Небесная канцелярия бесплатное чтение

Глоссарий Небесной Канцелярии

«Небесная Канцелярия» (НК) – международная организация, защищающая баланс между живой и мертвой энергиями, а также хранящая тайну цикла реинкарнации Души.

Официальная символика: черная галочка, символизирующая переход информации и энергии в материальный мир (см. «птичка дематериализации»). Вершина «галочки» изображает физический уровень обитания.

Подразделяется на четыре отдела:

• Отдел Снов (руководитель: Раменский Б.А.)

• Информационный Отдел (Сумарокова В.С.)

• Отдел Конфиденциальности и Правил (Псовский Э.А.)

• Отдел Безопасности (Игнатов К.В.)

ТЕРМИНОЛОГИЯ:

Ловец Снов (офиц. термин Отдела Снов) – сотрудник НК, в задачи которого входит обнаружение и своевременный контроль появившихся в городе Снов.

Сон (разг., неофициальный термин Отдела Снов) – переходная стадия, в которой пребывает Душа на пути к перерождению в новой материальной форме. Как правило, Сны – результат внезапной гибели, поэтому после смерти сохраняют внешний человеческий вид. Привязаны к прежней жизни, часто не до конца осознают, что с ними произошло. Пребывают в таком состоянии от 1 до 3 дней. Поле истечения срока, если Душа не прошла путь перехода выше Астрального плана, Сон превращается в Затерянного.

Перерождение (Переход)(офиц. термин Отдела Снов) – путь, проходимый Душами перед возрождением в новом теле.

Затерянные (офиц. термин Отдела Снов) – энергетически нестабильное, критическое состояние, после которого дальнейшее перерождение невозможно. Опасны для живых. Нарушают баланс распределения живой и мертвой энергий. Подлежат уничтожению. В определении Затерянных сотрудники Отдела Снов руководствуются сводом определенных Правил.

Правила – свод инструкций и установок, необходимый для принятия оперативниками решений касательно действий при контакте с Душами. Первое Правило заключается в недопустимости прямого зрительного взаимодействия со Снами.

Опустошение (офиц. термин) – следствие энергетического вампиризма, свойственного некоторым Снам и всем Затерянным. Ведет за собой частичную (или полную) дезориентацию в пространстве, ощущение подавленности, апатии, болезненные состояния. Критическая воздействие Опустошения приводит к гибели объекта, подвергшегося вампиризму. Для осуществления необходим визуальный контакт, поэтому для сотрудников Отделов, тесно контактирующих со Снами, принято правило носить темные очки.

Накопитель – предмет, как правило небольшого размера, имеющий личную связь с владельцем. Является резервным источником энергии, талисманом.

Реальность Снов (разг.)(чит. Астрал) – уровень реальности, где еще сильны энергетические воздействия, но перестают действовать материальные связи. Недоступен взгляду обычных людей. Сотрудники Отдела Снов способны на короткое время входить в эту реальность с целью выслеживания Снов или устранения Затерянных. Отличительные черты: монохромность, замедленность во времени по сравнению с обычным миром, плохая видимость дальше десяти метров.

Инициация (офиц. термин) – событие, связанное с символической смертью его участника и приобретением индивидуальных способностей и возможности видеть Сны и нематериальный мир.

Индивидуальные способности – умения и навыки, непосредственно приобретенные при первом входе в Астрал. Варьируются от совершенствования физических навыков (нечувствительность к изменению температур, особенная ловкость, умение хорошо ориентироваться в темноте) до ментальных (способности к эмпатии, телепатии, слабому уровню телекинеза).

Правила Отдела Снов

* вольная интерпретация А. Крайности

Правило #1: Душа действует взглядом. Запрещен прямой визуальный контакт со Сновидениями.

Правило #2: Душа бессознательна. Она не умеет лгать и притворяться.

Правило #3: Жалость – плохое чувство к тем, кого уже не спасти. Проявляя слабость к ушедшим Душам, ты подставляешься сам и ставишь под опасность десятки беззащитных людей.

Правило #4: Для Отдела не существует родственных связей.

Правило #5: Покойников нельзя воскресить. Как бы этого ни хотелось.

Правило #6: Разделяй и будь справедлив. В первую очередь – к самому себе.

Правило #7: Забыл правила – считай, погиб.

Ловцы Снов

Любовь – это самое чистое и правильное, 

что есть в мире… – Новое Правило.

Посвящается любимому городу. Внутри себя я всегда где-то рядом.

Часть 1. Антон, Отдел Снов

Все локации моих дежурств похожи друг на друга, и я не понимаю, в чем их смысл. И, наверное, никогда не пойму.

Только прогулки по центру города я люблю.

Я стою возле освещенного огнями входа в Государственный Эрмитаж, читая табличку на воротах: «График работы… До двадцати одного ноль-ноль…» Понятное дело, сейчас музей уже закрыт. Но народу на площади не убавляется ни днем, ни с наступлением вечера.

В саду Зимнего дворца, рядом с неработающим фонтаном, расположилась украшенные домики ярмарки: горячий чай и какао, туристические сувениры с символикой города, новогодние украшения ручной работы.

С откатившегося на беспредельную высоту фиолетово-бордового облачного неба без перерыва сыплется мелкая снежная крупа – манные хлопья, размоченные дождем, падающие торопливо и совсем не грациозно. Белая россыпь разлетается на асфальт и мостовые, чтобы, едва укрыв их тонким слоем пудры, растаять, растоптанной, под ногами спешащих прохожих.

Под Александровской колонной слышны бодрые гитарные переливы вечных городских музыкантов.

Музыка… В воздухе, пропитавшемся детским ожиданием праздника и волшебства, столько сказки, что кажется, будто где-то и в самом деле звенят колокольчики, отбивая переливчато-звонкое, всем известное «Джингл Беллз». Или то музыка у меня в голове…

Я вклеиваюсь в раздумья, словно вишни в сладостную липкую патоку, безучастно петляя протоптанным путем вокруг площади.

Внимательно оглядываю окружающее, слегка затемненное линзами: наша деятельность обязывает носить темные очки в любое время года. Снам нельзя смотреть в глаза, они через них действуют. Остекленевшим взглядом немой игрушки: неподвижным, красноречивым, распахнуто-печальным, наивным. Вот выражение это – лишь маска, прикрытие. Можно поверить. Можно поддаться, и одному Лунному известно, что за дрянь тогда из этого выйдет.

Проходящие мимо люди странно косятся на меня и ускоряют шаг. Короткие перчатки с обрезанными пальцами не греют, хоть мне это и не сильно нужно. Ботинки причмокивают и шамкают по разбухшему снегу.

Мокрые снежинки дождем сыплются под капюшон и налипают на стекла, и через какое-то время я уже ничего не могу различить за бесформенной растаявшей мутью.

Останавливаюсь, неумело обтирая и елозя ими по глянцевому подолу куртки, чтобы смазать воду, и только тогда, подняв глаза, замечаю на другой стороне набережной, возле Дворцового моста, ее.

Первородные Сновидения несложно отличить в толпе. Застывшие возле фонарных столбов, вывесок и цветастой рекламы фигуры, ловящие на себя скудный свет, смотрящие застывшими глазами вдаль. Люди обтекают их, как вода внезапное препятствие, не сбивая шага. Они не видят их. Даже я иногда различаю их с трудом, хотя тренировался уже два года.

На миг меня снова, как в первый раз, несколько лет назад, охватывает щемящий ужас, заставляющий на мгновение замереть на месте. Сзади кто-то тут же налетает в спину, не заметив вынужденной остановки, и бурча под нос резво меняет курс, но я не обращаю внимания.

Застывшая возле фонаря фигура в светло-розовом пуховике метрах в двадцати от меня. По виду со спины – девушка. Не люблю я так. С девушками всегда сложней, сам не знаю, почему.

Площадь окружена проезжими дорогами, и чтобы попасть на мост, нужно еще какое-то время топтаться возле пешеходного перехода. Все это время, пока иду, топчусь, жду и снова иду, меня гложет изнутри беспричинная боязнь. А еще надежда. Подхожу ближе, в душе все еще зыбко надеясь, что на этот раз повезет и все пройдет спокойно. Так тоже случается. Редко.

Большинство, конечно, не верит ни единому слову, стараясь сбежать, предварительно закатив истерику. Мне их искренне жаль, но в Правилах все продумано пункт-по-пунктам для этого случая.

Обойти их нельзя.

Я смотрю на девушку. Она совсем мелкая, едва ли мне по плечо. Вязаная шапка с игривым помпончиком сбилась набок, светло-розовая куртка пропиталась водой от растаявших снежинок. Длинные ресницы в ворсинках налипшего снега, круглые щеки с румянцем и улыбка до ушей, счастливая. Ловит ртом снежинки, как маленькая, неподвижно глядя на проносящиеся в луче фонаря снежные искрящиеся снежные созвездия.

Она замечает меня, только когда я оказываюсь совсем рядом, дотронувшись до ее плеча. И только тогда я сам замечаю ошибку.

– Простите, – гляжу поверх очков, мгновенно сбрасывая руку. – Обознался.

«Досада!»

Стараюсь как можно быстрее убраться оттуда, в темноту пешеходных дорожек и застывшего озера под бетонными арками, где темная вода влажно лижет изнутри подтаявший лед.

Спину преследует ощущение открытого и живого взгляда.

Огромные, удивленно-доверчивые, сверкающие чистотой глаза. Я не разглядел даже их цвета, но мне хватило и этого. Взгляд, вынимающий душу, чтобы погладить и вернуть на место. Ничего не просящий и ничего не требующий взамен. Только открытая, кристальная искренность, разметавшаяся искрящимися лужицами под ресницами.

Дежурство подошло к концу. Я тихо вклиниваюсь в собравшуюся на автобусной остановке толпу.

Пластиковый навес жмется на обочине, обдуваемый всеми ветрами, какие только можно найти в округе, а сверху подступают дома, исполосованные светом туманящего бордово-красного неба.

С разных сторон я слышу отголоски разговоров. Никто не обращает внимания на меня. В салоне автобуса я утыкаюсь в угол у подтаявшего окна и прикрываю глаза. Гоню мысли, одновременно удерживая их образ на периферии сознания. Странная игра в баланс, позволяющая скоротать время.

Сбоку в плечо упирается разлапистая еловая ветвь, выбившаяся из упаковочной сетки. Грузный усатый мужчина держит дерево в охапку, и в плотном от дыханий воздухе салона распространяется соленый острый запах хвои. Бабушка дремлет на сиденье рядом, две симпатичные девчонки звонко болтают, уцепившись за поручни на дверях. Ничего необычного…

Я замечаю его случайно, вынырнув из укрывшего теплом сонного оцепенения. Первородный Сон, аккуратно причесанный мальчик с застенчиво сдвинутыми плечами и нежным взглядом беззлобного «маменькиного сынка», нескладный подросток. В куртке защитного цвета.

Курносый нос с крапинками на самом кончике, темный хохолок на голове и девчачьи загнутые ресницы никак не вяжутся с иступленным выражением неживого лица, когда он застывает на месте, точно вкопанный, пялясь на свет.

Словно загипнотизированный, уставился на светящийся экран планшета в руках стоящего рядом парня. Неподвижный, непонимающий, растерянный.

Оглядывается иногда по сторонам, точно встряхиваясь, – беспомощно и ласково, проблесками живого блестящего взгляда, ловит обрывки чужих, пересекающихся на нем, но мимо него, и снова замирает, переваривая полученное.

Меня прошибает озноб, мелкими мурашками скатывающийся по спине. На этот раз ошибки быть не может – слишком явные признаки.

Автобус тормозит. Люди механически подтягиваются к выходу, флегматичный парень с планшетом стягивает наушники и гасит экран, и это действует как щелчок по клавише воспроизведения.

Мой Сон встряхивается, качнув головой. В глазах, набравших бледного неестественного сияния, я замечаю недоумение. Будто спящего неожиданно встряхнули за плечо, заставляя опомниться. Потом взгляд проясняется, заглатывая свет внутрь себя, и через секунду ничего не напоминает о том, что происходило раньше.

Оживленная толпа скапливается у дверей, мимоходом совершая еще кучу лишних движений. Образуется небольшая давка. Сон, продолжая бесцельно смотреть перед собой, вклинивается в общий поток, и я едва не теряю его из вида, прежде чем оказываюсь на улице. После разморившего тепла тесных дыханий даже самый слабый холод начинает самозабвенно драть щеки, но я уже не обращаю внимания.

Темный силуэт мелькает в десяти шагах: темная куртка и вжатая в плечи голова, тонкие ноги в несоразмерно больших, увесистых ботинках. Каждое движение выглядит немного резким, стремительным. Пружинистым и легким. Он совсем еще маленький.

Мне жаль его, хотя жалеть уже поздно.

Сон сворачивает с внешней улицы в узкий, а я иду за ним.

Здесь темно. Снег надутыми ветром кучками скапливается вдоль стен без окон. Шагах в пятнадцати та, что по правую руку от меня, неожиданно обрывается, обнажая взгляду пустынный двор-колодец.

Я резко ускоряю шаги.

– Отдел Снов! Просьба пройти за мной для разъяснений! – стандартизированная, чопорная, замусоленная до отвращения формулировка, нужная, кажется, лишь для того, чтобы ввести в ступор. Сон оборачивается, резко замирая на месте, а я останавливаюсь в паре шагов. Мне нужна реакция.

Я жду его реакции – это первое Правило.

Парень смотрит на меня спокойно и жалостливо, с немой печалью и как будто укором в том, чего я не делал. Я не убивал его: не сбивал на машине и не подталкивал сделать шаг с окостенелой промерзшей крыши, не звал походить по льду проруби и полазать по перекрытиям ветхих заброшек. Я ничего этого не делал, но он смотрит так, будто я во всем виноват.

