Искала я милого моего бесплатное чтение

Марта Кетро
Искала я милого моего

Серия «Женщины и коты, мужчины и кошки»

© М. Кетро, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Редакционно-издательская группа «Жанровая литература» представляет книги

МАРТЫ КЕТРО

Бродячая женщина

Все девочки снежинки, а мальчики клоуны

Горький шоколад. Книга утешений

Госпожа яблок

Женщины и коты, мужчины и кошки

Жизнь в мелкий цветочек

Знаки

Искала я милого моего

Искусство любовной войны

Как поймать девочку

Как сделать так, чтобы тебя любили. (В Интернете)

Книга обманов

Лимоны и синицы

Магички. Орден Воробьиного сычика

Московские фиалки

Нервные окончания

О любви

Осенний полет таксы

Песни о жестокости женщин, мужском вероломстве

и общечеловеческой слабости

Письма Луне

Рассеянная жизнь

Справочник по уходу и возвращению

Только и разговоров, что о море

Три аспекта женской истерики

Улыбайся всегда, любовь моя

Умная, как цветок

Хорошенькие не умирают

Хоп-хоп, улитка

Чтобы сказать ему

АВТОР-СОСТАВИТЕЛЬ:

Вздохнуть! И! не! ды! шать!

Зато ты очень красивый

Лисья честность

Мартовские коты

Носочки-колготочки

Плохие кошки

Психи и психологи

Скажи!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тонкий, едва уловимый звон разливался в ясном весеннем воздухе, поднимаясь над пустынными улицами дремлющего города. Если разобрать звук на составные части, то окажется, что это поёт фонтан на Белой площади и позвякивают медные браслеты – хорошие хозяйки спешат с корзинками на утренний рынок, пока свеж ночной улов. Одна такая проскользнула мимо Эмилии, и та успела отметить худую высокую фигуру, закутанную в расшитую ткань, как принято у жительниц пустыни, берегущихся от солнца и нескромных взглядов. Именно её браслеты звенели, скатываясь по тонкой руке от запястья к локтю и обратно – всякий раз, когда женщина поправляла дымчатый шёлковый платок, скрывающий лицо. Третьей же нотой был отдалённый детский плач – полдюжины голосов сливались в высокую серебристую мелодию. В переулке позади площади жила нянюшка, к которой матери приводили малышей, прежде чем отправиться на работу, и сонные дети хныкали, но быстро успокаивались – Эмилия знала, что уже через полчаса там зазвучат смех и счастливые вопли. Именно поэтому она ценила эти минуты тишины, наполняющие её небольшое нервное сердце покоем. Но сегодня было что-то неправильное вокруг, и она раздражённо понюхала воздух: сладкий чубушник, мокрые кувшинки в пруду, тень тяжёлых масляных духов той женщины, что почти скрылась в конце улицы, и свежий железистый запах крови, тянущийся из ближайшей подворотни.

– Дерьмо! Такое утро испоганили, – процедила сквозь зубы госпожа Эмилия Грим и обречённо пошла на запах.

В тёмном углу возле стены сидел бродяга, он раскинул длинные ноги и вроде бы спал, свесив голову, но на штанах, там, где у обычного пьянчуги расплылось бы пятно мочи, темнела лужа подсыхающей крови.

Эмилия снова выругалась, пожала плечами и вернулась на площадь. Это не её дело.

И всё же через час, завтракая на веранде в компании кошек, она снова вспомнила утреннее происшествие – глухое недовольство никуда не делось, это была лучшая часть суток, любимая площадь, это был её город, в конце концов, и никто не имел право портить ей настроение. В газете пока ничего, новость появится в вечернем выпуске, но вряд ли на первой полосе. И потому Эмилия пила кофе и просматривала письма, морщась от раздражения, и всем сегодняшним корреспондентам не повезло, никто из них не получил от неё ответа.

Звук колокольчика стал неожиданностью, все вокруг знали, что не следует беспокоить госпожу за завтраком, но теперь она даже обрадовалась: будет на ком сорвать зло. Бесшумно подошла к воротам, пару секунд послушала, хмыкнула и распахнула створку. Сейчас кому-то достанется! И не кому-нибудь, а старшему следователю по особо важным, по совместительству её бывшему, Орену. Эмилия говаривала «бывший мужчина – не мужчина», и, хотя в данном случае умудрилась сохранить к нему некоторое уважение и даже тепло, лучшей когтеточки и придумать нельзя – честный, всё ещё любящий, печальный, а сейчас к тому же и сердитый Орен был идеальной кандидатурой.

– Вот только не начинай, Эмили, – с порога сказал он и тут же проиграл.

Эмилия скользнула по нему взглядом и вернулась на веранду, кошки на всякий случай спрятались. Орен пошёл за ней, но свернул на кухню и минуту спустя появился с чистой чашкой. Он точно знал, что её джезва рассчитана на две порции и Эмилия ещё не успела закончить первую. Любовь выглядит именно так – вы уже десять лет не вместе, но ты всё ещё помнишь, в какое мгновение после щелчка зажигалки нужно подсунуть пепельницу ей под локоть, чтобы пепел не упал на платье. Правда, за прошедшие годы любимая может бросить курить или перейти на трубку, но пить кофе Эмилия не перестала, и Орен, сделав глоток, замер и сдавленно произнёс:

– Ой-вавой, каждый раз как первый. К этому нельзя привыкнуть, но сегодня ты превзошла сама себя. Не думал, что такое возможно. Браво, браво.

Эмилия имела несколько талантов, кое-что делала мастерски, многое просто хорошо, в двух вещах была гениальна, но кофе, кофе она варила отвратительно. И, судя по реакции Орена, за эти годы стало только хуже. Она могла бы сказать, что лишь нахальный недоумок сначала отнимает у женщины кофе, а потом её же упрекает, не нравится – не пей, и вообще, какого чёрта. Но больше всего на свете Орена бесило её молчание, и потому Эмилия только улыбалась, остро ощущая, как по веранде разливается его злость, а её собственные нервы, наоборот, успокаиваются, наполняясь энергией. «Ещё немного, и ты исправишь мой день, дружочек», – подумала она. Краем глаза заметила, что заинтересованная кошачья тень выглянула из-под кресла, но гость её конечно же не заметил.

– Значит, – тем временем продолжил Орен, – я правильно зашёл, ты сегодня спала одна.

Ну да, в ином случае она бы пила отличный кофе, который мужчины варили прежде, чем их выставят за порог. Это был один из её талантов, она всегда чувствовала хороших любовников, которые готовят идеальный кофе. Её мужчины могли быть любого возраста, расы и статуса, но эти два свойства оказывались у них непременно.

– Спала одна и с утра гуляла. Так что ты видела?

Эмилия чуть склонила голову к плечу и посмотрела на него, как удивлённая безмозглая птичка.

– Эмили, я, между прочим, мог бы тебя прищучить, знаешь ли!

Она приподняла левую бровь, и к горячей волне его злости добавилась нотка горечи.

– Была на месте преступления и не вызвала полицию, имею право задержать до выяснения!

Эмилия протянула руку к маленькой белой бабочке, собирающей нектар из цветущего апельсина, и та покорно перелетела к ней на ладонь.

– Чёрт, какая же ты невыносимая. Ладно, слушай.

Малыш Ронни танцевал в «Нефритовой устрице», по вечерам выступал на сцене с сольными номерами, а потом уходил в кабинеты на индивидуальное обслуживание. Дамы его обожали, и потому он держал высокие расценки, не принимая больше одной клиентки за ночь. Он даже утверждал, что работает не ради денег, а из любви к разнообразию женского мира, но злые языки говорили, что причина кроется в извращённом тщеславии – Малыш Ронни из года в год занимал первую строчку в списке «золотых стержней» (был и такой рейтинг в свободном городе Мелави) и ужасно любил помахать своим сокровищем перед публикой. Выступления так его горячили, что грешно было не воспользоваться какой-нибудь восхищённой зрительницей. В конце вечера он иногда устраивал аукцион, и победительницы выкладывали впечатляющие суммы за доступ к легендарному телу. Малыш был уже не в том возрасте, чтобы его пушка работала безотказно, но возбуждение от всеобщего внимания пока выручало. А кроме того, «золотой стержень» просто так не дают – член и правда был очень большой и красивый, наверное, лучший из всех, что Эмилии доводилось видеть. А видела она немало и прекрасно помнила Малыша Ронни с той стороны, пусть и не признала его в лицо там, в подворотне, но будь он голым, сообразила бы мгновенно. Но увы, его прекрасную штуку кто-то аккуратненько отрезал и унёс. «Варвары», – грустно подумала Эмилия.

– Естественно, вчерашних гостей опрашивают, – продолжал между тем Орен, – против обыкновения Малыш закончил вечер один, и уже не в первый раз. Поползли слухи, что он начал сдавать, мужья Мелави уже сговаривались устроить фейерверк по случаю его первого позора, когда о таковом станет известно. Не успели. Зато теперь грядёт внеплановый праздник среди рогоносцев.

– И траур среди их жён, – Эмилия впервые подала голос.

– Эй, ты что, огорчилась? – Орен всмотрелся в её лицо. – Из-за такого ничтожества?!

– Зато он очень красивый. Был, – вздохнула она.

– Только не говори, что ты тоже… с этим…

– Господи, ну, конечно, не скажу, – насмешливо ответила Эмилия и ощутила в воздухе искры.

Орен взял себя в руки и спросил официальным тоном:

– Итак, что же ты видела?

– Ни-че-го. Пустая площадь, запах крови, свернула за угол и нашла. Труп свеженький, будто не так давно ещё бегал.

– Да, не больше получаса лежал.

– Сидел, – автоматически поправила она.

– Другие дырки на нём были?

– Я особо не разглядывала, но ведь он не просто так позволил к себе подобраться?

– В затылочной ямке довольно аккуратный прокол дагой.

– Кто-то очень ловкий и хорошо знает анатомию.

– Или клиент был не в себе и не дёргался. А чего сама не посмотрела?

– Испугалась. – Эмилия смущённо улыбнулась.

– Ну конееечно. Да если бы не это адское варево, я бы решил, что твоих рук дело – попользовалась, осталась недовольна и того, усекла. Но он бы тебе наверняка сначала кофе сделал, не пришлось бы теперь пить бурду.

– Твои дедуктивные способности ошеломляют. Столь изощрённое логическое построение и ни секунды сомнений в том, что я могла кого-то порезать. Я!

– От тебя всего можно ожидать…

– Я. Ненавижу. Кровь, – сказала она медленно и негромко, но так, что Орену осталось только вздохнуть и подняться.

– Ладно, не злись. Если что-нибудь вспомнишь, найди меня. Похороны завтра, если что.

Дверь за собой он закрыл бесшумно, а Эмилия не сдвинулась с места. Взяла его чашку и допила последние капли. Глупый красивый Орен, такой вспыльчивый и покорный. Он из макаби, коренных жителей блаженной Ареции, населявших здешние края наряду с эрви и бедами. Сейчас страна и особенно Мелави стали домом для самых разных народов, и не все из них сохранили традиции, языки и саму кровь. Но макаби умудрились пронести сквозь время свои главные свойства – воинственность и привычку повиноваться жёнам. Говорили, что их солдаты боятся кинжалов врага меньше, чем шпилек своих женщин, и потому охотно идут служить в армию и полицию, лишь бы пореже бывать дома. Но Эмилия знала, что Орен обожает семейные радости, и даже слегка сожалела, что ей самой муж ни к чему. «По крайней мере, в ближайшую четверть века», – сказала она ему, а он только пожал плечами: «я подожду». С тех пор миновало так много лет, что Эмилия стала опасаться, не ошиблась ли она в сроках, может быть, следовало удвоить. Но Орен был лапочкой, без особой нужды в её жизни не возникал, а сам неизменно оказывался под рукой, если ей требовалась помощь. Правда, такое редко случалось, Эмилия Грим умела справляться со своими делами самостоятельно с шестнадцати, то есть уже лет… не будем уточнять, но несколько больше, чем можно подумать, глядя на неё.

Всё детство Милли хотела быть красавицей, как мама, от которой остался только портрет в гостиной. На нём в косых лучах вечернего света сияло тонкое бледное лицо и прозрачные зелёные глаза; идеальный нос, маленький рот, пышно взбитые каштановые волосы и долгая гордая шея – женщина была совершенна и даже старость не посмела её коснуться, не успела. Живой Милли её почти не помнила, зато дружила с Мадиной – ученицей и новой женой отца. Становиться матерью для чужой девчонки та не собиралась, но и не обижала, а по-своему любила, примерно как младшую сводную сестричку, балованную, но милую. Мадина была красавицей другого рода, с тёмными глазами и большим ртом, вся немного избыточная и немного слишком яркая. Впрочем, такой Милли видела её не всегда, иной раз, собираясь выйти из дома, мачеха делала с лицом что-то такое, отчего с него исчезали почти все краски, и тогда превращалась в смугловатую губастую простушку, на которую второй раз не взглянешь. Когда Милли чуть выросла и отважилась спросить, почему Мадина нарочно тускнеет и становится неприметной, та ответила странно:

– Мужчины предпочитают хорошеньких. Только говорят, что красота бесценна и желанна, а на самом деле она тревожит и бросает вызов. Если хочешь вызвать доверие или привязанность, лучше быть просто миленькой. А полная невзрачность – отличная маскировка.

– А папа тоже такой? – удивилась Милли.

– Нет, папа твой ничего не боится. По крайней мере, женщин – точно.

Милли тогда поняла, но не поверила. Всё равно хотелось быть великолепной, и она с тревогой рассматривала своё лицо – достаточно ли золота в волосах и зелени в глазах, тонок ли носик, хороши ли губы. Но пока она походила на юркую змейку с маленькой головкой, изящную, но не слишком приметную. Мадина говорила, что она идеальна, но казалось, это по доброте. С мачехой большой близости не получилось, они нечасто общались, Мадина пропадала в отцовской лаборатории или ходила где-то по своим тихим делам, а Милли проводила время в школе, возле моря или в лавке. Будучи дочерью аптекаря, она полностью осознавала, что однажды дело перейдёт к ней, и это отличная судьба. Она любила деревянные шкафы с тёмными пузырьками, запахи трав, масел и необъяснимое чувство свободы, которое приходило к ней за работой. Рано проснувшееся чутьё руководило ею, подсказывая соразмерные сочетания компонентов, будь то лекарства или духи. Чтобы стать мастером, ей предстояло изучить химию, фармакологию, медицину, парфюмерию и косметологию, прочитать всю фамильную библиотеку и проделать тысячи опытов. Но уже в детстве она чувствовала вещества, как другие ощущают ноты, естественным образом понимая, как из отдельных звуков сложить мелодию. Со временем начала видеть не просто правильный состав, но и то, подойдёт ли он определённому человеку. Началось это с духов, Милли сделала свой первый запах, когда ей исполнилось девять. Могла бы и раньше, желание уже давно рвалось из неё, как певческий голос, требующий выхода, но отец не позволял. Говорил, что энергия должна аккумулироваться, что неопытный аптекарь может убить человека, сам не заметив как, и запах иной раз бывает опасней кинжала. И лишь на девятый день рождения в качестве подарка он разрешил ей сделать духи.

– Для кого ты будешь создавать запах? – спросил он, и Милли почувствовала, что ответ для него важен. Для Мадины? Для подружек? Или сделать мужскую композицию для отца? Она прислушалась к своему желанию и поняла, что знает точно:

– Для себя.

Как молодые художники, которые учатся на автопортретах, когда нет денег на модель, так и любой исследователь сначала ставит опыты на том, кого знает лучше всех – на себе. Милли думала неделю, ей хотелось вложить в этот запах всё, что нужно сказать отцу о ней самой. О том, что она весёлая, немного непослушная и всё равно умная, как бы ни ругался злющий учитель математики. Что любит море, карамель и папу. И ещё немного о том, какой она станет, когда вырастет.

В эти дни Милли думала о себе так много и напряжённо, как никогда раньше. Смотрелась в зеркало, пытаясь понять, какова она на самом деле и что из этого ей хочется открыть другим людям. Оглядывалась вокруг, отыскивая то, что нужно взять в рассказ о себе, гуляла самыми любимыми улицами, покупала на рынке сладости и цветы – в лаборатории были все нужные экстракты, но она искала впечатления. Зато, когда нашла, дело пошло быстро, на восьмой день Милли попросила ей не мешать и спустилась в лабораторию. Казалось, времени прошло всего ничего, но, когда она вернулась в свою комнату с флаконом, занимался рассвет. Милли помылась, расчесала волосы и переоделась в тёмное платье, которое делало её взрослей. Она понимала, что сегодня у неё экзамен и от него зависит будущее. Отец её очень любит, но всё равно не допустит к работе, если она провалится.

Когда вошла в гостиную, он уже был там, подтянутый и свежий, но Милли поняла, что отец тоже сегодня не спал. Она отдала ему флакон, он открыл и поставил его на стол – к запаху следовало приближаться медленно. Закрыл глаза и вдохнул. Перед ним была смеющаяся маленькая Милли, будто нарисованная на стекле – улыбка, глаза, русые волосы и солнце, бьющее сквозь неё.

– Неплохо, неплохо, – сказал он.

Это была лишь первая часть испытания, теперь предстояло самое главное. В комнату вошла Мадина и протянула ему руку, он взял иглу, обмакнул в духи и провёл черту по тонкому запястью, затем проделал то же самое с Милли. Подождал немного и поднёс к лицу руку жены. Мадина пахла юностью, игривой девчонкой, сладкоежкой и хулиганкой, кокетством и дерзостью – наверное, ей понравится иногда носить такое.

– Мило, – это в самом деле было хорошо. Духи, созданные для определённого человека, не обязаны раскрываться на всех остальных, но всё равно должны оставаться интересными.

А затем пришла очередь Милли.

Рисунок ожил, девочка вплела в волосы цветок апельсина и танцевала на морском берегу, потом оглянулась на него и внезапно изменилась. Она на глазах повзрослела, не слишком сильно, но стала серьёзней и собранней. Ещё раз улыбнулась и ушла.

Он потёр глаза и понял, что они влажны, обнял дочь и вдохнул запах её волос – детский, какое счастье, что совсем ещё детский.

– Молодец, котёнок, и спасибо тебе.

– Ты чего, пап, за что?

– Ты лучше, чем я ожидал. – И добавил совсем тихо: – Ты лучше, чем я заслуживаю.

Последней фразы Милли не поняла, но ей было достаточно, что она справилась. Теперь отец будет учить её по-настоящему, не дважды в неделю, а почти ежедневно, и наконец-то откроет для неё тот высокий шкаф, где прятались компоненты лекарств. Ведь духи, мыло и кремы – это только начало, Милли хотела стать настоящим аптекарем, который способен управлять жизнью и смертью.

Так начался лучший год в той её жизни. После школы она спешила домой, чтобы поесть и потратить часок на домашнее задание, а потом наконец-то спускалась в лабораторию, где с ней работал отец или Мадина. Правда, в девять её оттуда выставляли, но были книги, которые она читала почти до утра. Милли пыталась заниматься даже в выходной, но отец вместо возражений достал с полки трактат о человеческом теле.

– Будь добра прочесть и написать доклад о том, каковы оптимальные условия для существования и правильного функционирования человека. Как только закончишь, вернёшься в лабораторию.

Милли уложилась в два дня и явилась к нему просветлённая:

– Оказывается, все эти глупости не бессмысленные вовсе, сон, правильная еда, прогулки и отдых нужны не потому, что взрослым так хочется. – И она выложила на стол длинный список, включающий режим дня и диету, которую отец счёл чересчур строгой.

– Забываешь о радости жизни, ну да ладно, разберёшься ещё. Всё поняла?

