Земли семи имён бесплатное чтение

1. Лгун Сердце-Камень

Хедвика шла на рынок за земляникой и миновала уже половину пути, когда лаггард пригнал в долину густые тучи. Резкий и пыльный ветер, вестник дождя, заставил её поторопиться. Придерживая локтем корзинку, подхватив юбку, она припустила к таверне, приютившейся среди холмов. Рынок раскинулся у самого «Каменного Короля», и вдалеке, в тёплом преддождевом мареве, уже виднелись алые пятна палаток и серые, сшитые из мешковины крыши…

Дождь нагнал её у самой ограды: крупные солоноватые капли застучали по земле, обращая пыльную каменную тропу в чёрный глянец. Хедвика поскорее нырнула под черепичный навес, пригладила волосы и наконец перевела дух, глядя на тяжёлые кучевые облака, обложившие горизонт. По вересковым низинам, по пшенично-золотым полям хлестал косой дождь, а выше, в блеске и серебре молний, малиновой короной занималась ранняя чистая заря.

Она рассеянно улыбнулась, отвела от лица прилипшую прядь и вошла в таверну. Дождю следовало дать время поутихнуть, а уставшим ногам – отдохнуть. Она шагала зыбкой песчаной тропой от самого Йона, утомилась и, радуясь внезапному дождю, уже предвкушала миску тушёного картофеля с овощами и чашку горячего кэроба.

В «Каменном Короле» было тихо и пустынно: в обычные дни обеденный зал оживал лишь к ночи. Но дождь обещал хозяину скорую прибыль: застигнутые ливнем путники вот-вот доберутся до крыльца и набьются внутрь, а какой приют в таверне без еды, песен и доброй кружки грушевого сидра?

В просторном и сумрачном зале пахло розмарином, жареным карпом, кислым вином и хмелем. Под потолком притаились деревянные фигурки грифонов и химер, а широкие массивные столы украшала резьба в виде голов грвецев, разинувших свои пасти в ожидании угощений. Посетителей было не больше десятка: трое мужчин у стойки, юноша с плетёным коробом за спиной и лепёшкой в руках и бородатые купцы за круглым столом – ударив по рукам, они мрачно праздновали тёмную сделку.

Хедвика прошла к узкой скамейке у пыльного окна. Сквозь стёкла частого переплёта было видно, как от деревни к таверне спешат промокшие странники. Она провела пальцем по липкому витражу, размышляя, что сделала бы, будь в её рукаве не только четыре медяка, но и пригоршня-другая каменной пыли. Может быть, прекратила бы дождь – такой ливень побьёт пшеницу и виноград, намочит солому на крыше хлева и размоет дорогу к маслобойне и мельнице. А громадные цветники, картофельные поля и наливные чернорецные лозы превратит в бурые гряды, по которым понесутся стремительные реки лаггардова дождя… Да, будь у неё каменная пыль, она прекратила бы дождь. А может, просто ушла бы с виноградников, позабыв обо всех заботах.

Водрузив на тёмный, изъеденный червём стол блюдо с горячим картофелем и бледно-розовым крутобоким редисом, Хедвика принялась за еду. Но не успела она обмакнуть редис в крохотную розетку с мёдом, как на скамью напротив ловко и бесцеремонно скользнул юноша в тёмном плаще с переливчатым зелёным кантом.

«Или не юноша, – с любопытством подумала Хедвика, приглядываясь к горячему, густому мареву каменной магии вокруг незнакомца. – Кто это?»

– Доброе утро, леди, – склонив голову, приветствовал её незнакомец. Были в этом приветствии и хитрый прищур, и самодовольство, и усмешка. Хедвика одёрнула залатанные рукава и отпрянула, скрестив на груди руки. Незнакомец оскалился – сверкнули в улыбке ровные, блестящие, что белая смородина, зубы, полыхнули серебристые глаза. Он откинул капюшон, и Хедвика заметила в его волосах пряди инея.

«Вовсе не юноша».

– Маг выискался, – нарочно глядя в сторону, процедила она. – Думаешь, над каждым насмехаться можешь, коли каменной пыли полная сума?

– Девицы с виноградников – странные существа. Вроде бы знают только корыто, да коромысло, да бочки в погребе, а погляди – раскрыла мой секрет, не успел я и глазом моргнуть. Как ваше имя, виноградная леди?

– Кто это вам сказал, что я с виноградников?

– Такая дерзкая и в лохмотьях. Глаза что блюдца, а на блюде мятый картофель, потому что на рыбу медяков в дырявом кармане недостаёт. Откуда, как не с Йона?

Хедвика, покраснев, безотчётно оглядела свой наряд. Холщовое платье в пол, фартук хоть и целый, но застиранный, в разводах едкого травяного сока. Сказала бы, что накидку нарочно выбирала подлиннее – скрыть бахрому на подоле и заплаты на локтях, – да соврала бы: не так уж много у неё было накидок, чтобы выбирать.

– Кутаешься ты в свои латаные рукавчики, как воробушек в пёрышки, – усмехнулся серебристоглазый. – Что, совсем туго нынче у виноделов дела? Хотя о чём говорить, такие дожди…

Он отстегнул аграф[1] в виде барбарисовой кисти и сбросил камлотовый плащ. Под ним оказалась тёмная рубашка с лесным узором: и зелень, и синь, и чернь… «Словно рыцарь с запада», – с восхищением глядя на дорогую ткань, подумала Хедвика. Но вслух бросила:

– Небось сам их и насылаешь!

Зал тем временем оживлялся: подтянулись сельчане с окрестных деревень, пахари с ячменных полей, молодые ведьмы из редколесья, да и горожане с самого Грозогорья – все мокрые, что мыши. Пёстрая толпа рассаживалась за столами, шумела у стойки, гомонила, хохотала и словно чего-то ждала.

– Меня ждут, – будто прочитав её мысли, подмигнул незнакомец. – Я ведь Сердце-Камень.

– Всё ты врёшь, – скривилась Хедвика, впрочем, не слишком уверенно. – Будь ты Сердце-Камень, были бы при тебе и менестрели, и скрипачи…

– Я сам себе менестрель. Скрипач мне не нужен. А вот лютник…

– Эй! Леди и господа! Жители Грозогорья и окрестья! – раскатился по влажному тёплому воздуху бас хозяина. – Рад представить: неуловимый и сладкоголосый скальд Сердце-Камень! Северные баллады, суровые саги, драконьи сказки – для вас! Усаживайтесь, сушитесь, заказывайте яства. Сидр и медовуха, истории и менестрели – всё для вас в таверне «Каменного Короля»!

– Вот так названьице, – пробормотал серебристоглазый, выбираясь из-за стола. – Так вот, милая. Скрипач мне без надобности. А вот лютня сегодня пришлась бы кстати. Поможешь?

И не успела она оглянуться, как незнакомец, назвавшийся Сердце-Камнем, схватил её за руку и повлёк за собой к очагу.

– Заодно и высохнешь!

– Но я не умею играть на лютне! – воскликнула она, тщетно силясь перекрыть нарастающий гул голосов. Не слушая, он вскочил на край длинной лавки и приложил руку к груди:

– Леди и господа! Сегодня я не один!

Под хохот и шумные рукоплескания Хедвика едва не поскользнулась в луже кислого липкого эля.

– О-опс! Держитесь, моя леди! К очагу! – И он повлёк её за собой дальше и дальше под свист толпы, крики хозяина и гулкий грохот самого «Каменного Короля». От очага уже отодвигали лавки, оттесняли зрителей, подбрасывали в алое чрево шипящие поленья.

– И, милая моя, вот уж не ври, – ловко шагая по лавке, с лукавой улыбкой оглянулся через плечо Сердце-Камень, – вот уж не ври, что на лютне не играешь. Такая мастерица, как ты, во всех Семи землях ещё только одна – племянница правителя.

– Нет и не было у меня лютни! Не умею! – крикнула Хедвика. – Что я тебе сыграю? Я и песен твоих не знаю, врун!

– Шумно! Не слышу! – смеясь, воскликнул он и спрыгнул со скамьи. Подхватил её под руки и потащил к каменному кругу у очага. – А лютня твоя – вон она!

И указал за спину. С ужасом и восторгом от близости настоящей магии Хедвика оглянулась и увидела за своим плечом тёмный футляр из плотной ткани. По форме – точно для лютни.

– Сыграем рил![2]

И грянули скрипки, флейты и дудки, запели жалейки, серебряные шары со звоном раскатились по полу, а в воздухе повисли искры и звёзды. Запахло травяным сбитнем, опасным летом.

– Угощаю! – крикнул хозяин таверны и опрокинул на соломенный пол огромный гудящий чан. Под брызги, под плеск и хохот Сердце-Камень выхватил другую лютню, прищёлкнул по дереву и ударил по тонким струнам:

Долго не утихал народ – просили песен ещё и ещё.

Сам хозяин подносил певцам оловянные чаши с медовухой. Пальцы Хедвики, не ведая как, летали по струнам, улыбка не сходила с лица, и двигалась она, точно марионетка, в такт песням Сердце-Камня. Грустные сказки сменялись весёлым воем, витые баллады сбивались на присказки, а сердце колотилось так, что едва приходилось дышать: после покоя сумеречных виноградников, после тишины лесных угодий наконец-то окутывало, оглушало её настоящее, живое колдовство.

– Ну, милая, нравится? – спросил, сверкая полынными глазами, менестрель. – Довольна?

– А как же, – отдышавшись, смеялась Хедвика, да только и смех был словно не по своей воле, словно наворожённый.

– Пойдём отдохнём, виноградная лоза. Эй, леди, господа, дайте передышки! А ты, Каменный Король, принеси-ка нам еды, да послаще. Отдохнём – ждите новых песен! Дождю длиться долго, а Сердце-Камень не подточить! Э-хэй!

А покуда они устроились за точёным рябиновым столом у окна, народ пустился в пляс. Звёзды в воздухе смешались с пылью и соломой, запылали факелы, засияли под каменным потолком светлячки. Бородатый развесёлый хозяин таверны подошёл, покачиваясь под тяжестью подноса, выгрузил яства на стол, лихо сдвинул колпак на густых пшеничных космах:

– Сударь! Сударыня! За счёт заведения! Каменный Король угощает!

Изголодавшаяся Хедвика, у которой с утра во рту ничего кроме давешнего картофеля не было, потянулась к тарелке с сырами, к плошке с орехами, но не успела и кусочка на вилку наколоть, как тонкая смуглая рука лютника перехватила её запястье:

– Подожди, милая. Успеешь насытиться. Вот на это посмотри.

Огляделся по сторонам и вытащил из-за пазухи полотняной мешочек, в каких лесные колдуны носят руны. Встряхнул – деревянно-каменно перестукнуло внутри, будто и вправду руны, – развязал кожаный шнурок и высыпал в пустую пиалу пригоршню ягод.

Крупная, светло-жёлтая, зернистая малина, ласково-золотая облепиха, розовая клюква – бока упругие, в росистых каплях, словно только что сорвана. А под ними брусника, черешня, голубика, смородина… От блюдца шёл одуряющий аромат, но не того тихого леса, в каком Хедвика блуждала у виноградников, а другого – тёмного, сказочного, что гостям не рад и лишь колдунам подчиняется.

– Винограда нет, уж прости. Да он тебе и без того поперёк души, пожалуй. Выбирай, милая. В благодарность за помощь.

– Ягодами благодаришь? – усмехнулась Хедвика, протягивая руку к манящей клюкве. И вновь не дотянулась: лютник перехватил её пальцы и прошептал:

– Навсегда запомни: ягоду тронешь – магию потеряешь. В том их ягодное волшебство, что нетронутыми растут – ни рукой, ни мыслью. Не думай ни о чём. Отпусти мысли! Ну?

«Что это он?..» – подумала так и сама не заметила, как забылась, словно вниз по реке унеслась. Лодка плывёт, скрипят вёсла, а по берегам, по самой воде, стелются еловые лапы. Ухают совы, и первые звёзды в пасмурном небе узоры чертят…

Очнулась, вздрогнула – грудь вздымается, будто и вправду в лодке только что мчалась.

Глянула – а в пиале уже не ягоды. Вместо них протягивает ей лютник витой браслет: на тонкой серебряной цепочке каменная малина, продолговатая облепиха, резные листья из лучистого малахита. Легли камни в ладонь тугой тяжестью, и вдруг что-то откликнулось в сердце, тревожно встрепенулось.

– Твой синий шар отзывается. Погоди, не буди его, сам в своё время ото сна отойдёт… А пока айда танцевать!

Что за дивный браслет, что за синий шар? Хедвика растерянно укрыла в ладони цветные камешки, но сжать побоялась, словно живые ягоды держала, а не ледяные каменья. Да только не успела оглянуться, как браслет скользнул в широкий рукав, а сама уже закружилась, понеслась с менестрелем в дыму и чаду, под топот и смех. Пылал очаг, плыли по воздуху блики, разливался весёлый рил, и мир вокруг, словно пёстрой каруселью, вёл её по всем Семи землям…

А потом враз стихла музыка, остановилось всё, кроме заполошного перестука на сердце, застыло пламя. Поклонился тот, кто назвался Сердце-Камнем, прищёлкнул пальцами – и исчез. А по всей таверне брызнули из огня серые искры, каменная пыль, магия высшей пробы. Толпа охнула, дрогнула, стукнула секунда – и бросились все, не разбирая дороги, к очагу, к крохам колдовства.

Хедвика сама не знала, как вывернулась из свары, выскочила на крыльцо, бросилась под певучие струи. Дождь потеплел, по лицу, по рукам и за шиворот потекли мягкие водяные змеи. Одна под браслет забралась – там и свернулась среди каменных ягод. А те блеснули колдовской пылью – мол, знай, Хедвика, какое богатство тебе на руку выпало, – и поутих блеск.

Оглянулась на таверну – из трубы дым, из дверей шум – и вспомнила, что корзину свою у стола оставила. Но на что ей корзина, на что ей теперь на рынок за ягодами идти, коли у неё на запястье теперь ягод – целый лес купить хватит?

Тряхнула мокрыми прядями, расплескала вокруг брызги и отправилась мокрой тропой в Грозогорье, что сияло белым заревом на горе. Говорят, на площади Искр мастерских по камню не счесть. А мастера хоть и неохотно подмастерьев берут, а толковую, красивую и при каменной пыли вряд ли упустят. Уж как-нибудь да устроится.

Ну, в Грозогорье!

А ты, менестрель, лгун, обманщик самый необыкновенный, – спасибо тебе! Никакой ты не Сердце-Камень, сердцем чувствую. Да только впервые в жизни промокшее платье не лесной сквозняк сушит, не пламя очага, а ветер магии.

2. Картография Северолесья

Столица встретила Хедвику горячим осенним светом. Лето в Грозогорье не гостило тысячу лет, но каждая осень в городе стояла дынная, сладкая, вызолоченная солнцем. Шумел по мощёным площадям ветер, тёмные сухие травы вились на нижних улицах, а с окрестностей съезжались телеги крестьян и купцов, полные медовых груш, янтарных яблок и густого пшена.

Хедвика миновала широкие каменные ворота и вошла в город. От самой стены вверх уводила сложенная из булыжников дорога, кое-где меж камней пробивались ломкие стебли трав. Травы в Грозогорье особые: рождённые неприветливой весной, они устремляются в рост, но скорая осень покрывает их ранней изморозью, горькие дожди гнут к земле синие стебли. К зиме трава становится лёгкой, бесцветной, что паутинка. Из такой, говорят, вместо нитей вяжут самые хрупкие кружева, самые нежные полотна, а то и по живому сшивают…

Но никаким травам было не подняться выше башен дворца – там, у вершин, ярились голубые снега, сияли ледяные звёзды. К дворцовым воротам и дальше, к извилистым горным ущельям, вела дорога, на которую ступила Хедвика. В звонком осеннем воздухе вставали перед ней лестницы и аркады, узкие тропы, улицы и дома – все они взбирались выше и выше, всё Грозогорье стремилось ввысь, к вершинам гор, с которыми делило корни.

Впереди, высоко над Хедвикой, полыхала флагами площадь Искр. Она подняла голову, вглядываясь, щурясь от пронзительного света, но рассмотрела только ряды крыш да гирлянды угасших фонарей за домами. Путь к лучшим мастерским предстоял долгий…

Да только зачем ей искать пристанища на ярмарочной, шумной и надменной площади Искр? Можно найти мастерскую и поскромнее, в одном из переулков, увитых осенними путами шиповника и плетьми мышиного гороха. Но прежде… Даже в самой маленькой каменной лавке её встретят по одёжке.

Рассмеявшись, Хедвика отколола от каменного браслета на диво легко отломившийся малахитовый лист и вошла в первую же лавку, вывеска в окне которой обещала гостям роскошные наряды, достойные самих правителей.

– Леди желает платье?

Голос раздался из ниоткуда, заставив Хедвику вздрогнуть, озираясь. Неловкий шаг – и где-то мелодично зазвонили тихие колокольчики, а в глубине вспыхнул ласковый свет. Пахло портновским мелом, пыльным бархатом и сухими цветами; после пестроты улицы полутьма «Лавки шелков и платьев» была приятна, уставший взгляд с облегчением скользил к тихим огонькам у дальних витрин.

– Да, платье, – нервно ответила Хедвика невидимому собеседнику. – Не слишком вычурное… и не слишком дорогое.

В ответ раздался негромкий смех:

– Леди с карманами, полными магии, не желает быть приметной?

– Именно так.

«Откуда продавцу знать, что у меня с собой столько каменной пыли?»

– Вы, видимо, впервые попали в город? Лучше бы вам помнить, что проницательность – черта нижних улиц. Вверху вы найдёте шум и блеск – мудрый дворец оградил себя от умных глаз. Истинных магов Грозогорья вы отыщете только у подножия, да, может, на площади Искр. Уж она всегда готова похвалиться мастерством и пестротой.

– Спасибо, а всё-таки платье мне сейчас нужнее совета. Покажите невычурное… но достойное.

Первая потраченная монета, говорят, колом встаёт, вторая – соколом. А за ней уж мелкими пташками летят. Так и случилось с Хедвикой. Первый лист с каменного браслета обратился в скромное шерстяное платье. Второй – в высокие туфли на шнуровке, да такие, что пряжки горели живой медью. А дальше полетела, полетела каменная пыль от браслета – прозрачными леденцами из кондитерской, румяными масляными булочками из хлебной лавки, жемчужной нитью, обернувшейся вокруг шеи, оберегом из перьев и льна…

Когда Хедвика опомнилась, в городе уже приютилась ночь – накрыла Грозогорье, словно взмахнула вышитой звёздным бисером накидкой.

Похолодало. «Мне бы накидка не помешала», – подумала Хедвика, одёргивая рукава. От земли к ночи поднялся сладкий осенний запах – зрелых яблок, прелых трав, костров, мрамора, молодого вина. По улицам потянулась сиреневая дымка.

Пробираясь на свет оранжевых фонарей, Хедвика свернула в узкий переулок. От стены до стены можно было достать, раскинув руки, и волей-неволей приходилось поглядывать в чужие окна. А там, за тихими витражами, вершились вечерние дела. В одном доме отражалось в начищенном серебре пламя очага, в другом шумел, дышал лиловым паром хрустальный перегонный куб. На подоконнике третьего тянулись к фонарному свету тихие кристаллы, слабо-зелёные и опалово-алые в расписных глиняных горшках. Где-то звенели о тарелки приборы, где-то поскрипывало кресло, а на соседней улице наигрывали колдовскую весёлую джигу. Ветер нёс запахи берёзовых дров, домашних флоксов, нездешнего жасмина, масла и шоколада.

Впервые Хедвика оказалась одна тёмной ночью в огромном городе. А город звучал и жил, обернувшись ночной прохладой, светил мрачными огнями из глубины переулков, гудел нарядными площадями, сиял точёным дворцом на самой вершине. Город был полон магии, каменной или какой другой, но уж точно самой истинной, самой настоящей.

Хедвика оставляла позади ступень за ступенью. Тесные улицы подножия города оставались позади, она поднималась всё выше, и тёмные деревянные дома сменялись каменными стенами, садами и парками. Вокруг было людно, несмотря на поздний час.

«Ровно так, как и говорили. Неспящее Грозогорье…»

Вдоль улиц разгорались смоляные факелы, сияли бумажные фонари. Здесь пахло иначе: жжёными благовониями, углём, бараньим жиром и мокрым деревом.

– Ну, милая, вперёд!

Чем выше она поднималась, тем слаще и тоньше становились запахи, тем выше и краше делались дома. И лишь ловкий сухой шиповник, цепляясь за выступы камня и кирпича, крался за ней следом с самых нижних улиц. Здесь он цвёл пышным цветом, несмотря на осеннюю прохладу. Не успевший распуститься весной, не знавший лета, он горел киноварными лепестками, шершавыми, словно вылепленными из алой глины.

А там, впереди, что-то ждало её. Невесомая паутина предчувствия заставляла оглядываться с самого утра: тревожила руки, дрожала в голосе и растворялась в воздухе сладким, холодным соком. К полуночи паутина оплела её всю, нити протянулись над Грозогорьем, полетели над улицами выше фонарей и знамён… А её собственная нить, нить судьбы, которую, говорят, умелые пряхи способны из голубой травы вытягивать, вела к одному-единственному порогу.

Она подошла к тихому крыльцу в глубине заросшего сада, подняла руку, чтобы постучать в перехваченную жестяными скобами дверь… Скрипнула над порогом вывеска – «Каменная мастерская Арнольда», – и дверь вдруг распахнулась сама, обдав её тыквенным рыжим светом, запахом пыли, камня и чудес.

На пороге стоял господин в кожаном жилете, тёмном сюртуке и высокой шляпе. Поверх шляпы сидели круглые очки, а шею украшал алый с чёрным платок. В одной руке господин держал коптивший фонарь, в другой – резцы и промасленную тряпицу. За ухом у него качался гранёный, остро отточенный карандаш, а глаза поблёскивали из-за густых смоляных прядей.

– Вы ко мне? – спросил он, близоруко вглядываясь в лицо Хедвики и растерянно отирая лоб.

– Да. Доброй ночи, мастер, – с улыбкой поздоровалась она и, решительно взглянув на оторопевшего господина, вошла внутрь.

– Не много просишь? – спросил каменный мастер, усаживаясь за стол напротив Хедвики. – И откуда явилась? Никак с мельницы?

– С виноградников, – ответила она, протягивая руку за куриной ножкой. – Жареное мясо у вас выходит отменно, мастер Арнольд. Можно хлеба?

Покачивая головой (в такт качался и карандаш за ухом), мастер достал из буфета каравай и вытащил широкий нож. Хедвика отрезала крупный ломоть и с удовольствием продолжила трапезу. Из Йона вышла ещё до света, в таверне тоже поесть не успела – лютник заявился. А дальше всё и вовсе пошло круговертью. Немудрено, что аппетит к ночи разыгрался волчий.

– Ты хоть расскажи о себе, девица, прежде чем в подмастерья напрашиваться.

– А я не напрашиваюсь. Не хотите брать – не берите.

– Не захочу – не возьму. А о себе всё же расскажи. Не каждый день дерзкие девицы ко мне в дом заглядывают.

Хедвика расправилась с курицей и со вздохом поглядела на пустое блюдо. Мастер, ворча, подтянул к ней плошку с овощами:

– На прожорство кто сглазил, а? Мечешь, будто неделю еды не видела, оборвашка каменная.

– А кто его знает, – принимаясь за крупные кольца поджаренного лука, пожала плечами Хедвика, затаив, впрочем, обиду за «оборвашку». – Может, и неделю. Уж слишком много событий для одного дня. Проснулась дома, в Йоне. А затемно вот у вас в гостях оказалась. Утром и не догадывалась, что к полуночи по Грозогорью бродить буду…

– Раньше никогда здесь не бывала? – с любопытством спросил мастер, наполняя кружку ягодным молоком.

– Ах, какой запах, – усмехнулась Хедвика. – Брусника, клюква… А горечью отчего тянет? Одурманить меня решили, поди, шелковицей опоить?

– Какая сметливая, – прищурился тот. – Смотри-ка… Может, и вправду в подмастерья взять? Откуда про шелковицу знаешь?

– Мало ли откуда. Это вы всех гостей так встречаете? – спросила, а сама сжала в кармане нового платья ягодный браслет. Неужели почуял? Настоящим мастерам, говорят, глядеть не нужно, они и без того каменную магию чувствуют.

– Проверить тебя хотел. На что мне подмастерье, которого всякий одурачить может. А теперь вот и подумаю, брать ли тебя. Может, и возьму. Завтра посмотрим. Дам тебе инструмент, камень, если в руку ляжет, в крови отзовётся – так и быть, попробуем, поглядим. А если нет, то скатертью дорожка. Прожорливые нахлебники – не ко мне.

– А зачем ждать? – тряхнула волосами Хедвика. – Попробуем сейчас!

– Сейчас? Ну, давай.

Пока он ходил за инструментами, Хедвика сдвинула на край стола блюдца и чашки, завернула в белое полотно хлеб, смахнула крошки. Вернувшись, мастер водрузил на стол резной ларь, наполненный скарпелями, молотками, напильниками, долотами. Глядя на ларь, Хедвика впервые подумала о том, что от девичьих рук до её мечты путь неблизкий.

– Вот. Возьми. – Мастер подал ей кусок мела, а затем вытащил со дна ларя пузатый мешочек («Точь-в-точь как у того обманщика из таверны!»). Потянул тесьму и высыпал ей в ладони горсть цветных камней. – Что чувствуешь?

– Тепло. Озноб. Песок. Тревогу. Дрожь чувствую, – тихо произнесла Хедвика, прислушиваясь к камням.

– Хорошо! Хорошо! Ещё что?

Она нахмурилась, перебирая гранёные и гладкие камушки, щупая, сжимая. Закусила губу, вдумчиво кивнула:

– Одни глухие, словно глубокая земля. Ледяные, мокрые. Другие тёплые, весенние, костяные… Сырые есть и тёмные, и кристаллы звонкие слышу. Тревога. Горькая порода. И искр тоже хватает.

– Сметливая девка, – усмехнулся мастер. – Чувствуешь камень! Возьму!

Засыпала Хедвика на узкой койке под окном, за которым стояло зарево рассветного Грозогорья. Уснула быстро, глубоким каменным сном, и снились ей тихие виноградники, лесные тропы. Корни и лозы вились рунным узором, вплетались в стебли шиповника и тянулись до самого месяца в поднебесье. А вместо звёзд по небу сияли каменные самоцветы – перемигивались с белой крупой соляной магии.

Об одном она думала в дремоте до самого утра: неужели мастер поверил всей сказке, что она про камни выдумала? Сухие, глубокие, тревога, горькая порода… Сказки! Хотя чем не сказка – вчера виноградной леди назвали, а теперь нарекли каменной оборвашкой. Ну что же. Зато кров, стол, наука. А там и поглядим, что из этой задумки выйдет…

…По утренней заре поднималась редкая осенняя дымка.

Очнулась – вокруг светло, в руках горсть мела, в волосах сор, а издалека – песня:

Подняла голову, огляделась – ни мастера в кожаном жилете, ни каменного браслета в складках платья. Так вот как мастер в её сказки поверил! Обчистил и, видимо, одурманил-таки – не шелковицей, так дикой мятой, а может, хлеб был из ржи со спорыньёй!

Прижав ладони ко лбу, Хедвика встала на ноги. Оперлась об увитую сухим шиповником стену, словно в тумане оглядела город. Неведомо как оказалась она посреди узкого сумрачного переулка – спасибо хоть платье не снял, туфли оставил.

В горле нарастала тошнота, теснило в груди, а в голове стеклянная пустота полнилась дурманным дымом.

– Не стой на перекрёстке, задавят! – крикнул возница, проезжая мимо. Хедвика, покачиваясь, отошла с дороги. Немилосердное осеннее солнце пекло сквозь щели в близко сходившихся глиняных крышах. Черепица блестела, словно цветные леденцы, а витражные стёкла в окнах отражали свет – малиновые, изумрудные, рыжие лучи накладывались друг на друга, и в полумраке под сводами крыш то и дело вспыхивали искры и прозрачные радуги. Где-то звенели давешние колокольчики – тихий и ласковый перезвон наполнял переулок, отражаясь от каменных невысоких стен.

В другое время Хедвика с радостью пробродила бы здесь не один час, но теперь у неё слишком кружилась голова и плыло перед глазами, чтобы наслаждаться цветными искрами. Не торопясь, стараясь обходить ухабы, она шла узкой тропкой между домов.

Нешумная улочка. Как она сюда попала? Что произошло ночью?

К счастью, в зеленовато-синем сумраке головная боль медленно выпускала её из своих тисков. Впереди цветной коридор переулка упирался в полукруглый каменный выступ над обрывом. Его огораживала ветхая балюстрада: вычурные мраморные шары, венчавшие парапет, осыпались крупной крошкой, по перилам, вплетаясь в узоры мрамора, бежали рыжие трещины. Хедвика положила ладонь на тёплый мрамор и, преодолевая дурноту, прислушалась к камню.

Ни грана каменной магии, обычный известняк.

Обрыв, куда занесло Хедвику, был одним из горных выступов Грозогорья, – опираясь на балюстраду, она стояла на самом краю города. Позади неё, ниже и выше, шумели улицы, блестели крыши, клубилась от самой земли рассыпанная повсюду магия. Гнали своих лошадей возницы, шумели люди… А впереди звенело бесконечное Северолесье.

Далеко над горизонтом широкими пластами падал дождь – неужели и над виноградниками до сих пор льёт? Что-то сейчас дома?..

В другой стороне тёмные тучи клубились над опушкой Ражего леса. Над крутой излучиной реки толпились молочные облака, а у самого Каменного храма, где цвели густые медовые луга, река расходилась рукавами: светлыми, зелёными, извилистыми, что корни, и чёрным – прямым, ледяным. Там, говорят, чёрные русалки водятся, глядятся в чёрные зеркала…

По правую руку полыхали алыми огнями пещеры Горячих гор – осенняя пора, драконьи пляски. Никто в Йоне не верил ни в русалок, ни в драконов, а вот же как на ладони все Семь земель по эту сторону хребта: и Горячие горы, и Ражий лес, и Зелёная река, и Чёрная запруда, и Каменный храм…

Вольный и свежий воздух нёс в Грозогорье тепло полей и летней земли, запахи трав и ягод. Вдыхая их, Хедвика не заметила, как прояснился взор, как дремотный дурной туман испарился, и снова стало спокойно и легко в груди. Словно долгие годы стояла она тут, глядела на свои земли и защищала их словом, делом и колдовством.

Но, как бы спокойно ни было на сердце, а мечтать на обрыве посреди Семи земель без монеты в кармане, без каменной крохи за душой – дело не самое беззаботное. Окинув взглядом Северолесье, словно пытаясь сохранить в памяти эту волю – широкую, тревожную, ветреную, – Хедвика отошла наконец от обрыва и витражным переулком двинулась назад.

– И куда же податься неблагородной леди? – спросила она у себя самой.

Домой? К шершавым лозам, к злым слезам – после того, как ветер магии развевал волосы, а в руках целое богатство побывало? Нет! Раз уж она здесь, в Грозогорье, – да будет так. Путь до мечты не близкий, но если уж мечтать – нечего на мелочи размениваться.

Она оправила платье, провела рукой по волосам и зашагала вдоль улицы, вглядываясь в вывески и витрины. Где-то ей должен попасться честный каменный мастер!

3. Грозогорье встречает гостью

Удача не улыбнулась Хедвике ни в первой каменной лавке, ни во второй, ни в десятой: одни мастерские были наглухо закрыты, другие заколдованы, хозяева третьих не нуждались в подмастерьях… А может, завидев на пороге расцарапанную девушку в измятом платье, было куда спокойнее просто закрыть перед нею дверь.

В поисках мастерской Хедвика поднималась выше и выше: миновала казармы дворцового легиона, с удовольствием прошлась по пёстрому рынку – в честь приближавшейся ярмарки каждый прилавок был увит лентами, а земля засыпана свежей соломой. В рыбном ряду она зажмурилась: до того жарко сияла на осеннем солнце мокрая чешуя. На пекарской улочке закружили голову сладкие запахи масла, марципанов, миндаля и ванили. Зато в ткацком ряду Хедвика задержалась надолго, рассматривая отрезы льна, лоскуты шёлка, лотки коробейников и удивительно тонкой работы аграфы и пряжки. Она хотела было отыскать такой же аграф, что был у лютника в таверне, но посеребрённого барбариса нигде не приметила. Видимо, менестрель заказывал украшения у других мастеров – тех, что не выставляют свои изделия на пыльной рыночной лавке, прикрытой выцветшим бархатом.

Пройдя ароматный ряд зеленщиков, где пахло преющей на жаре кинзой и кисловатым тимьяном, Хедвика добралась до выхода с рынка. Дальше песчаная тропа обращалась в мощёную дорогу и круто поднималась к домам мастерового люда – туда, где над рынком разлапистым сыпучим уступом нависала ремесленная слобода: пыхтела печами кузнецов, громыхала ткацкими станками и звенела резцами ювелиров, мастеривших серебряные украшения, оправы для зеркал, подставки для книг, рукоятки ножей и кинжалов и другие прекрасные и опасные вещицы.

От того, что по ремесленной слободе без роздыху разъезжали повозки и подводы и спешили во все концы верховые и пешие, с обрыва, который рассекали кривые мощёные улочки, то и дело осыпались песок и земля. От этого на рынке с рассвета до самой ночи стояло редкое золотое марево. Песок вился, оседая на соломе, хрустел под подошвами и подковами, покрывал дощатые прилавки охряной пшеничной пылью. Хедвика заглянула было в ремесленную слободу, за кованые высокие ворота, исписанные мелом, но, оглушённая звоном, скрежетом и гулом, поскорее отошла обратно. Наверняка и здесь можно сыскать лавки каменных дел мастеров, но в эти пёстрые переулочки она войдёт, если только обойдёт весь город и не найдёт пристанища. Ремесленная слобода – место непростое, не тихое.

По Йону и окрестным деревням ходили легенды: мол, в мастеровых переулках Грозогорья живёт колдовская девчонка с тайным именем и чароитовыми глазами. Каждый, на кого она в полночь взглянет, теряет разум, влюбляясь безоглядно. А она смеётся, насмешничает с околдованным до рассвета, а потом превращает его в серебряного тура с витым костяным рогом.

Хедвика помотала головой, отгоняя наваждение, и пошла прочь от ремесленных улиц, не разбирая дороги, вверх и вверх. В конце концов она очутилась на маленькой пыльной площади Омеля – высокого лохматого господина с печальными глазами, который правил Грозогорьем, когда на месте города была лишь горстка рыбачьих хижин, а Зелёная Река несла свои тяжёлые, блестящие воды у самых ворот. В ту пору, говорят, меч и опустился на здешние горы…

На площадь Омеля выходили чёрные двери таверн, фасадами глядевших на Искристый тракт, конюшни и старое широкое крыльцо жилого дома. Подняв голову, Хедвика разглядывала забранные узорными решётками, увитые сухими цветами и завешанные разномастными шторами окна. Здесь, за каменным стенами, было тихо, но по другую сторону стен шумел Искристый тракт, ведущий к главной площади Грозогорья. Камни его в солнечную погоду сияли, как медяки, отполированные подошвами горожан, колёсами и копытами лошадей…

Хедвика нырнула в арку между домами, сделала несколько шагов во влажном, отдающем плесенью сумраке, наконец вышла на дорогу и тут же зажмурилась. Свет и гул хлынули на неё с Искристого тракта, подобно оглушающему водопаду. Улица гремела, подпрыгивали на ухабах колёса, с глухим рокотом сыпались на землю яблоки из прохудившегося мешка торговца, цокали кони, звенели узкие стеклянные трубочки, вывешенные перед окнами чайных комнат, а с верхних этажей, нависавших над трактом, неслась музыка и дробное постукивание молотка.

Стараясь держаться в тени стен, Хедвика двинулась вперёд, но уже через минуту толпа закружила её и вынесла на самую середину тракта. Она опасливо ёжилась, её то и дело подталкивали локтями, кто-то наступил на ногу, а над самой головой громко фыркнула лошадь. Вскрикнув, Хедвика отшатнулась, но не успела испугаться, как толпа уже повлекла её дальше, к увешанной флагами горловине широкой улицы, где Искристый тракт наконец вливался в площадь Искр – место, куда ей так не хотелось идти, но куда её упорно вела голубая травяная нить.

Она вышла на площадь к сумеркам – вокруг уже пылали смоляные факелы, потрескивали бумажные фонари и сверкали веерами рыжих брызг уличные жаровни. Огненные бабочки без устали порхали над площадью Искр, мельтеша меж домов и зазывая жителей Грозогорья на большую ярмарку.

Коробейники и гадалки, купцы и мастера, ремесленники и факиры круглый год разъезжали по Семи землям, продавая леденцы и колдовство, обманывая и околдовывая, суля добрые вести и усматривая дурные знаки… Но ярмарки столицы Северолесья были особыми: ворожили здесь, не скрываясь. Лишь в Грозогорье ярмарочное волшебство не карал закон, а потому колдовали от души – те, кто сумел разжиться каменной пылью, ворожили до последней крохи, а уж те, у кого в груди теплел синий шар, вовсе не скупились на магию. Грозогорье, не ведавшее лета, холодное и пёстрое, словно расписной лёд, с жадностью впитывало краски и крики торжищ…

Много ярмарок видала столица – от мелких базаров у ворот до фееричных празднеств у самых дворцовых стен. Но самыми пышными были ярмарки на площади Искр. Может быть, оттого и было тут так много волшебства, словно сами камни впитали колдовскую пыль.

Стоило Хедвике шагнуть с широкой улицы на украшенную флагами и невянущими неживыми цветами площадь, как ветер магии дохнул на неё густой волной – к этим камням не нужно было и прислушиваться. Всё здесь было пропитано магией – магией вековой, магией великой, магией недоступной. Её не могли извлечь и топтали сотнями сапог и тележных колёс, конских копыт и тяжёлых кольев, на которые натягивали суконное балаганное полотно, расписанное звёздами и рунами. Великая магия клубилась под ногами – бушующая, только и ждущая, чтобы лечь в руки тому, кто сумеет её позвать.

Хедвика отошла в тень алого шатра и присела, слившись с камнями. Подол лёг на землю – звук не отличишь от сухих трав. Она наклонилась к потрескавшимся, поросшим мхом камням и осторожно повела ладонью: отзовись!

Лёгкое, недоверчивое тепло заструилось к её рукам.

Ну… ну же!

Вот тогда-то, заглядевшись на сочившееся сквозь камни робкое колдовство, она и угодила в беду.

– Воровка! Воровка!

4. Балаганчик Дядюшки Ши

– Держи воровку!

В лицо пыхнул смоляной серебряный фонарь. Хедвика вскинула руки, отгораживаясь от пронзительного ледяного света.

– Ах ты какая! Решила украсть колдовство? Скоро всё Грозогорье без магии оставите, оборванцы! Последние крохи готовы забрать! У нас колдовство не для воровства, у нас оно на продажу!

Зажмурившись, Хедвика отступала в алые объятия шатра. От неожиданности она растерялась и не нашлась, что возразить, а лощёный круглый торговец, вынырнувший из палатки, надвинулся на неё разлапистой тенью:

– Воровка! Отребье! Деревенщина!

– Хватит меня обзывать! – наконец опомнилась Хедвика. – Я ничего не воровала!

Торговец потянул вперёд скрюченные пальцы. Луч фонаря бил прямо в лицо, и Хедвика, отчаянно щурясь, принялась яростно, вслепую отмахиваться от чужих рук.

– Не трожь!

– Что же ты делала у моей палатки? Балаганчик Дядюшки Ши не терпит воровства!

– Да что ты заладил! Я не воровала! Я слушала магию!

Торговец на секунду застыл, нелепо и широко раскинув руки, а потом расхохотался, хватая её за рукав платья:

– Слушала магию! Не ври! Воровка, да ещё и лгунья! Откуда у деревенщины деньги на первосортную шерсть?

– С чего это ты взял, что я деревенщина? – вспылила Хедвика, уже сама наступая на торговца. Его синий фрак сбился, фалды метались над землёй, а шляпа ходила ходуном по крашеным рыжим космам – так он тряс головой. Торговец напомнил Хедвике старого виноградаря с соседней деревни – взбалмошного старика, которому то и дело отшибало память. Она усмехнулась и вдруг совершенно перестала его бояться. Разъярённый её ухмылкой, Дядюшка Ши бросился в атаку:

– Да кто, кроме чумазцев с виноградников, ночами прячется на задворках? Таких и в город пускать нельзя, а на площадь – подавно! Проберётесь во дворец, обворуете самих правителей, свергнете! Ворьё!

– Я ничего не воровала! – зло крикнула Хедвика, пытаясь выбраться из-за шатра, но Дядюшка Ши своим широким телом загораживал проход. Над его плечом сияли звёзды, за спиной шумела оживающая перед ночным представлением площадь, а здесь, в углу, спёртый воздух словно кутал Хедвику в тяжёлый кокон.

– Пусти! Пусти меня, дурень! – Она яростно впечатала ладонь в растрескавшийся камень и изо всех сил сжала, потянула на себя истосковавшуюся пыльную магию. Резко выбросила кулак вперёд… Что-то синее сорвалось и мгновенно врезалось в обтянутое шёлковой рубашкой пузо Дядюшки Ши. Он качнулся, выпучил глаза и осел на камни, пошатнув свой алый балаган. Хедвика, поражённая не меньше него, остолбенела.

Магия? Это действительно магия?

Пока она размышляла, совершенно позабыв о поверженном торговце, Дядюшка Ши пришёл в себя, кое-как поднялся и, всё ещё покачиваясь, ткнул в неё пальцем и заорал:

– Ах так! Ах так ты будешь со мной, воровка! Вот тебе! Вот!

Он выхватил из-за пазухи кулёк, который вырос до размеров картофельного мешка, и кинул его на Хедвику. Она отскочила, но мешок, словно живой скат, извернулся и настиг её, обвив душными щупальцами. Перед глазами воцарилась грязно-коричневая тьма, а в нос ударил неожиданно сладкий и солнечный запах яблок.

– Будешь знать, как дерзить Дядюшке Ши! Вот тебе!

Она забилась, стремясь сорвать холщовую материю. Попятилась, запнулась о выбоину в камнях, потеряла равновесие и полетела куда-то вниз, вниз, вниз…

– Если, милочка, не хочешь, чтобы я сдал тебя охране дворца, придётся помочь в моих маленьких фокусах…

Больше Хедвика ничего не слыхала. Когда она очнулась за тёмно-синей, расшитой серебром занавесью, за стенами балагана стояла глубокая ночь. Площадь Искр пуще прежнего пылала огнями, кострами, факелами и фонарями. От лотков мелких торговцев нёсся дух снеди: жареной дичи, рыбы, кукурузы и сладостей. Гремели барабаны, свистели дудки, грохотали жестяные подносы коробейников, усыпанные катушками, свистульками, стекляшками и другими дешёвыми фокусами… Фокусами…

Память извилась ужом, блеснула изумрудной змеиной кожей и наконец гибким, юрким тельцем скользнула на место. Хедвика вскочила и с ужасом поняла, что воспарила над землёй. А потом дёрнулась и снова полетела вниз, не чувствуя ни рук, ни ног.

– Да что за непоседа! – крикнул знакомый голос, и она тотчас приземлилась, но не на пол, а в чьи-то мягкие, мокрые, пахнущие розовым маслом ладони.

Дядюшка Ши снова водрузил её на стол и, ворча, принялся устраивать попрочнее. Хедвика в некотором оцепенении глядела за его спину – там, в большом ящике, оклеенном фольгой и украшенном звёздами из красной бумаги, отражалось нечто, никак не могущее быть ею. Фольга, разумеется, не зеркало, но исказить девушку, превратив её отражение в кристалл…

– Верни меня! – закричала она, пытаясь соскочить с подставки, но только подпрыгнула и сияющим голубоватым сгустком, похожим на кривой отросток или осколок, приземлилась обратно.

– Попрыгунья, – почти добродушно цыкнул Дядюшка Ши. – Не скачи, ещё разобьёшься. Это иллюзия, милочка, иллюзия. Но очень качественная! Я продам тебя каким-нибудь почтенным господам, которые занимаются добычей каменной пыли. Они заберут кристалл с собой, а когда иллюзия рассеется и они поймут, что ты такое, меня уже и след простынет!

– Все узнают, что ты обманщик! – хмуро ответила Хедвика-кристалл, сама не зная, каким образом умудрилась заговорить.

– Никто не узнает, – расплылся в улыбке Ши. – Я тебя оболью беспамятством. Ну-ка, где там оно у меня?..

– Я тоже забудусь? – в ужасе прошептала Хедвика, изо всех сил пытаясь совладать со своим временным кристальным телом. Скатиться, упасть, убежать прочь, прочь от липких ручонок Дядюшки Ши!

– Да что тебе станется, – махнул рукой он, возвращаясь к столу с узким флаконом. Открыл притёртую пробку, принюхался: – Э, нет, это Глоток Надежды. Такое зелье на всякую рвань изводить – преступление! Зельевар не простит.

Он снова отвернулся и принялся звенеть банками и пузырьками в потёртом кожаном саквояже. Хедвика наблюдала за ним в искажённом зеркале фольги. Вот он нагнулся, вот полез в боковой карман, зашуршал бумагой… Стеклянно звякнул гранёный стакан.

– Запропастился куда-то. Придётся свежей порцией тебя окатить, – озабоченно сказал он, осторожно поднося стакан к столу. – Ну, держи! – и щедро плеснул густой голубой жидкости, которая мгновенно впиталась в грани кристалла.

– Ай, как сияет! – довольно потёр ладони Ши и со звоном поставил стакан на стол. – Теперь покупатель и не вспомнит, что приобрёл этот кристальчик у меня. А Дядюшка Ши поедет на другую ярмарку и продаст там что-нибудь другое – фальшивое сердце или змеиные зубы – каким-нибудь простачкам… В деревнях и беспамятства не нужно, народ так доверчив! Ох! Ох!

На площади ударили часы и грохнул фейерверк.

– Началось! Началось! Ну, айда!

Он обхватил Хедвику обеими руками и, прижимая к животу, тяжело понёс к выходу. Из-за сине-серебряной занавеси дохнуло ночной свежестью, мандаринами и дымом; в небесах плескал фейерверк. Искры и огни сыпались на камни площади, дразня запертую магию…

Хедвика с облегчением убедилась, что «беспамятство» не подействовало на неё саму: она не позабыла ни кто она, ни что с ней произошло. Может быть, когда иллюзия рассеется, ей удастся потихоньку сбежать от будущего покупателя и продолжить поиски каменной лавки.

Она глядела прямо в толпу – глаз у кристалла не было, чем она видела, Хедвика понять не могла. Взору открывалось только то, что было прямо перед нею. Ей казалось, будто она застыла в стеклянном теле…

Вокруг вовсю шумела ярмарка, а перед покрытым плисовой скатертью столом собралась уже немалая толпа. Правда, пока стол с товарами был огорожен завесой невидимости – об этом Хедвика догадалась, видя, как Ши бесцеремонно бегает на коротеньких ножках по деревянному настилу, грохочет башмаками, спотыкается и передвигает свои товары. Один раз он едва не упал, схватился за скатерть и потянул на себя весь хлипкий столик, но публика за прозрачной волшебной завесью не обратила на это никакого внимания, хоть многие и разглядывали алый шатёр в упор.

– Да не видят они ничего, – пропыхтел Дядюшка Ши, поднимаясь на ноги. – Сейчас вынесу последний ящик и сдёрну эту невидимку проклятую. Столько силы сосёт, что на ногах еле стоишь, – пожаловался он Хедвике, снова ныряя в балаган позади деревянного настила. Пока он бегал за «последним ящиком», она оглядела публику.

Перед нею толпились разодетые дамы, статные господа, парни-подмастерья и совсем просто одетые девушки в платьях и плащах. Тут и там среди толпы вспыхивали факелы и начинали звенеть струны: по ночам площадь Искр была полна музыкантов.

На противоположной стороне площади ровным полукругом выстроились палатки других фокусников и торговцев. Всё это было нисколько не похоже на те скромные деревенские торжища, где Хедвике приходилось бывать по хозяйству, закупая дрожжи и пробковые дощечки. Там ветхие и новые палатки стояли вкривь и вкось – где понаряднее, где попроще. А некоторые торговцы и вовсе устраивались на земле, раскладывая свои товары на пёстрых платках и прямо на траве.

Здесь же палатки держали строй так, словно это лагерь стражи. Это было красиво: приглядевшись, Хедвика поняла, что торговые шатры образуют вовсе не полукруг, а хитрую спираль, в центре которой стоял самый большой и яркий балаган. Его стенки были увиты цветами – даже отсюда, издалека было видно, как полыхают над входом рубиновые розы, горят золотые лютики и мерцают неземным, ворожейным цветом вересковые незабудки. Должно быть, их собрали в окрестностях Грозогорья, где, несмотря на осень, ещё сражались за жизнь поздние, налитые летним мёдом травы и соцветия.

По площади бродили факиры, над толпой, вызывая восхищённые вздохи, кружили огненные светляки. Из дальней тёмной палатки то и дело с щебетом вылетали стайки крошечных пушистых птиц – от этого воздух над площадью полнился перьями и звоном.

Всё это: пестрота цветов и огней, музыки, голосов, искр, лент и звёзд – напоминало бусины, рассыпанные по кружевному шифону ночи. Заглядевшись, Хедвика на минуту позабыла, что с ней, и опомнилась, только когда Дядюшка Ши, пыхтя, вытащил наконец свои последние товары и принялся торопливо расставлять их на жёлтом плисе.

– Погляди, – обратился к ней он. – А, ты ж не видишь тут… Ну, вот так посмотри, – и подсунул ей белую скатерть, исчёрканную алыми стежками. – Оч-чень интересный экземпляр! Я её зову «недошито-недокрыто». Непростая скатёрочка. Говорят, узор на ней умеет сворачивать время. Шьёшь-вышиваешь, а он никак не заканчивается. Долго будешь шить – и вовсе тебя скатёрка затянет, а уж в какие дни – сама решит. А вот это! – Ши повертел перед ней изящным зеркальцем в чернёной серебряной оправе. От зеркала пахнуло тиной и застоялой водой, Ши сообщил что-то про русалок из Черноречья, но Хедвика прослушала: её больше интересовало собственное отражение. И вправду, она кристалл! Голубой, с бликами, танцующими на изломах, с радужными искрами в глубине, с целой короной самоцветных брызг. Ого!..

Что-то будет дальше?..

Дядюшка Ши наводил на витрине последний лоск, когда завеса-невидимка всколыхнулась и внутрь проскользнул… да это же лютник из таверны, тот самый, что назвался Сердце-Камень!

– Ушлая душонка, – испуганно оглянувшись на него, прошептал Ши. – Рано, рано пришёл! А если кто увидел?

– Никто не увидел, – усмехнулся лютник, сбрасывая капюшон. Теперь, в полумраке и бликах с площади, его лицо казалось гораздо старше. Черты заострились, глаза глядели хищно и задорно: словно волк, крадучись, вошёл в загон к козочкам. – Уж не от меня ли ты завесился невидимостью?

– Завесишься от тебя, – вздохнул Ши, пытаясь, однако, невзначай закрыть прилавок своими широкими телесами. Глядя на его ухищрения, лютник вновь осклабился и легко вспрыгнул на деревянный настил.

– Ну-ка, отойди. Что тут у тебя нынче?

– Пощади, уродец, – жалобно попросил Ши, сдуваясь под его взглядом, как рыба-шар. – Давай после ярмарки… Что останется – любое бери.

– Свою долю забираю, когда вздумаю, – ласково рассмеялся лютник, отодвигая торговца. И воскликнул: – Вот это да! Где же ты уволок такую добычу? Знакомая девица!

– Помоги! – прошипела Хедвика, безнадёжно пытаясь расшевелить кристалл и привлечь внимание. – Помоги мне выбраться отсюда!

– Сама явилась, – хмуро пробормотал Ши, вытаскивая из кармана мягкую тряпочку. Промокнул ею лоб, а потом (фу-у!) прошёлся по граням кристалла.

– Помоги!

– Шила в мешке не утаишь, – таинственно улыбнулся лютник и, подмигнув Хедвике, исчез, точно как в таверне, только на этот раз без искр и шума.

– Во даёт… И не взял ничего… Перебежчик. Шарлатан! – тотчас обретая прежний тон и уверенность, заворчал балаганщик. Он осторожно выставил на стол целую вереницу звенящих склянок со снадобьями всех оттенков голубого, ещё раз протёр своей тряпочкой, смахнул пылинку со скатерти и проворчал: – Моя бы воля, глаза б мои его не видели. Но куда без него, куда…

– Все у тебя перебежчики, шарлатаны и ворьё, – хмыкнула Хедвика, впрочем, не особенно размышляя о Дядюшке Ши: она злилась на лютника и внимательно разглядывала толпу, пытаясь понять, куда тот исчез. В том, что он где-то рядом, она даже не сомневалась.

Но балаганщик среагировал на её слова на удивление бурно.

– О! – воскликнул он, на мгновение оторвавшись от витрины. – Уж он-то – не ворьё, не мелкий воришка. Он властитель воров! И настоящий подлец в придачу…

– За что же такие почести?

– Он ворует то, что отнять не так-то просто, унести ещё сложнее, а уж долго у себя хранить – что души лишиться. Тут, милая моя воровочка, пан или пропал: украдёшь и сбудешь, кому надо, – твой куш, пой, гуляй. А коли своруешь, а потом отделаться не сможешь – пиши пропало… Пиши пропало! – Ши горестно хлопнул себя по синим бокам, будто сам не сумел сбыть краденого, и воскликнул: – Но пора начинать, однако! Поехали! – и всплеснул мясистыми, умащёнными маслом ладонями. Шлепок получился звучный, сочный. Занавес-невидимка, приглушавший цвета и звуки, упал, и ярмарка площади Искр наконец хлынула на Хедвику всей своей мощью. Гомон, звон, фейерверки и выкрики, флаги, хмель, огни и карусели – словно разошлась пыльная пелена, и всё вокруг заиграло, зазвенело, умытое дождём и освещённое буйным ночным весельем.

– Леди и господа! – зычно крикнул балаганщик, и голос его бархатисто раскатился над толпой. – Дядюшка Ши прибыл от самых Горячих гор и вновь раскинул свой скромный шатёр перед жителями столицы. Диковинки со всех Семи земель: от Траворечья до Ражего леса. Добрые леди и господа! Торговля открыта!

Стоило ему произнести эти магические слова, как толпа всколыхнулась и накатила, напирая на деревянный настил.

– Русалочье зеркало!

– Продано!

– Вежьи травяные руны!

– Продано!

– Корень чернореца сушёного!

– Продано!

– Карта снов! Первое издание «Синего шара»! Шерсть грвеца!

– Продано!

Торговля шла бойко; мелкие фокусы и магическую мишуру Дядюшка Ши продал сразу, выручив за это немало монет. Следом в дело пошли более серьёзные экспонаты. Кое-кто из покупателей побогаче расплачивался не просто медяками и серебром, а первосортной каменной пылью… Дело шло к рассвету, а балаганщик устало и весело кивал новым и новым покупателям. Наконец на плисовой скатерти остались лишь самые никчемные да самые дорогие товары.

– Леди и господа! Фонарь иллюзий! Где бы вы ни пожелали навесить ворожбы, витражи фонаря осветят любой выдуманный мир! Ни в каком лабиринте, ни в каком лесу не заблудитесь, покуда горит свет!

Ши взял в руки тяжёлый, в бронзовой оправе фонарь и высоко поднял его над толпой. Блики и искры от цветных витражных стёкол рассыпались по лицам гостей, вызвав восхищённые возгласы.

– Ларь семи воров! – надрывался тем временем Ши. – Не пугайтесь названия! В ларе – храбрость и ловкость, изворотливость и хитрость, неуловимость, бесстрашие и, конечно, удача! По флакончику каждого зельица для добрых леди и господ! Купите ларь семи воров – и радуга эликсиров везения и отваги в ваших руках!

Господа с интересом присматривались к окованному красным железом ларчику, под крышкой которого скрывались семь флаконов и такие обольстительные перспективы…

– И, наконец, голубой кристалл! Кто не ведает, что мир наш подобен кристаллу, кто не хотел оказаться в сопредельных мирах? Ну а кроме того, – он заговорщицки понизил голос и прищурился, – для тех, кто знает толк в каменном деле, кристалл послужит чудесным сырьём…

«Сырьём?» – задохнулась от ужаса Хедвика.

Толпа снова загомонила. Знатоков каменного дела среди «добрых леди и господ» оказалось немало, но редкий из них ведал, из какого камня выходит поистине колдовская пыль. Как по команде, вперёд выступили пять мастеров-каменщиков – Хедвика без труда признала среди них тех, кто не пустил её и на порог. А тот господин, что стоял с краю, весьма смахивал на давешнего обманщика, оставившего её без каменного браслета…

– Десять серебряных, – молвил тем временем один из мастеров, осматривая кристалл.

– Пятнадцать, – цокнул другой, взбираясь на настил и проводя по кристаллу ладонью. – Надо же, без одной царапины! Двадцать даю!

– Тридцать! – крикнули из толпы.

– Тридцать два, – степенно произнёс старик-мастер в кожаном плаще, пробираясь к столу.

– Сто, сто! – заорал дерзкий подмастерье и тут же юркнул в толпу – только мелькнули смоляные лохмы.

– Сто десять, – хлопнул ладонью по опустевшей алой скатерти первый из говоривших.

– Сто десять? – переспросил Дядюшка Ши. – Эт-то интересно! Господа, помните, кристалл не прост, он покрыт соляной пылью!

По толпе прокатился недоумённый гул; пожилой мастер в плаще недоверчиво склонил голову.

– Да-да! – адресуя ему лукавую улыбку, воскликнул балаганщик. – Тончайшее напыление! А ведь многим известно, как сложно соединить камень и соль. Сто десять серебряных! Готов ли кто-то из благородных горожан заплатить за кристалл больше?

– Сто двенадцать, – раскатился над толпой голос знаменитого на всё Грозогорье огранщика янтаря. – Даю сто двенадцать!

– Сто двадцать, – хмурясь, предложил тот, которому так по вкусу пришлась гладкость граней. Он снова провёл ладонью по пронзительно-голубому сколу, и Хедвика передёрнулась, чувствуя, впрочем, что иллюзия потихоньку спадает. Она ощущала себя и кристаллом, и человеком, вдруг осознав, что усилием воли может сама стянуть с себя ворожбу, как перчатку с пальцев, как скатерть со стола. Но ещё не время, не время…

И вдруг всё смолкло.

– Сто пятьдесят, – разнеслось в толпе, и даже огненные фонтаны, обрамлявшие площадь, уняли свой блеск.

Из-за спин медленно вышла низкая женщина в тёмно-синем плаще с капюшоном. Плащ струился за ней мягкой волной, отливавшей то в изумруд, то в бирюзу, и был сшит из весьма недешёвой ткани. Незнакомка подошла к деревянному настилу – толпа расступалась перед ней, будто она была чумной королевой, – и властно вытянула руку, приоткрыв ладонь. На деревянные доски у самых башмаков Ши, соткавшись прямо из воздуха, рухнул толстый, туго набитый мешочек размером с яблоко.

– Ну? – повелительно поторопила покупательница.

«Колдунья… из Мёртвого города…» – прошелестело в ярмарочной толпе.

Хедвика съёжилась и застыла в своём кристальном теле, отчаянно и безуспешно стремясь остаться незамеченной. Струсил и сам Дядюшка Ши: видно, властная покупательница была из тех, кто способен распознать иллюзию.

– Зачем вам это, госпожа? – пролепетал он, растерянно улыбнувшись публике.

Хедвика видела, как женщина в плаще подходит ближе и ближе, а за её спиной темнеет среди наряженной публики знакомый футляр от лютни… Она пригляделась: да-да, это был властитель воров! Но на неё лютник не глядел, а только шептался со сморщенным стариком в кожаном переднике и огромных круглых очках. Старик качал головой, щурился и пожимал плечами. В конце концов лютник указал рукой точно на Хедвику, хлопнул старика по спине и отошёл в тень. Настырная покупательница тем временем поманила Ши длинным, увенчанным чёрным когтем пальцем:

– Если нечист на руку с этим кристаллом, говори сейчас. А если всё так, как расписываешь, беру его за сто пятьдесят серебряных. Заверни в картон, а перевяжу сама.

«Почему она хочет сама перевязать?.. Неужели магической нитью? Вот тогда уж прости-прощай…»

Судорожно переглатывая, Хедвика натужно пыталась сбросить иллюзию. Нужно сосредоточиться, всего лишь сосредоточиться, но страшный коготь незнакомки не даёт покоя…

– Сударыня, как можно, – заикаясь, лебезил Ши, не оставляя попыток оттереть таинственную особу от витрины. – Всё высшего сорта! И зачем вам, такой леди, утруждаться поклажей! Мои посыльные сами отнесут вам покупку, только укажите адрес…

Она щёлкнула пальцами, и Ши умолк, разевая рот, как безумная рыба, которую чудом миновал поварской нож.

«Ведьма!» – вновь пронеслось по толпе. Факиры, дамы, мастера, мальчишки, музыканты и коробейники – все как один затаили дыхание.

Ведьма величественно взошла на помост. Хлёсткий жест – и кристалл вздрогнул, готовый взвиться в воздух. Хедвика сжалась в ожидании разоблачения…

– Госпожа, – твёрдо и бархатно произнёс лютник, по-кошачьи вспрыгивая на настил. – Торг не окончен. Спросите сами, раз уж вы обезгласили нашего доброго балаганщика. Быть может, кто-то готов предложить бо2льшую цену?

– Старый знакомец… – обронила ведьма, глядя на властителя воров. – Какое дело тебе до этого кристалла?

Лютник улыбнулся, но не успел сказать и слова, как из толпы заголосили:

– Госпожа, госпожа! Покупаю камешек за двести серебряных! За двести! Ши, старый ты шмардун, кивни, если сделка в силе!

Ши расширил глаза и закивал, словно болванчик, всеми силами показывая, что согласен и одобряет покупку.

– Ну вот, – обладатель двух сотен лишних серебряных монет прорвался сквозь толпу и, покряхтывая и оправляя заляпанный киноварью фартук, влез на помост. Хедвика с тревогой, но без всякого удивления узнала в нём того самого мастера, с которым минуту назад сговаривался лютник. Что он замышляет?

– Позвольте, госпожа, позвольте, – суетился старик, стаскивая кристалл со скатерти и заворачивая в свой кожаный фартук. – Простите, коли обидел, бывайте, всего доброго!

Он кивнул колдунье и балаганщику и, прижимая свёрток к животу, неловко соскочил в гущу камзолов, боа и сюртуков. Сухонький покупатель пропал из виду уже секунду спустя.

Лютник с достоинством поклонился, спрыгнул следом и, приподняв шляпу, тоже исчез, но не сгинув в толпе, а вновь рассыпавшись фейерверком кручёных брызг. Правда, в этот раз обошлось без каменной пыли – видимо, и властителю воров порой приходится экономить волшебство.

Ведьма, прищурившись, сошла с помоста и завернула в балаган. Дядюшка Ши, повинуясь её щелчку, безропотно и молчаливо поплыл следом, едва касаясь досок носками башмаков.

– Ну, рассказывай, что за девочку ты запрятал в кристалл?

– А-а… о-о… о, как приятно снова обрести речь! Благодарю!

– Что за девка?

– Не знаю! – жалобно вякнул он, потирая горло. – Сама пришла!

– Как? Откуда?

– Увидал, что хочет обворовать мой балаганчик, и скрутил. Неопытная, видать, хоть, кажется, и ведьмочка.

– Ведьма?

– Я накинул на неё иллюзию кристалла. Все знают, Ши – мастер иллюзий! А она сохранила разум, зыркала на меня, даже с этим воровским корольком языками сцепилась.

– Ах, у тебя и он погостил? – рассмеялась ведьма, оглядывая балаган. Ещё один щелчок – и Ши оказался у самого её лица. – А теперь запомни, пройдоха ты грозогорский: девочку эту не тронь. Думать о ней забудь и разыскивать не смей, если не хочешь, чтобы время кувырком пошло.

– Что-о? – выпучил глаза балаганщик. – А как же вы? А вы… Ах, простите, госпожа моя… Уж вы-то за ней приглядите!

– Уж я-то за ней пригляжу, – задумчиво повторила она, глядя, как Ши шлёпнулся на усыпанный опилками пол. – Да вот не так просто это будет. След её не берёт.

– Как так? – обомлел балаганщик. – Всех берёт, а её – не берёт?

– Нездешняя она. Как в кокон спрятана. Не идёт на неё ни пыль, ни след, ни слово. Вот и мне не далась в руки…

– Так неужели, если бы госпожа пожелала по-настоящему кристалл купить, не купила бы?

– Подозреваю, именно так.

«Ведьма ведьмовская, – пронеслось в голове у Ши. – Скорее бы спровадить!»

– Хватит дрожать, и сама ухожу. И вон из Грозогорья со своими побрякушками – чёрные зеркала, алые скатерти! Не шутки это. Время в кольцо завернуть и юнец по глупости сумеет. А ты попробуй потом распутать, распрясти…

На этих словах у Ши зашумело в голове, и очнулся он лишь под утро в том самом витражном переулке, куда накануне занесло Хедвику. Такова уж была милосердная магия столицы: выносить заплутавших, перепивших, потерявшихся и проигравших не в чащобу и не в тёмные скверы, а в старый переулочек, к которому стекались шумные городские тракты.

На этом с Дядюшкой Ши распрощаемся – до поры до времени.

5. Мастера и мудрецы

– Вор, менестрель, дворянин – и по уши погряз в долгах. – Пожилой мастер осторожно опустил свёрток с кристаллом на матрас и подмигнул своему отражению в бутылочно-зелёном оконном стекле. – Ну, где ты? Знал же, что по пятам идёшь.

Скрипнул ставень, и лютник с улыбкой перемахнул через подоконник. За его спиной занимался сырой и бледный осенний грозогорский рассвет, словно всё золото первой осени в одну ночь смыло, и унеслись вслед за ярмаркой огненные бабочки, рыжие брызги.

– Почему это в долгах? – спросил жданый гость, втягивая в комнату футляр с лютней и захлопывая створки. Те беззвучно сошлись; мелькнув шустрой змейкой, встала на место искра защитной ворожбы.

– Кому как, а мне за этот кристальчик ты должен порядочно.

– Ах да… Сколько?

– Ну… сотня серебряных сверху тех двух, что я заплатил Ши.

– Сотня? Пожалуйста, если согласишься взять голубыми шарами. Сколько? – повторил лютник.

Мастер прищурился, оценивающе глядя на кристалл:

– Хорош. Хорош! Чистый, крепкий. Поди, из Каменного Храма?

– Ну как сказать… Так сколько шаров?

– Пять. Но ярких. Мне не нужны склизкие ошмётки, что Ивар принёс в прошлый раз. С таких одна жижа, ни крупицы пыли не вытянешь.

– Будут к концу недели.

– Вот и хорошо. Не задерживаю тебя больше, мой скользкий скальд.

– Не торопи реки, почтенный мастер. Проверь, не продешевил ли ты с платой.

Лютник с неизменной улыбкой запахнул плащ и, едва касаясь, очертил пальцем грань кристалла. Старик непреклонно ответил:

– Проверю, непременно. Но без тебя, без тебя. Ручками, инструментом, в мастерской и проверю.

– Вот только ручками не надо, почтенный.

– Это ещё почему? Ты мастера не учи…

– А ты, мастер, помолчи. Погляди лучше.

Кристалл тем временем взбрыкнул, вспыхнул и завалился набок. По рёбрам-лезвиям побежал синий шнурок огня, и не успел никто моргнуть, как он от корней добрался к вершине.

– Конечно, ведьма, – кивнул лютник, оттаскивая оторопевшего мастера подальше. – Так и знал. Разве обычные люди сбрасывают иллюзию? С обычных она сама спадает!

Кристалл задрожал и потонул в тёмном дыме.

– Да ещё и злыдня, судя по всему, – констатировал лютник. – Дым-то какой чёрный…

– Злыдня не злыдня, – сердито и глухо произнесла Хедвика из глубины тёмного облака, отряхиваясь и с облегчением ощущая себя в привычном теле, – а вот ты самый настоящий хам, это без всякого дыма ясно.

Когда клубы окончательно рассеялись, от кристалла не осталось ни чешуйки, ни голубой пылинки. Вместо этого на матрасе, обхватив руками колени, сидела диковатая, лохматая и очень сердитая девушка.

– Это что? – только и спросил ремесленник.

– Знакомься, мастер Грегор. Это виноградная леди.

Пока Хедвика, расправляя платье, стряхивала пыль и растирала затёкшие плечи, лютник взял ошалевшего каменщика под локоть и негромко сказал:

– Приглядывай за этой девочкой.

– Откуда хоть ты её взял – расскажешь?

– Я своё дело делаю, ты своё. А в дела мудрецов, говорят, нос не суй, голову потеряешь.

– Но ты, конечно, сунул.

– Как всегда, – усмехнулся лютник, глядя на Хедвику. – Без этого жизнь скучна, мастер Грегор.

– А голову ты когда-нибудь точно потеряешь, – проворчал мастер. – Кому перешёл дорогу на этот раз?

– Не притворяйся. Ты не мог не узнать колдунью из Мёртвого города. Сам видел, она положила глаз на Виноградную Лозу.

– Виноградная Лоза, – сухо засмеялся мастер, по звуку – словно сморщенные горошины просыпались на наждачную бумагу. – И как звать тебя, Виноградная Лоза? И что потеряла ты в Грозогорье?

Нетвёрдо держась на ногах, Хедвика подошла к мужчинам и, обращаясь к лютнику, произнесла виновато и дерзко:

– Браслет твой у меня украли. Вот и осталась без ничего. Искала каменные лавки, куда возьмут подмастерьем, да только все мастера грозогорские очень уж суеверные, думают, женщина – к беде. Добралась к ночи до площади Искр, а там…

– …А там и Дядюшка Ши тут как тут, своей выгоды не упустит. Ты поберегись, виноградная, твой шарик такой яркий, что не то что Ши или та ведьма на него позарятся, – любой, распознав, лапы потянет.

– Какой шарик? – тревожно спросила Хедвика, сдувая со лба каштановую прядь. Да, расчёски волосы уже несколько дней не знали…

– Тот, что у тебя в груди перестукивает, – хмыкнул мастер и повернулся к властителю воров: – Я гляжу, девица-то ни о чём не ведает. Совсем как моя ветрогонка не ведала до поры до времени…

– Уж какая есть, – развёл руками лютник. – А ты всё-таки пригляди. Может, сам её возьмёшь в подмастерья? Ты ведь тоже… хм… по камню мастер.

