Ученик хрониста. Хроники земли Фимбульветер бесплатное чтение

Иллюстратор Анюта Соколова

Дизайнер обложки Анюта Соколова

© Татьяна Авлошенко, 2024

© Анюта Соколова, иллюстрации, 2024

© Анюта Соколова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-4483-2038-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

– Это не «до», – говорит Хельга. – Это фунсы знают что!

Думаете, моя сестра обладает столь совершенным музыкальным слухом, что может выделить и отличить неверно сыгранную ноту? Не-ет. Со слухом у Хельги еще хуже, чем у меня. Сестрица просто раз увидела правильное расположение пальцев на струнах, запомнила и теперь сразу замечает любую ошибку. Ей, главному прознатчику Палаты Истины, положено. Замечать и запоминать все, конечно, а не следить за бестолковой игрой младшего братца. Да, гитарой я владею неважно. Ну и ладно. Если б мог стать, как мечтаю, уличным музыкантом, а то ведь учусь для себя… Что мешает мне посвятить себя музыке? Я ученик хрониста. Чему вы удивляетесь? А то, что главный прознатчик города Гехта – женщина, вас не смущает? Хотя, быть может, когда вы будете читать эту хронику, мы с Хельгой уже уйдем в лед. А может, и города Гехта уже не будет. И сама земля Фимбульветер станет иной.

Хронист должен честно записывать все, что он видел сам или слышал от других людей. Этому тоже надо учиться. Мастер Торгрим пока еще не допускает меня к хроникам Гехта, но я могу писать историю меня и сестры.

Итак…

Мы Къоли. Род древний, но не обладающий ни славой, ни богатством. Все это можно обрести, отправившись в столицу, а мои предки издавна оставались в родовом замке, предпочитая почестям служение и долг.

Герб Къолей – изрыгающий пламя серебряный дракон в лазурном поле.

Наш клан живет у Горючих Пещер, Къольхейм замыкает выход в Белое Поле с Барсова перевала. Каждую весну люди нашего очага расчищают заваленные снегом входы, спускаются под землю и добывают кристаллы, способные по много дней гореть сильным ярким пламенем. Зимой, когда солнце и холод, соревнуясь между собой, делают снег гладким и твердым, способным выдержать впряженного в сани кхарна, кристаллы отправляются по всей Фимбульветер. Люди отапливают и освещают дома, греются и готовят пищу, хвалят чудесное топливо, но вряд ли вспоминают о Къолях. Ничего. Девиз нашего рода – «Служу не из корысти».

Къоли не любят надолго покидать родовой замок. Вся семья обретается в Къольхейме, только мы с Хельгой уехали в город Гехт. Но на то есть свои причины.

Хронист должен описывать случившиеся события строго по порядку, поэтому я сначала расскажу о Хельге, старшей.

У Бьерна и Бергильот Къоль семеро детей. Хельга родилась шестой. Къоли никогда не отличались красотой. Семь поколений предков, глядящих с портретов, похожи, как пули в сумке королевского стрелка. Угловатые фигуры, острые бесцветные лица, холодные прозрачные глаза. Когда я проходил по картинной галерее, возникало чувство, будто иду вдоль стены дома, а с края крыши, холодно поблескивая на солнце, свисают острые опасные сосульки. Однажды я рассказал об этом Хельге, и сестра ответила, что она с братьями чувствовала то же.

Тех Къолей, кто жили и умерли до того, как в мазне художника по холсту можно стало различить лицо человека, саги называли Гордыми, Мудрыми, Отважными, Свирепыми, но Красивого и Пригожего не было ни одного. И ни одной.

Ледяная кровь неизменно брала верх. Какой бы дивной красотой ни отличалась пришедшая в род девушка, дети неизменно получались бледными Къолями. Для мужчины это не страшно. На королевской службе есть должности, куда специально подбирают народ с наружностью пострашнее. Женщинам сложнее. Может быть, поэтому многие годы жены рожали Къолям только сыновей? Говорят, даже повитуха была изумлена и чуть ли не напугана, когда, взяв в руки только что родившегося ребенка, поняла, что это девочка.

Единственной дочери в семье, особенно если у девушки много братьев, нет нужды заботиться о своем будущем. Хорошее приданое позволяет женщине быть просто хозяйкой дома. Но Хельга в год, когда ей следовало прочно засесть за пяльцы и начать отдавать распоряжения пряхам и ткачихам, дабы наготовить холстов и одежды на все годы грядущего замужества, отправилась в Университет.

Почти все девушки, учащиеся в Университете, обретаются на факультете повитух. Это истинное прибежище некрасивых бесприданниц, не желающих посвящать себя служению храму. В замкнутом мирке Университета, где не важны деньги и титулы, девушки почитаются редкостью, а значит, и спрос на них особый. На иную в родном городе никто и не посмотрел бы, а здесь и подойдет вдруг на празднике, сжимая в руке бронзовое колечко, какой-нибудь бакалавр. Ежели девица не дура и не стерва, то вполне может довести дело до серебра, а то и до золота.

Но Хельга выбрала юридический факультет.

Все пять лет обучения она была среди юристов единственной девушкой. В первый год сестра не расставалась со стилетом и не показывалась на улице после наступления сумерек, а ее однокашники частенько щеголяли свежими синяками или вдруг начинали ходить враскорячку. Во второй год честь «бешеной кошки» задевали разве что ехидными песенками. В третий ее просто не замечали. На следующую осень несколько студиозусов подошли к Хельге и, растерянно почесывая в затылках, пригласили ее принять участие в дружеской пирушке в честь начала нового семестра. В последний год учащиеся юридического факультета беспощадно лупили всякого, кто осмеливался плохо говорить о хессе Къоль. Хельгу признали своей, признали равной.

