Адгезийская комедия бесплатное чтение

Глава первая. Обо мне и о предках

Всё, что случилось со мной этим летом необычно, я теперь другая, я теперь не узнАю себя «я до», если встречу на улице. Я уверовала в судьбу. Поняла, что нельзя слушать чужое мнение о ком-то, мнение людей о других людях несправедливы − их фантазии и догадки. На самом деле, хороший человек может оказаться совсем не таким, так ещё и вруном. А плохой, или просто тот, который тебе не нравится, отличным, и совсем не вруном, и не фантазёром, как его пытаются представить. Но обо всём по порядку.

2020 год все проклинают, сами понимаете почему. Но для тех, кто будет читать мой рассказ годы спустя (по серьёзке пишу «сию историю» для потомков, мучаясь днями и ночами, нервно кусая наконечник ручки, а после буду набирать, стуча по клаве), напомню, что в 2020 случилась пандемия, это что-то вроде эпидемии. В марте начали болеть в Москве, именно сюда привезли из-за границы вирус, в апреле Москву закрыли на карантин, в июне открыли. Люди, кое-кто, стали терять работу, а кое-кто перешли на удалёнку, в том числе и мы – ученики девятого класса. Цены на камеры с микрофоном поднялись сначала в два раза, а сейчас, когда я пишу свою «нетленку» (рукописи же не горят и не удаляются, верно?) в зимний карантин, камеры подорожали втрое.

В мае у нас отменили ОГЭ и выставили отметки по текущим. Удалёнка была лафой и халявой, всё можно подглядеть и списать, а первую неделю многие, в том числе и я, сделали вид, что удалёнка равно каникулы. Сейчас учителя прошаренные: камеру им включай, на перекличку отзывайся, так ещё попробуй не пришли дэ-зэ, сразу получишь отповедь, что ты «бездельник». Отмазы, что камера сломалась или интернет пропал, или телефон разбился – не катят. Мы по-прежнему, как весной, игнорим, придумываем и жалуемся. Но учителя освоились в наностратосфере, никто теперь нытьё не слушает, говорят: «Что-то техника такая же, как вы. Отключается, когда надо, и включается тоже». «Что интернет пропал? А мне показалось, просто камера выключена, вы ж в сети были» − это мне, это я забыла сеть выключить, когда ушла прочь от ненавистного экрана… Не прошла отмаза, жаль. А весной у нас в классе одной девочке «четыре» поставили только за то, что у неё вся семья переболела коронавирусом. Главное вовремя переболеть и поплакаться на камеру (не забыв при этом поставить камеру под нужным углом, чтоб лицо поизмождённее) – и «четыре» ни за что обеспечено. А сейчас хоть сто раз переболей, не удивишь никого.

Год плох не у всех, у девятиклассников точно не худший год. Особенно у тех, кто владел и до того умением списать и сделать вид, что всё знает, у кого текущие оценки по триместрам были высокие и кто был на хорошем счету и до пандемии. Это, как вы понимаете, не я. Но школа занимает в моей жизни «деревянное» четвёртое место. Плавание, спортлагеря, любовь, после уж – наискучнейшая школа.

Весной я поняла, что жизнь многих людей зависит не только от внешних причин. Ты всегда один со своими мыслями. Внешнее накладывается на внутреннее, мыслей становится изрядно много, ну то есть слишком уж, в общем, настолько много, что я просто не могла заставить себя пошевелиться, когда узнала, что бассейн закрывается. Разочарование. Рушились все планы, рушилась вся жизнь. Депрессия плюс тоска. Ну и панические атаки до кучи, они начались летом, когда я переехала на месяц-другой в квартиру к бабушке в городок Веретенец. Собственно, о своём пребывании там я и буду рассказывать. Но прежде введу в курс дела.

Зовут меня Мальвина. Не надо смеяться. И, да, я не крашу волосы, никогда не красила и не собираюсь. Имя не такое уж и смешное и не самое редкое. Мама была очень обязана бабушке, папиной маме. Бабушка Галя предложила «Мальвину» − мама не посмела перечить. Имя происходит от цветка мальвы, а мальва по-гречески – малахит. Бабушка у меня – геолог, была геолог, сейчас её нет. Так что предложение имени вполне себе ожидаемое от геолога, который всю свою жизнь занимался камнями – минералами и рудами. Малахит – красивый минерал, он стоял у бабушки в серванте за стеклом среди других камней. Зелёный такой с белыми прожилками. В Эрмитаже есть целая малахитовая комната, я там была на экскурсии, когда мы на соревы ездили. Сказов много уральских про малахит и другие камни, а ещё про страшный колодец, откуда появляется девушка с огромными голубыми глазами. В детстве я сто раз представляла себя этой девушкой. Мы с бабушкой любили про Огневушку-поскакушку, Серебряное копытце. Но бабушка не читала мне про Медной Горы хозяйку, ей было очень жалко Данилу-мастера и всех мастеров, бабушка говорила, что они все рано умирали: в уральских горах много пород, которые выделяют вредные вещества, плюс рудная пыль. Человек этим дышит и портит лёгкие. У бабушки в серванте всё было в камнях, отполированные с одной стороны и серо-грязные угловатые с другой, они напоминали саму жизнь: внешнее благополучие напоказ, тяжесть и груз проблем с изнанки. На антресолях у бабушки лежали в газетах просто камни, без полировки, и многие газеты сыпались в руках, когда мы эти антресоли разбирали – это вредные пары разложили бумагу, пропитав её.

Мальвина. Кто-то говорил: Мальвина! ух ты, здорово! А кто-то: Мальвина-Мальвина, где твой Буратино? Про Артемона убогие шутки я не стану пересказывать. Я своё имя не любила. Но куча ещё на свете разных плохих имён, кроме Мальвины, не мне одной мучиться приходиться. Есть, там, Дуня – ужасное на мой взгляд имя. Есть… Нет, не буду больше писать. А то прочитает какая-нибудь условная Дуня, найдёт своё имя, и дальше закроет файл. Хоть я и пишу для потомков, но жалко, что человек так и не узнает, в какую заварушку я попала из-за глупой обиды на имя. А я попала в паранормальную заварушку!

Бабушка Галя – папина мама. Мама очень быстро с папой развелась. Я папу и не помню. Он тренер по карате и завёрнулся на буддизме или ещё там каких-то самурайских философиях. С мамой у него, как он потом написал в графе «причины развода» − «не было точек соприкосновения». Я – не в счёт. Я всё-таки считаю себя не точкой, а дочкой.

Бабушка Галя после папиного ухода за поиском истины в другие города и государства с нами общаться не переставала. Видно у папы и с бабушкой Галей не было общих точек соприкосновения, раз она так всем сердцем полюбила меня и маму. Мама вспоминала, что когда бабушка Галя стала приезжать и меня-личинуса навещать, папа перестал спать, мучился бессонницей. С бабушкой Галей он общался сдержанно, не ругался, но по общению незаметно было, что она его мама. Он уверял, что его мама продала душу дьяволу, и теперь, появившись в их молодой семье, протопчет адскую дорогу и здесь. Мама, честно, испугалась. Не бредням про ад, а тому, что вышла замуж за психа. В общем, несладко ей пришлось тогда, в плане там мыслей, подозрений.

Мы с мамой живём в длинном-предлинном доме, в него когда-то заселяли строителей. Мама ответила папе, что их дом и без бабушки был сущий ад, а папа обиделся.

Тогда мама сказала папе: ты что забыл как мы с тобой познакомились?

А познакомились они так.

Однажды вечером на пустыре за нашим домом, который сейчас давно застроен, на маму напали, и не сказать, чтобы поздно она домой возвращалась: обычно возвращалась, но зимой темнеет рано. Странные были и преступники, избившие маму ногами по лицу. Денег в сумке лежало совсем мало, она сразу им всё отдала, но какие-то нелюди, забрали всю сумку с документами, что не характерно для воришек. Мама долго лежала лицом в сугроб, приходя в себя, что оказалось самым верным решением – ведь к гематомам надо сразу приложить холодное − безо льда фингалы и синяки по лицу быстро расползаются, увеличиваясь в разы. Мама рассказывала, что от обиды, одиночества, беспомощности и жалости к себе решила замёрзнуть и умереть. Но кто-то сердобольный её заметил и позвонил в «скорую». Мама рассказывает, что расплакалась от этого поступка неизвестного. Хотя мама в принципе никогда не ноет.

Мама лежала в челюстно-лицевой вся на лицо сине-красная и пила через трубочку супчик в столовой три раза в день: на завтрак супчик молочный, на обед супчик грибной, на ужин – кисельное пойло. И такие странные, мама вспоминает, люди были в этом отделении. Все в багровых тонах, с гематомами, мычащие, беззубые – челюсти поломаны же. В больничном подвале они дружно курили, общались жестами, издавая дружелюбные и жалостливые звуки как звери, а не люди. Самое большое впечатление на маму произвёл этот туманный от круглосуточного дыма подвал, он ей часто потом снился вместе с теми курильщиками, друзьями по несчастью.

После выздоровления мама записалась на бокс. Ей так насоветовал в письме один новоиспечённый кавалер из их челюстно-лицевой; он при выписке написал маме что-то вроде любовного письма, с предложением руки и сердца, приложил свой адрес. Писал, что маме просто необходимо побольше читать, чтобы понять обидчиков и не озлобляться. Мама до сих пор хранит это письмо. Оно написано нереально красивым строгим и каким-то старинным почерком – так пишут в старых фильмах, макая перо в чернила. Письмо совсем небольшое, всё по делу, без соплей: про любовь и про книги – человек, видно, понимал, что мама не станет отвечать ему, просто рискнул, чтобы потом не жалеть, что не сделал. В письме небольшой список книг. Они все лежат у мамы в ящике под кроватью. Она читает их на ночь. Читает и перечитывает только их. Я же читаю кое-что по программе, очень хорошо засыпается. Но летом выпадало свободное время, и от скуки я читала мамины книги из ящика. За всю свою пятнадцателетнюю жизнь я осилила пока только три: с пятого по седьмой класс я читала «Графа Монте-Кристо», и даже перечитывала некоторые места, с седьмого по восьмой – «Молчи грусть», и перечитала два раза, а совсем недавно я осилила «Мастера и Маргариту»; не могу сказать, что я в восторге, эта книга какая-то странная, чужая − там побеждает тьма, а хороший человек проигрывает, и ещё получается, что всем аукается их поведение без всякой там мести, как в «Графе Монте-Кристо». Хоть ты злодей, хоть и не злодей, а просто глупец, хоть прекрасный душевный чел – все в чём-нибудь да виноваты и все получают по самое не горюй. После этой книги, у меня вдруг промелькнула мысль, навеяло приснившимся мне в то же приблизительно время кошмаром, что расплата-то за разные мои недружелюбности может и нагрянуть. Но мама брала эту книгу полистать чаще других не из-за этих смешных сцен с глупыми людьми и дьявольской свитой, она перечитывала всегда одну и ту же главу, это и по страницам было заметно. Там, где Мастер снимает дом и знакомится с Маргаритой. Ну, я и без замусоленных страниц знала, что мама тоскует по папе.

Мама познакомилась с папой как раз в спортивном зале на боксе, он вёл там занятия, и почти сразу же он её познакомил с бабушкой Галей. Мама вышла замуж. Папа предупреждал маму перед свадьбой (свадьба, судя по фоткам, была шикарная), что её будущая свекровь иногда сильно не в себе и у неё изредка едет крыша, она считает нас потомками барона Веретенца, в честь которого назван город, откуда они все родом, в остальном же она женщина «вполне разумная». Папа переехал к маме в Москву. Маму мою поначалу тоже тяготили приезды бабушки Гали и звонки − мама с 15-ти лет живёт самостоятельно, она из старинного русского города, который описан в былинах, а былины эти печатают во всех учебниках литературы за 7 класс. Мама старшая в многодетной семье. То есть в былинном городе у меня много родни. Но я их ни разу не видела. Это вообще неважно про них, так к слову написалось. Ну так вот: маму тяготили приезды бабушки Гали и звонки – ведь папа всё маму пугал каким-то адом, но потом мама привыкла, а когда она привязались к бабушке Гале, папа обиделся и бросил нас. Мама вспоминала, что когда папа от нас уехал, каждый сосед и даже не сосед считал своим долгом спросить, где муж. «Только немой не спросил», − грустно улыбалась мама… Бабушка Галя после папиного отъезда за поиском истины в другие города и государства всем сердцем полюбила меня и маму. Она рассказала маме, что папа был звездой школы (в Веретенце очень хорошая школа, там учатся дети геологов и инженеров механизмов для прокладки метро), но после школы его стали преследовать видения. В школе он прессинговал других. Ну и наложилось, что папа занимался единоборствами: дрался он, не без этого, и серьёзно так. А побитые им якобы потом стали напоминать о себе во снах, в каких-то полуведениях. То же происходило и в институте, была драка, был скандал, якобы папа кого-то чуть не прибил, случайно понятно. Долго можно писать о папе, он все фото свои бросил у нас, все школьные альбомы, даже тетради, я их иногда листаю, рассматриваю. Много у меня мыслей по этому поводу, но это всё бесконечно долго можно описывать, и это вообще неважно, то есть важно, но не так чтобы для моей истории.

Мама моя зарабатывает неплохо. Мама шьёт. На заказ. Раньше работала в цеху, но давно уже шьёт только дома. Это более прибыльно, если клиенты есть, а если нет, то плохо. Она швея или портниха – кому как нравится. В нашем районе все дома просто жилые, а наш дом – коммуналки квартирного типа, для строителей было организовано, которые этот район давным-давно строили. Мама моя получила комнату, когда стала обшивать строительных начальников. Мама уже работала в Доме моды и одна из маминых клиенток, вручила ей ордер на комнату. А когда я родилась, эта же клиентка стала строительной чиновницей, и сделала так, что комнат у мамы в общаге стало две – ведь я родилась, и папа тогда переехал к нам. В общем, живём мы, я считаю, прекрасно на последнем девятом этаже. У нас с мамой вроде как квартира. Третья комната всегда стоит закрытой. Когда-то в ней жил дедок, очень хороший и добрый, плиточник-облицовщик-каменщик, потом он умер. И его многочисленная родня безуспешно пытается честно разделить эту комнату уже лет десять. А мы с мамой живём как короли и в ус не дуем. Только шумно у нас в доме. Пьянки, гулянки и иногда бутылки из окон летают.

Мама рассказывала, что очень долго привыкала здесь жить. Каждому ж надо спросить, как ты здесь оказалась. А мама вообще ни разу не строитель, она не могла сказать, что, вот, помогли ей с комнатой, за её швейные способности помогли, в благодарность. Мама не может сказать: я – уникум, меня вот так ценят. И поэтому мама отмалчивалась. Слухов ходило много, за глаза её (а иногда и в спину) как только не обзывали. Но маме тогда было всё равно, она с утра до вечера пропадала на работе в доме моделей, а после работы шила халтуру той начальнице из министерства, которой была обязана, обшивала всю её семью и всех знакомых этой начальницы.

Июнь − время выпускных платьев. Мама дипломатично называет большинство заказчиц «полными», или «большими», или «крупными». На выпускном всем охота хорошо выглядеть и платьем понтануться, если больше нечем. И даже если ты королева красоты с идеальной фигурой, тем более хочется всех ещё и платьем ошарашить, уничтожить, убить − чтобы все остальные почувствовали себя уродами в платьях с китайских сайтов и до конца жизни вспоминали настоящее платье, как глоток свежего воздуха в сером дурмане аммиачных газов, до конца жизни бы ахали и скрипели зубами от зависти.

В детстве мама отдавала меня бабушке в мае, чтобы больше заработать за лето, а забирала в сентябре, когда открывался садик. Обычно детей отдают на лето бабушкам на дачу, или в деревню, или везут на курорт. Но я жила у бабушки в квартире. Веретенец − не очень далеко от Москвы. В Веретенце зелено, огромные деревья у домов, и озеро есть в лесу, а на пруду в самом центре города − кувшинки летом как ковёр, и розовые, и белые, и в синеву. А ещё – камни. Им выложен берег вокруг пруда, вроде ограждения. Таких огромных валунов красных, с жёлтыми прожилками, вы не встретите больше нигде, кажется, что это окаменелые солдаты, их целый взвод и они сторожат кувшинки. Я очень любила Каменный пруд и центральный парк, мы с бабушкой по вечерам там гуляли.

Бабушка иногда пересказывала мне историю города и конечно же уверяла, что наш предок барон Веретенец, и я верила. Памятник барону стоял рядом с администрацией, в конце аллеи. Мы с бабушкой всегда ждали день города и торжественные мероприятия. Мы стояли у камней, я видела только поднимающийся флаг, на нём был нарисован символ Веретенца – солнышко в лифте, а по кругу рамочка из листьев – дубовых и липовых. Но бабушка объясняла, что это совсем не солнышко, а шахта и шестерёнка. Шарики, много шариков, летели в воздух под музыку. День города праздновался в конце лета. Приезжала мама, уставшая с тёмными кругами под глазами – после сезона выпускных шёл сезон свадеб. Мы проводили в нашей «исключительно женской компании» три дня, и я прощалась с бабушкой до следующего года. Три лета, три замечательных дошкольных лета, три маленьких счастья длиною в беззаботное детство. Я тогда была совсем другой: светлой, открытой, отзывчивой, наивной и доверчивой. А потом началось… Гм… Впрочем, доверчивой я уже и тогда не была. С памперсов была упрямой. Но главное, что до школы я никого не унижала, даже в саду я гнобила редко, за дело и самых-самых тупых.

Глава вторая. Человек в ботфортах

Бабушкины истории о Веретенце я не любила, как чувствовала, что всё это добром не кончится, но слушала учтиво, всё-таки любимая бабушка рассказывает. А мама просто обожала бабушкину историю, она была просто очарована Веретенцом. Когда-то давно она участвовала в конкурсе дизайнеров и сшила целую коллекцию «Веретнец» на тему метро, прокладчиков и подземелий. Но никакую премию и призёрство не получила, она говорит, что демонстраторы, ну манекенщики еле согласились надеть вещи, а жюри сказало, что мамина коллекция − плагиат. Мама очень расстроилась – ведь она вручную расписала чёрный шифон серебристой краской. Бабушка успокаивала, убеждала маму, что на конкурсе всё куплено, там все свои, и что главный приз – швейная машина с программным управлением всё равно досталось той клуше, которая вышивает, машинка-то была для вышивки. Бабушка забрала все мамины костюмы для любительского театра, а нам подарила шикарную книгу из краеведческого музея − тяжёлую, с картинками и толстыми страницами. Я так боялась этой книги, убрала её в мамин заветный ящик под кровать, сунула книгу на самое дно…

− В старые времена на месте Веретенца было городище, − рассказывала бабушка, − а потом деревни. И усадьба барская там, где сейчас администрация, и церковь там, где и сейчас церковь, церковно-приходская школа на месте дома культуры. Ну ремёсла по домам – делали прялки, очень хорошая древесина в Веретенце. Коровы паслись там, где сейчас новый город, птица разная бегала. Всё как везде: поместья, усадьба, крестьяне. Ну и дрязги вокруг трона. Боярину Веретенцу имение пожаловал сам Юрий Долгорукий, Веретенец – это прозвище по названию места. В петровские времена потомок самого первого Веретенца впал в опалу и убёг за границу. Но разных не прямых потомков осталась много, и Веретенец всё время кому-нибудь переходил по наследству. Постепенно деревни пришли в запустение, веретёна и прялки стали выпускать в далёких мануфактурах, а не в родных избах, недалеко стали прокладывать железную дорогу. После реформы освобождения крестьян случился бунт − крестьяне возмутились огромными суммами, которые им надо было платить за свободу, они все хотели строить железную дорогу, а их не отпускали с земли, требуя выкуп. Вся семья владельца усадьбы была убита, родственники наотрез отказались ехать в разоряющееся и заложенное имение. Об этом из газет узнал барон Веретенец, седьмая вода на киселе, но потомок того, который сбежал при Петре. Он мог бы остаться в Литве, там его опальные предки прекрасно прижились и разжились за полтора столетия, но наш барон был бедовый, страшный авантюрист, карточный шулер, и немного мошенник. Ему льстило, что он может стать хозяином имения, а деньги на выкуп имения из заклада собирался выиграть в карты. Если вдруг что, он мог сбежать обратно, даже паспорт ненастоящий у него имелся.

− Бандит, да, бабушка?

− И да, и нет. Он был образованный, инженер, да ещё из древнего рода. Понятие чести для него не пустой звук, – дальше бабушка пускалась в родословную, уверяла, что он её родственник. − Барон был не женат, и не собирался, но фамилию свою внебрачному сыну, твоему, Мальвинушка, прапрадеду дал, не забывал его.

− Этот барон сразу стал ходить и пробовать грунт, изучать его. Он как чувствовал: деньги лежат под ногами. Первым делом он снарядил крестьян снимать слои грунта. Пахать-то было проблематично в Веретенце.

− Почему, бабушка?

− Село Веретенец как проклятое. По весне − на полях, в поместье, повсюду из земли появлялись булыжники, валуны – ну, камни. Иногда высотой до метра, чаще меньше! Почему тут и прялки-то стали делать. Деревьям подземный валун мешал. Выжившие деревья, часто изогнутые уродливым образом, были незаменимы для прялок, особенно для веретён – веретено же вертится быстро, оно гладкое-гладкое, ну в общем… качественная тут древесина, даже хвойные − ель, сосна, а уж про липу и говорить нечего.

− А почему камушки лезли из земли?

− Не камушки, а глыбы. Когда-то давно тут перемещалась и взрывалась земля. Сейсмическая активность мезозойской эры.

− Какой эры?

− Ты же смотрела мультфильм про потепление, как льды таили?

− Нет.

− Как мамонт и белка всех спасали?

− Значит тут как в мультфильме?

− Приблизительно. Даже скелет мамонта здесь наш барон нашёл на раскопках. Кости мамонта сохранились в музее среди черепков и всего, что ещё отыскал наш прародитель.

Бабушка долго объясняла мне, что такое скелет.

− В Веретенце всё рано или поздно, выходит на поверхность, это закон. Когда барон разбогател, он, зная, какие здесь у нас почвы и пласты, не стал прятать свои драгоценности в землю.

− А он разбогател?

− Сказочно, душка, сказочно.

− А как?

− Во-от. Слушай. К нашему с тобой барону явился странный человек в высоких сапогах.

− В ботфортах?

− А ты откуда знаешь?

− Мы с мамой в коллекцию такие шили. Ещё мы с тобой в театре смотрели − там Золушка была, а тыквы не было, и принц был в ботфортах и даже крыса-кучер в ботфортах. А почему человек странный? Тогда же в ботфортах все ходили.

− Ходили в сказках или какие-нибудь богатеи. И не по Веретенцу! Здесь в то время царила злость и ненависть. Дороги и те заросли. Люди не могли собрать урожай, они варили зимой коренья. Они убили хозяев, не только потому, что те требовали выкуп, они убили от безнадёжности. Но объявился новый хозяин, который сказал: уходите, я вас отпускаю без выкупа, я обойдусь без убийц.

− Так и сказал?

− Не знаю, как он сказал, но знаю, что никто не ушёл, а кто ушёл, те вернулись.

− Это из-за того человека в ботфортах?

− Как ты догадалась?

− А что тут догадываться? Люди ели корешки, но вдруг вернулись.

− Да. Гость предложил барону сделку. Причём, он сказал, что предлагал это и предыдущим владельцам, но те отказались наотрез.

− А что за сделка? Что надо сделать барону для человека в ботфортах?

− Ему ничего не надо было делать. Он просто дал барону хорошую идею. Ведь это самое дорогое в делах, да и не только в делах.

− Что он сказал, бабушка?

− Он предложил продавать камни.

− Огромные булыжники?

− Вот именно. Человек в ботфортах сказал, что эти камни нужны повсюду.

− Для чего?

− Для кладбищ. Рано или поздно все умирают, и всем нужны камни на могилку.

− Когда ты умрёшь, бабушка, я обязательно буду приходить к тебе на могилку и обязательно найду для тебя самый большущий и самый красивый камень весь в красно-белых прожилках, какие стоят здесь у пруда! У тебя будет самый красивый камень из всех камней! – Мы сидели тогда с бабушкой на лавочке, ну я и брякнула так от любви. Бабушка и не расстроилась, она только посмеялась, и потом иногда припоминала мне эти слова.

− Вот и барон понял всю выгоду и принял деньги от человека в ботфортах. На эти деньги он привёз невиданных сильных приземистых лошадей с мохнатыми ногами, мужики сколотили повозки и что-то типа ковша экскаватора − вроде как машины Кулибина. Барон постоянно про этого Кулибина говорил. Первые камни пришлось развезти самим, предлагать на кладбищах. Все приценивались и склонялись к покупке, на их кладбищах не было таких огромных валунов. А все на свете состоятельные родственники хотят видеть на могиле камень побольше, покрасивее и покрупнее. А потом, на следующий год, могильщики соседних мест сами потянулись в Веретенец, а за ними подтянулись из дальних краёв. Все хотели для могил необычные камни. Булыжники и валуны в Веретенце стали свозить в одно место, под навес. Там барон с них что-то счищал, что-то отколупливал, изучал под микроскопом. Это происходило как раз на месте, где сейчас стоят наши дома.

− А человек в ботфортах?

− Он попросил в благодарность за идею и деньги, данные на первую транспортировку камней, открыть гранитную мастерскую и стать барона единоличным хозяином, а не назначать директора.

− Зачем?

− Барон удивился. Село небольшое, умирают не так чтобы часто, даже редко. Но в Веретенец стали приезжать не только могильщики, но и агенты из похоронных контор, они ехали издалека. Они оставляли заявки. Камни понадобились отшлифованные.

− Почему?

−Потому что с кварцем и слюдой, красиво же, особенно после дождя. Они прочные, и без проблем поддаются гравировке. Гравёры делали на камнях надписи. И теперь каждую весну селяне ждали не как вечное мучение, а как манну небесную. Ну если только булыжник не поднимал дом. Через три года барон выкупил имение и поместье, затем соседние тоже заложенные земли, через ещё пять лет барон рассчитался с долгами и стал богатеть. Лошади-тягачи стояли в огромной как бы сейчас сказали комфортабельной конюшне, на выстроенном кирпичном заводе появились первые станки и машины для обработки камней. На всех кладбищах появились могильные камни из Веретенца.

− А человек в ботфортах?

− Говорили, что иногда в гранитных мастерских рядом с бароном видели человека, взявшегося как бы ниоткуда, из пустоты. Вот его нет − а вот он есть… Этого человека видели и на кладбище, и в городе, но все описывали его по-разному. Барон всю жизнь был ему благодарен. Его дело продолжили и расширили совсем другие люди, и не дельцы, а учёные. И продолжается это дело до сих пор.

− И сейчас камни лезут?

− Ну что ты. Все камни давно откопали. Здесь теперь город. Говорю: дело барона продолжается по-другому. Когда про камни узнали, их стало не хватать. И барон решил не ждать вёсен, а добывать камни из-под земли. Так появились шахты.

− Это на нашем флаге?

− Да. На гербе города − шахта. С первой шахты прошло много лет, но и по сей день в Веретенце выпускают специальные механизмы, они бурят землю, чтобы прокладывать подземные тоннели. Такие машины нужны везде, где строят метро.

