Из меди и перьев бесплатное чтение

Глава I

Дождь гулко стучал по карнизу, ставни хлопали и скрипели. Ветер выл в старой печной трубе, хоть нянька и закрыла заслонку. Было холодно и хотелось есть, он прятал озябшие руки в незаконченном вязании матери. Она для него трудилась. Что-то мягкое, теплое. Чтобы бродить по двору промозглыми зимними днями. Пряжа толстая, серая, немного колючая и пахла все также ее руками – лавандовым маслом, медовыми каплями, какими-то травяными настойками, которые каждый день приносил ей аптекарь. Он водил рукой по старой книге, а на крошечном пальце оставалось еле заметное серое пятнышко. Дешевая бумага, чернила и того хуже – книга тоже принадлежала ей. Еще до того, как забрали ее из обнищавшей семьи, привели в этот дом, застегнули до подбородка все пуговицы, крючки на жестком и плотном платье, собрали белокурые кудри в высокий узел, закрепили острыми шпильками.

"За бескрайние поля, – читал он. – за бурливые долгие реки лежал его путь. И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью."

Дождь все шел, сквозняк гулял по полу. Чего хотелось больше – есть или плакать – он не знал, а потому продолжал кутать ладошки в шерсть и читать. Снова и снова. Буквы прыгали, прятались друг за дружку, а рыцарь ехал и ехал, все мечтал и страдал уже не одну страницу. Из-под стола доносилось шуршание. Мелкая мышь выбежала на середину комнаты и привстала на задние лапы.

– Иди сюда, Ганс, – мальчик поманил мышь рукой. – Иди, иди.

Мышь подбежала, понюхала пальцы и снова шмыгнула под стол. Ничего съестного не было. Тишина наступила вновь. Снизу доносился стук, чьи-то торопливые шаги, перешептывания.

О нем не вспоминали, казалось, уже много часов. Ни о нем, ни о старшем брате Лоренсе, отцовской гордости и надежде. С тех самых пор, как после раннего завтрака в их дубовые ворота постучался гонец в шляпе с нелепым пером, ущипнул служанку за щеку, протянул ей письмо для хозяина, перевязанное черной шелковой лентой. Отец в то время был в кабинете, рассматривал горы счетов и прочих тоскливых бумажек. Комната пахла копотью из-за дымохода, который давно никто не чинил. Ланс стоял подле отца. Стройный, с бесстрастным лицом, порой он кивал на редкие фразы. Младший же прятался за спину няньки, изредка дергал ее за ленты белоснежного грубого фартука.

Отец отложил перо, взял нож, срезал печать и ленту.

– Хорошие новости от твоей матери, малыш, – кивнул он ему и поманил его пальцем. – Она наконец-то мертва.

Это было утром, а теперь уже вечер, и больше он не видел ни отца, ни брата, а теперь не увидит и матери. Весь этот месяц он считал, что это ошибка, что это не мать тогда сидела верхом даже без дамского седла на огромном сером коне. Рядом на вороном сидел его дядя, что-то мрачно нашептывал ей, тревожно поглядывал по сторонам. Она уезжала и, казалось, уезжала надолго. Тонкий серый плащ, как крыло горлицы, бился на сильном ветру, а в глазах стояла печаль. Было раннее утро. Солнце еще не взошло, только блеклая полоска света виднелась на горизонте. По ее щекам текли слезы, но она их будто не чувствовала, только все продолжала торопливо нашептывать няньке, чтобы та потеплее одела детей, застегнула им под горлом колючий меховой воротник. Ланс на десять лет старше. Ланс взрослее, умнее. Он молчал, угрюмо смотрел на мать и с ненавистью – на дядю.

– Ланс, Ланс… – он все дергал брата за рукав. Нянька сказала, что если он будет вести себя тихо и не реветь, то получит потом леденец. – Ланс, куда мы едем? Почему мама плачет? Где папа, Ланс? Где он?

– Молчи, – старший прошипел и вырвал свой рукав из ручонок брата. – Отца, – веско сказал он. – здесь нет. А ведь следовало, не так ли?

Ланс спрашивал мать, но тогда он это не понял. Во дворе послышался шум. Мать вздрогнула, кони нервно заржали. Ворота тяжело распахнулись, и из них вышел отец. Он не спал, казалось, всю ночь, под глазами залегли глубокие тени, рыжая борода и волосы в беспорядке. Он грузно опирался на массивную палку – старая рана на ноге давала знать о себе. Отец оглядел всех собравшихся, и его губы скривились. Ланс сбросил руки служанки и поспешно к нему подошел. Отец этого будто не видел. Он смотрел только на мать. На нее, не на собственного брата, который ранним рассветным часом собирался тайно увезти ее навсегда.

– Что же, Гертруда, – он взял коня за поводья. Он так просто ее не отпустит. – Неужто решилась? Неужто такая глупая, беспросветная трусиха, как ты, в итоге решилась отважиться на еще большую глупость?

– Отпусти меня, – мать отвечала тихо и слабо. – Ты уже ничего не поделаешь. Никак не остановишь меня, все готово, так отпусти же поводья, и нас отпусти.

Отец скривился. Похлопал коня по сильной шее, погладил шелковистую гриву.

– Еще и лучших коней забираешь, не так ли. Ты скромницей никогда не была. Что если уж кто с гнильцой, то с гнильцой до костей.

– Это мои кони, и ты это знаешь, – хрипло перебила жена. Первый страх отошел, и она переменилась в лице. – Мои. Они были моими, приданным моим. И ты прибрал их к рукам. Как и все мои старые книги, как и мои драгоценности – ты отдавал их оценщикам, чтобы подкупать таких же бездушных людей, как и ты. Все мое стало твоим, только тебе этого мало – ты и жизнь мою отнял, мою молодость и тепло, задушил, выпил все без остатка. Только ничего ты теперь не сделаешь, а мне все равно, что о тебе потом будут судачить. А теперь отойди. Отпусти поводья и уйди с дороги. Ланс, Эбби… – она протянула сыновьям дрожащую руку. – Поедем, милые, быстрее, быстрее…

Отец рассмеялся, положил ладонь на плечо своего старшего сына.

– Отпустить? Тебя здесь не держит никто. Не нужна мне в хозяйках такая дура и падаль, как ты. Ни ты, ни мой драгоценный братец. Уезжай, и скатертью тебе дорожка, моя дорогая. Только вот дети останутся здесь. И ты не увидишь их больше. И кажется мне, – он ухмыльнулся. – С такой матерью они даже не против. Лоренс, не так ли?

– Ланс, – тихо шептала мать. Она следила, так следила за ним, а белые пальцы дрожали.

Брат отвернулся.

– Правильно, парень, – усмехнулся отец. – Не тебе жить с позором, а ей. Эберт, иди сюда.

Он вздрогнул. Посмотрел на светлое, нежное и испуганное лицо, на огромного вороного коня, готового с места сорваться. На отца. Что происходит? Куда едет мама и когда она вернется? Он замерз и ему хотелось плакать и спать, и только обещание, данное няньке, его останавливало. Признаться, ехать ему никуда не хотелось. Его выдернули из теплой постели, наспех помогли одеться, не слушая возражений, а сейчас даже Ланс отказывается ему что-то сказать. Лицо матери было бледным и казалось ему восковым.

Он насупился и решительно подошел к отцу. Хотел втиснуть свою мокрую ладошку в его руку, но тот того не заметил.

Он низко поклонился, как его учила нянька, светлые кудри упали ему на лицо.

– До свидания, милая матушка, возвращайся скорей, – он улыбнулся, как и было положено.

– Эберт… – прошептала мать.

– Они останутся здесь, – ровно сказал отец и сжал плечо младшего так, что тому захотелось заплакать. – Они останутся, а ты уедешь и никто, никто больше не услышит о твоей мелкой душонке. Можешь считать это моим подарком. Но если ты скажешь им с этого момента хоть слово. Хоть слово, Гертруда, клянусь – я прикажу слугам пристрелить твоего драгоценного любовника, который так жалко прячется за твоей юбкой и стыдится вымолвить хоть малое слово. Ты знаешь, у моих людей зоркий глаз и хорошо натянуты луки.

Рука дяди потянулась к рукояти меча, он уже наполовину выхватил его из ножен, но мать резко повернулась к нему.

– Не надо, прошу тебя, – быстро шептала она. – Не надо, мы уже уезжаем.

Она смотрела на детей с минуту. Немигающим пристальным взглядом, словно старалась запомнить каждую черточку. Слегка пришпорила коня, оказалась так близко к отцу, что могла бы в последний раз коснуться его.

– Ты ведь знаешь, что я тебя ненавижу. Тебя и твой замок, твои смешные попытки быть знатью. Ты не знать. Ты лишь жалкий торгаш, ты смешон. И даже за все свои деньги не добьешься того, чего хочешь.

Она взяла в руки поводья, махнула дяде рукой. Больше она не вернулась.

Это было с месяц назад, а сегодня пришло письмо о ее смерти. И о смерти дядюшки, хотя об этом молчали. Дядю он знал плохо. Тот пытался с ним подружиться, даже подарил коробку серебряных рыцарей с начищенными до блеска доспехами и мечами. Но он был мрачен и молчалив, от силы сказал ему пару слов.

«Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.»

Глаза слипались, а он все водил пальцем по строчке.

Дверь хлопнула. На пороге показался отец. Он не надел черное, подумалось ему. Ведь раньше всегда надевал. Даже на похороны двоюродной тетки Изабеллы, которую никто и не знал, и не помнил.

– Почему ты здесь, Эберт?

Он молчал, потупив глаза.

– Ты знаешь, что произошло?

– Матушка умерла, – глаза он не поднимал. В носу защипало.

– Да, Эберт, она умерла. От лихорадки. В грязной гостинице, полной клопов. Вместе с твоим же дядюшкой, моим драгоценным братцем. Потому что была глупа. Их тела либо бросят в канаве, либо же в общей могиле. А по-другому и быть не могло.

Он открыл было рот, но отец перебил его.

– Никаких слов, Эберт, никаких лишних слов. Нелепых цветистых фраз и прочей бессмысленной мишуры – а то кончишь, как и она. А ты мой сын. И это, – он схватил книжку, брезгливо повертел в руках и швырнул ее в угол. – Это все мусор. Чтобы я не видел у тебя в руках подобного больше! Что это? Ты хоть знаешь, что это?

– Это сказки, папа… – пробормотал мальчик. Старые страницы с рисунками жалко вырвались и смялись.

– Это не сказки. Это бред. Нелепые байки и бабские песни. Этому место на свалке.

Он заложил руки за спину и прошелся по комнате.

– Пора заняться твоим воспитанием. Ланс был не многим старше тебя, когда я отдал его в обучение. Мне не нужно, чтобы из тебя вышел плакса и неженка. Я отдам тебя мастеру Гумберту. У него полно таких же бездельников, как и ты, он сделает из тебя человека. Вернешься домой, когда из тебя выйдет толк.

Он остановился. Подошел к сыну. Взял его за подбородок. На него смотрели ничего не понимающие глаза ребенка.

– Ты ведь будешь хорошим мальчиком, Эберт? Ты ведь не захочешь расстроить отца?

Матери не было.

Ланса не было.

Не было даже пресловутой покойной тетки Изабеллы.

Было голодно, холодно, а рядом был только этот непонятный, огромный человек, которому раньше вечно было не до него.

– Я буду хорошим мальчиком, – прошептал он. Хотел легко потереться щекой о грубую отцовскую ладонь, но тот уже вышел и хлопнул дверью.

На холодную детскую опускались серые сумерки.

Глава II

В народе кто-то звал его Эбертом Смелым и отчего-то величали рыцарем. Хотя и горожанам, и знати было известно, что за рыцарство его отцу пришлось выложить немалую сумму, равно как и за то, чтобы семье его дали баронство. Да и смелости, признаться, в нем было немного – он ни разу не мог сказать отцу "нет". Впрочем, не очень-то и хотелось. Жизнь могла быть очень спокойной и даже приятной, если ни в чем ему не отказывать. Два года назад на границу в гарнизон его не пустили, сказали, что и без того дома дел прорва. Он только-только стал рыцарем и, как бы ни было тошно от купленного звания, где-то в молодом сердце колыхалось желание что-то оправдать, доказать. Кому и зачем – неизвестно. В тот же вечер ему все объяснили. Приказали на два дня запереть в собственных комнатах, как мальчишку. Смешно. Сейчас ему казалось, что в этом и был единственный смысл. Он был наивным глупцом, отец и сейчас его считает таким. Как и всегда.

Четыре года назад он вернулся домой. Тогда ему было еще девятнадцать. На два года он задержался в соседнем городе после учебы, семнадцатилетним мальчишкой. Дела, сказал он в письме – и отец не стал уж перечить, даже был рад – хотя какие тогда у него могли быть дела. Но он помнил отцовский наказ и убеждал себя в этом – что для семейной торговли нужны связи, что много нужных людей не бывает, что деньги неплохо иметь и свои. За эти два года на мелких поручениях, спорах и карточных играх он набрал кошель серебра да с пяток золотых. Мог бы на это безбедно жить год, а то полтора – но возвращаться с этим домой и гордиться было, конечно, смешно. Отец и посмеялся. Отобрал почти все и купил коню отменную сбрую – а на остаток – ему рыцарский плащ, чтобы был заметен в толпе. О том, что рыцарю не пристало заниматься торговлей, он давно уже не задумывался. О том, что довольствоваться купленным званием тошно – тоже. "Приходи домой, когда выйдет толк", – и он вышел, наверно. На улицах его узнают, столько лет в обучении, он явно не глуп, если в столе у него векселя на много имен и каждый второй ему должен, а скоро придет и корабль с шелками, что был в плавании долгие месяцы. Они должны. Они все ему должны, вся эта знать с накрахмаленным воротом, беседующая о всяких нелепостях, жалко и гордо сидя в долгах. К кому он вхож теперь, хотя прежде не пустили бы и на порог, даже в память о матери, о которой нельзя вспоминать, не велено и не нужно. Он ведь согласен с отцом, он уяснил, что главное – сила и что с ее помощью можно добиться всего. Остальное не важно.

Всего лишь час по полудни, а солнце жарит сверх меры. Он стер со лба капельку пота и снова сел за бумаги. Счета за уголь, за соль, за шелка и за сладкие вина. За эти долгие годы оборот их семьи увеличился втрое, если не больше. Мелкие цифры жмутся друг к другу, ими пестрят все страницы. Надо закончить, а свободной минуты у него давно уже не предвиделось.

Входная дверь хлопнула о крохотный комод, и тот жалостно скрипнул. Раздался громкий стук каблуков по начищенному до блеска полу.

– Я знал, что найду тебя здесь, поэтому и пришел вызволять.

Эберт поднял голову и с притворной усталостью взглянул на вошедшего. Это был его ровесник. Чуть помельче, пониже, оттого и носил башмаки с каблуком, вызывая насмешки девиц, которые, впрочем, души в нем не чаяли. У него была загорелая кожа, черные волосы жесткой проволокой вились до плеч. Темные глаза на свету казались медовыми, да и взгляд был таким же. Все южане такие. Он рухнул в ближайшее кресло, закинул ноги на стол. Эберт смолчал. Знал, что бессмысленно.

К старику Гумберту в обучение старого друга сплавила мать, лишь бы из повесы вышло что путное. Тот был лодырь каких мало, будь воля наставника – об его спину обломали бы все розги в аббатстве. Но ему удавалось сбегать, залезать на деревья, до вечера грызть еще зеленые яблоки и жаловаться на это потом всем в округе. Эберта он заприметил в первый же день, как приехал. Подсел на занятии по арифметике, смел в сторону все бумаги, вдохновенно начал рассказывать, что нашел тайный лаз из аббатства, что можно сбежать прямо на рынок, там столько фруктов, бери не хочу, никто не заметит, а девчонка, что торгует оливками, ну просто прелесть, так бы и расцеловал, да она и не против. Эберт смотрел все и слушал, хотя мог бы и сразу прогнать. Он в аббатстве уже много лет, успел давно позабыть и про мать, и про то, что есть в этом мире что-то другое кроме затертых до дыр ученых книг, кроме бесконечных сухих писем отца с наставлениями и редкими, раз в год, весточками от брата, которого отец уже четыре года тщетно хочет женить на дворянке. Оказывается, есть что-то еще. Странный мир, где бездельники рвут с веток зеленые яблоки, мешают спать, влезают в окно и до ночи, называя тебя идиотом, рассказывают про корабли, что только на пару деньков швартуются в гавани.

Они стали друзьями. За долгие годы это было единственным, чем был недоволен отец.

– Убери ноги, Микаэль.

– И не подумаю, – он взял спелый персик из вазы и жадно надкусил, светлый сок потек по губам и горлу. – И не зови меня Микаэлем. Никогда, ты же знаешь. Мою двоюродную бабку по матери звали Микаэллой – премерзкая была старуха, осмелюсь тебе доложить, земля ей пухом, чего уж. Так что никаких Микаэлей, если в ближайшее время не жаждешь увидеть покойницу. Попроси по-хорошему.

– Микель, убери ноги.

– Другое дело, – тот кивнул. – Не уберу, спасибо, – он потянулся к кувшину. – Это у тебя что, вино?

– На улице полдень. Возьми себя в руки.

Микаэль схватил кувшин, чуть не уронил его и прижал обеими руками к груди, точно мать младенца.

– Нет ничего лучше бокала холодного вина в такую жару. И спелых фруктов. Ты же знаешь.

Он отхлебнул прямо из кувшина, а Эберт закатил глаза. Порой он забывал, что Микаэль был наполовину южанином, а не следовало. Его мать была чуть ли не дочкой служанки, отец Микаэля привез ее с собой из дальних поездок. Обрядил в шелка и золото, научил читать и считать, да и при ее остром умишке госпожа Руза стала весьма ловкой хозяйкой и ни много ни мало матерью пятерых таких же черноглазых ребятишек, как и сам Микаэль, на радость богатому папеньке. Эберт порой глядел на друга и думал. Если б не происхождение Рузы, они бы с ним были одного круга. Несмотря ни на купленное рыцарство, ни на нелепый лоск, ни на холодную отрешенность всех его родных. Обе семьи торговали, у обеих водились деньги. Только Ниле в аристократы не лезли и нужды в том не видели. Эберт не раз видел, как младшие госпожи Рузы запросто лазали по веткам апельсинового дерева, растущего у ворот. У нее вечно в саду апельсины. Миндаль и персики. Напоминали о далекой родной стороне. Стать бы Микаэлю пиратом, а не торговцем. Бороздить бы моря, развлекаться в портах – да он наверняка и не против. Вечно ходит в таких обносках, что ни одна приличная семья на порог не пустит, даром что богатейший наследник этого города.

– Какие у нас планы? – Микаэль вновь отхлебнул из кувшинчика и вытер рот тыльной стороной ладони. – В доках нашли бесхозную лодку, а наша Конселла напекла таких пирогов с лесной земляникой, что ты вовек не видал. Бросай свои бумажки, писарь, мы отправляемся к Вороньим шхерам. Купаться. На весь день.

– Придется тебе самому.

– Самому, конечно, – южанин кивнул. – И с тобою в придачу. В ваше холодное мерзкое лето надо хоть как-то развлечься.

И он потянулся, как кот, пригретый на солнышке.

Эберт взял очередной листок, испещренный цифрами, обмакнул перо в чернильницу.

– У меня дела сейчас и дела потом, Микаэль. И если от первых еще в силу нашей дружбы ты можешь меня отвлекать, то от вторых – нет. Иначе полетят головы, и это будет отнюдь не моя вина.

Микаэль выкинул персиковую косточку в окно и снова повернулся к нему.

– Что? Сольвег? Опять? Мой дорогой, прими мои соболезнования.

– Микаэль, ты говоришь о моей невесте, – без энтузиазма, впрочем, как и всегда, проговорил Эберт, не поднимая головы от бумаг. – Но вообще ты не прав. Мне надо встретиться не с Сольвег, а с ее отцом, господином Альбре. Я обещал помочь ему погасить пару-тройку долгов.

– А взамен он отдает тебе дочку – да он дважды счастливец, я бы такую дочь утопил еще в раннем младенчестве.

Эберт легонько пнул ножку его кресла, и Микаэль, который уже битые десять минут раскачивался на нем, рухнул на пол. Остатки вина залили рубашку.

– Прачке заплатишь сам, – отплевываясь пробормотал он и потер себе спину.

– Не ной, возьми любую мою. И воздержись от подобных замечаний в сторону моей будущей супруги.

– Дожили… – Микаэль возмущался и придирчиво рассматривал белоснежные рубашки из тончайшей ткани. – Дожили! Супруга!.. Не думал, любезный, что до такого дойдет.

– Не понимаю, что тебя возмущает. Ланс не женат, нашей семье нужны наследники и положение, так что…

– …какая пошлость! – перебил Микаэль и театрально взмахнул рукой. – Дорогой мой, при всей моей нелюбви к Сольвег и ей подобным, не говори ей этого в первую брачную ночь. Она же твою голову на пику насадит. И будет права, как то ни прискорбно. Наследники… Ужас какой. Скажешь ведь тоже.

Эберт покачал головой и смолчал. С Сольвег он был помолвлен уж год, сосватал их отец, да и в принципе это было неплохо и выгодно. Невеста была знатного рода, ее семья входила в верхушку городского Совета, кто как не она поможет им добиться места и положения. Этот брак разом поднимет их статус, а благодарность обанкротившегося свекра будет им на руку. Микаэль может говорить о чем хочет, брак по расчету – не так уж и плохо. Если умеешь рассчитывать.

– Так значит, ты все же к Сольвег.

– Я к господину Альбре, Микаэль, и хватит расспрашивать.

– Я отказываюсь принимать эту нелепую отговорку, мой дорогой. В городе праздник и ярмарка, и эти чудные ребята, которые глотают огонь и втыкают себе в руки кинжалы. Мы должны пойти. Это против всех правил. Да и Каталине я обещал, что ты будешь, девчонка же души в тебе не чает, пощади ее.

Каталине было одиннадцать, исполнилось в прошлом месяце. Она прелестное дитя и сестра Микаэля, вторая в семье. Видимо, после старшего родители долго не рисковали заводить еще новых детей. Брата она обожала. Когда тот силком затащил в дом еще и старого друга, на радостях повисла на шее и у него.

– Ты настолько суровый и черствый, что расстроишь Талину отказом? – Микаэль обдирал кожу с апельсина и закидывал корками стол.

Эберт сложил последний документ и захлопнул чернильницу.

– Можешь хоть сейчас отправляться к Каталине и говорить ей, что я согласен. Только исчезни, прошу.

– Каталине я отправлю записку, – тот перебил и потянулся к стопке самой дорогой и плотной бумаги. – Напишу, что наш упрямец согласен. И что еще он согласен прийти вечером на ужин. И что даже решил развлекать ее весь вечер и мою любезную матушку тоже, ибо сил моих больше нет. Так и напишу. Дай сюда перо. Дай, не жадничай. И никуда я не исчезну. Мне, может, тоже к Альбре. Не один ты ведешь дела со старым пройдохой.

Микаэль вытащил у него из стола печать и сургуч и, высунув кончик языка, начал методично запечатывать записку.

– То, что ты вваливаешься к нему в дом, пьешь его вино и рассказываешь, сколько у тебя кораблей, не называется делами.

– Старик должен нам двести двадцать монет и все золотом. Долга я не увижу, как своих ушей, но хоть позабавлюсь, глядя на него. Должно быть, весело задолжать семье, которую прежде не пускал на порог, – он махнул рукой, подозвал служку, стоявшего у дверей, и вручил ему записку. – Я человек не злой и не мстительный, Эберт. Но в маленьком хулиганстве ты мне отказать не способен.

Глава III

У семейства Альбре был не дом, а настоящий дворец. Немудрено, что таких выскочек, как Микаэль и его родня, на порог не пускали. Им сухо улыбались на улице из повозки, если доведется встретиться взглядом, милостиво кивали, но не говорили ни слова, а о приемах и речи быть не могло. Отца Микаэля это, правда, совсем не заботило. Он был счастлив, богат и независим от чужого мнения настолько, что мог взять в жены дочь служанки лишь потому, что та была бойкой девчонкой. О своем выборе он не пожалел ни разу за все двадцать три года счастливого брака. Микаэль же Альбре ненавидел. Характер у него был матери, а южный темперамент так просто не спрячешь под обходительными манерами и цветистыми фразами. Альбре были снобами и знатным дворянством. Пышное убранство их дома крикливо лезло в глаза, однако каждому было известно, что все заложено подчистую и задолжали они немерено. А потому день, когда на пороге у них появился отец Эберта с весьма выгодным предложением, оказался для них крайне удачным. Но чувствовать себя обязанным каким-то торгашам, пусть и с баронством, было ужасно. Эберт знал о неприязни новой семьи. Она нимало его не заботила. Сделка отличная, план хорош, невеста – признанная красавица – куда как приятный бонус, а Микаэль может говорить что угодно.

– Мне кажется, о нас должны доложить, – проговорил Микаэль, заглядывая внутрь старинной вазы и зачем-то громко дуя туда. – Иначе я не согласен.

– Поставь вазу на место, иначе я тебя выгоню.

– Неужели ты собираешься выкупить весь дом со всем барахлом? – он все вертел в руках то вазу, то горшки с цветами, то прочие безделушки с комода.

– Да, это будет подарком Сольвег. Но жить мы будем в моем доме.

– Получаешь и невесту, и дом. Кто-то явно все рассчитал.

– И весьма успешно, смею заверить.

– Ты невыносим, – уверенно заключил Микаэль и почти уронил тяжелый подсвечник на пол.

Хлопнула дверь, и оба они обернулись. В дверном проеме стояла красавица в зеленом платье из тончайшего шелка.

– Эка вырядилась, – пробормотал Микаэль. – Вроде и не бал, и не званый ужин.

Сольвег сощурилась и прикусила от досады губу. Южанина она явно не ждала и изо всех сил удерживалась, чтобы не швырнуть ему чем-нибудь в голову. Она была младше Эберта лишь на полгода, а потому уже начинала ощутимо паниковать, что ходить ей в девицах до конца ее дней, так как претендентов на руку и сердце обнищавшей красавицы было не много. Да и слава о ее характере шла впереди нее. Эберт встречался с ней раз семь, да все при свидетелях – уж волю себе она не давала, а к слухам он редко прислушивался. Партией своей рыцарь был явно доволен – что плохого в красавице-жене, а Микаэль не очень умен и просто завидует.

– Сир Эберт, – проворковала Сольвег низким и томным голосом. – Я не ждала сегодня тебя.

Слух неприятно резануло привычное «сир», разбередило старые нелепые мысли. «Отчего бы… – подумалось ему. – Отчего бы мне до сих пор не смириться с тем, что никакой я не рыцарь и не был им никогда.»

Он шагнул к ней, взял ее худую тонкую руку, почтительно поднес к губам.

– Доброго дня тебе, Сольвег. Ты прекрасна, как и всегда.

Та кокетливо прищурилась, улыбнулась, блеснули мелкие острые зубки.

– Ниле? – она обернулась к Микаэлю. Всю ее доброжелательность точно ветром сдуло. – Отец ожидает тебя в кабинете. Не заставляй его ждать тебя, уж прошу.

– Неужели он так спешит отдать мне заем, которому уже год без месяца, – съехидничал Микаэль. Подбросил в воздух виноградинку и поймал ее губами. – Не кривись, Сольвег, ладно, иду я, иду. Будто первый день меня знаешь.

– Не первый, и сожалею о каждой минуте, – сладко улыбнулась красавица. От такой улыбки, относись она к нему, любой бы повесился, но тот лишь усмехнулся, отвесил насмешливый поклон и скрылся за дверью.

Сольвег повернулась к рыцарю, слегка тряхнула кудрями, в ее ушах зазвенели крупные жемчужные серьги. Наверняка они тоже заложены. "Слишком большие, – нелепо пролетело у него в голове. – Как они еще не оттянули ей уши до самых плеч."

Она шагнула ближе и широко улыбнулась.

– Ну что же, сир Эберт, мы наконец-то одни.

"И очень напрасно, – снова подумалось рыцарю. – Бессмысленно и нелепо. Потом еще объясняйся с ее отцом. К чему подобная глупость?"

Он с недоумением смотрел на невесту. Она, безусловно, красавица. Да любая бы удавила за эти черные волосы по плечам, за этот жгучий взгляд болотно-зеленых глаз и за гладкую белую кожу, в этом сомнений не было. Да, она его невеста, отец мог выбрать и что похуже. Только вот это – всего лишь сделка, и он спасает ее семью от банкротства. Друг другу они чужие, да и Сольвег не глупа, знает это. Видит она свою выгоду, в этом Эберт не сомневался. Для нее он такой же способ добиться комфортной жизни. Она знает это, не может не знать, как и то, что он наслышан о ней и не мало, весь город судачит. Он знал, что она взбалмошная, что злопамятна и капризна. Что когда отец сослал ее в деревню, не в силах выносить ее выходок, соблазнила сперва одного отцовского соглядатая, затем второго, затем садовника – и все чисто со скуки. От желания посмеяться и досадить. Чтобы каждый знал, что в этом доме, в этом городе – ей позволено многое. Они оба давно взрослые люди, оба лишены сантиментов. Брак двух умных людей может быть очень неплох, так к чему этот фарс?

Красавица подошла ближе. От нее пахло чем-то сильным. Терпким и пряным, как пахнут мази на мускусе, духи из дальних восточных стран, в которых никто не бывал, только слышал где-то мельком из чужих разговоров. Этот запах завораживал, кружил голову, но не волновал. Ни капли. Эберт смотрел на серебряные шпильки с мелкими камешками в ее локонах, вдыхал их аромат и понимал, что ему ничего больше не хочется, как всего лишь стакана холодной воды да просто вдохнуть свежего воздуха, от которого не щекочет в горле. Она взяла его за руку, провела тонкими пальцами по тыльной стороне ладони. Он еле сдержался, чтобы не выдернуть руку. Она его невеста, повторял про себя рыцарь, невеста, знатная дама, да и просто женщина. Что бы она ни задумала, оскорблять ее будет недостойно, да и что ей говорить он в общем-то понятия не имел. Он почувствовал, как чужая рука уверенно легла ему на шею, притянула вниз и через секунду обнаружил, что его жарко целуют. Он дернулся, резко поднял голову и удивленно посмотрел на нее. Та легонько облизала нижнюю губу, улыбнулась.

– Сольвег?.. – он старался, чтобы голос был ровным и спокойным и не выдавал удивления, овладевшего им. – Сольвег, ты это серьезно?

– А что, я не могу поцеловать будущего мужа? – она зажмурилась, как кошка, и положила руку ему на талию.

«Вообще-то не можешь», – подумалось ему, и он вежливо, но уверенно убрал ее руку.

– Сольвег, не мне тебе объяснять, что это брак по расчету. Ты ведь умная женщина, – он склонился к ее уху. – Я не тот из твоих милых бывших знакомых. Попытаемся друг друга уважать, и, возможно, мы сможем поладить. Пригладь перышки и будь просто прекрасной. Поверь, это я замечаю.

Он не замечал, и это тоже он знал.

Он почтительно взял ее за руку, целомудренно поднес к губам и мельком заметил в ее глазах плохо скрытую ярость.

Дверь скрипнула, вошла служанка с водой для цветов. Оба резко обернулись, отпрянули друг от друга. Девушка вздрогнула, и вода из кувшина слегка залила ковер.

Сольвег выдернула свою руку из пальцев Эберта, будто и не было ничего. Подошла к служанке, наотмашь ударила ее по щеке. Девушка вскрикнула и уронила кувшин.

Хлопнула дверь и только мелькнул зеленый подол платья его невесты.

– Я что-то пропустил? – голова Микаэля выглянула из приоткрытой двери. – Почему твоя благоверная вылетела отсюда, как оса из гнезда? В общем-то, она и есть оса, но все равно интересно.

– Служанка разлила воду, – ответил Эберт. – Сольвег на платье тоже попало.

Другу знать истинную причину совсем ни к чему. Девушка закрывала покрасневшую щеку ладонью и хныкала.

– И она ударила это невинное дитя! – Микаэль возмутился. Он широким шагом пересек комнату и крепко обнял пострадавшую. Та даже плакать перестала.

– Господин Ниле, что вы, позвольте, – лепетала она, пока Микаэля все охватывал гнев праведный.

– Это переходит все границы, мой дорогой, – разглагольствовал он, и рыцарь с тоской понял, что тот еще долго не будет молчать. – Когда страдают вот такие прекрасные невинные создания, то небеса плачут и все ангелы на них тоже!

– Прям все?

– Все! – отрезал Микаэль, не заметив издевки и продолжая прижимать служанку к своему плечу.

– Микаэль?

– Что?

– Девушку-то отпусти. А ты ступай и не держи обиды на свою госпожу. Ты тут совершенно не при чем.

Южанин нехотя убрал руки, сунул служанке монетку, потрепал ее по щеке.

– Душа у меня болит за невинных, ты же знаешь.

– Особенно, когда в невинных ходит хорошенькая девчонка, конечно же знаю.

– Ты беспросветный циник и в тебе отсутствует даже капля романтики, – Микаэль развел руками и развалился в кресле. – К слову, чем ты так разозлил Сольвег, что она чуть не убила меня этой дверью?

– Хмм, пожалуй, именно тем, что я беспросветный циник без капли романтики, – пробормотал Эберт, с легким смятением вспоминая и поцелуй, и полный бессильной ярости взгляд.

– Я всегда знал, что она беспутная стерва.

– Мы все еще в ее доме. И она все еще моя невеста. Придержи свой язык, пока не поздно, а сейчас вставай и уходим отсюда.

Микаэль ворча вылез из мягкого кресла и нехотя поплелся за рыцарем. Впрочем, его недовольство начало сходить на нет, и он опять продолжил описывать, как они пойдут вечером на ярмарку, как возьмут с собой Каталину – ведь она такое прелестное дитя! – как они купят ей кулек засахаренных каштанов, а заодно возьмут и себе, все равно никто не узнает. А полакомиться после трудового дня и вовсе не грех. Как потом пойдут к его матери, госпоже Рузе, а какой сливовый пирог она печет, оближешь пальчики, даже служанок не допускает к готовке.

Микаэль все говорил и говорил, а Эберт с удивлением чувствовал, как на груди у него скребут кошки. Казалось бы, поцеловала девушка, невеста, признанная красавица, краше которой в городе не найти, чего же проще, чего желаннее. Только вот от любой бы девчонки это было б приятней. А Сольвег. А что Сольвег. Той захотелось посмеяться, она в своем праве, а он лишь почувствовал себя такой же разменной монетой, как и прошлые ее знакомые, того ли ему хотелось от брака. Он помотал головой, отгоняя наваждение, и постарался вновь начать слушать друга, хоть то и было невыносимо. А с Сольвег он все прояснит. Потом прояснит, непременно. Все наладится, как же иначе. Они еще станут друзьями, он верит. Он натянул поводья, поравнялся с Микаэлем и слегка улыбнулся его болтовне. Громкий стук лошадиных копыт по мостовой отгонял тревожные мысли.

Глава IV

Дверь покоев хлопнула и жалостно заскрипела. Сольвег нервно отстегнула тяжелые серьги, коснулась холодными пальцами уставших ушей, а жемчужные капельки с остервенением отбросила в угол. Если служанка найдет их и решит прибрать к рукам – тем же лучше, будет повод отправить надоедливую девчонку под стражу. Ее счастье, что сегодня отделалась оплеухой. Она устало рухнула в кресло, облокотилась на крошечный стол с кучей ящиков и уставилась в зеркало. Зеркало было дорогое, без единой царапинки, выпуклости, точно застывшая водная гладь. Отец никогда не скупился ей на подарки. Денег он вообще считать не умел, оттого и заложено теперь все подчистую. А она – она, достойная даже править и властвовать, достойная титула герцогини, должна изворачиваться, хитрить, лебезить, лишь бы никуда не делся этот бродяга без роду и племени, этот жалкий торгаш с толстым кошельком и до ужаса раздражающей честью.

Тихий вздох вырвался из груди. Да, она могла бы быть герцогиней. Разъезжать в дорогих повозках, и платья бы были из тончайшего шелка, все, до единого, да и сам герцог был неплох, вовсе неплох… Только кто виноват, что паж тот был лучше. Сольвег глухо рассмеялась. За связь с ней того юнца отправили сначала в темницу, а потом на войну, а после ничего уж о нем и не слышала, как не слышал никто ее слез и рыданий. Да и как услышать, если из первых рядов пехоты не возвращаются. А ей тогда было всего девятнадцать. Отец тогда и слушать ничего не желал. Дочь могла стать герцогиней, а вместо того влюбилась в жалкого служку, в шваль подзаборную. Каково-то ему теперь продавать ее торгашу, купившему жалкое баронство и рыцарство. После этого он и выслал ее из города в первый раз. Где первые десять дней она, точно раненый зверь, зализывала раны своего разбитого сердца, отказывалась есть, проклинала отца, а потом увидала его соглядатая, присланного ее сторожить, доносить и приглядывать. Как тогда легко всколыхнулась обида в сердце, как легко, точно жаркий огонь, пожиравший солому. И так было просто ему улыбнуться, а слезы оставить себе. Как приятно через месяц видеть его отставку и читать гневные письма отца. Потом был и второй – не трудно, ведь она чудо как хороша. Ее посчитали плохой – прекрасно, она и будет плохой. И будет жить в свое удовольствие, а люди пусть судачат, что вздумают. О людях ее положения сплетни вечно летают и кружатся, почему бы и не быть им хоть сколько-то правдой.

Она посмотрела в зеркало. Волосы все также вьются черной проволокой, зеленые, чуть раскосые глаза все также притягивают взгляды, тонкие губы изогнуты в милой усмешке, ради которой можно идти хоть на смерть. Ей двадцать три, она все еще так молода, хотя было столь многое.

– Как все прошло?

Сольвег не обернулась. Провела пальцами по столу, сдула пылинки.

– Как ты вошел?

– Ты сама дала мне ключ от второй комнаты, разве не помнишь.

– Помню, и уже пожалела.

– Ты лжешь.

Она мельком увидела его отражение и улыбнулась. Нежданный посетитель подошел, положил руки ей на плечи и коротко поцеловал ее в шею.

– Те духи, что ты мне дал. Они не работают, совершенно.

Мужчина сел в соседнее кресло, положил ногу на ногу.

– Это духи, дорогая, а не приворотное зелье. Я все же аптекарь, а не алхимик.

Сольвег пропустила мимо ушей фамильярное «дорогая». Магнуса она знала давно, слишком давно. Тот был мрачен и терпелив, и не задавал обычно лишних вопросов. Да реши она пойти на убийство, он бы смолчал и только принес бы из лавки настойку болиголова. Попросил бы вернуть флакончик назад. Тот был ценным союзником, да и, пожалуй, другом единственным – ради такого отчего не позволить изредка вольностей с тем, с кем не нужно таиться.

Мужчина наклонился к ней и легко погладил пальцем по острым ключицам. От него пахло настойками, травами, толченными порошками, чем-то землистым. Она нетерпеливо сбросила его руку, одарив гневным взглядом.

– Ты не в духе?

– Я в бешенстве, – Сольвег огрызнулась и отбросила в сторону гребень.

– Из-за того, что мое снадобье не сработало? Брось, это пустое. Добьешься всего своими природными силами. Дано тебе сверх меры, и ты это знаешь.

– Ха!

– Не напрашивайся на комплименты, Сольвег, тебе не идет.

Магнус развалился в кресле и с насмешливой улыбкой следил за подругой. Подругой. Да, он влюблен в нее уже год, знает, что она лживая бестия и видит ее насквозь – и это прекрасно. В другое время, в другой жизни кто знает, свела ли судьба бы их вместе. Но сейчас он здесь, смотрит, как она перебирает пальцами густые, темные волосы, поджимает губу, вглядывается в зеркало, с опаской найти хоть малейший изъян на белых щеках. Ей все известно, известно без слов и она может измучить его до потери сознания, чтобы он забыл, как дышать от страха и ненависти, только Сольвег не сделает это – потому что в общем-то ей все равно.

– Так твой женишок не проникся твоими чарами?

Сольвег фыркнула.

– Он жалок. Я поцеловала его, а он почти оттолкнул меня. Ни один мужчина бы так не сделал.

– Значит, любой, отвергнувший тебя – жалкий глупец? Не высоко ли ты метишь, красавица?

Та посмотрела на него и улыбнулась. Молча вновь повернулась к зеркалу. Магнуса она знала слишком долго, чтобы обращать внимание на мелкие колкости.

– Зачем ты так усердствуешь? Вы помолвлены, твой дом он выкупит, равно как и во всем прочем нуждаться не будешь.

– Ты кажется не в восторге от нашего плана, милый? – проворковала Сольвег. Тот знал, что значит этот тон. За сладенькой улыбкой таились острые зубы, только вот на карту он давно поставил все, бояться нет смысла.

– Дождаться денег, устроить несчастный случай и сбежать вдвоем вместе со всем богатством? Сольвег, серьезно? Я мог сделать вид, что поверил в это той ночью, но не делай из меня глупца. Ты не убийца, Сольвег, и мы это знаем. А меня тебя не заставить. Но сбежать – это мысль.

– Так уж и не заставить? – она потянулась, как кошка, кокетливо выгнулась. – И с каких это пор ты стал таким праведником?

– С тех самых, как решил не плясать под твою дудку, красавица, – он ласково, но уверенно убрал ее руки со своих колен и снисходительно заглянул ей в глаза. – Нам было так хорошо, когда ты не пыталась делать из меня идиота… Может, не будем все портить?

Та вздохнула и откинулась в кресле.

– Ты прав, этот план ненадежен.

– Он отвратителен.

– Отвратителен. И трещит по швам. И все из-за этого непроходимого глупца.

– Предположим, мы дождемся денег. Получишь столько, сколько сможем увезти. Даже сбежим. На другой берег моря – куда захочешь, за тобой он все равно не погонится, слишком уж гордый. Но к чему тебе влюблять его в себя, у него ведь начисто отсутствуют свои желания. Я знаю эту семью. Против воли отца он не пойдет. Против своего слова и подавно. Безропотно отдаст себя на заклание в твои прелестные ручки.

Сольвег наклонилась к нему. Медленно взяла за подбородок. Он ощутил кожей ее холодные пальцы. Хотел отвести взгляд, но она крепко держала его.

– Ты бы женился на мне?

– Что?

Легкий холодок пробежал по спине. Ее глаза манили, смеялись, как давно хотелось в них утонуть, пойти на дно и не выплывать вовсе. Позволить ей растерзать до клочков все, что осталось.

– Ты бы женился на мне? – повторила она, склонила голову на бок. Казалось, вот-вот и она улыбнется, только губы оставались спокойны.

Магнус молчал. Она не дождется ответа, хоть и держала бы здесь его вечно.

– Я так и думала, – улыбка была сухая и вымученная. – В этом все дело. Если со мной не хочешь быть даже ты, то как я могу быть уверена в нем? – она устало расстегнула тяжелое ожерелье, положила на стол и потерла пальцами шею.

– Знала бы, выходила б за Ланса. Он старше на десять лет. Давно не мальчишка. Ты ведь знаешь об их матери? Госпоже Гертруде? Она еще умерла в какой-то грязной канаве, как последняя нищенка. Хорошая была женщина.

– Ты это к чему? – Магнус, казалось, совершенно не понимал, к чему она клонит.

– Она сбежала, Магнус. Бросила все и сбежала. Наплевала на правила и приличия, просто решив быть счастливой. Она была куда храбрее всех этих кур, которые сидят дома и льют слезу за слезой, со страхом трясясь над мнением черни. Ты знаешь, – она улыбнулась. – Ведь я помню ее. Шорох ее платья, смешную улыбку. Видела мельком, когда сама еще малюткой была… Говорят, она была глупа, Магнус. Говорят, будто вечно читала нелепые книжки, которые впору лишь детям да незамужним девицам, что грезила наяву о несбыточном, о лесных осенних дворцах цвета золота, о любви, что сожжет королевства и воскресит из умерших. Потому и сбежала, глупая счастливая женщина.

– Она умерла вдали от детей и дома в дешевой гостинице. Не спеши называть ее счастливой.

Сольвег отмахнулась. Она нервно перебирала кружево на рукаве, щеки ее слегка зарумянились, а глаза заблестели. Казалось, она и не слышит его.

– Так вот скажи мне. Скажи и подумай. Если можно сбежать, если был повод, если знаешь, что есть еще где-то свобода, то ты думаешь он решится остаться со мной? Не сбежит? Думаешь, даже такой беспросветный упрямец, глупец, холодный и черствый мужчина не захочет хоть раз взглянуть на жизнь с другой стороны… Оттого мне и нужно, чтобы он был моим. Целиком, без остатка. Чтобы вставал с моим именем на устах, чтобы ждал встречи и дни считал каждый вечер. Чтобы план удался, чтобы я отомстила. А потом. А потом, о, Магнус, а потом как я посмеюсь над ним. Над всеми ними, над отцом, над сиром Эбертом, над тем герцогом, так уж до кучи. И я начну все сначала, родной, я начну…

Тот смотрел на нее, на этот мечтательный взгляд, на губы, с такой лаской твердящие слова ненависти и злобы, и думал. Что никогда не была она так хороша. Никогда еще не ненавидела с такой страстью. И ни одного мужчины не добивалась так усиленно, как собственного жениха. Двуличная стерва. Прекрасная двуличная стерва.

– Ты ведь не любишь его? – спросил он, не заботясь о том, что голос звучит хрипло и глухо.

Она обернулась. Наклонилась к нему. Ее глаза были так близко, мягкие локоны гладили щеки. Она взяла его лицо в ладони и нежно поцеловала.

– Я вообще никого не люблю, родной, – проговорила она, убрав пальцем пряди со лба. – Пора бы тебе это запомнить.

Глава V

– А ты идти не хотел, – все повторял Микаэль, пробираясь через толпу. – Еще скажи, что тебе не понравилось.

Уже начинало смеркаться, и по каменным стенам плясали тени от костров и прочих огней. На площади перед ратушей было не протолкнуться, разномастный люд шумел, гудел, точно улей. В переулках, расходящихся от центра, точно солнечные лучи, было лучше, но даже и там все кричали, и пели, и пили, а в самом центре толпы кто-то из запевал завел бешеный хоровод, который кружил, забирал все больше людей, разрастался, уводил за собой, а от бешеной пляски кольцо рук рвалось то там, то здесь.

Микаэль с довольным лицом пробирался, расталкивал людей, крепко держа маленькую ладошку Каталины, еле поспевающую за ним. Той, казалось, нравилось абсолютно все, несмотря на то, что по большей части видела она лишь чужие спины, а сажать на шею одиннадцатилетнюю девчонку ради приличий не стал даже Микаэль. Эберт всеобщего шумного ликования не разделял, но на вопрос друга все же улыбнулся. Что-то в этом во всем было. И в шумных песнях, доносящихся из раскрытых окон, и в запахе дыма, жаренного на вертеле мяса и эля, и в бликах света, и в разноцветных бумажных фонариках, привязанных за веревку, и в пестрых венках в золотистых кудрях девиц. Он увернулся от чьего-то случайного кулака и почувствовал, что только эта суматоха и шум способны отвлечь его от сегодняшнего происшествия.

– Эй, Эберт, веселей, – окликнул его южанин. – Хоть раз в жизни расслабься и не строй из себя знатного рыцаря.

Он стоял у разваливающейся лавчонки и напропалую сыпал комплименты девушке-торговке, чтобы та сбила цену на засахаренные каштаны, которые тот обещал Каталине. В кульках из грубой бумаги их было навалом, и Микаэль гордо отошел от прилавка, держа в охапке три штуки.

– Ты же богатейший наследник города, а споришь с торговкой из-за лишней монеты.

– Если б не спорил, не был бы богатейшим. Пять медяков за кулек – это же обдираловка! – возмутился он. – Я буду жаловаться главе города. Потом.

– Когда будешь за обедом из семи блюд обсуждать с ним товар на сотни золотых?

– Именно, – тот кивнул с набитым ртом. – Я в отличии от тебя от насущных проблем не отмахиваюсь.

Он протянул ему третий кулек, но рыцарь мягко покачал головой. После чего горячие и липкие каштаны ему сунули прямо в руки, так что, кто в выигрыше, сказать было сложно.

– Ты чего, ешь! – сказала ему Каталина, дернула за плащ и посмотрела на него своими огромными карими глазами.

– Слушай ребенка, – поддакнул Микаэль. – Поумнее тебя будет.

Каштаны были горячими, тонкая кожура хрустела, а тягучая карамель и сахарные подтеки обжигали небо. Эберт не помнил, когда в последний раз лакомился. Вернее, лакомился по собственной воле. Это только Микаэль появлялся из ниоткуда то с бутылкой сладкого вина с вновь прибывшего корабля, то с пятком свежих персиков за пазухой, то с корзинкой от матери, в которой была или домашняя ветчина, или сливовый пирог, или конфеты из сушеных фруктов, которые госпожа Руза готовила сама. То вытаскивал его куда-то, как сегодня, в толпу, туда, где ему вроде бы и не место. Да что бы подумал отец, узнав, что он стоит здесь и под строгим взглядом малолетней девчонки ест каштаны, слизывая ниточки карамели с запястья. А ему это и нравилось. Конечно нравилось. Только в этом он не признается ни Микаэлю, ни отцу, ни тем более себе самому.

– Ого, – крикнул ему южанин и свободной рукой ткнул куда-то в толпу. – Ты посмотри, что вытворяют эти ребята.

Эберт обернулся и посмотрел туда, где в плотном кольце людей два темных силуэта подбрасывали в воздух не меньше семи зажженных факелов. Пламя отсветами плясало на их широких вспотевших спинах и разве что не опаляло длинные волосы одного, заплетенные в тугую, толстую с кулак косу. Огонь, казалось, был повсюду. Еще немного и случайно подброшенные огни могли упасть и на стоявшие неподалеку палатки с прилавками, а сотня искр полетела бы на головы восхищенной толпы.

В их городе такого давно не видали. Тут разве что ленивые менестрели, требующие за фальшиво спетую песню медяк, чтобы купить медовухи в ближайшей таверне. Да пара танцовщиц, которые уже явно не молоды. У таких обычно уже двое детей от все тех же пройдох с разбитыми лютнями да рваными струнами. Городской Совет не любил попрошаек. Даже если те не сидели в лохмотьях за городскими стенами. Подобное Эберт видел наверно лет восемь назад. Когда все тот же Микаэль вытащил его из аббатства в самую короткую ночь. Там было море эля и шума и его в первый раз до бесчувствия напоили. Повторять подобное в общем-то не хотелось.

– Откуда они? – Эберт скомкал бумагу из-под каштанов, тщетно пытаясь оттереть ею пальцы.

– Они?

– Да. Как Совет вообще допустил подобное, я не помню такого долгие годы, всегда тишь да гладь…

– Тишь да гладь, тишь да гладь, – южанин махнул рукой и случайно сбил с головы толстой торговки косынку. – Надоела твоя тишь да гладь. Как хорошо, что в Совете сидят интеллигентные и понимающие люди в отличии от тебя.

– Глава Совета опять проиграл тебе в карты?

– Опять, – кивнул Микаэль. – А я говорил, не умеешь, не берись. Еще немного и я стану негласным хозяином города. Ведь все это, – огляделся он. – Моя заслуга.

Если Микаэль действительно станет главою Совета, то, что станет с городом, страшно представить.

– Так откуда они?

– Да отовсюду, – уклончиво отозвался южанин, больше глядя на улыбки хорошенькой служанки в дверях, чем на рыцаря, – Оттуда, отсюда… Из тех городков вверх по холмам у гор.

– Ты позвал в город людей из Горных домов?

– Ну да, позвал. Ну вот вечно ты так, не начинай только. Они славные ребята, а это все байки таких, как ты.

– Как будто я что-то имею против, – отозвался рыцарь. – Как будто меня вообще кто-то спрашивал.

Эберт вновь пригубил кружку с купленной медовухой. Слухи о людях из Горных домов ходили уже не одно столетие, обросли дешевыми байками настолько, что даже самый беспробудный пьяница не стал бы рассказывать их в трактире – так и так на смех поднимут. Их можно было частенько встретить то там, то здесь, южанин был прав – кочевники они в душе, хотя вряд ли есть что милее их сердцу, чем горный воздух да ястребиный клекот в вековых соснах. Говорили о них многое. Будто в горах у них спрятано золото на многие годы, будто с заснеженных горных вершин наводят они на поля грозные тучи, будто нет у них законов и правил, будто живут они тысячи лет, а чужаков к себе не пускают. Да мало ли что можно навыдумывать о тех, кто всего-то ходит с улыбкой, а дорога стала домом вторым.

Глава Совета считал их бездельниками и лентяями. Попрошайками с большой дороги, нищим сбродом, да и какая разница, что одеты они будут получше, чем многие в городе.

Отец Эберта думал все так же.

Эберт не думал вообще.

Микаэль же души в них не чаял. Он знавал парочку еще когда они жили в аббатстве. Стянул пару яблок с прилавка, получил заслуженно по щекам, а потом обзавелся друзьями. Те звали его с собой – приплыли на тех кораблях, что мастерили из своих сосен. Какое развлечение мореплавание для горных людей, Эберт старался не думать, да те, впрочем, и сами не думали, если судить по тому, как разбросало их по всему белому свету.

Так или иначе, многие их не любили. Какое веселье, какие цветы там, песни и пляски, если в доме не топлено, а лошади у соседей получше. Да и вообще – «неприлично», шептались почтенные дамы, матроны в повязанных фартуках, да и просто замужние женщины. А что неприлично никто толком сказать и не мог.

– Так они здесь?

– Да, – кивнул Микаэль. – Это я за это ответственен, даже не каюсь.

– А тебе не кажется, что ты был за кое-что тоже ответственен?

– Мм?

Эберт лишь кивнул на свободную руку, на которой по логике должна была повиснуть Каталина, но Каталина там не наблюдалась. Не наблюдалась она и в ближайшей округе, так что ее непутевый брат зря начал мотать головой из стороны в стороны, точно испорченный флюгер.

– Эберт? – жалобно проговорил он. – Все ведь очень плохо?

– Конечно плохо, госпожа Руза тебе голову снимет.

– Да я не из-за матери, идиот, – огрызнулся он в ответ, продолжая расталкивать людей и оглядываться. – Хоть бы на галеры отправила. Моя сестренка где-то в толпе выпивох, а тебе лишь бы шутки шутить. Каталина!

Рыцарь все же смолчал и решил не вдаваться в подробности, кто затащил родную сестру в эту самую толпу выпивох. Он и сам чувствовал легкое волнение. Только вот будь она из обычной примерной семьи, волноваться бы больше пришлось.

– Не волнуйся, мы непременно разыщем ее, – он положил руку на плечо друга, постаравшись его успокоить. – И вообще, при встрече Каталины с каким-нибудь бандитом, я бы ставил на Каталину.

– Ты намекаешь на то, что моя сестренка не леди? – огрызнулся Микаэль.

– Да упаси меня Создатель от подобных намеков, – пробормотал ему рыцарь.

Найти одиннадцатилетнего ребенка в такой толпе было непросто. Темнело, на небе почти взошел тонкий серп месяца. Был он серебряным, ярким, как только бывает такими ночами. Когда воздух прозрачен и свеж, чудится будто есть и другой мир, другая дорога, там, где-то меж звезд на облачных кораблях с воздушными палубами. Проглядывали первые звезды. Эберт помнил, как в аббатстве Микаэль порой будил его, подтаскивал к окну – один раз даже затащил и на крышу – до того не хотелось юноше спорить – и там, чуть ли не наобум тыча пальцем в звездное небо, мог до утра рассказывать о том, как искать Северную звезду, почему Игнис нынче такой яркий, и как следует загадывать желание на падающие плеяды. Он бы и сейчас рассказал. Встал бы, как вкопанный, мешая прохожим, вцепился бы за его рукав, задрал бы голову – и оттаскивай его потом с места до самой зари.

Но Микаэль искал Каталину и, признаться, было ему не до звезд.

– Талина! – надрывал он голос, расталкивая всех вокруг. – Каталина! Несносная девчонка, скажу все матери, будешь вечно сидеть с вышиванием! Эй, вы не видели здесь девочку? Невысокую, ей одиннадцать, с темными кудрями.

– И ты собрался отыскать ее в этой толпе? – прошамкала какая-то старуха. – Подожди до утра, сама уж до дома дойдет.

Микаэль представил, как Каталина будет одна бродить темными переулками и взвыл.

– На твоем бы месте, красавчик, – пробормотала старуха. – Я бы заглянула к людям из Горных домов. Будь мне одиннадцать, я бы сбежала туда, не здесь же сидеть, в толпе проходимцев, как вы…

Она покачала головой, а Эберт огляделся и понял, что они действительно вышли к трактиру, из которого периодически вываливались компании шумных гуляк. Пожалуй, искать Каталину здесь действительно не было смысла.

Палатки Горных домов были севернее, всего десять минут пути, но из-за множества людей Эберту показалось, что они идут час, уж не меньше. Вскоре вновь заблестели отблески костров в чужих окнах, почудился запах мяса, чего-то горького, терпкого. Они завернули за угол и увидели с десяток палаток и деревянных столов, расположенных прямо за городскими стенами. К врытым в землю столбам были привязаны лошади.

– И где тут нам отыскать Каталину? Несносная девчонка, попади ты мне в руки, – бормотал Микаэль. – Вы не видели здесь несносной девчонки? – обратился он к первой попавшейся лавочнице.

Та только разулыбалась и захихикала.

– О, времена! – вздохнул южанин. – Уводите меня отсюда.

Видно, тот сильно волнуется, подумалось рыцарю, в иное бы время мимо он не прошел.

Несмотря на опасения Микаэля, это место меньше всего напоминало разбойничий лагерь. Люди ходили в приятных чистых одеждах, пьяниц, как на площади, не было, да и вообще было так спокойно, что, к своему удивлению, Эберт ощутил, как раздражение и растерянность отпускают его, а на плечи навалилась теплым одеялом усталость. Он впервые почувствовал, что на ногах он уже много часов, да и неплохо бы было поужинать. Хорошо бы здесь отдохнуть хоть часок, прислониться спиной к тяжелой скамье, вытянуться на ней в полный рост и взглянуть на мелкие звезды. Он устал, он ведь правда устал…

– Каталина! – голос Микаэля вырвал его из полудремы. – Ах ты мошенница! Куда улизнула!

Он стоял в кругу из шести-семи ребятишек, крепко держа сестру за руку и усиленно размахивая пальцем у нее перед носом.

– А если бы ты совсем потерялась! Если бы тебя украли разбойники! Связали бы и увезли на корабль – вот как бы ты поступила?

– Я бы стала пиратом! – крикнула девочка.

– Ха! Как же! Пиратом! – не растерялся южанин. – Держи карман шире, сестрица! Такой непослушной девице, как ты, только палубу драить! Эберт, скажи! Эберт, что ты стоишь, не видишь, я терплю тут фиаско как воспитатель и брат!

– Что тут за шум?

Микаэль обернулся. Задрал голову. На него медленно надвигалась гора мяса и мышц. Пока гора была относительно дружелюбна и лишь вежливо недоумевала, отчего какой-то низкорослый чернявый болван нарушает спокойствие. Рыцарь понимал, что по-хорошему надо вежливо улыбнуться горе, взять Каталину за шкирку и делать ноги, но Микаэль был немного иного мнения. Встав в позу и важно подбоченясь, он уже был готов толкнуть речь о сложности воспитания малолетних разбойниц, но тут гнетущую тишину прервал чей-то негромкий смех.

– Оставь их, Улаф, видно же, что вреда не сделают. А мясо само себя не пожарит, иди уж, иди. Я и сама здесь управлюсь.

– Уверена? – великан недоверчиво пророкотал, не повернув головы.

– Уверена, Улаф, ступай.

Микаэль обернулся на голос, растолкал толпу ребятишек и сладко вздохнул.

– За просмотр я, конечно, денег не беру, – снова послышался смех. – Но, как вижу, стоило. Богатой была бы.

– Не больше, чем я нынче богат, узрев в своей жизни столь прелестное создание, – начал Микаэль с хорошо заученной фразы и тут же получил легкий шлепок по щеке.

– Я не со зла, – усмехнулась девица. – Но слушать подобную фальшь – любезный, пожалей мои уши и уши несчастных детей.

– Все ясно, – вздохнул Микаэль и потер щеку. – Не мой день сегодня. Каталина, пошли.

– Но я хочу дослушать сказку! – она дернула его за рукав. Каталина канючить могла день за днем, ночь за ночью, Микаэль это знал. Он вздохнул протяжно и громко.

Эберт наконец-то вышел вперед и увидел ту, кому принадлежал насмешливый голос. Пожалуй, было ясно, с чего у Микаэля перехватило дыхание, но тот вечно реагировал на женщин так, будто на днях вырвался из монастыря. На разваливающейся деревянной табуретке, облокотившись на такой же старый и потемневший от времени стол, сидела девушка. Она улыбалась, а пожалуй, такой честной открытой улыбки он не видел уже давно. Может, она была ровесницей Сольвег, может, чуть младше. Определенно она казалась мельче и хрупче, Сольвег-то была статной красавицей. Была жилистой и худой, казалось, вот-вот вскочит, залезет на дерево на самую высь. Запястья были тонкие, маленькие, на них понавешено столько браслетов, они звякали и звенели стоило ей только руками взмахнуть. Длинные волосы, светлые, почти белые, мягко ложились на плечи и спину. Мелкие высохшие цветы путались в них, падали лепестками. Одета она была просто. Льняное серо-белое платье, такие часто носят в дороге. По подолу и рукавам вилась голубая вышивка. Она смотрела на Микаэля и улыбалась. На него же женщины никогда не смотрели так. Да в общем-то и он на них тоже. На миг он почувствовал зависть, но поспешно отогнал нелепые мысли.

– Я хочу остаться, остаться, – заныла Каталина. – Микель, еще чуть-чуть, ну пожалуйста!

– Матери все расскажу, – вздохнул тот и отпустил ее руку. – Какие тут у вас еще сказки, валяйте. Если еще кто-то предложит мне кружечку эля, я совсем подобрею. Эберт, иди сюда. Небось тоже еле держишься на ногах. Поздоровайся с дамой, вечно нужно тут всех вас воспитывать…

– Добрый вечер, сударыня, – рыцарь кивнул, сел на перевернутое деревянное ведро и вытянул ноги. – Простите, что вас потревожили.

Она перевела на него взгляд. Было темно, но в свете костра ее глаза показались ему голубыми. Хотя, может, зелеными. Да, впрочем, какая разница, если на них так приятно смотреть. Она кого-то напоминала ему. Разумеется, он не думал, что знал ее раньше. Но он смотрел на нее в свете огня, на то, как дрожала белая прядь на ветру, как тонкие тени легли на ключицы, а бледные пальцы стучали по дереву. Что-то было знакомое, неясное, смутное, будто прежде видел во снах. В тех, которые знал на рассвете, а после не вспомнишь. Он хотел было спросить ее имя. Чисто из вежливости, к чему же иначе. Ведь через пару минут он уйдет, а на завтра уже позабудет. Но тут вновь началась суматоха – пойди заставь семилетних детей замолчать, которые требуют сказку. «Сказки, сказки – это все мусор, нелепые байки!» вспомнил он из далекого прошлого голос отца. В общем, он прав, только скажи это детям, мигом затопчут.

На столе у девушки были раскиданы крохотные связки засушенных трав. Тут и розмарин, и полынь, и ромашка, и мускатный орех, и крохотные перевязанные вместе коричные палочки. Они крошились, подсыхали еще сильней, казалось, дунешь на стол и в воздух поднимется облачко лепестков. Там же, в ворохе листьев и трав были свалены в кучу листки бумаги в маленьком ящичке. По краю бумага была резной, кое-где окрашена в красный. Дети наперебой тянулись к ней, выхватывали то один листок, то другой.

– Вот эту! – кричали они. – Нет, вот эту, вот эту!

Незнакомка перехватила взгляд рыцаря и улыбнулась.

– Это картинки, – усмехнулась она. – Они выбирают, я им рассказываю, что в мысли ветром навеет. Вы с другом можете посмотреть, раз уж зашли ко мне в гости.

Микаэля дважды упрашивать не пришлось. Он отпустил Каталину, долго рылся, чуть не раскидал половину, но под конец вытянул одну. Перевернул лицевой стороной и притворно скривился.

– Тьфу ты, напасть, – фыркнул он. – Стоило столько времени стараться и выбирать, чтобы вытащить твою унылую физиономию. Ну, почти.

Он сунул картинку под нос Эберту. Он прищурился, стараясь разглядеть ее в полумраке и свете костров. На картинке был нарисован рыцарь, река, лес и дорога. Тот усмехнулся. Сказки про рыцарей. Самые старые, самые глупые, больше всего их на свете. Будто действительно сыщется в мире хоть кто-то, кто бросит и дом, и покой, и отважится биться с драконом. Это ж каким недотепой, каким беспросветным глупцом надо быть, чтобы верить в победу там, где разум велит повернуться назад. Видимо тем же, кто верит в подобные сказки. Да и к чему они, впрочем, теперь, если драконов нет и не будет.

– Рассказывай, милая, посмотрим, сможешь ли ты мне поведать про моего унылого друга.

Она улыбнулась, тонкими пальцами убрала выбившуюся белую прядь за ухо. «Поздно уже, – думалось Эберту. – Поздно и хочется спать. Принесла ведь нелегкая на ночь». Но день казался таким длинным, а, глядя на лицо незнакомки, образ разгневанной Сольвег терялся, уплывал куда-то за горизонт.

Глаза потихоньку слипались, и отсветы костра свозь веки казались кроваво-алыми. «А рыцарь все ехал и ехал, – говорил над ухом неспешный голос. – Не день и не два, и звезды вели его ночью.» Что-то всколыхнулось в его памяти. Он пристально посмотрел на рассказчицу, вгляделся в ее спокойное лицо. Как давно он слышал эти слова, как давно, он и не думал их снова услышать. «Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.» Сколько лет ему было? Неужели это было так давно. На мгновение стало неуютно и холодно, будто в ту ночь, будто в тот вечер. Ведь он никогда не задумывался об этом, потому что отец не велел. А то, что говорил отец, было законом всегда и навеки. «Скажи, – молвил рыцарь. – Возьмешь ли ты жизнь за свободу?» Смешно, он даже помнил картинки в той книжке. Старые, выцветшие, но с золотом по краям и большими изящными буквами. Помнил, как отец отбросил ее в сторону, а потом, верно, сжег. Он ведь вроде искал ее пару дней или больше. Хотел взять ее с собой в обучение. Вроде, ах да, тогда еще он говорил «в память о матери», тогда считал, что это по-рыцарски, по-благородному. Так вот когда у него в последний раз были подобные мысли, желание. В шесть лет, потом все закончилось. Весь нелепый слезливый бред, как говаривал отец. А он прав. Всегда прав. Вроде накануне отъезда он бегал из комнаты в комнату. Проверял на полках и под кроватями, тормошил Ланса. «Где моя книжка, Ланс, где она?» Тот лишь огрызнулся, пригрозил из-за слез рассказать все отцу, а потом подвел к камину и указал на горсточку пепла. В тот же день он и уехал в аббатство. А потом все закрутилось, и он не вспоминал ни о матери, ни о рыцаре. Ни о драконах, свободе и правде. Смешно это все. А ведь ту сказку он так до конца и не слышал, отчего не послушать сегодня.

Тьма накрыла сильнее. Дети уже начинали клевать носом, и почти все уже ушли с матерями к палаткам. Вскоре осталось их только трое. Он да Микаэль с Каталиной.

– Кая! – крикнули со стороны. – Кая, где ты?

– Так значит, ты Кая? – тут же встрепенулся южанин. – Красивое имя.

– Кая-Марта, – поправила та. – Кая-Марта из Горных домов. Наверно, надо было раньше представиться.

– Я Микаэль Ниле, – он взял ее руку и поднес к губам. Та лишь закатила глаза, но смолчала. – К вашим услугам. А это малявка – моя сестра Каталина.

– Может, твой друг теперь захочет выбрать новую сказку, – она улыбнулась и протянула ящичек Эберту.

Тот улыбнулся в ответ, то ли снисходительно, то ли смущенно, он сам и не понял. Протянул руку, не глядя вытянул новый листок. Перевернул лицевой стороной, поднес поближе к глазам. Птица, сперва показалось ему. Вроде птица, вот крылья и перья, и лапы с когтями. Только лицо человечье, женское с большими глазами, грудь еле-еле прикрыта тонкими перьями.

– Ого, – хмыкнул Микаэль, заглянув ему через плечо. – Да наш скромник вытащил птице-деву. Вечно везет всяким увальням.

– Ну, госпожа, расскажешь? Только коротко, нам и в дорогу пора.

Кая-Марта фыркнула.

– Рассказывать сказку впопыхах, то же самое, что встреча влюбленных глазами в окошке. Толку немного, а горечь останется.

– Не слушай его, красавица, – Микаэль отмахнулся. – Он вечно говорит и не думает, а если думает, то еще того хуже будет.

Эберт протянул ей листок. Она смотрела на него насмешливо. Острые скулы, казалось, тронешь и порежешься пальцем. Коснуться бы этих цветков в волосах. Не могут повядшие лютики так одуряюще пахнуть.

– Может, и ты наконец назовешься? – а она все улыбалась, да как же так можно, первому встречному, пришли, растревожили вечер, отняли покой, а ей все смешно.

– Я Эберт Гальва, госпожа.

– Сир Эберт Гальва, – встрял Микаэль. – И поверь, госпожа Кая, от твоего рыцаря в нем очень немного!

– Гальва? – повторила она и нахмурилась. Она поджала губу. – Значит, Гальва. Из городского Совета.

– Почти, госпожа. Он не первый год тщетно хочет там оказаться. Святая наивность, неправда ли?

Кая-Марта и ухом не повела. Поджав губу, она смотрела на Эберта и тот, к удивлению, понял, что такое хрупкое создание может казаться весьма грозным.

– Так это, значит, ты, господин рыцарь, не хотел давать разрешение мне и моим людям приехать в город!

– Что? – спросил Микаэль.

– Что? – на всякий случай добавил рыцарь, хотя понимал, что вечер явно перестает быть приятным. В общем-то Кая была права. Он припоминал, что, когда потребовали его решения касательно что праздника, что присутствия Горных домов, он сказал решительное и раздраженное «нет». Еще и письмо прислал главе Совета, в котором собственнолично назвал их нарушителями покоя и крайне подозрительными личностями, которым не место в приличном городе. Откровенно говоря, он подобное писать не хотел, потому что в принципе все это было неважно, а после вечера, не считая поисков Каталины, он и в общем-то был доволен. Помнил только, что в тот день Ланс вновь попросил взаймы, а Сольвег кричала и злилась. Эберт представил, через сколько мгновений девица из Горных домов, необремененная этикетом знати, выцарапает ему глаза, а южанин зайдется от смеха. А что он ей скажет? Что поругался с невестой?

Она вырвала карточку у него из рук и затолкала обратно в ящик.

– Считаете себя лучше нас, «сир». Тогда отчего же пришли и строите друга? Не подходим таким знатным лицам, как вы?

– Да нет же…

– Вот что, – она скрестила руки на груди и вздернула нос, отбросила с лица светлые пряди. – Вы сейчас же уходите отсюда, пока я не позвала обратно Улафа.

– Я тут не при чем, – развел руками Микаэль. – Напротив, выбил вам разрешение, прошу это учесть. С меня взятки гладки, – но при упоминании имени великана он стал поспешно собирать свои бесхитростные пожитки.

– Извини, госпожа, – скрывая раздражение продолжил Эберт. – Но ты не можешь отрицать, что ваше прибытие сюда, весь этот шум, гам, все ваши ярмарки, праздники, на пользу городу не идут, а только отнимают рабочее время!

– Вот что, – промолвила Кая-Марта; голос ее был спокойным и ровным, но любому бы стало понятно, что внутри нее кипит возмущение. – Мне тебя жаль, сир рыцарь. Да, да, именно жаль. Тебе, видно, вечно ходить на свету и так его и не видеть. Отчего ты рыцарь, верно, для многих загадка.

Эберт чуть дрогнул. Да когда, да когда уже эта глупость перестанет его беспокоить! Не мальчишка уже.

– Ты уж извини, госпожа, – он вежливо улыбнулся и постарался вложить в слова и голос столько яда, что позавидовала бы и его дорогая невеста. – Но что-то не очень я привык прислушиваться к словам вздорных девиц, которые думают, что знают меня, а на деле не могут ничего кроме как глупо хихикать и считать, будто в этом цель жизни.

– Это он не всерьез! – тут же влез Микаэль, увидев, как девушка зло прищурилась и надменно вскинула голову. – Он так не думает. Он так не думает – а я и подавно! Все, мы уходим, уходим… Да что на тебя нашло, идиот! – он схватил одной рукой Эберта и поспешно потащил его прочь. На другой руке у него повисла сестра.

– Еще и ты будешь звать меня идиотом, – огрызнулся Эберт и выдернул руку.

– Буду, мой дорогой, буду! – уверенно заявил Микаэль, с негодованием подталкивая его вперед. – Ты глупец и невыносим! Испортил мне вечер. Да что вообще на тебя нашло! И как вообще ты мог запретить праздник, против меня работаешь, против меня? Ууу, друг называется!

Эберт быстро шагал вперед, надеясь оторваться от друга, но это ему и вовсе не удавалось. Он давно не чувствовал такой злости и, признаться, даже не смог бы сказать, почему сейчас его так колотит и почему вместе с тем это до дрожи приятно. Одно он знал точно – идти, идти, не останавливаться и не пытаться задумываться ни о внезапных мыслях о матери, ни о том, откуда базарной девчонке известна та сказка, ни о том, что базарной девчонкой ее назвать бы не смог никто из живущих. Она разозлила его. Он лишь на мгновение, на короткий момент, как полный дурак, на долю секунды решил дать позволить себе забыться. Погрузиться в эту странную глубину нелепых эмоций, из которой такие как Микаэль не выплывают годами и почему-то зовут это счастьем. Только на миг коснуться, почувствовать эти странные вязи цвета и запаха, странных мечтаний. Нелепость и глупость, он знал это всегда и был в этом уверен – но его оттолкнули, сочли недостойным, врагом, будто это не он снизошел.

– Помедленнее! – рявкнул Микаэль. – У меня тут вообще-то девчонка. Вот уж угораздила же нелегкая связаться с тобой… Доведем Каталину, сдам ее спать, потом и обсудим.

Эберт молчал. Шаг он сбавил, не так уж и часто Микаэль поднимал на него голос, а вернее почти никогда. Отчего бы и не послушаться сегодня.

Когда они подошли, госпожа Руза распахнула дверь. Из дома повеяло теплым запахом яблочного пирога, холодной ветчины и чего-то еще. Эберт впервые за вечер понял, как сильно проголодался, но после презрительной отповеди девчонки хотелось назло ей, назло себе, назло всем заползти в свою берлогу и жить, как жилось, без намека на уют и чужую ласку. Холодный комфорт его полностью устраивал. Он повернул назад, к себе, в свой старый дом.

Когда они с Микаэлем дошли до его кабинета, Эберт распахнул дверь и наконец понял, как он устал. И кто после сегодняшнего дня осмелится говорить, что не от женщин все беды, будет назван глупцом.

– Ты можешь остаться сегодня у меня, – бросил он Микаэлю и рухнул в кресло.

– Конечно останусь, – отозвался тот. – Потащусь я в ночь через весь город обратно к матери, разумеется… Кажется, тут еще что-то осталось, – он потянулся к наполовину пустому кувшину вина, который он уже мучил сегодня.

Эберт облокотился на стол и приложил холодные пальцы к вискам. Голова слегка гудела и кружилась, будто он выпил. Надо бы распорядиться насчет ужина. На кухне должна была остаться холодная телятина, пусть принесут.

– Я ведь не по делу вспылил, да?

– Совсем не по делу, – отозвался Микаэль, разливая остатки вина по стеклянным бокалам. – Как сказать Сольвег, что она дура, так «она моя невеста», как обидеть такое милейшее создание, так пожалуйста!

– Она сама прогнала бы нас. Сказала, что мы неугодны.

– Не мы, – погрозил пальцем южанин. – Не мы, дорогой друг, а ты. Повинился бы, улыбнулся, сказал, что не знал, не хотел – и дело с концом! Вечно ты хочешь везде доказать свою правоту.

– Я не умею иначе, – отрезал Эберт и пригубил бокал.

– Да ты никак не умеешь, – Микаэль отмахнулся и положил ногу на ногу. – Красотку, между прочим, тоже можно понять. Ты назвал ее людей и ее саму неугодными бездельниками и попрошайками, а она должна тебе в ножки кланяться?

Рыцарь смолчал. Злился он уже не на нее, злился он просто. Потому что все было так хорошо и его спустили на землю с небес, что он так и стоял истуканом, не сказав даже за гостеприимство спасибо, что сочли его мрачным и серым, что он так и не узнал ничего про ту птице-деву, будь она трижды неладна.

– Ты знал ту сказку? – спросил он Микаэля и махнул вошедшему слуге, чтобы тот принес ужин. – Ту, про птицу?

– Понятия не имел, – отозвался он. – Слышал что-то. Давно еще, от других ее земляков. Что живут они где-то в горах, что перекидываются птицей. Что поют так, что сердце разорвется на много клочков, ищи их потом. Девы-орлицы, говорят, они вещие. Ты бы и сам узнал, если б не начал скандал. Принесли бы нам уже мяса, а то так и подохнуть не сложно.

Эберт молчал и смотрел, как тихо плавятся свечи. Какое все это отношение имеет к нему.

Никакого.

Ни малейшего.

Он подрезал фитиль коптящей свечи, а потом и вовсе задул ее.

Глава VI

– Я сказал, что не дам тебе денег и точка. Отец не велел.

– А ты делаешь все так, как отец велит, как послушная собачонка, – огрызнулся Ланс, чуть было не сбив мальчишку с деревянным подносом.

На улице было людно и шумно. Казалось, после праздника народ не собирался стихать, а только вошел во вкус. Эберт обещал встретиться с братом в городе, он знал, что за этим последует, и обещание давал неохотно. Ланс просил денег не в первый раз и очевидно, что не в последний. Странно, что за последние годы брат не возненавидел его – по завещанию отца большая часть наследства отныне отойдет ему, Эберту, а вовсе не старшему сыну. В детстве все ставили на Лоренса. Он был опорой, надеждой. А потом появилась та девица не к месту, потом карты, а потом милый Лоренс стал игроком. Дела тот вел все с прежней сноровкой, потому и был на плаву, как и должен любой представитель семейства. Получив изрядную прибыль, он утраивал ее или спускал подчистую – удача была не самой верной из его многих подруг. Потом он приходил к младшему брату, говорил, что ожидается прекрасный товар и ему не хватает всего-то сотни золотых, а лучше двух, а прибыль обещал поделить пополам. Может, пару раз Эберт и выгадал, дав ему хотя бы четверть запрошенной суммы, но в целом вести дела с братцем было накладно. Отцу он об этом не говорил. Тот и так хотел вычеркнуть старшего сына из многих бумаг. Ланс виртуозно обогащал семью. Также виртуозно ее разорял. Эберт лишь по мере сил старался не вмешиваться.

– Я отдам тебе все, – твердил Ланс; свою выгоду он видел через три стены и никогда не стыдился просить. – Отдам все в следующем месяце. Представляешь, сколько я выручу на этих пряностях, они придут следующим кораблем.

– Ты то же самое говорил о корабле со сладкими винами – и где он теперь? – рыцарь равнодушно развел руками и подумал – как жаль, что не перепродать это пресловутое рыцарство. Отдать бы вырученные деньги Лансу, чтобы тот наконец-то заткнулся. Да, с детства все сильно переменилось.

– Корабль еще придет, он задержался в южных портах из-за шторма, я уверен, – Лоренс невозмутимо возразил и махнул мальчишке у таверны, чтобы тот вынес ему попить. – Дело выгорит, я уверен.

Эберт вытащил из-за пазухи мешочек с золотыми монетами и швырну его брату.

– Вот, держи, ты же знал, что я все равно принесу. Тут сотня, не трудись пересчитывать. Большего ты не получишь. Отец узнает – снимет голову и мне, и тебе.

Брат развязал мешочек, посмотрел на желтое золото.

– Ты так зависишь от мнения отца. Сколько тебе, Эберт, двадцать три? Не пора ли разжиться своим же умишком?

– Когда-то и ты ему следовал, – возразил ему рыцарь. – И был успешен, весьма успешен. Посмотри, что стало с тобой теперь.

Брат хмыкнул.

– Ты так говоришь, будто я очутился на дне. Спасибо тебе, братишка. Только вот не вечно мне плясать под отцовскую дудку. Это тебе навязали красавицу, а мне пытались подсунуть настоящего крокодила. Хотя извини, дорогой, я не вижу счастья на твоем лице из-за Сольвег.

– Это совершенно не твое дело, – отрезал Эберт. – Раз уж свое ты получил, то не вижу причины продолжать нашу встречу.

Ланс осклабился.

– Да брось. Мы не виделись несколько месяцев, неужели не найдется минутки для брата.

Рыцарь посмотрел на него, пожал плечами. Присел рядом на оградный камень. Большой любви к брату он никогда не питал. То ли из-за разницы в возрасте в десять лет, то ли из-за долгой разлуки, пока он был в аббатстве, и отсутствии писем, то ли из-за того, что он вообще считал любовь между членами семьи пережитком и глупостью. Тесные связи должны быть основаны на доверии, уважении, чести и выгоде – любви в этом списке вроде как не прижиться. Семья Микаэля всегда была исключением. Он сам вообще одно большое и невразумительное исключение, которое нечаянно затесалось в его жизнь. Брата он сторонился, хотя на удивление после его возвращения тот пытался наладить с ним связь. Смешно, что дело было даже не в деньгах, потому что после отказа Ланс никуда не девался. Оставался, звал отобедать, пытался познакомить то с одной, то с другой своей подругой, к которым он на удивление всегда хорошо относился. Микаэль, строя из себя знатока человеческих душ, иногда говорил, что тому одиноко. Может, он бы и посидел с ним за кружечкой эля, говорил южанин, но ведь он все равно остается мелочным снобом, а с таким не расслабишься. Да, он давно не разговаривал по душам с братом. Очень давно.

– Ты давно вспоминал о матери?

Он почти тут же пожалел, что этот вопрос вообще сорвался с его губ. Глупо, прошло столько лет. Только вчерашний вечер разворошил забытые дни, заставил вспомнить, подумать, слегка удивиться.

– О матери? Ты хочешь поговорить о ней? – лицо Ланса было полно удивления. – Ее уже шестнадцать лет нет, с чего ты вдруг помнишь о ней?

– Да так, просто, – не рассказывать же ему в самом деле о Кае-Марте, о дурацкой сказке про рыцаря, которую он читал и читал ребенком в тот день. О том, как его отослали прочь, как он с позавчерашнего вечера отчего-то все не в своей тарелке.

– Она ведь бросила нас, так? – повторил он слова отца. – Бросила нас и уехала с дядей. Оба они опозорили нашу семью и…

– …и если бы не наш дорогой отец, семья бы погибла, – скривился Ланс и прислонился к ограде. – Я это слышал, и не раз, так приелось уже, извини.

– Но разве это не правда?

– Как тебе сказать, – брат пожал плечами; в одном ему надо отдать должное, от этого разговора он ни капельки не смутился. – В общем-то правда. Ну а что ты хотел – жена сбегает от мужа с его же братом, отцу пришлось изрядно попотеть, чтобы это замять. Впрочем, нас она хотела взять с собой. К нашему же счастью, отец этого не позволил. Наверняка к счастью. Не знаю, насколько успешным был бы дядя, если б не помер в той же канаве.

– Я не помню этого.

Эберт действительно почти этого не помнил и удивился. Помнил тот вечер, холод и книгу, а мать и забыл.

– Да что ты вообще помнить мог, – усмехнулся Ланс. – Ты только нюни разводил да приставал ко всем и каждому. Умом-то ты в детстве и не блистал.

Эберт почувствовал обиду, внезапную, острую, будто они снова были мальчишками и Ланс изводил его, пока ни мать, ни нянька не видят. Отчего-то стало смешно.

– Я думал, она бросила нас.

– Ну, фактически да. Хотя сама была не в восторге, смею уверить. Пойми, милый братик, – он вздохнул. – Наша мать была восторженной дурой. Причем дурой несчастной. А это, поверь, гремучее сочетание. То, что она сбежала с дядей без планов и средств, было великой глупостью. Однако, зная нашего отца и ее натуру, поверь – это было лишь вопросом времени. Не сбеги она тогда – слегла бы от чахотки. Еще неизвестно, где прожила бы подольше.

– Я не думал, что она была несчастной.

– А ты о чем-то думаешь кроме векселей, счетов и бумажек? – возразил Ланс и завязал грубой бечевкой длинные волосы в узел; было жарко.

Эберт припомнил отца, жившего теперь в доме за городом, здоровье стало уже не то. Его тяжелую походку, его властный взгляд и уверенный голос. Вечно планы, вечно разъезды, вечно просчитывал все наперед. Старше матери лет на десять, не больше, не дряхлый старик, которым пугают молоденьких. Богат, образован. Она могла бы жить с ним, как за каменной стеной, но предпочла отчего-то другого.

Ланс хмыкнул. Сорвал длинную травинку, лениво положил кончик в рот.

– Ты слишком похож на него нынче, братишка. Думаешь, что положение, репутация, ум и достаток дают тебе все.

– А теперь посмотри на себя и на меня, братец, – Эберт пожал плечами. – И ответь, разве это не так?

Тот подкинул на ладони мешочек золотых монет. В уголках рта зазмеилась кривая усмешка, которую он приобрел только в последние годы.

– Был бы прав, Эбби, не дал бы ты мне сотню монет. Не прятался бы здесь от невесты. И, ох да, как я забыл – не водил бы дружбу с этим южным позорищем. Пожалуй, отец не в восторге, не так ли? Может, ты еще и не пропащий, малыш.

Он встал, взъерошил ему волосы, как давно, шестнадцать лет назад. Получил в ответ полный возмущения взгляд и медленно пошел вниз по мостовой, что-то лениво насвистывая.

– Не забудь пригласить на свадьбу, – махнул он ему напоследок. – Я планирую изрядно повеселиться перед твоим постным лицом.

Ланс ушел, а Эберт так и остался стоять у ограды в тени деревьев. После разговоров с братом он вечно чувствовал себя неуютно. Тот смеялся над ним, упрекал в чем-то, пытался учить, хотя даже ему, рыцарю, было ясно, что тот несчастлив и после разрыва с отцом все ищет и ищет чего-то, никак не находит и злится. Либо искать просто нечего, либо никому из их семьи этого не дано. Поскольку Эберт был не любителем меланхоличных охов и вздохов, он считал, что первое вернее всего. Если от желаний столько несчастий и боли, то проще вообще не желать. Главное, чтоб Микаэль того не услышал, еще одной лекции о пользе удовольствий и радости он не вынесет точно.

Он медленно пошел вдоль дороги, вдыхая прохладу свежего утра. Возвращаться домой на удивление не хотелось. Смысл садиться за дела, если через четверть часа в двери ворвется Микаэль в лучшем случае, а в худшем влезет через окно. Слуги уже давно отчаялись просить господина Ниле обождать, да и пресловутый господин оказывался не в меру щедрым и расточительным, особенно если дело касалось служанок да горничных.

«Рыцарь ехал и ехал, не день и не два, и звезды вели его ночью.» Во-первых, это совершеннейший абсурд, без веления командования рыцарь не имеет права никуда отлучаться в самоволку. Во-вторых – тоже. А в-третьих, хватит и первых двух пунктов. Кроме того, любому известно, что путешествовать лучше днем, чтобы не сбиться с дороги, по звездам ориентируются только самодовольные безумцы да моряки. Кто вообще придумывал этот бред. Может, и правильно сделал отец, что сжег ее в старом камине, ту книгу. А от звания рыцаря он откажется. Непременно откажется, выяснить только бы как. Хватит ему и баронства, и денег, и титула Сольвег.

Он наподдал ногой камень, тот отскочил и ударился о проезжавшую мимо телегу. Пройти бы весь город, обойти бы по кругу, оказалось так приятно не думать, когда просто идешь.

Он шел и шел, а лето было в разгаре. Миндаль давно отцвел, и у домов на земле белым облачком лежали лепестки. Назойливые мухи, жуки, пчелы так и носились в воздухе. Что еще надо Микаэлю от здешнего лета. Куда жарче, куда душистее. Он вышел к городским стенам и сам того не заметил. Вдали уже виднелся дым от палаток Горных домов, шум, лязг металла. При свете дня все казалось другим. Менее таинственным, простым и обыденным. Будто не про них придумали столько легенд и преданий, будто не к ним со всех сторон сбегались детишки, не слушаясь строгих наказов отцов. Развернуться бы и уйти. Только позавчера ему явно дали понять, что он здесь не нужен, что его здесь не ждут, только вот опять привели его ноги. Что там южанин сказал? Повиниться и улыбнуться. Только он так умеет. А ему, видно, придется вновь выслушать все, что ему выскажут, так что, наверное, лучше сразу идти восвояси.

– Дяденька, ты к кому?

Эберт опустил голову. Около него с нахальным видом вертелся какой-то ребенок, очевидно из местных.

– Я, – рыцарь замялся; он огляделся. Микаэль его на смех поднимет, да и брат, если узнает. На него смотрело уже с десяток глаз, и он чувствовал себя некомфортно.

– Я… Я к Кае-Марте. Ты ведь знаешь ее, не так ли?

Мальчишка кивнул.

– Вот и отлично. Держи монетку, а за это отведи меня к ней.

Тот повертел в руках серебряную монету, зачем-то лизнул ее и сунул в карман. Его мать небось сильно обрадуется дневному заработку, но меньше у Эберта с собой не было. Тот поманил его рукой и повел меж столов, переносных кузней, лошадей и старых шатров с навесами. Взгляды перестали буравить его спину, чему он был очень признателен. Душу точила тревога, что сейчас его вновь выставят взашей, если к тому же не спустят собак. Из-за сегодняшней рассеянности он рискует стать посмешищем, как он вообще дошел до такого?

Мальчишка ткнул куда-то пальцем, вновь подкинул монету в воздух, зажал в кулаке и куда-то сбежал. «Я подойду, поздороваюсь и извинюсь, – думал Эберт. – «Только и всего. Ничего более. Мне ничего больше не нужно. Просто вышло неловко, да и девушку я обидел. Раскланяемся, улыбнемся – да и забыто. Да и какое мне до нее дело, до ее жизни и слов, до засушенных букетиков вереска, лютиков да васильков у нее в волосах.»

«Ехал рыцарь не день, и не два.»

«И звезды вели его ночью», – бесцельно пробормотал он, отлично сознавая, что явно не звезды довели его до жизни такой, а Микаэль, будь он трижды неладен.

Он обогнул навес, по колено пробираясь сквозь заросли нескошенной полыни, вышел на крошечную вытоптанную тропку и замер. В двух шагах от него стояла она, по локоть в муке. На старом шатающемся столе стояла огромная жестяная миска, мешочек муки стоял рядом. Около стола пыхала жаром тут же наспех сложенная крохотная печурка для хлеба. Она вытащила белый ком из миски, плюхнула его на стол. Облачко муки взлетело в воздух. Пахло сырым тестом, потрескивающими в печи углями и прелыми луговыми травами. Она взяла горсть подсолнечных семечек, растерла их руками от шелухи, втерла в тесто сильной рукой.

– Кая?

Вроде так ее звали. Имя неловко сорвалось с его губ. Простое «госпожа» было бы лучше. Она обернулась, смерила взглядом. Узнает иль нет?

– Для тебя Кая-Марта, сир рыцарь, – бросила она и снова стала мять тесто.

Значит, узнала. Ну, все проще.

– Ты все еще злишься на меня? После всего, что я наговорил тебе?

– Вообще-то я тебя презираю, – ответила она почти дружелюбно. Попыталась убрать белоснежную прядь за ухо. Все руки у нее были в муке. Эберт внутренне вздохнул, но решил больше не нарываться. Когда-то Микаэль говорил, что с рассерженными женщинами лучше не спорить и что-то подсказывало ему, что это тот самый момент.

– То есть тогда ты злилась. Теперь ты меня презираешь. В этом ряду будет место чему-то хорошему, если я извинюсь?

Кая отряхнула белые руки, вытерла их о льняной передник. К закатанным рукавам прилипли кусочки теста, на щеке была длинная полоса от муки, сказать или нет? В волосах у нее снова были цветы, нарвала васильков, темно-синими звездочками казались они в ее растрепанной косе.

– Ты хочешь извиниться, сир рыцарь?

– Эберт, – поправил он. – Не стоит называть меня рыцарем, правда.

– Сир рыцарь, – повторила она. – По имени здесь зовут только друзей, а ты мне не друг.

– Я приношу тебе извинения, Кая-Марта. Приношу от чистого сердца. За то, что был груб и неосмотрителен. За то, что обидел дурными словами твоих людей. И тебя.

Та усмехнулась, поставила хлеб в печь, закрыла заслонку.

– Простить я могу тебя, отчего не простить. Ты мне не брат и не сват, к утру позабуду. Только какой от этого прок. Ты лишь жалеешь, что слова сорвались с языка, но веришь в них без оглядки.

Эберт замолчал. Таких разборок от незнакомой девицы он не ждал, да, признаться, и не хотел. Он пришел и принес извинения – какой еще с него спрос. Он удивленно посмотрел ей в глаза и увидел, что она смеется – еще чуть-чуть и зайдется от смеха.

– Да ты действительно веришь в то, что говоришь, – смеялась она, а голос ее звенел. – О бедный сир рыцарь, как же мне жаль тебя, до слез жаль, разве не видишь? – и она снова расхохоталась. – Как же ты живешь так, я бы не выдержала.

Эберт вновь чувствовал раздражение и недоумение, которые вызывала у него разве что Сольвег. Он уже не хотел спрашивать ни про легенду о рыцаре, ни про что. Он уважаемый человек и без смеха черни – или не черни, он не знал, кто она, и знать не хотел – он может вполне обойтись.

– Постой, – все еще смеясь, проговорила она и взяла его за руку. – Незачем так убегать, раз уж пришел. Любопытно ведь, что привело гордого рыцаря к такой, как я, если уж дружбы не ждал. Сядь.

Она подвинула ему крохотную разваливающуюся скамью. Эберт неохотно присел. Кая-Марта вновь улыбалась, но уже без обидного смеха.

– Что привело тебя?

Эберт замялся. Сказать извиниться – она не поверит и уже точно отошлет восвояси. Сказать ей правду? Про разговор с Микаэлем, с Лансом, про ссору с Сольвег, про то, что он знать не знает, чего хотят от него остальные, про смутную память о прошлых днях, а какое она имеет к этому отношение – кому ведомо.

– Помнишь, ты рассказывала детям сказку?

– Детям и тебе, раз уж ты слушал.

– Там была сказка про рыцаря.

– …которым ты, по словам своего друга, совсем не являешься, – улыбнулась она и облокотилась совсем по-ребячьи о стол, как тогда.

– Откуда она? – спросил ее Эберт. – Я читал ее в детстве, очень давно.

Она усмехнулась.

– Сказку про рыцаря знают все дети. Возьми рыцаря, возьми дорогу и меч, врага и принцессу – вот тебе сказка. Их много на свете.

– Нелепая сказка, прости уж, и рыцарь нелепый. Куда проще взять армию. Убить врагов и дракона. Принцессу вернуть опять королю за большую награду. На деньги выкупить землю и замок построить. Прекрасный план для нищего рыцаря, еще скажешь нет. Так к чему рассказывать детям другое.

– …если драконов нет, а счастья подавно? – девушка улыбнулась, сорвала травинку и положила в рот кончик.

– Отчего же нет счастья, оно есть. Только оно совершенно не такое, как вы все рисуете. Счастье в покое, порядке, стабильности.

– Значит, ты счастлив? – тут же спросила она и внимательно посмотрела на него.

– Выходит, что да, – рыцарь развел руками и вернул ей улыбку. – Разве это так плохо?

– Тогда до конца жизни, сир рыцарь, молись всем богам, чтобы остался таким же, как есть. Горечи сожаления тебе не вынести никогда.

– Думаешь, что хорошо меня знаешь?

– Не знаю, сир рыцарь. А дело в том, что не очень-то и хочу.

К своему удивлению, Эберт почувствовал укол обиды. Он всегда считал себя человеком, достойным уважения и более чем. Он знатен, богат, образован, начитан – таким знакомством любой бы гордился, а дружбой подавно.

– Я в общем-то и не думал, что мы станем добрыми друзьями, – язвительно проговорил он.

– Я в общем-то тоже, – в тон ему ответила девушка. – Не дуйся, сир рыцарь, тебе не идет. Лучше держи.

Она уже вынула хлеб из печи, свежая корка так захрустела под острым ножом. Из разреза повалил густой пар. Она отломила горбушку и протянула ему.

– Держи и попробуй. У нас не принято оставлять знакомство без угощения, пусть и знакомство не очень приятное.

Он взял хлеб, горячий мякиш обжигал ему пальцы. Когда он последний раз ел хлеб из печи? Должно быть в аббатстве, когда Микаэль таскал поджаренные пресные булочки за пазухой и тайно проносил добычу к ним в комнату.

– Вкусно тебе?

Тот смолчал. Слишком хорошо представлял, насколько сейчас он смешон, пытаясь совладать с горячим хлебом и не обжечь себе небо.

Кая тем временем смахнула со стола оставшуюся муку, поставила на него два больших ящика.

– Тебе пора.

Эберт встал, с любопытством посмотрел на ящики. Попытался приоткрыть крышку, но тут же получил по рукам.

– Не твое дело, сир рыцарь.

Тот лишь пожал плечами.

– Это всего лишь свечи, – проговорила она. – Я их делаю и продаю. До сих пор будешь звать меня бездельницей и попрошайкой?

– Продашь мне одну?

Он снова положил на стол серебряную монету. Это меньшее, что он может сделать. Не самое плохое завершение знакомства, а серебро для нее как трехдневный заработок. Нахальная девчонка, думал он. Нахальная, глуповатая, а коготки выпускает так, будто вправе. Однако он смотрел на эти худые руки, на гордо вздернутый нос и на кожу бледнее бумаги и думал, что, наверное, ему не хотелось бы оставлять этих злых недомолвок.

– Так продашь?

– Бери даром, – усмехнулась она. – Мне света не жалко для тех, кто в потемках сидит.

Она взяла темную, из истрепавшегося льна ткань, завернула в нее две свечи. Перевязала грубой веревкой, заткнула за узел ромашку, шалфей и лаванду. Протянула ему.

– Держи и прощай. Надеюсь, мы не увидимся.

Он взял сверток, посмотрел на улыбку. Она лжет, думал он. Лжет, не стыдится, смеется. Отлично ведь знает, что встретятся снова, даже если он и не знает зачем.

Глава VII

Сольвег была зла и растеряна. С их размолвки с Эбертом прошло уже десять дней, а от него не было ни слуху, ни духу. Он ушел тогда, не сказав ничего, а ту оплеуху она бы с удовольствием залепила ему вместо служанки. Она все еще злилась на него, когда вспоминала тот вечер, и хотела устроить ему какую-нибудь мелкую нелепую женскую месть. Так, чтобы отвести душу. Обобрать его до нитки и сбежать она успеет и после замужества. Когда сил на злобу уже не осталось, она мысленно пыталась убедить себя, что нечего с убогого взять. Потом вспоминала горделивую осанку, благородное лицо, холодный проницательный взгляд и скрежетала зубами. Будь он старым плешивым толстым калекой с гнилыми зубами, ненавидеть его было бы проще. Но Магнус не прав, совершенно не прав. Этот зазнавшийся безродный бродяга ничем не смог ее бы привлекать, хоть бы и трижды отверг ее ласки. Она не настолько глупа, чтобы увлечься тем, кого не так давно предлагала убить и ограбить. «Ты не убийца, не смеши меня, Сольвег.» Ха! Может, и не убийца, но в тот день до одури хотелось сжать свои слабые руки на его глупой шее и придушить наглеца. Потому как он заслужил.

В минуты крайней досады Сольвег думала, привлекают ли его женщины в принципе, но устало отмахивалась от этой мысли как от нелепой и глупой. Этого болвана не привлекает никто, и даже она, Сольвег Альбре, недостаточно хороша для него. Она бы написала ему письмо – на приличия в общем-то было ей наплевать и не в ее положении и привычках о них думать и вовсе. Можно было бы повиниться. Прикинуться нежной овечкой, написать, что тоскует, что он был несправедлив, ах, как несправедлив и как жестоко обошелся с ее девичьим сердцем. От одной мысли об этом ее передернуло. Чтобы написать такое, ей понадобится изрядная доля вина из отцовского погреба да Магнус под боком. Иначе она не согласна. Да и в принципе она понимала, что жених не поверит. Считает, что видит ее насквозь – наивный глупец, есть еще столько сюрпризов, ты и не знаешь.

Она взяла клочок бумаги, перо. Лениво вывела на нем: «Любезный сир Эберт, вы ленивая невразумительная скотина. Потрудитесь объяснить, где пропадаете эти дни и извольте притащить вашу голову сюда – мне кажется из нее выйдет весьма неплохая чаша для пунша.» Она нарисовала внизу пару завитушек, приписала витиеватую «С», полюбовалась своим творением. Фыркнула, скомкала бумагу и бросила в угол. С каким удовольствием она послала бы ему это письмо, лишь бы посмотреть, как медленно сползет с него эта невозмутимая маска. Это было бы забавно. Крайне забавно.

– Все переводишь чернила? – Магнус подошел сзади и коротко поцеловал ее в макушку. – Ты же никогда не любила писать.

– Писала письмо своему благоверному, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. Ее забавляло, как изредка в них вспыхивали огоньки жгучей ревности, в которой он никогда не признается. – Говорила, что хочу снять с плеч его голову и использовать не по назначению.

– Я всегда знал, что душа твоя нежна и добра, – язвительно улыбнулся он. – Прекращай строить из себя оскорбленную невинность. У меня для тебя есть подарок.

Сольвег фыркнула. Подарков от нищего аптекаря ждать не приходится. Но если он все же собрался с духом и принес ей отраву для верного рыцаря, то она будет ему благодарна, хотя это и было не к спеху.

Он положил перед ней большой лист бумаги, сложенный вчетверо и скрепленный печатью. Печать дома Гальва, ее любезного жениха. Рядом лежало еще несколько подобных листков с печатью главного банка страны. Сольвег удивленно вскинула тонкие брови и посмотрела на гостя.

– Что это?

– То, что мне удалось раздобыть, – он усмехнулся. – За весьма приличную плату, моя дорогая. Это семейство никогда не отличалось большой щепетильностью в вопросах охраны. Они и понятия не имеют, что даже некоторая прислуга недолюбливает выскочек. Десяток монет здесь, десяток там… В общем это из личного стола твоего рыцаря-торгаша. Вскрой печать.

Сольвег осторожно развернула бумагу. Мелким изящным почерком там была исписана вся страница.

– Это ведь…

– Да, дорогая, – Магнус подвинул стул и сел рядом. – Это именно он, вексель на ту сумму, что твой отец задолжал семье Гальва. На очень приличную сумму, смею заверить, с его личной подписью и заверениями. Вскрой теперь остальные.

Сольвег дрожащими руками вскрыла остальные бумаги, бегло пробежала по ним глазами.

– А это о том, что твой будущий муж выкупил долги твоего отца у банка и дом ваш больше не заложен. Я знаю одного прекрасного человека – пару взмахов его пера и там будет стоять совершенно не имя Эберта, а твоего отца.

Он придвинулся ближе и взял ее руки в свои.

– Ты ведь понимаешь, что это значит?

Она смотрела на него во все глаза. От кого – от кого, а от вечно язвительного и скептически настроенного аптекаря она такого не ожидала.

– Сольвег?

– Да? – переспросила она хрипло и не узнала своего голоса; отчего-то ей стало некомфортно и дико. Ей хотелось вырвать свои ладони из его больших и холодных рук, лишь бы не чувствовать, как бьется в них мелкая жилка, как он нервно поглаживает ее кожу указательным пальцем.

– Ты знаешь, что это значит?.. Эй! Посмотри на меня, не отводи взгляда, – он взял ее за подбородок и немного грубо повернул к себе. Кому бы еще она позволила подобное. – Ты меня слушаешь?

Она кивнула.

– Ни один суд не докажет, что твой отец хоть что-то еще ему должен. У него не останется доказательств. Вот и все, он останется в дураках, так, как ты всегда и хотела! Ты свободна, Сольвег, теперь свободна. Уничтожь вексель, оставь бумаги о выкупе. Только и всего. Только и всего. Ты права, играть по правилам скучно, а это оказалось весьма просто.

Он рассмеялся. Смех был странным, будто карканье старой вороны. «Свободна, – тяжелым гулом отдавалось в ее голове. – Свободна, свободна…» Голова казалась слишком большой, ватной и неуклюжей. Губы пересохли. К шее прилипла тонкая прядь и щекотала кожу. Убрать бы ее, убрать, если только заставить себя пошевелить хоть пальцем.

– Давай, я помогу тебе, – он зажег поспешно свечу. – Взгляни на себя, да ты вся дрожишь. Не ждала ведь такого, верно, красавица? Гляди, как все просто.

Он взял вексель, поднес было кончик к свече, но Сольвег резко схватила его за руку.

– Прекрати!

Тот удивленно посмотрел на нее.

– Почему?

Он вновь поднес бумагу к огню, но она выхватила ее из его рук и поспешно затушила рукавом дорогого платья мелкие искры. Вроде даже не обуглилось. Повезло.

– Сольвег?

Она не хотела поднимать взгляд. Магнус встал и она знала, что за лицо увидит, стоит ей посмотреть. О, она любила играть, очень любила, и с Магнусом больше всего, потому что не знала, насколько позволит он мучить себя и дурачить.

– Посмотри на меня.