Получив степень магистра юриспруденции, Хельга осталась в Гехте прознатчиком Палаты Истины. Люди на таких должностях, тяжелых и не хлебных, меняются, как повозки педжента на ярмарке, потому и присылают на них самых бестолковых и нерадивых выпускников Университета, которых просто не нашли повода выгнать в годы обучения. Но Хельга среди студентов была одной из лучших. За работу она принялась так же, как за учебу – рьяно, искренне, самозабвенно. Ни один преступник не уходил от возмездия, если за дело бралась Хельга Къоль. Но невиновный знал – он будет оправдан. Через два года главный прознатчик, поначалу фыркавший, что ему навязали никчемную девчонку, вызвал Хельгу к себе и прямо предложил сменить его. Старик собрался на покой и знал, что оставляет город под надежным присмотром.

Хельга разъезжает по городу на рыжем кхарне. Высокая, холодная, облаченная в специально пошитый для нее костюм с юбкой, позволяющей сидеть в седле, маленькую треугольную шляпу и черный плащ, обшитый белым галуном. У левого бедра мерно покачивается шпага. Сначала вслед сестре неслись свист и насмешки. Теперь, завидев хессу Къоль, люди почтительно кланяются.

Хельга ошиблась всего лишь один раз, когда вышла замуж за Стига Листорга. В семье он не нравился никому, но сестра была непреклонна. Стиг был невероятно красив, учтив, пронырлив и нечист на руку. Узнав о его проделках, отец поклялся вздернуть негодяя на подъемном мосту родового замка, но Листорга как снегом засыпало. Хельга, к тому времени ждущая ребенка, отправилась в храм Хустри, долго стояла у алтаря, а потом ушла, оставив на нем все три кольца. Не желая больше быть женой Стига Листорга, она отказывала ему в праве входить в свой дом и называться отцом ее ребенка. Замужество Хельги продлилось зиму и весну.

Родители просили сестру остаться в замке – ребенок должен был родиться посреди лета. Но Хельга вернулась в Гехт. Все, что могла сделать мама, это отправиться вместе с дочерью, и все лето и осень мы не имели от них никаких вестей. Но зимой, по первому пути, они все приехали в Къольхейм, Хельга на один месяц, мама и ее первая внучка насовсем. Хельга выполнила долг перед родом. И пусть соседские кумушки сколько угодно честят ее плохой матерью – они не знают, скольким опасностям подвергается ребенок прознатчика, противостоящего темному миру подснежников. Сестра, как всегда, нашла лучшее решение. Сейчас девятилетняя красавица и умница Раннвейг бойко командует дядьями, души в ней не чающими, и предводительствует целой ратью карапузов – младших двоюродных братьев.

Многие поговаривали, что раннее замужество было нужно сестре единственно затем, чтобы ее ребенок был первым внуком, получающим от деда с бабкой хорошее наследство. Но имя сестры трепали недолго. Стоило где-нибудь в трактире кому-нибудь хихикнуть над дочкой Къолей, как рядом с насмешником тут же оказывался старший братец Свен, рассеянно чистящий ногти острием кинжала, а за спиной его волчьей стаей крались четверо младшеньких. Къоли не любят досужие сплетни.

Все это случилось до того, как Хельга забрала меня в Гехт. В ученики к хронисту Торгриму Тильду…

В хронисты редко идут по собственной воле. Бедняк от безысходности может податься в солдаты, оставшаяся без кормильца вдова пытается пристроить детей слугами в богатый дом или в подмастерья. Что заставляет людей предпочесть тяжелый труд легкому и, казалось бы, спокойному ремеслу? Отвечу. Хронист должен писать обо всех сколько-нибудь важных событиях, произошедших в годы его жизни. Писать правду, только правду. Всю правду. Даже если Девять Драконов будут уличены в неблаговидных поступках, хронист честно напишет об этом. Поэтому хронисты редко умирают от старости. Кому захочется знать, что, быть может, обрекаешь своего ребенка на то, что однажды он откажется писать то, что прикажет вурд-самодур, и будет брошен на растерзание белым росомахам. Безоружных хронистов находят стрелы и дротики идущих в набег кочевников, они гибнут во время бунтов и эпидемий. Чтобы написать правду о случившемся, нужно все увидеть своими глазами. Но людям не всегда нужна память. И хроники горят на кострах вместе со своими создателями.

Хронисты редко обретают семью и друзей. Человека, всегда говорящего правду, можно уважать, но трудно любить.

Люди толкуют, что в хронисты идут те, кому Девять Драконов не оставили другого пути.

Как мне…

В год, когда я появился на свет, старшему из детей Къолей, Свену, было двадцать пять лет, младшей, Хельге, – пятнадцать. Никто не ждал, что в семье появится еще один ребенок. Люди говорили, что хозяйка Бергильот отдала дочери свою способность рожать.

Все в земле Фимбульветер знают, что ребенка желанного, рождающегося в свой срок, дарует Дракон Восхода Берне, а последыша, появившегося на свет много позже братьев и сестер, подбрасывают злые тиллы. Лучшее, что может сделать такой, как я, – умереть в утробе матери. Иначе нечисть доберется до своего подкидыша. До десяти лет Берне защищает ребенка. Потом за ним приходят жрецы Багряного Дода.

У самого края Фимбульветер, там, где Дракон Заката принимает в алые когти умирающее солнце, стоит храм. Другие восемь Драконов имеют много святилищ по всей земле, но у Дода всего один алтарь. Ибо знание, ремесло, семья, даже рождение – начало судьбы – у всех разные, и лишь смерть, а вернее, то, что начинается после нее, едина. Никто не знает, что происходит в стенах храма, выстроенного из красного зернистого камня. Ни один человек, вошедший в его врата, не вернулся назад, и никто в Фимбульветер не может узнать лица выходящих из святилища жрецов Дода. Они уничтожают или забирают в храм все, что может причинить зло этому миру.

