Лабиринт Фавна бесплатное чтение

Гильермо дель Торо, Корнелия Функе
Лабиринт Фавна

Письмо в издательство HARPER COLLINS

Всем знакомо, как часто экранизации разочаровывают нас, потому что образ на экране ни в какое сравнение не идет с теми образами, что возникли у нас в голове при чтении книги. А что будет, если писателя попросят сделать обратное – превратить любимый фильм в книгу?

Постер к фильму «Лабиринт Фавна» висел у меня на стене задолго до того, как Гильермо дель Торо предложил мне преобразовать его волшебные образы в слова. Я с самого первого просмотра убеждена, что этот фильм – идеальный образец того, на что способна человеческая фантазия. «Лабиринт Фавна» с огромной силой доказывает, что фантазия может быть в одно и то же время поэтической и политической и что она – прекрасный инструмент, позволяющий выразить фантастическую реальность нашей жизни.

Само собой, задача мне казалась невыполнимой. Писатели очень хорошо знают, насколько иногда бессильны слова и насколько больше способен выразить один-единственный зрительный образ. Все слои смысла, которые мы с трудом передаем словами, образы показывают легко и без усилий. А музыка! Гильермо в своих фильмах использует музыку так же виртуозно, как и кинокамеру. Ну разве я смогу найти слова, которые заменят и звук, и видеоряд?

Есть в невыполнимых задачах некая неотразимость. Мы знаем, что будем жалеть всю оставшуюся жизнь, если хотя бы не попробуем их решить.

При работе над книгой я не заглядывала в сценарий. Я смотрела фильм, кадр за кадром, секунду за секундой. Я исследовала саму ткань киноповествования и от этого еще больше восхищалась мастерством ткача. Я составила целый список вопросов и обсудила их за обедом с Гильермо, чтобы убедиться, правильно ли я понимаю состояние души персонажей, жесты и взгляды актеров, символику реквизита (у меня до сих пор хранится клешня краба, которого мы ели).

Гильермо с самого начала объяснил, что не хочет получить простой пересказ фильма; он ждал от меня большего. Я же не хотела менять ни единого мгновения, ведь, по-моему, этот фильм – совершенство. Поэтому я предложила добавить десять эпизодов, рассказывающих предысторию ключевых моментов фильма, – Гильермо назвал их интерлюдиями.

Все остальное – магия.

Я была очарована, околдована. Из путешествия по лабиринту гениального рассказчика я принесла с собой неисчислимые сокровища творческого вдохновения.

Постой, Корнелия! Наверное, нужно сказать еще вот о чем. Это первая книга, написанная мною по-английски. Чего только не найдешь в лабиринтах…

Корнелия Функе

Посвящается Альфонсо Фуэнтесу и его команде, которая спасла от лесного пожара «Вулси» в Калифорнии мой дом, мои деревья, моих осликов, мои воспоминания и мои записные книжки.

К. Ф.

Посвящается К. – разгадке всех загадок, путеводной нити к выходу из Лабиринта.

Г. д. Т.

Пролог

Говорят, в стародавние времена жила-была принцесса в подземном царстве, где нет ни лжи, ни боли. Принцесса Моанна мечтала о мире людей. Она представляла себе ясное голубое небо и бесконечный океан облаков, представляла солнце, траву и вкус дождя… Однажды принцесса ускользнула от дворцовой стражи и пришла в наш мир. Солнце стерло ее воспоминания. Принцесса забыла, кто она и откуда. Она странствовала по свету, страдала от холода и болезней. И в конце концов умерла.

Ее отец, король подземной страны, неустанно искал свою дочь. Он знал, что душа Моанны бессмертна, и надеялся, что когда-нибудь она вернется.

В другом теле, в другое время. Быть может, в другой стране.

Он будет ждать.

До последнего вздоха.

До конца времен.

1
Фея в лесу

В стародавние времена был на севере Испании лес – такой древний, что он помнил истории, забытые людьми. Деревья уходили корнями глубоко в поросшую мхом землю, задевая кости мертвецов, а ветвями доставали до звезд.

Так много потеряно, так много утрачено, шелестела листва, а под деревьями по грунтовой дороге, проложенной среди мха и папоротников, ехали три черных автомобиля.

Но все, что потеряно, можно отыскать снова, шептали деревья.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год. В одной из машин сидела рядом с беременной матерью девочка. Она не понимала, о чем шепчут деревья. Девочку звали Офелия, и, хотя ей было всего тринадцать лет, она знала, что такое потери. Год назад погиб ее отец. Офелия так тосковала по нему, что иногда ей казалось, у нее вместо сердца – пустая шкатулка, где заперто эхо ее боли. Она часто гадала, чувствует ли мама то же самое, но не могла ничего понять по бледному лицу матери.

– Бела, как снег, румяна, как кровь, черна, как уголь, – говорил, бывало, отец, с нежностью глядя на маму. – Офелия, ты так на нее похожа!

И его больше нет.

Они ехали уже много часов, оставив далеко позади все, что знала Офелия. Все глубже в этот нескончаемый лес, к человеку, которого мама выбрала новым отцом для своей дочери. Офелия про себя звала его Волком. Ей не хотелось о нем думать, но даже деревья вокруг словно шептали его имя.

Из дома Офелия смогла забрать несколько книг, ничего больше. Сейчас она стискивала пальцами книгу, лежащую у нее на коленях, и тихонько гладила обложку. А когда раскрывала книгу, страницы казались ослепительно-белыми в глубокой лесной тени, и слова, напечатанные на них, дарили утешение. Буквы были как чьи-то следы на снегу – на огромной белой равнине, не тронутой болью, не изуродованной воспоминаниями, которые и хранить больно, и отпустить невозможно, такие они любимые.

– Офелия, зачем ты набрала с собой столько книг? Мы будем жить в деревне!

В дороге мама побледнела сильнее обычного. Ее измучили и поездка, и малыш, которого она носила. Мама вырвала книгу из рук Офелии. Утешительные слова смолкли.

– Офелия, ты уже слишком большая, чтобы читать сказки! Пора смотреть на реальный мир.

Мамин голос – как будто надтреснутый колокольчик. Он так не звучал, когда папа был жив.

– Ах, мы опоздаем! – вздохнула мама, прижимая к губам платок. – Он будет сердиться.

Он…

Мама застонала. Офелия схватила водителя за плечо.

– Остановите машину! – крикнула она. – Видите, маме плохо!

Водитель что-то буркнул и заглушил мотор. Волки, вот кто они все, эти солдаты, которые их сопровождают. Волки-людоеды. Мама говорила, что сказки отвлекают от реального мира, но Офелия-то знала. Сказки рассказали ей всю правду о настоящем мире.

Они обе выбрались из машины. Мама нетвердыми шагами отошла к обочине, и ее стошнило в заросли папоротника. Папоротник здесь рос густо, словно целое море перистых листьев, а из этого моря росли серые стволы, словно подводные твари поднялись со дна морского и выглядывают наружу.

Две другие машины остановились тоже. Среди деревьев замелькали серые мундиры. Офелия чувствовала, что лесу это не нравится. Серрано, командир отряда, подошел к маме и спросил, как она себя чувствует. Он был рослый и грузный, говорил очень громко и носил свой мундир, как театральный костюм. Все тем же надтреснутым голосом мама попросила воды. Офелия прошла немного вперед по дороге.

Вода, шептали деревья. Земля. Солнце.

Папоротники задевали платье Офелии зелеными пальцами. Под ногу попался камень. Офелия посмотрела вниз. Камень был серый, как солдатские шинели. Он лежал прямо посреди дороги, как будто его специально там положили. За спиной у Офелии маму снова рвало. Почему женщины болеют, когда приводят в мир детей?

Офелия нагнулась и подняла камень. Он оброс мхом, но, когда Офелия счистила мох, оказалось, что камень гладкий и плоский, а на нем вырезан глаз.

Человеческий глаз.

Офелия осмотрелась.

И увидела три источенных временем каменных столба, полускрытых высокими папоротниками. По серому камню вились затейливые резные узоры. На среднем столбе можно было разглядеть лицо, задумчиво вглядывающееся в глубину леса. Офелия не удержалась – сошла с дороги и шагнула к камню, хотя туфли сразу промокли от росы, а к платью прицепились колючие репьи.

На лице был всего один глаз. Будто в головоломке не хватает одного кусочка и она ждет, когда ее соберут до конца.

Офелия крепче сжала каменный глаз в руке и подошла вплотную.

На серой поверхности прямыми штрихами был обозначен нос. Чуть ниже – разинутый рот с обломками зубов. Офелия попятилась, и тут изо рта статуи выглянуло крылатое существо, тощее, словно сделанное из прутиков, и наставило на девочку длинные дрожащие усики. Высунув наружу лапки, как у насекомого, существо взбежало вверх по столбу. Оно было размером больше, чем ладонь Офелии. Замерев на макушке истукана, существо замахало передними лапками. Офелия улыбнулась. Она так давно не улыбалась, что губы отвыкли.

– Ты кто? – шепотом спросила Офелия.

Существо снова взмахнуло передними лапками и тихонько застрекотало. Может, это сверчок? А как выглядят сверчки? Или это стрекоза? Офелия выросла в городе, среди стен, сложенных из камня. У тех стен не было ни глаз, ни лиц. И они не разевали рты.

– Офелия!

Существо расправило крылышки и полетело прочь. Офелия смотрела ему вслед.

Мама стояла на дороге, совсем близко, а рядом с ней – офицер Серрано.

– Посмотри на свои туфли! – воскликнула мама с мягким укором.

Теперь она почти всегда говорила так.

Офелия посмотрела. Туфли промокли и были облеплены грязью, но Офелия до сих пор чувствовала на губах улыбку.

– Я видела фею! – сказала она.

Да, точно, это существо – наверняка фея.

Но мама не слушала.

Маму звали Кармен Кардосо. Вдова в тридцать два года, она уже не помнила, как это – смотреть на что-нибудь без страха и отвращения. Она видела одно: мир отнял у нее любимого и перемолол в прах. Кармен Кардосо любила свою дочь, любила сильно, и потому снова вышла замуж. Миром правят мужчины – дочка пока еще этого не понимает, – и только мужчина может уберечь их обеих. Мама Офелии, сама того не зная, тоже верила в сказку. Самую опасную из всех: о том, что явится принц и спасет ее.

Зато это знало крылатое существо, что дожидалось Офелию в разинутом рту каменного истукана. Существо знало многое, но это была не фея. Во всяком случае, не такая, как мы представляем фей. Ее истинное имя знал только ее хозяин. В Волшебном королевстве, если знаешь имя, становишься хозяином того, кто это имя носит.

Сидя на ветке ели, существо смотрело, как Офелия с мамой снова усаживаются в машину, чтобы продолжить путь. Существо давно ждало эту девочку. Девочку, которая так много потеряла и должна потерять еще больше, чтобы вновь обрести то, что принадлежит ей по праву. Помочь ей нелегко, но хозяин приказал, а он не прощает, если нарушают его приказы. О нет!

Машины поехали дальше, унося с собой девочку, ее маму и нерожденного малыша. А существо, которое Офелия назвала феей, расправило прозрачные крылышки, поджало шесть тощих лапок и полетело следом.

2
Все обличья зла

Зло редко проявляется сразу. Поначалу это всего только шепот. Взгляд. Маленькое предательство. Потом оно растет, пускает корни – все еще невидимое, незаметное. Только в сказках зло имеет явное обличье. Большие злые волки, жестокие короли, демоны, черти…

Офелия знала, что тот, кого ей скоро придется звать отцом, – плохой человек. Он улыбается, как циклоп, которого называют «оханкану», а глаза у него безжалостные, словно чудовища куэлье и нуберу^[1] – Офелия о них читала в книгах. А мама не видит его истинного облика. Случается, люди слепнут, когда взрослеют. Может быть, Кармен Кардосо не замечает волчьей улыбки, потому что капитан Видаль красив и всегда безупречно одет – в парадной форме, сапогах и перчатках. Маме необходима защита, и потому, наверное, она принимает его кровожадность за отвагу, а грубость – за силу.

Капитан Видаль посмотрел на свои карманные часы. Трещина в стекле изуродовала циферблат, но стрелки все еще показывали время, и сейчас они свидетельствовали, что машины запаздывают.

– Пятнадцать минут, – пробормотал Видаль.

Как всякое чудовище – и как Смерть, – он был всегда пунктуален.

Да, они опоздали, как и боялась Кармен. Приехали позже назначенного срока на старую мельницу, где Видаль разместил свою штаб-квартиру. Видаль ненавидел лес. Он ненавидел все неупорядоченное, а деревья еще и помогали скрываться людям, на которых Видаль вел охоту. Люди сражались против тьмы, которой Видаль служил и поклонялся, и он приехал в этот древний лес, чтобы их сломить. О да, новый отец Офелии любил ломать кости тем, кого считал слабыми, любил проливать кровь и приносить новый порядок в ничтожный, безалаберный мир.

Он встречал машины с улыбкой.

Но Офелия видела презрение в его глазах, когда капитан приветствовал их во дворе мельницы, где раньше толпились крестьяне из окрестных деревень с мешками зерна. А мама улыбнулась ему в ответ и позволила Волку потрогать ее огромный живот, в котором рос его ребенок. Она подчинилась, когда капитан усадил ее в кресло на колесиках, словно сломанную куклу. Офелия наблюдала за ними с заднего сиденья автомобиля. Ей было противно, что нужно пожать Волку руку – так велела мама. Но в конце концов Офелия все-таки вылезла наружу. Нельзя же оставлять маму с ним одну! Офелия прижимала книги к груди, словно щит из бумаги и слов.

– Офелия. – Волк вытолкнул ее имя между тонких губ, как будто нечто такое же сломанное, как ее мама, и уставился на протянутую навстречу левую руку.

– Не та рука, Офелия, – тихо проговорил он. – Запомни.

Его черные кожаные перчатки скрипнули, когда он стиснул руку Офелии, словно капкан браконьера. И сразу повернулся спиной, словно уже забыл о ней.

– Мерседес! – окликнул он девушку, которая помогала солдатам разгружать машину. – Забери багаж!

Мерседес была худая и бледная, с волосами цвета воронова крыла и большими темными глазами. Офелия подумала, что она – как принцесса, переодетая крестьянкой. Или, может быть, колдунья. Только Офелия не могла понять, добрая или злая.

Мерседес и солдаты отнесли мамины чемоданы в дом. Офелии он показался грустным, каким-то потерянным, словно тосковал по тем временам, когда на мельнице мололи зерно. Сейчас вокруг замшелых каменных стен толпились солдаты, как саранча. Палатки и военные грузовики заполонили все пространство двора между конюшней, амбаром и самим домом – бывшей мельницей.

Серые шинели, печальный старый дом и лес, полный теней… Офелия так тосковала по родному дому, что трудно было дышать. Но и там не дом, потому что там нет папы. Слезы подступили к глазам, и тут Офелия заметила, как между сваленными в сторонке мешками сверкнули на солнце прозрачные крылышки, словно сделанные из тончайшего стекла.

Это была фея.

Офелия, забыв свои беды, бросилась за ней, а фея полетела прямо к роще за мельницей. Крошечное создание мчалось так быстро, что Офелия на бегу споткнулась и выронила книги. Пока она их поднимала и отряхивала обложки, фея присела на ствол ближайшего дерева.

О да, она должна дождаться девочку. Обязательно нужно, чтобы девочка последовала за ней.

Погодите… Нет! Девочка снова остановилась.

Офелия рассматривала огромную каменную арку, вдруг возникшую между деревьями. От арки в обе стороны тянулись древние стены, а сверху смотрела рогатая голова с пустыми глазами и раззявленным ртом, будто хотела проглотить весь мир. Под взглядом этих глаз все исчезло: мельница, солдаты, Волк, даже мама Офелии. Полуразрушенные стены словно звали: «Входи!» Чуть ниже головы виднелись высеченные в камне полустертые буквы, но Офелия не знала, что они означают.

In consiliis nostris fatum nostrum est, гласила надпись.

«В нашем выборе – наша судьба».

Фея исчезла. Офелия шагнула под арку, и на нее легла холодная тень. «Вернись!» – предостерегало какое-то неясное чувство, но она не вернулась. Иногда надо слушаться, а иногда – нет. Впрочем, вряд ли у Офелии был выбор. Ноги шли сами собой. Проход за аркой скоро стал таким узким, что Офелия, раскинув руки в стороны, могла дотянуться до обеих стен. На ходу она вела пальцами по изъеденному временем камню. Камень был холодный, несмотря на жару. Еще несколько шагов – и Офелия оказалась у поворота. Новый коридор вел влево, потом направо, а там еще поворот.

– Это лабиринт.

Офелия быстро обернулась.

У нее за спиной стояла Мерседес, кутаясь в шаль, словно сплетенную из вязаных листьев. Если Мерседес и колдунья, то красивая, а не скрюченная старуха, каких рисуют в книгах. Но Офелия знала из сказок, что колдуньи не всегда появляются в истинном облике.

– Просто куча старых камней, – сказала Мерседес. – Очень старых. Старше мельницы. Эти стены всегда здесь стояли, еще до нее. Не ходи сюда, заблудишься. Случалось уже. Я тебе как-нибудь расскажу, если хочешь.

– Мерседес! Тебя капитан зовет! – крикнул какой-то солдат за мельницей.

– Иду! – крикнула в ответ Мерседес.

Она улыбнулась Офелии. В ее улыбке прятались тайны, но Офелии Мерседес нравилась. Очень.

– Слышала, твой отец меня зовет. – Мерседес шагнула назад, к арке.

– Он мне не отец! – сказала ей вслед Офелия. – Не отец!

Мерседес остановилась.

Офелия бегом догнала ее, и они вместе вышли из лабиринта.

Холодные камни и рогатая морда с пустыми глазами остались позади.

– Мой отец был портным, – сказала Офелия. – Его убили на войне.

И у нее потекли слезы. Они всегда текли, когда Офелия говорила о папе. Ничего нельзя было с ними поделать.

– Он сшил мое платье и мамину блузку. Он шил самую красивую одежду на свете. Лучше, чем у принцесс в моих книгах! А капитан Видаль мне не отец!

– Да я уж поняла, – мягко проговорила Мерседес и обняла ее за плечи. – Ну пойдем, отведу тебя к маме. Она тебя, наверное, уже ищет.

Рука у Мерседес была теплая. И сильная.

– Правда, моя мама красивая? – спросила Офелия. – Только она болеет, из-за ребенка. У тебя есть брат?

– Есть, – ответила Мерседес. – Вот увидишь, когда твой братик родится, ты его полюбишь. Крепко полюбишь, никуда не денешься.

Она снова улыбнулась. В глазах у нее была грусть. Кажется, Мерседес тоже знала, что такое потеря.

Фея, сидя на каменной арке, смотрела, как они идут к мельнице: девушка и девочка, весна и лето.

Девочка еще вернется.

Фея об этом позаботится.

И очень скоро.

Как только хозяин пожелает.

3
Всего-навсего мышка

Да, у Мерседес был брат. Педро – один из тех, что прятались в лесу. Они называли себя «маки́», бойцы Сопротивления, и скрывались от тех самых солдат, для кого Мерседес готовила еду и стирала одежду.

Капитан Видаль со своими офицерами обсуждал планы охоты на этих людей. Мерседес принесла им хлеб, сыр и вино – так приказал капитан. Когда-то за столом, где они разложили карты местности, обедали и ужинали мельник с семьей. А сейчас на этот стол подавали смерть. Смерть и страх.

Пляшущее в очаге пламя рисовало на беленых стенах тени кинжалов и ружей. Отсветы пробегали по склоненным над картой лицам. Мерседес поставила поднос и незаметно окинула взглядом расположение войск на карте.

– Партизаны прячутся в лесу, потому что там их труднее выследить. – Голос Видаля не выражал никаких чувств, так же как и лицо. – Мерзавцы лучше нас знают местность. А мы перекроем выходы из леса – здесь и здесь.

Палец в черной кожаной перчатке вонзился в карту, словно снаряд.

Смотри внимательно, Мерседес. И расскажи брату, что они задумали, иначе он через неделю умрет.

– Провизию, лекарства, перевязочные материалы – все соберем у себя и будем хранить вот здесь. – Видаль ткнул пальцем в точку, обозначающую мельницу. – И они сами к нам придут.

Здесь, Мерседес! Они будут все хранить здесь.

Она не торопилась, выкладывая еду на стол и радуясь про себя, что для этих людей она – невидимка. Просто служанка, такая же часть обстановки, как стулья и огонь в очаге.

– Устроим три новых сторожевых поста – здесь, здесь и здесь.

Видаль расставил на карте три бронзовые фишки, отмечающие место. Мерседес не отрывала взгляда от его затянутых в перчатку пальцев. Она вся была глаза и уши кроликов, на которых охотятся. Тихая и незаметная, будто мышь.

– Мерседес!

Черная перчатка схватила ее за плечо. Мерседес перестала дышать.

Видаль подозрительно прищурился. Он всегда смотрит подозрительно, подумала Мерседес, стараясь успокоить сердцебиение. Ему нравилось видеть, как под его взглядом на лицах проступает страх, но она слишком часто играла в эту игру и не выдала себя. Всего-навсего мышка. Невидимка. Если он хоть на минуту подумает, что она лиса или кошка, ей конец.

– Пригласи доктора Феррейро спуститься.

– Слушаю, сеньор.

Она склонила голову, стараясь казаться ниже ростом. Большинство мужчин не любят высоких женщин. Видаль – не исключение.

Три командных пункта. А продукты и лекарства сложены в амбаре на мельнице.

Это им очень пригодится.

4
Роза на вершине темной горы

Доктор Феррейро был хороший человек, добрая душа. Офелия поняла это сразу, как только он вошел в мамину комнату. Доброта видна так же ясно, как и жестокость. Она дарит свет и тепло, вот и доктор словно был полон тепла и света.

– Это поможет вам уснуть, – сказал он маме и накапал в стакан с водой немного янтарной жидкости.

Он посоветовал маме несколько дней провести в постели, и мама не стала спорить. Кровать была деревянная, очень большая, на ней легко помещались вместе мама и Офелия. С самого приезда маме нездоровилось. Лоб у нее был влажный, весь в испарине, на прекрасном лице пролегли болезненные морщинки. Офелия волновалась за нее, но она чуть-чуть успокоилась, глядя, как руки доктора уверенно готовят лекарство.

– Две капли, не больше, – сказал он, протягивая Офелии пузырек, чтобы она закрыла крышечку. – Увидишь, ей станет лучше.

Мама с трудом отпила глоток.

– Нужно выпить все до конца, – мягко проговорил доктор. – Очень хорошо!

Голос у него был теплый, как одеяло. Офелия подумала – почему мама не влюбилась в такого человека? Он ей напоминал папу. Совсем чуть-чуть.

Офелия присела на край кровати, и тут в комнату заглянула Мерседес.

– Он требует вас к себе, – сказала она доктору.

«Он». Никто не произносил его имя – Видаль. Оно звучит, будто камень бросили в окно. Каждая буква – осколок стекла. «Капитан», так его обычно называли. Но Офелия считала, что «Волк» ему подходит больше.

– Если что, зовите меня немедленно! – сказал доктор, закрывая свой чемоданчик. – Хоть днем, хоть ночью. Вы или ваша сиделка, – прибавил он и улыбнулся Офелии.

Потом доктор и Мерседес ушли, и Офелия впервые осталась вдвоем с мамой в этом старом доме, где пахло холодными зимами и печалью далекого прошлого. Раньше они всегда были с мамой вдвоем. Офелии это нравилось, а потом появился Волк.

Мама прижала ее к себе.

– Моя заботливая сиделка! – С усталой, но счастливой улыбкой она подсунула руку под плечи Офелии. – Закрой дверь и потуши свет, милая.

Офелия боялась спать в этой чужой комнате, даже рядом с мамой, но она послушно встала и пошла запирать дверь. Потянувшись к задвижке, она вдруг увидела, что доктор и Мерседес все еще стоят на лестничной площадке. Офелию они не заметили. Она не хотела подслушивать, но не смогла удержаться. В конце концов, именно это детям и полагается делать. Узнать секреты взрослых – значит понять их взрослый мир и научиться выживать в нем.

– Доктор, вы должны нам помочь! – шептала Мерседес. – Пойдемте со мной, посмотрите его! У него с ногой все хуже. Рана не заживает.

– Вот все, что я смог достать, – очень тихо ответил доктор, передавая Мерседес небольшой пакет в оберточной бумаге. – Прости.

Мерседес взяла пакет, но на лице у нее было такое отчаяние, что Офелия испугалась. Мерседес казалась ей сильной. Офелия думала, что она сможет ее защитить в этом доме, полном одиночества и призраков.

– Капитан ждет вас в кабинете.

Мерседес расправила плечи, не глядя на доктора. Он стал спускаться по лестнице, ступая тяжело, словно виноватый.

Офелия застыла на месте.

Секреты. От них мир становится еще темнее, но в то же время хочется узнать больше…

Мерседес обернулась и увидела Офелию на пороге комнаты. Глаза Мерседес расширились от страха. Она торопливо спрятала пакет под шалью. Офелия наконец заставила себя шагнуть назад и поскорее заперла дверь. Хоть бы Мерседес забыла, что видела ее!

– Офелия! Иди сюда! – позвала мама.

Огонь в очаге немного рассеивал темноту. Ему помогали две мигающие свечи на каминной полке. Офелия забралась под одеяло и обхватила маму руками.

Почему они не могли и дальше жить только вдвоем? А теперь у мамы в животе толкается братик. Что, если он окажется таким же, как его отец? «Уходи! – подумала Офелия. – Оставь нас в покое! Ты нам не нужен. У мамы есть я, и я о ней забочусь».

– Господи, у тебя ноги ледяные! – сказала мама.

Она была такая теплая. Прямо горячая, но доктор вроде не особенно беспокоился из-за температуры.

Старая мельница кряхтела и потрескивала. Она не радовалась маме с Офелией. Она хотела, чтобы вернулся мельник. А может, хотела остаться одна в лесной глуши и чтобы древесные корни проломили стены, листья засыпали кровлю, чтобы камни стен и потолочные балки снова стали частью леса.

– Тебе страшно? – прошептала мама.

– Немножко, – тоже шепотом ответила Офелия.

Снова затрещали дряхлые стены. Балки вверху протяжно заскрипели, словно прогнулись под чьей-то тяжестью. Офелия теснее прижалась к маме. Мама поцеловала волосы Офелии – такие же черные, как у нее самой.

– Это ничего, милая. Просто ветер. Здесь ночью все по-другому. В городе слышно машины, трамваи. А здесь дома старые, вот и скрипят…

Снова скрип. На этот раз они обе прислушались.

– Как будто стены разговаривают, да? – Мама ни разу так не обнимала Офелию с тех пор, как узнала, что ждет ребенка. – Завтра! Завтра я тебе кое-что подарю. Это будет сюрприз.

– Сюрприз? – Офелия всматривалась в мамино бледное лицо.

– Да.

В маминых объятиях Офелия чувствовала себя в безопасности. Впервые с тех пор, как… С тех пор, как погиб папа. С тех пор, как мама встретила Волка.

– Это книга? – спросила Офелия.

Папа часто дарил ей книги. Иногда он даже шил для них обложки. «Это лен, Офелия, чтобы защитить переплет, – говорил папа. – Нынче книги переплетают в самую дешевую материю. Лен лучше». Офелия тосковала по папе. Иногда ей казалось, что сердце у нее истекает кровью и не вылечится, пока Офелия не увидит папу снова.

– Книга? – Мама тихонько засмеялась. – Не книга, нет. Гораздо лучше!

Офелия не стала напоминать, что для нее ничего не может быть лучше книги. Мама не поймет. Она не ищет в книгах убежища, не переносится в другой, волшебный мир. Она видит только этот мир, да и то не всегда, подумала Офелия. Мама накрепко привязана к земле, оттого она такая грустная. Книги могли бы ей многое рассказать о мире, о дальних странах, о зверях и растениях, о звездах! Книжные страницы могут стать открытыми окнами и дверями, на бумажных крыльях можно улететь прочь. Может быть, мама просто разучилась летать. А может, никогда не умела.

Кармен закрыла глаза. Хотя бы во сне она видит что-то вне этого мира? Офелия прижалась щекой к маминой груди. Так близко, два тела почти слились в одно, как было до рождения Офелии. Слышно, как мама дышит, как размеренно стучит ее сердце, словно метроном.

– Зачем было выходить замуж? – прошептала Офелия.

Едва слова сорвались с ее губ, она стала надеяться, что мама уже спит.

Но в ответ послышалось:

– Я слишком долго была одна, сердечко мое.

Мама смотрела в потолок. Побелка вся в трещинах и затянута паутиной по углам.

– Я же с тобой! – сказала Офелия. – Ты не была одна. Я все время была с тобой!

Мама все так же смотрела вверх. Вдруг показалось, что она ужасно далеко.

– Вырастешь – поймешь. Мне тоже было нелегко, когда папа…

Она судорожно вздохнула и прижала руку к раздутому животу.

– Твой братик опять толкается.

Офелия накрыла ее руку своей. Мамина рука была такая горячая. Точно, братик толкается, Офелия тоже почувствовала. И он никуда не исчезнет. Он хочет выйти наружу.