Она прикрыла глаза, вздохнула, небрежно отбросила вексель в сторону. Посмотрела на него, будто ни в чем не бывало. Прекрасная бледная маска, кривая улыбка, насмешливый взгляд. Чего еще он хотел. Большего он не увидит. Ни смятения где-то глубоко в душе, где даже она не заметит, ни быстрого стука сердца, который гулом колокола стучит в ушах.

– Я не жгу ценные бумаги почем зря, – спокойно проговорила она и потянулась к графину с водой. Налила стакан, слегка пригубила. Легкий холод пробежал по телу и врать стало легче. – Я не так воспитана, хотя откуда аптекарю знать про такое.

Отговорка была дешевая, Магнусу она глаза не отведет, обозлит его только.

– Не заговаривай мне зубы, пожалуйста – тихо проговорил он; в тусклом свете свечи он казался бледнее обычного, а скулы острее. – Почему ты не хочешь сжечь вексель? Ты станешь свободной, начнешь все сначала – не этого ли ты желала, когда несла околесицу про мать Эберта, храбрость и право на счастье?

– Много мне радости оставаться здесь, дома с отцом, которого я ненавижу, –Сольвег расхохоталась. – Ждать, когда он снова продаст меня еще одному голодранцу за горстку монет!

– Нет, – с жаром возразил Магнус. – Он не продаст.

Он подошел совсем близко к ней, взял ее руку в свои и крепко сжал. Сольвег почувствовала, как кольца впиваются в пальцы, хотела охнуть, но посмотрела на него, на своего старого друга, заговорщика, частенько любовника и ей стало жутко. Она нечасто видела его таким. Язвительный, холодный, он относился к ней будто небрежно, хотя ей было известно, что все это маска. Это в нем и подкупало, с ним можно было быть сколь угодной властной, мерзкой, жестокой – ведь он был таким же. Ни разу за все это время она не слышала от него ни слова ласки, ни слова нежности и это было в порядке вещей, к чему усложнять. Он признал ее власть, скалить зубы может сколько угодно. Это игра, всегда была игра, в которую от скуки они играли не первый месяц, оба испорченные до краев. Что-то пошло не по плану. И это пугало ее.

– Я нашел, кому перепродать свое дело, – продолжал говорить Магнус, воспользовавшись тишиной; Сольвег чувствовала, что руки его немного дрожали.

– Ты удивишься, но денег будет не мало. Ты уж прости, но все больше, чем у тебя в последние дни. Тебе незачем будет оставаться здесь, в этом доме. Незачем с тоской бродить по этим залам, где ты, точно заложница, я знаю, ведь ты говорила…

Когда она говорила ему? Много месяцев назад в минуту нелепой слабости, зачем он припоминает ей это. Зачем он все помнит.

– …Незачем будет прятаться за шторками кареты, чтобы не видеть опротивевшие взгляды глуповатых матрон и торговок. Оставаться с тем, кто испортил тебе жизнь, ублажать его старость. Нам хватит денег, Сольвег, нам хватит, поверь…

– Нам? – хрипло переспросила она, стараясь незаметно высвободить свою руку.

– Да, нам. Мы уедем, как и планировали. Начнешь все сначала. С собой возьмешь все, что захочешь, все, что получится. Ведь такой был у нас план. Раздобыть деньжат и сбежать. Вместе.

– Постой, – резко перебила Сольвег. К ней наконец вернулось самообладание. – Не такой был план. План был разорить моего мужа и сбежать. А я, как ты видишь, еще даже не замужем.

– Нам это уже не нужно, – он отмахнулся. – Я продаю дело, и мы уезжаем.

Сольвег вырвала свою руку.

– Я никуда с тобой не поеду, – холодно проговорила она. – Возьми себя в руки, Магнус. Ты смешон.

Он встал. Она, не мигая, смотрела на него и почти видела, как на его лицо наползает холодная маска.

– Значит, смешон? – медленно переспросил он ее.

– Да, – бросила Сольвег, отвернулась от него, налила стакан воды, будто все это ее не касалось. – Смешон, смешон!

– Какая же ты мерзкая лживая тварь, – тихо промолвил он и положил руку ей на плечо.

Она вздрогнула и поежилась. Гнать его надо отсюда. Причем побыстрее.

– Так уж не терпится замуж? По-прежнему станешь мне лгать, что его презираешь?

– Не неси чепухи, – отмахнулась она. – Ты меня утомил. Уходи.

– Я не уйду, пока ты мне не ответишь, – рявкнул он; его рука от плеча двинулась к шее. – Такая тонкая, – пробормотал он. – Такая нежная. Коснись ее пальцем и хрустнет, как будто тростинка… Ты наверно и не догадываешься, что какая-то часть меня до одури мечтает об этом, а, милая Сольвег?

Она слегка отклонилась назад, взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Он почти ласково водил пальцами по ее горлу. Придуши он ее здесь сейчас – никто и не докажет, что это был он. Он умен. Умен и опасен. Она улыбнулась ему так нежно, как только могла.

– Конечно я знаю, родной. Мы же видим друг друга насквозь. Ты думаешь, я позабыла?

Он еще с минуту, не мигая, смотрел на нее, затем опустился вниз и положил голову ей на колени. Сольвег облегченно вздохнула, вновь ощутив себя сильной и правой. По-хозяйски положила руку ему на затылок, слегка взъерошила волосы.

– Я выйду замуж, Магнус. Выйду и уничтожу его, потому что я так хочу и не тебе решать за меня. А векселя ты унесешь. И положишь на место, чтобы он не узнал. Чтобы ни единая душа не могла меня заподозрить… Я надеюсь, ты не в обиде, не так ли?

Голос ее был медленным, тягучим и теплым, обволакивал, точно длинный платок, вязался на шее, точно веревка. Она знала, что так умеет, она знала, что так должна. Усыпить, успокоить, связать его волю и чувства хотя бы на время.

– Я не поеду с тобой, ты же знаешь. Не поеду сейчас, ведь план был другой. Мне нужны деньги, мне нужно все, и это я получу. Не думал же ты, что я брошу все и отправлюсь нищенствовать с тобой?

Магнус молчал. Она подняла его голову и посмотрела в глаза.

– Значит, в этом все дело, – проговорил тихо он. – В том, что ты эгоистичная жадная стерва. Только и всего.

– Только и всего, – отозвалась Сольвег. – Ничего нового.

– Тогда я спокоен, – глухо ответил он. – Это то, что я знал. Это хорошо. Это понятно…

И он снова устало положил голову ей на колени. Она неловко перебирала его волосы, а мысли лениво текли, как бы она их ни подгоняла. Она лгунья, да, бесчестная лгунья, он прав. И впервые она солгала ему. После всех тех дней откровенности, когда они говорили все без оглядки, а слова сором слетали с губ, все сплетни и злоба, и мысли. Сегодня она притупит подозрительность лаской, а завтра заставит вернуть все на место, все векселя и бумаги. Чтобы никто никогда не узнал. Обманывать никогда не поздно. Ни его, ни себя и подавно. Она гладила его волосы, вспоминала их ссоры и примирения, и отлично понимала. Никуда она с ним не поедет. Теперь никуда. Свободы, она хотела свободы, а чужая любовь упала на плечи тяжелым грузом. Она и забыла, что любовь – это тяжесть и ноша, и смелости ей не достанет снова на это пойти.

Не сейчас.

И не с ним.

Она задула свечу, и тьма накрыла обоих.

Глава VIII

– Ты пропадаешь целыми днями, отделываешься посланиями через слуг и игнорируешь мое общество! – Микаэль в возмущении хлопнул ладонью по столу; его не удалось задобрить ни вином, ни свежайшей ветчиной с кухни. – И я же еще виноват! Две недели, Эберт, две!

– Я не говорю, что ты виноват, – со вздохом проговорил рыцарь и покачал головой. – Я… я был занят в последние дни, тебе ясно?

Микаэль положил обе руки на стол и наклонился к нему так близко, что будь он хищным зверем, были бы причины для паники. Впрочем, раздраженный южанин, который ворвался в ваши покои и выдает обвинение за обвинением, тоже не самая безопасная вещь на свете.

Эберт отодвинулся.

– Даже когда у тебя на неделе пришли три корабля, приехал Ланс, а отец требовал отчеты за месяц, ты на целый день сбежал со мной к Вороньим шхерам в доки.

– Я не сбежал, – осторожно возразил Эберт, отводя взгляд и тщательно рассматривая заточенное гусиное перо. – У меня там тоже… были дела.

– Мы весь день сидели на мостках, пили вино и ели персики из нашего сада, – выплевывая каждое слово, возмутился южанин. – Не лги мне, благородный ты наш. Был бы я Сольвег, спросил бы, кто она!

По лицу рыцаря пробежала тень, он наклонил голову и, к своему собственному удивлению, сделал вид, что тщательно изучает бумаги.

– О, Боже мой! – услышал он изумленный вздох прямо над ухом. – Я, выходит, пошутил крайне удачно?

Эберт почувствовал острое желание взять дорогую хрустальную чернильницу и вывернуть ее на нахальную физиономию друга.

– Ну же, рассказывай! – он вновь по-хозяйски развалился в кресле. Микаэль глядел на рыцаря с шоком, но уже без желания закатить скандал. – Ты ведь знаешь, что я все равно допытаюсь. Кстати, ты в курсе, что Сольвег попросила меня разузнать, где ты прозябаешь? Заходил к ее отцу накануне. Представляешь, как она удивится, когда узнает, что ее благоверный нашел себе новую пассию? Как ты думаешь, чему она больше удивится – этому или все же тому, что ее жених на самом деле тоже из плоти и крови?

– Все совсем не так, как ты думаешь, – машинально отбился рыцарь самой банальной на свете фразой, но Микаэль улыбнулся.

– Говори, ведь я не отстану.

А рассказывать в общем-то было нечего. Впрочем, что он может рассказать настырному другу, который вздумал поднять его на смех. Что чуть ли не каждый день он бывает у Каи? Что дорога в лагерь Горных домов стала привычным путем, уже не заблудится? Что сидит он там не час и не два, что слушает дни напролет ее речи? Скажи это, откройся, поведай и мигом запишут в глупцы и безумцы, потом не отвертишься. Он знал, как это звучало, да только все было иначе.

Он приходил, Кая встречала его, будто не знала, что явится вновь, смеялась в лицо, говорила, что ему здесь не место. Длинные, почти белые пряди выбивались из узла на ее затылке, каждый день в них вплетала цветы и листочки, не надоело же ей. Пусть Микаэль говорит, что захочет. Он с ней спорил до хрипоты – а она хохотала. Отчего-то хотелось ей доказать, показать, что она не права, что все люди не правы. Что счастье не в смехе и песнях, не в нелепой любви, о которой все врут, не краснеют. Что надо жить, как живется, что дороже нет ничего рассудка и здравого смысла, что отвага порою глупа, все легенды чудны и фальшивы. Она же слушала, как тогда, улыбалась странной улыбкой, ходила, едва приминая траву. Потом доставала свежий хлеб из печи, запеченные яблоки, тушеное мясо с пряными травами, приглашала отужинать. Смотрела, как он, устав от бесконечных слов и упреков, с жадностью ест, а потом говорила сама. Смотрела пристально, прямо в глаза, подперев подбородок худою рукой.

Много сказок ему рассказала. Он не просил, но она говорила – он слушал. Про старые замки, про города под холмами и дев, что в темницах томятся – наверно за дело, а как же иначе, и зачем же этим глупцам вызволять незнакомку. Кая смеялась в ответ, а он спорил, говорил, говорил, должно быть так много не говорил даже в детстве. Только за полночь она его выдворяла из лагеря. И каждый оставался при собственных мыслях. Зачем он ходил к ней, он и не знал. А догадки Микаэля глупы и наивны.

– Так ты к ней ходишь? – изумился южанин, услышав признание. – К этой прелестной дикарке? Да ты молодец!

– Ты как будто меня не слушал, – раздраженно отозвался рыцарь; он нервно вертел кольцо на пальце, которое носил еще со дня помолвки с Сольвег. – Мне до ее красоты нету дела. Она мне…

«Друг» почти сказал он. Самое простое, что можно сказать, только не друг она вовсе. Они спорят с ней до ночи, до хрипоты, а друг о друге, признаться, и вовсе не знают.

– Не лезь в это дело, – неожиданно зло бросил Эберт. – Не лезь, Микаэль, я серьезно. И Сольвег ни слова. Мне не нужны лишние крики.

– Наш благородный рыцарь хочет, чтобы я помогал ему обманывать невесту с красоткой! – высокопарно проговорил Микаэль, глядя на свечу через бокал. – Мой мальчик, да ты возмужал!

Он встретился со злым взглядом друга и устало вздохнул.

– Остынь. Я же просто шучу. Не каждый день ты даешь мне пищу для шуток.

Эберт смотрел на свечу. Думал еще о пятнадцати штуках в столе. Ладные, мягкие, из желтого воска, сожмешь такую в руках, потом пахнут медом. Не каждый день он дает повод для шуток? У него стол переполнен ненужными свечками, которые он покупал каждый раз, когда уходил от нее. Зачем – он не знал, но каждую ночь зажигал, смотрел, как по углам пляшу тени от света, как воск стекает на стол, заливает бумаги, как пламя ровно горит, не коптит и не тухнет. Знал, что давно уж просрочил счета для отца, что времени нет для работы, знал, что завтра снова вернется. Он вел войну и знал, что если не выиграет, то пойдет ко дну весь, без остатка. «Молись всем богам, сир рыцарь, чтоб остаться таким же. Молись, потому что к горечи ты не готов.» Так говорила она в первый день, и он посмеялся. Решил, что знатен, богат, не разбередить его душу словами. Он возвращался каждую ночь в темную спальню и понимал, что это все занятная злая шутка. Вот уж затея! И кто так придумал?

Все, против чего был отец.

Все, чего говорил опасаться и гнать, как опасную ересь.

Все, что хотел навязать ему друг.

Все слилось в нагловатой торговке свечами. А принципы тают и тают. Как это глупо, нелепо и страшно.

Микаэль слушал, смеялся, качал головой. Потом ушел, сказал, что завтра зайдет, приведет с собой Каталину, затащит вновь к морю. Эберт кивал и не слушал. Друг ушел с час назад, а он все также смотрел на свечу, вдыхал запах меда и думал. Нет на свете людей, которых бы он ненавидел. Но если бы можно было. Если бы было дозволено просить у Всевышнего – всего лишь убрать человека из жизни, из его жизни, чтобы было спокойней – он бы выбрал ее. И не дай Бог окажется, что девчонка права. «К горечи ты не готов.» А он хочет покоя, зачем же все это свалилось.

В последний раз он ушел, сбежал, почти накричал на нее. Она, как всегда, сказала, что жизни не знает, что он умрет – никто не помянет, он и вспылил. Опрокинул нечаянно скамью, как медведь, перевернул все вверх дном.

На душе было горько, но наконец-то спокойно. Больше он к ней не заявится. Странный сон, испытание из загадок без правил, закончился. Теперь будет покой, долгожданный покой и работа. И горечи нет.

Скрипнула створка окна. Он дернулся, опрокинул одну из свечей, желтый воск залил руку, прилип и обжег.

– Не дело все рушить и у себя, – услышал он голос. – Залить воском все конечно красиво, но боюсь, служанки твои не одобрят.

Эберт поднял голову и увидел ее. Кая-Марта сидела в окне и по-ребячьи болтала ногами. К ее крошечным башмачкам, выглядывающим из-под подола, прилипли сор да травинки. На плечи накинут простой серый плащ, а платье в свете луны казалось жемчужным. Наверняка, это только так кажется, думал он. Куда бродячей торговке казаться принцессой в дешевом дорожном платье из грубого льна.

– Ну же, ты рад меня видеть?

Пришла, как ни в чем не бывало. Рад ли он ей?

– Минуту назад я был счастлив, что больше тебя не увижу.

– Ой, так ли?

«Так ли?» Всего лишь два слова, дурацкий вопрос, на который он не ответит.

– Однако я здесь, – продолжала она. – Меня бы здесь не было, если бы ты не хотел.

И смеется, опять смеется, столкнуть бы ее из окна, жалко, что здесь очень низко.

– Я не ждал тебя, – отрезал Эберт. – Не ждал и не звал. А потому буду весьма признателен, если ты удалишься.

Она лишь пожала плечами, обхватила руками колени.

– Да ты просто трусишь, – спокойно сказала она, с любопытством склонила голову на бок.

– Уходи.

– Ты трусишь. Разве нет? Скажи, занятно смотреть, как прошлая жизнь рушится карточным домиком?

Казалось, она изрядно забавлялась, глядя на него. На то, как он нервно ходит по комнате, перекладывает бумаги, будто не видит ее, будто все это его не касается.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Знаешь, знаешь, – ночной ветер играл с ее длинными волосами; как снег белы ее волосы, как снег с тех гор, с которых она спустилась. – Трусишка ты, рыцарь, это игра, всего лишь игра.

– Признаться, никогда не любил игр, – нет, он даже не протянет ей руку, чтоб шагнула в его дом, ни за что, будь она хоть трижды девицей. – И в чем ее смысл?

– Смысла нет, – проворковала Кая. – И правил нет, коль скоро это меня забавляет. Хочешь, я докажу тебе, что несчастен?

– Прошу, уходи, или я позову сейчас слуг.

– Хочешь выгнать меня, сир рыцарь? Завтра весь город узнает, что ты испугался девчонки. Не я приходила к тебе каждый вечер.

Эберт молчал. Смотрел на свечу, догоревшую донизу. Как же прав был отец, когда говорил держаться подальше.

– Ты ведь сам не уйдешь, – говорила она. – Ведь не сможешь уйти. Пока не докажешь мне, что я не права. Позволь доказать тебе, что в твоей жизни нет счастья. Нет и не было вовсе. Это может быть очень приятно.

Он подошел к ней. Так близко, что толкни он ее – и она упадет спиной на твердые камни.

Откуда вообще в нем эта жестокость.

Откуда вообще появились столь острые чувства.

– Назови хоть одну причину мне согласиться. Доказать, что несчастен? Что за нелепая сделка?

Она откинула назад голову. Острые зубки блеснули на свету.

– Ох, рыцарь, сейчас ты не увидишь причины, даже будь она у тебя перед носом. Ты не узнаешь ее, не признаешь, отрицать всеми силами будешь. Но ты согласишься сейчас из упрямства, обиды и злобы. Мы не друзья, рыцарь мой, и не враги, но история наша не кончилась. Иначе хранил бы ты мои свечи, слушал бы речи, зная, что дома дела?

Эберт посмотрел на нее, на то, как билась мелкая жилка на белой шее. Потом подошел к столу, сорвал все еще горящий огарок с иглы подсвечника, быстрым шагом приблизился к ней и сунул ей в руки.

– Забирай.

Горячие капли потекли у нее по рукам и на платье. Свеча развалилась, короткий фитиль затухал и шипел между пальцев. Она даже не вскрикнула от боли. Слегка поморщилась, подула на залитую воском руку, сжала кулак – желтоватые засохшие чешуйки потрескались, упали на пол. Лизнула обожженные костяшки, слегка зашипела.

«Что же ты натворил?» – где-то на задворках ума мелькнула мысль и растаяла. Никогда не навредил бы он женщине, да только эту хотелось гнать от себя огнем, как в древности – ведьму, праведным гневом и жгучей обидой. У кого повернется язык назвать ее женщиной.

– Уходи, – пробормотал он. – Повеселились и будет. Прощенья я не прошу. Убирайся.

Она скатала руками воск в шарик, потом снова растерла руками.

– Я уйду, но вернусь, – проговорила она. – Вернусь – и в следующий раз ты меня не погонишь.

– Верно, – кивнул рыцарь. – В следующий раз я сдам тебя страже. И поверь, я придумаю, будет за что.

Он захлопнул окно, не заботясь о том, успеет ли девушка спрыгнуть.

Глава IX

Говорят, где-то далеко на западе, если перевалить через Синие горы, уцелеть, выйти к морю, есть порт. Старая гавань, где швартуются моряки, оплот контрабанды, таких товаров, как там, нигде не увидишь. Все пришли когда-то с востока, все оставили дома и родных, доверились морю. Если хочешь забыть и начать все сначала, что же поможет лучше воды.

Было раннее утро, часы на башне городского Совета только-только пробили шесть. Летнее солнце так ярко светило в глухой тишине, ветер морозил пальцы и нос, а Эберт все шел и шел, и стук его башмаков гулко отдавался по улице. Когда-то давно, еще в детстве, когда только узнал Микаэля, когда еще он не понял, во что тот ввязался – хотелось им убежать к тому морю. Хотел Микаэль, а Эберт не спорил, сквозь сон слушал друга и думал о том, что там за Западным морем. О чем это он? Ах да, этим утром он был бы очень не прочь бросить все и уйти; где волны, скалы и труд, и нет недомолвок, в которых честно, он был не очень силен. Он вспоминал события последних недель, как он ходил, точно спящий, забывал про работу, дела, про все, что дарило покой, давало цель в жизни. Теперь пробудился, будто после тяжелого сна. Кто он и сколько он спал, не сомкнуть бы в ближайшие годы глаза.

Люди постепенно стали встречаться на улицах. Без четверти семь, торговцы открывали лавчонки, хозяйки выходили на воздух заняться делами. Эберт завернул за угол, впереди еще много дороги.

Он замер.

Собиралась толпа, сбегались мальчишки. Человек пятнадцать, может и больше. Кто-то кивал головой, кто-то закрывал ладонью глаза. Тихий гомон, будто только разбуженный улей.

– Кто же сделал такое? – услышал Эберт и обернулся. – Какой человек?

– Зверь, а не человек, – хмыкнул какой-то толстяк, погладил длинную бороду. – Помяните мое слово – страшный зверь. За грехи нам и послан. За ваши, госпожа Альбретта, в первую очередь.

– Это какая же сила? Так разодрать!

Эберт протолкнулся через толпу и невольно прижал руку ко рту от подступившей дурноты. В луже темной свернувшейся крови лежал человек. Вернее, человеком его назвать было трудно. Голова у трупа неестественно выгнута, нападавший похоже без труда свернул ему шею. На месте грудной клетки зияла дыра. Поломанные ребра разворочены, по краям то ли следы длинных когтей, то ли клещей, этого Эберт сказать не мог. Сердца в ране не было вовсе.

– Псы должно быть поели, – пробормотал кто-то сбоку.

– Скажешь тоже, псы… Все шавки тело за милю обегали и даже скулили… Тут явно нечисто. И неплохо бы в Совет доложить. А лучше сразу – заплатить кому следует, те свое дело знают.

Эберт бросил еще один взгляд на тело и у него перехватило дыхание. Этого человека он знал. Старый Туг, его слуга, работал еще у отца, потом остался в поместье, когда отец перебрался за город. Еще вчера вечером он отдал ему приказ, какое-то мелкое поручение, то ли сходить к банкиру, то ли к ткачу – мысли у Эберта путались, текли, как кисель. Еще вчера он его видел, еще вчера он был жив. Значит, вышел на улицу и не вернулся. Пролежал здесь всю ночь.

– Укройте тело и перенесите его в дом Гальва, – глухо сказал он собравшимся; вроде кто-то его признал. – Вам щедро заплатят. Передайте моему управляющему мои слова.

– Далековато до Гальвы, – проворчал рослый кузнец, уставившись на труп. – Протащить такое через весь город – переполошится народ. А сдавать такое сразу могильщику на погребение – и вовек не узнаем, что приключилось, к лекарю б надо, да тоже не близко.

Народ переглядывался, переминался с ноги на ногу, и было видно, как каждый спешит отойти, скрыться, заняться собственным делом. Эберт сбросил с плеч плащ и накрыл им тело. Края тут же пропитались в крови. Старый верный слуга, и такая страшная смерть. Вот и думай, зачем постоянно гнаться за счастьем, если в любой момент можешь остаться с выдранным сердцем.

– До особняка Альбре минут пятнадцать пути, – обратился он к кузнецу и еще двум крепким юношам. – Отнесите туда. И вот, держите каждому за труды.

Он протянул каждому золотой – за такую плату любой горожанин согласится помочь и не чесать языком. В голове шумело, усталость давила на плечи. Конечно, ночь он не спал, а теперь слуга с вырванным сердцем, которого он на рассвете несет в дом к невесте. Куда как прекрасное утро!

Во двор дома Сольвег они прошли без лишних вопросов. Седой привратник, сидящий у ворот, сонно хлопал глазами, но отлично понимал, что перед ним будущий хозяин поместья, а потому слушаться его надо беспрекословно, в отличии от обанкротившегося господина. У подножия длинной лестницы, ведущей к главной двери, Эберт приказал им остановиться. Он быстро поднялся, едва не споткнулся и постучал свинцовым дверным кольцом в дубовую дверь. Из дома не доносилось ни звука. Он постучал еще раз, уже настойчивее. Послышался приглушенный стук какой-то двери.

– Иветта! – услышал рыцарь знакомый гневный голос. – Иветта, стучат!

Тишина.

– Иветта!.. Ах вот как, наглая девчонка, значит, мне открывать?!

Он услышал стук крепких башмачков по каменному полу, лязг засова и тяжелая дверь слегка приоткрылась. Лицо Сольвег было бледным и сонным, она щурилась на ярком свету, должно быть, только что встала.

– Пошли все вон, мы не раздаем милостыню и не жалуем бродячих торговцев.

– Сольвег, это я, – ответил он.

Сольвег открыла пошире сонные глаза, против солнца она его видела плохо.

– Эберт? – пробормотала она. – Какая нелегкая… в смысле, что тебе нужно?

– Сольвег, я понимаю, что ты задаешься вопросом, что я забыл у тебя в такую рань…

– Отца нет, – перебила она. – Поэтому если тебе нечего сказать невесте, которая теперь вынуждена сама открывать двери, точно прислуга, то тебе лучше уйти.

Рыцарь вздохнул и украдкой бросил взгляд на своих помощников, державших завернутый в плащ труп.

– Ты злишься на меня? Я не давал о себе знать, я понимаю.

Он судорожно пытался припомнить все, что говорил своим пассиям Микаэль, когда те выставляли его вон или грозились вывернуть на него ведро помоев. Вроде это даже работало, потому что дверь постепенно приоткрывалась пошире, а лицо его невесты становилось меньше похоже на прокисшую простоквашу.

– Я непременно заглажу свою вину, – продолжал он, судорожно подбирая слова.

Сольвег фыркнула и ее лицо снова скривилось. Эберт понял, что все же перестарался.

– Ты мне зубы не заговаривай, на тебя не похоже, – буркнула она, но дверь отворила как следует.

Рыцарь поймал себя на мысли, что раздраженная и скорая на язык она ему нравилась гораздо больше, чем когда ластилась и пыталась вертеть им, как пешкой. Поверх простого домашнего платья, в котором он ее не видел ни разу, да и видеть не следовало, был накинут большой серый пуховый платок, который доставал чуть ли ей не до пят. Черные волосы собраны наспех шпильками в кривоватый узел, из него выбивались тонкие длинные пряди, падали ей на лицо, а она с раздражением откидывала их назад.

– Тебе наверно интересно, что мне нужно.

– Не особо, но ведь ты все равно расскажешь.

Эберт вздохнул и поманил рукой своих помощников. Те тут же стали топать тяжелыми грязными сапогами по начищенной до блеска лестнице. Лицо Сольвег аж побледнело от возмущения, и он понимал, что дальше будет только хуже. А что он ей скажет? «Дорогая, я шел этим прекрасным утром по улице, нашел труп своего слуги и решил занести тебе как подарок на свадьбу?» Здоровяки без особой осторожности грохнули тело на мраморные плиты. Плащ откинулся, и из-под его полы показалась белая исцарапанная когтями рука. Сольвег в ужасе отшатнулась.

– Ты что, убил человека и решил, что я буду тебя покрывать?!

– Тише, тише, – перебил ее Эберт, поспешно оглядываясь по сторонам. – Никого я не убивал. Сольвег, с моим слугой случилось несчастье и мне нужна твоя помощь. Если бы ты увидела, ты бы поняла, но большего я объяснить тебе не могу.

Сольвег скрестила на груди руки. Ее лицо оставалось невозмутимым, а упрямства в ней, как у ослицы, не меньше. Ей совершенно все равно, будь тут хоть море трупов да сама Смерть с косой в придачу в сером саване – она все равно с пеной у рта будет возмущаться и отказываться уходить на тот свет только потому, что с ней обошлись без должного почтения, подобострастия и объяснений.

– Что помешает мне закрыть сейчас эту дверь у тебя перед носом?

Рыцарь вздохнул. Вряд ли есть хоть одна такая же упрямая женщина. И такая же храбрая – перед ней труп лежит, другая бы заголосила и грохнулась в обморок, а эта даже бровью не повела.

– Поверь, тебе это видеть не стоит.

– Поверь, – лучезарно улыбнулась она. – В противном случае я вызову стражу, и ты полдня будешь говорить дознавателям, что это не ты.

Она сладко зевнула, потянулась, как кошка. Его помощники, не скрывая, любовались ей. Это ужасно, думалось ему, оставь женщину без внимания на несколько дней – и она с превеликой радостью сама создаст тайное братство по охоте за твоей головой – и это еще если повезет. Он представил себе, какие могут быть ближайшие годы жизни с этой миловидной мегерой и отчего-то ему стало смешно. Однако смеяться ранним утром с трупом у ног у дома невесты было бы несколько опрометчиво.

– Не говори, что я не предупреждал, – Эберт закусил губу и откинул носком сапога плащ с тела. Кровавая рваная дыра в груди предстала во всей красе. Сольвег с любопытством наклонилась, но не сказала ни слова, только краска сбежала с ее губ и щек, и рыцарь невольно протянул ей руки, испугавшись, что она лишится чувств. Она его оттолкнула, глубоко вздохнула и подняла голову.

– Значит, это твой слуга? – переспросила она.

– Да, – кивнул рыцарь. – И это я послал его вечером из дома, это моя вина…

– Ах, избавь, – поморщилась Сольвег. – Избавь меня от красноречивых угрызений совести, ты ведь знаешь, что твоей вины здесь нет. Это явно какой-то безумец…

– Это явно чудовище, – встрял сын кузнеца, надеясь обратить внимание красавицы на себя. – Как пить дать чудовище, госпожа, негоже вам на такое глядеть своими чудесными глазками…

– Да, да… – кисло пробормотала Сольвег, не повернув головы, и презрительно поджала губы. – Так чего от меня ты хочешь?

Эберт смотрел на ее спокойное бледное лицо, ледяные глаза, слышал сухую деловитость в голосе, там, где прежде был только слащавый обман – и отчего-то ему стало приятно и просто. Будто не перед его ногами лежало растерзанное тело слуги в окружении тройки свидетелей, которых вряд ли заставишь держать язык за зубами.

– Эберт?..

Недовольный замешательством взгляд, тонко поджатые губы. Вроде раньше она не называла его просто Эбертом. Вечное «сир» или величала семейным именем – хорошо это или плохо?

– Да, прости. Я понимаю, это звучит дико. Но можно ли оставить здесь тело на пару часов? Здесь дело нечисто, а нести через весь город в мой дом – всполошится народ. Я не хочу показывать тело первому попавшемуся могильщику. Ты видишь подобных людей, – он понизил голос и кивнул в сторону своих же помощников. – Весть о «чудовище», о его якобы связи с домом Гальва разлетится как ветер. Понимаешь сама – ни отец, ни городской Совет, ни жители меня за такое по голове не погладят…

– А, стало быть, репутация невесты для тебя значит меньше своей? – Сольвег хищно улыбнулась и наклонила голову на бок. – Не отвечай. Это всего лишь шутка. Мое мнение здесь не важно, ведь ты теперь почти хозяин этого дома.

Знай он ее чуть хуже, не расслышал бы нотки горечи и притупленной застарелой обиды. Он слегка поклонился ей и постарался сказать так искренне, как только мог.

– Я хочу, чтобы в этом доме ты всегда чувствовала себя хозяйкой вне зависимости ни от чего. Оттого и прошу у тебя дозволения, Сольвег.

Та молчала, все еще сонно щурилась и смотрела в сторону.

– Позволь мне привести человека, которому я доверяю. Он осмотрит раны, скажет, что случилось, а потом предадим тело земле, и ты обо всем позабудешь. Это будет только мое дело, и я не буду тебе докучать.

– Ты пришел с трупом к моим дверям, и ты мой жених, – Сольвег зябко поежилась и посмотрела ему в глаза. – Если я захочу, это будет моим делом, помни об этом.

Она наконец распахнула двери, отошла чуть-чуть в сторону, давая дорогу. Кузнец и его сыновья осторожно внесли тело внутрь.

– Положите в последнюю дверь направо, – крикнула Сольвег им вслед, кутаясь в шаль. – Вот удивится эта дуреха Иветта, когда обнаружит тело в чулане.

Она зашла внутрь. Стук ее каблучков мерно раздавался по коридору. Эберт неловко пошел за ней. Кузнецу он кивнул и сунул в руку еще монету. – Позови сюда мастера Талмана. Да побыстрее. Где он живет, ты знаешь,

Кузнец проворно поспешил к дверям, сыновья остались нелепо сидеть рядом с телом, как часовые. Рыцарь посмотрел вслед уходящей невесте, неловко огляделся в пустом коридоре и, проклиная свой крайне удачно начавшийся день, поплелся за ней. Откровенно говоря, его изрядно клонило в сон. Ночной визит Каи-Марты, ранний подъем да и все остальное начало ощутимым грузом давить на виски и веки.

Он боялся, что Сольвег вновь уйдет в свои покои. Вновь начнется странное представление, где он явно лишний, да и текст роли ему не раздали, вновь она оскорбится, запомнит обиду, а не так, вовсе не так он хотел отплатить ей за помощь – ведь сегодня была она совершенно иная. Но Сольвег к себе не свернула. Домашнее светло-коричневое платье слегка шуршало по полу, шелестело складками, кончик шали почти спустился до пят. Она вошла в небольшую гостиную в конце коридора, где и гостей-то не принято принимать – слишком мала, слишком домашняя. На полках книжного шкафа лежал тонкий слой пыли, который методично смахивала заспанная служанка. Ни горничная, ни хозяйка интереса друг к другу не проявили. Интересно, подумалось Эберту, хватает ли Альбре денег платить даже такой ленивой прислуге. А каково-то Сольвег, привыкшей с детства к толпе камеристок, обходиться почти деревенской девчонкой без рекомендаций. Оттого и не увидеть на ее волосах теперь сложных пышных причесок, на которые в былые годы уходили часы, сложные кудри и косы, узлы, вплетенный жемчуг и искорки блесток. Сейчас из полураспавшегося узла на затылке выбиваются длинные пряди, которые она сама без помощи служанки неумело и торопливо заколола булавками, шпильками, пока торопилась выйти к нему. Длинный черный блестящий локон щекотал ее шею, спускался по ключицам все ниже. Она села в просторное кресло, откинула голову к спинке. Поманила пальцем служанку, что-то быстро ей процедила сквозь зубы – та поклонилась и мышью юркнула к выходу. Эберт стоял в дверях и смотрел на нее. А что еще он мог сделать. Уйти он не мог, а что делать дальше он и не знал. Ждать, пока кузнец найдет врача Талмана, а когда это будет, кому это ведомо.

– Долго будешь стоять истуканом?

Солнечный луч из окна освещал половину ее лица, она жмурилась, а один глаз на свету казался ярко-зеленым, будто бутылочное стекло.

– До чего же ты вежлива со своим гостем, – попытался отшутиться рыцарь, но тут же столкнулся со взглядом «не зли меня, если жизнь дорога». Впрочем, он угас так же быстро, как и появился. Сольвег лениво улыбнулась и поманила его рукой. Тот подошел ближе, встал рядом с ней.

– Помнится, сир Эберт, ты не любитель теплого обхождения, – проговорила она, не сводя с него спокойного взгляда; ее зрачки сейчас были разные и тот, что на свету, превратился в мелкую точку. – Так что смотри, твои пожелания выполнены. Садись.

Он сел. Между ними был лишь крохотный столик, на который обычно ставят тоненькие вазочки, в которых нет смысла.

– Ну? – проговорила она. – Мы, конечно, можем молчать. Я могу сказать, что погода утром чудесная – ты согласишься, выразишь надежду, что завтра будет такая же. Я кивну, скажу, что в такое лето море особенно красиво. Кажется бирюзово-зеленым. А пена кружится у камней, точно дымка.

– А что я? – спросил рыцарь. Он невольно смотрел ей в глаза, ему казалось, в их зелени есть золотистые крапинки.

– А ты ничего, – возразила красавица. – Когда ты был в состоянии поддержать такие беседы?

Вошла служанка, криво держа поднос, от которого валил пар. Поставила его на столик, чуть не опрокинув, неловко поклонилась и вышла.

– Лучший пряный шоколад из Эльсхана, – говорила Сольвег, разливая густую горячую жидкость по крошечным чашечкам. – Кардамон и гвоздика с корицей, немного черного перца. Все оттуда. То немногое, от чего я отказаться не в силах. И плевать, что скажет отец.

Она отдернула повыше просторные рукава, чтобы их не запачкать, протянула шоколад и ему.

– Не знал, что ты любишь сладкое, – пряный запах щекотал нос и он впервые с самого утра почувствовал, что проголодался.

– Ты вообще многого не знаешь, – безразлично бросила Сольвег, слегка облизала губы, грея пальцы об чашку. – Я скорее соглашусь ходить в одном и том же платье три дня к ряду, как какая-нибудь простолюдинка, чем соглашусь с тем, что мне есть и чего не есть. Пей, пока не остыло, и молчи.

Он сделал глоток и слегка обжег себе язык и нёбо. Шоколад был густой, столько вкуса, иного в Эльсхане не делают, немудрено, что эта девица привыкла к самому лучшему, кажется, и мать Микаэля была из Эльсхана. Они пили молча, а она на него не смотрела. Казалось, с огромным удовольствием она бы пригрелась в этом кресле с этой чашкой и поднимающимся от нее паром, сомкнула бы веки и уснула вновь приятным утренним сном, точно кошка. И точно, как кошке, ей и не было сейчас до него дела. Ни малейшего. Эберт смотрел, как солнечный луч, в котором плясали пылинки, делает кожу на ее тонких руках и шее еще белее, и думал. Наблюдал, как лениво тянутся мысли в разомлевшем мозгу. Даже забавно, что с ним не так. Отчего он невольно любуется ей только сейчас, когда ей нет до него ни малейшего дела. Отчего рассматривает он ее как картину старого мастера, как почти живое тело, из мрамора выточенное, отчего прояви она хоть какую-то живость, самовольство, мелкую выходку – очарование все сдует, как вихрем, и он тут же отпрянет – не оттого ли, что у самого духа не хватит. И неужели та сумасшедшая дева права.

Сольвег слегка шевельнулась, подняла голову. Их глаза встретились, но смотрела она, казалось, сквозь него. Может, и правы бывают те странные монахи, что решают до смерти молчать и молиться, тишина бывает такой гулкой и емкой, если б они так молчали, молчали бы от рассвета до заката и вновь до рассвета хоть раз – может, он правда узнал бы и понял ее – рассказать хоть кому, рассмеются. Наверно узнал бы. И, может статься, даже хотел бы узнать.

Он неслышно, без единого звона отставил чашку. Встал, подошел к ее креслу. Она даже не сменила позы, только посмотрела на него снизу вверх, чуть приподняла острый подбородок. Слегка протянул руку и легкий шелк ее волос невесомо коснулся его пальцев. Когда бы еще он позволил себе такое. Он ли вообще это делает и зачем. Только чувствовал пряный запах шоколада и еле слышный аромат ее волос, отчего-то ореховый с медом. Она слегка прищурилась, запрокинула голову чуть сильнее. Было видно, как бьется маленькая жилка под тонкой белой кожей, провести бы по ней пальцем, да только это ни разу не сон, хоть еще чуть-чуть – и он не поверит, что все это правда, а золотые блестки, пылинки все скачут по стенам. Голова казалась тяжелой, склонялась все ниже. Прядка ее волос тонким кольцом обмоталась вокруг его пальца.

Громко скрипнула дверь, рыцарь поспешно выпрямился и отдернул руку. Сольвег и бровью не повела.

– Госпожа! – в комнату ворвалась служанка, лицо ее было полно напускного раскаяния, а в голос она вложила столько слезливости, что позавидовали бы и бродячие артисты. – Госпожа, вы простите, нечаянно я, цветы поливала, вот и их залила, на столе лежали…

Она протянула поднос с залитыми не самой чистой водой бумагами.

«Растяпа», – подумал рыцарь. – «Весело же ей живется с такой-то прислугой.» На свое удивление он почувствовал легкую досаду. Не ворвись сюда служанка, не развей она эту странную сонную дымку, кто бы знал, сколько шагов бы он сделал по этой дороге. Теперь не узнаешь. Сольвег скривилась, но устраивать скандал у нее желания не было.

– Поставь на стол и ступай отсюда, – почти беззлобно огрызнулась она и поставила чашку на блюдечко. – Выпороть бы тебя, дорогуша. Вон пошла.

Служанка грохнула поднос с бумагами на стол и торопливо поспешила к выходу, радуясь, что так легко отделалась.

– Сочувствую, Сольвег, – с легкой насмешкой промолвил рыцарь.

Все же она красива, думалось ему. Возможно, и не так плохо, что отец решил свести их вместе. Возможно, он и был действительно с ней слишком строг, невнимателен и безразличен. Возможно, только на одно мгновение возможно, что это он не прав, что все же стоит попробовать, чтобы узнать наверняка, есть ли в этом какой-нибудь смысл, о котором, казалось бы, умные люди судачат столько столетий. Он наклонился к ней, заставил себя посмотреть на ее бледную щеку. Почему она так дрожит, почему так бешено бьется жилка на шее, а глаза бегают, бегают – и ведь даже не на него она смотрит…

Он поймал ее взгляд. Посмотрел на бумаги, на которые она пристально, так пристально глядела во все глаза, нижняя тонкая губа еле видно дрожала. Неужели она так расстроилась, неужели здесь что-то ценное, бедняжка. Тут он заметил слишком знакомый оттиск на сургучной печати. Что это? Писем Сольвег он не писал уже очень давно. А о визитах к ее отцу всегда докладывали мальчишки посыльные, к чему ради такого переводить дорогую бумагу. Он протянул руку и взял первый листок из кучи. Край был залит водой, чернила уже потекли, но умелый мастер враз бы исправил, как надо… На подушечках пальцев осталось мокрое пятно от разведенных чернил. Почерк его. Несомненно его. Каждое слово, выведенное здесь, было написано его рукой, он даже помнил тот день, обычный июньский день того года, неприметный, обыденный, даром что день помолвки, который отпраздновали парой бокалов с ее отцом, а сама счастливая невеста была бледна от гнева и жалась к выходу. Она и сейчас бледна. А на листе погашенные им же долги ее отца банку, на втором тоже, и на третьем, на последнем выкуп всего ее заложенного имущества, пожалуй, единственное, что он попробовал сделать ради нее, хотя никогда не понимал этих глупостей. Ушло бы ее имение с торгов, жила бы все равно у него, неплохой бы вышел урок для будущей купеческой женушки. Но он захотел выказать ей почтение. Какая нелепая мысль.

– Сольвег?

Та была бледна, как полотно, но голову подняла резко, встретилась взглядом, не побоялась. Сколько же все же смелости в этом женском двуличном сердце.

– Это бумаги из моего стола?

– Да.

– Запертого на ключ?

– Разумеется. Даже ты не настолько глуп, чтобы держать это у всех на виду.

Столько наглости, столько спеси, откуда же столько горечи в голосе? Слова не шли на язык, беспорядочно роились в мозгу. Что вообще он мог бы спросить. Сама ли она это сделала? Подослала кого, подкупила? Неужели он ей так ненавистен? К чему же все эти игры, и прятки, нелепая лживая нежность, ненужная ни ей, ни ему. И почему, во имя всех богов, почему сейчас он до смешного расстроен и лишь думает, отчего не вернуть все на пару мгновений назад, когда его пальцы невесомо путались в ее волосах. Она до сих пор близко, так близко, что было бы весьма кстати, если бы на мгновение кто-то стер у него эту память. Он нечаянно коснулся ее ладони и резко отпрянул. Сгреб в охапку бумаги, бросил последний взгляд на невесту.

– Прости, что доставил тебе неудобства.

Самому бы понять, про что он бормочет. Про тело в кладовке или всю ненависть, что он вызывает. Он поклонился, вышел в коридор, в горле бился немой нервный хохот. Она же его ненавидит. Так смешно, так смешно и нелепо. Что он вообще в состоянии вызывать у кого-то столь сильные чувства.

Глава X

Она слышала, как хлопнула сперва дверь этой крохотной пыльной гостиной, а потом – очень глухо и в отдалении – тяжелая, обитая железом дверь поместья. Она глубоко дышала, смотрела, как занятно приподнимается и опускается легкое кружево на вороте платье. Сольвег моргнула, снова взглянула в длинное зеркало. Как она спокойна, как спокойна, а весь ее прошлый мир рушится с бешеной скоростью. От него и так осталось немного, остатки вот-вот снесет под фундамент.

Она быстро шагнула к двери, на секунду залюбовалась изящным башмачком на ноге. Да, моя дорогая, любуйся, думалось ей. Радуйся и смотри, как глупое дитя, ведь интересно, как скоро нервы сдадут.

– Иветта! – крикнула она, распахнув дверь в коридор; двигалась она спокойно и уверенно, плавно и тихо – родилась бы мальчишкой, сбежала бы в шайку разбойников, а там и блеск золота, и почет сотоварищей, за какой же радостью родилась она женщиной? – Иветта, иди сюда!

– Госпожа? – дверь в конце коридора открылась, служанка нехотя поспешила навстречу. Сольвег ждала, стояла, белые, точно из воска, руки мягко сложены, сцеплены пальцы. «Она знала, – носилось в голове, точно улей. – Знала, знала, не полная же дура, принесла бумаги прямо сюда, ему под нос, чтоб узнал, догадался, и про Магнуса она знает, не может не знать…»

– Госпожа?

Она смотрела на румяное аккуратненькое личико служанки, на веснушки, разбросанные по коже, глупые, ясные, ни одной заботой не тронутые глаза. Интересно, скольким девахам таверным, служанкам, таким, как она, с волосами под чепчиком и вторым ключом от дома в чулке, она рассказывает о ней ежедневно. Платят ли ей за это и если платят, то сколько, нет правда, за сколько она продает свою госпожу, пускает сплетни, как хлебные крошки по ветру, давно бы пора начинать просить свою долю. Какое добротное кружево на рукаве. Ладно, крепкое, вроде дешевка. А ее из Витланда, дорогое, монашками сшитое, давно износилось, так жалко, так жалко…

Удар оказался не сильным, но резким и быстрым. Иветта вскрикнула и схватилась за щеку. Не первая пощечина, которую она получила в этом доме, думала Сольвег, смотря на хнычущую девчонку, но явно последняя.

– Выпрямись и замолкни, – холодно сказала она; ладонь все еще болела от удара. – Вспомни хоть раз, что за дом тебя взял на службу.

– Потаскуха, – тихо, но уверенно прошептала девчонка. – Потаскуха и рвань обнищавшая.

Она не почувствовала ни тени обиды, ни малейшей, только улыбка расползлась по лицу. Странная, хищная, злая, в старых сказках после таких вот усмешек зубами в кожу вгрызаются, да только не зверь она, не убийца, не оборотень. Остается довольствоваться тем, чем назвали, гордо нести, в этом толку побольше, чем от стыда.

– Да, – сказала она и склонила голову на бок. – Только вот с меня не убудет, Иветта. А как то лебезил твой папаша, просил взять дочурку-дуру к себе… Славно же он приветит тебя обратно. Выметайся домой. Драить котлы да прибирать за скотиной, на большее ты не сгодишься.

Она легонько оттолкнула ее в сторону. Во всем доме остался старый лакей, привратник, повар да судомойка. Судомойку можно привлечь и к уборке. Это молчаливое создание согласится за лишние два медяка. Согласится, разумеется, согласится, а отцу об отставке Иветты она не скажет, а тот не узнает. Сиплый смех грозился прорваться наружу. Она, Сольвег Альбре, почти герцогиня, считает прибыль с пары лишних монет, трясется, хлопочет, хватит ли для того, чтоб сбежать, если помолвка сорвется. А он расторгнет ее. Чтобы понять, мудрецом быть не нужно. Гордости в нем будет побольше, чем налипшего на зубах благородства. И вот тогда она убежит, думала Сольвег, а ступени вверх до покоев так и не хотели кончаться. Заложит серьги от матери, жемчуг, что достался от тетки в наследство, выйдет немного, да только не ей привередничать. До Витланда хватит, может, там приветит родня, которую сроду не видела. А может, придется пойти по дороге, уповать на удачу, об этом она успеет подумать, непременно успеет и тогда страх непременно сдавит руку на горле.

Она встала у дверей своих комнат, чуть дрожащей рукой коснулась старого дерева. Как она в детстве любила скрываться за дверью, выскакивать, слышать визги кормилицы, потом клянчить яблоко, которая та непременно припрятала с кухни. Годы прошли, и дом ненавистен, и чья же вина, что больно оставить его даже сейчас. Сольвег смахнула упавшие на лоб пряди, толкнула ладонью дверь да так, что та ударилась о стену. Подошла к столу, налила себе ледяной воды из графина, слегка пригубила. Где-то в горе подушек была видна голова. Черные волосы спутаны, да когда, впрочем, они были иными. Опрятностью тот никогда не блистал.

Она взяла графин, подошла к постели и высоко наклонила, любуясь, как вода заливает и подушки, и того, кто на них лежал. Послышалась брань, но это ни мало ее не смутило.

– Доброе утро, любезный.

Взгляд Магнуса был красноречивее многих речей, с волос капало, глаза еще сонно щурились.

– Сказал бы спасибо, умываться больше не нужно.

– Я понимаю, – Магнус говорил медленно, стараясь вновь не сорваться на ругань. – Понимаю, ты не любишь, когда я остаюсь на ночь. Ты говорила, я знаю. Но это не повод так истязать спящего человека, к которому еще несколько часов назад ты была весьма… благосклонна.

Сольвег с удовольствием залепила бы и ему оплеуху, а в своих желаниях она не привыкла отказывать. Она почти коснулась его, но тот схватил ее за запястье, будто сонливости в нем и не было.

– Пусти, – прошипела Сольвег, стараясь отогнуть его пальцы. – Пусти, слышишь! Мне больно, больно мне, ничтожество!

Она попыталась свободной рукой вцепиться ногтями, но оказалась сидящей на постели с обеими руками, крепко прижатыми по бокам. Затылком чувствовала его дыхание и это злило еще больше. Больше вырваться она не старалась.

– Угомонилась?

Сольвег не отвечала. Ей казалось, что если заговорит, то либо сорвется на крик, либо вновь попытается его ударить. Впрочем, злить его ей всегда нравилось. Магнус медленно развернул ее лицом к себе, все еще крепко держа ее руки. Он был спокоен, так спокоен, ничего кроме понимания и удивления, так бы и придушила.

– Вот так. А таких диких и злобных кошек, как ты, не выпускают, можешь не дергаться. Веры тебе нет, Сольвег. Так что вдохни, выдохни и поведай мне, больная ты стерва, что приключилось.

– Ты глупец, – прошипела Сольвег. – Ненавижу! Ума ни на грош.

– Не в первый раз это слышу. Не отказался бы услышать подробности.

Если бы она хоть на секунду тогда предположила, что от этой связи будет столько проблем, она бы его к себе на пушечный выстрел не подпустила. И это еще она старается лишний раз не вспоминать, ни что он влюблен в нее, как последний жалкий мальчишка, ни что искренне полагал, что она согласится сбежать с ним без гроша, без единого гроша за душой. Она держит его в кулаке, крепко, так крепко, пожалуй, только с недавнего времени в мозгу зародилась крохотная мыслишка, что не так-то он безопасен и для нее в том числе. Он ведь угрожал ей тогда, зачем-то вспомнила Сольвег, глядя на его сильные руки, которые держали ее так жестко и крепко. Большой палец ласково гладил кожу. А ведь тогда он положил руки ей на шею, бормотал, как просто ее придушить. Старый друг, оставался бы ты именно старым другом, было бы проще. Но сейчас она злилась.

– Я же сказала тебе унести, что украл. Сказала вернуть все на место. Отчего же служанка находит их на самом видном месте, Магнус? Отчего, – она все же начала кричать. – она приносит это под нос мне – и да, милый, моему жениху, у которого ты их выкрал, у единственного на всем свете болвана, у которого хватает денег – и о, ужас! – нелепого благородства, чтобы спасти меня от жалкого нищенства, от опостылевшей жизни, от отца, который продал бы любому, не только ему! И да, служанка видит тебя в моей постели, потому что ты, идиот, не удосужился ночью уйти, уснул, как последний бродяга! Превосходная у меня репутация, не правда ли, превосходная. Из-за тебя.

– Ну вот не только из-за меня, дорогая, – Магнус осклабился, а Сольвег почувствовала, что убьет его, если еще раз увидит эту ухмылку.

Он смеялся, а она смотрела на него почти с недоумением.

– Очнись, – спокойно проговорила она, а сама почувствовала, что вот, наконец, и к ней пришло понимание. – Очнись, глупец. Он расторгнет не сегодня-завтра помолвку – и я без гроша. Жалкая нищенка, пыль по дороге, захотел бы отец – отдал бы в рабство в уплату долгов, кто с него спросит.

Эта мысль была новой, внезапно занятной.

– Как ты думаешь, за сколько меня продадут?

Сольвег подняла голову, посмотрела на своего любовника, которого теперь можно было не прятать. Да только не нужен он больше.

– Задешево, милая, очень задешево, – пробормотал Магнус. – Ведь ни у кого не достанет казны всего королевства.

Казны всего королевства у Магнуса не было, а у нее и подавно. Как же дорого он ценит ее. Как же досадно, что не отзывается это ничем кроме усталости.

Она почувствовала, как он легко поцеловал ее в плечо. Не отпрянула и не ответила.

– Ты хоть понимаешь, что разрушил мне будущее?

– Естественно, – тот кивнул и откинулся на подушки. – Да только ты не позвала бы меня тогда. В первый раз. Если бы не хотела разрушить все вдребезги. Так что не скрою, что рад.

Сольвег почувствовала волну отвращения. Чужая любовь, которой не ждал, бывает противна.

Она подошла к стулу, сняла с него его рубашку и швырнула в него.

– Одевайся и убирайся. Где выход, ты знаешь.

Возражать он не стал. Натянул рубашку, у дверей обернулся.

– Завтра вечером как обычно?

Сольвег сделала вид, что не слышит.

– Сольвег?

– Я просила уйти, – прошипела она. – Ради всего святого, Магнус, у меня все еще хватит власти и спустить тебя с лестницы, и упечь за решетку.

Он улыбнулся.

– Ты такая хорошенькая, когда злишься. Только не льсти себе, дорогая. Я хотел спросить, отчего в конце коридора стоит мастер Талман. Отчего он ходит по дому не под твоим бдительным оком, а, Сольвег? И отчего два здоровенных детины ходят за ним?

Сольвег нахмурилась. Утренний инцидент на фоне грядущей жизни бродяжки выглядел тускло.

– Да так, – отмахнулась она. – У меня в чулане лежит труп без сердца.

На вопрошающий взгляд Магнуса она пояснила.

– Жених принес.

– Ты полна сюрпризов, – пробормотал он. – Уверена, что не рада разрыву помолвки?

О, как бы ей хотелось, чтобы это его тело лежало сейчас в каморке разодранным!

– Видимо еще рано про это шутить, – он натянуто улыбнулся и потянул ее за собой.

– Пусти, – шипела она. – Я ведь велела тебе выметаться.

Потом махнула рукой. Фанатичность, с которой тот отдавался работе, была гораздо сильнее всех прочих его страстей. Оттого она столько и знает теперь про яды, болезни, про то, сколько крови в живом человеке, про то, как выглядят мертвые печень и мозг. Не по собственной воле, но заткнуть любовника было непросто. Он хочет увидеть тело, обескровленное, разодранное, с интересом рассматривать. Ох, дорогая моя, думалось ей, чем же не угодил тебе прежде такой холодный, такой серый спокойный жених?

Дверь за ними захлопнулась. Тело лежало на столе, все еще покрытое плащом Эберта. Магнус в два шага оказался у стола, быстрым движением сдернул ткань с трупа.

– Смотри.

Сольвег неверным шагом подошла ближе. Да, она не боится, совсем не боится – но лучше бы это не видеть. Магнус склонился над телом, что-то смотрел, выискивал, бормотал, а она не видела ничего кроме поломанных выступающих ребер. Интересно, долго ли эта мерзость будет снится в кошмарах.

– Посмотри сюда, – он потянул ее за рукав домашнего платья.

Сольвег пересилила себя и взглянула на тело, стараясь не видеть лица и глаз, хоть и закрытых. Благо кто-то их вообще закрыть потрудился.

– Видишь? – Магнус указывал пальцем на длинные рваные порезы на животе и боках, это точно не сталь, не железо, это даже Сольвег понятно. – Это когти, Сольвег. Довольно длинные, сильные, такие не у каждого зверя есть. Да и какие звери у нас, родная, возле города… Только море да степь, лес в паре лигах езды. Их даже голод не выманил бы из чащи.

– Ты закончил? Я могу уже отойти?

Тот криво ухмыльнулся от уха до уха. Потом достал из кармана нож, раздвинул пальцами рану и углубил разрез. Послышалась тихая ругань. Сольвег даже не было стыдно за это. Она поспешно отвела взгляд и стала пристально рассматривать покрытые пылью сундуки и корзины.

– Смотри, что нашел, – раздался шепот у нее за спиной.

– Умоляю тебя, убери, что бы это ни было.

Она обернулась. Магнус держал что-то длинное, темное, точно осколок кремня. Пальцы у него были лишь чуть-чуть запачканы кровью, казалось, в трупе ее уже было немного.

– Видишь?

– Вижу, убери это от моего лица. Или клянусь, я велю спустить тебя с лестницы.

– Это всего лишь обломок когтя, родная. Птичьего когтя. Прекрасный размер, согласись, а теперь представь, какой же он целый. Теперь странным не кажется, что тело вспорото, будто подушка ножом?

– Да мне все равно, пусть это будет хоть бивень эльсханских слонов!

– Тебе даже не интересно? – Магнус хмыкнул и погладил обломок пальцем. – Интересно, какую весть понесет мастер Талман твоему пресловутому жениху? Бьюсь об заклад, ему-то ума не хватит, будет бормотать, кряхтеть, шаркать ногами, нелепый старик…

– Когда закончишь тешить свое самолюбие, – Сольвег шагнула к двери. – Постарайся не заблудиться и найти выход.

Сильная рука крепко захлопнула дверь. Пытаться открыть было бессмысленно, силы Магнуса она знала. Она могла бы его убедить, устало подумалось ей, обмануть, обвести вокруг пальца, потом отослать восвояси, постараться больше не звать и не видеть – но только не в комнате с трупом. На такое даже она не способна.

– Милая усталая Сольвег, – тихо проговорил аптекарь, он смотрел на нее сверху вниз, но головы она не поднимала из принципа. – Такая надменная, такая гневная и печальная. Всего-то упустила с крючка дурачка-жениха, а сколько злости. Не будь наивной, Сольвег, мы же оба знаем, что сердца у тебя нет и не будет, точь-в-точь как у этого трупа. А вот мозги вроде все время были на месте. Так неужели тебе, дорогая, ни капельки не любопытно. Говори, что угодно, и кривись, сколько влезет, только глупцом ты меня никогда не считала.

Сольвег поджала губу, скрестила на груди руки.

– Говори, что угодно, распускай хвост, как павлин. Только потом ты уйдешь восвояси, а я тебя все равно не прощу.

– Простишь, как услышишь.

– Какая мне корысть с мертвого тела.

– Большая, родная, большая, – он провел пальцем ей по ключице, задержал взгляд на шее. – Ты верно и знать-то не знаешь, что птиц с такими когтями у нас отродясь не водилось. Не знаешь, что для такого они должны быть ростом с тебя уж, не меньше, а таких не бывает. Таких птичек пернатых ты не увидишь даже в лесу Фуарах, а я не знаю, какой беспросветный безумец туда бы поехал. А вот я видел такую однажды.

Сольвег молчала.

– Видел, – продолжал Магнус. – Я рассказывал, что меня изрядно потаскало по свету, да только ты, верно, не слушала, как и обычно. Был я и в Синих горах, и в Седых гаванях, что на утесе. Был еще юнцом, когда мать таскала с собой по дорогам. Не знала, где голову приклонить, просила тепла и работы у встречных людей. Тогда я и увидел ее, Сольвег. Потом думал, что сон, что привиделось, что мало ли что ты увидишь в потемках, в долгих сумерках, в бликах от факелов. Они везли ее на Серебристые шахты. Отправляли в клетке на утлой лодчонке с одним рулевым. Он бы доплыл, оставил там, бросил, на берегу бы истлели ее белые кости. Знаешь, что увидел я издали в темноте в этой клетке? Только на миг, потом ее заслонили, прогнали меня, отправили к матери. Этих желтых глаз я вовек не забуду, точно у волка в ночи золотые, с тусклыми искрами. Голодные, страстные, дикие, в пол-лица, в пол такого прекрасного лица, а тело все в будто бронзовых перьях, пестрых и длинных. Улыбка кроткая, тихая, а когти на лапах точно ножи, да и кровь запеклась на них темной пленкой. И перья в крови. И клетка в крови. И нежная женская шея. Не в ее крови, Сольвег.

Сольвег смотрела, а он говорил, говорил, точно и не ее он видел перед собою. А она не знала, как он жил до нее, до того, как осел в этом городе, как приехал в Исолт.

– Они отправили ее в клетке на тот остров, представь, – вновь усмехнулся аптекарь, хотя ничего смешного она не заметила. – Рулевой вернулся назад, выпил в таверне пинты три эля, а потом веселил постояльцев, боялся на улицу выйти. Все жался к служанке, с колен своих ее не спускал. Уткнулся в девчонку, точно дитя, а та и рада лишней монете. На следующий день собрал пожитки, я слышал, да и ушел он из гор и из гаваней, сказал, что уходит в столицу. Может, до сих пор там живет, почем мне известно.

– И ты предлагаешь, – Сольвег говорила медленно, будто с городским дурачком. – Чтобы я наскребла остатки деньжат, бросила все, пошла бы в Руад, нашла рулевого-пьянчугу, который скорее всего помер лет с десять назад – и расспросила его о том, что за тварь он вывозил из старого пиратского порта, когда меня и на свете-то не было? И это при условии, что тебе не привиделось, впечатлительный мой. Так складно рисуешь, тебе бы быть скоморохом. Все больше бы получал, чем со своей убогой лавчонки.

Магнус не обиделся. Даже бровью не повел. Снисходительно улыбнулся, поднес ее руку к губам.

– Какая ты у меня мелкая злюка, – в кулаке он все также сжимал осколок острого когтя. – Зачем нам тот рулевой, красотка. Помер и помер. Я и без него знаю, что долгое время в Синих горах видели сиринов.

Сольвег подняла голову, смерила его взглядом.

– Скажи мне, любезный, – проговорила она. – Твоя мать, за какой-то радостью сбежавшая в горы, тебя не сильно роняла о скалы?

Магнус открыл было рот, но Сольвег тут же продолжила.

– Ты хочешь сказать мне, что все байки певцов, трубадуров и прочих лентяев на деле правдивы? Что еще ты мне скажешь? Что на свете остались драконы?

– Драконы – нелепая выдумка для глупых мальчишек.

– А прекрасные женщины в птичьих перьях, убивающие ради забавы – это для зрелых и мудрых мужей. Конечно. Я понимаю. Ты продолжай.

Магнус крепко взял ее за руку, раскрыл ладонь и положил ей обломок когтя. Та скривилась и растопырила пальцы.

– Ты никогда не была дурой, Сольвег, – он говорил тихо и вкрадчиво. – Однако для новичка у тебя выходит неплохо. С такой уверенностью рассуждаешь, топаешь ножкой в маленькой туфельке. Только вот видел я побольше тебя, и ты это знаешь, а весь твой мир – это платья да кружево, чулки да подвязки, шоколад на десерт, а теперь еще и ворох долгов. Да что ты знаешь о жизни, родная, ничего ты не знаешь, и к ней не готова. Послушай тогда умных слов и совета.

"Я убью его", – подумалось Сольвег. Она склонила голову на бок, смотрела и понимала, что никогда не достанет ей силы. И он это знает, и знает, что его слова ей, как нож между ребрами. И за это, только за это она его не простит никогда, хоть он трижды, и словами, и делом, уверит ее в своей никчемной любви.

– Я тебя слушаю.

– Вот и умница, – он кивнул. – Ты спросила, какая корысть тебе с мертвого тела. А я отвечу, какая корысть нам обоим. Ты у меня явно не чтец. Я, признаться, и не знаю, к чему вашей семейке такая библиотека. Разве что пыль с книжек смахивать. В этом ты, пожалуй, схожа со своим женихом, чудная пара…

«Можно, действительно можно податься в шайку разбойников, – устало думалось ей и самой становилось смешно. – Так приятно было бы смести в его жалкой лавчонке все подчистую.»

–…так вот, ты бы знала, – он продолжал. – Знала бы все эти байки, которые каждая старая сплетница помнит на рынке. Не верит, но помнит. Мол, возьми кровь вещей птицы, смешай с ее же слезами, да загадай любое желание.

Сольвег посмотрела на него, как на умалишенного.

– И что, сбудется?

– Конечно нет, – фыркнул он. – Дура ты, Сольвег. Если б все было так просто, уже сотни лет не видали бы пташек в горах, да и мир стал бы паршивеньким местом. А он и так не шибко хорош…

– За какой радостью тогда ты мне это сказал, – рявкнула Сольвег.

– За такой, что мне нравится видеть твою мелкую душонку, надеющуюся на простейшее решение всех проблем, дорогая. А если дослушаешь, то увидишь, в чем дело. Сирин – это тебе не просто чудище, тварь из темных пещер, забытая всеми. Ни у кого и язык не повернется их так назвать. Ты у меня циник, прожженная стерва, родная, ты не оценишь слово «волшебный». Подбери сама на свой вкус. Они вещие птицы, знают столько всего, что заслушаешься, не заметишь, как блеснут совсем близко глаза, как когти потянутся к сердцу. Так играют словами, они текут, точно песня, точно жемчуг, если б тот плавился. Потому и магия их не даст тебе то, что ты жаждешь, если не уложится оно в твою жизнь, точно в книжку, точно в легенду, что проверена долгими зимами. Загадай все, что хочешь, Сольвег. Хочешь – золота, полные комнаты, хочешь жемчужные серьги к лучшему платью – хочешь – мое сердце на блюде, выпотрошишь его, раздерешь на волокна, хотя, впрочем, тебе и так удается прекрасно. Ты можешь просить у судьбы, что захочешь – но получишь ли, это вопрос.

Он придвинулся к ней вплотную, взял за подбородок, приподнял чуть грубо.

– Просто подумай. Это наш шанс. Мы ничем не рискуем. Если не выйдет – что ж, просто останемся при своих.

– Мы ничем не рискуем, – повторила Сольвег и кивнула на труп. – Ничем, кроме жизни, ведь так?

Магнус пожал плечами.

– Ну… Никто не сказал, что будет все просто. К тому же – у нас ведь одна мечта на двоих. Шансы повыше, не так ли?

«Конечно, одна, – Сольвег холодно и бездумно коснулась губами его щеки. – Мечтай, дорогуша.»

Она целовала его в пяти шагах от мертвого тела. «В последний раз, – думалось ей. – Точно в последний. Теперь непременно.»

Собственная память громко смеялась над ней.

***

А она сидела вновь на окне, свесив на улицу ноги, смотрела исподлобья, хитро и настороженно, с застывшей улыбкой. Как будто сразу сбежит, если резко дернешь рукой, прикрикнешь, шуганешь, точно кошку. У нее на руках до сих пор следы от ожогов. От воска, от той свечи, что он сунул ей в руки. Как она зашипела тогда от обиды и боли.

Он ничего не сказал, а в комнате было темно. От луны из окошка толку немного. Эберт распустил завязки плаща, бросил его в ближайшее кресло. Неужели прошли всего сутки? Всего лишь жалкий запутанный день, обернувшийся месяцем. Не лучшим месяцем, прямо уж скажем, точно блеклый, дождливый, бесконечно тоскливый ноябрь, от которого негде согреться. А он и не согреется, если верить ее словам. Не поверил, прогнал – потом труп слуги, кровь на ступенях, волосы Сольвег на пальцах, запах орехов и меда, который забыть бы скорее. И обман ее позабыть. И такое нелепое, такое смешное желание хоть раз почувствовать радость, как прочие. У них ведь все проще, все проще, понятней, в какое же время он разучился и все позабыл?

– Ты вернулась.

Она не ответила, повернула медленно голову.

– Вернулась, – повторил Эберт. – Хотя я обжег тебе руки, обещал спустить с лестницы, сдать тебя страже за твои глупые речи.

– Да, ты был не очень любезен. Для рыцаря. Хоть речи и слушал с охотой.

Белая прядь скользнула по плечу, зацепилась за крючки и тесемки, легла серебристыми нитями. Будто паутинкой затканы руки и платье. «Хочешь, я докажу тебе, что ты неправ», – звучал ее тягучий и звонкий голос в его голове. Он пытался прогнать его со вчерашнего дня. «Хочешь, покажу тебе, рыцарь, что ты теряешь. Все сказки, что слышал. И те, что не знал. Все песни, которые были пропеты. Они растворят твое сердце, как желчь растворяет металл; ты будешь и волком, и змеем, и дланью, сжимающей меч, княгиней, что в замке томится… Поверь мне, сир рыцарь, ведь ты не захочешь вернуться, а кто б захотел. И кто б обменял эту вечную скачку за жизнью на горсточку пыли, потухший очаг.»

Эберт поднял голову. Луна зашла за облако, холодом своим плавила кромку. Ее глаза оказались так близко, острые скулы, прозрачная кожа, бледная, точно из воска тех свечей, какими торгует. Такая живая, слишком живая, оттого и тошно ему постоянно.

– Ты доверишься мне? – услышал он снова. – Поставил бы всю свою прежнюю жизнь на кон против моей? Позволил бы разрушить все твои принципы, точно карточный домик? Позволил бы доказать тебе, рыцарь, что сейчас ты несчастен?..

Он молча протянул ей руку.

«Позволь доказать тебе, что несчастен.»

Худые, костлявые пальцы сжали ее.

– Я ведь сказала. Это всего лишь игра, – Кая смотрела на него снизу вверх, голос тихий и нежный. – Я ведь сказала, что ты возвратишься.

А больше он и не видел ни луны в облаках, ни блеск старых стекол в окнах. Мягкая темнота окутала его, накрыла, точно зимним плащом. Он вдохнул раз, другой и перестал слышать даже гул крови в ушах.

Глава XI

Конселла опять сожгла булочки на завтрак, и мать не преминула самолично наведаться на кухню и устроить разнос нерадивой стряпухе. Слышно ее было даже в столовой, хотя Микаэль был уверен, что эти крики долетали и до родичей Конселлы, где ее многочисленные братцы, тетушки и племянники уже начинали трястись в праведном ужасе. Очень уж госпожа Руза трепетно относилась к готовке. Трое младших братьев улизнули из-за стола. Сидеть остался только он сам да Каталина, обреченно размазывающая ложкой кашу по краям тарелки. «С нее бы писать печального ангела, – думалось Микаэлю. – Какая трагедия и буря на этом кротком лице. И все потому что мать не дала ни варенья, ни меда.» К слову, не дала она их за дело. Непослушная девчонка весь вечер вчера проверяла, крепки ли выращенные матушкой дыни, сбрасывая их по водосточному желобу с чердака. Оказалось, не очень крепки. Многое удалось спасти, но дынных леденцов и пастилы в обозримом будущем можно было не ждать. Вздорная девица.

Девица хлюпнула носом и отложила грязную ложку на кружевную белую скатерть. Манеры восхитительные – ее через пять-шесть лет сватать, а тут не наследница, тут разбойница с большой дороги. Одна только надежда, что красавица вырастет да с добрым сердцем. Остальное, впрочем, не так уж и важно, смекнул Микаэль.

– Я одна сидеть не хочу, – уверенно начала сестрица, ткнув в него ложкой на манер меча. – И не буду. Мы с Руа идем на ручей строить плотину. А маме ты скажешь, что учил меня цифрам.

Смешно сказать, одиннадцатилетняя девчонка с трудом складывает числа больше десяти. Ее приданное промотают за месяц.

– Во-первых, никто тебе не поверит. – возразил Микаэль. – Во-вторых, тоже. В-третьих, от арифметики ты поднимаешь визг поросенка, никто на это не купится. В-четвертых, я не останусь тебя прикрывать, сестрица, не у одной тебя дела отчаянной важности. Так что прости-прощай, прелестное дитя, я отчаливаю, страдай в одиночку.

Прелестное дитя что-то буркнуло, и уже отвернувшийся Микаэль почувствовал ощутимое попадание абрикосовой косточки по затылку.

Куда смотрели дуэньи этой особы, было совершенно не ясно. Девчонка отбилась от рук окончательно. Микаэль души в ней не чаял.

А дела отчаянной важности были отнюдь не делами, но этой самой отчаянной важности в них хватало с избытком. Когда три недели назад Эберт прислал письмо с извинениями, что не придет к ним на ужин – в этом ничего удивительного не было, хотя мать поставила на стол поросенка, запеченного с персиками и черносливом, а от такого без веской причины не отказываются. Когда полторы недели назад он не встретился с ним в кабачке той прелестной трактирщицы у самой ратуши – он вообще не расстроился – унылая физиономия рыцаря ему бы только мешала. Но когда третьего дня он заявился к его дому в девять утра и его не пустили, рассыпались в извинениях и говорили, что сир рыцарь еще не встал, тут уж южанин не вытерпел, ибо минуту назад он видел этого, с позволения сказать, сира в окне. Был бы этот достопочтимый сир из тех, кто только вздыхает ночами по неразделенной любви, пишет сонеты, а потом благополучно умирает от чахотки – Микаэль бы слова ему не сказал. Но к меланхолии рыцарь был не склонен и в таких бесплодных занятиях не был замечен ни разу.

– Ты просто измотал мальчика, – говорила госпожа Руза сыну, которая наотрез отказывалась относиться что к сыну, что к его друзьям всерьез. Мальчишки они и есть мальчишки, а то, что оба давно выросли и стали самыми влиятельными людьми в городе, так это чем бы дитя не тешилось, главное, чтоб к обеду пришло. А к обеду Эберт-то как раз и не явился.

Безысходность, думалось южанину, а верить матери он наотрез отказывался. В горячем южном сердце Микаэля жила непоколебимая вера в идеалы дружбы, красоты, любви, верности – в общем, всего того, к чему так скептически относился его друг, а потому он лишь знал – Эберт его друг – друг его избегает – значит, что-то случилось. А вот что случилось, он и собирался выяснить. Для этого он был готов воспользоваться даже самым бессовестным оружием и заслать к нему Каталину – да только та решила не ко времени вспомнить о приличиях и наябедничать матушке. Была бы взрослой, отдал бы ее за рыцаря, и голова бы не болела. Ни у кого. У него в первую очередь.

Микаэль шел по залитой солнцем мостовой и даже не улыбался проходящим мимо девчонкам-служанкам с щечками, как спелые яблочки – настолько озадачен он был. Где-то в закоулках своего сознания он полагал только одно – что его друг наконец решил, что он человек и без памяти влюбился в торговку свечками. Он помнил тот странный разговор. Он тогда шутил, подначивал, смеялся, а Эберт лишь рассеянно молчал и просил не говорить Сольвег. Шут его разберет этого рыцаря. А девчонка была хороша. Чудо как хороша. Расцеловал бы и сам ее, если бы не Мадлена. А Мадлена ревнивая. С Мадленой, впрочем, у него тоже не было ничего вразумительного. Она просто ему эль наливала задаром.

Знала бы Мадлена, куда он направлялся, взревновала бы еще больше. А направлялся он ни много ни мало к сестре главы городского Совета. Звали ее Мария-Альберта Серра, была она вдова, и было ей без малого сорок лет. Казалось бы, какая беда красотке Мадлене. Но шел к ней Микаэль не за этим.

Мария-Альберта была умна.

Мария-Альберта была влиятельна.

Мария-Альберта развила такую сеть шпионажа в городе, что главой Совета фактически являлась она. О, госпожа Серра незаменимый союзник и друг. А ко всему прочему недурно играла в шахматы. Расспросить и сыграть партейку другую. Да, за этим Микаэль и шел, потому что сложившаяся ситуация его нисколько не радовала.

Дом госпожи Серра стоял на главной площади. Прекрасный особняк, утопающий в зелени и нарциссах по весне. Говорили, что их Мария-Альберта выращивала сама, и не подпускала к ним даже садовника. У ворот его встретил мрачного вида привратник, чье лицо сразу разгладилось, как только тот услышал фамилию Ниле. Пара ступенек, пара лестничных пролетов, и вот он уже стоит в просторном кабинете, по виду которого и не скажешь, что тот принадлежит женщине. Прямые углы, скупость, опрятность, карта с путями их кораблей, что швартуются в доках, списки разрешений и грамот, заказов. Ох, Мария-Альберта, родилась бы ты мужчиной, деловитостью перещеголяла бы старика Гальву да и собственному братцу утерла бы нос. За какой радостью родилась ты женщиной, Мария-Альберта?

Скрипнула дверь, Микаэль обернулся.

– Госпожа Серра.

Он поклонился со всем почтением и южной галантностью. Все звали ее родовым именем.

Она подошла к Микаэлю и радушно протянула ему руки. Тот почтительно поднес тонкую бледную ладонь с кольцами к губам и еще раз поклонился.

– Микаэль, рада вас видеть. Я надеюсь, вы с добрыми вестями? Как там поживают мои корабли у южных границ?

– Поживают получше нас всех, госпожа, – кивнул Микаэль. – Неделя-другая – и вам придет прекрасный товар. Столько фруктов и пряностей, трав, гладких тканей давно вы не видели. Шелк из Аир-Хафа вам придется по сердцу.

– Знаешь, чем обрадовать стареющих женщин, – пошутила Мария-Альберта, а на гладком лице не было ни единой морщинки. Она знала, что и в сорок лет чудо как хороша.

– Вы прекрасны, миледи, и знаете это, не дразните меня, – спокойно принял игру Микаэль. Там комплимент, тут улыбка, не первый день они знают друг друга, играют по правилам и играют красиво. Теперь она рассмеется, заправит локон с единственным седым волоском за все еще милое ушко, предложит вина, а в глазах сталь, такая острая, колкая сталь, мечи бы ковать из этого взгляда. Он пригубил вино и сел напротив нее. Свет из окна бил по глазам, он почти не видел ее лица, темный силуэт, белые рукава строгого платья, застегнутого до подбородка на все пуговки.

– Зачем ты пришел, Микаэль, я не ждала тебя.

Формальности улажены, она перешла на «ты», значит, волчица сегодня в благостном расположении духа.

– Да так, – Микаэль откинулся в кресле; вино было очень даже недурное. – Я проходил мимо. Просто проходил мимо и решил узнать у тебя, госпожа, что тебе ведомо о Горных домах.

– А что ведомо тебе? – бесстрастно спросила Мария-Альберта. – Ведь никто, проходя мимо, не заходит к главе городского Совета на поздний завтрак, истосковавшись по беседе о горцах. К слову, о завтраке.

Она позвонила в колокольчик и через минуту внесли блюдо нарезанного белого сыра и клубники. Плотно откушавший дома южанин из вежливости взял лишь ягодку. Несколько минут они провели в тишине.

– Значит, ты шел.

– Шел.

– Совершенно случайно.

– Именно.

– И захотел поговорить про горцев.

– Ты все схватываешь налету, Мария-Альберта, – широко улыбнулся южанин, только зубы сверкнули. За свою дерзость он удостоился ядовитого взгляда, который, впрочем, тут же смягчился.

– Тебе что-то известно?

– А что известно тебе, повторюсь? Если мне не изменяет память, то именно ты слезно умолял меня впустить этих бездельников в город.

Микаэль замялся. Госпожа сестра главы Совета – как бы ужасно это ни звучало – была права. Этим же он и хвалился перед Каей-Мартой, надеясь на ее благосклонность. Может, теперь и хорошо, что он ее не добился. Выдавать Эберта и говорить, что друг его избегает – было смешно. Возводить напраслину на беззащитных гостей – и подавно. Но делать что-то он должен.

– Почему мы их не пускаем в город? – слегка замявшись спросил он. – В чем причина? Я хочу сказать, они не нападают, не грабят, отчего их все избегают?

По лицу Марии-Альберты пробежала еле заметная тень. Она знает. Эта женщина все знает, только заставить ее говорить – вот уж беда.

– Где они – там несчастье, – нехотя проговорила она. – Ты ведь знаешь, что в городе появился убийца.

Откуда бы он это знал.

– Да, да, – продолжала Мария-Альберта, покрывая клубнику кусочком сыра и отправляя ее в рот. Почти месяц назад жестоко убили старого слугу дома Гальва, неужели ты не слыхал. Разорвали, как дикие звери – в клочки.

Глаза Микаэля полезли на лоб.

– Убили слугу Эберта? – воскликнул он. – Зачем, кто? Мария-Альберта, кто он?

Мария-Альберта невозмутимо пожала плечами и продолжила завтрак.

– Почем я знаю. Мне известно, что это так, тебе неизвестно и этого, хотя с сиром Эбертом вы вроде дружны. О, не печалься. Просто доктор Талман видел тело, а он больший слуга мне, чем твоему другу.

Микаэлю стало не по себе. Выходит, дом Гальва, дом его друга скорбит, а он ревнует, злится, что тот его избегает. Только вот Эберт никогда не отличался щепетильностью в этом вопросе. Жизнь коротка, жизнь смешна, нелепа, полна подвохов, но дела необходимо вести. И что-то южанин не верил, что из-за смерти слуги можно стать вдруг отшельником.

– Ты хочешь мне о чем-то сказать? – вкрадчиво спросила Мария-Альберта. – Что бы ты ни ответил, помни, что это твой гражданский долг – говорить правду главе Совета. Вернее, его сестре.

«Эка куда махнула, – раздраженно пронеслось в его голове. – Брата ни во грош не ставит.» Потом вспомнил последний месяц, недомолвки, споры, молчание. Вспомнил до кучи и Сольвег, поморщился. «Дела неслыханной важности,» – сказал он Каталине, и дела эти такими и были. А к Эберту он сходит. Сходит сегодня же. Пусть для этого и придется выломать дверь.

– Госпожа Серра, – чопорно начал он, но голос слегка дрожал. – Мне кажется, у моего друга проблема, поэтому я хочу предложить вам сделку. Я прощаю вам ваш проигрыш, посылаю еще два корабля с эльсханским шелком, а взамен вы следите за лагерем горцев. Всю информацию мне. Уговор?

– Четыре корабля.

– Три корабля, Мария-Альберта. И разрешение в закрытую часть библиотеки Совета.

Тонкая улыбка пробежала по лицу уже немолодой женщины.

– Ох, Микаэль… – ухмыльнулась она; потом позвонила в колокольчик.

Микаэль не слышал, как кто-то зашел, только через минуту почувствовал, как этот кто-то стоит за его спиной. Он обернулся, не вставая с места и поднял голову. Прямо за ним стоял если не великан, то кто-то очень близкий к этому. Он был выше даже Эберта на целую голову. Тело незнакомца хоть и не было горой мышц, но глядя на то, как крепко он сжимает рукоять меча в ножнах, Микаэль подумал, что шею такой свернет и не постесняется. Незнакомец был закутан в темно-серый плащ, а лицо покрывала черная борода. Лет ему на вид как Марии-Альберте, сорок, не больше, молодость еще немного мелькала в его суровых глазах. Верно, старый знакомец, один из ее вернейших и преданных слуг, только зачем она его позвала?

– Знакомься Микаэль, – с теплой улыбкой сказала Мария-Альберта. – Это Морелла. Морелла, это Микаэль Ниле, мой давний и близкий друг.

Незнакомец смерил южанина взглядом и почтительно, но сухо кивнул головой.

– Морелла, а имя? – нервно сглотнул Микаэль.

– Просто Морелла, – ответила госпожа Серра, подливая ему еще вина. Родового имени достаточно, не так ли, мой друг?

– К вашим услугам, госпожа Серра.

Голос великана был низким и глухим, Микаэль поежился.

– Морелла поможет нам в нашем деле, – с улыбкой продолжала она. – Он превосходный шпион и наемник. Раньше его отец состоял в клане Нарди, но семья теперь служит на благо города.

– То есть на ваше благо, – пробормотал Микаэль. Тяжелая рука легла сзади на спинку его кресла.

– Не дерзи, Микаэль, – Мария-Альберта все улыбалась. – Не дерзи, мы ведь с тобой хорошие друзья и непременно ими же и останемся, не так ли?

– Непременно.

Госпожа Серра добра, очень добра, но руку в пасть спящему льву вы совать не будете.

– Морелла будет следить за лагерем Горных домов. Все, что он выведает, будет известно мне – ну и тебе, – Микаэль удостоился милостивого кивка. – Я ведь тоже держу уговор. Но ты так и не сказал мне, что тебя беспокоит.

Микаэль замялся. Ситуация становилась серьезнее, чем он предполагал. Он чувствовал себя крохотной мышью между двумя сытыми котами – такие не съедят, но заиграют всласть. Приплетать в это Эберта… Чем ты думал, Микаэль, чем ты думал, и южанин невольно покусывал губы.

– Ничего, – улыбнулась та. – Ты можешь и не говорить. Не класть сразу все карты на стол. Мы же все понимаем. Мы, Микаэль, деловые люди… Мы будем держать тебя в курсе. И да, моя библиотека к твоим услугам. Про корабли не забудь.

Микаэль коснулся холодными губами ее руки, поклонился и вышел. Двери за ним захлопнулись. Что он натворил, он не знал, и не думал, что хотел бы знать.

Мария-Альберта была добра – она выслушала своего слугу, много их у нее.

Мария-Альберта была чужда предрассудков – разрешала приходить в ее город всем, соблюдайте только закон.

Мария-Альберта была умна – она не гнала от себя тех, кто был ей полезен.

Но Мария-Альберта была здесь хозяйкой – поэтому, когда двери закрылись, она повернулась к Морелле.

Она повернулась к нему, и лицо ее было неподвижным, а взгляд стальным и холодным.

– Ты смотришь не только за Горными домами, – проговорила она жестко. – Ты смотришь за домом рыцаря Гальва. Он явно в этом замешан, но ведь Ниле не сознается. Следи за ним, Морелла. Было убийство. В моем городе. И оно не должно повториться. Твой отец поди помнит те старые войны – о них было многим не положено знать. Если хоть на минуту поймешь, кто виновен – убей. Мне здесь нужен порядок. Мир и порядок, мир и покой.

Она прикрыла глаза, мягко улыбнулась. Точно действительно дикая кошка. Дикая старая рысь. Огради от ее цепких когтей всех живущих.

Глава XII

– Ты слишком спешишь.

– А ты медлишь. Сама ведь хотела быть незаметной.

Сольвег только сильнее натянула капюшон на лицо и зло посмотрела на него исподлобья. Хорошо, что остался старый драный плащ Иветты. Нерадивая служанка забыла его забрать. В нем, да еще в старом фланелевом платье ее никто не узнает. Да, в ней мало кто теперь признает Сольвег Альбре. В ее башмачках мышь проела дырку, сейчас на ее тонких ножках старые, дорожные. Сжимали, точно башмак палача. Темный локон упал на лицо, она небрежно отбросила его назад. Косы, что она заплела сама и скрепила на затылке, никуда не годились. Волосы лохматились, лезли, зато как никогда похожа на глупую девчонку-служанку. Когда бы еще она этому радовалась.

Камень попал в башмак и нещадно вонзался в пятку, она невольно захныкала, но тут же прикусила язык, поймав беспокойный и сочувствующий взгляд Магнуса. Его жалости ей ненужно. Она гордо подняла голову и огляделась, как прежде, как до всего этого, когда она действительно была еще Сольвег. За этот месяц многое изменилось. Как гордо, как уверенно хотела она порвать с Магнусом, как ненавидела и себя, и его, какую тошноту и удушье вызывала у нее его любовь. Но раз за разом она просыпалась на рассвете совсем не одна, а скупые злые слезы наворачивались на глаза. Свободы она хотела, свободы, да только прогони опостылевшего любовника и останешься одна, совсем одна, ни друзей, ни любимого, ни семьи, ни денег, чтоб начать новую жизнь. Отец, видно, от нее отрекся, как узнал – слухи быстро текут, так и не приехал домой, одна радость. Теперь в пустом доме, как тени ходят пять человек. Она, привратник, повар, судомойка и Магнус. Видеть она не хочет ни одного из них.

Надо отдать ему должное, это он вытащил ее на свет. Без него она бы так и сидела в пустых покоях, смотрела бы, как пыль ложится на стол и на полки, на ее ветхую, уже никому не нужную жизнь. «Пойдем, – говорил он с горящим взором и льнул к ней, как путник в пустыне к кувшину с водой. – Пойдем, найдем сирина, убьем эту пташку, эту тварь, этого лютого зверя, в ней нет человечьего, загадаем желание и будем свободны – только всем одолжение сделаем, никто не умрет, никто не страдает.»

Глупая сказка, рассказанная безумцем-аптекарем, и она ухватилась за нее, как за соломинку. Хватит одной пташки на два желания. Огради Всевышний от того, чтобы исполнилось его. Она знала, что он хотел, грезил он постоянно.

– Я увезу тебя отсюда, – говорил он, утыкаясь ей в плечи, зарываясь лицом в ее волосы. – Я увезу тебя, продам лавку, ты не услышишь ни слова больше ни об отце, ни о твоем жалком рыцаре, ни о ком. Старая жизнь истреплется в пыль, а я тебя защищу. Мы уедем в Измар, на север, ты и не видела, как красив бывает снег по утру, как сладко греть пальцы в объятьях любимого.

– Я не люблю тебя, – с тоской и слезами шептала она. – Не души меня, Магнус, мне тошно.

До чего она дошла, до чего ей все равно, стала говорить ему правду.

– Не верю, – шептал он и целовал сухими горячечными губами ее пальцы. – Ты не знаешь обычной любви, Сольвег. Любви этих глупых пустых безделушек, толстых и сытых голубок, она тебе не нужна, ее у тебя и не будет, но я в твоем сердце.

«В моем сердце сорняк, – думалось ей. – Красивый дикий сорняк, который удавит меня всю без остатка, дай только волю». И снова дремала в его руках на рассвете. Так тихо, спокойно, она бы и не просыпалась, если бы было возможно. Зачем вставать, тратить час, чтобы заплетать непослушные косы, служанки-то нет. Вот она теперь стоит, платье в дорожной пыли. Летний зной печет даже сквозь капюшон плаща, кулаки сжаты, лишь бы он не взял ее за руку. Они прошли уже несколько улиц, еще чуть-чуть и появится городская стена, где разбили лагерь эти горцы – Магнус сказал, что искать надо там. Какая глупость. Как смогут эти бродяги, эти неряхи знать хоть что-нибудь. Зачем вообще их впустили сюда.

– Магнус, – она дернула его за рукав. – Мы пришли?

– Пришли, Сольвег.

Возле лагеря, возле каждого прилавка сновала толпа. Кому прикупить резной нож из кости, кому сталь северян пришлась по душе, кто пришел к травницам с гор – много их тут. Он все же взял ее за руку и повел вглубь, между прилавков, туда, ближе к палаткам – там сейчас было пустынно, только дети носились да пара женщин стирала в огромном деревянном корыте.

– И что ты намерен делать? – скептически спросила она. – Скоро нас погонят отсюда, будешь знать, как соваться сюда.

Тут она почувствовала толчок и еле устояла на ногах – сзади с разбегу в нее врезался ребенок лет семи и сам упал на траву. «Еще чего не хватало, – подумалось ей, – Сейчас вой поднимет». Но ребенок не заревел. Мальчишка встал на ноги, отряхнул от пыли штанишки и протянул Сольвег ладошку.

– Прости, что толкнул, госпожа. Мы играем.

Сольвег осторожно пожала ему кончики пальцев и отвернулась. Среди детей она всегда чувствовала себя неловко и общаться с ними не собиралась. Ребенок не отставал. Она умоляюще посмотрела на Магнуса. Тот лишь плечами пожал.

– Мы здесь гости, Сольвег. Напугай ребенка – и ноги мы отсюда не унесем.

Она закатила глаза и старалась не оборачиваться, но малой увязался за ней.

– Вы что-то ищете? – назойливый детский голосок доносился откуда-то снизу. – Все, кто что-то ищут, идут сперва к Кае-Марте, даже тот странный высокий господин, – продолжал малыш. – И еще другой, поменьше и нестранный, – загибал пальцы ребенок. Все идут к Кае-Марте, хотя главный у нас Улаф, но он вечно занят и вечно сердит.

– Я дам тебе золотой, если ты исчезнешь, – вкрадчиво сказал ему Магнус, протягивая ребенку монету. – А заодно уведешь отсюда всех своих друзей.

Мальчишка с готовностью протянул за монетой руку, попробовал на зуб и был таков.

Сольвег недовольно смотрела на Магнуса.

– Серебро, – наконец проговорила она. – Серебряная монета, а я завтракала сегодня овсянкой?

– Извини, дорогая, но сейчас наше общее дело ценнее твоего неудобства, тем более о тебе я подумал, – он протянул ей завернутые в бумагу промасленные галеты. – Голодать ты не будешь, неженка.

– Оставь их себе, – огрызнулась красавица. – Скажи лучше, за какой радостью мы здесь обретаемся.

– А за такой, радость моя, – спокойно сказал Магнус, – что монету ребенок тот заслужил. Сказал, что есть двое главных – а теперь посмотри вон туда, в отдалении две палатки. Стоят обособленно, на пригорке. Как думаешь, кто в них живет?

Он натянул капюшон плаща пониже и потянул ее за руку. Сольвег еле поспевала за ним, путаясь в подоле неудобного платья. Две палатки и впрямь стояли на отшибе. Одна была большой, из плотной ткани, такую дождь не промочит. Другая помельче и проще стояла рядом. Магнус слегка отодвинул полог той, что побольше, заглянул одним глазом.

– Иди сюда, здесь никого.

У Сольвег колотилось сердце, но она шагнула вслед за ним. В палатке было пусто. Посередине стоял стол с кучей разбросанных бумаг и счетных книг. Да, похоже на то. Это была палатка главы Горных домов, сразу заметно, только вот какая корысть им от этого.

– Ищи, – бросил ей Магнус. – Ищи, что угодно, что могло бы дать нам зацепку.

– С чего ты вообще взял, что мы что-то найдем, – фыркнула Сольвег. Она без энтузиазма стала копаться в бумагах.

– С того, дорогая, что в Синих горах живут только они. Сказки про сиринов только у них, а вот жрут они, сирины – всех подряд. Так что прикуси язык, милая, и давай работать.

«Милой» работать не хотелось совершенно. Милая нашла в ящике стола коробку с золотом и жемчугом и мучилась спором с совестью, которая еще жалко пищала, что она не воровка. Одно такое ожерелье – и путь до Измара ей открыт тут же. Причем без Магнуса. Она взяла тяжелые жемчуга в руки, погладила теплый перламутр. Еще не так давно и у нее этого богатства было с избытком. Теперь все заложено, переложено, развеяно по ветру. Она взяла в руки стеклянное колечко, повертела его между пальцами. В стекле было перышко, маленькое, цвета меди, будто не из пуха и перьев оно было сделано.

– Мусор, все мусор, – рявкнула она, захлопнула ящик, открыла следующий и замолчала.

В нем снова были перья, пучок из четырех штук, таких же рыжих, как и в кольце.

– Магнус, – позвала она.

Взяла пучок в руки. Они были жесткие, твердые, будто действительно из металла.

– Ах, ты, красавица, гляди, что нашла, – прошептал Магнус. – Значит, действительно мы на верном пути. А это вот что? – спросил он.

Сольвег посмотрела на колечко, что все еще сжимала в руке. Мелкие волоски перышка блестели на свету.

– Безделушка, – буркнула она. – Скажи мне…

Тут у входа раздались тяжелые шаги. Магнус быстро дернул ее за занавеску, ко второму выходу – к счастью, у этой палатки было два разреза.

Было темно и душно. Он крепко прижимал ее к себе, Сольвег слышала, как бешено колотится его сердце.

– Магнус…

– Молчи.

– Магнус, мне больно! Что-то давит мне в спину и ногу колет…

– Не ной!

– Но, Магнус…

Тот слегка отогнул ткань выхода, впустил тонкий солнечный луч, и они увидели. Там стояла клетка. С острыми шипами изнутри и снаружи, именно они и впивались в нежную кожу Сольвег. На полу лежали острые обломки костей, и мелких зверей, и кого-то размером с неплохого теленка, пол клетки был залит совсем старой спекшейся и почерневшей от времени кровью.

– Магнус…

– Я знаю, молчи, только молчи, дорогая.

Послышались низкие голоса, и двое мужчин вошли в палатку.

– А я тебе говорю, Сигур, еще рано куда-то идти. Я не буду снимать лагерь. Мы не выполнили задуманное и не получили того, что хотели. Я не получил, что хотел. А от своих желаний я отказываться не привык.

– Присмири эту дуру, Улаф, – рявкнул его собеседник. – Присмири, а не то на нас спустят всех собак городского Совета – в Исолте прекрасная армия и у нее неплохо наточенные клинки, нам не выстоять.

– Я выстою против сотни этих изнеженных трусов, – рявкнул тот, кого назвали Улафом. – Я не для того прожил всю жизнь в Синих горах, чтобы шарахаться от каждой жалкой дворняги.

– О людях подумай, – понизил голос второй. – Никто кроме меня не знает о твоем маленьком секрете, ты уверен, что женщинам и детям будет в радость столкновение с городской стражей?

– Женщинам и детям ничего не грозит, Сигур, – возразил Улаф. – Она нам нужна, и я ее контролирую. В конце концов – она моя должница.

Послышался скрип дерева. Оба уселись за стол. Ни Сольвег, ни Магнус не видели их. Только голоса, которые сказали им немало. Сольвег вновь посмотрела на кольцо, которое сжимала в кулаке. Зачем она взяла эту безделушку, вдруг ее хватятся, да и безделушка ли это, если в прозрачном смоляном стекле так поблескивает бронзовое перо, такое же, как и те, выдранные в столе. Она не глупая девчонка, два и два сложить может, она знает, чьи это перья. Сказки Магнуса казались сказками, она надеялась, но не верила им, слишком уж малый шанс на счастье, на новую жизнь, на успех. Но вот они здесь, вот они видят, и слышат, и чувствуют, и жизнь их висит на волоске.

Она сделала крошечный шажок назад, наступила на обломок кости, тот впился ей в ногу.

– Сольвег, не двигайся, – едва разжимая губы, проговорил Магнус. Немой ужас и приказ был в его глазах. – Не двигайся, ведь услышат.

Она почти потеряла равновесие, ступила на полную ногу и зажмурилась от боли. Осколок порвал и старый башмак, и кожу на пятке. Она почувствовала, как выступает кровь. Назад, дальше от этих странных мужчин, дальше от этой тайны, слишком близко к ней оказались, слишком ярко, слишком яро почувствовала она, как смерть и опасность дыхнули ей в лицо.

– Что ты творишь? – шептал Магнус ей на ухо, стараясь схватить ее за руку.

Она тихо, как мышь, отогнула заднюю занавесь палатки, шагнула прочь, шаг, другой и побежала. Пусть кличут трусихой, да, она и трусиха, но будет жива, и руки опасных громил не сомкнутся на ее горле. Не сегодня. На улице уже начинало смеркаться, тени удлинились, зажглись костры. Все ютились у огня, готовили ужин, кричали, смеялись, никому не было дела до девчонки в изношенном платье, которая на закате бежит прочь из лагеря. Может, это одна из них, и спешит к возлюбленному. Может, не малодушие и страх гонятся за ней попятам.

Почти кончился лагерь, скоро появятся знакомые дома и улочки, миновать бы только этот пустырь, до города рукой подать, а это всего лишь ковыль, небольшое озеро ковыля – и тропинка через него, дохромать бы до дома. Башмачок пропитался кровью, она чувствовала, там всегда бывает много крови, если порезать и если бежать. Ветер разметал ее волосы, дурацкое ворованное кольцо сжимало палец. Выкинуть бы его, не хотела она его брать. Да только считается ли ворованным отнятое у врага. Еще шаг, еще два, и вон он город, уже и огни горят в окнах. Как вдруг она вскрикнула, что-то толкнуло ее сзади, опрокинуло наземь, лицом в мягкие травы, да так, что и не вздохнуть больше. Что-то тяжелое навалилось на нее, точно зверь, от человека не почуять такой ярости, такой меткости, таких когтей, которые впиваются в кожу на ребрах. Сколько силы, еще чуть-чуть, так и хрустнут тонкие кости, человечье тело так слабо. Послышался звук раздираемой ткани, затрещало по швам старое платье. «Вот и смерть пришла, а ведь я не готова. Так не готова, так молода», – мелькнуло у нее в голове. Один взмах увесистой лапы, и она почувствовала резкий жар и первые капли крови скатились по ребрам. Тут же послышался крик, людской, не звериный. Вопль боли и злости, запахло паленым волосом, отвратительный запах. «Мне бы кричать», – подумалось ей прежде, чем ужас и боль мягко опустили ее в темноту и небытие поглотило ее.

Она никогда прежде не теряла сознание. Точно мягким одеялом накрыло ее, она не знала, через сколько очнулась. Солнце еще не зашло, тени длинные, кровь еще текла по спине, значит, лежала она не долго. Она осторожно перекатилась на бок и села. Голова гудела. Обидчика она не увидела. Вокруг ни души. Сквозь пелену непрошедшего страха она старательно вспоминала голос. Мужской или женский. Мужской или женский. И вообще был ли он человечьим или ужас сыграл с ней глупую шутку? Она встала и, слегка пошатываясь, пошла вперед, прикрывая плащом разодранную спину и платье. В городе полно попрошаек, полно бедных и обездоленных, ее и не замечали, как кралась она вдоль домов, держась рукой за стены. Она оттерла лицо платком, капюшон плаща надвинула как можно ниже. На лице была пара ссадин, их никто не увидит, думалось в воспаленном, лихорадочно мечущемся мозгу, никто не заметит. Немного белил, толченной яичной скорлупы, никто не увидит. И какая разница, что она почти что погибла. Главное, чтоб лицо было как прежде свежо и прекрасно, что у нее осталось-то кроме лица?

Руки все еще нервно дрожали, ногти стучали по каменным стенам. Пару раз она останавливалась в тени деревьев, стояла, прижавшись к стволу. Хотелось пить, до ужаса хотелось пить, стертая нога болела не меньше спины. Солнце почти село, но город не спал, зажглись фонари, этим летом никто не спит. Привратник признал ее, ничего не сказал, лишь отпер ворота. Она отбросила капюшон, на лицо упали спутанные кудри. Дома, она дома. Привратник смерил ее жалостным взглядом, протянул ей записку. Со знакомой печатью. Кто еще ей теперь может писать. Дрожащие пальцы надломили печать, развернули бумагу. «Любезная госпожа», всегда «любезная», никогда не «любимая», «с сожалением сообщаю», «к вашим услугам», «всех благ и надежд», «да хранит вас Всевышний» – столько цветистых, ненужных, таких сухих и бесчувственных слов. Он расторгнул помолвку. Теперь официально. Прислал письмо, полное извинений, холодного уважения, что ответил бы кто угодно на это? А ее ответа не требуется. Весь месяц тоски, страха, метаний подошел к концу. Надежда теплилась, надежда ушла. Ничтожество. Жалкий выскочка, который ей пренебрег. И отчего-то было больно, что пренебрег ей именно он. Что не его уважения она добилась. Что не он спас ее от нищенской жизни. Что не она спасла его от отчаянной серости будней. А она бы могла. Она бы, конечно, могла. Не будь такой дурой. Не будь она так несчастна. Не веси любовник на ней тяжким грузом, от которого она не в силах избавиться. О, она нож бы в сердце вонзила тому, кто назвал бы груз этот любовью. Да только что теперь есть, кроме этого.

Она сложила письмо с извинениями, машинально сунула его за корсаж, поближе к разбитому сердцу. Ох, нет, глупцы эти поэты, не от любви сердца разлетаются в пыль, и, разумеется, она никого не любила. От горести, от любой тяжести умирают сердца, что как камень на шее. Сольвег рассмеялась, глухо и хрипло. Привратник уже давно удалился в свою сторожку. Она отряхнула грязь с плаща, точно невидимые пылинки смахнула со старого темного платья, будто было оно, как прежде – шелковым с кружевом и оборками. Порезы на спине больше не кровоточили. Дурацкое кольцо с пером, точно бриллиантовое, единственное красовалось теперь на исцарапанных ладонях.

– Вот и конец, – прошептала Сольвег зачем-то вслух, так хотелось облечь мысли в форму.

«Где конец, там и начало».

Начало из боли, крови и грязи на платье.

Бывало и лучше.

Магнус. Магнуса она должна найти.

Она должна сделать хоть что-то. Лишь бы не стоять под воротами этого дома. Лишь бы не думать. Она снова рассмеялась. Смешинки колокольчиками срывались с ее губ. Когда она смеялась в последний раз? Медленно она побрела по мостовой. Туда, в город. Там легко заблудиться. Теперь ее место там. Сегодня там. Еще одну нищенку никто не заметит.

Глава XIII

Солнце давно зашло за горизонт. Сигур ушел, ветер слегка колыхал ткань шатра. Продувало северным ветром нещадно, даром что его палатку поставили на лучшем месте. Погода дрянь и дела дрянь тоже. Он чиркнул спичкой, поднес пламя к фитилю. Она дура, но свечи делать умеет. И сидела она сейчас напротив него, шипела, глядя на обожженные руки, но молчала. Привыкла уж поди к людскому обличью, только глаза желтым светятся, верно, злится. Злится, шипит, клекота разве не слышно. Зверь всегда будет зверем. Он сглотнул. Она подняла на него лицо, обрамленное белыми косами. Хороша, сказать нечего, только вот и другое лицо видел он тоже. Видел, когда несколько лет назад вытаскивал ее с острова Серебряных шахт, из клетки, куда ее привезли умирать. Как она почти обглодала, исцарапала даже прутья железной клетки.

