Черный монастырь. Книга первая: Анна бесплатное чтение

Моей жене

Самое жестокое одиночество – это одиночество сердца.

Пьер Буаст

Глава 1

В те короткие мгновения, когда полуденное солнце, вспыхнув на Спасе, освещало Лёшину квартиру, она превращалась в телевизионный павильон, залитый лучами софитов. Каждая деталь начинала пылать и светиться, меняя свой привычный облик и цвет и выдавая себя за что-то совсем другое.

В такие минуты Лёша страдал: приходилось жмуриться, отрываться от мольберта и находить себе вынужденное занятие. Он направлялся к холодильнику и вынимал банку пива, но спасения от яркого света не было и на кухне: каким-то неведомым образом поймав луч солнца, банка ослепляла его в тот самый момент, когда он уже готовился опрокинуть в себя её прохладное содержимое.

Занавесок, штор и жалюзи Лёша не признавал, поэтому приходилось терпеть. По счастью, солнечные софиты горели недолго, и в квартире снова воцарялся мягкий рассеянный свет.

Если Лёша не любил яркий свет и болезненно переживал его домогания, то для Ани он был самым желанным гостем. Правда, радовалась она не столько за себя, сколько за своих подопечных, захвативших оба подоконника и выглядывавших из небольших горшков. В пасмурном Питере растениям не хватает света, и почему-то именно этот довод казался Ане самым убедительным для того, чтобы приносить с биофака всё новые и новые экспонаты. Лёша ворчал, но незлобиво, утешая себя тем, что некоторые ведь тащат в дом кошек и собак, а тут – всего лишь цветочки.

В остальном пожаловаться ему было не на что: богатые клиенты, очаровательная подруга, собственная квартира в центре города и крепкое здоровье помогали – да что там: обязывали уверенно смотреть в будущее.

***

Аня ещё не вернулась из университета, и Лёша мог спокойно, смакуя каждый штрих, закончить очередной заказ. А тут было что смаковать: воспроизвести нужно было самого Ренуара, и профессиональная гордость не позволяла опустить планку – даже если речь шла о сделанной на заказ копии.

«Классное место, – думал Лёша, рассматривая свою работу и проверяя, не забыл ли он в точности повторить все изгибы ветвей и не потерялся ли случайно один из парусников. – Надо бы туда как-нибудь съездить». Он ещё раз окинул взглядом натянутый на подрамник холст, бросил кисти в стакан и переставил картину в тёмный угол. Оставалось вставить холст в рамку и позвонить заказчице.

Спокойное, можно сказать безмятежное, состояние Лёши было нарушено появлением Ани. Сказать «появление» – это не сказать ничего: запыхавшись от подъёма на четвёртый этаж, она шумно ввалилась в дверь с двумя большими чёрными мешками.

Ане хватило двух секунд, чтобы оценить ситуацию:

– Лёш, зачем ты её прячешь? Я ещё не налюбовалась.

Лёша пропустил её слова мимо ушей.

– И тебе привет, красавица. И что же это мы принесли? Постой, постой, не подсказывай. Попробую угадать: там новые горшочки. Какая удача! У нас ведь дома ни одного зелёного листочка.

Аня сдёрнула косынку, и не её плечи тут же упали роскошные локоны.

– Ладно тебе. Ты же и так всё знаешь. Антонина опять собиралась их выбросить. Понимаешь? В мусор! Ну, разве так можно?

– Не-е, так нельзя. Можно только к нам.

Аня скинула туфли и мягко, по-кошачьи подошла к Лёше.

– Лёшик, ну ты же хороший, правда? И ты мне не ответил про новую картину.

Лёша самодовольно хмыкнул.

– И чем это вам, Анютины глазки, так приглянулся Ренуар? Обычная копия. Ладно, любуйся – подержу ещё пару дней. – Он осторожно переставил картину на письменный стол.

Аня заворожённо разглядывала незнакомый пейзаж, который на новом месте выглядел иначе, более сумрачно.

– Я опять забыла, как это называется.

– «Нуармутье».

– Точно. А что это значит?

– «Чёрный монастырь».

– Правда? Такое солнечное место – и такое мрачное название. А почему чёрный?

Лёша обернулся к Ане и прищурил глаза.

– Потому что когда-то на этом далёком острове стоял монастырь, и, – Лёша внезапно выпучил глаза, – чёрные монахи выкрасили его в чёрный цвет.

Аня легонько стукнула его по плечу.

– Ну, и очень глупо. Ты же знаешь, что я боюсь чертовщины.

Лёша притянул её к себе и прошептал:

– Я тоже, красавица, но с тобой мне ничего не страшно.

***

В детстве Аня была равнодушна к куклам, предпочитая им всевозможную живность. Её интересовало всё, что прыгает, ползает, скачет, летает и цветёт. Правда, до самого поступления на почвенно-биологический факультет она не могла решить, чему отдать предпочтение – флоре или фауне.

Определиться помог необычный эпизод.

Накануне последнего вступительного экзамена в коридоре университета она столкнулась с забавным старичком, который нёс под мышкой какой-то диковинный цветок и при этом разговаривал вслух. Не увидев никого поблизости, Аня поинтересовалась, с кем это он беседует. «Как это – с кем? Конечно, с ним», – ответил старичок и ткнул пальцем в растение, которое, как показалось в тот момент Ане, замерло и перестало колыхаться в его руках.