– Расскажи ему сказку! – тяжело дыша, попросила мама. – Я думаю, это его успокоит.

Офелии не хотелось делиться с ним сказками, но все-таки она села в кровати. Мамино тело под белой простыней было похоже на заснеженную гору. Братик спал там, в глубокой пещере. Офелия прислонилась головой к выпуклости под одеялом и погладила в том месте, где под маминой кожей шевелился брат.

– Братик! – прошептала она.

Мама еще не придумала ему имя. Надо придумать поскорее, чтобы он приготовился выйти в этот мир.

– Много-много лет назад… В далекой печальной стране… – Офелия говорила очень тихо, но она не сомневалась, что братик слышит. – Стояла огромная гора из черного камня…

В лесу за мельницей, темном и тихом, как сама ночь, существо, которое Офелия называла феей, расправило крылышки и полетело на звук ее голоса. Слова, будто хлебные крошки, отмечали путь сквозь ночную тьму.

– А на вершине горы, – продолжала Офелия, – каждое утро с восходом солнца расцветала волшебная роза. Говорили, кто ее сорвет, станет бессмертным. Но никто не решался к ней подойти, потому что шипы у нее были ядовитые.

«О да, много есть таких роз», – подумала фея, влетая через окно в комнату, где девочка рассказывала сказку. Крылья феи стрекотали так же тихо, как звучал голос Офелии. Она увидела их обеих: девочку и ее маму, прижавшихся друг к другу, чтобы защититься от темноты за окном. Но еще страшнее была темнота в доме. Девочка знала, что эту тьму питает человек, из-за которого они здесь оказались.

– Люди говорили друг другу, как больно колют шипы, – рассказывала Офелия нерожденному брату. – Они предупреждали: кто поднимется на гору, тот умрет. Поверить в боль и шипы было легко. Страх помогал поверить. И никто не смел надеяться, что в конце концов роза наградит их вечной жизнью. Они не могли надеяться, просто не умели. И каждый день к вечеру роза увядала, так никому и не передав свой дар…

Фея сидела на подоконнике и слушала. Она была рада, что девочка знает о шипах, ведь они с мамой сейчас подошли к подножию очень темной горы. Человек, что правил этой горой… – о да, фея все о нем знала. Сейчас он сидел внизу, у себя в кабинете, в комнате за мельничным колесом, и начищал до блеска карманные часы своего отца, погибшего на другой войне.

– Розу все забыли, и она осталась совсем одна, – сказала Офелия, прижимаясь щекой к маминому животу. – На вершине холодной темной горы, до конца времен.

Она не знала, что рассказывает братику о своем отце.

5
Отцы и сыновья

Видаль каждый вечер чистил отцовские часы, и только на это время он снимал перчатки. Видаль устроил свой кабинет в комнате сразу за огромным колесом – когда-то оно помогало мельнику молоть зерно. Мощные спицы колеса занимали почти всю заднюю стену. Иногда Видалю казалось, будто он живет внутри часов, и это почему-то успокаивало. Он протирал украшенный гравировкой серебряный корпус и вычищал кисточкой пыль из шестеренок так нежно, словно обихаживал живое существо.

Иногда любимые предметы больше говорят о нас, чем близкие люди. Стекло на часах треснуло в руке старшего Видаля в тот самый миг, когда он умер. Видаль-сын считал это доказательством, что предметы могут пережить смерть, нужно только содержать их в чистоте и безупречном порядке.

Отец был героем – Видаль вырос с этой мыслью. Сам себя создал, опираясь на нее. Настоящий мужчина. И практически неизменно эта мысль приводила за собой воспоминание о том дне, когда они с отцом поднялись на скалы Вильянуэва. Суровый морской пейзаж вдали, острые камни внизу, отвесный обрыв в сотню футов. Отец осторожно подвел сына к краю и не дал ему отшатнуться – заставил смотреть в бездну.

– Чувствуешь страх? – спросил отец. – Никогда о нем не забывай. Этот страх ты должен чувствовать в минуту слабости – когда захочешь забыть, кто ты есть и что ты служишь отчизне. Когда перед тобой встанет выбор – жизнь или честь. Если предашь свою страну, свое имя, свое наследие – это все равно что сделать шаг в пропасть. Бездна не видна, однако она реальна. Никогда не забывай об этом, сын мой…

В дверь постучали, и настоящее заслонило прошлое. Стук был тихий-тихий – сразу ясно, кто хочет войти.

Видаль нахмурился. Он ненавидел, когда прерывали его вечерний ритуал.

– Войдите! – крикнул он, не отрывая взгляда от блестящего часового механизма.

– Капитан…

Доктор Феррейро ступал так же мягко и осторожно, как говорил. Он остановился в нескольких шагах от стола.

– Как она? – спросил Видаль.

Колесики в часах закрутились в идеальном ритме, в очередной раз подтверждая, что при должном уходе порядок вечен. Бессмертие – это чистота и точность. Сердце для него, безусловно, не нужно. Сердцебиение так легко сбивается с ритма и в конце концов останавливается, как его ни береги.

– Очень слаба, – сказал доктор Феррейро.

Да уж, добрый доктор – слюнтяй. Мягкая одежда, мягкий голос, мягкий взгляд. Видаль наверняка мог бы свернуть ему шею, словно кролику.

– Пусть отдыхает спокойно, – сказал Видаль. – Я буду спать здесь, внизу.

Это и проще. Кармен его уже утомила. Женщины вообще быстро его утомляли. Они старались стать ему ближе, а Видаль никого не хотел к себе подпускать. Это создает уязвимость. Любовь нарушает порядок. Даже простое желание сбивает с толку, пока его не утолишь и не двинешься дальше. Женщинам этого не понять.

– А мой сын? – спросил Видаль.

Ребенок – единственное, что его заботило. Человек смертен, пока у него нет сына.

Доктор взглянул с удивлением. Его глаза за стеклами очков в серебряной оправе всегда казались слегка удивленными. Он открыл рот, чтобы мягко ответить, но тут в дверях показались Гарсес и Серрано.

– Капитан!

Видаль взмахом руки заставил их умолкнуть. Его неизменно радовал страх на их лицах. В такие минуты Видаль забывал, что находится в убогой глуши, вдали от больших городов и сражений, где пишется история. Но и в этом гнусном, кишащем партизанами лесу он сумеет себя проявить. Он будет сеять страх и смерть с такой безупречной точностью, что слух об этом дойдет до генералов, которые отправили его сюда. Кое-кто из них воевал вместе с его отцом.

– Мой сын! – повторил он, и в голосе его прорезалось нетерпение. – Как он?

Феррейро все еще недоуменно смотрел на него. «Встречал ли кто другого такого человека?» – словно спрашивал этот взгляд.

– Пока нет никаких причин для тревоги, – ответил доктор.

Видаль взял со стола сигарету и фуражку.

– Очень хорошо, – сказал он, отодвигая свой стул, что означало: «Ступайте прочь».

Но доктор все еще стоял напротив стола.

– Капитан, вашей жене не следовало путешествовать. К тому же на таком позднем сроке.

Вот глупец. Овцы не должны так разговаривать с волками.

– Вы так считаете?

– Да, капитан, это мое профессиональное мнение.

Видаль медленно обошел вокруг стола, держа фуражку под мышкой. Он был выше Феррейро. Конечно, Феррейро невысокий. Он уже начал лысеть и со своей всклокоченной бородой казался жалким стариком. Видаль любил чисто выбритые остро наточенной бритвой подбородки. А таких, как Феррейро, он презирал. Кому охота заниматься целительством в мире, где главное – убивать?

– Сын, – сообщил он хладнокровно, – должен родиться там, где его отец.

Доктор – тупица. Видаль направился к двери. Сигаретный дым тянулся за ним в полумраке. Видаль не любил яркий свет. Ему нравилось видеть собственную тьму. Он был уже у двери, когда вновь раздался неприятный тихий голос Феррейро:

– Капитан, почему вы так уверены, что родится мальчик?

Видаль обернулся с улыбкой. Глаза его были чернее сажи. Он умел одним взглядом заставить человека почувствовать нож у себя под ребрами.

– Уходите! – сказал Видаль.

Он видел, что Феррейро тоже почувствовал лезвие ножа.

Солдаты поймали двух браконьеров – те охотились на кроликов после комендантского часа. Видаль удивился, что Гарсес вызвал его из-за такого пустяка, хотя все офицеры знали, что капитан терпеть не может, когда его беспокоят в позднее время.

Когда они вышли из дома, в небе висел тощий серпик луны.

– В восемь мы заметили передвижения в северо-западном секторе, – на ходу докладывал Гарсес. – Затем услышали выстрелы. Сержант Байона обыскал местность и захватил подозреваемых.

Гарсес всегда говорил так, будто диктует.

Пленники, один – старик, другой намного моложе, были бледнее тусклой луны. Одежда у них была в грязи после хождения по лесу, а глаза – мутные от вины и страха.

– Капитан! – сказал младший, пока Видаль молча их рассматривал. – Это мой отец. Он честный человек.

– Это мне судить. – Видалю нравилось, когда его боятся, но это же и приводило его в ярость.

– Шапку долой, когда стоишь перед офицером!

Сын стащил с головы заношенную кепку. Видаль понимал, почему тот не смотрит ему в глаза. Мерзкий крестьянин! Гордый, по голосу слышно, и притом ему хватает ума понять, что тем, кто их захватил, это не понравится.

– Вот, мы при них нашли. – Серрано подал Видалю старенькое ружье. – Из него стреляли.

– Мы охотились на кроликов! – Мальчишка и впрямь гордец, никакого уважения.

– Разве я разрешал говорить?

У старика от страха подгибались колени. Перепугался за сына. Какой-то из солдат сдернул с его сгорбленного плеча сумку на длинном ремне и протянул Видалю. Капитан вытащил из сумки карманный календарь. Такие выдавало крестьянам республиканское правительство. Календарь, похоже, был зачитан до дыр. На задней обложке красовался республиканский флаг.

Видаль, хмыкнув, прочел вслух лозунг:

– Ни бога, ни страны, ни хозяина. Все ясно.

– Красная пропаганда, капитан!

Серрано был горд и счастлив, что не зря побеспокоил капитана из-за двух ничтожных крестьян. Может, они вообще из Сопротивления, борются против генерала Франко вместе с теми, на кого идет охота в этом проклятом лесу.

– Никакая не пропаганда! – возмутился сын.

– Ш-ш-ш!

Солдаты услышали угрозу в предостерегающем шипении Видаля, а глупый молодой павлин ничего не заметил, так рвался защитить отца. Любовь убивает по-разному.

– Капитан, это просто старый календарь!

Мальчишка никак не заткнется.

– Мы просто крестьяне, – сказал старик, стараясь отвлечь от сына внимание.

– Продолжай!

Видалю нравилось, когда этот сброд принимался молить о пощаде.

– Я пошел в лес пострелять кроликов. Для дочерей, они болеют обе.

Видаль достал из сумки бутылку, понюхал. Вода. Тут, главное, не торопиться, тогда насладишься как следует.

Во всем нужен порядок, и в таких делах тоже.

– Кроликов пострелять… – сказал Видаль. – Правда?

Он знал, что сын попадется в ловушку. О да, Видаль умел проводить допросы. Его таланты пропадают напрасно в этой глуши. Он способен на большее!

– Капитан, при всем уважении, – сказал младший крестьянин, – если отец говорит, что охотился на кроликов, значит он охотился на кроликов.

Он опустил глаза, пряча гордость во взгляде, но губы его выдавали.

Спокойно. Все нужно сделать спокойно.

Видаль взял бутылку с водой, размахнулся и ударил парня по лицу. Потом ткнул бутылкой с отбитым донышком ему в глаз. И еще раз, и еще. Дай выход ярости, иначе она сожрет тебя. Острое стекло кромсало кожу и плоть, превращая их в кровавое месиво.

Отец закричал громче сына. Слезы проложили грязные дорожки на щеках старика.

– Вы убили его! Убийца!

Видаль выстрелил крестьянину в грудь. Да там и тела-то почти нет, щуплый старикашка. Пули без труда нашли сердце. Две пули прошили насквозь изношенную засаленную одежду и картонные косточки.

Сын еще дергался, зажимая окровавленными руками рваные раны на лице. Видаль и его застрелил. Сверху на них светил бледный месяц.

Лес молча наблюдал, и солдаты молчали.

Видаль вытер руки в кожаных перчатках о сумку и вытряхнул из нее содержимое. Бумаги. Еще бумаги. И два мертвых кролика. Видаль поднял их с земли. Тощие зверьки, одни кости да мех. Разве что потушить их на ужин.

– В другой раз обыскивайте этих остолопов как следует, – сказал он Серрано, – прежде чем за мной бежать.

– Слушаюсь, капитан!

Как они все застыли навытяжку…

«Что?» – с вызовом спросил он глазами. Да, вспылил, бывает. О чем они думают теперь, глядя на мертвецов? О том, что у многих отцы и братья – такие же крестьяне? Что они тоже любят своих сыновей и дочерей? Что когда-нибудь он и с ними поступит точно так же?

Возможно.

Все мы волки, хотелось ему сказать. Смотрите на меня и учитесь!

Обещание скульптора

В стародавние времена жил-был молодой скульптор. Звали его Синтоло. Он служил королю Подземной страны, и страна эта находилась так глубоко, что до нее не могли добраться ни лунные, ни солнечные лучи. Синтоло наполнил королевский сад цветами, сделанными из рубинов, и фонтанами, высеченными из малахита. Он создал статуи короля и королевы, такие искусные, что казалось – они дышат.

Единственная дочь короля и королевы, принцесса Моанна, любила смотреть, как работает скульптор, но ее статую Синтоло так и не сумел сделать. «Я не могу так долго сидеть на месте! – говорила Моанна. – Вокруг столько интересного, столько всего хочется увидеть и сделать!»

А потом принцесса исчезла. И Синтоло вспомнил, как часто она расспрашивала его о солнце и луне и о том, как выглядит наземная часть деревьев, чьи корни свисают с потолка ее комнаты.

Король и королева были убиты горем. Их вздохи долетали до самых отдаленных уголков Подземной страны, а их слезы сверкали на лепестках рубиновых цветов, словно капли росы. Главный советник Фавн отправил за Моанной своих посланцев – летучих мышей и кроликов, фей и воронов, – но никто не мог ее найти.

Прошло триста лет и еще тридцать, и однажды ночью Фавн пришел в мастерскую Синтоло. Скульптор спал, выронив из рук резец. Он хотел вырезать из прекрасного лунного камня изваяние Моанны, чтобы утешить их величества, но, как ни старался, не мог вспомнить лицо принцессы.

– У меня есть для тебя поручение, Синтоло, – сказал Фавн. – Ты должен его выполнить во что бы то ни стало. Нужно, чтобы по всему Верхнему царству, словно побеги папоротника, выросли из земли статуи короля и королевы. Можешь ты это сделать?

Синтоло не знал наверняка, но Фавну никто не смел отказать. Он славился суровым нравом, а король всегда к нему прислушивался. И вот Синтоло взялся за работу. Через год повсюду в Верхнем царстве выросли из-под земли сотни каменных столбов с грустными лицами родителей Моанны. Фавн надеялся, что принцесса рано или поздно увидит их и вспомнит, кто она. Прошло еще много лет, но вестей от Моанны не было. Надежда умерла, как умирают цветы, лишенные дождя.

Синтоло состарился, но ему невыносимо было думать, что он умрет раньше, чем его искусство поможет вернуть в Подземное царство королевскую дочь. И он пришел к Фавну.

Фавн кормил стайку фей, которые ему служили. Он кормил их своими слезами, чтобы они помнили Моанну, потому что феи – существа забывчивые.

– Ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Могу я еще раз предложить мое скромное искусство для поисков принцессы?

– И что ты намерен сделать? – спросил Фавн, глядя, как феи слизывают очередную слезу с его когтистых пальцев.

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, – промолвил Синтоло. – Я еще не знаю, получится ли у меня то, что я задумал. Надеюсь только, что вы согласитесь позировать для меня.

– Я? – удивился Фавн.

Но в лице старика он увидел страсть, великое терпение и то, что в трудные времена ценнее всего, – надежду. Поэтому он забросил все прочие свои обязанности – а их у Фавна было много – и стал позировать скульптору.

Эту статую Синтоло не стал высекать в камне. Он вырезал Фавна из дерева. Дерево всегда помнит, что было когда-то живым и дышало в обоих царствах – на земле и под землей.

Через три дня и три ночи Синтоло закончил статую, и когда Фавн встал со стула, статуя поднялась тоже.

– Прикажите ей найти принцессу, ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Я обещаю, она не остановится и не умрет, пока не выполнит приказ.

Фавн улыбнулся. В лице старика он заметил еще одно, редчайшее качество: веру. Скульптор верил в силу своего искусства. И впервые за долгие годы Фавн позволил себе надеяться.

Но в Верхнем царстве много дорог. Статуя упорно шла через леса и пустыни, по горам и долам, но не могла найти принцессу и выполнить обещание скульптора. Синтоло был в отчаянии, и, когда Смерть постучалась в его мастерскую, он не прогнал ее, а покорно пошел за нею, надеясь, что в стране вечного забвения он забудет свою неудачу.

Статуя почувствовала смерть Синтоло как сильнейшую боль. Деревянное тело, иссеченное ветром и дождями, уставшее от долгих странствий, скорбно застыло и не могло больше сделать ни шагу. Рядом выросли среди папоротников каменные столбы с печальными лицами короля и королевы, чью дочь искала и не находила статуя. Все еще стремясь выполнить свою задачу, статуя Фавна вырвала себе правый глаз и положила его посреди лесной дороги. Затем она шагнула в заросли папоротников и обратилась в камень рядом с безутешными королем и королевой, и ее раскрытый рот окаменел в последнем вздохе.

Глаз статуи, вечный свидетель мастерства старого скульптора, пролежал на земле несчетные дни и ночи. И однажды в лес въехали три черных автомобиля. Они остановились под деревьями. Из одной машины вышла девочка и пошла по дороге. Под ноги ей попался каменный глаз. Она подняла его и стала оглядываться – откуда он взялся? Увидев три источенных ветром столба, она не узнала их лиц. Слишком много времени прошло.

Но она заметила, что на одном лице не хватает глаза. Пройдя через папоротники, она остановилась перед столбом, что был когда-то деревянной статуей Фавна. Глаз точно поместился в дыру на полустертом лице, и в этот миг во дворце глубоко под землей, куда лишь самые высокие деревья доставали своими корнями, Фавн поднял голову.

– Наконец-то! – прошептал Фавн.

Он сорвал в королевском саду рубиновый цветок, положил его на могилу Синтоло и отправил к девочке фею.

6
В лабиринте

Офелию разбудило стрекотанье трепещущих крылышек. Сухой хитиновый шорох, резкий, короткий, а потом какое-то движение в темноте. Свеча и огонь в очаге давно погасли. Было очень холодно.

– Мама! – зашептала Офелия. – Проснись! В комнате кто-то есть.

Но мама не проснулась. После капель доктора Феррейро она провалилась в сон, как в колодец. Офелия села, вся дрожа, хотя на ней была шерстяная кофта поверх ночной рубашки. Снова прислушалась…

Опять, прямо над головой! Отбросив одеяло, Офелия хотела вскочить и зажечь свет, но тут же снова поджала ноги: что-то ее задело.

А потом она увидела.

Фея в образе насекомого сидела на спинке кровати в изножье, подрагивая длинными усиками и размахивая суставчатыми передними лапками. Она что-то прострекотала на непонятном языке. Офелия была уверена, что это язык из сказок. Затаив дыхание, она смотрела, как крылатое существо спрыгнуло со спинки и побежало по одеялу. Наконец оно замерло совсем рядом с Офелией. Удивительно, весь ее страх прошел! Она чувствовала только радость, как будто к ней в темную холодную комнату пришла давняя подруга.

– Привет! – прошептала Офелия. – Ты прилетела сюда за мной?

Усики вздрогнули. Странное стрекотание напомнило Офелии звук папиной швейной машинки и тихий стук иглы о пуговицу, которую папа пришивал к новому кукольному платью.

– Ты фея, да?

Гостья, кажется, не очень ее поняла.

– Погоди! – Офелия взяла с тумбочки книгу сказок и раскрыла на странице с черным силуэтом, который так любила разглядывать.

– Смотри! – Она повернула книгу к своей гостье. – Видишь, это фея!

«Ну, если девочка так считает», – подумала гостья и решила не спорить. Встав на задние лапки, она отбросила усики. Ее сухое длинное тельце приняло форму девичьей фигурки с иллюстрации. Крылышки тоже изменились и стали похожими на листья. Фея подняла человеческие ручки, ощупала непривычными пальчиками заостренные уши и еще раз сравнила свой силуэт с картинкой. Да, получилось похоже. Может быть, это тело даже станет у нее любимым, хотя за свою бессмертную жизнь она сменила множество обличий. Изменения – ее натура, часть ее магии и любимая игра.

А сейчас пора приниматься за работу, ради которой ее и отправили на мельницу. Она взмахнула новыми крыльями, подлетела к девочке и замахала руками, иди, мол, за мной! Хозяин у феи не самый терпеливый.

– Хочешь, чтобы я пошла за тобой? Куда?

Столько вопросов! Люди постоянно обо всем спрашивают, но ответы находить не умеют. Фея полетела к двери. Крылья-листья хорошо держали ее в воздухе, а вот насчет всего остального у феи появились сомнения. Лапки насекомого намного легче и быстрее.

Но все это не важно. Хозяин ждет.

Офелия сунула ноги в туфли и вышла из дома следом за феей. Страшно по-прежнему не было. Как будто все это уже случалось когда-то, и вообще, кто не поверит фее, даже если она появляется среди ночи? Наверное, феи всегда прилетают ночью. И надо за ними идти. Так говорится в сказках, а они ведь намного правдивей, чем рассказы взрослых? Книги рассказывают обо всем, о чем взрослые не разрешают спрашивать. О жизни. О смерти. О добре и зле. О том, что по-настоящему важно.

Офелия не удивилась, когда из темноты возникла каменная арка.

Фея стрелой влетела в лабиринт. Сегодня рядом с Офелией не было Мерседес и некому было ее остановить. Древние каменные стены высились и слева, и справа, уводя Офелию все дальше, круг за кругом, и каждый раз, когда она останавливалась у поворота, фея манила ее дальше. За мной! За мной! Офелия была уверена, что именно это означает щебетание крылатого существа, то высоко над головой, то совсем близко.

Долго ли она шла? Офелия не знала. Вверху темнело ночное небо, туфли промокли от росы, ступая по замшелым извилистым дорожкам. Все было как во сне, а в снах не бывает времени. Вдруг стены расступились, и Офелия оказалась на широкой площадке с каменным колодцем в центре. Древние ступени вели вниз, в колодец. Офелия не могла их сосчитать – бесконечная лестница терялась в темноте. Из колодца повеяло сыростью, и Офелия на минуту почувствовала страх, но еще сильнее – жажду приключений.

Фея, щебеча, полетела вперед, все глубже под землю, и Офелия стала спускаться за ней. Ступени закончились на дне колодца, но там не было воды, только резной каменный столб вроде тех, что Офелия видела в лесу. Такой же древний с виду, но намного выше. Вокруг него были проложены каменные канавки, повторяющие рисунок верхнего лабиринта. В тени за скульптурой послышался шорох, как будто там двигалось что-то большое. Офелия всерьез испугалась, но фея звала ее дальше. Наконец Офелия спустилась с последних ступенек. Теперь она стояла на дне колодца.

– Ау? – окликнула Офелия.

– Ау!

Ей послышалось журчание воды, а собственные шаги эхом отдавались от стен колодца.

– Эхо! – крикнула она, чтобы прогнать безмолвие. – Эхо-о-о-о-о!

Фея облетела каменный столб и присела на сухой древесный ствол – так показалось Офелии. Но едва крылатое создание дотронулось до узловатой поверхности, засохшее дерево вздрогнуло, распрямилось – и обернулось.

Оно было огромно, а на голове у него росли громадные ветвистые рога. Ни на что не похожее лицо с кошачьими глазами внимательно рассматривало Офелию. Ниже рта росла козлиная бородка, а на лбу и щеках вился такой же узор, как на каменном столбе. Существо шагнуло вперед, освобождаясь от опутавшей его паутины и сухих побегов плюща, и Офелия увидела, что туловище у него наполовину человеческое, наполовину козлиное. При каждом движении со шкуры сыпались насекомые и комья земли, а кости скрипели, как будто онемели от слишком долгого стояния в темноте.

– А-а! Это вы! – воскликнул он.

Да, Офелия была уверена, что это создание – он.

– Ты вернулась!

Он сделал неуклюжий шаг навстречу Офелии, разведя в стороны бледные когтистые руки, похожие на древесные корни. Он в самом деле был огромен, много выше человека. Ноги с копытами напоминали задние ноги козла. А глаза, по форме похожие на кошачьи, были светло-голубые, словно украденные кусочки неба, с почти невидимыми зрачками. Кожа – словно потрескавшаяся кора, как будто он провел здесь в ожидании долгие века…

Фея что-то с гордостью прощебетала. Она выполнила приказ хозяина – привела девочку.

– Смотрите! Смотрите, кого привела ваша сестра! – промурлыкал он и открыл деревянную торбу, которая висела у него на плече.

Оттуда выпорхнули еще две феи, в новом облике, повторяющем рисунок из книги. Их рогатый хозяин весело хмыкнул, глядя, как они кружатся вокруг Офелии. Девочка плотнее запахнула кофту. От холодного сырого воздуха ее пробирал озноб. Неудивительно, что хозяин фей еле двигается – совсем закоченел. А может, он просто старый. С виду он очень старый.

– Меня зовут Офелия, – сказала она, притворяясь, будто ей совсем не страшно смотреть на эти рога и удивительные голубые глаза. – А ты кто?

– Я? – Хозяин фей ткнул себя пальцем в иссохшую грудь. – Ха! – Он взмахнул рукой, как будто имя ничего не значит. – Некоторые зовут меня Паном, но у меня много имен! – Он снова шагнул вперед. – Старых имен, их могут выговорить только ветер и деревья…

Он скрылся за каменным столбом, но Офелия все еще слышала его хриплый, завораживающий голос.

– Я – гора, лес и земля. Я… Э-э-э!

Он заблеял почти по-козьему и снова показался из-за столба, одновременно молодой и старый. Встряхнувшись, он захрипел, как будто дряхлый баран.

– Я Фавн! И, как прежде, был и остаюсь всегда… ваш покорный слуга, ваше высочество!

Кряхтя, он опустил увенчанную рогами голову и согнулся в низком поклоне.

У Офелии язык отнялся. Высочество? Ох, он ее с кем-то спутал! Ну конечно, могла бы и раньше догадаться. С чего вдруг к ней явится фея? Она всего лишь дочка портного.

– Нет! – выговорила она наконец и попятилась. – Нет, я…

Фавн вскинул голову, со скрипом распрямляя спину.

– Вы – принцесса Моанна…

– Нет-нет! – возразила Офелия. – Я…

– Дочь короля подземного мира, – перебил Фавн.

Что он такое говорит? Его слова напугали Офелию сильнее, чем ночь, и это странное место, и то, что она так далеко от теплой маминой постели. Мы мечтаем о магии, но истинная магия – это очень страшно.

– Нет! Нет! – повторила девочка. – Меня зовут Офелия. Моя мама – швея, а папа был портным. Честное слово!

Фавн уверенно покачал рогатой головой. Офелия чувствовала его нетерпение, но на покрытом узорами лице отражалось и затаенное веселье.

– Чепуха, ваше высочество! – Он нацелил на нее когтистый палец. – Вы родились не из человеческого чрева. Вы рождены луной.

Феи дружно закивали. Лунный луч пробился в колодец, словно подтверждая слова Фавна, и крылья фей засеребрились в его свете.

– Посмотрите на свое левое плечо, – сказал Фавн. – Вы увидите знак, что все так и есть, как я говорю.

Офелия посмотрела себе на левое плечо, не решаясь сдвинуть кофту и обнажить кожу. Она сама не знала, чего боится больше – что Фавн солгал или что он сказал правду.

Принцесса!

– Ваш настоящий отец велел нам открыть врата по всему свету, чтобы вы могли вернуться домой. Эти врата – последние.

Фавн обвел рукой помещение, где они стояли.

– Но прежде чем впустить вас в его царство, мы должны вас испытать и убедиться, что ваша сущность осталась прежней, что вы не превратились в смертную. Для этого… – Он снова сунул руку в торбу. – Вы должны выполнить три задания, прежде чем наступит полнолуние.

Он вытащил из торбы книгу – такую большую, что непонятно, как она там помещалась. Переплет у книги был из темно-коричневой кожи.

– Это Книга судеб, – сказал Фавн, отдавая книгу Офелии.

Узор у него на лбу двигался и перетекал, как рисунки ветра и волн на песке.

– Откройте ее, когда никого не будет рядом…

Затем он дал ей небольшой мешочек. Офелия встряхнула мешочек, и что-то внутри забренчало, но Фавн ничего не объяснил, только смотрел своими светло-голубыми глазами.

– Книга покажет будущее, – сказал он, вновь отступая в тень. – И что нужно сделать.

