Осиновая корона бесплатное чтение

«А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные превращения, вновь была доверена человеческая жизнь. Это и есть дух, который живёт во мне, вот в таком, какой я есть. Поэтому, пусть я родился в наше время, всё же я не способен ни к чему путному: и днём и ночью я живу в мечтах и только и жду, что придёт что-то удивительное. Совсем так, как Бисэй в сумерках под мостом ждал возлюбленную, которая никогда не придёт».

Рюноскэ Акутагава. Как верил Бисэй

(перевод Н. Фельдман)

ПРОЛОГ

Восточный материк Обетованного. Королевство Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Уна Тоури помнила себя, начиная с одного зимнего дня. Тот день вроде бы мало чем отличался от десятков, сотен, тысяч других – впадающих в жизнь, как реки впадают в море. Но почему-то именно он врезался Уне в память, и с него она всякий раз начинала свой мысленный отсчёт.

Тогда близилось к исходу четвёртое тысячелетие от Сотворения Обетованного богами – пенноволосой Льер, огненным Шейизом, легкокрылым Эаканом и суровой старухой Дарекрой, владычицей земли и смерти. Шёл пятый год Великой войны между Альсунгом и Дорелией, а на восточных островах Минши взбунтовавшиеся рабы не так давно свергли короля.

Но Уне было четыре года, и она ничего не знала об этом.

Она просто гуляла по осиновой аллее с тётей Алисией и нянькой – седой, как метель, угрюмой Виллой. Аллея росла совсем недалеко от замка: надо было только перейти по мосту через ров, миновать внешнюю стену и уйти с подъездной дороги чуть на север, в сторону скалы Синий Зуб. Там начинался тенистый, запущенный сад, который когда-то высадил один из лордов Тоури – предков Уны. Осин и корявых вязов в нём росло больше, чем чего-либо ещё; наверное, поэтому сад в ту пору казался Уне маленьким лесом, таинственным и манящим. И ещё потому, что дядя Горо впервые взял её с собой на охоту – в настоящий лес – лишь несколько лет спустя.

Тонкие, светло-серые стволы осинок тянулись к блёклому небу, а их корни терялись в сугробах. Снегопады в Старых горах и предгорьях тянутся долго – иногда днями. Уне нравилось смотреть на них из окон замка, но гулять на следующий день бывало непросто: ноги вязли в хрустящей крупе, и при каждом неосторожном шаге она проваливалась по пояс. Так что тётя Алисия крепко держала её за руку, а няня брела поодаль, готовая в случае чего ловить родовитое дитя.

Голые ветви осин дрожали от любого ветерка – даже самого лёгкого, – и белые шапки недолго лежали на них. Уна старательно пробиралась через снег на тропинке. Она устала и взмокла в своих сапожках из мягкой кожи, платьице и плаще на заячьем меху. Рукавички из синей шерсти связала для неё Вилла; а мама проследила, чтобы лицо Уны до самого носа закутали тёплым шарфом. Всё это было неудобным, тяжёлым, к тому же щёки всё равно пощипывал мороз. Но Уне нравилось гулять, вдыхая холодный воздух.

Ей нравилось, что небо – такое высокое – висит над головой. Что вот сейчас оно светлое, а к вечеру потемнеет: станет сначала густо-фиолетовым, как любимое мамино платье, а потом чёрным, как кудри тёти Алисии. Что птицы разлетелись, и в саду стоит тишина – только снег, укрывший окрестности замка пуховым покрывалом, уютно скрипит. Что осинки дрожат на ветру, а на знамёнах замка вышиты их прутья в железном обруче…

После прогулки Уна вернётся домой, и можно будет поспать или поиграть с деревянной лошадкой, которую подарил дядя Горо. У лошадки грива и хвост из золотистых ниток, а шкура – такая красивая, что хочется гладить и гладить. А вечером будет ужин. В большом зале растопят камин. Дедушка станет кашлять во главе стола – до тех пор, пока ему не принесут второй бокал подогретого вина. Мама положит Уне ложечку мёда в травяной чай – от простуды – и, может быть, даже сама выберет для неё пирожное… Мама делает так только в те дни, когда Уна ведёт себя хорошо. А сегодня она как раз была хорошей девочкой.

Потом, на ночь, мама отведёт Уну в покои к отцу – туда, где он всегда лежит, до подбородка накрытый одеялом. Отец улыбнётся, и на щеках у него появятся смешные складки.

«Доброй ночи, моя радость, – скажет он, но глаза останутся грустными. – Пришла к своему калеке? – (Уна не знала, кто такой калека, но отец постоянно говорил так. Может, это тот, кто не выходит из своей комнаты и пахнет лекарствами?). – Ну, ступай… Не забудь помолиться богам».

Сухие губы отца дотронутся до её лба, и Уна окажется в своей кроватке, в чистой и мягкой ночной рубашке. Вскоре придёт тётя Алисия, и зажжёт единственную свечку, и шёпотом будет рассказывать; настанет тот упоительный час, которого Уна ждёт целый день. Большая тень тёти Алисии будет дрожать на стене, в свете свечи, точно ветви осинок. Она расскажет о кладах русалок – о сундуках, полных жемчуга, спрятанных на морском дне; о гномах, что живут под Старыми горами; о войнах, что вели древние короли и маги Ти’арга; о выдыхающих пламя драконах… О рыцаре с серебряным мечом, который победил в бою громадного чёрного петуха. Об Отражениях с одинаковыми глазами, творящих магию с помощью зеркал. О людях из-за моря, которые умеют превращаться в зверей и обратно.

Всё это – если позволит мама, конечно. Потому что мама часто хмурится и запирает Уну на ночь, а тётю Алисию просит «не забивать ребёнку голову всяким вздором».

Дедушка важно кивает, когда она так говорит.

Но всё это будет потом, позже – а Уна здесь и сейчас. По обе стороны от неё – хрупкие осинки, под ногами – сугробы, впереди – серая скала Синий Зуб со снеговой шапкой высоко-высоко. Внешняя стена замка Кинбралан упирается в эту скалу – чуть дальше, там, где кончается засыпанный снегом пустырь…

Так холодно, тихо и хорошо. Так страшно.

Уна не понимала, что изменилось и отчего ей вдруг стало трудно дышать. Не понимала, откуда взялись восторг и ужас перед всем вокруг, и одна чёткая, оглушительно громкая, но непонятная мысль, от которой она оцепенела:

Я – это я. Я Уна Тоури. Я живу. Я в мире. Есть я – и мир. Есть я и…

Додумать у неё не получилось. Что-то большое, неизбежное, длинное, как этот серо-белый день, вошло в неё и наполнило, и ничего уже не было так, как было раньше.

Уна вырвала ладошку из руки тёти Алисии (та коротко вскрикнула от неожиданности, сжимая пустую синюю рукавичку) и побежала вперёд – по снегу, неуклюже переваливаясь, сама не зная куда. Ни тогда, ни потом она не могла объяснить, что на неё нашло. Свистел ледяной воздух, мелькали стволы осин – они казались огромными, выше замковых башен; и небо будто смеялось над ней, подталкивая в спину синей рукой.

Уна бежала, пока тётя Алисия и няня не догнали её. Няня Вилла жалобно приговаривала что-то – должно быть, что благородные леди так никогда не делают и что её слабое сердце не привыкло к такому. Тётя Алисия, наоборот, смеялась. Она повалила Уну в снег, подняла её, отряхнула и, всё ещё давясь хохотом, сказала, что узник сбежал из-под стражи и что Уна – вся в своего «дядюшку-бродягу».

– В дядю Горо? – спросила Уна. Она уже знала, что два других дяди – Мелдон и Эйвир – погибли, сражаясь на Великой войне. А дядя Горо так часто уезжал – то тоже на службу, то на охоту, то на турниры в Меертон или Академию, – что, пожалуй, тётя могла бы дразнить его бродягой. Она ведь то и дело дразнит его.

– Нет, бунтовщица. – (Тётя Алисия присела рядом, поправила Уне шарф и стряхнула с меха на плаще последние хлопья снега. Она по-прежнему улыбалась, хотя Уна виновато шмыгнула носом). – В дядю Альена.

Старая Вилла цокнула языком, наклонилась к тёте и недовольно забормотала что-то ей на ухо.

Уна не стала прислушиваться.

Она стояла в снегу, и мир леденел вокруг неё – белая, безмолвная бездна под стволами осин.

С того дня она себя помнила.

ГЛАВА I

Отрывки из дневника Уны Тоури, леди Кинбраланской

Запись первая

…Сегодня я нашла эту тетрадь в библиотеке, на той полке, куда раньше не заглядывала. Она была втиснута между «Краткой историей Минши» и книгой по зоологии Амиральда Эблирского. Тонкая и потрёпанная, совсем пустая. Кожаная обложка, листы пожелтели, но только чуть-чуть. Такое чувство, что кто-то купил её для записей, а потом забросил туда и забыл. Может быть, тётя Алисия? Она вечно забывает повсюду вещи.

Не думаю, что это плохо. Я бы тоже, наверное, забывала, будь у меня чуть больше обязанностей.

Я так скучаю по тёте Алисии. То есть она счастлива, и это замечательно, но без неё здесь как-то пусто… Завтра закончится третий месяц с тех пор, как она вышла замуж и уехала. А я всё никак не могу привыкнуть.

Всё это не имеет значения. Я не представляю, о чём писать. Но ведь люди иногда делают это, просто чтобы занять чем-то время. Кузина Ирма в прошлом году показала мне свой дневник, когда приезжала. Мне нравится эта идея – идея записывать; хотя лучше, пожалуй, не трогать бумагу, чем писать такую чушь, как она.

Тогда мне было смешно, а теперь я уже не знаю.

По крайней мере, я точно не стану срисовывать гербы из Книги Лордов Ти’арга или вклеивать сюда засушенные цветы… Хотя бы потому, что не умею рисовать – профессор Белми говорит, что боги при рождении неправильно вылепили мне пальцы. А цветы мне больше нравятся живыми. Кузине Ирме позволительно рвать их: она живёт в низовьях Реки Забвения, где цветов полным-полно, самых разных. В родном замке мамы. А у нас… Любая ромашка – почти праздник. Никогда не рву цветы.

Это глупо, да? Мама точно сказала бы, что глупо.

Дождь льёт, не прекращаясь, уже третий день. «Не осень, а потоп», – твердит дедушка. Ему не нравится, что дороги развезло от грязи, но он рад, что крестьяне из Делга и Роуви в этом году не артачились и уже управились с севом ржи. Дедушка может говорить о таких вещах с утра до вечера. Кажется, из-за этого ему никогда не бывает скучно.

Дождь бьёт и бьёт по стёклам и крышам. В восточной башне его слышно почему-то особенно хорошо. Есть что-то тоскливое в том, чтобы слушать дождь внутри замка, и в то же время… Не знаю. Разве тоска может быть приятной?

Запись вторая

К дневнику положено возвращаться каждый день, правильно? Наверное, это проще даётся людям, дни которых не похожи друг на друга. Магам, или придворным, или учёным из Академии… Не таким несносным, как профессор Белми, конечно.

Или менестрелям. Особенно менестрелям – они же могут путешествовать по всему Обетованному, от Шайальдэ до Альсунга, петь и играть, встречая таких разных людей… Может, и не только людей. Тот флейтист, что гостил в Кинбралане этим летом, говорил, что его брат плавал на западный материк и видел настоящих драконов. Он говорил, что несколько лет назад спали какие-то древние чары, и теперь мореплаватели могут добираться дотуда, хоть это и нелегко.

Дедушка тогда очень рассердился. Весь вечер повторял, что это идиотские выдумки и что он не потерпит такого пустомола, пусть даже с дудкой, под своей крышей. Мне показалось, что он ударит флейтиста – ударил бы, если бы его не удержал дядя Горо. Когда дядя напивается, он становится ещё сильнее обычного.

Бедный флейтист. И всё-таки это здорово – быть менестрелем. Хотела бы я встретиться с его братом; вдруг и в Долине Отражений он тоже был, или в городе гномов – Гха’а?..

Сегодня мама подозвала меня к себе после обеда. «Ты очень грустная, Уна, – сказала она. – И бледная, как простыня. Что-нибудь случилось?»

Я ответила: нет. Не могу же я рассказать ей про свои кошмары? Она только зря встревожится.

И про то, как Бри прогнал меня три дня назад, тоже не могу.

«Вы не должны приходить сюда, миледи. И называть меня Бриан больше не должны». Мне стало так обидно, что я едва не расплакалась прямо там.

«Почему? Ведь это твоё имя», – сказала я.

«Потому что Вы – леди Тоури, а я – сын поварихи. Для Вас я Бри, миледи. Мы не можем быть друзьями».

Тогда мне казалось, что это полная бессмыслица. В общем-то, мне и сейчас так кажется. Но сейчас я понимаю, что этого следовало ждать. Бри должен был сказать мне это когда-нибудь. Хорошо, что он сам, а не его мать.

Я не рассказала маме ни о Бри, ни о кошмарах. Она и так выглядела обеспокоенной – а ещё почему-то немного раздражённой.

«По-моему, Уна, тебе просто нечем заняться. Эти твои дни и вечера в библиотеке… Ты испортишь зрение».

«Мне там нравится», – сказала я. На секунду стало страшно: вдруг мама не позволит мне вернуться сюда? Я не забрала в свою комнату сборник легенд Кезорре, а дочитать его – это ведь просто… О, я обязательно дочитаю!

«Вижу, что нравится. Но тебе уже четырнадцать, Уна, и ты молодая леди. Пора подыскивать себе другие дела. Что-нибудь кроме копания в пыльных книгах».

Я молчала. Мама вздохнула и опустила ресницы; она всегда делает так, когда задумывается. По-моему, ни у кого нет таких красивых глаз, как у мамы.

Жаль, что у меня – не карие и не голубые, а какого-то нелепого цвета… Даже у тёти Алисии они светлее. «Как у ведьмы! Уна-колдунья – недурно звучит, а? Ну, или как нос милорда Горо навеселе. Синющие», – пошутил как-то Бри. Было забавно, но я не удержалась и ударила его кухонным полотенцем.

А впрочем, какая разница? Не стану больше писать о Бри.

«Ты не хочешь ещё раз попробовать вышивать? Или научиться играть на лире? Ты достаточно усидчива и, по-моему, справилась бы. Что скажешь?» – предложила мама.

Что я могла ответить? Что слушать лиру мне по душе больше, чем играть на ней, – даже в мыслях. Но я не решилась.

«Молчишь? Не хочешь, значит. Ах, Уна, ты растёшь дикаркой! – (Тут мама крепче сжала подлокотники кресла, а мне захотелось уйти. Мне всегда стыдно видеть, как она расстраивается из-за меня, но и уйти отчего-то всегда хочется). – Такого не должно быть – ты же такая красавица… И умница. Профессор Белми сказал мне, что ты делаешь успехи в математике, а всех королей Ти’арга знаешь наперечёт. Почему же ты у нас такая молчунья?»

Ну, тут уж мама что-то перепутала (я имею в виду красоту и математику). А насчёт королей Ти’арга – так и есть, вот только их имена я знала уже лет в восемь. Надеюсь, с тех пор я чуть дальше продвинулась в истории Обетованного. Но профессор Белми, конечно, предпочёл это не отмечать.

Я помню, как прошлой зимой прочла жизнеописание Тоальва Немощного – последнего короля. После его смерти Ти’арг и стал наместничеством Альсунга. Армия королевы Хелт в тот день взяла Академию-столицу, а Тоальв покончил с собой. «Позвал слугу с кубком яда и осушил кубок до дна», – так сказано в жизнеописании. Это ужасно.

Интересно, как здесь жилось раньше? Дедушка и дядя Горо редко упоминают короля Тоальва. Они вообще почти не обсуждают Великую войну – или, возможно, обсуждают не в моём присутствии…

Но я отвлекаюсь.

В конце концов я всё-таки осмелилась сказать маме, что была бы рада побольше заниматься с профессором Белми – если бы он не злился так часто и не прогонял меня, как только я закончу с парой простейших задач. Мама снова вздохнула и как-то обречённо посмотрела на меня. Мне вдвойне стыдно, когда она вот так смотрит.

«Побольше заниматься? Уна, но ты уже получила образование, которое подобает леди, и даже гораздо больше! Профессор говорил мне, что вы закончили с правописанием и грамматикой, с математикой, географией, с обзорным курсом истории и… Прости, – мама чуть покраснела. – Я опять забыла это слово… Твой отец упоминал, что по атласам вы изучали науку о теле».

«Анатомию», – подсказала я. Я ковыряла ковёр носком обуви и не знала, куда себя деть. Не говорить же маме, в самом деле, что профессор Белми явно смыслит в анатомии куда меньше, чем составители этих атласов?

«Да, верно. Её. Неужели тебе недостаточно всего этого? Уна, я была счастлива, когда ты хоть немного отвыкла от сказок тёти Алисии, ото всех этих глупых книжек с драконами и оборотнями… Всё это подобает ребёнку, а не юной леди. Но погружаться в науку – тоже не женское дело, дорогая. Тебя всё равно никогда не примут в Академию».

Я сказала, что знаю это. На самом деле, знаю даже слишком хорошо – так часто мама это повторяет… Хотя тётя Алисия и говорила множество раз: как несправедливо, что ни в нашей Академии, ни в Академии Вианты не обучают женщин.

Но теперь она вышла замуж и уехала. Готова поклясться, что ни от кого в замке я больше не услышу таких слов.

«А если знаешь, то к чему тратить время? Моя дорогая девочка. – (Мама притянула меня к себе и обняла. От неё пахло теми миншийскими духами, которые она так любит – розой и ванилью, и ещё чем-то сладким. Я стояла, ссутулившись, и не вырывалась, чтобы её не обидеть). – Моя Уна… Я собиралась отправить профессора обратно в Академию, но без ваших занятий ты, чего доброго, совсем зачахнешь. Да?»

Я что-то промычала. Не думаю, что стала бы скучать по профессору Белми – но… Но я решила, что стоит попытаться.

«Не молчи, Уна. – (Голос мамы опять стал строгим, и она отстранила меня). – Чем именно ты хотела бы заниматься? Не забудь, что я в твоём возрасте только научилась писать и считать деньги. В моей семье большего никто и не требовал. Воображаю, что было бы, начни я резать лягушек для этой твоей анатомии или за звёздами наблюдать… Для этого существуют учёные, Уна. Не мы. Это странно».

Я зажмурилась и набралась храбрости. Сейчас, сидя здесь, я не понимаю, как мне её хватило.

«Если можно, я бы хотела изучать философию. Профессор Белми будет не против, матушка?»

Мама долго не отвечала, а после махнула рукой и отпустила меня. Я убежала сюда, в библиотеку, и только сейчас начинаю успокаиваться. Посмотрим, что будет завтра: или профессор уедет, или я начну изучать философию.

Первое более вероятно. Хотя, мне кажется, отец не был бы против – если бы мама посоветовалась с ним. Но она так редко с ним советуется, особенно в последнее время.

Запись третья

Мы с профессором Белми приступили к занятиям философией. Кажется, он не слишком этим доволен – несмотря на то, что весь день то и дело, задумавшись, поглаживал кошель у себя на поясе.

Пока он не сообщил мне ничего нового, но, по крайней мере, уже не так скучно. Хотя даже с Бри беседовать приятнее, чем с профессором Белми. То, как он самодовольно закатывает глаза, и эта его козлиная бородка… Знаю, так нельзя думать. Я должна уважать его.

«Цель философского диспута – доказательство своей точки зрения, леди Уна, – сказал он мне после того, как я дочитала свиток. – А также – обретение истины об объекте или явлении, по поводу которого вёлся спор. Побеждает тот, чьё мнение оказывается ближе к истине. Учёные ти’аргской Академии поколениями оттачивали искусство диспута, доводя его до совершенства. То, что Вы только что изучили, – один из образцов…»

«Истины об объекте или явлении?» – переспросила я. Профессор кивнул. Я спросила, возможно ли это вообще, раз уж в диспуте возникла необходимость?

Этот вопрос давно не даёт мне покоя. Я хочу сказать… Если что-то настолько спорно, что противники пытаются доказать противоположные мнения, разве у кого-нибудь из них есть право считать своё безоговорочно истинным? К примеру, в ти’аргских книгах король Ниэтлин Дорелийский – это жестокий и несправедливый завоеватель; но в тех переводах с дорелийского, что есть в библиотеке Кинбралана, его называют Великим и напыщенно прославляют. Что из этого – правда?

Дедушка ненавидит Отражений и магов, слышать не хочет о западном материке. Он говорит, что чёрное колдовство королевы Хелт погубило Ти’арг – потому мы теперь и платим налоги Ледяному Чертогу. Что любая магия – зло. А тётя Алисия как-то призналась, что всё детство мечтала обладать Даром: читать чужие мысли и заставлять предметы перемещаться, зажигать огонь щелчком пальцев… Что из этого – истина о магии? Разве не то и другое?

Есть ли она, эта единая истина?

Может, профессор просто неточно выразился? Наверное, мне не стоило перебивать.

Какое-то время мы проспорили. Потом он разозлился, свернул свиток и прорычал, что занятие окончено. Именно прорычал: примерно такие звуки издают псы дяди Горо на охоте, когда затравят лису.

Я должна спуститься к ужину. Только бы профессор не пожаловался маме! Иначе она поймёт, что ошиблась, когда обвиняла меня в молчаливости.

Запись двадцать шестая

Осень наконец-то выглядит так, как должна. Всё вокруг – жёлтое, рыжее и багровое; на Старые горы будто пролили краску, особенно ближе к подошвам. Осинки в саду тоже порыжели. Я соскучилась по ним и сегодня бродила там. Никогда не замечала, что Синий Зуб так одиноко и голо выглядит в это время года.

Бриан больше не разговаривает и не шутит со мной – только кланяется при встрече. Пускай, если ему так лучше.

Всё-таки жаль, что тётя Алисия не смогла приехать на праздник урожая. Я очень её ждала. Но мама, кажется, обрадовалась. Я долго боялась записать это – запишу теперь: мама не любит тётю Алисию и недолюбливает дядю Горо. Вряд ли я когда-нибудь отважусь спросить, почему.

Возможно, есть какие-нибудь давние причины, и я просто не знаю о них?

Дядя опять много пьёт и пропадает на охоте. Дедушка сердится: называет его Гордигером вместо Горо и снова грозится женить. Позавчера дядя подстрелил лань, и мать Бри приготовила оленину под соусом. Было вполне вкусно, но дедушка всё равно жаловался – что куски чересчур жёсткие для него и няни Виллы, что добавлено слишком много миншийских специй… «Значит, остатки я скормлю собакам Горо, милорд, – со злой улыбкой сказала мама, когда начали убирать со стола. – Думаю, не стоит даже нести их Дарету, если для Вас мясо жестковато. Ему всё труднее справляться с твёрдой едой».

Мне хотелось зажать уши и спрятаться. Неужели отцу действительно хуже?.. Я пыталась поймать взгляд мамы, но она не смотрела на меня.

У дедушки покраснел кончик носа. Он разошёлся и принялся кричать, что всё это вздор, что его сын – настоящий Тоури, и здоровье у него рыцарское; что мама и лекари, которых она приглашает, плохо ухаживают за отцом, и лишь поэтому он слабеет… Дядя Горо вскочил, опрокинул свой стул и молча вышел из зала. Сапогами он громыхал так, что мне стало страшно.

Мама мило улыбнулась дедушке, подошла к нему, и тогда… Да, всё-таки запишу: тогда он уткнулся ей в живот и расплакался. «Мора, девочка моя! Мора, зачем боги оставили нас?» – повторял он между всхлипами.

Я убежала, не дожидаясь момента, когда мама велит мне идти наверх. Кошмары были и в ту ночь, и в следующую.

Запись двадцать седьмая

Хуже не отцу, а дедушке. Хотя, может быть, отцу тоже – я не знаю: мама уже несколько дней не провожает меня к нему утром и вечером, как обычно. Дедушка кашляет и жалуется на сердце. Сегодня он весь день оставался у себя.

Снова льют дожди, и мне сильно не по себе. «Молись водной Льер, Уна, – сказала мне мама. – Молись Льер и Шейизу, чтобы с лордом Гордигером всё обошлось».

Она выглядит спокойной и очаровательной, как всегда. Я не знаю, что думать.

Интересно: если Льер услышит молитву, ливни станут ещё шумнее?.. На занятии меня так и подмывало спросить профессора Белми, что он на самом деле думает о богах, но я не решилась.

Эльда, младшая дочка конюха, спросила сегодня, поедем ли мы на ежегодную ярмарку в Меертон… Ярмарка. Я совершенно забыла об этом и долго смотрела на неё в упор, не понимая, о чём она.

Наверное, она посчитала меня дурой – меня, свою леди. Наверное, Бри считает точно так же.

Надо же, какая чушь лезет в голову.

Запись сорок вторая

Вчера прошли похороны, и я не могла ничего писать. Верю и не верю.

Мама пригласила из Академии по одному жрецу от храма каждого из четырёх богов. Дедушка, наверное, оскорбился бы, если бы явился кто-нибудь из храма Прародителя – для него это всегда было важно. Они приехали вчера: двое мужчин и две женщины, как полагается. Жрица Дарекры вовсе не такая старая и жуткая, как о них обычно говорят. Странно.

Было пасмурно, но сухо; всё прошло быстро. Дедушку положили не в древнюю усыпальницу в подземелье, а в склеп за осинником, к западу от замка. Каменная плита с его именем теперь – рядом с плитами бабушки, дяди Эйвира и дяди Мелдона. Мама сказала, что он так хотел.

На плите выдолблено: «Гордигер Тоури, лорд Кинбралана. Подданный короля Хавальда Альсунгского и наместника Велдакира. Да хранят боги память о нём».

Почему-то мне кажется, что ему бы это не понравилось. Не понравилось бы зваться подданным Альсунга и после смерти – даже если это действительно так… Разве всю жизнь он не служил королям Ти’арга?

Я пишу не о том, о чём нужно. Знаю.

Нужно писать хоть что-нибудь. Это успокаивает.

Четверо крестьян пронесли тело дедушки по кругу вокруг склепа. Няня Вилла и служанка мамы были плакальщицами: рыдали с подвываниями, и это звучало жутко. Потом жрецы прочитали молитвы. Его окропили водой в честь Льер, осыпали птичьим пухом в честь Эакана и землёй – в честь Дарекры. Жрец Шейиза чуть подпалил факелом его одежду и бороду. Его опустили в подготовленную могилу.