В день, когда мне исполнилось десять лет, жрец Багряного Дракона явился в Къольхейм.

Къоли всегда сами карали своих провинившихся, иногда жестоко, но никогда не позволяли чужому словом или делом оскорбить члена рода. Это право признавали даже короли. История Хьёрда Къоля, отбившего у стражи опозорившего семью сына прямо на ступенях эшафота, а потом самолично отрубившего ему голову на стене замка, правда, а не легенда. Когда я был маленьким, братья, стращая, показывали мне место, где свершилась казнь, и говорили, что в лунную ночь здесь можно увидеть обоих – неистового Хьёрда и его сына.

Къоли никогда не выдавали своих.

Я смотрел из окна башни, как жрец Дода идет по замковому двору. Алый плащ на белом снегу. Сверху он казался пятном крови, неумолимо ползущим к Къольхейму.

Отец ждал на пороге замка. Прямой, суровый, неподвижный, как меч, вонзенный в деревянную колоду. Точно так же, верно, стоял он двенадцать лет назад, когда кочевники, воспользовавшись небывало солнечной зимой, давшей крепкий наст, подошли к самому Къольхейму и сумели прорваться за ворота. Тогда отец защищал свой дом и свою семью. Имел право защищать…

Пришельца – никто не назвал бы его гостем – пригласили в замок. Он разговаривал с отцом за закрытыми дверями, но все знали, о чем.

Прошел через холл братец Свен, резанул дверь, за которой скрылся жрец, холодным пристальным взглядом. Тревога набухала, как черная туча, готовая в любой миг разразиться колючим снегом, выпустить на волю свирепые вьюги. Все понимали, какой вред может принести миру человек, принадлежащий нечисти. И все знали: Къоли своих не выдают.

Я забился в темный угол у камина. Подтянув колени, уткнулся в них лбом. Дети верят, что если они не видят окружающий мир, то и их никто не заметит.

Мне всегда говорили, что будет день, когда мне придется уехать из Къольхейма… Не хочу!

Страшно.

– …Ларс наш брат, – сказал кому-то Лейф. – И мне плевать…

Минуты стекали, как капель с подтаявшей сосульки. Одна… три… двадцать… Или больше?

Две двери хлопнули одновременно.

Воздухом морозным и прогретым потянуло в холл с разных сторон. Плащ служителя Дода пламенел, как горючий кристалл в очаге. Хельга влетела, словно огромный черный кожекрыл. Нет. На безобидного обитателя чердаков сестра походила лишь первую минуту. Кто видел беспощадный оскал белой росомахи, поймет. Волосы сестры, обычно гладко причесанные и заплетенные, висели космами. Одежда спереди вся в снегу. Хельга на пять шагов опередила брата Хагена и другого их спутника, высокого темноволосого человека.

Незнакомец прошел вперед. Спокойно огляделся. Обернулся к моей сестре.

– Хельга, твоя воля…

– Да! Ларс, подойди ко мне.

Пришлось выбираться из убежища. Хельга крепко взяла меня за плечи. Вцепилась, словно полуночная сова когтями – не уронит и не отдаст добычу. Развернула лицом к своему спутнику.

Ледяная прозрачная искра сверкнула во вскинутой руке темноволосого. Дракон, выточенный из горного хрусталя…

– Я, Торгрим Тильд, хронист города Гехта, нашел ученика и преемника.

Кто-то испуганно ахнул.

Они собрались все, люди очага Къолей. Пришли в той одежде, в которой работали дома или на улице. Взяли то, что попалось под руку. Кухарь явился с ножом, смотритель кхарнов – с вилами. Кто-то вооружился топором, кто-то кочергой. Нянька Гудрун прижимала к груди ножницы. Позже Хельга сказала – сопротивление жрецам Дода приравнивают к государственной измене.

– Хельга Къоль, – обратился к моей сестре Торгрим Тильд, – ты называешь Ларса Къоля, брата своего по имени и крови, учеником хрониста?

– Да.

– Стоящие здесь люди слышат тебя. Движут ли тобой корысть или злоба?

– Нет.

– Пожалеешь ли ты о содеянном ныне?

– Нет.

– Люди, вы слышали.

Общий утвердительный не то вздох, не то шепот. Облегчение, но не радость звучало в нем.

– Ларс Къоль, ученик хрониста, протяни правую руку.

Хрустальный дракончик ожег пальцы холодом, будто действительно был сделан изо льда.

Девять Драконов согревают своим дыханием наш мир, не позволяя морозам, снегам и льду окончательно погубить его. Восемь хранителей, имеющих цвет, передают по кругу солнце и луну. Магт, прозрачный, взирает на них из центра мира. Он сильнейший из Драконов, потому что ему принадлежит то, что побеждает все, – время. Он покровитель властителей и хронистов.

Жрец Дракона Заката склонил голову.

– Багряный Дод, Истребитель Зла, уступает Прозрачному Магту, Сердцу Мира.

Держа символ хрониста на раскрытой ладони, я повернулся к жрецу Дода.

– Теперь я не поеду с вами?

Он был очень старым. И совсем не страшным. Острый подбородок, покрытый седой щетиной, делал его похожим на выглядывающего из норки фритта. И улыбнулся он по-доброму.

– Не поедешь. Тяжелой, но понятной судьбы люди порой боятся куда больше, чем неизвестности. Но у тебя будет надежная защита.

– Прозрачный Дракон Магт?