Помню, я очень удивилась, даже поразилась. Я ездила с мамой на метро и считала, что оно как-то возникло само собой. Я называла его «подземный город». Оказывается, его прокладывали, как кроты прокладывают свои ходы – так объяснила мне бабушка.

Бабушка всю жизнь занималась тем же, что и барон: по местности и пробам грунта определяла, какие богатства скрывают недра земли. Она рассказывала, что месторождения «не любят», когда их находят. Нефть или газ так могут «обидиться и уйти», пропАсть, если геологи чуть запоздают и разработка месторождений начнётся не сразу. Бабушка была и отличным водителем – в молодости в экспедициях научилась. Бабушка так ругалась за рулём на машины рядом. Мама тоже восхищалась бабушкиным вождением, а бабушка отвечала, что если бы мы знали, по какому бездорожью ей приходилось гнать уазик, то удивились бы, как она осталась в живых.

Но на самый главный вопрос я так и не получила ответ. Кто был этот человек в ботфортах и куда он исчез, и зачем ему так были нужны гравировочные мастерские? Бабушка сказала мне прочитать книгу из музея, которую она нам подарила, тогда я узнаю. Но я не умела читать, и не стала говорить, что спрятала книгу. После я прочитала её конечно, но всё то же, ничего нового. Единственное − книга заканчивалась на том, что подвыпивший загулявшийся сам писатель этой книги встретил на кладбище странного человека в сапогах. Тот поговорил с ним по душам, пообщался. Человек в сапогах сказал, что он был тут на похоронах и остался подумать о вечном, побыть с погребённым покойным, а сейчас идёт на поминки. А на следующий день тот подвыпивший и загулявшийся писатель, протрезвев, узнал, что на веретенецком кладбище в тот день никого не хоронили…

Когда началась школа, я почти перестала ездить к бабушке, но мы болтали по телефону каждый вечер, и я спросила о финале книжки. Бабушка как-то замялась и ответила, что сама толком не знает. Она сказала, чтобы я запомнила: человек с кладбища − не человек.

− Как так?

− Ты же читала про Медной горы Хозяйку?

− Бабушка! Так ты мне читала!

− Тем более. Вот и этот человек такой хозяин.

− Но она злая была. Значит и он злой?

− Нельзя так рассуждать: злой или не злой.

− Почему?

− Потому что добрых нет.

Это «добрых нет» меня, что называется, добило. Я возненавидела книгу, вырезала картинку с бароном под корешок, смяла её и выбросила в мусор, книгу сунула обратно в ящик, снова припрятала её на самое дно. Как в фильме про игру «Джуманджи». Я не хотела больше слышать эту историю, не хотела и слышать об этом странном человеке-нечеловеке.

Я испугалась не просто так с бухты-барахты. Когда я жила у бабушки первый год, то есть мне было года три-четыре, мне приснилось, что в окно стучится зверь. Зверь, но почему-то в рубахе с оборками и похожий на человека: крупный нос, лапы такие с волосатыми пальцами… Он стучал в окно там, где занавески не сходились, и луна освещала комнату. Комнату освещал и ночник, может быть луны и не было. Я просто дико завыла, так испугалась. Но бабушка появилась далеко не сразу, кажется она смотрела телевизор на кухне, она любила почаёвничать ночью, как она говорила «побыть один на один с разными мыслями и тенями прошлого». В довершении ко всему на следующий день я качалась на качелях у лесного озера. Качели были привязаны между двух крючковатых берёз, а под берёзами росла брусника, её никто не срывал, даже странно. Я три дня качалась, и три дня эта брусника была. И вдруг мне показалось, что в бруснику прошмыгнула змея. А я с детства боялась змей и даже червяков. Просто дико боялась. И после этого случая я больше к качелям не подходила, сколько бы раз мы с бабушкой ещё на это озеро не приходили, не приближалась даже. Пляжные завсегдатаи озера – толстые голые отдыхающие со своими худосочными детьми всё меня звали на качели и недоумевали, спрашивали: не встретила ли я в траве страшного гнома. Именно тогда я полюбила пруд с кувшинками в центре Веретенца, там точно нет никаких змей, ковриков, а на них пузатых загорающих. Сейчас-то я понимаю, что скорее всего прошмыгнула просто ящерица, а я приняла её за змею, но − понимаете? − тогда мне точно показалась, что была змея, и почему-то она била хвостом о землю – змеи же так не умеют…

Глава третья. Бассейн

В детстве я мечтала стать русалкой. Я любила цвет морской волны – он же цвет малахита, изумрудов, я бредила русалками. Бабушка мне всех русалок, в смысле кукол, покупала. Она всячески поддерживала эту мою любовь к русалкам, она вообще поддерживала меня во всём, что касалось воды. Мы всегда спускались к самой кромке пруда с лыжной палкой, бабушка подтягивала ковёр из листьев-рясок – я срывала кувшинку. Пару раз я чуть не грохнулась в воду, но бабушка меня страховала, обхватив за бока или живот. К середине лета кувшинок у берега почти не оставалось − всем хотелось заполучить чарующую красоту, многие приходили с палками, черенками или граблями, все для своих девочек- девушек-невест старались. И тогда мы просто любовались удивительными болотными цветами. Дома я их рисовала. Кувшинки и русалок, кувшинки в волосах русалок, и ещё девочку из колодца с огромными синими глазами, и в платочке – чем дальше, тем сильнее мне эта девочка нравилась, в смысле картинка в книжке. Но в детском саду, по совету бабушки, я рисовала что-то другое.

− Никому не рассказывай о пруде, о русалках, скрывай это, − повторяла бабушка. – Все свои тайны скрывай, ну и любови. Люди не поймут, могут засмеять, могут тобой воспользоваться, а после предать.

Эти слова бабушка повторяла часто, как мантру. Про предателей я подхватывала и мы заканчивали вместе, то есть в унисон. Ещё бабушка говорила, что жил один великий человек, он говорил, что хороший человек ведёт себя с подлецом как с хорошим человеком, а подлец ведёт себя с хорошим человеком как с подлецом. Мне недавно в ленте попалось это изречение. Сеня репостнул. Вообще-то его зовут Арсентий, мы в одной группе в бассейне, но в бассейне его зовут Сеня, хотя Сеня же – это Арсений. Но никто не разбирается в таких тонкостях и лингвистических изысках, просто я сразу обратила внимание, у меня же бабушка Галина Арсентьевна. Можно сказать, что из-за имени я с самого начала стала дружить с Сеней. Сеня умный и сидит в группах с изречениями. Он много читает, его родители заставляют. Непонятно зачем, но приходится ему мучиться.

Ну в общем, кувшинки и русалки. Да… Это до школы.

У нас рядом спортивный комплекс и в нём − бассейн.

Мама меня попыталась записать в августе в бассейн, а когда ей заявили, что в пять лет нельзя, а можно с шести, она взмолилась:

− Будьте любезны, запишите дочь. Иначе она меня сведёт с ума. Дочка твердит, что она русалка.

Тогда администратор внимательно уставилась на маму, позвала тренера, пошепталась с ним, и маме продали абонемент, но предупредили, что если на первом занятии я буду плохо себя вести, то это станет последним занятием.

И вот первое занятие. Держаться-то на воде я умела. Мы ж с бабушкой на озере в хорошую погоду всегда «плавали». Я всё смотрела на бабушку. Бабушка была не совсем уродливой в купальнике, не такой уродливой, как другие бабушки-старые жабы, топящие свой жир под палящем солнцем. И шляпа, которую бабушка не снимала даже в воде, красила её, как она выражалась, «безмерно». Бабушка учила меня вроде как нырять. Я приседала на дне и задерживала дыхание, а как-то у бабушки соскользнуло с пальца кольцо, и я его искала в песчаном дне. Теперь-то я понимаю, что бабушка специально это сделала. В тот день она предусмотрительно оставила перстень с изумрудом дома, в шкатулке на трюмо, и напялила на палец какую-то безделушку из финифти.

И меня оставили в бассейне с шестилетками. Надо было проплыть бассейн от и до. Я видела, как передо мной девчонки плыли. И тоже так попыталась повторить. Где-то к середине бассейна я почувствовала, что сейчас пойду ко дну. И пошла. Но бассейн оказался мелким. Я оттолкнулась ото дна и всплыла. И так мне стало обидно, и вдруг откуда-то появились силы, я набрала побольше воздуха, заработала руками от злости, я била странно воняющую воду, я пыталась воду отлупить. И доплыла, не забывая воздуха набирать побольше, чтобы снова не захлебнуться. А тренер, лысый и худой, когда я вылезала, точнее хваталась трясущимися руками за железную лесенку, спросил:

− Что это был, девочка, за финт ушами посередине?

− Это я нырять попробовала.

− Зачем?

Бабушка предупреждала:

− Если в чём-то тебя обвиняют, говори: это у меня первый раз в жизни. Когда первый раз, всегда всё наперекосяк, всегда прощают. Даже в суде.

В каком-таком суде, я понятия не имела. Я знала только, что есть божий суд. Бабушка иногда нараспев повторяла про божий суд наперсников разврата и звон злата. Я стеснялась всегда этих слов, и этих стихов, и того, что бабушка как бы поёт слова, а потом, когда мы в школе этот стих прошли, я выучила его наизусть. Я быстро всё учу. У меня память хорошая…

− Я первый раз в бассейне. Хотела посмотреть дно.

А про то, что русалка, не стала тренеру говорить.

И лысый тренер больше вопросов не задавал, конечно он понял, что я тонула, но всплыла, выкарабкалась без его помощи.

Я стала ходить на плавание. Правда, болела сначала. Но мама дарила подарки тренерам, всегда сдавала деньги в родительский комитет, и меня не отчисляли. А потом, во втором классе, я болеть перестала, была зачислена в спортшколу и после эн-гэ резко стала побеждать на соревах, очень быстро стала звездой нашей маленькой водокачки под названием «Детская спортивно- юношеская школа «Вода-80».

Карьера моя в феврале 2020 закончилась почти трагедией. На двести –бат, (я—баттистка) не хватило двух десятых до мастера спорта. Все меня успокаивали, говорили: летом на первенстве России выполнишь. Ага, выполнишь, как же. Во-первых, одного раза недостаточно, надо раз проплыть и раз подтвердить, и не абы на каких первенствах двора, а на авторитетных соревах. То есть мне надо было проплыть в мае на первенстве Москвы, а летом на России мне надо было подтвердить (отобраться я бы отобралась, на двести-батт не так чтобы большая конкуренция среди девушек). Но тут объявили пандемию. Все бассейны в Москве закрыли. С марта я осталась без воды! Так ещё и уходить за сто метров от дома запретили! У нас рядом лесопарк. Я там бегала всё равно. Иногда убегала от полиции. Им же не объяснишь, что форму я теряю, что мне нельзя офп бросать, приходилось убегать. Невзирая на упорство, получилось, что в мае я бегать стала неравномерно, как не выбегу – полиция просто зверствует.

Тогда же я поняла, что всё. Фиаско. Терять больше нечего, всё потеряно навсегда и безвозвратно. Я начала худеть и сохнуть от офпэшек, и скоростных ускорений не по плану, толстовки стали мне широки в плечах. Плечи… я хожу с распущенными волосами, так меньше заметно. Но я не комплексую, сейчас атлетизм вообще в моде, силовые в моде, и все блогерши тоже с плечами такими не худосочными… А плечи − у всех пловцов, кто выше третьего разряда хочет подняться.

С мая, когда изоляцию продлили и которую я ни дня не выполняла, у меня пропал аппетит, я стала таить, белок не могла в себя впихнуть, даже коктейль, ела сладкое, углеводы выжгли мышцу. Углевод хорош при длительной нагрузке, а мышце нужен белок. Вот белки я в себя впихнуть не могла. Я всегда любила яйца, перед треней ела яйцо, это же чистый белок, и яйца мама покупала от настоящих куриц-несушек – у нас многие в общежитии фермерскими продуктами приторговывали, у всех родня в деревне. Но в пандемию от стресса тянуло только на углеводы, на белки смотреть не могла, фермерские продукты у всех в общаге закончились (все перестали ездить в свои деревни, там боялись москвичей как чумы – в прямом смысле), а яйца из магазина – вообще не то. Я заедала стресс вкусненьким, и стала просто таить, разные там морожки-пирОжки-печеньки просто выжгли мышцу. Тут одну неделю не плаваешь – восстанавливаешь форму с трудом. А когда счёт пошёл на недели, а потом на месяцы, стало так горько и в то же время всё равно. Из-за длительных пробежек у меня осталась одна кость, тело из гладкого натренированного, звонящего превратилось в костлявое как у моделей на подиуме: ключицы выпирают, то же – щиколотки, запястья; шея – пособие, как перерезать горло, лицо измождённое анорексичное, колени острые. Даже уши похудели! Высохла! Как теперь без мышцы плыть-то?! Выходило, что я как все. Как все я, а никакая не русалка!

Бабушка говорила, что я буду взрослеть быстро, не успею оглянуться и стану главной среди русалок. Ещё бабушка говорила, что время как вода в реке: сначала течёт, а потом стоит и заболачивается, обрастая как кувшинками шрамами в душе и бородавками в мыслях. Я состарилась за эту весну как девочка из мульта про ходячий замок, я заболотилась. Чего только я не передумала, лёжа ночами, да и днями. Если честно, когда пандемию объявили, у меня просто случился шок. Я не могла себя заставить сесть и войти на урок. Я была полностью опустошена. К концу мая я попривыкла к трешу (даже беготня от полицаев стала развлекать), но я почувствовала, что не только физически, но и морально не смогу бороться теперь за злосчастные десятые. Я смирилась с тем, что не выполню мастера. И эта безысходность и осознание, что я проиграла прежде всего самой себе допандемийной, долбила и подтачивала меня ежесекундно, каждый миг. Когда разрешили выходить на улицу дальше ста метров от дома, меня это даже не обрадовало. Бассейн-то так и не открыли. Только пока что планировали.

Глава четвёртая. Любовь

Сейчас напишу самую личную главу. Собственно, почему я так отвязно ввязалась в эту авантюру с переездом в страшный и ужасный Веретенец. «Ввязалась в авантюру» – слова бабушки Гали, за это лето я много вспомнила её выражений, казалось бы забытых навсегда, но на самом деле полузабытых. Память всё лето играла со мной в странные шутки. До сих пор разная ерунда всплывает. Это всё, потому что я не плавала. Память стала барахтаться и выплывать, память научилась плавать лучше меня…

Летние лагеря и сборы делились у нас в спортшколе на бесплатные и платные.

Платные всегда были неплохие. И номера, и столовка, иногда больше похожая на ресторан. А вот в бесплатных всё было не очень. Иногда даже компот с варёными опарышами попадался. В один из таких бесплатных лагерей мы ездили почти каждый год, в основном одни и те же, то есть костяк бассейна, выезжающий на разные первенства, ну ещё там мелких брали самых перспективных. В этом лагере я влюбилась… Я тогда только-только выполнила первый взрослый и ходила гордая по лагерю и по бортику тоже − первый взрослый в одиннадцать лет не так чтобы прям у каждого. Но какими усилиями мне этот первый взрослый дался, я не говорила никому − повороты у меня тогда были не сильно резкие, я теряла преимущество на поворотах, по этой причине бассейн-полтинник мне больше подходил, чем наш бассейн-четвертак. Но я просто выгрызла как Сальников почти бессознательно касание и пришла первая в заплыве. Место в заплыве неважно по большому счёту, важно время. Но когда ты в своём бассейне первая среди тех, кто тремя годами старше – это тешит самолюбие, все в нутрии бассейна об этом вспоминают несколько дней, а некоторые помнят всю жизнь. Например, мамашки, следящие за всеми соперницами своих дочек. Тренер мой тоже обалдел и сказал задумчиво, что это заявка на будущую успешную карьеру.

В общем бортик в этом так-себе- лагере, ставшем родным, и там много было пловцов; бассейн был неплохой, но тёплый ужасно, без крыши как в платных лагерях. Ну и в конце всегда соревы, такие дружественные. И я удачно проплыла и снова выгрызла у старшей соперницы касание – то есть у меня всё уже было рассчитано до автоматизма, каждый гребок, и повезло, что я не выросла, поэтому вписалась в касание. И вот вызывают меня на награждение. А награждали не у бассейна, а на набережной, там линейки проходили, ненавижу их. А тут только наши спортотряды, и я в этот день была в духе. Обычно я злая и сосредоточенная. Трени − пахота, я постоянно пашу, на каждой трене, и потом анализирую состояние, результаты, ну спортсмены поймут, а остальным без толку объяснять. И как-то от сознания, что меня наградят на этой «водокачке» я в этот день поднялась не на морально-волевых, а в каком-то кураже, в радости. И ухо у меня в ту смену ни разу не заболело, и лоб не ломило от гайморита, что радовало, всё было в этот день на позитиве. Нас наградили. И я уже на пьедестале почувствовала на себе пристальный взгляд. У меня случалось и раньше так. Вдруг какой-то нервоз на ровном месте – значит, кто-то смотрит или кто-то обо мне болтает, прикрывшись чужими спинами. Я отогнала от себя подозрительные мысли, но они не отгонялись. Слезла с пьедестал медленнее, чем обычно, я в шлёпках была, сняла медаль, а сама смотрю: кто мог меня обсуждать, но так и не поняла. Наградили старших девочек, а дальше пацанов. И я забыла о своём неспокойствии, я хлопала в ладоши вместе со всеми − среди мелких кто-то наш третьим стал и среди средних тоже третье место наше… И тут, когда средних парней, то есть моих ровесников, награждали, я снова занервничала. И вдруг смотрю: парень, который первое место занял на сотке-батт, на меня смотрит! Прям с пьедестала. И я на него стала тоже смотреть. Просто так. И хлопала я не ему, а нашему Тёме Тараканову. Но получалось, что всем троим. А этому пацану, который на меня смотрел, ему прям улюлюкали и свистели – у них вообще спортшкола больше и сильнее, они в эстафете нас сделали.

Днём было море. Прекрасный почти день отдыха. А послезавтра уезжать. А вечером дискотека. И я пошла. Вообще-то я не ходила, ну или редко. Просто хотелось лишний раз полежать, подумать, отдохнуть. А на дискотеке всё Сеня меня приглашал, неудобно отказываться, но и танцевать с ним неохота. Мы реально с ним дружили в бассейне, но отношения – нет и нет. Не то, чтобы Сеня мне не нравился, он норм, но сильно странный. Иногда он замечал такие вещи, на которые, так мне кажется, обращают внимание нетипичные не от мира сего люди. А в плавании, вообще в спорте, нельзя быть не от мира сего. Надо работать на результат, надо умирать на дорожке, на морально-волевых дотягивать и не бросать. Спорт – не для романтиков-хлюпиков, спорт жесток, здесь надо быть зверем, можно волком в овечьей шкуре, но лицемерие – это не про Сеню. Искренность наказуема, но Сеня всегда именно такой, наверное поэтому ч с ним всегда общалась, он надёжный, не сдаст, не наврёт. Скажет как есть, не станет юлить и ужом вертеться. Например, едем в метро, а он мне говорит, что в метро свой запах, ему этот запах нравится. Я не знаю, какой там «свой запах», ерунда какая-то. Бомжами, что ли воняло? Или как-то в зимнем лагере мы долго гуляли в парке, и он сказал, что ему теперь не только осень нравится, но и зима, зиму он только сейчас полюбил, вот в этот самый момент. Как может нравиться осень, скажите мне? Ну там рыжие листики кленовые, я ещё могу понять, жёлуди там, каштаны. Но дождливый октябрь и промозглый ноябрь − я не верю, что кому-то такое понравится. У меня всегда гайморит и отиты обостряются в октябре. Зима другое дело. Зимой и коньки, и лыжи, и «ватрушки». Но как Сеня, с которым мы и на коньках, и на лыжах катались в редкие зимние выходные, как он мог осень любить больше зимы?! Много ещё разных странностей Сеня мог наговорить. Например, про гильотину, бе-е-е. Зачем об этом вообще говорить, о пытках и казнях? Когда мы были в Петербурге, он всё радовался, что в кунсткамере побывали, и всё сокрушался, что в крепость какую-то не попали, где орудия пыток, фу. Или, например, он мне признался давно, что ждёт, когда к нему с вестью прилетят совы, представляете? Он хотел попасть в другой мир, как мальчик-волшебник. Это нормально? А когда он узнал, что в фильме про этого волшебника не по-настоящему летают на мётлах, с ним случилось что-то вроде помутнения разума. Он в детстве считал, что в фильме летают на мётлах по-настоящему! Я всегда говорила Сене, что он просто ненормальный, если надеется улететь куда-то на метле, ждёт вестей от сов или верит, что рано или поздно у него в квартире окажется сказочный гонец. И Сеня соглашался со всем: наш реальный мир − в нём нет места ни совам, ни прочим чудесам. Но, понимаете?, он всё равно ждал сов и верил, что где-нибудь когда-нибудь снимут фильм с настоящими волшебными мётлами, поймают настоящего хоббита и рассеют на врага реальную волшебную пыльцу. Он всё время жил в каких-то своих мыслях. Он и плавать-то любил, не потому что человек-рыба (у нас в группе все немного рыбы) или на худой конец слащавый Ихтиандр, а потому, что в воде ничего от размышлений его не отвлекало. То есть он плыл и думал, плыл и думал. Он рассказывал о каких-то странных книгах, где время идёт вспять, а какие-то доны наблюдают за планетами из своего научного центра и посылают туда сотрудников. Он бредил ладно там звёздными войнами и другими вселенными, а он бредил каким-то старьём. Например он уверял, что Бэтмен – это древний итальянский герой Зорро, а не Бэтмен − он это утверждал по серьёзке, представляете? И дома у Сени была рапира. Он ей иногда фехтовал, во всяком случае, он об этом рассказывал. И ещё меня бесило. Сене всё легко давалось. Он мог запустить небесный фонарик и пожелать «пять» в году или выполнить очередной разряд. И всё исполнялось! Сколько раз мы с ним запускали – у него исполняется, у меня – ни разу! Однажды у Сени заболела мама. А это просто крах для них. Кроме того, что просто плохо, когда мама болеет, а тут ещё у него в семье мама – главная, ну в смысле она – главный бухгалтер в кафе. Болеть ей вообще нельзя. Ну и угрохали кучу денег на обследования. И никто ничего сказать не мог из врачей. Тогда уборщица в их кафе насоветовала бабку из деревни. И папа Сени повёз маму Сени в эту дыру за двести кэмэ, если не за триста! Бабка что-то там пошушукала, поколдовала, дала травяной сбор, кусок глины, сухарь и сжечь какие-то бумажки и сказала, что на Сениной маме был сглаз. Ну и понятно, она его сняла. И Сеня мне на полном серьёзе это всё рассказывал, что бабка его маму вылечила. Я говорю:

− Сень! Ты болен и не лечишься. Вас развели. Надо взашей гнать клинершу из кафе, она теперь от вас, лошкарей, не отстанет.

Сеня начал с жаром доказывать, что он сначала фонарик этот долбанный запустил и помолился за маму, а уж потом родители поехали в эту деревню, и вот мама выздоровела. Я говорю:

− Сеня! Люди так не вылечиваются!

А он – спорит. А я говорю:

− Не надо меня убеждать. Ты же понимаешь, что нет нереального, всё реально.

А он ответил, что со мной бесполезно спорить, что я всё лучше всех знаю.

− Конечно, − говорю, − что тут знать-то? Есть медицина, а есть ерундистика для тупых средневековых людей. – И ещё сказала, что он сам же мне рассказывал про свою любимую книгу (а их у него не меньше ста), что там за такими неразвитыми и тёмными наблюдают из лаборатории, сидя на другой планете.

Он снова спорит. Я говорю:

− Скажи тогда, почему ты к этой бабке не съездишь и не попросишь себе мастера спорта?!

А он мне отвечает:

− Я и так выполню. И не парюсь. Какие мои годы. Это вы, девчонки, рвёте одно место, ради никому ненужных побед. Боитесь, что отчислят, у вас конкуренция.

И это он правду сказал: пацану, допустим, в пятнадцать достаточно выполнить первый взрослый и его не отчислят, а девушке в те же пятнадцать нужен кмс. Пацаны они ж до двадцати лет растут, и такие мымрики как Сеня вдруг могут расцвести и всех за пояс заткнуть, точнее за плавки. (Забегая вперёд: он выполнил мастера не так чтобы легко, норматив легко никому ещё не давался, но всё равно не убивался, спинисты они ж на спине, им дышать легко, повороты только сложные у них.)

А я говорю:

− Просто я русалка. А ты – хрен собачий.

А он говорит:

− Русалок много, но все ваши места не нужны никому. Всё равно пробиться никуда нереально, только здоровье убить.

Я говорю:

− У тебя родители – коротышки, карликовой породы, а плавание, дебил, из тебя человека сделало. Вспомни, каким ты пришёл в нашу группу: доходяга, мелкий, ниже всех, ты темноты боялся, тебя пацаны в лагере испугали. А как ты ревел, когда мы тебя пастой измазали.

А Сеня снова:

− Я ревел, потому что глаза щипало. Вы мне всё лицо измазали.

− Ну и что, − говорю, − пощипало и прошло.

А он:

− У меня распухли глаза, тупая ты, а утром вода. Я очки не мог надеть, плавать не мог. Подлые шутки.

А я говорю:

− Окей. Я тупая. А ты острый. До тринадцатити лет тебя, кроме меня, и за человека никто не считал, все держали тебя за психа, папенького сынка и стукача. (У Сени реально отец скандальный, приходил разбираться пару раз с нашими пацанами.) А теперь вымахал метр-девяносто.

− Метр девяносто-два.

− Не суть. Вымахал. Подкачался. Забивного из себя корчишь. И возомнил о себе, раз девчонки за тобой бегают.

− Да ладно, − вдруг сказал он. (Он стал меня успокаивать, прикиньте!) – Я только с тобой. Мне никто не нужен.

− А мне, − говорю, − не нужны друзья, которые в чертовщину какую-то верят, в бабок-шептуний. Ты в каком веке живёшь-то? Ты путаешь, что ли, иногда века?

− А как же мама тогда выздоровела? – начал он снова-здорово.

− Да ё, − говорю, − совпадение, самовнушение – что угодно. Или ты не знаешь, как людям подсовывают пустышки, а они, уверенные, что это лекарства, клянутся и божатся, что им помогло?

− Окей, − говорит он. – Я бы принял этот твой аргумент, если бы ты сама была атеисткой, а ты мракобеска похуже меня.

− Кто мракобеска? Я мракобеска? Ну ты дебил! – я так возмутилась: он вообще уже что ли?!

− Да − ты. Кто на картах гадает? К кому весь лагерь бегает и весь бассейн?

− Ах это… − говорю. – Причём тут это. Сравнил арбуз со свиным хрящиком. Тут – просто развлекуха, гадание, а ты – про сглаз талдычишь.

− Окей, − сказал он. – Развлекуха. Но развлекуха ли?.. Ты сто раз жаловалась, что сильно устаёшь, когда кому-то гадаешь.

− Всё. Не хочу с тобой больше спорить. Сглаз – это верить в чертовщину.

− И карты – верить в чертовщину. Это тёмные силы твою энергию забирают через карты.

− Я не маг и денег не беру, я просто по приколу. Знаешь же: все девчонки хотят любви, хороших парней, а не таких, как ты верящих в миры и реальности. Отношений хотят, вот карты и подсказывают.