«Да хранят тебя боги, лорд Гордигер Тоури. Да оплачет тебя дождями Льер, да согреет тебя дыханием Шейиз, да разобьёт твои оковы Эакан, да упокоит тебя Дарекра. Замок Кинбралан тебя помнит».

Почему именно оковы?.. Наверное, в древности это что-нибудь значило. В обряде ведь не бывает случайных слов, правда?

На похоронах были только мы и семья Каннерти – наши ближайшие соседи с юга. Я слышала, что когда-то дедушка дружил со старым лордом Каннерти, до того, как прекратил выезжать из замка. Они привезли даже младшего в семье – Риарта, внука лорда. Он всего на два года старше меня, но ужасно задирает нос. Это сразу видно.

Кузина Ирма с родителями не смогла приехать. Зато тётя Алисия здесь. Она долго обнимала меня и плакала; было совестно, что я отчего-то не могу плакать вместе с ней. Мама не проронила ни слезинки. Она проследила, чтобы на носилках принесли отца; я видела, как он кусал губы от боли. Но не жаловался.

По-моему, он как-то уменьшился и ссохся с тех пор, как мы виделись в последний раз. «Уна», – шепнул он мне и поцеловал в лоб, когда я подошла. И всё – больше ни слова. А мне так хотелось, чтобы он поговорил со мной или хотя бы обнял.

Отец похож на призрака. Призраки, должно быть, тоже всегда смотрят мимо тебя.

Я сижу на чердаке западной башни, а снаружи воет ветер. Слышно, как скрипят балки под крышей – здесь они очень старые, рассохшиеся… Раньше тут была почтовая голубятня; до сих пор всюду следы помёта, а кое-где и перья. Но мне нравится. Сюда никто не заходит, так что можно побыть совсем одной. Сейчас мне тяжело видеть даже тётю Алисию с её мужем.

Пол странно повреждён: крупные, неровные дыры в досках – как будто что-то острое пробило их снизу. Помню, что когда-то спрашивала у мамы, от чего эти следы, но она только пожала плечами.

Это просто болтовня без цели и смысла – разве что на бумаге, да? Раньше я играла в прятки с Бри или тётей Алисией: кто-то отворачивается к стене и считает, а ты залезаешь, к примеру, в шкаф в одной из гостевых спален и сидишь там тихо-тихо. И сейчас – то же самое, но я прячусь в этой тетрадке.

Мне скорее не больно, а страшно от смерти дедушки, и я не понимаю, почему.

Он так мало говорил со мной. Вообще – с кем угодно, кроме мамы. Её он любил, как родную.

Нужно идти, а то меня будут искать. Во всём замке так холодно; холодно, как в моих кошмарах.

Запись сорок восьмая

Уже зима: первый снег выпал неделю назад. Я давно ничего не записывала.

Дядя Горо на днях уехал в Академию, чтобы присягнуть королю в лице наместника Велдакира и записаться в Книге Лордов. Ведь это он теперь – законный лорд Кинбралана.

По-моему, он уже давно должен был это сделать, но оттягивал до последнего. Со мной, конечно, никто не говорил об этом, но я догадываюсь.

Я сама нашла и прочла труды двух философов из Минши – те, что есть у нас библиотеке. Поняла не всё, но это безумно интересно: они мыслят совсем не так, как мы. Будто бы мысль – это лес, и они каждый раз выбирают не ту тропинку, по которой пошла бы я. Или будто смотрят сквозь витражное стекло на те вещи, которые я вижу через прозрачное.

Сегодня мне захотелось поделиться этим с профессором Белми: вдруг он чувствует так же? Он хмуро посмотрел на меня и сказал, что философия Минши – слишком тонкая и глубокая материя для четырнадцатилетней девочки. И опять стал бубнить о том, что восприятие зрением и слухом предшествует осмыслению и познанию. Будто это и так не понятно.

Дядя Горо так и не занял место дедушки за столом. Мне кажется, он никогда не сделает этого.

Мама старается, чтобы я не слышала, как она заводит с ним разговоры о женитьбе и как они ссорятся из-за этого. Но дядя Горо кричит так, что скрыть это трудно.

Мама, видимо, права: Кинбралану ведь нужен наследник. Но и дядю Горо мне как-то жаль. Не представляю его женатым.

Запись пятьдесят первая

Дядя Горо вернулся из Академии и привёз мне подарок. Синий кулон – сапфир на серебряной цепочке. «Под глаза, Уна! – гордо сказал он и даже сам застегнул его мне на шее. Руки у него по-прежнему большие и шершавые; вряд ли такими должны быть руки лорда. – Не поверишь, сколько я выбирал его… Ювелир сказал – гномья работа. Соврал, наверное, скотина, ну и боги ему судьи, правда же?»

Мама разулыбалась и сказала, что мне очень идёт. Что мне давно пора больше думать об украшениях.

Не знаю, права ли она. Я смотрела на себя в зеркало… Зря. Кулон замечательный, но на мне он выглядит странно – точно шёлковый бант на бродячей кошке. На полосатой, облезлой – вроде Мирми с нашей кухни. Помню, как котёнком мы нашли её с Бри. Была зима, мы отпаивали её тёплым молоком и грели у очага.

Бри держится со мной всё так же отстранённо. Меня злят его церемонные поклоны и «миледи» после каждого слова. Иногда кажется: мне померещилось или приснилось, что у меня был друг.

У входа дядя Горо подхватил меня на руки и покружил, как делал раньше. Я обрадовалась, что он рад меня видеть, – несмотря на то, что мама явно была недовольна, а служанки перехихикивались… Наверное, ему уже не положено вести себя так со мной. Кто изобретал эти глупые правила этикета? Точно не миншийские философы.

Запись пятьдесят вторая

Всю ночь выла вьюга: из моего окна не было видно луны и звёзд. Мама приказала слугам и привратнику расчистить подъездную дорогу. Ров засыпало полностью, и даже Синий Зуб стоит белый. Вокруг замка столько сугробов, что сегодня я, пожалуй, никуда не выйду.

Утром дядя Горо принял гонца с письмом и весь день ходил мрачный: то дремал у очага, совсем как дедушка, то жевал ржаной хлеб с элем, но не хмелел. Мама ластилась к нему, как она это умеет, – пыталась узнать, что было в письме. Только что, за ужином, дядя сдался и сообщил, что Абиальд – король Дорелии – умер, и теперь на трон взойдёт его сын.

«Ах, снова политика? – мама зевнула – наверняка намеренно. – Я-то думала – что-нибудь важное, Горо. Какое нам дело до Дорелии?»

Дядя обгладывал куриную ножку, поэтому ответил ей не сразу. Он ест неопрятно, и я всё чаще замечаю, как это не по душе маме. После смерти дедушки она реже сдерживается, и все слуги в замке, по-моему, уже поняли, что дяде Горо не стать их настоящим хозяином.

«Как сказать, Мора… Может, и никакого – если не учитывать Великой войны».

«Война закончилась».

«Неужели? Ты забыла, что меньше года назад дорелийцы взяли Алграм и подвинули границу ещё ближе к Реке Забвения? Это было не так уж далеко от нас, сестрица Мора. И кое-кто из знакомых мне рыцарей не вернулся с той битвы».

Я помню, как говорили о боях за крепость Алграм и как рвался туда дядя Горо. Дедушка не разрешил ему уехать – только пустил вербовщиков в наши деревни, чтобы они набрали для войска крестьян. Дядя умолял хотя бы бросить клич рыцарям, которые когда-то присягали нашему роду, но дедушка и это запретил.

«Эта война, будь она трижды проклята, уже забрала у меня двух сыновей! – кричал он тогда. Они думали, что я у себя, но я стояла за гобеленом у входа в зал для приёмов и всё слышала. Знаю, что подслушивать нехорошо; я просто не смогла удержаться. – Тоури отдали ей всё, что могли. Ни альсунгский король, ни наместник ни кровинки больше от меня не получат – клянусь на своём мече! И ты будешь жив, Гордигер – пусть эти твари займут хоть дюжину крепостей!..»

В общем, я могу понять, почему дядя Горо так встревожился из-за смерти дорелийского короля. Кто знает, что теперь будет?

«Инген, сын Абиальда, давно кричал, что намерен прибрать к рукам Феорн, – сказал дядя маме, хотя она уже занялась какими-то распоряжениями по хозяйству и слушала его вполуха. – И больше никто не помешает ему».

«Так пусть Дорелия дерётся с Феорном, Горо… Всё лучше, чем с нами. Забудь об этом. – (Проходя мимо, мама вырвала у дяди письмо). – Лучше бы ты присмотрел себе жену. И – прости – сменил наконец-то рубашку».

У дяди Горо покраснели лицо и шея – верный признак того, что мама напрасно добавила последние слова. Но она словно ничего не заметила. Пробежалась глазами по письму, одёрнула платье и вышла из зала.

«При Уне, – как-то придушенно пробормотал дядя Горо. – Зачем…»

Наверное, он думал, что я тоже уже ушла.

«Не переживайте, милорд! – с деланой бодростью сказал ему профессор Белми; до тех пор он весь вечер молчал. – Знаю, о чём Вы тревожитесь. Что Дорелия захватит Феорн и станет в полтора раза сильнее… Но нашему несчастному Ти’аргу не привыкать к сильным врагам, ведь так?»

«Нашего несчастного Ти’арга больше нет, – сказал дядя. – Как нет и моего брата…»

Профессор кашлянул. Дядя покосился на меня и почему-то умолк.

Он выглядел таким уставшим; мне захотелось, как в детстве, забраться к нему на колени и дёрнуть за бороду, чтобы он улыбнулся. Сейчас профессор Белми отчитал бы меня за подобное.

И мама отчитала бы – ещё строже.

Интересно, кого из двух братьев имел в виду дядя Горо? Мелдона или Эйвира? И почему упомянул только о нём – с таким горем в голосе?

Сейчас ночь, но эти вопросы не дают мне уснуть. Сама не знаю, почему.

Кулон я положила в шкатулку. Он похож на большую синюю слезу.

Запись пятьдесят третья

Не представляю, как описать то, что случилось. Сердце колотится, рука дрожит, и буквы выходят кривыми – словно мне лет шесть.

Хоть мама и говорит, что почерк у меня по-прежнему как у шестилетней…

Я волнуюсь, поэтому пишу чушь. Надо успокоиться. Начну по порядку.

Ночью вернулись кошмары – не такие, как раньше. Очень… подробные. Их было много, но я помню каждый. Они сменялись быстро, точно сценки в кукольных спектаклях. Когда я была маленькой, мама впускала в замок бродячих артистов, но потом прекратила.

Только в этих снах, в отличие от спектаклей, не было совершенно ничего смешного.

Я видела реку, залитую кровью, и молодого убитого короля со светлыми волосами. Перед смертью он прошептал чьё-то имя, но я его не расслышала.

Видела сторожевые башни города, стены и порт (мне показалось, что это похоже на Хаэдран – я была там однажды, и дядя Горо обещал свозить меня ещё, чтобы показать море); по Северному морю к городу подплывали корабли с воинами, а из воды поднималось чудище со щупальцами. У него было так много глаз – наверное, сотни.

Видела другой город, большой и богатый; его жители гибли от болезни, занесённой странными чёрными крысами с одним глазом.

Видела третий город – очень красивый, с чистыми широкими улицами, белым круглым дворцом и винно-красной черепицей на крышах. Там шёл праздник в честь местной богини, имя которой мне не знакомо. Праздник прервался и закончился чем-то ужасным: погибло много людей в богатых одеждах, я видела кровь и большую чёрную змею, которая выползла из картины… Понятия не имею, что всё это значит.

Я видела большую битву, где кот превращался в мужчину, а какая-то хищная птица – в женщину. Потом громадные корни, шипы и вьющиеся побеги взрыли землю изнутри, растерзали и задушили одну из армий.

Я почти чувствовала, как больно было тем людям. Отвратительное ощущение. Мой лоб до сих пор в поту… и, кажется, шея тоже.

Теперь сердце уже не так колотится, и я начинаю вспоминать. Я немного слышала о битве за Хаэдран и о монстре, который сокрушил город, – правда, только от заезжих менестрелей и дяди Горо, потому что книг об этом не пишут и в разговорах стараются не затрагивать. Дядя рассказывал, что это было первое крупное сражение Великой войны – очень давно, ещё до моего рождения.

Сон с корнями тоже, кажется, можно объяснить. Длинная баллада «О битве за Энтор». Я помню, как тот флейтист, которого выгнал дедушка, пел её за нашим столом; он сказал, что не сочинил, а лишь перевёл слова, сложенные дорелийскими менестрелями. В Дорелии утверждают, что отстоять столицу им помогли сами духи, бессмертные хранители ветра, земли и деревьев.

Я всегда думала, что это просто красивая легенда. Она ведь была бы удобна не только дорелийцам, но и нам: проиграть древнему колдовству, наверное, не так стыдно, как обычным людям с мечами и копьями.

Теперь я уже в этом сомневаюсь. Всё было так ясно и чётко – эта кровь, и стрелы, и стебли с меня толщиной… Ох.

По-моему, там сражались даже гномы. По крайней мере, так я их представляла по историям тёти Алисии, и так их рисуют в книгах. Приземистые и кривоногие, с топорами и молотами, у всех бороды, а на доспехах – драгоценные камни… Теперь я, наверное, не скоро решусь надеть тот кулон от дяди.

Могло ли хватить одной давней песни, чтобы вызвать этот кошмар? Не знаю.

В любом случае – остальные сны для меня по-прежнему загадочны. Я не слышала и не читала ни о чём подобном. И, уж тем более, не видела.

Няня Вилла пришла – стучится, чтобы помочь мне одеться. Допишу вечером, если додумаюсь до чего-нибудь ещё.

Запись пятьдесят четвёртая

Пишу вечером того же дня. Я безумно устала: виски ноют, а веки слипаются, будто я совсем не спала. Но записать это нужно.

За ужином я почти не могла есть и в итоге призналась, что плохо себя чувствую. «Ты скверно выглядишь, Уна, – сказала мама и велела принести мне чаю с мятой. Ненавижу мяту, но пришлось выпить, чтобы не расстраивать её. – У тебя нет жара?»

Я сказала: конечно, нет. Я мечтала, чтобы мама скорее отпустила меня наверх. В трапезном зале было тепло и уютно из-за очага, но охотничьи трофеи на стенах и доспехи сегодня почему-то пугали меня. Никогда не замечала, как зловеще отблески огня дрожат на шлемах и нагрудниках лордов-предков… Даже в наших знамёнах с осиновыми прутьями, по-моему, есть что-то угрожающее.

Может, я схожу с ума?

«Это профессор Белми так утомил тебя? – (Мама укоризненно посмотрела на профессора, и тот замотал головой. Испугался, должно быть). – Нет? Тогда ты всё-таки пересидела в библиотеке. Кажется, пора мне запереть её на ключ».

«Ты смотри, как она запаниковала! – рассмеялся дядя Горо. – Глаза сразу в пол-лица… Ты не влюбилась ли часом, Уна? Не знаю, правда, в кого влюбляться в нашей глуши. Разве что в лорда Ровейна с портрета».

Портрет лорда Ровейна висит в северной башне, недалеко от покоев отца. Ровейн был незаконным сыном Робера – первого в нашем роду, того, кто отвоевал Кинбралан у более древних владетелей. По легенде, матерью Ровейна была колдунья с Волчьей Пустоши. Он убил отца и всех сводных братьев, чтобы стать лордом Тоури. Ещё в хрониках Кинбралана сказано, что в подземелье замка Ровейн держал собственного дракона…

И был очень красив, если судить по портрету.

Мама поморщилась и с досадой воскликнула:

«Что ты болтаешь, Горо! Уна уже не ребёнок. Ей ни к чему влюбляться в человека, который умер шестьсот лет назад».

«Семьсот, миледи», – влез профессор Белми. И тут же притих, встретив суровый взгляд мамы.

«Неважно. Я не знаток истории рода Тоури… – (Она посмотрела на меня и сладко улыбнулась. Не люблю, когда она так улыбается). – Пройдёт пара лет, и у ног Уны будут лучшие рыцари и лорды Ти’арга. Не так ли, дорогая моя?»

Я кивнула, чтобы не длить спор и уйти наконец-то к себе. Потом до меня дошло, что кивок, вроде бы, должен подтвердить предположение дяди Горо, – а мне этого совершенно не хотелось… Я заверила маму, что не влюбилась и не больна, а всего лишь хочу спать.

«Тогда ступай к себе, дорогая. Можешь не заходить сегодня к отцу… Я поднимусь с тобой».

Мама на самом деле поднялась в мою комнату и сама уложила меня. Она крайне редко так делает: этого не случалось, наверное, лет пять. И в любой другой вечер я была бы не против; только не сегодня.

Мама сидела со мной, воркуя о чём-то и расчёсывая мне волосы. У меня раскалывалась голова и сильно билось сердце; я пыталась сосредоточиться, но едва слышала, о чём речь. Кажется, что-то о лордах Каннерти и о том, что весной они позвали нас в гости.

Она была в каком-то нежно-мечтательном настроении. С мамой такое случается. Сегодня это тоже было некстати; всё из-за глупой шутки дяди Горо… Она стала перебирать мои вещи и наткнулась на синий кулон. Я вспомнила гномов из сна, камни на их доспехах – и вздрогнула.

«Почему ты не надела его сегодня, дорогая? Ты такая красавица в нём. Посмотри-ка».

Я отшатнулась: казалось, что серебро цепочки будет жечь, если коснётся шеи… Но мама, улыбаясь, почти насильно застегнула на мне кулон. Сначала ничего особенного не произошло. А чуть позже я вдруг почувствовала, что синий камень жжёт грудь. И…

Я не знаю, как описать это. Образы потоком хлынули в мою голову – не опасные, как в кошмарах, а просто… чужие. Непонятные. Летом и весной с Синего Зуба так же резво сбегают ручьи. Не прошло, наверное, и несколько секунд, когда всё закончилось.

Я видела бородатого гнома за работой. У него были тёмные глаза и родинки на морщинистых щеках, а руки – умелые и мозолистые. Я видела, как он подбирает сапфир из тех, что собрал в шахте его сын, а отшлифовал внук. Как он стачивает его края для оправы. Как в тигле плавится серебро, как на наковальне одно за другим рождаются крошечные звенья…

Думаю, я видела прошлое кулона. Не знаю, как такое возможно: я словно влезла в голову этого гнома-мастера, имени которого не знаю. Точнее, агха – слышала, что гномы предпочитают называть себя так… Или, может быть, влезла в память камня?

Что за чушь – откуда у камней память?..

В одном не сомневаюсь. Ювелир в Академии не солгал дяде Горо: кулон и правда гномьей работы.

Наверное, я сказала это вслух, потому что мама удивилась.

«С чего ты взяла, Уна? Гномы очень редко торгуют с нами. В последние годы – думаю, почти никогда. По крайней мере, открыто… Лучше уж им сидеть у себя, под Старыми горами, и не беспокоить людей. Ты слишком взрослая, чтобы верить в сказки».

Я сделала вид, что соглашаюсь. Расскажи я о том, что видела, – и мама бы точно решила, что я больна.

«Ну, доброй ночи, дорогая», – вскоре сказала мама. Я видела, как потух её взгляд: прилив нежности прошёл, и она торопилась уйти. А мне стало страшно, что сны о войне и магии придут снова. Мне и сейчас страшно.

«Посиди со мной ещё, – попросила я. – Расскажи мне что-нибудь… Пожалуйста».

Мама улыбнулась – как-то натянуто.

«Что рассказать? Уже поздно, и я тоже устала».

«Что угодно. О Великой войне, например. Как она началась? Почему даже профессор Белми не хочет говорить со мной об этом?»

Она нахмурилась – как всегда. Я уже знала, что она ответит.

«Я сама мало что знаю об этом, Уна. Это мужские дела и вопрос к дяде Горо… Но тебе вообще ни к чему знать о таких ужасных вещах. Спи спокойно».

И мама ушла, как будто ей опять стало неприятно быть рядом со мной. Я давно замечаю, что временами ей это неприятно; в такие моменты она спешит уйти или отвернуться.

Или, возможно, дело в вопросе о Великой войне? Хотелось бы. Не знаю.

Свеча на моём столике догорает, скоро превратится в лужицу воска… Я должна лечь.

Почему так странно покалывает кончики пальцев?

Запись семидесятая

Торжественный вечер: только что я перерыла последнюю полку в библиотеке – одну из самых высоких. Ни книги, ни свитка о Великой войне. Придётся смириться с тем, что в Кинбралане я ничего не узнаю.

Я уже давно веду записи не каждый день, но эта тетрадь заканчивается. Нужно будет завести новую.

Сегодня утром я слышала первую капель. А под крышей над моей комнатой ласточки вьют гнездо. Хорошо, что наступают тёплые дни – хотя и зимы мне немного жаль…

Я уже загадала, что решусь проведать могилу дедушки, когда снег сойдёт до конца. Мне хочется сходить в склеп одной.

Вчера снова случилось кое-что необычное. Кажется, я начинаю к этому привыкать и почти не удивляюсь. Когда в последний раз я удивилась – или, тем более, испугалась? Пожалуй, в тот день, когда на Делле, жене конюха, загорелось платье… По-моему, здесь я ещё не писала об этом. Мне до сих пор стыдно.

Наместник Велдакир тогда устроил турнир в Академии – в честь рождения у короля сына-первенца. Дядя Горо прямо расцвёл, получив эту новость: засиделся за зиму. Даже достал точильный камень и упражнялся с мечом во дворе (мне почему-то кажется, что не очень успешно). В конюшне он подбирал лошадь для поездки. Я увязалась за ним – хотела повидать Свирепого и Ворону. Дядя Горо считает, что Ворона сильно сдала; а ведь когда-то на ней – жеребёнке – меня учили ездить верхом… Впрочем, неважно.

Я кормила Ворону ячменными сухарями (она по-прежнему к ним неравнодушна), когда в конюшню пришла Делла. Пришла не одна, а с Бри; точнее, она волокла его за собой, схватив за ухо. Скрутила двумя пальцами – как только она умеет – и за что-то отчитывала. Бри ей не сын и вообще не родственник, но Делла – гроза всех слуг в замке; я знаю, что и Бри, и Эльде от неё доставалось. Наверное, Делла считает, что мать Бри слишком мягка с ним.

Она долго не замечала нас с дядей Горо. Всё вопила на несчастного Бри и выкручивала ему ухо (уже и без того красное), хотя он уже почти взрослый и скоро может стать главным поваром, а так выкручивать уши допустимо только маленьким детям, разве нет?.. Насчёт повара – я, конечно, погорячилась. Ещё есть вероятность, что всё-таки мечта Бри сбудется и он уедет в Академию, чтобы наняться к кому-нибудь в подмастерья. Бри всегда хотелось жить в городе.

Если вкратце, я разозлилась на Деллу – что бы там ни натворил Бри. Я разозлилась так, что на секунду представила… Ну да, я представила именно то, что случилось. Подол платья Деллы ярко вспыхнул и загорелся – просто так, сам собой. Она выпустила Бри и с проклятьями кинулась к бочке, где конюх держит воду для лошадиных поилок. Дядя Горо долго хохотал; он сказал, что Деллу покарал бог Шейиз, и поделом.

А мне стало страшно. Я ведь просто подумала об этом – подумала и захотела, не вдаваясь в размышления… Что случилось бы, если бы рядом не оказалось бочки с водой? А если бы на месте Деллы был кто-то другой – профессор Белми, или дядя, или мама?

Совпадение? Не думаю. По крайней мере, у меня опять ныли виски и немели кончики пальцев – всё как в те, другие разы.

Ну вот, я записала это. Я ужасный человек.

Теперь – о том, что произошло вчера на моём любимом чердаке, в бывшей голубятне…

Увы, в следующий раз. Мама прислала за мной свою служанку – зовёт в покои отца, чтобы прочитать какое-то «важное письмо» от лорда Каннерти.

Раньше при мне никогда не читали письма от взрослых. Только от тёти Алисии – но она пишет редко, потому что терпеть не может этого делать. Значит, случай в голубятне подождёт. Жаль. По-моему, осмыслить какое-нибудь событие гораздо проще, если изложить его на бумаге.

Запись семьдесят первая

Даже не знаю теперь, что важнее – случай в голубятне или то, что мне сообщили в отцовских покоях. Скорее второе, потому что очередное видение о прошлом (пускай такое прекрасное и жуткое) вряд ли способно изменить (причём не в лучшую сторону) всю мою жизнь… Я чувствую столько всего сразу, но главным образом злость. И ещё обиду.

Почему мне ничего не сказали раньше?!

Не могу поверить. То есть – нет, я, конечно, могу поверить. Это вполне правдоподобно и правильно, и, наверное, это всегда и делается примерно в моём возрасте, по крайней мере в Ти’арге, но…

Но это же я. Уна. И мои родители, которые ни слова не сказали мне о своих планах. Просто мама всю зиму после похорон дедушки обменивалась письмами со старым лордом Каннерти из Каннерана, с его женой и сыном, со всей его семьёй. И они договорились. Разумеется: никто не умеет договариваться лучше, чем мама. Думаю, все они уже уверены, что породниться с Тоури – это самая великолепная участь в Обетованном.

Обручение. Обручение с молодым Риартом Каннерти.

С тем долговязым самодовольным парнем, который так откровенно скучал, расхаживая по нашему склепу. Он, по-моему, выше некоторых осинок в аллее… И на целую голову выше Бри.

И всё время грызёт ногти. Это отвратительно.

Ну, хорошо, допустим, я придираюсь. Ничего в нём нет, на самом деле, такого уж отвратительного. За что-то ведь его обожают родственники – хотя и необязательно за что-то определённое…

Но – жених?!

«Каннерти наконец-то выслали предложение, и мы ответим согласием. Отказать невозможно: этот союз выгоден и разумен. Сейчас в Ти’арге не найти более уважаемой семьи, чем Каннерти… Уважаемой – и при этом не нищей, как мы, Уна. Ты уже не ребёнок и должна понимать, – монотонно мурлыкала мама, пока я стояла там, возле постели отца, и сжимала челюсти, чтобы не расплакаться. У меня даже щёки заболели от этого, честное слово. Я не расплакалась, но легче не стало. – У Каннерти чудесные поля, они торгуют льном и пшеницей. Земли Каннерана южнее и плодороднее наших, горы не подпирают их с севера. У них с десяток деревень, а не две, как у нас. Замок стоит на озере Кирло, куда впадает один из притоков Реки Забвения… Там вдоволь всего, дорогая моя. Ты ни в чём не будешь нуждаться. И всего за три дня езды можно добраться сюда, в гости… Я никогда не отдам тебя замуж в Альсунг, Уна, за кого-нибудь из северных варваров. Знаю, что многие лорды и леди Ти’арга поступают именно так – надо же подольститься к королю, – но я ведь не изверг».