– Твоя сестра.

– Я тоже буду защищать Хельгу!

– Хорошо. Всегда помни о сказанном сегодня, мальчик. Все мы когда-нибудь попадем под крыло Дода. Къоли, приходите как можно позже.

Жрец повернулся и вышел. Позже я узнал, что служители Багряного никогда не прощаются.

Руки Хельги по-прежнему были на моих плечах, но хватка ее ослабла. Сестра больше не держала, а опиралась.

– Карл, Гунтер, – сказала она, – на дворе кхарны. Мы скакали всю дорогу. Кхарнов надо поводить, чтобы остыли. Поводить… Всю дорогу скакали… Не по тракту, напрямую, так быстрее…

Отец шагнул к нам с Хельгой и, крепко обняв, прижал друг к другу.

Ночью мне приснился сон. Хельга сидела на полу возле моей кровати, вытирала ладонями слезы, всхлипывала и шептала:

– Так ведь будет лучше… Лучше для всех…

Тогда я еще плохо знал живущую в Гехте сестру, но братья и родители говорили, что Хельга никогда не плачет.

Мы уехали в Гехт на следующее утро. Хельга и Торгрим не могли задержаться дольше, а раньше не отпускали мама и вставшие на ее сторону братья. Нельзя же так просто отправить ребенка в город! Когда на следующий день мы выехали из Къольхейма, за ездовыми кхарнами следовал еще один, запряженный в сани. Вещи мои, Хельги, подарки Торгриму (ха, он пробовал отказаться!), припасы «на первое время». Держащий вожжи Карл почтительно косился на восседающую среди мешков и свертков Гудрун. Нянька решительно последовала за нами, заявив, что, мол, одну из Къолей уже отпустили без присмотра…

Все это случилось пять лет назад.

Глава 2

Утро начинается с грохота посуды. Не знаю, что Гудрун делает с кастрюлями и сковородками, но, судя по звукам, с размаху бросает их на пол. Сон в ужасе спасается бегством.

Хочется поваляться еще, но комната за ночь выстудилась, и холод пробирается даже под одеяло. Глубоко вдохнув, выскакиваю из постели. Надо успеть одеться, пока ошалевшая от такой наглости холодрыга не успела приняться за меня всерьез.

Теперь вниз, на кухню, к горячей печке и согретой воде.

– Ларс!

Из своей комнаты, задумчиво перебирая растрепанную «ночную» косу, выплывает Хельга.

– Ларс! Я не против того, чтобы собака спала в хозяйской постели, но почему твой пес дрыхнет у меня в ногах?

Довольная мордочка Вестри просовывается между коленом сестры и дверным косяком. Кому повезло, так этому хвостатому – ни холод его не пугает, ни заботы грядущего дня не поджидают…

На кухне уже сидит Оле Сван. Взявшая на себя обязанности кухарки Гудрун не терпит в своих владениях посторонних, но капитан городской стражи давно признан родным.

Давно, еще в первый год службы Хельги в Палате Истины, ее вместе с отрядом городской стражи отправили арестовывать шайку дорожных грабителей. Дело было проще некуда – обалдуев, возомнивших себя бандой, побили и связали сами проезжающие, надо было только привезти горе-разбойников в Гехт. День выдался хороший, снег лежал надежный, и конвой решил не толкаться на тракте, а ехать напрямки через равнину. Они успели преодолеть ровно половину пути до города, когда наскочили на гнездо хрустальных пауков. Выжили только Хельга и Оле. Капитан стражи вздумал пофлиртовать с новенькой. Заболтавшись, они отстали на два кхарновых хребта. Могучая рука Свана выбила Хельгу из седла за секунду до того, как вынырнувшая из-под снега снабженная хитиновой «секирой» лапа снесла бы сестре голову.

От хрустальных пауков человеку убежать нельзя. Два часа Хельга и Оле, встав спиной к спине, отбивались от наседающих тварей. Им повезло, что все пауки бросились на мягкую вкусную гладкую добычу, а жилистые лохматые кхарны в ужасе понеслись прочь, никем не преследуемые. Перепуганные животные без седоков примчались домой, в Гехт, и отряд городского ополчения бросился по их следам на помощь людям.

Хельга и Оле сидели в снегу. Так же, как сражались, – спина к спине. Вокруг валялись изрубленные хрустальные пауки. Ран у сестры и капитана стражи Гехта было столько, что уже нельзя было разобрать, где на ком кровь своя, а где – соратника.

Смешавшие кровь становятся побратимами.

Постепенно мы привыкли относиться к Оле как к еще одному Къолю, просто пропадавшему где-то тридцать с лишним лет.

В закрытом закутке, где стоит котел нагретой воды, хорошо слышны сетования Гудрун. Сегодня причиной ее огорчения снова стал Вестри. Опять, негодник, разорил свою лежанку! Уже которую подушку ему покупают, а он ее раздерет в клочья и по постелям лазает. Притащил же Ларс псину, спаси Драконы, ничего не делает, а жрет – не напасешься! Не Ларс жрет, а псина, в Ларса вообще еду не затолкаешь. Научился бы хоть корзину с базара носить… Это я, хеск стражник, о собаке…

Ворчать и ругаться Гудрун может сколько хочет. Истина в том, что с тех пор, как появился Вестри, на нашем столе начала частенько появляться жареная курица, любимое лакомство «дармоеда». Раньше домоправительница покупала вкусную птицу редко – считала, что дорого.

На кухне кипение жизни. Хельга, приплясывая голыми пятками на холодном полу, скручивает на затылке косу розой. В зубах пирожок с грибами. Гудрун затягивает на сестре пояс и громко сокрушается: что стоило соне встать на полчаса раньше – и умылась бы, и собралась, и позавтракала нормально. Вдумчиво поедающий пирожок Оле согласно кивает. В ответ возмущенное мычание Хельги: продался за выпечку!

