Ведьмы Чёрного леса бесплатное чтение

Художник Евгения Забровская

© Алексей Гужва, 2021

ISBN 978-5-0055-3217-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Разобранная крыша

Торговец ножницами медленно брёл по заснеженной тропе и мечтал о кружке тёплого взбивня и баньке. Впереди деревня, вот там и найдёт он свой отдых. Торговцев всегда встречают с радостью, а тут и товар у него такой, нужный. Точно что-то да купят. А если не купят, так он мастер наточки ножниц неплохой. И на этом сможет себе на постой, да и сверх того заработать.

Редкие снежинки крутились в хороводе по ветру подобно белым мошкам. До деревни оставалось всего ничего, но ноги уже отказывались топать. Очень долго он был в пути. Дойдя до первого плетня, что окружал небольшой дворик и старую хату, торговец удивился. В такую погоду, в такое неблагоприятное время года, мужики затеяли крышу разбирать. Неужели нельзя было до тепла дотерпеть, чтоб ремонт сделать?

Остановившись посмотреть, торговец нарвался на крепкое слово со стороны возящихся на крыше мужиков. Им явно неинтересны были зеваки.

– Иди куда шёл и не таращи зенки свои любопытные. Тут тебе нет ничего интересного! – заорал один из мужиков, явно руководящий процессом.

– Мил человек, – окликнул его кто-то поодаль. – отойди сюда. Не надо тебе там стоять!

Через две хаты стоял седовласый старик. Приметен он был знатным горбом за спиной.

– Я вижу, ты не наших мест будешь. Подойди. Кем будешь? Чего в нашей глуши забыл?

Торговец послушно подошёл к горбуну. Старик был дряхлый. На вид ему зим сто можно было дать. Даже удивительно, как он ещё сам мог ходить по земле.

– Здравствуй, старче. Да ножницами я торгую, да бритвами. С лугов я. Волей случая в ваши края попал. Надо было мне к деревне у горы, у той, что Бабкой ваши кличут. Да там хворь чёрная взыграла. Дорогу местные перекрыли, меня погнали. Вот топал вокруг, да к вам вышел. У вас, смотрю, тоже что-то неспокойное?

– У нас то? А, ты про это? – равнодушно ответил старик, махнув рукой в сторону хаты, где полным ходом работа кипела. – Да то всё просто. Ведьма там наша живёт. Вредная баба, на самом деле, но соседка всё же. Весь свой век отмотала тут, никуда не ушла, даже когда мор чёрный по деревне прошёлся и многих к Кондратию отправил.

– Неужто так и ведьма? Настоящая? – усмехнулся торговец. – Уж не серчай, дед, да только не верю я в это всё. Всё это сказки, какими у нас детишек пугают на лугах.

– Сказки? Ну да. Сказки Чёрного леса. Только вот, любые сказки, даже самые глупые, не с пустой головы взяты. А ведьма она настоящая. Пакостей много кто от неё натерпелся. Хотя и польза была от неё. А вот от сыночка еёйного, Яра, так все плакали горькими слезами.

– Ну, так, расскажи. А я тебе объяснение найду всему.

– Найдёшь? Ну, коль найдёшь, так слушай.

– Яр у мамки слабым родился. Нагуляла она его от силы гнилой. Толь Летавца манила, а кто говорит от другой какой гнили ночной. Обычно, такие дети крепышами родятся, а Яру не свезло. На второй день и похолодел. Ведьма тогда его взяла, в пруд ледяной опустила, да туда козу подвела. Полосонула по глотке комолую, кровь в пруд и выпустила. А потом и своей крови с запястья струйкой пустила. Открыл Яр глаза, да прям под водой и завопил так, что вся деревня чуть под себя не сходила разом. Вся живность в пруду дохлой всплыла. Потом два года ничего в том пруду не жило. Яр же, рос и креп. Да сила ему от мамки передалась. Ещё в детстве малышню пугал, кошмары насылал. А с кем повздорит, так и болезнь наслать может, и смерть.

– Да ну. – прервал торговец. – Пустое это. Всем детям и кошмары снятся, и болеют все. Совпало просто так.

– Ну пусть так. – продолжил горбун. – Рос Яр и сильнее становился. На первую ночь костров девка ему одна приглянулась, да пошла она уединиться с двумя молодцами нашими. Здоровые оба были, как слобни. Другие девки подшучивали, что та из-под них выползет не живая. И только Яр с ухмылкой сказал, что не выйдет ничего у них. Как сказал, как бабка прошептала. Оба в нужный момент силу мужицкую потеряли. Да так, что до следующего года как в воду утопленные ходили.

– Да тут вовсе всё просто. Переволновались парни, перебрали. А может и хворь какая с этим местом. У нас на фермах такое случалось. Врачевателя приглашали. Тоже мне, ведьмы. – засмеялся торговец.

– Ну, может и тут ты прав. – задумался старик. – Так вот. Вырос Яр очень вредным парнем. Дня не проходило, чтоб с кем-то поссорился. Один на своей телеге с сеном дорогу ему перекрыл, так этот фыркнул, глазами зыркнул, весь сноп вспыхнул и в прах. А телега даже и не обуглилась. Другой, по пьянке, обхаял его. Так сел мужик на лавку и провалился сквозь неё, как в дыру. Выбраться не может. Прибежали, а дыры нет. Он просто сквозь лавку задом прошёл. В деревяшке, как во льду застрял. Достать ни как. Лавку порубили, да только доска в нём, внутри. Два года из задницы во все стороны щепки выходили. Сколько портков порвал, не сосчитать. Так деревянной задницей и кличут того мужика по сей день. Вот он тебя сейчас и послал подальше. А баба тут одна, так та и вовсе, в шутку, аль от злобы, метлой Ярку по заднице хлопнула. Наутро рука у неё отсохла.

– Ну да. Тут сложнее. Хотя, и этому можно найти объяснение. Может, оно и не так всё было, а вы страхом своим тут нарисовали то, чего нет? Уж не в эпоху вечной ночи живём. Время другое сейчас. Где Яр то этот сейчас?

– А не знает никто. Той зимой в лес пошёл, к силе гнилой. Приход нового года встречать. Они тут, недалеко, в лощине встречаются. Да не вернулся. Видать с ними и ушёл.

– Знатно ты брешешь, старче. Повеселил. А вот скажи мне, на кой вы крышу ей разбираете, ведьме вашей?

Старик достал клочок бересты, из рукавицы вытряхнул на него махорку, скрутил и зажал самокрутку зубами. Похлопав по карманам тулупа он посмотрел на путника.

– Не будет огнива у тебя?

– Эх, темнота. Огниво ему. Есть лучше! – торговец достал из сумки прозрачный пузырёк с жидкостью. Как следует, встряхнув пузырёк, он открыл крышечку.

Из горлышка выскочил язычок пламени. Дав деду прикурить, мужик дунул на огонь, затушив его, и плотно закрыл крышку.

– Держи, дед. Подарок от меня. Встряхнул, открыл, прикурил, задул, плотно закрыл. Тебе до конца жизни его хватит.

– Спасибо. – ответил старик, рассматривая подарок. – Так вот. Ведьма наша надумала помирать. А ведьмы, как очень близкие к силе гнилой, не так, как мы с тобой к Кондратию уходят. Это мы, окочурились и всё. А ведьма перед смертью подготовиться должна. Если в хате своей, запертая, помрёт, навсегда в ней и останется. Мраком бледным станет. Будет губить тех, кто в хату еёйную потом вселится. Окочуриться она должна так, чтобы небо ночное видеть. Тогда сможет она прогуляться, насладиться последней ночью среди живых и уйти с миром. Баба она вредная, поэтому не в наших интересах, чтоб Мраком тут осталась.

– Так чего из хаты не вынести? Зачем вы всё в такую трагедию обращаете. Тысяча лет, как небо рухнуло, а вы тут в глуши своей, так за тысячу лет и не научились ничему.

– Вынести то можно, да не осмелится никто. Умирающая ведьма, она как зараза. Руками коснись и с собой утянуть может. Пока не охладеет, трогать старуху нельзя. Вот, крышу к ночи разворотят, небо ночью увидит и окочурится.

– Знамо дело, окочурится. Мороз то, какой. Старухе лежачей в хате без крыши не долго живой быть. – задумчиво пробормотал торговец. – Ладно, скажи мне, дед. На постой у тебя можно встать? Мне не много надо. Ужин, где поспать, да баньку очень уж хочется. А если кружку браги найти сможешь, так вовсе благодарствовать буду. А за мной не встанет. Я тебе ножницы, ножи да бритвы наточу так, что камни резать будут. Ну и серебром за труды приплачу.

– Ножниц у меня нет, а нож только один. Мне его ещё дед мой подарил. Никогда не точился и не требует заточки. Из когтя крипа смастерил. Серебро своё ты себе оставь. Мне, старику, оно уже и не надобно. Ты мне, вон какую чудо бутылочку подарил, этого и хватит. Баня топлена, лишь дров накидай на угли. Банник у меня добрый. Погрей косточки с дороги, да в хату проходи. Я на стол поставлю. Не так, как Фроня, жена моя, будь Кондратий с ней ласков, но тоже сытно будет.

Путник расположился на полоке в бане и замлел от пара. Запах веников и трав успокаивал и нагнетал приятную дремоту. Холод, что пробрал до костей в пути, мелкой дрожью покидал его тело и вот, на коже выступили первые капли пота.

– Ух, хорошо-то как. – подумал торговец откинувшись на полок, подложив под голову душистый веник. – Народ тут, конечно, дикий, запуганный сказками всякими. Ведьмы у них, твари лесные… Ха. Ну и глупости. Да было бы это всё, колдуны с востока уже давно бы эти леса под себя подмяли в поисках силы. Или Княжество тут бы давно уже свои границы установило. Обычный лес. Обычные люди, хоть и дикие. Но, бани у них отменные. – на лице торговца появилась улыбка блаженства и глубоко вдохнув он томно произнёс в слух. – Ух, хорошо-то как.

– Хорошо? Вот сейчас хорошо будет! – послышался приятный девичий голос.

Торговец открыл глаза и протёр рукой лицо, сбрасывая с него пот. В бане с ним была молодая девка. Не высокая, не крупная. Скорее, миниатюрная. Светлые, длинные волосы спадали на грудь, почти полностью скрывая её от глаз. Девушка улыбнулась и плеснула на каменку отвар. По бане заклубился ароматный пар приятного розового цвета.

Девушка откинула волосы назад, подвязала их в хвост лентой и томно потянулась.

– Вот теперь хорошо! А сейчас будет и ещё лучше.

Грациозно, подобно дикой кошечке, она медленно взобралась на полок к торговцу и, не обращая внимания на его смущение, подобно наезднице, оседлала его сверху. Наклонившись к мужчине, она нежно поцеловала его в губы и тихо произнесла. – Вот сейчас будет хорошо. Эту ночь ты запомнишь на всю жизнь. На всю жизнь ты запомнишь ночь с Оляной.

Торговец смотрел в её голубые глаза, в которых просто тонул и не мог поверить, что всё происходит по-настоящему. Он слышал про простые нравы живущих в Чёрном лесу. Но такое. Может ему это снится? Да нет, же. Оляна настоящая. Её бархатная, влажная кожа пахла лесной ягодой и цветами. На плече был шрам в виде птички, на бедре ожёг, как от калёного клейма. Небольшой шрам через бровь делал девушку только выразительнее. Родинка на левой груди, мелкие веснушки. Все эти детали нарочно не придумаешь. Она настоящая, и он сейчас с ней.

Проснулся путник только на рассвете, когда в дверь бани начал стучать горбун.

– Мил человек, жив ты там? Не перепарился с непривычки? – закричал старик и вошёл в баню. Торговец огляделся, больше никого не было.

– А та девушка, это внучка твоя, старче? – просил он.

– Какая девушка? Нет у меня внучки. Путаешь ты что-то.

– Да как же. Вчера, когда я прогрелся, девушка пришла. – торговец описал её в подробностях. – где она живёт?

– Нет такой у нас в деревне, хотя… Шрам через правую бровь, говоришь? А звали как её? Сказала, чего?

– Сказала, что всю жизнь буду помнить ночь, проведённую с Оляной.

– Вот оно как. – старик прикрыл рот рукавицей и тихо захихикал. – Олянка, это ведьма наша. А так, как ты её описываешь, я такой её помню зим так пятьдесят назад. Красивая была. Ты, когда в баню пошёл, она в аккурат и преставилась. Видать, напоследок решила на полную погулять среди живых. Она хоть баба и вредная была при жизни, но дело это любила. И той ещё мастерицей в делах любовных была. Ну, знать довольная ушла, раз ты такой взволнованный. Знать мраком бледным не станет, людей губить не будет. – старик вышел из бани и уже было хотел захлопнуть дверь. – Ты давай, вставай. Завтрак готов. За завтраком расскажешь, как это вот ты объяснять будешь. А потом на погост пойдём. Хоронить сегодня будем твою любовницу ночную. – горбун захихикал и закрыл за собой дверь.

Снежинки, подобно белым мошкам кружили в воздухе причудливые хороводы. Из деревни вышла небольшая процессия. На похоронных дрогах стоял дубовый гроб. В нём покоилась старая женщина, в морщинистом, сером лице которой едва ли можно было разглядеть былую девичью красоту. И если бы не аккуратный шрам через правую бровь, торговец бы не признал, что это именно она, Оляна.

Подмастерье живоеда

Давненёхонько было это, да не в наших краях, а по ту сторону змеиного карьера, аж на том краю великого оврага. Там, где лес пореже, деревья пониже, а солнца побольше. Селение большое было там, а управлялось не так, как наши, общим сбором. Барин там правил. Власть эта от отца к детям передавалась почитай сотен пять лет. Уклад нашим местам чуждый.

В наших-то краях, каждый за шкуру свою, прежде всего печётся. Коль не касается его, так и гибнуть незачем. А в тех местах иначе всё. На страхе, да силе всё держится. Окружал барин себя разбойниками, да каторжниками беглыми, они и службу ему служили, как охрана. А что? Кто слабее не подступится, а те, кто сильнее, тем и дела нет до того, чтоб селение в чёрном лесу затерянное искать. За барина всяк житель голову положить мог. Да не с того, что воля такова собственная была, а с того, что-либо так, либо сживут со света в миг и тебя, и семью твою. Всё там барину принадлежало, и все. Все его боялись, и слова поперёк не говорили. И имя у барина подходящее было. Властом отец нарёк. Хоть имя и такое, частое, да ему очень оно уж подходило. Шибко властным был Власт.