− И себе гадаешь?

− Ну да. Иногда за завтраком. Ты книжки свои читаешь – я пасьянс раскладываю, каждому своё.

− На «любит- не любит» раскладываешь?

− Ну да, − мне было неудобно отвечать на такие вопросы, я решила не вдаваться в подробности своих гаданий.

Он обиделся почему-то и несколько дней мне ничего не писал. И таких приблизительно ссор на разные, понятно, темы у нас было за всё время, то есть за десять лет знакомства, пять штук. Один раз даже помахали друг на друга. Я ему в репину залепила со всей дури, не рассчитала, а он как тюк мне по тюрбану, я прям прифигела:

− Совсем поехал, − говорю, − знала бы, что ты таким ушлёпком вырастишь, не подплыла бы к тебе, когда ты помирал и за дорожку хватался.

Он говорит:

− Так ты уже год плавала. Тебя по блату с пяти лет пустили, думаешь, не знаю? Можно подумать ты первый раз в бассейне норм себя чувствовала.

Я говорю:

− Да я в первый раз в первый день так проплыла, так проплыла, что все просто дар речи потеряли!

Он ничего не сказал, развернулся и пошёл. Обиделся и снова пять дней мне не писал. Разве это друг, рассудите? Разве норм-человек будет задницей к тебе поворачиваться, даже если вы вдрызг разругались и немножко подрались? Но потом, видно, остыл и написал, но я ему не отвечала, пока кожа на голове болеть не перестала и шишка не прошла, а так − как шапочку натягивала, так болью мучилась и его проклинала, жаль что проклятия – пустое сотрясение воздуха, так − пар выпустить без мата, а то за мат у нас наказывают, сто приседаний на бортике босиком, не отрывая пяток, а пацанам за мат − сто отжиманий.

Но в остальном с Сеней мне было просто, и он всегда заинтересованно спрашивал, как у меня дела. А то начнёшь иногда кому-нибудь рассказывать, а тебя не слушают. Спросят, а не слушают! Сеня слушал и всё запоминал. Потом припоминал такие вещи, которые я успела забыть, хотя память у меня хорошая.

Я отвлеклась.

В тот день в лагере вечером после награждений пошла на дискач со всеми, ну как-то так вышло, всё одно к одному – день отдыха, и от радости к вечеру силы появились. И этот парень, которого за сто-бат наградили и который на меня смотрел, меня пригласил! Мы познакомились! Меня первый раз в жизни посторонний мальчик пригласил потанцевать. Потом он сам нашёл меня в соцсетях. А я там не под своим именем. Но видосики с сорев иногда выкладываю. Свои фотки – нет. Я их складываю в облачную папку, не хочу светиться и хвалиться, боюсь себя сглазить, хотя в сглаз и не верю, но всё-таки. А видосиками делюсь. Но это если кто-то со мной в заплыве и ссылку прислал. У меня-то свои только детские видосики, когда мама ещё на соревы выбиралась.

И вот Кирилл меня нашёл. Он невысокий, ростом с меня. Ну баттисты они широкие вообще, чем длиннее дистанция, тем менее принципиален рост. Мы зафрендились. И он слал мне разные там поздравлялки. Почти не писал. Я не сразу запала на него, просто я привыкла к его эмодзям, стала о Кирилле думать, ну, можно сказать, что влюбилась. Но поначалу так вяло. На следующий год в том же лагере мы с ним не пересеклись. На соревах иногда пересекались, но разве это отношения – соревы. Я даже не смотрела никогда, как он плавает. А в эстафете мы в один заплыв не попадали − у них школа сильная, а у нас так себе, не ахти. Зато пересеклись на Иссык-Куле уже почти взрослыми. И он, можно сказать, за мной ухаживал. Ну там, когда Иссык-Куль после полдника и у нас и у них (а такое случалось всего раза три-четыре за всё время) мы вместе с ним плавали на расслабоне подальше от берега, а вечером гуляли. Дискотек никаких не было на спортивной базе. Но были другие развлечения, ходки в пиццерию, на рынок, и походы на гору. И мы с Кирей прошагали вместе всю дистанцию (или маршрут) и на вершине вместе сфоткались. Гора-то вроде пологая, но всё равно внизу такой вид, всё как на ладони – холмы и безбрежное в горизонт озеро. И я решила, что выложу наше общее фото к себе на страницу. Я не сомневалась, что и он выложит. Он все фотки выкладывал. Но он не выложил! Ни в этот день, ни потом. И я расстроилась, тоже решила не выкладывать. Потом мы по-прежнему вечерами гуляли по чуть-чуть до отбоя. Надо было за полчаса до десяти в корпусе быть. Вечером как-то ходили на рынок за пивом из барбариса. Выпили. Хороший был день. На рынке местные отдыхающих зазывают, дурят по-страшному. Стоял крутой ресторан, так за вход в него странные люди денег требовали. А потом оказалось, что самозванцы, и никаких денег за вход не нужно платить − нам отдыхающие на пляже рассказали. С нами все годы все отдыхающие на всех пляжах болтали. Сколько раз замечала: люди любопытны, а на отдыхе так скучают страшно. Любимый летний вопрос − откуда мы, и ещё о плавании. На пляжах всегда пловцами восхищаются. Но Кирилл на вопросы не отвечал, приходилось мне. Он считал выше своего достоинства отвечать; у него присутствовал такой снобизм пловца. А мне просто ответить, мне тяжелее не отвечать. Но это если я отдыхаю. Если я концентрируюсь на чём-то или задачу по химии на концентрацию решаю, то убить готова, если кто-то что-то спросит…

Вы спросите: а как же Сеня? А Сеня просто перестал со мной общаться в лагере. Первого сентября в бассейне как ни в чём не бывало снова подошёл. Я ему:

− Заговорил? А в лагере даже в столовке за другой стол отсаживался как будто я лишайная какая (у нас в бассейне случалось, что лишаём заражались).

А он мне:

− Я не хотел тебя компрометировать своим присутствием, у тебя же любовь.

− Да ладно, − говорю. – И что теперь не здороваться?

А он ничего не ответил, и стал спрашивать об одной моей училке, которая дура, будет ли она в этом году или её уволили.

На зимних каникулах, вот сейчас, когда и не думали о пандемии, а вирус был только в Китае, мы с Кириллом встретились на сборах в Пензе. Но там всего две недели. И мы жили в разных корпусах. Я была завёрнута на тренях, готовилась всё-таки мастера взять после предновогодней неудачи с двумя десятыми. Он ни разу не зашёл к нам в комнату, а я так ждала. Я его в бассейне видела всего два раза, и то издали. В Пензе бассик огромный олимпийский. Киря как-то интереса ко мне не проявлял вообще, хотя я ему все фотки лайкала, каждый день ленту прокручивала-просматривала.

После Пензы он меня с праздниками-то по-прежнему поздравлял, но разве это нормально, что он в Пензе меня в офлайне игнорил? Я от обиды не отвечала на поздравления, только лайкну его сообщение и всё. И реально стала страдать до сумасшествия, стала мучиться до трясучки. И поделиться же не с кем! С Сеней же не могу поговорить на эту тему. А с девчонками из группы опасно: расскажешь одной − все узнают. А в классе тем более, так − поболтать могу, но никаких особенно личных разговоров – я в школе в основном-то молчу, отдыхаю от бассейна. Не с кем поделиться − вот это самое ужасное. Я ору с людей, которые ноют в личку, а некоторые и на всеобщее обозрение посты выкладывают, я просто в шоке. Люди даже не парятся, что их начнут обсуждать, им по фиг, они выплеснули негатив и живут себе, комменты поддержки лайкают, хейтеров трут и банят. Я с такими вообще не то, что не дружу, я таких людей обхожу стороной, на таких дунешь или пихнёшь, а они напишут, что их убить хотели.

В марте, когда перевели на дистанционку, звонит наш тренер маме и говорит, что срочно надо сдать деньги на хороший лагерь. И это первый раз было, что срочно. Мама расстроилась, порощалась с тренером и мне говорит:

− Хорошо, что у меня как раз сегодня расчёт за заказ.

И тут я впервые написала Кириллу. Не знаю зачем. Кирилл! У нас такой-то и такой-то лагерь в Анапе с десятого августа. Ваш бассейн случайно не едет? А он ответил моментально: да, мы тоже в него едим, сегодня сказали деньги сдать. И дальше пишет: ты как, Мальвин? А я пишу в ответ: да норм я, просто экзамены эти, огэ, а так готовлюсь к городским и к России, хочу там на длинной воде мастера штурмовать. А он пишет: да сейчас всё отменят, ничего не будет, и экзаменов тоже, знакомые из органов сказали, что Москву закроют, надо из неё валить на волю.

Так и получилось. Всё закрыли. Потом и огэ отменили, это повезло без вопросов, я бы и не сдала ничего. Я жила одним: что в Анапу поедем десятого августа. Больше вообще ни о чём думать не могла. Раз тридцать я хотела написать Кире в личку о своей любви. Но не решилась ни разу, всегда стирала написанное.

Бассейн меня успокаивает, и спишь после него хорошо, только если не после сорев. После сорев я вообще две ночи спать не могу. А так представьте: с пяти лет в басике, с семи каждый день практически в воде. И тут – русалка на суше, без воды. Я реально стала задыхаться. Русалка на суше реально сошла с ума. Не приведи господь русалкам влюбиться.

Глава пятая. Бабушкина квартира

Я заканчивала третий класс, когда бабушка умерла. И вроде бы накануне разговаривали (я почти каждый день после трени бабушке звонила, разляжешься в кресле и болтаешь с бабушкой), и всё было хорошо, и вдруг – вот вам. Ей должно было семьдесят исполниться, мы обсуждали с ней по телефону её дэ-рэ, где заказать столик: у нас в Москве или у неё в Веретенце. Соседка Зина нам позвонила в тот страшный день. Бабушка упала, когда выходила из подъезда − что-то вроде спазма, её увезли в больницу, и всё. На маме просто не было лица – конец весны для неё самое горячее время, а тут – похороны и ещё много разных сопутствующих дел. В итоге – мама бросила заказы, отменила примерки, выслушала нытьё, клянченье, ругань и угрозы заказчиц и клятвенно пообещала, что всё успеет. Я предупредила тренера и пропустила бассейн и офп, но у меня и ухо сильно тогда разболелось, в этом случае не плавать – всегда к лучшему. Мы с мамой переехали в Веретенец на четыре дня. Я просто кайфовала на малой родине, достала все свои вещи из шкафа, играла, рисовала, вспоминала, даже танцевала, ставя себе диски в старенькую магнитолу, и даже «плавала» на паркете, перебирая ногами-хвостом. У меня не было ощущения, что бабушки нет. То есть я всё понимала: люди смертны и так далее. Но я всё равно радовалась, так мне хорошо было в квартире, я вспоминала, сколько всего интересного происходило здесь, на этом полу, составленном из мелких досочек узором «ёлочка»!

А мама три дня всё бегала по делам. Бабушку похоронили рядом с дедушкой, которого я видела только на фотографии. В столовой завода устроили поминки. Бабушка работала в лаборатории завода, когда перестала ездить в экспедиции, и хоть и была специалистом по грунту испытывала руды и консультировала насчёт сплавов. В зависимости от земной породы утверждался разный сплав бура: где суглинок, там металл подешевле, а где приходилось бить камень, гранит, кварц и ещё много разных примесей, там сплав делался дорогой.

Все расстраивались на поминках, все спрашивали: как теперь быть без бабушки, никто не ожидал, что она умрёт, она консультировала до последнего дня. Хорошо, говорили коллеги, что есть научные работы и статьи, жаль, что Галина Арсентьевна не любила записывать, все выводы и формулы надиктовывала подчинённым, из-за этого и докторскую диссертацию не защитила. Мы с мамой чувствовали себя чужими, особенно мама. Я-то хоть немного была в курсе бабушкиной работы. Мы вернулись в бабушкину квартиры опустошённые, разбитые, так ещё мама из вежливости пригласила на следующий день бабушкиных коллег, чтобы они забрали разные научные книги. Ни мама, ни я не хотели никого видеть, но как отказать-то, когда они сами стали спрашивать о книгах и научном архиве, который бабушка хранила дома.

Ночь омрачилась для меня кошмаром. Снова за окном тот человек из детства, всё так же в рубашке с оборками. Теперь я поклясться могла, что это был человек. Он сказал:

− Привет! Я твой.

И мне показалось, что я стою на кухне, и он за окном, и вроде зима, а он как Снежная королева, а вокруг снежки, то есть летают такие крупные комки снега, парят! Он сказал, шлёпая толстыми губами:

− Никого не зови сюда! – И приложил волосатый палец-сосиску к шамкающим губам. И так, знаете, как наяву − вот этим кошмары плохи, и какое-то жуткое состояние, страшно очень: и что сущность за окном, и что высоко… Но самое ужасное – не это видение, а что очнулась я от голоса мамы:

− Мальва! Мальвочка! Ты что?

И я помню, что я так на маму стала раздражаться, но молчу, и стою почему-то на кухне с тапками в руках, со старыми тапочками-зверушками, которые я носила у бабушки до школы и которые мне стали безнадёжно малы − откуда тапки взялись той ночью, мы с мамой так и не въехали. Я помню сквозь сон, что прям бесилась, меня раздражали мамины причитания. Я пошла и легла в кровать, которая, кстати, тоже мне стала коротка − ноги у меня свисали. Утром мне мама рассказала, как она спала в бабушкиной комнате и вдруг услышала скрип оконной рамы из кухни. А там я как лунатик. Ни разу больше со мной не случилось что-либо подобное. Но времени не было всё это обсуждать, обмусоливать, переживать, маме с утра пораньше уже писали нетерпеливые бабушкины коллеги. Мы с мамой оставили ключи соседке Зине, не завтракая погнали в Москву. Началась почти обычная жизнь. Почти – потому что самый конец учебного года. Мама неделю почти не спала – столько навалилось работы, а я плохо закончила третий класс, с тройками, наша училка, которая ничему не учила, просто сто раз успела повозмущаться, что я все итоговые контрошки и тесты пропустила. А что эти контрошки-то – вопрос жизни и смерти, что ли? Ещё накануне, когда ничего не предвещало никаких спазмов (ну на давление бабушка жаловалась всегда), мне бабушка, в ответ на моё нытьё по поводу школы, посоветовала не заморачиваться насчёт контрольных и тестов по окружай-миру:

− Ты ж русалка! Кувшинки, лес, экология, что ещё там вам надо знать?

− Да разную муть, бабушка. Я ничего не знаю.

− Ну так не ходи вообще. Прогуляй!

Это был последний наш с бабушкой разговор, на следующий день она умерла. В общем-то, так и получилось − я прогуляла, не стану ж я училке объяснять, что любимая бабушка умерла, а мама боится меня одну дома оставлять.

В самом конце осени маме позвонили и сказали, что бабушка оформила завещание, и мама должна приехать в Веретенец. Бабушкин «душеприказчик» − она так называла в завещании нотариуса, своего «старого друга», удивительно по-доброму нас встретил, как старых друзей, хотя я почти никого на похоронах не запомнила. Все на похоронах были в чёрном с коалами и лилиями, мне от запаха хотелось чихать. Старый друг стал спрашивать у меня не про учёбу, как все, а про плавание, а также рассказал маме, что пятнадцать лет назад много у него с бабушкиным делом было проблем − тогда у неё украли драгоценности и, увы, это не удалось доказать, хотя вор известен, − поэтому он просто обязан помочь хотя бы нам, потомкам, с документами и прочими «сутяжными» делами, хоть маленькую толику отработать. Ещё он спросил: не видела ли я каких-то изменений в бабушкином поведении в последний приезд. Я ответила, что «нет», но не стала уточнять, что это было год назад, на прошлогодний бабушкин дэ-рэ. Старый друг пустился в воспоминания о последних годах жизни бабушки. И какие-то странные были эти воспоминания. По ним выходило, что я у бабушки гостила и последнее её (!) лето, и что этот дядя, когда звонил бабушке, всегда слышал мой довольный голос: то я что-то напеваю, то что-то спрашиваю, то передаю ему привет… Я видела, как мама нахмурилась и прикусила зубами нижнюю губу – это у неё такая привычка, когда она увлечённо трудится и боится, что не получиться идеально ровная строчка. Мама после мне сказала:

− Представляешь, как бабушка тебя любила. Она выдумала для знакомых, как будто ты у неё по-прежнему гостишь летом.

− Мама! А мой голос, который слышал её старый друг? Что это?

− Наверное, бабушка записала тебя на телефон и включала, когда этот друг звонил. Не? Бабушка ж выдумщица была.

− Мама! Ну она была на волне, с постиронией, но не до такой же криповой степени. На бабушку это не похоже.

− А ты прошлым летом с ней созванивалась же?

− А ты?

− Не помню. Кажется, нет. А может да…

− Вот и я, мама, не помню.

Я почему-то растерялась, стала мучиться и вспоминать. Вроде как помутнело в голове, как после ответственного заплыва.

− Ну вспомни. У тебя же память хорошая и даже отличная.

Сознание моё прояснилось, вроде как память – птица в клетке, кто-то снял покрывало, и я прозрела.

− Да конечно разговаривала, мама. И перед лагерем, и когда просто трени были!

− Она тебе звала к себе?

− Мам! Ну она же знала, что я бассейн не могу пропустить. Я со вторым взрослым бодалась. Ты же сама с ней об этом говорила.

− Тогда ничего не понимаю.

− Что ты не понимаешь? − спросила я неуверенно, ведь выходило, что бабушкин дружок говорит ерунду.

− Ну как так, если тебя не было, как ты там была?

− Ну значит ты права: записала бабушка мой голос и включала. – А что я могла ещё предположить? Версия единственная, мама всегда разумные находит объяснения.

А я, честно, как в бассейне стала плавать в спортивной группе, а не на абонементе, так почти забыла бабушку. Мне было интересно со сверстниками, с такими же пловцами как я. Меня все уважали в бассейне, я такая была… ну вроде серьёзная. И летом я тоже не пропускала бассейн, если не была в лагере. Просто летом в бассейне тренер не наш, а дежурный. А с бабушкой мне было комфортно просто поболтать, рассказать, похвалиться в кресле, когда я отдыхала, а в лагере мне было стыдно, что услышат. Да дома последнее время я часто передавала маме трубку, мама рассказывала бабушке, какой у неё был заказ и про заказчика немного. То есть телефона нам было достаточно в последние годы, но летом его становилось совсем мало – мама-то сама не звонила.

Бабушка всегда добиралась к нам в феврале на мой дэ-рэ, мы всегда весело отмечали, мама готовила что-нибудь сложное и очень вкусное, мама в феврале отдыхала от новогодних перетрудов и недосыпов, и всё своё творчество вкладывала в готовку. Бабушка появлялась всегда ненадолго, погуляет, переночует, назавтра – обратно… А тут оказалось, что бабушка очень ждала меня или просто хотела показать, что она не одна, что летом с внучкой, не хотела выглядеть одинокой.

После смерти бабушки я прекрасно запомнила именно ту вторую осеннюю нашу поездку, наверное от потрясения, что я так обидела бабушку своим невниманием. Мы приехали к старому другу домой, сходили к бабушке и дедушке на кладбище (старый друг что-то объяснял маме про камень и гранитную плиту), а после поехали в контору, где хранились документы и где все почтительно здоровались с бабушкиным душеприказчиком. «Старый друг» отомкнул кабинет тяжёлым ключом, он с мамой занимался бумагами, а я пила чай с секретарями и закусывала калёными местными сушками. Вообще бабушкин юрист оказался не очень уж и старым, такой подтянутый морщинистый дедок. Да уж, со старым другом по всей видимости её связывали узы давнишней симпатии. Моя бабушка не была бабкой. Она всегда ходила в шляпах и шляпках, одевалась в строгие костюмы. Она считала себя аристократкой. Я её такой запомнила. В конторе мы узнали, что бабушка оформила на меня всё своё имущество, когда я была совсем крохотной. То есть, она меня тогда ещё и полюбить-то толком не могла, но сразу оформила документы. И ещё бабушка оставила мне письмо, которое я должна была открыть, «когда повзрослею» − так было написано в завещании. Письмо должно было храниться у мамы.

Мама не очень-то обрадовалась свалившемуся на нас «наследству». Я – ребёнок и прав не имею, а мама не переваривает все эти канцелярии, документы. Она надеялась только на то, что папа объявится и «как-нибудь разделается со всем этим», и даже оформив все бумаги, мама не переставала ждать папу. Я-то очень радовалась. Неужели у меня теперь есть что-то своё? Я решила, когда вырасту, уеду в Веретенец насовсем и устроюсь там работать, а плавать буду в озере, даже зимой в проруби. Я так торжествовала, я была счастлива, если бы не горечь от того, что бабушки больше нет… Но позже я стала сомневаться: я провела в квартире летние дошкольные каникулы, а папа там прожил всё детство, юность и молодость. Как же он мог уехать, ведь в Веретенце так здорово! Это лучшее место в мире. И тогда же впервые мне пришла в голову мысль: а прожил ли он в квартире детство, юность и так далее? Ведь я не помнила, чтобы бабушка вспоминала о нём, когда я с ней жила. Там не было ни папиных любимых чашек, ни папиных вещей – ничего, даже фотографии его не было, даже фото свадебное не висело в рамочке.

Мама часто вспоминала папу. Всегда говорила: где-то он сейчас, он такой ранимый тонкий человек, он всё хотел себя найти и часто злился на неё за то, что она себя нашла, своё дело и своё призвание, а он всё мучается…

Папе мы так и не сообщили о смерти бабушки – где его искать, мы не знали, не в розыск же запрос подавать. А квартиру мама после долгих и мучительных раздумий сдала. Дело в том, что в доме был изъян – старые трубы. И они иногда текли. И батарея ещё у бабушки подкапывала. Как дали летом на профилактике побольше давления, так она и стала подкапывать. Ещё мастер приходил и говорил: «атмосфер, атмосфер». Я запомнила из детства этот бубнёж: «атмосфер». Бабушка возмущалась: «У меня гостит внучка. А батарея может прорваться, ребёнка напугать» − ответ опять: «атмосфер». Бабушка тогда раскричалась: «Мне плевать, сколько атмосфер. Ставьте хомут как в ванной. И за свой счёт». А в ответ слесарь что-то бормотал про хомут. Хомутиком оказалось просто металлическое кольцо, я удивилась и запомнила давнишний случай из детства.

То есть − трубы все были старые и хлипкие, и лучше бы было, если кто-то живёт. Тем более, что об этом нас просил председатель жэка. Не надо было искать жильцов, только разрешить жить, председатель обещал следить за порядком. Ещё и соседка Зина обещала присматривать.

С Зиной бабушка была в жуткой ссоре. Я прекрасно помнила из детства: мы выходили из квартиры, Зина приоткрывала дверь и улыбалась мне – бабушка же поворачивала ключ с каменным лицом. Даже пальцы её в перстнях каменели. Но Зина не обижалась и с удивительной методичностью открывала и открывала дверь − и при нашем уходе, и когда возвращались. Не могу сказать, что я испытывала стыд за бабушку, но неловкость чувствовала. И за то, что бабушка не отвечает, и за то, что Зина пресмыкается. Я её по имени-отчеству только в глаза называла, а так – Зина и Зина. А она старше меня была на шестьдесят лет! Зина перед не замечающей её бабушкой постоянно унижалась, а ко мне ластилась. Но я была ребёнком, лесть я принимала за искреннюю симпатию, а лицемерие за доброжелательность. Я радовалась Зине и оправдывала её на уровне детском, интуитивном, что она такой, вот, бесконфликтный человек, приветливый, не держащий зла. В последний год моего летнего отдыха, то есть перед школой, я с Зинаидой Алексеевной общалась, и не раз. Дело в том, что бабушка иногда уходила из квартиры в лабораторию. Иногда бабушка брала меня с собой, а иногда нет. Я не представляла никаких забот, сидела − листала книжки про русалок. Я научилась ставить диск и смотреть мультики, все про русалок и все разные. Когда бабушка уходила, в дверь звонила Зинаида Алексеевна и я её отмыкала. То есть, они не здоровались, но бабушка одобряла Зинины приходы в её отсутствие. Зина не сюсюкала, болтала со мной как с ровней, а после я бабушке всё рассказывала: что Зина говорила, где была − Зина всё время ходила по нашей квартире, даже рыскала, но всё время заявляла, что не может пережить, что малыш (это я – «малыш») дома один. Бабушка, когда я ей рассказывала про Зинин визит, недобро улыбалась и почему-то злорадствовала: «Пусть погуляет!», такое складывалось впечатление, что бабушка играет с Зиной.

В день смерти бабушки я поняла, что Зина злая. Она позвонила маме и кричала на неё, вроде как обвиняла, что бабушку «скорая» забрала, а мы далеко. Так никто ж и предположить не мог, что бабушка умрёт, не дожив чуть-чуть до своего семидесятилетия, ничто не предвещало, она жаловалась только на давление. Мы передали Зине наши ключи на похоронах бабушки. Когда в квартире прорывало трубу, Зина сразу сообщала, мама благодарила, но тоже не любила Зину, ей очень не понравился её тон на поминках и то, что Зина всё расхваливала себя, что она нашла бабушку и все должны быть благодарны ей. Намного позже мама рассказала позорную Зинину предысторию.

Зина работала с бабушкой на заводе. Но в разных лабораториях. Потом Зина ушла на пенсию и стала играть в доме культуры в театральном кружке. Бабушка отдала ей машинку, фамильную старую ножную «Зингер» – для декораций, ну и если костюм какой зашить. Я спросила: «Мама! А почему машинка фамильная? И почему бабушка отдала, раз фамильная?» Но мама ответила, что так папа рассказывал, она просто повторяет. А отдала – решила помочь любительскому театру. Бабушка-то всё равно не шила и не знала, что невестка её окажется портной, даже предположить не могла. В этой винтажной машинке бабушка прятала драгоценности, но, когда отдавала, забыла об этом. Зина нам после бабушкиной смерти клялась, что машинку даже не заносила к себе домой, пришла с грузчиками из дома культуры, чтобы оттащить машинку в комнату кружка, и весь подъезд это может подтвердить. Бабушка же написала заявление в милицию и привлекла ещё юриста для выяснения.

Никакие камни мы с мамой так и не нашли, разбирая бабушкины вещи. Мама не знала, что и подумать: папа в бытность его с мамой уверял, что драгоценности – фантазии бабушки, но и Зина своими отрицаловками и несознанками вызывала у мамы подозрение. Мы приехали спустя сутки после смерти бабушки, и многое из квартиры пропало. Например, все хрустальные баночки на трюмо и многие безделушки с трюмо и из серванта. Я обожала сидеть перед зеркалами, перебирая бабушкины драгоценности и помады. Я сразу, как вбежала в квартиру, так закричала:

− Мама! Куда пропала стрекоза и другие изумруды?

Я с незамутнённой детской наивностью спросила о безделушках Зину. Зина считала, что с трюмо могли украсть люди из жека, когда искали бабушкин паспорт и полис.

−Просто бабушка что-то навыдумывала себе, – горячо уверяла Зина нас с мамой. −А если и были драгоценности, то их кто угодно мог стащить.

− А халцедон? – настаивала я. По детству помнила этот камень.

