разглядеть злобный блеск. Ближе, так близко, что уже не уйти, а дальше все, как я сказала: за алчностью следует смерть, и она уже умерла дважды. Мне было видение. Она умерла в каких-то сорока шагах от своего брата, а в небесах над ней воюют две армии, и два зверя, два брата готовы вцепиться друг другу в глотки. Странные имена, странные лица. Выкрашенные белым, словно у Визитеров. Человек с печальными глазами по имени скипетр Иркул- лас.

Но что за небо, что за небо!

Алчность и тщеславие, Сэддик. Алчность и предательство. Алчность и правосудие. Все это причины, определяющие судьбу, и каждая их них лжива.

Она умерла еще до рассвета. Я взяла ее сломленную душу на руки. И до сих пор держу. Как Рутт – Ношу.

Я знала одного мальчика.

Абси, где ты?

Сэддик слушал ее, потом произнес:

– Бадаль, я замерз. Расскажи мне лучше про костры. Про огромные костры.

Но костры давно прогорели, оставив лишь пепел и золу. А холод… это холод иного мира.

Сэддик, послушай. Я видела двери. И они отворились.

Глава восемнадцатая

• То, что тебя питает, выцарапано
• Когтями твоей нужды
• Но нужда одной половиной живет на свету
• Другой в темноте
• Добродетель же лишь шов между ними
• Если цена нужде – жизнь
• То и страдания, и смерть оправданны
• Когда же речь о мелких потребностях
• Шов смещается в темноту
• И не остается никакой добродетели
• Мир потребностей бесцветен и сер
• Однако природа не знает любимчиков
• И то, что еще сегодня благородно
• Завтра будет питаться, царапаясь когтями
• Твоей нужды, – такова жизнь.

«Житейские наблюдения» Саэген

Йан Товис, изможденная и слабая, миновала ворота следом за братом и вступила в мертвый Харканас. То, что она там увидела, уже и так было впечатано прямиком в ее душу потаенными легендами, которые хранились у нее в роду. Еще пересекая мост, она окуталась эхом собственных шагов по камням, столь же знакомым и столь же пропитанным печалью, как плащ покойной прабабушки. Пройдя сквозь многоэтажную арку, она словно бы ощутила себя дома – но дом казался брошенным, как если бы она унаследовала чужую ностальгию. Стоило ей выйти из прохладной тени, как ощущение неуюта сменилось явным беспокойством – перед ней открылось безмолвное и безжизненное зрелище грязных башен, зданий со следами копоти, разбитых статуй. Не позволившие сорнякам заглушить себя террасные сады превратились в плотную массу кривых деревьев, корни их прошли сквозь ограду, змеями спустились вдоль насыпей и вспучили мостовую. На карнизах поверх расписанных белым гуано стен лепились птичьи гнезда. По углам гнили кучи нанесенных ветром листьев, а между булыжниками пробивалась трава.

Она чувствовала и древнюю магию, словно бы трепетавшую где-то на краю поля зрения. Бесчисленные эпохи город пережил куда лучше, чем ему следовало. И волшебство до сих пор противостояло безжалостному напору времени. Можно было подумать, что открывшееся перед ней место покинуто какое-нибудь поколение назад, хотя в действительности это случилось в невообразимой древности.

Матери будут прижимать к себе детей,

Пока сам мир не рассыплется в прах.

Так сказал поэт родом из этого самого города, и Йан Товис его понимала. Дитя остается дитем, дом – домом, во всяком случае, с точки зрения матери. Но после такого объяснения эта истина кажется банальной. Поэт же пытается пробудить в слушателе то, что уже осознано, но еще не высказано. Магия слов в том, что они выражают отсутствие слов. И однако дети вырастают, а стрелы времени способны пробить самые могучие стены. Случается и так, что стены пробивают изнутри.

Для нее давно сделалось привычкой – что она и сама прекрасно понимала – сеять в себе сомнения. Нерешительность сделалась в ее сознании неотъемлемой частью жизни. Брат, само собой, был в этом отношении ее полной противоположностью. Они словно бы стояли лицом к лицу, но навеки разделенные рекой, через которую не перекинуть моста. Когда Йедан Дерриг принимал брошенный ему вызов, его воля, жестокая и страшная, уничтожала чужие жизни. Когда же она не видела его перед собой – с окровавленными руками и твердым, как камень, взглядом, – ей начинало казаться, что в порядке вещей в этом мире именно отказ от решения, то состояние, когда сознание лишь ожидает, что произойдет, обреченное реагировать, но не начинать самостоятельно. Когда сознание лишь стоит на месте, пассивное, готовое принять любую судьбу.

Им следует держаться вместе, действуя друг на друга, словно противовесы на двух сторонах моста, и тогда есть надежда, что в своем шатком равновесии они обретут столь нужную правителям мудрость, а камни под ногами их народа сделаются ему прочной и надежной опорой.

Он перебил ее ведьм и колдунов, и ему даже не потребовалось ее обходить, поскольку она ему никак не препятствовала. Просто застыла на месте. И ждала, когда ударит нож судьбы. В руке Йедана.

Я об этом забыла. И потерпела неудачу. Мне надо его вернуть. Мне нужен мой Убийца ведьм.

Позади нее двигался сейчас авангард ее народа. Пухлые и розовые, словно девушки, Пулли и Сквиш, – однако лица их стали обмякать по мере того, как сохранившаяся здесь магия просачивалась сквозь их слабенькую защиту. Двое командиров из отряда Дозорного, Умница и Коротышка, уже начали рассылать разведчиков в боковые улицы, чтобы те подыскали, где расположить беженцев. Их спокойные, даже неторопливые распоряжения действовали подобно напильнику, которым кузнец выравнивает неровную грань страха и паники.

Она не замечала ни Йедана, ни его коня, однако впереди, ближе к центру города, уже виднелось массивное сооружение, одновременно храм, дворец и крепость. Над ним возвышались пронизывающие сумрачное небо пять башен. Находилось оно на окруженном речным каньоном острове, к которому вел единственный мост, – именно туда главная улица и выходила.

Йан Товис обернулась и подозвала Умницу.

– Расположите людей как можно лучше – но только по возможности пусть держатся вместе. Ах да, ведьмам нужно сказать, что до тех пор, пока они не организуют вокруг себя защитный круг, у них мысли так и будут путаться.

Женщина кивнула, Йан снова обратилась к сердцу города и двинулась вперед.

Он поскакал в Цитадель. Ну разумеется. Это же Йедан Дерриг. Который хочет собственными глазами увидеть, где тогда пролилась кровь.

Мраморные колонны, окружающие Главный зал, словно бы смяло чудовищным ударом. В них зияли трещины, многие опасно выгнулись или покосились, а мозаичный пол тонким слоем покрывала белесая пыль. Кое-где спекшаяся в грязные пятна.

Йедан пересек огромную палату, не обращая внимания на мусор. Он чувствовал, как внутри пульсирует тепло, словно бы ему предстояло сейчас броситься в бой. В воздухе до сих пор струилась магия, переполненная конфликтующими эмоциями. Ужас, горе, черная ярость и страшные муки. На цитадель некогда обрушилось безумие, и кровь затопила собой весь мир.

Сразу за Главным залом обнаружился боковой коридор, вход в него был украшен странной резьбой – торжественной процессией женщин. Высоких женщин с кожей цвета полуночи. Внутри коридора изображения по обеим стенам изменились и сделались картинами плотских утех, становившихся по мере продвижения все причудливей. Миновав ряд комнатушек, назначение которых казалось совершенно очевидным, Йедан оказался в палате с куполообразным потолком. Терондай – так ведь, кажется? Хотя кто знает, что сделалось со словом за столь долгий срок. Священный глаз во тьме, свидетель всему сущему.

Согласно тайным легендам, в стародавние времена свет еще не явился в этот мир, тьма была абсолютной. Однако в таком краю могли существовать лишь истинные дети Матери, а чистота крови вечной не бывает. Кроме того, в Ночи обитали и другие существа. Способные видеть то, что есть, – и неспособные тоже.

Свет просочился сюда через рану Матери – рану, которую она приняла добровольно, как и последовавшие за ней роды. «Все дети должны иметь возможность видеть, – сказала она тогда. – Мы дарим всем живущим свет, тьму и тень. Нашу истинную природу невозможно познать в отсутствие того, что не есть мы. Выйти из тьмы, пройти сквозь тень, двинуться к свету. Вот эти истины. Небеса без земли невозможны, как говорили азатанаи в пыли своих каменоломен».

Тайные легенды, вероятней всего, – обычная чушь. Слова, нужные, чтобы придать смысл уже существующему, и существовавшему раньше – независимо от того, приложили ли здесь руку разумные создания. Дать смысл вот этому камню, вон той реке, расплавленному огню глубоко внизу, замерзшему дождю наверху. Йедана подобное никогда не впечатляло.

Терондай был вымазан золой, засыпан сухими листьями. От тел, которые никто не убрал, остались лишь продолговатые холмики белой пыли. Оружия и украшений видно не было, и Йедан заподозрил, что в палате побывали мародеры – как, вероятно, и в прочих помещениях Цитадели. Странно, но хранимые в роду тайные легенды об этих суетливых воришках не упоминали. И все же, мы ведь присутствовали при кровавом конце? Но без оружия. Не принимая героических поз. Но… что же мы тогда делали? Просто наблюдали? За этим сразу следует другой вопрос – кто мы вообще такие были, во имя Берега? Жалкие слуги? Рабы?

Давайте же, тайные легенды, откройте мне тайную истину.

А как же тогда древние притязания на что-то вроде королевской крови? Чем мы, спрашивается, правили? Дровяным сараем? Садиком на речном острове? Ну да, он был готов со всей уверенностью убеждать остальных, что они с сестрой имеют право отдавать приказы, раз уж иначе их не подчинить. У них же титулы имеются, верно? Сумрак. Дозорный. Йан Товис, принимая на себя роль королевы шайхов, поступила точно так же. Роль, и вместе с ней ношу властительницы – только взгляните, как мы согнулись под ее тяжестью.

Выпятив челюсть, он еще раз обвел зал взглядом – теперь куда более внимательным.

– Болван треклятый.

Он обернулся, встретился взглядом с сестрой.

– Ты в храме, придурок, – хоть бы с коня слез!

– Здесь есть террасные сады, – ответил он. – Найди среди своих людей кого-нибудь с фермерским опытом, пусть начинают их расчищать. Остальных я отправлю к реке – уж сетей-то у нас достаточно.

– Ты хочешь, чтобы мы остались в городе?

– Почему нет?

Похоже, у нее не нашлось ответа.

Йедан пустил коня по кругу, пока не оказался лицом к сестре.

– Сумрак, ты провела нас Галлановой Дорогой. Дорогой Слепца. Теперь мы в царстве Тьмы. Только это царство мертво. Умерло, но сохранилось благодаря магии. Если здесь когда-то был наш дом, мы могли бы снова сделать его домом. Не в этом ли и есть наше предназначение?

– Предназначение? Отчего это слово всегда звучит словно извлекаемый из ножен меч, Странник его подери? Йедан, может статься, мы действительно раньше жили в этом городе. Может статься, легенды не лгут, и наш род начался отсюда. От времен славы Харканаса. Однако ни одна из историй не утверждает, что мы здесь правили. Мы тут не хозяева.

Он какое-то время смотрел на нее.

– Значит, идем дальше?

– Да.

– И куда же?

– В лес за рекой. Сквозь него и на другую сторону. Йедан, мы прошли уже очень далеко. Давай все же вернемся обратно в то место, откуда путешествие началось. Место, которое и есть наш истинный дом. Первый Берег.

– Мы даже не знаем, что это означает.

– Значит, узнаем.

– Стоит все-таки сперва взглянуть на реку, – уточнил он. – У нас еда кончается.

– Само собой. А теперь, брат, в память о тех, кто здесь пал, слезь уже наконец со своего треклятого коня!

Стоило им покинуть палату, как ее хранимая многие тысячелетия неподвижность вдруг нарушилась. Мертвые листья зашелестели, закружились, словно по полу прошли мелкие вихри. В воздухе повисла пыль, странный приглушенный полумрак – самый свет казался здесь нежеланным гостем – вздрогнул.

Палату медленно заполнило нечто, больше всего похожее на давно уже сдерживаемый выдох. А жалобное эхо его показалось всхлипом.

Коротышка проследовала за Умницей к входу в переулок. В руках у обеих были фонари, и раскачивающиеся тени на стенах двинулись вместе с ними до середины узкого прохода.

Потом Коротышка застыла на месте, как за мгновение до того и ее подруга. Обе уставились на тела.

– Они мертвы? – спросила Коротышка.

– Нет, дорогуша. В обители снов – и одна, и другая.

– И давно?

– Скорее всего, нет, – ответила Умница. – Я видела, как обе сюда забрели, ради какого-то ритуала, что ли. Чуть попозже заглянула внутрь, вижу – факелы-то погасли. Вот я и решила посмотреть, что к чему.

Коротышка присела на корточки, а фонарь поставила рядом. Ухвативши ту из ведьм, что поближе, она перевернула женщину на спину и стала вглядываться ей в лицо.

– Пулли, если не ошибаюсь. Они на близнецов сделались похожи.

– Причем все больше и больше делаются, как мне кажется, – согласилась Умница.

– Веки-то как дергаются.

– Я ж и говорю – в обители снов.

Коротышка оттянула одно веко.

– Глаза закатились. Может, ритуал им боком вышел?

– Все может быть. Так что делать будем?

– Мне их закопать поскорее хочется.

– Так они ж пока не мертвые?

– Сама знаю. Только когда еще такой случай представится?

«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».

Галлан был в ужасе. Он оказался неспособен переносить новый мир. Он жаждал возвращения темноты – и, выцарапав себе глаза, добился этого. Сандалат стояла, крепко сжимая в руке ладошку сына, смотрела на безумца сверху вниз, видела кровь у него на лице, кровь, размазанную по полу, но не понимала, что видит, – здесь, на самом пороге зала терондаи, подобное казалось немыслимым. Галлан плакал и раз за разом чем-то давился, но не мог выплюнуть то, что у него во рту, – а губы его блестели алым, и зубы были красными, словно кедровые щепки.

– Мама, – спросил ее сын, – что случилось?

Мир изменился. Ты болван, Галлан. То, что ты сделал, ничего не вернет назад.

– Какое-то несчастье, – ответила она. – Надо поскорей позвать кого-нибудь на помощь…

– Но зачем он свои глаза ест?

– Беги-ка, Орфантал, найди жрицу – и побыстрей!

Галлан снова подавился, все его попытки проглотить глаза заканчивались тем, что он выкашливал их обратно в рот. Дыры у него на лице плакали кровавыми слезами.

Поэтическое высказывание – как и все у тебя, Галлан. Грандиозный символ, искусно размещенный у самого входа в храм. Ты так и будешь здесь валяться, пока не появится кто-то по-настоящему важный, вот тогда-то ты их наконец, чтоб тебя, и проглотишь. Для шедевра важно правильно выбрать момент.

Думаешь, Галлан, поразить этим Мать Тьму в самое сердце? Как бы ее попросту не стошнило.

– Все кончено, старик, – сказала она ему. – Возврата не будет.

Очевидно, он ее не понял – потому что расхохотался.

Она разглядела в полуоткрытом рту один из глаз, и ей на какое-то безумное мгновение показалось, что он на нее смотрит.

«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».

Сандалат негромко зашипела, когда эхо этих слов вторично вторглось в ее воспоминания. Там, в возрожденной памятью сцене, тем словам было не место. Они прозвучали где-то еще, у кого-то еще. Не были сказаны, именно прозвучали. В чем и заключался весь ужас. Она слышала эти слова, произнесенные ее собственным голосом, и голос этот прекрасно знал, что такое – быть сломанной.

Это и есть горькая истина. Меня не удалось починить. Сколько бы лет ни прошло…

– Ты спишь? – спросил лежащий рядом Вифал.

Она прикинула, стоит ли отвечать, решила, что нет, – и промолчала.

– Опять во сне говорила, – пробормотал он, ворочаясь под меховым одеялом. – Вот только хотел бы я знать, что именно сломалось…

Она подскочила на месте, словно ужаленная скорпионом.

– Что?

– Ага, не спишь все-таки…

– Что ты сейчас сказал?

– Да неважно что, у меня сейчас сердце чуть из груди не выпрыгнуло, а ты его вроде бы и сама вырвать готова. Ну, если так хочешь, избей меня до полусмерти…

Она выругалась, отшвырнула одеяло и поднялась на ноги. Трое демонов-венатов зачем-то копали сейчас неподалеку от дороги огромную яму. Спустившаяся на дно Мэйп подавала гигантские валуны присевшему на корточки на самом краю Ринду. Он затем разворачивался и передавал камень Пьюлу, а тот уже отшвыривал его прочь. Чем они таким заняты, Худа ради? Хотя пусть их. Она потерла ладонью лицо.

Говорила во сне? Но лишь бы не эти слова. Умоляю, только не их.

Она прошла немного вдоль Дороги, готовая хоть сейчас снова пуститься в путь. Но Вифалу требуется отдых. Все-таки люди – создания до невозможности хрупкие. И все их достижения столь же хрупки. Если бы этих треклятых существ не было столь безумно много, и с ними не случались время от времени, словно с растревоженными муравьями, приступы творческой активности, они бы давно уже повымерли. А еще вернее сказать, если бы мы, остальные, не наблюдали со стороны, посмеиваясь, за их жалкими усилиями – если бы мы поняли, к чему идет, кто-то из нас или все вместе давным-давно бы их уничтожили. Тисте анди, яггуты, к’чейн че’малли, форкрул ассейлы. Боги, или даже тисте эдур. Не того врага ты вырезал, Скабандари. Да и ты, Аномандр, – играешься с ними, будто со зверушками. Но эти зверушки тебя самого и загрызут. Рано или поздно.

Она понимала, что пытается сейчас отделаться от чешуйчатого чудовища, грызущего самые корни ее памяти. Отгоняя мысли в другую сторону, прочь оттуда, где все еще блестит пролитая сородичами кровь. Но все напрасно. Слова уже прозвучали. Ответом насилию стало насилие, бурно вздымавшиеся груди застыли в вечной неподвижности. Но какие все же у чудовища острые зубы.

Сандалат вздохнула. Харканас. Город ждал ее. Уже совсем недалеко – ее древний дом, ее собственная потаенная комната, до отказа набитая бесполезными воспоминаниями молодой женщины, что в ней жила.

Гоняюсь за грезами,

Что рассыпаются пылью.

Она фыркнула, развернулась и зашагала обратно к спящему мужу. Демоны… венаты, что некогда были в союзе с яггутами. Чья кровь передалась треллям – ну и отвратительная же вышла смесь. Так вот, демоны уже исчезли в вырытой ими яме. Отчего треклятые создания так держатся за Вифала? Он утверждает, что нашел их на острове, где его держал в плену Увечный бог. По идее, это означает, что Увечный призвал их и подчинил себе. Однако впоследствии нахты приняли участие в побеге Вифала, из чего следовало, что они скорее в союзе с Маэлем. А теперь вот… яму роют.

– А, хватит уже, – объявил Вифал, перевернувшись на спину и усевшись. – Ты хуже, чем комар над ухом. Раз уж тебе так не терпится, давай двигаться, пока не дойдем. А уж там я отдохну.

– Ты устал.

Он посмотрел ей в глаза.

– Устал, любовь моя, – вот только не от ходьбы.

– Подробней объяснить не желаешь?

– Объясню. Но не сейчас.

Она увидела в его глазах дерзкий огонь. Нет, разговорить-то я его смогу. Но этот вот взгляд, он такой… милый.

– Тогда собирайся, муж мой. А пока собираешься, я тебе кое-что объясню. В конце этой Дороги – город, где я родилась. Одного этого достаточно, чтобы занервничать. Но тут-то я справлюсь. Без особой, к слову, радости, но справлюсь. Нет, дело в другом.

Он собрал постель и держал сейчас перевязанный сверток под мышкой.

– Продолжай.

– Представь себе озеро, полное черной воды. Бездонное озеро, скрытое в пещере, где не капает влага и даже самый воздух неподвижен. Поверхность озера многие тысячи лет ничто не тревожило. Ты стоишь рядом с ним на коленях – всю свою жизнь, – но у тебя перед глазами ничего не меняется.

– Так.

– Я все еще не вижу никаких изменений, Вифал. Однако… где-то далеко под поверхностью, на невообразимой глубине… что-то шелохнулось.

– Похоже, нам нужно в обратную сторону двигаться – причем со всех ног.

– Вероятно, ты прав – но я не могу.

– Санд, в этой твоей прежней жизни – ты говорила, что была плохим бойцом, что совершенно не разбираешься ни в оружии, ни в тактике. Так кем же ты была в своем родном городе?

– Там были различные фракции, боровшиеся за власть. – Она отвернулась, направила взгляд вдоль Дороги. – И борьба эта продолжалась поколение за поколением, хотя да, поверить в такое нелегко. Ведь речь о поколениях тисте анди. Можно было ожидать, что столетия спустя борьба примет позиционный характер, – вероятно, так оно и случилось. И даже оставалось довольно долго. Но потом все опять переменилось – в своей жизни я не помню ничего, кроме смуты. Альянсы, предательства, военные пакты, измены. Ты и представить не можешь, что все это сделало с нашей цивилизацией, нашей культурой.

– Санд…

– Я была заложницей, Вифал. Ценной, но которой, если что, вполне можно пожертвовать.

– Но это ведь и не жизнь была! Пауза в жизни!

– Просто все стало разваливаться. – По замыслу-то нам следовало быть неприкосновенными. – Но это уже неважно, – добавила она. – Вряд ли мне теперь светит возврат к подобной карьере.

Он вытаращил глаза.

– А ты что, вернулась бы? Если б смогла?

– Глупый вопрос.

«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».

– Санд.

– Конечно, нет. Давай, седлай лошадь.

– Зачем он ест свои глаза?

– Когда-то, сынок, давным-давно, не было ничего – только тьма. Это ничего, Орфантал, и было всем.

– Но зачем…

– Он стар. И слишком много всего повидал.

– Он их мог просто закрыть!

– Да, вполне мог бы.

– Мама?

– Что, Орфантал?

– Не ешь свои глаза!

– Не волнуйся. Я ничем не отличаюсь от большинства. Я умею ничего не видеть даже с глазами.

Но нет, женщина, такого ты не говорила. И радуйся, что так. Тут другой закон работает. Челюстями можешь двигать, а говорить необязательно. Это и само по себе облегчение. В конце концов, скажи мы друг другу все то, что могли бы, мы бы уже давно друг друга и поубивали.

Ты ведь, Галлан, поэт. Мог бы и язык проглотить.

Однажды он кого-то обидел. Он тогда и сам это понял, и почувствовал себя мерзко. Вот только чувствовать себя мерзко никому не нравится. Куда лучше заменить ощущение вины и стыда внутри чем-то направленным наружу. Чем-то таким, что пылает на расстоянии вытянутой руки, что способно обуздать твою энергию и направить ее прочь от тебя. Чем-то под названием гнев. Когда все завершилось, когда его ярость себя исчерпала, он обнаружил вокруг себя лишь пепел, и его прежняя жизнь окончилась навсегда.

Чтобы копаться в самом себе, требуется величайшая храбрость, на такое мало кто способен. Но когда все, что перед тобой осталось, – куча раздробленных костей, больше особо заняться нечем. Бегство попросту сделало пытку еще длительней. За его спиной тянулись воспоминания, смешанные с ужасом, и единственным настоящим выходом казалось погрузиться в безумие – но вот безумия-то он себе как раз и не желал. И сочувствия – тоже. Нет уж, чем четче ты видишь то, что у тебя внутри, тем чище и безжалостней твой рассудок.

Кажется, его предки носили фамилию Вид. Он был гралом, воином, мужем. И творил жуткие вещи. Руки его запятнаны кровью, на языке солоно-горько от лживых речей. А череп до сих пор заполнен вонью горелой ткани.

Я убивал. Признав это, он обзавелся отправной точкой.

После чего все прочие истины зацепились одна за другую, сформировав для него перспективу будущего. За этим последовала еще одна мысль.

Я буду убивать снова.

Никому из тех, за кем он сейчас охотится, перед ним не устоять. Их жалкое царство грозно не более чем термитник, вот только для насекомых именно в нем заключается величие и надежность, которые, в свою очередь, и позволяют им ощущать себя гигантами. Вид же был сейчас тем сапогом с бронзовыми оковками, что сокрушает стены, оставляя после себя лишь развалины. Для того я и создан.

Двигался он безошибочно. Спустился в просевшую яму, и дальше, через вход, в комнату, полную мертвых рептилий, среди которых кишели ортены и опарыши. Он пересек комнату и застыл перед внутренним входом.

Они где-то высоко наверху – и наверняка видели его приближение. Следили за ним из глаза или из пасти дракона. Но кто он, они не знают, так что и бояться его у них нет причины. Но все равно они, надо полагать, настороже. Если просто кинуться сразу на всех с клинками наголо, кто-то может убежать. Кто-то окажет сопротивление. Один удачный удар… нет, ему потребуется его обаяние, способность к себе расположить. Очень может статься, что спешить тут нельзя. Я и сам теперь вижу. Но мне ведь не впервой проявлять терпение? О да, у меня настоящий талант обманщика.

Я ведь не одни лишь пустые хижины унаследовал.

Он вложил оружие в ножны.

Поплевал на ладони, пригладил волосы. И начал долгий подъем.

Он мог орать им прямо в лицо, но никто ничего не слышал. Он мог сжимать им горло призрачными руками, но никто и бровью не вел. Явился убийца! Тот, что внизу – я окунулся в бурю его желаний, – он вас всех перебить хочет! Однако его несчастное семейство ни о чем подобном не подозревало. Да, они видели путника. Видели, что тот направляется прямо к гигантскому каменному сооружению, которое они объявили своим. И сразу же вернулись к собственным занятиям, будто на них наложили заклятие беззаботности.

Таксилиец, Раутос и Бриз следовали за Сулкит, а личинка че’малля трудилась над многочисленными механизмами. Казалось, что существо вообще нечувствительно к усталости, как если бы руководящая им цель была куда важнее потребностей плоти. Но даже Таксилиец не мог определить, привели ли усилия личинки хоть к какому-то результату. Ничто не пробудилось к жизни. Не было слышно гула невидимых шестерней. Коридоры по-прежнему заволакивала тьма, в помещениях сновали дикие животные, обустраивая гнезда в мусорных кучах.

Ласт и Асана тоже были заняты обустройством собственного гнездышка – если не охотились за ортенами или не собирали воду из подтекающих труб. Шеб стоял на страже, бдительно озирая безлюдную Пустошь из башенки, которую поименовал Короной. Наппет же бродил безо всякой цели, сдавленно ругаясь и проклиная судьбу, сведшую его с этими неудачниками.

Слепые болваны, все до единого!

Призрак, некогда столь гордившийся своей вездесущностью, покинул единственное сознание грала по имени Вид и отправился искать тех, кто следовал за Сулкит. Бриз была ведьмой, посвященной, и должна чувствовать магию. Если он и мог до кого-то докричаться, достучаться в своем крайнем отчаянии, так это до нее.

Он нашел их в круглой палате позади Глаз, но оказалось, что обиталище покойной Матроны преобразилось. С потолка и стен капала кислая слизь. Пол вокруг пьедестала покрыли липкие лужи, воздух наполнился едкими испарениями. Огромная лежанка, занимавшая большую часть пьедестала, казалась пораженной какой-то болезнью, всю конструкцию изогнуло, словно корни поваленного дерева. С отдельных свисающих корешков тоже что-то капало, а окружающая этого кошмарного уродца атмосфера уплотнилась настолько, что внутри все выглядело неясным и размытым, как если бы смазанной оказалась сама реальность.

Сулкит стояла перед пьедесталом неподвижно, словно статуя, из-под чешуек текла жидкость – словно бы личинка плавилась прямо на глазах, – и она издавала странные горловые звуки.

– …пробуждаются сейчас за каждой стеной, – говорил тем временем Таксилиец. – Я в этом уверен.

– Но не такие, как она, – заметил Раутос, указывая на Сулкит. – Нижние боги, что за воздух – дышать невозможно!

– Вы оба – болваны, – отрезала Бриз. – Это же ритуал! Древнейшее волшебство – магия пота, запахов, слез – мы против такого бессильны, словно младенцы. Я повторяю – убейте ее! Ножом в спину, или глотку перерезать. Пока еще не слишком поздно…

– Нет! – возразил Таксилиец. – Мы не должны мешать – я это чувствую – наше спасение в том, что делает личинка.

– Это заблуждение!

Раутос встал между ними, однако на лице у него застыла маска страха и недоумения.

– Я чувствую какую-то систему, – проговорил он, не обращаясь ни к кому из собеседников. – Все, что личинка делала – повсюду, – вело именно к этому. Система… я ее почти что вижу. И я хотел бы… хотел бы…

Но он и сам не знал, чего хотел бы. Призрак вился как бешеный в вихре его невыразимых потребностей.

– Но мы обязательно получим ответ, – сказал Таксилиец.

Да! – возопил призрак. И он явится с ножами в руках! Явится, чтобы вас всех убить!

Уровнем ниже Чрева Наппет стоял рядом со странной трубой, тянущейся через весь коридор на высоте пояса. Какое-то время он просто шел, пытаясь понять, куда ведет этот бронзовый кожух, пока вдруг не обнаружил, что от него начал исходить жар. Наппета прошиб пот, он заколебался. Вернуться по коридору обратно? Пока он дойдет до лестницы, чего доброго, сварится. Во мраке впереди тоже не было видно никаких ответвлений. Сухой горячий воздух уже обжигал легкие. Наппет был близок к панике.

В трубе что-то забурлило, с шумом потекло вперед. Наппет непроизвольно всхлипнул – он ведь так здесь и загнется.

– Беги, болван! Только куда? Думай! И поскорей!

В конце концов он заставил себя неуклюже двинуться вперед – спасение должно быть где-то там. Обязано быть. Он уверен.

Воздух затрещал, от поверхности трубы полетели искры. Он взвизгнул, бросился бежать. Коридор осветила молния, Наппета ослепили вспышки. Пылающие корни прошили его насквозь, словно копья. Нервы обожгло дикой болью, он заорал так, что чуть не лопнула грудь, чуть не разорвалась глотка, и принялся отмахиваться руками. Между пальцами запрыгали яркие дуги. Прямо перед ним что-то ревело, огненно потрескивая.

Не туда! Я не туда побежал…

Вдруг сделалось темно. И тихо.

Наппет остановился, прерывисто глотая воздух. Вдохнул полной грудью, задержал дыхание.

Из трубы доносились какие-то влажные звуки, делаясь все тише и тише.

Он неуверенно выдохнул.

В воздухе странно пахло чем-то кислым, запах ел глаза. Что это было? Он ведь уже поверил, что вот-вот сдохнет, как пораженный молнией пес. Чувствовал, как сквозь него неслись потоки энергии, словно по жилам вдруг потекла кислота. Он был весь мокрый от пота и уже начал дрожать.

Услышав шаги, Наппет обернулся. Кто-то шел за ним следом. Не светя фонарем. Скрежетнуло что-то железное.

– Шеб? Это ты? Ласт? Зажги фонарь, дубина!

Силуэт ничего не ответил.

Наппет облизнул пересохшие губы.

– Кто это? Ответь хоть что-нибудь!

Призрак с ужасом наблюдал, как Вид быстрым шагом приближается к Наппету. Широкий взмах топора – и лезвие впилось тому в шею. От удара Наппет пошатнулся, изо рта вылетела струйка слюны. Заскрипели кости: Вид выдернул оружие. Из раны плеснула кровь, Наппет зажал ладонью шею – все еще вытаращив глаза от неожиданности, все еще не веря.

Второй удар пришел с противоположной стороны. Голова невозможным образом отклонилась в сторону, словно бы прилегла отдохнуть на левом плече, потом скатилась за спину. Обезглавленное тело рухнуло на пол.

– А то время еще на разговоры тратить, – пробормотал Вид, присев на корточки, чтобы вытереть лезвие. Потом встал и обернулся к призраку. – Хватит уже вопить. Кто меня, спрашивается, сюда призвал?

Призрак отшатнулся от него. Я… я не…

– Веди меня к остальным, Похититель Жизни.

Призрак взвыл и кинулся прочь от отвратительного создания. Нужно всех предупредить!

Вид ухмыльнулся и двинулся следом.

Он затоптал остатки жалкого костерка, чувствуя, как под подошвой перекатываются камушки, потом снова повернулся к дохлой старухе. Уставился на ее облезлую спину, словно безмолвное обвинение было способно уничтожить ту на месте. Только Торант прекрасно понимал, что воля его слабее дождевых капелек.

– Это шпили из легенд моего народа – клыки Пустоши. Ты, ведьма, украла звезды. И обманула меня…

Олар Этил фыркнула, не оборачиваясь к нему. Она всматривалась куда-то на юг – во всяком случае, Торант полагал, что это юг, но теперь ему было ясно, что подобные вещи, некогда казавшиеся непоколебимыми, столь же уязвимы перед магией бессмертной ведьмы, как и камни, из которых она каждый вечер разжигала костер. Как и пучки сухой травы, которые она обращала в сочные ломти мяса, как и твердая почва, что начинала сочиться водой, стоило костлявому пальцу к ней прикоснуться.

Торант поскреб жидкую бородку. Масло, которое оул’данские юнцы использовали, чтобы прижигать щетину, пока не начнет расти настоящая борода, давно кончилось – наверное, вид у него сейчас дурацкий, но тут ничего не поделать. Да и внимания на него обратить некому. Нет здесь хихикающих девчонок со скромно потупленными глазками, что кокетливо уступают дорогу, когда ты гордо шагаешь по деревне. Со старой жизнью покончено. С будущим, что обещали ему те девчонки, – тоже.

Он представил себе летерийского солдата, стоящего на куче костей – на белом холмике, оставшемся от его народа. Вместо лица из-под шлема виднелся череп, на котором навеки застыла ухмылка.

Торант понял, что нашел себе возлюбленную, имя которой – ненависть. Как выглядит летериец, в общем-то, неважно – на его месте может быть любой солдат, любой чужеземец. Любой символ алчности и порабощения. Загребущие руки, хищный голодный блеск глаз, намерение захватить все, до чего удастся дотянуться, просто потому, что это позволяют сила и могущество.

Торант жаждал уничтожения. Широкого, без разбору, оставляющего за собой лишь кости.

Он снова глянул на Олар Этил. Зачем я тебе понадобился, ведьма? И что ты способна мне дать? Сейчас ведь столь многообещающие времена. Или так, или мое существование вообще лишено цели.

– Когда обретешь голос, воин, – сказала она, не оборачиваясь, – сам и спросишь.

– Зачем? Что ты можешь мне ответить?

Она рассмеялась глухим рокочущим смехом.

– Когда я отвечу, горы рухнут. Моря закипят. Воздух наполнится ядом. От моего ответа, воин, оглохнут сами небеса. – Она резко развернулась, взвихрив лохмотья. – Разве ты сам не чувствуешь? Врата – они вот-вот откроются, и перед явившимся из них лежит дорога. Да еще какая дорога! – Она вновь рассмеялась.

– Моя ненависть молчит, – проговорил Торант. – Поскольку ей нечего сказать.

– Это не мешает мне ее подкармливать.

Он вытаращил глаза.

– Так, значит, это из-за тебя, ведьма, меня лихорадит?

– Нет, лихорадка всегда скрывалась в твоей душе, словно гадюка в ночи. Я всего лишь указала ей достойную цель.

– Зачем?

– Потому что это меня забавляет. Седлай коня, воин. Едем к твоим легендарным шпилям.

– Те легенды пережили народ, который их рассказывал.

Она чуть нагнула голову в его сторону.

– Еще не совсем. Не совсем.

И снова рассмеялась.

– Где он? – взвизгнула Стави, воздев кулачки, словно бы хотела ее ударить.

Сеток уступать не собиралась.

– Я не знаю, – ответила она ровным голосом. – До сих пор он всегда возвращался.

– Но уже несколько дней прошло! Где он? Где Ток?

– Стави, он служит сразу нескольким господам. Даже то, что он смог пробыть с нами так долго, уже чудо.

Сестра Стави была, казалось, готова расплакаться, но рта пока не раскрывала. Мальчик же сидел, привалившись спиной к мертвому боку Баальджагг, – огромная волчица словно бы уснула, спрятав нос между лапами. Мальчик играл с пригоршней камней и вроде бы не обращал ни малейшего внимания на своих расстроенных сестер. Сеток иногда казалось, что у того не все в порядке с головой. Вздохнув, она сказала:

– Он направил нас на восток – туда мы и будем двигаться…

– Но там же ничего нет!

– Я знаю, Стави. И не знаю, почему он хочет, чтобы мы туда шли. Он не пожелал объяснять. Но ты что же, думаешь его ослушаться?

Она и сама знала, что подобная тактика, призванная побудить детишек к повиновению, не слишком честна. Однако работает – только, как известно любому взрослому, не слишком долго.

Сеток сделала знак рукой. Айя поднялась на ноги и затрусила вперед. Сеток взяла мальчика на руки и кивнула двойняшкам, чтобы они шли за ней. Еще одна крошечная стоянка осталась позади.

Она и сама не знала, вернется ли Ток. Не знала, чего он добивается, взяв на себя заботу о них, – или им попросту движут остатки чувства вины или ответственности перед детьми своего друга? Жизнь для него осталась в прошлом, он уже не подчиняется ее правилам и тем требованиям, которые она предъявляет к душам смертных, – нет, поступкам подобного существа не следует искать человеческих объяснений.

Глядевший на нее глаз принадлежал волку. И однако сколь бы монолитной ни казалась волчья стая, внутри постоянно идет сложная игра между доминированием и подчинением. За благословенными братскими и сестринскими чувствами скрываются политические махинации и безжалостные приговоры. Для жестокости требуется лишь повод. Вот и он оставил свою крошечную стаю, в которой никто не рисковал оспаривать его первенство, – тем более, чем ему можно грозить, не смертью же?

Она наконец поняла, что ему не доверяет. Что ее облегчение, когда он принял руководство на себя, было реакцией ребенка – существа, для которого естественно прятаться в тени взрослого, умоляя о защите и сознательно закрывая глаза на возможность того, что главная опасность как раз от этого мужчины – или женщины – и исходит. Конечно, если взять двойняшек, те уже всего лишились. Отчаянная привязанность к мертвецу, бывшему некогда другом их отца, в их ситуации вполне объяснима. Стави и Стори хотят, чтобы он вернулся. Конечно же, а вот к Сеток они постепенно начали испытывать что-то вроде обиды, будто это она виновата в его отсутствии.

Что, разумеется, чушь, но двойняшки не видят в Сеток спасителя. Не видят защитника. С их точки зрения, было бы лучше, если бы это она исчезла.

У мальчика, по крайней мере, есть огромная волчица. А их самих та, случись что, тоже защитит? В этом как-то нет уверенности.

А у меня есть сила, вот только я еще не разобралась, ни что она собой представляет, ни даже для чего нужна. Покажите мне того, кто не всемогущ в собственных снах. Если во сне я отращиваю крылья и летаю высоко над землей, это еще не значит, что поутру я проснусь, покрытая перьями. Во сне мы боги. Если же поверить в подобное в реальной жизни, тут-то и наступает катастрофа.

Вот бы Торант был сейчас со мной. И вообще меня тогда не покинул. Я и сейчас вижу его внутренним взором. Он стоит на горе из костей, и взгляд его под шлемом мрачен.

Торант, где ты?

– Можно было подумать, что они при смерти, – сказал Йедан Дерриг.

Йан Товис, ехавшая бок о бок с братом, поморщилась.

– Вероятно, они что-то разбудили. Я велела им позаботиться о защите, а теперь чувствую себя так, будто это я их убила.

– Может, Сумрак, они выглядят сейчас как две несмышленые девчонки, да и ведут себя соответственно, только они далеко не дети. Никого ты не убивала.

Изогнувшись в седле, она бросила взгляд назад вдоль дороги. Свет фонарей и факелов образовал среди зданий на противоположной окраине города что-то вроде сияющего острова. И напоминал собой рану. Она снова повернулась вперед. Тьма – но тьма, в которой она могла видеть все до малейшей подробности, любые цветовые оттенки казались до странного насыщенными и плотными. Как если бы то зрение, которым она обладала всю жизнь, – в мире, который остался очень далеко отсюда, – было в действительности слабым и ограниченным. Однако новое зрение тоже не было блаженным даром – за глазными яблоками словно бы накапливалось сейчас все большее давление.

– А потом, – добавил Йедан, – они пока еще живы.

Они быстрой рысью ехали по дороге, которая уже забирала вверх, покидая долину, – заросшие сорняками поля и полускрытые кустарником здания ферм остались за спиной. Впереди высилась стена деревьев – здесь начинался лес по имени Ашейн. Если верить легендам, Ашейн – весь до последнего дерева – пал жертвой безумных городских производств, а последовавшие пожары уничтожили все оставшееся на лиги вокруг гигантской вырубки. Однако лес вернулся, и стволы черных деревьев достигали сейчас дюжины обхватов в толщину. Никакой дороги или тропы не видно, но почва под высокими кронами свободна от подлеска.

Когда они въехали под сень огромных деревьев, темень сгустилась. Йан теперь видела, что помимо черного дерева здесь растут и другие деревья, столь же могучие, покрытые гладкой корой вплоть до самых змеевидных корней. Высоко над головой какое-то растение-паразит образовало целые острова изо мха и зазубренных листьев, оттуда на плотно перепутанных толстых лианах свисали, словно огромные гнезда, черные цветы. Воздух был холодным, отдавал плесенью, влажным углем и смолой.

Треть лиги, пол-лиги – топот копыт, шорох кольчуг, позвякивание застежек, однако сам лес хранил тишину.

Давление на глаза сделалось болезненным, словно в лоб ей забили гвоздь. От мерного покачивания лошадиной спины начало тошнить. Она тяжело задышала, нагнулась вперед, натянула поводья. Провела рукой по лицу – оказалось, что из носа течет яркая кровь.

– Йедан…

– Я знаю, – проворчал он. – Это ничего. Память возвращается. Я уже что-то вижу впереди.

– Мне кажется, нам лучше будет…

– Ты сама хотела увидеть Первый Берег.

– Но не ценой лопнувшего черепа!

– Отступать нельзя, – сказал он, сплюнув в сторону. – То, что на нас давит, Йан, не имеет отношения к тому, что впереди.

Что? Она с трудом подняла голову, чтобы взглянуть на него.

Глаза брата слезились красным. Он сплюнул еще раз – ярко-алым – и сказал ей:

– Харканас… Его пустая тьма, – он встретился с ней взглядом, – уже не пуста.

Она снова вспомнила о двух ведьмах, валяющихся без чувств в городе у них за спиной. Им такого не пережить. Никак. Я привела их сюда лишь для того, чтобы убить.

– Мне нужно вернуться…

– Нельзя. Еще рано. Если поедешь туда, Сумрак, – умрешь.

Он пришпорил коня. Поколебавшись, она последовала за ним.

Богиня Тьмы, ты вернулась? В гневе за то, что тебя разбудили? И готова убить всех, до кого дотянешься?

Мимо проносились черные столбы, колонны покинутого в безвременье храма. Им стали слышны звуки, доносящиеся из-за черной стены впереди, теперь уже неплотной. Звуки, напоминающие прибой.

Первый Берег.

Наше начало…

Между стволами начало белеть, замелькал свет.

Брат и сестра выехали из леса. Кони под ними замедлили бег, остановились, не обращая внимания на безжизненно повисшие поводья.

Глаза застилало красным, молчание саднило, словно рана, – но они лишь смотрели, не понимая.

Первый Берег.

Тучи на западе почернели, слились в непроницаемую стену. Земля покрылась серебристым инеем, трава под ногами хрустела и ломалась. Страл, присев на корточки и поплотней закутавшись в шубу, наблюдал, как вражеское войско строится на невысоком противоположном склоне долины. В двух сотнях шагов справа стоял в окружении авангарда из отборных воинов-барахнов Марал Эб, а за спиной у него – смешанные силы четырех младших кланов. Марал Эб принял на себя командование воинами, успевшими познать вкус поражения. Храбрый поступок, исцеливший кое-какие из засевших в душе Страла заноз. Однако не все.

Пар от дыхания поднимался в воздух белыми клубами. Воины притопывали на месте, пытаясь вернуть ногам чувствительность. Дули на сжимающие оружие ладони. На другой стороне лошади под лучниками и копейщиками беспокойно дергались то вперед, то назад. Тускло и безжизненно болтались вымпелы, знамена казались жесткими, будто доски.

В морозном воздухе ощущался железный привкус паники, все взгляды раз за разом поднимались к жуткому небу – к черной бурлящей стене на западе, к ясной, пронизанной кристалликами льда лазури на востоке, где пылало белое, словно снег, солнце, окруженное по сторонам злобной парой ложных светил. Прямо над головами проходил разделявший две половины неба неровный шов. Насколько мог видеть Страл, чернота побеждала, испуская в голубизну вьющиеся, как корни, щупальца.

Внизу, в долине, уже выстроились по центру фаланги сафинандцев со щитами, напоминающими воздушные змеи, и длинными копьями, тыльной стороной упертыми в зажимы на бедрах. Вокруг ощетинившихся квадратов рассыпалась легкая пехота д’рас, а вместе с ними – лучники с оружием на изготовку, они стали потихоньку подбираться все ближе. Кавалерия акриннаев на флангах с трудом удерживала строй, вынужденная двигаться вперед медленным шагом.

Скипетр Иркуллас времени понапрасну не тратил. Не было ни вызовов на поединок, ни воодушевляющих речей перед строем. Акриннаи хотели поскорей начать битву, приступить к резне, словно многоголосый звон оружия, вопли раненых и умирающих могли каким-то образом вернуть мир в норму, очистить небо над головами, изгнать холод и тьму.

Кровь как расплата, кровь как умиротворение. Такова ваша вера, акриннаи?

Страл вышел из неподвижности, двинулся вперед, пока не оказался в пяти шагах перед строем сэнанов. Там он развернулся, вглядываясь в ближайшие к нему лица.

Проступающие сквозь глазурь страха пятна воинственности. Суровые взгляды встречаются с его собственным, убегают в сторону, возвращаются обратно. Белая краска на лицах пошла трещинами от мороза. Его собственные командиры тоже жалили его сейчас пристальными взглядами, как если бы пытались разглядеть у него на лице первые признаки неуверенности, первую тень сомнения. Не дождутся.

С серебристого неба донесся странный треск, словно там вскрылось ото льда озеро, воины чуть присели, как будто ожидая, что сверху сейчас посыплются осколки. Но, если не считать загадочных звуков, ничего не случилось. Кулаки богов молотят по небесному стеклу. Оно уже покрылось пеленой трещин. Вот-вот разлетится вдребезги. Пригибайтесь, друзья мои. Авось да поможет.

– Бакал, – произнес Страл так громко, что ближайшие к нему воины вздрогнули. Потом он увидел, как это единственное слово расходится по рядам, пробуждая их к жизни. – До Бакала – Онос Т’лэнн. Еще до того – Хумбролл Тор. Мы пришли сюда в поисках врага. Мы искали войны.

Он подождал, наблюдая, как на ближайших ему лицах отражается внутренняя борьба. Читая в них яростную схватку воли. Видя, как по ним пятнами ползет стыд. И кивнул.

– Теперь мы с вами здесь, сэнаны. – Он услышал и почувствовал, как за спиной внезапно раздался грохот наступающей армии, как на флангах от нее волна за волной отделяются всадники. – Я один стою перед вами. И говорю словами тех, кто был до меня. – Он высоко воздел тальвар в своей правой руке, и ножны – в левой.

– Это не тот враг! Не та война!

Страл вбросил меч в ножны с такой силой, что его заклинило, и поднял оружие над головой обеими руками.

Блеск мечей. Потом железо скрылось. Позади строя зазвучали команды, воины-сэнаны развернулись на месте.

Мы уходим.

Ты этого хотел, Марал Эб? Так получай!

Рядом кто-то орал, но глаза Марала Эба оставались прикованы к наступающему неприятелю. В поблескивающем воздухе просвистела первая стрела – почти незаметная в сгустившемся сумраке. Фаланги изготовились к удару, первые три ряда солдат уже опустили длинные копья. Конные лучники на флангах тоже быстро приближались, уже готовые выпустить первые стрелы, чтобы затем развернуться и проредить фронт баргастов последующими залпами.

Ублюдки воюют, словно дети малые. Ничего, как только сафинандцы войдут в соприкосновение, все изменится…

Крик рядом вдруг сделался еще громче, его ухватили за плечо и развернули. Он уставился прямо в лицо одного из телохранителей – который куда-то указывал, брызжа слюной и вопя. Да что ему нужно-то? Треклятый болван – что он там…

Тут он разглядел в самом центре своей позиции все увеличивающуюся дыру.

Что? Они решили атаковать – нет же – я ничего не видел – но тогда…

– Они ушли! Военный вождь! Сэнаны ушли!

– Что ты несешь? – Он протолкался сквозь мечущихся телохранителей, чтобы разглядеть все как следует. Сэнанов не было. Самый могущественный клан Белолицых баргастов – бежал с поля боя.

– Вернуть их! – заорал он. – Вернуть немедленно!

Скипетр Иркуллас натянул поводья и нахмурился, отчего его лицо под блестящим краем шлема пошло глубокими морщинами. Что там происходит в центре? Приглашаете нас двинуться прямиком в распахнутую пасть? И надеетесь, что сработает? Варвары треклятые, вы что ж, никогда еще не сражались против фаланг?

– Посыльный! Передай сафинандскому командиру, чтобы фаланги не нарушали строя, – если баргасты желают попробовать на вкус длинных копий, то добро пожаловать.

Он принялся озираться, пока не заметил второго посыльного.

– Конным копейщикам переместиться к центру и ждать моей команды для атаки. Пошел!

Подъехал еще один посыльный, бывший впереди с легкой пехотой, отсалютовал:

– Скипетр! Центральный клан покидает поле боя!

– Это какая-то хитрость…

– Прошу меня простить, скипетр, но солдаты видели, как их вождь обратился к воинам, – он вложил оружие в ножны и поднял над головой. Воины сделали то же самое, развернулись и покинули строй.

Хвала Страннику!

– Передай сафинандцам, чтоб наступали проворней! Пока сукины дети не заткнули брешь – давай, солдат, вперед! Сигнальщиков ко мне!

Секара Злобная протолкалась сквозь ряды, чтобы лучше видеть предателей. Ее назначили командовать арьергардом – стариками, неокропленными юнцами и их матерями, а также восемью сотнями воинов, не успевших оправиться от ран. Задачей их было удерживать цепь телег в случае, если акриннаи окружат баргастов или проведут обходной маневр, намереваясь ударить в мягкое подбрюшье. Теперь же, когда центр обороны исчез, их и со спины никто от врага не прикрывал.

Она поливала отступающих воинов потоками проклятий.

– Трусы! Я каждого из вас лично встречу у Врат, всех до единого!

Она пробежала несколько шагов в их сторону – задние ряды сэнанов были уже почти в пределах досягаемости. Не чтобы когтями вцепиться – это слишком уж рискованно, – но плевалась-то Секара не хуже любой баргастки, а сейчас самое время…

Кто-то вдруг оказался совсем рядом. Секара развернулась к нему, оскалила зубы…

В лицо ей врезался кольчужный кулак. Перед глазами что-то вспыхнуло. Ноги Секары подкосились, она кулем рухнула наземь. Рот был полон осколков зубов.

Прямо над ней раздался голос Страла:

– Можешь ждать у Врат, Секара, пока не надоест. Только не забудь, что муж твой уже там. Тебя дожидается. А мертвые, они готовы сказать то, на что не решались при жизни. Да, и богатство свое не забудь туда с собой прихватить.

Хруст мокасинов по траве – Страл последовал за своим кланом.

Мой муж? Да он только и способен передо мной на карачках ползать! Она выплюнула изо рта кровавую слизь.

Мы с ним бок о бок встанем, Страл, чтобы тебя поприветствовать. И на кусочки разорвать. Будьте вы прокляты, сэнаны! Когда вы увидите смыкающиеся на шее клыки, будет уже слишком поздно.

Земля вздрогнула. По баргастам прокатилась волна от удара. Морозный воздух заполнился воплями. Началась рукопашная.

Секара, с красным, стремительно опухающим лицом, поднялась на ноги.

– Всем – на ту сторону от телег! – закричала она. – Все до одного – на ту сторону! Там строиться!

Ее отряд пришел в движение.

Да, и постарайтесь продержаться какое-то время. Достаточное для того, чтобы я успела сбежать. Боги, как с темнотой-то повезло! Она, пошатываясь, направилась к телегам.

Еще один залп лучников, и Сагал присел, укрываясь за кожаным щитом. В подложку из плотно переплетенного тростника дважды глухо ударило, и он дернулся, почувствовав, как укололо руку. Под наручем заструилась теплая кровь. Он выругался. Брат выбрал наилучшее из имевшихся место для битвы, вот только против конных лучников-акриннаев им стоило поискать более пересеченную местность. Серьезную гряду холмов, и чтоб побольше камней, канав и оврагов.

А так ублюдкам и приближаться-то не нужно – до тех пор, во всяком случае, пока стрелы не кончатся, – а баргастам приходится умирать, даже не удостоившись чести скрестить с врагом клинки. Лишь слушая топот конских копыт, что проносятся мимо, сея смерть.

В следующий раз Сагал пригибаться не будет, но возглавит атаку – прямо наперерез лучникам – посмотрим, что вы запоете, когда среди вас окажутся три сотни Белолицых.

Ливень из стрел начал утихать, Сагал обождал еще мгновение – поскольку стук копыт все не удалялся, – вот только со звуками этим утром вообще что-то странное творится. И все-таки… он вроде бы тяжелей сделался? Он опустил щит, выпрямился и принялся, моргая, всматриваться в противника, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в этом мраке.

Из долины что-то стремительно надвигалось, да так, что дрожал весь холм.

Из-за прикрытия лучников на них выехали три клина конных копейщиков. Уже не было времени ни смыкать ряды, ни хвататься за пики. Он яростно уставился на врага, обнажил тальвар:

– Они здесь! Здесь!

Баргасты заворчали, словно огромный разбуженный зверь. Вверх по склону к ним неслись тысячи копий, Белолицые ответили дружным ревом, в последнее мгновение масса барахнов бросилась навстречу железным клыкам. Передние ряды исчезли, нырнув под копья, тяжелые клинки ударили лошадям по ногам. Животные с диким ржанием падали, атака мгновенно остановилась, увязнув в кипящей стене резни, острия клиньев словно расплющились в диком, яростном водовороте.

Сагал, весь залитый выплеснувшимся содержимым конского брюха, вскочил на ноги, завывая, подобно демону. Пришло время убивать! Болваны сблизились с нами, атаковали! Могли продолжать обстрел весь день, пока от баргастов на фланге не осталась бы гора утыканного стрелами мяса, – но пали жертвой собственного нетерпения! Он хохотал, рубя наотмашь все, что появлялось в поле зрения. Рассекал бедра, перебивал запястья, срубал бешено молотящие копыта.

Он чувствовал, что конница уже пытается отступать, – словно гигантский сломанный клинок, зазубренный и затупившийся. Он с воем устремился еще глубже в гущу схватки, зная, что его товарищи делают сейчас то же самое. Нет уж, так просто мы вас не отпустим, ни в коем разе.

На нас швыряла конницу добрая половина Свободных городов Генабакиса – мы ее всю уничтожили!

Скипетру Иркулласу оставалось лишь смотреть, как тяжелые копейщики изо всех сил пытаются вырваться с баргастского фланга. Десятки прекраснейших воинов и отлично обученных лошадей умирали с каждым глотком воздуха, проходившим сквозь его саднящие легкие, но помочь он им ничем не мог. Отступление должно быть как можно более беспорядочным и медленным, чтобы вытянуть за собой вниз по склону побольше врагов. Нужно будет убедиться, что в бойню ввязался весь фланг, а уже потом пускать им за спину конных лучников, а сразу за ними легкую пехоту и следом – фалангу сафинандцев, только это гарантировало, что фланг на склоне останется отрезан и беззащитен. Тогда можно двигать на него и основные силы вооруженной копьями и топорами конницы, они послужат молотом, а сафинандцы – наковаль- ней.

На другом фланге дела обстояли не так хорошо, там командиру защищающихся удалось, сомкнув щиты и выставив пики, отразить атаку конницы. Теперь свои рейды вдоль вражеских рядов возобновили лучники – тактика истощения противника тоже прекрасно служила акриннаям, просто занимала куда больше времени. Спрашивается, сколько залпов способны еще выдержать баргасты?

Наконец он перевел взгляд на центр, и весь мороз этого дня отступил перед теплой волной удовлетворения. Сафинандские фаланги вошли глубоко в брешь посередине обороны, фактически расколов силы противника пополам. Было видно, как в глубине отрезанная группа врагов в кровопролитной схватке отступает к флангу. Все же эти баргасты умеют сражаться в пешем строю – лучших бойцов ему видеть никогда не доводилось; и однако они уже начали терять ряды, пытаться уйти в сторону, только сафинандские копья отшвыривали их обратно, а каесандераи – вооруженные кривыми короткими мечами-джалаками бойцы-рукопашники – бросались в каждую открывшуюся брешь, рубя направо и налево.

Передовая фаланга уже столкнулась с арьергардом, над рядами телег вспыхнуло пламя – вероятно, их подожгли сами баргасты, рассыпавшись и убегая за ограждение. Фаланга уже перестраивалась дугой, чтобы лишить дальний фланг каких-либо шансов на отступление.

Дикари встретят сегодня свой конец, чего он им и желает.

Иркуллас поднял взгляд на небо. Зрелище привело его в ужас. День умирал прямо на глазах. Неровные черные артерии, словно медленные молнии, пронизали утреннее небо, так что от синевы, казалось, остались лишь отдельные клочья. День – он рассыпается! Разваливается!

Он видел что-то еще – рушащуюся на них тьму, все ближе и ближе.

Что происходит? Воздух – он такой холодный, такой пустой – храни нас Странник – что…

Кашат протянул руку и выдернул стрелу из плеча. Сзади кто-то вскрикнул, но сейчас не до этого.

– Держаться! – заорал он и сразу же пошатнулся – по спине хлынула свежая кровь. Правая рука вдруг бесполезно повисла вдоль бока, бедро, в которое она бессильно ударилась, тоже начало неметь. Нижние духи, какой-то укол – жалкая стрела – не понимаю. – Держаться! – Крик заполнил собой сознание, но наружу на этот раз вырвался лишь слабый шепот.

Армию разрезали пополам. И скипетр, разумеется, решил, что баргастам теперь конец. Болвана ждет сюрприз. Белолицые не одно поколение дрались в составе кланов. Даже семья, чтоб вас, может сражаться сама по себе. Настоящее кровопролитие еще даже не началось.

Он попытался выпрямиться.

– Треклятая стрела, так их растак…

Вторая стрела прошла сквозь левую щеку прямо под скулой и застряла в носовой пазухе. От удара голова мотнулась в сторону. Кровь залила глаза. Кровь хлынула в горло. Он выдернул стрелу той рукой, что еще действовала.

– … их растак, эти стрелы.

Голос оказался глухим, булькающим.

Раздался свист новых стрел, и он попытался укрыться за щитом. Земля под ним была вся в крови – в его собственной, – он недоуменно уставился на черную лужу. То, что заполняло рот, он старался как можно быстрей проглатывать, но уже начал захлебываться, а желудок казался полным и тугим, словно мешок с зерном.

Давайте, трусы, попробуйте еще атаку. Мы вам в глотки вцепимся. Вытрясем из вас жизнь. И встанем на горе из трупов.

Стрела ударила в шлем воину – совсем рядом, почти что рукой подать, и Кашат увидел, как она разлетается вдребезги, словно тоненькая сосулька. Потом он увидел, как с головы воина соскальзывают две половинки лопнувшего шлема. Тот пошатнулся, какое-то мгновение, казалось, смотрел на Кашата – лопнувшими, заиндевелыми глазами, – потом рух- нул.

Повсюду лопались стрелы. Крики воинов обрывались с такой внезапностью, что душу Кашата объял ужас. Еще один удар в щит – ротанговая основа под кожей рассыпалась, словно стеклянная.

Что происходит? Боль в ранах утихла. Ему вдруг стало тепло, и оттого радостно.

Перед их рядами одна за другой падали лошади. Тетивы взрывались сверкающей пылью, многослойные луки ломались – не выдерживал клей. Он видел, как акриннаи – с искаженными, посиневшими лицами – вываливаются из седел. Враг пришел в полное замешательство.

Атаковать! Нужно атаковать! Кашат заставил себя выпрямиться. Отбросил остатки щита, сжал меч левой рукой. С трудом, словно против сильного течения, двинулся вперед, поднял оружие над головой.

Сотни воинов позади него тоже двинулись вперед – медленно, как во сне.

Марал Эб повел свои смешанные кланы в очередную атаку на ощетинившихся копьями сафинандцев. Он читал в их глазах ужас, те не могли поверить, что Белолицые способны на подобную ярость. Весь склон был усыпан обрубками копий, однако сафинандцы еще держались, пусть и на последнем пределе, в то время как дикие атаки под руководством Военного вождя лупили в их каре железным кулаком.

Воздух казался необычно плотным, сковывал движения, быстро темнело – они что же, дрались до самой ночи? Вполне возможно, стоит лишь глянуть на кучи тел по обе стороны. Сафинандцы, баргасты, а еще дальше по склону целые горы мертвых лошадей и всадников – выходит, сэнаны все же вернулись? Похоже на то.

Что за резня!

Атака ударила в стену из плоти, кожи, дерева и железа. Звук удара был похож на металлический хруст, сопровождаемый треском ломающихся копий. Марал Эб, размахивая тальваром, пробился вперед, увидел перед собой темнокожее лицо, на котором застыла маска внезапно покинувшей болвана храбрости. Он захохотал, взмахнул мечом…

Меч ударил в самую середину остроконечного шлема.

От удара взорвалось все – меч, шлем и голова. Руку Марала Эба, неожиданно легкую, отбросило в сторону, он пошатнулся. Уставился на обрубок запястья, с которого, как семена, сыпались застывшие капельки крови. Что-то стукнуло его в плечо, отскочило в сторону, и на землю рядом с ним рухнули два сплетенных тела – столкновение их соединило, Марал Эб непонимающе взирал на сплавившуюся плоть, на обнажившиеся под лопнувшей кожей корешки сосудов и муску- лов.

Он слышал со всех сторон жуткие стоны, перебиваемые пронзительными вскриками.

Военный вождь попытался подняться с колен, но бронированные наколенники поножей примерзли к земле. Кожаные ремешки ломались, словно веточки. Он поднял голову и обнаружил, что весь мир поглотил красноватый туман. Что это? Волшебство? Ядовитый пар, призванный лишить их сил?

Но нет, о духи, – это не туман, а кровь – из разорванных тел, лопнувших глаз…

Он все понял. Обрубок запястья, отсутствие боли – дыхание, с трудом проникающее в легкие, – мороз, тьму…

Сагал рухнул наземь. Лошадь ударила его ногой, обломанной у самой бабки, пара расщепленных костей прошла сквозь кольчугу, сквозь ребра, пригвоздила к земле. Само животное с диким ржанием свалилось на бок, безжизненное тело всадника вылетело из седла и рассыпалось вдребезги, словно глиняное.

Бешено молотящая ногами лошадь отшвырнула Сагала в сторону, он снова упал на землю, чувствуя, как бедро сминается, будто плетеная корзинка. И уставился, моргая, на то, как с ослепшего, но все еще бьющегося животного от холода слезает шкура. Сперва зрелище его позабавило, но потом Сагала охватила печаль – не по несчастному животному – он терпеть не мог лошадей, – но по всем на этом склоне. Которых обманом лишили их битвы, лишили славы достойной победы, чести благородного поражения.

Боги жестоки. Впрочем, он это и так всегда знал.

Он запрокинул голову, уставился в запятнанную красным тьму. Давление нарастало, он это чувствовал – черепом, грудной клеткой. Прямо над ним стоял Жнец, поставив ногу ему на грудь. Когда ребра треснули, конечности Сагала дернулись, он захрипел.

Пущенный из пращи камень попал в зайца, его развернуло на бегу. Я несся, легкий, как ветерок, к тому месту в траве, где он упал, а сердце выскакивало из груди. Потом я стоял и смотрел на животное, как у него вздымается грудь, как из носа вылетают капельки крови. Камень перебил позвоночник, длинные задние лапы не двигались. Зато дергались передние.

Мой первый трофей.

Я стоял – гигант, бог – и смотрел, как из зайца уходит жизнь. Смотрел, как глубина в его глазах вдруг очистилась, глаза опустели.

Мать подошла поближе, и на лице у нее не было ни причитающейся случаю радости, ни гордости за меня. Я рассказал ей, что видел пустоту.

Она ответила: «Принято говорить, что колодец жизни не имеет дна, что одни лишь духи способны до самого конца видеть то, что скрывается в глазах. До конца, именуемого душой. И однако мы всю жизнь только и делаем, что вглядываемся и вглядываемся. Хотя довольно скоро понимаем, что когда душа покидает тело, она забирает с собой и всю глубину. В этом существе, Сагал, ты попросту узрел истину. Которую будешь видеть снова и снова. В каждом звере, которого добудешь. В глазах каждого врага, которого убьешь».