И жила в селении том семья. Жена Жилена и два мужа у неё было. Гоенёк, что помладше, и Зорько, что постарше, да посильнее. Не богато жили, но молодые и работящи. А главное, жили в согласии. Мужики землю возделывали, да съестное растили, а девка эта, по округе грибы, да ягоды собирала, запасы делала. И себе хватало, и соседям продавала.

Шёл как-то Зорько на рынок, а на него прихвостень барина налетел пьяный и за оскорбление принял, что парень не бросился извиняться и ниц перед ним падать. Бить его начал. И может, побил бы, да оставил, но Гоенёк неподалёку был, кровь горячая. Кинулся в заступники. Так их двоих скрутили, да к барину на суд.

Прибежали соседи, да рассказали Жилене, что мужиков её барин в холодную приказал кинуть. Собрала она угощения самые вкусные, запасы редкие, на воз погрузила всё, да к барину отправилась. Не сразу впустили её стражники, поглумились, посмеялись. Шутками грязными разразились. Стерпела девка. Глаз не подняла, слова не сказала. Привели к Власту.

Сидит пузатый, ну не меньше князь, а вокруг него все на цыпочках ходят, на корачках ползают, прислуживают. Поклонилась до земли Жилена.

– Господин наш. С прошением я к тебе пришла. Отпусти мужей моих. Не хотели они людей твоих оскорблять, головы у них горячи просто. Не будут больше они вреда и оскорблений людям твоим чинить. А в благодарность, да в уплату ущерба причиненного, принесла я тебе все, что было в запасах наших. Всё что на год заготовили. Возок у ворот стоит.

Посмотрел Власт на девку и прищурился хитро.

– Ты, встань. – говорит – Возок твой людям моим на один вечер, голод притупить. Не хватит этого, что бы вину твоих мужей искупить. Доплатить бы надо.

– Так, чем же доплатить, господин наш? Нет больше ничего. Разве что хата, так не большая она и старая. Дед мой ещё строил.

– Ну как же? А сама ты? – захохотал барин, встал с места своего и ленивым индюком к Жилене подошёл. Обошёл вокруг, посмотрел. Схватил за запястье, руку за спину заломив, к столу дубовому прижал. Задрал юбку девке, да снасильничал. Просто всё у него это было, будто яблочко с ветки сорвал. Не посмотрел даже на то, что народу в горнице полно.

Плакала Жилена, но слова о пощаде не проронила. Закусила губы и терпела, слушая, как вокруг толпа смеялась, да шутки грязные бросала. А как кончил барин, упала на пол и разрыдалась, лицо ладонями закрыв. А барин надел штаны и говорит – Ну всё, в расчёте. Домой иди и жди своих мужей.

Себя не помня, на подкашивающихся ногах, дошла до своей хаты Жилена. Поплакала, да баню истопить решила, смыть смрад, что барин на ней оставил. А как мыться начала, так кровь на ногах у себя и увидала. Поняла, что дитем тяжёлая была уже и дитя лишилась. Упала на полок, и пущи прежнего зарыдала, да так, что ласточки под крышей в гнезде от испугу замолчали.

Проплакавшись, привела себя в порядок, да к калитке вышла. Солнце уже к закату клонится, а мужей всё нет. И тут, подъезжают на слобнях рыжих, прихвостни Власта, а в руках у одного из них мешок окровавленный. Вытряхнул он мешок, а там головы отрубленные.

– Барин сказал, что отпускает твоих мужиков домой, прощает их за содеянное. А чтоб впредь головы их не такие горячие были, вот, приказал он отделить их от туловищ. – посмеялись прихвостни и ускакали.

Жилене не осталось ничего, как головы возлюбленных своих из пыли поднять, обмыть, да в тряпицы похоронные обернуть. Сложила она головы на возок, чтоб на погост свести, да задумалась. Как же так, головы земле придавать, а тела на поругание оставить.

Отправилась она к барину.

Предстала девка перед барином, бледнее мрака белого. Смотрит он на девку, глаза прищурив.

– Понравилось тебе со мной, али другое дело у тебя ко мне? – спрашивает.

– Мольба у меня к тебе, господин. Отдай мне тела мужей моих, что бы по-людски схоронить их и к Кондратию проводить. Нечем мне платить за добро твоё. Вот, только я и осталась. Коль хочешь, так бери. По доброй воле лягу. Только дозволь мужей похоронить, как следует.

– Это ты верно, девка, подметила. Нечем тебе платить. Да и сама ты мне в плату не угодная уже. Я любую возьму, коль захочу. Да и хотел бы, не отдал бы уже тела твоих мужей. Приказал я их свиньям бросить. Поди, дожрали уже.

Ослепила Жилену ярость. Рванула она к барину, со стола вилку схватив, да в морду его прищуренную ударила. Только промахнулась и лишь щёку ему продрала. Скрутили её и бить начали. А она и кричит – Что ты мне сделал, тебе всё тоже вернётся!

Осерчал барин, обозлился. Приказал прихвостням своим связать девку, на погост вывести, да бросить там, на съедение мертвячинникам. А хату её спалить до головешек, что бы впредь остальным как напоминание было, что нельзя благодетелю своему злом таким платить и зла ему желать.

Везут бандиты девку связанной, а сами шутки гнусные выкрикивают. Как на привал остановятся, так снасильничают, да не по разу, побьют. Пока до погоста довезли, Жилена умом уже и тронулась. Бросили они её на одной из старых могил, да ускакали.

Лежит девка, от боли завывает, от злобы себя не помнит, рассудком помутилась, да так и провалилась к Кондратию. Упала она как в перину пуховую, и чем глубже тонула в неё, тем боль быстрее отступала. Облегчение пришло. А вокруг тьма такая, что и не скажешь сразу, вниз падаешь или наверх летишь. Только вдалеке где-то огонёк светит точкой тусклой. К нему, как комар на свет, устремилась Жилена, спокойствие обретая. Как вдруг схватил кто-то её за косу, да назад силой поволок, будто по камням. И чем дальше от огонька заветного, тем боль сильнее становилась.

Открыла глаза девка. Полумрак землянки вокруг. Сыростью, да кровью пахнет. Слышно, как черви землю грызут. Подняла голову, осмотрелась. Видит, не землянка это вовсе, а логово живоеда. Части тел человеческих и звериных кругом, кувшины с брагой стоят. Посередине очаг, а рядом стол. За столом и сам хозяин логова сидит. Повернул он голову со скрипом и глазами мёртвыми на девку посмотрел. Та бы разум и потеряла, если бы в полноте его прибывала.

Не стал живоед девку грызть. Выходил, в чувства привёл. Разум постепенно к ней вернулся. А, как окончательно в себя пришла, и говорить смогла, так всё у силы этой гнилой расспросила.

Оказалось, живоед этот не простым был. При жизни колдуном оставался, да не просто каким-то, а по поручениям владыки своего по свету странствующим. А вот как звали его, сам уже и позабыл, потому как давно в облике мертвяка ходячего. Забрёл он, как-то, в места у змеиного карьера, по поручению важному. И остановился в аккурат в селении, откуда Жилена. Принял его у себя барин, ещё прадед барина нынешнего. Как гостя дорогого принял, даже жену свою молодую на ночь предоставил. Но, польстился барин на ценности, что у колдуна были в дорогу собраны, завладеть захотел. А чтоб гнева колдовского не взыскать, подлил яд гадюки в чарку гостю. Умертвился гость, да в мир иной не отправился. К могильной земле прикован он на вечно остался, голодом неутомимым терзаемый. С тех пор выходит он из логова своего, то человека сгрызёт, то зайца неосторожного. Повезёт, если не местные путники на погост забредут, так там и выпивкой поживиться можно. Только она голод притупляет.

И рассказал живоед, что вышел он на охоту, аккурат, когда разбойники Жилену приволокли. Сожрать, было, хотел, да злобу в ней великую почуял. Дал ей дух испустить, да обратно вернул к жизни, знаниями своими воспользовавшись. Коль духом и злобой не сильна девка была, умертвилась бы через день – другой, тогда бы и сгрыз. Для голода неутомимого днём ранее, днём позднее – не важно. А так как очухалась девка, предложил он ей подмастерьем его стать. Многому не научит, да и силы колдовские в прошлой жизни, почти все, оставил. Но и по эту сторону силы тоже имеются. Научит, как долг барину вернуть, если слушаться его будет. На том и порешили.

Живёт Жилена в логове живоеда, хозяйство ведёт, зверей в ловушку заманивает, да мудёростям всяческим у мертвяка учится. Уж и сама времени счёт потеряла. Время, оно то, под землёй могильной, своими законами течёт. Когда год пройдёт, а наружу выйдешь, час всего потерян. А когда чарку опрокинешь, а наверху и год пробежал. Многому научилась Жилена и пришло время ей в селение вернутся, как живоед сказал. То и будет последним этапом обучения.

Вышли они из могилы под луну круглую, а живоед и молвит девке.

– Многому я тебя научил, многому научить не смогу. Но, главная наука, которую помнить должна, темнота не мать ласковая, но и не враг тебе. Она порядок любит, и соблюдать его требует. Вспомни, какое проклятье ты барину проговорила. Так вот, слово своё сдержи. Отомсти не меньше, но и не больше. А коль нарушишь закон этот, не простит тебя порядок.

Обняла Жилена живоеда, как отца родного поцеловала. Пообещала вернутся в скором времени. А тут и трухлявые из могил вставать начали, в сопровождение.

День спустя, въехали в селение дроги золотом обшитые, с палатой, шкурами и мехами обтянутой. С огромным сундуком в задней части, небрежно шкурой прикрытым. Три слобня алых, красоты невиданной, впряжены были. А восседала на дрогах дева в платье чёрном, вида откровенного, с кожи, да тканей дорогих, в украшениях бесценных. Красива на столько, что селяне дара речи лишились, пьяницы протрезвели, а псины забыли как лаять. Сопровождали её с десяток воинов крепких, угрюмых на лицо, шаг строевой чеканили.

Проехали дроги через всё селение и прямиком к дому барина. Барин лично встречать гостью такую выбежал, да в поклон ударился. Лично руку деве столь изысканной подал.

Рассказала дева, что от самого Княжества едет. Путь её лежит через чёрный лес в земли далёкие, где колдуны свой город от глаз людских скрывают. Везет она, по поручению самого великого Князя, сундук серебра да камней ценных, самому владыке колдунов, что бы мир между землями заключить. Устала она в дороге, да и люди её устали. В баньке бы попариться, на перине поспать, да еды не дорожной, а домашней поесть. Коль позволит барин, в убытке не останется. Может серебра из сундука взять столько, сколько кружкой зачерпнёт. Да и не всё это. Как мир между колдунами да князьями настанет, будет мимо змеиного карьера тракт прокладываться. А значит, нужно будет, где работников расселить. За что барину тоже будет причитаться. А как тракт построят, поскольку земли эти барину принадлежат, сможет он плату за проезд со всякого путника собирать.

Такого подарка судьбы Власт на старости лет и не ожидал. Обрадовался очень. Сопровождающих девы во дворе расквартировал, а саму деву в терем повёл. Туда же и сундук внесли. А как открыла дева сундук, да как увидал Власт, каково богатство там огромное. Понял, что если не досчитаются владельцы, то вмиг и все его селение и его самого спалят, сразу приказал охрану выставить, из лучших.

Водит барин гостью по терему. Жене молодой представил, дочке от первой жены. Угодить на каждом слове пытается. Баньку истопили, ужином гостью и людей её накормили, да так, что сами такое по большим праздникам ели.

Дело к ночи, а дева и молвит.

– Устала я с дороги. Ласки давно не чувствовала. Не уступит ли мне барин по гостеприимству, как гостье, жену свою молодую на ночь?

Удивился барин, слышал, что бывают женщины такие, но сам не встречал. Гостю дорогому жену или дочку уступить, оно то, бывало. Но вот гостье. Даже интересно самому стало.

А барыня молодая, как услыхала это, аж в краску ударилась. Сердце у самой забилось. Она то, давно в фантазиях своих с девкой опробовать хотела, но виду не подавала. А тут фантазия сама сбывается, да и не с девкой-селянкой, а с благородной госпожой из самого Княжества. Мало кто мог в Княжество это попасть, ещё меньше, кто оттуда возвращался. Но, от тех, кто возвращался по миру истории ходили. Говорили, будто место это огромное, чудес и богатств там столько, что не сосчитать. Каждый день праздник большой. Нет там селян, все господа.

Представила барыня, что коль ублажит как следует госпожу, то та её сама в Княжество это позовёт. Уйдёт она тогда от старого и толстого барина и будет жить как в сказке.

Ночь настала. Проводили барыню и госпожу в покои. А барин от любопытства, в щёлочку поглядеть решил. Смотрит и слюни с пола подбирает.

Скинула с себя госпожа платье и стоит в чём мать в этот свет принесла. Начала она барыню молодую ласкать, целовать. А та в ответ. Стянула госпожа с барыни юбку, да рубаху и улеглись обе на перину, ласкам предавшись. И так засмотрелся барин на это, что и не заметил, как дева лицом поменялась. Как на спине её шрамы от плетей и палок появились. А как понял это, сначала глазам своим не сразу поверил. Девка в опочивальне с женой его была. Та самая, у которой он с десяток лет назад мужиков убил, а саму её приказал мертвячинникам скормить.

Ворвался он в комнату, да остолбенел. Держит девка барыню перепуганную за волосы, а у горла нож. Смотрит на барина глазами, в которых огонёк жёлтый и говорит.

– Что ты мне сделал, тебе всё тоже возвращаю! Мужей моих убил. Так получай и себе горе. – одним движением резким отсекла она голову барыне и к ногам старика кинула. Закричал барин, а девки и след простыл. Как дым растворилась. Пока с мыслями собирался, слышит, а из опочивальни дочери крики. Охрану позвал, дверь выбили и застыли. Стоит девка голая, за глотку дочку барина держит и говорит.

– Что ты мне сделал, тебе всё тоже возвращаю! Дитя моё сгубил. Так получай и себе горе. – обратилась туманом девка. Обволок туман дочку барина и вихрем в окно и вынес.

Кинулись за ней, да вихрь быстрее. Над деревьями в сторону погоста и унёс.

Послал Власт погоню, да бес толку всё. Не догнать. Приказал схватить тех, кто ведьму сопровождать, да хватать некого. В спальниках только трупы истлевшие давно. Кинулись к сундуку с серебром, отворили комнату, а не сундук там. Гроб старый стоит, доверху костями набитый. Да и дроги, что золотом обшитые, похоронными оказались. Старыми, разваленными. А вместо слобней благородных три борова мёртвых, личинками кишащих.