Офелия с трудом удерживала тяжелую книгу в руках. Чуть не выронила, пока открыла.

Страницы в книге были совершенно чистые.

– Здесь пусто! – сказала Офелия.

Но Фавн уже исчез, и феи тоже. Остались только ночное небо над головой и рисунок лабиринта под ногами.

7
Зубы острее бритвы

Бритва Видаля была чудо, а не бритва – блестящее лезвие острей, чем волчьи зубы, рукоятка из слоновой кости, сталь произведена в Германии. Видаль взял эту бритву с витрины разграбленного магазина в Барселоне. Первоклассный был магазин, там продавались отменного качества товары для джентльменов: дорожные несессеры, наборы для бритья, курительные трубки, авторучки и черепаховые расчески. Но Видаль относился к своей бритве не как к простому бритвенному приспособлению. Это было орудие, позволяющее человеку кусать и кромсать. Бритва для своего хозяина – словно острый зуб или коготь.

Люди так уязвимы, у них нет ни мохнатой шкуры, ни чешуи, чтобы защитить мягкую плоть. Поэтому Видаль каждое утро с великим старанием превращал себя в опасного зверя. Пока бритва проходилась по его щекам и подбородку, острота ее становилась частью владельца. Видалю нравилось представлять, что с каждым движением его сердце делается железным. Он любил смотреть, как лезвие дарит лицу блеск и порядок, которых недостает проклятому захолустью, куда его отправили в ссылку. Он не успокоится, пока мерзкий лес не станет таким же, как чисто выбритое лицо в зеркале, когда бритва закончит свою работу.

Порядок. Сила. И красивый металлический блеск. Да, все это он утвердит здесь. Острые лезвия с легкостью режут деревья и людей.

Приведя в порядок лицо, следовало, разумеется, начистить сапоги. Отполировать их так, чтобы блестели, отражая солнечные лучи. «Смерть!» – шептала сапожная кожа в своей сияющей черноте, и, вдыхая дым первой утренней сигареты, Видаль воображал, как грохот марширующих сапог приятно смешается с музыкой включенного спозаранку патефона. Веселенькая музыка, которую слушал Видаль, странно противоречила бритве и сапогам. Она выдавала, что для него жестокость и смерть – всего-навсего танец.

Когда Видаль наводил окончательный лоск на сапоги, Мерседес принесла ему кофе и хлеб.

Она невольно задержала взгляд на двух тощих кроликах, лежащих на столе рядом с карманными часами, которые слугам было строжайше запрещено трогать. На кухне все утро сплетничали о том, что Видаль сделал с браконьерами – а ведь они просто старались прокормить семью. Отец и сын. Мерседес взяла с подноса жестяную кружку с кофе и поставила ее рядом с кроликами. Такая жестокость… Слишком много она здесь видела жестокости. Иногда ей казалось, что все это налипло на ее сердце, словно плесень.

– Мерседес!

Когда Видаль звал ее по имени, это всегда звучало угрожающе, хотя он говорил негромко, будто кот, прячущий когти под бархатной шерсткой.

– Приготовь этих кроликов к завтрашнему обеду.

Она взяла их, осмотрела чахлые тушки.

– Слишком мелкие, что с них приготовишь?

Где сейчас те больные девочки, которым несли этих кроликов?

Во дворе какой-то солдат показывал другим, как старик просил пощадить его сына, и с хохотом рассказывал, как Видаль застрелил обоих. Неужели они такие безжалостные от рождения, все эти солдаты, которые рубят, жгут и убивают? Когда-то они были детьми, вот как Офелия. Страшно за нее. Девочка слишком невинна для здешних мест, а мать слабая, не сможет дочку защитить. Она из тех женщин, что ищут силы в мужчинах, а не в собственной душе.

– Ну что ж, – сказал Видаль. – Тогда потуши их, и с окорочков мясо в дело пойдет.

– Слушаю, сеньор.

Мерседес заставила себя смотреть ему в глаза.

Она не опустила взгляда, когда Видаль встал, хоть и боялась, что он увидит ненависть в ее глазах. Но отведенный взгляд он примет за признак вины и страха, а это намного опасней. Вина разбудит в нем подозрения, а почуяв страх, он войдет во вкус.

– Кофе пережженный. – Видаль всегда норовил встать к ней вплотную. – Сама попробуй!

Мерседес взяла черную жестяную кружку левой рукой – в правой она держала кроликов. Мертвые зверьки. Скоро и ты, Мерседес, будешь такой же мертвой, шепнуло сердце. Если станешь и дальше делать то, что делаешь.

Видаль наблюдал за ней.

– Мерседес, ты должна проверять такие вещи. Ты же домоправительница.

Он положил ей на плечо руку, такую гладкую и чистую. Потом повел ладонью вниз по ее рукаву. Мерседес хотелось, чтобы платье было более плотным. Сквозь заношенную ткань она чувствовала его пальцы.

– Как пожелаете, сеньор.

Видаль был охоч до женщин, хоть и не скрывал, что ни в грош их не ставит. Мерседес удивлялась, как это мама Офелии не замечает презрения в его глазах, когда он ее обнимает.

Видаль не окликнул ее, когда она выходила из комнаты, но его взгляд колол спину, будто нож приставили между лопаток.

Мерседес отнесла кроликов на кухню и сказала кухарке Мариане, что капитан пожаловался на кофе.

– Избалованный мальчишка, вот он кто! – сказала Мариана.

Другие служанки покатились со смеху. Роза, Эмилия, Валерия… У них не было причин бояться капитана – они его почти никогда не видели. И не хотели видеть, что творят капитан и его люди. Если бы Мерседес могла быть такой же слепой… Хотя, может, немолодые служанки просто навидались за свою жизнь всякого и им уже все равно.

– К обеду нужна еще курица и говядина.

Мерседес набрала два ведра горячей воды, которую заранее вскипятили служанки. Мать Офелии велела приготовить ванну.

– Еще курицу и говядину? – передразнила Мариана. – Где мы их возьмем?

Кухарка была родом из ближайшей деревни. У нее два сына служили в армии.

– Мужчины хотят воевать, – часто приговаривала она. – Такими уж они рождаются.

Им не важно, за что воевать. А женщины как же?

– Он всех пригласил, – сказала Мерседес. – Священника, генерала, доктора, мэра с женой… И всех нужно накормить.

– А они лопают, как стадо голодных свиней! – крикнула ей вслед кухарка, пока Мерседес поднималась с ведрами по лестнице.

Служанки смеялись, оттирая кроличью кровь с кухонного стола.

Они не хотели знать.

8
Принцесса

Офелия не рассказала маме про лабиринт и про Фавна. До того как прилетела фея, девочка прижималась к маме и они были как никогда близки, но теперь слова Фавна звучали у нее в ушах. Офелия забралась в теплую постель, смотрела в темноте на мамино лицо и думала – может, она вовсе и не ее дочка.

Луна… Мама…

Офелия почувствовала себя виноватой, когда бледное утреннее солнце заглянуло в пыльное окно и мама с улыбкой поцеловала ее в лоб, как будто прогоняя тревожные мысли.

Не вздумай предать ее! – сказала себе Офелия.

Мерседес вдвоем с другой служанкой наполнили ванну в соседней ванной комнате горячей водой, от которой валил пар. Она так одинока… Совсем как я. Ванна была роскошная, как будто ее привезли из богатого дома в городе. Во время войны, на которой погиб папа Офелии, много богатых домов оказалось разрушено. Офелия с подругами играли среди развалин, будто они призраки детей, живших здесь раньше.

– Офелия, вставай! Ванна не для меня, а для тебя!

Мама улыбнулась ей, но Офелия знала, что улыбка – для Волка. Мама хотела, чтобы дочка вымылась и нарядилась для него, причесалась и начистила туфли. Рядом с ним у мамы начинали блестеть глаза и на щеках появлялся румянец, хотя Волк на нее едва смотрел.

Офелии хотелось рассказать Мерседес про Фавна. Может, потому, что она предостерегала Офелию насчет лабиринта, или потому, что у Мерседес были свои секреты. В глазах Мерседес Офелия видела понимание мира, которого не находила у своей мамы.

– Офелия!

Мама в белом платье была похожа на невесту. Она снова села в инвалидное кресло, как будто Волк отобрал у нее ноги. Он ее искалечил. Раньше мама танцевала на кухне, когда готовила. Папа ею любовался. Офелия залезала к нему на колени, и они вместе смотрели, как танцует мама.

– Сегодня у твоего отца гости. Смотри, что я для тебя сделала!

Мама показала ей платье – зеленое, как лес.

– Нравится? – Мама погладила рукой шелковистую ткань. – Я в твоем возрасте чего только не отдала бы за такую красоту! К нему я сшила беленький фартучек. А на туфельки посмотри!

Туфли были черные и блестящие, как солдатские сапоги. Им не было места в лесу, так же как и платью, хоть оно и было зеленым.

– Тебе нравится? – Мамины глаза сияли.

Она как будто подлизывалась, точно маленькая наказанная девочка. Офелии стало ее жаль и стыдно за нее.

– Да, мама, – прошептала она. – Очень красиво.

Мама насторожилась. Помоги мне! – умоляли ее глаза. Помоги угодить ему. Офелию пробрал озноб, словно она опять очутилась в лабиринте и тень от мрачных стен легла ей на душу.

– Ну, иди! – Мама разочарованно опустила взгляд. – Искупайся, пока вода не остыла.

Столько стежков…

Кармен много часов шила это платье. Она не хотела видеть в глазах дочери правду: платье шилось не для Офелии, а для человека, которого Кармен велела дочери называть отцом, хотя на самом деле это звание принадлежало мертвому.

Все мы придумываем для себя сказки. «Он посмотрит на платье и полюбит мою дочь», – говорила себе Кармен Кардосо, хотя в глубине души знала, что для Видаля имеет значение только его еще не рожденный сын. Предать своего ребенка ради новой любви – страшный грех. Мамины пальцы дрожали, когда она расстегивала пуговки на платье и продолжала улыбаться, притворяясь, будто жизнь и любовь – такие, какими ей хочется их видеть.

Ванную комнату всю заволокло паром. Офелия закрыла за собой дверь, и ее тотчас окутала влажная жара. Ванна была похожа на белую фарфоровую лодку – так и хочется сесть в нее и уплыть на луну. Но Офелия торопилась остаться одна не ради купания.

Вчера ночью она спрятала книгу Фавна и мешочек за батарею в ванной, чтобы мама не нашла. Это была ее тайна. Мама не любила книги. К тому же Офелия боялась, что подарок Фавна потеряет волшебную силу, если его увидит или коснется кто-нибудь, кроме нее.

Она присела на край ванны, с трудом удерживая тяжелую книгу на коленках. Кожаный переплет на ощупь был как кора старого дерева. Страницы все такие же чистые, но Офелия откуда-то знала, что скоро они заполнятся. Все по-настоящему важное поначалу скрыто. Офелия была еще маленькая, поэтому знала.

И правда, как только Офелия коснулась чистого листа, на нем понемногу проступил коричнево-зеленый рисунок. Справа на странице появилось изображение жабы, затем возникла рука, а следом – лабиринт. По краю страницы появились цветы, а посередине – дерево, старое и корявое. Сухие ветки скрючились, как рога, а ствол треснул и был пустым внутри.

Рядом с деревом стояла на коленях девочка и смотрела на Офелию. Девочка была босая, но в зеленом платье с белым фартуком – в точности как мама сшила для Офелии. Когда рисунок на правой странице проявился до конца, левая начала заполняться темно-коричневыми буквами. Они были написаны в старинном стиле, словно невидимый писец чертил их кистью из куньего меха.

Буквы были такие красивые, что Офелия сперва не могла на них наглядеться, но потом она начала читать.

В стародавние времена, когда лес был еще молод,

там жили чудесные и удивительные создания…

– Офелия! – Мама постучала в дверь. – Поторопись! Надо примерить платье. Ты должна быть красивой, чтобы понравиться капитану.

Предательство…

Офелия подошла к зеркалу. Стекло затуманилось от пара. Офелия сбросила с левого плеча купальный халатик.

– Ты будешь как принцесса! – крикнула мама через дверь.

А Офелия не могла отвести глаз от своего отражения.

Так и есть: полумесяц с тремя звездами, такие четкие, будто их нарисовали на плече сепией – коричневыми чернилами, как буквы в книге. Фавн говорил правду.

– Принцесса, – прошептала Офелия.

Она посмотрела на свое отражение.

И улыбнулась.

9
Молоко и лекарства

Конечно, гости капитана не остались голодными. Продовольствие обеспечили солдаты, и на кухне все знали, как именно. Кто-то из местных несколько дней проведет без еды. А что скажешь, когда в дверь стучатся солдаты и требуют последнюю курицу или мешок картошки, припасенные для детей? Мерседес мучил стыд, пока она вместе с другими служанками шинковала овощи. Вот зачем женщинам ножи – готовить еду для мужчин, которые своими ножами убивают их мужей, их сыновей и дочерей.

Нож, которым она резала луковицу, был точно такой же, как у всех на кухне. Служанки хранили нож в фартуке, подвернув складку на животе: не порежешься и ножик всегда под рукой. Короткое, сантиметров семь-восемь, лезвие из дешевой стали и потертая деревянная рукоятка.

Мерседес не могла отвести взгляд от лезвия. Она все еще чувствовала пальцы капитана на своей руке. Что, если однажды он ее не отпустит? Другие служанки вряд ли догадывались, о чем она думает, пряча ножик в складку замызганного фартука. Они болтали и смеялись, чтобы забыть о солдатах во дворе и о том, что их сыновья воюют друг с другом. А может, они и правы. В жизни есть что-то и кроме войны. Есть лесная тишина, и солнечное тепло, и лунный свет. Мерседес ужасно хотелось смеяться вместе со всеми, но душа у нее так устала! Она слишком долго жила в постоянном страхе.

– Выпотрошите кур как следует, – сказала Мерседес. – И фасоль не забудьте.

Слова прозвучали резче, чем следовало, но на них все равно не обратили внимания. Все служанки с улыбкой смотрели на Офелию, а она стояла посреди кухни в новом зеленом платье с белым фартучком. И платье, и фартук Мерседес отгладила с таким же старанием, с каким их шила мама Офелии. Девочка в этом наряде была как героиня книжки, которую в детстве любила Мерседес. Мама часто приносила им с братом книги, она была учительницей, но книги не смогли ее защитить, когда солдаты сожгли деревню. Огонь сожрал и книги, и маму.

– Деточка, ты такая красавица! – заахала кухарка. – Просто чудо!

– Да! Платье чудесное! – сказала Роза с нежностью.

У нее была дочка, ровесница Офелии. Им всем девочка напоминала собственных детей и внуков – и самих себя в детстве.

– Работайте, работайте! Нечего бездельничать! – строго сказала Мерседес, хотя и у нее на душе потеплело.

Подойдя к Офелии, она бережно поправила воротник платья. Мама Офелии в самом деле была талантливая швея. Платье, сшитое ею для дочери, словно заколдовало кухню старой мельницы – и платье, и лицо девочки, сияющее радостью и красотой, как только что раскрывшийся цветок. Да, на мгновение работницы поверили, что мир снова стал целым.

– Хочешь молока с медом?

Офелия кивнула. Мерседес повела ее во двор. Там под деревом стояла рыжая корова, ее вымя раздулось от молока. Мерседес подставила ведро, и теплое белое молоко потекло по пальцам.

– Не стой слишком близко, испачкаешься, – сказала она Офелии. – Ты в этом платье прямо принцесса.

Офелия нерешительно отступила на шаг.

– Мерседес, ты веришь в фей? – спросила она, поглаживая корову по гладкому боку.

Мерседес снова потянула коровьи соски.

– Нет. Маленькая была – верила. Я тогда много во что верила.

Корова нетерпеливо замычала. Ей хотелось кормить телят, а не людей. Мерседес погладила ее, приговаривая что-то ласковое.

Офелия подошла ближе, забыв, что может испачкать платье, и тихо сказала:

– Вчера ночью ко мне прилетала фея.

– Правда? – Мерседес зачерпнула в плошку парного молока.

Офелия кивнула, глядя на нее огромными глазами.

– Да! И не одна! Три феи было! И еще Фавн!

– Фавн? – Мерседес выпрямила спину.

– Да. Такой старый… Очень высокий и худой. – Офелия руками изобразила в воздухе огромную фигуру. – И на вид старый, и пахнет от него… замшелым. Как от земли после дождя. И немножко – как от коровы.

Я хочу, чтобы ты о нем знала! – умоляли глаза девочки. Поверь мне, Мерседес, пожалуйста! Тяжело хранить тайну, если ни с кем не можешь ею поделиться. И очень трудно верить в правду, которую больше никто не хочет видеть. Мерседес-то об этом хорошо знала.

– Фавн, – повторила она. – Моя мама учила меня остерегаться фавнов. Бывают хорошие фавны, а бывают и не очень…

От этого воспоминания по ее губам скользнула улыбка. От воспоминания и от девочки. Но улыбка тотчас погасла. К ним шел капитан, а с ним – кто-то из офицеров. Мир сразу потемнел.

– Мерседес!

Девочку он словно и не заметил. Мерседес даже на миг почудилось, что Офелии здесь вовсе нет.

– Ты мне нужна. Ступай за мной к амбару!

Она пошла с ним. А как же иначе. Хотя так хотелось остаться с девочкой и теплым молоком, чувствуя на своей коже дыхание коровы.

У амбара солдаты разгружали грузовик.

Командовал ими лейтенант Медем. Увидев Видаля, он отдал честь:

– Мы все привезли, капитан! Как и обещали.

Мундир у лейтенанта был чистый и негнущийся, как у оловянного солдатика.

– Мука, соль, растительное масло, лекарства… – перечислял лейтенант, первым проходя в амбар. – Оливки, копченая свинина…

Он с гордостью показывал корзины и коробки. Пыльные полки были уставлены пакетами и консервными банками.

Видаль взял небольшой сверток, понюхал. Он любил хороший табак. И выпивку.

– Вот карточки.

Лейтенант Медем протянул Видалю пачку продуктовых карточек – огромная ценность в военное время, когда почти весь урожай уничтожен, а остатки забрали для нужд армии и крестьянам нечем кормить детей. Продуктами, которые привез отряд Медема, можно было бы накормить не одну деревню. Но Мерседес даже не взглянула на ящики с продовольствием. Она застыла возле штабеля коробок с красными крестами на этикетках. Лекарства! Хватит, чтобы излечить любые раны. В том числе и раны на ноге.

– Мерседес! – Видаль осматривал навесной замок на двери. – Ключ!

Она вынула из кармана связку ключей, отцепила один и протянула ему.

– Это единственный?

Она кивнула.

– Теперь он будет у меня.

И снова этот взгляд. Что ему известно?

– Капитан! – позвал снаружи офицер Гарсес, поджарый, как куница.

Он вечно улыбался служанкам.

Видаль словно не слышал. Он смотрел в упор на Мерседес, держа в руке ключ. С угрозой и в то же время словно поддразнивая. Играл в свою любимую игру: наводить страх.

Знает, снова подумала она. Нет, Мерседес, не знает. Он на всех так смотрит.

Наконец он отвернулся и вышел из амбара. Только тогда она перевела дух. Дыши, Мерседес!

Видаль подошел к Гарсесу. Тот стоял с биноклем, рассматривая лес.

– Капитан, может, это ничего и не значит, – услышала Мерседес, когда он передал бинокль Видалю.

Но она и так видела: над деревьями поднималась тонкая, почти невидимая струйка дыма, рисуя предательскую линию в ярко-голубом небе.

Видаль опустил бинокль.

– Нет. Это они. Я уверен.

Все мигом повскакали на коней и ринулись к лесу. Мерседес глядела им вслед. Костры разводят люди. Те самые, на которых солдаты охотятся.

Дыши, Мерседес!

Лабиринт

В стародавние времена жил-был знатный человек по имени Франсиско Аюсо. Он любил охотиться в лесу неподалеку от своего дворца. Лес был старый, очень старый, и в тени его деревьев Аюсо чувствовал себя молодым.

Однажды он со своими людьми преследовал редкостного оленя с шерстью серебристой, словно лунный свет. Охотники потеряли след оленя возле старой мельницы. Аюсо спешился, чтобы напиться воды из мельничного пруда, и увидел, что на земле среди водяного кресса и драконьих лилий спит девушка. Волосы у нее были черны как вороново крыло, а кожа бледная, как лепестки самой белой розы в дворцовом саду.

Когда он тронул ее за плечо, она проснулась и в страхе спряталась за дерево, словно олень, которого преследуют гончие. Аюсо не сразу удалось ее уверить, что он не причинит ей вреда. Казалось, она несколько дней ничего не ела. Он велел своим людям принести еды для девушки. Потом спросил, как ее зовут. Она ответила, что не помнит своего имени. Тогда один солдат сказал, что она, может, сбежала от Бледного Человека – это чудовище похищало детей из окрестных деревень и утаскивало их к себе в подземное логово.

Только двое детей сумели убежать от Бледного Человека. Они рассказали, как ужасный монстр съедает детей заживо. Даже спать не могли – боялись, что он им приснится. Но когда девушку спросили о Бледном Человеке, она только покачала головой, и лицо у нее было такое потерянное, что Аюсо не стал больше расспрашивать, чтобы не пробудить воспоминания о том, что она постаралась забыть.

Было ясно, что девушке негде жить, и Аюсо пригласил ее в свой дворец. Он поселил ее в отдельной комнате, дал новую одежду и новое имя – Альба, потому что память у нее была словно белый лист бумаги. Скоро она уже гуляла по саду и любовалась цветами. Оба они не могли насмотреться друг на друга.

Через три месяца Франсиско Аюсо попросил Альбу стать его женой. Она согласилась, потому что полюбила его так же сильно, как и он ее. Через год у них родился сын. Альба любила мальчика не меньше, чем мужа, но каждый раз, когда смотрела на него, печалилась, что не может ему рассказать, кто она и откуда. Она нигде не находила покоя и часами бродила по лесу или сидела на берегу пруда у старой мельницы.

Неподалеку от мельницы жила женщина по имени Росио. О ней говорили, что она ведьма. Жила она с дочерью и сыном в домике возле Расколотого дерева. Ходили слухи, что между его корней живет ядовитая жаба. Люди шептались, что ведьмины зелья могут даровать истинную любовь, долгую жизнь или, по желанию, смерть врага, но чаще всего женщины приходили к ней с просьбой прервать нежелательную беременность, потому что едва могли прокормить уже рожденных детей.

Однажды солдат, которому Аюсо приказал тайно следить за Альбой, чтобы с ней чего не случилось в лесу, доложил, что Альба наведывалась к Росио. Аюсо очень огорчился и потребовал у Альбы ответа. Альба уверяла, что всего лишь просила Росио помочь ей узнать, кто она. По словам Росио, ответ на этот вопрос можно получить только в полнолуние, ночью, в лабиринте, который нужно построить за мельничным прудом, а камни для этого взять из соседней деревни, откуда ушли все жители после того, как троих детей утащил Бледный Человек.

Аюсо любил Альбу больше всего на свете, поэтому он велел привести к нему ведьму и спросил, каким должен быть лабиринт. Росио отвела его на нужное место, отметила камешками четыре угла площадки и начертила на земле рисунок стен ивовой веткой. В самой середине, сказала она, нужно сделать колодец с лестницей, ведущей на дно. Аюсо не понравилось, как она на него смотрела – словно видела его самые темные желания так же ясно, как если бы его сердце было стеклянным. Она испугала его, и он презирал ее за это.

– Я сделаю, как ты сказала, – объявил Аюсо, – но, если ты меня одурачила и моя жена не найдет того, что потеряла, я прикажу утопить тебя в мельничном пруду.

Росио в ответ улыбнулась.

– Я знаю, – сказала она. – Но все мы должны сыграть свою роль, правда?

И она ушла к себе домой.

Лабиринт строили два месяца. Камень брали только из заброшенной деревни, как и велела ведьма. Стены, колодец и лестницу сделали в точности по ее словам.

Еще семь ночей Альба ждала, пока над законченным лабиринтом не поднялась полная луна – круглая, как серебряная монета. В ее лучах каменная арка у входа в лабиринт отбрасывала густую тень. Арку украшала рогатая голова языческого бога Цернунна, которому раньше поклонялись обитатели здешних лесов. По слухам, Росио до сих пор молилась ему.

Всю ночь, от заката до рассвета, Альба блуждала по извилистым дорожкам лабиринта, а ее маленький сын во дворце плакал от голода без материнского молока. Аюсо не пошел за женой, боясь, что при нем лабиринт ей не ответит. Всю ночь Аюсо ждал у арки, но, когда Альба наконец вышла из лабиринта, он понял по ее лицу, что она не получила ответов на свои вопросы.

Целый год раз в месяц, в полнолуние, Альба уходила в лабиринт, но нашла только молчание меж каменных стен. Она становилась все печальней и печальней и однажды в безлунную ноябрьскую ночь тяжело заболела. Альба умерла, не дожив до следующего полнолуния, и через час после того, как она сделала последний вдох, Аюсо отправил пятерых солдат к домику ведьмы. Они протащили Росио через лес к мельничному пруду, хотя мельник умолял их не осквернять мельницу таким ужасным делом. Трое сильных мужчин с трудом утопили Росио. Ее тело так и оставили плавать в пруду среди кувшинок, рыбам на съедение.

Пятнадцать лет спустя сын Аюсо вошел в лабиринт, надеясь отыскать свою маму. Больше его никто не видел. Еще двести двадцать лет и три года прошло, и сбылось пророчество ведьмы: лабиринт назвал истинное имя девушки, когда она вновь прошла между его древними стенами в облике девочки по имени Офелия.

10
Дерево

Офелия зашла уже далеко в лес, когда сзади раздался стук копыт. Но лошади умчались в другую сторону, и скоро снова все стихло, только слышался шелест листвы. Офелия на ходу читала слова, которые появились в книге Фавна. Среди деревьев они звучали еще более волшебно. Офелия читала снова и снова, хотя идти, держа в руках раскрытую книгу, было трудно.

В стародавние времена, когда лес был еще молод,

там жили чудесные и удивительные создания.

Офелия шагала в такт словам, как будто они прокладывали для нее невидимую тропинку.

Обитатели леса защищали друг друга.

Они спали в тени огромной смоковницы,

что росла на холме за мельницей.

Офелия подняла взгляд от книги и увидела перед собой холм. Не очень крутой, взобраться на него можно за несколько шагов, но растущее на нем дерево едва обхватили бы пятеро взрослых мужчин. Ствол был расколот, как на рисунке в книге.

А сейчас дерево умирает.

Ветви его засохли,

дряхлый ствол искорежен.

Офелия снова взглянула на дерево. От ствола отходили две могучие ветви без листьев, изогнутые, как рога Фавна.

В книге появились еще слова. Офелия шептала их, следя, как проступают на странице бледно-коричневые чернила.

Среди корней поселилась чудовищная жаба,

и дерево стало чахнуть.

Помести три волшебных камня

в рот жабы.

Офелия развязала мешочек, который получила от Фавна. Ей на ладонь упали три камешка. А в книге появились еще две строчки:

Достань у жабы из брюха золотой ключ.

Только тогда смоковница вновь расцветет.

У жабы из брюха… Офелия закрыла книгу и посмотрела на трещину в стволе дерева. Внутри была непроглядная темнота. Офелия снова положила три камешка в мешочек и шагнула к дереву. Тут она заметила, что ее новые туфельки сплошь облеплены грязью. Персонажи ее любимых сказок никогда не беспокоились из-за одежды. Офелия сняла белый фартучек и зеленое платье и повесила на ветку. Она слишком хорошо представляла, как расстроится мама, если они испачкаются. Потом она сняла и туфли. Земля холодила босые ноги, Офелия дрожала на ветру в тонкой нижней сорочке. Трещина была такая большая, что Офелия легко шагнула внутрь, но дальше проход становился у́же. Пришлось встать на четвереньки.

Ветер снаружи трепал ленты на новом платье.

Берегись! – шептал ветер.

Берегись, Офелия! – пели развевающиеся ленты.

Но Офелия упрямо ползла вперед по тесному туннелю, в мокрое древесное нутро. Руки и коленки у нее измазались в жидкой грязи. Белая сорочка пропиталась грязью и стала бурой. Вокруг извивались древесные корни, впиваясь в землю, словно когти огромного деревянного зверя. По голым рукам Офелии к плечам поползли здоровенные мокрицы размером с мышь. Под ладонями хлюпала грязь, как будто земля решила проглотить Офелию.

Конца туннелю не было, но Офелия не хотела поворачивать назад. Она должна выполнить все три задания Фавна до полнолуния, если хочет доказать и ему, и себе, что она действительно Моанна, потерянная принцесса, и отец ждет ее, хотя Смерть заставила ее поверить, что его больше нет. Ведь если она не Моанна, то кто же? Дочка волка, укравшего мамино сердце? У него в глазах написано: «убийца». Офелия замерла на мгновение, прислушалась к звукам земли и отчаянному стуку собственного сердца. Потом она снова погрузила руки в жидкую грязь и поползла дальше по бесконечному туннелю.