Мать никогда не отличалась красноречием, голос ее всегда звучал жестко и холодно. О чем бы ей ни приходилось говорить, словно ни на что по-настоящему достойное в этой жизни и слов-то тратить не стоило. Он даже не вспоминал до нынешнего дня, что она тогда вообще что-то сказала, или что это она учила его охотиться.

Он осознал, что до сих пор так ее и не понял.

Но это неважно. Потому что пустота уже явилась.

Скипетр Иркуллас отполз от трупа коня, приволакивая ногу. Он больше не мог выносить стонов животного и был вынужден перерезать ему горло. Само собой, сначала лучше было бы спешиться, а не просто нагнуться вперед, сидя в седле, однако ясность мысли его покинула, он соображал очень туго и медленно.

Вот и полз теперь, а расщепленный обломок бедренной кости торчал наружу из продранной кожаной штанины. Ну, хоть боли нет. Как гласит поговорка, «благословения свои себе оставь». Когда-то я терпеть не мог поговорок. Хотя нет, я их и сейчас не переношу, особенно когда они так хорошо подходят к случаю.

Они просто напоминают, что все мы ходим одной и той же дорогой. И все, что мы на ней находим нового, свидетельствует лишь о нашем собственном невежестве. Которым мы и размахиваем, подобно знамени, где сверкает выдающееся откровение. Ха.

Поле битвы было уже почти совсем неподвижным. Тысячи воинов застыли, захваченные в момент убийства, словно безумный художник задался целью изобразить гнев разом во всех его ветхих саванах бессмысленного уничтожения. Он подумал сейчас о целой пирамиде из идей, которую соорудил собственными руками и которые, все вместе и по отдельности, привели его к сегодняшней битве. Сейчас она трещала, хрустела, неуправляемо рассыпалась – ему так хотелось захохотать, вот только дыхание давалось с трудом, воздух жалил горло, словно змея.

Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг.

Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную.

И узрел всю картину.

Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег.

– Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю…

Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит.

Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть.

Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит.

Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы.

Такое способно натворить землетрясение, но в этот раз земля не тряслась. Разве что вздрагивала, но не от глубинного беспокойства, а от стука падающих деревьев, от натужного мычания волов, запряженных, чтобы корчевать пни, от хозяйской поступи человека.

Все, что видишь, – разрушь. И только тогда почувствуешь… хоть что-нибудь.

Он помнил, как погрузил руки в теплую сочную почву. Помнил, как закрыл глаза – на какое-то мгновение – и почувствовал, как в ней пульсируют жизнь, обещания, надежды. Очередь – за посевом, за тем, чтобы возделать для себя будущую награду. Это было правильно. И справедливо. Рука, которая придает миру форму, и должна пожать урожай. Нет ничего чище, сказал он тогда сам себе. Вздохнул, потом на губах расцвела уверенная улыбка, и он снова открыл глаза. Дым, его туманные клочья посреди окружающей разрухи. Все еще улыбаясь, он извлек руки из теплой земли.

И обнаружил, что они в крови.

Он никогда не полагал себя мудрым. Знаю то, что знаю, этого достаточно. Но мир многослоен. Простаку он видится простым, мудрецу – глубоким. И единственная достойная упоминания храбрость заключается в том, чтобы признать свое истинное место в этой схеме, честно, твердо, уверенно, ничего не стыдясь.

Он смотрел на руки, понимая, что это не есть его собственное воспоминание. Что на деле оно лишь выдумка, откровенный, даже в некотором роде неловкий намек оттуда, из глубины. Лишенный всяческой утонченности, причем намеренно, и потому более сложный, чем ему сперва показалось.

Даже сами мысли эти ему не принадлежат. Ведь Ласт не был мыслителем.

Нутром ты ощущаешь потребность, а разум находит причины, чтобы ее оправдать. Он подсказывает: за разрушением всегда следует созидание, тому нас учит мир. Но мир учит не только этому. Иногда за разрушением следует забвение. Угасание. Но пусть даже так, что с того? Если глупость не заслуживает того, чтобы угаснуть, что тогда вообще заслуживает? Да, разум если кого и способен обмануть, то разве что самого себя и себе подобных.

Ласт пришел к выводу, что не боится правосудия, и потому даже не шелохнулся, не дернулся, когда в конце коридора показался убийца. Асана уже не кричала. Ласт знал, что она мертва. Ее страхи наконец ее настигли, и последовавшее забытье даровало ей облегчение. Покой.

Убийство способно носить самую привлекательную личину.

Глаза его встретились с глазами убийцы, и в последний миг оказалось, что они оба понимают, в чем заключается необходимость. Ласт пал под ударом клинка, так и не издав ни звука.

На его руках была кровь. И этого достаточно. Правосудие восторжествовало.

Теперь я прощен?

Шеб не мог вспомнить, кем был раньше. Должник, заключенный, склонный к незаконопослушности, – все так, но где же подробности? Все они унеслись прочь, подхваченные волной всевозрастающей паники. Предсмертный крик Асаны все еще отдавался в коридорах. Он знал, что теперь убийца охотится за ним. И не понимал почему. Ведь он же ничего такого не сделал.

Разумеется, если не считать жизни, исполненной всевозможных подлостей. Но у него ведь всякий раз имелась причина для подобных поступков? Ну да, это уж точно. Верно, он скрывался от тюрьмы, но кто захочет по доброй воле лишиться свободы? Разве что идиот, а уж идиотом-то Шеб не был. Уклонялся от ответственности? Разумеется. Преступник ни у кого симпатии не вызывает, зато все наперебой стремятся утешить жертву. Значит, куда лучше представиться жертвой, чем преступником, особенно когда заварушка уже кончилась, опасность миновала и пора объясняться, рассказывать про самозащиту, что, дескать, те были сами виноваты, – причем, что там подумают остальные, это ведь неважно, тут главное самого себя убедить. Так и спать по ночам легче, а еще легче – возвышаться над всеми на пьедестале оскорбленной невинности. Нет никого благочестивее тех, кто виноват. Уж мне ли не знать.

Да и лжецов лучше них не сыщешь. Иными словами, он подобного ничем не заслужил! Просто делал все, чтобы как-то выкрутиться, проскользнуть, пройти между струйками. И жить дальше, удовлетворяя собственные страсти, потребности и привычки. Убийца никакого права не имеет!

Задыхаясь, он бежал бесконечными коридорами, сквозь странные комнаты, вверх и вниз по спиральным лестницам. И сам себя убеждал, что затерялся так хорошо – никому уже не найти!

Заблудился в лабиринте собственных оправданий – постой! Я такого не думал! Отродясь такого не говорил! Он что, нашел меня? Этот ублюдок меня догнал?

Он успел растерять все свое оружие, ничего не осталось – как же так вышло-то? Шеб всхлипнул и кинулся вперед – там было нечто вроде мостика, перекинутого через обширную впадину, заполненную чем-то облачным.

Я ж всю жизнь старался не высовываться. Не привлекать внимания. Хватай что можно и беги изо всех сил как можно дальше, пока опять что-нибудь не понадобится. Все было так просто. И разумно. Разве за это убивают?

Он и не подозревал, что мысли до такой степени способны выматывать. Шеб с трудом взобрался на мостик, под ногами предательски заскрипело железо – что, гады, не могли из дерева сделать? От ядовитых облачных испарений его разобрал кашель, глаза слезились, носоглотку жгло огнем, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.

Хватит уже бегать. На все, что он сделал, имелись причины. Вот и все тут!

Но, Шеб, сколько других пострадало от твоей руки.

– Я не виноват, что они у меня на пути оказались. Сами должны были соображать!

Но ты, Шеб, самой своей жизнью обрекал их на страдания.

– Раз они сами с собой справиться не могли, я-то тут при чем?

Это верно, не могли. Да разве они после этого вообще люди?

– Что? – Он поднял глаза на убийцу. – Эй, так нечестно!

– Ты прав, Шеб. Нечестно – и никогда не было.

Сверкнул клинок.

Призрак вскрикнул. Внезапно оказалось, что он целиком здесь, в зале Матроны. Все было заполнено клубящимися испарениями. Раутос опустился на колени, не в силах справиться с рыданиями. Бриз все бросала плитки, только это были уже не плитки, а монеты, ярко блестящие монеты – однако стоило ей взглянуть на очередную россыпь, следовал разочарованный возглас, и она снова сгребала их в кучу – воздух был заполнен непрерывным бряканьем и звоном.

– Ответов нет! – шипела она раз за разом. – Ответов нет! Ответов нет!

Таксилиец стоял перед огромным троном, негромко бормоча себе под нос:

– Сулкит его преобразовала – теперь он ждет – все теперь ждет. Ничего не понимаю.

Сама Сулкит стояла рядом. Ее тело теперь изменило форму, вытянулось, плечи опустились, морда сделалась короче и шире, на клыках заблестело масло. Неподвижный, немигающий взгляд серых глаз рептилии – личинка уже не была личинкой. Перед призраком стоял стражник Дж’ан.

И выдерживать его нечеловеческий взгляд было невыносимо.

Вид шагнул в зал и остановился на пороге. С клинка капает, утыканный заклепками жилет весь покрыт спереди брызгами и потеками. Лицо неподвижное. Глаза как у слепца.

– Здорово, приятель, – произнес он. – С кого начнем?

Призрак отшатнулся от него.

Раутос стоял перед женой. Еще один вечер прошел в молчании, но сейчас нарыв, казалось, наконец лопнул. Она всматривалась ему в лицо с каким-то непонятным, утомленным выражением.

– Муж мой, тебе меня совсем не жалко?

– Если что у меня и осталось, так это жалость, – ответил он.

Она отвела глаза.

– Даже так.

– Ты давно сдалась, махнула на себя рукой, – сказал ей Раутос. – Чего я никогда не понимал.

– Сдаются, Раутос, не обязательно по доброй воле.

Он некоторое время смотрел на нее.

– Но в чем для тебя, Эскил, заключается радость в жизни? В чем ты находишь удовольствие – день за днем, ночь за ночью?

– Тебя это давно уже не интересует.

– То есть?

– Ты нашел себе хобби. Единственное, что способно зажечь огонь у тебя в глазах. А моей радостью, муж мой, был ты. Пока меня не покинул.

Да, теперь он вспомнил. Но такое было лишь один раз, одну-единственную ночь.

– Но это неправильно, – его голос дрогнул. – Перекладывать все… на кого-то другого.

Она лишь пожала плечами, и это оказалось страшней всего.

– Я просто тебе надоела? Но, Раутос, это ведь неправда. В конце концов, разве может надоесть та, кого ты и замечать-то не хочешь?

– Я тебя замечал.

– Только чтобы отвернуться. Пока не дошло до того, что у тебя – сам говоришь – не осталось ничего кроме жалости. А когда-то ты говорил, что меня любишь.

– Я тебя любил.

– Раутос Хиванар, что ты такое раскапываешь на речном берегу?

– Механизмы. Я так думаю.

– И чем они так тебя привлекают?

– Сам не знаю. Тем, что я не могу понять их цели, их предназначения, – почему мы вообще об этом заговорили?

– Послушай меня, Раутос. Это просто обломки. Даже если они были частью машины, в чем бы ни заключалось ее назначение – теперь она сломана.

– Иди спать, Эскил.

Она ушла, и это был последний раз, когда они поговорили по-настоящему. Он помнил, как сидел потом, уронив голову на ладони, безмолвный и неподвижный снаружи, переполненный рыданиями изнутри. Да, машина сломана. И он это знал. А оставшиеся от нее части совершенно бессмысленны. Оказалось, что его жалость была в то же время и жалостью к самому себе.

Раутос почувствовал укус клинка, и в то мгновение, когда еще не нахлынула боль, попытался улыбнуться.

Стоя над телом, Вид перевел взгляд на Таксилийца. Ненадолго задержал, потом обернулся к Бриз. Та, стоя на коленях, сгребала монеты.

– Ответов нет! И решений тоже. Но они обязаны быть, вот в этих штуках. Которые все решают – любому известно. Куда делась магия?

– Ты хочешь сказать – иллюзия? – ухмыльнулся Вид.

– Да, и лучшая из них! А теперь вода поднимается – я задыхаюсь!

– Напрасно он тебя принял, Пернатая Ведьма. Ты ведь это и сама понимаешь, согласись? Да, все они были ошибками, эти фрагменты жизней, которые он воспринял в себя вместе с пылью и дымом, но ты оказалась наихудшей из ошибок. Странник тебя утопил – и оставил твою душу. Чего делать не следовало, слишком ты была опасной, слишком потенциально могущественной. Ты ведь, чтоб тебя, его глаз прогло- тила!

Она вскинула голову, по лицу ее скользнула безумная улыбка.

– Старшая кровь! Я взяла его в залог!

Вид покосился на призрака.

– Икарий действительно пытался повторить то, что давным-давно сделал К’рул, но он не Старший бог. – Вид снова перевел взгляд на Пернатую Ведьму. – Он хотел создать собственные Пути, способные удержать его в одном месте, подобно паутине. Удержать в одном месте, и в одном вре- мени.

– Но этот залог мой! – взвизгнула Пернатая Ведьма.

– Уже нет, – ответил ей Вид. – Теперь он принадлежит Икарию Похитителю Жизни.

– Но он разорван на части!

– Да.

– Хотя и не по своей вине.

– Опять да, причем это еще и несправедливо. Однако на руках его кровь, в сердце – ужас. Чувство такое, что нам следует хоть что-то ему дать, согласись? Или же наоборот. В любом случае призрак сейчас здесь, с нами. Икарий здесь. Настало время умирать, Пернатая Ведьма. И тебе, Таксилиец.

– А тебе? – спросил его Таксилиец.

– Мне тоже, – улыбнулся Вид.

– Но почему? – не унимался Таксилиец. – Почему именно сейчас?

– Потому что Похититель Жизни сейчас там, где ему надлежит быть. Прямо сейчас он на месте. И мы должны уступить ему дорогу. – Вид обернулся к призраку. – Икарий, Дж’ан не видит здесь никого кроме тебя. Гнездо готово, ароматы настроены под твой… вкус. – Вид махнул рукой, и призрак увидел, что Пернатая Ведьма и Таксилиец исчезли. – Только не думай, приятель, что ты от нас избавился, мы просто возвращаемся внутрь тебя. Мы – пятна у тебя на душе.

Призрак опустил глаза и увидел серо-зеленую кожу, покрытые шрамами длиннопалые руки. Он поднял их, чтобы коснуться лица, пальцы скользнули по выступающим из нижней челюсти клыкам.

– Что я должен сделать?

Но и Вида уже не было. В зале остался он один.

Сулкит, стражник Дж’ан, стоял и смотрел на него. В ожидании.

Икарий повернулся к трону. Машина. Конструкция из артерий, вен, горького масла. Способная запечатлеть время, создать определенность.

Вокруг взвихрились ароматы. Весь город, гигантское сооружение из камня и железа, содрогнулся.

Я проснулся… нет. Я возродился.

Икарий Похититель Жизни шагнул вперед, чтобы занять свой трон.

Берег являл собой неровную полосу, тусклый участок темноты, выглядевший самым естественным образом – плоское, поросшее травой пространство, заканчивавшееся небольшим обрывом, за которым уже был прибрежный песок. Небо прямо над головой – ониксового цвета, словно беззвездной ночью, хотя и слегка тронутое оловянными тучами. Пространство за спиной ощущалось как чистая, беспримесная тьма. Однако прибрежная полоса светилась, и когда Йан Товис, спешившись, спустилась вниз, сапоги ее утонули в сияющем песке. Она – не готовая пока глянуть дальше береговой линии – нагнулась и зачерпнула пригоршню. Песок оказался прохладным и неожиданно легким. Она сощурилась.

Это не коралловая крошка. И не каменная.

– Кости, – сказал Йедан Дерриг, остановившись в нескольких шагах слева от нее. – Вон тот плавник видишь? Это в основном берцовые. Что до булыжников…

– Да, – отрезала она, – сама все вижу. – Она отшвырнула в сторону обломки костей.

– Издали, – продолжал он, – смотреть было легче. Теперь, когда мы приблизились…

– Можешь ты помолчать хоть немного?

Почувствовав неожиданный прилив храбрости, она заставила себя поднять взгляд – и, пошатнувшись, отступила на шаг, со свистом выдохнув сквозь плотно сжатые зубы.

Действительно, море – но вертикальное, словно стена, волны катились по ней вниз, разбиваясь пеной об песок. Она озадаченно хмыкнула. Это была вовсе не вода. Но… свет.

Йедан Дерриг у нее за спиной заговорил снова:

– Воспоминания возвращаются. Когда они вышли из Света, то ослепили нас своей чистотой. Мы приняли ее за благословение – хотя на самом деле нас атаковали. Прикрыв себе глаза, мы развязали им руки для предательства.

– Йедан, эта история мне известна…

– Но по-другому.

Развернувшись к брату от огромной падающей стены, она с трудом удержала вздох облегчения.

– О чем это ты?

– Дозорный служит Берегу по-своему.

– Значит, и я, в свою очередь, располагаю недоступным тебе знанием – ты это сейчас хочешь сказать, брат?

– Наша королева – Сумрак, никем другим она быть не может. Поскольку олицетворяет наступление ночи. Она – первая из тех, кто защищает нас от легионов света, готовых уничтожить саму тьму. Но мы ее об этом не просили. Мать Тьма отступила, и в ознаменование этого Сумрак раз за разом вновь проживает отступление.

– Раз за разом. Во веки вечные.

Йедан, лицо которого все еще было в крови, выпятил челюсть под бородой.

– Ничто не вечно, сестра.

– Мы что же, Йедан, были настолько лишены воображения? Тогда, в те времена. Настолько суеверны и невежественны?

Его брови поползли вверх. Она махнула рукой за спину, на бурлящий там мир.

– Это – истинная граница Тирллана. И ничто иное. Первый Берег разделяет Тьму и Свет. Мы-то думали, что рождены здесь – на берегу, – но это ведь невозможно! Этот берег убивает – неужели ты сам не чувствуешь? Откуда, по-твоему, взялись все эти кости?

– Он не был даром ни для кого, – отозвался Йедан. – Взгляни на воду, сестра. Загляни в глубину.

Она не собиралась. Поскольку уже увидела все, что было можно.

– Но они ведь не тонут – пусть даже и кажется, что…

– Ошибаешься. Ответь мне, почему лиосан так мало? Почему мощь Света во всех остальных мирах столь слаба?

– В противном случае мы бы все умерли – вообще нигде не осталось бы жизни.

Он пожал плечами.

– Тут, сестра, мне сказать нечего. И однако я думаю, что Мать Тьма и Отец Свет, соединив себя узами, соединили и собственные судьбы. Когда она отвернулась, отвернулся и он. Попросту не имея выбора – они уже плотно переплелись, сделались идеальными отражениями друг друга. Отец Свет покинул своих детей, они превратились в потерянный народ – такими и остаются.

Ее пробрала дрожь. Нарисованная Йеданом картина была чудовищной.

– Невозможно. Тисте анди не оказались в плену. Они вырвались.

– Верно, они нашли выход.

– И что это был за выход?

Он склонил голову набок.

– Мы, разумеется.

– Что ты такое говоришь?

– Из Сумрака родилась Тень.

– Мне ничего подобного не рассказывали! И я тебе не верю! Ты, Йедан, чушь какую-то несешь. Тень – это ублюдочный потомок Тьмы и Света, отказавшийся подчиняться обоим…

– Сумрак, Тень – это единственное, что мы до сих пор знали. И она везде!

– Но ее уничтожили!

– Да – раздробили. Взгляни на песок. Эти кости – они принадлежат шайхам. Нас атаковали с двух сторон – у нас не было ни единого шанса – чудо, что вообще кто-то сумел выжить. Первый раз Тень раздробили легионы тисте анди и тисте лиосан. Чистота неспособна переносить несовершенство. С точки зрения чистоты оно отвратительно.

Она лишь качала головой.

– Тень – это область эдур. К нам, шайхам, она не имеет ни малейшего отношения.

Йедан улыбнулся – она уже и не помнила, когда последний раз видела за ним подобное, и дернулась, как от удара. Потом он кивнул.

– Наше собственное ублюдочное отродье.

Она медленно опустилась на колени среди раздробленных костей. Теперь она ясно слышала море, шум накатывающихся волн – и пробивающиеся сквозь все эти звуки захлебывающиеся голоса обреченных, скрытых под поверхностью. Когда она отвернулась, он тоже отвернулся. Только у его детей не было выхода. Потому что мы держали здесь оборону. Умирали, защищая свой мир.

– В наших жилах королевская кровь, – прошептала она.

Брат уже был рядом, и он положил свою руку ей на плечо.

– Скар Бандарис, последний князь эдур. К тому времени, вероятно, уже король. В нас он видел грех, но не отца – матери. Он оставил нас, забрав с собой всех эдур. А нам велел держаться, чтобы прикрыть их уход. Сказал, что иного мы, дети своей матери, и не заслужили, поскольку это она соблазнила отца, но не наоборот. – Помолчав, Йедан хмыкнул и добавил: – Даже не знаю, почему те из нас, кто выжил, отправились за ним следом – чтобы отомстить или просто потому, что другой дороги не осталось. В конце концов, к тому времени Тень превратилась в поле сражения, где бились все Старшие, не только тисте – ее разорвали на части, перемазанные кровью победители делили между собой каждый кусок добычи, каждую территорию – как они там назывались? Ах да, Пути. Каждый из миров превратился в остров, окруженный океаном хаоса.

Ее глаза саднило, однако ни одной слезы так и не пробилось наружу.

– Мы бы этого не пережили, – сказала она. – Описанного тобой нападения. То, что мы выжили, ты назвал чудом, но я знаю, как оно случилось, – хотя раньше и не понимала, что все это значит, – пока не услышала твой сегодняшний рассказ.

– Легионами командовал Дозорный, – откликнулся Йедан, – и мы держались до тех пор, пока не пришла команда отступать. Согласно рассказам, нас оставалось совсем немного, все до единого – элитные командиры. Они и были Дозором. Нам открыли Дорогу – осталось лишь ступить на нее.

– Благодаря Слепому Галлану.

– Да.

– Потому что, – она подняла на него взгляд, – ему приказали нас спасти.

– Галлан был всего лишь поэт…

– И сенешаль Двора Магов в Харканасе.

Он какое-то время работал челюстями, отведя взгляд в сторону и изучая кипящую стену света, бесконечный поток силуэтов на глубине, лица искажены немым криком – целая цивилизация, обреченная на вечную пытку, – но она так и не увидела у него на лице даже тени эмоций.

– То есть он был воистину могуч.

– Да.

– Шла гражданская война. Кто мог отдать ему хоть какой-то приказ?

– Тот, в чьих жилах текла кровь Т’иам и кто был принцем Харканаса.

Глаза Йедана медленно округлились, но он все еще смотрел на стену.

– И зачем, – спросил он, – андийскому принцу понадобилось приказывать подобное?

Она покачала головой.

– Согласно рассказам, он вышел на берег, тяжко израненный, весь покрытый кровью. Согласно рассказам, он посмотрел на шайхов, на то, как мало нас осталось, на окружающие нас разрушения – мертвый лес, руины наших сожженных домов. При нем был сломанный меч, Хустов клинок, видели, как он выпал у него из руки. И остался здесь, на берегу.

– И все? Откуда ты знаешь, что он что-то приказал Галлану?

– Когда явился Галлан, он сказал Сумрак – он уже вырвал свои глаза, с ним была женщина-анди, которая и провела его за руку через погибший лес, – когда он явился, представлялось, он вот-вот умрет от лихорадки, но стоило ему заговорить, голос оказался чистым и ясным, словно музыка. Так вот, Галлан сказал ей:

«Во Тьме не осталось скорби. Она взлетела к небесам, Покинув мир, где лишь разруха и пепел. Отправилась к новым мирам, как и подобает скорби. Крылатая скорбь повелела мне: Открой дорогу тем, кто выжил на Берегу, Пусть бродят путями печали, Но заповедай им хранить память О нынешнем горьком дне, Чтобы однажды увидеть его как есть: Рождение бесчисленных миров, Где скорбь ожидает каждого Во тьме души».

Выскользнув из-под веса его руки, она поднялась, отряхнула с коленей костяной песок.

– Тогда его спросили, Крылатая Скорбь – это кто? И Галлан ответил: «Из тех, кто смеет мною повелевать, остался лишь один. Тот, кто не плачет, но хранит в душе все горе своего народа, своего мира. Его имя – Силкас Руин».

Йедан отвернулся, окинул берег внимательным взглядом.

– А что сталось со сломанным мечом?

От неожиданного вопроса она вздрогнула, потом пришла в себя. Как так может быть, что брат до сих пор не перестает ее удивлять?

– Женщина, что была с Галланом, подняла его и бросила в море.

Йедан резко мотнул головой обратно, в ее сторону.

– Зачем?

Йан Товис развела руками.

– Она не объяснила.

Йедан снова обернулся к сверкающей стене, словно бы пытаясь пронизать ее взглядом, отыскать за ней треклятый меч.

– Это всего лишь сломанный клинок…

– Хустов меч – ты сама сказала.

– Я даже не знаю, что это означает, – просто название оружия в руках Руина.

Йедан сделал гримасу.

– Меч уже должен был исцелиться, – пробормотал он и вышел к самой кромке, внимательно изучая глазами безжизненный песок. – Свет его отринул бы, выбросил обратно.

Она вытаращила глаза ему вслед. Исцелиться?

– Йедан!

Он бросил на нее взгляд через плечо.

– Что?

– Здесь мы жить не сможем.

– Разумеется, нет.

– Но в Харканасе тоже что-то происходит – я даже не знаю, смогу ли снова туда войти.

– Когда она вернется окончательно, – сказал Йедан, развернувшись, – давление должно ослабнуть.

– Она? Кто?

– Сестра, ну что ты как бестолковая? Мать Тьма. Кто еще может явиться, словно молотом по голове? – Он двинулся вдоль Первого Берега, возобновив свои поиски.

– А теперь ты что будешь делать, Эстранн? – прошептала она.

Торант хмуро глянул на старуху.

– Ты меня что, вообще никогда не слушаешь?

Олар Этил выпрямилась, подобрала свое одеяние из гнилых шкур и чешуйчатой кожи.

– Какой великолепный ковер, прямо-таки буйство цветов, и все эти краски простираются перед вами!

Похоже, сушеные мозги у ведьмы окончательно заклинило.

– Я сказал, следы от повозки совсем свежие, наверное, и суток не прошло.

Олар Этил подняла вверх руку, словно бы собираясь помахать кому-то на самом горизонте. Вместо этого она стала чертить что-то прямо в воздухе когтистым пальцем.

– Осматривайтесь, друзья мои, замедлите шаг. Обождите, пока он явится – сквозь, наружу и вперед. В противоборстве воль нет смысла, если цель не определена. Но что за многолюдное место эта равнина! Впрочем, неважно, если кому и потребуется ее хорошенько встряхнуть, так уж точно не мне.

– Огромная повозка, – продолжил Торант, – сильно загруженная. Но пусть она и любопытна сама по себе, главное здесь то, что след появился внезапно – будто бы ниоткуда, – и только глянь, как там, в самом начале, растрескалась земля. Можно подумать, треклятая махина рухнула прямо с небес вместе с лошадьми. Хочешь сказать, тебя даже это не заинтересовало?

– Что? Ну да, уже скоро, очень скоро. – Она опустила руку, теперь палец уставился ему в грудь. – Первый храм нам не подойдет. Лет десять назад он угодил в осаду, осталась лишь выгоревшая оболочка. Не пощадили никого. Матрона умирала не одну неделю – их, знаешь ли, так просто не убить. Придется идти дальше, искать следующий.

Торант выругался, вскочил в седло и взялся за поводья.

– Бегать, ведьма, еще не разучилась? Ну, это твои заботы.

Он ударил коня пятками, направляя его вдоль извилистого следа повозки. А старуха пусть громыхает костями за ним, пока в труху не рассыплется, решив тем самым все его проблемы. Или, если хочет, пусть здесь стоит, таращится на все стороны горизонта по очереди и несет все, что ей заблагорассудится, – можно подумать, небеса соблаговолят ответить.

Повозка. Люди. Живые. Больше ему сейчас ничего не нужно, чтобы вернуться в здравый рассудок, – обожди, только не забывай, что она с неба рухнула. Тоже не сказать чтобы совсем обычное дело.

– Плевать, – пробормотал он, – лишь бы живые.

Сандалат смогла дойти только до моста, где и рухнула. Вифал, проклиная все на свете, упал рядом на колени и приподнял ей голову, пристроив себе на бедро. Кровь струилась у нее из носа, ушей и уголков глаз. Губы блестели, словно накрашенные.

Трое нахтов – или как они в этом мире называются – куда-то пропали, вероятно, сбежали от того же самого, что навалилось на жену. Сам же он совершенно ничего не чувствовал. Мир был безлюдным, безжизненным, до мало-мальски существенного водоема, наверное, не одна лига – а ему так давно уже хотелось отыскать какой-нибудь корабль, чтобы уплыть вместе с ней подальше от этого безумия.

А сейчас жена, похоже, умирает.

На губах ее запузырилась алая пена, похоже, она пыталась что-то сказать – он нагнулся поближе, – да, это слова, целая фраза. Вифал выругался и отвел голову. Каждый раз, когда ей казалось, что он уже заснул, она принималась повторять именно это, снова и снова. Как молитву, или, по крайней мере, вступление к ней.

«Что сломано, того не починить. Ты нас сломала, но это не все – погляди, что ты еще наделала».

Кажется, в словах был жалобный оттенок, но лишенный чувства настолько, что резал, словно ножом. Да, жалоба, но под ней таится застывшая ненависть, шершавый ледяной комок. Верно, все очень сложно и многослойно – если только у него не воображение разыгралось. На деле они могут оказаться какой-нибудь ерундой, детской песенкой, что поют сломанной кукле, а голова ее тем временем болтается самым невозможным образом, глаза тупо таращатся из-под носа, раскрытый рот – словно рана на лбу…

Вифал встряхнулся. Самое раннее, что удается вспомнить, это отдельные запахи, звуки, разрозненные картинки, но не все сразу одновременно – во всяком случае, так подсказывал ему собственный опыт. В череп, как в кладовку, столько всего в беспорядке набито, что оказавшееся у дальней стенки давно уже раздавлено, от мебели лишь щепки остались, туда если и дотянешься, то достанешь какие-то бессмысленные кусочки…

Боги, как же он устал. А она тащила его сюда за собой, только чтобы умереть у него на коленях перед самыми воротами покинутого города, оставив его в одиночестве.

– …что ты еще наделала.

Ее дыхание сделалось глубже. Кровотечение прекратилось, он обтер ей губы грязным рукавом. Она вдруг вздохнула. Он наклонился к ней.

– Санд? Ты меня слышишь?

– Прекрасная подушка… вот только вонючая.

– Ты не умираешь?

– Все уже позади, – сказала она и открыла глаза – чтобы тут же со стоном снова их зажмурить. – Больно-то как!

– Я могу принести воды… тут река рядом…

– Давай.

Он осторожно снял ее голову со своего бедра, пристроил на поверхности дороги.

– Я рад, Санд, что все уже позади. К слову, что именно?

Она вздохнула.

– Мать Тьма вернулась в Харканас.

– А, вот и хорошо.

Спускаясь с перекинутыми через плечо слабо плюхающими бурдюками вниз по усыпанному мусором берегу, Вифал скорчил гримасу:

– Приветик, Мать Тьма, мы тут тебя уже заждались. Тебя и всех прочих богов с богинями. Что, решили опять позабавляться с сотнями миллионов жизней? У меня тут для вас одно предложеньице будет. Шли бы вы все на хрен отсюда, а? Оно куда лучше, когда нам в своих ошибках винить некого, кроме самих себя. Тебе все ясно, Мать Тьма?

Опустившись на корточки у кромки черной воды, он погрузил в нее первый бурдюк, вырывающийся оттуда воздух громко забурлил.

– Что же до моей жены – не кажется ли тебе, что она и так страдала достаточно?

Череп его заполнил голос. «Да».

Река текла мимо, из погруженного в нее бурдюка поднимались пузырьки, потом кончились и они. Вифал продолжал держать его под водой, словно топил больную собаку. И не понимал, решится ли хоть когда-нибудь пошевельнуться.

Спустившийся мрак растрескал усеявшую долину замерзшую плоть вместе с костями, перехлестнул через северный гребень холма, пожрал редкие огоньки, еще плясавшие на обгоревших останках баргастского обоза.

Огромное поле битвы блестело и посверкивало – тела людей и животных сморщивались, теряя последнюю влагу, земля под ними топорщилась, выпускала из себя клинья твердой, как камень, глины, шевеля останки. Меж трупов сияло и дымилось железо.

В небесах не осталось ни малейшего света, однако сыпавшийся с них пепел был ясно различим, словно светился изнутри. Давление продолжало прижимать все к земле, пока лошади и облаченные в броню воины не превратились в скомканные, расплющенные тряпки. Оружие вдруг начало взрываться, слышалось шипение разлетающихся по сторонам добела раскаленных осколков.

Холмы застонали и словно бы сжались, когда нечто взвихрилось в самой середине долины – тьма столь глубокая, что казалась твердью.

Один из холмов с громоподобным звуком раскололся надвое. Казалось, разорвало самый воздух.

Из вихрящихся испарений появился силуэт, шагнул наружу сперва одной ногой, потом другой, хрустнул подошвами сапог по иссохшей плоти, шкуре, костям. Вышел из разрыва целиком – тяжкой каменной поступью.

Тьма зашипела, запульсировала. Явившийся остановился, воздел руку в кованой перчатке.

Мрак прорезала молния, тысячекратным барабаном раскатился гром. Взвыл сам воздух, а темнота устремилась вниз. Сухие оболочки того, что еще недавно было живыми существами, подскочили, как если бы вдруг возродившись, но тут же оторвались от земли и вихрем взмыли в воздух, словно гнилые осенние листья.

Визгливо завывал ветер, рваные полотнища мрака неслись вниз по спирали, переплетались, перехлестывались, скручивались в узлы. За ними, словно сквозь прорванную плотину, хлынул холодный воздух, все, на что обрушивалась эта волна, тут же обращалось в пыль, бешено вьющуюся следом.

Холмы тряслись как от ударов молота, с них срывало склоны, обнажая каменистые откосы, посреди всего, что еще оставалось от побоища, прыгали и катились валуны. Тьма неслась вниз, продолжая уплотняться, сливаясь в продолговатый объект, образовавшийся в вытянутой руке явивше- гося.

Последний удар, гулкий, словно переломился хребет дракона, – и внезапная тишина.

Меч, с которого струится тьма, капает холод.

В небесах над головой зажглось вечереющее солнце.

Он медленно обвел взглядом долину, не обращая внимания на хлынувшие сверху клочья плоти и кожи, потом шагнул вперед, нагнулся и поднял с земли потертые ножны. Вложил в них меч.

По долине пронесся порыв влажного ветра, вверх взмыли султаны пара.

– Прости, любовь моя.

Он двинулся вперед, попирая сапогами мертвых.

Вернувшийся в мир.

Драконус.

Глава девятнадцатая

• Убегая прочь
• от невидимого врага
• я слышал дикий ужас
• несчастных пойманных
• Из нашего тяжелого дыхания
• мы сложили песню
• Так пусть последние шаги станут танцем!
• Прежде чем ударят копья
• и сверкнут мечи
• Мы побежим с факелами
• и расчертим ночь
• неумеренным снисхождением
• Наши звонкие гирлянды
• заглушают бодрым смехом
• резню в хлеву
• увечных и бедных
• Сплетите руки и поднимите к небу!
• Никто не услышит ужасных
• стонов страдающих
• и не коснется кончиками пальцев
• блестящих печальных щек
• неподвижных лиц внизу
• Так бежим же в безумном веселье —
• невидимый враг приближается
• сзади и спереди
• и никто не придет
• на зов предвестника
• ведь пока мы способны
• бежать по идеальному кругу
• смешайте судьбы
• вы идеальные убийцы!
• Я с вами!

«Невидимый враг» Эфлит Тарн

Двигаясь как оглушенная, Кильмандарос медленно поднялась с земли. Она нагнулась вбок и сплюнула красную слизь, а затем отыскала взглядом Эстранна, свернувшегося на жухлой траве, как мертворожденный теленок. В стороне стоял Сечул Лат, с бледным лицом, крепко обхватив себя руками.

Кильмандарос снова сплюнула.

– Это он.

– Совершенно неожиданный призыв, – сказал Сечул. – Удивительно, Эстранн, похоже, не очень-то рад, что у него получилось.

Кильмандарос выпрямилась, хотя и с трудом.

– Он мог быть тоньше, если бы пожелал, – сказала она гневно. – А он только решил дать нам понять.

– И не только нам, – ответил Сечул и добавил: – И вовсе не по глупой беззаботности.

– Думаешь, из-за гнева?

Он двумя ладонями потер лицо.

– Последний раз, когда Драконус дал выход гневу, матушка, ничто не уцелело. Ничто. – Он помедлил, а потом затряс головой. – Нет, не гнев, по крайней мере, пока. Он просто хотел, чтобы все знали. Хотел заставить нас вертеться волчком.

Кильмандарос зарычала:

– Мерзкий ублюдок.

Они стояли в конце длинного ряда менгиров, идущих вдоль широкого священного рва – курсуса. Прямо перед ними начиналась аллея с десятками камней поменьше, ведущих спиралью к почерневшему алтарю с плоской верхушкой. Разумеется, от всего этого мало что осталось в реальном мире. Несколько опрокинутых менгиров, пучки травы и взрытая копытами кочующих бхедеринов земля. Эстранн принес их совсем близко к месту, где само время растворялось в смятении. Зараженная хаосом, под угрозой забвения, даже земля под ногами была словно пористая и грозила провалиться под их весом.

От строителей святыни давно не осталось ничего. Лишь отголосок, от которого чесалась кожа Кильмандарос, и избавиться от него было невозможно. И настроение еще ухудшилось. Глядя вниз на Эстранна, она спросила:

– Он поправится? Или будет скакать за нами на одной ноге?

– Заманчивая картина, – согласился Сечул, – но он уже приходит в себя. После шока голова лучше работает. – Он подошел к лежащему Эстранну. – Хватит, Эстранн. Подымайся. Нам нужно дело делать, и теперь – больше, чем прежде.

– Она забрала глаз, – прохрипел лежащий. – А с ним бы я увидел…

– Только то, что хотел видеть, – закончил за него Сечул. – Теперь уже неважно. Ничего не воротишь. Мы не узнаем, что замыслил Драконус, пока он нам не покажет… или, Бездна упаси, пока не найдет нас. – Сечул пожал плечами. – Он бросил перчатку…

Эстранн фыркнул.

– Перчатку? Сеш, это был кулак.

– Так дай сдачи, – отрезал Сечул.

Кильмандарос рассмеялась.

– Хорошо я его воспитала?

Эстранн развернулся и сел, мутно глядя на алтарный камень.

– Нельзя просто не обращать внимания на него. И на то, о чем говорит его появление. Он свободен. Меч Драгнипур разбит – иначе из него было не выбраться. А если меч разбит…

– Тогда Рейк мертв, – сказала Кильмандарос.

Все замолчали. Кильмандарос видела, как на их лицах проявляются чувства от простого понимания того, что Аномандр Рейк мертв. Неверие, отказ, удивление, удовольствие и радость. А потом… страх.

– Да, – сказала она. – Большие изменения, ужасные перемены.

– Но как, – Эстранн посмотрел на нее, – как такое возможно? Кто мог сделать такое? Вернулся Оссерк… нет, мы бы ощутили. – Эстранн поднялся на ноги. – Что-то пошло не так. Я чувствую.

Сечул посмотрел ему в лицо.

– Господин Обителей, покажи нам мастерство. Взгляни на свои руки, на то, какая в них сила.

– Слушай моего сына, – сказала Кильмандарос. – Ищи истину в Обителях, Эстранн. Нам нужно знать, что к чему. Кто победил его? Почему? И как разбит меч?

– Даже забавно, – сказал, сухо ухмыльнувшись, Сечул. – Исчезновение Аномандра словно пробило врата – в одно мгновение открылся прямой и ясный путь. И только для того, чтобы в пролом вышел Драконус. Такой же смертоносный, каким был Рейк, но гораздо более жестокий, гораздо более близкий к хаосу. Думаю, его появление предвосхищает грядущее безумие. Прищурь глаз, Эстранн, и скажи, что видишь в будущем что-то кроме полного разорения.

Однако Странник потряс головой.

– Теперь я могу сказать, кто разбил Драгнипур. Больше некому. Воевода.

Кильмандарос зашипела.

– Бруд. Да, понимаю. Оружие в его руках – только оно. Но это еще больше все запутывает. Рейк по своей воле не уступил бы свое оружие никому – даже Каладану Бруду. – Она обвела всех взглядом. – Мы согласны, что Сын Тьмы мертв? Вот только его убийца не забрал Драгнипур. Возможно, что его убил Воевода?

Сечул Лат фыркнул.

– Века размышлений – кто из них двоих смертельнее? Знаем ли мы ответ? Просто нелепо – может ли кто-то хотя бы представить, что разделило этих двоих? После всего, что у них было?

– Возможно, причиной стал сам Драгнипур…

Кильмандарос хмыкнула.

– Подумай как следует, Эстранн. Бруд должен был понимать, что разбить меч – значит освободить Драконуса и тысячи других взошедших… – она сжала кулаки. – И элейнтов. Он не стал бы этого делать, будь у него выбор. Ничто не могло разорвать древний союз, ведь это был не просто союз. Это была дружба. – Она тяжко вздохнула и посмотрела в сторону. – Мы сталкивались, да, но даже я… нет, я не стала бы убивать Аномандра Рейка, если бы такая возможность представилась. Не стала бы. Он существовал… ради цели. На него можно было положиться, когда правосудию требовался надежный меч. – Она провела ладонью по глазам. – Думаю, мир лишился части цвета.

– Неверно, – сказал Сечул. – Драконус вернулся. Но послушай. Мы зациклились вокруг ужасной ЯМЫ истины. Эстранн, так и будешь стоять тут, как оцепенелый заяц? Не думаешь, что у Господина Колоды кровь идет из ушей? Не медли, друг, он не в состоянии помешать тебе. Давай, пусть думает, что мы сами спланировали все, – заставь его поверить, что это мы устроили побег консорта из Драгнипура.

Кильмандарос смотрела на сына широко раскрытыми глазами.

Эстранн медленно кивнул.

– Своего рода маневр. К счастью, не сложный. Помогите.

– Я останусь здесь, – заявила Кильмандарос. Увидев удивление и подозрение на лице Странника, она подняла кулаки. – Была опасность – так близко от элейнтов, – что я потеряю контроль. Разумеется, – добавила она, – ты не хотел, чтобы я была рядом, когда проходил через последние врата. Нет, лучше я останусь здесь. Вернешься, когда все кончится.

Эстранн оглядел камни святилища.

– Мне казалось, это место не подходит тебе, Кильмандарос.

– Здесь очень тонкая ткань мироздания. И от моего присутствия она слабеет еще больше – и мне приятно.

– Откуда такая ненависть к людям, Кильмандарос?

Она задрала брови.

– Ну в самом деле, Эстранн. Какая из рас первой заявляет о праве судить всех и вся? Кто считает, что это право принадлежит им одним? Лесоруб заходит глубоко в лес, и там на него нападает полосатый кот и съедает его – и что говорят друзья лесоруба? Они говорят: «Кот – зло, и его надо наказать. Кот должен ответить за свое преступление; и он и его родичи ответят на наш гнев». И вскоре в лесу не остается ни одного кота. А люди считают, что это справедливо. Правильно. Эстранн, если бы я могла, собрала бы всех людей на свете и наградила бы своим правосудием – вот оно, мои кулаки.

Эстранн пощупал пустую глазницу и слабо улыбнулся.

– Отлично сказано, Кильмандарос. – Он повернулся к Сечулу Лату: – Вооружайся, друг. Обители стали опасны.

– Куда сначала?

– К той, что под камнем яггутов, само собой.

Кильмандарос наблюдала, как их поглотила мутная тьма. После отбытия Странника эфемерная хрупкость древнего святилища постепенно рассеялась, открывая флегматичные развалины. Поваленные, разбитые камни с облупившейся облицовкой и неразборчивыми изображениями. Кильмандарос подошла ближе к алтарному камню. Он был иссечен и расколот пополам. Кто-то изрядно попыхтел и попотел, всерьез вознамерившись надругаться над святым местом.

Об осквернении Кильмандарос знала все. Это ведь стало привычкой, навязчивым соблазном, одолевавшим ее вновь и вновь, притягивающим с неодолимой силой.

Несколько тысяч лет назад люди собрались, чтобы создать это святилище. Некто достиг славного звания тирана, угрожающего жизням и душам, и смог подчинять сотни своим прихотям. Чтобы обтесывали громадные камни, тащили их сюда и ставили на попа, как проклятые фаллосы. И кто из тех последователей действительно верил в избранность тирана? Голос богов в небесах, стоны шлюх на земле, небесные кони, подгоняющие времена года, мифология идентичности – все эти понятия лишь иллюзии. В древние времена люди были не глупее нынешних, и невежество вовсе не обеспечивало комфортного бытия.

И они построили этот храм, они – артель ясноглазых циников, жертвующих свой труд во славу богов; но отнюдь не боги грелись в лучах славы – а проклятый тиран, которому нужно было демонстрировать власть, чтобы повелевать, который желал прославить свою власть в вечности.

Кильмандарос прекрасно понимала коллективный гнев, который уничтожил это место. Каждый тиран доходит до того же предела, когда дряхлеет от старости или видит жажду в глазах напыщенных наследников. Этот предел – смерть, и после нее вся слава рассыпается пылью. Даже камень не может сопротивляться ярости отрекающихся смертных.

Природа равнодушна к храмам, к святым местам. Она не сдерживает свои грызущие ветра и беспутные дожди. Она пожирает такие места с той же неумолимостью, с какой уничтожает дворцы и городские стены, жалкие хижины и громадные акведуки. Но вырежи в камне лицо – и кто-то обязательно разрушит его задолго до того, как природа примется за него со своей неторопливой эрозией.

Кильмандарос понимала подобные порывы, горькую необходимость сокрушать монументальные достижения, будь то каменные статуи или великая поэма. У власти тысяча лиц, и трудно среди них найти хоть одно красивое. Нет, они все уродливы, и если удастся им создать что-то чудесное, память о творце от этого только хуже.

– На каждую душу, сдувающую пыль, – произнес кто-то за спиной Кильмандарос, – найдутся тысячи, сыплющие ее горстями.

Кильмандарос не обернулась, но все же оскалилась.

– Я уж начала терять терпение.

– Здесь давно уже не было дождя. Только под камнями еще есть немного влаги. Пришлось следовать за вами через утренний туман, через пар от дыхания зверей. – Через мгновение Маэль оказался перед ней, глядя на разбитый алтарный камень. – Я гляжу, не твоих рук дело. Обидно?

– Я не тщеславна.

– Как и все смертные, кого сокрушат твои кулаки. Да, предполагается, что все они идиоты.

– Ты знаешь, куда они отправились, Маэль?

Он вздохнул.

– Обители уже не те, что прежде. Полагаешь, они могут не вернуться?

– Эстранн – Господин Обителей…

– Был, если точнее. У Обителей не было господина десятки тысячелетий, Кильмандарос. Тебе понятно, что ты заставила Странника отступить от Обителей? Он боялся, что ты пришла за ним, чтобы уничтожить его и его драгоценные творения.

– И правильно боялся.

– Гляди, как все повернулось. Его призыв не был обязательным ни для кого из нас – ты должна это понять.

– Дело не в том…

– Потому что продолжать обманывать его в твоих интересах. А теперь Кастет идет бок о бок с ним. Точнее говоря, на шаг позади. И когда ударит нож?

– Моему сыну известно искусство изящества.

– Это не искусство, Кильмандарос, это очередная тактика – как получить то, что хочешь. Настоящее изящество – если никто даже не замечает, что ты сделал. Так Сечул умеет?

– А ты? – резко спросила она.

Маэль улыбнулся.

– На такое способны очень немногие. Один – смертный и мой близкий друг. Второй не был смертным, но теперь мертв. И, разумеется, Драконус.

Кильмандарос уставилась на него.

– Он? Да ты с ума сошел!

Маэль пожал плечами.

– Просто поразмысли. Драконусу что-то было нужно. И теперь, похоже, у него все получилось. А он даже пальцем не пошевелил. Никто и не заметил его участия. Только один победил его. Только один мог владеть Драгнипуром, но не преклонял перед ним колени. Только один мог видеть уничтожение меча – любой ценой. Только один мог положить конец отречению Матери Тьмы. И только один мог противостоять хаосу не моргнув глазом.

Кильмандарос шумно выдохнула, словно зарычала.

– И теперь он мертв.

– А Драконус теперь на свободе. Драконус разбил проклятие Каллора. В его руках Тьма – в мече уничтожения. Он больше не закован, не в бегах, его не одолевает ужасная ошибка суждения – Драгнипур.

– И все это – его рук дело? Я не верю, Маэль.

– Вот о чем я и говорю, Кильмандарос. О настоящем изяществе. Узнаем мы когда-нибудь, консорт ли устроил все, что я описал? Нет.

– Если он сам не признается.

– Да кто бы признался?

– Ненавижу твои слова, Маэль. Они бьют, как волны, которые ты обожаешь.

– Мы все уязвимы, Кильмандарос. Не жди, что Драконус построит маленькую ферму в горной долине и проведет остаток дней, вырезая свистульки, а птички будут вить гнезда в его шевелюре. Он знает, что мы здесь. Знает, что мы что-то затеваем. Или уже выяснил, что именно, и тогда придет, чтобы найти нас, или прямо сейчас думает, как расстроить наши планы.

– Кто убил Аномандра Рейка?

– Дэссембрей, мечом, который выковал сам Рейк.

Кильмандарос застыла. Мысли неслись галопом.

– Отмщенье?

– Он самый.

– Это оружие всегда ужасало меня, – сказала Кильмандарос. – Никогда не понимала, почему он оставил его.

– Правда? Рука, держащая этот меч, должна быть чиста в помыслах. Кильмандарос, Рейк передал его брату, потому что его сердце уже было разбито, а Андарист… ну, мы все знаем эту историю.

Когда смысл слов Маэля дошел до Кильмандарос, она почувствовала, что дрожит.

– Андарист… – прошептала она. – Этот… этот… – Чтобы описать чувства, не хватало слов. Она снова поднесла ладони к лицу.

– Он ушел… – Голос перехватило. – Аномандр Рейк ушел!

Маэль заговорил неожиданно жестким голосом:

– Оставим Дэссембрея в покое. Он – такая же жертва, как и все остальные. Хуже того, его обманули и использовали, и теперь его страдания неизмеримы.

Она покачала головой, хрустнув челюстями.

– О Дэссембрее я не думала.

– Кильмандарос, слушай внимательно. То, что я думаю о Драконусе – о его возможной вине, – недоказуемо. Только размышления, и все. Если захочешь столкновения с Драконусом – если жаждешь отмщения, – ты погибнешь. И, возможно, понапрасну, ведь Драконус, скорее всего, ни в чем не виноват.

– Ты и сам не веришь.

– Я только напомнил тебе, как он опасен для нас. Как долго он был закован в Драгнипуре? Как заточение повлияло на него? На его разум? Он хотя бы в своем уме? И еще кое-что – и подумай как следует, Кильмандарос. Стал бы Рейк по своей воле освобождать безумного Драконуса? Принимал ли он непродуманные решения? Хоть когда-нибудь?

Кильмандарос прищурилась.

– У него была цель.

Маэль сухо улыбнулся.

– Даже в мертвого, мы продолжаем верить в него. Необычно, правда?

– Мать Тьма…

– Больше не отворачивается; и дело не только в Тьме, но и…

– В Свете. Нижние боги, Маэль. К чему он нас привел?

– К последнему расчету, могу поспорить. К концу этой глупой игры. Как будто запер нас всех в одной комнате – и никто не выйдет, пока мы не утрясем все раз и навсегда.

– Скотина!

– Твое горе оказалось недолгим, Кильмандарос.

– Потому что твои слова верны… да! Именно так Рейк и думал, так ведь?

– А иначе не принял бы собственную смерть – не сошел бы со сцены. Он не просто завершил буйное отречение Матери Тьмы, он теперь подталкивает нас – мы все проснулись: Старшие и дети, смертные и бессмертные.

– И к чему подталкивает? К какому концу? – спросила она. – Море крови? Целый проклятый океан?

– Нет, если мы сможем этого избежать, – ответил Маэль. К какому концу, говоришь? Думаю, вот к какому: он хочет, чтобы мы заключили сделку с Увечным богом.

– С этой жалкой тварью? Ты же не всерьез, Маэль!

– Пока рана гноится, яд распространяется. Сила чуждого бога – проклятие. И нужно все исправить, пока не придумаем что-то еще. И пока не потеряем дар К’рула навсегда.

– У Эстранна были другие мысли.

– И у тебя тоже, и у Сеша. И у Олар Этил. И у Ардаты.

– Думаю, и у Драконуса.

– Нам неизвестно, говорил ли Аномандр Рейк с Драконусом – заключили ли они соглашение в Драгнипуре? «Я дам тебе свободу, Драконус, если…»

– Они не могли говорить, – перебила Кильмандарос. – Ведь Рейк был убит мечом Отмщенье. Ты сам сказал.

Маэль прошел к алтарному камню и сел на один из осколков.

– Ну, да. Есть еще кое-что. Помимо прочего. Скажи, Кильмандарос, какую Обитель выбрал Эстранн?

Она моргнула.

– Ну, понятно какую. Смерти.

– Тогда начну вот с какой любопытной подробности… интересно знать твое мнение по поводу… э… последствий. – В глазах Маэля вспыхнул какой-то огонек. – Прежде чем Рейк встретил Дэссембрея, он повстречал Худа. Повстречал и убил. Драгнипуром.

Кильмандарос застыла, и Маэль продолжил:

– И там были еще два бога, насколько я знаю.

– Кто? – прозвучал скрипучий вопрос.

– Престол Тени и Котильон.

Как бы сейчас пригодился ей высокий гордый менгир, заносчивый монумент тщеславия… прямо здесь, в пределах досягаемости ее кулака, вступившего на путь свирепого разрушения.

– Эти!..

Маэль смотрел, как она топает и размахивает руками, как обрушивается на поваленные менгиры один за другим и размолачивает их в щебень. Он поскреб щетину на подбородке.

Да, Кильмандарос, ты действительно умна. Все как обычно, да?

Все как обычно.

А он хотел, чтобы она думала о последствиях. Непохоже на изящество.

Страдания можно вытерпеть. Если кровь чиста, свободна от несправедливости. Брейдерал – не такая, как остальные, как Рутт или опасная Бадаль, рядом с которой постоянно держится Сэддик. Только она несет в себе наследие Инквизиторов, ярко горящее под ее почти прозрачной кожей. И среди остальных только Бадаль подозревает правду. Я – дитя Визитёров. Я здесь, чтобы завершить их работу.

Она наконец увидела своих сородичей, идущих по следу, и теперь недоумевала, почему им просто не врезаться в гущу Чал Манагала и не отнять последние жалкие жизни.

Я хочу домой. В Эстобанс. Пожалуйста, придите и заберите меня, пока не поздно.

Страдания можно вытерпеть. Но даже ее нечеловеческая плоть не выдерживала. Каждое утро она смотрела на переживших еще одну ночь и дрожала от неверия. Смотрела, как они стаскивают трупы в кучу, как чистят кости и раскалывают их, чтобы жадно высосать костный мозг.

«Дети быстрее всех приспосабливаются в случае необходимости. И любой мир могут сделать нормальным. Будь осторожна, дочь, с этими людьми. Чтобы выжить, они пойдут на все».

Глядя на мир Рутта, она признавала истинность слов отца. Держа Ношу на руках, Рутт созвал тех, кто посильнее, и проверял мешки из человеческой кожи, с помощью которых они теперь ловили осколков, стоило рою отыскать костлявую змейку. Эти тела без плоти и костей, подброшенные в воздух, притягивали спускающуюся саранчу, как свеча притягивает мотыльков, и когда кипящая масса касалась земли, дети набрасывались на насекомых и горстями запихивали в рот. Рутт сумел перевернуть войну на истощение и начал охотиться на охотников на стеклянной пустоши.

Его последователи закалились, превратились в сплошные углы и хмурые глаза. Стихи Бадаль стали жестокими и дикими. Заброшенность заточила детей; солнце, жара и хрустальные горизонты выковали страшное оружие. Брейдерал хотела крикнуть своим сородичам, идущим за ними в мутной пелене. Хотела предупредить. Сказать: «Торопитесь! Посмотрите на этих выживших! Торопитесь! Пока не поздно!»

Но она не осмеливалась ускользнуть – даже в глубокой ночи под нефритовыми копьями. Они узнают. Бадаль четко дала понять, что следит. Бадаль знает.

Она должна умереть. Нужно убить ее. Это просто. Я гораздо сильнее их. Я могу сломать ей шею. Могу впервые освободить свой святой голос и призвать сородичей на помощь, если Рутт, Сэддик и прочие бросятся на меня. Я могу прекратить все это.

И все же Инквизиторы продолжали держаться на расстоянии. Видимо, была причина. И любые преждевременные действия Брейдерал могут все испортить. Следует проявить терпение.

Завернутая в несколько покрывал, следя за тем, чтобы стоять, как стоят люди – такие ограниченные, такие подверженные физическим дефектам, – Брейдерал смотрела, как Рутт выходит в голову змейки – Бадаль сказала бы, «в мелькающий язык»; а потом, раскрыв рот, втянула мух и захрустела ими с явным удовольствием.

Ожидавший их город казался нереальным. Любая блестящая линия, любой угол словно жалили глаза Брейдерал – она даже смотреть туда не могла, так сильно ощущалась неправильность. Город разрушен? Не похоже. Безжизненный? Видимо, так. Вокруг ни ферм, ни деревьев, ни рек. Небо над городом чистое, без пыли и дыма. Откуда тогда страх и ужас?

Человеческие дети ничего не ощущали. Наоборот, они глазели на далекие башни и фасады домов, как смотрели на новые испытания – бриллианты, рубины и осколки – и Брейдерал видела в их глазах немой вопрос: «А оно нападет? А его можно есть? А его нужда сильнее нашей? А чья-нибудь нужда сильнее нашей?»

Брейдерал, чувствуя тошноту, смотрела, как Рутт приближается к насыпной дороге, идущей вокруг города, не защищенного стенами.

Он решился. Мы идем внутрь. И я никак не могу их остановить.

– Знаю, – прошептала Бадаль. – Знаю, как всегда. Видишь ее, Сэддик? Ей не нравится. Она боится. Мы не так слабы, как она надеется. Слушай, Сэддик, у нас в костлявой змейке есть заложник. Она связана с нами, хоть и считает себя свободной под этими покрывалами. Смотри, как она стоит. Она теряет контроль над собой. Визитёр просыпается.

Тогда убей ее, молили глаза Сэддика.

Но Бадаль покачала головой.

– Она заберет с собой слишком многих из нас. Помнишь, как визитёры командуют? Помнишь голос, который ставит людей на колени? Нет, оставим ее пустыне… и городу, да, городу.

Но правда ли это? Я могла… Я могла… Она убежала от визитёров, оставив их в прошлом, а прошлое мертво. Оно не держало ее, не предъявляло на нее прав. И все же все это неправда. Прошлое разыскало их. И быстро приближалось.

В ее мозгу всплывали обрывки воспоминаний, словно островки, окруженные бездонными морями страха. Высокие тощие фигуры, убивающие слова, крики кровавой бойни. Визитёры.

Она поймала муху, сгрызла.

– Тайну он держит в своих руках, – сказала она. – Ноша. Ноша и есть тайна. Настанет день, и все поймут. Как, по-твоему, это важно, Сэддик? Все родится, жизнь воспылает.

Бадаль видела, что он не понимает – пока не понимает. Но он такой же, как другие. Их время еще придет. Этот город призвал нас. Только те, кого он избрал, могут найти его. Когда-то по планете ходили гиганты. Лучи солнца играли в их глазах. Они нашли этот город и превратили его в храм. Не в место, где можно жить. Он построен сам для себя.

Она так много узнала. Когда у нее были крылья и она летала по миру. Воровала мысли, хватала идеи. Безумие было даром. Как воспоминания были проклятием. Ей нужно найти силу. Но она находила внутри себя только спутанные клубки слов. Стихи – не мечи. Ведь так?

– Помнишь храмы? – спросила она стоящего рядом мальчика. – Отцы в мантиях, чаши, полные монет, которые нельзя есть. А на стенах сверкают рубины, словно капли крови. Эти храмы, словно громадные кулаки, чтобы вколотить нас в землю, выбить из нас дух и приковать его к мирским страхам. Мы должны были содрать кожу со своей души и принять боль и наказание как должное. Храмы говорили нам, что мы порочны, и обещали исцелить нас. А мы только должны были платить и молиться. Монета за отпущение грехов и мозоли на коленях, но вспомни, какие роскошные мантии носили они! Вот за что мы платили.

И визитёры появились среди нас, пришли с севера. Они шли, как сломанные, а когда произносили слова, души трещали, как яичная скорлупа. Они пришли с белыми руками, а ушли с красными руками.

У слов есть сила.

Она подняла руку и указала на город.

– Но этот храм другой. Он построен не для поклонения. Он построен, чтобы предупредить нас. Помнишь города, Сэддик? Города существуют для того, чтобы собирать страдальцев под мечом убийцы. Мечи – их не сосчитать. Их слишком много. В руках жрецов и Визитёров, торговцев и благородных воинов, работорговцев и заимодавцев – всех, у кого в руках пища и вода… слишком много. Города – это пасти, Сэддик, полные острых зубов. – Она схватила в воздухе еще одну муху. Прожевала. Проглотила.

– Теперь веди их, – сказала она стоящему рядом мальчику. – Следуй за Руттом. И не спускай глаз с Брейдерал. Опасность близко. Настает время визитёров. Ступай, веди их за Руттом. Давай!

Он взглянул на нее с тревогой, но она махнула рукой и отправилась к изодранному хвосту змейки.

Визитёры приближались.

Чтобы начать последнюю бойню.

Инквизитор Зевер стояла, глядя на тело брата Билига, как будто впервые увидела измученное незнакомое тело юноши, которого знала и любила. Слева от нее стоял брат Провор, часто и неглубоко дыша, сгорбленный и охваченный дрожью. Позвоночник и плечи у него изогнулись, как у старика, – результат лишений в долгом путешествии. Гниющий нос превратился в блестящую рану, облепленную мухами.

По правую руку стояла сестра Брань, с худым лицом, как топор, и воспаленными глазами в красных кругах. Волос у нее осталось мало – шикарная грива сгинула в прошлом, как и следы былой красоты.

Сестра Досада подняла посох Билига и теперь опиралась на него, как хромоножка. Ее локти, верхние и нижние запястья воспалились и отекли, но Зевер знала, что ее силы при ней. Досада была единственным оставшимся вершителем среди них.

Когда они отправились принести мир последним обитателям юга – этим детям, – их было двенадцать. Из пяти женщин остались в живых только три, из семи мужчин – всего один. Инквизитор Зевер считала себя виновной за эту трагическую ошибку в суждениях. Конечно, кто бы мог представить, что тысячи детей смогут идти лигу за лигой по измученной земле, без укрытия, с пустыми руками? И спасутся от диких псов, людоедов – последних выживших взрослых, паразитов, которыми кишели земля и небо… Нет, ни один Инквизитор не смог бы представить такую ужасную волю к жизни.

Самым естественным выбором, простейшим решением было сдаться. Они должны были бы сдаться давным-давно.

И мы уже были бы дома. И мой муж стоял бы перед дочерью и гордился ее храбростью и чистотой – тем, как она шла с человеческими детьми, как вела сородичей, чтобы они могли принести мир.

И я бы не стояла над телом мертвого сына.

Понятно – и всегда было понятно, – что ни один человек не ровня форкрул ассейлам. Доказательства можно было видеть по тысяче раз на дню – а потом и по десять тысяч, когда умиротворение южных королевств подошло к благословенному завершению. Ни разу спасаемые не пытались сопротивляться; ни один жалкий человечишка не выпрямился с вызовом. Иерархия была непоколебима.

Но эти дети не восприняли благочестивую истину. В невежестве они обрели силу. В глупости – бросили вызов.

– Город… – сказала Досада надломленным голосом. – Нельзя допустить.

Зевер кивнула.

– Абсолютное укрытие, да. Нечего и надеяться взять его штурмом.

Провор сказал:

– И по-своему красиво. Атаковать было бы самоубийством.

Досада повернулась к нему, и Провор отступил на шаг.

– Не верите? Ясности моего видения?

Зевер вздохнула, и ее взгляд снова обратился к мертвому сыну.

– Мы не можем. Он абсолютен. Он сияет.

– И мальчик с младенцем ведет их туда, – сказала сестра Брань. – Это недопустимо.

– Согласна, – сказала Зевер. – Может, мы уже и не сможем вернуться, но обязаны сделать то, что должны. Вершитель, вы приведете нас к миру?

