Толкинхэд или приключения Стеньки Разного бесплатное чтение

Что ты?А нет…Не про то…

Стенька выдохнул. Дым плыл. И вереницы журавлей касаясь крыльями крыш и веток стремились туда, где не кончают сухо и есть чем дышать. Туда, где круги касаются корней сухих осин и лодка, рассекая волну повинуется веслу, где из озера вскипает река, где не едят гусей потроха, где мха. Где олень. Настал день, Стенька вышел во двор. Солнце.

– Где папаха?

И она, доярка из соседнего села, вопросилась.

– Ну як же? Вчерась тут… Сегодня… Сссе… Удои удвоились. Папиросы. Хватит!

Дым плыл. Стенька накинул папаху и двинул в сельский клуб, где намечался сход мужиков. Стенька был роста выше среднего, на голове имел чуп и был лишён одного глаза, носил чёрную повязку. Стеня шёл всё более ускоряя шаг. В планах было обсудить завтрашний день, точнее ночь. Дочь председателя выходила замуж. Обосновавшийся в деревне чухонец верил в традиции своих краёв и праздновать свадьбу намеревался несомнительно в ночь. Дочь давече ветром в грудь бившая о невозможности сего действа, сегодня была готова к веселью. Дым плыл, ветер трепал кудри, Стенька планировал речь, ускоряя шаг. Заборы, околицы пролетали весёлым парадом и, пройдя улицу, спустившись к реке и перейдя мост, он вошёл в клуб.

– Папиросу? – раздался голос Прохор Митрича на входе.

– Сразу к делу.

– Ну…

– Плыви – не плыви, а делать надо. Это не дело – ночь неспокойная близится, это не наше и не про нас. Завтра будет ночной шум, пятница, воскресенье, гульки, пляски и чухонцы в сенях. Что с ней стало? Почему чухонь… или чухонь…? Кто отдал клуб под свадьбу?

– Не я…

Доярка внесла молоко. Стенька, доставая из-за уха папиросу и суя стакан, промолвил:

– Где Зоя встретила чухонца, ответь.

На стене улыбнулся портрет. Свет. Совет встрепенулся. Элла растерянно:

– Эээй… Молоко… Не пролей… – и, уже энергичнее, заплела, – Шли мы значит полем с фермы, воздух плыл, волк выл, конь ржал. Он спал. Она к нему…Ты молоко пей… Ну и вскакивает он, налетел, яки дракон… Кто он? Что он? Не рассказал даже… и сразу про свадьбу, гульки, урожаи… Про венец и мёд, про род. Вот… И скачет… Лось… Як не гость. Я глаза вытаращила, смотрю… А он и танцует, и поёт. Плетёт. Перекрестилась аж… Народ мой, Бог мой, помилуйте

Взгляд девушки нашёл портрет.

– Продолжай

– А она хохочет, глазки строит. Да, говорит… Гульки, урожаи… Да, говорит, танцы… А у самой зрак томный, одурманенный, голос пропал. Да, говорит, свадьба. Тут Брюня наша, секретутка председателя подлетает, папиросу ему суёт. А он по англицки ей… Смоук, говорит. Куба, мол, бери. И сигару из чехла расчехляет. Ууаауу! Брюня жадно… Руками хвать! И в рот. Мой Бог, мой народ… Я стою оцепеневшая. Не курила ж Брюнька… Не баловалась, а тут тянет, всасывает, дыма струи глотает. А он и ей про урожаи. Зоя в дурмане, Брюня в дыму, он конём скачет, ржёт… Солнце меркнет, кажется, как будто. Страхи. Страхи. Страхи. Гоп! Поп! Откуда? С леса видимо… И кадилом ему… Тресь! Ты по что, говорит, мышей пугаешь? Мыши, говорит, они ведь серые. Серые! Понимаешь? Чухонец опешил, побледнел. Какие мыши, говорит… Где я говорит и где мыши… Я стою, ничего понять не вразумею… Думаю, уходить надо. Тут поп ему… Тресь! Уходи говорит, мышь! Я пошла до деревни, в мыслях вся… Что это? Как это? Вразумить не могу… А вечером узнаю от Прохора, что свадьба… Допил молоко? Плоховато мне, пойду я… Крест, крест…

Во дворе дети пускали змея. На земле, в траве нежился Тотошка – пёс. Элла оставила бидон и устремилась в небо.