11
Обитатели леса

Видаль и его солдаты быстро нашли догорающий костер, над которым поднимался в небо предательский дым. Хворост еще тлел. Видаль соскочил с коня, встал на колени возле кострища и, сняв перчатку, протянул вперед руку. Ладонь ощутила жар.

Еще и двадцати минут не прошло, как партизаны были здесь.

Должно быть, услышали их приближение. Конечно. Видаль смотрел на стену деревьев и жалел, что не может охотиться бесшумно, как волк. Он бы растерзал врагов одного за другим и слизал их кровь с присыпанного золою мха.

Гарсес опустился на колени рядом с капитаном. Видалю нравился его преданный взгляд. Гарсес ловил каждое его слово, как церковный служка ловит слова священника во время мессы.

– Человек десять-двенадцать, не больше.

Видаль научился искусству читать следы у своего деда. Отец научил его только одному – что самые страшные звери ходят на двух ногах.

– А это у нас что?

Он смахнул в сторону сухие листья. Между камней у костра лежал маленький пакетик. Сразу видно, что люди уходили в спешке. Три стеклянные ампулы, бережно завернутые в оберточную бумагу, показались Видалю знакомыми. Он встал и посмотрел ампулу на свет. Прозрачная жидкость блеснула в солнечных лучах. Антибиотик! Значит, кто-то из партизан ранен. Хорошо.

– Черт, смотрите! – Гарсес поднял с земли бумажку. – Они лотерейный билет потеряли!

Гарсес расхохотался.

Видаль жестом велел ему замолчать и прислушался. Партизаны все еще рядом, он их буквально чуял. Мерзавцы наблюдают за ними! Видаль шагнул к деревьям, но ничего не услышал, только шум листьев. Проклятье!

– Эй! – заорал он, подняв повыше ампулу. – Вы тут забыли! И лотерейный билет! Приходите заберите! Вдруг вам сегодня повезет?

В ответ чирикнула птица, и снова тишина.

И шелест листьев.

Лес над ним насмехается!

Снова.

Нет! Видаль отвернулся. Он не выставит себя дураком, гоняясь за партизанами по коварному лесному лабиринту. Он дождется, пока они сами к нему придут. У него – продовольствие и лекарства. А лекарства им нужны, по ампулам видно.

Видаль не ошибся.

За ним действительно наблюдали. Солдаты вскочили на коней и вслед за капитаном отправились назад, на мельницу. Деревья раскрасили их мундиры черными пятнами теней. С десяток оборванцев, прячась на холме над погасшим костром, наблюдали, как преследователи уходят. Ненадолго.

На этот раз Видаль едва их не поймал.

Он найдет их снова.

12
Жаба

Офелия уже не стряхивала мокриц с лица и рук. Она вся перемазалась в грязи. Казалось, она целую вечность ползет по внутренностям земли. Потерянная принцесса в поисках Подземной страны, если верить Фавну.

Стало трудно дышать, и впереди не видно было ничего, кроме темноты. Темнота, корни, жидкая грязь и полчища мокриц. Кому они служат? Едва этот вопрос пришел в голову Офелии, как она услышала, что позади нее что-то шевелится. Что-то большое и тяжелое.

Она взглянула через испачканное землей плечо и увидела в двух шагах у себя за спиной огромную жабу. Бородавчатое тело размером с корову заняло собой всю ширину туннеля. На иллюстрации в книге Фавна жаба была нарисована совсем как живая, только маленькая!

– Д-добрый день, – еле выговорила Офелия. – Я – принцесса Моанна, и я…

Она набрала побольше воздуху:

– Я тебя не боюсь!

Конечно, это была неправда, но, может, Жаба не умела угадывать мысли людей по лицу? Вот Офелия точно не могла угадать, о чем думает Жаба. Из раздутого тела вырвался квакающий звук, похожий на отрыжку. Золотые глаза моргнули, как будто зверюга не могла поверить, что хрупкое, не покрытое шерстью создание добралось до ее логова.

Офелия, не отрывая взгляда от Жабы, вытряхнула из мешочка на ладонь три камешка. Грязь вокруг шевелилась – в ней копошились мокрицы.

– Как тебе не стыдно? – Голос у Офелии дрожал едва ли не сильнее, чем сбитые коленки. – Живешь тут, жуков ешь, толстеешь, а дерево умирает!

Офелия смахнула с локтя мокрицу. Другая заползла на щеку.

Жаба в ответ мгновенно развернула громадный липкий язык и хлестнула Офелию по лицу. Мокрица прилипла. Жаба втянула ее в пасть. На щеке у Офелии остался слюнявый след. И хуже того – она выронила камешки!

Жаба проглотила мокрицу. Офелия тем временем отчаянно шарила в грязи, стараясь нащупать камни.

Жаба разозлилась. Она была уверена, что мелкое существо без шерсти подослано Деревом. Сердито кряхтя, она раскрыла пасть и харкнула на постороннюю нахалку ядовитой слюной, которая разъедала сердцевину Дерева. А уж мягкое тельце незваной гостьи растворит наверняка, самодовольно подумала Жаба.

Ядовитая слизь жгла лицо и руки, но Офелия не сдавалась. Раскрыв ладошку, она увидела, что вместе с камешками зачерпнула грязь и несколько мокриц. Когда мокрицы сворачивались в комочек, они были в точности похожи на камешки.

– Эй! – крикнула Офелия и протянула вперед дрожащую руку, надеясь, что ухватила те камешки, которые нужно.

В грязи все камни выглядят одинаково.

Жаба облизнулась и уставилась на подставленную ладонь золотистыми глазами.

Наконец-то хоть какое-то уважение! Это хорошо, хотя подношение небогатое. Жаба любила поедать своих слуг. Ей нравилось, как они хрустят, когда она пережевывает их беззубыми деснами.

О да, она примет угощение.

Офелия не дрогнула, когда громадный язык рассек воздух, словно хлыст. Он так плотно прилип к ее ладони, что Офелия думала, Жаба ей руку оторвет. Но вот язык убрался в пасть, а рука все еще оставалась на месте. С пальцев капала слизь, но мокрицы и камешки исчезли.

Жаба проглотила добычу и начала переваривать. Время тянулось так медленно, что Офелия уже подумала, то ли она подняла не те камешки, то ли подарок Фавна не подействовал.

Но тут Жаба стала разевать пасть.

Все шире и шире…

Как у нее жгло в кишках!

Как будто она собственных ядовитых слюней наглоталась!

А по коже ползли мурашки, словно слуги-мокрицы решили съесть ее живьем! Надо было задушить эту бледную нахалку своим язычищем! Только сейчас Жаба поняла, зачем явилась гостья. Прочла по коварным глазам! Ее золотое сокровище! Но было поздно. С последним вздохом умирающая Жаба вывернулась наизнанку грудой пульсирующей янтарной плоти. Потом громадное туловище съежилось, как воздушный шарик, если его проткнуть иголкой. Осталась только безжизненная смятая шкурка.

Офелия осторожно придвинулась к комку плоти, хотя от его вида и запаха ее затошнило. Вот он! Ключ, который велел принести Фавн, прилип к потрохам Жабы среди все еще дергающихся мокриц. Офелия схватила ключ. За ним потянулись липкие нити слизи, но в конце концов они лопнули.

Ключ был очень красивый, чуть длиннее, чем ладонь Офелии. Она стискивала его в руке всю бесконечную обратную дорогу, хотя ползти, упираясь только одной рукой, было ужасно неудобно. Когда Офелия вылезла из трещины в стволе, уже стемнело и вовсю лил дождь. Сколько времени прошло? Радость от выполненной задачи погасла. Обед! Гости! Новое платье!

Спотыкаясь, Офелия бросилась к ветке, на которую повесила одежду.

Платье и фартучек исчезли.

Офелию охватил страх, почти такой же сильный, как в жабьих туннелях. Всхлипывая, она стала шарить рукой по земле, прижимая ключ к груди. Было так холодно от дождя и жидкой грязи… Платье нашлось недалеко от дерева. Зеленая материя насквозь пропиталась грязью, а белый фартучек так испачкался, что его было трудно разглядеть в темноте. Ветви деревьев скрипели на ветру, а Офелии казалось – она слышит, как разбивается мамино сердце.

Потоки дождя смыли грязь с лица, рук и ног Офелии. Как будто сама ночь старалась ее утешить. В отчаянии Офелия подставила под дождевые струи платье и фартук, но даже миллионы холодных капель не могли вернуть им зеленый и белый цвет.

13
Жена портного

Видаль ненавидел дождь почти с такой же силой, с какой он ненавидел лес. Дождь касался его тела, волос, одежды и заставлял чувствовать себя уязвимым. Всего лишь человеком.

По приказу Видаля солдаты выстроились во дворе почти час назад, но гости запаздывали, его люди промокли и стали похожи на пугала. Н-да. Видаль посмотрел на часы. Точно, гости опаздывают. Разбитый циферблат говорил не только об этом. Еще – что Видаль находится совсем не там, где ему подобает, что в тени своего отца он все еще невидимка, точно как партизаны, на которых он охотится, что лес и дождь его одолеют.

Нет! Он окинул взглядом двор, где в лужах отражался молодой месяц. Нет. Пускай дождь пятнает его идеально отглаженный мундир и обляпывает грязью начищенные до блеска сапоги. Видаль не сдается! И словно ответ от угрюмого бога, покровителя таких заблудших исковерканных людей, как Видаль, темноту прорезали две пары автомобильных фар. Солдаты бросились прикрыть выходящих из машин гостей зонтами. Все до одного явились. Все, кто считал, будто что-то значит в этом глухом углу: генерал с одним из старших офицеров, мэр с женой, богатая вдова, состоящая в фашистской партии с тысяча девятьсот тридцать пятого года, священник и доктор Феррейро. Да, Видаль пригласил и доброго доктора. И не без причины. Он предложил свой зонт супруге мэра и повел ее в дом.

Тем временем Мерседес привезла на первый этаж кресло с мамой Офелии, думая про себя, что Кармен – словно девочка, которую с детства учили не сердить отца. Теперь она точно так же старается не сердить мужа. Старается казаться как можно меньше, даже когда не сидит в инвалидном кресле.

– В саду искали? – шепотом спросила Кармен, пока Мерседес катила кресло в комнату, которую служанки успели снова превратить из военного штаба в столовую.

– Да, сеньора.

Мерседес искала Офелию повсюду – в амбаре, на конюшне, даже в лабиринте. Она видела страх в глазах Кармен, но не за дочь – страх вызвать недовольство мужа. На мельнице все были уверены, что Видаль женился только ради будущего ребенка. Ту же уверенность Мерседес читала на лицах гостей.

– Позвольте представить – моя жена Кармен.

Видаль не мог скрыть, что стыдится ее. Гостьи были куда лучше одеты, а рядом с их украшениями сережки Кармен были похожи на дешевую детскую бижутерию. Жена мэра спрятала презрение за светской улыбкой, а вдова даже не потрудилась притвориться. Посмотрите на нее, говорило выражение ее лица. Где он ее нашел? Какая-то замарашка, право слово!

Доктор Феррейро, усаживаясь за стол, переглянулся с Мерседес. По его лицу она видела, что ему страшно. Доктор боялся, что Видаль все знает, потому и пригласил его. Мерседес молилась, чтобы его страх не выдал их обоих. Она сама не знала, кому молится – лесу, ночи, луне? Уж точно не тому богу, кому молились все сидящие за столом. Этот бог слишком часто оставлял ее без помощи.

– Только по одной? – Священник взял карточку из протянутой Видалем пачки и передал остальное дальше.

– Едва ли этого будет достаточно, капитан! – сказал мэр. – Нам постоянно приходится сталкиваться со вспышками недовольства из-за нехватки самых необходимых продуктов.

– Если расходовать их экономно, одной карточки хватит надолго, – поспешно воскликнул священник.

Священник любил угождать военным. Те служанки, что еще ходили по воскресеньям в церковь, рассказывали Мерседес, как он проповедует порядок и послушание, а тех, кто ушел партизанить в леса, осуждает, называя коммунистами и язычниками. Говорит, что они не лучше дьявола.

– Безусловно, у нас продовольствия хватает, – сказал Видаль, – но нужно позаботиться о том, чтобы никто не вздумал делиться с партизанами. Они отступают, и один из них ранен.

Доктор Феррейро утерся салфеткой, чтобы скрыть, как дрожат губы.

– Ранен? – переспросил он равнодушным тоном. – Почему вы так уверены, капитан?

– Потому что сегодня мы их едва не поймали. И нашли вот это. – Видаль показал найденную в лесу ампулу.

Мерседес поймала еще один взгляд Феррейро. Она расправила плечи и сделала безмятежное лицо, чтобы успокоить доктора, хотя у самой от страха стало кисло во рту, будто она глотнула уксуса.

– Сохрани, Господи, их заблудшие души! А что будет с бренным телом, не имеет значения. – Священник наколол на вилку поджаристую картофелину.

– Капитан, мы будем вам помогать всеми силами, – заверил мэр. – Мы знаем, что вы здесь не по своей воле. У вас не было выбора.

Видаль выпрямился в кресле. Он всегда так делал, когда что-то его задевало.

– Сеньор, вы ошибаетесь, – отвечал он с принужденной улыбкой. – Я здесь по своему выбору, потому что хочу, чтобы мой сын родился в новой, очищенной от скверны Испании. Наши враги, – он сделал паузу и обвел взглядом всех гостей по очереди, – ошибочно считают, что все люди равны от рождения. Но есть огромная разница: они проиграли войну, а мы победили. И если понадобится, убьем их всех. Убьем, и точка.

Он поднял бокал с вином:

– За выбор!

Гости подхватили тост:

– За выбор!

Доктор Феррейро изо всех сил стиснул ножку своего бокала.

Мерседес выскользнула за дверь и вернулась в кухню, радуясь, что там не слышны голоса гостей.

– Поставьте кофе, – велела она другим служанкам и прибавила, беря пальто с крючка у двери: – А я принесу еще дров.

Все молча смотрели, как она зажигает фонарь – спичка дрожала в руке – и выходит под дождь.

Проходя мимо солдат, охраняющих автомобили, Мерседес не поднимала головы – надеялась, как всегда, остаться невидимкой. Простая служанка, кто их замечает? Но как трудно удержаться и не ускорить шаг. Потому что сегодня мы их едва не поймали.

На опушке леса Мерседес остановилась. Еще раз оглянулась; ветви надежно закрывали ее от караульных. Потом подняла повыше фонарь и махнула перед ним рукой сверху вниз: раз, два, три. До сих пор этот сигнал действовал безотказно. Обычно брат поручал кому-нибудь наблюдать за мельницей на случай, если у Мерседес будут для них новости. Только уже опустив фонарь и собираясь возвращаться, она заметила среди деревьев детскую фигурку. Такую маленькую и дрожащую в мокрой одежде.

– Офелия?

Девочка была холодная как лед, в темных глазах застыла тревога. Но в них было и нечто еще – гордость и сила, каких не хватало ее матери. Офелия что-то сжимала в руке. Мерседес не стала спрашивать, что это и где была Офелия. Она, как никто, знала, что некоторые секреты лучше не вытаскивать наружу. Обняв Офелию за вздрагивающие плечики, Мерседес повела ее назад, на мельницу, и только надеялась про себя, что секреты у девочки не настолько опасные, как у нее самой.

– Как же вы познакомились?

Жена мэра улыбалась, и мама Офелии позабыла об откровенном презрении других гостей. А зря. Когда чувствуешь себя маленькой и слабой, безопасней помалкивать и оставаться невидимкой. Но Кармен очень хотела, чтобы ее сказка закончилась счастливо.

– Отец Офелии шил для капитана мундиры.

– Ах вот оно что!

Кармен не понимала, что супруга мэра ничего больше не хотела знать. Жена портного… Женщина, которая уже была замужем… Лица гостей застыли. А мама Офелии вся была в своей волшебной сказке. В стародавние времена…

Она нежно положила руку на локоть Видаля.

– Когда муж погиб, я в одиночку стала работать в мастерской…

Гостьи уткнулись взглядом в тарелки. Что за признание! В их мире женщина работала, только если была очень бедна и вынуждена кормить семью. Но мама Офелии все еще верила, что принц спас ее от всего такого: от бедности, от стыда, от беспомощности… Она смотрела на Видаля сияющими влюбленными глазами.

– И вот, чуть больше года назад, – она так и держала его за локоть, – мы снова встретились!

– Как интересно! – Жемчуга́ на шее у жены мэра сверкали, словно она украла звезды с неба. – Вы вновь нашли друг друга…

Ее голос чуть-чуть потеплел. Жена портного и солдат… Кто не любит волшебных сказок?

– Интересно. О да, очень интересно, – промолвила вдова, кривя губы.

Она верила только в такие сказки, где герой привозит домой гору золота.

– Прошу извинить мою жену. – Видаль высвободил руку и взял свой бокал. – Она воображает, что эти глупые истории кому-то могут быть любопытны.

Кармен Кардосо смущенно опустила взгляд. В некоторых сказках говорится о таких вот званых обедах. Может, надо было Офелии предупредить маму, что она приняла Синюю Бороду за принца?

Мерседес, войдя в комнату, увидела, как поникли плечи Кармен, и с радостью шепнула ей хорошие новости.

– Прошу меня извинить, – пролепетала Кармен Кардосо. – Моя дочка…

Она не договорила.

Никто не смотрел на нее, пока Мерседес везла к двери кресло на колесиках.

– Капитан, я вам говорил, что знал вашего отца? – спросил генерал. – Мы оба воевали в Марокко. Я был с ним знаком недолго, но он произвел на меня сильное впечатление.

– В самом деле? Я не знал.

Мерседес поняла по голосу, что Видалю вопрос неприятен.

– Его солдаты рассказывали, – продолжал гость, – что генерал Видаль, умирая на поле боя, разбил свои карманные часы о камень, чтобы сын знал точное время его смерти. И чтобы показать сыну, как умирает храбрец.

– Чепуха! – ответил Видаль. – У моего отца никогда не было карманных часов.

У Мерседес чесались руки выхватить серебряные часы у него из кармана. Пусть все видят, что он такое – надтреснутая, лживая вещица. Но она молча выкатила кресло из комнаты. Девочка ждет. Мерседес набрала для Офелии горячую ванну – пусть отогреется. Пробовала отстирать платье, но оно было безнадежно испорчено.

Когда Мерседес втолкнула инвалидное кресло в ванную, Офелия отвела взгляд, стараясь не смотреть матери в глаза. Лицо девочки все еще выражало гордость и намек на бунт. Раньше Мерседес такого за ней не замечала и считала, что это лучше, чем грусть, которая в первые дни после приезда окутывала Офелию, словно тень. Мама Офелии была другого мнения. Она подняла с пола испорченное платье, разгладила рукой изгвазданную ткань.

– Офелия, мне очень больно из-за твоего поведения.

Мерседес оставила их одних. Офелия глубже погрузилась в горячую воду. Она все еще чувствовала, как по рукам и ногам ползают мокрицы, но она выполнила первую задачу Фавна. Все остальное не важно, даже мамино расстроенное лицо.

– Когда искупаешься, Офелия, ляжешь спать без ужина. Ты меня слушаешь? Иногда мне кажется, что ты никогда не научишься вести себя как следует.

Офелия все так же смотрела в сторону. Мыльная пена показывала ей ее отражения в тысяче сверкающих пузырьков. Принцесса Моанна!

– Офелия, ты меня огорчила. И отца тоже.

Кресло с трудом развернулось на кафельном полу. Когда Офелия подняла голову, мама была уже у двери.

Отец… Офелия улыбнулась. Ее отец – портной. И король.

Едва за мамой закрылась дверь, Офелия услышала стрекотанье крылышек. Фея присела на край ванны, снова в облике насекомого.

– Я добыла ключ! – шепнула Офелия. – Отведи меня в лабиринт!

Как мельница осталась без мельничного пруда

В стародавние времена, когда магия не пряталась от глаз людских так старательно, как в наши дни, в лесу стояла мельница. Говорили, она проклята, потому что в мельничном пруду солдаты одного знатного дворянина утопили ведьму.

Каждый год в день смерти ведьмы вся смолотая на мельнице мука становилась черной. Даже кошки, охраняющие зерно от мышей, не решались к ней подойти. Мельник Хавьер выбрасывал испорченную муку в лес. Наутро она исчезала, как будто деревья впитывали ее корнями.

Так продолжалось семь лет. Ведьма умерла туманным ноябрьским днем, и на восьмую годовщину ее смерти земля с утра была белая от свежевыпавшего снега. Черная мука на белом казалась еще чернее, словно сама ночь сошла с неба, уступая место дню.

Наутро, как всегда, мука исчезла, но в этот раз на снегу чернела цепочка следов. Мельник пошел по следам. Они вели к пруду. Тонкий лед на нем был разбит, и на поверхности воды плавали комочки черной муки, будто хлопья пепла.

В душу мельника заполз ледяной страх, и он бросился бежать сломя голову. Он видел, как топили Росио восемь лет назад. Когда солдаты ушли, он хотел вытащить мертвое тело на берег, но водоросли, похожие на зеленые космы водяного, цепко держали утопленницу. А когда мельник взял лодку и добрался до середины пруда, труп уже погрузился на дно. Что, если она все еще там? – подумал мельник. Что, если Росио явится отомстить за то, что он ее не спас, хотя знал с детства и однажды она даже вылечила его жену от злой лихорадки?

Мельник подошел ближе к воде, хоть одним глазком увидеть, чьи следы, так похожие на человеческие, отпечатались на снегу. Осторожно, Хавьер! – шептали голые ветви деревьев. Тот, кто обитает в пруду, создан из убийства и жестокости. Грехи человеческие не забыты. Они приносят отравленные плоды.

Но люди не понимают речь деревьев. Они разучились слушать лес. Мельник сделал еще шаг к пруду. Что-то двигалось подо льдом – серебристое, как луна, когда Росио танцевала в ее лучах.

Из воды показалось женское лицо такой дивной красоты, что мельник шагнул еще ближе. Глаза неведомого существа были золотистые, как у жабы, и оно тянуло к мельнику руки с перепонками между пальцев. Но Хавьеру было все равно. Он жаждал прикосновения этих рук сильнее, чем объятий жены, сильнее всего на свете. Он вошел в воду и прижал к себе мерцающее тело, хотя оно было холодно как лед. Губы твари были покрыты черной мукой. Мельник поцеловал их и почувствовал, как сердце его становится холодным и серебристым, но отпустить ее не мог. Так они и ушли вместе на дно, не размыкая объятий.

Под вечер жена мельника отправилась его искать. Двойная цепочка следов – мужа и еще чьих-то – привела ее к пруду. Мельничиха долго звала, стоя возле темной воды. Ответа не было. Тогда она побежала в деревню, где жили ее родители, и стала кричать на рыночной площади, что ведьма из пруда слопала ее мужа.

Вскоре к пруду двинулась разъяренная толпа с сетями, вилами и дубинками. Они остановились у берега – там, где следы мельника уходили в воду. Что-то сверкало на дне, будто груда серебра. Крестьяне позабыли про слезы мельничихи. Они могли думать только о серебре. Забросили сети, но ничего не вытащили. Тогда они подожгли свои дубинки и хворост, какой только нашли на берегу, и пустили в пруд, так что вся поверхность запылала и от воды повалил пар.

Крестьяне не остановились, пока не вырубили и не сожгли все деревья поблизости от берега, а от пруда остались только почерневшая от сажи галька да несколько дохлых рыбин. Среди всего этого лежали два комка серебра, похожие на сплавленных воедино любовников.

Тут крестьяне попятились, а мельничиха с криком упала на колени – она узнала черты мужа в одном из двух лиц, слившихся в поцелуе. Никто не посмел коснуться серебра. Мельничиха вместе с другими вернулась в деревню, и никто больше не возвращался к этому страшному месту.

С тех пор мельница стояла заброшенная. Что толку от мельницы без пруда? Почти девяносто лет прошло, и здесь вновь поселился человек. Говорили, раньше он был знаменитым часовщиком в славном городе Мадриде. Его собаки, не разбирая мужчин, женщин и детей, отгоняли каждого, кто отважится подойти к мельнице. Кое-кто даже уверял, будто часовщика охраняет стая волков-людоедов. Однажды браконьер, охотясь на кроликов, заглянул в окошко и остался жив. Позже, продавая убитых кроликов мяснику, он рассказывал, что новый хозяин мельницы вытащил серебро из пруда, понемногу переплавляет и делает из него часы.

14
Оставьте себе ключ

В сердце лабиринта все было как прежде – заброшенный закуток на самом дне мира. Только на этот раз Офелия спускалась по лестнице нерешительно. Такое часто бывает – нелегко что-нибудь найти, но еще труднее не испугаться того, что найдено.

По стенам колодца было устроено множество ниш. В прошлый раз Офелия их не заметила. Они были похожи на алтари, дожидающиеся подношений давно забытому богу, или на замурованные окна башни, которая целиком ушла в землю. Все в этом лабиринте говорило о забвении… Хотя, может, все здесь не было забыто, просто бережно хранилось.

Фея кружила в воздухе и трепетала крылышками, радуясь, что вернулась домой. Пока они ждали Фавна, Офелия лучше рассмотрела каменный столб. Резьба на нем изображала девушку с младенцем на руках. Лицо стерлось от времени. Вторая фигура, стоящая сзади, положив руку на плечо девушки, явно означала Фавна. Фавн защищал девушку, обнимал ее… или удерживал.

Офелия потрогала источенное временем личико младенца, и тут из тени выступил Фавн. Он изменился. Казался моложе, сильнее. Опаснее.

– Я добыла ключ! – Офелия гордо подняла руку с ключом.

Фавн только кивнул. Офелия ожидала большего. Все-таки она сразилась с гигантской жабой и спасла смоковницу, да к тому же расстроила маму. А Фавна, можно подумать, больше интересовало то, что он жевал. Офелия не могла толком рассмотреть, но это было что-то окровавленное, сырое; наверное, мертвая птица или мелкий зверек.

Фавн оторвал кусок острыми зубами и, пританцовывая, приблизился к Офелии.

– Это я! – Он показал когтем на каменный столб. – А девушка – вы.

Он откусил еще один кровавый кус.

– А младенец?

Фавн не ответил.

– Так! – сказал он. – Вы раздобыли ключ. Я рад.

Он нагнулся совсем близко. Офелия видела в бледно-голубых глазах свое отражение.

Фавн выпрямился и протянул руку к фее. Она грациозно приземлилась на подставленный палец. Фавн весело хмыкнул, глядя, как она жадно вгрызается в сырое мясо.

– Она с самого начала в вас верила! Смотрите, как радуется!

Фея снова вспорхнула. Фавн смотрел на нее с нежностью, как отец – на шаловливого ребенка.

– Она в восторге, что вы справились!

Он рассмеялся, но, когда повернулся к Офелии, лицо его было серьезно.

– Оставьте себе ключ! Скоро он вам пригодится.

Длинная рука Фавна изобразила предостерегающий жест. Он постоянно подчеркивал свои слова жестами, тыкал пальцами, рисовал в воздухе невидимые знаки – говорил ими, кажется, больше, чем словами.

– И это, – он протянул Офелии кусочек белого мела, – тоже вам пригодится! Остались еще два задания, а полнолуние уже близко.

Офелия невольно вздрогнула, когда ее щеку погладили когтистые пальцы.

– Терпение, принцесса! – промурлыкал он с улыбкой. – Скоро мы будем гулять в Семи окружных садах вашего дворца, где дорожки вымощены ониксом и алебастром…

В его кошачьих глазах светилось лукавство. Офелия не помнила, было ли это выражение в их первую встречу. Может, она просто не замечала.

– Почему я должна вам верить?

Фавн тряхнул рогатой головой, как будто Офелия его глубоко обидела.

– Зачем бедному фавну обманывать?

Он прочертил по узорчатой щеке след невидимой слезы, но глаза у него были как у затаившегося кота, готового броситься на добычу.

Офелия попятилась. Сердце у нее отчаянно стучало. Не от страха, нет. Хуже. Она посмотрела на золотой ключ у себя в руке. Что это, сокровище? Или тяжкий груз? Ей вдруг подумалось, что она никому не может доверять, никому в целом свете. Мама предала ее в угоду Волку. И как после этого доверять Фавну?

15
Кровь

Ключ, которым Видаль открыл амбар, не был золотым, но для крестьян, собравшихся у ворот, он открывал дорогу к сокровищам намного дороже золота. Было раннее утро, а они уже выстроились в очередь. Многие пришли с детьми. За крестьянскими столами голод – частый гость, практически еще один член семьи. Слова «хлеб», «соль», «бобы» были для них куда волшебней заколдованных кладов из сказок.

У дверей амбара стояли двое солдат, а третий сидел за столом, который специально для этого принесли из дома, и проверял карточки.

– Готовьте карточки на проверку! – рявкал лейтенант Аснар с той самоуверенностью, какую дарует только форма.

Он не знал, каково это – отстоять длиннющую очередь, чтобы хоть что-то положить в пустой желудок. Сам Аснар был из семьи мясника, и для него эти люди с усталыми лицами и сутулыми спинами были низшей биологической разновидностью. Явно другой породы.

– Живее! – прикрикнул он на старика и вырвал из протянутой руки карточку. – Имя, фамилия!

Мясник, отец лейтенанта, ничуть не походил на этого старика. Такого изможденного, побитого жизнью.