– Нужна мне дармоедка, – проворчал Грегор больше для порядка, а сам с любопытством поглядел на гостью. – Ну, давай, дам тебе камень, попробуешь, что ли…

– Только не надо все эти сказки про горькую тревогу каменную да тепло плести! – скривилась она. – Уже было!

– Да какие сказки. Ты лучше скажи, чего тебе в каменной лавке-то понадобилось?

– Хочу понять, как магию из камня добывают.

– Это тебе зачем?!

– Чтобы не только из камней, а отовсюду её брать. Площадь Искр насквозь пропитана колдовством, а попробуй вытяни. Но ведь можно, наверняка можно…

Властитель воров подмигнул мастеру. Спросил:

– Так ты, виноградная, думаешь, магия из камня берётся?

– Ну а как же. Ведь не зря её каменной пылью зовут.

Лютник покачал головой. В глазах его выплясывали лукавые искры, но голос был серьёзен, что у правителей на дворцовых площадях.

– Грегор, сколько ты заплатил за неё Ши?

– Две сотни серебряных.

– Бери в подмастерья. Чует моё сердце, и цену отобьёшь, и дальше не прогадаешь.

Мастер и лютник переглянулись, будто советуясь, а потом Грегор обернулся к Хедвике и со вздохом молвил:

– Беру тебя в подмастерья из уважения к властителю воров. Чтобы могла отработать две сотни серебряных честным трудом, а не у обочины тракта.

Лютник расхохотался:

– Вот как события происходят, стоит попасть в столицу! А ведь звал я тебя всего лишь на лютне подыграть… Всё с ног на голову, верно? А ты держи ухо востро, виноградная, не трепещи да не бойся – погляди, какие у тебя друзья выискались: мастер каменный, благородный вор, ведьма да пройдоха-балаганщик. Каждому бы так! А вам, друзья мои, теперь самое время спать!

– Весёлых тебе песен, – пожелал мастер Грегор в спину уходящему лютнику. – Да сам больно не светись!

– И тебе звонких камней! – долетело из темноты. – Леди береги!

– Вот как события происходят, – пробормотал мастер, передразнивая лютника. – Ну что, подмастерье, идём в дом. Завтра за работу. И как тебя угораздило в Грозогорье?..

– В дела мудрецов носа не суй, голову потеряешь, – процитировала Хедвика.

– Ты, что ли, мудречиха? – фыркнул Грегор. Задёрнул шторы, зажёг слабый ночник. Обернулся и велел: – А теперь спать, спать… Давно в постель пора честным людям.

Наутро Хедвика наконец сумела разглядеть Грегора как следует – не в ярмарочном сумбуре, не в полутьме рассветной мастерской, а в ярком, чистом и по-северному спокойном свете предзимнего дня.

Грегор сошёл по широкой шаткой лестнице, насвистывая и вытирая руки о фартук. Спустившись, он скинул фартук на низкий тёмный комод; следом отправились грубые перчатки, а на стол по соседству со звоном лёг монокль в три толстых линзы. Тогда, наконец, он взглянул на Хедвику обоими глазами, узкими, чёрными, словно налитыми густым и горячим ягодным соком.

– Ну, хозяйка незваная, накрывай на стол, – попросил мастер, обтирая руки огромным холщовым холстом. – Я уже не одни бусы каменные оправил, пока ты тут дремала.

– Бусы? А чего же в перчатках дерюжных? Разве в таких тонкую работу делают?

– Что ты знаешь, виноградова дочь. Прежде чем огранкой да росписью заниматься, камень отколоть надо. Думаешь, мне торговцы готовые бирюльки приносят, знай вставляй в оправу? Не-ет. – Мастер с хрустом сомкнул пальцы и уселся за стол. Потёр кустистые брови, словно кто щёткой по деревянному полу прошёлся. – Ну, давай, вон там, в буфете, тарелки, в рундуке овощи, под окном пирожки.

Хедвика принялась выставлять на стол тарелки, а сама всё приглядывалась к Грегору: притворяется или на самом деле чудаковат? А тот, сощурившись, глядел в окно, пожёвывая пёрышко.

«В служанки не нанималась, – подумала она, вытаскивая противень с круглыми пирожками, – но послушать, о чём настоящий мастер говорит, плохо ли? Может, между делом и что полезное окажется. Убедиться бы только, что мастер вправду настоящий…»

Убедиться ей в этом за день пришлось не раз.

Не успели закончить с завтраком – ни рыбы, ни дичи, одни салаты да пирожки с вареньем, – как в дверь постучали. Два стука, пауза и ещё три. Хедвика встала было из-за стола, но Грегор поднял палец, чуть погодя приложил к губам:

– На чёткий стук не отзывайся. Если стучат рассыпчато, весело, тут можешь открывать, воры пришли, купцы или покупатели помельче. А если вот так… – Стук в дверь, как по заказу, повторился. – Если вот так, то к дверям и соваться не смей. Это из гильдии. И лучше бы тебе не знать зачем.

– Зачем? – тотчас спросила Хедвика.

– Молчи, молчи, виноделочка, и живенько-ка вон туда, – шёпотом велел мастер, махая в сторону дверей за буфетом.

Хедвика скользнула за витражные створки и притаилась в ожидании гостей. Грегор тем временем отпер сцепленные на ночь засовы.

– Доброго дня, мастер! Заказ из дворца.

– Вы с другим и не приходите. Ну, проходите. Мастерская налево, уж помните, поди. Давайте бумажки…

Двое мужчин в кашемировых шляпах и алых плащах вошли внутрь. По всему было видно, что они тут не впервые и мастера уважают.

– Не тесно вам? – спросил тот, что повыше, с плоской сумой наперевес. – Может, походатайствуете? Уж мастеру Грегору правитель не откажет, выделят мастерскую попросторней. Дочку-то вашу вон какими хоромами одарили на Олёной улице…

– Да что там. Она-то настоящее дело делает. А я… – Мастер мягко улыбнулся, махнул рукой. – В тесноте, как говорится, да не в обиде. Кроме того, если и дадут чего пошире, то уж точно не на площади Искр.

– Это верно, – согласился второй дворцовый посланник. – На площади теперь яблоку негде упасть, не то что раньше…

Все трое замолчали. Над мастерской повис призрак тяжёлого тёмного меча, в незапамятные времена опустившегося на горы. Наконец Грегор прокашлялся и повторил:

– Ну, давайте ваши бумажки, давайте камни, назначайте срок.

Гости склонились над столом, на который лёг большой альбом в бархатном переплёте и несколько официального вида бумаг с гербом дворца. Грегор, перелистывая плотные страницы, уточнял и переспрашивал, господа из гильдии отвечали. Наконец один из них вынул из-за пазухи мешочек и высыпал поверх пергаментных листов тёмно-зелёные матовые камни.

Грегор взвесил камни в ладони, поглядел сквозь них на свет.

– Сами понимаете, господа, надо камешки проверить. Пойду изучать состав…

И нырнул за витражную дверь к Хедвике, скучавшей в тёмной каморке.

– Ты чего света не зажигаешь, виноградная?

– Сам велел сидеть тихо.

– Так эта дверь на свет зачарована, снаружи ничего не увидеть, не услышать, хоть об самое стекло глаза обмозоль. Ну-ка…

Мастер пошарил ладонями в воздухе, прищёлкнул – и из темноты выплыл малиновый лепесток свечного пламени.

– А поярче? – попросил Грегор, обращаясь к ветвистому подсвечнику и протягивая к нему ладонь. Тот, послушавшись, вспыхнул ещё пятью свечами. Ровные розовые огни не чадили, почти не дрожали, а только слабо серебрились у самого основания. – Вот так-то лучше!

Мастер перенёс подсвечник на круглый стол посреди каморки. Свечное пламя тотчас обратило тьму в слабые сумерки и выхватило из тёмных углов высокие шкафы с резными дверцами, полные толстых альбомов, книг, неведомых приборов, чудных инструментов, бутылей, склянок и пузырьков.

Хедвика молча оглядывала каморку, оказавшуюся вовсе не каморкой, а круглой комнатой, и гадала, какой вопрос задать первым. И десяти минут не прошло с той минуты, как она открыла глаза, а увидено уже столько, что загадок на целый лес хватит.

– Поняла, поди, кто пришёл? – прервал её раздумья Грегор. – Господа инспекторы-ревизоры от самого правителя. Принесли заказ, заодно и мастерскую осмотрят, оглядят, не промышляю ли я здесь тёмными делами… Уж прости, придётся тебе пока посидеть тут, а то начнут выяснять, кто ты, что да как.

Хедвика кивнула, мало вслушиваясь в его слова, и указала на подсвечник:

– Как ты заставил вспыхнуть свечи? Ты не касался их. Ты тоже маг?

– Я?.. Ах, леди-лоза, насмешила! Я не маг, я мастер-резчик. А о магии лишь мечтаем…

– Но со свечами-то что?

– Так я тебе и рассказал, – подмигнул мастер. – Вот про синие шары узнаешь да про то, как пыль каменную получают, тогда и сама догадаешься. А пока мне к господам дворцовой гильдии пора. А ты вот, погляди на досуге, чтобы не скучать.

Протянул ей тонкую книжицу с дальней полки – и к дверям.

– Но свечи-то, свечи? – крикнула Хедвика, хватая его за полу сюртука. – Хоть словом намекни!

– Видала синие шары живые? Нет? С них каждая крупица – великая ценность. Да только кто, кроме мастера, знает, сколько их было, крупиц этих? Остатками и колдую иногда.

Хедвика слушала, через слово угадывая, а про последнее и вовсе не поняла.

– Почитай, почитай книжку. И про шары синие найдёшь, – вытягивая из её пальцев сюртук, велел Грегор. А вытянул – и был таков за витражной дверью.

Прежде чем приняться за книгу, Хедвика взяла подсвечник и как следует осмотрела круглую комнату. Малиновое пламя выхватывало из сумрака новые и новые полки, ряды корешков, шкафы, занавеси и развешанные по стенам стеклянные пластины, исчерченные картами и стрелками. Всё это было похоже на тайную библиотеку, что скрывается за садом, в котором века напролёт идёт снег и только единожды в десятилетие цветёт ледяная яблоня.

Она помотала головой, сбрасывая наваждение, и принюхалась: наверняка эти свечи – тот же дурман, что и шелковичный настой, которым напоил её давешний мастер Арнольд. Но ни ноты благовоний или трав не услышала. «Оживлённая» крупицами от неведомых синих шаров свеча пахла воском, сухо потрескивала и продолжала ровно держать корону малиновых лепестков.

Хедвика приоткрыла один из шкафов (Грегор о запретах не обмолвился, а побывать в библиотечке при мастерской не каждому доведётся!) и, подтянув к себе стул с круглой спинкой, поставила на него подсвечник. Тени от ровного пламени взвились к полотку, взвихрились и улеглись хитрой вязью.

– Ну, свеча, если ты живая, подскажи, где о тебе прочесть? – робея, негромко спросила Хедвика. Ничего не произошло, только снова повеяло на неё туманом с нездешних гор, пустых, сырых и тревожных, где одинокий дом цепляется за вершину, по кровле его грохочут бушующие капели, а у стен лежат великие снега.

Вновь Хедвика стряхнула видение и принялась разглядывать книжные корешки на полках. Но, как бы ни было велико её любопытство, невежество всё же пересилило, не позволив разобрать ни слова на чужом языке. Тогда она взяла ту книжицу, что дал ей Грегор, вгляделась в обложку и сложила из знакомых символов чудное, тревожное название.

«Сферы бури и гавани. Картография Северолесья.

Развернула страницы, придерживая сухой переплёт, и порезалась, ослепла от хлынувшей в глаза синевы. Такая пронзительная голубизна, грозная и густая, глубокая и нежная глянула на неё с разворота, что утянула тотчас в самую океанскую глушь, где океан дьявол и фантазёр, где руки его – реки, а глаза – озёра, и ледяные его волны облизывают небеса…

6. Синие шары

– Эй, виноградная! Просыпайся! Над книгами только заучки засыпают. А ты-то – дерзкая, деревенская, из такой разве породы? Ну-ка, просыпайся!

Безжалостно и отчаянно вырывали её из объятий ночного снежного океана. Тянулось вдали ледяное глиняное побережье, а за ним по мощёной дороге дробили камень копыта, и восток занимался бледной земляничной зарёй…

– Просыпайся!

Копыта звенели всё ближе, и вот уже по океанской тверди, словно по наковальне, отдавался невозможный, мучительный перестук.

– Да кто так стучит! – хрипло пробормотала сонная Хедвика, ныряя назад, в тишину синего океана. – Отпустите! Утихните!

Шлёпнула рукой со всей силы, упала на что-то мягкое, бархатное и вскочила, как обожжённая, тотчас очнувшись и всё вспомнив: прямо под ладонью исходила пыльной вонью старая скатерть.

– Ты полегче, полегче, – испуганно попросил Грегор, выставив перед собой руки. – Кто ж знал…

– Что это за книга? – задыхаясь, словно только что и впрямь боролась с зимней волной, спросила Хедвика.

– Да о синих шарах книга… Прав Файф, ведьма ты, неопытная, глупая и бессовестная.

– Почему бессовестная? – чувствуя непривычную слабость, нахмурилась она.

– Потому что сколько всего в твоих силах, а ты и не ведаешь. Такой синий шар прятала.

– Ничего я не прятала. То в воровстве обвиняют, то в тайнах… Лучше воды дай. Ушли твои господа из дворцовой гильдии?

– Ушли, ушли. Как они за порог, я к тебе – что, думаю, тихо так сидишь? Ни башню по камушку не разнесло, ни площадь не запылала. Книжкой, что ли, увлеклась, книгочейка? Гляжу – а ты и вправду увлеклась! Ещё бы часок, и не вытянуть тебя оттуда…

– Мастер Грегор, признавайся, у тебя здесь свеча особая, дурманит без запаха? Или другие какие травы по углам рассыпаны? А?

– Ничего у меня тут нет. Комната эта – для друзей, чужаков сюда не впускаю. Зачем мне тут кого-то травить?

– А зачем меня впустил? И отчего мне всё горы и океан мерещились?

– Горы и океан? Вот как… Ты, выходит, ведьма морская, водой промышляешь, дождями… Да не вопи, не вопи, – замахал он на открывшую было рот Хедвику. – Сейчас не повелеваешь, так, может, потом начнёшь. А суть у тебя такая, раз океан привиделся. Была бы не ведьма или хотя бы учёная мало-мальски – увидала бы одни слова в книге моей. А первое знакомство вот какое вышло – едва не затянуло тебя с твоим-то шариком…

– Объясни о шарах, мастер. Что они такое?

– Прежде обед соберём. Это ты тут прохлаждалась, на волнах покачивалась. А я заказ принимал, наболтался – язык болит. Вот тебе вода, вот тебе полотенце, умывайся и айда обедать. Вернее, завтрак заканчивать.

Когда Хедвика, пошатываясь, вышла из круглой комнаты, за окнами золотилось шедшее на закат солнце. Грегор уже скрючился у очага и подкладывал на железный противень жилистые куски мяса. Сырое мясо шипело и шкворчало, по краям аппетитно пузырилось масло, и пахло, пожалуй, на всю площадь Искр.

– Скажи, а как твоя мастерская на площади оказалась? Все остальные дома и лавки тут… – Хедвика покрутила рукой, подыскивая слово, – ну… пороскошнее. Побогаче. Как на парад выстроились. А твоя…

– Да что ты за любопытная такая? По красоте будешь судить – ничего путного не узнаешь и не увидишь. Меньше спрашивай, больше подмечай. Вон, заказчики из дворца приходили – так, надо думать, для правителей работаю. А правителям своих мастеров под боком всегда удобнее держать, вот и выделили местечко на этой площади.

– Но ты ведь не только королевский ювелир, а, мастер Грегор? И о библиотеке твоей правители не ведают. И синие шары эти…

– Опять о шарах! Мясо подгорает, снимай! И рис недоварен. Какая ж ты хозяйка? Пока лясы точишь, огонь своё дело делает!

Хедвика спрятала усмешку и бросилась к противню с мясом. Очаг тут, видать, тоже «оживлённый», раз так быстро жарит…

Пока она выкладывала поджаристые кусочки на блюдо, Грегор подоспел с целой миской риса. Брякнул на стол кувшин молока, высыпал в плошку миндаля, вытащил из буфета плетёный коробок вроде тех, с какими хозяйки на рынок ходят, только поменьше. В нём оказалась баночка мёду, вяленые груши, сушёные абрикосы и лиловый чернослив.

– Ну, пожуём, – провозгласил мастер, разливая молоко по высоким стеклянным кружкам. Хедвика пристально следила за его трапезой, но не заметила, чтобы он взял хоть кусок мяса. Грегор горстями сыпал в рот рис, щедро заедал мёдом, закусывал миндалём и запивал молоком, но ни разу не потянулся к широкому, чернёного серебра блюду с дичью.

– А мясо для кого? – наконец спросила она, очищая от скорлупы миндаль и обмакивая его в мёд.

– Мясо – для тебя. Поди, отродясь не едала.

– Отчего же. Едала, как в Грозогорье явилась.

– Ну вот и сейчас ешь. А то как смерть бледная – после океанских-то своих приключений. Ешь, да только гостям ещё оставь.

– Снова гостей ждём?

– Каждый вечер ждём. И каждый вечер они голодными являются. После трудов-то их как голодным не быть. Только не спрашивай, не спрашивай, что за гости. Вот ведь виноградница-любопытница свалилась мне на голову!

– Так прогони, – предложила Хедвика. – Хоть и славно у тебя, а я себе и другое место подыщу.

– У меня славно? – удивлённо расхохотался Грегор. – Вот удружила! Что ж тут славного?

– Книги твои, дверь заколдованная, розовые свечи. Гости, речи, синие шары. И пахнет у тебя здесь всюду пылью, каменной пылью.

– А тебе, значит, и это по нраву… Ну а как не пахнуть, если с камнем имею дело. Ладно уж, будь пока при мне, не гоню. Да и Файфу обещался за тобой присмотреть, поберечь. Не знаю, чем ты ему приглянулась, но приглянулась, видать, крепко. Может, лицом, может, повадкой. А может, шаром твоим.

– Так расскажи уж, что это за шары такие! Сколько можно вокруг да около?

Грегор дохнул на стёкла своих огромных очков, протёр рукавом сюртука. Поглядел на Хедвику:

– Сама-то как думаешь?

Она проглотила чернослив, склонила задумчиво голову.

– Думаю, что это каменная магия, только не та, что из-под полы продаётся, а та, что внутри у людей. И много её, и синим светит. Только не пойму, у каждого она есть или нет.

– Почти угадала, – закивал мастер. – Магия это, да только не каменная. Внутри у людей, да только не у всех. Откуда, у кого шар берётся – неведомо, да только один с рождения колдовать без всякой пыли способны, а другие, как ты, до поры до времени и вовсе об этом не слыхивали. Кое-кто и всю жизнь проживёт, а о том, как синий шар с каменной пылью связан, не услышит. Не кричат об этом на всех углах, виноградная, сама понимаешь…

– Шары эти неживое оживлять помогают? Или ворожбу в долг к крови примешивают? В океан манят, дурную дрёму влекут?

– И то, и другое, и третье, и всё не то. – Грегор протянул к ней руку, указал на сердце. – Чувствуешь, внутри горчит, горячеет?

– Нет, – удивлённо ответила она.

– Это потому, что о шаре своём не думаешь. А он-то и примешивает колдовство к крови, как ты говоришь. Оттого у колдунов настоящих и кровь с просинью, что шар синий.

– А океан отчего чудится?

– Оттого, что шар твой от воды пылает. Ото льда, от дождей, от родников. Там-то, у рек, у морей тебе самое раздолье. И дрёма твоя не дурная, это тебя с непривычки в дурман уносит. Как пообвыкнешь, попроще станет. Колдовство ведь не бабочка, силы требует.

– А как же синий шар с каменной пылью связан? – подозревая, что не понравится ей ответ, шёпотом спросила Хедвика.

– А как сама думаешь? – повторил Грегор, но на этот раз мысли у неё были такие, что и вслух говорить не хотелось. Но молчание в Грозогорье – дело редкое да недолгое. Минуты не прошло, как застучали в дверь – рассыпчато, словно рил танцуя, что бисер по серебру.

– Открывай, – с облегчением рассмеялся хозяин. – Прости уж, по солнцу не до разговоров, круглый день гости да хлопоты. Позже договорим. Открывай, открывай, этому можно.

– Мясоед явился? – бросила Хедвика, вставая из-за стола. За дымным стеклом двери чернел в золотом зареве силуэт гостя: капюшон, плащ, за спиною – лютня…

– Уж не властитель воров снова пожаловал?

– Нет, не он. Сумеречные воры все похожи, но Файф нынче ночью далеко. Впускай гостя, не след ему у моих дверей задерживаться подолгу. Площадь Искр таких не жалует, хоть ими и кормится. Ну, открывай!

Хедвика подвинула засов, но тот не подался. Потянула сильнее – массивная щеколда не сдвинулась ни на йоту. Сумеречный вор за стеклом нетерпеливо дёрнул головой.

– Чего копаешься? Скоро стража пойдёт!

Грегор досадливо вскочил, едва не поскользнулся и схватился за скатерть, чтобы удержаться на ногах. Скатерть поехала со стола, следом кувшин с остатками молока раскололся на черепки, миндаль посыпался на полотняную циновку, а стакан воды, которой мастер запивал варёный рис, упал и подкатился к самым ногам Хедвики, окатив водой туфли и забрызгав подол.

Мгновенной вспышкой мелькнул давешний океан в окаёме гор, Грегор хрипло крикнул: «Ну!», она со всей силы дёрнула на себя засов, покачнулась, отскочила, но дверь наконец распахнулась. В следующий миг в дом стремительно вошёл гость в тёмном плаще, и дверь захлопнулась по мановению его руки.

«Ещё один маг», – подумала Хедвика, поднимаясь с пола.

– Здравствуй, мастер, – поприветствовал гость Грегора и, обернувшись, с любопытством подал руку Хедвике. – И тебе здравствуй, любительница долгих встреч.

Он вопросительно взглянул на Грегора, и тот, кряхтя и собирая с полу миндаль, ответил:

– Подмастерье моя. Не спрашивай, не спрашивай, как, и на шар её так не гляди, рот не разевай, и без тебя уж охотнички нашлись. Садись давай, ешь, для тебя жарили.

Без долгих разговоров гость уселся за стол и принялся за еду.

«Ну и порядки», – усмехнулась про себя Хедвика, стряхивая с платья крошки и пыль. Она села против мастера, рядом с гостем, и принялась за остатки уцелевших на столе вяленых груш. Странная это была трапеза: более необычной компании она и придумать бы не могла. Сидели за столом молча, среди рассыпанных абрикосов, в переглядки играя; за окном уходило за дальние крыши солнце, и звенели уже по площади железные шаги вечернего караула.

Покончив с мясом, гость положил на колени футляр с лютней, а Грегор одним движением стянул со стола скатерть со всем добром и, увязав в узел, положил у буфета. Тёмный футляр лёг на стол, гость щёлкнул блеснувшей застёжкой и откинул крышку.

Хедвика ахнула, и плеснуло на неё пеной, синевой и глубью.

– Но-но, потише, прикрой, прикрой! – воскликнул Грегор и сам захлопнул футляр. – Давай-ка ты, лоза-дереза, пока в мастерскую пойдёшь да плату гостю приготовишь. Отсчитай ему триста серебряных или три слитка серебром найди. Уж всяко приметила, где у меня серебро хранится. А про остальное пока и не думай!

Хедвика, у которой голова закружилась от нахлынувшей синевы, послушно вышла из-за стола и у самой двери услыхала:

– Зачем такую красоту отсылаешь?

– Уж больно впечатлительна девка. Книга моя на неё откликнулась, чуть не уволокла. А шаров она и вовсе в жизни не видала, в руках не держала. Постепенно, постепенно к этому приучать надо. А у тебя тут аж четыре за раз!

– А у неё-то самой видел ли, какой шар?

– Куда мне до вас. Мне шары сквозь кожу да кости не разглядеть.

– Светит, что маяк, – со скупым восхищением знатока вздохнул гость.

– Ладно тебе, маяк. Откуда? Она ж с виноградников. Всю жизнь в лесу прожила, о ворожбе ведать не ведала.

– А к тебе-то как попала?

– Да уж случилась заварушка. Скажи лучше, чьи шарики нынче унёс?

– Пташки малые, никто и аукнуть не успел.

– Файфа видел?

– Видел, конечно. Хмур, строг, скуп.

– Да-а? Вот оно как. А ведь вчера-то ночью как глаза искрились! Зуб даю, глаз на её шар положил.

Вернувшаяся Хедвика молча водрузила на стол два слитка и высыпала поверх футляра серебро. Гость, не церемонясь, сгрёб плату в суму и дольше задерживаться не стал: закинул за плечо опустевший футляр и был таков.

– Голодный – да. Но не такой уж и злой, – задумчиво произнесла Хедвика, выглядывая следом за ним на опустевшую площадь.

– Это он перед тобой старался, – довольно кивнул Грегор. – И продешевил, продешевил с шарами, заглядевшись! Файф бы меньше, чем за пять слитков, не отдал. А этот – на, бери, дай только ещё на тебя поглядеть!

Хедвика приложила к щекам холодные ладони:

– Мало чести девушку в краску вогнать, мастер.

Грегор тяжело вздохнул, но вопреки обыкновению промолчал. Да только Хедвика изменять себе не стала:

– А всё-таки отчего властитель воров решил выручить меня?

– Выручить?

– Ну, когда подговорил тебя купить кристалл у Дядюшки Ши.

– Это-то я понял. Только вот не знаю, выручить ли решил или в кутерьму втянуть. Мастерская моя – не самое доброе место в Грозогорье, уж и сама поняла, пожалуй. Не гавань, а тревожный перекрёсток.

– Да уж я в тихой гавани всю жизнь свою провела! – воскликнула Хедвика, усаживаясь за стол и наливая себе воды. Бросила в чашку две уцелевшие черносливины, поглядела на мастера сквозь воду да стекло. – Может, и хватит. Может, и на перекрёсток пора!

– Шустрая какая, дерзкая. Вроде водному шару и не пристало такой хозяйкой вспыльчивой обзаводиться.

– И всё же, отчего, отчего он из своего кармана за меня заплатил?

– Кто?

– Да Сердце-Камень, лютник этот, властитель воров – уж как только он не зовётся.

– Файфом он зовётся, да только кто его знает, отчего. Он не одну игру ведёт. А поди, просто пожалел тебя, дурёху, чтобы ты в руки ведьме не попалась.

– А что это за ведьма? У неё тоже есть синий шар?

– Не разберёшь. Чудная она, нездешняя. Вот как ты. Откуда появилась, когда, никто не слышал. Живёт в Мёртвом городе, среди красной да голубой травы, растит, говорят, города в кристаллах – вот на тебя на ярмарке и посмотрела. Тут да там новые деревеньки в Северолесье появляются что грибы после дождя. И никто не удивляется, не спрашивает, как будто так и было всегда. А я так думаю – её рук это дело. Вырастит да насажает… Подкармливает растеньица каменной пылью, это как пить дать! А откуда иначе в городах магия берётся, откуда новые люди с синими шарами рождаются? Сумеречные воры своим ремеслом магию лишь рассеивают, разносят по Семи землям, новой не прибавляют.

– Выходит, ведьма эта доброе дело делает? А сумеречные – что, выходит, во… воруют? – Хедвика осеклась, вдруг догадавшись: сложились в один гобелен пёстрые лоскутки… – И Файф ворует? Отнимает синие шары?..

Грегор развёл руками – мол, что тут сказать?

– А ты что с ними делаешь? – косясь в угол, куда мастер убрал свёрток с шарами, прошептала она.

– Пыль каменную собираю, – отвернувшись, сухо ответил мастер. – И продаю.

– Кому?..

– Кто купит, тому и продаю, – проворчал он. – Не твоего ума дела. Поблагодари, что твой шар не тронули: несмышлёную да несведущую обокрасть что ребёнка накормить.

Больше Грегор об этом ни слова не проронил. Только когда тьма, рассыпчатая, как чёрный тмин, легла на пыльные площади Грозогорья, кухня была прибрана, а очаг притушен, мастер заговорил вновь:

– Как тебя зовут-то хоть, виноградная? Вторую ночь под моей крышей коротаешь, а имени своего так и не назвала.

– А на что тебе имя моё? Так и зови – виноградной. Не солжёшь.

– И то верно. Имя скажешь – власть дашь. Лучше семь имён иметь, да не держаться за каждое. А всё же осторожнее будь, виноградная: имя за собой судьбу тянет, не заметишь, как разойдутся внутри тебя сто дорожек…

Огонь в очаге играл причудливые саги, ветер в трубе сипел и бился о кирпич, а снаружи хлопали ставни, звенели дудочки.

– Нынче на площади танцуют, – улыбнулся мастер. – Не хочешь и ты пойти?

– На что мне лишние кавалеры? И без того уж двое навязываются, – ответила Хедвика, не поднимая головы от шитья. Скромные кружева по манжетам платья, что первая ночь грозогорская потрепала, выходили на диво хороши после её иглы.

– Словно швея прирождённая, – хмыкнул Грегор, разглядывая узор. – И зачем тебе платья в лавках покупать? Сама шей-вяжи!

– Иглу, мастер, в третий раз в руки взяла, да лучше бы вместо неё ты мне резец дал или скарпель.

– Да разве не поняла ещё, что резцом да скарпелем я с шаров синих пыль скалываю? На что тебе каменные крохи, коли у тебя самой синий шар?

– Кончатся шары – и всё, кончится магия. Так ведь, мастер? А сколько в Грозогорье, в Северолесье магии живой заперто? Площадь Искр разве что не звенит от неё. Да и лес, и река, и горы – отовсюду её черпать можно. Ничем не докажу, но уверена, уверена я, мастер Грегор!

– Так камни-то при чём? Зачем по камню работать научиться хочешь?

– Правильно я поняла, мастер, что синий шар – что камень? Если так, то узнать хочу, в какой миг, как живая магия неживой становится. Живая ведь в тысячи раз сильнее каменной пыли, тут и гадать нечего… Как добывать её отовсюду? Понять хочу!

– Неужто в библиотеке моей обо всём начиталась?

– В библиотеке твоей книги на чужих языках. Ни слова не прочла.

– Откуда тогда мысли такие?

Хедвика прикусила губу:

– И сама не знаю. Словно эхо…

– Эхо? Знаешь ли, кого на Зелёной Реке Эхом кличут? Русалок потерянных, что на берег умирать уходят.

– Не была я никогда на Реке, мастер.

– Ну, может, ещё и побыва…

И снова в двери стук, дробный, крепкий, как лютый дождь по стеклу.

Грегор сдвинул брови:

– До света никого не звал. Не по твою ли душу?

Хедвика, вздрогнув, покачала головой. Широко открытыми глазами глядела, как мастер ковыляет к двери.

– А отойди-ка ты в тень, виноградная. От греха.

Она скользнула в простенок у очага и притихла. Грегор открыл дверь.

В мастерскую вошла колдунья Мёртвого города.

7. Кружева над старым городом

Повинуясь страху, Хедвика вжалась в стену у очага. Шерстяная ткань платья слилась со старой кладкой, побелевшие волосы притворились паутиной над очажной полкой, и выдавали её одни глаза, неподвижные, снежно-серые с рыжей искрой на мраморном лице.

– Добрая ночь, мастер, – вибрирующим голосом произнесла ведьма и откинула капюшон, расшитый красной нитью. По плечам рассыпались чёрные кудри, мокрые от ночной росы, блеснули алые, в золотистой кайме глаза.

– Добрая ночь, госпожа, – поздоровался Грегор, не думая, впрочем, освободить колдунье путь. «И чем он ответит ей, мастер без колдовства?» – так и вскинулась бессильно Хедвика. Защемило сердце, полыхнуло в глазах синим…

– С чем пожаловала?

– Заказ для тебя, мастер, – всё так же напряжённо отозвалась колдунья, вынимая из-под мантии свёрток размером с яблоко. Не сводя глаз с Грегора, развернула тряпицу и протянула мастеру полыхающий рыжим шар.

Грегор раскрыл ладонь, но колдунья не спешила отпускать шар, внутри которого боролись с синевой пряные маковые сполохи. Она придержала бушующую сферу и кивнула мастеру:

– Будь с этим осторожнее. Это шар ворожеи-швеи, она с огнём в ладах. Как расколешь – искры пойдут до неба. Лучше подержи в огне для начала, пусть сроднится с мастерской. Да в огне и раскалывай.

– Не учи учёного, – резко ответил Грегор, вытаскивая из кармана толстые перчатки и ласково принимая шар. Рассматривая ало-синюю карусель внутри, он тихо, словно сам себе, произнёс: – До чего необычен…

Глядя в шар, он позабыл, кажется, и о колдунье, и о Хедвике, что всё ещё стояла, не шелохнувшись, у самого очага. Наконец мастер спохватился:

– Дверь-то прикрой. Какой заказ у тебя ко мне? Пыль добыть из этого чуда?

– Верно, мастер.

– Дорого возьму, – предупредил Грегор, не в силах оторваться от причудливого танца сумеречных и закатных отблесков внутри сферы. – Такую красоту рушить…

И вдруг спохватился, спросил уже совсем иначе – из голоса пропала несвойственная ему мягкость, глядел мастер подозрительно и ледяно:

– А с каких это пор колдунья из Мёртвого города воровством промышляет?

– Тебе что до дел колдунов? – процедила та на одной ноте, будто слова лишнего сказать боялась. – Дали заказ – выполняй. Заплачу, сколько скажешь.

Грегор осторожно опустил шар на потрескавшуюся полку над очагом, заваленную перьями, наждаком, щипцами и прочей мастеровой мелочью. А потом с неожиданной прытью выскочил вперёд и схватил колдунью за красный шёлковый отворот мантии. Схватил, но вместо шёлка сквозь пальцы прошёл один воздух…

– Кто ты, иллюзия? – крикнул он, нашаривая на комоде справа склянку с порохом, перемешанным с каменной пылью. – Кто? – страшным голосом взревел он и уже занёс было руку с пригоршней чёрного порошка, как колдунья вдруг осыпалась на пол густой струёй пепла, а на её месте возник сумеречный вор – тёмный плащ, футляр с лютней, перчатки с рунным шитьём, да серебро плещется в зрачках. Не понадобилось и аграфа-барбариса, чтобы узнать Файфа.

– Эй-эй! – воскликнул он, выставляя вперёд руки. – Пороху не мечи! Вспыхнет не хуже рыжего шара!

– Чтоб тебя! – в сердцах прошипел мастер, ссыпая порошок обратно в склянку. – Явился в полночь в обличье колдуньи! Где твой ум, где мои нервы? Дурачина ты, шут гороховый, а не вор сумеречный! Знала бы твоя братия, как их властелин в бабьем платье шурует!..

– Ну, разошёлся, – с насмешливой, нарочитой неловкостью развёл руками Файф. – Чем я могу искупить вину, мастер Грегор?

– Объясни для начала, зачем тебе такой маскарад понадобился!

– Впечатлила меня вчерашняя ярмарка. Я ведь совсем близко к девушке-кристаллу подошёл, да не успел иллюзию как следует разглядеть. Вот и решил сам попробовать, приноровиться… Кто знает, когда сумеречному вору пригодится мастерство личину сменить?

– Иллюзия, личина, – проворчал Грегор, тщательно обтирая ладони лоснящейся тряпицей. – Врёшь! Тебе, поди, не иллюзия, а сама девушка-кристалл приглянулась. Вот и пришёл.

– Будет тебе ворчать! Шар рыжий с пылу с жару добыл, вот и пришёл поскорее. Сам знаешь, чужие шары при себе держать – спятить недолго.

– Кто бы говорил. Только про «с пылу с жару» не рассказывай. Вижу, что шар давно забрал – едва тёплый. Твой собственный шар уж маковыми прожилками, поди, пошёл от него. Носишь у сердца не одну неделю, мог бы до завтра подождать. Так зачем на ночь глядя наведался? Ведь и был у меня уж сегодня.

– Шёл неподалёку.

– Вот как. А я другу твоему сказал, что ты в Траворечье нынче бродишь.

– А я и там побывал. Ну, так что – купишь шар?

– Куплю. Сколько берёшь?

– А где же гостья твоя? – как бы невзначай спросил Файф, пока Грегор возился с мешочком, в котором за день порядочно убавилось серебра. – Или уже и от тебя убежала?

– Что-то жжётся твой интерес, что искрящая лучина, – усмехнулся мастер, протягивая ему два слитка. Но взять плату Файф не спешил.

– Да, – наконец произнёс он, оглядывая комнату, служившую в тесном домике и прихожей, и кухней, и приёмной для гостей. – Жжётся, что лучина. Никогда не угадаешь, где тебя волчий взгляд подстережёт.

– Это у кого волчий-то взгляд? – изумлённо спросил мастер. Долгие годы знал он Файфа, ещё дольше скупал у него краденые шары, а таких нот в его дудочке[3] не слыхивал.

– У девочки этой. Взгляд волчий, повадки лисьи, а внутри дракон.

– Скорее уж русалка, – растерянно произнёс мастер. – Бери плату да уходи подобру-поздорову. Не лезь к девчонке, дай обвыкнуть…

– На что мне твоё серебро, – странно ответил Файф, не глядя на мастера. – Лучше о ней расскажи. Говорила обо мне? Спрашивала?

– Иди, иди, нечего ей с тобой якшаться, сумерек набираться! – уже громко велел Грегор и твёрдой ладонью упёрся лютнику в грудь. – Иди. В гущу её не тащи.

Властитель воров медленно перевёл взгляд на руку мастера. Медленно кивнул.

– Уйду. Только если захочу, ты её от меня не спрячешь.

И застыл.

По комнате потёк редкий туман с привкусом тимьяна, с запахом вереска, а от самого пола закружила вверх холодная мгла.

– Ну-ка, отомри! – крикнул Грегор, а в голос дрожь пробралась липкой змеёй. – Отомри!

Тёмный лесной ледяной узор от земли взвился, лёг по стенам. Воздух зазвенел морозом, снежной тяжестью. И натянулись в этом холодном мареве инеем струны лютни: тронь – разобьются вдребезги.

Мастер как одеревенел, глядя на лютника. Сам лютник отмирать не думал, лишь мороз крепчал, укачивал жуткой беззвучной колыбельной.

«Словно мысли леденеют, – оцепенело думала Хедвика у замершего очага. – Магия у него ледяная, что ли? Выходит, и такая бывает?..»

Преодолевая холодный сон, она выпрямила руку, вытянула из тумана капли влаги, махнула пальцами, подражая колдунье на площади у балагана…

Горячая волна обрушилась на скромную мастерскую. Душным вихрем смело ледяное беспамятство, ветер разметал замасленные эскизы, всколыхнул занавески, сорвал циновку, сдул, как бумажного змея, склянку с порохом с комода…

Ох и фейерверк случился тогда в доме ювелира Грегора! Площадь Искр таких ни до, ни после не видала. А как отошли от пыли, выбрались из-под осколков – так и очнулись все трое.

Файф повёл рукой – морщась и с усилием, – и всё целёхонько на свои места встало, змейки огненные по стенам утихли, дым вытянуло. Грегор осторожно поднял рыжий шар:

– Крепкий какой. В такой круговерти не тронуло. А представь, раскололо бы? Места живого не осталось бы ни от меня, будь я хоть трижды мастер мастеров, ни от тебя, будь ты хоть трижды властитель сумерек! И от виноградной бы ни косточки, ни волоска бы не уцелело. Думай, прежде чем ледяным-то своим норовом швыряться!

– Прости, мастер. Виноградной передай, со злым умыслом не трону, – хмурясь, ответил сумеречный вор. – Платы за шар не возьму. Только скажи на прощание, откуда порох такой?

– Есть у меня алхимик знакомая, – проворчал Грегор, выпроваживая шумного-ледяного гостя. – На Олёной улице живёт. А ты иди, иди и всей вашей братии передай, чтобы в полночь ко мне не ходили. А если кто ещё под иллюзией сунется, да с норовом, не погляжу, ни на что не погляжу, подпалю!

Шаркнула по полу дверь, тяжело вошла, отмокшая, отяжелевшая от стаявшей влаги, в косяк. Зато и всё лишнее, чужое словно отсекла.

Хедвика ни жива ни мертва, сцепив на груди руки, стояла всё там же, у очага.

– Повадился, ухажёр, напугал, – по-стариковски пробормотал Грегор. – Уж чем ты ему приглянулась? Успокойся, успокойся, никто тебя не тронет. А тронет – так хватай воду, какую найдёшь, черпай оттуда синь своему шару и шугай их, бестолковых! Где спряталась-то, виноградная?

Он подошёл к ней, замершей среди глиняных горшков и ящичков у очага, но глядел точно сквозь. Осмотрелся, тряся головой. Неуверенно позвал:

– Эй, виноградная? Обиделась, что ли, на старика? Испугалась? Где ты?

Хедвика молча следила за тем, как он ходит по комнате, заглядывает в мастерскую, отворяет витражную дверь в круглую библиотеку… и не замечает её, притаившуюся прямо перед ним.

Она уже позабыла возмущение и испуг, в крови клокотали азарт и причудливое любопытство. И, когда Грегор вновь оказался у очага и в упор глянул в её лицо, не выдержала и рассмеялась:

– Притворяешься, мастер?

– Ах, непутёвая! – подпрыгнул на месте Грегор. – Зачем пугаешь? Где пряталась?

– Нигде не пряталась. Здесь стояла, разговоры слушала, ждала, пока Файф уйдёт.

– Здесь стояла? – косясь на кирпичную стену, переспросил мастер. – Неужто?

– Здесь-здесь.

– Так, значит, ещё и иллюзию наводить умеешь, – мрачно закивал тот. – Не диво тогда, что столько лет в глуши своей жила виноградной, да никто тебя и не заметил. Прав, прав сумеречный вор: очи у тебя волчьи, повадки лисьи…

Хедвика не стала переспрашивать, и так было понятно. Да и будет ещё время для расспросов. К тому же очи очами, а голод к ночи точно волчий проснулся.

– Мастер Грегор, давайте поужинаем наконец, – предложила она.

– Что, проголодалась-таки? Природное колдовство много сил отнимает, это верно.

Косясь на Хедвику с недоверием и с тревогой, он полез на верхние полки буфета.

– Подвесь-ка пока чайник над очагом, пусть греется. А я тебя угощу кое-чем… Век мастера Грегора не забудешь.

Он подмигнул, спрыгнул с маленькой табуретки, которую использовал как приступку в мастерской, и протянул ей плотный бумажный свёрток. На ощупь он был лёгок, почти невесом, а внутри сухо перестукивало что-то мелкое и сыпучее.

– Открывай, – велел Грегор. Хедвика надорвала шершавую жёлтую бумагу, и в мастерскую вырвался, словно чёрный дух, словно горький дым, запах жжёный, горьковатый, душный, повеявший жарким солнцем, растрескавшейся от пекла землёй и ласковой драгоценной струёй с водопада.

Ничего этого Хедвика, росшая в тени пасмурного колдовского леса, никогда не видела и знать не могла, но ноты запаха звенели о пустыне и солнце, об изнеможении и сладостной влаге.

– Это что? – аккуратно высыпая на ладонь россыпь тёмных зёрен, спросила Хедвика, поднесла ближе к глазам, принюхалась. – Это… Шоколад?

– Угадала! Неси кипяток и молоко доставай.

Тонкая крутая струя ударила, дробя, в чёрные зёрна на дне глиняной плошки. Сверху Грегор щедро долил молока, вымешал деревянной широкой ложкой.

– Выгляни на улицу, только аккуратно. Посмотри справа у крыльца: может, пекарь уже свежий хлеб принёс.

– Какой хлеб? Ночь на дворе.

– Пекарни разжигают печи в полночь. Хлеб испечь – чем не ворожба? А всякая ворожба ночью крепнет.

Хедвика приоткрыла дверь и скользнула наружу. Танцы утихли, и площадь уже дремала, укрытая тихой осенней шалью паутинных нитей. Но дремала чутко: то тут, то там вспыхивали светляки ночных огней, ветер стучал деревянными вывесками: башмаками, кренделями, щитами и кольцами. Из труб пекарен, как и говорил Грегор, уже вился дым, словно ведьмы водили руками над городом и пряли свои колдовские кружева. Стекавшиеся к площади переулки и вовсе кишели ночным народом: торговцы лащами, тёмные сказители, гадалки и молодые подмастерья, что, отработав день на господ, по ночам оттачивали другие уменья…

Мастерская Грегора приютилась меж двух богатых домов: слева – лавка менялы, справа – солодовая пекарня. Заметить скромный вход в мастерскую было сложно, и случайных покупателей у него было мало, а вернее сказать, отродясь не водилось. Знали о мастере и мастерской, притаившейся на громкой широкой площади, только те, кому полагалось знать.

– Не зевай, проверь хлебную корзину и назад, – раздался из дома его опасливый шёпот. – Хватит нам на сегодня гостей.

Хедвика впотьмах нашарила большую корзину из ивовых прутьев, куда пекарь, по уговору с Грегором, складывал хлеб, а молочник со звоном опускал полные бутыли ещё до того, как занималась заря. Сюда же ложились и плотные конверты с заказами дворца, если посыльным не удавалось застать мастера дома.

Она нагнулась над корзиной, осторожно перебирая пальцами гладкие и упругие прутья, и нащупала на самом дне промасленный свёрток. Стараясь не сдавить хрустящие бока лепёшек, чей запах с лёгкостью перебивал осенний ночной аромат, она внесла их в дом, положила на комод, а сама украдкой выскочила обратно на крыльцо.

Площадь Искр раскинулась на широкой горной равнине почти у самой вершины Грозогорья, а мастерская Грегора, затаившись в тени, глядела ровно в щель между крышами на другой стороне. Отсюда было видно и саму площадь, мощёную, пёструю и колдовскую, и дворец, застилавший своей тенью улицы, и бесчисленные лестницы, и мосты, ведущие вниз, к городским воротам. А там, у самых корней горы, уже раскладывал плетёные свои зернистые полотна рассвет. Лиловая лента в брызгах золота вилась у самого горизонта, к воротам медленно подползал мутный жемчужный туман, а на широкую подъездную дорогу ложился первый пыльно-песочный вздох грядущего дня.

Пахло терпкой и кисловатой солнечной сливой, сладким красным перцем, что торговцы везли в Грозогорье с тихих деревень Траворечья, пахло сочной ежевикой, которая давно кончилась в берестяных ярмарочных лотках, но сок её впитался в плиты площадей, в сосновые настилы улиц, в осенний воздух старого города…

– Где ты там, виноградная? – снова позвал мастер, и Хедвика с досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чуждый этому сумеречному звону можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.

Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину.

Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, бледно-оранжевая вуаль, словно фонарную гирлянду подвесил над городом.

– Чтобы лучше гляделось, – со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. – Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кое-чему научился…

Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.

– Иди спать. Устала, виноградная, – вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали.

Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.

– Доброй ночи, мастер, – попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом.

Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни – и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храме или мимолётный смех.

8. Алчность до колдовства

Уснула – и вновь не застала утра.

Когда Хедвика высвободилась из пелены узорчатых видений, в окна уже лился день, улицы шумели, а в мастерской, под бормотание Грегора, звонко постукивал молоток. Пахло хлебом, карамелью, печёными яблоками. Пробиваясь в комнату сквозь круглые рыжеватые листья шиповника, приветливо светило солнце.

Умывшись из кувшина, Хедвика вошла к мастеру.

– Хорошего дня, мастер Грегор! Были ли утром гости?

Не слушая её и сосредоточившись на работе, тот лишь коротко кивнул. Только чуть погодя, закончив с камнем, отложил в сторону молоток и наконец искоса глянул на Хедвику:

– Снова всё проспала, виноградная? Ну, нечего полуночничать впредь. А теперь давай за работу принимайся, если хочешь-таки при мне подмастерьем остаться да выучиться кое-какой премудрости. Возьми-ка тот ящик, что углом на тебя глядит, и вытащи оттуда три коробочки – любые, на какие душа глянет.

Она послушно вытянула с полки узкий занозистый ящик и, придерживая его коленом, вынула три коробки. Глядеть было не на что – все они были одинаково тёмными деревянными кубиками, на каких рисуют руны, разве что побольше.

– Что, совсем не различаешь? – с любопытством спросил мастер. – Три глухие коробки, и всё?

– И всё, – подтвердила Хедвика, поглядывая на эскизы на столе.

По утрам Грегор работал над дворцовыми заказами – вытачивал камни, собирал обереги или, как сейчас, готовил эскизы. Сегодняшний набросок был сделан на неровном куске, заляпанном воском и маслом; видно было, что это ещё самая черновая, самая первая задумка, но узкое кольцо с большим камнем так и притягивало взгляд. Оправа осторожно, словно невзначай, оплетала крупный скруглённый минерал, начиная с тонкой металлической ленты и заканчивая дремучим густым узором, сквозь который, должно быть, так остро и красиво будет светиться камень. Но какой?

– Мастер, что за камень пойдёт в это кольцо?

– О рубине думаю. Он тут словно влитой сядет, но уж очень приметно. Внимание тут должна оправа перетягивать, оттого она и такая хитрая, плетёная. А камень, конечно, не простой будет – прежде, чем вставлю его в кольцо, как следует обсыплю каменной пылью. Тогда хозяин и колдовать сможет понемногу.

– Как ты вчера, когда огни над крышами зажёг?

– Ну, вроде того. Только мне-то кольца для этого не надо, мне каменная пыль в ладони въелась, уже и не вытравишь. Вот, хватает иногда на маленькие чудеса – для тебя, например, виноградная.

– А воры сумеречные? Они тоже пылью пропитаны? Я видела, Файф колдовать умеет.

– Умеет, – кивнул Грегор, любуясь на эскиз кольца. – Ещё как умеет, только у него магия не от пыли каменной, а от природы.

– Что значит «от природы»?

– Что значит, то и значит, – вдруг сердито отрезал Грегор. – Синий шар у него в груди, значит! Ты до сих пор этого не поняла, простушка виноградная? Те, у кого синий шар в груди дышит, ни в какой каменной пыли для чудес не нуждаются! Это остальным крохами перебиваться приходится, да воровать, да другим прислуживать!

– Не горячись! Разве я что-то обидное сказала?

– Сказала не сказала, а говорить об этом не хочу. Открывай коробки, да аккуратно, не дарёные!

Отогнав жгучее любопытство, Хедвика принялась за деревянные кубики. В каждом оказался тряпичный свёрток, проложенный соломой и мягкой свежей листвой. Откуда мастер здесь травы и листья берёт? От Грозогорья полдня пути до ближнего перелеска, куда лето захаживает. Неужели оттуда можно такую живую росистую листву довезти?

А мысли меж тем вились, вились да к прежнему возвращались. «Те, у кого синий шар в груди дышит, ни в какой каменной пыли для чудес не нуждаются!» А она? Ведь вчера про иллюзию Грегор говорил: захотела Хедвика – и не заметил её никто – ни мастер, ни вор. А до того – ветер горячий, что по её жесту пронёсся по мастерской, сбив с ног и того, и другого? Что это? Чудеса? Магия?

Синий шар мой постарался?..

Глубоко в раздумьях, Хедвика высвободила из-под цепких стеблей вьюнка и кленовой лозы первый свёрток, протянула мастеру. Он сорвал тряпицу.

Шар.

Конечно же, шар, что ещё могло в его руках оказаться? Видимо, в этот неприглядный шершавый ящик складывает он добычу, которую приносят сумеречные воры…

– Ладно уж, не серчай на старика, – проворчал он, баюкая в ладонях давешний шарик с рыжими прожилками. Вихри в нём успокоились за ночь, осели на дне алыми чернилами. Теперь он светился почти спокойным глубоким морским цветом.

– Это той швеи шар? – спросила Хедвика, дотрагиваясь пальцем до блестящей, прозрачной, словно стеклянной поверхности. Дотронулась – и отдёрнула руку: горячо! – Горячо!

– Чужие шары жгут, – кивнул мастер. – Но этот поостыл. Гляди, как помутнел. – Он указал на матовые пятна, которых Хедвика и не заметила бы без его подсказки: как будто местами пыль на шар налипла. – Давно от души отделён, из груди вырван.

Вдруг ей подумалось: а как это – вырвать шар из груди? Представилось, словно сердце вырывают – тёмное, в крови, крик, смерть…

– Нет-нет, что ты. – Видя, как скривилось её лицо, Грегор легко догадался о её мыслях. – Человек и без шара способен жить, ты поверь. Иногда ещё и спокойнее, легче жизнь без шара становится. А вынуть его – большого искусства дело, да малой мудрости. Забрать просто, ты вернуть попробуй…

Натянув на руки рукава, Хедвика взяла шар в ладони, поднесла к глазам. Он дрожал, теплился сквозь шерсть платья.

– А внутри что?

– Кто его знает. Разве есть учёные, которые изучают шары? Хотя во дворце, может, и есть. А мне думается, в них – живая магия. И даже отлучи шар от хозяина – магия жива остаётся. Но только малая трещинка пробежит – всё. Погаснет шар, станет стекляшкой, с которой пообколешь каменную пыль, и только выбрасывать.

– Так ты, когда с них каменную пыль обкалываешь, – тихо пробормотала Хедвика, поглаживая шар, как больную птицу, – убиваешь их?

– А что же делать остаётся, виноградная? Хозяевам их уже не вернуть. Да и кто знает, кто хозяева шаров этих…

– Но вот про этот, с рыжиной… Сказал же Файф, что это шар швеи какой-то…

– А ты поди сыщи ту швею. А если и сыщешь, попробуй назад отдать. Как шар внутрь вплавить, никто не знает, никто не умеет. И хорошо! И страх, погибель, если мастер такой найдётся! Ты представь, на что безумцы способны в погоне за магией, за могуществом! Станет Файф из вора наёмником, будет чужие шары охотникам продавать, а те вставят себе в грудь и айда куролесить!

Мало верилось Хедвике, что чужой шар может человеку послужить. Да и наверняка не просто так кто-то рождается, синее, холодное внутри ощущая, а кого-то это стороной обходит. Наверное, должна быть к этому склонность, природа…

Она поднесла шар к самым глазам, всматриваясь в алые дымные струйки. Встряхнула – и они разлились, взвились, как дым от костра. Имбирь, киноварь, азалия, охра с клюквенной прожилкой плыли в виноградно-синем тумане… И складывались в пряжу, в крохотную избушку на опушке леса, в латунные пуговички и острые иглы, в княжеские хоромы и травяные поляны.

– Посмотри. Там, внутри, целый мир, – произнесла она, забыв дышать.

– А ты как хотела. Всякий человек – целый мир, а уж маг – особенно. Вся магия человеческая в этом шарике сосредоточена. Всё, о чём думал, чем жил, для чего колдовал, – всё здесь.

– А с человеком что же остаётся, когда шар забирают? Что с той швеёй теперь?..

– Может, и легче ей стало. Погляди, какой шар непокорный, до сих пор полошится, а внутри словно узор закольцевался. Сдаётся мне, пряха-золотошвейка эта, жар-птица лесная, нитью времени вышивать пробовала да ошибок, узелков наделала. Как шар у неё отняли, так и разрубило эти узелки. Может, и легче ей стало…

Хедвика вздохнула, прикусила губу. С самой минуты, когда мастер вынул шар из тряпицы, подтачивало её предчувствие неминуемого, в груди угнездилась тоска, тень легла на сердце, у висков ледяная боль змеёй свилась. Желая поскорее избавиться от дурного чувства, она спросила:

– А что дальше? С шаром?

Грегор пожал плечами, поглядел на неё бодро, пряча за бравадой тревогу.

– А что дальше? Беру молоток да начинаю пыль каменную обкалывать. Дай-ка салфетку.

Хедвика протянула ему льняную салфетку, покрытую выцветшей вышивкой, и отошла в тень. Молча наблюдала, как расстелил он лён, как укрепил на нём подставку с круглой лункой. Уложил туда шар, взял мозолистой, привычной рукой молоток и, не дрогнув…

Она отвернулась.

Ни звука не услышала, только растёкся по мастерской запах лесной черёмухи, смолы, луга, росы, чабреца да гречишного мёда…

Так и простояла молча, в тёмный угол глядя, пока за спиной пел молоток, плыла лесная песня травы, огня, дождевой воды. Обернулась, лишь когда зазвенело стеклянно, покатившись по столу, голое да пустое холодное ядрышко…

Подбежала, поймала его и, леденея от липкого стекла, уложила обратно, в гнездо на деревянной подставке.

– На что он тут теперь, – произнёс мастер, надевая рукавицы и пряча то, что осталось от шара, обратно в коробку – уже без премудростей, без тряпицы и мягкой листвы. – Из этого стекла теперь только бусины точить.

– А где? Где же? Ради чего?.. – шёпотом спросила Хедвика, чувствуя, как поднимается внутри горячая волна, жадно захлёстывает горло, голову. – Где же… каменная п-пыль? Какая она?

– Вон. – Грегор махнул на льняную скатерть, и там, на выцветших узорах, Хедвика впервые увидела живое, свежее, только что обколотое каменное колдовство.

Словно золотистая мука, лежала пыль неровной горкой. Мелкая, невидимая – разотрёшь меж пальцев и не заметишь. Среди крупинок попадались покрупнее, с пшеничное зерно. Они были неровные, негладкие, и свет в их гранях дробился, словно это не осколки шара были, а настоящие каменья: хризолит, опал, янтарь, яшма. Как шёлковый кокон, как солнечный сахар, лежала каменная пыль на старом льне и сияла, светилась в дымной и тёмной мастерской.

– Скоро так пылать перестанет, – хрипло произнёс мастер. – Но силы своей не потеряет. Только потускнеет, чтобы внимания не привлекать. Хоть и вынутая, хоть и отколотая, а всё равно – живая…

Хедвика, самыми кончиками пальцев касаясь льна, стряхнула каменную пыль в маленькую шкатулку. На лиловом камлотовом ложе пыль уже не была такой яркой. Минута, другая, и скоро совсем потухнет… Торопясь, Хедвика закатала рукав и, повинуясь чужим, не своим словно желаниям, потянулась к горстке пыли. Жажда и любопытство, алчность до колдовства, голод до магии – потянулась, и вот-вот палец коснётся слабо золотящейся горки…

– Остановись, виноградная. Не надо.

Слепо оглянулась – кто смеет отрывать, кто запрещает?!

– Остановись. Не трогай. Чужие шары добра не приносят, жгут только… Сама уж обожглась.

Внутри словно пусто сделалось. Словно это она там, среди лесных троп, среди города деревянного жила, плела, пряла, вышивала. Будто её, Хедвики, травы да нити спутали, выжгли, умертвили… Вот они, грудой золота лежат, да не тронешь, не вернёшь.

Мастер подошёл к столу и захлопнул крышку. Шкатулку спрятал в шкаф, шкаф запер на ключ.

– Знаю, что, коли захочешь, отопрёшь. А всё-таки – поостерегись, виноградная лоза, не марайся в пепле. Иначе и не назовёшь эту пыль, эту магию каменную. Шар достали, сожгли, окаменел он до стекла, до пепла. Пепел обкололи, стряхнули и снова в дело. Да разве на такой обожжённой магии многое наколдуешь?

– Обожжённая, искажённая… – эхом откликнулась Хедвика и, сама не зная от чего, расплакалась. Как будто кто её шар посулил отнять.

А то, что он у неё в груди был, она уж не сомневалась.

9. Зима в Грозогорье

День шёл за днём, к Грозогорью медленной поступью подходила белая пора. Зимы в столице были снежными, сырыми: не встречая отпора лета, подолгу властвовали холода. Город обряжало в снежные кружева, облекало льдом…

Но зима приходила сюда не злой ледяной каргой. Она являлась на площади тайной колдуньей с корзиной декабрьских первоцветов: в первый день пороги и двери украшали померанцами, сизыми и крупными еловыми иглами, а в канавах, на обочинах дорог и на запущенных, укрытых снегом тропах начиналось наконец печальное и волшебное зимнее грозогорское цветенье. Поднимали сухие розовые бутоны морозники, топорщился щёточками тычинок рыжий гамамелис, краснели ягоды падуба, стелила по снегу тонкий аромат нежная жимолость; настоящим сердцем и песней сурового Грозогорья раскрывала лиловые лепестки ласковая камелия. Горожане собирали холодные букеты, охапки бледных, белёсых стеблей, тугих бутонов и ловили, вдыхали редкие и тонкие запахи цветения и весны.

В такой-то день, по первому снегу, и заглянул в мастерскую лютник. Завидев его сквозь стёкла, Хедвика бросилась к двери…

– Здравствуй, виноградная леди, – тихо поприветствовал её Файф, вручая украшенную зимней жимолостью брошь – крошечные и упругие ягоды в молочной белизне лепестков. Синяя ягода тумана. Тронь – и покроется белой наледью, как снежным дыханием.

Брошь легла в раскрытую ладонь, и Хедвика уже знала, что будет дальше. Почти невесомая, что три ландыша, она вдруг налилась тяжестью, потянула руку вниз.

Минуло мгновенье…

Хедвика тронула сизую затвердевшую ягоду, коснулась хрупкого на вид лепестка. Брошь окаменела.

Она поблагодарила Файфа одними глазами, угадывая отчего-то, что стоящему за спиной Грегору будет неприятна её благодарность. И верно:

– Снова фокусничаешь, – фыркнул мастер, вместо приветствия протягивая лютнику мешочек, в какие раскладывал серебро. – Ушла вся пыль, и стекло в дело пустил. Твоя доля после продажи.

Файф улыбнулся.

– Зима на дворе. Свежо, безбрежно, а ты бормочешь в своей норе, носу наружу не кажешь.

– Зима! – с искренней нелюбовью воскликнул Грегор. – Сыро, ветрено! Я, может, и рад бы на улицу не ходить, да кто пыль Ивару относить будет…

– Я приглашаю виноградную леди на прогулку по Грозогорью, – с прежней тихой улыбкой произнёс Файф. – Она ведь и не бывала нигде, кроме площади да твоей мастерской. А если леди соблаговолит, мы можем заглянуть в «Утиный Угол» к Ивару и избавить тебя от зимней дороги.

Грегор хмуро поглядел на Файфа.

– Хватит вилять. На что тебе девчонку на улицу вытаскивать!

Хедвика, которая стояла здесь же и о которой говорили в третьем лице, не могла смолчать, но и что сказать, не знала. Вот и выпалила:

– Сперва расскажи, как ягоды в камни обращаешь!

Файф рассмеялся, протягивая ей руку:

– По пути расскажу. Грегор, заверни пыль. Я передам Ивару.

Мастер, хмурясь, направился к дальним стеллажам.

– И не бойся за свою подмастерье. Разве плохо ей выйти на улицу? С тех пор как попала в Грозогорье, и свету не видела, одни твои комнаты, шкафы да шары…

Но вместо шкатулки с пылью мастер достал с полки большой свёрток. Развернул бумагу и вытащил широкую, старинной вязки шаль с жемчужной искрой.

– Развейся, виноградная, – подавая шаль Хедвике, через силу улыбнулся он. – И правда, сидишь безвылазно… Погуляй по снегу. Если только сама-то хочешь.

Хедвика, растерянная, встревоженная, помимо собственной воли страстно жаждущая выйти в таинственный и вьюжный серебряный город, кивнула. Файф накинул шаль на её плечи и вышел на порог. Обернулся, лукаво глянул через плечо, и было в этом взгляде озорство, и опаска, и зов – в улицу и в дорогу, по которой шагала Хедвика всю жизнь да на минуту заглянула отдохнуть к старому мастеру.

Стоило распахнуть дверь, как тонкий свист ветра отозвался звоном в оконных стёклах и закачались над порогом хрупкие подвески фальшивого хрусталя. С улицы колол холод, манила отважных белизна, и плела свои снежные косы вьюга.

Снег был быстр и смел. Он лез в рукава и оплетал ожерельем шею, серебрил ресницы, дразнил искрами по лицу. Файф, держа Хедвику под руку, стремительно шагал сквозь вихри и волны, а она смеялась серому ветру, белому низкому небу и бесконечной веренице домов, похожих на ледяные пряники, на сказочные леденцы.

Поднималась вьюга.

Из тумана, всё нарастая, к ним летел звук колокольчиков.

– Что это?

– Это Акварель, лошадь. Согласна взять её в спутницы? Ездила верхом?

– Без седла быва… а-ах!

Не успела Хедвика ответить ни на то, ни на другое, как оказалась на спине лошади; прямо перед её глазами темнела гладкая грива, пятнистая от снега, а на поясе уже покоилась ладонь лютника. Одной рукой он придержал в седле Хедвику, а второй ухватил вожжи и пустил лошадь неторопливой иноходью.

Цокот копыт глох в густом снегу, зато бубенец на шее Акварели заливался так, что прохожие оборачивались им вслед, а хозяйки отворяли окна поглядеть, что за звон летит по улицам.

Позади оставались тихие переулки и громадные площади, не уступавшие площади Искр; мелькали вывески и витражи, пороги и изгороди. Спускались ранние сумерки, зажигали огни, и череда окон вилась за ними пёстрой золотой лентой. Повинуясь Файфу, Акварель всё ускоряла ход и наконец перешла на бег, с каждой секундой всё более стремительный. В ушах свистело, неистово звенел колокольчик, и тихая сага зимнего города оборачивалась бешеной скачкой.

На нижних улицах было теплее, и снег на дорогах почти стаял. Из-под копыт, ударявших о мощёные мостовые, полетели жёлтые, синие и алые искры.

– Что это? – восторженно крикнула Хедвика, перекрывая ветер.

– Болотные огни! – ответил Файф. – Они тоскливы и так красивы… По зиме грвецы в лесах слабы, голодны и не брезгуют даже ими. А в городе по снегу мокро, вот они и перебираются зимовать в Грозогорье.

Искры поднимались всё выше, окутывая лошадь и всадников цветным коконом, сливаясь, мерцая и раздваиваясь. На миг отпустив вожжи, Файф крикнул что-то и взмахнул рукой. Кокон расцвёл золотом и серебром, вспыхнул, взвихрился… и вдруг, смешавшись со снегом, развеялся.

Тихо.

Хедвика со страхом увидела, что город остался далеко позади. Когда они успели миновать ворота? В этой карусели огней, в скачке и звоне не уследить за временем…

Последние искры угасли, и они остались в темноте, ещё не укрывшей Грозогорье, но уже упавшей на поля и перелески вокруг.

«Мы ехали весь день?..» – растерянно подумала она, пытаясь отдышаться. Файф отпустил поводья и повёл рукой в сторону города:

– Погляди.

В скользком тумане расплывались медовые блики окон, уходившие вверх, выше и выше в гору, а гирлянды фонарей обвивали склоны, словно охряные змеи. Все они устремлялись к дворцу. Его белые стены, башни и колонны виделись отсюда сплошной массой, вдавленной в камень и полыхающей алыми и золотыми витражами стёкол и факелов.

– Как ледяное чудовище, разинувшее пасть, – прошептала Хедвика и вдруг увидела совсем близко перед собой серебряные глаза Файфа. Тёмные зрачки, искристая тонкая радужка, беспощадная глубина: ей показалось, будто она смотрит в чёрную реку сквозь прозрачный лёд…

Как вдруг…

Она вздрогнула и оглянулась, напуганная внезапным хохотом, звоном и криком. Вокруг звенели стаканами, смеялись и размахивали кубками, то и дело с грохотом хлопала дверь, а гул голосов и стук вилок сливались с резкой струнной мелодией, несущейся от дальней стены.

Стены?

– Где мы? – обводя расширившимися от удивления глазами дымный и шумный зал, шёпотом воскликнула она, цепляясь за Файфа.

Акварель исчезла, синее поле сменилось шумным трактиром, а ночь обратилась в ранний вечер, и солнце, пробившееся сквозь плотные тучи, подрагивало в стеклянных бокалах. На стене, увешанной колёсами от часов, телег и карет, зеленела небрежная, кривая и крупная надпись: «Утиный Угол».

Струнная музыка перешла в резкое треньканье, ей вторил тревожный хор, нарочитое кваканье и ржанье, из-за стойки вынырнули двое подавальщиков с длинным, похожим на корыто деревянным подносом, и принялись разносить по столам красную похлёбку.

– Это «Утиный Угол», – перекрывая шум, крикнул Файф. – Кормят тут отлично, но, боюсь, тебе такое местечко не по нраву.

– Та самая лавка, где каменное колдовство выставляют на продажу?

– Да-да, – кивнул лютник и, увлекая её за собой, двинулся к стойке. – Лучше держись ко мне поближе, виноградная.

– Что, совсем никак без таверн? – проворчала она, но, вспомнив его разговор с Грегором, громко спросила: – Хочешь продать Ивару пыль?

– Конечно. Крикни, пожалуйста, ещё погромче. Пусть знают все! Может, так мы ещё скорее найдём покупателей.

– Прости, – пробормотала Хедвика, с трудом пробиваясь сквозь толпу следом за Файфом. Если бы не его рука, крепко сжимавшая её ладонь, она давно бы утонула в гуще тел, столпотворении столов и стульев. – Но ведь ты не взял у Грегора пыль? Он сказал, что сходит сам…

– Ты забыла, что я вор? – усмехнулся лютник, минуя стойку и сворачивая к низкой дверце в закопчённой стене. Хедвика на всём ходу едва не проскочила мимо, но он резко притянул её к себе, спасая от очередного разносчика с громадным котлом мяса в руках.

В маленькой тесной комнате Файф извлёк из-за пазухи плоский свёрток и вытряхнул крупицы изжелта-серой пыли на чашку медных, с плесневелым налётом весов. Горка пыли вызвала у Хедвики тоску и острую грусть: вчера она была невесомым золотым порошком, а сегодня обратилась в горстку крупной слежавшейся соли…

– Что поделать, – угадал её мысли Файф. – Синий шар хранит свою магию от тлена, но когда его начинка лишается оболочки… – И он красноречиво замолчал, глядя на серые крохи. – Позови Ивара, виноградная. Разделаемся с этим поскорее.

– Позвать Ивара? – растерялась Хедвика, косясь на дверь, из-за которой неслись гвалт и звон. – Он там?..

– Мысленно позови, – нетерпеливо велел Файф.

Хедвика нахмурилась, подозревая очередной фокус, но всё-таки проговорила про себя имя хозяина «Утиного Угла».