Хорошая они были бы пара, сестра и Сван. Иногда я жалею, что Оле теперь считается нашим братом.

– Некогда тут с вами! – Гудрун грозно грохает на стол дымящийся котелок. – Пейте барк и убирайтесь! Ой, я имела в виду, кружки со стола уберите!

Посуду и оставшиеся пирожки убираем мы с Оле. Хельга, справившись с завтраком, продолжает битву с косой.

– Надоело! Обрежу, будут, как у Ларса, волосы до лопаток!

Сестра и стражник хищно смотрят на мой «хвост». Оле задумчиво чешет по-военному стриженый затылок.

– Тебе не пойдет! – заключает он.

Наконец все накормлены, одеты и собраны. Оле подает Хельге ножны со шпагой, набрасывает ей на плечи черный плащ. Можно отправляться.

Хельга шла первой, но, открыв дверь, обернулась на пороге на возмущенный крик Гудрун: я поставил блюдо с пирожками на скамейку, и Вестри этим воспользовался. Коротышка Оле, почти на полголовы ниже сестры, смотрел поверх ее плеча. Схватив Хельгу за локоть, дюжий стражник втянул ее обратно в дом.

– Это Рэв Драчун, – сказал Оле, рассматривая лежащий на пороге труп. – Помнишь, сколько мы пытались прижать его, Хельга? А теперь известный вор сам явился к двери главного прознатчика Гехта, чтобы помереть на пороге – у твоих ног, хесса Къоль! – но поторопился. Дела! Не иначе как близок исход Драконов!

– Конечно, близок! – заголосила Гудрун. – Если уж у двери честной женщины людей убивают…

– Странно, – честная женщина, она же главный прознатчик города Гехта опустилась рядом с покойником на одно колено. – Его ударили пять раз. Четыре раны одна над другой, еще одна чуть в стороне…

– Эх, Хельга! – Оле присел рядом. – Не бывала ты при подшкурном обыске. Чего только эти негодяи не выкалывают себе на коже иглой, перемазанной углем. И в каких местах – сказать стыдно. И режут друг друга… Тоже художественно. Молодчик в чем-то провинился перед воровской гильдией, вот его и угробили, наверняка на глазах у молодняка, чтоб наука была. Потом принесли сюда. Бросили, уж не знаю, тебе для острастки, или наоборот, из уважения – мол, о воре Рэве Драчуне можете больше не заботиться.

– Почему ты думаешь, что его убили не здесь?

– Крови почти нет – раз. Два: когда я шел к вам, покойничек здесь не лежал. Сколько прособирались? Минут сорок, сорок пять? Можно за это время привести человека, пять раз пырнуть его ножом, выбирая место для удара, да еще проделать это так, чтобы в доме ничего не услышали? Он же орать должен! Да и следы одного человека. Видишь? Во-от так убивец к крылечку шел и Рэва нес.

Вестри, взволнованно сопя, просунулся между Оле и Хельгой. Пришлось оттаскивать его за ошейник. Наклонившись к собаке, я близко увидел раны на груди Рэва Драчуна. Глубокие круглые ямки. А когда втыкаешь нож в слежавшийся снег или шляпку гриба, разрез получается узкий и длинный…

– Ларс! Ты почему еще здесь? Гудрун! Успокойся и возьми собаку!

Когда хесса Къоль не дома, с ней лучше не спорить. Вечером все узнаю. Уже закрывая за собой калитку, я услышал:

– Оле, а ведь следы ведут только к крыльцу…

– Нет, Ларс. Эмоции, подробности… Так ты можешь рассказывать дома, Гудрун. Еще раз.

Я говорю о случившемся утром еще раз. И еще. Без эмоций и подробностей, самую суть. Торгрим, соединив кончики пальцев, рассеянно поворачивает кисти рук – все ищет положение, когда будут видны все пальцы.

Торгрим учит меня многому. Писать красиво и разборчиво, хотя бы и пристроив сумку на колене. Видеть, слушать, запоминать и понимать. Каждый день я рассказываю ему о случившемся в Гехте, пытаясь выделить главные события.

– Хронист должен записывать все, – говорит мой учитель, прихлопывая ладонью стопку пестрых от чернил листов пергамента. – И беречь всю свою жизнь. Но каким бы важным и волнующим ни было событие, в Большой Летописи должно остаться о нем две-три строчки, таких, чтобы читающий понял все. Почему?

– Подробные записи занимают слишком много места. Искать трудно и долго. Лучше пролистать одну книгу, чем десять.

– Правильно. Перечисление товаров на ярмарке и цен на них расскажет о годе жизни города больше, чем сообщение, что по улицам проезжал король. Вот этим вопросом ты сейчас и займешься.

Учитель кладет передо мной открытую книгу. Быстро пробегаю глазами страницы – ни слова о монаршей особе.

– Вот это, – Торгрим указывает на мелкие буковки внизу второго листа. – Из этой записи можно сделать по меньшей мере пять важных выводов о жизни города. Завтра расскажешь.

И мой учитель, набросив на плечи плащ и взяв сумку, уходит. Он будет бродить по улицам Гехта, неторопливо пить зеленое пиво в трактире «Три петуха», наблюдать, беседовать, запоминать. Такова работа хрониста.

Хельга как-то вытянула из Торгрима, а потом проболталась мне, что есть у наставника великая неосуществимая мечта: стать свидетелем, а лучше участником чего-то, что будет иметь право быть занесенным в хронику не красными даже, а золотыми буквами. Кто-то жаждет власти и славы, Торгрим Тильд – события. А приходится записывать сплетни караванщиков да цены на городском рынке. Скучно хронисту в тихом университетском Гехте, но виду не подает. Кружит Торгрим по улицам, ищет свое главное событие, но пока что тщетно.