– Нарсисо Пенья Сориано… к вашим услугам, – ответил старик.

Все они рады служить, от рожденья до смерти.

Аснар махнул ему, чтобы проходил в амбар.

– Имя! – гаркнул он следующему.

Очередь безмолвно продвинулась на шажок вперед.

Мерседес и еще две служанки вынесли корзины со свежим хлебом. Лейтенант Медем – он и привез такое сокровище на мельницу – поднял батон повыше.

– Вот он, хлеб наш насущный в Испании Франко! – Голос Медема прогремел на весь двор. – Мы храним его для вас! Красные лгут, когда заявляют, будто мы вас морим голодом…

Слова Медема донеслись до комнаты в верхнем этаже и разбудили Офелию, которая спала под боком у мамы. Ей снились Фавн, Жаба и ключ, отпирающий… Что же он должен отпереть? Офелия боялась узнать.

А слова за окном все звучали.

– …В единой Испании ни один дом…

Офелия тихонько выбралась из кровати, стараясь не разбудить маму. Дом…

– …не останется без хлеба!

Хлеб. От этого слова сразу проснулся голод. Есть захотелось ужасно. Спать-то ее вчера отправили без ужина, да еще после такого тяжелого приключения.

– В каждом доме есть хлеб и тепло!

Даже Офелия знала, что это вранье, хоть и звучит так уверенно. В каком возрасте дети впервые понимают, что взрослые врут?

А Фавн тоже врал? Во сне он казался еще страшнее. Почему я должна вам верить?

Мама застонала во сне. Ее лицо блестело от пота, хотя солнце еще не прогрело комнату. Мама не проснулась, когда Офелия на цыпочках прошла по пыльному дощатому полу, пестрому от утреннего света. На всякий случай Офелия все-таки заперла за собой дверь ванной и только тогда вытащила из-за батареи книгу Фавна. Страницы в книге снова были совершенно чистыми.

– Ну давай! – шепнула Офелия. – Покажи, что дальше?

И книга послушалась.

На левой странице появилась красная точка. На правой – другая. Красное пятно расползалось, как чернила на мокрой бумаге. Обе страницы залило красным, потом красное скопилось в складке между страницами и закапало на босые ноги Офелии.

Она сразу поняла, что это значит, хоть и не смогла бы объяснить почему. Подняв глаза от книги, она уставилась на дверь, за которой спала мама.

С красных страниц сорвался приглушенный крик.

Офелия выронила книгу и бросилась к двери. Когда она распахнула дверь, то увидела, что мама тяжело опирается о спинку кровати, прижимая руку к животу. Ее белая ночная рубашка промокла от крови.

– О… Офелия! – простонала мама, с мольбой протягивая руку – пальцы были в крови. – Помоги!

И она без чувств упала на пол.

Видаль во дворе смотрел на часы, прикрывая разбитый циферблат рукой в черной кожаной перчатке. Как долго тянется выдача продуктов! Столько времени уходит зря только потому, что крестьянам нельзя доверять. Видаль прозакладывал бы свой мундир, что кто-нибудь все равно провизию в лес потащит, родственнику или любовничку из числа предателей. Поубивать бы их всех, как он убил тех браконьеров…

– Капитан!

Видаль обернулся.

Девчонка совсем ума лишилась? Выскочила из дома в ночной рубашке. А казалось, у нее хватит ума сообразить, что лучше быть невидимкой. Он предлагал оставить ее на время у бабки с дедом, но мамаша и слушать не захотела. Дочурка – ее слабость; единственное, о чем она осмеливается с ним спорить. А он не намерен растить отродье мертвого портного.

Кипя злостью, Видаль шагнул к девочке, но, когда подошел ближе, увидел, что Офелия боится не его.

– Идите скорей! – крикнула она. – Пожалуйста!

Только тут Видаль заметил кровь у нее на рубашке. Явно чью-то еще. В глубине его души шевельнулся страх. Страх и гнев. Безмозглая дура вздумала подвести его и его будущего ребенка! Он заорал на Серрано, чтобы тот бежал за доктором.

Небо разверзлось и вновь поливало землю дождем. Погода как раз под настроение доктора Феррейро, который брел через двор отчитаться о здоровье пациентки.

Видаля он нашел возле амбара рассматривающим грузовики и палатки. Феррейро подумал, что на фоне огромных елей они похожи на забытые кем-то игрушки. Доктор на ходу натянул пиджак. На рукавах остались пятна крови.

– Вашей жене необходим полный покой. Хорошо бы до самых родов держать ее на успокоительных.

Не надо было ее сюда привозить, мысленно прибавил доктор. Нельзя, чтобы дочь видела ее такой.

Вслух он сказал только:

– Девочке лучше спать в другом месте. Я побуду здесь, пока ребенок не родится.

Видаль все так же смотрел в другую сторону.

– Вылечите ее, – сказал он, пристально глядя на дождь. – Чего бы это ни стоило. Вам предоставят все, что потребуется.

Когда он наконец обернулся, лицо у него было застывшее от гнева. На кого он гневается, подумал Феррейро. На себя, за то что притащил сюда беременную жену? Нет. Такой человек, как Видаль, ни за что не станет винить себя. Наверное, он сердится на мать своего будущего ребенка за то, что оказалась чересчур слабой.

– Вылечите ее, – повторил Видаль. – Она должна быть здорова.

Это прозвучало как приказ. И угроза.

16
Колыбельная

Мерседес велела служанкам приготовить для Офелии комнату на чердаке. Там было круглое окошко, словно полная луна. Сама комната была еще более унылой, чем та, где Офелия жила с мамой. По углам стояли какие-то коробки, а мебель покрывали желтые от времени чехлы, похожие на одеяния призраков.

– Ужинать будешь? – спросила Мерседес.

– Нет, спасибо. – Офелия покачала головой.

Мерседес вместе с другой служанкой постелили свежие простыни и наволочки. На кровати из темного дерева белье казалось белоснежным. Вся мебель на мельнице была из такой же древесины. Офелии вдруг представилось, как деревья подступают к мельнице и разламывают стены из мести за своих братьев, срубленных, чтобы стать кроватями, столами и стульями.

– Ты совсем ничего не ела, – сказала Мерседес.

Разве она сможет есть? Офелия места себе не находила, так ей было грустно. Она молча сложила книги стопкой на тумбочку у кровати и села прямо на одеяло. Белое. Теперь все белое будет ей напоминать о красном.

– Не волнуйся, твоя мама скоро поправится! – Мерседес положила руку на плечо Офелии. – Вот увидишь. Ребенка родить нелегко.

– Тогда я не хочу детей!

Офелия не плакала с той минуты, как увидела маму в крови, но от мягкого голоса Мерседес у нее из глаз наконец-то хлынули слезы и потекли по щекам – так же, как текла кровь по странице в книге Фавна. Почему книга не предупредила ее раньше? Зачем показывать то, что так и так случится? Потому что книга – жестокая, шепнул голосок в голове Офелии. И ее коварный хозяин такой же. Даже фея – жестокая.

Да, это точно. Офелию пробрала дрожь – она вспомнила, как фея вонзила зубы в кровавый кусок мяса на ладони Фавна. В книжках Офелии у фей не было таких зубищ. Правда?

Мерседес присела рядом с Офелией и погладила ее по голове. Волосы у Офелии были черными, как у мамы. Черна как уголь, бела как снег, румяна как кровь…

– Ты помогаешь тем людям в лесу, да? – прошептала Офелия.

Мерседес отдернула руку:

– Ты с кем-нибудь говорила об этом?

Офелия видела, что Мерседес не решается на нее взглянуть.

– Нет, я никому не рассказывала. Не хочу, чтобы с тобой случилось плохое.

Она прислонилась головой к плечу Мерседес и закрыла глаза. Ей хотелось прижаться теснее, спрятаться от всего мира, от крови, от Волка, от Фавна. Некуда бежать, нет никакой Подземной страны. Все вранье. Мир – только один, и в нем так темно…

Мерседес было непривычно утешать ребенка, хотя она сама была еще молода и у нее могли бы быть дети. Когда она наконец обняла девочку, в душе шевельнулась нежность, и от этого стало страшно. В нашем мире такие чувства опасны.

– А я не хочу, чтобы плохое случилось с тобой, – шепнула она, баюкая Офелию, как младенца, хотя часть сознания приказывала остеречься и не поддаваться нежности.

Когда-то Мерседес мечтала о дочери, но из-за войны забыла свои мечты. Она многое забыла из-за войны.

– Ты знаешь колыбельные? – тихонько спросила Офелия.

Колыбельные? Да…

– Всего одну. Только я слов не помню.

– Все равно спой!

Офелия умоляюще смотрела на нее.

Мерседес закрыла глаза и, укачивая чужого ребенка, стала еле слышно напевать песенку, которую мама пела ей и брату. Мелодия без слов наполнила обеих тихой радостью, как будто впервые на земле родился младенец и ему впервые пели колыбельную. Мелодия рассказывала о любви и о том, какую боль она приносит. И какую дает силу, даже в кромешной тьме.

Мерседес пела колыбельную девочке и себе самой.

Песня усыпила их страхи.

Правда, ненадолго.

17
Брат и сестра

Мерседес еще посидела с Офелией. Наконец девочка заснула – несмотря на страх за маму. Страх наполнил старую мельницу, словно пыль от черной муки.

В полной тишине Мерседес крадучись спустилась по лестнице. Все спали, бодрствовали только часовые во дворе. Они наблюдали за лесом и не заметили, как Мерседес, встав на колени посреди кухни, руками смела в сторону насыпанный ровным слоем песок и подняла одну плитку пола. Пачка писем была на месте, и с ней – жестянка, в которой были припасены кое-какие вещи для тех, кто прятался в лесу. Мерседес начала складывать все в сумку и вдруг замерла – на лестнице раздались шаги.

– Мерседес, это всего лишь я, – прошептал доктор Феррейро.

Он спускался медленно, как будто ему страшно не хотелось выполнять то, к чему они с Мерседес готовились уже несколько дней.

– Идем?

Пожалуйста, скажите «да»! – умоляли глаза Мерседес. Я не справлюсь одна!

Феррейро кивнул.

Мерседес показывала дорогу. Она перешла через ручей, чтобы запутать следы. Лунный свет пробивался между веток, превращая воду в расплавленное серебро.

– Сущее безумие, – бормотал Феррейро, зачерпывая ботинками холодную воду. – Если он узнает, он нас всех убьет!

Само собой, они оба понимали, о ком речь.

– Но ты, наверное, подумала об этом?

Она только об этом и думала…

Мерседес прислушалась к ночным шорохам.

– Вы так его боитесь?

Феррейро невольно улыбнулся. Мерседес была прекрасна. Отвага окутывала ее, словно королевская мантия.

– Нет, это не страх, – искренне ответил доктор. – По крайней мере, не за себя…

Он умолк, потому что Мерседес предостерегающе прижала палец к губам.

Что-то мелькнуло за деревьями.

Мерседес вздохнула с облегчением, когда из-за дерева показался молодой человек, так же бесшумно, как двигались на мху тени от лунного света. На черноволосой голове была темная кепка, а по одежде было сразу ясно, что он давно живет в лесу. Мерседес глядела не отрываясь, как он идет к ним через заросли папоротника. Брат был ненамного младше ее. А в детстве разница казалась огромной.

– Педро! – Мерседес нежно коснулась любимого лица.

Она и забыла, какой он высокий.

Брат крепко ее обнял. Когда-то ему была нужна ее защита лишь от строгой матери да от собственной беспечности. Сейчас быть заботливой старшей сестрой стало куда опаснее. Иногда Педро думал, что лучше бы она не была такой храброй и хоть немного берегла себя. Он даже просил не помогать им больше, но Мерседес никого не слушала. Сестра жила по своим правилам, даже в детстве. Педро очень ее любил.

Часовщик

В стародавние времена, когда люди измеряли время в основном по солнцу, жил-был в Мадриде король, которого влекло все связанное со временем. Он заказывал у самых известных часовщиков разнообразные часы – карманные, песочные, солнечные. Часы привозили к нему со всего мира, а в уплату он продавал другим королям своих подданных – в солдаты или как дешевую рабочую силу. Просторные залы его дворца полнились шорохом песчинок в огромных стеклянных часах, а солнечные часы в дворцовом саду отмеряли время движением тени. Были у него часы в виде чудесных птиц, были и такие, где каждый час появлялись крошечные фигурки рыцарей и драконов. И в самых отдаленных уголках мира королевский дворец в Мадриде называли Эль Паласио дель Тьемпо – Дворец времени.

Жена короля, красавица Ольвидо, родила ему сына и дочь, но им не разрешали играть и смеяться, как другие дети. Весь день у них был расписан по часам. Золотые и серебряные циферблаты указывали, когда вставать, когда обедать, когда играть и когда спать ложиться.

Однажды любимый шут короля отважился пошутить – мол, неспроста его господин так увлечен всевозможными часами; он боится смерти и надеется ее отсрочить, с точностью измеряя время.

Король был не тот человек, что легко прощает. По его приказу солдаты приковали шута к шестеренкам огромных часов, и король без всякого сострадания смотрел, как зубчатые колеса переломали все кости его бывшему любимцу. Слуги так и не смогли до конца отмыть механизм от крови. С тех пор часы прозвали Красными. В народе шептались, что их тиканье повторяет имя убитого шута.

Шли годы. Принц и принцесса выросли. Королевской коллекции часов завидовали по всему свету. И вот однажды, когда приближалась десятая годовщина казни шута, во дворец принесли подарок неизвестно от кого. В стеклянном ящичке лежали прекрасные карманные часы. Внутри серебряной крышки были выгравированы инициалы короля. Серебряные стрелки отсчитывали минуты. Их тиканье было почти неслышным, словно шаги стрекозы.

Когда король вынул часы из коробки, под ними оказалась аккуратно сложенная и запечатанная записка. Прочтя ее, король побледнел.

Вот что было написано красивым и строгим почерком:

Ваше величество!

Когда эти часы остановятся, вы умрете. Они знают точный час, минуту и секунду, потому что я заключил в них вашу смерть. Не пробуйте разбить их. Этим вы только приблизите свою кончину.

Часовщик

Король не мог пошевелиться, не мог отвести взгляд от часов в своей руке. Ему казалось, что с каждой секундой стрелки часов вонзаются ему в сердце. Он перестал есть, пить и спать. За несколько дней волосы его и борода поседели. Днем и ночью он только и делал, что неотрывно смотрел на часы.

Принц отправил солдат отыскать посланца, который принес во дворец смертельный подарок. Его нашли в ближайшей деревне, но посланец не знал, кто такой часовщик. Он клялся, что получил коробку на заброшенной мельнице в лесу, но, когда привел туда солдат, они увидели покинутую мастерскую. На пустом верстаке стояла в луже крови серебряная статуэтка пляшущего шута. Солдаты бросились во дворец доложить обо всем, но они опоздали. На троне сидел мертвый король, сжимая в мертвой руке карманные часы. Они остановились точно в тот час, ту минуту и ту секунду, когда умер шут.

И только тогда принц вспомнил, что у шута тоже был сын.

18
Второе задание

На этот раз Офелия проснулась не из-за стрекочущих в темноте крылышек феи. Спросонья ей послышалось, что сам лес пришел к ней в комнату. Но когда она села в постели, то увидела, что у изножья стоит Фавн и суставы у него поскрипывают, как ветки старого дерева на ветру.

– Вы до сих пор не выполнили второе задание, – проворчал Фавн.

Снова он выглядел иначе. Сильнее. Моложе. Сегодня он показался Офелии похожим на раздраженного льва – с этими его кошачьими глазами, аккуратными круглыми ушами и длинными светло-желтыми волосами, очень напоминающими гриву. Лев, козел, человек – он был всеми сразу и ни одним из них. Он был… Фавн.

– Я не могла! – стала оправдываться Офелия. – У меня мама больна! Очень сильно!

– Это не повод отлынивать! – зарычал Фавн, жестами выписывая в ночи свой гнев.

И, помолчав, добавил:

– На сей раз я вас прощаю. А для мамы я кое-что принес.

В руках у него оказался бледный бугристый корешок размером крупнее, чем кулак. Офелии почудилось, что у корня кривые растопыренные ручки и ножки. Словно это только-только рожденный младенец, так и застывший в крике.

– Это корень мандрагоры, – объяснил Фавн, протягивая странную корягу Офелии. – Растение, которое мечтало стать человеком. Положите его в миску со свежим молоком, поставьте маме под кровать и каждое утро давайте ему две капли крови.

Офелии не нравился запах корня, не нравилась уродливо-человеческая форма. Как будто ребенок, у которого нет ни ступней, ни ладошек, зато огромный рот.

– А теперь – никаких больше отговорок! Нельзя терять время!

Фавн хлопнул в ладоши.

– Скоро полнолуние! Ах да… – Он снял с плеча деревянную торбу. – Чуть не забыл! Мои малышки вас проводят.

Он положил торбу на одеяло. Из нее доносилось щебетание фей.

– Да! Вы пойдете в очень опасное место. – Фавн предостерегающе поднял палец, а линии узора у него на лбу закружились, точно водоворот на бездонной реке. – Намного опаснее прежнего. Поэтому будьте осторожны!

Офелии показалось на миг, что Фавн всерьез о ней беспокоится.

– Тварь, что там дремлет… – Он покачал рогатой головой и брезгливо нахмурился. – Это не человек, хотя и похож немного. Он очень стар, хитер и жесток… И очень голоден.

Фавн выхватил прямо из воздуха большие песочные часы и поставил их на кровать.

– Вот, они вам тоже понадобятся. Вы увидите стол, уставленный роскошными яствами, но ничего не ешьте и не пейте. Ни капли, ни кусочка! – На этот раз обе руки Фавна изобразили в темноте предупреждающий знак. – Совсем ничего!

Офелия посмотрела, что оказалось у нее на одеяле: корень мандрагоры, деревянная торба, стеклянные часы. Три подарка… Будто у героев ее любимых сказок. В сказках подарки всегда пригождались – если только их не потерять и не потратить впустую.

– Со-вер-шен-но ничего! – повторил Фавн, тыча перед собой когтистым пальцем. – От этого зависит ваша жизнь.

И не успела Офелия попросить объяснений, как он исчез.

19
Пещера в лесу

До пещеры, где укрылись партизаны, от мельницы идти было полчаса. Вход в пещеру удачно заслоняли деревья, а внутри кое-как разместились человек десять и их пожитки: несколько узелков рваной одежды, стопка потрепанных книг и тонкие одеяла, под которыми невозможно согреться; последние остатки прежней жизни, от которой эти люди отказались, потому что не могли смириться с грохотом сапог и с «чистой Испанией» Франко. За свободу приходится платить высокую цену.

– Я принесла ору́хо. – Мерседес достала из сумки бутылку любимого Видалем алкоголя. – Еще табак и сыр. И письма есть.

Те, для кого нашлись письма, разобрали конверты дрожащими руками и ушли вглубь пещеры, чтобы прочитать, что им пишут близкие. Другие мечтательно принюхивались к сыру, который для них украла Мерседес. Запах возвращал в прошлое, когда они сами делали сыр из козьего молока, а за свободу не нужно было платить страхом и лишениями.

Пациент, ради которого Мерседес привела сюда Феррейро, лежал на старой походной койке и читал истрепанную книгу, опираясь головой на свернутый спальный мешок. Его называли Французом, и у него были очки – самое ценное, что ему удалось сохранить от прежней жизни.

Когда доктор склонился над его забинтованной ногой, он спросил, не отрываясь от книги:

– Что скажете, доктор? Я ее потеряю?

Доктор снял пиджак и засучил рукава:

– Посмотрим…

В эти темные времена доктор Феррейро находил утешение в своей профессии. Ему нравилось лечить, пока другие занимаются разрушением, но даже целительство стало смертельно опасным. Человек, которому он решился помочь, сам приговорил себя к смерти, когда ушел в леса, и Феррейро понимал, что, помогая партизанам, принимает на себя тот же приговор.

Он не сразу собрался с духом снять пропитанные кровью бинты. Несмотря на многолетнюю практику, он никак не мог привыкнуть, что иногда, чтобы помочь, нужно причинить боль. Когда доктор отодрал присохшие бинты, Француз дернулся и еле сдержал стон. Феррейро невольно задал себе вопрос: многие ли здесь жалеют о том, что ввязались в борьбу за, похоже, проигрышное дело?

Мерседес принесла с собой газету, и друг Педро, по прозвищу Заика, стал читать вслух. Неизвестно, почему Заика не мог выговаривать слова, не разбивая их на кусочки. Феррейро мог предположить по своему врачебному опыту, что заикание – признак тонкокожей натуры, которая не может отгородиться от тьмы этого мира. Этот недуг часто возникает у людей мягких, которые слишком остро все чувствуют. Заика до сих пор был с виду словно мальчик, с печальным добрым лицом; его темные глаза смотрели на мир изумленно и растерянно.

– Британские и к-к-канадские войска высадились на северном побережье Фр…р…

– Франции, дурачина! – крикнул кто-то и вырвал у него газету, скрывая за злостью свой страх.

Кто знает, что принесут новости?

– Высадка более ста пятидесяти тысяч солдат дарит нам надежду, – прочел этот человек.

Надежда… Феррейро взглянул на раздробленную ногу Француза. Пуля, конечно, сильно ее повредила. Пулевые ранения – слишком знакомое зрелище для доктора в военное время, а то, что он видел сейчас, было ужасно. Хорошо, что старик не может разглядеть рану. Старик? – мысленно переспросил Феррейро. Француз – примерно его ровесник.

– Под командованием генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра…

Француз охнул, когда Феррейро потрогал его ногу.

– Все плохо?

– Послушай, Француз… – В мягком голосе Феррейро звучало сочувствие. Он снял очки, понапрасну стараясь хоть на минуту перестать все видеть слишком отчетливо. – Ногу не спасти.

Пещеру заполнила тишина. И страх раненого.

Все обступили Француза, а доктор открыл свой чемоданчик. По крайней мере, необходимые инструменты у него были, потому что он лечил солдат – тех самых, которые и нанесли эту рану. А вот обезболивающего не было.

Мерседес заставила Француза выпить полбутылки видалевского орухо. Слабое утешение для того, кому сейчас отпилят ногу.

– Я постараюсь все сделать быстро и с минимальным числом разрезов.

Как Феррейро хотел, чтобы можно было пообещать больше, чем такую малость!

Француз кивнул и схватился за руку Мерседес. Хоть у нее и не было детей, она второй раз за сегодняшний день исполняла роль матери. Сперва для Офелии, теперь – для почти незнакомого человека. Мать, сестра, жена… Кроме нее, эти мужчины в лесах давно уже не видели женщин, и для кого-то из них Мерседес воплощала собой все эти роли. Она зажмурилась, как и большинство мужчин, когда Феррейро приставил пилу к распухшей ноге Француза.

– Погодите, доктор! Одну секунду погодите!

Француз еще раз посмотрел на ногу. Решение сражаться против грохочущих сапог сделало его калекой. Что он думает о своем выборе? – спросил себя Феррейро. Француз глубоко вдохнул и крепко сжал губы, как будто это поможет удержать крик, отчаяние, страх… Потом он снова кивнул.

На этот раз уже у Феррейро перехватило дыхание. Пришлось глубоко вдохнуть и собраться для предстоящей задачи. Иногда мрак этого мира даже целителей превращает в мясников.

20
Бледный Человек

В комнате на чердаке Офелия жила одна, и прятать книгу Фавна было не от кого. На тумбочке у кровати книга отличалась от остальных только размером. Служанки жалели Офелию за то, что бедную девочку сослали на чердак, – она видела по их лицам. А саму Офелию это не очень огорчало. В последнее время спать рядом с мамой стало тяжело. Из-за трудного маминого дыхания и постоянных мучений Офелия так сердилась на нерожденного брата, что иногда представляла его себе с лицом его отца.

Она с трудом заставила себя открыть книгу. Все вспоминала, как со страниц потекла кровь. Но желание узнать, что необходимо сделать, было сильнее страха. От Фавна она получила первый урок: пока ползла в нору к Жабе, Офелия узнала о себе, что она храбрая. На этот раз она накинула пальтишко, чтобы не замерзнуть и не бояться испачкаться, когда будет выполнять второе задание.

Книга раскрыла свою тайну быстрее, чем в прошлый раз. Вначале заполнилась левая страница. Тонкие линии обрисовали силуэт бледного человека, лысого, без носа, с дырками на месте глаз и щелью на месте рта. Коричневыми чернилами нарисовалась фея, а рядом с нею – дверь. На рисунке появлялись все новые подробности, но Офелия уже читала слова на правой странице:

Мелом нарисуй дверь у себя в комнате, где захочешь.

Мел… Офелия сунула руку в карман и на минуту испугалась, что потеряла мелок Фавна, но тут же наткнулась на него пальцами. А рисунок в книге еще не проявился до конца. Рядом с Бледным Человеком возникла девочка в зеленом платье с белым фартучком, таких чистеньких, словно Офелия не испортила их в лесу. Возле девочки порхали три феи. Девочка улыбнулась Офелии, затем встала на колени и мелком нарисовала на стене дверь.

Справа появились новые слова:

Когда дверь откроется, переверни песочные часы и ступай, куда покажут феи…

Теперь на рисунке дверь обрамляла каменная арка, опирающаяся на две колонны под рукой Бледного Человека.

Ничего не ешь и не пей в его владениях, —

предупреждала строчка на правой странице.

и возвращайся до того, как упадет последняя песчинка.

Появлялись все новые рисунки, но Офелия с трудом запомнила и то, что уже увидела. Она закрыла книгу и встала на колени с мелком в руках, как девочка с картинки. Стена была неровная, вся в паутине, но мел оставлял на ней отчетливую линию. Белая линия вспенилась, раздалось тихое шипение, и, когда Офелия надавила рукой, в стене открылась дверца, словно вход в древнюю гробницу. Отверстие было совсем низенькое. Офелии пришлось согнуться, чтобы заглянуть в него. Она увидела широкий коридор. Дверца, куда она просунула голову, оказалась на самом верху, под потолком, а до пола было метра два. Вдоль коридора выстроились колонны, и стены между ними были красные, как засохшая кровь. Косые лучи падали через маленькие окошки на пол, вымощенный в шахматном порядке белыми и красновато-коричневыми плитками.

Прыгать было слишком высоко. Офелия подтащила к отверстию стул и спустила его вниз. Повесила торбу на плечо, поставила на пол у кровати песочные часы. Как только она перевернула часы, в нижней стеклянной колбе стала расти кучка светло-красного песка.

Стул послужил ступенькой. Спрыгнув с него на пол, Офелия услышала вдали какое-то сипение… Как будто кто-то тяжело дышит во сне. Звук мешался с эхом ее шагов. Коридор все не кончался, он изгибался, точно река, а колонны отбрасывали тени, словно бесконечный ряд окаменелых деревьев. Офелии казалось, что прошло уже несколько часов, и вдруг коридор вывел ее в сумрачную комнату без единого окна.

Офелии почудилось, что она заблудилась во времени и попала в далекое, забытое прошлое. Комната с расписным потолком выглядела совсем старинной, но Офелия не смотрела на выцветшие изображения над головой. Она видела только длинный стол посередине комнаты. На столе стояли золотые блюда и вазы, до краев наполненные фруктами, пирожными и жареным мясом. Во главе стола, озаренный пламенем очага, сидел Бледный Человек.

Офелия подошла к столу. Бледный человек не пошевелился. Казалось, он сидит неподвижно уже много столетий – а еда перед ним была свежая, словно только что приготовленная. Офелия глаз не могла отвести от пирожков и жаркого, украшенного фруктами и съедобными цветами. Золотые тарелки отражались в хрустальных кубках с красным вином. Красное и золотое… Эти два цвета наполняли всю комнату, их отражало даже пламя. А как божественно благоухало все это изобилие! Офелия забыла обо всем, даже о страшилище, которое молча сидело в двух шагах от нее над своей тарелкой.

Офелия вспомнила о нем, только подойдя вплотную. Посмотрела вблизи и ахнула. Он был голый, как и на картинке, бледная кожа висела складками на костях, будто саван не по размеру. Жуткое зрелище, но страшнее всего – лицо. Вернее, его отсутствие.

Вместо лица у чудовища было непристойно пустое место, на котором пятнами выделялись ноздри и щель рта, узкая, как бритва, измазанная кровью и обрамленная тяжелыми складками кожи. Когтистые руки безжизненно лежали по бокам от золотой тарелки. Кончики пальцев были черные, а сами пальцы – кроваво-красные.

Чудовище не двигалось, и Офелия осмелела. Она заглянула между страшными руками, стараясь понять, зачем на тарелку положили два круглых камешка, и вдруг отшатнулась – это были не камешки, а глаза. Тогда только Офелия рассмотрела рисунки на потолке и попятилась от стола, несмотря на все выставленные там яства. Изображения на потолке в подробностях показывали, чем занимается Бледный Человек.

На рисунках дети, протягивая руки, молили о милосердии, а чудовище пронзало их ножами и мечами, разрывало на куски и с жадностью пожирало. Эти сцены были написаны настолько живо, что казалось – можно услышать крики жертв. Это было слишком! Офелия опустила глаза, спасаясь от кошмарных картин, и наткнулась взглядом на сотни детских сандаликов и ботиночек, сваленных грудами у стены.