Он не замедлил явиться – стукнула дверь, и в комнату влетел высокий, черноволосый, узкоглазый юноша в расшитом малиновом плаще, высоких сапогах дорогой кожи, белой рубахе и синих шароварах.

Файф взглядом указал ему на медные весы. Ивар подошёл, взял несколько крупинок, растёр в пальцах. Не обращая на него внимания, лютник улыбнулся, взял Хедвику под руку, и они молча вышли в битком набитый зал, пропахший тушёной капустой и перловой похлёбкой.

За окнами было по-прежнему светло, и сумерки лишь редкой пеной скрадывали дальние крыши. Но вьюга улеглась, и за порогом их встретила плотная, по-зимнему бесконечная тишина. Звук шагов таял в снегу, а привычный уличный гул тонул в холодном и влажном воздухе.

– А где Акварель?

– Не знаю. – Файф пожал плечами и увлёк Хедвику на одну из узких улочек, что ветвились от широкой Дороги карет, опоясывавшей город. – Может быть, ушла к хозяину.

– Она не твоя?..

– Ты снова забыла, кто я, – произнёс Файф, и на губах его заиграла снисходительная усмешка. – Но с Акварелью мы ладим неплохо. Она откликается, когда я зову… И помогает мне обольщать маленькую виноградную леди.

Хедвика молча вырвала свою руку, круто развернулась и прошла прочь, но не сделала и трёх шагов, как провалилась в снег почти по колено. Попыталась выбраться – хрустящая белая крупа предательски осыпалась под пальцами. Снег лизал ледяным языком ладони, норовил нырнуть в рукава…

Файф некоторое время глядел, как она барахтается в сугробе, но наконец протянул ей руку.

– Хватит гордиться, виноградная.

Она схватилась за его перчатку и наконец выбралась на твёрдое место, запоздало пожалев, что не дёрнула его за собой. Да только что-то подсказывало: не удался бы фокус…

– Разве я соврал? – подняв брови, весело спросил лютник. Хедвика резко и зло стряхивала с платья снег. – Или не нравится, что я зову тебя леди?

– Не нужно меня обольщать, – собирая остатки засыпанного снегом достоинства, процедила она.

– Ох, прости, – закусив губу, виновато развёл руками Файф. – Если бы ты предупредила раньше, я бы, конечно, не стал. Но…

– Не льсти себе, вор. Не думай, что я позволю за собой ухлёстывать!

– А мне казалось, именно этим я и занимаюсь. И собираюсь продолжить. Есть у меня на примете прекрасное место, ровно для таких девиц, как ты, гордых, прекрасных и диковатых.

Хедвика фыркнула, разрываясь между смехом и злостью, и сердито расхохоталась. Нисколько не смутившись, Файф стряхнул с её шали последнюю снежинку.

– Я ведь предупреждал: держись поближе. Отошла от меня – вот и провалилась.

– Признавайся, ты поколдовал над снегом?

– Верно догадалась!

Хедвика молча нагнулась, зачерпнула пригоршню белой крупы и бросила в лицо Файфу. Но вместо того, чтобы попасть ему в нос, снег налетел на невидимую стену и осыпался между ними.

– Промахнулась? Ну ничего, бывает, – с насмешливым сочувствием утешил её лютник. – А щёки как заалели! Замёрзла, поди? Зайдём сюда, отогреешься, отдохнёшь.

И указал на занесённый снегом дом, приютившийся между закрытой на зиму овощной лавкой и портновской мастерской.

Внутри было тепло и сумеречно. Блики от очага плясали по стенам, и в глубине помещения собирались густые тени, но Файф сразу двинулся к столу у окна, где было чуть светлее.

Снаружи снег бархатными валиками скопился на деревянных рамах. Из-за этого на стёклах частого переплёта, словно мягкой кистью, были выведены белые полукружья. Высоко под потолком звенели серебряные ключи, их тени ложились на каменный пол нечётким узором, а очажные искры стреляли в переплетения теней рыжим, золотым и алым…

Лютник забрал у неё шаль, на которой алмазной сеткой сиял стаявший снег. Взял побелевшие холодные пальцы в свои ладони и принялся растирать.

Хедвика не убрала рук. Чего греха таить – она и вправду замёрзла, а здесь было хорошо и тихо, и так теплы были его пальцы…

Видимо, их поджидали. Стоило Хедвике очнуться от странной дрёмы наяву, как на столе появилось блюдо с ломтями орехового хлеба и две глубокие чашки с обильными шапками пены.

– Выпьем за ведьм. Проницательных, весёлых, сильных духом – таких, как ты!

– Что это? – тщетно прикрывая ладонями по-прежнему алые щёки, спросила Хедвика.

– Эггног. Роскошь суровых краёв. Напиток северных эльфов, отчаянных странников и диких сердец.

Тихо было кругом, словно белая ведьма украла звуки. Звуки и времена.

– Выпьем… – эхом отозвалась она.

Убаюканная колыбельной, Хедвика выпустила из рук стакан и, склонив голову, задремала тревожным сном, какой бывает в зимние сумерки у гаснущего камина, когда рядом владыка воров, а впереди снежное поле да туманная гроза…

Очнулась на площади, знакомой и незнакомой. Вывеска пекаря, лавка менялы, перила с облетевшей краской… Мастерская Грегора!

– Не стал тебя будить, виноградная, – помогая ей выбраться из возка, произнёс Файф. – Вот ты и дома. Серебро за пыль у тебя в кармане – передай Грегору от меня, будь добра. А если захочешь снова прогуляться, позови по имени. Приду.

И растаял в снегу вместе с возком, как не было.

– Ох, магию понапрасну тратит куда ни попадя, – вздохнули у неё за спиной. Она обернулась и увидела Грегора. Нашарила свёрток с монетами, протянула мастеру. – Спасибо, – чопорно ответил он. – Вот ведь Файф-проныра… Ну, как прогулка, виноградная моя?

Хедвика с растерянной и робкой улыбкой глядела на Грегора, но не видела ни дрожащего от ветра мастера в засаленной рубахе, ни облупленных стен мастерской, а только белую нить бесконечных улиц, на которую, словно янтарные бусины, низались огни, фонари, искры…

– Пойдём в дом, – ласково произнёс мастер, беря её за плечи. – Замёрзнешь стоять. Хочешь помечтать, так лучше в тепле. Идём.

Она послушно вошла в мастерскую, сняла шаль, повесила её на спинку стула и села сама. Грегор поставил перед ней дымящийся стакан. Хедвика вспомнила белую шапку сливочной пены на горько-сладком, усыпанном корицей эггноге и улыбнулась.

А позже, готовясь ко сну, заметила, как, блеснув, выкатилось что-то из складок платья. Подумала было, серебряная монета выпала из свёртка. Нагнулась поднять… сизо-серебристая, что его глаза, ягода жимолости лежала меж половиц. Только дотронулась, как стебель обвил средний палец и окаменел. Следом и ягода затвердела, затуманившись серебряной оправой.

– Браслет был, брошка, теперь кольцо. Чего же дальше ждать, лютник-дудочник?.. – тихо спросила она.

– Спи, – прошелестело за окнами. – Спи…

10. Образы и иллюзии

С утра мастер Грегор поглядел в её отрешённое лицо, склонил голову, поскрёб щетину. Негромко сказал, словно размышляя:

– Вот сегодня, может, и можешь попробовать.

Что попробовать – и без объяснений понятно было Хедвике.

С тех пор как она узнала, откуда каменная пыль берётся, исчезла первая её мечта – научиться отовсюду извлекать магию. Да, есть ворожба и волшебство в камнях и птицах, в деревьях и в ягодах, в ветре и тишине. Но только из синего шара могут её руки человеческие добыть. Что же… Зато есть тропы и площади, поля и луга, где колдовали, и каменная пыль там впиталась в землю, как в морщинистые ладони Грегора. Сколько её скопилось за все времена? Сколько синих шаров можно сохранить, её вытянув?..

Но для этого надо изучить, дотронуться, понять, что она такое, эта пыль, какова она – живая и в какую секунду мёртвой становится.

А потому нужно самой обколоть синий шар.

Уже несколько раз она просила об этом. Сердце сжималось, и руки наливались дрожью и горячей тяжестью, но бралась за молоток, и только морщинистая рука Грегора останавливала её от первого удара.

– Час придёт – тогда попробуешь, – неизменно и непреклонно отвечал он. – А так только шар испортишь своим состраданьем, неумением.

Но вечер шёл за вечером, руки крепли, пальцы всё ловчее справлялись с инструментом, и камень уже не выскальзывал из ладоней. С тех пор как в Грозогорье задул первый зимний ветер, всю черновую работу для дворцовых заказов делала Хедвика. Одно из колец – тяжёлое, медно-коричневого янтаря в оправе красного золота – она и шлифовала сама. Кольцо было, что осень, дунь на него – и полетит золотая пыль, пойдут большие волны, иссушат листья, навлекут тучи…

А сегодня мастер наконец протянул ей молоток и указал на деревянную подставку, в которую клал шары.

– Вот тебе первый. Он с гнильцой, ты уж не обижайся. Вдруг испортишь – боюсь. А этот раскурочить не так жаль…

Хедвика не удивилась, не испугалась, словно вчерашняя метель все чувства припорошила снежной взвесью. Перевела взгляд на пыльно-молочный шар, внутри которого слабо вилась голубая, с прозеленью зыбь, и вздохнула, всё ещё во власти снов.

– Мутный какой, – вертя шар в руках, хмурился мастер. – Уж сколько с него пыли выйдет? Хорошо, если горсть.

– Чей он? – спросила наконец Хедвика, выныривая из своих мыслей и принимая шар. Он лёг в руки удивительно легко, но так и норовил выскользнуть, словно был облеплен невидимой тиной или осклиз, долго пробыв в воде.

– Да, говорят, у русалки какой-то отняли. У русалок шары что раковины. Либо внутри жемчужина, либо гниль. В этом вот гнили больше, чем искры, но и заплатил я за него вдвое меньше обычного.

Она кивнула, ощупывая стеклянные бока. В руках шар потеплел, позеленел, молочная муть отступила. Хедвика привычно прислушалась, и перед глазами замелькали широкие берега, стремительная речка и лодчонка, бьющаяся о камни. Тёмный грот сменился изумрудным песчаным дном, поплыли вокруг белолицые темноокие русалки, и косы за ними вились, как речные водоросли… Вспыхнул костёр на берегу, взвились к небу жемчужные призраки, а потом разлилось чёрное ледяное озеро, и всё потухло, всё утонуло в чернильной воде, и только рыжеволосая девочка выглядывала из-за папоротников…

– Какой путаный, – тяжело дыша, словно сама побывала на дне, пробормотала Хедвика. – Какой странный… Словно дорога сама поперёк себя ведёт… Или река…

– Так мало ли какие штуки шар, о котором не ведают, может выкинуть…

– Думаешь, русалка эта не знала, что у неё есть шар?

– Думаю, не знала. Ты приглядись, приглядись, у тебя хорошо получается память по магии читать: сколько лун она против воли в реке провела. Знала бы о силе своей – ушла, уплыла бы.

Хедвика опустила шар на подставку и словно тину с лица сняла.

– Давай молоток, – попросила Грегора. – Попробую!

Мастер подал ей инструмент, и Хедвика, чтобы примериться, коснулась остриём вершины шара. Не ударила, не надавила даже, но шар беззвучно раскололся, и не стекло оказалось внутри, не пыль, не камень, а зелёная речная вода.

– Лови! Лови! – воскликнул мастер, проворно схватив глубокую миску. Часть воды пролилась на пол, мгновенно впитавшись в плиты, но ту, что попала в миску, они процедили сквозь тряпицу и собрали каменные крохи.

– Вот ведь как бывает… Видимо, долго, долго она на дне была, с речным народом душой породнилась. Не зря говорят, вода камень точит. Да жаль, опять тебе попробовать мастерство на прочность не удалось. А теперь когда ещё в таком настроении будешь. Но, может, оно и к лучшему.

– В каком настроении?..

– Ты погляди на себя в зеркало. Отрешённая, тихая, вся в себе. Лишь в таком настроении и убивать чужое колдовство. Только так не срикошетит на тебя, сострадательную да нежную. А не то ведь будешь всю жизнь первым шаром маяться: живую магию погубила.

«Первая колом встаёт, вторая – соколом. А потом уж мелкими пташками летят…» – вспомнилось Хедвике.

– …А ты и сама как синий шар: снаружи что орех, скорлупа жёсткая да шершавая, а внутри что мякоть яблочная, что снег идёт.

Хедвика невесело рассмеялась, стряхнула с тряпицы каменную крошку и провела ладонью, обсушивая. Слабым холодным блеском засветилось крошево, как будто колдовской песок на дне. Сверкнула, словно отзываясь на каменную пыль, жимолость на кольце.

– Что это? – прищурился Грегор.

Она скрутила кольцо с пальца. На раскрытой ладони поднесла мастеру.

– Хорошая работа! Долго, очень долго кто-то над оправой корпел. Как влитая. И камень отшлифован, и природные грани не затёрло… Как живой… Хороший мастер делал, если только не магия.

– Она самая, – усмехнулась Хедвика, надевая кольцо. – Файф постарался.

– Файф? – протянул Грегор, переводя взгляд на её брошь, приколотую к платью. – Судя по всему, комплект… А напомни-ка, виноградная, браслет тот, с которым ты в Грозогорье явилась, – он у тебя откуда?

– Снова Файф. Прямо при мне ягоды камнем обратил.

– Ох, милая моя! – цокнул языком Грегор. – Ты хоть знаешь, что три украшения в наших краях значат?

– Что? – Хедвика стряхнула речную каменную пыль в плоскую шкатулку, убрала шкатулку в шкаф и села перед мастером. – Никогда не слышала.

Грегор долго глядел на неё, наконец хмыкнул, развёл руками.

– Что ж… Я не скажу, так Файф сам поведает. Знай, виноградная красавица: первое украшение подарили – значит, приглянулась ты. Второе – значит, крепко приглянулось. Ну а как третье получала, так, считай, в любви к тебе расписались…

И долго бы сидеть Хедвике с раскрытым ртом, если бы не ударили в эту минуту в дверь тяжёлые кулаки: два стука, тишина и ещё три.

– Дворцовые люди, – вставая, произнёс Грегор. – Иди, милая моя, к себе. При них мелькать незачем, и так уж поклонником обзавелась, да ещё каким…

По давно заведённому обычаю Хедвика пережидала посыльных в круглой библиотеке. Книгу о каменной пыли и синих шарах она открывала не единожды, но ни разу не удалось ей продвинуться дальше первой страницы. Буквы вытягивались, строки смазывались, и уносило её в бушующий у подножия льдов океан…

Но были в библиотеке и другие книги. Более всего её притягивали две: вычурная «Картография Северолесья» и набранные мелким шрифтом «Образы и иллюзии». В первой, ведя взглядом по тиснённым серебром тропам, она добиралась до истоков Зелёной Реки, до пёстрых пределов Траворечья, до чёрной восточной кромки зарослей чернореца. Во второй книге говорилось о том, что так интересовало её с того самого вечера, когда Дядюшка Ши превратил её в кристалл.

Первая книга обещала неведомые пути, вторая – неведомые глубины.

Когда Грегор заглянул в библиотеку, чтобы сказать, что дворцовые ушли, Хедвика как раз разбирала кривые, кое-где расплывшиеся и местами выцветшие буквы.

«Дабы обрести чужой образ и приобрести сноровку, следует поначалу вдуматься в сильное чувство того, чей образ желаем…»

– Ну и дремучий слог, – захлопывая книгу, сказала Хедвика, но Грегор не обратил на её слова никакого внимания. Он озабоченно оглядел подмастерье с головы до ног и сказал без обиняков:

– Шар расколоть не удалось, да другой случай поспел. Сам правитель хочет меня повидать, аккурат сегодня. В обычный день закрыл бы мастерскую, и дело с концом. Но к вечеру должны сумеречные прийти. Шары не простые, королевской крови. Стало быть, и пыль с них соляная будет, в десять раз ценнее да реже, что только на королевскую кровь откликается. К ночи у воров не выкупим – к утру другим продадут. А следующего соляного шара жди – век векуй. Сможешь заменить меня, виноградная? Где шары храню, знаешь, серебро от тебя не прячу. Примешь, да расплатишься, да укутаешь шарик помягче и спрячешь. А?

– Смогу, – бестрепетно ответила Хедвика, а у самой по крови тревожный восторг разбежался, авантюриновый вестник… «Чтобы обрести чужой образ, дабы приобрести сноровку…» – Конечно, смогу, мастер. Иди к правителю спокойно.

– Дом только мне не развороти, виноградная стрекоза, – вздохнул он.

Справа поглядеть – надёжная девка, серьёзная и с головой. Но слева… Мастерскую каменную с драгоценностями, шарами синими да, пуще того, ворьём сумеречным на девицу оставлять что костры у сухой лозы жечь. Как бы пожара не вышло.

А посыльные ждут у крыльца, и возок уже приготовлен…

– К ночи, пожалуй, вернусь. Не скучай. Да ворам перстенёк свой жимолостный не показывай.

Хлопнула дверь, затихли голоса, лошадиное фырканье отдалилось. Хедвика выглянула из библиотеки, подошла к окну – Грегора уж и след простыл, а на улице снег посыпал, разлапистый, пушистый… В комнатах от него сразу и темнее, и светлее стало: у потолка тени сгустились, зато по полу широкие белые блики легли.

– Что ж, – молвила Хедвика, оглядываясь – хозяйкой так хозяйкой.

Прибрала эскизы на столе, очинила перья, свежих чернил налила. Камни, что Грегор бросил, не оправив, собрала в шкатулку. Шкаф с каменной пылью двойной печатью заперла от греха подальше, одёрнула скатерть, выгребла из очага золу, подбросила веток – зимой в Грозогорье только ветвями ивовыми и топили.

За окном крепчал снегопад, стекались сумерки. Хедвика прибавила огня. Огляделась: вроде бы всё как надо, вроде бы и дела больше нет, только воров ждать. Усмехнулась мыслям, вынесла из библиотеки книгу про образы и иллюзии, взбила подушки и устроилась в старом кресле с фолиантом в руках.

Потрескивали в очаге тонкие ветки, густо стелил снег, ложились на страницы алые полосы от огня… Вскоре она заложила книгу узким рыжим пером и задумалась о предстоящем.

«…вдуматься в сильное чувство того, чей образ желаем…»

Чей образ желаем – понятно. Но что она знала о нём? Что могла вспомнить о мастере сокровенного, сильного?

Думала, вспоминала, перебирала мысли, как драгоценные камни, и, наконец, нашла. Встала перед зеркалом, закрыла глаза и представила тёмную мастерскую, тусклые камни, серебряные монеты…

Грегор. Каменных дел мастер Грегор.

У него внутри не бьётся синий шар; только в ладони, сморщенные, заскорузлые от работы, въелись волшебные каменные крохи. А сердце загрубело, и ни сострадания, ни трепета в нём нет, когда Грегор раскалывает шары… И зависть к тем, у кого есть своё, природное колдовство, давно ушла. И жалость…

Сердце-Камень.

Тёплая литая тяжесть разлилась внутри. Билась, но не как сердце мерно перестукивала, а дробно пульсировала, что свет в фонаре, что светлячки над факелом. Толкнулась, пробуя силу, и застыла: не вырваться из каменной клетки.

Толкнулось снова, и захлестнул привычный океан. Тёмной волной смывало с берега мелкие камни, каменное сверкающее крошево глотала большая вода. Волна отходила, утихала, набирала силу и вновь накатывала беспощадной стеной.

«Стой! – крикнула Хедвика. – Стой!»

Никогда прежде океан не обрушивался на неё всей своей мощью. Он был холоден, опасен, хищен, но не жесток. А теперь волна шла прямо на неё, накрывала огромной тенью, отрезала от спасения, и вот уже первые щупальца бежали по берегу, облизывая гальку, к её ногам… Вот-вот обрушится гигантский гребень…

Хедвика вздрогнула и открыла глаза.

Из глубины зеркала смотрел на неё Грегор, и никто не понял бы, что это фальшь, если бы не испуганный взгляд. Никогда не глядел так старый мастер.

Виноградная зажмурилась, прогоняя страх, вновь распахнула глаза… Весело и со скрытой лукавинкой улыбнулся из зеркала самый настоящий мастер Грегор.

– Тихих сумерек, господа.

Мастер кивнул, приветствуя гостей, локтем сдвинул бумаги, огарки и плошку лака, жестом указал на стол.

– Доброго вечера, мастер. А мы думали, нас подмастерье твоя встретит.

– Юна пока, – нахмурился Грегор. – Не решился на неё оставить мастерскую. Да и с вами крепкая рука нужна, не девичья.

Один из пришедших снял с плеча тёмный футляр и выложил его на стол. Щёлкнули серебряные пряжки, мягко отошла плотная ткань. Все трое склонились над содержимым, не в силах противостоять живой магии.

По лицам разлилось синее свечение с золотой искрой. Грегор затаил дыхание.

– Хороши, – только и выговорил он.

– Королевской крови.

Второй вор коснулся шара и облизал кончик пальца:

– Чистая соль. Чистейшей воды магия.

Первый проделал то же самое.

Мастер повторил за ними. Посмотрел задумчиво на оплетённые сиянием шары и вынул из-за пазухи мешочек с серебром.

– Грегор, – пряча серебро в потайной карман футляра, произнёс первый вор, не снявший капюшона, – в скорое время нас не жди. Уходим в горы.

– Вот как?

– Сам знаешь, о чём речь, – с усталым нетерпением откликнулся второй сумеречный, светловолосый, со шрамом на скуле. – Карла в горах хорошую цену даёт за редкие шары.

– Что за редкие шары? – быстро спросил Грегор, подаваясь вперёд.

– Те, что крупнее обычных, – ответил первый. – С них и пыли больше, и послевкусие слаще…

«Что за послевкусие?..»

– Что ты мастера учишь, – напряжённо прищурился пшеничноволосый. – Он и без тебя ведает, какие шары редкими зовутся… Да только здесь, в Грозогорье, спросу на такие нет, и в «Утином Углу» пыль от них не сбудешь, верно, Грегор?

Мастер вздохнул и развёл руками.

– Верно. Удачи вам в горах, да не палите факелы слишком рано – говорят, пещерные светляки нынче жалятся, жгутся, стоит огню явиться.

– Спасибо за науку, – всё так же напряжённо ответил второй вор. – А всё-таки, мастер, неужели самому не хочется с нами?

– Куда я дела оставлю, – усмехнулся Грегор. – Заказ из дворца дали немаленький: скоро новая гвардия выходит в стражники на башни, велено им изготовить перстни с каменной пылью, да погуще, побольше её уместить… Вот и вы шаров принесли. Сами знаете, оставишь надолго – остынет магия, дорого не продашь. Да и опять же, подмастерье юна ещё, чтобы в одиночку тут заправлять.

Пшеничный вдруг расслабился и с ленивой усмешкой заметил:

– А хороша, говорят, девушка. Не хуже редкого шара будет…

Грегор и бровью не повёл: невозмутимо обернул в тряпицу шары, убрал в шкатулку, защёлкнул. И только тогда молвил:

– Хуже не хуже, а людей с шарами не сравнивай. Тихих сумерек господа.

Вор в капюшоне поклонился, толкнул дверь – с улицы потянуло свежим морозцем и горьковатой жимолостью, что цвела прямо у порога, – поглядел на напарника.

– Иди, – кивнул ему пшеничноволосый. – А мне ещё кое-что с мастером обсудить нужно. Без чужих ушей.

Прошелестел плащ, тень скользнула в щель, и Грегор остался один на один с сумеречным вором.

– С каких это пор мастер не интересуется редкими шарами? – спросил он. – Может быть, у тебя появилась новая работа, что поинтереснее огранки будет?

– Может, и появилась, да не твоего ума это дело, – ворчливо ответил мастер, возвращая на стол инструменты и плошки.

– Неужто и с карлой свести счёты не хочешь? – В голос вора серой кошкой скользнула вкрадчивость, он обошёл стол и приблизился к Грегору. – Неужели в груди не жжёт?

– А то сам не знаешь, – ответил мастер, но как-то неуверенно, словно сомневался. – Не береди душу, не спрашивай, уходи…

– Я уйду, – согласился вор, становясь к Грегору вплотную. – Только прежде скажи…

Вопроса Грегор не расслышал: сумеречный вор выбросил вперёд руку и схватил бы его за грудки, если бы старый мастер не оказался проворнее и не отпрыгнул. Но на беду позади оказался шкаф со стеклянной менажницей, полной мелких камней, и Грегор, врезавшись спиной в дверцы, под грохот стекла тяжело повалился на пол.

Близко-близко, как тогда в поле, сверкнули серебряные глаза, а рука вора скользнула к камзолу, но прошла иллюзию насквозь, схватила пустоту…

– На что дуришь меня? – тяжело дыша, прошептал вор, цепко хватая лже-Грегора где-то внутри плеч и вздёргивая на ноги. Мастер, дрожа, отцепил его руки и словно съёжился, сдулся в своём потёртом костюме. Рукава повисли, как старые тряпки, фартук упал с истончившейся талии, а из-за огромного воротника, прикусив губу, выглянула Хедвика…

Только на простого ли вора? Он провёл рукой по пшеничным прядям, и волосы под его ладонью потемнели, а из-под чёлки обжёг Хедвику острый полынный взор.

– Ну, здравствуй, виноградная, – уже своим голосом, ниже и бархатнее прежнего, но всё ещё не отдышавшись, поздоровался Файф.

– Зачем обернулся другим?! – воскликнула Хедвика, слыша, как опасливо звенит голос.

– Чтобы поговорить с тобой. Чтобы ты не чуралась меня – в чужом-то обличье. А ты на что мастером обрядилась?

– Чтобы ты не приставал! – запальчиво бросила она, обегая стол, чтоб оказаться подальше.

Файф усмехнулся и с горькой издёвкой произнёс:

– Колдовство что воровство, по дурной дорожке ведёт. Вот и тебя в чёрную мастерскую завело…

– Коли так, зачем мне каменный браслет подбросил?

– Потому что приглянулась мне! Характер у тебя, милая, что виноград переспевший: сладкий вроде, с искрецой, но забродит, так вина хорошего не выйдет, добра не жди! Яд получишь в ответ на ласку.

– Такие-то ласки у тебя – по Грозогорью слухи распускать про оборванку-ведьму, что в доверие к мастеру втёрлась? Такие-то ласки – в одиночестве меня оставить, чтобы никто не позарился, а потом самому и забрать лёгкую добычу? Такие у тебя ласки?!

– Да что ты понимаешь, глупая! Если тебя слухами дурными не укутать, темноты не отогнать будет! На тебя ж каждый прохожий оборачивается, а те, кто магию видеть способен, и вовсе глаз с шара не сводят!

– А может, – перейдя с крика на ядовитый шёпот, сощурилась Хедвика, – может, это ты первый с моего шара глаз не сводишь? Может, хочешь у меня отнять? Ты ведь вор! Сам говоришь, за редкими шарами собрался… Коли на меня оборачиваются, так зачем на улицу выволок, по всему Грозогорью прокатил, что товар на ярмарку выставил?

– Чтобы хоть на час твой шар увести, чтобы хоть на день твой след в городе остыл. Да как иначе было тебя с Иваром глаз на глаз свести?

– Вот ещё новости! – опешила Хедвика. – Ивар здесь при чём?

– Он один, кроме меня, тебя защитить сможет. Я ведь взаправду в горы ухожу, долго, долго меня в городе не будет. А он за тобой приглядит, выручит в случае чего…

– В каком это таком случае ему меня выручать придётся?

– Красива, а в голове вихри что ветры в поле! Совсем ничего не чувствуешь? Ведь не просто так тебя вчера из города увозил! И Грегор тебе не зря карты Северолесья подсовывал. Не чувствуешь разве, как тучи сгущаются? Зима, может, и минует, добром сойдёт, но уж дальше – держись: опасное лето! И ты с шаром своим расчудесным, пылающим, магией переполненным, точно без внимания не останешься.

– Это ещё почему? – нервно спросила Хедвика.

– Потому, что магия в этих землях иссякает, – тихо ответил Файф.

– Твоими стараниями! – крикнула она и осеклась.

«Магия иссякает».

Иссякает.

Одно дело знать, что сумеречные воры крадут шары, мастера дробят их оболочки, кроша в каменную неживую магию, а сердцевины на стекляшки для бус пускают. Другое – слышать от самого вора, который каждый день трепещущее, не гиблое ещё волшебство голыми руками трогает, что иссякает оно…

– Сумеречные столетиями воровали синие шары. Магии у истинных колдунов слишком много, чтобы успеть её за жизнь потратить, а каменной пылью она и другим, не менее достойным достаётся.

«Дядюшке Ши, например», – испуганно и зло подумала Хедвика.

– А если бы вся магия в шарах оставалась да со смертью носителей в землю уходила, земля бы ею переполнилась, что бочка с порохом. Мы, сумеречные падальщики, ищем отживающую магию, собираем да вам, мастерам, отдаём, чтобы вы искусством резца и молота её другим раздавали!

– Многие ли её получают? – Хедвика не заметила, как вернулась к столу и нагнулась над ним, приблизив своё лицо к лицу Файфа. – Или, может, Ивар её избранным переправляет? Тем, кто побогаче? Или, например, в перстни дворцовой стражи закладывает?

Лютник зло сощурился:

– Не тебе здешние законы переписывать. Спасибо скажи, что Семь земель ещё живы, нам спасибо скажи, что магию рассеиваем. Есть такая работа – жар загребать руками, каштаны зубами из огня вытаскивать. Это – про сумеречных, о которых и не знают ничего больше! Только псов натравливают, только страх нагоняют, распускают слухи о беспощадных сердцах и клинках жестоких!

– Ох, да без вас, пожалуй, давно бы Северолесье погибло, – с издёвкой рассмеялась Хедвика. Как те, кто ворует колдовство, кто губит истинных магов, могут оправдываться?

– У тебя, милая, всё просто, будто виноград: есть чёрный, есть белый, а иначе и не бывает. А ты без перчаток снег тронь, сбрось иллюзии – уж тут ты мастерица! – чистыми глазами взгляни. Представь Северолесье да одну горстку магов на все Семь земель. Силой своей они могли бы все земли поработить, если бы захотели, если бы никто их шары не забирал… Ведьма, что в Мёртвом городе колдует, то и сделала! К тому же раньше истинные маги чаще рождались, и шаров на свете было куда больше. А теперь год от году их становится меньше…

– Вы и те воруете!

– …а твой яркий, крупный, сколько с него пыли выйдет – вот и глядят на тебя все воры и продавцы колдовства, облизываясь! – Лютник махнул рукой. Потемнев лицом, наклонился к ней. Блеснул взгляд, повеяло пылью, солью, лавром и кедром. Файф протянул руку, но Хедвика испуганно отпрянула:

– Не трожь меня!

Но он придвинулся ближе, вытянул к ней скрючившиеся пальцы, и серебро в его глазах залила чернота, плеснула кипящим зельем через край.

– Не трожь! – закричала она и вскинула руки, защищаясь…

Что произошло дальше, она не вспомнила. Что-то тёплое вдруг оказалось в её ладонях.

Хедвика вздрогнула и открыла глаза.

11. Чужой шар

Шар в ладонях пульсировал и кололся, как клубок шерсти. Хедвика отрешённо вспомнила о том, что шары горячи, почувствовала, как подрагивают пальцы, удерживая подвижную синеву. Она развела ослабшие обожжённые руки, шар упал и мягко покатился по полу, оставляя за собой гаснущую нить.

– Что это? – хриплым шёпотом спросил Файф. Она подняла на него полные ужаса глаза, но вместо лютника увидела лишь съёжившегося испуганного незнакомца в тёмном плаще. Он стоял, прижимая руки к груди, словно хотел защититься или укрывал рану.

– Это шар… Твой… – тихо ответила она, нагибаясь, чтобы поднять пылающий аквамариновый сгусток. Шар был ещё слишком горяч, и ей пришлось натянуть рукава до самых пальцев, чтобы взять его. Превозмогая жар, она протянула шар Файфу.

– На…

Но он, глядя на неё расширившимися, без единого блика, словно высеченными из тёмного адаманта глазами, медленно пятился прочь.

– Возьми! – громче повторила Хедвика, и голос эхом разнёсся по огромной комнате без конца и края. Мир вокруг, покачиваясь, уплывал в пустынные дали, растворялся в мареве, а шар источал уже не жар, а рассеянное тепло. Не колючий клубок, а ласковую птицу теперь держала она в ладонях.

Но вместо того, чтобы протянуть руку, забрать шар, вернуть его на место, Файф метнулся к двери и выскочил за порог. С улицы донёсся тихий свист, следом резко, словно лошадь явилась из ниоткуда, стукнули копыта. Щёлкнули кожаные ремешки стремян, зазвенел знакомый бубенец, и всё стихло не просто тотчас, а мгновенно, словно почудилось. И если бы не теплеющий шар в её ладонях, Хедвика решила бы, что всё приснилось и вот-вот закричит из мастерской Грегор:

– Опять всё на свете проспала, виноградная! Иди-ка погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!

И она выйдет, оправляя платье, и возьмёт камень с чудно искрящимся сколом в холодные ладони…

Но всё это сказка, нет ни утра, ни Грегора, ни привычной прохлады в готовых трудиться руках. Есть алый блеск очага, синий след на полу да жар-птица в ладонях.

Она стояла ещё невесть сколько времени, без мыслей, без испуга. Душу словно паутиной обволокло.

«Так, верно, чувствуют себя сумеречные воры, когда шар отнимают… – отрешённо подумала она. – А потом паутина патиной оборачивается, и уже не сорвать, не счистить. Навек заклеймён».

Но, наконец, очнулась. Не глядя на шар, переложила его свежей мятой, обернула льняным платком, спрятала в складках платья.

Сколько удастся скрывать от Грегора? Где искать Файфа? Как вернуть шар на место, туда, где он должен в груди биться вместе с сердцем?

И как же сделать, чтобы такой шар неотделим был от человека, как заставить тех, кто может магию из самых сердец своих черпать, делиться ею, – напитать и Грозогорье, и все Семь земель, и каждого, в чьих руках колдовство добром обернётся?..

– Опять всё на свете проспишь, виноградная! Иди-ка погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!

Хедвика не отозвалась, хоть и не спала с самого света. К полуночи забылась дремотным сном, едва Грегор из дворца вернулся, а как звёзды стихли, очнулась с головной болью, тело словно свинцом налито, а вчерашняя паутина крепче прежнего оплела…

Сны ей снились странные, горячие и тревожные, и звучали в них чужие слова, да только все её голосом. Кричала девушка в сером платье, бежала по лугу на вспышки костров, да ложилась на неё холодная зелёная волна… Металось в печи пламя, гудели ветры, и пальцы во сне болели, иглой исколотые. Пахло сухими травами, чабрецом и полынью… Кланялась в поле рожь, мерцал посреди реки огонь, и в груди было горячо и больно, словно часть себя отдавала, и звенели колосья, и цветы глядели из высокой травы. А потом вдруг встали каменные стены, повеяло горьким, закипела в котле вода, и полетели в неё сухие соцветия, золотое крошево, истолчённый камень…

– Виноградная! – крикнул Грегор, да так и не дождался Хедвики. Отложил лупу, выбрался из-за стола. Постучал к ней, но и на стук никто не откликнулся.

– Виноградная? Всё ли хорошо? – позвал он.

Тишина.

Приоткрыл дверь, а она стоит у окна и будто его не слышит. Смотрит в никуда, глаза беспросветные, а щёки что белила.

Не был бы мастер мастером, если бы не догадался.

Ни слова не сказал.

Каждый на сумеречную тропу по-своему и в свой час ступает. И если уготована тропа эта – не миновать.

Мелькнула неделя, от Файфа не было ни весточки, ни письма.

– А чего ты хочешь, коли он в горы отправился? – искоса глядя на неё, как бы невзначай спросил мастер. – Теперь нескоро появится.

Хедвика кивнула и незаметно проверила, на месте ли лютников шар. Всю неделю она носила его с собой, пряча в складках платья, боялась оставить и на минуту. Поначалу шар жёгся, но с каждым днём тепло утихало – а может быть, она, сама того не ведая, роднилась с чужим колдовством. К ночи шар часто вспыхивал и пёк даже сквозь плотную ткань, но всплески эти становились всё реже, а к концу недели совсем растаяли, стихли. Когда в темноте своей комнаты, зашторив окна и заперев дверь, Хедвика вынимала шар, то видела только слабое голубое свечение с серебряной искрой внутри.

Гаснет ли это его жизнь или сама магия угасает?..

Она осторожно счищала с поверхности пыль, не давая шару мутнеть, и каждый день тайком крала из чулана свежую мяту, которую за большую плату возил Грегору зеленщик с предместий Грозогорья. Оборачивала шар мятой, лишь бы сохранить его дыхание, мерцание и тихий, на грани слуха звон, какой можно было различить только в пустой комнате, не дыша. Про мяту Грегор говорил, что она задерживает свежесть, останавливает тлен и зло.

А как иначе, нежели злом, назвать это – кражу шара? Хоть и отняла не нарочно, хоть и ничего такого не желала никогда… Или…

Или… желала?

Зачем иначе в Грозогорье явилась, зачем лавку каменную искала, чтобы в подмастерья пойти? Уж не затем ли, чтобы вблизи разглядеть магию, научиться её не только из шаров синих, но и из плит каменных, из стволов древесных, из трав, из самой земли добывать? Чтобы было её много, вдоволь, поровну, чтобы мановением руки живые ягоды в колдовскую пыль превращать…

Да только нет, нет первозданной и сильнейшей магии нигде, кроме людских колдовских сердец.

Кусала губы, водила пальцем по строкам, ходила, сама не своя, а шар словно к земле манил, звал в дорогу – к хозяину тянулся. А в голове голоса, голоса – уже не только во сне, но и наяву не стихают, не вырвешься от них…

– Отпусти меня!

– Не плачь, витязь мой. От всего света охраню, сберегу, укрою.

– Прощай, путник.

– Ищи дорогу, ищи чернорец, да с корнем осторожнее будь!

– Под лесным пологом прятаться, тише воды, ниже травы быть…

– На, полегчает.

– Получай дань, отступись от земель!

Хор и круговерть, впору за голову схватиться и бежать, бежать без оглядки от шести голосов, в тёмные дали, в тишину под лесной полог, тише воды, ниже травы…

– Виноградная! Выпей! Может, маяться перестанешь, поспишь хоть часок!

– А? Что?

Кто это? Чей голос? Что с нею?

Грегор держит её под руку, суёт кружку.

– На! Пей скорее, не то с ума сойдёшь!

В кружке луг, полон трав, и веет оттуда летом, мятой, терпким базиликом, горьким шафраном…

– Пей!

Делает глоток, и утихает качка, и голоса в голове слабеют. Ещё глоток горячего, на травах настоянного отвара – и выплывает из русалочьей зелени, из алого леса тревожное лицо Грегора, и Хедвика замечает вдруг проступившие морщины да густую седину…

Последний глоток, иссяк травяной луг в кружке, и мир наконец встал на место, почти не дрожит, не дребезжит, и голоса замолкли, и даже эха не осталось. Да надолго ли?

– Спи, пока отвар действует.

Хедвика вскинулась, испуганно цепляясь за мастера:

– А если они в сон придут?

– Не придут. Отвар надёжный, от десяти мыслей запрёт, не найдёт никто дорогу в твой сон, спи, спи… Лица на тебе нет. А проснёшься, подумаем, что делать. Спи…

Но она не слыхала, что говорил мастер. Стоило опуститься на матрас, как глубокий морок окольцевал мысли, и она уснула бестревожным сном… А проснулась оттого, что тихо было в доме, словно на чёрной лесной поляне в ледяные сумерки.

Как сквозь мглу пробралась в мастерскую. Грегор склонился над столом с лупой, хмурый, седой – с вечера седины ещё прибавилось. Услышал её шаги. Спросил, не обернувшись:

– Проснулась, виноградная? Новый шар принесли. Знаю, плохо тебе сейчас, знаю, ещё хуже станет, но удружи за доброту, разбей сама… Рука не поднимается…

Хедвика, глотая дурноту, подошла к столу. На подставке шар с лиловым отливом, вокруг дух хвои, бергамота, лакричника.

– Чей он? – сухо спросила подмастерье, стеля под подставку коленкоровую салфетку; руки дрожали, но в голове вдруг ясно-пусто стало.

Грегор молча сдёрнул коленкор и указал на шёлковый, с синим отливом, тончайшей работы платок. На памяти Хедвики мастер доставал его единожды, а после, как закончил да стряхнул каменную пыль с шёлка, ушёл и долго не возвращался.

– Живёт на Серебряной-Олёной улице одна девица. Уж очень хорошо на лютне играет. А ещё составы умеет складывать – и зуб утихомирить, и волков отогнать, и смерть отодвинуть.

– Алхимия?

– Алхимия. Да. Это её шар. – Грегор дёрнул подбородком и резко встал из-за стола. – Накроши пыли, только будь бережнее, ради старика.

– Так кто она такая? – спросила Хедвика, и вдруг застыла, припомнив слова господ из гильдии, что приходили к Грегору сделать заказ. – Твоя… дочь?..

Мастер махнул рукой, поплёлся прочь.

– Кто хоть шар принёс? – вдогонку ему тихо спросила Хедвика.

– Нашёл утром в корзине от зеленщика. Ни записки, ни знака. Да, думаю, ты и сама знаешь, кто у неё шар отнял. Ты, значит, у него забрала… считай, будто я это сделал, коли ты подмастерье моя… а он вот у неё… в отместку.

Хедвика сглотнула, промолчала – что тут ответить? Но вместо того, чтобы разбить шар и собрать каменную пыль, она, только Грегор вышел, обернула лиловую сферу той самой шёлковой салфеткой и спрятала к себе рядом с шаром Файфа.

Глухо стукнули шары. И словно гром тряхнул: раздались, удвоились в голове голоса, а затем что-то обожгло жилы. Чернота в глазах скрадывала свет, отсекая безжалостным резцом куски по правую руку и по левую, сверху и снизу, и вот уже лишь тонкая полоска мира осталась перед нею. Цепляясь за стены, Хедвика выбралась на крыльцо и жадно глотнула холодной зимней стужи. Опустилась на ступень и уткнулась лбом в кулаки. Мало-помалу дурнота рассеялась, чернота посветлела, налилась травяной зеленью, запахла цветущей водой…

Она склонилась над колыбелью. В плетёной зыбке смеялась девочка – волосы пепельные, но в косицах рыжина пробивается, что маки в пшеничном поле, а глаза – незабудки. Хедвика, улыбаясь, взяла девочку на руки, дала игрушку – хрупкий стебелёк с белыми шариками. Девочка смеётся, в синих глазах зелень плещется, а за окнами тёмное озеро разлилось от края до края.

Очнулась Хедвика от стука. К стене пекарни прибивали доску, на которой жирно алело кривое и крупное «ВОРЫ».

Прищурившись, разобрала то, что говорилось ниже.

Мастерские и лавки Грозогорья окатила волна краж. Дворец призывал опускать на ночь ставни, накрепко запирать двери, не гасить огня. Тому, кто ведает, что за воры явились в город, сулили награду.

Об этом и говорилось на доске, прибитой к кирпичной стене пекарни.

Хедвика встала со ступеней, пошатываясь, вошла в дом и только тут почувствовала, как замёрзла. Очаг едва теплился, свечи не горели, и она принялась разжигать огонь, но ледяные пальцы не слушались, и она сломала три спички, прежде чем вспомнила о шарах, спрятанных в складках платья. Путаясь в шерстяной ткани, вынула сначала тяжёлый и тёмный шар лютника, за ним – второй, некрупный, со сливовым отливом, что дал Грегор. Один шар лёг в правую ладонь, второй – в левую, и резкое тепло раскатилось по пальцам, поднялось до локтей, охватило плечи и, наконец, добралось до груди, окутав её собственное колдовское сердце.

Отогревшись, она благодарно, кончиками пальцев, коснулась обоих шаров, спрятала их и с лёгкостью разожгла очаг, – словно жар да искра не от спичек шли, а от её рук. Запалила свечи, одёрнула шторы – в комнату по-кошачьи скользнули и легли волнами мягкие сумерки. Дёрнув раму, распахнула окно; сквозняк едва не погасил свечи, но развеял тяжёлый запах пыли, воска и каменной сырости, шедшей от пола.

Хедвика поставила греться воду, вынула миску, полную холодных пирогов с вареньем из замороженных ягод, негромко позвала:

– Грегор!

Через минуту послышались тяжёлые шаги, скрипнула разбухшая за зиму дверь. В комнату вошёл мастер. Поглядев, как Хедвика разливает по глиняным кружкам кипяток и греет пирожки, он усмехнулся:

– Не так-то просто тебя взять, виноградная. Повоюешь ещё…

– Спасибо за отвар, мастер. От него гораздо легче. Но порою кажется, словно с ума схожу…

– Почему? – спросил Грегор с пробившейся сквозь пелену скорби нотой любопытства. – Расскажи, виноградная. Отвлеки старика.

Хедвику жгло желание расспросить об алхимике и кое о чём ещё, но, видя его сгорбившиеся плечи, она не посмела напоминать об этом. Тем более волновали её и другие вещи, на которые Грегор сам выводил своим вопросом.

– Словно несколько жизней прожила, – тихо ответила она, кроша по кружкам хрупкий засушенный чабрец. – Чужие воспоминания, чужие мысли словно свои, хотя точно знаю, что не было со мной такого… А может, и было. Чем дольше думаю, тем больше сомневаюсь!

Говоря это, Хедвика замерла с плошкой чабреца в руках, с ужасом вслушалась в свои мысли. Поначалу она легко отделяла чужие голоса, чуралась их, боясь, что теряет разум. Но с каждым часом понять, что было собственной памятью, а что пришло с шаром Файфа, становилось труднее, словно нити клубков, прежде разноцветные, вившиеся каждая своей тропинкой, теперь сплетались в пёстрое полотно, и серебряные спицы, взметнувшись над корзиной с вязаньем, выплясывали чудной танец, путая, единя, связывая…

– Не ищи концов, – усаживаясь к столу, посоветовал Грегор. – Не ищи, не то ещё больше запутаешь. Что тут удивительного, что столько тебе мерещится.

– Почему? – воскликнула она. – Почему? Вся эта память, что во мне, чужая, – неужели вся она была Файфа?..

– Поди теперь разбери, что его, а что чужое. Твой шар принимает в себя лишь то, что на тебя саму похоже, что с твоей душою перекликается. Кто его знает, сколько Файф носил при себе историй…

– Но ведь не девять же жизней он прожил, – тихо спросила Хедвика, нащупывая в складках платья оба шара.

– Кто его знает, – снова повторил Грегор, отламывая от пирога кусок теста и размачивая его в чашке. – Но шаров в его руках перебывало немерено. А теперь его шар твоего коснулся, и вся память, что твой пожелал впитать, к тебе переходит. Загляни в будущее, виноградная, вот о чём подумай: сейчас плохо тебе, страшно, вина плечи давит, вот ты и бережёшь его шар как зеницу ока, всюду с собой носишь. Но чем дольше при себе держать будешь, тем сильнее на чужих дорожках заплутаешь. В шаре у Файфа – целое Северолесье, все Семь земель, а то и больше, уж поверь. Не один год его знаю, ведаю, что говорю. А в твоём – одна история, да и та полусказка, туманом затянутая… Побереги себя, милая, спрячь его шар, отодвинь, оставь.

– Как я оставлю?.. – шёпотом отчаянно спросила она. – Как же я оставлю?.. Я найду его и верну шар.

Грегор растянул губы. Вроде и улыбнулся, а по комнате словно изморозь пошла.

– Как же ты его вернёшь? Возвращать шары в наших землях только колдунья Мёртвого города умеет. Да и то слухи это. Никто от неё не возвращался – с шаром или без, – хоть и ходили к ней многие.

Хедвика склонила голову:

– И что же просит колдунья, чтобы вернуть шар?

– Да она не только шары возвращает, виноградная, – буркнул Грегор, разохотившись на пирожки. – А чего просит – кто её знает. Может, душу просит, может, годы непрошеные. Но, думается мне, ей каменная крошка от сердцевин нужна пуще остального. Города она растит в горшках, магией и халвой подкармливает.

– Халвой? – рассмеялась Хедвика, но осеклась, встретив в глазах мастера страх.

– Вот оно как происходит, – пробормотал Грегор, невзначай отодвигаясь от неё чуть дальше.

– Что такое? – встревоженно спросила она.

– Смеёшься иначе. И в глазах изумруды зреют… Оставь его шар, виноградная, не то исчезнешь, сольёшься с чужими жизнями, с чужими именами…

– Нет, – тихо ответила она, пряча глаза от мастера. – Я отдам его Файфу. Пусть идёт к колдунье, пусть просит её вернуть шар – не чужой, не тот, что под руку попадётся, а его. Мастер, могу ли я у тебя в долг взять каменную крошку? Заплатить ей. Вдруг у лютника не хватит.

– Да уж хватит, не сомневайся. На всех углах трубят – едва не каждую третью лавку в Грозогорье обчистили. Чья работа, как не его? Набрал, пожалуй, себе достаточно, расплатиться с ведьмой достанет, – желчно закончил он.

Хедвика молча зажмурилась. От маленькой искры большой пожар начинается…

– Идёт большая волна, – жёстко произнёс Грегор в ответ её мыслям.

– Где мне его найти? Идти к колдунье?

– Ох, хоть туда-то не суйся, виноградная!

– Но как я отдам ему шар? Где отыщу? – отчаянно воскликнула она и вновь осеклась: постучали в дверь.

– Не спишь, мастер? – крикнули с той стороны. – Отворяй!

На этот раз Хедвика уходить не стала – притаилась у стены и с интересом глядела на закованных в латы стражников, столпившихся на крыльце.

– Поспишь с вами, – ответил мастер, не впуская, впрочем, стражников внутрь. – Что стряслось?

– Гляжу, предписаниям не следуешь, ставни не закрыл? – оглядывая комнату, спросил один из пришедших. – А если воры?

– Какие ж воры ко мне воровать повадятся, – сумрачно произнёс мастер, из-под насупленных бровей глядя на стражников. – Что случилось, говорите. Работы невпроворот.

Стражник поглядел на стол, на надкусанный пирог и недопитый чай, красноречиво поднял бровь, но уточнять насчёт «работы невпроворот» не стал.

– Да вот, порадовать хотели – спи спокойно. Вор найден, схвачен и почивает в дворцовой крепости. Можешь окна на ночь и не закрывать, коли замёрзнуть не боишься. Да не боишься, видать. Холодно у тебя тут, как зимой на реке.

– А ты что, бывал там? – буркнул Грегор, выпроваживая стражников. – Спасибо за вести, а теперь идите своей дорогой. Некогда мне.

Всхлипнула дверь, шаркнуло о каменные откосы железо лат, и, цепляясь секирами за порог, стражники выбрались на улицу и ушли восвояси. А мастер тихо произнёс, глядя на выглянувшую из-за шкафа бледную Хедвику:

– Вот и ответ тебе, где его искать.

– Схватили!.. – прошептала она.

– Никто властителя воров не догонит, если он того не пожелает. Файф сам тебе подсказу даёт.

– Но отчего он сразу шар не забрал?.. – растерянно спросила она.

– Может быть, не в себе был, а может, испугался тебя, виноградная. Ты шара не теряла, тебе не понять, – закусив губу, произнёс мастер.

Мог он спрятать в голосе страх, мог скрыть тревогу, а вот горечи утаить не мог.

– Мастер Грегор. Зачем же ты это чёрное ремесло выбрал, если больно это, если нечестно?

– Честно не честно, белое-чёрное… Оглядись вокруг, мир не в два цвета раскрашен. Не только сумеречные воры тёмными тропами ходят, тёмных троп на всех достаточно. И к тем, кто по ним идёт, жизнь разной стороной оборачивается.

– Но ты мог бы зарабатывать ювелирным мастерством. Ты же настоящий Мастер! И не говори, что за дворцовые заказы платят мало, не говори, что не хватило бы тебе…

Грегор отвернулся к окну, не ответил. Простые слова были сказаны, но именно такие и бывают крепче чистого яда в стреле.

– Прости, мастер…

– За что? – глухо спросил он.

Хедвика не услышала – как волны прибоя, накатывали на неё видения.

Прижала пальцы к вискам.

Сгущались тени, и улёгшиеся было на дне души чужие жизни вновь поднимались, путались, дразнили…

Широка река, золотые искры по берегу, стремительная ладья, а впереди горы, и чёрное озеро разлилось от края до края, а над ним – алое зарево, малиновые зарницы…

– Снова начинается? – оборачиваясь, тревожно спросил Грегор. – Выкинь шар! Убери!

– Нет, – простонала она, сжимая голову. – Мастер, есть ещё твой отвар?

– Готовить надо, – суетливо вскакивая, опрокидывая чашки, бросил он. – Иди, иди на улицу, на холод, лёд укроет…

«Лёд укроет, лёд укроет», – повторяла про себя Хедвика, скользя по ступеням. Ночные огни уже освещали площадь, и снег в их дрожащем зареве пламенел золотым и алым. Но холод делал своё дело, Хедвика прислонилась к покрытой изморозью каменной стене, и медленно, медленно реку её памяти сковывало тонким льдом, а под ним вились и водоросли, и русалки, и алые нити, и дороги сплетались в тугой клубок…

Когда Грегор вышел на крыльцо, держа в руках тёплую чашку, она спросила:

– Выходит, Файф надеялся, я узнаю, что он в темнице, и помчусь к нему возвращать шар? Если так – уж очень просто выходит, уж очень он полагается на судьбу…

– Положиться на судьбу – не такой уж дурной путь, – ответил Грегор, протягивая ей чашку. – А уж когда в карманах заканчивается колдовство, то это и вовсе самая верная дорога.

12. Дворцовые подземелья

Перешагивая порог тюрьмы, Хедвика порадовалась, что взяла с собой тряпицу, куда завернула в тот памятный вечер соляной шар. Вот и пришла для него пора.

Юркнув в уголок, пропахший прелой соломой и жиром, она стряхнула в ладонь соляные крошки. Кристаллы были так малы, что она едва уловила блеск, прежде чем они впитались во влажную кожу.

Времени было немного.

Файф угодил в самое сердце дворцовых темниц, и стража, поймавшая вора воров, чья тёмная слава гремела по всему Северолесью, не спускала с него глаз. Обворовал с десяток лавчонок – велико ли дело! Но следом за властителем воров шлейфом стелились мрачные дела, о которых никто не молвил и лишнего слова, но в которых, без сомнения, не обошлось без сереброглазого лютника в плаще с брошью-барбарисом.

В этот раз допрашивать его собирался сам правитель – оглядываясь, шептались, что владыка Грозогорья будет говорить с владыкой воров как с равным, чтобы требовать неприкосновенности здешних земель или же раз и навсегда положить конец вору, чьё настоящее имя знали лишь продавцы каменной пыли да тени в кривых переулках.

Хедвика прислушалась, встала на носки, вытянула вверх руку и приложила ладонь к влажному камню высоко над головой. Базальт под её рукой задрожал, размяк и с чавканьем просел вглубь стены. Хедвика выдернула ладонь и с отвращением обтёрла о соседние камни. К счастью, жертва соляной магии не была напрасной: стена перед ней начала оплывать, как догорающая свеча. Когда камня осталось только по колено, она приподняла платье, осторожно перешагнула через преграду и, поминутно оборачиваясь, дрожа от холода, отгоняя мысли и голоса в голове, побежала дальше.

К центру башни коридоры дворцовой тюрьмы сворачивались, словно растревоженная улитка, утягивали свои щупальца к самому сердцу подземелий. Башня, глядевшая далеко за пределы Грозогорья, шпилем уходила под низкие зимние тучи, а корнями впивалась глубоко в землю, пряча в своих подвалах залы, комнаты, кладовые, погреба… Поговаривали, что тайным ходом отсюда можно было выйти к королевским теплицам и даже к самому обрыву над Зелёной Рекой.

Очередной коридор вновь кончился тупиком, и Хедвика уже привычно прислушалась, отыскивая, где спрятана невидимая скважина, жаждущая соляных крох. На этот раз она обнаружилась внизу, почти у самой земли. Хедвика развернула тряпицу и вновь высыпала на ободранную о камни ладонь драгоценную прозрачно-белёсую крупу. Рука скользнула по шершавой стене, нащупав крошечную нишу, вжалась ладонью… Стена замерцала, и камень чуть поддался, но мягким, как в прежних стенах, не стал, а лишь облепил руку густой и скользкой каменной крошкой – без тени магии.

– Мало соли? – шёпотом спросила Хедвика, высыпая ещё. – На, ненасытный!

Но камень вновь не поддался, и она зажгла в ладони слабый огонь, чтобы разобраться, в чём дело. Стена выглядела как прежде.

Хедвика постучала по камню – глухой стук, и ничего больше. Она с силой вдавила ладонь в третий раз, но камень, казалось, остался равнодушен…

Она отпрянула, вскрикнув и зажав себе рот. В том месте, где ладонь коснулась стены, по выступам зеленоватого базальта пробежало алое пламя. Юрким ужом оно стремительно миновало стену, перекинулось на соседнюю и, не успела Хедвика оглянуться, вытянулось на полу, отсекая ей путь обратно. Змейка огня ширилась, языки пламени лизали уже все три стены, и надобность в огоньке в ладонях отпала: в коридоре стало ярче, чём днём, и жарче, чем в самое душное лето в гуще сладкого виноградника.

Не зная, куда отступать, Хедвика попыталась залить пламя водой, но ладони, напитанные соляной крошкой, слабо отзывались на привычное колдовство шара: капли влаги, срываясь с рук, бессильно и беззвучно гасли в пасти алой змеи.

«Сейчас бы в океан», – безнадёжно подумала Хедвика, вспоминая книгу из библиотеки мастера. За ней вспомнилась и другая – «Образы и иллюзии».

«Чтобы обрести чужой образ… следует вдуматься в сильное чувство того, чей образ желаем…»

«Стало быть, и пыль с них соляная будет в десять раз ценнее да реже, только на королевскую кровь откликается…»

Соляная пыль – на королевскую кровь. Вдуматься в сильное чувство того, чей образ желаем!

О чём думает правитель Грозогорья? О властителе воров! О нём, о Файфе!

О, это несложно.

Найти лютника и всю горечь свою излить жаждала она не меньше правителя, а то и больше…

Закрыла глаза, отрешившись от дыма, представила каменное сердце, затихшее без синего шара, ухмылку и серебро в глазах, от всей души пожелала, чтобы согласился лютый вор добром уйти из Северолесья… Толкнулось в груди снова, перестукнуло, и наконец захлестнул привычный океан. Тёмной волной смывало с берега мелкие камни, каменное сверкающее крошево глотала большая вода. Волна отходила, утихала, набирала силу и вновь возвращалась.

Не дожидаясь, пока воды улягутся, пока перестанет кружиться голова, Хедвика открыла глаза и с громадным облегчением увидела, как оседает перед ней стена. Выходит, чем ближе к сердцу подземелий, тем хитрее становились замки и придирчивее магия. В этом тупике не пожелала соляная пыль откликнуться на простую кровь, а на королевскую – отозвалась, отомкнула затвор. Хедвика подхватила ставшее тесным платье и, путаясь в юбке, неловко переваливаясь в чужом теле, бросилась вперёд.

Но алая змея летела по пятам, и из пасти её вырывались дымные змеи, взвивались в воздух, обвивали горло горячим горьким кольцом…

«Берёшься за магию – осторожнее нить вонзай в иглу. Раскалится печь, выйдет месяц, высветлит шитьё. Берёшься за магию – осторожнее будь».

Помимо воли всплыли в памяти эти слова – не то напутствие, не то заклинание. И руки помимо воли затанцевали – чужие руки, чужая память. Хедвика, будто кукла в тряпичном теле, только глядела, распахнув глаза, как огненную змею словно сквозь игольное ушко протягивают: змея становится тоньше и тоньше, дымные хвосты тают, алая чешуя, вспыхивая, падает на каменный пол, а потом и звон, и лязг, и огромные шипящие дыры в змеиной коже…

Шипя и тая, змея металась по полу, плеща хвостом, силилась обвить ей ноги, обжигала, но Хедвика бежала, не останавливаясь, неслась на чужих ногах, подбирая юбку. Тогда змея извернулась, выплюнула кровавый огненный бутон ей на платье, и новая крохотная змейка побежала по подолу.

Хедвика закричала, но не от огня, а от того, что стремительный зелёный ручей хлынул ей навстречу, бурля, расплёскивая по стенам щепки и солому, крысиные кости и мелкие камешки. Не в силах остановиться, она вбежала в поток, и ледяные брызги полетели в лицо, залили алых змей, накрыли дым.

Потрескивая, пылали позади горящие щепки, которые пожирала умирающая змея, а Хедвика неслась вперёд, и платье трещало по швам и грозило вот-вот разойтись, слишком тесное и узкое для мощного тела. Сапоги нещадно сжимали ступни, и она проклинала далёкий день, когда в лавке «модных туалетов» купила эти колодки…

Бежала и бежала, и давно уже сбилось дыхание, и короткие, до плеч, волосы облепили лицо, и не было уже сил передвигать ноги, а онемевшие пальцы давно не держали на весу юбку, и шерстяной подол волочился за нею следом, тяжёлый, влажный, опалённый… Кто бежал за неё, кто дышал, кто думал?.. Те самые тени, что прятались в шаре Файфа?

Об одном она не смела забыть в этой страшной гонке: о двух стеклянных сферах, спрятанных глубоко в складках платья. Лишь бы не выпали, лишь бы уцелели…

Хедвика не сразу поняла, что бешеная гонка прекратилась. Прошла минута, прежде чем она вспомнила, что стоит без движения в каменном закутке, освещённом факелами, а перед нею – тяжёлая, схваченная железными скобами дверь.

Сглатывая горечь и соль, она прижала руку к груди, силясь унять грохочущее сердце. Кое-как стянула с себя ставшее никуда не годным шерстяное платье, оправила прилипшую к телу сорочку, обтянувшую широкую грудь. Провела рукой по волосам. Вздрогнула: вместо привычной, мягкой, что трава, волны ощутила колючие, жёсткие пряди.

Натянула сорочку до самых колен, расшнуровала сапоги, чтобы хоть на йоту стало удобнее ступать, и решительно постучала в дверь.

Тяжёлая, окованная железом створка отошла, и стражник на пороге остолбенел. Моргнул два раза, но всё-таки отсалютовал, отступая, пропуская внутрь мокрого, в одной ветхой сорочке, испачканного в копоти, грязи и соломе правителя.

На счастье Хедвики, стражник не сразу сообразил, что правитель вошёл во внутреннюю комнату ещё четверть часа назад и с тех пор не выходил. Что же случилось, что он вновь оказался у дверей, да ещё в таком виде?

Когда стражник наконец решился действовать, правитель уже скрылся в следующей комнате, а через порог, у которого страж стоял на посту с самого прихода его величества, резво перебралась мутная зелёная струя. Следом за ней хлынула ещё одна, ещё и ещё, и через мгновенье в небольшом подземном помещении собралось уже настоящее озерцо. Вмиг позабыв о странных перемещениях правителя, стражник бросился к ближайшему посту, шлёпая по щиколотку в ледяной воде:

– Потоп! Потоп! Грунтовые воды!

Хедвика отстранённо подумала, что могла бы попросту накинуть на себя иллюзию и пройти мимо стражника без лишнего шума. Но что было, то было. А сейчас она стояла у дверей длинной, ярко освещённой и жарко натопленной комнаты, в которой были лишь стол да два табурета.

На одном из них, спиной к ней, сидел настоящий правитель – иссиня-чёрные волосы до плеч, обруч на голове, антрацитовая, с опалом мантия, стянутая у ворота золотым шнурком.

Напротив сгорбился, скрыв лицо под тёмным капюшоном, узник дворцовых подземелий.

«А если захочешь снова прогуляться, позови по имени. Приду».

Отчаянно, изо всех сил надеясь, что личина правителя не собьёт его с толку, она мысленно закричала: «Файф!»

Собеседник правителя поднял голову и медленно откинул капюшон. Ледяными звёздами блеснули серебряные глаза.

«Это я, Хедвика!»

Файф нахмурился, но лишь мгновение понадобилось ему, чтобы распутать узел.

«Так вот как зовут тебя, виноградная. Здравствуй! Личина его величества тебе к лицу, – ответил он, щурясь и не разжимая губ. – Сумела пробраться. Не так проста, как кажешься…»

«Забери свой шар. Не могу держать его больше!»

«Так расколи! Сумела отобрать – сумей раскрошить. – Лицо лютника оставалось неподвижным, но она слышала в его голосе дерзкий смех. – Или испугалась руки замарать?»

«Я хочу отдать его тебе. Иди с ним к колдунье. Пусть она вернёт его на место».

«С каких пор я нуждаюсь в виноградных советах?»

«С тех самых, как виноградные руки твой шар отобрали, а ты и защитить не смог».

Лютник вновь расхохотался, на этот раз – в голос.

«Остра на язык!»

Правитель резко обернулся, желая узнать, над чем смеётся властитель воров.

– Бежим! – крикнула Хедвика даже прежде, чем её рука взметнулась, швырнув в спину правителя упругий воздушный всплеск. В спёртом воздухе запахло валерианой и беленой.

– А составы смешивать не глупа! Кто учил тебя магии трав?

– Ты и учил, – бросила Хедвика, стремительно перешагивая через осевшего на пол правителя и хватая Файфа. – Бежим скорее! В коридорах полно ловушек, и соляной магии у меня осталось на самом дне.

– Хочешь меня вывести? – рассмеялся лютник, не двигаясь с места.

– Хочу отдать тебе шар! – с отчаянием воскликнула она. – На, забирай! А если хочешь остаться здесь – пожалуйста! А я ухожу!

– Далеко без меня не уйдёшь, – раздражённо ответил он. – И шар мне просто так не забрать, сам на место не вскочит.

– Врёшь!

– Думай, как пожелаешь. Но если хочешь выбраться и избавиться от своих маленьких синих друзей, придётся потянуть время ещё немного.

«Откуда он знает, что у меня не только его шар?..» – подумала Хедвика, и вдруг всякая мысль была сметена властной рукой Файфа, резко схватившей её за пояс.

– Что ты делаешь?! – закричала она, но тут лютник притянул её к себе, заставляя пригнуться и накрывая сверху своим телом. Мгновение спустя в двери хлынул мутный поток, следом ворвались трое стражников с арбалетами. Три стрелы устремились к Файфу, но тот вскинул ладонь, и стрелы замерли, налетев на невидимую преграду.

– Твоими трудами у меня тоже осталось не так-то много магии, – прошептал он. – Одни отголоски… Но выбраться мы сумеем. Если только вы будете слушать меня и не перечить, ваше величество.

Издевательски окинув взглядом её скудную одёжку, так нелепо сидевшую на мужском теле, он во весь голос крикнул:

– Помогите правителю! Он ранен!

И, пока стража толпилась на пороге, переводя взгляды с правителя, скрючившегося на полу, на Хедвику в его обличье, она пыталась обуздать зелёный ручей, заливший уже половину комнаты.

– Ты умеешь подчинять память? – спросил её Файф, уворачиваясь от очередной стрелы. Двое стражников волокли лежавшего без сознания правителя к дверям, но третий не сводил прицела с Файфа и, медленно отступая, выпускал одну стрелу за другой.

– Нет! – крикнула она, удивляясь, как он может быть так спокоен среди стражи и стрел, рядом с полумёртвым правителем, которого она заколдовала, сама не поняв как, в подтопленном подземелье в сердце дворцовой темницы, да ещё не имея за душой почти никакого колдовства. – Некогда этим заниматься, надо обуздать воду, иначе нас здесь затопит!

– Вот воду как раз оставь в покое, она свою службу сослужит. А про память лучше подумай, подумай как следует! Если мы оставим этих четверых как есть, нам далеко не уйти.

– Откуда мне знать, как совладать с памятью? – взвизгнула она, отскакивая от мощной струи, пробившейся сквозь стену. Секунду спустя новая струйка, проникшая в щель между камнями, превратилась в бурный поток, и вот уже со всех сторон на них летели ледяные брызги, грозя вот-вот слиться в сокрушительную волну…

– Второй шар, что ты припасла за пазухой! – крикнул Файф, перекрывая нарастающий рокот воды. – Это шар алхимика! Черпай его силу! Магия подскажет, что делать!

– Фа-а-айф! – Не чувствуя от страха собственных (хотя каких же собственных! чужих!) пальцев, она выпрямилась и, стоя по щиколотку в ледяной воде, вытянула вперёд руку. Невидимая стена, которой лютник отгородил её от стрел, окатила её слабым теплом, и она с мгновенной благодарностью вспомнила, как, промокшая под дождём, нырнула в натопленную таверну на дороге в Грозогорье… Но теперь нужно думать не о своих воспоминаниях, а о чужой памяти. Времени разобраться будет достаточно позже, если они выберутся отсюда.

Память, алхимия. Травы! Травы, отнимающие память! Но где она возьмёт ромашку, избавляющую от мыслей? Разве есть у неё с собой мак и белена, наводящие крепкий сон?

«На что тебе травы, когда у тебя синий шар свой есть? Колдуй! Думай о том, чего желаешь, и колдуй!»

Так нелепо Хедвика не чувствовала себя ещё никогда.

В воде, за невидимой преградой, пред лицом свирепого стража, в облепившей её мокрой сорочке, среди струй воды и грязной творожистой пены, она стояла, вытянув руку и не в силах догадаться, что же нужно сделать, чтобы лишить памяти трёх арбалетчиков и правителя, которого уже почти выволокли за порог…

– Ну! – крикнул Файф, теряя терпение. В его голосе прозвенел на миг настоящий испуг, и это неожиданно ободрило Хедвику.

«Что, и ты испугался? Ну, хватит тебя дразнить, так и быть».

И она с лёгкой улыбкой провела раскрытой ладонью перед раскосыми глазами стражника и, не заботясь больше о нём, обошла его и проделала то же самое с двумя остальными. С правителем пришлось сложнее: она уже несколько раз примеряла на себя чужой образ, но ещё никогда не пробовала обратить другого человека. Но странная эйфория, овладевшая ею на несколько кратких минут, словно толкнула в спину, и она бесстрашно воскресила в памяти нужные самые мысли. Одурманенные стражники даже не заметили, что правитель, которого они с усилием переносили через порог, вдруг осунулся, вытянулся, помолодел и стал точь-в-точь тем, кого допрашивал всего минуту назад…

Хедвика обернулась, гадая, заметил ли лютник её маленькую хитрость, но в лице его было не прочесть ни удивления, ни восторга.