Милли только кивнула. Она не дурочка, как могло показаться, наоборот, слишком умна и уже привыкла, что всякую данность взрослого мира нужно проверять логикой и практикой. В результате оказывалось, что многое «нельзя» очень даже допустимо, без «необходимого» можно прожить, а всякое там «неприличное» или «святое» почти всегда иллюзорно. Ей достаточно легко давались прогнозы на уровне школьной и домашней жизни – Милли замечала столько деталей, что они часто складывались в понятную картинку ближайшего будущего, о которой лучше бы помалкивать. Поначалу-то она могла предупредить учителя, что соседка по парте скорей всего не придёт сегодня, а потом удивлялась его недоумению. То, что папаша Сонии вчера вернулся весь избитый и теперь девочка ухаживает за больным, для неё было так же очевидно, как и знание, что красная луна предвещает песчаную бурю, – зарплатный день у докеров всегда заканчивался попойкой, а потом и дракой. Злой, но туповатый Мирек неизменно в неё ввязывался и получал по шее. А что докерам платят ровнёхонько пятнадцатого, она помнила, потому что их жёны всегда брали лекарства в долг до шестнадцатого. Поэтому ещё с вечера Милли напоминала отцу, что нужно заготовить побольше свинцовой примочки. Он-то её понимал отлично, а вот в школе начинали шептаться и называть ведьмой – с чего бы девчонке из чистого района знать, кого этой ночью избили в портовых кабаках? Так что Милли научилась не высовываться, но втайне жалела, что магического дара не было на самом деле, а так хотелось бы. Отец учил Милли простейшим схемам, позволяющим собирать энергию, но выкачивать её она не умела. Это как дождь – одно дело выставить во двор ведро и набрать немного воды, а другое дело – вызывать ливень щелчком пальцев. Зато всё, что можно было прочитать и применять, Милли вызубрила. Ей легко давались чертежи и таблицы, построение причинно-следственных связей и наблюдение за вероятностями. Ошибалась она редко, обычно там, где дело касалось отношений мужчин и женщин – чувства нарушали прогнозы. Также проблемой были глупцы, которые зачастую действовали импульсивно и вопреки собственной выгоде, но Милли решила учитывать их как переменную величину.

Всё это звучит несколько тяжеловесно, но на самом деле Милли оставалась ребёнком, хоть и увлекалась серьёзными вещами. Любое событие, да и весь мир казались ей мозаикой, на которую можно взглянуть сверху и найти закономерности. Случайных кусочков будет много, но, если хорошенько присмотреться, обязательно разглядишь какой-нибудь орнамент. Милли искренне верила, что смысл есть во всём, нужно только его найти и вытянуть, как единственную золотую нить, спрятанную в переплетениях многоцветной узорной ткани.

В своих изысканиях Милли была совершенно счастлива, и так продолжалось ровно до следующего дня рождения. Десятилетие решили отметить в Джерабе – столице, которую многие считали центром мира. Джераб был оплотом трёх религий, в нём хранились щепки Святого Колеса, высился золотой купол молитвенного дома эрвийского бога Аль-Раши и стояли руины храма Безымянного, которого чтили макаби. Город считался священным, и всякие распри в нём запрещались, светские праздники проходили не в пример тише, чем в распутном Мелави, зато было много красивых и древних мест, ухоженные парки утешали прохладой, а рынки поражали богатством и многолюдностью. В столицу Мадина и Милли поехали вдвоём, отец, как всегда, работал и поздравил дочь, подарив бесценную вещь – кристалл-накопитель, собирающий шальную энергию, которую можно потом забрать одним прикосновением, без всяких сложных схем и ритуалов. Накопитель поглощал, в том числе, и выплески эмоций, как своего владельца, так и чужие, и сохранял их энергию впрок. Эти кристаллы, в отличие от обычных, стоили бешеных денег, и счастливые обладатели прятали их на груди, скрывая от посторонних глаз, потому что такие артефакты могли сдёрнуть с шеи вместе с головой. Милли даже не подозревала, что отец, простой аптекарь, обладал столь дорогим предметом, и тем более не думала, что он передаст его ей. Но отец снял с себя тонкую тусклую цепь с кристаллом, надел на дочь и сказал:

– Ты ведь понимаешь ценность этой вещи? Для остального мира твоя жизнь стоит гораздо меньше, поэтому не дай Колесованный проболтаться о ней кому угодно.

– Но если она так опасна, почему?..

– Хочу, чтобы сегодня она была у тебя, а завтра поглядим, где её лучше хранить.

На прощанье отец обнял её очень крепко, но Мадина уже подкатила к воротам и просигналила, и он разжал руки. Они поехали на шикарном красном мобиле, который редко покидал гараж, потому что выглядел вызывающе. Для обычных поездок Мадина предпочитала неприметную чёрную машину, но сегодня им предстояла кутёж. Они остановились в старейшей гостинице Джераба, которая не выглядела роскошной, зато с крыши её открывался дивный вид. Город лежал как на ладони и очаровывал с первого взгляда. Невысокие дома из белого камня розовели в вечернем солнце, спускаясь с холмов, как стада овечек, по торговым улицам текла яркая толпа, а возле храмов собирались люди в светлых одеждах. Горный воздух был настолько прозрачен, что можно различить море на западе и жёлтые камни пустыни на востоке, светло-зелёные поля, окружённые искусственными каналами, на юге и тёмные северные леса. Но Милли притягивал сам город, не такой весёлый, как Мелави, зато таинственный и прекрасный. У них был всего один вечер, и следовало успеть до закрытия лавок – отец выдал Мадине грандиозную сумму на расходы. Милли спокойно рассматривала платья и украшения, затрепетала только в книжной лавке и надолго там застряла. Потом был ужин в одном из лучших ресторанов города, который выглядел как и всё лучшее в этом городе – скромным, старым и красивым. А ночью Милли снова выбралась на крышу и всё не могла насмотреться на золотые огни, дышала запахом Джераба, в котором смешивалась и прохлада, и дымная горечь, и ладан, и пустынный жар. Подумала, что если бы сейчас составляла духи для себя, то они были бы немного другими и обязательно включили в себя эту ноту и ещё аромат солнечно-жёлтых булок, купленных у Судейских ворот.

Милли уснула, как только легла в постель, потом открыла глаза и поняла, что уже рассвело и горлицы воркуют за окном. После она часто думала, какой на самом деле была эта ночь, которую будто вырезали из её жизни. Но тем утром она ни о чём таком не помышляла, а сразу помчалась смотреть на просыпающийся город и задохнулась от его красоты – теперь его весь заливало золото, сияли и белые дома, и крыши храмов, и тонкая полоска моря на западе, там, где сейчас пробуждался Мелави. Они с Мадиной ещё немного погуляли, накупили подарков друг другу и отцу, а потом сели в мобиль и покатили обратно. Дорога ныряла по холмам вверх и вниз, а Милли хотелось смеяться и петь, как птичке, без слов, а потом обязательно донести свою радость до отца и разделить её с ним, как ту жёлтую, ещё тёплую булку, которую она с утра купила специально для него и теперь изо всех сил старалась не съесть.

Калитка была не заперта, но встретил их не отец, а свежий железистый запах крови, который Милли сразу узнала, хотя не так часто ей приходилось нюхать кровь, разве что на рынке в мясном ряду.

Она ринулась в дом, Мадина попыталась её удержать, но Милли выскользнула из цепких рук, как змейка, и устремилась на этот запах – по коридору, вниз по лестнице, в лабораторию. Тяжёлая дверь с шестью замками была распахнута, и Милли с порога увидела отца. Голова запрокинута, лицо отрешённое, будто он закрыл глаза и повторяет про себя состав лекарства, прежде чем приступить к приготовлению. А вот ниже шеи он весь покрыт потемневшей кровью, кожа на груди свисает лохмотьями, а под ней… Милли не досмотрела, потому что Мадина схватила за руку, повернула к себе, а потом прижала к её лицу резко пахнущий платок и удерживала его до тех пор, пока всё вокруг не перестало существовать.

Милли очнулась в незнакомом доме, в чужой постели, и у неё не было ни секунды блаженного неведения, она сразу вспомнила всё, и тело отца встало перед глазами. Она ещё не знала, но картина разгромленной лаборатории и мертвеца, привязанного к стулу, осталась с ней надолго. Не только перед сном, когда она закрывала глаза, – достаточно было на минуту задуматься, отвлечься от повседневных дел, и перед ней снова возникало спокойное лицо, окровавленная кожа и обнажившаяся плоть, которую она не успела разглядеть тогда и теперь день за днём была вынуждена всматриваться в призрак. Казалось, если она сможет увидеть всё до конца, то наваждение её покинет.

Но в тот первый день своей новой жизни она просто повернула голову и увидела бледную Мадину, лежащую рядом. На секунду показалось, что она не дышит и тоже мертва, и все мертвы, одна Милли обречена быть живой среди трупов. Она зажмурилась и закричала, и кричала до тех пор, пока сильные руки не встряхнули её, как куклу. Ласковый голос, противоречащий жёстким, почти грубым прикосновениям, зашептал «тихо, тихо, тихо», а потом она снова ощутила знакомый горький запах и утонула в беспамятстве.

В следующий раз она открыла глаза и сразу увидела вполне живую Мадину, которая подала ей стакан с водой. Кисловатый привкус насторожил Милли, она испугалась, что опять провалится в сон, но это был всего лишь лимон. Жажда не отступала, она проглотила воду залпом и сразу потянулась за кувшином. Мадина подождала, пока она напьётся, проводила в туалет, затем отвела обратно в ту же маленькую светлую комнату, и там они наконец-то поговорили.

Вернее, говорила Мадина, а Милли только слушала, потому что всякий раз, когда она открывала рот, губы не подчинялись. Не онемела, нет, но при любой попытке заговорить наваливалось полное и окончательное ощущение бессмысленности. Мадина сказала, что отец убит, но на этом дело не кончилось, за их городским домом следят, и потому они будут жить тут, в тайном горном убежище. Отец специально приготовил его на случай беды, про него не знала ни Милли, ни кто-либо из друзей. И оставаться в нём придётся не месяц и не два, а годы, здесь она будет учиться, тренироваться и, да, лаборатория у них есть, так что и работать тоже.

– Я обещала твоему отцу, – мрачно закончила Мадина, – что ты выживешь и вырастешь сильной. Поверь, я не в восторге от перспективы торчать тут с тобой, но Генрих… он был хорошим человеком, так что ради него, не ради тебя.

Милли могла бы ответить, но зачем? Что бы она ни сказала сейчас, разве это вернёт отца? Разве время отмотается назад, как рулон узорчатой ткани, и вернёт её в ту точку, где он был жив и обнимал её тёплыми большими руками, а его кожа не висела кровавыми лохмотьями и под ней… Не думать.

Потянулись долгие вязкие дни, каждый из которых ничего не стоил, потому что ничего не мог изменить. Милли вставала с постели, умывалась, ела, совершала пробежки по окрестным холмам, читала книги и выполняла задания, но только когда Мадина требовала. Если та с утра не входила к ней в комнату, то день не начинался и Милли не вылезала из-под одеяла. Но внешняя апатия не означала, что она пребывала в равнодушии. О нет, Милли испытывала ужас и гнев, и все силы тратила на то, чтобы удержать остатки рассудка в узде, не заорать и не утонуть в красных беспощадных волнах. Потому что сразу, едва удалось начать связно мыслить, она поняла, что отец умер из-за неё. Она бездумно приняла в подарок кристалл и уехала развлекаться, а в это время пришли воры, которые знали, что драгоценность должна быть в доме. Они пытали отца, пока Милли любовалась белым городом, ела нежную форель, безмятежно спала, перебирала всякий хлам в лавочках и покупала жёлтую булку – а они его убивали. Будь кристалл на месте, забрали бы и ушли, но теперь из-за глупой жадной Милли отец мёртв.

Она ненавидела себя и за то, что ничего не предвидела. Она, гордящаяся своим умением просчитывать мир в мелочах, проглядела катастрофу. На кой чёрт все её таланты, если она не осознала смертельной опасности у себя под носом?

А ещё она всё никак не могла вспомнить, что было там, у него на груди, и это сводило с ума, особенно по ночам. Отец появлялся, и взгляд снова и снова устремлялся к его ранам. Казалось, если их разглядеть, то умрёшь от страха и отвращения, но и не смотреть нельзя, это оскорбляло его память. И неведомые голоса шептали ей «посмотри», и она пыталась, но видела только размытое бурое пятно.

Однажды показалось, что она нашла выход. Учебник по физиологии научил её, что человеческая плоть в целом похожа, а значит, под кожей отца было примерно то же, что и под любой человеческой кожей. И когда эта простая идея пришла в голову, Милли, ни минуты не медля, спустилась в лабораторию и открыла шкаф с инструментами.

Мадина не знала, какое чутьё привело её, наверное, услышала шаги на лестнице и удивилась, что они необычайно тверды – ведь девчонка в последнее время двигалась, как тень. А тут топала уверенно и целеустремлённо. Мадина последовала за ней почти сразу же и как раз успела увидеть резкий взмах скальпеля и широкую полосу крови, текущую по бледной ляжке. Милли быстро и бестрепетно резала свою ногу, видимо, не ощущая боли, а на лице её читалось облегчение. Именно это странное умиротворённое выражение напугало Мадину до полусмерти, и она двумя короткими ударами выбила скальпель из окровавленных пальцев и закатила звонкую оплеуху, от которой голова девчонки запрокинулась, точно как… Мадина не додумала, она обхватила маленькое напряжённое тело и заплакала, впервые с того дня. Милли замерла, а потом вдруг почувствовала, что и в ней взрывается какая-то плотина, сдерживавшая слёзы, горе и вину, и теперь она может плакать, орать, признаваться в самом страшном и постыдном. Что всё из-за неё, что она не просчитала и что не разглядела, секунды не хватило увидеть…

От удивления Мадина перестала выть и всмотрелась в искажённое отчаянием лицо. Ребёнок, совсем маленький глупый ребёнок, хоть и гений – Генрих говорил, что у дочери в голове арифмометр, весы и вся химическая энциклопедия разом. «Она раскроется, Мадо, и равных не будет, вот увидишь. Она драгоценна», – повторял он, и Мадина знала, что это не отцовская гордость говорит в нём, маленькая чертовка не просто талантлива, она дерзновенна, и при этом расчётлива, как лисица. За всем этим Мадина умудрилась забыть, что Милли всего лишь ребёнок.

– Чёрт, ну не умею я с детьми. Слушай меня, змеёныш. Ты знаешь, кто был твой отец? Знаешь, что такое «ночной аптекарь»?

Милли пару раз слышала шепоток за спиной, но думала, что «её папаша – ночной аптекарь» – это про то окошко в задней двери, которое открывалось после заката, когда запирали лавку. У смерти нет нерабочих часов, люди болеют круглосуточно, лекарства могут понадобиться в любой момент, и потому тихий стук мог прозвучать и в полночь, и в час Быка, когда перед рассветом стоит самая глухая темнота. Встревоженные матери просили жаропонижающее для малышей, кто-то корчился от зубной боли, акушерки присылали бледных мужей за кровоостанавливающим для их рожениц, а кому-то требовалось залатать дырку, полученную в тёмном переулке. Умненькая Милли понимала, что не с каждой раной можно пойти в больницу и не про каждую драку сообщают в полицию, и потому спокойно приняла слова отца о том, что стук в заднюю дверь её не касается.

И вот теперь Мадина прямо и без лишних сантиментов сообщила ей, что ночной аптекарь ведает совсем другими вещами. И веществами. Что женщины приходили к нему не только за детской присыпкой, но и когда хотели одурманить и соблазнить мужчину или вытравить плод. Что мрачные типы страдали не от мигреней – их интересовали наркотики и яды.

– Так что, папа был… – изумлённая Милли никак не могла найти нужное слово, – преступник?

– Твой папа был гений, – твёрдо ответила Мадина, – он слышал музыку природы, творил искусство, сочетая вещества так, что они становились смертоносными или живительными. А вот люди пользовались результатами его труда, как считали нужным, в том числе и для преступлений. Это их выбор.

– Но яд же убивает, как можно употребить его с пользой?

– Яд позволяет человеку прервать свою жизнь, чтобы больше не чувствовать боли, от которой нельзя избавиться.

«Бывает такая боль», – согласилась Милли, теперь она это понимала.

– Точно как нет тёмной и светлой энергии, так и любое вещество содержит в себе зло и благо. Как и любой человек. Когда твой отец работал, я будто следила за руками Бога, создающего совершенство. Идеальная концентрированная любовь, идеальная иллюзия в тёмном флаконе, идеальная смерть.

За идеальную смерть его и убили. Он замыслил создать жидкость без вкуса, цвета и запаха, чьи следы нельзя отыскать в организме. Каплю в стакан воды, на перчатки, на сигарету, в крем или свечной воск – любого соприкосновения с нею достаточно, чтобы через неделю сердце остановилось. Этот заказ стал вызовом, Генрих работал над ним несколько лет и наконец получил результат – смерть в чистом виде. Заказчик регулярно осведомлялся о ходе работы, и узнав, что дело близится к завершению, пришёл в такой восторг, что разговорился. Они встречались в кабинете ресторана, и невзрачный, совсем нестрашный малорослый человек с трогательно розовеющими ушами, попивая вино, рассказал, что цель его единомышленников велика и прекрасна, а путь достижения символичен. Есть известное изящество в том, что для получения доступа к Источнику они отравят источник – городскую систему водоснабжения. На всех яда не хватит, да и незачем, достаточно того квартала в Джерабе, где селится чистая публика, чиновники и богатеи. Когда они начнут дохнуть в своих роскошных домах, власти обосрутся от страха и услышат, наконец, народ. Доступ к Источнику должен быть открыт для всех, кто способен черпать энергию! Пора положить конец монополии властей! Сила для тех, кому хватит духу ею управлять!

Он выкрикивал лозунги, стремительно пьянея, а Генрих медленно осознавал, что, кажется, заигрался в господа всемогущего, в этот раз не получится стоять выше добра и зла – гибель тысяч детей и взрослых будет на его совести. Генрих не был ни сумасшедшим учёным, способным взорвать мир из чистого любопытства, ни кабинетным идеалистом, далёким от всего земного. Его восхищала наука, и если находились люди, готовые оплачивать исследования и проводить полевые испытания, в вопросы морали он не погружался, оставляя их на совести заказчика. Лично ему нравилось заниматься ядами больше, чем лекарствами. Генрих не признался бы в этом даже себе, но с тех пор, как не смог сберечь свою нежную зеленоглазую жену, он разочаровался в жизни, ведь в исцеление можно вложить душу и всё-таки не спасти. Работа на смерть приносила более предсказуемые результаты, она была покладистой клиенткой. Но именно сейчас результат его не устроил.

Накануне дня рождения Милли он оповестил заказчика, что работа неожиданно затягивается. К тому моменту убежище в горах было подготовлено, все деньги переведены на несколько анонимных счетов, никак не связанных с семейством Грим. Он собирался законсервировать лабораторию, дождаться возвращения жены и дочери из Джераба, а потом отправиться на семейный пикник, чтобы навсегда исчезнуть. Их красный мобиль должен соскользнуть с обрыва и показательно взорваться в горах – энергетические кристаллы не выносят падения в пропасть.

И мобиль действительно взорвался, и стоило полюбоваться тем, как алая машина, кувыркаясь, летит в синее бездонное ущелье и вспыхивает золотым пламенем. Мадина всё сделала в соответствии с планом и спряталась в убежище вместе с Милли. Вот только без Генриха, заказчик не стал ждать условленной встречи и пришёл к нему сам. Он ни секунды не верил, что ночной аптекарь не справляется, и хотел получить заказ, пусть и не доведённый до совершенства.

– Но Генрих ему ничего не сказал, можешь не сомневаться, – закончила Мадина. – Так что, змеёныш, выброси из головы глупости, ради твоего накопителя никто бы на такое не пошёл, ставки неизмеримо выше.

– Почему я ничего не замечала? – Милли спрашивала скорее себя, чем Мадину, но та ответила:

– Потому что не должна была. Твой отец умел хранить свои секреты как никто, и прежде всего от самых близких. Даже я не знаю, где этот чёртов флакон. И слава богу. Вот только эти уроды уверены, что мы с тобой знаем. Хорошо, если взрыв их обманул, но вдруг усомнятся в нашей гибели? Так что сидим тихо и пытаемся выжить.

– Зачем? – Ну правда, зачем, если ткань всё равно не развернётся обратно, возвращая отца, их дом, прежнюю счастливую жизнь.

– Зачем? Милли, ты меня разочаровываешь, в змеиной кладке оказалось куриное яйцо? Хочешь, чтобы уроды остались безнаказанными? Нет, серьёзно?

Милли закрыла лицо руками. Не вернуть, не вернуть.

– Его нельзя вернуть, – Мадина будто читала её мысли, – но ты сможешь передать ему свою любовь. Уроды и передадут, знаешь, как записочку «Дорогой папочка, посылаю тебе подарок».

Мадина расхохоталась, и хотя смех её звучал жутковато, Милли тоже улыбнулась. По большому счёту, умирать не хотелось, просто она не видела смысла жить, а теперь вот он, смысл.