Много дней прошло. Дочку барина так и не нашли. Лишь рубаху ночную, окровавленную, да драную принесли. И послал барин тогда гонцов, чтоб привели ему сечника вольного, что на гниль всякую охотится. Любые деньги заплатить готов, коль изловит ведьму. Долго ждали, но нашёлся один. Лицом смуглый, в плечах широкий. Глаза суровые, всякой твари видавшие. Родом был с востока, если по облику судить.

Вошёл в селение на рассвете. И столь вид грозный был у него, что псины под себя мочиться начали. Сразу к дому барина отправился и выяснять начал, что и как. Осмотрел и дроги похоронные, и гроб старый, что за сарай снесли. Опочивальни барыни молодой, да дочери барина.

– Зло ты над кем-то совершил, вот и приклеилось оно к тебе, как муха на мёд. Просто так не избавиться. Вернётся за тобой ведьма ещё два раза. Надо отогнать гниль эту от тебя. – говорит сечник. – Вели баню истопить. Буду тебя в бане розгами стегать, а ты кричать не должен, только вспоминать будешь, что ведьме сделал. Так мы связь вашу разорвать сможем. И вели всем мужикам своим, чтоб под баней охраняли, а коль закричишь ты истошно, чтоб в баню ворвались.

Так и сделали. Собрались все прихвостни, под баней сторожат. Лёг барин в бане на полок, потом обливается, а сечник его розгами бьёт.

Удар, и вспомнил барин, как вчера всё было, как Гоенёку голову рубили. Ещё удар, и перед глазами Зорько, которому он сам, потехи ради, голову с плеч снёс. Третий удар, и вспомнил старый Влас, как приказал тела к свиньям бросить, как головы несчастных с насмешкой Жилене отослать. Четвёртый удар, и встало перед глазами, как будто сие мгновение происходит, как Жилену он собственноручно снасильничал. Всё в деталях. И звуки, и запахи. Только, вот, на месте Жилены он сам, а позади кто-то пристраивается.

Услышали прихвостни, как барин завопил истошно, выбили дверь, ворвались и как каменные встали. Лежит барин, за полок руками держится, вроде и не связан, а как будто прикован кандалами невидимыми, что и двинутся не может. Глаза стеклянные, кричит истошно. А сечник сзади его насильничает и твердит. – Что ты мне сделал, тебе всё тоже возвращаю! Надо мной перед людьми своими надругался. Так получай и себе горе.

А как закончил, обратился Жиленной на краткий миг и, будто в пару банном, растворилась она. Только тогда охранники с места сдвинуться могли.

Почитай года три с той поры прошло, а Влас на грани умопомрачения всё это время жил. В каждом враг ему чудился. Да так, что приказал он всех, кто в селение войти пытается, немедля головы лишать. Сам в тереме заперся и трясся, дальше двора своего ногой не ступал. Ворота всегда заперты. Помнил о том, что ещё раз ведьма должна явиться. Но, уверен был, что теперь не подступится.

Вышел он как-то ясным днём на крыльцо, а его кто-то за рукав потянул. Обернулся, старуха дряхлая, нищенка. Осерчал Влас на стражу, что всякую шваль во двор против наказа его впускают, хотел было пнуть бабку, а та тряпки сбросила и встала перед ним Жиленной.

– Что ты мне сделал, тебе всё тоже возвращаю! Хату мою спалил и рассудка лишил. Так получай и себе горе. – обратилась девка пламеницей и пошла плясать по терему. Быстро огонь терем охватил, а потом и на всё селение кинулся. Спалил, правда, только дома прихвостней барина. Хаты простого люда не тронул.

После этого случая старый Влас ума и лишился. Не осталось у него ничего, и никто за него не готов был идти. Бродил по округе, объедки подбирал, а как-то зимой и умертвился в холода. По оттепели только нашли кости, мертвячинниками обглоданные.

Как кузнец жену подозревал

По пустой грязной дороге телепался себе Гойко, замешивая лаптями глину. Дабы не упасть, опирался он на самодельный посох, из ветки берёзовой сделанный. Путь его был долгим и лежал к хутору, что местные называли «мутным». Название таковое было, или от того, что стоял он на островке среди болот, и зачастую, даже в солнечный, погожий денёк его в тумане видно не было. А может и потому он «мутным» был, что по округе силы гнилой замечено много было. Вроде как не вредила она никому, особливо хозяевам хутора так и вовсе, по слухам, по хозяйству помогала. А может, просто у страха глаза велики и врут всё люди. В одном точно было известно, живёт там старый ведун, Всевидом зовут. Вот к нему у Гойко и был вопрос очень важный.

Уж несколько дней он был в дороге, ноги сбил себе. И вот только сейчас в туман вошёл. Шагает себе осторожно, опасаясь провалиться в кювет. Перед собой, то, на вытянутую руку мало чего видно. А тут, ну как назло, топот навстречу, будто стадо слобней дикое несётся. На край дороги отошёл путник и замер, как бы его не столкнули. Глядь, а из тумана маленькая повозка показалась, а в неё кабанчик чёрный запряжён. Маленький на столько, что семье из трёх человек на один ужин. Ножками перебирает, похрюкивает. А в самой тележке мужичок сидит роста невеликого.

– Мил человек, куда ты путь держишь? – спрашивает мужичок, кабанчика остановив.

– Да вперёд иду, с ведуном Всевидом потолковать надо. – отвечает Гойко.

– Хорошее дело, только ты не в ту сторону шагаешь. Хутор мутный в другой стороне.

– Да как так? Я ж с той стороны иду.

– Э брат, ошибаешься. Ты в туман как вошёл?

– Да как все, как нормальные люди. Шёл-шёл, и вошёл.

– Вот и ошибка твоя. Так ты три дня по дороге будешь идти и на то же место, откудава в туман вошёл, вернёшься. Тут место своенравное. Хочешь на Мутный хутор попасть, в туман надо спиной вперёд входить и на солнце смотреть. И идти так, пока солнце за туманом не спрячется. Прыгай на возок, подвезу я тебя. Сам туда еду. Старику Всевиду сахар свекольный везу.

Удивился Гойко делам таким. Никогда он про такие особенности тумана не слыхивал. Сел на возок, а сам думает, как этот кабанчик вытянет груз такой по глине сырой. Да только подумать успел, как наездник поводьями щёлкнул, присвистнул, да как кабанчик весело хрюкнул и рванул с места так, что шапку со странника ветром сорвало.

– Стой, Шапку обронил! – Кричит Гойко.

– А что ж ты не держал её? В обратный путь за ней сейчас половину дня ехать. На обратном пути заберёшь!

Несёт кабанчик повозку, аж ветер в ушах свистит. Как кочка под колесо, так Гойко руками за воз хватается покрепче, как бы ни свалиться. Недолго мчались. Вырвались на островок из тумана, как пробка из бутыли, тут кабанчик и присмирел. Смотрит Гойко, а тут солнце. Трава зелёная, яблоки зреют за изгородью. А ведь по всему чернолесью осень уже, даже снег мокрый бывает. А тут, ну будто лето в самом разгаре. И народу много. Кто скот гонит, кто сорняк рвёт, кто дрова колит. Только странные все.

– Добрый человек. А что это за место такое, странное? – спрашивает Гойко.

– А это и есть Мутный хутор. Посреди болот он спрятан, туманами сокрыт. Пар болотный от холодов его защищает вокруг. Под самим островом ключи горячие бьют, землю греют. Всё тепло вверх поднимается, там пар и разгоняется. Всегда тут солнце. Остров, где всегда лето, такой вот получился. Живут тут и люди обычные, и сила гнилая.

– Живут, и не враждуют?

– А чего им враждовать? Они тут, почитай, живут с тех самых пор, как небо упало. Каждому всего хватает, делить нечего. Научились в мире жить, хоть и по сей день не всегда друг дружку понять могут. Но, всё равно, как одно племя. Друг за друга встанут, коль беда какая. Да вон, смотри сам!

Смотрит Гойко, и вправду. Девка молодая, с косой до земли, вёдра с водой тащит. А ей наперерез кимор, вида отвратного, мчится. Подбегает, лапами зелёными, когтистыми вырвал вёдра из рук и понёс. А девка та, рядом. Идут, беседуют, как друзья хорошие. Кимор что-то булькнет на своём, девка смехом зайдётся, на людском ему отвечает.

Смотрит дальше Гойку. Мужики крышу ладят, а тварь какая-то, про каких он и не слыхивал, на огромную рыбу с руками похожая, им брёвна подаёт. А в саду яблоки детишки собирают, а среди них и кики малые, и ещё не пойми кто.

А на встречу девочка идёт. Ну, просто куколка, коль не глаза полностью белые, как молоко. Мимо воза прошла, возничему рученькой помахала, улыбнулась. Да вот только как улыбнулась, из-за зубов как будто хоботок высунулся, на конце раздвоенный.

Увидал возничий удивление в глазах Гойко и объяснил, что эта девочка из народа, что белоглазыми называют. Их ещё кровоедами зовут. Ну, от того их так зовут, что кровь они пьют.

Остановилась телега у хаты одной. Слезли оба с воза. Гойко помог мешки с сахаром снять, да на место, указанное, уложить. Поблагодарил его владелец кабанчика.

– Вот, – говорит – в этой хате Всевид и проживает. Ты заходи в сени, очередь займи. Он быстро тебя примет. Потом побродить можешь, погулять. А коли назад соберешься, так я вон у тех хлевов буду. Главное, выехать на закате, чтобы путь коротким был. Нам же ещё твою шапку подобрать нужно.

Вошёл Гойко в сени, а там трое сидят. Один, вроде как обычный мужик. Бородатый, взгляд суровый. Сидит себе, тряпицу какую-то в руках от задумчивости переминает. Вторая – бабка старая. На сотню лет выглядит. А третий парень молодой, с глазами жёлтым искрящими, да рогами на лбу. И вот бабка эта, как с соседом, с парнем этим рогатым болтает. О простом спрашивает, как детки, как жена, уродилась ли капуста. А тот, всё также просто отвечает, рассказывает, как вот с сыном рыбу ловили.

Увидали Гойко, на лавке все разом подвинулись, присесть предложили. А как все в свою очередь в хате побывали, так и сам Гойко вошёл.

Смотрит, а на лавке сидит обычный старик, горох перебирает. Поклонился ему путник и разговор начал.

– Пришёл я к тебе дедушка за советом. Народ в лесу толкует, что ты про силу гнилую всё ведаешь. А у меня как раз дело по этому поводу. Сам я кузнец, вдовец. В том годе во второй раз женился на девке, что в базарный день мне встретилась. Да только люди толкуют, что жена моя – ведьма настоящая. Да и сам я за ней такие дела странные подмечать стал. Научи меня, дедушка, как распознать ведьму в жене моей.

– Что ж она тебе такого сделала, что ты её в ведьмы записал? – спрашивает старик.

– Мне то, пока ничего. Но, вот соседу моему…. Он то, мужик на баб падкий. Как-то начал к жене моей, Жилене, знаки всякие оказывать. И даже, как бабы говаривали, домой ко мне захаживал, пока я на кузне был. Как узнал я, хотел в морду ему дать. Злой, ворвался я к нему в хату, а он сидит, горючими слезами обливается. Говорит, что да, есть за ним злодейство, кается. Но ведь и сделать ничего не успел. Только за титьку схватил, а Жилена, с улыбкой что-то шепнула, за отросток окаянный схватила его и всё, обвис, как не рабочий. И как не пытается, а не происходит вообще ничего.

А соседка наша, Краса. Муж у неё брагой себя загубил ещё года три назад, умом поплыл. А она, девка молодая ещё. Как-то на празднике, в шутку, аль в серьёз на хмельной ум, сказала, что мне вторую в жёны взять нужно, и, мол, она и не против второй быть. Так, теперь, стороной меня обходит. Стоит только взглядами встретиться, несёт её потом и спереди, и сзади по два дня. Как воды гнилой напилась.

Ну и это не всё ещё. Перенёг, сын рыбака нашего, к бутылке прикладываться мастак. Как-то, на голову хмельную, в колодец помочился. Так всё, пить бросил. Крепче воды ничего в рот не берёт. Говорит, любое вино на вкус и запах мочой становится, стоит только пригубить.

– Ну, так, а ты сам чего так взбеленился? Или тебе чего сделала, Жилена твоя?

– Мне то? Да мне-то ничего. Даже, напротив. Сколько женат, в кузни ни разу не обжёгся, а железо всегда как масло талое под молотом, материал не порчу. Да и жар как своей жизнью живёт. Я утром в кузню, а жар уже такой, что и меха теребить не нужно. Только вот, боюсь я.

– Чего же ты боишься?

– Коль ведьма она, боюсь. Вдруг, когда случится, застукает меня с бабой какой. Так ведь может хворь навести, как соседу моему, а то и посерьёзнее чего. Да и народ шушукается, неприятно мне.

– Так, а если узнаешь ты правду, что изменится?

– Ну, коль не ведьма она, ничего и не изменится. Всё также любить буду. А тому, кто глупые сплетни распускает, я ведь и в морду дать могу.

– А если ведьма?

– Тут, дедушка, сложно. Ну, негоже человеку с силой гнилой водиться. Прогоню, от беды подальше.

– Эвоно как у тебя всё просто да складно. Всё наперёд продумал. Молодец! – протянул старик, пересыпая отобранный горох в миску. – Ну, так и быть, помогу я тебе.

Старик вышел из хаты. Осмотрелся Гойко. Хатка не богатая, но поживиться можно было бы. На стене зеркало, размером в колесо от телеги, само по себе ценность редкая. А это ещё и в оправе серебряной. Безделицы всякие на окне стоят. Может и не ценные, но мастерски выполнены, работы не местных мастеров. Такие штучки и продать можно, и в подарок девице, что бы ночь с тобой скоротала. Посмотрел, полюбовался. А тут и старик возвратился, в руках бутыль принёс.

– Вот, возьми! Но, не спеши открывать. Отправляйся домой и дождись полнолуния. Как луна полная на небе встанет, выйди на улицу, разденься догола, задержи дыхание и вылей себе на голову всё до капли. Так ты невидимым станешь. Только ведьма тебя увидать сможет. Вот и проверишь, жена твоя ведьма, али нет. Но помни, как правду узнаешь, дороги назад уже не будет. Жене или доверять нужно, да верным мужем быть, или вовсе не жить вместе. А коль сомнения одолевают сейчас, да мнение люда тебя волнует, так и потом, даже, если не ведьма она, одолевать будут. Коль сможешь воздержаться от проверки, не лей на себя то, что в бутыли, а брось на землю, чтоб разбилась. Живи по чести, да жене доверяй. Это уж, куда вернее будет.