– Ты моя должница, ты помнишь? – спросил он сурово.

Та моргнула и промолчала.

– Дура, – бросил он, подвинул ей склянку с мазью.

Она вновь зашипела, но мазь приняла, стала мазать обожженные пальцы.

– Я спас тебя тогда, ты не забыла? Я спас, я твой господин. Против этого ты ничего мне не скажешь, Кая. Какое, к слову, нелепое имя.

– Это мое имя.

Голос мелодичный, тягучий, зовущий, оттого и рассовали по клеткам их братию. Только ему она не страшна.

Улаф заложил руки за спину, расхаживая по палатке.

– Я ведь привез ее с собой. Твою клетку. Чтобы ты всегда помнила, всегда знала, что ты звереныш. Ты и сама знаешь, что нелюдь. Не быть тебе человеком.

– Я и не рвусь, – Кая рявкнула. – Глупый вы сброд. Ненужные жизни.

– Но ты убила того слугу.

– Я была голодна. Голодна, одинока. Чужие сердца бывают приятны. Чужая кровь и подавно. Ты нечасто меня балуешь, Улаф. Прикажешь питаться хлебом одним?

– Я приношу тебе достаточно дичи, – рявкнул тот. – А из-за твоих выходок все планы пойдут насмарку!

Кая-Марта облизала бледные тонкие губы. Краска вернулась к ним.

– Твои планы, Улаф, не мои, – с насмешкой отозвалась она. – Ты же сам сказал – ты мой господин. Я лишь слуга. Не слишком смиренна, не обессудь.

Он подошел к ней, тяжелая рука грубо взяла ее за подбородок.

– Ты ведь ненавидишь меня, скажи.

Довольные искорки промелькнули в желтых глазах. С ним она их не прятала.

– Сирины не ненавидят, – проговорила она. – Нам это не нужно. Все ваши жалкие мысли и чувства, надежды. У нас другие мечтанья, выше и чище, сильнее и жарче. Что за радость быть человеком? Ведь ты отрицаешь, что я человек.

– Ты моя должница, – Улаф и бровью не повел. – Это меня тогда занесло на остров Серебряных шахт, помнишь? Издревле вашу братию туда вывозили – вы не можете жить в мире и не хотите. Сколько вас осталось? Штук двадцать? Одно яйцо в десять лет или один младенец. Вы вымрете, а мы вам поможем. Но я тогда достал тебя из той клетки. Как ты тогда хотела мяса, как хотела наброситься на меня, но уговоры вы клятвенно чтите…

Кая-Марта потупила глаза.

– Ты чудище, ведь не спорь, – продолжал Улаф, держа ее за подбородок. – Вырываешь людям сердца, мужчинам, женщинам, детям. Не со зла, просто по-другому не можешь. За это, пожалуй, можно простить, считать тебя зверем, зверем разумным. Да только это не все, что ты делаешь, правда?

Хищная улыбка пробежала по ее губам, хищная и довольная.

– Я сирин, – прошептала она и облизнулась. – Я сирин, так чего ты хотел? Голос мой сладок, певучий и тихий, любой утонет в медовых глазах. Течет быль и небыль за мною, как шлейф королевы, ты конца не увидишь за краем. Каждая песнь моя, каждая сказка-легенда, вплетется в душу твою, точно вереск, точно плющ, плющом и удавит всю жизнь. Вы, люди, вечно чего-то хотите. Тоска нам подруга, для вас же смерти страшнее. Знаешь, как сладко выпить всю жизнь человечью, глупца, что примет тебя добровольно? Сколько силы для нас, сколько горя ему. Выпью до дна его радость, точно чашу с вином. Он не поймет, где кончается радость, начинается горе. Будет грезить на солнце, тоска растворит ему сердце – все, что я говорю, все мои песни такую силу несут, господин, чем слабее они, тем сильнее я. О, мой глупый рыцарь, глупый мальчишка, наивный и славный. Я пою ему каждый вечер. «Позволь доказать тебе, что несчастен». Он и позволил. Скоро высохнет, как пожухлый листок в ноябре. Тоска разъест ему сердце. Тогда я выпью его жизни до дна, глупый мальчишка, и он умрет от разбитого сердца. Тогда я и стану сильней, тебе ведь это нужно, не правда ль? Чтобы я просто стала сильней, сильней с каждым днем?

Она неожиданно зло взглянула на Улафа. Ровный огонь в глазах погас. Тот погладил черную бороду.

– Я буду ждать, сколько нужно, – веско проговорил он. – Сейчас ты еще молода. Изведала мало крови, а жизней чужих еще и не выпила вовсе, и рыцарь твой – первый. И кровь твоя еще слишком слаба, и слез ты не ведала. И ты знаешь, что я загадаю на этом мерзостном вареве. Слишком долго наших людей чурались здешние неженки. Это они загнали в горы наших отцов. Из-за них зимой наши дети голодают и мерзнут, они просят тепла, просят того, что не в силах им дать. Только и кочевать нам по Синим горам, торговать с Седой гаванью, где живет такое же отребье, как мы. Одно желание, одна надежда, и наши люди спустятся с гор. Никто не плюнет им вслед. Никто искоса не посмотрит. Будет война и мы победим. Набирайся силы, зверюга, набирайся сил, Кая-Марта, ты должница мне жизнью своей, не можешь ты мне зло причинить. Таков уговор.

Он отвернулся.

– Не только тебе, – зло прошипела она, но он не услышал. Кая вспомнила, как обожгло ее, точно пламенем, как сегодня добыча ушла из-под носа, как кольцо, которое Улаф держал при себе, стало тускло блестеть совсем на другой ладони. Заказал он его у бродячих алхимиков из Седой гавани, еще когда спас ее, сплавил в стекле из ее бронзовых перьев. Зря старался – заговорил безделушку, но она на него и так не может напасть, не может племя ее нарушить запрет, данный словом, смерть через день за это будет наказом. Так говорят, может, даже не врут. Да только украден тот перстень, теперь под защитой еще и другая. Благо слушать ее она не обязана.

Глупая девчонка, сними только перстень, найду растерзаю, ни клочка не оставлю… Кто она? Она не видела даже лица. Кая закрыла лицо руками. Глупая слабость, глупая ненависть.

– Я терпелив, Кая-Марта, я терпелив и спокоен, – проговорил ее господин и ее избавитель. – Но панику в городе наводить ты не будешь. Набирайся сил, пой свои песни, пей жизни чужие. Только знай, что я заберу свое – твою кровь со слезами. Загадаю желанье. Если будешь послушна – я заберу не всю. А нет – пролью все до капли.

Он провел пальцами по ее волосам, по цветам, запутанным в прядях, и вышел. Непрошенные слезинки вытекли из желтых глаз и упали на платье. Кая рыдала, зарывшись лицом в тонкие руки, рыдала навзрыд, не первый раз в своей жизни. Зверь тоже мог еще плакать.

Глава XIV

Микаэль шел по узким улочкам Исолта, но наслаждаться вечером августа было непросто. После Марии-Альберты он зашел к Мадлене в трактир, отобедал, к слову, ягненок, тушеный в вине, был весьма недурен, но гнетущих мыслей над его головой это не рассеяло. «Морелла…» – все думал он. Только Морелла, и имени тот не назвал. Знал он одних Морелла. Наслышан был от отца. Жили они в Олате, за восточными переправами у самых гор, только вот дел с ними отец не вел. Интересно, родня ли им великан? Если да, то как пригрелся он на груди у Марии-Альберты? Да и так ли проста сестра главы Совета, вдова господина Серра, если такие интересные личности у нее в фаворитах? Он все сильнее и сильнее убеждался, что зря подключил он к этому власти. Сейчас он идет к Эберту. И пускай неблагодарный рыцарь спустит его с лестницы, но дела он так не оставит.

Микаэль не хотел признавать, что зазнавшийся мрачный рыцарь – его лучший друг. Что даже юркая Мадлена его ему не заменит. Он шел по мостовой, а сизые сумерки наползали на город. С моря доносило запах соли и рыбы, а от теплых камней еще шло тепло. Городские часы на ратуше пробили семь. Он вспомнил, что так и не подбил Эберта погрузиться с ним на один из торговых кораблей и отправиться или в Измар, или в Линдему, или в Аир-Хаф, что в Эльсхане, посмотреть на его, Микаэля, малую родину. Рыцарь кивал, улыбался, но ни разу не согласился. Будто это не они вместе в аббатстве еще юношами и детьми до полуночи грезили, вспоминали, мечтали, а воск свечей капал на пол. Как за это ругался наставник Гаяс, как грозился выдрать и отправить к родителям. «Неужто он меня только терпит», – мелькнуло в голове Микаэля. Он досадливо отмахнулся от этой мысли, и она и не раз, и не два приходила ему в голову за эти дни и недели. «Только терпит, а дружбой не пахнет.» Что бы сделал он, коли это было бы так. Сам бы сел на первый корабль из гавани. Друзья не уходят по-тихому, друзья кусок выдирают из сердца, даже если это не видно. Микаэль скучал, Микаэль удивлялся, но страдать, как девица на площади, он не хотел.

Он достал из кармана серебряную монету и уже хотел было бросить ее девчонке-нищенке у ограды, да только взглянул на ее лицо, покрытое грязным капюшоном, и ахнул.

– Сольвег, – слетело с его губ, и он выдохнул. – Сольвег Альбре! Ты ли это?

Нищенка подняла свою голову. Подол ее платья был весь в грязи, один рукав был разодран, пыльный плащ с дырками покрывал ее худые плечи. Она мало походила на ту надменную красотку, на ту, что вошла в залу родового поместья в зеленом шелке, в изумрудах в ушах, а улыбка кривила губы. Она и сейчас улыбнулась ему. Или это был оскал, он так и не понял.

– Микаэль Ниле, ну что за встреча, – протянула она. – Ну что же стоишь. Взыщешь долги отца с его дочери? Смотри, что у меня есть, – она пошарила по карманам. – Завядшие цветы, клочок бумаги, да стеклянное колечко – скажешь дрянь-товар, но возьми, не стесняйся…

Ветер подул из-за угла и откинул чуть плащ с ее плеч. Микаэль мельком увидел, что на спине платье висело клочьями, мелькнула лопатка, белоснежная кожа. Он слегка покраснел и помотал головой. Сольвег деловито разбирала пряди волос, будто пальцами могла их распутать.

– Он прислал мне письмо, – продолжила она. – Твой дружок. Твой бесценный рыцарь. Он расторгнул помолвку и не осмелился прийти даже лично. Мерзавец. Месяц молчания и вот вам прекрасные новости. Трус. А он думал, я руки ему должна целовать, что меня продали. Как скот бессловесный. Как бы не так.

Сольвег продолжала браниться. Микаэль думал. Рыцаря он знал слишком давно и слишком хорошо. Тот был весьма щепетилен в вопросах хорошего тона. Сольвег – дура и стерва, бесспорно, но сейчас она очень даже права. И очень несчастна, судя по этому драному платью, по подолу в свалявшейся грязи. Микаэль почувствовал легкую жалость.

– Где твой отец, Сольвег? – спросил он.

– Ты все же хочешь взыскать долги? – красавица усмехнулась. – Нет отца. Уехал. Или во внегородские владения, или к королеве в Руад, или сел на ближайший корабль в Измар, к родне матери. С него станется бежать. Станется оставить дочь погибать в нищенстве и в бесчестье, даром что одно из них навлекла на себя сама. Но ты знаешь, Ниле, да я и не жалуюсь. Поделом и мне, и тебе, и рыцарю.

К ее горлу вновь подступили то ли рыдания, то ли смех. Микаэль, казалось, смутился. Перед ним почти рыдала не та, что он знал, почти нищенка. Голос его был неуверенным.

– Скажи, все так плохо? Ты, точно нищая на базаре. Это платье, этот наряд…

– Ах это… – Сольвег отмахнулась. – Не лей по мне слезы и не жалей меня, твоей жалости мне не нужно. Это платье служанки. И плащ ее. Надо было мне в город, а зачем – не скажу, не твоя это забота. А что выгляжу, как бродяжка – так меня не слишком тепло приветили на дороге.

Сольвег в беде, а дам в беде он оставлять не привык. Даже если это вздорная ехидна, созданная для притеснения и угнетения рода мужского. Ее «не слишком тепло приветили» не сильно его ободрило, но, если она не плачет, не бьется в истерике, а продолжает язвить, значит, в целом она в порядке и ему как благородному господину не придется ввязываться в муторное дело отмщения поруганной девичьей чести. В существовании коей у Сольвег не был уверен никто. Куда больше его заботили слова об Эберте. Эберт, Эберт, глупый ты друг. Если бы кто-то месяц назад сказал Микаэлю, что тот будет переживать по поводу разрыва помолвки рыцаря с этим наказанием Божьим, то он бы засмеялся ему в лицо. Но сейчас дело другое. Глупая честь никогда не позволила такого бы рыцарю. Только похоже вела его по жизни сейчас отнюдь не глупая честь.

– Сольвег, – вдруг вкрадчиво спросил он. – У тебя есть дома чистое платье?

Сольвег подняла на него зеленые глаза и прищурилась.

– Даже два, – огрызнулась она. – Одно синее с драным подолом, который я подшивать не умею. Другое зеленое, вот-вот на локтях протрется. Я почти нищая, Ниле, но я не бродяжка, не смотри на эти обноски. Только до дома четыре квартала. Уволь, не пойду туда с больными ногами, лишь бы ублажить твой привередливый взор.

– Ты пойдешь со мной к Эберту?

Сольвег вздрогнула, посмотрела на него внимательно. Она была хороша даже в обносках, даже с чумазым лицом. Естественно, если не раскрывала свой рот.

– Зачем? – проронила она в недоумении.

– Скажем так, – Ниле протянул ей руку. – Не тебя одну Эберт больше не хочет видеть в своей жизни. Мне нужны ответы, а, признаться, никто лучше тебя не умеет закатывать скандалы и выпытывать сокровенное. Я как благородный дворянин не могу отказать тебе в удовольствии плюнуть обидчику в морду. Сам я это сделать не в состоянии. Жаль, очень жаль. Может, оскорблен я и не так сильно, как ты, но сердце у меня не камень, как у тебя, красотка.

Микаэль с видимым удовольствием заметил, как она огрызнулась и поднялась наконец-то на ноги. Если злится – значит в порядке. Если прежняя Сольвег выйдет наружу – ох, Эберт, держись, вырвет тебе благоверная и сердце, и печень, и легкие.

– Пойдем, – он постарался, чтобы голос звучал ободряюще. – И знаешь, что, – задумался он. – Ты все же смени платье, поверь.

– Уже сказала, – огрызнулась Сольвег. – До дома не побегу.

Микаэль посмотрел на часы на башне, прикрыл глаза рукой от закатного солнца.

– Половина восьмого. До девяти люди на рынке торгуют. Тут за углом, пойдем.

– Сегодня я нищенка, ты забыл.

– Я куплю, – южанин улыбнулся белой улыбкой. – Всегда мечтал купить женщине платье. Пусть не своей. Не обольщайся, в таких злачных местах шелков не найдется. Купим что-то, с чего не капает грязь и дырок не видно.

Сольвег недоверчиво посмотрела на него и кивнула. Встала, оправила платье, скрутила волосы в жгут на затылке. Достала ветхий платок из кармана, оттерла с лица дорожную пыль и засохшие грязные капли. Микаэль с невольным восхищением смотрел на нее. Закинь жизнь ее куда угодно – мгновение, другое – и она снова та же и себя не теряет. Может, это подороже будет всех платьев из шелка.

Он машинально подставил ей локоть под руку. Его ничуть не смутило, что его увидят под руку с нищенкой. Таковой он ее не считал.

– Пойдем, госпожа, – вздохнул он и покачал головой. – Обопрись, ты должно быть устала.

Сольвег поморщилась от первого шага. Порез на ступне все еще болел хоть и не кровоточил. Раны на спине ныли глухо, тупо и сильно, хорошо, наклоняться не нужно. Про них она не сказала, а Микаэль их не видел. Люди невольно бросали взгляды на них – безупречно одетый дворянин и жалкая бродяжка в грязи. Красивая хоть, капюшон Сольвег не надевала.

Лавки еще не закрылись. Казалось, торговля пошла только резвее, когда сошла дневная жара. В тени длинных домов торговали всем, от мечей до только что вытащенных из печи булочек.

– Разойдись, – изредка покрикивал Микаэль, стараясь протолкнуться через толпу. – Госпожа, вы, несомненно, прекрасны, вот только заняли всю дорогу.

Увертываясь от оплеухи дородной торговки, он не забывал тащить Сольвег вслед за собой. Ей это не мало напомнило утро. Также тянули за руку, также она не перечила. Микаэль изо всех сил старался казаться любезным. Он встал возле прилавка с тканями, большого стола, за которым ютился маленький шатер.

Южанин прав оказался, шелком здесь даже не пахло, но ткань была плотная, мягкая, теплая, по такой приятно провести рукой, задержать пальцы на ворсе. Сольвег гладила ткань, проводила пальцами, взгляд ее задержался на темно-синем плотном, с белой вышивкой по подолу, белые же крохотные кружева были на манжетах и по вороту. На этом рынке она выбрала самое дорогое, Микаэль даже не удивился.

– Вот это, – указала она пальцем, посмотрела на него со смесью уверенности и надежды.

Тот лишь плечами пожал.

– Бери, бери, дорогуша, – прошамкала бабка-торговка. – Иди за занавеску, примерь.

Занавеска была, прямо скажем, не лучшей защитой. Микаэль поднял глаза и тут же опустил их, увидев спину своей подопечной. Правда, больше всего его озадачило то, что половина спины покрыта засохшей кровью и ниже лопаток виднелось минимум шесть длинных глубоких порезов. Он помотал головой. «Не слишком тепло приветили». В голове Микаэля вертелась только одна причина, почему обнищавшая богачка в таком виде, и от этого ему, добросердечному по природе, было паршиво отчаянно. Можно было бы дать ей денег, но да не примет она. Да и он ей не брат и не сват, и не суженый. Раздавал бы отец деньги всем, кто нуждался, был бы ты, Микаэль, такой же нищенкой. Не примет она помощь, не примет, такая только на платье и согласится. Южанин доставал из массивного кошеля две серебряные монетки, а Сольвег, сияла, как начищенный пятак, расправляла складки обновки. Вот уж действительно, дай женщине новое платье и на мгновение она даже забудет, что по спине ее точно хлыстом прошлись.

– Довольна твоя душенька? – спросил он красавицу, пока та украдкой осматривала отражение в начищенном до блеска чане.

И в кои-то веки без злобы и гнева она просто кивнула. Микаэль покачал головой.

– Пойдем уже. У Гальвы будем через четверть часа. Соберись с силами, Сольвег. И не выцарапай ему глаза, умоляю. Будет надо – спущу тебя, как цепного волка спускают.

Он специально съязвил и бросил взгляд на нее. По губам пробежала улыбка, в глазах горел прежний огонь. Сольвег Микаэль не жаловал, но лучше, как нынче, чем жалкое подобие прежнего облика.

Дорога до дома Эберта была бы еще быстрее, если бы Сольвег не прихрамывала все время, но вскоре из-за яблонь и городских стен показались ворота Гальва.

– Любезный, пропусти-ка ты нас, – Микаэль подозвал старого привратника, положил в морщинистую ладонь аж четыре золотых. – И только посмей мне сказать, что сир Эберт нас не примет.

– Воля ваша, господин, – прошамкал старик, разглядывая монеты. – Да только он вас не примет.

Проход он все же освободил.

– Учись Сольвег, – Микаэль фыркнул, пока они поднимались по мраморным ступеням крыльца. – Блеск золота творит чудеса. Хотя ты и сама это знаешь.

Маленькая зашуганная горничная распахнула им двери дома, потупив глазки, отступила прочь. Южанин милостиво ей улыбнулся. Эту малышку он знал давно.

– Позови-ка, милая, своего господина. Доложи ему о важных гостях.

– Но у господина уже есть важные гости, – пискнула девчонка. – И он просил никого не впускать.

Микаэль лишь закатил глаза и вежливо, но настойчиво отодвинул ее. Слишком много баек про важных гостей, важные дела и важные обстоятельства он наслышался за последний месяц.

– Сольвег, идем, – бросил он ей, распахивая подряд все двери поместья. – Завалимся к нему в кабинет, приставим к ответу, а сопротивляться он может сколько угодно.

– Послушай только себя!

«Крайне знакомый голос, – подумал южанин. – И где-то я его слышал.»

– Вслушайся, очнись, ты ведь хуже отца!

«Отца?» – Микаэль остановился возле приоткрытой двери. Он заглянул тихонечко внутрь.

«С ума сойти! Ланс!»

Брата Эберта он видел от силы пару раз, но наслышан был и не мало. Он сделал знак Сольвег остановиться и замолчать.

– Я прихожу к тебе, – слышалось из-за двери. – С единственной просьбой. Твой брат. Не ради выгоды я прошу у тебя денег, поверь мне. Говорю, что у тебя родился племянник. Одетта родила, ты хоть слышишь? Я женюсь через неделю. Ты стал дядей. У меня есть сын и четыре затонувших корабля с грузом. Если ты не дашь мне денег, на что я куплю еды жене и ребенку? Эберт, очнись!

Рыцарь сидел за столом, устало опустив влажный лоб на руки.

– Если с этим такие проблемы, – наконец промолвил он. – Может, не стоило связываться с безродной незамужней девицей? От этого много кто стал отцом, опасное дело.

Ланс сжал кулаки, его лицо побледнело.

– Эберт, не думал, что ты станешь таким. Кто угодно, но только не ты. Ты же вечно был в детстве слюнтяем. Хватало при тебе раздавить бабочку или наступить котенку на хвост, чтобы ты разревелся, как последняя плакса. Да, отец мог бы тобой гордиться… Не дашь денег?

– Нет.

– Отлично, – Ланс глубоко и часто дышал, чтобы не сорваться на брата. – А на племянника придешь посмотреть? Он ведь отныне часть твоей же семьи.

– Он не часть моей семьи, – Эберт возразил безразлично и холодно, все так же поддерживая лоб, будто мучился от сильной боли. – У меня вообще нет семьи. Ланс, уходи, я прошу…

– Ясно, – брат выпрямился, отпрянул в сторону. – Чего я в общем-то ожидал от тебя, холодное змеиное сердце. Напиши отцу. Расскажи, какой ты у нас молодец. Мать удавилась бы, была бы жива. Она была дурой, несчастной нелепой дурой, но сердце у нее было отменное. У тебя же камень вместо него, обычный булыжник, дорожной пылью покрытый.

– Ланс, дверь за тобою.

Тот хотел было еще что-то сказать, но махнул рукой и поспешно вышел из комнаты. Чуть не сбил подслушивающего у двери Микаэля.

– Да, красавица, – пробормотал южанин. – Дело неважное. Если он погнал Ланса, то тебя он погонит поганой метлой, прости уж за честность.

– Я его сама погоню, – невозмутимо ответила Сольвег. Для человека с разодранной спиной она была слишком спокойна. Она даже не думала о том, что идет навязываться бывшему жениху в обход Магнуса, с которым у нее назрел непростой и хитрый план, из-за которого она буквально пару часов назад чуть не лишилась жизни.

– Эберт, дружище.

Микаэль вошел в комнаты и поманил Сольвег следом.

– Зачем она здесь? – первый вопрос рыцаря застал их врасплох. Он не встал с места, не протянул им руку. Только так же поддерживал ладонью лоб, будто голова его клонится все ниже и ниже.

Микаэль хмыкнул и невольно отпрянул. Прежний Эберт чуть натянуто, но радушно улыбнулся бы, встал, поцеловал руку Сольвег, будь она трижды неладна, похлопал бы его, Микаэля, по плечу, предложил бы им выпить. Но сейчас только это. «Зачем ты привел ее?» И вопрос завис над ним, точно меч.

– Ты плохо выглядишь, рыцарь, – сказала Сольвег, чуть выступила вперед. – Из-за бледности сложно отличить тебя от стены.

«Еще одна откровенная душа, – подумал Микаэль и закусил губу. – Если они вдруг сейчас поубивают друг друга, тебе, мой хороший, придется податься на юга, ибо больших идиотов в своей жизни ты уже вряд ли найдешь.»

Эберт поднял голову и посмотрел на свою бывшую невесту. На самом деле голова у него не болела, но что-то явно было не так и за последний месяц он начал отчетливо это замечать. Ночами, когда луна выплывала из-за горизонта, а холодные звезды мерцали на небосводе, ему было не до сна. Он не мог назвать сном те странные видения, которые приходили к нему ночами. Всю ночь он что-то искал, бежал, прорывался сквозь тернии, а это что-то все ускользало, ускользало от рук и от взгляда. Каждый вечер к нему приходила Кая, хотя порой ему просто казалось, что он слышит ее голос в своей голове. Голос пел, рассказывал и смеялся, а Эберт слушал и слушал, будто путник, приникший к источнику в жаркой пустыне. Она показывала ему много, слишком много. Ночами ему казалось, что вот он, он рыцарь из тех старинных рассказов от матери, и чувства, будто он снова ребенок, и есть и конь, и верный меч, и возлюбленная, и действительно есть то счастье, о котором пела ему эта чужачка, но не в этом мире, нет, и тоска холодной рукой сжимала ему сердце. Он долго спал, а сны приходили все реже, хотя жаждал он их ежечасно. Порой он дурманил голову вином, чтобы глаза слипались, и видения, точно замки, вставали перед глазами.

«В этом мире нет счастья, мой рыцарь, есть только обман. Только там, за гранями сна, ты видишь, что мой мир реальней и слаще, что ты не захочешь вернуться назад, а кто б захотел. Любовь обманет тебя, и друг отвернется, все оставят тебя, так уйди же сам, не позволь этой лжи окутать тебя.» Зачем приходил Ланс, зачем пришел Микаэль, зачем пришла эта злая обманщица, так легко воспользовавшаяся его доверием. Эберт потянулся за стаканом вина. Хотелось снова уснуть, чтобы видеть и горы, и лес, и чувствовать силу коня под седлом. Кая, где же Кая, где же она, когда так нужна… Он нервно сглотнул. Он не видел людей уже дней шесть и не выходил из комнаты, незваные гости сегодня были слишком настырны.

– Ты обманула меня, – он произнес это с силой и злостью.

– Тебя бы обманул и двухлетний ребенок, – Сольвег не пыталась быть мягкой. – Ты думал, я руки буду тебе целовать? Купил меня, как товар. Как безделицу на базаре. Да я бы не только тебя обманула – я бы придушила тебя!

Эберт сжал подлокотники кресла так, что побелели костяшки.

– Сольвег, Эберт… – Микаэль пытался хоть как-то вернуть все в нужное русло, но те и ухом не повели. Признаться, тот никогда не видел своего друга в таком состоянии. Откровенно говоря, он был искренне убежден, что на злость и обиду рыцарь не был способен. С бывшей невестой он говорил такими словами, что живи они пару веков назад, рыцарского звания его бы тут же лишили. Но что-то подсказывало южанину, что в сказках о рыцарях было правды не много.

– Ты обманула меня, ты подослала своих людей ворами в мой дом, чем же ты сама не воровка?

– Я даже не знала, не знала об этом, ничтожество!

«Не знала»? – подумалось Микаэлю. Как могла она не знать. Разве змея не знает, что поймала цыпленка и хочет его задушить? Он взглянул на нее. Красавица тяжело дышала и молчала, будто сболтнула вдруг лишнего.

– Ты просто лгунья, Сольвег Альбре, – тихо ответил рыцарь.

Выглядел он отвратительно, будто в разгар тяжелой болезни. Похоже его сильно знобило. По лбу текли капельки пота. Микаэль заметил кончик женского платья за ширмой и мысленно охнул. Что же это выходит, они здесь совсем не одни? Он украдкой взглянул на Сольвег, но та смотрела только на рыцаря. Ноздри у нее от бешенства раздувались, как у лошади скаковой. Не успел Микаэль ее остановить, как она схватила какую-то мелкую вазу и с чувством грохнула ее об каменный пол. Отскочивший осколок оцарапал южанину щеку.

Эберт не повел и глазом. Сольвег развернулась на каблуках и гордой походкой вышла из комнаты. Дверью презрительно хлопнула.

– Скажи мне, любезный, ты объелся чего-то или забыл, что ничего крепче вина тебе пить не положено? – вкрадчиво спросил Микаэль, перешагивая осколки. – Я понимаю, что она стерва и не в добром доме ей место. Я первый сказал об этом и ей, и тебе. Но, дорогой мой, нельзя говорить женщине, что она лгунья, даже если это и так. Мы так не поступаем. Мы не матросы с китобойного судна, хотя я бы с радостью подался на вольную волюшку.

– Уходи, – бросил Эберт и отвернулся.

Микаэль оторопел

– То есть как?

– Через дверь, – пояснил рыцарь. – И желательно побыстрее.

Южанин почувствовал, как внутри него закипает разбуженный гнев.

Он зло процедил.

– Может, ты еще своей гостье скажешь, что ей пора уходить?

Он резким шагом подошел к ширме, отодвинул ее, но за ней никто не стоял. Он рассеянно смотрел на пустоту перед собой, переводил взгляд на большое окно.

– Дело твое, – медленно сказал Микаэль и обернулся. – Но обманывать Сольвег, а потом называть ее лгуньей – это не тот друг, которого я знаю.

Женщины нет, женщина исчезла. Только она определенно была. И Эберт не отрицает, странно вдвойне.

– Эберт, – Микаэль подошел вплотную к другу. Тот не соизволил встать с кресла и смотрел на него снизу вверх. – Позволь мне помочь тебе. Это не ты, – в его голосе слышался страх. – Я не знаю, что с тобой сделала эта девчонка, но клянусь – я вытряхну правду либо из тебя, либо из нее. Я знаю, дело в ней, я не так глуп, как всем может казаться.

Улыбка рыцаря была, как у деревенского дурачка – тихая и немая.

– Уходи, Микаэль, – прошептал Эберт и неверным шагом двинулся к двери. – Уходи, я прошу.

Микаэлю хотелось, как Сольвег – опрокинуть ширму, швырнуть что потяжелее в окно. Друг его отослал, он его бросил, да и друг ли он теперь вовсе. Медленным неверным шагом он подошел ко второй двери и захлопнул ее за собой. В груди сдавило, а на сердце кошки скребли. Он сглотнул и огляделся в поисках Сольвег.

– Госпожа, – он негромко позвал. Никто не ответил. Он огляделся, прошел пару залов и увидел ее.

Она сидела в кресле, но голова ее упала на грудь, а волосы рассыпались по плечам. Он подошел и осторожно взял ее за руку.

– Сольвег?..

Та не ответила. Только наклонилась еще сильнее и упала ему на руки, точно кукла, еле он успел подхватить.

– Эй!.. – на спине через ткань проступали капельки крови. Он сразу вспомнил про порезы на белой спине.

– Будь ты неладна… – в сердцах сказал Микаэль, огляделся.

Слуг вокруг не было. Да и вряд ли слуги Эберта теперь будут ему помогать. Он подхватил Сольвег на руки. Она была легче пушинки, и ее голова склонилась ему на грудь. Не была бы она таким наказанием небес, он бы признал, что она хорошенькая. Вместо этого южанин только вздохнул и решил, что вряд ли прошлый Эберт сильно расстроился, если бы тот одолжил на денек-другой его лошадь. Да. Взять лошадь, погрузить на нее полумертвую Сольвег и отвести эту бедовую даму в ее же поместье. Микаэль не помнил, с какого момента в своей жизни он свернул не туда, но точно знал, что с госпожой Альбре он еще наплачется. И с ней. И с Эбертом.

– Держись за гриву, несчастное ты создание, – кряхтел он, усаживая ее впереди себя на вороную кобылу. – Если можешь.

Слабые пальцы Сольвег сжали конскую гриву. Он накинул капюшон ей на голову. Ему показалось, что она прошептала слова благодарности, но то ли это его воображение, то ли их развеяло по ветру. Где-то в закоулках разума мелькала мысль, что к прелестной Мадлене он уже не успеет.

«Слишком много дам, – думал Микаэль, пока цокот быстрых копыт раздавался по мостовой. – Слишком много дам и слишком мало меня. Как же неплохо должно быть живется монахам в аббатстве!»

Дом Эберта все быстрее и быстрее становился крохотной точкой вдали.

Глава XV

Глаза еле открылись, казалось, веки смазали медом. Сольвег не сразу поняла, что лежит на своей постели. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Спину холодил ветерок. Кожей она чувствовала, что сверху на спине нет ни одеяла, ни ночной сорочки. Она запаниковала, хотела выбраться их вороха простыней, но низкий спокойный голос пресек ее попытки.

– Ну, ну, госпожа, потерпи, скоро будет совсем не больно.

Она с усилием открыла глаза и повернула голову. Рядом с ней на стуле у постели сидел мастер Талман, тот самый врач, которого еще Эберт просил осмотреть труп слуги. Он был седой и бородатый, длинный камзол из черного сукна был застегнут на все пуговицы. В руках у него была игла, которую тот держал над зажженной спичкой. Сольвег застонала и почувствовала колющую боль, когда игла вновь уколола ее рядом с порезом. К уже зашитым ранам он приложил вату, смоченную в зеленоватом растворе. От него шел пар. Он жегся отчаянно, и Сольвег казалось, что с нее медленно, но, верно, снимают кожу.

– Полежите, моя дорогая. Если бы господин Ниле не позвал меня, Создатель ведает, какую заразу бы вы занесли. Пускай просохнет. Я, с вашего позволения, пойду домой. С полуночи рядом с вами, а уже утро.

Талман перекинул через плечо свою старую сумку с лекарствами и пошел к двери.

– Постойте, – хрипло вырвалось у нее из груди. – Ниле. Он еще здесь?

– Нет, госпожа, ушел перед рассветом, – отозвался старик. – Попросил доложить обо всем ему, а его де ждут срочные дела. Просил вам оставить записку, только что прислал. Вроде как из библиотеки городского Совета.

Сольвег откинулась на подушки и вновь застонала. Дверь за мастером Талманом затворилась, и она снова осталась одна. Спина болела и жгла, но это уже походило на выздоровление, старый врач из Линдемы свое дело знал. Она бросила взгляд на стул, на нем аккуратно висело ее новое темно-синее платье. Он подарил ей платье, смешно. В былое время, она к такому и пальцем бы не притронулась, а сейчас единственная красивая вещь, что есть у нее. Она смотрела на платье, на резные длинные рукава с кружевом, а в мысли отчаянно лезла фраза, что рыцарь сошел с ума. Она ожидала чего угодно, но не такой ледяной ярости, не такой бессильной злобы. На какой-то момент он ей даже понравился. Неужели, даже такая деревянная кукла, как он, способна на чувства.

Она выправила руку из-под подушки, взглянула на исцарапанную ладонь. На пальце все еще красовалось стеклянное колечко с пером. Кто же напал на нее, почему отпустил, почему она еще жива, если она была такой доступной добычей. Выходит, Магнус не врал. Не врали его глупые байки. Сирин есть, сирин живет в той клетке в Горных Домах, сирин питается мясом. Она вновь откинулась на подушки. Губы были сухие, потрескавшиеся. Отчаянно хотелось пить. Встать и дойти до стола с графином казалось неслыханным подвигом. Вдруг скрипнула дверь за ширмой. Сольвег не шевельнулась. Только один человек может входить через эту дверь, только ему одному это было дозволено. Он подошел тихо, точно бродячий кот, свет из окна бил ей в лицо, она не видела ничего кроме его темного силуэта. Даже загнанного блеска в глазах. Может, оно и к лучшему. Он опустился на колени перед кроватью, взял ее руку в свои, приник к коже горячими сухими губами.

– Сольвег, родная, – проронил Магнус. – Я же искал тебя со вчерашнего вечера. Как же я испугался, бессердечная ты девчонка. Глупая, зачем убежала?

Сольвег молчала. Легонько и бесцельно гладила его кончиками пальцев по щеке и руку не отнимала. Бездумная нелепая ласка, так старого пса ласкают, который заглядывает в глаза.

– Что случилось с тобой, кто вызвал мастера Талмана? Почему не дождалась меня, я бы помог…

Сольвег прикрыла глаза. Вчерашний день слился в один длинный, нескончаемо длинный и тяжелый сон. Нападение, страх, письмо Эберта, Микаэль, снова Эберт… Что было вчера, что ей делать теперь?

– На меня напали, – еле слышно пробормотала она. – Я не видела его. Посмотри на мою спину. Мне кажется, это твой сирин, будь и он, и ты трижды неладен. Он не добил меня. Я слышала крик, запахло паленым, потом я потеряла сознание. Как-то так. Извини, я не сильно разговорчива утром. Налей мне воды.

Магнус протянул ей стакан и холодная влага коснулась ее обветренных губ. Во рту отчего-то был до сих пор привкус крови. Он все гладил ее пальцы, целовал каждый в отдельности.

– Что это? – вдруг спросил он, показав на кольцо.

– А, пустая безделушка, – пробормотала красавица и хотела было отнять руку. – Нашла в той палатке, не успела вернуть. Ты же видел его. Не тебе меня осуждать, Магнус, это не воровство.

– Стал бы я тебя обвинять. В этой смоле перья сирина, как же ты его ухватила?

– Взяла и на палец надела, – Сольвег съязвила. – Вот и весь фокус. Пусти.

Магнус выпустил ее руку из своей, лицо его помрачнело.

– Я не знаю, к чему тебе это кольцо, но будь осторожна. В обычные побрякушки перья сирина не втравляют. Не удивлюсь, что из-за дрянного кольца ты и осталась жива.

– Из-за него? – Сольвег удивилась и перекатилась на бок, чтобы видеть его лучше. – Из-за дрянного стеклянного-то колечка?

– Сирин не оставляет добычи, Сольвег, – хриплым голосом возразил ей Магнус. – Что-то помешало ему оставить от тебя только косточки белые. Держи его при себе. И желательно не трепли языком.

Он огляделся и заметил новое платье, свисающее со стула.

– Откуда оно? – спросил он. – Не видел его раньше. Думал, такой безвкусицы у тебя и не водится. Это тоже служанки?

– Прикуси-ка язык, – огрызнулась Сольвег и от него отвернулась.

– Скажи мне, как добралась ты до дома?..

Сольвег молчала.

– Кто вызвал мастера Талмана?

Были бы в комнате часы, они бы тикали слишком громко. Но не было даже их.

– И кто купил тебе платье, Сольвег? – пробормотал Магнус. – Ты была больна и измотана. Когда ты успела?

Сольвег забыла, что делает с аптекарем ревность. Как раздуваются ноздри, как бешено бьется жилка на шее.

– С кем ты говорила, Сольвег? – продолжал он. – Где была после нападения? Не лги мне, я ложь твою вижу насквозь. Откуда у тебя платье?

– Платье у меня от Ниле, – она небрежно ответила, вдруг отвяжется. – Видела его в городе нынче.

– А с чего бы вдруг Ниле покупать тебе платье, родная?

Сольвег стало неуютно. Она смотрела на Магнуса. На его глаза, которые сейчас казались черными, точно омут. На плотно сжатые губы в тонкую ниточку. На кулаки, которые сжимали и разжимали нервно полы темной накидки. «Интересно», – думалось ей. – «Когда он убьет меня? Когда полностью эта нелепая страсть станет злобой? Когда будет слаще не от ласк и объятий, а от того, как тесно сжимаются на чужом горле пальцы? Когда у нас не достанет терпения?» Она смотрела на него и понимала. Месяца не пройдет, как кто-то из них утонет. Кто-то всадит другому нож по самую рукоятку под ребра. Он – от злости, она – от отвращения. Общий план их держит, такой глупый, такой нелепый, такая смешная надежда на счастье. Проще сдаться, проще оставить, все как есть. В этой затхлой и лживой паутине, любая правда, как холодный клинок, как ледяной глоток воздуха, тем и хорош.

– Я была у Эберта, Магнус, – проронила она. – Вместе с Ниле. Он оставил меня, знаешь? Прислал письмо, где говорит о разрыве. Что я никогда не стану его женой. Что вечно быть мне жалкой нищенкой, пылью на мостовой. После нападения и узнала. И пошла к нему. Мой бывший жених выглядел жалко. Он и не походит больше на человека. Но он был даже не в половину так жалок, как ты, Магнус, поверь.

Его лицо потемнело или посерело, она не поняла. Вся краска отлегла от лица, под глазами залегли темные, такие темные круги.

– Ты ходила к нему. Ходила после всех наших разговоров и планов, – он поднялся с постели и начал нервно вышагивать по комнате. – Разве ты не понимаешь! – рявкнул он. – Что ты теперь свободна, ты теперь, как та птица, что мы тщетно хотим поймать. У тебя всего лишь шаг до счастья, Сольвег, всего один шаг!

Он вновь подошел к ней, схватил ее за руку и крепко сжал.

– Мы же можем быть счастливы, Сольвег. Всего один шанс на миллион, но он есть, не надо его отталкивать. Ты ведь хочешь счастья?

– Хочу, – проронила Сольвег. И добавила прежде, чем он потянулся ее поцеловать. – Но без тебя.

Казалось, приблизься она к нему хоть на дюйм, и их губы вновь бы соприкоснулись, и она бы решила все отложить на неопределенный срок. Ведь кто у нее есть кроме Магнуса, кто у нее есть кроме него? Она вспомнила, как он допустил то, что на нее напали. Как он не бросился вслед за ней, а остался стоять, как ей нечего больше терять, зачем он ей, он не нужен. Для новых мостов надо старые жечь без остатка.

– Уходи, – еле слышно, но твердо прошептала она, чувствуя его дыхание на своих губах. – Уходи, я прошу.

Магнус отодвинулся. Лицо его было каким-то диким. Он молчал, будто растерял все слова, будто ни что не могло прийти на его едкий холодный ум.

– Я уйду, – проговорил он, не отодвигаясь и глядя ей прямо в глаза. – Я не верю, что ты всерьез. Ты глупая девчонка, Сольвег, и идти тебе некуда. Ты приползешь обратно ко мне. Непременно приползешь. А самое ужасное, что ты знаешь, – он нервно сглотнул, – что я всегда приму тебя обратно с любовью.

Сольвег хрипло прошипела.

– Ненавижу твою любовь.

– Ненавижу тебя саму, – спокойно отозвался Магнус. – Ненавижу твое пустое гнилое сердце, но возблагодарю небеса, когда ты вернешься ко мне. Мы связаны. Сольвег, я уже говорил. Между нами нет нежности, но я в твоем сердце, как сорные травы прорастают сквозь тело, так и меня ты не выбросишь прочь и вернешься.

Сольвег нервно кусала губу, почти чувствовала капельку выступившей крови. Магнус низко поклонился ей, подхватил свой плащ со стула и вышел. Еще мгновение – и она бросилась бы за ним. Проклиная свою злосчастную судьбу, она бы бросилась к нему на грудь и заревела бы, будто выплакать сердце хотела. Только немножко тепла, чужого тепла, немного пламени, которое она сама затушила. Осталось лишь немножечко воска на пальцах, да пустота в душе. «Ты любишь меня и вернешься.» Она когда-то любила его? Возможно того, в самом начале. Когда только вернулась из ссылки вновь в отцовский дом, повзрослевшая, готовая к высшему свету, разбитая в крошку. Тогда она и встретила его, подруга завела ее в его лавку. Подруга! У нее когда-то водились подруги! Она зашла к нему, в нежно-голубом платье, к корсажу приколота атласная синяя роза. Как тогда он смотрел на нее, когда готовил для нее настойку из хвоща и фиалок. Так дерзко, открыто, с широкой надменной улыбкой. Как сказал ей, не стесняясь, что роза ужасно нелепа, как тут же предложил ей букет полевых васильков, как немедленно схлопотал свою первую пощечину. И ведь он был прав, роза была ужасна, позор на голову такому ткачу, а васильки так подходили к ее волосам. Она вышла тогда из лавки, два цветка вплела в волосы, один спрятала под сердцем. А на следующий день снова пришла к нему, и на следующий, и через день, а потом они встретились у доков, где плещется море. И ей не хотелось отпускать его на рассвете вон по потаенной лестнице через черный ход, не хотелось… Он никогда не пресмыкался перед ней. Никогда не лебезил. Это не любовь, это была вечная игра, вечная драка, он прав, он сорняком пророс в ее сердце, теперь и не вытравить. Не того ли она боится, что он прав? Сольвег задумчиво натянула поверх ночной сорочки платок. Не тогда ли она испугалась? Когда он предложил продать лавку и бежать с ним. Не тогда ли, когда он впервые бесхитростно положил перед ней все карты на стол, открыл ей все нутро, мол, бери и владей, всади кинжал, если хочешь. И она держала этот кинжал всегда при себе, а сегодня попыталась убить. Слова порой ранят куда сильнее железа. Она отпустила его и осталась одна. Нулевая отметка на новой жизни, что же ей нужно теперь. Она встала, чуть дрожащими пальцами взяла платье со стула. Оно еще пахло и пылью, и немного кровью, и на удивление приятной отдушкой. Видно, та старуха на рынке действительно берегла свой товар.

Быстро одевшись, она потянулась к гребешку. Она не будет их заплетать сегодня, все равно не умеет. Аккуратно проведет гребнем по волосам, разделит их на две половины, пускай темные кудри спускаются вниз по плечам. Она взяла крошечный ключ, висевший на шее, и подошла к столу. В ящике все так же лежала маленькая шкатулка. Она отперла ее. Старое жемчужное ожерелье и четыре золотых колечка. Конечно, придется продать. Теперь уже точно придется. Она пересыпала четыре кольца в мешочек, мешочек положила в карман. Перстни были ладные, на одном был самый маленький бриллиант, другие украшали гранаты с топазами мелкою россыпью. Этого ей хватит на три месяца, когда она заложит их у ювелира. Жемчуг… Жемчуг она прибережет. Жемчуг был матери, за него она выручит гораздо больше, чем за мелкие колечки. Это все, что у нее осталось. Это если придется так тошно, что останется только бежать. Подальше. В Измар. В Измаре у нее есть двоюродная тетка, может, хоть примет ее, даст ей место при доме. А там она не пропадет, она никогда не была беспомощной дурой. Тетка, кстати, торгует – в Измаре другие мысли о знати – она стара, может, ей и удастся сколотить состояние. В конечном итоге, они ведь обе ненавидят ее отца.

Она осторожно убрала жемчуг обратно. Нет, бежать еще рано. Бежать хотел Магнус. Ей же отправляться совсем в другую сторону. Сольвег взяла со стола записку, про которую говорил мастер Талман. Действительно, она была от Ниле. Микаэль писал, что хочет вечером ее видеть. Чтобы она пришла в библиотеку городского Совета. Да и тон послания был встревоженным. Она вздохнула. Что ей оставалось как не повиноваться. Если это первый шаг ее новой жизни, то пусть это будет шаг в неизвестность. Тем более, как благородная дама, ей бы спасибо сказать за помощь. Если бы не Микаэль, сидеть бы ей сейчас с разодранной спиной на городской площади или без сознания у Эберта дома. Да и мастеру Талману скорее всего все же он заплатил. Она поежилась. Отдавать долг Ниле не хотелось, да и те монетки, что у нее оставались давно уже были расписаны, куда и что заплатить. Одному мяснику в этом месяце они задолжали аж двадцать медяков. Продаст кольца, получится отдать долг. А Микаэль и не примет, нет, не примет. Слишком уж благороден и глуп, поди еще оскорбится.

Дорога до библиотеки городского Совета была совершенно не близкой. Ноги все еще болели, поэтому взять оставшуюся в конюшнях кобылу казалось единственным мудрым решением. Благо она умело скакала на лошади. Цокот копыт лениво раздавался по мостовой, а вечер был взаправду чудесным. Кое-откуда выглядывали лица торговок. Город шумел и молчать не желал. Спина почти не болела, мастер Талман свое дело знал. Показался дом городского Совета, вернее дом Марии-Альберты. Госпожу Серра Сольвег видела давно, и та к ней в целом благоволила. Или к ее отцу, какая теперь разница. Возблагодарив небо, что у нее есть приличное платье, она отдала поводья мальчишке-конюшему. Тот принял их и поспешно отвел кобылу в стойло. Сольвег поднялась по белым ступеням. В доме жила не только Мария-Альберта. Собственно, в доме городского Совета жила и она, и ее брат, и еще три члена собрания. Остальные предпочитали собственные поместья. В общественное крыло было разрешено проходить кому угодно, если, разумеется, они прежде всего опрятно выглядели и могли назвать цель посещения. Благодаря Микаэлю сегодня ее не погонят, точно бродяжку. Она знала, где библиотека. Когда она была еще девчонкой, отец приводил ее сюда, еще мать была жива. На балы покойного господина Серра. В этих коридорах, в темных углах библиотеки она нередко играла в прятки с остальными детьми. Со всеми, кто был хоть сколько-то знатен или богат. Эберта она тогда и не знала. Он бы сидел, уткнувшись носом в книгу, никакого веселья.

В библиотеке царил полумрак. Узкие длинные окна были почти под самым потолком, из них лился тусклый свет, которого едва ли хватало, чтобы осветить ряды между шкафами. На одном столе горели свечи в подсвечнике. Она увидела блеск пламени, поспешила туда. Микаэль сидел за столом, по уши зарывшись в книги. Казалось, он даже не слышал, как она вошла.

– Ниле?

Тот вздрогнул и поднял голову.

– Сольвег, – он встал, но руку ей для приветствия не протянул, только неловко поправил торчащие в разные стороны волосы. Он никогда не был эталоном опрятности. – Как твое здоровье? По правде сказать, я не думал, что ты сегодня придешь.

– А я пришла, – отозвалась Сольвег. Платье тихонько шуршало, пока она подходила ближе. – Хотела поблагодарить. Спасибо, что не оставил меня в доме того ничтожества.

– В доме моего лучшего друга Эберта, – поправил ее Микаэль.

– Вот именно, – красавица кивнула. – Каждому свое.

Он пожал плечами.

– Ты потеряла сознание и твои раны снова открылись. При все моем отсутствии к тебе дружеских чувств и уважения, я не мог тебя там оставить.

– Как и я при всей неприязни не могу тебя не поблагодарить, – улыбка скользнула по ее губам. – Мастер Талман прекрасно справился с задачей. Так к чему ты меня пригласил?

Микаэль вздохнул. Его лицо помрачнело. Он явно нервничал и пытался подобрать слова правильно.

– Понимаешь, – начал он; его пальцы листали страницы пыльной книги туда-сюда. – Мне кажется, я знаю, кто на тебя напал, – он поднял на нее взгляд.

«Удивил, – подумалось Сольвег. – Будто сама я не знаю».

Она присела рядом на стул, положила руки на колени, внимательно уставилась на теперешнего не то друга, не то врага. Откуда он знает. Как, а главное зачем нашел он ответ. И что ей теперь делать, коли он прав.

– Более того, – пробормотал он и снова склонился над разваливающейся на куски книгой. – Мне кажется, я знаю, что с Эбертом.

– Подумайте, какая связь, – фыркнула Сольвег, брезгливо глядя на книгу. От нее изрядно несло пылью и ей захотелось чихать.

– Прости, госпожа, я бы не позвал тебя и не понял бы сам, если б не одно обстоятельство. Я тут с ночи сижу, отправил записку с мальчишкой, понадеялся, что мастер Талман еще с тобой и ее передаст.

Сольвег молчала и слушала.

– Пойми, Сольвег, – продолжал Микаэль. – По правде, я пришел сюда не ради тебя, да и не ради себя. Я пришел ради Эберта, ты видела, что творится с ним, он…

– Он просто ничтожество, – ласково закончила Сольвег.

Микаэль забито смотрел на нее.

– Сейчас… может, ты и права… Понимаешь, я лучше тебя его знаю. Да, он заносчивый, замкнутый. Но он никогда не был таким, поверь, все было иначе, и когда мы учились, и после.

– Если мне придется выслушивать похвалы человеку, изуродовавшему мою жизнь, то я ухожу, – Сольвег раздраженно покачала головой. – Я его и так ненавижу, не буди во мне ярость и скажи, что тебе нужно.

– Не будь такой нетерпеливой, госпожа, – южанин повысил голос. – Не перебивай, не слышишь же никого кроме себя. Мария-Альберта дала мне доступ в библиотеку…

– Какая ирония, – она вновь перебила. – Тебе нужно разрешение, а меня просто так сюда впустили. Видно все же деньги нечета родовому имени.

Микаэль смерил ее снисходительным взглядом и покачал головой.

– Голубушка, прикуси уж язык. Если б не это платье, ты бы до сих пор обивала пороги всех ближайших домов.

Сольвег хотела возразить, но только пожала плечами. Смысл спорить, смысл кричать, если он прав. Она поправила расплетенные волосы.

– Так, о чем ты, Ниле?

Микаэль отвесил ей сухой поклон и продолжил.

– Я нашел немного, – сказал он. – И не уверен, правда ли это, но слушай. Ты знаешь, что уже пару месяцев под стенами нашего города гостят люди из Синих гор?

Сольвег насторожилась. Она уже было подумала, что все, что связывало ее с прошлой жизнью забыто, что Магнус и его нелепые сказки остались в прошлом.

– Знаю, – протянула она. – Слышала мельком. Почти не понимаю, о чем ты говоришь.

Микаэль покачал головой.

– Не лги мне, Сольвег, я заметил еще вчера.

Он бесцеремонно взял ее за руку и подтянул к себе. В неверном свете подсвечника блеснуло стеклянное колечко с пером.

– Ты тоже знаешь, Сольвег, – сказал он. – Ты тоже знаешь.

Притворяться смысла уже не имело.

– Про сиринов? Да, знаю. Знаю, но…

– Откуда у тебя кольцо, Сольвег, – южанин спросил серьезно, не отпуская ее руки. – Откуда оно? Ты была там?

– Была, – проговорила она, вспоминая шатер, клетку и острые осколки кости на полу. – Я была там.

– Ты ведь знаешь, что это сирин напал на тебя. Знаешь, что избежала смерти. Знаешь, что из-за этой вещицы?

– Кольцо? – Сольвег изумленно приподняла брови; помнится, Магнус тоже говорил ей об этом. – Эта жалкая побрякушка? Я нечаянно взяла его там со стола. Не успела на месте оставить.

– Ну так береги его теперь, как зеницу ока. Сирин не может убить того, с кем заключен договор на крови. Но прочих – пожалуйста. Поэтому те безумцы, которые связали себя с вещей птицей, делали такие вот кольца для своих родных, чтобы на них не напали. Жизни их будут повязаны накрепко. И жизнь, и страданье телесное. Сложная работа, поди еще добудь перья птицы. Нападет сирин – будет чувствовать всю чужую боль, как свою, его будет жечь, точно раскаленным железом. Кому такое понравится.

Сольвег молчала. Где-то в отдалении тикали большие напольные часы.

– Зачем ты ходила в лагерь Горных домов, одна…

– Не одна, – перебила Сольвег и посмотрела ему прямо в глаза. Чего ей теперь таиться. – Не одна.

Микаэль благоразумно не стал расспрашивать. Тени от свечей мелькали у него на лице.

– Ты и твой друг, верно, совсем безумны, если решили сходить туда за желанием. Головы тогда не сносить.

– Ты узнал все это из дешевой книжонки? Из этого вороха бумаги и пыли?

Микаэль перевернул дряхлую страницу, дунул и в воздух действительно понялось облачко пыли.

– Это очень старая книга. Записки одного путешественника. Он видел и он записал. В былое время я бы сказал, что это нелепые сказки. Но что делать, если только нелепые сказки так удачно ложатся на правду? Сольвег, Сольвег, неужели ты хотела рискнуть всем и достать кровь сирина со слезами. Неужели так горько живется тебе уж на свете?

Сольвег вспомнила остывшую серую кашу на завтрак, тиранию отца, опустевший дом, где раньше царило богатство с весельем, четыре кольца последних, которые сегодня она заложит ростовщику, слухи, которыми она обросла, точно грязная нищенка. Ей горько живется, он прав. И еще вопрос, не станет ли ей горше без Магнуса.

– Довольно обо мне, – она еще успеет об этом подумать. – Мое дело сейчас тебя не касается. Я заложу драгоценности, скоро сбегу отсюда, зачем мне теперь эти кровь со слезами. Больше я не хочу рисковать. Но при чем тут Эберт?

Микаэль помолчал. Снова вздохнул и посмотрел на нее.

– Мне нужна твоя помощь, Сольвег.

– Моя?

– Его надо спасать. С твоим кольцом у нас еще есть надежда. Ты знаешь, что сирины всю жизнь вытягивают из человека своими песнями?

Магнус что-то говорил об этом. Признаться, она не очень-то слушала. О том, как невинные жертвы сходили с ума от песен этих тварей или как-то иначе.

– Эберт попал в плен к одной из этих тварей, – просто сказал Микаэль. У него все просто, так просто. Что у него на душе, знал ли он тоску хоть однажды. Сольвег не знала. – Я знаю это. И он мой друг, я его не оставлю.

Он замялся.

– Признаться, я поступил, должно быть, не слишком умно. Я подключил к этому делу Марию-Альберту. А она зачем-то подсунула мне своего головореза, Мореллу. И мне кажется, это вряд ли нам на руку.

– Нам? – возразила красавица. – Скажи, какая мне от этого радость? По мне так пусть твоего рыцаря разорвут на клочки. Я лишь пожалею, что меня не было рядом, чтобы полюбоваться.

– Это выгодная сделка, Сольвег. Никто больше мне не поверит. Мне нужна твоя помощь. Ты хочешь сбежать и начать все с чистого листа. Помоги мне поймать эту тварь или хотя бы избавить от ее влияния Эберта.

– Зачем мне это? Ты сказал «сделка».

– Я отдам тебе корабль, – отозвался он. – Самый большой, который есть у меня, груженный шелками и винами. Вместе с командой. Это спасет тебя от нищеты, а хватит тебе ума и терпения – еще и заработаешь.

Сольвег застыла. Корабль? Ей, обнищавшей девчонке – корабль? Груженный шелком, и винами, и золотым шитьем из Эльсхана? И все это он обещает отдать ей всего лишь за помощь? Если она рискнет вновь своей жизнью. Если вновь шагнет на эту тропу. На этот раз в открытую против Магнуса.

– Чего ты от меня хочешь? – сухо спросила она. В ее голосе было недоверие. – Ты думаешь, какая от меня помощь?

– Еще не знаю, – Микаэль смутился. – Знаю лишь, что нам это обоим на руку. Ты получаешь корабль. Если повезет – еще и желание птицы. Я получаю назад своего друга.

– Не кажется ли тебе, что желание придется потратить на то, чтобы его спасти?

Микаэль замялся.

– Если и так. Если это действительно так – у тебя ведь еще будет корабль. Я не обманываю тебя, он и сейчас стоит нагруженный в гавани. Все бумаги готовы, если поможешь – мне поставить только печать. Помоги мне.

Ниле смотрел на нее, как на последнюю надежду. Вот тебе и начала жизнь с чистого листа. Не успела оглянуться – снова в том же болоте, только в другом лагере.

– Мне стать торговкой? – медленно проговорила она. – Грузить корабли, отправлять их по странам, ругаться за каждую крошку с таможней?

– А так перед тобой нищета и в лучшем случае публичный дом, дорогая, – Микаэль, наконец отпустил ее руку. – Через пару месяцев. Не хотел бы тебя там увидеть, красавица. Хотя, впрочем, я туда не хожу.

Сольвег вспыхнула и отдернула руку. Будущее, которого она страшилась, слишком ярко встало перед ее глазами. Ниле был прав. И прав был тысячу раз.

– У тебя есть кольцо, – продолжал южанин. – Значит, чудище тебя не тронет. Оно видело тебя?

Сольвег нахмурилась.

– Со спины. Я была в драном платье, в том, что ты видел, которое от служанки. На голове капюшон плаща. Я не думаю, что меня узнают теперь.

– Тут написано, – перебил Микаэль, – что его необязательно носить на руке. Главное просто держать при себе. Не держи его на видном месте. Если сирин догадается, что ты его сбежавшая добыча, то хорошего ничего не случится. Сдается мне, эти твари – те еще хитрецы. Да вот только мы будем хитрее.

– Что нам надо с ним сделать?

– С сирином? Поймать и убить, если верить этим заметкам. Может, и врут, я не знаю.

Сольвег фыркнула.

– С тем же успехом можно было идти на дракона. Ты ни разу не воин, я и подавно. С чего же ты хочешь начать?

Микаэль откинулся в кресле. Он не дурак. Нет, сделка была более чем щедрая. Но что-то ее беспокоило.

– Я знаю одного человека, – замявшись ответил он. – Одну девушку. Из Горных домов. Она дружна с Эбертом. По крайней мере была.

Глаза Сольвег тут же округлились. Девушка? С Эбертом? Внезапно стало плевать на то, что она его ненавидит. В ее глазах разгорался гнев.

– Вот как, – лишь проговорила она, но попыталась вложить в эти два слова всю неприязнь, какую могла. – Она хороша?

К чему ей это вообще?

Микаэль поморщился. Сольвег видела, что он уже жалеет, что поднял эту тему, но ради дела ему пришлось говорить до конца.

– Она… Она странная немного, – пробормотал он. – Точно не от мира сего, но не так, как говорят о городских дурачках. Красива ли она? Возможно. Но совсем не так, как красива ты, Сольвег. Ее красота другая. Нарисуй портрет с тебя – и любой скажет, что ты красавица. Мимо ее портрета люди прошли бы мимо, а в живую так кто-то и глаз не оторвет.

– Значит, мой жених не только ничтожество, – веско проговорила Сольвег. – Он еще и лицемер. Завел какую-то девку, которая…

– Между ними ничего не было, – перебил Микаэль. – Он так сказал, и я в это верю. И не тебе говорить о том, кто кого обманывал. Я не малолетний глупец, который поверит в наличие у тебя только старого друга.

Сольвег вспыхнула. Хотела что-то сказать, да только поняла, что ей все равно. Они с Эбертом могли бы сойтись. Могли бы понять друг друга, но что толку, если только что вырвала она точно сорняк из своей жизни другого. Микаэль прав, ей ли ревновать к несбывшемуся. Она не знала, что у Эберта с этой девицей, но зная рыцаря, тот максимум осмелился коснуться пальцем ее ладони. Ерунда, дело давно забытое. И она красива. Она тоже красива. Как же можно не ненавидеть всех красивых женщин, когда осталась одна.

– Так как она нам поможет?

– Она мудра и добра, – отозвался Ниле. – С ее помощью, с ее подсказками у нас есть надежда, что мы найдем эту пташку. Прошу только не злись и ее не зли. Эберт оставил тебя не из-за нее, я это знаю.

Сольвег открыла было рот. Хотела сказать, что выцарапала бы глаза незнакомке, но поневоле пришлось смириться. Он оставил ее из-за ее предательства. Из-за предательства Магнуса. Хорошо она сделала, что выгнала того в шею. Чужая любовь, которую никто не просил.

– Мы пойдем к ней, – пожала плечами красавица. – Я помогу тебе спасти твоего никчемного дружка, но корабль свой я получу непременно. Я не хочу помогать тому, кто отвернулся от меня, задаром. Я вообще никому не помогаю задаром.

– Корабль будет твой, – подтвердил Микаэль. – Как только я отведу тебя к Кае-Марте, все станет понятней, я верю.

Кая-Марта.

– Какое нелепое имя.

– Ее жизнь вообще покажется тебе максимально нелепой, – он усмехнулся. – Знаешь, как они спорили с Эбертом.

Потом он замолчал и его глаза погрустнели. Он порылся в карманах, вытащил сложенную вчетверо бумагу. Расправил ее, протянул Сольвег.

– Пусть хранится у тебя, – сказал он. – Там не хватает только моей печати. Корабль будет твоим. Храни ее у себя, чтоб не думать, что я обманываю доверчивую девицу.

Она взяла листок и развернула его. В нем действительно было написано, что корабль переходит в полное собственное владение госпожи Сольвег Альбре. Он нигде не обманул.

– По рукам, – кивнула она. Сольвег было известно, сколько добра хранится на «Путнике», поэтому бежать от такой награды было бы верхом глупости. А спасти Эберта… Что-то подсказывало ей, что всю дурь из него можно выбить хорошим ударом промеж глаз.

– Сними кольцо с руки, не забудь. Ты ведь знаешь, что эти птицы – оборотни. Не хотелось бы, чтобы тебя узнал сирин, когда будет в человечьем обличии.

Сольвег повертела кольцо между пальцами. По словам Микаэля, пока кольцо просто даже у нее, пока она его хозяйка, ей ничто не грозит. Что ж, это очень кстати, попадаться снова под острые стальные когти ей совсем не хотелось. Она осторожно положила его в глубокий карман платья и похлопала по нему. Там оно будет в безопасности, если не вынимать.

– Я готова, – она повернулась к Ниле. – Я готова помогать тебе с сирином. Так или иначе, что еще мне остается. Корабль есть корабль, плата есть плата. Только вот не надейся, что помощь твоему другу доставит мне хоть малейшее удовольствие.

Микаэль протянул ей руку и сжал ее пальцы. Сугубо по-деловому, как равной.

– Значит, договорились. У меня есть тут еще пара дел, но через несколько дней мы пойдем к Кае-Марте.

Сольвег кивнула. Она не знала, что почувствует при встрече с соперницей. Может быть, ненависть, может быть, ничего. Она шагала вниз по ступенькам прочь отсюда, в сердце все витала мысль. «Корабль, у меня будет свой корабль. больше не буду нищей.» Блеск золота будущего душил глупую ревность в зачатке.

Глава XVI

Она сбежала по ступенькам так быстро, точно у нее за спиной вдруг выросли крылья. Корабль, у нее будет корабль. Быть может, именно на нем она и уплывет туда, где ее никто не достанет, никто и не тронет. Шелка и вина. Как задорого она это продаст, сколько выручит. Быть может, даже сумеет выкупить у Гальвы свои земли и дом… Если останется у кого выкупать. Если она захочет это все выкупить. Ветер дул ей в лицо, и полы платья прижимались к ногам. Волосы путались, казались на ярком свету мрачно-рыжими, а не темными, как черное дерево. Да, если останется у кого выкупать. Эберт выглядел, признаться, больным, очень больным. Кожа казалась восковой, под глазами точно углем нарисовано. Будто много дней он бился в горячке, а смерть все тянула и тянула к нему свои тонкие пальцы.

Сольвег вспоминала, как уже давно она думала о несчастном случае, который устроила бы ему после свадьбы. Как разом прибрала бы к рукам все его богатство, осталась бы отчаявшейся богатой вдовой. Черная креповая вуаль так бы шла к ее бледной коже. Но она не убийца, говорил ей Магнус. Не убийца, не вор, не предатель, сколько злости клокочет и ни одного клейма на душе. Ни одного кроме потаскухи, как назвала ее служанка Иветта. Ну а кто не таков. Смешно, верна Магнусу была все те три года, что вернулась из заточения. Ненавидела и была верна. Что-то не так с ней. Что-то не так с Сольвег Альбре. Старые понятия о чести держали крепко, как бы ни рвалось ее озлобившееся сердце их разорвать. Она вспомнила тот поцелуй с Эбертом, в который насильно втянула его. От него отчего-то пахло свежим хлебом и вроде молоком. Такой свежий невинный запах, как у ребенка. Она помнила и то, что на какую-то долю секунды ей захотелось прижаться к нему, раствориться в его руках, которые затем так резко ее оттолкнули. Давно такого не было с Магнусом. Там были только тоска с одиночеством. Нередко она плакала, когда оказывалась у него на груди. Там же на долю секунды она ощутила покой, который ей не суждено было и не будет суждено испытать. Даже ненавидеть в полную силу ей не дано. Только кусать губы и выть, точно волку.

Она крепче прижала к груди грамоту от Микаэля на право владения кораблем, которую держала под платьем у самого сердца. Вот он, залог ее свободы. Ей уже было плевать на родовое имя, на неприязнь к торгашам и банкирам. Только помнила, что вот он. Ее шаг прочь от бедности, ее шаг к иному началу. В этом начале она одна, как и положено. Один полу-друг не в счет. Микаэль никогда не был и никогда не станет ей другом. Он был честен с ней, как, впрочем, она с ним. Он рассказал ей про эту девку, про эту бродяжку из Горных домов. Ревность все еще немного колыхалась в груди. Она злилась на нее. Не на девчонку, что удивительно. На себя и на ревность. «У нас бы все равно ничего не вышло, – говорила она себе, а мысли настойчиво зачем-то уносили ее в тот день, когда они вместе пили горячий шоколад из Эльсхана, а лучик солнца путался в ее волосах. – Ничего бы не получилось, нечего и выдумывать.»

Она остановила свою лошадь возле неприметной лавчонки. Ее здесь знали и не понаслышке, вот ведь досада. Она была здесь частой гостьей в последнее время. В ответ на дверной колокольчик вошел дряхлый старик, он уже даже не пытался разогнуться.

– Сольвег Альбре, ну до чего приятный сюрприз, – прошамкал он; в его голосе она уловила злорадство. – Видать осталось еще, с чем ко мне заявиться, красавица.

– Осталось, господин Альто, осталось, – с плохо скрываемым презрением проговорила она. Старик, казалось, олицетворял все, что она ненавидела в своей жизни. Именно к нему уплывали ее богатства, ее честь и достоинство. Он, точно паук-кровопийца, высасывал из нее все остатки той жизни, что она вела прежде.

Она пошарила в кармане и достала оттуда крошечный мешочек. Высыпала оттуда четыре золотых колечка

– Сколько дашь за эти? – спросила она.

Старик наклонился и придирчиво стал осматривать ее драгоценности. Повертел в пальцах, попробовал на зуб. Он так и хотел найти изъян, чтобы сбить цену, однако это было непросто. Золото Линдемы славится везде, а кольца эти были оттуда, их подарил ей отец, еще когда не ненавидел ее.

– Вот столько, – заявил он и положил перед ней пыльный мешочек с монетами.

Она заглянула внутрь, пересчитала. Негусто, но в других местах она и того не допросится.

– Я беру, – кивнула она и протянула руку к мешочку.

Старик тут же прибрал к рукам кольца, ссыпал их в ящичек.

Сольвег достала несколько монет из мешочка и протянула их ювелиру

– Возьми. За это дай мне крепкую цепочку из серебра. У тебя, верно, должна быть такая.

Старик покряхтел, порылся по ящикам и достал. Признаться, цепочка была отвратительная и почти вся черная. Такую бы очистить сперва от патины, а потом продавать, но старику был, верно, закон не писан. Он положил ее перед Сольвег с таким видом, будто драгоценность от сердца отрывал. Но не в ее положении привередничать. Цепочку она взяла и тут же, еще даже не выйдя из лавки, нанизала кольцо сирина на нее и повесила на шею. Кольцо спрятала глубоко за вырезом платья. Никто не заметит, никто не узнает. Микаэль же наказал ей всегда носить его с собой.

Она вышла из лавки и огляделась. Вечер был очень недурен. Солнце светило мягко и нежно, отражалось от всех окон и рыжими солнечными зайчиками падало на мостовую. Прогуляться бы хоть немного, подышать бы воздухом хоть чуть-чуть, проветрить сонные странные мысли. Сейчас она при деньгах. Этого хватит месяца на полтора, а то на два, если повезет. Да и казалось ей, если теперь с Микаэлем они ударили по рукам, то он не откажет ей в помощи и займет ей немного мелких монеток. В долгах она была как в шелках. Одна радость, что долги отца с нее Микаэль взыскивать не собирался. Отец почти что сбежал, скрывался от кредиторов. Сейчас он за городом, а потом кто знает. Может, подался в Измар, уж тетка его там приветит да и выставит тут же обратно. Только это и держало сейчас ее дух на плаву. Знать, что отцу ее сейчас приходится совсем не так сладко и уж точно не лучше, чем ей.

Сейчас надо ей только отнести деньги домой да отдать распоряжения девчонке-служанке. Пусть сбегает, отдаст долг мяснику, заодно прикупит немного телятины. Еще овощей да муки. Сольвег вздохнула. Вот и начали постепенно таять вырученные таким стыдом деньги. Она еще раз вздохнула, но воздух в легкие не пошел. У нее кружилась голова. Снова, как и вчера. Но что это, мастер Талман же вылечил ее. Раны зашиты, кровь не течет, но голова кружится, будто еще чуть-чуть и весь мир покачнется. Она попыталась держаться за стенку ближайшего дома, но она, покачнувшись, лишь процарапала по кирпичам дома ногтями. К горлу подкатила тошнота, а веки казались тяжелыми, будто налитыми свинцом. Она покачнулась и осела на землю. Люди мелькали перед глазами, точно маленькие яркие точки. Воздуха не хватало, духота сжимала горло в кольцо. Она хотела было позвать на помощь, но сознание вновь мягко покинуло ее, как тогда в доме Эберта.

– Очнитесь, – тормошил ее кто-то. – Очнись, госпожа, очнись.

Кто-то подставил ей кружку, и она почувствовала, как холодная влага течет у нее по губам. Она приникла к кружке и стала жадно пить. В голове слегка прояснилось.

– Еще, – прошептала она, и снова полная кружка оказалась у ее губ.

Наконец она смогла открыть глаза. Над ней склонилось лицо молоденькой девушки, лет двадцати, не больше, может, чуть младше нее. Лицо ее обрамляли светлые, почти белые косы, в них вплетены засохшие васильки. Кожа бледная, тонкая, казалась почти что прозрачной. Да и худая она была, почти кожа да кости. Под бледной кожей узких ладоней были видны голубоватые вены.

– Тебе лучше? – спросила ее незнакомка. Сольвег кивнула и огляделась по сторонам. Вокруг все также сновали люди, никто на нее не смотрел. Никто, кроме этой странной девушки.

– Как твое имя?

Губы до сих пор казались сухими и плохо слушались.

– Сольвег, – проговорила она, еле ворочая языком. – Сольвег Альбре.

Незнакомка, казалось, и слыхом не слыхивала такого имени и имени ее семьи. По крайней мене на лице ее не отразилось ничего, что можно было принять за узнавание.

– Твоя лошадь так и привязана к столбу, – продолжала девушка. – Я видела, как ты выходила из лавки. Далеко ли твой дом?

Дом был и вправду далеко, особняк Альбре стоял почти в другой стороне города, а добираться туда в одиночку верхом было воистину нелепой идеей.

– Далеко… – с тоской протянула Сольвег и попыталась встать. Это ей почти удалось, но ноги дрожали, и ей приходилось со всей силы прижиматься спиной к стене.

Незнакомка склонила голову на бок, точно сова. Моргнула пару раз.

– Ты сама до дома не доберешься. Пойдем со мной. Тут не далеко. Напою тебя липовым чаем, сил и прибавится.

Признаться, Сольвег никуда не хотелось идти с незнакомкой, но стоило ей сделать один самостоятельный шаг, как тошнота снова подступала к горлу.

– Я помогу тебе взобраться на лошадь, – сказала та, поддерживая ее под руку. – Поведу ее сама под уздцы. Не оставлять же тебя здесь, мало ли кто может обидеть беззащитную женщину.

Возражений незнакомка не слушала, помогла ей вскарабкаться на кобылу, и Сольвег крепко уцепилась руками за лошадиную гриву, чтобы не свалиться. Девушка погладила лошадь по шее, та было шарахнулась от ее руки. Незнакомка сжала губы, взяла в руки уздечку, но больше к животному не прикасалась.

– Куда ты ведешь меня? – негромко спросила Сольвег, склонившись вниз.

– К себе домой, – отозвался мелодичный голос. – Уже близко. Там тебя ждет и чай, и помощь, и уют.

«К себе домой» звучало не слишком утешительно. Особенно если учесть, что они приближались к тому пустырю, где на нее напали. «Все хорошо, – нашептывала сама себе Сольвег. – Все в порядке». И невольно прижимала руку к груди, где под вырезом висело спасительное кольцо. Девчонка, видимо, сама из Горных домов. Не хотелось ей в ближайшее время вновь соваться в логово льва, но, очевидно, судьба распорядилась иначе. Только вчера она бежала здесь с окровавленными ногами, только вчера ей располосовали спину когтями. Столько произошло всего лишь за сутки, а казалось, прошло куда больше. Лошадь была напугана, хотя кобыла не из пугливых. Сольвег небрежно похлопала ее по сильной шее. Говорили, что животные куда сильнее, чем люди, чуют опасность, от этого ей становилось совершенно не легче. Одна глупость вертелась в ее голове. Будто лошадь боится девчонку. Смешно. При большом желании даже Сольвег могла бы уложить эту худышку на обе лопатки.

Они все шли, а пушистые толстые шмели вились над фиолетовым чертополохом. Тошнота постепенно ушла. Девчонка молчала и больше не начинала разговора, чему Сольвег была признательна. Страх отходил, его место заменило ленивое любопытство. Только вчера она решила не ввязываться в опасные авантюры, и вновь она на той же дороге. Не удивится она, если на той же пыли до сих пор остались капли ее крови.

– Так ты из Горных домов, – она нарушила молчание, когда они начали идти мимо шатров и палаток. Сольвег спрыгнула с лошади. Слабость все еще была в ней, но по крайней мере голова не кружилась.

– Я живу с ними, сколько я себя помню, – отозвалась незнакомка. Она пожевывала в уголке рта травинку, будто самая обычная крестьянка из деревни. – С ними мой дом, а значит, дому я и принадлежу.

Сольвег отметила про себя странный оборот. Видать, не слишком много в ней любви к своему дому, если не может она сказать обычное «да» и улыбнуться. Девушка осторожно вела ее между палатками и вновь, как вчера Магнус, вывела на большое пространство с двумя отдельными шатрами. Она тут же узнала их. Вон в том, на пригорке, она была вчера. Там же стоял тот шатер с клеткой и костями, которые изранили ей ноги. Там же был и ящик с перьями сирина, и волшебное кольцо, которое теперь находится у нее на груди. «Знают ли они, – думалось ей. – Знают ли они все, все эти дети и женщины, что за чудище привели они с собой в наши края? Знают ли эти бродяги, что за напасть теперь нависла над городом только лишь из-за них?» Ей хотелось, чтобы не знали. Иначе все эти дети, все женщины, которые всего лишь полощут белье, стали бы внезапно ее же врагами. Она вдруг задумалась и поняла. Не только ее врагами, врагами этого города. И она ощутила с предельной резкостью. Не себе она корабль и новую жизнь добывает, да и не Эберта вовсе спасает. Спасают они с Микаэлем весь город, а оба они совсем не герои. До чего же неблагодарное дело.

– Вот, мы и пришли, – девушка протянула ей руку, помогла спуститься с лошади. – Это мой шатер.

Магнус был прав, эти двое точно были тут главными и верховодили всеми. Ткань шатра была плотная, ладная, расшитая полевыми цветами и вереском, точно богатое платье. Сольвег, всегда считавшая горцев теми еще побирушками, даже рот раскрыла. Потом перевела глаза на девицу. По ней и не скажешь, что богачка. Простое голубое платье, по вороту, рукавам и подолу серая вышивка, волосы в тонких косах, в волосах же цветы. Она не нищенка явно, но откуда у нее право на такой богатый шатер? Девушка вновь улыбнулась ей, отодвинула рукой расшитый полог и поманила ее

– Проходи, будь гостьей у меня, садись.

И Сольвег с благодарностью опустилась на резной стул возле большого, заставленного всякой всячиной стола. На нем были ящики со связками трав, которые одуряюще пахли, рассыпались лепестки и семена, в крошечных фиалах были налиты сотни разноцветных снадобий, она будто вновь побывала в лавке у Магнуса. Под столом вдобавок стоял ящик с самодельными свечами из настоящего пчелиного воска. От них мягко поднимался аромат меда. Странно, но все эти запахи скорее прогоняли дурноту, чем навевали ее. Сольвег глубоко вздохнула и попыталась расслабиться. Сердце все еще колотилось, как бешеное.

Девушка все сновала по шатру, то в поисках воды, то жестяного чайника, то того, что она собиралась заваривать. Кажется, она обещала напоить ее чаем из липы. Да, липой бы было неплохо. Она прогнала бы этот противный ком из горла.

– Тебе лучше? – раздался вопрос из глубин шатра. Та все пыталась колдовать над угощением и искала, чем бы попотчевать новую гостью. Под конец нашла пшеничные лепешки, посыпанные маком и обжаренные в масле.

– Вчерашние, – проговорила она, поставив блюдо на стол. – Но я уверена, что они все так же вкусны. Тебе получше? Голова еще кружится?

– Нет, – чуть растерянно пробормотала Сольвег. – Нет, уже нет. Почти. Только слабость и сил нет.

– Пройдет. Непременно пройдет. А пока хлебни вот этого, полегчает.

Она передала Сольвег чашку, та поднесла ее к губам. Свежий отвар липового чая обжег ее губы и теплом прокатился по горлу. Знакомый аромат, подумалось ей. Когда-то давно липовый чай любила заваривать мать. Она пила, медленно, крохотными глоточками, а приятный жар разливался по телу, расслабляя все мышцы.

– Спасибо тебе, – через какое-то время сказала Сольвег, когда в мозгу прояснилось. – Спасибо, добрая девушка. Извини, я до сих пор не знаю твоего имени, хоть сама назвалась. Как зовут тебя?

– Кая, – девушка улыбнулась. – Кая-Марта из Горных домов.

«Кая?», – подумала Сольвег. Кая-Марта. Именно это имя назвал Микаэль, когда говорил про подругу Эберта. Она смерила ее пристальным взглядом и мысленно махнула рукой, стараясь задушить нелепую ревность в зародыше. Ее это больше не интересует. Ее дело спасти его дурью голову, а уж кому он поверяет свои тайны сердечные – не ее, в общем-то, дело. Сольвег смотрела на девушку и отчего-то уверялась, что Микаэль прав. Не было между ними ничего такого, да и быть не могло почему-то. Только одно грызло ее душу. Доверие свое он дарил этой горной бродяжке, не ей. Его доверие она так и не заслужила, хотя и могла. Теперь сама виновата.

– Кая-Марта, – проговорила она. – Приятно познакомиться, Кая-Марта, красивое имя.

– Не такое красивое, как твое.

«Да уж, какие мы вежливые», – снова буркнула ревность, но стыд ее перевесил. Эта девица не была ей ничем обязана, но привела в свой дом и помогла в трудный час. Ну и кому из них придется замолчать и проглотить свою гордость? Сольвег смотрела на Каю и понимала, что без Микаэля не имеет ни малейшего желания что-то выпытывать. Да и силы с настроением у нее сейчас не те.

– Так ты давно знаешь? – руки Каи перебирали веточки вереска и перевязывали их грубой бечевкой.

– Знаю что? – Сольвег сделала еще пару глоточков из чашки. Рука сама потянулась к промасленной лепешке и надломила ее. Она хотела есть. Очень хотела.

– Знаешь, что ты ждешь ребенка?

Кусок лепешки надломился да так и выпал из пальцев. Она в недоумении и ужасе уставилась на свою временную спасительницу.

– Прости что?

– Ах, ты не знаешь, прости, не хотела тебя пугать, – Кая замялась. – У меня чутье на такое дело. Где-то с полтора месяца должно быть. Как же ты не заметила?

У Сольвег бешено колотилось сердце. За эти полтора месяца слишком многое происходило, чтобы она обращала внимание на что-то кроме отсутствия денег. Она в ужасе коснулась своего живота и тут же отдернула руку. На шее нервно билась жилка.

– Нет, – уверенно начала она, уговаривая в первую очередь саму себя. – Этого быть не может, исключено.

– Лучше поверь, – пожала плечами девушка. – Я это дело насквозь вижу. Лучше смирись, если не рада.

Сольвег показалось, будто ей снова не хватает воздуха. В голове, точно рой разбуженных пчел, носились мысли. Она носит ребенка. Уже полтора месяца, и она знает, что ребенок этот от ненавистного человека. Она выгнала его, а он и не знает. Какое счастье, что он не знает, если бы Магнус знал, что у нее под сердцем его дитя, он бы связал ее по рукам и ногам и увез бы с собой. Она бы никогда не оторвалась от него. А теперь что ей делать, что же ей делать?! Сольвег хотелось собственными руками разорвать себя пополам лишь бы избавиться и от этого чувства, и от этого состояния. Тошнота снова подкатила к горлу. Дыхание стало прерывистым. Она постаралась вновь глубоко вздохнуть и успокоиться. Это плохо. Это очень плохо, потому что тогда делается совершенно немыслимым и невозможным ее побег в Измар на деньги, которые она выручит от продажи жемчужного ожерелья. Да, Микаэль обещал ей корабль, денег от него ей бы хватило лет на семь, если не больше. Но… Ребенок! Сольвег казалось, что еще чуть-чуть и ее накроет истерикой. Она нервно сжимала и комкала ткань платья на коленях. Вдруг она обвела взглядом стол, на котором были разбросаны травы, вновь посмотрела на Каю-Марту, встретилась с ее внимательным и серьезным взглядом.

– Нет, я не знала, – побелевшими губами прошептала она. – Я не знала…

– Не знала, что от этого дети бывают? – фыркнула Кая. – Ну да, впрочем, не ты первая в таком положении, не ты и последняя. Каждая справляется, справишься и ты.

Сольвег почти почувствовала, как кто-то закричал в ее голове и ее собственный голос сорвался.

– Я не хочу справляться, я не буду, не буду! – она крикнула и тут же прикусила язык. Кая-Марта посмотрела на нее с предельным спокойствием, лишь чуть-чуть склонив голову на бок. Сольвег чувствовала, как в одночасье ее жизнь рушится не то, что под фундамент, а и фундамента этого больше уж нет. От этого ее каждую секунду охватывала паника и хотелось кричать.

Вдруг она глубоко вздохнула и в голове прояснилось. Она снова посмотрела пристально на свою спасительницу.

– Ты ведь травница, верно? – спросила она.

Кая-Марта легко кивнула.

– Немного, – отозвалась она. – То тут, то там собираю букеты, мне нравится знать, какая трава от чего помогает, сушить их, вдыхать терпкий запах и…

– Спорынья, – перебила Сольвег, а руки слегка дрожали. Она хотела, чтобы ее голос оставался спокойным, но волнение все равно выдавало ее. – У тебя есть спорынья? Настойка. Хоть немного. Я заплачу тебе. У меня есть деньги, есть…

И она было засунула руки в карманы, чтобы нащупать кошелечек, который отдал ей ювелир, но Кая-Марта остановила ее резким кивком головы.

– У меня нет спорыньи и ею я не торгую, – тихо и вкрадчиво проговорила она. – А была бы – я б не продала ее тебе, я не из тех бабок-знахарок, кому лишнюю монету бы урвать. Ты бы умерла сама от спорыньи. И очень неприятным бы способом. Тебе не стоит убивать ни своего ребенка, ни себя. Не с моей помощью.

Кисло поджав губы, Сольвег вспоминала, как Микаэль сказал, что Кая-Марта «добра и мудра». От такой точно помощи в этом деле она не дождется. Но первый страх прошел, в голове прояснилось и она даже на мгновение перестала желать смерти и Кае-Марте, и себе, и даже ребенку. Пусть пока живет, маленький ужас, пусть живет, уж она с ним еще разберется. Страх на мгновение ослабил хватку на горле. Она вспоминала Магнуса, их встречи, его до тошноты надоевшие признания в любви, и сама себе призналась, что да, а чего еще она хотела. Кая-Марта права, иного и ожидать было сложно.

Она снова отхлебнула липового чаю и решила все же доесть надкушенную лепешку. Неудивительно, что ей сейчас хочется есть. Скоро будет бросаться на все, точно оглодавший медведь, да и видом походить на медведя будет. Она вдруг мысленно расхохоталась. Она уже ненавидит этого некстати подвернувшегося ребенка, но до чего будет забавно, если родится девочка. Воспитать ее так, чтобы она была сильной, смелой и жесткой, чтобы счастливой жизнью своей отомстила за страдания матери… Это если она вообще родит ее. Что-то подсказывало Сольвег, что она начнет таскать тяжести, как только вернется домой, если спорыньи ей здесь не видать. Или не начнет. Или все же раздобудет трав у бабок, повезет – и с собой покончит. Спокойно, спокойно, она еще успеет обо всем этом подумать. А сейчас только чай и пшеничные булочки, только они. Можно взять еще парочку, так и на ужин можно будет не тратиться… Не в лагере у врага об этом думать, не здесь. Рука все же инстинктивно легла на живот и в этот раз она не стала ее убирать. Еще успеется, подумала она. Она еще успеет разобраться в своих чувствах по этому поводу и что-то придумает.

Кроме трав на столе стоял еще один ящичек. Сольвег заглянула в него. Там на дне вместо цветов и засушенных лепестков лежали карточки с картинками. Будто обычные игральные карты, только таких красивых она в жизни не видела. На одной был лев в пустыне, на другой – рыцарь на коне, на третьей же… Она протянула руку и достала карточку. На ней была огромная птица с крупными, острыми, точно бритва, когтями и прекрасным женским лицом.

«Так вот как ты выглядишь, нелюдь, – подумала Сольвег, разглядывая картинку. – Про такую только страшные сказки детям на ночь рассказывать.» Провела пальцами по золоченным краям. И откуда у этих чужеземцев такая красота?

– Откуда у тебя это, Кая? – она в первый раз назвала ее по имени и на какой-то момент почувствовала, что-то вроде признательности к белокурой девчонке. – И что это?

– Я сама их делаю, – та пожала плечами и приняла карточку из ее рук, пристально глядя на нарисованные крылья и перья. – Забот у меня здесь немного, вот и балуюсь изредка, по ним детям сказки рассказываю. Малышам это нравится.

Сольвег продолжала смотреть на карточку в руках Каи. Рисунок был красивым, очень красивым. Даже в ее прошлых книжках в библиотеке такого не сыщешь. Как же разительно это отличалось от страха и ужаса, которые она испытала при нападении. От ощущения острых когтей на спине, вспарывающих и ткань, и кожу.

– Кто это? – тихо спросила Сольвег и подняла на девицу глаза. Ей хотелось услышать это из ее уст, раз уж Микаэль ей доверял.

Кая положила карточку на стол и припечатала ее ладонью. Казалось, тонкие бледные пальцы дрожат.

– Это сирин, госпожа, – спокойно отозвалась она. – Вещая птица, живет в горах. Столько сказок и песен, сколько знает она, не знает никто на земле. Остры ее когти, точно стальные. Лучше тебе не встречаться с такой.

«Да уж, остеречься бы не помешало», – подумала Сольвег, вспоминая и о зашитых на спине ранах, и о кольце, которое покоилось на груди.

Тут Кая улыбнулась и мелодично расхохоталась.

– Я дразню тебя, Сольвег Альбре, – ее губы были бледными и тонкими, изогнулись в улыбке. – Прости уж мне эту слабость. Вся правда в том, что сиринов не бывает.

– Не бывает? – послушно спросила Сольвег. Не такого ответа она ждала.

– Да, не бывает, госпожа. Это все детские сказки, чтобы взрослым пугать малышей. Сказки важны и прекрасны, да только мало в них правды.

Кая подлила еще чаю, а Сольвег продолжала ошарашенно на нее смотреть. «Да она мне лжет, – думала красавица, глядя пристально на свою спасительницу. – Или лжет, или сама не знает, вот и поди выведай у этой скрытницы, что к чему.»

– Раньше были, – тихонько сорвалось с губ Каи, а глаза ее погрустнели. Она сказала тихо, почти шепотом, но Сольвег расслышала.

– Расскажи.

Кая нагнулась, достала из ящика несколько свечей, чиркнула спичкой и подожгла фитили.

– Вот так вот, – тихо и грустно проговорила она. – Теперь здесь будет светлее. А сирины… Что мне рассказать тебе, Сольвег Альбре. Много лет прошло с тех пор, много воды утекло. Я об этом не знала, если б не рассказала еще моя бабка. Не всегда Горные дома были такими, как теперь. Не всегда у нас были дворцы из дерева и камня в горах на самых вершинах, где только изредка пролетают орлы. Не всегда добывали золото и серебро в рудниках такими горами, что в пору из них корабли отливать. Наш род сейчас, Сольвег, богат и счастлив, но только жить если в горах, а мы кочевники и ведет нас жажда странствий по всему миру и до краев его.

«Жажда странствий», – подумала Сольвег. Слова-то какие… Была ли у нее жажда странствий когда-то или только жажда побега и от себя, и от других, чтоб никто и нигде не нашел.

– Нас не жалуют в других селеньях, оттого и ютимся под стенами городов, точно бедные родственники, мало кто считает нас за равных, за достойных людей, хоть мы и богаче многих из вас. Да только было так не всегда. Вы теперь и не помните, за что родилась в вас ненависть к нам. Было это лет, может, и двести, может, и больше назад. Тогда не было и города Исолта, дорогая, так, жалкая деревенька. И мы не были богаты, и дворцов у нас не было. Только на старом перевале в горах разбудили их рудокопы. Птиц, которые застыли в камнях навечно на самых вершинах. Они окрепли и пробудились. Они были прекрасны, только крови им очень хотелось. Чего ждать все же от хищных-то птиц. Они могли жить мирно, бок о бок, в человечьем обличии. Но кто потерпит оборотня рядом с собой. Они не делали ничего такого, чего не делали бы хищные птицы. Несколько раз уволокли овцу из стада, украли козленка. Да и то, молодняк это был, старших сиринов кто бы послушал. Потом кончились набеги на стада, начались набеги на горных людей. И когтями выдирались сердца, а топорами рубились медные перья. Сладкими голосами и песнями заманивались люди на скалы, а потом свою смерть находили в ущельях. Только больше людей на земле, быстрее плодится их род, а потому не стало вскоре вещих птиц в тех горах. Посажали их в клетки, отвезли на остров Серебряных шахт, так и гибли они взаперти в одиночестве, расцарапав когтями железные прутья и сходя с ума от страданий и злобы. Взаперти же они сидели долгие годы, Сольвег. Сирины долго могут жить без еды и воды, хоть желание свежего мяса сжигает их без остатка. Как же тут не потерять рассудок, стеная и слушая зачарованные песни родни. Потом на берегу должно быть истлели их кости. Не осталось их больше, Сольвег Альбре, и вещих песен, что на смерть зовут, больше ты не услышишь в горах.

– Это… – Сольвег задумалась сказать «хорошо» или «плохо»; Кая рассказывала так, что поди пойми, что та в действительности хотела услышать. – Это действительно так? – пробормотала она.

– Истинно так, – бросила Кая, а блики от свеч плясали на ее лице.

– И сиринов больше не водится?

– Если и остались, то больше они не перекидываются птицей, – проговорила та и отбросила на спину белокурые косы. – Хотят забыть, чем они были, боятся. Их больше нет, разве что высоко в горах, куда еще даже наш род не добрался.

Кая проводила пальцами над медовыми свечами, задумчиво глядела на пламя, на то, как тонкие струйки копоти летели под потолок. Сольвег все рассматривала ее с любопытством и недоверием. Она знает, и она знает многое. Быть может, скрывает. Естественно, кто доверился бы чужачке. Они ведь не знают друг друга. Она даже не знает, что Сольвег – бывшая невеста Эберта. Она даже не знает, что его нужно спасать. Когда они вернутся сюда с Микаэлем, должно быть, эта девчонка будет более разговорчивой. К своему удивлению, Сольвег заметила, что все это постепенно начинает ей нравиться. И липовый чай, и пшеничные лепешки, и неспешные разговоры. Было в этой худой и не то что бы очень красивой девушке что-то располагающее. Она поймала себя на мысли, что действительно хочет вернуться. Странно, но мелодичный и грустный голос Каи-Марты заставлял ее расслабиться, будто и не ей с четверть часа назад сказали, будто внутри нее растет дитя от нелюбимого человека.

Кая покачала головой, будто отгоняя нелепые мысли, и вновь посмотрела на Сольвег.

– Забудь о сиринах, госпожа, они не нужны тебе. Забудь, тебе сейчас надо думать совсем о другом.

Сольвег решила, что с куда большей радостью думала бы теперь о кровожадных птицах, нежели о своем же ребенке. О ребенке она еще успеет подумать. И о том, что же ей с ним делать, и о том, хватит ли ей духу даже просто родить его. Кая сказала, что от спорыньи она умрет. Умирать ей пока не хотелось. Как бы ни была тяжела и неприглядна сейчас ее жизнь, смерти она себе не желала. Каждое утро солнце из окна манило ее куда-то вдаль, подальше отсюда, к новому началу. Она не могла позволить себе рискнуть и бросить все на полпути, так и не доказав миру, что Сольвег Альбре – это не просто имя. Она вернется сюда с Микаэлем. Вернется, и эта странная девчонка с таким умиротворяющим голосом ей непременно все снова расскажет.

Снаружи послышался шорох и скрип. Обе девушки встрепенулись и подняли голову. У Каи слегка задрожал чайник в руках.

– Кто это, час вроде уж поздний, – пробормотала Сольвег, глядя на зажженные свечи.

– Верно, поздний, – Кая сжалась, будто стала меньше.

Сольвег обернулась к разрезу палатки и увидела вошедшего мужчину. Он был явно пьян и элем от него несло далеко. Он пошатывался, старался схватиться за податливые стенки шатра, схватить их в кулак, чтоб удержаться. Это ему никак не удавалось. Наконец он протер глаза и кое-как пригляделся к двум женщинам. Он недовольно перевел взгляд с Сольвег на Каю и обратно

– Почему ты не одна?

Та выпрямилась и не дрогнула.

– Это моя гостья, Улаф, будь полюбезнее.

«Улаф», – вспомнила Сольвег. Именно так звали одного из двух мужчин, которых они с Магнусом подслушивали вчера в другом шатре. Именно он рассказывал второму, Сигуру, про сирина, он был его господином и у него стояла та страшная клетка с костями. Сольвег посмотрела на громоздкого мужчину еще раз и постаралась казаться поменьше.

– Гостья?! – зло крикнул Улаф. – Какая еще гостья для такой, как ты. Не я ли приказал тебе знать свое место?

Кая не шелохнулась и продолжала стоять, скрестив на груди руки.

– Уходи, Улаф, проспись, тебе здесь не рады.

– Я сам решу, когда мне уйти, – рявкнул тот. – А ты сейчас пойдешь со мной и будешь сидеть там, где должна сидеть. И уж поверь мне, милая, я с тебя глаз не спущу!

Он быстрым шагом подошел к Кае-Марте. Он был гораздо больше нее, та на его фоне казалась просто тростинкой. Улаф схватил ее за руку своими крепкими лапищами. Та зашипела от боли, бросила на него убийственный взгляд.

– Пусти меня, – она старалась вырваться, но тот был сильнее и больше, и уже потащил ее к выходу из шатра.

– Много свободы ты себе взяла, – ворочая пьяным языком, бормотал он. – Уж я-то научу тебя слушаться.

– Ничтожество.

Сухие васильки сыпались с кос.

Улаф все тащил и тащил ее, вывернув руку. Сольвег в шоке раскрыла глаза, смотрела на это и ей отчего-то казалось, что еще чуть-чуть и хрупкая девушка сломается пополам, будто тростинка. Ей бы убежать сейчас. Выскользнуть бы за занавеску, признать, что вечер и чай окончены. Но было одно «но». Сольвег Альбре не привыкла быть ненужной серой мышью и чтоб на ее присутствие не обращали внимания. Рука сама потянулась к столу. Заварочный чайник с кипятком и липой оказался заманчиво близко. Она сжала его в руке, обрушить его на голову здоровяка было просто и даже приятно. Тот взвыл от боли, пошатнулся и упал на пол. Вокруг него валялись осколки чайника.

– Жаль, чайник был очень красивым. Ты уж извини меня, – Сольвег глядела на маленький разгром.

Кая присела на корточки и приложила руку к его шее.

– Он жив, разумеется. Через какое-то время будет в порядке, – проговорила она.

– Очень жаль, что жив, – цинично добавила Сольвег. – По-моему, он знатное ничтожество.

Кая слабо улыбнулась. Выглядела она сейчас, будто ощипанный цыпленок. Волосы растрепаны, платье мятое.

– Спасибо тебе.

– Не стоит. Будем считать, что долг я тебе отдала. Скажи лучше, что творится в его бедовой голове и кто он вообще?

– Это Улаф, – устало ответила Кая-Марта.

– Ты что-то вроде слуги?

– Я что-то вроде рабы, – поправила она ее с грустной улыбкой. – Я могу ходить, где пожелаю, делать, что пожелаю, чтобы развлечь себя. Но он меня спас однажды и делает все, чтобы напомнить мне, что он мой хозяин.

– Ты думала сбежать от него?

– Нет, – вздохнула она и подперла щеку кулаком, облокотившись на стол. – Я дала ему слово. А мое слово держит меня крепче стали.

– Нет ничего хуже клятв, к которым нас принудили, – отозвалась Сольвег. Она отлично понимала, что такое жажда свободы, которую ты не в силах получить. Она смотрела на эту поникшую хрупкую девушку и в ее сердце зарождалась такая непривычная жалость.

– Скажи, я могу помочь тебе чем-то еще? – спросила Сольвег и невольно накрыла бледную худую ладонь своей.

Кая улыбнулась. В ее глазах мелькнули искорки-смешинки.

– Спасибо тебе, доброе сердце, – отозвалась она. – Ну да помощи мне не нужно. Заходи иногда, коли хочешь. Здесь тебе всегда будут рады. А Улафа ты не бойся. Он страшен только для меня, тебе его не стоит бояться.

Сольвег кивнула и медленно пошла к выходу из шатра. Хорошо, что она взяла лошадь, теперь она быстро доберется до дома. А дома и тепло, и уют камина, который не чистили уже несколько месяцев. Она шла, а роса на длинной траве холодила ей ноги. В какой-то момент она поняла, что не злится на Каю. Эберт никогда ей не принадлежал, не принадлежит он и этой девчонке из Горных домов. Смешно, через столько лет ощутить, что где-то рядом может быть родная душа. Обе хотят свободы, обе и не получают ее. Она зайдет в гости. Теперь точно зайдет. Пусть даже и с Микаэлем. И, может, ей снова предложат чай, и лепешки, как давно жданной и желанной гостье. Давно ее нигде не ждали. Давно она не встречала людей, которые не знали бы о ней ничего. Она до сих пор чувствовала на губах сладковатый вкус липы с медом. «Я приду, я еще правда приду», – думалось ей. И какой-то дикий мужлан ее не остановит. То ли сердце ей говорило, то ли измученный разум, но что-то подсказывало, что ее путь к свободе начинался именно здесь, и пшеничные масляные лепешки были верной дорогой. Наконец-то верной дорогой.

Глава XVII

Она подложила ему под голову расшитую диванную подушку, а больше она ничего для него делать не собиралась. Пусть так лежит. А чайник жалко. Эта девушка была права, он был красивым. Время все текло и текло, а она доставала из шкафчика новый чайник, засыпала туда свежие цветки липы. Даже сухие листки были липкими, будто вымоченными в меду. Залить кипятком и оставить. Она посмотрела на Улафа, распростертого на полу. Тот крепко спал пьяным сном уже два часа. Хорошо бы не пришел Сигур. Если он увидит своего друга и господина на полу в ее шатре, то рассказывай – не рассказывай, все едино запрут ее в клетку. Выпускать будут только к рыцарю, чтобы пить его жизни, а потом опять на засов. Кая смотрела на своего хозяина, избавителя и мучителя и понимала, что в первый раз ее не тянет его убивать. Она боялась его, ненавидела, к чему уж скрывать. Но так бы с ней поступил и любой, к чему так злиться и удивляться. Она могла попасть к кому и похуже. К тому, кто вечно держал бы ее в клетке, как зверя. Улаф хоть изредка признавал, что она тоже личность.

Да, убивать его она не хотела. Не сегодня. Сегодня она была спокойна и довольна, точно кот, нализавшийся сливок. Руки потянулись к ящичку с картами. Незнакомке они понравились. А кому бы они не понравились. Гордая улыбка пробежала по ее губам. Она рисовала их сама, когда оставалось время от забот. И рыцарей, и драконов, и волшебных коней, которые доведут, куда скажешь, все, о чем она пела. Рука потянулась к наточенному угольку и перу с чернильницей. Рука сама начертила узкий овал лица, густые пряди черных волос, изгиб фигуры. Было у нее и немного кистей с красками. Тут голубой с синим, тут белое кружево рукавов. Всего лишь глупая человеческая девчонка на сносях, а вот поди ж ты. Она защитила ее. Впервые кто-то хотел защитить ее. Впервые кто-то искал ее общества кроме глупых детей-несмышленышей. Странной она была даже для горцев. Она придет снова, наверняка будет снова клянчить спорынью, которой у нее нет и не было… Но можно будет снова налить и липы, и поставить с пылу с жару лепешек, и просто забыть на мгновение и жажду крови, и злость, и отчаяние. В кои-то веки беседовать с тем, кто не хочет огреть тебя палкой или нож в спину всадить. Сольвег Альбре. Ну, здравствуй, Сольвег Альбре. Заходи в мою жизнь, будешь гостем. Кая поморщилась своим собственным мыслям. Связи с людьми для ее племени всегда плохо заканчивались, следовало бы знать, она сама рассказала ей эту историю. Но тоска грызла сердце, отчего бы и не поиграть в эту тихую дружбу, в единственную дружбу, что ей еще остается, когда хозяин, которому она должна быть верна, грозится выпустить ей всю кровь. Может быть, и не много времени ей досталось, может быть, и не много.

– Эй, ты… – услышала она слабый и хриплый голос, но головы не повернула.

– Кая, – раздалось настойчивее и сильнее.

Она налила в стакан немного чаю на пару глотков и подошла к нему.

– Тебе лучше? – безразличным тоном спросила она.

– Какого лешего тут происходит? – Улаф попытался подняться, но голова у него, очевидно, гудела.

– Уже ночь, – ответила Кая. – Ты пролежал так пару часов. Выпей, держи. Но только посмей меня тронуть хоть пальцем.