Мне тоже нет нужды сидеть в ратуше до ночи. Нужно только прочитать заданный отрывок, понять, в чем загвоздка, а разобраться с ней можно в другом месте.

Втиснувшись на подоконник возле узкого длинного окна, я снова изучаю прижатые пальцем страницы.

Вот те раз! Семьдесят лет назад на ярмарке в Гехте продавали горный мед. И что? Он считается вкусным, но, впрочем, абсолютно бесполезным, добывать его трудно, потому и стоит лакомство дорого. Но его привезли на ярмарку, значит, спрос на медок был. Год выдался настолько спокойным и жирным, что у людей появились деньги на излишества? Или же в Гехт съехались все богатеи Фимбульветер? Или добытчики набрели на невиданные прежде залежи меда? Интересно…

Я стянул со стола Торгрима несколько тонких кусочков коры серого дерева. Чернильница в виде хрустального дракончика азартно прикусила перо. Шелестели страницы хроники. Какие из упомянутых событий могут быть связаны с ярмаркой? А с Западным Щитом?

Гехт времен моего прадеда оживал, обретал краски, словно опущенный в воду полосатый камень. По улицам шли люди, у которых были имена, дела, судьбы. Их благополучие и беды были прочно связаны с состоянием города, но и Гехт зависел от них.

Я споткнулся об оборванное слово, будто о камень, прикинувшийся безобидным снежным бугорком. «Двенадцатый год правления Альбериха Непоседливого, 27-й день зимы. Почтенный Лейф Кёккен открыл трактир „Три пету…“»

И дальше уже другим почерком. Буквы не округлые, ровные, как во всей летописи, а словно стиснутые с боков:

«Двенадцатый год правления Альбериха Непоседливого, 28-й день зимы. Хронист Орм Бъольт ушел из Гехта. Я, ученик Снорри Турл, принимаю…»

Ушел из Гехта? Хронист никогда не бросит свой город! Отлучился ненадолго и не смог вернуться? Но кто же без особой надобности выходит за стену зимой? Если за пределами Гехта случилось нечто из ряда вон выходящее, то почему нет записей об этом событии? И «ушел», а не «уехал». Без кхарна в Белом Поле верная смерть. Что случилось на следующий день после открытия трактира «Три петуха»? Что заставило Орма Бъольта уйти, не дописав строки?

Я пролистал все летописи, написанные рукой Снорри Турла. В глазах рябило от выделенных красным ключевых слов. Турл прожил еще пятьдесят лет и – редкость среди хронистов – умер своей смертью. Об ушедшем учителе Снорри не упоминал больше ни разу.

Захлопнув летопись, я в изнеможении сполз на пол. Опираясь локтями о стол и положив подбородок на руки, уставился на фунсову книгу. Так Вестри опускает голову на стул и тоскливо смотрит на плиту, где стоит миска с сухариками. Очень этот взгляд способствует получению желаемого. Но не у меня.

Книга словно ухмылялась. Зазор между страницами смотрелся ехидным ртом с поджатыми губами. Но… Листы пергамента всегда прилегают друг к другу вплотную!

Витающие в ратуше духи покойных хронистов должны были разорвать меня на клочки, увидев, сколь непочтительно я распахиваю летопись. Но, наверное, они просто опешили от такого невиданного святотатства.

Вот она, страница с оборванным словом. Такая же, как и другие… Книги для хроник сшивают сразу, заключая чистые листы пергамента в надежный переплет. Летопись всегда пишется набело, хронисты ничего и никогда в ней не изменяют. Я осторожно провел пальцем между листами. У самого корешка крохотный выступ. Орм Бъольт дописал слово. И еще две страницы после него. Но потом кто-то аккуратно вырезал листы.

Хронист, портящий летопись или позволяющий это сделать кому-то еще? Скорее куры заклюют белую росомаху! Трактир «Три петуха»…

На вывеске единственного в Гехте трактира местный художник намалевал двух петухов, восхваляющих третьего. Превозносимый кочет повернут к посетителям грудью и то ли расправляет крылья, то ли подбоченивается. Физиономией (если таковая бывает у птиц) он донельзя похож на хозяина заведения почтенного Эмиля Кёккена.

Хельга, Оле и Торгрим сидели за столом в углу. Видимо, только что пришли. Стражник увлеченно махал хозяину заведения рукой с тремя оттопыренными пальцами. Увидев меня, отогнул еще один. Почтенный Эмиль кивнул и поставил на поднос четыре кружки с зеленым пивом.

– Разбавленное небось? – спросил Оле, отхлебнув.

– А то! – покладисто согласился трактирщик.

– Во кощун! – восхитился Сван. – И не боишься признаваться?

– А чего? В морду дашь? Так в следующий раз я тебе наливать не буду. Трактир-то приличный один! Или капитан стражи в кабак пойдет, с хамлом всяким тамошнее пойло тянуть? Дед говорил, нас даже в бунт, когда Пестрые улицы громили, палить не осмелились. Чего кушать будете?

Оле, широкая душа, заказал обед на всех и повернулся к Хельге, продолжая начатый ранее разговор:

– Он принес Драчуна, бросил его и ушел спиной вперед, ступая на собственные следы, чтобы покойник после не нашел его и не начал мстить. Это так, а иначе можно решить, будто почтенная Гудрун ходила не в кладовку за стевией, а поднялась на второй этаж, свесилась из окна и зарубила Рэва сломанной гребенкой для вычесывания кхарнов! В это ты больше веришь?