Некуда было деваться от ужасной правды. Бледный Человек был пожирателем детей.

Вот так.

Но если он ест детей… зачем тогда угощение на столе? – удивилась Офелия. Для чего приготовлен роскошный пир?

Она не находила ответа ни в страшных картинках на потолке, ни среди золотых тарелок. Офелия напомнила себе совет из книги: всего-то и нужно, что не подходить к столу, и феи ей помогут.

Когда она открыла торбу, троица фей выпорхнула наружу, радостно щебеча. Феи не обратили внимания на жуткого хозяина за столом и полетели прямо в дальний левый угол. Там на стене Офелия увидела три крошечные дверцы, окруженные резьбой, изображающей раскрытый рот, выпученные глаза и языки пламени. Ниже было изображение лабиринта.

Дверцы были размером с ладошку Офелии. Все три выглядели чуть-чуть по-разному, но феи дружно указали на среднюю. Она была очень красивая – блестящая, позолоченная.

Офелия вынула из кармана ключ Жабы и вдруг вспомнила, что в ее книжках все сказки учили: «Если тебе нужно выбрать одно из трех, выбирай то, что поскромнее и не бросается в глаза».

– Вы ошибаетесь! – шепнула она феям. – Это не та дверка!

Не обращая внимания на их рассерженный щебет, Офелия вставила ключ в замок самой неказистой дверцы – деревянной, с железными гвоздями. Ключ легко повернулся. Офелия победно посмотрела на своих крылатых спутниц и открыла дверцу. Феи же, слыша, как сыплется песок в часах, запорхали вокруг, напоминая, что нужно торопиться.

За дверцей оказалась глубокая ниша. Офелия никак не могла дотянуться до того, что в ней спрятано. Наконец она почувствовала под пальцами мягкую ткань и холодный металл. Офелия вытащила из ниши предмет, завернутый в алый бархат, и чуть не выронила, когда поняла, что такое держит в руках.

Это был кинжал. Длинное лезвие серебрилось, как лунный свет, а золотую рукоять украшало изображение фавна.

И младенца.

Снова феи закружились вокруг Офелии. Они торопили ее, но трудно было помнить о сыплющемся в часах песке, когда в этой комнате время словно застыло, как и бледный Пожиратель детей. Одна фея подлетела к нему так близко, что чуть не задела крылышками ужасное лицо, но Пожиратель остался неподвижным, словно памятник самому себе и своим кошмарным деяниям.

Офелия убрала кинжал в торбу и вернулась к столу, стараясь не терять из виду Бледного человека. Угощение выглядело так аппетитно! Офелия уже и не помнила, когда в последний раз видела такие пирожные и такие свежие фрукты. Да никогда она такого не видела! А есть ужасно хотелось. По-настоящему голодна, шепнуло ей сердце, когда она протянула руку к столу. Ничего не ешь и не пей! Но Офелия смотрела на виноград, гранаты и еще какие-то фрукты – она даже их названий не знала. Все они обещали ей неописуемую сладость, и совсем не хотелось слушать испуганное, предостерегающее чириканье фей.

Офелия отмахнулась. Одну, всего одну виноградинку… Здесь же столько всякой еды! Никто и не заметит, что пропала одна малюсенькая виноградинка.

Офелия осторожно отщипнула виноградинку и сунула ее в рот. Фея – та, что встретила ее в лесу, – в отчаянии закрыла лицо ладошками.

Им конец!

Бледный Человек ожил. Судорожно дернулись пальцы, острые, как черные шипы. Рот с трудом хватанул воздух. Правая рука схватила с тарелки глаз, а левая подставила ладонь, растопырив пальцы, словно лепестки чудовищного цветка. Глаз лег точно в ямку на левой ладони. Второй глаз занял место на правой ладони. Зрачок его был красным, как виноградинка, которую съела Офелия. Бледный Человек приставил раскрытые ладони к безглазому лицу и огляделся, проверяя, кто его разбудил.

Офелия ничего не замечала. Стол с яствами околдовал ее, и фея не смогла удержать Офелию – та отщипнула еще одну предательскую ягодку.

Ну что за девчонка!

Почему она не дает ей помочь? Рогатый хозяин будет сердиться! Фея металась прямо перед лицом Офелии, надеясь разрушить чары. Даже выдернула у нее из руки виноградинку. И что, девчонка сказала спасибо? Наоборот, разозлилась! Как они не понимают? – думала Офелия, отнимая у феи виноградинку. Она хотела с головой нырнуть в эту сладость и забыть обо всем. О том, что жизнь полна боли, горечи и страха.

Бледный Человек вышел из-за стола. Ноги его ступали неловко, будто разучились нести костлявое тело. Он прижал руки тыльной стороной к лицу, растопырив пальцы. Глаза на ладонях высматривали вора, укравшего еду со стола.

Сперва его глаза увидели фей.

Потом Офелию.

А она все еще ничего не замечала.

Ох, как кричали феи! Только голосочки у них были тихие, словно стрекотание сверчка. Офелия надкусила вторую виноградинку, а Бледный Человек подходил все ближе. Кожа висела на скелете, словно сшитая из плоти одежда. Феи заметались вокруг Пожирателя, стараясь отвлечь его от девочки. Их тоненькие голоса от страха стали такими пронзительными, что наконец пробились сквозь чары.

Офелия обернулась – но было поздно. Пожиратель детей схватил двух фей кровавыми пальцами. Феи вырывались, но Бледный Человек был умелым охотником. Как ни бились феи, он больше не выпустил их. На глазах у Офелии монстр беззубыми деснами оторвал у одной феи голову – так легко, словно сорвал цветок со стебля. Кровь потекла по блеклому подбородку. Вторую фею постигла та же участь. Бесцветные губы смяли ее отчаянно трепыхающиеся крылышки. Бледный Человек начал облизывать измазанные кровью пальцы, и тут наконец Офелия заставила себя сдвинуться с места.

Она выбежала в коридор. За спиной звучали неровные шаги Бледного человека. Офелия оглянулась. Чудовище уже шагало между колоннами, подняв повыше руки и беспокойно поводя глазами на ладонях. Офелия приказывала своим ногам бежать, но колени подгибались. Она поскользнулась и упала на клетчатый пол.

Последняя фея подлетела к девочке. Твои сестры умерли из-за меня! – подумала Офелия. Нет, нельзя сейчас об этом думать! Еще даже конец коридора не виден, а наверху, в комнате на чердаке, песок в часах почти весь высыпался.

Может, и к лучшему, что Офелия не видела, как мало песка осталось. Сердце у нее стучало как сумасшедшее, когда она добежала до последнего поворота. Впереди был стул и распахнутая нарисованная дверь под потолком.

Но фея услышала – падают последние песчинки.

Еще два шага оставалось до стула, а дверь начала медленно закрываться.

– Нет! – закричала Офелия. – Не надо!

Задыхаясь, она вскарабкалась на стул, потянулась вверх – но дверь захлопнулась и больше не открылась, хотя Офелия изо всех сил колотила по стене кулаками. Как она умудрилась в эту отчаянную минуту вспомнить про мел? Может, фея подсказала?

Офелия пошарила в торбе.

Ничего.

Сунула руку в карман пальто – и там нашелся мелок.

Шаги Бледного Человека звучали все ближе. Офелия со страху так стиснула мелок, что он сломался пополам. Она еле удержала в руке меньшую половинку.

Бледный Человек показался из-за угла. Он поднял руку и нашел взглядом Офелию. Вот она где! До чего же он любил, когда дети убегают! Догонять добычу еще приятнее, чем убивать.

Фея в ужасе защебетала, но не улетела. Офелия влезла на спинку стула, чтобы дотянуться до потолка.

Все ближе, ближе… Бледный Человек пошатывался, переставляя костлявые ноги. Глаза на ладонях зловеще сверкали.

Офелия с трудом начертила на сводчатом потолке квадрат и стала толкать из последних сил. Наконец нарисованный люк открылся. Офелия подпрыгнула, уцепилась за край дыры, и спинка стула ушла из-под ног. У Офелии никак не получалось подтянуться, спасаясь от ужасных рук. Ногти Бледного Человека царапнули по ее ногам, но, стараясь схватить Офелию, он перестал ее видеть, и она все-таки выползла на пыльный пол чердака. Офелия захлопнула крышку люка. От спасительного рисунка осталась только тоненькая светящаяся черта.

Офелия вскочила.

Из-под пола донесся протяжный стон голодного окровавленного рта. Офелия чувствовала, как Бледный Человек бьется снизу о половицы. Самые страшные чудовища всегда подстерегают внизу, от них сотрясается земля, когда так хочется, чтобы она была прочной и надежной.

Вся дрожа, Офелия села на кровать и поджала ноги. Фея опустилась ей на плечо. Тепло крошечного тельца и утешало, и обвиняло. Ведь из-за того, что Офелия нарушила запрет, погибли сестры феи.

Последний глухой удар из-под пола.

А потом… наконец-то… тишина.

21
Нет выбора

На рассвете Педро привел Мерседес и доктора Феррейро на ту полянку у ручья, где они с ним встретились. Ярко сияло солнце, свежий ветер обещал новое начало, и Педро был полон уверенности.

– Скоро подойдет подкрепление из Хаки. Полсотни человек, а то и больше. – В голосе у него не было ни сомнения, ни страха, несмотря на черное отчаяние, которое все они видели вчера на лице Француза. – Тогда мы с Видалем поборемся на равных!

Феррейро уже замечал раньше: новый день дарит силы даже после самой беспросветной ночи. Иногда воодушевления хватает надолго, но чаще оно угасает к закату. Сам Феррейро еще не пришел в себя после ампутации. Столько боли, отчаяние раненого и его товарищей, собственная беспомощность…

– Поборетесь, и что дальше? – не сдержался доктор. – Убьете Видаля – пришлют другого, ничем не лучше. Того убьете – пришлют еще и еще…

В своей жизни Феррейро видел слишком много разбитых надежд. Неужели он правда прожил всего сорок восемь лет? А чувствовал себя тысячелетним. Он устал от молодых, которые рвутся в бой, пусть даже и за хорошее дело.

Педро на вопрос не ответил. Только посмотрел на Феррейро, такой молодой и отважный. Что он видит перед собой? Просто жалкого старика, наверное.

– Вам не победить! – сорвался Феррейро. – У вас мало оружия, нет надежного убежища! Все вы кончите так же, как Француз, если не хуже.

Встав на колени у ручья, он стал отмывать от крови хирургическую пилу и скальпель. Наверняка инструменты очень скоро снова ему понадобятся. Вода в ручье леденила руки. Холодная, как этот мир.

– Куда вам набирать еще людей? Тем, что есть, не хватает еды! И лекарств!

Педро молчал. Его товарищи поодаль собирали хворост и все, что лес может дать людям.

– Америка, Россия, Англия… Нам помогут, – сказал наконец Педро. – Как только победят в великой войне против немецких фашистов, они помогут нам побить фашистов здесь, в Испании. Франко поддержал Гитлера, а мы поддержали союзников. Много наших погибло, помогая Сопротивлению. Мы саботировали работу вольфрамовых рудников в Галисии, необходимую для производства немецкого оружия… Думаете, союзники об этом забудут?

Феррейро выпрямился и начал складывать хирургические инструменты в чемоданчик. Да, вполне возможно, что забудут. Он страшно устал и злился. Может быть, злился как раз из-за усталости и безнадежности. «И еще из-за страха», – напомнил он себе. Страха, что добро никогда не побеждает. Можно только ненадолго отогнать зло.

– А как же Мерседес? – Нет, он не мог замолчать, хотя собственный голос невыносимо раздражал. – Если ты правда ее любишь, то уйдешь вместе с ней за границу. Ваша война проиграна!

Педро наклонил голову, как будто прислушиваясь – отзовется ли что-нибудь в душе на эти слова. Потом снова посмотрел на Феррейро:

– Доктор, я остаюсь. У меня нет выбора.

И голос, и лицо у него были одинаково решительными. Ни следа сомнений и страха.

В молодости мы воображаем, что бессмертны. Или просто еще не думаем о смерти?

Педро ушел позвать Мерседес. Феррейро смотрел ему в спину. Был ли я таким когда-нибудь? Нет. А может, и да. В детстве, когда весь мир был черно-белым и в нем существовали добро и зло. Когда же все стало таким сложным? Или это не мир усложнился, а истерзанная душа доктора стала его воспринимать по-другому?

Пока Педро разговаривал с Феррейро, Мерседес собирала ягоды. Лес так щедр к тем, кто его уважает. Мерседес не боялась леса, даже когда была совсем маленькой и мама пугала ее сказками о леших, водяных и ведьмах. А для нее лес означал убежище, пропитание и жизнь… Вот и неудивительно, что теперь лес защищает ее брата. Педро стал совсем взрослым. Как будто из них двоих он – старший. Может, и правда, подумала Мерседес, глядя, как он идет к ней.

– Сестренка, тебе пора.

Он положил ей руку на плечо. Жест выдал чувства, которые он сумел не показать голосом. Мерседес протянула ему ключ от амбара. Она стащила ключ накануне из ящика в столе, когда убиралась в комнате капитана.

– Подождите несколько дней, – предупредила Мерседес. – Если пойдете сейчас, ему только того и надо.

Брат взял ключ и победно улыбнулся. Он сейчас не казался взрослым – перед ней был тот азартный мальчишка, каким его помнила Мерседес.

– Не волнуйся, я буду осторожен.

Он обнял ее за плечи и поцеловал в щеку.

Буду осторожен… Да он никогда в жизни не бывал осторожен! Он не знает, что означает это слово. Мерседес сжала его руку, стараясь продлить драгоценное мгновение. Только тем все они и живы еще: украденными мгновениями.

– Я трусиха, – прошептала она.

У Педро сделалось такое удивленное лицо, что ей захотелось улыбнуться.

– Неправда!

– Правда. Трусиха… Живу рядом с этим зверем, стираю его белье, стелю ему постель, готовлю еду… Что, если доктор прав и нам не победить?

Педро долго молчал и наконец кивнул, как будто признавая такую возможность.

– Тогда мы хоть попортим жизнь этому скоту, – сказал он.

Бритва и нож

В старом лесу жила когда-то женщина по имени Росио. Крестьяне из соседних деревень говорили, что она ведьма. У нее были сын и дочь, а от их отца она ушла после того, как он начал бить детей ремнем.

– Может быть, скоро мне придется вас покинуть, – сказала она.

Ее сыну всего несколько дней назад исполнилось двенадцать, а дочери оставалось два месяца до одиннадцатого дня рождения.

– Нынче ночью я увидела во сне свою смерть. Я не боюсь уйти в Подземную страну, только беспокоюсь, как вы тут без меня, ведь вы совсем еще маленькие. Поэтому я дам вам подарки – они сберегут вас, если мой сон сбудется.

Дети испуганно посмотрели друг на друга. Мамины сны всегда сбывались.

Росио взяла дочь за руку и сжала ее пальцы на деревянной рукоятке маленького кухонного ножа.

– Этот ножик, Луиса, защитит тебя от любой опасности, – сказала ведьма. – И не только. Он способен разрезать любую маску и показать истинное лицо, которое люди часто стараются скрыть.

Луиса еле сдерживала слезы, потому что она очень любила маму. Но она взяла ножик и спрятала в складках своего фартука.

– А для тебя, Мигель, у меня есть совсем другое лезвие.

И ведьма вложила в руку сына бритву с серебряной рукояткой.

– Она послужит тебе не хуже, чем кухонный ножик – сестре. Острое лезвие охранит тебя от бед, а когда ты повзрослеешь и начнешь бриться, она не только очистит твой подбородок от щетины, но и заберет мучительные воспоминания. Каждый раз, как ты ею воспользуешься, душа твоя почувствует себя молодой, как свежевыбритое лицо. Только осторожнее с этим! Иные воспоминания нужно хранить, пусть они и режут до кости. Поэтому, сынок, пользуйся ею с умом и не слишком часто.

На следующий день Росио ушла, как всегда, собирать в лесу целебные травы и не вернулась. Наутро дети узнали, что знатный дворянин приказал своим солдатам утопить ее в мельничном пруду, куда они часто ходили вместе с ней спрашивать воду о прошлом и будущем.

Луиса и Мигель знали, что ведьминых детей обычно не оставляют в живых. Они второпях собрали свои немногие пожитки и ушли из домика, где жили с самого рождения. Они нашли пещеру на другом краю леса, подальше от мельницы. Пещера укрывала их от дождя и от острых зубов ночи, а два лезвия помогали добывать еду и защитили от Бледного человека, когда он однажды забрел близко к пещере.

В воздухе уже пахло снегом, когда их нашел крестьянин-браконьер, охотившийся в лесу на кроликов. Своих детей у них с женой не было. Крестьянин привел брата и сестру к себе домой, не спрашивая, кто они и откуда. Бездетные муж и жена полюбили их и вырастили как своих собственных. Когда они выросли, Луиса стала служанкой на кухне в богатом доме, а Мигель выучился ремеслу цирюльника. Так два лезвия продолжали и дальше кормить и защищать их.

Луиса и Мигель очень дорожили мамиными подарками и много лет спустя передали их своим детям. И нож, и бритва так же ярко блестели и оставались такими же острыми, как в тот день, когда Росио вложила их в руки сына и дочери. У них самих были только дочери, поэтому бритву Мигель отдал зятю, но у того оказалась темная, жестокая душа. Однажды он в гневе захотел перерезать жене горло. Бритва не послушалась и порезала ему руку, но с того дня лезвие больше не забирало горестные воспоминания – наоборот, насылало их на тех, кто им воспользуется, и отравляло их тьмой, что жила у них внутри.

22
Царства смерти и любви

Видаль плохо спал ночью, а утром, проводя по умытому лицу бритвой, поймал себя на мысли – хорошо бы лезвие могло избавить его и от густой щетины, и от

Письмо в издательство HARPER COLLINS

Всем знакомо, как часто экранизации разочаровывают нас, потому что образ на экране ни в какое сравнение не идет с теми образами, что возникли у нас в голове при чтении книги. А что будет, если писателя попросят сделать обратное – превратить любимый фильм в книгу?

Постер к фильму «Лабиринт Фавна» висел у меня на стене задолго до того, как Гильермо дель Торо предложил мне преобразовать его волшебные образы в слова. Я с самого первого просмотра убеждена, что этот фильм – идеальный образец того, на что способна человеческая фантазия. «Лабиринт Фавна» с огромной силой доказывает, что фантазия может быть в одно и то же время поэтической и политической и что она – прекрасный инструмент, позволяющий выразить фантастическую реальность нашей жизни.

Само собой, задача мне казалась невыполнимой. Писатели очень хорошо знают, насколько иногда бессильны слова и насколько больше способен выразить один-единственный зрительный образ. Все слои смысла, которые мы с трудом передаем словами, образы показывают легко и без усилий. А музыка! Гильермо в своих фильмах использует музыку так же виртуозно, как и кинокамеру. Ну разве я смогу найти слова, которые заменят и звук, и видеоряд?

Есть в невыполнимых задачах некая неотразимость. Мы знаем, что будем жалеть всю оставшуюся жизнь, если хотя бы не попробуем их решить.

При работе над книгой я не заглядывала в сценарий. Я смотрела фильм, кадр за кадром, секунду за секундой. Я исследовала саму ткань киноповествования и от этого еще больше восхищалась мастерством ткача. Я составила целый список вопросов и обсудила их за обедом с Гильермо, чтобы убедиться, правильно ли я понимаю состояние души персонажей, жесты и взгляды актеров, символику реквизита (у меня до сих пор хранится клешня краба, которого мы ели).

Гильермо с самого начала объяснил, что не хочет получить простой пересказ фильма; он ждал от меня большего. Я же не хотела менять ни единого мгновения, ведь, по-моему, этот фильм – совершенство. Поэтому я предложила добавить десять эпизодов, рассказывающих предысторию ключевых моментов фильма, – Гильермо назвал их интерлюдиями.

Все остальное – магия.

Я была очарована, околдована. Из путешествия по лабиринту гениального рассказчика я принесла с собой неисчислимые сокровища творческого вдохновения.

Постой, Корнелия! Наверное, нужно сказать еще вот о чем. Это первая книга, написанная мною по-английски. Чего только не найдешь в лабиринтах…

Корнелия Функе

Посвящается Альфонсо Фуэнтесу и его команде, которая спасла от лесного пожара «Вулси» в Калифорнии мой дом, мои деревья, моих осликов, мои воспоминания и мои записные книжки.

К. Ф.

Посвящается К. – разгадке всех загадок, путеводной нити к выходу из Лабиринта.

Г. д. Т.

Пролог

Говорят, в стародавние времена жила-была принцесса в подземном царстве, где нет ни лжи, ни боли. Принцесса Моанна мечтала о мире людей. Она представляла себе ясное голубое небо и бесконечный океан облаков, представляла солнце, траву и вкус дождя… Однажды принцесса ускользнула от дворцовой стражи и пришла в наш мир. Солнце стерло ее воспоминания. Принцесса забыла, кто она и откуда. Она странствовала по свету, страдала от холода и болезней. И в конце концов умерла.

Ее отец, король подземной страны, неустанно искал свою дочь. Он знал, что душа Моанны бессмертна, и надеялся, что когда-нибудь она вернется.

В другом теле, в другое время. Быть может, в другой стране.

Он будет ждать.

До последнего вздоха.

До конца времен.

1

Фея в лесу

В стародавние времена был на севере Испании лес – такой древний, что он помнил истории, забытые людьми. Деревья уходили корнями глубоко в поросшую мхом землю, задевая кости мертвецов, а ветвями доставали до звезд.

Так много потеряно, так много утрачено, шелестела листва, а под деревьями по грунтовой дороге, проложенной среди мха и папоротников, ехали три черных автомобиля.

Но все, что потеряно, можно отыскать снова, шептали деревья.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год. В одной из машин сидела рядом с беременной матерью девочка. Она не понимала, о чем шепчут деревья. Девочку звали Офелия, и, хотя ей было всего тринадцать лет, она знала, что такое потери. Год назад погиб ее отец. Офелия так тосковала по нему, что иногда ей казалось, у нее вместо сердца – пустая шкатулка, где заперто эхо ее боли. Она часто гадала, чувствует ли мама то же самое, но не могла ничего понять по бледному лицу матери.

– Бела, как снег, румяна, как кровь, черна, как уголь, – говорил, бывало, отец, с нежностью глядя на маму. – Офелия, ты так на нее похожа!

И его больше нет.

Они ехали уже много часов, оставив далеко позади все, что знала Офелия. Все глубже в этот нескончаемый лес, к человеку, которого мама выбрала новым отцом для своей дочери. Офелия про себя звала его Волком. Ей не хотелось о нем думать, но даже деревья вокруг словно шептали его имя.

Из дома Офелия смогла забрать несколько книг, ничего больше. Сейчас она стискивала пальцами книгу, лежащую у нее на коленях, и тихонько гладила обложку. А когда раскрывала книгу, страницы казались ослепительно-белыми в глубокой лесной тени, и слова, напечатанные на них, дарили утешение. Буквы были как чьи-то следы на снегу – на огромной белой равнине, не тронутой болью, не изуродованной воспоминаниями, которые и хранить больно, и отпустить невозможно, такие они любимые.

– Офелия, зачем ты набрала с собой столько книг? Мы будем жить в деревне!

В дороге мама побледнела сильнее обычного. Ее измучили и поездка, и малыш, которого она носила. Мама вырвала книгу из рук Офелии. Утешительные слова смолкли.

– Офелия, ты уже слишком большая, чтобы читать сказки! Пора смотреть на реальный мир.

Мамин голос – как будто надтреснутый колокольчик. Он так не звучал, когда папа был жив.

– Ах, мы опоздаем! – вздохнула мама, прижимая к губам платок. – Он будет сердиться.

Он…

Мама застонала. Офелия схватила водителя за плечо.

– Остановите машину! – крикнула она. – Видите, маме плохо!

Водитель что-то буркнул и заглушил мотор. Волки, вот кто они все, эти солдаты, которые их сопровождают. Волки-людоеды. Мама говорила, что сказки отвлекают от реального мира, но Офелия-то знала. Сказки рассказали ей всю правду о настоящем мире.

Они обе выбрались из машины. Мама нетвердыми шагами отошла к обочине, и ее стошнило в заросли папоротника. Папоротник здесь рос густо, словно целое море перистых листьев, а из этого моря росли серые стволы, словно подводные твари поднялись со дна морского и выглядывают наружу.

Две другие машины остановились тоже. Среди деревьев замелькали серые мундиры. Офелия чувствовала, что лесу это не нравится. Серрано, командир отряда, подошел к маме и спросил, как она себя чувствует. Он был рослый и грузный, говорил очень громко и носил свой мундир, как театральный костюм. Все тем же надтреснутым голосом мама попросила воды. Офелия прошла немного вперед по дороге.

Вода, шептали деревья. Земля. Солнце.

Папоротники задевали платье Офелии зелеными пальцами. Под ногу попался камень. Офелия посмотрела вниз. Камень был серый, как солдатские шинели. Он лежал прямо посреди дороги, как будто его специально там положили. За спиной у Офелии маму снова рвало. Почему женщины болеют, когда приводят в мир детей?

Офелия нагнулась и подняла камень. Он оброс мхом, но, когда Офелия счистила мох, оказалось, что камень гладкий и плоский, а на нем вырезан глаз.

Человеческий глаз.

Офелия осмотрелась.

И увидела три источенных временем каменных столба, полускрытых высокими папоротниками. По серому камню вились затейливые резные узоры. На среднем столбе можно было разглядеть лицо, задумчиво вглядывающееся в глубину леса. Офелия не удержалась – сошла с дороги и шагнула к камню, хотя туфли сразу промокли от росы, а к платью прицепились колючие репьи.

На лице был всего один глаз. Будто в головоломке не хватает одного кусочка и она ждет, когда ее соберут до конца.

Офелия крепче сжала каменный глаз в руке и подошла вплотную.

На серой поверхности прямыми штрихами был обозначен нос. Чуть ниже – разинутый рот с обломками зубов. Офелия попятилась, и тут изо рта статуи выглянуло крылатое существо, тощее, словно сделанное из прутиков, и наставило на девочку длинные дрожащие усики. Высунув наружу лапки, как у насекомого, существо взбежало вверх по столбу. Оно было размером больше, чем ладонь Офелии. Замерев на макушке истукана, существо замахало передними лапками. Офелия улыбнулась. Она так давно не улыбалась, что губы отвыкли.

– Ты кто? – шепотом спросила Офелия.

Существо снова взмахнуло передними лапками и тихонько застрекотало. Может, это сверчок? А как выглядят сверчки? Или это стрекоза? Офелия выросла в городе, среди стен, сложенных из камня. У тех стен не было ни глаз, ни лиц. И они не разевали рты.

– Офелия!

Существо расправило крылышки и полетело прочь. Офелия смотрела ему вслед.

Мама стояла на дороге, совсем близко, а рядом с ней – офицер Серрано.

– Посмотри на свои туфли! – воскликнула мама с мягким укором.

Теперь она почти всегда говорила так.

Офелия посмотрела. Туфли промокли и были облеплены грязью, но Офелия до сих пор чувствовала на губах улыбку.

– Я видела фею! – сказала она.

Да, точно, это существо – наверняка фея.

Но мама не слушала.

Маму звали Кармен Кардосо. Вдова в тридцать два года, она уже не помнила, как это – смотреть на что-нибудь без страха и отвращения. Она видела одно: мир отнял у нее любимого и перемолол в прах. Кармен Кардосо любила свою дочь, любила сильно, и потому снова вышла замуж. Миром правят мужчины – дочка пока еще этого не понимает, – и только мужчина может уберечь их обеих. Мама Офелии, сама того не зная, тоже верила в сказку. Самую опасную из всех: о том, что явится принц и спасет ее.

Зато это знало крылатое существо, что дожидалось Офелию в разинутом рту каменного истукана. Существо знало многое, но это была не фея. Во всяком случае, не такая, как мы представляем фей. Ее истинное имя знал только ее хозяин. В Волшебном королевстве, если знаешь имя, становишься хозяином того, кто это имя носит.

Сидя на ветке ели, существо смотрело, как Офелия с мамой снова усаживаются в машину, чтобы продолжить путь. Существо давно ждало эту девочку. Девочку, которая так много потеряла и должна потерять еще больше, чтобы вновь обрести то, что принадлежит ей по праву. Помочь ей нелегко, но хозяин приказал, а он не прощает, если нарушают его приказы. О нет!

Машины поехали дальше, унося с собой девочку, ее маму и нерожденного малыша. А существо, которое Офелия назвала феей, расправило прозрачные крылышки, поджало шесть тощих лапок и полетело следом.