– Я готова, – ответила Досада, выпрямляясь и подняв посох. – Владейте им, Инквизитор, мне он больше не нужен.

Зевер хотела отвернуться, отказаться от предложения Досады. Оружие моего сына. Созданное моими руками и врученное ему. Я больше не должна к нему прикасаться.

– Окажите ему честь, – сказала Досада.

– Да. – Зевер взяла окованный железом посох и повернулась к остальным. – Соберите последние силы. По моим подсчетам их осталось четыре тысячи – нас ждет долгий день бойни.

– Они не вооружены, – сказала Брань. – И слабы.

– Да. И, принуждая к миру, мы напомним им эту истину.

Досада отправилась вперед. Зевер и остальные двинулись следом за вершителем. Когда подберутся поближе, разойдутся веером, чтобы дать место освобожденному насилию.

Ни один спасаемый не доберется до города. А мальчик с младенцем умрет последним. От руки дочери моего мужа. Потому что она жива, она еще жива.

Когда среди детей началась паника, словно мощный прилив подхватил Брейдерал. Ругаясь, она пыталась освободиться, но руки хватали ее и толкали вперед. Прежде она была в состоянии справиться со всеми, но переоценила оставшиеся силы – она была гораздо более измотана, чем полагала.

Она видела Сэддика, возглавившего змейку. Идущего вслед за Руттом, который был уже почти на краю города. А вот Бадаль нигде не было видно. И это пугало. С ней что-то не то. Она переменилась, не понимаю как. Она как-то… ускори- лась.

Ее сородичи наконец осознали опасность. И больше не медлили.

С трудом переставляя ноги, толкаясь и пихаясь, она ждала первых криков за спиной.

Слова. У меня нет ничего, кроме слов. Многие я отбросила, а другие нашли меня. Что могут слова? Здесь, в ужасно реальном месте? Но и сами сомнения – только слова, тревожная песня у меня в голове. Когда я говорю, змейка слушает, раскрыв глаза. Но что происходит со всем, что я говорю, когда слова летят к ним? Алхимия. Иногда эта смесь пенится и пузырится. Иногда кипит. А иногда ничего не происходит, и зелье лежит мертвым грузом, холодное и серое, как грязь. Как узнать? Как предсказать?

Я говорю тихо, а получается только вой. Я стучу кулаками по кости, а они слышат только шепот. Дикие слова будут биться о мертвую плоть. Но тихие капли крови – и они будут довольны, как кошки над ручьем.

Бадаль торопливо шла, словно разделяя змейку надвое. Она видела тощие лица, конечности, обтянутые словно дубленой кожей. Видела бедренные кости костогрызов, подобранные на тропе – в качестве оружия, – но как они могут помочь против визитёров?

У меня есть слова – и больше ничего. И в эти слова я не верю. Им не повалить стены. Им не стереть горы в пыль. Мимо мелькали лица. Она знала их всех, а видела только размытые слезами пятна.

Но что еще? Что еще я могу применить против них? Они визитёры. В их голосе звенит сила. Островки памяти тонули.

И я тоже ищу силу в своих словах.

Научилась я чему-то? С виду так. А на самом деле?

Отставшие. Больные, ослабшие – и вот она прошла мимо всех и осталась одна на стеклянной равнине. От солнца мир стал белым, горьким в чистоте. Такую идеальную чистоту чтили визитёры. Но визитёры не сами обрушились на наш мир. Они пришли в ответ на гибель наших богов – нашей веры, – когда прекратились дожди, когда высохла и умерла последняя зелень. Пришли в ответ на наши молитвы. Спасите! Спасите нас от нас самих!

В дрожащем жарком воздухе четыре фигуры быстро приближались. Как у марионеток, подвешенных на ветру, их конечности сгибались назад, как сломанные, и смерть вихрилась вокруг. Ужасные, явившиеся из ее воспоминаний. Водовороты силы – она видела открытые рты…

– СДАВАЙТЕСЬ!

Приказ пронесся через Бадаль, повалил детей за ее спиной на землю. Раздались крики беспомощного ужаса. Она ощущала, как приказ яростно давит на ее волю, как слабеют колени. И тут она почувствовала щелчок, как будто оборвалась привязь, и ощутила свободу – Бадаль видела костлявую змейку, извивающуюся в тоске, видела, как ее кость за костью охватывает боль.

И пока приказ захватывал кость за костью, Бадаль обрела голос. Сила в слове, но ведь я могу ответить.

– …в ответ на штурм чуда

Вас охватывает смирение…

Она развернулась, чтобы спрятаться за собственными глазами, и видела, как энергия выплескивается вспышками.

– СТОЯТЬ!

Словно удар кулака. Из разбитых губ потекла кровь. Бадаль сплюнула и шагнула вперед. Один, только один шаг.

– …в самой мягкой тишине

Одолевает ползучее сомнение…

Она видела, что ее слова ударили их. Заставили пошатнуться. Они были уже так близко, что можно было разглядеть утомленные лица, недоверие, недоумение и растущее отчаяние. Негодование. И да, это ей было понятно. Бегство от смыслов. Проигрыш в ловкости рук.

Бадаль сделала еще шаг.

– Сдавайтесь, оставьте желаемое

Незваный удар по вашим костям

Стоять под тяжестью

Ярма испуга…

Руки и ноги словно горели, из ладоней исходило ослепительное свечение. Истина – редкое оружие, и оттого еще более смертельное.

– Не нужны мне ваши слова!

Они умерли от истощения

Ваших пустых достоинств

Сдавайтесь своей собственной лжи!

Стоять неподвижно в тишине

Ваши легкие рвутся в крике

И тишина отвечает

И сердца ваши бьются

И хрупкая кожа

Кровоточит!

Они качались, как слепые. Голубая жидкость брызгала из разорванных суставов, текла из разинутых ртов. Мука исказила их лица. Одна из визитёров рухнула и начала биться о землю. Другая, оказавшаяся ближе остальных к Бадаль, упала на колени, и от удара о кристаллическую почву брызнула голубоватая кровь; визитёр завизжала. Остальные, мужчина и женщина, вертясь, словно подгоняемые невидимыми кулаками, начали отступать, все быстрее.

Свет внутри Бадаль замерцал и погас.

Визитёры заслуживали худшего; но она не хотела нести такое жестокое наказание. Они дали ей только два слова. Всего лишь. Два слова. Примите привилегию умереть. Примите свою судьбу. Но… мы не станем. Мы отказываемся. Мы уже долгое время от многого отказываемся. Мы веруем в отказ.

Теперь они не подойдут близко. И довольно долго. А эти, возможно, никогда. Я причинила им боль. Взяла их слова и сделала своими. Перевернула силу, и она поразила их. Этого должно хватить.

Бадаль обернулась. Костлявая змейка снова двигалась, но как-то странно бездумно, словно под кнутами пастухов, бессмысленно, как стадо, переходящее… реку? Но когда это я видела реку?

Она моргнула. Слизнула соленую кровь с губ. Мухи заплясали.

Город ждал их.

– Это мы можем вытерпеть, – прошептала Бадаль. – Но в жизни есть не только страдание.

И теперь мы должны это найти.

Тьма ушла, но все же осталась. Осколком чистого грядущего уничтожения. Онос Т’лэнн ощущал где-то впереди ее мерцающее, колеблющееся присутствие. Его шаги потеряли уверенность. Горькая ярость в душе словно покачнулась, теряя силу. Отчаяние поднималось, как воды потопа, заливая любое представление о цели. Острие меча царапало землю.

Отмщение не значит ничего, пусть и во всепоглощающем порыве. Если встать на этот путь, он может растянуться навеки. Строй виновных уходит за горизонт. Марш мстителя бесконечен. Так было и с яггутами, и Онос Т’лэнн прекрасно видел всю тщетность мести. Что же – он просто автомат, приведенный в движение, которое не прекратится, не замедлится?

Внезапно он почувствовал за спиной какое-то присутствие.

Удивленный и даже испуганный, прорезав острием каменного меча борозду в сухой почве, Первый Меч обернулся.

Он мог отрицать. Он мог отказаться. Но тогда не пришел бы к знанию, которое искал. Его изгнали из владений смерти. Кровные узы, которые он избрал, были разорваны. Он больше не муж, не отец, не брат. Ему была дана месть, но какую месть он мог найти, копаясь в долине, усеянной трупами? Были другие цели, другие причины снова идти по этому печальному миру. Онос Т’лэнн был лишен славного конца… и хотел выяснить почему.

Никто из почти тысячи т’лан имассов, приближавшихся к нему, не занимал его мыслей. Они шли, погруженные в молчание, призраки, сородичи, ставшие чужаками.

Он ждал.

Дети Ритуала, да, но о многих его чувства говорили иное. Здесь какая-то тайна. Т’лан имассы, но все же…

Когда они остановились, вперед вышли шесть заклинателей костей.

Он узнал трех. Бролос Харан, Улаг Тогтил, Ильм Абсинос. Заклинатели костей у оршайновых т’лан имассов. Оршайны не явились на Соединение Серебряной Лисы. Считалось, что они пропали. Вымерли. Как и ифэйлы, бентракты и керлумы. Предположение оказалось неверным.

В трех остальных заклинателях костей была некая неправильность. Они были одеты в шкуры белых медведей – эти звери появились в конце эры имассов, – и лица их были более плоскими, а кости черепа более деликатными, чем у настоящих имассов. Оружие в основном из кости, бивней и рогов, со вставками осколков кремня и сланца. Оружие, отрицающее изящность: замысловатое в конструкции, но несущее почти первобытную жестокость.

Заговорил заклинатель костей Улаг Тогтил:

– Первый Меч. Кто мог знать, что пыль бывает такой интересной?

Бролос Харан сердито зашипел.

– Он все время желает говорить от нашего имени, но никогда не говорит то, что мы хотим. И почему мы всегда уступаем – тайна.

– У меня свои пути, – просто ответил Улаг, – и не думаю, что Первому Мечу не хватает терпения.

– Не терпения, – отрезал Бролос. – Как насчет терпимости?

– Кость гнется, пока не сломается, Бролос Харан. А теперь я скажу еще кое-что Первому Мечу, и мы все станем ожидать его глубокомысленных слов. Можно?

Бролос Харан чуть повернулся к Ильм Абсинос, приподняв руку в жесте, который озадачил Оноса Т’лэнна – на мгновение; а потом он понял.

Беспомощность.

– Первый Меч, – продолжил Улаг, – мы не пришли к тебе путем Телланна, потому что у нас нет прав на тебя. Мы призваны, да, но призваны – теперь мы уверены – не тобой. Ты можешь отказать нам. Мы вовсе не хотим никого заставлять.

Онос Т‘лэнн сказал:

– Кто эти чужаки?

– Действительно, глубокомысленно, – сказал Улаг. – Первый Меч, это т’лан имассы второго Ритуала. Потомки тех, кто захотел последовать за Килавой Онасс, когда она отказалась от первого Ритуала. Они не сумели заранее определить, как Килава отнесется к сопровождающим. Но когда во льду лишь одна лунка, всем приходится дышать через нее.

– Моя сестра никого не звала.

– Увы. И вот теперь так. Эти трое – заклинатели костей брольдовых т’лан имассов. Лид Гер, Лера Эпар и Ном Кала. Числом брольдов две тысячи семьсот двенадцать. Большинство глотают пыль далеко за нами. Нас – оршайнов – шестьсот двенадцать. Вот мы все. И если нужны, мы к твоим услугам.

Ном Кала разглядывала Первого Меча, воина, которого когда-то считала выдумкой, мифом. Лучше бы, решила она, таким он и оставался. Кости его были как решето, как будто он был раздроблен на куски – и некоторые кости были даже не его.

Первый Меч не был гигантом из легенд. Он не носил ледяной плащ. Оленьи рога не украшали его голову. Его дыхание ничего не воспламеняло. Он не был похож на воина, готового перечислять свои подвиги три дня и четыре ночи, чтобы пристыдить хвастливого героя. Она начала подозревать, что большинство древних сказаний вовсе не имеют отношения к нему. Танцевать в море по спинам китов? Сразиться с демоническими моржами в их подводных башнях? Тайно соблазнять жен, оставшихся ночью в одиночестве?

Сколько детей в ее клане, поколение за поколением, получали имя, чем-то схожее с «Онос», в честь невероятного зачатия?

У Ном Калы внезапно вырвался вскрик удивления; все обернулись на нее.

В это время говорил Бролос Харан – Ном Кала понятия не имела, о чем, – и он рассердился, что его так прервали.

– Ном Кала, что тебя так развлекло в поражении у Алых Шпилей?

– Ничего, – ответила она, – если только не должно было. Прошу прощения, Бролос Харан. Шальная мысль. Ну… несколько шальных мыслей.

Остальные ждали.

Она решила не вдаваться в подробности.

Ветер стонал, шевеля остатки шерсти.

Заговорил Онос Т’лэнн:

– Оршайны. Брольды. Я отрекся от яггутских войн. Я не ищу битвы. И не зову вас присоединиться ко мне, потому что ищу только окончательный расчет. Как и вы, я был призван из праха, и в прах я хочу вернуться. Но сначала найду того, кто так наказал меня воскрешением. Заклинательницу костей из логросовых т’лан имассов, Олар Этил.

Улаг спросил:

– Но ты уверен, что это именно она, Первый Меч?

Онос Т’лэнн склонил голову набок.

– Улаг Тогтил, после стольких лет, ты все еще чтишь добродетель уверенности?

– Мы не воевали с яггутами, – сказала Ном Кала.

Заклинатели костей из оршайнов облили ее волной холодного неодобрения. Она не обратила внимания.

Онос Т’лэнн продолжил:

– Улаг, я вижу рядом с твоими сородичами военного вождя оршайнов. Почему Инистрал Ован не вышел с вами вперед?

– Он стыдится, Первый Меч. Потери при Алых Шпилях…

– Ном Кала, – сказал Онос, – у вашего клана, у брольдов, нет вождя?

– Только мы, – ответила она. – Даже для войны с людьми не нужен был военный вождь. Было ясно, что нам не победить их на поле брани. Их было слишком много.

– Но как же вы сражались?

– Хранили наши истории, наш образ жизни. И прятались, ведь, прячась, мы выживали. Мы существуем. И это само по себе победа.

– И все же, – прервала Ильм Абсинос, – в итоге вы проиграли. Иначе вам был бы не нужен Ритуал Телланн.

– Верно, – ответила Ном Кала. – У нас не осталось мест, где прятаться.

Заговорил Улаг:

– Первый Меч, мы все же пойдем с тобой. Как и ты, мы хотим узнать причину нашего возвращения.

– Если вы пойдете со мной, – сказал Онос Т’лэнн, – вы склонитесь перед волей Олар Этил.

– Если она так думает, это сделает ее беспечной, – ответил Улаг.

Стоя среди других т’лан имассов, Ристаль Эв смотрела, слушала и представляла мир, скованный целью. Таким мир и был когда-то – для нее, для ее сородичей. Но все исчезло давным-давно. Возможно, Первый Меч возьмет их всех в свой поход. Возможно, ответы могут облегчить бремя отчаяния. И дадут причины стоять, причины выступать против.

Но прах манил обещанием забвения. Путь к концу сущего стал чистым и ровным. Она хотела отправиться по этому пути.

Кальт Урманал, стоящая рядом, сказала:

– Посмотри на его меч. Посмотри, как острие тыкает в землю. Этот Онос Т’лэнн не рисуется. И никогда не рисовался. Помню, как видела его в прошлый раз. Он победил противника. И показал такое искусство, что десять тысяч имассов застыли в благоговении. А он стоял, как побежденный.

– Устал, – пробормотала Ристаль.

– Да, но не от поединка. Он устал, Ристаль Эв, от его необходимости.

Она подумала и кивнула.

Кальт добавила:

– За этим воином я последую.

– Да.

Она сидела на сложенных в пирамиду трех рулонах холста, сжавшись под ночным халатом. Дрожь не унималась. Она смотрела на тлеющий кончик самокрутки, пляшущий, как светлячок, у самых пальцев. Атри-седа Араникт прислушивалась к дальним звукам малазанского лагеря. Приглушенным, усталым и потрясенным. Это вполне понятно. Солдаты разбрелись из строя, шатаясь, как после сильного удара. Падали без чувств или валились на колени, отхаркивая кровь. Ими овладела паника – это была атака?

Не совсем.

Эти пораженные солдаты были, все до одного, магами. А врагом, слепым и безразличным, была сила.

Тошнота постепенно проходила. А мысль медленно просыпалась – блуждая, как похмельный гуляка, бездумно смахивающий пепел, – и на память пришла ее первая встреча с Высшим магом Беном Адаэфоном Делатом. Это было ужасно. Мало того что хлопнулась в обморок перед командиром Брисом Беддиктом; стоило чуть прийти в себя, ее представили Быстрому Бену.

И теперь, недели спустя, из той беседы в памяти остались только обрывки. Он сначала не проявил интереса, но когда увидел ожившую землю в горсти Араникт, его темные глаза обострились и застыли, словно превратившись в оникс.

Бен выругался, и она запомнила это ругательство.

«Худовы неистовые яйца на огне!»

Потом-то она узнала, что Худ – бог смерти, и если чье-то имя достойно быть упомянуто в горьком ругательстве, так именно его. Однако в тот момент она восприняла слова Высшего мага вполне буквально.

Огонь, подумала она. Да, огонь земли, лежащей в моей ладони.

Она во все глаза смотрела на Высшего мага, пораженная его мгновенной проницательностью и убежденная в его глубокой гениальности. Она недостойна его общества. Ее мысль даже в лучшие времена еле ползет, особенно ранним утром, пока она не разожжет первую самокрутку. Быстрый ум (а за него, как она поняла, он и получил свое прозвище) – сам по себе некое волшебство, тонкая магия, на которую она могла только смотреть с огромным благоговением.

Однако такое возвышенное мнение может существовать только в царстве тайны, а тайна пропадает при ближайшем знакомстве. Высший маг подал официальный запрос, чтобы она была временно прикреплена к его кадровым магам. С тех пор она вдоволь наслушалась ругательств от Бена Адаэфона Делата и пришла к выводу, что быстрота была не столько магической, сколько идеалистической.

Он был действительно великолепен. Еще у него была привычка бормотать себе под нос множеством совершенно различных голосов, играть с куклами и веревочками. А уж с какой компанией он водился…

Она яростно затянулась самокруткой, глядя, как к ней направляется кто-то: шагает, как пьяный, плохо сидящая дешевая одежда покрыта коркой грязи. Странно детское лицо Флакона выглядело распухшим, как у гуляки.

Ну вот. Еще одна непостижимая беседа между ними. И да, он не хочет, чтобы я там присутствовала. Значит, нас двое.

– Он дышит? – спросил малазанский солдат, остановившись перед палаткой.

Она взглянула на откинутый полог слева.

– Он отослал меня.

– Меня он захочет видеть.

– Он хочет знать, как поживает Скрипач.

Флакон поморщился, отвел взгляд и снова уставился на нее, словно изучая.

– Вы нервничаете, атри-седа. Доза рома успокоит ваши нервы.

– Я уже приняла.

Он кивнул, похоже, не удивившись.

– Скрипач все еще извергает остатки ужина. Ему понадобится новая палатка.

– Но он даже не маг.

– Да, не маг.

Она в упор посмотрела на него.

– Вы, малазанцы, все такие уклончивые?

Он улыбнулся.

– И чем дальше, тем хуже, атри-седа.

– Почему же?

Улыбка погасла, как не бывало.

– Все очень просто. Чем меньше мы знаем, тем меньше болтаем. Подозреваю, скоро мы станем армией немых.

Жду не дождусь. Вздохнув, она отбросила самокрутку и медленно поднялась.

На северо-востоке небосвода снова появлялись звезды. Уже кое-что. Но там кто-то есть. И держит оружие… боги, какое оружие!

– Скачущий глаз Странника… – сказала она. – Он Высший маг. Он не может прятаться вечно.

Флакон вылупился на нее.

– Никогда не слышал такого ругательства, – сказал он.

– Только что придумала.

– Похоже, непочтительно со стороны летери. Честно говоря, я в некотором замешательстве.

– Думаю, все дело в дурных привычках. – Она подошла к пологу палатки и постучала костяшками пальцев. – Мы входим.

– Прекрасно! – раздалось изнутри.

В тесной палатке висел пар: вокруг сидящего со скрещенными ногами Быстрого Бена горели стоящие на полу ароматические свечи. Высший маг обильно потел.

– Ублюдок тянется ко мне, – сказал он скрипучим голосом. – Хочу ли я беседовать? Нет, не хочу. О чем говорить? Аномандр убил Худа, Дассем убил Аномандра, Бруд разбил Драгнипур, и теперь Драконус на свободе. Огонь дрожит, врата Старвальд Демелейна в огне, и жестоко перекрученные Пути, подобных которым мы и не видели, ожидают; когда они пробудятся? Что принесут? И есть еще кое-что. Вы понимаете? Еще кое-что: прекратите глазеть, просто слушайте. Кто устроил всю эту проклятую заваруху? Флакон?

– Прости, я слушал, не думая. Откуда мне знать? Нет, погоди…

– Точно. Престол Тени и Котильон. Адъюнкт в самом деле считает, что сама выбирает свой путь? Наш путь? Она гоняет нас почем зря с самой высадки – разумеется, это все вопросы снабжения. Ведь акриннайские торговцы не с восторгом отдают все, что у них есть? И разве не станет хуже, когда мы двинемся дальше на восток, – Пустошь оправдывает свое имя.

– Быстрый Бен…

– Разумеется, я просто болтаю! Слушайте! Там т’лан имассы! – Его дикий взгляд внезапно уперся в Араникт. – Пыль запляшет! Кто ведет их? Чего они хотят? Знаете, что я хочу сделать с этой грязью? Хочу выбросить ее прочь. И кому это интересно? Не мне!

– Т’лан имассы, – сказал Флакон, – присягнули императору. Он занял Первый Трон и не оставлял его.

– Именно!

– Нас подставили. Нужно поговорить с Тавор. Сейчас же.

Но Высший маг покачал головой.

– Бесполезно. Она все решила.

– О чем? – спросил Флакон, повысив голос.

– Она думает, что может обмануть их. Вы знали, что она подробно изучила жизнь Келланведа, Танцора и Дассема? Не знали? Прежде чем стала адъюнктом. Даже прежде чем возглавила Дом Паранов. Изучала войну – имперскую войну. Завоевание – не просто тактику боя, но и мотивацию императора и его безумных когорт. Изучала жизни их всех. Краст, Ток Старший, Урко, Амерон, адмирал Нок, Стерва, даже Тайшренн… почему, думаете, она держит при себе Банашара? Этот пьяный дуралей – ее эмиссар, на случай, если Тайшренн на что-то решится.

Но Флакон застрял на первых словах Быстрого Бена.

– Обмануть их? Обмануть повелителей Тени? Как обмануть?

Быстрый Бен оскалил зубы, блеснувшие как золото в мерцающем свете свечей.

– Не смею сказать.

– Не веришь, что мы будем держать рот на замке?

– Нет. А с чего бы мне верить? – Он ткнул пальцем во Флакона. – Ты бы первый побежал без оглядки.

– Если все так плохо, почему ты еще здесь?

Потому что Драконус меняет все, и только я могу противостоять ему.

Флакон распахнул рот, но произнести сумел только одно слово:

– Ты?

– Только не подумай, что я делаю это ради Престола Тени и Котильона. И не думай, что я делаю это ради адъюнкта. Все это время внутри Драгнипура… изменило его. Прежде он не был таким тонким… представляешь, вежливое приглашение к беседе – он считает нас идиотами? Погодите… – он всплеснул руками. – Это было бы тонко, если бы не было так очевидно! Почему мы не подумали об этом?

– Потому что это бессмыслица, проклятый дуралей!

Но Высший маг не обратил внимания на вспышку Флакона.

– Нет, он на самом деле хочет поговорить! И теперь тонкость нужна нам! Мы же можем соответствовать? Поговорить? Исключено! И давайте представим, что он с этим поделает, просто представим!

Араникт двумя руками взъерошила волосы, а потом полезла в поясную сумку за самокруткой. Нагнувшись, она подобрала одну из свечей Быстрого Бена. Закуривая, Араникт мельком взглянула на Высшего мага и увидела его застывший взгляд. Флакон рассмеялся.

– Вот она уж и не такая застенчивая, да? Хорошо. Теперь мы увидим настоящую атри-седу. Как и хотел Брис.

За завесой клубящегося дыма Араникт разглядывала Быстрого Бена. Она медленно вернула свечу на пятно растаявшего воска. Брис? Так вот из-за чего это все?

Высший маг бросил на Флакона презрительный взгляд.

– Это невежество, а не бравада.

– Бравада обычно и есть невежество, – отрезал Флакон.

– Ты прав, – согласился Быстрый Бен. – Прав и в том, – добавил он, вздохнув, – что нам не помешало бы побольше невозмутимости.

Араникт фыркнула.

– Невозмутимости? Это не про меня.

– Может быть, – ответил Высший маг, – но ты была убедительна. Свеча, которую ты взяла из защитного круга, открыла путь к Драконусу. Он немедленно это почувствовал. И все же…

– Не воспользовался, – сказал Флакон.

– Не воспользовался.

– Тонко.

– Ха-ха, Флакон, ты даже сам не понимаешь, насколько прав. Дело в том, что она заставила нас обратиться к этому жгучему вопросу, так ведь?

– Я не нарочно.

Быстрый Бен взглянул на нее с задумчивым любопытством.

Араникт пожал плечами.

– Мне нужен был огонь.

Ответ, похоже, удовлетворил обоих, но по-разному. Она решила, что разговор закончен. Какой смысл объяснять, что она понятия не имеет, о чем речь. Все имена, которые называл Быстрый Бен – даже Драконус, – ничего не значили для нее. Ну, или почти ничего. Драконус. Это тот, кто объявился во тьме, кто создал врата, укравшие полнеба, кто держал в руке оружие тьмы и холода, чернейшего льда.

А Быстрый Бен хочет встать у него на пути.

Странниковы расплющенные орешки, я же ввязалась только потому, что жажду Бриса Беддикта. Я и тысяча других женщин.

Быстрый Бен сказал:

– Атри-седа, ваш командир, Брис… – Она виновато замерла. Он что – мысли ее прочитал?

– …Он однажды умер, да?

– Что? Да, так говорят. То есть да, умер.

Высший маг кивнул.

– Тогда иди к нему – возможно, ты нужна ему прямо сейчас.

– Я? Почему?

– Потому что Худ ушел, – сказал Флакон.

– А при чем тут командир Беддикт? – спросила она.

Она увидела, как Флакон и Быстрый Бен переглянулись; солдат кивнул и сказал:

– Мертвые никогда не возвращаются до конца, Араникт. Так было при боге смерти. А теперь, возможно, Брис… просыпается. К тому, кем был когда-то. И ему будет о чем поговорить с атри-седой.

– Еще увидимся, – добавил Быстрый Бен. – Или нет.

Они отпускают меня. Ну и ладно. Она повернулась и вышла из палатки. И замерла в душной тьме лагеря. Крепко затянулась самокруткой и отправилась в далекое расположение летерийцев.

Я нужна Брису. Какая милая мысль.

Улыбка уселась у огня.

– Тупой патруль, – сказала она. – Нет там никого. Эти акриннайские торговцы – или скрипучие старики, или сопливые мальцы. – Она посмотрела на сидящих у очага. – Видели деревню, что мы вчера проходили? Наполовину пустая.

– Воины ушли, – сказал Спрут. – Сражаются с белолицыми. Акриннаи не в силах сейчас захватить управление над этой Кринской свободной торговлей, поэтому и Д’рхасиланские торговцы прут с юга.

Битум хрюкнул.

– Слыхал от дозорных, которые нашли лагерь баргастов: там была большая битва, и, похоже, белолицым пустили кровушку. Может, они драпают, как и говорят акриннаи.

– Трудно поверить, – возразил Спрут. – Я сражался с баргастами, и это вовсе не шутки, а белолицые, говорят, самые крутые из всех.

Улыбка расстегнула ремешок и сняла шлем.

– А где Корик? – спросила она.

– Бродит, – ответил Битум, подбросив еще лепешку навоза в огонь, и добавил: – Опять.

Улыбка зашипела.

– Эта лихорадка поразила его. В голову.

– Нужна хорошая драчка, – рискнул Спрут. – И он быстро придет в порядок.

– Придется долго ждать, – сказал Битум. – Нам предстоят долгие недели похода, почти по пустой территории. Да, мы двигаемся очень быстро, но когда кончатся территории этих равнинных племен, начнется Пустошь. Никто толком даже не знает, сколько она тянется и что там за ней. – Он пожал плечами. – Смертельный враг армии – скука, и мы сейчас в осаде.

– Корабб еще не вернулся?

Улыбка покачала головой.

– С ним два тяжелых пехотинца. Могли и заблудиться.

– Кто-нибудь их найдет, – сказал Спрут, вставая. – Пойду, еще раз сержанта проверю.

Улыбка проводила его взглядом и вздохнула.

– Уж столько месяцев на ножах не дралась. Сидим в Летерасе и раскисаем, а на баржах еще хуже было. – Она вытянула ноги в сапогах поближе к огню. – Можно уже и двигать – раз уж волдыри прошли. По крайней мере, мы опять взводы.

– Нужно устроить новую авантюру, – сказал Битум. – Видишь скорпионов?

– Конечно, сколько угодно, – ответила Улыбка, – но только двух видов. Мелкие противные и большие черные. И потом, если мы опять попробуем, люди что-то заподозрят – даже если придумаем хорошую отмазку. – Она немного подумала и покачала головой. – Не пойдет, Битум. Все равно настроение паршивое.

Он искоса посмотрел на нее.

– Точно. Ты права. Как будто для нас все кончилось и никогда не вернется. Странно, с чего бы мне скучать по Семи Городам и по тупому, бесполезному маршу. Да, мы были «зелеными», но все, что мы пытались сделать, имело смысл. Вот в чем разница. Имело смысл.

Улыбка фыркнула.

– Худов дух, Битум!

– Что?

– Спрут прав. Все это не имеет смысла. Не имело и не будет иметь. Посмотри на нас. Мы маршируем и режем других, а они нас – если смогут. Посмотри на Летер: да, у них теперь приличный король, и люди могут дышать свободно и жить своей жизнью… но что это за жизнь? Наскребать очередной мешок монет, добывать очередной обед. Чистить весла, молиться проклятым богам о новом улове и спокойном море. То есть не делать ничего, Битум, вот в чем правда. Ничего.

– Рыбацкая деревня, из которой ты удрала, была сущей дырой, да?

– Не в этом дело.

– Не я это начал, солдат. Ты сама.

– Такая же, как и прочие, вот я о чем. Могу поспорить, ты и сам не печалился, что убрался из родного гнезда. Если бы тебе больше ничего не было нужно, тебя бы ведь здесь не было?

– Некоторые люди, Улыбка, ничего не ищут. Я не ищу, потому что не надеюсь ничего найти. Хочешь смысл? Придумай его. Хочешь истину? Изобрети. Разницы никакой, нигде. Солнце всходит, солнце заходит. Рассвет мы видим, а закат, допустим, не видим, но солнцу-то все равно?

– Верно, – сказала она, – значит, мы согласны.

– Не совсем. Я не говорю, что оно того не стоит. Наоборот. Ты создаешь миры, миры в своей голове и миры вокруг, но значение имеет только тот, который внутри тебя. Там ты находишь мир и признание. Ценность. Вот ты говоришь о том, что все бесполезно. Начиная с тебя самой. Это плохой подход, Улыбка. Хуже, чем у Спрута.

– Тогда куда мы идем?

– У судьбы есть лицо, и мы собираемся встретиться с ней глаза в глаза. А остальное, думаю, неважно.

– Значит, пойдешь за адъюнктом. Куда угодно. Как пес у ноги хозяина.

– А почему бы и нет? Мне все равно.

– Не понимаю.

– Да понимать-то нечего. Я солдат, как и ты. Чего тебе еще нужно?

– Я хочу проклятую войну!

– Она близится.

– И с чего ты так уверен?

– Потому что мы – армия в походе. Если бы адъюнкту не нужна была армия, она распустила бы всех еще в Летере.

– Может, да, а может, нет.

– Это ты о чем? – спросил он.

– О том, что она, возможно, просто эгоистка.

Навозные лепешки прогорели до тлеющих крошек. Вокруг крутились мошки. Двое солдат замолчали – им больше нечего было сказать друг другу. По крайней мере, сегодня вечером.

Спрут нашел сержанта лежащим на полу. Рядом валялась опрокинутая кружка из-под рома. Густой запах блевотины мешался с пьянящим ромовым ароматом.

– Проклятье, Скрип, это не поможет твоим кишкам.

– Нет у меня больше кишок, – невнятно ответил Скрипач. – Они вылезли колокол назад.

– Утром черепушка расколется.

– Поздно. Вали отсюда, Спрут.

Сапер подтащил койку поближе и сел.

– Так кто это был?

– Все изменилось, Спрут. Все пошло не так.

– И что тут нового? Слушай, этот быстрый марш… я уже пару сапог сносил… но нужно кое-что сказать тебе. У адъюнкта особый нюх: думаю, она многое чует лучше тебя. Еще на баржах мы были близки к бегству. И еще до того, что случилось сегодня ночью, ты был одержим. – Он поскреб щетину на щеках. – Я пойду за тобой, Скрип, ты же знаешь. Я всегда буду прикрывать твою спину.

– Да забудь про меня, Спрут. Это молодым прикрывай спину, а не мне.

– Видишь много мертвых лиц, да?

– Я не провидец.

Спрут хмыкнул.

– Какой приятный день, ты даже не выпендриваешься. Ты всегда говорил: главное – твой взвод. Солдат, чей вонючий пот ты нюхаешь каждый проклятый день. Ты говорил: мы – семья. Сержант, ты заставляешь нас переживать.

Скрипач медленно поднялся, обхватив ладонями голову.

– Рыбалка, – произнес он.

– Чего?

– Там в глубине демон. С хитрыми глазами… и смотрит на наживку, понял? Просто смотрит. Быстрому Бену придется выступить. В конце концов. Они нужны нам, все нужны.

– Скрип, ты пьян.

– У тьмы есть край. Острый, самый черный лед – такой холодный, что и представить нельзя. Не сможешь. Вот мы всё тявкали и плясали, а теперь вернулся самый громадный волк. Игры кончены, Спрут.

– А что с адъюнктом? А, Скрипач?

Он поднял мутные красные глаза.

– Нету у нее ни шанса. Нижние боги, ни единого.

– Это и есть лагерь? Видимо, да. – Корабб посмотрел на спутников. На него смотрели три бессмысленных лица. – Весь в огнях, многовато для караван-сарая. Пошли.

Он повел их вниз по заросшему травой склону, отмахиваясь от мошкары, тучей окружавшей их.

– Не нужно было за кроликом бежать – тут потеряться нечего делать, я же говорил? Очень сложный рельеф. В этих долинах можно целую армию спрятать.

– Может, они так и поступили, – сказал Лизунец. – Корабб, ты об этом подумал? Может, они с нами играют.

– Целую армию Охотников за костями? Это бред.

– Кролик был большой, – сказала Молния.

– Это был вообще не кролик, – настаивал Лизунец. – Это был волк. У кроликов не бывает горящих глаз и окровавленной морды, и они не рычат.

– Кровавая морда была, потому что он тебя укусил, – указала Молния.

– Он прямо мимо меня проскочил – а кто бы не прыгнул, когда он так близко? Тут вообще-то темно. Но я и раньше прыгал на кроликов, так вот это – не кролик.

– Здесь звери совсем другие, – сказала Молния. – Мы все время слышим вой, но это могут быть и кролики, кто знает? Ты видел шкуры ящериц, которые продавали д’рхасы? Эти ящерицы еще больше тех, что мы видели с баржи. Такая может съесть лошадь.

– Так их и ловят на юге, один торговец рассказывал. На здоровенный крючок насаживают лошадь и бросают в реку…

– Ничего не получится, если не привязать к крюку веревку.

– Про это он не говорил, но похоже на правду.

Они приближались к морю огней… впрочем, поправил себя Корабб, не к морю. Скорее, к большому озеру. Но уж очень большому. Корабб обернулся на Смекалку, которая молчала; впрочем, она вообще говорила мало. А больше улыбалась – и разве не милая улыбка? Очень.

– А если кролика наживить, – сказал Лизунец, – то можно ловить волков.

– А если лошадь – поймаем очень большого волка, могу поспорить.

– Лошади у нас есть. Молния, это идея, прекрасная идея. Эй, Корабб, мы собираемся прыгнуть на громадную ящерицу, когда встретим. Ради шкурки. Участвуешь?

– Нет.

Раздался далекий вой, мрачно пронзив ночь.

– Слыхали? – спросил Лизунец. – Еще кролики; поглядывай по сторонам, Молния. И ты тоже, Смекалка.

– Больше похоже на лошадь на крючке, – пробормотала Молния.

Корабб остановился.

– Ну-ка прекратите, все. Я – тяжелый пехотинец Скрипа, так? Я не хуже вас. – Он показал на Смекалку. – Даже не вздумай подмигивать. Я полжизни ошибался в людях и дал себе слово больше не ошибаться. Так что я сохраняю спокойствие, но глаз не спускаю, ясно? Я тоже тяж. Так что прекращайте.

– Да мы просто прикалываемся, Корабб, – сказал Лизунец. – И ты с нами можешь.

– Я не по этой части. Все, давайте, достаточно натопались.

Они прошли еще шагов двадцать – и часовой рявкнул что-то из темноты по-летерийски.

– Худов дух, – прошипел Корабб. – Мы нашли-таки другую армию.

– Никто не спрячется от Охотников за костями, – нараспев произнесла Молния.

Корик стоял в темноте, в сотне шагов от ближайшего пикета. Его не отпускало одно воспоминание – он и сам не знал, настоящее или ложное. Дюжина юнцов, направленных копать траншею для латрины на маневрах гарнизонного подразделения. Сэтийцы и сэтийцы-полукровки, слишком юные, чтобы высчитывать – кто из них кто, чтобы презирать, завидовать и прочее.

Он был салагой, и друзья отправили его к огромному валуну в дальнем конце траншеи, где он пыхтел, потел – и проиграл. Покрывшиеся волдырями руки сражались с громадной киркой, он все утро пытался сдвинуть проклятый валун – а остальные поглядывали на него с подколками и смешками.

Неудача – неприятный опыт. Она жалила. Она жгла, как кислота. Видимо, в тот день юный Корик и решил, что никогда больше не смирится с неудачей. Он все-таки сдвинул тогда тот валун, в быстро сгущающихся сумерках; другие парни давно уже ушли, и отряд всадников – их упражнение в независимости завершилось – скакал прочь в клубах пыли, висевших над дорогой, как насмешливое золотое дыхание бога.

Тот камень держался прочно. Под ним скрывался тайник с монетами. Когда сумерки сгустились, Корик стоял на коленях в конце траншеи, держа на ладонях несметное богатство. В основном серебро, несколько крошечных золотых клипс, которые он по своему ЖАЛКОМУ опыту не узнал… это был клад духов, прямиком из сэтийских легенд. «Да под каждым камнем, парень…» У шлюх, воспитывавших его, было полно сказок. А может, все его воспоминания – одна из таких сказок. Трогательная история, но…

Он нашел сокровище, вот в чем дело. Что-то прекрасное, чудесное, редкое.

И что же он сделал со своим кладом духов?

Разбазарил. До последней гребаной монетки. Все утекло, и что осталось?

Шлюхи теплы на ощупь, но душа их спрятана в холодной крепости. И когда ты сдаешься этому миру, ты действительно потерян, ты остаешься… один.

А теперь на ощупь все холодно. Все. И я провожу остаток лет, проклиная каждую монету.

Но никто не обманывается. Кроме меня. Только я. Всегда я.

Хотелось обнажить меч, окунуться в безумную схватку. Он мог бы разрубить пополам каждую монету, рыча, что это что-то меняет, что жизнь не пуста, если полна мусора. Он мог бы кричать и ругаться, и не видеть ни единого друга – только врагов. И оправдывать каждый удар, любую пролитую кровь. На худой конец, поклялся он себе, он останется на ногах последним.

Улыбка говорила, что лихорадка оставила на нем шрамы. Возможно, это так. Возможно, так будет и впредь. Одно ясно: он узнал истину одиночества. Эта истина была выжжена в его душе. Он слушал, как Скрипач продолжает талдычить о дружной семье, – и ничему не верил. В будущем ждет предательство – он чувствовал это костями. Придет время, когда все станет ясно, и он встанет перед ними и будет говорить, и выскажет все свое неверие. Мы все одиноки, каждый из нас. И всегда были. Мне достаточно всей вашей лжи. А теперь спасайте себя. И я намерен делать то же самое.

Его не интересовало, кто останется последним. Адъюнкт требовала верности, преданности. Требовала честности, пусть даже жестокой и уличающей. Она требовала слишком много. Да и потом, она ведь ничего не давала взамен?

Корик стоял, глядя на пустую землю в пустой ночи, и подумывал о дезертирстве.

Все, что я получил, было ложью, предательством. Этакий клад духов. Монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить меня, поймать в ловушку. Они отравили меня; а я не виноват – с чего бы?

– Гляньте на него – под валуном! Осторожней, Корик, будешь там играть, он тебя раздавит!

Слишком поздно. Меня сгубили те драные монеты. Нельзя их так сыпать мальчику в руки. Просто нельзя.

Такое было воспоминание. Может, реальное, может, ложное.

А шлюхи только подмигивают.

По гибкой фигуре Сканароу пробежала рябая тень: кто-то прошел мимо палатки с лампой. Просачивающийся через полотно свет был холодным и окрашивал кожу женщины в смертельный оттенок. Почувствовав озноб, Рутан Гудд отвернулся. Потом приподнялся – осторожно, чтобы не разбудить.

Покрывавший кожу пот начал высыхать.

Ему неинтересно было разбираться, как он дошел до крайности, – видит Худ, дело не в занятиях любовью. Как ни мила была Сканароу – ее улыбка могла бы растопить ледяную гору, – она не заставила его сердце колотиться учащенно, как бывало совсем недавно. Могла порадовать, отвлечь от мыслей, от воспоминаний о мрачном и богатом событиями прошлом; могла яркими, ошеломительными вспышками вернуть к жизни.

Но эта ночная тьма открыла свой цветок, с ароматом, от которого могла застыть душа бога. Жив еще, Сивогрив? Почувствовал? Думаю, старый друг, даже если твои кости гниют в сырой земле, ты все равно почувствовал.

Драконус.

Твою мать.

Он запустил пальцы в спутанную бороду.

Мир потрясен. Огненные шары спускаются, ужасный свет заполняет небеса. Мир сотрясается от ударов кулаков.

Хотелось бы видеть.

Но он помнил смертный крик Азатов. Помнил корявые деревья, охваченные столбами огня, горький жар почвы, через которую пробирался когтями. Помнил ошеломленную свободу под безумным небом, полным ядовитого дыма, под молниями и потоком пепла. Помнил первую мысль, рожденную глотком этой невероятной свободы.

Якуруку, здесь все изменилось.

Иногда верность проявляется при странных обстоятельствах. Раскаяние или благодарность, сплетенные руки, мгновенная похотливая экзальтация, которую по ошибке принимаешь за поклонение… Его взгляд снова упал на Сканароу. Тени и нездоровый свет ушли. Она спала, прекрасная в покое. Невинность драгоценна. Но не думай обо мне с любовью, женщина. Не вынуждай меня к признанию, к правде глупых клятв, произнесенных целую жизнь назад.

Давай еще немного поиграем в эту игру блаженного забвения.

«Лучше сюда, Драконус».

«Это империя Каллора, друг. Не передумаешь?»

Передумать. Да, вот оно. «Берег по виду вполне приветливый. Если, конечно, я не лезу не в свое дело…»

Тогда он улыбнулся.

И я улыбнулся в ответ.

Драконус вернулся на тот континент – я чувствовал его следы в моей казавшейся вечной тюрьме. Он вернулся, чтобы своими глазами увидеть безумие Каллора.

Ты был прав, Драконус. Не нужно мне было лезть не в свое дело. Хоть раз.

Ты слышишь меня, Драконус? Слушаешь ли?

Я передумал. Наконец-то. И вот что я скажу. Найди меня, и один из нас умрет.

– В шерсти пса завиток.

Бальзам выпучил глаза.

– Чего?

Непоседа нахмурился.

– Тебе нужно гадание или нет?

– Я чего-то уже и не уверен.

Маг уставился на шелудивую тварь, которую держал за загривок, потом зарычал и бросил животное в воздух.

Смрад, Бальзам и Горлорез смотрели, как тварь, ловко развернувшись в полете, в последний момент ухитрилась приземлиться на четыре лапы и, взмахнув пушистым хвостом, исчезла во тьме.

– Ну прям как проклятая кошка, – сказал Горлорез.

– А это ведь даже не собака, – сказал Смрад.

Непоседа нетерпеливо махнул рукой.

– Пес, лиса – какая разница? Теперь придется искать нового.

– А как насчет овчины? – спросил Бальзам.

– А овчина живая? Нет. Тогда не пойдет. Надо, чтобы дышала.

– Потому что дыхание закручивает завитки, – кивнул Бальзам. – Понял.

Непоседа бросил беспомощный взгляд на Смрада, который пожал плечами и сказал:

– Все равно это напрасная трата времени. Сейчас у провидцев и гадальщиков по всему проклятому миру мозги набекрень. – Он осторожно потрогал загривок. – Могу поклясться, я почувствовал удар этого меча. О чем думал Худ? Безумие. От начала до конца…

– Забудь про Худа, – отрезал Непоседа. – Не из-за него я штаны намочил.

Бальзам выпучил глаза.

– Ты вправду, что ли? Нижние боги…

Горлорез вдруг гулко расхохотался. И тут же съежился.

– Прости. Я просто… ладно, забудь.

Непоседа сплюнул на землю.

– Нет ничего смешного, Горлорез. Ты не понимаешь. Это… оно… появилось не на другом краю мира. Оно появилось здесь.

Бальзам тревожно огляделся.

– Где? Мои доспехи… кто… что…

– Успокойся, сержант, – сказал Смрад. – Под «здесь» он не имел в виду прямо тут. А… Непосед, а правда, что ты имел в виду?

– А куда шуточки подевались? Ты не лучше Горлореза. Вообще не знаю, зачем с вами говорю.

– Мы хотели гадание, – сказал Горлорез.

– Я передумал. Это была глупая идея. Думаешь, Скрип сейчас играет с Колодой? Да ни за что. Забудьте, я пошел спать. Хотя вряд ли засну. Често говоря… – Бальзам шагнул вперед и ударил Непоседу. Тот рухнул на пол.

Горлорез снова заорал:

– Сержант! Какого ты тут устроил?

Хмурый Бальзам погладил костяшки.

– Он сказал, что не заснет. А теперь спит. Вы двое, оттащите его в палатку. Пора делом заниматься, и вот что сделаю я. Когда уложите его, пойдем искать Эброна. Сегодня ночью мы получим гадание, пусть оно хоть убьет нас.

– Мне нужны еще капралы, – объявила Хеллиан ночному небу. Она присела у очага, поглядеть на огонь. А теперь уже лежала на спине под кружащимися звездами. Мир мог измениться в любое мгновение. Кто решает такое? – Одного мало. Бульгрид, ты теперь капрал. И ты тоже, Вероят.

– Он Может.

– Нет, я уже решила.

– И Бальгрид.

– Я так и гврю. Как только землетрясение закончится, мы сразу приступим. Кого не хватает? Сколько там у меня во взводе? Четверо вас, да? И этот, четвертый, он теперь тоже капрал. Мне нужны четыре капрала, чтобы исполняли мои приказания.

– Какие приказания?

– Которые буду отдавать. Прежсево, вы мои телохранители – Мертвотупак меня достал, не подпускайте его ко мне.

– Он уверен, что вы – королевской крови, сержант.

– Так и есть, стремщик, так что делай, чего скажу. А где мой значальный капрал? Неженка Дохлый? Ты тут?

– Так точно, сержант.

– Да, сержант.

– Больше не потерплю этого безобразия. Проводите меня в мою палатку… нет, прекратить, не поднимайте меня, идиоты. За ноги. Вот, и потихоньку…ох, вы под меня камни подсовываете? Капрал Мрожит, убирай камни, ладно? Боги, да где моя палатка? В Летерасе?

– Мы ищем, сержант… вы что, не поставили ее?

– Я? Ты мой капрал, это твоя работа.

– Погодите, сержант. Отдохните тут, мы займемся.

– Уж я думаю. Пробрежение обязанностями. Кто-нибудь, дайте восковую табличку и стило, я вас запишу. Я вас ражжаловаю в… э… под-капралы. Что за стук?

– Ставим стойки, сержант. Уже скоро.

– Э! Глядите на эти зеленые штуки! В небе! Кто их туда положил – уберите!

– Если бы я мог, сержант.

– Так ты теперь под-под-капрал – за неподчинение неказам… заказам… проказам. Погоди… – она повернулась набок и начала тошнить, хотя как-то лениво. – Приказам. Во. Э, куда меня тащите? Я там еще не закончила. Что-то в небе… я видела… прямо по этому зеленому. Видела… капралы, слышите меня? Большие крылья… я видела… а, ладно. Кто-то в беде, но уж точно не я. Теперь проверьте палатку… чтоб никаких пауков… тупые звезды, откуда они взялись?

Геслер поднес лампу поближе.

– Ну только погляди! Это все одна из Флаконовых крыс, могу поспорить. Прогрызла насквозь весь Худом проклятый ремешок. Поймаю – откручу мелкую башку.

– Крысе или Флакону? – спросил Ураган.

– Любому. Обоим. Знал же, что как-то странно болтается, на одном плече…

– Ага, – сказал Ураган. – Ты выглядел забавно. Кособоко. Как будто зеленый новобранец, не знающий, как носить портупею.

Геслер сердито взглянул на капрала.

– А ты весь день молчал – друг называется. А если я соплю высморкаю на пол-лица – так и будешь стоять?

– Уж поверь мне, – сказал Ураган. – Если только сумею сохранить серьезное лицо.

– В следующий раз, как увижу – у тебя волосы на заднице торчат, слова не скажу.

– Придется проверять дважды – это уж я усвоил. Думаю, надо найти Смекалку? Она вроде опаздывает.

– Отправь Поденку и Курноса.

– Ты не всерьез.

Геслер перестал расстегивать прогрызенный ремешок.

– Ага. Верно. Тогда ступай.

– Тебе точно не нужно здесь помочь?

– Да нет, ты и так уработался.

– Именно… я вымотался, Гес. Староват я для таких маршей. Еще немного – и я на стертых коленях поползу.

– И рост будет под стать твоему умищу. Знаешь, в чем твоя беда, Ураган? Ты стал очень раздражительный.

Громадный фаларец фыркнул.

– Гес, мы только что видели, как сотня взводных магов валились из строя, растекались, закатывая глаза, брыкаясь и давясь. А наш ужасный Верховный маг качался, как проклятый выпивоха, и чуть не размозжил голову о край фургона. Скрип вытравил последние пять обедов.

– Все это не имеет никакого отношения к твоим постоянным уверениям, что кто-то шпионит за нами, Ураган.

– Я только говорю, что чувствую, вот и все. Как чесотка между лопаток, знаешь ведь, как бывает. И все становится только хуже, что бы ни случилось… что бы ни случилось.

– Скрип сказал, что ты просто выдумываешь…

– Нет, не сказал. Он не сказал ничего… он даже в глаза мне не смотрит… ты был здесь и сам видел.

– Ладно, пусть он ничего не сказал, но этого и не требовалось.

– У меня странные сны, Гес.

– И что?

– С неба что-то валится. Я смотрю вверх – оно прямо над моей головой, и деваться некуда. Я не могу бежать, не могу скрыться, вообще ничего не могу, а только смотрю, как оно опускается на меня. – Он нагнулся вперед и хлопнул ладонями по земле так, что Геслер подпрыгнул. – Вот так. Ты подумаешь, что я просыпаюсь. Но нет. Лежу там, раздавленный, ощущая весь этот вес. Не могу шевельнуться, не могу даже дышать.

Геслер бросил кольчугу и ремни.

– Поднимайся, Ураган, пойдешь со мной.

– Куда?

– Идем, капрал, это приказ.

Геслер повел Урагана через лагерь, мимо костров, у которых толпились бормочущие солдаты. Они прошли лазарет, где усталые целители занимались волдырями на ногах, вывихнутыми лодыжками и прочим, и двинулись мимо первого из корралей для лошадей. Впереди виднелись три груженых фургона, огромная карета и десятка полтора палаток.

Подходя ближе, Геслер крикнул:

– Вал!

Из-за кареты появилась фигура и двинулась к ним.

– Геслер? Дезертируешь из Охотников за костями? Решил примкнуть к «мостожогам»? Умные ребята – легенды здесь не врут. Я учу этих солдат уму-разуму, но они и без всякого обучения все могут – правда.

– Хватит болтать, – сказал Геслер. – Где твои две красотки?

– Ох, Геслер, они измотались, честно…

– Буди их, обеих. У Урагана есть потребности.

– Ты имеешь в виду, у вас есть потребности…

– Нет, обе – для него. К тому времени как я приду забирать своего капрала, хочу, чтобы его шланг растянулся так, чтобы в лодыжках путался. Я хочу видеть невыразимое блаженство в его голубых глазенках и курчавые черные волосы в его бороде. Скажи милашкам, что я заплачу втрое против обычной цены.

– Хорошо, только ты должен подумать о том, что я сказал. Я имею в виду – про дезертирство.

– Высшая мера, Вал.

– Тогда неофициальный перевод.

– Кенеб ни за что не позволит.

– Ладно, тогда хотя бы побудь с моим взводом недельку, просто рядом, а? Дашь им совет, еще что-нибудь…

– Совет? – фыркнул Геслер. – Например? «Не умирайте, солдаты», «как только почуял опасность, запахнись и застегнись», «оружие намертво прилеплено к твоей паутине». Годится?

– Отлично!

– Вал, да чем, во имя Худа, ты тут занимаешься?

Сапер огляделся по сторонам и схватил Урагана за руку.

– Видишь те палатки, большие? Ступай, капрал, и скажи девочкам, что это особый приказ.

Ураган нахмурился на Геслера, который нахмурился в ответ.

– Я раньше никогда не кувыркался с настоящими толстухами…

– Это что-то, – пообещал Вал. – Одну под себя, другую сверху – как подушки. Давай, Ураган, нам с Гесом надо поговорить.

– Подушки, да?

– Ага. Милые теплые подушки. Шагай бодрее, капрал. Вперед.

Когда фаларец убрался, Вал снова подозрительно огляделся и жестом поманил Геслера за собой.

– Флакон использует летучих мышей, – вполголоса сообщил Вал, когда они отошли подальше от костра. – Я чуть было не насадил на вертел одну из его крыс, так он теперь действует хитрее.

– Что ты такого затеял, что он так любопытен?

– Ничего. Честно.

– Нижние боги, врать ты совсем не умеешь.

– Вот что значит быть легендой, Гес, – отсюда и лесть, и шпионаж. Привыкаешь, и предосторожности становятся естественными. Ну и ладно.

Они прошли еще с дюжину шагов – мимо богато украшенной кареты, прочь от слабого света костров, – и Вал направился к кругу низких камней, – Геслер решил, что это основание старой хижины-типи. Они зашли внутрь круга.

– Флакон может использовать здесь что угодно, Вал…

– Нет, не может. Мой ротный маг запечатал этот круг. Мы проделываем это каждый вечер, для нашего штатного собрания.

– Вашего чего?

– Я, мои сержанты, капралы и Бадевикт. Ежедневный отчет, понятно? Чтобы оставаться в курсе событий.

– Каких событий?

– Событий. И кстати, ты слышал что-нибудь о том, что случилось раньше?

Геслер пожал плечами.

– Кое-что. Были врата, и кто-то прошел через них. Кто-то, от кого разило силой.

Вал перестал кивать и затряс головой.

– Это понятно: явилось что-то отвратительное – значит, он здесь, в реальном мире. И теперь любой тут может умереть от проклятого ядовитого зуба, от ножа или от чего еще. Я не трясусь от страха, и если придется, я поцелую острие стрелы и прошепчу имя дурачка. Стрела в глазу испортит настроение даже богу. Нет, самое главное – что случилось до того, как он объявился.

– Продолжай.

– Дело в Худе.

– А что с ним? Ах, ну да, вы с ним теперь лучшие друзья – или злейшие враги, – и как он относится к твоему возвращению?

– Наверное, не очень хорошо, да теперь уж неважно. Я выиграл.

– Что ты выиграл?

– Выиграл! Рассекателя нет, он убит! Бог Смерти мертв! Голова отрублена начисто! Труп без улыбки, скок-поскок, по холму катится, дрожит и мигает, подставка для шляпы…

– Стой, Вал! Что… кто… но это бессмыслица! Как…

– Я не знаю и знать не хочу! Подробности? Наплевать и насрать! Худ мертв! Его нет!

– Но тогда кто занимает Престол?

– Никто – и все!

Правый кулак Геслера сжался. Боги, как же хочется врезать этому улыбающемуся идиоту! Вот только его нос пережил не одну дюжину переломов – Вал вряд ли даже заметит.

– Что… – произнес Геслер старательно, – что ты имеешь в виду, Вал?

– Я говорю, их целая команда. Держат врата. Ничего еще не вытряхнулось. Все туманно. Одно могу сказать – и если хочешь, спроси Скрипа, он скажет то же, если не соврет. Одно, Гес. Я их чую. Я чую его.

Геслер уставился в его горящие глаза.

– Кого?

– Павших «мостожогов», Гес. И да, Скворца. Это он – его кислый взгляд я узнаю где угодно, пусть хоть в какой тьме. И он верхом на коне. Он у врат, Геслер.

– Погоди. А тот, кто прошел?

– Да ну, забудь про него. У него любая мысль на десяток тысяч лет оторвана от реальности. Да и врата другие. Я-то говорю о Скворце. Вот умрешь, Гес, и кого встретишь у Врат? Худа или Скворца?

– Так чего же ты себе глотку не перережешь, если все это тебя волнует?

Вал нахмурился.

– Нет причин так раздражаться. Помни, я был сапером. А саперы понимают, как важно терпение.

Геслер сдержал смех. В палатках кто-то пронзительно закричал. Кто – было непонятно.

– Смейся, сколько хочешь. Еще спасибо скажешь, когда твоя башка покатится к тем вратам.

– Я думал, ты считаешь неправильным поклоняться кому бы то ни было, Вал.

– Это другое.

– Как скажешь. Хотел еще что-нибудь рассказать?

– Ничего, что тебе интересно. Впрочем, можешь отдать денежки. Втрое против обычной цены, так? Раскошеливайся, Гес, время уже позднее.

Командир Брис набросил плащ и застегнул пряжку на груди.

– Атри-седа, пройду по лагерю перед сном. Пойдете со мной?

– Большая честь, мой принц.

Он вышел из командирского шатра, она следом.

Они двинулись к ближайшему ряду палаток легионеров.

– Этот титул звучит слишком напыщенно, атри-седа, – сказал Брис, подумав. – «Командир» или «сэр» достаточно. А когда мы одни, так и «Брис» годится.

Идя рядом, она задумалась – услышал ли он ее легкий вздох, заметил ли дрожь в коленках.

– Ну это, разумеется, – продолжил Брис, – если позволите называть вас Араникт.

– Разумеется, сэр… – она помедлила, чувствуя, что он ждет, и добавила: – Брис. – Она почувствовала головокружение, как будто хватила стакан бренди. Мысли на мгновение смешались, и она глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.

Это просто смешно. Стыдно. Это бесит. Очень хотелось запалить самокрутку, но это, пожалуй, будет нарушением протокола.

– Вольно, Араникт.

– Сэр?

– Расслабьтесь. Пожалуйста – вы заставляете меня нервничать. Я не кусаюсь.

Начни с правого соска. О боги, заткнись, женщина.

– Простите.

– Я надеялся, что пребывание с малазанским Высшим магом вас немного успокоит.

– Да, успокоило, сэр. То есть мне лучше.

– Больше никаких обмороков?

– Нет. Ну, один раз было близко.

– А что случилось?

– В конце дня я некстати оказалась в его палатке, когда он снимал сапоги.

– А… – Он вдруг бросил на нее взгляд, и его лицо озарила внезапная улыбка. – Напомните мне, чтобы я отослал вас, прежде чем начну делать то же самое.

– О, сэр, я уверена, вы не… э… то есть это совсем другое…

Но он рассмеялся. Араникт увидела, что солдаты у костров оборачиваются на них. Слышала невнятные шутки, видела улыбки и кивки. Лицо ее запылало, как печка.

– Араникт, уверяю вас, после дня такого быстрого марша, как после высадки, мои носки могут убить лошадь. В каких-то вещах мы все одинаковы.

– Потому что вы шагаете со своими солдатами, Брис. Хотя могли бы ехать верхом или даже восседать в большой карете, и никто бы не подумал ничего плохого…

– Здесь вы ошибаетесь, Араникт. Да, внешне все выглядит обычно, они энергично салютуют и все прочее. И исполняют все мои приказы, да. Но глубоко внутри каждого есть камень верности – и для большинства тех, кто отдает им приказы, этот камень остается гладким, на нем ничего не задерживается, все смывается прочь. Так было бы и в моем случае, не иди я точно тем же путем, какой достался воинам. Но дело в том, что может настать пора, когда я должен буду потребовать от солдат… невыполнимого. И если камень окажется гладким, если на нем не будет вырезано мое имя… я могу потерять их.

– Сэр, они никогда бы не взбунтовались…

– Это да. Но требуя невыполнимого, я буду рассчитывать, что они достигнут цели. Это не то же самое, что посылать их на смерть. Этого я не сделаю никогда. Но если собираюсь требовать больше, чем любой командир имеет право требовать от своих солдат, то должен быть с ними, и чтобы они видели, что я с ними.

Помолчав, Брис продолжил:

– Сегодня вы снова на время должны стать атри-седой, а я – вашим командиром. Когда будем говорить с солдатами. Когда будем спрашивать, как прошел день. Когда будем пытаться ответить на их вопросы и заботы – очень обстоятельно. – Брис замолчал, замедлив шаги. Они оказались в относительной темноте, между двух костров. – Особенно сегодня, – добавил он негромко. – Они потрясены – бродят слухи о страданиях, поразивших малазанских магов.

– Да, командир, я поняла. Вообще-то Высший маг Делат интересовался… расспрашивал о вас. Сказал, что теперь вы кажетесь… иным… сэр.

– И что вы скажете ему, когда встретитесь снова?

– Я… я не знаю, сэр. Я так думаю. Наверное…

– Он очень умен, – сказал Брис. – Араникт, этим вечером я почувствовал… ну, как будто проснулся, ушел из темного, холодного места. Это место я считал реальным, настоящим миром… а холод, думалось мне, я просто не замечал раньше – до смерти и воскресения, я имею в виду. Но теперь я понимаю, что тьма и холод были внутри меня, смерть тронула мою душу.

Она восхищенно смотрела на него горящими глазами.

– А сейчас прошло, сэр?

В ответ он улыбнулся – больше ей ничего не было нужно.

– А теперь, атри-седа, давайте поговорим с солдатами.

– Резьба по камню, сэр.

– Точно так.

Не беспокойся обо мне. Я твоя. И камень во мне растаял, изменил форму… Странник спаси, на нем теперь твое лицо. Ох, и насчет кусаться…

Когда они вошли в круг света, Брис бросил взгляд на атри-седу, и от увиденного – она поспешила сделать невозмутимое лицо, но недостаточно быстро, – у него перехватило дыхание.

Сладострастный голод, полуулыбка на губах, фантазии, отраженные в блеске глаз. На мгновение он потерял дар речи и мог только улыбнуться солдатам, которые с искренней радостью приветствовали его.

Араникт. Я и вправду был полумертвый внутри, раз напрочь пропустил очевидное. И вопрос теперь в том, что мне делать с этим? И с тобой?

Этот взгляд, в нем тьма… и не холодная, как была во мне, а горячая, как угли. Стоит ли удивляться, что я так часто вижу ее в клубах дыма?

Атри-седа, что мне делать?

Но он знал, что не получит ответа на свой вопрос, пока не разберется в собственных чувствах. Все это было так ново, так странно, так необычно. Внезапно – он буквально чувствовал скрипучую перемену – она уверенно и спокойно стояла в своем собственном мире; а он неуклюже примостился рядом, взволнованный и ошарашенный.

Нелепо. Отложи это на потом, Брис.

Солдатская служба становится легче, решил Рассвет. Да, долгие марши – и быстрые, – но подошвы ног уже огрубели, дыхалка наладилась, и даже тащить броню, щит и оружие стало не так тяжело. Находилось даже время для упражнений с мечом. Уход и удар, уход и удар – не опускай щит, солдат! Держать строй – никто не прорвет «мостожогов». Стоишь и терпишь, а потом шагаешь вперед. Стоять, терпеть, шагать – это как рубка леса, солдаты, дерево за деревом. Уход и удар!

Конечно, не так-то просто соответствовать легенде о «мостожогах», но у них было на кого равняться, на остроглазого и сурового, и это заставляло их стараться изо всех сил.

