Лабиринт Фавна бесплатное чтение

Письмо в издательство HARPER COLLINS

Всем знакомо, как часто экранизации разочаровывают нас, потому что образ на экране ни в какое сравнение не идет с теми образами, что возникли у нас в голове при чтении книги. А что будет, если писателя попросят сделать обратное – превратить любимый фильм в книгу?

Постер к фильму «Лабиринт Фавна» висел у меня на стене задолго до того, как Гильермо дель Торо предложил мне преобразовать его волшебные образы в слова. Я с самого первого просмотра убеждена, что этот фильм – идеальный образец того, на что способна человеческая фантазия. «Лабиринт Фавна» с огромной силой доказывает, что фантазия может быть в одно и то же время поэтической и политической и что она – прекрасный инструмент, позволяющий выразить фантастическую реальность нашей жизни.

Само собой, задача мне казалась невыполнимой. Писатели очень хорошо знают, насколько иногда бессильны слова и насколько больше способен выразить один-единственный зрительный образ. Все слои смысла, которые мы с трудом передаем словами, образы показывают легко и без усилий. А музыка! Гильермо в своих фильмах использует музыку так же виртуозно, как и кинокамеру. Ну разве я смогу найти слова, которые заменят и звук, и видеоряд?

Есть в невыполнимых задачах некая неотразимость. Мы знаем, что будем жалеть всю оставшуюся жизнь, если хотя бы не попробуем их решить.

При работе над книгой я не заглядывала в сценарий. Я смотрела фильм, кадр за кадром, секунду за секундой. Я исследовала саму ткань киноповествования и от этого еще больше восхищалась мастерством ткача. Я составила целый список вопросов и обсудила их за обедом с Гильермо, чтобы убедиться, правильно ли я понимаю состояние души персонажей, жесты и взгляды актеров, символику реквизита (у меня до сих пор хранится клешня краба, которого мы ели).

Гильермо с самого начала объяснил, что не хочет получить простой пересказ фильма; он ждал от меня большего. Я же не хотела менять ни единого мгновения, ведь, по-моему, этот фильм – совершенство. Поэтому я предложила добавить десять эпизодов, рассказывающих предысторию ключевых моментов фильма, – Гильермо назвал их интерлюдиями.

Все остальное – магия.

Я была очарована, околдована. Из путешествия по лабиринту гениального рассказчика я принесла с собой неисчислимые сокровища творческого вдохновения.

Постой, Корнелия! Наверное, нужно сказать еще вот о чем. Это первая книга, написанная мною по-английски. Чего только не найдешь в лабиринтах…

Корнелия Функе

Посвящается Альфонсо Фуэнтесу и его команде, которая спасла от лесного пожара «Вулси» в Калифорнии мой дом, мои деревья, моих осликов, мои воспоминания и мои записные книжки.

К. Ф.

Посвящается К. – разгадке всех загадок, путеводной нити к выходу из Лабиринта.

Г. д. Т.

Пролог

Говорят, в стародавние времена жила-была принцесса в подземном царстве, где нет ни лжи, ни боли. Принцесса Моанна мечтала о мире людей. Она представляла себе ясное голубое небо и бесконечный океан облаков, представляла солнце, траву и вкус дождя… Однажды принцесса ускользнула от дворцовой стражи и пришла в наш мир. Солнце стерло ее воспоминания. Принцесса забыла, кто она и откуда. Она странствовала по свету, страдала от холода и болезней. И в конце концов умерла.

Ее отец, король подземной страны, неустанно искал свою дочь. Он знал, что душа Моанны бессмертна, и надеялся, что когда-нибудь она вернется.

В другом теле, в другое время. Быть может, в другой стране.

Он будет ждать.

До последнего вздоха.

До конца времен.

1

Фея в лесу

В стародавние времена был на севере Испании лес – такой древний, что он помнил истории, забытые людьми. Деревья уходили корнями глубоко в поросшую мхом землю, задевая кости мертвецов, а ветвями доставали до звезд.

Так много потеряно, так много утрачено, шелестела листва, а под деревьями по грунтовой дороге, проложенной среди мха и папоротников, ехали три черных автомобиля.

Но все, что потеряно, можно отыскать снова, шептали деревья.

Шел тысяча девятьсот сорок четвертый год. В одной из машин сидела рядом с беременной матерью девочка. Она не понимала, о чем шепчут деревья. Девочку звали Офелия, и, хотя ей было всего тринадцать лет, она знала, что такое потери. Год назад погиб ее отец. Офелия так тосковала по нему, что иногда ей казалось, у нее вместо сердца – пустая шкатулка, где заперто эхо ее боли. Она часто гадала, чувствует ли мама то же самое, но не могла ничего понять по бледному лицу матери.

– Бела, как снег, румяна, как кровь, черна, как уголь, – говорил, бывало, отец, с нежностью глядя на маму. – Офелия, ты так на нее похожа!

И его больше нет.

Они ехали уже много часов, оставив далеко позади все, что знала Офелия. Все глубже в этот нескончаемый лес, к человеку, которого мама выбрала новым отцом для своей дочери. Офелия про себя звала его Волком. Ей не хотелось о нем думать, но даже деревья вокруг словно шептали его имя.

Из дома Офелия смогла забрать несколько книг, ничего больше. Сейчас она стискивала пальцами книгу, лежащую у нее на коленях, и тихонько гладила обложку. А когда раскрывала книгу, страницы казались ослепительно-белыми в глубокой лесной тени, и слова, напечатанные на них, дарили утешение. Буквы были как чьи-то следы на снегу – на огромной белой равнине, не тронутой болью, не изуродованной воспоминаниями, которые и хранить больно, и отпустить невозможно, такие они любимые.

– Офелия, зачем ты набрала с собой столько книг? Мы будем жить в деревне!

В дороге мама побледнела сильнее обычного. Ее измучили и поездка, и малыш, которого она носила. Мама вырвала книгу из рук Офелии. Утешительные слова смолкли.

– Офелия, ты уже слишком большая, чтобы читать сказки! Пора смотреть на реальный мир.

Мамин голос – как будто надтреснутый колокольчик. Он так не звучал, когда папа был жив.

– Ах, мы опоздаем! – вздохнула мама, прижимая к губам платок. – Он будет сердиться.

Он…

Мама застонала. Офелия схватила водителя за плечо.

– Остановите машину! – крикнула она. – Видите, маме плохо!

Водитель что-то буркнул и заглушил мотор. Волки, вот кто они все, эти солдаты, которые их сопровождают. Волки-людоеды. Мама говорила, что сказки отвлекают от реального мира, но Офелия-то знала. Сказки рассказали ей всю правду о настоящем мире.

Они обе выбрались из машины. Мама нетвердыми шагами отошла к обочине, и ее стошнило в заросли папоротника. Папоротник здесь рос густо, словно целое море перистых листьев, а из этого моря росли серые стволы, словно подводные твари поднялись со дна морского и выглядывают наружу.

Две другие машины остановились тоже. Среди деревьев замелькали серые мундиры. Офелия чувствовала, что лесу это не нравится. Серрано, командир отряда, подошел к маме и спросил, как она себя чувствует. Он был рослый и грузный, говорил очень громко и носил свой мундир, как театральный костюм. Все тем же надтреснутым голосом мама попросила воды. Офелия прошла немного вперед по дороге.

Вода, шептали деревья. Земля. Солнце.

Папоротники задевали платье Офелии зелеными пальцами. Под ногу попался камень. Офелия посмотрела вниз. Камень был серый, как солдатские шинели. Он лежал прямо посреди дороги, как будто его специально там положили. За спиной у Офелии маму снова рвало. Почему женщины болеют, когда приводят в мир детей?

Офелия нагнулась и подняла камень. Он оброс мхом, но, когда Офелия счистила мох, оказалось, что камень гладкий и плоский, а на нем вырезан глаз.

Человеческий глаз.

Офелия осмотрелась.

И увидела три источенных временем каменных столба, полускрытых высокими папоротниками. По серому камню вились затейливые резные узоры. На среднем столбе можно было разглядеть лицо, задумчиво вглядывающееся в глубину леса. Офелия не удержалась – сошла с дороги и шагнула к камню, хотя туфли сразу промокли от росы, а к платью прицепились колючие репьи.

На лице был всего один глаз. Будто в головоломке не хватает одного кусочка и она ждет, когда ее соберут до конца.

Офелия крепче сжала каменный глаз в руке и подошла вплотную.

На серой поверхности прямыми штрихами был обозначен нос. Чуть ниже – разинутый рот с обломками зубов. Офелия попятилась, и тут изо рта статуи выглянуло крылатое существо, тощее, словно сделанное из прутиков, и наставило на девочку длинные дрожащие усики. Высунув наружу лапки, как у насекомого, существо взбежало вверх по столбу. Оно было размером больше, чем ладонь Офелии. Замерев на макушке истукана, существо замахало передними лапками. Офелия улыбнулась. Она так давно не улыбалась, что губы отвыкли.