Аня увязалась за старичком, который оказался старшим лаборантом ботанического сада. Попозже, когда они познакомились получше, выяснилось, что никакой это не старичок, а просто рано поседевший, сухонький, сморщенный человечек неопределённого возраста. Звали его Николаем Николаевичем, но все называли его просто Колянычем, против чего он ничуть не возражал.

Именно Коляныч открыл Ане удивительные свойства растений. Не успела она поступить, как он разрешил ей посещать созданный при ботаническом саде небольшой питомник и оставаться там столько, сколько захочется. Мало интересующийся окружающими событиями, почти не замечающий других работников факультета из-за своей фантастической близорукости, Коляныч жил только своими зелёными питомцами – в первую очередь цветами. Склонившись к очередному растению и чуть ли не водя по нему носом, он запоем рассказывал Ане про цветы, встретив в ней не только благодарного слушателя, но и близкую душу. Как и Коляныча, Аню нисколько не удивляло, что цветы могут любить и ненавидеть, бояться боли и радоваться заботе. Для неё это было так же естественно, как признавать наличие чувств у любого живого организма.

Коляныч глубоко презирал учебный процесс, утверждая, что вся программа рассчитана на формирование бездушных материалистов. Для него же растительный мир был наполнен теми же энергиями и эмоциями, что и мир животный, но в более тонком исполнении.

«Смотри, – говорил он Ане, хватая её за локоть и задерживая дыхание, – сейчас он тебе кивнет». Аня замирала с лейкой в руке, из которой она только что полила неприхотливый цветок, и её большие глаза становились ещё больше, когда, при полном отсутствии какого-либо колыхания воздуха, она замечала, как медленно наклоняются и снова застывают листья.

Коляныч открыл ей глаза на удивительные вещи. Оказалось, что растения узнаю́т тех, кто за ними ухаживает: например, достаточно поднести руку, и вайя – лист папоротника – потянется к ней. Узнала она и многое другое: что растения умеют лечить, что они понимают наши мысли, что они видят, слышат, обоняют и умеют разговаривать. В последнем она уверилась, когда Коляныч показал ей расшифровки каких-то едва уловимых потрескиваний, которые издают растения, ощущая тепло, холод или жажду. Конечно, в официальной программе обо всём этом либо не говорилось вообще, либо упоминалось вскользь как о причудливых гипотезах, не отвечающих критериям «серьёзной» науки – той науки, для которой любые подобные идеи являлись покушением на верховенство человека, царя всего живого.

В питомнике работала и другая лаборантка, Антонина, молодая женщина с явными признаками переизбытка мужских гормонов. Покрытые густой растительностью руки и не менее густая поросль на щеках, зычный баритон и мощные икры дополнялись её поистине мужской силой: она никогда не пользовалась тачками и тележками, предпочитая таскать всё собственными руками, будь то инструменты, ящики с землёй или мешки с удобрениями. Антонина была женщиной разговорчивой и незлобивой, но уже с первого дня Аня старалась обходить её стороной. Что касается Коляныча, то он не переносил её на дух, что не способствовало слаженной работе и приводило к незаметным для постороннего взгляда, но тем не менее вполне реальным конфликтам.

Главная причина этой несовместимости двух коллег заключалась в полной противоположности философий. Если для Коляныча растения были полноправным членом живого сообщества, то для Антонины они являлись материалом, кормом, биомассой. Если Коляныч старался подлечить цветы, измученные опытами, химикатами и недостатком света, то Антонина сваливала таких бедолаг в пластиковые мешки и складывала в большие чёрные баки, откуда их раз в месяц забирали и отвозили на свалку.

Именно по этой причине единомышленники всегда старались не пропустить момент и стащить из-под носа у Антонины очередной похоронный мешок. Удавалось это крайне редко, но каждая такая победа праздновалась совместным распитием молочных коктейлей – опять же их общего любимого лакомства, после чего гордые победители распределяли спасённые цветы и уносили их к себе: Аня – в общежитие, где цветами была уставлена не только её комната, но и все коридоры, Коляныч – в коммуналку, где пристраивал новых питомцев после короткого переругивания с соседями.

Аня относилась к тем редким созданиям, которые совершенно нечувствительны к окружающей грязи. Ни грубость, ни бытовое свинство, ни ежедневные гнусности, сопровождавшие половинчатые попытки огромной страны, застрявшей между Форосом и дефолтом, расстаться со своим прошлым – ничто не оставляло на ней ни следа, ни пятнышка. Многие воспринимали это как незрелость и даже инфантильность, подшучивая над ней – кто втихую, а кто и открыто. Она не обижалась, хотя расстраивалась – из-за людской чёрствости и озлобленности.

Поначалу Лёша тоже считал Аню если не малахольной, то явно чудаковатой. Иногда ему казалось, что его подруга живёт в каком-то параллельном пространстве, в котором нет ни наглого воровства, ни колдобин размером с небольшой кратер, ни извечного хамства. На первых порах сюсюканье с цветами и бесконечные рассказы о прелестях флористики быстро набивали оскомину, но постепенно ему удалось погасить своё раздражение – и незаметно, исподволь, пришло понимание этой чистой души. Он начал вслушиваться в её рассказы, а она, ободрённая интересом любимого человека, посвящала его во всё новые тайны растительного мира, лишь недавно открывшиеся ей самой.