− Какой халцет…? – Зина удивлялась очень натурально, казалось, что она ничего не знает, хотя она же была тоже специалист по рудам, должна была всё это знать

− Халцедон хризопраз. И аметист. Полудрагоценный камень, но очень удачный экземпляр, – оттарабанила я: с бабушкой выучила многие названия, тогда все помнила, сейчас многие забыла. − Такой зеленоватый, с прожилками, всегда стоял в серванте?

Зина пожимала плечами сокрушённо и непонимающе. Она косила под дурочку.

Но чем больше проходило времени с похорон, тем чаще мы созванивались с Зиной, иногда она заезжала к нам в гости. Нельзя сказать, что мы забыли весь негатив, но мы были зависимы от Зины, она следила за квартирой, она сообщала нам новости дома. Мама и я решили, что в тот трагический день среди суеты могло случиться всё что угодно и не стоит зацикливаться на вещах, пусть и камнях…

В общем квартиру было решено сдавать. И это оказалось подспорьем, очень выручало. Всё-таки деньги. Хоть и небольшие. Это ж не Москва, а Подмосква. Вот все говорят, что пловцам не надо денег на экипировку, что это дешёвый вид. Что там, говорят, очки, шлёпки и купальник. Но это не так. Очки дорогие, но терпимо. Гидрик для сорев – жутко дорогой, гидриков нужно по три в год, они быстро изнашиваются и, когда старые, мало помогают. Аренда дорожки! Мы в складчину арендовали дорожку на весь учебный год в олимпийском бассейне – это кроме нашего бассейна.

Когда квартиру сдаёшь, всё пропадает, пропала почти вся мебель и даже хрустальные плафоны со старомодных люстр − люди мстят тебе за то, что платят деньги. В гостиницах не мстят, а если квартиру сдаёшь – завидуют и мстят. Но появилась и новая мебель. Постепенно квартира превратилась в убитую. Председатель жэка умер, упал приблизительно как бабушка. Он полез что-то проверять на потолке у себя в ванной, встал на табурет и − тоже спазм.

Осенью мама договорилась с мастерами, чтобы они сделали ремонт. А они оказались мошенниками – ремонт не делали, просто жили и в ус не дули, но натаскали кое-какой мебели. Когда был в Москве карантин, мы с мамой их выгнали. И в последний день, до того как закрыли границы с Москвой, мы успели поменять замки, вручить их новому председателю, именно он когда-то чинил бабушке батареи и болтал про «атмосфер».

Заказов в карантин у мамы резко поубавилось: выпускные отменялись, не стало никакого ажиотажа. Пропала спешка, не стало ночного жужжания оверлока, рядов немытых чашек из-под кофе и забитых ночными окурками пепельниц. Мысли потенциальных клиентов из «какое у меня будет платье» переместились в плоскость «а не заражусь ли я, если приеду к портнихе». Мама строчила под настроение маски за копейки, я их кроила, и мы остались с мамой на бобах. То есть реально где-то неделю вместо каш ели горох и фасоль − отваривали. Гречку-то и рис в магазине разобрали под чистую. Мы с Сеней после бассейна переходим дорогу и идём в магазины. Сеня берёт себе булку или багет, а я что-нибудь попить кисло-сладкое. И вдруг мы заходим, а ряды продуктов поредели, кое-где пустынно. Но булки и попить – всё на месте, ну может не такие вкусные булки и напитки не совсем те, которые я люблю. Но главное – было. Сеня ржёт, а я говорю ему:

− Вот ты угораешь, мама мне ещё неделю назад сказала гречу большой пакет-три кило взять, а я всё забывала, хотя память у меня хорошая.

Перед локдауном было необычно, даже смешно – вся улица запружена людьми, все ходят по магазинам как на охоту. И у всех озверелые лица. К маскам тогда ещё не привыкли, все шли ещё с лицами.

Когда девятого июня открыли Москву и отменили цифровые пропуска, снова встал вопрос, как быть с квартирой. Она реально стояла убитая, одна розетка работала, да и та сильно грелась. Мама не хотела больше никого нанимать, боялась снова обмана, а из нашего общежития принципиально никого не хотела просить, да и все были заняты. Кто из соседей реально работал, а не проводил время у подъездов с пивасом и в общении, все были достаточно обеспеченные, все подрабатывали ремонтами, а летом даже последние алкоголики пропадали из двора – строители всегда всем нужны. Наши строители в карантин стали чаще заказывать пиццы. Ночью как не глянешь в окно – всегда машина от пиццерии какой-нибудь стоит, маленькая жёлтенькая или беленькая «ока», или разукрашенная под корову, и сразу так пиццы охота… И такая горечь снова подступит. Пицца − священный продукт в нашем бассейне. Все, кто выполняет кмса и мастера, заказывают пиццы и угощают других… А я так и не угостила…

Мама категорически предложила оставить квартиру как есть, а через год, когда мне стукнет шестнадцать, продать. А я сказала, что это же память о бабушке, и так мы перед бабушкой виноваты, что превратили её квартиру в ужас и кошмар. Я чётко помню тот разговор с мамой, почти два месяца я не плавала, всё думала и сходила с ума, и реально тогда сказала о бабушке как о живой. И тут как раз (прям во время нашего разговора!) звонит из Веретенца старший, то есть новый председатель ЖЭКа («атмосфер») Алексей Алексеевич и спрашивает, не хотим ли мы квартиру сдать – жильцы из нашего же дома, музыканты, работают в музыкальной школе, поженились, и хотят жить отдельно. Мама обрадовалась, и я тоже. Потому что нормальных жильцов в Веретенце не найти. Алексей Алексеевич, старший по подъезду, сам показал квартиру (у него были наши ключи, как и у Зины), нам даже приезжать не нужно было. Мама пообещала будущим жильцам сделать ремонт, договорились о цене и о том, что ремонт мы сделаем к первому августа, тогда они смогут заехать. Я вспомнила слова бабушки, когда так удачно всё сложилось. Бабушка всегда говорила, что если ты хороший человек, тебе всегда помогут высшие невидимые силы. У нас оставалось почти два месяца, чтобы привести квартиру в порядок.

Когда нашлись жильцы, я прикинула, что если занять себя ремонтом, останется пережить в ожидании встречи с Кириллом всего десять августовских дней. Нет, если бы бассейн заработал, я бы так не страдала, не томилась, что уж там, не мучилась, и ни в какой Веретенец бы не поехала. Мама тоже вызвалась помогать, состроив при этом невозмутимую физиономию. Но дело в том, что маме неохота вообще. Мы жили, никогда не делая ремонт. Маме было наплевать, как у нас дома. За двадцать даже больше лет мама не подружилась ни с одним человеком из соседей-строителей, она со всеми здоровалась, кивала, а если её что-то спрашивали в ответ, никогда не отвечала, просто виновато улыбалась. Мама говорит, что все люди рабочих специальностей, те, кто что-то умеют делать руками, имеют общую черту – сплетни. В нашем общежитии сплетничают 24 на 7 и выясняют отношения громко. Но я заметила, что в нашей школе учителя тоже любители посплетничать. Не буду тут вспоминать разные случаи, но в учительской любили посудачить. Я вдруг подумала, меня как осенило – а ведь меня хлебом не корми, дай узнать что-нибудь про кого-нибудь или чей-либо поступок разобрать на атомы, проанализировать, как другие штудируют параграфы. Значит я прирождённый строитель. Мне кажется, все люди любят посплетничать, поделится инфой или пожаловаться. Типа: а вот ты представляешь эта самая (этот самый) такой дебил (такой крутой). Хвалят реже, кости перемалывают чаще. Это жизнь. Все на свете люди любят пообсуждать друг друга и поосуждать, так во всяком случае утверждала бабушка, просто некоторые молчат и слушают – эти сплетни собирают и складывают в мозговую копилку памяти.

Я никого из друзей, кроме Сени, к себе не приглашала – стыдно. Всё несовременное: шкафы похожи на гробы, ковёр пыльный на стене − ну все знают олдовые декорации, унитаз с ручкой круглой сбоку, а не сверху кнопка, как у всех нормальных унитазов, только кухня была ничего. Но я на самом деле тоже бы не заморачивалась вообще, если бы не видела, как всё зачётно в гостиницах (я же ездила и на международные соревы). Ещё на дистанционке я увидела, как у других дома клёво. Некоторые девочки сидели с включенными камерами постоянно. А Тима Тараканов (мы с ним и в бассейне, и в одном классе) сидел на фоне горящего камина, реально у него всегда горел камин. Все так привыкли к этому огню, и если Тима не включал камеру, чувствовали себя, как рыбы выброшенные на камни. Учителя просили камеры включать, показываться хоть иногда… Я установила за спиной щит. Современная такая лёгкая пластиковая панель в кирпичик, её я и поставила фоном, вроде как я тоже «в обстановке» живу… У нас в соседнем подъезде целый уголок-склад, где всякое по строительству валяется, оттуда я панель и притащила. Привычка такая у строителей − забирать себе лишнее с объектов и складировать в закутке подъезда – может кому пригодится. Материалы-то дорогие, а строители хозяйственные, как кот Матроскин, да что там говорить, они такие жадные, просто завёрнуты на всех этих пенах, красках и шпатлёвках. У многих квартиры обклеены разношёрстными обоями в трешовых комбинациях: везде тащат по рулону-по два, копят на комнату. У некоторых выходило вообще стильно. Смелые сочетания любили в нашем доме. Тащили с объектов в свои подъезды даже совсем ненужное. У ящиков для почты, на столике стояли кактусы, а кто-то рядом лысых каменных ежей притащил, такие на клумбах ставят на дачах. Получалось по мему: ежики плакали, но продолжали жрать кактус. Я и думать не думала, что скоро превращусь в такого ежа, даже не представляла.

Глава шестая. Тролль

Как же я радовалась, что буду жить в бабушкиной квартире. Я всё чаще и чаще вспоминала детство в этот карантин. А что ещё делать на карантине? Я даже читать от скуки не могла, мысли путались и руки тряслись, любовь к Кириллу мне просто ела поедом изнутри. На дистанционке этой сидела просто тупила. И даже под конец забывала ставить кирпичиковую панель за собой.

Я немного кривлю душой, когда говорю, что сошла с ума от любви на карантине. И то, что поделиться мне было не с кем, тоже не совсем так. Я сходила с ума от любви постепенно. И сейчас я напишу про своё маленькое сумасшествие, скорее даже глюк.

В детстве бабушка подарила мне энциклопедию про троллей, толстенную, яркую − из-за одной маленькой сказки, где фигурировала русалка: тролль хочет жениться на русалке, но он сухопутный, она водная и разные у них там случаются приключения… Содержание у книги – закачаешься: и такой тролль, и сякой. Тролль домашний, похожий на сгусток пыли, тролль лесной, похожий на лесовика, тролль пещерный, похожий на соляную сосульку, длинный такой и шапочка в виде соли, точнее колпак. Много-много разных троллей, мохнатых и голых, уродливых и миловидных, наглых таких, застенчивых, похожих на симпатичного мопса, как мой ирреальный друг.

Когда я познакомилась с Кириллом, у меня как у заслуженной русалки появился друг − тролль Кроль. Помните то существо за окном в Веретенце, которого я так испугалась? Так это был тролль. И он появился в Москве!

Из бассейна, где мы арендуем дорожку, я ездила с пересадкой, и в конце – на троллейбусе. Наш район стоит на московском холме, он самая высокая точка Москвы, если ехать на троллейбусе, видна вышка, геодезический знак. А на островке безопасности на перекрёстке широких дорог красуется камень-валун. Он из Веретенца, такой привет нашему барону. Во многих местах наши веретенецкие огромные валуны, они украшают рельеф, что-то обозначают. Валун в красную крапинку − всегда видела камень именно из окон троллейбуса, пока их не упразднили. Я вообще троллейбусы очень люблю, то есть любила. Они трясутся, трещат, газуют с места − не троллейбусы, а тренажёры для космонавтов, есть даже троллейбусы-убийцы: легко можно травмироваться, если вовремя не плюхнуться на сиденье − в наземном транспорте стоять иногда опасно, у меня целая теория насчёт троллейбусов-убийц и троллейбусов-рвачей с места.

Прекрасно запомнила тот день, когда заметила тролля в первый раз. Как залезала в троллейбус, сразу смотрела, кто за рулём, ну просто, чтобы понять, чего ждать во время гонки. Троллейбусы устраивали реально гонки с автомобилями, так дёргались, так гнали, салон троллейбуса напоминал космический поломанный аппарат или дом из мультика Миядзаки. И в салоне те из пенсов, кто побуйнее, стучались в кабину водителя, но тот лишь ещё газа прибавлял. И люди реально летали по закону центробежной силы.

«Троллейбус-тролль в заиндевелый вечер», − услышала я однажды сквозь дребезжание и гул, и бормотание пассажирки − она встала рядом со мной. Я краем глаза покосилась: неприметная старуха в очках, но не совсем ещё древняя. Я запомнила эту красивую фразу, часто повторяла в троллейбусе, ещё думала: а вдруг там после ещё какие-то слова шли…

− Ну понятное дело шли, − услышала позже голос. – В поисковике набрать не судьба?

Я увидела в салоне тролля. Он махал мне от турникета, где кабина водителя. Сейчас-то турникетов давно нет, никто не толпится у передней двери, а тогда были. Тролль залихватски махал мне, как самый наиглавнейший заправский друг, такой свой в доску. Потом подошёл и сел впереди меня, на удивление мало было людей − троллейбусы шли буквально один за одним, естественно я выбрала второй. Как оказалось − зря.

Тролль беспардонно развернулся ко мне и уставился, вроде как у меня уши волосатые, а не у него. Его морда была подёрнута как бы дымкой. Такую же дымку я наблюдала и за окном. Весна по календарю, но зима, как написано в учебнике в началке, права свои сдавать не собиралась. Окно подёрнуто узорами инея, я любовалось узором – полный игнор странному бомжующему мохнатому сверх меры старику. Вам наверно интересно знать, как он выглядел. Так вот. Ростом он был ниже среднего, а на лицо… ну иногда как мопс, иногда как добрый старик с героическим обветренным лицом – таких стариков обычно рисуют к сказке о рыбаке и рыбке. А иногда лицо его молодело, но тогда больше становились заметны мясистый нос и толстые губы – такой губошлёп. Это я, забегая вперёд описала малую толику его различных обликов.

− Полтора года после смерти бабушки, а ты всё боишься меня.

− Я на вас смотреть не собираюсь, − громко и чётко оттарабанила я. − Я тебя сразу узнала, твою мясистую морду.

− Страх… Страх… – дразнился он.

− Не здороваешься со старым другом. Ну-ну. Нехорошо, неправильно, неверно, − он говорил нараспев, тихо и вкрадчиво, за дребезжанием троллейбуса я, как ни странно, отчётливо его слышала, звуки шли сразу в голову, минуя ухо, которое, кстати, постреливало.

Какой ты мне друг, подумала я, что такое друг, с другом можно поговорить по душам, и быть уверенным, что он не проболтается.

− Я твой настоящий друг.

Дебил, подумала я.

− Лукизм – отношение к человеку в зависимости от его внешности. – Как же это про тебя, ты даже не представляешь в какой степени, в высшей степени!

− Это ты пугал меня в Веретенце?

Он не ответил на вопрос и пустился философствовать:

− Если у тебя по иронии судьбы и ошибке природы волосы, пардон, на ушах, то ты не вызываешь доверие. Се ля ви, что означает: люди – такие уроды.

− Ну да, только тролли умные. – С ним бесполезно было говорить, он вещал только о том, о чём сам считал нужным. Я обернулась: никто не обращал на меня внимание, люди входили и выходили. Зачем ехать две остановки на тролле, т. е. троллейбусе, мне лично неясно.

− Доживёшь до моих лет, поймёшь

− Не доживу, − мне стало плевать, что обо мне подумают случайные попутчики.

− Я дружить с тобой пришёл. Ты можешь смело рассказывать мне обо всём. Я выслушаю, а глядишь, и совет дам. Дел у меня много, когда нужен буду – свистни.

И тролль пропал, реально, ребя, растворился. А передо мной сидела спина какого то мужчины в модной стёганой куртке − мягкой такой, гладкой, шуршащей, пуховой…

Я в панике пошла к глазному врачу. То есть у нас диспансеризация два раза в год, но я не стала ждать, отсидела очередь среди мелких детей и их тупых куриных мамаш.

Зрение у меня не упало. В троллейбусах тролль больше не показывался, но стал приходить в комнату ночами или вечерами, и никогда под утро. В первый свой приход он катался по полу и ухахатывался, что я окулисту записалась − его веселили странные вещи, особенно мои проигрыши на соревах, которых, увы, с каждым годом становилось всё больше

Стыдно сказать, но тролль и правда стал моим лучшим другом. Я ему всё-всё рассказывала, делилась с ним своими самыми болезненными переживаниями. И он давал советы, но больше молчал, иногда шутил, когда совсем безнадёга. Почему я должна лишать себя друга, если он не настоящий, а выдуманный или из мира, который подсказывает картам, как им выпадать. Да и не такой уж тролль и выдуманный. Иногда мне казалось, что он материален. Он очень добрый, хоть и хитрый, и подкалывает и буллит иногда, он – мой лучший друг. Мой тролль абсолютно никому не мешает, и держит язык за зубами − это реально лучшие качества в человеке, не совать везде свой нос, не выведывать и не болтать. Я так не могу. Лично мне всё интересно, что вокруг и кто с кем в бассейне. Я тихо завидую, если честно, но и радуюсь кое за кого, к кому хорошо отношусь, потому что отношения важны. Но в принципе не обязательны, а без друзей – тяжко. Без настоящих друзей. И таким, придётся это признать, лично для меня стал тролль. Только ему я могла рассказать своё самое сокровенное, свою тайну.

Могут быть у меня фантазии? Могут или нет? Когда я плыву на соревах перед глазами при перегрузках такие яркие картины. Пятнами, пятнами, вспышки, жёлтые, фиолетовые, оранжево-красные и россыпью изумруд, как у Медной горы Хозяйки. И это называется гипоксией. Иногда мне хотелось верить, что это бабушка посылает мне тролля на подмогу. Сама-то она не может прийти и помочь советом.

Все на свете люди любят пообсуждать друг друга и поосуждать, так во всяком случае написала мне в прощальном письме бабушка. Письмо это мама распечатала в пандемию, чтобы развлечь меня, тающую. Письмо оказалось сплошным разочарованием, содержало достаточно скучные напутствия, вплоть до инструкций, как выбирать жениха. Но были и странные страницы, что-то типа шарад, бабушка любила разные головоломки. На одном листке была нарисована воронка из букв, по спирали шли буквы, их вроде как затягивало в центр, но буквы летали и рядом со спиралью, порхали в пространстве листа. И другая картинка в похожем духе: крест, листья, полосы вроде «зебры», ветка, а под ними цифра «16» – возраст, когда мне разрешалось вскрыть письмо. Но в связи с грустными событиями карантина и скукой вскрыли пораньше. Я-то надеялась, что бабушка напишет в привычном своём постироничном ключе о проблемах девушек, там, и разной ещё чепухе про наивность детства и глупость молодости, она так любила об этом рассуждать по телефону, когда мне звонила. «Детство не наивно, а жестоко, а молодость не глупа, а фатальна», – писала бабушка в письме. Я думала: неужели бабушка предвидела мою любовь к Кириллу и мои детские достаточно обидные «проказы». Как мне было плохо без её разговоров, болтовни ни о чём, как я скучала по ней. И чем дальше, тем больше… Когда любимый человек умирает, его потом не хватает всю жизнь. А с нелюбимым хоть всю жизнь проживи, помрёт, так и пусть помрёт… Я мучилась угрызениями, что предпочла бассейн бабушке. Летом в семь-восемь лет я вполне могла бы прокатиться в Веретенец, автовокзал недалеко − там где лежит валун, и есть рейсы до Веретенца. Чего стоило в летний пересменок заехать-то? Или в июне? Но я, видишь ли, боялась пропустить тренировку, хотела себя зарекомендовать. И зарекомендовала! А толку теперь? Ничего бы не изменилось, если бы я пропустила день. Но у нас же все как заведённые, ты постоянно в спарринге, вечное соревнование с первого класса. А кому это было надо? Ни-ко-му. Искуственное нагнетание и раздувание значимости тренировок. Тренировки, бог даст, возобновяться, а бабушки давно нет на свете… Надо было ловить момент с бабушкой, но ничего уже не вернёшь…

Глава седьмая. Валерик

Троллем не ограничивался мой список странностей. Вторая странность тоже оказалась связана с оптикой, то есть с оптическим обманом, который как выяснилось позже, оказалась вовсе не обманом.

Когда мне было года два-три, мы шли с мамой и бабушкой мимо нашего дома, с той стороны, где нет подъездов – просто газон и дорога. И вдруг передо мной разбивается огромное яблоко, сочное, красно-жёлтое, срез шипит и пенится. Кто-то из окна целился специально в нас! Дом у нас длинный-длинный, хулиган подготовился и выжидал. Бабушка стала спрашивать, что да как. Мама отметила, что не впервые такое: когда она гуляла с коляской, на этом же месте кто-то выбрасывал на неё из окна пакеты с водой или бутылки, они разбивались или перед, или за мамой, ни разу не попали. Она старалась не ходить с той стороны дома, где нет подъездов, но почему-то именно сейчас забыла. Бабушка сразу же позвонила в милицию, и приехала машина с мигалкой. Мама говорит, что ей казалось, что злоумышленник и наш ненавистник видел машину и сразу слинял от окна, она почувствовала, что он больше не смотрит. Я же запомнила только сочное яблоко, я всё стояла и смотрела на него, держа маму и бабушку за руки, а потом стала изучать каблуки девушки в серой форме…

С тех пор я старалась не ходить вдоль дома, но если я была с Сеней, я ж не могла рассказать ему, что чего-то боюсь. У нас, как вы поняли, было такое единоборство, мы постоянно друг друга подщипывали, подкалывали, ловили на слабых местах. Я не могла дать ему лишний повод. И вот мы зашли в магазин на бывшем пустыре, там хорошая пекарня; прожорливый Арсентий взял булки. Я всегда удивлялась: Сеня тащил столько выпечки домой. Родители работают в кафе, неужели там нет выпечки? Может просто с хлебом не заморачивались, а приносили что-нибудь посерьёзнее? Мне и в голову не приходило, что Сеня ужинает тем, что сам себе покупает, а родители возвращаются, когда он спит.

Был такой слякотный апрель. Темнело, треня закончилась рано. Мы шли не спеша. Он хрустел слойкой, я глотала сок, мне сильно хотелось пить. И тут мы увидели коляску на газоне у дома, буквально наткнулись на неё. В ней сидел ребёнок и пялился на нас с явным желанием общаться, такое бывает у совсем маленьких жизнерадостных детей. Мы остановились. Ребёнок один одинёшенек в коляске, рядом с магазином, вечером! Мы обернулись на детскую площадку неподалёку – карусели и детский такой пятачок без песочницы. Оттуда нам помахала женщина, видно мамаша.

− Нормально? – сказал Сеня. – Ребёнок один.

− Он не один, − крикнули сверху.

Мы запрокинули головы – нам кричал мужик в майке-алкоголичке. Кажется именно на этом месте на меня когда-то падало яблоко…

− Он один у вас! – заметила я как можно дружелюбнее.

− Я присматриваю.

Ребёнок, симпатичный глазастый малыш, глодал пятерню и что-то лопотал на своём языке, требуя настойчиво мой сок. У меня было несколько маленьких соков, я понятия не имела, сколько месяцев малышу, но решила дать ему сок, на упаковке написано «8+».

− Ему есть восемь месяцев?

− Ему девять! − послышалось сверху.

Ребёнок увидел сок и начал укать: «у-у» от нетерпения, мне пришлось вскрыть сок, вставить трубочку, он очень ловко цепанул упаковку, ничего не пролил, принялся пить.

− Пьяный дурень, – сказал Сеня, показывая наверх, на окно.

Я обернулась: горе-мамаша торопилась к нам, мы с Сеней убрались поскорее. У нас в бассейне своих горе-мамаш хватало. Тогда я не знала, что это тётя Света.

Я познакомилась с ней через неделю, когда зашла в аптеку купить себе капли от отита – не случалось ни одного мая, когда б меня не продуло. А тётя Света там выбирала эластичный бинт. Продавец уговаривала её взять подороже. А я такие бинты брала, я на ночь одно время бинтовалась, потому что ноги сводило. Тренер говорил − от роста организма случается сводит даже с витаминами. Сводило жутко иногда и в воде. Я даже магний в капсулах одно время пила перед тренями. Я могу терпеть боль и скорчить хорошую рожу при плохой игре, но как, простите, плыть?! И я бинтовалась ночами туго. Потом часа в три, когда просыпалась от перетяжки, бинты снимала. И у меня были разные бинты. И я тёте Свете подсказала. С тётей Светой мы вышли после аптеки. Она жаловалась на вены и отёкшие ноги, я − о том, как мне раньше ноги сводило. Я вообще не очень разговорчивая, в маму, да и бабушка с детства предостерегала. Но пока шли от аптеки до дома, познакомились, болячки – любимая тема всех старух. А потом, ещё через неделю, я заметила её около бассейна. Она с коляской гуляла. Я узнала коляску. Но ребёнок в ней… Это был не тот ребёнок. Те же ботиночки, та же шапочка, та же прядь из-под шапки, но это был овощ, тяжёлый инвалид.

− У вас двойняшки?

Она не поняла, о чём я говорю, стала рассказывать о старшей дочери и о первом муже, который бросался из окна бутылками, фруктами и пакетами с водой, а после пропал, ушёл из дома и не вернулся. Жаловалась, как нескоро смогла второй раз выйти замуж, как ждала ребёнка, сына. Но произошло несчастье. Оказалось, что Валерик, так звали тёти Светиного личинуса, стал инвалидом. Именно стал, а не родился. У него появились судороги. Ему назначили какие-то уколы по ошибке, из-за этих уколов Валерик превратился в настоящую личинку навсегда – мозг умер. Тётя Света стала рассказывать о странном человеке в сапогах, который снился ей и советовал не давать лекарства от судорог, но она не придала сну значения. Тётя Света смирилась с горем, часто встречала меня после бассейна, выставляла коляску по-прежнему за домом на газон. Её муж всё лето присматривал за коляской, сидя на балконе.

Время шло. Валерик подрос, коляска у него появилась другая, и чем дальше, тем больше ноги из неё свешивались. Надо мной подшучивали в бассейне, спрашивали, ни моя ли это мама (мама давно уже в бассейне не появлялась и ни в какие поездки меня не провожала), но я отвечала, что это соседка, и что у ребёнка случайно умер мозг. И все тогда переставали смеяться и больше ни о чём не спрашивали. И с тётей Светой стали здороваться и говорить ей, что я сейчас выйду, что я голову сушу, а то у меня отиты и гаймориты, если не посушу.

И тётя Света такая активная, хозяйственная, она такая сухопутная. Далеко не все люди рыбы. Люди почти все сухопутные. А есть ещё люди стихии воздуха. Вот летающие лыжники едут-едут и – хлобысь! – летят. Ну и прыжки в воду тоже воздух, хотя и вода, что-то среднее, есть такие рыбы, они и летать могут, и плавать… Вот Сеня он такая летающая рыба, его вечно куда-то не туда несёт. Но есть ещё и огонь. Это борьба, бокс и прочее − то, чем мой папа занимается, во всяком случае − занимался.