– Уже и выпить нельзя, –Улаф буркнул. – Что за пойло ты мне дала?

– Липовый чай. Пей, а то огрею тебя и другим чайником.

– Ты не можешь причинить мне вреда, девчонка, – он спокойно сделал глоток.

– Не могу. Да вот только очень уж хочется.

– Я не должен был на тебя наседать.

– Что? – она удивленно вскинула брови. Он никогда не признавал, что неправ.

– Не должен был, с пьяных глаз не подумал, – все также продолжал Улаф, держа в руках горячий стакан. – Ты должна набираться сил. Что может быть для тебя лучше, чем еще одно несчастное и смятенное сердце? Мне нужна кровь и слезы настоящего сирина, а не слабой плаксивой девчонки. Выпей ее, выпей ее до конца. Забери ее силы и жизнь. Так мы быстрее добьемся цели.

– Мы? – тихо спросила Кая и отвернулась.

Выпить Сольвег? Поступить с ней, как с Эбертом? Ох, это было бы так просто и правильно. Ее сердце смятено и разбито, это было бы вовсе не сложно. Она взяла в руки свою новую карточку из колоды. Краски еще не просохли и на пальце осталось голубое пятно. Она не слишком здесь на себя похожа. Больше на этих странных принцесс из ее сказок, которых вечно надо от чего-то спасать. От чего же спасаешься ты, Сольвег? Что тебе нужно?

Нет, она пока не голодна, она пока не настолько голодна и истосковалась по чужим жизням, чтобы прибрать ее к рукам, пусть Улаф говорит, что хочет. Не Сольвег Альбре ей нужна. Ей нужна та, у которой кольцо. Еще одного хозяина она не потерпит, еще одного, на которого она не в силах напасть. Вот ту она разорвет на куски, даже пискнуть, как кролик, и то не успеет. Кая-Марта бросила непросохшую карточку на стол и вышла поскорее наружу. Холодный ночной ветер окутал ее, точно плащ, шевелил ее белые пряди. Улаф зовет ее чудищем и животным, также и те в городе, кто видел ею растерзанный труп. Она снова вспомнила вкус крови, ощущение жил, раздираемых стальными когтями и подняла руки к глазам. Не всегда ведь она была такой, не всегда. Но что сделали с ней неволя и клетка, того не вернуть.

Беспокойные сны посещали ее не в первый раз. Сны, в которых она тонула, точно в омуте, из которого не выбраться и не выплыть. Она закрывала свои глаза, цвета меда, точно у сокола, а мысли бурным потоком уносили ее все дальше и дальше, туда, откуда все началось. Прошлое снилось ей нынче все чаще и чаще. Своего настоящего имени она никогда не имела. Не родные дали ей его, которых она и не помнила. Пастух нашел ее младенцем в горах. Принес в дом свой и отдал жене. Они были немолоды, оставили ее у себя. И не задавали друг другу вопросов. Дали ей имя. Кая-Марта – такое нелепое и певучее, ни у одной девчонки в округе такого не было.

– Кая, Кая, девочка моя, ступай домой, скоро роса упадет на травы.

Она слышала, будто во сне, голос приемной матери и не спешила откликнуться. Закат в горах так чудесен, красит склоны в огненно-рыжий, серп луны, еще бледный, уже белеет на небосклоне. Скоро на востоке встанут первые звезды. Матушка не услышит, матушка не узнает, где она. Ей не доведется увидеть, как отчего-то перьями обрастает тело ее кровинушки, как медью они отливают на солнце. Это было второй раз. Да и в первый не испугалась она. Тогда она, помнится, забралась на высокий дуб, что стоит на окраине леса. После дождя, ветви такие скользкие, как не сорваться. Она и сорвалась. С самой вершины. Тогда впервые и расправились крылья, медные перья. Чудом она не разбилась, чудом была и сама по себе. Она быстро пришла в себя, увидела, как подглядывали в ужасе за ней местные малыши-несмышленыши. Они обещали молчать, интересно, как дорого стоит слово ребенка? Сказки про сиринов она слышала с детства, их уже сотнями лет не встречали – ту же сотню лет и пугали в рассказах детишек.

Вот и теперь она стоит у обрыва, мать не видит ее и не слышит, острые когти цепляются за поваленное у края бревно. Ветер шевелит ее перья, а глаза цвета золота, медового и тягучего. Никто не увидит, никто и не хватится, если она сейчас полетит. На этот край долины никто не заходит, слишком опасно. Откуда она знает, что делать, откуда птицам ведомо, как им летать. Только один шажок в неизвестность с обрыва и ветер уже подхватил тебя, точно мать колыбельку. Мысли роились, точно улей разбуженных пчел, точно искрами от костра взмывали в воздух. Потоком вливались в ее разум, от такого и не оградишься, и не закроешься. Песня лилась из горла, тихая, не услышал бы кто. Ей тогда было, пожалуй, всего лишь семнадцать годков и мать хотела выдать замуж за какого-то хозяина стада овец. Ну какой ей овечий хозяин, если весь мир перед нею и свист ветра меж перьями.

– Кая, Кая, где же ты, доченька, возвратись.

Тогда она и прознала, что она им не дочь. Что такой, как она, не найдется больше в селении. Страх неизвестного был ничем по сравнению с нечаянным прежде восторгом. Так легко перекинуться снова девицей, заправить выбившиеся пряди снова в тугую белую косу, отряхнуть налипшую грязь с плетенных и крепких башмаков.

Она все шла и шла, перелезала через низкие изгороди загонов. Тогда она впервые поняла, что навязчивый привкус крови во рту от нее не отстанет.

Травы высокие, оплетали ноги, точно веревки, она все шла по этому лугу, порой гладила рукой отбившихся от стада ягнят.

– Когда же ты согласишься, Кая-Марта, когда же ты станешь моей? – говорил ей рослый мужчина и старше, и выше ее, и сильнее. Он не любил ее ни капли, только хозяйка ему и нужна, Кая то знала. – Твоя мать уже на все согласилась, скажи мне хоть слово.

Она же вертелась, точно юла, совала ему в волосы полевые цветы и смеялась над ним. Хороший, добрый, верный да честный, да только не нужен он ей теперь, хоть золотом ты осыпь ее.

– Кая, послушай…

Но та не слушала и слушать никого не желала. Кто же согласится в ответ на такую малость, как свадьба, лишиться той свободы, которая поманила и теперь все ведет?

– Нет, Сигур. Ни за что, Сигур, – говорила она, вертелась, смеялась. – Ни за что я не буду твоей, не нужно мне это, и ты мне не нужен. На что мне такой муж, как ты? С тобой я зачахну тут без остатка, растолстею и в окно не пролезу, как же мне тогда сбежать от тебя? Вот тебе, тем и живи.

И она всякий раз по-сестрински и по-детски смешно и невинно целовала его в худые щеки, потом смеялась да убегала прочь. Мать же вечно бранилась – такого жениха прогнала. На следующую же ночь Кая-Марта уходила к обрыву и падала в его объятия воздушные, точно на перину постели. Летала каждую ночь и пела, ну и кто же поверит либо детям, либо пропойцам, которые ее тогда углядели.

А потом… Она не знала, как все случилось потом, да только в один день, когда спрятались снова и перья, и крылья, она увидела на платье кровь. На руках кровь, на лице кровь, а рядом лежал растерзанный ею ягненок. Кровь была горячей и липкой, засохшая же склеивала пальцы. Она не забылась, нет. Она помнила каждую минуту, когда кормилась, да вот только не понимала отчего. Отчего ей так хотелось и мяса, и крови, отчего она сидит сейчас и от этого ее не воротит. Она жадно вслушивалась в сказки, о которых ей говорили старики и старухи. О птицах, которых их предки прогнали с гор и холмов. Впервые ей отчего-то стало тоскливо и тогда пришел ужас. И мертвых ягнят на полях становилось все больше и больше. Ей уже надо было выходить каждую ночь и порой голод терзал ее на постели. О ней прослышали и в соседних селеньях. Ладная девица, красотой не обижена, хозяйка трудолюбивая, а какие сказки и песни рассказывает – заслушаешься. Посылали все сватов к ее матери и отцу, а она пряталась на чердаке и сбегала к обрыву. Слезы жгли ее лицо, а страх острым лезвием лез под ребра.

Один раз взмахнула крылом, задела за острый кустарник, попала туда, вскрикнула почти человеческим голосом. Как потом плакала она в человеческом облике, исцарапанная, со струящейся кровью из ранок. Сигур вытащил ее тогда, ходил верно где-то неподалеку. Он спрашивал ее, как попала она туда, а она лишь плакала и прижималась к его измятой рубахе, точно дитя. Плакала обо всем, что могла припомнить в тот день. И о себе, и о изломанном крыле, и о растерзанных на клочки ягнятах, и о том, что Сигур не так уж и плох, а все, все кончено, не быть ей ни матерью, ни женой. Ее радость теперь стала ее же проклятьем. И как ты доверишься хоть кому-то. Не простит ей народ, даже мать не простит. Жила здесь всю недолгую жизнь и знает, как поступают с такими в Горных домах.

– Ну же, не плачь и утихни, – шептал ей ничего не понимающий Сигур и гладил ее исцарапанные до крови руки. – Все образуется.

И как же все образуется, если вскоре начнут говорить, шептать и рукою указывать. Уже поползли шепотки, тихие невысказанные мысли о чудищах со старых гор, с которыми вроде давно уж покончили. А она и не знала, как быть ей иначе. Голод сжимал ее точно в кольцо, гнал ее, будто не ее эта жестокость, не ее это мысли. Так легко напасть на ягненка, отбить того быстро от стада и пастухов. Но это надо закончить, закончить. Как же она, как ее бедная матушка, как ее старый отец, даже Сигур, который не знаючи утешал ее, горемычную. Она полетит всего еще один раз на эту поляну. Пролетит над ней, точно вихрь, просвистит ветер в ее острых перьях. Всего одну только ночку свободы, а потом вечность оставаться в человеческом теле. О, как бы она хотела в нем оставаться навеки, быть просто смешливой девицей, вплетать на рассвете васильки в длинные косы, бегать с остальными по замшелым камням, петь на закате. О да, она поет теперь, так поет, что услышавшему сердце себе вырвать охота да ей поднести.

Последний вечер, последняя ночь, она сама чувствовала, как загораются ее очи желтым, точно у зверя в ночи. Звезды высыпали на небе, точно крошки пшеничного свежего хлеба. Она опустилась на луг, неслышно, точно орел в поднебесье. Насытится ночью, а завтра оставит все это, иначе ей здесь не место. Когти острые, точно бритва, вонзаются в мягкую шкуру, сжимают толстое тельце. Эта овца никуда больше не побежит, стадо рассеялось, жалкое блеяние раздалось по горам, ну а ей что за дело. Добраться бы разве до сердца, до мягкого сильного сердца.

Она почувствовала удар дубины, прямо по спине, откуда росли сейчас ее длинные крылья. Она зашипела, глаза снова вспыхнули желтым.

– Враг! Чудище! – услышала она мальчишеский окрик, а после и зов рожка, в который тот затрубил. – Напасть!

Нет, подумалось ей, не сейчас, только не сейчас, замолчи, не труби беду, не зови народ, они не должны меня увидеть, не сейчас, не сегодня. Она сама не заметила, как блеснули когти на лапах, как ярость заклокотала внутри. Один удар и мальчишка-пастух лежит на земле, в глазах изумление, а кровь так и течет по белой рубахе. И исчезают с рук перья и стоит она в платье, заляпанном кровью. И она течет по щеке, капает с подбородка на землю.

– Что наделала ты, – шепчет ей в ужасе Сигур, что подошел незаметно и все видел. Теперь даже не надо бояться детей-несмышленышей, которые могли бы все рассказать. – Кая. Кая-Марта, родная, что ты натворила?

Вопрос без ответа, и она стоит перед ним и дрожит. Мальчишка лежит у нее же в ногах.

– Уходи, – шепчет она еле слышно. – Уходи, ты ведь знаешь, если задержишься хоть на минуту, и с тобой то же самое будет, я не могу допустить, уходи и молчи. Ты хороший человек, Сигур, хороший…

Хороший человек кивает и идет восвояси.

– Что с тобой, доченька, что с тобой, милая? – шепчет старуха-мать у окна. – Такая бледная, точно снег на вершинах. Не случилось чего?

Кая молчит и ежится, точно от сильного холода. Она хочет казаться еще мельче, когда слышит тяжелый стук в дверь, людской гомон да отблески факелов в стеклах.

– Поздние гости, – шепчет старушка и отворяет пошире дверь. – Заходи же к нам, заходи, Сигур, и ты, и все твои друзья. Сложи лишь оружие, зачем явились вы с ним?

Отсветы пламени пляшут по стенам и окнам. Сигур крепко держит ее за руку и тянет прочь за собой. На улицу, где первый морозный воздух холодит ее пальцы. Мать плачет и отшатывается от нее, когда видит, как от злости, отчаяния вспыхнула радужка глаз.

– Веди ее сюда, Сигур, веди! – раздаются крики, и толпа с факелами окружает ее со всех сторон. Впервые за долгие годы она начинает плакать прилюдно. Лишь шепчет «Сигур, не нужно, Сигур. Это ведь я, Кая! Твоя Кая!..»

– Никогда не была ты моей, – еле сдерживая ужас и боль на лице отвечает ей Сигур. – И благодарю небеса, что таки не свели они меня с подобной тебе. Что оставили они тебя одинокой. Что никому не разобьешь ты сердце.

Она бы разбила и выпила бы всю его жизнь без остатка, она могла, все могла, но того не хотела. Слезы текли по ее щекам, слезы капали с подбородка, как прежде кровь, когда сажали ее в тесную железную клетку да запирали засов. Она билась и плакала, так хотелось вернуться, так хотелось в тот мир, просто быть человеком и забыть навсегда ветер меж крыльями. Она бы забыла. Она бы смогла. Даже матушка сейчас о ней слезу не прольет, потому как узнала, кто она и не пустит обратно в свой дом.

– Отпусти меня, прости, отпусти, – шептала она Сигуру, глядя на жесткое, словно маску, лицо, искаженное скорбью и ужасом. – Не отправляй меня, не отправляй туда.

– На остров Серебряных шахт ее, – проронил тогда Сигур и кивнул остальным. – Туда же, куда и всю ее родню. Ей не место среди нас. Сегодня убила Бенжена, завтра это может быть кто-то из ваших дочерей, сыновей. Отвезите ее, бросьте там. Спасайте свои жизни. У чудовищ нет чести, нет ее, не ищите.

Они заперли ее на замок. Клетку подняло в воздух четверо рослых парней. А слезы все текли по щекам. Ее погрузили на небольшой корабль, и не раз за все время плавания она призывала волны обрушиться на корабль и утопить и ее, и команду. Ее не кормили тогда. Зачем кормить сирина, тот волшебный. Тот без еды проживет месяцы, годы, если признает себя и будет в том же обличии. Она же тогда сидела просто как девушка, все в том же кровавом платье. Кто-то принес ей краюху хлеба. Может, это был Сигур, может, кто-то другой, она не подняла тогда головы, но была благодарна.

Две недели плыли они, две недели она тщетно пыталась уговорить моряков отдать ей и ключ от замка, и свободу. Сигур не велел никому ее слушать после того, как она почти успешно затуманила россказнями голову одному молодому парнишке. Тот почти отпустил ее, глупый мальчишка.

Там ее и оставили. На берегу старого острова Серебряных шахт. Там полно было таких же клеток. Она огляделась. Стоят и скрипят железные петли на ветру, белые кости видны на полу. Их свозили сюда эту пару веков. Ее родные. Всю ее родню, а остались выдранные медные перья.

– Прощай, Кая-Марта, – прошептал тогда с горечью Сигур. – Прощай, – протянул ей еще ломоть хлеба. – Не свидимся больше.

Как же он ошибался… Дни тянулись за днями, точно нить, что намотана на острое веретено. Ветер завывал и сквозняки гуляли на скалистом берегу. Клетки вокруг были пустые, только в отдалении она видела вроде тех, кто еще шевелился или то привиделось ей от отчаяния. Хлеб давно кончился, пила она лишь дождевую воду, когда небеса сжаливались над ней. Но она не умерла, нет, сил сирина хватало на многие-многие годы, не на год, не на два, терялся бы только все больше и больше человеческий облик. Она не считала дни, она не считала недели. Ожидание смерти томило ее, а в глазах больше не было слез. Она вспоминала ту первую радость полета и понимала, что с удовольствием обменяла бы ее на тарелку горячей похлебки да нежные руки. Она согласилась бы быть человеком, забыть былое, точно ненужную блажь. Если б ее простили, если б ее отпустили. Быть просто дочерью и женой, такой же, как и другие-прочие, теперь это было так далеко, так безвозвратно утеряно. Она вспоминала, как рыдала в объятьях Сигура, как он гладил ее могучей ладонью по спине, по волосам и плечам, и понимала, что теперь приласкает ее только этот северный ветер, когда будет обдувать ее кости. И она прятала лицо во взъерошенных перьях, надеясь хоть как-то укрыться от холода.

Прибрежные пауки сплели в ее волосах паутину, ловили в нее мелких мошек. Она изранила руки, стараясь разогнуть колючие прутья клетки, но те ни на миг ей не поддавались. Белые волосы, точно первый снег горный, стали грязно-серыми, спутанными со следами толи грязи, толи запекшейся крови. Год прошел. Сколько песен она спела за этот год. Лишь бы занять себя чем-то, лишь бы слышать свой голос, который успокаивал и ее саму.

Впервые она вздрогнула, точно от резкого сна, который нахлынул на нее ниоткуда. Потом услышала далекий плеск весел. Ей показалось, здесь нет никого, но звук и плеск все нарастали. Она спрятала озябшие ноги под тем, что осталось от истлевшего платья и вгляделась в бескрайнее море. Это лодка, сказала она сама себе, это действительно лодка и она направляется к ней, сюда, впервые за эти долгие дни.

Из лодки высадился человек. Он был большой, больше Сигура, и могучий, точно скала. Он был один, в руке он держал огромный топор. «Вот и гибель моя пришла», – подумала Кая, и внезапная радость забилась в ее голове. Больше не будет горя, не будет страданий! Но животный страх все же загнал ее в угол клетки. Может, сжалится тот над девицей и отпустит ее?

«И тогда я растерзаю его, – с быстротой молнии послышался Кае свой собственный голос. Ужас пробежал по ней холодком. – Растерзаю и съем его сердце. Я ведь голодна. Я ведь так голодна…»

Человек с топором тяжелым шагом подошел к ней. Она видела, как он тянет со всей силой за собой за рога тушу убитого оленя. Она почувствовала, как вновь на ногах отрастают когти, а перья застилают все тело. Запах крови витал в воздухе. Свежей крови, как давно, как бесконечно давно она не чуяла его.

– Здравствуй, чудище, – низким голосом сказал человек и бросил тушу оленя прямо перед ней, прямо перед запертой дверцей.

Кая смолчала. Не в облике птицы вести задушевные речи. Человек увидел, как зажглись темным золотом ее глаза и продолжил.

– Я знаю, что ты меня понимаешь. Меня зовут Улаф, я тоже, как прежде и ты, из Горных домов, из другой я только деревни.

Кая зашипела. Упоминание о доме, о тех, кто запер ее здесь в одиночестве, острой горечью отозвалось в ее сердце.

– Ты голодна, ты ведь безумно голодна, – пробормотал он. – Я вытащу тебя и дам тебе еды, чудище, сколько захочешь. Я собью этот замок топором. Если ты только признаешь меня господином и будешь отныне всю жизнь свою посвящать моей мысли и делу.

Кровь и мясо манили ее, щекотали ей ноздри. Она подняла на него бледное исхудавшее лицо с горящими глазами и лишь смогла прошипеть: «Открой ее! Открой же клетку!»

Он предлагал ей стать рабыней, она о том слышала и не раз. С подобными ей не раз бедовые люди пытались договориться. Она знала о том, слышала из старых песен, сказаний. Не знала лишь как, не знала зачем. О, она готова стать верной слугой этому доброму человеку, если он только отпустит ее, если снова позволит ей жить Каей-Мартой, лишь Каей-Мартой, не безымянным чудовищем.

– Отпусти, – прошептала она, а большие золотые глаза с тоской на него все смотрели.

Один взмах тяжелого топора, и массивный замок лежит на жестком песке. Да, в Горных домах делали такое оружие, что рубило даже железо. Дверь клетки заскрипела, застонала и отворилась.

Как быстро выбралась она из клетки и расправила наконец тяжелые крылья. Она бросилась к туше оленя и все ела и ела, и так не могла насытиться, пока не остались лишь кости. Длинные когти раздирали добычу, будто сама она ее поймала, как прежде.

Она встала перед ним в своем первом обличии. Ветер слегка колыхал истлевшее от соленого морского воздуха платье. Она молчала. Лишь неловко, точно по-детски оттирала тыльной стороной ладони кровь с подбородка. Значит, она не убьет его даже нечаянно. Не убьет, ни сегодня и никогда. Он умен и знал, какой она будет, когда выйдет из клетки.

Он протянул ей руку и помог сделать вперед пару шажков. Ноги и руки почти не слушались ее.

– Твое имя, – губы были липкими и плохо шевелились. – Назови еще раз твое имя.

– Я Улаф.

– Улаф, – прошептала она. Теперь этот Улаф – ее господин.

И она теперь всего лишь его служанка. Он не ненавидел ее и не боялся. Он, казалось, вообще не видел в ней человека. Для него она была всего лишь чудищем, всего лишь сирином, который за какой-то насмешкой судьбы носил маску хрупкой девицы. Он рассказал ей все. И что он хочет спуститься с гор и потеснить изнеженных жителей из других городов. Как хочет отомстить за презрение, за злость и обиды, которые наносили горцам все ежечасно. Он хотел войны и счастья для себя и для всех Горных домов. Всего же он хотел добиться с ее помощью.

– Ты ведь не знаешь, что тот мальчишка был мне племянником, – с неприкрытым любопытством говорил он. – Слышишь, чудище. Он был мне родным, хоть и в ссоре давно наши семьи. Попробуй, только попробуй меня предать, и я пущу тебе всю кровь до конца, не ограничусь тем, что нужно для вашего глупого колдовства. Радуйся, чудище. Теперь ты будешь служить высокой цели. Мы идем на войну. И волчица из Исолта никак не сможет нас одолеть. Слышала ли ты, пока была человеком, что она подсылала наемных убийц в наши кланы? Будь проклято ее имя. Будь проклято имя грязной лгуньи Марии Серра, Марии-Альберты.

«Когда была человеком».

Она и сейчас человек. Она и сейчас! И никто не сможет то у нее отнять. Но Улаф не слушал ее. Не слушал ее и ветер, завывающий между скалами. Она стояла перед ним, стараясь песком оттереть пятна крови с рук и меж пальцами. Улаф все говорил. И о высокой цели, и об отмщении, которое им суждено совершить, и о заклятьи-желании, которому она должна послужить. Должна уничтожать и манить, лгать без оглядки, это и является тем, кто она есть.

Она плохо слушала его. Только вдыхала всей грудью морской воздух и думала, каково же ей, птице-сирину, быть теперь несвободной, слугой господина, служить его замыслам. Какая-то звериная часть ее натуры стремилась отказаться от этого. Ведь чего проще – разорвать его на куски, даже если он с топором, завладеть лодкой и уплыть туда, где ее бы не знали. Но она чуяла, что нельзя. Видно, прав оказался хитрец. Договор они заключили такой, что ей его не расторгнуть. И служить ей придется верно и преданно.

Он забрал ее в тот же день с того острова. Погрузил в шлюпку, довез потом до корабля. На палубе стояло много людей, по говору – все из Горных домов, но ни одного она не узнала и от радости чуть сильнее забилось сердце в груди. Никого, кто бы знал ее, никого из тех, кто осудил ее на верную гибель. Незнакомые лица смотрели на нее отовсюду. В воздухе повеяло новым путем и новым началом. Судьба давала ей еще один шанс, и Всевышнему только ведомо, был он благим или нет.

Глава XVIII

Она пробудилась и приподнялась на постели. Уснула она в одежде, так и не раздеваясь. Тонкое платье казалось жарким, пот струился по спине и лицу. Она не любила подобные сны. Не любила то, что напоминало ей так явно о прошлом. Здесь она привыкла уж жить, только до сих пор не осознала явно, кто же такая. Женщины и дети, другие мужчины не знали ее. Они ее не боялись, нет, они любили, не зная, что способна она сотворить и что сотворила на деле. Дети прибегали к ней, требовали сказок, будто была она для них взаправду «сестренкой Каей», будто не было у нее ни острых когтей, не ярости в сердце.

Глотнуть ледяной воды из графина было сейчас очень кстати. Она почувствовала, как медленно холодок пробегает по телу, по рукам, по позвоночнику. Улаф уже давно у себя, поди спит, как боров, сейчас уже глубокая ночь. Он сказал ей околдовать Сольвег, выжать из этой девчонки на сносях всю жизнь и всю силу. Казалось бы, что ей грозит. Чего же проще, желанней для такого чудища, как она. Только вот делать этого она не будет. Не в этот раз и не в следующий. Хватит уж с нее Эберта. Хватит с нее того, что поставит она на колени этого рыцаря. Она думала тогда, еще на острове, что получила свободу, что теперь начнется новая жизнь, да только теперь все равно ей томиться по человеческой жизни, такую тоску из сердца не выгонишь. Дозволено ведь и зверю мечтать в забытьи о солнечном счастье.

Кто-то тихонько постучал по столбу шатра и вошел. Кая поднялась с постели и свесила босые ноги. Между пальцами застряла травинка. Она посмотрела на вошедшего. Что она говорила, что не было на том корабле никого из ее прошлой жизни? Что никого, кто отправил ее на верную гибель? В дверях стоял Сигур и смотрел на нее своим холодным и серым взглядом. Он единственный был тогда на том корабле и в тот день не сказал ей ни единого слова.

– Здравствуй, Сигур, – негромко проронила она и встала. В ее взгляде вспыхнули злые желтые искорки и тут же потухли. – Зачем ты пожаловал?

– Улаф послал. Принести еды. Тебе в человечьем обличии приходится питаться почаще.

«Не в обличии! Не в обличии, я и есть человек!»

Ей хотелось закричать эту ложь и себе, и ему, но смолчала. Он поставил перед ней на столе поднос. На нем был нарезанный сыр, немного ягод и свежая краюха хлеба, еще теплая. Рядом он поставил маленький кувшинчик вина.

– Это тебе. Подкрепись. Надеюсь, ты ничего не имеешь против позднего ужина. Наш предводитель говорит, тебе нужны силы и слишком многое он ставит на тебя.

Он хотел было уйти, но Кая тронула его за рукав.

– Сигур, зачем ты здесь? – проговорила она. – Разве недостаточно боли я причинила тебе почти год назад, не разбила ли я твое сердце?

Лицо Сигура помрачнело, но он промолчал.

– Ты единственная ниточка, что связывает меня с прошлым. Что ведет меня к дому. Ты принял меня в своем лагере. Неужели не можешь принять меня снова, как друга?

– Ты чудовище и убийца, – отстранил ее Сигур. – А верить словам убийцы – не лучшая мудрость. И принять иначе я тебя не могу. Все, что осталось от прошлой тебя, от прошлой Каи, мертво и воскресить это уже никто не в силах. Я не верю тебе. Не верю, что осталась в тебе еще добрая воля. Принять, как друга… Было время, я хотел принять тебя как жену, как суженую мне. Я ведь знаю, ты ненавидишь меня. Это я тогда настоял, чтобы тебя увезли. Это я тогда рассказал всем в деревне. Ты меня никогда не простишь, я же знаю. Я бы и сам не простил. Лучше пей вино, а я пойду восвояси.

Воск свечей тихо капал на стол, Кая молчала. Ненавидела она его? Она толком не знала. Сейчас вся ее ненависть была только к хозяину, чьей рабыней она была. И может быть еще к той девчонке, стащившей кольцо, и которую она никогда не узнает. Еще к себе и собственной сущности. Могло ли все оказаться иначе. Могла ли она стать для него хозяйкой, любимой женой, если бы не было этого плача и слез в ее жизни? Он был добр с ней, пока не узнал, так добр, что сердце щемило. Теперь же она осталась одна.

– Зачем ты согласился отправиться с Улафом?

– Затем, что я один тебя знаю и один тебя не боюсь, – вымолвил он. – А вырвешь мне сердце – так уж и так его нет с той ночи на берегу.

– Ты ведь все равно никогда меня не любил. Тебе нужна была лишь хозяйка в дом, да тот, кто готовил бы ужин, стелил бы постель.

– Почем ты знаешь, Кая, что было у меня на сердце. Ты думала лишь о себе. О своем даре да о птичьих полетах. Даже когда молчала и плакала у меня на плече. О чем ты размышляла тогда? Уж точно не обо мне.

Кая покорно кивнула, отодвинула стул и села.

– Так значит, ты никогда меня не простишь и не примешь. Никогда не будешь, как прежде, мне старым другом.

– Мне не за что тебя прощать или нет. Той Каи не стало, – он хочет примирения с прошлым, не более. – Умерла она на том берегу, а тебя я не знаю, и не уверен, что хочется знать.

Она облокотилась на стол и положила голову на руки.

– Ты все же меня ненавидишь, – проронила она и вновь на минуту замолкла. – Тебе тошно даже от одного моего вида, он гложет тебе сердце, я знаю. Не жить тебе спокойно, покуда я рядом. А мне не жить толком, пока я в неволе… Но есть способ, простой и понятный. Убей Улафа, Сигур, – внезапно встрепенулась она. – Убей его, а дальше все станет проще. Ведь он хочет войны, ты же знаешь. Он хочет смерти главы Совета и не только ее. Он хочет восстания, власти и крови, так чем же он лучше меня, расскажи. Ты ведь знаешь и сам, что он не оставит камня на камне. Если ты убьешь его – ведь я не могу его тронуть – я смогу уйти отсюда, уйти навсегда, обратно в горы. С его смертью разрушится и мое заточение-заклятье. Может, я найду кого-то из своего народа, может, представь только, Сигур! Может, я смогу найти своих настоящих родных. А может быть, – голос ее погрустнел и затих. – Может быть, я смогу найти другую деревню, забыть о себе и жить человеком. Послушай, Сигур… Жива ли еще моя приемная матушка, знаешь ли ты?..

– Она жива и знать тебя не желает, не тревожь ее больше, – отозвался мужчина. – Убить Улафа… Отчего ты не удивила меня, Кая-Марта?

Он вдруг подошел к ней, размахнулся и отвесил хорошую пощечину. Кая вскрикнула и прижала руку к щеке. Та горела, точно огнем.

– Вот она. Вот теперь это ты. Ни во что ты не ставишь жизнь человеческую. Так легко, так просто предлагаешь лишить жизни того, кому ты обязана волей.

– Это не воля, – зло прошептала Кая и не отняла ладонь от щеки. – Тебе не обещали, тебе никогда не обещали выпустить всю кровь у тебя из жил в случае неудачи. А что до убийства… Скажи мне, Сигур, в чем разница между убийствами, которых требует Улаф, от тех, что я совершаю? Что лучше – быстрая милосердная смерть или долгие мучения не плоти, а духа? Ты думаешь, в смерти есть разница? Знаешь, что я делаю с этим рыцарем, Сигур, по просьбе твоего любимого Улафа? Знаешь, как я разрушаю его без остатка? Тебе и не снилось такое горе, как я тебе говорю. Разве не знаешь ты, как твой Улаф заставляет меня уничтожать ту, что могла бы стать мне верной подругой? Не знаешь?

– Это все сейчас ради цели высшей и благородной, – проронил Сигур. Верил ли он сам в это, Кая не знала. – А не ради твоих злобных мечтаний. Если с Улафом случится хоть что-то – я буду знать, кто за этим стоит. И поверь, я расправлюсь с тобой быстрее, чем ты охнуть успеешь. Если я узнаю, что в городе просто так погибают люди и их находят растерзанными – я найду тебя и результат тебе не понравится. Улаф не держит тебя сейчас в клетке, но поверь, достаточно одного моего слова, чтобы ты вновь оказалась там и глодала сухие кости. Не зли меня, Кая-Марта, и не вынуждай меня. Ты ведь знаешь, что со мной шутки плохи. Я избавился от тебя однажды, избавлюсь и в этот раз. Если по твоей милости к нашему лагерю пошлют армию Совета, то ты не жилец, так и знай. У нас с Улафом тоже есть уговор, дорогая. Если ты не слушаешься наших приказов, то твоя голова – моя. Не уничтожил тебя в первый раз, так развею твой прах по ветру во второй. Будь осторожна, Кая, я ведь всегда на чеку.

Он крепко схватил ее за руку, и она вздрогнула. Пальцы в его ладони заболели. Она бросила на него тяжелый, озлобленный взгляд.

– Тогда поберегись, Сигур, – прошептала она, глаза ее снова блеснули желтым. – Попомнишь ты еще наш разговор, когда я предлагала тебе мир. Когда обещала исчезнуть, быть человеком и затаиться… Однажды я отомщу тебе, Сигур, за все и сразу, за каждую мою слезу ты дашь мне ответ. И не надейся, это совсем не будет той легкой смертью, на которую ты можешь рассчитывать. Всю чашу горя ты выпьешь до дна.

Она в бессильной ярости смотрела на него и думала, как бы сложилась легко ее жизнь, будь та мать ей родной, а не приемной, не будь этого зверя внутри. Была бы женой и хозяйкой, а теперь ничего ей так не хочется от бывшего суженого, как вырвать ему сердце когтями.

Сигур молча посмотрел на нее и отвернулся.

– Ешь свою еду, что я принес тебе, – ответил он. – И довольно пустых угроз. Ты принадлежишь Улафу, с ним и останешься. Твоей жалкой мести сбыться не суждено.

Он вышел, и полог шатра лишь легонько пошевелился. Кая вновь села на стул и закрыла лицо руками. Они дрожали.

«Жалкая месть, – витало в ее голове. – Я покажу тебе жалкую месть». Глоток принесенного вина слегка взбодрил ее и прогнал комок плача из горла. Она знала, чего ей хотелось сейчас. Она знала, что никто за ней не следит.

Кая-Марта осторожно, почти на цыпочках, вышла из собственного шатра. Роса на траве холодила ноги. Еле слышно, она сделала шаг, другой, и поспешила, точно кошка, из лагеря прочь.

Глава XIX

По нескошенным травам она бежала, а ветер летел за спиной. Невыплаканные слезы жгли глаза. С тех самых пор, как она попала к Улафу, плакала она всего пару раз, хотя поводов для этого было неизмеримо больше. Чем больше в даль убегало дней, тем больше думалось ей о прошлом – зря она пыталась его позабыть. Быть человеком, всего лишь девушкой, однажды стать матерью, как эта девица, что она зачем-то спасла сегодня днем. Все это было так далеко, таким недосягаемым и сладким казалось. Она вспоминала себя, прошлую Каю, которая в девичестве стояла над обрывом, а за спиной расправлялись крылья и перья. Как слушала она песни ветра, сквозь белые кудри просвистевшие, а крылья, бывшие руки, наполнялись полетом. Тогда была только свобода, только воля и счастье, чистота пробужденья. Она не знала еще ни крови, ни голода, ни звериной ярости хищника, клокотавшей в груди. Она была лишь Каей-Мартой и хотела лишь ей оставаться. У нее это отняли, заклеймили убийцей, чудовищем, не дали оправдаться, засадили, точно зверя лютого, в клетку. Она хлебнула горя на этом острове и хлебнула не мало. Ей казалось, что в клетках, разбросанных по всему побережью, она еще видела движение, слышала скорбные песни ночами, что долетали до моря. Казалось, там она была не одна, но от этого только сильнее скребло ножом и страхом по сердцу. Где-то там, рядом, умирала позабытая всеми ее родня. Оставить бы крылья и песни, стать той, кем бы люди гордились. Но не иметь ей и того, и другого, не принадлежать и тому миру, и этому.

Она ведь знала того мальчишку, которого нечаянно убила. Он был пригож собой, весел, умен, однажды вырезал ей дудочку из легкого тростника, научил играть. Бенжен его звали, и был он ей добрым другом. Все тогда сочли ее хладнокровной убийцей, никто не подумал, что она тоже страдает. С детства они дружили. Вместе сбегали к подножию гор, вместе пускали корабли вниз по течению ручейков. Бенжен хотел однажды спуститься в долины, мать и отец торговали с Исолтом, да вот только не довелось ему. Ничего ему не довелось, и в том она повинна навеки. Кровь на ее руках, кровь между пальцами, ее не счистишь песком. Она могла обойтись зверями, заблудшими овцами, робкими ланями и оленями, что ночью выходят к роднику напиться, но…

Она вспомнила рыцаря. Как он пил без остатка ее сказки и песни, как внимал ей, страдал ежечасно и отдавал день за днем ей кусочек жизни. С каждым днем она становилась сильнее, с каждым днем слабел ее рыцарь. Она видела, как он чах у нее на руках, как тяжело, невпопад билось его сердце, как в реальном мире не оставалось ничего, что приносило бы радость. «Позволь, я покажу тебе, что несчастен», – говорила она тогда, и он ей позволил. Она сирин и ей дали волю. Прежде она ни разу не выпивала людей. Не думала раньше, что это так странно и сладко. Что столько сил придает. Птица сирин, вещая птица, поманит и заведет, не вернешься назад. «Течет быль и небыль за нею, как шлейф королевы». Прости, мой рыцарь, прости, не выстоять тебе в этой битве, проглотит тебя это проклятие, себя и не вспомнишь.

И она бежала дальше через пустырь, не заботясь о том, что репейник и колючие травы цеплялись за платье. Никто не остановил ее, никто не обратил внимания. Не была она пленницей Улафа, вот теперь он за это поплатится. Дорога до города была не близкой, камни в башмачках кололи нежные ноги. Она остановилась и огляделась. Вокруг не было ни души. Она глубоко вздохнула и почувствовала, как снова обрастает перьями все ее тело. Руки вновь стали крыльями, платье исчезло, и она взмыла в воздух, ощутив под собой волны ветра. Как давно ей хотелось этого вновь. Ночь, полет и никого кроме нее. Огней города она больше не видела, была глубокая ночь. Где-то горели крохотные пятнышки факелов, догорающих в подставках на улице. Город спал, а ей не хотелось спать вместе с городом. Еще немного, она уже почти на месте. Вот и ратуша, вот и главная площадь… Кая вспомнила, как в первый день празднеств, уже давно, здесь стояли палатки ее народа. Или не ее, она уже толком не знала. Знала только и помнила, что впервые чувствовала себя, как ребенок, счастливой, а потом явился этот рыцарь со своим другом, будь он трижды неладен. Когда он ушел, Улаф указал ей на него. Сказал приглядеться. Она без слов поняла, что это значило. Без вопросов стало понятно, что рыцарь теперь не жилец.

Она приземлилась на мостовой, ворох перьев взмыл в воздух и снова пропал. Она оглядывала платье, поправила рукава. Часы на башне показывали почти второй час ночи. Было не слышно даже вечных забулдыг, которые ночами гуляют по переулкам. Он должен был быть здесь, он обещал. И ее сердце гулко забилось. Она знала его всего пару месяцев, ровно столько, сколько она здесь была, в этом городе, в этой долине. Ее редкая радость, ее надежда, именно ради него она выбралась в ту ночь, когда по ее вине погиб тот слуга. Она задумалась и помотала головой. Это ведь он тогда сказал ей убить его. Это он ее подтолкнул, сказал, что от себя она не должна отворачиваться, не от своей природы. Тогда она верила. Она всегда ему верила. Как же иначе, если с недавнего времени только он в ее сердце, только он ей жаждет помочь.

Она почувствовала легкое прикосновение к своему плечу и обернулась. Тот стоял за спиной. Лицо его скрывал капюшон, но ей показалось, что в темноте она углядела улыбку.

– Ты пришел, – выдохнула она и прижалась к теплой ткани плаща. – Ты всегда приходишь.

– Я же дал тебе слово, – раздался низкий голос; его вряд ли можно было назвать очень нежным.

Кая подняла голову, стараясь разглядеть под капюшоном глаза. Она не видела их, только темный блеск, что манил ее. Встала на цыпочки, неловко коснулась его губ. Они были твердыми и холодными. Она протянула руки и откинула капюшон ему на плечи. Он был высок, гораздо выше нее, а лицо было жестким, равно как взгляд. Она с нежностью смотрела снизу вверх.

– Морелла, – прошептала она. – Я так ждала тебя, так скучала и тосковала. Столько произошло за эти дни, столько было…

Он небрежно поцеловал ее в лоб и выпутался из ее объятий. Положил тяжелые ладони ей на плечи.

– Ты даже сейчас носишь его? – спросила Кая-Марта, проведя пальцем по медному медальону, который тот носил под плащом на камзоле. Даже сейчас?

– Неизвестно, кто увидит меня, пусть даже ночью, – отозвался мужчина. – Любой должен знать, что я на службе Совета, иначе пойдут подозрения.

Кая подняла голову и рассмеялась. Смех ее был тонким и мягким, как звон колокольчика.

– Ты на службе Совета… Никогда бы не подумала, что это может так меня рассмешить. Ты и Мария-Альберта, которую все ненавидят… Ну же покажись мне весь.

Он взглянул на нее, его глаза зажглись тоже желто-медовым. Огоньки плясали на радужке Каи-Марты.

– Довольна?

– Очень, – Кая снова прильнула к его груди. – Скажи мне, она не догадывается?

– О чем, пташка моя?

– О том, что ты такой же, как я. Сколько лет уже на нее ты работаешь?

– Без малого пять лет, – отозвался Морелла, пригладил ее растрепанные косы. – Пять лет, и волчица ни о чем не догадывается…

– Скажи мне его, – попросила Кая; она все старалась спрятаться в его объятиях, точно в доме. – Скажи мне свое настоящее имя.

Тот лишь покачал головой и отстранил ее от себя.

– Не стоит, Кая, тебе ни к чему, – он нахмурился. – Для тебя я Морелла. Для всех я Морелла, служитель Совета. Ты же знаешь, что я лгу, тебе того должно быть достаточно. В отличии от тебя, пичужка, я своих родителей знал, прежде чем их выселили на остров. Мне было шестнадцать, когда за ними пришли, как за тобой, засадили их в клетку. Я долго скитался по городам и поселкам. Однажды я остановился на постоялом дворе, туда заехал юнец. При нем было письмо для Совета. Ты же знаешь, какими разговорчивыми могут быть путники, если предложить им пинту-другую. Стоит ли тебе говорить, что от юнца я избавился.

Кая смотрела на него, даже не дрогнув, водя пальцем по жесткой щетине.

– Вряд ли он выжил, с такими-то ранами, – мужчина пожал плечами и продолжил. – Я взял его письмо. Оно и было на имя Мореллы. И вот я здесь, и Мария-Альберта мне верит. С какой бы радостью я всадил нож ей под ребра, с какой бы радостью разорвал ее белую кожу. Пожалуй, только эта ненависть роднит нас с тобой с Горными домами. Она ненавидит всех чужаков. А потому подсылала убийц и к горцам, и к нам. Ей всегда мало власти.

– Я слышала от жителей, будто она хороша, – ненароком промолвила Кая. – Что она заботится о своих и что город ее процветает.

– Мы не свои, Кая-Марта. И ты это знаешь. Наш долг в другом.

Кая-Марта вздохнула и отстранилась. Она знала, о чем он хочет поведать. Да, Морелла был таким же, как и она, Морелла был сирином, а значит, и спорить с ним было бессмысленно. Околдовывать песнями, сказками, как она, он не умел, это женщины только могли. Но скольких он погубил, Кае хотелось не думать. Он никогда не был в плену, он никогда не знал, каково это – дать слово крови и держать его пуще всей жизни. Он не раз рассказывал ей, в чем этот «долг» состоит.

– Ты все также работаешь на людей, Кая-Марта? – тихо, но веско спросил он, пытаясь заглянуть ей в глаза, которые та всегда отводила. – Все также пресмыкаешься перед теми, кто нас ненавидит и мучает наших друзей?

– Я не могу порвать эту связь, любимый, – с раздражением сказала она. – Не могу, ты ведь знаешь, что слово крови лежит на мне тяжким грузом. Я не знаю, что со мной станется, если я нарушу его. Может, я стану проклятой и несчастной навеки, может, умру, когда закатится солнце – ты этого хочешь?

– Я хочу, чтобы ты стала свободной. Наконец отбросила эти дешевые предрассудки и стала той, кем всегда должна была быть. Ведь ты прекрасна, Кая-Марта, прекрасна, и создана быть королевой в этих сумрачных небесах, как и каждая из нашего рода. Из нашего погибшего рода. А ты, как комнатный пес на веревке. Скажи, разве ты этой жизни хотела? Разве о том ты мечтала? Ты ведь знаешь, о чем я толкую…

О да, она знала. Она знала, и она снова поежилась. Морелла рассказывал ей о том, что творится на острове Серебряных шахт. Она и сама слышала песни их в клетках. Старики рассказывали, что они погибли давно. Сгинули в этих клетках и ничто больше их уже не вернет. Но Кая видела и тени, и песни слышала отголосками. Они живы. И сколько их, она знать толком не знала.

– Ты знаешь, что наш род уцелел, – его шепот был совсем рядом с ее ухом. – Ты знаешь, они там, в горах. Они в клетках, голодные, несчастные. Ждут. Я не завидую тому человеку, который попадется им. Который решит открыть разом все клетки. Всю сотню. Ты же знаешь, что дальше случится…

– Я знаю, что случится, – Кая прикрыла глаза. Она представила, как стая голодных хищников врывается в город. Именно в город, не в лес за дичью. Только месть согревает на тех берегах. Они ворвутся в этот город, а потом на нем камня на камне и то не останется. Не будет ни Исолта, ни Горных домов. Только развалины да растерзанный люд. Кая вспомнила тех детей-несмышленышей, которым рассказывала сказки. Человеческих детей, единственных, которые ни в чем ее не упрекали, и поняла, что больше такого не будет.

– Морелла, ты правда этого хочешь? – прошептала она. – Ты правда хочешь, чтобы они вернулись?

– Они должны вернуться, Кая, – глаза сирина горели лихорадочным суровым огнем. – Они вернутся, и наконец-то будет порядок. Возможно даже ты найдешь себе снова родню.

– У меня была родня, – Кая вспомнила и свою старушку-мать, и приемного отца, который учил ее строгать кораблики из бересты по весне. – Была…

– Они не пощадили тебя и сразу же отправили в заточение, где же их родительская любовь? – Морелла не спорил, он только спрашивал. От этого было хуже всего. – Они оставили тебя одну на пустынном берегу и даже не постарались тебе помочь, отбить от народа, спасти. Это все их вина, не твоя, неужели тебе не хочется мести?

Та молчала. Волосы из растрепанных кос лезли в глаза и на губы.

– Ты убьешь его, Кая.

Она удивленно подняла голову вверх. Когда она перестала понимать что-либо?

– Кого? – прошептала она. – Кого, любимый?

– Своего господина, – ответил тот просто. – Ты убьешь его еще на этой неделе. Растерзаешь его на куски, а потом отправишься со мной на остров Серебряных шахт. У нас много работы.

– А что с рыцарем? – тихо спросила она. – Что мне делать с Эбертом Гальва?

– Ты вольна с ним делать все, что захочешь, – ему это было без надобности. – Выпей его жизнь до конца, раз околдовала его. Это единственное правильное, что ты можешь сделать.

Выпить Эберта без остатка, оставить лишь оболочку того человека, каким он был раньше. Зверь внутри нее желал этого ежечасно, только вот прежняя Кая хотела сбежать от этого, как от огня.

– Ты нужна мне сильной, – продолжал Морелла. – Мне нужна такая помощница, как ты, Кая, понимаешь? Убей Улафа, стань свободной. Ты зверь, прекрасный зверь, сильный, так и будь им. Мы с тобой освободим всю нашу родню. Наконец настанет мир, который так наши родичи ждали. Люди подорвали наше к ним доверие. Любые люди, Кая, понимаешь, любимая, второго шанса они не заслуживают. Почему заслуживают они, если не дали его тебе?

Он наклонился и порывисто поцеловал ее, сжимая в объятиях. Ей было неудобно, немножко больно, но она не отстранилась, только постаралась расслабиться в его руках, будто на мягкой перине. Она любила его. Наверно. Любила и боялась, ей так не хватало любви. Он был тем, что влекло ее тогда, в самый первый полет. Он был силой, страстью, свободой, все, что тогда, в ранней юности, вскружило ей голову тогда над обрывом. Тогда, в деревушке Горных домов, она помнила, что иная и это заставляло ее сердце трепетать от восторга. Он был ее мечтой, и мечта эта стала вдруг из плоти и крови. Она не могла его отпустить. Даже если он пророчил войну. Даже если из-за таких вот желаний она сюда и загремела.

Она спрятала лицо у него на груди и вдохнула запах дыма и железа. Это нисколько ее не успокоило. Напротив, в голове прояснилось и все более явно перед глазами стали вставать картины войны. Он хочет войны, он хочет битвы, он хочет, чтобы она предала всю себя без остатка ради дела, ради борьбы. Улаф ведь тоже хотел воевать. И Улафа она ненавидела.

– Но ведь не все люди такие, – она со злостью почувствовала, как глупо звучат сейчас ее мысли, как у наивной девчонки. – Морелла, ты знаешь, мне кажется, я более не одна. Не совсем одна, вернее, ведь ты со мной, понимаешь…

Она мялась и не могла рассказать. Образ Сольвег встал перед глазами и уходить пока не желал. Бывшая богачка в простом синем платье. Такая смелая, такая яростная, так наивно не видящая перед собой смертельной опасности. Всего лишь человек, всего на всего глупая девчонка, а сколько в ней почудилось силы. Ее не хотелось убивать. Она бы сама могла быть такой, если бы судьба не выбрала ей иную дорожку. Кая вспомнила карту, на которой изобразила ее, точно принцессу из глупой сказки, и улыбнулась.

– Мне кажется, я не одна, – снова пробормотала она, стараясь не поднимать на Мореллу глаза. – Мне так одиноко, пойми, а она была так мила, защитила от Улафа, от его тяжеленных рук, он бы ударил меня.

Тяжелая рука легла ей на плечо. Морелла смотрел на нее, и лицо его было жестоким.

– Ты спуталась с человеком? – медленно спросил он. – С кем-то помимо глупых детей, которые вьются вокруг тебя, точно мухи?

Кая-Марта почувствовала злость где-то в сердце и испугалась. Раньше она никогда на него не злилась. Только покой и ласка были меж ними, теперь она чувствовала, как звериная кровь закипает внутри. Все правильно. Все и понятно. Она прикрыла глаза. Чем больше она выпивает сил рыцаря, тем больше она становится сирином, тем больше в ней голода, ярости, злости. Оттого Морелла ее порою пугает. Оттого сейчас ей хочется прекословить, кусаться и драться, лишь бы он выслушал и замолчал.

– С кем я спуталась – не твоя забота, любимый, – голос был тихий, но в нем явственно слышалось шипение с клекотом. – Я, быть может, впервые со своей жизни в Горных домах нашла себе подобие доброй подруги. Я ее так просто не отпущу. Даже и ради тебя.

– Глупая девчонка, – сирин просто пожал плечами. – Ты, наивная глупая девчонка, решила отдать кусок своего сердца человеку, знаешь ли ты, что от этого будет? Она первая же предаст твою дружбу, как только что-нибудь заподозрит. Они же люди, Кая, это у них в крови. Твое сердце расколется, как орех, ты и глазом моргнуть не успеешь, как в лучшем случае тебя снова запрут в клетке, а в худшем – добрые люди с ней во главе отправят тебя на костер. У нас нет друзей, кроме нас самих, Кая. Не доверяй людям и жалким их жизням. Они однажды нас уже обманули.

Кая потупила взгляд. Она знала, что он не поверит ей. И еще она знала, что надо молчать. Хотела ли она вновь увидеть ту девушку. Хотела ли вспомнить свои забытые чувства, забытую девицу, которая рыдала в ней ежечасно, ждало ли ее сердце друга. Она впервые должна решить сама, стоит ли ей убить кого или оставить. И в этом случае помощи Мореллы она не искала.

– Ты знаешь, – как бы между прочим проговорила она. – А ведь он хочет убить меня. Он угрожал мне. И не в первый же раз.

– Кто? – Морелла взял ее за подбородок и поднял на себя. – Кто грозился обидеть тебя?

– Улаф, – отвечала она. – Ты знаешь, он грозился пролить мою кровь всю, без остатка, не только несколько капель.

– Он на это способен?

– Я не знаю, на что он способен. Я лишь знаю, что нет у меня заступника, кроме тебя, возлюбленный мой.

Губы сирина кривились в улыбке. Он пригладил ее длинные косы, коснулся пальцами нежной щеки.

– Я тебе не заступник, – веско сказал он. – Ты можешь быть такой же сильной, как я, а потому я не сдвинусь с места, чтобы помочь тебе, милая. Ты должна все сделать сама, чтобы доказать, что ты одна из нас, а не просто людская игрушка.

Он отстранил ее.

– Ты меня поняла, Кая-Марта? – желтые глаза смотрели пристально, не мигая.

Она потупила взгляд. Тоска снова свивалась в груди хищным зверем.

– Я поняла тебя, Морелла, любимый, – прошептала она, с тоской вспоминая и липовый чай, и тот хлеб, который она пекла, когда пришел Эберт. Такой душистый, мягкий, как в детстве.

– Вот и умница, – он снисходительно поцеловал ее в лоб. – А сейчас…

Он обернулся, яркие глаза прищурились.

– Что случилось? – пальцы невольно схватили его за рукав.

– Ничего, – отозвался тот. – Гляди.

Он указал пальцем на ту сторону улицы. Вдоль дома, держась за каменную кладку, шел человек. Он был похож на типичного забулдыгу, который наконец-то решил добрести до дома, ничего особенного, но глаза Мореллы сверкнули.

– Вот и докажи мне сейчас, кто ты есть. Докажи мне, что ты сирин, а не глупая девчонка, которой лишь бы реветь по своей горькой судьбинушке.

Кая вздрогнула.

– Что ты хочешь? – прошептала она.

Тот склонился к ней, прямо к ее маленькому уху.

– Убей его. Растерзай. Докажи мне, что я в тебе не ошибся. Ты голодна, я знаю… С того жалкого слуги на базаре прошел почти месяц. Тебе нужно чужое сердце, ну так почему не его. Зверя внутри себя надо кормить, а то так и останешься слабой девчонкой. Не смотри на меня так. Я забочусь о тебе. Только я знаю, что тебе нужно и никто другой. Вперед же.

Тем временем забулдыга подошел прямо к ним и начал заплетающимся языком что-то им говорить. Одет он был хорошо, отметила Кая, сразу видно, что был выходцем из богатой семьи, но знавал, похоже, лучшие дни. Растрепанные волосы падали ему на лицо, в ночной темноте разглядеть его было непросто.

– Он утонул, – голос пьяного был тихим, но внятным. – Утонул, понимаешь? Мой корабль. Пошел на дно весь, вместе с командой. Теперь они все на дне морском кормят рыб. И мой товар. Мой чудесный товар, вина, шелка и пряности – все пропало, все на дне. Где мне взять денег на новый корабль? Где мне взять деньги, чтобы прокормить жену и ребенка? А он мне не поможет, он мне никогда не поможет, и денег не даст. Хоть и брат. Я просил, я так просил…

Он вцепился в собственные волосы, точно хотел их вырвать. Кае он показался знакомым. Этот голос, это отчаяние. Она ведь видела его. Видела, когда пряталась за ширмой у Эберта. И не впервой слышала эти разговоры про затонувший корабль.

– Это же Ланс, – еле слышно прошептала она.

Морелла нахмурился и повернулся к ней.

– Что? – проговорил он. – О чем ты говоришь, какой Ланс? Ты его знаешь? Убей его, нечего слушать его жалкие пьяные слезы.

Мужчина услышал свое имя и поднял голову. Он смотрел пристально на Каю-Марту, но в глазах его не было ни одной живой мысли.

– Эберт, – заплетался его язык. – Эберт, братишка, отчего ты не хочешь помочь мне, как раньше?

– Это брат Эберта, – неловко ответила Кая-Марта. – Я его видела. Мельком. Пару раз. Он приходил к рыцарю за деньгами.

– Какая прелесть, – заключил Морелла. – Значит, можешь одним махом покончить со всей их семейкой. Это очень даже неплохо.

Кая смотрела в шоке на Ланса, а в ее голове носились отчаянные мысли о брате. Эберт уже был на той стадии, когда родня его не интересует, но как он отреагирует на гибель единственного родственника? Он льнул к ней, как путник в пустыне к графину воды, что будет, если он узнает, что брата постигла та же участь, что и слугу? А что, если она околдовала его не настолько, чтобы его удержать? Что если он вырвется из когтей? Ей стало страшно. Если так приключится, то Улаф непременно уверится в ее собственной бесполезности и избавится от нее. Да и Ланс… Она смотрела на него и не понимала, что сильнее чувствует – жалость или голод. Она месяц уже не кормилась, это правда. Она представила, как когти вонзаются в податливую плоть, как будут рваться тугие жилы и вместо голода испытала страх. Нет, не сейчас. Не сегодня. Был бы это не Ланс, был бы это кто угодно еще – она бы еще исполнила просьбу Мореллы. Но сейчас лицо Эберта стояло перед глазами. Она не может. Сейчас не может.

– Уходи, – прошептала она Лансу, яростно ненавидя себя за слабость. – Уходи, человек, уходи поскорее.

Ланс заморгал невидящими глазами, развернулся и пошел прочь своей дорогой.

– Зачем, – зло проговорил Морелла. – Зачем ты его отпустила?

В следующий момент она увидела, как тело его обрастает черными перьями. Да, они были, как в саже, и медь на них не блестела. Глаза сверкнули недобрым огнем, уже появились острые когти. Он было метнулся к пошатывающемуся путнику, но Кая вцепилась в него, жалко повисла.

– Морелла, нет! Морелла, не надо! – вскрикнула она. – Отпусти его!

Ланс упал на спину и ошарашенно смотрел на них, старался сфокусировать взгляд.

– Отпусти, – прошептала Кая. – Не его, не надо.

– Почему? – рявкнул тот. – Почему ты его защищаешь?

Кая молча опустила руки. Она смотрела на лицо брата своей жертвы, такое знакомое. Глаза его были глазами рыцаря. Она не подняла на него руку, не в этот раз.

Послышалось гневное шипение сирина. Морелла вырвался из ее рук, хищная птица взмыла в воздух. На другом конце площади мелькнуло пятно. Это был всего лишь ночной сторож, обходивший улицы. Сирин метнулся к этому пятнышку, не успела Кая и вскрикнуть. Впрочем, вскрикнуть жертва не успела тоже. Послышался глухой удар тела о стену, оно осело на землю. Брат Эберта поспешно поковылял прочь, держась за стены.

– Что ты наделал, – шептала Кая бледными губами. – Что ты наделал?

Запах свежей крови щекотал ей ноздри. Она почувствовала, как тоже начала преображаться, как огнем запылали глаза.

Он перекинулся обратно и протянул ей его. Дрожащее сердце в ладонях.

– Возьми его. Возьми, как в тот раз. Я знаю, чего тебе хочется.

Кая смотрела на окровавленное сердце, приняла его в руки. С пальцев закапала кровь. Она поднесла испачканные пальцы к губам, облизала и задрожала. Из-под прикрытых век был виден огонь. Лицо ее изменилось, напряглось, стало жестким и хищным. Веки полуприкрытые бешено дрожали. Она прижала его ко рту и попыталась впиться в него своими зубами. Внутри она почувствовала торжествующий вопль.

– Вот так, дорогая. Вот так, ведь это не сложно, правда? И тебе ведь нравится, верно? Конечно нравится.

Она разжала руки и уронила недоеденный кусок на землю. Кровь все также текла по рукам и затекала под рукава платья.

– Я не хочу, – прошептала она. – Не хочу, зачем ты принудил меня?

– Это не я тебя принудил, это твоя природа, любовь моя, – Морелла убрал прядь волос ей за ухо. – Это то, что ты есть и никуда тебе от этого не деться. Убей Улафа, убей своего господина, и мы сможем быть счастливы и свободны.

– Давай сбежим, – выпалила Кая. – Давай сбежим и оставим их всех, неужели мы не можем быть счастливы сами по себе? Мы сможем вернуться в горы, если захочешь. Туда, где нас никто не достанет. Любимый, прошу, послушай!..

Она коснулась окровавленными руками его щеки, но тот резко перехватил ее и опустил вниз.

– Никогда не предлагай мне трусливого побега, – процедил он сквозь зубы. – Я не для того столько лет боролся, трудился, чтобы сбежать, как последний трус. Хоть даже с тобой. Мы с тобой должны спасти остальных из нашего племени. А ради этого немудрено и замараться чуток. Ты спросишь, почему я до сих пор сам не отправился на остров Серебряных шахт? Почему я до сих пор не поплыл туда и не попытался освободить их?

– Ты можешь отправиться туда без меня… – прошептала Кая, а воспоминания о холоде и боли живо встали перед глазами.

– Не могу, – процедил он. – В то-то и дело, что не могу. Лишь немногим известно, где находится остров. Лишь паре человек, этим жалким предателям да… да еще тебе. Тебе, раз тебя спасли оттуда. Ты ведь знаешь дорогу… Ты ведь знаешь ее, не правда ли, Кая?

Он пристально посмотрел ей в глаза.

– Или что ты предложишь мне, дорогая?..

А ей нечего, вовсе нечего было ему предложить.

– Вот поэтому мне нужна ты, Кая, – со странной лаской продолжил он. – Ты знаешь дорогу, тебе надо сил лишь набраться. Сейчас ты не сирин, Кая. Так, звереныш в перьях, чудная девчонка… Ты заклеймила себя лишь убийцей, но не стала еще тем, кем должна.

– Ты хочешь войны? – проговорила она и вновь подняла на него бледное лицо. – Когда ты спасешь их, нашу родню?

– Война будет, – кивнул он. – И нам выйти из нее победителями, только нам.

Она смотрела на него не мигая. Покоя, она хотела покоя, тишины и любимого. Но он не мог быть ее иначе, чем после всех этих дрязг и рыданий. Не мог или не хотел. Она со вздохом вспомнила то время, когда ей было достаточно лишь улыбнуться любому юноше и тот готов был жизнь за нее отдать. Теперь все не то. Теперь все иначе. Теперь ее лишь сердце держат на поводу и тянут куда-то, ведут за собой и не к дому родному, явно не к дому.

– Я поняла, любимый, – грустно поникли сухие васильки в ее волосах, она тыльной стороной ладони стерла кровь с подбородка. – Я постараюсь, любимый, я постараюсь… Обними лишь меня на прощание.

– Я обниму тебя, лишь когда ты станешь той, кем должна. Тогда же и назову тебе свое настоящее имя. Если захочешь.

Она взяла его за руку и поднесла к губам. Горячие слезы обожгли его кожу, а губы были потрескавшимися и сухими.

– Я все поняла, Морелла, – шептала горько она и не отнимала его руки от своего лица. – Я стану той, кем ты хочешь, только не отнимай у меня надежду на счастье. Хоть с тобою, хоть без тебя. Никого у меня не осталось кроме тебя. Не отнимай у меня и этого.

Она глубоко вздохнула и медленно поплелась вдоль домов. Еще шажок, еще пару шажков и тот единственный, у кого было ее сердце, исчезнет за поворотом. Тогда она полетит. Тогда вновь послышится свист между медными перьями. Ах, отчего, отчего ей нельзя быть лишь птицей, петь песни и сказки любому прохожему, зачем этот предательский жар в груди, эта ярость из сердца. Он, верно, лгал ей, что любит ее, да только какое ей дело. Только он ее понимал, только с ним была она целой.

Тихо догорали огни в лагере. Горели факелы на столбах, искры падали во влажные травы. Она тихо, как мышь, вернулась в шатер. Улаф лежал на постели, одет и обут, завалился на перину, как и всякий воин другой. Рядом лежала его старая секира, которой он сбивал замок еще с ее клетки. Кто он ей, думалось Кае. Кто она Сигуру, кто она детям и женщинам? Какой-то будет ее судьба, если она просто все оставит, как есть. Исполнит и волю его, и желание. Позволит ли он ей обрести здесь покой. Может, ждут ее признание и поддержка. Может, обретет Улаф власть, а она станет помощницей первой подле него. Может, позволит он ей быть человеком.

Ее пальцы сжимали тонкий и длинный нож для бумаг. Казалось бы, зачем он кочевникам, да только Улаф давненько метил в высшее общество. Так легко было бы воткнуть нож ему в сильное горло. Проткнуть бы раз, а там и вытечет жизнь из него. Где-то слышала она, где-то в старых байках и песнях, что если убьет она того, с кем ее уговор, то или смерть на рассвете, или прощай навсегда человечье обличье. Что вечно ей ходить в перьях, быть зверем. Морелла того бы хотел, подумалось ей. Это он бы и назвал «признаньем себя». Она вспомнила, как держала чужое сердце в руках, как чувствовала вкус крови во рту. Отчего бы и нет, думалось ей, отчего бы и нет. Ведь никто не позволит ей быть человеком. Она отвела руку подальше. Один удар – и он мертв. Один удар – и никогда больше не будет Каи-Марты, убьет и себя, только зверь и останется.

Послышался шорох снаружи, и она обернулась. Никого. Даже Сигура. Он справился с ней однажды, справится и теперь, ведь он обещал ей расправу, если с головы его господина упадет хоть волос один. Нож для бумаги задрожал в ее руках. Она его опустила. Он выпал из пальцев и, жалко звякнув, остался лежать на полу.

– Нет, – прошептала Кая и попятилась назад. – Нет, я не могу, не могу…

Пальцы прижались к вискам, глаза она закрыла. Она села на пол и прислонилась спиной к его постели. Сердце бешено колотилось и грозило выскочить из груди. Еще одной смерти за сегодня она не переживет. Она тихо закрыла глаза. Он найдет ее на утро спящей возле его постели, точно сторожевого пса. Будут вопросы, будет ругань и клетка, только она даже не пошевелится.

– Пойдем, чудище, – услышала она над самым ухом. – Пойдем, нечего здесь тебе делать.

Сильные руки мягко подняли ее. Сигур вынес ее прочь. Она не сопротивлялась. У себя она коснулась постели, упала на нее в изнеможении и быстро провалилась в глубокий сон. Без единого сновидения.

Глава XX

– Возьми, друг мой, не обожги только пальцы.

Она протянула ему большую глиняную кружку, и он с благодарностью принял ее. Свою она держала на коленях, вместе с ногами залезла в старое кресло-качалку. От молока в кружках поднимался пар, и тонкая пленка уже была на поверхности. В молоко она положила меда с корицей. Шел дурманящий запах. Она вдохнула его поглубже.

– Пей, мой друг, пей на здоровье, – прошептала она и сама сделала большой глоток. Да, так они и будут сидеть здесь до ночи. Пока первые звезды не зажгутся на темном ночном небе. Улаф знал, что сегодня она не явится в лагерь, а значит, не будет и постоянной ругани, и угроз. Она уходила только с рассветом, когда рыцарь крепко спал на постели. Вылезала в широкое окно навстречу морскому воздуху утра, тянувшемуся из доков. Она уходила пораньше, еще даже звезды не гасли, башенные часы пробивали четыре, и легкая дымка тянулась с востока. Будто была она первой птицей, что встречала зарю. Так хотелось улететь на этой заре. Странно, что она до сих пор не знала, хватит ли ей сил перелететь перешеек и отправиться в горы. В те горы, которые любила и знала. Найти селение, в котором про нее не слыхали, поселиться в чьем-нибудь доме доброй служанкой – она ведь прежде была хорошей хозяйкой. А уж какой нянькой она была бы хозяйским детишкам, все бы заслушались. Заслушались песнями, сказками, баснями – но только не так, как рыцарь…

Она с тоской взглянула на голову, склоненную над чашкой с молоком. На темные, жесткие волосы, спутанные, точно клубок. Прежде они были мягче пуха. Она помнила это прикосновение, почти как к ребенку. Тогда он уснул у нее на коленях, словно дитя, а она пела и гладила его темные кудри. Сейчас он был на себя не похож. Он похудел. Глаза ввалились, а сухая бледная кожа казалась пергаментом. Былая краса ушла с его лица почти без следа. Он казался больным, очень больным, а она день за днем становилась сильнее. Вся его молодая сила уходила в нее, и она расцветала от этого, точно листья по весне на деревьях. Да, уходила она на рассвете, через окно, пока никто не глядел. Ему не нужно лишних сплетен, страданий, шепотков по углам – ему и так осталось недолго…

Эберт отставил кружку с молоком на прикроватный столик и откинулся на мягкой постели. Слугам он сказался больным и не выходил уже пару дней. Только Кая и была здесь гостьей, причем гостьей желанной. Два месяца, думалось Кае, когда она смотрела на его больное лицо. Два месяца – и он не жилец, от тоски наложит на себя руки и не станет больше ее сира рыцаря на этом свете. Она с тоской поглядела на него. Он поймет, чего стоит жизнь, что есть и радость на свете, и счастье – да только не для него – а потому горечь съест его без остатка. Сирин – птица вещая да птица страданий. Не будет ему радости от песни ее.

– Кая, – раздался слабый голос с постели. Кая подняла голову и с тревогой посмотрела на пленника.

– Кая, подойди сюда, сядь со мной, – прошептал он и откинулся на подушках.

Она спустила худые ноги с кресла и неслышным шагом подошла к постели.

– Сядь рядом, – услыхала она, и в голосе явственно слышался приказ. – Я так хочу.

Между ними уже давно не было ни малейшего следования этикету. Все эти правила и наказы, вся вежливость и глупые байки – это все для живых, а перед нею почти что мертвец. Все это ушло без следа, осталась только боль с тоской, да ее сила, которая росла день ото дня. Она села рядом с ним на постель, укутала покрывалом босые ступни.

– Расскажи мне еще, – прошептал он. Губы его почти что не слушались.

– Довольно на сегодня, сир рыцарь, – она помотала головой. – К чему тебе новые сказки? Смотри, скоро взойдет уж луна, скоро сон смежит веки тебе.

Тяжелые глубокие вдохи раздавались и затихали. Ее присутствие усыпит его, и он снова уснет, как младенец, снова не захочет вернуться из снов. Мир снов стал для него реальней и краше.

– Что ты сотворила со мной, Кая-Марта, – прошептал он одними губами.

Кая вздрогнула. Ее глаза блеснули, и она пристально посмотрела на него. Где-то в груди крохотным зверем свернулся страх. Пальцы сжали покрывало, на котором они сидели.

– О чем ты, сир рыцарь, – выдавила она из себя. – Что ты хочешь сказать?

Его глаза были затуманены, но он постарался и сел ровно.

– Ты знаешь, о чем я, – в его взгляде не было ни ненависти, ни укора, ни страха, – Это ты, все ты, всегда ты. Ты ведь как-то околдовала меня, не так ли? Я не помню как и не знаю зачем, но ты тому причина. Да вот только я тебя не виню. Ты все правильно сделала.

Кая недоверчиво смотрела на него, будто он сам может вырваться из ее чар. Но ведь он не может. Он точно не может.

– Эберт, друг мой, ты болен, – она положила ему холодную руку на лоб, но тот отшатнулся, будто от пламени.

– Да, я болен, – продолжал он, не отрывая от нее безумного холодного взгляда. – Ты показала мне, каким может быть мой мир, распахнула мне глаза и открыла мне душу – кто же знал, что от этого будет так больно?

Он коснулся ее руки.

– Ты ведь знала, – пробормотал он. – Ты всегда знала.

Он помолчал и только сильнее укутался в покрывало, будто его знобило.

– Ты знаешь, – продолжал рыцарь хриплым голосом. – Раньше я жил, как придется. Бумаги, счета, сделки и груз с кораблей. Ворох забот, скучных дел, казавшихся центром всего. Таким был мой отец, таким был мой брат, пока не пошел по кривой дорожке. Только мать такой не была. Я плохо помню ее, Кая-Марта. Только улыбку, отдельные взгляды. Она всегда была грустна, только этого я прежде не знал. Ее жизнь не мало не походила на твои песни и сказки, но только ими она и жила – славными рыцарями, храбростью, доблестью, всем тем, что чуждо любой разумной семье в этом мире – как говорил мне отец. Она вдохнула этого лишь однажды, когда сбежала с дядей, да и умерла от лихорадки через пару недель. Все, что мне от нее осталось – лишь книга сказок с картинками. С почти такими же, как у тебя, да и ту сжег в камине отец мой. Ты не знаешь, как мечтал я в детстве об этом. Как сказка о рыцаре смущала мой разум и ночью, и днем. Как звезды вели его по дороге. Как верный меч горел в руке, точно факел. И вот теперь не мальчишка я, взрослый мужчина и рыцарь, давно при деньгах, при связях и честь не запятнана. Да только я не тот, не тот, что из сказок. Жизнь от меня ускользает, да только знаешь, прежде я это не знал. Я не верил в любовь и удачу, в бескорыстность и храбрость – оттого было счастливо сердце мое, что заперто было на много замков. Ты открыла его, Кая-Марта. Подобрала каким-то обманом ключик-отмычку, просунула в легкую ранку и отворила, как дверь. Ты показала мне жизнь. Какой-то странной волшебной ложью поведала мне о том, ради чего существуют все сказки, так, чтобы я поверил тебе без оглядки. И теперь я стою перед тобой, растерзанный, точно в битве, и раны мои кровоточат. Будто злодей, что понял свои заблужденья, повернулся к свету. Да только лежит он с тяжелой раной в груди. Вдох, еще, еще один вдох – и скоро он будет лежать бездыханный. Так и я себя чувствую, Сольвег…

Он оборвал свою речь. Кая-Марта резко повернулась к нему. В ее глазах сквозило недоверие и удивление. Сольвег. Сольвег Альбре. Много ли в этом городе девушек с таким редким именем. Много ли их, подобных ей, гуляет в здешнем Исолте по мостовым. Она коснулась его руки и слегка провела по ней пальцами.

– Сольвег? – еле слышно проговорила она. – Друг мой, ты назвал меня Сольвег?

Неужели та девчонка, пришедшая к ней, запавшая в душу, знакома и с рыцарем? До чего может быть тесен этот маленьким мир, отчего он кажется ей теперь на редкость крохотным?

Эберт вздохнул и откинулся на подушки. Темные кудри упали на вспотевший лоб и прилипли. Он тяжело дышал, точно бился в испарине. Его глаза были прикрыты. Он тер их, будто пелена застилала ему глаза.

– Прости, Кая-Марта, – негромко сказал он через какое-то время. – Оговорился я. С кем не бывает. Просто… Да это не важно уже.

Кая слегка сжала руку и ее ноготки вонзились в безвольную ладонь рыцаря. Тот поморщился.

– Прости, я же уже извинился, что еще тебе нужно, отпусти, – голос его был раздраженным и грубым. Давно в нем не проскакивали живые эмоции, очень давно. Кая мысленно пожала плечами. Значит, она все же держит его не так крепко, как ей бы хотелось. Да, она сирин, но он ее первая жертва. Еще Морелла говорил ей, что многое может не выйти. Морелла… Она задумалась о возлюбленном, но улыбка не коснулась ее губ, как прежде. После недавней встречи осталось в душе лишь смятение с беспокойством. Он явно хотел от нее решительных действий, а ей… Хотелось лишь забытья и покоя, если уж свободы ей не дано.

– Прости меня, – услышала она со стороны. Эберт вздохнул и попробовал сесть. – Я не хотел на тебя кричать. Просто… Так свет лунный упал, ты напомнила мне об одной.

Глаза его потускнели, и он вновь тяжело вздохнул.

– Я не говорил тебе прежде, – сказал он. – Знаешь ведь, я не мастак и не любитель делиться своею жизнью. Кая-Марта, у меня была невеста.

Кая вздрогнула и выпустила его руку. Сольвег, та самая Сольвег его невеста? А от кого же тогда ребенок этой девчонки? Она смотрела на рыцаря, на то, с каким трудом он шевелит сегодня руками и ногами и что-то очень сомневалась, что у него еще может быть и дитя.

– Невеста? У тебя?

– Да, – кивнул рыцарь и отвернулся. – Ее звали Сольвег. Красивое имя, точно трель соловьиная. Сольвег из дома Альбре. Знатного рода, наследница титула, из старых дворян. Нас просватали наши отцы. С моими деньгами и ее статусом что нам досужие речи о ней? Я в них не верил, мало ли, что люд говорит… Ты знаешь, ведь я никогда ее не любил. Я и не знал любви никогда…

Он помотал головой, точно отгоняя досужие мысли, сжал кулаки.

– А сейчас знаешь?

– Нет. Лишь знаю, что она есть, что она действительно есть, потому что тебе я поверил. Поверил и знаю – мне ее не достать никогда. Не на моем сердце теперь замок, а на любви и на счастье. Мне их не достать. Я как тот больной, прикованный к креслу, смотрящий в окно и знающий, что больше не бежать ему по траве. Она меня предала, ты знаешь? В тот самый день еще прежний я был готов разбудить в себе эти чувства. Тогда я пропускал ее длинные волосы между пальцами. Такие пышные, тягучие, темные и блестящие, словно патока. Она была редкой красавицей, притом обнищавшей, несчастной. Я мог бы ее понять, мог бы помочь, но я отвернулся, ушел, попал в твои цепкие руки. Утолил в них одно горе, нашел себе на погибель другое. Что ты сделала со мной, Кая-Марта, какое заклятие наложила?

Кая молчала. Лишь чиркнула длинной спичкой, зажгла фитили огарков, что были на крохотной тумбочке у постели. Отсветы пламени заплясали по стенам.

– О чем ты говоришь, сир рыцарь, – что бы он ни говорил, она не раскроет секрета. – Как может бедная деревенская девушка околдовать такого, как ты.

– Видимо, может, – покачал головою Эберт и закашлялся сухо и долго.

– Ты просто болен, – устало повторила Кая и вновь подлила ему молока из подогретого жестяного кувшина. – Все пройдет, останется тишина и покой, ты больше не вспомнишь ее… Ты позабудешь ее, ведь она тебя предала, ты сам так сказал. Я всегда говорила и пела тебе, что здесь лишь обман. В этом мире никто тебя не поймет, только я, так что слушай песни мои, сплетай их в одно полотно. Ты позабудешь, опять позабудешь…

Эберт оттолкнул ее руку, и горячее молоко из чашки пролилось прямо на вышитое журавлями покрывало, белыми дорожками потекло все с коленей.

– Я не хочу ее позабыть, – жестко сказал Эберт и отвел ее руку. Его голос был слабый и он снова закашлялся. – Не хочу забыть ничего из моей прошлой жизни. Ты уже выиграла, Кая, ты показала мне, что я был несчастен. Ведь так ты сказала тогда у окна мне, когда пришла долгой ночью. «Позволь показать тебе, что несчастен». О да… «Что ты вовсе не рыцарь». Ты победила, труби победу, пусть подносят тебе венец, но воспоминания свои я тебе не отдам. Как бы ни пыталась ты свить вокруг меня паутину. И Сольвег я тебе не отдам. Не отдам тебе ни единой мысли о ней.

Кая хотела снова положить руку ему на лоб, точно больному, но он ей не дался. В сердцах она поставила кувшин на место, расплескав молоко по дереву. Она ему не расскажет, нет, но хоть на миг можно все же перестать плести вокруг него свои чары, а то это уже и вправду смешно.

– Ты же не любил ее никогда, – ее голос был вкрадчивым, но в нем таилась прохлада. – Не любил. Ты говорил, будто не знаешь любви никакой. Будто все это нелепые байки.

Эберт посмотрел на нее. Посмотрел пристально, будто в первый раз. Потянулся к ней и поцеловал ее в холодные тонкие губы. Прикосновение было слабое и сухое, довольно долгое. Он отпрянул и посмотрел на нее все тем же отчаянным безжизненным взглядом.

– Ты права, я не знаю любви, – сухо ответил он. – Я вновь поцеловал красивую девушку, в чьих волосах запутался лучик луны, что сидит передо мной сама, точно сказка иль песня. Сама, точно сотканная из лунного света и небылиц. Я поцеловал такую сейчас – и ничего, Кая-Марта. Хоть над сердцем моим ты не властна, и за это я тебе благодарен. Ты не забрала всего без остатка. Хоть немного, хоть на долю мгновения – я все еще тот же. И не будет твоей власти над душой моей, уж прости меня, добрый друг. Я зову тебя другом, да, потому что в моем несчастье мое же прозренье, чудная чужачка. Ты сделала меня самым несчастным на этой земле какой-то злой волей. Но доброе слово твое меня подкрепляет. Я и не знаю, кто ты, не знаю, зачем вошла в мою жизнь. Но знаю, что нарушу все законы вселенной, тебя не прогнав. И если у одра моей смертной постели будешь стоят ты с обнаженным мечом, то что ж, могло быть и хуже. Но мысли о Сольвег тебе не отдам.

– Пусто твое сердце, – она устала с ним спорить. Не так она представляла себе их тихую встречу. Куда подевалось ее уменье плести песни, как полотно, плести сказки, как паутину. Она смотрела на полуживого рыцаря и не понимала, где дала маху. Это был бунт, наивный, бессмысленный, потому что знала она, не вырваться ему на свободу, без ведома ее. Да он, казалось, и не хотел. Хотел лишь оставить тот кусочек себя, чтоб со здравым рассудком уйти в мягкую темноту навсегда. Зачем ему это. – Не знаю, зачем целовал ты меня. В сердце твоем, как в холодных пустых и заброшенных залах. Там нет меня. Там нет твоей Сольвег. И не было никогда. Никого там нет.

– Она не в сердце, – возразил ей Эберт. Его губ, на удивление, коснулась улыбка. – Она здесь, – он коснулся своей головы, постучал по лбу пальцем. – Она теперь всегда в моих мыслях. С того самого дня, как меня предала. Не могу ее выкинуть, да и не буду.

– Отчего же, – недоуменно спросила Кая.

– Оттого что она живая, – с готовностью обреченного отозвался рыцарь. – Оттого что она настоящая. В ней, о да, в ней чувствовалась эта самая жизнь. Но не та, о которой ты говорила. Не жизнь из сказок волшебных, где вечно счастливый финал. Жизнь с болью и криками, нечаянной радостью, случайным грехом, за который расплатишься, чтобы сердце очистить. Она живее всех, кого знал я. Живей Микаэля, моего старого верного друга, которого из-за тебя я выставил в шею. Знаешь, отчего не хочу я их видеть? Отнюдь не из-за твоих чар, красавица Кая. Просто от меня уж ничего не осталось. И я им не нужен. И злость гложет сердце. Теперь только ты и я, Кая-Марта. Вдвоем мы остались. Забирай меня, не стесняйся. Жизнь я давно уж не берегу.

– Не неси чепухи, сир рыцарь, – устало проговорила она, но глаза зажглись желтым, как у волка в ночи.

Он посмотрел на нее, коснулся заострившихся скул дрожащим и похудевшим пальцем. Он и вправду похудел немало за эти долгие дни. Казался лишь тенью, зимней короткой тенью, которой скоро не станет, лишь только солнце зайдет.

– Кто же ты, Кая? Скажи мне, смертный мой друг.

Кая посмотрела на изможденное лицо рыцаря, и сердце сирина сжалось. То ли от горя, то ли от страха, то ли от силы, что текла из него в нее, от жизни чужой, что ощущала она всем хрупким телом. «Я человек, – хотелось сказать ей и прокричать. – Я Кая-Марта из Горных домов, отпустите же, отпустите меня домой наконец». Да только перед глазами встало и разорванное недавно тело сторожа города, и слуги, и мальчишка, что пас тогда стадо. И собственные руки по локоть в крови. Подняла на него взгляд желтых глаз. Таких прекрасных, таких огромных. Этот рыцарь ей вечно будет укором. А когда она выпьет его, закроется ей путь-дорога к ее мечтаниям о жизни спокойной. Получи его жизнь, вот и закроется дорога назад.

– Я всего лишь такой же потерянный путник, – отозвалась Кая-Марта. Перед глазами вставали горы. Такие родные, знакомые, ущелья хранили старые тайны. – Всего лишь пешеход на долгой тропе. Не благородному рыцарю замечать нищую странницу на пути.

Он накрыл ее руку своей и сжал, точно была она и вправду другом, а не убийцей.

– Лжешь ты, Кая-Марта, – прошептал рыцарь. – И так умело лжешь. Но мне нравится, что ты не таишься. Глаза твои, точно зеркало сердца, мне все они рассказали. От тебя я и гибель найду. Скажи мне только когда. Сколько лет мне осталось?

– Не лет, – прошептала Кая, но он не услышал. Он все проводил пальцами по линиям ее ладони, точно были они дорогами и реками на старой, всеми забытой карте.

– Расскажи мне, – наконец проговорил он; его голова снова покоилась на мягких подушках. – Расскажи мне опять.

Она знала, что покой он чувствует только в ее песнях и сказках. Когда забывались все мысли, и он плыл, точно по сон-реке в неизвестность. Для того она и пришла сюда. Она вздохнула провела рукой по белоснежным косам, откинула пряди назад. Перед глазами стояла последняя нарисованная чернилами картинка на желтой и плотной бумаге. С чуть-чуть стершейся синей краской, с золотой тушью по острым краям. «Она живая, – сказал он. – Она настоящая, с болью и грустью. О такой ты мне не расскажешь.»

– Знаешь ли, добрый сир рыцарь, – начала она тихо, и голос ее плыл, точно мед. Она протянула руку, коснулась его темных волос. – Много лет назад жила княжна-королевна в каменном замке. И замок был ладен и крепок, и стража стояла всегда на часах, да только ее не пускала. Были кудри ее чернее черного дерева, а кожа бела и бледна, как снег на рассвете, и так же сияла. Прошли годы в ее заточении, а она так и не видела воли. Любой, кто отважится сесть на коня и проехать сотню дорог, неминуемо смерть находил в этом замке, часовые не спали, алебарды их были остры. Годы уходят и стражи дряхлеют, серой пылью рассыпаются кости их на дороге. А княжна не стареет и время не ведомо ей, только шлейф за нею все тянется, подметает ступени на лестницах да слышится плач на закате. Не сделала она ни шагу из крепости, осталась одна, хотя стражи ее давно вечным сном уж уснули.

Эберт вздохнул и прикрыл глаза. Ее слова окутывали его будто пухом и паутинкой тончайшей. А он все слушал и слушал.

– «И время тянулось за ней, точно шлейф королевы», – пробормотал он, не раскрывая глаз.

– Откуда ты знаешь? – тихо спросила Кая.

Он разомкнул сухие губы.

– Тогда… Еще в прошлой жизни, когда я был неразумным ребенком. Это была моя любимая сказка. Из книжки матери. Отец сжег тогда ее в камине, но я еще помню. Была и королевна, и рыцарь. «И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью.» Скажи, отчего рыдала княжна?

Кая задумалась. А отчего могла бы плакать Сольвег Альбре. Что приносило ей горе ночами? Ведь она и была княжной в ее сказке. Да только Кая сама не знала, в чем суть. Слова лишь текли и текли, срывались с губ тяжелыми, точно медовыми каплями.

– Наверно, хотела свободы, мой друг, – невнятно сказала она. – А ей предлагали лишь рыцарей, ей незнакомых.

– Разве она не хотела любви, как все вы, безумные женщины?

– Попасть из одного плена в другой кому же захочется. Да и о какой любви, Эберт Гальва, идет речь, когда заходит в покои к ней незнакомец. Короли предлагают лишь руку и полкоролевства в придачу. Сердце княжны остается при ней.

Кая говорила, а сердцем чувствовала, что раз за разом открывается в ней смутная правда. И о Сольвег, и обо всем. Она пожала худыми плечами и продолжила говорить. Сирин – птица вещая, и если душа нашептывает ей что-то, то отчего бы не верить.

– И она не ждет рыцаря? – вымолвил Эберт.

– Она ждет не рыцаря и не королевича, друг мой. А того, кто взял бы ее за руку и повел прочь из замка. Кто показал бы ей наконец-то рассвет, что в мире есть и солнце, и омут заката.

Эберт горько усмехнулся. Тонких губ коснулась кривая улыбка.

– Этого княжна не увидит. Разве что в твоих глупых сказках. Да и мне не найти себе королевну. Я и не рыцарь вовсе, так, лишь насмешка.

– Я говорила тебе. Все в этом мире лишь горечь с обманом. Ты хотел увидеть несчастье. Что ж, теперь ты увидел. Зачем тебе горькие мысли о прошлом, уйди от него. Пусть это все унесется с вихрем осенним. И старый друг, и брат, и родные. Дела и заботы, и Сольвег твоя…

Но рыцарь молчал.

Он должен забыть ее, должен. Иначе махом развеются все ее чары.

– Она никогда не была твоей и не будет, ты знаешь об этом. И любить ты не можешь. Пускай же это делают все остальные. Но только не ты.

– Не я, – послушно повторил Эберт, точно игрушка в руках у ребенка. Он смотрел на нее, а в серых глазах была лишь усталость. Еще пару месяцев и вскоре его отыщет садовник упавшим с самой высокой башни. От сердца и так уже мало осталось. Его сердце теперь, точно яблоко, изъеденное червями да мошками, до сердцевины уже подгнившее. И в том ее вина. Она не оставит его, не оставит до смерти, которой и будет причиной.

– Говорил же Совет, не доверять Горным домам, – с грустной улыбкой проговорил Эберт, подставляя лицо холодному ночному ветру и стараясь дышать полной грудью. – И я был прав. Я зову тебя другом, но знаю, что от тебя я гибель приму. Вот видишь, – улыбка его была тихой и доброй, словно он монах, обреченный на смерть. – Ты меня даже не поправляешь, моя Кая-Марта. Не убеждаешь в обратном.

Кая молчала, перебирала тонкими пальцами бахрому на дорогом покрывале. Какое счастье, думала она. Какое счастье, что сердце свое она отдала не ему. Иначе что бы ей оставалось – самой усыпить прекрасного рыцаря, растравить ему душу да и умереть вместе с ним. Счастье, что есть такой, как Морелла, что держит ее голову в холоде. Любовь, о которой слагают легенды, не для рыцаря вовсе. Видно, и не для птицы из сказок, из страшных сказок, которыми пугают детей.

– Знаешь, что я хочу? – Эберт вновь потянулся к стакану молока с пряностями, но оно уже остыло. – Скоро день моего рождения. И сдается мне, он будет последним, если от тебя не избавлюсь. Я хочу созвать бал. Большой бал, Кая-Марта. Через месяц. Позвать и брата, и даже отца, все богатые семьи, всех, кто нам задолжал, торговых партнеров и даже послов из других земель. Всех, кто был со мной рядом. Кого я прежде не замечал. Я и сейчас их не вижу, знаешь. Будто за узорным стеклом они, за тонкой пленкой, ее не разорвать теперь, как ни пытайся… Да, я созову бал. Последний прием и прощальный. И тебя позову, Кая-Марта, ты будешь рядом со мной. Раз уж ты погибель моя, имей смелость идти рядом со мной рука об руку. Не знаю, в какой мир ты уводишь меня каждую ночь, да только позволь мне прежде закончить с делами. Считай тот прием моим завещанием. Странно. Не думал я, что смерть для меня будет лишь легким желанным забвением.

Кая беспокойно ерзала на покрывале. Взгляд ее метался с рыцаря на окно, на графин, на высохшие в вазе цветы, которым месяц уже никто не ставил замену. Все шло не так, до смешного не так. Она незаметно для рыцаря кусала бледные губы и капельки крови солонили ей нёбо. Только в ее речах он должен был искать покой, только в ее руках-крыльях засыпать, замирать. Никаких балов, никаких прощаний со старой забытой жизнью. Она его жизнь теперь, в ее речи он должен смотреть, точно в зеркало. Таким слабым противником он ей казался, с такой слабой волей, с уставшей ленивой душой. Откуда столько жалких попыток спастись. Откуда желание вырваться. Бал, да что она знала о бале. Бывали приемы в Горных домах. В каменном замке, что на утесе, где жили владыки, хозяева гор и ущелий. Хозяева умерли. На каменном троне сидел много лет лишь старый наместник – мало кто знал его. В ее селеньях все танцы были под звездами, на опушке лесов, не в каменных залах, не в платьях, расшитых по подолу камнями. Такое бы не снилось простой Кае-Марте, куда о таком мечтать кровожадному зверю.

– Ты хочешь, чтобы я была с тобой на балу? – голос ее был до странного чуждым; селянка мало что знает о высокой чести, о гордости, с ней это впервые. – Я, Эберт? О чем ты, мой рыцарь, я всего лишь делаю свечи на рынке, ты не можешь…

– Могу, – перебил рыцарь, отметая все ее возражения. – Умела забрать мою жизнь, умей довершить это, гибель моя. Мы покончим со всем этим разом. Последний мой праздник. Последнее шумное веселье для города. А потом забирай меня без остатка, делай, что хочешь. Только прекрати мои муки. Даже простых горожан прогонять я не буду. Пусть приходят даже к парадному входу. Для всех будут яблоки в тесте, каштаны в меду, в карамели – я любил их ребенком. Да и Микаэль будет рад, – лицо рыцаря просветлело при упоминании о друге. – Микаэль… Ведь я выгнал его. Выгнал взашей. Скажи, Кая, вдруг он не явится?

Она посмотрела в его широко раскрытые глаза, во внезапно промелькнувший живой страх в безразличном и тусклом взгляде. Как пичужка бьется в силках, думалось ей. Любой бы милосердный хищник прикончил на месте. Того он и просит. Последняя живая радость, что он надеется испытать.

– Тише, мой рыцарь, тише, – вновь заворковала она. – Не придет – и то хорошо, значит, не друг тебе вовсе, они не нужны.

Эберт лишь отмахнулся. Она знала, что с ним сейчас происходит. Ничто не приносит ему нечаянной радости, жажды жизни, отчаянного удовлетворения. Как слепец, он хочет удержаться за прошлое. Бал, скажете тоже. Эберт Гальва никогда не любил наивные глупые праздники, фейерверки и смех. Сейчас же отчаянно хочет ухватиться за них. Тонущий тянется даже к соломинке. Соломинка же и ломает хребет верблюду из пустыни Эльсхана.

– Это будет бал-маскарад, – продолжал говорить рыцарь, будто вспоминая что-то из далекого прошлого. – Ты знаешь, дамы все в масках. Видны лишь улыбки, искры в глазах, мелькнувший огонь под ресницами. На таком мой отец познакомился с матерью. Может, и было время, когда она любила его. Такой устроим и мы. А тебе даже маски не нужно. Я уверен и так, что свое лицо ты скрываешь.

– Довольно, – холодно перебил его сирин. Она взяла его лицо в свои руки и пристально заглянула в глаза. – Спи, сир рыцарь. Ты очень устал.

– Я устал, – послушно проговорил рыцарь и откинулся на подушки. Сон уже почти смежил его глаза, когда губы его в беспамятстве раскрылись и прошептали.

– Хоть бы ты сгинула прочь, – услышала Кая. – Растворилась во мраке, из которого соткана.

Крохотная слезинка скатилась по его щеке. Кая сняла ее пальцем, размазала влагу по тонким губам. «Началось, – подумалось ей, и зверь возликовал в ее сердце. Сила снова золотым потоком потекла в ее жилах. – Последняя битва и раунд последний, мой рыцарь. И если даже ты ненавидишь меня, называя подругой, то не жди милосердной кончины.» Все говорили ей, не умолкали ни на минуту, чудовище стало ей именем – пускай берегутся тогда того часа, когда она согласится.

Глава XXI

Прошло два дня, и солнечный лучик полуденного солнца путался в ее волосах и слепил глаза. Он ласкал ее плечи, гладил, точно рукой любимую кошку. Она жмурилась на солнце, и улыбка сама сложилась на тонких губах. Тихий стук башмачков по каменным плитам, да и башмачки сегодня ладные, с белыми пряжками, чистые, новые. Платье с воротом и шнуровкой, медные пуговки так и блестят на свету. Это было почти ее самое лучшее платье. Улаф выдал ей его в первый же день на том корабле заместо ее разодранных тряпок. Не по доброте душевной, просто больше ничего не нашлось. Кая не спрашивала, чье это платье, покойной жены ли, подруги, служанки, она приняла этот непрошенный дар, а сегодня надела. Косы белые свивались на ее затылке в запутанную тугую прическу, столько нитей, белых хлопковых лент, все по последней моде. Она горожанка. Не богатая, ясное дело, отнюдь не дворянка, но явно слуга в благородном семействе. Не нищенка, не бродяжка, не жалкая судомойка. Того ей и нужно. Улыбка змеилась на худом лице, злость и тихая ярость ютились в груди. Они хотят, чтоб она стала плохой. Она станет плохой, только позвольте, и стараться долго не надо. Две долгие ночи пролежала она без сна, ни единой слезинки не пришло на воспаленные очи. Сделать лишь шаг по тропинке к чудовищу. Всего на мгновенье принять свою жизнь и не плакать.

Она широко улыбнулась проходящему мимо нее подмастерью. Улыбка хищная и надменная, теперь она здесь вышагивала, точно хозяйка. Никчемные смешные людишки, вспоминала она слова Мореллы, стараясь, чтобы это стали и ее слова тоже. Обманщики и злодеи, с такими не надо считаться. Она повторяла это про себя снова и снова, чтобы запомнить. Так говорил он, ее Морелла, ее верный возлюбленный, который вряд ли питал к ней нежные чувства. Только ему она верила без единой оглядки назад. Только он и вел ее посреди того моря, оступись только раз – и волны примут тебя с головой. Сердце свое она давно заковала в короткие цепи – так оно и не будет рваться на волю. Она любит его. Любит, конечно. Да только того же не стоит ждать ей в ответ. Но он был с ней и был ей почти что наставником. Кто виноват, что нерадивая выходит из нее ученица, что вечно смотрит назад и рыдает о прошлом.

Он будто ждал ее в первый день. Ждал здесь, в Исолте. Это была лишь вторая неделя ее жизни в большом городе, где постоянно и песни, и праздники. Этот вихрь так подхватил ее, она и не знала, что думать. Улаф решил заранее приехать в Исолт, за месяц до праздника, что устраивал глава Совета для всех. Здесь был только он, Кая, да пара матросов с его корабля. Люди из Горных домов еще не спустились. «Попривыкни, чудовище, – говорил Улаф за общим обедом, вгрызаясь в ножку зажаренной курицы. – Осмотрись. Год в одиночку на острове, у тебя должно быть мозги набекрень. Я не буду трогать тебя пока. Осмотрись среди жителей, найди себе дело. Мне не нужна будет слуга, которая от страха будет жаться к стенам, углам и скалить мне зубы. Мне не нужен загнанный зверь, что может тяпнуть за кормившую руку. Порезвись пока в этом городе. Только без крови. Пока. Лишние взгляды нам не нужны. Мы ведь не хотим увидеть твою голову на пике раньше времени, не так ли, красавица? А потом… А потом будет дело.»

Она научилась вытапливать свечи. Длинные, ладные, с тонким рисунком черной иглой, процарапанным по всей их восковой длине. Они так пахли медом. Казалось, налей молока, зажги такую на остром подсвечнике и будто снова окажешься в детстве. Она торговала ими на рынке. Пара лишних мелких монеток – куда как неплохо. Вряд ли Улаф будет ее содержать. Приходила на рынок с рассветом, уходила последней, когда тени уже исчезали и тяжелые сумерки ложились на стены, дома, и ее саму укутывали точно плащом. Помнится, она достала из связки свечу, зажгла длинной спичкой, взяла в худую бледную руку. Тени так и заплясали по каменным стенам. И в этих тенях крался он. Она заметила его тут же, как не заметить того, кто пытается сильной рукой ухватиться за горло. За твое горло, Кая-Марта. Она обернулась и в тот самый момент увидела птицу. Такую же, как и она, с золотыми глазами на бледном лице. Мужчину. И длинные острые когти уже тянулись к ней. Тогда она и узнала, что не одна. Тогда и он узнал, кем была его вроде бы простая добыча. Всю ту долгую ночь они оба ходили в свете ее догоравшей свечи между длинными улицами и говорили, все говорили. Так долго, так сладко. И так потом ходили они каждые длинные сумерки. Она и не помнила, в какой толком день она очутилась в его объятиях, а сильная шершавая ладонь гладила ее длинные волосы. Он обнимал ее, но говорил ей о мести. О том, как прекрасна их сущность, а она слушала, слушала, надеясь услышать хоть слово любви. Хоть слово ответной ласки и доброй поддержки. Их не было, но она по-прежнему верила в любовь между ними. «Он такой же, как я, – шептала сама себе Кая, когда бессонница дурманила голову. – Так же привычен к полету и от звериной жестокости он не бежит, нет. Он такой же, как я, и это наш мир. Быть может, и наше право.» И она содрогалась, когда думала о том, как о праве. О праве на смерть. На чужую смерть. Человечью. Да только право это с трудом ей давалось. Женский дух, дух неокрепшей девицы противился этому. Запах крови, добычи, что добывал для них изредка Морелла, щекотал ей ноздри, но глаза застилала тонкая пленка старого ужаса, когда был перед ней не олень, а труп человека. Память услужливо подбрасывала ей видение мертвого Бенжена с рассеченной грудью и шеей, из которых быстрым потоком текла темно-алая кровь. Мертвые глаза смотрели прямо в ее птичье сердце, от этих немых вопрошающих взглядов она не могла отвернуться. Пускай она убийца и уже себя заклеймила, на ней только два тела – Бенжен да тот слуга Эберта, что выследила она поздней ночью однажды. «Ты сирин, – шептал он, держа тяжелую руку на ее плече, почти что на шее. – Ну так и веди себя, как положено нам. Не человек ты больше. Ты никогда не была человеком, отпусти же старые мысли и чувства, впусти в душу новые, ты же хочешь.» Слова были вовсе не страшными, низкий бархатный голос ласкал ее слух, но в глазах был приказ – не любовь, не сочувствие. Наставник, учитель, возлюбленный, что будет правдой из этих трех пунктов? Это не волновало ее. «Моей любви хватит на нас обоих», – думалось ей, и сердце ее пело при каждой встрече. Он ждал от нее серьезных шагов. Наконец-то он их получит. Она шла по мостовой и с каждым крохотным шагом старалась расстаться с девичьей мягкостью, страхом, ненужным теперь милосердием. «Ты зверь, что ж, так и веди себя, как зверь». Она даст ему шанс погордиться. Она принесет ему то сердце, каким не дала ему завладеть в прошлый раз.

Дом Ланса был невелик, гораздо меньше, чем у Эберта, но его все равно было видно издалека. Большой сад окружал его, а яблони опускали свои тяжелые ветви через ограду. Дорожки, вымощенные булыжником, вели к дому, к белому крыльцу. Она легко скользнула через открытую калитку, только подол по песку взметнул облачко пыли.

– День добрый, красавица, ты это к кому? – старый садовник оторвался от своих грядок и уставился на нее, опираясь на старую, изрядно проржавевшую лопату. Да, очевидно, дела у брата Эберта были не очень хороши. Не мудрено, что тот просил денег.

– Я к господину Лоренсу Гальва, – вежливо ответила Кая, кивнула садовнику. Ступени дома были крутые, она поднялась ко входу и ударила молоточком по двери. В доме тихо, только чьи-то шаги долетали до нее из окна. Она постучала снова и дверь отворилась. На пороге стояла девушка младше нее в простом однотонном платье, но из тонкого шелка. В ушах блестели сережки с дешевым и мелким жемчугом. На ее руках спал запелёнатый младенец. Во сне он шевелил ножками, девушка все старалась того поудобнее перехватить.

– Тихо, мой маленький, тихо, Эдвин, – шептала она, стараясь свободной рукой распахнуть пошире тяжелую парадную дверь. – Успокойся, малыш. Ох, вы бы знали, как я рада вас видеть! С утра ждем! – со всей сердечностью сказала она. – Я так долго ждала вас, почти что неделю. Рада, что вы освободились пораньше от ваших прошлых хозяев.

Кая с удивлением вскинула брови, посмотрела на девушку повнимательней. Молодая жена Ланса? Эберт рассказывал что-то об этом. Как же ее только звали? Вроде Одетта. Должно быть, так и есть. Играть так играть. Если учинять разбой посреди бела дня, то надо все делать по правилам.

– Госпожа Одетта, – почтительно проговорила она и склонилась в глубоком поклоне. Больше говорить было нечего. Кая не знала, ни за кого ее приняли, ни что делать с этой нечаянной свидетельницей. Она пришла сюда вырвать Лансу сердце и принести его сирину. Наличие в доме жены и ребенка существенно усложняло затею.

– Я так ждала вас, милая Гертруда. Знаете, как непросто сейчас найти няню ребенку? – продолжала щебетать девушка. По виду ей было от силы восемнадцать годков. – Я так рада, что семья Брудо вас отпустила. Проходите же, проходите в дом.

Она распахнула двери и пропустила Каю внутрь. Мягкий полумрак прихожей окутал ее. Было тихо. В доме кроме нее не было ни единой прислуги.

– Ланс, милый, она пришла!

Кая без труда вгляделась в мрачный коридор, оканчивающийся лестницей, улыбка пробежала по ее губам. Она сможет. Она сделает это. Кто потом поверит безумной девчонке с младенцем, что она увидала чудовище. Вот он, Ланс. Стоит так близко. Лишь подойти поближе и он никогда не поймет, что убило его. Сердце ее бешено колотилось и грозилось выскочить из груди. Это будет первый раз, когда она хладнокровно убьет человека. Первый раз, она примирится наконец-то с собой и собственным миром. Это убийство лишь маленький шаг к любви и покою. Ее примут тогда и не будет она одинока.

– Кто это? – Ланс был так похож на Эберта вблизи. Братское сходство никогда не было так заметно. Те же темные волосы, прямой нос, чуть надменно вздернутый подбородок, высокий лоб. Он был старше него, это верно, но семейную породу не скроешь. Те же глаза смотрели на нее и пару дней назад. Кая почувствовала, как быстрее забилось ее сердце. Обоих братьев ей выпало уничтожить. Ведь говорил он ей покончить со всей их семейкой.