– Готово, – рассмеялась она, протягивая Файфу руку. – Ну? Идём наконец?

– Идём. Вот только погоди ещё секунду, виноградная… – стоило ему договорить, как из стены позади них с грохотом вывалился огромный камень и в подземелье хлынула гулкая, в крутых гребнях, волна. – Вот теперь пора! – воскликнул он, схватил Хедвику и бросился прямо в бурлящий поток.

– А-а-а-а-а! – закричала она, и грянул грохот, полилась в уши чья-то жуткая, глухая песня, а вода вокруг закипела цветами и чешуёй. Толпа русалок – не сосчитать – смеялась, гудела кругом, змеились волосы, щурились антрацитовые глаза…

– Отпусти меня! – закричала она не своим голосом.

– Держись! Утонешь! – крикнул Файф, с силой сжимая её запястья. – Иди за мной!

В глаза брызнула вода, видение рассеялось, и Хедвика, цепляясь за его руки, двинулась вперёд, полушагая, полуплывя по круглому коридору, открывшемуся за выпавшим камнем. Русалочьи сказки наплывали на неё, маня в серебрящуюся глубину Зелёной Реки, но она всеми силами отталкивала чуждые мысли, сосредоточившись только на том, чтобы идти вслед за Файфом сквозь воду, сквозь веера брызг, меж зелёных стен, по которым широкими кругами расползались дрожащие перламутровые тени.

– Зачем было тянуть время? – спросила она, отплёвываясь от воды с привкусом тины и влажной каменной крошки. И без того догадывалась, в чём дело, но хотела, чтобы Файф ответил – услышать, уцепиться за его голос, чтобы не кануть в небытие мыслей и видений…

– Дождаться, пока выйдет из берегов твой ручей. Он устроил такую сутолоку, что, уверен, мы сумеем уйти незамеченными.

– Как ты понял, что ручей создала я?

– Услышал. Ты колдуешь, черпая магию и память моего шара. Сложно не узнать собственного колдовства, – невозмутимо ответил он, да только, как рыбка в речной воде, скользнула в голосе нотка горечи. – Вот и выход, виноградная.

Каменное дно под ногами сменилось ступенями пористой породы. Несколько шагов, и они наконец оказались на твёрдой сухой поверхности. По стенам всё так же дрожали водяные отсветы, но воздух был свежее, словно коридор, который они миновали, вёл вверх – а может, так оно и было, но Хедвика, занятая тем, чтобы не утонуть в воде да в чужой памяти, этого не заметила.

– И что будем делать теперь? – глядя в тёмную даль, с сомнением спросила она.

– Сначала приведём тебя в чуть более подобающий правителю вид. – Он стянул с себя мокрый плащ, остался в одной рубахе и рассмеялся: – Выбор невелик, но плащ лучше, чем сорочка.

Хедвика подняла плащ и набросила на плечи. Её окутал аромат тины, пыли, горьких трав и чего-то ещё – знакомого, неразборчивого.

– О-о-ох, – выдохнула она, накидывая капюшон. – Гораздо лучше!

Файф расхохотался в голос:

– Это ненадолго, милая ваше величество.

Он провёл ладонью по стене, резко распрямил пальцы, а затем проворно отпрыгнул, ухватив её за локоть:

– Пригнись!

Три громоздких камня выдавили внутрь мощные струи – точно как в той комнате, где остались стражники и правитель. Базальтовые глыбы, грохоча в ореоле брызг, прокатились вниз по коридору. Эхо затихло глубоко вдали, и Файф с Хедвикой вновь ринулись в широкую щель меж камней, откуда изо всех сил хлестала вода. Но на этот раз она была не ледяной, а лишь ласково-прохладной и больше не отдавала землёй и тиной.

Мотая головой, кашляя и протирая глаза, Хедвика следом за лютником выбралась на ту сторону стены. И замерла, зачарованная: прямо над ними возвышалось великое Грозогорье.

Они стояли в полуразрушенном дворе, среди грубо отёсанных стен, которые упирались во внешние стены города. Аркады, башни и крыши столицы отбрасывали густую тень на дворик и ворота, дорогу и поля, спящие вокруг. День выдался пасмурный, и в окнах уже зажигали огни, а фонари горели с самого рассвета.

Двор густо устелила гниющая листва, щедро припорошил мягкий снег. Оскальзываясь и держась за камень, Хедвика добралась до проёма в стене и выглянула наружу. Там, за сетью сухого чёрного шиповника, начиналась тропинка к городским воротам, нечищеная и заброшенная.

– Откуда ты знал, что этот ход ведёт к воротам? Откуда ты вообще знал про этот ход? – хрипло спросила она.

– Ты снова забываешь, кто я, – с неизменной усмешкой ответил Файф. – Сумеречным ворам известны тропинки, которые не увидишь при свете солнца. И, виноградная, гляди. Первый весенний дождь.

Да, в Грозогорье шёл первый после зимы дождь, и, хотя белая ведьма ещё не ушла из города, воздух стремительно теплел, и капли беззвучно падали в оседающие сугробы липкого кружевного снега.

– Но ведь ещё рано, – против воли улыбнулась Хедвика, подставляя ладони под солоноватые струи.

– Так сколько снега ты растопила моей магией, – рассудительно откликнулся лютник. – От этого потеплело, вот и дождь.

Она кивнула и вдруг ощутила такую слабость, что пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Файф, отбросив со лба мокрые волосы, подошёл и протянул руку.

– Вставайте, ваше величество. Время идти.

Хедвика ухватилась за его ладонь и встала, всё ещё чувствуя себя неловко в чужом теле. Очутившись на ногах, выпустила руку Файфа, пробралась сквозь кусты и, пошатываясь, побрела вперёд. Она отошла уже довольно далеко, когда лютник окликнул:

– Виноградная.

Хедвика обернулась, взглядом отыскивая его на тропе позади себя, но Файф и не думал выбираться из каменного двора.

– Решил вернуться в темницу? – слабо усмехнулась она, взмахивая руками, чтобы не потерять равновесие.

– Не то чтобы мне этого так хотелось, но, видимо, придётся, – на редкость серьёзно ответил он. – Двор заколдован. Он выпустит лишь невиновного. А я ведь действительно обокрал половину Грозогорья. Да и шаров отнял не один десяток.

Медленно переступая по хрупкому, похожему на матовый леденец насту, Хедвика вернулась во двор. Надеясь, что это сработает, подошла к Файфу, заглянула ему в глаза, изо всех сил подумала о себе. Растерянность и тревога, восторг и страх, напоказ – свобода и непокорность, а внутри – суета, жар да путаница чужих жизней…

Выставила вперёд ладонь, устало улыбнулась лютнику, тихо произнесла:

– Не пугайся. Сейчас станешь виноградным.

13. Карусель личин

Он стоял в луже стаявшего снега, растерянно закатывая длинные рукава рубахи, поддерживая на талии съезжающий пояс и оглядывая себя с недоумением и насмешкой.

Надо сказать, Хедвика оглядывала Файфа с не меньшим интересом: редко выдаётся случай увидеть себя со стороны. Он встряхнул руками, несколько раз кивнул головой, повёл плечами, привыкая к новому обличью. Усмехнулся, встретив напряжённый взгляд Хедвики:

– Я думал, у тебя глаза лисьи, а повадки волчьи. Нет, виноградная, глаза у тебя волчьи – расчётливые, холодные, что грозовое небо. А повадки лисьи: хитрости и тревоги не занимать.

Он неумелым жестом собрал в пучок влажные и густые каштановые пряди, подтянул широкие штаны и, не оглядываясь, миновал чёрные кусты и каменную осыпь у стен. Только сделав десяток шагов по тропинке, обернулся и с улыбкой позвал её по имени:

– Хедвика. Всё получилось. Возвращаемся в город.

– Зачем? – спросила она, не отдавая себе отчёта, что говорит. В голове шумело, и она со странной досадой разглядывала улыбку лютника на собственном лице.

– Помнится, ты хотела вернуть мне шар – вряд ли у тебя получится, но и для попытки лучше подыскать местечко поспокойнее. Под весну в предгорьях опасно. Просыпаются грвецы, плодятся химеры – все они голодны после зимы. Нам нужно вернуться под защиту стен. Не думаю, что ты сможешь защитить нас после того, как потратила столько сил. Я и подавно последние крохи исчерпал, что после шара остались. А главное, – он странно усмехнулся и смиренно-почтительно склонил голову, – ваше величество, Грозогорье осталось без правителя. Четверть часа назад он бесследно исчез из темницы в подземельях, где допрашивал владыку сумеречных воров… Правителю пора возвращаться во дворец.

Хедвика кивнула, оттолкнулась от стены, сделала шаг и упала прямо в колючие переплетения густых и сухих ветвей. Файф в мгновение оказался рядом.

– Боюсь, в моём нынешнем теле недостаточно сил, чтобы я смог донести тебя до города в твоём новом обличье. Либо тебе придётся ещё раз справиться с колдовством образа, либо добираться до ворот самой… Там я найду возок или телегу.

– А сейчас ты можешь их найти? – задыхаясь, пробормотала она. – И привести сюда?

– Прикажешь оставить тебя одну, у самого тюремного хода, да ещё под личиной правителя? Мало же в тебе мудрости, виноградная, если так!

– Хорошо, – опираясь на его (своё!) плечо, Хедвика выпрямилась и выдохнула. – Я попробую распутать образы…

Она ещё раз глубоко вдохнула и провела ладонью по воздуху. На мгновение оба уловили дрожь в чертах: в лице Файфа мелькнул чеканный профиль правителя, а глаза Хедвики блеснули серебром. Но продолжалось это лишь миг, а затем всё вернулось, и она бессильно опустила руки.

– Не могу. Запуталась. Три образа сплелись, нужно собраться… – закрыв глаза, прошептала она. И жалобно добавила: – Я хочу есть, Файф. Пожалуйста, найди хотя бы лошадь…

Их взгляды встретились, и оба в один голос воскликнули:

– Акварель!

Ни Файф, ни Хедвика так и не узнали, на чей зов она отозвалась: несмотря на чужие личины, лошадь признала обоих. Лютник взял вожжи и, как в памятный вечер, обхватив Хедвику за пояс, направил Акварель к городским воротам.

«А ведь это было меньше луны назад», – подумала Хедвика. На неё вновь падали тяжёлые, словно плотные ткани, причудливые видения. Уже не находя сил бороться, она закрыла глаза и окунулась в алые всполохи.

На этот раз ей чудился статный витязь – высокий, волосы что рожь, глаза васильковые, как у той девчушки, что в зыбке на берегу чёрного озера смеялась. Но князь от озера далеко, князь – на опушке золотого леса, в медном осеннем зареве.

Очнулась она от яростного гудения труб: в воротах навытяжку стояли стражники, плескали под весенним дождём знамёна и пронзительно, низко играли трубадуры.

– Приосаньтесь, ваше величество, – прошептал ей на ухо Файф, придерживая поводья. – Мы почти в городе.

– А трубы? – глупо, как спросонок, спросила она.

– Трубят всегда, когда в город въезжает правитель, – не разжимая губ, произнёс Файф, и это были последние слова, которыми они обменялись наедине. Прошло немало минут, полных тревоги, страха разоблачения и сладкого дурмана дворцовых покоев, покуда лютник и виноградная вновь остались вдвоём.

Когда первые возгласы утихли, любопытные взгляды потупились, а Акварель оставила позади ворота и гордо, словно её растили во дворцовых конюшнях, понесла своих оборванных седоков по широкой мощёной дороге, к ним наконец пробился приближённый правителя.

– Ваше величество, – приноравливаясь к ходу лошади и берясь за стремя, выдохнул он, – вы целы? Вас хватились час назад. Стражники, что присутствовали на допросе, мычат, словно неразумные. Владыка воров до сих пор не пришёл в себя, лекари опасаются, дело безнадёжно. Но вы знаете: если вам понадобится продолжить допрос… понадобится колдовство… вы всегда можете оповестить меня и получить желаемое. – Он понизил голос, оглядываясь на молчаливую девушку, сидевшую позади правителя. – Кто эта леди, ваше величество? Если требуется ещё одна лошадь…

– Нет, – собрав силы, твёрдо ответила Хедвика. – Лошадь не нужна, а со мной всё в порядке. Эта леди – моя племянница, о которой я рассказывал вашему предшественнику.

Леди позади правителя хрюкнула, неловко съехала вперёд и попыталась выдать смех за кашель. Племянница! Кажется, даже Файф передёрнулся от такой откровенной лжи.

Хедвика незаметно под широким чёрным плащом двинула его локтем.

«Хочешь, чтобы тебя казнили? Если нет – притворяйся!»

«Да, дядюшка!» – снова хрюкнула «племянница», на этот раз мысленно.

Далее был церемонный въезд во дворец: дабы «племянница» выглядела более пристойно, ей предложили накинуть расшитую бархатную мантию, зачарованную сохранять тепло в любую погоду. Леди соблаговолила и теперь гордо сидела в седле позади правителя, облачённая в сливовый бархат.

Хедвика, изображавшая правителя, употребляла все силы на то, чтобы держаться прямо и сохранять спокойное, бесстрастное выражение лица – ей казалось, правитель должен выглядеть именно так.

Её ни о чём не спрашивали: заблагорассудилось правителю прогуляться на чужой лошади, в плаще простолюдина, без стражи и свиты, исчезнув с допроса владыки воров – это его дело, и нечего совать свой нос. И Хедвика была безмерно благодарна сухощавому, высокому и подтянутому советнику, который объяснял это всякому, кто пытался подойти близко. Однако она крепко подозревала: без магии тут не обошлось. Уж больно чудно́: ладно правитель, но отчего никто не удивился племяннице, о которой прежде и слова не слышали? Да, точно не без магии… Вот только какой? И чьей?

Единственное, о чём она жалела – так это о том, что нельзя перейти на рысь и скорее оказаться вдали от чужих взоров, стащить с себя промокшее, пропахшее подземельями тряпьё и наконец вернуть свой привычный облик…

Они оставили позади рынок и ремесленную слободу, казармы дворцового легиона и Искристый тракт. Хедвика не оглядывалась по сторонам, но как сквозь цветные стёкла стелилась вокруг та же дорога, что привела её впервые к площади Искр.

Собственная память смешивалась с чужой. Скорее бы в уединение, в одиночество, в пустоту…

Когда они подъезжали ко дворцу, за Акварелью почтительно шагала целая свита из стражи, а за свитой змеился длинный хвост горожан: женщины в чепцах и тёплых бурнусах, мужчины в длинных плащах и, по обычаю Грозогорья, в ярких шейных платках, дети, жмущиеся к родителям, резвящиеся вокруг дворцовой процессии…

– Я никогда не видела в Грозогорье детей, – забывшись, задумчиво произнесла Хедвика, но, к счастью, ни советник, всё ещё шагавший рядом, ни кто-либо другой её не услышал. Никто, кроме Файфа, разумеется, но тот предпочёл ответить мысленно:

«Много ли ты вообще видела здесь людей? Грегор окружил тебя колдовством, отталкивающим мысли и взоры. Странно, что ты не замечала этого до сих пор. К тебе было очень сложно пробиться».

«Вот как!..» – растерянно подумала она и умолкла: на них надвигалась громада дворцовой арки. Это был целый тоннель, выложенный белым обожжённым кирпичом. Кое-где в стены были врезаны маленькие квадратные барельефы со сценами из городской жизни: двое горожан, опершись на перила, глядят вдаль; торговец расхваливает свой товар – масло или мёд, разлитый по широким горшкам; каменщики возводят дом; юноша, вытянув ладони, держит в них исходящую сиянием сферу.

Не успела Хедвика разглядеть все барельефы, как тоннель кончился, и они въехали во дворцовый двор, который показался ей колодцем – до того высоки были стены. Кусок неба виделся отсюда перевёрнутой глиняной пиалой, глазурованной лазурью. Вдоль стен высились аккуратно связанные снопы сена, в углу приютилась телега, нагруженная алыми, словно лаковыми яблоками, а окна, выходившие во двор, были ярко драпированы флагами, знамёнами и роскошными цветами, шуршащими на ветру.

«Они из шёлковой бумаги», – хмыкнул Файф, видя её недоумение.

Всадники спешились, и конюх тотчас повёл лошадь к маленькому колодцу, облицованному серым камнем и обвитому гранитным хвостом химеры.

«Как здесь странно».

«Это дворец. Чего же ты ждала?»

Чего же ты ждала?..

Ждала утончённых королевских палат, изысканной обстановки. Ждала, что всё будет усыпано драгоценными камнями, в небе днём и ночью будут греметь фейерверки, а каждая дорожка будет выстлана малиновой парчой. А между тем внутренний двор был похож всего лишь на становище богатой ярмарки: добротно, пёстро, просто и по-походному.

«Ладно. В конце концов, это только двор. Может быть, сам дворец понравится тебе больше», – заметил лютник, и Хедвика, к своему удивлению, поймала в его тоне тревогу.

«Что случилось?» – озираясь и стараясь не отходить от него, спросила она.

«Сложно вору в дворцовых покоях», – ответил Файф. Искренне или нет – кто его разберёт.

В это время советник передал Акварель конюшим и подошёл к правителю.

– Ваше величество, желаете пройти в свои покои? Если вам нужен лекарь, я приглашу ту девушку с улицы алхимиков, которой вы благоволи…

– Нет! – воскликнула Хедвика чересчур поспешно и тонко. – Лекаря не нужно. Нам нужен отдых… И еда. И если лошадь не захочет становиться в дворцовую конюшню, отпустите её.

«Могла бы и без этого обойтись, – скривился Файф. – Акварель уйдёт отовсюду, откуда пожелает. Но спасибо».

Хедвика усмехнулась и обратилась к советнику:

– Куда нам идти? И – да, моей спутнице нужно платье…

«Да что ты себя выдаёшь! Ведёшь себя, как будто ничего не знаешь! Во дворце решат, что правитель спятил!»

Видимо, такие мысли пришли и советнику: он нахмурился, но почтительно предложил им пройти в верхние покои правителя.

– За Золотой Залой наверху башни, – добавил он и, помня, что правитель не любит, когда его сопровождают, торопливо, но без лишней суеты отправился раздавать указания.

Это был смуглокожий человек с седой, короткой и жёсткой бородой, в очках, которые он привязывал к плетёному кожаному шнурку и носил на шее, в узких штанах по щиколотку в любую погоду и тёмной рубахе с бархатными манжетами, вышитыми виноградной лозой. Единственной уступкой дворцовой моде был просторный коричнево-золотистый балахон с шерстяной изнанкой, усыпанный бахромой по рукавам и подолу. В этом одеянии советник выглядел достаточно экзотично, особенно рядом с правителем, неизменно облачённым в чёрное. Хотя сегодня владыка Грозогорья, кажется, сделал исключение… Однако куда удивительнее странного наряда и повадок казалась неотступно следовавшая за ним леди. Племянница.

О родословной правителей не говорили вслух, но анфилады дворца украшали вытканные лентами гобелены, отыскать на которых десяток-другой племянниц было совсем не сложно. Которая из них – эта молчунья? Судя по суровому взгляду и серым, с рыжей искрой глазам, она с севера. Там, в тени дремучих сухих лесов, расцветают холодные девушки, наделённые мраморной красотой, бледной кожей и раскосыми глазами. Но скользили в ней и неуловимые черты людей приречного княжества: тонкие пальцы, высокая шея, длинные светлые ресницы. Да только у тех волосы тонкие, хрупкие, что камыш по зиме, рыжие, пшеничные и соломенные. А у этой – густые каштановые волны, спадающие ниже плеч. И одета совсем не по-девичьи: шаровары и рубаха. Откуда такая? Не племянница, а загадка.

Хильдегарт покачал головой, подхватил очки и, окликнув проходившую со стопкой штопаного белья кастеляншу, велел:

– Принеси госпоже тёплое платье, плащ и всё прочее, что может понадобиться.

– Куда отнести?

Советник прищурился, метнув вслед странной паре тревожный взгляд. Могла бы оказаться любовницей, да уж слишком молода…

– В покои, смежные с личными комнатами его величества. И языком не мели. Оставь всё необходимое и уходи.

Кастелянша поклонилась, придерживая стопку чиненого белья, и скрылась за окованной медью дверью. Чуть погодя туда же вошёл советник. Несмотря на недовольство правителя, следовало позвать лекаря: его величество выглядел утомлённым и больным, хотя ещё утром был полон сил и сам вызвался допрашивать владыку воров. Надо бы узнать, кстати, пришёл ли тот в себя, и самому поговорить со стражниками, охранявшими подземную темницу. И пора дать распоряжения об ужине, на который приглашены каменные мастера Грозогорья – правителю, видимо, пока не до того. А дело важное: не без участия советника в горных шахтах к западу от города была найдена неизвестная каменная руда. Следовало выбрать из гильдии мастера, который смог бы оценить находку и, при удачном исходе, возглавить добычу и обработку этих светло-фиолетовых, с чёрными древесными разводами каменьев.

Кроме того, нужно было подготовиться к встрече гостей с берегов Зелёной Реки – тамошние посёлки отправили послов к правителю Грозогорья. С какой целью, оговорено не было, но советник догадывался, что завтрашние гости прибудут с просьбой защитить сёла и деревни по берегам от мавок и другой речной нечисти. По Семи землям уже не первый год ходили страхи: распоясался Речной Гость, крадёт девок, обращает в русалок… Интересно, что ответит на просьбу правитель? Искать новых воинов по весне – дело неблагодарное. А отправлять к реке отборных стражников Грозогорья значит оставлять без охраны сам город – и это в пору, когда прихвостни карлы прочно угнездились в горах, сумрачные воры распоясались, а их владыка, видно, и вовсе сгинул в дворцовых подземельях… Да, первым делом следовало справиться о его здоровье, и уж к нему-то вызвать лекаря нужно непременно. Если не он, то кто обуздает дикую шайку, что только под его жёсткой рукой обрела имя сумрачных воров?

Забот невпроворот. Хлопотно это – быть советником правителя Грозогорья.

Хильдегарт поправил на плечах балахон и быстрым шагом пересёк коридор, направляясь к лестнице в свой кабинет – свериться с картой и оценить, к какому времени прибудут речные послы.

– Оставьте нас, – властно произнесла Хедвика, обращаясь к служанке в строгом тёмном платье и холщовом переднике в серо-розовую полоску.

«Какая странная здесь у всех одежда», – вспомнив человека, встретившего их у ворот, подумала она.

– У нас не хуже, – вслух ответил Файф, плотно прикрыв за служанкой дверь и подтянув свисавшие рукава. – Хорошо, что ты высокая. Иначе я бы утонул в своей собственной рубахе.

Она прислонилась к стене и наконец рассмотрела его как следует, в свете десятков свечей, расставленных по подоконникам, и огромной люстры из семи обручей, сиявшей медно-золотым блеском.

Глядеть на себя со стороны было более чем странно, но уставшую, встревоженную и голодную Хедвику вид себя самой, обряженной в мужскую одежду, облепленной грязью, с мокрой копной каштановых волос, только рассмешил. И вместе с тем она заметила что-то новое, что-то, что скользнуло во взгляде, мелькнуло в повороте головы и движении рук. Что это? Её ли это?..

– Намудрила ты, виноградная, с колдовством образа. Давай распутывай.

Хедвика кивнула, смаргивая слёзы.

– Я знаю, – шёпотом ответила она. – Я устала. Я зря пришла в Грозогорье.

– Ну, ну, ну, только слёз здесь не хватало, – тяжело вздохнул Файф. – Милая, меня засмеют все сумеречные воры, коли узнают, что утешал девицу.

– Ты можешь сказать, что утирал слёзы правителю, – сдавленно выговорила она.

– Немногим лучше, – не согласился лютник. – Не лей слёз, милая, погляди иначе. Лесовичка с виноградников, и оказалась во дворце, да ещё правителем! Тебе не плакать, не кланяться, тебе властвовать пришло время!

Файф улыбнулся, взял её за руку.

– Ваше величество, даже в этом облике вы обворожительны.

– О, куда как обворожительна, – проворчала она. А потом, оглядев грязную, в прорехах и пятнах сорочку, заляпанный плащ и рваные сапоги, не выдержала и рассмеялась.

– Виноградная! Будешь так себя вести, все и вправду решат, что правитель сошёл с ума, – нахмурился Файф. Несмотря на строгий взгляд, выглядел он ещё нелепее, чем она, и сквозь смех, так скоро сменивший слёзы, Хедвика пробормотала:

– Владыка воров! Хорош!

– Вы, ваше величество, тоже настоящий образчик манер и стати! – не остался в долгу лютник, надвигаясь на неё и разражаясь жутковатым смехом.

– Ты снова забыла, кто я, виноградная! – громовым голосом передразнивая Файфа, возвестила Хедвика, пятясь к стене.

– О, ваше величество, – тонко и высоко воскликнул Файф, – я пришла рассказать вам о каменной магии… Владыка воров, которого вы пригрели на своей груди, на самом деле расчётлив, бесчестен и жесток!

– Леди, вы слишком строги, – степенным баритоном ответила Хедвика, раскрывая подвернувшуюся книгу наподобие веера и мимолётно гадая, уместен ли веер у мужчин. – Владыка воров – славный малый, а кроме того, он так изящно ухаживает за дамами.

– Не хотела бы я стать объектом его обожания, – передёрнул плечами Файф, тревожно прикусывая губу и хмуря брови. – С таким поклонником, пожалуй, хлопот не оберёшься.

– Хлопот не оберёшься, и приключения не заставят себя ждать, – важно кивнула Хедвика. – Не каждая согласится на такое…

– Не каждую владыка воров наградит своим вниманием, – серьёзно ответил Файф, ловя её взгляд. – Спутницей его может быть лишь достойнейшая.

Хедвика, сама того не заметив, подалась вперёд, позабыв и думать, как странно это должно выглядеть со стороны: растрёпанная девица, сверкая глазами, подбирается к испуганному правителю, спрятавшемуся за книгой…

Но вновь, без предупреждения, её мысли стремительно обволок туман, и на этот раз – не прозрачные реки чужой памяти, а сладкое маковое марево, тёплое, как смолистый янтарь, сочившийся от украшенного изразцами очага. Она не заметила, как Файф коснулся её плеча, осторожно отведя колючую тёмную прядь.

И вдруг спали чары.

– Хватит, – поразившись прозвучавшей в голосе власти, произнесла она. – Файф, оставь меня одну. Мне нужно разобраться с образом. Ты ведь не хочешь провести оставшиеся дни под личиной лесовички из виноградников.

– Попасть под личину лесовички я не согласился бы под страхом смерти, – ответил он. – Но благодарю тебя, что побывал в облике правительницы Грозогорья. Попомни мои слова.

Лютник вышел. Судорожно вдохнув, Хедвика направилась к серебряному рукомойнику, умылась и спряталась ото всех в складках широкой модаловой салфетки, пахнувшей елью и мятой.

Но ей не дали времени – самого ценного камня, что может попасть под резец.

Четверть часа спустя в широкие, дымно-рубинового стекла двери постучала служанка с бронзовым подносом – в глубоких чашках и блюдах исходил сочным ароматом дичи и спелых персиков «перекус перед обедом». Посреди подноса лежала одинокая свежая ветка оранжевой рябины. Кто и где достал её, почти зрелую, холодной метельной зимой?..

– Спасибо, – надеясь, что голос не звучит растерянно, ответила Хедвика. Пропустила служанку в покои, дождалась, пока та поставит поднос на массивный деревянный стол, окружённый полукруглой тахтой, и с облегчением захлопнула за ней дверь. Несмотря на голод, при виде пищи она ощутила едва ли не отвращение.

Чужие шары раскалились и жгли кожу даже сквозь мантию и сорочку, чужое тело ломило от усталости, ко всему добавилась пронзительная и резкая, словно удары грома, головная боль. А главное – ей никак не удавалось сбросить колдовство образа. В прошлые разы всё происходило легко, стоило ей пожелать; это было даже проще, чем наложить образ. Но в этот раз ей словно мешала невидимая преграда, липкая паутина, опутавшая её и устремившаяся куда-то ещё, к другим людям и личинам. Стоило ей дёрнуть за нить, чтобы распутать клубок, как все переплетения начинали звенеть, будто увешанные бубенцами Акварели. Этот звон терзал слух и нагнетал головную боль; борясь с дурнотой, Хедвика делала новые и новые попытки, но образ упорно не желал сходить. Она обречённо взглянула в зеркало и в очередной раз увидела рассерженное, измождённое лицо правителя.

– Что мне делать? – тихо спросила она, но в ответ получила лишь новый стук в дверь.

На этот раз вошёл тот самый человек в балахоне, что встретил их с Файфом и указал, куда следует идти.

– Как ваше самочувствие? Я всё-таки пригласил лекаря. Вечером вас ждёт ужин с каменными мастерами, а завтра – переговоры с послами из речных посёлков.

– Не нужно лекаря, – мучительно стараясь держаться прямо, покачала головой Хедвика. Хотела добавить: «Приведите лучше мага!» Но вместо этого сказала лишь: – Бодрящего настоя будет достаточно.

Хильдегарт поклонился.

– Прикажете подавать обед?

– Да. Но до этого не беспокойте меня.

– Будет исполнено.

Придерживая очки, он скрылся за дверью. Но не прошло и минуты, как постучали в третий раз.

– Кто ещё? – крикнула она, в отчаянии ударяя кулаком об узорный гобелен тахты.

Стук повторился.

– Войдите! – велела Хедвика и не смогла не вздрогнуть, глядя, как она сама входит в покои.

– Давай обойдёмся без драк, – улыбнулся лютник, предусмотрительно не подходя близко. – Опять ревёшь?

– Я образ пытаюсь снять! – воскликнула она. – Не получается. Словно застрял!

– Вот это новость, – насмешливо-озадаченно ответил Файф. – Выходит, так мне и оставаться лесовичкой?

Но на кого на кого, а на девушку из деревеньки на опушке леса он не был похож точно. Щеголял лютник под личиной Хедвики в лёгком платье из серой, с розовыми пионами ткани. Волосы были убраны в непривычно аккуратную причёску, открывавшую шею, а на плечах покоилась кашемировая шаль с мягким золотым отливом.

– Выглядишь прекрасно, – рассматривая себя в зеркало, подмигнул Файф.

– Всё бы тебе смеяться. Я не могу вернуть нам наши тела! – в отчаянии произнесла Хедвика. – Магия не слушается. Я слышу её, она отзывается, но словно нити запутались…

– Может, и к лучшему, – хмыкнул Файф. – И чего тебе вздумалось во дворце этим заниматься? Если на то пошло, я ведь должен сейчас в застенках сидеть. Вернёшь всё как было – нас отсюда так просто не выпустят. Может, уйдём сначала, а там уж и будем думать, как расколдоваться? И что, кстати, ты сделала с настоящим правителем?

Хедвика зажмурилась и прошептала:

– Не знаю. Я хотела, чтобы он просто уснул, но, наверное, на нём была защита от колдовства или какое-то другое заклятие. Разбираться было долго, и я накинула сверху дурман.

– Виноградная, – неторопливо поправляя шаль, обратился к ней лютник, – что-то ты сделала ещё. Не обошлось дело одним дурманом…

– Верно, – вздохнула она. – Я накинула на него твой образ.

– Что?..

– Я накинула на правителя твой образ.

– Мой образ? – повторил Файф, недоверчиво поднял брови, а потом расхохотался так громко, что прибежала служанка – спросить, всё ли в порядке у правителя и его племянницы.

– Я же велел меня не беспокоить! – рявкнула Хедвика, не открывая дверь, и яростно обернулась к Файфу: – Хватит смеяться! Мы запутались хуже некуда, лучше думай, как нам быть!

– Ты превратила правителя в меня!.. О виноградная! Если бы ты сделала это три дня назад… Если бы ты сделала это через год… Но сейчас! А ты искусна в выборе времён!

– Почему? В чём дело? – нервно вскакивая и хватая его могучими руками за хрупкие плечи, спросила она.

– Когда я собирал каменную пыль в чужих мастерских и уводил кое-что ценное из прочих лавок, то торопился, был рассержен и… немного неосторожен. В каменной мастерской, что в заброшенном саду недалеко от площади Искр, оказался хитрый замок. Тамошний владелец коллекционирует магические следы всех, с кем ему доводится повстречаться, а затем сооружает персональные сачки на непрошеных гостей. Каким-то образом у него оказался отпечаток и моей магии. Я, конечно, выпутался, – самодовольно и одновременно тревожно сощурился лютник, – но кое-что подцепил. Его ловушка оставила недобрый след…

– Какой? – тихо спросила Хедвика, холодея от догадок.

– Отложенная смерть, – просто ответил Файф. – Удивительно, до чего обыденно звучит – в конце концов, это ждёт нас всех. Но это проклятие укоротило мою жизнь, и следующую луну сумеречные воры встречали бы без своего владыки… не переведи ты мой образ, а вместе с ним и отложенную смерть на правителя Грозогорья.

– Что? – вскрикнула Хедвика. – Я убила правителя Грозогорья?! Он ещё жив? Где он? Как снять это заклятие?..

– Успокойся. Проклятье не снять. И, думается мне, правитель уже мёртв, а если не мёртв, то очень плох.

Хедвика молча опустилась на тахту и закрыла глаза, даже не пытаясь справиться с бурей внутри. Спустя бесконечные минуты она почувствовала, как кто-то суёт ей в руки чашку. Мята, терпкий базилик, горький шафран… Где-то уже была эта луговая россыпь ароматов.

Где?.. В пыльной мастерской Грегора или на широкой деревянной доске, где разложены для просушки пучки трав, перья и коренья?..

– Ну, пей. Знал бы, что ты такая неженка, ни за что бы не сказал.

– Скажи, что это ложь. Скажи, что на тебе не было никакого проклятья, ты выдумал это, чтобы поддразнить меня.

– Конечно, выдумал.

– Врёшь.

– Вру, – согласился Файф. – Но что мне теперь делать? Утешить тебя нечем. Зачем обратила правителя мной?

– Чтобы стражники не подумали, что ты сумел сбежать. Я ведь стёрла им память.

– А в темницу-то зачем полезла?!

– Грегор сказал, ты сам дал знак, где тебя искать.

– Искать? Меня? Зачем?..

– Отдать тебе шар.

– Что, так допёк он тебя? Ха-ха… А просто расколоть не могла?

– Мы ведь уже говорили об этом.

– Но ты ничего не ответила.

Хедвика вздохнула, отхлебнула ещё глоток бодрящего напитка, отёрла слёзы.

– Я не могла его расколоть. Я пришла в Грозогорье, чтобы выучиться, как магию добывать, а не убивать.

– Добывать, а не убивать… – задумчиво повторил Файф. – И из чего же ты думала добывать магию?

– Отовсюду. Вся земля, где люди ворожили с помощью каменной пыли, пропитана её крохами. Площадь Искр, например, в каменной магии вся насквозь! Если бы эти крохи можно было собирать… раздавать…

– Хочешь, значит, чтобы все были равны. Чтобы у каждого за пазухой искорка была, так?

Она молча кивнула.

– Какая ты глупая ещё, виноградная. Жить ещё и жить.

Молчание было тягостным, и, чтобы хоть как-то его заполнить, она сказала:

– Я знаю, как у того мастера, который наградил тебя отложенной смертью, оказался твой след.

Лютник вопросительно поднял брови.

– Ты сказал, его мастерская в заброшенном саду. А мастер не в высоком ли цилиндре с очками сверху?

– Верно, – прищурился лютник. – А ещё малиновый платок…

– …В чёрный горошек, – кивнула Хедвика. – Он. Я к нему первому стучалась, как попала в Грозогорье. Обещал взять меня в подмастерья, опоил шелковицей, обокрал и выставил вон.

– Да что у тебя красть-то было? – напряжённо рассмеялся Файф.

– Почти нечего, – ответила она, прикладывая к покрасневшим глазам кружевную салфетку из ящичка комода, – а только кое-что всё-таки было. Да и то – подарок…

– Подарок?.. – отозвался лютник.

– Браслет. Камни-ягоды. С него-то всё и началось.

– Кто же знал, что он в конце концов правителя сгубит, – глухо отозвался Файф и отвернулся к большому очагу. Отблески огня старили его, золотили кожу, вычерчивали морщины. Он резко обернулся и глянул на Хедвику новым, хищным взглядом.

– Виноградная, понимаешь ты, что мы натворили?

– Да, – тихо ответила она.

– Нет! – крикнул Файф так яростно, что зазвенели стеклянные подвески на тяжёлых парчовых гардинах. – Не понимаешь, виноградная, иначе бежала бы уже отсюда со всех ног в свой дремучий лес! Твоя магия такова, что не только меняет облик, но и подменяет суть. Правитель мёртв, а если и нет, то всё равно, что мёртв, и мой образ навеки на нём. Живой образ что вода: заполнит тот сосуд, в который его призовёшь. Не только внешностью, но и магией, и самой сущностью, и памятью даже – если ты как следует попытаешься, то вспомнишь того, чего никогда не ведала, но что знал и помнил правитель. Образ – это и колдовство, и вся внутренняя суть: отложенная смерть подтачивала моё истинное тело, но образ перекинул заклятие на правителя, и теперь он мёртв, а мёртвый образ что камень: с места не сдвинуть. И на ком он есть, на том и останется… Так что мне теперь до конца дней быть в твоём обличье, а тебе – быть правителем до тех пор, пока я не умру.

– Как путано всё… Почему? – замерев и позабыв дышать, спросила она.

– Потому что, если ты попытаешься вернуть свой образ, я умру – это как кожу заживо содрать! Моя истинная личина исчезнет – если уже не исчезла! – вместе с правителем, а другой, кроме твоей, у меня нет. Ну а ты… Ты можешь, конечно, вернуть свой образ обратно. Если тебе не жаль меня.

Его голос дрогнул, и Хедвика подумала, что за такого актёра дорого бы дали в дворцовом театре. А всё-таки ответила:

– Не хочу, чтобы по моей глупости погиб ещё и ты. Да и не разобраться без тебя, что делать дальше. Я ведь никому не могу рассказать про всё…

Ей хотелось заплакать, спрятаться, убежать прочь из этих натопленных, облечённых в позолоту и бархат комнат. Но она подняла голову и ответила на стук в дверь:

– Всё в порядке. Я выйду к обеду. Приготовьте чистую одежду и карту речных посёлков.

Хильдегарт – а именно он вопреки запрету вновь постучал, чтобы доложить о прибывших камнерезах, – не успел произнести и слова, но с облегчением отметил прежний властный и отрывистый тон правителя.

С утра его величество будто подменили. Но теперь всё возвращается на круги своя. Если бы ещё выяснить, кто эта таинственная леди…

– Приготовить одежду и карту, а не топтаться под дверью! – прогремел правитель, и советник, поклонившись невидимому за дверью господину, с лёгким сердцем отправился в людскую.

14. Правитель Грозогорья

Стол был накрыт, но правитель не пожелал встречаться с каменными мастерами раньше назначенного срока. Вместо этого он распорядился подать им отдельно и велеть подождать ужина, а сам, взяв с собой советника, отправился в подземелья.

– Что вашему величеству понадобилось в подземельях вновь? – с трудом скрывая неудовольствие, спросил советник.

– Мне не нужны тюремные подземелья, – уточнил правитель. – Мне нужны шахты. Те самые, в которых, вы говорите, найдена новая руда, богатая апатитом.

– Виноградная, ты либо очень хитра, либо очень глупа. Зачем тебе туда? – спросил Файф, как только советник ушёл. – Если хочешь лично посмотреть на эту новинку, то, верно, ищешь выгоды. Да только самой тебе эту руду в дело не пустить, значит, ищешь выгоды не для себя, а для Грозогорья. Примеряешь роль правителя?

Хедвика, придерживая корону, с интересом склонила голову:

– Это версия хитрости, так? А вторая? Про глупость?

– Возможно, ты просто хочешь сбежать? – с неловкой улыбкой развёл руками лютник. – Подземные штольни – хорошее место для побега. Путано, темно… А всё-таки лучше бы подождать, пока всё уляжется. Слишком много новостей за день для такого маленького дворца.

– Маленького? – поразилась Хедвика, как раз стоявшая у окна и оглядывавшая бесчисленное число внутренних дворов, двориков, анфилад, аркад, крыльев и галерей.

– Ох, не ведись ты на это, – поморщился лютник. – Разве не чувствуешь – тут колдовство колдовством цепляет, сплошная пространственная ворожба. Сам дворец едва ли больше мастерской Грегора…

– Грегор, – вспомнила вдруг Хедвика. – Что с ним? Я давно ничего не слышала о нём!

– Зато, ручаюсь, видела его сегодня утром, перед тем как побежать во дворец.

– Утром?.. – растерянно спросила она. – Ах да, утром…

Событий с той минуты, как она выскочила из мастерской под встревоженный говор Грегора, произошло столько, что и не верилось, что всё это может уместиться в один день.

– А Грегор будет на ужине? Он приглашён?

– Откуда мне знать. Но вместо пробежки по подземельям я предпочёл бы присутствовать на обеде. Ужасно голоден! И ты, помнится, тоже жаловалась на голод…

– А, так служанка приносила… Вон там, на подносе. – Она махнула рукой в сторону стола и полукруглой тахты. – Кажется, там дичь.

– Кажется? – расширив глаза, воскликнул Файф. – И ведь ничего не сказала раньше! Думаешь, в дворцовой темнице отменное питание?

И он бесцеремонно набросился на еду. Хедвика в очередной раз подумала, до чего странно видеть себя со стороны: вот она подбегает к столу, вот срывает с блюд тонкие звенящие серебряные крышки, вгрызается в остывшую, но по-прежнему сочную глухариную ножку, обвалянную в сухарях…

Почему-то Хедвика никак не ожидала, что Файф накинется на еду, как дикарь. Она была уверена, что лютник – обладатель великосветских манер.

Насытившись, Файф устроился на тахте, лениво посасывая косточку персика.

– Итак, сбежать или оценить новую руду? – спросил он.

– Ни то и ни другое.

– Ты ставишь меня в тупик, виноградная.

– Я хочу отыскать твой труп.

Он подавился и согнулся в кашле. Брызнул липкий сок.

– Ч-что?

– Ну, не твой, разумеется, – усмехнулась Хедвика. – Труп правителя. В твоём обличье.

– С чего ты взяла, что он в штольнях?

– Всех, кто умирает в дворцовых темницах, бросают в штольни.

– Откуда ты знаешь?

– Так говорится в сказках.

Файф безнадёжно вздохнул и глянул на неё почти с жалостью. Намотав на палец прядь, задумчиво произнёс:

– Что ж… Я по-прежнему думаю, что ты либо хитра, либо глупа. Но, во всяком случае, очень храбра. Этого у тебя не отнять.

– Спасибо на добром слове, владыка воров, – откликнулась Хедвика, уже давно не пытаясь разобраться, как она относится к этому скрытному, злому, смелому и отчаянному человеку.

Так или иначе, служанка уже трижды приглашала к обеду, а у неё было ещё одно дело, с которым следовало покончить как можно скорей.

– Подойди, – велела она лютнику. Файф взглянул на неё с шутливым удивлением: смеешь приказывать, виноградная?

– Подойди, – повторила она нетерпеливее. Он встал и сделал к ней несколько шагов, но, даже вытянув руку, она не смогла бы дотянуться. – Ближе! – властно произнесла Хедвика, чувствуя в голосе новую интонацию, а в голове – чужой одобрительный смех. Как некстати! Её снова заполняли чужие сущности, чужие истории… Но терпеть осталось недолго; ещё чуть-чуть, и она избавится от этого… от всего…

– Я должна отдать тебе шар. Сейчас же. Я не могу больше. Он жжёт. Он сводит с ума. Мне кажется, что я раздваиваюсь, плещусь русалкой, шью алую скатерть в сосновой горнице…

Она слышала, как участилось дыхание Файфа. Он всё-таки подошёл ближе – эта хрупкая худая девушка с убранными в высокую причёску волосами, глазами цвета грозового неба и неподдельной тревогой, надеждой, неверием на побледневшем лице.

«Я красива», – отстранённо подумала Хедвика.

– Как ты сделаешь это? Никто не умеет возвращать на место синие шары, – облизав губы, прошептал он.

– Я тоже не умею. Я не знаю как. Но я отдаю, отдаю тебе его! – крикнула она. – Забирай! Он не нужен мне! Я не хотела его отнимать! На, забирай, безрассудный и бессердечный! Забирай свой шар со всей своей тёмной магией! Забирай свою душу, спутанную, изъеденную, беспутную! Все свои закоулки и ухмылки, усмешки, улыбки, свой колдовской взгляд со своим проклятым серебром – забирай! Вон из моего сердца, вон из моего разума, из моих мыслей – прочь! И не смей больше заставлять меня влюбляться и ненавидеть, забирай и уходи!

Задыхаясь, она выхватила его шар, такой гладкий и холодный на ощупь, и швырнула лютнику в лицо, не заботясь больше ни о чём и чувствуя только пьянящую радость расставания.

Он скривился, словно от боли, и взмахнул рукой, ловя полыхнувший синью шар. А тот, словно только того и ждал, скользнул в ладонь и…

В следующий миг произошло то, чему Хедвика не смогла найти объяснения до самого конца всех историй. Что-то толкнуло её в грудь, да так, что она покачнулась и упала бы, если бы позади не оказалось обтянутой шёлковыми обоями стены.

А затем внутри горячим бутоном распустилась тяжёлая боль, от которой стало трудно дышать, и она согнулась, держась за грудь, но бутон выбросил ростки, выпустил корни, вцепился в неё и расползся ядовитым сорняком, цепляясь за каждый вдох. Судорожно всхлипнув, Хедвика опустилась на колени и зарылась пальцами в густой ковёр. Она не помнила, как в тот же миг рядом с ней упал на колени Файф, как он спрашивал её, как тревожно метался по огромной комнате, пока не догадался наконец оттащить её поближе к камину.

Вблизи пылающего огня ядовитый цветок, оплетший её изнутри, наконец распустил лепестки. Она вскрикнула от обрушившейся боли, перестала дышать и только, уже совсем задыхаясь, почувствовала, как лепестки вспыхнули и алчный огонь прокатился по стеблям и листьям, пожирая яд.

– Огня! Огня! – бессвязно бормотала она, тянулась к пламени и, если бы не Файф, ловивший её руки, давно обожгла бы пальцы.

Наконец цветок осыпался жирным чёрным пеплом, жар утих, и внутри осталась выжженная пустошь и две крохотные, не толще острия спицы, точки, светящиеся на пожарище.

– Дай мне воды, – больше подумала, чем прошептала Хедвика, сглатывая и закрывая глаза. Когда Файф подал ей стакан, она сделала несколько жадных глотков, но больше выпить не смогла. Приложила руку к груди, прислушалась, а затем спросила – тихо-тихо и мелодично, словно далёкий перезвон бубенцов на шее призрачной Акварели:

– Ты слышишь свой шар?

Файф спрятал лицо в ладонях, и могло бы показаться, что он беззвучно смеётся – его плечи вздрагивали, а сам он склонился вперёд и дышал прерывисто и громко.

– Он стал твоим? У тебя теперь их два, верно?

– Верно, – ответила она, не слыша саму себя. – Это всё колдовство образа. Я отдавала его тебе. Но ты сейчас – это я. И шар, наверное, почувствовал… Если бы я знала, как мыслит эта магия… Да. Теперь у меня их два. Свой… и твой.

Она рассмеялась в голос, но смех этот был похож на смех ещё меньше, чем беззвучный хохот Файфа.

Сколько ещё странного смеха судьба принесёт Хедвике, никто не ведал. Но владыке воров смеяться оставалось ровно до старого грота.

Карета, мягко покачиваясь, везла их к западным воротам. Прямо за ними начинались громадные карьеры, все выше в горы уходили хижины каменщиков и охотников, а по склонам вился вечнозелёный молодой и гибкий падубник. Как только впереди показался укреплённый тяжёлым брусом вход в рудники, правитель велел остановиться и вместе с племянницей, советником и двумя стражами вышел из кареты. Возница тоже слез с облучка, чтобы покормить лошадей, пока господа будут осматривать рудники.

Позади, скрипя и грохоча, остановилась ещё одна повозка. В ней ехали отборные дворцовые воины: владыка Грозогорья редко путешествовал в одиночку.

– В которой из шахт найдена новая руда? – спросил он у советника, не выпуская руки своей племянницы. В противоположность утреннему любопытству теперь девушка казалась потерянной и безучастной.

– В шахте номер четыре, ваше величество, – ответил тот. – Если мы не будем мешкать, успеем на ужин к назначенному…

– Прекрасно, – перебил правитель. – Идём туда. А затем проведаем и самую дальнюю…

«Зачем?» – удивлённо подумал советник, но не решился спрашивать раньше времени. Казалось, правитель был более озабочен своей племянницей, нежели шахтами или рудой.

– Лошади неспокойны, – вдруг произнесла она, обращаясь к правителю. – Не к добру.

Правитель промолчал.

Город остался позади и теперь нависал над ними нагромождением башен и стен, переплетением галерей и взбегавших по горным отрогам улиц. Словно громадный обломок гор, он грозился вот-вот упасть на горстку путников и прижать их к пропитанной конским потом, пронизанной корнями горького цикория земле.

Они приближались к тёмной пасти входа, но ни перестука молотков, ни звона кирок было не слыхать. Вместо этого по сухой потрескавшейся почве отчётливо прогремел стук подкованных алюминием копыт, особый, хлёсткий и рассыпчато-дробный, словно кто-то неистово и ритмично бил в барабан.

Вышколенная стража мгновенно укрыла правителя десятком щитов.

– Файф! – отчаянно крикнул он, но никто не разобрал вопля в наступившей неразберихе: из-за крутого излома скалы вырвалось тёмное облако всадников на конях – никак не меньше трёх десятков. Их наскок был похож на удар копья, на блеснувшую молнию, стремительный и мгновенный. Не прошло и полминуты, как они окружили карету и повозку стражи, но, казалось, им и дела не было до правителя и его свиты. Никто не пытался достать его величество мечом, ни один из всадников не направил на него гарцующей лошади.

Не правителя Грозогорья преследовали сумеречные воры. Им нужен был лишь тот, кто отнял шар их предводителя, кто забрал его колдовство. Сам вор воров велел им отыскать дерзнувшего поднять руку на властителя. Дерзнувшую поднять руку.

Пыль, поднятая копытами тридцати коней, не вскружила головы нападающим. Без куража и крика они взяли в кольцо ту единственную, которая знала имя властителя воров. Правитель, могучими руками отталкивая свою стражу, пытался пробиться к одинокой фигуре в сером платье, сжавшейся среди копий и тонконогих крупных лошадей.

– Не троньте его! – кричал он, с безумием берсерка бросаясь на дворцовых воинов. – Не троньте!

Но всё было тщетно. Миновало несколько ударов сердца, несколько наполненных горной пылью вдохов успели сделать сумеречные воры и дворцовые воины, прежде чем племянница правителя упала на колени и…

Советник, отброшенный сокрушительным ударом, в ужасе увидел, как его величество, цепляясь за стражников, осел на землю, а его фигура вдруг сморщилась, будто кто-то с силой сжал его в огромном кулаке.

– Прочь! – прерывисто дыша, велел он стражникам. – Отойти от правителя!

Но его не послушали. Задача дворцовой стражи была проста: в случае опасности не покидать его величества ни при каких условиях. Они убрали свои щиты, лишь когда пыль улеглась, а дробный рокот копыт затих вдали.

Советник встал и, пошатываясь, устремился к правителю. Тот скорчился на земле, скрывшись под мятым тёмным плащом.

– Ваше величество, – нервно позвал Хильдегарт, мимоходом оглянувшись на лежавшую без движения племянницу правителя. – Ваше величество, они ушли, но, думаю, недалеко. Нам нужно скорее вернуться в город! Темнеет…

Он взглядом велел страже разойтись, и на этот раз воины подчинились. Правитель не подавал признаков жизни, но, когда советник опустился на колени рядом с ним, чёрный плащ взметнулся, и перед лицом Хильдегарта блеснули из-под тёмных густых прядей грозовые глаза.

– Ваше ве…

В следующий миг в голове советника словно взметнулся столб пыли, а когда всё улеглось, он повернулся к стражникам и медленно, дивясь пустоте и внезапному умиротворению, приказал:

– Возвращайтесь в повозку. Её величество должна посетить шахты и вернуться в город к сумеркам.

Стражники подчинились без всяких сомнений – такова была верная дворцовая гвардия. Или – такова была магия.

Опираясь на руку Хильдегарта, правительница встала, но двинулась не к карете, а к распростёртому неподалёку телу. Подойдя, она склонилась и, помедлив, откинула капюшон.

– Владыка воров! – воскликнул, отшатнувшись, советник.

– Прикажите подобрать тело, – выговорила правительница, не сводя взгляда с бледного узкого лица в серебряной раме прямых волос, – и отвезти мастеру Грегору, камнерезу с площади Искр. А сейчас в шахты.

Она легко взобралась в карету, втянула длинный, волочившийся за нею плащ и не проронила больше ни слова за весь короткий путь до входа в рудники, за всё то время, пока собственноручно осматривала новую руду, сложенную ровной горкой на выступе скалы, за всю долгую дорогу домой. Хильдегарт подивился, что в шахте не было ни одного рабочего, и украдкой от правительницы велел двум стражникам остаться и разведать, что здесь вышло.

Правительница ничего не заметила – она, глубоко в своих мыслях, молчала, лишь изредка дотрагивалась до рельефного серебряного обруча на голове.

У самых ворот города она наконец напряжённо обратилась к советнику, отчего-то избегая звать его по имени:

– Скажите, помните ли вы моего дядюшку?

Дядюшку?.. Хильдегарт хотел было ответить, что ни о каком дядюшке он не слышал, но в голове вновь взвихрилась пыльная карусель, и он со скорбью и почтением произнёс:

– Разумеется, ваше величество.

– Хорошо, – тихо ответила правительница, хмурясь и вновь касаясь короны. – Тогда в память о нём помогите мне подготовить манифест… Сделайте это как можно убедительнее. И как можно скорее. Сразу, как только мы прибудем во дворец.

– Я внимательно слушаю вас, ваше величество, – подаваясь вперёд и сосредоточенно сжимая пальцы, ответил он.

– Мне нужен манифест о провозглашении нового правителя Грозогорья, – срывающимся голосом откликнулась правительница, глядя на него блестящими глазами. И добавила – тоном, никогда им не слышанным, тоном, правителям вовсе не подобавшим, но испуганным, искренним, искавшим утешения и защиты: – Вы поможете?

– Разумеется, ваше величество, – бесстрастно кивнул он и достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. – Ехать до дворца не меньше получаса по сумеркам – достаточно, чтобы составить черновик. Диктуйте.

И встряхнул головой – отогнать навязчивый пыльный песок.

15. Правительница Грозогорья

В покоях всё было по-прежнему. Пылал выложенный изразцами очаг, тихо звенели в портьерах стеклянные подвески. Но вместо высокой девушки в сером шёлковом платье, вместо широкоплечего правителя с ястребиным взором стояла здесь теперь сама Хедвика в длиннополом плаще, испачканном дорожной пылью, белым каменным крошевом из коридоров штолен и кровью лютника, который, умерев, обрёл свой истинный облик.

– Очи у тебя волчьи, повадки лисьи, – вдруг молвил он так явно, что Хедвика вздрогнула, взметнув руки в защитном жесте. – В тебе сошлись лиса и волк, а то дракон и лис, а то и ещё больше трав, ветров да имён… Не путайся, не пугайся, виноградная. Последние синие крохи трачу. Вот перекинусь с тобой словечком и исчезну, уже навсегда исчезну, перестану тебя дразнить. Не скучно станет?

– Скучно, – прошептала она, мечась взглядом по огромной комнате. Наконец нашла его – прозрачную фигуру у окна, сквозь которую просвечивали башни и шпили. – Файф! Это ты?..

– Не задавай вопросы, на которые знаешь ответ, – рассмеялся лютник. Был он не тем мертвецом, каким нашла его у штолен Хедвика, а прежним, точно как в первую их встречу: полынные серебряные глаза, блестящие, что белая смородина после дождя, зубы да пряди инея в волосах. – Догадалась уже, что правитель мёртв?

– Не задавай вопросы, на которые знаешь ответ, – повторила за ним Хедвика. – Если твой облик вернулся к тебе после смерти, значит, с правителя он спал. А иначе решили бы стражники и советник, что сумеречные воры убили племянницу короля…

– А между тем, виноградная, они едва не убили тебя.

– Они ко мне и пальцем не притронулись!

– Потому что считали, что ты правитель. Виноградная, я должен повиниться перед тобой, мертвецам не горько. Это я сумеречных воров натравил на подмастерье Грегора в сером платье, что мой шар отобрала. Это я велел им тебя убить. Да только кто же знал, что ты такую карусель с образами закрутишь.

– Хочешь сказать, – голосом, от ужаса сошедшим в шёпот, спросила она, – что это по твоему наущению воры набросились? Чтобы меня убить?

– Прокляни меня, виноградная, да только поздно уже, мертвецам не страшно. Да и без того я своё получил, да ещё так глупо… Умереть, тобой обернувшись, от руки тех, кому сам отдал приказ тебя погубить.

– Зачем? – только и спросила она.

– Хотел завладеть твоим шаром, – просто ответил он. – А будь ты живой, разве бы отдала?

– Нет.

– Нет.

– Ты страшен, – после краткого молчания произнесла она. – Ты гадок. Ты необъясним.

– Отчего же тогда тоскуешь по мне, виноградная?

Хедвика не стала отпираться. Склонила голову, вспоминая встречу. В памяти звонко перестукнули по столу обращённые камнем ягоды.

– Ты моя история.

– Виноградная-виноградная… – тихо ответил Файф. – Если бы я только раньше тебя повстречал.

– Поздно об этом думать, – тоскливо откликнулась она. – Объясни лучше, что мне делать. Советнику я память стёрла, стражникам, что были с нами, – тоже. Но всё Грозогорье, все Семь земель вмиг правителя позабыть не заставишь.

– Так ты ведь теперь правительница, – рассмеялся Файф. – Издай указ о престолонаследии. Народ признает тебя по крови, ведь ты племянница почившего его величества.

Хедвика закрыла глаза и несколько мгновений молчала, сцепив руки. Затем кивнула.

– Вот так и обрываются династии, – тихо констатировал лютник. – Вот так гибнут владыки воров, исчезают короли, всходят на трон виноградные принцессы, и весь мир превращается в балаганчик Дядюшки Ши…

Вместо ответа она прямо взглянула в его глаза и спросила:

– Шар девушки-алхимика – месть Грегору?

Файф удивлённо поднял прозрачные брови:

– С чего же? Нет. Как стекаются к лесным прогалинам реки, так стекаются к тёмным дням обстоятельства. Если бы не отнять у неё шар, она сгорела бы вместе с ним. Сольвейг играла с магией, смеясь, переходила грань, перешагивала черту. Хотела, чтобы колдовства было больше, хотела размножить магию, рассемерить – и в этом вы схожи. Может быть, со временем ты почувствуешь в себе её черты. Её – и других, чьей магии касался мой шар.

– Сколько шаров ты украл? – не слишком веря в его слова, спросила она и сжалась в предчувствии ответа. Сколько ещё историй, сколько жизней аукнется в ней от лютникова шара?

– Много, милая, тебе не сосчитать. – Файф взмахнул рукой, обводя город за окном. – Да одно запомни: следы лишь самые сильные, самые яркие шары оставляют, те, что ещё долго продолжают пылать. На моей памяти таких шесть было, – кроме твоего да вместе с алхимикой.

– Двоих я знаю, – тихо откликнулась Хедвика. – Огненная швея и зелёная русалка. И алхимику слышу – горькие травы, свинец да олово.

– Выйди в поле – там встретишь свободолюбивую Филарт. А у Каменного храма поджидает тебя Нилит, – горная, лесная, гордая…

– Что мне делать у Каменного храма?

– О, об этом уж тебе самой придётся догадаться, виноградная. Не без твоей руки исчезнут сумеречные воры. Не без тебя властитель воров убит. Но он убит – а ты жива, и быть тебе за это в ответе: за прежние судьбы, за будущие дела. Без сумеречных воров магия в Северолесье вконец исчезнет, если правитель Грозогорья в Семи землях помощи не отыщет. Помощи, за которую не одним только синим шаром заплатить придётся.

– Загадками говоришь! – в отчаянии воскликнула Хедвика.

– Не тоскуй, виноградная, – тихо ответил Файф, поднося руку к её щеке. Словно тронуть хотел, но только воздух огладил.

Она потянулась к нему, но пальцы прошли насквозь, не встретив ни плоти, ни пыли. Тогда он сам, ласково улыбаясь, накрыл ладонями её руку. Хедвика почувствовала лёгкую прохладу, словно в жаркий день брызги из родника. Круглая капля скользнула сквозь его пальцы, затерялась в густом ковре.

– Ну-у, не плачь, – попросил Файф, и она с горьким удивлением услышала в его голосе смущение. – Стоит ли обо мне плакать? Хитрый, безжалостный, гадкий, да ещё и вор. Я ведь едва не убил тебя, виноградная, а ты плачешь. Неужто влюбилась всё-таки?

Она раздражённо замахнулась, но вместо того, чтобы ударить бесплотную тень, лишь отёрла слёзы.

– Не реви, не рви сердце, что и без того не бьётся, – рассмеялся лютник. – Ни сердца, ни шара… Не топай ножкой, милая, не пристало это правительнице.

– Опять дразнишь? – сквозь слёзы спросила она, глядя в его серебряные глаза. – Что мне делать? Как буду править этим городом? Ни Грегора… ни тебя…

Файф вдохнул, отвернулся. Глядя на далёкие поля, укрытые снегом, произнёс:

– С первой встречи знал, что ты леди. Только раньше виноградной была, а теперь настоящая госпожа. С первого взгляда всякому, кто смотреть умеет, ясно, что ты, надень корону, – и истинной правительницей Грозогорья станешь. Замашки у тебя виноградные были, да город это исправил. Ты сама погляди: куда что подевалось? Стала степенная, мудрая, бесстрашная…

– Файф…

– Что, виноградная? – спросил он, отступая, но с улыбкой протягивая ей руки. – Не тревожься раньше времени. Иди своей дорогой. А к шарам привыкнешь… Может, что доброе сумеешь почерпнуть – пригодится на твоём пути. Прости, уж такой непростой подарок прощальный тебе оставляю. Да и не прощальный вовсе – продолжение истории дарю, милая. А кроме того, ты погляди, как шары красивы. Совершенный сапфир… Обсидиан, перламутр…

– Камни… – прошептала она, пронзённая внезапной догадкой.

– Верно, – лукаво кивнул он. – Знаешь, что в четвёртый раз означает подарок каменный?

– Файф!

Она бросилась к нему, но образ, сотканный из песка, праха и эха магии, растворился в тихом воздухе.

Прозвенел ветер в парчовых шторах.

Правительница Грозогорья осталась одна.

К вечеру, преодолев анфилады комнат, лабиринт коридоров, не один десяток широких лестниц, Хедвика спустилась в обеденную залу.

Потолок был задрапирован тёмным бархатом, расшитым серебряными созвездиями, и походил на мантию гигантского звездочёта, но чем больше она вглядывалась в складки ткани, тем лучше узнавала ночное небо. Ниже бархата трепетала на ветру лёгкая тафта, а вдоль окон золотыми узкими лентами вился шёлк – оттенял янтарный блеск свечей, россыпи которых тянулись вдоль семи стен.

В центре сиял накрахмаленной светло-сизой скатертью длинный стол, уставленный серебряными блюдами и приборами. Хедвика со страхом подумала, что даже не знает, как пользоваться большей их частью. Но страх был мимолётным: кто посмеет укорить правительницу? К тому же она наконец-то играла собственную роль, а не подчинялась правилам чужого образа. Она была вольна делать то, что желала, и так, как умела, подобно судьбе, которая забросила девушку с опушки леса на трон Грозогорья в тот самый час, когда магия Семи земель иссякала; в Мёртвом городе, плодя страхи, царила колдунья чужого мира; сумеречные воры становились стаей мародёров с карманами, полными колдовства, а речные земли стонали, пожираемые бесконечными войнами и нападками мавок.

Хедвика стояла посреди ярко освещённого сине-серебряного зала, и думалось ей, что застыла она посреди бури, оседлав горячую молнию и всей своей волей заставив бурю замереть. Но заканчивалось в руках колдовство, ускользала из пальцев дождливая чёрная пелена и падала на Грозогорье, на поля и реки, на горы, на леса, на травы, храмы и пещеры расстилавшегося к сумрачному югу и виноградному северу, к маковому востоку и серебряному западу Северолесья.

Осторожно обходя правительницу, скользили по паркету повара, распорядители и служанки, вносили в зал подносы и блюда, чаши, полные фруктов, и оплетённые лозой бутыли сливового вина. Зал полнился ароматами жареного мяса, перца и кардамона, лимонов и кориандра. Наконец потянуло и тёплым хлебным духом: внесли огромный пирог, похожий на каравай, что в речных землях пекут на свадьбы и именины.

Прошло ещё несколько мгновений, и к ней подошёл советник: взял её под руку, увлекая к креслу во главе стола.

– Ваше величество, мастера-камнерезы готовы к ужину.

– Я тоже готова к встрече, – ответила Хедвика, усаживаясь и расправляя складки пышного и простого серо-синего платья, единственным украшением которого были широкие складки да белый кружевной воротник. Платье было в тон залу – только теперь она поняла, почему так настаивали на нём служанки.

В знак уважения к мастерам она надела все каменные украшения, какие имела: брошь с нежной жимолостью и кольцо в серебряной оправе.

«Каково сидеть на месте правителя, виноградная?» – как наяву услышала она голос Файфа. Украдкой огляделась, думая, что вновь пришёл он вопреки своим словам. Показалось, будто прозрачный силуэт серебрится в пролёте окон, но нет, только ветер играет вышитой тафтой.

«Странно, дудочник, странно на месте правителя сидеть. Кто-то войны ради этого затевает, убивает, обманывает, а в конце гибнет, так и не заполучив. А я не стремилась никогда, не желала, не грезила, а вот…»

«Никогда не угадаешь. Судьба судьбой, а последний выбор за тобой, милая».

Он сказал или почудилось? Некогда было разбирать: в зал входили мастера, одетые в лучшие свои наряды, в начищенных сапогах, накрахмаленных воротниках, с румяными лицами и бледными кистями, тщательно оттёртыми кислотой перед дворцовым приёмом.

Взглядом она приветствовала каждого мастера, но всей душой желала увидеть лишь одного. И он явился, хмурый и нервный, в отглаженной рубахе, поверх которой был надет вышитый по рукавам жилет: листья в узоре чередовались с мелкими ландышами, но разглядеть это можно было только вблизи, а издалека шитьё казалось изящной путаницей нитей. Но Хедвика знала каждый лепесток: она сама расшивала этот жилет своему мастеру, осторожно вплетая бархатные струны охранной магии да заговор на удачу, о которых вычитала в старых книгах круглой библиотеки.

Поймав его взгляд, она быстро кивнула на место рядом с собой. Грегор, сделав положенный поклон, смущённо прошёл под взглядами прочих мастеров весь светлый зал и, поклонившись ещё раз, сел рядом с правительницей. Но не успела она сказать и слова, как её плеча осторожно коснулся советник:

– Вы знакомы с мастером Грегором с площади Искр?

– Да. Я хотела бы, чтобы во время ужина он сидел рядом со мной. Именно ему я намереваюсь поручить обработку пробной партии новой руды.

– Хорошо, – кивнул советник, не отходя от её кресла. – Я распоряжусь.

– Вы будете присутствовать на ужине, Хильдегарт? – со слишком плохо скрытой в голосе надеждой спросила она. – Сядьте по правую руку, прошу вас…

– По правую руку сядет глава гильдии каменщиков, – с поклоном ответил советник. – Моё место – за вашей спиной, ваше величество. Вы всегда сможете обратиться ко мне с любым вопросом.

«Позови по имени. Приду», – вспомнила она и, сглотнув слёзы, нашла под столом жилистую руку Грегора в вечных рубцах и ссадинах от работы с камнем.

– Время начинать, – невзначай напомнил Хильдегарт. Словно в тумане Хедвика оглядела зал и с удивлением заметила, что он уже полон. Отчего-то теперь, наполненный, он показался ей ещё больше.

На длинных скамьях вдоль стола сидели мастера гильдии. По правую и левую руку от неё стояло несколько деревянных кресел – в них расположились самые именитые каменщики, и Грегор сидел с ней рядом по полному праву. Вдоль стен замерли лакеи и служанки, ждавшие лишь сигнала, чтобы подать гостям первое блюдо.

У громадного камина в противоположном конце зала настраивали свои инструменты скрипачи, и звон струн вплетался в говор, шёпот, сдержанный смех, шум шагов и городской гул, нёсшийся из приоткрытых окон. Вплетался, как алая нить вплеталась в узор на бесконечной скатерти, как серебряная струя вплеталась в бесконечные зелёные волны, как вплетались в её жизнь шесть чужих историй…

«Ты моя история».

Точно так было в той таверне тысячу лун назад. Повторялась история…

Хедвика встала, готовая приветствовать гостей. Плеснула зелёная вода, взлетела расшитая алым скатерть, полыхнуло золото начищенного котла. Она ещё раз растерянно обвела взглядом зал и храбро улыбнулась:

– Доброго вечера, мастера и подмастерья. Прошу простить за то, что оторвали вас от работы, от резцов и молотков, от эскизов и ювелирной огранки. Благодарю вас, что приняли приглашение. Не удивляйтесь видеть на месте правителя меня – племянницу почившего его величества…

По залу прокатился гул. Мастера были предупреждены заранее, да и по всему городу глашатаи уже трубили о скоропостижной колдовской смерти его величества и о восшествии на трон новой правительницы Грозогорья – Хедвики Виноградной. А всё-таки странно должно было быть народу, который проснулся при одном правителе, а ночь встретил под властью другого.

«И вовсе ничего странного, – заспорила с собой Хедвика. – История пером пишется, а перо ломается, рвёт бумагу, со строки на строку, с листа на лист переходит…»

– Всякому народу всяко приходится, – кивнула мысленно.

– И Речной Гость не вечен. Тоже исчез, да не в луну, не в неделю, не в день даже, а в один миг канул.