– Только я спать не могу, – пожаловалась она, – ну, из-за кожи. Всё время вижу его рану, а рассмотреть не получается. Можно я всё-таки ногу, ну, немножко, чтобы понять?..

– Да зачем же себя-то портить, змеёныш? Отложи это. Когда доберёшься до уродов, заодно и поглядишь, как у них там всё устроено.

Милли подумала и поняла, что сможет уговорить своих демонов подождать. Недолго, несколько лет, это нестрашно.

В последние годы Эмилия замечала за собой приступы сентиментальности, которые изрядно её пугали как первейший признак старческого слабоумия. Слава богу, орущим младенцам пока не умилялась, но вот смерть мимолётно близкого мужчины уже наводила на мысли о скоропреходящей красоте и быстротечности времени. Даже пара бесценных слезинок скатилась по фарфоровым щекам и упала в стейк медиум вэлл, который она кромсала ножом – выбрала его к обеду по ассоциации. Дела её были не настолько плохи, чтобы утреннее происшествие испортило аппетит, но сам факт печали настораживал. Более того, Эмилия хотела посетить похороны, зрелище обещало быть занимательным. Но это завтра в полдень, а нынче у неё свободный вечер, и раз уж утренняя прогулка оказалась непоправимо испорчена, она решила встретить закат у моря и пойти в северный порт, к яхтам. Жаркая суетливая жизнь кипела на юге, куда стекались торговые суда, а здесь швартовались только лёгкие кораблики богатых и очень богатых людей, работали модные рестораны, играла негромкая музыка, расхаживали нарядные женщины и ослепительные мужчины. Можно сказать, царила относительная благопристойность, насколько она возможна в вольном городе. Эмилии обычно хотелось всё испортить какой-нибудь идиотской выходкой, но сейчас она нуждалась в покое. Сегодня не было сил на эпатаж, и потому весь нонконформизм свёлся к выбору одежды: длинное винно-красное платье, развевающееся на ветру, чересчур поношеное и немного выгоревшее, и тонкая невзрачная шаль из сырого шёлка. Не вполне бродяжка, скорее обедневшая представительница богемы, которая кошелёк не стащит, но и не принесёт ресторану дохода, если займёт столик на веранде – станет полтора часа тянуть свой двойной кофе и вряд ли привлечёт внимание фланирующих мужчин в поиске. А если привлечёт, то наверняка не согласится выпить с кем-нибудь вина, пусть и за чужой счёт. Скучнейшее, в общем, создание, не стоящее второго взгляда.

Эмилия не смогла бы объяснить, зачем нужен этот театр одного зрителя, бессмысленная маскировка и попытка примерить личину, ведь давным-давно прошли времена, когда ей действительно приходилось скрываться и обманывать внимательных соглядатаев. Возможно, теперь это игра с собой, способ посмотреть вокруг чужими глазами и немного отстраниться от собственной личности, госпожи Эмилии Грим, русоволосой женщины, отмечающей тридцать седьмой день рождения уже не первый десяток лет, той, чьё имя в этом городе знают все… все, кто должны знать.

Но сегодня её занимали вопросы попроще: что надеть на завтрашнее мероприятие, какому извращенцу пришло в голову прикончить бедного Ронни и где она сегодня намерена съесть десерт, традиционно заменяющий ей ужин. Диета Эмилии была строгой, но справедливой: кофе и йогурт на завтрак, мясо или рыба на обед, а в конце дня что-нибудь для радости – отец говорил, что без этого аскеза не приносит пользы телу, отвлекает ум и огорчает душу. Сладкое она обожала до самозабвения, злые языки утверждали – в те давние времена, когда о ней ещё смели сплетничать, – что Змейка питается шоколадом и мужскими сердцами. Это была наглая ложь, шоколад Эмилия не любила. Ей больше нравилась карамель.

Вечернее удовольствие следовало выбирать ответственно. Если бы она пошла в южный порт, то купила бы у эрвийских пекарей сладкую, как грех, булочку с изюмом и заварным кремом, и съела её, усевшись прямо на каменную мостовую набережной, наслаждаясь каждой крошкой и наблюдая за быстро исчезающим солнцем. И никакого чая, чтобы концентрация сахара оставалась запредельной.

Но здесь, на севере, не продавали развратной еды, и потому она заглянула к Джеронимо, чьи лёгкие взбитые десерты отлично сочетались с капелькой портвейна. Ценители его кухни толпились в кафе каждый вечер, но для Эмилии маленький столик появился по волшебству, чуть в стороне от остальных гостей, почти у самой воды.

Она положила в рот первую ложечку невесомого молочного мусса, сделала глоток пряного портвейна, подняла глаза к небу и увидела, как огромный золотой шар спускается к горизонту, окрашивая облака красным. День всё-таки удался, несмотря на утренние неприятности, и Мелави всё так же хорош, что бы там ни вытворяли его жители. Эмилия искренне верила, что большинство из них милые добрые люди – во-первых, человек добр по природе своей, а во-вторых, она лично в своё время приложила руку к тому, чтобы поголовье неприятных типов в городе значительно уменьшилось.

И теперь она рассматривала гуляющих и любовалась пестротой и разнородностью толпы. Закутанные до самых глаз женщины бедов и едва прикрытые полупрозрачными платьями светские девушки макаби; аккуратные чёрно-белые семьи ревностных поклонников Безымянного и затейливо наряженные люди искусства; сияющие, как новогодние деревья, содержанки и безупречно одетые законные жёны; парочки влюблённых мужчин, которые чувствовали себя в Мелави свободней, чем где-либо на Востоке, и западные гости города, очарованные его экзотической прелестью. Почти все подтянутые, красивые и молодые, если не присматриваться. Эмилия ценила Мелави за то, что в нём причудливо смешались не только национальности, религии и культуры, но и временные пласты, одни люди жили по правилам, принятым тысячу лет назад, другие были вполне современны, а третьи казались гостями из будущего. И потому не оставляло ощущение, что за любым поворотом может открыться дверь, через которую неосторожный прохожий попадёт в совершенно другой мир, иногда не по своей воле.

Когда совсем стемнело, зажглись огни: голубоватые газовые фонари снаружи, маленькие свечки на столиках, золотистые лампы с кристаллами в глубине зала. Эмилия засобиралась домой, завтра следовало быть свежей и внимательной – хорошо, если безобразие учинил залётный извращенец, но вдруг кто-нибудь из местных столь затейливо сошёл с ума? Это могло быть, как минимум, любопытно, но правда, в которой она не любила себе признаваться, состояла в том, что Эмилия чувствовала ответственность за происходящее в Мелави: она хотела, чтобы его весёлые беззаботные жители таковыми и оставались. А когда у тебя за углом людей кастрируют, как котов, это тревожно.

На похороны оделась просто и не слишком приметно, ровно так, как принято у обеспеченных дам, не желающих привлекать к себе внимание. Ронни, как оказалось, принадлежал к церкви Колесованного и отпевали его в небольшом, но очень модном храме Святого Иммануила на юге Мелави. Белый, тонкий, увенчанный высоким шпилем, он снова навёл Эмилию на воспоминания о главном достоинстве покойника, но она отогнала неприличные мысли – в конце концов, она пришла в дом бога своего отца, следовало проявить уважение. Бог, как обычно, покорно страдал, растянутый на пылающем колесе, его запрокинутое лицо глядело в небо, прозрачные длиннопалые руки и ноги с узкими ступнями безвольно свешивались. У Эмилии была история из детства, которую она сама не помнила, но ей рассказали: когда маленькая Милли впервые зашла в храм, подняла голову и увидела Колесо, сначала задохнулась от ужаса, а потом заорала так, что её не могли успокоить несколько дней. И долго ещё не выносила вида сакрального изображения, даже схематичного. Сама она вроде бы вспоминала высокие двери, прохладный зал, куда после жаркой улицы входила с радостью, золотые лучи солнца, падающие сквозь узкие окна, и тени на полу, которые только начали складываться в какую-то фигуру, когда Милли поглядела вверх и, и… и дальше ничего. Но так или иначе, с тех пор Колеса в доме не было, историй о нём не рассказывали, и Милли так и не приобщилась к вере. Оно и к лучшему, потому что весь последующий опыт показал, что бог её отца явно глух и слеп, если допускает столько несправедливости и боли. Вот Ронни, например, бедный простодушный Ронни с его большим членом и маленькими яйцами – за что?

Эмилия отвлеклась от теологических размышлений и огляделась вокруг. Да, на это стоило посмотреть: маленький зал набит женщинами разных возрастов и мастей, но преобладают зрелые дамы в хорошо скроенных тёмных платьях. Большинство прикрывают лица вуалями, но встречаются и дерзкие красавицы в красном, которые ни от кого не прячутся. Их вызывающие туалеты смотрелись бы на общем фоне оригинально, когда бы таких дам не набрался десяток. Эмилия покачала головой: примитивный эпатаж в своём стремлении отличиться почти всегда приводит к обратному результату и выглядит банально. Тоньше надо быть, девочки, тоньше. Её саму из толпы не выделяло почти ничего, кроме веточки цветущего апельсина, приколотой к платью, но это было её постоянное украшение. Не многие понимали, что эта привычка обходилась дороже иных бриллиантов: в её саду флёрдоранж не переводился круглый год, и это требовало огромных энергетических затрат и услуг опытного садовника. Эмилия всегда хотела держать в доме смуглого мускулистого красавчика, который бы возделывал её садик в любое время дня и ночи, но пришлось пригласить хрупкого ворчливого старичка, умеющего управляться с энергетическими контурами и знающего о растениях всё. Он отрегулировал жизненный цикл дюжины деревьев так, чтобы каждый месяц одно из них цвело. Впрочем, сейчас, в начале весны, апельсины уже покрылись грубоватыми душистыми цветами сами по себе, по естественным природным законам, и её бутоньерка не привлекала внимания.

В руках Эмилия держала две пышные красные розы на длинных стеблях и этим тоже не выделялась среди прочих дам, мало кто из них принёс белые цветы.

У дверей столпились немногие мужчины, но все, как на подбор, красавцы – очевидно, коллеги покойного. Среди них мелькнула женщина в характерном сером покрывале до глаз, но предпочла спрятаться за широкими плечами – беды не отличались свободными нравами и грешили как все, но этот факт не афишировали.

Священник тем временем подошёл ко гробу, собираясь начать заупокойную молитву. Ого, поклонницы Ронни оплатили церемонию по высшему разряду – его провожал сам отец Свилан, пастырь, пользующийся огромным и, главное, заслуженным авторитетом. Он мог отпеть нищего совершенно бесплатно и взять целое состояние за какого-нибудь грешного богатея, а все деньги тратил на благотворительность. Говорят, он не сразу пришёл к вере, его привела какая-то личная трагедия, наверняка любовная… Но тут зазвучала молитва, и Эмилия перестала думать, безыскусный погребальный канон всегда трогал её сердце и вызывал слёзы, над кем бы его ни читали.

«Пред вами лежу я без слова и вздоха и улыбки, так поплачьте обо мне, родные и любимые. Ещё вчера я беседовал с вами, танцевал и веселился, а ныне лежу неподвижно. Придите же все, любящие меня, и целуйте последним поцелуем, обнимите последним объятием, ведь больше не быть мне с вами и не знать объятий ваших и поцелуев». Тут дамы синхронно всхлипнули, и долгий хлюпающий звук отразился от сводов храма. Эмилия их отлично понимала, это и вправду было больно.

«Ухожу я туда, где равны богач и бедняк, господин и слуга едины в своём достоинстве и оценены по делам своим. Но просите же Господа за меня, чтобы не был я наказан по грехам моим, но за добрые деяния был взят туда, где свет». Дамы пригорюнились, а Эмилия задумалась, искупит ли радость, которую доставлял Ронни, грех распутства. В конце концов, множество женщин поминали имя божье в его постели, крича от наслаждения.

«Плачу я горькими слезами, когда представляю смерть и вижу красоту нашу во гробе, лежащую уродливой, бесславной, не имеющей приятности. Как же свершилось это с нами, прежде живыми? Только волею Господа, дающего всем упокоение».

На этой оптимистичной ноте служба завершилась, рыдающие дамы потянулись к покойному, чтобы последний раз прижаться к нему пышными бюстами и целомудренно поцеловать в лоб. Эмилия обошлась без этого, положила свои розы в груду цветов в изножье и только тогда посмотрела в лицо Ронни: оно было совершенно неживым и очень спокойным, гримёр позаботился, чтобы убрать отпечаток страдания, если он был. «Спи, дурачок, спасибо за кофе. Увидимся», – пробормотала она и двинулась к выходу. На кладбище не собиралась, но задержалась в церковном дворике, чтобы ещё раз посмотреть на скорбящих.

– Прелестная церемония, не правда ли? – Высокая фигура склонилась над ней, загораживая солнце.

– Душераздирающая, – согласилась Эмилия. Она не могла разглядеть лица против света, но поняла, что мужчина молод.

– Пойдёте на кладбище? – поинтересовался он.

– Нет, всё это слишком для меня, боюсь, моё бедное сердце не выдержит столько печали.

– Понимаю. Тогда, может быть, вы согласитесь выпить со мной чашку кофе? Здесь поблизости есть милое место, где отлично варят на песке. Я мог бы разделить вашу скорбь.

Ах, вот в чём дело, более молодые и менее знаменитые коллеги Ронни явились, чтобы по горячим следам разобрать клиентуру покойного. То, что надо!

– Конечно, – улыбнулась Эмилия, – я падаю с ног.

– Позвольте предложить вам руку, – он галантно подставил локоть.

Кафе и правда оказалось за углом, и Эмилия счастливо вздохнула, устраиваясь на диванчике в прохладной тени веранды.

– А вы храбрый юноша, – заметила она, – даже лица не рассмотрели и уже пригласили на, скажем так, кофе. А что, если бы я оказалась старухой?

На куртуазном языке Мелави приглашение на кофе было однозначным намёком, и парень правда рисковал.

– Достаточно увидеть вас в движении, чтобы понять, что вы молоды и прекрасны. А кроме того, я бы справился в любом случае. – И он расхохотался, как мальчишка.

«Мальчишка и есть, лет двадцать пять, не больше».

Эмилия откинула вуаль и наконец-то заглянула ему в глаза.

– Сирилл, – она выдохнула имя негромко, но так, будто второй раз за день увидела покойника.

– Не может быть, что мы знакомы, я бы вас запомнил, – сказал он, рассматривая её лицо. – Не будь вы так молоды, решил бы, что вы помните моего отца, маменька говорит, я вылитый он. Потому и назвала в его честь, хотя старый чёрт этого не заслуживал.

– Ваш почтенный батюшка больше не с вами? – справившись с волнением, поинтересовалась Эмилия.

– Надо сказать, он с самого начала был не с нами, – пожал плечами парень. – У него своя жизнь и он не спешил нас признавать. Когда состарился, уехал из страны, наверняка жив, он крепкий, но я о нём ничего не знаю.

«Состарился, надо же, Сирилл состарился».

– Так вы его знали?

– Не имела удовольствия, будем считать, что это была минутка ясновидения.

Хороший мальчик не имел привычки лезть в тайны клиенток и потому не стал настаивать.

– Хотел бы и я угадать ваше имя. Маргарита, Камелия?

– Упаси господь.

– Целеста, Аграфена, Иокаста?

Он смеялся, и Эмилия развеселилась тоже. Очаровательное существо: редкие в здешних краях белокурые волосы, рубленые черты лица, мальчишеская улыбка и совершенно необыкновенные глаза, тёмный ободок вокруг радужки подчёркивает её светло-серый, почти белёсый цвет. Уникальный оттенок, Эмилия встречала такой лишь дважды.

Невозможно оторвать взгляд, до чего хорош. Но к делу. Она вздохнула:

– Эмилия. Давайте же поговорим о покойном, всё-таки у нас импровизированные поминки, и выпьем за лёгкий переход.

– Тогда лучше вина, что вы предпочитаете?

– Белое. – «Светлое, как твои глаза».

Им как раз принесли кофе в маленьких джезвах, и Сирилл дополнил заказ. Попросил не самое дорогое, что делает ему честь, – ведь платить, очевидно, будет она, – но хорошее местное вино и сыр.

Официант вернулся очень быстро, и они подняли бокалы.

– Упокой душу, – произнесла Эмилия и сделала левой рукой небрежный знак Колеса.

– Лёгкого пути, – склонил голову Сирилл.

– Итак, вы были друзьями?

– Ох, нет, в нашей среде между собой редко дружат. Конкуренция, знаете ли.

– Тоже метили в «золотые стержни»? – съехидничала она.

– Избави бог, я про актёрскую братию. Хороших площадок мало, смазливых парней много, а Ронни не терпел рядом с собой молодёжь.

Эмилия сделала глоток, а парень продолжил:

– Но вы, Эмилия? На его обычных клиенток вы не похожи.

– Просто знакомая женщина, как и прочие, не усложняйте, юноша. Расскажите лучше, что говорят об этой истории? Кто мог учинить такое?

– Ах, вот в чём дело, госпожа решила провести расследование. – Светлые глаза зажглись интересом.

– Не преувеличивайте, простое любопытство. Но я готова заплатить за удовлетворение.

– Только любопытства?

– Только его. – В пальцах Эмилии мелькнула крупная купюра.

– Думаете, откажусь? – Сирилл насмешливо поднял бровь, прекрасно зная, насколько обольстительно выглядит.

– Почему бы, услуга должна быть оплачена. Я вся внимание.

Сирилл протянул длинную руку через стол, взял деньги, не коснувшись её пальцев, посмотрел купюру на свет, не спеша убрал в карман и только после этого заговорил.

«Вот ведь маленький позёр, весь в отца».

Эмилия возвращалась домой, задумчиво улыбаясь. По словам мальчишки выходило, что убить Ронни мог кто угодно – рогоносцы, ревнивые любовницы, молодые танцовщики, которым он нередко вставлял палки в колёса, и даже конкуренты из этого комичного списка «золотых стержней».

– Вы не представляете, с какой серьёзностью они меряются своими отростками, – рассмеялся Сирилл.

– А вы? Вы не такой? Тоже ведь в некотором роде мужчина.

Проигнорировав издёвку, он пожал плечами:

– Пока эта штука нормально работает, нет нужды в писькомерках, – он выбрал более грубую версию этого слова и не извинился.

«Как всё-таки смешно вылезает уличный мальчишка, стоит юному джентльмену разозлиться».

– Искать подтверждения своей крутости приходится, когда начинаются сбои, – продолжил Сирилл. – У извращенцев типа Ронни это случается часто.

– Извращенцев? Насколько я помню, он не отличался…

– Только не говорите, что и вы тоже!..

– Господи, ну конечно, не скажу. – «Кажется, я повторяюсь».

Ещё Сирилл посоветовал поговорить с матерью, бывшей танцовщицей, которая знавала Ронни в юности, и даже нацарапал на салфетке её адрес (за дополнительную плату). И добавил название клуба, где танцевал по вечерам. Но это как-нибудь в другой раз, а сегодня Эмилия решила встретиться с госпожой Жозефиной Гольд, почтенной матушкой этого красавца. Не хотелось признаваться в этом даже себе, но ей было интересно посмотреть на женщину Сирилла – того, первого.

И потому незадолго до заката она стучала в дверь хорошенького дома с жасминовой изгородью и от нечего делать рассматривала керамические горшки, стоящие у крыльца: колеус с яркими красными листьями и бледно-зелёная, почти белая аглаонема чередовались довольно мило, хотя Эмилия не очень любила пёстрые садики. От созерцания её отвлекла женщина, вышедшая из-за дома, – судя по одежде, она копалась в земле.

– Добрый вечер, пришли что-нибудь купить?

– Возможно. – ответила Эмилия. – Мне рекомендовали к вам обратиться…

– Приятно, что у меня хорошая репутация. Сразу пройдём в теплицу или вы хотите увидеть каталоги?

– Я бы предпочла сначала присесть…

– Ой, да! – Женщина всплеснула руками. – Заходите.

Жозефина оказалась довольно моложавой и лёгкой для столь взрослого сына – видимо, Сирилл когда-то солгал о том, что любит женщин постарше, судя по всему, этой и двадцати не было, когда он наградил её младенцем. С правильной энергетической подпиткой можно сохраняться надолго, но Жозефина выглядела на честные, просто очень хорошие сорок с небольшим.

