Найти и обезглавить! Головы на копьях. Том 2 бесплатное чтение

Роман Глушков
Найти и обезглавить!
Головы на копьях
Том 2

«Нет в мире страшнее и смертоноснее этой дороги. Лишь те из нас, кто думал о завтрашнем дне и тщательно глядел себе под ноги, узрели конец нашего путешествия».

Курсор Николиус, «Четвертый путь через Каменную Гарь»

Пролог

Сложно напугать человека на войне отрубленной головой, когда они валяются повсюду: на полях сражений, в разоренных городах, на эшафотах и в могильниках. Однако голова, выкатившаяся под ноги четырем южанам-фантериям из палатки госпитального лагеря, повергла их в смятение. И они застыли на месте, несмотря на то, что были солдатами, пролившими сегодня немало эфимской крови.

Причина, по которой они замешкались, была простой – отрубленная голова принадлежала их товарищу. Причем она находилась на плечах, когда тот вошел в палатку. А теперь его голова таращилась мертвыми глазами в затянутое дымом небо и изливала в грязь остатки крови. И никто не слышал перед этим ни предсмертного крика, ни проклятий, ни шума разыгравшейся внутри драки.

До южан донеслись лишь три глухих удара. Первый ознаменовал перерубание шеи жертвы, второй – падение на пол ее головы, а третий – падение самого тела. После чего убийца фантерия, не сказав ни слова, пинком вышвырнул его голову наружу. И вовсе не из чувства брезгливости. Это было недвусмысленное предупреждение – такая же участь постигнет любого, кому еще вздумается сунуться в палатку.

Впрочем, мешкали солдаты недолго и предупреждению не вняли. Как раз наоборот, это озлобило их еще сильнее. Переглянувшись и кивнув друг другу, они дружно заорали и ринулись в атаку. И лишь один из них устремился во вход. Остальные трое, распоров мечами палатку, ввалились в нее с разных сторон, дабы окружить бросившего им вызов противника.

На сей раз без криков и брани не обошлось. Да и ударов, а также прочих шумов раздалось гораздо больше.

Палатка была грязная и пропитанная брызгами запекшейся крови. Еще вчера хирурги легиона делали здесь свою работу: зашивали раны, вытаскивали из тел стрелы, ампутировали конечности… И вот теперь к старым кровавым следам добавились свежие. Более яркие и размашистые – так, как на рисуемой художником картине добавляются новые мазки. Разве что эта картина выглядела чересчур отвратно и не радовала глаз.

Первым после недолгого отсутствия показался на глаза фантерий, который вторгся в палатку через вход. Правда, вышел он иным путем – через одну из прорезанных дыр. Точнее говоря, не вышел, а выпал с наполовину перерубленной шеей и распластался ниц, орошая грязь кровью.

Следом за ним появился его соратник. Только он не выпал, а выполз из соседней дыры, волоча за собой кишки, торчащие из распоротого брюха. Далеко он тоже не сбежал. Выползти из прорехи у южанина хватило сил, но вытащить за собой свои внутренности – уже нет. И он тоже остался лежать возле палатки, издавая протяжные стоны, которые становились все слабее и слабее.

Это был последний из фантериев, выбравшихся обратно. Двое других снаружи так и не показались. Какое-то время в палатке еще раздавались шум и вопли, но вскоре стихли и они. Последним оттуда донеслось истошное верещание, оборвавшееся так резко, словно орущему крепко зажали рот. Или, что более вероятно, срубили голову одним ударом также, как первому южанину.

Палатка стояла на отшибе – как раз затем чтобы крики угодивших на стол к хирургам раненых не досаждали другим обитателям лагеря. Где сейчас тоже лилась кровь, вспарывались животы и глотки и разлетались отрубленные конечности. С той лишь разницей, что там уже фантерии вырезали всех, кто не успел сбежать за отступающим на север, эфимским легионом «Вентум». А таковых бедолаг оказалось много. Дабы не угодить в окружение, потрепанному южанами «Вентуму» пришлось отступать в жуткой спешке. И командир легиона, генерал Маларий Брасс принял нелегкое решение – бросил не способных передвигаться раненых на милость противника. Бросил, хотя почти не сомневался: в разгар зимы, после засушливого лета промонторцы не оставят их в живых – своих бы раненых не уморить голодом, не говоря о чужих…

Так и случилось. И теперь нагрянувшая в лагерь «Вентума» пехота южан обагряла свои мечи кровью тех, кто не мог оказать ей сопротивление.

Впрочем, нашлись здесь и те, кто не собирался облегчать южанам их задачу.

Баррелий ван Бьер, он же Пивной Бочонок, один из пятерых оставшихся на свете монахов-кригарийцев, откинул полог палатки и, опираясь на костыль, выглянул наружу. Кости его сломанной в начале осени ноги срослись, и он мог уже ходить без подпорки. Но в пережитой им только что схватке заживающая нога натрудилась и разболелась с новой силой. Поэтому ван Бьеру снова пришлось взяться за костыль, так как он не мог сейчас присесть и спокойно отдохнуть.

Во второй руке кригариец держал короткий эфимский меч, с которого стекала на землю свежая кровь.

– Ну что там? Все очень плохо? – спросил я, стаскивая с пальца зарубленного Баррелием южанина золотой перстень. В приоткрытом рту мертвеца также поблескивали золотые зубы, но вырвать их у меня, тринадцатилетнего мальчишки, духу не хватило. Да и времени тоже – враг налетел на лагерь слишком внезапно. Находись мы в тот момент с другими ранеными, нас, скорее всего, ждала бы подобная участь.

– Большая Небесная Задница во всей своей красе – что там еще? – отозвался Пивной Бочонок. – Южан слишком много, закопай их Гном. И когда они поймут, что эти четверо мертвы, сюда заявится другие. Если сейчас же не сбежим к реке, следующего шанса они нам не подарят.

– Тогда бежим, чего ждать-то! – сказал я. – Ты обопрись на тележку, а я покачу ее вниз по склону. Тропу, что идет вдоль реки, я вчера осмотрел. Она заканчивается у леса, и на ней южан точно не будет.

– Что ж, ладно, – согласился ван Бьер. После чего, задернув полог, доковылял до противоположного края палатки и прорезал в ней мечом еще одну дыру. – А вот и выход!.. Эх, жаль, что кроме харчей мы не приберегли для себя лошаденку. Терпеть не могу ездить верхом, но сейчас я лучше бы трясся в седле, чем хромал на своих двоих…

Глава 1

Начало войны между Эфимом и Промонторией – Золотой войны, как ее вскорости назовут, – застала нас в Фирбуре – вейсарской горной деревушке, где Баррелий сошелся в бою с изменником-кригарийцем по прозвищу Чернее Ночи, и где тот сломал ему ногу. Что стало затем с самим Чернее Ночи, я, пожалуй, скромно умолчу. Скажу лишь, что беспокоиться о нем у нас отпала нужда. А вот покалеченная нога ван Бьера вызывала опасения, и ее требовалось срочно спасать. Что и было доверено фирбурской знахарке. Не слишком толковой, зато собаку съевшей на переломах – самой распространенной травме горцев всего мира.

Красные щиты легиона «Вентум» заполонили Фирбур спустя две недели после этого. Тогда, когда армии тетрарха Эфима Вальтара Третьего и короля Промонтории Григориуса Солнечного уже бились под Кернфортом и другими вейсарскими городами. Само собой, до генерала Малария Брасса быстро дошли слухи о находящемся в деревне, раненом кригарийце. Брасс даже не поленился сам наведаться к отлеживающемуся у знахарки ван Бьеру, где у них состоялась доверительная беседа за закрытыми дверьми. Хотя мне ее результат был известен заранее, поскольку Баррелий ожидал этого разговора и знал, чем он закончится.

Ввязавшемуся в большую войну Вальтару Третьему был нужен кригариец и его меч. А монах культа древней богини войны Кригарии не мог не принять участие в столь эпохальном событии. Не мог, пусть даже культ Кригарии давно умер, а ее последние адепты превратились по сути в обычных наемников. Которые считали себя вправе выбирать сторону, на какой им воевать. Вот только сегодня у ван Бьера не было выбора. И не потому, что эфимцы добрались до него раньше. Просто в недавней войне, что шла в Промонтории, и где ему довелось участвовать, он крепко набедокурил. И с тех пор опасался, что Григориус Солнечный не простит ему этого, даже предложи ему Баррелий сегодня свои услуги.

Досадно, конечно, что в Фирбуре эфимцам достался покалеченный кригариец, не способный выйти на поле боя. По крайней мере, до весны. Но генерал Брасс был рад и такому неполноценному подарку. После объявления войны в легион призвали много новобранцев, которым требовалась ускоренная боевая подготовка. И никто не преподал бы им ее лучше, чем кригарийский наставник.

Ну а Баррелию, который не желал до конца своих дней остаться хромоногим, позарез требовалась помощь хирургов легиона. На фирбурскую знахарку, как на костоправа, особой надежды не было. Она худо-бедно соединила кости и не допустила гангрены. Но чтобы эти кости затем правильно срослись, монаху был необходим более опытный врачеватель. Такой, какими славилась эфимская армия, чьи лекари уже не раз ставили кригарийца на ноги.

В общем, Маларий и ван Бьер ударили по рукам, и последний примкнул к «Вентуму». Прихватив, разумеется, с собой и меня, ибо что еще ему оставалось? После того, как он спас меня в Дорхейвене от убийц и взял на себя ответственность за мою жизнь, ему приходилось терпеть мое общество, хотя я честно старался не ему не докучать и во всем ему помогать.

Следующие несколько месяцев стали для меня новым испытанием на прочность. Или, если хотите, очередным этапом школы моей жизни. Жизни, которая швырнула меня из дворцовой роскоши в грязь, хорошенько по мне потопталась и, сбив с меня спесь, решила и дальше не давать мне передышки. За что она на меня ополчилась, я понятия не имел. Зато быстро усвоил ее главное правило: никакой справедливости на свете не бывает. И если вдруг судьба тебе улыбнулась, это еще ничего не значит, ведь уже завтра она вновь заставит тебя хлебать дерьмо. И повезет, если ложкой, а не пригоршнями.

Вторгшиеся в Вейсарию первыми, эфимские легионы вскоре начали теснить южан обратно к границе Промонтории. «Вентум» наступал на своем участке фронта, прикрываемый с запада и востока легионами «Игнис» и «Унда». И эти два месяца были для всех нас просто замечательными. Витающий над нами, пьянящий аромат побед не портили ни стоны раненых, ни доносящийся из госпитальных палаток смрад гниющих ран, ни грязь, по щиколотку в которой я теперь постоянно находился.

Вернее, мы находились, поскольку скачущий на костылях ван Бьер также отсиживался со мной в обозе. Это сказывалось на его настроении не лучшим образом. А поскольку утешать себя выпивкой на службе в легионе он не мог (хотя втихаря к бутылке иногда прикладывался), ван Бьер срывал свой гнев на новобранцах. И гонял их до седьмого пота и кровавых соплей – так, что в конце тренировок они едва держались на ногах и проклинали наставника на чем свет стоит.

Глядя на их мучения, я понял, насколько этот изверг был добр со мной, когда, служа еще моему отцу, пытался учить меня науке кровопускания. Вот и теперь мне везло – истратив всю злобу на новобранцах, он был уже не в силах бранить меня. Поэтому лишь ворчал и скрежетал зубами, когда я, бывало, поздновато приносил ему ужин. Или не успевал подставить плечо, когда монах хотел на него опереться.

Я же только и делал, что бегал у него на посылках, меся лагерную грязюку стоптанными сапогами. Заводил себе новых знакомых, благо, находясь в тени кригарийской славы, это было нетрудно. Меня частенько угощали на кухне чем-нибудь вкусненьким, а прачки – из тех, которых Баррелий порой навещал по ночам, – соглашались постирать мою одежду. Оружейники позволяли мне точить оружие и стрелы на вращающемся наждачном камне (ну очень мне нравилась эта «искрометная» работа), а конюхи разрешали подкармливать лошадей оставшимися с обеда корочками хлеба. Охотники не раз брали меня с собой пострелять окрест лагеря дичь и зайцев. А писари давали перо и чернила, радуясь, что у них есть добровольный помощник, пишущий под диктовку письма, которые легионеры посылали своим семьям в Эфим.

И только вечно суровые хирурги гнали меня взашей, когда я подглядывал в их палатку, где они возились с очередными ранеными.

Еще по вполне понятным причинам я избегал встречаться с легионными священниками – курсорами Туланием и Гириусом. Правда, им, эфимцам, было невдомек, кто я такой, и за что главный курсор Дорхейвена Илиандр приговорил меня к смерти. Но как бы то ни было, я все равно не рисковал. И не поднимал глаз, когда вместе с другими обозниками присутствовал на проповедях.

Жизнь в обозе побеждающей армии имела и свои тяготы, и прелести. Чего нельзя сказать об обозе армии отступающей. В ней никаких прелестей уже не осталось. Увы, но именно такой армией стал «Вентум», когда его победоносное шествие по северным землям Промонтории внезапно закончилось. А вместе с этим закончилось и мое спокойное существование.

Все произошло так, как Баррелий и предсказывал. Едва Вальтар Третий втянулся в войну на юге, как на севере, в Хойделанде, зашевелились островитяне. Их коварный король Гвирр не упустил случая и совершил очередное нападение на их с тетрархом спорные земли – северное побережье Оринлэнда. В связи с чем последний был вынужден задержать наступление на столицу Промонтории Альермо. И срочно перенаправил на север легионы, шедшие из Эфима на поддержку «Вентума», «Игниса», «Унды» и других, что сражались с войсками Григориуса Солнечного.

Решение Вальтара было разумным и взвешенным. Если бы легионы укрепились на завоеванных землях, они могли бы продержаться там до весны. А к весне Эфим разделался бы с высадившимися на материк островитянами и продолжил южную кампанию.

Однако планы тетрарха рухнули. Воспользовавшись более лучшим знанием местности, промонторцы отрезали эфимцев друг от друга, полностью окружив и разбив при этом «Унду» и еще два войска.

Генералам остальных легионов пришлось выбирать: или тоже погибать, потому что долго поодиночке они не выстояли бы, или отступить, отведя армии на более удобные пограничные позиции. При этом эфимцы теряли все земли, что им удалось завоевать в Промонтории. Но зато «Вентум», «Игнис» и остальные, перегруппировавшись, продолжат удерживать Вейсарию. Которую без них Солнечный завоюет буквально в считанные дни. И хорошо, если ограничится только ею, а не двинется дальше, на Эфим.

Генералы колебались недолго. И, не дожидаясь приказов из Тандерстада, повели войска обратно, пока враг не отрезал им все пути к отступлению.

Вот так за очень короткий срок я, мальчишка, пережил и сладость побед, и горечь поражений. Ясен пень, что вторые мне понравились гораздо меньше. Потому что едва «Вентум» ударился в бегство, как моя жизнь в обозе превратилась в сущий кошмар.

В эти дни раненые в госпиталь поступали непрерывно. Их крики и стоны не смолкали ни днем ни ночью. Занятия с новобранцами больше не проводились, и Баррелий подвязался в помощники к хирургам, где теперь отчаянно не хватало рук. Умел он, конечно, немного – всего лишь зашивать раны да хладнокровно отрезать конечности. Но хирурги все равно были благодарны ему до глубины души. Ведь сегодня они только и делали, что резали и шили, резали и шили, резали и шили…

На каждой стоянке отступающего «Вентума» за палаткой хирургов появлялась куча ампутированных рук и ног. Которая после нашего ухода так и оставалась лежать и гнить, потому что сжигать ее было уже некогда.

А пока ван Бьер занимался своей кровавой, но благородной работой, я прислушивался к грохоту идущей вдалеке битвы. И глядел, как разбегаются из обоза мои добрые знакомые: маркитанты, прачки, охотники, повара… Я завидовал им, потому что они, счастливцы, могли плюнуть на все и вырваться из этого ужаса. Тогда как кригариец и я по-прежнему оставались с легионом, который отступал с боями, неся каждодневные потери. И я боялся, что в конце концов мы тоже присоединимся к этим потерям, пуская мы и не совались в горнило боя.

Генерал Брасс принял жестокое, но вынужденное решение бросить не способных идти раненых на произвол судьбы, не известив их об этом. Забрав всех врачей, легион спешно покинул лагерь среди ночи, и к рассвету был далеко отсюда. С одной стороны Брасс поступил подло, но с другой совершил благо. И для раненых, которые так и не узнали о том, что их предали, гибель от мечей объявившихся здесь на рассвете промонторцев стала неожиданной и быстрой.

И надо же такому случиться, что я и ван Бьер тоже очутились среди этих брошенных несчастных!

Всему виной была усталость, сморившая монаха после нескольких бессонных суток работы в госпитале. Такая сильная усталость, что он заснул в итоге прямо в палатке с ранеными, не обращая внимания на их стоны. Я тоже намаялся за минувшие дни. И тоже спал без задних ног под нашей тележкой, укрывшись с головой одеялом. Поэтому никто обо мне и не вспомнил. Также, как о Баррелии, хотя в суете внезапного ночного отступления это было немудрено.

Тем не менее, проснулся он прежде чем в лагерь нагрянула беда.

– Вставай, парень!.. – Кригариец грубо вытащил меня из-под тележки, ухватив за лодыжку. – Плохи наши дела! Мы с тобой все проспали – легион ушел на север без нас. Слышишь рев промонторских горнов? Скоро южане будут здесь. И вряд ли нам удастся выдать себя за их друзей.

– И что теперь делать? – Спросонья я туго соображал, но жизнь в неустанной тревоге научила меня не расслабляться и быть готовым ко всему. – Бежать?

– Да, бежать. Но не за легионом, – ответил монах. – Первое, что сделают промонторцы, это отправят по его следам конницу. И если мы окажемся у нее на пути, нам конец. Короче, делай так: хватай тележку, дуй в крайнюю палатку, где я вчера работал – ту, что у самого берега, – и жди меня там. А я пока пробегусь по лагерю, проверю, не забыт ли здесь еще кто-нибудь кроме раненых…

В палатке, возле которой лежала уже привычная мне груда ампутированных рук и ног, я обнаружил двух покойников. Видимо, сбежавшие хирурги оперировали их последними, но так и не сумели спасти. Хотя этим двум бедолагам повело – они скончались до того, как фантерии изрубили их на куски. Прочим же раненым – а было их не менее сотни, – рассчитывать на такое везение не приходилось. Да и наша участь стояла под большим вопросом, ведь если южане полностью окружат лагерь, деваться нам будет некуда.

Ван Бьер вернулся ко мне, когда в лагере началась резня. Он рассчитывал, что до палатки на отшибе враги доберутся не сразу, но пятеро из них оказались чересчур прыткими. Они застали бы нас врасплох, если бы кригариец не застал врасплох их. И порубил негодяев до того, как они вызвали подмогу…

А потом мы с кригарийцем выбрались из палатки и ударились в бега… если, конечно, можно назвать бегом его хромоногое ковыляние следом за тележкой. Я тащил ее изо всех сил, но она все равно была для меня тяжеловатой. Хорошо, что Баррелий не просто держался за бортик, но и подталкивал или, наоборот, притормаживал ее, когда было необходимо. Поэтому мы с ним не так быстро, как нам хотелось бы, но удалялись-таки от разыгравшейся позади нас кровавой вакханалии.

Куда именно удалялись? Пока это не имело для нас значения. Перво-наперво мы хотели добраться до ближайшего леса, и не загадывали наперед. Тем более, что мы все равно не знали, что ждет нас впереди…

Глава 2

Тропинка, по которой мы шли, не исчезла, а повела нас дальше, в лесные заросли. Ею давно никто не пользовался, и она почти заросла травой, поэтому и не раскисла после вчерашнего дождя. Однако следы на ней все равно оставались. И если враг отправит за нами погоню, примятая трава, а также отпечатки колес и сапог на непокрытых ею участках выдадут ему, куда мы отправились.

Кстати, отпечатки выдадут не только нас, но и тех, кто прошел здесь до нас вчера вечером или сегодня ночью. Даже мой неопытный детский глаз различил, что мы идем по следу небольшой повозки, которую тянул мул. А его в свою очередь вел под уздцы взрослый мужчина, обутый в охотничьи сапоги на тонкой подошве. Неизвестно, правда, как он прошел по столь неширокой тропе через лес. Но раз его повозка не застряла еще на опушке, значит, ему это удалось. А вот удастся ли нам, трудно сказать – мои тягловые усилия не шли ни в какое сравнение с мульими.

– Хм… Похоже, что Зейн Ринар удрал из лагеря этой же дорогой, – рассудил ван Бьер, приглядевшись к следам, когда мы с ним очутились под покровом леса. – Что ж, я рад. Если наш охотник выбрал для бегства этот путь, он явно знал, в какую сторону безопаснее всего драпать.

– Зейн Ринар? – переспросил я. Я не подумал, что это мог быть он, поскольку не обнаружил на тропе отпечатков детских сапожек – тех, что принадлежали его дочери Ойле, моей ровеснице. Но потом до меня дошло, что она могла не идти по земле, а ехать на козлах повозки, и я счел догадку Баррелия резонной.

– Он самый, кто же еще, – подтвердил монах. – Неплохо бы догнать его и дальше выбираться вместе – его лук был бы для нас нелишним. Однако, полагаю, ничего у нас не выйдет. Если Зейн и Ойла вышли еще затемно, они уже далеко отсюда.

Честно говоря, кригариец ошибался редко. Но в данном случае он не угадал: забыть о семействе Ринаров у нас не получилось. Вот только следующая наша встреча с этими малообщительными, но в целом неплохими людьми вышла слишком уж безрадостной.

Когда солнце приблизилось к полудню, и мы были почти уверены, что за нами нет погони, деревья на нашем пути начали редеть. По всем признакам, скоро мы должны были очутиться в горной долине. А там почти наверняка отыщутся идущие на север дороги или хотя бы тропы.

Настигнем мы «Вентум» или нет, оставаться в Промонтории тоже было не резон, ибо ничего хорошего это нам не сулило. В общем, настроение наше мало-помалу улучшалось, и ван Бьер даже забурчал под нос свою любимую солдатскую песню про красавицу Мари с большой задницей, как вдруг мы услышали пронзительный крик. Девчоночий. И раздавался он откуда-то совсем неподалеку.

– А ну с дороги! – велел мне монах, и я тут же скатил тележку с тропы под защиту деревьев.

– Кажется, это Ойла! – взволнованно прошептал я. – Точно, она! Больше некому!

– Сам слышу, – ответил ван Бьер, копаясь в тележке в поисках оружия. Его верный «эфимец» был при нем, но он решил, что одного меча ему сейчас недостаточно. Сунув себе за пояс легкий горский топор, кригариец также достал арбалет, но не оставил его себе, а взвел и вручил мне.

– Надеюсь, ты не забыл, как с ним обращаться? – осведомился он при этом.

– Издеваешься? – проворчал я. Шутка была откровенно неуместная, но в иной ситуации я бы непременно ей улыбнулся.

– Нет. Просто спросил. Не хочу, чтобы ты ненароком продырявил мне спину или кое-что пониже, – пояснил Пивной Бочонок. – Ну ладно, айда разведаем, что за дерьмо там стряслось.

Ойла теперь кричала не переставая, и от ее крика у меня волосы дыбом встали. Я не предполагал, что эта храбрая и уверенная в себе девчонка – иными словами, достойная дочь своего отца, – способна так блажить. Одно лишь это давало понять – Ринары угодили в большую беду. И то, что мы не слышали криков самого Зейна, тоже было плохим знаком.

Поднявшись на пригорок, мы узрели довольно мерзкую и одновременно трагическую картину.

У его подножия на небольшой полянке, один край которой обрывался в пропасть, кроме семейства Ринаров находились еще шестеро человек. Все – в легких доспехах пехотинцев Григориуса Солнечного. Вроде бы среди них затесалась одна женщина – у южан, как и у островитян, такое было в порядке вещей. Хотя это мог оказаться и мужчина; издали было трудно определить наверняка.

Судя по всему, Ринары нарвались на дозор, встречи с которым мы тоже опасались. Он был из тех дозоров, что наблюдали за левым флангом наступающей армии промонторцев. Разве только мы не предполагали, что дозорные могут отойти от своих основных сил так далеко.

Увы, но встреча семейки охотников с фантериями закончилась неудачно – и та, и другие понесли потери. Зейн успел пристрелить двух южан из лука прежде, чем его самого пригвоздили копьем к дереву. Где он теперь и висел, уронив голову на грудь и изливая изо рта на землю тягучие струи крови. Его мул также был мертв – нарвался на стрелы, пущенные охотнику в ответ.

Дочери Зейна повезло больше, хотя назвать это везением, было, конечно, нельзя. Она выжила, но не смогла убежать и угодила в лапы врагам. После чего они решили призвать ее к ответу за гибель их соратников. Но не так, как они наказали бы, к примеру, ее отца, не погибни тот от их копья. Ойла должна была расплатиться с южанами иным способом.

Они сорвали с нее одежду и привязали к толстому дереву за руки и за ноги – почти что распяли, – а один фантерий уже топтался перед нею со спущенными штанами. Его приятели гоготали, отпускали похабные шутки и поторапливали его, видимо, дожидаясь своей очереди развлечься. А Ойла вопила и дергалась с такой силой, что грозила вывернуть себе связанные конечности. Что, по-моему, грозило стать сейчас наименьшей из ее бед.

При виде столь мерзкой сцены меня аж затрясло, и я едва не выстрелил из арбалета в спину голозадого южанина. Мне сразу вспомнились те поварихи и служанки, что были зверски изнасилованы и убиты во дворце моего отца той приснопамятной ночью. И вот теперь та же участь была уготована Ойле – девчонке, чей отец еще недавно брал меня с собой на охоту. Да и сама Ойла, уже наученная обращаться с отцовским луком, мне нравилась, пускай она и посматривала на меня, слабака, с легким презрением.

– Не дергайся, парень. – Заметив мою дрожь, Баррелий положил мне руку на плечо. – Стой здесь и жди. А как только я обнажу меч, стреляй в того негодяя, который будет дальше всех от меня и от Ойлы. Запомнил?

– Да, – кивнул я, шмыгнув носом. – Только ты поторопись, умоляю. Ты же не хочешь, чтобы эти звери… чтобы они… ну ты понял!

– Разумеется, не хочу, – подтвердил кригариец, проверяя, легко ли выхватывается засунутый на пояс горский топорик. – Терпеть не могу курсоров Громовержца и их священные книги. Но одно в них написано верно: насиловать детей – тяжкое зло, за которое грешника обязательно ждет расплата. Вот сейчас и проверим, так оно на самом деле или нет.

И он, хрустнув пальцами и помассировав больную ногу, начал спускаться с пригорка на поляну. Что стало бы для хромого серьезным испытанием, кабы не деревья. Хромая от одного дерева к другому, ван Бьер держался на них, не давая себе упасть и покатиться по склону кувырком.

Само собой, подкрасться к фантериям тихой сапой у него не вышло. Но он от них и не скрывался. Еще до того, как первый заметивший его южанин указал на него пальцем, монах подал голос и известил всех о своем приближении.

Только сделал он это, на первый взгляд, донельзя странно.

– Помогите! – закричал Баррелий, торопливо спускаясь по склону. В голосе его слышался недюжинный испуг. – Прошу вас, помогите! Хвала господу, добрые сиры солдаты, что я вас встретил! Там!.. – Он ненадолго остановился и, опершись на дерево, указал в обратном направлении. – Там – эфимцы! Человек тридцать крадутся по лесу, а то и больше! Они хотели меня прикончить, когда я их увидел! Помогите, добрые сиры! Эфимцы за мной гонятся! Они убьют меня, когда поймают!