Хельга качает головой, но светлые прямые брови упрямо сдвинуты. Не будет сестре покоя, пока не вывернет это дело наизнанку. И нас всех вместе с ним…

Мой учитель, верно, почуяв приближение трудных времен, поднялся.

– Приятно вам пировать, а меня ждут Закатные ворота. Сегодня приходит караван из Лохольма…

– Ты стервятник, Торгрим! – Оле указал на хрониста полуобглоданной куриной ножкой. – Пользуешься трудами честных стражников. Разузнал что хотел и полетел за новой добычей, а нам тащить Эмилю всю грязную посуду! Расскажешь потом, что слышно в Лохольме и на трактах…

Служанку почтенный Эмиль Кёккен не держит из жадности. Еду и пиво посетителям подает сам, не особо при этом торопясь. Обратно же миски и кружки каждый гость должен приносить собственноручно. И горе тому, кто улизнет, оставив посуду на столе: в следующий раз в единственном в городе трактире и сухую кость не получишь.

Почтенный кормилец придирчиво разглядывает висящую над стойкой бронзовую дощечку. Углядел что-то, плюнул на малозаметное пятнышко и яростно стер его тряпкой. Табличка воссияла новым светом.

«В двенадцатый год правления Альбериха Непоседливого, 27-й день зимы почтил Его Величество трактир сей новооткрытый своим присутствием».

Говорят, что снежинки – это души умерших, которым разрешено остаться в этом мире. Тем, кто при жизни был особо благ и праведен, дозволено приближаться к людям и даже опускаться на них. Вот творишь ты какую-нибудь шкоду, а на рукаве у тебя как раз примостилась душенька любимой бабушки… Впрочем, многие утверждают, что к народу цепляются исключительно души покойных стражей из Палаты Истины. Мол, их рвение и после смерти не утихает…

Мы с Хельгой идем на кладбище.

В Дырявых горах, где в глубоких шахтах, тянущихся к чреву земли, рудокопы добывают металлы и серый Дракон Полудня Мед, покровитель ремесел, раздувает пламя в кузнечных горнах, тела умерших сжигают. Пепел ссыпают в медный кувшин и хранят в семье. У нас не так.

Белая поляна за городской стеной, в стороне от наезженных трактов. Ровная, спокойная… Как застеленная постель…

Могильщики уже ждали нас, неторопливо насыпали в железный короб раскаленные угли. Сивые от старости кхарны – один запряжен в печку на полозьях, другой в сани с телом Рэва Драчуна – равнодушно перетирали челюстями жвачку. И никого больше.

Труп Рэва три дня пролежал на леднике в казармах городской стражи. Друзья и родственники могли забрать его, но никто не захотел озаботиться похоронами первого вора Гехта.

Один из могильщиков подошел к нам.

– За казенный счет, значит, покойничка-то оприходуем, по-простому?

– Да.

– Ну так можно опускать, готово все.

– Подождите.

Я думал, что Хельга хочет еще раз осмотреть раны убитого, но сестра склонилась над его сапогами.

– Ларс, видишь?

Сапоги как сапоги, полгорода в таких ходит. Вот только на каблуках маленькими гвоздиками набиты буквы Р и Д.

– Следы?

– В точности! – кивнула Хельга. – Кое-где смазанные, как если бы человек бежал, оскользаясь. Носок пропечатан лучше каблука. Если бы потом пятился, давил бы на пятку. Да и нелегко это, идти спиной вперед, всякий раз наступая точно на свой след. Благодарю, хессе, можете приступать.

Могильщики неторопливо продели кованые жерди в петли на краях короба и сноровисто вытащили его из протаенной в вечном снегу ямы. Так же спокойно, деловито опустили в могилу тело Рэва Драчуна. Когда края упокоища застынут, могильщики станут потихоньку лить в него воду. Через несколько часов яма заполнится и лед прочно скует лежащего в ней мертвеца. Обычно на могилу кладут каменную или, люди побогаче, деревянную плиту с именем усопшего и датами жизни. Она закрывает тело от ног до подбородка. Как одеяло. Если прийти на могилу, то лицо умершего еще можно увидеть. Сквозь лед… И так до нового снега…

Могильщики придирчиво осматривали края ямы.

– Эх, человече! – вздохнул один из них. – И что за охота была жить так, что на похороны твои только прознатчик да хронист явились!

– И те за своей надобностью… – покачал головой второй копатель.

В могилу полились первые струйки воды.

За грибами нужен глаз да глаз. Не углядишь, мигом перевалят через край ящика и расползутся по дому. Выковыривай их потом из всех щелей. Недавно сапожник Андреас решил отпраздновать то, что жена с детьми убыла навестить свою премногоуважаемую матушку, и впал в трехдневный запой. Оставленные без присмотра грибы быстро отыскали щели в стенах дома, пробрались сквозь них и пышно разрослись на улице.

Жаль, что не догадался попросить у Андреаса шляпку покрупнее. Хотя теперь сапожник про грибы слышать не может. Лучше объясняться с родной домоправительницей, чем спасаться от разъяренного соседа.

Гудрун удалилась на базар. Целую неделю наша домоправительница вычесывала кхарнов – моего серого Скима и рыжего Хельгиного Рёда, а теперь сговорилась обменять шерсть тючок к тючку на белую и желтую. Еще прозвучали слова «молоко» и «новая кастрюля». Если нянька вернется раньше, чем через пять тиме, то это не Гудрун, а принявший ее облик злобный тилл. Время есть, но надо успеть многое.

