Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование бесплатное чтение

Майкл Маршалл Смит
Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование

Michael Marshall Smith

Originally published in the English language by HarperCollins Publishers Ltd. Under the title

HANNAH GREEN AND HER UNFEASIBLY MUNDANE EXISTENCE

Copyright © Michael Marshall Smith 2017

All rights reserved

Серия «Азбука-бестселлер»

Перевод с английского Александры Питчер

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Иллюстрация на обложке Ольги Закис

© А. Питчер, перевод, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Для Нейта,

который кое-что из этого услышал первым

и без которого всего этого не было бы

Цель наших поисков – не новое место,

но скорее новый взгляд на вещи.

Генри Миллер.

Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха.

Перевод В. Минушина

Тогда

Представьте себе, если вам угодно, мастерскую часовщика.

Впрочем, не важно, угодно вам или нет, вы просто ее представьте. Потому что именно там произойдет что-то вроде бы и не особенно важное, но впоследствии окажется, что это очень важно, и если вы не готовы слушать мой рассказ, то оно не сработает.

А поэтому…

Представьте себе то, что я только что сказал.

Наверное, стоит добавить, что мастерская находится на первом этаже старого ветхого здания, в каком-то дальнем городке. Мастерская захламленная и запыленная, чист только верстак часовщика. Хозяину, человеку преклонных лет, порядок на рабочем месте важнее состояния мастерской.

Осенний день клонится к вечеру, смеркается. Холодно. Тихо. В мастерской тускло горят свечи, и часовщик – если вам угодно, представьте себе, как он склонился над верстаком в полумраке, – для тепла кутается в несколько слоев одежды. Он ремонтирует часы, сделанные им несколько десятилетий назад для какого-то местного аристократа. Часовщик полагает, что на работу у него уйдет минут тридцать, после чего он закроет мастерскую на замок и пойдет по узким улочкам к своему дому, где после смерти жены живет в одиночестве, если не считать дряхлого сердитого кота. По дороге домой он купит кое-какой еды и пакетик мятных пастилок, которые очень любит. Часовщик. Не кот.

Часы, которые он ремонтирует, очень сложные и для времени своего создания новаторские, но часовщик знает, что начни он работать над механизмом сейчас, то сделал бы все иначе. За прошедшие годы он многому научился. Но теперь он ничего нового не создает. И давно не создавал. История его жизни уже рассказана. Он просто ждет ее последнего слова.

И все же глаза его по-прежнему зорки, а пальцы ловки, и на починку часового механизма уходит всего десять минут. Старый мастер собирает часы, полирует футляр рукавом. Готово. Закончено.

Он встает, не выпуская часов из рук. Хорошо разбираясь в устройстве сложных механизмов для измерения времени, он ощущает их скрытое движение, почти неуловимую вибрацию, как еле слышный шорох крошечного зверька, прикорнувшего в горсти.

И он ощущает кое-что еще.

Бесчисленное множество ощущений облаком заполняет его ум, как звуки церковного орга́на, взмывающие к небесам. Дети. И внучка. Не его, конечно же, потому что часовщик бездетен; в долгом и счастливом браке у него не было потомства. Те, кто произвели его на свет, его родители, и их родители, и далекие предки. Он осознает не просто абстрактный факт их существования, но их реальность, их сложность, как если бы он был солистом в концерте собственной жизни, поддерживаемым слаженными мелодиями остальных.

Он осознает также, что, хотя сияние свечей озаряет отдельные участки мастерской, есть здесь и темные углы, и сумрачные закутки. Вся его жизнь была вот такой, не растянулась прямо, как полотнище между двумя флагштоками, а плыла по извилистым руслам, где «тик» и «так» всего лишь отмечают некие крайности.

Он задумывается, как он оказался здесь этим студеным днем. Какие бессчетные события привели его сюда?

И почему?

Он качает головой, морщит лоб. Его редко занимают подобные мысли. Как правило, он не ощущает непонятного страха, который сейчас неумолимо подкрадывается к нему. Вот-вот случится что-то зловещее.

Жди дурного гостя…^[1]

Он слышит шаги на улице. Чуть оборачивается к окну, но не видит, кто приближается. Оконные стекла замызганные. Их уже много лет не мыли. В них не заглядывают любопытные. Знаменитое имя на вывеске говорит само за себя, а часовщику претит мирская суета, он ценит уединение за мутными стеклами.

Но сейчас ему очень хочется знать, кто идет. Неужели вот так и окончится его жизнь?

Он поворачивается к верстаку, что-то перебирает, ждет.

Дверь отворяется.

Нет-нет. Прошу прощения. Ничего такого не воображайте.

Все не так. Я хотел рассказать историю с самого начала.

В этом и ошибка. Так нельзя. С тех пор я исправился, затвердил урок, и мне самому любопытно, не начал ли я в тот давний студеный день смутно понимать свое упущение. Жизнь совсем не такая, как часовой механизм, который можно сконструировать, а потом подкрутить завод и привести в движение.

Начала нет. Мы всегда в середине.

Ладно. Слушайте, начну-ка я заново.

Часть I

История – одушевленное существо, не совокупность, не аллегория и не психологический этюд.

Мартин Шоу. Заснеженная башня

Глава 1

Так вот. Как я уже говорил, это история. А истории непредсказуемы и пугливы, как кошки. К ним надо подходить медленно и осторожно, с уважением, иначе они ускользнут, и только их и видели. Люди сочиняют истории с тех самых пор, как появились на Земле, а может, и раньше. Есть истории древние, сложенные еще до возникновения речи, – их рассказывали жестами, покряхтываниями, движениями глаз; эти истории по-прежнему обитают в шорохе листвы и плеске волн, а их призраки скрываются в рассказах, известных нам и сегодня.

Будь хорошим, будь осторожным.

Остерегайся той пещеры; того леса; того человека.

Однажды солнце покроется тьмой и мы спрячемся.

Но всем историям – я имею в виду настоящие истории, а не повествования о языкатых подростках, которые становятся шпионами-ниндзя, или о занудных людях среднего возраста, утомленных обеспеченной жизнью в обществе развитого капитализма, которые сбегают в Барселону, открывают там крошечную книжную лавку и встречают свою единственную любовь, – необходимо, чтобы мы выжили. Люди – не только тучи, проливающиеся ливнями историй, но и осколки стекла, проходя сквозь которые свет историй концентрируется так резко, что обжигает.

Люди и истории необходимы друг другу. Мы их рассказываем, но и они рассказывают нас, протягивают мягкие ладони, широко раскрывают объятия. И это случается всякий раз, когда мы увязаем в жизни и не находим в ней смысла. Нам всем нужен путь, и бывает, что истории возвращают нас на него.

Именно это и произошло с Ханной Грин. Она попала в историю.

Вот так оно и было.

Ханна живет в городке под названием Сан-та-Круз, на побережье Северной Калифорнии. В центре много магазинов здорового питания, супермаркет «Сейфвей», кофейни, кинотеатры, библиотека и прочие заведения, без которых не может обойтись ни один уважающий себя город. Там находится одно из отделений системы Калифорнийского университета, а на пляжном променаде расположен знаменитый парк развлечений, где можно, если захочется, до одури кататься на всяких аттракционах. Там есть комната страха, карусели, тиры, пятый из старейших ролокостеров в США (тот самый «Гигантский ковш», на котором Ханна с дедушкой однажды прокатились, что произвело на обоих отвратительное впечатление, а дедушка назвал аттракцион «потенциальным злодейством») и множество ларьков, торгующих корн-догами, чесночной картофельной соломкой и гранулированным наномороженым «Диппин дотс». Дети в Санта-Крузе ужасно расстроены тем, что им не позволяют ходить в парк каждый день.

Сюда приезжают многочисленные туристы, бродят по пляжам, занимаются серфингом или лакомятся морепродуктами, но город, как не раз говаривала мама Ханны, весьма напоминает остров. Невысокий горный хребет Санта-Круз, поросший секвойями и соснами, отделяет город от Кремниевой долины и Сан-Хосе. Когда-то в лесах водились волки и медведи, но люди от них избавились, чтобы облегчить жизнь себе и любителям пеших прогулок. На юге простирается побережье залива, где нет ничего интересного, кроме плантаций артишоков, чеснока и прочих овощей для взрослых, до самого Монтерея, Кармела и скалистых пустошей Биг-Сура. К северу от города миль на семьдесят тянется пустынное и очень красивое побережье, а потом попадаешь в Сан-Франциско, который все в округе называют «большим городом». В общем, похоже, что Санта-Круз вроде бы отрезан от остальной Калифорнии (и от мира), но, к счастью, все его обитатели довольны таким положением дел. Так иногда говорила мама Ханны, но при этом не улыбалась.

Вот только в последнее время Ханна почти не слышала маминых разговоров. Прежде чем она попала в историю, которую я сейчас рассказываю, она уже была героиней нескольких историй, в частности «Повести об одиннадцатилетней девочке», «Рассказа о противных абсолютно прямых русых волосах», «Хроники о беспричинно вредной подруге Элли» и «Саги о совершенно несправедливом запрете завести котенка». С недавних пор одна из историй в жизни Ханны заняла такое важное место и так сильно изменила многое, что затмила собой все остальные истории.

Это была старая, печальная и непонятная история под названием «Мама с папой больше не живут вместе».

Ханна точно знала, когда именно началась эта история, в какой миг некий злобный дух наморщил лоб, подумал: «А что, если…» – и принялся портить ей жизнь.

Все началось в субботу, когда они поехали в Лос-Гатос. Мама Ханны любила Лос-Гатос, милый и чистенький городок, где были магазины, которых не было в Санта-Крузе. Папа Ханны без особого энтузиазма относился к получасовой поездке по горной дороге (самой опасной трассе на свете, если верить папиным словам, с которой открываются восхитительные пейзажи и на которой постоянно случаются автокатастрофы, а еще трудно сохранять хладнокровие, сознавая, что трасса пересекает геологический разлом Сан-Андреас), но фирменный магазин «Эппл», кофейня и очаровательная площадь у любимого ресторанчика позволяли ему вполне приемлемо провести утро, пока Ханна с мамой ходили по магазинам.

За этим обычно следовал обед в непринужденной обстановке. Их любимый ресторанчик был светлым и просторным, с дружелюбными официантами в красивой форменной одежде, которые принимали заказ и тут же приносили корзиночки с булочками и прочей выпечкой, а мама с папой не очень хотели, чтобы Ханна наедалась хлебом. Пока ждали еду, мама с папой переговаривались, пили вино, а мама Ханны показывала папе кое-какие покупки (хотя, как заметила Ханна, далеко не все).

В общем, воспоминания Ханны о Лос-Гатосе были приятными, но однажды, полгода назад, она схватила крошечную булочку и покосилась на маму, которая смотрела в окно. Мамино лицо было отрешенным и печальным.

Ханна удивилась – обеды в Лос-Гатосе обычно проходили весело, хотя в последнее время веселье стало каким-то пронзительным и натужным, – и взглянула на отца.

Он смотрел на маму. Без отрешенного выражения, но печально.

– Пап?

Он заморгал, будто спросонья, и отчитал Ханну за булочку, хотя и не очень искренне. Мама продолжала смотреть в окно, словно увидела что-то в далекой дали и раздумывала, не выскочить ли прямо сейчас из-за стола и не броситься ли за этим чем-то, пока оно не исчезло из виду.

Принесли заказанные блюда, все поели, а потом поехали домой и с тех пор в Лос-Гатос не возвращались. Ханна решила, что именно с этого обеда и началось все плохое.

Потому что спустя два месяца мама уехала из дома.

В целом почти ничего не изменилось. Ханна ходила в школу, делала домашние задания, по вторникам посещала уроки французского (факультативно, потому что мама считала необходимым знать иностранный язык, хотя ближайшим местом, где говорили по-французски, наверное, была Франция). Папа ездил в магазин за продуктами и готовил ужин – мама Ханны часто отправлялась в служебные командировки по Америке и Европе, так что всегда досадовала и злилась на кухонную плиту и духовку, – и все шло как обычно.

Однако же есть разница между «мама в отъезде до выходных» и «мама в отъезде непонятно на сколько». Кухонный стол становится огромным. Посудомоечная машины шумит слишком громко.

На неделю приехал погостить дедушка – точнее, его вечные странствия по миру наконец-то занесли его в Санта-Круз, – и это было здорово. Он вел себя как обычно, мастерил странные фигурки из всякой ерунды, подобранной на прогулках, и дремал в кресле (как он выражался, «давал отдых глазам»). Однажды он приготовил ужин, хотя трудно было понять, что это за блюдо, и попытался помочь Ханне с домашним заданием по естествознанию, но минут десять недоуменно глядел на вопросы, а потом сказал, что они все неправильные.

Несколько раз к ним приходила Зои, провести время с Ханной. Тете Зои было двадцать восемь. Она жила в большом городе и была своего рода художником. Крашеная блондинка с ужасно ершистой стрижкой и татуировками, она постоянно одевалась во все черное и была папиной сестрой, намного его младше, и Ханна заметила, что Зои с папой смотрят друг на друга с настороженным удивлением, будто не верят, что они вообще родственники и принадлежат к одному и тому же виду живых существ. К тому же Ханна не очень понимала, что такое «своего рода художник». Она догадывалась, что это не самое лестное выражение, потому что так Зои называла мама, а мама Ханны и Зои не всегда ладили. «Своего рода художник» явно отличался от просто художника, ведь, как показывали многочисленные проверки, тетя Зои вообще не умеет рисовать.

Тетя Зои была дружелюбной и веселой; она изо всех сил старалась внушить Ханне, что, хотя родители Ханны сейчас не живут вместе, это не означает, что мама или папа ее разлюбили. Случается, что люди всю жизнь проводят вместе, а случается, что нет. Это их личное дело, и никто из посторонних никогда не сможет понять, почему так происходит. Иногда на это имеются важные причины, иногда – странные, а иногда это случается потому, что ничего нельзя исправить. А иногда причина бывает самой обыденной.

Ханна не знала слова «обыденная». Тетя Зои махнула рукой и невнятно пояснила: «Ну, понимаешь… обыденная».

Потом Ханна нашла это слово в интернете. В интернете говорилось, что оно обозначает нечто, «имеющее отношение к обычным жизненным проблемам». Объяснение ничего особо не проясняло до тех пор, пока Ханна не сообразила, что это всего лишь второе значение слова и что его чаще употребляют в смысле «ничем не примечательный, неинтересный».

Тут Ханна кивнула. Она не совсем понимала, как может быть неинтересно то, что мама с папой не живут вместе, но начала сознавать, что неинтересной постепенно становится вся ее жизнь.

Потом Зои приехала с ночевкой, посидеть с Ханной, потому что папа уехал в командировку в Лос-Анджелес. Ханна ввернула слово «обыденный» в разговор и с удовольствием заметила улыбку тети. Осмелев, Ханна спросила, не проще ли в следующий раз ей самой съездить в гости к тете Зои, в большой город. Ей казалось (о чем она говорить не стала), что там у них будет больше возможностей сдружиться и найти какие-нибудь новые развлечения, в отличие от ничем не примечательных и неинтересных. Зои ответила: «Да, наверное» – и предложила сделать попкорн и посмотреть кино.

Что бы там ни означало слово «обыденный», Ханне хватало сообразительности понять, что «да, наверное» обычно значит «нет».

В общем, жизнь тянулась, как длинная передача в телевизоре, который невозможно выключить. Ханна ходила в школу, ела и спала. Каждые несколько дней мама присылала ей письмо по электронной почте, и раз в неделю они разговаривали по скайпу. Мейлы были короткими, все больше о погоде в английском городе Лондоне, где работала мама. Телефонные разговоры были лучше, но иногда казалось, что в роли мамы теперь другая актриса.

Ханна поняла, что когда (и если) мама все-таки вернется, то вряд ли станет жить вместе с Ханной и папой. Во всяком случае, не сразу. Без мамы было трудно, но терпимо. Мысли о маме Ханна сложила в воображаемый ларец, прикрыла его (не очень плотно, но так, чтобы мысли оттуда не высовывались и не заставляли ее плакать) и сказала себе, что туда можно заглядывать когда угодно. Воображаемый ларец был золотым и богато украшенным, как в сказке.

Еще труднее было без папы, хотя он всегда был рядом.

Он был рядом, но на самом деле его не было. В нем переменилось все, кроме внешности (хотя он часто выглядел усталым, а глаза больше не улыбались). Он обнимал ее перед сном. Он обнимал ее у ворот школы. Когда было что сказать, один говорил, а другой слушал. Но иногда Ханна неслышно входила в комнату, смотрела на папу, а его будто бы не было.

А в остальном ничего не изменилось.

Школа.

Домашние задания.

Еда.

Сон.

Школа.

Домашние задания.

Еда.

Сон…

…как волны, плещущие о пустынный берег. Жизнь стала скучной, серой и спокойной еще и потому, что все взрослые, с которыми общалась Ханна – учителя, родители ее друзей и даже языкатый тренер в спортзале, – теперь относились к ней иначе. Они были внимательными, заботливыми, постоянно улыбались и заглядывали ей в глаза. Из-за этого мир словно бы утратил острые края и все углы сгладились. Исчезли форма, цвет и движение, а также ощущение света и тени. Все превратилось в какой-то туман, будто живешь в облаке.

Однажды осенью Ханна сидела у окна и смотрела, как по дереву у дома прыгает белка. Зверек был таким живым и веселым, что Ханна ему позавидовала и внезапно поняла: ее жизнь стала «обыденной».

Ужасно, невыносимо обыденной.

Что ж, пожалуй, с этого и начнем.

Не волнуйтесь, дальше будет интереснее. Все это еще пока не история. Это предыстория, общий фон, знакомство с прошлыми и развивающимися историями, чтобы выбрать подходящее время и сказать: «А теперь давайте посмотрим, что случилось дальше».

Мы всё увидим.

Но прежде чем продолжать историю Ханны, надо познакомиться еще кое с кем.

Глава 2

Тем временем на веранде гостиницы «Палас-отель» в районе Саут-Бич, Майами, дремал старик.

«Палас-отель» – одна из множества гостиниц в стиле ар-деко на полумиле побережья; в 1980-е годы их бывшее великолепие восстановили, однако теперь они снова постепенно возвращались к прежней ветхости, будто такое состояние было для них самым удобным. На коленях старика лежала местная газета, но он ее не читал. На столике, в тени зонта, стоял бокал чая со льдом, и его содержимое давно достигло температуры окружающей среды. В чае трепыхалось какое-то крупное насекомое, будто пловец вольным стилем. Официант, который обслуживал веранду, неоднократно подходил к столику узнать, не хочет ли старый хрыч заказать новый напиток. Всякий раз оказывалось, что глаза старика закрыты. Он давно уже сидел без движения.

Однако же официант решил сделать еще один заход. Через полчаса кончалась его смена. Что, в сущности, было замечательно. День выдался жаркий и душный, официант мечтал вернуться в свою обшарпанную квартирку, принять душ, пару часов посидеть на балконе, покуривая марихуану, а потом отправиться в город в надежде подцепить какую-нибудь дамочку в разводе, упившуюся «маргаритой», а если не повезет, то просто надраться в зюзю. Посетителей на веранде было немного. В эту смену официанту досталось до смешного мало чаевых (а он припозднился с квартплатой), поэтому он и решил – время близилось к пяти, – что хорошо бы впарить старперу в мятом костюме большой бокал вина или какой-нибудь дорогущий коктейль.

Официант подошел и выжидающе замер рядом.

Во сне голова старика склонилась на грудь, так что виден был только бледный лоб, покрытый возрастными пигментными пятнами, внушительный шнобель и зачесанные назад волосы снежной белизны и завидной густоты. Крупные бледные руки, тоже в старческих пятнах, лежали на коленях, костляво выпиравших из-под льняной ткани черного костюма. Кто, ради всего святого, носит черное во Флориде?

Официант кашлянул. Ответа не последовало.

Он снова кашлянул, на этот раз громче.

Сознание медленно возвращалось.

Казалось, оно возвращается из невообразимой дали, потому что это было не обычным пробуждением. Старик не просто проснулся. В тот день он очнулся от глубочайшего сна.