В следующие полчаса Эмилия пила лимонад в компании хозяйки и рассматривала картинки, ища что-нибудь беленькое на веранду. Садовник наверняка разгневается, что она не посоветовалась и притащила в дом растения от непроверенного поставщика – они же могут быть заражены чем угодно, какой ужас! Но женщина выглядела опрятной, а дом ухоженным. В конце концов заказала несколько дорогих экземпляров, пропустила мимо ушей рекомендации по содержанию и перешла к делу:

– Страшно рада, что нашла вас, Жозефина! Знаете, таким, как я, начинающим, обычно рекомендуют просто выбрасывать цветы, как только они начинают увядать, и заводить новые. А я слишком привязываюсь к каждому кустику, поэтому стараюсь заботиться как следует. И вот сегодня познакомилась с вашим сыном, и он сказал, что вы мне всё объясните.

Эмилия сделала честное лицо, но Жозефина недоверчиво прищурилась:

– С которым из них?

– У вас их несколько? Счастливая женщина! С Сириллом.

– Двойняшки. Их вечно путают, хотя Бертран больше похож на меня, а Сирилл вылитый отец.

– Уверена, они оба красавцы.

– И где же вы познакомились?

– К сожалению, на похоронах. Умер известный танцовщик, Ронни… – Эмилия сообразила, что не знает его фамилии, Малыш и Малыш, но женщине, похоже, было достаточно.

– Упокоился? Какая жалость, – без капли сожаления сказала она. – Ваш приятель?

– Я, к сожалению, не знакома с его творчеством, – чопорно ответила Эмилия, – но в некотором роде познакомилась с ним самим. Я нашла его тело.

В глазах Жозефины появился неподдельный интерес, она потребовала подробностей, и Эмилия охотно рассказала всё, что знала. Довольно смешно описала церемонию, сделав вид, что совсем-совсем ничего не поняла о присутствовавших дамах и характере их отношений с покойным. Хозяйка её насмешливо просветила и достала из шкафа графин.

– Давайте по глоточку? – Разлила в меленькие стаканчики душистый вишнёвый ликёр. – Прибери, господи, его чёрную душу.

– Чёрную? Вы его хорошо знали?

– К счастью, не слишком, меня вовремя предупредили…

Дальше разговор потёк сам собой, и вот уже Эмилия рассматривает выцветшую афишу с яркой красавицей в пышной юбке: «Шоу Косолапой Жози, спешите видеть!» Эмилия не удержалась и украдкой бросила взгляд на ноги хозяйки, но та заметила и рассмеялась.

– Рекламный ход, после этого все только и делали, что пялились на мои ножки. На первый номер я выходила в гимназическом платьице и специально ставила ступни мысками вместе, как смущённая девчонка. Ну, а концу представления невинность потихоньку утрачивалась…

– Хорошая идея, – со знанием дела одобрила Эмилия. «На неё-то Сирилл и попался. А то всё “постарше, поопытней”, свинюга». – И Ронни на тебя клюнул?

– Он на всех клевал, как голодный карась, но мой парень успел раньше и очень быстро устроил так, что я не смогла танцевать, на Брюхатую Жози народ вряд ли бы пошёл. А когда родила и вернулась на сцену, с Ронни уже всё стало ясно. Он тогда был отчаянно молод и хорош собой, девицы так и липли. Это нормально, в юности мы жили так, будто секс выдумало именно наше поколение и всё теперь позволено. В актёрской среде лёгкие нравы, а наслаждение казалось нам самой простой вещью на свете. Богатые покровители или просто «приватное обслуживание» тоже случались почти у всех, иначе не выжить. Но вот что странно, Ронни выбирал самых молоденьких и наивных девчонок, но они как-то слишком быстро начинали пить, баловаться запрещёнными травками, а потом шли по рукам и однажды замерзали. Слыхала такое словечко?

Эмилия кивнула, среди бродяг и прочих сомнительных элементов так называли внезапную смерть на улице. Однажды находили окоченевший труп с проломленной головой или колото-резаной раной, а потом обитатели плохих кварталов перебрасывались новостями: «Давненько не видно старухи Эвис, что с ней? – Замёрзла с месяц назад». Полицейские иной раз наглели настолько, что указывали это в графе «Причина смерти» – кому охота расследовать гибель очередного никому не нужного отребья. Но путь от юной актрисы до мёртвой бродяжки редко бывает таким уж стремительным.

– Пошли слухи, наши девчонки стали его сторониться, а потом произошла та история со Смешной Сьюки…

Жозефина как раз ушла из шоу, беременность стало трудно скрывать, и на её место взяли восторженное шестнадцатилетнее создание. Девочка из хорошей семьи сбежала от родителей, чтобы стать великой артисткой, а деньги на учёбу в балетной школе зарабатывала танцами в клубах. Ронни приметил её и помог получить место Жози, а буквально через полгода Сьюки не стало. И даже это сошло бы ему с рук, но у девочки обнаружился брат-полицейский. Не намного старше неё самой, но очень любящий и дотошный. Узнав о смерти сестры, кинулся землю рыть и выкопал интересные вещи.

– Засранец Ронни, наигравшись, начал поить маленькую Сьюки до беспамятства и подкладывать богатым клиентам. Она думала, ей это снится, поверишь ли? Так сильно его любила, что даже мысли допустить не могла. А потом он угостил её «порошком объятий»…

Дальнейшие объяснения не понадобились, Эмилия как никто знала, что это. Одна из последних разработок её отца, в маленьких дозах повышает влечение, даёт приятную расслабленность и раскрепощение, в больших вызывает бурную страсть и феерические оргазмы. Правда, первые испытания на клубной молодёжи показали, что если принимать порошок слишком часто или помногу, могут случиться неприятности: скорое привыкание, разрушение печени и почек, некоторые сходят с ума и превращаются в похотливых обезьян, к счастью, ненадолго. Умирают от этого быстро, и женщины, как водится, раньше мужчин.

– Тот парень его почти достал, но у Ронни проснулось звериное чутьё, и он успел улизнуть на Запад. Говорят, подстраховался, отдался одной тамошней аристократке, бешено богатой, старой и цепкой, и несколько лет отсиживался у неё под юбками. Брат Смешной Сьюки уволился из полиции и рванул за ним, но не смог дотянуться. А потом и сам пропал, ходили слухи, то ли умер, то ли вдарился в религию и ушёл в монастырь. А Ронни покуролесил за границей, но лет через десять вернулся, всё ещё красивый и уже достаточно осторожный – никакой торговли девочками и дурью. Думаю, привёз кучу денег из своего турне и здесь работал больше для души. – Жозефина произнесла последнее слово с должной иронией, как бы намекая, что души у такой твари давно не осталось.

Вечером Эмилия улеглась в постель и к ней пришли все её кошки – полосатая Александрин, чёрная Мицуко, белолапая Фелисити, рыжий Васья и даже дымчатый Гамлет, которого она смогла лишь ощутить в сгустившихся сумерках. Поглаживая чью-то крепкую пушистую спинку, Эмилия перебирала события прошедшего дня. В воздухе пахло ночными цветами, а она думала, что нашла для себя ответ, почти наверняка Малыша Ронни прикончил братец той неудачливой маленькой потаскушки. Несказанно повезло с болтливой тёткой – конечно, не просто так она разговорилась, Эмилия позаботилась добавить «элексир правды» в её лимонад, это было несложно. Забавно, что зелье содержало компоненты того порошка, о котором шла речь вечером. Механизм действия похожий, но Эмилии пришлось серьёзно поработать над сырой идеей отца. Получилась почти совсем безвредная штука, разве только изношенное сердце может не выдержать, но тётка явно крепка, как лошадь. С утра вспомнит, что чудесно посплетничала с симпатичной клиенткой о бурной молодости и не более – имя гостьи и то вряд ли. Адрес, на который следовало доставить заказ, принадлежит садовнику, из него слова не вытянешь, заберёт горшки и захлопнет калитку перед носом. Впрочем, Эмилия не собиралась всерьёз заметать следы, всё, что хотела, она уже узнала. Её любопытство удовлетворено, а время покажет, если не ошиблась, убийств больше не будет. Наказанием виновного она не интересовалась, не её печаль.

Сейчас её занимала значительно более важная вещь, чем чьи-то утраченный яйца. Она вспоминала Сирилла. Настоящего, а не зелёную копию, разбавленную кровью кривоногой стриптизёрши.

После того как у Милли появилась цель, жизнь потекла быстро. Много тренировок, в том числе и боевых – у Мадины оказались неплохие навыки уличного бойца, она дралась без правил, на выживание, быстро и безжалостно калеча противника. Милли пару лет ходила в синяках, но ни о чём не жалела, достаточно было представить, что она оказывается лицом к лицу с убийцами отца – и всё, кровавый туман застилал рассудок. Мадина объясняла, что боевая ярость – это хорошо, когда ты здоровенный, но крошечного берсерка бараньего веса взрослый мужик раздавит. Поэтому мозг не отключать, наращивать скорость и отрабатывать технику – на её стороне только эффект неожиданности, будет всего несколько секунд, чтобы вырубить врага. Милли хотела стать стремительной, юркой и смертоносной, как змея, но поначалу получался только визгливый комок гнева, беспорядочно машущий руками и ногами. День, когда впервые удалось задеть Мадину, она запомнила на всю жизнь.

Другой важной заботой стала учёба, только теперь в лаборатории она постигала вторую профессию отца – работу ночного аптекаря. Те же порошки, капли, духи, свечи и мыло, но смертельные, подчиняющие, развязывающие языки или туманящие сознание. Ей открылся прекрасный и грозный мир ядов, оборотная сторона медицины, требующая такой же тонкой подстройки под клиента. Мадина учила её изящным решениям: убить человека проще простого, важно сделать это не внушая подозрения. Высшим пилотажем были вещества, нацеленные на конкретную жертву. Следовало узнать объект ближе, чем любовника, подобрать композицию, которая верней всего разрушит именно его, изучить привычки, чтобы никто не встал между ним и смертью.

– Отравить толпу народу сможет каждый дурак, – говорила Мадина. – Твой отец гений, но он мужчина. А мы, женщины, действуем тоньше. Женщина ненавидит смерть, не находит в ней ни красоты, ни пафоса. Знает, как тяжело даётся жизнь, и не отнимает её почём зря. Не потому, что так уважает, но смерть – слишком сильное оружие.

– Убивать плохо? – уточнила Милли.

– Отчего же? Нормально, но только если тебе это зачем-то нужно. Глупых случайных смертей лучше избегать. Мы не убиваем от дурного настроения и по неосторожности, – сказала Мадина тоном образцовой гувернантки, каким обычно говорят: «Леди не спускаются к завтраку неопрятными и не едят на ходу».

У Милли хватило ума уловить иронию и рассмеяться, но правило она приняла всерьёз и в следующие годы много работала с отцовскими записями, доводя до совершенства его идеи. К сожалению, в них не нашлось ни слова о том последнем роковом заказе, но ей и без того было чем заняться.

Дом и прочее хозяйство тоже требовали заботы. Милли подозревала, что не было острой необходимости выращивать овощи, разводить кур и возиться с козами – примерно раз в месяц Мадина исчезала, а потом возвращалась, нагруженная припасами. Но хлопоты не оставляли времени на горькие мысли.

Сидя в убежище, Милли не тосковала по людям и никогда не просилась с Мадиной в ближайший город или куда она там бегала. Это было рискованно, женщину и девочку искали по всей стране, и даже самая изощрённая маскировка могла подвести. Но не очень-то и хотелось, её родной мир закончился безвозвратно, а к новому, в котором она чужачка, ничто не привязывало, кроме мести. Милли боялась, что заорёт от боли и гнева, едва увидит улицы, которые помнили её отца живым. Этот вопль оставался у неё внутри, прятался до поры, но однажды он вырвется наружу, и хорошо, если в тот момент она будет сильной и опасной. А пока совершала пробежки в холмах, училась лазить по скалам, купалась в холодных горных ручьях, относясь к окрестностям утилитарно. Казалось, прелесть нетронутой природы пробьёт дыру в её защите – сначала ощутишь красоту, потом свою слабость, а дальше нахлынет всё, о чём нельзя думать. Чувствовать больно, она сможет себе это позволить позже, когда окрепнет. Не сейчас.

«Не чувствовать» было бы невозможно для прежней Милли, чуткой и внимательной, которая годами училась впитывать впечатления, но та девочка умерла в десятый день рождения, улетела в пропасть вместе с красным автомобилем и своим чудесным добрым отцом. А нынешняя Милли, сирота, наследница ночного аптекаря, неплохо справлялась.

Когда Милли исполнилось пятнадцать, Мадина сделала ей подарок. Ближе к вечеру ушла на пару часов, а Милли, закончив занятия в лаборатории, уселась в саду с книжкой. За домом начиналось небольшое поле, поросшее уже выгоревшей до золота травой – кукушкины слёзки, дикая гвоздика и львиный зев росли только здесь, в горах, внизу им было слишком жарко. Милли то и дело поглядывала туда, откуда должна вернуться Мадина, и наконец увидела её тонкий силуэт на дальнем конце поля. Та тоже её заметила и помахала, и Милли неожиданно даже для самой себя решила пробежаться навстречу. В коротком платье, из которого порядком выросла, голоногая и быстрая, она неслась к ней, легко перескакивая кротовые ямы и колючие кустики татарника, а в груди просыпалась забытая радость жизни. И тут возле Мадины возник высокий мужчина, но она только улыбнулась ему, и Милли поняла, что это свой. Она бежала к Мадине, но так получилось, что и к нему тоже, и когда приблизилась, они оба обняли её и рассмеялись.

– С днём рождения, змеёныш! У нас сегодня гость, устроим маленький праздник, не возражаешь?

– Нет, – Милли отстранилась, не переставая улыбаться, и перевела взгляд на мужчину.

Сирилл. В последующие годы Милли вот так же, снизу, заглядывала во множество глаз, но только эти запомнила навсегда – светло-серые, почти белёсые, с тёмным ободком вокруг радужки. На фоне смуглого местного населения блондины вообще выделялись, но этот производил магическое впечатление. День, а за ним и сама жизнь разделились на две части: в одной Милли видела, например, кухню, стол с глиняными чашками и тарелками, белое густое молоко в кувшине и прозрачный золотой мёд, жёлтое масло и тёмный ноздреватый хлеб; видела цветы в саду, луговые травы и ястреба, падающего с небес на перепуганную мышку. В другой же остался только Сирилл, даже если она не смотрела на него, то ощущала как сияющее пятно на границе зрения. Засыпая, чувствовала его присутствие где-то в доме, и этого было достаточно для спокойной ночи без кошмаров. Остальное же рядом с ним стёрлось, отошло на второй, размытый план. В лаборатории удавалось до некоторой степени сфокусироваться, но прежней концентрации не получалось, она беспокоилась, что если по-настоящему отвлечётся, то потом, когда опомнится, узнает, что он уехал. А так будто цеплялась за него мыслями, как тонкими побелевшими пальцами, удерживала и не отпускала.

Милли не назвала бы это влюблённостью, о любви она читала, но в её чувствах не было ни сладости, ни романтики, ни страсти, одна животная или даже растительная нужда в его сиянии. Ей и говорить с ним не требовалось, и внимания она хотела не больше, чем подсолнух, следящий за солнцем. Да если бы оно действительно повернулось и посмотрело, цветок бы сгорел в беспощадных лучах – ну и зачем это?

Но он всё-таки посмотрел. Через сколько-то тех странных, выбеленных его сиянием дней Сирилл окликнул её вечером, когда она уже собиралась спать.

– Милли. – Он оказался рядом, приподнял её подбородок и снова посмотрел своим невыносимым взглядом. И больше ничего не сказал, отпустил.

Милли не помнила, как вернулась к себе, лицо и глаза её были обожжены и сердце тоже, а чуть позже, когда в темноте скрипнула дверь и кто-то большой опустился рядом с ней на кровать, были обожжены и губы, и тело, и вся она изнутри и снаружи.

В последующие дни и недели казалось, что она превратилась в саламандру, которая всегда в огне, только в нём и жива. Он бывал ровным и горячим, бывал тихим и уютным, иногда вспыхивал до небес, поглощая всё вокруг, – но горел всегда. Сирилл научил её тело наслаждаться всей кожей, ощущать самые лёгкие прикосновения – можно представить, чем для неё было касание кончиками пальцев, если она чувствовала даже взгляд. Он не отпускал её ни ночью, ни днём, она привыкла спать в его объятиях, из его рук брать еду и горьковатый травяной чай, вместе смывать любовный пот под струями прохладной воды.

Они, наверное, разговаривали, но память Милли не сохранила ничего, кроме одной фразы: «Я всегда буду помнить, как ты бежала ко мне через поле». А кроме этого только стоны, хриплый шёпот, звук его дыхания. Ничего не знала о нём, кроме того, что на пике наслаждения поцелуи его леденеют, а глаза светлеют до белого – в отличие от героев любовных романов, чей взгляд от страсти темнел, а уста пылали.

Никаких других дел не осталось, кроме как любить его, дни слились с ночами, сны с явью, кристалл на её шее, отцовский подарок, поглощал энергию страсти и тихо светился, а когда они оба истощались, поддерживал их силы. Но Милли всё равно в течение дня иногда проваливалась в глубокое сладкое забытьё, которого требовало не столько её тело, сколько рассудок.

Как-то она проснулась после такого короткого отдыха, не нашла Сирилла рядом и прислушалась, пытаясь понять, далеко ли он. В конце концов, туалет они посещали по отдельности, и вообще должны были как-то разделяться ненадолго (хотя она и не вполне понимала зачем). Он был где-то поблизости, и Милли, завернувшись в его рубашку, бездумно побрела следом, туда, где его чувствовала.

Оказалось, это недалеко, в комнате Мадины, и Милли, прежде чем войти, остановилась перед закрытой дверью. Не успела даже постучать, потому что мгновенно увидела этим своим новым внутренним зрением то, что сейчас там происходит. И знакомый низкий стон услышала, и хриплый голос, спросивший после длинной паузы:

– Попить? Красного или белого?

– Светлого, как твои глаза, – чуть насмешливо ответила Мадина. Голос её был совершенно счастливым, как у самой Милли в те редкие минуты, когда она могла говорить. – Сто лет знакомы, и всё никак не привыкну.

Зазвенело тонкое стекло, полилось вино, казалось, было слышно даже, как в пересохшее горло стекает прохладный глоток.

– Обожаю тебя, котик.

– И я тебя, – так же ласково протянул он.

– Что малышка?

– Малышка настоящее чудо, – с искренней теплотой ответил Сирилл, – нежная, отзывчивая. Лет через десять будет неотразима, я бы голову от неё потерял.

– А то сейчас не потерял.

– Ты же знаешь, я предпочитаю постарше и поопытней. – Скрипнула кровать, он снова лёг рядом.

– Льстец, – хмыкнула Мадина.

Милли на цыпочках отошла от двери и вернулась к себе в комнату. После услышанного разговора ничего для неё не изменилось.

Нельзя ревновать свет, нельзя его присвоить, невозможно удержать. Однажды Милли проснулась, когда Сирилла опять не было поблизости, привычно потянулась к нему мыслями и не нашла. Не было и его рубашки возле кровати. Вскочила, кинулась в комнату к Мадине, та подняла взлохмаченную кудрявую голову от подушки и сонно сказала: «Ушёл».

Выбежала из дома, заметалась, пытаясь учуять его следы – хотелось, как собаке, вынюхивать землю, высматривать отпечатки ног, но лёгкий горный ветер унёс все запахи, выровнял песок на дорожке, выпрямил примятые травы. Света не стало, огня не стало, только тот, что теперь сжигал Милли изнутри.

Месяц привыкала жить в темноте, будто ослепшая. Поначалу не вставала из постели, хранившей его запах, не мылась, чтобы не смыть с себя прикосновения. Потом пришла Мадина, выдернула её из-под одеяла, как в первые недели жизни в убежище, поволокла ослабевшую и всё-таки яростно сопротивляющуюся Милли в душ. Поглядела, как она опустилась на пол и скорчилась у стены под горячими струями, вернулась в комнату, сменила бельё. Вытащила Милли, вытерла, обрядила в халат и повела на кухню.

Постепенно вернулись привычные тренировки и работа, в конце концов, и без солнца можно выжить, при свете кристаллов и свечей. Милли уже один раз умирала, так что не боялась.