«Мы не изверги, – мягко поправил отец. – Тебе там понравится, Уна. Каннерти – славные люди, а Риарт – неглупый и храбрый мальчик, насколько я могу судить. Говорят, он неплох в бою на мечах и в соколиной охоте, бегло говорит на дорелийском и альсунгском. Отец обучает его всем премудростям по управлению замком – всему, что твой дедушка (да хранят его душу боги) не передал нам с Горо так, как следовало бы… А главное – он единственный наследник Каннерана. Риарт станет для тебя защитой, а это важно для меня. Времена сейчас трудные».

Отец, как всегда, лежал под толстым меховым одеялом. Именно он прочитал мне письмо старого Каннерти – с остановками, выразительно и серьёзно; у мамы бы не получилось так же. Он похудел ещё сильнее за последние дни. На макушке у него – заметная плешь. Он улыбался, но как-то грустно (или, может быть, мне так показалось)… На столике у кровати стояло блюдо – надкушенный ломоть хлеба с сыром и бокал вина. Значит, он действительно не может много есть, мама не преувеличивала… Отец сложил руки поверх одеяла, и меня поразило, как кожа на них обтянула каждую косточку – плёнкой, точно на лапках у птенцов, которых таскает на кухню Мирми. Которых она душит.

То ли от его рук, то ли от духоты в покоях у меня закружилась голова. Я села и спросила: когда?

Я обращалась к отцу, но ответила мама. Она сидела в кресле у окна – красивая, в тёмно-красном бархатном платье. Сегодня она впервые сняла траур по дедушке.

«Торопиться некуда, Уна. Мы съездим к Каннерти в гости, ты познакомишься с Риартом. Думаю, вы подружитесь. Нет – я уверена, что подружитесь! Общение с юным лордом, безусловно, полезнее для тебя, чем с твоим поварёнком. Само обручение можно провести когда угодно, хоть в следующем году. Тебе уже исполнится пятнадцать. А брак… Что ж, в семнадцать ты станешь совершеннолетней, и…»

«Это довольно рано, Мора, – сказал отец. Он свернул письмо, и я увидела, что руки у него дрожат. – Очень рано. Я не думаю, что Уна будет готова».

«Война с Дорелией продолжается, Дарет, – прохладно сказала мама, не глядя на него. Ничего особенного не было в её тоне, но я ощутила напряжение в воздухе – будто перед грозой… До меня вдруг дошло, что я очень давно не видела их беседующими – хоть о чём-нибудь, кроме хозяйственных мелочей и погоды. Насколько всё разладилось между ними; и какая доля этого разлада скрыта от меня? – Мы не сможем обеспечить Уне полную безопасность, если она останется в Кинбралане. К тому же, если боги будут милостивы, Горо всё-таки женится. Тогда замок и земли достанутся его детям… У Уны должен появиться собственный дом».

«У неё есть дом. И всегда будет, пока я жив… – (Отец закашлялся; мама встала и подала ему бокал. Половину он расплескал себе на рубашку. Поморщился от досады). – Ей хорошо здесь. Правда, Уна? Кинбралан – немного мрачное место для девочки, но…»

«Немного?» – переспросила мама. Я удивилась: никогда не слышала от неё такого едкого тона.

«Да, немного, – тихо, но твёрдо сказал отец. Он постоянно смотрел на маму – а она постоянно отводила глаза. Мне это не нравилось. – Уна выросла в Кинбралане и была здесь счастлива. Я считаю, что со свадьбой ей незачем спешить. Это успеется. А что до дорелийцев – мы живём не вплотную к границе, чтобы их опасаться…»

«А я считаю иначе. Я её мать».

«Напомнить, кто я, Мора? Не спорю, я принимал мало участия в её воспитании. – (Лицо отца исказилось от горечи, когда он взглянул на свои ноги. Мне захотелось обнять его – или сбежать без оглядки… Чтобы не видеть что-то странное во взгляде мамы. Это была – боюсь писать – брезгливость?..). – Мало – по понятным причинам. Но я волнуюсь о будущем Уны не меньше, чем ты. Как отец и один из владетелей Кинбралана, я даю согласие на этот брак. Однако – лишь после совершеннолетия Уны и после того дня, когда она сама сочтёт нужным».

«О боги, Дарет…» – мама явно хотела сказать, что-то ещё, но вздохнула и замолчала. Я попросила позволения уйти, и вот теперь сижу на полу, записывая всё это.

На полу – потому что на столе нет места из-за книг. А библиотеку мама заперла на ночь.

Я обдумаю всё это позже – Риарта Каннерти, и обручение, и маму с отцом. Обязательно обдумаю.

От меня, собственно говоря, не требовалось соглашаться… Не знаю, имею ли я право обижаться на них. Я ничего не знаю.

Рука уже ноет. Вкратце напишу о другом. Наконец-то очередь дошла до чердака-голубятни… Трудно поверить, но даже об этом писать приятнее, чем о предстоящей поездке в Каннеран.

Итак, вчера на чердаке я дочитывала «О причинах и следствиях» философа Лорцо Гуэррского. Труд нудный и древний: с кезоррианского его перевели четыреста лет назад. Профессор Белми изучал по нему философию (и это заметно); он задал мне прочитать книгу полностью, поразмыслив об основных положениях. По-моему – только ради того, чтобы я не сидела без дела; но это неважно… Так вот, в библиотеке убиралась служанка, поэтому я отправилась на свой чердак. Там всегда безлюдно.

Я устроилась на краешке одной из тех странных дыр в полу, положила книгу на колени… И тогда вернулась головная боль – вместе с покалыванием в кончиках пальцев. Ещё какое-то время я пыталась читать, но потом буквы стали расплываться перед глазами. Я уронила Лорцо Гуэррского (к сожалению, прямо на пятнышко птичьего помёта) и увидела…

Это была истина о том месте, где я находилась. Это была его суть – главная служба, которую оно когда-то сослужило. Я точно знаю это, хотя понятия не имею, откуда.

Я находилась там же, на чердаке западной башни, – и в ту пору это уже был чердак, набитый всяким хламом, а не почтовая голубятня. Но доски пола сначала были целыми. Я видела, как начерченные мелом символы, круги и многоугольники покрывают весь пол. Они сплетались в лабиринт, перетекали друг в друга, как белые змеи, и светились под полной луной. Луну здесь всегда прекрасно видно – и в ту ночь её серебристый свет затоплял чердак. Я видела потоки какой-то властной силы – сияющие, немыслимые; они пронизывали всё вокруг, дрожью проходили через меня. Вся башня – от фундамента до крыши – тоже дрожала из-за них.

Больше я ничего не поняла. Огни и мерцание, и сотни тоскливых голосов – будто горюющих о чём-то, зовущих издалека… Голоса доносились из зарослей с чёрными шипами. Тёрн. Я видела, как шипастые побеги тянутся снизу, пробивая пол чердака, и слышала, что как раз от них и доносятся те голоса. Щепки разлетались по меловым рисункам, и один за другим потухали огоньки свечей, расставленных по кругу… Шипы разрастались гуще и гуще, от них нельзя было спастись; казалось, что они рождены не землёй, а самой ночью, тенями, мраком.

Может быть – чьим-то личным, особым мраком.

Пряный аромат почти сбивал меня с ног; наверное, так пахнет магия. Никаких других желаний не осталось – только подчиниться ритму этой дрожи, только смотреть и смотреть на призванные кем-то шипы…

Там, под луной, в зарослях тёрна, стоял человек в чёрной одежде. Он был прекрасен – как безумный колдун, лорд Ровейн с портрета; а может, ещё прекраснее. Откуда-то я знала, что это его магия призвала сюда говорящие терновые шипы. Его магия и его боль – ох, сколько в нём было боли! Думаю, часть её просочилась в меня – потому что я закричала…

Хорошо, что в ту башню никто не заходит.

Но мне так хотелось помочь тому человеку!.. Кем он был, что за тёмное колдовство творил в нашем замке? Кто причинил ему такие страдания?

Теперь я знаю, откуда взялись те дыры в полу. Но вопросов не стало меньше.

Я очнулась рядом с фолиантом Лорцо Гуэррского. С меня ручьями тёк пот, и совершенно не было сил что-то записывать… И сейчас я вздрагиваю, как только вспоминаю об этом. На меня накатила такая слабость, что встать удалось не сразу.

Ах, да. Ещё края страниц в книге чуть-чуть обгорели.

Уже глубокая ночь, мне пора заканчивать. Но я уверена, что не усну, пока не запишу главное.

«Что мы имеем в итоге рассуждений» – как пишут философы из Академии?.. Я вижу прошлое вещей и мест – либо, возможно, их истинную сущность. Я вижу кошмары о давней истории Обетованного, о людях (и не-людях), которых никогда не знала. Иногда, если я сильно злюсь или радуюсь, предметы поблизости могут двигаться, вспыхивать или покрываться корочкой льда сами по себе. Дважды мне казалось, что я слышу чужие мысли: сначала так было с дядей Горо, а потом с профессором Белми. Оба раза – этой зимой.

В общем, кажется, мне сейчас совсем не до забот с обручением и не до Риарта Каннерти, будь он хоть лучшим соколиным охотником в Обетованном и знай хоть пять языков.

Я боюсь писать это.

Я должна написать это.

У меня есть магический Дар?

Конец первой из дневниковых тетрадей

ГЛАВА II

Пять лет спустя

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан – тракт

В Кинбралане царила суматоха – если, конечно, так можно было назвать беготню немногочисленной кучки слуг по коридорам и залам. Леди Мора Тоури, очаровательная супруга лорда Дарета (очаровательная – по отзывам едва ли не всех, кто был знаком с ней), затеяла уборку одновременно со сборами в гости. Выцветшие, расползающиеся от старости гобелены снимали со стен, выбивали и чистили; ковры сворачивали и тоже избавляли от пыли; на кухне старательно сдирали налёт грязи как со столового серебра, так и с простой неблагородной жести. Леди Мора лично проследила, чтобы слуги привели наконец-то в порядок медные дверные ручки и скобы для факелов (и когда масляные лампы в этой глуши будут использоваться не только в библиотеке?.. – с тоской думала она, в который уже раз сочтя, что не готова так разбрасываться деньгами). Плотник, нанятый в Меертоне, сколотил для трапезного зала два новых стула вместо совсем развалившихся. Он же соорудил для самой леди новый платяной шкаф (в два раза больше прежнего – ибо леди Мора полагала, что красивая женщина обязана следить за собой). Из зала для приёмов по распоряжению леди вынесли старый «трон» – кресло, в котором лорд Гордигер, следуя примеру предков, всегда принимал гостей и просителей. Зачем оно нужно – такое мрачное и жёсткое, – если его хозяина давно нет? В самом деле, смешно воображать, будто когда-нибудь Гордигер-младший усядется в него и начнёт вести себя, как подобает владетелю Кинбралана… Только не этот вечно пьяный шут-громила, благодаря элю уже нарастивший приличный живот. Леди Мора поразмыслила и заменила «трон» на несколько глубоких мягких кресел для предполагаемых гостей. Их она приобрела в Академии-столице и даже о ткани обивки позаботилась особо: на тёмно-синих креслах, в точности как на знамёнах по всему замку, красовалась вышивка – пучок осиновых прутьев в железном обруче. Леди Мора расставила кресла кругом, а по углам зала водрузила напольные вазы с полевыми цветами.

Впрочем, Кинбралан и после всего этого казался ей суровым и зловещим – каменным чудищем с ледяной кровью. Чёрным волком, прижавшимся спиной к скале под названием Синий Зуб. Местом, откуда далеко до столицы с изысканным двором наместника, до богатых маленьких городков и тёплых земель ти’аргского юга, питаемых притоками Реки Забвения… Ещё дальше – до Дорелии, Кезорре или Минши, далёких королевств, которые леди Море порой рисовались чуть ли не чертогами богов.

Леди Море вечно было здесь темно и холодно – не только в унылых дождях и снегопадах, но и летом. Не спасали ни камины, протапливать которые она приказывала круглый год, ни регулярно отмываемые стёкла в узких окнах. Когда-то, в юности, леди Мора искренне верила, что полюбит Кинбралан или, по крайней мере, привыкнет к нему.

Но чуда не произошло. Она по-прежнему была одинока и ненавидела это дикое место, полное сквозняков, кричащее о своей древней кровавой истории. Ненавидела всё в нём – от знамён на башнях, рва и чёрно-серых ворот до запущенного сада с осинами. Ненавидела маленький охотничий лес, который приходилось делить с лордами-соседями. Ненавидела ржаные и ячменные поля – скудные, распаханные на бедной земле предгорий. Терпеть не могла деревни Делг и Роуви с их крестьянами; все поголовно простолюдины казались ей тупыми и вороватыми, а в каждом их взгляде на «хозяев со скалы» леди Море мерещилась неприязнь. Она всегда недоумевала: как леди Алисия (до своего счастливого брака) могла проводить целые дни среди крестьян, да ещё и веселиться с ними на празднике урожая?.. Она ненавидела подземелья замка с многовековыми темницами, и необъятную библиотеку, и чердаки, по которым зимой с воем и визгом гуляет ветер. Склеп за западной стеной и горные дороги, которые временами почти отрезают Кинбралан, выросший в кряжистых возвышенностях, от остального мира. Пыльные, тяжёлые занавеси, и балдахины, и громоздкие канделябры, подобных которым, наверное, уже пару столетий не сыщешь в Обетованном.

Ненавидела она и своего калеку-мужа, вот уже который год медленно умирающего в душных, безвкусно обставленных покоях. Выходя за него, леди Мора мечтала о счастье. Перед свадьбой она с упоением примеряла свой новый титул: на ночь шептала в подушку «леди Тоури, супруга Дарета Тоури» – и засыпала с блаженной улыбкой. То и дело смотрелась в зеркало, начёсывала свои (и без того пышные, чем она всегда гордилась) каштановые волосы, радовалась волнам завитков. Натиралась дорогими миншийскими мазями, чтобы отбелить кожу. Бедная семья Моры не так уж много могла себе позволить, но она готовилась изо всех сил: ведь молодой жене положено угождать мужу. Однако случилось то, что случилось.

Леди Мора получила не доблестного и обходительного мужа-рыцаря, одного из наследников древнего рода, – а капризного, невзрачного мальчишку, который вырос в тени более успешных братьев и властных родителей. Вскоре после свадьбы – не прошло и десяти дней – Дарета поразила загадочная болезнь: мгновенный приступ с судорогами, удар, которому ни один лекарь не нашёл объяснений. Капризный мальчишка стал ещё и увечным – недочеловеком, недомужчиной; и жалость Моры быстро превратилась в отвращение. Может, участь Дарета вызвала чья-нибудь тёмная магия – или древнее проклятие злосчастного рода Тоури; или боги покарали их за гордыню?.. Леди Мора не знала; да и не так уж важно это было для неё. Её занимала и ранила лишь собственная судьба – судьба сиделки, обречённой на пожизненные страдания. Она ничем не заслужила такого. Она годами умело играла свою роль: вошла в доверие к старому лорду, пыталась наладить отношения с мужем и его роднёй. Но, если бы леди Море представилась возможность сбежать, не опозорив при этом себя и не потеряв всё, она бы использовала её, не задумываясь.

Такой возможности не представилось.

Годы шли, королева Альсунга захватила Ти’арг – а леди Мора по-прежнему прозябала в глуши, мысленно проклиная каждый камень Кинбралана. Хотя возраст мало испортил её, красоту юности было уже не вернуть. Леди Мора сокрушалась о ней, как плакальщицы на похоронах сокрушаются об усопшем.

Единственным живым существом, которого она здесь любила, была дочь. Уна. Странное создание – странное, как её родовой замок. Ранимое, своевольное, закрытое наглухо, совершенно не похожее на неё… Иногда Море казалось, что та ночь, под покровом которой Уна была зачата, привиделась ей во сне – настолько всё было тогда нереально и неправильно. Настолько сильным, до боли, было её желание. Ни до, ни после ей не довелось испытать ничего подобного. Леди Мора не раскаивалась в своём грехе, о нет; но Уна стала вечным напоминанием о той колдовской боли, о ране, которой не подобрать исцеления. Мора любила её отчаянно – так, что порой из-под любви пробивалась ненависть.

Теперь подошло – слава Льер – время, когда леди Мора может выдать дочь за Риарта Каннерти. Уне скоро исполнится двадцать: она родилась на исходе лета, за месяц до праздника урожая, так что осталось совсем немного. Скоро она потеряет право оттягивать. Она и сама это понимает.

Скоро, но не прямо сейчас – потому что леди Алисия родила второго сына и пригласила их в гости на семейное празднество. Леди Мора была рада поездке: она любила хлопоты и сборы, которые вносили хоть какое-то разнообразие в ежедневную тоску. И, кроме того, они уже два года не были в Рориглане – в замке мужа Алисии, где она наконец-то остепенилась. На юге, в низовьях Реки Забвения, уж точно гораздо лучше, чем здесь – вплотную к Старым горам, чуть на юго-запад от Волчьей Пустоши. Везде лучше, чем в Кинбралане. А каждый день вдали от мужа – это и вовсе бесценный подарок.

Леди Мора собиралась сама и периодически понукала Уну (должно же это бледное недоразумение хоть когда-то отрываться от своих книжек!..). Вот уже третий день – с тех пор, как от Алисии прибыл слуга с письмом, – Мора была в хорошем настроении.

Только одно его омрачало. Одна мелочь – казалось бы, ничего существенного, но…

Своему первенцу Алисия дала имя Гордигер – родовое имя семьи Тоури, в честь отца и брата. Леди Мору её выбор вполне устроил; да и племянник рос весёлым, подвижным крепышом. Но второй сын… Леди Мора долго вчитывалась в имя младенца, которое Алисия вывела крупными размашистыми буквами. Вывела, наверняка ликуя: Мора подозревала, что так исполнилась её давняя мечта.

Альен. Алисия назвала ребёнка Альеном.

***

Уна подула на обожжённые пальцы и поспешно стёрла последний штрих в цепи символов. Хорошо, что сегодня она выбрала карандаш, а не чернила… Кольцо на столе не просто осталось видимым – даже не побледнело и не обратилось в прозрачный сгусток тумана, как было два дня назад. У неё снова не получилось.

Зато край стола и бумага под ладонями накалились и задрожали, будто готовясь взорваться. Уне казалось, что точно так же, изнутри, накалилась она сама – большой нелепый котёл, который скоро лопнет… Она отложила лист с символами, книгу со схемой-образцом, многострадальное кольцо, переплела пальцы в замок – и задумалась.

Заклятие невидимости было лишь одним из многих – из сотен и десятков, которые ей не удалось (и, может быть, не удастся) освоить самостоятельно. С каждым годом Уна всё отчётливее понимала, что предел близок: рано или поздно, в страшном «когда-нибудь потом», она уже не сможет молчать о своём Даре. Дар разрывал, переполнял её, присылая то кошмарные сны и томящие видения, то бессонницу – а то и беспричинную, звериную тоску, когда хочется лишь бродить ночами по замку и окрестностям в поисках неведомо чего. Были, конечно, и дни, когда Уна чувствовала себя звенящей от радости, полной сил – почти всемогущей, – но они возвращались всё реже, и всё меньше простых, каждодневных вещей приносили ей покой и счастье.

Уже несколько лет Уна выторговывала себе по несколько часов в день – выторговывала у образа жизни, подобающего леди (возни со слугами, бесцельных прогулок, ленивой болтовни с соседями, шитья и вышивания без конца), чтобы закрыться в библиотеке или своей комнате. Ключ от библиотеки в день совершеннолетия – когда ей исполнилось семнадцать – перекочевал к Уне от матери, так сказать, официально; но вообще-то она задолго до этого бессовестно овладела копией, осчастливив заказом кузнеца из деревушки Делг. Все книги и свитки Кинбралана, которые хотя бы отдалённо, глухим эхом, касались магии, стали владениями Уны – её личной загадочной страной, спрятанной от посторонних. Она уходила в эту страну сначала с трепетом, а потом – по привычке, уже не мысля себя без неё. Уна несла свою тайну, не зная, на что она больше похожа: на золотое сокровище или на гнойные струпья прокажённого.

Пожалуй, сравнение с проказой было всё же уместнее. Именно так Уна ощущала свой Дар, погружаясь в историю Обетованного, а заодно – в историю своего рода.

Все записи хроник о лордах и леди Тоури, владевших магией, напоминали жуткие сказки в исполнении тёти Алисии, которыми Уна заслушивалась в детстве. Ничего хорошего, честного, справедливого; никаких оправданий. Отцеубийца лорд Ровейн был только началом – тем, кто протоптал длинную дорогу для злодейств и безумия. Уна листала страницы с выцветшими чернилами – страницы, в которые явно много лет никто не заглядывал, – и её кожа покрывалась мурашками, а мысли мрачнели. Клеймо всегда было однозначным, в духе старонравного северного Ти’арга: «колдун» или «ведьма», «убийца», «насильник», «блудница», «глумление над богами», «растление детей», «некромантия», «заговор против короля»… Почему её предки так упивались злом – если всё это правда? Что лишало их рассудка – суровые зимы предгорий, холодные стены Кинбралана, сама магия или просто одиночество?

А если неправда – за что их так очернила молва? Не могли же люди этих краёв в течение стольких веков ненавидеть магию просто так, без всяких оснований…

Или могли?

Как бы там ни было, эта ненависть глубоко въелась в души людей. Крестьяне из Делга и Роуви, с которыми Уне доводилось разговаривать (таких было немного); торговцы и ремесленники из Академии и Меертона; жрецы четырёх богов и Прародителя; аристократы и рыцари Ти’арга наравне с двурами-землевладельцами Альсунга – всех их объединяло неприятие магии. Неприятие разной степени – от полуравнодушного недоверия до озлобленности (особенно если это было связано с чем-то личным). Повлияла, видимо, и Великая война. Иногда Уне казалось, что она видит в воздухе линии этой простой схемы: «Наш многолетний враг – Дорелия; Долина Отражений, где обучаются маги, – в границах Дорелии; Отражения живут и мыслят не так, как мы; волшебники владеют силой, недоступной большинству смертных; вывод: любая магия – зло». Чётко и линейно, как в трудах философов, которые предпочитал профессор Белми. Настолько чётко, что бесполезно опровергать.

Повлиял, конечно, и Альсунг, под чьим владычеством Ти’арг жил вот уже двадцать лет. Уна знала, что там детей и подростков, в которых пробуждается Дар, без особых сожалений убивают – приносят в жертву собственным многочисленным богам. Любой альсунгец скорее умрёт, чем отправится сам или отправит дитя в такое «проклятое место», как Долина Отражений. Королева Хелт, правда, определённо училась магии; у Уны не укладывалось в голове, как её семья (ведь была же у неё семья?..) могла сделать такое исключение. Наверное, это были очень храбрые люди. Или они просто до самозабвения любили свою златовласую дочь – так сильно, что любовь победила законы королевства.

Ничего хорошего, впрочем, из этого не вышло.

Уна, в общем-то, решилась бы наплевать на общее мнение, если бы его не разделяли её близкие. Магии не доверяли все, кого она знала, кроме тёти Алисии; но тётя Алисия в последние годы с головой ушла в заботу о муже и детях. Уна редко видела её – и ещё реже отваживалась о чём-нибудь с ней посоветоваться. При каждой встрече она замечала, как её вечно унылое лицо и странные темы для бесед расстраивают и угнетают тётю (хотя та – по своей доброте – и старается не показывать это). Нет, откровенность с тётей Алисией ничего бы ей не дала.

Отец боится магии до дрожи – и к тому же, увы, не хуже неё знаком с семейными преданиями. Кроме того… Зачем себе лгать – отец не принимает никаких решений, и никогда не принимал. Он угасает в своей северной башенке, среди гобеленов со сценами битв и поединков – тех, в которых никогда не сможет поучаствовать. Он лелеет свою боль и свои неподвижные ноги; он любит Уну, но вряд ли часто вспоминает о ней – как если бы она уже давно вышла замуж и жила отдельно, превратившись в тёплое воспоминание. Он ответил бы ей, как всегда: «Решай сама, дорогая… А лучше посоветуйся с мамой», – и улыбнулся бы беспомощно, вновь разорвав Уне сердце.

Дядя Горо всё больше пьёт; он и охотится-то меньше, не говоря уже о прочих занятиях. Охота была его главной страстью, но даже она уже не так увлекает его. Он погружается в угрюмые хмельные раздумья, в вялые перепалки с матерью Уны, в воспоминания и тренировочную рубку на мечах с приятелями – со скользкими типами, которых постоянно подбирает в своих поездках… И можно понять: с кем ему ещё драться, если не осталось в замке ни рыцарей на службе у рода Тоури, ни братьев, которые способны сами передвигаться?.. Дядя Горо, похоже, втайне слегка восхищается магией, но куда больше её боится. Он злословит о волшебниках при дворе наместника Велдакира каждый раз, когда приезжает из Академии.

Дядя Горо тоже не сказал бы ей ничего дельного.

А мама… О ней в этом смысле нечего и думать. Мама ни за что не отпустила бы её к Отражениям. Она и так уже давно не скрывает, как Уна разочаровала её; сумела ли бы она принять дочь-колдунью? Сумела ли бы поверить, что это не каприз и не «фантазии нелюдимого ребёнка», как она часто выражалась в их спорах?

Уне не хотелось проверять.

Если верить записям, её предки после обучения в Долине возвращались в Ти’арг другими людьми. Либо вовсе не возвращались (особенно младшие сыновья, которым не суждено было унаследовать Кинбралан) – и тогда отголоски их мерзких дел доносились из Дорелии, Кезорре или с островов Минши. Именно овладев Даром, они сходили с ума, бросались в разврат, проводили тёмные ритуалы, о подробностях которых хроники боязливо умалчивали… То же подтверждалось и в книгах, написанных авторами из других королевств Обетованного – и даже в песнях ти’аргских менестрелей о древних магах. В этих песнях они оказывались коварными и жестокими интриганами гораздо чаще, чем верными помощниками королей.

Однако главным препятствием на пути Уны была память о дедушке. Старый лорд Гордигер будто бы не покидал замок: в коридорах, и в залах, и на витых лестницах Уна порой почти слышала его голос, его смех или гневные крики. Мама могла сколько угодно счищать с Кинбралана мрачный налёт его присутствия, словно плесень со стен, – счищать следы его долгой и несчастливой жизни, его ненависти к Альсунгу, бывшему Ти’аргу, Дорелии… Да и, вероятно, ко всему Обетованному вообще. И к магии.