«Мостожоги» в одиночку выиграли Чернопесью кампанию. Заставили отступить Багровую гвардию, Моттские и Генабарийские легионы. Вышибали ворота дюжины городов – от Натилога до Одноглазого Кота. А до этого завоевали все Семь Городов. Он и слыхом не слыхивал об этих местах, но ему нравились названия. Семь Городов звучало просто и очевидно. Есть там семь городов? Назовем Семь Городов. Прямолинейное мышление, вот что это такое. А в Генабакисе – там названия забавные и экзотические. Города называются Крепь и Серый Пес, Тюльпан и Бугор. А еще в тех далеких краях живут удивительные твари. Стрекозы такие большие, что на них можно летать; только представить: рассекаешь облака, глядя на все сверху вниз! Любуешься всей этой красотой, а потом бросаешь сотни бомб.

И «мостожоги» все это делали, а главное – еще не закончили. Впереди ждут новые приключения. Славная и героическая оборона, монстры в небе, и затопленные пустыни, и призраки с острыми мечами, и воины, сделанные из пыли. Морантские, баргастские тираны, тисте анди и яггуты, и прочие.

Рассвет с нетерпением ждал легендарных приключений. Вот в чем его предназначение, вот к чему вела его жизнь – он словно только и ждал появления этих иноземных солдат. Чтобы подхватили его и увели с собой, и теперь он – один из них. Он знал, что и другие чувствуют то же самое. Мы теперь «мостожоги». Нас ждут, когда положение отчаянное, когда никто другой не справится. Мы маршируем прямо, сомкнув щиты, с холодными лицами и стальными сердцами. Мы докажем, что достойны легенды.

Погодите и увидите, просто погодите и увидите.

Две женщины стояли в стороне от костров, поджидая третью.

И никакой уверенности у них не было. Ведь Уголёк оставалась сама собой, а значит, почти наверняка жди от нее беды. У далхонцев сестринская любовь не в чести. Впрочем, как и братская. Племена остались в прошлом, а с ними и кровные узы, междоусобицы и все прочее. Так должно быть, и так в основном и было, а иначе рота разорвется на части. Взвод – твоя новая родня, рота – племя, а армия – народ, королевство, проклятая империя.

Кто ты, солдат?

Морпех, четвертый взвод, третья рота, «мостожоги», сэр.

Не далхонка?

Никак нет, сэр.

Малазанка?

Никак нет, сэр. «Мостожоги», сэр.

И если бы только она верила во все это – в глубине души, в этом жестком узловатом комочке. Шаг вперед и повторяй со всем тщанием. Трудолюбие, дисциплина, преданность. Слушай, не моргнув глазом, любой проклятый приказ, пусть тупой или бессмысленный. Задача племени была – поддерживать жизнь, и для этого следить, чтобы все было в порядке, и поддерживать этот порядок. Это ей было понятно. И в это стоило верить, особенно когда больше не во что.

И она хотела верить. За себя и за несговорчивую, капризную сестру. Да, сразу за обеих. Целуй собиралась отбиться от стада – да, она такая, это у нее в крови. Таким, как она, нужны понимающие сородичи, кто-то, кто будет за ними убирать и исправлять то, что требуется исправить. И Уголёк всегда исполняла эту роль. Целуй гнется, я стою прямо. Она ускользнет, и я встаю на ее место. Она устраивает беспорядок, я чищу и исправляю. Она подводит людей, я помогаю.

Однако порой ее раздражала необходимость быть всегда надежной, уверенной и практичной. Быть очень искусной. Хоть разок Целуй могла бы примерить плащ сестры и стать крепкой, а Уголёк – схватить сестрин и оттянуться. Уводить мужей, бросать любовников, подписывать контракты, трахаться. А почему нет? Почему все должно валиться на ее плечи, каждый проклятый раз?

Она поняла, что все еще ждет, когда же начнет жить.

Бадан Грук хотел ее, любил ее. Но она… она не знала. Хотела ли быть любимой, хотела, чтобы ее добивались? Да, она вела себя так, словно так оно и есть. И даже повторяла себе, что выглядит все именно так. Но на самом деле сама не знала, что чувствует – и к нему, и к чему-либо вообще. И разве не в этом главная ирония? Все считают ее такой искусной, а она никак не в силах понять: искусной в чем? Сама я когда-нибудь пойму?

Когда моя очередь?

Она понятия не имела, чем занимается эта армия; и это ее пугало. Она, конечно, никогда не выдавала свои чувства. Уголёк видела, как верят ей остальные – даже другие сержанты. Аккурат, Бадан Грук и тот дурачок с коровьими глазами, Урб. Нет, нужно по-прежнему изображать лишенного воображения вояку и прикусить язычок, храня твердый уверенный взгляд, чтобы ни намеком не выдать бушующую в голове бурю.

Ей нужна помощь. Они идут во мрак, в будущее, где ясно только одно: в какой-то момент они обнажат оружие и окажутся лицом к лицу с врагом, который жаждет их уничтожить. Им прикажут сражаться, убивать. А мы будем? Сможем? Если бы ты объяснила причину, адъюнкт. Хоть какой-то повод, малейшее основание, и мы сделаем все, что скажешь. Я точно знаю.

Она взглянула на сестру. Целуй стояла с легкой улыбкой на губах, отражавшей внутренний покой и удовлетворение, которого она добивалась так легко, и смотрела на мутные звезды на северном небе. Веселое терпение и обещание насмешки – вот привычное для этих обманчиво милых и невинных черт выражение. Да, от ее естественной красоты и обаяния дух захватывает, и есть в ней что-то дикое – липкое, как мед, – что так притягивает разумных во всех остальных отношениях мужчин.

Могла бы я быть такой, как она? Могла бы жить, как живет она? Только посмотри на эту полуулыбку. Такую довольную. Боги, как бы я хотела…

Должен быть выход, и сестре лучше найти его скорее. Иначе, боялась Целуй, она с ума сойдет. Ради Худа, она же вступила в малазанские морпехи, а не в какую-нибудь мятежную армию, которая отправилась богу в задницу. Вступила, прекрасно зная, что может сделать всем ручкой, если вдруг одолеет скука. Не то чтобы ее с радостью отпустят, но исчезнуть совсем не сложно – в такой цивилизованной стране, как Малазанская империя. Столько людей, столько мест, куда можно отправиться, столько жизней, какие можно выбрать. Да и в самой армии – кого волнует, чье там лицо под краем шлема? Да пусть там кто угодно, лишь бы выполнял приказы и ходил строем в ногу.

Она могла бы через постель получить непыльную должность. В Унте, в Ли-Хэне или в самом Квоне. Даже Генабакис годится. Если бы только сестра не совала нос куда не надо. Постоянно лезла, вечно мешалась под ногами у Целуй и устраивала неприятности. Все усложняла, и отсюда все беды. Но Уголёк еще не поняла: Целуй сбежала в морпехи, чтобы избавиться от постоянных невыносимых вмешательств сестры в ее жизнь. Помимо прочего.

Но она взяла и сбежала следом. А за ней и Бадан Гурук. Это не я так решила, я вовсе не виновата. Я за них не отвечаю – взрослые они или нет?

И если я хочу дезертировать прямо сейчас, прежде чем мы попадем в место, где я не выдержу, это же мое дело?

И вот Уголёк утащила ее от уютного очага, и они стоят, поджидая одного из солдат Урба, и зачем вот это все?

Бежим. В самом деле, наконец? Надеюсь на это, сестра. На- деюсь, ты все же пришла в чувство. И на этот раз я с тобой.

Но почему какая-то женщина, которую мы толком и не знаем? Почему не Бадан Грук?

Нам надо убираться, и сейчас же. Мне надо убираться. И мне никого не нужно в помощь. Скроюсь с д‘рхасиланским торговцем. Легко, как нечего делать. Вдвоем легко сделаем, и даже втроем. Но вчетвером? Уже сложнее. Это логистика, сестра, простая и понятная. Та, которую ты так любишь. Прямолинейная. Слишком много – и нас поймают. Ты ведь захочешь Бадана. А четверо – слишком много.

И все же она подождет. Узнает, что же задумала Уголёк на этой встрече. И разберется с Угольком позже – только не напрямую, это не сработает. Уголёк упрямая. Она может упереться так, как никто, кого знала Целуй. Нет, придется действовать ловко, чтобы решение, когда оно будет принято, исходило как бы от самой Уголька.

Это не просто, но Целуй практиковалась всю жизнь. И знала, что у нее получится.

Уголёк тихонько хмыкнула, и Целуй увидела идущую к ним от лагеря фигуру. Бедра качаются и вообще все, что нравится мужчинам. Явно далхонка, поэтому Уголёк в первую очередь и позвала ее. Но когда это три далхонки могли хоть в чем-нибудь прийти к согласию?

Безумие. Уголёк, ничего не выйдет. Ты же помнишь истории. Это мы, женщины, обычно начинаем войну. Ловим дурных мужчин, используем их, унижаем. Натравливаем их друг на друга. Нашептываем о кровной мести ночью под мехами. Тут – хитрое замечание, там – взгляд. Мы, далхонские женщины, были у власти долгое время, и от нас одни неприятности.

Масан Гилани из племени саванны. Высокая, отчего ее пышные формы пугали еще больше. У нее был вид женщины, которая слишком хороша для любого мужчины; и любой мужчина, добившийся ее, провел бы всю жизнь в убеждении, что ему ее не удержать. Она была монстром чувственности; и останься она в своем племени, вся северная половина Дал-Хона была бы втянута в гражданскую войну на десятилетия. Все далхонские боги и грязные духи что-то вложили в нее. В ней есть часть каждого из них.

А я-то думала, это я опасна.

– Уголёк, – сказала она чуть слышно, – ты с ума сошла.

Сестра услышала.

– Она знает очень много, Целуй, намного больше, чем кто-либо.

– И что?

Уголёк не ответила. Масан Гилани уже подошла близко, чтобы говорить, даже вполголоса.

Она переводила продолговатые глаза с одной сестры на другую, с любопытством, а потом с удивлением.

Сучка. Я уже ее ненавижу.

– Южанки, – сказала Масан. – Всегда любила южанок. Ваш пот пахнет джунглями. И вы не такие нелепые и неуклюжие, как мы, северяне. Знаете, мне приходится делать по особому заказу и доспехи, и одежду – у меня нестандартная фигура по любым меркам, кроме, может быть, феннов, а это нехорошо, потому что они вымерли.

Целуй фыркнула.

– Да не такая уж ты большая… – И тут же отвела взгляд, сообразив, как мелочно прозвучали ее слова.

Но Гилани только улыбнулась еще шире.

– Одно с вами южанами плохо: на конях толком не держитесь. Думаю, за мной верхом не угонитесь. Так что хорошо, что вы морпехи. Я бы тоже могла быть, и, честно говоря, давно бы в разведчики переметнулась…

– Так чего ж не переметнулась? – спросила Целуй.

Масан пожала плечами.

– В разведчиках скучно. И потом, очень не хочется быть тем, кто приносит дурные вести.

– А ожидаются дурные вести?

– Всегда. – И Масан сверкнула зубами.

Целуй отвернулась. Разговор ей наскучил. Пусть Уголёк разбирается.

– Итак, – сказала Масан Гилани, – сержант Уголёк. Ходят слухи, что у тебя врожденный дар. Скажи мне, так или нет; я пришла сюда только узнать, правда ли это. Если нет, разговор закончен.

– Только послушайте! – фыркнула Целуй. – Императрица командует!

Масан моргнула.

– А ты еще тут? Я думала, пошла цветочки собирать.

Целуй схватила нож, но Уголёк вцепилась ей в запястье. Целуй зашипела и перестала сопротивляться, но продолжала пристально смотреть в глаза Гилани.

– Это ты так забавляешься, да?

– Целуй? Так тебя зовут? Скажу и повторять не буду. Не знаю, с чего ты так завелась, ведь я не сделала ничего, чтобы тебя рассердить. Могу только предположить, что тут какая-то странная ярость, – что случилось, любовника увела гибкая северянка? Ну так это не я. Так, может, просто перестать ерепениться? Вот, это поможет? – И она достала далхонский винный бурдюк. – Увы, это не дикий виноград с родины…

– Но уж не рисовая моча из Летера?

– Нет. Из Синецветья – оригинальный рецепт анди… ну, так торговец сказал. – Она пожала плечами и протянула бурдюк. – Пить можно.

Целуй взяла бурдюк. Она не хотела ссориться и понимала, что Масан дает ей возможность пойти на попятный без ущерба для гордости; было бы глупо не принять эту возможность. Она вытащила затычку и отпила вина. Проглотила и неожиданно ахнула.

– Годится, – сказала она сиплым голосом.

Наконец заговорила Уголёк:

– Ну что, убрали коготки? Хорошо. Масан, ты хочешь знать, есть ли у меня дар. Ну, не такой, как у далхонских ведьм. Но что-то, полагаю, есть.

– Хорошо. И что тебе говорит это «что-то»?

Уголёк помедлила, потом перехватила бурдюк и сделала два больших глотка.

– Да, ты северянка, а мы нет, но мы все далхонки. Так что поймем друг друга, и если я даю тебе что-то, нужно ли добавлять, что жду чего-то взамен?

Масан Гилани засмеялась, но без издевки. Почти.

– Все-таки добавила.

– Ты в армии дольше нас, – возразила Уголёк, – и я просто напомнила тебе об обычаях, о которых ты, может, забыла или давно не пользовалась.

– Ладно, продолжай.

– Я чую то, что произойдет, или может произойти – если мы не сделаем чего-то, что может это предотвратить.

– Да ты провидица.

Но Уголёк покачала головой.

– Вижу, но не очень ясно.

– И что будет с нами, сержант?

– Нас бросят.

И Целуй, и Масан Гилани с тревогой уставились на Уголька. Что это было?

– Сестра, – сказала Целуй, – что это значит? Бросят? Кто? И только нас? Или Охотников за костями?

– Да, – ответила Уголёк. – Охотников за костями. Нас всех, включая адъюнкта.

Масан Гилани нахмурилась.

– Ты говоришь о «Выжженных слезах»? Об изморцах? Или о летерийском эскорте?

– Точно не знаю. А может быть, все они.

– Значит, куда бы нас ни занесло, – медленно сказала Масан, – мы будем сражаться одни. Никто не прикроет нам тыл, никто не прикроет фланги. Так?

– Думаю, так.

Масан почесала шею. Целуй протянула ей бурдюк, но она покачала головой.

– Трудно угадать, Уголёк, сколько дерьма должно замерзнуть, ведь никто толком не знает, с кем мы будем сражаться. Вдруг это будут дикари с кольцами в носу, которые будут швырять в нас камни из-за бамбукового частокола? Тут уж нам вряд ли понадобится помощь, да?

– Ты же знаешь, что нас ждет что-то посерьезнее, – сказала Уголёк.

Масан прищурила милые глаза.

– Так вот чего ты ждешь от меня? Думаешь, я развешиваю уши у шатра адъюнкта?

– Я знаю, что тебе известно больше, чем нам.

– И что с того? Вам-то какая разница?

У Целуй перехватило дыхание, когда она увидела, как сестра сжала кулаки.

– Мне нужна причина, Масан Гилани. Я должна знать, что все не зря.

– И думаешь, что та малость, которую я знаю, тебе поможет? Ты, похоже, совсем в отчаянии…

– Да! Совсем!

– Почему?

Уголёк захлопнула рот и сжала челюсти.

Масан Гилани посмотрела на Целуй, словно спрашивая: «Ну и что у нее за проблемы? Неужели трудно сказать?»

Но ответов у Целуй не было. По крайней мере, удовлетворительных.

– Моя сестра, – сказала она, – очень преданна. Но очень высоко ценит эту преданность. То есть не каждому…

– Но тому, – прервала Масан Гилани, – кому она будет преданна, нужно быть достойным. Ясно. Думаю, я начинаю понимать. Вот только, Целуй, тебе бы разобраться и со своими чувствами.

– О чем ты?

– Ты говорила с какой-то горечью. Как будто преданность – это проклятие, и тебе совсем не по душе. Могу поспорить, сестра вытащила тебя сюда, чтобы убедить не только меня, но и тебя. Уголёк, я угадала?

– Это касается только меня и ее, – ответила Уголёк.

Целуй уставилась на сестру.

– Ладно, – сказала Масан Гилани. – Я расскажу то немногое, что знаю. То, что Эброн, Флакон, Смрад и Непоседа смогли собрать по крупицам. Не знаю, поможет или нет. Решайте сами. Вот что мы надумали… – Она потянулась за бурдюком.

Целуй передала ей вино.

Масан отпила и присела на корточки – так сидят сказители, рассказывая истории, – и сестры последовали ее примеру.

– Он не просил об этом. Но с тех самых пор от него одни неприятности. Быстрый Бен встречался с ним лицом к лицу. Как мы выяснили, встречался и кузнец мекросов – Вифал. Он – отрава, и сам это понимает, и не может ничего изменить, потому что не принадлежит этому миру. Его части разбросаны на полмира, но самая крупная – в месте под названием Коланс; и ее… используют.

– Мы хотим убить Увечного бога.

Целуй бросила на сестру дикий взгляд.

– Но кто же захочет нам помешать?

Уголёк покачала головой. Ее лицо исказилось нерешительностью.

Масан оглядела сестер и спокойно заговорила:

– Ты, как одноглазый мангуст, Уголёк, прыгаешь не туда. – Она отпила еще, поболтала бурдюк и нахмурилась. – Надо было два принести. Мы считаем, что идем не убивать Скованного. На самом деле, нам нужны сами цепи. Ну, то есть адъюнкту. Ей нужны. – Она подняла голову, посмотрела в глаза Угольку, потом Целуй. – Мы собираемся освободить ублюдка.

Целуй разразилась невеселым смехом.

– Тогда понятно, почему все нас бросят! И я – первая в очереди за ними!

– Тише, – сказала Уголёк, прижав ладони к лицу. Она дрожала, ее просто трясло, и Целуй увидела блеск слез, текущих по запястьям сестры.

Масан Гилани терпеливо ждала с мрачным лицом.

Целуй повернулась к Угольку.

– Не может быть! Нет! Невозможно! А если они ошибаются? Да наверняка… адъюнкт не может быть такой глупой! Каждый бог, каждый взошедший в мире повернется против нас, что уж говорить об идиотах в Колансе! Она из ума выжила! Наш командир безумна, и никакой проклятый закон не скажет, что мы должны идти за ней!

Уголёк глубоко вздохнула и убрала ладони от лица. Ее лицо словно окаменело, как будто мягкая плоть под ониксовой кожей сменилась суровым камнем.

Мрачность исчезла из ее глаз, устремленных на Целуй.

– Так будет, – сказала она. – Думаю, иначе и быть не может.

– Да что…

– Это справедливо, сестра. Справедливо.

– Все ополчатся на нас, – возразила Целуй. – Ты же сама сказала…

– Да, если мы ничего не предпримем. Ополчатся. И малейшая надежда на успех уйдет с ними. Нужно заставить их передумать.

– Как? – спросила Масан Гилани.

– Я расскажу, – сказала Уголёк. – И начнется все с тебя, Целуй.

– А я не сказала, что собираюсь помогать…

– Ты дезертируешь.

– Э… что?

– Так все начнется. И по-другому нельзя. Ты ведь этого хочешь – и не спорь со мной. Ты дезертируешь из Охотников за костями, сегодня ночью – на самом быстром коне, какого найдет Масан Гилани.

Однако Масан Гилани подняла ладонь.

– Погоди. Мне нужно обсудить это с…

– Разумеется, – прервала ее Уголёк. – Но это ничего не изменит. И дослушай, потому что нужно, чтобы ты сделала то же самое…

– Дезертировала? Я?

Уголёк кивнула.

– Но поедешь в другую сторону, Масан Гилани. В противоположную от Целуй. Если повезет, вы обе вернетесь.

– Чтобы нас вздернули? Нет, спасибо, сестренка…

– Не вздернут. Адъюнкт – холодное железо, крепче прочих. Она разберется, с быстротой молнии, разберется.

– Тогда почему бы нам просто не рассказать ей? – спросила Масан Гилани. – Мы все поняли, но беда в том, что только ты представляешь, как все исправить.

Уголёк улыбнулась – и подобная улыбка могла бы появиться на лице самой адъюнкта.

– Я так и поступлю… как только вы обе исчезнете.

– Она просто пошлет за нами погоню.

– Не пошлет. Я же говорю: она соображает мгновенно.

– Тогда зачем ждать нашего отъезда?

Уголёк провела ладонью по лицу, стирая остатки слез.

– Вы не понимаете. Она взаперти – в тюрьме, которую сама создала. И там она ничего не слышит, ничего не видит. Там она совершенно одинока. И сжимает кулаки так, что костяшки белеют. Это ее бремя, и его она не переложит на плечи других – даже ее Кулаков, даже ее Высшего мага, хотя он-то, наверное, сам давно все понял. Она стоит между нами и правдой – но это ее убивает.

– И значит, – сказала Масан Гилани, – ты хочешь показать ей, что она не одинока, что мы все не дураки, что мы, возможно, готовы к этой правде. Мы не только поняли, мы с ней. Чтобы помочь, попросит ли она или нет.

– Именно так, – подтвердила Уголёк.

Масан Гилани вздохнула, а потом улыбнулась Целуй.

– Ты никого не удивишь. Вот я – другое дело.

– Адъюнкт придумает что-нибудь, чтобы сохранить вашу репутацию, – сказала Уголёк. – Иначе ваше бегство станет сигналом для массы колеблющихся солдат. Целуй, сестренка, ведь ты-то никого не удивишь?

– Спасибо. Только бы люди не подумали, что я трусиха.

Масан Гилани фыркнула.

– Так и подумают. И тут уж ничем не поможешь, Целуй. Мы идем на войну, а ты сбегаешь. И я. Так что Уголёк и адъюнкт сделают все, чтобы выглядело, как будто меня послали с каким-то заданием…

– И это правда, – перебила Уголёк.

– Да, это поможет. Дело в том, что для солдат, уже подумывающих дезертировать, это может стать последним толчком. Такой риск адъюнкт может счесть неприемлемым, что бы ты ей ни сказала, Уголёк.

– Я не трусиха, – повторила Целуй. – Я просто не верю в эти сказки про семью. Армия – не семья, как бы вы ни пытались доказать мне обратное. Это бред. Нужный командирам и королям, чтобы мы всегда были готовы делать за них грязную работу.

– Точно, – отрезала Масан Гилани, – и в диких джунглях, откуда вы родом, вам вряд ли приходилось слышать истории о том, что бывает, когда армия взбунтуется. Убивают командиров. Свергают верховного правителя. Захватывают…

– И при чем тут все разговоры насчет «мы – одна семья»?

– Я говорю, что одни занимаются делами, а другим лучше не лезть. Вот и все. Как и в семье. Кто-то один главный, а не все. Узурпатор ничем не лучше и вообще не отличается от того, кого сверг. Обычно становится только хуже. И все разговоры о «семье» – это о борьбе за выживание. Ты стоишь за своих, а не за чужих. Это непонятно?

– А тот, кто главный, пользуется своим положением. И нас использует. И не хочет быть родичем остальным, ты и сама это знаешь.

– Вы можете, – прервала Уголёк, – можете всю ночь тут болтать. Но у нас нет времени. Целуй, с каких это пор тебя волнуют люди, которых ты бросила? Или, может быть, ты гордишься тем, что ты – Охотник за костями?..

– Ты хочешь, чтобы я помогла, или нет?

– Ладно, ладно, мир. Идея в том, что это только с виду дезертирство. Как у Фарадан Сорт при И’Гхатане.

– Я скачу на юг.

Уголёк кивнула.

– И мне нужно найти изморцев и хундрилов.

– Да.

– И что мне сказать им?

– Убеди их не бросать нас.

– И как, во имя Худа, мне это сделать?

Уголёк лукаво улыбнулась.

– Используй свое обаяние, сестра.

Масан Гилани вмешалась:

– Сержант, если она поедет и к тем, и к другим, куда ехать мне?

– Да, с ходу и не придумаешь, – признала Уголёк.

Масан фыркнула.

– Ну так подумай, Уголёк. А мы пока уведем коней.

– О, лейтенант, наконец-то я тебя нашел.

– Теперь мастер-сержант, сэр.

– Да, разумеется. А где твои подчиненные, мастер-сержант?

– Распущены, сэр.

– Прошу прощения?

– Вернее, рассеялись, сэр. Незаметно влились в ряды, совершенно бесследно.

– Это просто потрясающе, мастер-сержант. Ты, несомненно, заслужил благодарность. Увы, я просмотрел обновленные списки и обнаружил, что ни одного из этих рекрутов нельзя найти во всей армии.

– Да, сэр, они хорошо обучены.

– Чему, мастер-сержант? Исчезать?

– А вот тут, сэр, мне вспоминается одна история из моей юности. Позволите?

– Прошу, продолжай.

– Благодарю, сэр. Ах, юность… Внезапное рвение охватило юного Арамстоса Пореса…

– Арамстоса?

– Да, сэр…

– Это твое второе имя?

– Именно так, сэр. Позволите, я продолжу рассказ, сэр?

– Давай.

– Внезапное рвение, сэр, – выкопать себе пруд.

– Пруд.

– Прямо за кучей битого кирпича, сэр, у задней стены дома. Я часто играл там, когда родители переходили от словесной перепалки к поножовщине, или когда амбар вспыхивал в очередной раз. Я на четвереньках – среди осколков горшков и выбитых собачьих зубов…

– Собачьих зубов.

– Не везло отцу с домашними животными, но это, сэр, совсем другая история, может, в другой раз. В пруд я мог бы посадить крохотных пескарей, которых спас из грязной реки у нашей сточной канавы, где мы обычно плавали в холодные дни – согревались, сэр. Словом, пескарей – в мой пруд. Представьте мое возбуждение…

– Прямо как наяву вижу, мастер-сержант.

– Прекрасно. И вот, я выпустил пятьдесят серебристых мальков, и представьте мой ужас и недоумение, когда на следующее же утро я не нашел в пруду ни единого пескарика. Но что, что же с ними случилось? Кто виноват? Какая-то жадная птица? Старушка с нашей улицы, которая носила сетку на волосах? И теперь ее прическу украшают блестящие пескари?.. Или тараканы? Крысы? И те, и другие – вряд ли: они обычно подбирали остатки ужина с нашего стола и из дома почти не выходили. Да, сэр, это была загадка, загадкой она и остается. До самого сегодняшнего дня, и я уверен, на всю мою оставшуюся жизнь. Пятьдесят пескарей. Пропали. Пуфф! Поверить невозможно, сэр, и было это крайне огорчительно для того ясноглазого целеустремленного паренька.

– И теперь, если я правильно понимаю, ты, мастер-сержант, снова столкнулся с необъяснимой загадкой.

– Все рекруты, сэр. Растворились в рядах. А потом…

– Пуфф.

– Именно так, сэр, прекрасно сказано.

– А что случилось с твоим прудом, мастер-сержант?

– Ну, моя домашняя водяная змея там еще жила какое-то время, пока пруд не высох. У детей такие грандиозные мечтания, правда?

– Это точно, мастер-сержант. Пока все не пойдет прахом.

– Именно, сэр.

– Ну до встречи, мастер-сержант Порес.

– И вам спокойной ночи, капитан Добряк.

Это был он. Я напрасно сама себя обманывала. Да кто может объяснить любовь? Она убрала нож в ножны, распахнула полог шатра, вышла наружу и внезапно поежилась, когда легкий бриз принес порыв холода.

Темный север щелкает языком. Это отзвук какого-то нежеланного возрождения… хорошо, что я не маг. У них сегодня нет повода танцевать.

Лостара отошла от командирского шатра. То, что адъюнкт отослала ее поздним вечером, было необычно – я уже собиралась ложиться, проклятье, – но отправлять стражников разбудить и выгнать пьяного Банашара вовсе не было развлечением. А с другой стороны, это тревожно.

Что сказали тебе сегодня ночью Быстрый Бен и Флакон, адъюнкт? Есть ли предел твоим тайнам? Есть ли брешь в твоей стене приватности? В чем радость быть одной? Твоя любовь – призрак. Империя, которой ты служишь, предала тебя. Твои офицеры перестали разговаривать, даже между собой.

О змея севера, твой язык не лжет. Приближайся. Мы едва дышим.

Ей пришлось остановиться, потому что дорогу преградил Банашар. Увидев ее, он с трудом сумел выпрямиться.

– Капитан Йил, – сказал он добродушно, сделав глубокий вдох и шумно выдохнув, как обычно поступают пьяницы, собираясь с мыслями. – Прекрасный вечер, не так ли?

– Не так. Холодно. Я устала. И не понимаю, зачем адъюнкт всех прогнала – ей что, места не хватает? Для чего?

– Именно, для чего, – согласился он, улыбаясь, как будто получил в подарок мешок конфет. – Это все гардероб.

– Что?

Банашар покачивался.

– Гардероб. Так ведь называется? Вроде да. Только путешествовать с ним непросто. Совсем наоборот. Но… иногда… о чем я? А, иногда гардероб такой большой, что девушка бежит от него со всех ног. Это понятно? Правильно я говорю?

– Гардероб.

Банашар, кивнув, ткнул в нее пальцем.

– Точно.

– Да кто бежит от гардероба? Девушки так не поступают…

– А женщины – да.

– Не понимаю.

– Трудно выбрать, да? Что надеть. И когда. Вот это или то? Что надеть, капитан Йил. Выбор. Кругом выбор. Окружает. Подкрадывается. И девушке надо бежать, и лучше ей так и поступить.

Хмыкнув, Лостара обошла дурака кругом и двинулась дальше между рядов палаток.

Это был он. Но ты отпустила его. Может, думала, что он вернется, что снова найдешь его. Думала, у тебя есть время. Но мир всегда настороже, и что бы ты ни выбрала, решение будет неправильным. И вот ты уже ранена и истекаешь кровью. А он испускает последний вздох, и пора убрать его, закрыть, как свиток с дурными новостями.

А что еще можно сделать?

Это был он, но он ушел и не вернется.

Она замедлила шаги и нахмурилась. Куда я иду? А, верно.

– Новое испытание, вот в чем дело.

Мир настороже, адъюнкт, так и ты будь осторожна. Выбей дверь этого гардероба, девочка, и надевай доспехи. Кончились дни торжеств, Ночи сверкающих улыбок привилегий и чинов.

– Ты идиот, Банашар, у нее в гардеробе только один наряд. Что тут выбирать?

И она словно услышала его ответ: «И все равно она убегает».

Да нет, это не настоящий разговор, да и вообще бессмысленный. Она двинулась дальше – к походным кузницам; навстречу ей попалась морпех. Они отсалютовали друг другу и разминулись.

Сержант. Морпех. Далхонка. Куда, во имя Худа, она идет на ночь глядя? Неважно. Испытание. Они устают все больше. И звон стали в точности отзывается на слово в моей голове – удивительно. В точности.

Это был он. Это был он.

Это был он.

Большая часть завязок на его броне ослабла или пропала. Тяжелые пластины из драконьей чешуи на спине и груди косо свисали с широких плеч. Он стоял на коленях, вонзив шипы наколенников в сырую траву. Стянув покрытые костью перчатки, он вытирал слезы на щеках и сопли под носом. Громадная палица с костяной рукоятью отдыхал рядом на земле.

Он ревел полночи, пока горло не начало саднить, а голова словно была набита песком. Где все? Он был один, и казалось, он уже годы бредет один по этой безжизненной земле. Он видел остатки лагерей, заброшенные деревни. Видел долину, усыпанную костями и камнями. Видел хромую ворону, которая смеялась над ним, но принялась молить о прощении, когда он ее поймал. Тупая птица! Его сердце смягчилось, и он по глупости отпустил ее, и гнусная ворона, хромая прочь, тут же принялась смеяться снова. И прекратила, только когда на нее упал булыжник. А теперь ему не хватало даже смеха вороны и ее забавных прыжков – хоть какая-то была компания. Тупой булыжник!

День пролетел и вернулся; было совсем не так холодно, как накануне. Призрак старого хромого Эрбата унесло, словно пыль, – разве это справедливо? Нет. И вот он потерян, что-то ищет, но не помнит, что именно, и хочет домой, в Летерас, веселиться с королем Теголом, и заниматься сексом с Шурк Элаль, и ломать руки приятелям-стражникам во дворце. Ну где же все его друзья?

Взглянув мутным взглядом на палицу, он нахмурился. Она даже не красивая.

– Круши, – пробормотал он. – Ломай. Ее зовут Рилк, но она же ничего не говорит. Как же она сказала кому-то свое имя? Я один. Наверное, все умерли. Прости, ворона, ты оставалась одной живой душой! Во всем мире! А я тебя убил!

– Жалко, я пропустил, – раздался голос у него за спиной.

Ублала Панг поднялся на ноги и повернулся.

– Живой!

– Я тоже очень рад, друг.

– Вокруг тебя холодно, – сказал Ублала.

– Это пройдет.

– Ты бог?

– Более-менее, тоблакай. Это тебя пугает?

Ублала Панг покачал головой.

– Я уже встречал богов. Они собирают кур.

– Да, наши пути неисповедимы.

– Знаю. – Ублала Панг помялся и сказал: – Я должен спасти мир.

Незнакомец наклонил голову.

– А я вот подумываю уничтожить его.

– Тогда я опять останусь один! – хныкнул Ублала, и по щекам снова потекли слезы.

– Спокойно, тоблакай. Ты напомнил мне, что в мире остается кое-что ценное. Если намерен спасать мир, друг, эта драконья броня очень кстати, как и оружие у твоих ног – кажется, мне знакомо и то, и другое.

– Я не знаю, – сказал Ублала. – Не знаю, куда идти, чтобы спасти мир. Я ничего не знаю.

– Тогда пойдем вместе.

– Боги – хорошие друзья, – кивнул Ублала Панг, довольный тем, как все обернулось.

– И злобные враги, – добавил незнакомец, – но мы не станем врагами, так что не будем об этом. Обладатель Рилка, носитель Дра Алкэлейнта, как твое имя?

Ублала выпятил грудь. Ему понравилось быть обладателем и носителем чего-то там.

– Ублала Панг. А ты кто?

Незнакомец улыбнулся.

– Пойдем на восток, Ублала Панг. Меня зовут Драконус.

– Ух ты, смешно.

– То есть?

– Именно это слово призрак старого Деда Эрбата прокричал, прежде чем черный ветер разодрал его в клочья.

– Ты должен рассказать мне, как очутился здесь, Ублала Панг.

– Я в этом не очень-то понимаю, Драконус.

Бог вздохнул.

– Тогда у нас много общего, друг. Ну что ж, бери Рилк и позволь я поправлю тебе ремешки.

– О, спасибо. Я не люблю узлы.

– Думаю, никто не любит.

– Только цепи еще хуже.

Руки незнакомца замерли, потом он снова занялся ремешками.

– Точно сказано, друг.

Ублала Панг утер лицо. Он почувствовал легкость в ногах; солнце взошло, и ему снова стало хорошо.

Друг нужен каждому.

Глава двадцатая

• Пусть солнце согреет день.
• Если свет содержит все цвета,
• то посмотри на этот чистый союз
• без всяких компромиссов.
• Пройди камень и груз земли
• с гривой, как у кота в засаде,
• и ветер скользит шелковисто
• и омывает завиток
• твоего уверенного видения.
• Пусть солнце согреет день,
• защищенный от всех споров,
• крепкий в святости мнения.
• Цвет не обманывает,
• и муть не скрывает мыслей
• слиться с серыми массами в небе,
• опускающем край горизонта,
• где каждый шаг уравновешивается
• с рождением дня.
• Проснись навстречу теплому солнцу.
• Оно знало другую любовь в прошлом
• и украло все цвета
• у вечных обещаний.
• Только пыль пробуждается к жизни
• в золотом свете утерянных сокровищ.
• Не ищи нового,
• ведь даже новое – старое
• и основательно потрепанное.
• Пусть солнце пробудит день.
• Ты прежде шел по этому пути
• среди охотников в траве
• и катящихся любовников смерти,
• венчающих каждое небо.
• Армии преследовали неизвестного;
• всадники поднялись на гребень.
• Служанки и придворные ожидают
• в идеальной тени будущего,
• когда вернется то, что пропало.

«Баллада о раненой любви» Рыбак

– Это не просто, – сказал он, нахмурившись собственным мыслям, – но это в мире – то есть среди людей. В обществе, в культуре, в народе – в мире есть те, кто нападает, и те, кто защищается. У большинства из нас присутствует и то, и другое, но в общем каждый попадает в тот или иной лагерь – какой больше соответствует его натуре.

Ветер обдувал иссеченный камень. Пятна гуано, оставшиеся на темной, щербатой поверхности, напоминали старую стертую краску. От камней поднимался теплый запах – он накатывал и уносился с каждым порывом ветра. Однако солнце не уступало в этой битве, за что Риадд Элейс был благодарен.

Глаза Силкаса Руина были устремлены куда-то на северо-запад, а Риадду камень закрывал обзор в том направлении. Ему было любопытно, но он терпеливо ждал, когда Силкас продолжит, зная, как порой белокожему тисте анди трудно выразить свои мысли. И когда получалась долгая, подробно аргументированная речь, Риадд молча внимал. Ему было чему поучиться.

– И нельзя сказать, что агрессию проявляют только те, кто нападает, – продолжил Силкас. – Вовсе нет. Например, я, умело владея мечом, по большей части выступаю в защите. И делаю упор на ритм и контратаку – использую порыв атакующего, прямолинейность его намерения. И контратака, разумеется, тоже своего рода агрессия. Понимаешь различия?

Риадд кивнул.

– Думаю, да.

– У агрессии может быть много форм. Активная, пассивная, прямая, косвенная. Внезапная, как взрыв, или сдержанная, как долгая осада. Часто она не хочет ждать, а обрушивается на тебя со всех сторон. Если одна тактика не срабатывает, пробуешь другую – и так далее.

Улыбнувшись, Риадд сказал:

– Да. Я очень часто играл с детьми имассов. То, что ты описываешь, любой ребенок постигает от рук забияк и соперников.

– Прекрасно. Конечно, ты прав. Но учти: все это относится не только к периоду детства. То же самое продолжается и процветает и среди взрослых. Вот что следует понять: нападение атакующего – форма защиты. Это инстинктивный ответ на угрозу, реальную или воображаемую. Он может быть вызван отчаянием или привычкой; или тем и другим сразу – когда отчаяние становится образом жизни. За атакой прячется хрупкий человек.

Он замолчал, и Риадд понял, что Силкас предлагает ему поразмыслить над всем сказанным. И, возможно, определиться самому. Нападающий он или защитник? Доводилось быть и тем, и этим, а еще бывало, что он нападал, когда следовало защищаться; бывало и наоборот. Я не знаю, кто я из них. Пока не знаю. Но, кажется, ясно одно: когда я чувствую угрозу, я атакую.

– В культурах обычно одно доминирует над другим – и в результате индивид добивается успеха и процветает или, наоборот, – проигрывает и гибнет. Общество, где преобладают нападающие – и где качества атакующего превозносятся и открыто поощряются, – взращивает людей с толстой кожей, которая защищает очень хрупкое «я». Их раны кровоточат, но остаются спрятанными. А культуры, ориентированные на защиту, растят тонкую кожу и чувствительность к оскорблениям – и ты наверняка понимаешь, что это тоже вид агрессии. Культура атакующих требует подчинения, и очевидность этого подчинения служит доказательством превосходства старшего над младшими. Культура защитников призывает к согласию через конформизм, наказывает инакомыслящих и таким образом добивается молчания, а молчание это соучастие.

Последовала долгая пауза – и Риадд был доволен, ведь Силкас дал ему вдоволь пищи для размышления. Имассы? Ну, думаю, защитники. Да. Конечно, всегда есть исключения, но об этом он тоже говорил. Есть примеры и того, и другого, но в целом… да, защитники. Если подумать о судьбе Онрака, о его любви к Килаве, о преступлениях, на которые его толкала любовь. Он восстал против конформизма. И был наказан.

Сложнее подумать о культуре, где правят нападающие. Летери? Риадд подумал об отце, Удинаасе. Он защищается, когда сам по себе. Но атакует насмешками, хотя и тогда не прячет своей уязвимости.

– Силкас, а третьего пути не существует?

Воин улыбнулся.

– За свою долгую жизнь, Риадд, я видел много вариаций… особенностей поведения и взглядов; и я видел, как одно сменяет другое – если опыт оказался разрушительным, или когда признаешь врожденные слабости и в результате полностью отказываешься от них. Однако различные слабости существуют и на другом пути – и часто оказываются смертельной ловушкой. Мы сложные существа, это правда. И главное, я думаю, придерживаться собственных принципов, того, что ценишь, и не позволять никому судить о твоих вкусах. Также нужно разработать стратегию – как парировать и нападающих, и защищающихся. Используй агрессию, но только для самозащиты; самозащиты, которая объявляет о неуязвимости твоей брони, о непоколебимой уверенности и подтверждает безгрешность твоей самооценки. Нападай, если необходимо, но не из высокомерия. Защищайся, когда брошен вызов твоим ценностям, но не в гневе. Против нападающих твоя самая надежная защита – холодная сталь. Против защищающихся часто лучшая тактика – убрать оружие в ножны и выйти из игры. Оставь презрение для того, кто заслужил его, но считай презрение не оружием, а защитой против атаки. И наконец, будь готов разоружиться с улыбкой, даже если глубоко ранишь словами.

– Пассивная агрессия.

– Да, в каком-то смысле. Дело в том, чтобы предупредить вероятного противника. По сути, ты говоришь: «Не подходи слишком близко. Ты не можешь причинить мне вред, но если будешь чересчур давить, я тебя раню». В чем-то уступать нельзя никогда, но в чем именно – не закреплено навеки; ты сам решаешь каждый раз и меняешь, если сочтешь нужным. И в своем решении не поддаешься давлению других, но все же учитываешь их аргументы. Все время оцениваешь их и взвешиваешь, решая самостоятельно, насколько они ценны. Но если чувствуешь, что другой пересек черту, если ощущаешь, что атакована твоя самооценка, то готовься к бою и будь тверд.

Риадд поскреб пушок на щеках.

– Услышал бы я такие слова от своего отца, если бы остался дома?

– В каком-то смысле, да. Удинаас – человек огромной силы…

– Но…

– Огромной силы, Риадд. Он достаточно силен, чтобы раскрыться, не пряча своей уязвимости. Достаточно храбр, чтобы подпустить тебя ближе к себе. Если причинишь ему боль, он отступит, как и положено, но тогда путь к нему будет навеки закрыт. Хотя он всегда начинает, даря себя. И от того, что сделает с этим даром другой, зависят дальнейшие отношения.

– А что о доверии?

Красные глаза уперлись в него и снова посмотрели в сторону.

– Я долго обеспечивал им безопасность, – тихо сказал Силкас. – Избегал летерийских магов и солдат. Все это было не обязательно.

– Мой отец знал.

– Думаю, и Фир Сэнгар знал тоже.

– И значит, тебе не доверял ни один.

– Наоборот. Они верили, что я сохраню решимость.

Теперь уже Риадд отвел взгляд.

– А ей обязательно было умирать?

– Она никогда и не была живой, Риадд. Ее прислали как возможность. Я следил, чтобы она реализовалась. Хранят ли надежду семена? Можно думать и так. Но на самом деле на- дежда принадлежит создателю этого семени, и тем, кто решил посадить его.

– Для всех она выглядела ребенком.

– Азаты используют то, что попадется.

– Так она еще жива?

Силкас Руин пожал плечами.

– Возможно, более чем прежде. Живая, но юная. И очень уязвимая.

– И значит, – сказал Риадд, – мой отец желает выживания Азатов и по-прежнему надеется на твою решимость. Только, наверное, «надеется» – не то слово. Правильнее было бы верит.

– Если так, то ты сам ответил на свой вопрос.

А что с моей решимостью? Ты веришь в нее, Силкас Руин?

– Они все ближе, – сказал тисте анди, поднимаясь с камня, и, помолчав, добавил: – Будь осторожен, Риадд, она опасна, и я не могу предсказать, чем кончится этот разговор.

– Что она сделает со мной? – спросил Риадд, тоже вставая.

– Это мы и хотим узнать.

Конь наступил на особенно колючий кактус. Торант, чуть слышно выругавшись, спешился. Обойдя коня, он поднял его копыто и принялся выдергивать иголки.

Олар Этил стояла в стороне, наблюдая.

Оказалось, что от седой старой ведьмы нельзя ускакать верхом, ее нельзя обогнать. Она вновь и вновь появлялась в завихрениях пыли, и беззвучная улыбка черепа была до боли издевательской.

По следам тяжелого фургона Торант миновал еще две башни-дракона, таких же разрушенных и безжизненных, как и первая. И вот теперь они приближались еще к одной. Загадочные механизмы, вывалившиеся через дыры в камне, были разбросаны на сотню шагов от башни. Среди обломков виднелись смятые куски доспехов и разбитое оружие, и рядом – обрывки посеревшей чешуйчатой кожи. Ярость, которую испытала на себе башня, все еще ощущалась в воздухе, навязчивая, как горький дым.

Торант вытащил последний шип и, подобрав поводья, провел коня на несколько шагов вперед.

– Эти проклятые иголки, – спросил он, – ядовитые?

– Не думаю, – ответила Олар Этил. – Просто болезненные. Местные бхедерины стараются на них не наступать.

– Здесь нет местных бхедеринов, – отрезал Торант. – Это Пустошь, и зовется она так не зря.

– Воин, давным-давно в этом месте обитали духи земли и ветра.

– Так что случилось?

Она со скрипом пожала плечами.

– Когда пищи вдоволь, начинаешь жиреть.

И какого хрена это значит? Он посмотрел на башню.

– Мы пойдем… – Его отвлекло движение в небе: два крупных силуэта поднялись над громадной головой каменного дракона. – Нижние духи!

Пара драконов – настоящих. У того, что слева, цвета тусклой белой кости, глаза горели красным огнем; хотя он был крупнее второго, но сухопарый, наверное, старее. Другой – ослепительно-белый, с золотом вдоль плеч и зубчатой спины. Хлопая крыльями и спускаясь по спирали, эти двое приземлились прямо на пути Торанта и Олар Этил, между ними и башней. Земля дрогнула.

Торант посмотрел на Олар Этил. Она стояла, неподвижная, как статуя. Я думал, ведьма, ты знаешь все, а теперь подозреваю, ты думала то же самое. А теперь застыла, как заяц под взглядом дикого кота.

Он снова повернулся и увидел, как два дракона замерцали, размываясь словно миражи. И через мгновение на месте громадных существ стояли двое мужчин. Стояли неподвижно.

Даже издали Торант мог видеть, насколько точно драконы отражали сущность этих двоих. Слева стоял высокий, худой мужчина с кожей цвета выбеленной кости; второй был намного моложе и мускулистый, хотя ростом был немного меньше. Его распущенные волосы отливали золотом и бронзой, кожа блестела на солнце, и стоял он с непринужденностью невинности.

Ничего не сказав, Олар Этил пошла им навстречу; Торанту показалось, ее фигура уменьшилась и стала особенно неуклюжей. А чешуйчатая кожа ее плаща теперь выглядела жалкой пародией.

Ведя за собой норовистого коня, Торант двинулся за ней. От этих воинов не спастись, реши они нанести ему вред. И если Олар Этил готова встретиться с ними, он последует за ней. Но сегодня я увидел настоящую силу. И взгляну ей в глаза.

Я забрался далеко от своей деревни. Маленький мир моего народа становится все меньше.

Подходя ближе, он с удивлением заметил, что два меча на поясе худого, старшего воина летерийской работы. Голубая сталь. Я видел однажды, как вождь купил нож, – он пел при ударе. У младшего были мечи из слоистого камня. Одет он был в странную грубую шкуру.

– Тебе тут не рады, Силкас, – сказала Олар Этил. А потом ткнула кривым пальцем в молодого. – А этот просто издевается над моим народом. Здесь не его мир. Силкас Руин, ты договорился открыть врата в Старвальд Демелейн?

– Это сын Менандор, – ответил белокожий воин. – Ты знаешь цену такого договора, Олар Этил. Думаешь, я готов заплатить ее?

– Я не знаю, на что ты готов, Силкас. И никогда не знала.

– Его зовут Риадд Элейс, и он под моей опекой.

Она фыркнула.

– Ты слишком высокого мнения о себе, если думаешь, что ему нужна твоя опека. Нет. – И она склонила голову набок. – Я вижу правду. Ты держишь его при себе, чтобы контролировать. Но раз это отпрыск Менандор, ты проиграешь. Силкас Руин, ты ничему не учишься. Кровь элейнтов не терпит себе подобных. Будет предательство. Всегда бывает предательство. Почему у нее сотня голов? Чтобы высмеять невозможное согласие.

Она повернулась к Риадду Элейсу.

– Он ударит первым, как только сможет. Когда увидит, что ты превосходишь его, он захочет убить тебя.

Молодого золотого воина, похоже, не побеспокоило ее предупреждение.

– Ничего подобного он не увидит, заклинательница костей.

Она удивилась и зашипела.

– Смелое заявление. Как ты можешь быть уверен?

– Потому что, – ответил Риадд, – я уже превзошел.

Мгновенно все изменилось. Торант заметил, что Силкас Руин сделал шаг от своего спутника и его руки поползли к рукоятям мечей.

Олар Этил закудахтала.

– Заклинательница костей, – сказал Риадд с легким поклоном, – я знаю твое имя. Я знаю, что именно ты провела ритуал Телланн. И без тебя вся воля имассов ничего не достигла бы. Решающий голос был твой. Ты забрала у народа саму смерть.

– Ты жил среди т’лан имассов?

Он покачал головой.

– Среди имассов. Но знаю того, кто был т’лан имассом. Онрак Разбитый. И знаю его жену, Килаву.

– Килава, милая сучка. Так теперь она его жена? Она чуть не погубила меня. И как она? Передай, что я ее прощаю. И скажи Онраку Разбитому из логросов, что я больше не предъявлю прав на него. Его жизнь принадлежит ему, отныне и навсегда.

– Хорошо, что ты это сказала, – ответил Риадд. – Ведь я поклялся, что никто не причинит им вреда.

– Риадд Элейс, я уже сделала выбор: я тебе не враг, и рада этому. Реши я иначе, эта смелая клятва убила бы тебя.

Он пожал плечами.

– Возможно, будь мы один на один, ты победила бы. Но против меня и Килавы исход будет иной.

– Она где-то рядом? Нет! Ничего не чувствую!

– Она старейшая настоящая заклинательница костей, Олар Этил. Остальные перестали расти, как только сдались ритуалу. И на себя посмотри – то же самое. Ты такая, какой была, и не более того. Если Килава хочет оставаться незамеченной, так и будет. Не ты правишь этим миром, Олар Этил. Ты давно отказалась от этой привилегии, с твоим ритуалом.

Олар Этил повернулась к Силкасу Руину.

– Видишь, кого ты ведешь по своим стопам? Идиот! А теперь проси меня о союзе – быстро!

Но Силкас Руин убрал ладони от мечей.

– Может быть, я держу его при себе по тем причинам, что ты назвала, Олар Этил, но есть и другие причины – и они тем серьезнее, чем ближе я узнаю этого сына Менандор. Если он действительно уже превзошел меня, я уступлю свое лидерство. А по поводу союза с тобой… честно говоря, я лучше пересплю с энкар’алом.

Торант засмеялся – частично чтобы снять напряжение и страх, частично от идеи, что этот воин может спать с чем-то под отвратительным названием энкар’ал. Его смех, увы, привлек внимание.

Риадд обратился к нему:

– Воин, ты должник этой заклинательницы?

Торант нахмурился.

– Об этом я и не думал. Возможно, я ей должен, хотя и не знаю – чего и сколько. Я – Торант из оул’данов, но оул’данов больше нет. И теперь я вожу компанию с костями.

Юноша улыбнулся, как будто ему неожиданно понравился ответ.

Силкас сказал:

– Торант из оул’данов. Я скорблю о твоем исчезнувшем народе. Память о них остается с тобой. Лелей ее, но не давай ей разрушить тебя.

– Интересное разграничение, – сказал Торант, немного поразмыслив. – Но меня это уже не трогает, поскольку я теперь лелею разрушение. Я убил бы своих убийц. И разрушил бы жизнь тех, кто разрушил мою. – Он взглянул на Олар Этил. – Возможно, это я и должен этой немертвой ведьме.

На лице Руина появилась печаль, но он не сказал ничего.

Улыбка Риадда погасла.

– Оглядись, воин. Вот дом, который ты хочешь устроить для своих врагов и для себя. Тебе нравится?

– Думаю, да, Риадд Элейс.

На лице юного воина можно было прочесть неудовольствие и разочарование.

После некоторого молчания заговорила Олар Этил:

– Ты долго готовил засаду, Силкас Руин. То, что ты рассказал, это все, что надо, или есть что-то еще?

– Мое любопытство удовлетворено, – ответил Силкас заклинательнице костей. – Но скажу еще кое-что – в качестве жеста доброй воли, как доказательство того, что я не желаю вражды между нами. Два немертвых дракона разыскивают тебя. Я знаю их давно. Они будут кланяться, ластиться и клясться в верности. Но души их черны.

Олар Этил хмыкнула.

– Мне казалось, я… что-то чувствую. За спиной. Ты говоришь, что знаешь их; а вот я – нет. Это кажется мне странным, учитывая тот мир, который мы делили.

– С тех пор как элейнты прорвались через врата, ища владения, которыми можно править посреди расколотых остатков Куральд Эмурлана. – Он помолчал и добавил: – Моя встреча с ними была короткой, но яростной. Они настоящее отродье Т’иам.

– И все же путешествуют вместе. Почему ни один не предал другого?

– Думаю, они близнецы, Олар Этил, вылупившиеся из одного яйца. Из всех элейнтов во время войн Тени они были ближе всех к победе. Тогда я в последний раз стоял рядом с братом, в последний раз он прикрывал мой фланг – а я его. И какое-то время… – его голос был едва слышен, – мы были счастливы.

Хотя Торант ничего не знал ни о войнах Тени, ни о других элейнтах, он не мог не услышать печали в голосе Руина и почувствовал укол в душе. Гребаные сожаления. Они есть у каждого. Жизнь достаточно длинна; и она, возможно, все, что у нас есть, все, о чем мы думаем. Нижние духи, какая печальная мысль.

Но у Олар Этил в ее мешке костей не было места сантиментам. Она рассмеялась.

– Радостно смерть приносящий! Да, вы тогда были такими праведными дураками! А теперь из братьев остался только ты, как терновый шип, который нельзя вытащить! Расскажи, Силкас Руин, какое великое дело ты выбрал на этот раз. Расскажи о достойных сожаления, но необходимых жертвах, устилающих твой жуткий путь! Не думай, что я осуждаю тебя – или вот этот смертный, если можно понять правду из его слов. Добро пожаловать в хаос, Силкас Руин! И ты, и этот ребенок-пламя рядом с тобой, и Килава, если на то пошло!

На ее слова Силкас нахмурился.

– Говори, что ты утаиваешь, заклинательница костей.

– Услуга за услугу? Хорошо. Эстранн собрал Старших. Сечул Лат, Кильмандарос, Маэль… а теперь и Драконус. Да! Если вы прячетесь изо всех сил, то теряете связь с этим дрожащим миром – вы слепнете. Твой брат мертв, Силкас Руин. Драгнипур разбит. Драконус свободен в этом владении, в его руках Тьма – и что видит его старая любовь, когда снова смотрит на нас? Ты уже приветствовал мать, Силкас? Почувствовал на своем челе ее прикосновение? Думаю, нет. Она, наверное, горюет о любимом сыне, в ком черное пламя ее любви горело так ярко. А истинную злобу и презрение приберегает для…

Торант тыльной стороной ладони с размаху ударил Олар Этил в лицо; она повалилась, гремя костями. Стоя над ней, он понял, что держит в руке меч.

– Злоба, говоришь, ведьма? Ну да, тебе ли не знать. А теперь запахни костлявую челюсть и больше не открывай.

Ее черные глаза впились в него, будто когти, но он даже не дрогнул. Разрушение? Ах ты, костлявая сука, я боюсь только, что его не будет. Он отступил на шаг и взглянул на Силкаса.

Воин выглядел таким уязвленным, что было удивительно, как он еще стоит на ногах. Он обхватил себя руками и съежился. Из глаз текли слезы, поблескивая на щеках алым. Торант увидел, как Риадд, с искаженным от расстройства лицом, шагнул к спутнику, а потом развернулся к Олар Этил.

Торант преградил ему путь.

– Возвращайся, – сказал он. – Сейчас не время. Утешь друга, Риадд. Я уведу ее отсюда.

Юный воин дрожал, его глаза сверкали от ярости.

– Она не…

– Не последует за мной? Последует. Риадд. Время атак прошло…

Риадд замер, распахнув глаза.

– Атак. – И кивнул. – Да, понимаю. Да. – Он еще раз кивнул и повернулся кругом, готовый всей силой юности помочь неожиданно разбитому старику.

И он превзошел, и лидерство теперь принадлежит ему. Вот так просто. Торант убрал меч в ножны и запрыгнул на коня. Подобрал поводья, бросил последний испепеляющий взгляд на Олар Этил – никуда не денется – и ударил пятками в бока скакуна.

По следу фургона, на восток и юг. Он не оглядывался, но через какое-то время увидел клубы пыли над близким холмом. Она с ним. Вижу тебя, гнилая промежность, но признаешься ли ты, что я только что, вероятно, спас твой жалкий мешок с костями?

Это вряд ли.

Солнце золотило грубый фасад каменной башни; фигура цвета золота и бронзы стояла над второй, коленопреклоненной, согнувшейся и закрывшей лицо руками.

Оба не шевелились и после того, как солнце село и тьма захватила небеса.

Был среди баргастов старик, умом слабый, привыкший натягивать на плечи драную, облезлую волчью шкуру и падать на четвереньки, словно обретая свое истинное «я». Словно бессловесный зверь, умеющий только тявкать и выть, он бросался на стаю лагерных псов, пока не усмирял всех ошарашенных, дрожащих животных. Он пытался делать и другие вещи, но Сеток и вспоминать об этих печальных мерзостях не хотела.

Гигантская равнинная волчица Баальджагг напоминала Сеток об этом старике. Шкура, потертая и паршивая, местами свисала драными полосами. Пасть все время разинута, обнажая крупные коричневые клыки, словно бросающие постоянный вызов миру. Черные глазницы волчицы не оставляли Сеток, молчаливо беседуя с ней. «Я – смерть, – говорили они. – Я твоя судьба, судьба всех живущих. Я то, что останется. Покинув мир, я оставлю только это».

Сеток не могла представить, что такого случилось с тем стариком, что он захотел быть волком. Что застряло в его мозгу, лишив всех представлений о собственном «я»? Разум хранит много тайн. В мозгу есть множество истин; их мощь, скрытая внутри, абсолютна. Преврати одну истину в ложь, и человек станет волком. А его плоть и кости вынуждены подчиниться, изменяясь. Вместо двух ног – четыре, вместо человечьих зубов – волчьи клыки: новые формы и новые цели, чтобы подтвердить ложь.

Но подобная ложь не обязательно так очевидна, как в случае со стариком и его сломанным мозгом, да? Можно ведь потерять свое «я» не так явно. Сегодня я один человек. Завтра – другой. Видите меня истинную? Никто не скован. Я не привязана к единому «я», но представляю множество разных. Значит это, что я больна? Сломана?

И поэтому не могу обрести покоя?

Двойняшки шли в пяти шагах перед ней. Словно одна, разделенная пополам. Остроглазые круглые личики смотрелись в зеркало, в котором ничего нельзя скрыть. Правду можно искривить, но нельзя исказить.

Я по своей воле следовала за Током Анастером, хотя и была не рада этому. У меня свое пагубное пристрастие – недовольство. И каждый раз, как оно возвращается, расплачиваются все. Кафал, я подвела тебя. Я прокричала о своем неверии – и заставила тебя бросить меня. Где ты теперь, мой жрец с ласковыми глазами?

Мертвые глаза Баальджагг снова и снова обращались на Сеток. Она отставала от двойняшек. От веса мальчика у нее болели мышцы рук. Придется его снова спустить на землю, а значит, опять они будут еле ползти. Все были голодны – даже немертвой волчице здесь трудно найти добычу. Высохшая трава равнины осталась далеко позади. Почву сменили камень и плотная глина. Тут и там посреди кактусов торчали древние колючие кусты. В высохших руслах валялись куски плавника размером с кость предплечья Сеток; порой попадались куски побольше – с ногу, и хоть точно сказать было нельзя, на них были следы обработки. Отверстия, куда пролез бы большой палец – хотя, конечно, сунуть туда палец значило получить укус паука или скорпиона, – и следы обтесывания. Но ни по одному из этих древних потоков не прошла бы лодка, ялик или плот. Сеток не могла понять, какой в них смысл.

Северный горизонт был истыкан каменными башнями, словно кто-то обгрыз горы, оставив острые узкие пики. Они словно предупреждали Сеток о чем-то. Ты в земле, которая ничего не дает. Она пожрет тебя, и ее ужасному голоду нет предела.

Они сделали громадную ошибку. Нет, это она сделала. Он вел нас на восток, и мы идем на восток. Почему он вел нас туда? Стави, я понятия не имею.

Но я открыла правду внутри себя. Все это недовольство – оно не по отношению к Току. И вообще к кому-либо. Я была недовольна собой. Своей неспособностью обрести покой, довериться ему и держаться за него.

Это пагубное пристрастие подпитывает само себя. И не лечится.

Впереди еще одна колея… нет… Сеток прищурилась. Две колеи, взрытые лошадиными копытами. Это след. Двойняшки его тоже заметили, бросились вперед и, остановившись, посмотрели вниз. Сеток не слышала, о чем они говорят, но обе повернулись к ней, и на их лицах было написано растущее нетерпение.

Стори показала пальцем.

– След идет туда. Туда, Сеток.

– И мы пойдем, – добавила Стави.

На юг, но поворачивает, увидела Сеток. На восток. И что там? Что мы найдем?

– Балалалала! – громко крикнул мальчик над самым ухом Сеток; ее передернуло.

Баальджагг подошла обнюхать след. Наверное, просто инстинкт. У зверюги даже нос не работает… Так ведь? Или она все-таки что-то может учуять. Жизнь, например.

Когда двойняшки пошли вперед, огромная волчица двинулась за ними. Мальчик заерзал на руках Сеток, и она опустила его на землю. Он побежал за сестрами.

Ну я и лидер.

На повороте она увидела следы заноса: здесь колеса фургона пошли юзом, вспахав землю. Следы от копыт очень глубокие. Но непонятно, чем был вызван такой маневр. След тянулся прямо еще на юг сотню шагов, потом поворачивал к востоку, а потом – на северо-восток.

Сеток фыркнула.

– Они потеряли управление, – сказала она. – Ехали, куда лошади несут. Бессмыслица…

Стави повернулась.

– Нам все равно, куда они едут! – крикнула она. – Неважно!

– Но как они помогут нам, если даже себе помочь не могут? – спросила Сеток.

– Ну и какая разница?

Стервозная малявка дело говорит.

– Посмотрите на отметки – они скакали во весь опор как сумасшедшие. Как вы собираетесь их догнать?

– Лошади устанут.

Они пошли дальше. Старательно-бесцельное преследование. Очень по-взрослому.

Под ногами хрустели камни, от обжигающей жары сучья кустов потрескивали. Воды почти не осталось. От мяса ящерицы, которое ели утром, в желудке Сеток было сухо и кисло. Ни одно облачко не давало передохнуть от жары. Сеток уже не помнила, когда видела в последний раз птицу.

Миновал полдень, день тянулся, как сама бесконечная Пустошь. След наконец тянулся прямо на восток. Даже двойняшки шагали не так бойко. Тени удлинились; и тут Стори вскрикнула и вытянула руку.

Одинокая лошадь. К югу от дороги, шагах в двухстах. Остатки постромок свисали с головы. Стоя на слабых ногах, она тыкалась носом в безжизненную землю; черные бока были покрыты коркой белой засохшей пены.

Сеток помедлила и сказала:

– Придержите Баальджагг здесь. Может быть, я смогу поймать лошадь.

Впервые двойняшки не начали жаловаться.

Лошадь смотрела в другую сторону, но уловила звук или запах, когда Сеток была еще в сотне шагов от нее, и развернулась. Глаза животного были странные, словно подернутые чем-то одновременно бледным и темным. Но лошадь хотя бы не бросилась прочь.

Призраки волков, держитесь от меня подальше. Нам нужно это животное.

Очень осторожно Сеток приближалась.

Лошадь следила за ней. Она явно ела кактус, и теперь из пасти торчали десятки игл, с которых капала кровь.

Голодная. Страдает. Сеток заговорила тихим, успокаивающим тоном:

– И давно ты здесь, подруга? Совсем одна, все ушли. Хочешь к нам в компанию? Я уверена, что хочешь. А с этими иголками мы что-нибудь придумаем. Обещаю.

Она подошла уже вплотную и могла коснуться лошади. Но глаза животного останавливали ее. Это не лошадиные глаза. Скорее, как у… демона.