– Гертруда явилась, мой муж, – девчонка прям точно светилась. Смешно, такая наивная кроха уже мать и жена. – Помнишь, я говорила тебе? Гертруда, служанка у наших соседей. Они нам ее одолжили на пару недель приглядеть за ребенком. Я наконец-то смогу прилечь и поспать!

Кая невольно оглядела пустые залы просторного дома. Везде была пыль, налет паутины, их ниточки свешивались с хрустальной люстры. Да, они были богаты прежде, но нищета давно уже протянула к ним свои руки. Оттого он и приходил к Эберту, писал все письма с просьбой о деньгах. Они распустили всех слуг, поняла тогда Кая, оттого здесь и пусто, как во вскрытой могиле. А старый садовник верно просто не захотел уходить, остался в семье, может, трудится за еду и ночлег. Интересно, сколько дней пройдет, прежде чем они потеряют и дом, и все остальное богатство? Корабли его потонули в Северном море. Еще долго в их доме не раздадутся смех и веселье.

Ланс подошел к ней и скептически окинул ее все тем же недоумевающим взглядом. Она нередко замечала его и у Эберта, когда тот не был еще околдован.

– Не слишком ли она тоща и мелковата для кормилицы-няньки? – произнес он, взглянув на жену. Кая вспыхнула. Ничего, добрый друг, дай только срок, думалось ей. Она лишь склонилась и потупила взгляд. Что ж неплохо, очень неплохо, что ее приняли за простую служанку. Так куда проще будет пробраться в их кров, в тишине и ночи оставить только тело без сердца.

– О, поверьте, – сладко проговорила она, не поднимая глаза. – Я справлюсь.

Девчонка свободной рукой с благодарностью сжала ее пальцы и улыбнулась. Кая почувствовала себя неуютно. Так неуютно, как когда смотрела в усталые, равнодушные глаза Сольвег, что верила любому ее слову с тихой усмешкой. Она посмотрела в простое, чуть глуповатое лицо Одетты. На ее золотистые кудри, на маленький красный рот, будто всегда в изумлении или радости приоткрытый. Кая знала, что та не знатного рода, простая горожанка из числа тех, что торгуют на рынке или подают пиво в трактире – по словам Эберта, Ланс никогда не был разборчив в девицах, да только на этой решил он жениться. Чем она так околдовала его, если не этим комочком в пеленках?

– Протяни-ка руки, милая Гертруда, – проговорила тихонько Одетта и переложила младенца в ее объятия.

Ланс хмурился, но тень постепенно убегала из его тяжелого взгляда. Он смотрел на спящего сына, на губах горделивая улыбка – какие мужчины все же смешные.

Одетта же все кудахтала, точно наседка.

– Так хорошо, что ты пришла, нам как раз нужно в город. Лоренсу нужно к банкирам, кредиторам, а еще и к брату своему заскочить. Столько дел, столько забот, с младенцем же точно без рук. Не буди его, дорогая, пусть спит, сколько хочет. Мы будем через пару часов. Увидишь если кухарку, скажи, что телятина в погребе. Отобедаешь вместе с нами потом.

Полные белые руки уже завязывали шнурки плаща под шеей. Не успела Кая вымолвить и слова, как парадная дверь хлопнула, оставив ее в одиночестве в пустом коридоре у подножия главной лестницы. Ворох пеленок лежал у нее на руках. Где-то в глубине этого вороха кто-то недовольно елозил крохотными ногами и брыкался во сне.

– Тихо ты, – раздраженно шипела Кая.

Ланс ушел и, соответственно, выполнить задуманное становилось труднее. Она не может оставаться здесь долго. Если ее хватится Улаф, то сидеть ей на цепи целыми днями. Ей надо принести сердце Ланса Морелле, сегодня же ночью, ведь она так решила. Или. Или?

Сверток все копошился в ее руках. Она отогнула уголок пеленки, посмотрела на него. Глаза младенца были раскрыты, он молча разглядывал ее щеки, губы, высокие брови.

– Нет… – прошептала она, отмахиваясь от жестокой мысли. – Я не могу.

Отдать Морелле его? Отдать сирину крохотное человеческое дитя? Кая зажмурилась. Она не знала, что может случиться потом. Морелла, ее возлюбленный и помощник, ведь в нем достанет жалости не тронуть ребенка? Быть может, она хоть на мгновение, хоть на единый миг, заронит ему в голову мысль, что у них могло бы быть также?.. Она пришла сюда, чтобы пролить чужую кровь, но в самый последний момент страх окутал ее, точно душной и пыльной накидкой.

Ребенок молчал, но продолжал елозить под свернутыми пеленками. Один раз он даже высвободил ладошку, дернул ее за прядь волос и выдернул несколько волосинок.

Кая зашипела от боли, а ребенок потом рассмеяться.

– Бессовестный комок, – пробормотала Кая-Марта.

Надо было уходить отсюда да побыстрее. Если Улаф узнает, что она не вернулась в лагерь, то сидеть ей на цепи, пока кости ее не истлеют. Только вот неужто весь план ее развалился? Не солоно хлебавши идти восвояси? Ребенок у нее на руках безмолвно шевелил губами и, казалось, совершено не знал, что жизнь его сейчас находится на чаше весов. Он и не знал, что это руки чудовища сейчас служат ему мягкой постелью.

– Глупый человеческий детеныш, – снова сказала Кая, стараясь сделать лицо как можно мрачнее. – Прекрати улыбаться, немедленно прекрати.

Она встряхнула кулек. Младенец улыбаться перестал, но надул крохотные губы и начал гулить. Это отвлекало, но было смешно. Кая положила сверток на ступеньку и села рядом. Холодный и твердый камень был не очень удобным, так что рассиживаться не приходилось.

– Ты хоть понимаешь, – негромко начала Кая-Марта вслух. – Ты понимаешь, что будь я иной, я бы должна была убить тебя, глупый ты ворох пеленок.

Младенец не отвечал и очень зря – Кая сейчас была бы рада любой помощи. Она должна доказать Морелле, что она правда тот зверь, о котором пишут легенды. Что она не просто девчонка из горной позабытой деревни. Быть может, он не заставит ее причинять ему вред, конечно же не заставит… Она не знала, как ей поступить, а минуты все утекали. Большие часы пробили уже два часа дня, а младенец снова уснул. Скоро вернутся его родители, думала Кая, и к тому моменту придется ускользнуть либо одной, либо с ребенком. Морелла не тронет его, думалось ей. Она принесет его, покажет ему, докажет свою храбрость и силу, а потом – кто помешает ей вернуть этого крохотного младенца обратно.

Она встала, оправила длинное платье. Кто решит на улице подозревать хоть в чем-то женщину с ребенком в пеленках? Она вновь подхватила сверток на руки и сделала шаг к двери. Она похищала ребенка. Первая месть людям Исолта, если она встанет на ту тропу, на которую ее призвали. Садовник ушел в другую часть сада, ее не видел никто. Как она, тихо шурша подолом по битому гравию тропинки, прошла через сад, открыла увитую розами калитку и шагнула прочь. Ребенок спал и теперь даже не дергался под пеленками. Она спешила по сморенному жарой городу, а сердце ее колотилось. Так просто было это сделать. Они считали ее плохой, так она будет плохой, дай только срок.

По пустырям долго бежали ее ноги. Вот уж она и дома, вот ее расшитый шатер. На улице только бегают дети, остальные все на ярмарке в городе. Никто не заметит, что на руках у сестренки Каи спит сворованное чужое дитя. Она положила его на застеленную постель и устало поднесла ладонь к серым глазам. Вот теперь она точно чудище из сказки, про которых рассказывают морозной ночью под светом лучины. Как злая ведьма она теперь. Осталось заточить лишь ребенка в башне, лишить его радости света – чем еще занимаются старые ведьмы? Ее рука не поднялась убить его, испытание она не прошла. Не быть ей свободным сирином и имя свое она лишь позорит.

Она склонила голову на бок. У ребенка уже пробивались темненькие волосики. Он снова следил за ней подслеповатым взглядом и причмокивал губами. Надо где-то раздобыть молока. Кая знала, что в выкопанном погребе еще стоит с ночной дойки кувшинчик-другой. Налить в крохотную бутылочку, заткнуть чистой и мягкой тряпочкой – это не составляло труда – Кая не раз видела, как в селении выкармливали новорожденных слабых ягнят. Чем этот малыш отличается от ягненка. Такой же кроха. Такой же глупый. Такой же невинный.

– Пей, глупый комок, – проговорила она, капнув капелькой молока с тряпки ему на рот. – Пей же, глупый ягненок. Знаешь ли ты, сколько ягнят разорвала я в клочки? Чем же ты лучше?

Человечий комок ее не боялся. В младенцах вообще что-то мало было здравого смысла. «Да только тебе, Кая-Марта, никогда этого не узнать», – думалось ей, пока она лежала рядом со свертком на своей застеленной постели и думала, что же она скажет Морелле. «Не быть ни матерью, ни женой, ни верной подругой до гроба. И Морелле милее война и долгожданная месть, чем девушка в сердце.» Она легонько коснулась темных волосиков у него на голове. Они были мягкими, точно пух. «Счастливица Сольвег», – пролетело у нее в голове имя той женщины. – «Она даже не знает, как ей повезло.» Она загородила младенца ширмой. Пусть спит. Ей еще надо придумать, как отправить Морелле весточку. Был у них с ним почтовый голубь, да только теперь ищи-свищи его по всему лагерю.

– Все сидишь взаперти? Вот и правильно, девица, – проговорил чей-то голос.

Она обернулась. Сигура она не заметила. Было неслышно, как он вошел.

– Я хотел поговорить с тобой, Кая-Марта.

Он сел на стул, негромко вздохнул.

– Хотел извиниться. За ту пощечину, знаешь. Не потому, что ты ее не заслужила, отнюдь. По мне так ты заслужила и то, чтобы тебя четвертовали и выставили на площади, как предателя. Но, – взгляд его стал грустным, длинные пальцы подрагивали. – Ты сейчас чудовище, Кая. Кровожадное, забывшее о чести, о совести, и жизнь человечью ты вовсе не ценишь… Где увидишь наживу, там поживишься. Глупо льва винить за то, что разорвал он ягненка. Да только и не жалуют льва того в деревнях, отгоняют его от жилищ палками и камнями. Я подумал вот о чем, Кая-Марта. Я помню ту, что не хотела быть невестой моей. Улыбку и звонкий смех на рассвете, заплетенные косы, васильки в волосах. Ты ведь помнишь, я дарил тебе их. Нашел даже белые, редкие, белее горного снега, под стать твоим волосам… Не захотела ты стать моей радостью, взяла мою душу, завязала узлом и острие в сердце вонзила. Поверь, Кая-Марта, нет ничего холоднее, чем оставшийся труп умершей любви. Не найдешь ты в моем сердце теперь ничего кроме ярости к зверю и жалости к той, что однажды рыдала у меня на руках. Я подумал тут на досуге. Поговорил с Улафом, задал ему пару вопросов. Он не против, ты знаешь. Он долго смеялся надо мной. Называл глупцом, говорил, что я жалок. Говорил, что выпустит из тебя всю кровь, если хоть словом предашь его. Я упросил его отпустить тебя восвояси, когда он закончит свой путь. Когда Исолт действительно ляжет к его ногам, когда власть, корабли, дома и сады достанутся ему и каждый в этом городе признает его господином – тогда он отпустит тебя. Не солгу тебе, Кая-Марта, если скажу, что нет моих сил больше видеть тебя. Лучше бы умерла ты на острове том. И я бы тебя позабыл. Уходи потом, куда хочешь. Станешь вольной птицей, лети. Только подальше отсюда. Пожалей ты хоть напоследок меня.

Кая смотрела на него, не мигая. Ей предлагали свободу? Серьезно, свободу? Отпускали пленницу, открывали все двери? Можно ли только верить этому слову?

– Ты веришь Улафу? – прошептала она. – Веришь, что он меня не обманет? Ведь он ненавидит меня.

– Я тоже тебя ненавижу.

Сигур смерил ее недовольным взглядом.

– Поищи в своем сердце, Кая-Марта, и скажи – он хоть раз тебя обманул? Это верно, он жесток и безжалостен. Да только ни единого раза, пожалуй, он никому не соврал. Оттого я и с ним. Оттого он мой предводитель.

Она встала и принялась нервно выхаживать по шатру.

– Почему ты пошел на это ради меня? Ты сказал мне сам. Что я расколола твое сердце. Ты на днях отверг мою дружбу. Зачем ты стараешься ради меня?

Он не улыбнулся и глаз от нее не отвел.

– Я ведь нашел тебя тогда. В шатре Улафа. Ты сидела на полу у его постели, в изнеможении, а нож лежал рядом с тобой. Я не знаю, что помешало тебе убить его, но знаю, что именно это я и любил когда-то. Ты считаешь, что мне нужна была лишь хозяйка. Но это не так, Кая-Марта.

Тишина окутала их, точно пухом сверху накрыла.

– Я не хочу твоей гибели, Кая, – прошептал он, но даже не взял ее за руку. – Один раз я почти уничтожил тебя. Как видишь, это не принесло мне ни радости, ни покоя. Я знаю, Кая. В тебе осталось то добро и невинность, не могли исчезнуть они безвозвратно.

Он хотел было коснуться ее волос, но она отшатнулась, точно от пламени. Чувства были быстрее разумных мыслей. Зверь боялся его, она не хотела вновь ощущать его руки.

– Мы никогда не сможем простить друг друга, ведь так? – грустно и примирительно спросил он ее.

Кая проглотила комок в горле, скрестила на груди руки, но слова не шли на язык. Он не просил прощения и не хотел его. Просто высказал то, что давно они знали. Они отныне всегда будут по разные стороны, даже смерть не сведет их вместе, да оно и не нужно.

– Так, – прошептала она и кивнула. Голова и все тело казалось тяжелым и неуклюжим.

И тут раздалось то, что она рассчитывала не услышать. За ширмой раздался детский плач. Она вздрогнула. Сигур поднял голову, вопросительно посмотрел на нее.

– Должно быть, младенец Магрит, – проговорила она, отходя подальше к ширме и молясь Всевышнему, чтобы снова плач не раздался. – Ему лишь несколько недель, ты знаешь, всегда плачет, даже отсюда слышно.

На лице Сигура промелькнула настороженность, подозрение, точно железная холодная маска, начало наползать с подбородка и выше. Он встал.

– Неужели, – тихо спросил он, так тихо. – Палатка Магрит далеко, как же мы слышим отсюда?

– Может, она вышла пройтись, – язык еле ворочался у нее во рту и не слушался. – Может, он плачет и не может заснуть. Может, он голоден, а у нее нет молока – откуда мне знать, Сигур, я не знаю, как обращаться с младенцами!

Детский плач становился все громче. Она невольно прикрыла глаза рукой. Та дрожала, была ледяной. Тонкими пальцами хотелось зажать уши, чтобы ничего не услышать. Да только Сигур все равно его слышит, все едино.

Горец медленным шагом подошел к ширме. Кая стояла перед ним, не сделав ни шагу в сторону.

– Женщина, отойди. Я сказал, дай мне пройти, не мешайся.

– Тебе это не нужно, – говорить было тяжело, будто слова камнями и тяжелым грузом падали с губ. – Помнишь, что ты мне сказал? Ты попросил прощения, ты хотел мира меж нами. Сигур, ты говорил мне, что однажды я была в твоем сердце и что даже из мыслей своих меня ты не выкинул. Так вот… – она коснулась холодными пальцами его руки и поднесла к груди. – Сделай еще один шаг – и мира меж нами не будет уже никогда. И даже не потому, что это я тебя не прощу.

В глазах ее была такая тоска, что в пору топить в ней фрегаты да корабли. Рука Сигура была горячая, как и всегда. Она вспоминала, как он прежде, будто уже в другой жизни, грел ее озябшие пальцы в своих широких ладонях, как царил между ними лишь ее смех да его сладко-горькая досада, которую так просто развеять ярким утром да добрым словом. Вот здесь сейчас все и кончится, думалось ей. Она снизу заглядывала в глаза ему, надеясь увидеть в них понимание, но они не дарили ей ничего кроме настороженности и холода.

– Отойди, – проговорил он одними губами и с легкостью оттолкнул ее в сторону. Еще один шаг и он отодвинул ширму. Та жалостно скрипнула. Кая отпустила его руку и прижала ее ко рту, желая сдержать то ли собственный плач, то ли крик. Ребенок Ланса с этой девчонкой Одеттой лежал все так же на своих вышитых пеленках, но теперь он почти выбрался из них, дрыгал крошечными ножками, а лицо исказилось плачем. Сигур так и застыл, а Кая на долю секунды захотела броситься между ними и прижать ребенка к груди, точно своего. Будто не дитя хотела она укрыть от его взгляда, а себя саму и свои деяния. Она протиснулась вновь между ними, села на постель, на которой лежал ребенок, с бессмысленным вызовом подняла лицо к Сигуру.

– И что ты теперь скажешь, мой старый друг, – с горечью прошептала она. – Я ведь говорила, я ведь просила. Не подходи ближе, мой старый враг, иначе не будет мира меж нами. Теперь уж вечно не будет.

Сигур смотрел на нее невидящим взглядом, лишь гнев постепенно искажал его лицо да губы сжимались в тонкую сухую полоску.

– Чей он? – негромко спросил он, явно стараясь не кричать, чтобы не перебудить весь лагерь. – Кая. Отвечай мне, чей это ребенок?

Кая-Марта молчала, лишь легонько поглаживала младенца по редким волосикам, от всего сердца надеясь, чтобы он перестал кричать.

– Когда придумаешь, что бы соврать, ответь еще на вопрос – что он здесь делает?

– Не спит, – прошептала Кая. – И очень жаль, что не спит, все было бы проще. Гораздо проще, Сигур, если бы ты не заметил.

– Но я заметил, – он схватил ее за руку и резким рывком поднял с постели на ноги. – Отвечай мне, чудовище! Отвечай! Ты теперь еще и похищаешь детей? Невинных младенцев, точно волк в ночи? Ты совсем весь страх растеряла, весь стыд и весь разум? Ты понимаешь, – он схватил ее за плечи и встряхнул. Младенец заплакал еще горше. – Ты понимаешь, что если хоть кто-то сложит все в кучу, догадается, что ты из Горных домов, то на наш лагерь выдвинется вся армия Совета?

– Отпусти меня, – прошипела Кая, высвободила руку и со всей силы ударила его по лицу. Ногти царапнули и на лице осталось три длинных царапины. Одна из них начала кровоточить. Увидев кровь, она тут же присмирела. В глазах плавал страх, она смотрела то на Сигура, то на ребенка, то на приоткрытый полог шатра, будто надеялась убежать, как можно скорее и скрыться. Младенец утих. Теперь он только шевелил ручками и старательно засовывал пальцы в рот. Он был явно голоден, не было бы здесь Сигура, она нашла снова и молоко, и что-то вроде соски, чтобы его покормить, но сейчас было явно не до того. Сигур поднес руку к лицу и вытер выступившую капельку крови.

– Да, ты права, Кая-Марта, – проговорил он, еле сдерживая глухой гнев, который рвался из сердца. – Теперь нам точно не быть друзьями. Той, что я знал, больше нет, я ошибся и как жестоко ошибся… А теперь отвечай на вопросы, чудовище. Ты ведь знаешь, как в здешнем мире поступают с чудовищами и зверями? Одно мое слово Улафу и клетка покажется тебе раем. Думаешь, ты нужна ему, думаешь, он все равно оставит тебя в живых ради своей цели? Нет, госпожа моя, не для того он спустил народ наш с гор, чтобы подвергать его смертельной опасности. Если я увижу на этом пустыре хоть одного солдата Совета, то собственноручно вздерну тебя на самой высокой осине, а потом сожгу тебя на костре, чтобы и костей твоих на земле не осталось. Поэтому лучше ответь, Кая-Марта, откуда ребенок?

Кая с тоской смотрела на младенца и только сейчас понимала, насколько глуп и бесплоден был ее план. Сперва убить Ланса, затем забрать младенца сюда, в этот лагерь, как доказательство, что есть в ней то, что искал в ней Морелла – звериная ярость, ненависть к тем, кто ее притеснял. Ничего из этого у нее не вышло. Улаф прав, она всего лишь девчонка, беспомощная и глупая, и если чудище она взаправду, то лишь как матерый медведь в лесу, без капельки разума, хитрости. Она всего лишь хотела показать ребенка Морелле. Доказать, что она прошла испытание, что они с ним похожи, что она ему не чужая. А теперь все пылью рассыпалось, а ветром и унесло, если захочет Сигур, то и угрозы исполнит. Да… Теперь никогда уж не быть им друзьями, если и была между ними ниточка прошлого, то теперь они оба ее оборвали.

– Чего ты хочешь от меня? – глухо спросила она. Она знала, что могла бы сейчас разорвать его на части, да только местью бы приблизила и собственную участь. – Чего тебе от меня? Говори.

– Я заберу ребенка и верну его родителям, – Сигур стоял спокойно и прямо, но Кая видела, что рука его лежала на рукояти кинжала, который был прицеплен к поясу. Лишь одно ее неловкое движение, понимала она, и кинжал этот по самую рукоять окажется у нее в груди. – Говори, чей он, пока во мне еще живо благоразумие.

Она чувствовала себя побитой собакой да поди и выглядела сейчас так же. Белые руки дрожали, горло, казалось, сдавило удавкой.

– Чей он! – рявкнул Сигур, уже не заботясь о том, что может разбудить остальных.

– Он из города, ясно тебе? – обида с отчаянием душили ее. – Из Исолта. Да если б не я, он все равно бы погиб, не дожив до своего первого года, денег у них нет вообще…

– Ого, – перебил ее мужчина. – Да ты оказывается знакома с семейством! И кто же они? Говори и не ври!

Он подошел к постели, неумело укутал младенца снова в пеленки, чтобы он вновь походил на крохотный сверток с раскрасневшимся от плача лицом. Оказавшись на руках, тот перестал плакать.

– Брат Эберта Гальвы, – горький шепот сорвался с губ. – Моего рыцаря. Его зовут Лоренс. Он знатный торговец и негоциант, правда уже обнищавший, и корабли его затопило море у берегов Измара. Они бы не прокормили его. Никогда.

– Как мило, – губы Сигура изогнулись в кривой усмешке. – Стало быть, ты благое дело сотворила, чудовище? Я унесу его, – и он поудобнее перехватил младенца. – Унесу, пока в городе не поднялся шум. Будем надеяться, что к нашему селению не придут вскоре горожане с факелами и топорами. Так только к тебе приходили. Ты помнишь это, вовек не забудешь. Вот и помни, какая судьба тебя ожидает, если не угомонишься.

Кая шла за Сигуром следом, не очень отдавая себе в этом отчет. Она старалась не думать о том, что первой звериной мыслью было растерзать еще и младенца. Не хватило ей сил на это и была она за то благодарна.

– Я не хотела причинить ему вреда.

– Не ходи за мной, – Сигур отмахнулся от нее. – Ступай спать. Я сам дойду. Дура ты, Кая. Из всех возможных деревенщин ты выбрала семью Гальва, самую дружную с Советом. Мне надо спешить. За эти сутки могли поднять стражу.

Ребенок вновь захныкал и сердце Каи болезненно сжалось. А у нее никогда того не будет. И не держать ей снова ребенка на руках. Ни своего, ни чужого. Вера в собственное счастье все истончалась, как лед стеклянный под солнцем. Как ни отмахивалась она от этого чувства, как ни вспоминала возлюбленного, злая реальность судьей вставала у нее перед глазами.

– Будь осторожен с ним, – прошептала она. – Выйдешь на улицу Высоких рябин, в самый угол. Там стоит дом с садом, и яблони свешиваются поверх ограды. Если уж взял его от меня, то отнеси туда.

Сигур нахмурился, почесал одной рукой короткую бороду, положил сверток с младенцем на стол. Тот вновь принялся хныкать, но тот и ухом не повел. Он подошел к самому дальнему углу шатра и вытащил длинную цепь. Металлические звенья тихо блестели в свете свечей.

– Не нужно, Сигур, не нужно, я буду послушной, – глаза ее, казалось, стали больше и в них мелькнула мольба. – Правда, я обещаю тебе!

– Грош цена твоим обещаниям.

Он взял в руки цепь, наклонился и в одно мгновение зацепил ее за ногу Каи-Марты. Цепь была тяжелая, неудобная, длинная. В ней ходить по шатру да вокруг, дальше не убежать.

– Теперь только Улаф будет тебя отпускать. Я передам ему, будь уверена. Слишком много воли дали тебе, теперь не попомнишь, каково это, быть взаперти. Жди меня. Я еще вернусь потолковать с тобой.

Он взял младенца на руки, укрыл, как мог, плащом и вышел из-под расписного шатра под дождь. Кая бессильно опустилась на кровать и упала головой на подушку. Слез не было, только в грудь, казалось, вонзили сотню кинжалов. Сегодня она везде проиграла. И испытание не прошла, и хозяевам на глаза попалась, и разбередила старые раны. Нога на цепи болела и ныла под тяжестью железа. Она забрала побольше звеньев на постель, чтобы не оттягивать ногу. Он вернется потолковать. О чем интересно? Мысли путались в ее голове, витали, точно пыль в воздухе. Теперь и взаправду она пленница. Был страшный зверь в клетке, теперь на цепи, все как положено. Сон сморил ее, руки легли под подушку, как прежде, а соколиные глаза закрылись. Перед ней снова вставали видения прошлого, за которым она гналась, сбивала в кровь ноги, но так и не могла дотянуться руками. Она не знала, кто держал ее сзади. То ли Сигур, то ли Улаф, то ли Морелла, да только тянуло ее назад, а ноги в тонких башмачках будто путались в длинных и острых травах. «Домой» точно молния билась в ее голове и старалась она избавиться от рук даже возлюбленного. Страх пронзал ее, когда он касался ее белых рук во сне, а она кричала и билась, будто был он чужим и опасным. Она снова вскрикнула и наконец очнулась от собственного голоса. Свечи еще не догорели, крохотные огарки давали неяркий и бледный свет по шатру.

Сигур стоял перед ней. На рукаве была кровь, ткань его свешивалась лоскутами и на сильной руке были видны три длинных глубоких пореза. На лице тоже виднелись царапины, словно он встрял в хорошую драку. Младенца на руках больше не было.

– Сигур?

Тот не ответил. Подошел к столу, затем взял кувшин с холодной водой и опустил в нее кончик оторванной тряпки. Приложил к ране, кровавая вода быстро стекала на пол. На нее он смотрел мрачно и с недоумением. Взгляд сперва пристально задержался на ее глазах, стараясь что-то прочесть в них, затем на крохотной жилке на шее, которая нервно билась. Под конец он сурово уставился на цепь, крепко сжимавшую ее ногу, которую он сам на нее и надел. Ключа от этой цепи не было даже у него. Он был только у Улафа, как у самого главного в лагере, как их предводителя.

– Ты на цепи, – проговорил он мрачно, будто не верил своим глазам.

– Конечно я на цепи! – зло крикнула Кая. – Ты сам меня заковал в это железо, не помнишь теперь?

– Я не держу перед тобой ответа, чудище, – Сигур продолжил промакивать кровоточащую руку.

– Где ребенок? – голос Каи начинал дрожать от ярости. – Ты отнес его? Что случилось?

– Я отнес его, Кая-Марта, – все тем же отстраненным голосом отвечал он. – Жить он будет, хотя мог бы того и не добиться. Пару царапин, что явно предназначались ему, я принял на себя.

– О чем ты говоришь, – перебила она. – Какие царапины, что с рукой?

Он поморщился от боли, потянулся к карману и достал оттуда два длинных пера сирина, в этом сомнений быть не могло. Отсветы пламени играли на острых ворсинках. Кая протянула к ним руку, коснулась пальцами и отдернула их. Перья-то черные.

– Я ведь не глупец, Кая-Марта, – прошептал Сигур, с трудом садясь на стоявший посреди шатра стул. – Я знаю, что это значит, да и ты тоже. А потому говори. Есть еще один такой же, как ты?

Кая так и застыла. Бледные губы дрожали, равно как и худые костлявые пальцы.

– Отвечай мне! – рявкнул Сигур.

Он поспешным шагом пересек разделявшее их расстояние, а его рука схватила ее за длинную косу и притянула к себе. Боль в затылке заставила вскрикнуть. Прежде он ни разу не поднимал на нее руку. Даже когда приходил к дому с факелом, чтобы увести ее на этот треклятый остров. Теперь же казалось, что одно ее неверное слово, движение, и он тут же расправится с ней. Не будет считаться ни с Улафом, ни с его приказами. Чего как проще – придушить ее прямо здесь под покровом ночи, ублажить свою старую месть и обиду, самому собрать пожитки, затеряться в городе, сесть на первый же корабль из гаваней.

– Мне больно, – прошептала она. – Сигур…

– Говори мне, чудище! Говори.

– Есть еще один. В городе, – прошептала она, а мысли роились в ее голове бешено, и каждая кричала, не закрывая рта. Это Морелла. Неужели Морелла. Что с ним, жив ли он… Но голос внутри нашептывал вопросы куда пострашнее. Он хотел убить младенца? Он хотел сделать то, на что у нее никогда не хватило бы ни силы, ни ярости, чтобы сотворить такое, надо действительно перестать быть человеком. Он не просто сирин, такой же, как и она, подумалось вдруг ей с внезапной отчетливой ясностью. Он ведь просто убийца. Не больше, не меньше. Да и ей он ни капельки не возлюбленный. Она вспомнила его холодные поцелуи, которые он изредка дарил ей, его жесткий взгляд, который не менялся даже, когда он сжимал ее в объятиях – да и как редко эти объятия ей перепадали! Пелена была на глазах ее, и она до сих пор еще грезила наяву, но сердце уже начало пробуждаться – и это было больно и страшно.

– Ты знаешь его? Знаешь, где он?

Хватка на косе стала еще сильнее. «Еще чуть-чуть и он вырвет мне волосы. Вместе с кожей», – мелькнула в голове мысль и тут же затухла.

– Я не знаю, не знаю я, Сигур, – соврала она, стараясь схватить его за руки и отвести их от себя. – Пусти, умоляю!

Тот отпустил ее и толкнул на постель. В руках его осталась тонкая прядь белых волос. Волосинки разлетелись из его кулака, точно пух.

– Я знаю, что ты лжешь, – сухо промолвил он. – За эту ложь я не сниму с тебя цепь. Пусть это решает Улаф, раз уж он так в тебя верит.

Он поднял с пола длинные цепные кольца и бросил всю эту тяжелую охапку ей на колени.

– Это ты виноват, что ребенка ранили, – пробормотала она. – Я не хотела ему вреда. Если б ты не отобрал его у меня, ничего бы этого не было.

«Было бы», – шепнул внутренний голос, и ей вновь стало неуютно, а сердце болезненно сжалось и заныло. Они бы встретились, и он бы разорвал его на куски, назвал бы это новым уроком. «Ведь он так бы и поступил. Ведь ты это знаешь.» На пороге Сигур обернулся.

– Он напал на меня у самой калитки в тот дом, про который ты говорила. Будто знал, что там буду я или ты. Не думал я, что столкнусь с таким взглядом, даже когда мы вернули тебя. Мне почудилось, что это мужчина. Он был больше тебя, наверно сильнее, но это не помешало мне огреть его дубинкой и полоснуть ножом. Он сбежал, оставил мне лишь горку дранных перьев в придачу. Надеюсь, ему тоже было несладко.

– Это все ты виноват, – шептала она, но уже не видела его. – Вечно ты лезешь не в свои дела, Сигур. Вечно беды находишь и мне, и себе, и другим.

Тот ничего не сказал и вышел. Полог палатки слегка колыхался на ветру. Цепь холодила лодыжку. Сирин следил за ней, теперь она то поняла, и каждая тень на стене заставляла ее нервно вздыхать. Он знал и что она ходила к Лансу, и что взяла того ребенка, и что Сигур понес его назад. Это все урок, еще один его горький урок. Только уроки, всегда уроки и правила, запреты с приказами – а любви здесь и не было.

Глава XXII

Сольвег в кои-то веки спала крепко и без снов. Вдобавок она была совершенно сыта последние две недели после продажи колец ювелиру. Появившихся денег хватит на пару месяцев, это точно. Теперь в доме появилось и мясо, и зелень, и новые нитки с тканью и даже дрова, поэтому по ночам она засыпала с растопленным камином и не приходилось кутаться в старые пыльные одеяла. Нитки и ткань она тоже купила сама у галантерейщика на Зеленой улице. Ей хватило ума купить не самую дорогую и красивую, а попроще и попрочнее, поэтому рулон голубой бязи с вышитыми лепестками лежал в углу, и она все еще к нему не прикоснулась. Каждый день ей хотелось сесть за иглу и начать кроить себе хотя бы самую простую рабочую юбку, чтобы ходить в город да заниматься делами, но она понятия не имела, как к этому приступить, хотя после нескольких неудачных попыток хотя бы перестала бояться исколоть себе пальцы. Она недовольно шипела и раздраженно слизывала капельки крови с уколотого мизинца. Надо было бы попросить единственную оставшуюся служанку помочь, да что-то ей подсказывало, что и у этой девчонки ума хватит лишь на то, чтобы драить котелки да грязные тарелки.

Пока все было тихо-спокойно, время с деньгами застыло бы на эту пару месяцев, если бы не одно «но». Если бы не ребенок. Иногда она смотрелась в одной сорочке на себя в зеркало, критически поджимала губы, но никаких видимых признаков ожидания ребенка она не наблюдала. Она до сих пор не пришла к единому выводу, как ей поступить. Признаться, она и понятия не имела о том, как должна протекать беременность, если не считать того факта, что через несколько месяцев она перестанет пролезать в ворота собственного дома. И не только в ворота. Она с грустью уставилась на рулон ткани и поняла, что шить ей вскоре придется не мало, чтоб было в чем выйти из комнаты. Зато все сейчас предельно просто, думала она, пока сооружала у себя на голове подобие прически – руки ее наконец научились. Так вот, тут два пути. Либо их план с Микаэлем чудом удается, и она получает корабль – тогда ближайшие лет семь-десять можно не волноваться, если жить не самой знатной дворянкой, а горожанкой среднего достатка. Если все пойдет прахом, то она продаст свой жемчуг и того ей хватит года на два, если еще слегка сократить прислугу – все же расходы на ребенка возьмут свое. Мысли же о позоре уже не приходили ей в голову. Она живет, как нищенка и отребье, слухи о ней знает каждый мальчуган из Исолта – ребенок вне брака и без отца будет лишь логичным тому довершением, не более. Был еще третий путь, который не позволила ей так называемая Кая-Марта и который и саму ее пугал до дрожи. Спорынья или что-то похожее. Она провела ладонью по пока еще плоскому животу и вздрогнула. Смерть будет маячить за ее плечом, если она выберет этот путь, а умирать ей пока не хотелось. Ее жизнь – не дешевая трагедия, которую ставят кукольники в балаганах на ярмарке, такой радости она им не доставит.

Ребенок… У нее будет ребенок. Хорошо бы дочка, мелькнула шальная мысль и губы против ее воли сложились в улыбку. Что-то будет, если она его оставит, оставит младенца. Четвертый путь? Родить и оставить на ступенях монастыря – его она не рассматривала. Ее саму бросили – и она ненавидела. Родившемуся человеку из плоти и крови она такого не пожелает. Было странно сознавать одно. Люди и книги говорили, что ребенок от ненавистного мужчины никогда не пробудит чувств материнства. С Магнусом было покончено, все в прошлом и в прошлом давно, если и была между ними нежность, что-то смешно напоминавшую девическую влюбленность – так то давно прошло, аптекарь изменился, и его любовь вместо свободы лишь душила ее по ночам. Права голоса она не имела, вскоре его лишился и он – осталось между ними лишь одиночество и тоска по ушедшей ласке. «Если бы мы сбежали в самом начале, – думала Сольвег. – До Эберта, до бегства отца, до грязных слухов – у нас могло бы что-нибудь получиться. Но не теперь.» Она уже давно не чувствовала себя юной девицей, хотя к ней еще не подобрались двадцать четыре года. Скоро уж будет, через пару недель. Смешно, они с рыцарем родились в один месяц. Могли бы праздновать в один день, если бы поженились.

Прическа была готова, но на ней все еще была ночная сорочка. Можно отпороть кружева и приделать их на старое платье – скроет не отмытые пятна жира с рукавов, которые она не знает, как отстирать, хотя все руки до мозолей стерла.

Нет, она не ненавидела Магнуса. Сейчас, когда он был далеко и не рядом, когда она просыпалась в блаженном одиночестве, точно хозяйка – она не чувствовала к нему ничего, будто был он странным полузабытым сном. Оттого она и не чувствовала этой злости к ребенку, что теперь жил внутри нее. Странно, были моменты, когда она думала, что могла бы привыкнуть к ней – да, пожалуйста, пусть будет к «ней» – в конечном итоге, она ведь перестанет быть одна. Это будет глупая цель в ее жизни, как у любой толстой и глупой крестьянки, но хоть какая-то будет. Дочка… Она вспомнила, точно сквозь сон, ласковые руки матери, которая умерла, когда ей было года четыре, не больше. Грустную улыбку госпожи Гертруды, матери Эберта, когда та бывала у них в гостях вместе с мужем. Может, это именно то, чего ей нужно, кто знает. Может быть, эта по началу жуткая весть и должна примирить ее с настоящим.

Она наконец натянула свое домашнее темно-зеленое платье со слегка протертыми локтями. Те изумрудные сережки, которые Эберт видел в самом начале, уже были проданы, на них она купила новую лошадь, когда старая совсем захромала. На шее теперь висела лишь серебряная цепочка, та, для кольца сирина. Цепочку она по наущению судомойки оттерла содой, та теперь заблестела, как и должна. Кольцо же она положила в глубокий и плотный карман – оттуда оно никуда не денется. Жаль, что нельзя носить на пальце. Одна жалкая серебряная цепочка на шее. В ней проснулось забытое желание повесить на себя как можно больше украшений и блестеть, точно майский шест на празднике – она всегда любила и серебро, и золото, и каменья. Теперь все это осталось в прошлом, а содержимое шкатулок почти что истаяло. Если так будет дальше, в ход пойдут и они – узоры на крышках вполне хороши.

Раздался осторожный стук в дверь, и в комнату осторожно вошла судомойка, которая теперь изредка была и ее горничной. Мария была все лучше Иветты, которую Сольвег выгнала в шею. Эта же глуповатая, не дерзит да и, кажется, слегка боится ее.

– Госпожа, я принесла вам утренний чай, – пролепетала она и поставила поднос на стол. От горячего маленького чайника поднимался струйками пар.

– А где завтрак в таком случае? – заметила Сольвег. На подносе был лишь чайник, чашка да блюдечко с кусочками сахара.

– Прошу прощения, госпожа, – судомойка замешкалась. – Но к вам пришел господин Ниле, и он говорит дело срочное, вот я и оставила его дожидаться внизу в столовой, если вам так будет угодно…

Ниле? Какая нелегкая занесла сюда Микаэля?

– Мне угодно, – слегка раздраженным тоном проронила она. – Передай ему, что я скоро буду.

Служанка кивнула и вышла из комнаты. Дверь за ней затворилась, и Сольвег протянула руку к дымящемуся чайнику. Чай остался еще со старых времен. Пожалуй, травы да специи – это единственное, отчего ломилась их кладовая. Она налила в чашку рыжеватый напиток и пригубила. Приятное и ароматное тепло помогало окончательно проснуться и отгоняло сонные угрюмые мысли. Лимонный сок с сахаром тоже был очень кстати, она с удовольствием замешала все, что было на блюдце, в чашку. Лимоны на рынке она заставляла покупать самые дрянные, только на сок такие переводить.

Микаэль. За какой радостью он явился? После той встречи в библиотеке прошла всего пара недель, никаких вестей за это время она от него не получала. Видно, завтрак придется с ним разделить. Сольвег вновь посмотрела в зеркало и состроила самой себе недовольную гримасу. Запасов и так мало, а еще кормить лишний рот. Она со вздохом вспомнила про корабль, который ей обещали, и решила, что стоит терпеть. В кои-то веки овчинка стоила выделки, и она не хотела отплатить за помощь неуважением.

Сольвег накинула на плечи старую вязанную шаль, чтобы не застудить плечи и ставший теперь важным живот, и направилась вниз в столовую переговорить с незваным гостем, а заодно и поесть. Теперь она понимала, почему ее постоянно мучает голод.

Микаэль сидел, как у себя дома. Развалившись на одном стуле и положив ноги на другой. Когда она вошла, он все же вспомнил про этикет и встал.

– Госпожа Альбре, – голос его звучал насмешливо, но дружелюбно. – Премного рад тебя видеть. Ты позволишь мне ограничиться поклоном и не целовать тебе руки? Мы все же не настолько близки.

Сольвег лишь махнула на него рукой и беззлобно отодвинула себе стул напротив него.

– Мои руки сейчас в последствиях стирки, шитья и вчерашнего выкапывания луковиц из наших теплиц – тебе бы все равно не понравилось.

Микаэль расхохотался, она и сама не заметила, как улыбнулась. Несмотря ни на что, обществу она была рада.

– Мария, – она крикнула в раскрытую дверь, и в проеме вновь показалось это недоразумение в кудряшках. – Неси завтрак, да не опаздывай.

– Прелестное дитя, – между прочим обронил южанин, кидая девчонке монетку. Та поставила перед ним тарелку с горячими сырными булочками и крохотную чашку шоколада из Эльсхана с гвоздикой и перцем. – Не моя Мадлена, конечно, но тоже очень ничего.

– Продолжаешь бегать за каждой низкородной юбкой? – беззлобно спросила Сольвег, обжигаясь о горячую чашку. Именно такой они пили в тот день с Эбертом, когда все пошло прахом, а могло начаться и нечто хорошее. Если прикрыть глаза, до сих пор можно вспомнить прикосновение его рук к волосам и щеке.

Ниле притворно оскорбился.

– И вовсе я не бегаю. Всю свою верность я храню для Мадлены. Бесплатная кружка эля, ты сама подумай. Я таким не играю.

– Ты же богаче главы городского совета, тебе жалко два лишних медяка на пиво?

– Мне не жалко, – отозвался южанин, вгрызаясь в горячую сырную булочку и утопая в горячем паре. – Это дело принципа. Я, можно сказать, истощенный в боях сказочный рыцарь, прекрасная селянка должна поднести мне кувшин ледяной и кристально чистой колодезной воды в кувшине. Ну, или пива. И щеки ее должны быть, точно розы. И губы, точно клубника. И волосы, точно шелк южный.

– Я так понимаю, все тебе чего-то должны.

– Именно, – южанин кивнул и попытался улыбнуться с набитым ртом. – Заметь, прекрасная Сольвег, это не я придумал, таков закон жанра.

– И очевидно, этот жанр – трагедия, – она давно ни с кем так запросто не разговаривала, а потому перебивать его поток сознания ей пока не хотелось. – К слову о рыцаре…

– Ты о нашем сире Эберте Многострадальном? – он наконец наелся и оставил булочки в покое. Экий прожорливый рот. – Я встретил его у доков несколько дней назад. Изумился тому, что он выполз из дома. Вид у него был такой, будто вот-вот решит утопиться.

Голос его был все таким же насмешливым, но Сольвег удивила глубокая грусть, которая на мгновение промелькнула в глазах. По рыцарю он и правда тоскует. Интересно, был ли в ее жизни когда-нибудь такой же верный и преданный друг? Вряд ли. Небось не заслужила она.

– Вообще говоря, госпожа, у меня для тебя препаршивые новости, извини уж за грубость, – он откинулся на стул и взял в руки крошечную чашечку с шоколадом. – Горячо… Новости у меня, Сольвег, не из приятных.

Сольвег от Магнуса слышала слова и покрепче, а потому и ухом не повела.

– Что случилось? – спросила она. – Выкладывай, Ниле, раз уж мы вместе в это впряглись, то и знать должны вместе. Я пока еще не забыла об обещанном корабле.

Микаэль помрачнел и всю его веселость и диковатость как ветром сдуло. Он облизал шоколадную ложечку и звякнул ей о тарелку.

– Тебе ведь известно, что у Эберта брат?

– Старший? Известно. Но Лоренса я видела очень давно. Он приходил на праздник в честь нашей помолвки с…

– Эбертом, – закончил за нее Микаэль. И пытливо поглядел на нее.

Она опустила глаза и почувствовала, как самую малость, почти незаметно зарделись щеки.

– Сольвег?

– Да, прости, я задумалась. Так что там с Лансом? Я слышала, что дела у него идут отвратительно, хоть и не как у меня.

– С деньгами у него неважно, это так, а ты не слышала, что стряслось пару дней назад?

Сольвег отрицательно покачала головой. На днях она провела все время в тщетных попытках заштопать себе дырки на толстых и теплых чулках, а равно и подшить обтрепавшийся подол. Кто же знал, что быть швеей такой тяжкий труд.

– У Ланса не так давно родился ребенок, – продолжал Микаэль, нервно перебирая пальцами старую и слегка пожелтевшую скатерть. Служанка нашла ее на чердаке вместо той, на которую Сольвег пролила из супницы суп. Теперь та годилась только на тряпки. – Он же женился на той безродной девице. Одетте, которая жила с ним. Так вот, сперва ребенок исчез, а потом под окнами был ночью шум, гам, смертоубийство, и ребенка с немаленькими такими для младенца царапинами оставили на крыльце. Ребенок-то выжил, но по слухам, Ланс последние деньги потратил на врачей. Одетта в истерике который день и ребенка из рук не выпускает… И да, еще нашли тело ночного сторожа чуть раньше. Опять же без сердца. Точно так же, как и…

– Как и приносил в мой дом Эберт тело слуги, – закончила Сольвег. – И что это может означать, Микаэль?

– Что все куда серьезнее, чем мы предполагали, – он чуть наклонился к ней. – И что это чудище, птица сирин, вовсе страх потеряла.

Сольвег нервно поджала губы и почувствовала, как капелька холодного пота поползла по спине.

– Почему мы не скажем обо всем властям и Совету? – она не хотела, чтобы ее слова звучали так трусливо, но все же это ей не удалось.

Микаэль замялся.

– Я уже говорил с Марией-Альбертой.

– И?

– Я не раскрывал ей деталей, но в библиотеку она меня пустила. Мне что-то кажется, если дело в руки возьмет Совет, то от этого нам будет только хуже.

– Отчего же?

– Они пекутся о безопасности города, Сольвег. Не о безопасности отдельных людей. Если Совет прознает всю правду, я не удивлюсь, если наступит война. Короткая пока еще. На пару дней. Но кровавая. О невинных думать не будут.

Сольвег сосредоточенно изучала вышивку на собственных рукавах и не поднимала на него взгляд.

– Значит, Совет отпадает, – проговорила она.

– Отпадает, красавица, – Микаэль казался серьезным и тихим. Вот уж удивительно. – И это значит только одно. Нам с тобой идти прямо в логово к зверю. Нам идти в лагерь Горных домов. Тварь эта оттуда. Хоть в чем-то книжки Марии-Альберты нам помогли.

Опять?

– А как же Эберт? – сорвалось с ее губ. – Эберта она… оно убьет тоже? Вырвет сердце и растерзает?

Микаэль помрачнел. Темные тени залегли вокруг его глаз.

– Нет, – хмуро отозвался он. Снова взял ложечку в руки и сжал ее, будто это был острый кинжал. – Сирин из него жизнь и силу высасывает, как пиявка. Этого может хватить на месяц, два. Может, больше. У нас еще есть время, но немного, Сольвег. Я найду эту тварь, отнявшую у меня друга. А ты мне поможешь.

– Помогу.

И Сольвег никогда не расскажет ни ему, да даже самой себе не признается, что и сама не прочь повыдергать перья этой пичужке. И за свою разодранную спину. И за жениха, с которым у нее не срослось. И просто так, чтобы отвести скопившуюся злость и обиду.

– Мы пойдем через пустыри, – сказал Микаэль. – Прямо после завтрака, а то я еще не доел. Днем птицу нечего опасаться. Вряд ли она осмелится нападать среди бела дня – но кольцо возьми. Оно при тебе?

Сольвег кивнула.

– Отлично. Тогда выдвигаемся, надеюсь, лагерь они еще не свернули.

– Не свернули, – не подумав ляпнула Сольвег.

Микаэль удивленно вскинул брови.

– Я была там неделю назад. Все на месте, – нехотя сказала она.

– А ты что забыла там?

Сольвег прикусила язык. Рассказывать Микаэлю о собственном маленьком приключении и тем более о внезапной беременности ей не хотелось, но тот продолжал ее взглядом буравить.

– Я познакомилась с этой твоей Каей-Мартой, – неохотно призналась она. – Мне стало плохо на улице после нашего тогдашнего разговора. Она помогла мне и отвела в свой лагерь.

– Должно быть из-за твоих ран, – сочувственно произнес Микаэль. – Надо было в тот день проводить тебя.

Из-за ран, разумеется, из-за ран. Она не будет его разубеждать. Всего лишь тихонько кивнуть и ничем не выдавать охватившего волнения.

– Вставай, госпожа, – проговорил он с неожиданной заботой. – Бери плащ, а лошадей нам я приготовил заранее. А что касается Каи-Марты… Может, это и к лучшему, что ты с ней уже познакомилась. Она поможет нам вывести чудище на чистую воду. Почему-то я чувствую это.

Лошади действительно были уже оседланы, когда они вышли во двор, и нетерпеливо били копытом. Микаэль пытался как-то снова завязать беседу, рассказывал что-то об их с Эбертом юности, но Сольвег была рассеяна и половину слов пропускала мимо ушей, хотя пара историй заставила ее улыбнуться. Она мысленно очень надеялась на то, что Кая-Марта ни словом не обмолвится о ее положении в присутствии Микаэля. Кроме того, она очень надеялась, что ей снова не станет плохо. Утренней тошноты она пока не ощущала и хотела бы, чтоб это было подольше. Микаэль при всей его галантности ей не друг, а потому откровенничать с ним ненужно.

– Только этого нам не хватало, – пробубнил Микаэль, угрюмо глядя на первые капли дождя. – Сейчас еще и дорогу размоет.

Копыта лошадей вязли в дорожной грязи. Сольвег накинула капюшон, но холодные капли все равно текли по щекам. Первые огни костров показались в наплывшем с гор тумане.

– Отлично, – удовлетворенно проговорил ее спутник. – Теперь главное, чтобы нас отсюда не погнали.

Они спешились и оставили лошадей привязанными у столба. Было донельзя неприятно идти по длинной мокрой траве, которая путалась вокруг щиколоток.

– Не переживай, скоро обсушимся у огня. Кая-Марта не зверь, непременно примет нас радостно.

Сольвег вспомнила липовый чай и пшеничные лепешки с семечками и приободрилась. Если ее накормят и обогреют, то она даже перестанет проклинать Микаэля за эту поездку. Они подошли к шатру. Сольвег вновь осторожно провела рукой по ткани, восхищаясь вышивкой. Откуда все же у Горных домов, у простых кочевников, такое богатство? Снаружи стоял прилавок с товарами – медовые свечи в коробках, сушеные травы и ящики с толченными стеблями, но подле них никого, да и сам товар не был прикрыт даже бумагой от дождя, хотя вокруг других шатров сновали люди и работу никто не прекращал.

– Может, она заболела? Не можем же мы вломиться к ней просто так.

– Или можем? – перебил Микаэль и отодвинул полог шатра. – Кая! Кая-Марта, ты здесь? Отзовись!

Из глубины послышалось какое-то странное звяканье, шорох и настороженный девичий голос.

– Кто там? Я не торгую сегодня, простите…

– Кая-Марта, это я, Микаэль. Ниле. Мы виделись с тобой пару раз. Со мной Сольвег, ты ее тоже знаешь. Нам нужно поговорить.

Кая-Марта осторожно выглянула на улицу. Лицо ее было белее обычного, а глаза стали опухшими, красными. Она плакала, и это любому бы было понятно.

– Добрый день вам, – проговорила она. Вымученная улыбка скользнула по тонким губам. – Простите, друзья мои, но вы сегодня не вовремя. Я не намерена принимать гостей, не держите обиды…

Она хотела было снова закрыть полог шатра, но Микаэль задержал ее руку.

– Позволь, госпожа. Знаю я, что незваные гости – не лучший подарок и весть, да только мы и так давно отсрочивали этот разговор. Пришла пора поговорить по душам. Впусти нас и выслушай. Много времени мы не отнимем.

Казалось, сил противиться у Каи-Марты не было. Рука безвольно упала вниз, она отошла в сторону. Сольвег встретилась с ней глазами, и на миг в них мелькнуло тепло и участие.

– Как ты, Сольвег Альбре, все в порядке? – негромко спросила она и кивнула слегка на ее плоский живот.

Сольвег кивнула в ответ и приложила палец к губам. Не этого разговора она ждала. Не хватало еще, чтобы при Микаэле ей стали задавать вопросы о том, кто отец.

– Садитесь, друзья, я зажгу пока свечи.

Свет проникал в палатку через вход, но его явно не доставало. Кая укрепила на подсвечнике несколько коротких огарочков и чиркнула спичкой. Пламя весело затрещало на фитилях, освещая стены и пол. Сольвег посмотрела на свою новую знакомую, которую не так давно спасла от разбушевавшегося хозяина, и удивленно приподняла брови. Ее рука двинулась к Микаэлю и еле заметно толкнула его. Незамеченным этот жест не остался, и Кая-Марта горько хмыкнула, бросая горящую спичку на дно маленькой вазы с цветами.

– Да, я на цепи, – сказала она. – Уже третьи сутки. Так что вы можете догадаться и о том, как чешется моя нога, и о том, какая тяжелая цепь. Неплохой подарочек для правой руки хозяина лагеря, не находите?

Сольвег с Микаэлем недоуменно переглянулись. Разговор начался совершено не так, как они планировали. Кая стояла перед ними на цепи и с заплаканным лицом, но руки ее были надменно сложены на груди, а губы крепко сжаты. Она была уже не очень похожа на ту хрупкую девчонку, которая крутилась, как юла, по лагерю, да смеялась смехом сотни крошечных колокольчиков. За эти несколько дней она набрала пять лет. Сольвег чувствовала себя неуютно.

– За что тебя так? – тихо спросила она, стараясь не заглядывать девице в глаза. – Кто обидел тебя?

– За что? – Кая усмехнулась и сама села на табуретку. – Будто нужна причина хозяину, чтобы заковать рабу. Ты же видела все, Сольвег Альбре, – повернулась она к ней. – К чему же теперь расспросы.

– Минуточку, – Микаэль перебил обеих. – Может, ты объяснишь, как ты можешь быть и рабой, и правой рукой? Я чего-то не понимаю. Мы с тобой, конечно, не близкие знакомые, но все же.

Кая посмотрела на него пристальным взглядом, а потом потупила глаза, будто сболтнула лишнего.

– Улаф – мой господин, – проговорила она. – Я выполняю свою работу, а он решает, когда стоит меня наказывать. Ничего сложного, добрые гости. Но довольно о моих печалях. Их у меня достанет и на целый вечер рассказов. Столько их, сколько звеньев в этой цепи, будто из слез моих она выкована. О таком не поют и стихов не слагают. Одна надежда, что перебродят во мне однажды все мои горести, сладятся в одно добротное вино, в один зрелый плод. Может, тогда все будет не даром.

Микаэль цокнул языком.

– Опять ты, красавица, говоришь загадками, – он грустно глядел на предложенные Каей пшеничные лепешки, от которых веяло жаром. – Я этого еще в первый раз наслушался, госпожа. Побереги свои сказки для моего друга.

На лице Каи мелькнуло что-то неуловимое, точно внезапно разбуженный страх, но она тут же совладала с собой.

– Как давно ты видела его, Кая-Марта? – вкрадчиво спросил южанин; голос его был мягкий и дружелюбный, но Сольвег посмотрела в его глаза, и они показались ей ледяными, точно морозная сталь. Вот тебе и теплый нрав выходцев с юга.

Кая-Марта невозмутимо мешала крохотной серебряной ложечкой в чашке. Будто все это и вовсе ее не касалось.

– Давно я его видела, – проговорила она. Глаз на южанина она не поднимала. – Может, даже и в прошлом месяце. Я слышала, будто он нездоров. Меня не пустили к нему.

Сольвег удивленно вскинула брови. Микаэль рассказывал ей, что видел женское платье за ширмой. Тонкий уголок расшитого подола. Либо Кая обманывала, либо у Эберта еще и шашни со служанками, во что поверить было очень непросто. Микаэль обменялся с ней взглядом и снова обратился к хозяйке шатра.

– Он нездоров, это правда. И нам нужна твоя помощь. Мы видели его несколько недель назад. Он был слаб, раздражителен. Сильно похудел и перестал интересоваться миром. Любой знакомый вызывает у него какую-то странную смесь отчаяния и гнева. Даже нас он выставил вон – хотя, казалось бы, кто к нему ближе, чем мы или его собственный брат, которого он прогнал от ворот.

– Ланс? – тихо проговорила Кая-Марта, уставившись на пламя свечи. – Я знаю Ланса. Слышала, и дитя у него появилось… – она вздрогнула и взглянула прямо на них. – А вы не думали, что он просто изменился, хочет начать новую жизнь с нового листа, изменить каждый дюйм своих мыслей. Может, вам нечего и бояться.

– По твоим словам, ты не видела его, – возразил Микаэль. – А мы видели. И знаем, как обстоят дела. – он запнулся. – И даже знаем, что причина тому, иначе бы к тебе не пришли.

Глаза Каи-Марты сузились. Она сжала крохотные худые кулаки и гордо подняла голову. В медовых глазах появился гнев.

– Если вы сюда пришли в чем-то меня обвинять… Если вы хотите сказать, что я своей дружбой как-то повлияла на рыцаря…

– Остынь, Кая-Марта, – Сольвег неловко протянула руку к новой подруге и накрыла ее сжатый кулак своей ладонью. – Он совсем не это хотел сказать. Ты же знаешь мужчин. У них разум редко связан когда с языком.

– Возмутительно… – начал было Микаэль, но Сольвег вновь его перебила.

– Дело в том, Кая-Марта, что мы узнали причину… Ты наш единственный друг здесь, в лагере Горных домов, а ты извини меня, но причина в вашей родне. Вернее, связана с ней.

– Я тебя слушаю, Сольвег Альбре, – кивнула настороженно девушка, но кулаки не разжала. Сольвег чувствовала ее вены под своими пальцами и как бьется сердце.

Она еще раз бросила тяжелый взгляд на разобиженного Микаэля.

– Ты же много сказок знаешь, много легенд… – не выпалить же сразу, что среди них нашелся душегуб и убийца.

– Это сирин, – Микаэль облокотился на стол и не мигая посмотрел на Каю. – Птица-сирин, птица-оборотень, что живет в Синих горах, откуда вы родом. Извини, госпожа, но мы считаем, что одного из них вы нечаянно прихватили с собой.

Тишина будто обухом упала сверху. Биение сердца в ее жилах стало таким медленным, что Сольвег перестала его различать. Улыбка, казалось, застыла на лице Каи-Марты, точно натянутая бельевая веревка под тяжестью, вот-вот лопнет.

– Кая?

– Я уже говорила твоей подруге, Микаэль Ниле, – холодно кивнула Кая. – Сиринов не существует. Их не было уже несколько веков в наших горах, и их гнезда-замки давно пустуют, только пыль и пух кружатся по полу. Сирины – это лишь страшная сказка, которой пугают детей. И тех, кто боится собственной тени, отблесков пламени в острых когтях… Их нет, – ее голос дрогнул и дыхание перехватило, из горла раздался хрип и сдавленные рыдания. – Их нет, правда нет, – она закрыла лицо руками, и вскоре из-под пальцев по щекам потекли горячие слезы. Тихое всхлипывание срывалось с ее губ.

– Госпожа, извини, если мы огорчили тебя, – Микаэль суетливо то подливал ей в чашку липовый чай, то пытался погладить ее по плечу. У него всегда были проблемы с плачущими красавицами – он никогда не мог пройти мимо. – Ну, госпожа, утри свои слезы, что бы ни расстроило тебя, оно не стоит того. Мы не хотели тебя обижать. Прости меня, дурака, если был груб. Ну же…

Он взял ее за руку, которой она прикрывала глаза и попытался опустить ее. Глаза Каи-Марты были красные, опухшие и весьма обозленные.

– Я сказала вам неправду, любезные гости, – процедила она сквозь зубы и улыбнулась. Она откинулась на стуле, и цепь тихо звякнула на лодыжке. – Не знаю, как много вам известно, но в одном вы точно правы. Сирин есть в нашем лагере, – она обвела их взглядом, но не заметила ни на одном даже намека на удивление.

– Как он попал к вам? – прошептала Сольвег, протягивая ей вышитый платок, чтобы утереть слезы. – Кто знает об этом?

– Не так то уж легко признать оборотня, когда он рядом с тобой, – Кая смотрела на нее пристально, Сольвег могла различить все пятнышки у нее на радужке. – Ты же видишь его почти человеком. Он так же ходит и разделяет с тобой кров и еду. Ты не узнаешь его ни по походке, ни по обличью… Улаф набирал команду и жителей, когда мы спускались с гор. Он и затесался в наши ряды. Затесался, как вор в ночи. Длинны его когти, тверды, как железо, и остры, как сталь боевая.

– Ты видела его? – Сольвег вспомнила, как эти самые когти раздирали ей спину и втаптывали в дорожную пыль. – Знаешь, кто он?

Глаза Каи-Марты блеснули, отражая пламя свечей.

– Я знаю, кто он, – проговорила она. – Я его видела. Видела, как перья покрывают все его тело, чудище с Синих гор. Только там они водятся. Он и спустился с нами.

– Назови нам его имя, Кая-Марта, – твердо сказал Микаэль и сжал кулаки. – Ты сама слабая женщина, хрупкая девушка, куда тебе с ним тягаться. А нам надо спасти друга. Да и всех жителей заодно от этой напасти.

– Его зовут Сигур, – Кая-Марта прошипела, и злость затлела в ее глазах угольком. – Он помощник Улафа и это он посадил на цепь меня. Да только он не знает, что я теперь отомщу.

Сольвег переглянулась с Микаэлем. Всего один разговор с Каей-Мартой и все так просто решилось? Конечно, у них нет причин не доверять ей, но что им делать теперь с этими вестями. Что предлагает Микаэль? Подкараулить мужчину, которого они оба не знают, и огреть его по затылку дубиной? На что они оба надеются? И снимется ли заклятие с Эберта, если они его просто убьют? Вернее, убьет Микаэль. Она что-то сомневалась, что ей хватит силенок потягаться с чудовищем.

– Сигур, отлично, – проговорил Микаэль, закинув ногу на ногу. – Итак, у нас есть имя. Как мы его узнаем?

– Легко узнаете, – дружелюбие Каи-Марты можно было кружками мерить. – Он кузнец сейчас в нашем лагере. Сильные руки, рыжеватая борода. На нем вина за всю эту кровь и за слезы вашего друга. Я видела. Я не обману вас, друзья. И слышала, как он похвалялся, когда в цепи меня заковывал. Все от того, что я знаю, да…

– Похвалялся чем, Кая-Марта?

Сольвег удивленно смотрела на Микаэля. Вроде бы все предельно ясно, к чему переспрашивать. Она осторожно коснулась его ноги за столом, но он сбросил ее руку.

– Тем, что разорвал тех людей в городе, – не моргнув и глазом ответила Кая. – Тем, что зачаровал нашего общего друга Эберта, чтобы пить из него силы. В чем же еще, как не в своих преступлениях. Он опасен, поверьте уж мне.

Микаэль сухо кивнул и наградил Каю вымученной улыбкой. Сольвег сразу это заметила. У такого весельчака, как Микаэль, улыбка открытая, глупая, как у ребенка. К таким же ухмылкам она не привыкла. Она отбросила смутные мысли и решила подумать об этом после. Сольвег наклонилась через стол и сжала хрупкую ладонь Каи. Она ей нравилась, эта худая заплаканная девушка. Чуть младше нее, но мудрости и отваги не занимать. Она помогла им и теперь в их обязанность входит и помочь ей. Вытащить ее из этой цепи, в которую заковали ее тонкие ноги. Сколько же добра они совершат, убрав этого Сигура. Неужели на них с Микаэлем возложили такую ответственность?

– Кая-Марта, спасибо тебе. И за слова, и за гостеприимство. Твои лепешки и в этот раз просто чудо, – она улыбнулась ей от всего сердца, ободряюще погладила пальцем ее ладонь, но Кая смотрела в стол, а взгляд ее почему-то был встревоженный и остекленевший. Она вновь погладила ее и пожалела, что рядом Микаэль и она не может задать ей хоть сколько-то вопросов о ребенке. А спросить действительно было что. Она незамужняя сирота без матери – откуда бы ей все знать, кто бы ее подготовил. Но это после. Гораздо позднее. А сейчас новой подруге нужен отдых. Забавно, подумала Сольвег и улыбнулась уже самой себе. У нее после стольких лет появилась подруга.

– Мы пойдем, – сухо проронил Микаэль и отвесил Кае короткий поклон. – Благодарю тебя, госпожа, за ценные слова и за помощь. Поверь нам, наш рыцарь останется отомщенным.

Он вышел из-за стола и поманил за собой Сольвег. Та повиновалась.

– До свидания, Кая, – дружелюбно бросила Сольвег и поспешила за южанином. Кая продолжала неподвижно сидеть стуле.

Они задернули полог шатра и неуверенно застыли возле него.

– Я не хочу тебя ни в чем упрекать, – невольно начала красавица. – Но ответь мне, почему ты был так нелюбезен? Она помогла нам…

– Тихо, – цыкнул на нее южанин и покосился на шатер. Он взял ее за локоть и отвел на десяток шагов в сторону. Дождь уже закончился, но грязи и луж было предостаточно.

– Что происходит? – начала возмущаться она. – Зачем ты поставил меня в эту грязь! У меня уже башмаки промокли, у меня…

– Помолчи, – прошипел Микаэль и начал озираться по сторонам. – Ты не понимаешь…

– Так объясни!

Микаэль бы объяснил. Микаэль бы все объяснил, чего бы она ни захотела. Он уже открыл было свой бестолковый рот, чтобы наконец изречь очередную глупость, как вдруг заглянул ей куда-то через плечо и замер. Сольвег обернулась. За ними стоял незнакомый рослый мужчина, который подкрался сзади тихо и незаметно, как кот. Он был крепче и выше Микаэля, тот еле доставал ему до плеча. И борода у него была рыжая.

Глава XXIII

Мужчина подошел к ним тихо. Сольвег вздрогнула, обернулась. Если бы не Микаэль, она бы ни в жизнь его не заметила. Он был высоким, и рыжая борода топорщилась.

– Доброго вам дня, гости, – проронил он басом. – Извините уж, все торговцы наши попрятались от непогоды. Зайдите завтра или скажите, что вам нужно – я найду вам того, кто этим торгует.

Он посмотрел на Сольвег и покачал головой.

– Негоже заставлять жену стоять по лодыжку в холодной воде. Отвел бы свою женщину в дом, а то заболеет.

– Она не жена мне, любезный. Слава Всевышнему.

– Как знаете, – мужчина не улыбнулся. – Если что нужно – спросите Улафа. Он у нас здесь главный.

Он отвесил Сольвег поклон и собрался было уходить. Затем обернулся через плечо и бросил.

– Или Сигура. Это я. Зовите, коли хотите.

Сольвег ахнула, приложила ладонь ко рту. Микаэль ее удержал.

– Непременно спросим. Спасибо, добрый господин. А мы с сестрицей моей, пожалуй, пойдем.

Он взял ее под локоть и поспешно повел мимо. Сольвег еле поспевала за ним. Ее промокшие башмачки шлепали по лужам, а вода внутри них уже хлюпала. Подол ее почти нового платья был невозможно испачкан, и она с усталостью заметила, что дурнота и головокружение снова к ней подступают.

– Микаэль! – недовольно и впопыхах звала она его. – Микаэль! Остановись, Ниле! Стой, я сказала! – она вырвала у него свою руку и встала растрепанная, вспотевшая, промокшая и очень злая.

– Что происходит? – рявкнула она и отбросила волосы, налипшие на лоб. – Почему мы помчались, будто нам хвост подпалили? Он же сказал, что его зовут Сигур, Микаэль! Сигур – именно так назвала его Кая-Марта. Ты не считаешь, что нам было бы полезнее что-то разнюхать, разведать, узнать?

– Не считаю, – жестко ответил южанин и начал настороженно осматриваться по сторонам. Вокруг не было ни души. Мелкий дождь снова начал накрапывать, и капли стекали у Сольвег с лица, капали с подбородка.

– Микаэль, – уже тихо и вкрадчиво позвала она, стараясь заглянуть ему в глаза. Он был растерян, это ясно, как день. В какую-то минуту в нем не осталось ни следа того беспечного пройдохи, которым он был всегда и который изводил ее бедные нервы. Она попробовала коснуться пальцами его руки, но он, казалось, того не заметил. Не может быть, чтобы он испугался этого сирина. Сигура, как он им назвался. Микаэль не трус, да и Сольвег самой хватает ума, что при свидетелях да в лагере он им не опасен. А он крепкой рукой схватил ее дрожащие пальцы и уверенно пошел прочь вдоль палаток, делая вид, будто не слышит ее отчаянных вопросов. Ноги вязли в размякшей земле и становились все тяжелее и тяжелее. Сольвег тихо порадовалась, что не надела новые башмачки, в которых теперь ходила по городу, а осталась в грубых и старых, в которых ходила по дому. В подошве одной из туфелек мышь прогрызла дырку, и теперь там хлюпали грязь и вода. Она снова почувствовала, что хочется есть. Радость безмерная уничтожать чудовищ и охотиться на них, будучи самой на сносях. Дитятко поди и не знает, чего натерпелась его мать.

– Я скажу тебе, я все скажу, – бормотал Микаэль, все так же волоча ее за руку. Он сжимал ее так крепко, что ей казалось, будто там уже синяки и будет еще больше. – Не беспокойся. А сейчас помолчи, женщина.

Упомянутой женщине хотелось огреть его шестом для палатки, но в уголках глаз уже блестели предательские слезы усталости и непонимания, так что она сглотнула ком в горле и ограничилась обычным испепеляющим взглядом. Конечно, он ей расскажет. Пускай только попробует пойти на попятную. Корабль в подарок – дело хорошее, но если он не перестанет волочить ее как тряпичную куклу – то благодарим покорно, только ее тут и видели, как-нибудь сама и прокормится, и проживет.

Она услышала, как хрустнула в стороне сухая ветка. Послышалась ругань. Голос был до дрожи знакомым, слишком знакомым. Она обернулась и ахнула, поспешно толкнув Микаэля за чью-то палатку.

– Что стряслось? – южанин смотрел на нее раздраженно и озадаченно. – Сольвег…

– Молчи, – резким шепотом перебила она и дернула его за рукав. – Молчи и верь мне. Теперь твоя очередь.

Она выглянула из-за шатра, только кончик носа да уголок платья. Никто ее с такого расстояния не узнает, даже если захочет. Сердце бешено колотилось и намеревалось вот-вот выскочить из груди. Она выглянула еще чуть дальше, чтобы разглядеть получше. Да, все верно, это был Магнус. Он опасливо озирался и, казалось, пытался убедить в чем-то старуху, стоявшую напротив него. Та шамкала губами, трясла головой, махала на него сухими морщинистыми руками, но Магнус не отставал. Он подходил все ближе и все говорил, говорил. Потом в его руках блеснуло золото, он отдал старухе чуть ли не горсть монет. Та недоверчиво попробовала монету на зуб, поспешно сгребла их с его ладони в свой старый залатанный передник. Переваливаясь с боку на бок, она зашла в свою палатку, но вскоре вернулась, держа в руке грязный тряпичный кулек. Магнус принял его, будто то была великая драгоценность. Старуха пошла прочь, а он все еще стоял, будто к месту прирос.

За то время, что они не виделись, он сильно изменился. Он похудел, и лицо его стало еще мрачнее обычного. «Какое мне дело, – подумала Сольвег, почувствовав беспокойство. – Я не его собственность и не его жена. А про своего ребенка во мне он и не знает. И не узнает.» Но страх невольно кольнул ее сердце. Он здесь, в лагере, крадется, что-то вынюхивает. Он остался верен их изначальному плану, лишь она переметнулась к Микаэлю и теперь спасает рыцаря, до которого ей и дела нет, как она себя убеждает. А Магнус… Если он осуществит свое желание раньше них, если он доберется до сирина раньше, чем они его прикончат, кто помешает ему попросить на тех же самых волшебных крови со слезами, чтобы она вновь стала его?

Легкая дрожь пробежала по ее позвоночнику. Магнус рассказывал ей, что желание птицы работает не всегда – он прав, было бы все так просто, этот мир стал бы гораздо менее приятным местом, чем даже сейчас. Сирин, вещая птица, птица-сказитель, говорил он ей, исполнится только, если ляжет в твою душу, как верное слово в легенду – а откуда она знала, может, мироздание и вправду считало, что озлобленный аптекарь с ехидным сердцем это и вправду ее судьба. Ей не хотелось такой судьбы. Не ее она выбирала, и даже милосердная дорога развела их по разные стороны.

– Кто там, Сольвег, – услышала она недовольный шепот над ухом. – Я стою одной ногой в луже, другой в репейнике – может, ты соизволишь уже подвинуться и показать мне?

– Нет, – упрямо процедила Сольвег и оттолкнула его. Тот на мгновение выглянул из-за ее плеча.

– Ого, – насмешливо пробормотал он ей на ухо. – Горделивая Сольвег подсматривает за красивыми незнакомцами?

– Прекрати.

– Не ломайся, – южанин отмахнулся, сорвал травинку и положил кончик в рот. – Скажи лучше, кто это и откуда его знаешь. Друг он нам или враг?

– Он никто, – Сольвег отвернулась от Магнуса и пошла вновь по дороге, ведущей прочь из лагеря к пустырю. Микаэль шлепал по лужам за ней.

– Так я и поверил, что никто, – слышался у нее за спиной надоедливый голос. – То-то ты спряталась за палаткой, точно скромница-девица из песни. Поди друга сердца увидела?

Сольвег зло взглянула на него, но растерянность на лице сильно выдавала ее. Она хотела было что-то солгать, но только приоткрывала рот в неловком молчании, а ложь так и не шла на язык.

Насмешка сбежала с лица Микаэля. Сольвег на минутку задумалась, кто из них выглядит сейчас более глупо.

– Так это правда? – южанин удивленно приподнял брови. – Прости, я не знал. А Эберт? Хотя это глупый вопрос…

– Это Магнус, аптекарь, – ответила Сольвег, любая правда будет получше звучать, чем жалкая ложь, которой Микаэль все равно не поверит. – Мой старый друг и близкий к тому же. Теперь я его ненавижу. Эберт о нем не знал, если тебя это интересует.

Южанин пожал плечами и подвел к ней под уздцы лошадей.

– Значит, бывший ухажер. С кем не бывает. Тем более с такой красавицей, как ты.

Сольвег приняла у него из рук уздечку, с недоверием посмотрела на него.

– А как же разговоры о том, что благородной девушке не пристало? – с сухой язвительностью спросила она. – Неужели от благородного Микаэля Ниле я не услышу обличающих слов? Ведь это твоего любезного Эберта я обманула.

– Благородной девушке не пристало, – кивнул Микаэль, усаживаясь поудобней в седле. – Да только и Эберт не питал к тебе нежных чувств. Я вообще удивился бы, если б узнал, что на них он способен. А твой приятель… О чем разговор, если ты его теперь ненавидишь. Может, и много есть в этом городе людей, готовых обучить тебя морали и нравственности, но я хоть убей не подхожу на эту высокую должность. Просто я мужчина, Сольвег. Мне проще. И к тому же проще понять, хоть и не оправдывать.

– Прекрасно, – ничего другого она сказать не могла. – Выходит, мне теперь еще самой склониться перед твоим благородством и непредвзятостью, – она вздохнула. – Поехали уже. Я не намерена лазить по этой размытой грязи до нового рассвета.

– Поехали.

Микаэль пришпорил свою кобылу.

Лагерь стремительно удалялся от них. Дорога через пустырь начала подсыхать, проехали ее они довольно скоро. Сольвег вздохнула свободней, когда они наконец-то въехали в город. Ее больше не мутило, и единственное, что ее беспокоило, это странное поведение Микаэля с возможным врагом, этим Сигуром. Сольвег вспомнила и его могучий рост, и сильные руки, и рыжую бороду, про которую упоминала Кая-Марта. Легкая дрожь опасливого страха пробежала у нее по спине, а шрамы заныли. Непросто будет совладать с таким. А если он вдобавок перекинется птицей… Обнищавшая аристократка и избалованный богач, который и меча-то наверно в жизни не держал. То-то будет потеха.

Мрачные мысли кружились вокруг ее головы, и она поджала тонкие губы. Ничего, скоро они с Микаэлем вернутся в ее пока еще уютный особняк, в ее родной дом, и там спокойно в тени беседки она вытрясет из него все, о чем он умолчал в лагере. Микаэль чуть притормозил свою лошадь у развилки и повернул налево, где мощенная дорога уходила вверх.

– Эй, – окрикнула его Сольвег. – Ниле! Нам не туда, мой дом в другой стороне. Нам надо вниз, в сторону соснового бора.

– Нам ненужно вниз и не нужно в твой дом, – Микаэль сказал это довольно приветливо, но даже не попытался остановиться, а только пришпорил кобылу. – Мы едем к Лансу.

– К Лансу?

Какая нелегкая их туда несет, что они у него забыли? После нападения и похищения единственного ребенка они поди не рады будут гостям.

– Мы ненадолго, – южанин бросил через плечо.

Дорога наконец перестала идти вверх и стала ровной. Из-за угла показались и яблони, они свешивались через забор. Яблоки на ней пока зеленые, мелкие. Они были поздние, такие раньше конца июля и не увидишь.

– Слезайте, миледи, – Микаэль подал ей руку и помог слезть с лошади. – Извозились вы в лагере изрядно, ну да сейчас не время стесняться.

Сольвег окинула взглядом свой облепленный снизу глиной подол и с досадой прикусила губу. Микаэль откинул засов на калитке, пропустил ее внутрь. Никаких привратников и сторожей, Лансу давно уже карман не позволял разбрасываться деньгами. Узкая дорожка из белых камней вела к дому. Они почти подошли к двери, Сольвег уже протянула руку, чтобы ударить дверным молоточком, но ладонь Микаэля не дала ей этого сделать.

– Ты хотела узнать, почему я так вел себя в лагере, – негромко и вкрадчиво сказал он ей. – Поверь, у меня была на то весомая причина. Ты ведь помнишь слова Каи о том, что тот бородатый, Сигур, и есть чудовище?

– Помню, конечно, – красавица хмыкнула. – Да у него и на лице это написано. Уже руки чешутся ему отомстить. Ему бы так спину располосовать, как он мне.

– Это была прекрасная и полезная история, дорогая, согласен, – Микаэль улыбнулся. Глаза его только были серьезными. – Все хорошо рассказала нам наша подруга Кая. Да вот только зря слетело с ее губ, что похвалялся он своими злодеяниями.

– Отчего же? Вам, мужчинам, всегда лишь бы собственной удалью всем похвалиться. Ума на то много не нужно.

– А вот ответь мне тогда, моя красавица, как мог этот Сигур ей похваляться, что заколдовал и послал морок на нашего Эберта, если мужчины у сиринов того отродясь не умели? О, поверь, очень неплохо, что нас пустили в библиотеку Совета, там много было достойных сведений и разных знаний… Подумай вот о чем, любезная, зачем это наша дорогая Кая-Марта нам солгала да с такой легкостью все рассказала? Подумай теперь. А пока дай молоточек мне в руки.

Он ударил в дверь три раза, а Сольвег с непонимающим взглядом стояла подле него. «На что он намекает? – думалось ей. – Что Кая-Марта нас обманула?» Но это был абсурд, она добра, она помогла им обоим, была приветлива и любезна, к чему ей нелепая ложь, к чему наговаривать на других?

– Думай, – шепнул снова ей Микаэль, а из дома донеслись поспешные шаги. – И молись, если хочешь, чтобы я оказался неправ.

Дверь слегка приоткрылась, только на длину тонкой цепочки, которая запирала ее изнутри. Сольвег увидела голубой женский глаз, который обеспокоенно глядел на них.

– Кто вы? – послышался испуганный голос. – Господина Лоренса дома нет, я не буду вам открывать.

– Госпожа Одетта, – галантно и вежливо произнес Микаэль. – Это ведь я, Микаэль Ниле, друг Совета. Мы с вами встречались один раз, на ступенях дома брата вашего благородного мужа. У сира Эберта.

Цепочка звякнула и дверь отворилась. Перед ними стояла Одетта – теперь уже Гальва. Похожа она была по мнению Сольвег на перепуганного жеребенка – вот-вот сорвется с места и убежит.

– Господин Ниле, как же рада я увидеть друга! – она всплеснула руками. Совсем не по-дворянски.

– Это Сольвег Альбре, мой друг, – представил ее Микаэль. – К слову, я слышал о вашем несчастье. И как друг и важный помощник Совета пришел расспросить вас о случившемся.

Личико Одетты сморщилось, выступила пара слезинок.

– Лоренс уже сам пошел доложить в Совет, – она всхлипнула. – Госпожа Сэрра милостива, она поможет нам разыскать ту разбойницу.

Микаэль вскинул брови.

– Разбойницу?

– Ее, ее, – кивнула расстроенная девчонка. – Злодейку проклятую. Я впустила ее в наш дом, думала, что она та самая Гертруда, которую нам одолжила семья Брудо… Что это пришла няня для нашего малыша, а она украла нашего Эдвина! У кого рука поднимется на такого малютку?

– То есть к вам пришла женщина, прикинувшаяся служанкой? – вкрадчиво переспросил южанин, поглядывая на Сольвег.

Одетта кивнула.

– Это она, змея подколодная, я знаю, знаю. А сперва так мне понравилась…

Сольвег пока не понимала, к чему ведет это зареванное недоразумение с пухлыми щеками. Не понимала она и другого. Почему женщина. Откуда женщина, это должен быть мужчина, тот широкоплечий здоровяк с угрюмым лицом. Это он ведь чудовище. Она прислонилась к колонне на крыльце и вздохнула. Голова у нее шла кругом.

– Я понимаю, госпожа, вы не хотите переживать свое беспокойство все снова и снова, – кивнул Микаэль. – Но может быть вы расскажете мне, как выглядела та женщина?

Одетта махнула рукой.

– Такую поди найди в нашем городе – столько людей, точно муравейник в лесу. Невысокая она была. Очень тоща. И лицо крохотное, скулы острые, да и глаза большие, точно в пол этого красивого лица. Косы вот были у нее белые, точно горный снег. Длинные, еще и вокруг головы намотанные. Засохшие васильки в них воткнуты были. Да и говор странный, будто не здешний, певучий такой.

Микаэль повернулся к Сольвег.

– Это может быть кто угодно, госпожа Одетта, – твердо сказала красавица. Она развернулась и поспешно пошла назад по белой каменной тропке.

– Не думаю, – прошептал Микаэль. Он кивнул Одетте и поспешил за ней. У самой калитки он ухватил Сольвег за край рукава.

– Ну, так что ты скажешь теперь?

Сольвег вырвалась.

– Это ничего не доказывает.

– Да, действительно. Это доказывает всего лишь то, что Кая-Марта нам солгала и что она была в доме Лоренса и Одетты.

– Мало ли в городе худышек со светлыми волосами.

– Не со светлыми, а с белыми, как снег, и с васильками в волосах. Сухими.

– Я не верю тебе.

– Верить надо не мне, а фактам. Она нас обманула и, очевидно, у нее на то свои причины. Оказывается, не зря я не доверял ей. Не просто так вертелась она возле Эберта. Ты ведь помнишь, я рассказывал, что видел у Эберта за ширмой кончик женского платья. Теперь уверен, что это была она, хитрая девчонка. Обманула и меня, и его. А глаза-то невинные, как у лани в лесу.

Сольвег стояла в тени яблонь, скрестив на груди руки. Своими словами Микаэль хотел отобрать у нее единственную подругу, единственную женщину, такую же, как и она, с которой она может поговорить по душам и с которой может она не таиться. А Микаэль за долю секунды превращает ее из милой знакомой в чудовище. Всего два взмаха кистью, и вот уже Кая-Марта обманщица и ужас в ночи. Она тому не верила. Не ко времени ей разбрасываться новыми друзьями. Не бывает у злодеек таких светлых глаз, таких добрых рук, не приходят они на помощь к уставшим на улицах, не приводят их в свой дом, не поят чаем и ласковым словом не успокаивают. Сольвег не знала, почему отчаянно и упрямо не хотела признавать, что Кая-Марта ей враг. Оттого ли, что исчезнет она – и она навсегда останется один на один с одиночеством и словами, запертыми во рту на много ключей. Или оттого, что знала, что Микаэль из ее жизни тоже исчезнет, когда завершится их крохотное приключение, их нелепая авантюра, к тому же опасная.

«Тогда не Ниле будет приходить ко мне утром на чай, вваливаться в двери гостиной, класть на соседний стул ноги. Тогда лишь тихо и степенно зайдет ко мне одиночество, и платье на нем будет застегнуто на все пуговицы, черный креп будет лежать на его волосах, и оно расскажет мне лишь степенно и о долге запятнавшей себя девицы, и о том, что осень будет нынче холодной. Ни о чем ином.» И Сольвег вновь помотала головой, с тоской и упрямством поглядывая на Микаэля.

– Кольцо при тебе?

Сольвег раздраженно закатила глаза, засунула руку в карман и ткнула этим самым кольцом Микаэлю в лицо.

– При мне, видишь, при мне. Я не собираюсь шарахаться от собственной тени лишь только потому, что ты вздумал обвинить мою подругу.

Микаэль хмыкнул.

– Быстро же она стала тебе подругой…

По его глазам было видно, что он держит ее за полную дуру и если не вообще, то сейчас-то точно. Ей хотелось закричать от бессильной злобы, от раздражения, но Микаэль примирительно поднес ее перепачканную руку к губам и легонько поцеловал.

– Ты не хочешь сейчас поверить мне, госпожа, – спокойно проговорил он. – Я понимаю, наверно, тебя. Просто поспи сегодня с этими мыслями. Обдумай все факты, все, что мы услышали за сегодняшний день. Кая приходила к Одетте. Кая солгала нам про Сигура. Сдается мне, Кая – наш враг. И от нее нам и город спасать. И Эберта. И свои шкуры тоже, красавица.

Сольвег молчала и разглядывала свои напрочь испорченные в грязи уличные башмаки. Рука Микаэля казалась ей теплой и дружеской, а потому ей не хотелось, чтобы он ее отпускал.

– Я знаю, почему ты так не хочешь, чтобы это была Кая, – тихо проговорил южанин, неловко поглаживая ее ладонь пальцем. – Ты не хочешь, и чтобы им был Сигур. Тебе боязно оттого, что мы уже нашли птицу. Что мы уже нашли наше чудовище. И нам надо действовать, сражаться, бороться, быть может, даже убить, как рыцарь дракона. Но ты слишком хорошо знаешь, что мы не в сказке, что мы не рыцари. И драконов в твоей собственной жизни уже давно хватит на пару десятков рассказов. Ты боишься, Сольвег. Я понимаю. Оттого и выдумываешь себе подруг там, где их и быть-то не может. У тебя есть другие друзья, и гораздо ближе.

Сольвег выдернула свою руку из его ладони и потянулась к уздечке лошади.

– Я знаю только то, что боюсь, ты возомнил о себе невесть что, – процедила она. – До новых встреч, Микаэль Ниле. Игры что в сыщика, что в мудреца тебе не очень-то удаются.

– Ступай, ступай, – сказал Микаэль беззлобно и хлопнул лошадь по крупу. – Ты женщина умная. К завтрашнему утру ты уже будешь у меня, потому что поверишь мне.

Сольвег пустила своего коня в галоп и цокот копыт раздался по мостовой. Она, признаться, замерзла и промокла, больше всего на свете ей хотелось сейчас опустить усталые и натертые ноги в глубокий жестяной таз с горячей водой, откинуться на спинку старого выцветшего кресла и накрыть плечи своей шерстяной шалью. Вдобавок у нее вновь начинала кружиться голова, а скачки на лошади в промозглую погоду делу никак не помогали.

Дом показался из-за поворота, и она натянула поводья. Конь перешел на шаг. В саду не было ни души, да и калитка была открыта. На земле виднелись торопливые следы, будто минимум трое топтались на одном месте. Сольвег слезла с коня и тот медленным шагом направился в родное стойло.

– Что за напасть еще, – прошептала сама себе Сольвег и на всякий случай взяла со старой скамейки оставленную садовником тяпку. Если в дом забрался разбойник или несколько, то уж одного она всяко уложит, прежде чем на нее набросятся.

Она пошла в обход дома. Заходить через парадную дверь, когда в доме чужие, не лучшая затея. Она отворила покосившуюся деревянную дверь кухни. Внутри не было ни души, только в котелках шкварчало что-то на огне да лежали горы немытой посуды. Она перехватила поудобнее тяпку. Такими зубцами можно изрядно покалечить, если ей только достанет сил да сноровки. Из коридора послышались приглушенные голоса. Она начала медленно идти по изъеденному молью зеленому и истоптанному ковру. Голоса раздавались из гостиной, становились все громче и четче. В сумрак коридора через приоткрытую дверь вливался поток света. Она медленно распахнула ее и замерла. Перед ней стоял весь ее жалкий штат прислуги – повар да судомойка, старый садовник, да не менее старый привратник. Они стояли и внимали какому-то рослому лысоватому мужчине, что стоял у окна к ним спиной. Мужчина обернулся на скрип двери, на ее легкие шаги, и она охнула.

– Сольвег? – сухо проронил он. – Да, именно тебя здесь и не доставало. Ты вовремя. Я хочу, чтобы все сейчас слышали то, что я хочу объявить, дочь моя.

Губы Сольвег задрожали, пальцы, держащие грязную тяпку, разжались. Та со стуком упала на пол, засыпав ковер землей.

– Два месяца, – негромко проговорила она, не зная, что она испытывает, волнение или ненависть. – Тебя не было два месяца, отец. Ты собрал все деньги, что нашел в этом доме. Каждую завалявшуюся монетку, каждый медяк – и сбежал, оставил меня одну в заложенном и перепроданном нищем доме. Откуда ты явился теперь?

– Язык тебе следовало укоротить еще при рождении, – он смотрел на нее свысока, в глазах была неприкрытая неприязнь. На обеих руках были надеты крупные перстни и явно не из дешевых. А чем может похвалиться она? Жалкое колечко из стекла с втравленными птичьими перьями. Та нищета, которой дышал теперь весь дом. Отец подошел прямо к ней, слуги расступились. Он был высоким, а потому всегда смотрел на нее сверху вниз. На нем был богатый расшитый камзол, тонкие накрахмаленные рубашки. Отец всегда был франтом, но откуда на нем это теперь, если его родная дочь ходит в обносках и трясется над каждой крохотной дырочкой в ткани?

Отец оглядел ее с головы до ног и поджал губы.

– Выглядишь, как нищенка-замарашка. Жалкие обноски. Продолжаешь позорить имя Альбре? Впрочем, это всегда доставляло тебе удовольствие.

– Откуда перстни, отец? Откуда золото и парча? Ты такой же нищий, как я, это из-за тебя я старалась не пойти ко дну последние месяцы. В моем доме…

Отец поднял руку и ей показалось, что он ее сейчас ударит, но он только сделал ей знак замолчать.

– Потому я и хочу, чтобы сейчас нас слышали слуги, дочь. Чтобы все знали об этом. Понимаешь ли, дорогая, какая загвоздка… Это больше не твой дом, – лицо его было суровым, мрачным, пот лоснился на толстых щеках и лбу. – Я не хочу видеть тебя здесь больше. Не хочу слышать о том, как моя кровь позорит мое же имя. Это следовало сделать давным-давно. Выметайся. Чтобы к утру тебя здесь больше не было. Я распоряжусь, чтобы слуги собрали твои тряпки.

Он прошел мимо нее, как разряженная в шелка старая жердь. Дверь за ним и за слугами затворилась. Сольвег стояла возле своей уроненной тяпки и смотрела на комья земли на ковре и испачканные дорожной грязью башмаки. В тишине гулко и тяжело билось сердце. Голова шла кругом. Она еле добралась до кресла у камина и откинулась к спинке. Пылинки медленно плясали в свете окна и ложились и на стол, и на полки, и на нее.

Глава XXIV

– Ешь, – отметающим возражения тоном сказал ей Микаэль и придвинул к ней тарелку с воздушной рисовой кашей.

Сольвег молча кивнула в знак благодарности и продолжила водить ложкой по поверхности каши с кусочками персиков из банок с вареньем.

– Твоя семья очень добра ко мне, Ниле, – проговорила она и проглотила ложку. Было вкусно. Она давно уже не завтракала с удовольствием, хотя теперь это самое удовольствие было подпорчено мрачными мыслями.

– Ах, оставь, – Микаэль махнул рукой и намазал на горячий ломоть хлеба кусочек мягкого масла. – Ты теперь мой соратник и боевой товарищ, скажем уж прямо. Зачем мне, чтобы мой единственный помощник пошел ко дну. К тому же, твой отец – преизрядная сволочь. И денег он мне так и не отдал, да. Я негодую.

Сольвег хмыкнула и отхлебнула свежезаваренного чая с южных островов. Вкус был фруктовый и терпкий. Да, пожалуй, ее отец был действительно сволочью. Он выставил ее из дома меньше суток назад. Сказал собирать вещички и выходить за порог, чтобы духу ее там не было. «Ты позоришь мое честное имя, – говорил ей он. – «Мой род и мой дом. Давно надо было сослать тебя в деревню, чтобы приучить к труду и смирению. Весь город судачит о тебе. Каждая служанка в грязной таверне склоняет твое имя и имена твоих жалких любовников.»

«Твоих, – думала Сольвег, с тупым спокойствием выслушивая подобные речи. – Сколько же их у меня? Кто же кроме жалкого Магнуса? Что бы сказал ты, отец, если б вдобавок узнал, что еще станешь дедом?» Благо ей хватило ума промолчать. А отец все говорил и говорил, раздувался, точно надутый гусак. «От тебя отказался жених, – говорил он. – Весь город об этом судачит. Единственный олух, который взял бы тебя без вопросов. У которого были все бумаги на наше имущество. И ты допустила такую оплошность! Не хочу тебя знать.» Прежде, когда он начинал надуваться от самодовольства, мать одергивала его и он замолкал. Сольвег помнила, как прежде пряталась за юбкой няньки или за крохотной ширмой и слышала, как одного материного «замолчи» хватало, чтобы отец прекращал хорохориться. Она теперь не нужна ему. Раньше она была полезным товаром. Красивым товаром. И очень богатым. Такая красота да плюс к дворянскому титулу – любой богач с радостью купил бы такую. Семья Гальва откликнулась почти сразу, когда отец объявил о том, что отдает ее руку, ну и сердце, если оно кому-то вообще хоть нужно, в придачу. А теперь какая выгода от нее? Одна красота нынче не в моде, а ее печали, горести, оправдания – кому они сдались в этом городе. Она не героиня модных романов, чтобы их хоть кто-то прочел.

Ей все же довелось узнать, откуда у отца два тяжеленных перстня. Откуда накрахмаленная рубашка и камзол с пуговицами из агата и малахита. Те два месяца назад он действительно бежал в Измар. Там жила его старая тетка, которая ненавидела его похлеще Сольвег, но из родственных чувств приютила его у себя. Старуха была нездорова, а в завещании значился только он, так что очень быстро ему перешло и все ее состояние, и дом в придачу. Теперь он все мог позволить себе. И выкупить дом свой обратно у Гальва. И выгнать из дома дочь, на которую он больше ни монетки тратить не хотел. И продолжить просаживать каждый вечер и эти деньги за картами, совершенно не умея играть. Интересно, как скоро он вновь проиграет все подчистую и Микаэлю Ниле, и таким же, как он.

«Ты не дочь мне больше, собирай вещи и уходи», – говорил он безразлично, даже не осмеливаясь встретиться с ней глазами. Да, теперь она даже не нужный товар.

Она не стала долго раздумывать. Этот дом давно был ей ненавистен. Поспешным и уверенным шагом прошла она тогда в свои покои. Вещей у нее было немного – пара платьев и юбок, смена сорочек, башмаки да шкатулки с оставшимися бумагами, кольцами да браслетами. Кроме жемчуга там все было безделушками. Она не выкупит на них даже недели достойного житья, разве что комнату в гостинице с расшатанными кроватями. В крохотный тюк все поместилось прекрасно. И взяла она только свое, глупые расшитые салфетки ей не нужны. Она завязала свой тюк сверху узлом и поудобнее перехватила его в руке. Прощаться с отцом она не будет. Она не ждала его приветствия, так что ни прощальные слова, ни рыдания тут ни к чему.

Она вышла на широкое крыльцо. Кое-где колонны начали трескаться, с них обваливалась штукатурка, а плитка под ногами была выцветшая. Этот дом истрепался, как и ее прошлая жизнь, истерся, стал тусклым и ветхим, как ранняя юность и прошлое. Пора оставить его за порогом. Она сделала шаг, второй. Пока было так просто идти, о будущем она не задумывалась, и только солнце вечернее мягко грело после дождя. Кто-то осторожно схватил ее за рукав. Сольвег обернулась.

– Госпожа, – послышался неуверенный и вкрадчивый голос. – Госпожа, вы уходите?

Мария, все такая же глуповатая и в кудряшках служанка, которая не побоялась и пошла к ней работать. Она так глупа – или добра, кто знает – что осмелилась и коснуться ее, и заговорить без прямого вопроса. Губы Сольвег тронула нежданная улыбка.

– Да, Мария, я ухожу. Ты слышала, что сказал мой отец. И, пожалуй, тебе лучше не говорить со мной, если хочешь сохранить за собой это место.

Девчонка замялась.

– Я тут… Припасла для вас кое-что. В дорогу. Нелегко поди без крыши над головой.

Она протянула ей цветастый кулек из кухонного полотенца. Он был теплым и из него пахло сырными булочками. Единственным, что Мария умела сносно готовить.

– Спасибо, – Сольвег кивнула с легкой насмешкой. – Это всегда пригодится. Будь здорова.

Она медленно пошла к калитке. У самого выхода ее снова догнал голос Марии.

– Госпожа, куда вы пойдете? Вы уедете из Исолта? Навсегда?

Сольвег затормозила, а пальцы невольно сжали дерево старой калитки. Бросить все? Уехать из Исолта? Несомненно. Но еще не сейчас.

– Знаешь дом Ниле, Мария? – спросила она. – Тот, что возле яблоневых садов? Я буду там. Пока. На случай, если я пошлю зачем-то, что забыла в этом проклятом доме.

– Хорошо, что у вас есть друзья в городе, госпожа, – девчонка всплеснула руками и прижала их к груди.

Друзья. Как-то отреагирует ее «друг», когда она предстанет на его пороге с тюками да сырными булочками. Разве что едой и попытаться задобрить такого обжору.

А теперь она сидела с ним за одним столом, и он, как ни в чем не бывало, уплетал эти булочки со стаканом холодного молока. Она добрела до их дома только под вечер – заблудилась по дороге в городе. На небе уже оставалась только тонкая светлая полоска на западе и, если присмотреться, то можно было заметить на небе пару первых звездочек. Она тогда постучала, и ей отворила даже не служанка, а кто-то из его младших братьев. Они были все перемазаны в чем-то похожем на сок клубники, а в волосах торчали воткнутые туда перья курицы. Одна из богатейших семей города и никакого нелепого этикета и дети ведут себя как будто действительно дети. Ее же гувернантка наказывала за помятую юбку. После Микаэль разогнал детей, вышел сам. Посмотрел на ее завязанные тюки, на старый дорожный плащ, чей подол покрылся серой пылью. Она только успела что-то невнятное пролепетать, что вернулся отец, что он нынче богат, что он выставил ее за ворота. Он не дослушал, перебил, сказал: «Я все знаю», а потом пошире приоткрыл дверь, пропуская ее.

Он выделил ей милейшую комнатку для гостей, там балкон выходил на сад и всю теплую ночь до нее доносился аромат пионов. Она давно не спала так сладко. На утро даже не сразу поняла, сколько проблем на нее навалилось. Утром же к ней вбежало странное создание лет двенадцати на тонких ножках в нежно-зеленом с белым платьице. Она отдернула шторы и со смехом бухнула на прикроватный столик большой кувшин с водой для умывания, расплескав половину. Только потом в столовой она узнала, что зовут девочку Каталиной и что она любимая младшая сестрица ее гостеприимного хозяина. Каталина сидела на другом конце стола и с удовольствием вылавливала из каши кусочки персика. Ее прочие братья уже позавтракали и отправились безобразничать во двор, старательно прячась от учителей-гувернеров. Из окон доносились их крики и стук палок, будто сражались они на деревянных мечах.

– Вы такая же красивая, как рассказывал Микаэль, – донеслось до нее с другой стороны стола. – И волосы у вас, как у принцессы. И глаза блестят.

Сольвег сомневалась, что после всего, выпавшего на ее долю, ее глаза могут блестеть чем-то кроме раздражения.

– Ты рассказывал обо мне сестре? – обернулась она к Микаэлю с насмешливой улыбкой.

Южанин услужливо кивнул.

– Только самое плохое. В порядке воспитания. Чтобы она знала, как жить нельзя. Но к чему обманывать ребенка, ты ведь правда красива.

– Каталина, ешь молча и оставь нашу милую гостью в покое, – в столовую вплыла госпожа Руза, мать Микаэля. – У тебя урок музыки с маэстро Ульрико, а ты до сих пор не готова.

– Не хочу я на урок, – Каталина упрямо сжала губы. – Не хочу музыку. Хочу сидеть здесь. Хочу подружиться с подругой Микаэля.

– Поверь, дорогая, я правда не лучшая подруга для юной наследницы, – хмыкнула Сольвег, глядя как подоспевшая служанка уводила Каталину за дверь. Потом она поблагодарила за гостеприимство госпожу Рузу. Та кивнула ей с теплой улыбкой. Каково, интересно, ей, что ее сын приютил такое отребье под ее крышей. Они снова остались одни. Микаэль посыпал кусочки свежих лимонов сахаром и, довольно жмурясь, отправлял их в рот.

– Я подумала над твоими словами, Ниле.

Тот с набитым ртом повернулся и вопросительно посмотрел на нее.

– Я про Каю, – пояснила Сольвег. Она допивала горячий чай с лепестками жасмина. Странно, в такую жару это все равно было приятно.

– Серьезно? – южанин откинулся в кресле. – Тебя отец выставил из дома, а ты предпочитаешь говорить о Кае?

– Ты обещал мне в случае успеха корабль. Сейчас я нищая и бездомная. Вознаграждение мне было бы кстати. Вряд ли ты будешь рисковать добрым именем семьи и будущим твоих братьев и сестры, пуская надолго меня под свою крышу.

Южанин звякнул ложечкой по фарфоровой чашке и насмешливо склонил голову на бок.

– Поверь, любезная Сольвег, я достаточно богат, чтобы позволить себе плавать и нырять в самых бессмысленных слухах. О семье Ниле молва идет с тех самых пор, как мой отец женился на матери. Выходцы из Эльсхана никогда не пользовались популярностью на севере нашей страны. Я купец и торговец, я ни разу не дворянин. Но любая чопорная матрона будет счастлива выдать за меня свою бесприданницу-дочку. Поверь, я могу позволить себе дать тебе убежище. Ты дама в беде, ты моя помощница. Назови хоть одну причину мне тебя не принять.

Сольвег могла бы назвать сотню причин, в последние месяцы она и сама была невысокого о себе мнения, но сейчас она промолчала и лишь ответила на улыбку улыбкой.

– Можешь оставаться здесь сколько потребуется, – Микаэль хлопнул по столу и чуть не опрокинул крошечную вазочку с мелкими лилиями. – Я теперь хозяин и никто тебя не выгонит.

– А твоя мать?

Микаэль фыркнул.

– Моя мать, Сольвег, так любит гостей, что вчера пилила меня весь вечер, что я не успел накормить тебя ужином и не снабдил самой роскошной комнатой. Подруг у нее в этом городе немного, а после смерти отца многие снова стали считать ее выскочкой из Эльсхана. Как, собственно, и меня, только меня то нимало не заботит. Я мужчина, мне проще, а ей нужны подруги, чтобы за чашечкой апельсинового лимонада со льдом поболтать о детях, о платьях, о модных стихах и поэмах. Моей матери скучно. Тебе она рада. А что касается слухов… Мы южане, нам проще что-то понять. Не будь кислятиной, Сольвег, и этим ты с лихвой окупишь наше гостеприимство.

Сольвег хотела сказать «спасибо», но отчего-то в горле сжался комок. Какой кошмар, Сольвег Альбре стала сентиментальной. Они с Микаэлем были умны, расчетливы и осторожны – ни один другого не называл другом за все то время, что они были вместе. Он мне не друг, все повторяла себе Сольвег, но волна благодарности поднималась в ее груди, когда она смотрела на его проказливую улыбку

Дверь скрипнула. Сольвег обернулась, а в дверях снова стояла Каталина. За четверть часа аккуратно уложенные косички успели порядком растрепаться.

– Микаэль, тебе письмо! – крикнула она с порога и стала размахивать им, как моряк, терпящий бедствие. – Посыльный принес. Да какое красивое, на такой плотной бумаге. И с гербом!

– А ну, дай сюда, непослушная девчонка, – Микаэль быстрым шагом подошел к сестре и выхватил у нее из рук письмо – и второе отдавай! Поди что-то важное, раз с утра пораньше занесли.

Каталина хотела было подразниться и не отдать письма, но Микаэль оказался проворнее.

– Хитрая девчонка, – бросил он и в воспитательных целях дернул ее за локон. – Сдать бы тебя в пансион, да мать не отпустит.