– Как перемен ни бойся, они от страха не отступят…

Но здесь, перед сотней мастеров, она не могла позволить себе сжать руками виски, отвернуться, укрыться, чтобы спрятаться от шести голосов. Чужие мысли наплывали, кружили голову… Она закрыла на мгновение глаза и ясно произнесла:

– Оставим скорби тихие времена. Сегодня Грозогорье держится той магией, что впитали наши площади, что дают нам рождённые с шаром. Но что станет, когда она иссякнет? Я осмотрела руду, найденную в западных штольнях. В ней есть зачатки волшебства. Нам нужно исследовать, на какой глубине она залегает, в каких условиях отлагается и набирает силу. Какие древние реки принесли к нам эти сиреневые крохи? – Она подняла со стола тяжёлый кусок руды, сдёрнула с него бумагу и подняла высоко над головой. Даже в ярко освещённом зале он светился мягким матовым светом, впитывая в себя блики свечей. – Нам нужно понять это, начать добычу и обработку. Возможно, благодаря этой руде не придётся больше раскалывать синие шары, чтобы добывать магию. Возможно, мы найдём её здесь, прямо под нашим городом, под самой площадью Искр!

Зал зашумел. Старых мастеров было сложно вдохновить одной речью, но руда говорила сама за себя: обычный камень не источает свечения, не втягивает в себя чужой свет…

– Я вновь благодарю вас за то, что вы согласились прийти, и прошу во время ужина ознакомиться с планом добычи. Если вы желаете принять участие, сообщите об этом гильдии. Мастер Грегор, к моей радости, согласился взять на себя руководство обработкой первой партии, – произнесла она, с опаской покосившись на мастера. – Как только стает снег, начнётся добыча, а до того пробные образцы нужно исследовать и…

Она умолкла, не зная, как выразить мысль, испуганная внезапным хищным взглядом Грегора. На помощь уже спешил советник, но ещё до того, как он вышел вперёд и обратился к мастерам, Грегор произнёс:

– Я готов заняться этим, правительница. Ни крошки драгоценного камня не упадёт мимо – кому, как не тебе, это знать.

Он особенно выделил последние слова, и она кивнула, обращаясь уже к главе гильдии:

– Почтенный Ярат, назовите мне тех мастеров, которых сочтёте лучшими для такой задачи.

– Почту за честь, ваше величество, – громко ответил он и принялся выкликать имена: – Каверн! Грюневельт! Йорубе!

– Чуть позже, мастер Ярат, – поморщившись, велел ему советник. – Ваше величество, вы можете переходить к прочим вопросам. Всё, что мастерам следует знать о новой руде, они узнают из моей завтрашней речи на собрании гильдии.

Хедвика мотнула головой:

– Но зачем же мы собрали их здесь? Милый Хильдегарт, будьте добры, выступите с речью сегодня.

– Хорошо, – расправляя плечи и одёргивая свой неизменный балахон с бахромой, ответил советник. По его лицу никак нельзя было понять, доволен ли он таким поворотом. – Сейчас?

– Нет! – вновь замотала головой Хедвика и воскликнула: – Почтенные мастера! Мы оторвали вас от трудов, но, кроме того, оторвали и от обеда. Главное сказано, а подробности будут оглашены позже. Приступим же к трапезе!

Мастера одобрительно зашумели. Тотчас, повинуясь сигналу советника, грянула музыка, и слуги наконец принялись кормить оголодавших камнерезов.

– Да будет пир! – повинуясь внезапному порыву, раскинула руки правительница, и где-то далеко за пределом Семи земель, там, куда воспрещён вход всяким смертным, рассмеялся, жонглируя синими шарами, лютник, а потом отложил шары, поднял чашку северного эггнога и молвил:

– Да будет пир. За тебя, виноградная!

16. Магия Северолесья

– Грегор… Грегор, подожди меня, пожалуйста, – прошептала Хедвика, вновь находя под столом руку мастера и изо всех сил сжимая его ладонь – так, заблудившись, цепляются за живого. – Мне нужно поговорить с тобой. Мне нужен твой совет… И объяснение…

Ужин был окончен, за окнами по скатам крыш рассыпались крупные звёзды, и советник уже прощался с мастерами – кому-то кивал, с кем-то сговаривался о прочих делах, кого-то расспрашивал о новостях в мастерской и лавке. Грегор дёрнул подбородком в знак согласия и, поднявшись из-за стола, направился к выходу.

– Ну, до встречи, – не разжимая губ, произнесла Хедвика, тоже поднимаясь. Пока она шествовала к выходу, ей кивали, кланялись и расступались, слуга открыл перед нею массивную витражную дверь, а она, замечая и не замечая всё вокруг, в который раз пыталась разгадать, по чьей же воле так коротка оказалась память жителей Грозогорья. «Меня, неизвестную, безродную, объявили правительницей в полдень, а к полуночи все Грозогорье готово передо мной склониться».

Кто околдовал народ? Отчего ей верят? Какому невидимому, но властному колдуну понадобилось, чтобы она стала правительницей Северолесья?

– Господин советник, – преодолевая смущение, усталость и желание забыться в полумраке золотистых башенных покоев, тихо произнесла она, – мне нужно побывать в городе.

– Да, госпожа. – Хильдегарт, привычный к причудам правителей, ничем не выказал своего удивления и только подозвал слугу: – Подготовьте карету. Госпожа, вы едете одна?

– Да, – твёрдо отвела Хедвика, снимая с головы обруч. – Пожалуйста, приберегите это до моего возвращения…

Хильдегарт мягко, но непреклонно отстранил её руку.

– Нет. Вы правительница Грозогорья. Носите это с гордостью. Судьба не выводит на новую дорогу случайных. Тем более на дорогу короны.

Она закрыла глаза, прислонившись к обитой бархатом стене кареты. Бархат был расшит серебряными лилиями, которые, словно крошечные стальные иглы, посверкивали в отблесках уличных фонарей. Подумав об иглах, Хедвика вновь вспомнила о швее, которой принадлежал шар, оставивший отпечаток на шаре лютника – её шаре! – а затем и о других жизнях, чьи истории оставили на нём свой след.

«Выходит, шар не гибнет со смертью истинного владельца?..» – рассеянно размышляла она, перебирая в голове уже знакомые лица и картины. Теперь, когда она сама впускала их в свои мысли, они больше не толпились, не обрушивались на неё каскадом чужеродных лиц и снов, не заполняли голову голосами, не отсекали её от яви. Теперь они выстраивались стройной цепью воспоминаний, покачивавшейся на ветру, раскалённой от пламени… Среди вороха пёстрых картин она отчётливо различала три судьбы, чьё эхо оказалось заточенным в стеклянный, бездонный океан шара. Да только отнюдь не таким синим был этот океан, каким казался с первого взгляда. Каждая история добавляла своих красок.

Нельзя покрыть всех магов одинаковой лазурью: в ком-то больше серебра и стали, кто-то прозрачен, как янтарь или берилл, кто-то полон алых и золотых искр, кто-то полыхает пурпуром, искрит грозовой чёрной жилой.

Интересно, как выглядит её собственный шар? Наверное, в нём, как и в мыслях, карусель и цветное туманное марево… Ей представились вихри опалового блеска, всплески изумруда, сполохи цвета спелого винограда и спирали серого пламени.

Три судьбы, три голоса… Видение собственного шара вытеснили лица. Первая – русалка с Зелёной Реки. Вторая – швея Золотого Княжества. Третья – алхимик из города. Позади них, с улыбкой на лице, глядели лесная и луговая, были и другие… Кто они, эти сказки Северолесья? Жили ли они, живы ли? Или всё это привиделось, придумалось, как и весь этот день, как весь хоровод дней в Грозогорье? Проснётся – а там пасмурный лес у виноградников и тяжёлые лапы елей у самого окна, протяни руку – достанешь…

Хедвика представила дом так ясно, что, открыв глаза, поверила на миг, будто очутилась в знакомой комнатке. Одёрнула себя: очередная иллюзия… По-прежнему сидела правительница Северолесья в тёмной карете, и по серебряным лилиям скользили отблески фонарей, а экипаж покачивался на мягких рессорах.

Крышу с деревянным стуком задевали вывески пекарен и мастерских, а впереди уже сверкала бесконечная, мощёная, полная скрытой магии площадь Искр. Ещё один поворот – и правительница окажется в том месте, которое вот уже несколько месяцев называла домом…

Хедвика усилием воли стряхнула наваждение сна и подалась вперёд. Карета въехала на площадь и утонула в огнях, в новом весеннем дожде, в колдовстве и блеске. В этот день вместилось слишком многое… А ведь он ещё даже не прожит до конца.

Она сощурилась, вглядываясь сквозь дождь в знакомые силуэты домов и крыш. И нашла, что искала: Грегор уже ждал её, вцепившись в шершавые от слоистой краски перила.

– Исчезла до свету. Ни слуху ни духу. Днём глашатаи трубят о новой правительнице. Вечером являюсь во дворец – а на троне ты. Ушла подмастерьем, вернулась госпожой Грозогорья! Знал, виноградная, что ты не без тайны. Но чтобы так!

– Ох, Грегор, – прошептала она, и все печали, тревоги и новости дня по мановению руки посыпались, словно перезревшие осенние яблоки с мокрой яблони.

– Файф мёртв, – произнесла Хедвика, вглядываясь в лицо мастера. Блики огня старили его. На какую-то секунду матово блеснули два бельма сквозь маску сморщенной ореховой скорлупы. Но вот уже прежний мастер Грегор грубовато и низко спросил:

– Как?..

– Он хотел отнять мой шар.

– Ты убила его?! – воскликнул мастер, и, будь это обычный день, Хедвика поразилась бы волнению всегда сдержанного и сурового, подобно камням, с которыми он работал, мастера. Но день не был обычным, и, словно в противовес мастеру, она холодно и спокойно ответила:

– Нет. Его убили сумеречные воры.

– Что?.. – Грегор сделал шаг назад, наткнулся на стол и опёрся руками о столешницу, будто боялся, что ноги подведут. – Сумеречные убили своего властителя?

– Файф был под моей личиной. Они думали, что он – это я.

– Виноградная, – попросил Грегор, нашаривая стул, опускаясь на него и подвигая ей стеклянную чашку, – расскажи по порядку, милая.

Его лицо сморщилось, съёжилось, нахмурилось. Хедвика порывисто шагнула вперёд и, зажмурившись, произнесла:

– Я попробую, мастер.

Ей казалось, что она держит в руках плетёную корзину, полную крупных, в прожилках и трещинках, камней. Корзина тяжела и тянет к полу, а Хедвика выкладывает камень за камнем. Они выскальзывают из пальцев, жгут ладони, но с каждым камнем, выложенным из корзины, ноша становится легче, и вот она уже может разогнуть спину, выпрямиться в полный рост…

Она рассказывала Грегору о минувшем дне, и каждое слово было камнем, который она вынимала из невидимой корзины. Ныло сердце, щёки заливал алый румянец, стучала в висках усталость, и горячей волной окутывала её горечь. Только рассказав о том, что мёртв Файф, мёртв правитель, а шар властителя воров теперь принадлежит ей безраздельно, Хедвика до конца осознала, что произошло.

С грехом пополам закончив, замолчала. Грегор, покачиваясь на стуле, приложил руку ко рту.

– Мастер Грегор, – с отрешённым удивлением глядя на старика, спросила правительница, – ответьте мне. Объясните. Разве я этого хотела?

Теперь она отчётливо видела: перед ней именно старик. Грегор не был седым и сгорбленным, но прожитая жизнь вдруг отразилась в его глазах тоской и поволокой. Что произошло? Не поменялся Грегор, не изменился мир, и мастерская была прежней сумрачной комнатой, полной отблесков очага. Да только слишком многое вместил этот день, и невозможно было смотреть на жизнь прежними глазами.

– Властителя воров больше нет, – задумчиво произнёс он. – Сумеречные воры выйдут из теней разбойниками – кто сдержит их нрав? Файфу это удавалось, может быть, оттого, что так много историй он знал, так много жизней прожил.

– Ты говоришь о тех шарах, что он украл?

– Конечно, виноградная. Сколько всего в нём было намешано, сколько людей, сколько прожитого. С таким-то багажом и с ворьём управляться проще. Но не это страшно, милая, не воры, которые по Семи землям вновь разбойничать пойдут. Другое страшно. – Грегор вздохнул и посмотрел на неё тёмными, широкими, словно до краёв налитыми ягодным соком глазами. Даже сквозь пелену тоски и усталости на Хедвику повеяло стылой глубиной. Она вздрогнула.

– Другое страшно, – повторил мастер. – Кто станет беречь магию Северолесья?

Хедвика молча глядела на мастера, не смея оторвать взгляда. Его глаза уводили, пугали, не отпускали…

– Придётся тебе самой искать, у кого магию брать в долг, чтобы Семь земель не исчезли, не задохнулись, не погибли без колдовских крох…

– А как же раньше? – растерянно спросила она. – Почему я должна делать это?

– Потому что ты теперь, хотела, не хотела ли, стала правительницей! Теперь на твоей совести, на твоём сердце судьба Северолесья! Думаешь, правитель Грозогорья одним городом ведает? Нет! Нет! Думаешь, приказы пером подписывает, казнить велит или милует, с мастерами ужинает да послов принимает? Правитель Грозогорья всё Северолесье бережёт. Не твоя вина, виноградная, что не знаешь об этом, – откуда тебе знать? Но теперь не сойти с новой дороги.

Дорога, дорога… Весь день сегодня говорят ей об этом! Да только кто бы объяснил, что это значит, куда эту дорога ведёт!

– Объясни! – отчаянно прошептала она, скручивая с пальца кольцо и сжимая его в кулаке. – Объясни!

– Больше некому рассеивать магию по Семи землям. Не надейся на сумеречных.

– Рассеивать?..

– Тех, кто рождается с шарами, не так много. Раньше их было больше. Магия исчезает, магия утекает по чёрным рекам. Сумеречные крали шары. Да, истинные колдуны оставались без магии. Но каменная пыль разлеталась по земле, впитывалась в лесные тропы, городские площади, дороги, поляны, берега… Кто станет делать эту чёрную работу теперь – красть, дробить? Не надейся на сумеречных. И если не найдёшь новой магии, Северолесье увянет.

– Но разве это справедливо – отбирать шары?

Грегор надвинулся на неё. Она испуганно сжалась, словно позабыла, что она правительница, а не нищая девчонка с окраинных виноградников.

– А справедливо, что кому-то безграничная магия от рождения достаётся, кто-то крохами довольствуется, а кто-то и вовсе о магии только слышал, да не верит? Это справедливо?

– Кто этим ведает? – чуть не плача, воскликнула Хедвика. – Я? Нет! Я ведь хотела наоборот… Хотела иного! Чтобы магия была всюду, для всех, чтобы не только из камня её можно было черпать!

– Никто не ведает! Никто! Но раз выпало тебе…

– Я не просила! – крикнула она. – Нет!

– Не просила? – неожиданно тихо спросил он. – Значит, не просила. И браслет приняла… И в Грозогорье пришла. И мастера по камню искала. И сама, сама в руки взяла и инструмент, и камень, и книгу! О синих шарах узнала, о каменной пыли, об образе и личинах… Виноградная, случайно ли?

– Я хотела магии… – прошептала она, закрывая лицо ладонью, – всем и отовсюду…

– Разве не это получила? – крикнул Грегор. – В твоих руках власть. В твоих руках картографы и чтецы звёзд, тебе подвластны дозоры, конники, мудрецы. Северолесье само выбирает, кого сделать своим повелителем. Само ищет, кто справится, кто сдюжит. Верно, старый правитель стал слаб, поредела в их династии кровь – посмотри, какие длинные в последние годы стали зимы, как сгустилась мгла… Кончилось его время. А Северолесье решило, что настало твоё! Семь земель тебя выбрали, виноградная. Властвуй – и иди, к чему наметила!

Хедвика отвернулась, отирая пальцем слёзы. Грегор, тяжело дыша, снова опустился на стул.

– Всё неслучайно. И каменный браслет, что тебе Файф подарил. И то, что прибежала ты в ту таверну в ту минуту, прячась от дождя. И сам дождь, милая моя, не случайный!

– Что мне делать?

Мастер осёкся. Она медленно встала и, сжав его руку, пошла к двери.

– Ты мне не подсказчик, верно?

– Иди к колдунье.

Хедвика кивнула. Колдунья Мёртвого города. Чужая. Гостья этого мира.

– Как мне её найти?

За окном набирал силу дождь, и первая гроза озарила ответ Грегора зловещим эхом.

– Помнишь Дядюшку Ши? Скоро весенняя ярмарка. Разыщи его, он знает… Не тяни, виноградная, не тяни. И старого мастера не забывай. Скажи хоть на прощание, как имя твоё?

Хедвика скупо улыбнулась.

– Ты слышал дворцовый указ, мастер. Нет больше секрета в моём имени.

Грегор рассмеялся.

– Доброй дороги, северная. Хедвика.

17. Дорога северного винограда

Преодолев голубые и алые шёлковые травы, Хедвика вошла в Мёртвый город. По правую руку мягко ступал советник, по левую шелестел ветер, шипел ручей. Город был полон теней, за воротами заканчивалась привычная история и распахивал двери чужой мир. Хедвика чувствовала его дыхание, но не могла остановиться перед страхом. За нею стояло Грозогорье.

По улицам стелились шёлковые силуэты, крыши и площади словно присыпало столетней пылью, укутало плотной шалью небытия. Ни единого человека не было среди городских стен, и только густые высокие травы шумели к югу и к западу, к северу и к востоку.

Хильдегарт и Хедвика с лёгкостью отыскали среди гранитных домов жилище колдуньи. Это было единственное строение, из трубы которого шёл дым, а у порога чернела живая земля.

– Выращивает города, – негромко произнёс советник. – На живом клочке… Госпожа, отчего город мёртв?

Хедвика усмехнулась про себя – советник поначалу чурался, но быстро привык, что знает она о стольком, будто не племянницей правителя росла, а цыганкой, русалкой, колдуньей, торговкой… Она прислушалась к себе, перебирая воспоминания.

– Здесь никогда не было настоящего города, Хильдегарт. Это улицы чужого мира, и стены здесь, чтобы чужие глаза не глядели. Город, как синий шар из груди, из другого мира забрали. Здесь он затих, затаился, покрылся патиной. Может быть, когда-нибудь оживёт, а пока дурная мёртвая слава его от любопытных путников бережёт. Колдунья выращивает здесь новые города, полные магии, а уж что с ними делает, кто знает… Нам важнее выведать, откуда она магию черпает…

«Ах, какая стала премудрая! Слово чеканит, обо всём ведает!» – рассмеялся в голове Файф.

«Когда отстанешь от меня?» – беззлобно спросила Хедвика, шагая по узкой запылённой тропинке к дверям.

«На этот вопрос только сама себе и ответишь. Когда отпустишь меня, тогда и уйду. Твоими мыслями говорю, твоими глазами вижу».

Она знала, что нет никакого Файфа, что шар его молвит не голосом хозяина, а вторит собственным её думам и тревогам. Но никак не могла свыкнуться с тем, что хлёсткого и насмешливого, таинственного и чужого лютника больше нет, как нет и тени его…

«Когда отпустишь меня, тогда и уйду».

Есть только воспоминание, вина и горечь, камень на сердце безо всякой магии – не обколешь, не огранишь, оправой не оплетёшь.

Дверь была не заперта.

Хедвика толкнула массивную створку и окунулась в тёплый аромат спелых винных вишен. За завесой чёрных мантий она разглядела склонившуюся над котлом колдунью. Та вовсе не казалась страшной – со спутанными волосами, собранными в высокий узел, в цветастом фартуке с надписями на нелепых языках, в широкой юбке и с черпаком в руках…

– Примет меня колдунья?

Колдунья не ответила, но сосредоточенно кивнула, адресовав кивок котлу. Хедвика сочла это позволением войти и обернулась к советнику – было ясно, что не по нраву ему все эти колдовские маски, часы в человеческий рост, перья, склянки и серебряные флаконы, развешанные и расставленные по мрачному простору.

– Нет-нет, – буркнула из-за котла ведьма, опуская в него плоские бруски, похожие на тёмные, гладко обструганные дощечки. – Пусть подождёт в саду. Шоколад мужских глаз не любит.

– Шоколад? – удивлённо спросила Хедвика, принюхиваясь и раздвигая полог из мантий. Там, за преградой из рукавов, подолов и капюшонов, запах стоял ещё более сильный: густой, горячий, медовый с тонкой горечью.

– Во всех Семи землях хорошего шоколада не сыщешь, – ответила колдунья, взглядом погружая в котёл последний тёмный брусок. Коснувшись поверхности, он тотчас оплавился; по чёрной, с вишнёвым отливом глади пошли широкие круги. Аромат усилился почти нестерпимо, и Хедвика наконец ясно поверила, что кипит в котле.

Колдунья Мёртвого города, тёмная легенда Северолесья, сказка Траворечья и тень Грозогорья, варила в глубоком котле медовый шоколад.

– Проходи, проходи, – велела она, подсыпая в тягучую глянцевую массу чёрные песчинки. – Погоди, доварю и дам тебе то, за чем пришла.

– Откуда вам ведать, за чем пришла? – спросила Хедвика, боком пробираясь между шаткими полками, заставленными вазами, пузырьками и высокими сосудами тёмного стекла, словно высеченными изо льда.

На одной из полок она заметила брошенную мантию с недошитым по рукаву узором. Окна были занавешены тяжёлыми портьерами необычно плотной, в переливах ткани, но и в скупом свете Хедвика различила изумрудный кант. Она подошла и осторожно, двумя пальцами коснулась мантии.

– Я знаю, чья это.

– Ничья, – ворчливо отозвалась колдунья, щелчком заставляя полотенце опуститься ей в руки. Утёрла лоб, плотно прикрыла котёл томпаковой крышкой и вздохнула: – Не готова она ещё. А если на ком видела такую – немудрено. На здешних ярмарках мои мантии ценят. Нити магии вплетаю в самую основу, не отличишь.

– Какую магию вплетаете? – с интересом спросила Хедвика, уже гораздо внимательнее вглядываясь в ткань. Под пальцами она шла шёлковой гладью, а на свету поблёскивали вышитые узоры – точь-в-точь серебряные лилии на обивке кареты.

– Защиту, удачу. – Колдунья взяла с одной из полок прозрачный широкий кувшин, внутри которого цвели травы. – Верную любовь. Уж как попросят.

– Колдовство на продажу? – вслух подумала Хедвика, отчего-то не желая отпускать из рук тёмную мантию. От неё веяло травами, теплом, немного – горьким шоколадом, но главное – она напоминала о другом, кого больше не было ни в Траворечье, ни на ярмарках Грозогорья, ни в одной из Семи земель.

– Ещё горицвет-отведиглаз добавляю. Для тех, кто не скупится. А тем, кто приглянется, за так отдаю.

Хедвика улыбнулась:

– Продайте эту мантию. Сколько просите?

– Не за мантией ты ко мне пришла, молодая-зелёная правительница, – бросила ведьма, наливая из кувшина в стеклянную кружку, точно у Грегора.

– Я и в Грозогорье явилась не за тем, чтобы правительницей стать, – ответила Хедвика. – Сколько просите?

– Отпусти мертвеца, – властно велела колдунья. – Оттого, что мантию, похожую на его, напялишь, дудочника своего не вернёшь.

Прежняя Хедвика вспыхнула бы, крикнула бы: «Не мой он!» Нынешняя правительница Грозогорья упёрто накинула мантию на плечи.

– Сколько за мантию берёте?

Колдунья рассмеялась, расплескав воду.

– Напоминаешь мне племянницу мою. Та тоже беспокойная, упрямая. Сорвиголова, перекати-поле. Ты уж прости.

– За что прощения просите? И вечно я чья-то племянница выхожу…

– Прости, что на Файфа твоего судьбу её перевела.

Хедвика глядела на неё, догадываясь и не веря.

– На девку мою тоже один заглядывается. Такой же благородный разбойник, что и дудочник, да только рук кровью, кражей запачкать ещё не довелось. Но крепко привязалась к нему шальная ведьма… А он всё с моей. Ведьмочка та наколдовала ему сердце волчье – когда внутри зверь крепнет и ко всякой погибели, какая рядом есть, тянет. Я, как могла, отвести старалась, да только на время отложить смогла и частичку на другого перекинула. Но и малой толики дудочнику нашему оказалось довольно – угодил под отложенную смерть, да ещё под твоей личиной – вот как судьба вывернулась.

Мгновенно стали понятны и радушие колдуньи, и то, как легко она впустила её в свой дом.

– Оправдываешься? Откупиться хочешь? – прошипела Хедвика, сжимая мантию.

– Только руку на меня поднимать не смей, девочка, – дёрнула подбородком она, вдруг превращаясь в прежнюю колдунью, ту, что Хедвика видела на ярмарке, с леденящими мысли глазами. – Научилась кое-как с шаром обращаться, так, думаешь, и всё колдовство тебе подвластно? Каждый, кто способен совладать с силой, сам решает, как ею распоряжаться. Не желаешь терять близких – учись защищать! Словно дитя, с магией, как с бусинами, играешь, по поверхности плещешь, а в глубину заглянуть боишься. Сколько в тебе жизней намешано, сколько опыта, словно ты насквозь из самого колдовства соткана. Уцепилась за прошлое, как за соломинку, и мертвеца в мысли свои впускаешь, а шагаешь по дороге большой, опасной! Нет места девочкам на таких дорогах, да сойти с них только в саму смерть можно, больше некуда. Встала на путь – иди!

И снова говорили ей об этом. Но разве она выбирала? Разве выбирала?!

– Где мне взять магию? – резко спросила она, шагая навстречу колдунье. – Говоришь, соткана из неё, но не из себя же вытягивать! Ты, говорят, волшебные города растишь. Где черпаешь каменную пыль?

– Придётся, милая, – и из себя вытянешь! А города свои каменной пылью не отравляю. Пыль эта – мёртвая магия, не живая, не истинная. Слабая и хрупкая. Северолесье – гнилое место, нет здесь ни магии, ни короля, часы застыли, а история из кольца в кольцо повторяется. Хочешь разрушить гниль эту – придётся осиное гнездо ворошить.

Колдунья достала с дальней полки тонкую широкую книгу в тиснёном переплёте. Сверкнули в полутьме серебряные нити рек и золотые звёзды на обложке.

– Знакома, поди?

– Картография Северолесья, – кивнула Хедвика, бестрепетно принимая книгу.

– Магию скрывают семеро – те, кто земли на части рвёт. Ложью или мольбой, платой или обманом – тебе решать, – выторгуй у них здешнее колдовство.

– Кто они?

За окном наливалось жаром солнце, плотная малиновая занавесь не пускала свет, но воздух в комнате словно раскалился.

– Ищи храм Каменного Короля, ищи берег берегинь и призрака призраков ищи в брошенном Траворечье. Мантию забирай – как по плечам сядет, так, считай, и стала настоящей правительницей. Не тот здесь правит, у кого корона, а тот, кто магию в землях поддерживать в силах. Прежде дудочник это делал, сумеречной своей тропой шёл да делал, вот мантия ему и впору. А теперь твоя очередь.

– Где я найду их? Короля, берегинь, призрака?

Вместо ответа ведьма метнулась к котлу, крышка которого съехала набок, а под ней заклокотал колдовской шоколад. Хедвика терпеливо ждала, пока та справится с бушующим варевом, но колдунья не спешила возвращаться: действуя руками, словно гончар, она прямо на огне расширила котелок. Посветлевший кипучий шоколад успокоился и затих.

Наконец она снова повернулась к Хедвике, и в руках её был незнакомый шар, пронизанный, словно почва корнями, розовыми прожилками.

– На. Это мой шар. Он подскажет.

– Твой?..

– Мне он на что? За пазухой носила, вот он и запомнил кое-что, что тебе пригодится. А для колдовства он мне без надобности. Что это за магия такая, которую отнять можно? Разве стоит на такую полагаться? Учись колдовать сердцем. Иди.

– Но как…

– Не одна луна минет, прежде чем в следующий раз встретимся. К тому времени поумнеешь и вопросы станешь задавать верные. Иди!

Правительница Грозогорья поклонилась, спрятала шар, накинула поверх синего платья мантию и вышла из пропахшего шоколадом и травами дома. А на крыльце на один миг, перед тем как шагнуть в мёртвую улицу, увидала иной город: малиновые огни, золотые нити, смех да говор. Гадалки прятались по чердакам, выпекали в пекарнях хлеб, блестели в витринах лавок сладости и чудеса, и веяло жарким летним маревом: яблоко, тополь да черешня.

– Хильдегарт! – позвала она, спускаясь с крыльца. Пёстрый город – каким он был или каким станет когда-то – расступался перед нею и разрывался на клочки дыма, словно фантазия. Когда она миновала последнюю ступень, вокруг стояла прежняя пыльная тишина. – Хильдегарт!

Советник не откликался.

Она обошла вокруг дома, но не нашла и следа.

– Хильдегарт! – в третий раз безнадёжно крикнула она. Не хотела знать, но уже знала, что случилось, и знание это тяжестью поверх мантии ложилось на плечи.

«Не желаешь терять близких – учись защищать!»

Я научусь. Научусь. Но сколькие до тех пор исчезнут? Не лучше ли не впускать ни в сердце своё, ни в мысли никого?

Хильдегарта так и не нашли.

Возвращаясь в Грозогорье, Хедвика думала: был ли он платой за очередной шар, способный указать, где отыскать магию, исчез ли случайно, затерявшись во временах Мёртвого города, или не было его вовсе, и на краткие дни оказался он приставлен к ней, чтобы не запуталась, не захлебнулась в тёмном глубоком озере?..

Так или иначе, но его не было с ней больше, и никого больше не было. Перед нею лежал извилистый тёмный путь, и лишь самое начало было освещено торжественным сиянием дворцовых окон.

Откуда начинался он? От ворот дворца, из маленькой мастерской Грегора или от самого подножия Грозогорья? А может быть, от весёлой таверны, где она укрылась от дождя? Или ещё раньше – на опушке старого густого леса, среди орехов и вязов, химер и сов?..

Те, кто вольно или невольно шагал с нею рядом, ушли, свернули на свои тропы. А её дорога, дорога северного винограда, только вперед вилась, и с собою можно было взять лишь факел: светит, но не греет, видеть, да не привязываться.

– Отыщите мне нового советника, – велела она дворцовым мудрецам. – Прикажите разведать во всех землях, отовсюду созвать достойных.

А пока созывали советников, ей предстоял долгий путь. Каменный Король в горном храме, лебедицы-берегини на песчаном берегу, серый призрак с тёмными глазами в заброшенном ските Траворечья, а может быть, и другие, кому придётся платить. Возможно, и своей судьбой заплатить придётся…

Мантия на плечах широка, тяжела. Хедвика закончила узор, доплела магию. Накинула капюшон и выскользнула из дворца, заперев двери, заперев время. Холодно стало от такого колдовства, непривычного, глубокого. Холодно и пусто на сердце. Зато никто в Семи землях не заметит теперь отлучки, какой бы долгой та ни оказалась. А как вернётся правительница – если вернётся, – будут ждать её вести о советниках. Достойнейшему она сама выйдет навстречу.

18. Семь историй впереди

Сколько минуло лун, знала одна Хедвика – она, те, чьи голоса в её шаре отражались эхом, да все, к кому она обращалась на своём пути. Когда правительница незамеченной вернулась в Грозогорье, прежняя ранняя весна тихо топила снег по обочинам дорог, заливала талой водой солнечные площади. Город стоял нетронутым, Семь земель застыли в глухом сне.

Словно домой возвращалась после долгой дороги. Да так оно и было. Вышла из своих покоев ранним утром – ещё розовел рассветным соком схваченный цепким ночным холодом снег. Первые служанки бегали по дворцу, наводя блеск на серебряные зеркала, а повар принимал у городского пекаря горячий хлеб.

За завтраком ей объявили, что мудрейшие храбрецы, бесстрашнейшие воины и великие ведуны созваны со всех сторон Северолесья и уже спешат к Грозогорью, чтобы предстать пред нею, дабы могла она воочию убедиться в их мудрости и выбрать достойнейшего советника.

– Кто же из них лучший, по-вашему?

– Лучшего покажет время, правительница. Но вернее Хильдегарта никого не сыскать, а среди тех, кто прибудет к тебе, есть его дальний родич – Хцеф с холмов Сажи.

– Хцеф с холмов Сажи, – повторила она, крутя на пальце кольцо с жимолостью. – А как прибудут гости?

– Кто верхом, кто с собственным войском, а за кем высланы кареты.

– Есть ли кто-то, кто пешим ко мне прийти собирается?

– Путников с холмов Сажи никогда на лошадях не видали в мирные времена.

– Снова Хцеф… Что ещё о нём ведомо?

– Семьи не имел, в юности прибился к каравану, что бродил по Северолесью до тех пор, пока властитель всех цыган, воров да бродяг не собрал под своею рукой. Говорят, от рождения имел синий шар, но история странная: не то шар потух, не то забрали его, но не сумеречные воры, а карла, что растит в горах ягоды желаний.

– Отчего желает стать советником моим?

– За юность свою все Семь земель исходил вдоль и поперёк, да не оттого, что приключений искал, а оттого, что очага нет, к которому возвращаться бы тянуло. Ищет тихой гавани, где мудрость его будет во благо, и защититься хочет от тех, кто может её во вред обернуть.

«Ну, если станет он советником, покоя ему не видать».

– Через сколько прибудет он в Грозогорье?

– Дорога от холмов Сажи идёт через Химерьев лес, через Траворечье и великий овраг. Не раньше чем через полумесяц будет у ворот.

– Выйду ему навстречу через неделю. Охраны мне не нужно. А до того пригласите во дворец мастера Грегора – потолкую с ним о новой руде… да кое о чём другом. Благодарю за службу.

До этой минуты, сама не отдавая себе отчёта, она карабкалась и карабкалась вверх по горе – по горе, облитой серебром снега и золотом фонарей, усыпанной домами и палой листвой, увитой сухим шиповником. Венец горы – дворец – принял её в свои сияющие объятия, золотые покои, свежие простыни и роскошные погреба, устланные бархатом коридоры и высокие стрельчатые окна.

Но теперь она покидала этот дворец, оставляя его до своего возвращения на милость мудрецов и придворных. Да и вернётся она – Хедвика знала – ненадолго, а лишь за тем, чтобы в последний раз окунуться в гавань покоя, какой ищет Хцеф с холмов Сажи, но который не суждено обрести ни ей, ни, быть может, ему.

Правительница спускалась извилистыми улочками, оставляя за собой балаганы и переулки, в стёклах мерцали искры рассвета, а над оледеневшим прудом вспыхивали, потрескивая, утренние солнечные брызги. Она улыбалась пустым дорогам, по которым только спешили к большим площадям подводы с зерном, хлебом и молоком. Солнце поднималось, раззолачивая коричневые крыши, талая вода ломала лучи, а черепица и стёклышки в переплётах вновь играли десятками цветов, как в первый её день в Грозогорье.

Утро было прекрасным и обещало добрую дорогу. А там, за городскими воротами, куда она спускалась по скользким мощёным улочкам, уже пылала золотая весна. Чем дальше от Грозогорья, тем теплее становились земли, и где-то уже раскинулись спелые поля середины лета. Но путь её лежал не в плодоносные княжества по берегам Зелёной Реки, а в лес, через великий овраг, ещё дышавший зимним холодом.

Проходя мимо высокого дома на Золотой улице, Хедвика почувствовала первые щупальца знакомого тумана в мыслях и накинула капюшон. Но разве можно было тёмной тканью отгородиться от того, что с каждым днём всё прочней впитывалось, вливалось в её душу?

В каменном доме, выкрашенном голубой краской, с жёлтыми колоннами по краям, с тёмным окном в тройной раме, жила когда-то алхимик, что приходилась Грегору родной дочерью. Шар её Хедвика спрятала и заговорила так, что никто больше до самого конца Грозогорья не смог бы его отыскать. Но шар сделал своё дело, и, шагая мимо притихшего дома, Хедвика едва не позабыла, кто она: правительница ли Грозогорья или алхимик, что способна переплетать магию трав и струн.

Лишь миновав крыльцо и оставив за собой низкую каменную изгородь, она глубоко вдохнула и обуздала мысли – и свои, и чужие.

«Удачи!» – шепнула алхимик или сама Хедвика, или ветер прошумел в голых ветках, на которых узелками набухали крошечные паутинки почек.

Наконец остались за спиной большие и малые улицы, переулки, аллеи и площади Грозогорья. Перед нею высились кованые городские ворота, украшенные резьбой чеканных созвездий.

Не прошло минуты, как створки послушно распахнулись, впуская в город искрящееся горячее утро, и тёмная фигура в мантии с изумрудной каймой выскользнула на дорогу. Прошло ещё мгновение; створки закрылись, и во дворе перед воротами вновь сгустились рассветные сумерки, а стражники даже не вспомнили, что за девушка покинула город в рассветную рань.

Она оставляла каменное и тёмное Грозогорье, шла в широкие Семь земель. Мрачный город притих в надежде: хоть и продолжал он пылать фонарями и шуметь ярмарками, но ночами здесь закрывали окна и накрепко запирали двери. Клубилась над городом тень, которую не отогнать ни солнечному свету, ни ярмарочным огням. А может быть, и ей, правительнице Семиимённой, это было не под силу.

Хедвика шла широкой тропой, и последние талые лужицы сменялись молодой травой. В траве раскрывались по велению солнца васильки и герань, разворачивали навстречу дню широкие лепестки маки, поднимались золотистые лютики, качались на ветру метёлки донника и кипрея. Лето вступало в свои права, и правительница Грозогорья, ведя ладонью по упругим волнам разнотравья, шла по тропе в рассвет, по пути от неба до неба, по дороге в огонь.

И чем дальше оставались каменные стены Грозогорья, тем смелее поднимала голову дерзкая лесная Нилит, в чьём синем шаре некогда вились травы и соцветия. Ласково щурилась на солнце осторожная Филарт – её шар отливал золотом пшеницы и густой сизой синевой грозового неба.

Шаг за шагом она оставляла за собой деревни и сёла: тёсаные дома, калитки и тропы, околицы и тёмные стёкла, за которыми уже томилась утренняя жизнь. Не заметила, как миновала Траворечье, как сошла с тракта, извернувшегося луковой тетивой. Солнце теплело, выкатывалось на самую высоту неба, а продержавшись там миг, падало в тёмные беззвёздные ночи и снова вставало, шли дожди, и ходили над землёй густые тучи, а она всё шагала вперёд в коконе колдовства и тишины.

Когда из пыльной дымки впереди наконец дохнул холодом великий овраг, когда услышала Хедвика первые шорохи и скрипы, с какими раздирали древесную кору химеры и грвецы, она была уже в последней деревне на пути нового царства холода. Не одно Грозогорье было проклятием лишено лета: таким же был и туманный великий овраг, а в лесу за ним и время на часах, и времена года вовсе сбились и неслись тёмной каруселью, путая ветви, путая дороги. Там-то она и хотела встретить будущего советника, о котором шар из Мёртвого города ведал куда больше, чем все дворцовые мудрецы.

За деревней открывалась широкое поле, осеннее поле, неподвластное календарям. В Грозогорье стояла ранняя весна, по дороге от города катилось пёстрое лето, кое-где уже созревали плоды, исходила земля мягким медовым соком; в овраге клубилась зябкая изморозь поздней осени, а здесь, в этом огромном золотом поле, царила осень жаркая, горячая, в последнем порыве поднявшаяся к солнцу.

Вдыхая щекочущий запах сухой нагретой земли, Хедвика вошла в золотые волны, в густые тяжёлые колосья, напитанные солнцем, сиявшие под грозовым небом. Там, за кромкой спелой пшеницы, уже шумел, звал её, выгибаясь тонкими берёзами опушки, лес. Ближе и ближе, всё глубже в пшеницу шла Хедвика. Громче и громче звенел в ней смех – смеялась, рвалась на бесконечный простор Филарт. Ей вторила гордая горная Нилит, убирая со лба тяжёлые пряди мягких, как лён, волос. Хедвика шла, перестав раздумывать, кто она, и уже не стремилась обуздать тени, жившие в её шаре. Не просто впустила их в себя, но выпустила на волю и наконец совершенно забылась и, сбросив широкую мантию, скинув туфли, бежала по тропинке среди поля, задыхаясь от свободы, и горячая земля жгла босые ступни, а травы щекотали колени. Ветер трепал её волосы, Семиимённой, семиликой, и этот миг был само́й бесконечностью, густой, как пшеница, высокой, как корабельные сосны, широкой, словно небо Северолесья.

Она вбежала в лес, под первые его арки и кроны, даже не заметив, как кончилось золотое поле, – лишь лесной сумрак ослепил её после сияющих колосьев.

Не одну, а семь историй прожила, да только седьмая лишь начаться успела, и впереди её дороги и города, радости и печали. Есть шары, которые не разбить, есть истории, которые не закончить.

Дорога северного винограда вилась через лес, через малинник и сосновые иголки. Что там впереди? Кто углядит, что дальше седьмого шага, седьмого шара? Она не знала.

Солнце перешагнуло за полдень по своей небесной тропинке. Кроны и ветви сомкнулись за спиной, и теперь шагала она в прохладном мраке. С лёгкой усмешкой спрашивала себя: как назваться перед Хцефом?..

За раздумьем оскользнулась на мокрой хвое. Опустила глаза: под ногами влажная листва. Где-то близко, пробиваясь из земли, начинался ручей.

Пошла вдоль по руслу. Над водой склонялись серебристые ольхи, по чёрной глади стелился туман.

У витой коряги в человеческий рост ручей делал крутой поворот. Чувствуя в ногах позабытую усталость от долгого хода, она выбрала сухое место и опустилась на источенную жуками корягу. В разные стороны расходились лесные коридоры, становилось всё холоднее. В этом лесу со сбитым временем зимы были чаще, вёсны короче. До новой зимы оставалось несколько часов.

Он завернулась в мантию и принялась ждать.

В груди бился шар.

Скоро вдалеке затрещали сучья. По лесной земле мягко и глухо ступали копыта.

«А говорили, на лошади в мирные времена не видали».

Сумерки сгустились, будто кто окунул широкую кисть в чернила и провёл ею по тому стеклу, сквозь которое глядим на мир.

Хедвика улыбнулась и притаилась за корягой. Вокруг кружили первые зимние бабочки. Вверх по ручью верхом на лошади ехал высокий путник в тёмном плаще. Из-под капюшона выбивались светлые пряди, на шее тускло поблёскивал похожий на ключ оберег. Что-то почуяв, путник натянул поводья, и лошадь послушно остановилась. Он прислушался, огляделся по сторонам; когда в упор глянул на затаившуюся за корягой правительницу Грозогорья, она наконец рассмотрела его глаза, пшеничные, абрикосовые, цвета соломенной песочной дымки, раскосые и широкие.

«Статный, серокудрый, золотоглазый…»

Он спешился и подошёл к прибрежным кустам.

– Некогда разговаривать. Если хотите спастись, садитесь на лошадь впереди меня. До зимы несколько часов. Мы успеем уйти из низины.

«Здравствуй…» – ласково подумала она, обращаясь к Акварели.

Несколько минут скакали в молчании. Солнце за спинами стремительно заходило; четверть часа – и листья обратились чистым литым золотом. Где-то там, впереди, за Траворечьем и оврагом, их ждали Грозогорье и Семь земель, странствия и страхи. Но ещё прежде, за лесом, вокруг и повсюду, ждало Семиимённую безлюдное душистое поле, в котором широкими волнами ходили большие ветры.

1. А будет тебе здесь сказка…

– Куда ты меня везёшь?

Берега́ будто ждали голоса. Молвила слово – готовься к сказке! По злому волшебству по реке побежала рябь, с устья пришли крутые волны. Небо глянулось в плёс, как в зеркало, набухло огненной полосой. Скрип вёсел, горькие капли по воде, шелест по берегам, перламутровая пена… Многоголосое пение из-под цветущих волн.

– Куда ты меня везёшь?! – крикнула Имарина, бросаясь к краю лодки.

Молния, словно вилами, ударила в воду по обе стороны старой кормы. Замерла вода, обратившись зелёным льдом. Глухо стукнули о лёд деревянные вёсла. Оглянулась – а кормчего как не бывало.

Пение из-под воды гудело тяжёлой дрожью, скрипел от гула зелёный лёд. Трепеща, Мара вскочила в лодке; качнулась лодка.

Опустила глаза – из-подо льда глянули антрацитовые очи на белых лицах, взвились косы-водоросли, блеснула чешуя.

– А-а-а-а-а!

Крик, как от зеркала, ото льда отразился, речные оковы лопнули, и лодку понесло вниз, да так, что ветер вмиг разметал по щекам слёзы да волосы. Словно щепка, неслась лодчонка по вскипевшей ледяной реке, следом змеились лунные травы, вспыхивали по берегам золотые монеты купальницы.

Мара вцепилась в уключину, обмирая от ужаса. Ветер остужал крик, в лицо бились брызги, а по бокам серебряные хвосты резали деревянные борта. Хотела кричать, да не могла и звука выдавить, а подводное пение крепчало, душило, и уже не отдельные колокольцы, а целый хор вёл изумрудную балладу.

Наконец река вынесла лодку в грот. Течение смилостивилось, ветер поутих, одни золотые огни вспыхивали да гасли в сумраке ясеня и тростника. Волна ударила в борт да, не опав, застыла стеклянной ракушкой, речной чередой.

– Сойди с ладьи… Сойди! Ладью оставь…

Призывно плеснула волна. Не дыша, Имарина выглянула за борт. Вскрикнула, отпрянув обратно, в глубину лодки. Закрыла глаза, замерла.

Нет ничего. Ничего нет. Пропади.

Ни песен, ни водорослей, ни сверкающих султанитов[4] под льдистым блеском. Ни лодки, ни голосов. Ни реки́, ни грота, ни рук, что тянутся к ней, ведут по коже мокрым шёлком, влекут за собой…

Пропади всё!

– А-а-а-а!

И снова ушла тишина, хлынул рокот, полилась в уши песня, вода вокруг закипела цветами и чешуёй. Толпа русалок – не сосчитать – смеялась теменью, змеились волосы, щурились антрацитовые глаза.

– Уйдите! Прочь!

Русалки только пуще захохотали, протягивая руки, плеща ледяной водой.

– Иди с нами по добру! Сам Речной Гость тебя зовёт!

Брызги пахли тиной, туманом, рыбой, грозовыми травами. Кружило, вьюжило перед глазами, и зелёная тьма смыкалась, завязывала в узел водоросли, мысли, русалочьи голоса…

– Оживёшь русалкой на дне!

Вокруг Имарины остыл свет, загустел мрак, умолк воздух, а шёпот русалок вспыхнул жемчужной нитью, атласной сетью обвил руки, потянул вниз.

…скользит шёлк, жемчуг падает, изумруд…

Вот она стоит в лодке, а вот уже ступает на зыбкий малахит волны.

…косы долгие, песни звонкие, раковины голубые, бьётся вода…

Река расступается, опускается, плещется, принимает её, оплетает травяным кружевом…

…волны, огни, травы…

…смыкается над головой.

Невиданным цветком расплескались волосы, блеск затих высоко над нею, и тьма, только тьма за левым плечом, а по правую руку…

Хоть и говорят, что сказка, а вот он, стои́т, глядит на неё опаловыми глазами, и в зрачках танцует море, и реки текут по венам, и руки ткут по венку из водорослей для каждой, кого привели русалки.

Речной Гость.

В волосах пряди инея, в прищуре серебро, на устах усмешка. Склонил голову, протянул венок.

– Утянул ко дну твоё тело, Мара, задушу и душу и очи тьмой затяну, дай только время, время да море, море да юдоль ты себе сама выбрала!

– Не выбирала юдоли! Не плыла к тебе!

– По лугу за мавками следом увязалась, утайкой наш брод выследила – станешь теперь моей гостьей. Молвила слово – готовься к сказке! А будет тебе здесь сказка, русалка…

– Русалочья юдоль, шелка да травы! – звенели речные девы.

Имарина оглянулась, рванулась назад, но только хвосты, хвосты да косы, косы да космы, да вновь хвосты и чешуя шипели, шелестели, хлестали в подводном мареве…

– Выбирай: уйдёшь в омут – оживёшь русалкой. Решишь человеком остаться – плыви, беги, сколько ноги вынесут. Да только не убежишь…

В жуткой улыбке скалился Речной Гость, хохотал, плакал русалочий хор.

Имарина оттолкнулась от ракушечного дна и вверх, вверх, вверх, вверх…

– Далеко не уплывёшь, русалкой на дне оживёшь, если очнёшься, если не вынырнешь, опаловоглазая, рыжекосая…

– Отпущу – да упущу? – рассмеялся, а в глазах, что вишнёвая яшма, брызнули мглой искры. – Нет, милая, оставаться тебе в новую луну на дне. Ни одна гостья моя на берег не поднялась, покуда двенадцать лун не утонули на плёсе с тех пор, как та русалкой очнулась.

– Целый год меня со дна не отпустишь?

– А может, и никогда не выпущу. На что на берегу новая мавка? И без тебя, Мара, там хороводы кружат. А ты плыви по реке, тебе ни топиться негде, ни торопиться некуда…

Смех Гостя зазвенел речной струёй, раскатился по дну, затих далёким шёпотом. А сам он растаял в серебре и зелени, не успела Мара ответить. Течение повлекло вниз, на дно, в мягкий да скользкий ковёр… Тело стало легче, вода потекла сквозь пальцы, сквозь мысли. Солнце, послав прощанье сквозь толщи вод, уступило место молодой луне. Застыл речной мир. Самые тихие мгновения перед первым бликом на лунной дорожке…

Минует минута, и взвихрится песок, подымется со дна ил, по воде разольются хохот и лунное сияние. Из-за каждого камня, из каждого грота выплывут разряженные русалки. Изнеженные тела, небьющиеся сердца, не спрячешь неспящих глаз, не скроешь от них лица…

Вскипит ледяная волна, и вырвутся они на свет, к берегу. Каждое новолунье Речной Гость горькую краткую вольную дарует своим девам, и те устремляются к земле, к живым, по траве блуждающим.

С тех пор как Имарина опустилась на дно русалкой, трижды звенели рассветные птицы, и под воду сочился, мешаясь с утренним золотым солнцем, их клик.

– Слишком ты юна, слишком холодна, чтобы на берег ступать, – качал головой Речной Гость на просьбу отпустить с сёстрами. – Двенадцать лун утонут, тогда и решу, какое платье тебе скроить. А пока отпущу – да упущу? Не бывать этому, милая.

Голос Гостя, как всегда, по воде глухим серебряным звоном стелется: решу, какое платье тебе скроить… решу… не выпущу…

Платья русалкам выходили разные: кому мавкой выпадало нарядиться, кому – берегиней, кому – наядой, кому – невесомым Эхом. Девы-Эха бликами поднимались со дна, скользили на берег, уходили вверх по тёплой ночной траве, нетронутой росой. Примерила платье Эхо – значит, отпускает тебя Речной Гость. Не нужна ты ему больше…

Под зелёным кружевом вод время плывёт вязко, мысли – тихо, гладкие, тёмные, мокрой галькой из ладоней выскальзывают. Минута на исходе, а кажется, что годы минули. Последние мгновения тишины соскальзывают, словно бусины с нити…

Вспыхнуло, обожгло! Мелькнул алый узор, игла пальцы уколола – и снова тихо, зелень да синь. Что это?

Имарина вздрогнула, прильнув ко дну, а над водой запылали костры, и с ликующей песней устремились наверх русалки. Рассыпались серебряные пряди, зеленоватые ладони заскользили по тёмным сливовым волнам, заискрилась в хвостах перламутровая чешуя, и отвесная речная тропа потемнела от русалочьих тел.

Искры бронзы, золота и опала, вихри кос, кружева и влажные травы разлетелись вокруг Имарины громкой россыпью, мелькнули, исчезли, закружились у поверхности пёстрым венком.

Но не одна она осталась на дне в своё первое речное новолунье.

Последними улетали Эха.

Улёгся хоровод наверху, разошлись по берегу мавками да наядами русалки – только тогда показалась из грота дева в сером платье. Никогда не было такого, чтобы сразу двум русалкам шил Гость серые наряды, и в этот раз только одна Эхо поднималась, уходила на ночной берег, чтобы не возвратиться больше в зелень и серебро. Напоследок протянула руку, глянула яшмовыми глазами:

– Подойди.

Мара зачарованно подчинилась.

– Ни одна русалка по своей воле к Речному Гостю не пришла, не ты одна пленённая да усталая. Не тоскуй понапрасну. Пережди двенадцать лун тише ночной воды, ниже речной травы. Сошьёт тебе Гость серое платье, и уйдёшь, уплывёшь из этих рек…

– Неужели иначе не выбраться? На что мне уходить холодной, выстывшей, тьмой затопленной?

Эхо усмехнулась, но смех этот только вода услышала, вода да Речной Гость.

– Какая нетерпеливая… Как за мавками глядеть на лугу, так смелости хватило, а как Реку пережидать двенадцать лун, тут и храбрости конец? Жди своего часа, русалка, жди. Может, и раньше Речной Гость отправит тебя на берег, может, и раньше захочет душу твою разглядеть. А ты будь готова уйти в любой момент. Хоть прямо сейчас! Нечего терять тем, кто никогда не ждал…

Эхо улыбнулась, раскачиваясь, оттолкнулась от ракушечной мозаики и полетела вверх. Жемчужным облаком вилось вокруг неё платье, зеленью отливала кожа, острее стеклянных кораллов жёг взгляд.

– Будь готова…

– Я готова, – прошептала Мара и бросилась следом. Вцепилась в серое платье, в серебряные волны, в отцветшие волосы и закричала на всю реку: – Отдай! Отдай платье! Я Эхом уплыву отсюда, а ты оставайся!

Исступленно рвалась Имарина, тянулась за Эхом, а Эхо взлетала, как только они умеют, и уже светлела вода, перламутром сменилась закипь, потеплели струи, и до новорождённой луны рукой подать…

Серые кружева спутали руки, травы оплели мысли, и снова речной дурман подёрнул всё вокруг, точно как три ночи назад, когда под сказки Речного Гостя погружалась она в ил, увязала в песке, тонула в водах и водорослях.

Раковины шумели морскими песнями, когда Мара очутилась на дне, и умолкли, лишь когда к ней вернулась память.

Над головой чернели своды воды, пустые, холодные, всё ещё безмолвные. Эхо уплыла, а русалок до солнца река не примет… Густая тьма разливалась вокруг, и только перед самым лицом Мариным теплился золотой огонь.

– Беспокойною русалкой станешь, много чаш тишины осушишь, – молвил Речной Гость, заслоняя ладонью огонёк. – Не нравится тебе у меня?

Имарина поглядела на свои ладони: изрезаны ракушками, обвиты стеблями. Тихая вода вымывает кровь, струи стелются, распускаются алыми цветами. Слабее и слабее алый, словно кровь с водой мешается.

– Скоро совсем обратится зеленью, – кивнул Речной Гость. – Русалочьи цвета – холодные, русалочьи цветы – закатные.

– А огонь как же? – указывая на золото за ладонью Гостя, тихо спросила Имарина.

– Так это твой огонь, первый лист с твоего дерева. У людей на сердце деревья шумят – у кого чёрное, у кого молодое, у кого осеннее. На берегу, на родине моей, среди гроз да гор деревья эти шарами синими величают. А у русалок ни сердце, ни шар не бьются, дерево не шепчет – листья опали в озеро.

Он провёл рукой, и тёмное озерцо легло перед ним – не шире луны в плёсе. Дрогнула ладонь – золотой огонёк скользнул на чёрную гладь. Покачался раздумчиво, медленно погрузился в глубину.

– Первый лист твоего дерева, – повторил Гость. – Много их на твоей рябиновой иве, но как последний в озеро упадёт, так и станешь настоящей гостьей моей.

Имарина хотела было спросить, что за рябиновую иву на её сердце он разглядел, но умолкла: ещё один золотой огонь опустился в озеро.

– Тёплая была бы у тебя осень, широкая да полная сил. Но вместо осени будет тебе бесконечная вода, и листья твои погаснут…

Заворожённо глядела Мара, как и впрямь, один за другим, слетают на поверхность чёрного озерца, утопают и гаснут в пучине тёплые листья.

Она протянула руки. Чёрное озеро обожгло.

– Осторожнее, милая моя гостья. Дерево твоё ещё не мертво, сердце ещё горячо. Не минуты, не дни нужны, чтобы его охладить…

Позабыв жар, Имарина тронула золотой лист. От касания по хрупким жилкам побежала изморозь.

«Изморозь в озере… Возможно ли?..»

Лист, светлея, ушёл в глубину. Провела рукой над озёрной гладью – все листья побелели. Запустила обе руки в озерцо, в горячую воду, к ледяным листьям. Застучало, забилось не то в висках, не то в груди…

– Слышишь, как сердце звенит? Сердце твоё – листья в озере. Покуда все не погаснут, ты к нему привязана! Не уплыть, не взлететь, не убежать, век вековать будешь с нами, милая…

2. Ты станешь рекой

– Погляди на себя.

Кожа мраморная, веснушки да румянец под водой сошли: солнцу в реку не нырнуть. Руки тонкие, пальцы хрупкие, длинные, всё больше на русалочьи похожи. Ногти что перламутр. Глаза что искры на белом бархате.

Прежде Имарина думала, у русалок глаза прозрачные, речные. Нет.

Светлые глаза у тех, кто в светлых ручьях живёт. На Зелёной Реке русалки черноокие, длиннокосые. Косы с каждым днём тяжелеют, глаза каменеют. Скоро сверкнут углями, заблестят антрацитами.

– Ощути внутри ре́ки.

По коже-мрамору тянутся мятные жилки, вьются венами узкие холодные ручейки. Кровь стынет, светлеет, медленнее бежит. Русалочья кровь – тихая река.

– Холода не чувствуешь.

Вода вокруг зелена, ледяна. У самой поверхности шепчут тёплые волны, а на дне бьют ледяные ключи. В первые ночи Мара мёрзла среди ракушечника в стылых вихрях. А теперь холода не чувствует, кожа бела, что листья в озере, глаза что рыбий прищур.

– Время остановилось. Ни ночи, ни старости.

Вёсны только косы русалкам отращивают, очи тьмой топят, а больше ничто не меняется. Наверху отцветают ивы, шумят ясени, спеют яблони, осока идёт в рост, а внизу, под речной печатью, тишина да безвременье, да шёпоты, да одна тихая песня. Вечная весна, ни ночи, ни старости.

Русалки за год на двенадцать ночей, что на берегу проводят, старше становятся, а Имарина и вовсе застыла: с тех пор, как миновала в лодке русалочий грот, ни глотка воздуха не вдохнула. Время остановилось.

– Сёстры вокруг. Песни звонкие. Травы речные.

Травы путают руки, путают мысли. Вода тиха, глубока, прозрачна, а в мыслях ни ясности, ни надежды. Только каждую ночь качается, скрипит уключинами в Мариных снах старая деревянная лодка, что принесла её на Зелёную Реку.

– Руки нежные, руки сильные и холодные.

Глаже фарфора, белее снега, нежные, что вишнёв цвет. Сильные, гибкие, воду отталкивать и сквозь пропускать научились, чтобы лететь быстрее реки, поперёк течения. Ледяные, хрустальные, чётче с каждой луной проступают реки вен под яблоневой кожей.

– Ни страха, ни горя.

Только тот видел дно, кто однажды уже тонул. На дне ни страха, ни горя, лишь вечная тишина да темнота и сырость. Шторма сюда не доходят, не слышно, как дуют ветры, как ходят бури. И плывут корабли мимо… И не слышат люди русалок, и не верят люди в речных гостий.

– Нет тебя для тех, кто по траве ходит.

Вспыхнул в памяти васильковый взгляд, укололо сердце.

Речной Гость умолк. Улыбнулся янтарными глазами, махнул ладонью по чёрному озеру – белые листья опустились на глубину, исчезли.

– Скоро и ты исчезнешь… Станешь рекой. Станешь гостьей моей настоящей.

На тринадцатую луну отпустил Гость Мару на берег. Ночь выдалась белой: солнце молодому месяцу помогло, да перестаралось, ни часа тёмного не было. Речные гостьи в светлых, что алебастр, платьях одиноко зоревали на прибрежном лугу, на травяном поле. Люди в белую ночь заперли двери, затворили ставни, ни костров не жгли, ни на реку не ходили…

– Потому ты меня отпустил, что знал – никого на берегу не будет?

Гость склонил голову к плечу, улыбнулся, подал ей нитку речного жемчуга:

– Надень. К платью твоему подойдёт.

Имарина тронула протянутую нить, поднесла к глазам, пригляделась. В каждой бусине ядрышко, словно крупинка снега.

– Узнаёшь? Это листья твои, что за год в озеро опали, побелели да на дно ушли. Возвращаю тебе.

– На что мне мёртвые листья? Оживи, тогда и отдашь!

– Не по сердцу мой подарок? Так брось в реку.

Имарина размахнулась и швырнула бусы в волну. Вспенилась вода, глотая жемчуг, а как успокоилась – пошли по зелени белые гребешки, поплыли серебряные кувшинки.

– Летние цветы, летние листья твои, – кивнул Речной Гость. – А платье Эха рано надевать, коли мои дары не бережёшь. Подарю платье – а ты его разорвёшь. Кто станет стараться ради лохмотьев.

Мара глядела молча; глаза слезами кололо; внутри словно волна горячая поднялась. Гость улыбался, щурился.

– Гуляй до света, а там возвращайся, будет что тебе показать. Да не гневись, сама виновата.

На рассвете по щекам брызнуло золото, вмиг высыпали веснушки. Укрывшись за папоротником, Имарина глядела на мавок, что сидели в траве на лугу. В сером, с земляничной окаёмкой свете все они казались юными – не девушками даже, детьми. Река скрадывала русалочьи годы, но солнечный свет иссушал нефритовую зелень лиц, гладил широкой ладонью волосы, обращал тёмные косы льняными, человечьими.

По солнцу русалки возвращались в объятия реки теми, какими впервые спускались под тёмные своды. Сколько раз ни надевали пёстрые да белые платья мавок, сколько ни реяли по травам наядами, сколько ни плели венков в обликах берегинь – каждый рассвет после новолуния пили заново и до дна чашу грусти по земле, по берегу, по небу, которого из реки ни достать, ни вдохнуть…

Имарина отвела руками сухой камыш, отодвинула осоку, порезалась: кровь по коже скользнула алая, но опусти руку в реку – выцветет, посветлеет, рассеется в прибрежной ряби.

– Есть что показать тебе, непокорная гостья. Не мешкай, – позвал из глубины Речной Гость. Мара и рада бы ослушаться, да поднялась волна и укрыла её стеклянной густой паутиной. Миг – смыло с глаз берег, и снова лишь ледяная зелень кругом, и опять теснит, печёт на сердце.

– Человечье сердце не в один день остывает. Скоро последний лист упадёт, скоро перестанет греть-гореть твоя любовь да тревога. А пока погляди. Может, этим получится тебя развеселить, несмеяна?

Новой волной плеснули серебряные нити, и вот уже другая речная заводь перед нею.

Имарина огляделась: никогда ещё не доводилось ей бывать в этом месте. Течение тут было жарче, водоросли сплетались спиралями, качались вместе с рекой, срывались с камней, уплывали вдаль… Закружило перед глазами, зазвенела в ушах вода. Спуталась зелень, расцвела бирюзой, голубизной, пурпуром…

– Погляди.

В пёстрых вихрях Имарина увидела перед собой Речного Гостя. Очи, ясный аквамарин, впились в её лицо, точно вобрать хотели. А руки, словно сами по себе живут, чертят по воде колючий узор…

– Что ты делаешь?..

– А ты попробуй сама, – сощурился он; в уголках глаз спряталась тёмная улыбка. Скользнул рукой по её запястью, сжал: давай!

Она нахмурилась, повела ладонью.

И растеклось по жилам тепло, позабытое за тринадцать лун.

Вздрогнула от надежды, от жара: в долгом холоде даже капля тепла жжёт.

– Веди, – велел Гость, касаясь её руки. – Веди за мной!

И она послушалась, повела рукой, очарованная теплом и шёпотом, похожим на шелест трав.

– Видишь?

Нет, ничего она не видела, кроме холодной воды и серебряных бликов на дне. Слепо плыла, опьянённая, отогретая…

– Смотри внимательнее, смотри глубже воды, смотри на берег.

Второй раз вгляделась старательнее, но прежде всё равно услышала – травяной шёпот, птичьи посвисты, скрип на мельнице, вольную голубую воду в глубоком ручье. Прикрыла глаза на миг от вспыхнувшего солнца. Но через мгновение пришли тучи, на белый свет легло кружево стрекозиных крыльев. Тучи окрепли, набухли, первые капли тронули упругие бутоны на лугу. По розовому соку лепестков потёк чистый солёный дождь…

– Не плачь, – остановил её Речной Гость. – Слёзы выплачешь, а луг затопишь. Не одну весну его пестовал.

Имарина подняла глаза, но не привычную зелень вод да узор водорослей увидела над головой, а высокую стену сосен. И пахло не тиной, не ледяным перламутром раковин, а пылью, дорогой, ветром. Землёй пахло, летними травами и небесами – тем, чего не сыщешь в Зелёной Реке.

– Улыбнись, Имарина, прогони тучи.

Она улыбнулась сквозь слёзы, но не оттого, что Гость попросил, а оттого, что забылась, обрадовалась, растерялась так давно не виданному лесу. Улыбнулась сквозь слёзы, и по небу заструилась узкой лентой бледная радуга.

Имарина склонила голову, вглядываясь в нити трав, в переплёты ветвей, а за лугом, вторя ей, тихая волна прошла по кронам берёз и ольхи. Недоверчиво коснулась Мара волос, повела ладонью над травами – из густого зелёного ковра поднялись, повернулись следом за её рукой огоньки лютиков, потянулись плети люцерны, выглянули тихие фиалки.

Осторожно сжала ладонь – лепестки закрылись, потемнели. Раскрыла – и цветы нехотя, не торопясь раскрылись вновь.

– Позови их в самую пышную пору! – подсказал Гость, отгоняя последние тучи за лес. Имарина позвала – представила, как луг налился весенним соком, как пришла ранняя летняя сила, как рассыпались по травам блики костров да тёплая, упругая земля заставила стебли тянуться к небу.

Цветы откликнулись на зов, распустились, отяжелели. Поднялись из травы крупные бутоны, матово засветились широкие листья, шелковистые лепестки. От земли пришёл тёплый ток, от леса подул низкий горячий ветер, какой выстилает рябью августовские реки… А там, меж стволов, мелькнула белая свитка, вышитый алым кушак…

Гость нагнулся, сорвал бархатный стебель золотарника и молча подал ей на раскрытой ладони. Стоило Маре протянуть руку, как по стеблю прокатилась белая дрожь, застыли в серебре листья, а шафрановые соцветия обратились давешними бусинами речного жемчуга.

– Теперь-то примешь мой дар? – спросил он. – Зная, что за сила кроется в остывших листьях?.. Без него тебе сюда не вернуться, новых цветов не вырастить, ветер следом не позвать…

Она глянула в его глаза бирюзовые, приняла хрупкий стебель – жемчуг сверкнул, прохладой кольнув ладонь, – и разлились по реке знакомые колокольчики. Смеялся Речной Гость.

– Отказалась бы и на этот раз – так и быть, сшил бы тебе серое платье. На что мне русалка, которая и сама тает день ото дня, и Реку за собой ведёт? Но раз уж есть теперь у тебя то, что здесь, на дне, дорого… Оставайся, милая.

Оглянуться не успела – а вокруг опять зелень, да холод, да проклятое серебро.

– Но приходи, приходи на сосновый луг, как вздумается. Ты сама себе тут хозяйка. Не захочешь никого из людей впустить – лес и не впустит. А пожелаешь, чтобы кто пришёл, – только позови…

Улыбнулся. Растворился в струях.

3. Дом за соснами

На сосновый луг Имарина больше не ходила, стебель золотарника спрятала на груди, никому о нём не обмолвилась. О том, кто на берегу остался, кого меж сосновых стволов разглядела, не вспоминала. Потому что вспомнишь – и на всё согласна, лишь бы наяву на тот луг ступить, в травах путаясь, перебежать, укрыться в сосновой прохладе и мчаться, мчаться без оглядки к живым, к людям, к…

Русалки о луге не знали – не каждой Речной Гость показывал заветное место, где ты и цветы, и ветер, и сама земля. Зато по ранней зиме новая появилась у речных дев забава: плыли засветло на чёрную запруду, а там, замерев среди корней ивовых, разглядывали в зеркало, что за спиной, в Зелёной Реке, творится.

Зеркало глядело на русалку девушкой, какой та до реки была, какой в новолуния становилась, а Реку отражало истинной, глубокой, полноводной, какой текла при прежних хозяевах. Тёплая, тёмная, блики по воде что подснежники по весне, а больше ни искры в прозрачной толще.

Да только по сумеркам плавали в этой тёмной пучине странные существа – хвостатые, как рыбы, длинноволосые, что русалки, белолицые, будто призраки.

Подплывёт такая – пустоглазая, зеленокосая, – плеснёт хвостом, и брызнет от зеркала алмазная пыль, затхлая вода. Русалка, что в зеркало глядела, отшатнётся, поплывёт, что есть сил, назад, к зелени, к серебру, к тишине да к улыбке Речного Гостя. А от чёрной запруды долго ещё вьётся за ней тихое, жуткое…

Имарина слушала те сказки, да в тёмное зеркало не гляделась, душу не бередила – а ну как и там тот, кого среди сосен углядела, померещится?

– Отчего у запруды не плаваешь? – спрашивал её Речной Гость, протягивая белое платье по новой луне. – Плыви сегодня, а хочешь, берегом иди. Места там лунные, черёмуховые, кроме тебя, никого и не будет – мавки к людям пойдут через костры прыгать. А коли боишься, что русалки с Чёрной Реки тебя увидят, позабудь об этом. Покуда о них не думаешь, им до тебя не дотянуться. Не видят тамошнего зла те, по чьей крови тепло ещё ходит. А ты спишь до поры, стынешь, прячешься да ждёшь их, сама себе о том думать не веля…

Имарина ни слова в ответ. Прижала к себе платье, уплыла за зелёные камыши, а Гость растворился, как всегда, смех колокольцами рассыпав.

Утихли колокольцы, тогда только осмелилась Мара уйти – не к берегу, не к зеркалу, а впервые с того раза на луг. Шагнула в запахи трав и сосен, опустила платье среди цветов, шепнула стеблям обвиться вокруг, укрыть да спрятать, да тотчас ушла обратно – в пустоту, в тишь новолунной речки.

Платье, когда человеком обратится, ей ещё пригодится. И никому о том знать не следует.