– Тётенька, держи веревочку!

– Ишь… Мышь! Нет.

– Суда нет

– Элла, вернись! – голос Стеньки одёрнул Эллу. Она поспешила, оставив бидон.

Стенька:

– Нужно! Нужно. Ты всё знаешь.

– Да

Элла двинулась в направлении фермы. Гудела дойка, автолавка ждала молока на приём. Волосы. Они шевелят солнце. Ветер. Да, это ветер. Шапка! Только шапка! Ветер – бедняга! Я Тики-Тави, победивший Нага. Я шляпа! Я гвоздь! Гость? Он незванный. Он вовсе не нужен. Он хуже татарина, он лезет в душу. Хотя татарчата не так и плохи – кадилом им. Тресь! И простились грехи. Кавказские горы, приволжская степь… Лететь! Иго Любви подогнуло монголов, оно же османов схватило за повод. А вот и тропа. Пересекнув лог и поднявшись наверх она вышла к ферме. Солнце! Одуванчики цвели, пчёлы весело жужжа вкушали нектар. Волосы щекотали нос. Мёд! Он ждёт. Ветер! Шапка не спасёт… Чет-нечет, снова грот… Ну вот… Всегда! Резвятся небеса. Где есть пчела там есть оса. Где Дуремар, там автолавка и денег нет и нет подарка. Роса! Приятно босиком. Элла сняла башмаки и двинула по прямой. Гудела дойка. Дым. Увидев её он зажёг фары. Интересно зачем? Интересно… Без молока… Ну ладно. Как вкусно. Здесь. Промолвил он: “Куплю я суточный удой, порозовеешь! Ты! А я! Буду тебя! Тебя! Тебя! А ты доярка, ты дои и мы продлим свои миры. Ты засияешь, так как я. Как я!” Пиала с мёдом на прилавке зацепила мечтательный взгляд Эллы, жар, ботинки на ноги и в путь, тут мака запах, тут уснуть. Тут молока приём за сутки. За децл сил большие мутки. Он удивителен… Но… Я… Ещё вчера, позавчера, еще сегодня шла босой и восхищалась я росой. Тут логотип Ижа заклеен, а за рулем тот самый гений, который в шок поверг меня. Элла осмотрелась. Гудела дойка. Лавки нет. Видать обед. Она направилась к ферме. Хлопья одуванчиков, подгоняемые ветром, летали, щекотали нос. Плыл дым. Гудела дойка.

Стенька отправил детей, дабы те привели Зою для вопрошений, сам же направился в клуб. Дым плыл в просторах клуба облаком, Прохор дымил, совет горел, новость о том, что чухонец скупил аренду магазина и автолавки вынудила совет искрить молнией. Мысли неслись нескончаемым потоком. Никто не знает его, откуда он? И тут он тянется к ресурсам… Будет ли провизия… он обладает монополией и диктует котировки, он может дуть пузырь и мылить цены… Что делать? Откуда он? С того берега. Там, за холмами – река, круты берега, там юдо-чудо рыба-кит, пьет кровь москит, нелепа жизнь и нечиста. Пуста. Чухонец нюхает цветы. В низах и с самой высоты, слова милы, но правды нет. Обед. Всегда обед. Нет бед, нет радости, нет снов. Всех в ров!

Стенька очнулся. Нужно Зое пояснить где жизнь. Что автолавочку её искать придётся, где темно. Что свадьбе нет.

– Как звать его! – взревел Стенька на вошедшую в двери Зою

– Дуремар. Фамилии не знаю…

– Фамилии не знаешь? Замуж? Свадьба? Твоя как фамилия?

– Ну… Как же… Ты же… Что же…

– Нет!

Совет прислушался:

– Совет! Собрать пожитки, термосок… В лесок.

На том сей сказ нашёл конец.

Живи. Юнец!

Ах, да!