– Ты кто? – шепотом спросила Офелия.

Существо снова взмахнуло передними лапками и тихонько застрекотало. Может, это сверчок? А как выглядят сверчки? Или это стрекоза? Офелия выросла в городе, среди стен, сложенных из камня. У тех стен не было ни глаз, ни лиц. И они не разевали рты.

– Офелия!

Существо расправило крылышки и полетело прочь. Офелия смотрела ему вслед.

Мама стояла на дороге, совсем близко, а рядом с ней – офицер Серрано.

– Посмотри на свои туфли! – воскликнула мама с мягким укором.

Теперь она почти всегда говорила так.

Офелия посмотрела. Туфли промокли и были облеплены грязью, но Офелия до сих пор чувствовала на губах улыбку.

– Я видела фею! – сказала она.

Да, точно, это существо – наверняка фея.

Но мама не слушала.

Маму звали Кармен Кардосо. Вдова в тридцать два года, она уже не помнила, как это – смотреть на что-нибудь без страха и отвращения. Она видела одно: мир отнял у нее любимого и перемолол в прах. Кармен Кардосо любила свою дочь, любила сильно, и потому снова вышла замуж. Миром правят мужчины – дочка пока еще этого не понимает, – и только мужчина может уберечь их обеих. Мама Офелии, сама того не зная, тоже верила в сказку. Самую опасную из всех: о том, что явится принц и спасет ее.

Зато это знало крылатое существо, что дожидалось Офелию в разинутом рту каменного истукана. Существо знало многое, но это была не фея. Во всяком случае, не такая, как мы представляем фей. Ее истинное имя знал только ее хозяин. В Волшебном королевстве, если знаешь имя, становишься хозяином того, кто это имя носит.

Сидя на ветке ели, существо смотрело, как Офелия с мамой снова усаживаются в машину, чтобы продолжить путь. Существо давно ждало эту девочку. Девочку, которая так много потеряла и должна потерять еще больше, чтобы вновь обрести то, что принадлежит ей по праву. Помочь ей нелегко, но хозяин приказал, а он не прощает, если нарушают его приказы. О нет!

Машины поехали дальше, унося с собой девочку, ее маму и нерожденного малыша. А существо, которое Офелия назвала феей, расправило прозрачные крылышки, поджало шесть тощих лапок и полетело следом.

2

Все обличья зла

Зло редко проявляется сразу. Поначалу это всего только шепот. Взгляд. Маленькое предательство. Потом оно растет, пускает корни – все еще невидимое, незаметное. Только в сказках зло имеет явное обличье. Большие злые волки, жестокие короли, демоны, черти…

Офелия знала, что тот, кого ей скоро придется звать отцом, – плохой человек. Он улыбается, как циклоп, которого называют «оханкану», а глаза у него безжалостные, словно чудовища куэлье и нуберу[1] – Офелия о них читала в книгах. А мама не видит его истинного облика. Случается, люди слепнут, когда взрослеют. Может быть, Кармен Кардосо не замечает волчьей улыбки, потому что капитан Видаль красив и всегда безупречно одет – в парадной форме, сапогах и перчатках. Маме необходима защита, и потому, наверное, она принимает его кровожадность за отвагу, а грубость – за силу.

Капитан Видаль посмотрел на свои карманные часы. Трещина в стекле изуродовала циферблат, но стрелки все еще показывали время, и сейчас они свидетельствовали, что машины запаздывают.

– Пятнадцать минут, – пробормотал Видаль.

Как всякое чудовище – и как Смерть, – он был всегда пунктуален.

Да, они опоздали, как и боялась Кармен. Приехали позже назначенного срока на старую мельницу, где Видаль разместил свою штаб-квартиру. Видаль ненавидел лес. Он ненавидел все неупорядоченное, а деревья еще и помогали скрываться людям, на которых Видаль вел охоту. Люди сражались против тьмы, которой Видаль служил и поклонялся, и он приехал в этот древний лес, чтобы их сломить. О да, новый отец Офелии любил ломать кости тем, кого считал слабыми, любил проливать кровь и приносить новый порядок в ничтожный, безалаберный мир.

Он встречал машины с улыбкой.

Но Офелия видела презрение в его глазах, когда капитан приветствовал их во дворе мельницы, где раньше толпились крестьяне из окрестных деревень с мешками зерна. А мама улыбнулась ему в ответ и позволила Волку потрогать ее огромный живот, в котором рос его ребенок. Она подчинилась, когда капитан усадил ее в кресло на колесиках, словно сломанную куклу. Офелия наблюдала за ними с заднего сиденья автомобиля. Ей было противно, что нужно пожать Волку руку – так велела мама. Но в конце концов Офелия все-таки вылезла наружу. Нельзя же оставлять маму с ним одну! Офелия прижимала книги к груди, словно щит из бумаги и слов.

– Офелия. – Волк вытолкнул ее имя между тонких губ, как будто нечто такое же сломанное, как ее мама, и уставился на протянутую навстречу левую руку.

– Не та рука, Офелия, – тихо проговорил он. – Запомни.

Его черные кожаные перчатки скрипнули, когда он стиснул руку Офелии, словно капкан браконьера. И сразу повернулся спиной, словно уже забыл о ней.

– Мерседес! – окликнул он девушку, которая помогала солдатам разгружать машину. – Забери багаж!

Мерседес была худая и бледная, с волосами цвета воронова крыла и большими темными глазами. Офелия подумала, что она – как принцесса, переодетая крестьянкой. Или, может быть, колдунья. Только Офелия не могла понять, добрая или злая.

Мерседес и солдаты отнесли мамины чемоданы в дом. Офелии он показался грустным, каким-то потерянным, словно тосковал по тем временам, когда на мельнице мололи зерно. Сейчас вокруг замшелых каменных стен толпились солдаты, как саранча. Палатки и военные грузовики заполонили все пространство двора между конюшней, амбаром и самим домом – бывшей мельницей.

Серые шинели, печальный старый дом и лес, полный теней… Офелия так тосковала по родному дому, что трудно было дышать. Но и там не дом, потому что там нет папы. Слезы подступили к глазам, и тут Офелия заметила, как между сваленными в сторонке мешками сверкнули на солнце прозрачные крылышки, словно сделанные из тончайшего стекла.

Это была фея.

Офелия, забыв свои беды, бросилась за ней, а фея полетела прямо к роще за мельницей. Крошечное создание мчалось так быстро, что Офелия на бегу споткнулась и выронила книги. Пока она их поднимала и отряхивала обложки, фея присела на ствол ближайшего дерева.

О да, она должна дождаться девочку. Обязательно нужно, чтобы девочка последовала за ней.

Погодите… Нет! Девочка снова остановилась.

Офелия рассматривала огромную каменную арку, вдруг возникшую между деревьями. От арки в обе стороны тянулись древние стены, а сверху смотрела рогатая голова с пустыми глазами и раззявленным ртом, будто хотела проглотить весь мир. Под взглядом этих глаз все исчезло: мельница, солдаты, Волк, даже мама Офелии. Полуразрушенные стены словно звали: «Входи!» Чуть ниже головы виднелись высеченные в камне полустертые буквы, но Офелия не знала, что они означают.

In consiliis nostris fatum nostrum est, гласила надпись.

«В нашем выборе – наша судьба».

Фея исчезла. Офелия шагнула под арку, и на нее легла холодная тень. «Вернись!» – предостерегало какое-то неясное чувство, но она не вернулась. Иногда надо слушаться, а иногда – нет. Впрочем, вряд ли у Офелии был выбор. Ноги шли сами собой. Проход за аркой скоро стал таким узким, что Офелия, раскинув руки в стороны, могла дотянуться до обеих стен. На ходу она вела пальцами по изъеденному временем камню. Камень был холодный, несмотря на жару. Еще несколько шагов – и Офелия оказалась у поворота. Новый коридор вел влево, потом направо, а там еще поворот.

– Это лабиринт.

Офелия быстро обернулась.

У нее за спиной стояла Мерседес, кутаясь в шаль, словно сплетенную из вязаных листьев. Если Мерседес и колдунья, то красивая, а не скрюченная старуха, каких рисуют в книгах. Но Офелия знала из сказок, что колдуньи не всегда появляются в истинном облике.

– Просто куча старых камней, – сказала Мерседес. – Очень старых. Старше мельницы. Эти стены всегда здесь стояли, еще до нее. Не ходи сюда, заблудишься. Случалось уже. Я тебе как-нибудь расскажу, если хочешь.

– Мерседес! Тебя капитан зовет! – крикнул какой-то солдат за мельницей.

– Иду! – крикнула в ответ Мерседес.

Она улыбнулась Офелии. В ее улыбке прятались тайны, но Офелии Мерседес нравилась. Очень.

– Слышала, твой отец меня зовет. – Мерседес шагнула назад, к арке.

– Он мне не отец! – сказала ей вслед Офелия. – Не отец!