А ещё через месяц Мадина снова отлучилась и вернулась со смуглым парнем по имени Лиор, тоже старым приятелем. На вторую ночь он вошёл в комнату Милли, и та его не выгнала. С утра выпила уже знакомый чай, хранящий от беременности, и отправилась на пробежку, а потом в лабораторию. На уход Лиора через неделю не обратила особого внимания. Разве что во время спарринга обычная боевая злость стала ледяной и ей впервые удалось зацепить Мадину всерьёз, потому и запомнила этот день.

Позже новые мужчины появлялись ещё несколько раз, одних Милли пропускала, с другими получала большое удовольствие.

Потом ей исполнилось шестнадцать, и настал день, когда Мадина исчезла. Она предупреждала, что это случится однажды и когда угодно – всякий раз, уходя ненадолго, может и не вернуться. Попалась или просто решила, что долг её исполнен? Но в любом случае этот этап жизни для Милли закончился, теперь следовало покинуть убежище, и быстро. Мадина на такой случай припрятала под полом сумку: несколько комплектов документов, в том числе и подлинные, наличные деньги, письма в банк, оружие, кристаллы, набор необходимых склянок, тёплая шаль из жаркой козьей шерсти и бельё на первое время. Добавить воду, вяленое мясо, лабораторный журнал, и можно идти, только ботинки надеть покрепче. Так Милли и поступила. Заперла дом, выпустила коз, открыла курятник и ушла так легко, будто на короткую прогулку, но почти бегом, стараясь выбирать не слишком проторённые тропки – если Мадина влипла, то совсем скоро на Милли начнётся охота.

На рассвете второго дня путешествия решила перебрать сумку и в пачке бумаг нашла незнакомый конверт, видимо, он появился там незадолго до исчезновения Мадины. Хорошенький, с вычурными цветочками по краю, в таких девчонки присылают друг другу приглашения на день рождения, но несколько пожелтевший. Неужели Мадина всё-таки оставила ей записку? Милли вскрыла конверт, развернула лист кокетливой розоватой бумаги и задохнулась. Всего одна строчка «Навести Дерево» – вот так, с большой буквы, как имя или кличка. Но это была рука отца, и они оба знали, о каком дереве речь.

Лет с четырёх, когда умерла мама, Милли с отцом очень сблизились. Он обязательно находил время поиграть с ней, читал книжки и учил буквам, придумывал секреты, о которых не полагалось знать няням. Одной общей тайной был старый эвкалипт, растущий в глубине сада, точней, дупло внизу ствола. Генрих просверлил его сам, на такой высоте, чтобы Милли смогла дотянуться. Он оставлял для неё маленькие подарки и записки, и Милли усердно училась читать, чтобы их разобрать. Через пару лет в доме появилась Мадина, но даже она не знала о Дереве, а неожиданные послания стали реже, но не закончились. Милли привыкла, что в трудный момент стоит пойти в сад, опуститься на колени перед заветным эвкалиптом и заглянуть в дупло, иногда там прятался ответ на её вопрос – несколько монет, коротенькая записка, вещь, служащая подсказкой, которую следовало разгадать. А иногда не было ничего, тогда приходилось справляться самой.

Теперь он тоже ей помог, ближайшие планы прояснились – добраться до Мелави и незаметно проникнуть в сад.

Милли думала, что порядком одичала, но через три дня, войдя в город, почувствовала себя как рыба в воде. И ожидаемой боли не было, теперь, когда её ждала весточка от папы, его смерть не казалась окончательной. Он что-то хотел ей сказать, а значит, был не вполне мёртв.

Поддельные документы, прибавившие ей пару лет, позволили снять номер в гостинице, а новая одежда и покрывало из ближайшей лавочки превратили Милли в юную девушку бедов, приехавшую в город по делам, – их женщины были скромны, но самостоятельны. А ночью к воротам дома аптекаря пришёл мальчишка, тоненький и почти неразличимый в темноте.

Милли беспокоилась за сторожевой контур, но он признал её прикосновение, и калитка открылась. Дом по-прежнему принадлежал семейству Грим, земельный налог исправно поступал в городскую казну с безымянного банковского счёта, а маг, нанятый в своё время для обслуживания охранных кристаллов, до сих пор получал плату и выполнял свои обязанности. Был ещё поверенный, к которому Милли могла обратиться в любой момент и подтвердить свою личность, но время для этого не настало. В ближайшие месяцы, а может и годы, следовало оставаться безымянной тенью или скрываться под личиной.

Сад встретил её бесконечно родным ароматом влажных трав, многое из аптечного огорода погибло, но самые неприхотливые растения сохранились. Она могла бы пройти с закрытыми глазами, ориентируясь только на запахи: здесь тянет прохладой от мяты, там дурманит голову конопля, дальше розмарин и полынь, от забора несёт спермой – зацвело рожковое дерево, но раньше Милли не знала, о чём именно оно напоминает женщинам. В конце пути благоухает белый олеандр, душистая двухцветная лиана квисквалис и, собственно, эвкалипт. Она продралась через одичавшие кусты, склонилась к старому стволу, похожему на слоновью ногу, и ощупью нашла дупло. Пальцы сомкнулись на кожаном мешочке, Милли вытащила его и, не медля, отправилась в обратный путь. Хотелось бы заглянуть в дом, но на сентиментальность времени не было, пусть и провела в саду всего несколько минут, мало ли какие следилки могли сработать.

В мешочке лежала маленькая плоская фляга унций на десять, записка, в которой было перечислено восемь имён, и простенькая фигурка – змейка, привставшая для удара, безделушка из чернёного серебра с изумрудными глазами. И ответ, и путь, и благословение.

Завтракая, Эмилия просматривала газеты. Сделала глоток и привычно поморщилась: что-то слишком давно она пьёт паршивый кофе, этак недолго и состариться. Её и без того тревожило некоторое угасание внутреннего огня, будто способность очаровывать, прежде естественная и привычная, постепенно уходила или просто засыпала. Соблазнение было её даром, и не только сексуальное, которое само по себе штука нехитрая. Но увлечь человека так, чтобы мир закручивался вокруг него искрящимся потоком, заставить его смотреть в глаза, слушать голос, разделять желания, вместе смеяться и вместе горевать, а потом оставить с ощущением, что с ним случилось что-то прекрасное, может быть, самое прекрасное в жизни – такое умеют немногие, а для Эмилии это был всего лишь навык и немного фармакологии. Но теперь она всё чаще полагалась на зелья, иначе возникало впечатление растраты, в то время как раньше обольщение ощущалось органичным проявлением личности, не требующим усилий. А когда что-нибудь экономишь, оно и правда начинает уменьшаться – этим утверждением вертопрахи всех мастей обычно прикрывают свою расточительность, но Эмили как никто знала, что в вопросах таланта они правы. Может ли светлячок не сиять? Но ей всё чаще не хотелось.

Настроение испортилось настолько, что кошки попрятались, и даже ветер в саду притих, только цветущий апельсин в кадке пахнул по-прежнему дерзко. Новости оптимизма не добавили: на востоке Мелави опять был взрыв, очередная чёрная лаборатория взлетела на воздух, есть жертвы. Снова работа для следаков из энергетического контроля и для «Истинной Благодати». По ассоциации мысли Эмили вернулись к недавним похоронам: в городе шептались, что за проводы Ронни отец Свилан почему-то не взял ни копейки. Вот и зря, ведь именно этот служитель Колесованного основал «Истинную Благодать», и теперь деньги бы им особенно пригодились. Эмили потянулась к блокноту и сделала пометку «пожертвовать ИБ» – не будучи экзальтированной благотворительницей, Свилана она заочно уважала, а это для неё редкость. Общество оказывало «последнюю помощь» – откапывало под завалами трупы, иной раз собирая тела по частям. Последователи и Колесованного, и Безымянного считали, что мёртвых должно погребать строго по обычаю и, желательно, целиком, иначе загробный путь души сильно затрудняется. И отец Свилан однажды создал команду добровольцев, которая постепенно расширилась до большой организации, но до сих пор он сам выходил к местам катастроф и, стоя на коленях, в пыли, копоти и чужой крови, перебирал обломки, отыскивая оторванные руки и ноги. Эмили считала, что это работа для святых и маньяков, но последние вряд ли стали бы заниматься спасением душ. А в «ИБ» работали только волонтёры, которые оказывали жертвам последнюю услугу, не делая различий между мертвецами разных конфессий. И на этом их труд не заканчивался, они, насколько могли, помогали и осиротевшим семьям. Так что в бедных кварталах на Свилана «Золотое сердце» молились, а в богатых для него открывались любые двери. Ведь взрывы в Мелави случались всегда, и пусть усилиями энергоконтроля они гремели всё реже, полной безопасности не было ни у кого.

Корни этого явления, как им и положено, таились глубоко в земле – в священной земле Ареции, в самом её сердце, бьющемся под городом из белого камня.

Если взглянуть на обычную географическую карту, то расположение Джераба может вызвать недоумение: находится на краю пустыни, рек поблизости не имеет, торговым путям взяться неоткуда. Но люди пришли, поселились и век за веком отвоёвывали каждую пядь у сухих песков и камней, выкапывали искусственные водоёмы, рыли каналы, сажали деревья и возводили стены, защищаясь от раскалённых ветров. Объяснение тому нашлось на энергетических картах: прямо под Джерабом располагался один из самых мощных Источников, возможно величайший из шести существующих в мире, не считая, конечно, седьмого, спрятанного внутри планеты, – Ядра, чьё наличие доказано только с помощью вычислений. Физически до него добраться невозможно, и слава богам – иначе рванёт так, что никакая «Истинная Благодать» косточки не соберёт.

Собственно, в этом и крылась проблема, для работы с энергией к Источнику следовало максимально приблизиться, но ни в коем случае не нарушать его целостность, ни механически, ни с помощью контуров. В Джерабе он находился на серьёзной глубине и даже подступы к нему охраняли строже, чем любую из святынь трёх религий, так что город и его окрестности были в безопасности.

А вот Мелави в этом смысле не повезло – или повезло, как посмотреть. От каждого Источника во все стороны расходятся тонкие линии энергетических рек, ручьёв и ручейков, понятное дело, чем дальше от центра и глубже они залегают, тем слабей. Но именно в Мелави имелась некоторая аномалия – там, продолжая водную аналогию, кое-где из земли били ключи. Точечные сгустки энергии в нескольких районах располагались довольно близко к поверхности, активность то затихала, то разгоралась, и потому в их свойствах разобрались не сразу. К тому моменту город уже разросся и аномальные зоны были застроены особенно густо, потому что всякую тварь неосознанно тянет к местам силы. Жить там можно долго и приятно, вот только черные лаборатории растут как грибы. Выращивать кристаллы, строить контуры высокой сложности и создавать новые схемы имели право только дипломированные учёные и только в специально отведённых защищённых зданиях. Но когда запреты останавливали тех, кто стремится к Истине и большим бабкам? Люди с даром и авантюрной жилкой стекались в Мелави и норовили создать свой маленький бизнес, спрос на энергию никогда не заканчивался. Но возбуждённые умы и жадные дрожащие ручки то и дело совершали ошибки, и чёрные лаборатории, спрятанные в жилых кварталах, часто взлетали на воздух, унося с собой многие невинные жизни.

В последние годы ситуация стабилизировалась, энергополиция рыла землю в прямом и переносном смысле, отыскивая преступников, все «ключи» более или менее контролировались. Но учитывая их миграцию и всплески, полностью обезопасить город не мог никто, и детище отца Свилана не оставалось без работы надолго.

Этой ночью рвануло в бедном квартале, который давным-давно был жалкой трущобой, но лет десять назад начал оживать и хорошеть. Мэр полагал, что это принёс плоды его план развития города, но на самом деле просыпался очередной ключ, потихоньку поднимаясь к поверхности. Преступный мир жив только потому, что соображает быстрей государства, вот и теперь кто-то сориентировался раньше всех и открыл лабораторию в одном из глухих подвалов. Но то ли на специалисте сэкономили, то ли ключ взбрыкнул, но сегодня «Истинная Благодать», разбирая завалы, нашла пятерых, не считая сумасшедшего учёного, на которого милосердие не распространялось. Впрочем, и жители дома могли быть в деле, зачастую мафия в целях конспирации покупала под свои нужды всё здание и селила там надёжных людей. Вот только трёхлетняя девочка погибла без вины, даже если её родители замешаны.

Эмилия, как и все честные горожане, не любила чёрных энергетиков. Во-первых, ей не нравилась непредсказуемость и неуправляемость этого вида смерти. А во-вторых, ей в принципе не нравились бизнесы, которые она не контролировала. В Мелави таковых было мало, но с этими психами она сама не желала иметь дело. Несколько раз получала заманчивые предложения, но всякий раз отказывалась.

– Мне папа запретил, – объяснила как-то особенно настойчивому дельцу.

И это было правдой, однажды отец, объясняя маленькой Милли причину очередного переполоха на улицах, взял с неё слово никогда не приближаться к этим опасным людям. Как ни странно, она послушалась, и позже, многократно приближаясь к разным другим опасным людям, чёрных энергетиков избегала. Постепенно они и сами перестали искать с ней встреч, главным образом потому, что заметили связь между попытками наладить отношения со Змейкой и внезапными смертями в своих рядах.

Со временем у Эмилии выкристаллизовались собственные правила жизни, частью основанные на уроках отца и Мадины, частью на собственном опыте. Например, она считала, что её прекрасный умный папа был кое в чём не прав: нельзя быть исполнителем чужих планов. Рано или поздно исполнителей всегда убивают, даже если ты курица, несущая золотые яйца. Вдруг перестанешь нестись, узнаешь лишнего или кто-то просто захочет бульона, но шею однажды свернут. Поэтому Эмилия работала лишь на себя, разве только в юности соглашалась служить какому-нибудь господину, чтобы подобраться поближе ради собственных целей.

Другой важный принцип заключался в том, чтобы не позволять себя бить. Последней из тех, кто поколотил её и выжил, была Мадина – по крайней мере, Эмилия надеялась, что та жива, ведь дрались они на тренировках, мстить не за что. С остальными она была настолько сурова, что не любила даже жёсткий секс. Неосторожный кавалер, который попытался в постели играючи хлопнуть её по щеке, мгновенно получил прямой удар в челюсть – тело среагировало раньше, чем Эмилия успела сообразить. Жаль, конечно, упущенных эротических впечатлений, но руку лучше не сбивать. Она точно знала, что репутацией рисковать нельзя. Если мир таинственным образом узнает, что тебя можно бить, он своего не упустит.

Третий принцип состоял в том, чтобы никогда не есть на ходу. Никакого рационального объяснения для него не было, но в глубине души Эмилия считала, что это правило делает из неё леди. После всего, что произошло и ещё произойдёт в её жизни, хоть в чём-то она должна остаться приличной женщиной.

В полдень Эмилия спустилась в мастерскую. О небольшой отцовской лаборатории она теперь вспоминала с нежностью – у неё-то был огромный подвал, разделённый на несколько помещений, и в каждом из них она прибирала сама. Эту обязанность нельзя доверить даже Эльфриде, которая уже много лет управляла домом и отчасти жизнью Эмилии. Пусть у неё мёртвая хватка и железный характер, не слабеющий с годами, но есть вещи, которые невозможно разделить даже с самыми надёжными людьми, хотя бы ради их же безопасности.

Сегодня Эмилия не собиралась работать с ядами или кислотами, ей предстояла подзарядка домашних кристаллов. Люди неодарённые, к которым она принадлежала, нанимали для этих целей магов и платили им хорошие деньги, но у Эмилии были свои методы. Правда, это немного нарушало закон об энергопользовании, но ей-то можно.

Комната, которую она отперла, размерами скорее напоминала зал – мощная лампа под высоким потолком освещала изрядную часть пространства, но углы всё равно оставались в тени. Несколько полок на стенах и больше ничего лишнего, тихо, как в склепе, но тепло и сухо – система вентиляции и обогрева этих подземелий стоила ей целое состояние, даже несмотря на дармовую энергию. Каменный пол испещрён набросками самых разных схем. Сверяясь со шпаргалкой, Эмилия выбрала нужную и принялась дорисовывать линии. В основе лежала обычная пентаграмма, но для каждой задачи требовалось добавлять и удалять различные линии и символы. Когда закончила, ссыпала в центр кристаллы, которые нуждались в обновлении, и разложила в каждый из лучей несколько кусочков сырого мяса. Снова поднялась наверх и постучала вилкой по краю жестяной миски. Некоторое время ничего не происходило, а потом отовсюду начали появляться её кошки. Они не слишком спешили, но шли целеустремлённо, одна за другой входили в зал и рассаживались внутри схемы – Александрин, Мицуко, Фелисити, Васья. Последней в дверь скользнула серая тень Гамлета и заняла своё место. Эмилия расставила свечи в вершинах пентаграммы, зажгла, отошла в сторону и выключила лампу. Она наблюдала, как животные едят, а потом степенно замирают, будто маленькие деревянные статуи, меловые линии наполняются сиянием и шерсть кошек слегка искрит. Постепенно кристаллы в центре звезды начали оживать, отливая золотым и розовым, а темнота вокруг, наоборот, сгустилась, будто из неё высосали последние капли света. Через двадцать минут сеанс закончился, Эмилия поняла это по исчезновению какого-то неуловимого звука, то ли гудения, то ли шипения – она вроде бы ничего не слышала, но, когда он угас, наступившая тишина стала очевидна. Кошки одна за другой поднялись, потягиваясь и отряхиваясь. Теперь будут вылизываться не меньше часа, как всегда в таких случаях. Всё же более удачных проводников ещё не придумали, ни живые медиумы, ни какие-либо химические элементы не справляются с задачей так легко и безвредно для себя, как домашние коты. Не все подряд и не с каждым хозяином – специалистов, умеющих с ними взаимодействовать, насчитывались единицы, и само это знание тщательно оберегалось. Возможность за короткий срок зарядить кристаллы на сотню часов работы могла совершенно обесценить энергию, не говоря о возможности продлевать жизнь и поддерживать молодость. Когда бы мир знал, кошки бы стали на вес золота, а пока они просто необычайно привлекательны для людей. Смотреть на них приятно, а присутствие утешительно – вот и всё, что о них знает большинство.

Эмилия взяла веник и размела несколько линий. Легкомысленные ученики часто оставляли закрытые схемы и уходили, а потом пожинали удивительные плоды своего разгильдяйства – раз в год и палка стреляет, и пустой контур активируется. Поэтому у Эмилии было железное правило всегда прибирать за собой. Папа бы ею гордился.

А вот Эльфрида вечно ворчала, ведь на обычный домашний уклад это правило не распространялось.

Во второй половине дня её ожидало по-настоящему важное дело – прогулка по модным магазинам ради пополнения гардероба. Из-за утраты интереса к нарядам она тоже изрядно беспокоилась, ведь любой человек испытывает радостное, почти сексуальное воодушевление, когда видит нечто привлекательное для себя во множестве, будь то библиофил в книжной лавке, сладкоежка в кондитерской, воин в оружейной мастерской, химик в идеальной лаборатории или владелец банковской ячейки, полной золота, – ощущения их во многом сродни восторгам юноши, явившегося в бордель. И ей бы следовало волноваться при виде каталогов от модистки, ювелира и обувщика, ведь частью своей души она оставалась простодушной женщиной, любящей вкусную еду, больших мужчин и красивые вещи. Но всё чаще при мыслях о покупках её охватывала та томительная лень, которую постаревшие ловеласы выдают за мудрость: опять охотиться, тратить время, силы, деньги – ради чего? Гордость обладания, несколько минут удовольствия, а после досадливое раздражение от необходимости что-то делать с использованной вещью. Не лучше ли сидеть в тени цветущей жакаранды со стаканчиком вина и снисходительно поглядывать на тех, кто ещё не утратил вкус к подобным развлечениям? В самодовольного импотента она не желала превращаться ни в каком смысле, тем более и правда изрядно обносилась. Любимые платья стали органичными, как вторая кожа, а некоторая потёртость, по мнению Эмилии, сообщала им дополнительный шарм – шикарней платка из плотного шёлка, расписанного модным художником, может быть только платок, сотканный в прошлом веке, а лёгкая поношенность дорогой сумки выдаёт подлинное богатство её хозяйки. Не вчера, стало быть, куплено, старые деньги, привычная роскошь, приличная семья.