Пронзительно открытый взгляд царапает и бередит душу, но это малая форма того, на что он способен. Сквозь серо-синие квадраты линз я вижу смазанные затемненные контуры его глаз, а он не видит моих вовсе, но создается ощущение, что эти бездонные зрачки просматривают меня насквозь. Я вижу, как Сон покорно делает шаг навстречу, настороженно низко склонив голову.

Нас разделяет еще пара шагов не вытоптанного снега, когда я чувствую резкий рывок в сторону и странный захват, предшествующий молниеносному броску. Кажется, несмотря на внешнюю хлипкость, парень все-таки занимался какими-то единоборствами.

Окружающее смещается перед глазами, я падаю, ощутимо прикладываясь спиной к фасаду дома. Очки сбиваются набок и слетают в снег, снежная же крошка горячо колет лицо.

Я действую быстрее, чем успеваю подумать о потерянных очках, и сразу жалею об этом. Брошенный из-за спины метательный нож лишь пропарывает мальчишке рукав, не задевая его самого. Я не успеваю нормально прицелиться: глаза слезятся.

Его взгляд мгновенно приковывает к месту, так и не дав мне подняться. Этот взгляд прихватывает прочно, намертво – как железо к магниту, который будет тянуть, даже если ты отвернешься.

Если сможешь хотя бы это сделать.

Странные, пугающе пустые глаза, в которых отражается черной водой ночь, но совсем нет человеческих живых эмоций.

Я не ожидаю увидеть в них ничего, но вижу осмысленность. Странную, не свойственную Снам осознанность происходящего.

Большинство из них не помнит даже ближайшие часы до открытия Перехода и реагирует на мое появление, как среагировал бы любой человек на прицепившегося незнакомца. А этот:

– Я не хотел умирать, понимаешь? – доверительный полушепот и странный затаившийся огонь в бездонных пустых зрачках, в которые лучше не заглядывать добровольно. Отчаянная готовность сопротивляться до последнего. – Я не хотел умирать…

Курносый нос слезливо хмурится и морщится. Верхняя губа повторяет движения. Сон практически готов заплакать.

А я буквально чувствую, как он тянет из меня эмоции, пытаясь насытить ими то, что заполнить уже невозможно. Нервная тянущая судорога, как от больного зуба, медленно расползается внутри, скапливаясь клочковатыми обрывками в сердце. Если так будет продолжаться дальше, то он просто выпьет меня до дна, сделав таким же, как сам: безнадежным, беспомощным. Безжизненным.

Но слова, которые он продолжает повторять, как мантру, царапают изнутри, словно полчища разъяренных котов.

Я. Не. Хотел…

Огромных усилий стоит заставить тело двигаться. Еще больше – чтобы совершить второй, последний, бросок, приводящий к итогу. Сон бесчувственно валится на снег, как кукла, у которой подрезали нитки. Я почти таким же потрепанным кулем оседаю на тротуар.

Серый снег повсюду: жжется и влажно липнет. Он в капюшоне, в ботинках, забившийся за ворот куртки, холодит шею. Но больше донимает пронзительная печаль. Перед глазами сплошная серость, из мира выкачали краски, оставив буро-красную сепию.

Игнорирую распластавшееся между домов уже дважды неживое тело и, поднявшись, наконец бреду прочь, проклиная всеми доступными средствами и словами то, что мне приходится делать.

Достаю телефон, не с первого раза попадая рукой в карман. Нужно все-таки отчитаться. Однако вместо общего номера Отдела набираю другой, не менее знакомый, но более родной.

«Гер?»

«Я в штабе. Что-то срочное?»

На меня словно тянет откуда-то из потусторонней реальности запахом ароматного кофе, забытого в чашке на краю рабочего стола.

В трубке слышится звонкий перестук пальцев по клавиатуре, а в знакомом голосе – усталость, удовлетворение и полное отсутствие раздраженности. Человек, любящий свою работу. И так уютно все там, что не хочется отвлекать.

«Нет, ничего. Все в полном… порядке» – я слышу паузу и активный дробный перестук.

«Ну вот и хорошо. Удачи!»

Назад, в объятия родной берлоги, добираюсь, почти не ориентируясь в пространстве. Такси, на которое я раскошелился от всей переполненной усталостью души, незаметно скоро останавливается в знакомом полутемном дворе.

Квартира встречает застоялой затхлостью. Скучно-квадратная спальня с наклонными низкими окнами мансарды кажется мрачной, душной и совсем чужой. У меня нет мебели, кроме кровати и письменного стола, поэтому все углы завалены моим барахлом, расползающимся по периметру стенок.

Коридор – большой буквой «т», правое ответвление упирается в кухню, где тоже все скромно: светлый гарнитур, стол с угловым диванчиком, гудящий холодильник. Минимальный набор для жизни.

Но мне хватает.

Я переодеваюсь в комнате, стаскивая с себя прежнюю одежду. Солнцезащитные очки не треснули, вопреки ожиданиям, но все-таки пострадали при падении: по правому стеклу идет диагональю полукруглая светлая царапина. Ну и ладно. Пусть.

В ванной подтекает душ, тусклая лампочка, давно требовавшая замены, теперь раздражающе помигивает. Умываюсь холодной водой, пытаясь смыть вместе с ней напряжение в водосток. Специально все делаю медленно.

Во мне усталость сродни той, что в любую минуту готова вылиться неконтролируемой злостью на все и всех, а еще на то, что я делаю… сделал. Я знаю, как называется такая апатия – Опустошение, следствие выпитых эмоций.

В коридоре переливчато тренькает звонок. Я вздрагиваю от неожиданности, потом быстро пересекаю шагами коридор, почти догадываясь и надеясь на то, что это она. Герда вскакивает в квартиру суетливым вихрем, оббивая о порог комочки снега, налипшие на каблуки, в пушистой, орехового цвета шубке.

– Здравствуй! – вертится в темноте, подставляя холодную раскрасневшуюся щеку под поцелуй. Белую меховую шапку почему-то протягивает мне, уверенно шагая на кухню, все в тех же сапогах, зная, что разуваться у меня нет смысла. Я иду следом, постепенно приобретая заинтересованность.

Появление в квартире Герды выглядит, скорее, как мираж. Она деловито снует вокруг, рассыпая в воздухе звенящие осколки снежинок с черных волос, заглядывая в холодильник, ставя чайник. Скоро тесная кухня целиком наполняется теплым домашним гудением, уютом и свистом закипающего пара, а она по-прежнему остается морозно-холодной.

Зимнее имя ей к лицу, в то время как я совсем не похож на Кая. Ни внешне, ни внутренне.

Я смотрю, не сразу отмечая, что гляжу на Герду какими-то новыми глазами, замечая привычные черты и вещи будто в первый раз. И как в первый раз удивляюсь им.

Черные волосы жесткой копной, только кончики словно склеены в отдельные прядки, отчего Герда часто не может расчесать их до конца. Черные платья с рукавами-фонариками в любую погоду и высокие сапоги на гигантском тонком каблуке (как она в них только ходит?!). Ярко-алые тонкие губы, в которых сосредотачивается большая часть ее эмоций, по-кошачьи кокетливо щурящиеся глаза и голос с легкой картавинкой, которая, судя по закатанным глазам Герды при малейшем упоминании об этом, ее только портит, а меня… А меня заводит, если честно.

Звонкие каблучки отбивают приглушенную дробь о линолеум. Она заглядывает в пустой холодильник, возвращается к раковине, ища приличные чистые чашки, снова разворачивается к плите, где утробно бубнит кипятящийся чайник.

Герда – старший аналитик, практически не вылезающий из штаба и, в отличие от меня, хотя бы знающий, как он выглядит (ну это она утрирует, конечно).

– Что у тебя случилось? – походя, засыпая заварку в кружки, но все равно настороженно и с тем самым затаенным азартом и рвением, с которым приверженцы ее профессии привыкли собирать факты по кусочкам.

Я удивляюсь ее проницательности и подавленно молчу, следя за движениями ее рук: узкие ладони с тонкими длинными пальцами, узкие запястья, как и положено девушке, круглые ногти, покрытые лаком (еще одно пятно ярко-алого).

Обычно я не задумываюсь. Я просто делаю то, что нужно. И не делаю того, к чему приказа не поступало. Герда очень хорошо знает это – за два года она неплохо изучила меня, отмерив и записав в собственную мысленную статистику все, подмеченное во мне ее проницательностью.

Однако сегодня я, вопреки самому себе, все делаю по-другому…

«В разных трактовках сновидения могут рассматриваться как осознанные воспоминания и эпизоды из прошлых жизней, а также своего рода подготовку к переходу в мир Иной, в простонаречии именуемому как «смерть» – цэ: Книга Сновидений. Раздел два, страница восемьдесят шестая. Начальный инструктаж каждого попадающего в Отдел.

И две тысячи ссылок по запросу на Яндексе. Не слово в слово, но информация все же просачивается в Сеть. Конечно, для контроля этого тоже есть свой Отдел. Который, кажется, немного не дорабатывает.

Я так ничего и не понимаю до конца. Только до этого момента почему-то не обращал внимания.

Усопшие. Уснувшие. Сны…

Понятия не имею, чьей больной фантазией умершие были опущены до банальных «сновидений», но размышлять о них именно этим словом кажется легче. Еще легче, чем вообще не думать. Может, на это был сделан расчёт в выборе терминологии?

– Скажи, Гер, происходящее со Снами хоть немного похоже на настоящую жизнь? Смысл тогда всех наших действий, если да?

Прерывая возобновившийся непринужденный щебет, Герда неестественно замирает, останавливаясь в шаге от стола, и накручивает завиток волос на палец, отстраненно прикусив уголок губы.

Она не любит эту тему. Инструктаж – не для нее. Герде нужны графики, карты, схемы и столбчатые диаграммы, в которые она окунется как в собственную стихию. Именно поэтому аналитик сначала была недовольна, когда Лунный повесил на нее мое обучение.

– Нет, – задумчивый голос, как россыпь звенящих снежинок в воздухе. – Но именно это является ключевым моментом. Помнишь теорию перерождений? Закон Чистоты и Права? А они этого не знают. И не понимают ничего, верно? Вот для этого нужны мы.

Она говорит «мы», хотя в нашей деятельности нет ничего общего. Абсолютно. Но Гера всегда так говорит. И это греет мне душу.

– Тогда для чего такие радикальные меры? – я жду ответного вопроса, но она ничего не спрашивает.

– Не мы решаем. Ты сообщил? – проницательность высшего уровня вместо ожидаемого сочувствия. Я виновато молчу, уперев взгляд в подтянутые на диванчик колени.

– Сообщи ты, Гер. Прошу.

– Ладно.

Не знаю, что она услышала в моем голосе, но сейчас мне определенно не очень хорошо, чтобы обсуждать. Деловито-обреченным жестом Герда вытаскивает из кармана мобильник и идет в другую комнату, по дороге бросая мне:

– Все будет в порядке, Антон. Наладится.

Когда она исчезает в коридоре, я все еще сижу, перекатывая слова на языке.

Нормально. Хорошо. Все будет хорошо, я попытаюсь это устроить.

Меня зовут Антон Крайности, и я – Ловец Снов…

Часть 2. Дина, незнакомка

Есть вещи, делать которые в самый последний момент – все равно что совершать преступление. И выбор подарков на Новый год для близких вполне относится к этому списку.

Я не помню – и уже, наверное, не вспомню никогда, потому что тот вечер выбил из меня напрочь все пустые мысли, – с чем завертелась в последние дни перед праздником, вспомнив о нем лишь вечером двадцать пятого числа, и схватилась было за голову, ругая свою забывчивость.

Одарить, кроме семьи – весьма обширной, между прочим, – предстояло еще и таких же немалочисленных друзей. Причем подарок хотелось купить не а бы какой, а тот, который бы точно понравился. Собрав наконец мысли в кучу, я попыталась рассудить здраво, подсунув тщательно составленный опросник всем предполагаемым «жертвам» моей щедрости, чтобы потом, не ломая многострадальную голову лишними раздумьями, оправиться в увлекательное турне по праздничным магазинным рядам.

Вот и доигралась…

Если меня спросят, люблю ли я свой город, то я без сомнений отвечу «да», даже не поинтересовавшись, почему был задан вопрос.

Ночные улицы казались похожими на россыпь сверкающих звездных бриллиантов, затканных влажной облачной ватой. Снег частой рябью мельтешил в свете разноцветных огней, опадая на тротуары. Еще пару дней назад он выпал внезапно, разом, в одночасье укрыв город чистым одеялом, а теперь подмок и осел, хотя, действительно, это его нисколько не портило.

Торжественная площадь перед Зимним Дворцом расходилась по сторонам освещенными, сияющими в огнях улицами, и окруженная дорогами, медленно перетекала к набережной, просматриваемая со всех ракурсов.

В воздухе сладко пахло морозной изморосью.

Первое воспоминание, которое пришло на ум: как стылым декабрьским утром идёшь с мамой в поликлинику; шмыгаешь стеганым синтепоновым комбинезоном, загребаешь снег пухлыми неуклюжими «дутиками». Вдыхаешь сквозь заложенный нос вкусные запахи: мандаринов, Нового года, выхлопных газов, замёрзшей воды, птичьих следов на подернутых колкой студёной кромкой тротуарах.

После, дома, не идёшь в школу, книжку под одеяло затаскиваешь, пьёшь чай с липой, мёдом, непротивно кислящий брусникой. Праздника ждёшь, чуда какого-то. А это так, передышка. Будь здоров, не болей!