Мерседес остановилась.

Офелия бегом догнала ее, и они вместе вышли из лабиринта.

Холодные камни и рогатая морда с пустыми глазами остались позади.

– Мой отец был портным, – сказала Офелия. – Его убили на войне.

И у нее потекли слезы. Они всегда текли, когда Офелия говорила о папе. Ничего нельзя было с ними поделать.

– Он сшил мое платье и мамину блузку. Он шил самую красивую одежду на свете. Лучше, чем у принцесс в моих книгах! А капитан Видаль мне не отец!

– Да я уж поняла, – мягко проговорила Мерседес и обняла ее за плечи. – Ну пойдем, отведу тебя к маме. Она тебя, наверное, уже ищет.

Рука у Мерседес была теплая. И сильная.

– Правда, моя мама красивая? – спросила Офелия. – Только она болеет, из-за ребенка. У тебя есть брат?

– Есть, – ответила Мерседес. – Вот увидишь, когда твой братик родится, ты его полюбишь. Крепко полюбишь, никуда не денешься.

Она снова улыбнулась. В глазах у нее была грусть. Кажется, Мерседес тоже знала, что такое потеря.

Фея, сидя на каменной арке, смотрела, как они идут к мельнице: девушка и девочка, весна и лето.

Девочка еще вернется.

Фея об этом позаботится.

И очень скоро.

Как только хозяин пожелает.

3

Всего-навсего мышка

Да, у Мерседес был брат. Педро – один из тех, что прятались в лесу. Они называли себя «маки́», бойцы Сопротивления, и скрывались от тех самых солдат, для кого Мерседес готовила еду и стирала одежду.

Капитан Видаль со своими офицерами обсуждал планы охоты на этих людей. Мерседес принесла им хлеб, сыр и вино – так приказал капитан. Когда-то за столом, где они разложили карты местности, обедали и ужинали мельник с семьей. А сейчас на этот стол подавали смерть. Смерть и страх.

Пляшущее в очаге пламя рисовало на беленых стенах тени кинжалов и ружей. Отсветы пробегали по склоненным над картой лицам. Мерседес поставила поднос и незаметно окинула взглядом расположение войск на карте.

– Партизаны прячутся в лесу, потому что там их труднее выследить. – Голос Видаля не выражал никаких чувств, так же как и лицо. – Мерзавцы лучше нас знают местность. А мы перекроем выходы из леса – здесь и здесь.

Палец в черной кожаной перчатке вонзился в карту, словно снаряд.

Смотри внимательно, Мерседес. И расскажи брату, что они задумали, иначе он через неделю умрет.

– Провизию, лекарства, перевязочные материалы – все соберем у себя и будем хранить вот здесь. – Видаль ткнул пальцем в точку, обозначающую мельницу. – И они сами к нам придут.

Здесь, Мерседес! Они будут все хранить здесь.

Она не торопилась, выкладывая еду на стол и радуясь про себя, что для этих людей она – невидимка. Просто служанка, такая же часть обстановки, как стулья и огонь в очаге.

– Устроим три новых сторожевых поста – здесь, здесь и здесь.

Видаль расставил на карте три бронзовые фишки, отмечающие место. Мерседес не отрывала взгляда от его затянутых в перчатку пальцев. Она вся была глаза и уши кроликов, на которых охотятся. Тихая и незаметная, будто мышь.

– Мерседес!

Черная перчатка схватила ее за плечо. Мерседес перестала дышать.

Видаль подозрительно прищурился. Он всегда смотрит подозрительно, подумала Мерседес, стараясь успокоить сердцебиение. Ему нравилось видеть, как под его взглядом на лицах проступает страх, но она слишком часто играла в эту игру и не выдала себя. Всего-навсего мышка. Невидимка. Если он хоть на минуту подумает, что она лиса или кошка, ей конец.

– Пригласи доктора Феррейро спуститься.

– Слушаю, сеньор.

Она склонила голову, стараясь казаться ниже ростом. Большинство мужчин не любят высоких женщин. Видаль – не исключение.

Три командных пункта. А продукты и лекарства сложены в амбаре на мельнице.

Это им очень пригодится.

4

Роза на вершине темной горы

Доктор Феррейро был хороший человек, добрая душа. Офелия поняла это сразу, как только он вошел в мамину комнату. Доброта видна так же ясно, как и жестокость. Она дарит свет и тепло, вот и доктор словно был полон тепла и света.

– Это поможет вам уснуть, – сказал он маме и накапал в стакан с водой немного янтарной жидкости.

Он посоветовал маме несколько дней провести в постели, и мама не стала спорить. Кровать была деревянная, очень большая, на ней легко помещались вместе мама и Офелия. С самого приезда маме нездоровилось. Лоб у нее был влажный, весь в испарине, на прекрасном лице пролегли болезненные морщинки. Офелия волновалась за нее, но она чуть-чуть успокоилась, глядя, как руки доктора уверенно готовят лекарство.

– Две капли, не больше, – сказал он, протягивая Офелии пузырек, чтобы она закрыла крышечку. – Увидишь, ей станет лучше.

Мама с трудом отпила глоток.

– Нужно выпить все до конца, – мягко проговорил доктор. – Очень хорошо!

Голос у него был теплый, как одеяло. Офелия подумала – почему мама не влюбилась в такого человека? Он ей напоминал папу. Совсем чуть-чуть.

Офелия присела на край кровати, и тут в комнату заглянула Мерседес.

– Он требует вас к себе, – сказала она доктору.

«Он». Никто не произносил его имя – Видаль. Оно звучит, будто камень бросили в окно. Каждая буква – осколок стекла. «Капитан», так его обычно называли. Но Офелия считала, что «Волк» ему подходит больше.

– Если что, зовите меня немедленно! – сказал доктор, закрывая свой чемоданчик. – Хоть днем, хоть ночью. Вы или ваша сиделка, – прибавил он и улыбнулся Офелии.

Потом доктор и Мерседес ушли, и Офелия впервые осталась вдвоем с мамой в этом старом доме, где пахло холодными зимами и печалью далекого прошлого. Раньше они всегда были с мамой вдвоем. Офелии это нравилось, а потом появился Волк.

Мама прижала ее к себе.

– Моя заботливая сиделка! – С усталой, но счастливой улыбкой она подсунула руку под плечи Офелии. – Закрой дверь и потуши свет, милая.

Офелия боялась спать в этой чужой комнате, даже рядом с мамой, но она послушно встала и пошла запирать дверь. Потянувшись к задвижке, она вдруг увидела, что доктор и Мерседес все еще стоят на лестничной площадке. Офелию они не заметили. Она не хотела подслушивать, но не смогла удержаться. В конце концов, именно это детям и полагается делать. Узнать секреты взрослых – значит понять их взрослый мир и научиться выживать в нем.

– Доктор, вы должны нам помочь! – шептала Мерседес. – Пойдемте со мной, посмотрите его! У него с ногой все хуже. Рана не заживает.

– Вот все, что я смог достать, – очень тихо ответил доктор, передавая Мерседес небольшой пакет в оберточной бумаге. – Прости.

Мерседес взяла пакет, но на лице у нее было такое отчаяние, что Офелия испугалась. Мерседес казалась ей сильной. Офелия думала, что она сможет ее защитить в этом доме, полном одиночества и призраков.

– Капитан ждет вас в кабинете.

Мерседес расправила плечи, не глядя на доктора. Он стал спускаться по лестнице, ступая тяжело, словно виноватый.

Офелия застыла на месте.

Секреты. От них мир становится еще темнее, но в то же время хочется узнать больше…

Мерседес обернулась и увидела Офелию на пороге комнаты. Глаза Мерседес расширились от страха. Она торопливо спрятала пакет под шалью. Офелия наконец заставила себя шагнуть назад и поскорее заперла дверь. Хоть бы Мерседес забыла, что видела ее!

– Офелия! Иди сюда! – позвала мама.

Огонь в очаге немного рассеивал темноту. Ему помогали две мигающие свечи на каминной полке. Офелия забралась под одеяло и обхватила маму руками.

Почему они не могли и дальше жить только вдвоем? А теперь у мамы в животе толкается братик. Что, если он окажется таким же, как его отец? «Уходи! – подумала Офелия. – Оставь нас в покое! Ты нам не нужен. У мамы есть я, и я о ней забочусь».

– Господи, у тебя ноги ледяные! – сказала мама.

Она была такая теплая. Прямо горячая, но доктор вроде не особенно беспокоился из-за температуры.

Старая мельница кряхтела и потрескивала. Она не радовалась маме с Офелией. Она хотела, чтобы вернулся мельник. А может, хотела остаться одна в лесной глуши и чтобы древесные корни проломили стены, листья засыпали кровлю, чтобы камни стен и потолочные балки снова стали частью леса.

– Тебе страшно? – прошептала мама.

– Немножко, – тоже шепотом ответила Офелия.