Да только хотела – не хотела, волей-неволей, а занесло её сильной водой к зеркалу. Течение закружило, увело на дно ветви приречных ив, выстелило реку крутыми волнами. Имарина, словно щепкой, как в первую ночь, качалась в речных руках, плыла в потоках. Тут и там мелькали стаи золотистых рыб, вились речные цветы…

И вдруг стихло.

Вода остановилась, а прямо на неё выглянула рама, словно из белых стеблей сплетённая.

Пришёл час – глядись.

Имарина подплыла ближе. Плеснула на неё чёрная вода. Зеркальная гладь заполнилась, сгладилась дрожь, и вот уже глядит на неё с той стороны, с Чёрной Реки лицо.

Чьё лицо?

Моё ли?..

Не думай о чужаках, плыви прочь, на ту сторону, через тёмные зеркала, к сосновому лесу…

– Уплывёшь – навсегда русалкой останешься.

Рассмеялся Гость, что серебро осыпалось.

– Моею быть перестанешь, милая, и к своему любимому не вернёшься. Платье небось для него бережёшь?

– Не верь, – шептали русалки из зеркальной глубины; воздух рябил от их тёмных рук, тихих слов. – Не верь. Лжёт Речной Гость, лжёт дудочник, на то он и гость, не хозяин…

Клокотала вокруг зеркала вода, пенились широкие гребни, стрекотали, звенели чёрные струи.

– Не верь!..

– Уйдёшь – век вековать темноокой, долгокосой…

– Не верь!

– Навеки!

Вода толкнула в спину, Мара вскрикнула, страшась встречи с ледяным стеклом…

Но не было встречи. Окатило тёплой волной, обожгло криками слух, потянуло вперёд, знакомая трава обвила руки…

От страха открыла глаза, а вместо чёрного омута позади себя увидела хвойный лес, а перед ним поле, а над полем солнце встаёт.

– Ну? Готова от этого навек отречься?

Оттолкнула раму, сморгнула чёрные слёзы, упала в реку, пошла на дно.

– Дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли уходить не хочешь, коли мне веришь… Не ведаю о русалках зеркальных, но ходят по ручьям сказки, будто они в зеркалах способны время вспять оборачивать, что воду в реках, что листья в руках…

– Отчего не отпустил меня к ним? – в отчаянии шепнула Имарина, закрывая лицо ладонями нефритовыми, холодными.

– Разве я не пускал? – рассмеялся Гость. – Я обещал, что луга моего да друга своего больше не увидишь, коли к ним уплывёшь. Сама выбрала мне верить, а не чёрным призракам… Дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли мне веришь!

По осени над рекой ходили сизые туманы. Золотое усталое солнце гладило волны кварцевой ладонью, редкий дождь красил лиловым и сливовым. Закаты стояли такие, что по эту сторону выплывали к берегу любоваться русалки, по ту – выходили люди. Глядели на небесные кружева, ткали тихую грусть…

Имарина трижды надевала белые платья, трижды гуляла по берегу. На четвёртую луну загулялась, задумалась, оглянуться не успела, как за деревьями мелькнули тёмные соломенные скаты крыш, солнце брызнуло первой искрой, а в ушах прошелестел Речной Гость:

– Поспеши возвращаться, милая. Светает.

Шла к реке нехоженой тропкой, оскальзывалась на рассветной росе; холодно и свежо было осенними зорями. Крепкой сладостью пахли последние цветы, пряно и влажно шумели травы, а пуще всего, густым настоем, зная скорую смерть, дышал белый снежноягодник. Палой листвой, полынью, печалью, первыми заморозками веял. Запах угасания, тихого сна запах.

Как ни близко было солнце, как ни страшилась мавка Мара его лучей, закрывавших дорогу что в реку, что на берег, не удержалась, на долгие секунды замерла в зарослях снежноягодных у самого речного откоса.

В воздухе встала кристальная, солёная тишина. Впереди, далеко за полем, замер в преддверии утра лес.

Дойти ли ей когда-нибудь до сосновых стволов, услышать ли, узнать позабытый голос?..

– Нет.

Чего ждать, зачем речную жизнь влачить от луны до луны?

«Будь готова уйти в любой момент».

– Я готова, – прошептала Имарина.

Медленный луч, первый, слабый, перевитый сумеречной каймой, скользнул по лицу. Косы расплелись, путаясь в ветвях и ягодах, пряди посветлели, словно тёплые рыжие лепестки гербер опустились в волосы последним прощанием лета, приветствием осени.

– Поспеши, Имарина!

Солнце бежало огненной змеёй по кружеву подола. Выше, выше, и вот уже платье заалело, и потекло от земли тепло… Но крепко приглянулась Мара Речному Гостю, чтобы её отпустить за так, снова не дал ей уйти Зелёной Реки властитель…

Солнце вспыхнуло, золотя веснушки, да только подол, а за ним и руки, и плечи накрыла зелёная волна, словно сам Гость коснулся. Захлебнулась прежними запахами: тина, ил, цветы придонные, гроты ледяные…

– Не уходи от меня, милая.

Оглянуться не успела – а вокруг опять зелень, да холод, да проклятое серебро.

Но были иные пути, вели другие дороги из Зелёной Реки, да только не всякая русалка смелости набиралась.

Тихой звёздной ночью уплыла Имарина в дальнюю заводь, куда течение со всего русла старые лодки сносило. Одолела бурные воды у ладейного кладбища, вцепилась в свисавшие над водой корни. Наконец отыскала ладью покрепче, взялась за борт и медленно, будто тихого коня, повела к узкому горлу заводи. Мутные волны расступались, разрезаемые носом, вёсла глухо били о дерево, плескали о воду. Плыл по воде слоистый речной дух: снизу дёготь, вода да ил, над ним – дым, а поверх, у самой ряски – осенняя липа. В устье заводи мерцали звёзды. Но не к ним повернула Имарина, а на середину реки, дальше, глубже – в самою струю течения, где и свежесть, и жизнь.

Долгая дорога шла через холодные заводи, сквозь прибрежный ивняк и чёрную запруду, вдоль широкого берега, вкруг осыпей и яруг[5]. Но под вышедший лепесток месяца доплыла Мара: толкнула легонько лодку, и та вошла в тихие воды грота.

Сколько лун в реке утонуло с тех пор, как Речной Гость привёз её сюда в утлой лодочке? Сколько нефрита, мрамора, серебра прибавилось на её душе?

Скользкое дерево не упрямилось, ровно дрожал под пальцами лодочный борт. Ещё бы три… две сажени проплыть – и там, за завесой речного плюща, растеклась по небу ночь, за галечными воротами ждёт её чистая река…

Мара скользнула в лодку, приникла ко дну, вдыхая, угадывая речной трепет. Впереди шумел ночной лес, шелестела умирающая трава, ложился первый прозрачный снег… Вдруг вспомнила, каково это – снег на коже. Как колет одинокая снежная звезда ладонь, тянется к сёстрам, тает, угасая, холодной нежностью. Представила так живо, что и вправду ладонь захолодела – от страха, от надежды.

И сердце упало.

Снова Речной Гость коснулся её своею рукою. Да только тогда, на рассвете, ласковой была его ладонь, тёплой. А теперь обвилась, точно лёд вкруг запястья.

Глядит, качает головой:

– Нет, не уйти тебе, Имарина. Хоть и в лодке ты, а не пропущу. Только та лодка, в какой ты приплыла, обратно вынесет. А той лодки нет, давно нет…

– Отпусти!

– Нет. А и пущу – перевернут лодку русалки, утянут вёсла мавки, запутают ивняком наяды. Не доплыть тебе до того места, где река человечьей становится, где заканчивается русалочье царство. Возвращайся к сёстрам, милая, коли меня видеть не желаешь… Верь мне: не от одной злобы тебя в Реке да в живых держу. Уходить тебе и сегодня поздно, а как всё поймёшь, так и вовсе пути не останется. Возвращайся в Реку… Спи.

Идут луны по небу, тонут в реке.

– Кто ты? – шелестят, переглядываясь, русалки.

– Кто ты? – шипит с усмешкой Речной Гость от гнилой запруды.

– Кто ты? – шепчет Имарина, глядя в зеркало.

Оттуда, из светлой рамы, от чёрного стекла смотрит на неё белолицая, темноволосая. Кожа что первый осенний снег, пряди что кленовая кора в дождь, глаза что ночные озёра. Где была ласковая Имарина, цвели румянцем щёки, теплели мёдом волосы – там молчаливая русалка глядит, властная, холодная.

Облюбовала себе заводь за гребнем, самые быстрые воды, самые резвые струи. Редко показывалась у грота, на плёсе, в запрудах и того реже, а к устью и вовсе не плавала. Русалки шепчутся, переглядываясь, вспоминают сказки, примечают и кожу мерцающую, и глаза бездонные, шелестят о Речной Гостье… Да только одному Гостю и ведомо, что Маре, остывшей да выстывшей, по сердцу на реке пришлось.

Чёрное озеро плывёт от края до края, узкая поляна влажной травы шумит на берегу. Дотуда добраться – только вплавь, лодки не видно, мост подтоплен… А там, за травяным берегом, за высокими стеблями гудят сосны. Шепчут, дышат, рыжими корнями в обрыв впившись. Синие лапы раскинулись, бегут по хвое искры змеевика, а нижние ветви, тяжёлые, древние, словно из малахита высечены.

Не один день растила Имарина эти сосны, не один день звала в небо свечи стволов, пригибала к земле седые корни. И озеро не один день разливала, зеркальной чернотой полнила, отражала в нём и солнце, и опаловый блеск, и пёстрое прибрежное разнотравье. По-своему всё устроила, словно мир свой создала.

Над одним лишь осталась не властна.

Поутру сосны стоят густой стеной, не пробраться, но к вечеру, к сумеркам, нет-нет и мелькнёт меж стволов огонь. По коре стелются пепельные тени, чертят сиреневые узоры, врастают упрямые травы. А там, за ними, блестит свеча, очаг теплится…

Но никак не добраться, лишь вплавь. Лодки не видно, мост подтоплен…

Имарина за полсотни лун плыть быстрее течения выучилась, водоросли, чтобы рук не путали, узлом увязывать наловчилась, сквозь чёрные, изумрудные, серебряные водяные стёкла глядит у самого дна, не щурясь… Но это озеро, что от края до края соснового луга плещется, озеро, что самой ею выдумано, не переплыть Маре. Как спрятала здесь белое платье, с тех пор и не пускает её Речной Гость на озеро русалкой.

Девушкой приходит в свой мир Имарина. Полнит чернотой озеро, тянет к небу травы, расцвечивает столетние сосны, а дойти, добраться до другого берега не может. Застыла в своей юности, овдовела в тишине, в безвременьи.

А там, за стволами, время горит, катится. Цветёт апрель, дышит яблонями май, зорюет июль. Грибной сентябрь пестрит, пенится чёрными гребнями осень, вьюжит февраль… Горит очаг, светится окно.

Сколько ни звала она, никто из людей не вышел на тот берег. Только мелькала, дразнясь, душу царапая, белая вышитая рубашка за корабельными стволами… Никто другой и не был нужен ей на этом лугу, на этом озере. Одного она ждала, для одного берегла платье.

Задумалась, замечталась, тёплой Марой на миг обратившись, какой в реку лу́ны назад сошла…

– Закрыта ему на твой берег дорога, – молвил Речной Гость, касаясь её руки.

Оглянуться не успела – а вокруг опять зелень, да холод, да проклятое серебро.

4. Дошла до берега

Зимой яблоня, сирень да снежноягодник поредели, одни узоры из ветвей стелются по снегу, обвивают сосновые ветви. Огонь за малахитовой стеной чаще, ярче разгорается, ночью едва не до свету горит. Мара мечется по берегу чёрного озера, глядится в ледяную воду, а на Зелёной Реке – всё молчком, как и нет ничего.

По весне почки набухли, разлился яблоневый дурман, золотится на закатах дымка сирени. Распускаются чертополох да пестрянка, а она места не находит: ни терпения нет в реке оставаться, ни сил на берег вырваться.

Лето пришло холодное, дождливое, зелень приглушило туманами. Из цветов одна медуница да черемша светили, бледные да редкие, что крупа в траве. Ложились дымы по холмам, укрывали берега, плыли над чёрным озером Мариным, плыли над её лугом… Не выдержала да и ринулась вперёд по затопленному мосту головой в воду.

Скрипят старые доски, скользят, водяной мох словно кожу гладит. Вот перила под ладонью оборвались, вот уже вода ласковым коконом облила ступни, тронула лодыжки, до колен всплеснула… Вода, вода, чёрная вода, холод да серебро, выше да выше ветром холодным в грудь, брызги в косы, вот-вот чёрные своды над головой сойдутся…

И вдруг – твёрдая земля под ногами. Открыла глаза, оглянулась – озеро позади лежит.

Как так? Что случилось, что Речной Гость отпустил?

Как бы то ни было, дошла до берега.

И мост, гляди-ка, до самого песка вытянулся, волны старые доски лижут.

Вдохнула глубоко, тронула землю. Сколько лун, сколько лет при свете по тёплой траве не ступала! Сделала шаг – молодая сила заструилась по телу, что светлый ручей.

И пошла вперёд, туда, где сосны сплелись, где любимый ждал.

За сосновой стеной таилась деревня в три сруба. За домами цвели пьяно густые луга, вился из труб дым, пахло хлебом, деревом, колодезной влагой. Мара подошла к колодцу, наполнила бадью, глотнула свежей воды, словно обожглась. Сколько лет русалочья река её душила, а здесь – глоток чистый, сладкий, свободный… Отошла от колодца, тронула ладонью летнюю мураву, подняла глаза к солнцу. Глядела на малиновые лучи, на белую корону – глаз не отвести.

– Очи твои тьма на реке затопила, сквозь неё и солнце не жжёт…

А за спиной, будто дождавшись, пока Мара пообвыкнет, ожила деревня: хлопнула дверь, стукнул топор, зазвенела жалейка.

– Эй, славница!

Вздрогнула. А боялась голос знакомый позабыть…

Обернулась…

Такой, каким ночью был, когда она за мавками подглядывала да в Зелёную Реку угодила. Такой, каким каждый день ледяной-зелёный его вспоминала.

У висков кудри, по рубашке красный узор (ужели тот, что она вышивала? Ужели бережёт? Помнит?..), крепкий, ладный, глядит на неё васильковыми глазами.

– Славница моя!

Кинулась навстречу, себя позабыла, Речного Гостя позабыла и Реку Зелёную, луны и заводи – всё мимо прошло, одни васильки впереди… Протянула руки, бросилась на широкую грудь – и словно в воду упала со всего духу. Пахнуло тиной, плеснуло зеленью, чёрная запруда отразилась в коже любимого. А он прошёл дальше как не бывало, статный, ладный, к молодице, что улыбалась у самой озёрной кромки.

– Нравится тебе тут, люба моя? Срубим дом. Сад устроим! Ива, рябина – по весне словно в сказке будет!

Подхватил её на руки, побежал, а она счастливым смехом залилась…

Оглянулась Имарина – бадья колодезная стоит, словно она её и не трогала, трава по её следу будто и не примята. Сокол её другой в глаза глядит, а её словно вовсе не видит…

Речной Гость встал рядом, прошептал:

– Не позабыл он тебя, не думай. И место здешнее выбрал, потому что о тебе этот лес ему шепчет, тобой луг дышит. А как иначе, коли ты его вырастила, милая… Да только не вернуться тебе к нему.

Шли луны, шелестело лето, темнела вода в чёрном озере, опадали листья. Мара зоревала на лугу, бродила близ срубов под сосновыми кронами, слушала смех зазнобы любимого своего, глядела на кудри его пепельные, в глаза васильковые. Ни дотронуться, ни дозваться его не сумела, зато целыми ночами могла рядом с ним сидеть, в новые морщинки вглядываться, серебряные волосы выискивать, глядеть, как ресницы во сне дрожат…

Страшно было поначалу невидимкой в чужом доме, страшно, да не страшнее, чем в реке. Шумела листва, скрипели половицы, стрекотали за окнами поздние лесные певуньи.

Чужой дом, что мог быть домом её. Чужой муж, что мог быть мужем её.

Скоро закачалась посреди светлицы зыбка, зазвенел детский плач.

– Не ходи на озеро, – просила мужа молодица. – Русалка по пятам придёт – дочь сглазит…

– В какие сказки веришь, лада моя! Нет на свете русалок, а озеро у нас доброе.

– Пусть бы и так. А всё же – не ходи!

– Ну что ты, милая…

«Милая…» Словно осколком ракушечным душу Имарине порезало слово, каким её Речной Гость величал. Порезало, да не кровило почти: и без того душа изрезана, истерзана была рекой да ласковыми словами, что любимый её своей славнице говорил.

– …что ты, милая! Чем тебе этот край не дорог?

«Видишь, милая, дорога́ тебе Зелёная Река стала, коли мне веришь…»

Нет! Не дорога́! На что река эта? Век на суженого глядеть, чужим ставшего, на чужой женившегося? Век в его глазах васильковых беспамятствовать?..

Да… Век бы глядела.

Дочь в зыбке растёт, улыбается да словно видит её. Склонится Имарина над колыбелью – девочка смеётся, руки тянет. Не придёт две ночи кряду – плачет, лишь у отца на руках затихает. А как явится Мара, принесёт стебель снежноягодника – успокоится, уснёт.

Растёт, расцветает, на мать вовсе не похожа, зато от отца – пряди пепельные, глаза незабудками. А в косицах нет-нет и рыжина пробивается, в зрачках к ночи зелень плещется …

А может, кажется это Имарине.

…Кажется ли, нет ли, да только шла однажды в реку от их избушки, вела рукой по травам да думала, что новый якорь нашла своей лодке, разбитой вдребезги. Дочка чужая, что могла быть дочерью её.

Вырастет девочка, позабудет чёрное озеро, проклятый луг. Отец её состарится, васильки поблекнут, волосы осеребрятся. Зазнобу свою возьмёт за руку морщинистой ладонью и уйдёт туда, куда Эхо с реки улетает, где дороги кончаются.

А ей, Имарине, век вековать свободной, людьми любимыми невидимой.

Но лгал ей Речной Гость. Цела была её лодка, ждала её все луны прошедшие, дожидала, покуда Мара догадается, позовёт к чёрному озеру… Позвала, да прежде чем догадаться, сотню лун отмерила.

Тени легли на рощу, тонко запахло нежным гиацинтом, махровым левкоем, медной хризантемой. В последний раз оглянулась на огонь за соснами Мара. Помолчала о дочери и ушла с луга.

Жёг золотарник на груди. Цвёл, словно в агонии, всю осень.

Имарина вела лодку по Зелёной Реке не таясь, было пусто кругом – новая луна, мавки на берега́ ушли. Доплыла до грота, скользнула в лодку, а там, за зеленью, звёзды, словно серебряные птицы, мерцают, ветер вьётся в осенних кронах, шумит свежая вода в живой реке. За речным плющом, за галечным порогом…

Сидит Речной Гость на сером крутом камне, в тонких пальцах свирель, а в глазах тоска, а в глазах река…

– Плыви. Плыви, милая. Убегай от меня, убегай отсюда. Да только знай, что душа его к лугу твоему прикипела. И коли уйдёшь отсюда, уплывёшь из реки – и луг твой истает, и друг твой исчезнет. Сама решай: в реке ли век вековать, на любимого любоваться, али уплывать да о смерти его плакать.

«Будь готова уйти в любой момент».

Предупреждала Мару Эхо, да не послушалась, не сумела Мара.

– И впредь не сумеешь, милая.

Глядит на неё, а в глазах ручьи, а в глазах надежда.

Вода шипит, ракушечник серебрится во мгле, в тишине. Мавки на берегу, русалки в озере, трава по обрыву, луна по рекам.

В тоскливую ночь по своей воле плыла Имарина к чёрной запруде. Сказки про русалок, что по ту сторону стекла плавают, по всей реке гуляли, на берег выплёскивались. Те, тёмные, зеркальные, говорят, могут воду в реках вспять оборачивать, течения от устья к истоку пускать, излучины уговаривать, луга заливать…

По своей воле плыла Мара к чёрной запруде.

– Сёстры. Верно ли, что реки времени обращать умеете? Коли так, верните время моё. Верните меня в юность мою девичью.

Чёрное шитьё вьётся за зеркалом, серые кружева о раму цепляются. Шёпот, шелест, точно на Зелёной Реке, только не боятся тёмные русалки Речного Гостя – злы, веселы, безумны.

– Коли волосы отдашь – получай время своё, имя своё забирай из реки, беги по берегу, куда вздумается.

– Волосы? – Отплыла от зеркала, провела рукой по ласковой пряди. Темны косы, да рыжий мёд до сих пор в глубине золотится. – На что вам?

– Думаешь, золотарник тебе путь на луг к суженому твоему запретному открывает? Думаешь, в нём листья, с твоего сердца опавшие, теплятся? Давно ли на стебель глядела?

Вынула золотарник – ёкнуло в груди, – тронула, он и рассыпался сухостоем. Тотчас размыла его вода, только золотые светляки поплыли, погасли.

– Видишь? Давно в нём тепла твоего сердечного нет. Одно в тебе человечье осталось – в косах твоих.

– Отчего Речной Гость у меня их не отобрал?

– Где ему догадаться, милая, – дразнясь, смеялись русалки. – Он уж и голову сломал, что тебя на берегу держит. Долго думал, что мог, отнял у тебя: и матери своей не вспомнишь, и подруг, и дом позабудешь вовсе, трёх лун не минет, и тепло разлюбишь, как в следующий раз на песок мавкой ступишь… Всё отнял у тебя Гость, к прошлому ведущее, а о косах не догадался. О том, как подруги твои косы тебе заплетали цветами, как мать твоя их лентами убирала, как гадала ты на суженого, на дорогу на прядях своих… В этом и прошлое твоё, и дом, и любимые.

– Зачем вы у меня косы просите? На что вам тепло человеческое?

– Разве нам на берег выйти не хочется? Над нами нет королевы речной, нет короля озёрного, не ходит к нам Речной Гость – некому шить для нас платья, девами нас обращать. Отдай тепло – так и уйдём из реки! А самой тебе они не пригодятся больше…

– Надолго ли хватит вам кос моих?

– Выйти на берег хватит, – зазвенел русалочий хор, – а там… А там…

– Берите! – крикнула она, приникая к зеркалу, протягивая руки. – Забирайте! Только время моё верните, сёстры!

Косы упали, разметались рыжие пряди по воде, словно герберов цвет…

– Помни: нет больше луга твоего, нет туда дороги! Нет больше жизни русалочьей твоей, нет туда возврата!

Выкрикнули русалки, рассмеялись жутким хохотом, и стих хор, и сгинул гул. Опустело зеркало – одна чёрная вода точит серебряную амальгаму.

– Ау-у… – растерянно шепнула Имарина. Словно угасло что-то внутри, и легче, и тоньше стало тело. Ни вихря не было, ни волны, только вдруг оказалась она у самого берега. Перед глазами – сосны, да лунная дорога, да трава. А впереди мавки. Пляшут на берегу. Глядит на них Имарина сквозь кружево папоротника, и глаз не отвести от их нефритовых лиц, фарфоровых рук, белоснежных платьев…

Замерла и не дышит. Память вспышкой пришла, изморозью, испугом: вот-вот вцепится в её плечи Речной Гость: «На мавок моих загляделась, милая? Хочешь и сама такой стать, нежной да бездушной? Приходи в Зелёную Реку. Сёстрами будете!»

Вздрогнула – и вправду вцепился в плечи! Словно клещи впились! Обернулась, немея, а там из воды – чёрная русалка.

– Последняя я, что из прошлой жизни видишь. Уплыву – позабудешь! Одно помни: из сказки здешней нет дороги Речной Гостье!

Плеск ледяной, глубокий, круги по воде, тишь…

Запел петух за соснами. Румянец с золотой жилой лёг на луг. Засияла зелёная вода. По солнцу самая муть, самая гниль светлее кажутся.

– Гостя Речного не ищи, из реки уходи, на луг не рвись. Луга нет, почернел, выгорел, погубил и Гостя, и суженого твоего, и саму тебя погубил…

– Что ты говоришь? – Широко раскрыты глаза, руки плетут острую осоку, словно лезвия перебирают.

– Гость желал тебя Гостьей своею сделать, ждал, покуда ты русалкой станешь навеки, покуда по самое сердце вода тебя затопит. Думал, гадал, отчего столько в тебе человечьего, не речного. Сотня лун миновала, а ты хвостом русалка, косами русалка, взглядом и тем русалка, а сердцем – человек… Ушёл он на твой луг, выжег травы, срубил сосны. Озеро осушил, суженого сжёг…

– Сжёг? – прошептала Имарина. Шёпот разнёсся по воде, окатил берега, взметнулся выше крон, само солнце на миг взрезал ледяной тоской.

– Желал тебя сделать Гостьей своей, госпожой и владычицей на Реку привести, а сам уйти желал, да разве Река отпустит, коли никого на своё место не заманишь, не закружишь? Думал, любовь твоя тебя на плаву держит, захлебнуться зеленью алому сердцу на даёт. Ушёл на луг твой, любовь твою погубить… А мы, сёстры его с Черноречья, в ту минуту и повернули время вспять на сотню лун – в тот день увели, в какой он в реку тебя забрал… Всё, что было на твоём лугу, всё ушло с лунами твоими.

– Вы знали, что он на лугу? Знали, что исчезнет всё?

– Знали… – Водоросли шелестели, утро полнило воздух, шёпот русалочий всё тише, тише становился. – Да ты сама выбрала время вспять повернуть. Нет дороги назад, милая, да и горевать нет тебе времени: уплыву – всё позабудешь…

Тени мавок мелькнули по лугу, плеснули русалочьи хвосты.

Заново зазвенел день, что сотню лун назад отзвенел.

5. Не торопи реки, Гостья

Пряди порыжели, ветры окрепли, осень накрыла реку да берега. Лето выгорело, последние сполохи остались. Тает сжатая рожь, мокрые октябрьские луга тяжелеют дождями.

Всё остаётся.

Всё сменяется.

Гостья бродила по прибрежным откосам, и солнце не страшило её – не в силах были лучи испепелить Речную Госпожу. По первому снегу бродила под прощание листопада, гуляла в приречных лесах под молчание зимних птиц.

Искала.

Ни на луг бежать по подтопленному мосту, ни грот миновать в старой лодке, ни в зеркальные глубины уйти – нет больше дороги из реки. И воли больше, чем в юдоли на берегу, и память бела, широка, пуста, лишь смутные брызги чернилами по воде расплываются. И путь, куда пожелаешь, и времени конца не видать. А словно угасло что-то внутри, и легче, и тоньше стало тело. И взлететь бы, да река, река тянет, не выпускает, душу в клещи взяла.

– Ищи замену себе, милая, – щурится из прошлого Гость. – Ищи ту, что на тебя похожа. Думаешь, по своей злобе Зелёной Рекой владел, русалок неволил? Нет, милая. Тебя искал. Такую искал, что смогла бы Гостьей, Госпожой стать, меня сменить. На берег рвался, к прежнему, к живому. А ты, невинная, перехитрила меня, время в кольцо завернула, мне места в том кольце не оставила… А теперь не видать тебе свободы от реки, пока не сыщешь новую Гостью. До тех пор Госпожой и быть…

– Где мне её сыскать? – спрашивает Имарина горько, строго.

Нет ответа.

Гладь речная. Прибрежная тишина.

Сколько дев в новую луну Имарина в реку увела – не счесть. Сколько долгих кос, горьких слёз вода унесла… Ни одной гостье своей Гостья про тайный луг не поведала, на чёрную заводь плыть запретила. Лодки, на каких девы приплывали, сжигала той же ночью на берегу – люди в селении уж и привыкли глядеть издали, как на новую луну взвивается рыжий огонь под самые звёзды.

Платьев не шила вовсе – ни белых, ни серых одежд её русалки не видали, на берег не ступали, травы не трогали…

Да только ни одна, ни одна Гостьей не становилась. Чем яростнее Имарина забытьё в реке наводила, тем тише, прозрачнее гостьи её делались, словно стёкла в воде светились. Сколько ни старалась память у них отнять человеческую, сколько ни прятала от берега, от света – всё в них сердца бились, всё листья на чёрных озёрах не замерзали, плавали на поверхности, цвели, золотились. У иных и вовсе озёр не было…

– Где же Гостью взять?

Не торопи реки, Имарина.

А река с каждой луной невыносимей становится, душит её, жжёт ледяными руками-притоками.

– Сколько, сколько ещё ждать её, Гостью, в этой зелени проклятой?..

– Теперь-то знаешь, милая, теперь-то видишь, каково мне на реке приходилось, зачем тебя отпускать не хотел…

Плакала Имарина на берегу – ливни шли косые, широкие. Злилась – грозы горячие гремели. Отчаивалась – и серые туманы крыли дома, кроны, дороги. Словно весь берег речной обратился прежним её чёрным лугом, выжженным ныне, сожжённым, испепелённым.

А однажды увидела. Издалека увидела, щепкой, стрункой – а сердце зашлось. Она.

На следующую луну выпустила мавок. Над платьями не одну ночь провела: по серому полотну алые маки, белая кайма, что лунное серебро, по рукавам кружево свежим снегом. Чёрный узор хитрой паутиной, рыжие языки шёлковый подол лижут.

Не пропустить такого цветка, глаз не отвести.

И увязалась она, девица, что птица, за мавками. Глядела на их танцы до самого рассвета, в кустах пряталась, меж пней сухих на берегу. Глаза незабудками, а в незабудках зелень плещется…

– Упадёшь ко мне в омут. Русалкой на дне оживёшь, – прошептала Имарина, зачарованная мавками, что в ту памятную полночь.

А девушка глядела на неистовую пляску, шёпота не слыхала… Танцевали русалки, соскучившиеся по берегу, летали над плечами волосы, горели глаза, румянились щёки. Сполохи огненные падали на лицо той, что Маре приглянулась. Глаз с неё не сводила Речная Госпожа.

Неужели?..

«А ты, милая, невинная, перехитрила меня, время в кольцо завернула…» Время в кольцо…

Кто ты, девица-птица?

– Мара-Имарина, гляди, глаз не отводи: перед очами твоими то, что предначертано тебе было, что свершилось бы, коли не та ночь, коли Гость Речной замены бы себе не искал… Ты была бы девушкой этой, росла бы на берегу черноозёрном, под кронами, под соснами, в селенье на три избы, качала бы мать тебя в зыбке, пахло бы в дому снежноягодником…

– Это не я!

– Отчего? Разве не то в юности твоей было, в жизни твоей до реки?..

– Нет… не помню… нет!

– Гляди на себя, гляди, как время в кольцо увернула. Это ты на мавок глядишь, танцем очарована, ты там, за старым пнём, хоронишься, тебя Зелёная Река кличет, манит, ждёт не дождётся… Нет у тебя другой памяти, чтобы не верить…

– Куда ты меня везёшь?!

Кто кричит? Она ли, Имарина, или девица-птица, в чьих глазах незабудка, зеленью окаймлённая, цветёт?

Кто о чёрное зеркало бьётся? Кто грот норовит в старой ладье миновать?..

Не торопи реки, Имарина!

Косы долгие, тёплый мёд из прядей река вымывает, кожа белеет, глаза ледяным антрацитом светятся…

Одурманить честную, ласковую, охладить, обмануть, привязать к реке ненавистной…

– Будь готова уйти в любой момент, – шепчет Имарина рыжей своей дочери, гостье своей, преемнице своей, самой себе шепчет.

– Я готова, – отвечает она.

Вот в чём сказка-разница кроется, в чём горечь речная горит. Долгие луны ждала Мара этой минуты, ждала, покуда Гостья новая явится, а река её примет.

Да только нечего терять лишь тем, кто не ждал никогда. А ты не торопи реки, милая. Подумай прежде, что тебя на берегу ждёт, коли ты время, словно траву речную, в кольцо увязала. Что будет, когда дева-птица, дочь твоя чужая, на реке окрепнет, уйти осмелится, замену себе искать станет?.. Кого на берегу, среди пней да папоротников, в новую луну у костра, мавками разведённого, отыщет?..

Не торопи реки, коли сама себя Гостьей Речной нарекла.

Некуда тебе бежать теперь, милая, некуда плыть, некуда торопиться, век вековать будешь с нами!

1. Алая глина, гречишный мёд. Витязь на ярмарке

Берёшься за магию. Осторожнее вонзай иглу. Подожди до полуночи. Раскалится печь, выйдет месяц, высветлит шитьё. Берёшься за магию – осторожнее будь.

Красные блики солому нежной яблоней обряжают. Пахнет сухой травой, пряным летом, душным сладким клевером. Жарко в доме, а за окном дождь кличет осень, холода.

Отложив ситцы, Альга идёт к окну, словно во сне, – вдохнуть воздуха, освежить исколотые ладони дождём, отогнать дремоту. Солнце дважды вставало с тех пор, как она за шитьё принялась.

На столе, посреди шерстяных клубков, обёрнутый холстом кувшин: как приготовила, так до сих пор тепло хранит, завивается паром. К третьему восходу и бодрящий отвар не поможет. Но есть ещё силы, есть ещё время успеть работу справить.

Опускается у узкого окна, прижимает к стеклу ладони. Свежая сила течёт по рукам, обливает плечи, что ночным дождём, расправляется в груди, холодит голову.

Убрала с лица рыжие кудри, умылась.

Время продолжать шитьё-ворожбу.

Возвращается к столу у горячей печи, оглядывает работу. Коленкор грубо примётан, ситец надо заменить на лён: легче будет, да крепче, да шить проще. Тёплой шерстью нужно обернуть основу. А там напоследок, под первые лучи, расшить шёлк, если воли хватит, если жар силы не вытянет.

Птицы под потолком недвижны – ни сквозняка, ни вздоха. Во время работы ветры по дому Альги не ходят, ото всех закрывается, пока шьёт-ворожит. Только огонь пляшет в очаге, рисует на перьях чужие узоры. Птицы глядят чернильными глазами на хозяйку. Альга, склонившись над полотном, шьёт.

Поутру солнце заливает золотом деревню, поле, опушку. Дождь унялся, осень отступила – может, до вечера, а может, целый месяц ещё подарит среди стрекоз и бузины. Брызги горят на стёклах, горячее утро накрывает луг кашемировой шалью. Альга подымает голову; на щеке, тёплой со сна, полотняное переплетение отпечаталось. Исколотые пальцы жжёт, во рту пересохло, а в голове звон, пустота, времени карусель…

Силы ушло на работу немерено, давно таких сложных заказов не выполняла. Да и терпкие летние дни – разве время шить? Швейное время – лихие ливни, рокот по черепице, пощёлкивание огня да старые гимны, что гудят до самого свету. Швейное время – тревожные вечера, когда ставни захлопывают, двери запирают, а на приречный луг русалки мавками плясать выходят, плясать, морить да ссорить людей. Никто в гнилые сумерки по опушке не бродит, на луг да к озеру не ходит, а к реке и подавно. Не шумят, не любопытствуют, взглядов косых на её дом не бросают. Раз в месяц такие ночи выпадают, на новую луну. Нравится Альге эта тишина, полная немым русалочьим переплёском, да только не по себе от их белых лиц, кружевных одежд. Альга – огонь, Альга – звон молота по наковальне, что куёт серебряную иглу. Альга – окалина, алая глина очага, в котором отвар на семи цветах вызревает. Рябина, солома, гречишный мёд да бессонные ночи. Только лесу под силу её жар да горечь охладить – лесу, черноречью да льдам.

Поднялась с постели, оправила платье. Тяжело дался первый шаг, второй легче, а там и до плошки со свечой погасшей добралась, и до чаши с родниковой водой. Первый глоток в горле горячей ягодой встал, второй обжёг, да освежил, а там пила, покуда ясность глазам не вернулась.

Встала посреди горницы, оглядываясь. Посветлу комната словно другой оборачивалась: уходил пряный дух, дул ветер на соломенных, еловых да сосновых резных птах под потолком, солнце румяной своей лаской заливало горницу. Полотна у стола на один цвет становились – песочными, золотоосиновыми, что спелый лён. Солнце встаёт – надежда полем расстилается, сердце успокаивается.

Как только поутихло оно, перестало биться, что гость незваный в ставни, Альга накинула свитку и вышла на крыльцо. День принял её в горячие ладони, ободрил, отогнал мушек, что шипели перед глазами. Словно замысел её одобрил. А замысел её был непростой.

Шила прежде Альга юность и зрелость, пришивала храбрость и радость, тоску ушивала и боль, по душе вышивала тонкой нитью. Да только никогда не бралась с самой сердцевины шитьё устраивать.

Не торопясь, не мешкая, шла Альга лесной тропой. Ягодные поляны огибала, сухостойные места обходила стороной. Для дела её только тихая трава, утомлённая долгим летом, глухим лесом, умытая ночной моросью, утренней росой годилась.

Без устали нагибалась Альга за листьями мяты, собирала руту. К полудню в корзину её легли стебли можжевельника и мандрагоры, сплелись рябина и первоцвет. Довольная, возвращалась она в светлый дом. Корзину с травами оставила у крыльца, в тени, к ночи отнесла в клеть. Поутру вошла – а там лесом пахнет тонко, терпко, горьковато, и трав видимо-невидимо из тех стеблей, что вчера собрала.

– Пожалуй, и хватит этого.

Бросила серебряную иглу в дурманящее разнотравье и отправилась на деревенскую ярмарку: то, чем тело полнить, только лес дать может, а вот нитей прочных на лесных тропах не сыскать. Разве лишь паутина да голубая трава, но та на самую тонкую работу пойдёт, на филигранное шитьё по живому. А когда то ещё будет, Альга не ведает. Может, до осени управится, а может, и к весне не поспеет. Нить за жизнью потянется, а там уж либо запутается, либо куда суждено выведет.

До тех пор, пока игольное серебро травы не обовьют, можно не торопиться. Это потом каждый миг на вес золота покажется, и не до солнца, не до отдыха станет. А пока гуляй, Альга, швея-колдунья, по пёстрой площади, гуляй да подыскивай цветные нити.

Деревню привычной тропой она миновала быстро. По правую руку крепкие оседлые избушки, по левую – дома да хибары цыганским разнобоем. Улица, как река, собирает притоки тропок от каждого двора, выносит прохожего к лодочному сараю – тёмному, гулкому, стены мхом поросли, из пустых окон дёгтем тянет, смолой, водой, тиной. По другую сторону – широкое озерцо, в которое с десяток речушек впадает, что тянутся от речек пошире. А уж те – притоки вольных рек, что по всем Семи землям воды свои несут. Старые враки – мол, на здешней лодке, на берег не ступая, волоком ладью не таща, можно до самого Грозогорья доплыть. Старые враки, да многие верят, что прежде так и было. Кто-то говорит, что Воробулька, что близ Мёртвого города течёт да пути связывает, обмелела. Кто-то болтает: закрылись древние ворота из земли в землю. Только в легендах, мол, древние меж ними без колдовства плавали. Альга верила раньше, что русалки с Чёрной Реки путь закрыли, да только после того, как узнала тёмных речных дев поближе, поняла: вовсе тамошним русалкам не до людских дел.

Так и ей сейчас дела нет до лодочных легенд, и путь она держит вовсе не к тёмному сараю, водорослями пропахшему, а на ту сторону озера, на простор, где под сосновым шатром раскинулась дикая ярмарка.

Каждую осень рассыпала она свои огни, ленты да лари, целый городок вставал на берегу озера. Кто их знал, проезжих торговцев, что им в деревушке не из богатых требовалось. И навару со здешних жителей почти никакого – придут, поглазеют, хорошо, если леденцы или семена купят, да уйдут. А ярмарка каждый год, как по часам, по скорому осеннему солнцу встаёт. Разбрасывает свои огни, ленты да лари, распахивает сундуки, пестрит, каруселью кружится. А как уедет – деревня словно одурманенная остаётся посреди осени, в туманах да загадках.

Альга и сама ходит на сосновый заозёрный луг всякий раз, как бубенцы ярмарочные зазвенят. Но не сласти, не наряды выискивает себе, не колдовские цветы, не тёмные книги.

Ни швей, ни портних, равных ей, нет ни в их деревне, ни в окрестных. А значит, и инструмент подходящий сыскать негде, кроме как самой вдаль ехать или у проезжих глядеть. Альга за деревней никогда не бывала, глубже леса наяву не заходила, а потому и иглы свои, нити да ткани, мел, бусины да особый лён только на ярмарке и брала. А нынче нити требуются, каких у неё никогда не бывало. Крепкие, да нежные, толстые, да самые ласковые: жизнь сшить – не на живульку сметать.

Сосны кладут на шатры ароматную тень, роняют хвою. Тихо горят за стволами первые деревенские огни, а туман уже грозится от реки сумерками, заморозками. Утреннее солнце что обман: может, и было, да от тепла ни следа не оставило. Кутаются деревенские в шали, ребятишки дышат на озябшие руки, но никто по домам не спешит. Ярмарка притягивает сахарным теплом, янтарным светом, звоном, золотом. А там, позади, деревня без всяких чудес, серая осень да скорая зима.

Альга бродит между яркими палатками, ищет нужную нить. Вот пряничный ряд – глядятся липкими боками обсыпанные марципаном круглые пряники, инжирные творожники. Вот целый прилавок шоколада: розовый, белый, чёрный, какой пожелаешь. Альга покупает чёрную плитку, убирает поглубже. Терпкий горький дух, словно от лесной травы, от шоколада идёт. Если бы не плавился так легко в руках, сошёл бы и за сердце её работы будущей.

До сих пор она не решила, что для сердца подобрать. Воронье яйцо? Ядовитый цветок? Орех? Яблоко? Восковой шар?.. Пока думала, пока нитки выглядывала, не заметила, как соседа локтем подтолкнула. Подняла глаза – высокий, русоволосый, поперёк щеки шрам и мелкие родинки у висков, как мушки. Сама не зная отчего, улыбнулась ему, а он в ответ кивнул, словно знакомой. Альга отошла скорее, да краем глаза заметила, как подбежала к нему сзади девушка: платок в подсолнечник, в руках – торбочка со сладостями, на синеглазом лице – веснушки да улыбка.

Уходя, решила она князя своего будущего похожим на этого молодца сделать.

Князя.

Ещё и не сшила, а уже князем в мыслях нарекла.

Усмехнулась Альга, не зная, что наречение это – предвестие вещих снов, грядущих слов.

Вот пёстрые платья, пояса, платки и свитки, вот свечи пчелиного воска, вот соты – мёд через край, вот каменных дел мастера выложили кошачий глаз, тёмный антрацит, оникс, жемчуг, малахит… В сумерках что куски звёзд светятся. А вот и травяная лавочка. В ворохе трав и купальница, и пшеница, и крапива, и жгучий борщевик, в тряпицу завёрнутый. Отдельно, в льняных салфетках, особые травы: горицвет-отведиглаз, чернорец, серая трава. Альга ревниво перебирает, глядит намётанным глазом: хорошо ли травница высушила стебли, на верную ли луну собрала лепестки. Словно соперничает каждый год с ярмарочной торговкой, и каждый год в запасе её хоть одной травки да недостанет… Вот и на этот раз покупает Альга бруснику и живицын лист. Первая на долгую зиму охраной дому выстывшему станет, а второй ровно для задуманного сгодится.

Наконец доходит она и до разносчика ниток. Прилавок его скромен – всего-то один поднос с десятком катушек. Но кто знает, куда глядеть, тот и среди скромности жемчужину отыщет. Отыскала нужное и Альга. Улыбнулась катушечнику, заплатила, добавила нить к шоколаду да травам и через пустую, тихую деревню вернулась домой.

Времени осталось – шоколад сварить. А там и полночь. Там и работа. Скроить, наметить да отпустить. По опыту знает Альга, что сил останется ровно на то, чтобы из ткани куски размеченные вырезать. Но коли вырезаешь, так сразу сшивай, а не то всё насмарку. Да только чтобы сшить, нужно и с мыслями, и с силами собраться, а там уже до самого конца без роздыху.

Потому – скроить, мелом швы да контуры наметить, ночь переждать – и за дело. К первому снегу Альга думала управиться. Не пережить ещё одной зимы в одиночку. Нужен страж. Нужен князь.

2. Горькая вода. Сердце-пуговица

Как мало людей ведало о настоящем шитье, об изнанке полотен, так же мало и о шоколаде настоящем слышали – о том, что не сладость это и не забава, а горькое колдовство.

Шоколад – горькая вода, травяной отвар.

В очаге уваривался солнечный виноградный сок с корицей, гвоздикой, с горошиной перца. Плитку тёмную Альга разломала, опустила в душистый вар. Подложила в очаг чёрную ольху, нежную липу, дождалась, пока накалится, закипит напиток. Влила свежего молока, сняла с огня, обернула льняным полотном. Вот и готова малая забава, горькая сладость. Теперь за работу.

Идут ночи, тянутся дни, пот течёт по спине, на лоб градом катится. Шьёт черноглазая Альга.

Терпкие травы, лесным ароматом пропитанные, сушатся на горьком осеннем солнце. Стебли к вечеру звонкие да прозрачные, а за ночь снова холодной влагой напитываются, распускаются. Наутро сушит их солнце, до самого заката последней золотой лаской одаривает, а потом, до рассвета, вновь свежая роса обвивает.

А всякий раз, стоит за шитьё взяться, гороховый стук рассыпается по избе – дробный, неторопливый. Только отложишь иглу – затихнет. Альга и гадает, что это, и поверить боится.

Альга шьёт, а в углу стучит…

На исходе месяца докончила исподнее. Отцвели вербена и агератум[6], остыло усталое солнце, но уж и льняная сорочица своего часа ждёт на лавке у окна, и узкий кожаный ремешок сплетён, и конопляные порты готовы, а в сундуке пуще глаза хранится корзно[7] из клюквенного оксамита[8].

Весь княжеский наряд Альга сама приготовила, одни сафьяновые сапоги на ярмарке куплены, да и те золотом своей рукой вышивала.

Но всё это лишь пальцы раздразнить, душу распалить. Скоро месяц на поклон луне пойдёт, а там, по осенним звёздам, и главному шитью придёт начало. Вот уж где душу понадобится до самой глубины вынуть да кроху отнять, отдать князю своему неживому.

Трепещет сердце перепёлкой – работа неведомая, никогда ею не деланная, – страхи вперёд мыслей бегут, испуг бьётся, – а пальцы привычные делают своё дело, рукам мастерицы страхи не помеха.

Собрала в полдень, по последнему солнцу, терпкие травы, что хранила в клети, а поутру на окно выложила. Душистые стали, мягкие, что шёлк, поистине княжьи. Внесла травы в горницу – на всю избу запахло лесом, лугом, смолой, росой, мёдом.

Разгладила на чисто выметенном полу тонкий лён. Его бы на снегу выбелить, да до первого снега ещё не одну седмицу ждать. Нынешний лён луной выбелен.

Устелила лён кедровыми, кленовыми листьями. Тонкий аромат туманом над полом растёкся. Легли поверх лесной орех и осина, шелковица, бузина, барбарис и ясень. За ним пришёл черёд трав. Валериана, гербера и горечавка, имбирь да ирис, да калина, люцерна, марь и мята, полынь, пустырник, черника, да чеснок, да шалфей.

А в избе стук-стук.

Вот и хватит, вот и довольно, не переборщи, Альга, лишнего не добавь, через край не переполни. И смелость, и силу вложила своему князю, и зиму, и страсть, и сладкий сон, и гостеприимный нрав. Доброту и веру, великое уважение, простые радости да тайную любовь… Теперь главному черёд. Вынула из-за комода в углу литую пуговицу, что на ярмарке отыскала. Как открыла ящичек, стук нестерпимым, громким сделался. А пуговица тяжёлая, латунь холодная… Но быстро отогрелась её теплом. Золотая парча истёрлась у края, мелькнёт солнечный луч – блеснёт медь. Но там, где место будет этому золоту парчовому, солнце не греет, не звенит.

Опустилась на колени, склонилась над льняным-травяным свёртком, руку с пуговицей протянула, да замерла рука. Где сердце человеческое стучит, и дитя знает. А где чувству место в теле, из трав сплетённом, изо льна скроенном, прочной нитью сшитом?

Прошёл по комнате ветер, поднял сухие травы, бросил колкие стебли в лицо Альге. Обожгло глаза, непрошеная слеза покатилась по щеке, в разнотравье затерялась, в имбире да шалфее, а пуговица сама из раскрытой ладони вслед за слезой выскользнула.

Скрипнули ставни, хлопнули, грохнули, словно ветер со всей силы ударил. И вдруг тишь-тишина… Замерла Альга, вздохнуть не смеет. А потом снова стук, как прежде – мерный, дробный – да словно сквозь вату.

Жжётся сухой крапивный лист, дурманит глаза горный пастернак. Отбросила траву, выкинула иглу, позабыла о пуговице – скорее к кувшину с водой! Умылась, ушёл жар, а о пуговице литой латунной решила: куда упала, там ей и место. Незачем травы, любовно уложенные, ворошить, путать. Ни к чему её стражу, её князю на душе туман да смута…

К ночи сшила тонкий лён, скрыла от глаз листья и стебли, окунула иглу в дурман да и сделала последний шов по-чёрному. Дальше работа пойдёт ещё тоньше, ещё тише – утренняя, рассветная, по росе, по живой воде.

Князь как лежал на выметенном полу, так и оставила его Альга – ушла в клеть, где аромат травяной не остыл. Там и задремала. А под утро взялась за белые швы. Споро, накрепко, паутинной нитью, лесной лунной пряжей. К полудню почувствовала, ощутила, как дрожит под пальцами лён, и бьётся что-то внутри, и стебли вытянулись, окрепли, и, словно на рёбрах кожа, натянулось на них полотно…

Напоила огонь вином.

Когда вздрогнуло, глухо перестукнуло, а потом мерно, тревожными крыльями стрекозиными забилось сердце, она отошла от своего князя, распростёртого на полу. Приложила пальцы к губам, ладони к горящим щекам прижала. Тук-тук. Тук-тук. На всю избу отдавалось, всю голову заполнило… тук-тук. Тку-тку. Тку тебя, судьбу твою тку. Или ты – мою.

Отдёрнула занавески – свежее солнце полилось в горницу, словно и не осень на дворе встала, а лето вернулось горячим печёным яблоком. Лён выбеленный заиграл болезненным румянцем, словно изнутри тяжестью, теплом, жизнью налился.

Так оно и было. Так и было оно.

Да только в последнюю минуту испугалась Альга. Зашевелился её князь, сжались пальцы, дрогнули веки, а она выбежала на крыльцо, опустилась на ступени спиной к двери; солнце горело на щеках, жгло руки, по плечам сыпало тёплым золотом.

А там, за нею, за дверью, за деревянной стеной избяной, пробуждался её страж, её князь, ею самой наречённый. Видела его, как наяву, хоть бы и сотня стен, сотня вёрст между ними лежала.

Русые волны до плеч, цветом что медь да миндаль, в бровях изморозь, а у висков родинки, что мушки, и глубокая морщина по лбу, как трещина в сухой земле. А губы белые, нецелованные… Стоит князь, алеет корзно, серебрит оксамитовая нить, и кажется: взмахнёт рукой – и великая травяная метель по земле выстелет; взглянет – и луна выглянет полная и белая, что монета из мельхиора; слово молвит – и сделаешь всё, что велит, не посмев и мига промедлить.

Грянул гром среди ясного неба, закружились над избой тучи, заплакали горькой ледяной водой. Деревенские попрятались, ставни позакрывали, русалки на реке от чёрной запруды прочь поплыли. Альга, дрожа, в избу поднялась. Загоняла её горькая вода в дом, к князю своему, к делу рук своих. Впервые она человека вышила, мастерством своим оживила.

Так взгляни, швея, на него! Иди!

Вздохнула, толкнула дверь в горницу твёрдой рукой. Солнце выкатилось из-за леса, по пути на закат глянуло ей в лицо, рассмеялось веснушками.

– Здравствуй, княже.

А он стоит в осеннем зареве, в солнечном костре, позади за окном сосны гнутся и ветер горит листьями, жар-птицы кричат в кронах, и всё золото сказок встаёт за его спиной, узорчатое, витражное, извилистое, что тропа, страшное, что полночь.

3. Княгиня-волчица. Игла да наговор

Идёт, а впереди целый мир расстилается, и на каждую тропу ступить дозволено, но никуда не глядит и под ноги себе не смотрит, а видит только княжеские глаза камышовые, крыжовенные, пронзительный хризолит[9]. Поздно поняла Альга, что не защитника себе сшила, не помощника, не колдуна.

Сшила, полюбила, да не ведала, что в травах, в нитях, в сердце-пуговице латунном о другой память теплится. И нечего делать, кроме как браться за магию – чужую отлучать.

Чудится Альге в полночь, будто она, что лисица, выглядывает из норы тревожно, щурится злобно. А та, другая, серая, холодная, скалится из княжьей памяти навстречу, что волчица. Глянет из княжьих глаз – что клинок ледяной по щеке Альге пройдётся. Потому она и глаза опускает, и в очи чужой не глядится… Да только князь её в этой девице души не чает, ищет, выспрашивает, а Альгу, словно мать, любит, да не боле. На ту деву глядит – очи вспыхивают, и рука на эфесе сжимается в ответ на глаза стальные…

– Я люблю тебя, княже, – тихо молвит в мыслях Альги княжеская избранница.

– Ненавижу тебя, чужачка, – зло шепчет Альга, злость в голосе с лаской в ладонях мешается, да эту горячую руку кладёт князю своему на лоб, отгоняет память о возлюбленной его, невесть откуда взявшейся.

Приходят Альге дурные думы – вдруг, сама того не ведая, вместе с князем она невесту ему сотворила? Ведь мыслила о нём как о страже своём, как о воине. А куда воину без любимой? Без неё не́ ради кого меч точить, врагов рубить, землю защищать.

Воины служат мечом, силой литой стали. Но и другие есть, что за их спинами служат – в поле, у колыбели, ночью со свечой. Без них кого защищать? Её, Альгу, горячую да опасную, к которой и не приблизится никто без страха? Защищают нежность, защищают птенца и невесту, дитя и тишину. Кому в мысли придёт огонь мечом от врага загораживать? Она, Альга, огонь. А воину не мощь за спиной нужна, а тишь, дом да свет. Воину шума, огня и жара в бою довольно.

А какая в ней нежность?

В той нежность – тихая, белая, кружевная. Как глянет – словно озеро в непогоду утихнет.

– Ненавижу! – сухими губами шепчет Альга, глядит на князя своего горячими глазами, перебирает русые волосы. А он день ото дня крепче становится, каждый дождь ему – живая вода, каждая ягода – что алый сок румянца кровавого.

Луна за луной идут, горше и горше жжёт Альгу обида, злоба, и нет спасения от змеи этой… Выбралась да тихой лодкой, тихой рекой подплыла к деревне с поля. Вода не всколыхнулась, когда она из лодки на берег ступила, трава не шелохнулась, стрелка на часах едва дрогнула. Шаг, другой… Узкая тропа травой устелена, ни звука, ни слова. Вот уже и первые избы на окраине деревни, вот и тихие огни в поле там, где ярмарка стояла.

Три… две сажени осталось до крепкой стены избы соперницы. Любимую иглу серебряную взяла с собой Альга, лютый наговор на груди приберегла. Шаг, другой… Занесла руку, искривилось лицо, полыхнули глаза…

– Сотня, все на конях, да ещё пешие подтянутся. Несдобровать князю.

– Нечего гадать – собирайте совет да ищите нового, хоть всю ночь. Наш стар стал да немощен.

– А горд по-прежнему, – пробормотал кто-то из дружины, и воины сухо, тихо рассмеялись, что горох посыпался.

Рука Альги дрогнула. Неужели вместе с соперницей, её витязя избранницей, дружину княжескую убивать? Да и с чего дружинники в её доме вечеряют?

И словно в ушах звоном отдалось: «Убивать… убивать…»

Альга, Альга, огненная лисица, алая глина, гречишный мёд, до чего дошла ты? Дурной дорожкой любовь тебя повела, к делам лютым, к делам грозным. Опомнись, суровая швея. Где скупая на ласку дева с солнцем в глазах? В калиту ли спрятала мудрость свою, рассудительность и спокой?

Не дослушала своих мыслей, кинулась вперёд и вонзила иглу в стык меж брёвен, в самый седой мох. Полетела на землю труха, щепа, ветер сыграл волну, да и утих. И не было ничего словно.

Ни жива ни мертва явилась Альга к себе, обошла стороной серебристые вражьи тени. Солнце серыми овсяными травами умывалось, не торопилось вставать; вызвездило, и едва первая зарница за полем зрела.

Подошла к крыльцу – а на ступенях, в сумерках, витязь её меч точит.

– Ухожу в дружину. Деревенские говорят, да и сам на рассвете видел: враги неподалёку. Альга, добрая моя дева, спасибо тебе за всё. Знаю, что удерживать будешь, да только не трать слов понапрасну.

– Не буду удерживать. – Губы будто не свои, едва шепчут. – Не стану. Зари только дождись, а там ступай. Сейчас темно, как до деревни дойдёшь? Огня не зажечь – незачем врагов раньше времени привечать.

Шепчет, да обмирает: вот-вот он сам спросит: а где же ты была, Альга милая, где же ты сама тёмной ночью гуляла?

Не спросил.

Кивнул, спрятал меч, ушёл в дом. А за спиной его солнце к утру повернуло, холодное, алое, предвестие горя.

Не сомкнула глаз Альга. Чёрные думы мучали, уснуть не давали. Не выдержала наконец, встала, легонько по горнице пролетела, схватила сарафан и вон из избы.

Тихим шагом, травы не примяв, добралась до деревни скорее ветра, бросилась к крайним домам. В тумане не разберёшь, где чей, все тёмными истуканами кажутся – сырыми, немыми, холодными. Глядят провалами окон, что мертвецы. Ни свечи, ни лучины…

Стебли путают босые ноги, вьются у коленей, подол от росы намок, отяжелел. С самого берега реки по откосу поднимаются к избам золотарник, снежноягодник. Золотистые семена липнут к влажной коже, в волосах вьются.

Вот и изба нужная наконец. Под ногами глина, песок, Альга оскальзывается, за травы хватается, чуть не падает – в сон потянуло так, что силы нет.

Наконец и стена та самая. Брёвна, брёвна, мох, щепа… Вот она! Блеснула игла. Альга протянула руку, на губах слова наговорные, наоборот произносимые, застыли, уже сорваться готовы – а иглы и нет никакой, росинка блеснула.

Дальше гладит стену: нет иглы! Вокруг огляделась, по щеке себя ударила – сонно, дремотно, голову кружит! Бросилась к другой избе по соседству. И там иглы нет!

А туман коварен, крадёт шаги, скрадывает тропинки, и звуки в нём разносятся тихие, чужие: лошадь копытами переступила, сбруя звякнула, меч заскрежетал о точило. Говор чей-то негромкий, нездешний. Посвист. Сонное лепетание. Ветер по камышам прошёл…

Где-то огонь, как молния, полыхнул. Трава зашуршала, будто пробирался по ней кто. Дрогнула Альга, обернулась – пусто.

Цокот копыт – легонько; шёпот ласковый, словно кто уговаривает лошадь тише ступать.

Альга к третьей избе. Нет иглы! Заплутала в тумане, потеряла!

Холодный пот прошиб, ноги ледяная трава опутала, сзади грохнуло, шлёпнуло по воде – и пошёл шорох, звон, лай! Альга, не разбирая дороги, с криком кинулась сквозь туман в деревню:

– Враги! Враги!

Оскользнулась на сырой траве, упала, открыла глаза – перед нею знакомый потолок. За окном рассвет обещается. В соседней горнице витязь ворочается. Остролистом пахнет, клёном золотистым, сеном, муравой.

В своей избе лежит Альга. Привиделось.

Да только спроста такие сны не снятся.

Схватила сарафан да бросила, в одной сорочке ворвалась к будущему князю:

– Беда! Беги в деревню! Дружину буди, из дому выводи, враги кругом, с рассветом нападут!

Без пустых слов поднялся, взял меч, на прощание за плечи обнял и велел:

– Иди в лес. Я за тобой приду. Не прощу себе, если тебя тронут.

А наутро едва не пала деревня. Дружина полегла ещё до солнца от невидимой хвори. Защитники – мужики да безусые юнцы с граблями, с топорами, – отбивались, да только не затем, чтобы врагов отогнать, а затем, что жизнь, совесть, любовь того требуют: нежность защищать, тишину и дом. Но сдюжили, отогнали.

Курились дымом окраинные избы, луг у реки засыпало пеплом, хрупкий снежноягодник вытоптали вражеские копыта. Один золотарник упрямо гнул стебли на затихшем берегу.

Альга тихой тропой шла по лесу, дальше и дальше от деревни, не думала ни о витязе, ни о дружине. Задремать и вовсе боялась: вдруг снова вещее приснится. Ни к чему швее, которая души шить умеет, вещие сны видеть.

К полудню разыгралось солнце, выглянула из-под сырых корней кровяная брусника, выступили капли клюквы. «К болоту иду», – подумала Альга, но не свернула. Что бы ни творилось в деревне, что бы ни сталось с её витязем, а есть на болоте травы, которые грех не собрать, поблизости оказавшись.

Час, другой минул, солнце уже на запад повернуло, когда Альга ступила в сладкое дурманное болотное царство. Над жёлтой водой вились туманы, пахло гнилью, прелью, старой сосной. За сосновой стеной расстилался широкий луг – говорят, колдовской; говорят, всю тоску, всё колдовство из реки да с чёрного озера на лугу сносило течением в лес – так и появилось тут рыжее болото. Но и на болоте дерзкая ягода выживает, ядовитая трава цветёт.

Осторожно ступая, Альга нагнулась к кочке, под которой углядела знакомые лепестки, сорвала травяной чай. Смяла круглые листья-монеты в ладони, вдохнула неслышный запах.

– Альга! – разнеслось по лесу.

С испугу чуть в болото не угодила. Спрятала вербейник – травяной чай за пазуху, обернулась, огляделась, словно вспугнутая птица.

– Альга! – настойчивее, громче раскатилось под кронами.

Её ищут. Её витязь.

Бросилась назад, словно в лихорадке. Тут тропка завалена, там бурелом, в той стороне сквозь сосновую преграду не пробраться, ужом не извернувшись… Бежать, бежать, Альга!

Куда бежать? От кого? Что за голос внутри звенит, сердце надрывает? Зачем ей от витязя своего бежать?

А голос не даёт покоя; встала посреди травы красная, встрёпанная, словно не дева степенная, мудрая, а девка, что от парней бегает. Хрустнула ветка – и вышел из-под еловых лап, из-за болотного тумана-дурмана её витязь.

– Не бойся ничего. В обиду тебя не дам, хоть и знаю, чьих рук дело хворь, дружину одолевшая. Врагов мы отогнали, да долго они раны зализывать не будут, к ночи снова силы соберут. Возвращаемся, Альга. Не оставлю тебя и в обиду не дам. Люди выбрали меня князем; будешь при нас с княгиней добрым другом да советником.

Ни жива ни мертва подала руку князю, ноги переставляет, даже в ответ что-то молвит, а внутри заледенело всё.

«Будешь при нас с княгиней другом…»

Князем сделали её витязя за храбрость, за отвагу. Кто его таким сотворил? Кто храбрые да гордые травы подбирал любовно, пуще глаза приглядывая, чтобы ни одной соринки не попало, ни одной соломинки?

А он княгиню себе выбрал. Другую. Не её, не Альгу.

Закричала так, что надорвалось внутри. Закричала, завыла, горько да горячо. Да не услышал никто. Захочет ведьма – никто её не услышит.

4. Княжий дом, фиалковый каравай

– Пойдём в княжеский терем, – молвил князь, когда опушка забрезжила. – Забери из дому что нужно, и идём со мной. Изба твоя на отшибе, может, и не заметят её, да только зачем рисковать понапрасну. Если надо, пришлю тебе кого в помощь. Никто ни косо не глянет, ни преград чинить не станет матери моей.

«Матери моей…» Так и есть оно, если по уму рассудить, да как горько, как трепетно на душе от этих слов становится. Сердце раненой птицей заходится.

Мать во мне видит. Мудрую советчицу. Умелую, терпеливую. Да не боле.

Молча глядит на своего князя, а сердце бьётся огнём, каким и в юности не горело, не горевало. Такой огонь и разум, и терпение выжигает, а взамен только пустота плачет.

– В своём доме останусь, – твёрдо велела Альга. Сглотнула, словно тонкий лёд проглотила, да что ему в алой пропасти на душе. – Без тебя только… очаг опустеет.

– Как знаешь. Охрану пришлю и защиту.

– Я ведь тебя для защиты своей сотворила, – прошелестела тихо-тихо, и сама не зная, хочет ли, чтобы князь услышал, или нет.

Услышал.

– Не всё по нашему замыслу выходит, – ответил он. – Целая деревня теперь в моей защите нуждается, а дружины нет. Ничего. Справимся. А надумаешь в мой терем – для тебя всегда дверь открыта.

Проводил её до родного порога, кликнул молодцев охранять и ушёл, не оглянувшись. Альга шагнула в клеть, опустилась среди трав. В руках дрожь, в глазах синь, мысли паутиной речной спутались, и печёт, печёт на сердце…

Вербена, аир, кувшинка и семицвет, мак и гусиный лук, веретеница и крапива.

Солнечный свет золотым ковром лежит на половицах. Светит в косых широких лучах пыль. Пахнет травой, осенью. Глядит Альга слепо в окно, а крапива да чернорец сами в руки стелются. Сплела жгучие травы, скрепила наговором, поднесла к губам, нашептала горький отворот – злом, страстью.

Иди, разлучница, прочь узкой тропой, безлунной ночью. Князь мой обернётся огнём, что я в травы вложила. Князь мой хоть сотворён из трав, из полыни да горицвета, да огонь в сухостое от одной искры займётся. Вспыхнут порохом изба, сад княжий и лес, и дорога ему – в мой дом, а тебе, разлучница, прочь-тропа в безлунную ночь.

Нашептала, наговорила, губы пересохли, щёки побелели: злом наговор, кровью. Силы вытянул, слёзы осушил. Тишина на дворе, тишина в мире.

– Да будет так! – вскрикнула, подожгла косицу чернореца, крапивой перевитого. Княжеские хлопцы к окнам: что случилось? Цела ли? Что за крик?

Не откликается. Входят в горницу – сидит среди золотой золы, на коленях – пепел, глаза пустые, усталые.

– Воды принести? Лекаря позвать?

– Идите в деревню. Нечего меня сторожить, не убегу, за себя постоять сумею.

– Но ежели князь приказал…

– Идите, – мягче попросила Альга, всю силу собрав, на кулак намотав тонкой нитью. Спровадить бы поскорее свидетелей нежданных и упасть, упасть в травы, захлебнуться целебным ароматом, шёлковым касанием… – Идите. А наутро придёте проведать. Принесёте каравай княжеский да вести от молодых.

Хлопцы переглянулись, ухмыльнулись нерешительно, поглядели с минуту на рыжую старуху и отправились к князю – рассказать, как их прочь погнали да как Альга, часа не прошло, на года состарилась.

Поутру выпал первый иней. Острыми узорами укрыл крыши, чеканкой размеловал стены, окна серебром расцарапал. Зима отчаялась поджидать, пока ласковая осень лето прогонит, да явилась на порог колючей госпожой в сатиновом ледяном платье. Здешняя, вольная, широкая, не та она была, какой в Грозогорье ступала…

Парни, что давеча Альгин крик под окном слышали, вернулись спозаранку. Дуют на пальцы, кутаются в суконные свитки, а постучать до солнца не решаются.

Альга проснулась засветло, да и ночью сон не сон был, а тёмный колодец. Распахнула окно, крикнула:

– Какие вести?

Хлынула с улицы слабая, что чернила разведённые, синь, дохнул холод. Парни княжеские подобрались, в струнку вытянулись. Старший протянул ей льняной свёрток. Лён грубый, да не простой: вышит алым ягодным узором, словно живая малина по осени с его стеблями переплелась, да так и соткали полотно.

– Велено тебе передать кусок каравая княжеского, – промолвил и отдал свою праздничную ношу. Каравай княжеский, особый, пекли наутро второго дня княжения нового господина. В тесто клали чернику, калину сушёную – все печали, чёрные и красные, в хлебный мякиш прятали, с глаз подальше. Чтобы ни гари, ни крови в княжение не случалось. Каравай выходил горьковат, да, как люди говорят, лучше горечь да беду отведать загодя, в глаза глядя, да мёдом заесть, чем вслепую с ней ночью тёмной столкнуться.

Альга взяла каравай, поблагодарила. Видит, глядят на неё хлопцы застывшими глазами: вчера старухой была, сегодня опять девица. Видит, да не хочет лишний повод для пересудов давать, кумушек радовать. Спрашивает как ни в чём не бывало:

– А князь что?

– Князь новую дружину набирает. Нас берёт! – Хлопцы, точно из ларца, подбоченились, грудь колесом. – Собирает мастеров строить плотину у реки и стену каменную, чтобы мавки в новолуния в деревню не ходили, народ не тревожили. Да, говорят, хозяин реки неподалёку разгуливает, девок крадёт. Речным Гостем зовётся – слыхивали о таком? И драконы огненные, говорят, летают, стоит звёздам выйти…

– Ну, это уж байки. Ты, Ивась, про искры колдовские наслушался, что из земли растут да волшебство будят.

– Искры, колдовство! Дружину прежнюю, поди, тоже колдовская хворь загубила!

Альга притихла, слушает, хлопцев не перебивает, а у самой внутри замерло всё, натянулось. Да только не туда разговор их свернул.

– …Вот ты княжий каравай жуёшь, а с той стороны земли в этот миг, может, колдунья из Мёртвого города идёт, магию землям раздаривает.

– Какая колдунья! Колдунья в своей крепости сидит, огни из-за стен мечет, а больше и не годится ни на что. Ворожбу по городам правительница Грозогорья раздаривает.

– Неужто даром даёт? Так зачем в дружину подаваться, пошли в те города, что ей по пути! Колдовства получим с пригоршню, а то с две, в волшебной науке поднатореем, а там хоть каждый день каравай жуй да в потолок плюй – монет наколдуешь немерено и знай веселись!

Парни хорохорятся, хохочут, на неё то и дело косятся: не улыбнётся ли? А сами и разобраться не могут, где тут сказка, где выдумка. И верят, и не верят в правительницу заморскую, в драконов горячих, в магию, что пшеничным зерном и самоцветами по земле просыпана да спит до поры. Ни твёрдости, ни огня, один трепет на душе да тоска по неясному.

– А что князь с княгиней? – Голос спокойный, что летнее утро, а в внутри вешние воды бушуют.