Когда Аня переехала к Лёше, цветы стали постепенно заполнять и его квартиру, что поначалу грозило испортить их отношения; в итоге Лёша сдался и стал смотреть на ситуацию философски, по формуле: если не можешь ничего изменить, смирись и получи максимум удовольствия. Насчёт удовольствия он не был уверен, но смириться удалось.

***

Когда Лёша выключал свет и залезал под тёплое одеяло, где его уже ждала Аня, комната преображалась и начинала жить своей новой, ночной жизнью. Дальний угол высвечивался слабыми отблесками, которые, задержавшись на мгновение, исчезали, и тогда на смену им приходили причудливые тени, быстро скользившие по этажеркам, по стеллажам, по голому участку стены между столом и подоконником, по брошенным на спинки стульев вещам, по лицам притихших . Лёша любил этот ночной театр теней; ему нравилось лежать в постели с любимой девушкой, благодарно сжимавшей его сильную руку, и следить за игрой ночных фантомов, всякий раз новых и непредсказуемых.

В эту ночь их постель казалась особенно удобной, Анина кожа – особенно нежной, а руки Лёши – особенно уверенными и умелыми, и поэтому они лежали, тихонько и едва заметно поглаживая друг друга и думая каждый о своём.

– Лёш, – прошептала наконец Аня, – а чего ты не попробуешь писать своё?

Лёшина рука замерла, и он медленно перевернулся на спину.

– Уже напробовался. Знаешь, когда не на что купить жратвы, желание пробовать куда-то исчезает.

Аня, теперь уже почти по инерции, продолжала поглаживать его плечо.

– Но ведь у тебя талант. Посмотри, как ты повторил Ренуара. Не отличить!

Лёша мягко накрыл её руку и остановил поглаживания.

– Это тебе не отличить. А профи сразу всё видно.

Аня тоже перевернулась на спину.

– Ну и что? Всё равно здорово.

Лёша подложил обе руки под голову.

– Нет, это мы уже проходили. Знаешь, милая, только в книжках талантливый художник не видит ничего, кроме своего мольберта. А мне хочется жить нормальной жизнью.

– А мы какой живём?

– Вот мы такой и живём. Ни в чём себе не отказываем, можем поехать куда захотим.

Лёша рывком повернулся к Ане и подпёр голову рукой.

– Хочешь, поедем на остров Нуармутье? Там ещё тепло.

Аня быстренько повернулась к нему и подтянула колени.

– А где это?

– Это у побережья Вандеи – есть такая провинция во Франции. Кстати, там когда-то жила Цветаева.

– На этом острове?

– Нет, в этой провинции. Бродила по пляжу и писала стихи.

– Здорово! Будем бродить по пляжу и целоваться.

Лёша улыбнулся и медленно притянул Аню к себе.

– Давай потренируемся.

Аня закрыла глаза, и даже скользнувшая по лицу очередная тень не омрачила её ответной улыбки.

Глава 2

Планирование отдыха – занятие благостное, поэтому половина следующего дня прошла в приятных заботах. С утра Лёша отправился в турбюро, где работала его одноклассница, и Светочка с удовольствием проинструктировала его по всем вопросам, связанным с посещением Земель Луары – так назывался регион, в который входил и департамент Вандея. Выяснилось, что лучше всего лететь до Нанта, а там уже взять машину и остаток пути проделать на колёсах. Лёша почти уже видел, как они добираются до острова, берут напрокат два велосипеда – именно так рекомендовалось познакомиться с этим райским уголком – и начинают его неспешно изучать, останавливаясь у соленых бассейнов, появившихся здесь ещё в первом тысячелетии, загорая на старинном «Пляже дам», отдыхая в тени пиний… Кроме того, была у Лёши ещё одна, потаённая мечта: найти то место, где когда-то стоял мольберт Ренуара.

***

Оплатив бронь и запасшись целой кипой буклетов, проспектов и карт, Лёша вернулся к себе на Грибоедова. Дверь он смог открыть не сразу – пришлось с усилием протолкнуть в прихожую что-то тяжёлое. Протиснувшись в образовавшуюся щель, он увидел на полу огромный деревянный ящик, доверху заполненный разнокалиберными горшочками. Из каждого горшочка выглядывали небольшие ростки; некоторые поникли, а были и такие, которые выглядели совсем чахлыми.

Благодушное настроение сменилось нарастающим раздражением. Было нетрудно вычислить, что Аня сначала затащила ящик, а затем снова убежала по своим делам. То, что Лёша не смог открыть дверь, объяснялось просто: его возлюбленная была вдвое тоньше хозяина квартиры и могла, словно домашняя мышь, просочиться в небольшую щель. Но больше всего Лёшу злило то, что ему навязывают кучу полудохлых, непонятных, ненужных ему растений. С известными оговорками он соглашался время от времени освобождать жилплощадь для очередного редкого экспоната, но превращать свою квартиру в свалку – это уже слишком.