Снова затрещали дряхлые стены. Балки вверху протяжно заскрипели, словно прогнулись под чьей-то тяжестью. Офелия теснее прижалась к маме. Мама поцеловала волосы Офелии – такие же черные, как у нее самой.

– Это ничего, милая. Просто ветер. Здесь ночью все по-другому. В городе слышно машины, трамваи. А здесь дома старые, вот и скрипят…

Снова скрип. На этот раз они обе прислушались.

– Как будто стены разговаривают, да? – Мама ни разу так не обнимала Офелию с тех пор, как узнала, что ждет ребенка. – Завтра! Завтра я тебе кое-что подарю. Это будет сюрприз.

– Сюрприз? – Офелия всматривалась в мамино бледное лицо.

– Да.

В маминых объятиях Офелия чувствовала себя в безопасности. Впервые с тех пор, как… С тех пор, как погиб папа. С тех пор, как мама встретила Волка.

– Это книга? – спросила Офелия.

Папа часто дарил ей книги. Иногда он даже шил для них обложки. «Это лен, Офелия, чтобы защитить переплет, – говорил папа. – Нынче книги переплетают в самую дешевую материю. Лен лучше». Офелия тосковала по папе. Иногда ей казалось, что сердце у нее истекает кровью и не вылечится, пока Офелия не увидит папу снова.

– Книга? – Мама тихонько засмеялась. – Не книга, нет. Гораздо лучше!

Офелия не стала напоминать, что для нее ничего не может быть лучше книги. Мама не поймет. Она не ищет в книгах убежища, не переносится в другой, волшебный мир. Она видит только этот мир, да и то не всегда, подумала Офелия. Мама накрепко привязана к земле, оттого она такая грустная. Книги могли бы ей многое рассказать о мире, о дальних странах, о зверях и растениях, о звездах! Книжные страницы могут стать открытыми окнами и дверями, на бумажных крыльях можно улететь прочь. Может быть, мама просто разучилась летать. А может, никогда не умела.

Кармен закрыла глаза. Хотя бы во сне она видит что-то вне этого мира? Офелия прижалась щекой к маминой груди. Так близко, два тела почти слились в одно, как было до рождения Офелии. Слышно, как мама дышит, как размеренно стучит ее сердце, словно метроном.

– Зачем было выходить замуж? – прошептала Офелия.

Едва слова сорвались с ее губ, она стала надеяться, что мама уже спит.

Но в ответ послышалось:

– Я слишком долго была одна, сердечко мое.

Мама смотрела в потолок. Побелка вся в трещинах и затянута паутиной по углам.

– Я же с тобой! – сказала Офелия. – Ты не была одна. Я все время была с тобой!

Мама все так же смотрела вверх. Вдруг показалось, что она ужасно далеко.

– Вырастешь – поймешь. Мне тоже было нелегко, когда папа…

Она судорожно вздохнула и прижала руку к раздутому животу.

– Твой братик опять толкается.

Офелия накрыла ее руку своей. Мамина рука была такая горячая. Точно, братик толкается, Офелия тоже почувствовала. И он никуда не исчезнет. Он хочет выйти наружу.

– Расскажи ему сказку! – тяжело дыша, попросила мама. – Я думаю, это его успокоит.

Офелии не хотелось делиться с ним сказками, но все-таки она села в кровати. Мамино тело под белой простыней было похоже на заснеженную гору. Братик спал там, в глубокой пещере. Офелия прислонилась головой к выпуклости под одеялом и погладила в том месте, где под маминой кожей шевелился брат.

– Братик! – прошептала она.

Мама еще не придумала ему имя. Надо придумать поскорее, чтобы он приготовился выйти в этот мир.

– Много-много лет назад… В далекой печальной стране… – Офелия говорила очень тихо, но она не сомневалась, что братик слышит. – Стояла огромная гора из черного камня…

В лесу за мельницей, темном и тихом, как сама ночь, существо, которое Офелия называла феей, расправило крылышки и полетело на звук ее голоса. Слова, будто хлебные крошки, отмечали путь сквозь ночную тьму.

– А на вершине горы, – продолжала Офелия, – каждое утро с восходом солнца расцветала волшебная роза. Говорили, кто ее сорвет, станет бессмертным. Но никто не решался к ней подойти, потому что шипы у нее были ядовитые.

«О да, много есть таких роз», – подумала фея, влетая через окно в комнату, где девочка рассказывала сказку. Крылья феи стрекотали так же тихо, как звучал голос Офелии. Она увидела их обеих: девочку и ее маму, прижавшихся друг к другу, чтобы защититься от темноты за окном. Но еще страшнее была темнота в доме. Девочка знала, что эту тьму питает человек, из-за которого они здесь оказались.

– Люди говорили друг другу, как больно колют шипы, – рассказывала Офелия нерожденному брату. – Они предупреждали: кто поднимется на гору, тот умрет. Поверить в боль и шипы было легко. Страх помогал поверить. И никто не смел надеяться, что в конце концов роза наградит их вечной жизнью. Они не могли надеяться, просто не умели. И каждый день к вечеру роза увядала, так никому и не передав свой дар…

Фея сидела на подоконнике и слушала. Она была рада, что девочка знает о шипах, ведь они с мамой сейчас подошли к подножию очень темной горы. Человек, что правил этой горой… – о да, фея все о нем знала. Сейчас он сидел внизу, у себя в кабинете, в комнате за мельничным колесом, и начищал до блеска карманные часы своего отца, погибшего на другой войне.

– Розу все забыли, и она осталась совсем одна, – сказала Офелия, прижимаясь щекой к маминому животу. – На вершине холодной темной горы, до конца времен.

Она не знала, что рассказывает братику о своем отце.

5

Отцы и сыновья

Видаль каждый вечер чистил отцовские часы, и только на это время он снимал перчатки. Видаль устроил свой кабинет в комнате сразу за огромным колесом – когда-то оно помогало мельнику молоть зерно. Мощные спицы колеса занимали почти всю заднюю стену. Иногда Видалю казалось, будто он живет внутри часов, и это почему-то успокаивало. Он протирал украшенный гравировкой серебряный корпус и вычищал кисточкой пыль из шестеренок так нежно, словно обихаживал живое существо.

Иногда любимые предметы больше говорят о нас, чем близкие люди. Стекло на часах треснуло в руке старшего Видаля в тот самый миг, когда он умер. Видаль-сын считал это доказательством, что предметы могут пережить смерть, нужно только содержать их в чистоте и безупречном порядке.

Отец был героем – Видаль вырос с этой мыслью. Сам себя создал, опираясь на нее. Настоящий мужчина. И практически неизменно эта мысль приводила за собой воспоминание о том дне, когда они с отцом поднялись на скалы Вильянуэва. Суровый морской пейзаж вдали, острые камни внизу, отвесный обрыв в сотню футов. Отец осторожно подвел сына к краю и не дал ему отшатнуться – заставил смотреть в бездну.

– Чувствуешь страх? – спросил отец. – Никогда о нем не забывай. Этот страх ты должен чувствовать в минуту слабости – когда захочешь забыть, кто ты есть и что ты служишь отчизне. Когда перед тобой встанет выбор – жизнь или честь. Если предашь свою страну, свое имя, свое наследие – это все равно что сделать шаг в пропасть. Бездна не видна, однако она реальна. Никогда не забывай об этом, сын мой…

В дверь постучали, и настоящее заслонило прошлое. Стук был тихий-тихий – сразу ясно, кто хочет войти.

Видаль нахмурился. Он ненавидел, когда прерывали его вечерний ритуал.

– Войдите! – крикнул он, не отрывая взгляда от блестящего часового механизма.

– Капитан…

Доктор Феррейро ступал так же мягко и осторожно, как говорил. Он остановился в нескольких шагах от стола.

– Как она? – спросил Видаль.

Колесики в часах закрутились в идеальном ритме, в очередной раз подтверждая, что при должном уходе порядок вечен. Бессмертие – это чистота и точность. Сердце для него, безусловно, не нужно. Сердцебиение так легко сбивается с ритма и в конце концов останавливается, как его ни береги.

– Очень слаба, – сказал доктор Феррейро.

Да уж, добрый доктор – слюнтяй. Мягкая одежда, мягкий голос, мягкий взгляд. Видаль наверняка мог бы свернуть ему шею, словно кролику.

– Пусть отдыхает спокойно, – сказал Видаль. – Я буду спать здесь, внизу.

Это и проще. Кармен его уже утомила. Женщины вообще быстро его утомляли. Они старались стать ему ближе, а Видаль никого не хотел к себе подпускать. Это создает уязвимость. Любовь нарушает порядок. Даже простое желание сбивает с толку, пока его не утолишь и не двинешься дальше. Женщинам этого не понять.

– А мой сын? – спросил Видаль.

Ребенок – единственное, что его заботило. Человек смертен, пока у него нет сына.