Такой по-волчьему лютой нелюбви к волшебству Уна не встречала больше ни в ком. Даже сказки и легенды, даже случайные упоминания о драконах, о гномьем городе Гха’а, о западном материке за океаном или Отражениях выводили дедушку из себя. И уж он-то точно знал прошлое рода Тоури ещё лучше, чем местные сроки сева ржи или свод законов Ти’арга. Уна и представить себе не могла, как бы старый лорд отреагировал, если бы разглядел в своей внучке колдунью. Точнее, могла – но слишком уж страшно было представлять.

Иногда Уна радовалась тому, что Дар пробудился в ней лишь после его смерти. Ей было очень стыдно за такие мысли, но изгнать их до конца почему-то не получалось. Сложись всё иначе, дедушка заклеймил бы её так же, как крестьяне Кинбралана в былые времена клеймили своих лордов-колдунов. Никакая родственная любовь не спасла бы: для лорда Гордигера каждое слово в семейных хрониках, как и в книгах по истории Ти’арга, было бесспорной истиной.

Больная. Порочная. Выродок.

Вот кем она стала бы для дедушки – и не только для него. Очередным результатом древнего проклятия. Очередным напоминанием.

Уна слышала, что со дня падения Ти’арга ни один ребёнок, рождённый в нём или в Альсунге, не уехал в Долину Отражений. А если учесть политику наместника, который всеми силами стремится ублажить Ледяной Чертог и не навлечь на наместничество гнев королей… Звучит весьма правдоподобно. Скорее всего, пару поколений спустя магия в Ти’арге вымрет, как в Альсунге. Останется страшной сказкой.

Ведь Дорелия – враг. По вине королевства со львом на знамёнах погибло столько их воинов… А эти Отражения, помогающие всем и никому, с одинаковыми дымчатыми глазами и заколдованными зеркалами? А западный материк, почему-то заново открывшийся несколько лет назад – тот, о котором ходят жуткие слухи, на котором совсем не селятся люди? А драконья чешуя и искусно сделанные луки, которые привозят оттуда ушлые миншийские купцы – луки и стрелы, не знающие промаха, сделанные (как говорят) настоящими кентаврами?..

Неудивительно, что год от года ненависть к магии в Ти’арге лишь крепнет. Судя по профессору Белми, даже учёные из знаменитой Академии начинают ею проникаться.

А судя по самой Уне – есть и те, кто прячет свой Дар, те, кого он медленно убивает… Уна боялась раскрыть правду. Она никогда не считала себя трусихой, и собственный страх вызывал у неё отвращение. Но она уже свыклась с ним: с четырнадцати лет жила, прячась в тенях, увязая во лжи. Она была бы счастлива забыть о своём Даре, если бы только он дал ей покой; но он не давал. Магия терзала её, горела в крови, властно требуя выхода. И Уна поняла, что полностью игнорировать её не получится – пусть даже она не осмелится выйти на свет и стать изгоем в собственном доме.

Она попыталась учиться Дару сама, по тем бессвязным обрывкам, что нашла в библиотеке Кинбралана; но вскоре осознала, что терпит поражение. Потрёпанные руководства по магии, схемы с пентаграммами, варианты заклятий, полустёртые изображения талисманов и свитки с рецептами простеньких зелий – вот и всё, что у неё было. Всё это осталось от тех же злосчастных предков (непонятно, почему дедушка не перерыл библиотеку и не сжёг «проклятую писанину»); чтобы разобраться, требовались знания и навыки, которых у Уны не было. Гигантский объём знаний и навыков. У неё не получалось направить свою волю в нужное русло, «подогнать» её под ритм мира вокруг – ритм огня или льда, фаз луны, птичьих косточек и частей растений. Оказалось – необходима уйма усилий, просто чтобы зажечь силой мысли свечу или сделать крошечное колечко невидимым.

Вместо зелий у неё выходила бесполезная, пахнущая гнилью бурда, и Уна в отчаянии сливала её в помои. Вместо правильно «настроенных» магией талисманов – искорёженные или обгорелые камни и стебли…

И список можно было продолжить. Неудачи причиняли боль, но ещё бо́льшую боль причиняло бездействие; Уна чувствовала, что не выдержит, если станет носить в себе Дар, не позволяя ему хоть иногда выходить наружу. Вот тогда она точно свихнётся – или умрёт от головной боли, тоски и ночных кошмаров. Ты не сможешь, не сможешь скрывать и дальше, – всё настойчивее шептало что-то в ней самой. – Дай себе волю. Признай наконец, кто ты есть! Иначе тебя не ждёт ничего, кроме смерти.

Уна совсем не планировала умирать – по крайней мере, в ближайшие лет пятьдесят. И сходить с ума тоже не планировала. Конечно, она не хотела замуж за Риарта Каннерти: со дня обручения они виделись всего трижды, и он по-прежнему казался ей напыщенным и чужим. Но ещё меньше она хотела бы отравить его когда-нибудь за ужином, обезумев от своей безымянной, непонятной окружающим боли.

О боги, как же она устала и запуталась.

…Уна вздохнула, возвращаясь в настоящее. Столешница уютно подпирала ей локти. В комнате стоял лёгкий запах дыма от обгорелой бумаги – нужно будет открыть окно и проветрить… Она спрятала в ящик стола книгу о чарах невидимости и сапфир (иногда доставала его из оправы кулона – любой драгоценный камень пригождался в занятиях), а невредимое кольцо бросила в шкатулку с украшениями. Встала и потянулась, разминая затёкшую спину.

Близится полдень. Надо бы заглянуть к отцу, а потом помочь матери со сборами к тёте Алисии. Уна очень надеялась, что поездка в Рориглан не займёт много времени: ведь там она вряд ли сможет надолго оставаться одна.

***

До отцовской северной башни можно было добраться только через первый этаж. Уна знала, что многих (в том числе маму) раздражает бестолковая архитектура Кинбралана: таких неудобных зданий никто не строит уже много веков. А сейчас лорды и вовсе часто переселяются из неуютных замков в нарядные дворцы в городах или предместьях. Небольшие, по дорелийской моде, и слегка похожие на изящные шкатулки или игрушки; места для жилья, а не для обороны от возможных врагов.

Но Уна любила Кинбралан. Сквозняки и длинные переходы, пустующие чердаки и крошащиеся по краям ступени, паутина, которая неизменно появляется на следующий же день после уборки, – всё это было его частью и нисколько ей не мешало. Она в очередной раз с удовольствием подумала об этом, спускаясь по витой лестнице из своей комнаты. Её башню слуги между собой называли Девичьей: здесь испокон веков жили сёстры и дочери лордов Тоури. Иногда Уна пыталась представить, сколько девочек и девушек спали, вышивали и пели, смеялись и плакали в её покоях – а потом выходили замуж и уезжали… Или не уезжали. Или умирали здесь же, в Кинбралане.

Есть в этом что-то жуткое до бессмысленности (или бессмысленное до жути) – женщина либо выходит замуж, либо умирает, запертая в четырёх стенах, в душном облаке насмешек и пересудов. И чем более знатной она крови, тем больше пересудов. Мысли об этом всегда выбивали Уну из колеи. Хотя давно миновал тот возраст, когда она жалела, что не родилась мальчиком (мужчинам Обетованного приходится труднее во множестве других отношений – особенно сейчас, когда то тут, то там вспыхивают очаги Великой войны), ей всё ещё порой казалось, что в расчёты богов или мудрецов древности вкралась какая-то ошибка.

Пробегая по нижним ступеням лестницы (если никто не видит, можно и через ступеньку…), Уна столкнулась с Бри – к печали поительницы Льер, как любила приговаривать няня Вилла. Он поднимался наверх и нёс плошку, в которой жирно белела сметана. Уна вовремя остановилась – иначе большая часть сметаны осталась бы у неё на платье.

– Миледи, – отступив, Бри густо покраснел.

И к чему обязательно краснеть при встрече? Эту глупую привычку Бри завёл лишь в последние месяцы. Иногда Уну так и подмывало съязвить и поинтересоваться – что изменилось, уж не выросли ли у неё рога или драконьи крылья, если он так поражённо таращится?.. А иногда ей было искренне всё равно. Весной и в начале лета, как сейчас, – почти всегда; в эти дни Дар бывал особенно настойчивым, а кошмары и видения о прошлом Кинбралана набрасывались на неё каждую ночь.

– Бри, – прохладно произнесла Уна и кивнула на плошку. – Сметана для кошки?

– Да… – Бри не поднимал глаз. – Мне показалось, что Маур забежал в эту башню. Это сын Мирми… То есть котёнок. Маур. Простите, миледи.

Жалкое зрелище.

Уна приподняла голову. Были времена, когда её умиляла неуклюжесть кухонного мальчика – однако с тех пор Бриан успел вымахать, раздаться в плечах до ширины маминого шкафа и посвататься к Эльде, дочери конюха. А ещё напрочь позабыть о той дружбе, что когда-то их связывала. Уна даже завидовала этой способности легко забывать; ею же обладала, например, кузина Ирма и её щебечущие подружки.

Завидовала – потому что её этой способностью обделили боги. Или судьба. Уна пока не определилась до конца, верит ли она во что-то из этого.

– Понятно. Удачи в поисках.

– Спасибо, миледи… – Бри переминался с ноги на ногу, прижимая плошку к груди. Уна прошла мимо него и уже почти повернула за угол, но вдруг услышала: – Завтра вы уезжаете в Рориглан? Миледи Мора сегодня так сказала.

Сегодня… Будто бы на кухне не судачат об их отъезде с того же дня, как пришло письмо. Уна не верила ему.

– Да, завтра, – не оборачиваясь, сказала она. «Вы должны называть меня Бри, а не Бриан, миледи»… К тому, кто сам запретил называть себя полным именем, оборачиваться необязательно. Слуга или нет – для неё это было неважно. И всё-таки… Жизнь есть жизнь, конечно, и Бри сделал свой выбор. Кто знает, к каким сложностям и сплетням могла бы привести их дружба, продолжившись. – Завтра утром. А что?

– Ничего. – (Уна не видела Бри, но по голосу догадалась, что он улыбается. У него была хорошая, простая улыбка – не такая, как у кузины Ирмы, лорда Риарта или других её сверстников из ти’аргской знати. Бри любой мелочи мог улыбаться так, словно услышал новость, которой ждал всю жизнь). – Просто хотел поздравить Вас с маленьким кузеном. Не сочтите за дерзость, миледи.

Всё звучало бы замечательно, если бы Бри не добавил последнюю фразу. Уну передёрнуло.

– Не сочту.

Бри вздохнул. В башнях звуки разносились очень хорошо, поэтому Уна расслышала, что вздох был особенным – вздох человека, который набирается смелости. Она терпеливо ждала.

– Передайте, пожалуйста, мои поздравления и мой привет леди Алисии. Мне кажется, она должна меня помнить.

Разумеется, должна: тётя Алисия даже всех крестьян Делга и Роуви до сих пор помнит по именам, со всеми родственными связями… Что уж говорить о слугах. Уне хотелось развернуться и накричать на Бри (ну, или заклятием впечатать эту сметану ему в рубаху – для пущей зрелищности), чтобы он прекратил унижаться.

Вместо этого она спокойно пообещала, что передаст.

Бри снова вздохнул – и снова страдальчески. Он явно почему-то не хотел уходить. Иногда (довольно редко) мысли других людей становились слишком громкими и просачивались Уне в голову – как если бы кто-то бормотал на ухо знакомым, но приглушённым и сбивчивым голосом. Наверное, это была ещё одна из форм проявления Дара. Самая ненавистная. Уна порадовалась, что не слышит мыслей Бри сейчас.

– Благодарю, миледи. Знаете, мне бы тоже хотелось увидеть маленького Альена.

На этот раз Уна не выдержала и посмотрела на него через плечо.

– Маленького… Альена?

– Ну да, – Бри растерялся. – Я слышал, что так назвали ребёнка леди Алисии… Разве нет?

Слуги знают… И родители, конечно, знают. А вот она – нет.

Что ж, уже привычная ситуация.

Лорд Альен был для Уны главной загадкой Кинбралана – за исключением заковыристой загадки о том, что ей делать с собственной магией. Из странных недомолвок мамы, свирепых выкриков дедушки, из шёпота камней замка и дрожи осиновых веток проглядывала одна большая тайна. Эту тайну тщательно оберегали от посторонних – и от Уны. До какого-то возраста она была уверена, что у неё всего три дяди и что Горо и есть первенец, изначальный наследник дедушки. Лишь неверное воспоминание о зимнем дне из детства подсказывало правду. Ещё были редкие оговорки тёти Алисии – однако после каждой из них она ловко меняла тему и отказывалась отвечать на расспросы Уны. Всё стало иначе, когда Уна выросла и (тем более) когда в ней пробудился Дар.

Впрочем, она и до этого видела, как дедушка исходит гневом и болью, сыплет обличительными речами непонятно в чей адрес – точно перед ним призрак старого врага. Видела, что дядя Горо со злым азартом пускается в споры с ним, как только побольше выпьет. Слышала, что в разговорах старших (в тех, что – украдкой, шёпотом, за прикрытыми дверями) постоянно мелькает некий ОН: не то великий, исключительный человек, не то причина всех несчастий… На полях библиотечных книг и свитков – о магии и не только – Уне то и дело попадались записи и пометы, сделанные одним и тем же почерком – тонким и стремительным, красивым, но немного взахлёб. Видение с чердака-голубятни – о маге в терновых шипах, при свете луны – больше не возвращалось к ней; однако Уна чувствовала связь видения с реальным прошлым. С ещё одним порождением сумерек Кинбралана – с человеком, который почему-то покинул замок уже до её рождения, разорвав все кровные узы, поставив под запрет даже своё имя. Любое его упоминание ранило – хоть и по-разному – всех в семье; в замке не хранили ни его вещей (зато с одежды, детских игрушек и мечей Эйвира и Мелдона дедушка просто пылинки сдувал), ни портрета; в склепе и подземной усыпальнице не было плиты с его именем – значит, он всё ещё жив?..

К шестнадцати-семнадцати годам Уна всё же докопалась до того, как звали истинного наследника, старшего из сыновей дедушки. Позже она выяснила, что лорд Альен в юности отказался от титула, уехал в странствия и где-то пропал. Всё. И эти крупицы ей удалось собрать с большим трудом: отец молча улыбался и качал головой, слуги пожимали плечами или отделывались туманными намёками, соседи делились дикими слухами об изгнании из Ти’арга, об убийствах, о какой-то похищенной рабыне-миншийке… Если бы Уну не закалило чтение местных хроник и философских трудов, она бы, поверив во всю эту чушь, убедилась, что лорд Альен был отъявленным злодеем и все попросту стыдятся о нём говорить. Но поведение дяди Горо и тёти Алисии (да и отца, в общем-то) свидетельствовало совсем о другом.

О любви, которой зажали рот. Которую едва ли не задушили. «Не знаю я, где он, – нахмурившись, бросил однажды дядя Горо в ответ на очередные допытывания. – Брат Альен может быть где угодно, только не здесь… Или умер давно. Ох, Уна! – почти простонал он. – Тошно мне и говорить, и молчать об этом… Не спрашивай меня, ради всех богов. Хочешь, сходим проведать лошадей?»

Кем же был лорд Альен? Возможно, волшебником. Тогда он, скорее всего, уехал в Долину Отражений, но потом… Что потом? Его не пожелали видеть дома – или он сам решил не возвращаться? Мог ли дедушка порвать с ним из-за магии; точнее, только из-за неё?

А если были и другие причины… Они могут быть очень страшными – или очень значительными, раз до сих пор в секрете. Бесчисленные вопросы дразнили Уну; дразнила её и странная, немного пугающая связь с памятью лорда Альена, которую она ощущала. Так много всего упиралось в память о нём – и вот теперь тётя Алисия дала его имя ребёнку… Уне резко захотелось в Рориглан.

– Да… – рассеянно сказала она. – Верно. Мне пора к отцу, Бри. Увидимся.

***

Несмотря на погожий летний день, камин в покоях отца был жарко натоплен – как всегда. Едва переступив порог, Уна покрылась испариной. Когда Дар не получал выхода (как сегодня – из-за неудавшегося заклятия), она с утомительной остротой чувствовала перепады жары и холода, обычные в Кинбралане.

– Доброго дня, дорогая.

Отец тускло улыбнулся. Он был уже не просто худым – походил на скелет, обтянутый кожей. Лекари в недоумении качали головами: все подтверждали, что лорд Дарет сохраняет здравый рассудок и не отказывается от пищи, но она почему-то не идёт ему впрок.

Уна через силу улыбнулась в ответ и села на постель у него в ногах; взгляд потерялся в серо-рыжих ворсинках меха на одеяле. Лисьи шкурки. Отец вечно мёрзнет, даже сейчас. Уне снова захотелось уйти отсюда: тоскливая, до отчаяния, жалость мешалась с непонятным отчуждением от бледного, почти облысевшего человека перед ней.

Почему её Дар не способен дать силу для его исцеления?

Неспособен – или она просто недостаточно упорно ищет?.. И кто знает – принял ли бы исцеление магией сам отец, который за всю жизнь ни разу не осмелился возразить дедушке?

– Доброго дня, отец. Я пришла повидаться… – Уна помолчала. Отец ждал продолжения. В руке он сжимал недоеденное яблоко с ножиком – отрезал им крошечные ломтики и клал в рот. Яблоки и другие фрукты мама закупает на фермах в предместьях Меертона или ещё южнее: скудная земля Кинбралана не приносит таких краснобоких, налитых жизнью плодов.

За закрытым окном серел бок Синего Зуба, пестрящий мхом и кустиками травы. Дальше, за ним, в дымке поднимались Старые горы. Те, что виднелись отсюда, были ещё довольно пологими, поросли сосняком и осиной; но Уна знала, что за ними скрываются бесплодные серые скалы, вершины которых разрезают облака. За этим хребтом лежит Альсунг. Одолеешь перевал – и откроется извилистая дорога по холмам и ущельям. По ней, говорят, нужно с дюжину дней скакать вдоль хребта на северо-запад, чтобы достичь Ледяного Чертога… Их нежеланной столицы.

Нежеланной – или уже принятой? Той, с которой смирились?

Уна прекрасно знала, что ни один из лордов Ти’арга – в том числе из тех, кто скреплял союз с северянами браками или отправлялся в Чертог для придворной службы Двуру Двуров, королю Хавальду, – ни за что не скажет и не подумает: «Я из Альсунга». «Я из наместничества Ти’арг», – говорят все в этой стране, столько лет подавляя боль от унизительного слова «наместничество».

Лишь человеку, который лежит тут, под лисьим одеялом, это слово, похоже, не кажется унизительным. Вряд ли хоть что-то в Обетованном расстраивает его, кроме собственной немощи, – и это вполне справедливо.

– Завтра мы уезжаем в Рориглан, – напомнила Уна, заглядывая отцу в глаза. – Тётя Алисия устраивает праздник в честь сына. Я хотела попрощаться – на случай, если не успею позже из-за вещей…

Отец отложил ножик и протянул к Уне руки, похожие на серые осиновые веточки; она поспешно подалась навстречу. Сухой поцелуй в лоб обдал её кислым запахом яблока и лечебных снадобий.

– Я знаю, Уна. Счастливого вам пути. Жаль, не увижу ни одного из своих племянников – но что поделать… – (Отец закашлялся; Уна завела руку ему за спину, чтобы помочь приподняться на подушках. Он кашлял долго и надсадно; что-то беспомощно булькало у него в груди. Потом выдохнул и покачал головой). – Ну вот, опять. Прости, дорогая. Проклятые лёгкие – мне трудно говорить.

– Воды? – спросила Уна, и собственный голос показался ей донельзя жалким. Наверное, поэтому она так не любит приходить сюда – потому что чувствует себя бесполезной, свою магию – бессмысленной насмешкой… Любая деревенская знахарка в этой душной комнате была бы сильнее её.

– Не надо. Горо поедет с вами? Он говорил мне, что ещё не решил.

– С нами. Он не хочет оставлять нас без защиты. С тобой останутся Вилла и слуги, отец. – (Показать ли, что она чувствует себя виноватой, или это обидит его?). – Мы пробудем там не больше двух дней и вернёмся. Не волнуйся.

– И по пять-шесть дней в пути, да-да, я помню… Останьтесь подольше. – (Чем более рьяно отец стремился показать, что рад их отъезду, тем отчётливее Уна видела его ложь. Горе и страх сквозили в каждой из его ранних морщинок). – В Рориглане, наверное, хорошо, да и Алисия по тебе соскучилась… Расскажи мне потом, похож младенец на неё или на Колмара.

– Да, конечно.

– И скажи Алисии… Что я очень люблю её.

– Да.

И снова они оба молчали, не зная, как завершить разговор, – и пора ли уже завершать?.. Уна несмело погладила отца по выбритой щеке; он по-детски прижался к её ладони.

– Не знаю, сообщила ли тебе мама, – начала Уна, притворившись, что это не так уж важно для неё. Семья Тоури – лордов-лицемеров. Её воспитали достойно. – Тётя назвала сына Альеном. В честь вашего брата… Того брата.

Отец смотрел на неё вопросительно. Ждал.

– Сообщила. И что же?

О, пожалуйста, пусть у неё получится – хотя бы раз…

– Они были в хороших отношениях? Тётя Алисия и Альен? Она любила его?

Отец пожевал губами и на мгновение прикрыл глаза; Уна боялась пошевелиться. Он молчал так долго, что она подумала: не ответит. Но, в конце концов, тихо сказал:

– Очень любила. Больше всех нас. Больше всех вообще. Альен ни с кем в замке не был близок, кроме сестры.

– И с тобой тоже?

Отец смотрел куда-то сквозь Уну – на гобелен со сценами поединков, скрывавший каменную кладку стены. Прямо за её спиной двое вышитых рыцарей бились на турнире в честь королевы Интерии Ти’аргской – прабабушки Тоальва. Уна предпочла бы оказаться между их копий, а не под этим невидящим взглядом.

– Я не могу говорить об этом, Уна. Просто не могу. Прости. – (Что-то вроде судороги дёрнуло его губы – не улыбка). – Есть вещи, о которых не говорят. Я понимаю, что ты хочешь побольше узнать о нём, но…

– Не побольше. – (Уна встала, скрестив руки на груди). – Я хочу узнать всё. Узнать правду, отец. Это ведь наша семья, и я уже не ребёнок… Мне кажется, я имею на неё право. Мама, естественно, думает иначе, потому я и спрашиваю тебя.

Отец затравленно дёрнул плечом. Он всё ещё смотрел куда-то в сторону, и это было невыносимо.

– Мама хочет оградить тебя… Уберечь. К тому же она не знает всего, как и я. Мой брат покинул нас много лет назад. Он был… особенным человеком, Уна. Очень умным. Очень одиноким. Иногда безжалостным. – (Уна стояла, задержав дыхание; ей казалось, что внутри натягиваются и дрожат, готовясь разорваться, струны невидимой лиры. Почему ей так важно каждое слово об этом человеке – совсем чужом? Должно быть, потому, что она ни разу не слышала столько честных слов о нём – сразу). – Ему здесь не было места. Насколько мне известно, он побывал среди Отражений, и в Дорелии, и в Кезорре, и в Феорне… У гномов – то есть у агхов, извини. И, может быть, где-то ещё. Его след затерялся, как он и хотел. Я полагаю, он умер.

Уна отступила на полшага. Это было похоже на удар по затылку. Она не успела проконтролировать выражение лица, и глаза распахнулись с детским, наверняка смешным возмущением.

– Ты полагаешь?! То есть ты не уверен? – (Во взгляде отца что-то надломилось, и она попыталась приглушить обвинительные нотки. Она не смеет судить его – и не станет). – Я хочу сказать… Он же твой брат, отец. Будь у меня братья или сёстры, я бы разыскивала их до последнего. Дядя Горо всё равно когда-то ездил по Обетованному… По крайней мере, по нашему материку точно. По Ти’аргу. В Дорелию. Если бы он не додумался сам, ты мог бы направить его… Посоветовать…

– Твой дедушка выгнал бы из замка любого, кто осмелился бы искать Альена, – с поразительным спокойствием проговорил отец. – Выгнал бы – если не что-то похуже. Мне жаль разочаровывать тебя, Уна. Но это так. Отец ненавидел Альена… И, боюсь, это было взаимно, – он помолчал, давая Уне время осмыслить это. Но времени не хватило. – Это старая семейная грязь, и тебе не следует до неё дотрагиваться. Прошлое часто мерзко, а прошлое Кинбралана – и подавно… Давай прекратим этот разговор. Прошу тебя. Он разрывает мне сердце.

Уна лишь теперь заметила, как часто отец дышит – костлявая грудь вздымалась и опадала под рубашкой, словно у раненого на охоте зайца. Стыд сдавил ей горло.

– Да, конечно, отец. Прости меня.

– Это ты прости, дорогая. Дай ещё раз обнять тебя… – когда Уна подошла и наклонилась, он прошептал ей на ухо – так, будто боялся, что кто-нибудь может услышать: – Если захочешь, поговори с Алисией. Я знаю, что она тайком писала знакомым Альена – после всего. Тайком от отца… И от твоей матери.

***

До Рориглана, замка дяди Колмара, можно было добраться по удобному торговому тракту – проезжей дороге вдоль Реки Забвения. Как только заканчивались впадины и холмы предгорий, дорога ныряла в речную долину – травянистую, испещрённую деревушками, фермами и ровными покрывалами полей. Попадались и тенистые зелёные перелески; правда, они были совсем крошечными и не могли сравниться ни с охотничьими угодьями Кинбралана, ни со знаменитым лесом лорда Тверси неподалёку от Академии. По берегам Реки Забвения и её притоков выросло больше дюжины городков. Обычно они тоже не отличались величиной, равно как и достопримечательностями (одна-две сторожевых башенки на стене, ратуша, мост да несколько дворцов знати в предместьях – вот и всё разнообразие). Однако города Ти’арга не просто так считаются самыми богатыми и чистыми во всём Обетованном. Власти в них внимательно следят за порядком, а торговля не стала менее бойкой даже в годы Великой войны: ремесленники, фермеры и купцы приспособились к новым условиям, так что шума рынков и лавочек не одолела ни одна битва.