Двое южан сей же миг выхватили мечи, а один натянул тетиву лука, нацелив стрелу на ван Бьера. И лишь голозадый насильник (к счастью, пока вроде бы несостоявшийся) запрыгал на месте, пытаясь развернуться лицом к крикуну и одновременно подтянуть штаны. Что выглядело бы не так смешно, кабы он при этом не волновался и не делал уйму неуклюжих лишних движений.

– А ну стой на месте, ублюдок! – приказал Баррелию чернобородый фантерий, самый старший из всех, что выжили в схватке с Зейном. – Стой, кому говорю!

Кригариец уже спустился со склона. Но не остановился, как ему велели, а лишь заковылял медленнее. Затем чтобы промонторцы видели – он им подчинился, – но в то же время он шаг за шагом продолжал к ним приближаться.

– Эфимцы! Там! – Ван Бьер снова указал на вершину пригорка. – Уже близко!

– Эй, а ты сам-то кто такой будешь? – полюбопытствовал чернобородый, глядя туда, куда тыкал пальцем монах.

– Я-то? – переспросил Пивной Бочонок. – Да я лесоруб из ближайшей деревни! Вот пошел в лес за хворостом и нарвался на проклятых эфимцев!

– Из деревни?! Какой деревни? Что еще за деревня? – удивился фантерий и переглянулся с соратниками. Похоже, монах сморозил глупость, и никаких деревень в округе не было.

– Да Гном ее знает! Я еще не придумал ей название. – Голос кригарийца обрел прежнее ледяное спокойствие, и я понял, что устроенный им спектакль окончен. А затем у него в руке вдруг появился топорик, который в следующее мгновение уже летел в лучника.

Баррелий не впервые на моей памяти проделывал такие выкрутасы. Поэтому я не удивился, когда его бросок достиг цели. Лучник даже не успел спустить тетиву – она лопнула, перебитая летящим топором. Который затем вонзился ему в череп аж по самый обух, разрубив лицо от левого глаза до правого угла рта. После чего лучник, прыснув кровью и обломками зубов, отшатнулся назад и грохнулся навзничь. А вылетевший у него из руки, поврежденный лук огрел по плечу стоящего за ним чернобородого.

– Ах ты!.. Ах ты!.. – Тот буквально захлебнулся яростью. – Ах ты, выродок! Издохни, сука!

И, вмиг оправившись от потрясения, первым ринулся на ван Бьера…

«Стреляй в того, кто будет находиться дальше всех от меня и Ойлы», – наказал он мне перед этим. И я в точности исполнил его наказ, выпустив болт в фантерия, что стоял по правую руку от насильника и подначивал его пуще всех.

Обидно, но блеснув меткостью в предыдущий раз, когда мне довелось стрелять из арбалета по живой мишени, сегодня я дал маху. И ладно, попади я южанину хотя бы в ногу или задень его вскользь. Увы, мой выстрел пришелся мимо цели – болт вонзился в землю, не долетев до нее пару шагов. Единственное, чего я добился, так это напугал фантерия. И он шарахнулся за ближайшее дерево, решив, очевидно, что на пригорке засел не один арбалетчик, а несколько.

Его соратник, который в этот момент застегивал штаны, тоже все это видел. Испуг товарища подействовал на него заразительно, и он отскочил за другое дерево, тоже опасаясь угодить под обстрел.

Короче, несмотря на то, что я облажался, мне все равно удалось помочь ван Бьеру. Кабы не моя стрела, на него накинулись бы сразу три противника. Но благодаря мне он сошелся с чернобородым один на один. Что при его хромоте являлось для него самым удачным раскладом.

Подобно спрятавшимся от стрел фантериям, кригариец тоже прибегнул к помощи дерева. Подскочив к ближайшей сосне, он сделал несколько обманных движений вправо-влево, словно предлагая чернобородому поиграть с ним в догонялки. Но тот не принял его предложение. Не став метаться, южанин замер на месте. И, выгадав момент, нанес удар. Так, чтобы выпрыгнувший из-за ствола «лесоруб» сам напоролся на острие его меча.

Однако случилось непредвиденное. Баррелий не просто выпрыгнул перед фантерием, но и, изловчившись, придавил своим клинком клинок противника к дереву. Чернобородый рванулся назад, но было поздно – другой рукой монах уже поймал его за край металлического наручня. И, придержав южанина на месте, рубанул наотмашь ему по шее.

«Эфимец» прошел сквозь вражеские плоть и кость и вонзился в древесный ствол. Голова чернобородого еще пару мгновений продержалась на плечах, а затем, кувыркнувшись, упала на землю. Куда потом упало и тело, но кригарийца в этот момент там уже не было. Хромая, он торопился к ближайшему прячущемуся за деревом южанину. Вернее, уже не прячущемуся, а бегущему ему навстречу. Так и не дождавшись ливня стрел, этот фантерий жаждал поквитаться с «лесорубом» за гибель своего командира.

Я следил за ними с возвышенности, но так толком и не понял, что там произошло.

Промонторец налетел на Баррелия с занесенным мечом, Баррелий отшагнул вбок… а затем промонторец рухнул пластом на землю, продолжая держать меч в вытянутых перед собой руках. Так, будто лежа указывал на что-то острием. Разве что его ноги мелко подергивались, и из шеи у него била похожая на родничок, струя крови.

Только монаха не интересовало, на что был направлен этот указатель. Проходя мимо Зейна, он вырвал копье, что торчало у мертвеца в груди. И когда последний враг – надевший таки штаны насильник, – тоже с криком выскочил из-за дерева, ван Бьер просто швырнул в него копье, не дав ему сделать и трех шагов.

Кригарийца и его врага разделяло небольшое расстояние. Но его бросок был таким мощным, словно цель находилась от него на другом конце поляны. Копье пронзило южанина насквозь и вышло у того из спины аж на половину своей длины. Крик насильника резко оборвался, и он, захрипев, попятился назад, стараясь из последних сил удержаться на ногах.

Разумеется, ему бы это не удалось. Однако прежде чем его ноги подкосились, он дошагал, шатаясь, до края пропасти. Куда и рухнул, наверное, даже не поняв, что с ним стряслось. И, возможно, умерев еще до того, как его мозги и внутренности разбрызгало по камням.

А Баррелий, позволив себе наконец-то расслабить больную ногу, вонзил окровавленный меч в землю, оперся рукой о дерево и замер, переводя дух.

– Помогите! – вновь напомнила о себе Ойла, криков которой во время боя мы не слышали. – Отец! Там мой отец! Да помогите же мне!

Баррелий поднял голову и посмотрел на связанную голую девчонку так, словно впервые ее заметил. После чего поморщился – на самом деле голос у Ойлы был красивый, но не тогда, когда она истошно вопила, – подобрал «эфимца» и, подойдя к дереву, разрубил ей путы…

Глава 3

– Прости, я облажался. – Я потупился и виновато развел руками. – Вроде бы целился как надо, но ветер слишком сильно дунул в лицо, вот стрела и не долетела…

В ответ на мои оправдания кригариец лишь махнул рукой: дескать, забудь; никто не пострадал, так что все в порядке. Теперь он сидел, прислонившись спиной к дереву, массировал больную ногу и наблюдал за Ойлой, которая рыдала над телом отца. Она была убита горем и даже не обращала внимания на то, что все еще голая. А это было нехорошо. Зимы в Промонтории теплые, но простудиться здесь все равно раз плюнуть.

– И что дальше? – спросил я у ван Бьера. – Мы же не оставим ее здесь одну?

– Оставим, разумеется, – ответил монах. – О, насчет Ойлы не переживай. Она – это ведь не ты. Отец научил ее охотничьим премудростям, и лес ей дом родной. Плохо, конечно, что у нее больше нет мула. Зато все вещи при ней, так что с голодухи она не помрет.

– О чем таком ты говоришь?! – возмутился я. – Да ты посмотри на нее! Разве похоже на то, что она может о себе позаботиться?

Голая Ойла, обнимающая своего мертвого отца и рыдающая в голос… Для мальчишки, который не так уж давно потерял при схожих обстоятельствах своего отца, видеть это было невыносимо.

– Ничего, поплачет и успокоится, – заверил меня Баррелий. – Тяжелая утрата, кто бы спорил. Мне жаль, что все так обернулось, и что мы не догнали Ринаров до того, как они наткнулись на южан. Но человек смиряется и не с такими ударами судьбы, поверь. Хотя кому я об этом рассказываю! Ты же сам через все это прошел!

– Мы должны помочь Ойле! – отрезал я. – Зейн был хорошим человеком! И если бы вдруг что-то случилось с тобой, он наверняка не отказался бы помочь мне!

– Э, нет! Никому мы тут ничего не должны! – помотал головой Баррелий. – Исключено! Я уже нянчусь с одним вредным ребенком, хотя свой должок его покойному отцу я выплатил! И быть твоей нянькой не доставляет мне большой радости, уж извини! А ты вместо того, чтобы уважить мой труд и быть покладистым, предлагаешь мне взять под опеку еще одну малолетнюю бестию! Ни за что! Даже не упрашивай!

– Но ты сам только что сказал, что Ойла не нуждается в опеке, – напомнил я. – А раз так, значит, она не станет для нас обузой!

– Да я… Да ты… Да о чем тут вообще спорить! – Пойманный на слове кригариец запутался в мыслях и не нашелся, чем возразить. – Все, баста! Разговор окончен! Сейчас я малость передохну, и мы идем дальше. А Ойла останется здесь – у нее теперь без нас забот хватает.

– Ах так! Вот ты как, да? Ну в таком случае дальше иди один! – отрезал я. – А я остаюсь с Ойлой! И буду приглядывать за ней столько, сколько потребуется!

И я, развернувшись, направился к повозке охотников.

Забравшись в повозку, я отыскал среди вещей одеяло, после чего выбрался обратно, подошел к рыдающей Ойле и накинул одеяло ей на плечи.

Она вздрогнула так, будто я не просто коснулся ее, а ударил.

– Извини, – пробормотал я, отшагивая назад. – Просто здесь холодно, ты можешь простудиться. И мне это… очень жаль сира Ринара. Я знал его совсем недолго, но он всегда был добр ко мне… Прими мои соболезнования, в общем, ладно?

И я, отступив еще немного, уселся на землю неподалеку от нее. Даже не знаю, зачем. Вряд ли ей требовались мои утешения. Видимо, я лишь хотел подчеркнуть – на случай, если она слышала мои пререкания с Баррелием, – что я не поддерживаю его точку зрения. И что готов помогать ей и дальше, если она меня попросит.

Ойла ничего не ответила и отвернулась. Но одеяло не сбросила, а, наоборот, закуталась в него поплотнее. Несмотря на горе, она все-таки чувствовала холод и уже стучала зубами. Так что моя забота о ней оказалась вовсе не лишней, что бы ни говорил ван Бьер насчет ее самостоятельности.

А кригариец сидел и молча наблюдал за нами, очищая пучком травы «эфимец» от крови. Который он в итоге так и не дочистил, потому что вскоре его хваленая невозмутимость дала трещину.

– Большая Небесная Задница! Да пропадите вы все пропадом! – Монах в сердцах сплюнул и, хватаясь за дерево, начал неуклюже подниматься с земли. – Вот же свалилось на мою голову еще одно проклятье!.. Ладно, парень, иди-ка прикати сюда нашу тележку, а я пока разведу костер. Вряд ли поблизости шастает второй такой дозор, так что, думаю, мы можем тут ненадолго задержаться…

Баррелий был той еще сволочью, и я не удивился бы, оставь он нас с Ойлой здесь и продолжи путь один. Но я уже знал, где в броне его хладнокровия сокрыты уязвимые места. И умел, когда надо, по ним бить.

Если бы я слезно упрашивал монаха проявить к Ойле то же сострадание, которое однажды монах проявил ко мне, он ни за что не отступился бы от своего мнения. Но я зашел от противного – продемонстрировал ему свой характер. И то, что я готов обойтись без него, раз иначе никак. А такой подход к ван Бьеру, по моему опыту, был куда действеннее. Воспитанный в суровости кригарийского монастыря, он ненавидел слабость во всех ее проявлениях. И испытывал гораздо больше симпатии к людям, которые не давили ему на жалость, а, напротив, показывали, что не нуждаются ни в чьей поддержке.

Когда я вернулся, Баррелий уже сбросил трупы фантериев в пропасть и, набрав сухой травы, коры и веточек, раздувал костерок с помощью огнива, позаимствованного в повозке Ринаров. А когда огонь разгорелся, я без напоминания соорудил к тому времени вертел и насадил на него несколько кусков солонины из наших запасов. Которую и взялся жарить под молчаливое одобрение кригарийца, также нашедшего себе занятие по душе – вытащив из тележки бутыль бренди, он начал понемногу к нему прикладываться.

Этой выпивкой он разжился после одной из побед «Вентума», но пить ее в лагере не стал – слишком крепкой она была. Зато теперь, когда ван Бьер не подавал дурной пример новобранцам и не боялся нарваться на гнев офицеров, он наконец-то позволил себе отведать желанный трофей.

Жаль только, что повод для откупоривания бренди выдался слишком печальным.

Ойла больше не плакала, а, закутавшись в одеяло, сгорбилась над телом Зейна и отрешенно глядела в одну точку. Я обернулся и хотел позвать ее к костру, но монах схватил меня за рукав и, поднеся палец к губам, сказал полушепотом:

– Не трогай ее, не надо. С ней все в порядке. Это пройдет. Просто дай ей время побыть одной и успокоиться.

Я лишь пожал плечами и вернулся к жарке мяса. Спорить с Баррелием в таких вопросах было глупо. Он насмотрелся на убитых горем женщин гораздо больше меня, и знал, о чем говорил.

И действительно, едва аромат поджаренной солонины разлетелся по поляне, как Ойла зашевелилась под своим одеялом, потом повернула голову и стала исподлобья глядеть на нас. Взгляд ее заплаканных глаз тоже немного оживился, хотя дружелюбия в них по-прежнему не замечалось. Наверное, точно также и я глядел на ван Бьера после ночной резни, в которой погиб мой отец, а я был вынужден навсегда покинуть родной Дорхейвен, став бродягой без роду и племени…

Но как бы то ни было, холод и голод побороли горе Ойлы Ринар. И она, подойдя к костру, уселась возле него так, чтобы греться и при этом держаться подальше от нас с монахом. Высунув из-под одеяла одно лишь лицо, она нашла себе новую точку для созерцания, которая находилась где-то среди пляшущих языков пламени. Памятуя совет Баррелия, я не хотел тревожить Ойлу вопросами, но оказалось, что самому себе он был не указ, и поинтересовался у нее:

– Эти мерзавцы… они… хм, как бы правильнее сказать… – Это был тот редкий случай, когда беспардонный кригариец вдруг ощутил неловкость. – Тот мерзавец, что снял перед тобой штаны… он успел сделать тебе больно или нет?

Я решил было, что Ойла не ответит, но она, не отрывая глаз от костра, все же помотала головой. Причем довольно уверенно, а, значит, память ее не подводила.

– Что ж, ясно, – кивнул ван Бьер и в очередной раз приложился к бутылке. Так, словно бы выпил за то, что девчонке повезло избежать насилия. После чего, указав на повозку, посоветовал: – Ты бы все-таки оделась, а то здесь прохладно.

Не говоря ни слова, Ринар кивнула. Однако одеваться не пошла, а осталась сидеть с нами.

К этому времени немного остыло мясо, которое я снял с вертела перед ее приходом. Наколов на палочку кусок и отломив краюху от ржаного каравая, я протянул их Ойле, но она отказалась, вновь помотав головой. После чего, высунув руку из-под одеяла, неожиданно попросила другое угощение – указала на стоящую рядом с монахом бутылку.

– Что, серьезно? – удивился Баррелий. – А не рановато тебе баловаться такими вещами?

Вместо ответа Ринар продолжала настойчиво тянуть руку к бренди.

– Ну, как знаешь, – не стал упорствовать ван Бьер. – В другой бы день точно не разрешил и еще по рукам отшлепал. Но сегодня день такой, что дерьмовее не придумаешь, так что, пожалуй, можно.

И он передал Ойле бутылку.

Подобно завзятому пропойце, Ринар жадно припала к горлышку и сделала большой глоток…

…После чего выпучила глаза, что те едва не вывалились из орбит и, упав на четвереньки, прыснула выпивкой прямо в костер. Он тут же фыркнул ей в ответ яркой вспышкой пламени, но Ойла даже не вздрогнула. Продолжая стоять на коленях, она яростно отплевывалась и издавала нечленораздельные звуки.

От неожиданности я подскочил с камня, на котором сидел. Но ван Бьер, кажется, был готов к такому повороту событий. И успел выхватить бутылку из рук Ойлы за миг до того, как она уронила бы ее на землю. После чего тут же сунул под нос незадачливой пьянчужке фляжку с водой.

– Пей! – приказал он ей. – Пей и полощи горло! Не бойся, это простая вода, она не укусит.

Ринар схватила фляжку обеими руками. И, не обращая внимание на то, что она, выпав из-под одеяла, вновь предстала пред нами нагая, взялась усердно промывать себе рот. На что у нее ушла вся фляжка целиком – невиданное расточительство питьевой воды по меркам бережливого монаха.

– Что… это… было? – спросила Ойла, когда мало-мальски оклемалась и к ней вернулся дар речи.

– Превосходный тернийский бренди, – просветил ее Баррелий. – Самая ядреная выпивка, которую можно найти на севере Промонтории. Даже не знаю, каким местом я, старый дурак, думал, когда угощал тебя этим пойлом… Ну да ладно, ты выжила, и это главное.

И он, словно бы издеваясь над страдалицей, отпил у нее глазах из бутылки большой глоток.

– Я думала… думала… – Ринар несколько раз спазматически икнула, но, к счастью для всех нас, ее не стошнило. – Я думала, это простое вино. Отец угощал меня как-то вином – оно было сладким, и мне понравилось… Отец угощал…

Упомянув об отце, она вновь залилась слезами. Правда, без стенаний. На сей раз у нее из глаз текли обычные слезы, которые было не зазорно проливать любой девчонке. Хотя при взгляде на них мое сердце вновь наполнилось такой беспросветной тоской, что еще чуть-чуть, и я разрыдался бы вместе с Ойлой.

Продолжая всхлипывать и шмыгать носом, она отдала кригарийцу пустую фляжку, снова накинула на себя одеяло и вернулась на прежнее место. Какое-то время мы просидели в угрюмом молчании, после чего ван Бьер вновь обратился к ней:

– Прости мое любопытство, но я должен спросить: у тебя остались родственники, которые могут тебя приютить?

– В Этельберге у меня живет дядька, но… – Ринар поморщилась. – Но я лучше буду бродяжничать, чем соглашусь жить в его семье. Он – настоящий злыдень, его жена – тварь, каких поискать, а их дети… в смысле мои кузены просто конченные придурки.

– Бродяжничать в твои юные годы не так-то приятно, как тебе кажется, – заметил Баррелий. – Зато с родственниками всегда можно помириться. Ну или на худой конец найти с ними общий язык.

– С этими – никогда! – Ойла помотала головой. – Да и не собираюсь я с утра до ночи дергать у них на огороде сорняки, чистить их свинарник и дважды в неделю распевать с ними гимны в храме Громовержца. Отец учил меня охотиться, а не горбатить спину в поле и на скотном дворе. Так что если полковник Шемниц возьмет меня с собой, я пойду с ним. А он наверняка меня возьмет, ведь я стреляю из лука и читаю следы не хуже моего отца.

– Полковник Ульбах Шемниц? Командир Шестой когорты… вернее, того, что от нее осталось? О чем это ты? – не понял ван Бьер.

– Как о чем? – не поняла в свою очередь Ринар. – А вы разве идете не к Дырявой скале, где полковник Шемниц собирает своих людей?

– Вообще-то нет, – признался монах. – Мы не выбирали эту дорогу. Она была единственная, по которой нам удалось скрыться от южан. А вы с отцом, значит, не покидали «Вентум», раз шли на встречу с сиром Ульбахом и остатками его когорты?

– И да, и нет, – уточнила Ойла. – Шемниц больше не командует своим войском. Ему поручили секретное задание, и он набрал для этого новый отряд. Отца тоже туда зачислили. И завтра мы должны были прибыть на место сбора к Дырявой скале.

– Вот как? – удивился Баррелий. – И что это за задание, если для его выполнения не сгодились легионеры?

– Я же сказала – оно секретное, – шмыгнув носом, повторила охотница. – А, значит, мне о нем знать не положено. Отец не хотел, чтобы я нечаянно сболтнула об этом раньше времени. Вот и пообещал, что расскажет мне, куда мы едем, лишь после того, как мы встретимся с Шемницем… Я и вам не имела права ничего говорить, да только все равно не удержалась и проболталась.

– Насчет нас можешь не беспокоиться, – обнадежил ее кригариец. – Мы умеем держать языки за зубами и никому не выдадим твой секрет. Верно, Шон?

– Не выдадим, – подтвердил я. И поинтересовался. – А далеко отсюда эта Дырявая скала?

– Нам велели приехать туда завтра утром, – ответила Ринар. – На развилке, что будет за этим лесом, надо повернуть не на юг, а на запад, и та дорога приведет прямиком к скале.

– Хм… На юг нам с Шоном тоже нет резона переться, – рассудил ван Бьер. – Так что, похоже, мимо Дырявой скалы мы не пройдем. Вопрос в том, кого еще кроме сира Ульбаха мы там встретим, если не его легионеров. Ты собираешься вступить в его отряд и не знаешь, в чьей компании окажешься? Не верю. Уж такие-то подробности твоему отцу было незачем от тебя скрывать.

– Отец говорил, что полковник Шемниц взял для этой работы наемников, – с неохотой, но все же призналась Ойла. – Не трактирный сброд, а настоящих. Вроде тебя.

– Неужто кригарийцев? – Пивной Бочонок недоверчиво нахмурился.

– Нет, не их, – помотала головой Ринар. – У командира этих наемников такое забавное имя… Не могу точно вспомнить, но что-то похожее на Мешок или Тюк…

– Может быть, Бурдюк? – предположил монах. – Аррод Бурдюк?

– Ага, он самый, – закивала Ойла. – Ты его знаешь?

– Да кто же из нашего брата-наемника его не знает! – хмыкнул ван Бьер. – Плечом к плечу я с ним не воевал, но много о нем наслышан. Если ты говоришь правду, и сир Ульбах получил под свое командование отряд Бурдюка, значит, дело и впрямь намечается серьезное… Не понимаю только, зачем им можешь понадобиться ты, ведь у Аррода есть свои следопыты, и не самые худшие… Впрочем, по дороге к Дырявой скале у нас будет время над этим поразмыслить. А сейчас, маленькая леди, давай-ка поешь, а потом мы с тобой займемся похоронами. Зейн был славным человеком и заслуживает того, чтобы его зарыли в могиле, а не бросили на пир воронам… Да и мне, пожалуй, на сегодня хватит. Нельзя с непривычки заигрывать с тернийским бренди – так и поражение потерпеть недолго.

И ван Бьер, отхлебнув напоследок из бутылки, решительно запечатал ее, а затем отдал мне, дабы я отнес ее обратно в тележку…

Глава 4

Само собой, что мы при всем желании не могли добраться до Дырявой скалы на следующее утро. И потому что шли туда пешком, и потому что потратили много времени на погребение Зейна Ринара, ведь среди нас не было ни одного полноценного могильщика. В повозке у охотников нашелся заступ, но работать им Баррелию мешала больная нога, а нам с Ойлой – отсутствие силенок. Вот мы и ковыряли по очереди заступом каменистую землю, прежде чем выкопали более-менее глубокую яму. Где и упокоили навек бедолагу Зейна, коему повезло лишь в том, что его было кому оплакивать. И еще в том, что его дочь легко отделалась, выйдя из этой передряги целой и невредимой.

Мне же после похорон всю дорогу до Дырявой скалы лезли в голову недетские мысли о бренности человеческой жизни. Как же легко смерть может разрушить наши планы, когда ты этого совсем не ждешь! Предполагал ли вчера Зейн, что завтрашний рассвет станет последним в его жизни? Может, и предполагал, ведь на войне о подобном задумываешься ежедневно. Но как бы то ни было, а надеялся он явно на лучшее и не планировал умирать здесь и сейчас.

Также, как не планировал умирать и я, хотя мне повторить судьбу Зейна было куда проще, даром что я прятался за спиной кригарийца.

Пройти мимо Дырявой скалы мы не могли. Ее было видно издалека, и она превосходила по величине все известные мне скалы с именами. Даже главный храм Громовержца в Тандерстаде – самое громадное сооружение в Оринлэнде, – выглядел бы на ее фоне довольно невзрачно.

Имя свое она тоже получила неспроста. Гребневидная вершина скалы напоминала лезвие исполинской секиры, где обдувающие ее столетиями ветры проделали отверстие размерами с крепостные ворота, если не больше.

Эта дыра, как и сама скала, тоже была заметна на большом расстоянии. Ветры и по сей день продолжали над ней работу, пронося сквозь нее тучи пыли. Которая, словно наждак, мало-помалу стачивала камни и окружала вершину кудряшками причудливых завихрений.

Мы достигли условного места не утром, а на исходе вечера, уже затемно. Но, несмотря на это, все равно не опоздали. У подножия скалы еще дымили костры и был разбит лагерь, где обосновалось, на глазок, человек шестьдесят или больше.

Это действительно были не легионеры. Подходя к лагерю, мы не заметили на них эфимских доспехов, а также составленных в пирамиды копий и красных щитов. Зато здесь хватало коней и стояли в ряд десять повозок. Вместе с повозкой Ринаров их стало бы на одну больше. Чего уже не случится, поскольку Ойла, забрав с собой лишь самое ценное, бросила ее рядом с отцовской могилой.

Увидевший нас издалека со скального выступа дозорный подал сигнал, и когда мы вошли в лагерь, нам навстречу вышли все его обитатели. Само собой, с оружием в руках, пусть даже мы не походили на сколько-нибудь серьезную угрозу. Но полковник Шемниц и его новый отряд опасались не нас, а тех, кто мог нагрянуть следом за нами. И неважно, что подкрасться к их стоянке по голой каменистой равнине было затруднительно даже в темноте. Кто поручится, что мы – не вражеские соглядатаи, выдающие себя за беженцев или иных мирных путников?

Из обступивших нас полукругом людей я узнал лишь двоих: самого Ульбаха Шемница и – вот так неожиданность! – курсора Гириуса! А святошу-то каким поганым ветром сюда занесло?… Впрочем, после того, как южане погнали «Вентум» и в хвост, и в гриву, надо ли удивляться, что многих из нас разбросало по северу Промонтории? Да взять хотя бы меня и Баррелия – разве мы с ним должны были в итоге здесь очутиться?

Говоря начистоту, это Шемницу и Гириусу следовало удивиться при виде нас, а не наоборот. Что они и сделали, ибо мы оказались вовсе не теми гостями, которых они ждали.

– Глазам своим не верю! Да ведь это наш кригариец! Какими судьбами? – воскликнул сир Ульбах, выступая вперед из пестрой толпы наемников. Самым выдающимся из них был покрытый татуировками гигант, каких я на своем коротком веку еще не видывал, если не считать громорбов. Но громорбы не были людьми, а этот исполин, которому самый рослый из его собратьев едва доставал макушкой до плеча, являлся человеком. Правда, во мраке в этом было легко усомниться.