Он открыл глаза и не понял, где находится. Было жарко. И светло, но, судя по свету, день клонился к вечеру. С каменной террасы, где сидел старик, открывался вид на какой-то океанский простор.

Перед стариком стоял юноша в белом фартуке и с улыбкой, которую обычно изображают в надежде на финансовое вознаграждение.

– Хорошо отдыхается, сэр?

Старик недоуменно поглядел на него и сел поудобнее. Он окинул взглядом молодые парочки за столиками на веранде и пожилых людей, пристально взирающих из-под панам на океан, будто выжидая чего-то. Гостиницы по обе стороны. Пальмы.

Он обернулся к официанту:

– Где я?

Официант вздохнул. Старый пердун был вполне в себе, когда заказывал чай со льдом. Очевидно, дневная жара окончательно расплавила ему мозги.

– Не желаете ли бокал холодного шардоне, сэр? У нас великолепный выбор. Или вам больше по душе совиньон блан? Или мартини, беллини или соботини? Это фирменный коктейль нашего специалиста-миксолога, Ральфа Собо, в который входит трио…

– Я просил вас озвучить всю винную карту?

– Нет, сэр.

– Тогда отвечайте.

Официант напряженно улыбнулся и с нарочитой медлительностью произнес:

– Вы на веранде гостиницы «Палас-отель». Саут-Бич. Майами. Соединенные Штаты Америки. – Он подался вперед и добавил погромче, так, что на них стали оглядываться окружающие: – Планета Земля.

Старик недоуменно наморщил лоб:

– И долго я здесь?

– На веранде? Весь день. В гостинице? Понятия не имею. Наш консьерж предоставит вам эти сведения, а также сообщит ваше имя, если вдруг вы и его запамятовали. Вам принести что-нибудь выпить или как?

Старик помотал головой:

– Принесите счет.

Официант отошел, хлопая подносом по колену и давая себе мысленное обещание не торопиться со счетом этого дряхлого морщинистого недоумка.

Официант работал в гостинице всего несколько недель и плохо знал местный обслуживающий персонал. Иначе он наверняка слышал бы, что говорили об этом постояльце. В те три месяца, что старик занимал люкс на тринадцатом этаже, в номера по соседству было невозможно поселить гостей. В гостиничной компьютерной системе бронирования непонятным образом возник некий глюк, так что соседние с люксом номера отображались как занятые, хотя они были свободны. Любые попытки наладить программу или не обращать внимания на ошибочные сведения приводили к тому, что в гостинице резко возрастало число досадных недоразумений из-за неверного бронирования и, следовательно, количество недовольных гостей, поэтому консьержи продолжали держать эти номера свободными. Вдобавок пришлось отказаться от попыток списать деньги с кредитной карточки старика. Безупречный статус и подлинность кредитки не вызывали сомнений, но система отказывалась сохранять данные. В результате, к вящей досаде управляющего, востребовать причитающиеся суммы не удавалось. Гостиничный отдел техподдержки обещал в самом скором времени разобраться с проблемой. Управляющий надеялся, что так оно и будет, потому что подобные обещания выслушивал уже не в первый и даже не в третий раз.

Вот только официант всего этого не знал. Он подошел к кассе, незаметно разорвал счет старика на мелкие клочки, оставил передник на вешалке и, насвистывая, ушел с веранды.

Новый счет старому козлу принесут минут через десять-пятнадцать, но даже мелкое неудобство лучше, чем ничего.

Старик на веранде так долго не ждал. Он выложил на столик десятидолларовую купюру, прижал ее бокалом. Встал. Несколько секунд постоял, в полном спокойствии, с отрешенным лицом.

Потом внезапно улыбнулся.

Улыбка была не простой, веселой или довольной. Она была сложной, разочарованной. Со стороны могло бы показаться, будто он вспомнил о чем-то несрочном, но таком, чего не следовало забывать.

Он в последний раз взглянул на океан, повернулся и направился к дверям гостиничного вестибюля, двигаясь быстрее и увереннее, чем можно было ожидать.

Час спустя официант, освеженный душем, блаженно докуривал второй косячок на балконе своей квартиры, и тут балкон внезапно обвалился; официант рухнул с высоты сорока футов прямо на захламленный двор, где и умер достаточно быстро, потому что обломок железного прута пробил ему грудную клетку и вонзился в сердце.

Это произошло не случайно.

Глава 3

В семь часов вечера Ханна ждала.

Ждала.

И ждала.

Она ждала с самого завтрака, за которым папа был каким-то отрешенным и бесплотным больше обычного; ждала с тех пор, как он отвез ее в школу, обнял и поцеловал на прощание, но взгляд его был странным. Она заметила, что утром он забыл побриться. И за день до того тоже забыл. Она не ждала, пока делала домашнее задание по математике, когда он привез ее домой из школы, потому что знала, что надо быть внимательной. Папа часто говорил, что помогать с заданиями по математике – наказание за все запамятованные дурные поступки из прошлой жизни или даже прошлых жизней, и хотя это вряд ли было так, но Ханна понимала, что его терпение не бесконечно, особенно сейчас.

Она ждала, пока он готовил ужин, ее любимое блюдо, макароны в сливочном соусе с беконом и зеленым горошком, которое папа придумал специально для нее, когда она была совсем маленькой, и от одного запаха ей становилось тепло и уютно даже теперь, когда она знала, что мир изменился. Она сидела в уголке на кухне, читала и раздумывала, случайно он решил приготовить макароны в сливочном соусе или это как-то было связано с тем, что она знала и – непонятно почему – чего ждала. В последнее время ужины отличались загадочной непредсказуемостью: то какие-то сложные и незнакомые блюда, то замороженная пицца три дня подряд.

А сегодня на ужин были ее любимые макароны.

Она ждала.

Ужинали на кухне. Папа расспросил Ханну, как прошел ее день, и слушал вроде бы внимательнее, чем в последние пару дней. Сам он почти не ел.

Потом Ханна сунула свою тарелку в посудомойку и ушла в гостиную, ждать дальше. Наконец туда пришел папа, с чашкой кофе. Он уселся на краешек дивана и сказал:

– Мне надо с тобой поговорить.

На миг Ханна испугалась: вот сейчас он скажет, что мама не вернется из Лондона, или что Ханне нужно уехать, или что они должны переехать в другой город, или еще что-нибудь. Едва дыша, она уставилась на папу, но заметила, что взгляд у него ласковый, и решила, что, наверное, возможно, все не так плохо.

– О чем? – спросила она.

Он поджал губы и посмотрел на ковер. Видно было, что папа устал. В щетине проглядывала седина. Когда она появилась? До того, как мама уехала? Ханна не знала. При маме он никогда не забывал побриться.

– Я не очень хорошо со всем этим справляюсь, – сказал он. – В смысле, с тем, что мамы… что мамы нет. Я стараюсь делать все, что нужно. В общем-то получается, да? У нас с тобой все в порядке?

Ханна честно кивнула. По большей части все было вроде бы в порядке, но, даже если бы и не было, она понимала, что спрашивает он не ради ответа. Взрослые часто так делали – говорили то, во что сами верили, но с вопросительной интонацией. Это означало, что они говорят о чем-то важном, ну как-то так. Быстро начинаешь понимать, что отвечать на этот так называемый вопрос не нужно, точно так же как начинаешь понимать, что если ты девочка, то не нужно говорить мальчикам о счете в видеоигре, особенно если набираешь больше очков, чем они.

– Но… – Он умолк. Будто не знал, что сказать дальше.

– Тебе грустно, – сказала она.

Он удивленно рассмеялся:

– Ну да. И тебе тоже, я знаю. Все это, кхм… странно.

– Да, мне грустно, – согласилась она. – Но не так, как тебе.

– В каком смысле?

– Тебе по-плохому грустно.

Он поглядел на нее, закивал, и она очень испугалась, увидев слезы в его глазах. Она никогда не видела, чтобы папа плакал. Она знала, что жизнь – непростая штука, но если все так плохо, что у папы на глаза наворачиваются слезы, то, значит, все гораздо хуже, чем она думала. И ничего обыденного в этом нет.

– Я что-то не то сказала?

– Нет. Ты сказала очень умное. – Он шмыгнул носом, но плакать больше не собирался. – Мне нужно время… Во-первых, все вот это… – Он взмахнул руками, словно бы обводя дом, все, что в нем было, и то, чего в нем больше не было. – А еще… работа. Я торможу. Я бы справился с чем-то одним. А когда и то и другое вместе, то получается не очень.

Ханна знала, что папа зарабатывает на жизнь тем, что печатает для тех, кто в Лос-Анджелесе, помогает им сочинять истории. Она знала, что иногда это очень трудно, особенно потому, что, как она поняла из подслушанных разговоров родителей, почти все, на кого работал папа, были сволочами и идиотами, с творческими способностями комаров и нравственными принципами росомах. Эти слова папа произносил негромко, будто боялся, что его услышат за триста миль отсюда.

– В общем, тут дело такое, – сказал он. – Как ты смотришь на то, чтобы погостить у дедушки?

Ханна хотела немедленно согласиться, но смутно понимала, что делать этого не стоит.

– У дедушки?

Отец пристально смотрел на нее:

– Да.

– А почему не у тети Зои?

– Зои очень занята, – вздохнул он. – У нее намечается выставка, или перформанс, или что-то… ну, что-то такое. Вдобавок ты видела ее квартиру. Спать там можно только стоя.

Услышав старую шутку, Ханна привычно улыбнулась – то есть попыталась выжать улыбку. Сейчас все было иначе. Еще недавно не могло быть и речи о том, чтобы погостить у тети Зои. А теперь, очевидно, об этом подумывали, но в итоге мысль отвергли. Ханна тоже почувствовала себя отверженной.

– И мне кажется, что лучше погостить у него не пару дней, а чуть подольше.

– Подольше?

– Неделю. Или две.

Целых две недели?

– А когда?

– Завтра.

– А как же школа?

– Я уже поговорил с учительницей Джен. Она не возражает.

Ханна посмотрела на папу и поняла, что это неправда. Ну, не совсем правда. Да, конечно, он поговорил с учительницей. Нельзя забирать детей из школы без согласия центра управления полетом.

Лишь сейчас она вспомнила, что сегодня утром он отвез ее в школу пусть и небритый, но в приличных брюках и чистой рубашке – впервые за много дней не в обтрепанных джинсах, которые когда-то надевал только в выходные. Вряд ли можно забрать ребенка из школы на две недели, если просто сказать: «У меня возникли трудности». Наверное, он сослался на какую-то командировку к росомахам, поэтому и оделся как в офис. Для взрослых очень важно все, что связано с работой. К работе относятся с огромным уважением. Иногда кажется, что с бо́льшим уважением, чем к детям.

– А ты у дедушки спросил?

– Да. Я разговаривал с ним вчера вечером. Точнее, отправил ему мейл. Там телефон не берет.

– А где он сейчас? Ну, в какой точке света?

Папа улыбнулся, на этот раз по-настоящему. Ханна сообразила, что уже давно не видела такой улыбки.

– В штате Вашингтон, – ответил он, будто говоря об обратной стороне Луны. – Бог знает почему. Но место там замечательное. По-моему, тебе понравится. Он говорит, что очень тебя ждет.

Как только папа упомянул о возможности погостить у дедушки, Ханне захотелось туда поехать. Она обожала папиного папу, а еще ее очень привлекала перспектива уехать из Санта-Круза и заняться чем-то другим, лишь бы не влачить обыденное существование. Она не стала выказывать своей радости, чтобы папа не подумал, что ей хочется с ним расставаться. А значит, пришлось сказать еще и следующее:

– Но я буду по тебе скучать.

Как только она произнесла эти слова, то поняла, что это чистая правда. Ужасная правда.

Папа сжал губы, как делал, когда сердился. Но глаза у него были не сердитые. Ни капельки.

– Я тоже буду по тебе скучать, – сказал он. – Но есть скайп и мейл, а потом, это ненадолго. А когда ты вернешься, все будет лучше. Обещаю.

– Ладно, – сказала Ханна. – А можно я сейчас посмотрю Нетфликс?

– Да, конечно, – разрешил он, потому что деваться было некуда.

– Ура!

Она вскочила, побежала в игровую комнату и включила телевизор. Пока загружалась программа, Ханна взглянула в гостиную и увидела, что папа все еще сидит на краешке дивана, сгорбившись и свесив голову. Ни лица, ни глаз было не разглядеть.

Папины плечи вздрогнули раз, другой. Будто он над чем-то смеялся.

Глава 4

Водитель остановил такси на обочине Али-Баба-авеню и обернулся к пассажиру на заднем сиденье:

– Вам точно сюда?

Старик молчал всю дорогу из Саут-Бич в Майами-Дейд, не поддаваясь попыткам Доминго втянуть пассажира в разговор. Хотя Доминго мог разговорить кого угодно. Он был отличным собеседником. И слушателем тоже, а это очень редкое умение; обычно он заводил беседы с пассажирами просто из желания что-нибудь рассказать и узнать, откуда они приехали и куда направляются, а вовсе не потому, что получал за это больше чаевых, хотя всегда принимал деньги с благодарностью.

Но этот пассажир… с ним почему-то ничего не срабатывало. Все замечания Доминго он оставлял без ответа, пребывая в неутомимом и громком молчании. Сейчас он, опустив на колени большие бледные ладони, смотрел на сумерки за окном.

– Да, – сказал он. – Именно сюда.

Доминго хохотнул:

– Ага. Если надо, чтобы вас ограбили или продали наркоту, которая наверняка отправит вас прямиком в больницу, то вам сюда. Тоже мне рай земной.

Пассажир протянул ему несколько купюр, демонстрируя, что поездка окончена. Однако же избавиться от Доминго было не так-то просто.

– Какого черта вам понадобилось в Опа-Локе? Вычитали на каком-нибудь дурацком вебсайте, что только здесь готовят вкусно и по-домашнему? Враки это все. Ну разве что сварят вам крысу в метамфетамине. Если вам хочется поесть, я знаю приличное заведение, там вас не накормят человечиной.

Старик открыл дверцу. Доминго не унимался:

– Послушайте, ну хоть возьмите мою визитку. Как вы отсюда выберетесь? Не садитесь в местное такси, даже если оно попадется вам на глаза. Только оно не попадется, честное слово. Вас отвезут за угол и ограбят до нитки. Если повезет.

Старик выбрался из машины и пошел по улице, изначально не отличавшейся живописностью и выглядевшей так, словно по ней недавно пронесся средней силы ураган. Доминго хотел было двинуться следом, но передумал – в этом районе не стоило задерживаться дольше, чем нужно.

Такси уехало.

В угасающих сумерках старик около часа бродил по улицам. Ему попадались невысокие склады непонятно чего, окруженные колючей проволокой. Приземистые одноэтажные жилища, между которыми виднелись скудные рощицы чахлых пальм, – дома отстояли друг от друга не из роскоши, а потому, что их обитатели не доверяли соседям. Тротуаров не было, поэтому старик шел посредине дороги, по выщербленному и растрескавшемуся асфальту, в колдобинах и выбоинах, с многочисленными заплатками и пучками травы, – таким дорогам место в провинциальных полумертвых городках. Стояла удушливая жара.

Людей было немного. Иногда мимо пробегали дети, не останавливались. С крыльца ветхого домишки на старика смотрела женщина, будто любопытствуя, что это за дурак объявился. Мужчины, толпившиеся на перекрестках у продуктовых лавок, следили за ним глазами. Он шел медленно, на всякий случай, вдруг кто-нибудь покажет, куда ему идти. Никто не двинулся с места. Все были какими-то выдохшимися, вялыми, будто не могли набраться сил и ограбить дряхлого старца, который явно заблудился.

Наконец старик замедлил шаг.

Он что-то почувствовал.

Он медленно повернулся, втянул носом воздух, принюхиваясь, и направился к следующей улице. Дома там стояли еще дальше друг от друга; свет горел лишь кое-где. Ощущение было… правильным.

В конце улицы темнела громада какого-то заброшенного здания, и старик сразу понял, что это такое.

Он вошел, и они уставились на него.

Посреди громадного пустующего склада горел костер из сухих пальмовых листьев и обломков мебели.

Вокруг стояли пятеро. Трое белых, один негр, один полулатино, взрослые, всем хорошо за двадцать, а то и за тридцать, но одеты, как подростки, в куртки с капюшонами и обтрепанные джинсы. Каждый выглядел так, будто с удовольствием кого-нибудь избил бы. На полу и в проломах стен горели свечи – сотня, а то и больше.

Один, самый высокий из белых, захохотал:

– Ого! Да ты потерялся, дурашка.

Старик прошел дальше, остановился шагах в десяти от костра, молитвенно сложил руки и пристально посмотрел на каждого.

– Нет, – произнес он спокойным, рассудительным голосом. – По-моему, я в нужном месте. – Он вытащил из кармана бумажник и швырнул его к ногам говорившего. – Для начала разберемся с этим. Не хочу, чтобы вы отвлеклись на обычный грабеж.

Высокий недоуменно поморщился.

Его приятель поднял бумажник, профессионально ознакомился с содержимым и присвистнул.

– Шесть сотен, – доложил он высокому, явно вожаку. – И мелочь. Мы его прямо сейчас убьем?

Высокий промолчал. Его звали Роберт. Точнее, так его звала мать. Она умерла уже давно, как и отец и две его сестры. Теперь все называли его Нэш. Он исхитрился прожить почти сорок лет – внушительный возраст, по меркам местных уголовников, – и за это время натворил много всяких дел. В общем-то, трудно сказать, чего он не натворил. Достаточно будет и того, что женщины, мужчины и дети видели его в ночных кошмарах и просыпались в ужасе от жутких воспоминаний о его злодеяниях. Нэш грабил, калечил и убивал – ружьем, ножом, голыми руками или продажей наркотиков, смешанных с мелом, чистящими средствами или просто уличной пылью.

Короче говоря, Нэш был очень нехорошим человеком, а в последние полгода начал исследовать новые сферы, способы и средства совершения злодейств.

Однако же он был весьма неглуп. Поведение старика говорило о том, что просто так его не убить. Во всяком случае, пока не убить.

– Чего тебе?

– Зачем свечи?

Трое переглянулись.

– Мы сатанисты, – гордо объявил один тип, не выпуская из рук бумажник старика.

– Заткнись, – сказал Нэш.

Старик с любопытством уточнил:

– Правда?

Тип с бумажником не собирался затыкаться:

– Что, не веришь?

– Раз ты говоришь, значит так оно и есть.

– Попробуй только не пове…

Нэш повернулся к типу с бумажником и зыркнул на него. Тип умолк. Замер с раскрытым ртом. Попытался сомкнуть губы, но не получалось. В конце концов он сжал челюсти. Лоб его покрылся испариной, руки дрожали.

Старик с интересом наблюдал за происходящим.

Дрожащий тип отступил в тень. Остальные последовали за ним. Нэш остался стоять перед стариком.

– Последний раз спрашиваю, чего тебе? – сказал Нэш.

Старик дружелюбно пожал плечами:

– Любопытствую. Мне нравятся развалины, заброшенные и затерянные. Я гулял, увидел склад, решил посмотреть. Думал, он пустой, ну или здесь обосновались бродяги и наркоманы. А вместо этого… – Он обвел рукой помещение. – Свечи. Красота. Но вы не очень похожи на читателей журнала «Марта Стюарт ливинг»^[2]. Вот мне и стало интересно.

– Ты кто?

– Тот, кого ты видишь. А вот ты кто, Роберт? Кто ты сейчас?

Нэш уставился на него:

– Откуда ты знаешь это имя?

– У меня игра такая. Если я не знаю имени человека, то называю его Роберт. Так вот, скажи-ка, он правду говорит? Вы, господа, действительно сатанисты?

Нэш решил сказать правду не потому, что считал это важным или обязательным, а потому, что настало время показать странному типу, с чем – и с кем – он имеет дело.

Он раскрыл правую ладонь у груди и, не сводя глаз со старика, кашлянул.

Над ладонью возникло слабое тусклое сияние, которое быстро превратилось в яркий огненный шарик размером с мяч для гольфа.

Старик поглядел на пламя и сказал вроде бы удивленно:

– Ха!

– Вот так-то. – Нэш сжал кулак и опустил руку. – Ясно тебе?