Доктор взглянул с удивлением. Его глаза за стеклами очков в серебряной оправе всегда казались слегка удивленными. Он открыл рот, чтобы мягко ответить, но тут в дверях показались Гарсес и Серрано.

– Капитан!

Видаль взмахом руки заставил их умолкнуть. Его неизменно радовал страх на их лицах. В такие минуты Видаль забывал, что находится в убогой глуши, вдали от больших городов и сражений, где пишется история. Но и в этом гнусном, кишащем партизанами лесу он сумеет себя проявить. Он будет сеять страх и смерть с такой безупречной точностью, что слух об этом дойдет до генералов, которые отправили его сюда. Кое-кто из них воевал вместе с его отцом.

– Мой сын! – повторил он, и в голосе его прорезалось нетерпение. – Как он?

Феррейро все еще недоуменно смотрел на него. «Встречал ли кто другого такого человека?» – словно спрашивал этот взгляд.

– Пока нет никаких причин для тревоги, – ответил доктор.

Видаль взял со стола сигарету и фуражку.

– Очень хорошо, – сказал он, отодвигая свой стул, что означало: «Ступайте прочь».

Но доктор все еще стоял напротив стола.

– Капитан, вашей жене не следовало путешествовать. К тому же на таком позднем сроке.

Вот глупец. Овцы не должны так разговаривать с волками.

– Вы так считаете?

– Да, капитан, это мое профессиональное мнение.

Видаль медленно обошел вокруг стола, держа фуражку под мышкой. Он был выше Феррейро. Конечно, Феррейро невысокий. Он уже начал лысеть и со своей всклокоченной бородой казался жалким стариком. Видаль любил чисто выбритые остро наточенной бритвой подбородки. А таких, как Феррейро, он презирал. Кому охота заниматься целительством в мире, где главное – убивать?

– Сын, – сообщил он хладнокровно, – должен родиться там, где его отец.

Доктор – тупица. Видаль направился к двери. Сигаретный дым тянулся за ним в полумраке. Видаль не любил яркий свет. Ему нравилось видеть собственную тьму. Он был уже у двери, когда вновь раздался неприятный тихий голос Феррейро:

– Капитан, почему вы так уверены, что родится мальчик?

Видаль обернулся с улыбкой. Глаза его были чернее сажи. Он умел одним взглядом заставить человека почувствовать нож у себя под ребрами.

– Уходите! – сказал Видаль.

Он видел, что Феррейро тоже почувствовал лезвие ножа.

Солдаты поймали двух браконьеров – те охотились на кроликов после комендантского часа. Видаль удивился, что Гарсес вызвал его из-за такого пустяка, хотя все офицеры знали, что капитан терпеть не может, когда его беспокоят в позднее время.

Когда они вышли из дома, в небе висел тощий серпик луны.

– В восемь мы заметили передвижения в северо-западном секторе, – на ходу докладывал Гарсес. – Затем услышали выстрелы. Сержант Байона обыскал местность и захватил подозреваемых.

Гарсес всегда говорил так, будто диктует.

Пленники, один – старик, другой намного моложе, были бледнее тусклой луны. Одежда у них была в грязи после хождения по лесу, а глаза – мутные от вины и страха.

– Капитан! – сказал младший, пока Видаль молча их рассматривал. – Это мой отец. Он честный человек.

– Это мне судить. – Видалю нравилось, когда его боятся, но это же и приводило его в ярость.

– Шапку долой, когда стоишь перед офицером!

Сын стащил с головы заношенную кепку. Видаль понимал, почему тот не смотрит ему в глаза. Мерзкий крестьянин! Гордый, по голосу слышно, и притом ему хватает ума понять, что тем, кто их захватил, это не понравится.

– Вот, мы при них нашли. – Серрано подал Видалю старенькое ружье. – Из него стреляли.

– Мы охотились на кроликов! – Мальчишка и впрямь гордец, никакого уважения.

– Разве я разрешал говорить?

У старика от страха подгибались колени. Перепугался за сына. Какой-то из солдат сдернул с его сгорбленного плеча сумку на длинном ремне и протянул Видалю. Капитан вытащил из сумки карманный календарь. Такие выдавало крестьянам республиканское правительство. Календарь, похоже, был зачитан до дыр. На задней обложке красовался республиканский флаг.

Видаль, хмыкнув, прочел вслух лозунг:

– Ни бога, ни страны, ни хозяина. Все ясно.

– Красная пропаганда, капитан!

Серрано был горд и счастлив, что не зря побеспокоил капитана из-за двух ничтожных крестьян. Может, они вообще из Сопротивления, борются против генерала Франко вместе с теми, на кого идет охота в этом проклятом лесу.

– Никакая не пропаганда! – возмутился сын.

– Ш-ш-ш!

Солдаты услышали угрозу в предостерегающем шипении Видаля, а глупый молодой павлин ничего не заметил, так рвался защитить отца. Любовь убивает по-разному.

– Капитан, это просто старый календарь!

Мальчишка никак не заткнется.

– Мы просто крестьяне, – сказал старик, стараясь отвлечь от сына внимание.

– Продолжай!

Видалю нравилось, когда этот сброд принимался молить о пощаде.

– Я пошел в лес пострелять кроликов. Для дочерей, они болеют обе.

Видаль достал из сумки бутылку, понюхал. Вода. Тут, главное, не торопиться, тогда насладишься как следует.

Во всем нужен порядок, и в таких делах тоже.

– Кроликов пострелять… – сказал Видаль. – Правда?

Он знал, что сын попадется в ловушку. О да, Видаль умел проводить допросы. Его таланты пропадают напрасно в этой глуши. Он способен на большее!

– Капитан, при всем уважении, – сказал младший крестьянин, – если отец говорит, что охотился на кроликов, значит он охотился на кроликов.

Он опустил глаза, пряча гордость во взгляде, но губы его выдавали.

Спокойно. Все нужно сделать спокойно.

Видаль взял бутылку с водой, размахнулся и ударил парня по лицу. Потом ткнул бутылкой с отбитым донышком ему в глаз. И еще раз, и еще. Дай выход ярости, иначе она сожрет тебя. Острое стекло кромсало кожу и плоть, превращая их в кровавое месиво.

Отец закричал громче сына. Слезы проложили грязные дорожки на щеках старика.

– Вы убили его! Убийца!

Видаль выстрелил крестьянину в грудь. Да там и тела-то почти нет, щуплый старикашка. Пули без труда нашли сердце. Две пули прошили насквозь изношенную засаленную одежду и картонные косточки.

Сын еще дергался, зажимая окровавленными руками рваные раны на лице. Видаль и его застрелил. Сверху на них светил бледный месяц.

Лес молча наблюдал, и солдаты молчали.

Видаль вытер руки в кожаных перчатках о сумку и вытряхнул из нее содержимое. Бумаги. Еще бумаги. И два мертвых кролика. Видаль поднял их с земли. Тощие зверьки, одни кости да мех. Разве что потушить их на ужин.

– В другой раз обыскивайте этих остолопов как следует, – сказал он Серрано, – прежде чем за мной бежать.

– Слушаюсь, капитан!

Как они все застыли навытяжку…

«Что?» – с вызовом спросил он глазами. Да, вспылил, бывает. О чем они думают теперь, глядя на мертвецов? О том, что у многих отцы и братья – такие же крестьяне? Что они тоже любят своих сыновей и дочерей? Что когда-нибудь он и с ними поступит точно так же?

Возможно.

Все мы волки, хотелось ему сказать. Смотрите на меня и учитесь!

Обещание скульптора

В стародавние времена жил-был молодой скульптор. Звали его Синтоло. Он служил королю Подземной страны, и страна эта находилась так глубоко, что до нее не могли добраться ни лунные, ни солнечные лучи. Синтоло наполнил королевский сад цветами, сделанными из рубинов, и фонтанами, высеченными из малахита. Он создал статуи короля и королевы, такие искусные, что казалось – они дышат.

Единственная дочь короля и королевы, принцесса Моанна, любила смотреть, как работает скульптор, но ее статую Синтоло так и не сумел сделать. «Я не могу так долго сидеть на месте! – говорила Моанна. – Вокруг столько интересного, столько всего хочется увидеть и сделать!»

А потом принцесса исчезла. И Синтоло вспомнил, как часто она расспрашивала его о солнце и луне и о том, как выглядит наземная часть деревьев, чьи корни свисают с потолка ее комнаты.

Король и королева были убиты горем. Их вздохи долетали до самых отдаленных уголков Подземной страны, а их слезы сверкали на лепестках рубиновых цветов, словно капли росы. Главный советник Фавн отправил за Моанной своих посланцев – летучих мышей и кроликов, фей и воронов, – но никто не мог ее найти.

Прошло триста лет и еще тридцать, и однажды ночью Фавн пришел в мастерскую Синтоло. Скульптор спал, выронив из рук резец. Он хотел вырезать из прекрасного лунного камня изваяние Моанны, чтобы утешить их величества, но, как ни старался, не мог вспомнить лицо принцессы.