– О свадьбе князь объявил – на той неделе гулять будем. Да только что-то у них не ладится. Всю ночь шёпот да слёзы в горнице. Как бы не расстроилась помолвка, – ответил Ивась.

– Тебе-то какой интерес? – поддел его другой парень, плечистый, кудрявый, пуще остальных на Альгу поглядывает.

– А то не знаешь, что княжьей жене стража полагается? Да не какая попало, а почище, чем у самого князя воины.

– В палаты княжеские прописаться решил?

– Ну так и что же? Чем плохо?

– Давайте-ка вы под чьими другими окнами петушиться будете, – прервала Альга. Умолкли враз парни; глядят – глаза сердитые, а словно искрятся изнутри. – А ко мне позже наведаетесь, коли князь велит.

Поклонились, раздосадованные, пристыжённые, ушли. Альга вернулась в горницу. Тут половик поправила, там разгладила вышитую салфетку, в сундуке клубки свои распутала, разложила. Руки делом заняты, а душа птицей от счастья ликует. Ссорятся князь с княгиней!

Изба, словно в летнем мареве, в солнце купается, не глядит, что на дворе зима на пороге. Светло, золотисто, радостно. Одно тяготит, вниз тянет: тёмное пятно посреди комнаты, где князь её почивал. Пепел, зола, да крапивный стебель, да чернореца обугленный бутон.

Каждую полночь глядит в пепел, замирая, выискивает молодую зелень, ловит нить аромата: нет, только тленом тянет, тленом, ни вздоха свежести, ни крупицы весны. Зелёных побегов, почек, ниточек не находит – выдыхает горячий страх, до следующей полуночи уходит в солнечную горницу, в золотом высветленную избу, просторную, воздушную. Что с нею стало, и сама не понимает, да только дом свой таким лишь в раннем детстве помнит: белое утро, солнце в стёкла, играет радугой меж ресниц, тепло да сонно, а у стола уже звенят чашки, и пахнет сдобой, ягодами да мёдом…

И легко на душе, радостно и светло, словно тучи вокруг избы из будущего сгущаются, а покой из прошлого пришёл.

Да только души шьёшь – и боль, и грусть непременно приходят, потому как живое трогаешь. Живое на чужое касание отзывается тревожной струной. Есть мастерицы, что шьют нежно, тихо, во сне – так, что и не проснётся человек, пока швея иглу не опустит. А когда проснётся, то уж не прежним, а с новым свойством. По-другому станет думать, на мир глядеть. А то и просто легче станет – тяжкие мысли или тёмную болезнь швея отпорет, пока дрёма лучше всякого отвара действует.

За прежние дела Альга браться не хочет, но и сложа руки не сидится: непривычно, да и тёмное пятно в княжьей горнице вспомнится – и тут же тихое настроение прочь. Чтобы выгнать, выпроводить о нём всякую мысль до полуночи, Альга принялась за сложную вышивку. Достала скатерть – куплена девять ярмарок назад, а словно новая. Тонкая, батистовая, светится белизной; ни узора, ни кружева. Поле для вышивания брала себе Альга. Поле для вышивания брала, а вышло поле брани.

Сидит молча, шьёт красных петухов, рыжие колосья, ждёт вестников и вестей. А вести доносят когда добрые, когда несчастливые. Князь, молвят, укрепляет деревню, сёла объединяет. Настоящее княжество, говорят, растёт вокруг, горедарика…

Шепчут, что враги кругом да неподалёку. Про кочевников вспоминают, про коварных лодочников, что по ночам реками спускаются, что тени, что прозрачные льдины. А как выйдут на берег, сыграют на дудке, – так и дружина, и сам князь перед ними склонятся.

Говорят, дальние купцы не свои товары предлагать приезжают, а за здешними охотятся. Такое князь деревянное дело наладил! Хотел и шитьё сбывать, да ни одна мастерица в округе не может вышить салфетки не хуже тех, что в доме его родном на отшибе столы да сундуки покрывали.

Шёпотом судачат, что, мол, нелады у князя с его суженой – то-то и каравай княжий свадебный запаздывает. Уж зима прошла, весна вишнями шумит, а она всё в невестах ходит. Выйдут на балкон – рука об руку, он строг, спокоен, что сокол, а у неё улыбка тихая, светлая – глядит, что голубка. По улице пройдут – так и яблони вокруг зацветут белой пеной, и деки вслед поют. Да только из терема княжеского вечерами слёзы, по ночам шёпоты да уговоры, ссоры да печали. Наутро князь выходит – в глазах кручина, над теремом тучи вьются. К обеду развеется, лицом посветлеет, к вечеру вернётся с гостинцем к своей милой, а ночью всё сызнова повторяется.

Слышит Альга такие вести, да только и сама не поймёт: по сердцу ей это или нет. Своими руками ссорам, да слезам, да упрёкам в княжий терем двери отворила.

А всё-таки под тёплые летние деньки – год миновал, не поверить! – снова появились под окнами голосистые парни, принесли свежий каравай: печатный, высокий, фиалками украшенный. Такой – лёгкий да сладкий – только на свадьбу княжескую пекут.

Альга забрала кусок, в расшитое полотно завёрнутый, ушла в дом, не прощаясь, новостей не спросив. Завернулась в серую шаль, словно ото всех спряталась, забылась в шитье. На душе горько, перед глазами точно гари пелена. Знала, что тем и кончится; знала – а боролась. Знала, что тем и кончится, знала – а всё равно горько как!.. Зато игла шьёт, что стрекоза порхает. Из рук словно тяжесть ушла, пальцам забытое проворство вернулось. Впервые за долгий срок прислушалась к шитью Альга, а оно отозвалось на её голос, глухой, тихий, как после хвори.

Шорох льна, тонкий свист иглы на грани слуха, касание серебра о шёлковую нить. С ласковым шёпотом шёлковый узор ложится на полотно. Красные маки расцветают по льняному полю. Альга шьёт, шьёт, рук не жалея. Давно жжёт пальцы, давно спину ломит. Глаза заболели, а руки всё работают, всё выплёскивают гарь да горечь изнутри.

Очнулась за полночь. Обескровлена, легка, словно ранняя весна. Выстужена, словно изба брошенная. Тиха, что ольха, что раненая птица.

Подошла к порогу, оглядела княжью горницу – вздрогнула. Нет пепельного пятна на полу! Пока шила, и не заметила, как оно исчезло. А может, и слезами смыло, словно крутым тёплым ручьём в летний вечер.

Что ж… сильнее любовь князя к чужачке оказалась, чем наговор Альгин. Горячо в глазах было, горячо на душе, а всё-таки словно тяжесть растаяла и туманы разошлись.

5. Время неверное. Прореха на2 сердце

Редко тем летом выходила Альга со двора, но в лесу всё-таки побывала: ушла в чащобу с узелком, с туеском, с берестяными коробочками. Охотники, кто её видел, судачили: помутилось в голове у ведьмы. Хоть и ходит под княжьим покровительством, а темна, видимо, и хитра. Зачем добрым людям в чащу в одиночку, по своей воле идти, да ещё туесами увешавшись?

Где ж им было знать, что́ Альга с собой в лес взяла, для чего на дальние поляны к ночи отправилась.

А она, не торопясь да не думая, запахи лесные запоминая, добралась к первым звёздам до верескового скоса.

Над головой гнутся ели, созвездия серебряными жилами по ночному небесному углю тянутся, луна горячей жимолостью блестит. Хоть и в самую чащобу ушла Альга, но поляну непростую выбрала: глубина леса дремучая, а между стволами, в можжевельнике да ракитнике, скользят ещё закатные брызги, скатываются по гладким листьям в траву последние солнечные рубины. Розовая сеть от корней лес опутывает, чёрный ковш с неба опрокидывается: ночь с закатом спорит. Тёмная побеждает: птицы запевают ночные, резкие. А там, за стволами, на другой земле, ждут не дождутся солнца золотые речные драконы. Вспыхнет оно – пустятся в танец в солнечном своём сказочном мире, где что ни история, то витраж из драконьей чешуи. Но как бы громко они ни пели, как бы яростно ни плясали, до здешней земли одни отголоски доносятся в час борьбы луны с солнцем.

Наконец совсем стемнело. Вокруг чёрные кроны, мохнатые ели к земле идут, гордые корабельные сосны ввысь тянутся.

Альга опустила туески да коробочки на старый пень, оставила до поры до времени. Узел холщовый развязала, на земле расстелила и по одной принялась травы вынимать: упругие ветви лесного ореха, бузины и осины, листья ясеня и лепестки багряника, стебли валерианы, горечавки да ириса. Долго выкладывала травы из холстины, но вот и последний стебелёк земляники вернула земле, с которой сорвала.

Затем за ягоды принялась: раскрыла туесок, щедрой горстью выложила меж сосновых корней шелковицу, барбарис, калину, голубику, иргу и лимонник.

Наконец до крайней коробочки дошёл черёд. Блеснула россыпь пуговиц, перестукнули катушки ниток о вороньи яйца, легла на прощание в руки невесомая ореховая скорлупа – легла и скатилась с ладоней на землю.

Позабытое вспоминая, медленно, словно сквозь тягучий туман, повела рукой Альга – вспыхнули прозрачным пламенем все сокровища, что долгие годы копила, чтобы людям отдавать – тем, кто в особом нуждается, травам не подвластном.

Ни стежка больше по живому из-под иглы моей не выйдет. Ничью душу, ничей норов больше править не стану. А уж живых творить из трав да нитей – и подавно. Нет добра от шитья моего живого.

Второй раз повела рукой – пламя землёй засыпало. Угас тихий огонёк, и полновластная ночь опустилась на поляну.

Вернулась в дом под утро. Горница солнцем залита, пустая клеть по-прежнему травами пахнет, в княжьей комнате, как и накануне, ни пепла, ни темноты, только холод стоит, словно не лето.

Налила в чашку тёплой воды – распустились в глиняной глубине стебли цикория, набухла сморщенная брусника, расцвёл иван-чай. Глотнула – и сил прибавилось. Стоит у окна, глядит на шумящий лес, на золотые лютиковые луга. К вечеру, как жар спадёт, принимается за шитьё, да только, как и обещала на вересковом скосе, по живому больше – ни стежка. Скатерти вышивает и салфетки, сарафаны и платки, пояса и полотна. Самому князю однажды полторы луны пояс вышивала узором орлиным: вьются по льну города, сверху ромбы алые и снизу полукружья, да соколы по белому летят. Не видала князя с тех пор, как из избы её ушёл, но думала о нём каждую минуту: хлеб выпекая, нить отмеряя, в поле вглядываясь. В узор на поясе словно частицу души вложила, самым искренним, самым честным колдовством скрепив – любовью.

А под вечер, на сердце лета, когда весь мир залит был душистым дурманом, фиалковым зноем да васильковым звоном, пришли к ней девицы, князем посланные. Втайне от молодой жены велел он просить Альгу оплечье сорочки вышить, да такое, чтобы ни у одной девы во всех Семи землях не бывало.

Согласилась Альга – как князю отказать? Как ни был велик соблазн вновь наговор-отведиглаз нашептать, не стала. А могла бы! На оплечье-то, что недалеко от сердца носят, сложно ли зла наговорить? Да и доброго наговорить – не велик труд… Но тоже не стала. Своими руками счастье устраивать той, что князя её увела? Нет, милая, нет, чернокосая, сама свой венок плети, радостью да лаской заплетай, травы свивай тёплые да душистые. А я тебе тут не помощница, не союзница. Зла не повторила – и на том поблагодари!

Принялась за шитьё. Рубаха тонкая, белоснежного батиста. Огладишь такую ткань ладонью – словно первого снега коснёшься: свежая, воздушная, шелковистая.

Долго думала, как оплечье вышить, какого цвета подобрать нить. Как ни зла была на соперницу, а всё-таки та – князя её жена. Что-то в ней есть, за что её витязь полюбил! А ведь он Альгой самою сшит, сотворён, – а коли так, то и полюбить только то может, что и самой Альге по сердцу бы пришлось. Может быть, прислушайся она к княжьей избраннице, приглядись – и нашлось бы, за что полюбить…

Вышла на крыльцо задумчивая. Узора придумать не выходит, да и соперница из головы не идёт. Что же в ней князю приглянулось? Отчего из Альгиной избы ушёл к чужой девице? Кто она такая – суженая его, что рядом с ним засыпает, чьи косы он гладит, в чьи очи глядит?

Щурясь, смотрит Альга на лес и словно не видит. Перед взором терем княжий, двор широкий, купеческое посольство, дружина, столы хлебосольные… Мастера-резчики, что пришли работу свою показывать, соглядатаи, что из дальних земель вернулись, чужестранцы, корабельные мастера… Девицы, что при жене княжеской, вышивают, развлекают, долгие дни без мужа ей скрашивают.

Во дворе пиры, советы, послы да скоморохи, а в небе тёмные облака ходят над высоким теремом. Солнце пробивается, до грозы далёко, да от леса густая туча движется…

Встряхнула головой, отогнала вещий сон наяву. Не увидишь – и не сбудется, может быть.

Позабыла, что рубаху батистовую в руках держит – та и упорхнула, утекла сквозь пальцы на ступени. Поскорее подхватила Альга рубаху, оглянулась – опушка лесная в солнце купается, изба словно золотой глазурью облита. Птицы свистят ласково, травы стелются густо, пахнет клевером, мёдом, зреющими хлебами. Ветви ломятся от янтарных яблок, наливается светом лесная красавица – поздняя груша, спеет чужак-инжир, клюква заморская – виноград… Ничто беды не предвещает, только сердце колотится, как в ту ночь туманную, когда бежала иглу вонзить под окном соперницы.

Да сны вещие всё лето в горнице вьются.

Посмотрела ещё раз на лес – пока в будущее заглядывала, солнце успело кроны розовым кружевом расписать, – и узор для оплечья сам собой в голове сложился. Малахитовая еловая ветвь, по ней рубиновая ягода осенняя, а позади облака, облака, шёлковой гладью вышитые.

Постояла немного на крыльце, вошла в дом. В горнице свежо, пахнет хлебом, квасом, земляникой. Поглядела на сундук, поверх которого скатерть недошитая была брошена. Улыбнулась с жалостью: подождать тебе придётся. Заказ правителей в первую голову мастера выполняют.

Так и повелось. С утра, по прохладе, шьёт, пока солнце избу не раскалит. Потом в лес уходит, еловой тишиной надышаться, сосновым звоном. Возвращается к вечеру – дом залит светом, что карамелью по брёвнам. Выпьет иван-чаю, посмеётся тихонько разговорам хлопцев, что свежий каравай принесли, и снова за вышиванье.

День за днём вьётся, тени от стволов темнее, длиннее становятся. По оплечью разбегается дивный узор: шёлковой нитью расходится, бисером рассыпается, расцветает бледным мелким жемчугом, что в северных озёрах зреет.

Снова день, шитьё и лес, каравай, вечер и тишина. Снова утро, и опять по свежести вышиванье, по мареву полуденному – лесная тропа, до полуночи – узор по батистовому полотну. И опять звенит рассвет, шёлк гладью ложится, тропка между крон стелется, смеётся, поплутает – да к избе обратно выводит, к неоконченной вышивке, к колдовскому оплечью. Вышивка батист оплетает, краски набирает, оживает будто. Дни стелются на ласковый летний лён, словно бусины на нить нижутся. Да только кто иглой владеет, кто та мастерица, что узор набирает? Кто? Уже не она, не Альга.

С каждым днём всё крепче свивают вкруг неё кокон дурные сны, сжимается время, что лента на горле. Лето не кончается и не кончится никогда, ежели не порвать эту ворожбу, да как её порвёшь, если не видишь, не слышишь, чувствуешь только нутром, ночью от ужаса просыпаешься в ледяных простынях, в ледяных чьих-то ладонях…

Альга ходит сама не своя. Дом солнцем залит, вышивка алая на сундуке словно дразнится: сегодня недошитая, завтра почти законченная, а на той неделе и вовсе белая станет, словно нетронутая.

Давно уж пора зиме настать, а лето всё никак не уходит, словно осень в чужих краях загулялась. Открыла раз в клети шкатулку – напёрсток найти, – а на бархатном донце нить паутинная да иглы серебряные, латунные пуговицы да ореховые скорлупки, что она в лесу сколько лун назад сожгла.

Вернулись к ней.

Стоит Альга ни жива ни мертва посреди избы. По полу золотые лучи розовым кружевом перемежаются, сумерки зимние на плечи шалью падают, в стекло рябина бьётся, пламенем цветёт, а сама серебром покрыта, словно вчера зима грянула, а сегодня опять лето настало.

Подняла глаза, поглядела в вечернее окно, словно в зеркало, – косы ниже пояса отросли. В горле пересохло, по рукам маковая слабость растеклась. Медленно вернулась в горницу – а та по-прежнему солнцем залита. Вдруг – спохватилась, сердце дрогнуло! – нет скатерти недошитой на сундуке. Метнулась к столу – ладно скатерть, оплечье бы не пропало! – а скатерть готовая сосновые доски покрывает, а поверх – оплечье, как ни в чём не бывало: на чём работу закончила, там и игла лежит.

Провела рукой по щеке, протёрла глаза. Солнце в избе, скатерть на столе, оплечье на скатерти.

Закончить да отдать скорее!

Страшно ей, и сердце колотится, и делать нечего – только за иглу браться, начатое завершать. Верно стежки положишь – может, и сны дурные не сбудутся, и время, что нить, распутаешь. Что неправильно сделала, чем прях прогневала, раз нити её запутались?.. И в обычный-то день не знаешь, сколько тебе отмерено, а в заплуталом клубке и вовсе нити, реки и дороги перепутаны. Альга шьёт, а время вокруг неё рябит пуще прежнего: дробит дождь, тотчас снег, а за ним снова солнечно, и вновь дождит.

Шьёт, спины не разгибая, не поднимая глаз. Наконец совсем невмочь: горькой воды испить, руки освежить бы… Поднялась из-за стола, глядит – на сундуке опять скатерть недоконченная лежит, а стол сосновый гол. Протянула руку к скатерти, да только пустоту зачерпнула: та снова на столе, готовая, блещет хитрым алым узором-заревом. Вот-вот время в кольцо свернётся в избе! Дрожь пронзила, оторопь взяла, страх вскипел в крови: беги!

Альга бросилась в один угол, в другой, схватила рубашку батистовую, шкатулку с нитями из клети забрала и выскочила вон. Выбежала на крыльцо, перед глазами серебро, шумит лес, шумит в голове, да только вокруг не двор вовсе, а горница, в которой князь её спал, пока здесь жил. А она в одной сорочке, дрожит, губы шевелятся, а что говорит, не ведает.

Словно со стороны себя услыхала:

– Беда! Беги в деревню! Дружину буди, из дому выводи, враги кругом, нападут с рассветом!

Без пустых слов поднялся, взял меч, на прощание за плечи обнял. Велел:

– Иди в лес. Я за тобой приду. Не прощу себе, если тебя тронут.

Всё в тот день обернулось. Как до вечера в лесу дотерпела, и сама не ведала. Над болотом туман, из чащи волчий вой с ветром долетает, в ключе вода – испить хочется – сил нет, да только пьяная, хрустальная вода, выпьешь – не вернуться домой.

Хрустнула ветка – разошлось марево. Вышел из-под еловых лап, из-за болотного тумана-дурмана её князь.

– Не бойся ничего. В обиду тебя не дам, хоть и знаю, чьих рук дело хворь, дружину одолевшая. Врагов отогнали, да долго они раны зализывать не станут, к ночи снова силы соберут. Вернёмся, Альга. Не оставлю тебя и в обиду не дам. Люди выбрали меня князем; будешь при нас с княгиней добрым другом да советником. Идём со мной.

– Идём, – тихо откликается Альга, что лесная птица, что речная русалка.

Чаща позади осталась, опушку миновали, вдоль изб в селе идут. Вокруг пыль да гарь, вечереет. На плечах рука князя её. Уж сколько лун такого покоя Альга не ведала – и сама забыла, да пока князя так близко не увидела, тепла его не почувствовала – и думать себе запрещала, как по нему истосковалась.

Вспомнила о прорехе, что на сердце его оставила, пока шила. У каждого прореха такая есть. Оттого и тоскуем, оттого и любить, верно, можем.

6. Земляника да золотое лето

Выглянула в окно, отпрянула. Уже третью луну живёт в княжеском тереме, а всё никак не привыкнет, что горница её не у земли теперь, а высоко, высоко… До травы не дотянуться, до облаков ближе кажется. Видно из окна, как вдали ходят тучи, да алеют зори, да летают журавли. Тоскливо, тихо, грустно-радостно на сердце Альги становилось, когда глядела она на леса и луга, озёра, пашни и далёкие караваны из высоких окон.

Деревня при новом князе давно в настоящий город разрослась. Не город даже, а истинная столица княжеская. Где были пыльные тропы, где ковыль звенел по яругам, где избы стояли в три окна и покорные жеребята траву жевали – те места ушли, скрылись под деревянными мостовыми, узорной резьбой, высокими избами, торжищами, возками. Звон и гомон на улицах: смеются дети, гулко бьёт молот по наковальне, гудят колокольни, звенят бубенцы, цокают серебряные подковы княжьего жеребца, стальные – дружинных.

А ветер крепчает, бьёт ставнями, тревожит паруса. Тучи от леса идут. Дом Альгин пустует на отшибе, молчалив, тих, по-прежнему солнцем залит, да тёмное зерно внутри зреет. С тех пор так и не отважилась она туда заглянуть ни за рукоделием своим, ни за платьем. За себя не страшно: чего бояться, когда внутри выстыло, утихло – за князя, за княжество опасалась. Войдёт в дом, а время кувырком и покатится.

У стен городских шумные ярмарки не в пример прежним, где она пряжу покупала да к травам приглядывалась. Купцы, мастера, резчики, корабельщики, кузнецы… У Альги на сердце кротко, да тревожно. Живёт в княжеском тереме, улыбке любимого своего радуется. На жену его не глядит: кланяется, здоровается, да глаз не поднимает: как бы злоба не полыхнула.

Князь её каждый день спрашивает: хорошо ли тебе живётся, матушка? Ничего не надобно? Она улыбается, глядит в его зелёные глаза, травяные озёра.

– Всё по сердцу, княже.

Лишь однажды попросила её на ярмарку проводить. Удивился князь, но согласился. Кивнул с грустью да с усмешкой:

– Вижу, какими глазами на княгиню мою глядишь. Хоть на часок хочешь без меня её оставить?

Посмотрела на князя смело и честно – по-другому и не глядела:

– Не её без тебя оставить хочу, а сама с тобою побыть. Ты меня матушкой зовёшь, но какая я тебе матушка? Я тебя для себя скроила, сшила, душу вложила. А ты к другой ушёл. Не виню, не злюсь уже – никто над любовью не властен. Тоскую только… Да радуюсь, что каждый день могу видеть тебя, любимый мой.

Виду не показал – не подобает князю! – но смутили его слова Альги.

– Не алей румянцем, княже, – молвила она. – Давно отпустила тебя и мысли свои отпустила, но дай душе моей успокоиться, побудь со мной одной хоть на час. Ветер крепчает, тучи собираются. Скоро уходить пора.

Увидела, как помрачнел лицом, сдвинул брови.

– Слушай меня, да больно не тревожься. Как пойму, что беда близко, – уйду и за собой уведу. А покуда при тебе буду.

Задумчиво обвела васильковый узор на рукаве, ладони его коснулась:

– Так что же? Пойдём на ярмарку? Князю среди народа бывать не зазорно.

– Не зазорно, верно говоришь. – Глаза спокойные, да словно озеро перед грозой, рябью ветра-раздумья подёрнуты. – Пойдём. А всё же простым дружинником оденусь, ни к чему лишние разговоры.

Широкие ряды, высокие терема, осенние ягоды, бархатные меда – ярмарка звенит, гомонит, плещет яркими полотнами на ветру. Альга по давней привычке в первую голову – в зелёный ряд, найти знакомую травницу. Да только сравнивать уже нечего: давно она травы да цветы не собирает, не сушит, не выискивает по лесным уголкам да угольям. А всё-таки подошла к подносу, не удержалась, принялась разглядывать коренья, стебли, лепестки. Не заметила, а вот уже пальцы перебирают волокнистые стебельки, сухие соцветия.

Обещалась себе трав не собирать больше, но не устояла, купила сухой чужеземной земляники. Травница улыбнулась:

– Знает ли добрый дружинник, что значит букет земляники?

Князь покачал головой.

– Это намёк девичий на то, что счастье твоё рядом.

Альга покраснела. Уж сколько лет румянца на щеках не было!

– А сухие лепестки, говорят, о том шепчут, что увяла алая пора, глаза на закат глядят. Одна память осталась – и горькая, и сладкая.

Уже уходили князь и Альга от травницы, ни словом не обмолвившись, когда донеслось вслед:

– Но земляника что мята: сухая, хрупкая, коснись – развеется, а если водой напоишь – оживёт. Помни, князь!

Дни стояли пасмурные, вечерело рано. По первым сумеркам ярмарка озарилась факелами и свечами, поплыли по воде тихие огоньки. Смех на ярмарочной площади утих, торговцы свернули свои шатры, по ласковому воздуху разлилось пение жалейки. Поплыл запах сладостей, мёда, масла. А затем, словно зазывая колдунью-ночь, прокатился дробный перестук рила. И закружилась карусель: фонари и переливы, дудочки и флейты, астры, маргаритки, бусины и шоколад. К темноте распустились ночные цветы, заплелись густые травы, и брызги костра взвились к высоким колючим звёздам. И стихло всё.

А на следующий день принялась Альга за шитьё – за кукол взялась. Истосковались пальцы по игле, по холсту, встрепенулись, налились силой, жизнью. На ярмарке видимо-невидимо накупила тканей, нитей, кружев… А в новую луну отдала мастерицам на торжище своих кукол – может, кто и осмелится купить.

Хоть и пообещала в тёмном лесу, на вересковом скосе, что ни стежка больше по живому не сделает, а в кукол таки вкладывала душу – да только не чужую, свою разделяла. Одной любовь к широким полям, к солнцу, к лесу досталась, другой – тоска по князю, третьей – страсть к тихим тропкам, к тайным знакам. Каждая куколка оберегом выходила, талисманом. А как с куклами натешилась, принялась за платья, да не простые, не нарядные, а такие, что и тронуть боязно, словно из стрекозиных крыльев сшитые. Тихие, серые, тончайшего кружева, серебряного бархата, паутинной нити, озёрного жемчуга.

Пошли по княжеству слухи, что платья эти так тонки, да хороши, да словно сквозь пальцы струятся оттого, что сам Речной Гость её премудрости швейной выучил. Шептались, мол, платья эти способны людей в мавок превращать и в призраков – и тут, мол, Речной Владыка подсобил. Но покуда в княжеском тереме жила Альга, под княжьим покровительством и защитой ходила, никто ничего в лицо сказать не смел.

Да только сама она чувствовала, как время в широкое кольцо не торопясь сворачивается, словно золотой полоз: как прежде, копятся, набирают силу косые взгляды, как прежде, тучи сгущаются, как прежде, среди людей, в тереме да на торжище, одиночкой себя чувствует, словно тень среди плоти и крови.

Пришло время. Пришло. И сама понимает, да оттягивает, как может. Уйдёт из терема – и кончится покой, кончится тихая радость быть с князем рядом. Завертится вместо неё страшная карусель, шибче да мрачнее, куда уж ярмарочной… Потому до последнего часа хочет Альга испить сладкие дни покоя.

«Пришло время», – шепчут ей сны. «Пришло время», – бьются рябины в окна. В утро, когда ветка стекло горницы её разбила, встала Альга с постели, умылась, собрала платья в сундук. По горнице ветер гуляет – осенью пахнет, бедой дышит, звенит журавлиным кликом.

Оставила на прощание стебель сухой земляники о двух ягодах. Поклонилась княгине, впервые в глаза взглянула:

– Береги князя. Не бери иглу в руки.

Хоть и скромна, тиха, мила молодая княгиня, а поперёк сердца она Альге, даром что в тереме жили бок о бок. А всё же слёзы блеснули, когда, скрепив сердце, уходила. Заросшей тропкой в свой дом на отшибе пошла: больше идти некуда, да и не век от тревоги бежать, пора и в очи ей глянуть. Отошла от города, остановилась передохнуть, огляделась. Впереди лес, и дом её уж виднеется. Справа поле, слева река, простор, ветер осенний гуляет, и только птичий посвист, только шорох колосьев, сердца стук да далеко-далеко – ржание табуна… А степь, словно ожиданием, надеждой пропитана, и воздухом сладким, холодным дышится полной грудью.

Впереди лес, справа поле, слева река. Позади город раскинулся, а над ним тучи – опаловые, недобрые. Сходятся над городом и тянутся, словно по нити, за Альгой следом. Не стала стоять долго. Накинула шаль и пошла своей дорогой, к своему дому, за собой тучи от князя уводя.

«Вот и возвращается всё, – думала Альга. – Вот и снова одна в своём доме буду. Что так выбрала, что эдак, а конец один: князь с другой, шитьё только горе несёт, слухи да пересуды. Хотела узелок развязать, да ещё хуже затянула. Вернуться в дом, ставни затворить…

…Или в третий раз попробовать? Ежели время вновь вспять извернётся? Приму ли нитью судьбы вышитое или распорю да опять свой узор начну? Не знаю, не знаю!..»

Входила в избу, замирая. На дворе пасмурно, ветер листья гоняет, траву пускает волной. Тронула ручку – тёплая. Дёрнула дверь – хорошо идёт; ни сыростью не набухла, ни плесенью, словно и не стыл дом в одиночестве.

Шагнула в горницу и зажмурилась – солнце в очи ударило. Распахнула глаза – изба золотом залита, что прежде, в окне – излом летнего неба. На сундуке скатерть в алый мак, на столе оплечье недошитое. В уголке букет земляники садовой, сладкой, крупной, летней, а листья – в сухих прожилках.

Осень за калиткой осталась. Во дворе теперь вечное лето алеет.

День прошёл, другой минул, третий в ночь обратился. Свобода пуще неволи, а тоска злее яда. Зареклась по живому шить, да по швам трещит обещание.

Не могу жить без князя.

Пошла в лес. Набрала трав, точь-в-точь как в прошлый раз. Память цепкая, до последней травинки всё вспомнилось. И лён нашёлся, и нитью паутинной, травой голубой по осени весь лес звенит.

Прежде чем шить, вымела, вымыла всю избу – так, что и дышать легче стало. Травы в клети высушила тщательно, одна к одной разложила. В нужный день расстелила по полу выбеленный лён и, приговаривая, принялась травы складывать. Кедровый лист, кленовый лист. Лесной орех, осина. Шелковица, бузина, барбарис. Ясень и валериана, гербера и горечавка, имбирь, да ирис, да калина, люцерна. Марь и мята, полынь и пустырник, черника, да чеснок, да шалфей.

Пальцы дрожат, руки словно свинцом налились, голову закружило, а всё-таки выложила травы и стебли ровно, просторно. Завернула лён и спохватилась: ни пуговицы, ни кольца не припасла, чтобы сердце застучало. Оглянулась по комнате, а из угла земляника позабытая светит рубином. Сорвала засохшую ягоду и уж положила было среди трав, когда вспомнила: «Земляника что мята: сухая, хрупкая, коснись – развеется, а если водой напоишь – оживёт».

Опустила и листья, и ягоды в кувшин. По волшебству распустились сморщенные белые лепестки, потемнела, налилась соком ягода, выпрямились упругие стебли.

– Сердце живое, – прошептала новому князю своему, – сердце живое тебе дарю, от прежнего князя доставшееся.

Вложила ягоду меж трав, скрепила лён, оставила на сундуке исподнее да свитку и ушла в клеть. Ночь не спала, прислушивалась: что в горнице делается? Ожил ли уже её княже? Похож ли на первого? Ни одну чужачку, ни одну чудачку на двор не пущу, мой княже, мой!

Как первый луч скользнул по голым доскам клети, поднялась, оправила платье, степенно вошла в горницу. Солнце бьёт беспощадное, звонкое, литое, что медь. Белый лён посреди горницы лежит. То тут, то там морщится, складками идёт – стебли, её шёпотом заколдованные, на волю рвутся. Стебли сорванные, ею оживлённые, в лес стремятся, к своим полянам.

Нет князя. Один лён да травы, и ягода сморщенная там, где душа у людей гнездится.

Выпила горькой воды, отдала травы лесу, лён под луну выложила. Набрала новых цветов, иных – ярких, сладких. Распорола платье, когда-то князем подаренное, выкроила из него нужный кусок. Выложила травами, вторую ягоду земляники водой напоила, опустила среди стеблей. Скрепила лён, ушла на ночь в клеть. Ни на минуту глаз не сомкнула, прислушиваясь. Поутру вошла. На полу платье лежит – цело, а по подолу маками вышито, что узор на скатерти, которую никак не закончить. Трав и следа нет, на столе – кружка земляники. Горница в солнце, что в золоте, а за окном горлицы поют.

На четвёртый раз пальцы дрожали, болели, иглой исколотые, кровью сочились. На полотне льняном узор вышел розовый, земляничный. Целую горсть ягод на сердце положила, а стебли с собой, в клеть взяла. Всю ночь в руках сжимала, шептала, просила. Под утро растёрла в пальцах – тонкий запах весны прощальной поплыл.

Шагнула бестревожно в горницу, с улыбкой, с глазами сухими и бесстрашными. Уронила стебель земляничный, на бездушный льняной свёрток глядя. Опустилась на колени, подняла, да только другими руками, из которых прежняя сила швейная навсегда ушла.

Невмочь стало. Послала князю гонца.

«Матерью меня зовёшь, а позабыл. Приезжай в гости, княже».

– Тень тебе приглянулась, – с небывалой ласковостью молвил он. – Воспоминание мелькнувшее.

Коснулся щеки, словно первая капля скользнула, и ответил ровно, что дождь по жести:

– А я – жив, не тень и не память. И не твой.

Лёгкой поступью пошёл к порогу. За окном встрепенулись тёмные косы вспугнутой птицей, и дробные шаги застучали по каменной тропке от крыльца.

Мало времени оставалось у Альги.

По правую руку солнце заходило, по левую тьма наползала из-под печи, где давно огня не водилось.

Четыре шага осталось князю до порога, а во дворе уж она, темнокосая, караулит, изнемогает. Сполошно оглянула Альга избу, в глазах туман, из углов дым. Услышала, как мох шипит между брёвнами, да махнула рукой, крикнула страшным беззвучным криком. Птицы под потолком ожили, юркнули в печь и, не успел князь двух шагов ступить, оказались на улице, у крыльца, вцепились когтями в долгие косы соперницы незваной, закружились, крыльями забили в лицо. Та взвизгнула, завизжала, да Альга широким взмахом накинула на избу такую тишину, что и грома горячего снаружи не услыхать, не то что девичьего визга.

Князь не дрогнул, не обернулся; шаг, и ещё шаг как ни в чём не бывало. Вот уже ему только руку протянуть, тяжёлую дверь толкнуть осталось… Сердце Альги колотилось в груди загнанным зверем, трепетало дикой перепёлкой, звенело, что резец о камень.

– Стой! – велела князю с былой властью, какой обладала, покуда его шила. – Стой, князь!

Обернулся на неё; скрипнул кожаный пояс, сошлись на лбу светлые брови.

– Добром расстанемся, золотошвея. Не желаю иного.

– Откуда ведать тебе, милый мой, что не только золотом вышиваю? – прошептала, что змея прошипела, и швырнула ему туесок с лесной ягодой.

Костяника, малина, барбарис, шелковица, шиповник да бузина плеснули, словно кровью, в лицо князю.

– Подарок мой прощальный, – молвила Альга, подняла руку с иглой, и вспыхнули золотом дом, и лес, и далёкая тропа, и земли до самого Грозогорья. Один княжий стан темнел в пламени, а потом обвились лозой тёмные косы, белые руки, и исчезло. Всё исчезло.

Опало слепое пламя, выступило из белизны лучистое окно, выглянула печь, прялка, лавка, кувшин. Снова очутилась в своей избушке властная, спокойная Альга. Выплеснула огонь – прохладнее стало на душе, тише, суше, что в лесу по закатным звёздам.

Собрала с полу ягоды, рассеянно махнула ладонью – исчезли нежные лепестки, сок кровавый из половиц вытянуло. Повертела в руках уцелевшую малину – рассыпчатая, крупчатая, алым соком сочится.

– Не бывало счастья от этой ягоды.

Смяла в пальцах, швырнула вслед князю да спиной ко всей истории обернулась – до поры до времени.

– В третий раз князь к другой от тебя повернул. Сила швейная из рук ушла, зависти да гордыни не вытерпев. Не пора ли смириться, золотошвея?

Чей это голос был, она и не узнала никогда. Но ответила:

– Ушла сила, да не вся. Поборемся ещё за любовь, за золотое лето.

7. Ведьмина ночь. Ведьмина дорога

Была властительница, была мастерица. Стала затворница, стала ведьма.

Днями и ночами кроит армию с камнями – рубиновыми ягодами вместо сердец. Последние крохи из себя вытягивает, на крови шьёт. Выйдет новая луна – пойдёт на князя войной. Не жить его княгине темноволосой.

Вышла луна, и битва была большая, наречённая Ведьминой ночью. Но княжеская дружина победила под рассвет травяную армию – каменные сердца. Порубили льняные полотна, рассыпали солому и сухостой, раскидали камни, а ведьму загнали в её избу. Горько хохотала Альга, защищаясь от того, кого стражником себе создавала.

Наконец ушла дружина, дозор оставив. Ни ведьму, ни избу её трогать князь не велел. Альга в пустом доме хохочет, кувшины крушит. Бьются рябины, шумит ветер, стёкла осыпаются серебряным куражом, снег падает.

Зима приходит.

Злобой сердце обуяло – так и лето колдовское золотое сгинуло, время колобродить перестало. Унялись вещие сны, сила по капле возвращается. А сердце бьётся, перестукивает под дудочку, ту самую, под какую на осенней ярмарке Альга с князем плясала, да только не помнит того князь и много другого из той ночи не помнит…

…А по весне и сам пришёл. Княгиня захворала, ни один лекарь помочь не в силах.

– Твоих рук да слов дело?

Рассмеялась в любимое лицо Альга, покачала головой, развела руками.

– Три раза уходил ты от меня к ней. Армию каменную-травяную порубил. Не добраться мне до твоей темноволосой княгини, не победить судьбу.

– Так твоих рук дело, ведьма?!

Горько стало на сердце, холодно. Зима пришла.

– Нет, княже. Да только ни трав нужных, ни ниток нет у меня, чтобы княгиню спасти.

– Добуду травы! Всё, что скажешь, добуду!

– Всё добудешь, княже. Да только силу нужную не сыщешь. Всё добро, что было во мне, в тебя вложено, тебе отдано, мыслям о тебе подарено. Только чёрная нить у меня осталась.

– Что хочешь делай. Только помоги!

Подняла глаза, растянула губы, и вмиг зрачки широкими стали, колдовскими, что ночь в Черноречье. А в глубине огонь, тихий, шипящий, что змеиное око, ложью золотится-колотится:

– Помогу, княже. Помогу.

Снова в княжий терем вошла под косые взгляды, под тревожный шёпот. Следом за ней нёс князь тот самый сундучок, с каким Альга из терема уходила. В сундук спрятала все травы, что в избе нашла: букет полевой, что князь ей давным-давно дарил, венок, что на реке ещё девочкой в камышах нашла, цветы целебные, что мать её сушила.

Княгиня в постели что ворон на снегу, что лебедь среди сажи: косы чёрные, смоляные, лицо ледяное, белое.

Альга опустилась на колени, взяла горячую руку. Обернулась на князя, предупредила:

– В сундуке – трав моих остатки, да не те, что с любовью собраны, на солнце высушены, а другие травы, обиженные, остужённые… Дам княгине силы, да только не храбрость, не верность, не нежность они вольют в неё. Ревность да гордыня в крови заиграют. Этим травы в моём доме пропитаны… Да ещё любовью к тебе безответной. Так что, может, что и получится, – усмехнулась криво, сжала в руке сухой стебель.

Хрустнул и рассыпался стебель пылью.

Наутро княгиня проснулась: бледная, да кое-какой румянец на щеках заиграл, глаза заблестели. К вечеру и вовсе ожила. Князь рад, город ликует, а Альга в прежней горнице заперлась, глядит в окно. Под стенами ярмарка раскинулась шире прежней: шумит, блещет.

Наконец решилась. Подошла к князю.

– Пойдём на ярмарку.

Помнил не помнил, а согласился.

Среди ярмарочной толчеи, в ранних сумерках, в сверкающих огнях, спросила:

– Помнишь ли, как мы здесь в прошлый раз были?

– Как не помнить. Много воды утекло, а глаза твои не поблёкли. Каким колдовством создан – того не забываешь.

– Княже мой, знаю, под запретом в твоём городе в будущее заглядывать, да только снам вещим не прикажешь. Трижды стремилась сердце твоё отвоевать, да сны одно твердят. Нет сил противиться, предупрежу только. Княгиня твоя от трав ревнива, резка станет. Горько тебе будет, да меня во всём обвинишь – некого больше. Будет это через месяц, а может, через год. Покуда до беды не дошло – вними моим словам, отпусти княгиню из своего сердца, чтобы не так больно было из земли своей отпускать.

– Нет, говоришь, сил противиться? А разве не перед выбором меня ставишь – ты или она? Альга, снаружи ты мак пунцовый, а в сердце чернорец, мглой окутанный… Знаю, верю, что видишь ведь в снах своих колдовских и другой путь. Видишь, как нить не сжечь, не перерезать, а любовью распутать можно. Расскажи!

Опустила голову. Словно стих шум на ярмарке, улёгся ветер, огоньки унялись.

И об это сны не врали.

– Не забыть, говоришь, колдовства, которым создан, княже? – медленно спросила, раздумчиво, припоминая. – Так помнишь, значит, что за травы в лён твоего кафтана вкладывала, помнишь, какими листьями душу твою устилала? Всё лучшее, чем земля делится, тебе дала. Храбрый мой, честный мой, стойкий да мудрый, статный да верный. Если согласишься трав своих отдать княгине взамен моих, горьких, страстных, быть ей прежней. Румяной, весёлой, светлой станет да на тебя похожей. Хочешь? – заглянула в его глаза-озёра, словно прощения себе ища. – Хочешь?..

Семь ночей варила взвар из семи стеблей, что с Семи земель собраны. На восьмое утро, до свету, вошла в пустую гридницу, оставила на столе плошку. Та дымилась, паром, ароматом лесным исходила.

Обернулась – глядь, входит князь.

– Отвар травяной, княже. Сон на травы, из которых ты соткан, нагонит. Уснёшь, а когда проснёшься, княгиня твоя прежней станет, да и самому легче будет.

Глядя в Альгины очи, выпил князь весь отвар. А пока пил он, и она пила, до дна глазами испить пытаясь любимого своего, дитя и друга, врага и стража, князя и витязя желанного и чужого.

Сделал последний глоток. Схлынула тёмная вода из озёр, прошёл сизый вихрь по гриднице, дрогнул княжий терем.

Закрыл князь глаза.

Затих. Морщины на лбу расправились, словно помолодел, а на устах имя княгини своей.

Весь день стояло яблочное пекло, лишь к ночи поутихло. Вошла Альга в горницу, где князь спал, а сердце ноет, тянет, и жарко, и горько ей… Подошла к постели.

Спит, долгим сном спит.

И всё кругом словно с ним умолкло. Склонилась над кроватью, коснулась лба – лоб прохладный.

Гулко перестукнуло сердце. Взялась за запястья – ледяные. Страх голову закружил, прижалась к его груди: прислушалась к сердцу.

Тук. Тук.

Ставни стучат на улице. Резные, тяжёлые, старым мастером справленные.

Тук.

Дятел в лесу; глаза что чёрные бусины, солнце в гладком оперении отражается.

Тук-тук.

Ветер пригнал дождь. Капли крупные, крепкие, что прозрачные виноградины, о стёкла бьют.

Тук. Тук. Тук.

Двери хлопнули, гром прогрохотал, копыта о землю цокают – весь мир живёт, стучит, дышит. Одно сердце княжеское не бьётся.

Взяла Альга в руки ледяную ладонь, сделала надрез – из ранки кровь засочилась густая, алая, как лесная ягода, как клюква болотная. Ни шалфея, ни льна, ни бузины, ни осины. Ни стебля, ни листка из тех трав, какие в князя вкладывала.

Человеком стал. Стал – и ушёл. Ушёл от неё князь её. Ото всех ушёл. Если бы не схватилась за него с самой судьбой, может, и прожил бы он жизнь долгую, человеческую. Но быстро отцвели травы, быстро сердце истукана травяного ожило – да так же быстро и увяло. Своими руками отваром, травы усмиряющим, Альга его напоила. Да ни одной травы отвар не встретил, а встретил кровь живую. Её и остановил навек.

Думала усыпить князя, да вместо того погубила…

Власти твоей нет, Альга, над живым. Власть твоя, Альга, над нитью да над травой. Прими да не приноси больше горя.

Княгиня, как узнала, прокляла Альгу, отослала с княжьего двора. Снова тропа твоя, Альга, в избу одинокую, ведьмину выводит. Покуда урок не выучишь, дальше дорога не поведёт.

А в дождливый день дошла до лесной опушки весть: родился наследник княжеский, да ни отца, ни мать увидеть не успел. Князя уж давно ведьма лесная, что он привечал, извела. А мать, горем, ревностью промучившись, сохранила зелье ведьмино до поры, чтобы её погубить, да сама его и выпила, тоскою сожжённая.

– Поведала бы мне раньше, что дитя носит, поняла бы я, что князь человеком стал. Не дала бы ему отвара семитравного, жив бы был! – воскликнула Альга в сердцах, бессильно, побежала к роднику сквозь травы, сквозь ветви, запутаться бы, забыться! А на сердце шелестит: «Это всё твои травы в ней взыграли, твоей ревностью, твоею завистью да злобой напитанные!»

К сумеркам, умывшись из родника ежевичной водой, исколовшись шиповником да сухой порослью, вернулась домой. А тихим вечером собралась и долгой, не впервые хоженной тропою дошла от дома своего до дома княжьего.

Во дворе дымно, людно, крик и спор.

– В чём дело?

Прошла сквозь толпу, что нож сквозь масло. Расступились и горожане, и дружина, и друзья княжьи. Расступились, примолкли, да и свет вокруг выцвел, словно серую шаль набросили. До того тихо, что слышно, как осенняя муха звенит, как дитя в тереме на руках нянек без матери плачет.

– Кто же князя нового на слезах детских выбирает? – спросила негромко, а каждый услышал. – Свары устраиваете из-за престола, а вот он, князь ваш, за порогом.

– Так в том и дело, госпожа, – не без страха, не без почтения поклонился Альге сотенный, – что князем теперь младенец остался. Кто править княжеством будет, покуда он несмышлён? Достойных много, город волнуется, на границах прежние враги. Не сегодня-завтра дружине выступать, иначе речные разбойники до самых излучин доберутся, а там пиши пропало княжество.

– Так и выбирайте из достойных! Жребием, народной волей. А князя я заберу и в доме своём растить буду. А кто посмеет вмешаться, пусть вспомнит прежнего князя судьбу.

Ни слова в ответ, ни взгляда. Горожане глаза долу, дружинники небу. Альга прошла по широкому княжескому двору, где, бывало, долгими вечерами сиживала, в тёплые окна да на шумный город глядела. Подошла к порогу, а там уж нянька с младенцем. Одна она только и взглянула на неё прямо. Отдавая мальчика, молвила:

– Княгиня дочерью моей была, князь молодой внук мне. Оставить не прошу, не позволишь, а попробую – изведёшь. Разреши навещать дитя хоть изредка.

«За ведьму держат, – подумала Альга, в тёмные глаза глядя. – Да разве и не так оно? Князя погубила, княгиню со свету сжила, молодого князя забираю… Да и пусть так! Страх чужих в избу не пустит, к опушке лесной не выведет. Пускай тропа к дому моему тревогой да недоверием людским прорастёт. Редкий путник по такой тропе идти отважится. Не отобрать им моего князя больше!»

Матери соперницы своей, навеки уснувшей, кивнула. Решится прийти старуха – пусть приходит. Младенцу – родные руки, Альге – городские вести. А глаза непростые у матери – может, и у ней в роду ведьмы ворожили…

Приняла дитя, взяла на руки – и словно сила, на молодости замешанная, по крови заструилась. Каждый шаг, что отделял её от княжеского крыльца, новое дыхание нёс. Шла, будто время вспять поворачивала. Вернулась, не оглянувшись, к своему порогу, а там, призрачный, из трав сотканный, стоит, улыбается прежний её витязь.

– Береги сына моего. Да не входи в хоженую реку, дурной дорогой дважды не сверни. Береги, люби, да помни: не для себя растишь. Забудешь – загубишь…

Подошла, протянула руку – дышать забыла от нежности, от надежды, – а он развеялся прахом. Тонкий запах мяты, дыма да чернореца поплыл по воздуху, коснулся щеки приветом прощальным да ушёл с осенним ветром.

Над крыльцом алые рябины горят, тучи на крышу грудью ложатся – затишье перед бурей. Малый княже заплакал – тоскливо, тихо.

– Не плачь, витязь мой. От всего света охраню, сберегу, укрою, дождусь, пока вырастешь, – помолчала, отвела ребёнку волосы от лица. Глаза – зелёный крыжовник, точь-в-точь князь её. – Мо́лодец мой.

8. Мёд-отворот. Час серчать. Шей

В деревянную широкую чашку налила кислого молока, размешала с белоснежной мукой пшеничной, сахару добавила и крупицу соли, а сверху яйцо растеклось по муке прозрачной янтарной плёнкой, что капе́ль по снегу.

Луны идут, закваска день ото дня гуще.

Снова в окна огни рябин светят, снова солнце самоцветами в стёклах звенит, снова дожди, и опять горячая капе́ль по весне. Катятся год за годом, дни идут, а по горнице золото рассыпается, что зерно после жатвы. Растит Альга князя, смеётся чаще, глаза, на дитя глядя, улыбаются, а сама, как в первый день, не знает, не ведает, откуда силы взялись да радость. Только покоя на душе нет, на душе метели метут и свищут ветры, но до поры до времени отгоняет их Альга тёплым золотом, детским смехом.

А холода в душу рвутся, двор отвоевали, клеть, светлицу, уже и к горнице подбираются. Каждый день Альга раскладывает сухие травы, солнцем напитанные, разбрасывает золотые зёрна, кладёт к порогу сморщенные ягоды, полные лесной живой кровью. Знает: рано или поздно придёт холод, выбелит горницу, выстудит золотую комнату, в которой время каруселью мчится. Да только князя ему не заполучить, князя никому, никому Альга не отдаст больше.

Карусель вращается, время пенится, бьётся о брёвна избы, бьётся о рёбра у сердца. Вокруг лес шумит, ярмарка гремит, ливни крышу окатывают, осени шелестят приречными травами, стелются дубовой порослью. А скатерть алая, недошитая, спрятана под тяжёлой сундучной крышкой. Как принесла князя в дом, так, трепеща, взяла тёплыми руками нежный батист, сложила вчетверо узором неконченным наружу и спрятала.

Ночами мысли кружат в голове, что осенний хоровод, а одна чаще прочих проходит: закончи скатерть, доведи узор, заверши начатое! Вынь скатерть да вышей петушков алохвостых, перья, да колосья, да маки. Вынешь из сундука – и холод от избы отступит, и тени, что по углам к сумеркам собираются, истают… Не ровён час, дотянутся до колыбели, до князя, до тебя самой!..

Да только боится Альга к вышивке притронуться: кончиками пальцев чувствует, что иголка колет: закончится вышивка – и сказка эта закончится, и время не то вперёд пойдёт, не то вспять обернётся, не угадаешь.

Подойдёт к сундуку, проведёт ладонью по резной лаковой крышке, да смотрит не на сундук, а в зеркало, что выше висит. Через день глядит, через год, вот уже и десяток зим минул, а лицо всё то же из зеркала щурится тоскливо, лукаво.

Вёсны идут, луны по небесному озеру скользят, а она не стареет словно, и в руках, и в крови та же сила, та же молодость гуляет, что в былые годы.

Дни идут, румянец на щеках горит, закваска день ото дня гуще становится…

– Матушка, к вечеру гостья у нас будет. Примешь ли? – Голос серьёзный, тревожный, а сам улыбается с лукавинкой, что отражение её собственное в зеркале в голубой оправе.

Что за гостья? Сердце в груди так и заметалось. Известно, что за гостья, сотню лун этого ждала, готовилась к неизбежному, чтобы не с буйной головушкой, как в прошлый-то раз, армию травяную наворотить, а трезво рассудить, что делать, как беду отвести.

– Приму, приводи, – а у самой губы свело, по рукам тяжесть разошлась, по крови вязкая зима разгулялась. Подошла к столу, на котором под льняным полотном тесто вызревало. Повеяло молоком, хлебом, кислым яблоком.

Пришло время.

За окнами лето пылает, золотом шьёт по зелени, а в избе до того жарко от натопленной печи, что и клеть, и светлица оттаяли, изморозь отошла. Раскалилась сковорода, полился запах гречишного мёда – терпкий, крепкий, щекочущий, аромат трав сушёных. Вдохнула, словно в прошлое окунулась, Альга-ворожея, Альга-швея, души штопающая, Альга, алая глина, гречишный мёд, рябина, солома, бессонные ночи, ярмарки да глаза княжеские…

Мёд алый, густой, прозрачный по оладьям растёкся. Мёд горький, янтарный. Мёд-отворот.

Гостья в дом вошла вторая за долгие годы, до того порог только мать мёртвой княгини пускал.

Вошла в дом, словно воздух внесла, словно ветер прошёл по горнице. Альга замерла в тенях, смотрит, как князь её на девицу глядит. Стоит в червонном зареве, в солнечном костре, позади сосны гнутся и ветер горит листьями, жар-птицы кричат в кронах, и всё серебро времён рябит за его спиной, путаное, витражное, что тропа, грозное, что полночь.

А в глазах всё золото сказок, что за отцовой спиной вставало, плещется. И глядит на свою суженую витражными черешневыми глазами, а в них сказ, и быль, и дорога, и тишина, тишина, какой душа её годы и годы, земли и земли, имена и имена не видывала…

После оладий с гречишным мёдом, после чая с мятой да чабрецом, после взглядов да разговоров, наскоро на прощание матери улыбнувшись, ушёл князь, о своём назначении не ведающий, провожать девушку полюбившуюся.

Альга до его возвращения с места не сдвинулась ни жива ни мертва. Сегодня решиться судьбе второй раз, сегодня либо тропой торной дорогу продолжить, либо в глухой лес свернуть.

Хлопнула дверь, хлынул сок черничный ночной в горницу, а вместе с ним поползла по стенам изморозь, потолок обвила ледяной лозой виноградной.

Встал против неё князь.

Два десятка зим не смыкала глаз, два десятка вёсен охраняла твой сон спокойный, князь мой, страж мой, сон мой, сын мой. А сегодня час пришёл, час очнуться.

Час осерчать.

Встал против неё князь, глядит с грустью, с печалью, какая за двадцать зим к витязям из крови и плоти не пристаёт.

Глядит на неё, а поверх сказок да дорог в глазах обман недавний.

– Я знаю, что мёд с отворотом был. Знаю, мама, зачем травы тебе, знаю, как сушишь их, как пчёл заговариваешь, как зиму от избы отгоняешь, как вышивку злую красную прячешь, нить боишься замкнуть, узел поставить. Знаю о тебе, и ты обо мне знай: давно я мёд подменил, и травы твои по-иному собрал и высушил. А любимую свою не оставлю и буду с нею. Прошу тебя, позволь уйти добром. А хочешь – с нами иди.

– Куда же уйдёте? – спросила шёпотом, и упало наконец с неё оцепенение. Ослабев, словно все зимы прошедшие разом накинулись, опустилась на лавку у стола.

Князь не дрогнул.

– Среди Семи земель есть где выбирать. А сперва на юг. Говорят, большой город там просыпается после долгого сна.

Покачала головой. Впившись взглядом в лицо князя, промолвила:

– Когда уходите?

– Сию минуту, мама. Алия ждёт у опушки, пойдём через лес, чтобы ни глаз, ни слов лишних не было.

Хотела было сказать – знаешь ли ты, что по рождению князь здешний? – да смолчала. Не удержит его это.

Можно солгать, можно травы достать, можно иглу наточить, шитьё распороть и по-новому узор вывести, да сколько клубку ни виться, конец всё равно грянет.

Уйдут молодые, ещё одна нить потянет её от этих мест. Благодарить надо, что новый князь, второй её витязь, не в другой мир ушёл, а лишь в другую землю собирается… Да её с собой зовёт.

Но не время пока. Не время.

– Идите. Идите да поспешите. Над здешним двором, здешним градом, здешним именем моим тучи давно собираются. Как могла разгоняла, ты и сам чувствовал, княже мой.

– Княже?..

– Навсегда ты души моей властитель. И ты, и отец твой… Да только любовь моя ни мне, ни кому другому счастья не приносит. Идите. А я закончу здесь последнюю свою работу… а там увидим, куда игла выведет.

Кивнул князь, обнял её, шагнул уж было за порог, да только не вытерпела, спросила всё-таки:

– Отчего сказал, что уходишь? Зачем Алию привёл, коли знал, что мёд-отворот своего часа дожидается?

– Оттого и привёл, чтобы ты его истратила, чтобы никому больше горя не принёс. Моё счастье не отвернулось; настоящая да живая любовь разве травами лечится? А ты своё не торопи, реки не торопи, ветра не торопи, шей, да помни, что любви не сшить…

Глядит Альга на него, а перед ней словно прежний князь стоит, уже сединами убелённый.

А потом и его не стало – исчез за порогом. И такая тоска на плечи легла, виски сдавила, глаза застлала, что разом все травы, нити да колдовство развеялись. Солнце ушло из горницы впервые за долгие луны, лес остыл да затих, и холодная серебряная волна времени покатилась по полу колючими иглами.

Подняла голову, поглядела на порог – снова князь её покинул. Вскинула было руку вслед – остановить, удержать, ото всех бед огородить! – да только в палец невидимая игла впилась, и боль, кровь отрезвили.

Отпусти, Альга. Твой, да не для тебя. Заканчивай шитьё да уходи из этой земли, где что себе, что другим одно горе от твоей ворожбы. Застыла ты здесь в одном времени, в одной любви, которая никогда не дастся.

Здесь не постареешь и в тысячу лун, будешь, как прежде, души шить, травы собирать, в тихой горнице засыпать, тоскуя. Князь твой в новых и новых обличьях возвращаться станет. Удержать попробуешь – погубишь, а отпускать – больно, больно игла колет в ту прореху на сердце, что не только у травяных кукол, но и у людей оставлена. Этой-то прорехой беззащитной и счастливы, и любить умеем, и плакать…

Удерживать – гибельно, отпускать – больно. Так и будешь в этой земле маяться. Доля такая у синего твоего шара в этой земле, швея! Так завершай вышивку, вяжи узел последний, затягивай туже да заканчивай эту сказку!

Ну. Принимайся же за шитьё. Шей.

1. Осень кончается. Время убегать

За корягой пряталось существо.

Хцеф не пришпорил лошадь: существо легко спугнуть, а оно могло оказаться и человеком. Лошадь, на которой он ехал через лес, была быстрой, поджарой, она бы вынесла двух седоков до прихода зимы. Но если там притаился грвец, следовало держаться от него подальше. Грвецы хитры во всякое время года.

Хцеф подъехал к прибрежным кустам. Ручей круто заворачивал за корягой. Над водой стоял белёсый туман, пахло плесенью. Существо сидело тихо.

Лошадь подошла ближе и не шарахнулась. Значит, не грвец.

Хцеф с холмов Сажи спешился и шагнул к худой девушке в лохмотьях.

– Некогда разговаривать. Если хотите спастись, садитесь на лошадь впереди меня. До зимы несколько часов. Мы успеем уйти из низины.

Девушка молча поднялась и поставила ногу в стремя. Прежде чем влезть на спину Акварели, она на мгновение замерла, прислушиваясь. А затем кивнула Хцефу и устроилась впереди него. Её каштановые волосы пахли горячей дорожной пылью, будто не сидела у коряги во влажном осеннем лесу, а гуляла среди жаркого, налитого солнечным звоном поля.

Несколько минут они скакали в молчании. Лесные коридоры расходились от тропы, дразня путаной сетью. Бледно-алое солнце за спинами стремительно заходило; четверть часа – и листья обратились червлёным золотом.

– Осень кончается, – молвил Хцеф. Нежданная спутница промолчала.

Темнело.

– Разведи огонь, – попросил он. – Грвецы набегут – не отобьёмся.

Молчунья кивнула: её волосы коснулись его лица.

Секунду спустя позади вспыхнул огонь.

А девушка попалась не простая – подковала огнём лошадь! Теперь тропа, по которой они скакали, пылала, а Акварель оставляла за собой искрящий рыжим пламенем след.

Грвецы от таких держатся подальше.

Лошадь неслась вскачь. Зима стремительно наступала; огонь ещё отгонял грвецев, но рассеять сумерки уже не мог. Лес просыпался.

Медленно, тягуче выходили из-под земли корни, покрывались изморозью травы. Огонь под копытами ослабел, последние рыжие искры смешались с первым снегом. Зима наступила. Зима – время грвецев и химер.

Час спустя Акварель вынесла седоков к перепутью. Посреди троп замер чёрный грвец.

– Не бойся, – велел Хцеф. – Он не тронет.

– Откуда тебе знать?

Так он впервые услышал голос своей спутницы.

– Это дозорный, мелкий и голодный. Смотрит, куда мы свернём.

Он тронул поводья, и лошадь послушно пошла прямо. На грвеца Хцеф не смотрел – не глядела на него и девушка.

Деревья оплетал мороз, по обочинам летели колючие травы. Приметив густую сеть корней, взмывших высоко к кронам, Хцеф подвёл лошадь под их сень и спешился. Спутница его, замёрзшая и усталая, тревожно дремала. Хцеф раскрыл притороченную к седлу сумку.

– Возьми.

Девушка открыла глаза, но не взяла протянутый плащ, а бросила позади.

– Сказала бы раньше, что умеешь закрыть след, – с нотой досады произнёс Хцеф. – Не пришлось бы так далеко отъезжать от развилки. Теперь они нас, конечно, не отыщут. Но и плаща больше нет. Держись крепче, поскачем во весь опор.

К тому времени, как низкое небо опустилось на кроны, они были на опушке широкой прогалины. Лесные вихри за их спиной собирались в лютые ураганы, срывали последние монеты листьев.

Наконец въехали за ветхую ограду; ни огня, ни очага. Когда-то на просторной прогалине гудело большое селение, а теперь лишь кое-где по рощам прятались дома охотников и бирюков. Скрипела на ветру мельница, и, словно угли, горели вдоль троп ягоды клюквы вперемешку с мелкой дикой сливой.

– Это Траворечье. Заброшенный скит неподалёку облюбовали грвецы, потому люди отсюда и ушли. Заночуем, а весной двинемся вперёд.

Они вошли в первый же дом. Хцеф потрепал лошадь по холке, та послушно уменьшилась и шагнула на его ладонь.

– Без Акварели к нам меньше внимания. Да и утром, сдаётся мне, на лошади не уйти. Устала и голодна, а корма почти нет.

Он достал несколько зёрен и пучок сена. Устроив и накормив лошадь, занялся ночлегом: за взмахом руки потянулась пыль, сор вылетел по его велению в разбитые двери. В очаге вспыхнул огонь.

– Отгоняешь смерть?

– Верно.

– Почему не будишь жизнь?

– Не умею.

Девушка опустилась на колени у очага, грея руки, шепча в огонь. Красные брызги накинули на стены рубиновую паутину. Окна затянуло слюдой, хлопнула крепкая дверь. Пурга осталась за стенами, в дом вошла тишина, запахло хлебом. Затеплилась свеча, на столе разостлалась вышитая скатерть…

– Так здесь жили когда-то, – сказала девушка, поднимаясь. В неровном плеске огня она показалась Хцефу куда старше, чем у лесного ручья. Не девушка вовсе, а зрелая дева, и глаза что небо перед грозой: тёмные, как капли смолы, а внутри синь, и зелень, и алый блеск. – Осталось у тебя зерно?

Хцеф выложил перед ней пригоршню зёрен. Набрал снега, растопил его у огня. Зерно под её взглядом обратилось караваем, вода – сбитнем.

– Так здесь когда-то ели. Поужинаем и мы.

За оградой выли химеры, потрескивал огонь, спала лошадь. Глядели в огонь путники.

– Как думаешь, отыскали нас грвецы?

– Плащ, что ты бросила на след, был из плотной ткани, на добром подкладе. Лазейки им не осталось.

– А химеры?

– По зиме и химеры, и люди слабы.

Разговор утих, очаг угас. Слышнее стал вой ночных тварей.

Филарт. Филарт, хрипло пели они.

Так он узнал её первое имя.

– Говорят, к летней полуночи лес пробуждается, со дна встают мавки, взлетают над озёрами духи вод. Сам Речной Гость выходит на берег.

Филарт плела косу, глядя в слюдяное окно. Заброшенное Траворечье накрывал мягкий мокрый рассвет; бледный луч скользил по слюде, ища щели, причудливо отзываясь на голос.

«К чему она вспомнила сказания Речных Земель? – подумал Хцеф. – И откуда их знает?»

– Кто выучил тебя грамоте? Или ты знаешь сказания Зелёной Реки на память?

– Знаю на память.

Хцеф пожал плечами. Немногословна, задумчива, каждый миг настороже. Откуда взялась эта девушка-чародейка, что делала, от кого пряталась в лесу?

– Как бы то ни было, собирайся. Время ехать.

– Время ждать, – покачала головой Филарт, указывая на порог.

В щели под дверью, кутая ватой солнечный мёд, лил туман. Его клочья липли к брёвнам, свивались в углах густым тягучим варевом. Хцеф оглядел законопаченные стены, тёмный потолок, хлипкую лесенку, не замеченную накануне.

– Полезай. Я посмотрю, что за порогом, и следом. Возьми лошадь.

Он передал ей красный бархатный мешочек, в котором спала Акварель. Филарт ухватила его на лету и ловкой кошкой взобралась под самые стропила. Зашипело сухое сено, разлился в воздухе успокаивающий дух шиповника: хозяева сушили под крышей травы. Ухватившись за сосновую балку, она глянула вниз. Хцеф, выставив вперёд раскрытые ладони, распахнул дверь.

– Ну что там?

Он вышел на крыльцо. В шаге вокруг шла в голубизну ломкая зимняя трава. А дальше стлался молочный туман, такой густой, что можно резать ножом, словно белый хлеб. Медленно, едва тревожа воздух, Хцеф отступил. Но и этого оказалось достаточно: плотный, изжелта-белый туман, наползший на Траворечье, содрогнулся и ринулся на беззащитного странника.

– Не такого уж беззащитного, – процедил он, стремительно обернувшись. – Филарт! Разожги огонь!

Она словно того и ждала: в туман полетели пучки зажжённого сена, искрящаяся солома и пламенеющие головки шиповника. Белое марево зашипело, вздыбившись. В тех местах, куда сыпали созванные Филарт искры, пелена разрывалась, и хрупкие травы вскидывали в воздух свои тела. А вслед за ними с земли поднимались сонные многолапые химеры, шипастые злые грвецы. Филарт звонко крикнула:

– Входи в дом! Не удержишь!

Стоило Хцефу сделать шаг внутрь, как живое белое кольцо сомкнулось, сузилось, полилось на порог. Он взвился по лестнице, а следом за ним лозой взлетел туман. Филарт ловко втянула лестницу, стряхнув пелену.

– Здесь туман не достанет. Дождёмся темноты. Без солнца колдовские мари слабеют, ночь – время природной ворожбы.

– Кто выучил тебя этому, Филарт?

– Осень, а за ней зима и весеннее лето. Есть у тебя ещё зёрна? До ночи не близко.

Хцеф поискал в кармане, вынул мелкое рябое зёрнышко. В ладонях Филарт оно обратилось ржаной буханкой. Взяли по ломтю – хлеб оказался ореховый.

– Это ты так захотела или само собой?

– Само собой. Какое настроение, такое колдовство, – ответила она. – Коли нравится гость, так и малины не жаль. Да только ни разу малины не выходило.

Хцеф и Филарт вышли из леса под весну. Мокрые травы вздымали холодные стебли, прозрачная вода стыла в рытвинах по обочинам широкой тропы.

– Скоро дорога, – указал на рытвины Хцеф. – За ней великий овраг, а за оврагом людный край – конец нашему пути.

– Откуда тебе знать, что нам по пути?

Он помолчал, глядя на неё. Потом произнёс:

– За оврагом земли Грозогорья. Я иду наниматься советником к тамошнему правителю.

– Говорят, там правит госпожа.

– Разве женщина не правитель?

– Люди считают, женщин не следует учить. А учить – так не грамоте, а ворожбе.

– Я думаю, ученные грамоте и ворожбе женщины взращивают наш мир, как собственный сад.

На губах Филарт заиграла усмешка.

– Ты что же, мыслитель? Да ещё и маг всё-таки.

Хцеф не смутился.

– Интуиция порой заменяет искру. Правительница примет меня.

К полудню они вышли в лощину, а к вечеру туман раздался, и по ту сторону, в веере сумерек, выросли горы. Дорога шла через овраг, спуск уходил крутыми уступами, сыпался под ногами сухими корнями и мелким камнем. Хцеф сделал шаг вниз, встал покрепче и, обернувшись, протянул руку, чтобы помочь Филарт спуститься. Но нежданная спутница не торопилась давать руки.

– Прощай, путник.

Хцеф не стал спрашивать, куда она идёт: разве расскажет о чём эта чародейка, которая растит свой сад, запретный для других.

– Я не провидец, но интуиция заменяет искру. А потому не прощай – до встречи.

Он спускался быстро и ещё долго видел фигуру, идущую вдоль леса. Хцеф был уже в самой низине, когда закатное солнце вспыхнуло и по небу над ним разлилась алая малина.

– А говоришь, ни разу так не выходило, – пробормотал он, улыбаясь и подставляя лицо давно не виданному солнцу. Впереди ждала долгая зима: в Грозогорье ни осени, ни весны не бывало с давних пор. Лето в эти края не заглядывало никогда.

Впереди три дня и три ночи шипел туман, даром что проходили вёсны. Последняя порхнула прочь пичугой-зорянкой нынче вечером, унесла с собой запах тёплой воды и лесной травы.