А в последние годы война и вовсе затихла, поскольку Инген Дорелийский был слишком занят Феорном. Это, несомненно, хорошо отразилось на центральных и южных землях Ти’арга – они процветали, вопреки всем налогам в пользу Ледяного Чертога. Наместник, пожалуй, уделял им даже больше своего мудрого внимания, чем северному порту Хаэдрану; да и местные лорды отнюдь не бедствовали, не брезгуя торговлей с городами и распашкой новых земель. По крайней мере, со времён своей последней поездки к тёте Алисии Уна не помнила, чтобы фруктовые сады были такими пышными, а пасущиеся стада – большими. Ей показалось, что выросло и число дозорных на стенах Веентона – торгового городка в верховьях Реки, который когда-то принял на себя удар альсунгского короля Конгвара. Веентон славился своими гильдиями кожевников и сапожников; мать Уны, проезжая здесь, каждый раз не могла удержаться и прикупала новую обувь. Из-за этого дома, в замке, скопилась целая коллекция детских сапожек и ботиночек Уны… Торговцы свежей речной рыбой иногда располагались вместе с семьями прямо вдоль тракта или у городских ворот. В постоялых дворах вдоль дороги, где останавливались путники, слышалась альсунгская, кезоррианская речь и даже гортанно-напевное наречие Минши.

Может быть, для Ти’арга не всё потеряно?.. Здесь, вдали от Кинбралана, настроение Уны посветлело. Мир был будто бы уже не таким мрачным – хотя Дар и думы о разговоре с отцом по-прежнему тяготили её. Дни стояли солнечные, как на подбор, а ночами в тёмных небесах ясно мерцали звёзды. Успели вырасти пошлины за проезд через мосты и за въезд в города, что периодически заставляло ворчать дядю Горо, – правда, больше по привычке, чем искренне. На самом деле дядя явно был очень доволен поездкой: то и дело шутил с матерью (которая отвечала вяло или отмахивалась) и слугами (которые с готовностью хохотали в ответ), а с Уной скакал наперегонки. Уна погоняла Росинку, свою любимую чалую кобылу, с бездумным упоением чувствуя, как ветер свистит в ушах и треплет складки плаща. Ей никогда не нравилось ездить в дамском седле, но обогнать дядю Горо было делом чести.

Всё будет хорошо. Всё вполне ещё может быть хорошо. Совсем скоро она подержит на руках маленького кузена – забавно-тяжёлого и пищащего, точно котёнок. Какое бы имя он ни получил – в этом нет ни вины, ни заслуги, ведь так? Он совершенно свободен и счастлив, как все младенцы, как эти облака над пшеничным полем между двух покатых холмов.

Отец прав: Уне давно нужно было поговорить с тётей Алисией. Ей она может довериться. Они всегда понимали друг друга. Тёте можно рассказать о магии: она и сохранит тайну, если об этом попросить, и даст полезный совет… Ей, конечно, сейчас не до Уны из-за рождения сына – как и отцу не до Уны из-за болезни. И пусть.

Потому что поездка в Рориглан – последний шанс решить вопрос с Даром. Когда Уна задумывалось об этом, её безмятежность таяла. Тревога делала яркие дни блёклыми, крала цвет у изумрудной травы и знамён на замках, запах – у сирени и шиповника в садах ферм. Она должна решить этот вопрос. Должна – иначе мать выдаст её за Риарта Каннерти уже этой осенью, и об обучении магии придётся забыть навсегда.

Они ни разу не беседовали об этом в открытую, но Уна видела, что мама в последние месяцы сама не своя от нетерпения. Оттого она так часто раздражается без повода, оттого мечется по Кинбралану, подыскивая себе всё новые дела. Она считает, что тоска Уны вызвана одиночеством, обычным томлением юности. Что прогулки с молодым Каннерти у озера Кирло или его слюнявые поцелуи (о боги, и представить-то мерзко) быстро всё исправят, сделав Уну румяной и разговорчивой.

Жаль будет разочаровывать её.

…Дни дороги сплелись в неразделимый многоцветный клубок, и лишь одна из ночей врезалась Уне в память. Ночь, когда Дар вновь не давал ей уснуть.

Они остановились в придорожной гостинице («В гостинице, – горделиво подчёркивал хозяин при каждом удобном случае. – Не подумайте, милорд, миледи – у нас тут не какой-нибудь постоялый двор!») под названием «У дуба». Во внутреннем дворике, прямо под окном комнаты Уны, действительно рос дуб – настолько старый и раскидистый, что земля у самого каменного фундамента вздымалась буграми от его корней. Предприимчивые хозяева вырыли под тем же дубом колодец – обнаружив, должно быть, подземный поток, – а рядом поставили две скамейки, чтобы постояльцы могли наслаждаться отдыхом в тени узорчатой кроны. Кору дуба изъязвили морщины глубиной в два пальцы Уны; самые тонкие и высокие из его сучьев ласкали крышу гостиницы. Уже не узнать, наверное, кто, когда и зачем посадил этого великана здесь, едва ли не на обочине тракта; но он явно поступил разумно. Уне, матери и дяде Горо достались последние свободные комнаты: у хозяина не было отбоя от постояльцев, особенно в проезжую летнюю пору. Слугам пришлось довольствоваться чердаком.

Комнаты оказались недурно обставленными, утка к ужину – жирной и вкусной. Но ночью Уна пострадала в постели пару часов и поняла, что всё-таки не уснёт. От боли ломило затылок и виски, знакомо покалывали кончики пальцев. Непонятное беспокойство заставляло сердце биться чаще, а мысли – путаться. Раньше в такие ночи Уна считала про себя, тихонько пела или вела дневник; однако в последний год полумеры уже не спасали. Жар Дара в крови требовал выхода в виде магии, и только. Для него не существовало ни воли Уны, ни её разумных доводов.

Уна села на кровати, стараясь унять сердцебиение. Дуб во дворике почему-то запал ей в душу, и что-то властно тянуло к нему сейчас. Она чувствовала непреодолимое (хоть и ужасно глупое) желание – спуститься к дереву, пройтись под исполинской шапкой кроны, прижаться лбом к шершавой коре… Почему? Зачем? Уне казалось, будто когда-то давно – очень-очень давно – с похожим одиноким дубом было связано что-то важное. Даже не для неё самой – для кого-то другого, для кого-то, к кому её властно тянет с самого детства. Для её олицетворённого Дара? Для последнего ответа на все вопросы?

Свет полной луны лился сквозь прикрытые ставни. Уна подошла к окну и распахнула их; ночная прохлада поднималась от узлов и извивов ветвей, которые заполняли собой почти весь дворик. Из соседней комнаты доносился храп сытого и отведавшего пива дяди Горо; в спальне матери стояла тишина. Уна кивнула себе и потянулась к крючку, где висел плащ.

Во дворе гостиницы было тихо и пусто – только вдали, из рощицы по ту сторону тракта, слышалось совиное уханье. Тайна ночи будоражила Уну. Она приблизилась к дубу, вытянула вперёд руку и сосредоточилась, давая волю изголодавшемуся жару внутри себя… Жажде волшебства. Зеленоватый огонёк размером с пламя свечи – и такой же хрупкий, дрожащий – заплясал в воздухе над её ладонью. Уна выдохнула и улыбнулась: получилось!..

– Миледи?!

Из-под ветвей дуба раздался приглушённый вскрик. Настрой улыбаться мгновенно пропал; Уна сжала ладонь в кулак, умоляя огонёк погаснуть, – и он послушался. Она развернулась в ужасе – как раз вовремя, чтобы заметить, как две тёмные фигуры на скамейке шарахнулись друг от друга.

Служанка матери и Эвиарт, оруженосец дяди Горо. Эвиарт был сыном рыцаря, когда-то присягнувшего дедушке – собственно, старый лорд и посвятил в рыцари его, безродного крестьянина из деревушки Роуви. Как и многие другие рыцари, отец Эвиарта жил в Кинбралане, верно служа их семье; как и многие другие, он погиб в одном из первых сражений Великой войны – кажется, когда альсунгцы атаковали Веентон. Тогда дедушка Уны ещё не сдался им, ещё не уверился в том, что борьба тщетна.

Эвиарт всегда путешествовал с ними – как слуга дяди, оруженосец и охранник одновременно. Уна не предполагала, что у него есть что-то со служанкой матери. Замковые сплетни об интрижках между слугами вообще никогда её не занимали.

Тем не менее, вид этих двоих громко и красноречиво обо всём рассказывал. Они вышли из тени дуба, раскрасневшиеся и растрёпанные; в нескромном свете луны Уна заметила, что служанка торопливо застёгивает платье… Она отвернулась, не зная, куда смотреть.

– Миледи, я… Мы… Нам очень жаль, – шёпотом проблеял Эвиарт, отходя от служанки к самому колодцу – так, словно стоял рядом с драконом. Выглядело это забавно, но Уне было не до шуток. Они оба видели. – Мы думали, Вы уже у себя… И спите… Мы…

– Мы просто беседовали, – заверила служанка, умоляюще складывая у груди руки. – Клянусь Льер! Пожалуйста, не говорите миледи Море… Прошу Вас. Ваша матушка… Так строга.

Эвиарт с досадой покосился на неё и хотел что-то добавить; Уна подняла руку, и он с клацаньем захлопнул рот.

– Тайна за тайну, – с нажимом сказала Уна, попеременно глядя им в глаза. Голос звучал как надо, холодно и уверенно, хотя её всё ещё потряхивало от паники. – Я не скажу о вас матери и дяде, а вы будете молчать о… О том, что видели. Это приказ.

Служанка благодарно закивала, а Эвиарт осклабился с пониманием.

– А что мы видели? Я – ровно ничего, – пробасил он, невинно хлопая ресницами. – У миледи бессонница, миледи вышла подышать свежим воздухом… Вот и всё. Разве нет, Савия?

– Именно, в точности так! – громким шёпотом подтвердила служанка. – Ничего плохого, ничего необычного… Пусть бездна меня заберёт, если я наклевещу на Вас, миледи!

Уна кивнула и сглотнула слюну, прогоняя противную сухость во рту. Довериться этим двоим – малоприятная перспектива, но что ей остаётся? Как по-идиотски всё вышло: с успехом прятаться столько лет, и вот теперь… Голова снова полыхнула болью. Она приложила ладонь ко лбу.

– Хорошо, что мы поняли друг друга. Мне нужно побыть одной.

– О, разумеется, миледи! – прощебетала Савия, схватила оруженосца под руку и с неженской силой оттащила от колодца. – Считайте, что нас уже нет. Доброй ночи.

– Доброй ночи, – прогудел Эвиарт. – И спасибо, миледи!

Уна подождала, пока они уйдут, рухнула на скамью и закрыла лицо руками. Луна и звёзды еле проглядывали сквозь чёрные кружева веток и листвы; дуб укрыл её куполом, и она устало привалилась к нему спиной. Что теперь делать? Не надеяться на их молчание и рассказать всё самой? Неужели у неё не удастся даже поговорить с тётей Алисией перед тем, как каяться матери?..

Мама будет очень зла – и на Дар, и на то, что Уна лгала столько лет. На второе – сильнее, чем на первое. Уна нисколько не сомневалась.

Как и в том, что мать ни за что, никогда не отправит её в Долину Отражений – в сердце Дорелии, королевства-врага, ставшего к тому же в разы сильнее из-за захваченного Феорна. Обучаться тёмному искусству, которое отдало их страну королеве Хелт и, возможно, когда-то сбило с пути лорда Альена…

Уна едва-едва, краешком сознания коснулась мысли о нём – и ледяная игла тут же вошла ей в сердце. В глазах потемнело. Она скатилась со скамьи и ударилась коленями о корень дуба, хватая ртом воздух.

Дар опять говорил в ней. Уна видела.

Воздух дрожал от магии, земля исходила гулом. Невидимый жар глодал Уну, пробираясь под ткань плаща и ночной рубашки. Туманные, размытые образы мелькали перед ней – и постепенно обретали чёткость. Магия Обетованного – древняя и свободная, подвластная лишь мастерам и лишь ненадолго, – билась в неё, как мотыльки бьются в стекло масляной лампы. Маленькие молнии, точно перепонки, потрескивали меж пальцев. Уна чувствовала себя полной сил, как никогда – и, как никогда, беспомощной перед миром вокруг.

Она видела, как много столетий назад (безумно давно – наверное, ещё в первые века человеческих королевств), когда люди ещё не овладели этим материком полностью и вынуждены были делить его с другими, на этом самом месте раскинулась густая чаща. Ни гостиницы, ни тракта ещё не было и в помине – как не было и этого дуба, зато рос другой, его могучий предок… Уна откуда-то знала, что перед ней – как раз те времена; те, когда люди уже приплыли в Обетованное с запада, но ещё не вытеснили туда – прочь, за море, – драконов и полуконей-кентавров, духов и разумных птиц, оборотней, русалок и драконов. Когда города агхов, кузнецов и добытчиков золота, процветали под всеми горами материка, а не в единственном городе Гха’а, и когда они ещё не всегда скрывались там от дневного света. Когда Отражения ещё не спрятались от людей в своей Долине, а их глаза и колдовские зеркала никого не приводили в ужас. Когда магия полноправно владела миром.

Те времена, о которых твердят старики-крестьяне в Делге и Роуви, а хором с ними – древние сказки, легенды и записи мудрых книжников из Академий Ти’арга и Кезорре.

Те времена, о которых Уна мечтала не меньше, чем о свободе для своего Дара.

Но закончились ли те времена, если слухи о материке на западе – правда?..

Лёжа на земле под старым дубом, Уна видела, как два товарища – рыжих, низкорослых, с острыми ушками и по-кошачьи золотистыми глазами – орудовали здесь то лопатами, то колдовством, чтобы вырыть яму для какого-то сундука. Как во все стороны разлетались комья земли, а от буйной, весёлой магии искрился воздух. Уна не видела, что перекатывается в сундуке – он был закрыт слишком плотно; но Дар подсказывал ей: там – нечто важное, нечто, за столько веков не давшееся в руки никому из людей. В один миг с этим знанием к ней пришло и другое – боуги. Слово истины зазвенело в мыслях, как гулкий удар колокола в храме Прародителя. Эти рыжие, лукавые существа, прячущие клады, встречались в сказках тёти Алисии.

В сказках, которые не могли врать.

Что, если и они тоже остались в живых, но поселились за морем, на западе? Что, если им просто не по душе (и Уна прекрасно понимала, почему) иметь дело с людьми?..

Они удерживают границы, прячутся – но ото всех ли, всегда ли так было и будет? Что они скрыли здесь больше тысячи лет назад?

…Уна пришла в себя, прижимаясь щекой к пыльной, утоптанной земле дворика. Над ней по-прежнему сияла луна и шелестела дубовая крона. Кончики пальцев уже не кололо, и головная боль прошла. Уна встала, покачиваясь.

Она уже давно, лет в четырнадцать-пятнадцать, догадалась, что у её Дара, каким бы он ни был, есть особый оттенок. Она не знала, все ли волшебники могут так же (поскольку ни с одним не была знакома), но подозревала, что этот оттенок – у каждого свой, чудесно-неповторимый, как узоры на пальцах. Уна видела суть вещей, правду о них. Главное из того, что они скрывают.

Интрижка Эвиарта и Савии, видение о кладе двух боуги (хоть Уна и понятия не имела, какую пользу это способно принести сейчас – и нужно ли рассказывать хозяину о том, что лежит под его гостиницей?), навязчивые мысли о лорде Альене… Раз уж наступила ночь раскрытых тайн, почему бы ей не сделать то, чего больше всего хочется? Почему бы не постучаться в комнату матери, не коснуться её, полусонной, и не получить ответ на Вопрос Вопросов – на тот, что Уна даже про себя не осмеливается задать?..

Уна усмехнулась самой себе и покачала головой. Ещё не время. Она пока недостаточно храбра для такого. И недостаточно жестока, чтобы причинять матери такую боль. Она ведь не Ровейн-Отцеубийца, в самом деле.

Кроме того – Рориглан и признание тёте Алисии ждут её впереди. После этого она, может быть, и будет вправе рассчитывать на ответное признание.

Уна встала, отряхнув рубашку. Скоро начнёт светать; нельзя, чтобы юную леди Тоури с восходом застали на улице – словно блудящую девку. Или пьяницу.

Или колдунью.

ГЛАВА III

Минши. Остров Рюй

Зал был насыщенного, густого янтарного цвета. Мелкая плитка мозаики на полу и стенах, арка входа, обрамление больших овальных окон, ступени, поднимающиеся к помосту с креслами, и сами кресла – всё горело рыжеватой желтизной. Солнечный свет танцевал на шёлковой обивке, на мраморных колоннах (они поддерживали балкон над помостом – в дни празднеств там рассаживались музыканты, так что звуки лир и флейт, гонгов и барабанчиков разносились по всему залу), на мозаичных узорах под ногами Шун-Ди… Узоры изображали солнце и луну в разных фазах – от восхода до заката. Две сверкающих окружности-цикла пересекались в центре зала, причём ярко-золотая наползала на бледно-жёлтую, лунную, как бы подавляя её. Это символизировало победу солнца – Ми. Победу Прародителя, несущего свет истины, над силами тьмы и порока.

Шун-Ди был здесь лишь второй раз в жизни, но помнил: если поднять голову, на высоком потолке он увидит ту же пляску золота. Там, кажется, расположились мозаичные всполохи огня. Снаружи Дом Солнца тоже выглядит сообразно своему имени: он выстроен из пёстрых булыжников, как дома многих из вельмож Минши, и все камни – в оттенках жёлтого. Издали Дом Солнца похож на янтарь – сокровище в глубине цветущего сада.

Но сейчас тёплый свет казался Шун-Ди ядовитым и режущим. Он стоял посреди мозаичных узоров, опустив голову, точно подсудимый.

Именно так он себя и чувствовал – как преступник, ожидающий приговора. Четверо мужчин на помосте тихо совещались, решая его судьбу. Четверо из Светлейшего Совета – те, кто направил Шун-Ди в путешествие на запад; те, кто оплатил большую часть расходов на это путешествие. Все они происходили из бывших рабовладельцев. Хотя двоих Шун-Ди ни разу не встречал до этого дня, происхождение видно сразу: одеяния из тончайшего, лучшего шёлка и со вкусом задрапированы, глаза подведены чёрной краской, в перстнях на пальцах переливаются драгоценные камни… И, конечно, рисунок татуировки. Их лица были чистыми, но татуировка на руках наносится в раннем детстве – а Шун-Ди, по воле судьбы, разбирался в татуировках. Советников покрывали знаки вельмож.

А вельможи не пойдут навстречу человеку с такой грязной кровью, как у него. Молодому, временами везучему купчику, который ничего особенного из себя не представляет. Светлейший Совет сделал его инструментом, поручив задачу опасную, но важную, – а он провалился. Шун-Ди оказался неподходящим, очень уж грубым резцом для изящных узоров-интриг. Они ошиблись в нём.

И это ему не простится. Если бы в Совете Шун-Ди покровительствовал кто-нибудь из торговцев или бывших рабов, у него был бы шанс оправдаться. Но только не перед этими родовитыми, томно-медлительными людьми, разнеженными солнцем. Их разделяет бездна. Лучи их милости и доверия больше не осенят Шун-Ди… И это может быть, даже к лучшему. Он привык жить без всяких милостей и доверия, привык всего добиваться сам.

Конечно, после Восстания рабство официально отменили – в Минши наступило то, что теперь высокопарно зовут то Эпохой Свободы, то Эрой торжества Прародителя. Но Шун-Ди, как никто, знал, как высока доля пустых и красивых слов в этой сладкой отраве. Рабы получили права вольных шайхов и отныне могли избирать любой путь в жизни – так, как и было завещано людям в учении Прародителя; однако большая их часть осталась прислуживать господам, так как выкуп требовал непомерных взносов чистым золотом. У рабов, пусть даже бывших, просто не хватало денег – и никогда не могло хватить, в том числе с учётом сбережений. Не хватало на всё – можно было даже не уточнять, на что именно. На собственный дом и землю. На приличную одежду. На услуги хорошего лекаря. На то, чтобы нанять учителя своим детям.

Формально своим Восстанием рабы добились и отмены королевской власти, и права на участие в управлении страной. По новому закону, каждый остров Минши отправлял сюда, в Светлейший Совет, по два представителя от каждого сословия. Они избирались. Страной теперь правили, казалось бы, все: землевладельцы, купцы, учёные, маги (то есть все вольные шайхи), мелкие торговцы и лавочники пониже рангом (даги и хюны), жрецы Прародителя… И те, кто раньше продавался и покупался, будто скот: люди с рабским клеймом. Те, в чьих именах закрепились родовые частички Дан, Ту и Ти, Ван, Иль и многие, многие ещё – чьи предки прислуживали господам в их домах, гнули спину на рисовых полях, ухаживали за садами, ловили рыбу, нянчили знатных младенцев… Но – снова было слишком много «но». Высокий имущественный ценз, возраст не меньше сорока вёсен, обязательный брак, умение читать и писать, одобрение хотя бы одного землевладельца и хотя бы одного жреца – неполный список требований, которые предъявлялись к Советникам. По понятным причинам, им отвечал мало кто из освобождённых рабов; а по совести говоря – почти никто. Фактически, в Светлейшем Совете оказывались те, кого хотели там видеть вельможи, жрецы Прародителя и бывшие члены королевской семьи. И волшебники.

Проще говоря – в Минши мало что изменилось. По крайней мере, так это видел Шун-Ди. Когда разгорелось Восстание, он был ещё ребёнком; сначала его тоже очаровали и увлекли общий подъём и радость, толпы возбуждённых людей в набедренных повязках, пламенные речи ораторов на перекрёстках, знамёна со сломанным кнутом… Тем более, частичка Ди в его имени указывала на низкую кровь. Шун-Ди был сыном рабыни – а это, само по себе, уже означало, что отца ему никогда не узнать. Знатный хозяин матери, или другой раб, или любой из вельможных гостей и друзей хозяина. Или работорговец. Это никогда никого не интересовало. Мать Шун-Ди не была замужем. Она умерла на третий год Восстания, истекая кровью от женской болезни; наверное, многолетний тяжёлый труд надорвал что-то в её тощем теле. Перед смертью она только и успела отдать Шун-Ди мешочек, туго набитый золотом. Как она скопила его, где достала – так и осталось для него тайной.

Но этих монет хватило, чтобы прокормиться до той поры, когда Шун-Ди мальчиком нанялся то ли в слуги, то ли в помощники к богатому шайху – купцу, торговавшему лекарствами и маслами, всякого рода мазями и притираниями. Он вёл семейное дело много лет и владел целой сетью лавок на острове Маншах, где Шун-Ди родился и вырос. Шун-Ди сбежал от хозяина матери и оставался у этого шайха, пока тот не покинул мир живых.

Купец, у которого не было своих детей, по-отцовски полюбил его – а в Минши это редкая удача (если уж говорить именно об отцовской любви к миловидному мальчику). Он научил Шун-Ди писать и считать, а после – и вести дела. Годам к семнадцати Шун-Ди стал не только его слугой, но и главным помощником. Тогда же с дозволения своего воспитателя он отправился в своё первое торговое плавание – отвозил товар в королевство Кезорре, в портовый город Гуэрру, а в обмен закупал там вино, фрукты, разные травы и цветы для лекарств и масел… К счастью, у Шун-Ди обнаружились недурные способности; да и не было необходимости в обширном образовании для того, чтобы прилично торговать. Удача осыпала Шун-Ди пылкими поцелуями. Под белыми и красными парусами он провёл ещё несколько торговых рейдов в Кезорре и Ти’арг; все были успешны. Золото рекой полилось к купцу-опекуну. Он расширил сеть лавок, продвинувшись почти во все уголки Минши, нанял толпу новых слуг и построил себе большой дом (а скорее – настоящий дворец с декоративными колоннами и фонтанчиками в саду) здесь, на острове Рюй.

Старик не знал, как благодарить Шун-Ди, – но в итоге отблагодарил лучше, чем тот смел ожидать. После его смерти Шун-Ди получил всё: дом и лавки, товар и слуг. Неоплаченные долги и завистников, впрочем, тоже, как и кучу скучной работы со счетами и бумагами. Зато друзья старика каким-то чудом стали друзьями Шун-Ди, а ведь среди них были вельможи, и жрецы, и умелые корабельщики, без которых никакое золото не поможет организовать торговлю… И, конечно же, маги. И кое-кто из тех, кого избрали в Светлейший Совет.

Так Шун-Ди, сын рабыни, мальчишка с грязными ногами, выпиравшими рёбрами и клеймом на лбу (на другой же день после рождения там выжгли павлинье перо – семейный знак хозяина), превратился в одного из самых влиятельных и богатых купцов на острове Рюй. На том самом острове, где после Восстания возвели Дом Солнца – янтарный, сияющий символ свободы, оплот Совета, новой миншийской власти. Почему именно здесь? Потому что Восстание началось на Рюе – с заурядного, мелкого бунта рабов в доме вельможи Люв-Эйха, здешнего Наместника. Здесь было «сердце, запустившее бег свободы по жилам Минши» – так выражались певцы и поэты… Богатое, многолюдное место. Превосходное место и для жизни, и для торговли – хоть и на самом юге страны. Остров, где круглый год стоит удушливая жара с редкими дождями. Где процветают ныряльщики жемчуга и растут самые крупные персики – нежные, с полупрозрачной розоватой шкуркой.

Многие до сих пор не смогли смириться с тем, что Рюй в самом деле стал сердцем Минши, что власть исходит отсюда – и только отсюда. Испокон веков единого центра у страны не было. Король, Сын Солнца, чьё лицо скрывала золотая маска, по очереди жил на каждом из островов. Это было справедливо, ибо всем должно быть отмерено поровну благодати и света истины; так учит Прародитель. Один знакомый Шун-Ди, учёный, говорил, что в прошлые века календарь составляли исключительно по перемещениям короля – настолько выверенными они были. Островами правили Наместники, которых король назначал вместе со своими советниками и помощниками. Теперь же солнце не только замерло на месте, но и больше не имело воплощения в одном из смертных. Такова была цена свободы, завоёванной в Восстании. Авторитет Светлейшего Совета, конечно, был неоспорим, но не мог сравниться со священной, дарованной небом властью короля, чей род тянулся, не прерываясь, тысячелетиями. Сами же бывшие рабы иногда роптали на то, что Совет бесповоротно обосновался на острове Рюй.

Шун-Ди так и не сумел полюбить этот остров. Его постоянно тянуло домой, на Маншах – так, как тянет ко сну или несбыточной мечте… Но вернуться не суждено. Он не может бросить дом и торговлю, ибо это – всё, что у него есть. Никого и ничего больше во всём Обетованном. Ни родных, ни друзей, ни пристанища.