– Пожалуй, да.

– Вот и хорошо. Еще вопросы есть или ты собрался сваливать? Оставайся, мы тебя поколотим. Для тренировки. Неплохо разомнемся.

– Ты как это сделал? Ну, огонь?

– Это дар.

– От кого?

– От него. От Темного властелина. За то, что работаю на него.

– Как? Что ты делаешь?

– Мы ему молимся, – сказал Нэш. – Каждый день. И приносим жертвы.

Старик кивнул, будто кто-то объяснял ему важные изменения в условиях медицинского страхового полиса.

– Какие жертвы? Животных? Людей?

– Нет, – презрительно отмахнулся Нэш. – Это все устарело. Для того чтобы делать нехорошие вещи с правильными намерениями, не нужны всякие выдумки Денниса Уитли^[3].

– И что же вы делаете?

– Ломаем. Поджигаем. Портим.

– Кто «мы»?

Остальные так и стояли поодаль, не ввязывались в разговор, зная свое место.

– Я в основном. А эти… они пока не дотягивают.

– Так покажи, что ты можешь.

Нэш медлил. С одной стороны, было очень странно. Он понятия не имел, что это за тип. Может, коп. Но даже если это коп, то на Нэша у него ничего не было, иначе он явился бы сюда с подмогой и при оружии – и то при условии, что в полицейском департаменте Майами служат такие детективы, которым давно пора сидеть на крылечке и ждать приезда внуков, чтобы отправиться с ними в Диснейуорлд и потратить там столько денег, что хватило бы месяц кормить семью в Опа-Локе.

С другой стороны, Нэшу давно хотелось покрасоваться перед кем-нибудь еще, а не только перед своими прихвостнями. Он миллион раз показывал им, что и как делать, но у них ничего не получалось. Что-то не клеилось, и это не позволяло ему двигаться дальше. Нэш понимал, что в одиночку по этому пути не пройдешь. Авторитет зависел от того, скольких ты привел с собой. Дар надо было передавать. День за днем. Ночь за ночью.

Он сунул руку в карман джинсов и вытащил картонную коробочку размером с пачку сигарет.

– Что это?

Нэш открыл коробочку, выложенную ватой, достал из нее крохотную шкатулку и поднес поближе к старику.

Старик чуть наклонился и, прищурившись, посмотрел на сверкающие черные бока шкатулки. На крышке кто-то тщательно выписал зимний пейзаж: заснеженные ели и сосны, сани в упряжке и парочка в старомодных шубах и меховых шапках. Изображение было четким, словно нарисованное кистью в один волосок; зеленые и белые цвета с вкраплениями алого, лилового и золотого казались еще ярче на фоне черных стенок шкатулки. Поверхность была очень блестящей, будто покрытая многочисленными слоями бесцветного лака. Детали картинки и ее блеск напомнили старику о другой шкатулке, гораздо большего размера, которую когда-то сделали для него на заказ.

– Ну и?..

– Здесь по соседству живет старикан. – Нэш бережно положил шкатулку на пол. – Я слышал, как он рассказывал кому-то в магазине, мол, его жена умирает от рака. Ее мать из России. Единственное, что она оттуда привезла, – такую вот шкатулку. Их называют лаковыми миниатюрами. Шкатулку украли, когда старикова жена была совсем маленькой, но она о ней помнила все эти годы. Вроде как память о матери, и все такое. В общем, старикан знает, что жена вот-вот умрет, а у него есть деньжата, которые он копил украдкой от нее. Все эти годы, по доллару, по центу, на черный день, и все такое. И вот теперь решил, что этот день настал. Так вот, он рассказывает типу за прилавком – а тому, ясное дело, плевать на эти басни, сразу видно, – что все деньги, все семьсот пятьдесят долларов, потратил на эту хрень. Много лет жена во всех подробностях расписывала свое сокровище, он несколько месяцев искал его в интернете, по описанию. А у нее на следующей неделе день рождения. И старик хотел сделать ей подарок. Ну, хотеть-то он хотел, только заглянул я к ним в гости в прошлое воскресенье. Когда они ушли в церковь.

– Украл, значит. Хорошо.

Нэш улыбнулся:

– Ага. Но дело не в этом.

Он поднял правую ногу, помедлил с закрытыми глазами, будто вознося молитву, с силой опустил тяжелый ботинок на хрупкую шкатулку и растер ее в порошок.

Секунд десять он молчал, наслаждаясь содеянным. Потом открыл глаза.

– Вот что ему нравится.

Старик не двигался, будто прислушивался к чему-то, а чуть погодя покачал головой:

– Ничего.

Он помрачнел. Возможно, разочаровался.

Нэш недоуменно посмотрел на него, поскольку ожидал совсем другой реакции.

– Что?

Старик стоял, нахмурившись и поджав губы. Еще недавно он был спокоен и равнодушен, будто беседа не представляла особого интереса. Но сейчас в нем что-то изменилось. Он стал несчастным и каким-то задумчивым. Серьезным.

– В чем дело, старый хрыч?

Старик рассеянно взглянул на Нэша:

– В чем дело? Я объясню тебе, в чем дело. Мне нравится твой стиль, но есть одна проблема.

– Какая проблема?

– Большая. Не знаю, кому уж ты совершаешь жертвоприношения, дружище, но он точно не дьявол.

– С чего ты взял?

– Потому что дьявол – это я.

Он повернулся к типу с бумажником, воздел руку и щелкнул пальцами.

Тип взорвался.

Наступила полная тишина. Никто из присутствующих, с ног до головы забрызганных кровью и ошметками мозгов и внутренностей, не произнес ни слова, не издал ни звука и не двинулся с места. Было так тихо, что казалось, будто они даже перестали дышать, но потом все моргнули одновременно.

– Дома пробовать не рекомендуется. – Старик подобрал с пола свой бумажник, упавший прямо под ноги, как по заказу. – А вообще, так держать.

Он целеустремленно вышел в ночь, будто решил, что наконец пора заняться делом.

Глава 5

В самолете все было хорошо, только стюардесса постоянно подходила к Ханне и разговаривала с ней как с пятилетней. Сначала Ханне это даже нравилось. Ей было чуть-чуть боязно лететь в одиночку, хотя и здорово, ведь это доказывало, что она уже совсем взрослая. Конечно же, ее провожал папа, по-прежнему небритый; он говорил очень тихо и все время моргал. Когда объявили посадку, папа сжал Ханну в объятьях, а потом смотрел, как она идет по коридору, пока она не свернула за угол и больше его не видела. Какая-то добрая тетенька с длинными седыми волосами попыталась ее утешить: мол, они скоро увидятся. Ханна не поняла, с чего бы это она, но вежливо поблагодарила.

Ей не хотелось представлять, как папа возвращается домой один-одинешенек и входит в пустой молчаливый дом. Поэтому она стала читать книгу.

Полет прошел нормально, как и всегда.

Она вышла из секции «Прибытие» в аэропорту Сиэтла и сразу же увидела дедушку, пухлого, розовощекого и необратимо лысого. Он стоял, сунув руки в карманы вельветовых брюк. Она подбежала к нему и уткнулась во внушительное пузо.

– Все хорошо, – сказал он, обнимая ее; от него, как обычно, пахло мятой. – Все будет хорошо.

Полчаса спустя они уже ехали прочь из Такомы на дедушкиной машине. Кажется, хотя и не наверняка, это была та же самая машина, на которой он приезжал в Санта-Круз. Ему нравилось часто их менять, причем выбирая такие цвета, которые вроде бы и не имеют названия, в промежутке между бурым и илисто-зеленым; невозможно даже вообразить, что кто-нибудь захотел бы их придумать. Описать форму машины было трудно – больше всего она напоминала рисунок ребенка. Единственным постоянным признаком драндулета (как нового, так и старого, ведь их невозможно было отличить) оставалась его невероятная захламленность.

Когда дедушка открыл багажник, чтобы положить туда вещи Ханны, ему пришлось сдвинуть птичью клетку, два мешка старых будильников, сломанный DVD-плеер, множество обуви, зеленый шланг, свернутый в бухту, две большие медные пружины и чучело енота. Ханна не знала, позволено ли ей по закону сидеть на переднем сиденье, но выбирать не приходилось, потому что заднее сиденье было завалено всякой всячиной, перечислить которую было невозможно без десятифутового листа бумаги, карандаша и точилки.

Иногда дедушка сооружал странные фигурки; одна из них, собранная из внутренностей маленького телевизора, часов, игрушечной мыши и всяких штучек, названия которых Ханна не знала, красовалась на книжной полке в ее спальне. Ханна понятия не имела, что это, но фигурка ей нравилась. Раньше дедушка дарил эти фигурки родителям Ханны, но мама считала, что им самое место в гараже.

Ханна села на переднее сиденье. Вытянуть ноги не получилось, потому что в нише для ног стоял старый чемодан. Кожаный, с пыльным кодовым замком. Она вежливо спросила, нельзя ли его куда-нибудь передвинуть.

– Увы, нельзя, – ответил дедушка. – Если его сдвинуть, машина не поедет.

Как часто бывало, Ханна не поняла, правда это или нет, но в конце концов устроилась поудобнее, опираясь ногами на чемодан.

– И где ты теперь живешь, дедушка? В смысле, в какой точке света?

– Увидишь.

– А далеко туда ехать?

– Довольно далеко. Поедем живописным путем.

– А мне надо всю дорогу болтать о пустяках или лучше задумчиво смотреть в окно?

Он поглядел на нее и улыбнулся, отчего у глаз собрались глубокие добрые морщинки.

– Ну, голубушка, это уж как тебе больше нравится.

Он вывел машину со стоянки, а Ханна, сознавая, что сделает и то и другое, откинулась на спинку сиденья и вгрызлась в сэндвич, который принес для нее дедушка.

Еще совсем маленькой Ханна узнала о дедушке важную вещь – у него не было определенного места жительства. Нет, он не был бездомным, как те, кто сидел на тротуарах в Санта-Крузе, нищие, обделенные и беспризорные, унылые или озлобленные, загорелые дочерна, с опаской поглядывавшие на прохожих; мама с папой объясняли Ханне, что с ними надо обращаться вежливо и по-доброму, потому что они это заслуживают даже больше, чем все остальные. Им было негде жить, потому что не хватало денег на жилье или потому что они нездоровы умственно или физически.

Дедушка был не такой. Постоянного пристанища у него не было, потому что ему так больше нравилось. Долгое время – еще до рождения Ханны – у него был дом. Дедушка жил с бабушкой (Ханна ее не застала) в Колорадо. Наверное, даже тогда он предпочел бы менее оседлый образ жизни, но его жена считала иначе, а еще надо было растить детей – папу и тетю Зои, – поэтому пришлось довольствоваться одним домом, одной дорогой, одним набором магазинов, местных радиостанций, погодных условий, соседей и принятых в обществе норм, а еще дурацкой соседской собачонкой, которая без устали гавкала, год за годом, и до сих пор, вспоминая об этом, дедушка морщился.

Как только он пришел в себя после смерти бабушки, то сделал то, чего всегда хотел. Продал дом и все его содержимое и отправился в странствия. Это случилось двадцать лет тому назад. А сейчас он стал квантовым старцем, так что было невозможно предсказать, куда именно – в какую точку света, как говорили мама с папой, закатывая глаза, – его занесет. Он разъезжал по Соединенным Штатам (а иногда и по другим странам типа России или Мозамбика, но больше путешествовал по американскому континенту), сменяя один драндулет на другой (возможно, это был один и тот же драндулет невероятно почтенного возраста, точно никто не знал). Иногда он зависал в одном месте на несколько месяцев, снимал квартиру, домик или сарай. Иногда он останавливался всего на несколько дней, жил в гостинице, мотеле или даже, как мрачно подозревала мама Ханны, в таком захолустье, что останавливаться там было негде, а значит, он ночевал в машине.

Ханна считала, что мама преувеличивает. В дедушкиной машине (или машинах) попросту не хватало места для спанья.

Они ехали уже несколько часов. Сначала машина шла по шумным городским улицам, потом по загруженным магистралям, и Ханна сидела тихо, потому что дедушка сосредоточился. Он вел машину неторопливо, на малой скорости, что время от времени раздражало других водителей, которые выражали свое недовольство, нажимая на гудок или размахивая кулаком. Папа Ханны обычно отвечал на критику так же, но дедушка спокойно мычал себе под нос, а потом вдруг прибавлял газу, обгоняя другие машины в облаке пыли и ловко маневрируя по дорожным полосам. Конечно, во время этих гонок хотелось закрыть глаза, но в общем-то в аварию слабо верилось.

Вскоре они выехали за черту города и катили по полуострову Олимпик. Дедушка включил автомобильную магнитолу и слушал тихую сложную музыку, которую очень любил и называл «барокко». Когда кассета закончилась, он не стал ее менять. Порой они проезжали мимо леса, а порой – вдоль холодного скалистого берега, подсвеченного солнечными зайчиками, отражавшимися от поверхности океана, мимо рощиц серебристых и белых берез. Иногда Ханна с дедушкой говорили о школе и всяком прочем, а еще о местах, где дедушка побывал в последнее время (там, куда они ехали, он жил уже несколько недель, что по его меркам считалось долгим временем; до этого он бродил по горам в какой-то Сирии, о которой Ханна даже не слыхала, но ему там не понравилось – слишком жарко и пыльно).

По большей части – а день уже клонился к вечеру – они ехали в уютном молчании. Ханна любила умение дедушки слушать и когда хотелось поговорить, и когда хотелось помолчать. Молчание не заставляло его думать о работе, мейлах и прочих штуках, которые словно бы держали маму с папой в своих захватных лучах. Чтобы привлечь внимание родителей, приходилось говорить без остановки, просто чтобы напомнить им о своем присутствии. А вот с дедушкой – нет.

Иногда, когда в жизни происходит много такого, что и не объяснишь, лучше всего говорить молчанием.

А потом Ханна уснула.

Она проснулась в сумерках, из-за того что машина замедлила ход. Ханна выпрямилась на сиденье, проморгалась и увидела, что дедушка свернул с шоссе на узкую двухполосную дорогу, уходящую в холмы.

– Мы на месте?

– Мы всегда на месте, – сказал дедушка. – Об этом очень важно помнить. Но в данном случае до того места, куда мы направляемся, уже недалеко.

– Что?

– Извини. Я хотел сказать – да, на месте.

Дорога извивалась по холмам. С вершин холмов за деревьями виднелся океан, а потом дорога опять сбегала по склону.

В конце дороги стояла гостиница, старомодная двухэтажная охотничья сторожка, но дедушка свернул к домикам, стоящим вдоль тропы, вьющейся по утесу над пляжем, и остановил машину у последнего дома.

– Добро пожаловать в Калалок.

Домик был деревянный, выкрашенный белым и серым, хотя и не недавно. В нем было чисто, но пахло затхлостью, будто застоявшимся морским ветром. В домике были две спальни, туалетная комната с крошечной ванной, в которой Ханна не смогла бы вытянуть ноги, а в гостиной стояли два кресла и диван, но телевизора не было. Вообще. Даже маленького. Ханна, удивленная таким ненормальным положением дел, проверила несколько раз.

Всю внешнюю стену гостиной занимали стеклянные раздвижные двери, за которыми виднелась тропка к океану. Дедушка положил чемоданчик Ханны на кровать в ее спальне, открыл двери и повел ее по тропинке, мимо пары обшарпанных пластмассовых стульев, стоявших на крошечной веранде, откуда можно было наслаждаться видом, предварительно надев теплый свитер, а то и два.

Утес высился на двадцать футов над пляжем – широкой полосой серого песка, уходившей в темно-серый океан. На песке там и сям валялись обломки пла́вника, очень большие и очень белые. На пляже не было ни людей, ни даже следов. Казалось, что земля здесь кончается. Океан простирался в дальнюю даль и еще чуть-чуть дальше.

Чайка пролетела высоко в небе и исчезла.

Внезапно Ханне стало очень одиноко, хотя дедушка стоял в нескольких шагах от нее. Она сжала айпод в кармане джинсов.

– А вайфай здесь есть?

– В домике нет. Есть в гостинице, мы пойдем туда ужинать.

Ханна кивнула.

– Хочешь соскайпиться с папой?

Ханна пожала плечами. Дедушка поглядел на океан и коснулся ее руки.

– Не знаю, как ты, – сказал он, – но мы так долго ехали, что я уже проголодался.

Она улыбнулась. Он всегда ее слышал.

Глава 6

Тем временем в тысяче миль от них, на окраине городка в Северной Дакоте, в ресторанчике под названием «Фирменное фиаско Фрэнки» за столиком сидел человек.

Название ресторанчика объяснялось тем, что его хозяина звали Фрэнки; иногда бывает и так. Фрэнки был неплохим поваром, и в городе ресторанчик слыл практически единственным местом, где прилично кормили. Мало кто знал, что Фрэнки никогда не хотел быть хозяином ресторана. Он хотел быть кинозвездой. И ему это почти удалось, когда его утвердили на основную роль второго плана в телевизионном сериале о чудаке-подиатристе, заделавшемся детективом-серфингистом; сериал назывался «Голеностоп» и по странной случайности был первым, в создании которого участвовал папа Ханны. Сериал продлили на второй сезон, что стало самым большим и, в общем-то, единственным достижением Фрэнки. Он играл угрюмого приятеля главного героя, и по сценарию ему полагалось мрачно бормотать: «Фиаско» – всякий раз, когда что-то шло не так. Эта фраза стала очень популярна среди телезрителей – минут на пять.

Когда сериал закрыли, а Фрэнки сообразил, что мир шоу-бизнеса не горит желанием и даже не собирается его удерживать, ему хватило ума вернуться в родной город, где на свои сбережения он купил захудалый ресторанчик, просто потому, что больше ничего ему в голову не пришло. Методом проб и ошибок – и отчасти из упрямства и вредности – он выучился на повара, и теперь «Фирменное фиаско Фрэнки» стало единственным местом в Шендиге, штат Северная Дакота, куда местные жители ходили вкусно поесть.

Однако Фрэнки нисколько не удовлетворяло такое положение дел. Ему по-прежнему хотелось сниматься в кино, и все прошедшие годы он таил неуемную злобу на посетителей ресторанчика. Что они знают о жизни, которой он жаждал? Ничего. Ничегошеньки. Пшик. Им подавай лишь бургеры, куриные крылышки, картошку фри и пиво. Они приходят и обжираются, не подозревая, что всю эту еду готовит человек, которому по справедливости следует сидеть на веранде роскошного дома на пляже в Малибу и наслаждаться богатством и успехом.

В отместку каждый вечер Фрэнки портил какое-нибудь блюдо. То пересаливал, то переперчивал, то смешивал самые неуместные ингредиенты в такой пропорции, что результат даже отдаленно не напоминал нечто съедобное. Подробности обычно не обсуждались, но многие посетители знали о подвохе, ошибочно полагая, что это – повторяющаяся случайность. Однако же тот, кому попадалось несъедобное блюдо, не смел жаловаться, потому что жалобщиков Фрэнки выпроваживал и больше в ресторан не пускал, а в Шендиге, штат Северная Дакота, нормально поесть было негде, кроме «Бургер кинга» и «Кафе Молли» (а там кормили отвратительно). Посетитель, получивший очередную подляну от Фрэнка, должен был съесть, сколько мог, вежливо объяснить официантке, что наелся, и так же вежливо отказаться от предложения забрать остатки с собой, понимая, что по статистике следующая подляна выпадет ему не скоро.

Если, конечно, этот посетитель не был Роном.

Рон ужинал у Фрэнки раз в неделю. Ресторанчик находился неподалеку от его дома, и Рону нравились низкие потолки, стены, обшитые деревянными панелями, и негромкая музыка. И еда ему тоже нравилась, хотя примерно в каждый третий заказ ему доставалось что-нибудь совершенно ужасное. Рон не догадывался о подлянах Фрэнка, поэтому всякий раз пожимал плечами и списывал это на судьбу.