Она ела кактусы… и сколько? Сеток посмотрела на ощипанную землю. Ох, нижние духи. Если все это у тебя в животе, то беда. Лошади больно? А как можно узнать? Усталая, да, но дышит ровно и глубоко, уши настороженно шевелятся, словно изучая саму Сеток. Наконец Сеток решилась и медленно потянулась к обрывкам кожаных постромок. Крепко ухватила их – и лошадь подняла голову, словно собираясь ткнуть ее израненной мордой.

Сеток намотала поводья на левую руку и осторожно взялась за одну иголку. Вытащила ее. Лошадь вздрогнула. И только. Вздохнув, она принялась щипать траву.

А что, если слизнуть кровь с иголок? Что подумает лошадь? Сеток решила не выяснять. Ох, но как же хочется. Язык истомился по вкусу крови. Я чую ее теплую жизнь.

Старик, дай мне свою шкуру.

Когда Сеток вынула последнюю иголку, она положила ладонь на украшенный лоб лошади.

– Тебе лучше? Надеюсь, что да.

– Милосердие… – произнес слабый голос на торговом наречии с сильным акцентом. – Я уж и забыл, каково это.

Сеток обошла лошадь кругом и увидела распростертый на земле труп. У нее перехватило дыхание.

– Ток?

– Кто? А, нет. Хотя видел его разок. Забавные глаза.

– Здесь мертвые вообще никогда не уходят? – Страх Сеток сменился гневом.

– Не знаю, но ты хоть могла бы представить, какую злость испытывают такие, как я, когда видят таких, как ты? Юных, полных жизни, с ясными и горящими глазами. Ты меня мучаешь.

Сеток потянула лошадь прочь.

– Погоди! Помоги подняться – я на что-то наткнулся. Я не против быть несчастным, если только найдется, с кем поговорить. Быть несчастным, когда не с кем говорить, гораздо хуже.

Это верно. Сеток подошла ближе. Присмотрелась к трупу.

– У тебя в груди торчит кол, – сказала она.

– Кол? А, ты про спицу. Тогда понятно.

– Серьезно?

– Пожалуй, нет. Все перепуталось. Все же, полагаю, я лежу на куске ступицы, а спица уходит глубже в землю. Так бывает, если фургон подхватят, а потом снова бросят. Интересно, хорошая ли у лошадей память. Похоже, нет, иначе эта все еще бежала бы. Итак, прекрасное дитя, ты мне поможешь?

Сеток нагнулась.

– Цепляйся за руку – сможешь? Хорошо, теперь держись крепко, а я попытаюсь тебя поднять.

Получилось легче, чем она ожидала. Кожа и кости весят не много, да?

– Меня называют Картограф, – сказал труп, безуспешно стараясь смахнуть пыль со своих лохмотьев.

– Сеток.

– Очень приятно познакомиться.

– Я думала, что делаю тебя несчастным.

– Несчастья меня радуют.

Она хмыкнула.

– Очень кстати. Идем со мной.

– Замечательно, а куда ты идешь?

– Мы следуем за вашим фургоном – скажи, в нем все мертвые, как ты?

Картограф, казалось, серьезно задумался, а потом ответил:

– Вероятно. Но давай выясним, ага?

На детей Оноса Т’лэнна и Хетан, похоже, появление еще одного живого трупа не произвело никакого впечатления. Картограф, увидев Баальджагг, настороженно остановился, но ничего не сказал.

Сеток взяла мальчика за руку и подвела к лошади. Запрыгнув ей на спину, нагнулась и подняла мальчика к себе.

Двойняшки снова двинулись по следу. Баальджагг пошла за ними.

– Ты знала, – сказал Картограф, – что мертвым все еще снятся сны?

– Нет, – сказала Сеток. – Не знала.

– Иногда мне снится, что меня находит собака.

– Собака?

– Да. Большая, вот как эта.

– Что ж, похоже, твой сон сбывается.

– Надеюсь, что нет.

Сеток посмотрела вниз на Картографа, ковыляющего рядом с лошадью.

– Почему?

– Потому что в моем сне собака хоронит меня.

Сеток, вспомнив видение, в котором Баальджагг вырывалась из земли, улыбнулась.

– Не думаю, что тебе стоит волноваться из-за этой собаки, Картограф.

– Надеюсь, ты права. Однако у меня есть вопрос.

Сеток вздохнула. Труп, который не затыкается.

– Давай.

– Где мы?

– Это Пустошь.

– Ага, это все объясняет.

– Объясняет что?

– Ну, всю эту… пустоту.

– Ты никогда не слышал про Пустошь, Картограф?

– Нет.

– Тогда позволь спросить. Откуда же прибыл ваш фургон, что ты даже не знаешь, по какой земле путешествуешь?

– Учитывая мое имя, действительно печально, что я знаю так мало. Разумеется, эти земли были когда-то внутренним морем, однако подобное можно сказать о бесчисленных бассейнах на любых континентах. И это вряд ли служит блестящим подтверждением моего профессионализма. Увы, после смерти мне пришлось радикально пересмотреть мои самые ценные представления.

– Ты вообще на вопросы отвечать собираешься?

– Наше появление было неожиданным, но мастер Квелл счел его благоприятным. Клиент остался доволен и даже весьма изумлен. Уж лучше эта жалкая земля, чем царство внутри проклятого меча, и не мне же с этим спорить? Карты это карты и все такое прочее. Естественно и неизбежно, мы потеряли бдительность. А погляди вперед. Вот и доказательство. – Колеи пропали и снова появились шагов через пятнадцать-двадцать, где лежали разные обломки, в том числе и половина сломанной оси.

Потерянная лошадь и потерянное колесо позади, половина оси здесь… как эта повозка продолжала двигаться? И почему прервались колеи? Она летела?

– Нижние духи, Картограф… – И Сеток замолчала. Сидя верхом на лошади, она действительно что-то видела впереди. День угасал, и все же… – Я вижу.

Снова участок без следов, а потом, там, где следы снова появляются, разбросаны фрагменты украшенного фургона. Сеток видела большой кусок раскрашенного дерева, вероятно, с крыши фургона, с глубокими царапинами, словно громадная рука разрывала фургон на части. Немного подальше и сам фургон – то, что от него осталось. В стороне лежали скрюченные мертвые лошади.

– Картограф…

– Оно ударило с неба, – сказал труп. – Был это дракон? Совершенно точно нет. Энкар’ал? Какому энкар’алу под силу запросто оторвать от земли целый фургон и всех лошадей? Нет, не энкар’ал. Учти, однако, что я видел только начало атаки… Скажи, Сеток, ты видишь кого-нибудь?

– Пока нет, – ответила она. – Стави, Стори! Погодите. – Она спустила мальчика на землю. – Я поеду вперед. Знаю, что становится темно, но следите за небом: там что-то есть.

Где-то. И надеюсь, не очень близко.

Нервная лошадь не желала приближаться к фургону, и ее пришлось понукать.

Лошади, лежащие вокруг фургона, были разодраны, торчали сломанные кости, местами была содрана плоть. Повсюду те же тонкие, но глубокие царапины. От когтей. Громадных и смертельно острых.

Сеток увидела первый труп. Мужчина. Он намотал постромки на предплечья, и теперь его обе руки были неестественно вывернуты и почти оторваны от плеч. Что-то, похоже, прорезало его голову сверху наискосок. Через маленький шлем, вдоль носа и ниже челюсти, так что осталась лишь половина лица. Рядом лежал другой мужчина – без головы, и ее нигде не было видно.

Сеток остановила лошадь в нескольких шагах от разрушенного фургона. Он был огромный, шестиколесный, и весил, похоже, как баргастская юрта со всей семьей внутри. Нападавший упорно царапал его с одного бока, словно стремился попасть внутрь. Края зияющей дыры были залиты кровью.

Сеток залезла повыше, чтобы заглянуть внутрь. Мертвых тел нет. Но какая-то куча лежала на стенке фургона, ставшей полом, поблескивая во мраке. Сеток подождала, пока глаза привыкнут к темноте. И внезапно отпрянула. Кишки. Пассажира выпотрошили. А где остальное? Сеток снова залезла на фургон и оглядела окрестности.

Вот он. По крайней мере, половина. Верхняя.

А потом она увидела следы ног: три-четыре следа сливались в один широкий, который вел прочь, на восток. Выжившие. Но они явно бежали, спасаясь, иначе что-нибудь сделали бы для своих мертвых. Впрочем, кто-то сделал… по крайней мере, чуть-чуть.

Сеток спустилась с фургона и села на лошадь.

– Прости, подруга, но ты, похоже, последняя. – Она развернула лошадь и направилась к остальным.

– Сколько тел? – спросил Картограф, когда она подъехала.

– Три точно. И следы уходят прочь.

– Ты сказала три?

– Сколько видела. Два на земле, один в фургоне… ну, вернее, его куски остались в фургоне.

– Мужчина? В фургоне мужчина?

– Да.

– Ох, это очень плохо.

Вернувшись к развалинам фургона, Картограф постоял над каждой жертвой, качая головой и тихо бормоча что-то, возможно, молитву, – Сеток издали не разбирала слов. Когда они миновали Картографа, он догнал ее.

– Я нахожусь в некотором противоречии, – сказал он. – С одной стороны, жаль, что меня не было здесь, чтобы увидеть страшный бой, увидеть, как Смертный меч Трейка полностью пробудился. Увидеть, как ярость трелля поднимается из глубин его души. С другой стороны, стать свидетелем страшной смерти тех, кого я почитал друзьями, – да, это было бы кошмарно. Как ни печально, бывает так, что получить желаемое не приносит ничего кроме смятения. Выясняется, что хотел вовсе не того, чего хотел. Еще хуже, если просто не знаешь, чего хочешь. И думаешь, что смерть покончит с этими испытаниями. Как бы не так.

– На дороге кровь, – сказала Сеток.

– Почему-то я не удивлен. И все же, им, видимо, удалось отогнать демона – и это само по себе необычайный подвиг.

– Как давно все случилось?

– Не очень давно. Я лежал на земле с утра. И думаю, мы найдем их…

– Уже нашли, – сказала Сеток. – Они встали лагерем.

Она видела слабый свет маленького костра, и фигуры, выпрямившиеся и повернувшиеся к ним. Солнце садилось за спинами у Сеток и ее спутников, так что ясно, что незнакомцы могли видеть только силуэты. Она подняла руку в приветственном жесте и легонько тронула лошадь пятками, направляя вперед.

Две фигуры у костра выглядели внушительно: один широкий, звериного вида, с кожей цвета полированного красного дерева и черными волосами, которые свисали грязными косами. Он держал двуручную булаву. Второй был выше ростом, кожа татуирована тигриными полосами; приблизившись, Сеток увидела, что он сам похож на дикого кота, и его янтарные глаза были разделены вертикальными зрачками. Два зазубренных тяжелых меча в руках были под стать его татуировкам.

Сеток разглядела еще троих: две женщины и высокий юноша – с вытянутой челюстью, длинной шеей и испачканными кровью волосами. Узловатая морщина омрачала высокий лоб над темными сердитыми глазами. Стоял он чуть в стороне от остальных.

Сеток снова посмотрела на женщин. Обе невысокие и пухлые, обе ненамного старше самой Сеток. Но глаза, как у пожилых: унылые и блеклые от пережитого.

Еще двое выживших лежали у костра – то ли спали, то ли были без сознания.

Первым заговорил звероподобный мужчина: он обратился к Картографу; языка Сеток не узнала. Немертвый ответил на том же языке, потом повернулся к Сеток.

– Маппо Коротышка приветствует тебя, но предупреждает: за ними охотятся.

– Знаю, – ответила она. – Картограф, а у тебя, похоже, дар к языкам…

– Дар Худа, чтобы выполнять его поручения. Маппо обратился ко мне на диалекте даруджистанского – на торговом арго. Это чтобы его спутники поняли, ведь они из Генабакиса, в отличие от него.

– А кто он тогда?

– Он трелль, Сеток…

– А полосатый – что за существо?

– Смертный меч Трейка…

– А что это значит?

– Ага. Трейк – это Тигр Лета, чужеземный бог. Остряк избран смертным оружием этого бога.

Тот, кого Картограф назвал Остряком, заговорил, уставившись на Сеток зловещими глазами. Она обратила внимание, что мечи он так и не убрал в ножны, хотя трелль свою булаву опустил.

– Сеток, – сказал Картограф, когда Остряк замолчал. – Смертный меч назвал тебя Дестриантом Фэндерей и Тогга – Волков Зимы. Вы, в каком-то смысле, схожи. Ты тоже слуга войны. Но хотя если Трейк и видит в тебе и в твоих Госпоже и Господине смертных врагов, Остряк с ним несогласен. И вообще говорит, что не особо-то ценит своего бога и не слишком доволен своим… э… он называет это проклятием. Соответственно, он приветствует тебя, и его не нужно бояться. И наоборот, – добавил затем Картограф, – если тебе потребуется насилие, он исполнит твое желание.

Сеток почувствовала, как быстро колотится сердце в груди. Во рту пересохло. Дестриант. Я ведь слышала это слово? Ток называл меня так? Или кто-то другой?

– Я не хочу насилия, – сказала она.

Когда Картограф передал ее ответ, Остряк взглянул на немертвую волчицу, стоящую между двойняшками, – щетинистую спину Баальджагг трудно было не узнать; потом Смертный меч на мгновение обнажил впечатляющие клыки, кивнул и убрал мечи в ножны. И тут же застыл: брат двойняшек ковылял, явно направляясь к Остряку.

– Клавклавклавклавклав!

Сеток заметила, как трелль замер, глядя на мальчика, который стоял прямо перед Остряком, раскинув ручки.

– Он хочет, чтобы Остряк его поднял, – сказала Сеток.

– Уверен, что Остряк это понимает, – ответил Картограф. – Потрясающе бесстрашный ребенок. Слово, которое он ищет, – имасс. Я и не думал, что такое вообще существует. Дети имассов, я имею в виду.

Остряк подхватил мальчика, который взвизгнул от удовольствия и наполнил ночной воздух смехом.

Сеток услышала тихий рык Баальджагг и обернулась. Хотя немертвая волчица не шевелилась, черные дыры ее глаз были устремлены, насколько можно было судить, на Смертного меча и ребенка у него в руках.

– Один раз помереть недостаточно? – спросила Сеток. – Щенку не нужна помощь.

Двойняшки подобрались ближе к Сеток, которая уже спешилась.

– Все хорошо, – сказала она им.

– Мама говорила, что у котов есть зубы и когти, а нет мозгов, – сказала Стори. Она показала на Остряка. – Похоже, его мать спала с котом.

– Твой брат не боится.

– Слишком туп, чтобы бояться, – ответила Стави.

– А вот эти, – сказала Сеток, – сражались с небесным демоном, но не убили его, иначе мы нашли бы труп. Нам будет безопаснее с ними или без них?

– Я жалею, что с нами нет Тока.

– Я тоже, Стори.

– А куда они вообще направляются? На Пустоши нет ничего.

На вопрос Стори Сеток только пожала плечами.

– Пока я не могу получить ответ на этот вопрос, но буду стараться.

Две женщины продолжали ухаживать за ранеными спутниками. Высокий юноша так и стоял в стороне с хмурым видом. Сеток подошла ближе к Картографу.

– А с этим что не так?

– Мне говорили, что будет ошибкой смотреть на Валуна из Моттских ополченцев с презрением. Амба разгневан, и его гнев утихает медленно. Его брат серьезно ранен, он при смерти.

– И он винит в этом Остряка или Маппо?

– Вряд ли. Как я понимаю, те, о ком ты говоришь, доблестно сражались с небесным демоном; безусловно, Смертный меч и нужен для таких оказий. Но ни Остряк, ни Маппо не смогли прогнать это чудовище. А Валуны презирают всяких демонов и прочих. И когда просыпается их гнев, они становятся смертельно опасными для таких врагов. Наперсточек называет это горячкой. Но мастер Квелл полагал, что Валуны – порождение колдовства, возможно, кривое творение яггута. Может, этим объясняется удивительная ненависть Валунов к яггутам? Возможно. В любом случае это Амба и Юла Валуны прогнали демона. Но ярость Амбы еще не угасла, и он, вероятно, все еще в готовности: вдруг демону хватит дурости вернуться.

Сеток посмотрела на юношу с новым интересом и с недоверием. А что же он сделал демону, укусил своими громадными передними зубами?

Картограф продолжал:

– Ты упомянула Тока. Мы тут все его знаем. Ведь именно Ток вывел нас из царства Драгнипура. А Остряк однажды напился с ним допьяна – надо полагать, до того, как Тока Анастера убили.

Двойняшки внимательно слушали, и Сеток заметила в их глазах облегчение. Еще друзья Тока. Довольны, девочки? Похоже, да.

– Картограф, а что такое Дестриант?

– А. Да. Дестриант – избранный из всех смертных, чтобы носить шкуру бога.

– Э… шкуру?

– Слишком поэтично? Дай-ка подумать. Вот взгляни в глаза тысяче жрецов. Если среди них есть Дестриант, ты найдешь его – или ее. Как? Правда в их глазах, ведь глядя в них, ты понимаешь, что смотришь в глаза бога.

– У Тока глаз волка.

– Потому что он – Вестник Войны.

Сеток поежилась.

– Тогда почему второй глаз – не волчий?

– Да, действительно, второй – человеческий.

– Именно. Почему?

Картограф, забывшись, почесал висок и содрал ногтями полоску морщинистой кожи. Помотав пальцами, он отпустил ее по ночному ветру.

– Полагаю, потому, что люди и есть настоящие вестники войны, не согласна?

– Может быть, – не слишком уверенно сказала Сеток. – Ток вел нас на восток. Если он, как ты говоришь, вестник войны, то…

Картограф кивнул.

– Думаю, да, Сеток. Он вел тебя туда, где ты будешь нужна в нужное время.

Как Дестриант Волков Зимы. Богов войны. Она оглянулась на Баальджагг, стоящую за костром. Смертельная и смертельно спокойная, и всегда оскаленные зубы, всегда пустые глаза.

Шкура войны.

И я ее надену. Сеток посмотрела на Остряка.

– Картограф…

– Что?

– Он сказал – ни во что не ставит своего бога. И сказал, что проклят.

– Это так.

– Мне нужно с ним поговорить.

– Разумеется, Сеток.

Смертный меч сидел у костра, качая на ноге мальчика. Зубчатые татуировки словно поблекли, как и кошачьи черты. Теперь он выглядел совсем как человек, не считая глаз. На лице было написано тихое удовольствие.

Что бы сделал Онос Т’лэнн? Ток, ты вел нас к ним? Сеток вздохнула. Шкура войны. Волки хотят, чтобы я надела ее.

Но я не хочу.

– Пожалуйста, отведи меня к нему.

Маппо, обернувшись, увидел, что девушка присела напротив Остряка; Картограф переводил. Несомненно, у них есть о чем поговорить. Близится неизвестная война, столкновение отчаянных смертных и, возможно, отчаянных богов. А Икарий? Старый друг, тебе, наверное, нет места в том, что грядет. Если тысячи напрасно погибнут от твоей руки, какое ужасное равновесие будет нарушено? Какую жестокую судьбу это накличет? Нет, я должен найти тебя. И увести. И без того слишком много жертв на твоем пути.

Слева он услышал хриплый вздох. Повернувшись, он посмотрел на лежащую женщину.

– Будешь жить, Фейнт, – сказал он.

– Тогда… тогда…

– Ты не успела к нему. А если бы успела, то была бы мертва ты, а не мастер Квелл.

Она потянулась к лицу и соскребла ногтями запекшуюся корку крови в уголках рта.

Вам было бы лучше, если бы я умерла. А теперь мы застряли.

Он мог ответить: «Но мы уже так близко. Я просто чую его – мы почти пришли». Но это была эгоистичная мысль. Доставить Маппо – полдела. Теперь несчастным пайщикам предстояло отыскать дорогу домой, а они потеряли единственного, кто был способен на это. И ответить на слова Фейнт было нечего.

– Грудь болит, – сказала она.

– Тебя ударил че’малле, а у них острые когти. Я наложил почти три сотни швов, от правого плеча до нижних ребер слева.

Она как будто задумалась над этим, а потом сказала:

– Вот и конец прыгающим сисечкам Фейнт.

– Ты их не потеряла, если ты этого боишься. Они еще… э… попрыгают, ну, может, неровно.

– Значит боги действительно есть. Слушай. Наперсточек – она еще жива?

– Да.

– Тогда у нас есть шансы.

Маппо моргнул.

– Она так молода, Фейнт, и совершенно не обучена…

– Шансы есть, – упрямо повторила Фейнт. – Черные соски Беру, как же больно.

– Она со временем попробует взяться за лечение, – сказал Маппо. – Сейчас у нее все силы уходят на то, чтобы Юла был жив.

Фейнт хмыкнула и задохнулась. Отдышавшись, она сказала:

– Чувство вины поможет.

Маппо кивнул. Братья Валуны потащились в Гильдию за Наперсточком, а она ввязалась по капризу или, скорее, чтобы посмотреть, на что пойдут потенциальные любовники ради нее. Когда любовь превращается в игру, люди страдают, и Наперсточек наконец начала постигать эту истину. Далековато завела их, да?

И все же без Валунов никто из них уже не был бы в живых. Маппо до сих пор с трудом верил, насколько ужасны могут быть кулаки простых смертных, таких, как Юла и Амба Валуны. Они бросились на крылатого че’малля, и их громадные костяшки били сильнее, чем булава самого Маппо. Он слышал, как трещат под ударами кости, как хрипит че’малле от неожиданности и боли. Зверь ушел в неистовую защиту, стараясь в слепой панике отбросить обезумевших атакующих. Громадные когти, размером с семакские скимитары, вонзились в спину Юлы, и вышли из груди. От удара Юла отлетел прочь; и в этот момент стремительные кулаки Амбы вонзились в горло че’малля. Такой удар перебил бы шею лошади, и че’малле подскочил в воздух, гремя крыльями. Отшвырнув ударом лапы Амбу, зверь метнулся вверх.

Остряка, бывшего, очевидно, главной целью че’малля, отбросило прочь при первой атаке, и остальные сочли его мертвым, но он вернулся, полный ярости своего бога. В образе громадного тигра, чье тело странно расплылось – четко виделись только полосы, которые свивались, как языки черного пламени, – он взвился в воздух, пытаясь свалить че’малля. Но тот ускользнул и, взмахнув крыльями, устремился в небо.

Потом Маппо узнал от Остряка – когда тот более-менее вернулся в человеческий облик, – что их первая схватка произошла в тысяче саженей над Пустошью, и че’малле, не сумев убить противника, просто сбросил его на землю. Остряк в полете успел обернуться в форму одиночника. И теперь жаловался на синяки и ноющие суставы, но Маппо понимал, что такое падение должно было убить его. Трейк вмешался. Других объяснений и быть не может.

Маппо снова подумал об ужасном существе: он был совершенно уверен, что это в самом деле какая-то разновидность к’чейн че’маллей, хотя ничего подобного он не видел и не слышал от тех, кто был больше знаком с древней расой. Зверь был вдвое выше охотников К’елль, хотя более худой. Размах крыльев – как у среднего возраста элейнта; хотя если у драконов крылья служили только для ускорения и маневров в воздухе – подъемную силу тяжелым драконам давало колдовство, – этот че’малле поднимался только за счет работы крыльев. И весил явно намного меньше элейнтов. Боги, он был быстр. И какая мощь! Во время второй атаки, после исчезновения Остряка, че’малле запросто поднял весь фургон в воздух, вместе с лошадьми. Если бы остов фургона не развалился, зверь утащил бы его высоко в небо, и падение с такой высоты было бы смертельным. Просто и эффективно. Че’малле пробовал такое несколько раз и только потом спустился на битву.

На свою беду.

И, надо признаться, на нашу. Гланно Тарп мертв. И Рекканто Илк. И, конечно, мастер Квелл. Когда Маппо добрался до фургона, чтобы вытащить Наперсточка наружу, она билась в истерике – Квелл заслонил ее собой от нападающего че’малле, и зверь распотрошил его. И если бы не Валуны, прыгнувшие ему на спину, убил бы и ее. У Маппо остались царапины на ладонях и запястьях – Наперсточек просто обезумела от ужаса.

Фургон починке не подлежал. У них не было иного выбора, как продолжать путь пешком, неся раненых, под угрозой нового нападения.

И все же, думаю, Валуны его ранили.

Этот че’малле не поджидал нас. Его нападение было случайным – а как иначе? Нет, у чудища были другие задачи. Насколько я могу понять, оно тоже охотится за Икарием, даже представить страшно. В любом случае будем надеяться – он понял, что от нас слишком много хлопот.

Он взглянул на лежащую рядом булаву. Ему удалось крепко врезать че’маллю – тот даже отступил на шаг. А Маппо показалось, что булава ткнулась в железный обелиск. Плечи болели до сих пор. Глаз смотрит за цель, туда, куда должно прийти оружие. И если не получается, удар сотрясает все тело. Каждую мышцу, каждую кость. Даже не припомню, когда в последний раз терпел такое поражение.

– Кто эти чужаки? – спросила Фейнт.

Маппо вздохнул.

– Точно не знаю. С ними немертвая айя.

– Кто?

– Древняя волчица, из эпохи имассов. Их кровь дала начало Гончим Тени… Но не Гончим Тьмы. В тех течет кровь равнинных медведей. Ти’нат окрал, на языке имассов из племени бентрактов.

– Немертвая волчица?

– Прошу прощения? А, ну да, она называлась ай, когда была жива. А теперь? Наверное, маэт ай, из-за вони и разложения. Или можно сказать – от ай, раз она похожа на скелет. Мне больше нравится Т’ай – разбитая айя, если хочешь…

– Маппо, мне правда все равно, как ты ее называешь. Немертвый волк, как раз в компанию Картографу – он ведь вернулся? Я точно его слышала…

– Да, он привел сюда этих чужаков и теперь переводит.

– А они не говорят на даруджийском? Вот варвары!

– Только две – вон те девочки-двойняшки; у них даруджийская кровь, я почти уверен. Мальчик, который прилип к Остряку… в нем есть кровь имассов. И насколько могу судить – больше половины. Так что или его мать, или отец – из баргастов. Главная у этих – Сеток; Остряк назвал ее Дестриантом Волков, и она напоминает мне о жителях Кана, хотя она не оттуда. На северном берегу Семи Городов есть древние могилы, и на них изображены люди, очень похожие на нее – остались с тех времен, когда племена еще не вышли из пустыни, надо полагать.

– Ты просто не даешь мне уснуть, да?

– Ты упала на голову, Фейнт. И какое-то время говорила на разных языках.

– Что?

– Ну, это была смесь языков, шестнадцать я узнал, остальные – нет. Удивительное дело, Фейнт. Одна ученая утверждает, что мы знаем все языки, глубоко в мозгу, и что любой может говорить примерно на десяти тысячах языков. Она бы с удовольствием тебя послушала. А в Эрлитане живет дистижер – прозектор, так он заявляет, что мозг это просто скопление перекрученных цепей. Одни звенья – большинство – расплавлены, другие нет. Некоторые связи можно открыть заново. Любое крупное повреждение головы, по его словам, приводит к разрыву связей. И обычно навсегда, однако изредка образуется новая связь. Цепи, Фейнт, набитые в череп.

– Только они не похожи на цепи, да?

– Нет, увы, не похожи. В этом беда теорий, которые нельзя подтвердить наблюдением. Разумеется, Икарий будет спорить, что теория проверяется не только прагматичным наблюдением. Скажет, что порой теорию нужно рассматривать более поэтично, как метафору.

– Маппо, у меня для тебя есть метафора.

– Да?

– Женщина лежит на земле, с поврежденным мозгом, и слушает, как волосатый, клыкастый трелль рассуждает о возможных интерпретациях теорий. Что это значит?

– Не знаю, но в любом случае сомневаюсь, что это стоит рассматривать как метафору.

– Наверняка ты прав, тем более что я, честно говоря, даже не знаю, что такое метафора. Тогда давай так. Женщина слушает все это, но знает, что мозг у нее поврежден. Насколько поврежден? Неужели настолько, что она верит, что слушает волосатого трелля, фонтанирующего философскими рассуждениями?

– А, ну тогда это, пожалуй, тавтология. Или еще какой-то образец недоказуемого утверждения. Или нечто совсем иное. Хотя я изредка философствую, я не говорю, что я философ. Разница, я уверен, весьма существенная.

– Если ты действительно хочешь, чтобы я не заснула, Маппо, говори о чем-нибудь другом.

– Ты действительно веришь, что Наперсточек сможет доставить тебя обратно в Даруджистан?

– А иначе мы застряли тут и пора начинать учиться у Сеток местному языку. Но она ведь не местная, правда? Здешняя земля уничтожена. Квелл говорит, что она истощена. Выдохлась. Здесь никто не может жить.

– У Сеток одежда по покрою баргастская, – сказал Маппо и поскреб щетину на подбородке. – И поскольку у мальчика, думаю, баргастская кровь…

Он громко обратился по-баргастски к Сеток:

– Мы можем общаться на этом языке, Дестриант Сеток?

На него обернулись все четверо чужаков. И Сеток ответила:

– Думаю, можем.

– Угадал, – сказала Фейнт.

– Наблюдение и теория, – отозвался Маппо. – А теперь можешь немного отдохнуть. Хочу узнать историю этих странников. Скоро вернусь и разбужу тебя.

– Жду не дождусь, – пробормотала Фейнт.

– Если ни одно решение не помогает, – начал Кованый щит Танакалиан, – что нам остается? Только продолжать известный нам путь, пока не представится другая возможность. – Он смотрел на свиту королевы Абрастал, которая медленно приближалась; около дюжины лошадей мягко скакали по неровной земле, знамена над всадниками хлопали, как пронзенные птицы.

Смертный меч Кругава тяжело шевельнулась в седле. Заскрипела кожа, звякнула сталь.

– Его отсутствие угнетает, сэр, – сказала Кругава. – Просто зияет.

– Тогда выберите нового, Смертный меч. И кончено дело.

Она посмурнела под краем шлема.

– Вы в самом деле советуете мне это, Кованый щит? Я должна от отчаяния стать беспечной? Проглотить свое неудовлетворение? Однажды я уже поступила так, сэр, и уже начинаю жалеть об этом.

Только однажды? Ах ты, жалкая ведьма. Смотреть не могу на твое кислое лицо. И теперь ты говоришь, что меня выбрали без особой уверенности. Это тебе сказал старик? Но из нас двоих только я был свидетелем его горького разочарования в конце. Так что в твоем мозгу он все еще выступает в мою пользу.

– Смертный меч, мне печально слышать ваши слова. Не знаю, чем я подвел вас, и не знаю, как могу возместить ущерб.

– Моя нерешительность, сэр, доводит вас до исступления. Вы желаете действовать не раздумывая, но если выбор нового Дестрианта не требует раздумий, тогда что же требует? Вы, похоже, считаете, что это просто титулы. Обязанности, которые кто-то принимает на себя. Но истина в том, что титул получает только тот, кто уже дорос до подобных обязанностей. В вас я вижу раздражение молодого человека, убежденного в своей правоте, как все молодые люди; и эта убежденность приводит к опрометчивым поступкам и непродуманным советам. А теперь прошу вас хранить молчание. Королева приближается.

Танакалиан старался унять ярость и сохранить нейтральное выражение лица в присутствии болкандских всадников. Ты нанесла удар за мгновение до переговоров, чтобы проверить мой самоконтроль. Я знаю все твои ухищрения, Смертный меч. Тебе меня не провести.

Королева Абрастал не стала терять времени.

– Мы встречались с сафинандским эмиссаром, и я рада сообщить, что ваши припасы будут пополнены – и, могу добавить, по разумным ценам. Вполне щедро с их стороны, учитывая все обстоятельства.

– Вы правы, ваше величество, – сказала Кругава.

– Далее, – продолжала Абрастал, – сафинандцы заметили малазанские колонны прямо к северу от Сафийских гор, уже на самой границе Пустоши. Они неплохо проводят время. Любопытно, что ваши союзники идут с эскортом – и во главе не кто иной, как принц Брис Беддикт, командующий Летерийской армией.

– Понятно, – ответила Кругава. – И Летерийская армия продвинулась далеко за границы летера, значит, их роль как эскорта была не простой предосторожностью.

Взгляд королевы стал пронзительным.

– Как я и сказала, весьма любопытно, Смертный меч. – Она помолчала и продолжила: – Мне стало очевидно, что из всех важных персон, вовлеченных в эту авантюру, я одна осталась в неведении.

– Ваше величество?

– Вы ведь маршируете куда-то, так? На Пустошь, ни больше ни меньше. И дальше, очевидно, в Коланс. Мои предупреждения о печальной – даже ужасающей – ситуации в этих далеких землях, похоже, остались без внимания.

– Наоборот, королева Абрастал, – ответила Кругава, – мы отнеслись к ним чрезвычайно внимательно и тщательно взвесили.

– Тогда ответьте, вы выступаете, чтобы захватить империю? Коланс, ослабленный внутренними раздорами, засухой и голодом, представляется вам легкой добычей. Неужели вы думаете, что этот обездоленный народ – ваш смертельный враг? Вы никогда там не были. И если, – добавила она, – я до сих пор с вами и хундрилами, так далеко от собственных владений, и еще недели до крупных переговоров с адъюнкт, вы, вероятно, догадываетесь о причинах.

– Любопытство? – спросила Кругава, подняв брови.

Черты Абрастал исказились раздражением.

Да, королева, я понимаю ваши чувства.

– Правильнее будет сказать беспокойство. Как соправительница Болкандо, я обязана жестко править своим народом. Мне прекрасно известна тяга людей к хаосу и жестокости. И главная цель правления, как я понимаю, состоит в том, чтобы насаждать нормальные отношения. И для этого я должна сама быть им привержена. Расстроит ли меня, что я поддерживаю орду бешеных захватчиков? Выдержит ли совесть, что я помогаю вторжению в далекое королевство?

– Получив от нас приличную прибыль, – добавила Кругава. – Можно сделать вывод, что вы приобретете много нормальных отношений для себя, ваше величество, и для своего народа. И, могу добавить, без затрат и особых обязательств.

Вот теперь – Танакалиан ясно видел – она действительно рассердилась, эта жесткая, ясноглазая королева в солдатском облачении верхом на коне. Настоящий правитель своего народа. И настоящая слуга.

– Смертный меч, я говорю о совести.

– Я полагала, ваше величество, что монета в достаточном количестве может решить все. Разве не такая точка зрения преобладает в Летере и Сафинанде, да и в Болкандо?

– Так вы и в самом деле собираетесь обрушиться на несчастный народ Коланса?

– А если так, ваше величество, разве вам не легче? В конце концов, даже и без малазанцев мы стояли у самых стен вашей столицы. Чтобы захватить королевство… что ж, ваше вполне в пределах досягаемости. И не пришлось бы маршировать дальше, испытывая тяготы. А малазанцы… они только что удачно захватили Летерийскую империю. Очень жирный кусок, взбреди им в голову там и обосноваться.

– Я именно об этом! – отрезала Абрастал и сдернула с головы шлем, освобождая каскад огненно-рыжих потных волос. – Почему Коланс? Зачем вам, во имя Странника, Коланс?

– Ваше величество, – сказала Кругава, невозмутимая перед внезапным взрывом королевы, – ответ на этот вопрос поставит вас в сложную ситуацию.

– Почему?

– Потому что вы сказали о совести. Не объясняя наши цели, ваше величество, мы даем вам счастливую возможность заботиться о собственном народе. Вы – их королева, в конце концов, и в этом главное различие между нами. Мы, изморцы, от начала до конца ответственны только сами перед собой и перед своими целями. То же верно и для Военного вождя Голла и «Выжженных слёз». И, наконец, самое главное: то же касается Охотников за костями. – Она чуть наклонила голову. – Однако принцу Брису, возможно, скоро придется принять сложное решение: вернуться в Летер или дальше сопровождать адъюнкт и ее союзников.

– И значит, – возразила Абрастал, – служа только себе, вы готовы принести нищету и страдания несчастному народу?

– Хотя мы этого не желаем, ваше величество, такой исход возможен.

В наступившем потрясенном молчании Танакалиан увидел, как помрачнели глаза королевы и как нахмурился ее лоб. По лицу пробежала тень неуверенности. И заговорила она совсем тихо:

– И вы ничего не станете объяснять, Смертный меч?

– Вы совершенно правы, ваше величество.

– Вы сказали, что не служите никому, кроме себя. Заявление попахивает ложью.

– Очень жаль, что вы так считаете, – ответила Кругава.

– На деле, – продолжила Абрастал, – я начинаю подозревать совершенно противоположное.

Смертный меч промолчала.

«Вы совершенно правы, – повторил про себя Танакалиан слова самой Кругавы. – Все, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для всех вас».

Может ли быть что-то более славное? И если нам суждено проиграть, если суждено пасть, как мне представляется, разве может быть более сладкий конец? Самое грандиозное поражение, какое видел этот мир.

Да, нам всем известно сказание о поражении Колтрейна у Арэна. Но то, что ждет нас в конце наших дней, затмит это сказание. Мы хотим спасти мир, а мир сделает все, чтобы остановить нас. Смотри, как мы проиграем. Смотри, как выжмем кровь из твоего каменного сердца!

Но нет. Свидетелей не будет. Если само существование можно назвать поэтическим, мы стоим в тишине, непреклонные слуги анонимности. Никто не увидит, никто даже не узнает. Ни одной могилы, ни один камень не бросит тень на наши разбросанные кости. Ни кургана, ни надгробия. Мы будем почивать в пустоте, а не в забытьи – ведь забытье приходит после памяти, а памяти не останется.

Сердце заколотилось от восхитительной красоты – красоты всего. Настоящий герой тот, чей героизм никто не видит. Самая достойная слава – та, которая разлетается по бесчувственному ветру. Высшее достоинство остается навсегда скрытым от всех. Ты это понимаешь, Смертный меч? Нет, не понимаешь.

Порозовев от удовольствия, он смотрел, как королева Абрастал подобрала поводья и резко развернула коня. Вся свита поспешила за ней. Уже вовсе не так стройно, заполоскав, как скрученная тряпка, и растянувшись, все бросились догонять королеву.

– Одари меня своей мудростью, Кованый щит.

От такой просьбы он оцепенел. Кровь прилила к лицу от темных чувств.

– Они покидают нас, Смертный меч. Болкандцы уходят.

Она фыркнула.

– И долго мне ждать?

– Ждать чего, Смертный меч?

– Мудрости в моем Кованом щите.

Они были все равно что одни, в стороне от изморского лагеря.

– Похоже, я не могу сказать ничего приятного для вас, Смертный меч.

– Королева Абрастал желает понять наши намерения. Во что бы то ни стало. И она не будет менять решения, в надежде, что адъюнкт Тавор удовлетворит ее любопытство.

– А она удовлетворит?

– А как вы сами думаете, Кованый щит?

– Думаю, королева Абрастал очень расстроится.

– Наконец-то. Да.

– Адъюнкт очень эгоистична, – сказал Танакалиан.

Кругава резко обернулась.

– Простите?

– Она могла бы пригласить других разделить ее славу – легион Эвертайн королевы, похоже, грозная армия. Отлично обученная, способная маршировать наравне с нами, в отличие от солдат завоевателя Авальта. Будь они бок о бок с нами в Колансе…

– Сэр, – прервала Смертный меч, – если адъюнкт эгоистична – в том, что вам, видимо, представляется славным достижением, – вам лучше рассматривать этот эгоизм как невероятное милосердие.

– Я понимаю возможный исход этой авантюры, Смертный меч. И, возможно, даже лучше, чем вы. Я знаю, что меня ждут души – я каждый день вижу их смертные лица. Я вижу надежды, которые они возлагают на меня. И пусть то, что ждет нас, никто не увидит: для наших братьев и сестер я и есть свидетель. Когда я говорил об эгоизме адъюнкт, я вовсе не думал критиковать ее; я уверен, что она оказала Серым шлемам высокую честь, позволив разделить ее судьбу.

Яркие голубые глаза Кругавы были устремлены на него; она раздумывала, подсчитывала.

– Понимаю, сэр. Вы ожидаете гибели Серых шлемов. Когда вы смотрите на них и видите только их души, которые скоро будут принадлежать вам, то что, по-вашему, видят они в глазах их Кованого Щита?

– Я окажу честь им всем, – ответил Танакалиан.

– В самом деле?

– Разумеется. Я Кованый Щит…

– Вы обнимете душу каждого брата, каждой сестры? Без осуждения? С искренней любовью ко всем и каждому? Но что с нашими врагами, сэр? Их вы тоже примете в объятия? Согласитесь ли, что страдания стирают границы, а боль не оставляет следов на песке?

Он молчал. Что можно ответить? Любую ложь она распознает. Танакалиан посмотрел в сторону.

– Я Кованый Щит изморских Серых шлемов. Я служу Волкам Зимы. Я смертная плоть войны, а не меч в ее руках. – Он снова взглянул на нее. – Я давлю на ваш трон, Смертный меч? Вы об этом?

Ее глаза расширились.

– Вы дали мне много поводов для размышления, Кованый Щит. Теперь оставьте меня.

Шагая в лагерь, Танакалиан набрал полную грудь воздуха и нервно выдохнул. Она опасна, но ведь он и раньше это знал. Она действительно считает, что мы можем победить. Что ж, полагаю, так и положено Смертному мечу. Пусть заблуждается; несомненно, это поможет нашим братьям и сестрам, когда взвоют Волки. А я не могу быть так слеп, так спорить с правдой.

Мы сможем справиться с этим вдвоем, Смертный меч. Я согласен, что ты не хочешь выбирать Дестрианта. Зачем делиться славой? Зачем вообще все усложнять?

Тяжелый, обжигающий разговор, но он все же выжил. Да, теперь мы понимаем друг друга.

И это хорошо.

После того как Кованый Щит ушел, Смертный меч постояла, глядя на сгущающуюся на восточном небосклоне тьму. Потом повернулась и махнула рукой в перчатке. Подбежал посыльный.

– Передай вождю Голлу, что я посещу его вечером, через колокол после ужина.

Солдат поклонился и убежал.

Кругава еще раз взглянула на восточный горизонт. Горы, закрывавшие Сафинанд с севера, образовали зубастую стену, но там, где рождалась тьма, была только плоская равнина. Пустошь.

Она предложит Голлу немедленно выступать, получая припасы у сафинандцев на ходу. Очень важно соединиться с адъюнкт как можно быстрее. И это один из вопросов, который нужно обсудить с Голлом. Есть и другие.

Ее ждет долгая бессонная ночь.

Вождь гилков улыбнулся, глядя, как королева Абрастал возвращается в лагерь. Действительно, Огневолосая. С нее вот-вот так и пыхнет пламя – изо всех мест, о которых только может подумать мужчина с воображением, а уж у него-то с воображением полный порядок. Но такая женщина, увы, далеко за пределами его досягаемости, И это, конечно, очень жаль.

За спиной из палатки Спакса вышла Спултата и встала справа от него. Она прищурилась совсем как мать, заметив приближение королевы.

– Беда, – сказала она. – Спакс, держись от нее подальше, хотя бы сегодня вечером.

Спакс улыбнулся еще шире.

– Боюсь, не получится, дикая кошка.

– Ну и дурак.

– Согрей шкуры, – сказал он, отправляясь в павильон королевы. Солдаты легиона Эвертайн, стоящие на посту, провожали его глазами, и он сам себе напоминал льва, виденного однажды в лагере другого клана. Зверь свободно гулял по лагерю и имел привычку прохаживаться взад-вперед перед клетками с охотничьими псами. Псы сходили с ума, бросаясь на стальные решетки и разбивая морды до крови. Спакс всегда восхищался этим львом, его идеально беззаботной походкой, высунутым языком и зудом, который каждый раз заставлял его останавливаться напротив клеток, чтобы лениво потянуться и зевнуть во всю пасть.

Пусть непрестанно следят за ним, пусть сверкают глазами из-под края шлемов. Спакс знал, что эти солдаты очень хотят помериться силами с белолицыми баргастами. С гилками, которые под стать цивилизованным тяжелым пехотинцам любой страны. Но такая возможность вряд ли представится. Зато будет шанс встать рядом, и такое соперничество гилкам было вполне понятно.

И вот тогда поглядим, что будет. Мы идем к месту сражения с врагом? И кто будет стоять крепче? Эвертайн, Серые шлемы или гилки? Ха. Спакс миновал внутренний кордон и у павильона удостоил кивком стражника, который отступил в сторону. Он пошел по коридору со стенами из палевого шелка, подсвеченного лампами; как всегда, ему показалось, что он идет сквозь сам цвет – мягкий, сухой и странно прохладный, постоянно меняющий вкус.

В последнем проходе стоял доверенный лейтенант королевы. Увидев Спакса, лейтенант покачал головой.

– Дело может подождать, вождь?

– Нет, Гаэдис. А что, она принимает ванну?

– Если так, то вода давно выкипела.

Что сказала Абрастал эта железная женщина?

– Хватит смелости доложить обо мне, Гаэдис?

– Я отвечу да, вождь, но не из смелости, а из тупости – она вела меня до сих пор, и я человек консервативный.

– Просьба остается, – сказал Спакс.

– Сомневаюсь, чтобы она одобрила, если бы один из ее придворных лейтенантов скинул все это ради черепашьих панцирей и голый плясал под луной.

Спакс ухмыльнулся.

– Видел, значит?

Гаэдис кивнул.

– Ты же понимаешь, что это было просто представление. Понимаешь?

– Вождь?

– Для ученых королевы – пусть у них будет, о чем писать и о чем размышлять весь остаток их глупой никчемной жизни. Нижние духи, холодной ночью у мужчины ягодки съеживаются – а то зачем бы нам прыгать через костер?

Бросив пронзительный взгляд, Гаэдис повернулся и скрылся за портьерой.

Спакс тихонько напевал себе под нос.

Приглушенный голос Гаэдиса пригласил его в королевское присутствие. «Голая в ванне, – размечтался Спакс. – Не, боги никогда не бывают так щедры».

Она стояла в подкольчужнике, сняв доспехи; длинные волосы все еще были растрепаны после скачки. Подкольчужник подчеркивал ее формы.

– Были бы накрашены глаза, – сказала Абрастал, – я бы уже текла. Варварская стерва. Что у тебя за важное дело, что тебя не пугает мое жуткое настроение?

– Только одно, величество, – ответил Спакс. – Она высекла из тебя искры, и я хочу знать – как и почему.

– Значит, любопытство.

– Точно, Огневолосая.

– Если бы я не знала, что твои бешеные воины будут возражать, я бы удавила тебя твоими же кишками; и возможно – только возможно – этим утешилась. Высокомерие – странная штука, Спакс. Оно притягивает, если недоступно, а потом жалит до ярости, когда достигаешь его. Что, ради пустого черепа Странника, убедило тебя, что я захочу удовлетворить твое сраное любопытство?

Спакс бросил взгляд на Гаэдиса; у того лицо казалось высеченным из камня. Трус.

– Величество, я вождь гилков. Меня каждый день осаждают лидеры кланов, не говоря уж об отважных молодых воинах – они готовы начать войну, если есть хоть какой-то шанс победить. Они не ворчат о жалованье, величество, а лезут в драку.

– В Болкандо мир, – сказала Абрастал. – По крайней мере, был, когда тебя нанимали, и теперь опять. Если хочешь войны, Спакс, оставался бы с другими белолицыми – они пошли и двумя ногами прыгнули в гнездо шершней. – Она обернулась, и он увидел все формы, которые хотел бы обхватить руками, представься возможность. Она помрачнела. – Ты вождь, сам сказал. Гордое звание, и оно, надо полагать, возлагает ответственность. Тебя осаждают, Спакс. Так разберись с этим.

– В моем колчане не осталось стрел, величество.

– Я похожа на оружейника?

– Ты похожа на того, кто что-то замыслил. – Спакс развел большие руки в шрамах. – Я не знаю этих изморских Серых шлемов, но знаю орден, величество…

– Какой орден?

– Военный культ Волков. Отделение этого культа оборонялось при осаде Капустана. И назывались они Серые мечи.

Абрастал какое-то время вглядывалась в него, потом вздохнула.

– Гаэдис, откупори нам кувшин вина; только не вздумай наливать себе. Я еще сердита, что ты позволил этому пастушьему псу уговорить тебя и пропустил его.

Лейтенант отсталютовал и пошел к украшенной деревянной стойке с дюжиной амфор; он достал маленький нож, изучая печати на горлышках.

– Культы, Смертные мечи, Кованые щиты и боги Волков, – пробормотала Абрастал, тряхнув головой. – Воняет фанатизмом – и вполне соответствует моим впечатлениям после сегодняшних переговоров. Им просто нужна война, Спакс? Где любой сгодится?

Вождь смотрел, как Гаэдис, выбрав кувшин, искусным тычком и поворотом ножа ловко достал пробку.

– Эффектно, лейтенант, научился в перерывах между криворуким фехтованием и ездой задом наперед?

– На меня смотри! – рявкнула Абрасталь. – Я тебе вопрос задала, блошиный остров!

Спакс чуть наклонил голову, то ли с почтением, то ли с забавным презрением. Увидев, как горят ее глаза, он оскалился и отрезал:

– Пока ты намерена плеваться оскорблениями, величество, я и в самом деле останусь островом. Пусть море ярится – камень и глазом не моргнет.

– Сраный Странников трон… разливай, Гаэдис!

Заплескалось вино.

Абрастал подошла к койке и села. Она потерла ладонями глаза и подняла взгляд как раз вовремя, чтобы принять кубок. Сделала большой глоток.

– Еще лей, чтоб тебя!

Гаэдис отдал второй кубок Спаксу и вернулся.

– Забудь пока про изморцев. Ты сказал, что знаешь малазанцев, Спакс. Что можешь сказать об адъюнкт Тавор?

– Особенного? Да в общем, ничего, величество. Никогда с ней не встречался, и баргасты никогда не вставали на ее пути. Могу только рассказать о косности Малазанской армии – какой она стала в руках Дассема Ультора и как изменилась структура командования.

– Интересно, но прежде всего, что у нее за чин? Адъюнкт? Чей? Кого-чего?

– Вот тут точно не знаю, – признался вождь, сделав несколько глотков вина. – Они ведь армия мятежников. Так зачем оставлять старый титул? Полагаю, затем, что солдаты привыкли к нему. Или есть еще что-то? Величество, адъюнкт – насколько я понимаю – была карающей рукой императрицы. Убийцей, если хочешь. Палачом бунтовщиков внутри империи. Врагов за ее пределами. Убийцей колдунов – у нее отатараловый меч, защищенный от всех видов магии.

Абрастал слушала сидя, но теперь снова поднялась на ноги. Она подняла кубок, и Гаэдис снова наполнил его.

– Значит, элита, избранная… и сколько таких адъюнктов было у императрицы одновременно?

Спакс нахмурился.

– Думаю… одна.

Королева застыла.

– А эта Малазанская империя – она же раскинулась на три континента?

– Даже больше, величество.

– А Тавор – отступница. И масштаб такого предательства… – Королева медленно покачала головой. – Как доверять этой адъюнкт? Невозможно. Интересно, Тавор пыталась сместить императрицу? Ее преследуют и сейчас? Не окажется ли враг, которого она найдет, малазанскими охотниками за ней?

Спакс пожал плечами.

– Сомневаюсь, чтобы Серых шлемов все это заботило. Это война. Как ты говоришь, любой сгодится. А хундрилы – так те поклялись лично адъюнкт, так что последуют за ней куда угодно.

– Да, и с чего поступать так с предательницей?

– Величество, это не наша забота, – сказал Спакс. – Если моих воинов так тянет в бой, мы тактически проигрываем; в конце концов, лучше было разобраться с хундрилами и изморцами еще в Болкандо, а потом напасть на Охотников за костями. Учти, это еще возможно. Тайный эмиссар в Сафинанд, несколько десятков тысяч монет… мы можем захватить их врасплох…

– Нет. Все же, Спакс, если это и вправду, как ты сказал, не наша забота, зачем вообще нападать на них?

– Так и я про это, величество. Просто отметил, что наши возможности получить тактическое преимущество быстро тают – это если предположить, что есть причина, которой у нас нет.

– Я не готова к таким предположениям, вождь. Я в раздумьях. Все, как ты описал. Ни одна из трех иноземных армий до сих пор нам не угрожала. Они ясно заявили о стремлении идти на восток. Так не пора ли нам отряхнуть руки и вернуться на любимую родину?

– Вполне возможно, величество.

– Но тогда… – Королева нахмурилась еще сильнее. – Очень хорошо, – сказала она. – Спакс, я отправила дочь морем. Самую дорогую дочь. Похоже, у нас с тобой одно проклятие: любопытство. Коланс хранит молчание. Наши торговые корабли не находят ничего, кроме пустых портов и заброшенных деревень. Пеласийское море пусто – нет никаких судов. Даже большие рыболовецкие корабли пропали. И все же… все же… Там что-то есть, может быть глубоко на суше. Сила, и она растет.

Спакс разглядывал королеву. Она не скрывала чувств. Он ясно читал ее страх за дочь (боги, женщина, у тебя их полно, подумаешь, потеряешь одну), и страх настоящий. Твоя наследница? Вот так это бывает в Болкандо? Не знаю, и даже знать не хочу.

– Отправь за ней, величество, пусть вернется.

– Поздно, Спакс, слишком поздно.

– Величество… – сказал вождь. – Ты хочешь сказать, что мы выступаем с чужеземцами? Через Пустошь?

Гаэдис застыл на месте, в двух шагах от них, где собирался открыть второй кувшин. Глаза лейтенанта были устремлены на королеву.

– Не знаю, – наконец ответила Абрастал. – На деле, мы не снаряжены для такой авантюры, да и вряд ли нас примут с распростертыми объятьями. И все же… Мне надо повидать эту адъюнкт. – Ее взгляд, обращенный к Спаксу, говорил о том, что ее терпение на пределе. – Прожуй все, что услышал сегодня вечером, вождь, и если живот будет бурчать, не приходи жаловаться ко мне.

Спакс кивнул и отдал кубок Гаэдису.

– Я слышу, как служанки готовят ванну, величество. Отлично укрепляет после такого вечера. Спокойной ночи, величество, лейтенант.

Выйдя наружу, он направился не к своему клану, а в лагерь «Выжженных слёз». Ему пришло в голову, что на предстоящих больших переговорах они с Голлом, судя по всему, будут единственными мужчинами. Волнительная мысль. Конечно, Голл не обязательно разделяет его возбуждение, если верны слухи, которые удалось собрать, но если верить еще одному слуху, он может накрыть поляну. Этот Голл не по изысканным винам. Нет, он предпочитает пиво, а если и есть мерило мужчины, то это оно и есть.

Но это как по-моему. И давай поглядим, вождь Голл, какое твое мнение.

Пройдя последний ряд палаток легионов, Спакс остановился и сплюнул, чтобы избавиться от мерзкого вкуса во рту. Вино для баб. Гаэдис, могу поспорить, этим трюком с пробкой ты раздвинул тысячу мягких бедер. Когда-нибудь научишь меня.

У нее будто бочонок эля был привязан к животу. Спина в пояснице изогнулась, при каждом движении скрипели кости. Мышцы ныли или просто провисали от изнеможения. Ее груди, и прежде не бывшие скромными или тугими, теперь грузно свисали до проклятого бочонка. Всё раздулось до ужаса – как она могла о таком забыть? Конечно, под эти стоны, шарканье и хрип ее мысли текли, как в вязком меду. Так сладко в нем тонуть. Мир сияет. Жизнь орет. Поет.

– Седые древние ведьмы, – пробормотала она еле слышно, – вы за всё ответите.

Найти позу, чтобы спокойно посидеть, уже не получалось, и Хаванат, жена Голла, принялась каждый вечер бродить по лагерю. Она блуждала, как луна из легенд ее народа, в далекие века до предательства ее луны-сестры, когда любовь была чиста и Ночь лежала в объятиях Мрака, – легенды были очень затейливы, хоть и подернуты печалью, неизбежной для легенд. Неужели эти творения – сказания об утраченных временах – всего лишь плод сожалений души? Падение – следствие чувствительности, и с этим ничего не поделаешь, но посмотри, что с нами стало.

Луна больше не блуждает. Запутавшись в сетях обмана, она только и может кружить вокруг мира, который любит, не в силах прикоснуться, обреченная видеть слезы любимого, и только. Пока, в каком-то отдаленном будущем любовь не умрет, а с ней не погаснут бледные огни ее изумления; и Ночь, наконец, обретет своего любимого, а Мрак не поглотит ее всю. И настанет конец всего сущего.

Подняв голову, Ханават могла видеть то, что не соответствовало предсказаниям легенд. Нет, луне нанесен смертельный удар. И она умирает. И все равно паутина не отпустит ее, а луна-сестра, холодная и бледная, будет смотреть. Убила ли она соперницу? Довольна ли, наблюдая за смертельными муками сестры? Взгляд Ханават обратился к югу, к нефритовым копьям, нависающим все ближе. В небесах действительно идет война.

– Чаю, Ханават?

Отвернувшись от неба, она увидела фигуры двух женщин, сидящих у маленького костра и кипящего котелка.

– Шелемаса. Рафала.

Рафала, которая и предложила чай, подняла третью кружку.

– Мы глядим, как вы каждый вечер ходите, Махиби. Видно же, как вы мучаетесь. Присядете к нам? Пусть ножки отдохнут.

– Я сбежала от повитух, – сказала Ханават. Подумала и подковыляла поближе. – Пробудители семени жестоки – что плохого в том, чтобы откладывать яйца? Думаю, мы справились бы, наверное, будь оно размером с пальмовый орех.

Шелемаса тихо и сухо рассмеялась.

– Только, надеюсь, не такое твердое.

– И не такое волосатое, – добавила Рафала.

Теперь засмеялись обе воительницы.

Закряхтев, Ханават с трудом присела – третий угол треугольника вокруг костра. Она приняла кружку и рассмотрела ее в слабом свете. Оловянная. Болкандская.

– Гляжу, вы не все продали им обратно.

– Только бесполезные вещи, – ответила Рафала. – У них таких полно.

– Этим мы и отличаемся от них, – заметила Шелемаса. – Мы не создаем бесполезных вещей, не придумываем несуществующих потребностей. Если цивилизацию – как они ее называют – можно точно описать, то именно так. Как думаете, Махиби?

Древнее почетное обращение к беременной было приятно для Ханават. Эти две женщины, хоть и молодые, помнили старые обычаи и уважение людей к этим обычаям.

– Наверное, в этом ты права, Шелемаса. Но, возможно, вовсе не предметы определяют цивилизацию; а отношение к ним, которое их порождает и приписывает чрезмерную ценность. Привилегия создавать бесполезные вещи очень важна, ведь она означает благополучие и изобилие, свободное время и все прочее.

– Мудрые слова, – пробормотала Рафала.

– Хороший чай, сладкий, – ответила Ханават.

Молодая улыбнулась, принимая легкий укор с пониманием.

– Ребенок брыкается, – сказала Ханават, – и так объявляет о ждущих нас годах. Наверное, я свихнулась. – Она отпила глоток из кружки. – А что за чай?

– Сафинандский, – ответила Шелемаса. – Говорят, успокаивает желудок, и это очень кстати с этой иноземной пищей, что мы едим в последнее время.

– Может, – добавила Рафала, – и ребенка успокоит.

– Или убьет насмерть. Мне уже и не так важно, что именно. Послушайте предупреждение несчастной Махиби: рожайте один раз, чтобы понять, что это такое, и хватит. Не пускайте змея грез в свои мысли, чтобы нашептывали о счастье беременности. Змей лжет, чтобы усыпить вашу память. И пока у вас в голове туман и аромат цветения, вы и сами не заметите, как залетели – и готово дело.

– А зачем змею врать, Махиби? Разве ребенок – не величайший дар женщине?

– Так мы твердим себе и другим. – Она еще отхлебнула чая. Язык защипало, как будто она лизнула перец. – Но вот недавно мы с мужем позвали детей на семейный праздник… и как же мы праздновали! Как будто голодные волки решают, кто из нас потерявшийся теленок бхедерина. Всю ночь швыряли кровавую шкуру туда-сюда, ругались, кто наденет ее хоть раз, и наконец решили завернуть в нее нас обоих. Коротко говоря, очень запоминающаяся встреча.

Обе молодые женщины промолчали.

– Родители, – продолжала Ханават, – решают, иметь детей или нет, но детей не выбирают. И дети не выбирают родителей. Да, существует любовь, но существует и война. Есть сочувствие и есть ядовитая зависть. И если наступает мир, то это лишь передышка от истощения в борьбе за власть. Бывает, очень редко, настоящая радость, но этот прекрасный, восхитительный момент быстро проходит, и на всех лицах читаешь печаль – как будто то, что обрел, навеки будет вспоминаться как потеря. Можно испытывать ностальгию по минувшему мгновению? О да, и сладко-горькую. – Она допила чай. – Этот шепчущий змей прошептал мне ложь в последний раз. Я придушила засранца. Я привязала его шею и хвост к двум лошадям. Я размолола все его косточки в пыль и развеяла его по ветру на все четыре стороны. Из его кожи я сделала гульфик для самого уродливого пса в лагере. Потом взяла этого пса…

Рафала и Шелемаса смеялись, и все громче с каждым новым описанием мести Ханават.

Сидящие у других костров воины оглядывались с улыбками на старую беременную Ханават, развлекающую двух молодых женщин. И среди мужчин зарождалось любопытство и некоторое беспокойство: у женщин есть мощные секреты, и нет секретов более мощных, чем у беременных, – чтобы понять это, достаточно просто взглянуть в лицо махиби. Женщины, поглядывавшие на Ханават, но, как и мужчины, не разбирающие слов, тоже улыбались. Чтобы утешить мужчин своей роты? Возможно, но тогда улыбка была бы инстинктивной, рожденной из привычки.

Нет, они улыбались, слыша в голове настойчивый шепот змея грез. Дитя внутри. Какое наслаждение! Какое удовольствие! Отложите мечи, о прекрасные создания, – лучше воспойте Пробудителей семени! Взгляните ему в глаза, смотрите, как он влюбляется, – мрак зовет, и ночь тепла!

В воздухе разлился аромат? Он несется по всему лагерю хундрильских «Выжженных слёз»?

В походной палатке Военного вождя сидел Голл; и живот, наполненный элем, свисая над ремнем, напоминал бочонок. Голл оценивающе разглядывал расхаживающую перед ним женщину с волосами цвета стали. В стороне сидел баргаст из гилков, Спакс, еще более пьяный, чем Голл, и покрасневшими глазами следил за Смертным мечом, которая пыталась вытащить из Голла последние подробности относительно малазанцев. Откуда такая неопределенность? Разве изморцы не дали клятву служить адъюнкт? Эх, если бы королева Абрастал видела то, что видит он! Впрочем, ее бы интересовали неважные вопросы, правда? Хотела бы узнать – слабеет ли великий союз… и все такое.

И пропустила бы главное, то, что на самом деле интересно и явно относится к сцене перед его глазами.

Жены вождя не было видно, и у Спакса уже мелькнула мысль, что пора идти. А то кто знает, когда Кругава заметит – и заметит ли вообще – выражение глаз Голла; и что тогда сделает? И все же Спакс развалился на кожаном сиденье трехногого стула; двигаться не хотелось, так ему было удобно, и, надо признаться, он с восхищением следил, как она выстреливает вопросы в постепенно соловеющего Голла. Когда она осознает, что он уже перестал отвечать? Что, несмотря на ее атаки, он давно уже не защищается? Так хотелось увидеть этот момент – и выражение ее лица можно было бы унести с собой и вспоминать всю жизнь.

Что нужно, чтобы она заметила? Чтобы он вытащил хобот и прицелился? Так годится? Или чтобы начал выбираться из одежды? Нижние боги, пускать слюни уже недостаточно.

Ему пора идти. Но им придется тащить его из палатки прочь. Давай, Кругава, ты можешь. Я знаю, можешь. Женщина, взгляни еще раз на мужчину, с которым говоришь. Нет, никуда он не пойдет.

А она прямо вся завелась. Что-то про ослабляющее изморцев решение, или про недостаток доверия – внезапная угроза из рядов самих Серых шлемов. Кого-то не хватает в структуре командования, нарушен необходимый баланс. Молодой человек с непомерными амбициями – будьте прокляты, болотные духи! Он слишком пьян, чтобы понять хоть что-то!

Чего я здесь сижу?

О чем она? Обрати внимание, Кругава! Не смотри на него – разве не видишь, какой бугор? Не нужно, чтобы хобот трубил, иди, придуши его, женщина! Я уйму твое волнение. Да, если бы только вы, женщины, понимали. Ответ на все ваши вопросы прямо здесь, у меня между ног.

Полмира прозябает в невежестве!

Полмира…

Хобот.

Глава двадцать первая

• Так слушай же заклинания
• И я растяну твою радость
• В полном склепе их ровно дюжина
• Кто мертв, сам прочтешь по лицам
• Зимние месяцы долги

• Щиты разлетаются вдребезги
• Военные ритмы фальшивят
• Счет зарубок ведут в гробницах
• Снег все под собой сокроет
• В небе брызги чернильные – вороны

• Вперед выползают младенцы
• Их ручонки вопят о защите
• Но шлемы колеблются вихрем
• Кровь вокруг родника после битвы
• Чем свежее, тем ярче кажется

• Трупы любят время поминок
• Стены склепа трубят о разгроме
• Что умеет прикинуться славой
• Под ногой плотный слой из павших
• Каждый год умирает весна

• Так слушай же заклинания
• Историю пишут для воронов
• Красногубые дети с глазами
• Что моргают на языке
• Лету, видно, не будет конца

«Приветствую время войны» Галлан

Темнота, о город тьмы, скрывает твое уродство.

