Наставник для девственницы бесплатное чтение

В последних классах школы с ним случился прямо-таки гормональный нокаут: всегда тихий и замкнутый мальчик в одночасье стал яркой и буйной «зажигалкой» с экспрессивным и провокационным поведением. Впрочем, для него самого это прошло абсолютно незаметно: год-два перехода воспринимались тогда, как десять. Но весь новый временный характер как ветром сдуло, лишь только он встретился с ней. В жаркий южный майский день он ехал на велосипеде к приятелю и, уже подъезжая к цели, догнал белоснежный девчачий складной «Стелс» с маленькими двадцатидюймовыми колёсами. Когда вы встречаете девчонку на велосипеде, вы ожидаете увидеть короткие шорты-велосипедки, топик и кедики. Так? Но этим конём управляла исключительно фантастическая девушка: белое, приталенное под грудь, платье с широким воздушным подолом делало её похожей на героиню рыцарских романов, копна распущенных каштановых волос ниспадала тяжёлым водопадом почти до самого багажника. Было даже странно, почему она не сидит в седле амазонкой. Удивительное видение мелькало катафотами педалей квартала два, а потом вдруг свернуло в какой-то переулок. Через пару часов, выходя от приятеля, он всё продолжал думать о ней, терзая себя тем, что не решился свернуть следом и не познакомился. «Но что бы я сказал?» – ему всегда казалось крайне пошлым подходить и кадрить на улице, как обычно делали его приятели. «Нужно всё-таки съездить до того переулка, может быть, она ещё где-то там», – решил он, хотя на самом деле давно с тоской понимал: шанс бесповоротно и навсегда упущен. «Чего ты, как дурак! Ты же её фактически не видел: только платье да волосы. Будешь искать, и даже если найдёшь, обязательно окажется баба Яга какая-нибудь!» Не замечая ничего вокруг, он задумчиво спускался по ступенькам, пока не повернул с пролёта на площадку второго этажа. Чуть ниже, между этажами, у батареи отдыхал тот самый белый конь, а рядом, напротив окна, как и раньше, спиной, и всё в том же белоснежном платье стояла его хозяйка и, склонив голову, расчёсывала запутавшиеся от встречного ветра густые каштановые локоны, а заходящее солнце просвечивало сквозь них рыжино́й. Это было настолько невозможно, что ноги сами собой остановились. Она услышала шаги и повернулась в пол-оборота – мелькнул носик, пухлые губки – и сразу потеряв интерес, отвернулась обратно. Он ещё миг постоял ошеломлённый на верхней ступеньке лестничного марша и в растерянности присел на лестницу, внимательно рассматривая солнце сквозь её волосы. Не слыша шагов, она оглянулась опять и, похоже, забеспокоилась. Когда, завершив туалет, она испуганно обернулась снова, он всё сидел и заворожённо смотрел на неё. Он совсем не выглядел страшным, и она спросила:

 —Не боишься сидеть на холодных ступеньках? – он задумчиво глядел в её глубокие карие глаза и, казалось, не слышал.

 —Простудишься ведь…

 —Что?

 —Я говорю, тебе не холодно?

 —Нет…

 —А ты как будто не слышишь…

 —Я не слышал… правда… я думал…

 —Думал? О чём же ты думал? – она улыбнулась, заранее предполагая ответ.

 —О тебе… Ты такая… волшебная… Как ты здесь оказалась?

 —Я?! – она вспыхнула, – Я живу здесь… А почему именно «волшебная»?..

 —Просто я ехал за тобой… И потерял… А теперь хотел ехать искать… А ты тут…

 —А, это твой велосипед внизу пристёгнут?..

 —Да…

 —А зачем меня искать?

 —Я не знаю… Я не могу… Я попозже… расскажу… – мялся и мялся и, наконец, – Давай прокатимся? – выкрутился он.