Я уже давно не в третьем классе, это не тот город, что я помню в детстве, но воздух сегодня такой же сладкий и душистый, как тогда. И в чудо верится так же – наивно и сильно!

Я стояла на мосту, высоко запрокинув голову. Внизу, на земле было по-вечернему оживленно и людно, а там, наверху, тоже шло свое движение. Своя жизнь, недоступная тем, кто никогда не поднимает взгляд. Везде, куда хватало взгляда, был только снег-снег-снег.

Снег влажными ватными шариками оседал на куртку, оставляя на ткани мелкие расползающиеся набухающие капли. Быстро мелькающие в луче фонарного света хлопья сливались вихрем, вовлекая в свою кружащую карусель и завораживая, а подтаявшие сугробы вдоль дороги и перил моста казались большими комками сырого липкого теста.

Снег есть самое прекрасное, что только можно придумать в мире. А когда он укрывает шапкой наши сказочные, маленькие, будто декоративные и игрушечные разноцветные дома, то становится по-настоящему волшебно и сказочно…

Кто-то тяжело дотронулся до моего плеча, заставляя невольно обернуться.

«Отдел Снов…»

Странная фраза растаяла на полуслове, так и не упав до конца в прохладный влажный воздух. Я подняла глаза, глядя снизу вверх на подошедшего незнакомца, замерев, как еще совсем недавно неподвижно стояла в луче фонаря, глядя на снег.

Голос. Низкий, бархатный, как замша. Такие же мягкие темно-серые глаза цвета асфальта под внимательными бровями, впалые щеки с едва заметными следами дневной щетины, косматая темная челка, нос слегка картошкой. На его кончике – съехавшие темные очки с непроницаемыми стеклами.

Последнее удивило больше всего: зимой? Вечером? Очки?

Я растерянно – и испуганно – заморгала, превращая налипшие на ресницы снежинки в воду.

Он продолжал неотрывно смотреть мне в лицо еще несколько секунд, словно стараясь запомнить, потом отпрянул.

– Простите, – незнакомец еще раз взглянул на меня поверх стекол, как мне показалось, многозначительно, и стремительно зашагал вдоль парапета моста, чмокая ботинками по раскисшему снегу.

Странный… И в манере поведения, и в одежде.  Вместо теплой обуви на ногах не то легкие ботинки, не то кеды с высокой шнуровкой.

За спиной безразмерный широкий капюшон явно не из одного слоя ткани и с подворотами: топорщится на худых плечах. Сами плечи – явно насильно втиснуты в странную легкую куртку, с первого взгляда кажущуюся наоборот – слишком широкой. Затасканные джинсы, словно натертые песком до желтизны и ворсистости. Заплатки на локтях и вставки из другой ткани по бокам и на коленях – прием, которым пользуются, чтобы расшить ставшую маленькой одежду. Или сделать карманы.

Чудной какой-то…

То, что время не идет, а незаметно летит вместе со снегом, я поняла, проносившись по магазинам три с лишним часа. За это время, пока ходила, искала, выбирала, стояла в очередях и снова ходила-искала-покупала, мысль о странной встрече со странным парнем выпорхнула из головы.

Счастливая и довольная собой, я вынырнула из праздничной суеты и теперь хотела только одного: добраться поскорей домой.

.Если во всем городе у улиц есть названия, то в моем районе-острове они, по-видимому, закончились. Дома здесь построены словно по линеечке, обрезанные часто односторонними проездами на одинаковые прямые полоски, обозначенные номерами и называющиеся «линиями».

Въезжая сюда из гулкого, оживленного центра, сразу начинаешь всеми порами кожи чувствовать старину, вдыхать ее легкими, осаждая внутри душистой пыльной копотью заложенных дымоходов и печных труб, в которых гнездятся каждую весну птицы. Разноцветные фасады с затертой лепниной, витые барельефы и высокие арки окон, балкончики с декоративной гипсовой колоннадой перил.

Каждый дом здесь выглядит по-своему, аккуратно и ажурно, в изящном барочном стиле, со всеми этими портиками, фронтонами, пилястрами и шпилями на многоуровневых крышах. А среди них – серые дворы-колодцы, сумрачные темные парадные, въевшаяся в штукатурку речная влага и соль. Крики чаек с гудками теплоходов ранним утром и гранитная набережная с золоченым шпилем Петропавловской крепости вдали.

Я люблю свой город – это чистая правда.

Автобус притормозил на углу дома, где сияло желтой гирляндой закрывшееся на ночь кафе. Я вышла одна, хотя в салоне еще было несколько таких же запоздавших домой человек, – подождал, пока я вместе с охапкой пухлых пакетов не выберусь наружу, и снова тихо и почти бесшумно отчалил от остановки.

Все время поездки от площади я еще ощущала внутри эйфорически взвитое пружинистое оживление, вызванное общей атмосферой украшенного центра и его мелодичной праздничной музыкой, и разноцветными огнями, сияющими в вихре снега, но скоро мысли вернулись к прежним накатанным рельсам.

Я постояла немного, одергивая шапку и пытаясь одновременно подтянуть капюшон, не ставя пакеты на землю. Покачавшись на покатом поребрике, быстро перебежала дорогу, пару раз глянув по сторонам, чтобы убедиться, что все спокойно.

Прохладный влажный ветер, пришедший с реки, растрепал мех капюшона, прошелестел в пакетах и заскользил улицы. Под его свистящий аккомпанемент я привычно свернула за угол, надеясь сократить путь дворами.

В переулке слышались голоса. Неритмичное бормотание без слов, скрадываемое ветром и хрустом снега. Я прислушалась. Почему-то одно возможное присутствие кого-то на темной улице меня настораживало, если не сказать «пугало». Доносившийся из-за угла разговор был странный.

– Вечно эти младшие оперативники не доделают работу до конца, а нас потом дергают на ночь глядя… И что теперь с этим делать? Куда его, в Отдел? Или сразу, напрямую? – поинтересовался нетерпеливый мужской голос.

Человек был усталый и раздраженный. Слушая, я непроизвольно представила, как тот нервно переминается с ноги на ногу, не находя себе места.

– Если по нарушению Правил, и… дважды. Нечастый случай. Оформить нужно. Учись, сынок! – грубовато-низкие басовитые перекаты со смешком и наставнически-поучительными нотками.

Мне не понравились голоса, но деться оказалось некуда: ответвление переулка выходило как раз на ту линию, по которой я возвращалась домой. И обойти стороной не получилось бы никак. Как не получилось бы пройти мимо незамеченной.

Я остановилась, надеясь, что незваные попутчики скоро уйдут. Когда-то же они точно должны уйти! Судя по нетерпеливости первого, случится это совсем скоро.

Только теперь, опустив глаза, я заметила, что на занесенной снегом улице нет ни одного человеческого следа, ни единого отпечатка ботинка. Откуда ж они явились?

Я почувствовала охватывающий страх. Беспричинный, но такой ясный, словно что-то происходило – уже произошло – прямо здесь. Что-то страшное. Нужно было убираться, и лучше побыстрее. Домой.

Я на цыпочках подкралась ближе, останавливаясь у входа в глубокий переулок, чтобы наконец набраться смелости и проскочить мимо. Осторожно, краем глаза, выглянула из-за угла, прижавшись щекой к холодной кладке стены.

В узком сквозном проеме между домами едва ли хватало места, чтобы разминуться двоим. Под тесным просветом крыш в куцем фонарном свете наклонившись стоял человек. Грузный, широкоплечий детина с кудрявостью в смолистых черных волосах и в необъятных размеров пуховике. Рядом стоял второй – незаметный молодого парень в шерстяном светлом пальто и смешной пестрой вязаной шапке с подвязанными «ушами». Он держал замерзшие руки в карманах и нетерпеливо и чуть нервно почесывал ногу мыском другого ботинка.

За их спинами виднелись в темноте очертания чего-то большого, безвольно распластавшегося на земле.

Я зажала себе рот руками, стараясь не закричать.

– Подхватывай давай, потащили! – произнес нетерпеливый, еще раньше, чем до меня окончательно дошел смысл происходящего. Произошедшего.

Она тяжело подхватили тело с земли, пытаясь поудобнее взвалить на плечи. Освещения было слишком мало, но в синеватом выцветающем сумраке я все равно с ужасом заметила темное круглое пятно, расползавшееся на груди того, кто еще полминуты назад растрепанной куклой лежал на дороге. И что-то металлическое, тошнотно-блестящее, торчащее из самого центра багровой лужи.

Снежинки падали сверху, мгновенно смешиваясь с кровью, заляпавшей разводами металлическую рукоять ножа. Придававшие ей еще больше влажного, холодного, мертвого блеска.

– Повезло, что никто не заметил его раньше, – с каким-то оскалом, удовлетворенно-устало произнес молодой человек. – Хотя, если бы и был кто-то, то, можно сказать, сейчас было бы уже некому…

– Иди уже давай, разговорился! Как будто в первый раз, честное слово!

Это фраза подействовала на меня, как щелчок, восстанавливающий время.

Почувствовав, что наконец отмерла, я опрометью кинулась прочь, к дороге, лишь бы оказаться подальше от этих страшных людей и страшного переулка. Домой, любыми окольными путями, к теплому свету ламп и мыслям о празднике, которые теперь уже точно не смогут быть прежними и радостными. С этой нереальной, искажающей их, жуткой картины красных снежинок, оседающих на холодную кожу.

Снег и холод в воздухе резали дыхание, забиваясь в легкие, и я почти ничего не слышала, кроме скачущего, разрывающегося под курткой боя сердца. Как и не услышала, выскочив без оглядки на пешеходный переход, влажного скрипа пробуксовывающих в снежной массе колес и протяжного резкого скрипа тормозов.

И почувствовала удар, видя словно со стороны, замедленно, как тело откидывает в сторону и на обочину, а перед темнеющими глазами встает белая хрустящая размокшая пелена.

Снег есть самое ужасное, что только можно придумать в мире…

Часть 3. Антон, несколько дней спустя

Ночью мне снился взгляд. Незнакомый, но угаданный именно мною.

Открытый, светлый, но слишком острый, прошивающий насквозь, словно самая тонкая в мире игла. И оттого, наверное, постоянно немного неловкий и печальный.

Взгляд, проникающей чистотой в душу, потому что нельзя – невозможно ему, такому прозрачному, кристальному и хрупкому – деться куда-то еще, кроме нее, быть брошенным под ноги жестоких прохожих, отвергающих его как ненужный дар. Он был опасен: своей прямой, подставляющейся под лицо беззащитностью и надеждой, ловя которые, кажешься себе грязным и черствым.

Было в нем такое доверие и любовь к миру, что невозможно вместить их в простой человеческой душе, не хватит места, переполнится, заливаясь через край. Живой взгляд, так похожий на мертвый, с одной лишь только оговоркой: теперь я буду видеть его перед собой всегда. И не помогут никакие очки…

Двадцать девятое декабря стало днем все-городского праздничного апогея: только выйдя из дома на улицу, я уже сразу оказываюсь с ног до головы осыпанным разноцветными бумажными конфетти и перламутровыми лентами фольги из хлопушек. В центральном районе, на площади, было днем мероприятие – то ли шествие, то ли концерт (почему-то сразу вспомнилась установленная там несколько дней назад передвижная сцена), а то и все вместе, – растянувшееся на соседние улицы и еще дальше. Кажется, до бесконечности. Или просто те, кто все-таки не принимал участия в торжестве, успели за несколько часов перенять праздничный «вирус» от опьяненной ликованием толпы.

Именно на такую толпу-компанию я и натыкаюсь, практически с налету, только выйдя из-за ворот двора на еще более ожившую к вечеру улицу. Все в ярких разноцветных шарфах самых диких и пестрящих оттенков, с какими-то лохматыми помпонами в руках и рассыпающими искры палочками желтых бенгальских огней. Идут вдоль улицы, не замечая никого и ничего вокруг и оставляя за собой в воздухе звонкий смех и ошметки опадающей мишуры.

Только какая-то розовощекая полненькая девчушка в красной, мигающей встроенными огоньками шапке Санты, улыбаясь, вдруг вприпрыжку подскакивает ближе, вертлявая как заводная юла, и сует мне в руки елочную игрушку-подвеску – фигурку оленя папье-маше, обсыпанную серебряными блестками. Еще раньше, чем я догадываюсь что-либо сказать. А когда наконец соображаю, в чем дело, она оказывается уже на другой стороне улицы, присоединившись к своей цветастой шумной компании.

А я не успеваю ее даже поблагодарить.

У меня было плохое расположение духа с самого утра, если так вообще можно было выразиться. Если этим можно было емко и однозначно передать всю ту странную, тяжелую сумбурность, взвесью оседающую в душе. И гораздо больше всего прочего меня привлекала возможность поваляться сегодня без дела дома.

Но именно сегодня Гере, внезапно обеспокоившейся моим душевным состоянием в общем и тем фактом, что из дома я выбирался за последние дни только на дежурства, пришло в голову вытащить меня в кино – развеяться. Дело, в принципе, хорошее. Только для начала нужно еще встретить ее с работы

Мы с Гердой не пара, хотя знакомыми это всегда ставится под большое сомнение. Два года назад я был передан ей под присмотр и обучение, получив предварительно вводный инструктаж и основные напутствия. Потом обнаружились, помимо работы, еще и общие интересы и симпатии. А еще чуть позже в моей комнате появилась стопка ее вещей, плотно обосновавшаяся внутри телевизионной тумбочки. И пусть мы довольно часто ходим куда-то вместе, а иногда Гера даже остается у меня ночевать (если на улице слишком темно и поздно, а идти все-таки далеко), оккупируя раскладное кресло в кухне, все же парой нас назвать можно весьма натянуто и уж точно при хорошей фантазии.