Пока шли до дома-до хаты, тётя Света болтала о штукатурке, о шпаклёвке, о декоре, о люстрах – обо всём, что ей близко. Ну просто её несло. И я от её словесных тирад сразу отключалась и начинала вспоминать бабушку. Она не любила таких трескучих. Иногда я всё-таки слушала тётю Свету, особенно когда она рассказывала о своём первом муже. Я думала: почему он пропал, почему и я, и Арсентий, видели ребёнка тёти Светы абсолютно здоровым, активным, у меня перед глазами стояло, как он разумно пил сок. И вот тогда у меня впервые промелькнула догадка, что здесь что-то не так. И тролль этот, и теперь Валерик. А тёти Светин пропавший муж? Может случайность, а может кто-то отомстил? Тёте Свете сказали, что куча людей пропадает без следа. Поэтому я без Сени перестала вечером в темноте выходить из бассейна. Чем больше я взрослела, тем больше я ценила дружбу с Сеней – он всегда провожал, и мама не так волновалась, мама вообще боялась в темноте выходить и сильно беспокоилась за меня…

Сеня вызвался помогать мне в Веретенце. Сеня радовался, что так всё сходится: недалеко от Веретенца, всего-то в двадцати километрах, он с апреля безвылазно жил на даче. Сеня стал уверять, что всё умеет, и всё знает, и подскажет, если что. Я сказала: ближе к делу видно будет и, ничуть не сомневаясь в успехе, не понимая, почему мама так волнуется, даже бесится, я поехала жить в Веретенец. Жить и работать.

Когда пообщаешься с тётей Светой, хочешь-не хочешь, а наберёшься разной инфы. У нас дома, в закутке соседнего подъезда, валялись не только остатки материалов, но и лежали книги по ремонту, и даже потрёпанные учебники. Кое-что, где картинок побольше, я отобрала себе.

Когда мы заезжали в гостиницы и турбазы или просто лагерные корпуса первым делом я смотрела на потолки – как заправский классический маляр – не без влияния тёти Светы, она всегда спрашивала у меня, как с отделкой в номерах. Ну и душевые кабины мне всегда самой нравились. Не скажу, что это была моя страсть, лучше ж, когда дома ванна, но душевые кабины бывают очень красивыми, а в бассейнах они повсюду. И повсюду плитка: с узорами, с рельефами и разными выпуклостями-впадинами, выложенная в шахматном порядке и хаотично, со сдвигом и без, с почти интимными рисунками на панно. Полжизни я провела в помещениях с кафелем. И вот, понимаете, не было ни предчувствия, ни сомнения, что что-то сделаю не так, что могу не справиться. Меня совершенно не смутило, что я никогда не занималась ремонтом. Другие же справляются. Всё это выполнимо, если работать целый день. Всегда и со всем я справлялась, со всеми поставленными задачами, если не вмешивался какой-нибудь… ковид.

Глава восьмая. Дядя Вася

Я доверчивая, наивная и чувствительная в плане всяких там бредовых знамений. Утром перед стартом раскладывала пасьянс, а если волновалась, то гадала сама себе определённым способом, и чувствовала, когда проплыву хорошо, а если карта шла так себе, а соревы были не ответственные, я не выходила на старт, чтобы не опозориться. Всегда, когда карта шла хорошая, появлялась и железная уверенность. И вот с ремонтом – то же самое. Я раскинула карты, всё сходилось просто прекрасно, пик вообще не было, кроме шестёрки и валета. Ну валет – мало ли, электрик по-любому будет, а шестёрка – это ж дорога. Было навалом бубей и немного крестей, но это ж всё денежные хлопоты, а как в ремонте без них. Ни тени сомнения, никакого волнения, карты обещали полный ажур, и даже любовь в будущем. Я расценила это как лагерь, и что там наконец у нас с Кириллом начнутся норм отношения.

Мы ехали в Веретенец рано утром в субботу, вроде бы вещей не очень много, но всё равно оказалось прилично. Вёз нас мамин старый земляк дядя Вася.

Дядя Вася − мамин одноклассник. Он тоже в Москву давным-давно перебрался. И всегда с мамой поддерживал общение. Дело в том, что в исконно-русском былинном городе, откуда дядя Вася и мама, реально обстановка жесткач. Хмурый такой город, дядя Вася говорит – хмурной. Дядя Вася поэтому и уехал. Он после армии работал на грузовике с кузовом-холодильником, что-то там проворачивал, какие-то тайные перевозки, ну и его замели. И пока он сидел в КПЗ, на него снизошло, как он говорит, озарение, и он дал себе слово, что если выпутается из этой истории, то уедет из города, попросту сбежит. Его друзья имели на него влияние и он не мог им противостоять; он друзей уважал, они были авторитетами, а он шестёркой – это он так объяснял мне. Дядя Вася работал в Москве водителем «скорой помощи». И он был наш с мамой ну вроде как должник, но в моральном плане, не в денежном. Он вызвался мне помогать, когда мама ему позвонила и спросила, как быть, ну то есть −намекнула. Он и сам маме звонил, он всегда был в курсе наших дел.

Стоит сделать отступление и рассказать о дяде Васе. Если бы не он, я бы ничего не смогла одна. И как такое произошло, что он стал нам помогать, и честно помогал всё время этого удивительного ремонта?

У дяди Васи дочь. Он рано женился, почти сразу, как в Москву перебрался. Устроился на подстанцию скорой помощи, говорит − больше было некуда идти таким как он, приезжим и без образования, но с правами всех категорий, кроме мотоцикла. Мотоциклы дядя Вася не любил, а всех мотоциклистов называл духами. Так и говорил, когда на дороге нас обгонял мотоцикл:

− Дух летит в ад.

Просто дядя Вася в молодости сильно упал с мотоцикла.

У дяди Васи очень взрослая и очень капризная дочь. Дядя Вася в ней души не чает. Дядя Вася – невысокий, рыжий, в веснушках и белокожий, даже краснокожий. Голубые глаза, нос такой округлый. Он внешне нормально выглядит, дядя Вася, но мама говорит, что в детстве он считался в классе чуть ли не уродом и все его дразнили рыжим. Мама рассказывала, что он с первого класса был влюблён в отличницу-звезду. Она и в детском саду звездила, всегда играла снегурочек, так что дядя Вася был влюблённым буквально с пелёнок. И вот он такой с кличкой Рыжий, и не везло восемь лет в школе с отношениями, потом курсы водителей при военкомате, армия, работа, эта неприятность с милицией, поспешный отъезд в Москву, просто побег, женитьба. И вот жена родила ему дочку. А дочка пошла генами в какую-то женину дальнюю родню. В общем, выросла высокой, выше меня, и уж тем более дяди Васи. И такая звезда. Дядя Вася назвал дочку в честь своей школьной любови − Валюшкой. А когда она выросла, стал приходить к маме и просить, чтобы она на его дочь шила. И всегда нам на Валюшку жаловался. Он какой-то мученик, дядя Вася. В детстве и юности терпел эту звёздную отличницу, то есть страдал и сох по ней. Теперь же безумно просто любит дочь. В её внешности сошлось всё самое лучшее от родителей. Рыжий волос, у неё потемнее, так ещё и вьётся, и рост, и такое субтильное абсолютно сложение. Дядя Вася говорит, что она девушка-мечта. Ей сейчас двадцать пять. Какая это девушка? Она возрастная. Ну и вот как раз интернет же у всех появился, старшее поколение завело себе страницы, и мама же везде фотки выставляет своих работ, пиарит себя потихоньку, вот дядя Вася и объявился у нас с просьбой обшить его дочь. Мама брала с него не дорого. Ей стыдно брать дорого с земляка. Он очень мамину щедрость оценил.

Два года мама терпела капризную его Валюшку. Это просто было что-то с чем-то, дяди Васина дочь. Платье очень сложное. Так ещё эта Валя заявила маме, что мама − обычная подмастерье. Это потому что платье шили по фотографии от Кардена. А мама моя, она ж творец, виртуоз. Да: она может скопировать модель, если просят, но всегда что-то своё привнесёт. Но она и своё прекрасно шьёт, по своим придумкам. Просто все приходят с фотками и просят такое же. Никому искания и муки творчества не нужны, всем надо, как у кого-то. А мама моя промолчала, ничего Валюшке противной не ответила, даже кивнула ей, согласилась. Но дяде Васе сказала, когда он расплачивался, что больше она шить его дочери не будет даже под дулом пистолета.

Но выпускные у некоторых не заканчиваются школой. Некоторые до старости всё как школьницы о платьях мечтают и по банкетам бегают, строя из себя девочек – были у мамы и такие клиентки.

Через четыре года у Вали подошёл выпускной в универе – мама отказалась, потом ещё один выпускной − в магистратуре. И дядя Вася стал маму мою умолять. Его ж Валюшка стала королевой красоты этого универа, и они не могли ударить в грязь лицом, тем более им было надо пролезть в аспирантуру. Мама согласилась, но шила сквозь зубы, и я примерку видела. Пришла с трени, а в комнате Валюшка стоит, а в соседней комнате дядя Вася от стены к стене шастает, перескакивая через мои тренажёры. Нервничал он, видно доченька ему дома истерики закатывала и запугала совсем. Ну в общем распрощались, отдали «последнее-наиспоследнее» платье, дядя Вася позвонил, сообщил, что Валюшка просто стала царицей выпускного, всех очаровала и дневную аспирантуру ей предложили. И мама думала, что теперь-то всё – аспирантура – это всё. Но не тут-то было.

Ненаглядную Валюшку угораздило стать невестой. И какого-то очаровала она жениха суперсостоятельного. И понадобилось просто свадебное платье-отпад. Мама сразу отказалась наотрез. И дядя Вася вроде отстал, но за месяц до свадьбы вдруг заявился, чуть не плача; а он в форме был синей, как на скорой, и на автобусе скорой помощи приехал, что запрещено. Его могли бы уволить, если бы узнали, если бы кто-то из наших строительных вечно скучающих бабок у подъездов настучал по 311, что «скорая» у дома без водителя. Дядя Вася рассказал, что сначала сшили платье у какой-то супердорогой портнихи – Вале не понравилось. Дальше отшили платье в ателье – просто был зашквар. Начали готовиться заблаговременно, задолго и заранее, а сейчас времени в обрез. Месяц до свадьбы. И теперь одна надежда на маму. И ещё, кроме платья невесты, надо пошить платья подружкам невесты. И дядя Вася показал фото платья, которое хочет Валя, и мама не просто отказалась, а замахала руками как мельница: не успею и всё. Дядя Вася обиженно поджал губы и свалил, в сердцах хлопнул дверью так, что дверной косяк треснул. А вечером снова припёрся. Мама его дальше порога не пустила и стала выгонять, и этим треснутым косяком, который при нём же и отодрала, отдубасила немножко по спине. И тогда дядя Вася расплакался по-настоящему. Представьте: толстый жирный лысеющий мужик рыдает. Он, всхлипывая и, откашливаясь, произнёс целый монолог, но не как Чацкий о карете, а о том, что жизнь сейчас такая, что вдруг мало ли что. Он тоже может пригодиться, он может отвезти маму на машине хоть на край света, может уволиться с работы и стать её личным водителем и тэ дэ, и те пе и цетера. А мама сказала: это, кстати, мысль, я её запомнила, если ты свою ненаглядную Валюшку зятю сбагришь, можешь и правда не работать, а стать моим курьером, всё равно у вас все деньги на неё уходили и на путешествия твоей жены. А жена у дяди Васи очень любила путешествовать. Когда его жена отправилась в Индию, мы просили по возможности узнать, вдруг папа мой там. И она реально что-то делала, узнавала в тамошнем посольстве, звонила маме, отчитывалась и сказала, что в Индии, если человек, допустим, живёт в монастыре, его не найти, а если и найти, то не вытащить оттуда, он там будет прятаться. Ну в общем, это так, к слову, к делу вообще не относится.

В общем, мама приставила дверной косяк обратно к стене и согласилась сшить за месяц, и отказалась брать вдвое больше за срочность. Она назвала свою обычную цену за свадебное платье. Реально цена не маленькая. И весь месяц мама шила, и ночами шила, и днями. И подружкам невесты сшила тоже семь платьев. Но там совсем лёгкие платьишки, как ночнушки: чуть расклешённые, два шва, две вытачки, и на бретелях. Я маме помогала их кроить, и ещё сказала тогда, что странно, что у такой ужасной Валюшки столько подружек. Но мама ответила, что мы не знаем, как Валя себя ведёт по жизни. У нас она всегда нос морщила (у нас же хлоркой воняет от моих купальников и шапочек, которые на кухне вечно сохнут прищепнутые, да шлёпки на калошнице валяются тоже с ещё тем амбре) и к маме относилась свысока, как к обслуге сейчас все относятся. А может в универе там или вообще с друзьями, Валюшка по-другому себя ведёт. Знаете, какие сейчас люди: о кого можно вытереть ноги, с тем ни секунды не церемонятся, а где надо, ведут себя как надо, так что и не догадаешься, какие они гады.

Платье вышло просто отличное, если покупать готовое в модном доме, ну с маркой, брендовое, то выйдет по цене машины. Даже Валя перестала морщить свой милый нос в веснушках и так благодарила, и нахваливала маму и почему-то заодно и меня, что даже я чуть не прослезилась. А мама кивала болванчиком и улыбалась, как и всем заказчикам. Синяки под её глазами стали ярче, мешки около синяков набухли от лишних доз супер-крепкого кофе. Я хорошо знала эту дежурную мамину улыбку, и эти кивки были мне до боли знакомы. Всё это означало: давай уже сваливай, хватит благодарить, дай отдохнуть, отоспаться, всем всегда в последний день, да ещё срочно… Но ещё минут пятнадцать мама кивала и принимала благодарности, отвечала на вопросы по носке и утюжке, выслушивала жалобы, какие в ресторане работают жуки и рвачи, и что свадьба выездная, и так далее, и так далее. Потом ещё дядя Вася забыл мешок с платьями подружек, мы их прозвали с мамой «семь ковыляющих прынцесс». Дядя Вася конечно же специально забыл, так-то он внимательный. Когда вернулся, то с пафосом так объявил, что теперь он обязан маме просто по гроб жизни, и чтобы она не стеснялась, звонила, если что.

− Да что у нас может быть? Я дома, Мальва учится и тренируется. У нас день сурка, мы, Васёк, живём до скуки однообразно.

− Не думай о секундах свысока. Сейчас время такое, у всех что-нибудь случается. – Дядя Вася многозначительно поднял палец вверх, а потом показал кавычки.

Спустя полгода в Китае выстроились очереди за масками, а ещё спустя четыре месяца их стали выдавать дяде Васе бесплатно. Он переболел в первых рядах в Москве, у них вся подстанция слегла, а двое умерли, фельдшер и кладовщик, заведующая подстанции осталась с одним лёгким. Один день, а именно второго мая, вся подстанция встала, машины не выезжали, но это только один день… Дядя Вася болел всего два дня, курильщики легко переносят вирус. Этой весной я поняла, что вредные привычки не только вредят, но и помогают, то есть могут стать помогающими и защищающими привычками.

И оказалось, что очень вовремя для нас дядя Вася передал эстафету зятю: капризы Валюшки выполнял её муж. Но дядя Вася зря думал расслабиться на старости лет. Мы с мамой знали, что дяде Васе в коронавирус не просто, что водителей не хватает, так как всех предпенсионеров отправили в отпуск, а некоторые водители ушли на больничный. Но нам без него тоже пришлось бы очень тяжело. И мама написала дяде Васе. Он ответил не сразу и в том смысле, что если бы не дополнительные смены, помогал бы через день, но сможет раз в четыре дня приезжать в Веретенец и привозить что-либо, ну и помогать, чем сможет. Забегая вперёд, скажу, что конечно он не жаждал помогать, он реально уставал на допсменах, для него это был перегруз похлеще, чем у меня на полтарашку. То есть для дяди Васи это лето прошло экстремально. Но мы с мамой не собирались его жалеть. Он обещал. Земляки всегда друг другу помогают, уверяла мама, когда я ругалась, что она согласилась шить Валюшке. Но, честно говоря, положа руку на сердце, в Веретенце выяснилось, что дядя Вася выручил нас в самый ответственный последний момент – в начале августа на работе у него начались продыхи от смен. А до этого он реально не мог вырваться. Дядя Вася ради почти не бывал дома в июне-июле, то есть все два месяца моего житья в Веретенце, он спал иногда прям на подстанции – многие водители боялись ковида и всячески отлынивали: брали больничные или увольнялись в связи с пенсионным возрастом. Что уж он наплёл дома жене, когда в первые же за два месяца отсыпные-выходные вырвался в Веретенец, я не знаю, а может она тоже была маме благодарна за платье. Уж она-то точно отдыхала от любимой дочки, которая просто всю душу из них вытряхнула за двадцать плюс лет.

Глава девятая. Заезд

Мы ехали в Веретенец рано утром в субботу. Я, мама, дядя Вася и наши вещи. Дяде Васе надо было успеть на работу, заступить на смену до девяти.

− Ты будешь в защитном костюме, дядя Вась? Как космонавт? – спросила я по дороге.

− Нет. Я – нет. Смысл, когда вся подстанция уже переболела? Смысла нет. Я и маску-то на работе ни разу не надел.

− А врачи?

− Фельдшера все в защите, но защиту оставляют с больными в салоне, а со мной в обычной одежде.

− Значит ты переболел и больше не болеешь?

− Нет конечно. Но нам, всем работникам, и не ставят корону, у всех двусторонняя пневмония…

Дорога свободная, солнце встало совсем недавно, облака, похожие на цветную сахарную вату напоминали о беззаботном детстве, когда веришь в сказку, а не в какой-нибудь несуществующий сглаз. Шли самые длинные дни лета, скоро дни начнут потихоньку сокращаться, дело повернётся к зиме, в августе, когда мы будем гулять с Кириллом по лагерю и целоваться, темнеть будет уже часов после девяти, что нам будет только на руку. Я про дни и не знала раньше, ну не обращала внимание: светло – ну и ладно, темно – хуже конечно, но главное в пустынные места не попадать. Но у нас такой физик в школе, злоироничный. Он поздравлял нас с новым годом за неделю до тридцать первого, именно тогда начинался год астрономический. Физик в этот день весь из себя такой праздничный и новогодний, а когда его поздравляли перед каникулами, говорил: «Да какой новый год, он неделю назад был». В самый короткий день зверь-физик ради праздника согласился ещё на день оттянуть долги по домашкам. Он рассказывал о том, что Галилей лицемерно поклялся инквизиции, что земля не вертится, а потом французский физик со смешным именем Фуко доказал своим маятником, что всё: земля точно вертится. Я смотрела на солнце, качающееся, как по волнам по верхушкам деревьев. Лес то чернел, то светлел − подмигивал именно мне, сосны под светом напоминали пики. Впереди темнел горизонт. Инквизиция уверяла: солнце крутится вокруг Земли. И я поняла этих жестоких средневековых карателей. Мне казалось, что солнце убегает, что я еду в противоположную от света сторону, еду из мира здравствуй-рассвет в царство ещё-тень по панцирю гигантской черепахи…

Напоминание 1. Ряба и юбка

Я вдруг вспомнила случай из началки. В нашем классе училась Соня Рябкова, Ряба-баба. Она пришла в начале года в третий класс. Она реально была похожа на курицу из-за длинного острого носа, но на такую хищную курицу. Однажды я шла из бассейна (от бассейна до нашей школы метров сто), а Рябу-бабу забрали видно из гпд родители. Я поразилась, какая у Рябковой красотка-мать, с длинными кудрявыми волосами. Да и отец спортивный такой. Ряба шла между родителями, я плелась позади, они не знали, что я иду за ними. Я думала: как её любят. Ей реально не разрешали переходить дорогу к магазинам, но это я потом узнала. Ряба была ну совсем не похожа на нас, её отдали в нашу школу, кста, тоже из бассейна. Она ходила в бассейне на абонемент и на индивидуальные занятия, её почему-то важен был бассейн до такой степени, что пришлось учиться в нашем глупом классе. Она писала сочинения в стихах, болтала по-английски с учителем, а когда мы не подружились, но стали общаться, ближе к зиме, она рассказала мне, что дома она говорит с бабушкой и мамой по-французски. Ну вроде такая семья аристократов.

Не помню точно, как всё произошло. На перемене нас выгнали из класса в рекреацию, чтобы класс проветрить. Мы, часть девчонок, сидели на полу у стены рядом с кабинетом, многие девчонки играли в стеночки и догонялки, перебегали по коридору от стены к стене. И Рябкова бегала с Лифановой. Ну все их звали Ряба-баба и Лифа. Все девочки в этот день надели школьные сарафаны с клетчатыми юбками и белые блузки – нас должны были фотографировать. И я подумала: вот как пить дать, сейчас учительница поставит рядом с собой для фотки Рябу-бабу. И тогда я, наблюдая за юбками девочек, надувавшимися колоколом, подумала: а прикольно будет, если юбку Рябе задрать. Ну вот просто ради смеха. И я подбежала к Рябе, схватила край юбки и задрала, вроде как в игре. Лифа заметила, рассмеялась и тоже задрала Рябе юбку. И, сама не знаю, как так вышло, но все девчонки стали подбегать и задирать Рябе юбку. Ну − шуточки. Я вернулась к стене, сидела и наблюдала, а Рябу всё мучили. Тогда Ряба начала толкаться и пихаться. По-моему она даже не видела, кто её первый обидел, она же неповоротливая, Ряба эта, стала наезжать на Лифу. В общем, они разбираются, а кто-нибудь, нет-нет, да подбежит и поднимет её подол. Очень смешно. Ряба расплакалась, на фото она стоит вся опухшая, и, понятно, не рядом с учительницей. А рядом с учительницей отгадайте кто стоит? Вечером учительница позвонила маме – родители-то Рябы подняли скандал. Учительница рассказала маме всё, а мама ответила:

− Вы знаете, Александра Петровна, моя дочка не могла так себя вести.

И мне стало стыдно. В конце года все эти игрища закончились плохо, и снова когда все были в парадной форме, чтобы стоять и поздравлять одиннадцатиклассников в живом коридоре. В этот день все носились просто как очумелые после того, как впихнули цветы этим одиннадцатиклассникам и возвращались в класс, играли в салки-прилипалы, пихались. Что произошло, я даже не видела, кажется Лифа, толкаясь, наступила на ногу Рябе, или Ряба сама споткнулась, не знаю. Она упала на ногу и заревела… Рябу тащили в медпункт два учителя – обж-шник и географ. Они встали рядом, водрузили Рябкову себе на плечи – юбка кончено же задралась, но всем было наплевать на юбку, когда белые колготки розовели в районе щиколотки. Открытый перелом. У меня до сих пор перед глазами эта картина: два учителя несут Рябу, сидящую у них на плечах и заливающуюся слезами от боли и испуга, а белые колготки краснеют и краснеют. Я поехала к Рябе в больницу. Сама позвонила её бабушке на городской и узнала адрес, всё сама. Я посидела с Рябой в палате, мы мило общались, я – мастер очаровывать. Ряба смотрела на меня такими глазами, полными бездонного страдания… Она не вернулась к нам в класс на следующий год. Мама после видела Рябу на детском канале по телику. Ряба, подросшая и похорошевшая, сидела там среди других детей за столом. На столе стоял самовар, дети слушали кого-то великого и задавали умные вопросы про творчество.

− Ничего удивительного, − скуксилась я, − у Рябковой мама – режиссёр документального кино.

− А, ну тогда понятно, − сказала мама и снова расстроилась, как тогда, когда позвонила учительница. Мама всегда расстраивалась, когда кто-то по знакомству.

Я не вспоминала случай с юбкой много лет; как тащили Рябу вспоминала часто, это был мой непроходящий кошмар. Но почему-то сейчас, по дороге в Веретенец, всплыла юбка, она всё задиралась, я даже как будто слышала голоса и насмешки в рекреации…

Да и на утреннем шоссе происходил безумно странный обман зрения. Раз солнце встало и скачет по деревьям, ну или по низким кустарникам, раз небо с час как светлело и искрилось, как разные богини утренних зарей, наводящие марафет, так везде же небо должно быть яркое, но впереди простиралось ещё тёмное, точнее сказать теневое, и белёсый месяц всё висел. То есть из светлого чистого мира я погружалась в пучину на серьёзную дайвинг-глубину. Но это же невозможно, впрочем я так рано ещё никогда не ездила в Веретенец. Настроение стало как при нырянии – прессовало, уши не давило, но мысль тюкала молоточком по мозгу, вбуравливалась в разум – опасность! Я подумала: куда я еду? кому это надо? И только память о бабушке оправдывала наши с мамой действия и ещё ответственность перед папой, мы с мамой надеялись, что он вернётся, мы не допускали мысли, что он пропал навсегда. Он обязательно должен проведать нас и навестить бабушку на могиле, должен появиться. Ему сейчас это будет сделать сложнее, но когда-нибудь закончится пандемия, все переболеют и наконец успокоятся, и перестанут паниковать, и откроют границы. А папа состарится и захочет семейного уюта, все на свете возрастные страдают от одиночества и лезут со своими глупыми воспоминаниями.

Когда въезжали в Веретенец, я его снова, как и весной, не узнавала. В Веретенце понастроили целый новый город. Он вырос на месте лесов-полей перед мостом, а за мостом – старый привычный Веретенец, город детства встретил своей порядком запылённой, но всё же пока светло-изумрудной зеленью.

Бульвар Бардина – светлый, солнечный, однако, дорога к подъезду полностью в тени. Подъехать впритык к дому оказалось не просто. Дядя Вася боялся поцарапать припаркованные машины, тыкался как робот в обучающем видео по робототехнике и всё без толку. Ну что это за двор: две девятиэтажки-книжки, наша чуть вглубь. У дома один подъезд, одна не широкая дорога к нему. Мы с мамой уверили, что всё перетащим сами, но дядя Вася стал помогать, споткнулся, упал всем своим толстопузым тельцем.

− Я вас умоляю, дядя Вася, − взмолилась я. – Двор не хочет вас видеть! − Я добавила просто, чтобы пошутить. − Мы всё сами сделаем. Вы можете опоздать на работу.

– Ну всё, девчонки, извините, что так, уехал я. Звоните, если что.

− В смысле? – уточнила я. – В смысле «что»?

− Ну там мойку поставить, полки повесить. Постараюсь вырваться.

Ага, обиделась я тогда, полки повесить. А мама его больше выручала. Ясно: отвёз и считает, что больше нам не должник. Всегда так – ты для человека всё, а он тебе в ответ, в благодарность – мелочёвку. Я оглянулась нервно, когда дядя Вася уехал.

− Что ты, Мальва, − перехватила мама мой взгляд. – Время такое, Васька не виноват. Там сейчас на подстанции у него работать некому.

− Отговорки, мам. Не кажется. Когда не хочется, всегда найдутся отговорки.

− Не кажется, Мальва. Мир поменялся, пока ещё под вирус этот все перестроятся.

− Ну всё, мам. Нас этот ковид не касается. Пусть другие боятся, но не мы.

− Ты узнаёшь двор? – спросила мама, чтобы переменить тему.