 —Я вообще подругу ждала… У меня скоро день рождения… Договаривались съездить тут… Но она чего-то не идёт…

* * *

В день рождения он позвонил и предупредил, что заедет. По пути завернув в цветочный магазин, купил шикарный букет, и вскоре стоял перед дверью в страшном волнении. Она открыла в очень странном наряде: на ней был чёрный шифоновый пеньюар, совершенно немыслимый на школьнице: сквозь почти прозрачную материю было видно практически всё. Дыхание перехватило, и он, изо всех сил стараясь не смотреть на её грудку, сжатую чёрным бюстгальтером и выпирающую в вырезе пеньюара, скомканно произнёс своё поздравление. Она спокойно поблагодарила, как будто ходить в таком виде было для неё самым обычным делом. Это по прошествии времени он узнал, что пеньюар – мамин, и что она специально собиралась его поразить, а в тот момент он временно лишился способности здраво рассуждать о чём-либо и, как баран, сидел за кухонным столиком и наблюдал, как она набирает воду и по очереди в раковине обрезает большими ножницами каждую розу, прежде чем установить в вазу. А посмотреть было на что. Роскошные волосы, поймавшие его в капкан, убраны в огромный узел на голове, и не закрывают спину. Поэтому всё перед глазами: и худенькие лопатки с чёрной кружевной полоской лифчика под ними, и умопомрачительно тонкая талия, и немного угловатые девичьи бёдра, и венерины ямочки над ажурной резинкой чёрных трусиков, обтягивающих ещё мальчишеские круглые ягодицы, и длинные стройные ноги, и магнитом притягивающий взор просвет меж ними. Они молчали. Она позвоночником чувствовала его скользящий взгляд. Когда создание икебаны подходило к концу, он срывающимся голосом неожиданно для самого себя сказал:

 —Юля, я тебя люблю…

Она помедлила, обрезала следующий стебель и подвела черту:

 —Какая в этом возрасте может быть любовь?..

Он бы мог возразить многое. И что семнадцать – возраст вполне себе… И очень даже может… И разная… И очень сильная… Но язык присох к горлу, и он промолчал. Сглотнув, он поднялся и пошёл в прихожую. Объяснение состоялось: она… ему… отказала… Она не вышла следом, оставшись стоять у раковины и держа последнюю, семнадцатую розу, на которую незаметно капали слёзы. Он понял, что она попросту не хочет его видеть. Уже собираясь открыть дверь, он приметил на полочке розовый приоткрытый рюкзачок, в котором виднелась «Литература» за 7 класс. Скорее сам себе машинально пробормотал:

 —Рюкзак тут… розовый… Сестрёнка, что ли, есть…

И расслышал негромкое:

 —Нет… Это мой…

* * *

«Сколько ей? Так… Мне семнадцать, одиннадцатый класс. Шестнадцать – десятый, пятнадцать – девятый, восьмой – четырнадцать, седьмой… То есть ей вот сейчас тринадцать исполнилось?! А когда мы познакомились, двенадцать было?! Но этого не может быть… Она же взрослая!.. И что теперь делать… Это же педофилия какая-то… А если я с ней… Нет, это невозможно… Но я… А если бы она согласилась… Брось, она же тебе уже отказала… Но какая же она… Забудь!.. Это нельзя! Вообще. Это детский сад практически… Какой детский сад?! Ты её грудь видел?? А сзади – У-у-у-у! – не могу об этом думать… Вот и не думай лучше!.. Такое бывает… У тебя в классе помнишь?.. Да, эти две кобылы… Ага! А как они через козла прыгали… Ха-ха… Своими сиськами… Точно! Ну и вот… Что делать?.. Забыть. Я же не могу… Ну не забывай… А живи так, будто забыл… Тоска… Ну ты же раньше любил тоску… Да. Ну и живи себе… Тоска…»

И тоска настала, заполнив почти полностью следующие несколько лет его жизни…

* * *

Много позже как-то раз он приехал после сессии на лето в родной город. Сначала он вовсе и не собирался звонить, но потом не выдержал. У неё совсем недавно был день рождения, и он запоздало поздравил её и предложил покататься, как раньше. За несколько дней они исколесили полгорода. Теперь она больше не надевала длинного платья, а почему-то ездила в коротеньких шортиках и топе. Однажды он пригласил её погулять так, без велосипеда, пешком. Она явилась в короткой плиссированной юбочке и спортивной этажной маечке. Они гуляли по старому городу и у мороженщицы купили два воздушных шарика, и бродили с ними по стенам белой крепости. Им было весело и беззаботно. Впоследствии, продолжая болтать ни о чём, он проводил её домой, где она накормила его бутербродами, задорно рассказывая, как они на даче прыгают в воду.