– У меня есть для тебя поручение, Синтоло, – сказал Фавн. – Ты должен его выполнить во что бы то ни стало. Нужно, чтобы по всему Верхнему царству, словно побеги папоротника, выросли из земли статуи короля и королевы. Можешь ты это сделать?

Синтоло не знал наверняка, но Фавну никто не смел отказать. Он славился суровым нравом, а король всегда к нему прислушивался. И вот Синтоло взялся за работу. Через год повсюду в Верхнем царстве выросли из-под земли сотни каменных столбов с грустными лицами родителей Моанны. Фавн надеялся, что принцесса рано или поздно увидит их и вспомнит, кто она. Прошло еще много лет, но вестей от Моанны не было. Надежда умерла, как умирают цветы, лишенные дождя.

Синтоло состарился, но ему невыносимо было думать, что он умрет раньше, чем его искусство поможет вернуть в Подземное царство королевскую дочь. И он пришел к Фавну.

Фавн кормил стайку фей, которые ему служили. Он кормил их своими слезами, чтобы они помнили Моанну, потому что феи – существа забывчивые.

– Ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Могу я еще раз предложить мое скромное искусство для поисков принцессы?

– И что ты намерен сделать? – спросил Фавн, глядя, как феи слизывают очередную слезу с его когтистых пальцев.

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, – промолвил Синтоло. – Я еще не знаю, получится ли у меня то, что я задумал. Надеюсь только, что вы согласитесь позировать для меня.

– Я? – удивился Фавн.

Но в лице старика он увидел страсть, великое терпение и то, что в трудные времена ценнее всего, – надежду. Поэтому он забросил все прочие свои обязанности – а их у Фавна было много – и стал позировать скульптору.

Эту статую Синтоло не стал высекать в камне. Он вырезал Фавна из дерева. Дерево всегда помнит, что было когда-то живым и дышало в обоих царствах – на земле и под землей.

Через три дня и три ночи Синтоло закончил статую, и когда Фавн встал со стула, статуя поднялась тоже.

– Прикажите ей найти принцессу, ваше рогатое сиятельство! – сказал скульптор. – Я обещаю, она не остановится и не умрет, пока не выполнит приказ.

Фавн улыбнулся. В лице старика он заметил еще одно, редчайшее качество: веру. Скульптор верил в силу своего искусства. И впервые за долгие годы Фавн позволил себе надеяться.

Но в Верхнем царстве много дорог. Статуя упорно шла через леса и пустыни, по горам и долам, но не могла найти принцессу и выполнить обещание скульптора. Синтоло был в отчаянии, и, когда Смерть постучалась в его мастерскую, он не прогнал ее, а покорно пошел за нею, надеясь, что в стране вечного забвения он забудет свою неудачу.

Статуя почувствовала смерть Синтоло как сильнейшую боль. Деревянное тело, иссеченное ветром и дождями, уставшее от долгих странствий, скорбно застыло и не могло больше сделать ни шагу. Рядом выросли среди папоротников каменные столбы с печальными лицами короля и королевы, чью дочь искала и не находила статуя. Все еще стремясь выполнить свою задачу, статуя Фавна вырвала себе правый глаз и положила его посреди лесной дороги. Затем она шагнула в заросли папоротников и обратилась в камень рядом с безутешными королем и королевой, и ее раскрытый рот окаменел в последнем вздохе.

Глаз статуи, вечный свидетель мастерства старого скульптора, пролежал на земле несчетные дни и ночи. И однажды в лес въехали три черных автомобиля. Они остановились под деревьями. Из одной машины вышла девочка и пошла по дороге. Под ноги ей попался каменный глаз. Она подняла его и стала оглядываться – откуда он взялся? Увидев три источенных ветром столба, она не узнала их лиц. Слишком много времени прошло.

Но она заметила, что на одном лице не хватает глаза. Пройдя через папоротники, она остановилась перед столбом, что был когда-то деревянной статуей Фавна. Глаз точно поместился в дыру на полустертом лице, и в этот миг во дворце глубоко под землей, куда лишь самые высокие деревья доставали своими корнями, Фавн поднял голову.

– Наконец-то! – прошептал Фавн.

Он сорвал в королевском саду рубиновый цветок, положил его на могилу Синтоло и отправил к девочке фею.

6

В лабиринте

Офелию разбудило стрекотанье трепещущих крылышек. Сухой хитиновый шорох, резкий, короткий, а потом какое-то движение в темноте. Свеча и огонь в очаге давно погасли. Было очень холодно.

– Мама! – зашептала Офелия. – Проснись! В комнате кто-то есть.

Но мама не проснулась. После капель доктора Феррейро она провалилась в сон, как в колодец. Офелия села, вся дрожа, хотя на ней была шерстяная кофта поверх ночной рубашки. Снова прислушалась…

Опять, прямо над головой! Отбросив одеяло, Офелия хотела вскочить и зажечь свет, но тут же снова поджала ноги: что-то ее задело.

А потом она увидела.

Фея в образе насекомого сидела на спинке кровати в изножье, подрагивая длинными усиками и размахивая суставчатыми передними лапками. Она что-то прострекотала на непонятном языке. Офелия была уверена, что это язык из сказок. Затаив дыхание, она смотрела, как крылатое существо спрыгнуло со спинки и побежало по одеялу. Наконец оно замерло совсем рядом с Офелией. Удивительно, весь ее страх прошел! Она чувствовала только радость, как будто к ней в темную холодную комнату пришла давняя подруга.

– Привет! – прошептала Офелия. – Ты прилетела сюда за мной?

Усики вздрогнули. Странное стрекотание напомнило Офелии звук папиной швейной машинки и тихий стук иглы о пуговицу, которую папа пришивал к новому кукольному платью.

– Ты фея, да?

Гостья, кажется, не очень ее поняла.

– Погоди! – Офелия взяла с тумбочки книгу сказок и раскрыла на странице с черным силуэтом, который так любила разглядывать.

– Смотри! – Она повернула книгу к своей гостье. – Видишь, это фея!

«Ну, если девочка так считает», – подумала гостья и решила не спорить. Встав на задние лапки, она отбросила усики. Ее сухое длинное тельце приняло форму девичьей фигурки с иллюстрации. Крылышки тоже изменились и стали похожими на листья. Фея подняла человеческие ручки, ощупала непривычными пальчиками заостренные уши и еще раз сравнила свой силуэт с картинкой. Да, получилось похоже. Может быть, это тело даже станет у нее любимым, хотя за свою бессмертную жизнь она сменила множество обличий. Изменения – ее натура, часть ее магии и любимая игра.

А сейчас пора приниматься за работу, ради которой ее и отправили на мельницу. Она взмахнула новыми крыльями, подлетела к девочке и замахала руками, иди, мол, за мной! Хозяин у феи не самый терпеливый.

– Хочешь, чтобы я пошла за тобой? Куда?

Столько вопросов! Люди постоянно обо всем спрашивают, но ответы находить не умеют. Фея полетела к двери. Крылья-листья хорошо держали ее в воздухе, а вот насчет всего остального у феи появились сомнения. Лапки насекомого намного легче и быстрее.

Но все это не важно. Хозяин ждет.

Офелия сунула ноги в туфли и вышла из дома следом за феей. Страшно по-прежнему не было. Как будто все это уже случалось когда-то, и вообще, кто не поверит фее, даже если она появляется среди ночи? Наверное, феи всегда прилетают ночью. И надо за ними идти. Так говорится в сказках, а они ведь намного правдивей, чем рассказы взрослых? Книги рассказывают обо всем, о чем взрослые не разрешают спрашивать. О жизни. О смерти. О добре и зле. О том, что по-настоящему важно.

Офелия не удивилась, когда из темноты возникла каменная арка.

Фея стрелой влетела в лабиринт. Сегодня рядом с Офелией не было Мерседес и некому было ее остановить. Древние каменные стены высились и слева, и справа, уводя Офелию все дальше, круг за кругом, и каждый раз, когда она останавливалась у поворота, фея манила ее дальше. За мной! За мной! Офелия была уверена, что именно это означает щебетание крылатого существа, то высоко над головой, то совсем близко.

Долго ли она шла? Офелия не знала. Вверху темнело ночное небо, туфли промокли от росы, ступая по замшелым извилистым дорожкам. Все было как во сне, а в снах не бывает времени. Вдруг стены расступились, и Офелия оказалась на широкой площадке с каменным колодцем в центре. Древние ступени вели вниз, в колодец. Офелия не могла их сосчитать – бесконечная лестница терялась в темноте. Из колодца повеяло сыростью, и Офелия на минуту почувствовала страх, но еще сильнее – жажду приключений.