– Поверите ли вы, сир, если я скажу, что мы с Шоном просто мимо проходили? – задал ван Бьер полковнику встречный вопрос.

– Как знать, как знать… – покачал головой Шемниц. – Вообще-то, мы ждали другого человека, а вместо него прибыл ты. Бывают ли такие странные совпадения?

– Вы ждали моего отца, сир! – подала голос Ойла. – Но вчера утром по дороге сюда на нас напали южане, и он погиб. И я погибла бы вместе с ним, если бы сир ван Бьер не подоспел мне на подмогу. Поэтому вместо моего отца вам придется иметь дело со мной! Он обучил меня всему, что знал, и я такой же хороший следопыт, каким был он! Клянусь вам в этом, сир!

В толпе раздались смешки. Заявление Ойлы, чей возраст не внушал никому доверия, прозвучали чересчур уж дерзко. Кажется, даже на меня наемники посматривали с большим уважением, чем на эту сопливую выскочку.

Шемниц тоже хотел ей что-то ответить – и вряд ли ей понравился бы его ответ, – но его прервали.

– Кригариец?! Где кригариец? Покажите мне этого шукиного шына! Да дайте же пройти, жашранцы! – раздались из-за спин наемников громкие шепелявые выкрики. Толпа послушно расступилась, и рядом с полковником возник человек, который, видимо, и являлся главарем наемников Арродом Бурдюком.

Выглядел этот пузатенький седобородый тип не слишком боевито и на вид больше напоминал лавочника, чем солдата. До тех пор, пока не начинал двигаться, потому что все его движения были точными, энергичными и решительными. У них с ван Бьером определенно имелось много общего – кряжистый Баррелий тоже мог прикинуться увальнем, пока дело не доходило до драки. Разве что Аррод был лет на десять постарше и, верховодя столь грозным отрядом, вряд ли ныне сам участвовал в битвах.

Если бы ван Бьер не рассказал мне по дороге сюда, за что Бурдюк получил свое прозвище, я был бы удивлен носимому им на лице, странному украшению. А именно – деревянной затычке, торчащей из большой дыры в его левой щеке. Затычка была плоской и не мешала Арроду сжимать зубы, но каким образом она крепилась в ране и не выпадала, являлось для меня загадкой. Из-за нее же он и шепелявил, но с этим своим недостатком Бурдюк был готов мириться. А вот с дырявой щекой – уже нет, и я отлично его понимал. Без затычки он не смог бы нормально ни есть, ни пить, да и все женщины при его виде морщились бы от отвращения.

О происхождении этой раны монах мне тоже поведал. Бурдюк заработал ее в молодости, когда повздорил с Вездесущими, и те пытали его анварским жгуном – особой мазью, разъедающей человеческую плоть. К счастью для него, он выжил, но памятная отметина об этой ссоре осталась у Аррода навсегда. За что он и получил в дальнейшем свое прозвище – не слишком почтительное, но со временем обретшее известность среди наемников всего мира.

– Пивной Бочонок! – Аррод раскинул руки в стороны, как будто собираясь обнять Баррелия, но что-то его все-таки от этого удержало. – Я шлышал, ты учишь новобранцев у Малария Брашша, но не думал, что мне повежет ш тобой вштретитьшя… Ты что, шбежал иж легиона?

– Скорее, это легион сбежал от меня, – уточнил ван Бьер и вкратце поведал о том, что случилось вчерашней ночью. И о том, что случилось потом с Зейном Ринаром.

– Девчонка права, – закончил он свой рассказ. – Не знаю, что за дело вы намерены провернуть, и знать не хочу – не в моих привычках совать нос в чужие секреты. Но если вам нужен следопыт, дочь Ринара и впрямь может занять место своего покойного отца. Вдобавок она сама горит желанием вступить в ваш отряд. Я, конечно, не имею чести знать тебя и твоих людей, Аррод. Но, полагаю, полковник Шемниц приглядит за тем, чтобы с Ойлой ничего не случилось.

– Эй, что ты имеешь в виду, кригарийский ублюдок?! – пробасил великан. Все это время он не сводил с Баррелия злобного взора, чем здорово меня беспокоил. – Ты что, обозвал нас конченным сбродом, который насилует детей?!

– Я говорю лишь то, большой человек, о чем каждый из вас знает и без моей подсказки. Наемники вроде меня, тебя и всех нас – не самая лучшая компания для маленьких девочек, – ответил ван Бьер, не повышая тона и не переходя на ответную грубость. – Но офицер легиона – это другое дело. А тем более один из высших офицеров. Пока он с вами, я буду спокоен насчет Ойлы.

– А почему же ты не упомянул про служителя Громовержца? – вкрадчиво поинтересовался Гириус. – Неужели, по-твоему, эта юная особа не может мне доверять?

– Доверять вам или нет, святой сир, решать не мне, а Ойле, – уклонился от прямого ответа Баррелий. Впрочем, было и так нетрудно догадаться, что думал кригариец о заклинателе молний. – Однако я слишком хорошо знаю наемников. Поэтому скажу прямо: не будь здесь сира Ульбаха, ваше слово мало что для них значило бы.

– Вы – кригарийцы, продолжаете ненавидеть нас даже после того, как мы прекратили вас преследовать и простили вам все ваши заблуждения, – заметил курсор с укоризной. – С вашей стороны это несправедливо. Злопамятство не красит по-настоящему великих воинов, тебе не кажется?

– Громовержец свидетель: у меня давным-давно нет ненависти к его слугам, – ответствовал ван Бьер. – Но что бы вы хотели от меня, святой сир: наигранную почтительность к вам, то есть ложь, или честное, открытое равнодушие, то есть правду? Наверное, все-таки правду. Ведь она, а не ложь, угодна Громовержцу.

– Господь тебе судья, язычник, а не я. Лишь он один и больше никто, да святится в веках его имя, – развел руками Гириус, давая понять, что не желает вступать в этот спор и умолкает.

– Эй, и где же здесь великий воин? Вот он, что ли? – Гигант указал на монаха пальцем, а потом заявил во всеуслышание: – Ха! Берусь доказать, что это вранье! Я хочу драться с тобой, Пивной Бочонок! Прямо сейчас! Я убью тебя в честном поединке и по вашим законам сам стану кригарийцем! Я бросил тебе вызов, и ты не можешь на него не ответить!

– Твоя правда, большой человек – был у нас такой закон, – согласился монах. – Святой сир Гириус, конечно, сочтет его языческим, но мы чтили его, как и прочие наши законы. А вот насчет вызова ты заблуждаешься. Я могу принять его, а могу не принять. Все зависит от того, удачное ты выбрал для этого время или нет. Не обессудь, но сейчас тебе не повезло: мне некогда развлекать тебя и твоих братьев пляской с оружием.

– Ага, да ты, похоже, струсил! – осклабилось двуногое чудовище. – Все видели – кригариец меня испугался! Меня – Ярбора Трескучего, лучшего Жнеца Смерти по обе стороны Гиремейских гор! О да, я всегда говорил, что кригарийцы – шуты, а не воины…

– А ну угомонишь, Ярбор! Что это вдруг на тебя нашло? – обернувшись, прикрикнул Бурдюк на своего бойца, и тот с показной неохотой, но все же подчинился. – Руки чешутшя подратьшя – что ж, шкоро ты получишь такую вожможношть. И не одну. А пока, будь добр, умолкни и пожволь мне и ширу Ульбаху обшудить с Пивным Бочонком кой-какие дела.

– Дела? – переспросил Баррелий. – Что еще за дела?

– Те самые, которыми ты занимаешься уже не один десяток лет, – пояснил Шемниц. – Но сначала разреши полюбопытствовать о твоих дальнейших планах. Ты все еще состоишь в «Вентуме», не так ли? Или после того, что случилось, ты разорвал свой договор с Брассом?

– В том, что случилось, виноват не Брасс, а я, – сказал монах. – Если бы я не проспал срочное отступление, то по-прежнему находился бы в легионе. Поэтому я догоню его и принесу сиру Маларию свои извинения. Надеюсь, он их примет.

– О, не сомневаюсь, что примет, – заверил его полковник. – Но ты можешь извиниться перед ним иначе и с куда большей выгодой для себя. Что ты скажешь, если я предложу тебе отправиться с нами и помочь нам выполнить секретный приказ генерала Брасса?

– Хм… Как любопытно… – Баррелий озадаченно нахмурился. – Одного не пойму: если бы Брасс хотел, чтобы я пошел с вами, почему он не предложил мне это сам, когда я был в «Вентуме»?

– Ну возможно, у сира Малария были насчет тебя другие виды. Или он думал, что ты еще не оправился от ранения, – предположил Шемниц. – Но раз уж все обернулось так, а не иначе, да к тому же мы остались без следопыта…

– Я ведь сказала: я могу быть вашим следопытом! – перебила его Ойла. – Мы с отцом не раз охотились в здешних местах, и они мне знакомы.

– Погоди, девочка, не торопись, – попросил ее сир Ульбах. – Не перебивай взрослых, когда те разговаривают… Так вот, ван Бьер, какой у нас намечается расклад: мы остались без следопыта, но вместо него бог прислал нам его дочь и тебя. Как по мне, зоркий глаз маленькой охотницы и твой меч – достойная замена зоркому глазу и меткому луку бедолаги Зейна. К тому же не забывай, я действую по приказу генерала Брасса и вправе говорить с тобой от его имени. Вот я и говорю: мы призываем тебя пойти с нами и оказать нам поддержку. Потому что здесь от твоего меча будет гораздо больше проку, чем в отступающем «Вентуме».

– Вот зараза! Я так и знал, что мы потащим этот мешок кригарийского дерьма за собой! – пророкотал Ярбор Трескучий, но сейчас никто не обратил внимания на его недовольство.

– А что случилось с твоим следопытом, Бурдюк? – осведомился Пивной Бочонок у главаря наемников. – У тебя же в отряде наверняка есть следопыт, а то и не один.

– Вше верно – был у наш такой, – согласился Аррод. – Его жвали Шандир Оленьи Уши, но, к нешчастью, в пошледней штычке с южанами он лишился швоих легендарных ушей. И головы – тоже. Вот почему шир Шемниц приглашил на его мешто Жейна Ринара. Но и он, как видишь, до наш не доехал – прямо проклятье какое-то! Жато доехала эта пигалица. Которая, похоже, умеет только бахвалитьшя и набивать шебе цену, что бы ты там про нее ни говорил.

– А если я точно скажу тебе, какая завтра с утра будет погода, ты заберешь свои слова обратно? – спросила у него Ойла.

– Нет, не жаберу, – мотнул головой Бурдюк. – Но ешли твои шлова окажутшя правдой, я, так и быть, штану к тебе немножко добрее.

– Завтра с утра опустится густой туман, который рассеется лишь после обеда. И если ты хочешь отправиться в путь с рассветом, тебе лучше прямо сейчас показать мне, куда вы намерены отправиться. Потому что утром ты можешь ошибиться и ткнуть пальцем не туда, а я останусь среди вас единственная, кто будет видеть дальше собственного носа.

– Туман? Ш чего бы вдруг? Непохоже на то, чтобы холодало, – усомнился Аррод, поглядев на небо и поскребя затычку в щеке. – Шкорее, наоборот – теплеет.

– Помяни мое слово, – пообещала Ринар. – Могу побиться с тобой об заклад, хотя, мне не интересно спорить с тем, у кого нет шансов у меня выиграть.

– А ты оштра на яжычок, маленькая штерва. Гляди, не уколи им кого-нибудь шлишком больно, чтобы тебе не отрежали потом яжык под шамый корень, – Бурдюк погрозил ей пальцем. Но затем отмахнулся от нее и вновь обратился к ван Бьеру. – Ну так что ты ответишь, кригариец? Ты ш нами или нет?

– Зависит от того, во что вы меня втягиваете, – ответил ван Бьер. – Если это карательный поход, и ваша цель – жечь деревни, чтобы отрезать армию южан от поставок провианта, то я пас. В Промонтории меня уже зовут Кошмаром Фенуи. Не хотелось бы мне заработать здесь еще одну позорную кличку.

– До местных деревень нам нет никакого дела, – признался Шемниц. – Кроме одной – той, где окопались промонторцы, которых мы ищем. Они нужны нам, чтобы выведать у них, где они припрятали один крайне важный груз. Захватив который, мы переломим ход войны и обеспечим Эфиму победу над югом.

– И что это за груз? – спросил Баррелий. – Если не имеете права говорить о нем, так хотя бы намекните, что он собой представляет.

– Несколько осадных машин, – ответил полковник. – Довольно мощных и современных. Такие, что используют силу Громовержца, поэтому с нами идет святой сир Гириус. Южане везли эти машины на север, чтобы отбить у нас вейсарские города. Но после дождей, что в прошлом месяце лили три недели кряду, случилась распутица, и техника застряла где-то в горах. Нам поручено либо отвоевать ее, либо разрушить. Было бы замечательно, удайся нам первое. Но это маловероятно, учитывая, что южане отбросили нас к вейсарской границе. Так что придется уничтожить машины, как бы ни хотелось генералу Брассу заполучить их в качестве трофеев.

– Что ж, благодарю за разъяснение, сир, – кивнул монах. – Это хорошо – такая работа мне по душе! И я не ошибусь, если предположу, что за нее мне причитается отдельное вознаграждение?

– Не ошибешься, – подтвердил Шемниц. – В случае успеха ты получишь дополнительную награду в размере твоего нынешнего десятикратного жалованья. В случае же неудачи, если выживешь – в четыре раза меньше. Но так или иначе, в накладе не останешься, обещаю.

– Весьма щедро с вашей стороны, должен признать, – заметил кригариец. – И то, что люди Бурдюка, включая большого сердитого человека, сейчас не бранятся, меня радует. Значит, влезая в ваше дело, я никого не обделяю, и они тоже получат достойную оплату… Отлично, сир, по рукам! И все же, что вы скажете насчет Ойлы?

– Если дочь покойного Зейна будет нам полезна, я дам ей… ну скажем, половину от награды, какую обещал ее отцу, – ответил сир Ульбах. – Но если ее слова окажутся бахвальством, и от нее не будет пользы, она не получит ни цана. Или получит, но только уже из твоих денег.

– Я хочу не половину, а две трети папиных денег! – подала голос Ринар, которой не понравилось, что этот вопрос решался без ее участия. – И клянусь, что уже завтра начну их отрабатывать.

– Я выплачу тебе его награду целиком, если ты будешь не только предсказывать погоду и вести нас через лес, но и драться наравне с остальными, – ответил на это Шемниц. – Твой отец умел убивать южан, пусть он и проиграл им свою последнюю битву. А ты сможешь?

– Пока не знаю, – засомневалась Ойла, видимо, припомнив свой вчерашний неудачный боевой опыт, и ее глаза растерянно забегали. – Наверное… Время покажет.

– Вот видишь: поэтому мы и говорим пока о половине оплаты, – отрезал полковник. – Разве не справедливо?

– Справедливо, сир, – заключил вместо Ойлы ван Бьер и легонько толкнул ее локтем в плечо, намекая, чтобы она прекратила ерепениться. – Пусть она скажет вам спасибо за то, что вы ее не прогнали. Что же до меня, то я буду благодарен, если кто-нибудь укажет мне место, где я смогу поставить свою тележку и расстелить одеяло.

– Твое место – в круге для поединков! – пробасил Ярбор. – Выходи и докажи, что ты достоин называться кригарийцем! Или каждый в нашем отряде отныне будет называть тебя трусом!

– Ума не приложу, чем тебе насолили кригарийцы, большой сердитый человек, – покачал головой Баррелий. – Однако чую, просто попросить тебя не обращать на меня внимания не получится. Ну да ладно, надеюсь, вскорости ты насытишься кровью южан и моей уже не захочешь. Потому что мне от твоих придирок ни тепло, ни холодно – я сказал тебе все, что хотел, и не намерен повторяться…

Глава 5

Надо ли уточнять, что после того, как Ойлу зачислили в отряд – пускай и на «половинчатых» условиях, – она стала еще выше задирать передо мной нос? Она была старше меня всего на год, но я как-то вдруг очутился единственным ребенком в отряде. Со всеми вытекающими отсюда последствиями: насмешками, оскорблениями, тычками, подзатыльниками и иными горестями детской жизни, от которых я успел в «Вентуме» малость отвыкнуть.

И вот теперь они снова вернулись ко мне, да еще в многократном размере!

Лишь дружба с кригарийцем спасала меня от по-настоящему серьезных унижений, на которые, я уверен, наемники Бурдюка тоже были способны. Не все, конечно – встречались среди них и относительно приличные люди. Но большинство их, кабы не ван Бьер, могло бы запросто избить меня до полусмерти, например, за подгоревшую кашу или расплесканное вино. Или просто за нерасторопность, с которой я, как им виделось, исполнял их распоряжения.

Что ни говори, а без работы меня не оставляли. Даже когда отряд двигался, я сидел в повозке и трудился: штопал чьи-нибудь штаны, чистил доспехи, вылавливал блох из одеял и накидок, ощипывал дичь… Ну а на привалах и вовсе носился как угорелый. Потому что спасибо мерзавцу-Баррелию – он отрекомендовал меня всем как кашевара. А поскольку доселе наемники варили еду по очереди, все они несказанно обрадовались, что теперь у них есть постоянная кухарка.

Не обрадовался только я. Раньше мне приходилось кашеварить лишь для ван Бьера, и то не каждый день. А теперь на моем попечении было аж шестьдесят семь голодных ртов! Включая таких привередливых едоков, как полковник Шемниц и курсор Гириус. И, разумеется, Ойлу. И хоть она не жаловалась на мою стряпню, зато не упускала случая обсмеять меня, когда в мой адрес летели упреки и шуточки.

Ее смешки были вдвойне обидны, потому что это напоминало предательство. Ринар из кожи вон лезла, пытаясь выглядеть ровней с наемниками. А поскольку издевки над кашеваром считались у них любимым развлечением, она без зазрения совести участвовала в этой забаве. И хотя я знал, что Ойла вовсе не такая отвратительная, какой она теперь желала казаться, мне было от этого не легче. И я, скрипя зубами, сносил ее смех молча, хотя всякий раз мне хотелось наговорить ей такого… такого!..

Отчасти ван Бьер был прав, когда загрузил меня работой. Теперь ни одна сволочь не могла назвать меня бездельником или обузой. Тем паче, что в «Вентуме» я и впрямь неплохо освоил поварское мастерство. Когда монах валялся со сломанной ногой и ему надоедала солдатская похлебка, он научил меня готовить на костре из простых продуктов более вкусные блюда. И это мне даже нравилось – до сей поры я и не подозревал, что во мне сокрыт талант повара.

Нравилось ровно до сегодняшнего дня. А теперь вот разонравилось. Потому что между неторопливой готовкой пищи для себя и готовкой в суете и спешке для толпы отпетых мерзавцев есть гигантская разница. И как бы я ни старался, как бы ни лез вон из кожи, пытаясь им угодить, все равно вместо благодарности мне доставались одни упреки и оплеухи.

Не шпыняли меня лишь трое: полковник Шемниц, курсор Гириус и… нет, не Баррелий – он тоже иногда поругивал меня или подтрунивал надо мной. Третьим человеком, от кого я не слышал насмешек и не получал тумаков был, как ни странно, одержимый ненавистник кригарийца – Ярбор Трескучий.

Казалось, он вообще не замечал меня с высоты своего роста. Когда я подносил ему еду и выпивку, он всегда смотрел куда-то мимо, не удостаивая меня даже мимолетным взглядом. Не иначе, все внимание Ярбора было сосредоточено на Баррелии, которого он сразу же люто невзлюбил. А я был для Трескучего чем-то средним между ошметком навоза и земляным червяком. Тем, кого исполин мог бы раздавить мимоходом и даже не почувствовать этого.

Ойла поступала со мной безобразно и подло, это да. Но сказать, что она при этом работала меньше меня, я не мог. Работала. Тоже каждый день и помногу. Мы пробирались лесными дорогами по вражеским тылам, и на ней лежала ответственность, чтобы мы не сбились в пути. С чем она на поверку отлично справлялась. И когда сиру Ульбаху выпадал случай окинуть с горы местность и свериться с картой, мы неизменно оказывались там, где было нужно.

Само собой, что наутро после того, как мы влились в отряд Шемница, туман стоял такой, что разбредись мы вокруг лагеря, обратно могли бы и не вернуться. Усомнившемуся в словах Ойлы Бурдюку оставалось лишь покачать головой и заметить, что девчонка-то «и в шамом деле не промах». И что если дальше ее слова тоже не будут расходиться с делом, Аррод даже станет ее уважать. Самую малость. Так, чтобы она не зазналась, и ему не пришлось брать хворостину и сбивать с нее спесь.

В общем, так мы и шли. Ван Бьер, дабы не перетруждать больную ногу, почти все время трясся в повозке, то и дело прикладываясь от скуки к бутылке. Его тележка была прицеплена сзади к той же повозке и побрякивала своим содержимым на каждом ухабе. Ойла ехала на лошади в дозоре вместе с приглядывающими за ней братьями-близнецами Гишем и Пеком – шустрыми коротышками, каждый из которых едва доставал макушкой Ярбору до пупка. Причем Ринар не только разведывала дорогу, но еще и успевала настрелять нам на ужин дичи. Которую потом ощипывал, естественно, я. С другой стороны, я был не прочь делать это, сидя в повозке, чем шагать следом за нею. Пускай мои странствия с Баррелием и приучили меня к долгим пешим переходам, удовольствия от них я все равно не испытывал.

Нас подгоняло время, поэтому отряд шел вперед от рассвета до заката, невзирая на ненастье и останавливаясь лишь на ночлег. Зима на севере Промонтории была скупа на солнце. За дождями здесь обычно следовали короткие заморозки, которые сменялись новыми дождями. И когда между ними проскакивали один-два погожих денька, это казалось настоящим праздником. Но Шемница и Бурдюка такое положение дел только радовало. Из-за непогоды грязь не успевала высыхать, и это давало им уверенность, что мы обнаружим нашу цель там, где она и застряла. То есть на полпути между Альермо и вейсарской границей.

За несколько дней Ойла освоилась среди наемников настолько, что, кажется, даже перестала горевать по отцу, а ведь не прошло и недели, как он погиб. Слыша ее звонкий смех, я с трудом верил, что она – та самая девчонка, чьи рыдания недавно разрывали мне сердце. Но никто кроме нее больше здесь так не смеялся. У трех наемниц-островитянок, что также служили у Бурдюка, голоса были грубые, и их смех мало чем отличался от лошадиного ржания.

Я думал, что злюсь на Ойлу из-за ее короткой памяти. Однако в действительности во мне всего лишь играла зависть. Потому что Ринар занималась по-настоящему мужским делом и завоевывала к себе все больше уважения. На меня же, наоборот, взвалили всю женскую работу, грязную, муторную и недостойную. За которую я не получал не то, что уважения – никто мне даже спасибо ни разу не сказал.

Лишь ван Бьер по старой дружбе иногда удостаивал меня благодарным кивком. Но на людях он относился ко мне с тем же пренебрежением, что и наемники. И не заступался за меня, когда те отвешивали мне подзатыльники.

Впрочем, насколько бы Ринар ни сроднилась со своим новым боевым братством, случай, приключившийся с ней на пятый день похода, быстро спустил ее с небес на землю.

Как обычно, Ойла, Гиш и Пек двигались верхом в полуполете стрелы впереди отряда. Где-то поблизости находилась деревня – в лесу ощущался запах печного дыма и слышался лай собак. Охотница держала ушки на макушке и вовремя заметила впереди двух детей. Мальчишку и девчонку – возможно, брата и сестру, – возрастом младше нас года на два или на три. Каждый из них тащил по вязанке с хворостом, и жили они, судя по всему, в этой же деревне.

Это были далеко не первые южане, на которых мы наткнулись в пути. Мы шли по Промонтории глухими дорогами, но особо не таились. Зачем? Опознать в нашем пестром сброде эфимский отряд было нельзя. И принять нас за бандитов – тоже, ибо те шастают по лесам, а не разъезжают по дорогам на повозках.

Мы выглядели как обычная группа наемников, коих любая война притягивала к себе сотнями – и к одной враждующей стороне, и к другой. Поэтому южане, что доселе нам встречались, просто уступали нам дорогу и все. А дабы избавить их от малейших подозрений, курсор Гириус вежливо интересовался у них, правильно ли мы держим путь на какой-нибудь из ближайших городов или поселков. После чего благословлял этих людей, и они расставались с нами, улыбаясь, как с лучшими друзьями.

То же самое ожидалось сейчас. Ойла подала знак, и святой сир вылез из повозки, придав своему лицу благодушное выражение для беседы с крестьянскими детьми. Но внезапно все пошло наперекосяк. Заметив наших дозорных, дети сей же миг побросали хворост и рванули наутек, оглашая лес испуганными криками.

Все, что случилось затем, сразу напомнило и Ринар, и мне, кто мы такие и зачем сюда пожаловали.

Ойла растерялась, зато не растерялись ее сопровождающие. Пришпорив коней, Гиш и Пек рванули в погоню за детьми. Как братья поступили бы с ними, если бы настигли их на дороге, я не знал. Но мальчишка и девчонка не будь дураками быстро свернули в лес – туда, где всадники не проехали бы, – и, очевидно, побежали в деревню напрямик.

Вот только убежали они совсем недалеко. Завидев, что беглецы уходят, Гиш и Пек без раздумий схватились за луки. И всадили каждому ребенку в спину по стреле, пока те не успели скрыться за деревьями…

– Не ошуждаю. Раж иначе было никак – значит вше правильно, – сказал Аррод близнецам, когда те погрузили два маленьких тела и вязанки хвороста в одну из повозок. Оставлять трупы здесь было недопустимо – их следовало закопать подальше от деревни. И когда детей начнут разыскивать и не найдут, все подумают, что они заблудились в лесу и сгинули. В противном случае из-за мертвых детей поднимется тревога, и по оставленному нами следу сразу же помчится погоня. А так, даже если она помчится, то в последнюю очередь, а к тому времени мы уже избавимся от улик.

Ван Бьер стоял в стороне и, скрестив руки на гуди, взирал на мертвых детей со своей извечной невозмутимостью. Наверняка это было далеко не самое ужасное, что он видел в своей жизни. Да и я, признаться, тоже, даром что недавно мне стукнуло лишь тринадцать. Меня подмывало спросить, а как бы сам кригариец поступил на месте Гиша и Пека, но я повременил задавать этот вопрос. Отложил его на потом – когда для него настанет более подходящее время.

В этот вечер смеха Ойлы было уже не слышно. Разведя в стороне свой костерок, она сидела возле него в одиночестве, задумчиво взирая на игру пламени. Да и среди наемников сегодня тоже не наблюдалось особого веселья. Нескольким из них было приказано сбросить тела детей в расщелину неподалеку и завалить их камнями. А затем Гириус отпустил грехи и детоубийцам, и могильщикам. Которым после этого, надо думать, полегчало, но явно не до конца. И теперь они своими пресными рожами вгоняли в уныние тех, кого сия грязная и скорбная работа не коснулась.

Разнеся по лагерю еду и выпивку, я, разумеется, не забыл про сидящую особняком Ринар. Не сказав ни слова, я поставил рядом с ней тарелку и кружку с водой и хотел также молча удалиться, но Ойла неожиданно со мной заговорила. И без издевки, а на удивление спокойно и, если можно так сказать, по-человечески.