 —Там нет ни причалов, ни мостков, прыгать неоткуда!

 —И с чего вы прыгаете?

 —Если парней двое, то с замка́. Знаешь, вот так складываешь…

 —Знаю-знаю…

 —А если один, то с колен.

 —Как это, «с колен»?

 —Смотри: встаёшь, – она поставила его около дивана, – приседаешь, замо́к на колени клади, я становлюсь вот так тебе в замо́к ногой и отталкиваюсь вверх и назад и, типа, прыгаю.

Он еле удержал её за талию: ноги соскользнули на диван за его спиной, и она оказалась верхом, чувствительно стукнув своим лобком о его. От неожиданности он сел и поморщился. Его лицо очутилось всего лишь в паре сантиметров от её губ, но он даже подумать не смел ни о чём таком, и лишь вглядывался, держа за талию. Она тоже затихла и, помаргивая будто наклеенными ресницами, смотрела в ответ своими глубокими черешневыми глазищами. Он не делал ничего. Несколько минут они в тишине играли в гляделки. Потом он покрепче перехватил руки и, пододвинув к себе на коленях, прижал её вплотную. Положив голову к нему на плечо, она касалась его аккуратной грудкой и судорожно сокращающимся впалым животиком, и там… тоже… Эта головокружительная близость, конечно, действовала: она ощутила лобком первое шевеление, вздрогнула и внезапно заболтала.

 —А ты знаешь, где наша дача? Если здесь выйти, можно сесть на трамвай, – губы касались его шеи и всё жарче шептали, обжигая с каждым словом всё сильнее, – он один тут… И едешь… До-олго ехать… Едешь-едешь… Там ещё больница будет… Он доооолго… идёт… И потом… после пожарки… будет такой пустырь… там остановка… И выходишь… и… идёшь… по тропинке… наискось… там… домики… …наш… … …пятый…

Она замолчала. Под ней уже набухло, развернулось и торчало. Прижавшись, она висела на плечах, скрестив ноги за его спиной. Она непрерывно ощущала промежностью его напряжение и подёргивание и глубоко дышала около уха. Он держал её, чувствуя, как трётся грудь, как обнимают ноги. Оба почти не шевелились. Изредка она еле заметно сдавливала его ногами и отпускала. Он придерживал её под лопатками и слегка прижимал к себе за талию. Голова кружилась, губы касались её шейки, в животе сладко ныло. В очередной раз ощутив несмелое пожатие, он сдвинул её к себе. «Как плотно и горячо…» Она опять чуть сжала ляжки, и опять он отозвался, точно демонстрируя и давая почувствовать ей упругий холмик на своих брюках, прогнувшись, толкнул его навстречу стремительно намокающим трусикам и со всей силы прижал её к себе. «Он пульсирует…» Дыхание прерывисто сбивалось на свист, она часто сглатывала и облизывала пересохшие губы. Постепенно она выучила это движение и сама, сжимая ноги, толкала бёдрами вперёд, интимно потираясь о его выпирающий лобок. Шёл час за часом, а они всё сидели и сидели, даже не думая поцеловаться или погладить друг друга. Он испытывал изнывающе мучительное напряжение и ни с чем не сравнимое долгожданное счастье обладания. А она осязала, как его ширинка нажимает на её бугорок, и дышала, дышала, дышала…

 —Юленька… моя маленькая девочка…

 —А… а… андрей…

* * *

Но он уехал вновь, и на этот раз они не виделись почти два года. Поначалу она писала страстные эсэмэски, он отвечал сдержанно и вежливо. Она плакала над его ответами, и не могла представить, что он просто жутко боится, что кто-нибудь нечаянно прочитает его сообщение. Она переживала, что зря села к нему на колени, и что все парни такие: лишь получат своё, сразу исчезают. И она пыталась вызвать ревность, рассказывая про то, как наперебой ухаживают за ней местные парни, как они гуляют с подругами, как ходят пофлексить в местный клуб. Через год она называла его «на вы». Через полтора – написала о своём первом поцелуе на танцах. А к концу второго года разлуки сообщения месяца четыре не приходили вообще. Что ни говори, время юности идёт черепашьим шагом, и два года – в прямом смысле слова вечность… Он написал ещё три или четыре раза, несколько раз звонил, но разговор как-то не склеился. Поэтому, когда он, в конце концов, явился, специально подгадав дату приезда к её дню рождения, то не особенно надеялся на радостную встречу. Кроме цветов он принёс подарок – флакон духов. Она обрадовалась, но посматривала с опаской и подозрением. Что-то изменилось в нём, в поведении, в самой повадке. За два года он начал курить и, сидя на её кухне и теребя фильтры нервными пальцами, курил одну за другой. Она присматривалась к нему и понимала: когда-то восторженный юноша пропал без следа, перед ней другой человек, взрослый, раскованный, опытный, уверенный в себе мужчина. Она нутром почувствовала, что у него уже были женщины. Не одна. Она рассказывала про своих знакомых и подруг, вспоминала забавные происшествия и напоследок сказала:

 —Андрейка… А ведь я тебе изменила…

 —Я почувствовал. Когда писать перестала?

 —Да, примерно тогда.

 —И как это случилось? – он говорил без грусти, сохраняя бодрый и участливый тон.

 —Также. Как у нас… Я села к нему на колени… И мы сидели… Потом ещё, правда, целовались…

 —А потом?

 —А потом он полез под майку, и я его послала!

От невыносимой неловкости загорелись уши. Изменила… Сам-то он, хоть и не забывал о ней никогда, не особо сдерживал себя в желаниях и успел обрасти целым десятком историй, романтических и не очень. А она… Тут он поймал на себе пристальный взгляд и понял, что его взвесили и купили…

 —Ты чего?

 —Ничего. Так… Смотрю, какой ты стал…

 —Какой? Взрослый?

 —Хитрый. Но знаешь, я ж не дура… Я всё понимаю…

 —Что?

 —Всё! Ладно… Проехали! Ты купаться в этом году думаешь?

 —Конечно!

 —Хочешь, позову тебя к нам на дачу? Там Золотой Затон. Ветра нет и вода очень тёплая, потому что мелко…

* * *

Она прыгала в воду. Он садился, полностью погружаясь, она залезала на плечи и, когда он вставал во весь рост, резко отталкивалась ногами и летела ласточкой в глубину. Она прыгала неутомимо, раз тридцать, пока он сам не устал. Наплескавшись, они грелись, лёжа на полотенцах, и она без умолку рассказывала о своей жизни, о подругах, о своих планах уехать.

 —А куда ты собираешься уехать?

 —К тебе… – без обиняков призналась она.

* * *

Андрей сидел на старой безногой лежанке в крохотной дачной комнатушке, а Юля вошла с веранды с только что помытой кистью винограда:

 —Кишмиш. Без косточек. Будешь? – и неосторожно подошла с ней к нему.

В течение последних трёх часов он постоянно уговаривал себя не трогать её, но, видимо, это был самообман, и она попросту не подходила достаточно близко и наедине: как только она приблизилась, он порывисто обнял её и прижался щекой к животу. Юля не отстранилась. Она машинально оторвала ягоду и положила себе в рот. Он по очереди приподнял её под коленки и усадил верхом. Их почти что голые тела соприкоснулись, Юлю охватило знакомое дежавю: она вновь воспринимала промежностью, как оживает под ней его плоть, вздрагивает, набухает, наливается, вспучивается и давит, потом, окончательно раздувшись, расправляется и замирает, подёргиваясь. На этот раз она ничего не говорила. Наоборот, она вся сосредоточилась на ощущениях, и только отрывала виноградину за виноградиной, и они щекотно и прохладно падали между их тел, некоторые бесшумно скатывались на кровать, а какие-то, глухо стуча, скакали по полу…

Андрей держал её в объятиях, невольно разглядывая её налитое тело, большую практически идеальную грудь и округлые бёдра. Её распущенные волосы свободно свисали. Напряжённый член проделал ложбинку посередине девичьего пухлого лобка. Юля быстро возбуждалась: соски́ уже вовсю проступали сквозь ткань цианового бикини, ротик слегка приоткрылся, она неровно дышала, продолжая мять пустую веточку от винограда, глаза были закрыты. Андрей облизнулся и, не в силах удержаться, припал к мягким безвольным горячим устам. Она не ответила, отдав свои губки в его полное распоряжение: он облизывал их, посасывал, теребил язычком, уделяя внимание то верхней, то нижней. От поцелуев она разомлела: руки повисли плетьми, а тело стало заваливаться вбок, и он крепче обнял её и лёг на кровать, уложив на себя сверху. Её волосы накрыли их шатром, Андрей ощутил на губах неожиданную полуобморочную тяжесть безвольно прижавшейся головы и легонько приподнял её за виски. Она открыла глаза и, опершись на локти, взглянула, словно в предчувствии чего-то. В ответ он нашарил бантик на спине и, потянув, стащил лифчик.