Хотя мне, если честно, иногда этого хочется. И еще, бывает, кажется, что иногда этого хочется и ей…

Не знаю, что на меня действует больше – ожидание скорой встречи или мерцающе-таинственная атмосфера соединяющихся друг с другом, как перекладины, улиц, но вскоре настроение вопреки самым точным ожиданиям неожиданно начинает проясняться, и к торговому комплексу я подхожу уже с почти улыбкой на лице, загребая дорожные сугробы мысками ботинок.

Снег выпал ночью обильной густой пеленой, засыпав все окружающие улицы и мои наклонные мансардные окна, затемнив спальню под плотным покровом и завалив сам город практически «месячной нормой осадков», как передавали по новостям. И с самого утра под домами, среди проспектов, улиц, аллей и переулков, слышался незатихающий гул и шум снегоуборочных машин.

Торговый центр – с внешней стороны непримечательный длинный короб вытянувшегося здания – внутри похож если не на отдельный мир, то на целый отдельный микрорайон: шестиэтажная махина, наслоенная над головой и расходящаяся во все стороны переплетением улиц-аллей, повсюду рябит от светящейся, всплывающей, качающейся и мигающей рекламы на витринах, стенах и вывесках. В центре – словно выеденная дыра в пироге, образованная круглыми пустотами на каждом этаже; куполообразный прозрачный потолок перевернутой тарелкой накрывает крышу, и снизу к нему подвешен огромных размеров зеленый рождественский венок, обмотанный лентами и мерцающими огнями.

Я хорошо помню Информационный Отдел (точнее, только филиал оного, обустроенный здесь и заведующий делами этого района города): странное место, так же странно затаившееся на задворках служебных помещений торговой площадки, в стороне от бессчетных магазинных аллей. Более нелепого расположения с точки зрения логики придумать было сложно, но Сны, как показывает опыт, всегда тянутся именно к оживленным местам, и лучше собирать информацию, имея к ней удобный доступ.

Мне почему-то кажется, что здесь непременно есть сейчас кто-нибудь из «наших» – то ли простое ощущение, то ли предчувствие, то ли профессиональная привычка отыскивать в толпе взглядом, – но я ловлю себя на мысли, что все время высматриваю кого-то среди пестрых голов, плеч, спин и курток.

Когда мне уже чудится, что я на самом деле вижу в снующей толпе на другой стороне аллеи знакомый силуэт, то по инерции пытаюсь снова поймать его взглядом, щурясь на свет от постоянной привычки ходить в отражающих очках, и почти сразу же меня, как молнией в спину или неожиданным ударом, прошивает странное чувство дежавю.

Она стоит в стороне, у витрины магазина, минуя течение покупателей, проходящих рядом, точно рыбий косяк. Рассматривает сквозь отполированное стекло сверкающие разноцветные игрушки, каскадом развешенные на елке. Смешно вытягивается на цыпочках, сосредоточенно переводя указательный палец с одной на другую, мысленно пересчитывая. С моего места не видно, шевелит ли она неслышно губами, проговаривая слова, но само занятие девушки кажется мне забавным – и каким-то непривычным, до щемящей сердце нежности милым, – и я не могу просто так отвести взгляд.

На пару секунд меня охватывает странное оцепенение и смешанное, опасливое желание то ли попытаться подойти к ней, то ли кинуться прочь, чтобы снова не поймать на себе тот неправильный, так не похожий на все виденные мною доверчивый бесхитростный взгляд, словно протягивающий тебе душу на раскрытой ладони. Я знаю, какая-то часть моего подсознания все это время, с момента того странного, напрочь выбивающего из колеи вечера, продолжала думать о ней, несмотря на все мои отговорки.  Несмотря на то, что я упрямо уговаривал себя, что не могу о ней думать.

Я смотрю на девушку.

Точно она: та же шапочка серого цвета с заломленным набок кончиком с помпоном, та же пухлая розовая куртка и мелкая девчонка с мокрыми от снежинок русыми волосами – в ней. Я почти вижу в отражении витрины ее встревоженно-радостный взгляд, хотя с такого расстояния это невозможно. Но даже одно лишь воспоминание продолжает тянуть меня сделать шаг навстречу.

Похожий взгляд я видел до этого лишь однажды, и он до сих пор, спустя столько времени, продолжает преследовать, не давая покоя.

Именно с него все и началось.

Из оцепенения вырывают нервная вибрация и приглушенные гудки мобильника в кармане. Дотягиваюсь до верещащей коробочки, не глядя на экран, но краем глаза все равно замечаю там всплывшее светящееся имя из четырех букв над помигивающим и слишком знакомым и привычным номером, которые набираю обычно почти машинально. Но сейчас ответный звонок кажется почему-то до боли несвоевременным. Как будто потеряю драгоценные минуты, упустив что-то из виду.

Мысленно извинившись перед Герой за намечающееся опоздание, с тяжелым сердцем сбрасываю входящий вызов, так и не ответив, и начинаю аккуратно лавировать в потоке, стараясь никого ненароком не толкнуть.

Незнакомка внезапно настораживается, по-птичьи вытягивая тонкую шею под размотанным серым шарфом, накинутым сверху – на круглых щеках розоватый румянец, а куртка застегнута на все пуговицы, будто она только что с улицы или же наоборот – зашла ненадолго и уже собирается уходить.

Последние опасные сомнения оправдывают себя в жизни, когда я вижу, как она, будто приметив что-то или кого-то вдалеке, привстает на цыпочках, высматривая, а потом решительно движется в сторону выхода, все ускоряя шаги.

Мне уже становится неинтересно, кого девушка увидела в толпе –чертыхаясь на ходу, я почти бегом протискиваюсь в ту же сторону, зигзагами и прыжками огибая идущих мне навстречу.

Когда я пролетаю на одном дыхании через откидную дверь, проигнорировав медленно плетущуюся «вертушку», то вижу ее на улице уже метрах в пятидесяти от входа. Девушка машет шапкой кому-то, стараясь привлечь внимание, по-смешному подпрыгивает на месте, но не добивается никакого результата и останавливается.

Я оборачиваюсь в ту же сторону, но не понимаю, кого она все это время зовет: народ на улице разный, и его достаточно или даже слишком много, чтобы можно было угадать наверняка.

Снег падает густыми взбитыми хлопьями, медленно и настолько густо, что скрывает за собой видимость уже метрах в пятнадцати, смазывая ее в молочный кисель, так, что кажется, будто даль, скрывшая за собой городские крыши, дороги и улицы, покрыта болотистым непроглядным туманом. Небо выглядит низким, плотным и валяным, точно шерстяное колючее одеяло, и где-то в центре его, за пределами доступной взгляду высоты, все продолжают набухать новыми тяжелыми комками облака.

Девушка еще какое-то время – может, всего пару секунд, – задумчиво и нерешительно покачивается в ботинках, глядя вдаль, и затем, сквозь снежную мельтешащую завесу, точно в ряби, торопливыми шагами удаляется от торгового комплекса.

Куда ее только понесло?

Сократив шаги между нами вдвое, слышу, как ветром снова сметает на меня ее голос, зовущий кого-то, обернувшегося к ней спиной:

– Марин! Маринка!

Сквозь пургу я наконец замечаю вдалеке длинноволосую блондинку в меховой шубке, окруженную немногочисленной компанией, и мне кажется, что именно ее и зовет девчушка, но та почему-то не может расслышать, хотя крик достаточно громкий.

Только на соседней улице девушка наконец настигает цель, как вкопанная останавливаясь на месте, и только продолжает канючить рядом, повторяя то и дело радостным солнечным голосом:

– Маринка, привет! Мари-ина…

Длинноногая, худая, как спица, даже под мехами, девушка в рыжей пушистой шубке невозмутимо проходит дальше и мимо, звонко чеканя тротуар каблучками сапог, и в ответ на все возгласы со стороны лишь невзначай накидывает на голову меховой капюшон, продолжая легкомысленно щебетать о чем-то в окружении двух молодых людей, вьющихся рядом. До меня долетает со стороны их разносящийся эхом безмятежный удаляющийся смех.

Вот и вся прелесть женской дружбы…

Компания неспеша удаляется дальше, вверх по улице, оставляя одинокую девушку на обочине их разговора и веселого шума, и подойти к ней сейчас, такой расстроенной и подавленной, с приставаниями познакомиться, кажется неудобным.

Я останавливаюсь на углу улицы, пытаясь вскользь ухватить взгляд незнакомки, но она не смотрит по сторонам – только себе под ноги, чиркая ботинком по тротуарным камням, и мне кажется, она расстроена чем-то еще.

Чем-то намного большим.

Перевожу дыхание, пытаясь привести его после пробежки в нормальный ритм, и наклоняюсь выкинуть снег из-за отворотов ботинок, прежде чем все-таки подойти к ней ближе. А когда наконец поднимаю голову, вижу, что она уже на улице не одна. В первые секунды мне кажется, что это опять какие-то ее знакомые, но я ошибаюсь.

Двое парней дворового вида и явно подвыпившие, оба в каких-то засаленных фуфайках, с бритыми головами, с перекашиваемыми ухмылками рожами. Один мнется кругами перед девушкой, загораживая собой проход, другой, с оскаленно-скользкой улыбочкой стоит полубоком, придерживая ее за локоть, и чего-то бормочет растянутым срывающимся голосом, пытаясь утянуть за собой в переулок.

Незнакомка испуганно улыбается, неловко пытаясь вырваться. Даже со своего места я вижу – представляю до рези в голове – как жалостливо и растерянно блестят ее, словно стеклянные, пронзительные влажные глаза, не понимая.

Зато я прекрасно все понимаю…

«Подруга» в окружении ухажеров уже успела скрыться из вида. Снова тихая, пустая, узкая улица. Как и все похожие в нашем городе, они выглядят оживленными, пока на них есть хоть несколько человек, но лишившись их становятся слишком пустым.

– Пусти! Отвали от меня! Отстань!

Я уже очертя голову лечу вперед, навстречу, когда отбивающуюся девушку силком затаскивают в темноту проулка.

Наша главная задача как Ловцов – защищать людей от любого возможного контакта со Снами, а их самих – от необдуманных поступков, порождаемых непониманием происходящего и страхом. Я не добавляю к своим обязанностям ничего лишнего, но сочту правильным, если попытаюсь еще и защитить людей друг от друга.

В темноте тесного переулка нет фонарей, и свет проникает сюда только с улицы и с неба, запорошенного белой рябью. В первые несколько секунд я вижу только смазанные серо-фиолетовые контуры, постепенно привыкая к темноте.

Двое пялятся на меня, вылетевшего из-за угла, точно на призрака возмездия, явившегося посреди темного переулка. Оторопевши – и как-то разом растеряв всю свою уверенность.

Один, с сероватой небритостью на пухлом заплывшем лице, наполовину загораживает боками просвет переулка. Я вижу за его спиной вторую тощую и ломаную фигуру, придавившую девушку всей массой к стене, пытаясь заставить ее не вырываться.

Девчушка странно замирает, глядя на меня испуганно и явно подозревая, что это подоспела подмога, но потом ее круглые, несчастно-прозрачные глаза расширяются от удивления. Она меня узнала? Пытается рвануться навстречу, но ее грубо хватают сзади за капюшон, сбивая шапку в снег и отталкивая назад, за свои спины.

– Слушай, пацанчик… Найди себе другую, эта киска на сегодня уже занята, – голос тощего, с влажными бегающими глазками, кажется заплетающимся и растягивает слова нараспев, точно какую-то пьяную песню, и мне как-то разом становится душно и противно от него, а еще я чувствую нестерпимую, но какую-то хладнокровную злость.

Приободрившись заплетающейся речью, дружок говорившего медленно отлипает со своего места навстречу, покачиваясь, но с гадкой усмешкой на распухшей красной физиономии. Не спеша приближается ко мне, все еще нагло ухмыляясь, только странно – и тоже медленно – заводит за спину раскрытую ладонь.

Я замечаю мелькнувший в его руке нож еще раньше, чем он успевает им замахнуться – нелепо, грузно, пытаясь взять скорее внезапностью и грубой силой, а не тактикой или ловкостью. Уклоняюсь назад и в сторону, проскальзывая под его руку и, перехватив за плечо, впечатываю боком в стену переулка.

Ненужное теперь оружие нападающего с неслышным лязгом падает под ноги, и я пинаю его мыском ботинка в ближайшую кучу снега. Все это – практически за пару секунд, но время будто расслоилось по ним и распалось по кадрам, и только какое-то время спустя я слышу пронзительный испуганный вскрик девушки. И смачный хлопок пощечины.

«Заткнись, идиотка!»

Проглоченный жалостливый всхлип, переходящий в тихий, скулящий от боли плач, нестерпимо давит виски.

Дальнейшее я помню обрывками: наверное, осознанный человек во мне исчез, уступив место каким-то хладнокровным механическим рефлексам, и я сам до конца не смог понять, что же произошло.

С людьми можно поступать по-хорошему до определенного момента, до какой-то грани, за пределами которой уже не существует ни чувств, ни эмоций – только заложенная предками древняя животная сущность. И, по-видимому, то, что сделал этот урод, стало для меня последней каплей.

Сверкающий росчерк, мелькнувший из-за спины, вспарывает пространство по дуге, молниеносно и наискось проходя вдоль плеча того, кто еще несколько секунд назад стоял рядом с девушкой, пытаясь удержать ее у стены. А он сам медленно, в раздробившемся на кусочки времени, начинает складываться пополам, хватая ртом воздух и второй рукой зажимая рану на плече, где сквозь ткань куртки блестит и сочится красным.