– Баррелий обмолвился недавно, что тебе доводилось убивать людей. Это правда? – спросила она.

– Всего одного, – уточнил я. – Этот человек не оставил мне выбора, и я выстрелил в него из арбалета. Мог бы со страху и промазать, но повезло – все-таки попал.

Странно, что вдруг заставило Баррелия рассказать Ринар о том случае. Вероятно, ему тоже не нравилось, как она со мной обращается, и он решил таким образом приподнять в ее глазах мой авторитет. Подобное заступничество было нетипичным для ван Бьера, который равнодушно взирал на то, как мне отвешивают подзатыльники все подряд; этим он закалял мой характер и, надо отдать ему должное, небезуспешно. Но кто бы знал, что в действительности думал обо мне кригариец. И чем он руководствовался, когда все же протягивал мне изредка руку помощи.

– Он был слишком молод… ну, тот человек, которого ты убил? – вновь поинтересовалась Ойла.

– Нет, не слишком, – ответил я. – Примерно как Ярбор Трескучий. Или чуть постарше.

– Значит, тебе повезло, – заключила Ринар. – Наверняка ты чувствовал себя потом не так мерзко, как я.

– Разве ты в чем-то виновата? – удивился я. – Это ведь не ты убила тех детей.

– Но я была там, – возразила она, – и даже не попыталась остановить Гиша и Пека, когда они схватились за луки.

– А если бы попыталась, что с того? Эти двое все равно тебя не послушались бы. Бурдюк же сказал: дети рванули наутек неспроста. Похоже, им было велено бежать в деревню и поднимать тревогу, если они встретят посторонних. Но зачем им кого-то бояться? Ведь южане прогнали эфимцев обратно в Вейсарию, и здесь сегодня безопасно?

– Возможно, в этих краях орудует банда разбойников, – предположила Ойла.

– Или, как говорит Бурдюк, местных крестьян оповестили, что сюда может нагрянуть отряд подозрительных наемников. А вдруг в той деревне нас поджидало целое войско? Такое, с которым нам лучше не связываться. И если бы эти дети вернулись, и южане погнались бы за нами, кто знает, может, нас уже не было бы в живых.

– Или мы просто взяли и ни за что ни про что убили двух невинных испуганных ребятишек, – добавила Ринар и тяжко вздохнула. – Мой отец такого не допустил бы. А я вот растерялась, и теперь они оба мертвы… А что сказали об этом полковник Шемниц и курсор Гириус?

– Я не слышал. Но раз они не ругались с Арродом, значит, они согласны с тем, что сделали его люди.

– И кригариец промолчал?

– Ну да. А что он скажет, ведь он и сам далеко не безгрешен. Не знаю, убивал ли он детей в Фенуе, но народу он там перебил немало. Вообще-то, Баррелий не любит об этом вспоминать. Но однажды, когда он был пьян, он разоткровенничался и такого порассказал… Короче говоря, это – война. А на войне всякое может произойти.

– В легионе было проще, – посетовала Ринар. – Солдаты убивают только солдат, а не детей, женщин и стариков.

– Кто тебе такое сказал? – Я пожал плечами. – Вы с отцом были в обозе и не видели, что творили эфимцы на передовой. Зато ты видела горы трофеев, которые они приносили в лагерь, и скот, который они пригоняли. И что, по-твоему, станет с детьми крестьянина, у кого отобрали все имущество и единственную корову? Переживут они зиму или умрут от голода и холода? И если умрут, чем это отличается от сегодняшнего убийства?

Ойла ничего на это не ответила, а взяла миску с кашей и вяло принялась за еду.

– Но если тебе все это противно, ты всегда можешь сбежать из отряда, – понизив голос, напомнил я ей. – Отец многому тебя научил. И если ты не будешь якшаться со всякими ублюдками и совать нос куда не надо, то не пропадешь.

– А ты? – спросила она. – Тебе самому не хочется убежать от кригарийца, который всю жизнь таскается по войнам и проливает кровь? Я же прекрасно вижу – ты совсем не такой, как он. И тебя тоже с души воротит от всех этих мерзостей.

– И куда мне бежать? – кисло усмехнулся я. – Дома у меня сегодня нет, все мое наследство украдено, а из родни осталась одна лишь сестра Каймина. Но она живет далеко отсюда – в Тандерстаде, – и ей некогда возиться со мной. Да я и сам не хочу становиться для нее обузой. И вообще, как ты себе это представляешь? Каймина сбежала в столичный бордель, чтобы начать там новую жизнь. И тут вдруг спустя несколько лет к ней на порог заявляюсь я. И радую ее известием, что теперь ей придется обо мне заботиться. Нет уж, благодарю покорно! Лучше я буду кашеваром у наемников, чем полотером или мальчиком на побегушках у проституток.

Насчет последнего я преувеличил, ибо то, чем я нынче занимался, уже стояло у меня поперек горла. Но в остальном не слукавил. Ван Бьер был отвратительным другом с уймой мерзких привычек. Но после той приснопамятной битвы в Фирбуре, где я, сам того не желая, сумел отличиться, он стал относиться ко мне иначе. То есть уже не как к назойливому малолетнему попутчику, а как к малолетнему попутчику, от которого есть кое-какая польза.

– Кашеваришь ты, конечно, так себе. Но зато умеешь кое-что получше – читать и писать, – заметила Ойла. Она не спрашивала, где я постигал эту науку. Еще в «Вентуме» я наврал всем в три короба, что мне доводилось служить пажом у одного эфимского вельможи, при дворе коего меня и обучили грамоте. – Ты можешь податься в ученики к какому-нибудь счетоводу или аптекарю. А, может, даже в семинарию Капитула. Тебе не хочется быть курсором, носить блитц-жезл и быть уважаемым всеми человеком?

Мне хотелось без обиняков высказать ей все, что я думаю о лишивших меня наследства курсорах и о Капитуле Громовержца, но я сдержался. Потому что это сразу породит вопросы, отчего я на них так зол. И мне надо будет изобретать новое вранье, поскольку я не мог сказать Ойле правду.

– Терпеть не могу выбривать себе макушку, наряжаться в смешную одежду и петь гимны, – ответил я. – Да и кто будет нянчиться с кригарийцем и его больной ногой, если я сбегу? За ним же глаз да глаз нужен. Он без меня или с голодухи помрет, или сопьется от тоски. Ума не приложу, как он раньше без моего присмотра обходился!

Сидевшая доселе мрачнее тучи, на сей раз Ринар не сдержала улыбку. И улыбка эта выглядела во сто крат искреннее того наигранного смеха, которым Ойла отвечала на шутки наемников. Включая и их насмешки надо мной, разумеется.

В последние дни я копил обиду на Ойлу и считал ее чуть ни не предательницей. Но стоило ей лишь улыбнуться моей шутке, как я моментально оттаял и все ей простил. И, возможно, даже наперед. Так что если завтра она возьмется за старое, я вспомню ее сегодняшнюю улыбку и не стану принимать ее насмешки близко к сердцу.

– Не бойся. – Теперь, когда отношения между нами слегка потеплели, я решил приободрить Ринар. И плевать, что я был последним человеком в отряде, чье утешение ей требовалось. – Все равно мы не можем вернуться назад и все исправить. Так зачем теперь об этом горевать?

– Я боюсь не того, что случилось, – покачала головой Ойла. – Я боюсь того, что может случиться завтра. Ведь если у этого похода выдалось такое начало, страшно даже подумать, каким будет его конец…

Глава 6

Ринар боялась не зря.

Не знаю, о чем рассказал ей отец перед тем, как взять ее с собой, и что она сама воображала, только ее фантазии явно разошлись с реальностью. Как, впрочем, и мои. Разве что я, в отличие от нее, не испытал на сей счет большого разочарования, ибо давно перестал удивляться подлянкам судьбы и тому, что мои ожидания почти никогда не сбываются. Ойле же еще только предстояло постичь горький закон жизни, гласящий, что у сирот вроде нас вообще нет никаких прав. И что уметь приноравливаться к невзгодам для нас куда важнее, чем пытаться действовать им вопреки, даже когда они кажутся нам откровенно гадостными.

К деревне под названием Годжи мы подошли вечером следующего дня. Подошли в открытую, потому что еще на подходе к ней наш отряд обнаружили. И дали понять, что нам здесь не рады.

Ойла вовремя заметила, что в придорожном лесу кто-то прячется. И не только прячется, но и движется следом за нами. Судя по всему, это была небольшая группа охотников или разведчиков, но наемники сразу насторожились. Опасаясь нападения из засады, они разобрали щиты и не отходили далеко от повозок, чтобы в случае чего можно было укрыться от стрел.

И они таки в нас полетели!

Попытка Шемница, который, надев промонторские доспехи и шлем с плюмажем, выдавал себя за офицера южан, обратиться к незнакомцам почему-то их разозлила. И они взялись пускать в нас стрелы, прекратив это лишь тогда, когда половина отряда, прикрываясь щитами и деревьями, пошла на них в атаку, а остальные начали стрелять по ним в ответ.

Вступать с нами в открытый бой лучники уже не стали. И сбежали в лес еще до того, как наша пехота до них добралась.

На наше счастье, среди противников не оказалось хороших стрелков. Все, чего они добились, это убили двух лошадей: одну из запряженных в повозки и ту, на которой ехала Ойла. Которая – вот молодец! – не растерялась. Едва в шею ее лошади воткнулась стрела, она моментально соскочила на землю и юркнула за дерево. И потому упавшее замертво животное не успело ее придавить и сломать ее тонкие девчачьи кости.

– Вот какие, жначит, в этих краях жаконы гоштеприимштва! – провозгласил Бурдюк, когда не догнавшие лучников наемники вернулись на дорогу. – Ну что ж, раж нам больше нет нужды прятатьшя, тем лучше! Что шкажете, полковник? Годжи жа ближайшим перевалом. Будем медлить – нарвемшя на другую жашаду, когда эти твари приведут иж деревни подмогу. Но ешли шделаем рывок, будем там уже шкоро и ударим первыми.

– Верно мыслите, Аррод! – поддержал главаря сир Ульбах. – Так и сделаем. Выступаем немедленно!

Оставшееся до Годжи расстояние мы отмахали в жуткой спешке. Всем, кто ехал в повозках, включая меня и Баррелия, пришлось сойти и подталкивать их, дабы они, двигаясь в гору, не отставали от отряда, что маршировал налегке и с оружием наготове. Ринар тоже присоединилась к нам. Но сейчас она больше жалела свою убитую лошадь, чем то, что ее отправили в обоз. Все равно, едва Шемниц повел свое войско в атаку, Ойле стало нечего вынюхивать. Дорога до Годжи шла напрямик, и кто бы ни попался теперь нам навстречу, мирной беседы с этим человеком у нас уже не получится.

Деревня располагалась в небольшой горной долине, некогда заросшей лесом. Однако сегодня почти весь он был вырублен, о чем свидетельствовали торчащие повсюду пни. На что сельчане пустили древесину, можно было определить издалека. Годжи – небольшой промысловый поселок, – защищали крепкие бревенчатые стены высотой в три человеческих роста.

Стены были выстроены квадратом, и в каждом углу укрепления торчала вышка для лучников. Иных оборонительных сооружений здесь не наблюдалось. Но и тех, что были, хватало, чтобы отражать разбойничьи набеги, которые для здешней глуши не являлись редкостью.

Дорога, по которой мы двигались, не заходила в крепость, а огибала ее. Если бы мы хотели, то могли бы обойти ее стороной. Но у полковника Шемница такое желание отсутствовало, ведь именно Годжи являлась его первой целью.

Выйдя на усеянное пнями, открытое пространство, мы заметили подбегающих к крепостным воротам, семерых человек с закинутыми за спины луками и заячьими тушками в руках. Очевидно, это были те охотники, что следили за нами, а затем напали на нас в лесу. Сейчас мы находились слишком далеко от них и не могли отплатить им той же монетой. Но вскоре наемникам представится такой шанс, поскольку головорезы Аррода вскорости намеревались вторгнуться в Годжи.

При приближении лучников ворота приоткрылись и сразу же закрылись, едва последний из них очутился в крепости. Впрочем, не исключено, что в окрестных лесах были и другие годжийцы, которые тоже не отказались бы пострелять по нам из-за деревьев. Поэтому Бурдюк велел отряду продолжать движение и остановиться на полпути между лесом и крепостной стеной. Так чтобы ни оттуда, ни оттуда вражеские стрелки не могли до нас достать.

– Скоро стемнеет, – заметил Шемниц Арроду. – Если останемся здесь на ночь, годжийцы наверняка предпримут вылазку. Перерезать нас им, конечно, не удастся, но потрепать до того, как мы пойдем на штурм – легко.

– О, это как пить дать, полковник, – подтвердил Бурдюк. – И я бы на их меште не откажалшя от такого ночного вешелья. Так что не будем прошиживать штаны и ударим немедля… – И, обернувшись к отряду, распорядился: – Кальхадо, Штейк, Пиявка! А ну рашчехляйте Кушачую Штерву!..

Получившие приказ наемники живо принялись за работу. Скинув с одной из повозок навес, они открыли нашим взорам наполовину разобранную баллисту, чьим лафетом, собственно, повозка и служила. Работая на побегушках, я успел сунуть нос во все повозки и мимоходом осмотрел это метательное орудие. Оно было меньше знакомых мне баллист, что стояли на городских стенах Дорхейвена, и стреляло каменными ядрами величиной с крупное яблоко. А насколько далеко стреляло, должно было выясниться уже скоро.

С помощью крепежных стержней и инструментов наемники быстро привели Кусачую Стерву в боевое положение. А их соратники в это время расставили остальные повозки так, чтобы отряд мог укрыться за ними при атаке вражеской конницы. Аррод, правда, сомневался, что в Годжи есть таковая, но предпочитал быть готовым ко всему.

– Кригариец! – Шемниц подозвал к себе ван Бьера. – Как твоя нога, кригариец?

– Терпимо, сир, – заверил его Баррелий. – В бой идти смогу.

– Отставить «в бой», – отрезал полковник. – Я видел, как ты хромал, когда мы спускались с горы – кажется, этот проклятый марш тебя доконал.

– Но, сир, я не затем вступил в ваш отряд, чтобы снова прохлаждаться в обозе!.. – попытался возразить монах, однако Шемниц резко поднял руку, веля ему замолчать.

– Я разве велел тебе прохлаждаться? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Для тебя и твоих мелких приятелей тоже найдется работа. Доводилось стрелять из такой дуры?

Сир Ульбах указал на Кусачую Стерву.

– Канафирские баллисты покрупнее и у них немного другое устройство, но… Да, сир – можно сказать, что доводилось, – ответил ван Бьер.

– Прекрасно! – Полковник хлопнул в ладоши. – Раз ты управился с ними в Канафире, значит, управишься и здесь. А Кальхадо, Стейк и Пиявка пригодятся нам в строю… И чего же ты ждешь? Я все сказал, так что можешь приступать!

Взведение баллисты требовало немалых усилий, но с натяжным воротом Баррелий мог управиться в одиночку. Нам же с Ойлой было поручено крутить винт, который поднимал и опускал орудие на повозке – тоже туговатый механизм, но двум парам детских рук он поддавался. Благо, оба механизма можно было вращать одновременно, что ускоряло заряжание и наводку на цель.

Первый выстрел Кусачая Стерва сделала из того положения, в какое ее установили сборщики. Ван Бьер отжал стопор, что удерживал салазки с ядром во взведенном положении, и баллиста послала его в полет с такой силой и грохотом, что аж подпрыгнула вместе с повозкой. Я и Ойла с криками отскочили в стороны, испугавшись, что орудие разлетелось на куски, и нас ими пришибет. Но нет, оно оказалось прочнее, чем мы думали, выдержав и этот выстрел, и последующие.

Кальхадо, Стейк и Пиявка не рассчитали дистанцию на глазок – первое ядро врезалось в землю, не долетев до ворот крепости. Пришлось нам с Ринар под руководством Баррелия приподнимать нос баллисты выше. Что мы и сделали, пока он повторно натягивал воротом тетиву. На сей раз получилось гораздо лучше. Обточенная водой, шаровидная галька (наемники собирали подходящие камни в местных горных реках) добила до цели. И проломила в нижней части ворот брешь, в которую можно было просунуть голову.

Выстрел нельзя было назвать удачным, поскольку мы лишь чуть-чуть «надкусили» ворота, не более. Но головорезы Аррода – все кроме Ярбора Трескучего, – отметили наше маленькое достижение ликованием. Оно и понятно. Если Кусачая Стерва не развалится, предсказать, что будет дальше, являлось несложно. Наша цель стояла на месте, никуда не двигаясь, ядер у нас было навалом, они шутя пробивали ворота, а, значит, вскорости те обратятся в решето и развалятся. Не полностью, так частично, что наемников тоже вполне устроит.

– Целимся выше! – распорядился кригариец, вновь налегая на скрипучий натяжной механизм. – Надо бить по центру ворот – там, где находится засов!

Выше так выше. И мы с Ойлой продолжили вращать прицельный винт в нужном направлении.

Наемники следили за нашими успехами, но сами тоже не слонялись без работы. Сложив в ряд четыре тонких древесных ствола, что были срублены и лишены сучков еще в лесу, они соединили их поперек палками, прибив те через равные промежутки. В результате сего грубого плотничества получился длинный и тяжелый трап. Чтобы перенести такой с места на место, потребовалось бы с десяток человек. И раза в четыре больше, чтобы приставить его к вершине крепостной стены.

Впрочем, наемники не торопились тащить свое сооружение к крепости. Закончив работу, они продолжили смотреть, как ван Бьер лупит из баллисты по воротам. В которых становилось все больше дыр, а от правой створы даже отвалился кусок величиной с дверь.

Годжийцы, естественно, не сидели сложа руки и глядя на то, как мы ломаем их укрепление. Высыпав на стену, а также забравшись на вышки, они обстреливали нас из луков, вот только никакого успеха не достигли. Лишь лучники на вышках еще имели возможность кого-нибудь из нас достать. Пущенные оттуда по крутой дуге стрелы порой достигали наших позиций. Но было их не слишком много – гораздо больше их падало между крепостью и нами. А те, что все-таки долетали, втыкались в землю там и сям, поскольку наемники, замечая их еще в небе, успевали отойти в сторонку или прикрыться щитом.

Несколько стрел упало неподалеку от Кусачей Стервы. Сейчас, когда ее ядра дырявили крепость, она была самой лакомой целью для годжийцев. Завидев посланные нам врагом первые «приветы», я и Ойла занервничали. Но после того, как стрелы начали втыкаться на безопасном расстоянии от нас, мы вновь осмелели. И продолжили настраивать прицел, косясь на небо уже не так часто, как поначалу.

– Как пойдем на штурм – бей по вышкам! – велел Баррелию Аррод. Монах махнул ему рукой, дав понять, что расслышал приказ.

Я прикинул: чтобы достать до вышек, нам придется задрать нос баллисты на всю длину подъемного винта. Хотя мы с напарницей уже приноровились к тугому вороту и теперь настраивали прицел быстрее, чем монах заряжал орудие.

В хозяйстве практичного Бурдюка не было ничего лишнего. Сняв борта с повозок, наемники соорудили из них большие щиты. И прикрыли ими себя, а также носильщиков трапа, когда настала пора атаковать. А настала она сразу, как только одна из изрешеченных ядрами воротных створ рухнула. Что, однако, еще не открыло захватчикам проход в Годжи.

Сразу за воротами обнаружилось новое препятствие – перевернутые набок и перегородившие вход телеги. А также наваленные рядом с ними бочки, ящики, мебель, плуги, бороны и иные вещи, пригодные для сооружения заслона. Его сварганили на скорую руку – сразу, как стало ясно, что ворота не устоят, – но выглядел он серьезным. Особенно при взгляде на торчащие из-за него копья – ими хозяева собрались отражать штурм второй линии своей обороны.

Но наемников это не остановило. Подгоняемые Арродом, они подняли борта повозок и обычные щиты и соорудили из них конструкцию, что в эфимском легионе называется «черепахой». Разве только, в отличие от тех «черепах» эта выглядела маленькой и неказистой. Хотя для прорыва столь же неказистой обороны она вполне могла сгодиться. Тем паче, что выстроили ее не новобранцы, а опытные вояки, которые знали, на что шли.

– Вышки, кригариец! – напомнил Аррод. Как и Шемниц, он с Гириусом также облачились в доспехи. Но пристраиваться к «черепахе» эти трое явно не собирались.

Напоминание Бурдюка было лишним. В это время ван Бьер как раз разворачивал Кусачую Стерву на вышку, откуда в нас летело больше всего стрел, а мы с Ринар уже вовсю крутили прицельный винт.

Монах намеревался поразить скучившихся на тесной вышке лучников, но опять ошибся с прицелом, и ядро пронеслось ниже. Но не мимо – на его пути оказалась одна из бревенчатых стоек. Камень легко перебил ее, раздался треск, и лишенная опоры площадка стала крениться в направлении стены. А лишенные опоры под ногами лучники – соскакивать с площадки. Кто – на лестницу, а кто прямо на стену, хотя это было рискованнее.

Наемники вновь радостно заорали – на сей раз к ним присоединился и Ярбор, – а затем сомкнули щиты, подобрали трап и потопали к воротам. Именно потопали, а не устремились, потому что каждый из них сейчас нес груз, и не мог бежать в полную силу.

С другой вышки, со стены и из-за заслона в воротах полетели новые стрелы. Это был не ливень, поскольку Годжи защищала далеко не армия, но и не тот накрапывающий дождик из стрел, что беспокоил отряд накануне. Теперь, когда лучники годжийцев могли достать врага, они стреляли так быстро, как только успевали натягивать тетиву. И не жалели боеприпасов. Беречь стрелы нужно было раньше, но не сейчас, когда враг пошел на штурм, и судьба деревни зависела от их стойкости ее защитников и их мастерства владения оружием.

Крепостные вышки были примерно одинаковой высоты, и площадки в них тоже располагались на одном уровне. Поэтому, наведя баллисту на вторую вышку, мы лишь чуть-чуть поправили прицел и все. И на сей раз не прогадали. Ядро пронеслось аккурат над площадкой и сшибло с нее двух лучников. Сломав перила, они закувыркались в воздухе и рухнули на крышу соседнего дома, проломив в итоге и ее.

Их напуганным собратьям вмиг стало не до стрельбы. Баллиста была нацелена на них, а ван Бьер налегал на зарядный ворот, собираясь выпустить еще один камень. Лучники видели это, и самые робкие из них уже спускались с вышки, так как не хотели повторить участь упавших бедолаг.

Между тем отряд не слишком быстро, но уверенно приближался к воротам. Стрелы годжийцев безостановочно впивались в щиты, отчего «черепаха» все больше походила на «ежа». Наверняка кто-то из наемников был ранен, но он продолжал стойко двигаться вперед, ведь отстать от строя было гораздо страшнее. Любого, кто выпадет из-за щитов, лучники утыкают стрелами в следующий же миг. И желающих испытать судьбу среди раненых не было.

Когда наемники были на полпути к стене, я наконец-то понял, зачем им понадобился трап. Они явно знали толк в подобных осадах. И знали, что за сломанными воротами их ждет завал еще до того, как ворота рухнули. Для его преодоления, а вовсе не для влезания на стену, и предназначалась сие устройство.

В руках годжийцев, что стояли на стене ближе к воротам, появились камни. Но забросать ими «черепаху» они не успели. На подходе к цели наемники резко ускорили ход и, ворвавшись в ворота, пробыли под камнепадом совсем недолго.

Прикрытый щитами, Ярбор Трескучий, согнувшись чуть ли не пополам, тащил на своем горбу передний конец трапа. Ему же предстояло выполнить и самую трудную штурмовую работу. Резко выпрямившись, гигант поднатужился и поднял свою ношу над головой на вытянутых руках. После чего забросил край трапа на вершину преграды, за которую тот зацепился оставленными на нем, обломанными сучками, а Ярбор сразу же отскочил назад.

Не успел Трескучий взять в руки секиру – ее нес за него один из соратников, – как по трапу уже бежали те наемники, которые замыкали атакующий строй. Их не пугали выставленные им навстречу копья. Идущий теперь в авангарде, бывший арьергард ловко отражал щитами копейные наконечники. А затем штурмующие спрыгивали на землю по ту сторону завала и сходу вступали в бой с защитниками.

– Шделано! И жаметьте, полковник – шолнце еще не жашло! – провозгласил Аррод, трижды хлопнув на радостях в ладоши. Еще не все наемники включая Трескучего перебрались через завал, а двое из них, пришибленные камнями, остались лежать в воротах, но их главарем уже овладело победное настроение.

– Действительно неплохая работа, Аррод! – кивнул Шемниц, сохраняя невозмутимость. – Только, прошу вас, не забудьте – те люди, которых мы ищем, нужны нам живыми, а не мертвыми.

– Не волнуйтешь, мои ребята об этом помнят, – заверил его Бурдюк. – А ешли и попортят шгоряча чью-то шкурку, этот негодяй шможет болтать. По крайней мере, до тех пор, пока швятой шир Гириуш не пощекочет ему пятки молнией и не жадашт нужные вопрошы…

Глава 7

Встретивший нас оскаленными зубами Годжи пожинал плоды своей глупости. И выплевывал теперь на землю эти самые зубы вместе со слюной и кровью.

Годжийцы могли отбиваться от головорезов Бурдюка, стреляя в них со стен. Но едва последние ворвались в крепость, боевой дух хозяев был сломлен. И вместо второй линии организованной обороны наемники наткнулись на толпу обыкновенных испуганных людей. Которые, однако, не хотели продавать свои жизни задарма. И сопротивлялись пусть бестолково, но отчаянно.

Меся обозную грязь, пока «Вентум» одерживал победу за победой, я был огорчен тем, что не могу наблюдать за битвами, пусть даже в последние полгода вокруг меня и так творилось сплошное насилие. И вот сегодня мое желание исполнилось. Частично, разумеется, поскольку этой битве было далеко до тех, в которых рубились многотысячные армии. Но как бы то ни было, жаловаться на недостаток впечатлений мне в Годжи было нельзя. Тем более, что я сам принимал в участие в сражении, пусть даже воюя в стороне и на подхвате.

Лучники на стенах обстреливали захватчиков и после того, как они прорвались внутрь крепости. Но это продолжалось недолго. И когда наемники сами взбежали на стены, они смогли поквитаться с теми, кто досаждал им все это время своими стрелами. Пришлось лучникам отбросить луки и взяться за мечи и топоры. Что, впрочем, не спасло многих из них от падения со стены. Не слишком высокой, да только сбрасывали их обычно вниз головой, и этого хватало, чтобы они свернули себе шеи.

Едва угроза нарваться на стрелы миновала, для ван Бьера нашлась новая работенка.

– Идем, кригариец! – окликнул его Аррод. И, указав на крепостные ворота, пояснил: – Надо перекрыть выход. Нельжя допуштить, чтобы кто-то шбежал, пока мы не жахватим Годжи.

– Вы намерены удерживать здесь даже женщин и детей? – нахмурился Пивной Бочонок.

– Женщины и дети могут раздобыть в соседних деревнях лошадей, доскакать до города или военного форпоста и вызвать сюда кавалерию южан, – ответил вместо Бурдюка сир Ульбах. – Так что да – пока мы не утрясем все наши дела, никто не должен покинуть деревню. Нам не нужна лишняя кровь, мы ведь не звери. Но если без нее не обойдется, полагаю, ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы не поставить под угрозу наше общее дело, не так ли?