Ам сорри, подзабыл, нет сил…

Но всё же напишу.

– Грущу

– И грусть не так плоха, – ответил Стенька ей тогда, когда она покинув грот, по радуге скатившись вниз, вдруг обуздала свой каприз, – ты здесь, сейчас.

Карусель-карусель! Прокатись на нашей Карусель!

Оло, Чиполлино, Трубодур, Мойдодыр, Винни-Пух, Колобок и Репка. Это герои нашей карусели! Погнали!

Закрутилось! Добрый волшебник забил, притромбовал и зажёг трубку со сладким табаком.

– А запах!

– Я лечу!

– Я скачу!

– Урррааа!

– Ванятка, тля! Ты ж, Ванятка? Фигачь сюда. Коняхи не хватило? Сиди на лавке.

– А бибизяны где? В прошлый раз были бибизяны, и бибики были… Бибизяны, они как говоят?

– Бананда, бананда, бананда

– Да? Ни фа… А это?… ну… ладно…

– Лады-лады! Смотри лавку не протри

– Коняшки!

И на поляну вышел табун. Остановились кони. Смотрят. Ванятка очарован:

– Я скааачууу!

– Как звонко!

Ванятка обернулся на волшебника, но заметил несомненно более привлекательные перспективы и устремился на притормаживающую карусель. Оседлал Колобка и был таков.

Куришь?

Клацание клавиатуры стихло. Монитор брызгнул последним всплеском электронного шума и в темноте воцарился одинокий индикатор Standby. Нумнулл, профессор, в очках и в лысине, двинулся к порогу.

– В дорогу? – улыбаясь поинтересовался Дуримар, – не забудь… Ты должен…

– Да, да.

– И попроси Глашку, там, на выходе… Зою позови…

– Просто нажми Enter на часах

– Ну всё… Пшёл вон!

Зоя была бархатной чёрной юбкой из “среднеатлантического плюша”. Так Дуремар представил свой подарок, чёрная жаба в образе броши висела на груди, прибранные волосы, опять же чёрным, опять же бархатным, гребешком. Подарки кружили. Взгляд пылал. Невообразимый подъём! Мрачный стиль одеяния вливался в затуманенные сумерки вечерней залы, что делало её эффектной, высокой, коварной и интеллигентной

– Монсир, Дури…

– Так и зови меня – Дури! Дури-Дори, Дори-Дури, мы сегодня спим в ауле, мы сегодня юбки – ветер. Мы…

– Тише, Ду… Приветик..

– Что ты будешь пить? – пустив кольцо дыма, промычал Дур

– Абсент, текила… Милый, Ду, признаюсь, право, в этом я не волоку… Ох, sorry, это не французский, не понимаю, но учуся. Я знаю сахаром богат абсент, текила солью. Я хочу!… Молчу…Хи-хи… Кричу! Налей! И, право, буду я смелей

– Кури! Сигара там, в коробке. Коробка на столе. Не утони только в сукне. Ко мне! Я вижу ты пьяна речами. Посидим, покурим. Вечер добрый.

– Добрый вечер.

– Кольцо ты видела?

– О, да! Ох, да. Ну чтож… Ну всёж.. А спички?

– Гореть тебе дыханием глазниц, что в тёмном поле, в скошенной траве, блестят и манят. Это я! Тебя там жду! Я братец Ву, китайский воин, я монах, звезда футбола, олигарх. Я сумка, я огонь, я сердце! Ты кто?

– Я…

– Я

– Не знаю…

– Знаешь всё!

Клацнул кремень, огонь вскипел и дым заструился, потолком давя глаза красавицы.

– Тяни.

– Тааак… Горько! – Зоя расхохоталась.

– Нумнулл починил клавесин… Вчера сломался клавесин… Я дам тебе… Микрофон

– Тааак! – Зоя расхохоталась

– Ты петь не будешь, лишь держать. Петь я. Курить то… Ты кури… И клавиши, дурёха…

– Ты…

– Кто я?