Оранжерея – вторая после кухни часть запретных владений Гудрун. Еще только поселившись в Гехте, старая нянька извела половину сбережений Хельги на оплату трудов стекольных дел мастера, а вторую – на саженцы и семена из городской оранжереи. Восемь недель мы с сестрой питались хуже, чем злодеи в тюрьме, растягивая привезенные из дому припасы, зато теперь можно не покупать на рынке ни укроп, ни сладкую стевию, ни терпкие ягоды хвостовника. Это и многое другое Гудрун выращивает сама. Она подступалась даже к голубой сосне, но с разочарованием узнала, что хвою с нее можно будет брать только через пятьдесят лет, а срезать без вреда для дерева кору для заваривания барка – и вовсе через столетия.

Грибы растут под самым скатом крыши в ящике с соленым мхом. Вот уж пример доброго соседства!

Раздвинув жесткие, словно рога кхарнов, разлапистые побеги мха, я увидел желаемое. Гриб размером с хорошую миску, шляпка толстая и упругая. То что надо. Просунув руку под шляпку, я собрал грибную бороду в пучок и аккуратно перерезал.

Увязавшийся за мной на чердак Вестри заинтересованно сунулся к грибу носом. Понюхал и разочарованно фыркнул. Нет, он любит грибы, но очищенные от несъедобных нитей, мелко нарезанные, пожаренные на масле. Лакомка.

По прошествии сорока пяти минут сквозь гриб, подвешенный на стене за бороду, можно было процеживать зеленое пиво. Я под разными углами вонзил в шляпку все имеющиеся в доме ножи, от мощного кухонного тесака до маленького ножичка, пригодного для заточки перьев. Немыслимым образом изогнув руку, ткнул в неудобно висящий гриб шпагой. Ничего! Все отверстия получались узкими и вытянутыми, а не круглыми, как раны Рэва. Оставалось только действительно сбегать за гребенкой для кхарнов.

– Пальцем еще можно ткнуть.

Хельга бросила на стол срезанный гриб, а рядом – две длинные костяные шпильки.

– Вот они бы подошли. Будь раз в пять толще.

Повалившись спиной на постель, сестрица подтянула к себе мой брошенный камзол и, безошибочно выбрав карман, вытащила прихваченную на кухне плюшку. Развернула салфетку, отломила половину выпечки.

– Уеду в столицу, ко двору. Буду носить платье с фижмами, пудрить волосы и приклеивать мушку «Роковая любовь». Вот сюда. Нет, сюда.

От прикосновения перемазанного в сладком пальца на лице Хельги оставались забавные следы.

– Что-то случилось?

– Я поссорилась с Оле.

Небо упало в океан! Хельга и Оле постоянно спорят и препираются, но никто никогда даже голос не повышал!

– Из-за чего? – растерянно спросил я.

– Из-за убийства Рэва Драчуна. Оле ничего не хочет слушать, заладил, что вора прикончили свои. И что, мол, слава Драконам, чем больше этих хрустальных пауков заест друг друга, тем добрым людям лучше, и не надо гадам мешать. Смеется над моими догадками. И разговаривает так, будто я маленькая девочка… Нет, избалованная знатная девица, которая от скуки лезет в работу мастеров.

– Хельга, но он же так не думает…

Сестра мрачно оглядела оставшуюся половинку плюшки и впилась в нее зубами.

– Не думает, – буркнула она, прожевав. – Но все делает так, будто хочет помешать, будто ему очень нужно, чтобы я не нашла убийцу Драчуна. Оле, понимаешь, наш Оле!

Хельга выдернула из волос последнюю шпильку и ловко метнула ее в висящий гриб.

– Били не обязательно с близкого расстояния… Нет, тут сейчас ни один тилл ничего не разберет! Твоими стараниями этот гриб только на корм кхарнам. Повесь другой, там на столе лежит.

Заняться новой мишенью я не успел. Снизу раздался звон дверного колокольчика и нетерпеливый лай Вестри.

Когда я спустился, наш пес вовсю скреб дверь лапами. Так он встречает только своих. Гудрун забыла ключ?

На пороге стоял Оле.

– Гудрун дома? – спросил он, пристально глядя на дверной косяк. – Обещала мне спрясть, – стражник поднял повыше тючок черной кхарновой шерсти. – Так что, дома?

Голос его становился все растерянней, взгляд метался, пока не попал наконец в ловушку – наверху лестницы стояла вышедшая из комнаты Хельга.

Над вторым грибом мы трудились втроем и почти превратили его в фарш. Оле ни словом, ни делом не мешал попыткам Хельги дознаться до истины и даже сходил вниз за маленьким стражническим арбалетом. По грибу стреляли, били в шляпку бельтом, держа его в руках. За этим занятием нас и застукала вернувшаяся с базара Гудрун.

Гнев домоправительницы был силен и праведен. Загубленные грибы были любимцами Гудрун, как обладающие особо длинной и мягкой бородой. Бедная женщина холила и лелеяла их и как раз сегодня хотела обрезать волокна на полотно. А мы, баловства ради… Досталось даже Оле – почему, как взрослый солидный человек и стражник, не пресек и не вразумил?

Спасение мы нашли в бегстве на кхарню. Три лохматых быка с удовольствием умяли изрезанные грибы. Жаль, но другой пользы наша затея не принесла.

Дверь кхарни слегка приоткрылась, и в щель просунулась узкая собачья мордочка. Оглядев нас шкодными карамельными глазами и поняв, что в обиталище быков сейчас только друзья, Вестри скрылся. Но ненадолго. На этот раз он протиснулся в двери задом, волоча за собой подушку, только вчера купленную для него Гудрун. Дал нам возможность несколько минут полюбоваться собой и обновкой, а потом, поднявшись на задние лапы, обрушил передние на подушку. Когти пробили в ткани четыре аккуратные круглые дырочки.