Второй пытается отлипнуть от дома, бешеными, расширенными от удивления и злобы глазами ища под ногами свой нож, и схватывает его же, не глубоко, но болезненно ощутимо пропоровший под углом высокое голенище ботинка.

Девушка, чье имя я все еще не знаю, не успевает даже рта раскрыть, когда я резко, не церемонясь, хватаю ее за руку, протаскивая с собой на другой конец переулка, оказавшегося сквозным. Она честно пытается бежать следом, но путается от волнения в ногах и практически висит на мне, крепко вцепившись в плечо.

Когда тесно сомкнувшиеся стены снова раздвигаются, я буквально чувствую наплыв свежего воздуха, будто там, в оставшемся позади проулке на самом деле было нечем дышать. Пожилой прохожий в утепленной меховой кепке с козырьком не в укор резво шарахается в сторону, громко поминая на всю улицу чью-то мать, когда мы вдвоем, не глядя по сторонам, вываливаемся наружу из почти незаметного с этой стороны просвета между домами.

Эта улица длинная и извилистая, и ее я не знаю и вряд ли видел раньше, зато почти сразу замечаю на другой стороне притаившуюся среди витрин магазинов и оконных ставень первого этажа высокую дубовую арку парадной двери, чуть приоткрытую наружу из-за отошедшей щеколды кодового замка. Резко крутанувшись на месте, торопливо тяну девушку за собой.

Помогать людям…

Я распахиваю дверь настежь почти рывком и, проталкиваясь вместе со спасенной незнакомкой внутрь, захлопываю намертво за своей спиной.

– Все, приехали… Пожалуй, оторвались… – дышу со свистом, стараясь разглядеть хоть что-нибудь перед собой и вокруг, но от темноты кажется, будто глаза выело. Только какие-то рыжие мушки танцуют под веками в такт бешеному буханью сердца под курткой. Сквозь собственное дыхание слышу, как совсем рядом встревоженно и испуганно дышит Она, пытаясь прийти в себя.

Рядом по стене, на расстоянии вытянутой руки от двери, есть прозрачная щель в не до конца замазанном краской паутинном окне. В щель видно переулок. Но не видно никого подозрительного снаружи.

Кажется, действительно оторвались.

Я шарю в кармане, пытаясь на ощупь отыскать там зажигалку, щелкаю в воздухе ее отмороженным язычком, пытаясь выскрести язычок пламени, чтобы хоть как-то осветить окружающее.

Желтоватый отсвет огня дрожит от сквозняка, едва разгоняя сумрак, в котором заплесневело дышит в спину огромный высокий подъезд, стараясь загасить пляшущий над рукой трепетный слабый огонек.

Заботливо прикрываю его ладонью в обкромсанной перчатке и вскидываю голову, услышав сбоку подавленный дрогнувший всхлип девушки.

В дрожащем, дергающемся свете одинокого всполоха я вижу перед собой печальные, испуганные глаза Затерянной…

Часть 4. Антон

Цикл души, как мне объяснили когда-то на самом раннем этапе, составляет три дня.

Три дня – это тот короткий промежуток времени, в котором у тебя еще есть возможность попрощаться с родными и отправиться уже в другую, следующую, жизнь. Вот только кто-то уходит сам, те, чье душевное равновесие уже не держит и не мучает их, привязывая к Земле. Кому больше нечего здесь ждать, не на что надеяться – и некого любить. А кому-то приходится помогать. Для этих вторых существуют Ловцы, такие, как я. Мы как бы «проводники отсюда», сторонние независимые наблюдатели, желающие лишь, чтобы кто-нибудь из Сновидений не натворил с перепугу неправильного и лишнего.

К сожалению, ценят это далеко не все. И продолжают упрямо гнуть свое. Опять же – только из-за страха, я верю в это.

Однако по Правилам такие действия расцениваются как нечто совсем другое.

У тебя есть всего лишь три дня, чтобы попрощаться с этим миром…

Эти же три дня на самом деле – точка не-возврата. Та самая грань, после которой уже ничего нельзя изменить, если ты остался среди живых. И, если не успеть в этот короткий срок отправить душу по дороге назначения или ликвидировать, она потеряется, не найдя себе места. Затеряется.

Затерянные…

– Отдел… – начало замусолившей язык формулировки непроизвольно опадает в промерзший воздух, подвешенное, словно на каких-то вживленных в голову рефлексах, когда я, прикованный встречным взглядом, смотрю на девушку сквозь подкатывающую темноту.

Ее глаза сейчас прямо напротив: вопреки обыкновению, они практически не изменились с того вечера нашей первой встречи и глядят все так же открыто, пронзительно и чисто, но теперь я знаю, на что они могут быть способны. Меня пугает, что я ничем не защищен от их воздействия, но вопреки страхам, я не чувствую ни боли, ни слабости, ни Опустошения – лишь жалостливую щемящую тоску, внезапно подкатившую к сердцу. Но и здесь состояние девушки ни при чем.

Такие глаза я видел лишь однажды…

В дрожащем оранжевом свете, пляшущем на сквозняке, черты незнакомки тоже слабо подрагивают, словно она растворяется в темноте. Расстегнутая рывком куртка, наполовину оторванный, болтающийся через плечо меховой воротник. Потерянная в переулке шапка так и осталась где-то там, валяться в занесенном ветром сугробе.

Она по-настоящему маленькая – даже не миниатюрная, а просто мелкая, – едва ли достает макушкой мне до плеча. С прямоугольной плоской фигурой и маленькими ладошками с тонкими, почти прозрачными розовыми пальчиками.

Светло-русые длинные волосы мелкими волнами лежат на плечах, словно только что были расплетены из прически, разделены надвое и перекинуты вперед, как концы вязаного шарфа. Нос-клювик, пухлые губы бледно-розовым бантиком – все остальные черты кажутся маленькими по сравнению с ними.

– Ты… вы кто? – она спрашивает это сама и первая, все еще испуганно, хотя в голосе уже едва пробивается прежняя настойчивость, с которой она так стремительно бежала по улицам вслед за подругой. Потом снова прячется, еще дальше и затаеннее, чем было, и девушка нерешительно отступает назад, спотыкаясь и скользя на разбросанных по полу рекламных проспектах.

В ней нет ничего явно привлекательного или запоминающегося, но огромные распахнутые круглые глаза сияют так, что сжимает душу. Мне кажется, что только в них сосредоточилась вся ее красота, вся чувственность и откровенность, настолько яркие, настолько контрастирующие с внешностью, что я не могу заставить себя отвернуться.

Точно так же, как и не могу заставить произнести забитую от случаю к случаю фразу до конца.

– Антон… Крайности, – отвечаю хрипло и как-то очень тихо, словно опасаясь вспугнуть тишину, хотя той, в сущности, и нет вокруг, а боюсь я совсем другого.

За окном и подъездной дверью я угадываю жизнь, чувствую ее: все эти промежуточные разговоры, смешки, шаги, движения, тихий скрип ботинок по свежему снегу, шелест шин в дорожных колеях.

А здесь, внутри, вокруг нас – лишь промозглый холод и пустота.

Нерушимая, спокойная.

Покойная…

– Заметно, – девушка всхлипывает, но уже тише, несмело опустив глаза, как будто опасаясь столкнуться с окаменяющим взглядом, хотя в действительности даже не подозревает, как ее собственные глаза действуют на меня. – Дина.

Я сбит с толка, я хочу что-то спросить но чувствую, как меня колотит изнутри от внезапного озноба, и мысленно вдруг понимаю: «Я действительно боюсь». И не знаю, что делать, и уж точно не могу – не смогу – ни о чем доложить сейчас, хотя должен.

Прежде чем я успеваю что-либо додумать, в кармане куртки снова начинает нервно вибрировать телефон, разнося в пыльной тишине звуки приглушенных гудков. Настойчиво, жгуче и резко. Экран мобильника пронзительно вспыхивает в полутьме, стоит мне только вытащить его наружу, освещая подъезд намного лучше крошечного огонька зажигалки, и, увидев входящий номер, я ощущаю внезапную растерянность и запоздало накатывающие смущение и чувство вины. Я не могу ответить ей сейчас. Так же, как и не могу это не сделать.

– Где, сугроб тебе за шиворот, тебя еще носит все это время? Ты должен был прийти полчаса назад, и что? – в голосе Герды нет ни раздражения, ни капризности, но я угадываю сквозь трубку, что она озадачена. По интонациям и намеренно веселым словам, звенящим в привычной манере, когда она хочет скрыть за напускными эмоциями свои настоящие.

Я чувствую, что она расстроена, и сказать неправду сейчас – все равно плюнуть в душу. Но и правду… Одному из информаторов Отдела?

– Гер… здесь человеку очень нужна моя помощь, понимаешь? Только я могу помочь, я справлюсь… и приду, скоро. Обещаю. Я же помню все.

Она молчит в трубку. Как будто бы целую вечность, а потом выдыхает все на том же тоне, только теперь в интонациях Герды ощущается беспокойство:

– Этот ваш заявлялся только что. Ну, ты понял. Думал, что мы вместе, хотел поговорить о чем-то, но я сказала, что ты еще не пришел, – и уже совсем серьезно и озабоченно. – Антон, скажи честно: ты ничего не натворил?

– Ничего, – соглашаюсь я, глядя перед собой в темноту, потому что луч от экрана телефона светит сейчас не на окружающее, а мне в щеку. Но даже так, во мраке, я угадываю и словно вижу рядом с собой спокойное до мельчайших черт лицо Дины. Не застывшее – просто спокойное.

– Вот и хорошо, – я буквально чувствую по голосу, как она расслабленно выдыхает эти слова в трубку. – Удачи! И… расскажи потом, что он от тебя хотел. Приди и расскажи.

– Ладно.

Маленький экранчик мобильника на протяжении нескольких секунд еще не гаснет, когда я отнимаю его от уха, слушая отрывистые холодные гудки на оборвавшейся линии, и продолжает освещать подъезд. И все это время я смотрю на Дину, не понимая, что мне делать.

В сумрачно-белесом, выцветающем неподвижном мерцании фигура девушки кажется совсем невесомой и почти прозрачной на вид. Светлая и без того кожа теперь как будто похожа на тонкий гибкий пергамент, а волосы подсвечиваются золотистым и серо-монохромным. Это же сияние, едва ли различимое обычным человеческим глазом, окутывает полностью и ее тело, скрадывая и смывая края оттенков, так, что даже разноцветная одежда выглядит однотонной.

Дина вся кажется такой: плоской, бесцветной и нереальной даже для своей параллели, и такая внешность заведомо должна отталкивать, как отталкивает всегда все неестественное и чужеродное, но я почему-то не могу отвести от девушки замершего – и какого-то зачарованного взгляда. И еще не могу – отказываюсь поверить, что такое случилось с ней.

Почему? Именно? С ней?..

– Простите, я пойду… Спасибо вам, – экран внезапно меркнет, смазывая и затемняя сумраком визуальные ощущения, и сквозь темноту я вижу, как передо мной опять стоит просто человек. Почти человек.

Уже не-человек.

Она боком протискивается мимо меня к двери и толкает ее, уже без страха делая шаг наружу. В поведении снова: спокойная, призрачно-лживая повседневность без цели и смысла. Я знаю, Сны бродят так по городу, застывая под светом разгорающихся фонарей, что-то ищут, сами не зная и не понимая, чего. Куда-то спешат, торопятся и чего-то ждут, как будто по инерции, по привычке совершая то, что делали когда-то при жизни. Только теперь эти действия похожи просто на бессмысленную, беспричинную программу, записанную на жесткий диск.

– Пожалуйста… – все инструкции, кодексы и правила велят мне действовать сейчас по-другому, но я просто продолжаю неподвижно стоять на месте, глядя Дине вслед.

Подъездная дверь тихо скрипит, перекошенная в одной петле, когда я тоже несильно толкаю ее плечом, выходя наружу.

Бесследно-чистый снег все еще спокойно кружится в неподвижном воздухе, падает лохматыми перьями из растрясенной небесной подушки. Оседает на дорогу, камни тротуара, припорашивает мягким искрящимся слоем ступеньки перед парадным входом и пластиковыми дверями магазинных помещений.

Кованый черный фонарь, зависший на углу перекрестка, разливает под собой лужу серебряного дробящегося света, который отражается в отдельных снежных хлопьях, передаваясь от частицы к частице, скатываясь по улице вниз, где смешивается с фиолетовым сумраком.

Знакомое головокружительное ощущение накатывает, едва я отхожу от подъезда на несколько шагов, заворачивая за угол, в перехлестывающиеся тени домовых стен. И тут же чувствую, как самопроизвольно и внезапно подкашиваются ноги.

Я глотаю темноту обрывками, мучительно давлюсь ею, чувствуя, как что-то скребется в горле пронзительным холодом. Задыхаюсь леденящим морозным воздухом реальности, пока наконец не проваливаюсь через нее насквозь, в какое-то неподвижное, беззвучное безвременье.

– Вечер добрый, Ловец Крайности…

Голос – тоже знакомый – резко давит на слух то ли извне, то ли внутри меня самого хрипловатым, крошащимся и шелестящим водопадом сухих листьев.

Память мысленно рисует перед глазами словно выплывшее откуда-то из темноты острое худощавое лицо: с хрящеватым, узким изломом носа и круглыми, словно совиные, мутными глазами с желтеющим белком. Тонкие, плотно сжатые в сухую линию губы никогда не складываются в улыбку.

По крайней мере, при мне.