Рон много чего списывал на судьбу. Так уж вышло. Вот, например, сегодня ему досталась кабинка – пересесть он не мог, потому что ресторан был битком набит: посетители старались приходить в час пик, когда снижалась вероятность получить блюдо, по вкусу напоминающее дохлую крысу, пару дней тушенную в соплях, – над которой проходила водопроводная труба, а в ней образовалась течь, и оттуда на голову Рона то и дело падали капли очень холодной воды. Он попробовал устроиться на сиденье напротив, но там тоже капало, только кипятком.

Сегодня заказанные им ребрышки были очень вкусными, вот только Рон этого не замечал. Он думал о двух проблемах. Во-первых, сегодня он разбил машину. Пару дней мела метель, и, хотя большинство водителей удерживались на обледенелой дороге, Рону не повезло. А поскольку он недавно потерял работу в багетной мастерской, из-за того что уронил (и повредил – катастрофически, так, что починить было нельзя) очень дорогую картину, ремонтировать машину было не на что. А без машины не устроишься на работу.

Во-вторых, он думал о своей подруге, Рионде. Точнее, как он уныло понимал, о своей бывшей подруге. Она работала в «Бургер кинге» и была милейшей женщиной. Рон ей нравился, но их отношения сопровождались сплошными неприятностями: он умудрился прожечь ей новое платье, когда устроил романтический ужин при свечах, а подавая машину назад, ухитрился отдавить Рионде ногу.

До сих пор Рионда терпела все, но то, что случилось в прошлый уик-энд, не укладывалось ни в какие рамки. Она наконец-то пригласила Рона познакомиться с родителями, а посреди ужина ему приспичило в туалет, и после целого ряда необъяснимых случайностей пришлось срочно вызывать не одну, а две бригады сантехников, посменная работа которых обошлась предположительно в сумму от шести до десяти тысяч долларов, однако они не смогли обнаружить и устранить источник невыносимой вони (специалисты предполагают, что она неустранима). Рон понуро вышел из дома, подталкиваемый охотничьим ружьем отца и неудержимыми рыданиями Рионды и ее матери.

В общем, Рон решил, что на дальнейшем развитии отношений можно поставить крест.

Рон вздохнул и потянулся за кока-колой, тут же перепачкал рукав рубашки в соусе барбекю, попытался оттереть пятно, но случайно задел стакан и опрокинул его. Сквозь дыру в столе кока-кола пролилась ему на брюки.

Именно из-за подобных случаев его и прозвали Невезучим Роном.

Жуя ореховый пирог, почему-то изрядно отдававший рыбой, Рон посмотрел на человека у стола.

Это был старик с крупными кистями рук и седыми волосами, зачесанными назад со лба. На старике был мятый костюм из черной льняной ткани. Старик молчал. Просто стоял, уставившись в угол кабинки, на место рядом с Роном.

Он так упорно туда смотрел, что Рон тоже повернул голову. Место рядом пустовало, как и следовало ожидать.

То есть… оно вроде бы пустовало. Естественно, Рон не видел странного грибообразного существа ростом фута четыре, на корявой бурой физиономии которого отразилось крайнее удивление, вина и страх.

Рон обернулся к старику:

– Простите, чем могу помочь?

Старик отступил, прошествовал через весь зал и, не оборачиваясь, вышел.

– Гм, – сказал Рон.

Он рассеянно поковырял ореховый пирог, от которого к горлу подступила тошнота, и отодвинул тарелку.

Расплатившись и, как обычно, не упомянув о странном вкусе пирога, Рон вышел из ресторана на замерзшую парковку и разочарованно обнаружил, что опять идет снег. На машине Рон доехал бы до дома за пять минут. Пешком ему предстояло полчаса взбираться по обледенелому склону холма. Что ж, ничего не поделаешь.

Он дошел уже до середины парковки, как вдруг из-за машины выступил какой-то человек. Рон вздрогнул, поскользнулся и упал.

Лежа на снегу, он сообразил, что перед ним старик из ресторана. У головы старика ореолом кружили снежинки. Ну, Рон решил, что это снежинки.

– Встаньте, пожалуйста, – попросил старик.

Рон попытался встать, но снова поскользнулся и упал примерно в то же положение.

Старик терпеливо ждал.

С третьей попытки Рон поднялся на ноги.

– Вы кто?

– Ответ на этот вопрос вам лучше не знать, – сказал старик. – Отвернитесь от меня, пожалуйста. Только осторожно, не упадите.

– Зачем?

– Отвернитесь, прошу вас.

Рон повиновался. Что-то в поведении старика вызывало невольное желание повиноваться.

– Благодарю вас. А теперь не двигайтесь.

Старик умолк. Рон почувствовал, что его одернули сзади. Он оглянулся, но старик все так же стоял в нескольких шагах от него.

– Смотрите вперед.

Рон торопливо сделал, как велено, и снова ощутил рывок, на этот раз сильнее, будто с него пытались отодрать то, что вцепилось в одежду, нет, в самую кожу, и не хотело или не могло отпустить. Внезапно тянущее чувство прекратилось.

Он услышал, как старик что-то пробормотал, а потом по снегу захрустели шаги.

– А теперь можете встать лицом ко мне.

Рон медленно повернулся и с удивлением заметил, что старик стоит на том же месте и, задумчиво склонив голову, смотрит на него.

– Очевидно, что мой помощник обратил на вас внимание без каких-либо на то оснований, – произнес старик. – Я его примерно накажу.

– Вы о чем?

– Примите мой совет как награду за перенесенные несчастья. Даже если вам кажется, что извинения больше не помогут, попробуйте еще раз. Все может измениться. За день.

Рон смотрел вслед старику, который направился к большому черному автомобилю в углу парковки. Несмотря на почтенный возраст, старик без труда шел по обледенелому асфальту, на котором не мог удержаться Рон.

Старик зачем-то открыл заднюю дверцу автомобиля и замер, будто дожидался, пока в салон заберется ленивый пес, потом захлопнул дверцу, уселся за руль и уехал.

На полдороге домой Рона, замерзшего до полусмерти, неожиданно осенило. Поначалу мысль казалась глупой, однако он не мог от нее отделаться. В конце концов он повернулся и побрел обратно в город.

Он пришел в «Бургер кинг» и просидел там полтора часа, хотя Рионда упрямо не обращала на него внимания. Потом она все-таки сменила гнев на милость и выслушала его извинения за все-все-все, включая и катастрофу в доме ее родителей в прошлые выходные.

Состояние туалета в родительском доме все еще представляло проблему, потому что днем туда прислали подразделение армейских специалистов, и теперь прошел слух, что дом родителей Рионды и соседние дома пойдут под снос, как представляющие опасность для окружающей среды. Тем не менее Рионду несколько смягчили искренние извинения Рона.

Сам Рон как-то неуловимо изменился. Он дождался окончания смены и вызвался проводить Рионду домой. Дорога к вершине холма обледенела, но на этот раз поскользнулся не Рон, а Рионда. Рон успел ее подхватить, и она не упала.

Она его поцеловала.

Спустя пять месяцев они поженились.

В нашей истории они больше не фигурируют, но я рад сообщить, что они жили долго и счастливо.

Глава 7

К тому времени как Рон добрался до «Бургер кинга» и набирался смелости войти внутрь, старик в черном льняном костюме сидел за стойкой сумрачного подвального бара в пяти улицах оттуда. Со стороны казалось, что он сидит в одиночестве. Это было не так.

На соседнем табурете пристроился бес по имени Ветроцап. Барные табуреты не приспособлены для того, чтобы на них сидели бесы-невезучники, поэтому Ветроцап то и дело соскальзывал. Если бы вы могли его видеть, то наверняка решили бы, что больше всего он напоминает большой-пребольшой гриб, типа лисички. Только у него было лицо и тоненькие ручки и ножки в мохнатых пятнах плесени, будто завалявшийся в холодильнике кусок съестного, который давно пора выбросить. К счастью, как и все бесы этого типа, Ветроцап был невидим для людей.

– Ты очень глупый бес, – сказал старик.

– Ага, знаю.

Бес и впрямь это знал. Он был родом из семейства чрезвычайно глупых бесов, славившихся своей беспросветной тупостью. Однажды его родители досаждали двоим в одном и том же доме, но не виделись целых четыре года, потому что по глупости не могли перебраться с одного этажа на другой. Что, в общем-то, неудивительно. Вот только дом был одноэтажный. А бабушка Ветроцапа была такой тупой, что не могла запомнить даже собственное имя (и постоянно называла себя «ну та, которая там, где я»), и почти тридцать лет досаждала самой себе. (Единственным оправданием ей служило то, что она не могла от себя отстать. Бесы-невезучники очень приставучие: если к кому-нибудь пристанут, то отцепить их почти невозможно.) Все семейство было таким дремучим, что никто из них даже не додумался подать прошение о переводе в категорию бесов-глупышей, задачей которых было подталкивать в общем-то умных людей к глупым поступкам, для чего требуется лишь доступ к спиртному и лицам противоположного пола.

– Изволь-ка объясниться, Ветроцап.

– Ну, босс, тут дело такое. Когда вы исчезли…

– Я не исчезал.

– Ага, в общем, когда… ну, значит, пока вас не было, я прямо не знал, что делать. И никто не знал. Сначала все вроде было нормально, ведь я тысячу лет без остановки доставлял людям неприятности, так что обрадовался временной передышке. Но лет через десять вроде как задумался – ну ладно, отдохнул, а дальше что? Я только и умею, что доставлять неприятности, работа у меня такая. В общем, я снова взялся за свое, и все шло как по маслу, честное слово. Эх, видели бы вы меня! Я такое устраивал… Сплошные неприятности, просто загляденье. И вот как-то раз торчу я в переполненном пабе, потому что тетка, которой я двадцать лет досаждал, померла из-за дурацкого несчастного случая, когда жарила тофу, и мне пришлось искать, куда бы еще приткнуться. Тут подвернулся один тип. Полный мудак. То, что надо. Ну, думаю, держись, голубчик. Ты мой. Я когти выпустил и как прыгну… А он, сволочь, отступил в сторону. Я пролетел мимо и вцепился в типа, что стоял за спиной мудака, в того самого Рона, от которого вы меня отцепили и который, честно говоря, не заслуживал всех этих мучений. Но, сами понимаете, раз уж я вцепился, отцепиться не могу. – Ветроцап пожал плечами, из-за чего сполз с табурета и с тихим шлепком растянулся на грязном цементном полу.

Дождавшись, когда бес взберется на табурет, старик сказал:

– Дурак ты.

– Совершенно верно. Но послушайте, босс, это же такое чудо, что я вас встретил! Теперь уж точно повеселимся, устроим дурные времена. А вы где были?

Старик пристально посмотрел на беса:

– Я уснул.

– Чего-чего?

– Мое времяпрепровождение – не твоя забота.

– А, так конечно, нам довод не нужен^[4]. Не моего ума дело, ага. Особенно потому, что ума у меня маловато. Вообще не соображу, для чего он, если уж начистоту говорить.

– Да, лучше так, Ветроцап.

– Что, соображать? – встревоженно уточнил бес, будто ему велели сделать то, на что он явно не способен.

– Нет, говорить со мной начистоту.

– Ну, это я всегда. А про что?

Старик серьезно взглянул на него:

– Ты мне поклоняешься? И жертвы приносишь?

– Конечно, босс, – недоуменно протянул бес. – Утром, днем и вечером, даже когда отдыхал и никому не досаждал, ну, как я уже рассказывал. С утра первым делом, и последним перед сном, ну и в обед – до или после, это уж как получится, каждый день я поклоняюсь вашему адскому величию, да проклята будет ваша непреложная вековечная грозность и так далее…

– А как ты приносишь жертвы?

– Как полагается. Для начала, все мои деяния и помыслы устремлены к вам, о темный владыка. Всякий раз, как задумываю что-нибудь дурное, как только подкидываю кому-нибудь очередную подляну, то совершаю все ради вашей вящей грозной славы.

– Гм.

Старик наблюдал за единственными посетителями бара – парочкой хмырей за столиком в углу. Они негромко переговаривались, и даже недалекому бесу Ветроцапу было ясно, что хорошими людьми их не назовешь. Чуть погодя, старик устало отвел взгляд, будто ему надоело разглядывать хмырей или его отвлекли какие-то другие мысли.

– Босс?

Старик молчал. Бес испуганно выжидал. Если бы утром, когда он проснулся (свернувшись калачиком на крыше дома Невезучего Рона), ему сказали, что он сегодня обязательно увидится со своим владыкой и повелителем, он запрыгал бы от радости (и свалился бы с крыши). Ему по-прежнему хотелось запрыгать от радости, но уже с опаской. У старика явно что-то было на уме, а бес по опыту знал, что это не сулит ничего хорошего. На всякий случай Ветроцап решил, что осторожность не помешает, и сидел очень-очень тихо.

Наконец старик обратился к нему:

– У меня есть для тебя два дела.

– Что угодно, босс, вы же знаете.

– Во-первых, посмотри мне в глаза.

Внезапно Ветроцап очень испугался. Он сообразил, что на самом деле выжидал не испуганно, а как-то иначе. Уединенно? Нет, было какое-то другое слово, которое тоже начиналось на букву «у». Умильно? Угодливо? А, не важно. Сейчас он действительно испугался. Бес хорошо знал, что от взгляда старика люди абсолютно и полностью шизеют. И не только люди, но и бесы, черти, демоны и даже злобные жракулы, от которых Ветроцапу всегда было не по себе.

С другой стороны, если старик посмотрит на него и сведет его с ума, то Ветроцап никак не сможет исполнить загадочное второе поручение, потому что совершенно ошизеет. Поручить кому-нибудь два дела, а потом лишить возможности выполнить второе было больше в духе Ветроцапа. Старик так никогда не поступал.

– Ладно, – вздохнул бес и медленно поднял взгляд.

Ровно через минуту старик кивнул:

– Хорошо. Ты сказал правду.

От облегчения бесу показалось, что он вот-вот растечется, как желе. В предыдущих шестидесяти секундах было мало приятного. Казалось, что по крошечным извилинам его так называемого мозга ползет когтистый кислотный червяк, который выбрался откуда-то из моря огня, крови и древнего-предревнего праха.

Но теперь все это наконец прошло, и, очевидно, бес выдержал испытание.

– И какое же третье дело, босс?

– Второе, Ветроцап.

– А, ну да. Прошу прощения.

– Так вот, прогуляйся по округе, поищи наших. И всех, кого найдешь – и бесов, и демонов, и жракул, и фамильяров, и тени, и душерезов, и шранков, – приведи сюда. По-быстрому. Немедленно.

– Понял, босс. Будет исполнено.

– Так чего ты сидишь?

– А, ну да.

Бес соскользнул со стула и шмыгнул в ночь. Старик в льняном костюме остался сидеть, погруженный в глубокую задумчивость.

Усталый.

Дряхлый.

Минут через десять два хмыря встали из-за столика в углу и направились к барной стойке, решив ограбить старика.

– Посмотрите мне в глаза, – велел старик.

Пять минут спустя один хмырь перерезал всю семью в доме за шесть кварталов от бара, угнал машину, врезался на ней в стену и немедленно умер.

Второй хмырь вышел в холодную темную ночь и провел недолгий остаток своих дней в картонной коробке под мостом; при каждом вздохе ему чудилось, что под веками шевелятся пауки.

Старик по-прежнему сидел в баре, дожидаясь возвращения беса.

Глава 8

Ханна рассеянно водила вилкой по тарелке. Еда ей нравилась. Всё в гостинице – и ужин, и завтрак, и вот теперь обед – было вкусно. Не так вкусно, как готовил папа, когда был в ударе, но все-таки не мороженая пицца три дня подряд. Просто Ханне совершенно не хотелось есть.

И спала она плохо. Несколько раз в ночи ее будили печальные завывания ветра. Он проносился мимо окон и над крышей домика, протяжно стеная, а потом улетал, будто забыл о горе, из-за которого рыдал, или смирился с ним. На какое-то время все стихало, воцарялась напряженная тишина, а потом завывания начинались снова, громче и протяжнее, будто ветер понимал, что все гораздо хуже, чем кажется, и что надо сообщить об этом всем на свете.

А еще было холодно. Дедушка накинул на нее груду одеял и покрывало, но всю ночь Ханна мерзла и мерзла. Часов в шесть утра, завернувшись в халат и одеяло, она прошлепала из спальни в гостиную. Как ни странно, там сидел дедушка, одетый будто для прогулки. Он смотрел на море, точнее, туда, где было бы море, если бы не было так темно.

– Ты очень рано встал, – сказала Ханна.

– Что?

Дедушка не сразу отвлекся от своих мыслей, но потом сказал, что в гостинице уже сервируют завтрак, поэтому можно пойти и поесть яичницы, чтобы согреться.

Все это время он вел себя как-то странно: то и дело склонял голову набок, будто к чему-то прислушивался, потом досадливо пожимал плечами и снова принимал обычный вид.

День начался с прогулки. Они спустились по деревянной лесенке на пляж, повернули налево и пошли. Спустя час они повернули назад. В сером море рябили волны. На сером песке там и сям темнели большие валуны. Вокруг никого не было.

Ханна с дедушкой разговаривали. Потом Ханна никак не могла вспомнить, о чем шел разговор. О всякой всячине. Мама с папой всегда спрашивали, как дела в школе, сделала ли Ханна домашнюю работу и не собирается ли наконец навести порядок у себя в комнате. Беседа с дедушкой была похожа на прибрежные волны, которые накатывают и снова убегают в море, вроде бы ничего не означают, но в то же время существуют по-настоящему. Жаль, конечно, что такую беседу очень трудно запомнить.

– А чем мы сегодня займемся? – спросила она.

– Прогуляемся в другую сторону. Это очень важно. Иначе берег перевесится.

– Правда?

– Да. Как доска на качелях. И весь песок ссыплется в один конец. И все из-за меня. И из-за тебя тоже.

Ханна недоверчиво изогнула бровь. Дедушка с невинным видом сидел за столом.

Кроме них, в ресторане была только молоденькая официантка. Похоже, она готовилась к чемпионату мира на самое скучающее выражение лица и, судя по всему, имела все шансы на призовое место.

– А тебе здесь не одиноко?

– Мне нигде не одиноко.

– Как же может быть не одиноко, если рядом нет других людей?

– Одиночество никак не связано с людьми.

– Неужели тебе хоть иногда не хочется с кем-нибудь поговорить?

Дедушка помахал рукой, в тщетной надежде привлечь внимание официантки.

– Все дело в возрасте, деточка. Вот как видят старичка с книжкой в уголке, так и думают: ох, бедняга, одиноко ему, наверное, надо бы его подбодрить. И подходят, начинают разговор, даже не спрашивают, хочется тебе этого или нет. И всегда говорят громко, обстоятельно, будто ты не способен понять даже самых элементарных вещей, будто у тебя с головой не все в порядке.

– Правда?

Размахивание рукой не помогло. Дедушка громко кашлянул. Официантка поглядела в другую сторону.

– Почти всегда, – продолжил он. – Считается, что раз старики двигаются медленно, то и соображают так же. Просто люди забывают, что старость подкрадывается, когда живешь очень долго, а значит, видел многое. Вот доживешь до моих лет…

– А сколько тебе лет, дедушка?

Ханна знала, что взрослых прерывать нельзя, но не хотела упускать такого замечательного случая. О возрасте дедушки всегда спорили. Никто точно не знал, сколько ему лет. Его день рождения был известен – 20 ноября, – но в каком году он родился, оставалось тайной. Папа и тетя Зои всегда утверждали, что он родился в 1936 году, потому что так говорила их мама. Но однажды под Рождество мама Ханны случайно упомянула об этом, а дедушка, который за обедом выпил вина, громко расхохотался и заявил, что он родился не тогда, совсем не тогда. Все наперебой старались выведать у него точную дату, но безуспешно. Мама Ханны предполагала, что дедушка по старческой забывчивости просто не помнит года своего рождения. А сама Ханна считала, что он их поддразнивает.

– Очень, очень много, – лукаво усмехнулся он. – А теперь попросим счет. Будь так добра, швырни в официантку ложкой. Целься в голову.

Берег в правой стороне не был пустынным. С гор сбегала река, рваным зигзагом, будто очумелая после драки. Ближе к берегу устье расширялось, речное дно усыпала галька, а в воде белели ветви и стволы с ободранной корой, будто мертвые кости, принесенные с гор. Дедушка терпеливо дожидался, пока Ханна не обследует устье, но даже ребенку, привыкшему играть в одиночестве, для успешной экспедиции нужны друзья-ровесники.