Шун-Ди всегда считал, что он не сам выбрал свой путь, а наоборот. Прародитель учит, что всё в человеческой жизни предрешено, и свободный выбор способен лишь ускорить или замедлить неминуемое. По большому счёту, у людей есть только одно, главное право – достойно прожить уже прописанную судьбу. Или недостойно. Прародитель даёт любому выбор между светом и тьмой, пороком и добродетелью – чтобы привести к общему для всех концу. Поворотов же пути, его изломов и бугорков никому не дано изведать заранее.

Шун-Ди искренне верил в учение Прародителя. В отличие от многих.

В отличие, вероятно, и от тех, кто отправил его в это бесчеловечное плавание, – или, скорее, в обречённое не провал посольство… Хотя, может быть, и не стоит оправдывать себя. Может быть, кто-то другой добился бы успеха там, где он провалился?

Шун-Ди очень устал. Только вчера он ступил на твёрдую землю – и вот сегодня уже стоит перед надменными Советниками в шелках и перстнях. Ни один из них – красивых, умащённых благовонными маслами из его лавок, – не провёл полтора года в бедах и лишениях. Они оставались здесь, на Рюе – правили, наслаждались жизнью… А Шун-Ди рисковал собой, даже не зная толком, во имя чего.

Рисковал, как подобает воину. Рабу-воину – тому, кто не задаёт вопросов. Не командующему и не купцу.

«Я сам согласился на это, – напомнил себе Шун-Ди, прикрывая глаза, утомлённые огнистой желтизной. – Сам подписал тот договор… Сам говорил, что это честь для меня. Сам снарядил корабль и отплыл. Теперь поздно жалеть».

Действительно, поздно. Жрецы Прародителя сказали бы, что он уже совершил свой выбор – свернул на повороте дороги-жизни, поэтому теперь не вправе ничего изменить. А вельможи из Светлейшего Совета вправе отчитывать его, как мальчишку.

– Правильно ли мы поняли, Шун-Ди-Го? – промурлыкал один из Советников – тот, с кем Шун-Ди беседовал полтора года назад, до начала злосчастного плавания. Го – к нему обратились, как к юноше, подчеркнув возраст и, соответственно, невысокий статус. Шун-Ди безучастно скользнул глазами по волнистым лучам солнца на мозаике. Возраста, начиная с которого это обращение к мужчине снимается – двадцати двух вёсен – он достиг уже три года назад. Очевидно, Советники не знали об этом. Или предпочли сделать вид, что не знают. – Кентавры и морской народ тоже отказались от союза с нами?

– Не совсем, досточтимый Ар-Эйх, – вздохнул Шун-Ди. – Как я уже говорил, они не отказались от союза совершенно – просто примут его лишь на условиях, которые поставят сами. И лишь после того, как узнают всё о целях союза… О том, какая именно помощь от них понадобится. И что они получат взамен.

Другой Советник, справа от Ар-Эйха, постучал по подлокотнику кресла длинными смуглыми пальцами.

– Ты подразумеваешь, что они настроены враждебно, о Шун-Ди-Го?

– Нет, досточтимый. Я подразумеваю только то, что сказал.

Шун-Ди надоело повторять одно и то же; именно этим он занимался с самого утра. Он уже понял, что ему никак не представить своё путешествие в выгодном свете. Ни добытые товары и диковинки, ни свитки с путевыми записями, ни подробная карта западного материка не убедили Советников – так разве способны убедить просто его слова?..

– Отчего же тогда они не принимают нашу дружбу? Ни твои дары, ни речи магов, что были там с тобой, не заставили их изменить решение?

– Нет, досточтимый. Я думаю, они просто… опасаются. И не желают вмешиваться в чужие распри, особенно если это вмешательство не принесёт им никакой выгоды. Такое нежелание можно понять.

Шун-Ди решил говорить начистоту – и сразу почувствовал, как воздух в янтарном зале задрожал от напряжения. Казалось, даже ветерок, вольно гуляющий между двумя рядами овальных окон, внезапно затих.

– Кто же говорит о распрях, Шун-Ди-Го?! – (Ар-Эйх сокрушённо покачал головой, а его сосед слева всплеснул руками – так, что звякнула связка браслетов с мелкими рубинами). – О подобном и речи не шло, уверяю тебя! Мы только предлагали жителям западного материка дружбу и сотрудничество, вот и всё. У Светлейшего Совета и в мыслях не было вмешивать их в войны Минши – даже если вдруг случится так, что наше мирное государство будет снова в них втянуто (да не допустит этого Прародитель)… Мы надеялись, что ты дашь им это понять.

О да. Шун-Ди с удовольствием посмотрел бы, как раздушенные Советники «давали бы понять» это кентаврам с их не знающими промаха стрелами или русалкам, наречие которых ни один маг из их группы не освоил на приемлемом уровне. Или полуптицам-майтэ, которые прятались в листве, едва завидев людей, и на всё отвечали бессвязными трелями. Или оборотням…

В особенности оборотням.

Жар возник в животе Шун-Ди и горячей волной ринулся к щекам. Он поспешно отбросил все мысли о Двуликих – и все мысли, близко или отдалённо с ними связанные. Он не это пришёл обсуждать.

– Я не дипломат, не посол и не учёный, о Советники. Я торговец. Я говорил с жителями запада, как торговец, и передал им только то, что мне поручили. Слово в слово, ничего не забыв и не прибавив. Сначала я пользовался услугами магов-переводчиков, которых вы любезно отправили вместе со мной, а потом овладел азами местных языков и сам. Я уже говорил, что жил среди них. Я был и среди кентавров, и среди боуги в их лесах… Я общался с морскими девами и майтэ. С оборотнями… То есть с одним племенем оборотней. С теми, кто не отказался иметь с нами дело. – (Шун-Ди перевёл дыхание). – И с драконами, досточтимые. Они называют себя Эсалтарре. Я могу поклясться, что это – самые поразительные, мудрые и прекрасные существа во всём Обетованном… И я… – (Шун-Ди ненадолго примолк. У него не хватало ни слов, ни сил, чтобы говорить сейчас о драконах). – Их касается самое важное из того, что нам удалось привезти…

– Мы видели это «самое важное». – (Пожилой Советник, который до сих пор молчал, скорчил насмешливую гримасу). – И, признаться, ожидали большего, Шун-Ди-Го. Мы ожидали живых драконов – равно как и прочих. Воинов или, по крайней мере, послов. Ты разочаровал нас, Шун-Ди-Го. Ты разочаровал Прародителя.

Шун-Ди вспыхнул. Ар-Эйх заволновался. Его брови, выщипанные в нитку и тоже подведённые чёрной краской, укоризненно приподнялись.

– Не знаю, стоит ли проявлять такую суровость, о Лерха-Эйх, – мягко сказал он. – Шун-Ди-Го, бесспорно, с честью справился с задачей – вплоть до той глубины, что была доступна ему. Он достиг западных берегов, провёл переговоры с представителями почти всех их… гм… народов, а также изучил их склонности и нравы. Благодаря ему мы получили карту того материка – разумеется, не полную, но…

– Не полную и не первую, – заметил Лерха-Эйх. В какой-то отчаянный миг Шун-Ди отважился поднять на него глаза – и тут же опустил их: Советник смотрел на него с неприкрытым презрением. – Вот уже почти двадцать лет – с тех пор, как наши мореплаватели стали наконец добираться до западных земель, – мы составляем их карты… Минши сейчас – единственная страна в Обетованном, которая располагает более-менее точными картами запада. И единственная страна, наладившая с ним устойчивый торговый обмен. Так что уважаемый Шун-Ди-Го не совершил ничего выдающегося и нового в этом смысле… Да простит он меня за старческую прямоту. Все мы стремимся лишь к свету справедливости.

– Воистину, – нестройным хором отозвались трое Советников. Шун-Ди хотелось провалиться сквозь мозаичный пол. Он прокашлялся.

– В таком случае, досточтимые Советники, я признаю свой провал, – сказал он – спокойно, насколько мог. – Я приложил недостаточно сил или просто недопонял волю Светлейшего Совета. Союз с существами запада – военный или какой-либо ещё – не был заключён. Но я нижайше прошу учесть…

– Не кори себя понапрасну, Шун-Ди-Го, – величественно кивнул Ар-Эйх. Шун-Ди стиснул зубы от досады: и зачем этот якобы добрый человек в сине-золотом шёлке то и дело его перебивает? – Совет уверен, что и ты, и твои спутники сделали в этом плавании всё возможное.

– О, без всяких сомнений, – едко протянул Лерха-Эйх. – Жаль только, что деньги Совета были потрачены зря.

– …Всё возможное, – сладким голосом повторил Ар-Эйх. Советник в браслетах под каждое слово кивал и ослепительно улыбался. – Совет благодарен тебе за твой громадный труд и за опасности, которым ты подвергал свою жизнь. Мы помним, что по-прежнему не все путешественники возвращаются после того, как переплывут океан… Помним, как смертоносно пламя драконов, как искусно сражаются кентавры и как обманчива весёлость плутов-боуги. Магия и секреты западного материка пока неподвластны нам и малознакомы; мы полагаем, что сейчас ты испытываешь чувства человека, который вернулся из другого мира. – (Советник улыбнулся. Шун-Ди стоял неподвижно, стараясь не польститься на мёд его речей, но невольно заметил, что сравнение весьма точное). – Несмотря на всё это, ты храбро отплыл туда и провёл в странствиях почти две весны – честь и хвала тебе за это, Шун-Ди-Го. Но на этом Светлейший Совет прощается с тобой, ибо главной цели ты всё-таки не добился. Такое решение не кажется тебе несправедливым, ведь так?

– Не кажется, – помедлив, признал Шун-Ди. – Но если бы вы согласились рассмотреть и…

– Приём окончен, – ласково произнёс советник с браслетами. Ар-Эйх кивнул, виновато улыбаясь. Шун-Ди услышал, как стражники вступили в зал за его спиной, и понял, что его выставляют.

***

Вечером Шун-Ди по приглашению пришёл к Ниль-Шайху – приятелю-купцу. Он не очень-то рвался в его дом, но понятия не имел, куда ещё пойти. Он полулежал на подушках и держал чашу, от которой поднимался хмельной аромат. Тщетно раздумывал над тем, как жить дальше.

В чаше была хьяна – дорогой миншийский напиток, рецепт которого веками держался в секрете от других королевств Обетованного. За эти безумные полтора года Шун-Ди соскучился по хьяне. Она была немного крепче вина или эля, но сохраняла рассудок ясным и при этом дарила приятное расслабление. Как раз то, что ему сейчас нужно.

Расслабление, однако, упрямилось и никак не наступало.

Ниль-Шайх жил роскошно – даже слишком роскошно, на взгляд Шун-Ди; так разбрасывать деньги подобает вельможе, а не деловому человеку. На первом этаже своего жилища он обустроил искусственный пруд; вода подводилась туда из источника по сложному сплетению труб, заметные отростки которых были увиты плющом и выкрашены золотой краской. Зал с прудом был погружён в полумрак и освещался лишь несколькими зеленоватыми лампами. Бортик украшали отшлифованные камни – видимо, ради того, чтобы подкрепить у гостей иллюзию настоящего водоёма. Под прозрачной, будто хрусталь, водой скользили красно-оранжевые и серебристые карпы; Шун-Ди отрешённо задумался о том, сколько Ниль-Шайх платит слугам за их кормление и чистку пруда. Как же важно некоторым людям не быть, а казаться важными персонами…

Будь он сам из таких, всё стало бы проще. Шун-Ди ведь оказан почёт. Светлейший Совет даже поблагодарил его. На что жаловаться? Да и вообще – он в целости и сохранности вернулся из путешествия на запад, через весь океан… Раньше он сам почитал героями тех, кто совершил такое. А теперь чувствовал себя просто бесконечно усталым, слегка отупевшим от разочарования – как вот эти карпы.

– О чём задумался, друг? – (Ниль-Шайх бросил в него одной из бесчисленных подушек. Шун-Ди лениво поймал её и положил рядом с собой). – Любуешься моими рыбками? По-моему, для тебя они должны быть не в диковинку. На западном материке ты, должно быть, всякого навидался.

– Навидался, – эхом повторил Шун-Ди. Десятки, сотни образов, уже немного потускневших от времени, промелькнули в его мыслях. Волшебный месяц, проведённый в лесной деревушке боуги, рыжих остроухих существ, о которых Шун-Ди прежде ничего не знал; их пляски под луной, зачарованные травы и цветы в каждом домике, вездесущий молочный запах свежего масла… Беседы с кентаврами, их наблюдения за звёздами, их не по-человечески и не по-лошадиному подвижные жеребята; серьёзный вороной кентавр по имени Гетей-Гонт, взявшийся терпеливо обучать Шун-Ди своему языку. Гортанный смех и холодные руки русалок, и нежно-лиловая ракушка, подаренная на память одной из них. Округлые зелёные холмы, леса, которым не найти края, красноватые сосны с верхушками, терявшимися в облаках, закаты и стаи птиц над маленькими озёрами, пение цикад и заросли кипарисов… И, конечно, драконы. О да, драконы.

Ниль-Шайх, как и все знакомые на Рюе, требовал от Шун-Ди подробного рассказа – отчёта, точно перед Советом. Но он не знал, как уложить в слова всё, что пережил. Знал только, что вернулся другим человеком, что прежним не будет уже никогда. Пускай Советники не оценили его путешествие, пускай путевые записи пропали напрасно. Вернувшись с запада, Шун-Ди обрёл – и утратил – столько всего, чему не подобрать имени.

А желтозубый человек напротив угощает его хьяной, крабами и приторными кокосовыми шариками, ожидая обычных баек, словно от моряка. Шун-Ди, бывало, снабжал его байками о поездках в Кезорре и Ти’арг; он сделал бы это и сейчас, не испытывая никаких затруднений. Но западный материк… Это западный материк. Особая, сокровенная часть Обетованного. Шун-Ди ничего не понимал в магии (и никогда к этому не стремился), но был несказанно рад тому, что неведомое волшебство уберегло эти земли от людей.

Правда, с Ниль-Шайхом лучше не делиться такими соображениями. Он не поймёт.

Это не делает его плохим человеком, – поспешно добавил Шун-Ди про себя, надламывая кокосовый шарик. Конечно, нет. Он вкушает еду Ниль-Шайха, проводя вечер в его доме; Ниль-Шайх сам позвал его, едва узнав о возвращении, и установил между ними эти священные для любого миншийца узы – гостя и хозяина. Наверное, он ждал его. Наверное, он считает его другом.

Даже теперь, когда со времён жизни с матерью, в рабстве и унижениях у хозяина, прошло много лет, Шун-Ди всё ещё сложно было поверить, что хоть кто-то может относиться к нему по-настоящему хорошо.

Воспоминание о хозяине заставило его по привычке коснуться клейма с павлиньим пером – позорной отметины на лбу, которую не смоет и десяток Восстаний… Его жест не укрылся от Ниль-Шайха.

– Не переживай, Шун-Ди. – (Он вздохнул и ногой пододвинул к гостю бутылку хьяны; мальчик-слуга, замерший у входа в зал, кинулся её открывать). – Не язви своё сердце понапрасну: жизнь и без того коротка и полна невзгод… А ты так юн.

– А ты всё так же речист. – (Шун-Ди невольно улыбнулся и кивком поблагодарил мальчика. Тот поклонился, отведя глаза в сторону – как положено рабу; это неприятно взволновало Шун-Ди). – Спасибо, достаточно… Я вполне спокоен, Ниль. Спокоен и готов вернуться к работе. Представляю, в каком запустении сейчас мои дела и как напортачили помощники.

– О, моя часть в полном порядке. Я тщательно следил за всем, что ты поручил мне, поэтому можешь даже не проверять… Но, Шун-Ди, я вижу иное, – Ниль-Шайх скорбно покачал кудрявой головой. – Я вижу, что ты тоскуешь. Ты думаешь, что Совет недооценил тебя.

– Может, и так, – признал Шун-Ди, глядя в светло-золотистый омут хьяны. Он чувствовал, что ему уже хватит, и боролся с желанием сделать ещё глоток. – Как бы там ни было, я скоро избавлюсь от этих крамольных мыслей. Займусь настойками и мазями, как раньше… Это единственное, что у меня хорошо получается.

– Неправда. – (Ниль-Шайх с одобрением ухмыльнулся, когда Шун-Ди всё-таки приложился к чаше). – Светлейший Совет – да хранит его Прародитель – выбрал тебя не случайно. Я убеждён в этом. Они разглядели в тебе…

– Опытного торговца, – пожав плечами, перебил Шун-Ди. – И того, кто неплохо знаком с морем. Вот и всё.

И того, кто после без упрёков снесёт хозяйский пинок. Они угадали.

– Маловероятно, друг мой. Таких очень много.

– Ну, возможно, они решили, что я иногда недурно нахожу общий язык с незнакомцами, – Шун-Ди натянуто улыбнулся, пытаясь скрыть горечь в голосе. – Что, увы, оказалось заблуждением… И ещё, пожалуй, им нужен был кто-то здоровый и нестарый, чтобы выдержать длинное путешествие целиком. На этом – уж точно всё, Ниль.

Ниль-Шайх с мягким упрёком покачал головой и потянулся к блюду с засахаренными фруктами.

– Ты говоришь об этом так, будто тебе не оказали чести, Шун-Ди. А честь была, и огромная. Я не допускаю в себе зависти, но был бы счастлив разделить твою участь… Любой был бы счастлив.

Шун-Ди помолчал, глядя, как бледный свет фонариков разбегается по воде пруда. Его тяготило направление, которое приняла беседа.

– Знаешь, чем кончилась наша первая встреча с кентаврами? Один из магов в группе – Аль-Шайх-Йин, почтенный старец – получил рану от отравленной стрелы. Он, по неведению, грубовато обошёлся с ними… А однажды оборотень-журавль чуть не выклевал мне глаза: ему показалось, что я нескромно посмотрел на его сестру в человеческом облике. Ты всё ещё восхищён моей участью?

Ниль-Шайх фыркнул от смеха, а потом не выдержал и расхохотался, запрокинув голову. Карпы в пруду испуганно заметались.

– Знаю я этого старикашку – хотел бы посмотреть на его лицо в то мгновение… И что, прямо-таки чуть не выклевал? Шун-Ди, но ведь это великолепное приключение! Я бы правую руку отдал за то, чтобы познакомиться с оборотнем-журавлём!

– О да, и оба глаза за то, чтобы взглянуть на его сестру… – (Шун-Ди хмыкнул. История, на самом деле, и вправду забавная. Он был рад, что нашёл, чем отвлечь Ниль-Шайха от бесплодных утешений). – Но я всем доволен. Я не лукавлю.

– И всё же Советники явно хотели от тебя чего-то ещё… – вполголоса процедил Ниль-Шайх, поглаживая подбородок. Шун-Ди спокойно встретил его взгляд. – Ты так и не расскажешь, какова была цель путешествия? В чём именно заключалось их задание? – Шун-Ди молча улыбнулся. – Ох, понимаю… Разумеется. Государственная тайна. Ты верен своему слову, друг мой, и это достойно высоких похвал.

– Благодарю.

Шун-Ди откинулся спиной на гору подушек, отставив подальше чашу с хьяной. Выйдет неловко, если он позволит Ниль-Шайху себя напоить и в итоге выложит все подробности.

– Кстати, тебе идёт бородка, – с усмешкой сказал купец. – Не ожидал, что ты отпустишь её. Почувствовал себя мужчиной?

Шун-Ди притворился, что не заметил обидного намёка, и пожал плечами.

– Просто решил оставить. Нам часто приходилось идти днями напролёт и спать на голой земле. Вчера я впервые за полтора года помылся не в реке. А ещё на некоторых землях там половину года ежедневно идут дожди, а другая половина засушлива… Не очень удобно было бриться, знаешь ли.

Ниль-Шайх с уважением закивал.

– Понятно-понятно… А правда, что там растут лотосы, которые светятся в темноте? – с мальчишеской жадностью спросил он. – Знакомый с острова Гюлея рассказывал мне, но я не поверил.

Шун-Ди улыбнулся.

– Растут. И не только лотосы… Я привёз парочку образцов, могу показать чуть позже.

– Эх… – на этот раз Ниль-Шайх не скрывал зависть. Его пухлые пальцы так и бегали по ободку чаши. – Вот бы продавать их в нашей части Обетованного… На этом можно сделать невероятную прибыль, видит Прародитель!

– И сделаем: семена я тоже привёз. Ты же не допустил, что красота цветов лишила меня разума?

Ниль-Шайх подполз поближе, разбрасывая подушки, и в новом приступе хохота похлопал его по плечу. Мальчики-слуги у входа по-прежнему стояли навытяжку, с невозмутимыми лицами, но Шун-Ди видел, что им непросто сдерживать смех. Нечасто, должно быть, их господин настолько хмелеет.

Ниль-Шайх задумчиво пощупал редкую бородку Шун-Ди и прошептал, обдавая его пряным запахом хьяны:

– И всё-таки… Ну… Как там с этим?

Шун-Ди вздохнул. Его приятель, действительно, совершенно не изменился. Даже странно, если учесть, сколько изменений пережил он сам… Удивительно, как Ниль-Шайх сдержался и не позвал сегодня размалёванных девиц из весёлого дома – бывших рабынь, – чтобы потешить гостя. Наверное, он должен быть ему благодарен.

– Там нет людей, Ниль. Вообще. И… Даже Отражений нет. Никого, подобного нам. Как ты думаешь, меня могла интересовать эта сторона?..

– И что, даже… – Ниль-Шайх подмигнул. – Даже по твоей части?

Шун-Ди осторожно отстранился от его руки. Пришлось напомнить себе, что купец пьян, а значит, оскорбляться нет смысла. Возможно.

– Ох, прости меня, друг… Я забылся. Прародитель отпустит мою вину. – (Ниль-Шайх смущённо коснулся жемчужных чёток на поясе. Шун-Ди помнил, что он любит перебирать их с сосредоточенным видом; но ни одной молитвы он, кажется, от Ниля не слышал). – И всё-таки мне любопытно… Почему там нет людей? Почему столько лет та часть Обетованного была нам недоступна?

– По-моему, это тайна для всех, не только для нас. Жители запада говорят, что наши предки жили там много веков назад, но потом уплыли на восток… Эти земли они и называли Обетованным, ибо почему-то сильно желали попасть сюда. Кто-то из других отправился за ними следом. Несколько веков – в первые века королевств – они жили здесь вместе с нами… Отсюда – наши легенды и древние песни. По крайней мере, так я понял.

– А что потом?

– Потом наши предки вытеснили других, – Шун-Ди проговорил это без сожаления, хотя чувствовал совсем иначе. – Они или вымерли, или вернулись на запад, к своим сородичам. Или остались.

– Как Отражения и гномы, – кивнул Ниль-Шайх. Его взгляд чуть прояснился. – Но что закрывало…

– Магия. Это всё, что мне удалось узнать. Чья-то могущественная магия, граница, проведённая в древности, не давала нашим мореходам переплыть океан и достичь западного материка, – Шун-Ди вздохнул. – А потом чары исчезли – около двадцати лет назад, как говорят местные… Это всё, Ниль-Шайх. Клянусь солнцем, что больше мне ничего неизвестно.

Ниль-Шайх помолчал, медленно перебирая чётки. Он всё ещё сидел чересчур близко к Шун-Ди, и тот раздумывал, как бы отодвинуться, не проявив грубость.

– Знаешь, друг… У меня недавно остановился один менестрель. Пришёл дней за шесть до твоего приезда. О, я не слышал такого богатого голоса и не встречал столь беглых пальцев на лире с тех пор, как привёл в дом вторую жену (да пожрёт её бездна; веришь ли – всё подумываю о третьей)… Но дело не в этом. Этот менестрель утверждает, что тоже бывал на западном материке. Когда я упомянул о тебе, он сказал, что там ваши пути пересекались. Это правда?

Шун-Ди, мягко говоря, удивился.

– Вот уж менестрелей я там точно не встречал… Запомнил бы. Он из Кезорре?

– Не знаю. Судя по виду и выговору – скорее из Феорна или Дорелии… А может, и из Ти’арга. Подозреваю, что он вообще всё Обетованное обшагал. Как многие менестрели, – Ниль-Шайх насмешливо сморщил нос. – Позвать его? Он так просил о встрече с тобой. И к тому же сейчас явно щебечет с моими жёнами, что отнюдь не приводит меня в восторг.

– Зови, – равнодушно согласился Шун-Ди. Он любил музыку, хоть и не разбирался в ней, – как и в магии. Приход менестреля, возможно, скрасит этот сумбурный день. Шун-Ди всегда привлекали эти странные, бездомные люди, посвятившие себя творчеству и часто обречённые на нищету. После Восстания менестрели охотнее стали появляться в Минши: раньше их, таких свободных, наверняка отталкивало рабство. – А как его имя?

Ниль-Шайх развёл руками и щелчком пальцев подозвал мальчика-слугу.

– Не знаю. Он скрывает своё имя: как многие из них, называет только глупое прозвище. Лис.

Внутри у Шун-Ди что-то оборвалось. Он не сразу сообразил, что надо бы дышать.

Не может такого быть. Просто не может.

– Лис?

– Да… Пригласи господина менестреля, Рах-Ту. Увидишь, какой он чудак, – Ниль-Шайх опять расплылся в улыбке – казалось, щёки у него никогда не устают. – Тебе ведь такие нравятся. По крайней мере, нравились раньше.

Шун-Ди взял одну из набитых пухом подушек и стал вертеть её в руках, не зная, что ответить. Он старался ровно дышать, но ничего не получалось.

Невозможно, немыслимо, что Лис здесь. Что его друг-враг с запада тоже пересёк океан, и теперь очутился в Минши, и ждал его.

Зачем он сделал это? Шун-Ди покинул племя Лиса несколько лун назад, и с тех пор они не встречались. Он думал, что этого не случится уже никогда, и как-то свыкся с этой мыслью. Значит, так было угодно судьбе и Прародителю…

Несмотря на то, что Лис так долго был с ним рядом – или, говоря честнее, он был рядом с Лисом. И на то, что именно Лис помог ему добыть у драконов-Эсалтарре ту самую Вещь. То, что должно было стать (но не стало) главным доводом в его пользу в глазах Совета. Вещь действительно была великой тайной и великим сокровищем, но Советники не поняли этого и не оценили её.

Они вообще ничего не поняли.