Рыба

Спички зажгли. Пылала церковь деревянная. Село. Пруд обратился речкой. Чёрной. Но воды те прозрачны, в мути той, и в муке рождаются икринок звуки. Царь-щука разгоняет ряску. Карась костлявый гонит чебака… И окунувшись окунем рожает день. Пескарь! Как пекарь выпекает песню плывя в седые руки рыбака. Спасибо, царь! И побежали воды, и воцарилась жизнь. Икра!

По реке плывёт кирпич, деревянный, как стекло. Ну и пусть себе плывёт. Нам не нужен пенопласт

Чудо есть. В переливах, в перезвуках вод стонал апрель. Капель стучала по набережной, вырываясь из течения и взрываясь отчаянным цоканьем. То ли осень под копытами разлетается в стороны опавшими тополями и грустью, то ли лето великой радостью косматит гриву табуна. В лужах – облака и кони. Брызги. Солнца и комет. С заката в рассвет. На рейд выходят корабли. Каракули и звёзды. Ручей. Он миновал ливнёвку, родившись в бензиновой радуге он проложил путь мимо мостовой и обрёл берега. Журчит, течёт, несётся фрегат по водам вод, вперёд, к океану. К Москва-реке.

Там музыка и праздный люд, на катере экскурсовод глаголит сэмплы. Веселье невер слип. Течёт ручей, несёт фрегат. Мальчишка сладко спит и видит: кони, облака и лужи.

Accident of Birth

Профессор протёр очки, забил пароль, щелкнул Интером и устремился к чёрным пробиркам.

– Вот оно! – хохотал он, – дымит! Газует! Оно моё! Моё! Ди-тя!

Тут распахнулось окно в зале. Второе, третье… Распахнулась дверь, яркий свет, тьма и снова свет. Чёрная пыль, подхваченная сквозняками закружилась, понеслась!

– Вот оно! Газует!

В земле, на глубине в восемь километров шли изменения. Бурлила магма и приливала к коре. Литосфера чрезвычайно уплотнялась, на Камчатке рванул вулкан. Там ураган.

Обдуваемый сквозящим ветром Стенька стоял в проёме распахнувшейся двери и вытряхивал трубку, энергично стуча ею по косяку.

– Ты…? – Нумнулл снял очки, чтобы лучше видеть сквозь задымление и пыль, царящую в кабинете, в лаборатории.

– Я видел дым! И пепел. – Стенька сунул трубку в правый карман.

– И про уголь знаешь? – истерично и испуганно заверещал Нумнулл – Дигидойл! Дигидойл!

Толи вбегает, толи входит тип в тёмных, противосолнечных очках, в Шерлоко-кеппи, в шерстяном, туго перевязанном вокруг горла шарфе, с острым носом, гладко выбритый и с бродавкой под нижней губой. Серьёзно-прагматичный и… несомненно, дурной тип. И пах он голландским сыром. Знаете? Такой… с большими дырками… Не обращая внимания на Стеньку и профессора переместился и уставился на стену.

– Я!

На подоконнике раскрытого окна появился пернатый Капессвет и пропел:

– Я!

– Что, ты? Дигидойл!

– С как доллар! Решётка! Собака! Семь, семь, четырнадцать, пятнадцать! – быстро и громко протараторил Дигидойл.

– Чтооооо? – забегал кругами Нумнулл

– А что? – с неподдельным интересом и ехидством вопросил пернатый.

В чёрной угольной пыли профессор не видел ничего, он не видел пернатого, Дигидойла… Лишь строб. Словно сварщик на стройке.

Стенька взял стул, донес его до угла комнаты, уселся и зажёг трубку.

На стену налипала чёрная масса, хаотично, неравномерно, но плотно. И шевелилась… И набирала объём быстро, как шаг Дигидойла. Стенька выдул порцию дыма и масса отделилась от стены, облако обрело форму головы, засветилось зелёным, послышался хрип и Нумнулл увидел глаза. И чётко услышал низкий тембр, голос, громкий шёпот: “Жми!”

Пальцы застучали по подсветке клавиатуры: С как доллар, семь, семь, решётка.... Чтооооо? С как доллар… С как доллар…

– С как доллар! Решётка! Собака! Семь, семь, четырнадцать, пятнадцать! С как доллар! Семь, семь… – тараторил Дигидойл, в очках которого отражались зелёные огоньки глаз. Ярких и больших.