– Как скажете, сир, – отозвался монах, хотя такой расклад был ему явно не по нутру.

Шемниц, Аррод и Гириус пришпорили коней и поскакали к воротам. Баррелий в сердцах плюнул себе под ноги, но подчинился и похромал в ту же сторону. Мы с Ойлой не получили приказов и потому, переглянувшись, не придумали ничего лучше, как последовать за кригарийцем и остальными. Ринар прихватила с собой свой лук, а я – палаш, который ван Бьер выделил мне когда-то из своих оружейных запасов. Разумеется, ни она, ни я не хотели, чтобы нам пришлось пускать наше оружие в ход. Но не иметь его под рукой во время битвы являлось недопустимо.

Остановившись возле завала, мы смогли видеть все, что творилось на стенах и внутри крепости – на площади перед воротами и отходящих от нее двух кривых улочках.

Годжийцы сражались яростно, но в битве с вояками Аррода одной лишь ярости было недостаточно. Разбившись на группы, отряд разбежался по всей деревне и в свою очередь раздробил силы хозяев. Которые, вероятно, сумели бы еще противостоять врагам, если бы сами объединились в отряд. Но сражаться так, как это делали наемники, местные охотники и землепашцы были не обучены. И неизменно гибли, орошая подножную грязь кровью или роняя на нее внутренности из вспоротых животов. И не только внутренности, но и вышибленные мозги, отрубленные головы и конечности. По которым затем топтались чьи-нибудь сапоги, перемешивая все это в мерзкую кашу, на которую грозили вскоре слететься стаи падальщиков.

Братья Гиш и Пек держали в каждой руке по сабле и, прикрывая друг другу спины, чувствовали себя на поле боя королями. Теперь это была не просто шустрая парочка, а настоящий четверорукий демон, шинкующий четырьмя клинками любого врага, что к нему приближался. Даже соратники, и те опасались находиться рядом с близнецами, боясь подвернуться им под горячую руку.

Точность и слаженность их действий была поразительной. Порой случалось так, что один из них отбивал нацеленный в него клинок, а ответный удар наносил уже его брат. Наносил и как правило попадал, так как заставал этим врага врасплох.

Подобных фортелей в запасе у Гиша и Пека было множество. Гиш ловил перекрещенными саблями меч годжийца, а Пек тем временем подныривал брату под руку и всаживал клинок в открытый вражеский бок. Или Пек уводил противника за собой, полностью отвлекая его внимание на себя, а Гиш внезапно появлялся у него за спиной и срубал ему голову. Или оба они начинали играть с противником, обрушивая на него шквал ложных и настоящих выпадов. Отчего у того разбегались глаза и он либо пускался в бегство, либо нарывался на чью-нибудь саблю.

Иными словами, братья не столько сражались, сколько развлекались, так как для них тут не находилось достойных противников.

Где был Ярбор Трескучий, когда мы перекрыли ворота, я не видел. Но он объявился сразу, как только на площадь высыпала дюжина врагов в доспехах фантериев армии Григориуса Солнечного.

Это были явно не годжийцы, а какие-то заезжие гости. Они не появлялись на стене – видимо, не хотели, чтобы наемники узнали об их присутствии в деревне, если штурм не увенчается успехом. Но когда отряд ворвался в крепость, прятаться от него стало бесполезно. И солдаты, вместо того, чтобы и дальше отсиживаться по домам, ожидая, когда их найдут и перережут, решили вступить с врагом в открытую схватку. После чего выстроились в боевой порядок – эти-то ребята, в отличие от сельчан, знали, как воевать в строю, – и решили прорываться к воротам…

…Но дошли они только до площади, где им преградил дорогу Ярбор Трескучий, чья секира была уже обагрена годжийской кровью.

Завидев новую группу южан, многие наемники ринулись было к ним, но всех их остановил грозный рык Трескучего:

– А ну назад! Эти – мои! Мои, я сказал!

И он, входя в боевой раж, трижды стукнул себя обухом секиры по нагруднику.

Возражающих не нашлось. Даже Гиш и Пек, которые тоже были не прочь схватиться с фантериями, отдали это право Ярбору и отступили назад.

Фантерии тоже поначалу замешкались и остановились. Но, увидев, что больше никто кроме гиганта не желает на них нападать, еще плотнее сомкнули щиты и нацелили на Трескучего все свои копья. После чего начали осторожно, шаг за шагом, двигаться ему навстречу.

А Ярбор, крутанув в руке секиру, продолжал стоять на месте и по-звериному скалил свои окровавленные зубы. Нижняя половина его лица была залита кровью, но на раненого он не походил – не иначе, это он успел перегрызть кому-то горло. И поскольку он после не отплевывался, значит, вкус вражеской крови ему нравился.

– Похоже на то, сир, – обратился ван Бьер к полковнику, – что большой сердитый человек запамятовал о вашем распоряжении брать всех гостей этой деревеньки живьем.

– Того, кто нас интересует, я среди них не наблюдаю, – отозвался Шемниц. – Конечно, было бы неплохо допросить и этих солдат, но как, по-твоему – они сдадутся, если мы им это предложим?

– По-моему – нет, – помотал головой Баррелий. – И я бы на их месте предпочел гибель в бою, зная, что ожидает меня в таком плену, ведь пощада им так и так не светит.

– Не светит, – согласился сир Ульбах. – Поэтому будь что будет – их судьба теперь в руках одного лишь Господа. К тому же мы обещали Ярбору дать ему сегодня отвести душу, а обещания надо выполнять…

Оторопь с южан сошла довольно быстро. Да, размеры бросившего им вызов противника внушали страх. Но как бы то ни было, а он стоял перед ними один, и численный перевес был на их стороне.

– За короля и отечество! – прокричал кто-то из фантериев, очевидно, командир. И они, издав боевой клич, дружно ринулись на Трескучего.

Я решил, что он уклонится в сторону – все-таки в него был нацелен почти десяток копий. Любитель финтов и уверток Баррелий почти наверняка так бы и сделал. Но Ярбор был не таков. Не сходя с места, он лишь развернулся полубоком и рубанул секирой по копьям за миг до того, как они бы в него вонзились.

От удара, который, небось, рассек бы пополам даже лошадь, почти половина копий сломалась, а остальные были отбиты в сторону. Несколько копейщиков при этом не удержали равновесие и упали, кто – на колено, а кто и растянулся в грязи. Их порядок расстроился, и в стене щитов, как в щербатом рту, появились опасные бреши.

Тогда-то Ярбор и бросился контратаку.

Проскочив между торчащими вперед обломками копий, он ворвался в просвет между щитами и очутился среди фантериев. И не успели те сообразить, что произошло, а секира великана уже гуляла среди них, разбрызгивая во все стороны фонтаны крови.

До сего момента я был уверен, что Трескучий заработал свое прозвище исключительно за умение громко пускать газы. Каждый раз, когда они с треском вырывались у него из задницы – неважно, на привале или в походе, – об этом сразу же узнавал весь отряд. И разражался дружным хохотом, на что Ярбор никогда не обижался, так как именно этого он и добивался. Пожалуй, это была лучшая шутка, которую я слышал из его… чуть не сказал «из его уст». Потому что обычные его шутки хоть и вызывали у соратников вежливые смешки, на самом деле мало кого веселили.

Ан нет – как оказалось, Трескучий умел трещать и по-другому! И от этого его треска уже никого не тянуло смеяться. А особенно тех, чьи доспехи, щиты и кости трещали, когда на них обрушивалась секира исполина.

Баррелий терпеть не мог двуручное оружие, считая его громоздким и медленным. Но это лишь потому что у кригарийца, при всем его опыте, не было в руках столько мощи, сколько у Ярбора. Секиру, которой он орудовал с лихостью жонглера, я с трудом оторвал бы от земли. Да и ван Бьер смотрелся бы рядом с нею коротышкой. Двух фантериев Трескучий разрубил косыми ударами от левого плеча до правого бока. Еще двух он разрубил не до конца, и их рассеченные до пояса тела, упав в грязь, напоминали уже не людей, а уродливых ползучих монстров. И все это Ярбор проделал еще до того, как остальные фантерии пришли в себя и начали оказывать ему сопротивление.

Ну или как – сопротивление… Фантерии, конечно, атаковали Трескучего яростно и изо всех сил. Вот только при столкновении с его силой и яростью они вмиг становились беспомощными, словно дети.

Уже после пяти-шести ударов Ярбор дрался, стоя по щиколотку в кишках и прочих внутренностях, что выпали наземь из расчлененных им тел. И он явно не собирался останавливаться на достигнутом. Да и просто останавливаться – тоже.

Иногда южанам удавалось приблизиться к нему настолько, что он уже не мог занести секиру. Но когда врагу оставалось лишь вытянуть руку и пронзить Трескучего мечом, вдруг выяснялось, что это невозможно – мешала какая-нибудь уважительная причина. Например, острие на тыльном конце топорища ярборовой секиры, вонзившееся фантерию в глаз. Или сапог Трескучего, что пинал подбегающего к нему противника в грудь. Или ручища Трескучего, хватающая противника за горло и с хрустом это горло разрывающая. Или все та же секира, что ударяла южанина в голову, только без замаха, а коротким тычком. Назвать который щадящим все равно язык не поворачивался – похоже, Ярбор вообще не имел понятия, что такое щадящие удары и зачем их надо наносить.

Упавших, но еще живых врагов он топтал так остервенело, что встать они уже не могли. Да кабы и могли, смысла в этом не было – все равно через мгновение они опять упали бы в грязную жижу, перемешанную с человеческими потрохами и кровью. А гигант разошелся настолько, что многие наемники вместо того, чтобы гоняться за годжийцами, стояли и таращились на него.

– Наверное, он и правда мог бы стать кригарийцем, – заметил я Баррелию. Он тоже не сводил взора с разыгранного Ярбором изуверского судилища. Разве только, в отличие от других зрителей, лицо монаха выражало не удовольствие и не азарт, а откровенную скуку.

– Мог бы, будь в его голове побольше ума, – проворчал ван Бьер, не изменившись в лице. – Жаль, но у Ярбора слишком уж тесная черепушка. И запихать в нее что-то еще сверх того, что уже туда напихано, вряд ли получится.

– А тебя, кригариец, гляжу, трудно вошхитить подобным маштерштвом, – хохотнул Бурдюк, услыхав наш разговор. – Любопытно, что же тогда, по-твоему, иштинный талант, ешли это… – Он указал на Трескучего, который только что обхватил очередного противника за шею и свернул ее одним движением. – …Ешли это по твоим меркам не то ишкушштво, что вошпевают в балладах и легендах?

– Искусство? – переспросил Пивной Бочонок. – О чем ты вообще, Бурдюк? Разве умение пускать людям кровь можно относить к искусству? Да и ремеслом его тоже не назовешь. Даже мясник выполняет более трудную и почетную работу, чем мы с тобой. Он кормит людей и знает немало премудростей, как сохранять мясо, чтобы оно было пригодно в пищу даже через полгода или год. А что делаем мы? Вспарываем нашим врагам животы и глотки и оставляем их гнить на полях сражений как последнюю падаль. Единственные, кто нам за это благодарен, это вороны. Их в смутные годы вроде нынешнего мы кормим до отвала и свежей человечиной, и тухлой мертвечиной. Впрочем, им без разницы, они не брезгливые.

– Ха! Ну ты и шкажанул! – Аррод упер руки в боки. – Тогда как же нажывается та наука, которую вы, кригарийцы, годами ижучали в швоих монаштырях? И которая в конце концов дала вам вашу легендарную шлаву?

– Да как хочешь, так и называй: хоть наукой, хоть дерьмом на палочке, – усмехнулся ему в ответ ван Бьер. – Если думаешь, будто нас обучали чему-то особенному, каким-то таинствам или магии, должен тебя огорчить – ничего подобного! Все, что я делаю, когда вынимаю меч – ищу у врага брешь в защите. И бью в это место, пока враг не нашел такое же у меня, не ударил первым, и не отправил меня прямиком в Большую Небесную Задницу… Вот и все. И где ты тут увидел искусство? Я что, при этом танцую танцы или пою песни?

– Иногда поешь, – напомнил я. – «Налей мне чарку полную, красавица Мари…», ля-ля-ля и тому подобное… Было с тобой такое. Пару раз. По пьяни.

Баррелий не ответил, но смерил меня таким взором, что, казалось, вякни я еще хоть слово, и он вобьет меня в землю по самую макушку. Я смущенно покашлял в кулак и отвернулся, как будто не имел к этому разговору никакого отношения. Ван Бьер был мне другом и никогда не бил меня за излишнюю болтовню, но в таком мрачном настроении кто его знает.

Между тем устроенное Трескучим зрелище подходило к концу.

Два последних фантерия, увидев, как он отрубил голову еще одному их соратнику, переглянулись. А потом, не сговариваясь, развернулись и бросились наутек. Неизвестно, на что они надеялись, ведь им все равно не удалось бы сбежать из Годжи. Но, кажется, гибель от рук гиганта виделась им наименее желанной, чем остальные уготованные для них смерти.

– Не тр-р-рогать! – вновь проревел Ярбор дернувшимся было вслед за беглецами наемникам. После чего вонзил секиру в землю и сам рванул вдогонку за противниками. Так сказать, налегке, если, конечно, это слово вообще применимо к бегающим громадинам вроде Трескучего.

Далеко фантерии не убежали – Ярбор нагнал их буквально в три скачка. А, нагнав, схватил обоих за шеи и саданул их лбами друг с другом. Не будь у южан шлемов, их мозги брызнули бы во все стороны. А так гигант всего лишь оглушил их, после чего они рухнули к его ногам и больше не пытались подняться.

Трескучий добил их также голыми руками, не спеша, на потеху себе и зрителям. Одного беглеца он поднял за ногу и, раскрутив вокруг себя, долбанул его головой о столб. Шлем вновь не дал черепу южанина расколоться, только его это уже не спасло. От удара его шея сломалась, и когда Ярбор отшвырнул мертвеца в грязь, его голова болталась, как у тряпичной куклы.

Убивать второго беглеца таким же способом гиганту не захотелось. Поэтому он ухватил того двумя руками и без особых усилий поднял над головой. А затем повернулся лицом к воротам, отыскал глазами Баррелия и проорал:

– Эй, ван Бьер! Я все еще вызываю тебя на бой, ублюдок! Выходи и докажи, что ты достоин называться кригарийцем, или я буду и дальше называть тебя трусом! Ну же, я жду! Слово за тобой!

Выкрикнув это, продолжающий держать фантерия на вытянутых вверх руках Ярбор подошел к коновязи – прибитому к столбикам бревну, – и уронил на нее свою последнюю жертву. Хрустнул позвоночник, и южанин, не приходя в сознание, остался висеть поперек бревна с переломанной поясницей.

– Да сбудутся однажды все твои мечты, большой человек, – проворчал ван Бьер, в который уже раз не приняв вызов Трескучего. – Жаль, не все мечты сбываются так, как нам того хочется. А некоторым лучше бы и вовсе не сбываться. Особенно тем, что втемяшиваются в горячие головы вроде твоей…

Глава 8

Со смертью фантериев, убитых одним-единственным человеком, пусть и громадным, дух защитников Годжи пал окончательно. И те из них, кто все еще оказывал сопротивление, побросали оружие и сдались на милость победителю.

Увы, но победитель им достался не самый милосердный. Тем более, что бою погибло четверо наемников, еще трое были серьезно ранены, и Бурдюк не скрывал своего огорчения этими потерями.

Конечно, эфимские наемники были не столь кровожадными, как канафирские бахоры, что оставляли за собой одни лишь изуродованные трупы. Но разгром, учиненный Арродом в Годжи, мало чем отличался от недавнего разорения островитянами Кернфорта. Правда, в Кернфорте мы с ван Бьером были лишь свидетелями и отчасти жертвами тамошнего хаоса. Тогда как здесь, сами того не желая, мы стали разорителями, пусть даже ни я, ни Баррелий никого не ограбили и не изнасиловали. Однако мы и не мешали в этом нашим соратникам, и потому наше неучастие в их бесчинствах мало чем отличалось от соучастия в нем.

Единственный человек, кого в отряде возмутил начатый в деревне грабеж, была Ойла. Несмотря на то, что южане убили ее отца, она ненавидела лишь солдат, но не крестьян и членов их семей. И когда наемники с благословения своего главаря пустились во все тяжкие, это стало для Ринар очередным неприятным откровением.

– Да как ты можешь сидеть и спокойно глядеть на это! – прокричала она ван Бьеру. Плюхнувшись на лавочку, монах растирал больную ногу и посматривал на все творящееся окрест нас с обычной кригарийской невозмутимостью. Той самой, что не покидала его, даже когда какой-нибудь наемник протаскивал мимо нас за волосы визжащую и брыкающуюся крестьянку, а другой в это время избивал ногами ее престарелого отца.

– Могу. А почему нет? – пожал плечами монах. – Что изменится, если я буду глядеть на это как-то иначе?

– Но разве у кригарийцев нет закона, который велит вам заступаться за слабых и беззащитных? – не унималась Ринар.

– Нет и никогда не было, – ответил Пивной Бочонок. – Ты, верно, путаешь нас с героями баллад, о которых рассказывал мне Шон: Геленкур Сокрушитель, Тандерия какая-то там, потом еще этот святитель, как его… А, неважно! – Он устало отмахнулся. – Вот их, говорят, хлебом не корми, дай позащищать с утра до вечера каких-нибудь сирых и убогих. Вот они бы с тобой согласились, а кригарийцы… Что ж, видимо, мы, наемники, так долго воевали бок о бок со всяким отребьем, что перестали видеть разницу между добром и злом. На войне у солдата слишком мало радостей, девочка. И радость победы – лучшая из них. Слово победителя – закон. А любимое слово победителя – «отдай!». И неважно, что он у тебя просит – важно, как быстро ты отдашь то, что ему надо. А не отдашь, значит, он возьмет это сам. Ну а тебе за непослушание сделают больно, уж не обессудь. Не я придумал законы войны. И не мне судить ребят Бурдюка за то, что они им подчиняются. Не мне, и тем более не тебе… Благодарю, Гифт! Очень кстати! Твое здоровье!

Ван Бьер поймал брошенную ему проходящим мимо наемником бутылку вина и жадно приложился к ней, не обращая внимание на сверлящую его глазами Ойлу. А она, поняв, что бесполезно увещевать толстокожего монаха, перевела свой укоризненный взор на меня.

Но что я мог добавить к словам Баррелия? Да ничего. И потому я лишь изобразил на лице сожаление и развел руками: дескать, извини, но кто я такой, чтобы оспаривать слова кригарийца?

Испепелив нас обоих глазами, Ринар презрительно фыркнула, развернулась и пошагала к полковнику Шемницу. Он и курсор Гириус топтались на другом краю площади и поглядывали на Аррода. А тот разгуливал по деревне гордой походкой завоевателя и выслушивал доклады подбегающих к нему наемников.

После каждого такого доклада Бурдюк оборачивался, подавал знак сиру Ульбаху и отрицательно мотал головой. Из чего следовало, что обыск, которым помимо грабежа также занимался отряд, пока не дал результата.

Головорезы вышвыривали из домов всех, кого там находили – бывало, что и через окна, – и допрашивали. Само собой, с рукоприкладством. Стариков колотили на глазах их детей, а детей на глазах их родителей – лишь бы чей-нибудь язык поскорее развязался. Дошло дело и до показательных убийств. Трескучий отнял у причитающей родни двух крестьян, получивших в бою тяжелые раны и истекающих кровью, и обезглавил тех на глазах у односельчан. Тоже в порядке устрашения. Хотя, судя по упоению, с каким Ярбор творил насилие, он мог бы рубить головы годжийцам и безо всякого повода.

Над деревней не умолкали ор и плач. Будучи не в силах больше глядеть на бесчинства, я отвернулся от них и уселся на лавочку рядом с кригарийцем.

– Вроде бы смышленая девчонка и дело свое знает, но иногда такая наивная, что прямо сама напрашивается на подзатыльник, – посетовал ван Бьер, отхлебнув из бутылки и наблюдая, как рассерженная Ойла приближается к Шемницу. – А, впрочем, что с нее взять? Она далеко не первая, кто на моей памяти приходит в ужас, окунаясь в подобное дерьмо. Бывало, что парни старше и здоровее тебя впадали в истерику, оказываясь на ее месте. Такие, что доселе видели войну лишь на картинках и ярмарочных представлениях. А потом их внезапно забрили в армию, и картинки сменились для них блевотной правдой.

– И что становилось с ними потом? – спросил я. Было приятно, что кригариец не поставил меня в один ряд с Ойлой и теми парнями, о которых упомянул. Хотя я тоже чувствовал себя отвратительно и не отказался бы убраться отсюда подальше.

– Новобранцы, которые были совсем бесхребетными, дезертировали, – ответил ван Бьер. – Бежали прочь, даже зная: если их поймают, то поставят перед строем и сделают мишенью для стрел. Но прочее большинство смирялось и привыкало. А потом, глядишь, они и сами начинали пользоваться правом победителя. Сначала прибирали к рукам то, что лежало на виду – вроде как от безысходности заключали сделку с собственной совестью. Но дальше – больше, ведь это азартное занятие затягивает словно пучина, знаешь ли. Вскоре эти ребята уже ломали мебель, вскрывали полы и резали перины, ища спрятанные ценности. А затем и не гнушались пытать хозяев, пока те не выдавали им свои тайники.

– И как после этого они договаривались со своей совестью?

– Да проще простого! У большинства из них на родине оставались семьи, которые нуждались в деньгах и золоте. И если бы эти чистоплюи стояли в стороне, глядя, как их товарищи набивают свои вещмешки трофеями, что могли бы достаться им, совесть мучила бы их потом гораздо сильнее, поверь.

– И что говорит тебе твоя совесть, пока ты сидишь в стороне и глушишь вино, а наемники грабят без тебя деревню?

– Прокапаешь ты однажды мне плешь своими вопросами, парень… – Баррелий рыгнул и поморщился. – Я не граблю Годжи по двум причинам. Первая: сегодня я не бился в строю, не обагрил свой меч кровью и вправе рассчитывать лишь на ту добычу, которой со мной поделятся другие. К счастью, в отряде кроме громадного злыдня с секирой есть и славные ребята, желающие меня угостить. – Он отсалютовал полупустой бутылкой снующим мимо наемникам, большинство из которых тоже были уже пьяны. – Ну и во-вторых, со здешней деревенщины и брать особо нечего. Разве похоже, что она богато живет, если половина годжийских мужиков гоняется по лесу за зайцами?… Ага, гляди-ка: похоже, сир Ульбах тоже отбрил нашу Ойлу! Вот незадача!

О чем Ринар увещевала полковника, мы не слышали – хотя легко могли об этом догадаться, – но ей опять не повезло. Шемницу сейчас было попросту не до нее. Он в нетерпении ждал, чем закончится обыск деревни, и выслушивать детский лепет… в смысле ойлину речь в защиту местных жителей у него не было ни желания, ни времени.

Также, как у Гириуса, к которому она, надо думать, тоже обращалась. Но святой сир, который недавно призывал легионеров «Вентума» не проливать кровь невинных южан, не желал просить о том же самом наемников. Хуже того, как обмолвился перед боем Аррод, вскорости курсору самому предстояло поджарить кое-кому пятки. На что Гириус тогда ни словом не возразил. Да и сейчас я не замечал, чтобы он был чем-то взволнован или недоволен.

Вконец разобиженная Ойла отстала от курсора и полковника и зашагала к крепостным воротам. Видимо, она поняла, что жаловаться Бурдюку ей и подавно не следует. Вот и решила по привычке отойти в сторонку и погоревать в одиночестве. Что ж, наверное, это было правильное решение. Я и сам был бы не прочь к ней присоединиться, но, боюсь, Баррелий воспринял бы мой уход как малодушие и начал бы потом ставить мне это в упрек.

Впрочем, едва Ринар скрылась с наших глаз, как ван Бьеру стало не до меня. И до всего творящегося в деревне тоже, потому что у него вдруг отыскалось неотложное дело.

Ширва Кривоносая – так звали одну из трех наемниц, что служили в отряде Бурдюка. Она была моложе кригарийца, но походная жизнь и пристрастие к выпивке потрепали ее настолько, что она выглядела ему практически ровней. Вдобавок ее перебитый искривленный нос тоже не добавлял ей привлекательности. Разве что фигура у Ширвы все еще оставалась крепкая, хотя Баррелию, который боготворил толстушек, мускулистые женщины-воительницы нравились значительно меньше.

Тем не менее, намедни я уже заставал эту парочку под одним одеялом. И вот теперь разогретая выпивкой Кривоносая снова искала грубой кригарийской любви. Это и отличало ее от двух ее подруг, дебелых копейщиц Энци и Кирсы, которым мужская любовь была и вовсе даром не нужна, ибо они предпочитали общество друг друга. И были готовы пришибить любого, включая самого Трескучего, кто осмеливался отпустить в их сторону скабрезную шуточку.

– Привет, красавчик! – обратилась Ширва к ван Бьеру, икнув, пошатнувшись, а затем встав перед ним в нахальную позу. Которую, не зная об их отношениях, можно было счесть и оскорблением, и вызовом на поединок. – Как насчет того, чтобы вторгнуться в одно теплое и уютное местечко?

– Что, прямо здесь? – подмигнув Кривоносой, включился в игру Баррелий.

– Ну вот еще! – Она недовольно зыркнула на меня, дав понять, что этот разговор не предназначен для моих ушей. – Я хочу сказать, что тут неподалеку есть комнатушка, где не так холодно и грязно. Не хочешь отогреть там свою больную ногу и что-нибудь еще?

– А в той комнатушке найдется кроме печки мягкая кровать и бутылочка вина? – поинтересовался монах. – Но лучше пара бутылочек, а то ведь едва я начну согреваться, так у меня обязательно жажда разыграется.

– Да там кроме вина и кровати больше ничего и нет! – хохотнула Ширва. – Так и так до утра мы из Годжи не уберемся. И зачем валяться на холодной земле, если у нас есть выбор?

– И где же ты была раньше, моя красавица! – всплеснув руками, расплылся в улыбке ван Бьер. – Конечно, идем, пока у меня задница к этой скамейке не примерзла! А ты… – Он посмотрел на меня. – А ты можешь пройтись по деревне и поискать чего-нибудь съестного. Все равно кашеварить тебя сегодня никто не заставит, так как все объедятся местной жратвой. Но припасти для нас назавтра хлеба, сыра и кусочек окорока было бы нелишне. И, разумеется, вина, если оно попадется тебе на глаза.

– Ладно, попробую, – буркнул я, правда, меня терзали сомнения, что после такого грабежа в Годжи можно было отыскать хоть крошку какой-нибудь еды.

Воистину, эти «красавчик» и «красавица» были колоритной парочкой. И когда они, покачиваясь и опираясь друг на друга, побрели к ближайшему дому, было в них нечто трогательное, не сказать задушевное, пускай каждый из них загубил на своем веку уйму человеческих жизней.

Когда они удалились, я посмотрел туда, где продолжали лютовать наемники, и мне расхотелось выполнять поручение кригарийца. Все равно, сейчас ему не до меня, а завтра я скажу, что опоздал и мне ничего не досталось. Тем более, что это почти наверняка будет правдой.

Вместо поисков еды я решил присоединиться к Ойле, которая вернулась к Кусачей Стерве и повозкам, однако пошел я туда не сразу. Виной тому было любопытство, так как едва я поднялся со скамьи, как на другом краю деревни вдруг засверкали молнии.