Призадумался Гойко, поблагодарил старика и вышел из избы. А старый Всевид к зеркалу подошёл, подышал на него, чтоб на поверхности пар образовался, да пальцем символ какой-то начертил. Замерцало зеркало, словно рябь на воде, да вместо стариковского отражения девица явилась.

– Здравствуй, дедушка. Ну как, добрался мой до хутора твоего? – спросила девица.

– Здравствуй, Жилена. А куда ж ему деваться. Добрался. Я за ним и мужика нашего отправил, чтоб проводил.

– Так что? Чего рассказал? Чего хотел?

– Подозревает тебя. И не столько силы твоей боится, сколько того, что супротив тебя совершит чего и накажешь. Дал я ему мочу хорьков. Ежели придёт голым и вонять от него будет, притворись, что не замечаешь его. А там уж сама и решай, нужен тебе мужик такой, али нет.

Не знал Гойко, что ведьмы, хоть с силой гнилой и дружат, но от людей их только особые способности отличают. Всё, что людям не вредит – ведьме навредить не может. Всё что ведьме навредит – навредит и простым людям. Распознать ведьму можно только за руку поймать, когда она творит чего. Даже сечникам вольным, кому заказ на улов ведьмы поступал, часто и разобраться не могли. То обычную бабу схватят, а то ведьму за обычную бабу примут.

Коль знал бы Гойко об этом, да жене своей доверял, да помыслов не имел левых, не случилось бы ему столь долгий путь ногами топать. Но, путь то, тот, чего? Ходить – не работать. А вот то, что опосля с ним приключилась…. Ну да ладно, это дальше.

– А звать то, как тебя, извозчик? – спросил Гойко мужичка, что запрягал кабанчика в повозку, ласково с ним бормоча.

– Меня-то? А меня-то звать и не надобно. Мы люди свободные, сами приходим, когда нам надо и куда нам надо. Там морковка, на пеньке, слева, подай, если не трудно. – извозчик указал в сторону, где лежала связка свежей моркови – А коли тебе имя моё интересно, так оно и не скажет тебе ничего. Да и сам я им уже так давно не пользуюсь, что и подзабыл. Так и называй, извозчиком. Меня так много кто называет.

– Так как нам через туман быстро пройти?

– Через туман-то? Да так же, как и сюда пришли. Сядем на возок, да помчим. Тут, главное знать, когда в туман входить. А то ведь и заблудиться можно. Дорога то одна, но места тут своенравные. Несколько дней можешь брести в одну сторону, а вернёшься обратно. А может и вовсе, сгинешь. Ты, главное не бойся. Я тебя быстро доставлю. Вот, только заката дождёмся.

Ждать недолго оставалось. День к вечеру склонялся и извозчик, погрузив пожитки на телегу, пошёл вперёд, ведя за собой под уздечку кабанчика. Тот послушно перебирал маленькими копытцами и весело похрюкивал, дожёвывая морковку. Подойдя к границе, где заканчивалось лето и начинается туман, извозчик развернулся к белой мгле спиной. Точно также поступил и Гойко. Оба стояли и смотрели на хутор. Жизнь тут кипела. Кто-то загонял скот в хлев, кто-то топил баню. Дети, как и положено детворе, носились как оголтелые.

Лишь только солнце коснулось крыш домов, как извозчик схватил спутника за рукав и сделал шаг назад, в туман. В одно мгновение хутор скрылся, а всё вокруг затянуло белой пеленой. От летнего вечера не осталось и следа. Всё вокруг было промозглым и холодным, будто уже началась зима.

– Ну, вот и всё! Садись и поехали.

– А шапка моя. Я не помню, где обронил… – заволновался кузнец – Хорошая была, соболиная. Мне её жена покойная пошила.

– Не переживай. Дорога одна, глаз у меня острый. Найдём её! – задорно ответил извозчик, хлестанул кабанчика уздечкой и свистнул. Маленькая животина встряхнула рыльцем, весело хрюкнула и рванула с места, что молния.

Схватился Гойко обеими руками за телегу, выпасть опасаясь. Вокруг ничего не видно, а в ушах только свист ветра. Брызги от копыт в лицо бьют, но утереться не получается. Только видит кузнец, как спутник его присматривается к чему-то впереди, затем через край телеги преклонился и схватил.

– Вот шапка твоя! Даже и не запачкалась.

Схватил кузнец шапку свою, а она сухая и тёплая, ну, как только что с головы его слетела. Вот ведь, чудеса.

Недолго ехали. Взвизгнула скотинка, и что пробка из бутили, из тумана вырвалась. Тут и встала как вкопанная. Протёр глаза свои Гойко, а вокруг снег. Зима пришла.

– Ну, спасибо тебе, извозчик. – говорит кузнец – Чудесным образом ты меня домчал. Ногами я бы день, а то и не один, грязь лаптями месил. Ну, тебе назад, а мне впереди дорога дальняя, дней пять по такой погоде до деревни по лесу топать.

– Чего это? – отвечает извозчик – Туман то, какой густой был. Он нас до деревни твоей и вывел. Вон она, виднеется. К ночи жену обнимешь, ужином домашним насладишься, да постелью тёплой.

Поглядел Гойко, и, правда, деревня его недалеко. Трубы печные дымят.

– Да как же это так получилось? Я то, пешком, сколько дней по лесу шёл… – повернулся он к извозчику, да только нет его, нет кабанчика с возом. Ну, как растворились в воздухе. Лишь клубы тумана на том месте от земли вверх поднялись.

Идёт кузнец к деревне родной, а самого сомнения одолевают. Всё в голове мысли о том, как Всевид наказ дал, что доверять жене надо, а слухам людским слепо верить не следует. Остановился, бутылку достал. Хотел уже бросить её. Да остановился. А вдруг не слухи, вдруг взаправду. Да и чего скверного в том, что он правду узнать хочет. Коли не ведьма, жить будут, как ничего и не случилось, все сомнения прочь. А ежели ведьма, ну, может и не погонит он жену, но осторожнее будет. Да и вообще, следить сможет, чтоб вреда она соседям не делала.

Спрятал бутылку за пазуху и в деревню вошёл. Да к хате своей подойти не успел, как на него бабка Ярка налетела, да чуть лопатой по спине не пригладила.

– Явился, значит? – заверещала старуха – Пока ты по лесу шлялся, лахудра твоя по мужикам бегает. Сама вдела. А как узнала она, что застукала я её с охотником пришлым, так силой неведомой в муть отхожую меня окунула. Вот ты не веришь, а я говорю, ведьма жёнушка твоя! Ведьма! Гони ты её, пока беды не случилось. Да вон, охотник тот, пришлый, и сейчас у неё дома. Беги, под одеялом, тёплыми застукаешь.

Выслушал кузнец бабку Ярку, да домой бегом. Настроен был на разговор с женой, да видно, и драка будет и скандал. Ворвался, и картина перед глазами. Сидит на скамье жена его, Жилена, да уток диких щиплет. А за столом, квас попивая, брат Гойко родной. Охотник он, живёт в деревне по соседству, в трёх днях пути. Оказалось, охотился и забрёл в места эти. Набил дичи столько, что домой по снегу не дотащить. А тут как раз и придумал, кому часть оставить. Брату родному, да жене его новой. Вот и с женой брата заодно познакомился.

– А что же бабка Ярка там страхи рассказывала? – спрашивает Гойко.

– Да, какие там страхи? – отвечает Жилена – Она же, бабка хитрая, да жадная. Смотрю, а она ещё по сумеркам утренним из нашего курятника крадётся. Яиц набрала. Её то, куры не несутся. Озирается украдкой, ну как вор опытный, следов не оставляет. Ну, я возьми, да собаку спусти. Та, от испугу, в место отхожее наше да вбежала. Эх, говорила я тебе, муженек, доску на приступе замени. Гнилая доска совсем. А ты всё потом, да потом. Вот и провалилась Ярка. Там то, не глубоко, по грудь всего. Но, пока барахталась, все стены замазала, и даже потолок. Так что, с утра тебе, муж любимый, новое место отхожее копать. А старое сломай, сожги и засыпь яму. Давно уж пора.

Посмеялись все, да спать легли.

Луну спустя зима в самый мороз вступила. А в такие морозы чем ещё по вечерам заниматься? Разве только с мужиками по кружечки бражки выпить, за жизнь поболтать, да по хатам. Вот в один такой вечер и случилась перепалка.

Сидели мужики на кузни у Гойко, распивали. Да, как водится, про баб своих, да чужих, языками чесали. У кого в готовке лучше, у кого в шитье, а у кого и в любовных утехах. Вот как за любовные утехи беседа зашла, сосед как взбеленился. Подскочил, кружку опрокинув. Пальцем в Гойко тычет, а у самого аж слюни брызгают в разные стороны.

– Ведьма, баба твоя! Ведьма! Она и облик столь привлекательный имеет, что бы мужиков воли лишать и соблазнять! Вот все вы думаете, что это я к ней пришёл, и отворот-поворот получил? А не так это было. Воли она меня лишила. Себя не понимал, ноги сами повели. А как пришёл, глаза туманом застилает. Я то, руками потянулся, а она меня хвать и нашептала. И теперь всё, нет силы мужицкой. Ведьма она! Ведьма и шлёндра!

Только договорил он это, как в морду кулак кузнеца и поймал. Перевернулся через лавку, затылком ударился. Вскочил, головой труся, тут и драка началась. Хорошо, что мужики растащили и оба только синяками отделались.

Начали мужики успокаивать. Одни говорят, что стручок повял, от того, что часто по бабам мужик бегал, да бывало, от мужей голиком зимой огородами уходил. Вот и приморозил где, застудил. Другие не исключают, что и вправду Жилена ведьмой может быть. Шутка ли, неизвестно про неё ничего. Встретил Гойко её на ярмарке в базарный день, и всё, сразу свадьба. Ну, как охмурила.

Разозлился кузнец, да выставил на стол бутыль. Сам от злости ногами на стол и влез.

– Вот, мужики. Дал мне это ведун старый и научил, как пользоваться. Дождаться надо мне полнолуния. Как луна на небе встанет, смогу я проверить, ведьма она или нет. И, коли не ведьмой окажется жена моя, с каждого из присутствующих по бочонку пива.

– А ежели ведьма? – спросил кто-то.

– А ежели ведьма, так возьмём вилы, да топоры, да прогоним гнил прочь из деревни. Ну, на том и закончим.

Успокоились мужики, да вот только решили в тайне проверку оставить. Как говорится, ни коню, ни дереву, ни собственной жене. А то, вдруг проболтается кто, и всё в напраслину. Ждут луны полной, а до неё десять дней.

Гойко и сам, как на тюках из шиповника сидит. Взволнованный весь. А вдруг и взаправду Жилена ведьмой окажется. Что тогда? Привык он к ней. Хозяйка она хорошая, сама красавица, таких поискать. Не глупая. А то, что бабы судачат, в распутстве её обвиняя, так ведь, слухи это всё, не была застукана. Ну, а если, всё же и было когда, так с кем не бывает. Сам он тоже за собой огрехи такие имеет. Да и какая из неё ведьма? Ведьмы, они должны злодейства какие-то творить, людей губить, или просто вред им чинить. Ну, так силе гнилой по природе полагается. А эта что? Ну, искупала Ярку в дерьме, тут ничего ведовского и нет. Ну, соседу силу мужицкую отшептала. Так это любая знахарка сумеет. А то может и вовсе, сосед сам себе отморозил. Нет, не ведьма она!

Разбить бутыль надо, а мужикам сказать, что прошла жена проверку. Но, с другой стороны, а вдруг ведьма? Да и шибко интересно невидимым побыть.

Думал Гойко, мучился, да решился. Как полная луна не небо встала, аккурат банный день был, сказал кузнец жене, что в баню к соседу пойдёт. Вроде как, пригласил тот его. А сам на перекрёсток. Разделся догола, вещи сложил кучкой, да трясущимися от холода руками бутыль откупорил. Понюхал содержимое, аж дыхалку перехватило. Вонища, будто хорьки всё струёй своей забрызгали. Ну, раз так зашёл далеко, отступать некуда. Жену проверю, да в баню сразу, отогреваться, да от вонищи отмываться.

Зажмурил кузнец глаза, зажал нос, да всё содержимое, до капли, как дед Всевид учил, на темя себе опрокинул. Потекла холодная, зловонная жидкость по телу, да враз холод чувствоваться перестал.

Открыл глаза кузнец, а вокруг всё иначе. И деревня то вроде его, да только как не настоящая. Всё такое, будто художник маслом писал. Вдали чёткое, яркое, а как ближе подходишь, размыто немного. Снег на земле, как просто кистью мазок один сделан по холсту. Ровный, с плавными переходами. Не искрится в свете луны. Да и не холодный он. Всё вокруг такое, как будто холод потеряло. Вроде, как и не на улице голым Гойко стоит посреди зимы. Удивился он чудесам таким, да вспомнил быстро, для чего ритуал затеял. Одежду свою в охапку схватил и к дому.

Заходит в сени, слышит, как жена в хате хозяйничает. Шмотки под лавку припрятал и осторожно так дверь приоткрыл. Скрипнула дверь, шмыгнул кузнец в хату и столбиком у стены встал. Смотрит, жена на скрип отвлеклась, к двери подошла, закрыла и давай принюхиваться. Ну, думает, сейчас она его и распознает.

– Хорь, что ли к нам, под дом забрался? – говорит Жилена – Видать всё пометил, гадёныш.

Прошла мимо мужа и вроде как не заметила. Ходит себе по хате, делами занимается, а Гойко перед ней выплясывает, рожи кривляет, насмешить пытается. Вдруг видит она его, да рассекретила замысел и притворствует теперь. Да, нет же, не замечает.

Тут дверь распахивается, вваливается сосед, один из тех, перед кем Гойко бутыль выставлял и клялся, что проверку жене устроит. Вошёл он важный и к Жилене с ухмылкой.

– Пришёл я, по делу. Мужик то твой где?

– В баню, к соседу пошёл. А к которому, не скажу, не спрашивала. А ты чего хотел то? – отвечает Жилена.

– Да, обещал он, кой чего, сделать сегодня. А что-то я его нигде не вижу. Хотя, может, потому и не вижу.

– Странный ты какой-то? Накатил, аль ещё чего?

– Да сухой я, как лист осенью сухой. А ты, как яблочко спелое летом.

– К чему такие сравнения? Нет Гойко дома. Хочешь, позже зайди, а хочешь, посиди и подожди. Я тебе чаю налью.

– А окромя чая может чего получше, да позадорнее предложишь, пока Гойко дома нет?

– Ну, разве что кипятком на место причинное могу предложить тебе плеснуть, коль ты на это дело намекаешь.