Они с дедушкой прошли чуть дальше и обнаружили участок берега, усеянный песчаными долларами – плоскими морскими ежами. И не просто обломками панцирей, которые иногда попадались на пляже в Санта-Крузе. Ханна обрадовалась, что нашла неповрежденный кругляшок, попыталась его поднять, а он неожиданно зарылся поглубже в песок. Морские ежи были живыми.

Это открытие немного обескуражило Ханну, как если бы внезапно ожила прибрежная галька.

Они с дедушкой шли все дальше и дальше. В дикой глуши не было ничего интересного, и останавливаться не имело смысла. За полчаса Ханна с дедушкой не обменялись ни словом.

Наконец Ханна устала и остановилась.

На берегу никого не было. Ханна почувствовала себя обломком плавника, вынесенным на берег давным-давно… Или нет, не плавника…

Однажды папа рассказал ей о неких Стражах в горах Биг-Сура. Вроде бы иногда, в сумерках, на опушке леса или на вершине холма появляются странные силуэты – все больше поодиночке, но изредка парами. Темные фигуры, укутанные в длинные плащи, лица скрыты капюшонами или просто тенями. Эти Стражи стоят неподвижно и молчаливо, а едва моргнешь – пропадают. Папа говорил, что их не раз видели за последние сто лет, а у индейцев есть древние легенды о таких же неведомых существах. Сначала Ханна решила, что папа все выдумал – проверял, как она воспримет сюжеты, которые он сочинил по заказу сволочей и идиотов в Лос-Анджелесе, – но однажды ее учительница сказала, что Стражи упоминаются в стихотворении малоизвестного поэта, который когда-то жил в Кармеле, а еще в повести Джона Стейнбека, а Джон Стейнбек знал все-все-все про сардины, поэтому, наверное, знал и про Стражей^[5].

Ханна почувствовала себя Стражем.

Кем-то неведомым, обитающим вне обыденной жизни, отдельно от нее. Как если бы Ханна жила в тайной стране, скрытой за той, где жили все остальные, или как если бы Большой Злой Волк – из сказки, что очень пугала Ханну в детстве, особенно когда сказку рассказывала тетя Зои, которая очень не любила волков, – сдул ее дом, навсегда изменил ее мир и забросил ее в место, где все ее страхи были невидимы для других, потому что окружающие всегда смотрели в другую сторону.

– Давай пойдем назад.

– Нет.

– Почему?

Дедушка улыбнулся, но как-то очень серьезно:

– Назад пойти нельзя, можно только вперед. Я это вычитал в какой-то книге.

– А это правда?

Он пожал плечами:

– В некотором смысле – да. Бывает, что время соскальзывает вбок, но случившееся изменить невозможно. Приходится приноравливаться жить с ним дальше. Люди часто сходят с ума или глубоко разочаровываются, потому что этого не понимают.

– А мама с папой будут вместе?

Вопрос вырвался неожиданно, словно бы ниоткуда. Дедушка долго молчал, и Ханна решила, что он ее не услышал или что она все-таки не задала вопрос вслух.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Может быть.

– Ты на это надеешься?

– Я надеюсь, что они примут для себя правильное решение, – осторожно произнес он. – Но я не знаю, какое именно. По-моему, они сами пока этого не знают.

Ханна не верила своим ушам.

– Правильное решение – быть вместе. Мы семья! Они должны быть моими мамой и папой.

– Они и так твои мама и папа. И всегда ими будут. Даже если будут жить порознь.

– Этого недостаточно.

– Боюсь, что придется удовольствоваться лишь этим.

– Нет!!!

Она уставилась на него. Он вдруг перестал быть похожим на дедушку, на того, чье лицо так знакомо, что видишь не его, а словно бы все внутри. А теперь оно стало чужим, маской из морщин, за которой прятались проницательные, всезнающие глаза – стариковские, столько всего перевидавшие, что теперь он глядел на мир по-другому.

Неправильно.

Высказать все это Ханна не смогла и убежала.

Конечно же, он ее нагнал. Не бегом – будь у Ханны другое настроение, мысль о бегущем дедушке ее бы очень насмешила. Он нагнал ее обычным шагом, твердым, размеренным, неторопливым. Ханна запыхалась. Он – нет. Ханна растеряла свою злость. У него злости не было. Вот так и побеждают в конечном счете.

Когда они вернулись в домик, Ханна сказала, что пойдет погулять в парке у гостиницы, одна. Дедушка не стал возражать, только напомнил, что к краю обрыва подходить опасно, и попросил через час вернуться в гостиничное лобби.

Ханна притворилась, что уходит в парк, а когда домик скрылся из виду, свернула к гостинице. В лобби она отыскала укромный уголок, вытащила свой «айпод-тач» и вызвала по скайпу папу.

Ответа не было. Ханна решила, что это хороший знак. Скайп был установлен у папы на телефоне и на обоих компьютерах – на персональном в кабинете и на его драгоценном лэптопе. Если папа не слышал вызова, то, наверное, куда-то ушел, что гораздо лучше, чем целыми днями пялиться на экран компа, чем папа и занимался круглые сутки, с тех пор как уехала мама; Ханна догадывалась, что это пустая трата времени еще и потому, что пяление на экран не сопровождалось звуками набора на клавиатуре. В общем, хорошо.

Тогда она позвонила маме. Мама ответила после восьмого звонка, будто телефон лежал где-то далеко.

– Сейчас очень поздно, солнышко, – первым делом сказала мама.

Ханна забыла о разнице во времени. Сейчас было четыре часа дня. Ханна посчитала в уме. У мамы сейчас полночь.

– Извини, – сказала Ханна, жалея, что первым делом мама не сказала что-нибудь другое.

– Тебе папа не напомнил о разнице во времени?

Ханна задумалась. Мама явно не знала, где сейчас ее дочь.

– Я ему не сказала, что хочу тебе позвонить.

– Ничего страшного. Как у тебя дела?

– Хорошо. А у тебя как?

– Тоже хорошо. Только очень холодно.

– А тогда зачем ты там?

– В каком смысле?

– Ну, если в Лондоне так холодно, зачем тебе там оставаться? Возвращайся домой.

– Понимаешь… все не так просто.

– А ты объясни.

– Не могу. Тут работа и… в общем, мне надо здесь побыть.

– Я тебя ненавижу, – выпалила Ханна.

– Ох, солнышко, я знаю, что тебе сейчас очень трудно. Все так сложно… Но ты ведь не по правде так говоришь…

Голос у мамы был расстроенный. Ханна хотела взять свои слова назад, но не могла – девать их было некуда. Слова были настоящими, складывались в самую настоящую историю, и Ханна поняла, что ей необходимо было кому-то их сказать. Правда, непонятно, кому именно: маме, папе или, может, дедушке, ведь даже он не смог пообещать ей, что все будет хорошо. Но кто-то должен был услышать, прямо сейчас, и понять, что все было нехорошо. А для этого было только одно слово. Ханна никогда раньше не испытывала ненависти к кому-то или к чему-то, но теперь в голове у нее звучало только это слово. И загораживало все остальное.

– По правде, – сказала она. – Я тебя ненавижу.

– Солнышко, я очень хочу с тобой еще поговорить, но, прошу тебя, на минуточку позови папу.

Ханна прервала связь. Подошла к большим окнам лобби, уселась в кресло и стала смотреть на океан. Свет понемногу угасал, и серое море медленно поднималось навстречу серому небу, а потом они соединились.

Пришел дедушка. Они поужинали и поговорили, но немного. В домик вернулись по тропинке вдоль обрыва. Когда Ханна забралась в постель, дедушка сел на кресло в ее спальне. Они долго сидели в темноте и молчали.

– Я понимаю, ты хочешь, чтобы они снова были вместе, – наконец сказал он. – Конечно хочешь. Может быть, так оно и случится. Я очень на это надеюсь. Я люблю их обоих. Но ты тоже пойми, что они оба очень любят тебя. И я тоже. И на сегодня этого достаточно. Поверь мне, это очень и очень немало.

Ханна знала, что он не лжет.

– Ладно, – сказала она.

– Твои чувства сейчас очень сильны, но постарайся не придавать им значения. Спи крепко, попробуй увидеть сны. А завтра все может измениться.

– Ладно, – повторила Ханна.

Она закрыла глаза и притворилась спящей, пока дедушка тихонько не вышел из комнаты.

Потом Ханна все-таки уснула.

Дедушка вошел в кухню. Сварил кофе, налил в кружку, вышел в гостиную. Уселся в кресло, глядя в темноту.

Приготовился ждать.

Глава 9

Тем временем в Майами Нэш и его (не разлетевшиеся в клочья) приятели – Эдуардо, Джесси и Чекс – грабили магазин подержанных вещей неподалеку от склада, где встретили странного старика в костюме.

Обычно преступники стараются не совершать преступлений в том районе, где живут, потому что грабеж тех, с кем видишься постоянно, может закончиться плачевно. Люди не любят, когда их грабят. Они расстраиваются и ожесточаются. В таких местах, как Опа-Лока, где ограбленные, как правило, умеют за себя постоять, подобная практика оканчивается драками, жестокими разборками, переломами и прочими неприятностями.

Нэшу на это было наплевать, хотя магазин, который они сейчас грабили, принадлежал некоему мистеру Файлсу, и любому дураку на районе было известно, что с ним шутки плохи. Мистер Файлс прекрасно знал, что́ о нем думают, и легко мог догадаться, что единственным, кто решится его ограбить, был Нэш, которого боялся даже мистер Файлс. Дело усложнялось тем, что товар в магазине по большей части был краденым, полученным мистером Файлсом от самого Нэша. Так что краденое теперь крали по второму разу, и вполне возможно, что по прошествии некоторого времени Нэш снова продаст награбленное мистеру Файлсу и вся эта техника и электроника зависнет в одних и тех же руках, как обломки кораблекрушения на море в мертвый штиль.

Именно поэтому, чтобы преуспеть на ниве преступлений, необходимо отличаться умом и сообразительностью. Трудно отслеживать хитросплетения связей и иерархии преступного мира, где ошибки приводят не к переоценке ценностей и пересмотру планов, а к тому, что тебя вылавливают из залива, да еще и по частям. Те, кому недостает ума и жестокости уверенно ориентироваться в этой системе – такие как Эдуардо, Джесси и Чекс, – как правило, тянутся к вожаку и выполняют его приказы.

К ограблению магазина мистера Файлса они приступили с опаской, хотя и обрадовались, что нашлось чем заняться. После встречи со стариком в черном костюме им явно недоставало бодрости духа. Следующим вечером все трое явились к Нэшу домой; их босс сидел на покосившемся крыльце, зажав в одной руке сигарету, а в другой пиво, и глядел куда-то вдаль. На этот раз он почему-то не встал, не подошел к ним решительной поступью и не повел их в ночь на очередное прибыльное дельце.

Он просто сидел в одиночестве, потом потянулся еще за одним пивом и сигаретой. И молчал. Пронаблюдав за ним целый час, все трое повернулись и ушли.

Как правило, люди с криминальными наклонностями не отличаются особой дальновидностью. Поэтому многие и попадают в тюрьму. А еще, вместо того чтобы откладывать сбережения на черный день, такие люди тратят награбленные деньги почти сразу. Так что Эдуардо, Джесси и Чекс сейчас сидели на мели.

На следующий вечер они снова заявились к Нэшу; да, можно было самим заняться мелкими кражами, но сотрудничать с Нэшем было гораздо прибыльнее. Вдобавок все знали, что он страшно мстил за любой наезд на своих людей, так что с ним было еще и безопаснее.

В общем, хотя это и было не в их привычках, они решили набраться терпения и подождать.

В этот вечер Нэш все-таки сошел с крыльца. Решительности в поступи поубавилось, и его люди вроде бы догадывались почему. Вот уже полгода он пытался создать им репутацию. Он стремился сделать их не просто крутыми ворами, наркодилерами и грабителями, а настоящими злодеями. Тогда, в заброшенном складе, казалось, что кое-чего Нэш все-таки добился. Но тут старик в костюме взорвал Пита и ушел. А Нэш остался – в полном замешательстве, непризнанный, отвергнутый и, в общем, выставленный дураком.

Все понимали, что подобное, особенно в присутствии подчиненных, нельзя оставлять безнаказанным.

Боссы, которых выставляют дураками, обычно пытаются укрепить свою власть жестокими поступками и злодеяниями, от которых в первую очередь страдает ближайшее окружение. К счастью, в этот вечер Нэш не ощущал себя дураком.

– Чем займемся, босс? – спросил Джесси.

– Делом, как обычно, – ответил Нэш.

И они приступили к делу.

Проникнув в торговый зал, они разошлись по сторонам. Магазин мистера Файлса они посещали часто, и как грабители, и как покупатели, поэтому помещение было им хорошо знакомо. Знали они и что красть. Не телевизоры, хотя на стене висело штук двадцать. Телевизоры больше никто не ворует, потому что они слишком громоздкие и тяжелые. Игровые приставки гораздо лучше. Они меньше по размеру и по весу, и сбыть их гораздо легче – даже наркоманы от них не отказываются, потому что под кайфом любят сидеть перед игровым экраном. Лэптопы тоже хороший товар.

Но лучше всего телефоны.

Эдуардо прошел в дальний конец зала и начал складывать в сумку самые новые модели лэптопов. Джесси проделывал то же самое с игровыми приставками, наметанным глазом выбирая самые популярные. Чекс и Нэш отошли к стендам с телефонами. Сквозь тяжелую железную решетку на окнах в торговый зал проникал слабый свет мигающей неоновой вывески и изредка скользили лучи автомобильных фар. Грабители не боялись, что кто-то заметит силуэты в магазине и вызовет полицию. Копы старались не нарушать зыбкое равновесие преступной экосистемы, за исключением тех случаев, когда число жертв превосходило разумные пределы.

Чекс остановился перед стеллажом с телефонами «Эл-Джи» и «Самсунг». Его не интересовали дешевые мобильники из тех, что называют одноразовыми, которыми пользуются наркодилеры и бомжи. Он складывал в сумку только смартфоны.

Нэш двинулся дальше, к самому крутому товару – айфонам. Их было много, гораздо больше, чем в последнее ограбление. Похоже, у мистера Файлса появился еще один поставщик награбленного, и Нэшу придется с этим разбираться. Он – авторитет и не потерпит конкурентов на районе еще и потому, что если мистер Файлс перестанет полагаться на Нэша, то соотношение сил наверняка изменится. Нэш знал, что способен все разрулить; его радовала сама возможность злодейского насилия. После унизительного происшествия на складе Нэшу не терпелось кого-нибудь искалечить, особенно тех, кто доставил ему неприятности. Именно об этом он и размышлял, часами сидя на крыльце. Искалечить. Навредить. Изувечить и сломить, растоптать, чтобы другим неповадно было. А потом еще добавить.

– Что это? – Чекс перестал складывать телефоны в сумку и, склонив голову набок, прислушался.

– Что «что»?

– Я что-то слышу.

– Ничего подобного. Работай, не отвлекайся.

Однако Чекс не повиновался. Нэш хорошо понимал, что сообщники исполняют его приказы исключительно из страха, а значит, если один из них воспротивился, то на это должна быть веская причина.

Зажав айфон в кулаке, Нэш тоже замер и прислушался. Сначала – ничего. А потом какое-то тихое потрескивание. Даже не потрескивание. Шипение. А потом, чуть громче, далекий вой.

Джесси и Эдуардо, негромко переговариваясь, продолжали собирать аппаратуру и вроде бы ничего не слышали. У черного хода, через который они проникли в магазин, тоже никого не было. Нэш всмотрелся в телевизоры на стене. В них что-то изменилось. Экраны по-прежнему были темными, но не просто черными, как обесточенный жидкокристаллический или плазменный дисплей. В мутной черноте слабо виднелись какие-то расплывающиеся круги. Экран ненастроенного старого телевизора обычно контрастный, шумный и трескучий. Экраны на стене словно бы все включили, но сигнал на них явно не поступил.

Джесси и Эдуардо тоже заметили неладное.

– Что случилось?

Нэш повелительно выставил ладонь вперед. Ему уже пришло в голову разумное объяснение: если все телевизоры, подсоединенные к одной сети, внезапно заработали, то выключатель находится где-то в подсобке.

Значит, там кто-то есть.

Он потянулся к пистолету за поясом и тут заметил кое-что еще. На экране айфона в руке у Нэша виднелось то же самое. По блестящей черной поверхности экрана расплывались мутные темные круги. Но ведь айфон невозможно включить из подсобки.

Нэш поглядел на Чекса, который тоже удивленно рассматривал телефон.

– Что за хрень?

Нэш снова уставился на айфон. Круги проявились четче. Он не мог отвести от них взгляд. Темно-серые тона потемнели, светло-серые посветлели. В медленном круговороте смутно угадывался какой-то рисунок, будто на черно-белых картинках, куда надо долго смотреть, пока не увидишь далматинца или еще какую-нибудь фигню. Только эта картинка двигалась.

Лицо?

В телефоне?

Кто там? Что там? Кажется, их много. Нэш решил, что они хотят поговорить именно с ним, что все это затеяно ради него одного. В этом он ошибался: нечто подобное происходило по всей стране, со множеством таких же, как он, людей. С одной только разницей – Нэш воспринимал все это очень четко. Все это предназначалось не одному ему, но вызвало сильнейший отклик только в нем, потому что его душа уже была настроена на нечто подобное.

Поэтому только он заметил, что в калейдоскопе точек на экране возникло цифровое изображение компаса с бешено вертящейся стрелкой.

Чекс продолжал глядеть на экран телефона, Эдуардо и Джесси смотрели на экраны телевизоров, но никто из троицы изображения не видел. Оно было не для них.

А потом Нэш услышал – или почувствовал – сообщение. Оно звучало диким и злобным воем, глухим, будто откуда-то из-за гор, в ночи; и в этом многоголосом завывании можно было разобрать два слова. Глагол и направление. Нэш заморгал и ощутил, как сообщение пронизывает его насквозь.

Стрелка компаса замерла.

Она четко указывала направление.

Внезапно экран почернел, а шуршащее потрескивание прекратилось.

Когда все выбрались из магазина, Джесси заметил, что к Нэшу вернулась его решительная поступь. Нэш прикурил, помолчал, будто раздумывая, а потом кивнул на сумки с награбленным на плечах сообщников.

– Бросайте, – велел он.

– Чего?

– Там, куда мы отправляемся, нам все это ни к чему.

– А куда мы отправляемся?

– На запад. – Нэш отшвырнул окурок и пошел к машине. – Мы отправляемся на запад.

Глава 10

Старик в черном костюме вел машину. Такие, как он, обычно пользуются услугами помощников, и по большей части так оно и было: он, пассажир, сидел на заднем сиденье и глядел в окно, испепеляя взглядом ландшафт. А сегодня из помощников был только Ветроцап, однако понятно, что беса-невезучника за руль сажать не стоит.

Поэтому старик вел машину сам. Очень быстро.

Большой черный автомобиль несся по шоссе, то вдоль окраин небольших городков, где жители беспокойно ворочались в постелях, будто потревоженные дурным сном, которого они не помнили, то по открытым пустынным пространствам, где не было никого и ничего, кроме редких ночных птиц или мышей-полевок, которые, мелко дрожа, провожали его боязливым взглядом.

Наконец автомобиль достиг своей цели.

Старик припарковал машину. Он велел бесу сидеть в салоне – под страхом наказания ужасней смерти. Тем не менее бес напомнил ему, что раз уж невезучников не стоит сажать за руль, то не рекомендуется и оставлять их без присмотра в машине. Его однажды оставили в салоне, а машина каким-то образом оказалась на дне озера. Колесами кверху.

Старик вздохнул и сказал:

– Что ж, тогда иди со мной, только молчи и не высовывайся.

Подразумевалось, что под страхом наказания ужасней смерти.

– Хорошо, – сказал Ветроцап. – Так что, можно вот прямо сейчас начинать молчать?

– Да.