Профессор рухнул под стол: “Да что это? Таратора… Тара-Тора! Семь! Решётка! С как доллар!”

– С как доллар – тонко и мягко вторил подоконник.

Сквозь свист создаваемый ветром возник голос. Шёпот. Чёткий и понятный.

– Внимание! Говорит и показывает Москва! Работают все центральные каналы радио и телевидения. Тыр-тыр-неты… Брикикинг ньюс! Нумнулл под столом!

– Вас понял! – крякнул Капессвет

– Уууух! Дух бесплотный! – прошипел голос

– Куда ты смотришь? Дигидойл! – неслось из под стола

– Я развиваю третий глаз, – завёлся монотонный таратор – Я смотрю сквозь зелёное облако

– Смотри сюды! – окрикнул его забытый вами с нами Стенька. Он встал со стула и, в зелёном дыму, с развеваемыми ветром кудрями положил на стул грецкий орех и шарахнул трубкой по плоду. Скорлупа свалилась на пол и на стуле лежало лишь ядро, так внешне похожее на человеческий мозг, – Я буду звать тебя Толкинхэд – промолвил он и протянул руку в облако…,– А тебя я звать не буду, Дигидойл!

На полной мощности летящий… Летящий в даль ангел

Мотора гул, асфальт и ветер в волосах. В сумке шлем. Люблю свой шлем. Но не ношу. На газ! На солнце курс, на юг, на море… Ну… На моря. Azov и Black. Как Дэниэлс… Но когда пьёшь, то не видно туман над росой, потому это лишь лирика. Там, давным-давно, в древности, ростом с зайца люди ставили каменные метки в прибрежных горах. Там пахнет солью, несёт тот запах с моря бриз, я спешился, а конь мой верный стоит в предгорье у воды, колёса солью умывая. О, Дорогая! В горах шепчу я. Скучно мне! И молнии вдруг заиграли там, в небе, соло для меня. Моя! Родная! Древняя, юная, мудрая дорога. Неси! Ухабами и грязью, прямыми и серпантинами… Лететь! Туда! Где… Моя древняя, юная, мудрая… Туда… Где… И молнии, и ветер. Дети! Поют! Звенят колокола! Моя!… Страна. Мосты и реки. И… там… впереди… степь, горы, море. И памятник разбившимся в пути. Я не сверну. Я Байкер Бен.

– Уав, ував, гав-тяф!

– Ааа! Шарик! Я, как и ты, был на цепи… Я… Лизал хозяйские харчи… Давно… Неправда

На обочине, у таверны, прямо на тропинке, ведущей в лес, пёсик попал задней ногой в капкан и что-то шептал, что-то тяфкал… Бен отпустил его: “Дыши!” и щеночек со всех ног и со всей своей радостью устремился по тропе.

– Ты съел мою добычу! Ты! Съел! Мне нужны деньги и твой мотоцикл.

– Ооо, да это ж великий, вери популар и мэджор… Газетный стар… Мсье Дуремар! Приветствую! Вы как на фото, ничуть не изменились…

– Если бы ты писал роман, то в конце этой фразы ты бы поставил многоточие…

– Если бы я писал, то я бы написал, что мотоцикл не отдам. Многоточие…

– Ты хамло! Быдло! Бескультурщина!

– Не шарю, ну… Ты слышишь рокот? Это автозапуск. Технолоджи!

– По кружке, друже, и поедешь. Таверна май, тебя согреет… Чай – нечай и кофиё. Бараночки, конфетки, пастилки и для зубов в конце резинки.

– Что-то сушит, ну… Попьём конечно… Нахаляву…

– Бесплатно всё! И официантки! Белы скатерти! И носик чайника…

– Идём, идём.

Вошли. Стоял чарующий и стойкий запах лайма. В углу, не сняв своих расшитых сапог, спал Роди, после ночной смены, местный фламенко гуру. Мастер, надо сказать… Официантка в расшитом белом фартуке напевала песенку, улыбалась и резала мясо. На столике, в тарелке, лежал слегка недожаренный стейк

– Сочный! Настоящий!