Хцеф с холмов Сажи рассудил, что давешние лесные грвецы уже не опасны, и призвал плащ, что хотел отдать спутнице. К полуночи плащ нагнал его огромным нетопырём над снежным простором, но службы сослужить уже не мог: грвецы разодрали его, ища лазеек. А от тряпья тепла не дождёшься… Хцеф поднял воротник и пришпорил лошадь.

Пики Грозогорья разрезали туманы в двух днях пути.

Ледовые сияния расплёскивались в ночном небе, несли прохладу и острый колючий снег. Впору в тёплую карету с меховой полостью, а лучше – на жаркий базар артефактов за Ражим лесом. Там и горячие голубые кристаллы, и пряный фарисей, и янтарные фонари…

К закату второго дня хрустальный мороз отлил перед Хцефом каменные крепостные стены. Ни одной химеры не встретилось ему на пути. Придержав лошадь, он въехал в широкие резные ворота. Холодный воздух лизал дорогу длинными языками теней, над камнями вспыхивали тут и там трескучие россыпи сияний.

– Грозогорье приветствует тебя, путник, – произнесла Филарт, и Хцеф вздрогнул, до того живым и нежданным оказался её голос в собственной голове.

2. Продай колдовство!

– Правительнице нужен советник, это верно, – гаркнула сморщенная старуха в лиловой хламиде; лицо её было как сухая сливовая кость, а из складок хламиды веяло укропом и прогорклым маслом. – Но советник ли ты, оборванец?

В завешанных космами глазах сверкала насмешка, в голосе с хрипом мешался хохот.

– Да.

– Советник ли ты ей?

– Я знаю, что у вас правит госпожа. Грозогорье – отчие зем…

– Хочешь вернуть престол? – перебила его старуха.

– Я не стремлюсь к власти.

– А глаза говорят о другом, да и погашенная твоя искра, и лошадь твоя, и плащ… Ты бывший колдун, и нечего тебе делать по правую руку нашей правительницы!

– Позволь мне самому решать, к кому наниматься на работу. А лошадь не моя вовсе.

– Приходи к завтрашнему полудню в Сад, может быть, там тебя научат уму-разуму. Увидишь настоящих мужей, один из которых встанет у трона госпожи.

Хцеф коротко поклонился и круто завернул прочь.

– Отмойся, советник! Правители наши не берут в слуги тех, кто воняет дорогой да химерами!

Он велел себе позабыть о словах старухи тотчас, как вышел на холодный солнечный свет. Но таверну, где можно было освежиться после лесного пути, всё-таки разыскал.

Нездешние деньги в Грозогорье стоили дорого. По городским рынкам и лавкам ходили серебряные и медяки, а всего за одну монету из сплава латуни, стали и мельхиора Хцефу отвели просторную комнату, принесли кувшин и плошку, над которой вился горячий сдобный дух, да накормили лошадь, хоть он и не просил. В дальнем углу он увидел корыто, полное мыльной воды, а рядом – свежее полотно и ковш.

В плошке оказалась щедро сдобренная каша, в кувшине – душистый сбитень, точь-в-точь каким угощала Филарт. Хцеф скупо улыбнулся, отёр о полотно руки и принялся за еду. До утра было далеко, закат унялся недавно. Горы накрывала ночь; время познакомиться с землёй отцов. Оставив на столе пустую плошку, Хцеф прикрыл дверь и тихо вышел чёрным ходом.

Занималась лунная дорога, звёздная сеть укрывала небо, расчерчивала тучи вековым еженощным узором. Хцеф не стал будить лошадь: цокот копыт вплетёт в мелодию тишины лишнюю ветвь, шаги куда вернее.

Он углубился в лабиринты подворотен и галерей: Грозогорье взбиралось на скалы опорами, уступами и бесконечными аркадами меж отрогов хребтов. Воздух скрипел вокруг, схваченный врасплох ночной стужей. Хцеф поднимался всё выше, всё дальше уходя от центральных площадей и мощёных дорог. Наконец пропали из виду даже алые всполохи площади Искр, что, точно пасть дракона, разевала над городом золотисто-маковое жерло.

– Продай колдовство!

Он отшатнулся, вскинув руки в забытом злом жесте.

– Продай колдовство, колдун! – Темнота дохнула на него говором, шёпотом, острым блеском. – Продай добром!

– Я не колдун, – тихо ответил он, делая шаг вперёд.

– Путь за тобой искрит! Не ври!

Хцеф не стал оглядываться, обман стар, как мир; да он и сам знал, что давно перестал оставлять след. Годы и годы назад его и можно было поймать такой уловкой, давно – да не сегодня.

На дорогу перед ним скользнул сухопарый карлик, ловкий, как ласка. И глаза у него были, как у ласки: опасливые, голодные, как огромные матовые бусины песчаной латуни.

– Что тебе? – без всякой вражды спросил Хцеф. На лбу собрались морщины, дрогнула пустота в груди, а больше ничего и не произошло. – Что тебе? Ответь и пропусти.

– Погляди, – прошептал карла, извлекая из-за пазухи горсть мелких, оплетённых шнуром синих шаров. Шары светились и метались в грубых путах, в синей глубине вились тёмные спирали. Карлик встряхнул связкой – раздался сухой перестук, словно кости упали на стол. – Погляди и подумай, хочешь ли ты отдать свой добром или желаешь, чтобы я сам его вынул?

Голос у карлика был алчный, дрожащий. Хцефа и самого пьянил тёмный танец внутри шаров. На минуту он позабыл о карле, о правительнице Грозогорья, о ночной дороге… Ныло в груди. Плясали в шарах густые чернильные огни. Сколько их? С десяток, а то и больше. Если такой силой верно распорядиться…

– Ца-ца-ца! – Карла предостерегающе вскинул нож, широким лезвием огородив шары от взгляда Хцефа. Что-то слабо толкнулось под сердцем, потянулось туда, к голубому свету…

– У меня нет искры, – сухо ответил Хцеф и пошёл вперёд, отодвинув карлу и оглянувшись, только чтобы ещё раз увидеть колдовской танец в шарах. Но карла уже спрятал своих синих пленников, а через мгновение и сам убрался в тени, из которых пришёл.

Хцеф посмотрел назад и сам удивился, как высоко успел уйти. У его ног лежал грозный безлетний город. Над горами расплёскивался рассвет.

Он спешил обратно как мог, но солнце уже простилось с полуднем, когда он свернул с Искристого тракта к широкой площади Сада. Толпа у старого кварцевого фонтана, вдоль которого выстроились каменные фигуры супруг правителей, редела. Успокаивая дыхание, Хцеф поглядел на струи, бившие в высокий стеклянный купол, хранивший Сад от холода небес. Здесь, на этой площади, в каменных горшках шумела зелень, а нефритово-соломенный солнечный свет ласкал, как дыхание ранней весны – нежное и колкое одновременно.

Этот Сад, колдовством и стеклом укрытый от проклятия Грозогорья, был площадью советов, встреч и решений, местом застывшей красоты и недосягаемого лета.

– Давно ли кончилось испытание будущих советников? – спросил Хцеф у светловолосой девушки с корзиной в руках. Так склонила голову, словно ворон, хрипло каркнула и обернулась давешней старухой:

– Опоздал! Кончилось, не начавшись: госпожа объявила, что уже испытала и выбрала преемника Хильдегарта. Вечером она назовёт его имя в Горной котловине. Не быть тебе советником нашей правительницы!

– Проведи меня к ней, – попросил Хцеф, кладя руку на шершавую ручку её корзины. – А иначе стражи узнают, что за зелень спрятана в твоём свёртке.

– Вербена и джусай, коричник и кровохлёбка, – зачастила старуха со злобной ухмылкой, – а больше ты ничего не найдёшь, и никто не найдёт, сунь ты нос хоть в ворох моих трав, будь ты хоть трижды колдун!

Она захохотала и крикнула во весь голос:

– Колдун! Колдун! Держи торговца колдовством!

Со всех сторон к нему бросилась стража дворцового легиона, а старуха вновь обернулась юной девой и исчезла в толпе.

День Хцеф провёл в тишине и тьме, а к вечеру стражники, одурманенные словами и каменными крохами, вышвырнули его из темницы. Но стражи в городских застенках было много, и отстоять мешочек с лошадью и монеты не удалось. Крохи магии и те пришлось вытряхнуть до последней: поговаривали, под весну был в Грозогорье большой переполох – из подземелий едва не бежал сам вор воров. После этого стражу утроили, заклятия на стенах и решётках где подлатали, а где наложили заново…

О монетах Хцеф не горевал, а вот о том, как вернуть лошадь, следовало подумать. Но позже… Зерна у неё достаточно, открыть мешок стражникам не суметь, как бы ни бились, да и Акварель, если пожелает, уйдёт из любой темницы. А у него сейчас тревоги посложнее: если он хочет поселиться здесь, если хочет беспрепятственно бродить по окрестным горам и старым аркадам, если хочет защиты и силы, он должен стать советником госпожи. Эта должность укроет от подозрений, защитит от тьмы, даст желанный покой и – как знать! – приведёт в притон того карлы, что скрывает у себя голубые шары с танцующими тенями… Да и его, Хцефа, мудрый совет раз-другой да и выручит Грозогорье и молодую правительницу, что вступила на престол едва ли десять лун назад.

Хцеф оправил плащ и быстрым шагом двинулся к Горной котловине – обширной низине у городских стен, над которой высился пологий каменистый Уступ. С этого Уступа правители Грозогорья объявляли войны и указы, имена преемников и советников.

Он миновал сонный рынок и ремесленную слободу, скользнул цепким взглядом по нагромождению переулков за мастеровыми рядами. По всему Северолесью ходили сказки о колдовской девке из переулочков, что нашепчет заговор и обернёт единорогим быком…

– Продай колдовство, колдун!

Показалось, или снова заметил в толчее девушку-старуху? Уж не о ней ли в тех переулочных сказках речь?

Спускаясь в Горную котловину, Хцеф наконец понял, отчего такими тихими показались ему и просторный рынок, и богатая ремесленная слобода. Всё Грозогорье – торговцы и мастера, кухарки и герольды, барабанщики и звонари – собралось под Уступом. Шумела толпа, реяли штандарты… Далеко над котловиной выдавался широкий Уступ, устланный гобеленами, усыпанный колким снегом.

Вокруг свистели ветры, и холодное солнце жалило, собираясь за горизонт. На Уступе показалась одинокая фигура. Хцеф наконец смог разглядеть госпожу Грозогорья. Правительница, облачённая в длинное, светло-серое с серебром платье, подошла к самому краю и вскинула руку. Толпа примолкла.

– Вот мой новый советник, – молвила она, и каждое слово отдалось от скал Горной котловины дрожащим звоном. Люди ждали: вот-вот на шаг позади, по правую руку от госпожи возникнет новая фигура.

– Вот мой советник! – высоко и громко повторила она, указывая вниз. – Хцеф Пепельный. Искра гаснет – остаётся пепел. Страсть гаснет – остаётся мудрость. Будь мне мудрым слугой, Хцеф Пепельный! – воскликнула правительница, и по котловине расплескался гул голосов. Он набухал вокруг Хцефа, точно рокот грозового леса, клубился, как туман опасливо и густо клубится над костром.

Толпа чествовала правительницу.

«Хедвика, Хедвика», – гудели они.

Так он узнал второе её имя.

Вторую ночь в Грозогорье Хцеф провёл в безмолвной башне. Свечи оплывали воском в посеребрённые канделябры, окно укрывала вышитая шёлком занавесь, каменные полы устилали ангоровые ковры, глушившие шаги.

Хцеф подошёл к высокой кровати с резной спинкой, откинул украшенное кистями покрывало: под ним светились белизной свежие простыни. Он ополоснул лицо, умывшись из серебряного кувшина, и потянулся было за полотенцем, но не посмел дотронуться до снежной модаловой ткани, пахнувшей елью и мятой.

– Непривычно, советник?

Голос спокойный, усталый, властный, с лёгкой усмешкой.

– Непривычно.

– Что же тебя смущает?

– Видеть тебя, лесную колдунью, алую малину, в платье правительницы.

Хедвика вышла из тени.

– Не спеши привыкать. Не все семь жизней мне быть такою.

– Филарт, Хедвика. Сколько ещё у тебя имён?

Правительница не ответила. Сказала только:

– Ужин стынет. А после – совет. И спать нам в эту ночь не придётся – далека дорога…

За обильным ужином в светлом зале Хцеф ни на миг не обрёл покоя. Кто эта правительница, что имеет два имени да так ловко управляется с синим шаром? Что за земля это, Грозогорье, и сколькое изменилось здесь с тех пор, как встретили с небес горный меч его отцы? Что следует отыскать ему на этих улицах, в этих звенящих именах – Филарт, Хедвика?.. Сколько их ещё?

– Всему своё время, – тихо произнесла правительница. Она сидела во главе стола, а Хцеф ужинал по правую руку от неё – как почётный гость, не как советник. Место советника – за спиной госпожи, за спинкой трона, но право на это место доказать следует. – О многом сегодня спрашиваешь, а должен давать ответы. За то тебя и выбрала в лесу – что спрашиваешь мало, что сам мыслишь.

Неслышные слуги переменили блюда: после дичи подали хлеб на рельефных серебряных подносах. Хцеф разломил ломоть – оказался ореховый. Ну а как иначе.

– Едем к Каменному храму через луга. С нами будет отряд стражников, и в плаще твоём заговорённом надобности пока нет. Но держи его наготове, не отходи от меня, покуда не попрошу.

– Не нанимался я в слуги лесной девчонке, – сквозь зубы бросил Хцеф. – Шёл в советники правительнице Семи земель, и сам решать буду, где стоять мне, где плащ раскинуть, а где поберечь.

Хедвика кивнула: того и ждала.

– Коли так, сам набирай в стражу, кого сочтёшь.

– А если скажу, что зам защищу тебя не хуже всякой стражи?

– Пойду с тобой в одиночку. А всё-таки набери отряд. Наши путешествия – позади и впереди, сейчас – время опасности.

– Время опасности – всегда, – хмуро ответил Хцеф.

– Благодарю за совет, советник. Выступаем по первым звёздам.

Обоз остановился у изгороди вокруг широкого луга, и Филарт не медля миновала калитку, очутившись в море трав. Желтел солнечный зверобой, качали крупными головками коварные маки, вился чертополох. Пружинил белый мох, рассыпал свои лепестки розовый клевер…

Она шла, как плыла, по пояс в разнотравье, ведя рукой по шёлковым волнам. Рядом уверенно и твёрдо шагал Хцеф. Когда тень горы угасила цветистые травы, он, повинуясь уговору, оставил её.

– Буду ждать тебя, правительница, – произнёс он.

– Я не задержусь надолго. А входя, буду надеяться, что совет твой неверен.

– Так и не поведаешь, для чего тебе в Каменный храм?

– И про храм-то ты знаешь? А кто в нём, ведаешь?.. То-то и оно.

Фигура её удалялась и скоро стала едва различима в расходившихся от ветра волнах. Наконец высокие стебли дрёмы и вероники укрыли правительницу от глаз. Хцеф расстелил плащ, устроился посреди пчелиного гула, стрекота, зелёного шума. Плыл медовый запах душицы; как приятен был летний луг после холодных площадей и коротких вёсен…

По узким, низким, бесчисленным ступеням Хедвика спустилась в каменный храм. Его корни и комнаты дремали под землёй, но своды главного зала уходили в гулкую высь, клубившуюся пыльным туманом.

Перед правительницей Грозогорья лежала мраморная площадь, у дальней стены вздымались тёмные статуи. По правую руку застыло изваяние громадного рыцаря, слева взирал на неё гигантский страж. А между ними…

Вдохнув, осмелившись, посмотрела она ровно в глазницы каменного короля, что сидел в центре зала. Взглянула – и отпрянула, заслонившись рукой, и несколько мгновений не могла унять дрожь.

На резном мраморном троне, сжимая меч, придерживая щит, замер тот, без кого не быть в Северолесье каменной колдовской пыли, без кого не воровать сумеречным синие шары, без кого не иметь ей у себя чужого шара.

Она хотела шагнуть вперёд, но ноги не повиновались, Хедвика застыла во власти мёртвого покоя. Свет бился в узких окнах под самыми сводами, врывался туман, стелился по залу и причудливой спиралью спускался к самым ногам Каменного Короля. Повинуясь дрожащей извилистой тропе и позволению короля, она двинулась к подножию трона.

Шаг, второй, третий… Во всём зале только шелест шёлка по мрамору нарушал тишину; ни звука, ни знака не пробивалось с медового луга за стенами горного храма.

Наконец она подошла к острому подножию массивного щита.

Рыцари ожили с гулким грохотом, будто в самом горле гор рождалась лавина. Сдвинулись пики из тёмного, в искристых разводах, алебастра. Поползли вверх каменные брови короля.

– Снова пытаешь счастья, бесстрашная моя жрица. О нём-то ты думаешь долгими вечерами – о новом советнике, что привела на смотрины?

– Как же жду я той поры, когда сквозь руины этого храма прорастёт трава, а голова твоя и твои стражи окажутся валунами, покрытыми мхом, – тихо произнесла Хедвика.

Хохот короля зазвучал, словно покатились с обрыва камни.

– А помнишь ли ты, девочка, что никто не удержит Грозогорье, если я кану?

Она молчала.

– Не вздыхай безутешно, о госпожа Северолесья! Не так уж вечна твоя дань. Хочешь узнать, сколько тебе осталось?

– Нет! – воскликнула она, отступая. – Нет! Молчи!

– Не так уж ты бесстрашна, – усмехнулся король; со скрежетом изогнулись каменные губы. – А советнику своему рассказала уже, отчего так юна, да мудра? Да смела2, словно смерть тебе не указ? Рассказала, что тебе ни жить, ни стареть, ни умереть не выйдет, покуда за тобой Северолесье?

Хедвика молвила:

– Умереть я могу и без твоего соизволения.

– Умереть, оставив при себе Семь земель? Последнюю магию пустить по ветру, своими руками предать Северолесье забвению и тлену? Позови меня, жрица, я хочу это видеть!

– Ничего тебе не разглядеть из твоей каменной норы! – прошептала она.

Король прищурил глаза, но насмехался не долго – устало прикрыл мраморные веки.

– Кончается моё время в этот раз. Отдавай то, что должна. И иди, не тщись напрасной надеждой!

Только выйдя из Каменного храма, Филарт вспомнила, как не хватало воздуха в высокой мраморной пещере. Она сбежала по ступеням и, обернувшись спиной ко входу, раскинула руки, полной грудью вдохнула запахи разнотравья и свободы.

«Не свободы, милая. Не свободы. Плати!»

Она тряхнула головой и шепнула Каменному Королю, оставшемуся под высокими сводами, забравшему её свет:

– Плачу́. Забирай. Но это – лишь пока.

Ветер играл её потемневшими волосами, подол платья намок от густой вечерней росы, руки пропахли терпким аиром, тимьяном и душицей. Филарт стояла, открывшись воздуху и простору: выветрить, унести затхлый каменный дух, тревожные думы, страшные сны. Впереди – по первым июньским звёздам – свобода.

«Не свобода, милая. Не свобода».

– Это – лишь пока, – повторила она и пошла по тропе навстречу Хцефу.

Дорога минула в молчании, как и многие другие пути – те, что они оставили позади, и те, что им только предстояло пройти. К концу третьего дня Филарт указала на далёкие холмы впереди.

– В холмах пещера, а в ней ещё один мраморный король? – спросил Хцеф, вглядываясь в зелёные хребты и вовсе не надеясь на ответы.

Оскальзываясь, они поднимались выше и выше и к жемчужному тёплому полудню вышли в тихую седловину меж двух хребтов. Долину укрывали туманы и облака. Клонилась к земле пасмурная зелень: плети барбариса, молочный орешник, крылатый бересклет.

Широкой тропою по склону шли семь фигур. Белели простые платья, дробно звенели деревянные браслеты, краснели вышивки по подолам, вились на ветру тёмные волосы.

Шли в туман.

Хцеф шагнул было вперёд – догнать, разглядеть; что-то зовущее, что-то влекущее и дивное было в этих девичьих тенях. Но Филарт осадила:

– Стой. Не нужно.

Издалека, от фигур, ветер донёс тихую песню, словно осенний ручей.

– Кто это? – спросил Хцеф, заворожённо глядя вслед силуэтам, таявшим в горном мареве.

– Призраки. Истории моего шара, – ответила Филарт. – Семь историй, семеро имён… Каждая из них по древнему счёту расплачивается. В полночь время платить… Но на этот раз не боюсь полуночи. Ведь со мною ты, советник.

Усмехнулась невесело вольнолюбивая Филарт. Под её смех семь фигур растаяли по ту сторону еловой завеси. По туману нитями вилось, шепталось эхо семиголосья.

3. Имена и расплаты, третья и четвёртая. Призраки да берегини

Это место не было похоже ни на приречные деревни, ни на тихий скит Траворечья, ни на площади Грозогорья. За спиной Хцефа пылал лес, дымились холмы, проливались грозами облака, а впереди спускались из туч тёмные призраки в рваных одеждах. Филарт стояла в кольце огней, спокойна, недвижима. Позади сверкали молнии, каждая была ярче и крупнее прежней, а из одной из них вышел призрак призраков, тёмный и зореглазый, а за ним занялась заря.

Хцеф бросился к Филарт, но она отстранила его, не открывая глаз.

– Не меш-шай! – зашелестели призраки кругом них. Тот, что был за её спиной, поднял руки. Пальцы коснулись ромашек на её венке, лепестки пожухли и, медленно кружа, опали пеплом. У самых её ног пепел смешался с искрами, закружил хоровод и вновь взвился, окутав Филарт сияющим звоном. Вместо венка на её голове запылала пламенная корона.

Нилит, Нилит, шептались призраки. Рождённая огненной осенью. Нилит!

Так Хцеф узнал третье её имя.

Занималась кровавая заря, духи истаивали в воздухе, и только призрак призраков всё ещё вился вокруг Филарт. Но с первой пепельной росой на восточном небе исчез и он.

Как только растаяли его одежды, у ног Филарт зазеленела трава. Хцеф подошёл к ней, нагнулся и сорвал крохотную ромашку. Поднёс к её лицу:

– Вдохни. Это запах жизни.

– Запах смерти здесь так силён, что запаха жизни не различишь, – молвила она, едва шевеля губами.

– Уйдём отсюда, Нилит!

– Уйдём. Призраки забрали мой год и теперь до следующих метелей не придут в мой город.

Она сняла с головы алую корону и положила её у ног. Трава в мгновение ока укрыла металл, и языки огня сплелись со стеблями. Нилит пошла прочь.

– Не разгорится пожар? – спросил Хцеф, тревожно глядя на пламя, пробивавшееся сквозь бурное разнотравье.

– Нет. Уже много лет трава сдерживает огонь, сдержит и сегодня. Я знаю.

Тепло окутывало золотисто-коричневым древесным коконом, запахом цветов, воска и лака, треском свечей, тяжестью портьер, блеском канделябров и трепетом очажного тепла. Там, за стенами, остались вёсны и травы, алая корона и чёрные духи, каменный храм и тихие холмы. Стены Грозогорья надёжно хранили город от колдовских метелей, сдерживали разливы льдистых северных рек. Не могли лишь укрыть истерзанную душу о семи именах.

Стоило откинуть тяжёлые шторы, и в тёмный, в золотых бликах зал влился пасмурный день. Снежные пальцы застучали в стёкла, ветер взвыл, принялся рвать знамёна дворцовой площади. Хедвика припала лбом к самому стеклу, по ту сторону которого творилось бушующее ненастье.

– Не гляди туда, – попросил Хцеф, неслышно подходя сзади и опуская шторы. – Буря разошлась… Когда я входил, всё только начиналось.

– А там пока ничего и нет, – ответила Хедвика. – Ветер почти ласков, и небо пока цвета осени.

– На что же ты смотришь?

– На то Грозогорье, каким оно стало бы, не заплати я духам. Каждый год вижу эту бурю, эти вихри. Каждый год шлют они мне напоминание…

Хцеф сдержал вздох. Ни к чему сочувствие её слабости, не такого советника она хотела видеть рядом.

– Мы справимся, правительница. Мы отплатим им сполна.

Она вскинула на него смеющиеся глаза.

– Мне нравится, Хцеф Пепельный, нравится, как ты смеёшься сквозь слёзы. Я думала, что одна это искусство ведаю. Я да тот, кого нет уже на свете… Но ошибалась, выходит. Мне нравится ошибаться, Хцеф Пепельный! Ведь это значит, живы ещё виноградники…

И снова промолчал, не спросил и гадать не стал: о каких виноградниках говорит правительница?..

Солнечный свет лился сквозь кроны зелёным душистым маревом, настоянным на густых травах. Там, на лугу перед каменным храмом, царило раннее лето. А здесь властвовал пышный и влажный август, полный переливчатого цветения, песен и голосов. Свистели по обочинам иволги, заливался лесной жаворонок, пели синие соловьи…

«Куда мы едем на этот раз? За новым именем?..»

Цветы стлали под копыта лошади густой и пёстрый ковёр; ни цокота, ни шагов не было слышно в этой тишине лесных угодий. Но скоро повеяло рекой: тиной и прохладой. По зелёному ковру зашептал песок, вытянулись по обочинам высокие речные травы.

– Умна лошадь, – сказала Филарт, поглаживая Акварель по холке. – Чувствует седоков… Знает, куда скакать. И как.

– Так ведь непростая, – ответил Хцеф с улыбкой: наконец-то Филарт заговорила. В лесу – молчком, во дворце – молчком, в пути – и того тише.

– Погоди. Придёт время разговоров, – угадав его мысли, попросила она. – И ты поведаешь о своём, и я. Не сомневайся, не вру. Обещала наши одинокие странствия впереди – вот они, скачи, дыши!

– Скажи хоть, куда скачем, правительница?

– А сам как думаешь?

Загадки забавляли, да тревожили: сказки хоть и ложь, да в шутках доля правды…

– Речные девы нас поджидают? – предположил он. Филарт довольно кивнула:

– Сколько раз выпал случай тебя испытать, а все отгадки как на ладони.

«На чьей ладони? На твоей или на моей?..»

– Топкое дальше место, правительница. Сядь на лошадь, – замечая мокрый песок, смешанный со мхом, велел Хцеф.

– Мне и пешком привольно, – ответила она, весь лесной путь шагавшая сбоку Акварели. – Не люблю сёдла.

«Своенравна и легкомысленна ты порой, госпожа, без меры…»

Тёмное щупальце просвистело в густых лиственных полотнах, стегануло, зацепив подпругу, и исчезло в переплетениях стеблей. Другое щупальце пришлось по морде лошади, ещё одно вплелось в гриву – Акварель всхрапнула, встав на дыбы, но щупальце не успело уйти в листву: меч упал, перерезав упругий алый жгут ровно посередине. Брызнул горячий сок.

– В седло! – крикнул Хцеф, подхватывая Филарт и разрывая мечом густевшую паутину щупалец. – Скачи! Скачи, Акварель!

Всё произошло так быстро, что госпожа и моргнуть не успела: только что шла рядом с лошадью по сыпучей траве, и вот они уже мчатся сквозь сеть ветвей, всё глубже в лес, всё ближе к реке.

Миновали минуты бешеной скачки. Одной рукой обхватив притихшую Филарт, Хцеф держал поводья, в другой сжимал меч. Через четверть часа меч спрятал и схватил обеими руками поводья:

– Скачи по весь опор!

И Акварель понеслась ещё скорее, словно белое сияние, рассекая мрак леса.

– Далеко ещё?

– Скоро Синий Звон, а за ним – лесной ручей, что впадает в реку. Там берегини. В их речные земли здешнему злу хода нет. Доскачем?

– Доскачем. Добиралась же ты до них одна. Значит, и вдвоём сумеем, – ответил Хцеф. И не удержался, спросил: – Ведь не впервой идёшь к речным девам, правительница?

– Сколько раз выпал случай тебя испытать, а все отгадки как на твоей ладони…

Акварель вынесла седоков в Синий Звон, когда вечерняя роса уже остудила стройные ряды колокольчиков, укрывавших поляну.

– Синий Звон… Оплот берегинь. Первый приют на пути к их землям, последняя надежда тех, чьи души-мысли иссушила жажда.

– Жажда?

– Не одна я плачу́ духам и каменным истуканам, да не у всех они берут плату жизнью. Иные платят душой, и это страшнее… Такие – бессмертны. Алчут заполнить вечную пустоту… А здешние цветы, – Филарт обвела рукой лазурную поляну, – даруют забвение.

– Это западня, но не надежда.

– Это надежда выбраться из западни – там, в забвении. Не будем останавливаться; не так много осталось времени, чтобы отдать долг и берегиням.

«Кто она, эта дева о трёх именах? Скольким ещё платит она по чужим счетам? По чужим ли?..»

«Все отгадки как на ладони».

Попробуй тебя разгадай.

Хцеф тронул поводья, и Акварель послушно пошла дальше – светлой дорогой, колокольчиковой тропой вдоль быстрого ручья, что впадал в широкую лесную реку.

К берегу вышли они тихими прозрачными сумерками. Стеклянный вечер гляделся в речное зеркало, румянился близкой зарёй. Пустынно, щемяще было на остывшем берегу.

– Они приходят с закатом, – сказала Филарт. – Вот-вот, и будут здесь, принесут с собой и ветер, и ночь, и раскалённую звезду…

– Солнце зорюющее?

Филарт кивнула, и с неба на западе полетели розовые лебеди, разливая по усталому синему куполу широкие волны.

Потеплел воздух, утих перезвон.

Лебеди спускались, устилая зелёные кроны нежным золотом, холодным серебром, а касаясь крылами дымки у сумеречной земли, обращались они девушками. Белые платья, широкие рукава, розовые волны ведомого берегинями заката…

Когда первая из речных дев ступила на берег, расплескав вокруг запахи ночных трав, Филарт подалась к ней. Дева протянула руку.

– Здравствуй, Гостимира.

Лебеди за её спиной, кружа, обращались девушками. В шелесте голосов, в шорохе крыльев он слышал одно.

Гостимира, Гостимира, пели они.

Так Хцеф узнал четвёртое её имя.

– Ждут ли нас новые торговцы твоей душой и силой? – спросил Хцеф, когда заря угасла и берегини ушли в голубую тьму.

– Нет, – тихо ответила Филарт, поднимаясь с колен. – Берегини – последние из тех, что жаждут обратить Грозогорье в тишину.

– За что ты платишь им, правительница?

– За то, чтобы в наш город не шло пламя, за то, чтобы его огибали бури, за то, чтобы метели щадили наши очаги.

– За что ты платишь каменным статуям? Чем грозится мраморный король?

– Король властен над подземными сводами. Слово его – и земли под Грозогорьем разойдутся, и булыжники наших улиц обернутся лавой. Но хуже того – по его велению каменная колдовская пыль существует. Он древнее здешних земель, он древнее первых хозяев синих шаров… Слово его – и те крохи, что есть, силы лишатся.

– А духи? Призраки, что пьют твои годы?

– Если они войдут в Грозогорье, от улиц останется одно эхо. Грозогорье станет городом теней, как Мёртвый город за Медными Туманами.

– Правительница, – молвил Хцеф, чувствуя, как леденеют от предчувствия пальцы, – чем повинен твой город?

– Грозогорье стоит на жиле колдовства. Не станет города, и ветер разнесёт по песчинкам здешнюю ворожбу, и Семь земель останутся голыми валунами. Магия приходит и исчезает. В хорошие времена чародеи, мудрецы, а то и воры, направляют её в русло, на благо и щедрость. В дурные годы каменные короли и берегини стремятся магию спрятать, обуздать, избыть. Им нужны тихие земли. Но ни одна земля не выживет без крох колдовства. Магия приходит и исчезает… Нынче дурные времена, и некому её защитить, кроме стен Грозогорья. Оттого я и плачу́ духам и призракам, статуям и речным девам, чтобы только отпустили городу ещё один год… А за ним – ещё. И ещё один, и десять… И так, покуда не найду способ разорвать круг. Были и здешние земли богаты, – шепнула она, и глаза сверкнули. – Били и в этих землях фонтаны искр! И будут бить. Будут, советник!

– Что нужно сделать, правительница? Говори прямо!

– Уйти по Семи землям в каменный город. Каменный город, Мёртвый город, каким суждено стать Грозогорью. Там живёт колдунья, настоящая колдунья, не чета нам с тобой; что мы – ветер да искры, пыль в глаза! Она может дать магию, столько, что ни королю, ни берегиням и призракам не обуздать. Я не могу достать её сама, – глухо пробормотала она, сжимая руки. – Не могу! Нужно возвращаться к ней… А она говорила, говорила, что вновь придётся встретиться…

– Что за колдунья? – цепко глядя на Филарт, спросил Хцеф. – Отчего она в Мёртвом городе? Как к ней дойти? Кто может встать на дороге?

Правительница посуровела лицом, и что-то тёмное, грозовое проступило в её глазах отчётливее прежнего. Хцеф с холмов Сажи видел перед собой в этот миг истинную госпожу Грозогорья по руке и по крови.

– Никто на дороге не встанет, – ответила она, – никто не встанет на пути, советник, год жизни куплен. Оттого я и спешила расплатиться по счетам, прежде чем отправляться в Мёртвый город. Теперь у меня много кратких вёсен, много солнечных зим и солёных осеней. Лишь лето только одно. Его-то я и хочу вернуть в Грозогорье… Вернётся лето – значит, и магии станет вдоволь, и не страшны будут ни берегини, ни призраки, ни каменный король… Но к делу, мудрый мой советник. Коли начала отвечать на твои вопросы – слушай. Колдунья в городе мёртвых пришла из чужой земли, гостьей себя зовёт. Говорят, она ворожит над самими мирами – создаёт ли, губит ли… А когда я у ней была, она шоколад варила. Не разгадать её, – усмехнулась Филарт. – Там, в Мёртвом городе, нет ни отзвука, ни эха чужого колдовства, одни её слуги. Там ей приволье. Спрашиваешь, как к ней дойти? Через Траворечье. Все дороги Грозогорья ведут через Траворечье, брошенное, окольцованное. А там, за калиткой, за изгородью скита, путешественник, волю отдай дороге, власть отдай колдунье… если хочешь к ней попасть. Решит нас принять – и дорога выведет, и ветер будет в спину. А нет – так куда ни пойдём, дорога укажет на Траворечье.

– Нет, – уверенно сказал Хцеф. – Мы дойдём к ней, хочет она или нет. Мы дойдём к ней, и она даст магию – столько, сколько понадобится, пусть для этого ей понадобится хоть умереть.

– Не ведала, что ты жесток, советник.

– Жесток? Ошибаешься, правительница. Но если выбирать, кому умирать, я выберу её, я выберу себя, я выберу Грозогорье и Семь земель. Но не тебя.

4. Голубая трава. Ледяная магия

За холмом змеился город. Низкий, приземистый, сплошь каменный – скалились зубцы, темнели башни. Хцеф хоть колдуном и не был, да без того чувствовал, как пусты и скупы земли на многие вёрсты вокруг. Ни дерева, ни зерна, ни росистого листа – только холодная шёлковая трава, покрывавшая всё кругом, одевавшая холмы ровным синим сиянием, простиравшаяся до самого горизонта.

Он склонился к земле, сорвал стебель, растёр в пальцах. В воздухе шёпотом разлилась мята, смешанная с нотой незнакомой, ласково-тревожной.

– Какое странное место, – задумчиво молвил он. Филарт не откликнулась – стояла чуть поодаль, глядя на каменный город. Но встряхнулась, словно сбрасывая оцепенение:

– Полдня пути. Вот свернём на тракт, и нас станет видно с городских стен. Но до того, советник, я хочу, чтобы ты сделал для меня кое-что. Чтобы отдал мне кое-что ценное. То, что у тебя могут забрать, когда мы окажемся внутри.

– Кто заберёт? Колдунья, ворожащая мирами?

Спросил, а сам в мгновение мысленно перебрал свои сокровища. Акварель? Да, ценная, добрая, но он всегда может тотчас отослать её прочь. После той ночи, когда стражи Грозогорья заточили его в темницу и отобрали заветный мешочек с лошадью, он позаботился об этом. Да к тому же она и не принадлежит ему. Серебро? Мельхиоровые монеты? Нет, об этом Филарт тревожиться бы не стала. Плащ, в прорехах и подпалинах, подвластный дорожному колдовству? На что он ей! Она и без плаща справится с опасностью…

– Нет. На что она ей?.. Заберут её слуги.

Хцеф нахмурился, за мыслями позабыл о своём вопросе.

– О чём ты говоришь, правительница? Что ценного есть у меня?

Филарт помолчала, усмехнулась невесело, с горечью:

– Пустота, Хцеф Пепельный. Мудрая пустота на сердце. Не головой в огонь, не очертя голову, а с головой холодной, с раздумьем… Страсть гаснет – остаётся мудрость. Искра гаснет – остаётся пепел. Этим ты похож на прежнего моего советника. Разве хочешь ты, чтобы искра твоя разгорелась вновь, хочешь, чтобы ушла твоя мудрость да холод?

– Но как могу я удержать пустоту?

– Заполнить её.

– Да кто согласится своё отдать, чтобы заполнить чужое?

– Я могу заполнить твою пустоту, – мягко ответила Филарт. – А потом… Если мы вернёмся в Грозогорье – свободными, – я заберу то, чем её укрою.

– Чем ты заполнишь её? – прошептал Хцеф, прижимая ладонь к груди, где болезненно сжалось эхо давнего, давнего сердца.

– Решать тебе, мой советник. – Она наклонилась к земле и тоже сорвала горсть трав. Перебирая стебли в тонких, длинных пальцах, не глядя на спутника, сказала: – Я могу дать тебе лёд. Лёд ляжет тяжёлой ношей, но не впустит ничего сверх. Никто не сможет разжечь пустоту, полную льда. Никто не сможет её коснуться. Слишком холодно, слишком чуждо это человеческим ладоням и сердцу… Твоя искра покинула тебя давно, шара нет, пепел в груди хладен, ему не подточить льда. – Филарт помолчала, не глядя на него, тихо добавила: – Или же…

И умолкла.

Хцеф, щурясь от ветра, поглядел на далёкий каменный город, затем на госпожу. Травинка в её руках зацепилась за серебряное кольцо на пальце с узкой ягодой жимолости – столь искусно вырезанной, что казалась живой. Отчего-то не отвести было от кольца глаз. C усилием, с нажимом повторил советник:

– Или же?..

И случилось небывалое.

Филарт улыбнулась, легко и радостно, и лицо её, серьёзное, строгое, озарилось лесным весенним светом.

– Ты знаешь, что ещё способно заполнить пустоту. Ты знаешь об этом, советник.

– И ты готова дать мне… это?

Филарт кивнула. Пышный венок соскользнул с её тёмных кос, и по ровной голубой траве запылали рыжие бархатцы и ромашки, рассыпались незабудки, расцвели калина, хмель и мак.

Верность и постоянство, девичья красота, мудрость и печаль сплелись в голубой траве и проросли сотни лет спустя, оживив каменный город. Зашумели площади, зазвенели улицы, загомонили скверы. Выплеснулись с крыш флаги и знамёна, сквозь оконные переплёты потянулись к небу цветы, а в лавочке, спрятанной в запутанных переулках, запахло сластями, и рыжеволосая ведьма заказала там две чашечки дымящегося настоя… Город очнулся. Но случилось это лишь сотни лет спустя. А пока Хцеф горько, коротко качнул головой.

– Благодарю тебя, госпожа моя. Да только забрать это обратно будет уже не в твоей власти, да и не для меня ты свой дар бережёшь, – сказал он. – Я выбираю лёд.

Говорят, день, когда Семиимённая правительница Грозогорья разделила свой лёд с эхом чужого сердца, стал первым днём магии Ледяных.

– Вот и вновь встретились. Не побоялась снова советника своего привести? О прошлом уже позабыла или о новом позаботилась? Позаботилась, вижу, да решила не подпускать никого к себе больше? А по мертвецу-то до сих по тоскуешь, виноградная…

Горько кольнуло сердце. Много лун никто так её не звал.

– И мудрости набралась, Северолесье исходила… Да только какой огонь в ледяном кувшине разгорится? Незачем мне свои сказки рассказывать, знаю, что за магией явилась, что не выходит самой земли напоить… Но не будет тебе от меня магии, пока не оживёшь! В прошлый раз, как ко мне пришла, человеком была. А теперь колдунья – без огня, без крика, одна печаль. Судьба моя, видимо, ледяных девиц одёргивать. Ворожбу просишь? Так иди наберись горя! Радости, тревоги, пламени! Ума-разума нажила, бессмертием облачена, податями обложена, а ни тепла, ни ласки пальцы не чувствуют. Замешаешь на такой крови зелье на магию? Никогда. Не видать тебе вдоволь колдовства, холодная Хедвика, пока не осмелишься на мир глядеть не сквозь стекло, а напрямую, так, чтобы дождь хлестал, чтобы солнце резало, чтобы боль – болью, голос – голосом, глаза – душой глядели!

Голубая трава – сколько её вокруг города, сквозь сами стебли шагала, а не затронуло! Сколько лун пестуешь своё сердце в холоде, без любви, без песен? С той самой поры, как дудочник к Нави повернул? Уже и изморозью сердце затянуло, того и гляди, льдом покроется. А ледяное сердце – это, милая моя, верный путь на ту сторону по страшным тропам. Сколько лун не улыбалась, правительница Грозогорья? Сколько советников сгубила своей суровой решимостью? Сколько чаш равнодушия испила за годы среди своих скал? Время-то как завернула: что идёт оно для тебя, что не идёт… Скоро и сама обернёшься скалой, статуей, каких боишься…

Хедвика стояла, замерев, в тени, и только отблески от котла колдуньи взлетали по её волосам, плясали по лицу, в зрачки закрадывались.

– Иди и ищи красные травы, что прорастут насквозь, отогреют. И покуда не вернёшься ясноокой, без бесстрастия да поволоки в глазах, безо льда в пальцах, покуда не осмелишься разбить стекло, которым от мира отгородилась, помощи не жди. Зелье на магию только на крови и замешаешь, а твоя что? Не кровь, дождь…

– Остынь, колдунья! Возьми мою кровь, – не выдержал Хцеф. – Что цепляешь правительницу?

– А ты, никак, из советников в подкаблучники записался? – скрипнула ведьма. – Так знай, у неё таких не один десяток перебывал, да ни один подобру не ушёл, каждый норовил алый цветок вырастить. Но девка каменная – и отцы ей это клеймо по крови передали, и сама уж как тщилась сильной да нетронутой остаться, и судьба её такой дорогой повернула, по которой и не пройти, может, иначе, ручьём не пробежать. Да только самый светлый ручей в самых холодных горах бьётся. Вот и она – холодна, чужда. Ищи красный цветок, правительница Семиимённая! А твоей крови, советник, сколько ни лей, всё равно мало будет. У неё сердце хоть и молчит, да стучит в три удара против одного. А твоё что? Нет твоего, советник, оттого ты и держишься при ней до сих пор, оттого и не сгубила она тебя ещё несчастной чужой любовью. Догадался, а может, нет – похож ты на кое-кого, кто тысячу лун назад ей в душу запал, да с её руки и сгинул.

Хедвика молчала. Мелкие слёзы капали на соломенный пол. Хцеф не глядел на колдунью – следил за серебристыми искрами, что змейкой бежали по сжатым пальцам правительницы.

– Злишься на меня? Думала, раз отважилась наконец прийти, так и магию получишь в разукрашенном котелке за просто так? Я бы, может, и рада, милая, да над этими землями облака будущие большие, небеса широкие. Какой попало магией здешние поля да ветры не разбудить, крепкая нужна, сильная, острая ворожба. А для того нужна кровь солёная, кровь королей – сильная, горячая! Но советника привела правильно. Верно, что с прежними не совалась! Никто сердечный тебе не поможет. А он, – колдунья указала на Хцефа, – истукан тебе под стать.

Скалилась колдунья, голубая трава шипела за стенами. А когда заговорила вновь, к одному только Хцефу обращалась. Сошлись у переносицы брови, ярче вспыхнули глаза.

– Бери её, забирай правительницу свою, и идите прочь. Слуги мои вас не тронут. К востоку от стен Медные Туманы – туда и веди её. На меди, на осенних клёнах, на маках да на морее[10], может, и загустеет кровь. А пуще того – на закате малиновом. Как поймёшь, что пора, что потеплела она, что заискрила летним заревом, а не зимней изморозью, возвращайтесь. Поглядим, что сумеет отдать.

– Мало она отдавала? – сузив глаза, спросил Хцеф. – Оставь её, ведьма!

– На что она мне? Это я ей надобна. А ты, советник, так и не понял, зачем она ко мне пришла, коли словом жжёшься. Уходи, пока отпускаю, и её уводи, и лучше бы вам последовать доброму ведьминому совету…

Хцеф окликнул Хедвику.

– Правительница! Время идти.

Та стояла, не шелохнувшись, глядя в ведьмины глаза.

– Правительница!.. Хедвика! Идём, – попросил он, коснулся её плеча. Она вздрогнула, задышала чаще.

– Что с ней? – резко спросил у ведьмы советник.

– Заглянула в сердце своё. А холодно там и тихо… Давно туда не глядела девочка. Сложно ей выбраться. Позови по имени. Может, откликнется.

– По какому?..

– А это уж тебе решать, советник. Уходи.

Хцеф сжал руку своей госпожи и вывел её в сумеречную синь за порогом. На мгновение почудилось, как вспыхнул огнями город, расцвели фонарями ночные улицы, а ветер донёс нежность пряностей, перезвон стекла. Откуда-то Хцеф знал: это разбился хрустальный шар, которому улыбалась таинственная гадалка…

Но миг – и всё исчезло. Облака над будущим не расходятся надолго.

Их ждала тёмная улица под гору, к востоку, к изножью города, где ходили Медные Туманы и цвели мореи, где надлежало Филарт вспомнить, что на сердце её не так пусто, как на месте, где сердце должно быть, у её советника.

– Филарт, – позвал он, и она подняла взгляд, но не на него, а к горловине улочки, где над мёртвыми крышами занималась алая заря.

…Каменный город в окружении голубой травы мёртв, да не всюду, да не всегда. Облака над будущим разойдутся, и оживут тени, но прежде колдовать колдунье, замешивать на крови правительницы магию Семи земель.

– На то ты и советник, чтобы всё знать, да ни о чём не спрашивать, – бросила Филарт, сбегая по мощёной тропе ниже и ниже, оставляя Хцефа позади, словно ото всех хотела убежать, словно гнали и гнали вперёд её слова колдуньи. Бежала вниз, а там, в горловине, плескалось озеро, а то и целое море. Хцеф глянул мысленно на карту Северолесья, но ни одного озерца не вспомнил. Хотел было спросить, окликнуть, но…

– На то ты и советник, чтобы всё знать, да ни о чём не спрашивать.

Они вышли из города уже во мгле. Угасли последние сумерки, сиял один рубиновый блеск впереди.

– Пламенеют Медные Туманы, – тихо проговорила Филарт.

Хцеф только подивился: куда девалась резвость, смелость её? Чем ближе подходили к пылающей глубине, тем тише, строже становилась Хедвика…

– Что ты знаешь об этом месте, правительница?

– Лощина мала, нет ей места ни в нашем времени, ни в каком другом, ни в Семи землях, ни в семидесяти семи. В Медных Туманах рождается магия иная, нежели твоя, моя или той колдуньи. Где бы ни расстелились эти туманы, они зовут к себе солнце: рассвет, закат, полдень… Круглый год там ходят тучи да алеют зори, пасмурно да ярко, и в дыму клубится магия.

– Что за магия?

– Огнево хищное, опасное, нежное. Кремень, что выжигает искру.

– Но разве не достаточно в тебе искры? Тебе подвластна дорожная ворожба, колдовство толпы, воля осени… Синий шар в твоей груди.

– Иного рода нужна искра, – криво улыбнулась Филарт. И окинула вдруг его цепким взглядом, словно в первый раз: высокого, статного, серокудрого, золотоглазого. – Уж тебе наверняка знакомая.

– О чём ты, госпожа? – тихо спросил он.

– О том, что неподвластно мне самой разжечь эту искру. Вот только ты, может, и мог бы помочь, советник, да не в этом мире, не в этой земле, не в этом времени…

Хотел было повторить: «О чём ты?» – да осёкся. К чему вопросы, когда почти ясна ему её тихая печаль.

– Да вот Медные Туманы нездешние, может быть, помогут. Хоть хотела, да не хотела я этого, береглась и убереглась, а без этого, выходит, не сохранить то, ради чего береглась.

– Простыми загадками говоришь.

– И ответ к ним несложен. И Туманы Медные – для тех, кто отчаялся путаными путями ходить. А ещё для тех, кто вроде меня остыл в холоде и метелях.

– Или заждался, – беззвучно промолвил Хцеф.

– Отпусти меня, советник. Отпусти одну. Обожди у края, – попросила она, и вновь он расстелил плащ и устроился среди шуршащего гула, краснеющего барбариса, осенних песен. Беспокойная спутница растворилась в тумане… Растворилась – и не вернулась ни через час, ни к полуночи. Минули первые звёзды, когда застывший силуэт среди трав ожил: Хцеф, закинув за плечи плащ, двинулся вперёд. Как ни просила отпустить одну, а страшно было за госпожу свою.

Он нашёл правительницу к рассвету, среди серебряных валунов и красных вихрей. Приречный кленоясень окутал её своей листвой, высокая трава укрыла от туманов. Филарт спала под сенью медной кроны. Он подошёл ближе, склонился над ней, и ровно в тот миг раннее солнце вызолотило её ресницы, очертило скулы, разрумянило щёки. Знал он четыре её имени, а теперь знал и три лика: ласковой лесной девы, суровой северной правительницы и новый, здешний, спокойный, как сквозь глубину солнечных вод, в которых играет солнце, – медной рунной мелии[11].

Туманы клонили в сон, дурманили взор, тушили разум. Хцеф накрыл Филарт своим плащом, а сам прислонился спиной к тёплому стволу кленоясеня и не заметил, как вернулся сначала в звёздное утро, за ним в ночь в Мёртвом городе, а там – к подножию Грозогорья, к лесам грвецев и химер, к прежним своим жизням, к юности, к материнскому крыльцу… Плыли туманы, плыли сладкие маковые дрёмы в усталой памяти.

Очнулся он оттого, что Филарт тёплой ладонью касалась его лба.

– Время выждали, пора и возвращаться. Проснись, советник. Не уходи.

Он открыл глаза и в солнечном ореоле увидел её лицо.

– Вот он я. Здесь. Куда же уйду?

– Туда, откуда не дозваться по имени. Долго ты проспал?

Хцеф поглядел на горизонт, на раскалённый медный бубен солнца, подумал: целую весну проспал, коли по счёту южных городов.

– Долго, не долго, а проснулся.

– Проснулся, да больше не засыпай под деревьями о двух душах. Одна одурманит, другая память вытянет, очнёшься без радости, без имени.

Хцеф слушал и не слушал. Вглядывался в лицо правительницы безымянной, безрадостной.

– Что с тобою?..

Глаза её стали ярче, румянец жарче, волосы отливали медью и золотом. Словно высветилась изнутри.

– Не зря колдунья послала в Медные Туманы, права была, а я сомневалась. Это искра моя задышала. Давно ей простора не было в Северолесье… А здесь тепло, здесь подземные огни и светлые грозы да радуги.

– Как у берегинь?

– У берегинь радуга в неволе, только в озёрах и отражается. А здешняя – свободная, широкая. Ты погляди!

Хцеф поглядел. Вокруг, гася туман, плескалось утро, а по небу развёртывала крылья радуга, шире облаков, шире самого края небес, за полуденные звёзды и ночные светила.

– Куда мы теперь? В Мёртвый город, за магией для здешних земель?

– Нет. Магия – здесь. В нас. Едем домой, советник. Едем. Напоим ею Грозогорье, напоим источники и колодцы.

Только она и умела так – одним словом вызвать гул голосов и дум в голове.

– Магия – здесь. Как же берегини, как же призрак призраков, мраморный король? Ведь за то ты им платишь, чтобы город твой, земли твои не тронули?

– Давно пора было решиться, – глядя вдаль, молвила Хедвика. И добавила с улыбкой: – Да вот тебя всё ждала. А теперь не страшно. Плачу я им, чтобы город не трогали, но и городу стоять, лишь пока в его источниках крохи колдовские не озябли. А их мало, мало, и утекают они, как бы я ни хранила, по всем Семи землям. На том Северолесная сторона и держится ещё. А как иссякнет, иссохнет магия, так и наступит простор и речным девам, и мраморной армии, и призрачным полкам.

– Почему?

– Сейчас крохи эти не дают войне меж ними развязаться. Хранят до поры до времени жизнь правителей, покуда те хранить Северолесье способны… Исчезнет это – кончится дорога Семи земель.

– Отчего же ты об этом заботишься, правительница? – с бессильной злобой спросил Хцеф. – Отчего не переложишь на чужие плечи? Мало в Семи землях, в Северолесье, храбрых и мудрых?

– Немало, да ни у кого из них нет в повелении города, под которым последние жилы волшебства запрятаны.

– Так отрекись! Отрекись, отдай Грозогорье!

– Твою пустоту, советник, горе полнит. Мою – город. Негоже живым с открытым сердцем ходить, да и мало ли я от себя отрываю, чтобы и город отдавать? Не я его выбирала, не мне от него отрекаться. Но на мне кончится род правителей грозогорских, это я знаю наверняка. На мне кончится и время Семи земель, и накроет их тень или радуга, лишь от меня зависит.

– Ты говорила, мы к колдунье идём, чтобы магии достать для Северолесья. Колдунья в Медные Туманы тебя отослала… А теперь ты домой велишь возвращаться. В чём дело, правительница? Или, пока я спал, случилось что?

«Опять всё на свете проспала, виноградная! Иди-ка, погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!»

Вспомнились слова Грегора, ласково защемило сердце – снова, как давно уже не щемило.

– Случилось, советник. Магии достаточно. Освободить её осталось. Возвращаемся в Грозогорье.

5. Имена и печали, пятая и шестая. Ветры в поле

Филарт шла, словно расплескать боялась. Первую ночь Хцеф хмурился, вторую приглядывался, а на третью поверил: несут за собою магию.

Распускаются весенние травы, колосятся осенние поля, снег ложится на речную пену, на венки со свечами, что плывут по воде из Грозогорья, из северных городов, из чужих земель, из других времён. Снег ложится, но свечи не гасит, и зимы смешались с осенью, а потом поздняя весна встала вокруг, глядя, как тёмная река глотает белые почки, и бутоны в венках распускаются, расцветают.

– Гадают, – усмехнулась Филарт. – Гадают девушки на суженых… А я устала. Дай отдохнуть от слов, советник, дай отдохнуть от эха. Оставь одну.

Снова просит она оставить её одну…

– Правительница моя…

– Не тревожься обо мне. Отпусти в одиночество, на минуту.

«Знаю я, сколько твоя минута длится…»

Но ушёл – вниз по реке, решив повернуть назад по первым звёздам. Обернулся у излучины – склонившись, сидела она среди розовых камней в прибрежном рогозе, перебирала травы.

Не в первый раз подумал Хцеф: хоть и говорят, что она из рода правителей грозогорских, а рождена была и выросла на просторе, в цветении трав и рек, в снегах, ливнях и вёснах. Вспомнил о ночи, проведённой в брошенном доме. Правительница Грозогорья, дочь Траворечья…

Сумерки заклубились позже положенного, словно оберегая рассеянный вечерний свет, давая ему впитаться в разогретую землю, одарить округу своим соком, своим терпким духом. Долго подбиралась к приречной дороге ночь, далеко ушёл советник от своей правительницы.

Под первые звёзды Хцеф подошёл к новой излучине. Толпились у воды камыш и осока, высоко вскидывали стебли стрелолист и ситник, светилась купальница плавленым золотом в сгущавшейся ночи. Он подошёл, и тихое диво предстало его глазам. В камышах зацепился венок, светлый, словно из весенней листвы, пёстрый, будто украшенный самоцветами. А в центре жила своей дрожью в витраже лепестков свеча.

Голубела тихая незабудка, светилась купальница-италмас. Белела осколком луны лилия, путалась в стеблях восковая кувшинка. Лучинами топорщилась неласковая плакун-трава, будто чужая в этом речном цветнике. Выглядывала серо-зелёная, непривычная воде ольха. А в тени, там, куда не дотягивался ни свет свечи, ни блеск луны, глядел в быструю воду розовыми головками стебель вереска.

Хцеф освободил венок из зарослей камыша и хотел было пустить вниз по реке, к далёким южным городам, но помедлил, а там и вовсе не выпустил из ладоней влажную тяжесть трав с самоцветами лепестков и угольком свечи. Оберегая огонь, повернул назад и на удивление скоро вернулся к правительнице своей, госпоже и спутнице. Река будто сократила пороги да повороты, а может, обернулась хитрой петлёй, в чьём узком горле сияли свечами купальские венки. Обернулась да вывела Хцефа к Филарт в считаные минуты, не успел погаснуть в его руках огонь.

Она стояла лицом к истоку, тонкая, высокая, словно вышитая на гобелене ночи шёлковой нитью. Услышав шаги, обернулась. Хцеф подошёл, протянул венок со свечой, и ласковое золото снова, как в Медных Туманах, заиграло на её ресницах, глянуло в зрачки.

– В камышах нашёл. Видимо, гадала девушка на суженого… Ты не серчай, что сразу не отпустил по реке. Отпущу. Хотел только показать – венок словно по твоей руке сплетён…

– В камышах нашёл? – прошептала она, протягивая руку, да не торопясь тронуть.

– Да…

– Это я гадала… Хцеф Пепельный. Я пустила венок вниз по реке…

– Незабудка – верная Нилит, тиха, незаметна, да храбра, коли грань придёт. Лилия – цветок властный, цветок Хедвики, светлой, бесстрастной. Плакун-трава – горе Гостимиры, чужестранки, не этого мира гостьи… Италмасом далёкий народ нарёк купальницу, веру и печаль, радость и надежду. Этот цветок – Филарт. Лесная, юная, а в глазах – многие лета.

– А ольха? Кувшинка? Вереск?

– Хочешь ли ты знать все мои имена? – с горькой улыбкой спросила она. – Хочешь ли взять на свои плечи ещё три печали?

– Расскажи, правительница.

– Альга-Ольха, тревожная, горячая, нетерпимая. Так звали в юности в северных городах, на морских ярмарках, на лесных косогорах, пока бегала девчонкой да ни о чём не думала. А позже жила при князе речного княжества, скатерть ткала, травы собирала… Кувшинка – тихая Имарина, сама по себе, себе на уме, изумрудная, озёрная, гостья речная, ручейная, ничья…

О себе рассказывала правительница, да будто не о своей жизни говорила. Глядел Хцеф в венок, и лепестки в свечной мари камнем обращались.

– А вереск?

– Вереск – одиночество. Равновесие. Мудрость. Жертвенность. А ещё – мечта, древние говорили. Тёплые лепестки, холодные стебли, сладкий сок, горькие мысли…

– Но как седьмое твоё имя, правительница? Не вереском же величать?

– А тебе и шести имён мало? Выбери среди них, что по сердцу. Так и зови.

– По сердцу мне первое, правительница. Словно ягода сладкая, тень лесная, весенняя морось, что будит после метелей. Филарт. Назову ли так тебя ещё, правительница? Поднимайся… Пора в путь.

Магия лилась за ними по следам, с каждым днём расправляла крылья, а как повернули к Траворечью, так и вовсе вырвалась вперёд. В давешнем стылом лесу встретила их листва цвета миндаля молодого, по стволам текла тёплая смола, плакали весенним соком деревья. Ручей разошёлся в широкую реку, не клубился туманом, а звенел, искрами разбиваясь о коряги. К вечеру подошли и к памятному месту встречи.

– От кого же ты пряталась тогда, правительница?

– От тебя, советник.

Хцеф рассмеялся, развёл руками:

– Никогда-то мне тебя не понять.

– Чтобы выбрать советника, правители Грозогорья издревле устраивают испытания. Но сколько ни искала, ни один советник ещё не помог ни берегинь покорить, ни короля побороть, ни призраков развеять. Решила по-новому устроить. Проследить за тобой решила, проверить, поглядеть, да только чтобы не догадался раньше времени…

– Откуда ж ты знала, что я к тебе в советники наниматься иду?

– Мудрецы доложили, что дальний родич Хильдегарта, прежнего моего советника, идёт с холмов Сажи.

– А коли не так было бы? Коли бы я в Грозогорье торговцем ехал или оружейником? Ратником, сыромятником, скорняком – мало ли занятий?

– Ой ли, – проронила она. – А хоть и так – уговорила бы.

Хцеф поглядел в лесные, ласковые да лукавые глаза и не усомнился: уговорила бы, чего там рядить. Да только как, спрашивать не стал.

Приметив чуть погодя сеть корней, взмывших к кронам, он усмехнулся:

– Тут я и понял, что не так ты проста, как кажешься…

Никогда не была простой Семиимённая. Тряхнула головой, вскинула руки в прозрачный вечерний воздух, какой бывает тёплой весной. Упали к локтям рукава, зазвенели браслеты, рябиной сверкнули бусины оберегов. Смеялась Семиимённая, но не над ним смеялась, не над его словами. Глядя в глаза ей, в грозовые незабудки, в золотые зёрна, понял: смеётся над жизнью своей. Словно долго несла груз нелёгкий, а теперь сбросила, как бросила на дорогу плащ, укрыв след. Сбросила – и свободна.

Поутру огляделся – были они под стенами Грозогорья, а по холмам высыпали подснежники, белые, лунные, нежнее фарфора.

– Не из них ли платья шьёшь, правительница? – серьёзно спросил он.

– Правительница, может, и из них шьёт. Да не одно у меня имя, не одна жизнь, и платья по себе выбираю, по настроению. А из подснежников скорее Речной Гость с одеждами для Эха искусничает.

– Какое настроение – такое колдовство, – пробормотал Хцеф, невесть откуда вспомнив. – Какое настроение – такое платье…

А когда она уснула к вечеру, утомившись, ушёл на минуту и набрал целую охапку, да до неё не донёс – осыпались подснежники лепестками, каплями, светлым соком. Растаяли оттого, что весна уступала свои права, на самой грани стояла, да только не знала, кому давать дорогу, не ведала о лете – не бывало лета в Грозогорье.

Хцеф подходил к Филарт, ступал по теплеющей земле, и под ногами его набирала силу и цвет трава, наливалось краской небо, воздух впитывал северное цветение, редкое, да горячее.

– И это – ты?

Вырвался из туч последний, летучий снег, но бурлили уже ручьи, кололась молодая трава. Хлопья летели на алые глиняные косогоры, словно на кровь червонную. Наступали травы, вересковые соцветия, зелёные волны. Шумели под утренним ясным солнцем поля. Гуляли по ним ветры, ветры в поле, и расплёскивали повсюду магию, щедро развеивали над землями колдовство, шли широкой рекой, омывая берега, забирая зимние тени и метели.

Ветры в поле.

Густыми волнами колосилась рожь, нежилась мята, цвёл вереск. Зеленела весна, гудел ливень… Грохотал, рушась, каменный храм, с проклятиями таял призрак призраков, улетали лебедицами берегини, плескало море, звенело натянутой тетивой само время. Шаг – и на локоть вдаль не уйдёшь, шаг – и в другой земле окажешься…

– И это – ты?..

Солнце расплёскивалось спелой пшеницей, листва разливалась бархатом, воздух густел щебетом, стрекотом, звоном. Лёд таял вдоль троп, лес раздвигал полог, светили из глубины рубиновые ягодные огни: земляника, брусника, сладкий крыжовник подставляли солнцу прозрачные бока… Тёплое и терпкое поднималось в груди, отогревало, кружило.

– И это – ты!

Хцеф наконец подошёл к ней, одурманенный звоном, лесом, летом, тысячу лет не виданным в здешних краях. Правительница Семи земель улыбнулась, и в глазах её плескалось солнце, и светились они ярче, чем в Медных Туманах.

Шумело оттаявшее у подножия Грозогорья море.

– Я бы хотел жить с тобой в этом приморском городе. Я бы хотел никогда не знать твоих имён. Я бы хотел звать тебя Филарт, хотел бы, чтобы ты превращала закаты в малиновое зарево, – ровно сказал Хцеф. – Хотела ли бы этого ты, правительница Грозогорья, богиня берегинь, марево огня, княжна и ворожея?

– Лето моё единственное… другой забрал.

– Никогда-то мне тебя не понять.

6. Одно лето

Лето долетело до города. Дай ему день, два – и польётся широкой зелёной рекой в Грозогорье. Отворит окованные сталью ворота, пышным цветом разойдётся по улицам, превратит весь горный город в один Сад. Первое лето Грозогорья, первое – и последнее – его правительницы.

– Не отдавай лето своё, – молвил Хцеф, касаясь её серебряных волос. – Останься со мной. Разве весна – плохо?

– Весной не цветут маки, весной не созреть малине.

– Зачем же малина, правительница? Много есть ягод, что зреют осенью, есть и зимняя кровь – розовая клюква.

– Мы вместе побывали в Медных Туманах, на что врать друг другу? Никакая ягода алой малины не заменит, советник. Уж тебе ли не понять… – Она улыбнулась, и тревожная дорожка разгладилась на лбу. Сухой рукой тронула запястье Хцефа. – Но есть у нас ещё одно дело, Хцеф Пепельный, прежде чем расстаться. Ведаешь, о чём я говорю? Ведаешь, конечно… О таком разве забывают. Подойди.

Сглотнув горячее, горькое, опустился он рядом со своей правительницей.

– Позже, чем думала, забираю у тебя это бремя, – произнесла Хедвика. – Забираю вместе с ним все нити, что ведут к чужбине.

– Дарю тебе взамен все встречи и радости, и ни призрак, ни человек не тронет тебя скорбью, – откликнулась Гостимира.

– Забираю тревоги и памяти твои, забираю холода и раздумья, – продолжила Нилит.

– Дарю тебе веру, что жива твоя искра, твой шар, дарю тебе ветер, чтобы раздуть уголья, – молвила Имарина.

– Забираю у тебя лёд! – воскликнула Альга.

– Дарю тебе алую малину, – прошептала Филарт.

Она пришла к нему в серебряных зеркалах, когда в Грозогорье цвело пышное лето.

Советник умывался с дороги – вернулся от горных ущелий, где безуспешно искал убежище карлы с голубыми шарами. Зачерпнул из кувшина воды, плеснул в лицо, утёрся… и отпрянул от зеркала над столом. Из глубины глядела на него правительница, но не та хрупкая грозовая дева, что исчезла на его глазах, обернувшись летом Грозогорья, а смеющаяся девушка, что явилась на пути в холщовых лохмотьях. Только теперь была она в сером платье с серебряным поясом да в том самом венке, что упал с её кос на холмах перед Мёртвым городом.

– Как живёшь, Хцеф Пепельный? Забрала у тебя трудные пути, забрала тревоги, забрала холода и думы, да тоску позабыла взять. Не печалься, советник, не холоди сердца. Ты теперь сам властен над своей пустотой. Хочешь – разожги искру. А хочешь – наполни.

– Смеёшься надо мной, правительница?

– Куда уж, – ответила она, да в глазах – лукавые огоньки. – Да и какая я тебе правительница?

И вправду. Глядела из зеркала лесная девушка, весенняя княжна, юная странница. Куда ушла из глаз тяжёлая морионовая[12] глубина, когда посветлели волосы? Русые кудри с рыжиной вились по плечам, путались в них стебли и лепестки, бежали по платью цветные узоры, и вся она светилась, словно солнечный блеск разлился в чистой воде ручья.

Хцеф поднял руку, коснулся зеркальной оправы. Филарт покачала головой, улыбнулась грустно:

– Не дотянуться до меня, советник.

– Какой я тебе советник?..

Она раскрыла ладони, протянула к нему.

– Погляди! Ничего не уношу. Сердца твоего не уношу. Не тоскуй по мне. Думаешь, пустоту твою я заполнила любовью к себе?

Хцеф опустил голову. Что тут скажешь?

– Нет, верный мой советник. Я другое вернула, тобой упущенное, – время любить. Алую малину, что и есть настоящая искра.

– Коли эту искру растравит ветер в чужом поле, не нужна она мне!

Филарт в тёмных зеркалах посерьёзнела.

– Даю тебе в руки лукошко сладкой садовой ягоды – не берёшь. Видно, душа твоя такова: просит дикой да горькой лесной малины, что не достанешь, руки не исколов. Не тоскуй о небывалом, как я тоскую о мёртвом… Живи, странствуй. Разными путями мы с тобой идём к новой дороге. Я – зеркалами, ты – землями…

– Загадками говоришь, правительница!

– На то ты и мудрец, чтобы разгадывать!

– Как седьмое твоё имя, правительница?

Нилит улыбнулась, Хедвика склонила голову к плечу, Альга прищурилась. Опустила глаза Гостимира, Имарина только развела руками, а Филарт ответила:

– Имя моё узнаешь в седьмой земле, там, где мы бывали с тобой и будем. Узнаешь, ежели не забудешь за семь времён.

– Загадками говоришь! – отчаянно крикнул он, видя, как блёкнет её лицо в серебряной раме.

– На что тебе теперь имя моё? Дари советы свои, дари огонь, искру сбереги, шар ищи! А всё, что нужно, я сказала тебе. До свидания, советник мой.

– До свидания, моя королева…

Отчего так назвал её, Хцеф не знал и сам – может, подсказало то самое эхо, что за семь времён, за семь имён от него гремит, а может, в памяти будущей что вспыхнуло… Длинный и извилистый предстоит путь, в темноте и тревоге, как в чащобу за лесной ягодой. Один у него свет – внутренний огонь.

Хцеф прислушался. Тишина стояла вокруг. А внутри, в груди, отогревалась искра его, расправляла крылья.

– Огонь, – прошептал он. Забросил за спину плащ и вышел вон, не оглянувшись на зеркало. Не было там ни Филарт, ни Гостимиры, ни остальных имён её. Шестеро покинули Грозогорье навсегда. Седьмая, любимая, ушла к седьмой земле, за кораблями, травами, городами и тропами.

Сколько времени понадобится, чтобы до неё добраться? Успеет ли? Не отречётся?

Рассвет разлился алой малиной, да разве и могло быть иначе? День Хцеф провёл в лесу, и день этот равен был не одной жизни: и города были в нём, и травы, и море, и колдовство. К вечеру вышел к таверне. Пахло скорым дождём да дорогой.

Чему быть дальше, того не миновать, а другого и не узнаешь никогда, в какие зеркала да реки ни заглядывай.