Фея, щебеча, полетела вперед, все глубже под землю, и Офелия стала спускаться за ней. Ступени закончились на дне колодца, но там не было воды, только резной каменный столб вроде тех, что Офелия видела в лесу. Такой же древний с виду, но намного выше. Вокруг него были проложены каменные канавки, повторяющие рисунок верхнего лабиринта. В тени за скульптурой послышался шорох, как будто там двигалось что-то большое. Офелия всерьез испугалась, но фея звала ее дальше. Наконец Офелия спустилась с последних ступенек. Теперь она стояла на дне колодца.

– Ау? – окликнула Офелия.

– Ау!

Ей послышалось журчание воды, а собственные шаги эхом отдавались от стен колодца.

– Эхо! – крикнула она, чтобы прогнать безмолвие. – Эхо-о-о-о-о!

Фея облетела каменный столб и присела на сухой древесный ствол – так показалось Офелии. Но едва крылатое создание дотронулось до узловатой поверхности, засохшее дерево вздрогнуло, распрямилось – и обернулось.

Оно было огромно, а на голове у него росли громадные ветвистые рога. Ни на что не похожее лицо с кошачьими глазами внимательно рассматривало Офелию. Ниже рта росла козлиная бородка, а на лбу и щеках вился такой же узор, как на каменном столбе. Существо шагнуло вперед, освобождаясь от опутавшей его паутины и сухих побегов плюща, и Офелия увидела, что туловище у него наполовину человеческое, наполовину козлиное. При каждом движении со шкуры сыпались насекомые и комья земли, а кости скрипели, как будто онемели от слишком долгого стояния в темноте.

– А-а! Это вы! – воскликнул он.

Да, Офелия была уверена, что это создание – он.

– Ты вернулась!

Он сделал неуклюжий шаг навстречу Офелии, разведя в стороны бледные когтистые руки, похожие на древесные корни. Он в самом деле был огромен, много выше человека. Ноги с копытами напоминали задние ноги козла. А глаза, по форме похожие на кошачьи, были светло-голубые, словно украденные кусочки неба, с почти невидимыми зрачками. Кожа – словно потрескавшаяся кора, как будто он провел здесь в ожидании долгие века…

Фея что-то с гордостью прощебетала. Она выполнила приказ хозяина – привела девочку.

– Смотрите! Смотрите, кого привела ваша сестра! – промурлыкал он и открыл деревянную торбу, которая висела у него на плече.

Оттуда выпорхнули еще две феи, в новом облике, повторяющем рисунок из книги. Их рогатый хозяин весело хмыкнул, глядя, как они кружатся вокруг Офелии. Девочка плотнее запахнула кофту. От холодного сырого воздуха ее пробирал озноб. Неудивительно, что хозяин фей еле двигается – совсем закоченел. А может, он просто старый. С виду он очень старый.

– Меня зовут Офелия, – сказала она, притворяясь, будто ей совсем не страшно смотреть на эти рога и удивительные голубые глаза. – А ты кто?

– Я? – Хозяин фей ткнул себя пальцем в иссохшую грудь. – Ха! – Он взмахнул рукой, как будто имя ничего не значит. – Некоторые зовут меня Паном, но у меня много имен! – Он снова шагнул вперед. – Старых имен, их могут выговорить только ветер и деревья…

Он скрылся за каменным столбом, но Офелия все еще слышала его хриплый, завораживающий голос.

– Я – гора, лес и земля. Я… Э-э-э!

Он заблеял почти по-козьему и снова показался из-за столба, одновременно молодой и старый. Встряхнувшись, он захрипел, как будто дряхлый баран.

– Я Фавн! И, как прежде, был и остаюсь всегда… ваш покорный слуга, ваше высочество!

Кряхтя, он опустил увенчанную рогами голову и согнулся в низком поклоне.

У Офелии язык отнялся. Высочество? Ох, он ее с кем-то спутал! Ну конечно, могла бы и раньше догадаться. С чего вдруг к ней явится фея? Она всего лишь дочка портного.

– Нет! – выговорила она наконец и попятилась. – Нет, я…

Фавн вскинул голову, со скрипом распрямляя спину.

– Вы – принцесса Моанна…

– Нет-нет! – возразила Офелия. – Я…

– Дочь короля подземного мира, – перебил Фавн.

Что он такое говорит? Его слова напугали Офелию сильнее, чем ночь, и это странное место, и то, что она так далеко от теплой маминой постели. Мы мечтаем о магии, но истинная магия – это очень страшно.

– Нет! Нет! – повторила девочка. – Меня зовут Офелия. Моя мама – швея, а папа был портным. Честное слово!

Фавн уверенно покачал рогатой головой. Офелия чувствовала его нетерпение, но на покрытом узорами лице отражалось и затаенное веселье.

– Чепуха, ваше высочество! – Он нацелил на нее когтистый палец. – Вы родились не из человеческого чрева. Вы рождены луной.

Феи дружно закивали. Лунный луч пробился в колодец, словно подтверждая слова Фавна, и крылья фей засеребрились в его свете.

– Посмотрите на свое левое плечо, – сказал Фавн. – Вы увидите знак, что все так и есть, как я говорю.

Офелия посмотрела себе на левое плечо, не решаясь сдвинуть кофту и обнажить кожу. Она сама не знала, чего боится больше – что Фавн солгал или что он сказал правду.

Принцесса!

– Ваш настоящий отец велел нам открыть врата по всему свету, чтобы вы могли вернуться домой. Эти врата – последние.

Фавн обвел рукой помещение, где они стояли.

– Но прежде чем впустить вас в его царство, мы должны вас испытать и убедиться, что ваша сущность осталась прежней, что вы не превратились в смертную. Для этого… – Он снова сунул руку в торбу. – Вы должны выполнить три задания, прежде чем наступит полнолуние.

Он вытащил из торбы книгу – такую большую, что непонятно, как она там помещалась. Переплет у книги был из темно-коричневой кожи.

– Это Книга судеб, – сказал Фавн, отдавая книгу Офелии.

Узор у него на лбу двигался и перетекал, как рисунки ветра и волн на песке.

– Откройте ее, когда никого не будет рядом…

Затем он дал ей небольшой мешочек. Офелия встряхнула мешочек, и что-то внутри забренчало, но Фавн ничего не объяснил, только смотрел своими светло-голубыми глазами.

– Книга покажет будущее, – сказал он, вновь отступая в тень. – И что нужно сделать.

Офелия с трудом удерживала тяжелую книгу в руках. Чуть не выронила, пока открыла.

Страницы в книге были совершенно чистые.

– Здесь пусто! – сказала Офелия.

Но Фавн уже исчез, и феи тоже. Остались только ночное небо над головой и рисунок лабиринта под ногами.

7

Зубы острее бритвы

Бритва Видаля была чудо, а не бритва – блестящее лезвие острей, чем волчьи зубы, рукоятка из слоновой кости, сталь произведена в Германии. Видаль взял эту бритву с витрины разграбленного магазина в Барселоне. Первоклассный был магазин, там продавались отменного качества товары для джентльменов: дорожные несессеры, наборы для бритья, курительные трубки, авторучки и черепаховые расчески. Но Видаль относился к своей бритве не как к простому бритвенному приспособлению. Это было орудие, позволяющее человеку кусать и кромсать. Бритва для своего хозяина – словно острый зуб или коготь.

Люди так уязвимы, у них нет ни мохнатой шкуры, ни чешуи, чтобы защитить мягкую плоть. Поэтому Видаль каждое утро с великим старанием превращал себя в опасного зверя. Пока бритва проходилась по его щекам и подбородку, острота ее становилась частью владельца. Видалю нравилось представлять, что с каждым движением его сердце делается железным. Он любил смотреть, как лезвие дарит лицу блеск и порядок, которых недостает проклятому захолустью, куда его отправили в ссылку. Он не успокоится, пока мерзкий лес не станет таким же, как чисто выбритое лицо в зеркале, когда бритва закончит свою работу.

Порядок. Сила. И красивый металлический блеск. Да, все это он утвердит здесь. Острые лезвия с легкостью режут деревья и людей.

Приведя в порядок лицо, следовало, разумеется, начистить сапоги. Отполировать их так, чтобы блестели, отражая солнечные лучи. «Смерть!» – шептала сапожная кожа в своей сияющей черноте, и, вдыхая дым первой утренней сигареты, Видаль воображал, как грохот марширующих сапог приятно смешается с музыкой включенного спозаранку патефона. Веселенькая музыка, которую слушал Видаль, странно противоречила бритве и сапогам. Она выдавала, что для него жестокость и смерть – всего-навсего танец.

Когда Видаль наводил окончательный лоск на сапоги, Мерседес принесла ему кофе и хлеб.

Она невольно задержала взгляд на двух тощих кроликах, лежащих на столе рядом с карманными часами, которые слугам было строжайше запрещено трогать. На кухне все утро сплетничали о том, что Видаль сделал с браконьерами – а ведь они просто старались прокормить семью. Отец и сын. Мерседес взяла с подноса жестяную кружку с кофе и поставила ее рядом с кроликами. Такая жестокость… Слишком много она здесь видела жестокости. Иногда ей казалось, что все это налипло на ее сердце, словно плесень.