Эдмунд Александрович Псовский – человек со странным именем и обманчиво спокойным, занудным голосом школьного историка, монотонно диктующего конспекты все сорок пять минут урока. Частичный куратор Отдела Снов и – полный и безраздельный – Отделов Конфиденциальности и Правил. Как одно совмещается со вторым и почему ими руководит один и тот же человек одновременно, я так до сих пор и не представляю. Но это есть. И уже слишком давно, чтобы я мог с чем-то поспорить.

– Внимательно вас слушаю, – отзываюсь с дребезжащим хрипом в голосе, потому что в горле до сих пор еще неприятно скоблит и першит от проглоченного холода его энергии прихода. Перед чернотой, застелившей глаза, отчетливо проступает, окрашиваясь оттенками, картинка визуального образа: четко очерченные отпечатки ботинок по свежему выпавшему нетронутому снегу, направленные узкими мысками вперед, в мою сторону.

И пусть даже на этом близком изображении я все же в упор не могу разглядеть того, кому эти абстрактные следы могли бы принадлежать, все равно уверенно понимаю – он здесь, несомненно. И явно по какому-то очень важному вопросу, если явился в таком виде. Только почему-то мучительно и бесповоротно медлит.

Или хочет, чтобы я предположил сам? Не понимаю…

– Рассказывай, что у тебя здесь произошло…

Уверенный тон начальника и его слова разбивают во мне осколками все даже самые смелые ожидания, и сначала, удивленный, я даже не могу на какой-то момент сообразить, что тот имеет в виду. А потом понимаю. И вслед за пониманием возвращается прежнее, но усилившееся теперь, беспокойство. Не к добру…

– Пользование рабочим оружием вне собственной компетенции и без доклада в Отдел наказуемо, если тебе неизвестно… – в голосе Псовского мгновенно накаляется металл. Я удивляюсь его осведомленности, хотя для этого нет повода – у Лунного на подобные дела всегда если не особое чутье, то уж точно хорошо наметанный глаз. Даже не так – карающее око.

Я чувствую, как его невидимые в темноте глаза незримо и прожигающе смотрят мне в лицо. Требовательно, настойчиво и обманчиво терпеливо. И мне ничего больше не остается, кроме как ответить, но в горле комом становится сопротивление – Он никогда ничего не спрашивает просто так.

– Я защитил девушку. Двое напали на нее в переулке, я не мог просто пройти мимо. Не разобрался сначала, а потом… Она…

– Одна из Снов, я угадал.

Считывает ответы, как крупные буквы из детской книжки – иногда мне кажется, что Лунный вообще мог бы не задавать вопросов. Но почему-то продолжает это делать – своеобразная проверка верности?

– Затерянная… – я не имею права умалчивать, но при этих словах внутри что-то словно обрывается, скатываясь холодом по спине.

– Полагаю, ты однажды уже слышал про них?

Молча киваю, почему-то уверенный, что мой визуальный посыл до него дойдет.

Их часто называют «призраками» – у этих душ мало общего с людьми – и еще меньше – со Снами, готовыми к перерождению. Это как промежуток между двумя состояниями. Но уже без надежды и шанса сдвинуться в какую-либо сторону.

Таких в нашей работе достаточно, и с Затерянными принято разбираться отдельно, особым способом, и обычно кому-нибудь опытнее рядового Ловца. Только, как я слышал, случаи эти обычно заканчиваются далеко не в их сторону и благо. Но именно в это я верить не хочу.

Только приходится.

А Псовский тем временем продолжает, опять монотонно и тягуче, и черт его разберет, что он чувствует в данный момент на самом деле и что предпримет – в следующий:

– Помнишь теорию перерождений?

Вопрос риторический. Я все это прекрасно знаю. И начальник так же прекрасно осведомлен в этом, но все равно продолжает читать мне лекцию, не обращая внимание на ускользающее время и то, что от его мысленного присутствия у меня уже начинает кружиться голова.

– Закон Чистоты и Права, – говорит, будто вместе с плывущими в голове мыслями – ровной строчкой конспектов по тетради, или же по-другому – насильно заставляет меня вспоминать их, чтобы сократить время диалога. – …чтобы получить само право на дальнейшую следующую жизнь, нужно не навредить никому из ныне и здесь живущих во время Перехода.

Все та же монотонная, текучая, полная рассуждениями древняя теория бесконечного перевоплощения каждого живого существа после смерти – в другом теле, в другом месте и в ином времени, основа нашей «философии». В каком-то роде, эта теория – единственное, вселяющее надежду, что все прожитые нами годы не сойдут безрезультатно на нет, что наш путь бесконечен и явно не бесцелен. Иногда это успокаивает. Иногда.

– Мы не можем знать наверняка, кто кем был при жизни, но можем предположить, потому что Переход обнажает все скрытые черты души. Именно поведение ее как таковой дает возможность определить ее дальнейшую судьбу. Опасные сущности нам ни к чему, верно? Они не могут пройти отбор. Ты ведь знаешь, что следует делать с теми из Сновидений, кто не проходит критерии?

Уничтожить. На месте. Чтобы избежать угрозы для людей и нас самих.

И все дело в равновесии энергии.

Непроизвольно в малых частях ее забирают все из Снов: это как нечаянная попытка природы восстановить баланс между живой и мертвой материей, за которую они не могут отвечать ни добровольно, ни принудительно, как бы мы этого ни хотели.

Но, бывает, возникают отдельные случаи, когда Сны намеренно опустошают все живое вокруг. Я не знаю, что это: отчаяние, порождаемое непониманием и страхом, возможная бесцельная месть кому-то за свою судьбу или первородная озлобленность, но Правила склоняются к последнему, к самому плохому, чтобы дать возможность это предотвратить.

Именно поэтому мы действуем всегда с большой осторожностью. Именно поэтому в наших привычках – постоянно прятать глаза за непроницаемыми очками, стараясь защитить себя.

Именно поэтому нам приказано действовать радикально и жестко на любую попытку Сна оказать сопротивление, потому что единственное, что они еще могут – это Опустошение. То же убийство, если смотреть правде в глаза.

Только вот… если уничтожить убийцу, их количество все равно ведь не уменьшится. И именно этого я не понимаю.

Но сам Закон Чистоты и Права подтверждает обратное: чтобы получить возможность дальнейшего перерождения, ты должен этого заслуживать. Интересно, своими действиями я сам когда-нибудь смогу ее получить?

– А Затерянные в действительности – еще большая опасность, чем просто противоборствующие Сны. Ты сталкиваешься с этим только в первый раз, поэтому и объясняю, – в занудно-умиротворенном голосе все резче проявляются какие-то одухотворенные интонации, или мне уже просто кажется: само присутствие кого-то еще в сознании нестерпимо давит изнутри, как будто чужие мысли то и дело норовят вытеснить оттуда мои собственные.

Но где-то на периферии чувств, все еще остающейся в этом контакте только моей, я ощущаю зудящее беспокойство. Словно, несмотря на все, я что-то забыл или не учел.

– Мы знаем по опыту работы, что многие не переходят на новую сторону жизни самостоятельно, а еще часть из них приходится отсеивать. Но, помимо нашего, существует так называемый природный, естественный отбор по отделению непригодных. И делается это явно не просто так, поверь мне. Все Затерянные по природе своей агрессивны, вспыльчивы и непредсказуемы, и это тем более не делает их лучше вдобавок к их изначальной сущности.

Я хочу сосредоточиться на его словах, но не получается, и их смысл упрямо проскальзывает мимо: встреча с Диной все еще держит меня в состоянии шокирующего смятения и замешательства, и я наконец решаюсь на тот вопрос, задать который следовало бы еще в самом начале:

– И как мне теперь с ней поступить?

Ответное молчание – как внезапная тишина в эфире. Такая, что внутри у меня все леденеет и застывает в странном, выжигающем злом предчувствии.

– А ты еще не понял?

Риторический вопрос…

Часть 5. Антон

Отголоски слов постепенно растворяются, оставляя за собой ясное и четкое ощущение уходящей в ночь дорожки следов.

Я вижу, как перед залитым чернотой сознанием медленно разгорается светлое пятно, и только через несколько секунд запоздало понимаю, что снова оказался в привычной, вечерне-размытой снежной реальности.

Снег оседает на лицо, мягко касается, словно пальцами по щеке, проводя изогнутую длинную волну, от ощущения которой становится щекотно. Это похоже на прикосновение. На живое прикосновение.

Фонарный столб на углу улицы лучом расплескал под собой свет, словно отгородившись им от подступающего мрака, и отдельные снежинки и хлопья влетают в него со всей скорости, разбиваясь осколками, и загораются на мгновение ослепительно белым и сияющим, похожим на звезды.

А я неподвижно смотрю на них, отчаянно пытаясь сообразить, как здесь все-таки оказался.

Я точно помню, где находился в последний раз, до разговора с Лунным, точно так же, как уверен, что не мог во время него никуда переместиться самостоятельно. Но круглая матовая лампа, окованная металлом, продолжает светить над головой, заменяя собой луну, которой в городе почему-то никогда нет из-за облаков. Как нет и сейчас.

Если это неожиданное перемещение и планировалось быть намеком, то слишком прозрачным. Хотя «намек» – слово точно не для такого случая и такого человека. Приказ.

У меня холодеет и плавится все внутри, потому что сердце скатилось куда-то в район живота, и этот жар и этот холод не позволяют даже двинуться с места, но именно этого я и боюсь больше всего: сделать шаг. Найти путь, отыскать по следам Дину, которой, в действительности, уже на самом деле нечем помочь, и сделать все, как заложено Правилами. Как было велено. Я же так всегда и поступаю?

Нарочно медля, осторожно вынимаю из потайного кармана один из метательных ножей. Тяжелое, полностью металлическое, идеально сбалансированное, оружие удобно подстраивается под все ямочки, бороздки и впадины ладони, срастаясь по восприятию с собственным телом. На скошенном лезвии начертан знак – схематическое до примитивности изображение древнего индейского оберега ловец снов.

«Хорошие сны проходят сквозь маленькую дырочку в центре плетения, а плохие запутываются в паутине…» – со временем эта фраза, прочитанная в Википедии, приобрела для меня почти символическое значение. Паутина – это наша организация, дырочка в центре – Переход, а Сны… Сны тоже бывают хорошими и плохими. И от последних нам приказано избавляться…

Найти… Каждого в городе сейчас можно отыскать по цепочке свежих следов, которые тот отпечатывает за собой в снегу занесенных тротуаров и мощеных улочек. Сновидения их не оставляют, это одно из не менее важных свойств, – но такой способ как раз для них, как бы парадоксально ни звучало.

Свет фонаря, под которым я все еще в замешательстве стою, отбрасывает серебряный луч на покрытый льдистой корочкой асфальт. Делаю шаг в него, представляя, как сияние рассеивается во мне и я сам ответно рассеиваюсь в нем, собираясь заново, уже в какой-то новой форме. Мир на мгновение гаснет, а потом снова проявляется вокруг штрихованными контурами. Так видят окружающее Сны – альтернативная реальность, чуть более глубокий ее слой, чем доступно ощутить обычным людям.

Пронзительное столбообразное сияние фонаря – единственного из всего вокруг, что при перемещении осталось прежним, – пугает и завораживает одновременно: по сравнению с темной, едва различимой в клубящей ночи улицей, свет, падающий под ноги, кажется потоком расплавленного золота, пучком люминесцентных ламп и пронзительно накаленной иглой, прорезавшей воздух. Он обособленный и почти физически ощутимый – как будто можно в любой момент протянуть к нему руку и отщипнуть кусочек.

Я едва могу оторвать взгляд, заставляя себя обернуться в другую сторону. Ходить на эту грань реальности неприятно, но теперь я могу увидеть то, что видят Сны. И выслеживать их…

Наш город похож на паутину.

Стягивается районами вокруг общего центра, пронизанный всеми его проспектами, закоулками и подворотнями, с вкраплениями щебня, крошек и дорожной пыли, зацепившейся за дымоходы и электрические растяжки проводов. Город рвется местами, он действительно выглядит как сеть – невидимое переплетение чьих-то мыслей, снов, желаний, улыбок и хмурых взглядов. Неизвестных разговоров, откровенных тайн и забытых имен. Он выдержал ветер и время. Он заключил воду в гранит набережной и испещрил небо каскадами ветхих крыш, окружил зелень парков песчаной штукатуркой домов и стен. Но он не выживет без людей…

Вакуум окружающего приходит в медленное движение, дрожа и вибрируя, как потревоженное желе, вытащенное из холодильника. Перекресток. Обширное пространство, где пешеходный бульвар пересекается с длинным гудящим проспектом. Одно направление пути здесь мгновенно разбивается на множественные закоулки: можно идти вдоль основного потока людей, можно углубиться в задворки, петляя подворотнями.

Можно спуститься в метро – серая коробка входа туда, похожая на перевернутый спичечный коробок, торчит обособленно на противоположной стороне улицы, почти теряясь из виду на фоне гигантского бежевого здания крытого рынка. Возле него – небольшой пятачок недалеко от дороги, прикрытый прозрачным пластиком навес автобусной остановки и цветастые обклеенные бока окружения рекламных киосков.

Люди курсируют мимо, сливаясь в непрерывное течение, расходящееся возле переходов, метро и пересадок общественного транспорта, чуть рассеивающееся в боковой стороне от ворот рынка, где двое грузчиков в комбинезонах перетаскивают внутрь партию прибывших контейнеров с продуктами. По правую руку от меня мигает огоньками вывеска аптеки, парикмахерской и кафе-мороженого, и везде, куда ни посмотри, толчется, движется и перетекает разреженная толпа.