2

Все обличья зла

Зло редко проявляется сразу. Поначалу это всего только шепот. Взгляд. Маленькое предательство. Потом оно растет, пускает корни – все еще невидимое, незаметное. Только в сказках зло имеет явное обличье. Большие злые волки, жестокие короли, демоны, черти…

Офелия знала, что тот, кого ей скоро придется звать отцом, – плохой человек. Он улыбается, как циклоп, которого называют «оханкану», а глаза у него безжалостные, словно чудовища куэлье и нуберу[1] – Офелия о них читала в книгах. А мама не видит его истинного облика. Случается, люди слепнут, когда взрослеют. Может быть, Кармен Кардосо не замечает волчьей улыбки, потому что капитан Видаль красив и всегда безупречно одет – в парадной форме, сапогах и перчатках. Маме необходима защита, и потому, наверное, она принимает его кровожадность за отвагу, а грубость – за силу.

Капитан Видаль посмотрел на свои карманные часы. Трещина в стекле изуродовала циферблат, но стрелки все еще показывали время, и сейчас они свидетельствовали, что машины запаздывают.

– Пятнадцать минут, – пробормотал Видаль.

Как всякое чудовище – и как Смерть, – он был всегда пунктуален.

Да, они опоздали, как и боялась Кармен. Приехали позже назначенного срока на старую мельницу, где Видаль разместил свою штаб-квартиру. Видаль ненавидел лес. Он ненавидел все неупорядоченное, а деревья еще и помогали скрываться людям, на которых Видаль вел охоту. Люди сражались против тьмы, которой Видаль служил и поклонялся, и он приехал в этот древний лес, чтобы их сломить. О да, новый отец Офелии любил ломать кости тем, кого считал слабыми, любил проливать кровь и приносить новый порядок в ничтожный, безалаберный мир.

Он встречал машины с улыбкой.

Но Офелия видела презрение в его глазах, когда капитан приветствовал их во дворе мельницы, где раньше толпились крестьяне из окрестных деревень с мешками зерна. А мама улыбнулась ему в ответ и позволила Волку потрогать ее огромный живот, в котором рос его ребенок. Она подчинилась, когда капитан усадил ее в кресло на колесиках, словно сломанную куклу. Офелия наблюдала за ними с заднего сиденья автомобиля. Ей было противно, что нужно пожать Волку руку – так велела мама. Но в конце концов Офелия все-таки вылезла наружу. Нельзя же оставлять маму с ним одну! Офелия прижимала книги к груди, словно щит из бумаги и слов.

– Офелия. – Волк вытолкнул ее имя между тонких губ, как будто нечто такое же сломанное, как ее мама, и уставился на протянутую навстречу левую руку.

– Не та рука, Офелия, – тихо проговорил он. – Запомни.

Его черные кожаные перчатки скрипнули, когда он стиснул руку Офелии, словно капкан браконьера. И сразу повернулся спиной, словно уже забыл о ней.

– Мерседес! – окликнул он девушку, которая помогала солдатам разгружать машину. – Забери багаж!

Мерседес была худая и бледная, с волосами цвета воронова крыла и большими темными глазами. Офелия подумала, что она – как принцесса, переодетая крестьянкой. Или, может быть, колдунья. Только Офелия не могла понять, добрая или злая.

Мерседес и солдаты отнесли мамины чемоданы в дом. Офелии он показался грустным, каким-то потерянным, словно тосковал по тем временам, когда на мельнице мололи зерно. Сейчас вокруг замшелых каменных стен толпились солдаты, как саранча. Палатки и военные грузовики заполонили все пространство двора между конюшней, амбаром и самим домом – бывшей мельницей.

Серые шинели, печальный старый дом и лес, полный теней… Офелия так тосковала по родному дому, что трудно было дышать. Но и там не дом, потому что там нет папы. Слезы подступили к глазам, и тут Офелия заметила, как между сваленными в сторонке мешками сверкнули на солнце прозрачные крылышки, словно сделанные из тончайшего стекла.

Это была фея.

Офелия, забыв свои беды, бросилась за ней, а фея полетела прямо к роще за мельницей. Крошечное создание мчалось так быстро, что Офелия на бегу споткнулась и выронила книги. Пока она их поднимала и отряхивала обложки, фея присела на ствол ближайшего дерева.

О да, она должна дождаться девочку. Обязательно нужно, чтобы девочка последовала за ней.

Погодите… Нет! Девочка снова остановилась.

Офелия рассматривала огромную каменную арку, вдруг возникшую между деревьями. От арки в обе стороны тянулись древние стены, а сверху смотрела рогатая голова с пустыми глазами и раззявленным ртом, будто хотела проглотить весь мир. Под взглядом этих глаз все исчезло: мельница, солдаты, Волк, даже мама Офелии. Полуразрушенные стены словно звали: «Входи!» Чуть ниже головы виднелись высеченные в камне полустертые буквы, но Офелия не знала, что они означают.

In consiliis nostris fatum nostrum est, гласила надпись.

«В нашем выборе – наша судьба».

Фея исчезла. Офелия шагнула под арку, и на нее легла холодная тень. «Вернись!» – предостерегало какое-то неясное чувство, но она не вернулась. Иногда надо слушаться, а иногда – нет. Впрочем, вряд ли у Офелии был выбор. Ноги шли сами собой. Проход за аркой скоро стал таким узким, что Офелия, раскинув руки в стороны, могла дотянуться до обеих стен. На ходу она вела пальцами по изъеденному временем камню. Камень был холодный, несмотря на жару. Еще несколько шагов – и Офелия оказалась у поворота. Новый коридор вел влево, потом направо, а там еще поворот.

– Это лабиринт.

Офелия быстро обернулась.

У нее за спиной стояла Мерседес, кутаясь в шаль, словно сплетенную из вязаных листьев. Если Мерседес и колдунья, то красивая, а не скрюченная старуха, каких рисуют в книгах. Но Офелия знала из сказок, что колдуньи не всегда появляются в истинном облике.

– Просто куча старых камней, – сказала Мерседес. – Очень старых. Старше мельницы. Эти стены всегда здесь стояли, еще до нее. Не ходи сюда, заблудишься. Случалось уже. Я тебе как-нибудь расскажу, если хочешь.

– Мерседес! Тебя капитан зовет! – крикнул какой-то солдат за мельницей.

– Иду! – крикнула в ответ Мерседес.

Она улыбнулась Офелии. В ее улыбке прятались тайны, но Офелии Мерседес нравилась. Очень.

– Слышала, твой отец меня зовет. – Мерседес шагнула назад, к арке.

– Он мне не отец! – сказала ей вслед Офелия. – Не отец!

Мерседес остановилась.

Офелия бегом догнала ее, и они вместе вышли из лабиринта.

Холодные камни и рогатая морда с пустыми глазами остались позади.

– Мой отец был портным, – сказала Офелия. – Его убили на войне.

И у нее потекли слезы. Они всегда текли, когда Офелия говорила о папе. Ничего нельзя было с ними поделать.

– Он сшил мое платье и мамину блузку. Он шил самую красивую одежду на свете. Лучше, чем у принцесс в моих книгах! А капитан Видаль мне не отец!

– Да я уж поняла, – мягко проговорила Мерседес и обняла ее за плечи. – Ну пойдем, отведу тебя к маме. Она тебя, наверное, уже ищет.

Рука у Мерседес была теплая. И сильная.

– Правда, моя мама красивая? – спросила Офелия. – Только она болеет, из-за ребенка. У тебя есть брат?

– Есть, – ответила Мерседес. – Вот увидишь, когда твой братик родится, ты его полюбишь. Крепко полюбишь, никуда не денешься.

Она снова улыбнулась. В глазах у нее была грусть. Кажется, Мерседес тоже знала, что такое потеря.

Фея, сидя на каменной арке, смотрела, как они идут к мельнице: девушка и девочка, весна и лето.

Девочка еще вернется.

Фея об этом позаботится.

И очень скоро.

Как только хозяин пожелает.

3

Всего-навсего мышка

Да, у Мерседес был брат. Педро – один из тех, что прятались в лесу. Они называли себя «маки́», бойцы Сопротивления, и скрывались от тех самых солдат, для кого Мерседес готовила еду и стирала одежду.

Капитан Видаль со своими офицерами обсуждал планы охоты на этих людей. Мерседес принесла им хлеб, сыр и вино – так приказал капитан. Когда-то за столом, где они разложили карты местности, обедали и ужинали мельник с семьей. А сейчас на этот стол подавали смерть. Смерть и страх.

Пляшущее в очаге пламя рисовало на беленых стенах тени кинжалов и ружей. Отсветы пробегали по склоненным над картой лицам. Мерседес поставила поднос и незаметно окинула взглядом расположение войск на карте.

– Партизаны прячутся в лесу, потому что там их труднее выследить. – Голос Видаля не выражал никаких чувств, так же как и лицо. – Мерзавцы лучше нас знают местность. А мы перекроем выходы из леса – здесь и здесь.

Палец в черной кожаной перчатке вонзился в карту, словно снаряд.

Смотри внимательно, Мерседес. И расскажи брату, что они задумали, иначе он через неделю умрет.

– Провизию, лекарства, перевязочные материалы – все соберем у себя и будем хранить вот здесь. – Видаль ткнул пальцем в точку, обозначающую мельницу. – И они сами к нам придут.

Здесь, Мерседес! Они будут все хранить здесь.

Она не торопилась, выкладывая еду на стол и радуясь про себя, что для этих людей она – невидимка. Просто служанка, такая же часть обстановки, как стулья и огонь в очаге.

– Устроим три новых сторожевых поста – здесь, здесь и здесь.

Видаль расставил на карте три бронзовые фишки, отмечающие место. Мерседес не отрывала взгляда от его затянутых в перчатку пальцев. Она вся была глаза и уши кроликов, на которых охотятся. Тихая и незаметная, будто мышь.

– Мерседес!

Черная перчатка схватила ее за плечо. Мерседес перестала дышать.

Видаль подозрительно прищурился. Он всегда смотрит подозрительно, подумала Мерседес, стараясь успокоить сердцебиение. Ему нравилось видеть, как под его взглядом на лицах проступает страх, но она слишком часто играла в эту игру и не выдала себя. Всего-навсего мышка. Невидимка. Если он хоть на минуту подумает, что она лиса или кошка, ей конец.

– Пригласи доктора Феррейро спуститься.

– Слушаю, сеньор.

Она склонила голову, стараясь казаться ниже ростом. Большинство мужчин не любят высоких женщин. Видаль – не исключение.

Три командных пункта. А продукты и лекарства сложены в амбаре на мельнице.

Это им очень пригодится.

4

Роза на вершине темной горы

Доктор Феррейро был хороший человек, добрая душа. Офелия поняла это сразу, как только он вошел в мамину комнату. Доброта видна так же ясно, как и жестокость. Она дарит свет и тепло, вот и доктор словно был полон тепла и света.

– Это поможет вам уснуть, – сказал он маме и накапал в стакан с водой немного янтарной жидкости.

Он посоветовал маме несколько дней провести в постели, и мама не стала спорить. Кровать была деревянная, очень большая, на ней легко помещались вместе мама и Офелия. С самого приезда маме нездоровилось. Лоб у нее был влажный, весь в испарине, на прекрасном лице пролегли болезненные морщинки. Офелия волновалась за нее, но она чуть-чуть успокоилась, глядя, как руки доктора уверенно готовят лекарство.

– Две капли, не больше, – сказал он, протягивая Офелии пузырек, чтобы она закрыла крышечку. – Увидишь, ей станет лучше.

Мама с трудом отпила глоток.

– Нужно выпить все до конца, – мягко проговорил доктор. – Очень хорошо!

Голос у него был теплый, как одеяло. Офелия подумала – почему мама не влюбилась в такого человека? Он ей напоминал папу. Совсем чуть-чуть.

Офелия присела на край кровати, и тут в комнату заглянула Мерседес.

– Он требует вас к себе, – сказала она доктору.

«Он». Никто не произносил его имя – Видаль. Оно звучит, будто камень бросили в окно. Каждая буква – осколок стекла. «Капитан», так его обычно называли. Но Офелия считала, что «Волк» ему подходит больше.

– Если что, зовите меня немедленно! – сказал доктор, закрывая свой чемоданчик. – Хоть днем, хоть ночью. Вы или ваша сиделка, – прибавил он и улыбнулся Офелии.

Потом доктор и Мерседес ушли, и Офелия впервые осталась вдвоем с мамой в этом старом доме, где пахло холодными зимами и печалью далекого прошлого. Раньше они всегда были с мамой вдвоем. Офелии это нравилось, а потом появился Волк.

Мама прижала ее к себе.

– Моя заботливая сиделка! – С усталой, но счастливой улыбкой она подсунула руку под плечи Офелии. – Закрой дверь и потуши свет, милая.

Офелия боялась спать в этой чужой комнате, даже рядом с мамой, но она послушно встала и пошла запирать дверь. Потянувшись к задвижке, она вдруг увидела, что доктор и Мерседес все еще стоят на лестничной площадке. Офелию они не заметили. Она не хотела подслушивать, но не смогла удержаться. В конце концов, именно это детям и полагается делать. Узнать секреты взрослых – значит понять их взрослый мир и научиться выживать в нем.

– Доктор, вы должны нам помочь! – шептала Мерседес. – Пойдемте со мной, посмотрите его! У него с ногой все хуже. Рана не заживает.

– Вот все, что я смог достать, – очень тихо ответил доктор, передавая Мерседес небольшой пакет в оберточной бумаге. – Прости.

Мерседес взяла пакет, но на лице у нее было такое отчаяние, что Офелия испугалась. Мерседес казалась ей сильной. Офелия думала, что она сможет ее защитить в этом доме, полном одиночества и призраков.

– Капитан ждет вас в кабинете.

Мерседес расправила плечи, не глядя на доктора. Он стал спускаться по лестнице, ступая тяжело, словно виноватый.

Офелия застыла на месте.

Секреты. От них мир становится еще темнее, но в то же время хочется узнать больше…

Мерседес обернулась и увидела Офелию на пороге комнаты. Глаза Мерседес расширились от страха. Она торопливо спрятала пакет под шалью. Офелия наконец заставила себя шагнуть назад и поскорее заперла дверь. Хоть бы Мерседес забыла, что видела ее!

– Офелия! Иди сюда! – позвала мама.

Огонь в очаге немного рассеивал темноту. Ему помогали две мигающие свечи на каминной полке. Офелия забралась под одеяло и обхватила маму руками.

Почему они не могли и дальше жить только вдвоем? А теперь у мамы в животе толкается братик. Что, если он окажется таким же, как его отец? «Уходи! – подумала Офелия. – Оставь нас в покое! Ты нам не нужен. У мамы есть я, и я о ней забочусь».

– Господи, у тебя ноги ледяные! – сказала мама.

Она была такая теплая. Прямо горячая, но доктор вроде не особенно беспокоился из-за температуры.

Старая мельница кряхтела и потрескивала. Она не радовалась маме с Офелией. Она хотела, чтобы вернулся мельник. А может, хотела остаться одна в лесной глуши и чтобы древесные корни проломили стены, листья засыпали кровлю, чтобы камни стен и потолочные балки снова стали частью леса.

– Тебе страшно? – прошептала мама.

– Немножко, – тоже шепотом ответила Офелия.

Снова затрещали дряхлые стены. Балки вверху протяжно заскрипели, словно прогнулись под чьей-то тяжестью. Офелия теснее прижалась к маме. Мама поцеловала волосы Офелии – такие же черные, как у нее самой.

– Это ничего, милая. Просто ветер. Здесь ночью все по-другому. В городе слышно машины, трамваи. А здесь дома старые, вот и скрипят…

Снова скрип. На этот раз они обе прислушались.

– Как будто стены разговаривают, да? – Мама ни разу так не обнимала Офелию с тех пор, как узнала, что ждет ребенка. – Завтра! Завтра я тебе кое-что подарю. Это будет сюрприз.

– Сюрприз? – Офелия всматривалась в мамино бледное лицо.

– Да.

В маминых объятиях Офелия чувствовала себя в безопасности. Впервые с тех пор, как… С тех пор, как погиб папа. С тех пор, как мама встретила Волка.

– Это книга? – спросила Офелия.

Папа часто дарил ей книги. Иногда он даже шил для них обложки. «Это лен, Офелия, чтобы защитить переплет, – говорил папа. – Нынче книги переплетают в самую дешевую материю. Лен лучше». Офелия тосковала по папе. Иногда ей казалось, что сердце у нее истекает кровью и не вылечится, пока Офелия не увидит папу снова.

– Книга? – Мама тихонько засмеялась. – Не книга, нет. Гораздо лучше!

Офелия не стала напоминать, что для нее ничего не может быть лучше книги. Мама не поймет. Она не ищет в книгах убежища, не переносится в другой, волшебный мир. Она видит только этот мир, да и то не всегда, подумала Офелия. Мама накрепко привязана к земле, оттого она такая грустная. Книги могли бы ей многое рассказать о мире, о дальних странах, о зверях и растениях, о звездах! Книжные страницы могут стать открытыми окнами и дверями, на бумажных крыльях можно улететь прочь. Может быть, мама просто разучилась летать. А может, никогда не умела.

Кармен закрыла глаза. Хотя бы во сне она видит что-то вне этого мира? Офелия прижалась щекой к маминой груди. Так близко, два тела почти слились в одно, как было до рождения Офелии. Слышно, как мама дышит, как размеренно стучит ее сердце, словно метроном.

– Зачем было выходить замуж? – прошептала Офелия.

Едва слова сорвались с ее губ, она стала надеяться, что мама уже спит.

Но в ответ послышалось:

– Я слишком долго была одна, сердечко мое.

Мама смотрела в потолок. Побелка вся в трещинах и затянута паутиной по углам.

– Я же с тобой! – сказала Офелия. – Ты не была одна. Я все время была с тобой!

Мама все так же смотрела вверх. Вдруг показалось, что она ужасно далеко.

– Вырастешь – поймешь. Мне тоже было нелегко, когда папа…

Она судорожно вздохнула и прижала руку к раздутому животу.

– Твой братик опять толкается.

Офелия накрыла ее руку своей. Мамина рука была такая горячая. Точно, братик толкается, Офелия тоже почувствовала. И он никуда не исчезнет. Он хочет выйти наружу.

– Расскажи ему сказку! – тяжело дыша, попросила мама. – Я думаю, это его успокоит.

Офелии не хотелось делиться с ним сказками, но все-таки она села в кровати. Мамино тело под белой простыней было похоже на заснеженную гору. Братик спал там, в глубокой пещере. Офелия прислонилась головой к выпуклости под одеялом и погладила в том месте, где под маминой кожей шевелился брат.

– Братик! – прошептала она.

Мама еще не придумала ему имя. Надо придумать поскорее, чтобы он приготовился выйти в этот мир.

– Много-много лет назад… В далекой печальной стране… – Офелия говорила очень тихо, но она не сомневалась, что братик слышит. – Стояла огромная гора из черного камня…

В лесу за мельницей, темном и тихом, как сама ночь, существо, которое Офелия называла феей, расправило крылышки и полетело на звук ее голоса. Слова, будто хлебные крошки, отмечали путь сквозь ночную тьму.

– А на вершине горы, – продолжала Офелия, – каждое утро с восходом солнца расцветала волшебная роза. Говорили, кто ее сорвет, станет бессмертным. Но никто не решался к ней подойти, потому что шипы у нее были ядовитые.

«О да, много есть таких роз», – подумала фея, влетая через окно в комнату, где девочка рассказывала сказку. Крылья феи стрекотали так же тихо, как звучал голос Офелии. Она увидела их обеих: девочку и ее маму, прижавшихся друг к другу, чтобы защититься от темноты за окном. Но еще страшнее была темнота в доме. Девочка знала, что эту тьму питает человек, из-за которого они здесь оказались.

– Люди говорили друг другу, как больно колют шипы, – рассказывала Офелия нерожденному брату. – Они предупреждали: кто поднимется на гору, тот умрет. Поверить в боль и шипы было легко. Страх помогал поверить. И никто не смел надеяться, что в конце концов роза наградит их вечной жизнью. Они не могли надеяться, просто не умели. И каждый день к вечеру роза увядала, так никому и не передав свой дар…

Фея сидела на подоконнике и слушала. Она была рада, что девочка знает о шипах, ведь они с мамой сейчас подошли к подножию очень темной горы. Человек, что правил этой горой… – о да, фея все о нем знала. Сейчас он сидел внизу, у себя в кабинете, в комнате за мельничным колесом, и начищал до блеска карманные часы своего отца, погибшего на другой войне.

– Розу все забыли, и она осталась совсем одна, – сказала Офелия, прижимаясь щекой к маминому животу. – На вершине холодной темной горы, до конца времен.

Она не знала, что рассказывает братику о своем отце.

5

Отцы и сыновья

Видаль каждый вечер чистил отцовские часы, и только на это время он снимал перчатки. Видаль устроил свой кабинет в комнате сразу за огромным колесом – когда-то оно помогало мельнику молоть зерно. Мощные спицы колеса занимали почти всю заднюю стену. Иногда Видалю казалось, будто он живет внутри часов, и это почему-то успокаивало. Он протирал украшенный гравировкой серебряный корпус и вычищал кисточкой пыль из шестеренок так нежно, словно обихаживал живое существо.

Иногда любимые предметы больше говорят о нас, чем близкие люди. Стекло на часах треснуло в руке старшего Видаля в тот самый миг, когда он умер. Видаль-сын считал это доказательством, что предметы могут пережить смерть, нужно только содержать их в чистоте и безупречном порядке.

Отец был героем – Видаль вырос с этой мыслью. Сам себя создал, опираясь на нее. Настоящий мужчина. И практически неизменно эта мысль приводила за собой воспоминание о том дне, когда они с отцом поднялись на скалы Вильянуэва. Суровый морской пейзаж вдали, острые камни внизу, отвесный обрыв в сотню футов. Отец осторожно подвел сына к краю и не дал ему отшатнуться – заставил смотреть в бездну.

– Чувствуешь страх? – спросил отец. – Никогда о нем не забывай. Этот страх ты должен чувствовать в минуту слабости – когда захочешь забыть, кто ты есть и что ты служишь отчизне. Когда перед тобой встанет выбор – жизнь или честь. Если предашь свою страну, свое имя, свое наследие – это все равно что сделать шаг в пропасть. Бездна не видна, однако она реальна. Никогда не забывай об этом, сын мой…

В дверь постучали, и настоящее заслонило прошлое. Стук был тихий-тихий – сразу ясно, кто хочет войти.

Видаль нахмурился. Он ненавидел, когда прерывали его вечерний ритуал.

– Войдите! – крикнул он, не отрывая взгляда от блестящего часового механизма.

– Капитан…

Доктор Феррейро ступал так же мягко и осторожно, как говорил. Он остановился в нескольких шагах от стола.

– Как она? – спросил Видаль.

Колесики в часах закрутились в идеальном ритме, в очередной раз подтверждая, что при должном уходе порядок вечен. Бессмертие – это чистота и точность. Сердце для него, безусловно, не нужно. Сердцебиение так легко сбивается с ритма и в конце концов останавливается, как его ни береги.

– Очень слаба, – сказал доктор Феррейро.

Да уж, добрый доктор – слюнтяй. Мягкая одежда, мягкий голос, мягкий взгляд. Видаль наверняка мог бы свернуть ему шею, словно кролику.

– Пусть отдыхает спокойно, – сказал Видаль. – Я буду спать здесь, внизу.

Это и проще. Кармен его уже утомила. Женщины вообще быстро его утомляли. Они старались стать ему ближе, а Видаль никого не хотел к себе подпускать. Это создает уязвимость. Любовь нарушает порядок. Даже простое желание сбивает с толку, пока его не утолишь и не двинешься дальше. Женщинам этого не понять.

– А мой сын? – спросил Видаль.

Ребенок – единственное, что его заботило. Человек смертен, пока у него нет сына.

Доктор взглянул с удивлением. Его глаза за стеклами очков в серебряной оправе всегда казались слегка удивленными. Он открыл рот, чтобы мягко ответить, но тут в дверях показались Гарсес и Серрано.

– Капитан!

Видаль взмахом руки заставил их умолкнуть. Его неизменно радовал страх на их лицах. В такие минуты Видаль забывал, что находится в убогой глуши, вдали от больших городов и сражений, где пишется история. Но и в этом гнусном, кишащем партизанами лесу он сумеет себя проявить. Он будет сеять страх и смерть с такой безупречной точностью, что слух об этом дойдет до генералов, которые отправили его сюда. Кое-кто из них воевал вместе с его отцом.

– Мой сын! – повторил он, и в голосе его прорезалось нетерпение. – Как он?

Феррейро все еще недоуменно смотрел на него. «Встречал ли кто другого такого человека?» – словно спрашивал этот взгляд.

– Пока нет никаких причин для тревоги, – ответил доктор.

Видаль взял со стола сигарету и фуражку.

– Очень хорошо, – сказал он, отодвигая свой стул, что означало: «Ступайте прочь».

Но доктор все еще стоял напротив стола.

– Капитан, вашей жене не следовало путешествовать. К тому же на таком позднем сроке.

Вот глупец. Овцы не должны так разговаривать с волками.

– Вы так считаете?

– Да, капитан, это мое профессиональное мнение.

Видаль медленно обошел вокруг стола, держа фуражку под мышкой. Он был выше Феррейро. Конечно, Феррейро невысокий. Он уже начал лысеть и со своей всклокоченной бородой казался жалким стариком. Видаль любил чисто выбритые остро наточенной бритвой подбородки. А таких, как Феррейро, он презирал. Кому охота заниматься целительством в мире, где главное – убивать?

– Сын, – сообщил он хладнокровно, – должен родиться там, где его отец.

Доктор – тупица. Видаль направился к двери. Сигаретный дым тянулся за ним в полумраке. Видаль не любил яркий свет. Ему нравилось видеть собственную тьму. Он был уже у двери, когда вновь раздался неприятный тихий голос Феррейро:

– Капитан, почему вы так уверены, что родится мальчик?

Видаль обернулся с улыбкой. Глаза его были чернее сажи. Он умел одним взглядом заставить человека почувствовать нож у себя под ребрами.

– Уходите! – сказал Видаль.

Он видел, что Феррейро тоже почувствовал лезвие ножа.

Солдаты поймали двух браконьеров – те охотились на кроликов после комендантского часа. Видаль удивился, что Гарсес вызвал его из-за такого пустяка, хотя все офицеры знали, что капитан терпеть не может, когда его беспокоят в позднее время.

Когда они вышли из дома, в небе висел тощий серпик луны.

– В восемь мы заметили передвижения в северо-западном секторе, – на ходу докладывал Гарсес. – Затем услышали выстрелы. Сержант Байона обыскал местность и захватил подозреваемых.

Гарсес всегда говорил так, будто диктует.

Пленники, один – старик, другой намного моложе, были бледнее тусклой луны. Одежда у них была в грязи после хождения по лесу, а глаза – мутные от вины и страха.

– Капитан! – сказал младший, пока Видаль молча их рассматривал. – Это мой отец. Он честный человек.

– Это мне судить. – Видалю нравилось, когда его боятся, но это же и приводило его в ярость.

– Шапку долой, когда стоишь перед офицером!

Сын стащил с головы заношенную кепку. Видаль понимал, почему тот не смотрит ему в глаза. Мерзкий крестьянин! Гордый, по голосу слышно, и притом ему хватает ума понять, что тем, кто их захватил, это не понравится.

– Вот, мы при них нашли. – Серрано подал Видалю старенькое ружье. – Из него стреляли.

– Мы охотились на кроликов! – Мальчишка и впрямь гордец, никакого уважения.

– Разве я разрешал говорить?

У старика от страха подгибались колени. Перепугался за сына. Какой-то из солдат сдернул с его сгорбленного плеча сумку на длинном ремне и протянул Видалю. Капитан вытащил из сумки карманный календарь. Такие выдавало крестьянам республиканское правительство. Календарь, похоже, был зачитан до дыр. На задней обложке красовался республиканский флаг.

Видаль, хмыкнув, прочел вслух лозунг:

– Ни бога, ни страны, ни хозяина. Все ясно.

– Красная пропаганда, капитан!

Серрано был горд и счастлив, что не зря побеспокоил капитана из-за двух ничтожных крестьян. Может, они вообще из Сопротивления, борются против генерала Франко вместе с теми, на кого идет охота в этом проклятом лесу.

– Никакая не пропаганда! – возмутился сын.

– Ш-ш-ш!

Солдаты услышали угрозу в предостерегающем шипении Видаля, а глупый молодой павлин ничего не заметил, так рвался защитить отца. Любовь убивает по-разному.

– Капитан, это просто старый календарь!

Мальчишка никак не заткнется.

– Мы просто крестьяне, – сказал старик, стараясь отвлечь от сына внимание.

– Продолжай!

Видалю нравилось, когда этот сброд принимался молить о пощаде.

– Я пошел в лес пострелять кроликов. Для дочерей, они болеют обе.

Видаль достал из сумки бутылку, понюхал. Вода. Тут, главное, не торопиться, тогда насладишься как следует.

Во всем нужен порядок, и в таких делах тоже.

– Кроликов пострелять… – сказал Видаль. – Правда?

Он знал, что сын попадется в ловушку. О да, Видаль умел проводить допросы. Его таланты пропадают напрасно в этой глуши. Он способен на большее!

– Капитан, при всем уважении, – сказал младший крестьянин, – если отец говорит, что охотился на кроликов, значит он охотился на кроликов.

Он опустил глаза, пряча гордость во взгляде, но губы его выдавали.

Спокойно. Все нужно сделать спокойно.