Каталина показала ему язык и выбежала из комнаты. Микаэль грузно опустился обратно на свое место, бормоча себе что-то под нос про жару и надоедливых мошек. Он внимательно посмотрел на конверт и вытянул удивленно губы.

– Что это? – Сольвег потянулась было к конверту, но южанин шлепнул ее им по руке.

– Погоди и не лезь.

Он внимательно перечитал письмо и только после этого поднял глаза на Сольвег.

– Ты не поверишь, но это от Эберта.

– От Эберта? – Сольвег таки выхватила письма из его рук. – Быть не может.

– Это еще не самое удивительное, – продолжал Микаэль, разглаживая вскрытый конверт. – Он приглашает нас на бал.

– Нас?

– Второе письмо для тебя. Вот, можешь посмотреть. Я уверен, что это тоже приглашение.

Он протянул ей конверт из тонкой белоснежной бумаги, на котором рукой Эберта было написано ее имя. Она нечасто получала от него письма со времен помолвки. После того, как их обручили, Эберт писал ей иногда, как было положено приличиями. Судя по всему, он искренне старался рассказать ей о чем-то интересном, но всегда выходило про продажи, покупки товаров и корабли. Для расчетливой Сольвег это была ценная информация, но молодое женское сердце не трогало ни на миг. Она же ему почти не писала. Сначала злость, что ее навек связали с торгашом, затем горделивая обида, что он ни на миг не поддался на ее красоту, что он даже пальцем о палец не ударил, лишь бы завоевать ее благосклонность. Теперь она была рада весточке, будто от старого друга, которым он так и не стал. Она разорвала конверт и вскрыла его. Написано там было все то же, что и у Микаэля. Приглашение на бал-маскарад в конце месяца, в день его рождения. Так красиво, так изящно выведено чернилами ее имя. Странно, у них было две ссоры к ряду, а теперь он хочет ее видеть? Она прикрыла глаза и на мгновение снова вспомнила, как в то утро они вместе пили горячий шоколад, как она впервые забыла про Магнуса, как он подошел и погладил ее волосы, путая в них свои пальцы.

– Сольвег? – окликнул ее Микаэль. – Ты все еще здесь?

Сольвег почувствовала, как немного краски прилило к щекам. Она отложила письмо в сторону.

– Почему он нас пригласил? Разве он не…

– … под заклятием? О да. Тем более нам надо идти, чтобы все выяснить. Кая может быть хитра и уж точно опасна.

Сольвег недовольно прицокнула языком.

– Снова ты за свое.

– Разумеется, – фыркнул Микаэль. – Более того, я искренне удивлен, что в тебе не кипит эдакое женское желание выцарапать сопернице глаза.

Сольвег смолчала. В Кае-Марте не было видно соперницы. Она никогда не любила Эберта. Эберт же никогда не любил никого – какой же смысл тогда говорить о соперничестве? Она не верила, что это Кая-Марта, все это нелепое совпадение, на которые Микаэль попался, как глупая рыбка на крючок.

– Не веришь мне, – со вздохом проговорил южанин, вставая из-за стола. – Носи кольцо хоть, мне недосуг будет хоронить твое растерзанное тело, наивная ты простушка.

За эти слова он почти что схлопотал оплеуху, но вовремя увернулся.

– Так мы идем на бал?

– Идем, дорогая. Возможно, это наш единственный шанс снова подобраться к Эберту, пока он не спустил на нас собак. И да, тебе нужно платье.

Снова? Ее выгнали из дома, она бедна и оставшиеся монетки жалко звякают в ее кошельке.

– Иди-ка ты сегодня на рынок, – продолжал Микаэль. – Может, и подберешь себе что-нибудь. Я бы с радостью одолжил тебе платье, но Каталина еще мала, а в платье матушки можно засунуть трех вьючных коней и еще останется место… Удачного тебе дня, Сольвег, не скучай без меня.

Он пошел прочь и легонько подергал ее за выбившийся из прически локон, будто была она тоже его крохой-сестрой. Какая глупость, думала Сольвег. И наглость.

Ветер утренний задувал в окно и колыхал легкие розоватые шелковые занавески. Из сада доносился запах вьющихся роз, которые уже обвили всю изгородь и начали лезть на дом. Солнечный луч скользнул по ее лицу, она зажмурилась, точно кошка. Затылок приятно припекало. Она чувствовала, как медленно расслабляются ее плечи. Впервые за многие месяцы она наконец-то почувствовала странный покой в этом доме. Здесь не было ни пучин страстей, ни буйных восторгов и честолюбивых мечтаний. Только нежная дрема, чей-то тихий смех, запах молока, хлеба и фруктов. Жаль, что Микаэль ей не родня. Жаль, что приютит он ее всего лишь на пару недель.

Из комнаты над ней доносились крайне фальшивые звуки клавесина. Видно, Каталину все же засадили за инструмент. Сольвег усмехнулась. Ниле настолько богаты, что могут не задумываться о том, что ее присутствие в их доме может испортить репутацию младшей дочери.

А за тканью она все же сходила. И не на базар, как говорил Микаэль, а к галантерейщику. Микаэль мужчина, он не понимает, что это последний бал в ее жизни. Он даже не задумывался об этом, а она знает, что как только родит ребенка, то вход в почетные дома ей будет заказан. Даже если она будет богата и с подаренным кораблем. Последний шанс ей выпал – в платье до щиколоток выйти в зал, который блестит от зажженных свечей сотней огней. Волосы мягкими волнами бы рассыпались по плечам, а нога в крошечном башмачке сделала бы первый шаг, чтобы закружиться под люстрами.

Она помнила свой первый бал, когда ей было пятнадцать, а может быть и шестнадцать, прошлое теперь сливалось в одно единое пестрое полотно. Гувернантки вились вокруг, точно пчелы, укладывали ей волосы и наряжали в зеленое, как летняя трава, платье. В тот раз она танцевала впервые и с тем надутым герцогом, что положил на нее глаз, и с его слугой, который, на счастье, оказался мелкого дворянского рода и его вообще пустили на бал. Сольвег закрыла глаза и попыталась вспомнить его лицо. Не получилось, чему она, признаться, была благодарна. Та любовь расколола ей сердце и возвела первый раз стены между ней и отцом. Это ведь его тогда сослали в пехоту и он погиб, ее же – в глухую деревню и от нее так-то тоже немного осталось. Вот и все воспоминания о первом бале. Давно уже запылились и зачерствели, покрылись корочкой плесени, как и все горькие воспоминания. Этот бал будет тоже горчить, Сольвег то знала. Но это будет добрая горечь, живая горечь, от которой не тленом повеет, а пряными травами, что заваривают в котелке над огнем вечерами.

Она сидела за столом в комнате, что выделил ей Микаэль и поглаживала голубой атлас с белыми цветами, который купила по дешевке из-за того, что на нем было пятно. Пятно она уже вывела – немного соли и уксуса, и все готово. За эти месяцы она многому научилась. Ткань под пальцами была холодной и гладкой. Хоть цену ей и сбросили, но все равно заплатила она не мало. Это ее последний бал, ну так пусть он запомнится и ей, и тем восторженным юнцам, что увидят ее. Тонкая маска, прикрывающая лишь область вокруг глаз, лежала рядом на столе. Она была из белого бархата и крохотные блестки-стекляшки были разбросаны по ней. Это бал-маскарад, было сказано в письме, что ж, к чему отходить от правил, и маску она тоже купила. Ее конечно же узнают, ну так она там и не для того, чтобы скрывать лицо, она пока слишком молода и, что скрывать, слишком красива.

Она нашла коробку для шитья. Целый ворох иголок, ниток, разноцветных мелков для ткани. Она неуверенно выбрала бледно-голубой и дрожащей рукой провела по ткани, намечая края выкройки. Где-то в ее голове вертелась мысль, что вот еще чуть-чуть и она сделает все не так и идти ей придется в собственных же обносках.

– Давай, милая, я тебе помогу, – раздался приятный низкий голос у двери.

Сольвег обернулась и увидела стоящую в дверях госпожу Рузу. Она была в милейшем домашнем платье, а волосы казались заколоты сотней шпилек. Она была полная, смуглая, а губ и глаз, казалось, никогда не покидала улыбка.

– Госпожа Руза.

Сольвег вежливо кивнула и опустила глаза, как и велели приличия, но все же она смутилась. Слишком давно не доводилось ей на равных говорить с другими знатными дамами.

– Милая, да ты же так всю ткань испортишь, – всплеснула руками хозяйка. – Давай я тебе помогу. Хоть мерки снимем. Раньше я была большая мастерица, что касается платьев.

Сольвег с благодарностью протянула ей и мелок, и всю огромную коробку для шитья. Госпожа Руза и вправду не солгала, мастерицей она была отменной и всяко получше Сольвег. Она ловко сняла с нее мерки, разрезала голубой атлас, начала кроить юбку и лиф. Откуда-то с чердака принесла белоснежное кружево, чтобы пришить к вороту и манжетам. И она говорила, все смеялась и говорила. Про то, как жила в Эльсхане прислугой, как девчонкой все пыталась сбежать на кораблях в дальнее плавание, как ветер и соль путали ее черные кудри на берегу и как она дождалась однажды своего моряка-торговца, что и увез ее на другой конец света, на другой конец королевства. Сольвег слушала это как дивную сказку, ни разу не почувствовав укол зависти. Должны же у кого-то в этом мире быть счастливые истории о любви.

– А потом, почти сразу после нашей женитьбы в Исолте, у меня родился Микаэль, – голосом счастливой матери продолжила Руза. Она все болтала и болтала, казалось, она никогда не умолкнет.

– Когда заведешь своих, – продолжала она. – молись, чтобы это была девочка. Эти сорванцы всю молодость заберут, а спасибо не скажут. Хотя ты пока слишком юна для этого.

Сольвег смущенно хмыкнула и замолчала. Раскрываться госпоже Рузе ей не хотелось даже, чтобы спросить совета. Она добрая и милая женщина, но надолго ли хватит ее терпения и не выгонит ли она ее сразу под июньский дождь. А потому она улыбалась и продолжала колоть пальцы толстой длинной иголкой. Эберт пригласил ее на бал. Ее бывший жених, так никогда и не бывший ни возлюбленным, ни другом. В последнюю их встречу она сказала ему, что он отвратительно выглядит, а он в отместку припомнил всю ее изощренную ложь. Забавно, что в его главной обиде она была невиновна, ведь не она украла бумаги и векселя прямо у него из-под носа. Даже не по ее приказу. Это Магнус, все Магнус, возомнивший, что их жизни и судьбы теперь одно. Счастье, что она прогнала его вон, а поднимающую по вечерам голову скуку она не слушала.

Шить с Рузой они закончили только под вечер. Работы и завтра будет невпроворот, тут все висит на тонких ручных стежках, и корсет, и юбка. Голубой шелк мягко переливался под рукой, когда она поглаживала его в свете сумерек. К ее темным волосам подойдет прелестно, к ее бледной коже и холодным зеленым глазам. Найти бы еще цветов подходящих, да только на балах высшего общества цветы без надобности, как без надобности и смех, и открытые улыбки без причины. Обойдется без цветов, наденет свой тяжелый морской жемчуг, он так будет переливаться от тепла ее шеи. Мягкая улыбка пробежала по ее губам. Руза уже ушла, она быстро скинула домашнее платье и осторожно, стараясь не задеть булавки, влезла в только что пошитые корсет и юбку. Разгладила складки и посмотрела в зеркало. Даже если они ничего не выведают на этом балу, она все равно его запомнит надолго.

– Все также неотразима, – послышался за спиной тихий шепот. – Никогда не перестанешь вертеться у зеркала?

Сольвег увидела в темном углу неверное движение. Отраженный в зеркале чужак заставил ее кровь от ужаса заледенеть.

– Кто здесь? – сдавленным голосом шепнула она и сделала шаг в сторону стола, на котором стоял тяжелый подсвечник. Если за ней явился тот самый Сигур, то ему явно не поздоровится, уж перышки-то она ему почистит-повыдергает.

– Неужели ты не знаешь, кто это, Сольвег, родная…

Тень шагнула к ней из угла, и она почувствовала, как большие ладони легли ей на талию. Свет из окна упал ему на лицо, и она наконец явственно увидела его в зеркале.

– Ты!.. – проговорила она со смесью раздражения и облегчения. Она постаралась сбросить его руки, но они держали ее крепко. – Откуда ты взялся?

– Может быть, я вышел из твоих мечтаний, потаенных желаний и вздохов, родная. Но судя по твоим глазам, на это можно мне не надеяться.

Магнус повернул ее лицом к себе. На его губах была улыбка, но глаза его не смеялись.

– Как же ты хороша, Сольвег, – прошептал он, оглядывая ее с головы до ног. – Так же хороша, как и в первый день, когда мы с тобой встретились. Помнится, тогда ты тоже была в голубом. Я подарил тебе цветы, а ты подарила мне пощечину за дерзость, а позже и наш первый поцелуй. Ты помнишь?

– Я помню, что велела тебе убираться вон, – Сольвег постаралась вновь закатить ему оплеуху, но тот перехватил ее руку. – Как ты вообще узнал, что я здесь. Как ты сумел пробраться сюда?

Магнус осклабился и убрал выбившийся локон с ее лба.

– Я знаю о слухах, дорогая, а пробраться куда-то, прикинувшись подмастерьем или посыльным, не составит труда. Ты ведь помнишь, как я украл для тебя векселя. А ты оказалась такой неблагодарной девчонкой…

Она наконец вырвалась из его рук, рассерженная, как оса, и деловито села за стол.

– Так ты явился сюда. Зачем?

– Это же естественно, дорогая. Повидать тебя. Хотя за твои выходки любой порядочный любовник захотел бы тебя убить.

Сольвег рассмеялась.

– Ты руки на меня не поднимешь, – ей отчаянно хотелось в это верить. – А что касается повидаться… Мне кажется, в прошлую нашу встречу я была достаточно прямолинейна.

– Ты была расстроена и на взводе… – аптекарь пожал плечами. – Я слишком хорошо усвоил, что твоему «нет» можно не верить.

– Сделай ко мне хоть один шаг, и ты поймешь, чему стоить верить, а чему нет.

Магнус примирительно поднял ладони вверх.

– Остынь, остынь, я понял, что ты не в духе. Я же сказал, я просто хочу с тобой повидаться. Я скучаю по нашей дружбе, Сольвег. И надеюсь, что скучаешь и ты.

Сольвег инстинктивно положила руку на живот и поблагодарила небеса за то, что тот не в курсе, что у нее будет ребенок. Скучала ли она? За эти дни происходило слишком многое, чтобы она еще успевала думать о старом любовнике.

– Это не мой дом, Магнус, и я не могу позволить тебе задержаться. Уходи.

Магнус только усмехнулся, коснулся ее локона возле щеки и подошел к столу. Его руки взяли чайник, который прислала к ней в комнату Руза. Чашки она принесла тоже две, на случай если Микаэль или Каталина захотят разделить с ней вечерний чай. Магнус осторожно налил чашку ей и себе.

– Я не пришел с тобой ссориться, дорогая, – он протянул ей чашку, от которой клубами поднимался пар. – Ты выгнала меня тогда, так порывисто, так зло и обиженно. Неужели ты не жалеешь об этом? Ты была так напугана, на тебя напали, бедная девочка. Ты никогда не любила врачей и не подпустила бы к себе мастера Талмана, если б не было чего-то серьезного… – его лицо помрачнело. – Эта тварь на тебя напала, изранила спину… Я вобью ей тесак так глубоко, прямо в глотку, когда найду. Так и знай. Я отомщу за тебя. Выпей. И давай посудачим. Ведь не может все кончиться так между нами.

«Ничего не будет от одной чашки чая, – подумала Сольвег. – Не поднимать же шум». Она приняла у него чашку из рук и сделала глоток. Этот чай не походил на тот, который заваривала им утром госпожа Руза. Этот был терпкий, со странной горчинкой, будто там была горсть сушеной полыни. Она сделала еще один глоток и еще, и постепенно горький привкус исчез. Она пожала плечами. Видно, плохо размешалось, решила она. Заесть бы ложкой меда, чтобы отбить горечь, да где его взять. Магнус внимательно следил за ней.

– Отчего ты не пьешь?

Тот посмотрел на нее растерянным взглядом и пригубил свою чашку. Медленно и неаккуратно, капая себе на подбородок, он допил и отставил ее на место. Она нервно звякнула о фарфоровое блюдечко. Магнус поднял на нее глаза и уставился, будто увидел ее впервые в жизни. Он не отводил взгляда от ее лица, и Сольвег стало неуютно.

– Что тебе нужно? – с опаской спросила она. – Магнус? Эй, Магнус?..

Она подняла руку, чтобы помахать у него перед носом и привлечь внимание, но он схватил ее за запястье, притянул резко к себе и прижался к ее губам. Ее возмущенный вопль оказался приглушенным и тихим. Она уперлась руками в его грудь и оттолкнула его. Две пощечины обрушились на него одна за другой, по обеим щекам. Острым выступом кольца она вдобавок задела губу и на ней выступило немного крови.

Магнус отодвинулся от нее и поднес руку к разбитой губе. Лицо его было совершенно спокойным, но его била дрожь.

– Ну надо же, как занятно все получилось, – проговорил он, с любопытством поглядывая на Сольвег. – Не такого я ждал.

«У него в мозгу помутилось или он серьезно не понимает?»

Сольвег смотрела на него с удивлением, потирая ушибленную ладонь.

– На что ты надеялся, глупец? Что я, как прежде, уступлю тебе? Я ненавижу тебя.

– На что? На то, что ты передумала. На то, что в тот раз ты выгнала меня сгоряча. На то, что наконец-то ты образумилась – ведь признай, Сольвег, мы оба мерзавцы. Мы созданы друг для друга, и только я могу принести тебе счастье, как и ты мне. Признай, ты ведь тоскуешь по мне. Ты всегда говорила мне, что не любишь меня, но я не верю, что ты ни разу не думала о том, чтобы остаться со мной, провести со мной годы, быть может… быть может, однажды стать семьей. Признайся, Сольвег.

Сольвег аж затошнило от страха и неприязни. Семья. Какое чудесное словечко. Уж она позаботится о том, чтобы ее ребенок никогда в жизни не услышал даже имени своего отца.

– Мне не в чем тебе признаваться, – устало проговорила она, села на стул и выдернула пару булавок из корсажа, которые больно кололи нежную кожу. Магнус сел рядом. Лицо его походило на маску, но в глазах не было ни злости, ни обиды. Сольвег вздохнула. Кроме всего прочего он был ее единственным другом последние годы. Тот прежний Магнус, ехидный, наглый, верный, опасный, всегда веселящий ее скабрезными шуточками, пожалуй, заслуживал чуть больше, чем просто палец, указывающий на дверь. Она вздохнула и грустно посмотрела на бывшего друга и отца ее нынешнего ребенка.

– Я ведь тебя не люблю.

Тот пожал плечами.

– Ты говорила мне это каждый день, что мы были вместе, однако всегда была моей. Что же изменилось?

Да почем она знает, что изменилось. Просто одним днем она проснулась в постели, а желание свободы взяло ее цепкой хваткой за горло. В один момент его любовь стала ей и скучной, и постылой, а страх, что она не сбежит, подстегивал ее, как всадник коня на широкой дороге. О женихе она тоже говорить не хотела.

– Я изменилась, Магнус. Мне надоело воевать против всего мира. Я хочу в конце концов иметь свой дом, свою цель, свое дело. Это глупо, но я хочу просыпаться от запаха свежего хлеба на столе, а не в твоих руках.

– Помнится, тебе это нравилось.

Да, нравилось. И нравилось, как он расчесывал ей волосы рано утром, а они, точно шелк, переливались на рассветном солнце. А еще нравилось приходить к нему в лавку и рассматривать склянки с мудреными названиями. Он смеялся над ее невежеством, а она была отчего-то не против.

– Выпей еще, – Магнус протянул ей новую чашку. – Я же вижу, что этот разговор для тебя непростой.

Сольвег приняла у него чашку и снова сделала глоток. Язык вновь обожгло горечью, и она отставила ее, недовольно морщась.

– Я поцеловал тебя, а ты меня оттолкнула, – на губах аптекаря была кривая усмешка. – Я не дурак, Сольвег, я вижу, что я тебе не нужен. Может, позволишь мне остаться в твоем сердце хоть в качестве старого друга? Слишком многое нас связало.

– Друга? И что бы ты хотел в качестве друга?

– Изредка видеть тебя. Говорить с тобой. Помогать. Кто поможет тебе, Сольвег? Ниле? Для него ты никто и никто не знает, каким долгим будет его гостеприимство. Очнись, дорогая, ты нынче бездомная нищенка.

– Так позволь бездомной нищенке начать все сначала, – она была грустна и спокойна. – И без тебя.

– Поцелуй меня сперва сама и скажи, что не любишь.

Она говорила это тысячу раз.

Она коснулась холодными губами его щеки и тихо проронила:

– Я не люблю тебя.

– Не так.

Что ж.

Она прильнула к его губам так крепко, так надолго, что, казалось, у нее закружится голова. Но не было дрожи от этого поцелуя. Только плакать хотелось.

– Я не люблю тебя.

– Вот, теперь все как прежде, – он улыбнулся. – Я уйду, как ты и просишь. Теперь ты обо мне больше не услышишь. Если встретимся с тобой на шумной улице – я не сдвинусь с места к тебе. Не сдвинусь.

«Ты сама это сделаешь», – еле расслышала она, но бормотание аптекаря ей уже надоело.

– Уходи, Магнус, – спокойно проговорила она, к своему удивлению, чувствуя мелкую досаду и грусть. – Может, судьба и устроит нам еще одну встречу, но я так думаю, что будет она не скоро.

«Очень нескоро. Так нескоро, чтобы тебе и в голову не пришло, что ребенок твой.» Она представила на миг их встречу лет через двадцать. У нее будет высокая прическа с ворохом стальных шпилек, поскольку на привычные серебряные денег не будет. Платье цвета тусклого малахита, может быть темная вуаль на лице. А у него в волосах уже будет порядком седины, но глаза будут, как прежде, молодыми. Они встретятся на людной улице и вместе выпьют по стакану пряной лимонной воды в одном из трактиров на площади. Он будет веселым, назойливым и остроумным, как в первый день их встречи, и ни словом не обмолвится ни о какой любви. Вот так она согласна встретиться. Так и никак иначе.

Магнус подошел к ней и почтительно поднес ее руку к губам. Они были холодные и бесчувственные, что полностью ее устраивало.

– Тогда до новой встречи, Сольвег Альбре, – с натянутой улыбкой проговорил аптекарь; он заправил выбившийся локон ей за ушко. – Она будет скорее, чем ты в это веришь.

– Не думаю, Магнус, – она примирительно погладила его по ладони и развернулась к окну. – Иди. Я ведь знаю, что ты забрался по водосточному желобу.

Он все еще мялся около подоконника. Окинул ее напоследок пристальным взглядом.

– Красивое платье. Тебе всегда шло голубое. Есть повод?

– Бал. Последний в моей жизни.

Он хмыкнул.

– Может, и не последний. Знаешь, всегда мечтал потанцевать с тобой под хрустальными люстрами большого зала. Чтоб много свечей горело. Не судьба видно. Прощай.

Он быстро исчез в окне.

Булавки кололи бока и бедра. Она нетерпеливо стянула незаконченное платье. В голове отчего-то плыло. Она моргнула раз, другой. Все предметы, казалось, размывались в длинную полосу, все огоньки были светящейся рекой. Такого с ней раньше не было. «Ребенок», – подумалось ей, но тошноты не было. Только огни перед глазами, только огни и сонливость, да еще сильная боль в животе. Резкая, острая.

«Пройдет, – подумала Сольвег, опираясь изо всех сил на подоконник. – Все пройдет». Не может она заболеть сейчас, когда они так близки к разгадке. «Я отдохну. Однажды я проснусь, как сегодня. В мягкой постели. И постель будет моя. И дом мой. И я своя собственная. А до того лишь рукой дотянуться. Потерпеть только. Как и всегда.»

Глава XXV

Дверь его лавки была заперта на два замка, он так и оставлял ее. В последние недели он решил обезопасить себя от незваных гостей. По городу давно уже поплыли шепотки про нападения и на главной площади, и у бедных, и у богатых, растерзанные тела находили в сточных канавах либо они так и оставались лежать на месте убийств. Все знали, что жертвы никак не связаны. Все знали, что в городе завелся зверь, которому дела нет ни до сословия, ни до богатства. Неясно было горожанам, отчего не достает лишь сердец и отчего собаки бегут от трупа подальше. Магнус на то ответ знал, но, когда заходил разговор за игрой в кости или когда в лавку приходили разговорчивые больные, помалкивал. Он знал правду и хранил арбалет с тяжелыми черными стрелами на стене под лестницей. Скоро, совсем скоро ему придется этим воспользоваться, у него давно уже руки чесались. Он представлял долгими сумерками, как нажимает на курок и вгоняет в красивое чудище одну стрелу за другой. Не в сердце, конечно, и даже не в голову, не в живот. Ему не нужно, чтобы оно умерло вот так, просто. В ногу самое то. Затем связать крепкой веревкой, а там уже добыть и кровь, и слезы, и загадать то единственное, что ему нужно. Убить он успеет всегда.

Магнус наконец отпер свою лавку и тихим шагом вошел в густой полумрак. Ни одна половица не скрипнула. Он зашел за прилавок, отпер крохотным ключом неприметный ящик и выгреб все до последней монеты на стол. Куча получилась немалая. Кривая ухмылка перекосила лицо. Смешно, что жалкий аптекарь сейчас богаче знатной дворянки. Этого им с Сольвег хватит и на корабль до Измара, и на первые месяцы там. Он любовно поглаживал пальцами серебро, золото, медь и представлял, на что будет тратить каждую монетку. Вот этот серебряный кругляшок пойдет ей на гребень. На красивый, из белой кости. У Сольвег такие прекрасные волосы, он так любил зарываться в эту темную копну кудрей и вдыхать их аромат по ночам. Вот эти два золотых пойдут ей на платье. Светло-зеленое, с множеством пуговичек из перламутра и вышивкой. Она приколет себе на грудь цветы и будет, держа его за руку, смотреть с причала, как торговые корабли на всех парусах выходят в море. Он сгреб деньги в одну кучу и смахнул их в мешочек из жесткой и грубой ткани. Пусть лежат здесь, скоро они ему понадобятся. На душе было светло и радостно, он провел пальцем по столу и начал напевать себе под нос. Глупая песня про слугу королевы, за такую из приличных трактиров выгоняют, а в других подпевают во всю луженную глотку. Магнус лично ничего не имел против королевы, что сидела в Руаде, но вот про первого министра ходило шепотков побольше, чем про кого бы то ни было. Впрочем, другой песни Магнус не знал. Хорошо, что он сходил к той старухе в лагерь. Он погладил черные арбалетные стрелы. Если сирина он не убьет, то хоть травы ее помогут.

Он достал из кармана пузырек из мутного стекла. На дне был буроватый осадок, жидкость была зеленой. Кисло-горький запах шел даже через пробку, странно, что Сольвег не заметила. Тут была и рута, и полынь, зверобой, папоротник и еще сотня ягод и трав, о которых не слышал даже он, аптекарь. Бабка постаралась, он даже не жалел, что выложил перед ней за это зелье целую золотую монету. Травницы из Горных домов считаются лучшими в королевстве, лучше них разве что старые шаманы Измара, что живут далеко в горах. Подлить немного в чай Сольвег было так просто. Сонной, усталой девушке было совершенно не до того. Она и не заметила поди, как зелье растекается по ее венам и по нервам в мозгу. Тогда он поспешил и поцеловал ее сразу. Старуха говорила, что надо ждать несколько дней для приворотного зелья, но он не сдержался и получил по щеке.

«Она моя, – как пьяный, шептал аптекарь, чувствуя, как буйное счастье овладевает им. – Теперь моя. И скоро ко мне явится. Скормить только весь пузырек ей, как малому ребенку. А с желанием сирина мы будем жить в тишине и достатке.» Старуха что-то бормотала еще, но он, признаться, ее не слушал.

Сегодня вечером он не хотел сидеть дома и мешать порошки от изжоги для знатных толстяков. Он накинул на плечи плащ, нацепил изрядно потрепанную шляпу и вышел в июльские сумерки. Пропустить перед сном пару кружечек эля – дело благое. Ему есть что сегодня отпраздновать. Дорога до трактира была не долгая, а с радостным сердцем каждый путь легок. Он открыл тяжелую дверь и прошел на привычное место в углу. Там еще горело три крупных свечных огарка, капая воском на стол.

– Зажарь-ка мне целую курицу, дорогая, – он остановил за руку проходившую мимо служанку. – Да кружку твоего лучшего эля. И не мешкай.

Он похлопал ее по спине и та, недовольно бормоча, двинулась в сторону кухни. Вскоре перед ним уже лежала поджаренная до рыжей корочки курица, а рядом и свежая горбушка хлеба.

– Недурно, – подумал он. – Очень недурно. Можно даже предположить, что мне сегодня везет.

Он уже было отломал ножку и вгрызся в ароматное белое мясо, как вдруг напротив него бухнулся мужчина.

– Добрый день, дружище. Думал, ты до сих пор в горах Линдемы – ищешь никому не нужные сорняки, которыми даже бабы и девки побрезгуют.

Магнус изобразил приветственную улыбку, протянул руку высокому здоровяку с рыжей бородой.

– Здравствуй, Сигур. Не думал, что ты спустился со своих гор вместе со всеми. Помнится, знатным домоседом ты был, тебя и на ярмарку в соседний поселок было не заманить.

– Не заманить, это верно. Да только привело нас сюда дело. Да ты знаешь, как это бывает.

– Вечно у тебя дела, вечно тайны, – Магнус подвинул блюдо с курицей на середину стола. – Как и всегда. Присоединяйся. Курочка особенно хороша.

Он откинулся на спинку дряхлого стула, окинул старого товарища взглядом и старался понять, что же его сейчас беспокоит. Ну спустился Сигур в долину вместе с Горными домами, ну остановился он здесь лагерем вместе со своею родней – что же с того.

– Так отчего же ты снова в Исолте? Думал, из наших краев ты двинешь в Линдему, к князю под медвежью лапу.

– Я решил снова вернуться домой. В конце концов, здесь у меня и дело, и лавка.

Это было чуть больше года назад, и память услужливо подбросила ему видения прошлого. В Горных домах он был и в детстве, когда скитался с матерью по королевству. Они осели там ненадолго. Горный воздух и простор ущелий до сих пор ему снились. В прошлом году между ним и Сольвег была одна из этих их вечных грязных и диких ссор, когда ни один не желает угомониться. Она даже швырнула в него тогда вазу, и та разбилась об его затылок. Тогда он ее еще не любил, тогда она была добрым другом и изредка новой любовницей, тогда он и сам первый решил, что им нужен друг от друга отдых. Желательно бы подольше. Он собрал пожитки, набросал подруге язвительное прощальное письмецо и двинулся в горы на север. Только в Горных домах росла золотистая огнегривка, а стоит она у знатных дам баснословных денег – после огнегривки те на мускусные духи даже смотреть не хотели. Неплохо было бы набрать мешочек-другой да повидать заодно места, где прошло его детство… Мать часто таскала его то там, то здесь. Однажды ребенком он был даже в Руаде и видел старого, теперь уж покойного короля. Он был и на востоке страны, в Олате, во владениях толстого герцога, который по слухам мог съесть жареного на вертеле кабана за раз, а потом заесть его пирогами с картошкой. И в Горных домах он тоже провел много месяцев. Тогда ему было тринадцать лет, и он уже начинал толочь в жидкое месиво крапиву с осиновой корой, чтобы снимать жар у деревенских младенцев и детей-несмышленышей. Вроде там же он познакомился с Сигуром. Он знал его с ранней юности, знал и полтора года назад, когда приезжал в горы на сбор огнегривки.

Он посмотрел на старого товарища, жадно уплетавшего куриную ножку. Сок и жир текли у него между пальцами. Он вспомнил, что беспокоило его с тех самых пор, как Сигур сел рядом. Его голос. Это его они с Сольвег слышали тогда за ширмой рядом с клеткой с костями. Его и его хозяина. Это Сигур тогда говорил и про птицу, и про то, что воли ей дали, что еще чуть-чуть и власть над ней они потеряют, что держать ее надо, как зверя, на длинной цепи. Магнусу стало неуютно. Встреча двух старых друзей грозила обернуться чем-то более важным.

– Ну и дела, не думал, что увижу тебя так скоро, – рыжебородый слизывал жир с пальцев и сдирал со следующей ножки хрустящую кожицу. – Бывал, думаю, в нашем лагере. Быть может, со своей девчонкой. Я помню, ты говорил, что у тебя здесь осталась зазноба.

– Ты даже не догадываешься, насколько ты прав, – Магнус поднял кружку эля и поднес ее к губам. – Даже не догадываешься. А как у вас поживают все те, кого мы знали? Как тот юнец, Бенжен? Помнится, я вылечил его от крупа. Плотник Кале, помнишь, как он разорил пчелиный улей в лесу – как он улепетывал тогда к озеру… И девчонка еще была. В детстве с нами носилась по вытоптанным опушкам, год назад уже стороной обходила за две версты. Глупая девичья скромность. Не помню, как ее звали.

– Кале здесь, в лагере, вырезает подносы из ольхи, берестяные шкатулки да игрушки для детворы. Странно, что ты не углядел его тогда, когда заходил повидаться, – он отставил блюдо с курицей и помрачнел. – А Бенжен… Ты тогда был в горах, не знаешь, а потом его семья уехала, и мы не говорили тебе. Ты и сам уехал через несколько дней, как это случилось. Умер Бенжен. Уж год как лежит на погосте.

Магнус вспомнил дружелюбного мальчонку лет восемнадцати-девятнадцати, который пас овец и был занозой в сердце для любой девчонки со своей свирелью да самодельными гуслями.

– Как умер? – опешил он.

– Убит, – мрачно ответил Сигур и тоже хлебнул из кружки. – Страшным зверем убит. А девчонка… Ты ведь про ту, с которой парнями к озерам носились?

– Ну да, она, – аптекарь кивнул, с трудом вспоминая подругу детства. – Я все, помнится, дразнил ее, дергал за белые волосы, называл седовласой старухой, хотя хороша была девка. Она все грозилась мне лицо расцарапать.

– Она бы и расцарапала, – хмуро пробормотал Сигур. – Кая-Марта ее звали.

– Звали?

– И зовут до сих пор. Лучше б сдохла, погань такая.

Он сплюнул с негодованием себе под ноги и поморщился.

Магнус удивленно приподнял брови. Кая-Марта, действительно, вроде звали ее так. У нее был бледный курносый нос и бледные веснушки на маленьком лице. Волосы были белее горного снега и вплетала она в них васильки. Девчонка была бедовая, дурная голова покоя ей не давала, но отчего же такой ненавистью зажглись глаза Сигура? Когда приезжал за огнегривкой, слышал, что тот к ней сватался и не единожды. Такая своевольная девчонка могла отказать раз, другой, но оттого не мог Сигур с такой злостью желать ей погибели. Не таков он был. Сам он с Каей-Мартой в том году не общался. Едва завидев его или других, кого она прежде знала, с поспешностью зайца скрывалась или за деревом, или за избой или в кустах дикой малины, что на опушке. Жаль, выросла она в ладную девицу. Он хотел бы с ней потолковать, особенно после ссоры с Сольвег, которая грызла душу.

– Сигур, – вкрадчиво проговорил он и посмотрел на старого товарища. – Женщины – те еще змеи бездушные, но даже я пока не желаю смерти своей, хоть она и выгнала меня взашей. Что могла сделать эта девица? Отвергла тебя – так плюнь и разотри. Ты в новом огромном городе, здесь хватает хорошеньких барышень.

Сигур смотрел на него пустым взглядом. Где-то на дне плескалась тоска, которой был не день и не два.

– Ты ведь уехал после дня летнего солнцестояния, так? Ты все видел, только тебе ничего не рассказывали. Мужики решили, что нечего чужака посвящать в наши тайны, вот и смолчали, – он опрокинул в себя еще одну кружку сидра. – Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю.

– Потому что я спросил, а ты уже изрядно набрался, – аптекарь пожал плечами. – Каждому охота поговорить о том, как женщина разбила им и сердце, и жизнь.

Сигур расхохотался, причем довольно мрачно. На них стали поглядывать.

– Ты не понимаешь, – с кривой усмешкой отозвался он, когда отсмеялся. – Вспомни-ка день, когда ты вернулся с гор со своими ненаглядными травами.

Магнус напряг память. Да, он уходил в горы на несколько дней, собрал там изрядный мешочек трав для настоев, ему бы того хватило на пару лет. Он вернулся в деревню, чтобы паковать вещи и возвращаться в Исолт. Вот тут-то это и произошло. Он вышел с первыми звездами из дому, чтобы в последний раз вдохнуть и холодный воздух с гор, и соленый ветер, долетавший с Седых гаваней. Он спустился тогда к морю и прошелся по берегу. Галька и камни привычно скрипели под ногами, но повсюду горели факелы, носились люди и грузили на борт мешки, тюки и оружие. Чуть вдалеке, там, куда не добивал свет факелов, стояла клетка. Прикрытый плащом и ночной темнотой, он подошел к ней. Видно было плохо, он чиркнул отсыревшей спичкой, и та занялась. В тусклом свете он разглядел лишь длинные кости да перья. Да еще огонь огромных золотистых глаз, что уставились на него, как у волка в ночи. Он стоял там и жег пальцы о каждую новую спичку. Существо тихо шипело и прикрывало нижнюю часть человечьего лица крылом – разглядеть его он не мог. Тогда его отогнал от нее один здоровый моряк, прикрикнул, ударил по железным прутьям дубинкой.

– Проваливай, если жизнь дорога, – услышал он. – Никому потом не досуг закапывать в песок твой хладный труп.

Он знал, что это был сирин. Во-первых, они тут водятся, во-вторых, он уже видел их в клетках, еще в детстве, когда был здесь с матерью. Тогда его тоже гоняли от клеток, а мать плакала и требовала обещать, что больше он к ним не приблизится. На следующее утро он собрал пожитки и двинулся прочь с Синих гор, назад в Исолт, назад к Сольвег, злость к которой уже поутихла.

– Вы поймали еще одного выродка, – пожал плечами Магнус. – В ваших горах оборотни не новость. Извини за прямоту, но ходят слухи, будто вы по незнанию и сюда одного из них притащили. Куда как радостная новость для горожан, все эти убийства…

– Не в этом дело, старый друг, не в этом дело, – Сигур придвинулся к нему и аптекаря обдало запахом сидра. – Мы устроили на нее облаву ночью, как только зашло солнце. Это она убила Бенжена, и я видел кровь на ее руках и платье и видел, как она обращалась. Мы пришли с факелами к ее дому и выкурили ее оттуда. Даже ее приемная мать нам не стала мешать. Я связал ее руки, а у нее такие тонкие запястья, такие хрупкие… – Сигур взял с подноса у служки еще одну кружку сидра. – Я ведь любил ее до того, как узнал. Теперь учусь вот ее ненавидеть. Она мне в этом отлично помогает.

Магнус почувствовал, что запутался в полупьяных бреднях своего давнего друга.

– Кто помогает?

– Кто-кто… – Сигур сплюнул в сердцах на пол. – Кая-Марта, вот кто. Она зверь, Магнус, зверь, и мы свезли ее на остров Серебряных шахт, чтобы там бросить.

Брови аптекаря поползли вверх.

– Кая была сирином?

– Была… Если б была! Есть! – он наклонился к нему еще ближе. – Я не должен тебе этого говорить. Так я иду против моего предводителя. Да только плохо все скоро будет. Это он сказал нам вернуть Каю-Марту в деревню, а потом и в Исолт. Замышляет он что-то очень дурное, а слова чести не слушает… Бери-ка вещички свои, Магнус, да дуй прочь из Исолта, по старой дружбе тебе говорю. Скоро будет здесь такое светопреставление, что многоуважаемой Марии-Альберте придется не одну и не две слезы пролить за свой город.

Магнус все вспоминал пугливую и смешливую белоголовую девицу с васильками в волосах, ее детскую дружбу, юношескую холодность и тонкую улыбку.

– Кая – сирин, – все еще неверящим голосом проговорил он. – Наша старушка Кая, – тут злость внезапно захлестнула его. – И это она почти убила тогда мою Сольвег, – лицо его помрачнело и тени сгустились под глазами.

– Не только твою Сольвег или как там ее… Каждое тело, что находят сейчас в городе, должно быть на ее совести. Я еще верил в нее, надеялся, что она образумится, она ведь такая хрупкая, до сих пор, Магнус, так горько плачет, если ее обидеть, сердце разрывается. Так вот, на днях она ребенка украла. Дите малое и несмышленое, нет в ней больше человеческого. А Улаф ей в том потакает, да… Хоть и говорит мне обратное. Ему в радость паника в городишке. Скоро власть он себе заберет. На правах сильнейшего. Ты же знаешь, если дело дойдет до драки, то один горец стоит десятка гвардейцев. Нас пока мало, но все больше стягивается с гор в лагерь. И это не просто ремесленники и кузнецы, Магнус. Это воины. Будет война, короткая, быстрая и кровавая. Чем больше смертей у Каи, чем больше она резвится, тем больше сил внутри нее тлеет. Не нужно им дать заново загореться.

Магнус молчал и все вспоминал, как проводил рукой по только что затянувшимся ранам на спине Сольвег. Как после того она выгнала его вон, подумав, видно, что он бросил ее на растерзание.

– Я убью ее, – негромко, но внятно сказал он, и куриная косточка в его руках с жалобным хрустом сломалась пополам. – Убью. Взбесившейся твари нет права ходить, как человеку, под солнцем. Мне есть за что отомстить.

– Она не одна… – продолжал Сигур. – Я узнал пару дней назад. Завелся еще один. Ютится где-то на задворках Исолта, – он отогнул рукав и Магнус увидел длинный глубокий порез, опухший по краям. Выглядел он скверно и кое-где загноился. – Этим он наградил меня при встрече. И это самец, в отличии от нашей Каи силенок ему не занимать. Захочешь отомстить ей, почти уверен, что за тобой придет он. У этих тварей слишком хорошо развито чувство родни.

– Если даже ты желаешь смерти бывшей возлюбленной, то отчего дрогнуть мне, когда она мне никто? – аптекарь улыбнулся и любовно погладил длинный охотничий нож, прицепленный к поясу. – Мне от нее нужно многое, мы найдем, о чем потолковать… Скажи лучше, отчего вдруг решил мне все это выложить. Не поверю, что с пьяных глаз.

Сигур замялся и осмотрелся по сторонам.

– У нас мало кто знает, что на самом деле задумал Улаф. Даже я сперва думал, что он лишь хочет справедливости, хочет, чтобы нас здесь приняли, наконец-то зауважали. Вы к нам, к горцам, всегда относились, как к людям второго сорта. Я думал одно – думал, он хочет желание птицы и мира для всех, чтобы те женщины, дети и юноши обрели дом на склоне гор и стали Исолту братьями. Для того, я думал, он освободил Каю-Марту. Но не равенство и мир нужны ему, а война. А город он приберет к рукам, дай только срок. В его ополчении хватает ребят, которым лишь бы топором помахать. Вы, торговцы, морской город. Несколько тысяч гвардейцев Совета, которые привыкли натирать сабли для парада и опаздывать на учение фехтованию. Когда новые спустятся с гор, вы будете обречены.

– Не будем столь категоричны, – кривая улыбка пробежала по его лицу. – Мария-Альберта не наивная девчонка и знает, как управляться с городом. А я… А я знаю, что сделаю с Каей-Мартой.

– Будь осторожен, старый друг. Она хитра и может обмануть тебя и невинным лицом, и заплаканными глазами.

– Она рассорила меня с моей женщиной и чуть было не убила ее. Поверь, я не промахнусь, когда надо будет бить.

Сигур закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

– Когда все закончится, я уеду в Руад, в столицу. Буду кузнецом уже там. Меня тошнит и от воспоминаний, и от ненависти Горных домов ко всем, кто живет в большем достатке, чем мы. Не знаю, что будет с Улафом, но с такими планами он обречен и подвергает опасности и девиц, и женщин, и детей. Не хочу больше служить под его началом. Не хочу, – он сорвал с плеча выбившуюся из залатанной рубахи нитку. – Кстати, думаешь, как я тебя нашел. Старуха Игна про тебя рассказывала. Хвасталась твоей золотой монетой и хихикала, как слабоумная, сказала, ты купил у нее что-то. Магнус, эта больная старуха ни лешего не смыслит в травах. Скажи спасибо, если тебе лишь толченных одуванчиков за зелье выдала, а то могла и кизяком накормить. Что бы ты у нее ни купил – плюнь да выбрось, обманула тебя старая. Что собирает под ногами в лагере, то и продает дуракам. Ей ведь тоже на что-то жить нужно.

Магнус почувствовал, как на мгновение его сердце пропустило удар. Так значит, он отдал целый золотой не прославленной травнице, а шарлатанке? Значит, он подлил Сольвег не отвар из трав для неразрывной любви, а просто сор из-под ног? Он почувствовал, как медленно в нем начала закипать ярость.

– Ты купил у нее что-то ценное для себя? – сочувственно спросил Сигур.

Магнус попытался унять дрожь в руках и вздохнул поглубже раз, другой. Видимо поэтому Сольвег не ответила на его поцелуй, а лишь ударила наотмашь.

– Да нет, – отмахнулся он. – Ерунда.

– Ерунда и поэтому ты заплатил золотой?

– Я сказал ерунда, – в голосе аптекаря послышались железные нотки.

У него, значит, осталась одна надежда. Слезы и кровь Каи-Марты теперь единственный путь к сердцу Сольвег, которое он потерял и потерял так глупо. «Она все еще любит меня. Любит. Она просто запуталась и устала. Слишком многое выпало на долю моей сильной красавицы». Значит, некто Улаф хочет войны. Хочет власти над Исолтом, над одним из самых богатых торговых городов королевства. То-то королева обрадуется затяжной войне, где чужая власть зиждется на колдовстве и обмане. Такую снова заставить гнуть спину непросто. В целом, Магнусу было плевать и на Исолт, и на королеву – хоть бы ее царственное величество правило да подольше. Он хотел бежать из страны вместе с Сольвег, а пожары и грабежи за спиной его не мало не беспокоили. Главное, чтобы он первый добрался до птицы. Что-то из старых сказок ему подсказывало, что количество желаний не бесконечно, и если этот самый Улаф опередит его, то придется ему умирать в одиночестве, не солоно хлебавши. Значит, надо наведаться в гости к Кае-Марте…

Он встал из-за стола, рассеянно бросил горсточку медяков на стол в плату за ужин. Сигур даже и ухом не повел – того все снедали мрачные думы. Каю поди охраняют теперь денно и нощно. И, как оказалось со слов Сигура, вовсе не для того, чтобы она никого больше не обидела. Улаф смирился и стал ждать, пока птичка силы наберется. Только ждать ему недолго осталось. А Каю он выманит на волю. Он еще не придумал как, но был уверен, что вскоре накинет ей веревку на руки и завяжет узлом. А что касается второго сирина… Что ж. Если любовь Сольвег не загорится вновь с одного желания, то всяко воспрянет от двух.

Глава XXVI

– Ты собираешься так же долго, как моя старая двоюродная тетка Микаэлла на похороны своего любимого министра, чьи портреты она развешивала по всему дому. Помнится, она еще кормила меня сушеными абрикосами, когда я был маленьким. Золотые были деньки.

– Тебя назвали в честь старой ворчливой старушенции? О многом говорит, не находишь? Микаэлла Ниле.

– Назовешь еще раз меня Микаэллой – кудри повыдергаю и разошью ими свой камзол. Экая нахалка нашлась. А ну, выходи из-за ширмы, дай на тебя поглядеть.

Сольвег специально шила с Рузой себе платье без тугой шнуровки и утяжки, поэтому с лентами справилась сама. Она шагнула из-за ширмы и с удовольствием отметила, как от удивления округлились у Микаэля глаза.

– Ну что, хороша? – с хитрой улыбкой спросила она. Расправила юбку и покрутилась на месте. Голубой атлас переливался на свету, а приколотые на груди синие цветы трепетали. Волосы она чуть-чуть заколола, оставив темные кудри спускаться на открытые белые плечи. На лице не было ни капли пудры из яичной скорлупы – кожа и так была нежной и белой, точно фарфоровой.

– Ну знаешь ли, – деловито подал голос южанин, осмотрев ее с головы до ног. – Не знал бы я, какой противный у тебя характер, сказал бы, что Эберт тот еще дурак.

– И ты тоже отлично выглядишь, Ниле. Даже не похоже, что тебя кошка с помойки принесла.

– Уж спасибо на добром слове. Нам скоро в карету садиться. Каталина рыдает в комнате третий час, хочет с нами увидеть Эберта. Если б не ты, я бы может через пару лет выдал его за нее.

– Да всенепременно, – фыркнула Сольвег и скорчила язвительную гримаску. – Может, тебе еще даже удастся.

Она отвернулась к зеркалу и почувствовала, что недовольство свернулось внутри. Она слегка поморщилась. Живот болел уже пару недель, но лекаря она не вызывала, боясь, что тот выдаст ее тайну хозяевам дома. На это она пойти не могла, так что приходилось терпеть и пить отвар из ромашки, чтобы хоть как-то ей полегчало.

Микаэль подошел сзади и, точно старший брат, поправил ей дружелюбно шпильку на затылке. Видно научился, пока нянчился с сестрой.

– Ты знаешь, я ведь вчера послал ему записку. От нас обоих.

– Какую записку? Кому?

– Эберту. Про Каю-Марту. Он, конечно, не хочет нас слушать, но я думаю, его надо предупредить.

Сольвег фыркнула.

– Бредовая затея. Он околдован, очарован и может быть, – она запнулась. – И, может быть, даже влюблен. Он твое письмо разорвет и растопит им камин.

– Может хоть прикурить эльсханский табак от него – я поступил правильно. И написал, что мы за него беспокоимся.

Сольвег пощипала щеки, чтобы появился румянец. Так Эберт и поверит, что она о нем беспокоится. Так беспокоится, прям места себе не находит. Не по своей воле она ввязалась в его спасение. Ей пообещали корабль и достойную жизнь – добро, но героем она себя не чувствовала. Единственное, о чем жалела она, что никогда не узнает, могло ли у них получиться хоть что-то, если бы в тот момент не увидел он украденные векселя. Ей хотелось бы потом одного – сжать его плечо, коснуться холодными губами щеки и объяснить, что хотя бы в этом она не виновна. Что это всего лишь ошибка и ошибка не ее. А потом пускай расходятся их дороги. Сейчас такое время в ее жизни – самое то, чтобы начать все сначала. А Эберт, как ни крути, для нее он тоже багаж. Она никогда не примет его гордость, он никогда не примет ее с ребенком. И даже друзьями, как с Микаэлем, им не стать.

Микаэль тем временем взял ее за руку и повел к карете. В дверях их провожала Руза. Она сердечно обняла Сольвег, поправила ей на вороте кружева.

– Езжайте, мои дорогие, и как следует повеселитесь. Дорогая моя, передай нашему имениннику подарок от меня. Помнится, он всегда любил старинные вещи.

Сольвег протянула руку и взяла у хозяйки сверток. Это было похоже или на книгу, или на шкатулку – в любом случае что-то увесистое. Завернут сверток был в зеленую бумагу.

– Передам, госпожа Руза. И спасибо за платье.

Она подала Микаэлю руку и села в карету на мягкие, обитые бархатом сиденья. Микаэль шлепнулся рядом.

– Приедем с опозданием, только потому что ты копуша. Неужели так хочется зайти в заполненный зал в сверкающем платье, чтобы все ахнули?

– Ты не представляешь насколько, – Сольвег постучала в крышу кареты вознице. – Едем.

Из окон доносился цокот копыт. Южанин откинулся на спинки сидений и начал насвистывать.

– Сколько лет будет Эберту?

– Двадцать четыре, – ответил Микаэль, поглядывая из окна на хорошеньких девиц. – А я на полгода старше. Еще чуть-чуть и мне будет пора думать о внуках и завещании.

Сольвег фыркнула. Мимо них в окнах проплывали дома и усадьбы. Она узнавала имения старых друзей и партнеров отца. Теперь ей в эти дома путь заказан – ни одна матрона не допустит общения своих ненаглядных доченек с такой пропащей девицей. Да и ненаглядные доченьки от нее и так вечно нос воротили – забавно будет увидеть их всех, в пух и прах разодетых, здесь на балу.

– Ты боишься? – спросил ее Микаэль, оторвавшись от своих девиц в окнах.

– Боюсь? Чего?

– Встречи с Эбертом, чего же еще. Прошел почти месяц с того момента, как вы наговорили друг другу такого, что так просто и не простить. А теперь ты едешь к нему на бал. И он пригласил тебя.

– Не из большой любви ко мне он позвал меня, ты же знаешь, – красавица отмахнулась от него, как от надоедливой мухи. – Я не боюсь Эберта Гальва, Микаэль.

«Верно. Я боюсь его слов, которые он мне может сказать».

Ей было неуютно, и она чувствовала, как гулко колотилось ее сердце, когда она представляла, как войдет в зал, полный свечей и приветственно протянет руку хозяину бала. Что она скажет ему после всех тех слов горечи и обиды? Что она сожалеет? Что она действительно сожалеет о всем содеянном и ныне прикладывает все силы, чтобы спасти его непутевую заумную голову? Он не поверит. Не поверит, что последние пять лет ее жизни лежат на ней тяжким грузом и застарелыми обидами. Не поверит, что теперь ей, как усталому путнику, нужен лишь стакан воды да теплый очаг с добрым другом. Даже любви она уже не хотела и не ждала, хотела покоя. Впрочем, любовью бы рыцарь ее никогда не наградил, что бы она ни выдумывала себе, вспоминая его пальцы, касающиеся ее волос, и удивленный затуманенный взгляд.

– Надо будет вызвать его на разговор, – продолжал Микаэль. – Он нам, конечно, не поверит ни на минуту, но письмо мое я хочу обсудить. И вправить этому скудоумному ослу мозги, да…

Сольвег прикусила губу и не ответила. Микаэлю в вопросе разоблачения сирина она не верила до сих пор, а потому, когда по утрам все были заняты, она уходила как бы в город, но на самом деле со всех ног бежала в лагерь к подруге. Кая-Марта принимала ее, усаживала на самый удобный стул, и Сольвег пила смородину с медом, пристально заглядывала в светлые глаза, стараясь найти в них хоть намек на правду Микаэля. Но Кая была любезна, тиха и улыбчива. Немного печальна и все также была на привязи, правда теперь уже не на цепи, а на длинной шелковистой веревке, завязанной вокруг лодыжки на хитрый узел. Его можно было бы легко разрезать ножом, но Кая говорила, что за ней в лагере все равно наблюдают, а боли от узла и веревки она уже не чувствует. Сольвег попыталась расспросить Каю о Сигуре, но подруга смолкала и прятала от нее глаза. Единственное, что выудила она у нее, так это: «Он дурной человек и опасный. Я все рассказала и тебе, и другу твоему. Берегись.» О сиринах больше она говорить не хотела.

Сольвег вертела в кармане стеклянное колечко с перьями на случай, если этот рыжебородый кузнец окажется поблизости. В остальном Кая улыбалась, шутила и была гостеприимной хозяйкой. Сольвег поведала ей, что отказалась от мыслей о спорынье, и та похлопала ее по лежавшей на столе ладони, начав долго рассказывать ей о том, что грозит ей в ближайшие месяцы. Сольвег слушала, пила чай и была благодарна. Микаэлю об этих прогулках она не рассказывала, а потому и к письму его относилась презрительно-недоверчиво.

– Скоро будем на месте.

Она выглянула из окна кареты и с тихой тоской посмотрела на большой дом из белого камня с высокими воротами и вишневыми деревьями такими высокими, что они свешивались через забор. Каждая ветка с черными блестящими ягодами. Сольвег вспомнила, как любила в детстве есть свежую вишню в охлажденных жирных сливках или сливочном креме из пирожных, который таял во рту. Проходя мимо, она сорвала одну ягодку и отправила в рот.

– Я смотрю, ты не оставила попыток объесть моего друга даже после разрыва помолвки.

Сольвег сердито обернулась и выплюнула косточку.

– Это все могло стать моим. И сад, и дом, и тропинки из белого камня. Уж одну вишенку-то я заслужила, – она одернула юбку, недовольно оглядела свое отражение в крошечном садовом прудике и протянула руку Микаэлю, нетерпеливо щелкая пальцами. – Веди меня наконец. Сегодня ты мой кавалер и покончим с этим.

– Слушаюсь и повинуюсь, – южанин притворно вздохнул. – Говорила мне матушка жениться на той толстухе Летиции. Сейчас сопровождал бы тихую, спокойную, как кобылу, жену, а не эту козу горную, да простит Создатель! Ай! – он потер ухо. – Будешь драться – я тебя выселю.

– Выселишь меня, мать с Каталиной выселят тебя. Будем вместе скитаться нищие по дорогам, а потом нас обвенчают в деревенской часовне и нарожаем десятерых оборвашек. Хочешь этого?

– Да оградит меня небо.

– Тогда терпи. И если не введешь меня в зал, точно царицу, по уху получишь еще и не раз.

Яркий свет ударил им в лицо, когда они вошли в зал. Отец Эберта ненавидел и балы, и приемы, но в дань моде зал был обширным и хрустальные люстры на множество свечей свешивались с потолка. Сольвег не помнила, когда у них в доме в последний раз была такая иллюминация. Она повела носом и посмотрела на подсвечники, расставленные еще и по подоконнику. Пахло медом и травами. Медовые свечи. Такие делает Кая-Марта и продает их на рынке.

– Не протолкнуться, – Микаэль осторожно вел ее через толпу. – А все ты со своими нарядами. Как мы в этом толпе разыщем Эберта? Как?

Тонкая маска на лице Сольвег мерцала синими стекляшками. На балах-маскарадах дворецкие тебя не представляют, иначе какой же это маскарад. Она споткнулась и наступила на чей-то подол. Раздался недовольный женский вскрик, и барышня гневно обернулась. Это была Агнесса Винтье, старая подруга, но на деле та еще подлюка и язва. Радости она не скрывала, когда Сольвег отправили в деревню, а тот герцог перепал в ее цепкие лапки. Она смерила Сольвег озлобленным взглядом, и в глазах молодой герцогини мелькнуло узнавание.

– Ты!..

– Уведи меня отсюда, – зашипела Сольвег южанину. – Только встречи со старыми змеями мне не хватало. Пусть любуются мной. Но издали.

Но Микаэль замешкался, завертел своей бестолковой головой и теперь ему ничего не оставалось, как отвесить госпоже Винтье поклон и поцеловать холеную ручку.

– Госпожа герцогиня, – неловко пробормотал он. – Какая радость вас видеть. С моей дамой, Сольвег Альбре, вы, верно, знакомы…

Сольвег увидела, каким злорадством зажглись глаза стародавней подруги, и ей стало до того тошно, что в пору выйти из зала. Вместо этого она ответила на улыбку и радушно протянула ей руки.

– Агнесса, дорогая, премного рада видеть тебя, такая жалость, что мы с Ниле страшно спешим…

Дама оскалила крохотные острые зубки.

– Не стоит спешить, дорогая, мы ведь так давно не виделись. О тебе нынче столько слов, столько слов… После того, как твой жених расторгнул помолвку. Что же ты сделала с бедным Эбертом, Сольвег? Разбила его нежное сердце? Посмотри, какой он печальный, – и она кивнула куда-то поверх ее головы.

Та обернулась, но рыцаря не увидела. Только толпа в шелке и бархате. Сольвег казалось, что все эти люди смотрят только на нее и Агнессу, ловя каждое слово. Рукав Микаэля выскользнул из ее пальцев, и он отошел. Верно, опять разговоры про корабли, векселя, займы и специи. Да вот только когда Сольвег Альбре боялась быть разорванной в клочья сварливой девицей? Вокруг нее стали собираться и другие молоденькие барышни. Кто-то скрывал улыбку веером, кого-то оттаскивали дуэньи.

«Да ведь меня здесь не ждут и не привечают», – с внезапным озарением поняла Сольвег. В свет она выходила последний раз в восемнадцать лет, а потом была деревня, ссылка, помолвка, все закрутилось, как снежинки в ноябрьскую метель – она не ходила ведь больше на балы и приемы. Чопорным чаепитиям она предпочитала лавку Магнуса, пыль на баночках с ядами, словесные перепалки и поцелуи под лестницей в старой кладовке. За эти пять лет все утекло – весь лоск и власть очаровывать всех улыбкой. Ее вышвырнуло из этого мирка. Мирка с песнями под лютню и письмами с перечнем женихов-прощелыг с отцами, что держат весь город в узде. Она смотрела на хорошенькое личико Агнессы, присыпанное мельчайшей яичной пудрой, на обручальное кольцо с изумрудом, оттягивающее палец, и понимала, что назад в этот мир ей дорога заказана. Да признаться, теперь ей не очень-то и хотелось. Хватит уж. Наигралась, отвыкла.

– А что между тобой и Ниле? – продолжала мурлыкать молодая герцогиня. – Я слышала, ах! Что отец выставил тебя из дома, и ты отправилась жить к Ниле. Вы… близки? Это так ново, так необычно, так… по-мещански, ты не находишь? Хотя ты, Сольвег, вечно считала, что правила не для тебя.

Сольвег почувствовала, как горло сдавило комком, а к лицу прилила краска стыда и обиды.

– Расскажи, он женится на тебе? Или будет держать тебя в качестве содержанки? Не расстраивайся моим словам, милая, ну же. Любовницы покойного главы Совета теперь тоже знатные дамы и с немалым доходом. А были тоже рванью обычной. О, Создатель, я сказала «тоже»?.. – Агнесса в притворном изумлении поднесла крохотную ладошку к губам. Сольвег хотелось вцепиться ей в волосы, но она смогла вымучить из себя лишь злую улыбку, а слова не шли на язык, хотя минимум шесть пар глаз уставились на нее.

– Возлюбленная моя, вот ты где? – услышала она над ухом, и чья-то рука мягко обвила ее за талию. – Дамы, вы конечно же не против, что я украду у вас эту прекраснейшую женщину? Смею надеяться, она не против. Пойдем, любимая, а то устанешь и рано захочешь домой. К нам домой, – с нажимом сказал он и при всех небрежно поцеловал ее в висок.

Стайка девиц смущенно шарахнулась от них и стала постепенно отводить глаза, суетясь по своим делам.

– Ты что натворил? – улыбаясь, сквозь зубы процедила Сольвег, впиваясь ногтями в ладонь Микаэля.

– Во всем городе и так говорят. Так сделай это своей силой, а не слабостью. Покажи, что ты не боишься, и посмейся им в лицо. Здешнюю публику мы шокируем, зато теперь через четверть часа будут все знать, что ты под моей защитой. Эта маленькая ложь не сможет еще сильнее усугубить твою репутацию, но покой тебе предоставит. Мало кто в этом городе захочет ругаться со мной. К слову, с духами ты переборщила. Чуть не задохнулся, пока целовал тебя. Чему учили тебя дуэньи?

– Ты сделал это ради меня?

Микаэль пригладил пятерней лохматые черные кудри и хитро улыбнулся.

– Тебя это удивляет? Хочешь или нет, Сольвег Альбре, мы теперь боевые товарищи. Кольчуга тебе, конечно, придется не к лицу, но мы с тобой стоим сейчас бок о бок. Я защищаю тебя от внешнего мира и от собственной дурости, а ты меня… А ты меня от страха, что ничего у нас не получится. Ни разу не видел такую упрямую и твердолобую девицу. Может, мы стали немного друзьями, Сольвег, как ты считаешь?

– У меня никогда не было друга-мужчины, – пожала плечами она. – Даже в детстве. Даже брата.

Он ободряюще сжал ее пальцы.

– А теперь есть?

– Немного. Самую малость. Пока.

– Пока не разведут нас пути-дороги. Ну же. Приободрись. Сегодня ты должна выглядеть наглой, красивой и бесчестно получившей мое богатство в твои красивые ручки. Сегодня это твой щит. Ты же вроде хотела повеселиться. Держи.

Он протянул ей взятый с подноса слуги бокал белого вина. Она взяла и с благодарностью пригубила. В голове мелькнула мысль, что вроде в ее положении вино ей не нужно. Глупость, конечно, выдумка измарских лекарей. Она сделала еще один глоток и все же опасливо отставила бокал. Микаэль удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал

– Уведи меня все же отсюда, – опасливо проговорила она, глядя куда-то в толпу.

– Что-то не так?

– Там мой отец. Не хочу его видеть. Не сейчас.

– Как прикажет дама моего сердца, – южанин взял ее под руку, проводя вокруг зала. – Но, если ты хочешь, я могу подойти и прилюдно напомнить ему о долге. Заплатил-то он только Эберту.

– Спроси, непременно спроси. Но потом, – она взяла с подноса слуги клубнику в сахарной пудре и с удовольствием отправила в рот.

В конце зала негромко и приятно играла музыка. Некоторые пары уже танцевали, остальные прохаживались между столов, пожимали руки и говорили. Она так давно не танцевала, что сомневалась, вспомнит ли все движения, каким в ранней юности учили ее наставники.

– Как ты думаешь, стоит ли нам продолжить нашу игру и потанцевать при всех, чтобы у старых матрон возмущенно отвисли челюсти?

– Разве мы здесь для этого?

– Ты сама хотела повеселиться. Мы на балу, Сольвег, давай хоть развлечемся, пока сирин не склевал нас обоих.

Он почтительно обхватил ее за талию и увлек к танцующим парам. Сольвег не сопротивлялась. В конце концов, на ней красивое платье. Неплохо бы посмотреть, как шурша летает подол ее вышитой юбки. Они медленно кружили по залу, а Микаэль не умолкая рассказывал ей о корабле, который она получит. О том, сколько специй на нем, сколько душистого перца и пряностей, сколько терпких южных вин томится в его темных трюмах. Сольвег слушала это как дивную сказку, но конец этой сказки был ей неведом. Она плавно крутанулась, опять положила ладонь ему на плечо. Выживут ли они оба? Они ни разу не говорили об этом, только сейчас в этой своей шутливой манере Микаэль обмолвился, что ходят они по лезвию ножа – либо соскользнешь, либо без ног и останешься. Они ведь оба могут погибнуть. Могут, но нынче слишком много забот, чтобы думать о смерти. Что-то будет, когда все это кончится и останутся ли они друзьями? Будут ли изредка ее с малюткой приглашать в их дом, потчевать абрикосовым вареньем с косточками и чаем? Сольвег взглянула на беззаботного черноглазого Ниле и почувствовала, как деланная улыбка расплывается по лицу, а на душе оборвалась тонкая ниточка. Нет, конечно. Их дружбе придет закономерный конец, а Микаэль найдет себе благородную мышку-жену. Та не допустит появления Сольвег в их доме, а Сольвег не будет даже пытаться. Если нужно будет уйти, она уйдет первая. Долгих расставаний она никогда не любила.

– О чем ты задумалась, Сольвег? – музыка закончилась, и южанин поклонился ей, как то велели правила.

– Ни о чем. О том, что Агнессе не мешало бы сильнее утягивать корсет. Экая коровенка.

– Добросердечные мягкие женщины, – кивнул Микаэль. – Смотрю на вас, и сердце замирает от вашей невинности и доброты. В измарский отряд наемных убийц давно пора нанимать девиц.

– Вы позволите мне разбить вашу пару? – раздался тихий голос совсем рядом с ними.

Сольвег с Микаэлем обернулись и оба застыли.

– Дружище!.. – воскликнул Ниле, но дальше не смог подобрать нужных слов и просто продолжил во все глаза смотреть на Эберта.

– Добрый вечер, Микаэль. Госпожа Сольвег, – он коротко кивнул ей и осторожно поднес ее руку к губам. Сольвег заметила, что пальцы у нее дрожат.

– Добрый вечер, – ответила она, но неожиданно с губ сорвался неловкий шепот. – Сир Эберт.

Он пристально посмотрел на нее своими спокойными серыми глазами, и она вспомнила, как в этом же доме они кричали друг на друга от злости и ярости. Сейчас он был еще бледнее, чем прежде, еще худее, и темные тени под глазами так и не ушли. Но теперь на искусанных бледных губах было подобие улыбки. Да, Эберт Гальва улыбался гостям, так старательно улыбался, так следил, чтобы то получилось – казалось, все силы на это уходят. Сольвег смотрела на эту улыбку, которую он, больной и заколдованный, изображал только для них, и волна жалости захватила ее.

– Поздравляем тебя с твоим праздником, Эберт, – негромко и осторожно проговорила она, протянув ему сверток от Рузы. – Это тебе от матери Микаэля подарок, – она замялась. – А мы тебе ничего не приготовили, как-то не собрались…

– Ерунда, – перебил ее рыцарь, принял сверток и положил его на каминную полку. – Микаэль, передай матери мою благодарность. Сольвег, госпожа, ты позволишь? – он протянул ей руку и коснулся ее холодных пальцев. – Ты потанцуешь со мной, госпожа? Окажи мне честь в день моего рождения.

Сольвег сглотнула комок в горле и кивнула. Вновь заиграла музыка, а она стояла к больному рыцарю близко, так близко, что могла чувствовать его теплое дыхание на своей щеке. Совсем как в тот раз, когда, казалось бы, в другой жизни она зло и обиженно поцеловала его без всякого доброго умысла. Микаэль выразительно посмотрел на нее. О да, добрый друг, не переживай, я знаю, что это не просто танец, у нас ворох дел лежит на плечах – из-под него не вылезешь и не отряхнешься.

Она сделала шаг, другой. Эберт двигался легче, чем Микаэль, сейчас рыцарь к тому же и худой был, как жердь. Ее рука безвольно лежала на его плече, а глаза на него поднимать она не отваживалась. Не так ли давно она, скрипя зубами, рассказывала Магнусу и про несчастный случай, и про прелести вдовства. О, она тогда ненавидела рыцаря, так его ненавидела, что даже не разглядела, как же ей на самом деле жаль его и жаль этого непонимания в глазах, которое теперь подернулось пленкой отчаяния.

Он смотрел на нее снизу вверх, ведя ее по залу, и молчал, она это чувствовала. Ей вдруг захотелось снять эту глупую блестящую маску, что была надета на ней. Отбросить ее в сторону, чтобы он увидел ее настоящую, и рассказать ему обо всем, обо всем, что скопилось в душе, о бедности, об отчаянии, о страхе остаться одной, о том, как сильно ей хочется заставить служанку сварить дынные леденцы, но живет она на попечении Микаэля и не в праве командовать. Это было так глупо, особенно перед заколдованным рыцарем, для которого каждый день просто серость и горечь, но он был единственным приветом из прошлого, где все, казалось бы, шло по стройному плану.

– Ты до сих пор обижен на меня? – брякнула она, когда молчание стало пыткой.

Он опустил голову, посмотрел ей в глаза. Все такие же серые, все такие же глупые.

– За что? – растерянно спросил рыцарь, но лицо его помрачнело. – За что именно? – уточнил он.

– За все мои слова, которые я сказала тебе в нашу последнюю встречу. Они были весьма ядовитыми, думаю, ты заметил.

Легкая смешинка сорвалась с его губ.

– Было сложно не заметить. Ну да это пустое. Сам я тоже вел себя не по-рыцарски. За мои слова мне следовало бы принести извинения, хотя это уже и не важно.

Они все кружились и кружились по залу, и Сольвег чувствовала, что ее отвыкшие ноги еле поспевают за ним.

– А что касается остального… – хрипло продолжил Эберт, смотря мимо нее. – Твой обман. Знаешь, за него я не в праве тебя винить. Ты лишь открыла мне глаза на то, что не хочешь этого брака. Твое решение, твое желание, я лишь избавил тебя от лишних объяснений и слов. Я никогда не просил твоей любви, Сольвег, но хотел чести и уважения.

– Может, поэтому у нас ничего и не вышло? Честь с уважением слишком холодны и тоскливы, ими не согреешься по утру.

Эберт пристально посмотрел на нее. Танец закончился, но его рука все еще лежала на ее талии.

– Ты ждала моей любви?

Нет. Она не ждала.

– Чего-то мы оба ждали. Но так и не дождались. Однажды нам почти хватило терпения, ты помнишь?

Она не хотела вспоминать то раннее утро, но когда еще ей представится шанс.

– Помню, – сухо отрезал рыцарь. – И помню, что было потом. Не будем об этом.

Они ушли из центра зала, провожаемые десятками глаз. Из окна несло вечерней прохладой, и он подвел ее к нему. Доносился аромат лилий и шиповника, она вдохнула его поглубже, стараясь успокоить гулко бьющееся сердце.

– Знаешь, последнюю пару дней мне было сложно верить в твою ненависть, – Эберт подал ей тяжелый стакан воды со льдом, будто ничего не бывало. Они не виделись много дней, но чего она ожидала? Что он простит ее, что она все расскажет ему? Слова истлеют в ее рту, так и не сорвавшись с губ, так будет правильно. Его дружелюбие обмануло ее, заставило встрепенуться, но то оказалось всего лишь холодное радушие хозяина. Он прав. За эти дни она давно разучилась его ненавидеть.

– О чем ты?

Он достал из кармана сложенный вчетверо листок и положил его на подоконник между ними.

– Не узнаешь? Твое письмо. Твое и Микаэля.

– Мое? – Сольвег удивленно взяла письмо в руки и развернула его. Оно было написано от ее лица и на нем стояла ее подпись. Имя Микаэля только упоминалось.

– Я сразу узнал, что это не твоя рука. «С» Микаэля ни с чем не спутаешь. И у меня остались твои письма, чтобы сравнить почерк.

Сольвег в сердцах снова сложила письмо и бросила его.

– Он не должен был этого делать.

– Остынь, он просто хотел нас помирить. На какое-то мгновение я и вправду поверил, что это твоя рука и ты обо мне беспокоишься. Но только на мгновение.

Вот оно, подумала Сольвег. Началось. Теперь ее выход.

– Я правда беспокоюсь о тебе. Мы. Мы с Микаэлем. Пойми, оттого он и написал это дурацкое письмо, чтобы ты знал…

Эберт посмотрел на нее почти ласково.

– А ты думаешь, я и не знаю… Какая же ты смешная, Сольвег, всех кроме себя видишь глупцами. Думаешь, я не знаю, что со мной происходит? Думаешь, я не догадываюсь, в чьи лапы я угодил и чьи когти терзают ночами мою душу, как только опустятся сумерки?

Он протянул руку и взял с камина подарок Рузы. Он сорвал с него цветную бумагу, и Сольвег увидела старую, слегка потрепанную книгу в твердом тканевом переплете. На натянутой ткани серебряной и золотой краской были нарисованы цветы. Он открыл ее на случайной странице и показал Сольвег. Она взглянула через его плечо и увидела на картинке девушку у озера с кувшинками в волосах, на другой – рыцаря со сверкающим мечом и конем, на третьей – деревянный дворец на утесе скалы.

– Руза запомнила. Давно увидел эту книгу у Микаэля. Сказал его матери, что у меня была в детстве такая же… Вот, Сольвег, откуда моя позабытая в этом суетном мире мудрость, – он листнул пару страниц вперед, и Сольвег увидела и расшитое голубым и медным крыло, и тяжеленный венец на голове с дорогими каменьями, и спутанные кудри, и прекрасное лицо женщины. – Вот оно. Вот мое проклятье. Микаэль думает, я о нем не знаю? Мой добрый наивный друг.

Сольвег коснулась пальцами его руки и захлопнула книжку.

– Не бойся, – торопливо зашептала она, не зная, что вообще рвется сказать ее душа. – Ты не бойся. Ты не один. Мы поможем тебе, выручим. У Микаэля есть арбалет. Тяжелый такой. И стрелы черные. Когда мы знаем… Когда ты знаешь, что мы знаем – мы поможем, мы справимся, мы…

Тут Сольвег запнулась и посмотрела куда-то за Эберта. Тот оглянулся, и теплая улыбка на его лице тут же потухла, как свеча от порыва ветра. Она узнала бы ее под любой маской из тысячи. Они бы оба узнали. В этот раз в волосы она вплела красные васильки. И алели они там, точно кровавые капли на белом снегу ее кудрей.

– Ты? – удивленно воскликнула Сольвег. Она знала, что Кая – приятельница рыцаря, знала, что знакомы они уже много месяцев, но она же чужачка. Она бедная торговка свечами, которая допоздна сидит у шатра за прилавком, а загрубевшие руки пропахли соком полыни и кислых яблок. Что она делает на этом балу, в этом белом платье, на которое не то что ей, даже Сольвег в добрые годы денег бы вовек не хватило. Она посмотрела на Эберта, но тот уже смотрел только на Каю и во взгляде его, заметила Сольвег, что-то не было радости.

– Позволь представить тебе, Сольвег, Каю-Марту, мою близкую подругу.

– Мы знакомы, – перебила красавица, и лицо ее подруги тут же побледнело. – Мы давно знакомы, Кая, что ты тут делаешь, как тебя отпустил Улаф, где твоя цепь, где веревка?

Рот Каи-Марты приоткрылся, но она лишь кусала губы, и с них не срывалось даже слова приветствия.

– Кая, дорогая моя, ты здорова? – Сольвег взяла ее маленькую ладонь в свои и почувствовала, как неловко та пытается вырваться.

– Вы знакомы? – голос Эберта подернулся холодком. – Как же так, Кая, ты знакома с моей бывшей невестой, о которой судачит весь город, о которой я говорил тебе столько, а я об этом узнаю только сейчас?

– Она моя подруга, Эберт, все хорошо, – Сольвег с беспокойством глядела на явно растерянную Каю. Она же не привыкла к свету, вот и растерялась, бедняжка. Да в таком еще шикарном платье. Интересно, откуда оно у нее.

– Все хорошо? – повторил Эберт, не сводя пристального взгляда со своей гостьи. – Все действительно хорошо, Кая?

Лицо Каи-Марты становилось все более непроницаемым, будто на него наползла ледяная маска.

– Мы знакомы, – ровно проговорила она. – Дорогой друг, я же не должна рассказывать тебе обо всем, – и она положила руку рыцарю на плечо. На какое-то мгновение Сольвег почувствовала себя чужой, неугодной, ненужной. Будто холодным ветром на нее дунуло одиночеством, и слабая полуслепая ревность царапнула сердце. Он был рядом с ней, они почти объяснились, впервые в жизни они могли поговорить по душам и тут она. Давняя приятельница, которая будет к нему и добрее, и ласковее. «Почему ты не ревнуешь, Сольвег, – все спрашивал ее Микаэль в поместье по вечерам, когда они сидели в беседке. – Она – твоя соперница, к тому же обманщица. К тому же сирин. Отчего ты не веришь мне? Отчего выгораживаешь ее?»

Отчего она не ревновала? Возможно, потому что не видела их раньше вместе. Его в парадном камзоле, высокого, с волосами темными почти до плеч, с таким бледным благородным лицом и ее в белом платье и с такими большими глазами, что в таких в пору утонуть и не выплыть. Они красивая пара, думалось ей, и оба они получат все, чего у нее-то не будет уж никогда. Это ее счастье стоит у нее перед глазами, только отданное другим, потому что не сумела, не захотела, не пожелала его удержать.

– Прости меня, Эберт, – она шагнула в сторону. – Счастливого тебе праздника.

– Сольвег, постой, – он было хотел ухватить ее за рукав, но теперь он стал таким неловким – она быстро скрылась в толпе, только пальцы его скользнули по коже.

Сердце гулко колотилось в груди и в ушах шумело. Глупая обида, корила она себя. Слепая обида глупой девчонки. У нее под сердцем дитя от нелюбимого мужчины, она бездомная, она прошла нищету и позор – не время, совсем не время начинать мечтать о мужчине, который прилюдно от нее отказался. Не время ненавидеть ту единственную, что не считает ее падшей и проходимицей. Только отчего-то комок был в горле. Отчего-то она хотела, чтобы Кая вновь была в сером невзрачном платье.

– Вы не видели господина Ниле? – хриплым голосом спросила она какого-то полного мужчину. Тот обернулся, смерил ее взглядом.

– Какое бесстыдство, – тихо прогнусавил он. – Какой позор! – и отвернулся. – Не смотри на нее, Юфимь, дорогая. Не разговаривай.

«Ниле, – настойчиво перекатывалось в ее мозгу. – Мне нужен Микаэль.» Он знает, что делать, он дурак и беспутный гуляка, но только рядом с ним она успокоится. Не нужны ей чувства, ей нужно дело, их опасное дело, дурная затея, что связала их до возможной смерти. Есть план и есть заботы, а влюбленность в несбыточное она оставляет таким, как аптекарь.

– Вы не видели Микаэля Ниле? – спросила она кого-то в углу. В отличии от остальных, маска у него была на все лицо с тонкими прорезями для глаз в черном бархате. Глаза блеснули и уставились на нее в полнейшем молчании.

– Ниле, вы его видели?

В следующее мгновение из-под плаща вырвалась рука и дернула ее на себя в сумрак под лестницей. Она не успела даже вскрикнуть, потому что рука зажала ей рот. Не грубо, но она все же попыталась тщетно укусить ладонь в черной перчатке.

– Ну тихо, тихо, так-то ты встречаешь старых друзей.

– Пропади ты пропадом, – прошипела она, тут же узнав его голос. – Ты преследуешь меня? Я закричу и тебя отдадут городской страже. Это уже не смешно.

Ей правда было не смешно. Ей было страшно.

Магнус убрал руку от ее лица, но продолжал зажимать в углу.

– Остынь, я здесь вовсе не для того, чтобы вновь подкидывать свои чувства под твои прелестные ножки, чтобы ты их топтала. Конечно, не стоит оно того. Но ты сказала, что будешь мне другом. А мне, признаться, не все равно, будешь ли ты жить или останешься лежать в канаве без сердца в груди, так что слушай меня и не будь большей дурой, чем ты есть, Сольвег, – он оглянулся и продолжил. – Тебе надо опасаться сирина. Я знаю, кто он – встретился со старым другом в таверне, потолковали, много интересного может налепетать человек с пьяных глаз. Я хочу предупредить тебя, Сольвег. Я убью ее, но до тех пор прошу, сиди дома, я…

– Сольвег? – раздался голос за ними. – Сольвег, ох, я помешал?

Магнус поспешно отпрянул назад в тень и скрылся за дверцей для прислуги. Слуха Сольвег снова достигли шум музыки, голосов и шагов из зала. Она подняла глаза, а дыхание до сих пор не пришло в норму.

– Я искала тебя, – проронила она, глядя на стоящего перед ней южанина. – Давно не была я так рада твоему появлению. Ты спугнул его, спасибо за это.

– Ты ведь помнишь, если тебя кто-то обижает, тебе стоит только сказать, – Микаэль с подозрением посмотрел на дверцу под лестницей. – У меня отличные отношения с гвардией Совета, так что… Твой назойливый ухажер может очень скоро оказаться на дальних рубежах королевства, если захочешь.

– Я хочу сама оказаться на дальних рубежах королевства, – Сольвег поправила на плече сбившийся во время борьбы рукав. – С кошельком, полным золота и купчей на дом.

– Как и все мы. Хотя нет, не все.

Микаэль толи кашлянул, толи крякнул и закатил глаза.

– Что еще?

– Чем дальше, тем интереснее, дорогая. Ты ведь помнишь жену Ланса?

Она помнила пухловатую и глупую простолюдинку с ребенком на руках, которая все кудахтала о своих бедах и металась, точно канарейка по клетке. Ничего, признаться, особенного.

– Помню, печальная и напуганная особа.

– Теперь она вся лучится от счастья. Столкнулся с ней возле стола с пирожными с клубникой. К слову, ты должна их отведать, крем на линдемских взбитых сливках, а шоколад…

– Микаэль!

– Да, прости. Так вот, наша Одетта рассказывает всем и каждому, что Эберт за бесценок отдает корабли и свою часть дела Лансу, да вдобавок уже заверил у стряпчего завещание, по которому и дом, и земли к брату отходят. Согласись, двадцать четыре года – немного не тот возраст, когда тянет писать завещания. Если ты, разумеется, не на смертном одре.

Сольвег попыталась высмотреть в толпе рыцаря, но не нашла его. Видно, он ушел с Каей.

– Мне всегда казалось, что корабли, дела, товары – это единственное, что греет его холодное сердце.

– Так и было, – Микаэль поджал губы, вид у него был растерянный, а в глазах ни единой смешинки. – Все то время, что я его знаю. Он отдает без возврата все, что когда-то приносило ему радость. Раздает имущество, дом. Да еще этот бал. Что это как не…

– Прощание, – закончила за него Сольвег, и отчего-то в душе похолодело.

– Именно, – южанин кивнул. – И дело наше плохо. А ты все мне никак не поверишь, глупая женщина.

– Кая-Марта здесь, – безразлично проговорила она, жмурясь в темноте от света люстр в зале. – Он пригласил ее. Зачем ему приглашать ее, если она его мучает. И он сказал мне, что твое письмо его не удивило.

Микаэль изменился в лице.

– Кая здесь? – он поспешно шагнул прочь, но потом все же обернулся. – Зачем? Затем, что это наш Эберт, Сольвег. А он, как ты знаешь, полный осел. Он холоден, как медуза у берега, но на наше несчастье, в нем от матушки осталась нелепая тяга к дурацким красивым жестам. Не думал, что это скажу. Но сжигать бы в камине все эти легенды да сказки с балладами. Или держать их подальше от таких блаженных, как наш глупый рыцарь.

Глава XXVII

Микаэль проталкивался через толпу разряженных дам и кавалеров, наступал на подолы юбок и сапоги, расшаркивался, рассеянно сыпал извинениями и вертел по сторонам головой. Бесполезно, вокруг были только шелка разодетых женщин да яркий свет сотен свечей в тяжелых люстрах. Так проходили балы в высшем обществе – гости веселятся, а о хозяине ни слуху, ни духу, кому он нужен теперь, когда на столах прекрасная выпивка и закуски.

«Где же ты, никчемный осел! – бормотал южанин, обшаривая каждый угол зала и лестниц. – Дались тебе эти птичьи сказки. Далось тебе это волшебство, будь оно не ладно, ты же к нему не готов. Ни один смертный к этому не готов, к этим песням, словам и рассказам. Текут тягуче и залепляют и уши, и нос, и глаза – не вдохнешь и не выдохнешь. Читал бы сказки матери, когда было можно, ходил бы со мной на причал любоваться ночами звездами – и все было б отлично, все было бы здорово. Ох, Эберт. Ты был умнее, когда был холодной селедкой без единого порыва души человеческой. Что мне теперь с тобой делать? Отзовись, глупец!»

Он вышел из зала, тяжелая деревянная дверь захлопнулась за ним, и огонь свечей больше не слепил глаза. Они быстро привыкли к темноте, и Микаэль стал, как кот, продвигаться вдоль стены, держа руку на старой каменной кладке. По стенам не горели факелы, не было слышно ни единого шороха от слуг – неужели он их распустил? Распустил слуг, ушел в темноту и пригласил под свой кров зверя-убийцу. Браво, сир Эберт, о вашем непревзойденном уме в пору слагать легенды. Посмертные. Может, за пару медяков и споет какой-нибудь забулдыга в трактире. Микаэль осторожно потрогал под камзолом лезвие небольшого кинжала, которым он резал фрукты или в лучшем случае царапал у себя в кабинете столешницу. Для сирина это все равно что зубочистка. А если она решит напасть прямо здесь, в доме, полном гостей? Эберт тогда умрет на его руках и не исключено, что он вместе с ним. План просто превосходный. Он сжал зубы и продолжил идти. Если ему повезет, то он застанет рыцаря одного и просто попытается вывести его из поместья. Будет нужно – огреет его книгой потяжелее, уж вдвоем с Сольвег и еще каким-нибудь служкой, которому он заплатит, они всяко затолкают его в карету. В доме Микаэля он будет в безопасности. Главное лишь найти.

В кабинете было пусто. Только раскрытое окно и раскиданные по столу и по полу бумаги. Что-то скомкано, что-то залито воском от свечей. Южанин чиркнул спичкой и зажег один из огарков. Пламя разогнало мрак и крошечным язычком билось на сквозняке.

– «Сим заверяю, что в случае моей смерти этот дом, земля, а также корабли «Беспечный», «Дева морей» и «Хлад северный» отходят моему брату, Лоренсу Гальва, в полноправное владение. Кроме того…» Какой же ты идиот, – в сердцах воскликнул Микаэль и бросил завещание на пол. – Помирать, значит, собрался. Просто так, втихомолку!

Он начал дальше рыться в бумагах. Выдвинутый ящик был весь завален скомканными листами. Микаэль выхватил один, выхватил второй, грубо расправил их на столе.

– Так, что тут у нас? «Дорогой Микаэль»? Серьезно? «Мой друг, сможешь ли ты простить меня и понять, когда…» Что? – он перерыл остальные листы. Все они начинались одинаково. «Дорогая Сольвег». Десять листов, на которых было написано «дорогая Сольвег», еще пара слов, а потом все перечеркнуто и скомкано. В одном случае было вроде даже нацарапано «милая», но тут же перечеркнуто тысячу раз. Микаэль растерянно глядел на эти молчаливые признания неизвестно в чем, а потом просто сгреб это все обратно в ящик. По крайней мере, с уверенностью он мог заявить, что сердце Эберта сирин не околдовал ни на миг. Одна беда, видно разум его приказал долго жить, раз он обращается к Сольвег «милая». Но это они еще успеют обсудить и с ним, и даже с самой Сольвег, если придется.

– Он о нас помнит, он нас не забыл, он нас не презирает и не ненавидит. Это всего лишь крохотный уголек старых привязанностей, но, Эберт, друг мой, у меня большой опыт раздувания из мухи слона. Тут я тоже раздую все, что потребуется.

Он протянул руку и забрал один черновик со своим именем себе, затолкал его за пазуху. Лист для Сольвег он брать не стал. Если есть между ними искра тлеющей привязанности, то явно не ему ее распалять, еще ненароком затушит.

– Глупый ты рыцарь, – все бормотал Микаэль себе под нос. – К чему тебе эта чужая диковинка, какая-то волшебная птица, ты мог бы быть счастлив и без нее.

Внезапно он услышал снаружи шаги. Тихие, почти незаметные. Кто-то шел снаружи, по гравию садовых дорожек. Тихий хруст камешков долетал через окно. Микаэль накинул капюшон плаща Эберта, который прихватил с кресла, и вышел на крохотный балкончик. Он был совсем низко, всего в метре от земли.

Рыцаря он узнал сразу. Рядом с ним была прекрасная дама в белом платье. Лунный свет упал на ее серебряные волосы, и южанин со вздохом признал и Каю. Он снова потрогал прицепленный к поясу кинжал. Напасть прямо сейчас? Пронзить клинком ее черное сердце, в котором нет жалости к его другу? Он никогда не убивал прежде людей. Не убивал он и чудовищ. Не убивал и дев, которых в пору сторониться и даже песни о них не петь. Ведь нет ни одной песни о сирине. Есть только страшные сказки. А он, Микаэль, никогда не бывал на войне, никогда не бывал на дуэли. Он отлично обращается и с мечом, и с саблей, в ранней юности побеждал на турнирах – но убивать ему не доводилось и крови на руках его не было никогда. Вот она, так близко. Перебраться через ограду и полоснуть лезвием по нежному горлу. Он сглотнул и внезапное осознание поразило его. А снимет ли это заклятие? Он не знал и крепко сжал зубы, стараясь не зарычать от бессилия. Голоса внизу были внятными и звонкими, от него они не таились.

– Ты устал, мой друг, присядь, отдохни. Видишь, как звездно на небе? Как ярко светит луна, словно невеста. И крохотные лунные феи, каждый день натирают до блеска ее лик, чтобы она так сияла. Протяни руку, мой друг, я научу тебя ткать из лунного света.

Она коснулась волос над его лбом, и он сбросил ее руку.

– Кая, довольно. Не сейчас. Сейчас не время для твоего волшебства, – он устало опустился на садовую скамейку рядом с маленьким прудиком. – Не время. Сегодня я живой, в последний раз, мы так договаривались. Еще даже не полночь. До полуночи я еще принадлежу людям, как прежде. Принадлежу ей… Ей. Кая, не тебе! Сейчас ты не убаюкаешь меня сладкими словами, хотя видит Создатель, я бы так этого хотел. Я устал, Кая, да. Но твоими стараниями отдохну я только в могиле. На мягком ложе с мертвыми белыми лилиями на груди. Вот тогда ты возрадуешься.

Кая стояла рядом с ним, прямая, как стрела. Волосы под стать белому шелку падали на бледное лицо. Если и была она птицей, то сейчас походила на белокрылую голубку. На королеву из снега и инея, которая не понимает и не может понять человека – сердце изо льда у девицы, надо ждать тепла и лета, чтобы вся стужа ушла безвозвратно. Она присела рядом с ним. Хотела положить его голову к себе на колени, но он вырвался.

– Не сейчас. Еще не сейчас. Повремени хоть немного.

– Ты сам просил меня, помнишь? – сирин говорил спокойно и ровно, и голос ее, точно колокольчик медный. – Ты сам просил показать, рассказать, доказать, что ты неправ и несчастен. Что сердце твое, точно черствый хлеба ломоть, им не накормишь голодного. Вспомни, каким ты был. Бумаги, счета, купчие на корабли и товары. Мелких радостей ты не знал, не знал и больших. Любви не ведал, не знал, для чего рыцарю биться с могучим драконом. Моими песнями ты теперь все это знаешь.

– Не такою ценой, – проскрежетал зубами рыцарь. – Не моей тоской расплатиться. Не моей жизнью. Ты обманула меня, Кая-Марта. Подловила.

Она убрала прядь темных волос с его лба, мокрого от выступившего пота.

– Разве винят медведя или волка за то, что задрал он овечку?

Эберт поднял на нее взгляд. В нем билась бессильная злоба и ярость.

– Не винят, Кая-Марта. Но выходят на них – с топорами, вилами и огнем. Мне кажется, ты это знаешь. Знаешь не понаслышке.

Лицо Каи вспыхнуло, она отдернула руку. Микаэль увидел на лице Эберта кривую усмешку.

– Все твои сказки – обман, дорогая. Думаешь, я был неспособен на любовь? Думаешь, я был неспособен даже на братскую дружбу? У меня был Микаэль и был он мне братом, которым даже Лансу никогда и не стать. Что, не такой уж я бессердечный. А любовь? Я не романтик, да, я не могу красиво говорить о том, чего не было у меня, я не понимал и не оправдывал мать, сбежавшую от отца. Ланс мне сказал, что была она с ним очень несчастна. Но мудрые, уважаемые люди говорили, что в каждом есть это семя – любви, доброты, сострадания, если захочешь, сможешь его взрастить – отчего же им не поверить? Я не был противником любви. Не был и противником сказок, высоких чувств и сильных порывов. Я лишь не знал, не понимал их, Кая, время к тому не пришло, мое сердце не было мертвым. Оно дремало, как дитя в колыбели, а ты выкрала обманом его из нее и разбудила не там, где положено.

– О чем ты говоришь, мой рыцарь? – холодно спросила Кая.

Эберт замолчал на целую минуту, а Микаэль слушал, развесив уши. Он знал рыцаря почти с детства, с того времени как они были мальчишками и лазили через ограду училища в город, на волю. Подбивал на это он, Микаэль, но все равно. Таких слов он от рыцаря не слышал никогда. Даже когда нечаянно в юности впервые напоил его вином.

– Ты видела, что в тот день я был подавлен и сломлен, – продолжал Эберт. – В тот день, когда она меня обманула. Я не любил ее, но надеялся, что мы с ней сможем поладить. Что однажды моя рука будет тихо лежать в чьей-то еще без вопросов и требований. Этого не случилось. Я не знал этого в тот миг, но ее нелюбовь ко мне нанесла удар по моей душе. Незаметную глазу царапину, но отравленным лезвием. К тому моменту, как пришел я к тебе, яд уже растекся по венам. Свое растение в сердце из семечка, что у каждого есть, я не взрастил. Знаешь, кем почувствовал я себя? Пустыней бесплодной. Когда расколется мир, когда начнутся войны и будут сжигаться леса, никто и не вспомнит о ней. Кому есть дело до мертвецов. Точно веревкой сжимало горло мое, и мертвецом я быть не хотел. Я рыцарь, Кая-Марта, купленный рыцарь, меня посвятили за деньги отца. Я никогда не защищал слабых, не боролся с чудовищем, не защищал королевство, что стало мне домом. Не ехал по зову сердца, по зову чести куда-то в ночь на верном коне. «И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью.» Это не про меня. Нет у меня путеводной звезды, а мне хотелось ее. Я нашел бы ее. Нашел бы сам, но попал в твои когти. И в том твоя радость.

– И твоя печаль, мой рыцарь. Уже полночь. Приляг ко мне на колени. Твой день окончен, – она гладила его по прямым волосам, запускала худые белые пальцы в темные пряди. Микаэль смотрел на это и его трясло от ярости. – Ты ведь сам пришел ко мне. Не так уж и плохо тебе со мной, столько я тебе показала.

– Все ненастоящее, – прошептал рыцарь, зарываясь лицом в складки ее платья. – Все как обертка на старой коробке конфет. Откроешь, глянешь внутрь, а там все истлело в труху.

– Как и ты.

– Как и я, – он обнял ее колени и затих на мгновение, слышался только плеск воды в пруду. – А тронешь ее хоть пальцем – я тебя из могилы достану.

Кая вздрогнула.

– Ее?

– Ты солгала мне. Ты не говорила, что знаешься с Сольвег. И я говорю тебе. Тронешь ее хоть пальцем, хоть слово обмана прольешь в ее уши – и тебе найдется кому отомстить. Я на том свете, у последней черты дождусь тебя, Кая-Марта, и привечу, если не оставишь Сольвег в покое. Ты уяснила? Она достаточно настрадалась.

– Остынь, сир рыцарь, Сольвег мне не нужна, а будет нужна, так тебя не спрошу. Она не солгала тебе, она мне подруга. По-женски, я не трону ее.

Микаэль прижался еще ближе к полу и подполз к краю балкончика, чтобы слышать лучше. Голос Эберта был уже совсем слабым.

– Знаешь… – прошептал он. – Раз уж мне суждено умереть. Раз уж всего через несколько долгих недель меня здесь не станет. Я бы хотел увидеть тебя, Кая-Марта. Увидеть такой, какая ты есть. Будет глупо умереть от волшебной птицы из легенд и песен, а видеть перед собой все время лишь слабую женщину. Исполни мое желание. Пусть хоть это будет твоим подарком.

А дальше у Микаэля все перевернулось в сознании, и он впервые увидел, что ему придется убить – и чтоб спасти Эберта, и чтоб спасти Сольвег. Белое платье исчезло, точно расплавленным лунным светом стекло по коленям. Тонкие руки и тело покрылись перьями, такими длинными, заостренными, цвета меди и белых пятен, как молока. Сильные лапы, на каждой по пять острых когтей, как у медведя в лесу, такими взмахнешь – и грудная клетка раскрыта, а сердце все трепещет на дрожащей ладони. А лицо… У Микаэля по спине пробежал холодок. Это больше не было лицом человека. Глаза, казалось, еще увеличились и зажглись желтым золотом, точно у волка в ночи. Скулы заострились, белые волосы упали на худое, такое худое лицо, обтянутое кожей, как маской. Бледные губы почти не скрывали острых зубов, как иголки. Не мудрено, что сирины питаются мясом. Кая, если это была она, была до сих пор красива, но какой-то странной звериной красой, и мало чем походила на ту девицу у прилавка с медовыми свечками.

– Что скажешь, сир рыцарь, – голос ее был гулким и звонким, точно удар небольшого колокола, и завораживал так же.

– Скажу, что не хочется мне умирать. Даже ради такой прекрасной сказки перед глазами. Моя ты королевна-птица, проклятье мое. Пообещай не ходить никогда на мою могилу. Дай мне поспать в сырой земле спокойно.

«Пора уходить, – прошептал сам себе Микаэль, а сердце его сжималось от боли. – Я увидел достаточно, бедный мой друг. И надо предупредить Сольвег.» Он последний раз бросил взгляд на сирина. Она разорвет его за минуту, если он бросится на нее с кинжалом. Жалкая кончина, да и Эберту он не поможет. Он ползком двинулся к балконной двери, тихо, чтобы со своим звериным слухом Кая не заподозрила ничего. Вновь сквозь полумрак комнаты. Он снова задержался за столом с раскиданными черновиками. Болью снова пронзило сердце, когда он нащупал в кармане клочок письма к нему. Он знал Эберта много лет, но ни разу не слыхал от него таких откровенных слов. Они с Сольвег дороги этому ледяному рыцарю, не знающему ни слов любви, ни привязанности. Он это изредка чувствовал, а Сольвег и не знала ни разу. До чего смешно тасуется эта колода перепутанных карт – Сольвег и не догадывается, что рыцарь влюблен в нее. Знает ли об этом сам Эберт?

Он спустился на негнущихся ногах по каменной лестнице обратно в зал. Народ еще не разошелся. Казалось, никого не волновало, что уже долгое время хозяина нет как нет. В голове гудело, а руки дрожали. Он все вспоминал, где лежит его арбалет. Такое чудище не вызвать на честный бой – обманет, затуманит рассудок, а потом найдут тебя на дороге проселочной. Черной стрелой из отцовского арбалета, именно так. Да и он в ранней юности почти всегда бил без промаха по дыням, что мать растила в саду. Он убьет ее. Убьет и подкараулит. А то, что руки дрожат – так велика ли беда, все случается в первый раз.

Точно пьяный, пошатываясь, он шел среди гостей, выискивая взглядом Сольвег. Где-то в уголке души он надеялся, что она не попала снова в неприятности. Здесь она не самая желанная гостья, с кого-нибудь станется над ней подшутить и обидеть. Сольвег Альбре – злая упрямая ослица, но она теперь под его покровительством, и ему не хотелось бы, чтобы ненужная грусть точила сейчас ее сердце. Он не наврал, когда говорил, что она стала его другом. А за друзей Микаэль привык стоять горой.

Он нашел ее сидящей в темном углу зала. Она сидела, забившись в кресло, и угрюмо ковыряла серебряной ложечкой пирожное. То самое, что советовал ей Микаэль. Изредка она поглядывала на танцующие пары и шевелила ногой в расшитом башмачке в такт музыке. Она была так красива сегодня, так хороша, южанин ожидал найти ее в окружении толпы ухажеров, но нашел сидящей в облаке пересудов. А ведь ей так хотелось танцевать. Он подошел и положил ладонь на спинку ее кресла.

– Сольвег?

Она подняла на него свои зеленые глаза, не потрудившись убрать крем от пирожного с подбородка.

– Я видел их, – выпалил Микаэль. – Видел и Эберта, и Каю, видел, как она обращается, видел и глаза, и перья, и когти, и то, как меняется ее лицо – никому на свете я не пожелаю увидеть подобное преображение. Вслушайся хоть на миг, Сольвег! Поберегись, ради Создателя!

Сольвег только устало взмахнула рукой. Она встала с кресла и набросила на плечи свою накидку.

– Ты хороший человек, Микаэль, – проговорила она, застегивая пряжку под горлом. – Ты меня приютил, и я перед тобой в неоплатном долгу. Но я не знаю, лжешь ли ты мне или твое воображение играет с тобой злую шутку. Она моя подруга. Единственная подруга. Я была у нее в ее власти бессчетное количество раз, и она лишь кормила меня. Дарила тепло и помогала. Она первая с начала моих злоключений, от кого это тепло я увидела. Она не желает вреда мне. Не желает и Эберту. То, что ты видел, было всего лишь игрой теней, Микаэль. Не докучай мне больше своими догадками и давай наконец-то схватим убийцу. У Сигура вполне хватит и сил, и коварства держать город в страхе.

– Сольвег! – крикнул ей почти в лицо Микаэль. – Очнись и послушай, что ты несешь! Ты же не слушаешь здравого смысла! Ребенок Одетты, то, что я видел сейчас своими глазами – это ничего для тебя не значит? Ты будешь так и продолжать лезть в глотку к зверю, пока он не выплюнет косточки?

– Отпусти меня, – Сольвег зашипела, вновь превратилась в прежнюю злонравную девицу. – Отпусти, хватит с меня маскарада. Я ухожу с подругой.

Микаэль обернулся и увидел, как прислонившись к дверному косяку, в дверях стоит Кая-Марта. Лицо ее было почти бесстрастным, а на губах витала легкая улыбка. Она протянула Сольвег белую худую руку. Микаэль понял, что ему трижды плевать на ее слова, будто Сольвег зла она не желает. Он не позволит им вместе уйти.

– Ты! – рявкнул он в бессильном гневе, подходя к сирину вплотную. – Прочь от нее, чудовище. Я знаю, кто ты! Я видел тебя с Эбертом.

Он кричал на нее, она улыбалась, в глазах проступала ненависть, и южанин понимал, что своими криками подписывает себе смертный приговор. Только остановиться никак не мог.

– Я не отпущу ее с тобой, – рычал он и схватил Каю за тонкое запястье. – Ты поняла? Не отпущу.

Та вскрикнула и зашипела от боли.

– Ты ей не докажешь, – прошелестел ее шепот у его уха, а потом она вырвалась. – Сольвег, сестра моя, ведь этот грубиян не помешает нам?

Сольвег фыркнула и оттолкнула Микаэля в сторону.

– Посторонись, Ниле. Что на тебя нашло. Идем, Кая, – и она взяла чудовище за руку, будто оно действительно было ей сестрой.

– Дура! – рявкнул Микаэль ей в спину и на него стали оборачиваться гости. Что он мог сделать? Отбить Сольвег у сирина? Здесь толпы людей, кто-нибудь непременно пострадает. Она ему не верит, не верит – отчего она так резко стала глупа? Он стоял, а сердце бешено колотилось. Он ничего не может поделать, ничего. Только найти арбалет свой с черными стрелами. Да веревку покрепче.