Лёша уже был готов достать большой мешок для мусора и сгрузить в него всё это хозяйство, но тут дверной замок снова щёлкнул, и прихожая наполнилась радостным щебетом его подруги:

– Лёшик, ты уже дома! Ну что, заказал? Когда едем?

Насупившись и не отвечая, Лёша прошёл в комнату, плюхнулся на диван-кровать и уставился в туристский проспект.

– Лёш, ты что, обиделся? Из-за стрептокарпусов?

Гибрид бактерии и пресноводной рыбы тут же нарушил планы Лёши, и вместо того чтобы надуться, он расплылся в улыбке:

– Из-за кого?

Аня поняла, что опасность миновала, и тоже примостилась на диване.

– Лёшик, ты ничего не понимаешь! Это же удивительное растение: на одном небольшом кусте вырастает до ста цветков!

Лёша вздрогнул.

– И что, всё это будет расти и куститься у нас дома? Анют, ну посмотри – ведь уже ступить негде!

Аня весело рассмеялась.

– Ну, что ты! Я приведу их в себя, а потом куда-нибудь пристрою.

Лёша повернул голову, и его взгляд упал на свежую копию Ренуара.

– Кстати, есть у меня один знакомый отшельник. Можно ему предложить.

Аня широко раскрыла глаза.

– Отшельник? Настоящий? Какой-нибудь монах?

Лёша встал с дивана, подошёл к столу и начал протирать отмокшие кисти.

– Что-то вроде того. Правда, обитает не в монастыре, а на чердаке.

– Как романтично! Хочу твоего монаха.

Лёша криво усмехнулся и воткнул протёртую кисть в стакан.

– Хочешь – получишь. Навестить сирого и убогого – дело благое.

***

Отшельник Мафусаил обитал у Пяти углов, поэтому решено было отправиться к нему пешком и провести рекогносцировку на местности – выяснить, согласится ли он приютить бездомные растения, есть ли у него для этого хотя бы минимальные условия, да и вообще узнать, жив ли. Если уж перечислять, то начать, наверное, нужно было с последнего: Лёша не виделся с Мафусаилом уже года два и последний раз застал затворника далеко не в лучшем виде.

Захватив бутылку красного вина, сыра и пару батонов «Французского», они уже через полчаса были на Разъезжей, где в одном из домов в глубине двора, на шестом, чердачном этаже обитал Мафусаил.

Осторожно ступая по грязным неубранным листьям, Аня вошла в колодец двора и резко остановилась. То, что она увидела, показалось вначале какой-то декорацией к фильму о послевоенной разрухе: всё здание было изрезано диагональными трещинами; обвалившаяся штукатурка обнажала бурые кирпичи. Сбоку торчал огрызок водосточной трубы, а под самой крышей громыхал на ветру кусок оторванной кровли.

– Я и не знала, что такое ещё есть.

Лёша только хмыкнул.

– Есть ещё и не такое.

Дверь в подъезд была открыта и мерно поскрипывала. Внутри пахло куревом, сыростью и бездомными кошками.

– Хуже, чем в нашем виварии, – прошептала Аня, и они начали забираться на последний этаж.

– Смотри под ноги, здесь всё прогнило ещё при царе Горохе, – предупредил Лёша, и Аня крепко ухватилась за его руку.

Последний этаж оказался предпоследним: дальше, резко сужаясь, вела деревянная лестница, которая заканчивалась небольшой тёмной площадкой с единственной дверью непонятного цвета. Звонка не было, поэтому пришлось стучать.

«А вот и монтёр», – послышалось из-за двери, которая после непродолжительной заминки открылась, и на площадку вышел долговязый человек в драном свитере и с заплывшей свечой в руке. Уставившись на гостей, он, казалось, пытался понять, кто это такие.

– А я-то думал, это монтёр. Не случилось.

Долговязый повернулся и снова исчез. «Проходите, раз уж явились», – раздалось из-за приоткрытой двери. Лёша и Аня переглянулись и вошли.

Чуть не споткнувшись о высокий порог, они оказались в тускло освещённом помещении, похожем то ли на бытовку истопника, то ли на заброшенную кладовку. Большой, грубо сколоченный стол, с обеих сторон которого стояли такие же неказистые скамейки, был завален тюбиками краски, пустыми бутылками и стаканами. Между задней скамьёй и стеной втиснулся низкий топчан, а в самом углу виднелась дровяная печь с тлеющими поленьями. К дальней, самой высокой из трёх стен прислонился стеллаж, уставленный книгами вперемежку со скрученными листами ватмана. По периметру горело несколько разнокалиберных свечей, а с потолка на голом шнуре свисала потухшая лампочка.

– Во, перегорела, – махнул рукой на лампочку Мафусаил. – Я и подумал, что это монтёр идёт.

Лёша усмехнулся:

– Да кто ж к тебе придёт, да ещё в такое время?

– Вот и я думаю: какой дурак ко мне притащится? Тем более что я и не вызывал никого. – Внезапно в его голосе появились вкрадчивые нотки: – А может, у вас и лампочка с собой есть?

– Нет, лампочки у нас нет.

– А чё ж вы тогда заявились? – Мафусаил упёр руки в бока и сурово посмотрел на Лёшу.