Видаль взял бутылку с водой, размахнулся и ударил парня по лицу. Потом ткнул бутылкой с отбитым донышком ему в глаз. И еще раз, и еще. Дай выход ярости, иначе она сожрет тебя. Острое стекло кромсало кожу и плоть, превращая их в кровавое месиво.

Отец закричал громче сына. Слезы проложили грязные дорожки на щеках старика.

– Вы убили его! Убийца!

Видаль выстрелил крестьянину в грудь. Да там и тела-то почти нет, щуплый старикашка. Пули без труда нашли сердце. Две пули прошили насквозь изношенную засаленную одежду и картонные косточки.

Сын еще дергался, зажимая окровавленными руками рваные раны на лице. Видаль и его застрелил. Сверху на них светил бледный месяц.

Лес молча наблюдал, и солдаты молчали.

Видаль вытер руки в кожаных перчатках о сумку и вытряхнул из нее содержимое. Бумаги. Еще бумаги. И два мертвых кролика. Видаль поднял их с земли. Тощие зверьки, одни кости да мех. Разве что потушить их на ужин.

– В другой раз обыскивайте этих остолопов как следует, – сказал он Серрано, – прежде чем за мной бежать.

– Слушаюсь, капитан!

Как они все застыли навытяжку…

«Что?» – с вызовом спросил он глазами. Да, вспылил, бывает. О чем они думают теперь, глядя на мертвецов? О том, что у многих отцы и братья – такие же крестьяне? Что они тоже любят своих сыновей и дочерей? Что когда-нибудь он и с ними поступит точно так же?

Возможно.

Все мы волки, хотелось ему сказать. Смотрите на меня и учитесь!

Обещание скульптора

В стародавние времена жил-был молодой скульптор. Звали его Синтоло. Он служил королю Подземной страны, и страна эта находилась так глубоко, что до нее не могли добраться ни лунные, ни солнечные лучи. Синтоло наполнил королевский сад цветами, сделанными из рубинов, и фонтанами, высеченными из малахита. Он создал статуи короля и королевы, такие искусные, что казалось – они дышат.

Единственная дочь короля и королевы, принцесса Моанна, любила смотреть, как работает скульптор, но ее статую Синтоло так и не сумел сделать. «Я не могу так долго сидеть на месте! – говорила Моанна. – Вокруг столько интересного, столько всего хочется увидеть и сделать!»

А потом принцесса исчезла. И Синтоло вспомнил, как часто она расспрашивала его о солнце и луне и о том, как выглядит наземная часть деревьев, чьи корни свисают с потолка ее комнаты.

Король и королева были убиты горем. Их вздохи долетали до самых отдаленных уголков Подземной страны, а их слезы сверкали на лепестках рубиновых цветов, словно капли росы. Главный советник Фавн отправил за Моанной своих посланцев – летучих мышей и кроликов, фей и воронов, – но никто не мог ее найти.

Прошло триста лет и еще тридцать, и однажды ночью Фавн пришел в мастерскую Синтоло. Скульптор спал, выронив из рук резец. Он хотел вырезать из прекрасного лунного камня изваяние Моанны, чтобы утешить их величества, но, как ни старался, не мог вспомнить лицо принцессы.

– У меня есть для тебя поручение, Синтоло, – сказал Фавн. – Ты должен его выполнить во что бы то ни стало. Нужно, чтобы по всему Верхнему царству, словно побеги папоротника, выросли из земли статуи короля и королевы. Можешь ты это сделать?

Синтоло не знал наверняка, но Фавну никто не смел отказать. Он славился суровым нравом, а король всегда к нему прислушивался. И вот Синтоло взялся за работу. Через год повсюду в Верхнем царстве выросли из-под земли сотни каменных столбов с грустными лицами родителей Моанны. Фавн надеялся, что принцесса рано или поздно увидит их и вспомнит, кто она. Прошло еще много лет, но вестей от Моанны не было. Надежда умерла, как умирают цветы, лишенные дождя.

Синтоло состарился, но ему невыносимо было думать, что он умрет раньше, чем его искусство поможет вернуть в Подземное царство королевскую дочь. И он пришел к Фавну.

Фавн кормил стайку фей, которые ему служили. Он кормил их своими слезами, чтобы они помнили Моанну, потому что феи – существа забывчивые.

– Ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Могу я еще раз предложить мое скромное искусство для поисков принцессы?

– И что ты намерен сделать? – спросил Фавн, глядя, как феи слизывают очередную слезу с его когтистых пальцев.

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, – промолвил Синтоло. – Я еще не знаю, получится ли у меня то, что я задумал. Надеюсь только, что вы согласитесь позировать для меня.

– Я? – удивился Фавн.

Но в лице старика он увидел страсть, великое терпение и то, что в трудные времена ценнее всего, – надежду. Поэтому он забросил все прочие свои обязанности – а их у Фавна было много – и стал позировать скульптору.

Эту статую Синтоло не стал высекать в камне. Он вырезал Фавна из дерева. Дерево всегда помнит, что было когда-то живым и дышало в обоих царствах – на земле и под землей.

Через три дня и три ночи Синтоло закончил статую, и когда Фавн встал со стула, статуя поднялась тоже.

– Прикажите ей найти принцессу, ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Я обещаю, она не остановится и не умрет, пока не выполнит приказ.

Фавн улыбнулся. В лице старика он заметил еще одно, редчайшее качество: веру. Скульптор верил в силу своего искусства. И впервые за долгие годы Фавн позволил себе надеяться.

Но в Верхнем царстве много дорог. Статуя упорно шла через леса и пустыни, по горам и долам, но не могла найти принцессу и выполнить обещание скульптора. Синтоло был в отчаянии, и, когда Смерть постучалась в его мастерскую, он не прогнал ее, а покорно пошел за нею, надеясь, что в стране вечного забвения он забудет свою неудачу.

Статуя почувствовала смерть Синтоло как сильнейшую боль. Деревянное тело, иссеченное ветром и дождями, уставшее от долгих странствий, скорбно застыло и не могло больше сделать ни шагу. Рядом выросли среди папоротников каменные столбы с печальными лицами короля и королевы, чью дочь искала и не находила статуя. Все еще стремясь выполнить свою задачу, статуя Фавна вырвала себе правый глаз и положила его посреди лесной дороги. Затем она шагнула в заросли папоротников и обратилась в камень рядом с безутешными королем и королевой, и ее раскрытый рот окаменел в последнем вздохе.

Глаз статуи, вечный свидетель мастерства старого скульптора, пролежал на земле несчетные дни и ночи. И однажды в лес въехали три черных автомобиля. Они остановились под деревьями. Из одной машины вышла девочка и пошла по дороге. Под ноги ей попался каменный глаз. Она подняла его и стала оглядываться – откуда он взялся? Увидев три источенных ветром столба, она не узнала их лиц. Слишком много времени прошло.

Но она заметила, что на одном лице не хватает глаза. Пройдя через папоротники, она остановилась перед столбом, что был когда-то деревянной статуей Фавна. Глаз точно поместился в дыру на полустертом лице, и в этот миг во дворце глубоко под землей, куда лишь самые высокие деревья доставали своими корнями, Фавн поднял голову.

– Наконец-то! – прошептал Фавн.

Он сорвал в королевском саду рубиновый цветок, положил его на могилу Синтоло и отправил к девочке фею.

6

В лабиринте

Офелию разбудило стрекотанье трепещущих крылышек. Сухой хитиновый шорох, резкий, короткий, а потом какое-то движение в темноте. Свеча и огонь в очаге давно погасли. Было очень холодно.

– Мама! – зашептала Офелия. – Проснись! В комнате кто-то есть.

Но мама не проснулась. После капель доктора Феррейро она провалилась в сон, как в колодец. Офелия села, вся дрожа, хотя на ней была шерстяная кофта поверх ночной рубашки. Снова прислушалась…

Опять, прямо над головой! Отбросив одеяло, Офелия хотела вскочить и зажечь свет, но тут же снова поджала ноги: что-то ее задело.

А потом она увидела.

Фея в образе насекомого сидела на спинке кровати в изножье, подрагивая длинными усиками и размахивая суставчатыми передними лапками. Она что-то прострекотала на непонятном языке. Офелия была уверена, что это язык из сказок. Затаив дыхание, она смотрела, как крылатое существо спрыгнуло со спинки и побежало по одеялу. Наконец оно замерло совсем рядом с Офелией. Удивительно, весь ее страх прошел! Она чувствовала только радость, как будто к ней в темную холодную комнату пришла давняя подруга.

– Привет! – прошептала Офелия. – Ты прилетела сюда за мной?

Усики вздрогнули. Странное стрекотание напомнило Офелии звук папиной швейной машинки и тихий стук иглы о пуговицу, которую папа пришивал к новому кукольному платью.

– Ты фея, да?

Гостья, кажется, не очень ее поняла.

– Погоди! – Офелия взяла с тумбочки книгу сказок и раскрыла на странице с черным силуэтом, который так любила разглядывать.

– Смотри! – Она повернула книгу к своей гостье. – Видишь, это фея!

«Ну, если девочка так считает», – подумала гостья и решила не спорить. Встав на задние лапки, она отбросила усики. Ее сухое длинное тельце приняло форму девичьей фигурки с иллюстрации. Крылышки тоже изменились и стали похожими на листья. Фея подняла человеческие ручки, ощупала непривычными пальчиками заостренные уши и еще раз сравнила свой силуэт с картинкой. Да, получилось похоже. Может быть, это тело даже станет у нее любимым, хотя за свою бессмертную жизнь она сменила множество обличий. Изменения – ее натура, часть ее магии и любимая игра.

А сейчас пора приниматься за работу, ради которой ее и отправили на мельницу. Она взмахнула новыми крыльями, подлетела к девочке и замахала руками, иди, мол, за мной! Хозяин у феи не самый терпеливый.

– Хочешь, чтобы я пошла за тобой? Куда?

Столько вопросов! Люди постоянно обо всем спрашивают, но ответы находить не умеют. Фея полетела к двери. Крылья-листья хорошо держали ее в воздухе, а вот насчет всего остального у феи появились сомнения. Лапки насекомого намного легче и быстрее.

Но все это не важно. Хозяин ждет.

Офелия сунула ноги в туфли и вышла из дома следом за феей. Страшно по-прежнему не было. Как будто все это уже случалось когда-то, и вообще, кто не поверит фее, даже если она появляется среди ночи? Наверное, феи всегда прилетают ночью. И надо за ними идти. Так говорится в сказках, а они ведь намного правдивей, чем рассказы взрослых? Книги рассказывают обо всем, о чем взрослые не разрешают спрашивать. О жизни. О смерти. О добре и зле. О том, что по-настоящему важно.

Офелия не удивилась, когда из темноты возникла каменная арка.

Фея стрелой влетела в лабиринт. Сегодня рядом с Офелией не было Мерседес и некому было ее остановить. Древние каменные стены высились и слева, и справа, уводя Офелию все дальше, круг за кругом, и каждый раз, когда она останавливалась у поворота, фея манила ее дальше. За мной! За мной! Офелия была уверена, что именно это означает щебетание крылатого существа, то высоко над головой, то совсем близко.

Долго ли она шла? Офелия не знала. Вверху темнело ночное небо, туфли промокли от росы, ступая по замшелым извилистым дорожкам. Все было как во сне, а в снах не бывает времени. Вдруг стены расступились, и Офелия оказалась на широкой площадке с каменным колодцем в центре. Древние ступени вели вниз, в колодец. Офелия не могла их сосчитать – бесконечная лестница терялась в темноте. Из колодца повеяло сыростью, и Офелия на минуту почувствовала страх, но еще сильнее – жажду приключений.

Фея, щебеча, полетела вперед, все глубже под землю, и Офелия стала спускаться за ней. Ступени закончились на дне колодца, но там не было воды, только резной каменный столб вроде тех, что Офелия видела в лесу. Такой же древний с виду, но намного выше. Вокруг него были проложены каменные канавки, повторяющие рисунок верхнего лабиринта. В тени за скульптурой послышался шорох, как будто там двигалось что-то большое. Офелия всерьез испугалась, но фея звала ее дальше. Наконец Офелия спустилась с последних ступенек. Теперь она стояла на дне колодца.

– Ау? – окликнула Офелия.

– Ау!

Ей послышалось журчание воды, а собственные шаги эхом отдавались от стен колодца.

– Эхо! – крикнула она, чтобы прогнать безмолвие. – Эхо-о-о-о-о!

Фея облетела каменный столб и присела на сухой древесный ствол – так показалось Офелии. Но едва крылатое создание дотронулось до узловатой поверхности, засохшее дерево вздрогнуло, распрямилось – и обернулось.

Оно было огромно, а на голове у него росли громадные ветвистые рога. Ни на что не похожее лицо с кошачьими глазами внимательно рассматривало Офелию. Ниже рта росла козлиная бородка, а на лбу и щеках вился такой же узор, как на каменном столбе. Существо шагнуло вперед, освобождаясь от опутавшей его паутины и сухих побегов плюща, и Офелия увидела, что туловище у него наполовину человеческое, наполовину козлиное. При каждом движении со шкуры сыпались насекомые и комья земли, а кости скрипели, как будто онемели от слишком долгого стояния в темноте.

– А-а! Это вы! – воскликнул он.

Да, Офелия была уверена, что это создание – он.

– Ты вернулась!

Он сделал неуклюжий шаг навстречу Офелии, разведя в стороны бледные когтистые руки, похожие на древесные корни. Он в самом деле был огромен, много выше человека. Ноги с копытами напоминали задние ноги козла. А глаза, по форме похожие на кошачьи, были светло-голубые, словно украденные кусочки неба, с почти невидимыми зрачками. Кожа – словно потрескавшаяся кора, как будто он провел здесь в ожидании долгие века…

Фея что-то с гордостью прощебетала. Она выполнила приказ хозяина – привела девочку.

– Смотрите! Смотрите, кого привела ваша сестра! – промурлыкал он и открыл деревянную торбу, которая висела у него на плече.

Оттуда выпорхнули еще две феи, в новом облике, повторяющем рисунок из книги. Их рогатый хозяин весело хмыкнул, глядя, как они кружатся вокруг Офелии. Девочка плотнее запахнула кофту. От холодного сырого воздуха ее пробирал озноб. Неудивительно, что хозяин фей еле двигается – совсем закоченел. А может, он просто старый. С виду он очень старый.

– Меня зовут Офелия, – сказала она, притворяясь, будто ей совсем не страшно смотреть на эти рога и удивительные голубые глаза. – А ты кто?

– Я? – Хозяин фей ткнул себя пальцем в иссохшую грудь. – Ха! – Он взмахнул рукой, как будто имя ничего не значит. – Некоторые зовут меня Паном, но у меня много имен! – Он снова шагнул вперед. – Старых имен, их могут выговорить только ветер и деревья…

Он скрылся за каменным столбом, но Офелия все еще слышала его хриплый, завораживающий голос.

– Я – гора, лес и земля. Я… Э-э-э!

Он заблеял почти по-козьему и снова показался из-за столба, одновременно молодой и старый. Встряхнувшись, он захрипел, как будто дряхлый баран.

– Я Фавн! И, как прежде, был и остаюсь всегда… ваш покорный слуга, ваше высочество!

Кряхтя, он опустил увенчанную рогами голову и согнулся в низком поклоне.

У Офелии язык отнялся. Высочество? Ох, он ее с кем-то спутал! Ну конечно, могла бы и раньше догадаться. С чего вдруг к ней явится фея? Она всего лишь дочка портного.

– Нет! – выговорила она наконец и попятилась. – Нет, я…

Фавн вскинул голову, со скрипом распрямляя спину.

– Вы – принцесса Моанна…

– Нет-нет! – возразила Офелия. – Я…

– Дочь короля подземного мира, – перебил Фавн.

Что он такое говорит? Его слова напугали Офелию сильнее, чем ночь, и это странное место, и то, что она так далеко от теплой маминой постели. Мы мечтаем о магии, но истинная магия – это очень страшно.

– Нет! Нет! – повторила девочка. – Меня зовут Офелия. Моя мама – швея, а папа был портным. Честное слово!

Фавн уверенно покачал рогатой головой. Офелия чувствовала его нетерпение, но на покрытом узорами лице отражалось и затаенное веселье.

– Чепуха, ваше высочество! – Он нацелил на нее когтистый палец. – Вы родились не из человеческого чрева. Вы рождены луной.

Феи дружно закивали. Лунный луч пробился в колодец, словно подтверждая слова Фавна, и крылья фей засеребрились в его свете.

– Посмотрите на свое левое плечо, – сказал Фавн. – Вы увидите знак, что все так и есть, как я говорю.

Офелия посмотрела себе на левое плечо, не решаясь сдвинуть кофту и обнажить кожу. Она сама не знала, чего боится больше – что Фавн солгал или что он сказал правду.

Принцесса!

– Ваш настоящий отец велел нам открыть врата по всему свету, чтобы вы могли вернуться домой. Эти врата – последние.

Фавн обвел рукой помещение, где они стояли.

– Но прежде чем впустить вас в его царство, мы должны вас испытать и убедиться, что ваша сущность осталась прежней, что вы не превратились в смертную. Для этого… – Он снова сунул руку в торбу. – Вы должны выполнить три задания, прежде чем наступит полнолуние.

Он вытащил из торбы книгу – такую большую, что непонятно, как она там помещалась. Переплет у книги был из темно-коричневой кожи.

– Это Книга судеб, – сказал Фавн, отдавая книгу Офелии.

Узор у него на лбу двигался и перетекал, как рисунки ветра и волн на песке.

– Откройте ее, когда никого не будет рядом…

Затем он дал ей небольшой мешочек. Офелия встряхнула мешочек, и что-то внутри забренчало, но Фавн ничего не объяснил, только смотрел своими светло-голубыми глазами.

– Книга покажет будущее, – сказал он, вновь отступая в тень. – И что нужно сделать.

Офелия с трудом удерживала тяжелую книгу в руках. Чуть не выронила, пока открыла.

Страницы в книге были совершенно чистые.

– Здесь пусто! – сказала Офелия.

Но Фавн уже исчез, и феи тоже. Остались только ночное небо над головой и рисунок лабиринта под ногами.

7

Зубы острее бритвы

Бритва Видаля была чудо, а не бритва – блестящее лезвие острей, чем волчьи зубы, рукоятка из слоновой кости, сталь произведена в Германии. Видаль взял эту бритву с витрины разграбленного магазина в Барселоне. Первоклассный был магазин, там продавались отменного качества товары для джентльменов: дорожные несессеры, наборы для бритья, курительные трубки, авторучки и черепаховые расчески. Но Видаль относился к своей бритве не как к простому бритвенному приспособлению. Это было орудие, позволяющее человеку кусать и кромсать. Бритва для своего хозяина – словно острый зуб или коготь.

Люди так уязвимы, у них нет ни мохнатой шкуры, ни чешуи, чтобы защитить мягкую плоть. Поэтому Видаль каждое утро с великим старанием превращал себя в опасного зверя. Пока бритва проходилась по его щекам и подбородку, острота ее становилась частью владельца. Видалю нравилось представлять, что с каждым движением его сердце делается железным. Он любил смотреть, как лезвие дарит лицу блеск и порядок, которых недостает проклятому захолустью, куда его отправили в ссылку. Он не успокоится, пока мерзкий лес не станет таким же, как чисто выбритое лицо в зеркале, когда бритва закончит свою работу.

Порядок. Сила. И красивый металлический блеск. Да, все это он утвердит здесь. Острые лезвия с легкостью режут деревья и людей.

Приведя в порядок лицо, следовало, разумеется, начистить сапоги. Отполировать их так, чтобы блестели, отражая солнечные лучи. «Смерть!» – шептала сапожная кожа в своей сияющей черноте, и, вдыхая дым первой утренней сигареты, Видаль воображал, как грохот марширующих сапог приятно смешается с музыкой включенного спозаранку патефона. Веселенькая музыка, которую слушал Видаль, странно противоречила бритве и сапогам. Она выдавала, что для него жестокость и смерть – всего-навсего танец.

Когда Видаль наводил окончательный лоск на сапоги, Мерседес принесла ему кофе и хлеб.

Она невольно задержала взгляд на двух тощих кроликах, лежащих на столе рядом с карманными часами, которые слугам было строжайше запрещено трогать. На кухне все утро сплетничали о том, что Видаль сделал с браконьерами – а ведь они просто старались прокормить семью. Отец и сын. Мерседес взяла с подноса жестяную кружку с кофе и поставила ее рядом с кроликами. Такая жестокость… Слишком много она здесь видела жестокости. Иногда ей казалось, что все это налипло на ее сердце, словно плесень.

– Мерседес!

Когда Видаль звал ее по имени, это всегда звучало угрожающе, хотя он говорил негромко, будто кот, прячущий когти под бархатной шерсткой.

– Приготовь этих кроликов к завтрашнему обеду.

Она взяла их, осмотрела чахлые тушки.

– Слишком мелкие, что с них приготовишь?

Где сейчас те больные девочки, которым несли этих кроликов?

Во дворе какой-то солдат показывал другим, как старик просил пощадить его сына, и с хохотом рассказывал, как Видаль застрелил обоих. Неужели они такие безжалостные от рождения, все эти солдаты, которые рубят, жгут и убивают? Когда-то они были детьми, вот как Офелия. Страшно за нее. Девочка слишком невинна для здешних мест, а мать слабая, не сможет дочку защитить. Она из тех женщин, что ищут силы в мужчинах, а не в собственной душе.

– Ну что ж, – сказал Видаль. – Тогда потуши их, и с окорочков мясо в дело пойдет.

– Слушаю, сеньор.

Мерседес заставила себя смотреть ему в глаза.

Она не опустила взгляда, когда Видаль встал, хоть и боялась, что он увидит ненависть в ее глазах. Но отведенный взгляд он примет за признак вины и страха, а это намного опасней. Вина разбудит в нем подозрения, а почуяв страх, он войдет во вкус.

– Кофе пережженный. – Видаль всегда норовил встать к ней вплотную. – Сама попробуй!

Мерседес взяла черную жестяную кружку левой рукой – в правой она держала кроликов. Мертвые зверьки. Скоро и ты, Мерседес, будешь такой же мертвой, шепнуло сердце. Если станешь и дальше делать то, что делаешь.

Видаль наблюдал за ней.

– Мерседес, ты должна проверять такие вещи. Ты же домоправительница.

Он положил ей на плечо руку, такую гладкую и чистую. Потом повел ладонью вниз по ее рукаву. Мерседес хотелось, чтобы платье было более плотным. Сквозь заношенную ткань она чувствовала его пальцы.

– Как пожелаете, сеньор.

Видаль был охоч до женщин, хоть и не скрывал, что ни в грош их не ставит. Мерседес удивлялась, как это мама Офелии не замечает презрения в его глазах, когда он ее обнимает.

Видаль не окликнул ее, когда она выходила из комнаты, но его взгляд колол спину, будто нож приставили между лопаток.

Мерседес отнесла кроликов на кухню и сказала кухарке Мариане, что капитан пожаловался на кофе.

– Избалованный мальчишка, вот он кто! – сказала Мариана.

Другие служанки покатились со смеху. Роза, Эмилия, Валерия… У них не было причин бояться капитана – они его почти никогда не видели. И не хотели видеть, что творят капитан и его люди. Если бы Мерседес могла быть такой же слепой… Хотя, может, немолодые служанки просто навидались за свою жизнь всякого и им уже все равно.

– К обеду нужна еще курица и говядина.

Мерседес набрала два ведра горячей воды, которую заранее вскипятили служанки. Мать Офелии велела приготовить ванну.

– Еще курицу и говядину? – передразнила Мариана. – Где мы их возьмем?

Кухарка была родом из ближайшей деревни. У нее два сына служили в армии.

– Мужчины хотят воевать, – часто приговаривала она. – Такими уж они рождаются.

Им не важно, за что воевать. А женщины как же?

– Он всех пригласил, – сказала Мерседес. – Священника, генерала, доктора, мэра с женой… И всех нужно накормить.

– А они лопают, как стадо голодных свиней! – крикнула ей вслед кухарка, пока Мерседес поднималась с ведрами по лестнице.

Служанки смеялись, оттирая кроличью кровь с кухонного стола.

Они не хотели знать.

8

Принцесса

Офелия не рассказала маме про лабиринт и про Фавна. До того как прилетела фея, девочка прижималась к маме и они были как никогда близки, но теперь слова Фавна звучали у нее в ушах. Офелия забралась в теплую постель, смотрела в темноте на мамино лицо и думала – может, она вовсе и не ее дочка.

Луна… Мама…

Офелия почувствовала себя виноватой, когда бледное утреннее солнце заглянуло в пыльное окно и мама с улыбкой поцеловала ее в лоб, как будто прогоняя тревожные мысли.

Не вздумай предать ее! – сказала себе Офелия.

Мерседес вдвоем с другой служанкой наполнили ванну в соседней ванной комнате горячей водой, от которой валил пар. Она так одинока… Совсем как я. Ванна была роскошная, как будто ее привезли из богатого дома в городе. Во время войны, на которой погиб папа Офелии, много богатых домов оказалось разрушено. Офелия с подругами играли среди развалин, будто они призраки детей, живших здесь раньше.

– Офелия, вставай! Ванна не для меня, а для тебя!

Мама улыбнулась ей, но Офелия знала, что улыбка – для Волка. Мама хотела, чтобы дочка вымылась и нарядилась для него, причесалась и начистила туфли. Рядом с ним у мамы начинали блестеть глаза и на щеках появлялся румянец, хотя Волк на нее едва смотрел.

Офелии хотелось рассказать Мерседес про Фавна. Может, потому, что она предостерегала Офелию насчет лабиринта, или потому, что у Мерседес были свои секреты. В глазах Мерседес Офелия видела понимание мира, которого не находила у своей мамы.

– Офелия!

Мама в белом платье была похожа на невесту. Она снова села в инвалидное кресло, как будто Волк отобрал у нее ноги. Он ее искалечил. Раньше мама танцевала на кухне, когда готовила. Папа ею любовался. Офелия залезала к нему на колени, и они вместе смотрели, как танцует мама.

– Сегодня у твоего отца гости. Смотри, что я для тебя сделала!

Мама показала ей платье – зеленое, как лес.

– Нравится? – Мама погладила рукой шелковистую ткань. – Я в твоем возрасте чего только не отдала бы за такую красоту! К нему я сшила беленький фартучек. А на туфельки посмотри!

Туфли были черные и блестящие, как солдатские сапоги. Им не было места в лесу, так же как и платью, хоть оно и было зеленым.

– Тебе нравится? – Мамины глаза сияли.

Она как будто подлизывалась, точно маленькая наказанная девочка. Офелии стало ее жаль и стыдно за нее.

– Да, мама, – прошептала она. – Очень красиво.

Мама насторожилась. Помоги мне! – умоляли ее глаза. Помоги угодить ему. Офелию пробрал озноб, словно она опять очутилась в лабиринте и тень от мрачных стен легла ей на душу.

– Ну, иди! – Мама разочарованно опустила взгляд. – Искупайся, пока вода не остыла.

Столько стежков…

Кармен много часов шила это платье. Она не хотела видеть в глазах дочери правду: платье шилось не для Офелии, а для человека, которого Кармен велела дочери называть отцом, хотя на самом деле это звание принадлежало мертвому.

Все мы придумываем для себя сказки. «Он посмотрит на платье и полюбит мою дочь», – говорила себе Кармен Кардосо, хотя в глубине души знала, что для Видаля имеет значение только его еще не рожденный сын. Предать своего ребенка ради новой любви – страшный грех. Мамины пальцы дрожали, когда она расстегивала пуговки на платье и продолжала улыбаться, притворяясь, будто жизнь и любовь – такие, какими ей хочется их видеть.

Ванную комнату всю заволокло паром. Офелия закрыла за собой дверь, и ее тотчас окутала влажная жара. Ванна была похожа на белую фарфоровую лодку – так и хочется сесть в нее и уплыть на луну. Но Офелия торопилась остаться одна не ради купания.

Вчера ночью она спрятала книгу Фавна и мешочек за батарею в ванной, чтобы мама не нашла. Это была ее тайна. Мама не любила книги. К тому же Офелия боялась, что подарок Фавна потеряет волшебную силу, если его увидит или коснется кто-нибудь, кроме нее.

Она присела на край ванны, с трудом удерживая тяжелую книгу на коленках. Кожаный переплет на ощупь был как кора старого дерева. Страницы все такие же чистые, но Офелия откуда-то знала, что скоро они заполнятся. Все по-настоящему важное поначалу скрыто. Офелия была еще маленькая, поэтому знала.

И правда, как только Офелия коснулась чистого листа, на нем понемногу проступил коричнево-зеленый рисунок. Справа на странице появилось изображение жабы, затем возникла рука, а следом – лабиринт. По краю страницы появились цветы, а посередине – дерево, старое и корявое. Сухие ветки скрючились, как рога, а ствол треснул и был пустым внутри.

Рядом с деревом стояла на коленях девочка и смотрела на Офелию. Девочка была босая, но в зеленом платье с белым фартуком – в точности как мама сшила для Офелии. Когда рисунок на правой странице проявился до конца, левая начала заполняться темно-коричневыми буквами. Они были написаны в старинном стиле, словно невидимый писец чертил их кистью из куньего меха.