– Пятнадцать долларов и пару центов? – ну… Это Бен

– Нуууу… – замялась было девушка, не снимая при этом с себя улыбку

– Бесплатно всё! – воодушевленно вмешался Дуремар – Хозяин я!

– Мне чёрный. Сахар… Впрочем… Лей воды. Холодной

– Воды попить ты можешь где угодно! А здесь же…

– Здесь же.

– Я не пойму! Ты меня грабишь?

– Я не пойму чего так душно… И окон нет, часы всё врут… Там мясо режут, постою

– Тут запах свеж! И фартуки расшиты, котлетки, стейки, каблуки… И музыка! Поднимем Роди! Да ты садись, в ногах же, знаешь, правды нет…

– В руках есть правда! – и байкер приземлил лицо хозяина в стейк. Девушка поцарапала нос и щёку, не успев убрать нож… Капли густого томатного кетчупа стекали на пол.

Жареное солнце

В такси. В аэропорт. Огоньки! Шашки льют зелёным. Взмах руки:

– Два счётчика! В аэропорт.

– Чеего? Какие счётчики, какой эропорт? Нет порта тут. Деревня мы.

– Дааа… и таам… нет… Вокзал, вагоны, поезда… Да и не спеши, в принципе…

– Ща прогреем и поедем, – засмеялся шофёр, свернул с шоссе и, переулками, закоулками и дворами помчал к заданной локации.

10 минут езды прошли продуктивно. Казак думал обо всём. О зелёном винограде, об орехе в облаке, про аэропорт и про таксиста, про ночную свадьбу. За окном мелькали подсвеченные билборды, деревья, под колёса прыгали праздные гуляки. В мысли лезли макаки… Но! Тише!… В деревне ночь, гуляет люд и набекрень мозги, пудрит, дурит Дуремар, повсюду вижу я пожар. Впереди Зелёный город. Я точно знаю, что он молод.

– Сквозь рощу и дома! – подвёл итог таксист

Вокзал спал. Но на перроне стояла, освещённая лунным светом электричка. Открыты двери. Стенька пошёл к расписанию на столбе, посмотрел на локомотив, понял номер и, ведя пальцем по буквам, по строкам списка, нашёл рейс.

– Час…

Прошёл в первый вагон и завалился спать.

З-з-з… z-z… Колёса стучали. И музыка в голове… Та… С Театра… Звучит фальшиво. Он открыл глаза. В вагоне людно. У тамбура ряженые монахи с гитарами и аккумулятором что-то поют в шуме вагона, и аплодисменты, и храп… Сморкнулся кто-то… Стучат колёса. Эхом гонга… Ну… Звукорежиссеры знают это, как эффект реверберации… Радиоприемник, влитый в стену над закрытым душным окном, хрипит и голосит о свободе выбора, о выборах в Думу Выборга… Сзади нервы сдали. Там, в конце вагона, какая-то возня… То-ли за торт, то-ли за рыбу. Крики. Монахи несут руки вверх и аллилуйю… Выдох-вдох, вдох-выдох… Стенька поднялся и забаррикадировал себе место у окна.

– Добре утречко! – ржаво-весёлый голос напротив что-то сказал. Стенька смотрел в поле, сквозь забор вдоль дороги, туда… В горизонт. На линии горизонта оно статично, постоянно и константа, у забора мелькает бешено, и, по мере бега глаз плывет, как ночь Ван Гога

– Турбощётки для дома, электровентиляторы! Аккумуляторные батарейки! – это открылся тамбур и кто-то вошёл

– А Гамбург? Извините, а Гамбург это… где Мюнхен?

Стеньке всё же пришлось повернуть голову и посмотреть на ржавый голос.

– Сосиски там и пиво! Гамбург! Косы, груди, кружки, блонды…

На что Стенька подумал о чём-то непонятном и в голове у него заиграла та самая, та самая его мелодия. И он затянул походную песню, естественно, не открывая рта. Горизонт.