В конечном итоге Эмилия обнаружила, что выстроила целую этико-эстетическую систему, лишь бы не допускать в свою жизнь ничего нового. И борьбу с этим застоем следовало начинать с мелочей.

Так что в торговые ряды она пришла с той же решительностью, с которой немолодые дамы заходят в кабинеты жуликоватых косметологов, обещающих с помощью магических манипуляций и секретных снадобий вернуть им сияние двадцатипятилетней давности. Магазины, набитые одеждой, обязаны воскресить в ней некое угасшее томление. О, этот длинный ряд пуговиц на спине узкого платья-футляра, которые нетерпеливый любовник расстёгивает дрожащими пальцами, а девушка стоит покорно, как школьница, и белый кружевной воротничок подчёркивает её невинность. О, эти лёгкие шифоновые ткани, окутывающие тело от шеи до ступней и всё же не скрывающие ни одной линии. И непристойные конструкции из нескольких верёвочек и тряпочек, в которых женщина сможет только открыть мужчине дверь, потому что он при виде неё потеряет голову прямо на пороге. А ведь есть ещё одежда, соблазняющая не мужчин, а самих женщин, потому что дарит им то ощущение себя, которое они ищут: себя – юной, себя – дерзкой, себя – умной, романтичной, строгой, уверенной. Многое может совершить с человеком платье.

И к закату Эмилия вышла из торговых рядов немного иной, будто определила для себя, какой хочет быть в ближайшее время. Пришлось признать, что ни молодость, ни сексуальность не прельщают её так, как свобода. Свободной она хотела быть, а потому купила вещи, не содержащие никакого специального послания миру, одно только чувственное удовольствие – что-то очень лёгкое, гладкое, пушистое, самое разное, в чём её телу будет приятно. «Надо было сразу идти к старухе Розмари, которая торгует игрушками для женского развлечения, сэкономила бы кучу времени».

Ужинать пошла в кондитерскую «Даль», о которой немногие знали, потому что завсегдатаи тщательно охраняли её секрет. Она пряталась в переулках возле парка Сусаны Даль и относилась к ресторану под названием, которое проницательный читатель наверняка угадал – тоже «Даль». Центральное заведение было дорогим и закрытым, получить там столик считалось большой удачей, о шеф-поваре ходили легенды: будто сам он к основным блюдам прикасается только в финале, внося последний штрих, который делает вкус божественным. Зато любит готовить десерты, и кондитерская, цветок его души, вполне доступна, а качество такое же заоблачное. Это культовое место возникло в некогда плохом районе: некий филантроп вычистил здешние трущобы, разбил прелестный сквер и построил школу танцев для бедных мальчиков и девочек. Неожиданное решение, обычно благотворители открывают больницы и приюты, но у этого были какие-то свои резоны. И теперь Эмилия шла меж цветущих грейпфрутов, которыми был засажен садик, заходящее солнце золотило камни дорожек, а в воздухе витал обожаемый ею сладкий аромат цитрусовых, вульгарный в духах, но обольстительный живьём. На площадке под руководством учителя занимались балетные дети, а юный длинноволосый барабанщик отбивал им ритм.

И тут её окликнули:

– Госпожа Змейка, позвольте же мне с вами говорить!

Только самоубийца мог в глаза назвать её старой кличкой, самоубийца или юродивый.

Эмилия вздохнула: милая Надия относилась ко вторым, так что ничего ей за это не будет.

– Госпожа Змейка, простите за беспокойство, но у меня такое горе, такое горе. Пропала моя деточка, моя Мици, сок сердца моего. Не видали вы её?

– Это которая у вас Мици, серенькая?

– Нет, чёрненькая, только на грудке белое пятно. Такая хорошенькая!

– И давно её нет?

– С вечера, госпожа! Она не пришла даже кушать!

– Ничего, милая, она ведь уже вошла в возраст? Немного погуляет и вернётся непорожней.

– Вы думаете? Дай-то бог! Но если увидите её, дайте мне знать поскорей.

– Конечно, милая. Если беспокоитесь, покричите возле окрестных подвалов, вдруг отзовётся.

Подложив таким образом свинью соседям Надии, Эмилия прибавила шагу и скоро уже сидела за столиком под виноградом, с трепетом разрезая хрустящий профитроль, полный ванильного крема. Ах, Надия, Надия. Она родилась в далёкой северной стране, в Мелави оказалась в раннем детстве, но её язык навсегда сохранил лёгкую нездешнюю неправильность. Она была хрупкой и к своим сорока пяти выглядела девочкой, которую зачем-то загримировали, покрыв неубедительными морщинами. Говорили, что в юные годы произошла какая-то беда, остановившая её развитие. Родители, сколько могли, поддерживали Надию, но умерли рано, сгинув при очередном взрыве, а полоумная дева выжила и оказалась на улице. Пришлось помыкаться, но в конце концов о ней позаботились добрые люди, выделили комнату в полуподвале и небольшую пенсию. Деньги Надия тратила на окрестных кошек, вокруг неё всегда крутились две-три перекормленные попрошайки. Мягкое сердце милой Надии было полностью поглощено заботами о животных и лишь изредка отвлекалось на краткосрочные влюблённости. Будучи ребёнком, она и любила по-детски, не сводя восхищённого взгляда с объекта чувств. Зачастую это был какой-нибудь бродяга, задубевший от пьянства, который искал пристанища на дождливую зиму. Сначала она чинно встречалась с ним на скамейке в парке, прогуливалась по аллеям, рассказывая о бурной жизни кошек, жаловалась, советовалась, иногда плакала от несправедливости мира, не смущаясь отсутствием какой бы то ни было реакции. А через приличное время приводила его к себе домой, и потом появлялась на улице уже другой, гордой и сияющей от любви. Затем начиналась семейная жизнь с общим хозяйством и обязательными пятничными выходами на рынок. Надия вешала на руку плетёную корзинку и плыла рядом с избранником, важно поглядывая по сторонам. Никакой болтовни со случайными прохожими, лишь иногда кивала избранным знакомым, а так всё больше смотрела на своего мужчину, улыбалась и розовела, поправляя кудрявые каштановые локоны. Обычно она собирала волосы в тугой пучок, но в дни любви распускала его, и тогда происходило чудо. У нелепой маленькой Надии были самые прекрасные волосы на свете: мягкие, как ангельские перья, густые и тонкие, они вились крупными тёмными кольцами, ниспадая до талии, и отливали золотом, будто вся её несбывшаяся радость спала в них. Надия не седела, её причёске не требовалось ни краски, ни заботы парикмахера, хватало дешёвого мыла и гребня. Среди девушек Мелави считалось хорошей приметой встретить счастливую дурочку и прикоснуться к её распущенным волосам, это приносило удачу в любви.

У самой Надии счастье заканчивалось весной, когда очередной бродяга уходил. Она горько, но коротко плакала, а потом затягивала кудри потуже, сосредотачивалась на своих кошках и снова приставала ко всем встречным с бурными разговорами. На улицах её не обижали, то ли не поднималась рука на безумную девочку, то ли была у неё какая-то защита, хранящая от пьяной злобы и несчастного случая.

Закончив с десертом, Эмилия снова прошла через парк Даль – после заката цветущие деревья начинали пахнуть как сумасшедшие. Потом свернула в переулок, резко остановилась и едва не вскрикнула, увидев на каменной мостовой алые пятна крови – будто свинью зарезали. Только через мгновение поняла, что это всего лишь красные соцветия огненного делоникса, раздавленные ногами прохожих. «Нервишки шалят», – в очередной раз отметила она и вышла на соседнюю улицу, широкую и освещённую, где было полно народу. Снова повстречала Надию, бредущую с рассеянной улыбкой.

– Есть новости, милая?

– Мне сказали, что видели чёрненькую кошечку с белым пятнышком, представьте! Она бегала с растерянным видом возле… – И вдруг лицо Надии исказилось от страха, она зажала рот рукой и попыталась спрятаться за Эмилию.

Та обернулась и пожала плечами: обычная праздная толпа, разве что мелькнул в ней священник, спешащий куда-то по своим богоугодным делам, хотя в сумерках Эмилия могла ошибиться.

– Что, Надия, кто вас испугал?

– Очень-очень нехороший человек, госпожа, очень-очень. Нельзя, чтобы он меня увидел!

– Он обидел ваших котиков?

– Не котиков, нет. Нет-нет! Мне нужно уйти, чтобы не случилось беды, не говорите ему обо мне, попрошу вас!

– Да кому же, Надия?

Но она только мотала головой и пятилась, а потом скрылась в подворотне и растворилась в тени.

«Психическая», – пожала плечами Эмилия и отправилась домой.

Один день в неделю Эмилия выделяла для «светской жизни» – несрочных деловых встреч и визитов. Узкий круг действительно нужных людей мог связаться с ней в любое время суток, а по-настоящему важные новости долетали в считанные минуты, и не только с помощью нелюбимых ею телефонов. Эмилия знала, что основу власти составляют три И: информация, инструмент, инстинкт. Если пренебречь чем-то одним, поначалу ничего ужасного не произойдёт, до некоторой степени слабое звено вытянут другие два. Но постепенно система ослабеет и однажды разорвётся, как прогнившая сеть. Начни отбрасывать неприятные и непонятные факты, которые не укладываются в удобную картину мира, перестань слушать интуицию, не исправляй ошибки и беспорядок, как только заметишь, используй ненадёжных людей и непроверенные средства – и время твоего благополучия начнёт обратный отсчёт. И досужие разговоры тоже имеют значение, полезно нюхать воздух, ловя новости и настроения. Болтовня кумушек полна бессмысленного мусора, но в нём иной раз мелькнёт наблюдение, которого не принесёт самый профессиональный шпик. Умонастроения граждан, чьё-то надвигающееся разорение или будущий успех, даже смена политического курса в сплетнях ощущаются раньше, чем где бы то ни было. Если, конечно, умеешь правильно слушать.

И потому Эмилия, которая вообще-то ненавидела то, что люди называют «общением», запрещала себе замыкаться, закрывать глаза и затыкать уши, как бы этого ни хотелось,

Сегодняшний воздух не принёс ничего интересного. Опять оживление на востоке города – очередная жила даёт о себе знать; новая программа в «Нефритовой устрице» – король умер, да здравствует король; среди дам набирает обороты брутальная мода на стиль «сафари» – слишком давно в Мелави царит мир, стало не хватать агрессии; «Истинная Благодать» помогла молодой вдовице – интересно, как их на всех хватает; сегодня в южном порту будет много сильных мужчин – очередное соревнование среди армрестлеров. Это последнее, пожалуй, заслуживало некоторого внимания, и потому вечер застал Эмилию на набережной, с заварной булочкой в руках и умилением в сердце. Она сидела на одной из каменных скамей амфитеатра и любовалась на двух потных мужиков со сцепленными в замок руками. На радость публике самый хорошенький был сильней – тонкий, как плеть, Джакомо явно укладывал большого краснорожего Олафа. Блондин значительно крупней, лапища в два раза толще, чем у соперника, но мышцы гибкого тёмного чёрта буквально искрили и звенели, и у рыхлого гиганта не было никаких шансов.

Эмилия смахнула с губ белёсую сладкую каплю и подумала, что к парню стоит присмотреться, не для кофе, так для работы сгодится. Завтра, решила она, завтра же займусь. А почему не сегодня, когда мужик пахнет слаще садовых роз – победой и яростью? Раньше бы она уже летела к нему, как бабочка, а сейчас просто облизывает сладкие пальцы и щурится на заходящее солнце, равнодушно поглядывая, как к сцене стекаются восторженные женщины, самые разные – взрослые дамы в прелестных элегантных платьях, фигуристые девки в обтягивающих штанишках, скромные девушки в покрывалах, – его сила нужна всем. Что ж, пусть подберут крошки сейчас, а она придёт позже и возьмёт сразу всё.

Так вялость в очередной раз маскируется под мудрость, отметила Эмилия и поднялась, потягиваясь. Худая тренированная попа имеет свои недостатки, на твёрдом долго не просидишь.

Хотя ночью ей снилась игра мышц под смуглой лоснящейся кожей, с утра она благополучно забыла об этом Джакомо и вспомнила только через пару дней, увидев аршинный заголовок в газете: «Пропажа золотых рук» – верхние конечности армрестлера исчезли в прямом смысле, а сам он прокомментировать этот факт не мог, потому что найден мёртвым неподалёку от порта. Без рук, да.

«Опять без кофе, – усмехнулась Эмилия. – Теряю хватку». Но ей было совсем не смешно: она обленилась настолько, что интересного мужика увели из-под носа, а в драгоценном городе происходит какая-то хрень и не замечать её уже невозможно, да и опасно.

Милли понадобилось пять лет, чтобы сделать отцу тот подарок, которого ждала его душа. Это сейчас для отправки восьмерых на тот свет ей хватит считанных часов, а шестнадцатилетней девчонке в бегах и без связей нужны годы. Найти в родном городе жильё, оставаясь неузнанной, придумать легенду и легальную работу, заводя при этом связи в криминальных кругах, – та ещё задачка. Поначалу она пошла простым путём, устроившись подавальщицей в портовом кабаке, но после того, как на второй вечер сломала нос не в меру ласковому клиенту, снова пришлось искать место. В конце концов попросилась в помощницы лекаря, к одному из тех неразборчивых врачевателей, которые штопали уличный люд, откачивали передознувшихся и делали аборты на любых сроках, не отправляя отчёты в полицию. Лекарь смотрел на тоненькую девчонку с большим сомнением, но та продемонстрировала кое-какое знание лекарственных трав, сделала перевязку гнойной раны, не грохнувшись в обморок, и клятвенно пообещала не забеременеть в ближайшие три года. Умные бойкие помощники на дороге не валялись, поэтому лекарь пожал плечами и взял Эмму Снейк, восемнадцатилетнюю сиротку из Джераба, на испытательный срок и ни разу об этом не пожалел. Ну то есть пожалел один раз, но только в самом конце своей жизни, так что не считается.

Для Милли на первых порах самыми главными оказались не практические задачи, а необходимость успокоить ум – точно как говорила Мадина, усаживая её в медитацию перед спаррингом. Пришлось как-то объяснять своему рвущемуся сердцу и кипящему рассудку, что вот прямо сейчас мы никого не убьём и даже не кинемся на поиски врагов со списком в одной руке и с флаконом яда в другой. Именно теперь, когда до цели осталось всего ничего, нужно расслабиться и попытаться жить, как обычная молоденькая девица из низов – грязная работа, короткий отдых, простые радости вроде покупки платья в базарный день. Первые крошечные шаги можно делать не ранее чем через полгода, а пока важнее всего не дать снам вернуться. Демоны, которые послушно ждали шесть лет, начали просыпаться, требуя исполнения долга. Они уже чуяли своих жертв, они уже хотели увидеть, что там, под содранной кожей. И Милли начала осторожный путь, сложную пляску убийцы, который должен стать настолько органичным, чтобы соединиться с самой тканью мира, проникнуть в неё, протечь между нитей, вынырнуть в нужном месте, забрать жизнь и снова раствориться.

Это была долгая история про то, как маленькая медсестричка завела знакомство с пламенными борцами за справедливость, как нашла среди них свою любовь – бесстрашного и гордого революционера, чьё имя было одним из тех восьми. Она любила его бескорыстно и нетребовательно, отдавалась жарко, не закрывая глаза во время соитий, а после лежала у него на плече, вычерчивая пальчиком неведомые узоры на его волосатой груди. И когда однажды его нашли в тёмном переулке с ножом в горле, рыдала так, что соратники испугались за её рассудок. После этого случая она стала своей в их кружке, а из уважения к её скорби к ней даже не слишком приставали, ожидая, когда выплачет своё горе и выберет сама. И однажды она снова нашла себе мужчину – того, чьё имя стояло в списке первым. Был он невысокий и лопоухий, но среди соратников слыл непримиримым. Очень скоро она ушла от лекаря, переехала к новому любовнику и два года следовала за ним повсюду, как молчаливая шёлковая тень. Он считал её немного тронутой, но высоко ценил за преданность и кротость.

А потом наступил день, когда состоялось общее собрание, на котором присутствовали двадцать четыре человека – все члены боевой группировки. Были ещё какие-то мелкие сошки, толком не знавшие, на кого работают, но верхушка, идеологи движения, все собрались здесь. И маленькая медсестричка стояла за плечом своего вдохновенного возлюбленного, который поднимал бокал за светлую цель, и его друзья тоже пили. Девчонка разливала вино и улыбалась, на лице её сиял искренний чистый восторг, как у безумной Свободы, несущей знамя борьбы.

Через шесть дней она встала с любовного ложа и неспешно начала одеваться, а он курил, стряхивая пепел в миску, стоящую на его бледной впалой груди. Он только что попросил воды, и она принесла, покорная и быстрая, как всегда, а вот теперь зачем-то натягивала штаны, хотя он ещё с ней не закончил.

– Эй, а ты куда собралась? – начал было он и вдруг понял, что не способен сказать ни слова. Мышцы гортани свело, он с ужасом подумал, что не сумеет даже вздохнуть, но нет – дышал, только не мог пошевелиться.

А девчонка подняла голову и посмотрела на него с ангельской улыбкой.

– Ну наконец-то.

А дальше начались самые страшные часы его жизни. Милли сочла, что если остальные шестеро умрут легко, просто не проснувшись завтра поутру (да и тот, в переулке, упокоился слишком быстро), то этому придётся отдуваться за всех. Она попробовала на нём свою собственную разработку, парализующую жертву, но не лишающую её чувствительности. Поудобнее переложила тело и надела здоровенный фартук, закрывший её от горла до самых колен. В полной мере одежду он не убережёт, Милли в любом случае собиралась её сжечь перед уходом, но не хотелось работать мокрой. Взяла острый скиннер с загнутым клинком и впервые заглянула прямо в глаза своего любовника:

– Извини, папа, что пришлось подождать, но я спешила как могла…

И дальше она неспешно рассказывала отцу, что по нему очень скучает, но ни в чём не винит, ведь он пытался её уберечь. Что он просил восьмерых, но она решила подстраховаться, ведь неизвестно, кто из группы приходил к нему в ту ночь. Поэтому она отправляет ему всех.

Она говорила, а руки её неспешно действовали, разрезая и отслаивая кожу. Мужчина прочувствовал каждое прикосновение и всю боль, которую она для него приготовила. Когда Милли остановилась, кожи на нём почти не осталось, но самым жутким мгновением для него осталось то первое, когда она посмотрела на него, а он увидел демонов, глядящих из её зрачков.

Закончив, она пошла в каморку горничной, нанятой совсем недавно, – Милли специально выбирала невысокую субтильную девицу. Та спала мёртвым опиумным сном и не проснулась, даже когда Милли её волокла и укладывала в постель к любовнику. Дальше всё было просто: залить горючим маслом тела, гостиную, собственную комнату и кухню, переодеться, взять собранную сумку, а потом вернуться в спальню и бросить зажжённую спичку на окровавленную парочку. Она постаралась рассчитать время точно, чтобы капли её отца, дающие милосердную смерть, не прервали жизнь мужчины раньше времени. Он должен умереть в огне – в огне, на котором она горела все эти годы. Теперь же она наконец-то увидела то, что терзало её воображение: оказалось, ничего особенного нет под человеческой кожей – грязно-жёлтый жир и тёмное мясо, подсыхающее и тускнеющее. После этого демоны навсегда покинули её душу и кошмары прекратились. Разве что кровь Милли возненавидела на всю жизнь.

Напоследок ей пришлось заглянуть к лекарю, который слишком хорошо запомнил сиротку Эмму, но для него всё закончилось легко и быстро.

Следующий год Милли провела в Мелави под новым именем, живя почти столь же аскетично, как и в горах, – книги, лаборатория, тренировки, медитация. Большую часть времени заняло исследование волшебных капель, полученных в наследство. Она разгадывала рецепт, пытаясь думать, как отец – если кому это и было по силам, то именно ей. И однажды решение пришло, именно в тот момент, когда она отчаялась воссоздать формулу и сосредоточилась на ходе его мысли. Это была не её догадка, она как будто стала Генрихом и вдруг вспомнила.

Затем она обдумала, чего хочет от жизни – достигнув того, к чему стремилась более десяти лет, постаралась прислушаться к своим настоящим желаниям и отыскать новую цель. Осознав её, Милли занялась изучением тёмной стороны Мелави – потому что возжелала этот город. Весь, целиком. Она должна завладеть им, кое-что изменить на свой вкус, очистить от лишнего и по возможности украсить.