Мне доводилось слышать о проказах зимней погоды в горах, где порой случались даже грозы. Но это была не гроза, поскольку молнии отсверкали, а гром так и не загремел. Вместо него послышались разъяренные вопли наемников, среди которых тут же возникло оживление.

Бурдюк, Шемниц и Гириус тоже устремились на шум. Уже стемнело, рыщущие по деревне наемники зажгли факелы, и мне не пришлось бежать в потемках следом за остальными. Лишь ван Бьер и Кривоносая (ну и еще Ринар) не присоединились к нам. Видимо, эти двое уже завалились на свою кровать, поэтому не видели вспышек и не слышали шума. Либо же они собирались покинуть свое любовное гнездышко лишь в том случае, если в Годжи снова зазвенит сталь, а на прочие шумы им было начхать.

В толпе, что сбежалась к крайнему дому на этой улице, звучали выкрики «Курсор!» и «Блитц-жезл!». Точно такое же оружие держал наготове Гириус. Но толпа кричала не о нем, ведь напугавшие ее молнии пускал не он. Это был другой курсор, находящийся в доме и, похоже, не собирающийся сдаваться. И Гириус готовился стрелять по нему в ответ, поэтому наемники расступились перед ним, позволяя ему занять выгодную позицию.

Всем хотелось понаблюдать за битвой двух заклинателей молний – когда еще посчастливится узреть такое? Увы, зрителей ожидало разочарование. Едва Гириус изготовился к бою, как второй служитель Громовержца тоже объявился на улице. Но не затем, чтобы сразиться с собратом – его вышвырнули пинком из дверей уже безоружным. И он, скатившись с крыльца, распластался в грязи прямо у ног Гириуса.

Следом за курсором на крыльце появились Гиш, Пек и другие наемники. Гиш нес отнятый у курсора блитц-жезл с таким видом, словно это была спящая ядовитая змея. Его приятели явно испытывали похожие чувства. И, отступив от него на пару шагов, косились на его зловещий трофей.

– Святой сир! – воскликнул Пек, увидев Гириуса, который сразу же опустил нацеленный на дверь, собственный жезл. – Хорошо, что вы здесь, святой сир! Этот… этот слуга Громовержца только что поджарил Типия! Бабах – и превратил его в угли! Слава богу, молнии обрушили потолок, тот упал на курсора и мы его разоружили. А кабы не потолок, он точно сжег бы всех нас!

– Отдайте мне это! Немедленно! – потребовал Гириус, указав на блитц-жезл в руке у Гиша.

Сойдя с крыльца, Гиш осторожно передал ему трофей, и он сунул его в поясной чехол, где носил свой жезл. Который Гириус продолжал держать наготове – на случай, если у пленного курсора остались в рукаве другие смертоносные козыри. Махнув наемникам рукой, курсор «Вентума» дал им понять, что они свободны. И те, испытав облегчение от того, что расстались с блитц-жезлом, вернулись в дом – очевидно, чтобы позаботиться о поджаренном Типии. Вернее, о том, что от него осталось.

– Вижу, брат, ты прибыл сюда аж из главного Капитула Промонтории. Как твое имя? – спросил Гириус, приглядевшись к гербу, что был вышит на балахоне пленника. Наш святой сир тоже носил символ одного из Капитулов юга, но не столичного. Это, конечно, был обман, но разве мог курсор из Эфима показывать во вражеском тылу свой настоящий герб?

– Я – брат Каридис, – ответил убийца Типия, с кряхтеньем поднимаясь с земли. Судя по всему, пока наемники гнали его к двери, они частично отплатили ему за убитого товарища. – А ты, догадываюсь, на самом деле служишь не в витторийском Капитуле, а гораздо севернее, верно?

– Это неважно. – Гириус щелчком стряхнул со своего фальшивого герба невидимую соринку. – Как неважно и то, что Капитулы севера и юга договорились сохранять нейтралитет в этой войне. Неважно для нас с тобой, я хотел сказать. Потому что когда ты примкнул к своему отряду, а я к своему, мы стали врагами. А у врагов между собой всегда короткий разговор.

– Это означает, что мне надо готовиться к смерти? – К чести Каридиса будет сказано, он держался перед лицом неминуемой гибели с достоинством.

– Все зависит только от тебя, – ответил курсор «Вентума». – Не будешь отвечать на мои вопросы или захочешь меня обмануть – умрешь. Причем не самой легкой смертью. Но если окажешь нам помощь, клянусь Громовержцем, я дарую тебе жизнь и свободу. Что я выгадаю от твоей смерти? Ничего. А что выгадаешь ты от своего молчания? Тоже ничего, ведь я так или иначе добьюсь от тебя правды. Вот и давай облегчим друг другу участь. Если не в знак взаимного уважения, так хотя бы в память о нашей былой дружбе.

– Уважение? – Каридис невесело усмехнулся. – Вряд ли оно тебе знакомо, а иначе ты не унижал бы меня, предлагая свою позорную сделку. Тебя послали в Годжи со своей миссией, а я продолжаю выполнять свою. И Громовержец свидетель – буду выполнять ее столько, насколько хватит моих сил. Вот мой ответ на твое предложение!

И пленник, наклонившись, плюнул Гириусу под ноги.

– Что ж, прискорбно такое слышать, – покачал головой Гириус. – Ты сделал свой выбор, брат Каридис, но я намерен добиться твоей искренности вопреки твоей воле. Мужайся, брат: я вижу, в тебе есть сила духа, а, значит, наша беседа затянется надолго… Сир Аррод!

– К вашим ушлугам, швятой шир! – отозвался Бурдюк.

– Прошу вас, сир Аррод, велите своим людям отвести этого мужественного человека обратно в дом и привязать за руки к потолочной балке. Также принесите туда три ушата воды, полмешка соли, молоток и пару десятков гвоздей. Пожалуй, этого пока достаточно.

– Может быть, нажначить вам помощника? – осведомился главарь наемников. – Каридиш прикончил беднягу Типия, которого вше мы уважали. Думаю, я быштро найду вам такого добровольца.

Толпа вновь оживилась. Чуть ли не половина наемников стала бить себя в грудь и кричать: «Я готов! Возьмите меня! Я хочу помочь вам, святой сир!».

– Благодарю вас, дети мои, но это лишнее, – разочаровал Гириус всех желающих поквитаться с пленником. – Дело в том, что между поиском истины с помощью кулаков и силы Громовержца есть большая разница. И мне не хочется, чтобы кто-то из вас заставил брата Каридиса умолкнуть навсегда раньше, чем он облегчит мне свою душу… А уж к утру он ее наверняка облегчит – в этом не сомневайтесь!..

Глава 9

Я как чуял – этой ночью вдрызг разочаровавшаяся в наемничьем ремесле Ойла сбежала из отряда в неизвестном направлении.

Не знаю, что стало последней каплей, переполнившей чашу ее терпения: оргия победителей на еще не остывших трупах, или вопли боли, которые издавал пытаемый Гириусом Каридис. А орал он как безумный. Даже пьяный гвалт наемников и визг насилуемых селянок не могли заглушить разносящиеся окрест, его душераздирающие крики.

Впрочем, исчезновение девчонки-проводника было замечено не сразу, ибо утром у отряда хватило забот посерьезнее.

Глубокой ночью, когда большинство пьяных наемников спали, а те, что стояли в карауле, тоже клевали носом или сами прикладывались к бутылке, Годжи охватил пожар. И случилось это не по вине какого-нибудь пьяницы, уронившего факел в сено. Несколько домов загорелось одновременно, причем с наветренной стороны крепости. Из-за чего огонь быстро перекинулся на соседние дома, с них – на другие и так далее.

Вне всяких сомнений, это был поджог. И когда караульные забили тревогу, пламенем была объята почти треть деревни и часть крепостной стены. А ветер продолжал раздувать пожар, превращая Годжи в подобие гномьей печи. Той, где их хозяин сжигает грешные души. Только в этой печи помимо душ должны были сгореть и тела грешников, коих здесь собралась целая маленькая армия.

Намаявшись за день, я спал в своей повозке там, где мы их оставили – на подходе к деревне. И проснулся лишь тогда, когда разбуженные караульными наемники начали с криками выбегать из крепостных ворот. После чего я еще какое-то время таращился спросонок на вздымающееся над Годжи зарево. И лишь потом сообразил, что где-то там, в огне, находится пьяный кригариец со своей подругой.

Я вскочил на ноги как ошпаренный, собираясь бежать в деревню и будить ван Бьера, но этого не потребовалось. Даже упившись вином, он все равно продолжал держать ухо востро. И когда я спрыгнул с повозки, то к своему облегчению обнаружил Баррелия среди прочих наемников. Тех, что сбежали от пожара и теперь, бранясь на все лады, таращились на горящую деревню издали.

Одной рукой монах поддерживал вусмерть пьяную Ширву. Уронив голову на грудь, она развесила слюни и даже не могла глядеть на пожар. Кабы не ван Бьер, вряд ли Кривоносая сама выбралась бы из крепости. В другой руке у него была неизменная бутылка, к которой он то и дело прикладывался. Разве что теперь кригариец пил вино мелкими глотками и все время озирался – видимо, опасался, что на нас может кто-нибудь напасть.

– А где девчонка? – спросил Пивной Бочонок, когда я подошел к нему и Ширве. Он не удивился, увидев меня здесь, так как знал, что я все равно не остался бы в Годжи на ночь. Поэтому Баррелий и не стал искать меня там, а сразу потащил Кривоносую к выходу.

– Какая девчонка? Ойла? – Моя голова все еще туго соображала спросонок. – Да тут она, где же ей еще быть.

Когда я видел Ринар в последний раз, она устраивалась спать возле своего костерка. Вернувшись из крепости, я посидел недолго с ней, но поскольку она была не в духе, беседа у нас не задалась. Однако я был рад и тому, что она не прогнала меня, разрешив греться у ее огня – верный признак того, что причиной ее злости был не я.

– Иди-ка лучше проверь, – велел мне монах. И, наклонившись к моему уху, добавил вполголоса: – А то боюсь, как бы не Ойла устроила этот пожар. Смекаешь, что к чему?

Догадка ван Бьера была столь поразительной, что у меня отвисла челюсть. Я, конечно, не желал в это верить. Но если рассуждать трезво, кто знает, на что могла отважиться Ринар после всего ею пережитого. Она ведь девчонка, а девчонки каждая по-своему взбалмошная, разве не так? Пускай мне было всего тринадцать лет, но я уже имел кое-какое представление о прекрасном поле… Вернее, тогда он еще не казался мне прекрасным. И все-таки я уже замечал за собой перемены, намекающие, что вскоре я изменю свое мнение на сей счет.

Нюх кригарийца на неприятности опять его не подвел. Несмотря на то, что сейчас он смотрел в бутылку с вином, вместе с этим он как в воду смотрел, подозревая за Ойлой нечто недоброе.

Возле погасшего костерка Ринар не обнаружилось. Да и костерок погас не сам, а был потушен – она забросала его землей. Я хотел окликнуть ее, но вовремя спохватился и прикусил язык. Ведь выкрикивая ее имя, я дам понять наемникам, что Ойла исчезла. После чего кому-нибудь из них тоже придет на ум, что это она подожгла деревню. Разве только кригариец ее за это не убьет, а вот насчет остальных у меня такой уверенности не было.

Я знал, где Ринар хранила свои вещи и оружие. И первым делом бросился к той повозке. Ни того, ни другого там тоже не оказалось. Осмотрев в отблесках пожара другие повозки – на всякий случай, – я понял, что вести дальнейшие поиски бесполезно. И вернулся к ван Бьеру с плохими новостями.

– Вот же мелкая шкодливая сучка! – пробурчал он, выслушав мой доклад. – А я-то тупица доселе считал, что вреднее тебя детей не бывает!.. Ладно, надеюсь, к утру, когда все поймут, кто спалил деревню, Ойла будет далеко отсюда и ее не поймают. Потому что если поймают…

Он не договорил, но я и сам догадался: опасения Баррелия насчет судьбы Ринар ничем не отличались от моих.

Наши опасения усугубились после того, как Аррод провел перекличку и выяснил, что в отряде не хватает двух бойцов. Их приятели вспомнили, что видели их в последний раз, когда они уже лыка не вязали. Так что наверняка эти пьянчуги остались в деревне, которая к настоящему моменту была полностью объята огнем включая крепостную стену. Чему вновь поспособствовал усилившийся ветер и отсутствие желающих тушить пожар. Да если бы они и были, погасить на таком ветру бушующее пламя им все равно не удалось бы.

Утром об Ойле никто и не вспомнил, потому что вскоре были выявлены настоящие поджигатели. Выявлены, но не пойманы, потому что когда правда раскрылась, их и след простыл. Причем в буквальном смысле слова – выпавший за ночь снег замел в округе все следы.

Картина прояснилась, когда среди спасшихся наемников не обнаружилось ни одного местного жителя. Поначалу решили, что они сгорели в сарае, где их заперли после того, как отряд ударился в пьянство. Но караульные, бегавшие по домам и будившие пьяных, не слышали воплей, что раздались бы из сарая, когда он загорелся. А уж горящие-то бабы, старики, дети и выжившие защитники Годжи орали бы так, что разбудили бы всех пьяных без помощи караульных.

– Кто шторожил этот проклятый шарай?! – взревел Бурдюк, когда об этой детали наконец-то вспомнили. – Кто, я шпрашиваю?! Где этот шукин шын, жакопай его Гном!

Искомым сукиным сыном оказался Пиявка – один из тех головорезов, что собирал для кригарийца баллисту. Однако Пиявка клялся и божился, что он не отходил от двери сарая ни на шаг. И что она была заперта, когда он увидел огонь и помчался бить тревогу. А потом ему стало попросту не до годжийцев, так как ему надо было срочно разбудить почти весь отряд. Что, сами знаете, как трудно после такого-то количества выпитого! И вообще ему, Пиявке, все должны в ноги кланяться, как спасителю, а не обвинять его в том, чего он не совершал.

От него тоже разило, как из винной бочки, а, значит, он совмещал на посту службу с праздником, как и прочие караульные. Но его слова убедили и отчасти даже устыдили Аррода, ибо по большому счету Пиявка был прав: если бы не он, в пожаре сгорело бы куда больше жертв, чем те два бедолаги, которых так и не сумели отыскать.

Махнув рукой на обиженного Пиявку, Бурдюк не стал его наказывать. Вместо этого он окликнул меня, после чего велел мне разводить огонь, кипятить воду и заваривать ядреный канафирский чай, внушительный запас которого имелся в отряде. Не потому, что наемники любили чаевничать. Единственными напитками, которые они уважали, были те, что готовились путем брожения и дурманили голову. А чай был нужен им затем чтобы быстро очухиваться после свирепых попоек вроде сегодняшней. Поэтому и хранился он в лекарской повозке вместе с целебными травами, мазями и настойками.

Дабы ускорить чаеварение, наемники натаскали мне с пожара горящих обломков и сложили из них костры. А пока я суетился возле котлов, с неба хлопьями повалил снег. Он был встречен одобрительным гулом. Многие желающие пораньше протрезветь включая Баррелия тут же разделись до пояса и стали обтираться снегом. Другие, напротив, закутались в одеяла и улеглись возле костров досыпать до рассвета. Все равно ночью при густом снегопаде нам только и оставалось, что сидеть и ждать, когда он закончится.

Наутро окрест Годжи лежал снежный покров глубиной по щиколотку. И хоть в просветы туч иногда выглядывало солнце, было довольно холодно, и таять снег пока не собирался. Лишь догорающая деревня чернела поверх этой дивной белизны уродливым пятном, в котором было уже трудно узнать крепость, которую мы штурмовали вчера вечером.

С пожарища тянуло не только дымом, но и смрадом горелой плоти. Но воняло ею не так сильно, как должно было вонять, сгори вместе с деревней все ее жители. А, значит, они не погибли в том сарае, а сумели как-то оттуда сбежать. Причем еще до пожара, который, судя по всему, они же затем и устроили.

Разыскивать беглецов не имело смысла. Но после гибели в пожаре двух человек наш список жертв опять пополнился – ночью скончался один из раненых при штурме наемников. Это вызвало в их рядах ворчание. К счастью, двум другим раненым смерть не грозила, и те должны были оклематься, но восемь трупов являлись для отряда серьезными потерями. И потому многие включая Ярбора, Гиша и Пека потребовали, чтобы Аррод позволил им расквитаться с поджигателями.

Не желая ропота у себя за спиной, Бурдюк согласился. И с рассветом отправил в погоню за годжийцами всю отрядную кавалерию.

Поиски были начаты со злополучного сарая. Или, вернее, с его останков, поскольку он сгорел почти дотла. И все же две улики были найдены – вырытое у его основания углубление и разбросанная вокруг земля. Крысы или кроты сделать такое явно не могли, да и размеры углубления позволяли проползти по нему человеку.

Несомненно, это был подкоп, который рыли с той и с другой стороны. Кто мог грести землю снаружи, тоже не составляло загадки. В сарае заперли не всех жителей деревни – кто-то из наемников продолжал в тот момент развлекаться с грудастыми селянками. И одной из них – или даже нескольким, – не составило труда сбежать от захрапевших насильников и прийти на помощь сородичам. Ну а караульный Пиявка был слишком пьян, чтобы расслышать возню за сараем среди прочего шума.

Как затем беглецы покинули крепость, выяснить не удалось. Или где-то под стеной имелся потайной лаз, или же они перелезли через стену, найдя приставную лестницу. Впрочем, это было неважно. Теперь, когда окончательно подтвердилось, что в сарае нет трупов, встал другой вопрос: в какую сторону удрали пленники. Потому что округа была заметена снегом, выпавшим после того, как они пустились в бега.

Похоже, Громовержец, что был на нашей стороне, когда мы штурмовали Годжи, узрел здешние бесчинства, ужаснулся и, отвернувшись от нас, взялся помогать годжийцам. Выглядело именно так. Снегопад стал для них воистину божьим даром, а для нас – божьей подлянкой. Сверившись с полковничьей картой, наемники нашли на ней ближайшую деревню и предположили, что беглецы отправились туда. И все же всадники разделились и поскакали сразу в три стороны – для верности.

При таком раскладе у годжийцев почти не было шансов спастись. К тому же они шли пешком, таща на себе раненых. И не отбились бы даже от двух-трех наемников, а тех в каждом направлении поскакало не менее полудюжины.

Но Громовержец продолжал упорно благоволить поджигателям. Из всех беглецов головорезы Аррода сумели поймать лишь одного. Да и тот был умирающим от ран стариком, который уже ни от кого не убегал. Беглецы оставили его посреди поля, так как он не мог сам передвигаться и задерживал остальных.

Там он и сидел, присыпанный снегом, пока на него не наткнулась погоня.

Дальнейшие поиски оказались безрезультатными. Годжийцы бросили сородича еще до снегопада и успели добраться до леса, где и затерялись. Углубляться в заросли наемники не рискнули – беглецы могли прихватить с собой луки и устроить засаду на преследователей. Поэтому всадники, послав в сторону леса проклятья, развернули коней и поскакали обратно. Не забыв, разумеется, прихватить с собой полумертвого старика – пусть и скудный, но все-таки улов.

Старик потерял много крови, но был еще в сознании, когда его довезли до пепелища родной деревни. К этому моменту другие поисковые группы тоже вернулись несолоно хлебавши, и вся накопленная головорезами злоба выплеснулась на их единственную добычу.

Ярбор раздел старика догола и стал валять его во все еще горячих углях и пепле. Старик кричал не переставая и явно сожалел, что не закололся кинжалом, пока сидел в заснеженном поле. А Трескучий отвечал ему громогласным хохотом под одобрительные крики соратников. Которым, за неимением лучшего, оставалось довольствоваться таким жалким возмездием.

И все-таки прежде чем умереть, годжийцу удалось подпортить наемникам праздник.

Вытащив в очередной раз старика из пожарища, Ярбор ухватил его за горло, поднял в воздух и стал орать ему в лицо проклятья. Тут-то жертва и нанесла своему истязателю коварный удар. Зашевелив губами, старик ответил что-то великану – лишь он один расслышал, что именно, – после чего поднатужился и… выплеснул на него струю жидкого дерьма! Оно сбежало у пленника по ногам, а затем потекло на Трескучего, заляпав ему штаны.

И прежде чем тот взревел от бешенства, зрители увидели, как обожженное лицо старика расплылось в победоносной улыбке.

Ярость, с которой Трескучий рубил фантериев, не шла ни в какое сравнение с той, что обуяла его сейчас. Швырнув пленника на землю, он начал топтать его своими подкованными сапогами. Старик вновь завопил, но на сей раз это продолжалось недолго. Вскоре ножища Ярбора опустилась ему на голову и с хрустом ее раздавила. Что великана отнюдь не успокоило. И он продолжил ломать жертве кости несмотря на то, что она была уже мертва.

Когда раньше я слышал о том, что кто-то где-то упал и разбился в лепешку, я знал, что это всего лишь красное словцо. И что на самом деле люди в лепешки не разбиваются. И вот сегодня я впервые в жизни увидел, как человека действительно размазали по земле. Трескучий с пеной у рта раздробил в теле годжийца, наверное, все кости до единой. Чьи обломки торчали из кровавого месива, в которое превратилась его плоть – ее и выдавленные наружу внутренности теперь можно было собирать лопатой.

Даже орудуя секирой, Ярбор не выдыхался так, как сейчас. И когда он наконец-то остановился, его грудь вздымалась, словно кузнечный мех, а пот лился с него ручьями.

Оглядев мутными глазами зрителей, у которых, естественно, хватило ума не смеяться над его обгаженными штанами, Трескучий остановил свой взор на ван Бьере. И наверняка опять завел бы свою надоевшую песню, останься у него на это силы. Но Ярбор смог лишь нацелить на кригарийца указательный палец – жест, который вкупе с перекошенной от злобы рожей гиганта был понятен безо всяких слов.

Вместо ответа Баррелий перевел взгляд на ярборовы штаны, нуждающиеся в срочной стирке, и покачал головой. Я испугался, как бы Трескучий не привлек к стирке меня, но он так не сделал – очевидно, вспомнил, что этими руками я буду потом варить для него еду. Так ничего и не сказав, он плюнул на останки старика, а затем развернулся и зашагал прочь, оставляя на снегу кровавые следы.

– И что сказал тебе сир Ульбах? – спросил я у ван Бьера после того, как он все же доложил полковнику об исчезновении Ринар.

– Сир Ульбах огорчен, но лезть в петлю из-за Ойлы он не собирается, – ответил Пивной Бочонок. – Прежде чем деревня загорелась, Гириус вытянул из Каридиса все нужные сведения. И теперь мы знаем точное место, куда нам идти. Это не слишком далеко отсюда – пара дней пути на юго-запад. Доводилось когда-нибудь слышать о Скорбящем лесе?

Я помотал головой.

– Дрянное место, – поморщился кригариец. – Большая горная долина, сплошь покрытая сухими деревьями. Когда там непогода, ветер гудит в их голых ветвях, и кажется, что над долиной стоит нескончаемый плач. Так вот туда-то нам и нужно.

– Фантерии, которых перебил Трескучий… Они поэтому поселились в Годжи и не остались в Скорбящем лесу охранять свои машины?

– И по этой, и по другим причинам. Я же говорю – дрянное место. Все, кто проезжает через ту долину, стараются долго там не задерживаться.

– А что теперь будет с Ойлой?

– Чего не знаю, того не знаю, парень. Отныне ее проблемы волнуют меня меньше всего на свете. Хотя, сказать по правде, я одобряю ее выбор. Нечего Ринар делать в наемниках – не для нее эта работа. Пускай лучше охотится на зайцев и куропаток, чем якшается с такими тварями, как Бурдюк, Трескучий или я. Да и тебя по большому счету это тоже касается. Ты обучен читать и писать. А стало быть, ты можешь найти в жизни более достойное занятие, чем проливать свою и чужую кровь за деньги.

– Ойла недавно говорила мне то же самое, – горестно вздохнул я.

– Да уж, в кои-то веки ты услышал от нее хоть что-то умное, – хмыкнул монах. – И хорошо, если вдобавок намотал это на ус. А впрочем, сомневаюсь, ведь усы-то у тебя еще не выросли…

Глава 10

– Не понимаю. – Я указал ван Бьеру на наемников, которых во время очередной остановки Аррод послал собирать дрова и складывать их в повозки. – Зачем они это делают? Ты же сказал, мы едем в высохший лес. А значит, дров в нем будет навалом, разве не так?

– Не так, – возразил Пивной Бочонок. – Все деревья там отравлены, почему они однажды и высохли. Если разожжешь из них костер, его дым может тебя убить. Зато у Вездесущих дрова из Скорбящего леса очень ценятся. Подбросил такое полешко тайком недругу в очаг, и никакие яды с кинжалами не нужны.

– И кто же отравил тамошние деревья?

– Гном, разумеется. Или его слуги. А кому еще кроме них под силу высушить целый лес? Да так, что он засох еще полвека назад, но до сих пор не обратился в труху. Это ведь Промонтория, не забыл? Местная земля изъедена пещерами как вейсарский сыр – дырами. Некоторые из них уходят на такую глубину, что подумать страшно. Говорят, по ним можно добраться аж до самих гномьих печей. Если, конечно, ты не сгоришь по дороге, тебя не сожрут гномьи отродья или ты сам не превратишься в одного из них. Но деревья в Скорбящем лесу только кажутся мертвыми. На самом деле их корни до сих пор сосут из земли яд. Сруби любое из них, и ты увидишь, что их сердцевина пропитана черной влагой, воняющей хуже подмышки дешевой канафирской шлюхи… Так что воду из источников в этом лесу тоже нельзя пить – кроме дров нам придется запастись и ею.

– А гномьи отродья? – испуганно поинтересовался я. – Они здесь водятся?

– Я же говорю: это Промонтория, парень, – повторил Пивной Бочонок. – Здесь отродья могут водиться повсюду. Но нынче они, я полагаю, кишат возле полей сражений – там для них накопилось много еды.

– Значит, в этом краю их все-таки нет?

– Да кто их знает. Но сегодня нам надо бояться не их, а других врагов – тех, кто поскачет сюда следом за нами. Как только весть о позавчерашней резне дойдет до ближайшего города, оттуда в Годжи сразу же примчится конница. Вряд ли, конечно, годжийцы знали, что прятали в Скорбящем лесу вставшие у них на постой солдаты. Однако мы не настолько неуловимы, чтобы нас нельзя было выследить по нашим следам.

У Баррелия был свой резон опасаться этого зловещего места, а я до дрожи в коленках боялся самого леса. Сходя с повозки облегчиться, я не мог отвести испуганного взора от гигантских уродливых скелетов, коими виделись мне здешние деревья. И ждал, что они вот-вот схватят меня своими длинными лапами-сучьями. Или пронзят насквозь острыми когтями-ветками. Или раззявят пасть-дупло с зубами-щепками и откусят мне голову. Или уволокут под землю ядовитыми щупальцами-корнями…

…Единственная польза, которая была от моего страха – он помогал мне очень быстро справить большую и малую нужду и не отстать от повозки.

В отличие от меня и Баррелия наемники испытывали приподнятое настроение. Еще бы, ведь до цели оставалось всего ничего – она была где-то впереди прямо на этой дороге. И если нам повезет, мы сожжем эти проклятые орудия и уберемся из этого проклятого леса еще до заката.