− Да так… Мы ж были весной, когда этих выгоняли…

− А ведь были-то пушистые сосёнки – сказала мама, − когда мы с папой твоим познакомились. Двор изменился, остался без травы из-за вымахавших сосенок, мы сейчас попадаем в настоящий сосновый лес.

− Ой, ну мам! – испугалась я. – Давно уже сосны, просто вымахали.

− Ты так говоришь, потому что росла вместе с ними. Они тебе всегда казались большими даже когда были сосёнками…

− Всё мам! Давай всё затащим, пока люди спят, чтоб лифтом они могли пользоваться.

Пока ходили как маятники туда-сюда за вещами, коробками и упаковками, я чётко чувствовала на себе взгляд. Было около семи утра, выходной день, но кто-то пялился, а может просто покуривал на балконе. Я остановилась. Пока выглядывала неизвестно кого, всё представляла, как вручную строители клали эти кирпичики башни-девятиэтажки, один к одному, один к одному, и поняла наконец выражение «собирать по кирпичику». А наш-то дом ставили башенные краны, подавая рабочим панели… Две большие разницы.

Конечно же я никого не заметила: ни курильщиков, ни людей за шторами и жалюзи. Но явно кто-то наблюдал, ощущение не прошло и после.

Завалив прихожую коробками и мешками, мы с мамой наконец оказались в квартире.

− Мама! Ты заметила: камеры-то на каждом этаже.

− Ты бегала по всем этажам?

− Нет, но на нашем точно.

− Ну и что?

− Извини, мам. У нас в Москве камера только внизу, на подъезде.

− Ну а здесь по-другому. Везде, Мальва, свои порядки. Тут наверное больше криминала.

− Мама! Тамбуры же. Лестничная площадка маленькая, а дальше коридор, он как бы личный…

− Ну значит и у нас скоро на каждом этаже повесят, − отозвалась безразлично мама.

Окна моей комнаты, да и другой, бабушкиной (комнаты рядом, через стену и выходят на одну сторону), буквально таранили коряги, которые мама почему-то назвала ветками:

− Смотри, какие кудрявые ветки!

Я ошарашено молчала. Я не ожидала такого вида из окна, точнее его отсутствия. Мы не раз и не два бывали в бабушкиной квартире, пока жили жильцы, но я не подходила к окнам. И тут оказалось, что липы-то со времён моего детства вымахали прямо с дом. Еле-еле и всего минут на десять солнце осветило мою комнату и ушло выше. А в бабушкину комнату солнце попало максимум на минуту, это даже маму удивило.

− Мы теперь как принцессы в замке, а вокруг вырос тёмный лес.

Приятно чувствовать себя принцессой в заточении, да и многие люди живут в тени всю жизнь. Но мне стало не по себе от того, что солнце навсегда осталось за моей спиной на шоссе и бульваре, а тут – кратковременный утренний гость, вроде как для галочки отметиться светом. Я захотела тут же покинуть бабушкину квартиру и больше не появляться.

− Лес во дворе, мам. Это что-то странное… Почему не вырубят-то? Неужели никому не мешает? Неужели только к нам в окно тыкаются эти ужасные ветки.

− Я тебе сразу сказала, как вещи таскали.

− Да то сосны у подъезда, а липы ж с другой стороны. Мама! Ты не находишь, что это какие-то крючковатые пальцы?

− Вот липы зацветут, будешь прямо из окна собирать цветки и пить липовый чай. – Мама растянулась на диване. Ей явно нравилось в квартире: − Пусто, тихо…

У бабушки в комнатах всегда было тихо, я запомнила необыкновенную тишину. В Москве я постоянно слышала крики, разнообразный шум, чихания и кашляния соседей снизу, а тут – бешеный контраст, непроницаемая тишина. Комнаты показалась мне склепом. Тишина намекала на вечность и совсем не радовала. Прихожая, коридор и кухня – звуков навалом − соседи за стенкой, а в комнатах – другой мир. Даже окна… Когда жила у бабушки, в окно я видела только небо. В квартире высокие широкие подоконники, иногда я забиралась на них и представляла себя кактусом в горшке или цветком с зубчатыми листьями. Бабушка обрывала его листки для настойки, поэтому в горшках продолжали бушевать карликовые пальмы-мутанты. В детстве с подоконника я видела верхушки лип, я обожала ещё за это бабушкино лето – липовый тяжёлый аромат окутывал сладостью, я ложилась на паркет, вдыхала дурман-траву, как в сказках про Иванушку. Я смотрела с подоконника вниз, и тогда видела людей, копошащихся на газоне, они обрывали цветки с липы, подпрыгивая. Я негодовала – это же наши липы, но бабушка успокаивала: пусть люди собирают, липы общие, они же за окном. А по ночам казалось, что липы со мной разговаривали… Я стала изучать косяки окон, что-то зацепило глаз. Ну конечно – детские рисунки. У нас были жильцы с детьми. Детские каракули. Странные человечки, точнее человечек в плаще или пальто и пауки, странные пауки, похожие на человечков, пауки с человечьими головами… Я попыталась рассмотреть через листья, что там за окном дальше, почему солнце не видать. Раньше-то далеко вглубь стояли чужие дома-башни, не наши корпуса и по другой улице. Теперь за теми домами высился недостроенный серый человейник, два крана замерли, как гигантские богомолы − вот почему солнце-то оставило нашу квартиру, оно зашло за новостройку. Я выдохнула: так испугаться, а нашлось простое объяснение. Я подумала, что, вот, я недовольна ветками, а что же внизу? Я распахнула окно и присела на подоконник как в детстве. И, поверите?, мне даже померещилось, что горшки с цветами тут же стоят – детская память, флэшбэки, сыграли шутку. Так-так: первые этажи видят стволы осин, и лип, и гигантских клёнов. Травки на земле не было и здесь. Голая земля вместо газона. И наверняка с собачьими сюрпризами. Словно читая мои мысли, прямо под окнами между стволов прогуливалось двое собачников.

В Москве-то мы живём на последнем этаже, в окне панорама − детские сады жёлтыми пятнами напоминают гигантскую латинскую букву, дальний дом микрорайона подмигивает окнами в темноте, ну а если посмотреть вниз – люди-барсуки ходят по двору, машины-квадраты тетриса освещают светом фар собачников и прочих припозднившихся алконавтов. Всё – как на ладони, всё сверху, много воздуха и неба, и даже салют на 9 мая вспыхивает на далёком бесконечном небе… Вид из окна, это же целая поэма. В любом доме разница между обитателями первого-второго этажа и последнего – огромна. На первом этаже ты можешь утопать в кустах, разбивать клумбы, любоваться цветами под окном. А может ветки дерева или сирени тыкаются в окна?.. Но видеть перед собой стволы и голую землю и заглядывающих в твои окна собачников… Такое себе удовольствие…

Собачники одновременно запрокинули головы, я почему-то вспомнила нас с Сеней, когда мы натолкнулись на коляску с одиноким малышом и увидели алконавта в окне. Мужчины, такие приличные в спортивном стиле, смотрели на меня в упор, но я не отстранилась, сидела, как сидела: ничего ж такого. Эти двое одновременно опустили головы, ушли с земли, собаки стали лаять и натягивать поводки, но за листвой я не разобрала, что за собаки и на кого они ополчились. Одна в рыжину, покрупнее, а другая чёрная и не маленькая. И мужики тоже – один, тот что с рыжей собакой, в рыжих шортах и жёлтой футболке, а тот, что с чёрным псом, тот во всём чёрно-фиолетовом. Господи, подумала я, несчастные люди первого этажа, а ведь были же, были раньше цветы.

− Мам! А помнишь: тут же росли мальвы? Ты это помнишь? – мне реально было не по себе.

− Да брось ты, Мальв, переживать. Наверное, старое поколение отошло, те, кто цветами занимался. А моим ровесникам не до цветов.

− А тётя Света в нашем дворе? (Тётя Света впахивала по весне, разбивая новые и новые клумбы у подъездов, и почему-то уверяла, что это ей как отдых.)

− Мальва! У неё ребёнок больной, они всё время на улице, вот и нашла занятие.

− Всё равно без цветов некрасиво. У нас даже в карантин, даже рядом с бассейном клумбу не запускают. (У нас рядом с бассейном шикарная клумба, с разными цветами, с каменными горками, а по камню ползёт какой-то махровый плющ, вроде как листы седые).

− Тут я достала из ящиков. – Мама приподнялась с дивана – он пошатнулся, мама чуть не упала. − То ли я такая жирная, то ли диван на один угол совсем неустойчивый. Что там пишут?

Я покопалась в пачке рекламных бумажек, за пандемию их накопилось с гулькин нос.

− Мама! Там написано, что идут работы по благоустройству. Ты их видишь, эти работы?

− Сегодня выходной. Наверное, начнутся. Да и не растут под деревьями цветы.

− А трава? Просто надо насыпать хорошей земли, − настаивала я.

− Смешно, что мы с тобой об этом говорим, мы ни разу не ботаники и не агрономы.

− Да ну мам. Ты не замечаешь, как тихо?

− Прекрасно. – И мама осторожно легла на диван. – Тут всегда было тихо. Тут всегда настоящая нирвана.

А мне, вот, совсем не казалось это прекрасным. Иногда, когда грустно, что-нибудь плохое случилось, слышишь звуки двора, знаешь: ты не один в этом мире. Иногда даже затворнику хочется побыть не одному. И тут до меня наконец-то дошло: я поняла, что буду просто одна-одна. Ладно, успокоила я себя, я ж буду занята, целыми днями, неделями. И у меня ж есть радио. Всё норм. Буду слушать по совету историка новостные станции. Он сказал, прощаясь с нами (с теми кто огэ по обществу выбрал и «ходил» к нему на дополнительные), он сказал: слушайте новости и сможете ответить на многие вопросы без всяких учебников.

Я еле удержалась, чтобы не напомнить маме, как она сама говорила, что папа еле ноги унёс из этой идиллии…

− Ты такая маленькая девочка, возвращалась отсюда спокойная, довольная, повзрослевшая. Идилия, здесь идиллия, − бормотала мама.

− Согласна. Но как-то, мам, совсем тут всё по-другому стало.

Я вышла из комнаты на длиннющий, обожаемый мною в детстве балкон, прошла с него кухню, открыла там окна, впуская утро, первое утро на воле – шесть дней как открыла границу Москва, и мы смогли выехать, не оформляя цифровые пропуска. Я облокотилась на раму и посмотрела вниз. Уф. Кухня – другое дело, и солнце, и вижу привычный соседний дом-корпус два. Деревья здесь стояли не так часто и были не такими высокими. Всё детство я видела с кухни козырёк соседнего дома и вход в его подвал. Сейчас же я смотрела не на соседний дом, а на дорогу в наш подъезд! По дорожке шли те двое в шортах, собака подняла лапу у колёс единственной (!) машины. Стоп! Но этого просто не могло быть. Окна бабушкиной квартиры выходят на две стороны – на торец дома, туда, где видны дальние не наши дома, и на соседний корпус-два. Но на дорожку в подъезд (в наш подъезд!) окна не выходят! За дорожкой помойка. Правильно. Эта помойка нашего дома, влево от подъезда. Но её никогда не было видно с кухни. С кухни и с балкона я видела всегда помойку соседнего дома. Но не нашу! Я просто остолбенела. Я разглядела даже контейнер для пластика. В Веретенце неподалёку стоял завод вторсырья и все были помешаны на экологии, в магазинах стояли аппараты по сдаче бутылок, во дворах специальные контейнеры; я разглядела даже этикетки бутылок – но контейнеры были на помойке у нашего дома, а у соседнего, который я и должна была видеть – их не было. Я озадаченно вернулась с кухни на балкон. (На балкон можно было попасть и из кухни, и из комнаты.) Уф. Всё стало нормально: помойка та, что надо, без контейнера для пластикового вторсырья, будто ещё один кадр кинофильма сменился: соседний дом, его козырёк и вход в подвал, помойка за деревьями – знакомый с детства вид. Я решила, что мне померещилось. Но пустая дорога к нашему подъезду, которая на самом деле забита до предела машинами, так что дядя Вася не мог подъехать впритык, не могла же мне померещиться. Такого не могло быть! Я озадаченно вошла с балкона в комнату, где лежала мама.

− Мам! Сейчас смотрю в окно и вроде как на севере я, вроде как мираж…

− На Севере − северное сияние, а миражи – в пустыне, − мама потянулась и села на диване. – Кстати – аккуратно с диваном, если сесть на угол, он опрокидывается. Что это вообще за диван? Откуда он?

Я стала раздражаться на маму, что она привязалась к этому дивану? Настроение испортилось. Я побежала вниз, на улицу, в подъезде было так прохладно, как во всех на свете старых кирпичных домах. Если глюк пошёл, это совсем аут, может из-за худобы? Я как-то упала в лагере в обморок, но там, несмотря на восемь утра, пекло южное палящее солнце, мы только что отбегали и сделали офп. Там у меня явно случилось углеводное голодание. Но сейчас-то нагрузки нет, солнце не печёт и я ем одни углеводы. Я выбежала на дорожку из подъезда – всё было заставлено машинами! Я обошла дом и посмотрела снизу на наши окна. Я даже встала на то место, где стояли мужики в шортах, как они задрала голову… Попыталась изучить следы. Но куда там – сухая земля, какие там следы.

Озадаченная я вернулась, отгоняя тревожные мысли.

До того, как временно поселиться в Веретенце, я и не задумывалась, что квартира, в которой живёт человек − отдельный обособленный мир, у каждого он свой, часто абсолютно не похожий на мир ближнего соседа за стенкой, над потолком (если у вас не последний этаж, там, понятно, мир птичий, мир голубей), под полом (если у вас не первый этаж, там понятно мир крысино-мышиный). Получалось как бы два мира. Мир – родной, в котором я жила в Москве. И мир чуждый, чужеродный. Нет: любила его по-прежнему, как в детстве. Противоречие, но это так. Я любила, и он стал мне абсолютно чужим, даже кое-где, кое в каких местах, враждебным. Я ожидала родного с детства мира. А на деле − гостевое чувство в квартире, вроде бы я в гостях в чужом доме. Здесь жили разные люди. Всех их объединяло одно – они были нехорошими людьми, жлобами, ворами, должниками и обманщиками, обрезанный звонок у тамбурной двери тому показатель. Объединяло их ещё и то, что они жили всегда ровно по году. Всё из квартиры было вынесено, вплоть до оконных ручек, даже в стенах на месте розеток зияли дыры после последних жильцов, даже люстры пропали без плафонов, а вместо них свисали непотребные лампочки на проводах, но зато последние жильцы натащили шкафы, стеллажи и диван.

Когда я осталась один на один с этими ужасными стенами в рваных обоях, потолком, на котором пальцами давили комаров, мысли мои стали путаться и вспоминать прошлое, не только бабушку, но и как-то сразу всё.

Первые дни в квартире я чувствовала себя совсем паршиво. Видела в окно тех мужиков в шортах, то с собачками, то с пивасом, и ни разу чтобы и с собачками и с пивом, они всё время молча смотрели на меня, задрав головы. И самое бесячее: я снова видела дорогу, которую видеть не должна, идущую к подъезду, который видеть не должна. Мне казалось, что дом крутится вокруг своей оси. Я даже стала к этому привыкать, насколько можно привыкнуть к головокружению, к видению. Если я видела мужиков под окнами, а потом перебегала на балкон и видела подъезд нашего дома и дорогу к нему, я крутила и трясла головой – так делает кот Том после нападения хитрозадого мыша Джерри. И видение пропадало. Это всё нервы, думала я, меня просто накрыло, успокаивала я себя, вчера переработала, ну конечно же: чистить рамы под реставрацию (на пластиковые окна денег не было), мыть квартиру, везде раскладывать мокрые тряпки, чтобы пыли меньше.

Пол я не только мыла, но и скребла от прилепленных жвачек. Причём, это было ужасно сложно – паркет же, и лезвия постоянно терялись. Всё терялось поначалу, пока я не решила всё нужное класть на стол рядом с диваном. У меня стали болеть кисти рук, а ночью отниматься – я поняла, что клинер – самая тяжёлая профессия в мире. Я надеялась, на возвращение ауры бабушкиной квартиры, но с каждым днём становилось всё жутче. Аура – она же в вещах. Смотришь на вещь и вспоминаешь, что с ней связано. А тут – дом-чужак, комнаты-склеп. Вдобавок оказалось, что связь плохо ловит − надо подходить к окну, интернет был, но тоже не супер-скорость. Я разговаривала по телефону на кухне – там ловило прекрасно, соседи стали стучать в стенку – я громко болтала, им всё было слышно. И я их слышала тоже. Но в стенку не стучала, я ж не дура скандальная.

В итоге я старалась вообще не говорить дома, стала вечером на прогулке болтать с мамой – каждый вечер я выходила продышаться и погулять. Оказалось, что не только квартира, но и Веретенец стал мне чужим, я его элементарно не узнавала. Новостройки не пощадили даже старый город, а может я просто в детстве стройки не замечала? В детстве всё камерное, всё не в пространстве, а как на картинке, в детстве везде сказка…

По вечерам очень много гуляет людей. Сразу видны люди молодые и успешные, с карликовыми собачками – эти и заселили новостройки, и вижу я людей местных, тихих и покорных, а после наступления темноты − агрессивных местных выпивох, многие из них – настырные попрошайки, кое-кто выходит на проезжую часть, прям на перекрёсток и мешает машинам, и переходящим улицу. Ну и ещё меня поразило, что люди с работы возвращаются тут после восьми, то есть после девяти, а в одиннадцать улицы как вымирают. В магазинах после захода солнца аншлаг и длинные очереди.

Как-то я закопалась на кассе, мне денег не хватало. Так люди не комментили, не цыкали в спину, как у нас дома в супермаркете – тихо стояли ждали, а когда поняли, что загвоздка надолго, так молча перешли в соседнюю кассу. В Веретенце мне вечно не хватало денег на карте, я ж покупала только готовое, сама не стряпала, вообще панически боялась газовой плиты, священный ужас посещал меня, глядя на газовую трубу, идущую из стены, я даже духовку побоялась открыть.

И вот мне в магазине не хватало денег, а я даже не знало сколько, оповещение не пришло. Шоколадный сыр кассир отложил, а он же мне нужен, я без него не могу. И у меня в сумке была куча мелочи, сдача со строительного рынка − десятки да рубли, перемотанные скотчем. И вот пока этот скотч кассир разматывал, то и тут не раздражался, ещё спокойно уговаривал – сыр дорогой, типа не берите, но он же не знал, сколько у меня мелочи. Кассир запомнил меня, с тех пор здоровался, даже если не стоял за кассой, и фоткал меня в маске для своих тупых отчётов. Если я появлялась перед закрытием. По доброжелательности окружающих я и узнала старый Веретенец, поняла, что Веретенец мне всё ещё дорог, я со многими бабушкиными знакомыми встретилась во дворе, все знали, что я вернулась и делаю ремонт, все вспоминали бабушку, её портрет, оказывается, висел на доске почётных граждан города, а я и не знала об этом.

Через неделю я привыкла. И привычно утром сидела на подоконнике. Светало, я ждала собачников. Каждый день по утрам за ними следила.

Если они появлялись, значит я точно из окна кухни увижу не то, что на самом деле – можно не рыпаться, не делать лишние движения и не выходить на балкон. Всю неделю, пока шлифовала рамы, я поглядывала на улицу.

− Да расслабься, хватит пялиться, − услышала я знакомую хрипотцу. –Мужички твои выходят в шесть-сорок пять, неужели непонятно?

– Они не мои! – я обрадовалась старому другу. Ну конечно: тролль соизволил меня навестить, когда всё страшное позади, когда я прижилась и привыкла.

− А ты, я смотрю, здесь как у себя дома, − тролль − троллит, ничего удивительного.

− Так я и есть у себя дома.

− Здрасьте приехали. Это я у себя дома. И если туго с мебелью, Кроль захватывает свою. Не диван, но кресло-диван! − Мой тролль уселся в кресло, даже улёгся и свернулся колечком как пёс. Тролль имел неприятную привычку, он не отвечал, если не хотел, и твоя реплика улетала в пустоту. В ответ я проигнорила его пассаж о ветхозаветном кресле-диване.

− Не ветхозаветный, а из усадьбы. – Он читал мысли.

− Откуда-откуда?

– Оттуда-оттуда, – бурчал он. – Из усадьбы. А догадываешься ли о последствиях ты? − Он всегда общался несколько странно, но так напряжненько-авангардненько, как сказала бы моя мама

− Ты впервые пришёл на рассвете. – Я тоже вела свою беседу.

− Утром. Я пришёл утром.

− Ну поболтаем.

− Не болтать пришёл. Кому ты хочешь что-то доказать? Или ты такая смелая и наплевать на последствия, и рискуешь попасть в мои кровожадненькие лапки… − он сложил волосатые щупальца на животе; пальцы у него оказались в перстнях как у бабушки, ну… похоже − что-то новое, однако.

− Троллик-Кролик,− это я так шутя к нему обращалась. Ему нравилось сама музыка слова, он повторял нараспев так «кро-о-о-лик», и резкий обрыв: финишное касание на опережение. – Ты мне зубы не заговаривай, на испуг не бери. Откуда у тебя на пальцах столько драгоценностей, а то «последствия», «последствия», а сам – ограбил кого-то? И, пока ты не заговорил меня, у меня цель, а не последствия. У меня – начало. А ты со своими несуществующими креслами можешь идти хоть лесом, хоть чем.

− Послушай, Мальва. – Он был странно серьёзен, без кривляний и выделываний. – Я же не шучу, ты знаешь. Ты не думаешь о последствиях. Ты даже не знаешь, что тебя ожидает.

− Послушай, Кроль. Что меня тут может ожидать? Неровная стена, потолок с разводами или отклеивающиеся обои? Ну ок.

− Не надо «ок». Говори «ко-ко».

− Почему «ко-ко»?

− Мозги у тебя куриные.

− Догнался, не пойму? Почему куриные-то?

− Ряба-баба, потому что. Забыла Рябкову? Как весь класс, ко-ко-кал, когда её к доске вызывали?

− У… у тебя мозги… − Я стала задыхаться от возмущения. – У тебя мозги троллиные.

− Очень содержательный ответ. Десять из десяти, как говорится. Зачтён, как пишется. За неделю отупела окончательно. Вот что значит оказаться в ненужном месте в неверный момент.

− Сам неверный. − Я никогда не обижалась на его оскорбления, ведь он единственный, кто знал о моей тайной любви к Киряну. Ну обижусь я. А он больше не придёт. И что тогда мне делать? − Если уж на то пошло, то у меня русалочьи мозги, а не куриные, ясно?

− Рыбьи, у тебя рыбьи безмозглые мозги.

Обыкновенно он передразнивал, как детский сад, и тут должен бы был сморозить что-нибудь типа «ясно-колбасно». Но он был серьёзен, он не шутил совершенно! Он прав. Рыбий мозг – моё состояние по жизни, я сломалась, я опустила руки, я − тряпка.

– Ты мне зубы заговариваешь. Даром, что сам с шамкающим… − я не договорила. Тролль улыбнулся во все свои здоровые тридцать два зуба, или сколько их там у троллей…

− Издеваться? Вали. Я тебя не ждала.

− Ждала, ждала, − тролль заскакал на своём кресле-диване, запрыгал, как бесятся дети. − Я древний премудрый тролль Кроль. – Бахвальства и самомнения моему троллю было не занимать. Он всегда такой на приколе, совсем не зазнавался − больше игра, бравада, чтобы меня развеселить, мне так казалось…

− Тренировок пока всё равно нет, вот я и…

− «Пока»! Ключевое слово «пока».

− Это «пока» три месяца продолжается. Не забывай!

− Три будет через пять дней…

− Я знаю, что ты самый точный и умный. Можешь не выпрыгивать из своих кружевных панталон.

− «Панталоны» по-французски «брюки». Дружила бы с Рябковой, знала бы не только это.

− Ничего стыдного в панталонах нет. Вали!

Он не бил меня по больному. Вот это было ценно. Он ни разу за карантин не напомнил мне о мастере спорта, и я ему за это была благодарна, пусть хоть сто раз Рябу-бабу припомнит. Я была не права и признаю это, я не доказываю ж, что Рябкова сама виновата, тролль в полном праве мне напоминать мою подлость с юбкой. Он любил и дома надо мной подшучивать, когда я заканчивала подход например к отжиманиям и приседаниям, и у меня уже тряслись ноги или руки. Он часто приходил поддержать меня в Москве, но никогда по утрам. И сейчас он напоминал о некрасивом в началке – далеко не самом некрасивом, что случалось в моей никчёмной жизни.

− Вали!

− Здесь наша территория, − отозвался тролль. – А лишняя здесь ты, ты вали.

− Я собственник вообще-то…

− Что за надменные слова. Наследница − что есть, то есть.

− Считай, что я учусь на маляра.

− Все люди немного маляры. Они красят и перекрашивают, красят и пере… − Тролль с размаха грохнулся на пол, и пол в этом месте провалился.

Я испугалась и смотрела во все глаза, ведь получалось, что тролль провалился к соседям снизу! Что сейчас будет! Они и так названивали маме и даже пытались шантажировать, жаловались везде, где только можно на нас. Но странно за эту неделю шума (они жаловались всегда на шум от жильцов, даже если их не было дома. Наших жильцов-то) ни разу меня не беспокоили. Что сейчас будет!

− Ты перестала делать силовую! – Кроль подтянулся и вылез из дыры, локти его кафтана побелели. – Это что-то запредельное, тут вся квартира в белилах каких-то. Ты хоть прибирайся что ли. − Он стал отряхиваться, как ни в чём не бывало.

Я не смела подойти ближе, солнце как назло в этот самый момент стало бликовать на пол, и я не видела, что там с дырой в полу.

− Два дня не мыла всего-то, это пыль от шлифовки рам, − сказала я медленно подбирая слова.

− Два дня. Потом три дня. Ты ку-ку. Кукухой поехала. Уезжай.

− И не совращай.

− Когда я тебя совращал. Я ж не твой Кирян.

− Я не в том смысле.

− А в каком же ты смысле? – тролль снова сверкнул камнями на волосатых пальцами, что было неудивительно при ярком солнце.

− А в каком ты подумал?

− Ну уж не в том, в котором ты.

− Я имела в виду, что… − я запнулась. Почему я должна оправдываться? Он пришёл, проломил пол, советует уехать. Да я бы и сама с удовольствием уехала, но надо же сделать ремонт, раз задумали, надо теперь с полом что-то решить в конце концов, с дырой: – … я имела в виду, что не привыкла отступать.

− Да всё понятно, что ты имела в виду, не оправдывайся, − тролль махнул лапой, и снова искра от камня на волосатом пальце, хотя солнце уже не попадало в окно кроткосрочными лучами.

Интересно, подумала я тогда, откуда свет, откуда блики?

Но Кроль не стал отвечать на мои мысли.

− В дальнем бассике тоже пока не плавают, − сказал он и так хитренько глянули на меня его чёрные мышиные глазки. − Если откроется бассейн, уедешь?

− Сразу, без разговоров.

− Всё бросишь?

− Слушай, − я взбесилась. – Ты пол проломил, теперь пытаешь меня самым болезненным. Когда откроется бассейн, тогда и будем на эту тему говорить, ясно?

− Всё бросишь: грязь и пыль, всё начатое и недоделанное, и уедешь? Присвою тебе звание мастера по недовведенному до конца.