Когда Милли исполнилось двадцать два, она вернула себе настоящее имя и приготовилась начать. Трезво оценивая свои силы, собиралась покорить Мелави к тридцати, но справилась чуть раньше. Два таланта были у неё – убивать и очаровывать, и папина лаборатория в придачу, этого ей хватило, чтобы взять город.

Эмилия сняла телефонную трубку, сопя от ненависти. Обычно звонками занималась Эльфрида, но было бы странно договариваться о встрече с бывшим любовником через домоправительницу. Поэтому она набрала короткий номер и вздохнула. Орен ответил почти сразу:

– Эмили? Только ты так гневно молчишь, прежде чем начать разговор.

– Если ты такой умный, то, может, знаешь, зачем я звоню?

– Конечно. Ты умираешь по моему кофе и хочешь посплетничать. Тебя видели на состязании рестлеров.

– Тогда почему ты ещё не здесь?

– Не хотел навязываться, любимая. Вылей ту бурду, что у тебя в чашке, сейчас буду.

Пикировки всегда им удавались, они могли обмениваться игривыми колкостями бесконечно – это была одна из причин, благодаря которым он продержался с ней довольно долго. Остроумие и хороший секс, но второе умели многие, а рассмешить её мог не каждый.

Не прошло и четверти часа, как Орен уже хозяйничал на её кухне. Понюхал джезву и выплеснул остатки кофе в горшок с чайными розами. Эмилия выругалась – садовник её растерзает, – а Орен только пожал плечами:

– Им ничего не сделается, а тебя эта дрянь когда-нибудь убьёт. Понять не могу, как гениальный химик умудряется быть таким бездарным кулинаром.

– Обычно я не употребляю сама то, что готовлю в лаборатории.

– Учту. Если когда-нибудь накормишь меня вкусной едой, я пойму, что ты меня отравила.

Эмилии захотелось его поцеловать, но пришлось удержаться. Она не видела ничего дурного в том, чтобы иногда освежать старые связи, но Орен другое дело, он слишком серьёзно к ней относится, нельзя давать ему напрасных надежд. Эмилия уважала страсть и высоко ценила тех, кто любил её всем сердцем, – их она убивала только в самом крайнем случае и без лишних мучений.

Орен поставил перед ней чашку, Эмилия сделала первый глоток и прикрыла глаза. Будто она снова молода, и красивый сыскарь пытается наладить отношения с новой госпожой города. Он, помнится, начал с завуалированных угроз, не вполне веря всему, что говорили об этой милой женщине. Вроде бы читал отчёты об эпидемии быстрых смертей среди теневых воротил, видел портреты русоволосой красавицы с тонким бледным лицом, даже знал, что на правом плече у неё приметная родинка, а длинные пальцы с розовыми миндалевидными коготками с недавних пор удерживают две трети чёрного рынка. Но та, которая стояла перед ним, не могла быть исчадием ада, разве что чьей-то ширмой, да и то не по своей воле. Смешливая, большеглазая и хрупкая, у ног вьётся серый котик, тычется лобастой головой, требует ласки. Она его обожает, сразу видно, а на гостя поглядывает спокойно и невинно, намёков как не слышит. Такой и угрожать неловко, ей ведь, наверное, самой помощь нужна и забота, как цветку.

Эмилии действительно понадобилась его забота, сначала на кухне, потом в постели, а позже и в жизни вообще. И он всё правильно понял, исчадием ада она не была – всего лишь хорошей рациональной хозяйкой Мелави, который объявила своим домом. И соответственно им управляла, в том числе и уничтожая крыс, регулируя поголовье скота, заботясь о домочадцах так, как считала нужным. Это звучало слегка аморально, ведь горожане – не рабы, но если не придираться к мелочам, как сама она выражалась, то под её управлением Мелави расцвёл и жить в нём стало легче и веселей. Убрать её пытались бесчисленное число раз, как с помощью грубой силы, так и её собственным оружием – интригами и ядом. Но госпожа Змейка не просто уворачивалась от ударов и силков, она всегда оказывалась в совершенно другом месте, наблюдая за покушениями с безопасного расстояния. Ходили слухи, что она использует магию особого порядка, создаёт двойников, имеет иммунитет против всех известных ядов, а кожа её при малейшей опасности превращается в чешую из заговоренного золота, которую не взять ни огнём, ни кинжалом, ни пулей.

Эмилия, которая сама же и придумывала большую часть легенд о себе, никогда ни в чём не признавалась, не подтверждала и не отрицала сплетен, к роскоши не стремилась и всегда держалась в тени – настолько, что с течением лет люди поговорили-поговорили, да и перестали. Хозяйка Мелави превратилась в неубедительную легенду, ведь были же настоящий мэр, полиция, чиновники, богатые горожане, почтенные семьи и знаменитости, славные талантами, экстравагантностью или добрыми делами, – на свете предостаточно тех, кто олицетворяет власть и влияние, привлекает к себе всеобщее внимание и вызывает пересуды. Подросли дети, которые не только не знали её в лицо, но и не очень-то верили в госпожу Змейку. Какой-то фольклорный персонаж, вроде зубной феи, только эта фея сама с большими ядовитыми зубами. Да если и существовала такая, то сколько же ей лет теперь должно быть? Дом её отца, ночного аптекаря, конечно, все знали, он по-прежнему хорошо охранялся, но явно стоял пустым.

Эмилии же хватало того, чтобы в городе всё шло в соответствии с её планами. Отцовский дом она и правда не посещала, нехорошая у него память. А что до молодости, то над её сохранением приходилось неустанно работать. Кроме общеизвестных способов энергетической подпитки, у неё были свои секреты, которыми она мало с кем делилась, разве что с избранными, по-настоящему нужными ей людьми, и то крайне редко. В некоторых вопросах альтруизм неуместен, только начни спасать, и сам не заметишь, как окажешься на колесе – один такой уже доигрался, пытаясь продлевать жизни. Так что к этим своим разработкам Эмилия не подпускала никого.

Зато с прочими делами справлялась отнюдь не в одиночестве, у неё давно сформировалась своя маленькая невидимая армия, пронизавшая город сверху донизу. Кого-то пришлось купить или запугать, но Эмилия предпочитала соблазнять – многие служили ей ради идеи прекрасного свободного Мелави, где побеждена бедность, расцветают искусства и науки и даже есть справедливость. Пока ещё сохранялись отдельные недостатки, но со временем, со временем… Мэр, например, работал ради светлого будущего (и немного ради одного интересного лекарства, без которого не мог обходиться уже многие годы). У других были свои тайные слабости и горячо любимые семьи, которые следовало оберегать. Орен тоже ей принадлежал – из любви. И сколько бы ни храбрился и ни спорил, всегда был на её стороне.

Эмилия открыла глаза и посмотрела на Орена с такой нежностью, что он поёжился.

– Просто скажи, кого ты уже убила или хочешь убить. Зачем эти психические атаки между своими людьми?

– Клянусь твоей матерью, никого.

– В такие минуты я даже рад, что она уже не с нами. Надеюсь, на тот свет твои возможности не распространяются.

– Да ладно. Расскажи про Джакомо. До запястья?

– До плеча.

Эмилия хмыкнула. В определённых кругах руки до сих пор рубили тем, кто совершал особенно наглые кражи, разорял общак или ещё как-то обирал своих. Дело-то житейское. Но и тогда чаще всего отнимали только кисти, а вора оставляли в живых – в назидание. Мёртвому-то увечья не страшны, а поди поживи изуродованным, когда собственные штаны застегнуть не способен.

– Интересно. Он ведь грузчик? Мог увести товар у контрабандистов, из крупного что-нибудь. Но я ничего не знаю о таком. – Эмилия была в курсе самых значительных операций, начальник порта еженедельно предоставлял ей отчёты и по белым, и по теневым перевозкам, и в последних ничего подходящего не встречалось. Очень плохо, если возник поток, идущий мимо неё. А когда Эмилия говорит «очень плохо», это к беде.

– Нет, – заверил её Орен. – Я присматриваю, ничего интересного. Скорее всего, бойцовские дела. Вроде как должен был лечь под Олафа, договорился, уже и деньги взял, а потом взбрыкнул. Покрасоваться захотел? Ставок нигде не делал, просто наплевал на соглашение, разделал соперника, подхватил выигрыш, бабу какую-то бедскую из толпы выдернул и смылся. Но далеко не убежал, нашли его в нумерах без денег, без бабы и без рук, но с дополнительной дыркой в горле. Кровищи было…

– Представляю. Подружка не могла?

– Да ладно. Опоить и ограбить – одно, а кости пилить не женское дело. Хотя следов борьбы не было, будто сонного взяли.

– Руки-то не нашли?

– Нет, кормят уже рыб, наверное, это же возле порта.

– Хорошо, а буков^[1] ты опросил, кто у нас такой грубый?

– В том-то и дело, божатся, что наказать не успели, не они это.

– Как следует спросил?

– Как умею. Не веришь – сама займись.

– Да уж не премину. – Но Эмилия знала, что Орен доставал информацию почти так же эффективно, как и она. Не так чисто, но у всех свои методы. Она обязательно перепроверит, но в целом картина любопытная, «всё как у кошки, но не кошка», версия слишком очевидная, чтобы быть правдой.

– Ладно, душа моя, возможно, мы усложняем. Работай и держи меня в курсе, пожалуйста. – Эмилия была с ним очень вежливой, когда не хамила нарочно. Хороший человек, грех обижать. Сегодня она не дразнила, а он не играл с ней в злого полицейского, общались как коллеги. Кристалл его раздражением не зарядить, но толковый разговор дороже энергии.

Орен тем временем рассматривал её лицо с тем же жадным вниманием, что и годы назад. Она никогда не переставала его интересовать и никогда не переставала ему нравиться. Он любовался её тонкими летучими чертами тогда, любуется и теперь, хотя лёгкости стало меньше. В Эмилии было одухотворение, и всё, что он знал о ней, всё, что она натворила в жизни и ещё натворит, не сделает её жёстче, грубее, некрасивее. Так и будет улыбаться среди белых своих цветов, купаться в аромате апельсинов, гладить кошек, трепетать над сладкими булочками и трахаться с кем попало – самозабвенно, будто отдаётся богу. Однажды он вручил ей свою жизнь в этом же саду, и с тех пор ничего не изменилось.

Эльфрида явилась после обеда, раздражённо повела прекрасным породистым носом и опять куда-то исчезла. Как выяснилось, спустилась к морю, набрала воды и потом долго отмывала прихожую, кухню и веранду «седьмой волной», бормоча очередной заговор. Несмотря на северные корни, она впитала восточные суеверия во всей полноте и постоянно чистила дом от дурного глаза, сыпала в огонь соль, обходила комнаты с колокольчиком, жгла можжевеловые благовония, а веник держала у двери перевёрнутым. Эмилия с пониманием относилась к её причудам, вот только порчу Эльфрида ощущала каждый раз, когда в доме появлялись гости – любые, люди не нравились ей в принципе, вне зависимости от пола, национальности, расы и социальной принадлежности. Её регулярные камлания порой становились утомительными, но обычно Эмилия любила смотреть, как высокая чопорная дама в тёмном платье яростно размахивает свечой и отчитывает духов так, будто они нашкодившие школьники. Это при том, что Орен был Эльфриде наименее отвратителен, ему даже разрешалось называть её Элфи и дарить чёрный, как горе, шоколад. И всё-таки она утверждала, что господин следователь приносит дурную энергию на одежде, ибо якшается с отребьем и ходит рядом со Смертью. Эмилия не считала необходимым напоминать, что Смерть практически живёт у нее дома, мало ли какие очищения способна измыслить домоправительница. К тому же Эльфрида страшно развлекала Гамлета, во время ритуалов серая тень постоянно кралась у неё за спиной, замирала в уголке и с интересом наблюдала.

Сегодня Элфи управилась довольно быстро и уже через час заглянула к Эмилии с отчётом, который, по сути, был перечнем указаний: злых духов не подкармливать, энергию порока не производить, а мясника по возможности сменить, ибо заказанная к ночи Сошествия парная телятина обойдётся в невиданную сумму, от которой небо гляди того упадёт на землю, а упомянутые духи обретут ужасную силу и овладеют миром.

Эмилия добродушно выслушала и пообещала поразмыслить над этим. В глубине души она считала, что в этой женщине и есть главная опасность для человечества, ибо выносить её и не исходить той самой порочной энергией способны только святые.

Плохую весть принёс мальчишка. Почтовый ящик Эмилии только выглядел обыкновенным, на самом деле его почти невозможно взломать, а когда внутрь падает письмо, на охранный контур приходит сигнал. Эмилия как раз вышла в сад, когда тоненько запел колокольчик, и потому успела увидеть маленькую тень, удаляющуюся от ворот. В записке был только адрес – дом неподалёку от садика Даль, и неприметная метка, подтверждающая, что послание от своего человека. Почерк Эмилия узнала и без подписи. Орен вряд ли назначит свидание попусту, поэтому не стала даже возвращаться в дом, прихватила только потёртую сумку из ниши на крыльце. Внутри всегда лежал нож, немного денег и несколько флаконов из тех, за которые понимающие люди, не задумываясь, отдали бы жизнь (не свою, конечно). Но все заинтересованные лица знали, что даже попытка прикоснуться к имуществу Эмилии заканчивается плохо не только для исполнителей, но и для заказчиков. Совершенствование защит было её маленьким удовольствием, которому она могла предаваться бесконечно. Нагородить ловушек и навешать следилок сможет любой дурак, примитивные системы стоят в каждом приличном доме наряду с обычными дверными замками. Эмилия же создала невидимую сеть, которая казалась почти разумной, настолько тонки были её настройки. Главная прелесть состояла в том, что она не мешала своей хозяйке. Сеть реагировала на прикосновение, взгляд, голос, дыхание, и потому некоторые двери выглядели незапертыми – ровно до тех пор, пока к ним не прикасался посторонний. Для Эльфриды, нескольких доверенных людей и кошек существовал определённый доступ, но в полной мере он был только у Эмилии и Гамлета. Простыми замками и засовами в доме тоже не пренебрегали, хотя порой возникало ощущение, будто сеть немного обижается, если хозяйка пользуется тупой механикой. Но Эмилия помнила, что самые осторожные лисицы, чересчур увлёкшись хитростями, попадаются на грубые приёмы. Идеальная защита должна быть разноплановой и учитывать самые невероятные возможности: а вдруг в дом врежется метеорит, разом пропадёт вся энергия, Эльфрида окончательно сойдёт с ума и попытается обнести сейфы или коты вступят в преступный сговор с врагами? Как ни смешно звучит, но Эмилия допускала любое развитие событий. Мир велик, непознаваем и всегда готов убить тебя непредсказуемым способом.

Всю дорогу Эмилия измышляла экзотические варианты покушений и в переулок Дружбы свернула, хихикая. Но улыбка сама собой исчезла с губ, когда она увидела толпу зевак, топчущихся под роскошным огненным деревом, распахнутую дверь подвала и жёлтую полицейскую ленту, натянутую в проёме. А самым безнадёжным был запах – густой сладковатый смрад, не оставляющий никаких иллюзий. Эмилия поднырнула под ограждение и остановилась у стены, привыкая к полумраку. А когда привыкла и разглядела тело, лежащее на каменном полу, непроизвольно зажала рот тем извечным жестом, каким женщины всех времён и народов удерживают рвущийся крик.

Этот уродливый, стремительно разлагающийся труп был маленькой Надией – буквально на прошлой неделе был ею, а теперь она стала гнилым мясом.

Орен подошёл к ней, обнял и сказал единственно правильную фразу, которая могла её утешить:

– Спокойно, она умерла легко. Это сделали уже после.

Другой бы не помогло, но Эмилия чуть расслабилась и задышала ровней. Ей не хотелось, чтобы Надия страдала, а остальное… что ж, за всё остальное наказать проще.

Дело в том, что у милой Надии теперь не было волос. Совсем-совсем, они исчезли вместе с кожей – проще говоря, кто-то оскальпировал местную дурочку, к счастью, предварительно перерезав ей горло.

– Кому-то понадобилась её удача, – заметил эксперт, работавший с телом.

Следовало бы самой всё осмотреть, но уж очень не хотелось. Поэтому кивнула Орену:

– Зайди ко мне ближе к вечеру, пожалуйста, – и выбралась на солнечный свет.

– Да, и вот ещё что! – Её окликнул эксперт, пришлось обернуться. Он протянул ей пинцет, в котором был зажат цветок, покрытый бурыми пятнами: – Это лежало у неё на груди. Какой-то цветущий цитрус, мы позже уточним.

Закат встречали у моря, сидя в обнимку на деревянных ступенях, спускающихся от набережной к пляжу. Рассматривали купальщиков, ныряющих в заходящее солнце, и сплетничали о женщинах. Как всегда, здесь было на что посмотреть: некоторые девушки прикрывались только крохотными лоскутками ткани, другие укутывались с головы до ног, причём с качеством фигуры это никак не соотносилось.

– Я всё-таки человек старого воспитания и считаю, что женщина, явившая солнцу жир на ляжках, опозорена. Хочу ввести запрет на купальные костюмы из трёх верёвочек. – Эмилия ханжески поджала губы.

– Ты с ума сошла, любовь моя, революции захотела? Против тебя единым фронтом выступят оба пола.

– А я не для всех. Введу ценз, эстетическую полицию, пусть ходит по берегу и штрафует тех, кто оскорбляет общественность своим видом.

– Эх, будь я помоложе, уволился бы и приступил прямо сейчас, – мечтательно сказал Орен.

– Ну уж нет, от мужиков в таких делах сплошная коррупция. Я женщин назначу.

– Интересно, как тебе удаётся придумывать самые кошмарные сценарии, а потом всё-таки удерживаться от их воплощения? С твоими склонностями ты должна уже десять раз взорвать этот город, а смотри-ка, стоит и неплохо себя чувствует.

– Они мне нравятся, все эти люди, – с неуместной серьёзностью ответила Эмилия, – и жопы их необъятные, и вопли, и даже этот долбаный токток. Если меня когда и убьют, то мячиком в висок. Твари энергичные.

Эмилия имела в виду обожаемую обитателями Мелави пляжную игру. В линии прибоя стоял неумолчный перестук деревянных ракеток, а маленькие каучуковые мячи носились со скоростью пули.

– Я знаю, Эмили, ты же тайная, глубоко замаскированная альтруистка. – Орен и правда знал, именно поэтому он однажды поверил этой свирепой и нежной женщине и вручил ей своё сердце, не сомневаясь, что она разобьёт его только в самом крайнем случае. Как раскусит последнюю капсулу с ядом, когда другого выхода не будет. Хотя редкие её поступки можно было назвать добрыми и почти никакие – высокоморальными.

– А сейчас кто-то уничтожает то, что мне нравится.

Будь у Эмилии вкус похуже, сказала бы «то, что я люблю», но она старалась выражаться как можно точней. Она мало что любила, кроме собственной жизни, но ей нравилось то, что согревает сердце. Поющий фонтан на Белой площади, безмятежные утра и страстные вечера, горячие мужчины, трогательные женщины, чувство покоя, разлитое в грейпфрутовом саду. Она не искала особенных слов, но отцовский кристалл на её груди ощутимо теплел, когда она смотрела на этот город и его обитателей. И теперь Эмилия видела, что кто-то медленно и неуклонно разрушает хрупкую прелесть жизни, которую она выращивала и оберегала. И огорчалась, потому что внутри разгоралась нелюбимая ею ясная белая ярость.

«Ну, сука, найду – уничтожу».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Она не могла не вспоминать, как началась их любовь. Только несколько секунд он был для неё просто парнем, подошедшим с нехитрым вопросом; только несколько секунда она оставалась для него усталой, но красивой незнакомкой средних лет. После того как встретились их глаза, прозвучали слова, соприкоснулись руки – после этого прошло всего лишь несколько мгновений, и соединились сердца, потом тела, а потом и души. Мгновения до любви, пока судьба висела на волоске, выбирая, куда качнуться; тонкий пронзительный звук, когда волосок лопнул, и жизнь покатилась кубарем, сметая прежние миры и создавая новые.

Его поцелуи насыщали и одновременно лишали воли, как лучшее вино, кожа пахла морем и солнцем, а кудри сбегали по плечам волнами. Для чего мужчине быть таким красивым, удивлялась она, но сама же знала ответ – для неё.