– Мерседес!

Когда Видаль звал ее по имени, это всегда звучало угрожающе, хотя он говорил негромко, будто кот, прячущий когти под бархатной шерсткой.

– Приготовь этих кроликов к завтрашнему обеду.

Она взяла их, осмотрела чахлые тушки.

– Слишком мелкие, что с них приготовишь?

Где сейчас те больные девочки, которым несли этих кроликов?

Во дворе какой-то солдат показывал другим, как старик просил пощадить его сына, и с хохотом рассказывал, как Видаль застрелил обоих. Неужели они такие безжалостные от рождения, все эти солдаты, которые рубят, жгут и убивают? Когда-то они были детьми, вот как Офелия. Страшно за нее. Девочка слишком невинна для здешних мест, а мать слабая, не сможет дочку защитить. Она из тех женщин, что ищут силы в мужчинах, а не в собственной душе.

– Ну что ж, – сказал Видаль. – Тогда потуши их, и с окорочков мясо в дело пойдет.

– Слушаю, сеньор.

Мерседес заставила себя смотреть ему в глаза.

Она не опустила взгляда, когда Видаль встал, хоть и боялась, что он увидит ненависть в ее глазах. Но отведенный взгляд он примет за признак вины и страха, а это намного опасней. Вина разбудит в нем подозрения, а почуяв страх, он войдет во вкус.

– Кофе пережженный. – Видаль всегда норовил встать к ней вплотную. – Сама попробуй!

Мерседес взяла черную жестяную кружку левой рукой – в правой она держала кроликов. Мертвые зверьки. Скоро и ты, Мерседес, будешь такой же мертвой, шепнуло сердце. Если станешь и дальше делать то, что делаешь.

Видаль наблюдал за ней.

– Мерседес, ты должна проверять такие вещи. Ты же домоправительница.

Он положил ей на плечо руку, такую гладкую и чистую. Потом повел ладонью вниз по ее рукаву. Мерседес хотелось, чтобы платье было более плотным. Сквозь заношенную ткань она чувствовала его пальцы.

– Как пожелаете, сеньор.

Видаль был охоч до женщин, хоть и не скрывал, что ни в грош их не ставит. Мерседес удивлялась, как это мама Офелии не замечает презрения в его глазах, когда он ее обнимает.

Видаль не окликнул ее, когда она выходила из комнаты, но его взгляд колол спину, будто нож приставили между лопаток.

Мерседес отнесла кроликов на кухню и сказала кухарке Мариане, что капитан пожаловался на кофе.

– Избалованный мальчишка, вот он кто! – сказала Мариана.

Другие служанки покатились со смеху. Роза, Эмилия, Валерия… У них не было причин бояться капитана – они его почти никогда не видели. И не хотели видеть, что творят капитан и его люди. Если бы Мерседес могла быть такой же слепой… Хотя, может, немолодые служанки просто навидались за свою жизнь всякого и им уже все равно.

– К обеду нужна еще курица и говядина.

Мерседес набрала два ведра горячей воды, которую заранее вскипятили служанки. Мать Офелии велела приготовить ванну.

– Еще курицу и говядину? – передразнила Мариана. – Где мы их возьмем?

Кухарка была родом из ближайшей деревни. У нее два сына служили в армии.

– Мужчины хотят воевать, – часто приговаривала она. – Такими уж они рождаются.

Им не важно, за что воевать. А женщины как же?

– Он всех пригласил, – сказала Мерседес. – Священника, генерала, доктора, мэра с женой… И всех нужно накормить.

– А они лопают, как стадо голодных свиней! – крикнула ей вслед кухарка, пока Мерседес поднималась с ведрами по лестнице.

Служанки смеялись, оттирая кроличью кровь с кухонного стола.

Они не хотели знать.

8

Принцесса

Офелия не рассказала маме про лабиринт и про Фавна. До того как прилетела фея, девочка прижималась к маме и они были как никогда близки, но теперь слова Фавна звучали у нее в ушах. Офелия забралась в теплую постель, смотрела в темноте на мамино лицо и думала – может, она вовсе и не ее дочка.

Луна… Мама…

Офелия почувствовала себя виноватой, когда бледное утреннее солнце заглянуло в пыльное окно и мама с улыбкой поцеловала ее в лоб, как будто прогоняя тревожные мысли.

Не вздумай предать ее! – сказала себе Офелия.

Мерседес вдвоем с другой служанкой наполнили ванну в соседней ванной комнате горячей водой, от которой валил пар. Она так одинока… Совсем как я. Ванна была роскошная, как будто ее привезли из богатого дома в городе. Во время войны, на которой погиб папа Офелии, много богатых домов оказалось разрушено. Офелия с подругами играли среди развалин, будто они призраки детей, живших здесь раньше.

– Офелия, вставай! Ванна не для меня, а для тебя!

Мама улыбнулась ей, но Офелия знала, что улыбка – для Волка. Мама хотела, чтобы дочка вымылась и нарядилась для него, причесалась и начистила туфли. Рядом с ним у мамы начинали блестеть глаза и на щеках появлялся румянец, хотя Волк на нее едва смотрел.

Офелии хотелось рассказать Мерседес про Фавна. Может, потому, что она предостерегала Офелию насчет лабиринта, или потому, что у Мерседес были свои секреты. В глазах Мерседес Офелия видела понимание мира, которого не находила у своей мамы.

– Офелия!

Мама в белом платье была похожа на невесту. Она снова села в инвалидное кресло, как будто Волк отобрал у нее ноги. Он ее искалечил. Раньше мама танцевала на кухне, когда готовила. Папа ею любовался. Офелия залезала к нему на колени, и они вместе смотрели, как танцует мама.

– Сегодня у твоего отца гости. Смотри, что я для тебя сделала!

Мама показала ей платье – зеленое, как лес.

– Нравится? – Мама погладила рукой шелковистую ткань. – Я в твоем возрасте чего только не отдала бы за такую красоту! К нему я сшила беленький фартучек. А на туфельки посмотри!

Туфли были черные и блестящие, как солдатские сапоги. Им не было места в лесу, так же как и платью, хоть оно и было зеленым.

– Тебе нравится? – Мамины глаза сияли.

Она как будто подлизывалась, точно маленькая наказанная девочка. Офелии стало ее жаль и стыдно за нее.

– Да, мама, – прошептала она. – Очень красиво.

Мама насторожилась. Помоги мне! – умоляли ее глаза. Помоги угодить ему. Офелию пробрал озноб, словно она опять очутилась в лабиринте и тень от мрачных стен легла ей на душу.

– Ну, иди! – Мама разочарованно опустила взгляд. – Искупайся, пока вода не остыла.

Столько стежков…

Кармен много часов шила это платье. Она не хотела видеть в глазах дочери правду: платье шилось не для Офелии, а для человека, которого Кармен велела дочери называть отцом, хотя на самом деле это звание принадлежало мертвому.

Все мы придумываем для себя сказки. «Он посмотрит на платье и полюбит мою дочь», – говорила себе Кармен Кардосо, хотя в глубине души знала, что для Видаля имеет значение только его еще не рожденный сын. Предать своего ребенка ради новой любви – страшный грех. Мамины пальцы дрожали, когда она расстегивала пуговки на платье и продолжала улыбаться, притворяясь, будто жизнь и любовь – такие, какими ей хочется их видеть.

Ванную комнату всю заволокло паром. Офелия закрыла за собой дверь, и ее тотчас окутала влажная жара. Ванна была похожа на белую фарфоровую лодку – так и хочется сесть в нее и уплыть на луну. Но Офелия торопилась остаться одна не ради купания.

Вчера ночью она спрятала книгу Фавна и мешочек за батарею в ванной, чтобы мама не нашла. Это была ее тайна. Мама не любила книги. К тому же Офелия боялась, что подарок Фавна потеряет волшебную силу, если его увидит или коснется кто-нибудь, кроме нее.

Она присела на край ванны, с трудом удерживая тяжелую книгу на коленках. Кожаный переплет на ощупь был как кора старого дерева. Страницы все такие же чистые, но Офелия откуда-то знала, что скоро они заполнятся. Все по-настоящему важное поначалу скрыто. Офелия была еще маленькая, поэтому знала.

И правда, как только Офелия коснулась чистого листа, на нем понемногу проступил коричнево-зеленый рисунок. Справа на странице появилось изображение жабы, затем возникла рука, а следом – лабиринт. По краю страницы появились цветы, а посередине – дерево, старое и корявое. Сухие ветки скрючились, как рога, а ствол треснул и был пустым внутри.

Рядом с деревом стояла на коленях девочка и смотрела на Офелию. Девочка была босая, но в зеленом платье с белым фартуком – в точности как мама сшила для Офелии. Когда рисунок на правой странице проявился до конца, левая начала заполняться темно-коричневыми буквами. Они были написаны в старинном стиле, словно невидимый писец чертил их кистью из куньего меха.