Впоследствии Аня много раз думала, что, не подай она тут голос, всё могло бы сложиться иначе. Но что было, то было: Аня набралась духу и робко произнесла:

– Это я предложила к вам зайти.

Мафусаил, как циклоп в пещере, повернулся на голос, схватил со стола свечку и поднёс к лицу гостьи. Аня смущённо улыбнулась. На лице же Мафусаила отразилась сложная и непонятная гамма чувств.

– Всё, пора завязывать, – произнёс он наконец и вернул свечку на место.

– С чем? – полюбопытствовала Аня.

– С беленькой. Вот уже и глюки начались. Принял вас за одну нездешнюю особу.

– Завязывать тебе точно пора, – вставил Лёша. – Но сначала мог бы пригласить гостей к столу.

– И впрямь, чего это я? Прошу, так сказать, присаживаться.

Мафусаил приподнял один конец стоящей у стола скамьи, и на пол с грохотом полетел металлический таз и что-то ещё. Широким жестом руки он смахнул со стола пустые бутылки, а рукавом свитера высвободил некоторое полезное пространство.

Аня вопросительно посмотрела на Лёшу, который, не обращая особого внимания на действия хозяина, сел за стол. Аня подсела рядом. Хозяин приземлился на скамью с противоположной стороны стола и бесцеремонно уставился на Аню.

– Значит, это вы захотели взглянуть на мою келью?

Лёша усмехнулся:

– Не обольщайся. Анюта тебе цветочек принесла, чтобы он не загнулся.

Аня просительно взглянула на хозяина.

– Вы ведь возьмёте, правда? Его можно поставить на подоконник.

Мафусаил прищурился.

– И где ж вы его разглядели, подоконник-то?

– А вы его сделайте – знаете, можно просто полочку прибить и держать на ней.

Лоб отшельника превратился в стиральную доску.

– Полочку? Прибить? Это очень перспективная мысль, и я буду её думать. А пока что…

Он достал откуда-то снизу початую бутылку водки.

– Хряпнем?

Лёша потянулся к своей сумке.

– У нас бутылка красного. Вам налево, нам направо.

Мафусаил протёр рукавом гранёный стакан и налил себе хорошую порцию водки.

– За высокое искусство! Ну, и чтобы не было войны и всё такое.

Опрокинув содержимое стакана, он, опять же откуда-то снизу, достал буханку хлеба и половинку очищенной луковицы. Срезав несколько колечек и положив их на хлеб, он смачно откусил.

– Лук – от семи недуг.

Пока гость откупоривал бутылку, хозяин жевал, наблюдая за действиями Лёши, который разрезал упаковку сыра, сполоснул под капающим краном два стакана, вытер их своим платком и налил себе и Ане вина.

Наконец Мафусаил заметил принесённый на пробу и поставленный у двери горшок.

– Цветочек-то съедобный?

Аня придвинулась к Лёше.

– Лёш, давай унесём его обратно.

Мафусаил заулыбался:

– Дитя моё, дядя шутит. Цветочки я не кушаю. Я вообще мало кушаю.

– А что так? – поинтересовалась Аня, подхватывая ироничный тон.

– Да знаете, как-то всё некогда, да и, собственно, нечего.

Лёша отпил вина и начал нарезать батон.

– Видишь ли, милая, Мафусаил живёт жизнью особой – нам, простым смертным, недоступной.

– И что же особого в его особой жизни?

Лёша допил своё вино и начал задумчиво жевать сыр.

– Наш друг Мафусаил целиком посвятил себя искусству – принёс себя, так сказать, на алтарь высокого служения и на всё остальное чихать хотел с высоты своей каморки.

Мафусаил оприходовал очередную порцию водки.

– Хорошо говоришь. Продолжай.

– Да я, собственно, уже всё сказал.

Лёша подлил себе вина. Сидя с пустым стаканом, Мафусаил задумчиво поглядывал на приятеля, как будто не замечая гостью. Аня же, наоборот, немного освоилась.

– А что вы пишете?

Мафусаил медленно повернул голову.

– Да всё больше голых баб.

Аня опустила глаза и слегка покраснела.

– Он имеет в виду обнажённую натуру, – прокомментировал Лёша.

Мафусаил оживился:

– Барышня, не согласитесь понатурить?

Лёша нахмурился:

– Не согласится.

Он залпом выпил вино и налил себе водки.

– Вот это дело! – одобрил Мафусаил. – А то «вам налево, нам направо». Всем нам в одно место.

Он налил себе и вопросительно посмотрел на Аню, которая покачала головой:

– Нет, спасибо, мне хватит вина.

Мафусаил протянул руку за бутылкой вина, налил Ане и стал разглядывать этикетку.

– Вы только гляньте, «Сент-Эмильон». Видать, хороший заказец получил?

Лёша ничего не ответил, зато Аня встрепенулась:

– Лёша сделал такую замечательную копию Ренуара – просто не отличить! Остров с романтичным названием.

– Да-да, припоминаю: райские кущи, кораблики и дамы с зонтиками. Значит, на «Нуармутье» замахнулся, друг Лёша?