Она лежала на нём, прижавшись совершенно обнажённой грудью. Её раздирали стыд, страх, томление и предвкушение. Увидев, что он смотрит на расплющенную сиську, она от стеснения спрятала глаза и снова прижалась губами. Расправившись с верхней частью бикини, его пальцы скользнули ниже и точно также развязали тесёмки трусиков. Она натянулась как струна, чувствуя, как скользит промеж лобками маленький кусочек ткани. Теперь их разделяли только его плавки.

 —Я боюсь…

 —Не бойся, я осторожно.

 —Что ты осторожно?

 —А чего ты боишься?

 —Я боюсь… увидеть… тебя голым…

 —Почему?

 —Потому что… я не знаю… вдруг я не смогу… совладать…

 —Ты не хочешь?

 —Я не знаю…

 —Почему?

 —Мне очень стыдно… И страшно… И хорошо…

 —Мне тоже с тобой хорошо…

 —Ты… меня презираешь?..

 —Почему???

 —Я развратная! Я очень развратная…

 —Ну что ты. Просто тебе хочется… Это нормально.

 —Андрей…

 —Да.

 —Ты меня любишь?..

 —Разве ты не видишь?

 —Это… не любовь…

 —А ты?

 —Не знаю…

 —А так? – он охватил абсолютно голую попочку и, не отрывая взгляда от испуганных и недоверчивых глаз, плавно толкнул навстречу тазом. Между раскрытых обнажённых половых губок под намокшей тканью плавок заскользило.

 —Мама… М-м-м-м. – зашептала и тихо застонала она, смежив веки, и прильнула к нему.

* * *

Она всегда считала мастурбацию непристойной. Однажды, впервые прикоснувшись пальчиком к своей письке и испытав постыдную сладость, она мнила себя грязной и похотливой и дала обещание никогда больше не… И ей успешно удавалось сдерживаться до дня, в который они с Андреем просидели часа четыре, соприкасаясь гениталиями хотя бы и сквозь одежду. Это было очень, очень стыдно. Она чувствовала, что из неё медленно вытекает какая-то слизь и тяжёлыми крупными каплями стучит об пол. Её трусы насквозь промокли, а на Андреевых брюках спереди расползлось тёмное пятно, так, что ему потом пришлось попросить с собой полотенце, которое он так и не вернул (мама впоследствии спрашивала о нём, и Юле пришлось врать и отнекиваться). Тогда, лишь захлопнулась дверь, она сразу прислонилась к ней спиной и запустила руку в склизкие трусики, не помня себя, нашла пальчиком свой пупырышек и, совершив несколько неумелых движений, кончила впервые в жизни, окутанная с ног до головы в сладостную мерцающую истому. И с тех пор не могла с собой совладать. Словно заядлый наркоман, каждый раз клялась, что ни разу не коснётся лобка, и каждый раз не могла сдержаться. Бывало, она подолгу валялась перед сном в кровати и терпела. И, чем дольше терпела, тем сильнее назревали соски, и тем мокрее становилось между ног. В этой лихорадке ей приходили в голову любимые с детства звери: идущий леопард, под пятнистой шкурой которого ходили сухие мощные мышцы, огромная мохнатая горилла, хватающая и уносящая в лес беззащитную девочку, и осьминог, крепко держащий своими щупальцами, обнимающий, скользящий, душащий. Наконец, она срывалась, и с каждым разом всё более умело доводила себя до экстаза. Перерывы постепенно сокращались, и в скором времени она не засыпала без этой процедуры. Ей по-прежнему было стыдно, но больше она уже не давала себе глупых обещаний: приняв как данность свою наркоманскую сущность, она втайне считала себя похотливой проституткой. Именно поэтому Юля была уверена: стоит ей увидеть его голым, и она, естественно, как всегда, не выдержит.