Глава XXVIII

Дорога была неблизкая, и Сольвег уже успела пожалеть, что согласилась пойти в лагерь с подругой. Путь пешком через весь город в бальном платье, прикрытом только тонким плащом из шелка – это не то, чего хочется после шумного бала. Подошва туфель была мягкая, острые камешки на мостовой больно кололи ее ноги, но жаловаться перед подругой ей не хотелось. Та плыла перед ней в белом, светлым пятном выделяясь в узких сумрачных переулках. Сегодня она не разговорчива. Может, Микаэль ее напугал, может, не поделила что с Эбертом, но Кая была молчалива, точно лунная тень из сказок про фей и мелкий народец. Сольвег окликала ее пару раз, просила повременить, но та все шла в сторону лагеря, даже не пачкая белый подол в пыли и лужах.

Сольвег вспоминала Микаэля и его предупреждения, но разум делал это смутно и неохотно, точно мысль ее пробиралась через толстую вязь паутины. Да, он говорил ей почему-то о том, что Кая опасна. Но почему? Почему он это ей говорил? Сольвег нахмурилась и попыталась вызвать в мозгу образ южанина. Вот Микаэль, вот этот надоедливый Ниле, точно стоит прямо перед ней и опять хорохорится, говорит небылицы и прочий вздор, что взбредет в его бедовую голову. Но стоило ей начать вспоминать его предостережения, как перед глазами и в мыслях все плыло и она не могла ни вспомнить, ни уловить его слов. Она вспоминала их вечерние посиделки в беседке. Вспоминала, как Руза приносила им дымящийся мятный чай в стеклянном чайничке, как Ниле отрезал туда добрую половину лимона с сахаром, а потом чавкал ей без зазрения совести. Он говорил ей про свою юность и детство, про то, что с таким характером Каталине не подыскать благородного мужа, что однажды он напоил Эберта Гальва яблочным уксусом вместо белого вина, что Мария-Альберта обещала сама отдать долг за брата – главу Совета. Сольвег помнила все это в мельчайших подробностях. Не помнила только, что было после слов «берегись Каю-Марту». Чего там беречься. Кая мельче и хрупче нее, такую толкнешь, она упадет поди, разобьется, как ваза хрустальная. Но южанин настаивал, и Сольвег не помнила почему. «Потому что она обманщица. Потому что чаровница. Потому что она вор и украла у нас нашего Эберта. Потому что убийца.» Потому что она сирин, мелькнуло жалко где-то в голове и потухло. Сольвег вздрогнула и помотала головой. Мысли опять поплыли и перепутались. Какие глупости, сказала она себе, взглянув на подругу. Мысль погасла так же быстро, как и появилась, и она снова ощутила покой. А Ниле? Может, она была слишком наивна и одинока, когда сочла его другом.

Когда они пришли на место, на небе уже было звездно, а от росы промокали башмаки. Кая-Марта остановилась у своего шатра и, как и много раз до этого, приветственно приподняла полог перед Сольвег. Она кивнула, мол, заходи. Сольвег шмыгнула внутрь, как мышь, и со вздохом облегчения уселась на свой привычный стул. Осторожно она сняла башмачки и почувствовала босыми ногами ворох опилок, которыми был выстлан пол. Кая-Марта задернула полог и села напротив.

– Твой друг был сегодня не очень-то любезен, как думаешь?

Она ощутила внезапный стыд, вспомнив разъяренное лицо Микаэля, его крики и ругань, крепкую хватку на тонком запястье Каи. Для чего он это делал, снова всплыл старый вопрос. Сольвег удивленно моргнула. Она ведь с минуту назад о том думала, но правильный ответ исчез из ее головы без следа.

– Извини его, – ответила красавица, поднося руку к гудевшей голове. – Я не знаю, что на него нашло. Он порой надоедлив и глуп, но у него доброе сердце.

Запах сушеных трав в ящиках, как всегда, одуряющий, может, это от него у нее такая слабость и тяжесть на сердце. Впервые за столько недель живот перестал ныть, но она не могла сказать, что ей полегчало. Он болел, почти не переставая, уже много дней. С тех самых пор как приходил Магнус. Рука Каи ласково легла ей на лоб. Тот был покрыт испариной.

– Этот южанин не нужен тебе, моя дорогая, – голос ее был певучим и нежным. – Зачем тебе нужен грубиян и бездельник. Я же твой друг, Сольвег. Только я.

Она протянула руку и гладила ее по темным, спутавшимся после танцев волосам. Сольвег чувствовала, как слипаются глаза, но упрямо смотрела на отбитый уголок чашки, прогоняя от себя сон.

– Как ты оказалась на балу, Кая? – выпалила Сольвег, мягко убрав руку подруги со своих волос. – Там ведь столько напыщенных толстых лиц. Ты и они…

– Меня пригласил Эберт, родная, – Кая мягко улыбнулась и принялась разливать чай. Запах мяты с ромашкой поднимался вместе с паром.

Сольвег не хотела пить, но отказаться было неловко. Она нахмурила лоб и попыталась вспомнить, с какого момента эта девушка начала называть ее сестрой и родной. Странно все это. Прежде Сольвег редко кого подпускала близко. Тем более незнакомцев. Тем более тех, с кем она виделась – сколько раз встречалась она с Каей-Мартой? Ведь сегодня будет раз десятый, не больше. А она у нее сидит, точно близкая гостья, и дозволяет касаться волос руками. Что-то не то здесь, и что – Сольвег не знала.

– Меня пригласил Эберт, а я не смогла ему отказать. Как же отказать имениннику-другу. Бал в поместье, где сотни свечей, где вино из погребов течет, точно ручьем – много ли надо для счастья деревенской девчонке. Он и платье мне подарил, – она провела рукой по серебристой белой ткани и улыбнулась. Красные васильки в ее волосах уже начали увядать.

Вновь укол ревности кольнул сердце, и она с горечью посмотрела на свое платье из самого дешевого атласа, которым прежде так гордилась. Следующий вопрос сорвался с ее губ так быстро и просто, будто много дней собиралась она его задать.

– Вы с Эбертом влюблены?

Кая перевела на нее взгляд. Ее глаза казались слишком большими.

– В кого?

– Друг в друга, – неловко проронила Сольвег и опустила голову. Она думала, что вся тут же зардеется, но щеки и всю ее, напротив, обдало, точно холодом.

Кая-Марта долго молчала, а ложечка звякала об надломленную чашку. «Зачем я это спросила, – с убитым сердцем подумала Сольвег. – Конечно же, они любят друг друга. Настоящую любовь найдешь даже под сетью заклятий. Она его и спасет. А мы с Микаэлем будем без надобности. Пора бы поблагодарить – за чай, за уют. А там и идти восвояси.»

– Я не люблю его, – после долгого молчания ответила Кая. – А он не любит меня. Мы с ним связаны и связаны накрепко. Но ни малейшей нежности нет между нами. Вот и все. Не знала, что это тебя тревожит.

Сольвег вспомнила, как окрикнул ее на прощание рыцарь, как пытался ухватить за рукав. Как ярко зажигались его глаза, когда он смотрел на нее, как танцевала она в его руках. Рыцаря она не получит, все верно, да и где это видано, чтобы такой злонравной девице достался счастливый финал. Только вот отчего-то казалось, будто занес палач меч, а потом отошел тихо в сторону. Невольная улыбка расцвела на губах и противиться ей было непросто. Увидеть бы еще раз рыцаря, когда все закончится.

Ей хотелось со всеми поделиться своей улыбкой, и в первую очередь с Каей. Она сжала ладонь подруги, но та смотрела исподлобья пристально и отчего-то недобро.

– Кая?

– Так отчего же тебя беспокоит рыцарь, моя дорогая? – голос подруги шелестел, будто ворох опавшей листвы. – Ваши пути разошлись, он от тебя отказался. Зачем ты ворошишь его прошлое? Зачем хочешь подобраться поближе?

«Что же такое я ворошу? – оторопела Сольвег, стараясь выхватить ладонь, которую уж слишком сильно сжимали. – Мне Эберт не нужен. А был бы нужен… Был бы нужен, я бы тебя, Кая-Марта, и не спросила бы.» Она вырвала руку и с внезапной обидой взглянула на подругу, потерла покрасневшие пальцы. В груди всколыхнулась та же злость, как когда она увидела ее на балу под руку с рыцарем. Она приютила ее, обласкала, называла сестрой… Но ведь сестры же ссорятся?

– Тебе рыцарь без надобности, – продолжала говорить Кая-Марта, а глаза ее, казалось, стали еще больше. – Одумайся. Что же ты делаешь, Сольвег, сестрица? Все суетишься, все копошишься и мечешься, никак не желаешь признать, что из пальцев все утекло, как вода, как песок. Что у тебя осталось, Сольвег Альбре? Чужая крыша над головой. Да дитя, с которым тебе жить в нищете, если не отдать его добрым людям. Прими поражение, Сольвег. Прими и тихо постой в стороне. Ты же сама устала от жалких попыток, не так ли?

– За что ты так зло со мной, Кая? Разве я обижала тебя?

Глаза Каи сверкнули.

– Запомни, глупая, тебе рыцарь не нужен.

В голове снова загудело, как и когда они шли по вытоптанной дороге в лагерь. Как когда она пыталась понять, чем же не угодила Кая южанину. «Что ты несешь, сумасшедшая?» – хотелось как в былое время зло прокричать и залепить пощечину, но мысли казались тягучими, ватными, а пальцы отказывались слушать. Было среди этого вороха поплывших образов и углов одно, что она чувствовала явно, как сталь у горла. Она ей не верила. Копошится и мечется? – ха! Все копошатся, все суетятся, иначе не выплывешь. Нет награды и чести в том, чтобы без боя принять поражение. Довольно с нее. Ссориться сейчас она не хотела.

Она, пошатываясь, встала из-за стола. Неловко махнула рукой, и чашечка с чаем покатилась по столу, с жалким звоном разбилась на полу на четыре осколка.

– Извини, – буркнула Сольвег. – Я не хотела.

Она села на корточки, чтобы собрать разбитую чашку, но пальцы плохо слушались ее. Чуть сильнее сжала осколок в ладони, и вот уже по руке бежит дорожка из красной крови.

Сольвег выругалась – совсем не по-благородному, тут же вспомнила Магнуса – и резко встала, бросив осколок на пол. И тут раздалось тихое звяканье чего-то о стол. Сольвег взглянула на него. Взглянула на него и Кая-Марта тоже. Между ними лежало стеклянное колечко с медными перьями, которое Микаэль приказал Сольвег беречь, как зеницу ока, и носить всегда при себе. Она тут же протянула руку, чтобы забрать его обратно в карман, но ладонь Каи быстрее накрыла его. Костлявые пальцы вертели его в руках, свет от свечи отражался от смолянистого стекла.

– Что это такое, Сольвег Альбре? – вкрадчивым голосом спросила Кая.

– Просто безделушка, – Сольвег не была намерена вступать в любезную беседу. Ссора есть ссора, ей хотелось уйти отсюда быстрее. – Купила на базаре в городе. Нам, нищенкам, выбирать не приходится. Верни, – она протянула открытую ладонь с порезом.

Но Кая и не думала возвращать ей колечко. Она все смотрела на него, а лицо ее становилось бледнее и бледнее, пальцы начинали дрожать.

– Ты ведь знаешь, что это за кольцо, маленькая ты человечья врунишка? – тихо спросила ее Кая-Марта. – Ты ведь была здесь раньше.

В памяти Сольвег всплыл тот давний день, когда они с Магнусом впервые пришли в лагерь Горных домов. Когда она нашла кольцо. Когда они нашли клетку с костями, и она поранила ногу. Когда она в ужасе и внезапном страхе сбежала прочь, а потом на нее напало чудовище и изранило спину. Шрамы до сих пор были глубокими. Но откуда Кая знает, что они были здесь? Это ее кольцо, ее безделушка? Но это невозможно, потому что его сделали из смолы и стекла, и волшебных перьев специально, чтобы чудовище не напало. Оно не может быть Каи.

– Оно твое? – с внезапной хрипотцой спросила она, начиная незаметно пятиться к выходу. Под глазами Каи залегли темные тени. Пальцы все вертели колечко.

– Тебе ведь известно, что оно делает, маленькая воровка. Известно, что это кольцо от чудовища. Известно, что оно тебя иначе не ранит. Ну, как не ранит. Жизнь не возьмет, но покалечить может успеть, если себя не пожалеет. Помню был летний вечер и вроде бы дождь. Лужи по дороге к нашему лагерю переполнились. Я видела, что чужак выбежал из палатки и помчался быстро вдоль склона. По платью видно, что женщина. На лице капюшон, лица я не видела. Ты знаешь, что было после? Ах, постой, как я забыла…

Кая-Марта заглянула своими пожелтевшими золотыми глазами в глаза Сольвег и та тут же почувствовала, как в голове начинает проясняться. Впервые за эти долгие дни. Сначала осознание и страх поползли по спине роем мурашек. Потом жаром сдавило где-то за ушами и сперло дыхание.

– Ты, верно, сейчас смотришь на меня другими глазами? – горькая усмешка пробежала по губам Каи. – Верно думаешь, отчего доверилась, отчего посчитала родной. Отчего не сложила два и два и не увидела, что творится под носом… Отчего не поверила своему навязчивому дружку. Я так захотела. Не так сложно мне было убедить тебя, что я тебе друг, что как сестра родная. Я сама одна, Сольвег, и сестру хотела давно. Мне нужна была такая, как ты. Какой прок от жизни, если не с кем делить и горести с радостями. Но по доброй воле ты бы никогда не пошла с такою, как я… Знаешь, как пело мое сердце от каждой встречи с тобой? Как я ждала сестру свою названную, единственную, разливая мед и чай по стаканам, пекла рябиновый хлеб. Вчера испекла. К твоему же приходу. Вчера ароматный и рыжий стоял у печи. Я была рада… до сего мгновения, милая Сольвег. До этой милой вещицы.

Она раскрыла ладонь, на которой лежало кольцо.

– Как думаешь, дорогая, нравится мне, что у меня есть хозяин? Нравится мне, что я обязана жизнью человеку, которого ненавижу и очень боюсь? А теперь попытайся представить, какие чувства могло во мне вызвать, что у меня появился еще один. Вор, укравший кольцо. Что оно украдено, я почуяла сразу, как только твои руки коснулись его. Я захотела поймать ту девчонку-воровку. Убить, уничтожить. Но ты помнишь, что было дальше. А на другой день я нашла тебя на базаре. Уставшую, бледную и без сознания. Я не узнала тебя и не могла узнать. Всю нежность из сердца мне хотелось излить на кого-то… Но вот ты здесь, Сольвег. И кольцо теперь у меня. Твой разум теперь свободен, кто я – ты знаешь. Так как поступить мне, Сольвег Альбре? Ты подскажешь?

Сольвег сидела неподвижно. Обдумать эту страшную правду и ужаснуться она сможет потом, в безопасности и в тишине. Когда когти острее стали не будут маячить над шеей и сердцем. Чем глубже и сильнее внутрь она заталкивала страх, тем больше вырывался наружу гнев. Это из-за нее она поссорилась с Микаэлем. Это из-за нее Эберт дряхлеет чуть ли не на глазах. И это она ее чуть не убила. Сольвег прерывисто вздохнула и будто снова почувствовала запах земли и паленых перьев. Ей бы убежать, да только сильнее всего хотелось вцепиться в эти белые патлы да и вырвать их побольнее.

Рядом с ней стояла тумбочка, на которой Кая хранила все, чтоб делать свои медовые свечи. Чашка с горючим маслом стояла прямо над ее локтем и пахла какой-то смолой. «Ну, поберегись, злая ты ведьма, – подумала Сольвег. – И на тебя найдется управа. Получи-ка своей же отравы.» Она быстро схватила плошку теплого масла и вывернула ее на сидящую напротив Каю.

В глазах Каи отразилось болезненное понимание и страх. Она замахала на нее руками.

– Сольвег, нет! Ты все не так поняла! Для тебя я не опасна, не опасна! Ты же сестра!..

Схватить горящий подсвечник было несложно. Но руки дрожали, и она уронила его ей под ноги. Платье Каи вспыхнуло, но занялась пока только юбка. Сирин взвизгнул, принялся рвать край ткани и топтать его ногами. Повалил серый дым.

– Сольвег, нет, вернись!

Но Сольвег уже выбежала из шатра. Она огляделась по сторонам в надежде увидеть вокруг огни. Где огни, там и люди и они помогут ей, но была глубокая ночь и единственные отсветы огня скакали в палатке Каи-Марты. Она бросилась бежать. Снова, как и несколько месяцев назад, прочь из лагеря Горных домов. Как и была – в платье для бала и неудобных дорогих башмачках. Трава цеплялась за лодыжки. Шума погони она не слышала. Напротив, голос Каи, кричавший «Сольвег! Сольвег!» все удалялся, хоть она до сих пор могла его расслышать. Она стала задыхаться от бега, живот снова, как и недели до этого, пронзила боль. Сольвег остановилась у дорожного столба, прислонилась к нему, приложила руку к груди, точно стараясь унять сердце, бешено колотившееся в ней. Вокруг была тишина, только еле слышный голос в отдалении звал ее. А потом что-то тяжелое упало на нее сверху, сбило с ног и как в тот раз по только что зажившим шрамам на спине прошла волна жара, вспарывая их вновь. И тут Сольвег закричала. Громко и дико, срывая голос и захлебываясь от ужаса. А после уже во рту оказался ком земли.

Глава XXIX

– Ах ты ж тварь, – в сердцах прошептал Микаэль, заслышав посреди густоты ночи женский отчаянный крик. – Дура какая! Ну чисто дура, куда тебя понесло, с кем я связался!

Он перехватил арбалет поудобнее и напряг все свое зрение, чтобы разглядеть, что происходит. Перед ним был холм, а вокруг только пустырь, значит, оставалось лезть на него. Хорошо хоть не слишком отвесный. Из дома Эберта он вышел сразу после Сольвег и чудища, даже не попрощавшись с хозяином. Эберт его извинит, если вообще заметит. Сперва он забежал к себе, переполошив всех домашних. Снял со стены отцовский арбалет, забрал стрелы. Интересно, как он вообще планирует это делать в темноте посреди ночи. А теперь вот он, сжав зубы, лезет на холм, за которым возможно уже убивали Сольвег. Он старался об этом не думать. Хорошо хоть глаза к темноте привыкли и теперь он различал и траву, и дорогу, а лунный свет ему помогал.

Крики затихли и это заставило его заспешить еще сильнее. Ноги скользили по влажной земле, а парадный камзол уже давно не походил на парадный. «Держись, Сольвег, – шептал он. – Держись, скоро я с ней разделаюсь.» Он не знал, убивать ему Каю-Марту или нет, не знал, как помочь Эберту, но бездействовать он не мог. Он кое-как взобрался по мокрому холму и вгляделся в темноту на противоположном склоне. От отчаяния захотелось взвыть. Он увидел и платье Сольвег, и саму ее, лежащую лицом в земле и траве. Над ней взгромоздилось чудовище и размах крыльев был впечатляющим. «Куда ты полез, Микаэль», – прошептал он сам себе и стал продвигаться ближе. Как мышь, он крался в темноте, стараясь идти как можно быстрее. Лунный луч скользнул из-за тучи и осветил сирина с жертвой. Южанин удивленно приподнял брови. Это была не Кая-Марта. Это был мужчина. И был он в разы крупнее.

Сольвег снова сдавленно вскрикнула, и Микаэль решил, что больше не может медлить. Он наложил стрелу и прицелился. Проклятые руки дрожали, прицелиться он не мог, а лишнее промедление грозило гибелью Сольвег. Он спустил курок арбалета, и стрела свистнула. Мимо. Он трясущимися руками стал накладывать вторую стрелу. Готово. Осталось прицелиться и получше. Это тебе не у матери в огороде при свете солнца по дыням стрелять. Он вновь нажал на курок, и стрела на этот раз попала чудовищу в лопатку, как раз у крыла. Чудище взвыло и кое-как взлетело. Затем, неловко переваливаясь, скрылось во мраке.

Микаэль опустил арбалет, и он выпал из дрожащих рук. «В армию Совета я ни ногой, – пролетело в его голове. – Ни ногой». Он кое-как подхватил арбалет и бегом бросился к Сольвег.

Та лежала на мокрой земле, а кровь стекала по ее спине и рукам. Он сбросил плащ на землю, перевернул ее на спину так, чтобы не запачкать грязью раны. Сердце ее билось, но она была без сознания.

– Давай же, глупая девчонка, приходи в себя, – шептал Микаэль и легонько бил ее по щекам, но все без толку. Хорошо хоть отбежала она близко к городу.

Микаэль снял рубашку, а потом надел обратно свой камзол на голое тело. Разорвать рубаху на ленты было делом простым, только вот в перевязке он был не силен. Кое-как обмотав раны Сольвег и затянув их, он поднял ее на руки. Ее голова со спутанными черными кудрями лежала у него на плече. Осталось дело за малым. Дотащить ее до дома, вызвать доктора и молиться. Молиться, чтобы очнулась.

Глава XXX

День начал тянуться еще тягостнее, чем это уже начало делать утро. В доме все суетились, но ходили на цыпочках, а если кто-то из слуг повышал голос, то мать так смотрела на них, что они, казалось, уменьшались в размерах. Микаэль сидел на стуле в столовой уже без малого третий час, а книга, лежавшая перед ним, не сильно продвинулась вперед. Подниматься наверх в спальни он откровенно боялся. Особенно после того, что случилось и ночью, и после нападения. Малодушие, любой бы сказал. Да южанин и так знал это, нервно кусая ногти и поглядывая на дверь.

К Сольвег за утро заходила только мать, и Микаэль так и не смог вытрясти из нее внятного ответа. Признаться, он не был уверен, что Сольвег хочет его видеть. В особенности после того, что сказал ему мастер Талман, уходя от нее.

Он нес тогда в ту ночь Сольвег на руках через весь город. На окраинах люди слышали ее крики, а потому вышли на улицы. В ночных рубашках и теплых колпаках на голове, они повскакивали с постелей и высыпали наружу. Кто-то захватил из сеней вилы.

– Кто кричал? – спрашивали они друг друга и вертели головами. – Снова нападение?

А потом видели Микаэля, несшего израненную красавицу, и устремлялись за ним, засыпая вопросами. Страх был в их глазах, страх был в их голосе. Кто-то из молодых еще не ложился спать, и они гуляли под ручку, будто не было в городе никакой напасти. Микаэль смотрел на их беспечность и в груди закипал гнев. Он им и рассказал все подчистую. Что в городе завелось чудовище. Что вовсе не дикие собаки разрывают людей. Что если дорожат своей жизнью, пусть сидят по домам после заката. О том, что это сирин, он умолчал, хотя сказать подмывало. Если он хоть обронит это слово, вся эта толпа ломанется к лагерю Горных домов, а уж там от простых людей мало что останется. Лишней кровью они Эберту вряд ли помогут. Как, впрочем, и Сольвег.

Она была поразительно легкая в его руках. Как мог, он обтер ее исцарапанное и грязное от земли лицо, но на щеках и лбу еще оставались пятна. Повязки, которыми он перетянул и завязал ее раны, начинали намокать, и на середине пути Микаэль почувствовал на своих пальцах липкую теплую кровь.

– Не вздумай мне умирать, – шептал он ей на ухо, хотя она его даже не слышала. – Даже не вздумай, вздорная женщина, слышишь?

Какой-то сонный сердобольный мужичок предложил им взять свою разваливающуюся телегу и клячу, за что Микаэль обнял его, как родного брата. Он погрузил Сольвег в телегу, сам вскочил на коня. Так дело, конечно, было сподручнее. У ворот он наделал специально такого шуму, чтобы перебудить весь дом. Сонных слуг он криками заставлял то будить Рузу, то бежать к мастеру Талману, то греть чистую воду, то нести Сольвег в комнаты. Заревевшую было Каталину он просто сослал прочь с глаз своих.

Ночь была долгой и непростой, хотя мастер Талман прибыл так быстро, как только мог. В комнату к Сольвег он никого не пускал и пробыл там до рассвета. Микаэль все это время сидел на парадной лестнице, весь серый, и крутил в руках арбалет, который до сих пор не повесил обратно на стену. В голове роились мысли одна мрачнее другой. А если Сольвег умрет? А если останется калекой? Чем он вообще думал, когда просил ее помогать? Хотя разве думал он, что она окажется в самом центре событий? Нет. Он думал, она будет помогать ему чахнуть над старыми книгами, искать ответы среди страниц. Да вот только прогадал он, Сольвег Альбре не из тех, кто сидит в пыльных комнатах, когда можно залезть в самую чащу. Дура ты, Сольвег, дура. И сам он не лучше.

Часа в три ночи он столкнулся с мастером Талманом, вытирающим испачканные кровью руки, и тот лишь покачал головой и сказал, что ей стало хуже. В ужасе и бессилии он просидел еще два часа. С первыми лучами рассвета Талман вышел из комнаты и тронул его за плечо. Он, оказывается, задремал, сидя на лестнице.

– Что с ней? – тут же вцепился в него южанин. – Не томите, отвечайте, я жду уже много часов.

Врач вздохнул и сложил на груди руки.

– Она будет жить, мастер Ниле. Жизнь ее сейчас в безопасности, но я не мог сказать такого еще пару часов назад.

– Что не так?

Врач замялся. Было видно, что ему отчаянно неловко, хотя он и сильно устал.

– Учитывая ваши отношения, о которых судачит весь город… И то, что госпожа Сольвег живет ныне под вашей крышей… Вы знали, что она ждала ребенка?

После бессонной ночи, полной волнений и страхов, Микаэль соображал туго. Крыша? Ребенок? Отношения? О чем вообще говорит этот докторишка?

– Ребенок? То есть… Она была в положении? Сольвег?

– Сегодня ночью она его потеряла, – кивнул сухо мастер Талман. – Сроки ранние, такое вполне могло быть. Тем более после такого ужаса. Признаться, в какой-то момент я думал, что вместе с ребенком она потеряет и жизнь. Но все обошлось. Разумеется, никто не узнает от меня ни слова. Сочувствую вашей утрате.

Микаэль молча протянул ему обещанный заработок. Доктор кивнул и медленно пошел к двери. Сольвег ждала ребенка. Ждала и потеряла. Но от кого? Мастер Талман думает, что от него. Впрочем, так бы подумал и каждый в городе. С другой стороны. Будто мало кто слышал слухи про Сольвег. Он и сам видел одного из ее ухажеров, когда она пряталась за палаткой в лагере. Разумеется, она ничего ему не сказала. Бедная Сольвег.

Так он и сидел после этого в столовой. Было уже почти три дня, а в четыре он собирался собраться с духом и навестить ее. Мать говорила, что она отдыхает, но лишь молчит и смотрит распахнутыми глазами в потолок. От еды отказывается уже второй раз.

– Матушка! – чуть громче обычного позвал он Рузу через комнату. – Оставь на плите у слуг и бульон, и хлеб. Ветчины пусть найдут. Я сам их ей отнесу. После.

– Куда ты пойдешь, девица слаба. Точно смерть бледна, ей только мужчины в комнатах не доставало. Сиди уж.

– Я ее спас, – южанин в сердцах ударил кулаком по столу. – Она моя подруга. И сидеть в неведении я отказываюсь. Я здесь хозяин!

Мать только мимоходом дала ему подзатыльник и ушла в сторону гостиной. Каталина ревела в комнате уже все утро. Может, сперва проведать сестру?

– А я говорю, пустите меня! – раздался крик в главных дверях и топот ног. После ночного происшествия Микаэль распорядился усилить охрану. – Пустите, меня ждут!

Южанин поспешно подошел к главному входу и столкнулся нос к носу с тем типом, от которого Сольвег пряталась в лагере Горных домов. Может, это и он же был на балу.

Он бешеным взглядом уставился на Микаэля и через секунду к его горлу был приставлен крошечный ножик для сбора трав. Микаэля, признаться, это не впечатлило.

– Я должен увидеть ее, – рявкнул чужак. – Срочно. И если надо будет, ты, южанин, меня не остановишь.

Микаэль чуть приподнял голову, чтобы лезвие не так сильно упиралось в горло. Чужак на его взгляд выглядел жалко, хоть и отчаянно.

– За тобой стоят четыре вооруженных человека с саблями. Шевельнешь своим ножом хоть на дюйм – ты труп. Шевельнешься сам – ты труп. Оскорбишь меня еще раз в моем доме – ты труп. Мне кажется, я понятно объясняю.

Нож дрогнул в руке мужчины, и он с неохотой его опустил.

«Так, так. Вот видимо и новоиспеченный отец. Какой же, помилуйте, мерзавец. И как Сольвег с таким связалась?»

– Я должен ее увидеть, – хрипло проговорил тот. – Я не причиню ей вреда. Я… Она мне нужна.

Микаэль кивнул.

– Это уже на что-то похоже… Изволь, но только не делай глупостей. Я буду стоять под дверью, и, если ты хоть чем-то расстроишь ее – пересчитаешь все ступени этой лестницы.

– Извольте, сударь, – улыбка у него, надо сказать, препротивная.

– Пойдем, – южанин пожал плечами. – И не буди ее, если спит.

***

Каждая ступенька этих бесконечных лестниц казалась ему подъемом на гору. Каждый коридор – бесконечным туннелем. О том, что случилось с Сольвег, он узнал еще ранним утром. Каждая таверна об этом шумела. Все видели, как южанин тащил израненную женщину через весь город. Немудрено было догадаться, что это была за женщина. И он бросился сюда. Как был, без оружия, с каким-то жалким ножичком решил прорываться в один из самых богатых домов города. Смех один. Но к горлу подступала истерика. Чем ближе они подходили к двери Сольвег, тем сильнее ему хотелось проснуться и узнать, что все это страшный сон.

– Заходи, – недружелюбно сказал южанин и отворил перед ним дверь. – Только без глупостей.

Он толкнул рукой дверь и вошел в полумрак комнаты. Одна штора была отдернута, чтобы хоть какой-то свет лился из окна. В ворохе одеял и подушек лежала Сольвег. Его Сольвег, его возлюбленная. Тонкие руки поверх одеяла казались такими бледными, маленькими. Так ярко виднелись на них синяки и царапины. Глаза ее были открыты. Она не спала. Магнус подошел к постели и, еле сдерживая волнение, взял ее за руки. Потом позвал.

– Сольвег. Сольвег, любимая. Ты меня слышишь?

– Слышу, – был глухой ответ. Она неловко повернула голову, чтобы видеть его и в глазах ее отразились боль и разочарование. – Я не хотела тебя видеть, Магнус. Что ты забыл здесь.

– Тебя, – так просто ответил он. – Что еще я могу забыть в этой жизни. Только тебя.

Он помолчал.

– Я так счастлив, что ты жива. Кая-Марта… Видимо, эта тварь добралась до тебя. Я знал ее в юности. Больше этого не повторится. Это этот никчемный южанин втянул тебя в это. Больше никаких охот, Сольвег. Никаких желаний волшебной птицы. Когда ты поправишься, я увезу тебя, любимая, – его голос сорвался, он прижал ее руку к щеке. Сколько раз он уже обещал ее увезти? Десять? Сотню? Она не хотела. – Просто увезу и мы уедем, куда ты захочешь. Захочешь в Руад – поедем в столицу. Там королева закатывает такие пиры, такие праздники по осени. А хочешь – в Олат, к лесам и озерам, чтобы ты могла любоваться своей красотой в их водной глади. У нас будет свой дом в несколько этажей. С прислугой и садом, я позабочусь, родная. Ничто больше в целом мире не напомнит тебе о боли и страхе. Я буду с тобой. Позволь мне быть рядом с тобой, ведь мы друг без друга не можем. Я не могу…

Он положил голову на одеяло и уткнулся ей в живот. Он надеялся вот-вот почувствовать ее тонкую ручку на своих волосах, как прежде. Когда она по-хозяйски небрежно гладила его, точно зверя. Но она его не коснулась. Но и руки своей не вырвала.

– Сольвег, родная… Что ты молчишь? Скажи, хоть слово. Тебе больно?

Сольвег слегка повернула к нему голову. На бледном лице синеватые губы казались мертвецкими.

– Ты защитишь меня? – он все же почувствовал ее ледяную руку на плече. – Как же ты защитишь меня, Магнус? От чего? От бедности ты не сумел. От страха – тоже не очень-то вышло. От смерти – тебя не было рядом. Не было рядом дважды. Ты единожды уберег меня от тоски, это правда. Но теперь она так затопила меня, что даже костей моих не найдешь ты на дне. Оставь в покое меня в моей же могиле. Не лезь ко мне, точно раненый зверь, не скули. Я не обогрею и не утешу тебя добрым словом. Нет вот мне сейчас доброго слова. И боли моей тебе не понять, уходи. Я много раз говорила. Просто уйди.

– Боль и страх туманят тебе рассудок, моя девочка, – в сердцах пробормотал аптекарь. – Ведь все кончилось, ты жива, у нас есть с тобой право на счастье.

Красавица отвернулась от него и стала смотреть в окно, из которого пробивались лучи солнца.

– У меня было право на счастье, – через минуту проронила она. – На новую жизнь. Судьба подбросила мне презабавнейший шанс, ты сам не поверишь. Но он сорвался с моих рук и разбился, как стеклянные четки о камень. Думаешь, боль моя от ран на спине и груди? Ты же знаешь меня. Если жива, то все шито-крыто. Тело ноет, болит, но я не калека, а значит, слезы не пролью. Нет, милый Магнус, тут было другое. Я ребенка ждала, ты знаешь? Твоего ребенка. Теперь уже можно сказать, мне нечего прятать.

Магнус почувствовал, как сперва в нем вспыхнул восторг. Ребенок? Его ребенок у Сольвег? Тогда она точно его. Его семья и его любовь. Она не может не любить отца своего младенца. Под этой грубой и жесткой личиной есть горячее нежное женское сердце. Если она протянет ему руку, если решит попробовать все сначала… Тут все мысли его пробрало точно холодом.

– Что значит «ждала», Сольвег? Что значит «ждала»?..

Сольвег так и не повернула головы.

– Ты знаешь, я не хотела, чтобы ты знал. Хотела, чтоб он был только моим. Моим ключиком в новую жизнь. Пусть в бедности, без достатка. Но новую, без мыслей о прошлом. Вчера я потеряла его. Или ее. Срок был такой ранний, что никогда не узнаю, сын или дочка. Доктор сказал, что это от злости чудовища. От моего страха. От его когтей. Может, и так. Только я уже не день беспокоилась, что не выношу. Ох, Магнус, мне так было больно последние дни…

Она подтянула колени к подбородку и сама свернулась, словно дитя. В уголке глаза собралась слезинка, но она и не думала ее смахивать.

Магнус глядел на нее во все глаза, а дыхание становилось все более сдавленным. Что он купил у той вздорной старухи-обманщицы? Сигур сказал, что просто травяной сбор и он не обманывал. Магнус сам чувствовал и ромашку, и липу, зверобой и… руту. Крошечные листочки с желтыми цветами. Ее многие собирали… И в первую очередь девицы, не хотевшие рожать вне брака. Глупые девицы, не знавшие, как это рискованно, как опасно. И это он подлил это зелье Сольвег. Тогда, недели назад. Надеялся, что это вернет ему ее остывшее сердце. И ведь он теперь не узнает, что убило его ребенка. Его единственное нерожденное дитя. Его ли незнание, его ли оплошность – или сила и зло пострашнее аптекаря. Он мог убить и ее.

Он почувствовал, как к его горлу подкатили то ли нервные рыдания, то ли хрипы.

– Ты хотела этого ребенка?

– Не трави мне душу! – то ли крик, то ли плач, то ли вой забитого зверя в ответ.

– Ты хотела его?

– Хотела, пропади ты пропадом! – взвыла Сольвег и попыталась столкнуть его с постели. Потом вскрикнула от боли и затихла. Слезы все так же собирались в уголках глаз. – Теперь у меня ничего не осталось. Ничего…

– У нас могут быть еще дети, – хрипло проронил аптекарь, все еще не отойдя от ужаса, что ее слезы могут быть по его вине.

– У нас ничего не может быть, Магнус, – она всхлипнула. – Может, в каком-нибудь другом мире у нас и был бы дом. Одна толстая повариха. Сад с медуницей и золотыми пчелами. Сын или дочь, которые мечтали бы построить корабль, который ходил бы до звезд и обратно. Может быть, Магнус. Может быть. Но это несбыточное. И не моя это мечта. А теперь оставь меня, прошу, я устала. Я так устала…

Она накрыла голову одеялом и стала походить на одну из Дочерей Плача, что ходят за больными и поют по умершим. Магнус тихонько встал и подошел к столу. Лист бумаги нашелся, перо и чернильница были рядом. Он не сможет жить с этой тайной, если она его прогоняет. Пусть он расколет свое сердце надвое, но сможет принести свое покаяние ей под ноги. Перо скрипело и оставляло кляксы, но слова про зелье и руту были написаны. Если бы мог, он попросил бы у нее прощения, но ее прощения ему не добиться, он знал, а потому умолчал об этом. Он сложил лист вчетверо, последний раз с любовью вывел ее имя на обороте и оставил на столе.

– Прощай, любовь моя, прощай, – прошептал он и в спешке вышел из комнаты.

Дверь чужак распахнул так, что Микаэль чуть было не получил по лбу. Тот не стал утруждать себя прощанием, а Микаэль и не подумал проводить его до двери. Южанин слегка замялся на пороге. Весь день он испытывал странный страх перед этим посещением, но наконец пересилил себя и шагнул вперед. Он уже жалел, что впустил к ней разбойника. Ясное дело, что Сольвег не хотела его видеть, но его мягкое сердце не удержалось. Она лежала сейчас, свернувшись в клубок, точно пес, с головой укрывшись одеялом, хотя в комнате было жарко. Микаэль подошел к ней и положил руку на одеяло там, где, по его мнению, должна была быть голова. Тело под одеялом еле заметно задрожало.

– Сольвег, – негромко позвал он. – Это я. Не бойся, он ушел.

Дрожь прекратилась и бледное лицо красавицы со следами слез показалось из-под одеяла. Он все же заставил ее плакать. Вот же мерзавец. «Ее слез лучше не замечать, –понял Микаэль. – Если я покажу, что вижу их, она мне этого не простит. Или наоборот. Создатель, что я должен с ней делать? Кто разберет эту женщину.» Его суматошные мысли прервал неожиданно хриплый от плача и тихий голос.

– Я не сказала тебе спасибо.

– Что? – опешил Микаэль.

– Я не сказала тебе спасибо за то, что спас мою жизнь. Говорю теперь. Спасибо тебе.

– Ты позволишь? – он вопросительно взглянул на нее.

Сольвег молча кивнула, и он сел на кровать рядом с ней. Глаза, горевшие прежде таким огнем, были потухшие. Сильные тонкие руки крепко сжимали друг друга, будто эта цепь пальцев могла защитить ее. От чего? От чудовища, от боли, от горя? Темные кудри до сих пор были спутанные и грязные. Он невольно протянул руку и достал соломинку из ее волос. Потом еще одну. И еще. Сольвег сидела перед ним, как послушный ребенок и молчала.

– Теперь ты поверила мне, – горько проронил Микаэль, глядя на изменившуюся подругу, и это был не вопрос.

– Она обманула меня, так обманула. Околдовала, точно как Эберта. Все лгала и лгала, даже когда гналась за мной, кричала, что не хочет мне зла. Да вот только она сама мне открылась. И пыталась убить меня. Ты был прав, Микаэль.

Микаэль замялся. О произошедшем ночью он еще ни с кем не говорил и сам еще не все обдумал.

– Как тебе бы сказать… – южанин разглаживал складки на одеяле и старался не смотреть на нее. – Формально не Кая пыталась тебя убить. По крайней мере не в этот раз.

Сольвег прерывисто вздохнула и раздраженно скрестила руки.

– О чем ты, Ниле? Что за новые глупости? Что за новая напасть?

Микаэль тихо выругался сам на себя за то, что толком не знает ответа.

– У меня тут тебе небольшой подарочек, – пробормотал он и начал искать что-то у себя по карманам. Нашарив, он вытащил и положил ей на колени четыре черных, точно обсидиан, пера.

Сольвег вздрогнула. Она долго и пристально смотрела на них, потом решила коснуться одного пальцем. Погладила и оттолкнула от себя подальше. В глазах вспыхнул только что пережитый страх, и Микаэль поскорее снова забрал перья себе.

– После того, как вчера подстрелил и немножечко ощипал нашу курочку. Жаль, что не в сердце попал.

– Они черные, – Сольвег непонимающе подняла на него глаза. – У Каи… у нашего чудовища были медные. И в кольце были медные. А это что?

– А это перья другого сирина, дорогая, – тихо ответил Микаэль. – Это была не Кая. Я чуть-чуть разглядел его. Это мужчина.

Сольвег сперва уставилась на него отчаянным не верящим взглядом. Потом бессильно откинулась на подушки.

– Сколько же этих тварей развелось в нашем городе, – прошептала она белыми губами. – Что за беда, Микаэль?

– Может, сперва поешь? – южанин забеспокоился, увидев, как белая краска вновь наползает на порозовевшеее было лицо. – Я тут принес немного, – он махнул на стол, на который поставил поднос. – Тут свежая горбушка, бульон. Немного ветчины и масла. Чай с молоком. Как ты любишь. Выбирай, чего хочется.

Сольвег покачала головой и отвернулась от пищи.

– Поешь хоть немного, – попросил Микаэль. – Сольвег. Ну ради друга. Ради меня.

Он поставил поднос ей на колени и машинально стал очищать виноград с веточки. Потом намазал свежее масло на хлебную горбушку, положил полосочку ветчины.

– Поешь.

Сольвег послушно и молча положила виноградинку в рот. Затем еще одну. На лицо стала постепенно возвращаться нежная краска.

– Значит, еще один сирин, а?

– Да.

– Не пора бы бежать из города? Или я не знаю… писать королеве.

Южанин покачал головой.

– Может, еще и напишут, ты не загадывай. Когда я нес тебя вчера… Израненную по улицам. Многие сбежались посмотреть на это. Они были до сих пор так беспечны, прогуливались в закоулках после заката. Я не выдержал. Я рассказал им о чудище. Не рассказал, что сирин, не рассказал о Кае. Но много ли нужно людям, чтобы возложить вину на чужаков, – он закрыл лицо руками. – Я не знаю, что я наделал Сольвег. Но поступить иначе не мог. Я должен был предупредить их хоть как-то.

Сольвег отложила хлеб и неловко накрыла его руку ладонью.

– И что же будет теперь? – прошептала она.

Микаэль покачал головой.

– Я не знаю. Но уже сегодня я слышал от слуг, что поползли шепотки о вине Горных домов. Из этих шепотков скоро возгорится пожар. В тавернах подвыпившие мужички уже грозятся с вилами идти на лагерь. И знаешь, не нам их винить.

– Что будет с Эбертом? – перебила красавица. – Что будет с рыцарем?

– Тихо, – властно перебил южанин и положил руку на ее пылающий лоб. – Тихо, Сольвег. В эту минуту и хотя бы на пару часов прекрати думать об Эберте. Думай лишь о себе. Доктор мне рассказал, Сольвег… Все рассказал.

Сольвег взглянула на него так, будто он ее ударил. Глаза красные, воспаленные. Когда последний раз он видел такую неприкрытую боль?

– Я не могу думать о себе, – прошептала она, не сводя с него горящих глаз. – Только не о себе, только не об этом. Иначе я не увижу смысла вставать завтра с постели. Даже наша дружба не будет стоить того.

Слезы покатились из ее глаз, будто крохотные росинки. Плач тряс ее, но она не издавала ни звука.

– Я сперва же хотела избавиться от нее… – всхлипывала она и говорила. – От него. Отчего же мне теперь так больно. Отчего точно нож в сердце воткнули?

Южанин притянул ее к себе и почти сразу почувствовал, как рубашка пропиталась ее слезами. Утешать плачущих женщин он был не мастак, а потому поступил с ней, как с Каталиной. Просто гладил ее по черным кудрям, точно малое дитя, пока она всхлипывала у него на груди.

– Тише, моя дорогая, – неловко шептал он ей на ухо. – Успокойся. Будет еще праздник у тебя на душе. Будет и солнце, и песни, и танцы. Чай с лимоном, земляника со сливками в знойном июле. Я не провидец, отнюдь, но думается, что и дети у тебя еще будут, родная. Будешь бранить их за дырявые башмаки, за невыученный урок. Будешь сама, тайком от няньки, приносить им сладкие апельсины. А дядюшка Микаэль будет учить их драться на деревянных мечах. Даже девчонок… Глупая Сольвег. Отчего не веришь ты в нашу дружбу?

– Ты покинешь меня, – устало проговорила она, поудобнее устраиваясь в его руках. – Все меня покидают. Даже собственное дитя. Ты найдешь себе добрую жену. Тихую и благородную. С богатым приданным и твердыми принципами. Одно недовольное движение ее бровей – и ты меня позабудешь, добрый друг. С такими, как я, дружбы нет, и нам немного осталось.

– Хорошенькое же будущее ты мне прочишь, – возмутился южанин. – На что мне такая мегера? Вот уж спасибо, кушайте сами. Ох, и глупая твоя голова… Интересно, Эберт догадывался, что ты такая глупая, или только я?

Сольвег коротко улыбнулась. Это было бледно и жалко, но уже какая-никакая победа.

– Глупая, – повторил Микаэль, стараясь не смотреть на нее. – Куда я тебя брошу. Не разбрасываюсь я друзьями. И знаешь что? Когда все закончится. Даже если мы проиграем… Корабль твой в любом случае. Я подпишу все бумаги. Это не прогонит твоей боли, прости. Но ты уже больше не нищенка.

Глава XXXI

Огни города горели ярко, как никогда. Еще были факелы.

Много факелов и из окна они казались ей сотней свечей, зажженных на гигантской люстре. Ветер доносил запах гари, дыма и приглушенные крики. Они снова собирались со всего города. Снова, как и вчера, и позавчера, и даже три дня назад. И всю эту неделю из замка Совета она не выходила. Брат приказал, да она, впрочем, и не противилась. Сама приказала гвардейцам удвоить охрану и разослать патрули по городу. Дала наказ никого не трогать без надобности. В драки не лезть, не нарываться – лишь призывать к порядку. Но увещевать буйный народ и успокаивать его становилось сложнее. Вчера десяток человек собралось около главных ворот и те начали кричать, чтобы она вышла к ним на балкон. Чтобы сказала хоть слово. Чтобы не отсиживалась, не отмалчивалась, будто не ее это город.

Началось это неделю назад, когда на какую-то глупую девчонку напали – а та выжила. От своих людей она слышала, что причина тому Ниле, что это он вырвал ее из-под лап чудовища и, что самое неприятное, рассказал о нем людям. Он оказался глупее, чем она думала. Зря она пустила его в библиотеку Совета, к своим редким книгам. С другой стороны, какой был повод ему отказать. И вот теперь все пошло кувырком. А она сидит которую ночь без сна, глядя воспаленными глазами на отсветы пламени в стеклах.

Мария-Альберта спокойно и неторопливо поправила все шпильки в высокой тугой прическе. В лагерь Горных домов они не сунутся, пока еще слишком боятся. Местные горожане сиринов знают только по сказкам, не знают ни размах их крыльев, ни длину их когтей, ни хитрости и уловок, а слово «оборотень» для них старым страхом покрыто. Пока они еще туда не пойдут. Они будут буйствовать, плевать в чужаков на базаре и требовать, чтобы она выслала гвардейцев Совета вперед. Но выпусти она гвардейцев – начнется война с кланами горцев. И многие из их родни придут к ним на помощь. Она уже слышала, что лагерь ширится, точно муравейник. Война разорит и город, и лишит ее дома. Впервые в жизни Мария-Альберта чувствовала, что загнали ее в ловушку, к которой ключик не подобрать. Да и виноватых так сразу не выискать.

Она потянулась к кувшину вина, который стоял здесь еще до обеда. Полный кувшин, днем она к нему не притронулась, как, впрочем, и к еде – кусок в горло не лез. Вдова Сэрра ни разу не напивалась, да только сегодня хотелось отчаянно. Выпить, чтобы уснуть прямо за столом, долгим тяжелым сном без единого сновидения. Она налила себе бокал, глотнула пару раз, но так и не почувствовала вкуса. За окном послышался звон стекла – кто-то бросил бутылку в ворота. Что может быть лучше тихого вечера. Она взглянула в зеркало и увидела две новые морщинки. Старость подкрадывалась к ней день за днем. Дожить бы до этой самой старости и иметь привилегию проститься с этим миром в постели.

Она осушила бокал еще парой глотков и отставила его. Гул на улице становился все громче. Ночь грозила быть долгой.

– Войдите, – откликнулась она на стук в дверь и откинулась в кресле. – Заходите, мой друг.

– Давно ли я ваш друг, госпожа Сэрра?

– Не цепляйся к словам и закрой эту дверь. Я не в настроении принимать лишних гостей и говорить для чужих ушей.

Морелла затворил дверь и приблизился к ней. Все такой же мрачный, а взгляд жесткий, острый, точно режет железом. И никаких лишних вопросов. За то она и держала его при себе. Потому он и единственный, кому она сейчас доверяла. Госпожа Сэрра вновь налила себе бокал. Чуть подумала, налила и Морелле.

– Пей. А заодно расскажи мне о городе.

Слуга к вину не притронулся. Даже бровью не повел. Ну и как хочешь. Не ей выговаривать ему за гордыню.

– В городе беспорядки и вам о том известно, – без единой эмоции отозвался слуга. – Видели, как от крошечной спички загорается лист бумаги? Точно так же и в городе. Люди боятся идти к Горным домам. Потому идут они к вам.

– Ко мне?

– Именно. Кто хочет защиты. Кто ждет людей из гвардии. Кто мести – вы же впустили горцев в город. Они об этом помнят. Возле нижнего рынка полчаса назад собиралась толпа с факелами. Они направятся к Совету. Извините, госпожа, но сегодня они добьются от вас ответа.

Руки Марии-Альберты похолодели. Дрожащими пальцами она поставила бокал на место. Она не знала, отчего ее так колотит. От гнева, от страха. Может, от холода.

– Глупцы, – глухо пробормотала она. – Бесстыжее мужичье. Они знают, что гвардия Совета будет значить войну. Они этого хотят? Идиоты. Идиот этот Ниле. Я бы решила все тихо, и выследила бы, и убрала виноватых – но нет! Мы хотим лишь язык тесака и дубины.

– Почему вы не хотите войны, госпожа?

Та посмотрела на него устало. За окном снова разбили то ли стекло, то ли бутылку.

– Ты задаешь неумные вопросы, Морелла. Не заставляй меня сомневаться в твоей полезности, – она вздохнула. – Сколько, по-твоему, людей в моем распоряжении? Исолт – не крепость и не военное поселение. Мы порт. Небольшой. Торговый. У меня есть семь сотен гвардейцев, Морелла. Плюс еще две сотни от князя Лето, если он соизволит предоставить своих личных людей. Половина из них – юнцы, державшие мечи и сабли лишь на парадах. А сколько воинов, как ты думаешь, спустится с гор? Ты ведь знаешь, что это не селяне с вилами. А ты? Ты хочешь войны?

Морелла нахмурился и не ответил. Впрочем, ответа она и не ждала. Он ей был нужен отнюдь не для светских бесед. Она вздрогнула и с удовольствием заметила, что собственный взгляд подернулся пеленой. В голове наконец стало тепло и пусто. Вина с юга лучше всего.

– Раз уж ты здесь, расскажи, что умудрился узнать. Как поживает наш рыцарь? Помнится, он был таким милым юношей. Даже жаль мне его. Судьба совсем незавидная.

Голос верного слуги не излучал ни озабоченности, ни сочувствия. Ничего.

– Ему осталось недолго. Пара недель. Может, чуть больше, если силенок достанет. В него вселилось горе, и оно пьет его жизнь, госпожа. Это не то горе, которое прогонишь работой или чаркой эля в шумной компании. Это паразит и пиявка на сердце. Он не жилец. Сирин сработал чисто.

Слегка захмелевшая Мария-Альберта бросила в него скомканным клочком бумаги. И пускай он думает, что захочет.

– Мы говорим о злодеянии и чудовищах. Не думаю, что есть место слову «чисто».

– Вы сами говорили убить Эберта Гальву, если станет слишком поздно.

Сестра главы Совета поморщилась и кивнула. Этот разговор начинал ее раздражать.

– Меньшее зло. Если допустим, чтобы он умер сам от заклятия, то пиши пропало. Сирин, как губка, всосет в себя столько силы, что мало нам не покажется. Мы пока даже не знаем, может, в городе есть еще сколько-то таких же несчастных… Это ведь она, правильно?

В глазах Мореллы впервые зажегся интерес.

– Она?

– Какая-то женщина. Сирины-мужчины – просто убийцы, колдовства в их жилах не наскребется и на мизинец. В моих книгах есть много чего полезного, как ты видишь.

– Только как вам это поможет, госпожа? Ведь даже стража ваша сбежала. Неужто не заметили?

Руки главы Совета похолодели. Она бросилась к распахнутому окну. У ворот и на крыльце дома никого не было. Морелла был прав, ее стража вся разбежалась. Или переметнулась на сторону недовольной толпы, как теперь узнаешь. Свет факелов из города продолжал стекаться к ее дому.

– Они не причинят мне вреда, – твердо проговорила Мария-Альберта. – Не я причина их несчастий. Они хотят только поговорить. И мы с Советом.

– С каким Советом, госпожа? – мужчина встал у нее за спиной. – В здании Совета никого кроме вас. А князь Лето первым покинул этот дом и свои комнаты. Сдается мне, он сейчас на пути в Руад. Готовится рассказать королеве о вашем провале.

– Нет никакого провала! – Мария-Альберта рявкнула. – Чернь взбунтовалась, много ли беды. В Линдеме такие волнения чуть ли не ежедневно. Ничего, как-то живут.

Она вздохнула и бессильно опустилась обратно в кресло.

– Значит, я одна в доме Совета? Без слуг, и друзей, и охраны?

– У вас есть я.

Она невесело улыбнулась.

– Не так уж и плохо. Ты хороший воин. Ты ведь не дашь толпе растерзать меня? Поможешь пережить эту ночь?

Морелла смотрел на нее из-под своих черных густых бровей. Она уж и не помнила, как он попал к ней на службу.

– Толпе? – проговорил он. – Толпе не позволю. Как вы могли подумать.

– Вот и славно, – она выдохнула. Шпильки в волосах кололи голову, и она одну за одной вынула их. Каштановые волосы с легкой проседью рассыпались по плечам. Уже поздно, она пьяна, напугана и устала. Не Мореллу же ей стесняться. Да и не в том она возрасте, чтобы следовать каждой букве этикета. Эта ночь будет долгой.

Возле ворот снова раздались крики толпы.

– Знаешь, ведь меня на самом деле никогда не прельщала политика.

– В самом деле? – ему нет никакого дела до ее слов, ни малейшего. Обычная вежливость, холодная и бездушная, но тишина в комнате давила на нее все сильней.

– Да, да. У девушки из знатной семьи лишь одна дорога – выйти замуж и желательно выйти неплохо. А я хотела в ту закрытую школу для девиц в Измаре. Хотела следить за звездами, знать, когда прилетают кометы, разбираться в травах, солях и металлах. Ее основал какой-то барон для дочурки. Берут всего семь учениц. И меня могли взять. Но отец выдал меня за господина Сэрра и сам все решил за меня. Тот был старше меня на двадцать семь лет. А мне было семнадцать. Первый месяц я плакала, грозилась сбежать. А потом читала все отчеты мужа лишь бы ему наперекор не вышивать у окна день-деньской. А через еще двенадцать лет он умер. Главой Совета стал мой придурковатый и расточительный брат. Не так уж сложно было показать, что я стала умнее его. И вот я здесь уже десять с лишним лет. О солях и металлах, пергаментах с знаниями уже не мечтаю. Колода карт всегда тасуется не так, как нам хочется. Но я вижу, я тебя утомила.

Она вновь отпила из бокала.

– Признаться, о себе ты никогда не рассказывал. Когда ты только появился у меня на службе, я думала, ты будешь моложе. Но твой отец давно дряхлый старик, и я понятия не имела, сколько лет его старшему сыну… Раз уж нам коротать ночь, расскажи мне о доме. Он ведь рядом с Долгими топями, что у реки Калей? Твой отец писал мужу еще очень давно, как трудно отражать набеги измарцев у самой границы.

Морелла смотрел на нее черными глазами, а на губах начала появляться улыбка. Она рада была, что разговорила его. Даже подлила немного в бокал – пусть видит, что сегодня она не просто госпожа и хозяйка. Что сегодня она благодарна ему за помощь.

– Мой дом… – начал Морелла. – Я давно не видел его, не видел родни. Знаешь, госпожа, с тех самых пор ведь, как отца не стало.

Мария-Альберта поперхнулась и закашлялась. Удивленно взглянула на слугу, поднесла к тонким губам платок.

– Не понимаю. Что значит не стало отца? Я ведь три недели назад получала от него письмо. Он писал о совете в столице, что будет зимой, что нас там все ждут. Смотри, – она порылась в столе и выложила перед Мореллой письмо его отца. Он не мог же не узнать его руки.

Тот даже не взглянул – ни на почерк, ни на печать. Он все продолжал улыбаться. «Улыбка безумца, – подумалось Марии-Альберте. – Он ведь, кажется, вообще не слышит, что я говорю.»

– Отца не стало, а мать бросилась с горной вершины в самое ущелье. Не взлететь ей было от тяжести на груди.

– Твой отец вдовец уже двадцать лет, – перебила его она. – Морелла, что ты несешь. Ты ведь даже не пил. Прекрати нести околесицу, я приказываю.

– А что еще прикажете мне, моя госпожа? – Морелла, заглянул ей прямо в глаза.

Она уже открыла было рот, чтобы осадить его, но слова замерли во рту. В двери со страшным грохотом ввалился человек. Он был весь в грязи, в копоти, с факелом. С лица его капала кровь из длинного пореза на лбу, а в руке был топор.

– Заждалась? – крикнул он. – Жди, жди больше, пока нас всех здесь на клочки не порвут. Кровопийца!

Он замахнулся и бросил. Топор просвистел мимо ее головы и разбил окно вдребезги. Мария-Альберта закричала. Чужак выхватил из-за пазухи нож, метнулся к ней. Далеко, впрочем, он не дошел. На полпути застыл, смешно раскинул руки. Изо рта потекла тоненькой струйкой кровь. Он с удивлением уставился на кончик сабли, торчавший у него из груди. Затем медленно сполз на пол. Под ним начало расползаться пятно.

Мария-Альберта машинально отодвинула стул, чтобы не запачкать туфли. Ее слуга вытирал саблю грязным платком.

– Спасибо, – прерывисто проговорила она. – Ты меня спас. Да, да, запри все двери, вот так, – добавила она, глядя, как он запирает дверь на засов. – Чтобы никто больше не пробрался ко мне.

Сердце ее бешено колотилось.

– Я повышу тебя, – добавила она, обращаясь к нему. – Ты будешь моим личным шпионом, личным осведомителем, все, что захочешь.

Морелла скривился.

– Оставьте, госпожа… И потом. Мы до сих пор не договорили с вами о моей юности.

В комнате стало тихо. Тикали только ее карманные часики и кроме этого не было ни звука. Даже шум с улицы прекратился.

– Может быть, мы сначала уберем тело? – робко возразила она. – Хотя бы, я не знаю… В окно?

Мужчина пожал плечами.

– К чему же? Он не долго будет мозолить вам глаза, а мы успеем поговорить… Я же сказал вам, что от руки народа вы не погибнете. Видите, мое слово твердо. На чем же я остановился?

Мария-Альберта молчала. Ей хотелось уйти, запереться в своей спальне, но у ее ног лежал истекающий кровью труп и отчего-то она боялась встать с этого кресла.

– Так вот, отца убили, мать бросилась со скалы. Не самое необычное начало истории, скажете вы. Такими драмами и слезами пестрят все страницы книг в ваших библиотеках. Ну что ж, послушайте, как бывает на деле. Я скитался из города в город, иногда побирался на свалках, но все чаще находил дичь в лесу. Знаете, как вкусен бывает свежий олень по утру? Знаете, госпожа, это чувство, когда первые капли крови текут в твое голодное горло?

«Он сошел с ума, – поняла Мария-Альберта. – Окончательно рехнулся. Создатель, помоги, я одна в доме с безумцем.» Она попыталась длинным рукавом припрятать на столе нож, но Морелла заметил это и усмехнулся. Госпожа Сэрра побледнела и отложила его.

– Я потом многих встречал. Таких же изгнанников. С кем-то делил добычу. Кого-то такие, как вы, милые люди закалывали в живот вилами или жгли у столбов.

– Я никого не жгла, – прошептала Мария-Альберта, вжимаясь в спинку кресла.

– Вы может и нет, – покорно согласился Морелла. – А вот муж ваш. Не мало отрядов отправил он в горы. Многие вернулись с победой, с заслугами. Многих наградили орденом королевы.

– Солдаты моего мужа никогда не нападали на мирных жителей, – гордо перебила Мария-Альберта. – Гвардия королевы не мародерствует. Солдаты были посланы убивать только чудовищ. Тех, что прячутся в темных ущельях.

– Не от того ли, – Морелла наклонился к ней так близко, – не от того ли, что в эти самые ущелья вы их загнали?

– Я не понимаю, – проговорила она; сухие губы плохо слушались. – О чем вы говорите. Они воруют скот, убивают коней, не хотят жить в мире, нападают порой на людей… Вы что же, на стороне чудовищ?

Добродушная улыбка тронула его губы. Лицо просветлело. На какое-то мгновение страх оставил ее. Он почтительно поднес ее руку к губам, коснулся ее кожи.

– Дорогая госпожа, я и есть чудовище, – и голос его был сладким, как мед. – Вы и представить себе не можете, как я вас ненавижу.

Он заглянул ей прямо в глаза, и она увидела, как радужки его становятся золотыми, точно у волка в ночи. Скулы заострились, лицо стало звериным и хищным. Она отпрянула, вжалась в кресло. Нет, этого быть не может! Ее же слуга, у нее под носом.

– Я буду кричать, – прошептала она. – Не надейся, что не буду сопротивляться.

Морелла или тот, кем он был, безразлично пожал плечами.

– Кричите, сколько хотите, ваши слуги давно разбежались. Мы с вами одни. Знаете, так забавно, когда больше ничего не стоит между мною и моей местью. Помолитесь, если хотите, – хмыкнул он. – Вряд ли вас кто-то услышит, но…

«Создатель, что же происходит? – лихорадочно шептали ее сухие губы, но с них не срывалось ни звука. – Создатель…»

Он зашел за спинку ее кресла. Она слышала и его дыхание, и, казалось, даже стук его сердца. Кровь того проходимца дотекла до нее и запачкала кончики туфель. Ее любимые туфли, брат подарил их ей еще прошлой весной. Тогда так чудно цвели гиацинты, которые она посадила… Крошечное перышко, точно черная пушинка, упало на ее холодную руку. Она взяла его дрожащими пальцами, но головы не подняла и зажмурилась. Что-то острое, точно сталь, полоснуло ее по горлу. Белая вспышка в глазах, белая вспышка в мозгу. Вокруг что-то странно захлюпало, она не открыла глаз, задохнулась от глотка горького воздуха. Затем все вокруг стало красным. Ниточка мысли начала истончаться, она хотела что-то сказать самой себе, но нить порвалась и больше не было ни слов, ни образов, ни даже красного цвета.

Морелла вытер капельки крови с запястья и перешагнул через тело, вывалившееся из кресла. Он бы поиграл со своей жертвой подольше, может быть понаслаждался погоней по этим темным узким лестницам, на которых она бы могла свернуть себе шею. Но у него были еще дела, да и плечо еще болело с того момента, как какое-то ничтожество вогнало туда стрелу. Он очень надеялся, что вторая мерзавка тоже померла. Он вроде не слабо ее отделал, жаль не дали закончить начатое. Ну ничего. Это будет отличный урок и здешним людям, и Кае. Глупая девчонка. Водила дружбу с человеком и врагом. Ну ничего, ей он мозги еще вправить успеет, а пока… Он глянул в зеркало. На лице уже не было ни малейших признаков превращения. Он улыбнулся и поспешил по лестнице. Он отворил ворота и на него дыхнуло ночью и запахом гари от фонарей и факелов. Сегодня ночью будет много огня.

Повсюду в городе раздавались крики и призывы идти толпой на Совет. Морелла подошел к воротам казармы и три раза стукнул. Из окошка на него уставилось растерянное лицо какого-то юнца.

– Передай своему начальству, – начал Морелла, убедившись в том, что юнец узнал первого помощника главы Совета. – Мария-Альберта Сэрра мертва. Ее убил один из бунтовщиков. Или, быть может, один из горцев. Его труп до сих пор лежит в ее спальне, но защитить я ее не успел. Последним ее приказом было вывести армию в город. Сперва на тех, кто бунтует. Затем на Горные дома. Выполняйте.

Лицо мальчишки пропало из окошечка, а Морелла почувствовал, как широкая улыбка расплывается по его губам.

Глава XXXII

В лагере было неспокойно. То тут, то там мелькали отряды человек по пятнадцать с топорами и короткими саблями. Очень многие ютились у подножия холма, на котором стояли те две палатки. Магнус знал, что одна из них принадлежит главарю, вторая – Кае-Марте. Близко он не подходил, вряд ли местные будут рады чужаку на границе, когда армия Совета грозится спустить на них всех собак.

Магнус сел на кочку и от скуки стал подсчитывать воинов. За последнюю пару месяцев лагерь разросся и, как говорил Сигур, с гор спустилось еще немало семей и отрядов. Гвардия Совета не воевала давно, все сплошь юнцы с начищенными до блеска мечами и саблями. Их больше, это верно, но им придется жарко. Хотя всем придется жарко, в этом аптекарь не сомневался. Он внесет свою пару грошей в общий вклад, скажем так, его помощь Совету будет не оценима. Когда голова Каи-Марты окажется в его руках, вот тогда главарь Домов запоет по-другому.

Высветлили первые звезды, и аптекарь недовольно вздохнул. Он ждал, покуда лагерь заснет и можно будет пробраться к птице, но лагерь не затихал.

– Глупец, шептал он себе. – Ты же голову свою здесь оставишь. И ради чего? Ради женщины, которая знать тебя не желает.

Мысль о Сольвег еще больше убедила его в своей правоте. Не отомстить за нее он не мог. Одна мысль о ее слезах – и ему хотелось растерзать каждого, кто был в них виновен. Себя же в первую очередь. Он рассеянно грыз кончик травинки и во все глаза глядел на незатихающий лагерь. Сигур не хочет войны, он сам так сказал. Сбежал ли он? Или будет повиноваться странным мыслям о чести, убивая ради хозяина? Магнус вспомнил свою юность в Горных домах. Вспомнил и недавние месяцы. Они были полны холодного воздуха, леденящих ручьев и свободы. Он не имел ничего против них, против этих людей, продающих травы и сказки в одну цену, он привык в них видеть друзей. Но если будет война, если она уже началась – то сторону он выбрал давно. Рядом с ним послышался хруст засохшей травы, и он перевернулся на бок. Должно быть мышь или птица, мало ли их шныряет на пустыре. Он приподнялся на локте и огляделся. В десяти-двадцати шагах от него кто-то стоял. Этот кто-то отчаянно кутался в серый плащ, но если хотел спрятаться, то был не очень умен, надев белое платье.

– Так, так, – прошептал себе Магнус. – Что это за невинная селяночка и не поднимет ли она шум?

Он тихо, точно кот, поднялся на ноги.

Фигура вздрогнула. Вот так слух у этой девчонки. Она смотрела прямо на него, но не издала ни звука. Видно, не из пугливых. Он тихо начал подходить к ней.

– Не бойтесь, – негромко обратился он к девушке, показывая руки. – Я безоружен и не причиню вам вреда.

Ее лицо все еще оставалось в тени, и луна не светила на него.

– Я не боюсь, – услышал он мелодичный голос. – Кто вы?

Она наконец вышла на свет, повернулась к нему, и Магнус почувствовал, как улыбка расплывается по его лицу. Все же часы ожидания были не зря. Это была она. Судьба закинула ее прямиком к нему в лапы.

– Ну же, неужто ты не узнаешь меня, – он осклабился. – Так-то ты встречаешь старого друга? Добрый вечер, Кая-Марта. Год с лишним не виделись.

Девушка прищурила глаза. Напряженные морщинки на ее лице разгладились и, казалось, она облегченно вздохнула.

– Это ты. Это ты, Магнус, это ведь правда ты? Не думала, что ты возвратился в город.

– Ну а куда мне еще возвращаться, – аптекарь пожал плечами. – Здесь мой дом. И… здесь моя любимая, – с нажимом добавил он, но Кая, казалось, ничего не заметила. Она беспокойно поглядывала на лагерь.

– Ты кого-то ждешь? – спросил Магунс. Он выведет ее на чистую воду, чего бы ему это не стоило. А начнет превращаться – он просто всадит ей нож под ребро. Не так уж это и сложно.

– Я… – девушка рассеянно заправила за ухо белую прядь и выкинула из волос засохший цветок.

Точно. Он ведь забыл, что она вечно носила эти дурацкие васильки в волосах. В детстве они с Сигуром их для нее собирали. Год назад собирал уже только Сигур. Выбирал белые, редкие.

– Нет, я не жду, – тихо проговорила она и тут же присела к земле, увидев, что один факел двинулся в их сторону.

– Да ты прячешься!

От кого же ты прячешься, девица? Явно не от того, от кого нужно.

– Это не важно, – отрезала девушка. – Мне надо идти, как можно быстрее. И как можно дальше. Ты… Ты не поможешь мне скрыться, Магнус? Мы не такие друзья, я знаю, но, если хочешь, я заплачу тебе.

Аптекарь смерил ее недоверчивым взглядом. Это что же получается? Добыча сама идет к тебе в руки? Даже не придется хитрить, уворачиваться, бить тяжелым по голове?

– Я помогу тебе, – солгать было легко и просто. – Я не закрываю глаза на старых друзей. Давай сюда свой узелок.

Он закинул ее мешочек себе на спину и сжал в руке ее худую доверчивую ладонь. Как же он ее ненавидит. Жаль нельзя свернуть ей шею, как цыпленку, прямо сейчас. О нет, еще не сейчас, такой легкой смерти она не заслуживает. Да и он еще не получил с нее все, что хотел.

– Мне нельзя идти в город, – прошептала она, прижимаясь к его плечу. Видимо, девчонка замерзла. – Меня там будут искать в первую очередь. И вдобавок…

– Вдобавок девушку из Горных домов нынче ночью в любом закоулке оставят без денег, без чести и с разорванной шеей, не так ли? – бессердечно заметил Магнус, все так же сжимая ее ладонь.

Кая-Марта молча кивнула, не поднимая на него глаз.

– Что же вы натворили такое, – с удовольствием продолжал он. – Ходят слухи о чудище. Об убийце, забирающим жизни невинных. Гвардия Совета уже выступила к вам…

– Ты должен меня спрятать, – перебила она. Потом пошарила в карманах и сунула ему мешочек с серебром. – Знаешь, будет лучше, если мы будем молчать.

– Как скажешь.

Он принял мешочек с деньгами. Серебро не будет лишним, когда он будет увозить Сольвег в Измар. А деньги от врага… От его врага. Это хоть какая-то плата.

Она просила ее спрятать. О, он спрячет ее. Он так ее спрячет, что потом только незадачливые путники найдут ее кости, захотев укрыться от непогоды. Всего лишь полчаса пути от лагеря за городские стены. Там был холм, а в холме была дверь, покрытая мхом, чтобы никто не увидел. Когда он был еще юношей, то его взяли в плен разбойники, у которых был тут тайник. От разбойников он откупился, а на следующее утро гвардия Совета по его наводке устроила им засаду. Многое из того награбленного пошло в городскую казну. Там был неплохой жемчуг, да и золота было не мало. Магнус жалел, что не додумался сперва прибрать хоть что-то к рукам. Туда он ее и вел, а она шла покорно, точно теленок на привязи.

– Огни погасли, – проговорила она, обернувшись назад. – Куда ты меня ведешь?

– Ты же хотела, чтобы я тебя спрятал. Заплатила мне и доверилась. Разве время теперь задавать вопросы?

Он отпустил ее руку и стал оглядываться. Вон старая ива. Вон русло высохшего ручья, в котором раньше мочили ноги путники. Вон и холм в тридцати шагах к западу.

– Мы пришли.

Он протянул руку и провел ей по мягкому мху. Где-то здесь долен быть засов. Он нащупал крошечный ржавый крючок и откинул его. Дверь со страшным скрипом подалась, на его сапоги сверху посыпалась земля.

Он прошел внутрь первым. Землистый потолок и корни касались его головы. Затхлый запах плесени и влажности сразу ударил в нос. Здесь где-то должны были быть свечи. Он подошел к столу и нащупал подсвечник с огарками. Спичка чиркнула, отсыревшие фитили занялись. Пещера под холмом залилась тусклым рыжим светом. Кая осторожно переступила через порог и встала рядом с ним.

– Я думала, ты выведешь меня из города. Доведешь до какой-нибудь повозки, чтобы я покинула это место.

– Ты же не можешь идти всю ночь, – Магнус пожал плечами. – Ты же хотела исчезнуть. Чтобы никто тебя не нашел из старых друзей, – он взял ее руку в свои ладони и улыбнулся. – Поверь, как раз здесь тебя никто не найдет.

По лицу Каи-Марты пробежала легкая тень. Она захотела вырвать свою руку, но пальцы Магнуса были сильнее.

– Попалась, птичка, – прошептал он и толкнул ее к стене. Месть была так близко, что дыхание перехватывало. Девчонка попыталась кричать. Он даже не стал затыкать ей рот, из-под холма все равно ее никто не услышит. Он приставил короткий нож к ее горлу. Так крепко, что на кончике уже выступила капелька крови.

– Только попробуй дернуться, – он боялся, что руки будут дрожать, но не двинулся ни единый мускул. – Только попробуй перекинуться, обратиться или выкинуть еще какую-нибудь глупую штуку – я убью тебя без вопросов. А так… А так ты хоть сможешь узнать, почему я тебя ненавижу.

Глаза Каи-Марты округлились, но она не проронила ни звука. Только смотрела куда-то за его плечо и старалась отодвинуть нежное горло от острого ножа.

– Вот так, вот и умничка, – прошептал ей аптекарь, подводя ее еще ближе к стене. Он нашарил что-то на заплесневевших каменных плитах и после застегнул кандалы на ее тонком запястье. Нежная рука теперь была накрепко прикована к стене. Магнус еще раз пощекотал ее шею ножом. Затем ткнул заостренным концом в щеку. Выступила капелька крови, но она так и не дернулась.

– Я думаю, ты догадалась, что я знаю, кто ты, Кая, – он подвинул себе трехногую табуретку и уселся напротив. – Какое удивление на твоем лице, ты думала, Сигур не расскажет мне при встрече? Думала, он будет вечно терпеть твои выходки? Пригладь свои перышки, в нем не осталось ни капли любви к тебе с тех самых пор, как ты убила того мальца. Пусть и случайно. Как я понял, ты не была паинькой эти месяцы. Какие-то похищения детей, развороченные тела в городских канавах… – Магнус поморщился. – Ты отвратительна. Грязное чудище, что недостойно быть человеком, носить человеческий облик. Может, тебе и вовсе отказаться от него? Ты же зверь. Так пусть и ведут себя с тобой, как со зверем. Как я с тобой. Зверям ведь место в клетке и на цепи. О… Я по глазам вижу – ты вспомнила клетку.

Кая дернулась и зашипела. Железный обруч на запястье крепко держал ее.

– Я пробыла в клетке целый год. Меня вырвали из отчего дома, мать отвернулась от меня, а теперь я хуже, чем в рабстве. Чего еще вам нужно, ответь мне.

Магнус лениво присвистнул и подкинул нож на ладони.

– Не пытайся вызвать во мне жалость, красавица. Ты была мне подругой в детстве – но не думай, что это значит хоть что-то. Не думай, что я славный рыцарь, защищающий жизнь горожан. Извини, но мне плевать на Исолт. Плевать на всех вместе и плевать по отдельности. Если бы вас было много, если бы всем грозила опасность, я бы просто продал свою скромную лавку, забрал бы все золото и отправился бы к Толстому Герцогу в озерный Олат. С моими талантами я бы мог служить и при замке. Моя бы жизнь не стала печальней. Только вот ведь какая загвоздка, – кривая усмешка перекосила его лицо. – Ты ведь посягнула на кое-что мое, дорогая…

Он взглянул на свою пленницу, но ее лицо не выражало ни раскаяния, ни даже понимания. Только страх. Как это скучно… Что ж, пусть боится. Он поднял со стола лучину, заострил ее ножом. Потом кинул ей в лицо, точно дротик. Она тихо вскрикнула. Мерзкая девица. Даже царапины ведь не осталось.

– Ты напала на мою невесту, Кая-Марта.

Его губы назвали Сольвег невестой так просто и плавно, что он даже не удивился. В сердце своем он давно так считал. Отчего бы не произнести это вслух хоть раз перед кем-то. Она все равно не уйдет отсюда живой. Сольвег, невеста…

– Ты напала на Сольвег Альбре, Кая-Марта, а она принадлежит только мне. За боль в ее теле и сердце тебе теперь расплачиваться передо мной.

– Нет, – охнула Кая. – Сольвег…

– Что? – резко перебил ее Магнус. – Будто ты спрашиваешь имена у своих жертв.

Перед глазами снова стояла ее кровать, темные спутанные волосы, лежавшие на подушке. Губы помнили до сих пор горечь ее слез, которые он хотел сцеловать с ее мертвенно-бледных щек. А еще его ребенок, которого она потеряла.

– Сольвег подругой моей была, – Кая крикнула ему в лицо и дернулась на стене. – Я напала на нее только раз, признаю, да, я хотела убить, покалечить. Я видела лишь убегавшего вора из лагеря Улафа. А потом… Я встретила ее на базаре на следующий день. Слабую, без сознания. Я не знала, что это она, я помогла ей, а мне так была нужна подруга!.. Хоть кто-то, кто скажет мне доброе слово! Я не знала о ней ничего. Ни рода ее, ни дома, ни ее жениха, ни что она от него ждет ребенка…

– Мой! – рявкнул Магнус и ударил кулаком по столу. – Это был мой ребенок! Мое с ней дитя и оно, так и не родившись, погибло. Из-за тебя! – он глушил в себе едкую совесть с сомнениями. – Из-за тебя! Она чуть сама не погибла!

Кая трясла головой и шептала.

– Не я это Магнус, не я, не я напала на нее пару дней назад.

– Ты, кто же еще! – аптекарь в сердцах плюнул на землистый пол. – Кому ты врешь, чудище. Этот придурок Микаэль Ниле сам видел сирина. Он видел с вершины холма, как ты терзаешь ее. Он же и выпустил стрелу в твою поганую спину. Будто я не увижу шрама на ней. Поди еще долго не полетаешь…

Он сорвался с места и метнулся к ней. Быстро и грубо развернул ее лицом к каменным плитам. Сделал крошечный надрез ножом по ткани, дернул и швы платья разошлись на спине. Худые костлявые лопатки выпирали из-под бледной и тонкой кожи. Россыпь светлых родинок виднелась на правом плече. Он поднес поближе подсвечник с огарками. Капелька воска упала на выпирающий позвоночник и Кая-Марта глухо вскрикнула. Спина была белая, без единой царапинки. Под плечами не было страшной раны от арбалетного болта. Он мог подумать об этом раньше. На ней не было перевязи, она спокойно поднимала руки к лицу, будто не ранена вовсе. Он молча сел обратно на табуретку и запустил пальцы в волосы. Он пришел сюда за местью, но судьба подкинула ему лишь плачущую от холода и страха девицу. Чудовище, сирина, мерзкую лгунью. Но не она была виновна в его черной горести на том, что осталось от сердца. В пещере было слышно только тихое всхлипывание Каи.

– Я не хотела ей навредить, – бормотала она, не поворачиваясь к нему лицом. – Даже в самый первый раз – я до сих пор сожалею об этом. О всем сожалею, – она плакала, а Магнус бездумно вертел в руке нож, которым распорол ее платье, и понимал, что теперь он в живых ее не оставит. Да, он не знал, лжет она или нет. Сирины могут затуманить рассудок, обмануть твое сердце. Девочки, за которой они вместе с Сигуром гонялись по лугу, а потом мастерили кораблики из бересты, больше нет. Все кончено. Но и не его это месть теперь. Не его отмщение, не его кровавая радость. Что ему теперь ее слезы. Не она напала на Сольвег. Тихое всхлипывание на минуту затихло. Она повернула к нему заплаканное лицо.

– Что ты будешь делать со мной? – шепнула она.

Он пожал плечами.

– Убью, конечно. Но не сейчас.

– Отчего не сейчас?..

Магнус поднял голову. Он знал, что выглядит отвратительно. Знал, что отвратителен сам по себе.

– Замолчи, – пробормотал он. – Просто замолкни. Знаешь, может, я и не стану марать об тебя руки. Я посижу здесь немного. Потом просто тихо уйду, оставлю тебя здесь в темноте. Здесь ты и останешься на долгие годы. Здесь через сотню лет и найдут твои кости. Это будет лучший конец для тебя.

Он пошарил в карманах и достал завернутую в тряпицу краюху свежего хлеба.

Он надкусил, прожевал прожаренную корочку. Отломил кусок, кинул его Кае-Марте.

– Держи, – бросил он. – Тебе это не в радость, но силы хватит на время. На пару часов отсрочит твою смерть. А мы поболтаем.

Кая не шевельнулась. Магнус пожал плечами и продолжил есть. Затем достал флягу с водой, разбавленную кислым вином.

– От жажды ты умрешь раньше, чем от голода, – безразлично произнес он. – Хотя это все равно год или два, я знаю вашу породу. Флягу я тебе не оставлю. Как ты думаешь, будет хоть кто-то искать тебя? Думаю, нет. Знаешь, о чем я думаю, Кая-Марта?

Он слез со стула и сел на выстланный соломой пол. Кая стояла над ним, но он не поднимал головы, а смотрел куда-то ей на колени.

– Знаешь, о чем я подумал? Что человек ценен теми, кто будет его искать. Кто вспомнит о нем после смерти – пусть даже и с ненавистью, с отчаянием. Ты можешь запасть в чье-то сердце, можешь терзать чей-то разум или ласкать его мысли, но, если о тебе не вспомнят – ты мертв навсегда. Ты мертва навсегда, Кая. Ты никому не нужна. Потому никто и не искал тебя на том острове, не ждал твоего возвращения. Ты думаешь, Сигур до сих пор тебя любит? Я видел его, я говорил с ним. Тебя он хочет забыть, как пустую тупую боль выгнать из сердца, как яд из раны. И это он сможет. Жизнь твоя не принесла никому радости. Смерть тоже не принесет. Будто тебя и не было.

Он снова глотнул из фляги, слегка поморщился от кисловатого вкуса.

– Да, я сказал все верно, – удивился он сам себе. – Твоя смерть никому не доставит радости. Даже и мне, ведь не отомщу я за Сольвег. И знаешь что, Кая, что паршивей всего? – голос его дрогнул. – Что смертью твоей я ее не верну. Что ничьей смертью я ее не верну! – а жить без нее зачем мне, Кая? Где я найду вторую такую?

Он прикрыл усталые глаза и вызвал в памяти образ из давным-давно забытого дня. В тот день он впервые отправил ей записку с мальчишкой посыльным. Через пару дней после того, как она впервые пришла к нему в лавку, а он получил за дерзость пощечину. Он ни на что тогда не надеялся – знатная девица, богаче всех в этом городе – тогда была – шелком и бархатом завешаны все шкафы. Он смеялся, когда писал то письмо. Писал и смеялся над собой, над жизнью, над этим солнечным летним днем – а день смеялся с ним вместе. Отличная выйдет шутка и безобидная. Много ли стоит знатной девице зло топнуть ножкой и оскорбленно губы поджать?

Он написал в письме не о ее глазах, волосах или коже. Нет, он написал о себе, присовокупил туда рецепт настойки от нездоровых зубов – мол на него она так надменно смотрела, что все лицо у нее перекосило, всю челюсть. Потом звал зайти снова – передать ей лекарство. Красотки редко обращали на него внимание. Потому не питал он иллюзий, не старался расхвалить ее красоту, он и вовсе не ждал, что она заявится вновь – а она появилась. Пришла без стука, отворила дверь, нетерпеливо стукнула по прилавку. Спросила, давно ли стегали его розгами, он сказал, что недавно.

В тот же вечер они отправились вдоль причала смотреть, как в гавани разгружают суда. Закатное солнце светило сквозь реи и мачты и путалось в ее волосах. Недурная девица, думал тогда все аптекарь, размышляя, что же выйдет из этой нелепой затеи. Глаза так и вовсе подарок, зеленые, точно бутылочное стекло, и блестят точно так же.

– Госпожа Альбре, – начинал он неловко.

– Сольвег, – говорила она и насмешливо кривила тонкие губы.

В тот вечер он узнал, что Сольвег умна. Что хитра, что за словом в карман не полезет. Что злопамятна, язвительна, но совсем не капризна. Что когда она смеется, в ее глазах загораются искорки, а взгляд становится нежным почти что, хотя нежности она вовсе не знает. Что скорее поцелует сама – небрежно и снисходительно – чем позволит дать поцеловать себе руку.

«Ты прислал мне письмо, где думаешь, будто мы с тобой ровня. Не лги мне теперь, манерами не обманешь.» В тот же день поздно ночью он и понял, что влюбился без памяти. Через две недели они стали любовниками, еще через месяц друзьями. Через полгода он с безразличием заключенного признал, что жить без нее он не может. Так и до этого дня продолжалось.

Магнус с удивлением обнаружил, что в голове шумит и стучит, а слезы катятся из воспаленных глаз. Он рассмеялся, а голос хлюпал где-то внутри. К горлу снова подкатила истерика, и он закашлялся. Он судорожно ловил ртом воздух, стараясь угомониться, но только сейчас он с ужасом осознал – Сольвег ему не видать. И сына их не увидеть. Никогда, больше ни разу, нет этого будущего, стерто оно, перечеркнуто, воском свечи залито в той книге, где вершится все в этом мире. Она была нижней картой в этом крошечном домике. Кто-то вынул ее и все рассыпалось до прогнившего основания. Он барахтается в этом море, точно дворовый щенок в глубокой канаве, и не за что ухватиться. Ему казалось, если он закроет сейчас рот, то молчанье задушит его и он захлебнется. Ему некому даже мстить. Ни за себя, ни за нее. И самого его точно наконец-то не стало.

Послышался странный скрежет – громкий и резкий, точно из камня вырывают ввинченный болт. Он постарался поднять лицо, сфокусировать взгляд, но голова шла кругом. Он все также сидел на полу. А через какое-то мгновение что-то тяжелое ударило его по затылку. Кажется, это был старый кувшин, глиняные осколки рассыпались по полу. Мягкая темнота окружила его, и он с благодарностью почувствовал, что теряет сознание. Передышка и тишина, немного покоя.

Он и забыл, как вещие птицы могут пить чужую тоску.

Глава XXXIII

Ночь она провела на самых окраинах города, у ворот, под какими-то зарослями, в канаве, выстланной мхом. Жители от страха сидели ночами в домах, гвардия Совета сюда не заглядывала, ютилась ближе к центральным улочкам. Первый шаг не желает делать никто. Чуть только люди Марии-Альберты двинутся в сторону лагеря, горцы возьмутся за топоры. Мария-Альберта мертва, Мария-Альберта убита, и Кае-Марте было отлично известно, кто в этом был виноват. Он ведь приходил к ней пару суток назад. Подкараулил на границе лагеря, схватил за руку, прижал ладонь к пересохшему рту. О, Морелла был в тот вечер весьма убедителен. Нет, он не кричал на нее, не смотрел своим злостным взглядом. Только безразличие в его голосе, только холод, как клинок изо льда, только тихое бешенство. Отчего она не выдала тогда его Магнусу? Отчего, если в тот самый вечер он сказал ей, что Сольвег уже не жилец, что тогда рассказал, что почти что убил «человечье отродье». Сперва она пыталась ему возражать, сказать, что Сольвег подруга, что даже если она украла кольцо, она ее прощает, прощает! Но он ударил ее так сильно, что зубы прикусили до крови язык. Прежде он никогда не поднимал на нее руку. Прежде он клялся ей только в любви – она не очень-то верила. Хоть и очень хотелось. Она держалась за ноющую щеку, перед глазами плыло, будто она была пьяна, а Морелла говорил ей о мести. О какой-то мести всем людям. О мести не Улафу, не Сигуру, не матери, что с ужасом погнала ее прочь. У людей нет достоинства, говорил ей Морелла, но смерти они достойны. Почему бы не подарить им ее. «Почему не начать с твоей милой и нежной Сольвег? Это будет хороший урок для тебя, Кая-Марта.» Больше она ему не перечила.

А на следующий день слух о гибели Марии-Альберты, слух о начале войны. Кая знала, зачем это ему. Понимала, пока судорожно запихивала свои скудные пожитки в крохотный узелок. В этой войне не будет ни правых, ни виноватых, ни выживших, ни проигравших. Их погибнет столько, что не рады будут ни горцы, ни люди короны. Всех сметет, все останутся рыдать над своими убитыми. А потом, говорил Морелла, он найдет остальных. Вернется на остров Серебряных шахт, освободит всех из клетки – он говорил это и раньше, Кая слышала это. Освободит он только их не ради спасенья, ради войны с человеческим родом. И хочет он новое королевство, свое, для птичьих людей. Так смешно. Кая-Марта вспомнила все обиды и горести, вспомнила беды Мореллы. Он не хочет мира, не хочет, чтобы ему пожимали руку при встрече, не хочет, чтобы его не боялись, и любовь ему не нужна. Не равенство, не поддержка – только власть, только личная выгода, только кровь чужая, горячая.

Да, Магнусу этого она не сказала, хоть любовь умерла в ее мыслях, лежала в сердце ненужным потерянным грузом. Когда выбралась из-под холма, ей хотелось бежать, спотыкаться, ползти к смутной свободе. Да, Улаф нашел бы ее, рано иль поздно, призвал бы к ответу. Но стоило ведь попытаться отыграть у отчаяния хоть пару месяцев тихой жизни. Она пробежала немного к югу, уже на горизонте снова мелькнул отрог Синих гор – а потом она повернула обратно. Шла всю ночь и лишь совсем ранним утром задремала в той самой канаве.

Разбудили ее бедные торговки, открывавшие дешевые лавки возле стен городских. Запах пирожков с не очень свежим мясом и ругань кожевников, идущих в артель, прогнала все ее темные беспокойные сны. Кая отряхнула испачканное платье. Попыталась прикрыть распущенными волосами разорванную ткань на спине, работу Магнуса. До дома Гальвы было далековато. Ей пару часов, спотыкаясь, идти по городу и плутать. Доберется как раз, как проснется привратник. Может, и не погонит ее поганой метлой.

Что она скажет рыцарю, Кая не знала. Извиниться? Она почти что убила его, выпила жизнь, сердце на части разбила. Явиться на пороге со словами раскаяния посреди бела дня? Так нелепо. Нелепо и странно. Морелла с Улафом все сделали нелепым и странным, потому она здесь.

Внимания на нее не обращал никто. Мало кто может признать в нищенке с разодранным платьем ту Каю-Марту-рассказчицу, которая продавала им травы и пироги, и сказки плела, точно нитками. Через пару часов солнце уже поднялось высоко, а она сбила в кровь себе пятку. Кто-то из бедных ребятишек, играющих в дорожной пыли, тыкал в нее пальцем и хохотал. Она даже не слышала. Вот и дом семьи Гальва, вот и дом ее бедного рыцаря, и ворота огромные. Она ни разу не заходила в ворота. Ни разу не шла досюда пешком, всегда перепархивала, а ночью ее и не видно.

Она, как могла, убрала свои белые волосы в косу, стерла грязь со щеки. Костлявый кулак неловко постучал в дубовые двери. Послышался скрип крючка от дверцы окошечка. Оно распахнулось. На нее смотрел недовольный седой привратник. Он оглядел ее с головы до пят и прищурился.

– Сир Эберт не раздает милостыню и не привечает бродяжек. Пошла, пошла отсюда подальше, не стой под воротами. Не позорь имя хозяина.

Окошко захлопнулось, сморщенное лицо исчезло. Кая пошарила по карманам. Узелок со всем ее скарбом так и остался в той пещере. Она нащупала сквозь ткань платья завалявшуюся брошь, что ей когда-то подарил Морелла. Сейчас она точно руки жгла, ее хотелось выкинуть поскорей. Брошь она никогда не носила, только в кармане – та была довольно уродлива, но вот жемчуг на ней был самый настоящий. Она сжала ее в кулаке и вновь постучала. Окошко открылось.

– Я не нищенка, – быстро сказала она и протянула старый подарок. – Может, добрый господин захочет это взять в награду за помощь?

Морщинистая рука схватила подачку и повертела ее между пальцами. Затем исчезла.

– Мало, что нищенка, так еще и воровка, – послышался радостный говор – видно брошка пришлась по вкусу. – Проваливай вон отсюда. А то крикну гвардейцев.

Окошко снова закрылось. Кая в бессильной злобе пнула ворота, потом зашипела от боли. Она посмотрела вниз по улице. Было так тихо и не было ни души. Сверху доносились крики торговцев, суета, но она их не видела. Она прошла чуть дальше, чтобы сторожка привратника осталась по левому боку. Забор невысокий, совсем невысокий. Она без труда припомнила, сколько раз перебиралась через него, когда навещала рыцаря. Ночью это было так просто – кто увидит на темном небе и в кроне деревьев большую крылатую тень? Все спят. Все спокойно. Только дыхание спящих слышно по комнатам, а сейчас солнце уже высоко, хоть и раннее утро, летнее утро.

Она приложила руку к забору. Даже если встать на цыпочки, она не доставала до верха, чтобы подтянуться. Ни дерева рядом с достаточно длинными ветвями, чтоб кончались на той стороне. Она отошла еще чуть дальше. Что ей оставалось делать? Начать кричать во всю глотку «Эберт, рыцарь мой, выходи»? Сбежится народ, сбегутся слуги – но рыцарь не явится. Она сомневалась, что он вообще может встать нынче с постели. Она глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Это ведь быстро. Никто не заметит и заметить-то некому. Она почувствовала зуд в лопатках, привычное жжение кожи на руках, когда те стали покрываться перьями вместе с телом.

Кая открыла глаза. Вот забор, вот окно Эберта. А справа от нее кроха-мальчишка лет четырех возился в дорожной пыли. Он поднял на нее взгляд, а она не отвела своего. Сердце дрогнуло и пропустило удар, уголок губ истерически дернулся вниз. Она его не заметила. «Гибель я принесу в твой дом, милый рыцарь. Не одну и не две. А многое множество.»

Она взмахнула тяжелыми крыльями, перелетела через забор и опустилась в дальнем уголке сада. Перья стали истончаться, снова ветер коснулся кожи, она услышала топот маленьких ног по дороге. Кто поверит ребенку, скорее всего надерут ему уши. Только б было все так.

Дверь черного входа распахнута настежь. Кая-Марта проскользнула в его темноту – в этом доме она была часто и знала, как проскользнуть незаметно мимо расторопных кухарок, знала, как смешаться со стайкой глупеньких горничных, знала, где углы потемнее. Ноги ее еле держали, руки дрожали так, что она до белых костяшек сжимала перила на лестнице. Вот и последний пролет, вот и комната рыцаря. И спальня, и большая гостиная, и кабинет, забитый доверху книгами. Сквозь приоткрытую дверь проскальзывал утренний лучик солнца.

– Ты слыхал, что творится в городе, Эберт?

Сердце Каи-Марты упало, рыцарь был не один. Она прильнула к щелке и постаралась разглядеть, чей голос ей послышался только что. Он был взволнованный и знакомый, до боли знакомый, только после всех ее злоключений в голове перепуталось.

Вон рыцарь сидит в своем бархатном кресле. Он похудел, он так отощал, что кресло кажется больше. На столе стоит огромная чашка, от нее поднимается пар, только он ее и пальцем не тронул. На ноги небрежно наброшен выцветший плащ. Разгар лета, а ее рыцарь все мерзнет. Он не согреется, нет, уже не согреется, это холодом из могилы на него потянуло. Она посмотрела правее. Ну конечно, кто же еще. Ниле. Микаэль. Тот, кто разгадал ее первой, тот, кто погонись за Сольвег она, а не Морелла, пристрелил бы ее. Пристрелил бы самой твердой рукой. Что-то он выскажет ей, когда она зайдет в эту комнату. Говорят, что повинную голову меч не сечет, да вот только по ней все мечи королевства рыдают.

– А что происходит в городе, Микаэль? – устало ответил Эберт, сонно жмурясь на солнце. – Все последние дни… Все последние дни я говорил с душеприказчиком, ты верно слышал. Распродать корабли, отдать и дело, и дом брату Лоренсу. Знаешь, в последние дни стало так просто, зная, что недолго осталось.

Послышался удар кулака по столу. Ниле ругнулся и потер ушибленные костяшки.

– Ты и думать забудь говорить о своей смерти, приятель, – с жаром перебил он его. – Не хочу я об этом слышать, не буду. Нет этой смерти, нет. Мы что-то придумаем. Я своими руками придушу эту сволочь, если потребуется. А из перышек сделаем знатное чучело. Толкнем потом охотникам на чудовищ, а на монетки закатим пирушку в Олате у Толстого Герцога, как в нашей юности. Мы молоды, Эберт, мы так еще молоды. Нам ли думать о смерти.

– Не нам. Только мне, – Эберт мягко улыбнулся, а она так давно не видела этой улыбки. – Тебе надо думать о матери, о Каталине. О своих торговках персиками на площади. О моей… О Сольвег, подумай еще немного о Сольвег. Я слышал, вы каким-то чудом сдружились, она даже живет в твоем доме.

Кая почувствовала, как голос рыцаря ощутимо напрягся.

– Если после того, как уйду, у вас что-то получится, то позаботься о ней.

Снова раздался удар по столу, и Микаэль уже внятно и грубо выругался.

– Если ты сейчас же не закончишь, я вызову тебя на дуэль. На кулаках. То есть, просто говоря, расквашу тебе нос. За всю твою глупость. Мне твоя Сольвег вообще не сдалась. Она мой друг, просто друг, может, близкий друг и живет у меня как подруга, учит Каталину плохому. За все это время мне ни разу не захотелось ничего большего, чем напоить ее чаем со сливками и пожать ей ладонь. Перестань ревновать, Эберт. Ко мне. Ты выглядишь глупо.

– Я ревную? – Эберт озадаченно взглянул на него. – Я правда ревную?

– Да, дорогой сир рыцарь, сколько же открытий вам принес этот день. Не делай так больше. Я на Сольвег не претендую.

– Как скажешь, – Эберт замолк. – В любом случае у тебя и без меня много забот. Как же игра в шахматы с Марией-Альбертой?

Микаэль помрачнел.

– Именно поэтому я и спрашивал тебя, знаешь ли ты, что творится на улицах. Мария-Альберта мертва.

– Мертва?

– Растерзана чудищем. Может, твоей подружкой, может, этим, вторым… Я не говорил тебе, у него черные крылья. Я подстрелил его, когда спасал Сольвег, но сдается мне, одна стрела для него ничто.

– Очаровательно, теперь два сирина в этом городе, – в голосе рыцаря послушалось раздражение. – Даже умереть спокойно нельзя.

– Вот поэтому умирать еще рано, – подхватил Микаэль. – Куриц пора ощипать. И в суп. Там курам и место.

Эберт Гальва улыбнулся этой нелепой и глупой шутке.

– Рад тебя снова здесь видеть, Ниле. Рад, что ты все еще друг мне. Я был несправедлив и с тобой… и с ней. Рад, что вы здесь.

Южанин пожал плечами.

– Жаль, что такое мрачное время свело нас обратно. Я не все рассказал тебе про нашу подругу. Сольвег ведь тяжко. Может, также тяжко, как и тебе. Горе в ее сердце. Не угасните оба, прошу вас. С кем я останусь? Нельзя бросать старину Микаэля.

Половица под ногой Каи-Марты скрипнула. Южанин, точно зверь, резко повернулся к двери.

– Слуги?

– Я распустил всех слуг. Кроме привратника. И кухарки.

– Какая прелесть, значит, незваные гости!

Он поспешно и ловко выпрыгнул из кресла, метнулся к двери. Кая не успела спрятаться в сумраке коридора и ее силком втолкнули в залитую солнцем комнату. Она зажмурилась от яркого света.

– Ты! – рявкнул над ухом южанин и сжал руку в кулак, будто хотел ударить ее. – Эберт, гляди, воротилась твоя подружка, вот ведь удача! До чего же стала глупа. Эй, не дергайся, все кости переломаю, не посмотрю, что девица, – прошипел он. Южанин крепко сжал ее запястья за спиной, она чувствовала затылком его дыхание.

– Эберт, – сипло пробормотала она; голос куда-то пропал. – Эберт, я…

Да, рыцарь изменился. Да, краше в гроб кладут, но с последней встречи с ним стало что-то не то. Кая пристально всматривалась в его лицо, чтобы понять, что же изменилось, и поняла. Рыцарю все равно. Рыцарю стало нестрашно. Близость смерти смела совершенно все цепи, которые сковывали его с самого детства. Смешно, только сейчас этот больной заморенный человек стал тем, кем мечтал быть во снах и не признавался. Понял ли это Эберт?

– Я не звал тебя, Кая, – голос его был точно железо. – И не ждал.

– Что с ней сделать, Эберт? – с наигранным весельем проговорил Микаэль. – Давай свяжем плутовку и бросим в море. Чай, не выплывет. Или нож в сердце – достойная смерть.

– Ее смерть не вернет мне здоровья, – пробормотал Эберт. – И жизни мне не вернет. Я сказал бы нет, но… Ты могла убить Сольвег. Отчего же мне не согласиться на казнь? Ведь это будет казнь, не убийство.

– Это не я покалечила Сольвег, – голос Каи от страха пропал. Что смерть может статься так близко, она не подумала. – Не я! – она растерянно смотрела на Микаэля. – Что же ты молчишь, южанин, ты же знаешь, в кого ты стрелял!

Ниле пожал плечами, безразлично покачал головой.

– Я стрелял в твоего дружка, ну и что из того. Да, я всадил ему огромную стрелу между лопаток, и он выжил, я знаю это, поверь, я отлично помню ту ночь, отлично помню плач Сольвег. Мы с ней долго говорили тогда, – Микаэль побледнел. – Об тебя жалко даже руки марать, но я постараюсь… Эберт?

Эберт посмотрел на них затуманенным взором. Затем медленно кивнул.

– Тогда решено, – бросил южанин и потянулся за острым ножом для бумаг на столе. Кая отпрыгнула в сторону, увернулась, метнулась к распахнутому окну.

– Повремени хоть минутку, дай мне сказать!

– Сказать? Чтобы ты околдовала еще и меня? – Микаэль ухмыльнулся. – Нашла дурака.

– Я знаю, что Морелла сделал с Сольвег, я знаю, что она потеряла ребенка, я этого не хотела, не хотела, она же мой друг!

Микаэль опешил, остановился и обреченно посмотрел на Эберта. Тот недоуменно смотрел на обоих.

– Ребенок? – промолвил рыцарь, приподнимаясь с мягкого кресла. – Ребенок у Сольвег? У моей… Сольвег, у нашей… Микаэль, что она говорит? Снова лжет?

Южанин вздохнул и одарил Каю-Марту ненавидящим взглядом.

– Нет, друг мой, она не лжет. На этот раз. У Сольвег действительно должен был быть малыш.

Бледное лицо Эберта, казалось, стало еще бледнее. В глубине глаз вспыхнул тусклый, еле заметный огонь.

– Но ты сказал… Ты говорил, что она просто друг, ты говорил…

– Полегче, Эберт, спокойнее, – южанин вскинул руки. – Я сказал тебе чистую правду, этот ребенок не мой. Я Сольвег даже пальцем не тронул. Но птица права. Мне вот только неясно – откуда лгунья-то знает?

Рыцарь снова тяжело опустился в кресло и отвернулся.

– Не все ли равно, – бросил он. – Мне ее речи уже точно без надобности. Закончи, что начал. Ниле, закончи уж с ней. Но не на этом ковре, прошу. Это матушкин.

– Как скажешь, – Ниле протянул руку и схватил ее за белые косы. – Это всего лишь казнь, не убийство, запомни, – и Кая почувствовала, как холодный металл поцеловал ее горло.

– Что здесь случилось? – раздался негромкий и тусклый голос. Он был тихим, но разом перекрыл всю суматоху, возню и ругань.

Дверь отворилась, и в зал вошла Сольвег. Она была в простом сером платье из самого неприметного плотного льна, точно серая мышь. Темные кудри, прежде пышной волной раскиданные по плечам, теперь были собраны в растрепанный и тугой пучок на затылке. Ни цветов в волосах, ни шпилек с бриллиантами. Только чуть более светлыми нитками вышивка по подолу и на манжетах тугих рукавов. Она была бледна, нездорова и под глазами были круги. Но красива, она все еще была красива. Как та мертвая принцесса, глядевшая на всех из своего хрустального гроба. Кая заметила, какой жалостью наполнились глаза Микаэля, как рыцарь поспешно отвел в сторону взгляд, лишь бы с нею не встретиться.

Ее Сольвег, ее единственная сестрица. И одного ее слова довольно, чтобы голова жестокого сирина заболталась на тонком лоскутике кожи.

– Сольвег! – крикнула Кая, собрав остатки надежды. – Сольвег, послушай меня!

Сольвег удивленно вскинула брови и ничего не ответила. Только прошла мимо них, уселась в кресле напротив. Слегка поморщилась, будто от боли. Верно, она же потеряла ребенка, вспомнила Кая. И верно думает, что потеряла из-за нее. В животе у нее пробежал холодок. Нет, Кая-Марта, Сольвег тебе не помощник. Она будет первой, кто бросит горсть землистой пыли на ее сосновый и узенький гроб. Если и будет вообще этот гроб у нее. Сталь ножа до сих пор щекотала шею.