Продолжая молчать, Лёша, теперь уже руками, отломил сыр и налил очередную порцию водки. Как будто не замечая нарастающую напряжённость, Мафусаил снова переключился на Аню:

– А может, попозировали бы мне, а? А то эта пьяная дворничиха уже в одном месте сидит. И вонь от неё… Не знаю, чем это она там у себя закусывает, только после неё хоть крышу разбирай.

– А зачем вы её приглашаете, если вам это так неприятно? – с искренним удивлением спросила Аня.

Мафусаил медленно расплылся в улыбке:

– Так кто ж ко мне ещё пойдёт, кроме пьяной бабы? Нормальным натурщицам платить надо. А у нас с платёжными средствами временные затруднения вышли, так что приходится удовлетворяться представительницей трудового пролетариата.

В глазах Ани мелькнула тень сочувствия.

– А вы только… обнажённых рисуете?

Мафусаил захохотал, Аня тоже начала улыбаться. Несмешно по-прежнему было только Лёше.

– Да мне всякие нужны – мужики и бабы, одетые и наоборот, красивые и страхолюдины. Лишь бы сидели терпеливо и не бегали ежеминутно в сортир.

Аня снова опустила глаза:

– Ну, я могла бы… как-нибудь попробовать.

Лёша резко хлопнул рукой по столу. Стакан Мафусаила подпрыгнул, и часть только что налитой водки пролилась на стол.

– Да оставь ты Аню в покое! Не будет она тебе позировать! – Он вскочил с места. – Вон, тараканов пиши – они у тебя из каждой щели лезут.

Мафусаил долил себе из бутылки и с интересом ждал продолжения.

Лёша принялся нервно расхаживать по каморке:

– Думаешь, если появится новая натурщица – в твоей жизни что-то изменится?

– Не дай бог! – отозвался Мафусаил с набитым ртом, смачно жуя батон.

– Что ты можешь? Водку пить и малевать лысыми кистями нечто неудобоваримое?

Мафусаил перестал жевать:

– О-о, тут ты… прав!

Он весело заржал и подлил себе ещё водки. Лёша остановился:

– Вот-вот, сказать-то нечего.

– Сказать-то можно много чего, да только зачем? – Мафусаил наконец дожевал батон. – Всё уже говорено, и не раз. Ты выбрал свой путь, я – свой.

– Путь? И ты называешь вот это, – Лёша обвёл рукой чердак, – путём?

– Что-то мне подсказывает, что у вас есть своё определение, коллега.

– Дно это, а не путь. Яма. Помойка.

– Значит, я – навозный жук.

Мафусаил снова заржал, подлил в оба стакана водки и опрокинул залпом свой.

– Боюсь, ты прав. Жить в грязи, общаться с грязью и не уподобиться ей невозможно.

– А вот тут ты, батенька… опять прав!

Мафусаил загоготал и свалился со скамейки на пол. Лёша вскочил:

– Всё, с меня хватит. Пошли отсюда.

Взяв Аню за руку, он быстро повёл её к двери, но она всё-таки успела оглянуться на хозяина, который продолжал лежать на полу, дёргаясь от смеха.

На обратном пути Ане пришлось чуть ли не бежать за Лёшей, который быстро шагал по пустынным улицам, подняв воротник куртки и засунув руки в карманы.

– Лёш, не гони ты так, я за тобой не успеваю.

Лёша как будто не слышал её и лишь мрачно глядел перед собой.

Быстрая ходьба сбивала дыхание; пару раз Аня чуть не поскользнулась на мокрых листьях. Холодный ветер хлестал её по щекам, вздымал полы лёгкого пальто, ледяной струёй бежал за воротник.

– Лёш, не молчи, а?

Не останавливаясь, Лёша резко повернул к ней голову:

– Да что ты прицепилась ко мне? Может, жалеешь, что ушла? Путь свободен. Иди, позируй ему. Можешь вообще там остаться.

– Зря ты так много выпил. А теперь ерунду несёшь какую-то.

Лёша резко остановился:

– Не нравится – не слушай!

Он снова взял с места в карьер. Аня уже не могла идти в прежнем темпе; расстояние между ними всё больше увеличивалось. Вскоре она уже едва различала его среди вздымаемых ветром листьев.

Не видя ничего перед собой, Лёша шагал по мосту Ломоносова. Почему-то водка ударила в голову только теперь: в висках стучало, башни моста чуть покачивались. То ли от злости, то ли от водки, то ли от того и другого, но он совершенно не думал об Ане. Ему хотелось одного: добраться до дома и уснуть.

Впереди показалась площадь, и Лёша прибавил шаг. Поднятый высоко воротник ограничивал обзор, но ему было всё равно – он и так ничего не замечал. Не заметил он и вынырнувший слева тёмный седан.

Последнее, что он успел почувствовать, был сильный удар. Всё остальное – запоздалый визг тормозов, ступор водителя, истошные крики Ани – осталось в той жизни, к которой отныне он был непричастен.

Глава 3

Март в Питере всегда непредсказуем. Иногда уже в первых его числах весна со всей серьёзностью берётся за своё извечно-молодое дело. А бывает и так, что до самого апреля с небес сыпется снег и что-то ещё – мокрое, липкое, непонятное.