Когда были вместе, кожа её благоухала драгоценными маслами, аромат, казалось, выступал изнутри сквозь поры, и она не удивлялась – так пьяняще, сильно и остро пахла их любовь. Для их страсти всюду находился дом и ложе, приютом для них стал весь мир, а небо улыбалось, глядя сверху на их сплетённые тела.

Мог ли он уйти от неё? Куда, если он был как материк, а она была океаном, обнимающим сушу со всех сторон. Другие женщины? Какие-то другие женщины, водящие вокруг него хороводы, которых они едва замечали, поглощённые друг другом. Все они были не более чем служанки для их любви.

Хотя однажды она подумала, что всё кончено, когда своей рукой, казалось, пресекла и прекратила, уничтожила эту любовь навсегда. Но после долгого ослепительного горя поняла, что остановить её невозможно. Она узнала про каторжную близость, связывающую их, про большой камень, что они таскали за собой, как преступники, обречённые друг на друга. И даже там, где сейчас была его душа, этот камень не давал окончательно уйти. И когда она это поняла, стало наконец спокойно. Когда человек теряет всё, что имел, он иногда впадает в бешенство, но если точно знает, что и в будущем уже ничего не получит, наступает спокойствие. Ничего. Ничего, кроме этого тяжёлого камня. Он не прорастёт цветами и не рассыплется искрами, потому что страсти прогорели и спеклись в эту близость под слишком высоким градусом. Такая близость прилична матери и сыну, брату и сестре, давним супругам, спаянным долгой жизнью и медленным совместным умиранием. Она состоит из обид, тоски, потраченной юности: смотришь на своего ближнего и думаешь, «сколько же крови выпито», так что выходит, на две трети в нём твоей, а в тебе – его, и когда он умрёт, тебе жить с кровью мертвеца. Такая нежность бывает к матери, через много лет после того, как истратится детская любовь, угаснет подростковая ненависть, растает юношеское безразличие, когда осознаешь, что часть твоей души – от неё, и когда она умрёт, её душа останется живой в тебе. Но откуда у их короткой любви взялось право на эту близость, которую они таскали за собой всюду на длинных цепях, пересекающих наш и сопредельные миры, нынешние и прошлые времена – так, что, куда бы ни отправился один из них, второй слышит позвякивание и чувствует, как потянуло. Они не нажили её, но унаследовали, с какой-то нездешней справедливостью их наказали по законам древних мифов, где чуть что – сразу то в камень, то в золото, то в созвездие, то в быка, а то в говорящий куст. И если им всё-таки случится взлететь, они полетят не как птицы, а как одурманенные травой дьявола – вместе со своей близостью и с её тяжёлой цепью.

Скоро она вернёт его тело, его жизнь, его душу и уже больше никогда не отпустит – потому что и невозможно отпустить.

– Закрой глаза и вспоминай, Эмили. Представь время и место, запахи, звуки, погляди перед собой, а потом осторожно переведи взгляд и осмотрись… Эх, с менталистом было бы куда проще… – говорил Орен, прилаживая к её голове обруч.

– Вот пусть он в твоих мозгах и покопается, всё равно там нечему ломаться, хуже не будет. А я уж сама как-нибудь, – проворчала Эмилия, поправляя кристаллы на висках.

Камни плотно прилегали к коже и слегка её холодили. Но стоит сосредоточиться, они начнут нагреваться. Эмилия помнила этот эффект, хоть и нечасто им пользовалась, но невозможно забыть чувство, когда нечто подстёгивает твой мозг снаружи, проясняет сознание и отчасти возвращает прошлое. Как любой стимулятор, «корона памяти», или попросту «вспоминалка», имела свои побочные эффекты и противопоказания, поэтому использование её строго контролировалось. Дай волю, и студенты начнут насиловать мозги перед экзаменом, мысленно просматривая лекции, на которых благополучно дремали весь семестр, а люди, потерявшие близких, будут снова и снова воссоздавать последние счастливые часы – пока окончательно не выжгут рассудок. А ещё можно оживить утраченную страсть, найти потерянный предмет, восстановить важный разговор – много чего можно, если аккуратно, но кто же умеет вовремя останавливаться. Полиция хранила свои «вспоминалки» за семью замками, используя их для работы со свидетелями. С преступниками же не церемонились, из них память вытаскивали менталисты, действуя с разной степенью осторожности. Но технически маги были безопасней, Эмилия отказывалась от их услуг лишь потому, что они могли забрать больше, чем она хотела бы отдать. А «вспоминалкой» управляешь сам и вполне способен умолчать о том, что увидел.

Они с Ореном пришли к выводу, что последняя встреча с Надией может быть ключом: женщину что-то напугало, а цветок на её трупе говорил сам за себя.

– Есть, конечно, вероятность, что дурочка сорвала его после разговора с тобой – пусть не апельсин, а грейпфрут, но поди отличи на первый взгляд. Но с тем же успехом это может быть посланием убийцы. Тебе. Так что, милая, я тебя короную, а ты осматривайся, должна быть зацепка.

И теперь Эмилия чувствовала, как тёплые тонкие лучики проникают в её голову и будто оглаживают мозг, согревая разные его участки, а потом сосредотачиваются в височных долях. Она представила улицу, золотистый свет фонарей, шум толпы, запах магнолий и лицо Надии, на котором вот-вот должен проступить страх. Когда картинка стала почти осязаемой, Эмилия позволила себе отвлечься от собеседницы и оглянуться. Это был самый рискованный момент, ведь в реальности она видела тот участок улицы мгновением раньше и мельком, и потому сейчас не столько вспоминала, сколько воссоздавала модель. Если что-то пойдёт не так, она в лучшем случае разрушит картинку, а в худшем… ну да, всегда был шанс, что кристаллы в попытке сфокусироваться пронзят её голову острым горячим лучом. Медики давно уже мечтают удалять опухоли мозга, не вскрывая черепа, действуя тонко направленной энергией, но пока не продвинулись дальше экспериментов над наименее ценными членами общества. К таким Эмилия точно не относилась, поэтому со всей возможной осторожностью постаралась отпустить воспоминание, а потом подняла руку, давая сигнал снять «корону». Кажется, всё обошлось, хотя самое последнее видение, проскользнувшее помимо воли, её несказанно удивило. Но к расследованию оно отношения не имело, так что Орену знать необязательно. И без того было что ему рассказать.

В поле зрения оказалось не так много народу. Парочка иностранцев, которые громко обсуждали идущую впереди женщину бедов, будучи в полной уверенности, что никто не поймёт их язык, – им понравилась её задница, хотя резкий запах духов оттолкнул. Масло дерева уд и правда было своеобразным, на вкус Эмилии оно отдавало гуашью, но прозвучало всё равно грубо, а женщина, похоже, понимала инглит, потому что оглянулась, сверкнув злым взглядом из-под серого шёлкового покрова. Процокали мимо две девчонки в лёгких платьях, покосились на мускулистого парня и захихикали, а он расправил и без того широкие плечи, обтянутые белой льняной рубашкой, и втянул живот. Эмилия ощутила его мимолётный аромат и привычно удивилась – как этим горячим мальчишкам удаётся в самые душные вечера благоухать только ромашковым мылом, без капли пота? И как так получается, что лет через пятнадцать они все пахнут усталым немолодым телом, едва выйдя из душа? Но мысль мелькнула и исчезла, потому что она рассмотрела человека в конце улицы, который на мгновение замер, устремив тяжёлый взгляд за спину Эмилии.

– Орен, когда похороны? – спросила она, потирая виски. Странное тепло медленно уходило, оставляя лёгкий зуд, так, что хотелось почесать под черепом.

– Завтра. – Он знал, что вытягивать информацию бесполезно, поделится сама, когда будет готова.

– И где же она упокоится, бедняжка?

– Ты не поверишь.

– У мученика Иммануила?

– Чёртова ведьма, как ты угадала? – Модный храм – не то место, где обычно хоронят нищих дурочек, и Орен уже успел отметить эту странность, получив утренний отчёт.

– Завтра и расскажу, дай мне время. Будь там, но не лезь на глаза, дружочек, потом выпьем кофе и поговорим.

Эмилия хотела обдумать всё, что увидела, озадачить парочку информаторов кое-какими вопросами, а заодно понять, почему последним в памяти всплыло лицо того мальчишки, Сирилла. Не человек из прошлого, а его зелёная копия откуда-то возникла перед ней и нагло прищурила белёсые глаза. На улице в тот вечер его не было, тогда что эта дрянь делала у неё в голове?

И снова она стояла под сводами маленького храма, слушала слова заупокойной молитвы из уст отца Свилана, но сегодня они звучали совсем иначе. Особенно про последний поцелуй. И толпа скорбящих была другой. К удивлению Эмилии, народу собралось ничуть не меньше, многие остались на улице, ожидая возможности войти и попрощаться с городской дурочкой. Кажется, у девушек Мелави возникла новая примета, теперь удачу должно принести прикосновение ко гробу Надии, раз уж волос больше нет. «Не удивлюсь, если её могила скоро станет местом паломничества», – подумала Эмилия, и точно: отец Силан заговорил о прощении для души, перенесшей многие страдания. «И пребудет она рядом с Господом в безмятежности и попросит за нас о милости».

Гроб завалили белыми цветами, Эмилия тоже пришла с ворохом лилий и пристроила их у ног покойной, задержавшись возле тела всего на несколько мгновений. Надию одели в светлое платье, а голову повязали платком. С лица исчезло выражение смертной муки, и сияния покоя на нём тоже не было, лишь равнодушная маска, которая возникает в отсутствие души – некоторые носят такую при жизни. Жаль. Эмилии всегда было жаль бедную дурочку, а в последние дни это чувство стало нестерпимым. Оставалось надеяться, что старая добрая месть сможет унять его хотя бы отчасти.

Эмилия вышла из храма и свернула к боковой пристройке. Хорошенькому юному служке, вышедшему навстречу, хватило фразы «насчёт пожертвования» – он потупил лукавый лисий взор и без слов проводил её в кабинет отца Свилана.

Она вошла, не постучавшись, и сразу увидела человека за столом. Он сидел, закрыв лицо руками, и так сильно прижимал пальцы к глазам, будто хотел их выдавить. Эмилия рассматривала широкие кисти, покрытые тёмной короткой шерстью – легко представить и как они разбирают завалы, вытаскивая погибших, и как сжимают чьё-то горло. Ему сейчас, должно быть, хорошо за шестьдесят, но крепок и бодр не по годам.

– О чём вы хотели говорить? – глухо спросил он.

Хитрить не имело смысла.

– О Надие, – пожала плечами Эмилия и уселась в кресло, не дожидаясь приглашения.

– Несчастная душа, да пребудет она на небесах. Зачем её тревожить?

– Действительно, умерла, так пускай лежит, – ехидно заметила Эмилия. – Но хотя бы для того, чтобы наказать убийцу.

– Не верите в Божий суд? Что ж, был бы рад помочь, но ничего не знаю. – Отец Свилан уже отнял руки от лица и выглядел совершенно спокойным.

Эмилия оглядела просторный кабинет с дорогой тёмной мебелью, полки с книгами в кожаных переплётах, стол со стопкой бумаги и письменным прибором из нефрита – здесь с равным успехом мог работать и адвокат, и чиновник, и писатель, но для скромного монаха это место было чересчур комфортным. В воздухе пахло книжной пылью и, самую малость, выдержанным ромом.

Эмилия рассеянно достала носовой платок, сделав вид, что стирает с виска несуществующие капельки пота, и в воздухе разлился едва уловимый цветочный аромат. Она задержала дыхание и чуть отвернула лицо. Должно хватить минуты, чтобы клиент нанюхался «элексира правды» и стал сговорчивей. Способ ненадёжный, не слишком действенный и опасный для неё самой, но пить с ней ром священник бы точно не стал, пришлось рискнуть.

– Вы были с ней знакомы? – наконец спросила она.

Отец Свилан уже начал проявлять нетерпение и ответил уклончиво:

– Я знал много заблудших детей этого города.

– Я подумала, с чего бы вам хоронить бродяжку здесь, самому. Хотя она, конечно, была символом, чистая душа и любящее сердце.

– У каждого есть свои тайны, не вам судить о чужой чистоте.

– Вот даже как? Вы настолько много о ней знали?

– Госпожа!

– Эмилия. Эмилия Грим.

Мужчина прикрыл глаза, как ей показалось, обречённо, он явно слышал это имя.

– Так чему обязан?

– Никак не можете поверить, что я действительно пришла ради местной дурочки?

– Колесованный видит, во мне нет высокомерия к падшим.

– Именно поэтому вы согласились провести службу сами и дали ей место на здешнем кладбище?

– Кто я, чтобы возноситься над последним из нищих и грязнейшей из блудниц.

– Грязнейшей? О чём вы вообще, при чём тут Надия, которая за всю жизнь не обидела и котёнка, а телом своим распоряжалась только по любви?

– Её грехи ушли с нею.

Реплики следовали одна за другой очень быстро, отец Свилан пытался снизить темп, делал многозначительные паузы и ускользал, но Эмилия отчётливо теснила его, как опытный фехтовальщик, прижимая к стене.

– …Когда вы встретили её впервые?

Он хотел, чтобы настырный голос перестал сверлить его уши, но ещё больше хотелось, чтобы перед глазами перестал мелькать один и тот же образ: невинное личико, слишком детское для пятнадцатилетней девчонки, каштановые кудри, пронизанные солнцем, тоненькое тело, едва прикрытое ветхим платьем. В его памяти она кружилась и смеялась, но он помнил и другой момент, когда улыбка её угасла и сменилась ужасом. Нужно было ответить этой невыносимой женщине, но назвать произошедшее словами, дать событиям прошлого понятные имена было выше его сил. Казалось, что тогда худенькая девочка оскалит жуткие жёлтые зубы, выпустит длинные когти и прыгнет ему на грудь, разрывая плоть и вгрызаясь в горло.

Но голос ввинчивался в мозг, и заговорить всё-таки пришлось.

Милая Надия не была ангелом, что бы там о ней ни думали. Печать греха стояла на ней с десяти лет. Именно тогда она погубила первую невинную душу: присматривала за младшим братиком и недоглядела, задремала на берегу, разморённая горячим летним солнцем. Очнулась от сдавленного крика, едва успев увидеть, как большая волна слизнула с мелководья ребёнка. Кинулась за ним, нырнула и сумела схватить, попыталась выплыть, но вода уже крепко держала обоих, увлекая всё дальше в море. Над головой сомкнулась мутная зелёная толща, мелькнули тени, перед глазами поплыли круги, а воздух враз исчез. Надия запомнила только жгучую боль в груди, а потом мир для неё потемнел, казалось, навсегда.

Но кто-то на берегу заметил неладное и вытащил обоих, правда, мальчишку спасти не удалось, а Надию успели откачать. Очнулась она через несколько дней, а когда заговорила, оказалась уже не в себе, – рассеянная, не вполне вернувшаяся, будто часть её рассудка уснула там, под тяжёлой горькой водой. С тех пор Надия так и осталась десятилетней девчонкой, не помнящие толком ни брата, ни последующей гибели родителей, ни проходящих лет.

Душа её не менялась, а вот тело росло и цвело, смеялось и прельщало, несмотря на нищенскую одежонку. Свилан помнил, как нашёл её под завалом, бездыханную, как выносил на руках, пытаясь понять, жива ли. Смачивал серое от пыли лицо прохладной водой и видел, как начинают трепетать густые тёмные ресницы, как под слоем грязи приоткрываются сладкие губы, жадно ищущие капли влаги, как рваная рубаха падает с тонких плеч и обнажает круглую яблочную грудку с розовыми сосками – уже не детскую, что бы там ни лгало её личико. Другие люди, слепые и доверчивые, видели только безумного ребёнка, но он-то узрел истинный облик, открывшийся перед лицом смерти. Соблазн, грех, погибель – вот какой она была. Если он, взрослый мужик, прошедший свой личный ад, видевший смерти чужих и близких, не сумел устоять перед демонским искусом, то могло ли это исчадье быть невинным?

Он принёс её в свой дом и запер, чтобы спасти мир от неё, но не спас и себя. Её тело не шло из головы днём и манило ночью, сияя и растворяясь в лунном свете. Он думал о нём постоянно и не переставал желать ни на секунду, даже когда уже обладал им. Его плоть насыщалась, но рассудок был вечно голоден, и в этом виделась воля ада. Иногда, борясь с искушением, он пытался выбить из неё демонов плетью, но едва на белой коже появлялись алые полосы, решимость исчезала, и он бросался на колени перед скорченным телом, слизывал красные капли, чувствуя на языке дьявольскую кровь. Это было безумие, однажды он убил бы её или себя, но в конце концов бесконечные дни поста и молитвы дали ему силы. Через несколько месяцев он купил для неё крошечную комнатку и отселил с глаз долой. И даже некоторое время думал, что демоны потеряли его след. Ошибся, ох как жестоко он ошибся тогда…

Прошло полжизни, и он уже мог без трепета встречать её, постаревшую, на улицах, а на её глупом беспамятном лице всё равно возникал дикий животный страх – единственное, что осталось у неё из прошлого.

Выслушав сбивчивый рассказ, состоящий в основном из недоговорок и пауз, Эмилия буднично спросила:

– Ну а прирезал-то зачем? Теперь-то чем она тебе помешала? – И поразилась гневу, мелькнувшему в мутных глазах.

– Клянусь! Господом моим и пылающим Его Колесом! Я не прикасался к этой женщине с тех пор.

– Чужими руками, стало быть?

– Я непричастен к её смерти.

– Ага, а про Малыша Ронни есть что сказать? – наобум спросила она и поняла, что попала в цель.

Отец Свилан задохнулся и пошёл красными пятнами:

– Не я отправил этого ублюдка в ад. Не простил, каюсь, но его крови на мне нет!

Эмилия некоторое время разглядывала перекошенное лицо, потом поднялась:

– Вот что. У тебя есть, скажем, час-полтора. До обеда никто не узнает про мелкие грешки святого отца Свилана, так что можешь подумать и принять какое-нибудь решение. Напишешь признание – память о тебе останется более или менее чистой, так и быть.

Вышла из кабинета, не встретив никого, служка куда-то запропастился, видимо, всегда старался держаться подальше во время визитов дам.

Орен ждал её у ворот храма, вера отцов запрещала посещать дома чужих богов. Не то чтобы он был религиозен, но без нужды традиции не нарушал. Вот если убийство или обыск, тогда конечно.

Они отправились в кафе, которое ей показал Сирилл, и на веранде Эмилия невольно оглянулась, не мелькнёт ли где высокая гибкая фигура. Но с какой стати ему здесь быть.

– Итак, – начал Орен, едва они уселись и заказали кофе, – я весь внимание.

– По глазам вижу, тебе тоже есть что сказать, но начну первая, раз обещала.

Отец «Золотое сердце» Свилан оказался совсем не тем человеком, которого она привыкла себе представлять. Стоило озадачить информаторов, и потекли такие сведения, что она поверить не могла. Дело не в том, что Эмилия считала его святым, а теперь была изумлена масштабом низости – от людей она ожидала чего угодно. Но образ его рассыпался, не складывался в логичную картинку.

Когда Эмилии рассказали про молодую вдовушку, которую святой отец сначала спас, а потом запугал до полусмерти и держал чуть ли ни рабыней для утех, она только пожала плечами – с кем не бывает. Хотя странновато, конечно, для филантропа. Но потом выплыла история с мальчишкой-сиротой, и не с одним. О маленькой Надие никто не говорил, но Эмилия и сама догадалась.

– Орен, я всё понимаю, но откуда такое разнообразие вкусов? Серийные насильники обычно достаточно постоянны в своих склонностях. Или дети – или взрослые, или мальчики – или женщины. А тут наш ангел-спаситель подбирал и трахал всё, что бог пошлёт.

– Ох, Эмили, я не мозгоправ-мозгоклюй, но могу предположить. Бывает, насилие для человека первичней, чем совокупление. Ему необходимо утверждать свою волю над чужими телами и душами, а мальчик-девочка – какая в жопу разница, как у нас говорят. У него стоит на власть.

– Он что-то мямлил про демонов, видать, изгонял их наложением члена, затейник.

Орен нехорошо ухмыльнулся:

– Могу понять, иной раз такие чертовки попадаются. Ну и хобби у него – будь здоров, кровавые ошмётки под завалами раскапывать. После такого кому угодно захочется воткнуть в живое мясо и почувствовать биение крови в теле.