− По больному бьёшь? Бей-бей!

− Тут по больному так аукнется. Я же агнец в морщинистой плоти, просто агнец-безобидка.

− Чем я тебе тут не угодила? Или те мужики, фиолетовый и рыжий – твои? Тоже тролли?

− Ну а как же. И собаки ихние тоже тролли. – Тролль стал ходить по комнате, аккуратно дефилируя у проломленной дыры.

Я закрыла глаза, в ожидании, когда он пропадёт. Он реально достал меня! Но Кроль умел нагнать воздушную волну, как будто ветерок или сквозняк, я его чувствовала: раз прохлада, значит он тут.

– Кончил дело, гуляй смело − знаешь такую поговорку? Она неверная и вредоносная. Правильная поговорка конкретно здесь должна звучать так: Начал дело, беги смело. Бросай и беги, улепё-оты-ы-вай!

«Вай!» он сказал резко, глухо как бабка-горбунья из фильма про Карлика Носа. И растворился. Он по-разному исчезал. В тот день растворился. И всё пропало − дымка, кресло в стиле винтаж, даже следы, которые по идее он должен был оставлять на пыльном полу. Я подошла к той дыре, в которую провалился тролль. Но дыры никакой не наблюдалось. И белёсый слой пыли был нетронут…

Я подбежала к окну. То, что я увидела внизу, за листвой, выбило меня из колеи на целый день. Двое собачников глотали друг друга! Один подпрыгнет и −хам!− проглотит, а потом они снова рядом, и то же делает и второй, только он ложится на землю и затягивает дружбана как удав, лишь гетры фиолетовые торчат из пасти. И потом снова… Я понеслась из комнаты на балкон, там я видела наш подъезд, ноль машин, носились две собаки, и та, что меньше заглатывала ту, что больше − грязно-рыжие лапы дрыгались агонизируя. А потом снова они с лаем носились, и снова маленькая чёрная заглатывала большую рыжую… Меня то ли замутило, то ли закружилась голова, в глазах потемнело. Я на ощупь дошла до дивана, повалилась на него, очнулась от знакомого хрипящего голоса.

− Дорогуша! Уже девять! Ремонт не ждёт. Рамы требуют обработки!

− Значит ты ещё и прораб, ну-ну, − сказала я и, озираясь, стала прикреплять к диску болгарки шлифовальную насадку…

Да уж… если бы он не пропал, я бы навинтила стальной диск и порезала бы тролля на кусочки, как в фильме про чудище, живущее в стене, Кроль в Веретенце осмелел, охамел − явно изменился, надо будет его проучить навсегда.

Глава десятая. Соседка

К тому времени, как приехал Сеня, стены я благополучно ободрала и соскоблила намертво приклеенные обои в коридоре, размочив их. Я вышла встречать Сеню в зачётном облачении от пыли, угрожая диском болгарки. Видок на фоне серых стен тот ещё. Арсентий даже обиделся:

− Ты совсем, Мальвин, шизой поехала?

− Даже не представляешь, насколько близок к истине! Я человек-комфибия!

− Амфибия?

− Нет. Я в ковидной амуниции, поэтому комфибия.

− Серьёзный халат. Дядя Вася привёз?

− Ну а кто же?

В первый свой приезд Сеня сразу пошёл в магазин. Мне пришлось всё бросить и ползти с ним. Он был шокирован пустотой холодильника, который к тому же я вытащила на балкон и отключила. Сеня всё время оборачивался на меня, он не узнавал меня, но, как воспитанный дурак, делал вид, что мы только вчера расстались после бассейна, и я ничуть не изменилась внешне. Но я видела, как он расстроился. Впервые за три месяца лицезреть меня – авантюра не для слабонервных. Не знаю, что он подумал, глядя на мои впалые щёки и синяки под глазами. Но в магазине он так стал орать, почему касса вторая не работает, что я поняла – виной не касса, а я, Сене надо было на чём-то сорваться, меня ж он не смел обидеть.

− Я тебе быкану. Не позорь меня! – предупредила.

− Как ты это терпишь? Такие очереди! А ну, понятно, ты ж не голодная.

Я не могла сказать Сене, что у меня появился наконец-то аппетит, но очередь в магазине – это всё моё общение, я никогда бы не призналась, что мне никто не пишет (Сеня не в счёт). Я достаточно общительная, вокруг меня всегда были люди. Сначала мама или бабушка, потом одноклассники и одногруппники из бассика, ну и наши из дома, из общежития, вот уж не думала, что начну скучать даже по ним. В Веретенце, стоя в очень большой очереди, я не торопила её как все, а наоборот. И теснота, а места в этом недомаркете жутко мало, меня не пугала. Я отдыхала после однообразной утомительной работы, смотря и слушая других, отвлекалась от странных мыслей и предчувствий, можно сказать отмахивалась от мыслей.

− Ты говорил, часто бываешь в Веретенце, неужели не знаешь, что здесь всегда очереди, и днём, и ночью?

− Мы же не за продуктами приезжаем. Мы сюда на матчи ездим, на баскетбол. Тут же баскетбольный центр отличный, команда в супер-лиге.

− Да. Я видела, тут много высоких людей. Хоть чувствуешь себя не как урод.

− Ты не урод, Мальва, − Сеня наверное решил, что я себя теперь считаю уродом. Не было такого никогда и не будет, просто я всхуднула, это поправимо…− Здесь ещё ледовый центр, − заговаривал Сеня зубы, −фигуристки, ты по сравнению с ними всё равно корова, просто худосочная…

− И хоккеистки. И лыжероллеры. Да ладно, Сень, я пошутила насчёт урода, ну имею право пошутить, я тут впахиваю с пяти утра, могу я так пошутить? Не дуйся!− никогда не думала, что так обрадуюсь Сениному приезду. − Я когда первый раз увидела девчонок вроде меня, но на роликах, поинтересовалась, откуда они. Ну видно, что профи. Оказался хоккей. Они меня пригласили погонять, у них лёд тоже закрыт.

− А с лыжниками не сдружилась?

− Они старые. Лыжероллеры – не моё совсем.

− Удивительно, Мальвин, как ты заводишь новые знакомства. У тебя талант.

− Слушай: приветствия во дворе от пожилых женщин, помнящих меня ребёнком и болтовня в магазинной очереди и у Каменного пруда по вечерам – это всё моё общение здесь в Веретенце на данный момент.

Мы вернулись с Сеней из магазина, я закрыла дверь.

− Звонок зачётный, − Сеня посмотрел на стену в коридоре.

− Угу, моя радость, древний, со времён бабушки остался. Единственное, что о ней напоминает.

Бабушкин звонок протрезвонил нервно и настойчиво. Мы с Сеней переглянулись. Я надела защитную маску и скрылась в комнате.

− Ваш велосипед? – женский такой уверенный голос.

− Мой, − озадачился Сеня. (Сеня приехал на веле и оставил его в тамбуре.)

− Вы велосипед грязный бросили, у меня ребёнок испачкался.

− Я не бросал, я к стенке прислонил.

Я слышала соседей за эти дни немало: как они носятся со своей визжащей дочкой и ублажают все её капризы − это за гранью. Но я не боялась их, ведь проблемы у нас возникали только с жильцами этажом ниже.

Я вышла в коридор и увидела девушку. Худенькая такая, с короткой стрижкой, как актриса. И глазастая − большие глаза, смотрит на меня удивлённо, как овца из мульта. Я сняла рабочую маску и очки, развязала пояс на защитном дождевике, выдавила «здравствуйте». Девушка не ответила, но продолжала хлопать глазами и меня изучать. Но я решила отношения сразу уж не портить, испортить всегда успею. Выдержка у меня нормальная, я вообще умею выжидать и «бить» в самый неожиданный момент.

− У нас тут дежурство, вы весь коридор захламили, а теперь побелкой попачкали.

Я посмотрела на тамбур. Реально шли белые следы, множество следов. Вот засада-то…

− Хорошо. Я всё уберу через минуту. – Я мило улыбнулась.

− У нас дежурство. По пятницам.

Странно, подумала я, в эту пятницу я не слышала, чтобы кто-то убирался. Я же целый день была здесь.

− В пятницу вы должны были убираться. – Она как тролль читала мои мысли.

− Извините.

− Угол чтоб разобрали!

Я проглотила этот командный тон. Только затосковала по старым временам, когда в этой квартире жила соседка Зинаида Алексеевна.

− Слушайте: а где Зина-то? – спросила я.

И эта девушка, дохля, тонкая как ветка… по- собачьи бассейн и то не осилит, отвечает:

− Что Зина? – хамит, то есть.

− Зина, извините, где? Хотелось бы узнать, всё-таки…

− Умерла Зина, − бросила она, развернулась и пошла по тамбуру к выходу. − Мы теперь собственники!

Собственник – отвратительное мерзкое слово, жадное какое-то…

− Когда? – обратилась я к удаляющейся спине.

− Тринадцатого июля, − ответила спина и щёлкнула замком тамбурной двери.

− В том году? – я расстроилась и реально забыла, какой сейчас месяц.

− Нет, в этом, − дверь открылась и снова защёлкнулась.

− Хамло, − заключил Сеня.

− Вопрос конечно глупый, сейчас-то июнь. Ох, − я расстроилась и села на табурет в коридоре. − В позатом году мы ещё с Зиной общались по осени…

− А кто это вообще?

− Бабушка с Зиной не разговаривала и не здоровалась. Но мы с Зиной после бабушкиной смерти дружили, ну как дружили… поддерживали связь. Как оказывались в Веретенце, так заходили к Зине. Иногда она к нам заезжала. У неё и ключи наши были, трубы-то старые, иногда текли, она следила.

− А это тогда что за женщина?

− Ну получается, жена Зининого внука. Зина рассказывала, что оставит ему квартиру.

− То есть ты их не знаешь?

− Внука знаю, помню по детству. Он не сильно изменился. Возмужал. Всегда здоровался со мной за руку и говорил: «Привет Мальвёныш». Он мне казался тогда таким взрослым, а был-то чуть старше нас сегодняшних… Женился на этой дуре. Ты видел когда-нибудь такую аристократическую худобу на грани с дистрофией? На меня не смотри, я свой вес верну, как только в бассейне окажусь.

− Это да… дохлая предельно, я ему не завидую.

− Сень! Надо убраться в тамбуре. Помоги, а?

Пока ползала вместе с Сеней по тамбуру с ведром и тряпкой, пока перетаскивала к лифту и выкидывала на помойку вещи, стоящие в углу около бабушкиной квартиры, я мучилась вопросом, что совершенно не знаю, как бороться с этой белой пылью. Она стоит невесомая и оседает постепенно как тополиный пух. И как быть с обувью – я ж не могу летать по тамбуру, а в квартире всё белым-бело, сколько не мой. А что же будет, когда стены начнут штробить, думала я, меняя воду и драя после квартиру, скоро же приедет электрик. Пыль будет стоять как лондонский туман… В книгах по ремонту (я их листала по вечерам), ничего о пыли не писали. Сеня загуглил, а то за последние дни я ни разу в интернет не зашла. Оказалось, всё предельно просто – надо вымыть квартиру и класть на пол мокрые тряпки, вытирать о них ноги. А ещё вешать мокрое на двери. Лучше всего купить строительный пылесос. Но это пусть другие покупают за такие-то деньги. Я заказала себе маленький обычный по акции, а дядя Вася обещал привезти наш с мамой большой и старый. Реально в пыли жить не айс, дохля права.

Я пожаловалась Сене, как в первый же день от шлифовки рам у меня запорошило все глаза:

− Купила себе глазные капли, а дядя Вася привёз врачебную маску и такой серьёзный намордник для красной зоны. И всё – больше я не вдыхала микрочастицы старой краски, а глаза перестало резать и колоть через три дня.

− Но пыль лезет и на кожу, – заметил Сеня.

Сеня долго ещё возился в коридоре, вернулся, плюхнулся от усталости на диван:

– По-моему они бесятся, что ты просто тут есть, а не из-за грязи.

− Из-за грязи.

− Это ты по её спине определила?

− Очень много людей бесится, если грязно.

− Нет, Мальва. Тамбур месяц точно никто не убирал.

− Как ты понял? Там же пыль белая от нас.

− Под ковриками грязь давнишняя, и под их ковром тоже. Дело не в уборке вообще.

− В уборке.

− Она просто хотела на тебя посмотреть.

− Нет. Шум. А у них ребёнок.

− Нет, Мальва, нет! Я видел – она изучала тебя. Дело не в шуме и не в ребёнке.

− Может им завидно?

− Из-за чего?

− Вы ж квартиру сдаёте.

− Да ну, ерунда. Никакой выгоды, одни проблемы. Мама надеется: вдруг папа объявится? Мы ради папы и ради памяти бабушки тянем эту квартиру. Ещё один такой наезд и я размозжу ей черепушку.

− Мальва! Без своих выходок, прошу!

− Я шутила.

Ближе к вечеру снова раздался нервный нетерпеливый трезвон в дверь. Сеня рванулся к выходу, но я сделала знак: разберусь сама. Это становилось невыносимо. Я открыла дверь молча, не говоря ни слова.

− Ой! А где всё? – и дохля указала на угол рядом с нашей дверью.

− Кое-что выкинули. Вы же сказали убрать.

− Нет! – запротестовала дохля. – Там швабра Зинаиды Алексеевны! Там веники и совок для дежурства!

Тамбур, в котором никто не дежурит… Я прекрасно знала, что Зина при мне не ставила никуда никакую швабру, я прекрасно помнила, что тамбур был заставлен калошницами, шкафчиками, тумбочками. И ещё мне показалось странным, что теперь дохля так уважительно вспоминает Зину и называет Зинаидой Алексеевной.

− Я такие древние швабры видела только в музее СССР.

Такой музей организовали в библиотеке, куда Сеня затащил однажды меня. Я удивилась тогда: в библиотеке его все знали, и так приветливо с ним общались, а на меня смотрели как на пришельца почему-то. Сеня сказал, что я отличаюсь от посетителей библиотек, они все неспортивные, в очках, бледные. Ну это да. У меня кожа смуглая такая, все на меня обращают внимание, я привыкла.

− Не беспокойтесь. Мы поставим современную швабру, и веник, и совок. Сеня! Принеси! Там на балконе в углу выбери получше!

Дохля так обрадовалась, будто я ей подарила слиток золота, стала щебетать, благодарить:

− Ой, спасибо! − Дохля стала щебетать, тараторить, благодарить. Неуравновешенная какая-то. − Мы тут собственники недавно, вот заводим новые порядки, − ослепительно улыбнулась она.

− Собственники, – кивнула я. − Ну главное бабку ж на тот свет спровадить.

Я специально так сказала, чтобы обидеть, чтобы обескуражить, но дохля не обиделась:

− Что вы! Как вы можете, − возмутилась дохля. − Мы ухаживали за ней, она болела тяжело, почти не ходила.

Это было враньё. Зина звонила и жаловалась, что приходится всё делать одной и по магазинам «ползать» − она болела тяжело: ноги и колени, без надобности старалась не выходить. Несколько раз маме приходилось звонить и её сыну, и внуку − они сбрасывали мамины звонки.

− Я ещё выкинула санки, коврики от автомобиля. Это не ваше было?

Мне не нравилась дохля, мне казалось, что ей что-то надо от меня.

− Нет, нет. Надо было оставить швабру, Зинаида Алексеевна ставила всегда сюда.

− Ничего она сюда не ставила.

Зачем она повторяет второй раз? Я решила прекратить её словесный понос.

− А вы тут надолго? – дохля водрузила новый уборочный инвентарь в угол тамбура, который притащил Сеня с балкона.

− До августа.

− Ой, то есть вы весь отпуск потратите на ремонт? – удивилась дохля.

Я молчала: какой отпуск. Она не в себе что ли?

− А я дизайнер помещений, − объявила вдруг торжественно как наш директор на награждениях, – если что, обращайтесь

Совсем что ли, думала я про себя, дизайнер она помещений. Тётя Света тоже утверждает, что он дизайнер.

− Нет-нет. Мы с мамой всё продумали и рассчитали. Извините, у меня и в квартире дел по горло. – Я попыталась закрыть дверь.

− Да-да. С каждым днём всплывают непредвиденные проблемы, о которых вы с мамой даже не помышляли?

− Ну да. – Я раздумывала, как её послать.

− Всё идёт, как карта ляжет.

Мы переглянулись с Сеней. Он как бы говорил мне: нашла себе коллегу, в смысле насчёт карт. А я думала: зачем дохля говорит о картах? Что она этим хочет сказать? Колода-то, которую я привезла, пропала…

− Надо отпустить ситуацию с ремонтом… − соседка стала втирать полный бред. − Меня Катя зовут, а вас?

− А Зина не сообщала?

− Сказала. Я забыла. Редкое имя.

− Мальвина, − я решила ответить. Неужели внук Зины не говорил, как меня зовут? Уж про кого-кого, а про моё имя все всем рассказывают, как о диковинке. Катя попросила мой номер телефона. И тут же, не отходя от двери, стала мне звонить. И не ушла, пока не услышала мой сигнал.

− Сень! Вообще я понять не могу, что тут происходит, − возмутилась я, захлопнув наконец-то дверь. – Зачем она проверяла, верный ли я ей дала номер?

− Тоже обратил внимание. Хотя… все же так обмениваются.

− А зачем за швабру она меня так благодарила?

− Ну вежливый воспитанный человек. – Сеня был ироничен.

− Да ладно вежливый.

− Ну, наверное, испугалась, что ты и её выкинешь, как швабру.

− Зря всё же ты всё выкинул.

− Она сказала, ты сказала – я выкинул. На балконе и швабр и веников целый батальон. Откуда?

− От жильцов.

− По ходу они все были фанатами уборки, просто ярыми фанатами. А та швабра была страх, а не швабра. Ей лет сто. Толстая палка круглая и с меня ростом. Внизу маленький шпендик – ни одна половозрелая тряпка нормально не намотается…

− Сень! Мне всё равно. Она врёт. У Зины никогда не стояла в том углу швабра.

− Да понял я. − Сеня закрыл дверь на балконе и вошёл в комнату. В руке у него были и швабры, и веник, и совок. Сказал негромко:

− Что-то, Мальвин, мне в ней очень не понравилась. Где мне байк оставлять-то?

− Да встаскивай его в прихожую. Если она снова будет звонить, я не открою.

− Она всё равно не отвяжется, вот увидишь, – сказал серьёзно Арсентий. – Долбанутая соседка.– Сеня подошёл к окну и пощипал лист липы.

Сеня ходил с кухни на балкон.

− У вас что? Квартиры зеркальные по планировке?

− Да. У них окна на бульвар, у меня на двор, то есть липовый лес. А что?

− Ничего. Просто спросил. Хорошая квартира.

− Раньше мне тоже так казалось.

− Почему раньше?

− Темно как-то по утрам. И… ну в общем, я ещё не привыкла, обживаюсь.

Сеня всё отщипывал липовые листочки:

− Реально у тебя как у нас на даче, как в лесу. А что там за два мужика всё прогуливаются?

− Не знаю. Я их вижу иногда. У них собаки. – Я не хотела не то, что говорить о мужиках, я не хотела о них вспоминать. Их нет. Просто нет. Это мираж, как в пустыне!

− Никаких собак. Смотрят, головы задрали, но за листвой плохо видно… Но стоят давно… Ну так, каков план работ?

− Никакого. У меня отдых. Я устала.

− От меня?

− Ото всех. Стены сыплются, Сень. Я топориком тюкнула на кухне, так прям куски отваливаются. Сыпучие стены.

− Жди песочного человека, − Сеня полоскал тряпку в ведре и сам засмеялся сам своей шутке. Сеня иногда так шутил, что становилось страшно. Например, однажды он попросил меня загадать желание в зимнем лесу. Какой-то талант вылепил в лесу двух одинаковых снеговиков, похожих на червяков-головастиков с большими головами – на подходе был год змеи. Мы случайно наткнулись, когда шли по целине, объезжали трассу, чтобы не мешать гонщикам-ориентировщикам, они там соревновались, они каждое воскресение соревнуются, пыхтят и стонут на подъёмах, и на груди у них – планшеты, говорят ориентирование полезно для пространственного воображения. Когда снег мягкий и тёплый падает с бесцветного неба, недолыжники, вроде нас с Сеней, в такие моменты очень раздражают. «Смотри, −сказал тогда Сеня, − чтобы снеговики жили, их теперь лепят в лесу». «Понятно, мерзкие недоумки на поляне всё разрушат. Это разрушители, Сень». « Все разные. Лучше встань между снежных гусениц и загадай желание. Скоро новый год». «Сдурел?». «Китайский новый год! Вставай и загадывай желание». «Тупой?» Я так и не встала между снежных. А Сеня встал. Я смеялась, сняв варежки, красивые с узором, сняв шапку, мне было так хорошо в тёплом снежном лесу, мне было свободно, а он сказал: «Ты упустила свой шанс». И я поверила! Я пожалела, что не загадала желание между этих хладнокровных чешуйчатых недонагов и недонагайн в хвойных иголках. Но я всё спихнула на Сеню, всю вину, я сказала: «Просто ты забыл про мой дэ-рэ, только и всего, просто тебе по фиг на меня» − я мастер по переводу стрелок, я буквально обвинила его в том, что он вместо того, чтобы предложить загадать желание на дэ-рэ, сказал про эн-гэ. У меня же днюха третьего февраля, а китайский новый год как раз накануне. Сеня покраснел ещё сильнее, он вообще быстро краснел: «Я помнил! Я помнил!» «Помнишь, когда напоминание прочтёшь». Сеня стал просто бордового цвета и распинал потрясающие снежные скульптуры – двух снежных головастиков, сидящих на чешуйчатых хвостах, скульптор даже фактуру наметил. Мне не было жалко скульптора и Сеню, у него вылетело из головы, такое у всех случается. Даже у меня, хотя у меня память хорошая. Мне было жалко только беззащитных снежных червей. Я злорадствовала среди елей, я чувствовала себя довольной, если бы не разбитые скульптуры, чем-то приходится жертвовать, всегда чем-то приходится. Через месяц Сеня выполнил первый, а я всё ещё штурмовала кмс, потом выполнила, потом не подтвердила, больше чем через год я всё-таки стала кмс, начался новый штурм, а Сеня через год играючи стал кмс-ом.

Теперь вот – два года мучений, псу под хвост.

Когда Сеня закончил с паркетом, я пожаловалась ему, поныла, он сказал:

− Мальвина! Я честно желаю тебе выполнить. Но…

− Что «но»? − испугалась я.

− Просто, Мальвин, всему есть предел, пойми.

− Предел относится ко мне?

− Я тебе давно хотел сказать. Вот. Встань, пожалуйста. – Сеня протянул ведро. – И поменяй воду. И не лей ты химию.

− Слушай, − медленно ответила я. – Лью, что было в акции для полов. Тут жили свиньи, за пять лет паркет превратили в половую доску. Я его не узнаю. Значит, я на пределе? – Я притащила вёдра с водой, налив их под завязку, чтобы было тяжело, тогда меньше тяжесть внутри. – Значит, я на пределе?

− Да. Ты на пределе. Не лей ты эту химию так много! От неё разводы не исчезают.

− Зато обезжиривает. – Я можно сказать взбесилась и в то же время приуныла.

− Я хочу Мальвин тебе… ты знаешь, как я к тебе отношусь.

− Не знаю, − буркнула я.

− Мне больно смотреть, как ты убиваешься последний год. Это невыносимо. Хорошо, что вирус так вовремя пришёл, а…

− Что «а»?

− Доплавалась хрен знает до чего.

− На сотне-то? Да ни одна девчонка не погибала на соревах. Это только вы безмозглые тупые мужики.

К сожалению, за десять лет тренировок я слышала несколько историй о смертях на соревах, но всё это было на четырёхсотке и больше, и всё какие-то спортинтернаты. Но когда я плыла двухсотку батом, я благодарила бога, что для бата двести − крайняя дистанция.

− Извини, Мальвин. Извини, − Сеня потащил ведро в коридор.

− Я сдалась, Сень. И я сдалась давно.

− Ты изменилась Мальва.

− Смотри: пол снова в белых разводах, говорила же.

В общем, назревающий конфликт сошёл на нет. Поболтали ещё о стенах и прочей строительной лабуде, о наших бассейновских, и снова вышли – не в магаз, а прогуляться.

У входной двери замерли. На неё был налеплен лист а-4. Крупными уверенными буквами от руки выведено: «Соседи! Убирайте за собой!»

− Как в общественном туалете. − Сеня подмигнул.

– Просто кринж. Всё-таки Катя обиделась на моё меркантильное замечание. Но! Пусть висит. Пусть все видят, какие они дебилы. – Я сказала это громко, обращаясь к двери соседей.

Я с шумом захлопнула дверь. Мы тащили мешки с мусором, чёрные, туго набитый. Пока собирала в них отодранные обои и прочий мусор, я прозвала, эти мешки мешками для трупов.

Когда спускались на лифте, Сеня сказал:

− Заметила: у вас камеры на каждом этаже?

− Я знаю.

− Что-то у вас тут происходило, раз так разорились на слежение? Я у подъезда видел больного, ну… алигофрена в самом расцвете сил.

− У этого алигофрена мама профессор, работала с моей бабушкой. Он добрый, просто не говорит почти.

− Меня обругал, когда я в лифт байк затащил.

− Он всегда не любил велосипеды. Его вообще-то Смерч зовут, то есть – прозвище у него такое.

− Ироничненько.

− Я его помню по детству, его моя бабушка всегда жалела. Я ему конфеты дарила и иногда кувшинки с пруда, знаешь Каменный пруд? Он меня звал «вш-вш» − это значит на его языке «кувшинка». Смерч добрый.

Мы почапали к помойке. Я шла чуть позади и не могла оторвать взгляд от Сени – он ещё вырос, плечи у него вроде как ещё развились (одна я чахну). Тяжеленный мешок Сеня выбросил играючи, именно тогда я впервые отметила, что Сеня мне понравился…

Глава одиннадцатая. Прогулка

Начало лета – любимое время. До осени целая вечность. Июнь как новый этап, новая жизнь, тем более июнь без экзаменов. Всегда в июне перемены. Раньше – бабушка и Веретенец, затем – лагеря. Лето – праздник чила. Всё летом по-другому, не так как в обычной жизни… Но и время бежит быстрее. Зимой-то тя-янется-по-отянется. А летом – вж-ж, только успевай ловить. Летом как-то совсем по-другому устроен сам уклад жизни. После утренней трени – не школа, можно прийти и спать. Если в лагере, то вообще классно, всегда найдётся занятие, всегда что-то новое, новые впечатления, новые люди, знакомства, общение, я в лагере не тушуюсь.

− Ты как? – спросил Сеня, когда мы вышли на круг, Веретенец – он по кругу, с небольшими ответвлениями. Изредка нас обгоняли бегуны, да вообще людей было достаточно – воскресенье же, а к вечеру станет ещё больше – все вернутся с озера.

− Я норм. Если не считать, что забросила окончательно пробежки. Я заменила их на силовые. Тут, Сеня, всё по-другому. Впервые меня не колбасит после нашей тысячной перебранки.

− Ты всегда была спокойна, как снежный головастик. Это меня колбасило. Я тебя хорошо знаю, Мальва, ты злая.