В тот год после некоторой заминки погода и календарь нашли общий язык, и уже ко второй неделе марта тротуары имели вполне проходимый вид. Полуденные воробьи купались в лужах, мамаши не пускали пацанов на невский лёд, и дворники ожесточённо колотили своими ледорубами по упрямым остаткам зимы.

***

Кусок льда с грохотом выкатился из водосточной трубы и замер посреди сухого асфальта. Санитар, заводивший каталку в дверь приёмного покоя, вздрогнул от неожиданности и выругался.

Приёмный покой являлся таковым только по названию. На самом деле здесь никого не принимали, перенаправляя пациентов кого куда: если в поликлинику – то прямо по коридору, если на процедуры – то налево. Ну, а если в стационар, то подождите, за вами придут.

В действительности здесь, в «предбаннике», как называли это помещение в городской психиатрической больнице, не принимали, а выписывали, то есть выпускали на волю, тех, кого ещё вчера держали взаперти. Здесь эти счастливчики получали последние напутствия и наставления, перед тем как попытаться снова зажить другой, адекватной жизнью среди других, адекватных людей.

Окно предбанника было небольшим, квадратным и замазанным белой краской. Аня сидела прямо напротив него, прислонившись к кафельной стене, и смотрела на этот белый квадрат, смысла в котором было столько же, сколько в знаменитом произведении русского футуриста.

Заслышав шаги сестры-хозяйки, она машинально поправила косынку, которой были туго перехвачены волосы.

– Ну вот, милочка, твоё добро. Бумажки отнесёшь в районную. – Неулыбчивая добрячка Семёновна вручила Ане эпикриз, поставила ей на колени полупрозрачный пакет и грузно опустилась на соседний стул. – Там и рецепт от Валерия Ивановича, смотри не забудь зайти в аптеку. По таблеточке перед сном. Будешь хорошо спать.

Аня кивнула.

– И поменьше кивай да побольше разговаривай. На кивках далеко не уедешь.

Тихим, чуть хриплым голосом Аня ответила:

– Я постараюсь.

– Вот-вот, постарайся. Идти-то есть куда?

– Есть.

– Ну, с богом.

* * *

Подъём на третий этаж дался нелегко: когда Аня наконец оказалась перед дверью Лёшиной квартиры, сердце прыгало и трепыхалось, в висках стучало, а лёгкие никак не могли набрать нужного количества воздуха. Закрыв глаза, она прижалась лбом к холодному верхнему замку. Полегчало. Собравшись с духом, она повернула ключ и вошла.

Первая опасность подстерегала в прихожей. Отразившись на зеркальной поверхности, медленным и неуверенным шагом к ней подошёл незнакомый ей человек – с поблёкшим взглядом, синевой под глазами, с сухими, потрескавшимися губами. Ане снова стало не хватать воздуха, и она заставила себя закрыть глаза. «Валерий Иванович об этом говорил… Нужно успокоиться».

С ещё закрытыми глазами она вошла в комнату и медленно подняла ресницы. На столе, задвинутая в угол, по-прежнему стояла копия Ренуара. Ане показалось, что полянка на мгновение высветилась, что белое платье сверкнуло особой белизной, что лёгкий зонтик слегка качнулся… Видение продолжалось недолго; миниатюрная фигурка снова застыла.

Она перевела взгляд на подоконник, и ноги сами понесли её на кухню, где руки, тоже сами, достали большие пластиковые мешки, в которые эти же руки начали сгребать с подоконника остатки погибших растений.

Ритуальное действие было прервано звонком, резким и неуместным. Незнакомый женский голос не тратил времени на любезности:

– Алло! Ну наконец-то. Можно Алексея?

Аня попыталась ответить, но слова с трудом выталкивались из горла.

– Его… нет.

– Простите, я уже почти пять месяцев названиваю. Когда он будет?

– Его уже не будет.

Женщина помолчала, явно сбитая с толку.

– Ничего не понимаю. Я заказала ему работу и должна была её забрать, но никак не могла до него дозвониться.

Аня медленно вздохнула, медленно выдохнула:

– Работа готова.

– Правда? Чудесно! Я могу за ней заехать?

– Можете.

– А можно прямо сейчас?

– Можно.

– Я мигом.

Аня положила трубку, завязала мешок и села рядом с ним на пол.

Наталья Евгеньевна оказалась женщиной около пятидесяти, ещё привлекательной, хотя и пострадавшей от морщин и отёчных нижних век. Когда Аня открыла дверь, заказчица застыла на пороге, растерянно и немного испуганно глядя на неё. Аня опустила глаза и отошла в сторону, пропуская Наталью Евгеньевну в квартиру.

Как только гостья вошла в комнату и увидела Ренуара, выражение её лица изменилось.

– Это она! Боже, это она!

Наталья Евгеньевна стремительно подошла к столу:

– Можно?

Аня кивнула, и заказчица осторожно взяла в руки картину.

– Что за чудо!

Вдоволь налюбовавшись работой и одарив обоих авторов всеми возможными комплиментами, Наталья Евгеньевна засунула картину в специальную плоскую сумку и огляделась:

– А где же Лёша?

Аня молчала, отвернувшись к окну. Наталья Евгеньевна осторожно поставила сумку на пол и подошла к Ане:

– Что-то случилось?