– Горизонт! – вдруг совершенно неожиданно для себя самого и, для окружающих и, довольно громко, произнес он.

– Что? Гори… – со следующего ряда сидений раздался дрожащий, но быстрый и бодрый голос. Такой… Как старик с бородой седой, танцующий брейкданс

– ЗОНТ! – рявкнул Стенька, с большим трудом боря большое желание прорваться мимо баптистов, открыть двери, тамбур… Дальше что?....“Не прислоняться”, окна грязные, закупорены форточки… “Тепло ли тебе, Девица? Тепло ли, Красная?…” И улыбка скрасила мгновение…

Пекло и жарило. Спёртый, запашистый, томный и жгучий воздух. Смрадит Людовик, Франции король. Жжешь! Жесть! Жи есть… Хочешь есть? Окорок? Отрок. Оброк. Ибн Хоттаб. Ты-ты-ты… В сердце моём! Ты-ты-ты… Под кроватью гном. Ты золото, бриллиантик, прелесть, Велес, волос, воск, свеча. Вссё! Фемида.

“Я всё так и не пойму… Это был сон или не сон? Херсон!” – и улыбка снова одарила Стеньку глотком воздуха. – “Я нюхал кровь, жевал свинец, я рвал цветы в полях и на полянах, и подорожник лечил рану на коленке, прополис, мёд, малина, молоко. Я буду петь!”

Паспортный контроль, шинели, погоны. Громкая связь. Карманник-вор скинул кошелёк, зазвенела мелочь. У Стеньки затекла нога и он дёрнул ей, меняя позу на жёстком сиденье, задев непроизвольно пустую консервную банку из-под сгущённого молока. Словно скрежет рации разнесся по вагону и, даже как будто бы ревером отразился в громкоговорителях над спёртыми окнами. Карманника-вора, элиту – ужас охватил, он напугал хозяйку кошелька. А солнце жарило полуднем.

– Электросковородки! Вай Фай! Аккумулятор встроен!

– А право на торговлю в пригородном транспорте? И личность. И билет.

– Би.. Билета нет…

– Пройдёмте. Станция.

Спать невозможно и нечем дышать. Аккумулятор, комбик, струны, провода… Тааак… Электричка…

И мысль понеслась нескончаемым потоком, нет возможности фиксировать и ставить отметки. Ядро и космос, небо и земля, и ветер, воздух, струны и эфир… Таак… Башня! Молот бронзовый и серп. Труба! Нет дыма без огня. Струны, ветер, ДНК, константа гибкая, берёзы ствол, корней система, сок весной, серёжки летом…

– Ну здравствуй, это я! Не сон то был… Гулял ты по земле, а небеса давили плечи. Ты вспомни. – этот голос был до боли знаком, – Я буду звать тебя Разным. Ты – Разный!

Стенька поднял глаза и там, где недавно пели и искали свой билет баптисты, подле стены, на фоне пожарного щита висело облако с зелёными глазами

– Толки! – и неподдельная детская радость. Радость!

– Семёныча, Маринку помнишь? Как яблоки он воровал… Как бегал ты и как играл с волною… Вспомни

Приют

Она. Грация и стати нежность. Она. Шагает травами. Уже не так робко, как вчера. Сегодня. Сегодня она уверена в выборе, тропа ведёт её ветром запахов, сквозь камыши и корни ив, туда, чрез поле-пашню… В ту принца башню. Инстинкт трепещет. Встаёт солнце. Тимоша. Кошечка. Пушиста. Совсем не Тимофей… А девочка… Да даже мама! Что греха таить! Свершилось чудо! Accident of Birth. Внутри пантеры зародилась жизнь и к дому потянуло. Стать кошкой… Мудрой, но все равно игриво ласкать хозяина и маленьких котят. Пушистеньких конечно. Комочков. Ласкать усами. Я же кошка. И Юпа имя моё и буду матерью я для своих котят.

Марфуша бежала из лесу к дому держа перед собой на вытянутых руках жёлтую, железную, солдатскую… Ну…как солдатская только жёлтая. О чем я? Я из лесу вышел! Был сильный мороз! В общем, земляника там в кружке у Марфуши этой. Лето греет. Тут… Херыкс! Толь кочка, толь кошка.