– Да что ты, что ты? – разволновался мужик – Пошутил я. Так, для веселья. Да как ты подумать то могла, что бы я, да при живой жене налево пошёл? Эх вы бабы, что у вас на уме творится. Ну, вообще стыд потеряли. Ладно, пойду я. Как Гойко вернётся, напомни ему про уговор наш. Он знает, про какой.

Обрадовался кузнец, что жена проверку прошла дважды. И не ведьма, и верная. Пока сосед выходил, он в дверь приоткрытую за ним шмыгнул, да на улицу. Надо бы в баню идти, да зелье колдовское смывать. Но… Раз в жизни такое выпадает. Невидим он для людей и для холода зимнего. Ходи, в чём мать на свет принесла, по деревне. Делай что хочешь. Хочешь, к соседям загляни, а хочешь в баню, за бабами подглядывать. А ведь точно, пойду в баню к бабке Ярке, там у неё как раз внучка должна париться. Когда к перекрёстку шёл, увидал, как она в баню, вприпрыжку бежала.

Закрался кузнец в предбанник, затаился, прислушался. Тишина. Приоткрыл дверь в баню, смотрит, девка молодая, нагая полностью, на полоке нижнем, распаренная лежит и дремлет. Прикрыл кузнец дверь и давай вокруг девки ходить, да рассматривать тело девичье, молодое. А ну, если потрогать?

Коснулся девки, та от прикосновения вздрогнула, глаза открыла, но никого не увидала. Неужто банник шалит? Банники, они то, духи хоть и бесполые, да и не вредные, если им не вредить. Но, как и всякая сила гнилая, развратные. Обрюхатить не способны, да вот пошалить могут ласками.

Закрыла девка глаза и чувствует, как руки невидимые её гладят. Вначале осторожно так, с опаской. Ну, а потом смелее. В самые потаённые места ныряют. Лежит девка, от наслаждения мурчит. Как кошка гулящая извиваться начинает. И так это Гойко раззадорило, что решился он и дальше зайти. Да только осторожность от волнения потерял, оступился, да с верхнего полока ушат полный щёлока на себя и опрокинул.

От шума такого девка подскочила. Смотрит, а на полу, как из пустоты, кузнец проявляется. Визг поднялся страшный. Схватила она веник берёзовый и давай кузница охаживать. Тот в предбанник, девка за ним. Кочергу по пути схватила, да по горбушке. Шум на всю деревню, народ повыскакивал, среди них и Жилена была.

Смотрят, а картина шибко странная. Бежит по морозу кузнец голый, а за ним девка голышом по снегу мчится и кочергой охаживает. Поскользнулся мужик, в снег упал. Нагнала его девица и по спине, что есть силы, бить начала. Благо народ подбежал, растащили. Девке кто-то тулуп свой отдал, а та в слёзы. Мол, пока в бане была, проник злодей и снасильничать хотел. Да не просто проник, а как колдун злой, невидимым прикинулся. А тут и бабка Ярка подбежала.

– Колдун он, люди добрые, колдун. – кричит – Я сама видела, как он по ночам над деревней по ветру летает. А тут смотрите, на морозе и не мёрзнет.

Смотрит Гойко на окружающих, а они все против него настроены. Злые, как кики. Только Жилена с печалью посмотрела на мужа, заплакала, да ладонями лицо закрыла и убежала.

Хотел кузнец за ней бежать, да схватили его и к мерзавскому столбу привязали.

– Быть тебе мерзавцем! – кричат – Кто подлецом быть хочет?

Тут же из толпы желающие нашлись, за вёдрами побежали. Тут ведь просто всё. Мерзавец мерзнет, а подлецы ему воду ледяную подливают. Вот и наказание.

– Коль колдун ты, так не окочуришься к утру. – кричит кто-то – Поколотим, да прогоним.

– Колдун он, колдун! – кричит бабка Ярка – Сама я видела!

Испугался кузнец. На таком морозе и часа не протянет у мерзавского столба. Взмолился он, к людям обратился.

– Люди добрые! Да какой же я колдун? Вы же меня все с рождения знаете! Я сам никогда такого злодейства не совершил бы. Это всё сила гнилая меня подбила, разум помутила и управляла мной. Это всё она, она… Жена это моя. Из-за неё я к ведуну ходил, чтобы проверить, но…

А толпа как услышала, что про жену сказал, так дальше слушать и не стали объяснений. Отвязали Гойко, тулуп дали и всей толпой, вилами вооружившись, домой к нему. Решили, что он признал в ней ведьму.

Ворвался народ в хату, а у окна Жилена стоит и слёзы вытирает. Смотрит на мужа с осуждением и на лице её разочарование. И объяснять даже тут нечего. Толпа беснуется, ответа требует. Не выдержал один, да на бабу с вилами и кинулся. Проткнул насквозь. Только вот, мгновение спустя понял, что вилы не в бабу всадил, а себе в грудь. Как так случилось, никто и не заметил. А как мужик упал на пол, страшное началось.

Вспыхнул огонь в печи пламенем жёлтым. Распустилась у Жилены коса русая, да черными как уголь прядями на плечи волосы упали. Изменилась она в лице. Была красивой, а стала такой, что глаза отвести невозможно. Неестественная красота, будто фантазия художника. Глаза её угольками жёлтыми вспыхнули. Платье домашнее, деревенское, по швам затрещало и на пол упала. Стоит девица нагая, красоты неописуемой, но пугающей. Смотрит на людей со злобой.

Хотел было кинутся на неё люд, да закричала ведьма голосом не человеческим, в пламеницу обратилась, да как пошла по хате плясать.

От огня спасаясь, выбежали все на улицу, смотрят, а пламеница по крыше уже пляшет, да с одного дома на другой перескакивает. Ну, тут уже не до ведьмы. Кинулись дома тушить, да имущество своё спасать. Много не сгорело, но до утра провозились. Вся деревня гарью пропахла. А ведьмы и след простыл.

Мужики то, от злобы кузнеца хотели в проруби утопить, да взмолился он, пощады попросил. А за жизнь свою пообещал провести всех на мутный хутор. Тех, кто там живёт, прогнивших, на вилы насадить. А сам хутор себе присвоить. Там круглый год лето, еды в достатке.

Поход по весне организовали, как снег сошёл. Те, кто вернулся, рассказывали, что как до тумана дошли, так жуть их охватила. Не решились входить. А остальные спиной к туману повернулись, да задом попятившись, в него и вошли, из виду пропав быстро. Те, кто остался, две луны ждали, но не дождались. Слышали, что в тумане и вой странный, и крики душераздирающие. Топот копыт такой громкий, что уши закладывало. Собрались, да восвояси оправились, решив, что нет мужиков среди живых больше. Да больше мужиков этих и не встречал никто.

Лисий хвост

Коль от Плоского озера на север долго топать, да там чуточку на запад податься, можно выйти к месту нелюдимому. Мало там чего. Деревеньки разрознены, а то многие и вымерли уже. Одним словом, Захолустье.

Да есть там болотце одно. Не такое, как Топкая Чаха или Мутное болото. Рядом с ними это болотце так, как лужа малая, деревьями спрятанная. Да живёт там ведьма. Из тех, что людей в животных обращает, а животных в людей. Поговаривают, однажды она козла обычного в мужичонку обернула. Да, хоть по сущности своей козлом он и остался, мужиком неплохим получился.

И вот, пришёл однажды к ведьме этой охотник из небольшой лесной деревни, что на много дней южнее получилась. Пришёл не просто так, ради любопытства или интереса. Помощи просить.

Дескать, повадилась к ним в деревню лисица. Таскает кур, уток, гусей. И хитрющая такая, что не поймать. Следы вроде есть, а идёшь по ним, как будто рыжая в один миг в небо улетела. И глазом не найти, куда ушла, и псины след теряют.

А между тем, деревенские уже и замками птичники запирают, и псин у каждой дырки в заборе привязывают. А всё одно. То у одного птичник на утро пуст, то у другого. Кругом следы лисьи петляют, а пойти по следу не выходит.

– Так, а я чем помочь тебе могу? – закряхтела старая ведьма, бросив камешек в болото, разогнав слишком громких лягушек.

– Да пойми, старуха. – отвечает охотник. – Это же моё дело зверя разного бить. А тут, ну как позор уже для меня. Четвёртую луну от лисицы страдает вся деревня, а я сделать ничего не могу. Хитра она и я понять хитрость её не могу. Мне бы как то научиться. А поговаривают, ты со зверем дела имеешь постоянно.

– Правильно поговаривают. – отвечает Ведьма. – Да только ты монету сперва выложи, сколько не жалко.

– А вот с этим сложно. – отвечает охотник. – Не жалко мне много, а вот выложить могу только столько, сколько есть. А есть у меня всего три.

– Три? Именно про столько я и хотела сказать. Именно столько цена моей помощи. – захихикала мерзко ведьма и достала из-под вороха шкур лисью. Старую, потрёпанную, молью поеденную. – Вот она. Кривом его звали. Ну, того, с кого шкуру эту сняли. Не будь дураком, бегал бы ещё.

Взяла ведьма нож острый, да хвост от шкуры отрезала. Протянула мужику, да наставления дала.

– Ты к этому хвосту пояс пришей. Да после заката себе повяжи хвост этот. Обратишься ты лисом. По лисьему сможешь мир увидать, о чём лисы мыслят, о том и ты помышлять будешь. Оно тебе и поможет выследить плутовку. Будешь ты лисом до первых лучей солнца. Только потом вновь лапы в руки превратятся и сможешь ты хвост отвязать. Но, запомни. Коль в облике лиса поешь или попьёшь, пусть, даже каплю росы проглотишь, лисом останешься навсегда. Вот как Крив.

Поблагодарил охотник ведьму, да домой отправился. Всё сделал как она велела, и первой же ночью за деревню вышел и хвост себе повязал. Обратился он лисом, да вот только чуть в собственной одежде не запутался. С большим трудом выбрался, разорвав и портки, и рубаху новую.

Отдышался, привык. Всё в лисьей шкуре иначе. Ночью всё, как днём видно. Звуки кругом громкие, запахи яркие и голод такой, что мышей жрать готов. А они, ну как назло, в траве бегают. Вкусные на вид.

Полночи мужик в лисьей шкуре по округе бегал, да так, что даже понравилось ему это. И как то иначе мыслить начал. Понимать стал, где ему бы прятаться от охотников было лучше, где зимовать сытнее, да как со следа псин сбивать, следы заметая. Понял даже, как по запаху ветра выследить добычу. А к утру запах лисий учуял. Бросился по следу, да тут дорогу ему сама плутовка рыжая перегородила.

Ощетинилась, зарычала, на незнакомца бросилась и так подрала его, что охотник с трудом лапы унёс. А как с рассветом обратился человеком, облик свой принял, так и вовсе худо стало ему. Пять дней ничком валялся, раны лечил. На шестую ночь, вроде как, оклемался и опять пошёл лисицу выслеживать. Уже к тому месту, где встретил её.

Взял с собой охотник курицу. На том месте, где подрала его рыжая, курице той башку свернул, разделся и хвост себе повязав ждать начал. Как стемнело, обратился он лисом.

И так хорошо ему стало, вольно на сердца. Лес огромным показался, свободным. Только вот, голод. Уж так есть хочется, хоть завывай. А тут ещё курочка свежая лежит. Вкусная, жирная. И нельзя есть, а так хочется хоть бы крылышко одно укусить. И может, победил бы голод охотника, да в кустах что-то зашевелилось.

Выпрыгнула та самая лисица, ощетинилась, зарычала. Но охотник не стал, на сей раз в драку втягиваться. Курочку носом толкнул, а сам на присядках задом отполз.

Посмотрела лисица, подумала. Схватила подарок и в кусты. Охотник за ней, а той и след простыл.

Три ночи мужик собственных кур лисице в подарок носил, сам лисом оборачиваясь и с голодом страшным сражаясь. А тот с каждым разом всё сильнее становился. К нему ещё и жажда прибавилась. Будто всё в этом колдовстве сделано так, чтоб не сдержался и в лисьей шкуре остался.

На четвёртую ночь принёс охотник целого гуся. Гусь хоть и старый уже был, но жирный. Обратился лисом и ждёт, слюнки сглатывает, свою рыжую знакомую дожидается. А та ждать себя не заставила. Из кустов выпрыгнула, вокруг обошла, гостя странного понюхала. Гуся взяла и в кусты, да не так быстро, как прежде, а не торопясь, хвостом повиливая. Вроде как, с собой зазывает.

Пошёл охотник за лисицей, да к логову и пришёл. Нора под упавшим деревом, а в норе пара лисят. Сосунки ещё совсем. Вот только глаза открыли и на лапки вставать начали.

Осмотрелся охотник, а в логове костей от уток и кур особо и нет. Только от тех, что он лисице приносил. Видать, из деревни таскает и в другом месте жрёт. Может от того и выследить не получалось? Может от того и псины запах путают.

Ну, подумал охотник, что днём вернётся с пиками, да и саму лису заколет и лисят ей вытащит. Да только мелкие начали на него виснуть, как на няньку. Скулят, тявкают игриво. Будто нападать пытаются.

Сам мужик не заметил, как играть с ними начал и как ему весело стало. Пока лисица гуся доедала, мужик в пыли весь извалялся, с лисятами кувыркаясь. А как те к мамкиной титьке присосались, так тихо из норы и ушёл.

Жаль ему стало семейство это вытравливать. Да и сколько им надо для пропитания? Видать, лисица много утаскивает, чтоб впрок было.

Решил охотник самостоятельно подкармливать зверей, чтоб рыжая не разбойничала в деревне. Днём бил дичь, а к ночи оставлял в условленном месте. Сам к логову не приближался, чтоб запахом человеческим не вспугнуть. А когда и вовсе, оборачивался лисом и с лисятами играл. Да и хвостатая его признавать свои начала. То на поле за мышами поведёт, то на реку за рыбой, то за зайцами.

Необычно было охотнику в шкуре зверя охотится. По-иному всё. А один раз забылся и чуть ошибку не совершил. Чуть мышь пойманную не съел. Но обошлось.

А лисята росли, добрели. Уже щенками окрепшими стали. Охотника с визгом встречали, да с разбегу прыгали на него, в пыли валяли. А ему самому и в радость. Да и в деревне спокойно, птица не пропадает больше. Только вот, голод страшный мучил и иногда забываться заставлял. Иногда уже и забывал мужик, что охотник он, а не лис.

Решил он, что дальше лисий хвост до беды доведёт. Спрятал его в сундуке и больше не надевал. Но, так и продолжал рыжее семейство подкармливать.

Как то утром проснулся охотник, а за окном шум. Мужики ругаются, кричат. У одного из них кто-то весь птичник обобрал. Кругом следы лисьи. Да петляют так, что непонятно, откуда пришла и куда ушла.