Каридис не обманул. Обоз, который он сопровождал, действительно застрял в Скорбящем лесу, и мы его нашли. Вот только после этого ничего не закончилось – наоборот, все еще только начиналось. И пережитые нами по пути сюда злоключения были лишь прогулкой по сравнению с дальнейшими нашими бедами…

– Нашли! Мы их нашли! – оповестил всех вернувшийся к отряду дозорный Гиш. Своего брата Пека он, судя по всему, оставил возле обнаруженной ими находки.

– Школько там фургонов? – оживился Аррод, пришпорив коня и выехав навстречу дозорному. – Три, как и было обещано? Или меньше?

– Э-э-э… – Гиш замешкался. – Вообще-то самих фургонов на дороге нет. Но мы нашли колею, которая ведет в лес. Наверное, туда их и утащили.

– Что ж, разумно, – заключил подъехавший к ним полковник. – И правда, с чего вдруг мы решили, что южане бросят свой груз прямо посреди дороги?

– О каком грузе идет речь, сир? – осведомился у Шемница ван Бьер, выглянув из повозки. – Не о тех ли больших трехосных фургонах, чьи давнишние отпечатки колес я наблюдаю тут и там с тех пор, как мы вошли в лес?

– Правильно мыслишь, кригариец, – отозвался сир Ульбах. – Именно так и выглядят те фургоны, которые нам нужны.

– Вот как? – монах удивленно вскинул брови. – А не маловато ли транспорта для перевозки осадных орудий даже в разобранном виде? И почему их везут с севера на юг, а не наоборот, как вроде бы должно быть?

– И снова верно подмечено, – согласился полковник. – Что тут скажешь – я тебя обманул. Ни за какими орудиями мы не гоняемся. Наша миссия гораздо важнее сжигания груды деревяшек, поэтому тебя и держали в неведении насчет наших истинных планов. Но тебе же ясно, почему: ты примкнул к нам последним, поэтому я и сомневался, случайно мы тебя встретили или нет.

– Понимаю, сир, – кивнул Баррелий, вроде бы не обидевшись на такое к себе недоверие. Или обидевшись, но не подав вида. – Однако раз уж я теперь знаю про эти фургоны, мне хотелось бы и знать, что в них лежит.

– А сам-то как думаешь? – хмыкнул сир Ульбах. – Что такое тяжелое южане могут везти сегодня из Вейсарии на юг окольными путями?

– Пожалуй, мне на ум приходит только одно – ящики с гербом банка Марготти, – ответил Пивной Бочонок.

– Ты умный парень, кригариец, – вновь похвалил его Шемниц. Я хихикнул – впервые на моей памяти кто-то назвал ван Бьера так, как он всегда называл меня. – Так и есть: в этом лесу застрял секретный конвой Марготти. Один из тех, что втайне покинули Кернфорт после того, как тот перешел под власть Эфима. Многие фургоны, что вывозили золото Григориуса Солнечного обратно в Промонторию, улизнули от нашей конницы, какие-то ей удалось перехватить еще в Вейсарии. Этот конвой мы тоже потеряли бы, но ему не повезло. Он не добрался в Альермо до зимней распутицы, и до генерала Брасса дошли слухи, где он застрял. Так что захватить и вернуть его Эфиму – наш с тобой долг, ты согласен?

– Если я нанялся к вам на службу, для меня нет разницы, что возвращать Эфиму: – осадные машины или драгоценности, – сказал Баррелий. – Но поскольку кое-какие обстоятельства изменились, простите, сир, но я должен уточнить, что с моим договором. Он тоже изменился или как?

– Разумеется, изменился, – закивал полковник. – Причем в выгодную для тебя сторону. Аррод и его люди работают за долю от найденной нами добычи. Покойный Зейн Ринар тоже мог рассчитывать на нее. Его

«Нет в мире страшнее и смертоноснее этой дороги. Лишь те из нас, кто думал о завтрашнем дне и тщательно глядел себе под ноги, узрели конец нашего путешествия».

Курсор Николиус, «Четвертый путь через Каменную Гарь»

Пролог

Сложно напугать человека на войне отрубленной головой, когда они валяются повсюду: на полях сражений, в разоренных городах, на эшафотах и в могильниках. Однако голова, выкатившаяся под ноги четырем южанам-фантериям из палатки госпитального лагеря, повергла их в смятение. И они застыли на месте, несмотря на то, что были солдатами, пролившими сегодня немало эфимской крови.

Причина, по которой они замешкались, была простой – отрубленная голова принадлежала их товарищу. Причем она находилась на плечах, когда тот вошел в палатку. А теперь его голова таращилась мертвыми глазами в затянутое дымом небо и изливала в грязь остатки крови. И никто не слышал перед этим ни предсмертного крика, ни проклятий, ни шума разыгравшейся внутри драки.

До южан донеслись лишь три глухих удара. Первый ознаменовал перерубание шеи жертвы, второй – падение на пол ее головы, а третий – падение самого тела. После чего убийца фантерия, не сказав ни слова, пинком вышвырнул его голову наружу. И вовсе не из чувства брезгливости. Это было недвусмысленное предупреждение – такая же участь постигнет любого, кому еще вздумается сунуться в палатку.

Впрочем, мешкали солдаты недолго и предупреждению не вняли. Как раз наоборот, это озлобило их еще сильнее. Переглянувшись и кивнув друг другу, они дружно заорали и ринулись в атаку. И лишь один из них устремился во вход. Остальные трое, распоров мечами палатку, ввалились в нее с разных сторон, дабы окружить бросившего им вызов противника.

На сей раз без криков и брани не обошлось. Да и ударов, а также прочих шумов раздалось гораздо больше.

Палатка была грязная и пропитанная брызгами запекшейся крови. Еще вчера хирурги легиона делали здесь свою работу: зашивали раны, вытаскивали из тел стрелы, ампутировали конечности… И вот теперь к старым кровавым следам добавились свежие. Более яркие и размашистые – так, как на рисуемой художником картине добавляются новые мазки. Разве что эта картина выглядела чересчур отвратно и не радовала глаз.

Первым после недолгого отсутствия показался на глаза фантерий, который вторгся в палатку через вход. Правда, вышел он иным путем – через одну из прорезанных дыр. Точнее говоря, не вышел, а выпал с наполовину перерубленной шеей и распластался ниц, орошая грязь кровью.

Следом за ним появился его соратник. Только он не выпал, а выполз из соседней дыры, волоча за собой кишки, торчащие из распоротого брюха. Далеко он тоже не сбежал. Выползти из прорехи у южанина хватило сил, но вытащить за собой свои внутренности – уже нет. И он тоже остался лежать возле палатки, издавая протяжные стоны, которые становились все слабее и слабее.

Это был последний из фантериев, выбравшихся обратно. Двое других снаружи так и не показались. Какое-то время в палатке еще раздавались шум и вопли, но вскоре стихли и они. Последним оттуда донеслось истошное верещание, оборвавшееся так резко, словно орущему крепко зажали рот. Или, что более вероятно, срубили голову одним ударом также, как первому южанину.

Палатка стояла на отшибе – как раз затем чтобы крики угодивших на стол к хирургам раненых не досаждали другим обитателям лагеря. Где сейчас тоже лилась кровь, вспарывались животы и глотки и разлетались отрубленные конечности. С той лишь разницей, что там уже фантерии вырезали всех, кто не успел сбежать за отступающим на север, эфимским легионом «Вентум». А таковых бедолаг оказалось много. Дабы не угодить в окружение, потрепанному южанами «Вентуму» пришлось отступать в жуткой спешке. И командир легиона, генерал Маларий Брасс принял нелегкое решение – бросил не способных передвигаться раненых на милость противника. Бросил, хотя почти не сомневался: в разгар зимы, после засушливого лета промонторцы не оставят их в живых – своих бы раненых не уморить голодом, не говоря о чужих…

Так и случилось. И теперь нагрянувшая в лагерь «Вентума» пехота южан обагряла свои мечи кровью тех, кто не мог оказать ей сопротивление.

Впрочем, нашлись здесь и те, кто не собирался облегчать южанам их задачу.

Баррелий ван Бьер, он же Пивной Бочонок, один из пятерых оставшихся на свете монахов-кригарийцев, откинул полог палатки и, опираясь на костыль, выглянул наружу. Кости его сломанной в начале осени ноги срослись, и он мог уже ходить без подпорки. Но в пережитой им только что схватке заживающая нога натрудилась и разболелась с новой силой. Поэтому ван Бьеру снова пришлось взяться за костыль, так как он не мог сейчас присесть и спокойно отдохнуть.

Во второй руке кригариец держал короткий эфимский меч, с которого стекала на землю свежая кровь.

– Ну что там? Все очень плохо? – спросил я, стаскивая с пальца зарубленного Баррелием южанина золотой перстень. В приоткрытом рту мертвеца также поблескивали золотые зубы, но вырвать их у меня, тринадцатилетнего мальчишки, духу не хватило. Да и времени тоже – враг налетел на лагерь слишком внезапно. Находись мы в тот момент с другими ранеными, нас, скорее всего, ждала бы подобная участь.

– Большая Небесная Задница во всей своей красе – что там еще? – отозвался Пивной Бочонок. – Южан слишком много, закопай их Гном. И когда они поймут, что эти четверо мертвы, сюда заявится другие. Если сейчас же не сбежим к реке, следующего шанса они нам не подарят.

– Тогда бежим, чего ждать-то! – сказал я. – Ты обопрись на тележку, а я покачу ее вниз по склону. Тропу, что идет вдоль реки, я вчера осмотрел. Она заканчивается у леса, и на ней южан точно не будет.

– Что ж, ладно, – согласился ван Бьер. После чего, задернув полог, доковылял до противоположного края палатки и прорезал в ней мечом еще одну дыру. – А вот и выход!.. Эх, жаль, что кроме харчей мы не приберегли для себя лошаденку. Терпеть не могу ездить верхом, но сейчас я лучше бы трясся в седле, чем хромал на своих двоих…

Глава 1

Начало войны между Эфимом и Промонторией – Золотой войны, как ее вскорости назовут, – застала нас в Фирбуре – вейсарской горной деревушке, где Баррелий сошелся в бою с изменником-кригарийцем по прозвищу Чернее Ночи, и где тот сломал ему ногу. Что стало затем с самим Чернее Ночи, я, пожалуй, скромно умолчу. Скажу лишь, что беспокоиться о нем у нас отпала нужда. А вот покалеченная нога ван Бьера вызывала опасения, и ее требовалось срочно спасать. Что и было доверено фирбурской знахарке. Не слишком толковой, зато собаку съевшей на переломах – самой распространенной травме горцев всего мира.

Красные щиты легиона «Вентум» заполонили Фирбур спустя две недели после этого. Тогда, когда армии тетрарха Эфима Вальтара Третьего и короля Промонтории Григориуса Солнечного уже бились под Кернфортом и другими вейсарскими городами. Само собой, до генерала Малария Брасса быстро дошли слухи о находящемся в деревне, раненом кригарийце. Брасс даже не поленился сам наведаться к отлеживающемуся у знахарки ван Бьеру, где у них состоялась доверительная беседа за закрытыми дверьми. Хотя мне ее результат был известен заранее, поскольку Баррелий ожидал этого разговора и знал, чем он закончится.

Ввязавшемуся в большую войну Вальтару Третьему был нужен кригариец и его меч. А монах культа древней богини войны Кригарии не мог не принять участие в столь эпохальном событии. Не мог, пусть даже культ Кригарии давно умер, а ее последние адепты превратились по сути в обычных наемников. Которые считали себя вправе выбирать сторону, на какой им воевать. Вот только сегодня у ван Бьера не было выбора. И не потому, что эфимцы добрались до него раньше. Просто в недавней войне, что шла в Промонтории, и где ему довелось участвовать, он крепко набедокурил. И с тех пор опасался, что Григориус Солнечный не простит ему этого, даже предложи ему Баррелий сегодня свои услуги.

Досадно, конечно, что в Фирбуре эфимцам достался покалеченный кригариец, не способный выйти на поле боя. По крайней мере, до весны. Но генерал Брасс был рад и такому неполноценному подарку. После объявления войны в легион призвали много новобранцев, которым требовалась ускоренная боевая подготовка. И никто не преподал бы им ее лучше, чем кригарийский наставник.

Ну а Баррелию, который не желал до конца своих дней остаться хромоногим, позарез требовалась помощь хирургов легиона. На фирбурскую знахарку, как на костоправа, особой надежды не было. Она худо-бедно соединила кости и не допустила гангрены. Но чтобы эти кости затем правильно срослись, монаху был необходим более опытный врачеватель. Такой, какими славилась эфимская армия, чьи лекари уже не раз ставили кригарийца на ноги.

В общем, Маларий и ван Бьер ударили по рукам, и последний примкнул к «Вентуму». Прихватив, разумеется, с собой и меня, ибо что еще ему оставалось? После того, как он спас меня в Дорхейвене от убийц и взял на себя ответственность за мою жизнь, ему приходилось терпеть мое общество, хотя я честно старался не ему не докучать и во всем ему помогать.

Следующие несколько месяцев стали для меня новым испытанием на прочность. Или, если хотите, очередным этапом школы моей жизни. Жизни, которая швырнула меня из дворцовой роскоши в грязь, хорошенько по мне потопталась и, сбив с меня спесь, решила и дальше не давать мне передышки. За что она на меня ополчилась, я понятия не имел. Зато быстро усвоил ее главное правило: никакой справедливости на свете не бывает. И если вдруг судьба тебе улыбнулась, это еще ничего не значит, ведь уже завтра она вновь заставит тебя хлебать дерьмо. И повезет, если ложкой, а не пригоршнями.

Вторгшиеся в Вейсарию первыми, эфимские легионы вскоре начали теснить южан обратно к границе Промонтории. «Вентум» наступал на своем участке фронта, прикрываемый с запада и востока легионами «Игнис» и «Унда». И эти два месяца были для всех нас просто замечательными. Витающий над нами, пьянящий аромат побед не портили ни стоны раненых, ни доносящийся из госпитальных палаток смрад гниющих ран, ни грязь, по щиколотку в которой я теперь постоянно находился.

Вернее, мы находились, поскольку скачущий на костылях ван Бьер также отсиживался со мной в обозе. Это сказывалось на его настроении не лучшим образом. А поскольку утешать себя выпивкой на службе в легионе он не мог (хотя втихаря к бутылке иногда прикладывался), ван Бьер срывал свой гнев на новобранцах. И гонял их до седьмого пота и кровавых соплей – так, что в конце тренировок они едва держались на ногах и проклинали наставника на чем свет стоит.

Глядя на их мучения, я понял, насколько этот изверг был добр со мной, когда, служа еще моему отцу, пытался учить меня науке кровопускания. Вот и теперь мне везло – истратив всю злобу на новобранцах, он был уже не в силах бранить меня. Поэтому лишь ворчал и скрежетал зубами, когда я, бывало, поздновато приносил ему ужин. Или не успевал подставить плечо, когда монах хотел на него опереться.

Я же только и делал, что бегал у него на посылках, меся лагерную грязюку стоптанными сапогами. Заводил себе новых знакомых, благо, находясь в тени кригарийской славы, это было нетрудно. Меня частенько угощали на кухне чем-нибудь вкусненьким, а прачки – из тех, которых Баррелий порой навещал по ночам, – соглашались постирать мою одежду. Оружейники позволяли мне точить оружие и стрелы на вращающемся наждачном камне (ну очень мне нравилась эта «искрометная» работа), а конюхи разрешали подкармливать лошадей оставшимися с обеда корочками хлеба. Охотники не раз брали меня с собой пострелять окрест лагеря дичь и зайцев. А писари давали перо и чернила, радуясь, что у них есть добровольный помощник, пишущий под диктовку письма, которые легионеры посылали своим семьям в Эфим.

И только вечно суровые хирурги гнали меня взашей, когда я подглядывал в их палатку, где они возились с очередными ранеными.

Еще по вполне понятным причинам я избегал встречаться с легионными священниками – курсорами Туланием и Гириусом. Правда, им, эфимцам, было невдомек, кто я такой, и за что главный курсор Дорхейвена Илиандр приговорил меня к смерти. Но как бы то ни было, я все равно не рисковал. И не поднимал глаз, когда вместе с другими обозниками присутствовал на проповедях.

Жизнь в обозе побеждающей армии имела и свои тяготы, и прелести. Чего нельзя сказать об обозе армии отступающей. В ней никаких прелестей уже не осталось. Увы, но именно такой армией стал «Вентум», когда его победоносное шествие по северным землям Промонтории внезапно закончилось. А вместе с этим закончилось и мое спокойное существование.

Все произошло так, как Баррелий и предсказывал. Едва Вальтар Третий втянулся в войну на юге, как на севере, в Хойделанде, зашевелились островитяне. Их коварный король Гвирр не упустил случая и совершил очередное нападение на их с тетрархом спорные земли – северное побережье Оринлэнда. В связи с чем последний был вынужден задержать наступление на столицу Промонтории Альермо. И срочно перенаправил на север легионы, шедшие из Эфима на поддержку «Вентума», «Игниса», «Унды» и других, что сражались с войсками Григориуса Солнечного.

Решение Вальтара было разумным и взвешенным. Если бы легионы укрепились на завоеванных землях, они могли бы продержаться там до весны. А к весне Эфим разделался бы с высадившимися на материк островитянами и продолжил южную кампанию.

Однако планы тетрарха рухнули. Воспользовавшись более лучшим знанием местности, промонторцы отрезали эфимцев друг от друга, полностью окружив и разбив при этом «Унду» и еще два войска.

Генералам остальных легионов пришлось выбирать: или тоже погибать, потому что долго поодиночке они не выстояли бы, или отступить, отведя армии на более удобные пограничные позиции. При этом эфимцы теряли все земли, что им удалось завоевать в Промонтории. Но зато «Вентум», «Игнис» и остальные, перегруппировавшись, продолжат удерживать Вейсарию. Которую без них Солнечный завоюет буквально в считанные дни. И хорошо, если ограничится только ею, а не двинется дальше, на Эфим.

Генералы колебались недолго. И, не дожидаясь приказов из Тандерстада, повели войска обратно, пока враг не отрезал им все пути к отступлению.

Вот так за очень короткий срок я, мальчишка, пережил и сладость побед, и горечь поражений. Ясен пень, что вторые мне понравились гораздо меньше. Потому что едва «Вентум» ударился в бегство, как моя жизнь в обозе превратилась в сущий кошмар.

В эти дни раненые в госпиталь поступали непрерывно. Их крики и стоны не смолкали ни днем ни ночью. Занятия с новобранцами больше не проводились, и Баррелий подвязался в помощники к хирургам, где теперь отчаянно не хватало рук. Умел он, конечно, немного – всего лишь зашивать раны да хладнокровно отрезать конечности. Но хирурги все равно были благодарны ему до глубины души. Ведь сегодня они только и делали, что резали и шили, резали и шили, резали и шили…

На каждой стоянке отступающего «Вентума» за палаткой хирургов появлялась куча ампутированных рук и ног. Которая после нашего ухода так и оставалась лежать и гнить, потому что сжигать ее было уже некогда.

А пока ван Бьер занимался своей кровавой, но благородной работой, я прислушивался к грохоту идущей вдалеке битвы. И глядел, как разбегаются из обоза мои добрые знакомые: маркитанты, прачки, охотники, повара… Я завидовал им, потому что они, счастливцы, могли плюнуть на все и вырваться из этого ужаса. Тогда как кригариец и я по-прежнему оставались с легионом, который отступал с боями, неся каждодневные потери. И я боялся, что в конце концов мы тоже присоединимся к этим потерям, пуская мы и не совались в горнило боя.

Генерал Брасс принял жестокое, но вынужденное решение бросить не способных идти раненых на произвол судьбы, не известив их об этом. Забрав всех врачей, легион спешно покинул лагерь среди ночи, и к рассвету был далеко отсюда. С одной стороны Брасс поступил подло, но с другой совершил благо. И для раненых, которые так и не узнали о том, что их предали, гибель от мечей объявившихся здесь на рассвете промонторцев стала неожиданной и быстрой.

И надо же такому случиться, что я и ван Бьер тоже очутились среди этих брошенных несчастных!

Всему виной была усталость, сморившая монаха после нескольких бессонных суток работы в госпитале. Такая сильная усталость, что он заснул в итоге прямо в палатке с ранеными, не обращая внимания на их стоны. Я тоже намаялся за минувшие дни. И тоже спал без задних ног под нашей тележкой, укрывшись с головой одеялом. Поэтому никто обо мне и не вспомнил. Также, как о Баррелии, хотя в суете внезапного ночного отступления это было немудрено.

Тем не менее, проснулся он прежде чем в лагерь нагрянула беда.

– Вставай, парень!.. – Кригариец грубо вытащил меня из-под тележки, ухватив за лодыжку. – Плохи наши дела! Мы с тобой все проспали – легион ушел на север без нас. Слышишь рев промонторских горнов? Скоро южане будут здесь. И вряд ли нам удастся выдать себя за их друзей.

– И что теперь делать? – Спросонья я туго соображал, но жизнь в неустанной тревоге научила меня не расслабляться и быть готовым ко всему. – Бежать?

– Да, бежать. Но не за легионом, – ответил монах. – Первое, что сделают промонторцы, это отправят по его следам конницу. И если мы окажемся у нее на пути, нам конец. Короче, делай так: хватай тележку, дуй в крайнюю палатку, где я вчера работал – ту, что у самого берега, – и жди меня там. А я пока пробегусь по лагерю, проверю, не забыт ли здесь еще кто-нибудь кроме раненых…

В палатке, возле которой лежала уже привычная мне груда ампутированных рук и ног, я обнаружил двух покойников. Видимо, сбежавшие хирурги оперировали их последними, но так и не сумели спасти. Хотя этим двум бедолагам повело – они скончались до того, как фантерии изрубили их на куски. Прочим же раненым – а было их не менее сотни, – рассчитывать на такое везение не приходилось. Да и наша участь стояла под большим вопросом, ведь если южане полностью окружат лагерь, деваться нам будет некуда.

Ван Бьер вернулся ко мне, когда в лагере началась резня. Он рассчитывал, что до палатки на отшибе враги доберутся не сразу, но пятеро из них оказались чересчур прыткими. Они застали бы нас врасплох, если бы кригариец не застал врасплох их. И порубил негодяев до того, как они вызвали подмогу…

А потом мы с кригарийцем выбрались из палатки и ударились в бега… если, конечно, можно назвать бегом его хромоногое ковыляние следом за тележкой. Я тащил ее изо всех сил, но она все равно была для меня тяжеловатой. Хорошо, что Баррелий не просто держался за бортик, но и подталкивал или, наоборот, притормаживал ее, когда было необходимо. Поэтому мы с ним не так быстро, как нам хотелось бы, но удалялись-таки от разыгравшейся позади нас кровавой вакханалии.

Куда именно удалялись? Пока это не имело для нас значения. Перво-наперво мы хотели добраться до ближайшего леса, и не загадывали наперед. Тем более, что мы все равно не знали, что ждет нас впереди…

Глава 2

Тропинка, по которой мы шли, не исчезла, а повела нас дальше, в лесные заросли. Ею давно никто не пользовался, и она почти заросла травой, поэтому и не раскисла после вчерашнего дождя. Однако следы на ней все равно оставались. И если враг отправит за нами погоню, примятая трава, а также отпечатки колес и сапог на непокрытых ею участках выдадут ему, куда мы отправились.

Кстати, отпечатки выдадут не только нас, но и тех, кто прошел здесь до нас вчера вечером или сегодня ночью. Даже мой неопытный детский глаз различил, что мы идем по следу небольшой повозки, которую тянул мул. А его в свою очередь вел под уздцы взрослый мужчина, обутый в охотничьи сапоги на тонкой подошве. Неизвестно, правда, как он прошел по столь неширокой тропе через лес. Но раз его повозка не застряла еще на опушке, значит, ему это удалось. А вот удастся ли нам, трудно сказать – мои тягловые усилия не шли ни в какое сравнение с мульими.

– Хм… Похоже, что Зейн Ринар удрал из лагеря этой же дорогой, – рассудил ван Бьер, приглядевшись к следам, когда мы с ним очутились под покровом леса. – Что ж, я рад. Если наш охотник выбрал для бегства этот путь, он явно знал, в какую сторону безопаснее всего драпать.

– Зейн Ринар? – переспросил я. Я не подумал, что это мог быть он, поскольку не обнаружил на тропе отпечатков детских сапожек – тех, что принадлежали его дочери Ойле, моей ровеснице. Но потом до меня дошло, что она могла не идти по земле, а ехать на козлах повозки, и я счел догадку Баррелия резонной.

– Он самый, кто же еще, – подтвердил монах. – Неплохо бы догнать его и дальше выбираться вместе – его лук был бы для нас нелишним. Однако, полагаю, ничего у нас не выйдет. Если Зейн и Ойла вышли еще затемно, они уже далеко отсюда.

Честно говоря, кригариец ошибался редко. Но в данном случае он не угадал: забыть о семействе Ринаров у нас не получилось. Вот только следующая наша встреча с этими малообщительными, но в целом неплохими людьми вышла слишком уж безрадостной.

Когда солнце приблизилось к полудню, и мы были почти уверены, что за нами нет погони, деревья на нашем пути начали редеть. По всем признакам, скоро мы должны были очутиться в горной долине. А там почти наверняка отыщутся идущие на север дороги или хотя бы тропы.

Настигнем мы «Вентум» или нет, оставаться в Промонтории тоже было не резон, ибо ничего хорошего это нам не сулило. В общем, настроение наше мало-помалу улучшалось, и ван Бьер даже забурчал под нос свою любимую солдатскую песню про красавицу Мари с большой задницей, как вдруг мы услышали пронзительный крик. Девчоночий. И раздавался он откуда-то совсем неподалеку.

– А ну с дороги! – велел мне монах, и я тут же скатил тележку с тропы под защиту деревьев.

– Кажется, это Ойла! – взволнованно прошептал я. – Точно, она! Больше некому!

– Сам слышу, – ответил ван Бьер, копаясь в тележке в поисках оружия. Его верный «эфимец» был при нем, но он решил, что одного меча ему сейчас недостаточно. Сунув себе за пояс легкий горский топор, кригариец также достал арбалет, но не оставил его себе, а взвел и вручил мне.

– Надеюсь, ты не забыл, как с ним обращаться? – осведомился он при этом.

– Издеваешься? – проворчал я. Шутка была откровенно неуместная, но в иной ситуации я бы непременно ей улыбнулся.

– Нет. Просто спросил. Не хочу, чтобы ты ненароком продырявил мне спину или кое-что пониже, – пояснил Пивной Бочонок. – Ну ладно, айда разведаем, что за дерьмо там стряслось.

Ойла теперь кричала не переставая, и от ее крика у меня волосы дыбом встали. Я не предполагал, что эта храбрая и уверенная в себе девчонка – иными словами, достойная дочь своего отца, – способна так блажить. Одно лишь это давало понять – Ринары угодили в большую беду. И то, что мы не слышали криков самого Зейна, тоже было плохим знаком.

Поднявшись на пригорок, мы узрели довольно мерзкую и одновременно трагическую картину.

У его подножия на небольшой полянке, один край которой обрывался в пропасть, кроме семейства Ринаров находились еще шестеро человек. Все – в легких доспехах пехотинцев Григориуса Солнечного. Вроде бы среди них затесалась одна женщина – у южан, как и у островитян, такое было в порядке вещей. Хотя это мог оказаться и мужчина; издали было трудно определить наверняка.