− Я другая. Я смирилась, Сень, без шуток. Веретенец – подарок мне, вроде отпуска, как у взрослых. За неделю я освоилась в квартире и Веретенце, жизнь вошла можно сказать в привычное новое строительное русло и я как все возрастные тётки выхожу по вечерам на прогулку.

− Знаешь, Мальвин.

− Не знаю.

− Я вижу, ты изменилась сильно. Я тебя и не узнал. Я уже говорил тебе там…

− Где там? − вот таких разговоров с Сеней я опасалась. Понятно, что я ему нравлюсь. Жаль, что шансов у него ноль. Но я так ему обрадовалась. Я реально одичала за первую неделю полной самостоятельности.

− Ну в доме. Ты очень изменилась.

− Вот что вирус животворящий делает.

− Да. Но тебе идёт.

− В смысле?

− Такая худоба. Небось, сохнешь по Кириллу.

− Как ты догадался? – хотелось быть ироничной, но получилось плоховато.

− Да у тебя на лице всё написано.

− Снова гонишь? – я рассмеялась. – Я вкалываю как папа карло, живу в склепе. У меня все мысли о стенах, плитке и потолке. Выхожу из склепа в сумерках. А это, скажу я тебе, небезопасно, особенно сумерки пятницы. Ужинаю в одиннадцатом часу, а в три ночи я уже просыпаюсь, и так всю неделю. Но конечно «ты думаешь только о Кирилле». – Передразнила яи с нажимом закончила: − ТЫ думаешь о Кирилле, а не я.

− Ну ладно, ладно. Извини. Ты там не особо напрягайся. Я тебе помогу, как смогу.

− Я, знаешь, чувствую себя расшатанным механизмом. Но с завтрашнего дня возобновлю пробежки.

− И силовые в склепе не бросай.

− Думаешь, остроумный? Но ладно, ты лучше зацени. – Я подмигнула Сене.

− Что? – Сеня стал оборачиваться.

− Никто масок не носит. Народ не пуганый. Но в магазинах требуют. Наш друг Смерч и не пускает без маски.

− Он что в магазине людей распугивает?

− По-моему он там работает. Его там все бояться, без маски даже не подходят к магазину. Знаешь же больные люди…

− Не знаю.

− Они что втемяшат себе, так не отступятся. А ты говоришь – не понимает.

− Его наверное по какой-нибудь программе инвалидов взяли, – поморщился Сеня, он инвалидов не любил. Я тоже не любила, но после одного случая это не афишировала. А Смерча я всегда любила. Больные на голову – они как дети, мы с ним всегда друг друга понимали.

Мы свернули с большого круга на малый. Сеня знал город лучше меня, показывал, где какие хорошие магазины, рассказывал о зданиях. И мы с Сеней не останавливались, как другие, подальше от переходов.

− Сразу, Мальвин, заметно, что мы не местные. Приезжих сразу видно.

− Это я-то неместная? Да я тут жила с детства, с раннего, лол.

− А ты заметила, Мальвина, что люди на переходах встают далеко от зебры, буквально в метрах пяти от дороги?

− Точняк, Арсентий! Заметила. Все так шугаются близко вставать. Смертельные ДТП что ли тут на зебрах?

− Да.

− То-то я смотрю

− Но погибший один. Прошлым летом странные наезды случались. Раз пять машины давили людей на переходах, что-то совершенно необъяснимое. И водители все как один, утверждали, что автомобиль был исправен, и они крепко держали руль, и не двигали его. И их словам есть подтверждение. Двое водителей из пяти говорили, что их как невидимая сила толкала на тротуар. Ты будешь снова смеяться, как тогда насчёт сглаза?

− Нет-нет, я слушаю, − я стала нервничать, вспомнила миражи по утрам, когда реальность за окном вроде как менялась, а дом получалось, что крутило как избушку на курьих ножках.

− Ну во. Произошло пять наездов, когда толпа, или маленькая толпа ждали у зебры своего зелёного. И человек погиб как раз в последнем пятом случае. И после этого наезды прекратились.

− Ну так, если стоять за три метра, всегда спокойно отскочить успеешь.

− Понимаешь, Мальвин. В таких наездах скорости небольшие, машины трогаются, все успевали разбежаться, в одном из эпизодов машина просто врезалась в дерево. Кстати, жена погибшего утверждала, что они были во всех пяти наездах среди пешеходов.

− Так значит за ними охотились. Секрет Полишинеля. И что ж они не боялись и продолжали ходить по переходам?

− Так в том-то и дело… Ей этот вопрос задавали. Ты вообще местный канал-то смотришь?

− У меня телевизора нет, лол.

− А телефон?

− Интернет тянет так себе, лол. У меня ж мобильный.

− А чего не проведёшь

− Сразу видно, что ты благополучный. Мне бы электрику сделать. А интернет – дело десятое, когда стены на кухне рыхлые. Не до всего сейчас.

− А-а. Бедняжка. Но с тренями-то не сравнить.

− Понятно, легче чем плыть. Но тут много своих минусов. Мазоли, мышцы сводит ночью от перегруза. Нагрузка-то неравномерная.

− Бедняжка. – Понятно, что Сеня не жалел меня абсолютно. Он и сам на даче вкалывал, у него отец зверь, заставляет и учиться, и читать, и плавать, и батрачить. Весь дом на Сене. Родители же работают. Его отпускали из дома только со мной, на лыжах, на коньках. Его родители хорошо ко мне относились, я считаюсь в бассейне серьёзной такой, авторитетной. Сеня просто отдыхал, когда мы в воскресение выбирались в лес или на каток. И сейчас он отдыхал. Ещё на веле прокатиться по вечерней почти-не-жаре прекрасный отдых, хотя я вел и не люблю. Бесит меня в тягунки мучиться. Получается, что многое зависит от вела, так же как в лыжах от техбригады – но это в спорте высших достижений. Чем мне нравится плавание − данные прежде всего, а не инвентарь и экипировка. Мой любимый пловец – Сальников. Я его вспоминала весь карантин почти каждый день. В него никто не верил, кроме жены. Его и в сборной-то не было, он тренировался сам. Возраст… Плавание – не лыжи с биатлоном, и не стрельба из луков и прочего оружия, и не этот ужасный кёрлинг, где жирные коровы на льду визжат как поросята. Сальников почти в обмороке доплывал полтораху. Он считает, что помогли трибуны. Он мало того, что стал олимпиоником, так ещё первый в истории выплыл из пятнадцати минут. Без всяких гидриков, замечу. С тех пор его рекорд не так чтобы намного и побит. Наши из сборной так и плывут за пятнаху с чем-то. Полторашка – просто смерть, только Алиса. Девчонка из нашей группы, маленькая, ноги колесом, плывёт – вообще не тонет, может её вытерпеть. Я давно зареклась плавать длинные. На бате (повторюсь) максимум двести. В бате сложно в смысле техники, без техники не проплыть и никакая воля не поможет. Я уж насколько техничная, но на поворотах теряю десятую стабильно, и не сделать ничего. В детстве не училась особенно, что там думала, это ж не сальто-кувырок, а переучиться невозможно лично мне, это что-то с мозгами не так.

− Как раз вчера повторяли тот сюжет. Жену спрашивали: что, мол, охотились за вашим мужем? Но она утверждала, что быть такого не могло, что просто совпадение. Муж был очень добрым и хорошим человеком. Очень мягким и душевным. Бизнесом не занимался, работал в Москве, виделись редко, хобби было, коллекционер чего-то там. И воскресная прогулка у них вроде ритуала.

− Так не надо было возвращаться в Веретенец, и тем более выходить гулять.

− Она говорила, что не придали значения. Да и не всегда они гуляли. Знаешь: воскресные дела, магазин, пивка прикупить… Убили, то есть задавили, недалеко от дома.

− А где?

− Не помню. Но все пять наездов на переходах в разных местах. И потом они не были уверены, что именно их хотят задавить.

− Ну извини. В пять передряг попасть. Да я б шарахалась, вообще бы по зебрам перестала ходить.

− Там вообще необычно. Они ещё и к переходу не подошли. Вроде бы, машина врезалась в столб, а столб уже на этого мужика рухнул.

− И не убеждай. Не раз, не два, а четыре раза попадать на переходе в одну и ту же заварушку, это какими идиотами надо быть?

− Согласен. Но может они выпивали.

− Жена похожа на алкашню?

− Вообще нет. Знаешь, у нас на дачах многие сейчас по вечерам выпивают.

− Скажи, что это твои мама с папой, не стесняйся.

− Ну да. Они тоже.

Я прекратила разговор. Папа и мама Арсентия – дебилы конченые. Я ещё поэтому с Сеней сразу стала общаться. Я переживала всю жизнь, что у меня папы нет. Но когда я увидела папу Сени – это просто такое… Я сразу подумала: хорошо, что у меня нет такого монстра в соседней комнате. Иногда лучше без пап, чем с разными больными на оба полушария, мозга, понятно, а не глобуса.

Мы ещё много болтали, прикалываясь, любовались зеленью, во всяком случае, я. Когда зелень не тыкается настырно в твои окна, она лично меня очень радует, напоминает пословицу «молодо-зелено». Меня поражали воспитанные водители Веретенца, которые и без всяких зебр, тормозили, заметив, что мы хотим перейти дорогу, наверное боялись, что их тоже невидимые силы куда-то не туда направят…

− Не то что в моём детстве, когда носились все как бешеные, − заметила я.

− Вот что делает испуг непознанного с водителем, − сказал Сеня.

− Ты мои мысли читаешь.

− Всё ещё не веришь в сверхъестественное?

− Я в сглаз не верю, ирод.

− Ты, смотрю, тут поумнела.

− Я не тут. Я там ещё поумнела, дома.

− Не надо было дома кантоваться в локдаун, надо было сразу сюда сваливать, ясно ж было, что надолго.

− И как я бы здесь жила?

− А как сейчас живёшь?

− Я ремонт делаю.

− Ну хор, твоё дело. Но Веретенец тебе явно пошёл на пользу.

− Где на пользу? Когда глаза все в крошке были?

− Ты лучше стала общаться.

Вот как, подумала я, сама не ожидала, что так обрадуюсь Арсентию, впервые за всю эту бестолковую неделю чувствую себя спокойно. Но конечно вслух я сказала совсем другое:

− Неделю радио слушаю. Новости и разные странные программы, целый день болтают и никакой музыки, прикинь. Как у них язык-то не отсохнет столько болтать. Вечером на музыку переключаюсь.

− Привыкнешь, Мальвин, к болтологии. Не бросай слушать.

− Так надо для «общества», для ЕГЭ.

− Глядишь, и книги начнёшь читать. Про ирода тоже по радио услышала?

− Не. Про ирода давно знаю, заменяю иногда урод на ирод для разнообразия, – наврала я. Я реально услышала по радио «ирод» и просто загуглила, кто такой, слово понравилось, реально созвучно «уроду».

Вечером Сеня аккуратно вынес (вынес, а не выкатил!) свой вел.

− Чтобы грязь не упала, чтобы не приходила больше мигера, − сказал Сеня.

− Всё, Сень. Я больше ей не открою. Этим паршивым объявлением она поставила точку навсегда. А ты, когда будешь дома, отпишись, скоро темнеть начнёт.

− Я успею, я несусь по горным тропам, то есть бездорожью, как молодой орёл, то есть лань, то есть… забыл. Смотри, какие шипованные колёса.

Через час Сеня прислал слащавое сердечко. Ненавижу сердечки. Кирилл никогда мне таких не слал.

Глава первая. Кирилл

Знала бы я, что первая неделя будет самой лёгкой, ерундовой, я бы ценила её, а не мучилась. Как я потом вспоминала первую неделю! В то время, в воскресный вечер, я ещё могла себе позволить неспешные прогулки на полтора часа да по светлоте, вроде я барышня из прошлого, купчиха какая с матерчатым зонтиком в оборках, а Сеня ковалер и меня развлекает.

Когда я вернулась, меня ждал первый ночной ужас, не самый мозгодробительный из тех, которые мне предстояли, но напугалась я до седых волос именно тогда в первый раз. Седые волосы появились, без шуток, спереди, но адгезийцы меня уверили, что это пыль от старой краски въелась. (К зиме стали расти норм-волосы, о волосах ещё будет рассказ.) Испугалась из-за того, что не ожидала. Бабушка говорила, что первый раз – всегда оправдание. Ага, как же. Первый раз – смерти подобен. Я ж чуть не утонула в первый раз, оказавшись в бассейне.

Вот честно, в квартире я побаивалась, когда темнело. Каждый вечер на кухне работала стиралка, неважно две пары одежды я сменила за день или одну, стирать ли занавески от белой пыли, или пытаться отстирать старый бабушкин тюль от желтизны, или полоскать половые тряпки. Стирает машинка, и кажется, что ты не один, не так одиноко. Когда машинка начинала отжимать, она «улетала в космос»: тряслась и танцевала. Я вздрагивала от звука вертящегося барабана и мысленно грозила машинке пальцем: ну что, подруга, решила меня напугать?

Вечер после захода солнца – святое. На бабушкином столе (на него почему-то ни одни жильцы не позарились) я включила чайник и настольную лампу, тут же были пластиковые бутылки с водой, валялся на столе инструмент, разнообразные штучки для ремонта, которым в тот момент я и названий не знала, молоток тоже всегда был здесь – на всякий пожарный случай.

Каждый вечер я садилась на диван – стол рядом. Я прикрывала окна – на свет слетались огромные ночные мотыльки и бились своими жирными тельцами в окно, бились и бились в стёкла, свет их манил, целое стадо мотыльков-гигантов, никогда раньше в Веретенце я не видела такого беспредела… В первое же утро я их всех побила тапкой, они глупые и тормознутые. Мотыльки – не мухи. А новых я не пускала. Я включала магнитолу, вздрагивая, когда машинка начинала отжим. Развешивать бельё я шла с осторожностью – занавесок-то нигде не было, всё просматривалось. Развесив на балконе вещи и погасив свет на кухне, я возвращалась в комнату, похрустывала хлебцами, листала книжки по ремонту, планировала следующий день. Спала я мало. Настольную лампу приходилось выключать, а вот радио ставила на самый тихий звук, оно бормотало, убаюкивая меня. В три начинало потихоньку светлеть за окном. Я просыпалась. Вспоминала слова физика о полярной ночи, снова пила чай, на этот раз с мёдом, и раскидывала пасьянс из новой колоды – старая-то затерялась где-то в комнате. Я думала, размышляла, или сидела в прострации, вошедшей в привычку с несчастливого апреля, спохватывалась, планировала материалы и покупки, даже записывала расчёты в дневник по ремонту. Много там у меня скопилось вопросов, я вопросы тоже записывала, чтобы потом погуглить днём на кухне или отписать вопрос тёте Свете.

После одиннадцати я легла как обычно, накрывшись тонким пледом. Почему-то стало холодно – не раз случалось, сквозняки; квартира за счёт многочисленных выходов-проёмов хорошо проветривалась, не знаю, зачем тут же висел кондишн, но он и не работал. Наверное, погода меняется, подумала я засыпая. Я проснулась от громкого голоса «Лё фей!» Ну вроде как «шерше ля фам», а тут «лё фей». Я испугалась, села на диване, посмотрела в телефон: 0-08.

− Ёжкин кот, − я включила настольную лампу.

− Полегче про котов-то, − сначала я услышала голос, я никого не видела. Диван стоял ближе к окну. То есть я не видела то, что было за диваном, ближе к коридору. Я вспомнила детский кошмар, когда мой тролль стучался в окно, но это не был голос моего тролля. Я замерла, лёжа на диване, прикрывшись простынкой, и даже не подумала: куда делся плед?! Я смотрела на галогенку в лампе и успела подумать: хорошо, что не вольфрамовая нить, о которой у нас был параграф, галогенки энергосберегающие, так говорил физик, они современные… И ещё от них не режет глаз.

− Я к тебе пришёл и даже некуда присесть!

Я молчала.

− Ты мне не рада?

Я молчала. Я услышала, как мотылёк стучит крыльями по металлическому абажуру, вечно один жиробасный мотылёк просачивается… Мотылище, а не мотылёк.

− Мальвина! Куда присесть-то? Нет, я бы сел на диван, на уголок, но он неустойчивый как раз в этом месте, ведь так? Переворачивается диван, я тебя перевешу. Да и тебя неохота пугать. Для твоей психики безопасней на расстоянии, так? Ты не ожидала меня увидеть в такой час? Так куда сесть?

− Табуреты на балконе, − ответила я.

Вы спросите: зачем я ответила?

А я отвечу: я узнала голос − голос Кирилла!

Послышались шелестящие шаги, туда-обратно.

− На балконе воняет кошаками, но не ёжкиными… Ну обернись же, посмотри на меня!

Я лежала и не двигалась.

Вы скажете: надо было бежать из дома.

А я отвечу: даже мысль такая в голову не пришла. Это же был Кирилл!

− Ну ок. Тогда я сяду к столу, в торце, у окна, не против?

Я молчала, я смотрела на галогенку. Физик говорил: энергосберегающую не надо ставить на реле-регулирующий светильник, будет мигать.

Он прошелестел мимо стола и сел напротив окна. Кирилл! Собственной персоной. Я тоже села на диване, облокотившись на задник, подложив под спину подушку.

− Как ты вошёл сюда?

− Так дверь не закрыта.

И я поверила, даже не сомневалась, только удивилась: вроде бы закрывала.

− Странно.

− Ты с головой вообще не дружишь. Ты снаружи ключ оставила, глупая, − Кирилл сказал это таким добрым голосом.

− А как ты узнал, где я сейчас?

− Ну знаешь, любовь не знает преград.

− Спасибо! – Вы не представляете, как я была счастлива. Вот так Кирилл, нашёл меня!

− Конечно я тебя нашёл, естественно. Я хочу сказать, что пришёл с тобой попрощаться.

− Ты уезжаешь?

− Да я уезжаю.

− Далеко? − (Бабушка в детстве предупреждала, что нельзя спрашивать «куда?», надо спрашивать «далеко ли?»)

− Мальвина! Я уезжаю просто домой. Ты предпочла меня другому. – Я не удивилась тогда пафосу, но позже, вспоминая, именно из-за этой фразы, громоздкой и тяжёлой, несмотря на краткость, я засомневалась: а Кирилл ли передо мной. Но в тот момент сомнение длилось четверть секи – поверила как дурочка.

− Кирилл! Я тебя никому не предпочла. Я люблю только тебя. Очень давно. Я так мучаюсь.

− Рассказывай, − лицо Кирилла освещалось лампой. Он был красив как никогда. У него были мелкие желтоватые зубы – единственный изъян. Но сейчас и зубы поблёскивали; он был божественен в своей белой обтягивающей брендовой футболке (Киря носил только белые), он так грустно улыбался. Я аж прослезилась. – Ври больше. Ты сегодня весь день провела с этим спинистом-гигантом.

− Да что ты! Он просто недалеко…

− Просто недалеко у вас зашло в первый раз, − перебил меня Кирилл. – Думаешь, не знаю, как радовалась, как мысленно прыгала от счастья? Я всё знаю!

− Неправда!

Я удивилась: Кирилл так много говорит, он же в основном молчал, а если говорил, то о плавании, об остальном ёмко и метко, со злой иронией. В плавании же каждый сам за себя, в юниорах борется уже не с соперниками, а с таблицей разрядов. В плавании много дисциплин, каждый считает свою дистанцию и свой стиль самым крутым, а остальных с их стилями и с их дистанциями принимает спокойно, опосредованно. Нет пловцов сильных во всём. Неужели он приревновал?

− Как ты его не послала-то? Он тебе втирал разную фигню, а ты уши развесила, смирилась. Да: он мастера взял, но призы никогда не потянет, вот и тебя за тобой тащит… А как он зимой снеговиков-то дубасил? Вот умора-то! Вот герой!

− Извини, Кирилл. Такого больше не повторится. Я очень и очень хочу с тобой быть. Хочешь, я поклянусь? – эти слова вырвались сами собой, помимо воли. «Поклянусь» – слово-то какое дикое, из страшных сказок.

− Рассказывай. Предавший один раз, предаст и во второй. Прогонишь, перестанешь общаться, тогда видно будет.

− Но мы с детства, он мой друг…

− Ну всё, прощай тогда.

− Подожди Кирилл! Не уходи! Не бросай меня! Подойди! Обними меня, пожалуйста.

− Лучше ты ко мне. А то… Как-то неудобно вот так сразу, ну же…

Я встала – между диваном и столом совсем узкий проход. Я наткнулась на Сенин короб с перфоратором − он привёз инструмент… Кирилл сидел и загадочно улыбался, он смотрел на меня с безумной любовью, с неземным обожание и … пропал! Я осталась стоять растерянная. Я злилась так же, как тогда, когда я стала открывать окно на кухне, увидев тролля за окном, мама меня остановила, и я злилась…

Глава вторая. Швабра

Очнулась я на диване под пледом, лампа не горела, за окном не брезжил, а накатывал рассвет… То был сон! Сон! Я лежала и приходила в себя, с меня катился пот. А где сквозняк-то? Откуда духота? Я лежала как парализованная, как полоумная, и счастливо улыбалась. Я думала: надо сказать Сене, чтобы больше не приезжал, надо вернуть инструменты, поблагодарить и вернуть. Сеня! не надо приезжать, а Кирилл, Кирилл… он мой! Мой навсегда!

− Ты почему мою швабру выкинула, а? – на месте, где сидел Кирилл, возникла тень, загораживая слабый рассвет. Тень махала руками-мельницами. – Где моя швабра, отвечай!

− Зинаида Алексеевна, здравствуйте! – обрадовалась я. − А мне сказали, вы умерли.

− Я умерла тринадцатого июля, а сейчас июнь, слава богу!

− Я то же самое её спросила: в этом году?, а она: в прошлом.

− Кто? – Зинаида Алексеевна встала и поставила руки в боки.

− Так жена вашего внука. Дох… То есть Катя.

− Ой, Мальвина, такая милашка Катюша. И как она могла так ошибиться. Правнучка у меня маленькая, красотуля, правда же? Верещит, аж ужи закладывает. Вся в меня.

− Угу.

− Что с тобой произошло?

− В смысле?

− В свинарнике живёшь, посмотри! Холодильника нет, чай в комнате кипятишь, крошками всё засыпала, а я между прочим босикоо-ом, босико-ом-м-м. – Она страшно замычала, как корова, я успела подумать, что соседи снизу точно сейчас прибегут. Зина пошла в обход, мимо стены, встала у меня в изголовье:

− Швабру гони, дрянь такая! Очистила угол!

− Так я думала – хлам.

− Это ты, дрянь, хлам!

− Сейчас, сейчас, я сама переживала честно, случайно вышло.

− Ладно врать-то! Поставила пластиковую хрень и думаешь отвяжешься теперь? А ну…

Она схватила меня за шкирку, я впилась руками в её руку, но Зинаида Алексеевна, несмотря на преклонный возраст, оказалась сильнее – она меня вытащила с дивана, футболка на мне треснула. Я взбесилась и стала бороться, трясти Зинаиду Алексеевну за грудки (она была в своём самом красивом халате, из плотного шёлка, в розочку − халаты были её страстью). Я трясла и бормотала что-то вроде: ну вы совсем в деменции, что вам от меня надо, мы же всегда так хорошо… Я не смогла закончить своё бормотание, я получила удар такой силы, что упала на диван головой назад, хорошо, что спинка у дивана мягкая… Диван понятно перевернулся – один угол-то перевешивал, я скатилась на пол. Я лежала лицом вниз, схватилась за ножку стола, не успела даже очухаться, как злая соседка схватила меня за подмышки и поволокла к окну – там от спинки дивана до окна всего метр. Но как она пролезла в этот проход со своей жирной филейной частью?

− Открывай окна, − приказала она.

− Мотыльки…

− Ты русский язык сечёшь? Открывай, кому сказала!

Я покорно, послушно, аккуратно, без всякого страха открыла окно.

− Пошли, − Зинаида Алексеевна была уже за окном. И я послушно «вышла» за ней, мы облетели дом, причём она увиливала от веток, а я постоянно на них натыкивалась – я же впервые летала… Такое чувство, состояние… Парящее, лёгкое, как под водой, когда скользишь после техничного старта.

Мы приземлились на помойке.

− В строительный мусор выбросила?

− Д-да…

− Тебе повезло. Четыре дня не забирали мусор. Ищи швабру. Мою! Любименькую! Несчастненькую! Швабру!

− Хорошо, хорошо. – Я старалась не смотреть на Зину и не пораниться о гвозди, которые наверное торчат из каких-нибудь деревяшек. Но как… Темно ещё, − блеяла я. −Тут же всё завалено, досками, старой мебелью и…

− Как выбросила, так и найдёшь.

− Но вы же мне поможете?

− И не подумаю. Ты мне хоть раз помогала? Да вы с бабкой со мной даже не здоровались.

− Я всегда здоровалась, всегда, − я стала либезить и заискивать, как голодная побитая собачонка, я стала смотреть на Зину преданным подобострастным взглядом, лишь бы она не заставляла искать меня среди досок швабру.

− Да ёжкин кот! Ищи давай швабру. Светло уже. Ну!

И я получила сильнейший подзатыльник, такой, что впечаталась в центр контейнера, чуть не напоролась глазом на шершавую доску с гвоздём. Доска торчала из старого полированного гардероба, похожего на гроб. Полировка искрилась в свете фонаря. Фонарь стоял не у помойки, а чуть поодаль, у тропинки, которая к этой помойке шла. Рядом с фонарём неявно, но прослеживался силуэт…

Я расплакалась: ну как я найду, мне в ногу кажется впился гвоздь.

− Ты кидала в контейнер?

− Н-нет, я всё контей… бак…, − я не могла говорить, слёзы душили меня. Контейнер − гигантский кузов мусорки, рядом с ним тоже всё завалено барахлом, какими-то мешками, вёдрами, всё гремит и воняет.

− Какой тебе тут бак? Это контейнер, русского языка не знаешь? Тьфу ты, сразу заметно, что спортсменка. Спортсмены никогда умом не блистали. Тут оставила?

− Я только санки в бак, в… контейнер бросила, и… коврики, я… − я пыталась сказать о детских санках и резиновых ковриках, которые Сеня естественно вынес на помойку по моей просьбе.

− Коврики, − передразнила Зинаида Алексеевна, − в свете фонаря и серости рассвета она выглядела как бешеная бабка-супергерой и ей действительно для полноты образа не хватала какой-нибудь ёжкиной метлы. Волосы у неё развевались, хотя ветра не было от слова «вообще», халат мерцал, ноги были обуты в калоши, а сверху гольфы, и тоже в розочку, она просто вся переливалась этими розочками. – Коврики она выкинула. А ты знаешь, какие они были нужные кому-то, качественные, толстые автомобильные. Ты бы могла дома у себя их положить, и Сене своему наказать отвезти в своё дом, помочь маме, она и так нервная и больная…

− Я… я не подумала. Я… я… один оставила, он перед дверью лежит, а остальные.

− Ну ладно. Покопаюсь, пока ты ноешь, ненавижу нытиков, ненавижу тебя и твою бабку-баронку, сидит себе, восседает на… − такое впечатление, что она говорила о моей бабушке, что бабушка, где-то сидит, я-то не сидела, а стояла на коленях в мусоре и боялась двинуться, чтобы на что-то ещё не напороться. Зинаида Алексеевна стала греметь где-то рядом с контейнером, а я замерла и всхлипывала от испуга.