– Вот же тварь рыжая. Всё ей мало. – выругался про себя охотник. Пику схватил, да к логову плутовки. Осторожно подкрался, прислушался. В нору заглянул, а там только лисята. Нет самой плутовки.

Да вот лисята мужика как увидали, вначале ощетинились разом, а потом принюхались. Заверещали весело, да на мужика и прыгнули. Об ноги его тереться начали, скулить, нежно за руки покусывать, будто не смертельный враг он им, а самое близкое существо.

И как бы ни старался охотник внимания не обращать, как бы ни хотел себя заставить на пику лисят насадить, а не смог. Не лисами они уже для него были дикими, а будто детьми приёмными.

Со злости пику пополам о колено переломил и, в кусты забросив, ушёл. Лисята за ним хотели топать, да он их кое-как отогнал.

Домой злым вернулся, ещё засветло. Напился с досады и спать завалился.

Ночью встал по нужде, а в птичнике его как то не спокойно. Вроде куры его волнуются, гуси гам подняли.

– Неужели ко мне забрела, тварь ненасытная, неблагодарная. – выругался мужик и топор схватив, в курник свой. Да только дверь распахнул и чуть топор не выронил.

Хозяйничает в его птичнике староста. Кур в мешок собирает живыми, гусям шеи скручивает. А на ногах у него интересная обувка. Вместо подошвы на ней отпечатки лисьих следов из деревяшки вырезаны.

Как охотника староста увидал, так с перепугу на задницу, прям в птичье дерьмо под насестом и присел.

– А, ты. А я тут. А почему ты не на охоте?! Почему лису не ловишь? – выдавил из себя староста.

– Да вот, охочусь. На лисицу. Только попался лис. Жирный такой, хитрый! – заперев за собой дверь и покрепче сжав в руке топор прошипел охотник.

– Да ведь я. Ну. – забормотал староста. – Ну, прости меня. Ну, не хотел. Дела просто мои не очень, поправить хотел. На перекрёстке, в пяти днях пути, в трактире проигрался я. Вот курами и отдаю. Да ты не думай, я тебе всё возмещу. И даже поделюсь своим. Только не выдавай меня. А?

– Не выдавать? А что мы людям скажем? Куда птица пропадает? Им тоже всем возместишь?

– Людям? А пусть на лису думают. Я же вот, даже следы специально оставляю.

– Следы. Следы это хорошо. Только уже не верят люди. Следы твои петляют вокруг птичников, да пропадают. И псины следы не чуют. Давай так. Ты мне будешь раз в два дня курицу приносить свежую, а я никому и ничего не скажу. И сделаем так, чтоб следы на настоящие были похожи.

– А получится?

– А ты сейчас сам увидишь. Кур моих на насест посади обратно, да из дерьма вылезай. А я сейчас. – сурово сказал охотник и в хату к себе метнулся. Достал хвост лисий, да обратно в птичник.

– Вот. – протянул он хвост старосте. – Ты повяжи его вокруг пояса, да следами своими потопчись вокруг. Гуся возьми, перья раскидай. Потом топай к ручью, да только так, чтоб хвост по земле волочился. И перья не забывай разбрасывать, будто лисица гуся тащила. А у ручья хвост снимай и в воду бросай. Утром псин поведём, они до воды приведут. Такие следы на правду будут схожи. Но, смотри, про своё обещание не забудь!

– Да как можно. – обрадовался староста. – Раз в два дня тебе одна курица. И твоих птиц больше не трогаю.

– И остальных скромнее разоряй впредь.

– И остальных скромнее. Спасибо тебе. – поклонился староста и хвост лисий приняв, на пояс себе повязал.

Вдруг одежа на нём велика стала. Запутался в ней староста. Выбраться попытался, руками рубаху распутывая, да только вместо рук у него лапы оказались. С трудом разорвав рубаху, в клочья разорвав портки, начал староста метаться по птичнику.

Глядит, а охотника нет и дверь заперта. Только куры перепуганные вопят на жерде. И так, и этак выбраться из птичника пытался староста, а не получается. В дверь когтями царапать начал, а она не открывается.

Устал, запыхался, а тут ещё и голод такой напал, что живот сводит. Но, на счастье, не в яме сидит, а в птичнике. Еды сколько хочешь.

Выбрал староста себе гуся пожирнее, да вместе с перьями и костями его умял. Наелся до отвалу и уснул.

Утром глаза открыл и подумал о том, какой это чудесный сон ему приснился. Надо же, лисой во сне был. Но, как увидал, где находится, так и испугался. Слышит разговоры за дверью, слышит, как охотник народу говорит, что лиса поймал.

Хотел, было, староста закричать, что не лис он, что охотник обманом его заманил, да вместо голоса только тявканье вырвалось.

Как дверь открываться начала, так и решил староста, что кинется бежать в лес. Уж если быть лисом, то хоть живым. Да только успел он в щель шмыгнуть, как вилами в бок и получил. Завопил, заскулил и обмяк.

Хитрого лиса, который несколько лун людям птичники разорял, на показ всей деревне на главном пятаке подвесили. Только вот, не понятно людям было, зачем охотник хвост отрезал. А луну спустя ушёл охотник в лес налегке, лишь только хвост этот с собой взяв, и не вернулся. Но, птичники лисы больше не разоряли.

Невеста мертвеца

Собрала как то Умила, дочь шкурника нашего, ныне почившего уже, почитай, как двенадцатую зиму, девок на ночёвню. Ну а чего? Дело молодое. А то ведь, мужиками обзаведутся, детей малых наделают, и времени посплетничать даже не будет, не то, что бы, вот так, запросто, ночь пробездельничать.

Так вот, баню натопили, банника сбором ягодным задобрили, что бы в питьё да кушанье силу свою не напустил, да и заперлись на всю ночь. Парятся, вениками друг дружку по задницам пухлым стегают, смеются. А как разгорячатся, в предбаннике стол накрыт, квасок холодный, да выварка ягодная. Байки травят, парней молодых обсуждают, страшными историями про силу гнилую друг дружку стращают. Вот с историй этих и началось всё.

– А я вот ничего не боюсь! – говорит Умила, попивая с чарки квас. – Вот нет во мне страха с детства, как в пятилетнем возрасте на болоте с кимором повстречалась, когда с мамкой ползуниху собирали. Огромный, что слобень, смердящий как боров. Вот как вас вижу, так на него смотрела. А не тронул он меня, увидав, что не боюсь. Сила гнилая, она страх чует. А коль страха нет перед ней, и человек для ней как место пустое.

– Так уж и не боишься? – спросил кто-то из девок – Все боятся чего-то.

– А я не боюсь. Все боятся, а я нет. Вот на что хочешь, поспорим давай. Вот возьму, из бани в ночь и выйду!

– Выйти каждый горазд. – начали подначивать девки – А не застращает тебя, в чём мать на свет принесла, до ручья спуститься и камыш сорвать?

– А не застращает! – гордо заявила Умила, сбросила полотенце, да дверь на улицу и распахнула.

Смотрят девки, как та по тропе пошла с пригорка, да в темноте и растворилась. Ждут. Прошло время, а не возвращается. Кто-то переживать начал, говорить, мол, сходить бы надо. Да боязно всем. Вдруг слышать, звук шагов босых по земле влажной. Смотрят, идёт Умила, камыш в руке несёт. А в другой руке ткань разноцветная, золотом, да серебром блестит в свете луны. Идёт, улыбается, будто не к ручью в темноте ходила, а на празднике подарок получила.

Заперли девки дверь, да давай находку рассматривать. А Умила и рассказывает.

– Вышла я к ручью. Смотрю туман опустился холодный, ну будто мертвец надышал. Я аж кожей гусиной покрылась. Было уже, назад хотела, но уговор был камыш принести. Вошла в туман, а там и не разобрать, где тропа, где берег заканчивается и где вода начинается. На силу мосток нашла, да только сидит так кто-то. Показалось, будто мужик какой, а я в чём мать в этот свет принесла. Не страшно, но кто знает, что на уме у него? Спряталась я в траву, жду когда уйдёт. Продрогла так, что зубы стучат. А тот сидит, как на печи в хате, не шелохнётся, комара не пристукнет. Решила, тогда, я сама выйти, да потихоньку камыш и сорвать. Прокралась по мосточку, там где поросль поближе, дотянулась, сорвала. А сама на мужика того глазом кошу. Сидит, не шелохнётся. Будто спит. На наших не похож. Волосы больно длинные. Наши мужики так не отращивают.

Взяла я камыш, да обратно к бане, но интерес меня взял, кто же там. Вернулась, встала поодаль да окликнула. Сидит и не вздрогнет даже. Подошла я к нему, да как стукну кулаком, он обернулся и на мосток упал. Смотрю я, а то мертвец, давно уж трухлявый, как колода старая. Глазницы пустые, губы сухие, будто глина в солнечный день, кожа как бумага истлевшая. Толкнула я его ногой, а он лёгкий, как перо утиное, скатился с мостка и в воду. Как ветка сухая поплыл по ручью. А как в темноте скрылся, за ним и туман развеялся, как по наговору.

Удивилась я, да ладно. Холодно, идти нужно. Только смотрю, а мертвец оставил что-то. Подняла я, а то платье это.

Удивились девки рассказу, похвалили подругу за храбрость такую, только не рискнули руками платье трогать. А как утро настало, разбрелись по домам. Быстро историю, что ночью произошла, по деревне разнесли. Стал люд собираться у дома шкурника. Всем охота на диковинку посмотреть. А посмотреть есть на что. Платье красоты не виданной. Только знатным дамам из самого Княжества такие носить. Шелка разноцветные, ремешки из кожи змеиной, и всё это с орнаментом золотым, да клёпками серебряными. Явно мастер платье шил.

Все Умилу хвалят, а бабы и подбивают её примерить. Только сестра младшая, Смирена, тихо так, просит вернуть платье туда, где взято было. Не доброе это дело живых обирать, а мертвецов и подавно. Но, посмеялась Умила.

– Да что ты знаешь, сопля мелкая? Сила гнилая по законам живёт. Если не боишься её, ничего она тебе не сделает. Да и зачем мертвяку платье такое, в каком только замуж выходить? Не в гробу же ему в нём прохлаждаться. А точно, а выйду я в этом платье замуж! – заявила девка. А бабы и одобрили. Ещё бы, в таком платье, да первая на выдан будет.

Недолго думая, взяла Умила, да платье надела. То как раз в пору пришлось. Вышла она в середину светёлки, хвастается. А бабы да девки хвалят. Кто восхищается, а кто зависти не скрывает. А как снять платье попыталась, так не смогла. Затянулись ремешки и ослабляться не хотят. А чем больше тянешь, тем сильнее узелки затягиваются. Всё в шутку вначале обернулось, да потом испугалась девка взаправду. Платье тесное стало, не продохнуть. А под ним будто змеи по телу ползают, ноги да руки сдавливают. Заголосила девка, на пол упала. Кинулись ей помогать, да не тут-то было. Ремешки, что из кожи змеиной, и вправду в змей обратились. Шипят, жалом на окружающих цокают. Испугались бабы, разбежались. А девка на полу корчиться осталась. Отец прибежал на крик этот, помочь хотел, да только чем сильнее тянет, тем платье сильнее сжимается, будто в кожу врастает. А змеи пуще прежнего кидаются. Уж как, не знаю, додумалась Смирена, сестра её, в баню сбегать да кипятка крутого принести. Окатила сестру кипятком. Та, хоть и обварилась, но и змеи на платье замерли и вновь ремешками обернулись. Содрала Смирена платье с сестры, да за дверь швырнула. А Умила под лавку забилась, калачиком свернулась и выть начала, как псина. Смотрят, а она вся в покусах змеиных.

Знахарку позвали, та травами отпоила. Только вот девка, как умом помутилась. В глазах ужас застыл.

Платье то это злосчастное, мужики сжечь хотели, да только не горит оно. Хотели к ручью оттащить, так даже крюками трогать страшно. Будто живое оно становится, как только тронешь. Зашевелится ткань и начинают из платья змеи ползти в разные стороны, да под завалинки в дома пробираться. Так и оставили его в пыли валяться. Решили, что лучше за сечником вольным послать. Так и поступили. Отправили Варяжко. Парня, что давно к Умиле в женихи набивался.

День прошёл, а люд темнее тучи ходит. Очень уж тряпка эта страхов нагнала. Да и змеи по всей деревне ползают. Кого ужалят, а кого просто напугают. А как солнце село, иная напасть пришла. Опустился туман на деревню. Холодный, будто мертвец надышал. А вскоре и сам мертвец появился, будто из воздуха возник.

Стоит под окнами дома шкурника, пальцем на платье указывает и воет.

– Взяла! Выходи и отдавай!

А у Умилы от страха душа в пяты ушла. Боязно ей до смерти, но вой мертвеца такой, что вот-вот кровь из ушей пойдёт. Забилась она под лавку, уши руками закрыла и мычит. Сестра её, Смирена, ставню приоткрыла и как крикнет – Вон платье твоё, забирай и уходи! – да только мертвец на своём стоит, пальцем указывает и вернуть требует. Так до рассвета и простоял. А как туман с рассветом рассеялся, так, кто кур недосчитался, кто уток. У кого поросята издохли.

Прибежали люди к дому шкурника и давай ответ с него требовать. А заодно и требовать, что бы возместил ущерб причиненный. Не по нраву это было ему, да ругаться с соседями ещё меньше хочется. Пусть не его вина, а дочери, но ответ держать надо. Отдал живность со своего подворья, да пообещал, что как сечника гонец приведёт, сам с тем и расплатится. А коли денег не хватит, дочь старшую в рабство продаст.

Успокоились соседи, притихли. Да только ночью повторилось всё. А на утро опять, кто птицы, кто другой живности не досчитался. А после третьей ночи и пару стариков на деревне к Кондратию отправились.

Затихла деревня. Днём на улицу никто не выйдет, а ночью и подавно. Кто ставни наглухо заколотил, а кто в бане заперся. Ждёт возвращения мертвеца.

Аккурат к закату гонец вернулся. Из сил выбился, но успел. Отдышался минуту, воды студёной безмерно выпил, чуть голоса не лишился. Стали его расспрашивать, где, мол, Варяжко ты был? Почему сечника не призвал?