Судя по всему, Ринары нарвались на дозор, встречи с которым мы тоже опасались. Он был из тех дозоров, что наблюдали за левым флангом наступающей армии промонторцев. Разве только мы не предполагали, что дозорные могут отойти от своих основных сил так далеко.

Увы, но встреча семейки охотников с фантериями закончилась неудачно – и та, и другие понесли потери. Зейн успел пристрелить двух южан из лука прежде, чем его самого пригвоздили копьем к дереву. Где он теперь и висел, уронив голову на грудь и изливая изо рта на землю тягучие струи крови. Его мул также был мертв – нарвался на стрелы, пущенные охотнику в ответ.

Дочери Зейна повезло больше, хотя назвать это везением, было, конечно, нельзя. Она выжила, но не смогла убежать и угодила в лапы врагам. После чего они решили призвать ее к ответу за гибель их соратников. Но не так, как они наказали бы, к примеру, ее отца, не погибни тот от их копья. Ойла должна была расплатиться с южанами иным способом.

Они сорвали с нее одежду и привязали к толстому дереву за руки и за ноги – почти что распяли, – а один фантерий уже топтался перед нею со спущенными штанами. Его приятели гоготали, отпускали похабные шутки и поторапливали его, видимо, дожидаясь своей очереди развлечься. А Ойла вопила и дергалась с такой силой, что грозила вывернуть себе связанные конечности. Что, по-моему, грозило стать сейчас наименьшей из ее бед.

При виде столь мерзкой сцены меня аж затрясло, и я едва не выстрелил из арбалета в спину голозадого южанина. Мне сразу вспомнились те поварихи и служанки, что были зверски изнасилованы и убиты во дворце моего отца той приснопамятной ночью. И вот теперь та же участь была уготована Ойле – девчонке, чей отец еще недавно брал меня с собой на охоту. Да и сама Ойла, уже наученная обращаться с отцовским луком, мне нравилась, пускай она и посматривала на меня, слабака, с легким презрением.

– Не дергайся, парень. – Заметив мою дрожь, Баррелий положил мне руку на плечо. – Стой здесь и жди. А как только я обнажу меч, стреляй в того негодяя, который будет дальше всех от меня и от Ойлы. Запомнил?

– Да, – кивнул я, шмыгнув носом. – Только ты поторопись, умоляю. Ты же не хочешь, чтобы эти звери… чтобы они… ну ты понял!

– Разумеется, не хочу, – подтвердил кригариец, проверяя, легко ли выхватывается засунутый на пояс горский топорик. – Терпеть не могу курсоров Громовержца и их священные книги. Но одно в них написано верно: насиловать детей – тяжкое зло, за которое грешника обязательно ждет расплата. Вот сейчас и проверим, так оно на самом деле или нет.

И он, хрустнув пальцами и помассировав больную ногу, начал спускаться с пригорка на поляну. Что стало бы для хромого серьезным испытанием, кабы не деревья. Хромая от одного дерева к другому, ван Бьер держался на них, не давая себе упасть и покатиться по склону кувырком.

Само собой, подкрасться к фантериям тихой сапой у него не вышло. Но он от них и не скрывался. Еще до того, как первый заметивший его южанин указал на него пальцем, монах подал голос и известил всех о своем приближении.

Только сделал он это, на первый взгляд, донельзя странно.

– Помогите! – закричал Баррелий, торопливо спускаясь по склону. В голосе его слышался недюжинный испуг. – Прошу вас, помогите! Хвала господу, добрые сиры солдаты, что я вас встретил! Там!.. – Он ненадолго остановился и, опершись на дерево, указал в обратном направлении. – Там – эфимцы! Человек тридцать крадутся по лесу, а то и больше! Они хотели меня прикончить, когда я их увидел! Помогите, добрые сиры! Эфимцы за мной гонятся! Они убьют меня, когда поймают!

Двое южан сей же миг выхватили мечи, а один натянул тетиву лука, нацелив стрелу на ван Бьера. И лишь голозадый насильник (к счастью, пока вроде бы несостоявшийся) запрыгал на месте, пытаясь развернуться лицом к крикуну и одновременно подтянуть штаны. Что выглядело бы не так смешно, кабы он при этом не волновался и не делал уйму неуклюжих лишних движений.

– А ну стой на месте, ублюдок! – приказал Баррелию чернобородый фантерий, самый старший из всех, что выжили в схватке с Зейном. – Стой, кому говорю!

Кригариец уже спустился со склона. Но не остановился, как ему велели, а лишь заковылял медленнее. Затем чтобы промонторцы видели – он им подчинился, – но в то же время он шаг за шагом продолжал к ним приближаться.

– Эфимцы! Там! – Ван Бьер снова указал на вершину пригорка. – Уже близко!

– Эй, а ты сам-то кто такой будешь? – полюбопытствовал чернобородый, глядя туда, куда тыкал пальцем монах.

– Я-то? – переспросил Пивной Бочонок. – Да я лесоруб из ближайшей деревни! Вот пошел в лес за хворостом и нарвался на проклятых эфимцев!

– Из деревни?! Какой деревни? Что еще за деревня? – удивился фантерий и переглянулся с соратниками. Похоже, монах сморозил глупость, и никаких деревень в округе не было.

– Да Гном ее знает! Я еще не придумал ей название. – Голос кригарийца обрел прежнее ледяное спокойствие, и я понял, что устроенный им спектакль окончен. А затем у него в руке вдруг появился топорик, который в следующее мгновение уже летел в лучника.

Баррелий не впервые на моей памяти проделывал такие выкрутасы. Поэтому я не удивился, когда его бросок достиг цели. Лучник даже не успел спустить тетиву – она лопнула, перебитая летящим топором. Который затем вонзился ему в череп аж по самый обух, разрубив лицо от левого глаза до правого угла рта. После чего лучник, прыснув кровью и обломками зубов, отшатнулся назад и грохнулся навзничь. А вылетевший у него из руки, поврежденный лук огрел по плечу стоящего за ним чернобородого.

– Ах ты!.. Ах ты!.. – Тот буквально захлебнулся яростью. – Ах ты, выродок! Издохни, сука!

И, вмиг оправившись от потрясения, первым ринулся на ван Бьера…

«Стреляй в того, кто будет находиться дальше всех от меня и Ойлы», – наказал он мне перед этим. И я в точности исполнил его наказ, выпустив болт в фантерия, что стоял по правую руку от насильника и подначивал его пуще всех.

Обидно, но блеснув меткостью в предыдущий раз, когда мне довелось стрелять из арбалета по живой мишени, сегодня я дал маху. И ладно, попади я южанину хотя бы в ногу или задень его вскользь. Увы, мой выстрел пришелся мимо цели – болт вонзился в землю, не долетев до нее пару шагов. Единственное, чего я добился, так это напугал фантерия. И он шарахнулся за ближайшее дерево, решив, очевидно, что на пригорке засел не один арбалетчик, а несколько.

Его соратник, который в этот момент застегивал штаны, тоже все это видел. Испуг товарища подействовал на него заразительно, и он отскочил за другое дерево, тоже опасаясь угодить под обстрел.

Короче, несмотря на то, что я облажался, мне все равно удалось помочь ван Бьеру. Кабы не моя стрела, на него накинулись бы сразу три противника. Но благодаря мне он сошелся с чернобородым один на один. Что при его хромоте являлось для него самым удачным раскладом.

Подобно спрятавшимся от стрел фантериям, кригариец тоже прибегнул к помощи дерева. Подскочив к ближайшей сосне, он сделал несколько обманных движений вправо-влево, словно предлагая чернобородому поиграть с ним в догонялки. Но тот не принял его предложение. Не став метаться, южанин замер на месте. И, выгадав момент, нанес удар. Так, чтобы выпрыгнувший из-за ствола «лесоруб» сам напоролся на острие его меча.

Однако случилось непредвиденное. Баррелий не просто выпрыгнул перед фантерием, но и, изловчившись, придавил своим клинком клинок противника к дереву. Чернобородый рванулся назад, но было поздно – другой рукой монах уже поймал его за край металлического наручня. И, придержав южанина на месте, рубанул наотмашь ему по шее.

«Эфимец» прошел сквозь вражеские плоть и кость и вонзился в древесный ствол. Голова чернобородого еще пару мгновений продержалась на плечах, а затем, кувыркнувшись, упала на землю. Куда потом упало и тело, но кригарийца в этот момент там уже не было. Хромая, он торопился к ближайшему прячущемуся за деревом южанину. Вернее, уже не прячущемуся, а бегущему ему навстречу. Так и не дождавшись ливня стрел, этот фантерий жаждал поквитаться с «лесорубом» за гибель своего командира.

Я следил за ними с возвышенности, но так толком и не понял, что там произошло.

Промонторец налетел на Баррелия с занесенным мечом, Баррелий отшагнул вбок… а затем промонторец рухнул пластом на землю, продолжая держать меч в вытянутых перед собой руках. Так, будто лежа указывал на что-то острием. Разве что его ноги мелко подергивались, и из шеи у него била похожая на родничок, струя крови.

Только монаха не интересовало, на что был направлен этот указатель. Проходя мимо Зейна, он вырвал копье, что торчало у мертвеца в груди. И когда последний враг – надевший таки штаны насильник, – тоже с криком выскочил из-за дерева, ван Бьер просто швырнул в него копье, не дав ему сделать и трех шагов.

Кригарийца и его врага разделяло небольшое расстояние. Но его бросок был таким мощным, словно цель находилась от него на другом конце поляны. Копье пронзило южанина насквозь и вышло у того из спины аж на половину своей длины. Крик насильника резко оборвался, и он, захрипев, попятился назад, стараясь из последних сил удержаться на ногах.

Разумеется, ему бы это не удалось. Однако прежде чем его ноги подкосились, он дошагал, шатаясь, до края пропасти. Куда и рухнул, наверное, даже не поняв, что с ним стряслось. И, возможно, умерев еще до того, как его мозги и внутренности разбрызгало по камням.

А Баррелий, позволив себе наконец-то расслабить больную ногу, вонзил окровавленный меч в землю, оперся рукой о дерево и замер, переводя дух.

– Помогите! – вновь напомнила о себе Ойла, криков которой во время боя мы не слышали. – Отец! Там мой отец! Да помогите же мне!

Баррелий поднял голову и посмотрел на связанную голую девчонку так, словно впервые ее заметил. После чего поморщился – на самом деле голос у Ойлы был красивый, но не тогда, когда она истошно вопила, – подобрал «эфимца» и, подойдя к дереву, разрубил ей путы…

Глава 3

– Прости, я облажался. – Я потупился и виновато развел руками. – Вроде бы целился как надо, но ветер слишком сильно дунул в лицо, вот стрела и не долетела…

В ответ на мои оправдания кригариец лишь махнул рукой: дескать, забудь; никто не пострадал, так что все в порядке. Теперь он сидел, прислонившись спиной к дереву, массировал больную ногу и наблюдал за Ойлой, которая рыдала над телом отца. Она была убита горем и даже не обращала внимания на то, что все еще голая. А это было нехорошо. Зимы в Промонтории теплые, но простудиться здесь все равно раз плюнуть.

– И что дальше? – спросил я у ван Бьера. – Мы же не оставим ее здесь одну?

– Оставим, разумеется, – ответил монах. – О, насчет Ойлы не переживай. Она – это ведь не ты. Отец научил ее охотничьим премудростям, и лес ей дом родной. Плохо, конечно, что у нее больше нет мула. Зато все вещи при ней, так что с голодухи она не помрет.

– О чем таком ты говоришь?! – возмутился я. – Да ты посмотри на нее! Разве похоже на то, что она может о себе позаботиться?

Голая Ойла, обнимающая своего мертвого отца и рыдающая в голос… Для мальчишки, который не так уж давно потерял при схожих обстоятельствах своего отца, видеть это было невыносимо.

– Ничего, поплачет и успокоится, – заверил меня Баррелий. – Тяжелая утрата, кто бы спорил. Мне жаль, что все так обернулось, и что мы не догнали Ринаров до того, как они наткнулись на южан. Но человек смиряется и не с такими ударами судьбы, поверь. Хотя кому я об этом рассказываю! Ты же сам через все это прошел!

– Мы должны помочь Ойле! – отрезал я. – Зейн был хорошим человеком! И если бы вдруг что-то случилось с тобой, он наверняка не отказался бы помочь мне!

– Э, нет! Никому мы тут ничего не должны! – помотал головой Баррелий. – Исключено! Я уже нянчусь с одним вредным ребенком, хотя свой должок его покойному отцу я выплатил! И быть твоей нянькой не доставляет мне большой радости, уж извини! А ты вместо того, чтобы уважить мой труд и быть покладистым, предлагаешь мне взять под опеку еще одну малолетнюю бестию! Ни за что! Даже не упрашивай!

– Но ты сам только что сказал, что Ойла не нуждается в опеке, – напомнил я. – А раз так, значит, она не станет для нас обузой!

– Да я… Да ты… Да о чем тут вообще спорить! – Пойманный на слове кригариец запутался в мыслях и не нашелся, чем возразить. – Все, баста! Разговор окончен! Сейчас я малость передохну, и мы идем дальше. А Ойла останется здесь – у нее теперь без нас забот хватает.

– Ах так! Вот ты как, да? Ну в таком случае дальше иди один! – отрезал я. – А я остаюсь с Ойлой! И буду приглядывать за ней столько, сколько потребуется!

И я, развернувшись, направился к повозке охотников.

Забравшись в повозку, я отыскал среди вещей одеяло, после чего выбрался обратно, подошел к рыдающей Ойле и накинул одеяло ей на плечи.

Она вздрогнула так, будто я не просто коснулся ее, а ударил.

– Извини, – пробормотал я, отшагивая назад. – Просто здесь холодно, ты можешь простудиться. И мне это… очень жаль сира Ринара. Я знал его совсем недолго, но он всегда был добр ко мне… Прими мои соболезнования, в общем, ладно?

И я, отступив еще немного, уселся на землю неподалеку от нее. Даже не знаю, зачем. Вряд ли ей требовались мои утешения. Видимо, я лишь хотел подчеркнуть – на случай, если она слышала мои пререкания с Баррелием, – что я не поддерживаю его точку зрения. И что готов помогать ей и дальше, если она меня попросит.

Ойла ничего не ответила и отвернулась. Но одеяло не сбросила, а, наоборот, закуталась в него поплотнее. Несмотря на горе, она все-таки чувствовала холод и уже стучала зубами. Так что моя забота о ней оказалась вовсе не лишней, что бы ни говорил ван Бьер насчет ее самостоятельности.

А кригариец сидел и молча наблюдал за нами, очищая пучком травы «эфимец» от крови. Который он в итоге так и не дочистил, потому что вскоре его хваленая невозмутимость дала трещину.

– Большая Небесная Задница! Да пропадите вы все пропадом! – Монах в сердцах сплюнул и, хватаясь за дерево, начал неуклюже подниматься с земли. – Вот же свалилось на мою голову еще одно проклятье!.. Ладно, парень, иди-ка прикати сюда нашу тележку, а я пока разведу костер. Вряд ли поблизости шастает второй такой дозор, так что, думаю, мы можем тут ненадолго задержаться…

Баррелий был той еще сволочью, и я не удивился бы, оставь он нас с Ойлой здесь и продолжи путь один. Но я уже знал, где в броне его хладнокровия сокрыты уязвимые места. И умел, когда надо, по ним бить.

Если бы я слезно упрашивал монаха проявить к Ойле то же сострадание, которое однажды монах проявил ко мне, он ни за что не отступился бы от своего мнения. Но я зашел от противного – продемонстрировал ему свой характер. И то, что я готов обойтись без него, раз иначе никак. А такой подход к ван Бьеру, по моему опыту, был куда действеннее. Воспитанный в суровости кригарийского монастыря, он ненавидел слабость во всех ее проявлениях. И испытывал гораздо больше симпатии к людям, которые не давили ему на жалость, а, напротив, показывали, что не нуждаются ни в чьей поддержке.

Когда я вернулся, Баррелий уже сбросил трупы фантериев в пропасть и, набрав сухой травы, коры и веточек, раздувал костерок с помощью огнива, позаимствованного в повозке Ринаров. А когда огонь разгорелся, я без напоминания соорудил к тому времени вертел и насадил на него несколько кусков солонины из наших запасов. Которую и взялся жарить под молчаливое одобрение кригарийца, также нашедшего себе занятие по душе – вытащив из тележки бутыль бренди, он начал понемногу к нему прикладываться.

Этой выпивкой он разжился после одной из побед «Вентума», но пить ее в лагере не стал – слишком крепкой она была. Зато теперь, когда ван Бьер не подавал дурной пример новобранцам и не боялся нарваться на гнев офицеров, он наконец-то позволил себе отведать желанный трофей.

Жаль только, что повод для откупоривания бренди выдался слишком печальным.

Ойла больше не плакала, а, закутавшись в одеяло, сгорбилась над телом Зейна и отрешенно глядела в одну точку. Я обернулся и хотел позвать ее к костру, но монах схватил меня за рукав и, поднеся палец к губам, сказал полушепотом:

– Не трогай ее, не надо. С ней все в порядке. Это пройдет. Просто дай ей время побыть одной и успокоиться.

Я лишь пожал плечами и вернулся к жарке мяса. Спорить с Баррелием в таких вопросах было глупо. Он насмотрелся на убитых горем женщин гораздо больше меня, и знал, о чем говорил.

И действительно, едва аромат поджаренной солонины разлетелся по поляне, как Ойла зашевелилась под своим одеялом, потом повернула голову и стала исподлобья глядеть на нас. Взгляд ее заплаканных глаз тоже немного оживился, хотя дружелюбия в них по-прежнему не замечалось. Наверное, точно также и я глядел на ван Бьера после ночной резни, в которой погиб мой отец, а я был вынужден навсегда покинуть родной Дорхейвен, став бродягой без роду и племени…

Но как бы то ни было, холод и голод побороли горе Ойлы Ринар. И она, подойдя к костру, уселась возле него так, чтобы греться и при этом держаться подальше от нас с монахом. Высунув из-под одеяла одно лишь лицо, она нашла себе новую точку для созерцания, которая находилась где-то среди пляшущих языков пламени. Памятуя совет Баррелия, я не хотел тревожить Ойлу вопросами, но оказалось, что самому себе он был не указ, и поинтересовался у нее:

– Эти мерзавцы… они… хм, как бы правильнее сказать… – Это был тот редкий случай, когда беспардонный кригариец вдруг ощутил неловкость. – Тот мерзавец, что снял перед тобой штаны… он успел сделать тебе больно или нет?

Я решил было, что Ойла не ответит, но она, не отрывая глаз от костра, все же помотала головой. Причем довольно уверенно, а, значит, память ее не подводила.

– Что ж, ясно, – кивнул ван Бьер и в очередной раз приложился к бутылке. Так, словно бы выпил за то, что девчонке повезло избежать насилия. После чего, указав на повозку, посоветовал: – Ты бы все-таки оделась, а то здесь прохладно.

Не говоря ни слова, Ринар кивнула. Однако одеваться не пошла, а осталась сидеть с нами.

К этому времени немного остыло мясо, которое я снял с вертела перед ее приходом. Наколов на палочку кусок и отломив краюху от ржаного каравая, я протянул их Ойле, но она отказалась, вновь помотав головой. После чего, высунув руку из-под одеяла, неожиданно попросила другое угощение – указала на стоящую рядом с монахом бутылку.

– Что, серьезно? – удивился Баррелий. – А не рановато тебе баловаться такими вещами?

Вместо ответа Ринар продолжала настойчиво тянуть руку к бренди.

– Ну, как знаешь, – не стал упорствовать ван Бьер. – В другой бы день точно не разрешил и еще по рукам отшлепал. Но сегодня день такой, что дерьмовее не придумаешь, так что, пожалуй, можно.

И он передал Ойле бутылку.

Подобно завзятому пропойце, Ринар жадно припала к горлышку и сделала большой глоток…

…После чего выпучила глаза, что те едва не вывалились из орбит и, упав на четвереньки, прыснула выпивкой прямо в костер. Он тут же фыркнул ей в ответ яркой вспышкой пламени, но Ойла даже не вздрогнула. Продолжая стоять на коленях, она яростно отплевывалась и издавала нечленораздельные звуки.

От неожиданности я подскочил с камня, на котором сидел. Но ван Бьер, кажется, был готов к такому повороту событий. И успел выхватить бутылку из рук Ойлы за миг до того, как она уронила бы ее на землю. После чего тут же сунул под нос незадачливой пьянчужке фляжку с водой.

– Пей! – приказал он ей. – Пей и полощи горло! Не бойся, это простая вода, она не укусит.

Ринар схватила фляжку обеими руками. И, не обращая внимание на то, что она, выпав из-под одеяла, вновь предстала пред нами нагая, взялась усердно промывать себе рот. На что у нее ушла вся фляжка целиком – невиданное расточительство питьевой воды по меркам бережливого монаха.

– Что… это… было? – спросила Ойла, когда мало-мальски оклемалась и к ней вернулся дар речи.

– Превосходный тернийский бренди, – просветил ее Баррелий. – Самая ядреная выпивка, которую можно найти на севере Промонтории. Даже не знаю, каким местом я, старый дурак, думал, когда угощал тебя этим пойлом… Ну да ладно, ты выжила, и это главное.

И он, словно бы издеваясь над страдалицей, отпил у нее глазах из бутылки большой глоток.

– Я думала… думала… – Ринар несколько раз спазматически икнула, но, к счастью для всех нас, ее не стошнило. – Я думала, это простое вино. Отец угощал меня как-то вином – оно было сладким, и мне понравилось… Отец угощал…

Упомянув об отце, она вновь залилась слезами. Правда, без стенаний. На сей раз у нее из глаз текли обычные слезы, которые было не зазорно проливать любой девчонке. Хотя при взгляде на них мое сердце вновь наполнилось такой беспросветной тоской, что еще чуть-чуть, и я разрыдался бы вместе с Ойлой.

Продолжая всхлипывать и шмыгать носом, она отдала кригарийцу пустую фляжку, снова накинула на себя одеяло и вернулась на прежнее место. Какое-то время мы просидели в угрюмом молчании, после чего ван Бьер вновь обратился к ней:

– Прости мое любопытство, но я должен спросить: у тебя остались родственники, которые могут тебя приютить?

– В Этельберге у меня живет дядька, но… – Ринар поморщилась. – Но я лучше буду бродяжничать, чем соглашусь жить в его семье. Он – настоящий злыдень, его жена – тварь, каких поискать, а их дети… в смысле мои кузены просто конченные придурки.

– Бродяжничать в твои юные годы не так-то приятно, как тебе кажется, – заметил Баррелий. – Зато с родственниками всегда можно помириться. Ну или на худой конец найти с ними общий язык.

– С этими – никогда! – Ойла помотала головой. – Да и не собираюсь я с утра до ночи дергать у них на огороде сорняки, чистить их свинарник и дважды в неделю распевать с ними гимны в храме Громовержца. Отец учил меня охотиться, а не горбатить спину в поле и на скотном дворе. Так что если полковник Шемниц возьмет меня с собой, я пойду с ним. А он наверняка меня возьмет, ведь я стреляю из лука и читаю следы не хуже моего отца.

– Полковник Ульбах Шемниц? Командир Шестой когорты… вернее, того, что от нее осталось? О чем это ты? – не понял ван Бьер.

– Как о чем? – не поняла в свою очередь Ринар. – А вы разве идете не к Дырявой скале, где полковник Шемниц собирает своих людей?

– Вообще-то нет, – признался монах. – Мы не выбирали эту дорогу. Она была единственная, по которой нам удалось скрыться от южан. А вы с отцом, значит, не покидали «Вентум», раз шли на встречу с сиром Ульбахом и остатками его когорты?

– И да, и нет, – уточнила Ойла. – Шемниц больше не командует своим войском. Ему поручили секретное задание, и он набрал для этого новый отряд. Отца тоже туда зачислили. И завтра мы должны были прибыть на место сбора к Дырявой скале.

– Вот как? – удивился Баррелий. – И что это за задание, если для его выполнения не сгодились легионеры?

– Я же сказала – оно секретное, – шмыгнув носом, повторила охотница. – А, значит, мне о нем знать не положено. Отец не хотел, чтобы я нечаянно сболтнула об этом раньше времени. Вот и пообещал, что расскажет мне, куда мы едем, лишь после того, как мы встретимся с Шемницем… Я и вам не имела права ничего говорить, да только все равно не удержалась и проболталась.

– Насчет нас можешь не беспокоиться, – обнадежил ее кригариец. – Мы умеем держать языки за зубами и никому не выдадим твой секрет. Верно, Шон?

– Не выдадим, – подтвердил я. И поинтересовался. – А далеко отсюда эта Дырявая скала?

– Нам велели приехать туда завтра утром, – ответила Ринар. – На развилке, что будет за этим лесом, надо повернуть не на юг, а на запад, и та дорога приведет прямиком к скале.

– Хм… На юг нам с Шоном тоже нет резона переться, – рассудил ван Бьер. – Так что, похоже, мимо Дырявой скалы мы не пройдем. Вопрос в том, кого еще кроме сира Ульбаха мы там встретим, если не его легионеров. Ты собираешься вступить в его отряд и не знаешь, в чьей компании окажешься? Не верю. Уж такие-то подробности твоему отцу было незачем от тебя скрывать.

– Отец говорил, что полковник Шемниц взял для этой работы наемников, – с неохотой, но все же призналась Ойла. – Не трактирный сброд, а настоящих. Вроде тебя.

– Неужто кригарийцев? – Пивной Бочонок недоверчиво нахмурился.

– Нет, не их, – помотала головой Ринар. – У командира этих наемников такое забавное имя… Не могу точно вспомнить, но что-то похожее на Мешок или Тюк…

– Может быть, Бурдюк? – предположил монах. – Аррод Бурдюк?

– Ага, он самый, – закивала Ойла. – Ты его знаешь?

– Да кто же из нашего брата-наемника его не знает! – хмыкнул ван Бьер. – Плечом к плечу я с ним не воевал, но много о нем наслышан. Если ты говоришь правду, и сир Ульбах получил под свое командование отряд Бурдюка, значит, дело и впрямь намечается серьезное… Не понимаю только, зачем им можешь понадобиться ты, ведь у Аррода есть свои следопыты, и не самые худшие… Впрочем, по дороге к Дырявой скале у нас будет время над этим поразмыслить. А сейчас, маленькая леди, давай-ка поешь, а потом мы с тобой займемся похоронами. Зейн был славным человеком и заслуживает того, чтобы его зарыли в могиле, а не бросили на пир воронам… Да и мне, пожалуй, на сегодня хватит. Нельзя с непривычки заигрывать с тернийским бренди – так и поражение потерпеть недолго.

И ван Бьер, отхлебнув напоследок из бутылки, решительно запечатал ее, а затем отдал мне, дабы я отнес ее обратно в тележку…

Глава 4

Само собой, что мы при всем желании не могли добраться до Дырявой скалы на следующее утро. И потому что шли туда пешком, и потому что потратили много времени на погребение Зейна Ринара, ведь среди нас не было ни одного полноценного могильщика. В повозке у охотников нашелся заступ, но работать им Баррелию мешала больная нога, а нам с Ойлой – отсутствие силенок. Вот мы и ковыряли по очереди заступом каменистую землю, прежде чем выкопали более-менее глубокую яму. Где и упокоили навек бедолагу Зейна, коему повезло лишь в том, что его было кому оплакивать. И еще в том, что его дочь легко отделалась, выйдя из этой передряги целой и невредимой.