– Выполняю ваше повеле… – Бес посмотрел на старика, закрыл рот и побрел следом к домику в конце тропы.

Одна стена домика была почти вся из стекла. В доме было темно, но, когда старик подошел к раздвижным дверям, можно было разглядеть Инженера, который сидел и ждал внутри.

Инженер встал, тихонько отворил двери и с головы до ног оглядел старика в костюме:

– И к каким чертям тебя носило?

Это была их давняя шутка.

Четверть часа спустя старик и Инженер сидели на пластмассовых стульях на веранде. Старик в черном костюме ощущал холод, но не мерз. Инженер был одет в толстый свитер, две пары носков, кутался в пальто и одеяло, а руками сжимал кружку горячего кофе. Ему было зябко. Но лучше поговорить снаружи, чем внутри.

– Как ты меня отыскал?

– Пораскинул умом.

– Ну конечно. Я почувствовал это днем. И еще кое-кто это ощутил. А ты кого-то приставил за мной следить?

– Нет. – Старик удивленно вскинул бровь. – Ты прятался, что ли?

– Отнюдь нет. Я путешествую, потому что мне это нравится. И по другим причинам, которые тебе хорошо известны. Мне было очень любопытно, сколько времени тебе понадобится, чтобы меня найти. Долго же ты меня искал.

– Ничего подобного. Я только вчера начал.

Инженер удивленно посмотрел на него.

Старик пожал плечами:

– Я не помню, что было до этого. Я очнулся два дня назад, на веранде гостиницы в Саут-Бич, Майами.

– Во Флориде сейчас жарко.

– А то! Оказывается, я провел в этой гостинице три месяца. Но я этого совершенно не помню. А еще раньше, если верить торговым чекам, завалявшимся в чемодане, я несколько лет жил в Антверпене, представляешь? То, что было до Антверпена, я припоминаю смутно. В основном скитания.

– Так ведь прошло полвека. Неудивительно, что ты всего не упомнишь.

– В том-то и дело. Я помню все, только не последние годы. Помню, как решил, что больше не хочу, во всяком случае какое-то время, заниматься тем, чем занимался сотни тысячелетий. Конечно же, я подготовил бессчетное число злодеяний и кривых дорожек, заронил семена раздора и хаоса, которые прекрасно проросли и без меня – включая весьма затяжные войны. Помню, как десятки лет блуждал по свету, по горам и долам, по темным закоулкам, то стариком, вот как сейчас, то в женском обличье, то как огромный черный пес. А однажды даже принял облик курицы.

– И как?

– Не то чтобы очень.

– А потом?

– А потом… потом я, кажется, уснул. Нет, я продолжал бродить, но перестал осознавать себя. Двигался, как во сне, в таком глубоком сне, что не ощущал ни грез, ни самого себя.

– А теперь ты очнулся.

– Похоже на то. Хотя… – Старик умолк.

Помолчав, Инженер негромко заметил:

– Тебя что-то тревожит. В чем дело?

– Вчера ночью я был в Северной Дакоте.

– В Северной Дакоте холодно.

– К сожалению, да. Но там я нашел беса по имени Ветроцап.

– Как же, помню. Дурак дураком.

– Хоть и дурак, зато верный. Я его допросил, потом велел созвать всех слуг в округе, больших и малых демонов. А когда я проверил темное нутро каждого, выяснилось, что все они мне верны.

– Естественно, – без всякого удивления произнес Инженер.

– А вот тут, боюсь, и начинается неестественное. Именно это меня и пробудило.

– Не понимаю.

– Первые подозрения возникли у меня во Флориде, когда я увидел, как один мелкий негодяй приносит мне жертву. Пустячок, незначительное разрушение, но исполненное по всем правилам. И судя по всему, не первое жертвоприношение, которое он совершил во имя меня.

– Он прямо так и заявил?

– Он не лгал. И даже продемонстрировал дар, полученный в благодарность за предыдущие подношения.

– Какой дар?

– Незатейливый фокус с огнем.

Инженер недоуменно посмотрел на старика:

– Не понимаю, в чем проблема. Новые приверженцы находят путь к тебе даже тогда, когда ты… дремлешь. А темный эфир вознаграждает их верность соблазнительными дарами. Так всегда и было. Жертвоприношения порождают темную энергию.

– То-то и оно, друг мой. В моем присутствии злодей принес жертву в мою честь, а я ничего не ощутил.

– Ничего?

– Абсолютно ничего. И мои опасения подтвердились после встречи с бесами и демонами Северной Дакоты. Они ежедневно и ежечасно возносили мне молитвы и совершали жертвоприношения. Они испортили жизнь бессчетным сонмам людей, но вся эта энергия прошла мимо меня. И я подозреваю, что именно поэтому я перестал осознавать себя. Поток темной энергии иссяк, и я словно бы перешел в некий инфернальный резервный режим.

Инженер озабоченно нахмурился:

– Все это очень странно.

– Ты давно проверял аппарат?

– Вчера. Он в полном порядке.

Старик в костюме удивленно поморщился и повернул голову к раздвижным дверям.

Около полуночи, если верить часам на прикроватной тумбочке, Ханна проснулась первый раз. От холода. Она плотнее закуталась в одеяло и снова уснула.

Спустя час она опять проснулась. Ей все еще было зябко, но разбудил ее не холод. Она приподняла голову с подушки и прислушалась.

Немного погодя раздался голос. Наверное, дедушка говорил по телефону.

Ханна уснула, но некрепко. Скорее задремала, и в полусне ее все время мучила какая-то невнятная мысль, пока не сложилась окончательно: дедушка не мог разговаривать по телефону, потому что здесь связи не было. Мысль так и не поняла, что делать дальше, поэтому принялась бродить по дремлющему сознанию Ханны, наталкиваясь на другие мысли, впечатления и обрывки снов, и все это создавало столько шума, что в конце концов Ханна снова проснулась.

Она сонно прислушалась. В тишине опять раздался голос. Старческий, но не дедушкин.

Это было странно.

Полусонная Ханна приподнялась на локте. Она почти поверила, что кто-то, гуляя по окрестностям, подошел к домику и решил поболтать с дедушкой, но, во-первых, дедушка сказал, что никого здесь не знает и не собирается ни с кем знакомиться, а во-вторых, было почти два часа ночи.

А еще Ханне почудилось, что слышен звук льющейся воды. И какое-то тихое гудение.

Два старика на тихой веранде смотрели, как Ханна подходит к раздвижным дверям.

– Кто это?

– Моя внучка, – сказал Инженер. – Она тоже сегодня ощутила тягу твоих мыслей. Днем ей было очень тяжело.

– Ничего страшного, забудется. А что она здесь делает?

– Она у меня гостит.

– Это я понял, – раздраженно сказал старик. – Но почему?

– Дела семейные.

Ханна отодвинула створку двери, поежилась, когда холодный воздух ворвался в комнату.

– Что ты здесь делаешь, дедушка? Тут же мороз… А это кто?

Старик в черном костюме медленно встал, навис над ней, окруженный всеми подвластными ему тенями.

– Я – Дьявол, – произнес он, и в голосе его звучало гулкое эхо бессчетных тысячелетий воющего мрака.

Воцарилось молчание.

– Я тебе не верю. – Ханна сонно заморгала и зевнула во весь рот. – Дедушка, в нашей ванне завелся огромный гриб.

Глава 11

– Но… как это? – спросила Ханна.

Этот вопрос она задала не в первый раз.

– И почему?

И этот вопрос она тоже задавала неоднократно. Они с дедушкой сидели в гостиной. Старик в мятом костюме велел огромному грибу вылезти из ванны и подождать у дома. Гриб, которого вроде бы звали Ветроцап, повиновался. Немного погодя раздался тихий визг, потому что гриб подошел слишком близко к краю обрыва и свалился с утеса. Старик в костюме – то есть Дьявол, как он требовал себя называть, – сказал, что с грибом ничего не станется.

Через некоторое время гриб начал жалобно скулить и тихонько звать на помощь. Его завывания становились все громче и громче, и в конце концов дедушка встревожился, что шум проникнет в сны обитателей соседних домиков, поэтому старик в костюме неохотно вышел успокоить гриб. И долго не возвращался.

А дедушка слушал, как Ханна снова и снова задает одни и те же вопросы. Как и почему оказалось, что он знаком с Дьяволом, самым злым и ужасным созданием на свете, про которого иные даже говорят, что его не существует.

Всякий раз, как она задавала вопрос, дедушка начинал отвечать, но почему-то сбивался. Тогда Ханна спрашивала снова.

Наконец он произнес:

– Давай-ка я расскажу тебе историю.

– Жил да был мальчик, – начал он. – Его звали Эрик Грюн…

Эрику было тринадцать лет, он жил на ферме, на маленькой ферме, затерянной среди равнин в центре Германии. Ферма была захудалая. Каждый день Эрик и его братья с сестрами помогали родителям, вскапывали землю, сеяли семена и ухаживали за разнообразной, но немногочисленной домашней скотиной. От года к году жить было все труднее. Еды постоянно не хватало, и Эрик, самый младший из шестерых детей, день за днем работал в поле, одетый в обноски, которые доставались ему не только от старших братьев, но и от сестер. И ему было ни капельки не стыдно, потому что все были одеты одинаково – в рваное тряпье и замызганную грубую холстину, подвязанную веревочками. Главным была не красота, а защита от непогоды, потому что часто шел дождь. А еще было холодно и ветрено.

Жизнь была трудной, но они об этом не подозревали. Бесконечная борьба за выживание была их уделом, как и уделом их родителей, и родителей их родителей, и всех-всех-всех предков, вереница которых скрывалась в сумраке времен. Семья Грюн веками возделывала свой жалкий участок земли. Ничего другого Грюны не знали – только работу на земле, и ныне, и присно, и во веки веков.

Но однажды утром, когда зарядил такой сильный дождь, что из дома носа не высунешь, все сидели в жалкой лачуге и переругивались между собой, а Эрик решил прогуляться. Он побрел по узкой извилистой тропке, добрался до дороги (проселочной, грунтовой, чуть шире тропки) и пошел по ней далеко-далеко, а потом еще дальше.

Дождь не переставая сыпался из тяжелых черных туч. Наконец Эрик заметил вдали какие-то строения. Ничего подобного он в жизни не видел.

Еще через час, попав на окраину города, Эрик онемел от изумления. Единственным известным ему селением была родная деревня – несколько бревенчатых лачуг, местная лавка, где торговали сморщенной подгнившей репой и где пахло крысами, живыми и дохлыми, а еще постоялый двор, куда Эрику запрещали соваться, потому что взрослые ходили туда пить пиво, браниться и падать. Эрик и представить не мог, что бывают дома высотой в три или четыре этажа.

А еще он никогда не видел так много людей.

Они сновали туда-сюда, мельтешили, суетились. Кричали друг на друга, наперебой предлагали товары, входили и выходили из домов. Сотни и сотни людей.

Тысячи.

Сначала Эрик с восторгом разглядывал все и вся, но вскоре у него закружилась голова, и он испугался. Он не привык находиться в гуще людей. В деревне все были знакомы. Родственники, хозяева и работники ферм по соседству, жители деревни. А здесь собралось столько народу, что с ними и за сто лет не перезнакомишься. Как же жить среди чужаков?

В центре города он заметил очень большое здание и вошел туда, надеясь отдохнуть от толпы.

Внутри было очень тихо. Эрик сообразил, что это церковный храм, в сто раз больше их местной церквушки. Он уселся на скамью у входа. В храме Эрик успокоился, вдохнул неподвижный воздух и, обрадованный тем, что людей вокруг нет, немного пришел в себя.

А еще в храме были окна.

До тех пор в жизни Эрика преобладали бурые и серые тона. Цвет вспаханной земли в полях, где целыми днями работал Эрик. Цвет крошечных бревенчатых лачуг. Цвет неба, затянутого тучами. В жизни Эрика почти не было яркого цвета, если не считать редких россыпей весенних цветов. Весь его мир был бурым, как грязь.

А окна этого огромного храма переливались немыслимыми цветами и оттенками, даже когда свет дня с трудом пробивался сквозь тучи и дождь. Изображения Христа с апостолами и другие сцены из Священного Писания сияли красным, синим, зеленым, пурпурным и ярко-желтым, как настоящее золото.

Эрик замер, раскрыв рот. Ничего великолепнее он и представить себе не мог. Во всяким случае, в последующие полчаса, а потом оказалось, что на свете есть еще большее великолепие.

В противоположном конце распахнулась дверь, и в церковь вошел человек, высокий и грузный. Он не заметил Эрика на скамье, а подошел к органу и уселся.

Эрик не знал, что такое орган. Он никогда не слышал органной музыки. Его родители и бабушки с дедушками тоже никогда не слышали органа. Они никогда не покидали деревню и ни разу не были в этом городе, который назывался Лейпциг. Эрик лишь потом узнал, как называется странное сооружение из труб, а сначала обнаружил, для чего оно.

Человек вытянул руки и нажал пальцами на клавиши. Раздались какие-то разрозненные звуки. Человек остановился, поморщился и посмотрел в потолок, будто ждал вдохновения.

Немного погодя он протянул правую руку и нажал еще несколько клавиш. Послышались еще звуки, но уже иначе, один за другим. Он снова остановился, а потом попробовал еще раз. Похоже, ему понравилось, и тогда он повторил звуки в том же порядке, а потом еще и еще, всякий раз немного меняя звучание, пока не добился такого, которое понравилось ему больше всего.

А потом он начал играть и левой рукой.

Правая рука продолжала наигрывать первую мелодию. Левая играла что-то похожее, но не совсем такое же и не одновременно. Два набора нот словно бы говорили друг с другом, как будто беседовали.

Звуки повторялись и повторялись по кругу, изменялись, множились, а потом стали похожи на две стаи птиц, летящие бок о бок, независимо друг от друга, но смешиваясь и объединяясь, и звук становился все громче и громче, усложнялся, к кружащей стае птиц присоединялись новые… но в центре этой круговерти все равно звучала та, самая первая незамысловатая музыкальная фраза.

А потом человек стал играть еще и ногами.

У самого пола была еще одна клавиатура, большие деревянные педали, и человек наступал на них, добавляя к летящим ввысь звукам еще один уровень, пониже. Эрику показалось, что у него вот-вот лопнут перепонки в ушах.

Витражные окна перестали быть самой изумительной и великолепной вещью на целом свете. Ею стала музыка. Такая восхитительная, что Эрик ахнул от восторга.

Человек у органа услышал шум – музыка ему нисколько не мешала – и немедленно прекратил играть.

Эрик ужасно огорчился. Ему показалось, что внезапно погасили солнце. Человек повернулся и оглядел храм.

– Кто здесь?

Эрик хотел было спрятаться или убежать, но родители воспитали его в честности.

Он испуганно встал и признался:

– Это я, господин.

Человек отошел от органа, прошествовал между рядами скамей прямо к Эрику и сурово спросил:

– Кто ты такой? И что ты здесь делаешь?

Эрик объяснил, что он живет на ферме, а сегодня решил узнать, куда ведет дорога, и долго шел по ней, пока не пришел в город, а в храме спрятался от дождя и потому, что устал от толпы, и добавил, что не хотел никому мешать и просит прощения.

Человек пристально посмотрел на мальчика, и лицо его смягчилось.

– Ну и что ты думаешь?

– О чем?

– О музыке, конечно.

Эрик попытался описать свои чувства. Ему не хотелось просто говорить, что музыка «хорошая», – это слово к ней не очень подходило. Однако он не умел описывать музыку. У него были только слова, чтобы рассказывать о жизни на ферме, – например, была ли земля в поле сырой и вязкой, как обычно, или ее развезло в густую слякоть.

– Она… как разговоры гор, – смущенно сказал он. – Как то, о чем горы говорят, когда мы спим или не смотрим на них. Будто каждое дерево на горе рассказывает, как хорошо быть живым, и все болтают одновременно, но в то же время внимательно слушают друг друга.

Немного поразмыслив, человек произнес:

– Великолепно. Мне нравится. Как тебя зовут?

Эрик сказал свое имя, а человек назвал ему свое имя и объяснил, что он – регент церковного хора и сочиняет музыку для воскресной службы. Он не рассердился, что Эрик слышал его первые наброски, но сказал, что предпочитает работать над композицией в одиночестве и надеется, что Эрик его поймет.

Эрик понял, что слушать дальше ему не разрешат, и очень огорчился.

– А как вы это делаете? – спросил он. – Ну, как вы сочиняете музыку?

Человек протянул к нему раскрытую ладонь, а другой рукой указал себе на голову:

– Вот где-то между этими двумя местами лежит рай. Надо только открыть дверь.

Эрик сообразил, что человек совсем не суров, он просто занят своей работой творца, а его слова означают, что в человеческом уме и руках сокрыта возможность вершить дела, которые больше, чем весь мир. Больше, чем целая вселенная.

– А как открыть эту дверь? – спросил Эрик.

– Ты уже начал, – ответил человек. – Однажды, давным-давно, я прошел двести миль, чтобы послушать игру одного композитора. А сегодня ты, сам того не зная, сделал то же самое. Ты нашел свою дверь. И теперь тебе надо всего лишь толкать ее – потихонечку, полегонечку, всю жизнь. Вот, возьми на память.

Человек поднес руку к лацкану и отстегнул от ткани какое-то подобие скромной броши. Булавку цвета жухлого золота. Он вколол ее в обтрепанную одежонку Эрика и направился к органу.

Эрик вышел из храма и побрел по улицам. Толпы людей его больше не пугали, потому что теперь их движение и звук тысяч голосов сплетались в безбрежную мелодию, в историю, сотканную из звуков, иногда нестройных и резких, как выкрики уличных разносчиков, торгующих мясом или старым ржавым инструментом, – а иногда сладостных и чистых, как женские голоса, окликающие детей или соседей. Услышанная в храме музыка и осознание того, что она не сотворена Господом, а создана человеком, навсегда изменили Эрика.

Под дождем он вернулся домой. Путь был долгим, и Эрик очень устал.

На следующий день дождь отпустил, и все вышли на работу. Эрик работал вместе со всеми, как обычно, но с того самого дня решил, что однажды покинет и ферму, и родных и отыщет место, где сможет научиться что-нибудь создавать, как тот человек в храме.

Создавать такое, что изменит мир.

Сказав это, дедушка умолк.

Ханна недоуменно наморщила лоб. Рассказ был неплох, хотя в нем ничего особенного не происходило; не было ни говорящих зверей, ни чего-нибудь такого, что нравится одиннадцатилетним девочкам. Впрочем, Ханне оставался неясен и его смысл, и то, как он связан с главными вопросами.

Откуда дедушка знает старика в черном костюме?

И неужели это в самом деле Дьявол?

– Спроси его, как звали человека, который играл на органе.

Ханна вздрогнула и увидела, что старик в черном вернулся в комнату и стоит у окна. Гриб оставался снаружи и зябко поеживался.

Ханна посмотрела на дедушку:

– Ну ладно. Кто это был?

– Иоганн Себастьян Бах, – негромко ответил дедушка.

Очевидно, это имя что-то значило. Но Ханна его не знала.

– Ну и что?

– Нынешние дети ни хрена не знают, – пробормотал старик в черном. – Даже я слушаю Баха, хотя он работает на вражескую сторону.

– Так выражаться нехорошо, – возмущенно заметила Ханна.

Он зыркнул на нее:

– Я Дьявол. Я очень нехороший.

– Нет, ты просто старый грубиян, – сказала она. – Дедушка, а… вот при чем тут ты к этой истории?

Дедушка печально улыбнулся, будто раскрывал тайну, которую хранил много лет.

– Ханна… Эрик Грюн – это я.

Глава 12

Дедушка распахнул пассажирскую дверцу машины. Старик в черном наклонился и заглянул внутрь. Ханна с удивлением поняла, что он рассматривает старый кожаный чемодан, который мешал ей вытянуть ноги, когда они ехали из аэропорта.

– Проверь, – сказал старик.

– Я проверял, – возразил дедушка. – Вчера. Как обычно. Говорю же, все в полном порядке.

– Я должен увидеть сам. Нужна не обычная ежедневная проверка, а тщательная инспекция. Приступай.

– Это надо делать в закрытом помещении.

– Отнеси в дом.