– Сольвег… – снова еле слышно прошептала она.

Лицо Сольвег, казалось, замерло, будто покрылось гипсовой маской. И было точно таким же белым.

– Что она здесь забыла? – глухо повторила она, вцепившись рукой в подлокотник. – Что она здесь забыла, Ниле? – второй рукой она непроизвольно потянулась к увесистому графину с водой.

– Все хорошо, дорогая, – уверил ее Микаэль, не размыкая пальцев вокруг ножа. – У нас тут всего лишь крохотная казнь. Так, смех говорить. Но не думаю, что тебе стоит присутствовать.

– Вы все же поймали ее?

– Я сама пришла, Сольвег, сама! – Кая дернулась, на мгновение высвободившись из хватки. Сольвег шарахнулась в сторону. – Я сама пришла, – прошептала она. – К Эберту. И к тебе.

– Перережем цыпленку горло и дело с концом, – Микаэль потянул ее за косу.

– Стой.

Сольвег подняла вверх свою худую ладонь. Теперь она казалась такой же призрачной и белой, как у Каи-Марты. – Стой… Не трогай ее. Пока. Любому человеку позволено последнее слово.

– Человеку, вот именно, – пробормотал Микаэль, убирая кинжал за пазуху. – Не похоже что-то, будто она человек.

– Она сказала, что вернулась сама, – Сольвег провела дрожащими пальцами по складкам платья. – Выслушаем же ее странные мысли. Больше вреда она не в силах уже причинить.

«Нет у меня больше сестры, – сирин в ее сердце горестно по-звериному взвыл. – И больше не будет».

– Ничего нового она не расскажет, – Микаэль безразлично пожал плечами и уселся неподалеку. – Все те же глупости. Что во всем виноват ее старый приятель, что это он пытался тебя, Сольвег, убить, что еще, ничего не забыл?

Было тихо. Сольвег смотрела на сирина, а рыцарь устало глядел куда-то в окно. Микаэль поигрывал кинжалом. Как он изменился, как он не похож на себя. Где же тот беззаботный шут и любитель женской ласки и смеха, что она повстречала на празднике? Что же делает с ним страх за друзей, сколько зла и железа в этом тяжелом взгляде.

Кая молчала. Тишина окружала с каждых сторон.

– Я была в плену, – наконец проговорила она. Она не знала, что говорить, как поведать им правду. Язык неумело подбирал ей слова, будто она была пятилетней. – Знаешь, Сольвег, я была в плену этой ночью у твоего старого друга. Ты желаешь мне смерти, родная, моя единственная подруга – что ж, он тоже желал ее и почти получил ведь. Я знала Магнуса прежде, знала…

Эберт дернулся, заслышав незнакомое имя и впервые пристально посмотрел на бывшую свою невесту.

Кая-Марта замялась и потупила взгляд, но продолжила.

– Магнус был моим старым приятелем, тогда, еще в Горных домах. Нас было трое – я, Магнус и Сигур – вы видели его в тот первый день на ярмарке, может быть… Вы не знаете, – зашептала она, внезапно поняв и наконец без страха подняв на них взгляд. – Вы никогда не знали, что я тоже пленница, и ты, милый рыцарь, не знал. Видели Улафа, слышали Улафа, но не знаете, что он за зверь. Я могла бы ночь говорить и слов не хватило бы, чтобы высказать горечь. Но… Все, что должна вам сказать: горцы из Горных домов готовятся к штурму. Ваш Совет готовится к долгой войне. А Морелла, мой бывший любимый… Он ждет, пока останется кто-то один. Ждет, что война поглотит весь ваш род. Ждет, что я отправлюсь с ним на остров Серебряных шахт чтобы будить остальных. Остальные птицы с медными перьями – а они будут несчастными и очень голодными. Я хотела бежать от Улафа и от вас, подальше в безлюдные степи, леса и болота – но Магнус похитил меня, милая Сольвег, и он желал отомстить не тому, – она замолкла и вздрогнула. – Он излил столько боли мне в душу. Я не могла теперь просто сбежать, раствориться. Я допою до конца эту песню – для этого я и вернулась сюда.

Она выпрямилась, но тут же почувствовала на плече тяжелую руку Микаэля.

– Только не надо вот глупостей, – с притворной лаской проговорил южанин. – Допеть она собралась.

– Я вернулась, чтобы отпустить тебя. Сир рыцарь, – громко ответила Кая.

Эберт выпрямился, чуть подался вперед в мягком кресле. Посмотрел на нее исподлобья. О, этого взгляда она не забудет, не вырвет из сердца. В нем не было обиды, не было даже боли. Она видела только одно – он ее не простит. Он может отменить ее смерть, не замарать чтобы руки, отпустить восвояси, но муки своей, насмешки над жизнью он не простит. По ее милости многие дни тянулись для него, как один. По ее же воле не находил ни покоя, ни радости. О да, Кая-Марта, он воистину понял, что очень несчастен, ты ему показала, ты и здесь победила.

– Отпустишь? – глухо промолвил Эберт; он собрал силы и встал. Лицо его сильней побледнело, он пошатнулся, но выстоял. Нетвердой походкой он прошел прямо к сирину и вгляделся в ее голубые глаза, которые не были уже желтыми, точно у волка или у ястреба. – Отпустишь? Что за милость убийцы?

Кая-Марта кивнула и плечи жалко поникли.

– Сир рыцарь, я убила раз и убила второй. Один раз – нечаянно, мальчишку, это и стало моим же проклятьем. Второй раз осознанно, по указке – кровь на руках моих и на губах. Две жизни я отняла. Но я не убийца вовсе, я зверь – нет злого умысла у дикого зверя.

Она посмотрела своей полуживой жертве в глаза, и сердце ее впервые вздохнуло свободно. Она зверь, просто зверь. Пусто стало, когда она это признала.

– Сир рыцарь, я отпускаю тебя.

Пусто и очень светло.

Она почуяла, как сил стало чуть меньше. Не то что бы она ослабела, не то что бы почувствовала себя желторотым голым птенцом. Просто не было теперь такого тонкого ручейка чужой жизни, который вливался в нее. Она коснулась его руки, а потом отпустила. Отпустила совсем.

На лице рыцаря не дрогнул ни один мускул, а ей вдруг захотелось заплакать.

– И что теперь? – нетерпеливо спросил Микаэль. – Он здоров? Эберт здоров? Так все просто? Ты хочешь сказать, нам не нужно тебя убивать? Не нужно твоих слез с каплей крови, чтоб заставить исполнить желание?

– Моей крови хотел тот, другой, – ответила Кая. – Затем и похитил. Это не больно ему помогло. И да, рыцарь… рыцарь здоров. Прости за страдания, Эберт Гальва.

– Ничего я не чувствую, – сухо ответил рыцарь, оглядываясь кругом. – Только сон. Я очень устал.

– Поспи, Эберт Гальва, – голос сирина был певучим и нежным, но не капельки не колдовским. – Ты проснешься другим человеком. Будешь чувствовать и тепло солнечного луча на щеке, радость от книги, чернильного пятна на руке от письма милой возлюбленной, от пирога на столе. Ровно также, как прежде. Только поспи. Ты проснешься, как ребенок солнечным летним утром. Я это тебе обещаю.

– Нет.

Кая вздрогнула.

Сольвег поднялась, отмахнулась от помощи Микаэля. Кулаки ее были сжаты, а губы сухие, обкусанные – как похожи они с милым рыцарем. Оба, как тени, оба отчаялись.

– Быть не может, – говорила Сольвег голосом тихим и хриплым. – Ты нам лжешь, Кая-Марта. Снова, тебе не впервой. Говоришь, исцелила рыцаря, так просто, одним добрым желанием? Меня дважды чуть не убили из-за тебя, я потеряла…я, – она запнулась. – Ни одна история так не кончается, Кая. Есть еще что-то, я вижу. Ты дрожишь и боишься добавить, иначе была бы уверена, что тебя бы простили. Говори. За еще одну ложь я сама воткну этот нож тебе в горло.

– Он умрет, – так было просто ответить ей правду, раз терять уже нечего – Эберт Гальва умрет, как и должен был, – просто ответила Кая. – Может, неделя, может, еще целых две – ровно столько же, сколько с заклятьем. Сольвег, Ниле… Я вернула рыцарю жизнь. Но не могу возвратить ему то, что уже уничтожила, отобрала и вырвала с корнем. Тоска отпустила его и тень не властна над ним. Он покинет вас в мире, может, даже в покое. Кончина хорошая. Многие бы желали такой.

– Он желал бы жить, – прошипел Микаэль.

– Больше я не в силах помочь. И не знаю, возможно ли это – ни один сирин не отпускал прежде жертву. Ваш рыцарь умрет.

– Я тебя убью, – проговорил потом Микаэль. – Знаешь, в Эльсхане до седьмого колена мстят за друзей. Жаль, не смогу убить тебя столько же раз. Помни – последний вздох рыцаря будет последним вздохом твоим.

Кая-Марта с горечью улыбнулась южанину.

– О, дорогой мой Ниле, убивай. Только встань в эту длинную очередь. Сперва мой хозяин, затем мой любимый, мой старый приятель, мой старый жених и да – вся гвардия покойной Марии-Альберты. Может, тебе повезет. Может, в моем теле останется еще место, в которое нож еще не всадили. Столько внимания сироте из Горных домов. И никому моя гибель не даст ничего.

Глава XXXIV

А утро и вправду было чудесным. Он лежал с открытыми глазами уже с четверть часа и даже не шевелился. Пальцы неловко теребили бахрому на тканном покрывале, которым он укрылся поверх одеяла, хотя было еще благодатное лето. Эберт часто мерз в последние дни. Он не помнил, как оказался в постели. Может, его оттащил Микаэль, может, кто-то из оставшихся слуг. Покрывалом этим его точно кто-то укрыл, кто-то выудил его из сундука, где пылились матушкины вещи, кто-то хотел, чтобы он не замерз. Рыцарь провел пальцами вслепую по вышивке на краю. Там были синие звезды, он помнил. Оно лежало еще давно в их общей комнате с Лансом. Когда оба были детьми. Когда мать приходила еще вечерами, чтобы гладить ладошки и целовать их детские щеки. Все думают, будто забыл, будто он все забыл.

Эберт погладил нитки на синей звезде. «Ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью», – прошептал он, будто пробуя фразу на вкус. Солнечный луч скользнул по его щеке, согрел теплом веко – и рыцарь задохнулся от счастья. Он вздохнул и, казалось, не мог надышаться. Как это он не замечал раньше – отчего так здорово просто дышать, когда летом солнце светит в окно. Он слегка пошевелился, надеясь увидеть на столе колокольчик для слуг. Сколько времени? Восемь? Двенадцать? Три часа по полудни? Он должен перебудить этот дом. Если мертвый воскрес, об этом положено знать. Птица не соврала. Сон совсем покинул его тело и мысли, и он ощутил беспокойство. Что-то было не то, что-то нелепое. Рыцарь замер, растерянно огляделся, почувствовал запах из кухни и почти рассмеялся. Он так давно не чувствовал голода, аппетита, а теперь был готов умять целую тушу.

Рыцарь протянул к колокольчику руку и пальцы вдруг дрогнули. Да, вещая птица не врет, Кая сказала всем правду. Он свободен, он словно дитя в это летнее утро, и он угаснет через пару недель. Сердце пропустило один удар, он посмотрел прямо на яркое солнце, и глаза заслезились.

Рыцарь моргнул, а затем решительно позвонил.

Затем второй раз.

***

Был вовсе не полдень и вовсе не три пополудни, было шесть с лишним утра, а завтрак на кухне готовился только для слуг и уж точно не для господ. Господам на рассвете положено спать, но они сбежались к нему. Все. И Микаэль, и толстая кухарка, и сторож. И даже Кая-Марта робко выглядывала из-за угла. И… Сольвег. Сольвег он сразу заметил. Затем все утонуло в каких-то криках, может даже слезах, он сказал, что хочется есть. Затем кухарка всплеснула руками и вытолкала незамужних женщин из комнаты. Микаэль остался. Долго пытался что-то сказать, а потом почему-то пропел строчку из какой-то кабацкой песни и закружил толстую служанку по комнате.

Эберт хотел рассмеяться, правда хотел. Но вышла только улыбка.

Через четверть часа или чуть позже он, уже одетый, стоял в коридоре. Умытый и в новой свежей рубашке, от которой так приятно пахло стиркой и мылом. Он хотел было пройти в столовую – рыцарь потянул носом, оттуда пахло свежим хлебом и булочками. Его толстая кухарка Малена наверняка хлопочет там, точно наседка. Эберт постоял минуту в раздумьях, а затем пошел дальше, мимо этой залитой солнцем столовой. Ему велели засыпать снова, сил набираться, но он не мог больше видеть постель, одеяло и толстый полог. Все должно быть снова уснули, но дверь в ее комнату отворена. Да, Сольвег с Ниле его гости, он не мог их прогнать, не хотел даже в болезни.

Рука неуверенно поднялась и стукнула пару раз в приоткрытую дверь. Эберт взглянул на отощавшую худую ладонь и коротко охнул. Должно быть, он правда был раньше, точно мертвец.

– Войдите, – откликнулся женский голос. – Ниле, это ты?

– Нет, – рыцарь замешкался и встал на пороге. Быть может, она ждала Микаэля? Он провел неверной рукой по каштановым волосам. – Нет, госпожа, это я.

Рыцарь вошел в эту дверь. Сольвег уже не спала и даже вновь не легла на постель, чтобы дождаться позднего утра. Она была все в той же длинной и плотной ночной сорочке, а поверх нее – туго завязанный расшитый халат из Эльсхана с махровыми кисточками. Должно быть, мать южанина расщедрилась, не иначе.

– Доброе утро, – коротко бросил он и встал на пороге.

– Доброе утро, – ответила Сольвег. Она смотрела на него снизу вверх, а пальцы теребили кисточку на халате.

«Я должен бы уйти», – запоздало пронеслось у рыцаря в голове. Никто не вламывается в покои дамы, когда она не готова, когда она не одета. Даже если она разрешила.

Все было именно так, но он остался стоять. Между ними – да даже между ними четырьмя – было слишком многое, чтобы помнить об этикете. Он может остаться стоять. Никто его не прогонит. Никто не посмеет.

Она прятала глаза. Они перемолвились только словом после того странного танца на его дне рождения. После того как он отказался от этой белой руки, белой, будто слеплена она из зимнего снега.

– Ты такая красивая этим утром, – он раскрыл рот, а слова сами сорвались с его губ. Он ни секунды не пожалел. Ему умирать через четырнадцать дней, может, пятнадцать, если позволит Всевышний – сейчас ли задумываться об этих словах.

Сольвег была растрепана, не причесана, а губы еще бледные после беспокойного сна. Прекрасней, чем сейчас, она никогда не была. Разве только тогда. В похожее утро, когда он коснулся ее пышных волос.

Она потянулась к нему, будто хотела взять за руку, коснуться его. Но пальцы ее опустились снова на крошечный подлокотник, а губы сложились в сухую улыбку.

«Ей больно видеть меня, – подумалось Эберту. – Она мне не рада. Зачем ты явился, дурак, и ради чего?»

Сольвег подняла на него взгляд. Измученное лицо, но взгляд все прежний, зеленый, насмешливый.

– Красивая этим утром? Только лишь этим? – неловко пошутила она и растянула губы в улыбке. Эта улыбка – единственный подарок ему, что может она подарить. Он не знал прежней Сольвег, не знает и настоящую, он вообще не знает, что забыл здесь, в ее комнате.

«Ты умрешь через пару недель, Эберт Гальва, – думал рыцарь, смотря на ее белые губы. – Ты умрешь, а ее сердце разбито без этого, ни к чему его бередить.» Он поспешно поклонился, двинулся было к выходу, но ее рука поймала его рукав.

– Я рада, что мы победили, – коротко сказала она. – И Руза, и Микаэль. И я тоже рада.

Рыцарь не дышал и не шевелился, чтобы она не отпустила его руки.

– Победили? – он улыбнулся. – Сольвег… милая Сольвег, в городе хаос, на пороге война и убийства, а ты говоришь, что мы победили?

– Да, – просто ответила та. – Моя война была не за город с Советом.

Эберт вспомнил, как она поцеловала его в первый раз без единого чувства. Как ненавистью дышало все ее тело, как она кричала, как била служанок, как лгала и хитрила.

– За что была твоя война, Сольвег Альбре? – тихо спросил ее рыцарь.

Он сядет рядом с ней этим солнечным утром, и она его не прогонит.

Сольвег молчала. На ее лице была такая усталость. В каком-то неясном порыве он коснулся ее ладони.

– Ты почти умерла за меня. Ты и Микаэль… Сольвег, моей благодарности хватит на годы.

Сольвег отдернула руку.

– Не считай меня героиней, сир рыцарь. О таких, как я, не слагают баллады и песни на улицах не поют. Боролась ли я за тебя? Ниле тебе скажет, за что я боролась и почему, – она прикусила губу. – Сперва моя битва была за себя – и вот ее-то я проиграла. Знаешь, для чего мне нужна была Кая-Марта? Ты ведь знаешь, что кровь вещей птицы исполняет желания. Думаешь, у меня не было их?

Она говорила с таким жаром и страстью, что рыцарь опешил.

– Чего не было, Сольвег? Что ты хотела?

Сольвег посмотрела на него лишь с горькой насмешкой.

– Ты знаешь меня чуть лучше других, мой бывший жених. Так скажи, чего я хотела?

– Свободы? – Эберт сказал наугад. – Ее хочет каждый.

– Да… – кивнула она. – Я хотела свободы. Нет, я тоже пыталась спасти тебя, Эберт. Но сперва Микаэль обещал мне корабль с товаром. Мне, ныне нищенке. Спроси, он расскажет. Никогда не была я героем.

Эберт задумался. Потом пожал худыми плечами.

– Знаешь, а я никогда не был рыцарем, – промолвил он тихо. – Я не из благородной семьи, просто из очень богатой и «сир» я лишь на бумаге. И я тосковал, что в песнях поется не про меня. Что никогда не ехать мне на коне под морозными звездами. Что не про меня эти сказки – оттого я их невзлюбил, уткнулся в то, что знал и умел, что грело мне душу. А потом пришла Кая.

– Да, – горько ответила Солвьег. – Потом пришла Кая.

– Видно, сирин чует слабое место, – продолжил рыцарь. – Знает, где острее болит. И она напоила меня этим отчаяньем, напоила сполна. Убедила, что я самозванец в жизни своей. И дразнила пустыми мечтами. А потом я очнулся. И знаешь, Сольвег… Что мешает мне сесть на коня?

Сольвег молчала, он, казалось, запутал ее окончательно.

– Что мешает мне сесть на коня и поехать под звездами? Что мешает мне считать тебя героиней?

– Я спасала себя. Не тебя. Не в начале.

– А разве спасать себя – это тоже не подвиг? Храбрости столько в тебе, милая Сольвег. Во мне такой не было. Знаешь что. Ни одной обиды я на тебя не держу.

Он взял ее исцарапанную руку в худые ладони и бережно коснулся губами. Под бледной кожей билась мелкая жилка. Себе он не признается, что она в его сердце, а ей и подавно не скажет. Он почувствовал, как ее горячий лоб прижался к его и еще сильнее склонил свою голову. Да, он не держит на нее ни единой обиды.

Сольвег отпрянула и отвернулась.

– Что не так? – Эберт удивленно смотрел на нее.

– Многого тебе неизвестно, сир рыцарь, оттого что болел, – сухо и колко ответила Сольвег. – Иначе не предлагал бы мне дружбу и ласку.

«Я не дружбу тебе предлагаю.»

Эберт протянул руку к ее спутанным волосам, давно ему хотелось коснуться их снова. Он думал накрыть пальцами ее тонкие губы, но побоялся. Должно быть, побоялся обжечься. Да, ему умирать скоро, ему скоро в могилу, такие чувства мертвецу ни к чему. Рыцарь провел пальцами по ее волосам, коснулся ладонью мягкой щеки. Так ободряюще и по-доброму. Сольвег прильнула к его руке.

– Я все знаю, – тихо ответил ей рыцарь. В груди его снова был ураган, но говорил он тихо и твердо. – Я знаю и про другого, и про ребенка. Мне Микаэль рассказал.

Микаэль говорил, что он сильно ревнует. Что ж, Микаэль всегда прав. Только Сольвег о том не узнает.

– Я думала, Магнус даст мне эту свободу. Только он опутал меня и задушил. Я плакала по ночам. Плакала, что ненавижу себя и его. Что его сердце мне мерзко, что я его разобью, растопчу. Все было проще, когда он не говорил мне, что любит. Тогда-то мы были равны.

Эберт мало что знал о любви.

– В любви нет и равенства?

– В любви нет свободы. А если и есть, о том мне неведомо. И думается мне, никогда не узнать, – красавица усмехнулась и в глазах снова зажглись смешливые злые искорки. – Слухи обо мне разносятся быстро – ну да мне все равно.

– Мне тоже, – с жаром ответил рыцарь и неожиданно для себя сжал бывшую невесту в объятьях. Неловких и крепких. Сердце его колотилось и отчего-то хотелось рыдать. Даже забиться в истерике.

«Ты ведь скоро умрешь.»

Он вздохнул глубоко, уткнулся ей в ворот халата. Она пахла опять шоколадом из Эльсхана и мятой, как в тот самый день. А потом ее руки обвили его.

– Сольвег. Я скоро умру.

– Я знаю, – глухо сказала она. – Давай ничего не говорить. Никогда. И даже не шевелиться. Пока не умрешь.

Кудряшки за ее маленьким ухом щекотали ему нос. Рыцарь закрыл глаза, а слова, что рвались из груди, положил в этот гроб еще раньше себя. Он не выскажет их.

– Я согласен, – ответил он, чувствуя своими губами теплую вену на шее. – Но знаешь, очень давно кто-то сказал, что свобода есть только в любви.

А после он замер.

Глава XXXV

Микаэль вышагивал по саду, а сердце его пело. Первым делом он отправил весточку матери, а также Каталине и младшим братьям. Эберт спасен, Эберт счастлив, а сердце его не гложет тоска, что чернее черного дня. Потом он снова садился на скамейку под раскидистой грушей и вспоминал слова сирина. «Рыцарь проживет неделю, может быть, две, может, чуть больше. Он уйдет в мире, а это совсем не плохая кончина.» Эберта они спасли, но спасли вовсе не для себя. Южанин это не понял, он не хотел понимать и не верил. Мирная кончина – не то, о чем мечтают юные головы. Он попытался представить, как в последний раз меньше, чем через месяц, увидит лицо друга в гробу и пнул клумбу с настурциями. Это не правда. Это все ложь. Кто сказал, что этим птицам-колдуньям есть хоть толика веры. Не сегодня… Микаэль вздохнул полной грудью. Сегодня утром он счастлив, а горе пусть останется на потом.

Он дал поварихе монетку и узнал, что рыцарь наведался к Сольвег. Этих двоих лучше вместе оставить, ума у них не больше, чем у ребенка. А он… А он здесь, как всегда, для того чтобы решать проблемы этих глупых детей.

– Служанка принесла мне эту записку, – раздался голос над ним. – Ты звал меня, Микаэль?

Южанин вздрогнул и поднял голову. Да, он звал. Хотя не верил и ненавидел. Над ним стояла Кая-Марта и было видно, что хочет она убежать. Но отчего-то не дальше этой ограды.

– Честно говоря, я не думал, что ты задержишься на ночь. Мне кажется, я весьма ярко обрисовал, что будет с тобой, если Эберт…

Он споткнулся и замолчал. Не так-то просто выговорить слово «умрет».

Сирин пожал плечами.

– Сдается мне, ты не думал и что я вернусь. И что спасу рыцаря, ты тоже не думал. Ты никогда не верил в меня. Я в том тебя не виню.

Южанин рисовал палочкой в песке чудные фигуры. Как хорош арбалет, на руке не остается ни капельки крови. А смог бы он ее прирезать ножом? Он задумался. За Эберта. Может, и смог бы. Какой бы стала тогда его жизнь?

– Ты помнишь, что я ответил тебе? – хрипло спросил Микаэль.

Кая присела рядом и начертила туфлей кружок.

– Что последний вздох рыцаря будет последним и у меня.

– Если увижу тебя в тот день – так и будет.

– Увидишь, – Кая кивнула. – Я буду прямо за гробом.

Микаэль посмотрел на Каю и отвернулся.

– То, что я начала, мне и закончить. Ты мстишь за рыцаря. Я же… за себя и за Сольвег. За мою жизнь, которой не стало. Смерть не самая большая за это цена. У чудовищ счастливых концов не бывает.

– Не бывает, – кивнул Микаэль. – Но помощь твоя мне нужна. Давай говорить о делах.

Кая кивнула и отряхнула песок с крохотных туфель.

– Что мы имеем. Улаф, гибель Эберта, убийство Марии-Альберты.

– Морелла, – тихо ответил сирин. – Морелла виновник всего. Мореллу надо убрать.

– Убрать?

– Убить, – мягко сказала Кая, а глаза ее светились лаской с усталостью. – Таких, как он, убедить невозможно, поверь. Огонь подпитывает других, но сам неизменен. Пожары можно только тушить.

Микаэль растерянно взглянул на нее.

– И ты хочешь, чтоб я это сделал? Эберт не может, Сольвег о помощи я уже попросил и смотри, что случилось. Ты пойми, я могу, я же стрелял… – его лицо сделалось жестким. – Смешно, мне уготовано все равно кого-то убить. Либо его. Либо тебя. Либо обоих. Мне думается, я даже смогу.

Кая-Марта тихо положила ладонь ему на плечо. Южанин вздрогнул. Он не решил, друг она или враг, ненавидеть ее или жалеть. Она никто ему. Просто никто. Ему все равно, что с ней станется.

– Не сможешь, друг мой, – ответила Кая. Микаэль хотел сказать, что не друг он ей вовсе, но отчего-то смолчал. Сольвег Альбре тоже не была ему другом. Не тот момент, чтобы копаться в союзниках.

– Не смогу?

– Меня – сможешь, конечно, – она пожала плечами. – Всадить нож в спящую девушку, подкараулить из-за угла, в конце концов подсыпать яд в бокалы с вином. Такой, как я-то, много не надо. Морелла – дело иное. Он силен. Он опасен. А смертей на его перьях и крыльях – не сосчитать. Глаза у него – как у сокола, чутье – как у волка в ночи. На такого зверя, милый южанин, не выйти тебе с арбалетом. Не снова. Ты стрелял в него, ты рассказывал. И что, стрела твоя, Микаэль, много пользы тебе принесла?

– Я не воин и что? – сказал Микаэль. – Гвардия Совета осталась. Они… – и тут же замолк.

Кая-Марта молчала, смотрела пустыми глазами. Она это вспомнила раньше.

– Гвардия Совета нам не поможет, – сухо закончил Микаэль их общую мысль.

Морелла служил Марии-Альберте. Морелла и стал ее нынче преемником. Морелла стал господином. Никто не поверит южанину-выскочке и безумному рыцарю, который скоро умрет. Гвардия не на их стороне.

– Ты не можешь, – промолвила Кая. – Не может и гвардия. А я… А я, быть может, смогу.

Микаэль оглядел ее. Даже в облике сирина она не казалась кем-то могучим. Опасным, да, с острыми, как бритва, когтями, хитрой волшебной колдуньей из сказок, но что она может против своей же семьи, своего жестокого племени?

– Морелла рассказывал мне, – начала Кая-Марта; имя любимого больше не вызывало улыбку. – Я же выросла в приемной семье, про племя наше не знала – он многое мне говорил. Забытые байки и сказки, что были старыми, еще когда Исолт не построили. Одну из них я запомнила – будто предком сиринов была птица-пламя. Что первые родились на солнце, что прилетели сюда. Что в человечьем обличии пламя не жгло их, что рыжим волосом их женщин можно было обогреть целый замок или сжечь крестьянскую хижину – я точно не помню. Помню, что равных им не было. Помню, что жили они нарочно в снегах, на самых холодных снежных вершинах, ходили босые по льду, чтобы как-то умерить свой жар, чтобы не сеять вокруг разрушенье.

– Они тоже воевали с людьми?

Кая-Марта махнула рукой.

– В тех морозах люди не водятся и не строят домов. Вернее, не строили. Я же говорю. Исчезли они много, много столетий назад.

Микаэль нетерпеливо вздохнул.

– Итак, у нас есть прекрасная сказка и сказка ужасная. Беда только в том, что сказка ужасная – не много столетий назад. Она прямо сейчас. Под окнами этого города.

Кая побледнела. Ее тощие пальцы мяли складки на платье.

– Я знаю, – прошептала она, отвела глаза в сторону. – Ты знаешь ведь о желании сирина?

Микаэль отмахнулся и попробовал встать. Кая его удержала.

– Постой, подожди, – она схватила его за ладонь.

– Если это все, что есть у тебя, у нас… – сухо проронил Микаэль. – То тебе проще сбежать, а нам уехать из этого города. Если выпустят – и горцы, и гвардия.

– Дай мне лишь шанс, – прошептала Кая-Марта. – Шанс все исправить. Ты прав, это все, что есть у меня и у нас, но… Но если, только подумай, южанин, если я стану такой. Если сама на себе загадаю желанье и стану пламенем-птицей. Кто тогда выстоит против меня? Против нас?

Микаэль обернулся, посмотрел на нее с недоверием и усталостью. Затем бросил взгляд на окна, где были комнаты Эберта с Сольвег. Вспомнил, что сам уже долгие дни не засыпал с легким сердцем, а Кая-Марта и вовсе походила на смертницу.

– Кто против нас? – тихо спросил Микаэль. – Мне кажется целый мир. И он хочет нас раздавить. Кто против нас? Любая букашка. Любая соломинка нынче переломит хребет кому-то из нас. Мы так жалки, признай. Я не верю тебе ни секунды, но готов позволить чудищу стать чудищем в сотню раз большим. И как тебе доверять? Что ты не сожжешь затем целый город? Что у тебя просто не помутится рассудок? Что вообще хоть что-то получится?

– Никак, – она ответила просто. – Тебе остается только попробовать. И молиться.

– Молись, если умеешь, – рассеянно бросил Ниле. Он все еще смотрел на окна дома и думал об Эберте с Сольвег. Затем снова взглянул на желтоглазого сирина. Глаза свои Кая больше не прятала. Они были тогда на празднике и Каталина была вместе с ними. И каштаны в меду были очень вкусны. А потом во всех этих жизнях появилась она. С какой-то пустотой Ниле осознал одну вещь. Была бы Кая иль нет – видно на роду у Эберта не написано счастье. Брак с Сольвег, что его ненавидела. Смерть рядом с Сольвег, которая нынче от горя не сможет даже рыдать. Не все смогут в этом мире жить долго и счастливо, это надо просто признать.

И ему, видно, тоже.

Он наконец-то признал. И протянул Кае руку.

– Ты вольна делать, что хочешь, Эберту я расскажу. Если надо помочь, если надо, чтоб кто-то был рядом – ты только скажи, просто знай, что времени у нас не осталось. И да. Знаешь что, – торопливо добавил он. – Ты отомсти этой твари еще за Марию-Альберту. Хорошая женщина и мой добрый друг. Его вина, что не сыграем больше мы в шахматы. Напомни ему это имя, прошу. Он знает его. Да, впрочем, и я предателя знаю.

Микаэль хотел сказать что-то еще, но до его слуха долетел гул далекого колокола. Потом еще раз и снова. И уже на колокольне, что ближе и громче. Гул стоял в голове, гул заполнял все тело и уши.

– Что за новая напасть, Кая-Марта? – прошептал он одними губами.

Сирин побледнел. Плечи девушки еле заметно дрожали.

– То, чего ждали, – отвечала она. – Это Улаф вышел на город.

Глава XXXVI

Эберт сидел в кресле, а Сольвег стояла за ним. Микаэль дал им поговорить еще с четверть часа, но затем настойчиво постучал в их дверь, вошел, рассказал о войне. Да, война взаправду теперь началась, война проникла на улицы. Лагерь Горных домов и прочие горные кланы шагнули на город, до поместья уже доносились крики и шум – это пытались сломать городские ворота. Исолт не был подготовлен к войне и осаде. Не теперь.

– А когда мы вообще были готовы к войне? – возражал ему рыцарь, когда те шли коридорами в тихую часть этого старого дома. – Королева на троне не больше двух лет. Королева молода и неопытна. Да и знаешь, Ниле – мы далеко от столицы.

– Знаешь, друг мой любезный, – Ниле запыхался, поднимаясь по лестницам. – Мне сейчас наплевать и на королеву, и на то, что она молода, и на город, признаться, тоже. Мне бы спасти ваши с Сольвег глупые шкуры. Ну и свою заодно. Ты сказал ей, что любишь?

– Нет. Не подумал.

– Ну и дурак, – ответил ему Микаэль. – По-другому не скажешь. Вы как малые дети. Глупые малые дети. Драли вас мало.

– Не злись, – рыцарь смеялся.

«Смейся, смейся, – думал южанин. – Если мы переживем эти сутки – поверь, я тоже буду смеяться.»

Они собрались вчетвером в этом зале. Тут было сухо и пыльно, комнаты давно пустовали. Кая отдернула шторы. Они оторвались от балки и тяжелым пыльным мешком упали под ноги. Сирин закашлялся.

И тут Микаэль рассказал им обоим этот безумный план. Про птичью кровь и про слезы, про какие-то глупые сказки. Кая-Марта молча кивала.

Сольвег недоверчиво смотрела на сирина.

– Ты думаешь, это поможет? – с ее губ сорвался нервный смешок. – Знаешь… Мы с Магнусом и охотились за тобой ради этого.

Услышав имя другого, Эберт напрягся. Та не заметила.

– Да, по твою душу тогда мы пришли. Потому что отчаялись. Только знаешь, что Магнус сказал. Кровь вещей птицы – как песня, из которой она создана. Если не ляжет желание в жизнь твою, точно в книгу – ничего не исполнится. Иначе крови сиринов не хватило бы на все человечество. Не осталось бы вас на этой земле.

Сольвег сказала им то, что многие молча подумали. В тишине за окном снова раздались приглушенные крики и пушечный залп.

– Если не выйдет, тогда и подумаем, – проговорил Микаэль. – Пока что выхода нет. Кая?

Он протянул сирину тонкий нож для бумаг и глубокую чашу.

– Ты сама или мне это сделать?

Кая слабо улыбнулась ему.

– Попробуй ты. Через пару дней все равно же пробовать самому.

Слишком мрачные шутки от такой светлокосой, почти белой девушки. Южанин перехватил нож покрепче. Крохотная ладонь Каи-Марты могла дважды уместиться в его руке.

– Я не знаю, будет ли больно, – честно ответил Ниле. – Наверное будет.

Он раскрыл ее ладонь и быстро полоснул по ней лезвием. Рука Каи дернулась, но он ее удержал.

– Придется терпеть.

Он поднес ладонь к чаше и сжал посильней. Девушка вскрикнула, кровь закапала тонкой горячей струей. Сольвег отвела глаза в сторону. Смогла бы она сама это сделать? Наверно, смогла. Четверть кубка наполнилась, Микаэль отпустил ее руку. Красная кровь в темном кубке тоже казалась черной.

– Не знаю, хотел бы я пролить всю твою кровь. Но видимо не сегодня.

– Не сегодня, – в тон Микаэлю промолвила Кая. Две слезинки упали в теплую кровь.

Она наклонила бокал. Обе слезы стекли вниз по стеклу. Сирин замешкался.

– Что-то не так?

– Все так, – ответила Кая. – Наконец-то все правильно.

Она пригубила кровь. Глотнула, закрыла глаза.

Ничего не случилось. Просто металлический сладко-соленый вкус на губах. Немного тошнило.

Они смотрели на нее и ждали. Смотрели и ждали. А она ничего не почувствовала, ни единого движения в душе. «А что должно быть? – лихорадочно размышляла она. – Меня должно охватить ярким пламенем или что вообще должно приключиться?» Она заглянула в бокал. Там оставалось еще прилично глотков, но кровь становилась густой и ее передернуло. Она взяла графин с вином со стола и щедро плеснула туда. Размешала, глотнула, поморщилась от мерзкого вкуса – и вновь ничего. Должно же хоть что-то быть, что Кае поможет. Хоть что-то, что подходит именно ей. Она начала смеяться и пить, перебирая мысль за мыслью, желание за желанием и не чувствовала ничего, кроме собственной крови во рту – а желаний у нее было не мало. Под конец она захотела отбросить бокал. Микаэль выхватил его и хлопнул ее по щеке.

– Очнись, эй, очнись, – свободной рукой южанин тряс ее за плечо. – Кая-Марта. Сработало?

Кая-Марта заплакала. Слезы текли по ее щекам, прокладывали грязные дорожки, а кроме них она и не видела ничего. Да и не чувствовала.

– Ничего не сработало, Микаэль, – прошептала она. – Я верила, почему-то всегда в это верила. Знаешь, так глупо. Ни одно мое желание не случилось, Ниле. Я не чувствовала ничего кроме крови. Даже толики волшебства.

– Спокойно, никто тебя не винит, – Ниле отстранил ее от себя. Внутри все хрупкие надежды рушились, как карточный домик. – Кая, ты же не человек, послушай. Может, сработать и не должно. Давай это сделаю я.

Он создал новую веру на каких-то пару секунд. На пару секунд он снова всех обнадежил. На улице опять раздался пушечный залп. Да, эта пара секунд не могла длиться вечно. Микаэль пересилил и отвращение, и дрожь в руках, глотнул смешанного с кровью и слезами вина. Ничего не случилось, и мир его не вернулся на место. Птица сказала чистую правду.

Ни единого волшебства не было в этой крови.

Он оттер губы тыльной стороной ладони, поставил кубок на стол.

– Видно, бывает такое на свете, когда старая сказка – лишь сказка.

Кая неловко замотала платком кровоточащий порез и баюкала раненую ладонь, точно дитя. Микаэлю чудилось поскуливание, но, может, ему просто казалось. Он повернулся к старым друзьям.

– Пакуй вещи, Сольвег Альбре. Бери только нужное, бери на двоих – и на себя, и на Эберта, мне и без пожитков неплохо. На закате сбежим. На нас никто зла не держит, может, и выпустят какими ходами. Только не медлите. Сольвег. Чего ты стоишь?

Сольвег хотела было двинуться с места, но осталась за креслом и просто пожала плечами.

– А зачем нам бежать, Микаэль?

Микаэль посмотрел на нее непонимающе, недоверчиво.

– Эберту бежать бесполезно, – чуть дрогнувшим, но жестким голосом сказала она. – Жизнь Эберта может тихо кончиться здесь, в этом поместье. Ну а я… – красавица сложила на груди похудевшие руки. – Я просто хочу отомстить, знаешь… Всем и за все. За такую-то месть и жизни не жалко.

Она встретилась глазами с Каей-Мартой. Микаэль вспомнил, что сирин говорил ему то же.

Южанин поспешным шагом подошел к Сольвег. Взял ее за руку, отвел ее в сторону.

– Что ты несешь, – процедил он сквозь зубы. – Я знаю, тебе больно и плохо, ты потеряла дитя – но когда-то, быть может, будет другое. И много. Ты слишком умна, не мне сыпать на тебя банальными фразами. Берем Эберта. Если захочешь, берем даже глупую птицу. И сбегаем отсюда.

– Эберт не уйдет, – просто сказала она. – Он мне сказал уже. А убеждать его в обратном не буду. Ему осталось мало, так мало. А ему захотелось стать рыцарем. Глупый мальчишка.

– Ты им гордишься.

– Кто знает. Позволь нам обоим наконец поступить, как действительно нужно. А потом уводи то, что останется от меня, в новую тихую гавань. Пока я его не оставлю.

Микаэль обнял ее. Потом поцеловал чуть выше затылка.

– Знала бы ты, как мне хочется, чтоб обошлось и вовсе без похорон. Но если их будет в два раза больше, то и мне будет незачем жить. Ты уж постарайся, Сольвег. Оставь мне цель в жизни.

Она кивнула в ответ, и он больше не спрашивал.

– Итак, новый план, – но плана у южанина вовсе и не было. – Мы…

Запыхавшийся сторож вошел в приоткрытую дверь. Тот самый, что забрал брошь у Каи-Марты. Что погнал ее прочь. Лысая голова блестела от капелек пота.

– А проклятые горцы пролезли в город у южных ворот, – закряхтел он и облокотился на стену. – Кто-то притащил им бочку с порохом, а может, и две, и три – от ворот только щепки остались.

Он все старался отдышаться, видно бежал. Потом засунул за пазуху руку, выудил мятый конверт.

– А еще вот вам письмецо. Передал один из гвардейцев, говорит, от начальника города.

Эберт повертел в руках грязный конверт, надломил кривую печать. Затем замолчал.

– Кая, письмо для тебя, – промолвил рыцарь, когда развернул; лицо его помрачнело. – Но касается, видно, всех нас.

Девушка протянула руку к бумаге. Да, этот почерк Кая узнает из тысячи прочих. Листок дрожал, мелкие буквы плясали.

– Вы уже поняли, что это Морелла? – она спросила всех, но смотрела только на рыцаря.

– Что там? Что там написано?

На южанина Кая-Марта и не взглянула. Бумагу скомкала.

– Весточка от любимого, последние нежности. Если не примкну к нему. Если не разрушу ваш город, не отправлюсь на остров Серебряных шахт будить остальных – то вас не станет одного за другим. Каждую ночь. А начнет он с моей милой Сольвег.

Она замолчала. Молчали и прочие. «Они думают, не предам ли я их, – смотрел на них сирин. – Думают, зачем рисковать, отчего не связать меня сразу, не бросить где-то в подвале. Ни один из них, ни один, не верит мне полностью.»

– Забавный расклад, – нарушил тишину Микаэль. – Твой хмм… полюбовник явно не блещет умом, дорогая. Не пойдешь к нему – мы умрем. Пойдешь – мы умрем все равно. И таких людей пускают нынче в политику! Никакого таланта.

Эберт постарался спрятать улыбку.

– Напишем ответ.

Микаэль выудил перо и немного чернил. Нацарапал Морелле то, что дамам читать отказался. Всего пару слов – но южанин был ими очень доволен. Сложив письмо вчетверо, он протянул его старому сторожу.

– Отнеси его, любезный, туда, откуда принес. Если будет еще ответ – неси, нам не жалко.

Но сторож попятился и посмотрел на него с неприязнью.

– Что-то не так?

– А еще, – сторож прошамкал губами. – В городе поговаривают, будто чудище, что убивало людей, в этом доме, сир. В этой самой комнате, значит. И знаете… я погляжу, это правда, – лицо старикана стало жестким, довольным, ехидным. – Не утруждайтесь совать мне ваши бумажки, мастер Ниле. Авось и сами со всеми обговорите, – он осклабился. – Я-то ведь открыл народу ворота.

В зале стало тихо. Старик поспешно засеменил к выходу, верно, жалкая душонка таки боялась расправы.

Микаэль смотрел ему вслед, а смуглое лицо еще сильнее потемнело от гнева.

– Не знаешь, Эберт, – пробормотал он, когда двери захлопнулись. – Отчего старые предатели кажутся омерзительней молодых?

Рыцарь не ответил. Он прислушивался к шуму снаружи. Как только сторож сказал про открытые ворота, тот поднялся с кресла, достал из ящика мешочек монет и короткий кинжал, прицепил его к поясу. Куда ему, будто он может сражаться.

– Эберт.

Рыцарь не отвечал. Он взял Сольвег за руку, кивнул Кае-Марте и только затем обернулся на друга.

– Старый или молодой, Микаэль. Входные двери очень скоро сдадут. Не сразу, но скоро. Каменный дом будет сложно поджечь, но они постараются. Народ семью Гальва никогда не любил, ты это знаешь.

– Значит, уходим, – мрачно подытожил Ниле.

– Именно так, – рыцарь засунул за пазуху несколько ценных бумаг, несколько векселей. Погибать ему через пару недель, зачем ему векселя. Рука дрогнула, и он положил их на стол. Еще пару секунд искал, что бы взять, но ничего не придумал. Второй кинжал протянул Микаэлю.

– Не то, чем очень сподручно отбиваться от разъяренной толпы, но… Ты, помнится, всегда хотел приключений и передряг. Постарайся, чтоб мне хоть понравилось.

Микаэль смотрел на кинжал, но сам прислушивался к шуму снаружи.

– Знаешь, как-то не планировал я сегодня убийства. Тем более убийства испуганных толп.

– Испуганная толпа, Микаэль, это только толпа. Она не делится на невинного лавочника, невинную прачку, невинного сторожа. С толпою не договариваются, мой милый Ниле. Толпа – это ты, или от толпы ты бежишь. А нам сейчас надо бежать, – он положил руку на плечо друга. – Но я тоже не планировал сегодня проливать чью-то кровь. Я не буду драться с толпой, рисковать жизнью Сольвег… Жизнью всех женщин, – он искоса посмотрел на стоящего сирина. – Есть ход, ведет до старого склада через две улицы. Пройдем им, а там будет видно.

Рыцарь захлопнул все ставни и запер их накрепко.

– Пошли весточку семье, Микаэль. Все догадаются, что ты на моей стороне. Толпа может прийти и за Рузой.

– Эберт, – южанин отозвал его к себе, но уже ни на что не надеялся. – Ты уверен, что не хочешь уйти? Из города. С Сольвег.

Рыцарь ему улыбнулся.

– Куда уходить. Я ведь только пришел.

«И теперь я начал его хоронить, – про себя подумал Ниле. – Долгими будут проводы, долгим и погребение.» Он вдруг понял, что внутри будто что-то наконец-то порвалось. Точно тонкая нитка, последняя слепая надежда. Он смотрел на суетящегося рыцаря, на то, как сжимал тот руку любимой, будто все еще впереди, и наконец осознал – друга не станет. Его почти уже нет. А ему потом как-то всю жизнь еще жить на этой усталой земле.

Глава XXXVII

В старом амбаре протекала крыша, а дождило уже пару часов. Все четверо – рыцарь, Сольвег, безумная птица и он, Микаэль – сидели на полу с той стороны, где хотя бы не капало. А он все думал. Глаза его уставились на дырявый мешок старого гнилого зерна, из которого вроде бы выглядывал хвост крохотной мыши. Дверь была закрыта изнутри, а вошли они сюда из вон того заваленного подвала. Всего-то и дел – откинуть засов на двери, но уже полдня к нему никто не притронулся. Они не вышли отсюда, сидели, точно в тюрьме, будто пережди они еще пару минут – все перемелется, а туча минует. Но туча не сгинула. Пришла одна, и еще одна, и другая, и грянула буря. И южанин сейчас не про дождь, совсем не про дождь.

Он моргнул, и хвост мыши исчез. Рыцарь сидел, прислонившись к двери амбара и, казалось, дремал. Сольвег сидела к нему спиной и тоже молчала. Глаза ее были пустыми, тускло-зелеными, он не мог бы сказать, о чем она думает. Микаэль поймал себя на мысли, что многое бы отдал, чтобы Сольвег на миг стала прежней – прикрикнула на него, скривила в насмешке губы, с хриплым смехом говорила, что выстоит и выдержит одна против целого света… А эта покорность, обреченность повешенного, нелепая жертвенность. Это все не шло ей, это так ей не шло – это не Сольвег Альбре, верните другую, верните ему ту, кого он позвал по доброй воле в свой дом и наконец назвал верным другом.

Сольвег воином была – порою бесчестным, как всего лишь храбрый наемник – и отчего-то сдалась.

Эберт был торгашом и отчего-то решился сделаться рыцарем. Все неправильно. Все не ко времени. Как же он ненавидит обоих.

Микаэль вдруг захотел во что бы то ни стало выйти на воздух. Выйти на улицу, вдохнуть влажный ветер, он здесь задыхался – и пусть он потом поймает шальную стрелу. Мир рушится – если эти двое мирно идут на заклание, почему он должен быть старше, храбрее, умнее? Почему его до ужаса бесит, что Эберт до сих пор не сказал Сольвег, что любит? Почему, почему, ему до одури плохо здесь сидеть, выжидать, почти наедине с безумными мыслями.

Микаэль поднялся на ноги и подошел к дыре в старой крыше. Он вдохнул полной грудью, но сердце не успокоилось. Да, он ненавидел и Сольвег, и Эберта. Они уйдут – и с кем он останется? Рыцарь все еще спал. Микаэлю захотелось кинуть в него чем-нибудь, разбудить. А потом трясти его за плечи и требовать ответа, отчего он так омерзительно спокоен, будто ему все равно. Да, может, на том свете, в той новой радостной жизни ему будет не до южанина с его вечными выдумками. Но он-то останется на этой холодной земле. И до конца лет своих жить ему без верного друга. Неужели Эберт об этом не думает?

Южанин соорудил себе из старых мешков что-то вроде лежанки. К ним в тот угол он не вернется. Ему было тошно, везде чудился запах обреченности, запах смерти, которым окутали себя эти двое, а он его боялся – ведь он-то еще живой. Микаэль вспомнил, как хотел путешествовать, выбраться наконец из Исолта, последовать за своими же кораблями. Как хотел сманить с собой Эберта, столько есть диковинных мест – и Олат в озерном краю, и Железный лес, и Руад – город-столица – если уж совсем все наскучит. Он хотел вернуться в Эльсхан, в котором не жил никогда, но откуда родом его смуглая мать, от которой он унаследовал и глаза, точно вишни, и волосы, точно уголь, блестящие, как смола. И там бы он хотел побывать. И звал с собой Эберта. Рыцарь улыбался, отнекивался, говорил каждый раз, что вот скоро, вот еще пару месяцев… А теперь он умрет через пару недель. И ни одно обещание свое не сдержал. Лжец, просто лжец. Одно крохотное сдержал разве что, где обещал быть ему добрым другом.

Южанин прикрыл глаза и попытался очистить весь разум, а то придется рыдать, а он ведь все же мужчина. Он впустил в себя это серое небо над головой и на какое-то мгновение почуял запах мокрой травы. Вот здесь бы он и остался. Кто-то положил сперва руку ему на плечо, а потом почувствовал чей-то теплый бок рядом со своим. Он открыл глаза и увидел их глупого сирина. Кая-Марта сидела подле него, в белых ее волосах запуталась серая солома и сырые травинки. По подолу платье было не лучше. Да, он грозился убить ее пару суток назад, а теперь прогонять не хотел. По правде, он ничего сейчас не хотел. Только проснуться, узнать, что все было сном. И не вести, ни за что не вести рыцаря на праздник Горных домов, как тогда.

Он хотел спросить ее, что она здесь забыла, но язык не ворочался и он промолчал. Отодвигаться тоже не стал.

– Ниле, тебе страшно? – спросила она.

Это прозвучало так дико и глупо, так по-детски не к месту. Он даже взглянул на нее. Она улыбнулась.

– Ты не думай, с ума не сошла. И в друзья я набиваться не думала. Во мне есть человечье, мне нужно поговорить. Не смейся, что я не умею.

– Я не смеюсь, – просто ответил Ниле. – Мне сейчас не до смеха.

– Мне тоже, – промолвила Кая. – Мне тоже давно не до смеха.

– Я бы многое отдал, чтобы не подводить Эберта тогда к твоей дурацкой палатке. Выбрала бы другую жертву, а мы бы тебя так и не знали.

– А я… – ответила девушка. Она пыталась вспомнить, где та начальная точка, где та мать всех ее странных ошибок, что нужно искоренить; она искала все раньше и раньше, но не нашла. – А я бы многое отдала, чтобы вовсе и не родиться.

Она поджала колени и положила подбородок на них. Каталина, помнится, делала также. Увидит ли он снова сестру? Увидит семью?

– Твои грехи не в твоем рождении, Кая-Марта, – нехотя признал он. – Судить тебя можно той же мерой, что прочих. Да, ты принесла много боли мне и другим, своим родным, может, тоже. Но не наговаривай на себя, ты не вселенское зло… В отличии от дружка твоего.

Он хмыкнул, сирин криво ему улыбнулся.

– Не могла найти кого-то получше? Ты вроде девица что надо, я еще на ярмарке пытался тебя увести, а это чего-то да стоит. Неужто у кровожадных чудовищ нет выбора среди приличных мужчин?

Он разговаривал с ней, точно со старой знакомой, которую вовсе и не грозился убить, когда придет время. Все, что угодно, лишь бы не думать о рыцаре и его скорой гибели.

Кая невесело улыбнулась.

– Выбор? Выбор был и выбор богатый. Меня даже просватали, если не знаешь. Жених мой и был тем, кто выдал меня матери с остальными. Ну да я его не виню. Вряд ли он мог меня пощадить после всех моих дел. Он был подле меня эти месяцы в лагере. Не смотрел в мою сторону даже. В моей коротенькой жизни как-то не осталось места любви.

– Бывает и хуже, – Микаэль посмотрел на рыцаря с Сольвег.

– Да, – ответила Кая. – Бывает и хуже. Например, меня убьют через пару недель. Либо ты, либо Морелла… Или я не знаю его настоящего имени.

Микаэль раздраженно вздохнул. Он оглядел ее, как в первый раз на той шумной ярмарке. Хрупкая девчонка с бело-седыми косичками. А глаза синие-синие, огромные просто. Такую бы катать летним полднем на лодке, помогать кувшинки рвать у реки. А нож всадить в сердце? Даже в песнях так убивают неверных коварных красавиц, злых королев и отвратительных ведьм. Но не девиц, чьи глаза потухли еще до того, как жизнь распустилась.

– Хочу ли я тебя убивать? – хотел ли он правда смерти этой глупой девчонки? – Я хочу, чтобы Эберт был жив. Хочу, чтобы Сольвег мне улыбнулась. Хочу подарить им на свадьбу бессмысленный огромный подарок – знаешь, что-то вроде набора медных кастрюль и таких же медных тазов. Хочу снова шутить о Сольвег глупые шутки, говорить рыцарю, что его жена и невеста дурная, а потом идти к ней на ужин и есть поросенка со сливами. Хочу свое будущее, Кая-Марта. Твоя смерть мне его не вернет. Твоя смерть не уменьшит даже количество зла в этом мире.

Кая молчала.

– И потом, – продолжал Микаэль. – Я знаю свои силы. Рука у меня не поднимется. Войну я оставлю другим.

– Спасибо, Ниле, – прошептала она.

– Микаэль, – ответил южанин. – Зови меня Микаэль, пока еще живы, – он вздохнул. – А вообще, лучше Микель. Микаэлла – моя старая тетка, несносная перечница, но все всё равно зовут меня Микаэль. Сколько их не проси.

Сирин спрятал улыбку.

– Рыцарь хоть пару раз называл тебя Микелем?

– Ни разу. Совести нет у него.

На душе до странности по легчало. Может, и правда в этом склепе кроме него хоть кто-то остался живой. Кая-Марта снова молчала и вертела в пальцах колечко. Какое-то дрянное кольцо из стекла и твердой смолы, в нем виднелись рыжие перышки или травинки. Микаэль его уже видел у Сольвег. Но, может, это другое.

– Это им тебя сосватали в Горных домах?

Ему совершенно это не важно, но снова молчать ему не хотелось.

– Что? – она вздрогнула, будто только очнулась. – Нет, Сигур не дарил мне никакого кольца. Это Улаф. И вовсе это не дар. У кого эта безделица, тому я не могу зла причинить своими руками. Он связан со мной. Его боль я буду чувствовать, словно свою, и жизни наши будут повязаны. Оно потом было у Сольвег. Потому и не смогла я ее покалечить. И счастье, что не смогла.

– Ты так тянешься к Сольвег. Зачем?

– Не знаю, – ответила Кая. – Оттого что устала доживать свой век без единого друга.

Южанин вновь помрачнел. Это он мог отлично понять.

– Кто наш враг сейчас, Кая-Марта?

Кая пожала плечами.

– Морелла, Улаф, гвардейцы. Беды этой хватит на всех. Остановить сперва надо сирина, а то война захлестнет всю страну.

– Тогда поднимайся, – южанин встал на ноги и протянул ей ладонь. – Поднимай остальных. Чем дольше мы тут сидим, тем вероятней всего этот амбар подожгут добрые жители.

Он никогда не умел быть лидером, никогда не хотел.

– Кто выдал тебя горожанам, что сторож нас предал?

Кая-Марта пожала плечами.

– Ребенок видел меня в птичьем обличье. Сейчас это важно?

– Нисколько.

Эберт с Сольвег поднялись неохотно. Он растормошил обоих, как мог, погнал к выходу из амбара. Останавливать войну, скажете тоже. Чудовищ им убивать. Южанин нащупал на боку крохотный нож. И ведь никто потом даже спасибо не скажет.

– До дома Совета всего пара улиц пути, – говорил он, отпирая засов. – И вряд ли он охраняется. Раз Морелла теперь глава города с гвардией, то он будет там. Плана у нас никакого, так что в лучшем случае нападем со спины. Веселей, голубки, веселей, сегодня прекрасный день, чтобы умереть за страну. Но даже не надейтесь, что нас потом вспомнят.

Он торопил их, подталкивал и они крались по серым дождливым улицам, точно крысы. Запах пороха сопровождал их повсюду. «Может, все не так уж и плохо, – думал Ниле. – Кая – чудовище. Эберт Гальва – как никак все же рыцарь, умеет колоть и кинжалом, и, может, мечом. Во мне течет кровь южных древних убийц из эльсханских пустынь. А Сольвег в гневе так просто палач, аж по коже мороз. Надеюсь. Да, может все обойдется.»

А со стороны они походили на нищий оборванный сброд, отряд обреченных. Что ж, обреченный обычно дерется сильнее. Южанин заметил, что Сольвег и Эберт теперь не шли близко-близко друг к другу. И пальцы их друг дружки почти не касались. Эберт думал о чем-то своем, Сольвег тоже молчала. «Что за кошка пробежала между этими дурнями», – думал Ниле. Он хотел подойти было к Сольвег, но скрытность была предпочтительней.

– До ратуши близко, до дома Совета теперь еще ближе, – ободряюще проговорил Микаэль, завернув быстро за угол. – Быть может, успеем.

Он огляделся по сторонам. До этой части города еще не дошли толпы горцев, не дошли еще и отряды гвардейцев, и разгневанных жителей тоже. В верхнем городе было тихо, все бои велись в нижнем, надо только успеть до масштабной войны.

Он оглянулся посмотреть, как там Кая-Марта и Сольвег, а в следующее мгновение острый клинок коснулся его открытой шеи. Он даже не знал, что суровые горцы умеют орудовать шпагой. Модная нынче штука, их в стране пока еще очень немного. Он медленно сделал шаг назад и сглотнул. Острая сталь все также царапала кожу. Перед ним стояло два горца. За ними двумя прятался человек, которого Микаэль уже видел и которого чуть было не выставил вон в свое время. Как это было давно. Он бросил быстрый взгляд на Сольвег – та была бледная, точно смерть. Это был Магнус, аптекарь.

– Улаф, – промолвила Кая-Марта, смотря на двоих. – Сигур?

– Вот мы и встретились и встреча чудесная, – любезно ответил тот, что был больше и шире. – Держи его ровно, Сигур, чтоб даже не думал и выбраться.

Хмурый мужчина продолжал держать шпагу у шеи южанина.

– Да, держи его, а я пригляжу за вторым, хотя выглядит он, точно мертвяк. Вот так, наша милая Кая, обнаружила в себе новые слабости. Зачем взбрело тебе в голову быть человеком? Теперь ведь так просто тобой управлять.

Он будто играючи царапнул кинжалом Эберта по щеке. Показалась полосочка крови, но рыцарь не дернулся.

– Зря убежала ты, Кая-Марта. Глупо и зря. Я ведь спас тебя, ты должница моя. Я единственный признал твою сущность убийцы и позволил тебе убивать, позволил не прятаться, не таиться. Ты должна была только помочь. Подарить мне Исолт, подарить этот город для Горных домов. Ты даже была послушной маленькой девочкой – что же случилось иначе? Неужто любовь? – Улаф скривился. – Этот глупый южанин? Или твой рыцарь-заморыш? Да я обоих могу разрубить пополам. Сигур, согласен?

Сигур молчал. Он не смотрел ни на южанина, ни даже на шпагу, он смотрел сквозь них, и Ниле было жутко.

– Любовь кидает на глупости, Улаф, мне ли не знать, – ответила Кая-Марта. – А я сделала верный поступок. Посмотри на меня. Посмотри хорошенько, посмотри на каждого здесь. Ты думаешь, в нашей жизни есть место любви?

Улаф хотел было что-то сказать, он уже открыл было рот, но тут вперед вышла Сольвег. Она сделала шаг мимо них, будто горцев здесь не было.

– Магнус, – громко сказала она. – Эй, Магнус. Кажется, тебя я выгнала вон, неужели никак не отстанешь?

Аптекарь успокаивающе поднял вверх руку.

– Сольвег, я объясню…

– Замолкни!.. Замолкни, замолчи, перестань или я затолкаю слова тебе в глотку!

Микаэль давно не видел ее такой. С тех самых пор, как она потеряла ребенка. Ярость вспыхнула в ее слабой душе, как последний оставшийся уголек.

– Я их затолкаю тебе, – говорила она, подходила все ближе; Улаф попытался ее задержать, но она вырвала рукав из его крепких пальцев. – Оставь меня, я не буду бежать! Я лишь хочу сказать пару слов. Пару слов доносчику этому. Это ты ведь, мой милый, привел их сюда?

Она спросила так нежно, провела пальцами по его лицу. Лицо аптекаря дрогнуло, но он ничего не сказал. Сольвег гладила его по щеке, ласкала, точно котенка, а через секунду вонзила отросшие ногти в его бледную кожу. Тот вскрикнул, отпрянул, а на щеке из царапин проступили капельки крови.

– Заканчивай игры, Сольвег, ты безумна, больна! Это та тварь довела тебя до такого, она, не я, уж ее-то я знаю, – он прижал ладонь к пострадавшей щеке и кивнул на бледную Каю-Марту. – Я привел этих горцев сюда, это верно. Но не за вами. Даже не по душу твоего нелепого рыцаря. Только за ней. Она разлучила нас, из-за нее у нас нет больше дитя и любви больше нет!

Сольвег засмеялась громко, истерично и гулко, совсем не девичьим смехом.

– Безумна? Больна, да! Но совсем не безумна, только не я, скажи мне хоть еще раз, хоть слово любви, и я плюну в лицо тебе и не раз, и не два. И это ты лишил меня дочери или сына, ты сам мне признался в своем трусливом письме. Забыл? Забыл? Ты не хочешь то помнить, ты отравил меня. Любовь? Да что о любви ты знаешь? Что знаем мы оба, такие, как мы, о ней и не слышат, не лги нам обоим. Я просила уйти, умоляла, а ты шпионил за мной и привел врагов ко мне на порог. У меня хоть достанет чести и совести признать себя тварью. А кому теперь ты врешь, Магнус? Ведь мы прежде были честны. Безумен здесь ты.

Магнус сплюнул себе под ноги. Потом устало обвел Сольвег взглядом.

– Говоришь, я шпионил? Да, я шпионил. Думаешь, я тешу себя надеждой, что мы будем счастливы? Конечно, не будем. Ты права, у таких, как мы, не бывает счастливых финалов. Но кто поймет тебя, милая Сольвег, лучше, чем я? Безмозглый южанин? Замороженный рыцарь? Мы мерзавцы, моя дорогая, ты знаешь. Не хочешь говорить о любви – я не буду. Но только придется тебе вернуться ко мне.

– Оставь-ка даму, любезный, мне кажется, она ответила нет, – тихо, но веско промолвил Эберт. Смотрел он сейчас вовсе не на лезвие Улафа у своей груди.

– Это все очень интересно и замечательно, – Улаф мечтательно закатил глаза. – Это так великолепно, что может послужить даже сюжетом на ярмарке наших певцов и девиц. Да только мы отклонились от темы. А дело в том, что ребята мои, а также друзья из других горных кланов уже давно орудуют в нижнем городе. И все бы хорошо, все бы ладно… Да вот только ты, Кая-Марта – мое оружие, мой меч и надежда – переметнулась к другим. Ты ведь знала, что я за тобой и приду. Ты ведь знала, что я тебя не оставлю. Сигур. Ты ведь знаешь, что делать.

Он повернулся к Магнусу и бросил ему мешочек монет.

– Держи любезный мой друг. Предателей обычно я убиваю. Но тебе была обещана награда, так что…

– Ну, за сколько, за сколько ты меня продал? – подначивала Сольвег и даже не смотрела на рыцаря.

– Уговор уговором, – аптекарь отвечал только главному клана. – Я привел вас к вашей общипанной пташке, а вы обещали мне женщину. Что она уйдет со мной мирно.

Улаф пожал плечами и отвернулся.

– Я от своих слов не отказываюсь, забирай ее и иди. Мне нужна только Кая. Давай-ка, Сигур, давно пора птичку в котел. Прирежь ее, да и дело с концом. Из-за друзей она тронуть тебя не посмеет.

Сигур молчал, точно не слышал хозяина. Кая-Марта и впрямь не обратилась, не перекинулась. Теперь клинок тонкой шпаги указывал на нее, прямо ей в сердце. Она явно мерзла при такой-то погоде. А Микаэль стоял, как дурак, и не знал, что поделать.

– Зарежь ее, Сигур.

– Сигур, – тихо позвал его сирин. – Сигур, скажи, ты правда желаешь покончить со мной? – тихо спросила она. – Ты однажды убил меня, отправил в изгнание. Неужели обида твоя все жива? Неужели ты хочешь проткнуть это сердце, пролить мою кровь, тебе станет легче?

Клинок шпаги дрогнул, да только не опустился.

– Сигур, – дрожащим голосом говорила она. – Сигур, ты ненавидишь меня и обижен, но никого нет мне ближе тебя, это правда смешно. Ты знаешь все мои тайны, ты дарил мне, помнишь, дарил васильки, точно снег – я вплетала их в волосы. Сигур, ты знаешь, что могло все сложиться иначе. Могло, даже не будь я обычной девицей, что прядет дома шерсть и масло взбивает. Ведь скажи, ты бы принял меня, если б я не убила нечаянно. Ведь ты принял бы. Может, все еще приносил бы мне васильки.

Она взялась руками за лезвие шпаги и легонько сжала его. Капнула мелкая капелька крови, затем еще одна и еще.

– Смотри, – прошептала она. – Разве тебе недостаточно? Сигур, мой милый, мой нелюбимый. О, теперь мне так жалко, что нелюбимый! Ведь ты мог убить меня столько раз, но ты не тронул меня, даже когда я украла ребенка.

– Может, потому что я знал, почему ты украла, – голос горца был хриплым, а лицо, точно маска. – Немногое из того, что ты никогда не получишь.

– Теперь она ничего не получит. Кончай ее.

Но тот опустил это лезвие. Рукоятку толкнул сирину в руки, пошел по дорогам, по лужам. Будто то был самый обыденный день.

«Вот сейчас, – подумал Ниле. – Вот сейчас. Надо забрать быстро шпагу у Каи, сперва проткнуть Магнуса, затем того второго, затем…» – но с места не сдвинулся, а сирин тоже замер столбом. Одинокие слезы только текли по щекам, а шпагу она сжимала, точно тисками.

Улаф смотрел вслед удаляющемуся Сигуру, потом просто прицокнул языком и пожал своими плечами.

– Сам виноват, – вздохнул он и развел перед всеми руками. – Надо было в клан набирать настоящих мужчин, а не тряпок и баб.

Он отвел свой кинжал от груди застывшего рыцаря и выверенным броском швырнул его в сторону Сигура. И даже не промахнулся. Вскрика не раздалось ни от жертвы, ни даже от женщин. Только Магнус дернулся, увидев нож в спине старого друга. Кая-Марта же не смогла повернуться к нему. Только и всего.

Дальше все шло быстро, так быстро, после Микаэль не мог даже припомнить всего. Вроде горец двинулся к Кае. Вроде Магнус схватил Сольвег за руку. А он? А что он. Он смотрел, как движется лезвие к шее Каи, смотрел, как чужими руками вершится та месть, что он очень желал. Зачем в тот миг он влез между ними, южанин не знал. Зачем в бок получил холодным и острым железом – вот это совсем уже глупость, на него не похоже. Но он получил. А собственные руки тоже остались в крови врага. Свою рукоятку он отпустил. Улаф упал, южанин постоял еще пару секунд, удивленно глядя на тело.

– Прекрасно. Теперь, видно, я тоже убийца.

Он застонал и опустился в мокрую грязь. Закричала Сольвег только тогда – пронзительно и громко, даже не думая, что гвардейцы могут сбежаться на крик. Магнус что-то шептал, успокаивал, она же пыталась кусаться.

– Отпустил бы ты девушку, – прошептал Магнусу рыцарь, стараясь не смотреть в сторону друга. Он теперь стоял за аптекарем. – Отпустил бы. Поверь, тебе не понравится драться с тем, кто и так обречен на скорую смерть.

Аптекарь Сольвег не выпустил.

– Ты же лжешь, – засмеялся он. – Ты же лжешь и мне, и себе. Ты ведь рыцарь – рыцари не бьют со спины.

Эберт наклонился к самому его уху.

– Все в этом городе знают, что это звание купил мне отец. Все знают, да, да, и ты тоже знаешь. Ну так что, может все же рискнешь?

Угроза висела в воздухе и не думала исчезать. Сольвег дергаться перестала, дышала только прерывисто. Аптекарь отпустил ее, повернулся к нему. На женщину он не взглянул. Ему так хотелось никогда больше не видеть ее, даже во снах. Но он будет. Наверно, он правда безумен.

– Тогда удачи тебе, глупый игрушечный рыцарь. Удачи тебе, ведь ты ее никогда не поймешь. Ты знаешь, в самом начале она хотела отравить тебя и остаться с твоими деньгами. Сама говорила мне, я отговаривал. Может, врала, я не знаю. А может, и нет. Я с ней справлялся, а вот ты – сомневаюсь.

Эберт слегка приподнял брови. При прочих равных, он был выше аптекаря на голову.

– Все еще проверяешь, насколько я рыцарь?

Тот не ответил.

– Прощай, моя Сольвег, – он бросил через плечо. – Я не буду желать тебе счастья. Я уже сказал, что мы его недостойны.

Он пару секунд посмотрел на труп Сигура, отвесил шутливый поклон Кае-Марте. А потом пошел по дороге. У него еще будет время и выпить весь спирт в своей лавке, может, поиграть в гляделки с каплями аконита. Если скляночки выиграют – что ж, гробовщику достанутся еще одни сапоги. Все может случиться. Но сейчас он просто уйдет, удерживать его, конечно, не стали.

– Ниле… – Сольвег уже стояла на коленях в грязи рядом с южанином. Голова его покоилась на коленях у сирина, руки у Каи-Марты дрожали. Лицо Сольвег стало бледным и совсем серым. Она еле разжала руку Микаэля, сжимающую ткань, и увидела колотую рану в боку. Одежда вокруг пропиталась кровью.

– Ниле, идиот, ну зачем, – зло прошептала она. – Микаэль! Не здесь, не сейчас, ленивый осел, у нас столько дел, – она теребила его щеки, и руки, и волосы. – Очнись, у нас столько забот, у нас столько… Ты должен мне купчую на корабль, ты столько мне должен! Ты должен, Ниле, ты так славно начал, – она не заметила, что стала гладить его по ладони; они так и стояли вместе с Каей-Мартой, склонившись над ним. – Послушай, Ниле, мы с Эбертом не герои. Не в этой истории, ты уж поверь. Пока мы точно куклы изломанные, лежим без хозяев в углу – не нам всех спасать, я так надеялась, верила, что ты всех выведешь прочь. Ведь в нас с рыцарем не осталось ни капельки жизни, так что проснись, Микаэль. Проснись, пожалуйста, ведь ты так недавно стал моим другом.

Южанин откашлялся. Он открыл все же глаза, а потом ругнулся от боли.

– Говоришь ты, конечно, красиво, Сольвег Альбре, – он похлопал ее по руке, оставив на ней грязные пятна. – Одного, правда, у тебя не отнять – дура ты дура.

Он выругался еще раз и попробовал сесть. Кая-Марта поддерживала его под слабую спину.

– Он ранен, но не смертельно, – с облегчением объяснил ей сирин, ласково убирая руку южанина с бока, чтобы снова глянуть на рану. – Зачем полез ты, Ниле, зачем же глупый. Теперь и твоя я должница.

Голос был грустный. Она старалась улыбнуться хоть каплю. Нож прошел по самому краю бока южанина – больно и мерзко, но совсем не смертельно. Кая-Марта перевязала его, как могла, приложила под повязку белый мох из сумочки, чтобы замедлить кровь. Тот тихонько постанывал и ругался. Сольвег наклонилась к нему и обняла. Микаэль зашипел.

– Осторожнее, женщина, – отозвался он. – Я не отправился на тот свет, это правда, но твои объятия могут отправить.

Сольвег не ответила, но отодвинулась. Микаэль посмотрел на нее с насмешкой и неожиданной братской нежностью.

– Что, испугалась, глупая, испугалась? – спросил он ее, оперся на ее руку и попробовал встать. Это у него получилось, но стоял он не очень уверенно. – Не бойся, глупая Сольвег. Мне лестно, что я тебе друг, – он улыбнулся, а потом наклонился сказать ей на ухо. – Только вот кажется мне, кто-то еще очень достоен твоего участия с лаской.

Сольвег украдкой посмотрела на рыцаря. Он стоял над трупом Улафа, а потом стал искать при нем оружие – оружие им пригодится. Кая-Марта шагнула к нему, подошла. Она что-то шептала, но рыцарь молчал. Что ответишь смерти своей? Какая связь между ними? Ей никто не ответит. Рыцарь кивнул. Сольвег не знала, на что он согласен.

Микаэль вопросительно смотрел на нее. Но Сольвег, его храбрая, ехидная Сольвег, только отступила назад.

– Ну?

– Не проси меня, – негромко сказала она. – Ему это не нужно, совсем не нужно, у нас уговор, – торопливо добавила та. – И не спрашивай больше, прошу.

Она отошла к рыцарю, а Микаэль остался стоять, опираясь на Каю и проклиная этих глупых несчастных детей.

– Ты сможешь идти? – спросил его сирин. – Рана не очень глубокая.

Подошел рыцарь и тоже обнял его. Южанин подумал, что еще одно такое объятие и он тут же отправится к праотцам.

– Ох, дружище, – хрипло промолвил он. – Вы со своей барышней весь дух из меня выбьете.

– Я рад, что ты жив, Микаэль, – в глазах Эберта не было ни единой смешинки.

Южанин похлопал его по спине.

– Я тоже рад, друг мой. Я тоже…

– Пора уходить.

Голос Каи-Марты прервал их. Она все так же поддерживала Микаэля под локоть. Все к ней обернулись.

– Да, нам пора. Улаф мертв. Сигур… – она искоса взглянула на тело того, кто так и не стал ни ее суженым, ни ее гибелью. – Сигура тоже не стало. А вот Морелла все еще жив. И горцы все еще в городе. И толпа все еще против нас. Оставаться на месте опасно. Мы шли к дому Совета – к нему нам и нужно идти. Ниле говорит, что он это сможет.

– Ниле-то сможет, – кивнул Микаэль. – Он очень попробует, твой мох, дорогая, оказался очень неплох. Да только идти надо быстрее, чем кажется, – он заглянул в синие глаза Каи-Марты.

– Ты все еще думаешь, что не будет войны? – согласился с ним рыцарь. – Скажи, Кая-Марта, усмирит ли гнев горцев то, что их лидер истекает кровью на площади?

Остальные молчали.

– Ты был, как всегда, прав, добрый сир рыцарь, – пробормотал Микаэль. – К войне этот город не готов совершенно. Да что уж там. Мы никогда ни к чему не готовы.

Глава XXXVIII

А они и правда ни к чему не готовы. Прав был его друг Микаэль, и прав был тысячу раз. Не готов ни Исолт, ни Совет, ни гвардейцы, ни молодая королева в Руаде, о которой давно в портовом городе ни слуху, ни духу, не готовы ни он, ни Сольвег, ни Микаэль, ни девица, которая жизнь его разбила на много мелких блестящих осколков – уже не собрать, да и не нужно. Ноги болели от бега, порез на щеке нещадно щипал, а сам он был в серой грязи и пыли – пожалуй, далеко он теперь стоит от прежнего рыцаря, от рыцаря-торгаша, который так хорошо управлялся с деньгами, счетами и цифрами. Ему это нравилось, впрочем, как стало понятно. И не было в том ни глупости, ни самообмана, и прошлая жизнь влачилась не жалко – она была просто другая. Только Кая-Марта, обычная девица с уличной ярмарки, так просто сбила его с пути – как ребенка.

Что ж, рыцарем он, может, стать уже не успеет, а вот Исолт… Зачем-то Эберт сейчас вспомнил отца, вспомнил, как тот говорил ему о стране и о городе, говорил, что все глупцы, что все не так и не эдак, что скоро начнется война. Да, война. Война перемен. Он ее не застанет, может, и к лучшему. А вот Сольвег? А Микаэль?

Подле него стоял только сирин. Кая-Марта теперь не казалась ни таинственной девой из сказки, ни загадочной тварью из страшных легенд, ни даже той, что жизнь и радость у него отняла. Он глядел сейчас и, признаться, не чувствовал ничего кроме жалости. Жалости ленивой, не острой, обыденной, будто к нищенке у ворот.

– Так глупо ты поступила, вернувшись ко мне, – промолвил сир рыцарь.

Кая повернула к нему худое лицо. Немой вопрос был на нем, немое недоумение.

– Эберт, милый, – прошептала она. – Эберт, ты разве не видишь?

Но он видел, все видел. Она думает, верно, что разум снова ему изменил, что он от страха или от горя стал дурачком – оттого он теперь не боится, не в ужасе, не понимает, где он стоит. Ан нет, отлично он все это знает и видит. И страшно ему, ему ужас как страшно. Вот только не за себя.

Эберт Гальва отлично понимал, что стоят они с Каей-Мартой сейчас на помосте, на простом деревянном помосте, на котором в городе казнили убийц и изменников. На него их обоих загнали – так высоко! А внизу, внизу-то были толпы людей и громкие крики, очень много оскаленных лиц. Эберт вспомнил то утро, когда узнал, что Сольвег, невеста его, его ненавидит. Он был удивлен, он был так озадачен, что вызывает столь сильные чувства – а вот и поди ж ты. Теперь его ненавидит весь город. Каждая толстая горожанка, что слышала на базаре, будто Эберт Гальва привечает убийц и чудовищ. На кол его. И голову с плеч. И бросить под копыта коней.

Он почувствовал, как Кая-Марта невольно коснулась его руки, зацепилась тонким белым мизинцем. Ну что ж, он не отпрянул. Ей страшно. Интересно, для нее все закончится здесь? А для него? Для Микаэля, для возлюбленной Сольвег?

Он позволил себе слабость, отвернулся от собственной смерти и повернулся назад. И Сольвег, и Микаэля держали крепко, чтобы не вырвались. Эберт уже не знал, горожане то или горцы, все перепутались между собой, все сплелись в одну кашу. Друг друга они ненавидели, но этих двоих на помосте ненавидели больше, потому их туда и загнали. А они ведь дошли почти до конца, почти что дошли, вон уже дом Совета, так близко, они ведь прямо под окнами. Эберт уже и не помнил, как все случилось. Кто-то первый заметил их, собрал остальных, а потом началось.

Теперь смерти Каи и Эберта хотят горожане, потому что нет места в Исолте убийцам и чудищам.

Теперь же их смерти хотят и крикливые горцы – они за Улафа мстят, кровь за кровь, чего вы хотите. Эберт не знал, может, их снова предал аптекарь, может, и кто-то еще, теперь уже это не важно.

– Ты знаешь, – ему прошептала Кая. – Они ведь не знают, кого и за что убивают.

Он обернулся.

– Ведь ты не виновен, – она шептала и смотрела прямо в толпу. – Горцы не знают, что у Улафа было чудовище. Что в гневе жители только за это. Что от этого злость, от этого подняли гвардейцев на лагерь. Эта война так искусственна и нужна она лишь одному в этом мире. И никто не знает, за что кровь свою проливает, никто.

Седой, но крепкий мужчина с топором у бедра затыкал ладонью рот Сольвег. Кая глядела ему прямо в глаза. Глядела на невесту его – его, рыцаря, он все же не научился звать ее по-другому. Пока они все еще дышат – она пусть будет его и единственной, а после пусть станет счастливой, как только захочет.

– Эй, – окликнула того Кая-Марта. – Эй, воин, зачем ты держишь ее, зачем ты держишь сестру мою названную? Ты знаешь ее? Ты хочешь ей смерти?

Мужчина плюнул в нее, но не попал.

– Вздерните ведьму уже, – крикнул он прочим.

– Вздерните, вздерните! – подхватила толпа, даже горцы, которые не слыхали ни о ведьмах, ни о сирине в лагере.

Эберт уже не различал их, признаться. Толпа есть толпа. Ни больше, ни меньше. Кая подняла вверх белые руки. Ее глаза вновь стали желтыми, злыми, как у волка в ночи, но перья не проступили сквозь ее плотное платье. Она сделала шаг навстречу толпе. Толпа оскалились, ощетинилась.

– Вы хотите суда или казни? – крикнула Кая.

Каждый крикнул что-то свое, но слово «казнь» Эберт Гальва слышал все чаще.

– Казнь или суд – так давайте последнее слово! – сирин кричал, тонкий голос и не думал срываться. – Не думаю, что кто-то здесь знает, за что ненавидит другого. Я вас просвещу. Я, как-никак, вещая птица, – сирин оскалился.

Толпа стала тише, толпа перешептывалась. Толпа глупа, точно трехлетний ребенок, и отвлечь ее также просто. Кая-Марта все говорила, а рыцарь стоял и молчал. Ему надо было больше говорить в этой жизни, отчего-то каждому есть что сказать – а ему вот нет. Он бы сказал, он бы ответил толпе – но его исповедь здесь никому не нужна. Он хотел тогда исповедаться Сольвег, но та точно воском ему рот запечатала.

Где теперь ты, сир Эберт, и почему место твое на помосте.

– Здесь многие знают меня, – сирин с трудом разомкнул сухие дрожащие губы. – С кем-то жила я бок о бок. Кто-то видел меня, кому-то я улыбалась, кто-то знал мое имя, и чьи-то дети слушали мои песни и сказки. Мои свечи из медового воска у многих стоят по домам, но все же вы меня ненавидите. Знаете, люди, за что? Что вам рассказал тот ребенок, мальчишка, что видел меня? Да вы сами не знаете. Я вам покажу.

Перед рыцарем и толпой снова встала та птица. Перья из меди, когти, как сталь – а глаза, как у серого волка. И в пол-лица. В пол такого прекрасного лица юной девицы. И кто же она, эта дева-соколица, хищная ястребица.

Кая вернулась обратно, как и была, через пару мгновений, будто все было лишь пустым наваждением.

– Знаете сказки о Горных домах? Сказки, в которые даже там никто уж не верит? Я лишь сирин, а сирин – лишь я. И это я убила тех нескольких, я же украла ребенка у Лоренса Гальва. Хотите исповеди – ее вы получите. Брата его, сира Эберта, я обманула, я погубила, вот он стоит на помосте. Я сделала ему день светлый не в радость – я же его и оставила. Отчего не убил он меня – до сих пор чудная загадка. Я напала на Сольвег Альбре, что вы нынче тоже грозитесь убить. И Микаэля Ниле.

– Они тебе помогают, – крикнули из толпы. – Ведьма, убийца, они ведь тебе помогают! И место их подле тебя.

– Хоть чье-то место подле меня, – Кая им усмехнулась. – Не слушаете вы меня, милые люди. Немногих, я сказала немногих. Кровь двоих на руках моих и лишь одного только вы знали. Есть другой помимо меня. Другой, такой же, как я, и бояться вам надо его. Он-то придет за вами за всеми. Сперва за Исолтом, затем столица в Руаде, затем королева, затем, кто знает, он двинется дальше. Меня взрастили, меня воспитали такие, как вы, вы, люди – ему же жалость неведома.

Она выхватила взглядом одного из толпы, указала на него своей тонкой рукой.

– Ты. Скажи мне ты – как умерла всеми любимая ваша Мария-Альберта. Что вам сказали?

Ответ был так прост и понятен.

– Вы, горцы, убили ее!

– А горцы-то знают об этом? – громко шепнула им Кая с помоста. – Эй, горцы, семья моя из Горных домов, кто-то из вас убивал Марию-Альберту?

Послышалась ругань и гул – не они ее убивали. Они, может, и очень не прочь. Но они не успели.

– А что тогда скажут гвардейцы Совета? – продолжила Кая. – Воины, защитники, ответьте же мне, кто убил Марию-Альберту, ответьте? Что он сказал вам? – она сорвалась на крик. – Что сказал вам Морелла, глава городского Совета?

Эберт посмотрел на них и усмехнулся. Исолт не готов. Исолт никогда ни к чему не готов. Мальчишки они, не гвардейцы. Он и то больший рыцарь.

Гвардейцы молчали. Гвардейцы не говорят ни с ворами, ни с убийцами, ни с чудищами из диких лесов.

– Вы не скажете, милые люди, – голос сирина дрогнул. – Что же, я отвечу за вас. Бунтовщики убили Марию-Альберту. Ведь так вам сказали, ведь это? Я его узнаю. А Улаф, Горные дома и горные кланы… Милые мои, мои милые люди, вас так обманули. Улаф знал, что я сирин. Улаф забрал меня с острова. Улаф на город меня натравил, Улаф убил и вашего Сигура. Он вас заманил на чужую войну – не за ваши семьи и дом. За его смерть вы мстите?

Шепоток пробежал среди Горных домов. Кая знала, что делает. Сигура все здесь любили. Не любила только она.

– Вам я нужна? – она раскинула руки. – Так берите меня, сейчас уже жизни не жалко. Остальных отпустите. И Мореллу гоните взашей. С вилами, с копьями. Как и меня, как гонят всех чудищ. Помните, помните это имя, вы его знаете.

Она прикрыла глаза, но не почувствовала ни рук, рвущих ее на куски. Ни цепей на шее, ни даже веревки. А потом шум затих. Стало тихо, так тихо, будто не на помосте она стояла, а снова на том уступе, с которого полетела впервые. В лицо ей дохнул тихий ветер и шелест раздался над ухом. Кая-Марта открыла глаза. Черным-черно было перед ними. У ее любви всегда были черные перья. Взять бы их в горсть, сгрести бы грубо, злобно в охапку, выдернуть с силой, спросить, за что он ее обманул, за что искалечил всю душу. Но перья истаяли, и перед нею снова стоял человек. А толпа все молчала. Что теперь сможет ответить вся эта толпа.

– Любимая, – в голосе этом звучала лишь смерть, ни капли любви не вложил он в то слово. Не было этой капли. Он это теперь не скрывал.

– Морелла, – и руки она опустила. Она младше, она мельче и чище. Ее когти, как сталь, и крылья, как буря, но не побороть ей его в этой битве один на один. Она и не думала.

– Я искал тебя, – его низкий голос ласкал ее, а она ежилась под ним, точно звереныш. – Искал, но ты сама явилась ко мне. Любимая.

– Зачем? Ты не любишь меня, – она отодвинулась.

– Не люблю, – руки Мореллы легли ей на шею, пальцами погладили горло. – Не люблю, не любил – никогда не любил, Кая-Марта. Но каждая из вас станет любимой моей, когда мы отпустим все племя птиц с того дикого острова. Когда мы править здесь будем. Когда человек подчинится, когда он сложит оружие, когда дети его, а не наши будут на острове в клетках, в железных цепях. Ты молода и глупа, Кая-Марта, – он все также гладил ее. – Я это знаю и вижу – я не сержусь на тебя, я не стану тебя убивать, ты не бойся. Ты нашла себе друзей, что ж, это похвально. Скажи, они ведь грозились убить тебя, а я не грожусь. Не лги мне, я знаю. Милая Кая, глупая девочка, – его объятия сомкнулись над ней, точно ночь, она задохнулась от запаха копоти, дыма и кожи дубленой. – Твоя исповедь так чиста и прелестна. Скажи мне, родная, хоть кто-то примет тебя, хоть кто-то откроет здесь дверь? Нет, не откроют. Нынче же ночью вновь придут с вилами, со штыками и факелами. Кая-Марта, что я знал, не мечтала о смерти. Воздух пел в ее волосах, солнце играло на меди тех перьев. На что ты мечтаешь разменять свою медь? На могильных червей? Я знал иную.

Эберт смотрел на темную гору рядом с его хрупкой смертью и знал, что иной давно уже нет в сердце Каи, нет там ни единой надежды, он знал, та ему говорила – но Кая ему улыбнулась, робко, тихо, так кротко-испуганно – а сердце рыцаря рассыпалось в пыль.

– Я тоже знаю иную, – прошептала Кая Морелле, прикрыв глаза и прильнув на мгновенье к руке, что держала ей щеку. – Я помню иную.

Сирин улыбнулся сирину. Только улыбка одна была слишком холодной.

– Вот и умница, – прошептал ей Морелла. Рыцарь стоял рядом, но до него никому дела не было, может и к счастью. Он смотрел на зверя, смотрел в глаза ему – о чем тот думал сейчас? О мести, о страхе, о власти, о личной наживе? О Кае, об этой глупой девчонке – нечаянной убийце – что с ней еще может не кончено? К чему даны таким крылья. Таким бы прясть паутину нить за нитью и травиться собственным ядом. Кая-Марта, ох, Кая-Марта. Много ли счастья успела принести тебе твоя короткая жизнь?

Сирин гладил ее по белым грязным растрепанным прядям. Сейчас она и вправду походила на взъерошенного птенца.

– Теперь ты снова моя и снова со мной.

– Снова твоя, снова с тобой, – светло повторила Кая, и Эберт услышал откуда-то сбоку крик ненависти, сорвавшийся с губ Микаэля. Южанин не ждал предательства, хоть он и южанин. Он слишком добр и слишком наивен. Наивнее рыцаря, что бы тот ни считал.

Кая-Марта подняла свою голову вверх. Сирин грубо оттер пятно сажи с ее бледной щеки. По-хозяйски небрежно.

– Ты не сможешь больше доверять мне, ведь так? – проговорила она; голубые глаза были золотистыми, точно листва поздней солнечной осенью. Тень мимолетно легла на его лицо. Потом он пожал плечами.

– Ты умна, Кая, и дурочкой совсем не была – да, доверять тебе по первости я не смогу. Милая. Отдай мне кольцо. Отдай мне его, я знаю, что оно у тебя, кольцо с твоими перьями, с волей. Протяни его на ладони, сама, мы будем повязаны с тобой навсегда. Это докажет твое послушание, милая Кая.

Рыцарь мог дотянуться до нее, но он это не сделал. Он просто глядел, как хрупкая с тонкими, легкими костями рука Каи-Марты протягивает врагу и убийце ту безделушку. Всего-то стеклянное колечко с пером. Морелла сжал его сперва в кулаке, улыбнулся. Затем надел на мизинец.

– Ты сделала правильный выбор.

– Я знаю, – просто ответила Кая; она улыбнулась ему. – Ты прав, Морелла, я слишком люблю эту жизнь. Слишком люблю это солнце над головой. Люблю, когда ветер с моря приносит прохладу. У меня этого было мало, так мало, Морелла… Оттого я и не смогу это сделать сама.

– Сделать что?

О, она продолжала ему улыбаться.

Нож в руке Эберта вошел прямо между ее ребер, быстро и чисто.

Да.

Все так, как хотела она. Как Кая-Марта просила.

С ее губ сорвался лишь крик, с губ сирина – вопль боли, и гнева, и ужаса. Морелла осел на серые доски следом за ней. Кровь обоих была на помосте, кровь обоих текла по нему. Две жизни в одну повязались, как враг и хотел.

– Ты же хотел повязаться жизнью со мной, – Кая-Марта смотрела в синее небо, пыталась смеяться. Изо рта тоже текла кровавая ниточка. – Ты хотел, о, и ты получил. И жизнь одна, и боль тоже стала единой. Ты такой дикий глупец, мой Морелла. Ты даже не думал, что я на это решусь – как мало ты знаешь меня.

Эберт с силой пнул ногой еще живого черного сирина. Он рухнул с помоста в дорожную пыль. Народ молчал. Молчал и уходить не решался. Рыцарь склонился к Кае-Марте, и к гибели своей, и к спасению. Теперь он не знал, что ему делать. Он неловко положил ее голову себе на колени, накрыл ее руку ладонью. Та дрожала, молчала и смотрела в синее небо.

– Ничего не бойся, – он зачем-то смог прошептать. – Все уже кончилось, Кая, все кончилось.

Рядом оказались Сольвег и Микаэль, горцы их уже не держали. Никто уже никого не держал.

Старый друг тронул его за плечо. Эберт вздрогнул. Жилка еще билась на запястье умирающей птицы.

– Она не предавала тебя, Микаэль, – голос отчего-то звучал теперь спокойно и ровно; ведь все позади. – Не предавала и тебя, Сольвег Альбре. И меня. Она так решила. Она захотела. Этот обман. Она и меня попросила, тогда. Решила, видно, что так будет правильно, не хотела руку сама на себя наложить, – ему казалось, что Кая-Марта его уж не слышит, хоть она еще и дышала. Он неумело погладил ее по руке. – Я ненадолго переживу тебя, Кая-Марта. Если свидимся, то теперь за нами обоими не будет долгов. Спи, жди, если хочешь. Я буду следом.

Эберт сложил на груди ей руки. Последние слова о солнце, о небе, о ветре. Они оба хотели пожить хоть чуть-чуть. Оба стали друг другу погибелью. Оба не держат зла друг на друга.

Он повернулся к друзьям, они подняли его с серых досок. Глаза Каи так и были открыты.

– Вот и все, – сказал просто рыцарь. – Вот и все, – сказал он погромче, чтобы слышали все.

У войны теперь вырвано жало, стоит война на пороге в смятенье и теперь она точно нагая. Не знает, шагнуть куда, и даже нечем прикрыться. Такая не сечет людям головы.

– Вот и все, – шепнул Эберт Гальва себе самому.

Он сделал первый шаг вниз по шаткой лестнице эшафота. Толпа расступилась перед ним, точно море, молча и пряча глаза.

Вот и все.

На душе было пусто. На душе было пусто, спокойно и тихо, точно в младенчестве.

Бывали ли рыцари, убивавшие дев, бывали ли убийцы, спасавшие город.

Кая-Марта знает, она спит, не ответит. Ему и не нужен ответ.

Глава XXXIX

Был полдень, и полдень этот стоял над Исолтом. Медленно текло над городом это позднее лето, а Микаэль Ниле сидел за столом. Напротив него сидела женщина. Женщина красивая и ладно одетая, и жила она в его доме уже второй месяц. Была это Сольвег Альбре. В руках была чашка, а в ней шоколад из Эльсхана. Горький, но сладкий. Легкий ветерок из окна начал сдувать со стола бумагу, Микаэль подхватил ее, снова опустил перо в чернильницу, вывел пару затейливых закорючек. Подул, чтобы буквы сохли быстрее, затем протянул это Сольвег. Он поморщился. Рана совсем зажила еще неделю назад, но бок иногда саднил на погоду. К вечеру будет дождь.

– Держи.

Сольвег потянулась к нему через стол.

– Прости, что так долго, не сразу. Нам обоим было не до того.

Сольвег положила на колени бумаги, гласившие, что больше она не нищенка, не приживалка. Бумаги на корабль Ниле. И он прав, им правда было не до того.

Сперва было много расспросов, ни отдыха, ни покоя, лишь знать из Совета, что не верит ни единому слову. Они топтались в дверях у Ниле, у Эберта, Сольвег, они так тупы, безнадежно тупы, у них все так просто и виноваты конечно же горцы. Ни один из троих те бумаги не подписал, ни один не пошел против совести – просто выставили всех из Совета взашей. В нужных руках деньги могут не мало. Что сможет сделать жалкий Совет с богатыми семьями Гальва, Ниле? И только потом были похороны Каи-Марты, чудовища, друга и сирина с белыми косами – им не дали положить ее в городе, лишь за воротами. Там росла небольшая сирень, а дорога шла вниз и вниз под пригорок.

Спи, Кая-Марта. Венок из лютиков и васильков лежал на той одинокой могиле. Они больше не ходили туда. Они не говорили о ней даже друг с другом.

Сольвег снова пробежала бумаги глазами. Вдумчиво, быстро. Микаэль с тихой радостью отметил то, что щеки ее уже не такие бледные, а в глазах снова есть огонек – осторожный и тихий – но он все же есть. Они каждый день говорили с ней вместе. Она не упоминала ни ребенка, ни аптекаря, что продал ее. Ни Каю-Марту, да. Ни ее.

– Спасибо, Ниле, – она сжала его ладонь, потом мягко, по-женски погладила пальцами. – Видит Создатель, теперь мне дышится проще.

Она улыбнулась. Она давненько не улыбалась.

– Ты знаешь, ведь я никогда не поднималась на палубу.

Микаэль Ниле только пожал плечами.

– Теперь этой возможности будет в избытке. Он огромный, груженый вином из Эльсхана. Послезавтра отплывает в Измар. Вся выручка будет твоя. Она будет большая, поверь, эти северяне до хороших вин очень охочи.

Она кивнула.

– Я поплыву на том корабле. Пассажиром, хозяйкой – кем угодно. Надеюсь, капитан мне позволит. Запах соли в лицо – может быть, мне это понравится.

Так скоро. Она срывается с места так скоро, все бежит и бежит.

«Сольвег, зачем ты бежишь?» – хотел он спросить, но ответ он знает и сам.

– Я знаю капитана. Он против не будет.

Она улыбнулась.

– Значит, пора паковать тюки с сундуками. Руза нашила мне ворох прелестных нарядов.

Но дома она ходила без единой вышивки на рукавах.

– У меня для тебя есть что-то еще.

Он порылся в карманах. Письмо пришло неделю назад. Цепь была долгой и нудной, пока дошла до него, но просьба была королевы. Королева сама не ведает, что ей нужно. Помощник, советник, подруга, может быть, посол, шпион, дипломат. У Сольвег блестящая родословная, нет совсем репутации и ей нужно дело. Королеве Иде он порекомендует ее. Ох, и наплачется с Сольвег ее первый министр. Микаэлю хотелось бы это увидеть.

Он протянул ей письмо.

– После Измара отправишься к Иде.

– К королеве?

Она развернула бумагу, Микаэль ей кивнул. Микаэль знал, что они поладят. И Сольвег, и Ида. Если стараться, молодых женщин очень просто понять.

Сольвег смолчала, спрятала письмо в складках платья.

Он знал, она согласится. Если все будет мирно, после Измара он снова увидит ее. Он будет скучать. Он знал, что не только он.

– Как ты думаешь, мы долго будем об этом молчать?

– О чем?

– О том, что Эберт все еще жив.

А он жив, он правда жив. И снова завтра заявится в гости. Прошло уже больше недели. Прошло уже много недель, а он все также приходил, улыбался, молчал. И выглядел очень даже живым.

– Кая умерла, – проговорила Сольвег. Она впервые после того дня назвала ее имя. – Может быть…

– Нет, – возразил Микаэль. – Она говорила нам, что ее смерть ничего не изменит. – он помолчал. – Так глупо. Я думаю, дело в другом. Просто. Он жить хочет. Как ни разу прежде еще не хотел, и в свою смерть он вовсе не верит – не время еще. Да. Все так, смерти нет, потому что он не верит в нее. Ох, Сольвег, – он посмотрел на нее, покачал головой. – Как тебе объяснить, как тебе все объяснить, моя милая Сольвег, я сам ведь понял не сразу. Сирин – птица вещая, говорила она нам. Птица-песня, не случится с тобой ничего, что не ляжет в твою жизнь, точно в добрую книгу, в легенду, если с ней ты связался. Припомни все эти сказки, где смерть побеждалась любовью. Ты помнишь их?

– Не говори со мной о любви, – перебила она.

– Я могу говорить, могу и молчать, только правду то не изменит. Сдается мне, рыцарь живет и жив только ради тебя. Только из-за тебя.

Она улыбнулась грустно и тихо, встала из-за стола.

– Даже если и так – он об этом не знает. Не вздумай ему об этом сказать.

Внизу Руза радостно открывала двери и принимала гостя. Микаэль смотрел Сольвег неотрывно в глаза.

– Сама ему скажешь, хватит уж бегать.

Она подошла к нему, обняла, точно брата, погладила мятый рукав. Положила острый подбородок ему на плечо. Она оказалась ласковой, если приручишь.

– Я уйду собирать свои вещи, – шепнула она. – Будь добр, скажи все же рыцарю, что я нездорова.

Платье мелькнуло и дверь затворилась.

Дурные дети. Дурные глупые дети.

И он ведь не лучше.

Рыцарь переступил порог этой комнаты.

– Она уезжает, – Микаэль не разменивался ни на приветствия, ни на досужие фразы. Да и им оно ни к чему.

Рыцарь моргнул и смотрел на него, будто не понял. Каштановые волосы наконец блестели, были гладко уложены. Лицо все еще бледно, точно после долгой болезни, но он уже не мертвец. Завещание свое он все же не отозвал. Да и дело все же передал Лансу. Ланс не понимает ничего, совсем ничего, ну да это, впрочем, неважно.

– Кто «она»? – спросил его рыцарь.

Микаэль бы ударил его, если б мог.

– Не будь идиотом, прошу. Сольвег уплывает послезавтра. В Измар. Когда вернется – не знаю. Знаю лишь, дурья твоя голова, что отпустишь сейчас, не скажешь ей ничего – тебе ее не видать никогда. Ты на это пойдешь?

Эберт все также молчал, а Микаэль распалялся.

– Что до этой жизни тебя довело, мой любезный, до смерти, до самой могилы? Сколько дней и ночей тебя грызло то, что ты просто подменыш на месте своем, что ты хочешь быть рыцарем? Если ты рыцарь – пойди и скажи ей. Сделай хоть что-нибудь рыцарское, чтобы потом не жалеть.

– Ты думаешь, я это не знаю, – Эберт ответил. – А что, если она вновь погонит меня?

Микаэль шагнул еще ближе.

– Если погонит, значит, быть по сему, – проговорил он сквозь зубы. – Если сердце тебе растолчет, точно в пыль – значит, быть по сему. Если заплачет, скажет, что любит – а потом убежит навсегда – значит, быть по сему. Если вы оба не женитесь, если умрете на другой день после свадьбы – значит, так, идиот, все было задумано свыше. Не тебе это знать, не тебе и менять. Но даю тебе слово, если ты не решишься – значит смерть Каи-Марты была напрасной, значит, жизнь Каи-Марты была напрасной, значит, ты так ничего и не понял.

Южанин подошел к столу и резво набросал что-то на обрывке бумаги. Свернул, запечатал, потянул это рыцарю.

– Корабль я отдал. И корабль, и груз – это все теперь ее, не мое. Но капитан корабля – мой давний приятель. Возьми. Может, хоть это поможет. Возьми. Я прошу, я очень прошу, добрый друг. Хоть раз в жизни не будь идиотом.

Глава XL

Корабль качался, и палуба под ногами – точно живая. Точно конь, и есть у него и жилы, и мышцы, и кровь настоящая, теплая. Борт корабля был горячим от заходящего солнца, она коснулась его рукой и погладила. Руза на прощанье сказала – на корабле нет места платьям. Рузе виднее, и платья подождут до Измара. На ней были узкие штаны из сатина, сверху что-то вроде длинной и плотной туники ниже колена – и много шнурочков. Руза сказала, так женщины ходят в Эльсхане. Что ж, может, так и удобней. Волосы ветер трепал и нещадно, юнга-мальчишка – юный наглец – посоветовал сплести их в тугую косицу. Все правы, а она не против учиться.

Где-то там, за этим холодным морем – Измар. Она никогда не бывала где-то дальше Исолта. Самое время начать. Самое время пожить.

Сольвег отвернулась, оглядела команду.

– Капитан, – негромко спросила она. – Капитан, когда мы отчалим?

Тот что-то жевал, а потом сплюнул за борт.

– Подождем, госпожа, – он никогда не торопится. – Еще не все собрались.

Сольвег пожала плечами. Она не прочь подождать. К старому не вернуться.

Она тому рада. Так рада.

Она отвернулась.

– Быстрее, – кричал старпом кому-то на сушу. – Быстрее, тут заждались.

«Мы заждались, – подумала Сольвег. – О да, я так заждалась.»

Потом она обернулась.

Он стоял перед ней все такой же высокий и бледный, все также пытался улыбаться неловко, будто никогда не умел и не пробовал, а теперь вот вздумал учиться.

– Сир рыцарь? – проговорила она. – Эберт? Этот корабль уходит в Измар, – ей стало неловко и неуютно. – Ты пришел попрощаться?

Рыцарь шагнул ближе, почему не шагнуть. Глаза у нее теперь снова, как прежде. Зеленые. Будто бутылочное стекло. Тугая косица на хрупком плече. Ей даже идет. Может, когда-то он распустит ее. Может, когда-то прижмет саму ее к сердцу. Он обнимал только раз, хватит ли сил обнять ее снова. Он молил Создателя, чтобы хватило.

Сольвег пахла мятой, а теперь еще солью. Ему нравилось, а ей было щекотно от его дыхания на шее, за ухом, у самой щеки. Живая, теплая, такая живая – и он тоже живой. И она не гонит его. Наконец-то не гонит.

– Измар? – он шепнул ей на ухо.

Она только кивнула. Обоим всегда было проще молчать.

Команда словно не видела их. В Измаре дома и дворцы лишь из белого камня. В Измаре ели, как мачты, и тянутся к небесам, холодным и ясным.

Корабль уходил все дальше от берега, крыша Совета еще блестела вдали. Как-то там Микаэль, будет ли ждать, волноваться, печалиться. Сольвег разжала руку, на которой лежало колечко – тогда она его забрала. Теперь оно было просто игрушкой, взятой на память, взятой на время дешевкой, что найдешь на каждом базаре.

Эберт посмотрел на него и ничего не сказал. Из дешевого стекла и смолы.

Из меди и перьев.

Из перьев и меди.

Сольвег слегка наклонила ладонь над водой. Тихий плеск. Вода приняла все подарки безмолвно и ничего не спросила.