А тот и отвечает, что нет сечников в деревнях ближайших. Узнал он у старика одного, из ведунов тот, что не поможет тут сечник, так как не успеет. До ближайшего сечника одна луна пути, а потом одна луна обратно. Да только мертвец за платьем своим приходить будет всего луну одну. И каждую ночь он будет жизни из деревни забирать. Вначале живность, а потом и за людей примется. А в последнюю ночь вся деревня сгинет. Будто бывало это уже так. Сила гнилая по своим законам живёт. То, что, Умила платье надела, да в голос сказала, что замуж в нём выйдет, это она себя мертвецу, как невестой, пообещала. Пока не получит он обещанного, или откуп не получит, не уйдёт. А откупом будет всё живое, что в деревне есть. Так что, или девка должна к мертвецу идти добровольно, платье на себя надев, или всем, кто жить хочет, бежать надо как можно дальше.

Загалдели люди. Начали требовать отдать мертвецу Умилу. Да только, какое там. Она на разум ослабла. Как псина испуганная под лавкой третью ночь лежит и лбом об пол бьётся. Только к рассвету успокаивается. Попытались выманить, да не даётся. А далась бы, так как платье заставить надеть. Пока возились, тут и солнце село.

Разбежались люди по хатам, заперлись, дрожат. Каждый небеса молит, что бы до рассвета дожить. Как ночь настала, так враз туман на деревню опустился. Стоит мертвец, пальцем на платье указывает и воет.

– Взяла! Выходи и отдавай!

Смотрят люди в щёлочки, кто от страха, кто из любопытства, а кто надеется знак увидать, кого на этот раз мертвец приберёт. Глядь, а из дома шкурника выходит кто-то. Смотрят, а то Смирена.

Вышла девчушка, лицом бледная, сама как осиновый лист на ветру трясётся. Медленно, не смело, мимо мертвеца прошла, тот даже глазницы пустые в её сторону не повернул, стоит и выть продолжает. Подошла девчонка к платью, взяла его в руки, да не смотря на то, что из него змеи клубками под ноги ей выпадали, на себя да и надела. Враз платье в пору пришлось ей, ремешки затянулись, а мертвец замолчал и глазницы пустые в сторону девки повернул. Стоят, молча, друг на дружку смотрят. Да так до самой зори и простояли, как два изваяния. А с первыми лучами солнца растворился туман, а вместе с туманом и мертвец и Смирена. Никто в ту ночь в деревне не умер.

Умила после этой ночи успокоилась, но на ум всё равно слаба осталась. Шибко страха натерпелась. Такую её Варяжко в жены брать не захотел. Да и никто не захотел. Пропала потом она. Кто говорил, в лес ушла, а кто рассказывал, что отец её в рабыни и продал кому-то, кто с того берега плоского озера. Сам-то, шкурник, недолго по свету ходил. Следующей зимой приобнял его Кондратий.

Дочку его младшую, Смирену, помнят тут все. Кто-то верит, что жива она и вернётся однажды. Дом их берегут. Ещё бы, не пожертвовала бы девка собой, может и никого в деревне не осталось бы. А ей то, на тот момент, всего тринадцать было.

Клонилось солнце к закату. На реку уже опустился холодный, густой туман. Такой густой, что дальше руки вытянутой и не видать ничего. Дело для мест этих привычное, ничем пугающим не отличается. Да только вот, не в этот раз. Солнце ещё деревьев не коснулось, а народ уже по хатам прячется. Смотрят люди в щёлочки, кто от страха, кто из любопытства. Кто надеется знак какой приметить, кого на этот раз гибель ожидает.

Темнеть начало и туман, всё равно, что живой, пополз по деревне, обволакивая всё вокруг. Такой холодный, как мертвец надышал. Цветы у изгороди пожухли, вроде морозом прибило. Комары на землю мёртвыми попадали. А тут и сам мертвец появился.

Стоит нежить проклятая у дома шкурника, и голосом утробным завывает. Требует, чтоб девка вышла, да платье, что украла у него, вернула. Да только знает люд, что девка на разум ослабла, под лавкой как псина скулит, да лоб себе о половицу разбивает. Знать, не выйдет она. Знать, кого другого этой ночью мертвяк утянет.

Смотрят в щёлочки люди, от страха под себя сходить готовые. Глядь, а из дома шкурника выходит кто-то. Смотрят, а то младшая дочь его, Смирена. Сестра Умилы, той, что платье у мертвяка по дурости своей и умыкнула.

Вышла девчушка, в одной рубахе ночной, лицом бледная, сама как осиновый лист на ветру трясётся. Видно, что страх её сковывает. На мертвяка старается не смотреть, да прямиком к платью, что на земле валяется, и идёт. Взяла в руки наряд проклятый, да, несмотря на то, что змеи внутри копошились, да клубками шипящими под ноги ей падали, на себя и надела. Платье в раз в пору пришлось. Ремешки сами затянулись. Чувствует девка, как гады ползучие под платьем вьются, да тело её обвивают, тут просто крикнуть от ужаса не выйдет, не говоря уже про то, чтоб шаг сделать.

Замолчал мертвец. Голову в сторону девки повернул, глазницами пустыми смотрит. Стоят, молча, да друг на дружку смотрят. Ночь проходит, а не меняется ничего. Вроде как два изваяния кто оставил посреди двора. Люди уж даже поуспокоились, видать миновала смерть на сей раз. А как первые лучи солнца показались, туман растворился, как и не было его. А с туманом и мертвец и Смирена пропали. Да только это людям так со стороны казалось.

Лишь первые лучи солнца на деревню упали, кинулся мертвяк к девчонке, да крепко руками холодными схватил её. Смотрит Смирена, а вокруг всё вроде туманом обернулось. Дом её, изгородь, даже конура собачья. Только очертание и осталось, вроде как облака форму принимают. Поднял мертвяк девку на руки, да сквозь очертания эти в сторону реки и пошёл. А как из деревни вышел, вроде ветром подхваченные полетели они над рекой.

Смотрит Смирена, а мимо только облачные очертания деревьев, хуторов да деревушек мелькают, места такие и не узнать.

Недолго путешествие это длилось. Остановился мертвец, на землю девку опустил, да вмиг всё вокруг вновь непрозрачным, настоящим стало. Смотрит Смирена, а кругом погост. Да не просто погост, а огромный настолько, что и конца не видно. Древний очень. Надгробья все покосившиеся, попадавшие. Многие вовсе такие, вроде поставлены были ещё до того, как небо упало.

Были мысли бежать, да мертвец за руку крепко держит. К могиле подвёл, рукой взмахнул, земля могильная и обвалилась. Смотрит девчонка, а там путь под землю. Туда мертвец её и уволок. Как зашли, проход назад и засыпало.

Стоит девка, вздох боится сделать. Смотрит, а в могиле не так и страшно. Хоть вместо стен земля кладбищенская, мёртвая, но всё вроде как в землянке обычной. И лавки есть, и стол. Очаг только странный. Угли синим цветом светят, жар сильный, а огня вовсе нет. Кровать есть, посуда, сундуки вдоль стены стоят. А на стене гробовое крыто висит, из дуба морёного. Уж столь мастерская работа, вроде для барина, а то и вовсе, господина знатного делалось.

Дёрнул мертвец за платье, оно с девки и свалилось. Взял он его бережно, да на стену, рядом с крыто гробовым и повесил. Девке пальцем погрозил, да сквозь землю и вышел.

Осталась девчонка одна. Что делать и в голову не приходит. Ей то, четырнадцатый год только пошёл. Всю жизнь с тятей да сестрицей в деревне жила, дальше реки не ходила. С живыми чужаками не общалась, а с мёртвыми и подавно. Да и не рассказывал никто, как с мертвяками себя держать надо. А ну, сделает чего не так, не так посмотрит, чего доброго удушит, или живьём съест. Ну, решила так, что дважды к Кондратию не отправят. Да ещё и не ясно, что лучше, сразу к Кондратию в объятья, или взаперти, в могиле сидеть.

Огляделась девка. Нашла в землянке могильной и крупу, и муку. Вода в кадке была. Тесто не хитрое, пустое замесила, лепёшек напекла. Из крупы кашу сварила. Стол от земли посыпавшейся вытерла, кровать заправила. Вроде и уюта прибавилось, тепла. Даже как то и страх отступил, и даже веселее стало от того, что не мертва она, да и деревенские целы остались. Хозяйничает, песенку напевает. Глядь, а земля на входе осыпалась и мертвец вошёл. Как вошёл, вход сразу и завалило.

Посмотрел мертвец глазницами чёрными на землянку свою, ничего не сказал, только зайца с шеей перебитой на стол положил. Ну и Смирена решила так же как он поступать. Ничего не сказал, зайца освежевала. Шкуру отложила, потроха вынула, а мясо на вертел, да над углями, в очаг. Запах зайчатины жареной вмиг по землянке разошёлся, аж слюнки потекли. А как мясо готово было, накрыла девчонка стол на себя, да на мертвяка и молча села. Мертвяк напротив сел.

Сидят, молчат. Друг на друга смотрят. Пытается Смирена хоть что-то в нём человеческое разглядеть. Да где уж там. Кости наружу, плоть высохшая, вместо одежды лохмотья савана похоронного. Как не шевелится, так и вовсе не понятно, на неё смотрит, а может и не смотрит.

Ждала девка, как мертвец себя поведёт, да только тот не торопится. А кушать то уже хочется так, что сил нет, с прошлого ужина росинки во рту не было. Да и каша, и мясо остывают. Будь, что будет, подумала девка, и оторвала от зайца заднюю ногу. Наложила каши себе, лепёшку наломала. Наложила каши мертвяку, ему в миску кусок мяса, ему лепёшку наломала. Ложку, да плошку к самой руке подвинула ему, да и сама есть начала с аппетитом. Жуёт, вроде как дома у себя, да и не беспокоит ничего. Но сама на мертвяка поглядывает.

Сидит мертвяк, не шевелится. Покушала девка, остатки еды в котелок убрала, поблагодарила мертвеца за хлеб и кашу, да начала посуду мыть. Помыла, угли в очаге прикрыл, да по-хозяйски на кровати и расположилась. Засыпает, да на мертвяка поглядывает. А тот как за столом сидел, так и сидит. Вроде совсем умертвился, окончательно.

Проснулась девка с головой тяжёлой, кошмары всю ночь снились. Смотрит, а мертвяка и нет. Ну, коль нет хозяина, надо делами домашними заняться. Нашла скребок старый, корни со стен землянки порубила. На полу землю стесывала, бугры, да ямы заровняла. Пока трудилась, перемазалась вся. Воды нагрела, доску какую-то старую в углу землянки постелила, рубаху ночную сбросила с себя, да и помылась. По-простому, без щёлока, без золы. Да только вот, как искупалась, очень не захотелось грязную рубаху на себя надевать. Решила и в сундуках похозяйничать. Открыла один, а он серебра полон. Другой сундук открыла, а там одежа. Да такая, что и на праздник не стыдно.

Начала девка себе подбирать что-то, да всё тут мужское, большое. Нашла только сапожки по размеру своему, из кожи свиной, с набивками. Ну а вместо платья рубаху взяла. Она ей аккурат до коленок была. Подпоясала только, чтоб удобнее. Начала вещи складывать, а средь них портрет рукописный. А на портрете вроде пара в день свадьбы запечатлена. Парень рыжеволосый с бородой пышной, и девушка беловолосая.

– Наверное, это мертвяк, ещё когда живым был? А это, наверное, невеста его. Красивые какие. – только и успела вслух подумать Смирена, как слышит, земля у входа осыпается. На силу успела обратно в сундук всё попрятать.

Заходит в землянку мертвец. Огляделся по сторонам, кучу корней срезанных у очага увидал, на пол посмотрел. Селезня, с башкой свёрнутой, на стол положил и сам за стол сел. Ну и девка не решилась иначе поступать. Молча птицу ощипала, выпотрошила, да на заготовку убрала. На стол накрыла, на себя и на мертвяка. Вчерашнюю кашу в плошки наложила, по куску зайчатины. Лепёшек наломала, ложки в кашу воткнула и молча есть начала. На мертвяка глядит, а тот и не двигается. Поела, со стола убрала, спасибо за еду сказала. Посуду помыла, да спать легла. Вот только перед сном встрепенулись.

– Послушай, – говорит – веник мне завтра из полыни наломай и воды натаскай. А ещё иголку и нитку мне надо. Ты может и привык в лохмотьях по белу свету бегать, а мне голой зазорно. Твои тряпки под себя перешивать буду.

Высказала, к стене отвернулась, а у самой сердце бешено бьётся. Вдруг не простит такой грубости и кинется на неё. Пугалась-пугалась, к каждому звуку прислушивалась, да уснула. А поутру встала, на столе шкатулка с делами всякими для шитья, кадка полная воды, а у очага веник из полыни стоит.

Несколько дней прошло, и решила Смирена, осмелев совсем, у мертвяка прогулку попросить. Молча тот платье проклятое со стены снял и девке протянул. Дескать, надевай. Змеи страшные в нём, но надела. Чувствует, как змеи по телу трутся, но не кусают. Взял мертвец девку за руку, открылся вход и через него наружу и пошли. Только вот видит девка, что открылся то вход вроде как для глаз. А разумом понимает, что сквозь толщу земли могильной они идут. Вроде колдовство какое.

Наружу вышли, а над погостом луна. Ночь тихая. Гуляют средь могил. Где огоньки блуждающие промелькнут, где вроде призрак промчится, где из земли мертвец руку высунет, да надгробие покосившееся поправит. И вроде страшно должно быть, а не страшно. Погуляли, да назад вернулись.

На следующий день, как мертвец отсутствовал, решилась Смирена сама платье надеть, да наружу выйти. Авось повезёт выбраться, да к людям выйти. Только вот как платья коснулась, зашипели змеи в нём, сквозь складки жала свои высунули, кидаться начали. Не стала девка судьбу свою на прочность проверять.

Целую луну так прожила. Если попросит чего, мертвец выполнит. В еде недостатка нет. Угли в очаге всегда горячие, на прогулку каждую ночь выводит и до утра по погосту бродят. Скучает, конечно, девка. По родным скучает, по деревне, по соседям. Но тут уж и не поделать ничего. В остальном и привыкнуть можно.

Вернулся как то мертвец, тетерева на стол положил. Да только сам за стол садиться не стал. Пальцем погрозил и сквозь землю вышел. Удивилась девчонка, да мало ли, причуда какая. Птицу ощипала, да в заготовки отправила. Поужинала, и спать легла.

Проснулась раньше обычного, от стонов. Смотрит, а сквозь землю мертвец ползком пролезает. Руки выкручены, ноги вывернуты, рёбра, что наружу торчат, переломаны. Сам встать не может. Видать напал кто-то.

Слышала Смирена раньше рассказы, что есть такие сечники, что силу гнилую по миру истребляют. А вдруг он. Так может по её душу тятя сечника нанял, чтоб домой её вернуть. Как подумала, аж сердце запело. Да вот только как на мертвяка взглянула, жаль его стало. Он то, пусть сила и гнилая, но особливо ей зла большого не сделал. Да и сколько живёт в могиле его, не обидел.