– В одиночку мне не дотащить. Поэтому я храню его в машине.

Дьявол посмотрел на Ханну.

– Нет, – твердо сказал дедушка. – Она еще ребенок. Так что давай помоги мне.

Дьявол задумчиво уставился на гриб, который стоял поодаль в темноте, жутковато посинев от холода.

– Ну конечно, – хмыкнул дедушка. – Невезучник поможет.

Дьявол раскрыл было рот, но, очевидно, понял дедушкин намек, раздраженно вздохнул и закатал рукава.

Спустя четверть часа, задыхаясь и явно не стесняясь в выражениях, чемодан втащили в дом и опустили на пол. Дьявол уселся в большое кресло. Ханне и бесу велели устроиться на диване.

– Не буду сидеть рядом с грибом, – заявила Ханна. – Он противный.

– Я не гриб, – пробормотал Ветроцап, стуча зубами. – Я бес.

– Ты гриб.

– А вот и нет.

– А похож на самый настоящий гриб.

– Он просто так выглядит. – Дедушка, морщась от боли, встал на колени рядом с чемоданом и разложил на ковре набор замысловатых инструментов. – Странно, что ты его видишь. Наверное, потому, что у детей еще не застывшее восприятие. Человеческий разум облекает беса в ту форму, которую способен распознать. Другие бесы выглядят как корявые деревья, прогнившие тыквы или ожившие пальто.

– А этот выглядит как гриб. Я не люблю грибы.

– А я детей не особо люблю. – Гриб шмыгнул носом. – Ну, пока не проголодаюсь.

– Так, молчок! – рявкнул Дьявол. – Дайте Инженеру сосредоточиться.

– Дедушка, а почему он тебя так называет?

Дедушка взял отвертку с длинным тонким стержнем и начал откручивать винтики по краю чемодана. Винтиков было много. Они были очень маленькие.

Не отвечая на вопрос Ханны, дедушка продолжил свой странный рассказ:

– В конце концов Эрик Грюн покинул ферму. Он ушел в город и жил как придется. Помогал торговцам на рынке, подметал улицы, зарабатывал гроши. А однажды, возвращаясь из храма, куда всегда ходил слушать того самого органиста, Эрик заметил мастерскую часовщика и застыл у витрины, разглядывая сложные часовые механизмы. Его ошеломила мысль о том, что затейливое хитросплетение осязаемых металлических частей, слаженно работающих вместе, воплощает в себе нечто неосязаемое и абстрактное – время.

Дедушка открутил все винтики снаружи, осторожно снял обтянутую кожей деревянную крышку с чемодана и отложил в сторону. Под крышкой оказалась еще одна деревянная панель, тоже усаженная множеством винтиков. Дедушка выбрал другую отвертку и снова приступил к работе.

– Эрик вошел в мастерскую и напросился к часовщику в ученики, – продолжил он.

– Дедушка, если Эрик – это ты, то почему ты рассказываешь так, будто о ком-то другом?

Дедушка рассмеялся:

– Ну, иногда и правда кажется, будто ты – кто-то другой. Эрик, то есть я, трудился не покладая рук и вскоре выучился всему, что знал часовой мастер. Спустя пять лет я открыл свое дело, создавал новые часовые механизмы и модели часов.

– Как стартап, – понимающе сказала Ханна, потому что часто слышала это слово от мамы, которая произносила его с неизменным одобрением, будто это самое интересное занятие на свете.

– Да, наверное. Признания я добился не сразу, но лет через двадцать или тридцать стал самым лучшим часовым мастером в городе. Даже не в городе, а во всей стране. Все богачи заказывали у меня часы. Мои часы были даже у короля. Можно сказать, я прославился.

Ханна победно улыбнулась. Она всегда знала, что дедушка особенный, хотя мама с папой ничего такого не думали, а, наоборот, говорили о нем как о рассеянном вздорном старике, которому не сидится на месте. А вот тетя Зои им восхищалась. За это Ханна ее любила.

Тем временем дедушка откручивал винтик за винтиком.

– Моя жизнь наладилась, – сказал он. – Я женился, хотя детей у нас не было.

– Как это? У тебя же…

– Не перебивай, Ханна. Я хорошо одевался, вкусно ел и пил. Каждую неделю ходил в храм слушать новые чудесные сочинения органиста – до самой его смерти. Его музыка заставляла радоваться жизни, а подаренная им булавка была для меня самой большой драгоценностью на свете. Но потом… кое-что произошло.

– Что?

– Понимаешь, солнышко, самая унылая правда жизни состоит в том, что ко всему чудесному рано или поздно… привыкаешь. Чудо превращается в обыденность. То, что обыденно изначально, не имеет значения. Но когда то, что поначалу казалось совершенным, восхитительным и волшебным, становится обыденным, то кажется, будто тебя предали. И тогда с горечью разочаровываешься в жизни. Из-за этого люди начинают вести себя странно. Им вдруг отчаянно хочется все изменить, чтобы снова ощутить утраченный восторг, почувствовать себя живым, причастным к вечности. Они бросаются в погоню за сияющей мечтой, иногда даже оставляют своих… – Он покосился на Ханну, покачал головой. – В общем, дело в том, что я был лучшим часовых дел мастером на свете. Я разбогател, ни в чем не нуждался, но утратил интерес к жизни. Каждый день я приходил в мастерскую и изнывал от скуки. Мне было невыносимо тоскливо. Иногда я задумываюсь, было ли скучно Баху, хотя, конечно, мне до него очень и очень далеко. Как и всем остальным…

– Ты себя недооцениваешь, – заметил Дьявол с неожиданной теплотой в голосе.

Дедушка пожал плечами и открутил еще пять винтиков.

– Так, а теперь мне нужно сосредоточиться, – сказал он. – Подберите-ка под себя ноги, пожалуйста.

Он потянул деревянную панель, которая отошла под странным углом, открыв еще одну панель, потоньше, которая тоже сдвинулась, но не туда, куда можно было ожидать.

За ней последовала череда панелей, которые отъезжали в сторону, сдвигались и поворачивались до тех пор, пока из чемодана не выскользнул внутренний механизм, разделяясь на множество частей, вертящихся во все стороны.

Дедушка сосредоточенно склонился над чемоданом, будто музыкант над своим инструментом, а когда завершил работу, произошло что-то непонятное.

Извлеченное из чемодана устройство в разобранном (или собранном) виде оказалось огромным, как большой холодильник, – на целый фут выше дедушки, фута четыре шириной и столько же длиной.

Дедушка сдвинул последнюю панель, дверца качнулась вовнутрь, и теперь можно было окончательно рассмотреть сложный механизм.

В нем были колесики, шестеренки, какие-то вертушки и пружины. Тысячи и тысячи. Все они двигались бесшумно, но работали так слаженно, что словно бы издавали какой-то звук, будто пели.

– Что это? – спросила Ханна.

– Машина жертвоприношений, – ответил Дьявол.

Глава 13

– Как-то раз, долгим тоскливым днем, я в одиночестве сидел в мастерской, – продолжил дедушка, ловко орудуя сначала одним крошечным инструментом, потом другим и третьим; он что-то подкручивал, ослаблял, подтягивал, закреплял и поправлял изнутри. – За несколько лет до того умерла моя жена, и мне совершенно не хотелось идти домой. Звякнул колокольчик над дверью. Я поднял голову и увидел седого старика с крупными бледными руками. Тогда я и сам был давно не молод. Я поздоровался, но он не ответил, а стал расхаживать по мастерской и все разглядывать. Наконец он подошел к моему верстаку и произнес: «Эрик Грюн». Тут уж я ничего не ответил, потому что прекрасно знал свое имя, которое вдобавок красовалось на вывеске. Я рассеянно перебирал что-то на верстаке и ждал, что же будет дальше. Седой старик вытащил из кармана многократно сложенный лист тонкой-претонкой бумаги и сказал: «У меня есть заказ». Я помотал головой, потому что больше не принимал заказов, только брал в ремонт свои же старые часы. В то время жизнь моя завершала петлю, словно бы дожидалась конца, – так птица, кружащая в небе, неуклонно приближается к земле, ища последнего пристанища. «Может быть, вы передумаете, – прошептал старик, – а может быть, эта задача вам уже не под силу». Разумеется, эти слова меня задели. Я был лучшим часовщиком, лучшим из лучших, и гордился своим мастерством даже после того, как оно мне прискучило. Я посмотрел на посетителя и хотел было резко возразить, но он протянул мне сложенный листок. Из любопытства я неохотно взял бумагу, развернул, потом еще и еще… Когда я закончил разворачивать лист и разложил его на полу, он занял не меньше десяти квадратных футов. На листе оказался чертеж, подробно и четко изображавший какое-то устройство из сотен тысяч частей. Это был не часовой механизм, а нечто гораздо сложнее. Я не мог даже предположить, для чего предназначен этот загадочный аппарат. «Что это?» – спросил я. «То, что вам предстоит собрать». Я надел очки и целый час изучал чертеж, а посетитель терпеливо сидел рядом на стуле. Наконец я снова помотал головой: «Такое устройство собрать невозможно». – «Ничего подобного, – сказал старик. – Один раз его уже собрали». Я не удержался и с завистью спросил: «Кто?» – «Имя мастера вам ничего не скажет. И он работал не в одиночку. Сборка заняла много времени. Мне пришлось предоставить ему… помощников». – «А зачем вам еще одно такое устройство?» – «Предыдущее износилось, как и те, что были до него. Отремонтировать аппарат не представляется возможным. Вдобавок, как видно из чертежа, в конструкцию внесены изменения и улучшения. У предыдущего мастера нет таких умений. А вот у вас, возможно, есть». Я снова уставился на чертеж. Не верилось, что один-единственный человек или даже целая команда лучших мастеров страны в состоянии изготовить бессчетное число деталей и собрать из них работающий механизм. Но мне ужасно захотелось решить эту головоломную задачу. Впервые за долгие годы во мне вспыхнул профессиональный интерес. Я чувствовал, что мой ум и мои руки справятся с устройством на чертеже и, возможно, последний раз в жизни я создам нечто ошеломительное. Я хорошо понимал, что работа потребует всех моих сил. Для того чтобы собрать это устройство, мне придется закрыть мастерскую и отказаться не только от заказов, но и от ремонта. «И что вы готовы заплатить за мое согласие?» – спросил я. «Ничего», – улыбнулся посетитель.

На этом дедушка прервал рассказ и минут пятнадцать обследовал различные части устройства. Иногда он просто заглядывал вовнутрь – там было пространство размером чуть больше старомодной телефонной будки, – а потом и вовсе вошел туда.

Ханна изумленно разглядывала странное устройство. Внутри оставалось место и для нее, но входить почему-то не хотелось. Ни капельки.

Через несколько минут дедушка вышел и посмотрел на Дьявола:

– Машина исправна.

– Да, я понял, – кивнул Дьявол. – Я давно к ней не приближался, но чувствую, что ее аура в полном порядке. – Он задумчиво откинулся на спинку кресла. – Так в чем же проблема?

Поразмыслив, дедушка ответил:

– В чем-то еще. В том месте… там, где устройство накапливает энергию, прежде чем направить ее тебе.

– А можно это отсюда проверить?

– Нет.

Ханна с огромным любопытством разглядывала неимоверно сложный механизм. Малюсенькие колесики и шестеренки из стали и серебра, а некоторые…

– Они что, из золота?

– Да.

В некоторых шестеренках посверкивали крошечные точки драгоценных камней, красные и зеленые. Ханна присмотрелась и поняла, что за видимыми деталями скрываются те, что помельче: сами шестеренки состоят из микроскопических шестеренок, а колесики – из миниатюрных колесиков, и все они крутятся и вертятся слаженно, в такт. А еще…

Она сунула голову внутрь устройства и увидела, что мельчайшие детальки собраны из тех, что были еще мельче. Почти не веря, что такое возможно, она достала айпод из кармана пижамы и выбрала функцию лупы. Оказалось, что самые маленькие части сложены из множества мелких частей, а те, в свою очередь, тоже многосоставные, и так далее, и так далее, слой за слоем, уменьшаясь до такой степени, что даже острое зрение не позволяло Ханне их разглядеть, хотя она знала, что они есть. Она их просто чувствовала. Но как все это возможно?

Неужели кто-нибудь, например тот же дедушка (а Ханна готова была поверить, что он умеет много чего особенного), может сделать такие мелкие детали, которых не разглядишь в лупу, а потом сложить их вместе, чтобы они точно подходили друг другу, и сцепить сотни тысяч крохотных зубцов, чтобы они двигались слаженно, ровно и совершенно бесшумно.

– Как это возможно? – спросила она. – Они что, уменьшаются и уменьшаются до бесконечности?

– Не надо их разглядывать, – сказал дедушка и прикрыл ладонями механизм устройства.

И тут перед мысленным взором Ханны мелькнуло то, что на самом деле происходило в загадочной машине. В какой-то момент все эти детали становились такими невообразимо маленькими, что как бы одновременно существовали раздельно, но совместно – обособленные и самостоятельные, однако сплавленные воедино, как миллион жителей города, как души всех людей на свете. Ханна не могла этого высказать, но знала, что смысла в этом быть не может.

Потому что это невозможно.

Она заметила, что из внутренней стенки устройства торчит булавка жухлого золота, а на верхушке булавки – драгоценный камешек. Темно-красный, как засохшая кровь. Он словно бы звал Ханну. Она медленно протянула к нему руку.

– Не трогай, – одернул ее дедушка. – Только этого тебе не хватало. Оставь в покое.

– А что это?

– На крайний случай, – ответил он.

Он вышел из устройства и начал его разбирать, производя какие-то сложные и непонятные действия, так что части накладывались друг на друга, с каждым поворотом становясь все меньше и меньше, и десять минут спустя весь механизм снова уместился в старый чемодан. Как будто целый автомобиль уложили в коробку из-под обуви. Дедушка приставил к чемодану первую панель и начал закручивать винтики.

Тем временем Дьявол – рассмотрев внутренности загадочного механизма, Ханна почти смирилась с мыслью о том, что это он и есть, – отошел в угол комнаты. Гриб слез с дивана и поковылял к нему. Они завели какой-то разговор, но так тихо, что Ханне не было слышно.

Дедушка привинтил первую панель и взялся за вторую. Ханна наблюдала за ним.

– Это ты все сделал?

Он кивнул.

– Но как?

– Долго и трудно.

– Но если ты сделал это для него и все это так трудно, то почему ты ничего от него не получил?

Дедушка замялся и неохотно произнес:

– Я этого не говорил.

– Говорил. Когда рассказывал свою историю. Он сказал, что ничего тебе не заплатит.

– Да, но это не означает, что я ничего от него не получил.

– Ну и что же ты получил?

Дедушка вздохнул и ответил – торопливо, чтобы поскорее с этим покончить:

– Он пришел ко мне в мастерскую в тысяча семьсот семьдесят девятом году.

– Ну и что? – недоуменно спросила Ханна.

Дедушка прикрутил последний винтик и сложил инструменты в старую кожаную сумку.

– Ты что, считать не умеешь? – спросил старик в черном костюме; он уже закончил разговор с грибом и теперь стоял совсем рядом, будто ему не терпелось уйти. – Это было почти двести пятьдесят лет тому назад.

Ханна уставилась на него:

– Что?

Старик в черном костюме повернулся к дедушке:

– Сколько времени вам надо на сборы?

Глава 14

Несколькими часами ранее, в пяти тысячах миль от штата Вашингтон, мама Ханны сидела в гостиничном вестибюле. За час до того она ужинала с человеком, с которым у нее были близкие отношения; он жил в Лондоне, и именно об этом человеке она думала за обедом в ресторанчике в Лос-Гатосе.

Иными словами, ради этого человека она бросила прежнюю жизнь.

Они ужинали недалеко от гостиницы, в уютном итальянском ресторане, где почти год назад их колени соприкоснулись во время деловой встречи, за обсуждением нынешней работы Кристен. Ресторанчик стал «их местом». И до сих пор им был. Но теперь ходить туда было необязательно. Теперь они могли пойти куда угодно и посещали разные рестораны и бары, но чаще всего все-таки приходили в «Белла маре», хотя Кристен уже перепробовала все блюда в меню как минимум по одному разу и, честно говоря, кормили тут так себе.

А раньше казалось, что очень вкусно.

Уже не имело значения, что теперь за ужин можно было расплачиваться кредитной карточкой – а не наличными, как раньше, чтобы не оставлять подозрительных следов в ежемесячных выписках по счету. Даже прощальный поцелуй на парковке у гостиницы, один из ритуалов в их пока еще недолгой вроде бы связи, больше не вызывал былого душевного трепета.

Знакомый ушел домой пораньше, потому что утром у него намечалась важная деловая встреча (после катаклизмов самоопределения жизнь очень быстро приходит в норму), и Кристен решила посидеть с айпадом в гостиничном баре, ответить на мейлы друзей и знакомых. Только у нее ничего не получилось. Несколько сообщений в личной папке «входящие» оставались без ответа вот уже несколько недель. С ней пытались связаться подруги, бывшие коллеги в Штатах и, конечно же, двоюродная сестра.

Кристен отгораживалась от этих мейлов, от их вопросов и обвинений, точно так же как отгораживалась от всего нового, раз за разом предлагая поужинать в «Белла маре». Как отгораживалась от мира за камином в гостиничном баре, да и в самой гостинице.

Она отгораживалась от чувства вины, глодавшего ее ежечасно. Супружеская измена сродни автомобильной аварии, когда въезжаешь в машину партнера. Неважно, быстро или медленно едешь, штрафные пункты записывают тебе, а вдобавок оказывается, что все неполадки, огрехи и прочие неприятности в отношениях, даже те, что случились много лет назад, – тоже твоя вина. К этому добавилось еще и чувство вины за недавний скомканный разговор с дочерью, но сейчас Кристен не могла об этом думать и тоже задвинула его куда подальше.

Однако же было и еще кое-что.

Первые пугающие намеки заключались в том, что человек, который весь вечер говорил с ней в основном о работе, может быть, и был острым инструментом, вспоровшим швы предыдущей истории, вот только он вряд ли был тем, кто помог бы Кристен создать какую-то новую, годную замену. Он был следствием, а не причиной. Кристен вконец извелась после долгих месяцев внутренней борьбы с собой – «если не сейчас, то когда?», – и у нее просто не оставалось сил для принятия окончательного решения – «если не это, то что же?».

Во всяком случае, не сегодня.

Подошла официантка – узнать, не нужно ли чего, и, к облегчению Кристен, сбила ее с мысли, прежде чем мысль успела сформироваться.

Она заказала горячий шоколад – в Лондоне было очень, очень холодно – и сделала еще одну попытку ответить на мейл Джилл, своей двоюродной сестры.

Вместо этого она задумалась о картине, которая висела в доме, где Кристен уже давно не была. В доме, который когда-то был ее домом, в Санта-Крузе.

Картина, неплохая акварель с изображением Биг-Сура, написанная художником из Кармеля, стоила всего триста долларов (вместе с багетом), и Стив купил ее полтора года назад. Эта значительная, но вполне приемлемая сумма не заслуживала той страстной отповеди, которой разразилась Кристен, узнав о покупке. Стив редко покупал что-то для себя. В сущности, он даже спросил разрешения у жены (ну, или дал ей понять о своих намерениях, чтобы адвокат противной стороны мог высказаться), и она не возразила.

Почему же тогда она отнеслась к картине с таким пренебрежением: мол, какая разница, где ее повесить? Откуда взялось это равнодушие?

А потом, спустя несколько недель после приобретения картины, пока Стив укладывал спать Ханну, Кристен с бокалом сидела во дворе и разглядывала заднюю стену дома, в котором они прожили семь лет. И тут ее внезапно осенило, будто ответ на мучивший ее вопрос упал с ясного неба.

Биг-Сур многие годы был местом их мечты. Они ездили туда каждый год, на выходные. Вместе с Ханной бродили по горам, смотрели, как она играет на берегах быстрых ручьев и на продуваемых ветром пляжах. Биг-Сур укоренился в воображении и самой Ханны, и ее родителей.