Марфуша: «Тюль вдруг вспомнилась красивая такая… Повесить бы её скорей под шторы… У мамы в комнате…» Херыкс короче землянике. Ну и плачет.

– Марфуша! Ну ты Марфа! С 8 Марта! С Новым годом! Не ной! Не ною я хоть ты запнулась об меня, а у меня котятки в животе. Потрогать хочешь? Вот. Урчит!

Так встретились подруги давние на входе у деревни. У дерева. И деревянные глаза их смотрели и смеялись! Берёзы капала слеза, серёжки вились. Благодать! Глаза. Не деревянные. Они же голубые… Не цветом… Запахом небесной чистоты… УЗБ достал трубку, к дереву прильнул и замолчал, спалил систему и двинул к ним

– А почему вдруг перестали ныть? Не по девчачи это! Зааавывай!

"Все нафик! Спать!" подумал УЗБ.

Кина не будет

– Ты?

– Я вижу.

И она засияла чернотой ночи. Ни луны, ни звёзд, ни сверчков, ни шума ветра. Словно старая ведьма, потерявшая хворост, зубы и зонт. А посередине кольчатой системы плана застройки – красная звезда. И пёс. И площадь и звезда.

– Ты хде? Жу-жу? Жи жи. Жиди

– Жажада! Вира! Ми.

Это общаются две цапли в небе над башней.

– А вот и хворост. Жги!

Дед прыгнул, подпрыгнул и пошатнулся. – Уааааа!

– Ужасно! Потрясно! Весело! Уааа!!, неслось из толпы

– Это ты? Ты? Ты-ты… Хде? Ты… – ревел дед.

И ветер рванул пеплом дым машин. И свет ударил первородным природным огнём

– Еп-е-е!

Стенька продирал стены толпы размеренными шагами. Толпа бесновалась, хаотично подпрыгивая, тянула руки к луне-тарелке, рвала волосы! Слэм. Это тонец. Ой… Танец! С выбитыми зубами, мордобойное плясево. Ой… Вой… Вах-вах… Валханах!

– Так нада! Так была нада! Вах-тибидах! Прррр! – неслось из колонок.

Шаг за шагом к поставленной цели. Стенька шагал. Хотелось курить.

– Тааак наааааада! Левиафан.

Грянул гром. Молнии прожекторов понесли град. Свет!

Вииииии! Экран круглой тарелкой засветился облаком газа

– Это Москва, – думал Стенька, уже стоя в первых рядах перед сценой, смотря на галоп беснующихся танцоров вокруг. – Это Москва.

– Ты-ыыы.... Так любишь жизни.... Тыы....

Он закурил. Стенька сжал трубку в кармане штанов. Тёплая. Дым плыл. Горела ночь.

– Я дышал синевой… И надорвался… С ветки я прыгаю вниз. Держись! Карниз. Пар… Пар… Шарувар!

– Когда настанет ночь, мы нальем себе чай… Сизый здесь! Я с вами! Туда-сюда! Сюда-туда! Туды-сюды-читай труды! И перелистывай икону… Мой Псалтырь – пластырь, нюхай дым… Табак так вкусен, нюхай дым…

– Я горю и тает Пурга! – подпел Стенька, и продолжил шёпотом тихим шепча – Я, Она… Мы… Вместе… Мы. В том самом месте, где огонь, полёты, сны… Где бабочки дают тепло, там вместе Мы ветрам назло. Я – ветер!

– Дочь. – начал интро Сизый тихим шёпотом и касаясь сухими, шершавыми, обветренными губами микрофона, – Сын…

Музыка замедлилась… Сизый затянул финалочку: "Горько!"

– Дарю! – Джиггиту казацкие показались тёплыми, с блеском правды. Увидел он добро и протянул свою черную, уже дышащую пламенем, Zippo,– Делай, делай хорошо!

Глаза… В глазах окружающих заискрили мокрые слезинки от проникающего в них дыма казачьей трубки. Дым табака. Дым плыл.