Сердце наконец-то прекратило колотиться, словно у мальчишки-раба, и билось ровно, но Шун-Ди всё равно чувствовал каждый его удар об рёбра. Ниль-Шайх болтал о чём-то новом – и, кажется, он даже что-то отвечал. Минуты тянулись, подобно часам, и Шун-Ди мерещилось, что прошла целая вечность к тому моменту, когда Лис наконец спустился.

Шун-Ди не выдержал и поднялся ему навстречу. Ниль-Шайх удивлённо приподнял брови: любой менестрель, каким бы талантливым он ни был, по статусу гораздо ниже купца… Шун-Ди не собирался ничего объяснять.

– Лис.

– Досточтимый Шун-Ди, – промурлыкал Лис, согнувшись в издевательском поклоне. Он был тонким и гибким, как кошка, и по-прежнему бронзовым от загара. Видеть на нём драпировку заурядной миншийской одежды было крайне непривычно – как и копну рыжевато-золотистых волос, бережно собранную в хвост… Шун-Ди сглотнул слюну, пересилил себя и посмотрел в глаза – янтарно-жёлтые, звериные, с вертикальными щелями-зрачками.

Ниль-Шайх, конечно, не отличается сообразительностью – но неужели даже эти глаза не насторожили его?

– Присаживайся, менестрель. – (Ниль-Шайх небрежно бросил Лису подушку – и не заметил презрительного взгляда, который получил в ответ. Шун-Ди этот взгляд всегда пробирал до костей. Он всё ещё не верил в то, что происходит. Может, хьяна и усталость швырнули его в яркий сон?). – Так вы правда знакомы?

– О да, нам доводилось встречаться, – Лис гортанно протянул это раньше, чем Шун-Ди успел отреагировать. Потом бесшумно сел, скрестив ноги, и водрузил на колено лёгкую лиру кезоррианского образца. Пробежался по струнам пальцами, и Шун-Ди замер от гармоничной вязи звуков, разнёсшейся над прудом… Он смотрел на Лиса, хотя понимал, что это уже до неприличия долго и нужно отвести глаза. Почему в западных землях он ни разу не упомянул, что умеет играть на лире? Или это всего лишь одна из его многочисленных ролей?

– Я… Не ожидал тебя здесь увидеть, – выдавил он. – Значит, ты бывал в наших краях раньше?

Уголки губ Лиса задрожали от улыбки, и он показал глазами на Ниль-Шайха. Шун-Ди сообразил, что неверно задал вопрос. Ниль-Шайх (как и все здесь, видимо) считает Лиса менестрелем из северных королевств.

Менестрелем. О Прародитель, какой же он, Шун-Ди, непоправимый глупец…

– Разумеется, бывал, – Лис ответил ему на гладком миншийском, а затем повторил фразу на кезоррианском и ти’аргском. – Или досточтимый Шун-Ди думал, что я провёл на западе всю жизнь?

Шун-Ди будто придавило этим знанием. Выходит, его догадки не были безосновательными. Когда он познакомился с Лисом в его племени, тот уже побывал здесь, на востоке, уже изведал иные уголки Обетованного… Это многое объясняло.

А ещё неожиданно больно ранило. Сколько ещё всего скрывал от него Лис – вопреки тому, до каких пределов сам Шун-Ди ему открылся?

Ниль-Шайх пытливо переводил взгляд с одного из них на другого, поэтому Лис невозмутимо занялся лирой, подбирая мелодию. Его длинные пальцы очень бережно касались струн – легко и быстро, как он всегда двигался. Нечеловечески легко и быстро.

Шун-Ди вздохнул и решился.

– Ты никогда не говорил мне, – тихо произнёс он на родном языке Лиса. Тот на секунду вскинул на него глаза; обожгло расплавленным золотом, но выражения не прочесть.

– А ты никогда не спрашивал… Что мне сыграть, о Ниль-Шайх? – (Вновь перейдя на миншийское наречие, Лис с насмешливым уважением повернулся к хозяину). – Что-нибудь из песен о Великой войне, может быть? Или о Восстании? Мой голос робеет в присутствии столь славных мужей, как ты и твой друг.

Глаза Ниль-Шайха заблестели от этой лести. Он всегда был на неё падок – даже на не столь тонкую.

– Лучше что-нибудь лёгкое и весёлое: сегодня не время для мрака. Шун-Ди нужно поднять настроение.

Лис склонил золотистую голову.

– Как скажешь, господин мой.

Он немного подумал и начал игривую мелодию, не знакомую Шун-Ди. Пока он не помогал себе голосом, но, наверное, готовился запеть. Его явно увлекли струнные переливы, резкие скачки из высокого в низкое – захватывающе, точно горная река; но Шун-Ди не мог справиться с собой и в том, что играл Лис, искал какое-то послание. Лис сидел так близко – почти как в бесконечном лесу за океаном… Только костра и его соплеменников не хватает. И простой дудочки из тутового дерева – вместо лиры. Невероятно.

– Когда мы сможем встретиться? – спросил он, во второй раз переходя на язык Лиса. Ниль-Шайх недовольно нахмурился от чужих звуков. Шун-Ди знал, что обходиться там с хозяином дома – верх невоспитанности, и… Виновато позволил себе об этом забыть. – Я хочу поговорить. Наедине.

Лис соорудил сложный аккорд и слегка улыбнулся. Блеснули хищные белые зубы – и на секунду Шун-Ди отчаянно пожелал, чтобы Ниль-Шайха здесь не было, а над ними в самом деле шумел лес.

– Через две ночи, полнолуние. Твой сад, – обронил он. Шун-Ди кивнул с облегчением и тревогой одновременно: значит, Лису уже известно, где его дом? Конечно, Рюй – маленький остров, и это нетрудно узнать, но… Всё-таки Лис искал его? Он здесь не просто так, из своей вечной тяги к странствиям? Лис помолчал и вдруг добавил: – Нам надо обсудить Вещь.

У Шун-Ди опять пересохло в горле. Лис ещё не знает, что он отдал с таким трудом добытую Вещь Светлейшему Совету… И будет очень зол, когда узнает.

– Вещь? – переспросил Шун-Ди. Ему надо было убедиться, что они говорят об одном и том же.

Жёлтые глаза Лиса блеснули, а зрачки хищно расширились. Он чуть подался вперёд – и на мгновение похолодевшему Шун-Ди показалось, что он сейчас прямо при Ниль-Шайхе и слугах примет другой облик… Тот, в котором ему обычно было удобнее.

Тот, который так ему шёл.

Но Лис разумно не стал этого делать.

– Вещь, которую ты привёз от нас, – негромко уточнил он. – Драконье яйцо.

ГЛАВА IV

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Рориглан

– Посмотри-ка… Разве он не чудо?

Тётя Алисия говорила шёпотом, чтобы не разбудить ребёнка. Вместе с ней Уна склонилась над колыбелью и улыбнулась, увидев мирно сопящего малыша. Он казался самым безмятежным существом в мире – со своими сжатыми кулачками и приоткрытым беззубым ртом.

– Точно, – сказала Уна и осторожно сняла руку с резного конька на колыбели. Всю поверхность из отполированного ясеня украшала резьба: в браке тётя не утратила страсти ко всему красивому и чуть странному. – И такой крошечный. По-моему, Горди был больше.

По какому-то негласному соглашению, все в семье звали старшего сына тёти Горди, а не Горо; особенно на этом настаивала мама. При этом она не озвучивала своих мыслей, но на лице у неё было написано: «Не приведите боги, чтобы невинное дитя постигла судьба пьяницы, хама и неудачника».

Тётя вздохнула и опустила полупрозрачный полог. В последнее время она располнела, а по числу морщинок почти догнала отца – но глаза по-прежнему сверкали юной синевой, и чёрные кудри остались чёрными. Рядом с ней Уне было спокойно и безопасно, будто зимним вечером у очага – даже если стоит тёплое лето.

Они приехали в Рориглан вчера вечером; дядя Колмар лично вышел на мост через ров, чтобы их встретить. Росинка под Уной совсем утомилась и к тому же прихрамывала: подъездная дорога к замку шла через густой ельник, была слишком узкой и ухабистой для избалованной лошади. Уна поглаживала её по гриве, утешая, пока дядя Горо обкладывал мужа сестры дружелюбными ругательствами: мол, когда уже займёшься своими дорогами, толстощёкий папаша-лорд?..

Рориглан был раза в два меньше Кинбралана и во много раз уютнее. Уне отвели её постоянную гостевую спальню – с бархатной обивкой на стенах и окном, выходящим на поле и деревушку, жавшуюся к крепостной стене. Судя по тому, что несколько домов были сложены из побелённых камней, а прикрывали их черепичные крыши, крестьянам дяди Колмара жилось отнюдь не плохо. Или, может, дела пошли на лад с заботливой руки тёти Алисии? Она всегда знала, как обойтись с простым людом.

В отличие от матери. И – тем более – от самой Уны…

Уне нравилось, что вокруг так тепло и тихо, что слуги сияют от счастья не меньше дяди Колмара, а на знамёнах замка вышита толстая рыжая белка – герб лордов Рордери. Тётя Алисия не признавала кормилиц, поэтому ей приходилось целыми днями пропадать в детской (где Уна пропала заодно с нею), а ещё недосыпать по ночам. Она радовалась этому, как безумная. Ей ежеминутно казалось, что малыш снова голоден или что ему срочно надо сменить пелёнки – так что служанкам можно было посочувствовать. Мальчик, однако, выглядел спокойным, тянул молоко за троих и редко плакал.

Надолго и громко расплакался он единственный раз – когда Уна взяла его на руки.

Никто не догадался, почему это так заметно расстроило её. Тётя поспешила забрать свою драгоценность и свести всё в шутку, а мама… Мама посмотрела как-то странно. Уна предпочла не предполагать, о чём она подумала в тот момент. Что дочь станет плохой матерью – или что она всё чаще отпугивает детей и животных?..

К подаркам, которыми детская уже и так была завалена, прибавились погремушка с медными колокольчиками (от дяди Горо) и оберег – статуэтка длинноволосой богини Льер (от матери). Погремушка, разумеется, имела больший успех.

Сегодня Уна вернулась в детскую сразу после завтрака – пока мама отправилась проведать четырёхлетнего Горди, на время обделённого родительским вниманием. Как-то нечаянно (или не совсем?..) вышло, что Уна осталась с тётей наедине. И тихо мучилась, размышляя, подходящее ли сейчас время и место, чтобы начать тягостный разговор.

– Альен Рордери, – с любовью выдохнула тётя, поудобнее устраиваясь в кресле возле колыбели. – По-моему, потрясающе звучит.

Уна прикусила губу. Ей чудилось, что кто-то подталкивает в спину между лопаток, скребёт острыми коготками: ну, давай же, сейчас!..

– Да… Красивое имя. – (Тётя смотрела на неё – молча и внимательно. Шаль из тонкой шерсти, наброшенная поверх светлого домашнего платья, делала её похожей на большую приветливую кошку). – Мама удивилась, когда узнала о нём. И отец тоже.

– Не сомневаюсь, – тётя грустно улыбнулась. Уна сжалась, ожидая продолжения, но она ничего не добавила.

Хочет, чтобы она сказала сама?

– Мама… Мне показалось, что это её разозлило.

– О да. И снова ничего удивительного.

– Он ей тоже не нравился, да? – (Уна опустилась на пятки, утопая в мягком ковре. И смотрела на тётю снизу вверх, убеждая себя, что ей совершенно не страшно). – Как и дедушке?.. Каким он был? Я хочу знать.

– Был? – тётя скрестила руки на груди. – Кто сказал тебе, что он мёртв? Лично я не хочу в это верить. Ни за что не поверю, пока не получу доказательств.

– Не отвечай вопросом на вопрос! – взмолилась Уна. От того, что она говорила шёпотом, мольба звучала довольно смешно; ну и пусть. Лучше быть смешной, чем с серьёзным видом барахтаться во вранье. – Пожалуйста. Я хочу знать правду.

Теперь в глазах тёти проступило сочувствие. И ещё – проницательность, которая всегда немного пугала Уну. Почти магическая проницательность. Тёте Алисии не нужен был Дар, чтобы догадаться о чём угодно.

– Ты говорила о нём с Даретом, да? – (Уна кивнула). – Недавно?

– Перед отъездом.

– Понятно. – (Тётя рассеянно потянула себя за локон, выбившийся из тугого пучка на затылке; тот змейкой скользнул ей на плечо). – И брат послал тебя ко мне. Не очень-то великодушно, – она хмыкнула, – но, наверное, правильно… Знаешь, Уна, мне столько лет приказывали молчать об этом, что сейчас непривычно открывать рот. Мне словно язык вырезали. Тебе знакомо это чувство, ведь так?..

Уне сдавило горло. Она провела рукой по голубой ткани платья. В вышине над замком резво перекрикивались стрижи. Слишком нормальный и светлый день, чтобы ворошить столько темноты сразу.

– Так расскажи мне. Нас никто не слышит… кроме Альена. – (Прозвучало двусмысленно; Уна встряхнула головой, чтобы прогнать наваждение. Всякий раз, когда она произносила это имя, её охватывал нездешний холодок). – По-моему, я должна знать – а если он жив, и подавно. Всё-таки он мой дядя. Отец только сбил меня с толку своими недомолвками.

– Нет, давай-ка сначала ты, – со смешком предложила тётя – так, будто Уна снова была ребёнком и они играли в замысловатую игру. Иногда Уне казалось, что ни одна из игр на самом деле не осталась в прошлом. – Прежде чем просить откровенности у других, изволь сама быть честной, Уна. Так тебе знакомо это чувство или нет?

Уна опустила глаза. Ну, вот и всё.

– Савия. Она рассказала тебе?

– Не она, а Эвиарт. Он пришёл ко мне из крыла для слуг вчера, после ужина. – (Младенец причмокнул губами во сне, и тётя с новой блаженной улыбкой наклонилась к колыбели). – И рассказал. Не знаю уж, почему мне, а не Море или Горо… Возможно, потому что меня он меньше боится. – (Улыбка тёти из блаженной превратилась в лукавую). – Без оснований, надо сказать.

Уна не нашла в себе ни злости, ни обиды; разве что разочарование. В том, что Савия рано или поздно выдаст её ночные похождения матери, она почти не сомневалась; вопрос был один – кто раньше успеет. Но Эвиарт… Оруженосец дяди Горо; он знал её с детства и, кажется, неплохо к ней относился. Кажется. В ком ещё ей придётся обмануться?

В ком ещё – когда она войдёт в новую семью и станет полноправной леди-хозяйкой (о боги, если они есть, отодвиньте этот день ещё на чуть-чуть)?.. В ком ещё – когда она объявит о своём Даре?

В этом миншийские философы были правы – как и лорд Ровейн-Отцеубийца, несмотря на свою прогнившую душу. Куда лучше и надёжнее быть одному, никому не доверяясь полностью.

– Я не сделала ничего плохого, – прошептала Уна и поморщилась: как же жалко это выглядит. Будто она оправдывается, кается в проступке. – Он видел только зелёный огонёк над моей рукой. Ты не подумала, что ему могло померещиться?

Тётя одарила её непереводимым взглядом.

– Ага, значит, я ещё не совсем отупела… Это утешает. А то знала бы ты, как лекарь из Академии донимал меня напоминаниями о том, что я слишком стара для родов и что всё просто не может обойтись хорошо… Я не выношу насилия, но, честное слово, весь последний месяц мне хотелось стащить у Колмара его кинжал.

Уна недоумевающе моргнула. Она опять перестала что-либо понимать.

– То есть…

– То есть Эвиарт сказал мне… – тётя кашлянула и весьма правдоподобно изобразила его басок: – «Миледи, по-моему, у леди Уны беда со здоровьем. Она, бедняжка, так страдает бессонницей, что однажды всю ночь, до самого рассвета, просидела во дворе гостиницы. А родным ничего не говорит. Ну я и решил предупредить Вас, Вы ведь разбираетесь во всяких целебных травах»… Только и всего, Уна. Но я видела его лицо, а сейчас вижу твоё. И этого более чем достаточно.

Уне не хватало ни сил, ни сообразительности, чтобы ей ответить. Она поёрзала на ковре, мечтая, чтобы эти проклятые стрижи за окнами вопили потише… И чтобы она сама не была такой дурой.

Она выдала себя с поличным. Сдалась без боя, как крепости сдаются врагу. Недавно дядя Колмар сообщил, что в замок прилетел голубь с письмом из Академии – с тревожным оповещением для всех знатных родов Ти’арга. Войска короля Ингена взяли Циллен – столицу Феорна. Феорн считали захваченным уже несколько лет: Дорелии, можно сказать, оставались последние штрихи, ибо Циллен сопротивлялся с отчаянным упрямством. Город давно был осаждён и из последних сил оборонялся, пока армия красивого (по слухам) тирана-дорелийца поглощала слабенькое королевство, со смаком похрустывая костями пехотинцев и рыцарей. За этой осадой следило, наверное, всё Обетованное: от её исхода зависела судьба Дорелии – а значит, и её извечного врага, Альсунга. Теперь Дорелия, в войске которой было немало Отражений, волшебников-людей и даже (вновь – по слухам) парочка оборотней, полностью захватила Феорн и раскинулась едва ли не на половину обжитого материка. Она могла с новой силой угрожать северянам (а заодно – злосчастным ти’аргцам) и победоносно поглядывать на всех прочих потенциальных соперников.

Победоносно – в точности как тётя Алисия смотрела на поверженную Уну.

А потом вдруг, потянувшись вперёд, ласково сжала ей плечо.

– Неужели ты думала, что я не догадывалась? Я же не слепая, Уна. Я думала об этом много лет. Ждала, когда же тебе наконец надоест молчать – или когда ты просто уже не сможешь… Было слегка обидно, если честно. Уж со мной-то ты могла бы поделиться.

– Как ты узнала? – голос звучал, как чужой.

Тётя задумалась.

– Ну, ты с детства была… Не такой, как другие дети. Нет-нет, совсем не в плохом смысле! – (Тётя Алисия всё-таки не выдержала, соскользнула с кресла и обняла Уну; её кудри смешались с волосами племянницы – прямыми, как солома. Уна обледенело застыла в объятиях). – Ты была чудесной. Ты была… В чём-то – такой же, как он. Исключительной. – (Тётя отстранилась, услышав её нервный смешок). – Именно так, леди Уна, и не надо иронии… Во сколько лет?

Вопрос был чересчур деловитым – словно они говорили о возрасте лошади или щенка гончей. Уна растерялась. Обсуждать Дар… Это казалось чем-то недозволенным, неприличным – гораздо более неприличным, чем если бы тётя поинтересовалась, к примеру, влюблена ли она в своего жениха.

Хотя ей бы, пожалуй, и в голову бы не пришло спрашивать об этом. Тётя встречалась с Риартом Каннерти столько же раз, сколько Уна, – и должна была заметить, что ему хватает влюблённости в самого себя.

– В четырнадцать.

– Довольно поздно… Магия Альена пробудилась лет в десять-одиннадцать – ещё до того, как он уехал учиться в Академию. – (Глаза тёти мечтательно затуманились, а Уна поморщилась: магия пробудилась… Как не к месту сейчас эта вечная прямота – и как хорошо, что никого нет поблизости). – Я была тогда совсем крохой, но отлично всё помню. Он был сам не свой. Как и всегда, впрочем. – (Нежная и грустная улыбка – примерно так же, но пока без горечи, тётя улыбалась над Альеном-младшим). – Каким он был, ты спрашиваешь? Моя речь так бедна, чтобы описывать его, Уна. Я не знаю, с чего начать… Он мой брат, и я люблю его. Мне наплевать, что говорят другие. И тебе советую не обращать внимания на идиотские сплетни. Они всегда клубятся вокруг тех, кто хоть на шаг отступает от посредственности.

Уна медленно кивнула. Пока всё услышанное вполне отвечало тем представлениям, что уже у неё сложились.

– Он был могущественным волшебником?

– О да. Я ничего в этом не смыслю, как ты знаешь. Но он писал, что… – (Тут ребёнок открыл синие глаза – яркие, как васильки – и скорее запищал, чем заплакал. Тётя, невнятно воркуя, спустила платье с груди и достала сына из колыбели). – Писал, что Отражения в своей Долине удивлялись его способностям. Точнее, прямо так он никогда не писал – ему, знаешь, не нужно было хвастаться, чтобы другие уверились в его превосходстве… Я догадалась сама. Отражения уговорили отца отпустить Альена с ними – довольно быстро, однако, поскольку отношения у них уже тогда были отвратительными… Всё разладилось. Думаю, всё разладилось с самого начала – до того, как я появилась на свет. Альен был не таким первенцем, которого хотел отец. И мама, должно быть, тоже.

«Должно быть»… Тётя Алисия не знала бабушку. Как-то раз дядя Горо под большим секретом (и вслед за третьей кружкой эля) рассказал Уне, что та умерла вскоре после её рождения. Мать наверняка предпочла бы, чтобы Уна не знала даже этого, – будто в этой беде, в горе дедушки и в безвинной вине тёти было что-то постыдное.

– Он был умным?

– До невозможности. Но только не в житейских вещах. – (Младенец умилительно чмокал, не подозревая, что речь идёт о его злополучном тёзке. Локтем тётя Алисия придерживала его голову – так умело и спокойно… Уна почувствовала, что невидимый узел в её горле начинает распутываться. Может быть, зря она с таким напряжением ждёт катастрофы? Может быть, мама в конце концов примет её такой, какая она есть?). – По-моему, он знал всё на свете. А беседу вёл так, что… – тётя фыркнула. – В общем, девчонки из нашего круга визжали – то от восторга, то от обиды. Гельмина Каннерти – та, что потом вышла за альсунгского двура, – особенно усердствовала… Альен проходил мимо неё, как мимо мебели, и я уже боялась, что от отчаяния она покончит с собой.

– Отец сказал, что иногда он был безжалостным.

– Он мог быть очень жесток, – кивнула тётя. – Мог в упор не видеть, что делает кому-нибудь больно. Или видеть, но продолжать – просто из азарта. Твой дедушка был таким же. Думаю, поэтому они и не ладили.

Продолжать из азарта… Уне вспомнились хроники рода Тоури, мать, а потом – почему-то – Бри. Ей снова стало не по себе.

– Не смотри так, Уна. Альен вовсе не злодей. Он был способен на сильные чувства. – (Тётя прекратила баюкать младенца и уложила его, вновь задремавшего, обратно). – Возможно, на слишком сильные по человеческим меркам… Отец порой называл его подменышем. Говорил, что у него не мог родиться такой сумасшедший сын. Что его принесли Отражения или болотные духи…

– Или боуги, – отчего-то у Уны защемило сердце. – Как в твоих сказках.

– Да. Хорошо, что ты их помнишь, – тётя улыбнулась. – Только это не мои, а древние сказки. Нам их рассказывала наша няня, Оври. Альен по-настоящему любил её. Правда, всегда думал, что его любовь приносит людям несчастья… – (Уна стиснула зубы. Это не просто напоминало её собственные мысли о себе – тётя будто развернула их и огласила, подобно посланию в свитке). – И, наверное, в чём-то был прав… Но это не заставило меня от него отказаться. И никогда не заставит.

Уна поднялась с ковра. Глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, и одёрнула платье. Мама настояла, чтобы сегодня она оделась в небесно-голубое – цвет богини Льер, цвет новой жизни. Сегодня и завтра всё здесь – в честь маленького Альена… Дядя Колмар пригласил менестрелей, и вечером они будут играть в большом зале. А на завтра (специально для дяди Горо и – немного – для самой Уны) запланирована охота на лису в ельнике Рориглана. Дядя Горо считает, что в это время года и ранней осенью лису травить лучше всего; и дядя Колмар, волей-неволей, вынужден с ним соглашаться. Иначе можно и обидеть вспыльчивого родственника.

Короче говоря, жизнь продолжается. Стрижи вьются и кричат над башнями – а Уна узнаёт наконец-то правду.

Она думала об Альене Тоури. Чем больше она о нём думала, тем больше в ней творилось что-то непостижимо важное. Это казалось важнее предстоящего брака, важнее победы Дорелии над Феорном; и даже (увы) важнее рождения кузена… Поймёт ли тётя, если Уна скажет ей об этом? Поймёт ли хоть кто-нибудь?

Вряд ли. Есть что-то безумное в том, чтобы ощущать такую связь с незнакомым человеком, с не самым близким родичем, запятнавшим свою репутацию кляксами тайн. Что-то дурное. Что-то от подменыша.

А с особенностью её магии, которой почему-то нравится не вовремя открывать истину о вещах и людях… Что привиделось бы Уне, если бы она в минуту пробуждения Дара коснулась Альена Тоури? Даже предположить трудно.

Впрочем, он наверняка сумел бы скрыть от неё всё что угодно. Ей нечего и мечтать о том, чтобы сравниться с волшебником такого мастерства – ни сейчас, ни когда-либо в будущем; ведь пока ей не даются и простенькие чары невидимости, да и призвать огонь получается лишь изредка – причём то крошечной искоркой после громадных усилий, то неуправляемым пожаром, как тогда, в конюшне… Нет, Уне нечего и мечтать о подобном. Если, конечно, тётя не преувеличивает, ослеплённая своей любовью и вечной верой в лучшее.

Теперь осталось самое сложное.

– Так ты думаешь, что он жив?

– Я почти уверена! – шёпотом воскликнула тётя. – Ты не представляешь, Уна, какая бездна сил была в брате!.. Он выдержал бы любые испытания. Будь его воля, он перевернул бы мир. Иногда мне кажется, – она грустно усмехнулась, – что он это и сделал… Когда мы встречались в последний раз, он был… Странным. Ещё более странным, чем обычно, я имею в виду. На нём будто тень лежала. – (Она нахмурилась, глядя на комод, где таились пелёнки, распашонки и чепчики). – Альен не посвятил меня в свои дела, но у него явно была какая-то цель. Он зашёл в Кинбралан по пути, чуть ли не случайно. Он направлялся куда-то ещё.

– Цель была связана с магией? – замирая, уточнила Уна. Но тётя лишь повела плечом.

– Откуда же мне знать? Это было так давно – в первый год Великой войны. И больше мы не встречались. Брат ушёл со скандалом: отец возненавидел его окончательно. Изгнал во второй раз, засыпал оскорблениями… Не позволил довести до конца несколько действий по защите замка, которой Альен озаботился. Это было чудовищно, – тётя поёжилась. – Просто кошмар. Благодари богов, что с тобой дедушка был добр.

Уна вспомнила дедушку – и усомнилась в такой однозначности… Но спросила о другом.

– И ты искала его?