Народ обтекает меня по сторонам – подходящих совсем близко я ловлю краем глаза, успевая вскользь отметить скошенные в толпе мутные силуэты. Защитная энергетическая стенка, не позволяющая прохожим натыкаться на меня в упор, прогибается внутрь при каждом прикосновении, сжимаясь и ответно вибрируя, и волны резонансом расходятся под ногами, заключая в тесный кокон, в котором становится труднее дышать.

Плохо быть Сном…

Я лихорадочно оглядываюсь по сторонам, пытаясь отыскать под ногами проходящей толпы знакомые выделяющиеся следы, но чувствую, как меня неумолимо, словно тягой течения, затаскивает в эту обтекаемую мельтешащую круговерть, и уже перестаю что-либо видеть по сторонам, кроме смазанных контуров чьей-то одежды.

Окружающее не мутнеет, но мгновенно теряет качество, как плохо обработанная лента кинопленки. Как взвесью взболтанные со дна песчаные крошки и ил, от которых щиплет глаза и инстинктивно хочется зажмуриться. Придется выбираться обратно, уходя в сторону – потому что при таких условиях я все равно никого и ничего не найду – и обходить перекресток и улицы с внешней стороны, хотя Она вряд ли выбрала окраинные пути. Она…

Я внезапно замираю, точно приклеившись подошвами к тротуару, потому что вижу Дину возле одного из пешеходных переходов: торчащая над неоправленным вывернутым капюшоном светло-русая взъерошенная макушка, едва ли просматриваемая обрывками в мелькании пуховиков, пальто и сумок. Жалостливо прижалась спиной к мутной стене трамвайной остановки в шелушащихся обрывках содранных рекламных плакатов, несмело оглядывается по сторонам, одна в метре стойкого отчуждения вокруг.

Подбираясь ближе, я понимаю, что прав – она пришла сюда не случайно и не просто так: непонимающе-распахнутые глаза с зависшим на дне каждого из них большим знаком вопроса. Пытается ухватить проскальзывающие мимо нее чужие взгляды: возбужденные, усталые, раздраженные, хмурые, смеющиеся и робкие, жизнерадостные и – этой же самой жизнью – утомленные и выжатые в ноль.

Полчаса такого смешанного коктейля – и даже обычного человека начнет укачивать от полученных противоречивых эмоций, а ее саму просто поведет от передозировки, так по-прежнему и не приблизив к желаемой цели. Нахвататься кусками и без разбора разного, не имея представления о том, как это переварить. Ее же счастье, что Дина в этом деле явно не мастер: большинство из взглядов, даже направленных в ее сторону, проходят скрещивающимися линиями над ее головой, практически не задевая. Даже вскользь – с ростом-то девушки это не удивительно.

Да и место для такого выбрано не подходящее – тут нужен длительный и фиксированный визуальный контакт, а не мельтешащая людская мешанина, перебегающая через дорогу.

Я смотрю на Дину издалека, сквозь затуманенные темные стекла очков, в которых она выглядит синевато-фиолетовой, внимательно следя за ее глазами, пока та не смотрит на меня, отвлеченная другими.

Глаза Снов похожи на лакированные оловянные бляшки: выпуклые и неподвижные, не имеющие собственного сияния, они блестят только в зависимости от того, сколько выпитых эмоций уже успели поглотить. Сколько они сожрали чужого, утянув его за собой в пустоту. Мешанина же в глазах Дины больше похожа на излучение прожектора – слабый луч, выходящий со дна зрачков и схлопывающийся внутри них в едва различимую светлую точку, дробящуюся бликами в прозрачной голубоватой радужке.

Это не похоже ни на что из того, что я видел раньше: ее глаза не тянут – стараются выпросить – то, что им необходимо, и они слишком – неправдоподобно – человеческие, в то время как сама девушка по-прежнему больше похожа на полупрозрачный скелет листа, дрожащий от любого шороха и почти исчезающий, расплывающийся очертаниями в ярком свете.

По ее лицу я вижу, что она ничего не забрала. Совсем ничего, даже из тех обрывков, что могла наглотаться в толпе. И абсолютно не понимаю…

Дина прикрывает глаза, но светиться не перестает и покачивается задумчиво и плавно, в такт колыханию снегопада над городскими дорогами и крышами, а, когда снова медленно поднимает веки, на ее лице отображается смесь сомнения и уверенности. Сомнения в исходе какого-то решения – и уверенность в том, что оно необходимо. И это наконец заставляет меня очнуться.

Зажав пальцами прохладный металл метательного ножа, я так же – уверенно и с сомнением – медленно огибаю по дуге коробок остановки, чувствуя вялую неуклюжесть движений, потому что защитная стенка, которую не замечают люди, стискивается и прогибается от их постоянных тычков еще сильнее.

Опять же – невидимый для всех остальных, за исключением самой Дины, которая тоже почему-то не замечает меня в упор, хотя я нахожусь уже всего в нескольких шагах от нее.

Хотя мое сердце стучит и бьется от волнения так, что кажется странным, почему вся улица не вздрагивает и не озирается испуганно по сторонам, пытаясь найти источник этих оглушительных ударов.

Дина стоит у края бордюрной полосы, слабо покачиваясь, будто от ветра, хотя в том пространстве, где она и я находимся, нет даже слабого на него намека. Полоски пешеходной «зебры» убегают на другую сторону улицы, теряясь под ногами людей, которые тоже бегут. Идут, торопятся, спешат, чеканят асфальт дробным звоном каблуков, сапог и теплых ботинок. Мешая коричневую дорожную грязь, в которую превратился мой чистый утренний снег, выпавший еще с ночи.

А Она все стоит на своем месте, напряженно замерев, и чего-то ждет, опустив голову так, что отдельные прядки светлых волос склеенными, влажными от налипшего снега концами падают на лицо, закрывая курносый нос, потухшие губы и ее взгляд, прожигающий пронзительными серебристыми лучами даже сквозь сомкнутые веки.

А я опять, как дурак, оцепенело пялюсь на нее со стороны, нерешительно пытаясь подавить жалостливый плотный комок, подступивший в сердце. Жалость – плохое чувство.

Это наше третье Правило.

Каким-то краем слуха, еще оставшимся в моем внимании, я слышу внезапно и издалека, как сквозь комковатый синтепон, забившийся в ушах, тренькающий поторапливающий звуковой сигнал светофора и – за какие-то полсекунды времени в реальном мире до того, как загорится красный свет – замечаю что-то странное.

Подсвеченная по контуру, словно обведенная голубым крошащимся мелком, фигурка Дины вдруг стремительно темнеет, превращаясь в размытую тень, которая сливается с живыми человеческими тенями, проваливаясь в реальность – выпадает за восприятие моего взгляда, проявляясь слишком материально и весомо, но в том мире, где по всем Правилам ей места больше нет. И не может быть.

Чертыхаясь неряшливо и вслух, я кидаюсь следом, уже не особо заботясь о том, как могут отреагировать окружающие прохожие на буквально проявившихся на их глазах из воздуха двух людей. И все еще продолжая машинально в руке то, чем опять не успел, не сумел – и не решился воспользоваться.

Весь настрой обращается прахом, и с какого-то момента, переходя невидимую грань двух слоев реальности, я уже снова вижу мир ярким и цветным. И вижу еще, как Дина стремительно выскальзывает – выпадает, нарочито качнувшись вперед и не удержав равновесия, – на дорогу, прямо по ходу уже разогнавшегося автомобиля.

Этот перекресток непростой. Здесь часто бывали раньше происшествия, о которых показывали в новостях, и аварии транспорта, и несколько случаев с пешеходами, но все это было не нарочно – по чистой случайности, велению судьбы или каким-то другим причинами, но не преднамеренно.

А Она? Она-то куда?!

Я прыгаю вперед еще раньше, чем успеваю об этом подумать, и – это кажется абсурдом, но время будто все еще движется для меня растянуто – успеваю выбить ее собой с линии удара. Сзади и над головой оглушительно давит на уши резкий пробуксовывающий хруст и скрип вдавленных до предела тормозов, слышатся изощренная трехэтажная ругань и ор, а мы оба валяемся, растянувшись, поперек дороги, протирая одеждой грязь. Сияние взорвавшихся светом фар двумя лучами бьют в асфальт, подсвечивая еще ярче снег, искрящиеся разводы, влажный переход и сыплющиеся вниз все новым и новым дождем колючие снежинки.

Я неудачно провезся щекой, но почти не чувствую саднящего покалывания на порезе и холода, а она… Она смотрит на меня, нависшего над ней на локтях практически нос к носу, в упор и бесстрашно. Уже не так, словно видит в первый раз, с осмысленностью оторопело вглядываясь в лицо. А я сам впервые понимаю, что на самом деле вижу теперь в глазах Дины – замечал всегда, еще с самой первой встречи, – но почему-то до сих пор не мог определить название.

Этому слабому, таящемуся, притухшему от нескончаемого страдания – но по-настоящему живое.

Я вижу надежду…

Часть 6. Антон, через двадцать минут

Большинство дворов в городе похожи на угловатую квадратную скобку, отделенную от внешней улицы боками домов, а от ответвляющегося обходного переулка – загородкой глухих ворот, а оттого они и почти одинаковы.

Этот я никогда раньше не видел – мы нашли его случайно, завернув каким-то петляющим маршрутом с оживленного проспекта в эту глушь, – но от своих соседей-собратьев он мало чем отличался внешне. Разве что только густым переплетением посеревших строительных «лесов», прилепившихся к одному из фасадов.

Ветер, затерявшийся в лабиринте подворотен и стен, удовлетворенно и рьяно полоскал прицепленные к шатким реям лохмотья укрывной зеленой сетки. В черте исторической застройки – постоянные затяжные реставрации представляются вполне обычным делом. Все эти балюстрады, волюты, барельефы и балясины и еще куча трудных к запоминанию понятий, отличить которые друг от друга может разве что только очень искушенный эстет.

– Так как, говоришь, тебя зовут? – я сижу на расчищенных от снега, плотно подогнанных досках рассохшейся колодезной крышки. Старая конструкция, похожая на короб, одиноко торчит в дальнем углу двора, прикрытая угловатым пересечением металлических листов, сползших с одного бока в наметенный сугроб. Странное явление в современном дворе, но таких банальностей, как трансформаторная будка или сторожка КПП, у нас как раз «днем-с-огнем». И смотрятся такие, если отыскать, достаточно дико…

Дина не отвечает, задумчиво уткнулась щекой в гриву уснувшему льву, временами лишь поглаживая того между заложенных ушей. Бронзово-черная тяжелая махина, засыпанная до живота снегом, притулилась к решеткам забора, подобрав под себя могучие лапы и обвив тело хвостом, и даже спящим выглядит сурово и грозно. Дина нежно водит у него по голове, присев на золотистый скользкий бок зверя, сама в капюшоне немного смахивающая на львенка. Отстраненная, но, я чувствую, она меня слушает. Очень внимательно.

– Мне нужно знать… для отчетности, – пытаюсь говорить спокойно и сдержанно, налаженным голосом фиксируя между нами дистанцию, хотя внутри меня всего трясет, и я впервые за всю жизнь жалею, что не курю. Так можно было бы хоть чем-то занять руки. Но вместо этого я нервно дергаю и тереблю в онемевших от мороза пальцах вытянутый из-за подкладки кармана

Ловец снов – свой профессиональный оберег-накопитель. Говорят, он может хранить и передавать по желанию владельца вложенную туда кем-то изначально энергию и силу, которые могут помочь в экстренном случае. Пусть поможет.

Не мне.

– Дина… Кукушина, – она щурится на меня, словно на яркий свет, как будто пытаясь углядеть что-то среди темных стен за моей спиной или наоборот – высмотреть это во мне самом, какой-то ответ на то, чего понять сама отчаянно не может. А я вру. Мне не нужно имя. Ни для какой отчетности, потому что той не будет вовсе.

За спиной девушки тоже щурится – окнами – еще один дом на другой стороне переулка, словно пытаясь разглядеть что-то над золочеными пиками тяжелых чугунных ворот, задвинутых на ночь. На его фасаде еще больше зарослей лесов и строительной сетки, часть из которых затянута наполовину оторванным маскирующим полотном с макетом того, как все будет выглядеть после ремонта, и мне скучно и почему-то очень неприятно это видеть. Эту прикрытую безжизненность. Но я смотрю на саму Дину, зацепляя взглядом панораму вокруг нее.

Напитавшимся энергии Снам не сделаться снова живым, это факт. Но если отдать несколько частиц добровольно, то можно постараться ненадолго облегчить их участь. В моральном плане, само собой. Поэтому я стараюсь держать с ее глазами непрерывный зрительный контакт. Снег тает в моих ладонях, но помимо этого я чувствую тепло извне, даже сквозь перчатки, хотя внешне с амулетом не происходит решительно ничего.

Кажется, работает.

Говорят, ты сам либо оттаиваешь постепенно, потихоньку цедя из себя размороженный холод, либо не оттаиваешь вовсе. На протяжении последних двух лет я даже не смел помыслить, что мне снова когда-нибудь сможет понравиться девушка.

Так понравиться…

Моя настоящая любовь была не первая. И даже не вторая, хотя я по юности возлагал на нее большие надежды тоже. Она вторглась в мой мир, среди бесчисленных платьев, юбок и разноцветных кос, зацепив мое внимание драными на коленках джинсами и короткой топорщившейся стрижкой. Мы были похожи – не идентичны друг другу, как предполагала бы банальность, но сходны на том странном, глубинном и не ощущаемом уровне, когда начатые кем-то мысли договариваешь за другом вслух.

А еще в ней была странность – какое-то слабое, мелькающее непроизвольно и временами ощущение нереальности и загадки, которая притягивала меня к ней со страшной неудержимой силой и которую я все не мог никак разгадать. Она уверяла, что и во мне есть нечто похожее – то, что невозможно определить словами. Ничем, кроме ощущений и интуиции, какая-то особенность.