Они часто говорили о Биг-Суре, и само собой подразумевалось, что, когда (не если) Стив напишет сценарий для популярного телесериала и заработает много денег, они купят ветхий домик на вершине лесистого утеса над безбрежным тихоокеанским простором. Отремонтируют новое жилище, но сохранят его старинную прелесть. Соорудят башню из местного камня, как сделал Робинсон Джефферс, и в ней Стив будет сочинять новые сценарии. А долгими вечерами будут разжигать камин и нежиться на мягких подушках у огня, завернувшись в домотканые одеяла, потягивая местное вино и размышляя о прекрасном. Только вот…

Кристен больше не мечтала о Биг-Суре.

И не потому, что мысль о домике была неприятна. Она больше не прельщала, хотя и не прискучила. Она просто не вызывала никаких эмоций. И это было очень странно. Как если бы с тоской смотреть из-за забора на опушку леса, представляя, как в один прекрасный день распахнешь калитку и по извилистой тропке отправишься в долгожданное путешествие, а потом обнаружить, что манящий пейзаж – всего лишь декорация, за которой ничего нет: ни тропы, ни путешествий, ни приключений.

А потом осознать, что тебе все равно. И не чувствовать горечи утраты. Просто пожать плечами и отвернуться.

Кристен видела, как муж сбегает по внутренней лестнице, как его голова мелькает за маленькими круглыми окошками в стене. Он вошел в кухню, налил себе бокал вина – местного, но не самого лучшего (в то время они экономили). Кристен знала, что он посидит там какое-то время, отвечая на мейлы, а потом выйдет к ней во двор.

Она разглядывала его лицо, такое знакомое, склоненное над лэптопом на кухонном столе, следила за привычными движениями. Она его давно знала, пятнадцать лет была за ним замужем, и только теперь поняла, что ей абсолютно все равно, выйдет он к ней или нет; это означало, что ключи к ее сердцу утратил не только Биг-Сур. Теперь ключи к ее сердцу хранила только она.

Она хранила их ревностно, понимая, что в один прекрасный день сядет в машину и уедет.

И этот день настал. Она уехала из дома. Далеко-далеко.

Но потом остановилась.

Звук женского голоса заставил Кристен вздрогнуть.

– Что?

– Ваша штука сейчас упадет, – сказала женщина.

Кристен увидела, что айпад вот-вот соскользнет у нее с коленей. Она сдвинула его поудобнее и улыбнулась незнакомке. Старухе было около восьмидесяти. Ее длинные седые волосы были распущены, и Кристен с тоской вздохнула – в Лондоне такого практически не увидишь, а вот дома…

– Спасибо, – сказала Кристен. – Я задумалась.

– Да, давно пора, – недружелюбно проворчала женщина и вышла из бара.

Чуть погодя Кристен увидела, как она под дождем идет прочь от гостиницы по темной улице.

Ночью, одиноко лежа в холодной постели, Кристен не могла заснуть и все раздумывала, что означают слова старухи.

Давно пора.

Она повернулась на бок, увидела на прикроватном столике телефон, терпеливо ждущий четверти седьмого утра, чтобы ее разбудить, потому что каждое утро она проводила час на беговой дорожке в гостиничном спортзале. А в Калифорнии еще вечер. «Может быть, позвонить Стиву, проверить, все ли в порядке?» – подумала она.

Но тут же отмела эту странную мысль.

С ним все в порядке.

Часть II

Мы думаем, что живем при свете дня, но полмира всегда в темноте.

Урсула Ле Гуин. Язык ночи

Даже добро и зло снятся друг другу в глубинах своего одиночества.

Жан Бодрийяр. Cool Memories III

Глава 15

Они уехали, когда еще не рассвело.

Дедушке пришлось вытащить все из багажника, чтобы положить туда машину, а потом расчистить задние сиденья, освободив место для Ханны и Ветроцапа. Ханна помогала. Бес тоже бросился помогать, но сразу же что-то сломал, и ему было велено отойти в сторону. Дьявол стоял на тропинке у обрыва, глядя на океан. Дедушка объяснил, что он слушает темный шорох звезд. Ханна решила, что он просто ленивый или злой.

Вещи, вытащенные из машины, свалили в гостиной, и Ханна очень старалась не думать о том, что по правилам вся эта груда никак не может поместиться в машину. Но дедушка был Инженером. Он умел укладывать вещи в самые крохотные пространства. Только и всего.

Наконец дедушка запер домик, и все уселись в машину. На этот раз они не ехали живописной дорогой, а отправились в аэропорт напрямую. Дедушка вставил диск в плеер, и Ханна, устало глядя в окно, поняла, что эта музыка действительно похожа на разговор неба и деревьев и полна мудрых и добрых вещей и что иногда без слов легче выразить то, что тебе хочется сказать.

Когда они наконец приземлились, Ханна устала еще больше, но такой ломкой, изумленной усталостью, когда кажется, что ты совершенно не устал и никогда в жизни не устанешь, но если тебе кто-то нагрубит, то сразу хватаешься за кирпич и молотишь обидчика до тех пор, пока не расплющишь в лепешку.

Вообще удивительно, как они сюда добрались. Когда они приехали в аэропорт «Сиэтл-Такома», Ханна сообразила, что если лететь в другую страну, то нужен паспорт. Она напомнила об этом дедушке, но тот попросил ее не беспокоиться. И действительно, на паспортном контроле все прошло без проблем. Дьявол вытащил из кармана какую-то карточку и показал человеку за стойкой. Карточка была совсем не похожа на паспорт – слишком маленькая и странного цвета. Человек посмотрел на нее, медленно заморгал и пропустил их дальше, словно проверка паспортов была самым незначительным делом на свете. Впрочем, вскоре его рвение возобновилось; из очереди к рентгеновской установке Ханна видела, как он придирчиво перелистывал чей-то паспорт.

Дедушке пришлось три раза проходить через рентген, потому что в карманах брюк и пиджака у него завалялись мелкие металлические инструменты. С каждым разом охранник хмурился все больше и больше, и стало казаться, что он и вовсе не позволит дедушке пройти, но тут Дьявол зыркнул на него. Охранник побледнел, будто у него свело живот, и пропустил всех в зал ожидания. Ханна облегченно вздохнула, но ей очень не понравился взгляд Дьявола. Он не сулил ничего хорошего.

Ханна была права. Четыре месяца спустя охранник у рентгеновской установки умер от рака желудка.

Они нашли нужный выход и стали ждать посадки. В салоне самолета все трое сидели в одном ряду, а Дьявол запихнул беса на багажную полку. Во время полета ее дверца то и дело открывалась и хлопала, раздражая пассажиров, но в целом полет прошел нормально. Только очень долго.

Ханна уже не в первый раз отправлялась в дальний полет. Она дважды побывала на Гавайях, а однажды, совсем маленькой, слетала с родителями в Париж, который во Франции. Но этот рейс казался бесконечным, как будто время остановилось передохнуть и, взглянув на свою жизнь, осознало, что устало от постоянного бега вперед, и теперь решило замереть навечно.

Дедушка с Дьяволом погрузились в разговор, причем на каком-то неизвестном Ханне языке. Наверное, они говорили по-немецки. В конце концов ей даже захотелось, чтобы гриб сидел рядом с ней, а не на багажной полке, ведь тогда с ним можно было бы поболтать. Тут дверца багажной полки снова хлопнула, из нее вывалилась чья-то сумка и упала прямо на поднос с едой перед пассажиром в соседнем ряду, так что беднягу обрызгало с головы до ног, а Ханна сообразила, что с бесом лучше не связываться.

Наконец самолет приземлился. Они высадились и попали в здание аэровокзала, где было холодно, темно и сплошной бетон. Они снова прошли паспортный контроль, только немного иначе. Дьявол шел первым, а Ханна и ее отсутствующий паспорт так никого и не заинтересовали. Багажа у них не было, только небольшая сумка – ручная кладь, – поэтому они сразу вышли в зал, а оттуда на улицу.

Ханна громко ахнула. На улице был не просто холод, а нечто… нечто невероятное. Дороги обледенели, а ветер резал как ножом.

– О господи!.. – поеживаясь, вздохнул дедушка.

Дьявол мрачно зыркнул на него, и дедушка пожал плечами:

– Это просто междометие.

Все здания как будто построили для того, чтобы ты чувствовал себя маленьким и несчастным. И это срабатывало. Редкие прохожие брели по дороге, кутаясь в толстые пальто и нахлобучив огромные меховые шапки, и, похоже, предпочитали умереть по собственному желанию. От стужи делалось пусто, страшно и грустно. Ветроцап полиловел с угрожающей быстротой, а его зубы стучали так громко, что у Ханны заболели челюсти.

Дедушка с Дьяволом отошли к обочине взять такси, а Ханна осталась дрожать с грибом.

– А зачем мы в Сибири? – спросила она.

– Без понятия, – сказал он.

Переночевали они в бетонной гостинице по соседству. По местным стандартам она была не очень уродливой. От ее вида не становилось плохо, просто казалось, что ее проектировал человек, который в принципе не любит зданий и старается внушить это чувство окружающим.

От усталости Ханна еле держалась на ногах, но дедушка заставил ее спуститься в ресторан на ужин, потому что это якобы поможет ей привыкнуть к смене часовых поясов. Дьявол и бес ужинать не пошли.

Ханна с дедушкой сидели в огромном пустом зале и ели что-то похожее одновременно на суп и на жаркое, приготовленное из свеклы и других не очень понятных вещей. Как ни странно, было вкусно.

– А почему город такой усталый и сломленный?

– Потому что он – эксперимент, – ответил дедушка. – Который не удался. Но идея была замечательная.

В его голосе слышались завистливые нотки.

– Ты здесь раньше был?

– Я бывал в похожих местах. Давным-давно. Некоторые пытались сделать очень интересную вещь, но… – Он осекся.

– Что?

– Повсюду, где есть добрые люди, обязательно найдутся и злые, – сказал дедушка. – Мир тяжел на подъем. Если он не хочет двигаться туда, куда его зовешь, то в конце концов мечта умирает. А ей на замену приходит нечто скудное и иссохшее. В таких обстоятельствах люди показывают себя не с лучшей стороны.

– И в этом виноват он?

Дедушка посмотрел на нее:

– Кто?

– Ну он. Тот, кто остался в номере. Человек, который называет себя Дьяволом.

– Мы такие, какие есть, и существуют вещи, которые определяют наше поведение. Можно лишь надеяться на уравновешенность, а она возникает тогда, когда сделан правильный выбор. У индейцев чероки есть одна притча, может, ты ее слышала. Про двух волков.

Ханна помотала головой.

– Там старик объясняет внуку, что в человеке всю жизнь идет свара двух волков. Один волк – плохой, он полон злобы, сожалений, зависти и тоски. А второй – хороший, и в его сердце живут доброта, надежда и сочувствие. Даже радость. Тогда внук спрашивает, какой из волков в конце концов победит. Старик внимательно смотрит на него и отвечает: «Тот, которого будешь кормить».

Поразмыслив, Ханна сказала:

– Не понимаю.

– Да, – печально вздохнул дедушка. – Этого почти никто не понимает.

– А тебе правда двести пятьдесят лет?

– Нет, я гораздо старше, – с неожиданной бодростью ответил он, обрадовавшись смене темы. – Мне было почти семьдесят, когда я начал строить машину. Хотя, конечно, я себе льщу, когда думаю, что выгляжу всего на триста.

– А как это – быть таким старым?

– Не умирать – хорошо, но лучше бы он пришел ко мне в мастерскую, когда мне было, скажем, лет тридцать. Но тогда, наверное, мне не хватило бы опыта построить машину.

– А зачем мы здесь?

– Он хочет, чтобы я попробовал выяснить, отчего машина не работает как положено.

– А что она вообще делает?

– Ее лучше называть распределителем. Это распределяющее устройство. Некоторые людские поступки обладают своего рода темной энергией, которая ему необходима. Устройство обнаруживает эти поступки и передает их энергию… в другой мир, где Дьявол может ею воспользоваться. Но сейчас оно почему-то перестало работать.

– Но мы же оставили Машину жертвоприношений в твоем автомобиле, на парковке в Сиэтле.

– Где она находится, не имеет значения. Плохие поступки совершаются повсеместно.

– Но если она работает на плохих поступках, почему ты согласился ее построить?

Дедушка вздохнул:

– Сначала из чисто спортивного интереса. Только потом я осознал, в чем ее важность. Машина поглощает жуткую энергию дурных поступков и уносит ее подальше. Без этой машины мир был бы… в общем, гораздо хуже, чем сейчас.

– Так почему она не работает?

– Само устройство работает, все механизмы в полном порядке. Но почему-то не достигается нужный эффект.

– Почему?

– Не знаю.

Ханна с трудом понимала объяснения, и вообще ей очень хотелось спать.

– Но если он Дьявол, то почему он сам не может во всем разобраться?

– Никто не знает всего. Даже он. Даже Бог.

– Ой, а Бог тоже настоящий?

– Говорят, что да. Я с ним не встречался.

– А зачем было лететь самолетом? Неужели Дьявол не мог перенестись сюда по волшебству?

– В физическом воплощении – нет. Для борьбы с законами мироздания необходимо огромное количество энергии, а у него ее сейчас очень мало. Даже если бы ему это удалось, все равно нас с тобой волшебством никуда не перенесешь. Он – единственное существо, способное находиться в двух местах одновременно.

– А ты ему нужен, чтобы узнать, почему машина не работает как положено?

– Да. Но я никуда не уеду без тебя. Тебя доверил мне твой отец.

Ханна закивала. Как обычно, дедушка понял, что она имеет в виду. В гостинице Ханна подключилась к вайфаю и хотела связаться с папой по скайпу, но он опять не ответил – наверное, был очень занят.

– Завтра еще раз попробуем, – сказал дедушка.

Что-то загремело и загрохотало. Ханна с дедушкой обернулись и увидели, что официант выронил большой поднос с грудой тарелок, чашек и блюдец.

Спустя три секунды в ресторан вошел Ветроцап. К бесу вернулся его прежний ненормальный цвет – в гостинице было не то чтобы тепло, но, во всяком случае, не подмораживало. Ветроцап осторожно пробрался среди примерно шести тысяч осколков разбитой посуды и, приблизившись к столу, с важным видом объявил:

– Босс велел вам идти спать. Завтра стартуем с утра, по ласточкиному чиху. То есть очень рано. Ну, давайте шуруйте в номер.

Дедушка улыбнулся Ханне и неторопливо протянул руку к меню:

– А что бы нам попробовать на десерт, солнышко?

Как бы там ни было, в пять утра они выехали из гостиницы. Было еще темно. Дьявол сидел за рулем. Он вел машину гораздо быстрее дедушки, поэтому бо́льшую часть дороги Ханна отчаянно жмурилась.

Вскоре они оказались за городом.

Пару часов окрестности были унылы и пустынны. Потом дорога ушла в лес, который тянулся бесконечно, час за часом, дерево за деревом. Ханна решила, что если бы эти деревья умели говорить, то их беседа не звучала бы музыкой Баха, а была бы холодным шелестящим шепотом, еле слышным бормотанием о том, как им холодно и одиноко и не пора ли уже покончить с собой.

Затем они снова выехали на равнину, а потом снова начался лес.

Но Дьявол вел машину все дальше и дальше.

Наконец, примерно в три часа пополудни, Дьявол свернул с так называемого шоссе – разбитого и в колдобинах – на еле заметную проселочную дорогу в еще худшем состоянии. Дорога обледенела, участки льда скрывались под снегом, нанесенным ветром, и Дьяволу пришлось сбросить скорость. Еще через час (Ханне казалось, что еще чуть-чуть – и она сойдет с ума от скуки) он остановил машину.

– Приехали, босс?

Дьявол не ответил. Он склонил голову, будто пес, пытающийся взять след, и немного погодя машина снова тронулась.

Четверть часа спустя он подъехал к склону невысокого холма, остановился у обочины и выключил двигатель.

Ханна посмотрела в окно. Машина стояла в невообразимой глуши. Кое-где высились одинокие елки и сосны, и повсюду лежал снег, из которого там и сям торчали редкие пучки травы. Трава была чахлой, не зеленой, а какой-то синюшной, будто замерзла. Земля растрескалась. Свинцово-серое небо быстро темнело.

– Где это мы? – спросила она.

– Нигде, – ответил Дьявол. – В самом его сердце.

Глава 16

Сначала Дьявол велел ей оставаться в машине. Ханна наотрез отказалась. Не хватало еще, чтобы ее оставили совсем одну в какой-то дикой глуши и в темноте. Дедушка ее поддерживал до тех пор, пока Дьявол не напомнил, что скоро совсем стемнеет, а мороз, и без того лютый, ночью только крепчает. Такой стуже даже самая теплая одежда нипочем. И это смертельно опасно.

Дедушка погрузился в размышления, а потом сказал, что, если выключить мотор, в машине будет так же холодно, как и снаружи, а ходьба все-таки согреет Ханну, и если Дьявол не хочет брать ее с собой, то и дедушка тоже никуда не пойдет.

Дьявол долго смотрел на него. Дедушка вопросительно изогнул бровь и ждал ответа.

Все вышли из машины и побрели по дикой равнине.

Через какое-то время Ханна заметила, что они идут по болоту. Лед затягивал воду тонкой хрупкой коркой, а не толстым непробиваемым слоем, как раньше. Она спросила дедушку, почему так.

– Потому что вечная мерзлота оттаивает, – пояснил он.

– Я знаю про вечную мерзлоту, – сказала она; лицо так закоченело, что губы почти не двигались. – Мы учили про нее в четвертом классе. Здесь так долго было холодно, что земля за тысячи лет промерзла насквозь. И в ней находят мамонтов. Но почему сейчас все тает? Тут ведь морозы…

– Не такие сильные, как раньше. – Дыхание дедушки клубами застывало в воздухе. – Говорят, это из-за глобального потепления.

– Глупости, – отрезал Дьявол. – Морозы наступают и отступают. Двадцать тысяч лет назад здесь был луг.

Ханна шмыгнула носом:

– Откуда ты знаешь?

– А ты как думаешь? – бросил Дьявол и зашагал вперед.

Дедушка обнял Ханну за плечи и повел ее дальше.

Спустя полчаса что-то изменилось или начало изменяться. К тому времени уже стемнело, но дело было не в этом. И не в том, что голова Ханны будто превратилась в ледышку. Изменился воздух. И земля. Трещины в ней стали шире. Через некоторые приходилось перепрыгивать.

Дьявол остановился.

– Мы сбились с дороги? – неразборчиво спросил Ветроцап, громко стуча зубами; теперь он был такого кошмарного цвета, названия которому еще не придумали. При взгляде на него хотелось закатить глаза далеко-далеко, чтобы они глядели не вперед, а куда-то внутрь, в мозг.

– Нет, – раздраженно сказал Дьявол. – Бес, явись!

Ханна растерянно посмотрела на Ветроцапа, который стоял рядом с ней.

Дьявол направился к широкой трещине в земле. Ханна с дедушкой двинулись следом, и оказалось, что на краю трещины стоит одинокое нечто.

– Фууууу, – поморщилась Ханна.

Любой поморщился бы на ее месте. Нечто было приземистое, фута три высотой. Больше всего оно напоминало зверька, который попал под колеса машины, а потом по нему проехалось еще несколько автомобилей, и он несколько дней пролежал на обочине под жарким солнцем, однако же каким-то чудом оклемался и принял относительно вертикальное положение. Его покрывала короткая черная щетина. На предполагаемой голове виднелись два глаза: один размером с кулак, а другой – с крошечный стеклянный шарик, оба налитые кровью. Рот был как будто прорублен ржавым топором.

– Душегрыз! – изумленно воскликнул Ветроцап. – Ну надо же! Я тебя целую вечность не видел, дружище.

– Так я ведь здесь стою, – жалобным надтреснутым басом отозвалось нечто.

– А, тогда понятно. И долго стоишь?

Приземистый бес повернул голову и посмотрел на Дьявола:

– Долго, босс?

– Восемьсот лет, – сказал Дьявол. – И что?

Душегрыз покачал головой:

– Никого не видать. Вообще.

– Ой, что это? – спросила Ханна, стараясь держаться подальше.

– Бес-стопорщик, – ответил дедушка. – Такие бесы преграждают путь.