Они взошли на мост. Сандалат опиралась на плечо мужа, чья спокойная сила ее сейчас одновременно радовала и раздражала.

– Так ты что же, совсем не видишь?

– Санд?

Она покачала головой.

– Неважно. Сам воздух словно живой. Неужели ты не чувствуешь? Вифал, ну хоть это-то?

– Твоя богиня, – ответил он. – Ну да, жива – и плачет.

И это было правдой. Мать Тьма вернулась в печали, скрутившейся горестным узлом. Темнота беспомощно сжимала кулаки, словно вдова, из последних сил пытающаяся удержать потерю. Да, потерю, случилась какая-то утрата. Она снова к нам повернулась, но скорбит. Глаза опущены, она на нас не смотрит. Она здесь, но скрыта за вуалью. Что за горький дар ты нам преподносишь, Мать Тьма.

Силы к ней возвращались, но очень медленно. Воспоминания щелкали челюстями по сторонам, словно голодные волки. Харканас. Сандалат цеплялась за правую руку Вифала, ощущая могучие мускулы, канаты его воли. Он из тех мужчин, что похожи на умело выкованный меч – снаружи жесткие ножны из грубой кожи, но их содержимое способно гнуться – если потребуется. Такого мужа она недостойна. Это до боли очевидно. Возьми меня в заложницы, муж мой. Это я, по крайней мере, понимаю. С этим способна жить. Хотя в конце концов и не выдержу – нет, гони прочь эти мысли. Подобных воспоминаний никто здесь не заслужил.

– В городе горят огни.

– Верно. Здесь… живут.

– На развалинах поселились дикари?

– Разумеется, нет. Это шайхи. Мы их нашли.

– Значит, добрались и они?

Она кивнула.

За десять шагов до того, как мост кончился, он ее остановил.

– Санд. Скажи мне еще раз, зачем ты хотела их отыскать. Чтобы предупредить, верно? О чем?

– Уже поздно. Галлан их отослал, теперь его призрак тянет обратно. Он на них проклятие наложил. Сказал, что они могут уйти, но заставил запомнить достаточно – в самый раз, – чтобы принудить вернуться.

Вифал вздохнул, по его лицу было видно, что прозвучало неубедительно.

– Народу, Санд, нужно знать, откуда он пошел. Особенно если он прожил без этого знания не одно поколение. Они ведь всегда были беспокойным племенем, верно? И почему, как ты думаешь?

– Тогда мы все беспокойны, Вифал, поскольку в глубине души никто из нас не знает, откуда мы пошли. И куда направляемся.

Он скорчил гримасу.

– В основном-то всем наплевать. Но хорошо, будь по-твоему. На шайхах проклятие. Предупредить их ты не успела. И что теперь?

– Не знаю. Но то, что осталось у них от андийской крови, давно уже утонуло в крови человеческой. Ты найдешь в них подходящее общество, и это уже хорошо.

– Кроме тебя, Санд, мне никакое общество не требуется.

Она усмехнулась.

– Очень мило с твоей стороны, но полная ерунда. Попробуй взглянуть на это вот как. Я принадлежу земле – вот этой самой земле. Ты – дальнему морю. А шайхи? Эти – Берегу. Здесь же и сейчас мы с тобой стоим на мосту. – Она скривилась. – Я почти что вижу лицо слепого поэта. Почти что вижу, как он кивает. Когда горе делается невыносимым, Вифал, мы себе глаза начинаем выцарапывать. Сам подумай, что это про нас говорит?

Он пожал плечами.

– Я, Санд, за тобой не поспеваю. Попробуй рассуждать попроще.

– Шайхи вернулись домой и в то же время никогда еще не были так далеко от дома. Простит ли их Мать Тьма? Отдаст ли им город? Признает ли наследниками тисте анди?

– В таком случае, может статься, Санд, ты здесь все-таки не зря.

Она вгляделась ему в глаза – и ее обожгло сострадание, которое она в них увидела.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе нужно будет убедить Мать Тьму, чтобы она все это сделала. Ради шайхов.

Муж мой. Я была всего лишь заложницей. А потом, потом даже этого лишилась.

– Матери Тьме нет дела до таких, как я.

– Расскажи мне, в чем вообще заключалась эта затея с заложниками.

Прямо мысли читает. Она отвернулась, вгляделась в скользящую под мостом замусоренную реку. Темные воды…

– Первые Семейства враждовали. Власть переходила из рук в руки. Мы же были той монетой, которой они обменивались. Пока нас не тратили, пока… – не портили —…сохраняли в неприкосновенности, битвы оставались относительно бескровными. Мы сделались чем-то вроде валюты власти.

Только золото ничего не чувствует. Ни о чем не мечтает. Не ждет с нетерпением, чтобы его коснулась рука владельца. Нас можно выиграть или проиграть, а вот съесть нельзя. Зато можно спрятать. Можно отполировать поярче и носить на цепочке вокруг шеи. Можно зарыть, можно даже запечатлеть на нас подобие ваших лиц, только когда пламя вспыхнет вновь, любое сходство исчезнет.

Но есть нас нельзя, и спать с нами тоже нельзя. Нельзя.

– Санд?

– Что?

– А заложников когда-нибудь убивали?

Она отрицательно покачала головой.

– До самого конца – нет. Но потом все… посыпалось. Всего-то и нужно, – сказала она, чувствуя, как туманят голову воспоминания, – нарушить одно правило, один-единственный закон. Нарушить – и не быть призванным к ответу. Как только такое случается, стоит пройти первому потрясению – и рушатся уже все законы. О достойном поведении не остается ни малейшего представления. И псы внутри каждого из нас срываются с привязи. Вот тогда-то, Вифал, – она встретилась с ним взглядом, увидела, что ему больно, но все равно продолжила: – мы и показываем себя такими, каковы мы есть. Не животными – много хуже. Такими, каковы мы глубоко внутри. Ты видишь пустые глаза тех, кто совершает один ужасный поступок за другим, и никто, никто при этом ничего не чувствует.

Ее била дрожь, он крепко прижал ее к себе – иначе она упала бы на колени. Сандалат уткнулась лицом в изгиб между его плечом и шеей. И приглушенно добавила:

– Лучше бы ей было к нам не оборачиваться. Я скажу ей «уходи» – мы и тогда были недостойны, и теперь лучше не стали. Я скажу тебе… ей…

– Санд…

– Нет, я стану ее умолять. Отвернись. Любовь моя, умоляю, отвернись!

– Санд, шайхи…

Казалось, раскачивается сам мост под ними. Она изо всех сил вцепилась в Вифала.

– Шайхи, любовь моя. Нашли нас.

Она зажмурилась. Я знаю. Знаю.

– Ну?

Коротышка поправила пояс с ножнами.

– Что – ну?

– Подойдем к ним и поговорим, дорогуша?

– А то давай лучше тут постоим. Авось да уйдут?

Умница фыркнула и зашагала вперед.

– Тьма, тьма, тьма, – бормотала она на ходу. – Сплошная тьма. Достала уже эта тьма. Запалить лес, что ли, или домик-другой? Огонь сразу все решит. И светильники. Огромные. Факелы. Масляные лампы. Белым все выкрасить.

– Так и будешь причитать, пока не подойдем? – уточнила Коротышка, державшаяся на шаг позади.

– Эта женщина, она словно с одного из изображений на храмовой стене сошла.

– Может, и правда сошла?

– А потом что сделала, заблудилась? Караульные видели, как они сюда по дороге шли. Я к тому клоню, что этот город ее народом построен. И у нее на него прав побольше, чем у шайхов. Что может осложнить дело.

– Думаешь, ей новые соседи не понравятся? Ей же хуже будет. С ней всего-то один мужик. А сама, похоже, больная какая-то.

На этом беседа закончилась, поскольку они приблизились к чужакам.

Мужчина вперил в них взгляд, не переставая поддерживать женщину, которую держал в объятиях.

– Привет! – сказал он.

Торговое наречие. Умница кивнула.

– Аналогично. Из мекросов?

– Угадано верно, – ответил он. – Меня зовут Вифал. А вы – летерийки, не шайхи.

– Угадано верно, – откликнулась и Умница. – Мы – почетная гвардия королевы. Я – капитан Умница, а это – капитан Коротышка. Твоя женщина больна?

– Она – тисте анди, – ответил он. – Родом из этого города.

– Вот как, – произнесла Умница и бросила на подругу взгляд, в котором читалось: а теперь что?

Коротышка прокашлялась.

– Ну, коли уж речь о возвращении домой, давайте мы вас проводим.

При этих словах женщина наконец-то подняла голову. У Умницы перехватило дыхание, Коротышка с ней рядом ощутимо вздрогнула.

– Благодарю вас, – сказала тисте анди. Лицо ее было в слезах.

– Подставить вам еще плечо? – спросила ее Умница.

– Нет. – Она высвободилась из рук Вифала. Выпрямила спину, повернулась к воротам. – Я готова.

Умница и Коротышка пропустили их вперед, чтобы те двигались с той скоростью, с какой пожелают. Приотстав от них на полдюжины шагов, Коротышка дернула Умницу за рукав.

– Лицо ее видела? – прошипела она.

Умница кивнула.

– Она не просто похожа на те изображения в храме. Это, Умница, одна из них и есть. Об заклад готова биться.

– Боковая комната, первая слева в алтарном зале – там одна такая, без каменных лежанок. Она как раз там и нарисована. И еще примерно с десяток других. С кандалами на руках.

– Точно! Одна из этих.

Неудивительно, что возвращению она не слишком-то рада.

– Когда войдем в город, сбегай за ведьмами, – распорядилась Умница. – Это если Товис с Йеданом еще не вернулись, тогда лучше их приведи.

– Лучше бы их, – согласилась Коротышка. – Ведьмы-то по сю пору пьяные…

– На самом деле никакие они не пьяные.

– Ну, ты меня поняла. Глаза у них рыбьи. И между ног зудит. Когда баба так напьется, ей потом самой себя стыдно.

– Я ж тебе сказала, не пьяные они. Давай приведи их, ладно?

– Ладно, но вот только зря мы их не закопали, пока возможность была.

Тень в арке ворот, более глубокого оттенка, скользнула по ним, словно шаль. Сандалат медленно выдохнула. Город был заполнен всепроникающим присутствием Матери Тьмы, она почувствовала, как от одного лишь прикосновения богини усталость покидает тело, вот только в благодеянии этом ощущалось… безразличие? Горе никуда не ушло и казалось пугающе свежим – что это, открылась старая рана или нечто иное? Она не была уверена. Значит… печали нет конца. И если ты, Мать Тьма, не способна от нее избавиться, то у меня-то какая надежда?

Что-то коснулось ее сознания. Отклик, мимолетное узнавание? Сочувствие? Она вздохнула.

– Вифал, пойдешь со мной?

– Конечно, Сандалат, я ровно это и делаю.

– Нет. В храм, к терондаи. – Она встретилась с ним взглядом. – Куральд Галейн. Прямо к стопам Матери Тьмы.

– Что тебе от нее нужно? – спросил он, внимательно вглядываясь ей в лицо.

Она обернулась к двум летерийкам, остановившимся в нескольких шагах позади.

– Вы упомянули королеву.

– Сумрак, – подтвердила Умница. – Йан Товис.

– И ее брат, – добавила Коротышка. – Йедан Дерриг, Дозорный.

– Мне нужно в храм, – сказала Сандалат.

– Мы слышали.

– Но с ней я тоже хотела бы побеседовать.

– Они отлучились, – сказала Умница, – какое-то время назад. Ускакали в лес. Когда ведьмы наконец очухались, то сказали, что они – это я про Товис с братом – отправились к Первому Берегу. Уже после того, как в храме побывали, – я опять про королеву и князя. Ведьмы-то, те туда и близко не подходят.

Сандалат склонила набок голову.

– Отчего вы, говоря со мной, так нервничаете, капитан?

– Так вы ж не переменились совсем, – выпалила Коротышка.

– Я? То есть? Ах да. В Скерале – в Палате заложников.

Умница кивнула.

– Вот только ведьмы-то говорят, что город давно уж заброшен, очень давно.

– Нет, – поправила ее Коротышка, – очень давно.

– А я что сказала? – нахмурилась Умница.

– Ты не так произнесла. Не очень давно, а очень давно.

Сандалат снова повернулась к мужу.

– Этот мир возродился, – сказала она. – Вернулась Мать Тьма и снова смотрит на нас. Вернулись и шайхи. Кого же не хватает? Тисте анди. Моего народа. И я хотела бы знать, почему.

– Думаешь, она тебе ответит? – поинтересовался Вифал, но настолько беззаботно, что Сандалат насторожилась.

– Муж мой, она с тобой говорила?

Он скорчил гримасу. Потом неохотно кивнул.

А со мной – нет. Мать Тьма, я столь низко пала в твоих глазах?

Беззвучного ответа не последовало. Присутствие не шелохнулось, словно оставшись глухим к Сандалат, глухим – и демонстративно слепым. Как это нечестно! Нечестно!

– Санд!

– Идем к терондаи, немедленно, – негромко прошипела она.

Если не считать десятка-другого зданий, занятых шайхами и беженцами с острова, Харканас оставался городом-призраком. Ведьмы решили, что так оно даже лучше. Для себя они выбрали усадьбу на террасе, с которой открывался вид на заросший парк. Ворота внешней стены сгорели, на мраморных столбах остались следы древней копоти, а каменная перекладина от жара покрылась сетью глубоких трещин. Сад превратился в заросли кривых деревьев, каменные плиты дорожки вздыбились от их корней.

Дорожка заканчивалась четырьмя широкими ступенями, двойные двери за ними обозначали вход в резиденцию. Эти двери тоже были выбиты – изнутри. По обе стороны от ведущей вверх лестницы возвышались бронзовые статуи на резных мраморных пьедесталах. И если моделями для статуй послужили живые существа, тогда, решила Пулли, мир этот даже более странный, чем ей до сих пор казалось. Возвышающиеся над ними фигуры изображали воинов, снизу и до самых плеч – человеческого обличья, однако шеи и головы были собачьими. Оба стража сжимали в руках оружие. Тот, что слева, – топор с двойным лезвием, тот, что справа, – двуручный меч. Песьи морды покрывала патина, но все равно можно было разобрать, что они неодинаковые. Страж, что с мечом, был украшен жуткого вида шрамом – глубокий разрез, который не мог не задеть кость, шел прямо через глаз.

Негромко напевая себе под нос, Пулли уперлась коленом в торчащий горизонтально пенис этой самой статуи мечника и подтянулась вверх, чтобы поближе разглядеть морду.

– Зубки-то о-го-го, да какие острые!

Сквиш тем временем успела подняться по лестнице и сейчас, вероятно, рисовала там на полу красную черту, чтобы застолбить свою половину усадьбы. Пулли уже успела подзабыть, что коровища в молодости отличалась неуступчивостью, – теперь, похоже, все возвращалось обратно. Без морщин та же сучка, что и прежде. А я что говорила? Вот именно, Сквиш, от дурных привычек никуда не денешься. Никуда. Ну да какая разница. Пускай Сквиш забирает себе пол-усадьбы, хоть бы даже от каждой комнаты по половине. Половина от всего – все равно что половина от ничего. Жить-то они здесь могут, только усадьба им не принадлежит.

Она слезла со статуи, отряхнула с рук пыль, поднялась по лестнице и ступила внутрь. В восьми шагах перед ней обнаружилась стена, а на стене – что-то вроде резного герба, непонятное геральдическое изображение, демонстрирующее, решила она, какому семейству тут все принадлежит. Но не только это. Стоило ей принюхаться, и она тут же обнаружила в знаке спящее волшебство – вероятно, охранное заклинание, но от долгого времени успело выдохнуться. Пулли слышала, как Сквиш что-то ворошит в комнате справа по коридору. На нее тоже не сработало. Дохлое заклинание, или все равно что дохлое. Ты его, сестрица, поди, и не заметила.

Хотя кое-что не заметить было невозможно. С тех самых пор как обе выкарабкались из мертвенного сна, они ощущали присутствие богини. Мать Тьма вгляделась в них, взяла в руки их души, словно пару костяшек. Встряхнула разок-другой, ощупала внимательными пальцами, исследуя каждую выемку и трещину. И – бросила. Вернее, отбросила – без малейшего интереса. Обидно было донельзя. Можно сказать, взбесило. Да кто она вообще такая? Пулли фыркнула, не отводя при этом глаз от мраморного герба. Что-то в нем не переставало ее беспокоить.

– А, плевать, – пробормотала она, потом возвысила голос: – Эй, Сквиш?

– Чего тебе?

– Нам тут не рады.

Из коридорного полумрака появилась Сквиш.

– Дворец пускай забирает себе королева. Вместе с ведьмоубивцем. А нам рядом с ними держаться не больно-то и хотелось. Здесь же, Пулли, сила имеется. Мы можем ее использовать, от нее питаться…

– Рискованно это. Я б предпочла другую силу, поспокойней.

– Просто в ней память такая, и больше ничего.

– Как это?

Сквиш закатила глаза, потом подошла поближе. Остановилась прямо перед гербом.

– Старые символы, – сказала она. И ткнула пальцем: – Видела? Вот терондаи, а вон там – знак самой Матери Тьмы.

– Клянусь Пустым троном, это что ж, выходит, королевский дом?

– Не то чтоб королевский, но ничуть не хуже. Вон ту отметку в середке видишь? Это консорт – сразу видно, что ты сроду Старыми знаками не интересовалась. Значит, дом принадлежал любовнику какой-нибудь принцессы, а то и самой королевы. Смотри, вот тут и имя его написано.

– И что за имя?

– Дараконус, или вроде того.

Они услышали внизу какой-то шум и повернулись к лестнице, по которой как раз взбиралась капитан Коротышка.

– Чего надо? – потребовала от нее Пулли резким голосом, так что летерийка вздрогнула.

– Да вас вот ищу, – ответила слегка запыхавшаяся Коротышка.

– Зачем? – спросила Сквиш.

– У нас гости.

– Откуда?

– Давайте-ка лучше со мной, вы обе. Это женщина. Тисте анди.

– Из Синецветья?

– Что? Да нет же, она тут родилась.

Пулли и Сквиш перекинулись взглядами. Потом Пулли нахмурилась. Дурные вести. Соперница объявилась. Конкурентка.

– Она что же, одна?

– С ней мужчина. Мекрос.

– Так откуда они взялись-то? Раньше их тут не было, мы бы учуяли. Город пустой стоял…

– По дороге пришли, – ответила Коротышка, – как и мы сами.

– Но мы-то первые были, – оскалилась Сквиш.

Коротышка моргнула.

– Города, ведьма, на всех хватит. Так вы идете?

– А где она? – спросила Пулли.

– В храме.

Дурные вести. Хуже некуда.

– Ладно, пошли, – отрезала она.

Йедан Дерриг успел отойти вдоль сверкающего Первого Берега на добрую тысячу шагов, но теперь наконец возвращался. И в руке, насколько могла видеть Йан Товис, держал меч. Рядом с водопадом жидкого света он отблескивал зеленым. Клинок был высотой по пояс взрослому мужчине, однако не шире ладони. Рукоять прикрывала решетчатая гарда. Глаза приблизившегося к ней Йедана сияли.

– Хустов меч, сестра.

– Исцелился?

– Да.

– Но разве сломанный меч способен вырасти заново?

– Да, если закален в драконьей крови, – ответил он. – Хустовы мечи бессмертны, не подвержены распаду. И способны разрубить надвое любой клинок. – Он поднял меч. – Этот – пятикратный, испытан против пяти клинков сразу, все перерубил. Сумрак, мечей более могущественных, чем ты сейчас видишь, попросту не существует. Этот принадлежал самому Хустасу, владыке Дома – никому, кроме детей Кузни, подобное оружие не полагалось.

– А женщина его просто выбросила.

– Дело странное, – согласился Йедан Дерриг.

– Она лишь сопровождала Галлана…

– Я не про это. А про то, как вообще удалось сломать пятикратный Хустов меч.

– А, теперь поняла.

Он осмотрелся.

– Здесь, рядом с Морем Света, растворяется само время. Мы слишком надолго покинули свой народ…

– Я тут ни при чем, – ответила она.

– Да. Это был я. Неважно. Нам пора возвращаться.

Йан Товис вздохнула.

– И что мне потом делать? – спросила она. – Найти дворец и усесться на трон, который там обнаружится?

Он отвел глаза, покатал под бородой желваками лицевых мускулов.

– Нужно много о чем распорядиться, – сказал он наконец. – Выбрать тех, кто будет служить во дворце, назначить офицеров охраны. Создать бригады работников. Много ли в реке рыбы? Если нет, то возможны неприятности – наши припасы на исходе. Получится ли здесь что-то выращивать? Похоже, деревья и все остальное каким-то образом способны расти в темноте, но даже если так, до первого урожая придется поголодать.

Уже одно это перечисление ее утомило.

– Но все это ты можешь оставить мне, – добавил Йедан.

– А королева пусть пребывает в праздности? Да я же со скуки рехнусь!

– Сестра, тебе нужно будет еще раз посетить храм. Он уже не пуст. И его потребуется заново освятить.

– Только я не жрица.

– Королевской крови для этого достаточно.

Она покосилась на него.

– Ну да. И много ее потребуется?

Йедан пожал плечами.

– Видно будет.

– В зависимости от чего?

– От степени ее жажды.

– А если она меня досуха высосет…

– Это будет означать, что скука тебе уже не грозит.

Сукин сын снова обрел почву под ногами. И этот свой сухой юмор, давно обезвоженный оазис, где пальмы шелестят мертвыми листьями, будто саранча хохочет. Треклятый Хустов меч и иллюзия возвращения домой. Брат. Князь. Убийца ведьм. Он о таком всю жизнь мечтал. Она же – нет. Я ни во что это не верила. В самые безнадежные времена оставалась холодной, словно призрак, обреченный раз за разом проживать полную неудач жизнь. Но моя кровь – нижние боги – моя кровь. Этот мир требует от меня слишком многого.

Йедан снова повернулся к ней.

– Сестра, у нас мало времени.

Она вздрогнула.

– О чем ты сейчас?

– Шайхи – и тот твой порыв, что повел нас Галлановой Дорогой, – все было ради того, чтобы мы оказались здесь. В Харканасе, на Первом Берегу. Нужно понять зачем. Нужно выяснить, чего хочет от нас богиня.

Йан Товис передернуло от ужаса. Нет. Она подняла глаза – мимо Йедана, к Первому Берегу, к бурлящей стене света – и бесчисленным неясным силуэтам за ней. Только не это, умоляю. Только не снова.

– По коням, сестра. Пора возвращаться.

Если срок достаточно долог, эпохи сливаются между собой, прожитые жизни сжимаются, спрессовываясь слой за слоем. Подробности сглаживаются до полной неразличимости. Деяния становятся пустыми, словно пузырьки в куске пемзы. Расплющенные мечты напоминают переливы в цветном песке, рассыпающемся при первом же прикосновении. Оборачиваться назад неприятно, и чем обширней покрытое слоями отложений поле, тем отвратительней пейзаж целиком. Сечул Лат некогда избрал себе горбатое, уродливое тело, поскольку оно лучше всего годилось, чтобы тащить на себе наследство бесконечного существования. Красота и гордая поза представлялись ему – после всего содеянного – нестерпимо ханжескими. Нет, он искал такую форму, которая олицетворяла бы справедливость, чисто физическое наказание. Эстранна это здорово раздра- жало.

Сейчас Сечулу снова хотелось вернуть себе то согбенное тело. Словно бы мир взял плоские слои отложений и искривил их, придал им форму измученных уродцев. Это он понимал. Поскольку и сам предпочитал могучее давление и те шрамы, что оно оставляло на камне и в плоти.

Небо над ним было безоблачным и кроваво-красным, бесплодную каменистую почву пронизывали жилы оранжевых и желтых минералов, изгибающиеся вместе с ландшафтом. Вдоль горизонта, ожерельем окружая равнину, протянулись плоские выветренные холмы. У этого Пути имени не было – во всяком случае, ему оно было неизвестно. Что, впрочем, неважно – Путь давным-давно зачищен до самого основания.

Рядом неровной подпрыгивающей походкой шагала Кильмандарос – в противном случае она бы оставила его и Эстранна далеко позади. Она снова приняла свою излюбленную форму, массивную, животную, и возвышалась над обоими спутниками. Он слышал ее скользящее дыхание, поочередно из каждой пары легких, и ритм этот настолько не совпадал с его собственным, что Сечулу странным образом казалось, будто он вот-вот задохнется. Мать она там ему или нет, уюта в ее присутствии он никогда не ощущал. Кильмандарос носила на себе жестокость, словно невидимую накидку, и клубящиеся меха раз за разом шаркали его по плечу.

Сечул знал, причем всегда, что она являет собой образцовую уравновешивающую силу. Созидание было для нее личным врагом, и она собственноручно отвечала ему разрушением. Никакого смысла в порядке она не видела, во всяком случае, если он был обусловлен разумной волей. Подобное она воспринимала как вызов.

Кильмандарос по-прежнему поклонялись в бесчисленных культурах, вот только ничего благого в этих чувствах не было. Она носила тысячи имен, принимала тысячи обличий, но в каждом из них служила лишь источником смертельного ужаса. Та, кто разрушает, уничтожает, пожирает. Удары ее кулаков воплощались в самых жестоких силах природы – в лопнувших горах, опустошительных наводнениях, раскалывающих землю трещинах, реках расплавленной лавы. Небеса ее были темными, набухшими, бурлящими. Дождь – потоком золы и пепла. Ее тень убивала.

Позаимствованные у форкрулов суставы сгибающихся под невозможными углами конечностей нередко считались физическим свидетельством того, что в случае Кильмандарос ошиблась сама природа. Ломаные кости – что тем не менее обрушиваются на тебя с гигантской, неумолимой мощью. Способное безумно выворачиваться тело. Для верующих она персонифицировала безудержный гнев, отказ от рассуждений и нежелание себя ограничивать. Священным писанием этому культу служили кровопролитие, уродство и восхваление насилия.

А сына своего, дорогая матушка, ты чему научишь?

Впереди шагал Эстранн, убежденный, будто понимает, что делает. Многочисленные миры ждали его направляющего прикосновения, того самого толчка, что сплошь и рядом побуждал Кильмандарос к бессмысленному разрушению. Но между ними всегда находился Сечул Лат, Господин Удачи и Неудачи, Метатель Костяшек. Который мог одарить улыбкой ложного милосердия – или просто плюнуть и отвернуться. Мог придать форму любому из мгновений бешенства своей матушки. Кому жить, кому умирать – решал именно он.

И поклонялись ему тоже самозабвенней, чем прочим. Так было всегда и пребудет вовеки. Каким бы богам и богиням ни возносили молитвы смертные идиоты, арбитром их просьб оставался Сечул Лат. «Спаси меня!» «Спаси нас!» «Даруй богатство!» «И процветание!» До богов подобные мольбы даже и не доходили. Нужда и желание перехватывали молитвы на лету, отбрасывая прямиком в царство Сечула.

Он и сейчас был способен открыть себя воплям бесчисленных смертных, каждый из которых умолял уделить им хотя бы один миг его времени, его внимания. Его благословения.

Вот только он давно уже перестал слушать. Породив Близнецов, он оставил эти жалкие игры им в наследство. Да и как было не устать от нескончаемых молитв? В которых каждое желание, сколь глубоко прочувствованным оно ни было, неизменно обращалось средоточием отвратительной алчности. Ведь чтобы тебе что-то досталось, остальным придется утратить. За радость расплачиваются печалью. Триумф воздвигается на куче костей. Спасти твое дитя? Придется умереть чужому. Равновесие. Во всем должно быть равновесие. Возможно ли существование более жестокое, справедливость – более пустая? Благословляя тебя удачей, я обрушиваю на другого проклятие неудачи. Перед этим законом склоняются даже боги. Сотворение, уничтожение, жизнь, смерть – нет уж, с меня довольно! Довольно всего этого!

Предоставьте все моим Опоннам. Близнецам, что должны всегда смотреть друг на друга, а иначе рухнет само мироздание. Пускай забирают себе!

Нет уж, сам он кровушки смертных успел напиться досыта.

Но вот что касается крови бессмертных, тут дело другое. С ее помощью он смог бы… смог бы… что именно? Я смог бы сломать опору. Обрушить весы. Хотя смысла в том никакого – об этом позаботились че'малли. Мы поднимаемся и падаем вновь, но с каждым новым циклом взлет уже не столь высок, а падение уносит нас все глубже. Смертные об этой спирали даже не подозревают. Но закончится все. Иссякнут силы самой природы, и все прекратится.

Я это видел. Я знаю, что нас ждет.

Эстранн жаждет возрождения, но оно недостижимо. Каждое новое поколение богов слабее предыдущего – о да, они являются в сверкании могущества, но это в них светится юность, которой вскоре настает конец. То же относится и к поклоняющимся им смертным, которые на протяжении своей крошечной, коротенькой жизни соскальзывают в циничное безразличие, а те немногие, в ком еще осталась какая-то вера, прячутся по углам, скаля оттуда зубы в страстном, слепом фанатизме, – слепота для них делается добродетелью, а движение времени кажется возможным остановить, а то и обернуть вспять. Безумие. Идиотизм.

Обратно никому из нас пути нет. То, чего ты добиваешься, Эстранн, лишь ускорит твое окончательное падение – но туда тебе и дорога. А пока что веди нас, приятель. Туда, где я сделаю то, что следует. И положу конец… всему.

Шедший впереди Эстранн остановился и развернулся к ним, ожидая. Одинокий глаз разглядывал их, прыгая то туда, то сюда.

– Уже совсем близко, – сказал он. – Мы сейчас непосредственно над искомым порталом.

– Она прикована внизу? – спросила Кильмандарос.

– Да.

Сечул Лат потер затылок и отвернулся. Видневшаяся на расстоянии гряда каменных клыков казалась необычно упорядоченной. Среди них виднелись своего рода пеньки – целые горы были там вырваны, выворочены из земной тверди. Они их здесь построили. После чего этот мир оказался не нужен. Поскольку все живые существа до единого были пожраны. Какая решительная… убежденность. Он снова бросил взгляд на Эстранна.

– Там должны быть чары.

– Да – чары Демелейна, – отозвался Эстранн.

Кильмандарос при этих словах негромко взрыкнула.

Давай, Эстранн, попробуй-ка про драконов. Она готова. Она всегда готова.

– Нам, – продолжил тем временем Эстранн, – следует быть начеку. Кильмандарос, держи себя в руках. Нам не будет никакого проку, если, разбив чары, ты потом и ее саму убьешь.

– Если б только знать, почему ее вообще сковали, – сказал Сечул, – может статься, нам удалось бы с ней договориться.

Эстранн беззаботно пожал плечами.

– Разве, Кастет, это не очевидно? Она оказалась неуправляемой. Отравой – в самой их середине.

Она служила балансиром, противовесом для всех остальных. Хаос внутри, разве это мудро?

– Может, все же найдется другой способ?

Эстранн нахмурился.

– Что ж, послушаем, – скрестил он руки на груди.

– В этом наверняка участвовал К'рул. В том, чтобы ее сковать, – в конце концов, он был в этом больше всех заинтересован. Ты прав, она оказалась отравой – но по отношению к ее собственным сородичам это было случайностью. Истинной отравой она служила, будучи на свободе в крови К'рула – в его Путях. Ему было необходимо, чтобы ее сковали. Устранили. – Он помолчал, склонив голову набок. – Тебя не забавляет, что теперь ее место занял Увечный бог? Что это он теперь отравляет К'рула?

– Две болезни между собой не связаны, – возразил Эстранн. – Ты, Кастет, говорил о другом способе. Я все еще надеюсь его услышать.

– Мне он неизвестен. Но ты, Эстранн, рискуешь сейчас совершить фатальную ошибку.

Тот лишь отмахнулся.

– Если она не станет с нами сотрудничать, пусть Кильмандарос делает то, с чем лучше всего справляется. Убьет суку на месте, да и дело с концом. Ты, Сечул, меня до сих пор за дурачка считаешь? Я все прекрасно продумал. Нас троих, здесь и сейчас, достаточно, чтобы сделать все необходимое. Мы предложим ей свободу – ты что же, и в самом деле считаешь, что она откажется?

– Откуда у тебя уверенность, что она выполнит свою часть сделки?

Эстранн улыбнулся.

– Как раз на этот счет я не беспокоюсь. Уж придется тебе, Кастет, тут мне поверить. Ну, ладно, я уже заждался. Не пора ли за дело? Я так полагаю, что пора.

Он отступил в сторону, вперед тяжко шагнула Кильмандарос.

– Здесь? – спросила она.

– Да, тут в самый раз.

Ее кулаки ударили в землю. По равнине прокатился гулкий гром, отдавшись в костях Сечула Лата вибрирующей дрожью. Кулаки беспрерывно поднимались и опускались, лупили с недоступной никакому смертному мощью, горизонт закрыла постепенно поднимающаяся пыль. Порода под спекшейся золой была не осадочной, но закаленной в огне пористой пемзой. Не имеющей возраста, застывшей памятью единственного разрушительного мгновения. Ничего не знающей о вечности.

Сечул Лат присел на корточки. Похоже, на это уйдет какое-то время. Сестрица, ты слышишь? Это мы тут к тебе стучимся…

– Что? – воскликнул Торант. – Что ты сейчас такое сказала?

Тощая ведьма скрипуче пожала костлявыми плечами.

– Надоела мне уже эта иллюзия.

Он огляделся еще раз. Следа от повозки не было. Он будто растворился. Исчез даже тот след, который они сами оставили.

– Но я же шел по нему… я ясно видел…

– Нельзя быть таким тупым, – отрезала Олар Этил. – Я забралась тебе в мозги и заставила видеть то, чего нет. Ты все это время скакал не в ту сторону – да и кому он нужен, этот треклятый тригалльский фургон? Их уже, наверное, и в живых-то нет. – Она махнула рукой вперед. – Я всего и сделала, что увела тебя с их следа. Поскольку то, что мы ищем, – оно здесь.

– Если б я только мог тебя убить, я бы так и поступил, – проговорил Торант.

– Такими тупыми только юнцы бывают, – фыркнула она в ответ. – Если они чему-то и способны в молодости научиться, так это сожалению. Потому-то и гибнут в таких количествах, о чем после уже вечно сожалеют их родители. Ладно, надеюсь, со сценами покончено и можно двигаться дальше?

– Я тебе не ребенок!

– Именно это дети всегда рано или поздно и заявляют. – С этими словами она двинулась вперед и проковыляла мимо Торанта, чья лошадь, стоило заклинательнице костей оказаться слишком близко, отдернулась в сторону.

Он успокоил животное, злобно таращась в облезлую спину Олар Этил.

«…то, что мы ищем – оно здесь». Его взгляд пополз вверх. Над равниной уныло торчала очередная треклятая драконья башня. Заклинательница костей маршировала туда, словно намереваясь опрокинуть ее одним пинком. Нет никого безжалостней мертвой бабы. Хотя если судить по живым, с которыми я знался, удивляться тут нечему. До покинутой башни все еще оставалось не меньше лиги. Наносить туда визит ему не особо хотелось, не в последнюю очередь по причине необъяснимого интереса Олар Этил именно к этому сооружению, да и размер тоже отпугивал. Каменный город, разросшийся не по сторонам, но вверх – зачем?

Ну, скажем, для обороны. Только мы уже убедились, что оно не помогает. Потом, что если где-нибудь внизу случится пожар? Тем, кто наверху, деваться будет некуда. Нет, строить такое способны лишь идиоты, с которыми ему не хотелось иметь никаких дел. Что плохого в хижине? В обтянутой шкурами полукруглой палатке – которую можно собрать и унести с собой туда, куда захочешь. И бросать ничего не придется. Не нужно зря давить на почву – так говорили старейшины.

Вот только почему они так говорили? Да потому, что так убегать было легче. До тех пор, пока не стало некуда убегать. Если бы мы, подобно летерийцам, строили города, им пришлось бы уважать нас самих и наши притязания на собственную землю. У нас появились бы права. А с нашими хижинами, что не давят на почву, им не требовалось воспринимать нас всерьез – тем легче было нас убивать.

Ударом пяток послав лошадь вперед, он сощурился на облезлую башню. Может статься, города нужны не только для того, чтобы жить. Но и чтобы иметь право где-то жить. И чтобы брать от окружающих земель все, что нужно для жизни. Подобно огромному клещу, запустившему поглубже свой хоботок, пока не высосет всю кровь, какую получится. Чтобы потом высвободиться и пуститься на поиски нетронутого клочка кожи. И вновь предъявить права на то, чтобы досыта пить из земли.

Он знал, что клещей проще всего убивать ногтем большого пальца – пристроить насекомое на плоском камне и там располовинить. Он вспомнил собаку, попытавшуюся как-то сожрать клеща. Пес потом долго отплевывался. Вкус у клеща оказался мерзкий – даже для собак, которым, как он думал, все нипочем. Города, надо думать, на вкус еще мерзопакостней.

Послушай! Я уже с ума схожу. Треклятая ведьма – ты все еще здесь? У меня в черепе? Заставляешь мои мысли все ходить и ходить бесплодными кругами?

Он нагнал ее и поехал рядом.

– Отстань уже от меня!

– Не больно-то ты мне был и интересен, – откликнулась она.

– Странно, я вот про тебя давно уже думаю то же самое, – возразил Торант, – однако ты до сих пор здесь.

Она остановилась, развернулась.

– Ну, вот и хорошо. У нас, воин, вот-вот появится компания.

Он изогнулся в седле и принялся всматриваться в безоблачное небо.

– Те, о которых говорил Силкас Руин? Но я никого не вижу…

– Они приближаются.

– Чтобы с нами сразиться?

– Нет. Прежде они не отличались умом, но, надо надеяться, смерть их чему-то научила. – Помолчав, она добавила: – Или же нет.

В похожей на проволоку траве что-то шевельнулось. Ящерица, или…

– Ведьма, это еще что такое?

Перед ними возникли два скелетика – птичьи? – головы опущены книзу, длинные хвосты подергиваются. Они стояли на задних лапах и едва возвышались над травой. Кости их были скреплены между собой кожаными ремешками и жилами.

Когда одно из существ заговорило, слова зазвучали прямо у него в голове:

– О Великая, смилуйся над нами. Мы припадаем к твоим стопам в желании услужить…

Ее перебило второе существо:

– Так она тебе и поверила! Ты плохо стараешься…

– Помолчи, Телораст! У меня не выходит врать, если ты все время влезаешь и не даешь сосредоточиться. Ну-ка, тс-с-с! А, все равно уже слишком поздно – смотри, оба нас слышат. Тебя в первую очередь.

Существо по имени Телораст подползло поближе к Олар Этил – чуть ли не на четвереньках.

– Мы хотим услужить! Ровно как сестра и сказала. И это не то чтобы ложь. Это… временная правда, вот! Присяга, удобно действующая до тех пор, пока не перестанет быть удобной. Честнее не бывает!

Олар Этил хмыкнула и произнесла:

– Элейнты мне в союзниках не требуются.

– Неправда! – взвизгнула Телораст.

– Успокойся уже, – прошипела вторая. – Это называется торговаться. Она говорит, что мы ей бесполезны. Мы отвечаем, что нам ее помощь тоже не больно нужна. Она на это говорит… еще что-нибудь. Дождемся, что она скажет, а на это что-нибудь еще ответим. Рано или поздно до чего-то договоримся. Поняла? Ничего сложного тут нет.

– Я не могу думать! – пожаловалась Телораст. – Мне слишком страшно! Кердла, давай ты разговаривай, а то у меня кости вот-вот рассыплются.

Та, которую звали Кердла, задергала головой по сторонам, словно ища, где бы спрятаться.

– Вам меня не одурачить, – заявила Олар Этил. – Вы двое чуть было не захватили Трон Тени. Убив добрую дюжину сородичей, чтобы к нему прорваться. И кто вас в конце концов остановил? Аномандр Рейк? Идущий по Граням? Кильмандарос?

При звуке каждого из имен скелетики пригибались все ниже к земле.

– А теперь вам что нужно? – спросила заклинательница костей.

– Власть, – сказала Телораст.

– Богатство, – подхватила Кердла.

– И выжить, – добавила Телораст.

Кердла закивала, тряся головой:

– Ужасные времена. Многим придется умереть.

– Очень, очень многим, – подтвердила Телораст. – Но в твоей тени, Великая, мы будем в безопасности.

– Да! – воскликнула Кердла. – В безопасности!

– Мы же, в свою очередь, прикроем тебе спину.

– Да! Именно так!

– До той поры, – уточнила Олар Этил, – пока вам не выдастся случай меня предать. Надеюсь, вы понимаете, в чем тут дилемма. Вы прикроете мою спину от прочих угроз, а вот кто меня от вас двоих-то защитит?

– Кердле доверять нельзя, – откликнулась Телораст. – Но я тебя от нее защищу, клянусь!

– Как и я тебя – от сестрицы! – Кердла развернулась к Телораст и защелкала крошечными челюстями – клац-клац-клац. Телораст зашипела ей в ответ.

Олар Этил обернулась к Торанту и вздохнула:

– Элейнты.

Элейнты? Драконы? Вот эти двое?

– Мне всегда казалось, что они побольше размером.

– Одиночницы, – пояснила Олар Этил и снова развернулась к обоим существам. – Или даже, подозреваю, д'иверсы. Урожденная тисте анди, одна женщина – но два дракона.

– Чушь!

– Абсурд!

– Смешно!

– Невозможно!

– Невозможно, – согласилась Олар Этил, – почти ни для кого, даже среди тисте анди. Но вы ведь нашли какой-то способ? И какой же? Кровь элейнтов сопротивляется заразе д'иверсов. Потребовался ритуал. Но какой именно? Не Куральд Галейн, и не Куральд Эмурланн. Нет, вы определенно меня заинтересовали. Я желаю получить ответ – в этом и будет заключаться сделка. Откройте мне свой секрет, и я дам вам защиту. Но если попробуете меня предать, будете уничтожены.

Кердла обернулась к товарке:

– Если мы ей скажем, мы пропали.

– Мы и так пропали, идиотка! Мы не собирались быть одиночницами. Просто так вышло!

– Но как истинные элейнты…

– Замолчи!

Олар Этил вдруг шагнула вперед.

– Истинные элейнты? Нет, ерунда какая-то. Двое, ставшие одной? Одиночницей? Тисте анди? Нет же, вы способны извратить любую истину – я ни единому вашему слову не верю.

– Видишь, Кердла, что ты наделала! Мы теперь… ах-х-х!

Вскрик Телораст пришелся на то мгновение, когда Олар Этил резко выбросила вперед костлявую руку и ухватила скелетик. Она принялась извиваться, пытаясь вырваться. Олар Этил поднесла ее поближе к лицу, словно намереваясь откусить голову.

– Расскажи ей! – завизжала Телораст. – Кердла! Расскажи ей все!

– Я расскажу! Я расскажу! Обещаю! Старшая! Послушай меня! Я скажу всю правду!

– Можешь приступать, – предложила ей Олар Этил. Телораст у нее в руке обмякла, точно мертвая, но Торант видел, что кончик ее хвоста продолжает подергиваться.

Кердла выскочила на свободный от травы клочок пыльной земли. Когтем обрисовала около себя окружность.

– Нас сковали, Старшая, сковали жестоко, ужасно. В осколке Эмурланна. Нас ожидало вечное заточение – ты и вообразить не можешь, что это за мука, что за пытка. А ведь мы были так близко! К нашей драгоценной награде! Но тут перед нами, между нами и троном, встали трое. Сучка со своими кулаками. Ублюдок со своим жутким мечом. Идущий по Граням предложил нам выбирать. Кильмандарос и цепи – или Аномандр и Драгнипур. Драгнипур! Мы, понимаешь ли, знали, что сотворил Драконус. Мы знали, чем закончится удар меча. Он поглотил бы наши души! Нет, – было видно, как скелетик пробрала дрожь, – мы выбрали Кильмандарос.

– Двое элейнтов, – проговорила Олар Этил.

– Да! Сестры…

– Или любовницы, – произнесла Телораст, не переставая изображать мертвую.

– Да, или так. Мы уже не помним. Так давно, столько столетий в цепях – безумие! Сущее безумие! Пока на нас не наткнулся путник.

– Кто? – пролаяла Олар Этил.

– Дессимбелакис, – ответила Кердла. – Державший в руках Хаос. Он поведал нам его тайну – и что ему удалось из нее извлечь. Он был в отчаянии. Его народ – люди – все испортил. Люди вообразили, что отличаются от прочих животных своего мира. Решили, что им предначертано править природой. И тирания их оказалась жестокой, о, столь жестокой. Животных они уничтожали, земли превращали в бесплодные пустыни, в небесах остались разве что стервятники.

– Одиночники, – сказала Олар Этил. – И д'иверсы. Из хаоса он создал ритуал – чтобы связать людей со зверьми, продемонстрировать им их животную природу. Он хотел преподать им урок. Насчет того, кто они есть.

– Да, Старшая. Ты все верно сказала. Он подверг свой народ ритуалу – это был древний ритуал, куда старше Дессимбелакиса, куда старше самого этого мира. Он заставил подданных его принять.

– Эту историю я прекрасно знаю, – подтвердила Олар Этил. – Поскольку лично присутствовала, когда мы на него ответили. Мечи т'лан имассов купались в крови не один день. Вот только драконов не было там и тогда.

– Вы развязали резню, – сказала Кердла. – Только он успел бежать еще до того, приняв свое обличье д'иверса…

– Дерагот.

– Да. Он знал, что вы его преследуете. И нуждался в союзниках. Только мы были скованы, и ему не удалось разбить цепи. Тогда он предложил забрать наши души – и принес труп. Женщину. Тисте анди.

– Где он ее раздобыл? – спросила Олар Этил. – И кто она была такая?

– Он нам не рассказал. Но когда он связал наши души с этим телом, мы поднялись на ноги – уже не скованными! Мы решили, что свободны. И поклялись ему служить.

– Но обещания не сдержали?

Кердла замешкалась с ответом.

– Вы его предали, верно?

– Нет! Все было совсем не так! Всякий раз, когда мы пытались принять свою истинную форму, цепи возвращались! Всякий раз мы снова оказывались в Эмурланне! Ему от нас не было никакого проку, как ты не поймешь?

– И однако, – проговорила Олар Этил, – теперь вы способны обрести свое истинное «я»…

– Ненадолго, – сказала Кердла. – Надолго не получается. Если мы остаемся элейнтами, цепи нас находят. И уволакивают обратно. Эти вот кости, что ты видишь, – на такое мы способны. Мы можем подыскать себе тело – одно или два – и существовать в нем. И это все. Но если мы достигнем трона, то сможем разорвать узы! Сможем вырваться из заточения!

– Трон вам никогда не достанется, – отозвалась Олар Этил. – А в вашем нынешнем виде мне нет от вас ни малейшей пользы.

– Великая Старшая! Ты могла бы разбить цепи!

– Могла бы, – ответила она. – Только делать это мне незачем. В конце концов, к чему мне рисковать ссорой с Идущим по Граням? Или Кильмандарос? Нет уж, сковали они вас правильно. Если бы вы не домогались трона, то и жили бы себе свободно.

– Но разве кто-то заслуживает вечного наказания? – возопила Кердла.

Олар Этил лишь расхохоталась в ответ.

– Я была с т'лан имассами. Так что не надо мне тут рассказывать про вечное наказание.

Торанта эти слова поразили. Когда он обратился к старухе, оказалось, что у него дергается рот:

– Ты же сама это с ними проделала, заклинательница костей. А теперь называешь наказанием? Эти имассы, что они такого тебе сделали, чтобы быть наказанными вовеки?

Она лишь отвернулась. Он еще шире вытаращил глаза:

– Духи земли! Это и вправду было наказание! Олар Этил – этим своим Ритуалом – ты их прокляла! Да ты сама на себя посмотри…

Она резко развернулась к нему.

– Да! И ты посмотри! Разве я не избрала то же проклятие и для себя самой? Своего собственного тела, собственной плоти? Могла ли я сделать что-то большее…

– Кроме как демонстрировать раскаяние собственным обликом? – Он вглядывался в нее, пораженный ужасом. – Жалкое ты, несчастное существо. Что это хоть было-то? Случайная обида? Отвергнутая любовь? Твой мужчина переспал с другой? За что ты прокляла их вовеки, Олар Этил? За что?

– Ты ничего не понимаешь…

Телораст улучила это мгновение, чтобы вырваться из хватки, и, легко приземлившись, метнулась на пяток шагов в сторону, где к ней поспешно присоединилась Кердла. Олар Этил уставилась на обеих – если вообще их сейчас видела.

– Не хватит ли обижаться? – спросил ее Торант. – Заклинательница костей, отпусти их всех.

– Нет! У меня нет никакого выбора – никакого! Что же вы, смертные, за болваны – вы ведь этого не понимаете, ничего вы не понимаете!

– Что я такое должен понимать? – заорал на нее Торант.

– Что я ваши жалкие жизни спасти пытаюсь! Все до единой!

Он надолго умолк. Ее корявые пальцы сами собой сжались в кулаки. Наконец Торант заговорил:

– Если для того, чтобы спасти нас, Олар Этил, требуется держать в заточении души т'лан имассов, то я, жалкий смертный, говорю тебе – это уже слишком. Освободи их. А нам позволь умереть.

Она фыркнула, хотя он почувствовал, что его слова ее поразили.

– И ты решаешься говорить за все человечество, Торант, последний из оул'данов? Ты, мечтающий лишь о том, чтобы всему настал конец?

– Сделай так, чтобы он был не напрасным, – я не стану жаловаться.

– Никто бы не стал, – прошипела она.

– И потом, – добавил Торант, – это ведь не их сражение. Не их ответственность. Да и не твоя. Ты жаждешь искупления, заклинательница костей? Поищи другой способ. Такой, чтобы не пожирал души. Чтобы не держал в цепях целый народ.

– Ты почти ничего не знаешь, – ответила она исполненным презрения тоном. – Т'лан имассы – мои т'лан имассы – да ты хоть представляешь, кто они такие?

– Не то чтобы совсем. Но я успел понять достаточно. Из твоих бесед со встречными и ночных разговоров с темнотой – когда ты думаешь, что я уснул. У тебя есть армия, и она сейчас от нас неподалеку. Они, Олар Этил, – пленники твоего ритуала. Ты с ними обращаешься как с рабами.

– Они мне нужны.

– Зато ты им не слишком-то нужна, верно?

– Я их призвала. Без меня они были бы простой пылью!

– Может быть, именно этого им и хотелось, – возразил он.

– Еще рано. Рано!

Торант взялся за поводья.

– Эй, вы, двое, – обратился он к скелетикам, – вот что могу предложить вам я. Вечного наказания не заслуживает никто, сколь бы испорчен он ни был. Я постараюсь найти способ освободить ваши души. Вы же в ответ прикроете спину мне.

Кердла подскакала поближе.

– От кого?

Он вперил свой взгляд в Олар Этил.

– Для начала – вот от нее!

– Мы справимся! – воскликнула Телораст. – Мы сильней, чем она думает.

Кердла уже приплясывала рядом с лошадью Торанта:

– Куда мы сейчас направимся, господин?

– Зовите меня Торант, и я вам не господин. Я не претендую на то, чтобы вами владеть. А едем мы, похоже, вон к той башне.

– Укорененный, – обрадовалась Телораст, – вот только какой именно? Кердла? Как он называется?

– Откуда мне знать? Я там никогда не бывала.

– Врешь!

– Сама ты врешь!

Когда Торант тронул лошадь вперед, они все еще продолжали препираться. Чуть погодя он бросил взгляд за спину, чтобы убедиться, что Олар Этил тащится следом. Неуязвимая… и все же уязвленная. Обиженная старуха. Хватит тебе уже обижаться.

Кебраль Кориш возглавляла клан из четырех мужчин и трех женщин – всех, кто остался от оршайновых т'лан имассов Б'ен Аралак. Еще совсем недавно клан Медного Пепла насчитывал три тысячи сто шестнадцать воинов. К ней вернулись воспоминания жизни – но и воспоминания смерти, остающиеся у принявших Ритуал. Из воспоминаний смерти в сознании ее пылала сейчас последняя схватка с Орденом Алых Шпилей – застывший вопль, оборвавшийся вой уничтожения. Она встала у самого края Бездны, страстно желая присоединиться к павшим сородичам, – но наложенные званием обязанности не позволили. Она была вождем клана, и до тех пор, пока воля ее не покинет, она могла пасть лишь последней из Медного Пепла.

Время это еще не пришло, и память об Алых Шпилях все тянулась и тянулась за ней, пустая, мертвая, а эхо ее вопля словно дотрагивалось до спины костлявой рукой.

Первый Меч предпочел из каких-то извращенных побуждений сохранить свою телесную форму и ступал сейчас тяжкой поступью по искалеченной земле, а длинный клинок оставлял за ним неровную бороздку. Воины кланов Оршайн и Брольд, в свою очередь отказавшиеся от блаженства пыли, шагали за ним бесцветной оборванной толпой. Она шла среди них в окружении своих семерых воинов. Все были покалечены, магия Троих оставила на каждом неустранимые отметины. Немногие сохранившиеся ошметки кожи и сухожилий обуглились и почернели. Видневшиеся под ними кости побелели от жара и покрылись трещинами. Кремневое оружие утратило красновато-коричневый оттенок, пошло лиловыми и серо-зелеными разводами. От одежды из меха, кожи и шкур не осталось ничего.

Из всего клана лишь Кебраль Кориш удалось пробиться к Троим на расстояние удара меча. Она могла словно наяву вызвать в памяти изумление на лице Бородача, когда в него впился искривленный клинок, глубоко располосовав грудь. Кровь, зазубрины на открывшихся ребрах, колечки доспехов звенят по камням парапета. Он отшатнулся, намереваясь бежать, вот только она была вовсе не в милосердном настроении…

Двое оставшихся сумели отшвырнуть ее, их совместный магический удар сбросил ее со стены. Окутанная ярящимся волшебством, она скатилась к подножию. Этим бы все и кончилось, не будь Кебраль вождем клана. Не стань только что свидетелем того, как почти весь ее клан погиб. Нет, для забытья еще не время. Поднявшись вновь и стряхнув с себя жуткое пламя хаоса, она подняла голову и увидела на стене тех двух из Троих – а они, в свою очередь, смотрели на нее. И на лицах у них читались неверие, первые проблески страха…

В этот миг Инистрал Ован приказал трубить отступление. Она могла бы игнорировать приказ – но подчинилась. Ради тех семерых, кто еще остался. Ради последних из сородичей.

Но даже сейчас воспоминание о впивающемся в грудь врага лезвии проливалось на пустотелую оболочку ее души сладчайшим нектаром. Кебраль Кориш стояла на стене Твердыни. И нанесла удар одному из Троих – единственная из всех т'лан имассов. Не будь там остальных, она бы его сразила. Бородач пал бы, став первой брешью в обороне Троих. Кебраль Кориш, собственноручно сделавшая свой кривой клинок и назвавшая его Брол – Холодный Глаз – видите пятно его крови? Черное, словно сама ночь? И в тот самый миг, когда в войне наступил перелом, ее отозвали.

Воины Медного Пепла пали зазря. Не завоевав ни пяди территории, не победив. Их отбросили прочь, и однажды Инистрал Ован ей за это заплатит.

Этого тайного обета было достаточно, чтобы существовать и дальше. Первый Меч получит свою войну, найдет ответы на свои вопросы, рассчитается за все с Олар Этил. Но у Кебраль Кориш имеются и собственные мотивы. И от Олар Этил – призвавшей их всех – она ничего скрывать не собирается. Ей все равно. И потом, это Олар Этил дала ей еще один шанс, и Кебраль будет выполнять ее распоряжения уже только поэтому. До той поры, пока не представится возможность для возмездия.

Да, Инистрал Ован несет на себе позор поражения и не способен его скрыть. Но этого мало. Этого даже близко недостаточно. Я его накажу. Я изыщу для него вечную муку. Клянусь – именем моих павших сородичей.

Дело было не в запахе – обонять он способен не был, – и однако нечто все же проникло в его сознание, испуская вонь воспоминаний, что терзали теперь Кальта Урманала, как порывы бурана терзают ледяной шпиль. Сумасшествие его закалило, безумие – отполировало до блеска. Все противоречия внутри него сгладились, пока он весь не превратился в единственное безупречное намерение.

По этой земле ступали к'чейн че'малли. Те, кто убил его жену и детей. В пыльную почву впиталось их мерзкое масло, в сухом воздухе слышался шелест чешуи. Они были близко.

Ненависть умерла вместе с Ритуалом Телланн. Так считалось, в это верил каждый из т'лан имассов. Даже война с яггутами была не чем иным, как холодной, безразличной ко всему расправой. Душа Кальта Урманала дрогнула, когда он осознал, что ненависть в нем жива. Обжигающая ненависть. Чувство было такое, словно все его кости собрались вместе и сжались в один твердокаменный кулак, готовый обрушиться на жертву.

Он их найдет.

Остальное неважно. Первый Меч не подчинил сородичей – что было ужасной ошибкой, поскольку Кальт знал, что внутри каждого пылает его собственная война. Он это прекрасно чувствовал – вихри противоборствующих желаний, пробудившиеся потребности и нужды. Армия должна подчиняться единственному властителю. Без присяги каждый воин держался наособицу, словно на длинной привязи, и при первых признаках конфликта был готов избрать свой собственный путь. Отказавшись командовать, Первый Меч лишился своей армии.

Болван. Забывший, что такое власть. Что бы он там ни искал, найдя это, он обнаружит, что остался в одиночестве.

Первый Меч. Что вообще означает этот титул? Мастерское владение оружием – никто не станет спорить, что Оносу Т'лэнну оно присуще, иначе титула он никогда бы и не добился. Но одним этим дело не исчерпывается. Способность навязать другим свою волю. Истинные лидерские качества. Наглость, позволяющая отдавать приказы, – и уверенность, что эти приказы будут беспрекословно исполняться. Ничего этого у Оноса Т'лэнна нет. Он ведь однажды уже потерпел поражение? Так теперь потерпит еще одно.

Кальт Урманал будет брести следом за Первым Мечом – но не следовать за ним.

Яггуты с нами играли. Притворялись богами. Их это забавляло. Но когда яггуты разбередили в нас обиду, она обернулась безжалостным, целеустремленным гневом. Однако направленным не туда. Стоило нам понять их игру, они ее прекратили, поскольку больше им ничего не оставалось. Разгаданная тайна означала конец играм. В войнах необходимости не было. Наше преследование яггутов обрело черты настоящего безумия, поддавшись которому мы утратили себя… навсегда.

Яггуты – не тот противник. Ритуал следовало провести во имя войны с к'чейн че'маллями. Это они на нас охотились. Чтобы съесть. И просто для развлечения. Для них мы были всего лишь источником мяса. Они обрушивались на наши стойбища, покрытые маслом жестокого, бессмысленного убийства, – и те, кого мы любим, умирали.

Негодование? Это слишком мягкое слово, чтобы передать то, что я чувствую. Я и все мы, ставшие жертвами к'чейн че'маллей.

Первый Меч, ты ведешь нас в никуда – хватит с нас яггутов. Теперь они нам безразличны. Причина для войны издохла, каждый из нас своими глазами видел ее бесполезные кости. Которые мы отшвырнули с дороги, путь свободен – но сородичей мы на этом пути не найдем.

Зачем же мы, здесь и сейчас, идем за тобой? Ступаем с тобою в ногу? Ты ничего нам не говоришь. Даже внимания на нас не обращаешь. Ты еще хуже яггутов.

Ему было известно про Олар Этил, заклинательницу костей, что обрекла их на вечные муки. Но к ней он не испытывал никаких чувств. Она так же глупа, как и прочие. Оказалась столь же слепой, заблуждалась точно так же, как и остальные заклинатели, сплетшие свою силу в Ритуале. Ты собираешься с ней сражаться, Первый Меч? Если так, делать это тебе придется одному. Мы для тебя никто – и ты для нас никто.

Глаза тебя обманывают. Никакая мы не армия.

Не армия.

Ном Кала обнаружила, что рядом шагает заклинатель костей Улаг Тогтил. Который был, несомненно, самым крупным имасским воином из всех, кого она когда-либо видела. Кровь треллей. Ей стало любопытно, как он выглядел во плоти. Наверняка очень грозно – широкий клыкастый рот, а глазки маленькие, как у ледового кабана. Треллей она мало помнила – в ее время их почти уже не осталось, они стали первой из рас, которую люди стерли с лица земли. Она даже не была уверена, что воспоминания те действительно ее собственные, а не просочились к ней в сознание от оршайнов.

Которые исходили горечью. От них потоком лились злобные эмоции, неуправляемые желания, бездонное отчаяние и бессмысленная ярость. Она чувствовала себя как в осаде – на долю оршайнов выпали тяжкие муки, их дух оказался сломлен. Ни она, ни ее сородичи не обладали хоть каким-то умением закрыться от этого потока. У них попросту не было подобного опыта.

От Первого же Меча не исходило ничего. Ни единого обрывка мысли, ни даже намека на чувство. Его душа попросту лишена жизни? Или же его самообладание столь абсолютно, что даже самые ее целеустремленные попытки прорваться к его мыслям попросту вяло соскальзывают, словно дождинки с твердого камня? Загадка Оноса Т'лэнна не переставала ее беспокоить.

– Это – знак милосердия, – прервал ее размышления Улаг Тогтил.

– Что именно, заклинатель?

– Твои мысли, Ном Кала, тоже сочатся наружу. Никто из нас собой не управляет. Кости наши трепещут, в остатках глаз вихрится тьма. Мы привыкли полагать, что сами творим собственные мысли и чувства, вот только я так не думаю.

– В самом деле?

Он кивнул.

– Нас колышет волна, что тянется за ним следом. Вся эта ярость, вся жажда насилия. Она нас пожирает, всех по отдельности, и принимает форму проглоченного. Мы же верим, что каждый руководствуется собственными намерениями. И это, Ном Кала, меня беспокоит. Сколько еще осталось, пока мы не вцепимся друг другу в глотки?

– Значит, никакое это не милосердие, – ответила она.

– А это кое от чего зависит.

– От чего же?

– От того, насколько Онос Т'лэнн прямолинеен.

– Будь добр, объясни.

– Ном Кала, он сказал, что не принуждает нас к подчинению. Что не станет вести себя как т'лан имасс. И это важно. Понимает ли он сам, что за волна за ним тянется? Я полагаю, что да.

– Тогда зачем он все это делает?

– Это нам предстоит увидеть.

– Только если ты не ошибаешься – и если Первый Меч успеет собрать нас вокруг себя, прежде чем окажется слишком поздно. В том, что ты сейчас описал, заключается огромный риск, и чем дольше он ждет, тем меньше у него будет шансов нас сплотить.

– Так и есть, – пророкотал Улаг Тогтил.

– Но ты все равно в него веришь?

– Вера вообще вещь странная – а для т'лан имассов это не более чем бледная тень прежнего воспоминания. Быть может, Ном Кала, Первый Меч хочет пробудить нас заново. Превратить в нечто большее, нежели т'лан имассы. Потому-то он и не стал нас подчинять, а показал нам взамен присущую смертным свободу, которую мы сами уже давно почитаем утраченной. Как живым удается командовать такими же, что и они сами? Как может действовать армия смертных, когда внутри у каждого солдата – хаос противоречивых желаний?

– В чем смысл нам все это показывать? – спросила его Ном Кала. – Мы ведь – не смертные. Мы – т'лан имассы.

Он пожал плечами.

– На это у меня пока что нет ответа. Но я думаю, он еще даст нам возможность увидеть.

– Лучше бы ему с этим не тянуть, заклинатель.

– Ном Кала, – Улаг сейчас внимательно в нее вглядывался, – мне думается, раньше ты была красавицей.

– Была. Раньше.

– Вот бы мне довелось тебя тогда увидеть.

Но она лишь покачала головой.

– Только подумай, как нам сейчас было бы больно.

– И это верно. Прости, мне очень жаль.

– Как и мне, заклинатель.

– Мы уже пришли? У меня ноги болят.

Драконус остановился, развернулся и вгляделся в полукровку-тоблакая.

– Да, пожалуй, можно и отдохнуть. Проголодался?

Ублала кивнул.

– А еще я спать хочу. И доспехи плечи натерли. И топор тяжелый. И по друзьям я соскучился.

– Для топора у тебя на доспехах петля есть, – подсказал ему Драконус. – Вовсе не нужно все время держать его наготове. Ты ведь и сам видишь, что никто к нам тут не подкрадется, мы его издали заметим.

– Зато если я сам замечу кролика или курицу, я их догоню – у нас тогда еда будет.

– Это незачем – ты ведь уже мог убедиться, что пищу и воду я могу наколдовать.

Ублала нахмурился.

– Я хочу, чтобы и от меня польза была.

– Понимаю. Уверен, что такая возможность у тебя будет, и уже скоро.