Впрочем, свою странность я в скором времени раскрыл. С лихвой.

Это случилось два года назад, буквально за неделю до Ее дня рождения.

В самый разгар городской запоздалой весны, расплескавшейся брызгами изумрудно-желтой краски под ногами.

Я помню то утро, будто оно был вчера: тополиный пух уже который день гроздьями осыпал металлические крыши, солнце, поднявшееся чуть выше обычного в небе, которое тоже было чуть прозрачнее и светлее, чем обычно, уже припекало ощутимо и ясно, словно разогретый калорифер, вышедший из-за пасмурных туманных облаков, которые висят над городом две трети сезона.

На территории просторного сквера зеленели между дорожек дубы, ловя листьями долгожданные тепло, запах пропеченной речной соли, впитавшийся в стены, и яркий свет, высветливший все вокруг до предельной сияющей чистоты, скрадывая все мелкие потертости и отпечатки, наложенные временем. Делая их скорее плюсами, чем дефектами.

Ветер, освобожденный наконец от облачной ваты, дождей и растаявших сугробов, продувал улицы насквозь, накреняя порывами уютные домики на бока, а вышедшая из берегов река казалась серо-стальной от солнца и переливающейся в лучах, как ртуть.

Только во дворах, там, где крыши смыкались между собой почти вплотную, оставляя лишь узкий просвет мощеных выметенных ветром переулков, было по-прежнему тенисто, свежо и тихо. И где-то среди этих дворов был и Ее: такой же сумрачный, влажный и сонный, и все потому, что звуки, доносящиеся с близких улиц, проспектов и реки, здесь терялись в переплетении оконных рам, козырьков и гулких обваливающихся дымоходов вперемешку с водосточными желобами. А за коньками крыш гнездились крикливые чайки, весь день кружившие над городом белыми сияющими галочками в небе, прилетевшие откуда-то вместе с покачивающимися у причала боками пришедших издалека больших кораблей.

Я встретил ее, даже не доходя до ее дома: светлый изогнутый силуэт в угадывающихся еще издалека любимых порванных джинсах и майке скользнул с освещенного бликами зеленого двора через приоткрытую калитку, удаляясь в противоположную сторону какой-то странной, непривычной и не свойственной ей перетекающей, заторможенной походкой. Как будто каждый раз старательно выбирая, куда удобнее всего поставить ногу.

В испарившихся лужах вчерашнего дождя расплывались каймой и смазанными кругами пыльца и березовая шелуха сережек, наметенная ветром с ближайших парков в закоулки дворов и на гранитную набережную. Коричневые сухие чешуйки ломко похрустывали под ногами, и сам звук шагов, казалось, звенел, стучал и ухал, отдаваясь от приближенных к друг другу стен и перекатываясь далеко вперед, отраженное окнами, но она меня не слышала. И, самое интересное, я не слышал ее тоже.

Как мираж…

– Вик, привет!

Ускорив шаги, я в пару секунд оказался рядом, поравнявшись с ней, но все еще оставаясь в не поля видимости, и уже хотел осторожно коснуться ее плеча, желая обнять, но…

Она развернулась ко мне резко, кажется, еще даже до того, как мои пальцы коснулись ткани футболки. Застывшая, темная, как немая рыба с остекленевшими глазами. Слепой жалостливый взгляд пусто уставился мне навстречу, словно проходя насквозь – печально-влажный, с запекшимися следами слез по щекам и припухшими веками.

Я помню взгляд Вики – пронзительно-зеленые глазищи, вечно огромные от восторженного, жизнерадостного восхищения, с которым она смотрела всегда и на все. На всех. Потому что не умела – и не могла по-другому, не хотела.

Но тогда, глядя в любимые, вечно сияющие счастьем глаза, встретил в ответ лишь мутную блеклую темноту, утягивающую в себя, поверх пленки нефтяной мути. И каждое движение тела – такого знакомого и нежного – сейчас казалось сломанным. Отрывистым. Резким. Незнакомым…

– Я ждала… Я так тебя ждала… – синевато-бледные, обветренные тонкие губы шелохнулись, словно в такт неожиданному порыву ветра, долетевшего с набережной, и Вика вся подалась мне навстречу, пытаясь сделать шаг и протягивая руки. Но в расширенных, крупных, неестественно блестящих зрачках, несмотря на слова, не читалось никакого намека на узнавание – только рассыпавшиеся осколками полыхающие искры, похожие на искры сумасшествия.

– Вик… – я внезапно и резко отпрянул, отшатнулся назад, уклоняясь от растопыренных пальцев, но сам все еще не осмеливаясь опустить руку, протянутую навстречу. Нерешительно. Непонимающе.

Родные, но не знакомые сейчас глаза пронзительным острым скребком прошлись по мне целиком, неподвижно и хладнокровно, словно ноготь, упорно отколупывающий от стены засохшую штукатурку, и я почувствовал, как в груди, глубоко – неразрывно и крепко связанное с этим пульсирующим тугим взглядом, – с хрустом надломилось и треснуло что-то.

Будто раскрошилось тонкое стекло, впиваясь осколками. Грубо – и мучительно медленно, сковывая холодной дрожью, как тянется, пульсирует, дергается и ноет оголенный зубной нерв. Только в десятки раз хуже.

– Я ждала…

Глазные яблоки как два стеклянных шарика с круглым провалом в том месте, где должна оказаться радужка. Неподвижные и жесткие, хрупкие, как разрисованные протезы механической старой куклы на заводном механизме.

Она повторяла это все так же – все одно и то же – исступленно и жалко, на одной ноте, покачиваясь из стороны в сторону, будто желала приблизиться, но упорно не могла, а я чувствовал, что каждое ее движение перекрывает мне доступ воздуха. Буквально.

Усиленное ощущение зубной тянущей боли медленно спустилось к пальцам, обрываясь у кончиков ногтей и оставляя на своем месте лишь пронзительное онемение, холод и неподвижность, сковывающие, сжимающие тело в каком-то мерзлом, стылом оцепенении, и сознание плавно начинало уплывать в темноту. Как мне казалось, навсегда.

Мир подернулся пустотой, рассеиваясь, рассыпаясь перед глазами, словно темные бусины, соскользнувшие с нитки, и заплясал осколками под ногами, пронзительно звеня и покрываясь мутными пятнами. Окружающее вздрогнуло и скомкалось, сжалось, собираясь рябью, в которой мгновенно потонул весь солнечный день, накрываясь тьмой.

Я попытался дернуться в сторону, но неожиданно сам для себя упал на колени, ударяясь о мощеные камни тротуара – песчаная крошка заскрипела под ладонями, норовя опрокинуться под взглядом набок, но что-то словно держало в поле зрения застывшие напротив и сверху неподвижные неживые глаза, притягивая, как на поводке. Я и сам не мог отвести взгляда, как ни старался.

Взгляд еще выхватил на какую-то короткую секунду мутнеющую картинку, заваленную набок, в плоскость асфальта, в то время, как я сам уже давно прижимался к нему щекой, чувствуя, что срастаюсь с ним воедино.

Носок бежевой замшевой балетки с перекошенным полосатым бантиком на ноге – красивой тонкой спортивной ножке – уткнулся острым углом в висок, но самым краем глаза я все равно заметил какое-то смазанное, будто замедленно по кадрам, расплывчатое движение на заднем плане протянувшегося по прямой линии сквозного переулка.

И услышал призывный резкий крик, резанувший нестерпимо по ушам, взметнувшийся разом и громко, чтобы неожиданно опасть. А следом – между всполохом незнакомого голоса и отрывистым, стремительным движением приближающейся тени – пронзительный тонкий визг прямо над головой, переходящий в странный – страшный – сдавленно-влажный хрип.

Тонкая худая ножка в светлых джинсах у моего лица коротко вздрогнула, то ли от судороги, то ли переступая с места, и стала медленно отклоняться в сторону, теряясь из расплывающегося ракурса.

Я помню тишину – пульсирующую, звенящую в ушах тишину в промежутке между тем, как что-то безвольно и тяжело повалилось рядом со мной на тротуар, как натянутая нить, связывающая меня с ней, резко и отрывисто лопнула, туго отхлестывая концом мне по щеке, и внезапно почувствовал, что снова могу вздохнуть.

Перед глазами оживленно заплясали, сцепляясь парами и опять распадаясь врозь, плоские засвеченные цветные круги, мешающиеся кашей, но даже сквозь нее я сумел разглядеть подошедшего незнакомца.

Молодой парень чуть больше двадцати пяти лет; в простецких для его внешности голубых джинсах и длиннополом свитере с воротником-хомутом, плавной, скользящей, как у пантеры, походкой приблизился ко мне и выжидающе замер, все еще продолжая сжимать что-то в правой руке.

Спокойно. Уверенно так.

Это что-то было опасно и напрочь отдавало Средневековьем – с таким не разгуливают по городу в двадцать первом веке. Это же…

– Забирай, – не оборачиваясь, бросил кому-то другому через плечо, не сводя с меня глаз, хотя кивал на самом деле на что-то, лежавшее у моих ног. Острое моложавое лицо с такими же резко очерченными чертами, доведенными до почти гротескной выразительности. Светлые волосы, нос с породистой горбинкой, сглаживающей угловатость, нетерпеливый пронзительный самоуверенный взгляд. Такие обычно очень нравятся девушкам.

– Отдел доставки? – молодой человек усмехнулся весело, игриво и как-то хищно, заглядывая мне в лицо, но одновременно с этим будто насквозь. Развернулся вполоборота, шаркая мыском ботинка по брусчатке.

– Не ври, нет такого Отдела! – низкий раскатистый голос кого-то второго эхом прошелся над головой, стирая и перемешивая напрочь значение всех произнесенных слов.

Грузный и резкий, в складчатом распахнутом широком пальто, под которым заношенные коричнево-зеленые штаны и невразумительный толстый свитер той же темной расцветки. Сам весь жесткий, заросший и кудлатый, как Карабас-Барабас из детской книжки. Маленькие темные глаза я увидел, только когда оба оказались совсем близко, наклоняясь над чем-то, лежащим на земле возле меня, и в то же время по-прежнему продолжая меня упорно не замечать.

Даже не цепляя взглядом.

– Вроде не тяжелая… – непонятно, кому из этих двоих принадлежала фраза. Кажется, все-таки блондину.

Неожиданное осознание значения всех этих «что-то» и «чем-то» всколыхнулось у меня в голове пронзительным обжигающим ужасом, выстрелом отдаваясь в виски, и я резко дернулся, попытавшись вскочить, но левую ногу внезапно свело жестокой судорогой, заставив повалиться обратно в попытке сложиться от боли пополам.

Темнота снова подкатила к глазам, стараясь укрыть пологом беспамятства, но я отчаянно отгонял ее от себя.

– Убийцы! Гнусный убийцы! Душегубы! – я скрежетал зубами и то ли хрипел, то ли плакал, перемежая слова срывающимся шепотом и пытаясь отыскать взглядом их лица, чтобы заглянуть в глаза. Чтобы они сами увидели эту ненависть.

Ощущение накатывающей темноты с каждой секундой крепло внутри, пуская корни, пронизывая насквозь, и я практически не чувствовал ничего вокруг, не воспринимал физически, словно в одно мгновение парализованный.

Только под сердцем, в глубине, черствела и стремительно расползалась внутри, затягивая в себя, тугая, пульсирующая пустота, черно-бурая кровавая испепеляющая сепия, наконец получившая надо мной власть. И казалось, что даже просто пошевелить пальцами – безумно трудно. Да и есть ли смысл?

– Он нас видит? – киношный вопрос прозвучал с таким пронизывающим его искренним удивлением и замешательством, что в лице произнесшего его молодого парня практически переставал звучать банально.

Темный силуэт, наклонившийся надо мной сквозь склоку темноты и пятен, внезапно подернулся странным туманом, похожим на мелкую рябь, очерчиваясь яснее и как будто объемнее, словно проявляясь в реальность, хотя я уже не мог ручаться, что мне это не почудилось.

Последнее, что я услышал, произнесенное над собой прежде, чем окончательно провалиться в темноту, это: «Значит так, забираем с собой в штаб, пусть там разбираются. Этот, кажется, не совсем простой и явно не пустышка…»

Так я приобрел свою профессию…

– Я знаю, что со мной случилось.

Я снова прихожу в себя, только когда Дина оказывается напротив, совсем рядом, а ее маленькие, красные, словно от мороза, ладошки крепко сжимают мои руки, и я сам даже не могу пошевелиться. Рассеянный в сумраке дом шевелится за ее спиной и беззвучно стонет заплутавшим между перекрытиями ветром, покачивает обтрепленными парусами сетки, норовя коснуться ее волос, но натыкается неумело на чугунную решетку ворот, откатываясь назад. Стены заброшенного корпуса обнимают за плечи, укрывая от фиолетовой темноты. Нас. Только нас одних.

– Я же помню.

Помнит она! Еще один «неординарный случай», чья-то ошибка, не обусловленная Правилами, которые придумывались вовсе не ради тех, кто просто хочет жить. Просто быть прежним, просто любить тех, кто любит их, и быть с ними рядом, просто радоваться этому.

Ради тех, кто остался самим собой, остался подлинным и настоящим, но просто где-то немного не успел и чего-то не нашел. Не смог уйти.

Снег падает с темного неба, затягиваясь просветом домов, как воронкой, и ложится на не сбитый ногами снег двора, медленно присыпая одну единственную протоптанную по нему дорожку, от ворот до колодца. И… другую – от скульптуры, незаметную и совсем короткую, едва ли на несколько метров. Мою ли?