Аня не ответила. Она едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, но помнила: плакать нельзя, после этого будет сильно болеть голова и придётся пить большие белые таблетки – а от них потом новые мучения.

Наталья Евгеньевна подошла к двери и, замешкавшись, обернулась:

– Простите, я не знаю, как вас…

Аня прошептала своё имя.

– Аня, вы… не согласитесь помочь мне повесить картину? А потом мы вместе попили бы чайку.

Не оборачиваясь, Аня кивнула.

Глава 4

Большой джип плавно скользил по шоссе. Аня сидела рядом с Натальей Евгеньевной, чуть повернув голову к окну и безучастно глядя на пейзаж. Пригородные рощи и перелески мелькали перед её глазами, успокаивая, убаюкивая.

На мгновение она провалилась в странное, но приятное видение: перед ней был тенистый бор, сквозь который проглядывала полоска моря.

Машина остановилась у большого одноэтажного дома, облицованного пятнистым камнем и стоящего в плотном окружении сосен. Между деревьями ещё лежал снег, и оттого земля казалась написанной неряшливыми грязно-серыми мазками.

Наталья Евгеньевна провела Аню в просторную, обставленную современной мебелью гостиную и исчезла.

Сразу за гостиной виднелась большая веранда, превращённая в зимний сад. Сквозь полупрозрачные раздвижные двери угадывались крупные, раскидистые ветви каких-то растений.

– Аня, вам какого чая – чёрного или зелёного? – Наталья Евгеньевна появилась в проёме кухни, облачённая в цветастый передник.

От неожиданности Аня вздрогнула, но тут же взяла себя в руки:

– Чёрного, спасибо.

– Пока я завариваю, посмотрите мой садик. В общем, чувствуйте себя как дома.

Хозяйка снова ушла.

Аня пересекла гостиную и вышла на веранду, выдержанную в одном, густом зелёном цвете: в огромных горшках здесь росли фикусы и пальмы, а между ними на всевозможных подставках, этажерках и полочках грудились горшки и горшочки на фоне поднимавшихся вдоль стен вьюнов. Посреди этого зелёного царства стоял изящный плетёный столик, покрытое подушками плетёное канапе и несколько плетёных кресел. В углу журчал небольшой фонтан.

Почти все растения поникли, некоторые засохли на корню. Аня переходила от одного цветка к другому, и безучастное выражение на её лице сменилось гримасой страдания.

Аня не заметила, как на веранде появилась хозяйка.

– Чай готов.

Сидя перед чашкой крепко заваренного чая, Аня никак не могла поднять глаз. «Смотри в глаза, – повторял ей Валерий Иванович. – Обязательно смотри в глаза. В них – твоя опора». Но это было так трудно, особенно если молчать. А говорить… это было труднее всего. Именно из-за мутизма, патологического молчания, Валерий Иванович продержал её в больнице лишний месяц, пока Аня наконец не начала разговаривать. Хотя односложные, вымученные ответы едва ли можно было назвать настоящим разговором.

– Им плохо.

Наталья Евгеньевна осторожно опустила чашку:

– Кому?

– Вашим цветам.

Теперь уже замолчала хозяйка. Помешивая ложкой сахар, она начала говорить, спотыкаясь и глядя куда-то в сторону:

– Да, я знаю. Я плохая хозяйка. После… после смерти моей дочери мне не до цветов.

Аня медленно подняла голову. Наталья Евгеньевна продолжала помешивать давно растаявший сахар:

– Три года назад в один день я потеряла мужа и дочь. А вскоре ушёл из дома сын. Так что считайте, овдовела и осиротела. А у вас… Алексей?

Аня ответила одними губами:

– Да… машина.

Наталья Евгеньевна отодвинула чашку:

– Анечка… простите, что я так сразу… Оставайтесь у меня, а?

Не отрывая глаз, Аня продолжала смотреть на Наталью Евгеньевну. Та же по-прежнему смотрела куда-то в сторону.

– Вы бы отдохнули… поухаживали за цветами… Ладно?

Аня медленно кивнула:

– Спасибо.

– Да нет, это вам спасибо. Ведь такая роскошь погибает.

***

У Ани никогда не было своей комнаты. В детстве, когда ещё были живы родители, она делила с братом комнатушку, где, разделённые узким проходом, стояли две одинаковые кровати с высоким металлическим изголовьем и сетками по бортам. Одним из ранних детских воспоминаний было дёрганье этой сетки, которая пружинила с коротким упругим звуком.

Когда родители погибли и детей забрали родственники, Аня оказалась у двоюродной бабки, с которой приходилось делить скрипучий раскладной диван. Помимо того, что бабка нещадно храпела, она ещё и норовила распластаться по всему дивану, так что Ане приходилось спать на самом краю, вытянувшись по струнке.

Большую, но на удивление уютную комнату, куда Наталья Евгеньевна определила Аню, устилал толстый шерстяной ковёр, в котором приятно утопали ноги. На стенах висели копии известных мастеров; квадратное окно было занавешено плотным тюлем. Посреди комнаты изголовьем к стене стояла высокая полуторная кровать с толстым матрасом. «Теперь я буду принцессой на горошине, – подумала Аня. – Она ведь тоже плохо спала».