Подняла она с земли мертвеца, на кровать уложила. Руки и ноги на место вправила. Рёбра сломанные на место поставила да полотенцем обвязала, чтоб не растерял. Полежал немного мертвец, встал с кровати и за стол сел. Накрыла девка стол по-обычному. И себе и мертвецу похлёбку налила, хлеба наломала. Ложку к руке его подсунула. Сама сидит, есть молча. Смотрит, а мертвец, вроде не смело так, рукой к ложке потянулся, а второй к хлебу, да есть начал.

Так ещё луна прошла. Мертвец теперь не сидел просто так за столом, а вместе со Смиреной ел. Правда многое из того что съедал, сквозь него на пол и падало, прибираться потом приходилось.

И вот опять ночь настала, когда мертвец не позволил девке наружу выйти. Пальцем погрозил, как прошлый раз, да сам сквозь землю и вышел. Заметалась девка по землянке, да только сделать ничего не может. Упал взгляд на платье проклятое, да ведь без мертвеца змеи больно злые. Страх пересилив, схватила она платье, да на себя надевать начала. Шипят ползуны, злятся. Какая и ужалит. Надела платье, оно как впору ей и стало, ремешки сами затянулись.

Подошла к входу, рукой земли коснулась, та вроде, как и осыпалась, только куда осыпалась и не ясно. Начала к выходу пробираться, да только трудно самой. Всё равно, что через толщу снега идёт. На каждый шаг усилие огромное требуется, а тут ещё и эти под платьем шипят, да жалятся.

Выбралась на силу, смотрит, а небо над погостом чёрное. Ветер, как с цепи сорвался, деревья ломает. Присмотрелась в темноте, вроде поодаль стоит кто-то. Вроде мертвец её. Подкралась Смирена ближе, да на какой-то могиле и затаилась за камнем надгробным. А ну, узнать, что дальше будет.

Свист раздался, гром ударил и небо молниями осветило. Мчится по погосту, камни надгробные расталкивая колёсами широкими, карета с фонарями. Да не простая то карета. В неё призраки людей запряжены. По меньшей мере, с дюжину. Все в цепях, вид страдающий. А сама карета из костей, да частей тел человеческих сделана. Где руки торчат, где ноги, где головы. Некоторые, вроде и двигаются ещё, как живые.

Встала карета напротив мертвеца и вышла из неё барышня. Точь-в-точь, как Смирена на портрете, что в сундуке с вещами хранится, видела. Лишь волосы её черны, как сама ночь. Стоит барышня голову гордо подняв, да плетью мертвеца в грудь тычет.

– Ну что, Горяй, – обращается к нему. – Готов свою девку отдать на сей раз? Или ещё позабавиться решил, тварь ты гнилая?

– Нет! Такой же мой ответ будет, как и в прошлый раз. Не отдам я её. Лучше пусть со мной в могиле живёт. – тихо ответил мертвец.

– С тобой? Да ты на себя-то посмотри. Да ей за счастье будет ко мне в руки попасть, чем с тварью такой якшаться. Отдай, а то худо будет!

– А что ты мне сделаешь? Убьёшь? Так уже убила. Тела меня лишишь? Так не велика потеря такое тело потерять. А остальное всё ты уже делала. Оно живым страшно, а мне привычно. Сказал, не отдам и всё.

– Ну, знать, опять готов до рассвета истязания терпеть? Ну, смотри сам. Всё равно однажды заломаю, могилу твою разворошу, а девку заберу. – с этими словами принялась барышня мертвеца плетью стегать, да с силой такой, что если промахнётся, да по камню попадёт, из камня искры выбивала, да куски от него отламывала.

Падает мертвец, поднимается, грудью плеть встречает. А что не удар, то руку ему выбьет, то ребро оторвёт. Не устоял в какой-то момент, упал. Расхохоталась барышня.

– Ну, вот и всё! Вот и не сдюжил ты. А прыти то было… – размахнулась плетью и уже хотела по шее мертвеца хлестануть.

Не смогла сдержаться Смирена, выбежала, да давай камнями в барышню швырять так, как с мальчишками на меткость яблоко с пня сбивали. А сама к мертвяку бегом.

– А ну не смей! – кричит. – Не смей! Не твой он!

– Не мой? – рассмеялась барышня. – А чей же? Может твой?

– Мой! – ответила Смирена и взглядом начала прожигать барышню. Да только вот сердце от страха в пятки ушло, ладони мокрыми стали. Всё что днём съела, от ужаса такого назад начало к горлу подкатывать. – Мой он! Мой!

– И кем же ты ему приходишься, раз он твой?

– Я? Невеста я его! Не видно, что ли! Свадьба у нас вскоре! – сказала и сама себе удивилась. Вроде глупость такую сморозила, а так уверено, что и самой поверилось.

– Вот, значит, как. Ну, любви вам и согласия. Не смею я тогда вас тревожить. – барышня сделала лёгкий поклон и направилась к карете. Но, на полпути остановилась. – Коль невеста ты его, так докажи. Поцелуй женишка своего так, как любящая девушка парня любимого целует. – барышня обернулась и на лице её сияла зловещая улыбка. Было видно, что она торжествует, празднуя свою победу.

– И… и поцелую! – обижено заявила Смирена.

Девушка взглянула в лицо мертвяка. Его пустые глазницы ничего не выражали, на лице не проступало никаких эмоций. Оно было совершенно безжизненным.

– Ну, что же ты? – торопила барышня. – Я же жду. Неужели так сложно решиться поцеловать жениха до свадьбы? Или противно это тебе? А как же ты тогда жить с ним собираешься, детей делать?

Сердце Смирены бешено билось, кровь стучала в висках. Ещё немного и она упадёт в беспамятстве. А тут ещё змеи под платьем, как взбесились. Извиваются и нет-нет, да ужалят. Она взглянула на барышню. Та злобно улыбалась и с силой сжимала плеть, готовясь нанести последний удар. Закрыла глаза Смирена, и не думая, поцеловала мертвеца в холодные, сухие губы. Да не просто поцеловала, а прижалась сильно, обняв его. Так, как любящая девушка парня любимого целует.

Заревела барышня как зверь бешеный на весь погост. Стала метаться, да плетью по надгробиям хлестать. Какое от удара с места сдвинет, какое расколет. Проклятья на весь белый свет извергает, как в агонии корчится.

Схватила за руки Смирена мертвеца, да как могла, так и утянула по земле его в могилу. Как спустились под землю, так долго ещё слышно было буйство барышни. Уж так шумела, что в землянку черви из стен повыпрыгивали, а с потолка комья падали. Влезла девка под стол, мертвеца втащила, вцепилась в него, как мать за ребёнка в минуту опасности хватается, да так и сидела, вздохнуть боясь.

Как стихло всё, так и змеи под платьем успокоились. Открыла глаза Смирена, а вся землянка землёй засыпана так, что уборки на три дня. Смотрит, а мертвец сам из-под стола вылез, на ноги встал и к сундуку. Достал портрет и обратно к девке подсел.

– Вот так я при жизни выглядел. – начал тихо мертвец. – Горяем меня матушка назвала. Жил я в деревне у дубовой рощи и был самым знаменитым на округу мастером – краснодеревщиком. Мастерство моё меня и поило и кормило. Даже богатство скопил, будучи молодым совсем. Да вот только, на голову свою, влюбился я в дочь купца, что дом у нас в деревне построил. Красивая, статная. Все парни без ума от неё были. Начал я свататься, да отец её, мне задачу поставил. Если я смогу ему карету сделать такую, что бы самому Князю завидно стало, отдаст дочь за меня.

Много времени и сил я потратил, но задачу его выполнил. Отдал он за меня Деляну.

Свадьбу сыграли. Вся округа на свадьбу пришла. Я счастлив был, как ребёнок в праздник. Да только вот, счастье моё недолго длилось. Домой я как то вернулся, а в опочивальне нашей Деляна с тестем. Да вот только ни как отец с дочерью они там разговоры ведут, а как любовники, в кровати нашей супружеской забавляются.

Не зря меня мать Горяем назвала, видать знала. Вот я сгоряча и рубанул тестя по голове топориком, что на поясе носил. Крякнул тот, да и дух испустил. А как жена моя из-под него выбралась, так заголосила, что не виновата она. Вроде, принудил её отец-злодей, да и вовсе, колдуном он был. Мать со света сжил, над дочкой измывался. Простить умоляла, в ногах валялась. Простил.

Вот попросила только меня Деляна гроб отцу сделать дубовый. Да такой, чтоб выбраться он из него не смог, коль живоедом обратится. Да чтоб похоронить с почестями, а не как собаку. Пусть злодей, но всё же, отец родной. Выполнил я просьбу его. Сделал гроб такой, что бесу из него не выбраться. Да только вот, в ночи спать лёг, а поутру в этом гробу и проснулся запертый, с платьем, что в свадебный день я Деляне подарил, да с кучей змей. Понял я, что заживо она меня захоронила в наказание, за убийство отца.

Гроб хоть и крепкий, так просто не открыть, да только я его делал. Слабые места знаю. Слабые места всегда есть, от них не избавиться. Начал я гроб ломать, да выбрался. Только вот, к тому времени, как выбрался, я уже мертвецом был. Той же ночью на погост карета приехала. Та самая, что я для тестя делал. Вышла из неё Деляна. Вот тогда и понял я, что в ведьму влюблён был.

Наложила она заклятье на меня. Быть мне мертвецом ходячим, да искать себе ту, что платье проклятое наденет. И коль по доброй воле такая девица согласится меня женихом назвать, тогда проклятье и закончено будет. Только вот, и тут не всё правда была. Платье змеями наполнено, что присмиреть могли только тогда, когда я желал платье на девицу надеть. Да и с девицами не всё просто так было. Против воли своей я по свету бродил и выжидал, когда какая платье наденет. А как наденет, утаскивал я её сюда. Только вот объяснить ничего не мог. Воли мне мало было дано. Только и умел, что молчать, да еду приносить. Лишь раз в луну Деляна мне волю возвращала и выбор давала. Просто девку отдать ей на погибель, или до утра стоять, побои терпеть. А то девки и до первой луны с жизнью счёты сводили.

Всех она забирала. Кто-то из девок этих частью кареты её стал, кто-то частью тех, кто карету эту тянет. Куда уводила тех, что живы оставались, я и не знаю. А за каждую она мне часть добра, что при жизни у меня было, привозила. Будто специально, чтоб не забывал я окончательно, как живым бы. Признаться, думал я, что и ты их ряды сегодня пополнишь. Не сдюжил я. А на то, что по своей воле ты платье наденешь, да не просто женихом меня назвать сможешь, а заступиться и ведьме этой доказать, я и не надеялся даже. Шутка ли, девчонке совсем, мертвеца поцеловать.

Горяй закончил свой рассказ. Он Смирену за руку и они вместе вышли на поверхность. Тут всё было так, вроде ураган прошёлся. Но, как это всегда бывает, после урагана наступает тишина и на небе встаёт солнце.

– А что теперь? – не смело спросила Смирена.

– А теперь, всё. – ответил Горяй. – Всё, что в землянке моей, всё это твоё. Платье это не теряй. Теперь ты моя невеста и твоё это платье. Змеи тебя больше не тронут.

– А мы тут останемся?

– Мы тут не останемся!

– И куда мы теперь пойдём?

– Вместе, никуда. Ты своей дорогой пойдёшь, а мне мир этот пора покинуть.

Смирена со слезами на глазах смотрела на мертвеца. Она понимала, что он начал обращаться в прах. Медленно и тихо. Но, за мгновение до того, как он покинул этот мир, она увидала его таким, каким он был при жизни. Рыжий, с пышной бородой и карими глазами. На его лице была улыбка.

– Спасибо. – тихо прозвучало вокруг, когда от мертвеца осталась только лёгкая дымка, которую разнёс утренний ветерок.

Козлиная любовь

Домна, соседка наша, вроде всем баба удалась. И не глупая, не ленивая. Хозяйство у неё всё спорится, но захухря она та ещё. Мужики на такую бабу не посмотрят, пусть она последней на весь мир она буде. И вроде сама про себя это понимает, да поделать ничего не может. Возьмется за собой ухаживать, да только голову помоет, а дальше уже и некогда. Поросятам дать нужно, курей пересчитать. А закончила с хозяйством, уже и ночь. Да и голова опять грязная.

Почитай, годов так тридцать с хвостом уже набежало, а она всё одна. Любви от мужика никогда не знала, и как оно вообще, с мужиком быть, даже и не знает. А вроде, как и нужно. Начала головой соображать, что если замуж не выскочит, то так до старости одна и останется. Решила она к той ведьме сходить, что в болоте живёт. Поговаривают, разными хитростями владеет и может даже в зверей обращаться, или кого другого обратить. Попросить решила Домна, чтоб сделала та чего такого, ну чтоб она и привлекательной для мужчин стала, и без этих женских страданий. Мол, некогда ей голову мыть, да с мест некоторых волосинки выщипывать, когда куры не кормлены и свинарник не чищен. А мужика то надо в хозяйстве.

Ну вот, та ведьма и дала ей чего-то там, вроде снадобья. Сказала, что стоит мужчине подлить в пойло, как увидит он не внешность её обычную, а качества её внутренние. То есть, полюбить сможет не за красоту, а за то, какая она. Но, выбирать надо мужчину внимательно. Назад уже не переиграешь, на другого не обменяешь.

Ну, у нас в деревне мужиков свободных, кто бы ей подошёл, чтоб не шибко пьющих и не ленивых, не много. Так что уж решила наша захухря, как говорится, себе на горло наступить. Отмылась, очистилась, баб попросила приодеть её правильно. И на вид, может не девица-красавица, но баба неплохая вышла.

Красоту эту навели ей, она и поехала на ярмарку. Там-то, поди, много мужиков. Ходила, глазела. Понравилось ей, что мужики на неё глазеют, приветливые к ней. Ну, где-то там у какого-то лотка, где мужики квас или брагу кушают, как то она приютилась и одному мужику широкоплечему, здоровому, без браслета на руке, как то украдкой в кружку и выплеснула зелье это. Вот так вот.

Но, домой вернулась с тощим, носастым, с глазами навыкате и бородкой редкой, мужичком. А всё как вышло? Чего-то там, на ярмарке произошло. Слобень чей-то понёс, или ещё чего. Мужики кинулись помогать, ну а кто и просто под шумок умыкнуть чего. И только наша Домна смотрит, как избранник её там же, в толпе, а кружка на колоде стоит. А из той кружки брагу козёл лакает.