– Ты кого-то заметил? – Ублала выпрямился и начал беспокойно оглядываться. – Кролика? Корову? Вон тех двух женщин?

Драконус вздрогнул и тоже принялся оглядываться, пока не обнаружил две фигурки, направляющиеся сейчас к ним, хотя до них оставалось еще сотни три шагов. Двигались они с юга, пешими.

– Дождемся их, – сказал он наконец. – И, Ублала, сражаться с ними не нужно.

– Не нужно, потому что секс лучше. То есть, когда с женщинами. К мулу тому я даже и не притрагивался. Потому что противно, врут они все. Давай уже поедим?

– Разожги костер, – сказал ему Драконус. – Из тех дров, что мы вчера собрали.

– Сейчас. А где дрова-то?

Драконус повел рукой, и почти у самых ног Ублалы возникла приличных размеров вязанка сучьев.

– А, вот же они. Все в порядке, Драконус, я уже нашел.

Шедшая впереди женщина была молодой, вида явно варварского. Глаза ее сверкали из-под нанесенной черной краской полосы, вероятно, означавшей горе, остальное лицо было раскрашено белым – в виде черепа. Мускулистая, длинные волосы заплетены в ржавого цвета косы. В трех шагах позади нее ковыляла босая старуха в заляпанном грязью одеянии. На ее почерневших пальцах сверкали кольца, резко выделявшиеся на фоне общей растрепанности.

Они остановились за десяток шагов от Драконуса и Ублалы. Заговорила с ними младшая.

Ублала, как раз закончивший разводить костер, поднял голову:

– Это торговое наречие – я тебя понимаю. Драконус, они голодны и хотят пить.

– Знаю, Ублала. Еда – в мешке. И там же – кувшин с элем.

– Правда? А в каком еще мешке… а, ну да, вижу. Ты скажи этой молодой, что я хочу с ней секса, только как-нибудь повежливей…

– Ублала, мы ведь с тобой на том же самом торговом наречии и разговариваем – во всяком случае, по большей части. Как, например, и сейчас. – Он шагнул вперед. – Добро пожаловать, мы охотно с вами поделимся.

Внимание молодой женщины, чья рука, стоило Ублале обозначить свои намерения, потянулась к кинжалу у нее на поясе, вернулось к Драконусу.

– Меня зовут Ралата, я – Ссадина из Белолицых баргастов клана Акхрата.

– Далеко же от дома тебя занесло, Ралата.

– Далеко.

Драконус перевел взгляд на старуху.

– А твоя спутница?

– Я наткнулась на нее, в одиночку блуждавшую по степи. Это Секара, из высокородных Белолицых. Но она почти лишилась рассудка.

– У нее гангрена на пальцах, – заметил Драконус. – Их нужно отсечь, пока зараза не пошла дальше.

– Знаю, – сказала Ралата, – я пыталась что-то сделать, но она отказывается. Думаю, дело в кольцах. Это последний знак ее былого богатства. – Поколебавшись, Ссадина добавила: – Мой народ уничтожен. Погибли все. Белолицых баргастов больше нет. Ни моего клана, ни клана Секары. Ни одного не осталось. Я не знаю, что именно произошло…

– Мертвы! – взвизгнула Секара, вздымая полусгнившие руки. – Замерзли! Все вымерзли!

Ублала, которого вопль старухи заставил подскочить, торопливо засеменил поближе к Драконусу.

– От нее воняет, – пожаловался он. – И пальцы у нее не работают, кому-то ее кормить придется. Только я не буду. Она какие-то гадости говорит.

– Мне она то же самое по тысяче раз на день повторяет, – продолжила Ралата. – И я ей верю – не могу не верить – у нее в глазах смерть. И сердцем тоже чувствую, что мы одни остались.

– Воспаление дошло до мозга, – сказал Драконус. – Тебе, Ралата, лучше бы ее убить.

– И остаться последней из Белолицых? На такое мне храбрости недостанет.

– Хочешь, чтобы это сделал я? – спросил ее Драконус.

Ралата отшатнулась от него.

– Послушай, Ралата, – сказал Драконус, – вы двое – не последние из своего народа. Есть и другие.

– Откуда ты знаешь? – сощурилась она на него.

– Потому что я их видел. На расстоянии, но одеты они были так же, как и ты. Такое же оружие. Пять или шесть тысяч, а то и больше.

– Где и когда?

Драконус кинул взгляд на Ублалу.

– Еще до того, как встретил своего приятеля-тоблакая. Кажется, шесть или семь дней назад – мое чувство времени уже не то, что прежде. Даже обычная перемена освещения не перестает меня удивлять. День, ночь – я столько всего успел позабыть. – Он прикрыл рукой глаза, вздохнул. – Так ты позволишь мне это сделать, Ралата? Из чистого милосердия, и очень быстро. Ей не будет больно.

Старуха тем временем не отводила взгляда от почерневших ладоней, словно бы желая заставить их пошевелиться, но скрюченные распухшие пальцы не двигались. Лицо ее исказило отчаяние.

– Вы поможете мне с погребальным курганом?

– Разумеется.

После долгой паузы Ралата кивнула.

Драконус шагнул к Секаре. Мягко отвел ее руки книзу, потом наложил свои с обеих сторон ей на голову. Безумные глаза Секары заметались – и вдруг уставились в его собственные. В последнее мгновение он прочитал в них что-то похожее на узнавание. И ужас. Она раскрыла рот…

Резко двинув ладонями, Драконус переломил ей шею. Женщина осела, все еще таращась на него, не оторвав глаз, даже когда он осторожно опустил ее на землю. Она вздохнула еще несколько раз – и жизнь наконец покинула ее обвиняющий, исполненный ужаса взгляд. Он выпрямился, шагнул назад, обернулся к остальным.

– Вот и все.

– Пойду, схожу за камнями, – объявил Ублала. – Я в этих могильных делах успел поднатореть. А когда вернусь, Ралата, покажу тебе своего жеребчика, чтоб тебя обрадовать.

Та нахмурилась.

– Жеребчика? Какого еще жеребчика?

– Того, что у меня меж ног, – его так Сутулка-потаскушка кличет. А еще скакуном. И одноглазым угрем. А Шурк Элаль – девичьей мечтой. Женщины его как только не называют, но при этом обязательно улыбаются. Ты тоже можешь звать как тебе угодно, и тоже будешь улыбаться, вот сама увидишь.

Сказав это, тоблакай отправился искать камни, Ралата же уставилась ему в спину, потом обернулась к Драконусу:

– Он еще просто ребенок…

– Только мыслями, – возразил Драконус. – А так-то – я его голым видел.

– Если он только попробует… если кто-то из вас решится на насилие – убью!

– Он не станет. Я тоже. И ты можешь идти с нами – мы направляемся на восток, туда же шли и те баргасты. Может статься, мы их догоним, или, по крайней мере, наткнемся на их след.

– Что это за мясо там жарится? – спросила она, подойдя чуть ближе.

– Бхедеринье.

– На Пустоши не водятся бхедерины.

Драконус лишь пожал плечами.

Она поколебалась еще немного и все же произнесла:

– Я охочусь за демоном. За крылатым демоном. Убившим моих друзей.

– И как же ты, Ралата, думаешь выследить своего крылатого демона?

– Он убивает всех на своем пути. Идти по такому следу я в состоянии.

– Что-то мне подобных следов не попадалось.

– Мне в последнее время тоже, – признала она. – За прошлые два дня, с тех самых пор, как я встретила Секару, – ни разу. Но до того след вел на восток, так что я собираюсь и дальше двигаться в том направлении. Если найду тех, других, баргастов, то и хорошо. Если нет, продолжу охоту.

– Понимаю, – сказал он. – Выпьешь со мной эля?

Он присел на корточки, чтобы разлить янтарную жидкость по оловянным кружкам, а она произнесла у него за спиной:

– Я намерена похоронить ее вместе с кольцами.

– Мы не мародеры, – откликнулся он.

– Вот и хорошо.

Она приняла поднесенную им кружку.

Вернулся Ублала, неся в охапке кучу булыжников.

– Ублала, – сказал ему Драконус, – показывать жеребца пока что не стоит.

Верзила разочарованно нахмурился – и тут же снова просветлел лицом.

– Ладно. Ночью оно даже веселей.

Страл никогда не хотел стать Военным вождем сэнанов. Было куда проще подкармливать себя амбициями, которые он сам полагал вовеки несбыточными, – этот простой и, по сути, безвредный способ питать собственное самолюбие всего лишь обеспечивал ему место среди других не одобрявших Оноса Т'лэнна воинов, делая одним из влиятельной группы баргастских командиров. Такое влияние и связанные с ним привилегии ему нравились. Особенно он обожал ту ненависть, что успел скопить, бесценное сокровище, которое можно было тратить направо и налево, оно же при этом не убывало. Раздувшийся от ненависти воин был все равно что защищен щитом собственного презрения. Если свои щиты смыкал целый отряд, стена становилась непробиваемой.

Теперь же он остался в одиночестве. Исчезло и сокровище – он даже не заметил множества рук, растащивших все у него за спиной. Единственным достоянием вождя была цена его собственного слова. Ото лжи золото тускнело, правда же из всех металлов являлась самым твердым, чистым и ред- ким.

Было одно лишь мгновение, единственное, ослепительное, когда он встал перед своим племенем и воздел над собой эту правду, откованную уже остывшими руками. Он объявил ее своей, сородичи же в ответ встретили его взгляд и ответили такой же правдой. Но даже тогда на языке он ощутил лишь вкус пепла. Он что же, не более чем голос мертвых? Павших воинов, каждый из которых был более велик, чем сам Страл мог надеяться? Он мог озвучить их завет – что и сделал самым неукоснительным образом, – но не мог думать их мыслями, так что здесь и сейчас помочь они ничем не могли. Ему остались лишь скудные метания своих собственных мыслей, а этого было недостаточно.

Что его воины довольно скоро обнаружили. Да и куда он мог их вести? Жители населенных местностей, оставшихся за спиной, жаждали их крови. Земли впереди были опустошены и бесплодны. И при всей храбрости, которая потребовалась сэнанам, чтобы покинуть поле боя, поступок этот оставался бегством, а союзников своих они оставили умирать. Быть виноватым в подобном никто не хотел. Поэтому всю вину возложили на Страла. Разве не он ими командовал? Не он приказал отступать?

Спорить тут невозможно. Защититься от правды, что высказывали остальные, нечем. Это – мое. Мое преступление. Другие умерли, чтобы оно досталось мне, поскольку я теперь занимаю их место. Но их храбрость была чище. Они умели вести за собой. Я же могу лишь быть ведомым. В противном случае я бы им ни в чем не уступал.

Он сидел сейчас на корточках спиной к нескольким еще не потухшим кострам лагеря, беспорядочно раскинувшегося позади. По пропитанному нефритовым сиянием небу простерся далекий звездный пейзаж. Сами Когти казались уже совсем близко, словно готовые рассечь небеса и впиться в саму землю. Более зловещего знамения и не вообразить. Смерть рядом. Конец эпохи, и вместе с ней – Белолицых баргастов, а следом и их богов, получивших свободу, чтобы заблудиться, жизнь – чтобы умереть. Теперь-то и вы, ублюдки, поймете, что это такое.

У них почти не осталось пищи. На то, чтобы добыть воду из выжженной земли, уходили все силы поплечников и колдуний. Скоро те начнут один за другим умирать от натуги. Отступление уже стоило жизни самым старым и слабым среди сэнанов. Мы идем на восток. Зачем? Никакой враг нас там не ждет. Мы искали не той войны, которую нашли, и слава отныне от нас ускользает.

Где бы ни лежало поле той единственной истинной битвы, баргастам следовало быть там. Чтобы подрубить поджилки судьбе. Этого хотел Хумбролл Тор. Этого хотел Онос Т'лэнн. Но великого альянса больше нет. Остались лишь сэнаны. Да и мы уже еле ползем и скоро истаем совсем. Плоть станет деревом, дерево – пылью. Кость станет камнем, камень – пылью. Сами баргасты обратятся в пустыню – и только тогда обретут для себя землю. Возможно, эту самую Пустошь. Где ветер будет на заре тревожить наш прах.

Он понимал, что скоро его убьют. Ведь иногда вину приходится вырезать ножом. Сопротивляться он не станет. И все равно, когда зашатается и рухнет последний из сэнанов, слетевшим с мертвых губ заключительным проклятьем станет его собственное имя. Страл, похитивший нашу славу. Не то чтобы той славы было особенно много. Марал Эб был болваном, и если речь шла о поражении, большую часть яда Страл мог спокойно игнорировать. И все же мы могли умереть с оружием в руках. Это уже что-то. Все равно что сплюнуть, чтобы очистить рот. Может быть, следующий водянистый глоток позора уже бы столь не горчил. Хотя бы так. Один-единственный жест.

Так значит – на восток. Все медленней и медленней с каждым шагом.

Самоубийство – слово малоприятное. Однако избрать его для самого себя еще можно. Но когда речь о целом народе… это уже дело другое. Или нет? Я буду вести нас, пока мое место не займет следующий. И ни о чем не стану просить. Мы двинемся навстречу смерти. Но ведь мы всегда ровно это и делаем. От этой последней мысли ему сделалось легче. Он улыбнулся – в призрачной темноте. Любая вина – ничто по сравнению с безнадежностью.

Жизнь – пустыня, друзья мои, и однако между ног у меня находится сладчайший оазис. Поскольку я мертва, то могу это утверждать без малейшей иронии. Окажись вы на моем месте, вы бы меня поняли.

– У вас сейчас очень интересное выражение лица, капитан. О чем вы задумались?

Оторвав взгляд от скучного пейзажа, состоящего лишь из ленивых серых волн, Шурк Элаль перевела его на Фелаш, четырнадцатую дочь болкандских короля Таркульфа и королевы Абрастал.

– Мой старший помощник опять жалуется, принцесса.

– До сих пор путешествие было достаточно приятным, пусть и несколько однообразным. На что ему жаловаться?

– Принцесса, он – безносый, одноглазый, однорукий и одноногий, да и изо рта у него воняет, но я с вами соглашусь. Как бы отвратительно на первый взгляд ни обстояли дела, может стать еще хуже. Такая уж эта штука – жизнь.

– В ваших словах, капитан, слышится ностальгическая нотка.

Шурк Элаль пожала плечами.

– Хоть вы и молоды, принцесса, обмануть вас нелегко. Думается, всю необычность моих обстоятельств вы понимаете.

Поджав пухлые губки, Фелаш тряхнула пальчиками, показывая, что не придает этому никакого значения.

– Сказать по правде, чтобы понять, ушло какое-то время. И первой на это обратила внимание моя камеристка. Вы прекрасно маскируете свое состояние, капитан, достижение весьма похвальное.

– Благодарю, ваше высочество.

– И однако мне хотелось бы знать, чем столь поглощены ваши мысли. Скорген Кабан, как я уже поняла, являет собой неиссякаемый источник жалоб, не говоря уже про вечно терзающие его суеверия.

– Последнее время он действительно не в лучшей форме, – согласилась Шурк. – Если точнее, то ровно с тех пор, как вы оплатили контракт. Из Коланса до нас доходят тысячи различных слухов, один другого малоприятней. Матросы недовольны, и недовольство это подпитывает в старшем помощнике наихудшие из его страхов.

– Мне казалось, всем прекрасно известно, что впереди нас движется большая часть изморского флота, – сказала Фелаш. – Мы что же, наблюдали хоть какие-то признаки, что с ними случилось несчастье?

– Это палка о двух концах, – откликнулась Шурк. – Отсутствие каких-либо признаков уже само по себе зловеще, во всяком случае, с точки зрения матросов…

– Тогда выходит, что и довольными они никогда быть не могут?

– Совершенно верно, за что я их и обожаю.

– Капитан?

Она улыбнулась принцессе.

– Я сама тоже постоянно недовольна. Вы спросили про мои мысли – это и есть ответ.

– Понимаю.

Ничего подобного, девочка. Но это неважно. Еще успеешь понять.

– Так значит, вы все время разочарованы, – продолжала между тем Фелаш.

– Если это и разочарование, то самого приятного толка.

– Капитан, с вами так интересно!

Пухлая фигурка принцессы была закутана в подбитый мехом плащ, а его капюшон она подняла, чтобы защититься от резкого морского ветра. Круглое, покрытое слоем макияжа лицо казалось слегка пыльным, но выглядело при этом безупречно. Она явно прилагала немалые усилия, чтобы казаться старше, чем есть в действительности, но результат больше напомнил Шурк фарфоровых куколок, что иногда находили на берегу шайхи, – те сразу сбывали их купцам, полагая проклятыми. Нечеловеческое совершенство, под которым таятся глубинные пороки.

– Вы мне тоже интересны, принцесса. Это ведь королевская кровь уже сама по себе дает вам привилегию, позволяющую нанять иностранный корабль вместе с экипажем и капитаном, чтобы пуститься в неизвестность по первому же капризу?

– Привилегию, капитан? Да нет же. По существу, это ноша. Знание есть сила. Непрерывное выживание королевства обеспечивается добычей информации. Мы ведь не обладаем такой военной мощью, как летерийцы, которые могут вовсю размахивать кулаками и почитать такое поведение за благородную простоту. Но и ложной провинциальностью лишь навлекаешь на себя хорошенько выдержанные подозрения остальных. «Поступай со мной по-честному, и я твой друг. Попробуй меня обидеть, и будешь уничтожен». Так все звучит на языке дипломатов. Но, само собой, очень быстро выясняется, что любая честная и благородная поза – не более чем ширма для самой эгоистичной алчности.

– Я так понимаю, – заметила Шурк Элаль, – дети короля и королевы Болкандо подобным дипломатическим теориям хорошо обучены?

– Чуть ли не с рождения, капитан.

Столь явное преувеличение заставило Шурк улыбнуться.

– Похоже, однако, что ваше представление о Летере несколько устарело, если мне только позволено судить о подобном.

Фелаш лишь покачала головой.

– Король Тегол разве что несколько утонченней своих предшественников. Но под его обезоруживающим очарованием скрывается самый изобретательный ум.

– Изобретательный? О да, ваше высочество. Еще какой!

– Само собой, – продолжала Фелаш, – нужно быть глупцом, чтобы на него полагаться. Или верить тому, что он говорит. Готова поручиться, то же справедливо и в отношении королевы.

– В самом деле? Задумайтесь, ваше высочество, если вы, конечно, не против, вот о чем: перед вами двое правителей обширной империи, которые до глубины души презирают все то, на чем империя держится. Неравенство, жестокость привилегированных слоев, подавление обездоленных. Откровенный идиотизм системы ценностей, что ставит бесполезные металлы и бессмысленные бумаги превыше человечности и даже просто приличий. Представьте себе двух правителей, угодивших в ловушку подобного мира, – да, они бы его демонтировали, если бы смогли. Вот только как? Вообразите себе масштабы сопротивления. Элитам так удобно находиться наверху, у власти. Думаете, они добровольно от этого откажутся?

Шурк Элаль откинулась на релинг и взглянула на вытаращившую глаза Фелаш.

– Итак, ваше высочество? Попробуйте вообразить, что они направили свои дипломатические усилия по всеобщему освобождению на вас и ваш народ. Это означает конец дворянству, любым наследственным титулам и привилегиям – то есть пинок под зад вам, принцесса, и вашему семейству. Конец деньгам и фальшивым структурам, на них основанным. Золото? Годится на колечки и перстни, само собой, а помимо этого? С тем же успехом можно копить полированную речную гальку. Богатство как доказательство превосходства? Чепуха. Если оно что и доказывает, так это возможность творить насилие. По вашему изумленному лицу, принцесса, я вижу, что вы начинаете понимать, – поэтому здесь и закончу.

– Но это же безумие!

Шурк пожала плечами.

– Вы что-то там говорили про ношу правителей, принцесса.

– Вы утверждаете, что Теголу с женой их собственные претензии на власть кажутся смехотворными?

– По всей видимости.

– Что, в свою очередь, означает, что они и к таким, как я, относятся с тем же презрением?

– К вам лично? Вряд ли. Скорее ставят под вопрос ваше право отдавать приказы населению королевства. Достаточно очевидно, что ваше семейство полагает, будто такое право у вас есть, и обладает достаточной военной силой, чтобы удерживать его за собой. Я бы не стала говорить за Тегола и Джанат с уверенностью, ваше высочество, но подозреваю, что они относятся к вам и к любым другим вельможам из любого королевства и всего такого прочего с одинаковым терпением. Система такова, какова она есть…

– Но кто-то ведь должен править!

– Увы, правила, которые правители налагают, в основном сводятся к обеспечению того, чтобы и в будущем правили именно они, – и в это вовлекаются, ради этого используются целые нации и народы. Поколение за поколением, до бесконечности. В любом случае, ваше высочество, доведись вам вернуться в Летерас, вы сможете обо всем поспорить с Теголом и Джанат. Они подобное просто обожают. Что до меня, я всего лишь капитан корабля…

– Вот именно! Никакой корабль не может существовать без командной иерархии.

– Совершенно верно. Я всего лишь пыталась передать вам точку зрения Тегола и Джанат в противоположность тому, чему учили вас. Сложные философские вопросы – не моя компетенция. И потом, разве меня они волнуют? Я – часть системы этого корабля, поскольку нахожу ее относительно приемлемой, да еще и позволяющей избежать скуки. Я также помогаю членам своего экипажа стать богаче, чем они могли бы быть в противном случае, это доставляет мне удовольствие. Что касается лично меня, то я, само собой, даже не могу вам сказать, верю ли я хоть во что-то – во что-то вообще. Да и зачем бы мне? Что мне дадут убеждения? Спокойствие? Я и так в ладу с собой. Надежное будущее? С каких это пор будущее вообще можно считать надежным? Стоящую того цель? И кто решает, что она стоящая? Что вообще означает «стоить»? Поверьте, ваше высочество, я для подобных дискуссий не гожусь.

– Странник свидетель, вы меня, капитан, потрясли до глубины души. Я определенно вот-вот в обморок упаду – на долю моего разума столько всего сейчас пришлось, что просто голова кругом.

– Позвать вашу камеристку?

– Ни в коем случае! Бедняжка так до сих пор и страдает от морской болезни.

– От нее есть лекарства…

– Не помогает ни одно. Почему, капитан, я сейчас с вами на палубе? Потому что стонов ее не могу выносить. Еще прискорбней, что стоит нам провести какое-то время вместе в каюте, и это я начинаю за ней ухаживать, а не наоборот. Что совершенно неприлично и потому невозможно терпеть.

Шурк Элаль кивнула.

– Неприлично, да, понимаю. Ваше высочество, вам уже давно следовало ко мне обратиться. Я буду рада выделить кого-то из экипажа для ухода за вашей камеристкой. Вероятно, нам следует переместить ее в отдельный закуток…

– Нет-нет, капитан, этого не требуется. Хотя я вам признательна за ваше предложение. Моему недовольству свойственно быстро проходить. Кроме того, разве это не прекрасный повод напомнить себе, что титулы и сопутствующие им привилегии – не более чем ложные конструкции? Когда ситуация требует их отринуть во имя человечности и даже просто приличий?

– Прекрасно сказано, ваше высочество.

Фелаш снова потрясла пальчиками.

– И это напоминает мне, что пора вернуться вниз и проверить, как там бедное дитя. – Она улыбнулась Шурк своей кукольной улыбкой. – Благодарю вас, капитан, за столь воодушевляющую дискуссию.

– Мне тоже было очень приятно с вами побеседовать, принцесса.

Фелаш удалилась, на удивление уверенно ступая по качающейся палубе. Шурк облокотилась на релинг обеими руками и принялась изучать береговую линию по левому борту. Джунгли уже несколько дней тому назад уступили место коричневым холмам. Единственными деревьями, которые Шурк за все это время видела, были выкорчеванные стволы, усеивающие узкую полосу пляжа. Огромные стволы. Кто мог безо всякого разбора выдрать из земли тысячелетние деревья и потом побросать их, словно мусор? Коланс, что у вас там происходит?

Скоро узнаем.

Фелаш шагнула в каюту.

– И что?

Камеристка, сидевшая, скрестив ноги, перед небольшой жаровней с углями, подняла взгляд.

– Все как мы и опасались, ваше высочество. Нас ожидает обширное запустение. Опустошение неизмеримых масштабов. После высадки нам придется отправиться на север – далеко на север, до самой провинции Эстобанс.

– Приготовь мне трубку, – велела Фелаш и сбросила с себя плащ, позволив тому упасть. Она устало опустилась на груду подушек. – Больше им некуда отправиться, верно?

Более крупная из женщин поднялась и шагнула к невысокому столику, на котором стоял богато украшенный, инкрустированный серебром стеклянный кальян. Наполнив мерную чашу смешанным с пряностями вином, она медленно перелила его в колбу, потом извлекла серебряную колодку и стряхнула старую золу на небольшой оловянный подносик.

– Если вы про изморцев, ваше высочество, то предположение кажется разумным.

Запустив руки под шелковую блузу, Фелаш ослабила завязки на нижнем белье.

– Старшая из моих сестер слишком вот с этим усердствовала, – сообщила она, – теперь у нее сиськи до пуза свисают и лежат там, как бурдюки с водой у мула на спине. Вот ведь треклятые причиндалы! Почему я не такая, как Гетри?

– Существуют специальные травы…

– Тогда там взгляд нечему будет притягивать, верно? Нет уж, эти причиндалы – мой первейший дар как дипломата. Видеть расширяющиеся зрачки уже само по себе победа.

Камеристка склонилась над кальяном. Она успела его разжечь, по каюте распространился ароматный дым. Она готовила его для госпожи вот уже четыре года. Каждый раз этот ритуал предшествовал длительной и интенсивной дискуссии между ней и принцессой. Планы разрабатывались, проверялись, каждая их деталь подгонялась на свое место – размеренными ударами, как если бы это мастер-чеканщик работал над медной чашей.

– Гетри вам в этом очень завидует, ваше высочество.

– Потому что дура, так что удивляться тут нечему. Матушка что-нибудь передала со своими седами?

– Все еще ничего. На Пустоши, ваше высочество, бурлят могущественные силы, и очевидно, что королева намерена оставаться там – она ищет ответы на вопросы, так же, как и мы с вами.

– Это означает, что глупы мы обе. Все это так далеко от границ Болкандо, что от нас впоследствии очень строго потребуют предоставить мало-мальски законные причины, ради которых мы продолжаем сейчас этим заниматься. Что наше королевство получает из Коланса?

– Черный мед, строевую древесину, льняные ткани, пергамент, бумагу…

– Из них за последние пять лет получено? – Глаза Фелаш за вуалью дыма сверкнули.

– Ничего.

– Именно так. Мой вопрос был риторическим. Контакты прекратились. В любом случае ничего существенного мы больше не получаем. Что до Пустоши и до ползущих по ней разномастных армий, они также давно покинули наши пределы. Полагаю, что мы тащимся следом на свой страх и риск.

– Королева, ваше высочество, ведет свое войско маршем параллельно некоторым из этих армий. Следует предположить, что она обнаружила нечто, дающее ей убедительные основания от них не отставать.

– А они направляются в Коланс.

– Да.

– Но мы не знаем зачем.

Камеристка ничего не ответила.

Фелаш выдохнула в потолок струю дыма.

– Расскажи мне еще раз про неупокоенных на Пустоши.

– Про кого именно, ваше высочество?

– Про тех, что пылью летают по ветру.

Камеристка нахмурилась.

– Поначалу я думала, что они одни ответственны за ту непроницаемую тучу, с которой мне не удается справиться. В конце концов, их там тысячи, а от их предводителя исходит сила столь ослепительная, что я не решаюсь смотреть на него слишком долго. Но сейчас… ваше высочество, появились и другие. Правда, не мертвые. И тем не менее. Один – из мрака и холода. Другой – подобный золотому пламени высоко в небесах. Рядом с ним еще один, крылатое средоточие скорби, но более жесткий и более жестокий, чем идеально ограненный бриллиант. Потом те, кто скрывается за волчьим воем…

– Волчьим? – перебила ее Фелаш. – Ты имеешь в виду изморцев?

– И да, и нет, ваше высочество. Ясней я сейчас сказать не могу.

– Просто замечательно. Можешь продолжать.

– Есть еще один, даже более яростный и дикий, чем остальные. Он скрывается в камне. Плавает в море резких змеиных ароматов. Он ждет своего времени, накапливает силы, а встретиться ему предстоит… с чем-то более ужасным, ваше высочество, чем я способна вынести.

– И это столкновение – оно произойдет на Пустоши?

– Думаю, что да.

– Как по-твоему, матушке об этом известно?

Камеристка поколебалась, потом ответила:

– Ваше высочество, я почти уверена, что ее седы начисто ослеплены и поэтому не подозревают об угрозе. Я оказалась способна рассмотреть все это лишь потому, что гляжу, так уж вышло, снаружи, с большого расстояния.

– Значит, она в опасности.

– Полагаю, что да, ваше высочество.

– Ты должна найти способ, – сказала Фелаш, – до нее дотянуться.

– Ваше высочество. Способ есть, но он очень рискован.

– Рискован для кого?

– Для всех на борту этого корабля.

Фелаш затянулась и выпустила несколько дымных колец, которые поднялись в воздух, дрожа, постепенно расплываясь, и образовали в нем подобие цепи. Глаза ее при виде этого расширились.

Камеристка лишь кивнула.

– Да, он близко. Я произнесла его имя в своем сознании.

– Так что насчет нашего зловещего риска?

– Ваше высочество, в сделку со Старшим богом вступают лишь в крайнем случае. Расплачиваться приходится кровью.

– Чьей кровью?

Камеристка покачала головой. Фелаш задумалась, цокая по зубам янтарным мундштуком.

– Откуда у моря такая неутолимая жажда?

На этот вопрос ответа тоже не существовало.

– Ваше высочество?

– Но хоть имя-то у треклятого создания есть? Ты его знаешь?

– Конечно, у него много имен. Когда колонисты Первой империи отправлялись в путь, они приносили жертвы соленым морям во имя Джистала. Тисте эдур, садясь в боевые баркасы, взрезали себе вены, чтобы напоить воду за кормой, и называли окрашенную кровью пену Красногривом – на языке эдур это слово звучит как Маэль. Живущие на льду дшеки зовут темную воду под поверхностью своего льда Госпожой Терпения, Баруталан. Шайхи говорят о Нерале, Глотателе.

– И так далее.

– И так далее, ваше высочество.

Фелаш вздохнула.

– Призови его, посмотрим, чем придется заплатить.

– Повинуюсь, ваше высочество.

Услышав крик марсового, Шурк Элаль на баке выпрямилась. Обернулась к морю. Шквал. И, похоже, из самых худших. Из какой только Странниковой задницы его принесло?

– Красавчик!

Где-то посреди палубы неуклюже нарисовался Скорген Кабан.

– Я вижу, капитан!

– Разворачивайся, Красавчик! Если нас накроет, лучше встретить его носом!

Сама мысль о том, что шторм может выкинуть «Бессмертную благодарность» на усыпанный стволами берег, была неприятной, причем до крайности.

Похоже, черная наждачная туча неслась прямо на них.

– Да чтоб мне в сапог нассали, будет нам сейчас свистопляска!

Глава двадцать вторая

• Терпение древнее ждет
• Брюхом в грязи, устилая
• Кромку лианного берега.
• В сезон половодья каждый
• Должен пересечь реку.
• Цветы проплывают мимо
• Неспешно, текут к змеиным
• Мангровым зарослям, вставшим
• Стражей у теплого моря.
• Но никто не рискнет скользнуть
• В речные водовороты,
• Соблазнившись их красотой.
• Мы толпимся у самого берега
• И ждем, чтоб необходимость
• Судорожно, внезапно
• Толкнула к тому, что грядет.
• В сезон половодья рекам
• Снится кровавая пена,
• Ящеры станут сыты,
• Так было и будет всегда.
• Мы надеемся взять числом,
• Ринувшись бурной кучей
• Прямо по спинам любимых,
• Отцов, матерей, и клерки
• Вставят нас в списки живых:
• Уверенно вставших на сушу,
• Пощаженных злым желаньем.
• Но терпение древнее высунет
• Язык, а список имен
• Оттиснут зубами по челюсти –
• Мы рвемся, глаза навыкате,
• И дальний берег манит,
• Там ждет наше тощее будущее,
• Хранит там место для нас.
• Река же неспешно движется
• В голодный сезон половодья,
• И жирные ящеры нежатся
• В грязи под вечерним солнцем.
• Застынет мое отражение
• В ленивых зрачках – но сегодня
• Я, как и они, дожидаюсь
• Прихода обильных ливней.

«Сезон половодья» Гамас Энектидон

Детям свойственно блуждать. Они бродят так, словно будущего не существует. Взрослых оставшиеся за спиной годы заставляют сосредоточиться на том, что ждет впереди, – но не детей. Прошлое для них – лишь запутанные, размытые ощущения, будущее же бело, словно поверхность солнца. Понимание всего этого Бадаль не успокаивало. Она оставалась ребенком, это если бы кому-то взбрело в голову думать о ней как о существе определенного возраста – но вот двигалась, словно старуха, прихрамывая, подволакивая ноги. Даже голос у нее сделался старческим. А заполнившая голову тусклая смесь не желала пробуждаться.

Она смутно припоминала, неуверенная даже, было ли такое на самом деле, как смотрит на дряхлую женщину – возможно, собственную бабку или другую пожилую родственницу. Та, совсем уже усохшая, лежала на кровати, укутанная шерстяными одеялами. Все еще живая, способная моргать, способная слышать. И однако глаза ее в своем неподвижном, мутном внимании ничего не выражали. Взгляд умирающей. Взгляд, перекрывший расщелину и уже постепенно утрачивающий хватку на живой ее стороне, готовый вот-вот целиком соскользнуть на противоположную, мертвую. Поставляли ли эти глаза пищу для мыслей? Или остались лишь впечатления, цветные пятна, неясные движения – как если бы рядом со смертью человек попросту возвращался к тому, что видит новорожденный? Она представила себе глаза младенца в первые мгновения, первые дни после появления на свет. Видящие – и при этом ничего не видящие, и улыбка на лице тоже не настоящая, а лишь знаменует невинность незнания.

Присев недавно на колени рядом с безымянным мальчиком здесь, на самой границе Хрустального города, она вглядывалась в его глаза, зная, что он ее видит, – но только это и зная. Лицо его не выражало ничего (какой это ужас – видеть ничего не выражающее лицо, спрашивать себя, кто это там, внутри, и почему оставил попытки выбраться наружу). Он тоже смотрел на нее – это, по крайней мере, она видела – не отводя взгляда, словно не хотел в последние мгновения жизни оставаться один. Отвернуться она не могла, и не смогла бы ни за что. С ее стороны самая малость, ничего другого у нее просто не имелось, но для него это, может статься, было всем.

Все и в самом деле так просто? Умирая, он предложил ей свой взгляд, словно чистый лист? На котором она вольна нацарапать все, что только заблагорассудится, – лишь бы облегчить свои собственные муки.

Она получит ответы на эти вопросы, когда приблизится ее собственная смерть. Она знала, что тоже будет молчать, наблюдая, но ничего не выказывая. Глаза ее будут смотреть как наружу, так и вовнутрь, и внутри она обнаружит свои собственные истины. Принадлежащие ей одной, и никому больше. Кому захочется быть щедрым в последние мгновения? Ей будет уже не до того, чтобы облегчать чью-то боль.

Этого-то Бадаль больше всего и боялась. Оказаться эгоистичной в собственной смерти.

Она не заметила, когда именно глаза мальчика покинула жизнь. Оказывается, сам этот миг есть глубоко личное откровение. Осознание пришло не сразу, свинцовая неуверенность все накапливалась внутри, и Бадаль наконец поняла – в глазах, в которые она вглядывалась, ничего уже не светится. Ушел. Он ушел. Сквозь призмы стеклянных стен пробились солнечные лучи, и застывшее лицо превратилось в радужную маску.

Вероятно, ему было лет десять, не больше. И он прошел весь путь лишь для того, чтобы умереть прямо на пороге спасения. Что мы, живые, знаем про истинную иронию? Выдубленная кожа его лица туго обтянула кости. Огромные глаза, казалось, принадлежали кому-то еще. Ресницы и брови выпали.

Вспоминал ли он то, что было до похода? Тот, другой мир? Вряд ли. Она старше его, и сама почти ничего не помнит. Обрывочные картинки, причудливые сны, заполненные невозможными вещами. Густые зеленые листья – сад? Амфоры с поблескивающими боками, чудесный вкус во рту. Язык без язв, губы без трещин, яркая улыбка – да было ли такое на самом деле? Или это фантазии из снов, что теперь преследуют ее не только ночью, но и днем?

Я отращиваю крылья. И летаю по миру, по множеству миров. Прилетаю в рай и оставляю за собой лишь опустошение, поскольку питаюсь всем, что вижу. Пожираю все целиком. Я одновременно открывательница и разрушительница. Меня ждет где-то гигантская гробница, последняя обитель моей души. Мне еще предстоит ее найти. Гробница или дворец – какая разница, если ты мертва? Там я и поселюсь навеки, в объятиях своего ненасытного голода.

Ей снились дети. Она смотрела на них с огромной высоты. Она наблюдала, как они маршируют, десятки тысяч. У них был скот, были тягловые мулы и волы. Многие ехали на лошадях. И ослепительно сверкали на ярком солнце, словно несли на себе все сокровища мира. Дети – но не ее дети.

Потом день подошел к концу, землю окутала тьма, и ей приснилось, что настало наконец время спускаться – по спирали, сквозь завывающий воздух. Свой удар она нанесет быстро и по возможности незаметно. Внизу, в огромном, многочленном лагере имеются маги. Лучше бы их не побеспокоить. Если понадобится, она будет убивать тех, кто готов поднять тревогу, но задача у нее иная.

Ей приснилось, что ее глаза – а глаз у нее было больше, чем положено, хотя это неважно – нашли внизу две ярко пылающие точки. Два золотистых очага – она уже давно их выслеживала, подчиняясь полученному приказу.

Она спускалась к детям.

Чтобы похитить пламя.

Да, сны были странными, но, похоже, для них имелась причина. Своими поступками она добивалась там определенной цели, и это было куда больше, чем наяву.

Визитеров удалось отогнать. Песней, стихами, словами. Брейдерал, шедшая с ними шпионка, скрылась где-то в городе. За оставшихся в живых отощавших путников отвечал теперь Рутт, он разместил всех для сна в прохладных зданиях, что выходили окнами на обширный фонтан. Стоявшая в его центре хрустальная статуя плакала сладчайшей водой. Воды было маловато, на всех никогда не хватало, дно окружающего фонтан бассейна покрывали глубокие трещины, жажда которых тоже была ненасытной. И все же им удавалось пить достаточно, чтобы не умереть.

За сверкающим зданием обнаружился фруктовый сад, где росли никем прежде не виданные деревья. Их ветви усыпали плоды – длинные, покрытые плотной кожицей цвета грязи. Однако мякоть под ней оказалась мягкой и до невозможности сочной. Она насыщала, и животы от нее не болели. Они сразу же съели все, что нашли, но на следующий день Сэддик отыскал другой сад, размером даже больше первого, а потом – еще один. Голод отступил. По крайней мере, временно.

Конечно, тех детей, кто почему-то продолжал умирать, они тоже съедали – никому в голову не приходило разбазаривать пищу. И никогда не придет.

Бадаль шагала по пустым улицам неподалеку от сердца города. В самом центре находился дворец – единственное здесь сооружение, подвергшееся целенаправленному разрушению, словно по нему лупили гигантскими молотами и палицами. Из груд битого хрусталя Бадаль выбрала осколок в локоть длиной. Обмотала один его конец тряпками, и теперь в руках у нее было самодельное оружие.

Брейдерал еще жива. Брейдерал хочет их всех убить. И прежде всего хочет отыскать Бадаль – отыскать, чтобы убить ее.

Она шагала и нашептывала специальное стихотворение. Написанное для Брейдерал. Убийственное.

Где ты, дитя справедливости? Ты поймешь правду ножа у меня в руках Почувствуешь сердцем Где ты, дитя справедливости? Благородно выплюнутое в мир Которому надлежит пасть на колени И принять рабство Где ты, дитя справедливости? Я хочу убедиться, что ты Заслуживаешь того, что утверждаешь Покажи мне свой нож Где ты, дитя справедливости? Мы скрестим с тобою оружие Можешь требовать всего, что угодно Мне же нужна только ты

Во сне она спустилась вниз. Похитила пламя. Кровь не пролилась, маги не встревожились. Дети спали и ничего не видели, невежество даровало им покой. Проснувшись, они повернулись лицом к восходящему солнцу и продолжили марш.

Уже одна эта подробность означала, что дети – чужие.

Она смотрела на мальчика, пока жизнь его не покинула. Потом съела его – совместно с Руттом, Сэддиком и еще двумя дюжинами оставшихся. Пережевывая жилистое окровавленное мясо, она думала про тот его взгляд. Понимающий, спокойный, ничего не выдающий.

Пустой взгляд никого не может обвинить. Но разве пустота сама по себе – не обвинение?

Разве нет?

Глядя на город, обнаруженный ими в сердце Стеклянной пустыни, Сэддик, казалось, видел в нем структуру своего собственного сознания. Модель колоссального масштаба, но форма у кристалла такая же, как и у того, что заключено у него внутри черепа. В поисках доказательств он отделялся от остальных, даже от Бадаль, и шел исследовать – не улицу за улицей, но глубины.

Как он вскоре выяснил, большей своей частью город располагался под землей. Кристаллы пустили глубокие корни, а свет, что захватывали призматические стены наверху, ниже давал более глубокие и мягкие оттенки, переливающиеся подобно воде. Воздух там оказался прохладным, лишенным запахов, не слишком сухим, не слишком влажным. Чувство было такое, что он движется сквозь затаивший дыхание мир, мгновенную паузу, зависшую в неподвижности со всех сторон, и даже негромкое шлепанье его босых подошв не способно было нарушить это ощущение навеки застывшей нерешительности.

В самом основании зданий, в дюжине или около того этажей от поверхности, обнаружились огромные пещеры. Хрустальные стены, купола потолков – и как только Сэддик неуверенно ступил в первую из пещер, он понял тайное назначение города. Это не просто место, где можно жить – среди сородичей, в безопасности. Даже и не место, где из повседневной необходимости создалась красота – прекрасные фонтаны, идеальные сады с их идеальными рядами древних деревьев, комнаты с поразительным освещением, в которых пойманный свет обретает иные цвета, высокие статуи клыкастых демонов с мрачными, но уверенными лицами, и то, как солнечный свет волшебным образом зажигал в их сияющих глазах огни вертикальных зрачков, – словно статуи несли зоркую стражу, живые внутри полированных граней прозрачного камня. Чтобы построить город, всех этих причин было недостаточно. Откровение его истинного секрета таилось здесь, надежно укрытое, чтобы сохраниться вплоть до той поры, пока хаос не явится, чтобы пожрать само солнце.

Находящиеся на поверхности здания, их купола, шпили и наклонные башни, комнаты, дворики, спиральные лестницы – все отмечало идеально рассчитанное положение частей одной-единственной огромной машины. Управляющей светом и цветом. Но не только светом, не только цветом.

Сэддик шагнул внутрь пещеры, чуть не задохнувшись от восхищения.

Каждый день, в любое мгновение, что ему удавалось улучить, Сэддик слушал слова, которые говорила Бадаль. Он слушал и смотрел, и все, что он слышал, все, что видел, проникало сквозь его поверхность, отражаясь и преломляясь, завиваясь и изгибаясь, пока не достигало пещер его памяти. Где вновь принимало прежнюю форму, в точности как раньше, чтобы храниться в идеальной неприкосновенности – до тех пор, пока жив сам Сэддик.

Но этот город преодолел смерть и, как осознал Сэддик, преодолел тем и само время.

Солнечный свет высоко наверху питал воспоминания города – всю жизнь, кипевшую некогда в его палатах и залах, на улицах и украшенных фонтанами площадях. По стенам вокруг него под самыми причудливыми углами плыли изображения, мутные, призрачные – но показывали они не Рутта и прочих детей, что теперь населяли город, но его обитателей из давних, давних времен, сохраненных здесь навеки.

Они были высокими, с кожей цвета лишайника. Из нижних челюстей вертикально торчали клыки, обрамляя тонкогубый рот. Как женщины, так и мужчины носили длинные свободные одеяния, окрашенные в глубокие и вместе с тем яркие тона. На плетеных поясах из серой кожи не висело никакого оружия, доспехов Сэддик тоже нигде не заметил. В городе царил мир, и повсюду была вода. Она стекала по стенам зданий, бурлила в окружающих фонтаны бассейнах. Буйные краски обильно цветущих садов проникали в комнаты и длинные колоннады.

Сэддик переходил от пещеры к пещере, видел все, что было здесь раньше, но не мог найти того, что должно было предшествовать гибели города – или, вернее, закату цивилизации обладателей клыков и их богатой культуры. Явление захватчиков? Дикарей из пустыни? Он видел только казавшуюся бесконечной непрерывность совершенства и покоя – день за днем.

Казалось, сцены эти просачиваются в его сознание, словно запечатлеваясь в его собственном хрустальном мозгу, так что постепенно он начал понимать подробности, узнать которые иначе было невозможно. Он выяснил, как называется город. Он увидел, что статуи похожи одна на другую, и понял, что изображают они одного и того же персонажа, а вся разница обусловлена точкой зрения и уровнем мастерства отдельных скульпторов. А по мере приближения к центру города, к самой его драгоценной части, начал замечать и других существ. На изображениях стали появляться огромные двуногие ящеры, что мирно сосуществовали с прочими жителями города.

Это про них говорила Бадаль. Это они нашли город, только Сэддик знал теперь больше, чем она. Да, они нашли город, но он не был пуст. Найдя его, они нашли и тех, кто в нем жил, тех, кто звал его своим домом.

Они назывались яггутами. И вернулись здесь к городской жизни, от которой давно уже успели отказаться. Поскольку их притянул к себе единственный скромный изобретатель-полукровка. И машина воспоминаний, которую он создал собственными руками. Построил вокруг себя то, чего не имел в себе. Чтобы запечатлеть то, что собой являл.

Город звался Икария.

Он покинул пещеру, миновал извилистый переход, где цвета были темней и царил полумрак, и вышел к подземному сердцу города.

Сэддик не смог удержать крика.

Перед ним, в пещере размером куда больше остальных… Мрак. Разрушение. Корни мертвы, идущий сверху свет их не питает. Кристаллы покрыты трещинами.

Разбито. Его сердце разбито.

Брейдерал сидела, согнув колени и крепко охватив их руками, в уголке небольшой комнаты на четвертом этаже башни. Ей удалось скрыться от погони, и теперь она осталась наедине со своими горем и мукой. Шедшие за ней сородичи нашли здесь смерть. Ей следовало давным-давно прикончить Бадаль, в тот самый миг, когда она впервые почувствовала силу девочки.

Бадаль нанесла Инквизиторам тяжкий удар. Взяла их собственные слова и швырнула в них – на утыканную осколками почву пролилась драгоценная кровь. По меньшей мере двое погибли на месте, двое других, тяжелораненые, отступили. Даже если они где-то там, снаружи, еще дышат, осталось им недолго. У них нет ни пищи, ни воды, ни укрытия, а солнце каждое утро заливает небеса своим огнем.

Бадаль должна умереть. Брейдерал выбиралась за едой в сад, который прочие пока что не обнаружили. Желудок ее впервые за несколько месяцев был полон, и она чувствовала, что силы понемногу возвращаются. Но чувство вины и одиночество полностью лишили ее воли. Хуже всего было то, что и сам город на нее дурно действовал. Форкрул ассейлам магия, все еще здесь сохранившаяся, была враждебна. Поскольку отрицала справедливость – и ее неприязнь она почти что чувствовала кожей.

Охотятся ли за ней остальные? Она полагала, что да. И что, найдя, они ее убьют. Отделят ее плоть от костей и будут пировать, пока не набьют животы. Быть может, так оно и должно быть. Быть может, в этом тоже заключается своего рода справедливость – та, что подразумевает расплату за неудачу.

И все же, если убить Бадаль… В одиночку Рутт против нее не устоит. Сэддик, тот не более чем игрушка в руках Бадаль. Стоя над ее трупом, Брейдерал прикажет остальным подчиниться. Сдаться, встать на колени… и умереть. Разве не этого они желают? Покой, чище которого нет.

Она застыла, затаив дыхание, – снаружи раздался какой-то звук. Встав на четвереньки, Брейдерал выбралась из своего уголка и подползла к окну, откуда открывался вид на руины дворца. Выглянула наружу.

Бадаль. С хрустальным мечом – но не просто каким-то осколком, нет, но из самого дворца. Он сверкал в руке девочки так ярко, так ослепительно, что от боли Брейдерал отдернула голову. Дворец, даже разрушенный, каким-то образом продолжал жить.

Ненавистный город!

А теперь сама Бадаль за мной охотится. Она вонзит свой осколок мне в грудь, чтобы напоить его досыта.

Надо прятаться.

Обернувшись на шуршащий звук в одной из башен, Бадаль успела заметить, как от окошка на середине высоты отдернулось лицо. Выходит, время уже настало? Прямо сейчас?

Она могла воспользоваться властью своего голоса. Могла заставить Брейдерал спуститься, в этом она не сомневалась. Она ведь с четырьмя взрослыми Визитёрами управилась. А их дитя, слабое и одинокое, против нее беззащитно.

Только она не хотела, чтобы эта смерть оказалась громкой. В конце концов, исход битвы между двумя праведными силами уже решен. Они отвергли покой, что являет собой смерть. Конечно же, мы ведь вели эту войну с самого начала. Вели, и в ней победили. Войне конец.

Поселятся ли они здесь навсегда? Способны ли сады их прокормить? И чем они станут заниматься? Если выжить удалось – достаточная ли это причина, чтобы жить и дальше? А как же мечты? Желания? Что за общество они создадут?

Нет, этого недостаточно. Здесь нельзя оставаться. Этого недостаточно.

Если Брейдерал убить, это ничего не даст. Нет. У меня есть для нее ответ получше.

Она объявила вслух:

– Дитя справедливости! Этот город – не для тебя. Я запрещаю тебе здесь находиться. Возвращайся к сородичам – если сможешь. УХОДИ!

Из башни донесся слабый вскрик. Визитёры изгнали их из домов, оторвали от семей. Значит, это правильно, что она изгоняет сейчас Визитера из своего дома. Мой дом, моя семья. Но не ее, ни тогда, ни теперь. Это моя семья. И мой дом – там, где они.

Брейдерал им больше не нужна.

Бадаль отправилась назад – к Рутту, Ноше и Сэддику. Им есть что обсудить. Нужно будет найти новую цель. Не одно лишь выживание. Такую, какой мы заслуживаем. Поскольку мы добыли для себя свободу выбора.

Она бросила взгляд на свой импровизированный меч. Он выглядел необычно ярким, словно впитывал в себя весь свет, что только мог. Казалось, внутри у него мерцает золотистое пламя. Да, оно было прекрасным, но не только. В нем была сила… ужасная сила.

Ей откуда-то вспомнились истории про легендарные клинки и про то, что им было принято давать имена. Итак, свой она назовет Пламя.

Твою мать! Скрипач отвернулся, чтобы не видеть трех беспокойных лиц, испуганных глаз, начинающейся паники. Он смотрел на землю.

– Оставайтесь, где стоите, – сказал он тяжам. – Нет, погодите. Курнос, найди Флакона. Смекалка, вы с Поденкой усильте кордон, особенно у их палатки. Чтобы никто не лез, ясно?

Солдаты торжественно кивнули, и Курнос неуклюже побежал прочь.

Со всех сторон лагерь снимался, солдаты собирали палатки и выдергивали колья из каменистой земли, громко жалуясь и бранясь. Запах пряной пищи из походной кухни разносился в холодном утреннем воздухе. Солдаты других взводов смотрели с тревогой, не зная ответов. Спали крепко, говорили они. Ничего не слышали.

Скрипач снова посмотрел на палатку. Порезана на полосы. Внутри – если еще можно говорить о «внутри» – на койках смятое постельное белье. Но крови нет. Мать. Мать-перемать. Тихо посапывая, он продолжил изучать землю, пытаясь найти отпечатки, следы потасовки, хоть что-нибудь. Ничто не привлекало взгляд. Слишком испуган, чтобы сосредоточиться. И где, во имя Худа, Флакон?

Полколокола назад Смекалка пришла к нему. Он только что выбрался из палатки и увидел ее – она стояла с испуганным выражением на широком лице.

– Их нет, сержант.

– Что? Кого нет?

– Их палатка вся порезана, а тел нет…

– Смекалка, о чем ты говоришь? Чья палатка? Кого нет?

– Наши сержант и капрал. Их нет.

– Геслер? Ураган?

– Их палатка изрезана.

Не изрезана, как выяснил Скрипач, последовав за Смекалкой в расположение пятого взвода. Изодрана. Толстое полотно было процарапано со всех сторон с каким-то безумным усердием. А от Геслера и Урагана не осталось и следа. Оружия и снаряжения тоже не видно. А с обеих сторон – палатки тяжей, между ними толком не протиснешься, да еще в темноте, да со всеми веревками и кольями… нет, бессмысленно.

Повернувшись, он увидел, что Курнос и Флакон притрусили туда, где стоял Поденка – который раскинул толстые руки, словно загораживая проход.

– Пропусти их, Поденка, – но больше никого. По крайней мере, пока. Флакон, давай ко мне.

– Что за ерунда, будто Геслер и Ураган дезертировали?

Скрипач чуть не двинул ему. Но не стал, а прошипел:

– Никто не дезертировал… но теперь это и есть слух дня? Идиот.

– Простите, сержант, – слишком раннее утро, и я еще плохо соображаю.

– Давай, просыпайся живее, – рявкнул Скрипач. Он показал на палатку. – Ищи знаки – здесь вокруг. Кто-то должен был пройти здесь. И если найдешь хоть каплю крови, скажи мне… но тихо, ясно?

Увидев растерзанную палатку, Флакон облизнул губы и кивнул; потом прошел мимо сержанта.

Скрипач расстегнул ремешок и снял шлем. Вытер пот со лба. Оглядел ближайшие взводы.

– Будите сержантов и обеспечьте полное охранение! – Солдаты подпрыгнули. Скрипач знал, что им известно о его болезни, – несколько дней он провалялся с вонючей лихорадкой. Он помнил, как ужасно было стоять рядом с Аномандром Рейком, но это гораздо хуже. И даже не нужна Колода Драконов, чтобы знать то, что ему известно. Да и не найти в Колоде карту Консорт Тьмы. По крайней мере, он такой не знал, хотя порой силы достигают такой мощи и настойчивости, что стирают краску с одной из младших карт и захватывают ее. Возможно, такое произошло и с его Колодой – но он не собирался тасовать ее, чтобы проверить. В любом случае его болезнь напугала людей – ужасно несправедливо, но тут уж Скрипач ничего не мог поделать. А теперь, поднявшись на ноги, он видел во многих глазах искреннее облегчение.

Он понял, что чем старше становится, тем чувствительнее его талант – если это можно назвать талантом. Он-то предпочитал говорить проклятие.

А теперь Рейк дал убить себя. Невероятно. Безумие. Драгнипур разбит на куски. Ну, разумеется, Рейк и Худ позаботились, чтобы большинство чудовищ, закованных там, были уничтожены – прекрасная сделка. Закованные души и зверинец Худа из ужасных мятежников. «Мертвые будут спать, спать вечно». Аминь.

Скрипач вцепился в бороду. Он всего три дня как встал на ноги и еще чувствовал слабость – и тут это. Их сцапали. Прямо посреди всей проклятой армии. Геслер. Ураган. Почему они? Ох, не тупи, Скрип. Они закалены в кузне Тирллана. Оба – Взошедшие.

Так подумай. От Удара Геслера и бог покачнется. Ураган может пронзить мечом сразу три тела, если разъярится как следует. Но… ни единой капли крови…

– Нашел каплю крови, сержант.

Флакон, внезапно появившийся рядом, почти шептал.

– Только одну?

– Ну, может, две капли вместе. Ложечку? Она густая и воняет.

Скрипач нахмурился.

– Воняет?

– Кровь не человечья.

– Ну, прекрасно. Демона?

– Скорее… ризана.

Ризана?

– Сейчас не время шутить, Флакон…

– Я и не шучу. Слушайте. Там нет следов, ни одного отпечатка, кроме солдатских сапог, а мы оба понимаем, что это не солдаты напали на палатку и тех, кто был внутри. Если только у солдат нет когтей длиной с меч – а палатка разодрана когтями. Но когтями на громадных руках. И еще более странно, сержант…

– Погоди. Дай подумать. – Ризаны? Порхают по ночам, жрут насекомых, летучих мышек… Машут крыльями. Твою мать, у них крылья! На него снизошло озарение. – Конечно, все, на хрен, очевидно. Вот почему нет следов. Оно просто свалилось на палатку сверху…

– Тогда кто-нибудь что-нибудь да услышал бы – по крайней мере, Гес и Ураган должны были кричать.

– Да, с этим пока неясность.

– Сержант, я проверю палатку? То есть растащу в стороны.

– Давай. – Скрипач подошел к Курносу. – Новое поручение. Найди капитана Фарадан Сорт и, пожалуй, Кулака Кенеба. И Быстрого Бена… да, сначала найди Быстрого Бена, пусть идет сюда. И слушай, Курнос, никаких разговоров о дезертирстве – хватит с нас. Геслер иУраган не дезертировали – их похитили.

Курнос покачал головой.

– Мы ничегошеньки не видели и не слышали, сержант, а я сплю чутко. Даже очень чутко.

– Думаю, какое-то колдовство все заглушило. А у демона были крылья. Он схватил обоих и умчался в ночь. Ступай, Курнос.

– Слушаюсь. Быстрого Бена, Сорт и потом Кенеба.

– Верно. – Повернувшись, он увидел, как Флакон на четвереньках разбирает обрывки полотна. Солдат кивнул, подзывая к себе.

Скрипач подошел и присел рядом на корточки.

– Что тут?

– Все воняет, сержант. Пощупайте простыню – масленая.

– Их пропитывают, чтобы не отсыревали.

– Не то. Воняет, как подмышка ящерицы.

Скрипач застыл, глядя на Флакона, и задумался: когда этот придурок в последний раз совал нос ящерице в подмышку; потом решил не спрашивать, никогда.

– Энкар’ал? Возможно, но тогда должен быть большой, старый, скорее всего, самец. И лапами закрыл обоим рты… или ухватил за шеи.

– Тогда Гес и Ураган мертвы, – прошептал Флакон.

– Молчи, я еще пытаюсь разобраться. Не помню, чтобы когда-нибудь видел энкар’ала такого здорового, чтобы унести двух взрослых мужчин. Так что же, локи вивал? Драконий отпрыск? Ни за что. Самец энкар’ала тяжелее вивала. Впрочем, вивалы летают пачками – тучами, кажется, так говорят. И если дюжина налетела разом, быстро… возможно. Но шум крыльев… да нет, кто-нибудь наверняка услышал бы. Значит, не вивалы и, видимо, не энкар’ал. И что остается?

Флакон вытаращился на него.

– Дракон.

– А драконы пахнут, как подмышки ризана?

– Да откуда, к Худу, мне знать? – рассердился Флакон.

– Тише, извини, что спросил.

– И все равно не получается, – сказал, подумав, Флакон. – Разодранная палатка… полоски мелковаты для драконьих когтей, и для зубов тоже. И если бы напал дракон, разве он не утащил бы все разом? Палатку, людей, койки – все?

– Верно. Значит, возвращаемся к гигантскому ризану?

– Я сказал только про запах, сержант. Я не имел в виду настоящего ризана, или даже тех, покрупнее, что тут водятся.

– Если бы не крылья, – пробормотал Скрипач, – я бы подумал о к’чейн че’маллях.

– Сержант, они вымерли сотню тысяч лет назад. Или больше. Даже те, с которыми Вал столкнулся у Черного Коралла, были немертвые, так что воняли, наверное, могилами, а не маслом.

Появился Быстрый Бен, протиснувшись через собравшуюся толпу.

– Курнос сказал, что тут… вот дерьмо, тут что – кошачья драка была?

– Их утащили, – сказал Скрипач. – Кто-то с крыльями. И большой, чтобы унести обоих в небо – без звука, Быстрый. Пахнет магией…

– Вы хотите сказать, ящерицами, – вмешался Флакон. – Взгляни, Высший маг.

Быстрый Бен протянул руку, и Флакон передал ему полоску полотна.

– Ящерицами, Флакон?

– Чуешь масло?

– Это к’чейн че’малле.

– У них нет крыльев, – возразил Скрипач.

Но Быстрый Бен смотрел, прищурившись, в небо. Еле слышно он произнес:

– У некоторых есть.

– Так никто не слышал ни хрена, Быстрый.

– Это масло – как дыхание дракона, Скрипач. Только не такое ядовитое. Он спустился, обрызгал палатку и снова взлетел. Вещество пропитало полотно, наполнило воздух в палатке – и их можно было головами друг о друга стукать, никто не проснулся бы. И он опять спустился, прорезал палатку, чтобы собрать парней и вещи в кучу, и унес обоих.

– Ты не можешь точно знать… – начал Флакон и замолчал под взглядом Скрипача.

Быстрый Бен. Ты, змееглазый хитрый всезнающий ублюдок из задницы Семи Городов. Я никогда тебя не любил. И не доверял, даже когда приходилось. То, о чем тебе известно, почему я…

Флакон выпалил:

– Быстрый! Ты же привязывал нитки! Они же не порвались? Значит, они еще живы, верно? Ты привязал нитки… к Геслеру и Урагану… привязал? Привязал?

– Лень одолела, – сказал, медленно моргнув, Быстрый Бен. – Очень много их было. Трудно было сосредоточиться, и я их пропустил, Флакон. Даже не подумал о Гесе и Урагане.

– Врешь.

– Возвращайся к взводу, Флакон, – сказал Скрипач. – Помоги Битуму, готовимся выступать.

– Сержант…

– Вперед, солдат.

Флакон помедлил и, сердито ткнув пальцем в сторону Быстрого Бена, пошел прочь.

– Нитки еще гудят, Быстрый?

– Слушай, Скрип. Я их пропустил, как я и сказал Флакону…

– Даже не пытайся.

– Да ладно, ведь ты же не Скворец? Я не обязан тебе отвечать. Я Высший маг, и значит…

– Значит, мне обратиться прямо к адъюнкту? Будешь продолжать юлить? сколько можно дрейфить, Быстрый?

– Ладно. Они живы. Это все, что я знаю.

– Близко?

– Нет. Убийца Ши’гал может пролететь за ночь две сотни лиг.

Кто? А, неважно.

– Почему они?

– Понятия не имею.

– Я слыхал, адъюнкт сейчас сама хуже дракона…

– Хорошо. Я думаю, они кому-то нужны.

– Убийце шигралу из к’чейн че’маллей понадобились Геслер и Ураган?

– Ши’галу. Но их взяли не наугад, вовсе нет. То есть его послали. Чтобы отыскать их.

– Кто послал?

Быстрый Бен облизнул губы, посмотрел в сторону и пожал плечами.

– Ясное дело, Матрона.

– Матрона? Матрона к’чейн че’маллей? Живая-здоровая Матрона к’чейн че’маллей?

– Давай тише, ладно? На нас смотрят. Мы можем…

Шлем Скрипача влепился сбоку в голову Высшего мага. Смотреть, как маг валится на землю, было для Скрипача наивысшим наслаждением за все прожитые годы.

Он отступил на шаг и огляделся.

– Высшему магу Быстрому Бену необходимо пообщаться со своими богами. А вы все – живо собирать лагерь; мы выходим через половину колокола! Выполнять!

Скрипач стоял, ожидая капитана и Кулака Кенеба. Его угрозы по поводу адъюнкта теперь жалили в зад его самого. Придется с ней поговорить. Только пусть Быстрый Бен очухается и поймет, что прятаться уже невозможно. Она сможет вырвать ответы у самодовольного гада. А для себя… он взглянул на отключившегося мага… ему достаточно.

Никогда он мне не нравился. Он был нужен, мы рассчитывали на него, молились, любили его, это да. Но чтобы нравился? Ну нисколечки. Козодой, кукольник, душегуб. Может даже, одиночник или д’иверс, насколько я могу судить.

Скворец, тебе доводилось слышать звук удара по его голове? Вот этим моим старым шлемом? Такой удар будил мертвых вокруг тебя? Бежали они все к вратам? Ты смотришь на нас прямо сейчас, сержант? Эй, вы, «мостожоги». Как я вам?

Кулак Кенеб выехал один перед самым рассветом, миновал сонные пикеты и скакал на восток, пока солнце не пробило далекий горизонт. Он остановил коня на пригорке и сгорбился в седле; от коня поднимался пар, по земле стелился туман – воздух постепенно прогревался.

Перед ним простиралась Пустошь. Справа и теперь чуть позади южный небосклон царапали смутные силуэты Сафийских гор. Кенеб очень устал, но его мучила бессонница. Он более-менее справлялся с Охотниками за костями с того времени, как они вышли из Летера. Кулак Блистиг изо всех сил пытался увильнуть от ответственности командира – он завел привычку бродить по вечерам среди своих солдат и настойчиво рассказывать истории о Собачьей Цепи и поражении у Арэна, как будто все уже не слышали их раз по десять. Он выпивал с солдатами и гоготал с ними, изображая товарища, невзирающего на чины. И в итоге солдаты относились к нему с забавным презрением. Друзей им хватало. И они не желали, чтобы он рассиживался на ящике у костра, передавая кувшин. Такое может быть изредка, например накануне битвы, но даже и тогда офицер не должен забывать о своем чине.

Блистиг хотел стать своим парнем. Но он оставался Кулаком, а это значит – держать дистанцию. Быть внимательным, да, но всегда быть готовым отдать приказ и ожидать, что его выполнят. Он должен вести, будь он проклят. Утром на совещаниях хмурый с похмелья Блистиг сидел с распухшим языком и скучал. Никаких идей не выдвигал, а на все предложения реагировал то ли с недоверием, то ли с откровенной насмешкой.

Нам нужен кто-то получше. Мне нужен кто-то получше.

Адъюнкт имеет право ожидать, что ее Кулаки справятся с армией на марше. У нее самой есть и другие дела, какие бы они ни были – а Кенеб и представить не мог, что это за дела; и, правду сказать, никто не мог, даже Лостара Йил.

Было два младших Кулака, командующих регулярными подразделениями – пехотой, рукопашниками, разведчиками и лучниками, – и Кенеб заметил, что все больше зависит от них в вопросах тыла. У них и своих задач было вдоволь. Но оба – ветераны, опытные служаки, и Кенеб полагался на их опыт – хотя порой ощущал себя как когда-то: он был юным капитаном под надежным крылом опытного сержанта. Вряд ли Хоббл и Келлант говорили доброе у него за спиной.

Да, вот она, правда. Я справлялся, как капитан. А тут мне не хватает способностей, и это всем видно.

Пустошь вызвала отвращение. И была, пожалуй, более безжизненной, чем худшие пустыни Семи Городов – между Арэном и Рараку, или к северо-западу от стен И’Гхатана. Он сумел раздобыть полный список колдунов и ведьм среди рядового состава, кто мог бы достать съедобные растения, мелких млекопитающих, насекомых – хоть что-нибудь на самой жалкой земле. И воду, конечно. Чтобы обойтись теми запасами, что есть, их придется заставлять трудиться изо всех сил, чтобы обеспечить рацион каждого взвода.

Но все же уже начались жалобы. «Пустошь, Кулак, не зря так называется. Под ногами проклятая пустота. Найти что-нибудь – сплошное мучение».

«Делайте все, что сможете. О большем я не прошу».

Более бесполезный ответ со стороны офицера и не придумаешь, а хуже всего были его собственные воспоминания – как он выслушивал подобные пустые ответы от командиров много лет назад. Теперь-то он понимал, как они порой бесполезны – когда пытаешься справиться с тем, с чем справиться нельзя, с чем-то, что не поддается контролю. Просто говори, что можешь, и изображай уверенность. Никто не купится, и всем это понятно, так что значение имеют только предпринятые тобой шаги.

В самом деле, он начал полностью понимать бремя командования – раньше он произносил эту фразу только в насмешку. Бремя, сэр? Попробуйте целый день таскать ранец на плечах – вверх и вниз по холмам, и похуже. Да что вы знаете о бремени? Хватит ныть, сэр, пока я не чикнул ножом по вашему тощему горлу.

Да что знает Блистиг о Вихре? Он, укрывшись за стенами Арэна, командовал скучающим гарнизоном. А я был в самом центре, полумертвый от ран, пока не появился Калам Мекхар. Сестра, где ты теперь? Стоило ли отворачиваться от него? Кенеб покачал головой. Мысли блуждали и разбегались от усталости. Так о чем я сейчас? Да, вспомнил. Армия.

Какая армия может действовать без ненависти? Несомненно, нужно и всякое другое: уважение, долг, смутные понятия о чести и мужестве, а прежде всего – товарищество между солдатами и вытекающая отсюда ответственность. Но ведь важна и ненависть, так? Бесполезные офицеры, неразумные приказы, всеобщее убеждение, что все командиры – некомпетентные идиоты. Но тогда мы во всем этом вместе – все завязли в этой безумной раздутой семье, в которой все правила поведения вот-вот рухнут.

И наша семья взращена отвечать на все насилием. Надо ли удивляться, что мы оказались в такой неразберихе?

Он услышал стук копыт и, повернувшись в седле, увидел приближающегося солдата его штаба.

Что там еще?

Хотя он и знать-то не желал. Еще одно дезертирство, настоящее или мнимое, и он услышит треск хребта, а этого звука он боялся больше всего, ведь он означал бы его полный провал. Адъюнкт возложила на него одну задачу, а он не справился, и в результате разваливается вся армия Охотников за костями.

Блистига нужно отстранить. Есть несколько достаточно умных офицеров, годных для роли Кулака. Фарадан Сорт, Рабанд, Рутан Гудд. Добряк. Добряк, это идея. Служит давно. Внушает солдатам здоровую дозу ужаса. Блестяще безрассудный. Ну да, Добряк. Остается убедить адъюнкта…

Всадник остановился.

– Кулак, адъюнкт требует вас в расположение пятого взвода девятой роты восьмого легиона. Имело место происшествие.

– Что за происшествие?

– Не знаю, сэр. Капитан Йил не сказала.

Кенеб бросил взгляд на восходящее солнце и на равнину. Пустошь. От одного названия кишки крутит.

– Тогда поехали, Бугор. А по дороге развлечешь меня, расскажешь еще что-нибудь про мастер-сержанта Пореса.

Покрытое шрамами круглое, рябое лицо солдата расплылось в улыбке.

– Слушаюсь, сэр. Сколько угодно.

Они пустили коней галопом.

Передав приказы Скрипача, Флакон вернулся в расположение пятого взвода. Вокруг он обнаружил плотный кордон, и пришлось назвать имя сержанта, чтобы его пропустили. У вонючего костра сидели с угрюмым видом три тяжелых пехотинца. Скрипач стоял рядом с неподвижно распростертым телом Быстрого Бена. Встревожившись, Флакон поспешил к нему.

– Что случилось? Он отправился в путешествие?

– Ты снова тут? Солдат, я тебя отправил…

– Плохая идея, сержант. Не надо было позволять Быстрому пытаться…

– Почему?

Флакон ткнул пальцем.

– Вот почему. Он еще жив? Лучше бы да.

– Жив. Так почему нужно избегать магии, Флакон?

– По мелочи можно. Еда, вода, все такое. Но даже и думать не надо о чем-то более крупном. Во-первых, Пустошь может быть усыпана отатаралом. И применять здесь магию – как зуб тянуть. Ну, во многих местах. А есть другие… э… места, так там все наоборот.

– Тормози, солдат. Говоришь, есть участки, где магия получается легко? Что ж ты раньше не сказал? Наши колдуны и ведьмы уже полумертвые…

– Нет-нет, все не так, сержант. Дело не в участках, а в людях. А еще точнее, в ком-то. Во взошедших, воняющих силой. – Флакон махнул рукой на восток. – Там просто… Не знаю, просто блуждают. И от них проистекает… э… энергия. Мы, конечно, могли бы их использовать, сержант, но тогда нужно было бы подобраться к ним поближе, а это, наверное, плохая идея.

Быстрый Бен застонал.

Флакон хмуро посмотрел на Высшего мага.

– Это у него след от удара?

– Как далеко от нас этот кто-то, Флакон?

– Запах одного я знаю. Т’лан имасс.

– Да ты что… – Глупое слово, опасное.

– Но еще далеко, – поспешил добавить Флакон. – Вокруг нас никого на двадцать лиг. Впрочем, могу сказать: некоторые Взошедшие ловко прячутся.

– Ты летал туда, Флакон? Сколько раз?

– Да почти что и нет, сержант. Там страшно. Я имею в виду, в темноте. – Флакон начал жалеть, что вернулся. Да что со мной такое? Сую нос куда ни попадя, и если там дурно пахнет, что делаю я? Ищу, куда еще сунуть нос. А дурно пахнет везде – и ведь ясно, что надо бы бросить свою привычку. Но нет, разумеется, нет. Боги, Флакон, только послушай себя…

Быстрый Бен сел, обхватив голову.

– Что? – спросил он. – Что?

– Ты упал, Высший маг, – сказал Скрипач.

– Упал?

– Ага, я думал, тебя какая-то мысль поразила.

Быстрый Бен сплюнул, осторожно потрогал щеку и висок.

– Должно быть, какая-то мысль, – пробормотал он. – Так врезала, что я ее даже забыл.

– Бывает, – сказал Скрипач. – Слушай Флакон. Геслера и Урагана похитил не т’лан имасс. Мы уже говорили: к’чейн че’малле.

– Погоди, – сказал Быстрый Бен. – А кто говорил про т’лан имассов?

– Я, – ответил Флакон. – Про к’чейн че’маллей вы сами говорили.

Скрипач фыркнул.

– А адъюнкт, без сомнения, расскажет нам про драных форкрул ассейлов. Кто там еще остался? А, яггуты…

– Так это еще дни пути… – сказали хором Флакон и Быстрый Бен и уставились друг на друга.

Скрипач побагровел.

– Скоты…– прошептал он. – Вы оба! Нас преследует яггут?

– И не один, – подтвердил Флакон. – Я насчитал четырнадцать. И каждый – ходячий арсенал. Но я не думаю, сержант, что они в самом деле преследуют нас. Впрочем, Высший маг, возможно, знает больше.

Скрипач запустил пальцы в бороду и, казалось, готов вырвать клок.

– Ты докладываешь все это адъюнкту, Быстрый Бен?

Высший маг хмуро отвел взгляд.

– Я уже и не пытаюсь. Ее ничем не удивишь, Скрип. Ей как будто все известно.

– Флакон, а есть признаки к’чейн че’маллей? Как далеко простираются твои ночные изыскания?

– Зависит от того, насколько там оживленно, – признался Флакон. – Но, если подумать, там довольно много тварей, особенно крылатых: риназаны, накидочники. Чешуйчатые крысы собираются и отправляются по диким тропам, как будто следуют за кем-то. А, и еще я иногда ловил запах на ветру, но считал, что он драконий. Я ведь даже не знаю, как пахнут к’чейн че’малли.

Быстрый Бен бросил Флакону кусок полотна.

– Знаешь.

Кусок упал у ног Флакона.

– Верно, – сказал Флакон, взглянув на него. – Маслянистые ящерицы.

– Драконий, – сказал Скрипач. – Забудь о драконах. Это кто-то, кого мы знаем, Быстрый?

– Ты меня спрашиваешь? Это Флакон их нюхал.

– Да, я нюхал. И что?

Маг подумал и сказал:

– Да, мы пустили ему кровь в Летерасе.

– Мух не заставишь не жужжать над дерьмом, – сказал Флакон, и оба пристально посмотрели на него. – Послушайте, может Пустошь и пуста, но не безжизненна, сержант. Могу поспорить, Высший маг догадывается, почему здесь так много всего. На самом деле, – добавил он, – думаю, и вы знаете, сержант. То ваше свинское прочтение… и то, что поразило вас несколько дней назад… кто-то проявился, и вы, вероятно, знаете – кто…

– Флакон, – прервал его Скрипач. – Сколько ты хочешь знать на самом деле? Говорил я тебе не высовываться? А ты здесь, и вот идут адъюнкт и Йил. Я не зря посылал тебя во взвод, солдат. Нужно было слушать. А теперь слишком поздно.

Кенеб отправил Бугра собирать командную палатку и поехал по снимающемуся лагерю девятой роты. Солдаты, увидев его, прекращали разговоры. Не было слышно обычных шуток, и Кенеб предположил, что слух о «происшествии» в лагере Геслера разошелся среди солдат. Что бы ни случилось, выглядит нехорошо.

Хорошо бы появились добрые вести. Для разнообразия. «Высший маг открыл нам Путь, ведущий прямо туда, куда хочет адъюнкт. Прекрасный Путь, заливные луга, пасущиеся олени, которые падают к нашим ногам, как только проголодаемся. Вода? Да нет, реки вина. И каждую ночь земля мягкая, как подушка. Прекрасно! Да, и когда доберемся, враг только посмотрит на нас и побросает оружие, и отправит фургоны с добычей из королевской сокровищницы. А женщины! Ну…»

– Кенеб!

Он повернулся в седле и увидел, как по боковому проходу скачет Блистиг. Тот остановился рядом.

– Утро пошло в Худову задницу, Кенеб. Что еще нового?

– О чем? Меня вызвали в девятую роту, пятый взвод. Это все, что я знаю.

– Геслер и Ураган дезертировали. – Глаза Блистига сверкнули.

– Нелепость.

– Так говорят, и всей проклятой армии уже известно. Она потеряет армию, Кенеб, и как я понимаю, уже скоро. Мы не пройдем по Пустоши. Ей придется распустить нас. Мне вот нравится Летерас – а тебе?

– Геслер и Ураган не дезертировали, Блистиг.

– Ты же сказал, что ничего не знаешь…

– Да мне и не надо. Зато я знаю этих двоих. Они крепки, как горы.

– Их нет, Кенеб. Вот и все…

– Тебя звали на это совещание?

– Официально – нет. Но, похоже, дело касается всей армии.

– Речь о взводе моей роты, Блистиг. Сделай одолжение: скачи, на хрен, обратно в свой легион и наведи порядок. Если будут новые распоряжения, пусть этим занимается штаб адъюнкта. Если бы ты был нужен, она тебя позвала бы.

Блистиг потемнел лицом.

– Ты стал полным дерьмом, Кенеб. Не селись в Летерасе – этот город мал для нас двоих.

– Проваливай, Блистиг.

– Как только нас распустят, я найду тебя, Кенеб.

– Если такое случится, Блистиг, ты не выйдешь из лагеря своего легиона. Тебя прирежут в двух шагах от палатки.

– Вот и не знаешь ты ничего. У меня с ними взаимопонимание. Они будут рядом, когда я приду за тобой.

Кенеб задрал брови.

– Взаимопонимание? Ты смешон, Блистиг. И они над тобой смеются. А теперь скройся с глаз моих…

– Да ни за что. Я собираюсь говорить с адъюнктом.

– Говорить? О чем?

– Это мое дело.

Они подъехали к охранению. Солдаты расступились, пропуская их.

Кенеб увидел мрачных собравшихся: Тавор и Йил, а также Быстрого Бена, Скрипача и Флакона. Потом посмотрел на уничтоженную палатку. Похоже, плохо дело. Он подъехал ближе и спешился. Воин из восьмого взвода подошел и взял поводья.

– Спасибо, капрал Ребро. – Кенеб помолчал. – Думаешь, такое охранение еще нужно?

– В охране только внутренний круг, – ответил Ребро. – Остальные просто глазеют.

– Давай сюда своего сержанта, – сказал Кенеб.

– Слушаюсь, сэр.

Блистиг, глупо улыбаясь, прошел мимо, направляясь к адъюнкту.

Появился сержант восемнадцатого взвода.

– Кулак, плохие новости?

– Так я слышал, Суровый Глаз. Собери остальных сержантов – чьи эти солдаты? Пусть убираются отсюда. И пусть готовятся к дневному переходу. Скажи, если я через сотню ударов сердца все еще увижу эту толпу, они накроются Худовой пяткой. Все понятно, сержант?

Генабакец мигнул.

– Так точно, Кулак. – Он отсалютовал и двинулся в толпу, на ходу выкрикивая приказы.

Капрал Ребро улыбнулся.

– Ему другие сержанты и не нужны, Кулак. Я другого такого строгого не знаю.

– Выполнять, капрал.

– Есть, Кулак.

Кенеб подошел к пестрой компании – проклятые надоевшие растерянные лица; адъюнкт с безразличными глазами и сжатыми губами выслушивала то, что говорил ей Блистиг. Когда Кенеб приблизился, Тавор подняла руку в перчатке, прерывая Блистига.

– Кулак Блистиг, – сказала она, – разве сейчас время подавать прошение об увеличении порции рома?

– Адъюнкт, восьмой легион вот-вот развалится. Я просто хочу быть уверенным, что мой легион…

– Достаточно, Блистиг. Немедленно возвращайтесь к своему легиону.

– Хорошо, адъюнкт. И все же – ну кто бы подумал, что эти двое сбегут… – Он отсалютовал и был вынужден не опускать руку, поскольку Тавор, не двигаясь, смотрела на него безжизненным взглядом. Затем, когда момент стал уже совсем неловким, адъюнкт отсалютовала и махнула рукой, словно смахивая пушинку с плаща.

Побледнев, Блистиг развернулся и зашагал к коню, обнаружив, что скакун куда-то убрел, – никто не принял у Блистига поводья.

Он замер, а Кенеб фыркнул и сказал:

– Взаимопонимание, как же.

– Это не мой легион, – отрезал Блистиг. – Может, хочешь обсудить правила вежливости со своими солдатами, Кенеб?

– Малазанская армия требует правил вежливости и в ответ ожидает уважения. Потеряешь уважение – и вежливости не жди.

– Помни, я тебя найду.

– Сначала коня своего найди, Блистиг.

Адъюнкт жестом позвала Кенеба.

– Кулак, похоже, безопасность нашего лагеря была нарушена.

– Они действительно пропали, адъюнкт?

Она кивнула.

– Я не представляю, кто мог бы пробраться так глубоко в лагерь, – сказал Кенеб. – Разве что свои… но тогда где тела? Вот чего я не могу понять, адъюнкт.

– Высший маг предположил, что нападавшим был Ши’гал к’чейн че’маллей.

– Кто?

– Иногда, – сказал Быстрый Бен, – у них есть крылья. Личные убийцы Матроны, Кулак. И вот он спустился с небес и украл обоих.

– Для чего? Съесть их? И почему ни один не издал ни звука?

– Их избрали, – сказал Высший маг, – и я понятия не имею, для чего.

Кенеб пытался осмыслить услышанное. Он взглянул на Скрипача. Вид у сержанта был потерянный. Ну это как всегда.

– Геслер и Ураган, – медленно произнес он, – никак не простые морпехи.

– Близки к взошедшим, – сказал Быстрый Бен, – как любой в этой армии.

– А этот крылатый убийца вернется еще за кем-то? – спросил Кенеб, адресуясь ко всем пятерым, стоящим перед ним.

Скрипач хмыкнул.

– Проклятье, наконец-то правильный вопрос – в самую точку. Почему ими все должно ограничиться?

– Беда в том, – сказал Быстрый Бен, – что мы понятия не имеем, что нужно к’чейн че’маллям от Геслера и Урагана.

– И узнать мы никак не можем, – добавил Флакон.

– Ясно, – сказал Кенеб. – И как можно защититься от новых нападений? Высший маг?

– Я попытаюсь что-нибудь придумать, Кулак.

– По одному человеку на взвод с арбалетом дежурят ночью, – сказал Кенеб. – Вряд ли поможет, но для начала. Адъюнкт, если солдаты начнут думать, что люди могут пропасть в любое мгновение, а мы ничего не можем поделать, нас ждет бунт.

– Верно, Кулак. Я подумаю, как сохранить порядок. – Она повернулась. – Капитан Йил, отправляйтесь в летерийский лагерь и доложите о наших потерях – ничего не надо скрывать от командира Бриса Беддикта. И расскажите о наших соображениях.

Когда Лостара собралась уходить, Быстрый Бен добавил:

– Капитан, пусть атри-седа Араникт обязательно присутствует.

Она кивнула и отбыла.

Адъюнкт подошла ближе к Кенебу.

– Кулак, нам нанесли рану. И она, возможно, глубже и опаснее, чем кто-либо представляет. Будьте уверены, что я сделаю все, что в моих силах, чтобы найти и вернуть Геслера и Урагана… но поймите, марш должен продолжаться. Мы должны держать армию.

– Так точно, адъюнкт. И в связи с этим, у нас еще проблема. Он действительно был здесь.

Она посмотрела ему в глаза.

– Мне это известно, Кулак. Известно и о дополнительной нагрузке, которую вам пришлось принять. Я вскоре разберусь. А тем временем, нужно пресечь слухи о дезертирстве Геслера и Урагана. Правда сама по себе достаточно неприятна, чтобы еще кто-то думал, что мы притворяемся. Соберите своих офицеров, Кулак.

Она повернулась к Высшему магу.

– Сделай что сможешь, чтобы защитить нас.

– Сделаю, адъюнкт.

– И найди их, Быстрый Бен.

– Опять-таки, сделаю все, что смогу.

– Мы не можем больше терять ветеранов.

Ей можно было не добавлять, что без них армия развалится при первой опасности. Уже сейчас любое злое поветрие может погубить нас всех.

Геслер и Ураган, проклятые идиоты. Небось, кости метали в своей палатке… или зашивали стенку после очередной размолвки. Хуже, чем братья. А теперь вас нет, и в моей роте морпехов дыра, которую я и не надеюсь заполнить.

Адъюнкт и Высший маг ушли. Скрипач и Флакон придвинулись ближе к своему Кулаку.

– Огонь, сэр.

Кенеб хмуро посмотрел на Скрипача.

– Не понял.

– Огонь. Через который они прошли. Я вот подумал и сомневаюсь, что эта крылатая ящерица вернется. Полной уверенности нет, но чувствую, что больше мы ее не увидим. И их не увидим.

– Ты сказал об этом адъюнкту?

– Это только ощущение, сэр. Я отправлю сегодня ночью Флакона, посмотрим, что он сможет найти.

Флакона такая перспектива явно не радовала.

– Расскажешь, что он обнаружит, сержант. И немедленно – не жди до утра. Я все равно не сплю.

– Я вас понимаю, сэр. Значит, как только что-то будет…

– Хорошо. Тогда ступайте. А мне надо подумать, распускать ли взвод Геслера… погоди-ка, а почему бы не взять нового? Выбирай, Скрип.

– Курнос вполне подойдет. Он просто прячет мозг за дурацкими костями и прочим.

– Уверен? – спросил Кенеб.

– Я посылал его собрать четырех человек по особому списку. Повторять не пришлось, сэр.

– Он тяжелый пехотинец?

– Так точно, ну так ведь порой все не такое, каким кажется?

– Мне надо подумать, Скрипач. Ладно, давай его и пойдем.

Всадник Хенар Вигульф шагал по главному проходу между аккуратных рядов летерийского лагеря. Несмотря на то что служил он в кавалерии, земля от каждого его шага чуть вздрагивала, и вряд ли кто-нибудь усомнился бы, что самым высоким и могучим солдатом в армии Бриса был именно он. Взгляды любопытных провожали его на всем пути до штаба. Поскольку он не был верхом на своей огромной лошади, и тем более не несся на ней с привычной скоростью, заставляя встречных разбегаться по сторонам; поразительным, таким образом, было одно лишь то, что он вышагивал пешком, не говоря уже, что направлялся при этом в самый центр лагеря. Ведь Хенар Вигульф ненавидел толпы. Как, вероятно, и отдельных людей. Может статься, весь мир.

В двух шагах позади него семенил младший капрал Оденид, приставленный к штабу командующего в качестве посыльного. Последние дни он только этим и занимался: отыскать определенного солдата, доставить его к Брису Беддикту. Командующий был сейчас занят беседами одновременно дотошными и всеохватными, вовлекая в них чуть ли не всю армию. Насколько Одениду удалось понять, основной темой была Пустошь и связанные с ней слухи, байки, туманные сказания. Самым удивительным в этих беседах была сверхъестественная способность Бриса Беддикта запоминать имена и лица. В конце дня он призывал женщину-писца и в подробностях проходился по всему перечню солдат и вспомогательного персонала, с которыми за сегодня успел переговорить. Для каждого сообщая ей возраст, место рождения, детали послужного списка, даже, если удалось выяснить, семейной жизни, – а также краткий обзор того, что солдат знает про Пустошь или думает, что знает.

Оденид пришел к выводу, что братья Беддикты, пожалуй что, даже и не люди. И наверняка оба отмечены богами. Разве Брис не воскрес из мертвых? И не был единственным – прежде того тартенала, – кто смог одолеть Императора Тысячи Смертей?

Хенара Вигульфа тоже вызвали для беседы, но дело, как подозревал Оденид, этим не исчерпывалось. Рано утром в лагерь прискакала офицер от Охотников за костями. Там что-то произошло. Звание не позволяло Одениду вольготно рассиживаться в штабном шатре, а в ближайшем окружении командующего разговорчивостью никто не отличался. Но в чем бы ни заключались новости, марш на сегодня задерживался самое малое до полудня. Малазанка все еще была в штабе, где совещалась в узком кругу с Брисом и его седой – Оденид видел их своими глазами, когда его вызвали и велели отправляться к всадникам за Хенаром Вигульфом. «Если не ошибаюсь, – сказал Брис, – его так зовут. Высокий, происхождением из Синецветья. У которого в обозе с десяток лошадей особой породы, способных нести на себе его вес, – он ведь, помнится, из семейства коннозаводчиков…»

Ага, а еще он спит на правом боку и мочится, стоя на одной ноге. Ну да, он самый и есть.

Эта последняя мысль заставила Оденида улыбнуться. Ну точно, богами отмеченный. Брис ведь даже и побеседовать с Хенаром пока что не успел.

Они подошли к главному входу в штабной шатер. Хенар остановился и, не обращая никакого внимания на единственного часового рядом с пологом, обернулся к Одениду:

– Доложишь, что я пришел?

– Просто заходи, всадник, и все.

Хенару пришлось пригнуться, что никогда не улучшало ему настроение. Для того чтобы жить на просторе, имелись все основания, причем вполне достойные, а вот даже такие тоненькие холщовые – так, а дальше уже шелковые – стены на него давят. Он вдохнул поглубже, чтобы подавить зародившуюся внутри панику.

Пара адъютантов жестами показала ему, чтобы проходил дальше внутрь. Поняв, что от него хотят, он постарался больше на них не смотреть. Стены – уже ничего хорошего, а если в пространство между ними набьется толпа народу и Хенару тоже приходится там быть, так это еще хуже. Они ж его воздухом дышат. Если еще и на глаза будут лезть, он ведь не удержится, чтоб шеи обоим не свернуть.

В этом и состоит вся сложность с армиями. Слишком много народу. Даже сравнительно открытое пространство лагеря с его валами, крепостцами по углам и широко расставленными рядами палаток вгоняло его в дикое отчаяние. Если ему доводилось прискакать в подобный лагерь с депешей, он несся сквозь него как сумасшедший, чтобы как можно быстрей передать сообщение и убраться оттуда восвояси.

Пройдя сквозь коридорчик – слишком узкий – и миновав совершенно излишнюю щель в шелковых занавесях, он оказался в комнате побольше, потолок в ней поднимался горкой высоко вверх, а воздух словно светился от утреннего солнца. Командующий Брис сидел на раскладном стуле, атри-седа Араникт стояла слева от него. На другом стуле сидела офицер-малазанка, скрестив ноги и открыв взору мускулистое бедро, – взгляд Хенара скользнул по его округлости снизу, и ему вдруг сразу стало легче дышать. Подняв глаза, он увидел ее лицо.

Брис терпеливо ожидал, чтобы взгляд великана снова к нему вернулся. Этого не произошло. Хенар Вигульф уставился на Лостару Йил, словно впервые в жизни увидел женщину, – справедливости ради, в данном случае женщина была красоткой. И все-таки… Он кашлянул.

– Всадник Хенар Вигульф, благодарю, что явились.

Взгляд солдата на мгновение метнулся в его сторону и тут же вернулся обратно.

– Рад стараться!

– Можете уделить мне немного внимания? Благодарю. Во время оул'данской кампании вы служили при гарнизоне Дрена, это верно?

– Так точно!

– Для связи с подразделением синецветских копейщиков, к которому прежде принадлежали.

– Так точно!

Брис нахмурился.

– Нет, так не пойдет. Всадник, позвольте вам представить капитана Лостару Йил, адъютанта командующей Охотниками за костями адъюнкта Тавор. Капитан, это всадник Хенар Вигульф.

В соответствии с придворным этикетом Синецветья Хенар упал на одно колено и склонил голову.

– Мне очень приятно, капитан.

Лостара Йил вытаращила глаза и кинула взгляд на Бриса. Тот лишь покачал головой, озадаченный ничуть не меньше ее. Насколько ему было известно, происхождения капитан была не благородного, и уж точно не королевского.

Лостара, которой явно сделалось неловко, чуть поколебалась и произнесла:

– Хенар, будьте добры, встаньте. В следующий раз салюта будет вполне достаточно.

– Слушаюсь, госпожа!

– Так мы можем продолжать? – уточнил Брис.

С видимым усилием оторвав взгляд от Лостары Йил, Хенар кивнул:

– Разумеется, сэр.

– Во время последней кампании беглый оул'дан, известный под именем Красная Маска, проник в Дрен. Пролилась кровь, во время последовавшей погони солдаты гарнизона попали в засаду. Я все верно излагаю?

– Да, сэр.

– В последующих рапортах упоминались два демонических создания, служивших Красной Маске телохранителями.

– Да, сэр. Ящеры, передвигались на двух ногах и быстро, как лошади. Их видели уже непосредственно во время кампании. Атри-седа включала их описания в сообщения, передававшиеся вплоть до первой значительной битвы. С тех пор ни один посыльный обратно уже не возвращался.

– Тебе случайно не знаком солдат по имени Гордец?

– Нет, сэр.

– Оул'дан по рождению, но воспитан в семье из Дрена. Попал туда уже достаточно большим, чтобы не забыть оул'данские легенды о том, как в древности их народ сражался за территории с армией демонов примерно того же вида. Успеха в войне оул'даны не добились, и она окончилась, лишь когда демоны мигрировали к востоку, в сторону Пустоши. Бывшие враги сделались союзниками? Так бывает. Известно ли нам, что случилось с Красной Маской? Он еще жив?

– Предполагается, что мертв, сэр, поскольку и оул'данов больше нет.

– И однако прямых свидетельств тому не имеется.

– Нет.

– Благодарю вас, Хенар Вигульф. Можете идти.

Всадник отсалютовал, бросил на Лостару Йил еще один взгляд и вышел.

Капитан-малазанка звучно выдохнула.

– Уф-ф.

– Прошу принять мои извинения, – сказал ей Брис. – Женщин в моей армии несколько меньше, чем в вашей, – дело тут не в намеренных ограничениях, просто летерийские женщины, похоже, предпочитают иные профессии. Вероятно, Хенар уже давно…

– Я уже поняла вас, командующий, простите, что перебиваю. Кроме того, мужчина он весьма впечатляющий, так что и извиняться тут не за что. – Она поднялась со стула. – Так или иначе, упомянутые им ящеры по описанию явно соответствуют к'чейн че'маллям. Вы уверены, что они были живыми? Или все же неупокоенными?

– Нет никаких свидетельств, противоречащих версии, что они были живы. В частности, в первой битве обоих удалось ранить.

– В таком случае Быстрый Бен, вероятно, прав, – кивнула Лостара.

– Так и есть. – Откинувшись на спинку стула, Брис задумчиво взглянул на стоящую перед ним рослую женщину, потом произнес: – Был один бог… Я знаю его имя, хотя к нашим делам оно особого отношения не имеет. Зато для нас важно, где он обитал: это были земли, что мы сейчас зовем Пустошью. Там он жил, там и сгинул. Жизни его лишили силой, магией цивилизации к'чейн че'маллей – о которых он до того, к слову, даже не слышал, но в памяти его осталось само это название и отдельные… картинки. – Покачав головой, он продолжил: – Может статься, эта магия, – тут он бросил взгляд на Араникт, – была одним из тех Путей, что сейчас принесли нам вы, малазанцы. Или неким ритуалом. Называлась она Акраст Корвалейн. И она, капитан, выпила жизненную силу из самой земли. По сути, весьма вероятно, что именно она и создала Пустошь, уничтожив всех духов и богов, что там проживали, вместе с теми, кто им поклонялся.

– Любопытно. Все это надо будет сообщить адъюнкту.

– Да, нам необходимо объединить все знания, которыми мы обладаем. Будьте любезны, капитан, отправляйтесь сейчас к адъюнкту и предупредите ее, что мы собираемся нанести визит.

– Немедленно поскачу, командующий. А время визита?

– Скажем, обед?

– Тогда мне следует поторопиться, сэр. – Она отсалютовала.

Брис улыбнулся ей.

– Здесь, внутри, это необязательно. Будьте добры, капитан, по пути наружу отправьте ко мне кого-нибудь из штабных.

– Разумеется. И – до встречи около полудня.

Когда она вышла, Брис махнул рукой в сторону опустевшего стула.

– Присядьте, атри-седа. Мне кажется, вы несколько бледны.

Чуть поколебавшись, та повиновалась и с очевидной Брису неловкостью присела на самый краешек сиденья. Ну, для начала хоть так.

За пологом что-то шаркнуло, внутрь комнаты ступил капрал Гинаст и застыл в ожидании приказаний.

– Капрал, переведите Хенара Вигульфа в распоряжение штаба. Более того, когда я отправлюсь к обеду в малазанский лагерь, он будет частью моего эскорта. Выдайте ему соответствующий плащ и объявите, что отныне он – младший капрал.

– Прошу прощения, командующий, речь о том Вигульфе, что из Синецветья?

– Именно. Почему это вас беспокоит?

– Согласно воинскому уставу, сэр, уроженцы Синецветья не имеют права продвижения по службе в регулярной летерийской армии. Только среди синецветских конных копейщиков, причем чин не может быть выше лейтенантского. Так записано в договоре о капитуляции, составленном после завоевания Синецветья.

– Речь о том самом договоре, по которому мы получаем из Синецветья лошадей и сбрую со стременами, да и само подразделение конных копейщиков именно согласно ему и создано?

– Да, сэр.

– Причем стремена, которые они нам поставили, оказались никуда не годными?

– Это было с их стороны весьма гнусной проделкой, сэр. Удивительно, что король не потребовал репараций.

– Вы имеете полное право удивляться, Гинаст, – но не говорить о короле в подобном неодобрительном тоне. Насчет стремян же не могу не признать, что сам я хитрости синецветцев лишь аплодирую. Мы эту их месть вполне заслужили. Что касается ограничений в званиях, хочу объявить следующее: отныне любой солдат летерийской армии, независимо от его происхождения, имеет равные права в продвижении по службе, которое будет основано лишь на личных достоинствах и безупречном служении королевству. Пришлите ко мне писца, и мы немедленно зафиксируем это на бумаге. Что до вас, Гинаст, рекомендую поторапливаться, вам еще следует своевременно отыскать Хенара, чтобы он был готов меня сопровождать. Вы меня поняли?

– Сэр, высокородным офицерам может не понравиться…

– Насколько я понимаю, малазанская императрица провела кампанию по очищению рядов своих армий от тех, кому звание досталось на основании рождения или привилегий. Известно ли вам, капрал, как именно она это сделала? Все соответствующие офицеры были арестованы и либо казнены, либо пожизненно отправились на рудники. Решение, на мой взгляд, весьма изящное, и если благородное сословие внутри моих войск позволит себе недовольство, я могу посоветовать брату принять аналогичные меры. Это все, можете идти.

Капрал отсалютовал и поспешно удалился.

Брис кинул взгляд на Араникт и обнаружил ту в состоянии, близком к шоку.

– Будет вам, атри-седа, вы же не думаете, что я в действительности способен предложить нечто подобное?

– Сэр? Конечно, нет! То есть дело совсем не в этом! Прошу простить меня, сэр. Простите.

Склонив голову набок, Брис пристально вгляделся в нее.

– В чем же, тогда? Вероятно, атри-седа, вас удивило, что я позволил себе заняться чем-то вроде сводничества?

– Да, сэр. Немного.

– Сегодня я впервые за все время знакомства с капитаном Йил увидел у нее в лице что-то живое. Что до Хенара, мне он кажется мужчиной вполне ее достойным, а вам?

– О, да, сэр! То есть…

– Экзотика его явно привлекает. Как вы полагаете, есть у него шансы?

– Откуда мне знать, сэр?

– Просто скажите, что вы обо всем этом думаете как женщина.

Глаза ее забегали, на лице появилась краска.

– Она видела, как он смотрит на ее ноги, сэр.

– Но не попыталась их прикрыть.

– Я это заметила.

– Я тоже.

В комнате повисло молчание. Брис разглядывал Араникт, та же изо всех сил старалась смотреть куда угодно, лишь бы не на командующего.

– Во имя Странника, атри-седа, воспользуйтесь уже этим стулом как положено. Усядьтесь поудобнее и расслабьтесь.

– Слушаюсь, сэр.

Из-за капитанского шатра донесся визгливый, с присвистом смех Горлореза. Снова. Спрут поморщился и подтащил к себе свой клепаный хауберк. Напяливать доспех до выхода на марш смысла не было, однако смазать все же стоило.

– Где ведро со смазкой?

– Вот. – Битум протянул ему ведерко. – Только не бери слишком много. Смазка кончается, а раз теперь припасами распоряжается Порес…

– Ничем этот поганец не распоряжается, – буркнул Спрут. – Просто самочинно назначил себя посредником, а мы знай в узел закручиваемся, чтобы хоть чего-то получить. Квартирмейстер доволен: он запросов теперь почти не видит. К тому же у него доля на черном рынке. Надо, чтобы кто-то сказал Сорт, а она пусть скажет Добряку, чтоб…

– Добряк больше над Поресом власти не имеет, Спрут.

– А кто имеет?

– Насколько я знаю, никто.

В лагерь вернулись Улыбка с Кориком. Хотя какой это уже лагерь – тлеющий костерок да сваленные в кучу вещмешки, оружие и доспехи.

– Первый колокол пополудни, не раньше, – сообщила Улыбка.

– Есть новости про Геса с Ураганом? – спросил у нее Спрут.

– Пускай Скрип говорит что хочет, – сказал Корик, – но они, скорее всего, смылись. И другие тоже.

– Не неси чушь, – осадил его Спрут. – Ветераны не уходят, на то они и ветераны.

– Ага, пока их все в конец не достанет.

– Иди к Флакону, – мрачно посоветовал Битум. – Он тебе то же самое скажет. Их похитили.

– Ну хорошо, их похитили. Дальше что? Они все равно не здесь – возможно, даже мертвы. Кто следующий?

– Если повезет, то ты, Корик, – сказала Улыбка, присаживаясь на свой мешок. Повернулась к Битуму. – У него весь мозг выжгло. Я больше не узнаю нашего Корика. Уверена, вы все думаете так же.

Она снова поднялась.

– А, катись оно все в Бездну, пойду прогуляюсь.

– Можешь не возвращаться, – сказал ей вслед Корик.

Снова послышался резкий смех Горлореза. Спрут шумно выдохнул.

– Какого Худа он там ржет?

Корабб, который до этого спал – или притворялся, что спит, – поднялся.

– Схожу разберусь. Меня он тоже выводит из себя.

– Если он это назло, Корабб, проломи ему башку.

– Понял тебя, Спрут. Не вопрос.

Спрут проводил Корабба взглядом, потом усмехнулся и пихнул локтем Битума.

– Слыхал?

– Конечно, я ж тут сижу.

– Он больше не дичится нас. Он теперь наш силач. Это радует.

– Согласен. Радует, – сказал Битум.

– Я главный силач в этом взводе, – сказал Корик.

Битум продолжил шнуровать сапоги. Спрут отвернулся, почесал проплешину и только тогда понял, что все пальцы у него в смазке.

– Худов дух!

Битум поднял голову и прыснул.

– Не, так ты ее от трещин не защитишь.

– Кого – ее?

– Черепушку свою.

– Ха-ха, как смешно.

Корик стоял у костра, словно неприкаянный. Потоптавшись на месте, он ушел. Не туда, куда до этого ушла Улыбка, а в противоположную сторону.

Спрут продолжил смазывать хауберк. Когда смазка закончилась, он просто провел пальцами по макушке.

– Удерет.

– Не-а, – отозвался Битум.

– Ну как же. Геслер с Ураганом пропали. А еще Целуй.

– Целуй никогда не было дела ни до кого, кроме нее самой.

– А Корику было? Раньше – да, но теперь он весь в себе. А мозги, как сказала Улыбка, у него выгорели. Осталась только зола.

– Не сбежит он.

– Почему ты так уверен, Битум?

– Потому что даже среди этой золы что-то еще теплится. Ему еще есть, что доказывать. Не себе – себя он может убедить в чем угодно, – нам всем. Хочешь не хочешь, нравится не нравится, а никуда он не сбежит.

– Что ж, ладно, поглядим.

Битум взял смазку с виска у Спрута и принялся начищать сапоги.

– Смешно, – произнес Спрут.

Корабб обошел командный шатер и увидел за ним Горлореза, Непоседу и Смрада. Те сидели кружком прямо за выгребной канавой. Корабб подошел к ним.

– Перестань ржать, Горлорез, или я тебе череп проломлю.

Троица виновато подняла голову. Горлорез кисло усмехнулся.

– Ну-ну, солдат, попробуй.

– И попробую. Что вы тут делаете?

– Играемся с чешуйчатыми крысами. Что, нельзя?

Корабб протиснулся к ним поближе. В траве возились три тощих зверька, связанных хвостами.

– Да вы над ними издеваетесь.

– Дурень, – сказал Непоседа. – Мы собираемся зажарить их на обед. А так они никуда не денутся.

– Вы их мучаете.

– Вали отсюда, Корабб, – сказал Горлорез.

– Либо развяжите им хвосты, либо сверните шею.

Горлорез вздохнул.

– Смрад, может, ты ему объяснишь?

– Корабб, у них нет мозгов, одна жижа вроде гноя. Они как термиты или муравьи. Могут соображать только толпой. Трех, как видишь, маловато. К тому же от них чем-то несет: как будто магией, только более склизкой. Вот мы с Непоседой и пытаемся разобраться, так что уйди, а?

– Мы едим склизкую магию? – переспросил Корабб. – Фу, гадость какая. Больше ни куска в рот не возьму.

– Тогда очень скоро проголодаешься, – сказал Непоседа и перевернул одну из крыс брюшком кверху. Товарки начали тянуть ее, но не договорились, в какую сторону. – Их тут миллионы. Худ знает, чем они питаются. Утром мы видели целую стаю – натуральная сверкающая река. Убили с полсотни, остальные разбежались.

Крыса наконец сумела перевернуться обратно, и вся троица снова попыталась разбежаться в разные стороны.

– Их с каждым днем все больше и больше. Как будто они нас преследуют.

По спине у Корабба пробежал холодок – он, правда, не понял отчего. Никакой угрозы эти крысы не представляли. Даже еду не воровали.

– Слышал, они больно кусаются.

– Если подставиться под укус, то да, – сказал Смрад.

– Ну что, Горлорез, отсмеялся?

– Да, да. Вали уже.

– Смотри у меня. Еще раз услышу твой смех – вернусь уже не для разговоров.

– Это просто смех, Корабб. Каждый смеется по-своему…

– Но от твоего пробирает дрожь.

– И правильно. Именно такой звук издают ублюдки, которым я вспарываю горло.

Корабб шагнул между Непоседой и Смрадом и, наклонившись, подхватил крыс. Быстро свернул им шеи. Бросил связанные хвостами тельца на землю.

– В следующий раз заслышишь мой смех… – угрожающе прохрипел Горлорез.

– И он будет последним, – произнес Корабб. – Я просто снесу твою дурную башку, ты даже вздохнуть не успеешь.

Он ушел. Еще чуть-чуть, и дошло бы до драки. Что с ними со всеми стало? Когда-то у этой армии, невзирая на все невзгоды, было достоинство. Звание «охотника за костями» чего-то стоило. Теперь же они превратились в толпу скучающих задир и бузотеров.

– Корабб.

Он поднял глаза и увидел, что путь ему преграждает Фарадан Сорт.

– Капитан?

– Скрипач уже вернулся?

– Нет, кажется. Четверть колокола назад его еще не было.

– Где твой взвод?

– Там же, где и был. – Он ткнул большим пальцем за спину. – Вон там.

– А ты куда идешь?

– Никуда. Куда-нибудь. Не знаю.

Капитан нахмурилась и прошла мимо. Корабб задумался, не должен ли он идти за ней – все-таки она направлялась к его сослуживцам. С другой стороны, Фарадан Сорт ничего не сказала, поэтому Корабб пожал плечами и продолжил бесцельное блуждание. Может, снова прибиться к тяжам? Побросать костяшки. А зачем? Я ведь всегда проигрываю. Знаменитое везение Корабба распространяется на все, кроме самого важного. Он положил ладонь на рукоять новенького летерийского меча, чтобы проверить, что тот никуда не делся. Нет, уж его-то я не потеряю. Это мой меч, и отныне я буду им пользоваться.

В последнее время он частенько вспоминал Леомана. Без особой причины – точнее, пытался понять, как тому удавалось вызывать в солдатах фанатичную преданность. Раньше Корабб верил, что это талант, дар. Теперь сомневался. Такие таланты делают человека бесчувственным. Быть последователем очень опасно, особенно когда узнаешь правду. А правда в том, что командирам вроде Леомана плевать на тех, кто идет за ними. Они собирают фанатиков, как богатый торговец копит монеты, а потом без сожалений тратит их.

Нет, что бы там ни говорили, адъюнкт лучше. Народ требовал себе кого-то вроде Леомана, но Корабб знал, каково это. Врагу не пожелаешь. С Леоманом всех бы поубивали до единого. Адъюнкт же заботилась о своих солдатах, возможно, даже чересчур. И если выбирать, он не задумываясь выбрал бы ее.

Недовольство – это болезнь. Именно оно разожгло Вихрь, в котором погибли сотни тысяч. Был ли хоть кто-то доволен, стоя над могильными ямами? Никто. И недовольство же заставило малазанцев поедать друг друга. Хорошо, виканцы истреблены, но кто в здравом уме поверит, что новая земля, которую поселенцы застолбили для себя, не отомстит? Рано или поздно она обратит пришельцев в прах, а ветер его развеет.

И даже здесь, в лагере Охотников за костями, недовольство распространялось как зараза. Просто так – от скуки и незнания. Что в этом плохого? Скука значит, что никого не порубят на куски. А незнание – это самая что ни на есть правда жизни. Раз – и сердце остановилось. Или беглая лошадь затоптала на ближайшем перекрестке. Или в черепе лопнул сосуд. Или с неба упал камень. Сама суть будущего – в незнании. Кто способен настолько разобраться в прошлом, чтобы все понять, и, все поняв, предсказать все что будет?

Кто там недоволен? Сейчас по роже двину, полегчает. Да, Спрут был суров и нелюдим, но Кораббу он начинал нравиться. Жалуется много, конечно, но это не то же самое, что выражать недовольство. Спруту явно нравится сама возможность жаловаться. Без этого он бы пропал. А так он выглядит вполне себе удовлетворенным. Втирает жир в кожаный доспех, точит гладий, заостряет наконечники арбалетных болтов. Снова и снова пересчитывает «шрапнели» и «дымари», перекладывает единственный «огневик» да косится на сумку Скрипа, где спрятана как минимум одна «ругань». В общем, счастливый человек. По хмурой мине сразу видно.

Спрут хороший. Понятно, чего от него ждать. Он не горячее железо, но и не холодное. Он – горькое железо. Как и я. Горькое и еще более горькое. Только попробуй со мной связаться, Горлорез.

Капитан Добряк пригладил оставшиеся волосинки на гладком черепе и поудобнее уселся на своем складном стуле.

– Чем обязан, Сканароу?

– Я из-за Рутана.

– Я и не сомневался. Тут уже все про вас знают.

– Да не в этом дело. Не только в этом. В общем, кажется, я в нем ошиблась.

– Поспешила, с кем не бывает.

– Да нет. По-моему, у него ненастоящее имя.

– А у кого настоящее? Я, например, свое заработал путем многолетних взвешенных рассуждений. Думаю, и «Сканароу» неспроста появилось. Этим словом канцы в древности называли суку холмовой собаки, разве нет?

– Да не о том я, Добряк! Он что-то скрывает… Да, на первый взгляд история у него складная. Во всяком случае, в том, что касается временны́х рамок…

– Каких-каких рамок?

– Ну, в смысле, когда, где и что он делал. Все вроде бы сходится, но это-то и настораживает. Уж слишком гладко, как будто хорошо придумано.

– Или же все именно так и было.

– Сомневаюсь. Врет он, Добряк, нутром чую.

– Ладно, Сканароу, допустим. С каких пор вранье в малазанской армии стало преступлением?

– А если за его голову назначена цена? Если Когти спят и видят, как бы его прикончить, или Императрица послала за ним тьму соглядатаев?

– За Рутаном Гуддом?

– За тем, кто он на самом деле.

– Даже если и так, что с того? Какая теперь разница, Сканароу? Мы сейчас все дезертиры.

– У Когтей длинная память.

– После Малаза от них мало что осталось. Думаю, они приберегут яд для адъюнкта и других важных офицеров-предателей, героических ветеранов вроде меня и, конечно же, Кулаков – за исключением разве что Блистига. Ты, сдается мне, – добавил Добряк, – смотришь в будущее. Как вы двое остепенитесь, построите себе дом с видом на канские пляжи. Дымок из трубы там и выводок бородатых ребятишек, играющихся с огненными муравьями. Знаешь, Сканароу, я думаю, у тебя не будет проблем с тем, чтобы спокойно спать по ночам.

– Кажется, я начинаю понимать, каково было лейтенанту Поресу в твоем подчинении, Добряк. Все пускаешь на самотек?

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Ну да, ну да, – проворчала Сканароу. – А на это что скажешь: Рутан становится дерганым. Чем дальше, тем больше. Расчесывал бороду и чуть не стянул ее с подбородка. Ему снятся кошмары. А еще он во сне разговаривает на совершенно незнакомых мне языках.

– Хм, а вот это уже любопытно.

– И я про то же. Ты, к примеру, слышал про Акраст Корвалейн?

Добряк наморщил лоб.

– Нет, кажется, но такие словечки есть у тисте. Очень похоже на название какого-нибудь Старшего Пути вроде Куральд Галейна или Куральд Эмурланна. Надо поинтересоваться у Высшего мага.

Сканароу вздохнула и отвела взгляд.

– Ясно. Ладно, вернусь к своим взводам. Пропажа Геслера с Ураганом, к тому же вскоре после Масан Гилани и той, другой… В общем, положение очень шаткое.

– Полностью согласен. Будешь выходить, Сканароу, попроси капрала Громилу принести мой набор.

– Набор чего?

– Гребней, Сканароу. Гребней.

Мастер-сержант Порес приподнялся, утирая кровь из-под носа. Перед глазами все еще плясали непонятные точки, но даже сквозь это марево он видел, что его личный фургон разграблен. Двое волов в упряжке глядели на Пореса, отрешенно пожевывая удила. Он мимолетом задумался, возможно ли выдрессировать волов как сторожевых собак, но образ скотины, скалящей квадратные зубы и грозно мычащей, показался ему недостаточно устрашающим.

Порес встал, отряхиваясь от земли и травы, как вдруг услышал за спиной шаги. Он сначала дернулся, потом развернулся, закрывая лицо от удара.

Обошлось. Компания, которая к нему подошла, страха почти не внушала: Вал и с ним четверо его «мостожогов».

– Что это с тобой стряслось? – спросил Вал.

– Сам не знаю. Кто-то принес ордер, который я, эм-м, не смог подписать.

– Не та восковая печать?

– Вроде того.

Вал поглядел на фургон.

– Похоже, этот кто-то взял, что ему нужно, и без подписанного ордера.

– За такое под трибунал надо, – подал голос один из Валовых капралов и неодобрительно покачал головой. – У ваших охотников за костями, мастер-сержант, нелады с дисциплиной.

Порес посмотрел на тощего летерийца.

– Знаешь, капрал, я как раз об этом и думал. Вокруг меня совершеннейшее беззаконие. Я словно одинокий островок рассудительности и порядка посреди бушующей пучины хаоса. – Он обратился к Валу и указал на фургон. – Если вам что-то нужно, то придется подождать, пока я проведу ревизию. Кроме того, мои припасы, строго говоря, официальному распределению не подлежат. Впрочем, я могу выдать вам предписание к квартирмейстеру.

– Спасибо за одолжение, но мы уже у него были.

– Без предписания? Полагаю, безуспешно?

– Представь себе. Похоже, он принимает предписания только от тебя.

– Естественно, – сказал Порес. – Думаю, вы понимаете, командующий, – у вас ведь командирская должность, да? Так вот, как вы понимаете, ввиду того хаоса, на который так верно обратил внимание ваш капрал, я был вынужден взять на себя задачу хоть как-то контролировать наши стремительно сокращающиеся запасы.

Вал слушал его вполуха и кивал, не сводя глаз с фургона.

– Ага, вот только сдается мне, мастер-сержант, главная причина хаоса как раз в том, что все проходит именно через тебя. Интересно, в курсе ли этих махинаций Кулак Кенеб. Как командующий я вполне могу переговорить с ним лично – на равных, так сказать. И без твоих прихвостней – да-да, я приметил твой личный конвой вокруг штабной палатки. Серьезная у тебя организация, мастер-сержант. Прямо даже интересно, кто тебе так рожу расквасил.

– Если бы я помнил, командующий, то сказал бы… После того как выследил бы его и четвертовал за мародерство.

– Я тут на подходе уловил один слушок, – произнес Вал. – Свежий, как лепешки под твоими волами.

– Весь внимание.

Порес приготовился слушать.

– Предписание не забудь, – сказал Вал.

– Да-да, сейчас… только найду чистую восковую табличку…

– Не пользуешься пергаментом? Ну и правильно, зачем? Пергамент ведь не воск, он не плавится. Улики? Какие улики?.. Умно, мастер-сержант, умно.

Табличка и стило нашлись в переносном столе, который лежал рядом со складным стулом, где Порес, вероятно, сидел, когда поздоровался с неизвестным. Он быстро нацарапал свой знак и вопросительно посмотрел на Вала.

– Что конкретно вам нужно?

– Конкретно? Все, что нам понадобится.

– Понял. Хорошо, так и запишу.

– Только четко и разборчиво.

– Само собой.

Порес вручил Валу табличку, подождал, пока тот перечитает написанное.

Наконец гадский вымогатель удовлетворенно улыбнулся.

– В общем, поговаривают, тебе вмазал Нефарий Бредд.

– Ах, ну конечно, кто же еще? Вот я дурень. И вы, естественно, не знаете, как он выглядит.

Вал пожал плечами.

– Говорят, он крупный. Лоб, как отвесная скала, глаза, как у хомяка, нос плоский, что твой остров Малаз. Зубами разгрызает камни. Волосатее, чем яйца у самца бхедерина. Кулаком может размозжить голову мастер-сержанту…

– Спасибо, достаточно, – сказал Порес. – Эту часть я и сам отлично представляю.

– Однако Поденка говорит, что это все враки, – добавил Вал. – Бредд высокий, да, но тощий. И лицо у него крошечное, словно цветочный бутончик. Глаза милые, губы бантиком…

– Ага, и еще он снится ей каждую ночь. Что ж, благодарю за чудесную беседу, командующий. У вас ко мне все? А то, как видите, много дел.

– Да уж вижу, вижу.

Порес и волы проводили гостей взглядом.

– Боги, вот уж и правда «мостожоги». – Порес вздохнул и сурово зыркнул на волов. – Мотайте на ус, олухи бесполезные.

Мертвоголов, последний выживший принц некоего пустынного племени в Семи Городах и самая страшная машина для убийства из всех, кого знала сержант Уголёк, накручивал волосы Драчунье. Стиль прически явно отличался от того, что был в ходу среди далхонцев, но на небольшой и круглой голове Драчуньи она смотрелась, на взгляд Уголька, как нечто среднее между удобным и жутким.

– Сстри-ка, – бубнил Неп Хмурый; его сморщенный пятнистый лоб напоминал черепашью кожу. – Тратно!

– Ну не знаю, – возразил Аккурат. – Эти кудряшки будут вместо подкладки под шлемом. Ей будет не так жарко, как нам.

– Нетто, дуба! Мервоглов хожна баба!

– Почти стихи, – произнес Мелкий.

Он лежал, вытянув ноги, почти суя сапоги в тлеющий костер. Руки сплетены за головой, глаза закрыты.

Уголёк и еще с полдюжины солдат, сидевших вокруг костра, время от времени поглядывали в сторону Мелкого. Жестами, без слов, делали ставки, когда же тот наконец заметит, что ноги у него начинают поджариваться. Капрал Римм вел отсчет и уже дошел до седьмого десятка.

Дым из трубки, с которой Драчунья теперь не расставалась, лез прямо в лицо Мертвоголову, орудующему костяным крючком и деревянным валиком, отчего ему приходилось постоянно тереть глаза.

И как только чудакам удается находить друг друга в толпе – или, как в этом случае, в чистом поле? Они будто травяные пауки из саванны, что в период спаривания выбрасывают перед собой щупальце длиной с палец. Поймав себя на том, что снова думает о пауках (уже, наверное, в пятый раз за день), Уголёк посмотрела на неподвижно лежащего сержанта Хеллиан. Накануне она завалилась к ним в лагерь, думая, что это ее взвод. Она была настолько пьяна, что Римм всеми правдами и неправдами не давал ей садиться близко к огню, дабы воздух вокруг не воспламенился. Хеллиан сказала, что спасалась от пауков. От каких? Вместо объяснения она рухнула наземь.

Мертвоголов какое-то время осматривал ее, разглаживая волосы и проверяя, не сломалась ли рука или нога. А потом так и заснул, свернувшись вокруг Хеллиан. Матери, которой у него никогда не было. Или матери, которую он никак не может забыть. Все те заблудшие принцы из детских сказок и вполовину не столь заблудшие, как Мертвоголов. Какую грустную, хоть и путаную, историю можно сочинить из жизни этого милого мальчика!

Уголёк потерла виски. Она чувствовала себя почти так же, как Хеллиан, хотя пила накануне только разбавленное пиво. В разбитом сознании царило оцепенение. Без обычной гнетущей чувствительности Уголёк наполовину ослепла и оглохла. Похоже, меня совсем… накрыло.

Что-то. Что-то близится. Уже совсем близко. В этом ли все дело?

Интересно, где сейчас сестра – и как далеко изморцы с хундрилами? Давно пора было с ними встретиться, нет?

Уголёк вспомнила ту роковую аудиенцию у адъюнкта. Вспомнила злое выражение на лице у Масан Гилани, когда Тавор ее отослала. Отвечая на предложения Уголька, адъюнкт ни мгновения не колебалась и не высказала ни единого возражения. Единственная зримая реакция была раньше. Предательство. Да, это слово ее ранило. Она все в состоянии вынести, кроме этого. Сама мысль лишает ее смелости. Что с тобой случилось, Тавор Паран? Может, что-то из детства: суровый отказ, измена, которая ранила тебя в самые глубины сердца, убила в тебе невинное дитя?

Когда это произошло? Все те раны, которые сделали из нас взрослых, – таких, какие мы сейчас? Если ребенок недоедает, он не вырастет большим и сильным. Если ребенка не любят, он никогда не найдет любви и сам не сможет никого полюбить. Если ребенок не смеется, ничто в мире не принесет ему радости. А если ребенок получил тяжелую рану, он всю жизнь будет пытаться ее залечить, но вольно или невольно будет постоянно расковыривать болячку. Уголёк думала о бездумных поступках и безразличных жестах, которые наблюдала у родителей в цивилизованном обществе. Такое ощущение, будто на детей у них никогда нет времени. Родители слишком заняты собой, и это отношение передается следующему поколению, а от него – следующему.

В далхонских селениях и на севере, и на юге ребенка считали подарком и дарили ему терпение. Терпение, исполненное уважения, желания слушать и готовности учить. Разве не в этом родительский долг? И разве цивилизация способна выжить, планомерно изничтожая эти ценнейшие взаимоотношения? Провести время с детьми? Некогда. Нужно работать, чтобы их прокормить, в этом ваш долг. Однако ваша верность, сила и энергия принадлежат нам.

Нам – это кому? Нам – поругателям мира. Чьего мира? Вашего. И ее – то есть адъюнктова. А заодно и мира Мертвоголова – бедного, потерянного Мертвоголова. И мира Хеллиан, купающейся в теплых объятиях алкоголя. Мир, принадлежащий вам всем и тому бродячему бывшему священнику с вечной ухмылкой и сломленным взглядом. Вашим армиям, царям и царицам, вашим богам и – главное – вашим детям.

Мы убиваем их мир еще до того, как они могут стать его хозяевами. Еще до того, как они вырастут и поймут, что это такое.

Уголёк снова потерла виски. Адъюнкт очень одинока, это так. Но я пыталась. Мне так кажется. Тавор Паран, ты не права, считая себя брошенной. Сумела ли я до тебя это донести? Что ты делала, когда я ушла, оставив тебя одну в пустой палатке? Когда ни Лостара Йил, ни кто-то другой тебя не видел?.. Что ты высвободила из своих внутренних цепей?

Если Флакон смотрел через глаза одной из своих крыс, что он видел в твоем лице?

Видел ли он хоть что-то? Хоть что-то?

– Что горит?

– Так ты и горишь, Мелкий.

Тяж даже не пошевелился. От сапог густо валил черный дым.

– Как думаешь, Аккурат, я уже прожарился?

– Как хрустящий бекон.

– Боги, обожаю бекон.

– Мелкий, ты ноги вытаскивать собираешься? – встревожился Мулван Трус.

– Эй, гады, вы ставки сделали?

– Конечно, – отозвался Правалак Римм.

– Кто считает?

– Я, – сказал Римм. – Участвуют все, включая Мертвоголова и Драчунью, – они вдвоем заняты и все такое, но сойдут за одного.

– Уголёк поставила?

– Ага, – откликнулась Уголёк.

– На какое число?

– На семь.

– Римм, до скольких уже досчитал?

– До трех.

– Вслух считай!

– Пять, шесть, се…

Мелкий отдернул ноги от костра и вскочил.

– Вот это верность, – ухмыльнулась Уголёк.

– Нчессна! Нчессна! Стаил наять! Наять! Эйрим, нчессна!

– Это ведь Мелкого ноги, – сказал Мулван. – Что хочет с ними, то и делает. Уголёк сорвала куш, потому что красивая. Так, Мелкий?

Тот расплылся в улыбке.

– Так! Эй, Голь, я тебе нравлюсь?

– Наполовину, – ответила она.

– Мне хватит. Неп, во сколько мне обойдется быстрое исцеление?

– Х-ха! Твоя ловина! Ловина! Ха-ха!

– Половина от моей половины…

– Тутки! Тутки!

– Либо так, либо сержант приказывает тебе меня исцелить за просто так.

– Резонно, – сказала Уголёк и обратилась к Бадану Груку: – Эй, Бадан, можешь прислать нам своего целителя?

– Не вопрос.

– Это все подстава, – проворчал Аккурат. – Чую, тут попахивает не только беконом.

– Шо я грил! Млекий! Шо я грил!

– Пожалей его, Мелкий, а он за это постарается.

– Хорошо, сержант Уголёк. Половина от половины. Договорились. Где общак?

– Сбрасываемся, народ! – объявил Римм, поднимая шлем. – Передавайте по кругу.

– Развод, – проворчала Молния. – Затылок, нас всех развели.

– Эка невидаль. Морпехи играют нечестно…

– Они играют на победу, – закончила за ним Молния старый девиз «Мостожогов».

Уголёк поднялась и вышла из лагеря. Как назвать состояние, когда оцепенел и беспокоен одновременно? Через несколько шагов она поняла, что не одна. Повернув голову, увидела рядом с собой Бадана Грука.

– Уголёк, ты какая-то… сама не своя. Не заболела? Слушай, Целуй…

– Не надо про мою сестру, Бадан. Я лучше всех ее знаю.

– Именно. Ей не терпелось сбежать, все это видели. И ты наверняка тоже. Одного в толк не возьму: почему она никого из нас за собой не потянула?

Уголёк мельком взглянула на Бадана Грука.

– Она бы тебя уговорила?

– Возможно.

– А потом вы на пару стали бы уламывать меня, пока я не поддамся.

– Вроде того, да. Вот только этого не случилось. Теперь она неизвестно где, а мы застряли тут.

– Я не собираюсь дезертировать, Бадан.

– Что, даже не думала?.. В смысле, последовать за Целуй?

– Нет.

– Правда?

– Она уже взрослая. Мне давно пора было это понять. Я больше не должна с ней носиться. Жаль, я не осознала это, когда она попала в эту армию.

Бадан скривился.

– Не ты одна, Уголёк.

Ах, Бадан, что мне с тобой делать? Ты только и делаешь, что разбиваешь мне сердце. Вот только жалость не уживается с любовью, так ведь?

Что вообще такое жалость? Уголёк не знала. Поэтому просто взяла Бадана за руку, и они пошли.

Его разбудил легкий ветерок. Голова болела, во рту пересохло. Геслер с трудом разлепил глаза. Голубое небо, ни птиц, ничего вообще. Он мучительно пытался припомнить, что было накануне. Лагерь, очередная дурацкая ссора с Ураганом. Придурку снова снился сон: из черного неба опускается какой-то демонический кулак. Выглядел Ураган при этом как загнанный заяц.

Они выпили? Покурили? Или просто завалились в палатку спать – Геслер с одной стороны, Ураган с другой? Одна сторона чистая и убранная, вторая – вонючий бардак. Может, из-за этого поссорились?.. В памяти зияла натуральная дыра.

Ладно, неважно. Вот почему по лагерю никто не ходит? И почему так тихо? И вообще, почему он не в палатке? Геслер медленно поднялся.

– Нижние боги, нас бросили.