– Естественно, искала. Чего только я не делала – всё, кроме того, что действительно было нужно, – тётя прерывисто вздохнула. – Я не осмелилась пойти против отцовской воли и уехать из Кинбралана, чтобы найти Альена. Не осмелилась, как и все мы. Никогда себе этого не прощу… Прошу тебя, Уна, всегда делай то, что считаешь необходимым. Всегда. Не давай себе поблажек.

Довольно пугающий совет, если разобраться… Уна решила, что в этом разберётся в другой раз. Ещё так много нужно выяснить.

– Отец сказал, ты писала его знакомым.

Новая улыбка тёти Алисии была усталой и бледной – совсем не такой, как утром. Уну кольнула вина. Похоже, воспоминания о прошлом – об этом прошлом – пьют силы из тёти, терзают её не меньше отца, как бы она ни бодрилась.

– Значит, Дарет и это заметил… Верно. Альен ведь тогда приходил к нам не один. С ним был агх по имени Бадвагур.

– Агх? – (Уна приподняла брови и машинально коснулась синего кулона на шее. Подарок дяди Горо она старалась не снимать – в основном потому, что именно благодаря ему её Дар разгорелся в полную силу). – Он водился с гномами?

– Ох, с кем он только не водился. Этот агх был резчиком по камню из-под Старых гор. Единственный агх, с которым я разговаривала! Он бы понравился тебе. – (Тётя заговорщицки покосилась на Уну). – Если, конечно, твоя матушка не заразила тебя окончательно трезвостью и здравомыслием. Я подмечаю симптомы, но… С ними же невероятно скучно жить.

– Так ты писала ему, этому Бадвагуру? – поторопила Уна, чтобы отвлечь тётю от рассуждений об её характере. К сожалению, с годами та всё сильнее прикипает к этой теме.

– Я писала в Гха’а, его родным… Знаешь, агхи ведь живут кланами. И я вспомнила, что Альен упоминал клан Эшинских копей. Я съездила в Академию и нашла там человека, знакомого с наречием агхов. Учёного, – тётя задумчиво покачала головой. – Я заплатила ему за перевод письма и за то, чтобы он поиграл в посла. Наняла горного проводника в Волчьей Пустоши и снарядила их обоих в поход в Старые горы… Пришлось выложить целое состояние. Я продала все свои украшения. И всё это – втайне от твоих дедушки и матушки. Было нелегко, как ты понимаешь.

– Очень храбрый поступок, – оценила Уна. И добавила про себя: храбрый и сумасбродный. Как раз во вкусе тёти Алисии. – Поход принёс плоды?

– Как сказать… Я вышла на невесту Бадвагура, Кетху. После того, как Великая война ненадолго притихла – после падения королевы Хелт – она кинулась искать своего жениха. Их след уходил в окрестности Хаэдрана, оттуда – в Минши, а дальше – неведомо куда… – (Уна заметила, что глаза тёти подозрительно блестят, и на всякий случай осмотрелась в поисках платка). – Кетха ответила мне, что Бадвагур мёртв.

– А… А он? – что-то мешало Уне так часто трепать это имя.

– А о нём она ничего не знала в точности. Но перенаправила меня к другому его приятелю, Ривэну из Дорелии. Насколько я поняла, он присоединился в странствиях к брату и Бадвагуру. По крайней мере, миншийцы их помнили вместе. – (Тётя моргнула и тихо засмеялась – солёная слеза попала ей на губу. Она шмыгнула носом). – Прости, Уна… Я точно старею: плачу на пустом месте… Больше мне ничего не удалось узнать. Мне так жаль.

– Но почему?

– Видишь ли, этот Ривэн оказался влиятельным человеком. Такой друг в случае Альена удивляет куда больше агха. Брат редко водился с аристократами, потому что считал их пустышками, а тут… Я знала, где найти Ривэна, но не знала, как добиться с ним встречи. – Тётя помолчала, смаргивая очередную порцию слёз). – Или знала. Или мне просто не хватило мужества. Я боялась узнать правду, Уна. Боялась – совсем не так, как ты сейчас. Когда-нибудь ты поймёшь, что и такое бывает.

У тёти Алисии – и не хватило мужества? Уна вконец растерялась.

– Да кто же такой этот Ривэн? Принц крови? Бастард короля Абиальда? Ой. – (Уна зажала себе рот рукой: иногда она забывала, что тётя по-прежнему считает её ребёнком… «Бастард» – грубовато для речи леди). – То есть – его незаконный сын?

– Ну, почти так, – всхлипнув, с деланой весёлостью сказала тётя Алисия. – Это нынешний лорд Заэру. Один из самых могущественных людей Дорелии и один из ближайших советников короля Ингена. Всего-навсего.

***

– Держи её! – загромыхал дядя Горо, когда псы с визгливым лаем взяли след лисы. Дядя Колмар гнал лошадь бок о бок с ним, время от времени смахивая пот со лба: за последние годы он явно отвык от таких развлечений. Многие слуги, кажется, разделяли его чувства; вообще, наверное, мало кто в Обетованном был таким же пылким охотником, как дядя Горо. Может быть, под настроение – тётя Алисия; но она осталась в замке с детьми.

Уна смотрела, как дядина свора вихрем серо-коричневых пятен перелетает через небольшую полянку. Полянка была окружена елями, которые в этой части угодий Рордери обладали тёмно-голубой, очень мягкой и красивой хвоей. Лай нарушил звенящую тишину этого места. Уна вздохнула и, потрепав по холке усталую Росинку, пустила её следом за мужчинами. Она любила езду и горячку погони, но не охоту как таковую.

– О боги… Кажется, я уже просто старуха! – оказавшись рядом, выдохнула мама. И в следующее мгновение ахнула, пригибаясь, когда еловая лапа чуть не мазнула её по лицу. Вчера примерно то же самое говорила тётя Алисия, но в её тоне не было этого мурчащего кокетства. Уна напряглась. – Мы плутаем тут почти с рассвета. Вот здесь точно уже проезжали. Скажи своему дядюшке, а то меня он не послушает.

Собаки лаяли оглушительно и в полном согласии, так что Уна надеялась, что на этот раз они не ошиблись. Не хотелось бы очерчивать четвёртый круг по ельнику за предприимчивой лисой.

Чуть погодя ельник перешёл в смешанный лесок на границе земель Рордери. Росинка перескочила через корни узловатого, замшелого вяза; Уна подпрыгнула в седле и рассмеялась. А потом оглянулась через плечо на мать.

Роскошные каштановые волосы матери растрепались, лёгкий плащ вился следом синими складками. Она приоткрыла губы в предвкушении; круглое лицо в полумраке чащи светилось изнутри, как у заигравшейся девочки. Уна давно не видела её такой.

Она совсем не была «старухой». Она была прекрасна.

Но почему эта внезапная, как гром в ясный день, красота всё чаще пугает Уну? Почему холодок отчуждения, который она порой замечала в глазах матери с детства, теперь стал её постоянным спутником?..

И как сказать ей то, что она уже сказала тёте Алисии?

Впереди раздался всплеск лая и утробный вой охотничьих рогов. Поймали! Уна погнала Росинку галопом; копыта взрывали комья земли.

Лису загнали у сухого поваленного дерева. Рыже-сероватая, с приоткрытой пастью, она жалась к растопыренным во все стороны, похожим на паутину корням. Скалилась, затравленно вращая острой мордочкой; взгляд глаз со зрачками-щелями перелетал с лающей своры на лошадей, а потом – на дядю Горо, который уже, вполголоса ругаясь, натягивал тетиву… Тонкие, точёные лапки лисы вжимались в мох на земле, судорожно ища точку опоры.

Впервые в жизни на охоте у Уны тоскливо сжалось сердце.

С первым выстрелом дядя Горо промахнулся. Но собаки зажали лису в плотное кольцо, встав у ствола полукругом; два псаря еле удерживали поводки, чтобы гончие не бросились на зверя. Лиса металась в этом кольце, и её пушистый хвост казался донельзя жалким.

Вторая стрела угодила ей в глаз, третья – в горло. Дядя Горо и лорд Колмар обнялись с победными возгласами.

Уна отвернулась, чувствуя непонятную неловкость и дурноту. Да, точно – её мутит… Что это – новые шутки Дара? Или она просто переросла неженские занятия и скоро будет утешаться лишь в вышивании да соленьях?

Интересно, как относился к охоте лорд Альен? Почему-то ей казалось, что без одобрения.

Со стороны ельника послышался перестук новых копыт, и разговоры мужчин стихли. Мать прищурилась, выпрямившись в седле.

– Это Эвиарт, – удивлённо сказала она. – Горо, ты же говорил, что оставил его в замке?..

– Да. – (Дядя Горо оторвался от тела лисы: он уже успел спешиться, склониться над ней и громко повосторгаться мехом). – Он должен был наточить мой меч для обратной дороги, да и одежду в порядок привести… Эвиарт, ты что тут забыл?

Оруженосец-слуга подъехал поближе и, соскользнув с коня, вытащил потрёпанный свиток из седельной сумки. Свиток – многие ти’аргские лорды до сих пор отправляют письма вот так, старомодно; Уна слышала, что в Дорелии и Кезорре их давно уже складывают вчетверо… Она не знала, почему задумалась об этом – наверное, чтобы отвлечься от бледного и непривычно взволнованного лица Эвиарта.

Он шагал прямо к ней.

– Думаю, это Вам, миледи, – с поклоном он протянул ей свиток. – Гонец из Каннерана прибыл сегодня утром. Искал Вас и леди Мору.

– Печать Каннерти, – подтвердила мать, увидев на сургуче герб – очертания озера Кирло и звёзды над ним. Она спешилась, подошла к Уне и спокойно протянула за письмом руку в перчатке. – Дай мне, Уна. Я предупреждала Каннерти, что мы будем в отъезде – значит…

– Значит, что-то срочное, – тихо закончила Уна, наблюдая за лицом матери. Она читала – а лицо мрачнело всё больше, пока его тихое сияние не потухло совсем. Псари дёргали поводки и шикали на собак, чтобы те прекратили лаять. Дядя Горо вразвалку подошёл и встал поодаль; он тоже озабоченно хмурился.

– Ну, что там? Кто-нибудь болен?

– Хуже. – (Мать взглянула на слуг и жестом приказала, чтобы дочь слезла с Росинки). – Дурные вести… Дурнее и не придумаешь. Мне очень жаль, Уна. – (Неожиданно она притянула Уну к себе и обняла. Уна только мельком увидела чернильные буквы в свитке, но магия резко отдалась уколом в висках, скрутила нутро; от каждой строки веяло болью и ужасом). – Риарт Каннерти, твой наречённый, умер.

Она сказала это довольно тихо, но лес сразу наполнился голосами. «Молодой наследник?! Старуху Дарекру мне в сны!.. Он же был здоров, как медведь!» – вскричал дядя Горо. Уна не знала, что говорить.

– Как?

Она хотела отстраниться и посмотреть матери в глаза, но та не отпустила. Сладкий запах её духов мешал думать. Псы зашлись в новом приступе лая.

– Его родители пишут, что он был убит. Зарезан в собственной постели. Риарту перерезали горло, Уна. – (Мать вздрогнула, и её голос сбился на придушенный всхлип). – Кто, за что мог сотворить такое?.. Риарт ведь просто мальчик, он даже не жил при дворе… Это чудовищно. Чудовищно, Уна. Девочка моя, ты вдова без брака! Это проклятье Тоури.

ГЛАВА V

Минши, остров Рюй

Шун-Ди шёл по дорожке, посыпанной песком, который казался серебряным в мертвенном лунном свете. Разросшиеся кусты давно не подстригали: полтора года назад Шун-Ди собирался на запад в спешке и не дал чётких указаний садовнику. Тот, похоже, нечасто сюда наведывался. Хотя махровые чёрно-жёлтые лилии цвели на прежнем месте, истекая душным ароматом. Теперь, после плавания на западный материк, Шун-Ди знал, с чем сравнить их – с окраской тигриной шкуры. Раньше, до тех громадных лесов, он ни разу не видел тигра.

Шаги Шун-Ди неровно шуршали по песку, пока он прохаживался до живой изгороди, увитой плющом, и обратно – к двухэтажному дому из пёстрого камня, который до сих пор не привык до конца считать собственным. Всё-таки его опекун-воспитатель и построил дом, и разбил небольшой сад на своё золото. Даже форму дома старик подбирал сам – так что в итоге получилась не то зауженная трапеция, не то пирамида со сглаженной вершиной. Так строили на их родном острове Маншах. Здесь, на Рюе, большая часть богачей предпочитала удобные жилища с плоской крышей.

Несуразно, в очередной раз подумал Шун-Ди, увидев в темноте громаду из булыжников. А уж при дневном свете, когда оттенок песчаника соседствует с розовой, голубой, бирюзовой краской… Он выбрал бы что-нибудь более неприметное. Подобные желания, наверное, отдают неблагодарностью к покойному, но… В этом доме не пристало жить такому заурядному человеку, как Шун-Ди, сын рабыни Кар-Ти-Йу, законопослушный торговец лекарствами. Скорее уж – какому-нибудь рискованному авантюристу, скрывающему ворохи тайн и страстей.

Кому-нибудь, кто изжил свои страхи и совершил рискованное путешествие через всё Обетованное. Кто пересёк океан. Кто навеки очарован западными землями – и в то же время испит ими до дна, так, что на прежнюю жизнь не хватает сил…

Кому-нибудь, кому нечего терять.

Мысли разбегались; чтобы собрать их в кучу, Шун-Ди прикрыл глаза и прошёлся пальцами по бусинам чёток. Молитвы Прародителю успокаивали его. Было уже очень поздно; вопреки тревожащему полнолунию, он хотел спать. Настало время, которое на Маншахе называют Часом Моря – потому что в ночной тишине якобы не слышно ничего, кроме плеска волн на берегу. Он следует за Часом Цикады и Часом Вора, перед Часом Соловья. Впрочем, в данном случае это не совсем отвечало истине: Шун-Ди жил в глубине острова, довольно далеко от моря, и (увы) не мог его слышать. Из-за стены лохматых кустов до него доносился лишь шум фонтана. Жалкая замена океану… В редкие моменты расслабления Шун-Ди до сих пор ощущал, как земля под ногами обманывает его. Ощущал корабельную качку, которой не было.

Он почувствовал, что уже не один в саду, и невольно вздрогнул. Обернулся – чтобы увидеть изящную тень, метнувшуюся по дорожке… Гибкие, тонкие лапы ступали по песку совершенно бесшумно; Шун-Ди беспомощно замер, и рука его не менее беспомощно замерла на чётках. Он смотрел, как тень отходит от кустов и попадает в полосу лунного света. Как плавно, во все стороны шевелятся, исследуя обстановку, острые уши. Как подрагивает кончик золотисто-рыжего пушистого хвоста.

Лис наконец выступил из тени и вышел навстречу Шун-Ди. Тот уже успел позабыть, как быстро и тихо он может двигаться. После грубости людей это обескураживало… И восхищало.

Глаза Лиса, однако, почти не менялись при смене обличья. Янтарная желтизна переливалась в них – странная, чужая желтизна.

Шун-Ди так долго скучал по ней.

– Лис, – произнёс он. Его друг остановился посреди дорожки, всего в нескольких шагах, залитый светом луны. Шун-Ди сунул руку в мешочек на поясе и вытащил смятый комок – хлопковую простыню, в которую можно быстро завернуться. Время, проведённое в племени Двуликих на западе, заставляло заботиться о таких вещах. – Вот, я принёс. Хотя не был уверен, что ты придёшь в этом облике.

Вместо ответа Лис подобрался, перенеся вес на задние лапы, и прыгнул вперёд… Шун-Ди зажмурился от сияющей вспышки, после которой воздух испуганно задрожал; всплеск магии сотряс ночь, словно молния в грозу. Он не видел, как Лис описал в воздухе свой любимый кувырок; несколько мгновений он вообще ничего не видел. Магия слепила, и Шун-Ди мог бы сказать, что отвык – если бы к ней можно было привыкнуть…

Кувырок, в общем-то, не был необходим Двуликим для превращения. Но все они – и волки, и ласки, и птицы, и смертельно опасные тигры, и соплеменники Лиса – предпочитали делать его; Шун-Ди не знал, почему. Наверное, им просто нравилось впечатлять.

А Лису это нравилось ещё больше других.

Шун-Ди ненадолго отвернулся, стоя с протянутой рукой. Он сомневался, что Лис стыдится своей наготы, – зато не сомневался в собственном смущении. Ещё до того, как шорох простыни стих, зазвучал насмешливый голос:

– Ты не был уверен, Шун-Ди-Го? Снова? Я уже и не помню, когда слышал от тебя слова с обратным смыслом.

Шун-Ди с обречённым вздохом взглянул на него. Лис уже завернулся в простыню – и довольно забавно в ней выглядел. Впрочем, это не помешало ему подбочениться, выставив длинную смуглую руку. Залихватски и шутливо подбочениться – как подобает менестрелю, а не оборотню.

Не Двуликому, мысленно исправился Шун-Ди.

– Я не был уверен, что ты превращаешься прямо на острове. Это чревато последствиями.

– Знаю. – (Лис скорчил гримасу и зажмурился – жёлтые глаза-щели почти исчезли. Покачнулся с носков на пятки, забросив край простыни за плечо). – Чревато тем, что твои боязливые сородичи схватят меня и сожгут на костре.

Шун-Ди нервно усмехнулся. Шутка (если это была шутка, конечно) ему не понравилась.

– Ну, костра вряд ли следует ждать… Мы ведь не в Альсунге. В Минши уважают магию.

– Да уж, – Лис демонстративно зевнул, показав острые зубы. – Уважают – пока магия не угрожает вашим драгоценным птичникам… У Ниль-Шайха я уже стащил одного индюка, – Лис улыбнулся – с такой неповторимой хищностью, что было невозможно удержаться от улыбки в ответ. – Не сумел устоять, Шун-Ди. Твой приятель – редкостный тупица. А что до Альсунга, я побывал там однажды, лет пять назад. Малоприятный опыт.

– Как ты там выжил? – нахмурившись, спросил Шун-Ди. – Лис, это очень опасно. Я безумно рад встретить тебя в нашей части Обетованного, но ты должен пообещать мне, что…

Лис с игривой скорбью положил руку Шун-Ди на плечо. Его ладонь была узкой и лёгкой, как пёрышко. И горячей.

– Ах, Шун-Ди, роль Заботливого Батюшки тебе совсем не даётся… Возложи его в себе на погребальный костёр, пока не стало слишком поздно, – Лис покачал растрёпанной головой. – Иначе, глядишь, Заботливый Батюшка вытеснит Шун-Ди Благородного и Шун-Ди Законопослушного, моих старых знакомых.

Шун-Ди хмыкнул и постарался скрыть разочарование, когда Лис убрал руку. Вальяжно потягиваясь, он отошёл к кустам и с любопытством втянул их свежий запах.

– И как я жил без твоих насмешек?

– Я тоже не понимаю, – серьёзно кивнул Лис. – Надеялся, что ты объяснишь мне, в чём секрет твоей выносливости. Вы, люди, вообще-то нечасто ею отличаетесь.

Шун-Ди оставил без внимания новый укол. Ему важно было услышать правду.

– Лис, послушай. У нас не так много времени до рассвета. Ты скажешь, зачем ты здесь? И что делал в Альсунге? И почему…

– О, а вот и Шун-Ди – Тысяча-Бессмысленных-Вопросов… Давно не виделись. Ты совсем не изменился.

Сам Шун-Ди думал иначе, но не стал спорить.

– Полагаю, это к лучшему.

– О, не знаю, не знаю… – промурлыкал Лис, зачем-то подпинывая кусты голой ногой. – Даже жёны Ниль-Шайха не в восторге от твоего занудства. Но почему-то (вот уж не постигаю, почему) находят тебя симпатичным.

Шун-Ди засмеялся – но тут же прикусил губу. Ему совершенно не хотелось, чтобы кто-нибудь из слуг проснулся и обнаружил хозяина в саду, беседующим с каким-то длинноволосым северянином в простыне. Слуги и без того косятся на него с подозрением – как косятся в Минши на всякого, кто плавал на западный материк и пробыл там достаточно долго.

– Приму это как комплимент… Лис, тебе нужно соблюдать осторожность. Я не шучу. Если на Рюе кто-нибудь увидит, как ты превращаешься, ты обязан будешь предстать перед Светлейшим Советом.

– Могу вообразить… – протянул Лис, улыбаясь краешком губ. –Несчастные миншийцы. У твоих сородичей все представления о мире сломаются, если они увидят живого оборотня. Ведь окажется, что предания – не просто развлечение для детей. Вы, люди, так смешны в своей наивности. Вы думаете, что всё Обетованное принадлежит вам, а сами не знаете его законов… И поэтому делаете глупость за глупостью.

– Ты говоришь загадками.

– Разве тебе не нравится? И, в конце концов, здесь я менестрель. Удивительно, как на западе это не пришло тебе в голову.

– Теперь мне и самому удивительно, – признал Шун-Ди, глядя, как Лис по-хозяйски обходит рассаду с лилиями, склонив голову набок. Казалось, он едва сдерживается, силясь не чихнуть от цветочной пыльцы. – Ты всегда был похож на менестреля. У Аль-Шайх-Йина была с собой флейта, и несколько раз ты так внимательно слушал её… Я должен был догадаться.

Лис фыркнул. Его волосы невесомыми змейками разбросались по простыне. В лунном свете он казался именно тем, кем был – существом с запада, созданием из колдовских краёв. Он ничем не напоминал тех менестрелей, с которыми Шун-Ди доводилось встречаться.

– Я слушал внимательно, потому что старикашка фальшивил в каждом третьем такте. Ты мог догадаться и по другим вещам, о Шун-Ди – Изредка-Прозорливый… Но «капли прошлого уже утекли», как говорят здесь, у тебя на родине. Это неважно. Начнём с того, за что ты обижен на меня.

– Я на тебя обижен? – изумился Шун-Ди. А потом с досадой подумал, что не надо было изумляться так искренне. К чему сообщать Лису, что он не способен по-настоящему на него обижаться?

– Разумеется. Моё зрение гораздо острее человеческого, досточтимый аптекарь – и при свете дня тоже. От меня не укрылось, что у Ниль-Шайха ты сидел с таким лицом, будто тебя под стрелами кентавров заставляют жевать лимон… – Лис помолчал и вкрадчиво осведомился: – Или дело в присутствии Ниль-Шайха?

– Может быть, – Шун-Ди не хотелось в это вдаваться. – Может быть, мне уже тогда нужно было поговорить с тобой начистоту. Но это не значит, что я обижен.

Лис с торжеством хлопнул в ладоши и наставил на него длинный палец.

– О, вот я и слышу снова этот сомневающийся тон! Давай же, Шун-Ди-Го: «не значит, хотя…» Или сегодня ты предпочитаешь «не значит, но…»?

Шун-Ди медленно выдохнул и коснулся чёток. Он чувствовал, как от этих перебросов у него начинает идти кругом голова – очень знакомо идти кругом… Ещё чуть-чуть – и перед глазами замелькают звёзды, совсем не похожие на те, что в небесах.

– Не играй со мной, Лис, – тихо попросил Шун-Ди. – Пожалуйста. Если я на что-то и обижен, то лишь на то, как много ты скрывал от меня… Мне неясно, почему. Но это в прошлом, как ты сам сказал. Я хочу узнать, зачем ты здесь. Я хочу понять.

Лис надул щёки и дурашливо закатил глаза; их янтарное мерцание на миг поблёкло. А потом схватился за сердце, скомкав простыню с истинно менестрелевой выразительностью.

– О да, ещё больше возвышенности, досточтимый аптекарь! Мой нюх подсказывает, что её маловато. Ладно-ладно, можешь не кипеть от гнева. Что именно ты хочешь понять?

– В первую очередь… – (Где-то тонко вскрикнула ночная птица, и Шун-Ди вздрогнул. Его родной Маншах был жарким, малонаселённым и скалистым, с побережьями, изрезанными бесплодными утёсами. Он долго не мог свыкнуться со здешним обилием животных и с их переговорами в темноте. Пожалуй, Лис не так уж странно смотрится на острове Рюй). – В первую очередь – что привело тебя в Обетованное?

– Для меня весь наш мир и есть Обетованное, – лукаво прищурившись, сказал Лис.

– Поймал, – улыбнулся Шун-Ди. Двуликие вечно исправляли его в подобные моменты. Как и кентавры; вот только замечания полуконей непременно сопровождались подробными и скучными пояснениями. – Я имел в виду – в наши края. В Минши.

– Ну, определённо не твои прекрасные глаза, о аптекарь, – заверил Лис и (о Прародитель) подмигнул Шун-Ди. – Я уже говорил, что бывал в Минши раньше. Мне нравится здесь. Всегда можно представиться менестрелем из Дорелии или Феорна – и вход в дома богачей тебе обеспечен. Все они готовы слушать, как я пою и играю, пока не закончатся хьяна, засахаренные фрукты и безделье… А безделье у вас, по-моему, никогда не кончается.

– Да, но почему не со мной? – спросил Шун-Ди, и зверино-жёлтые глаза резнули его таким равнодушием, что сердце сжалось. – Почему не на корабле нашего посольства? И с кем ты отбыл?

Лис высокомерно дёрнул плечом, и с него – ещё один острый костлявый угол – тут же сползла простыня.

– Какая разница, с кем? С одним из ваших купцов, торговцем оружием. Он приплыл, кажется, за стрелами кентавров, хотя по ходу дела ножи и отравленные иглы боуги его тоже заинтересовали… Не думаю, что сделка была выгодной, – Лис плотоядно усмехнулся, – учитывая, сколько он выложил им золота, шелков и драгоценных камней. А кентаврам – ещё и бумаги с перьями. Они в восторге от этого: с вощёными табличками трудно сравнить.

– Возможно, я знаю его, – растерянно пробормотал Шун-Ди, перебирая в уме подходящих под описание знакомых. Это вполне мог быть и один из близких друзей его опекуна с острова Маншах… Осознавать это почему-то было особенно неприятно.

– Возможно, – легко согласился Лис – и босой ногой провёл по песку извилистую дорожку. Озвучивать имя он, конечно же, не планировал. – А почему я не отплыл с вашей группой… Во-первых, мне не хотелось впутываться в вашу политику. Не обессудь, Шун-Ди-Го, но ведь ты искал среди наших племён военных союзников для Минши. Не очень-то умно, но тебя нельзя винить. Это скудоумие по праву принадлежит Светлейшему Совету, а не тебе.

– Скудоумие, – повторил Шун-Ди, качая головой. Ему снова захотелось воровато оглянуться – так, будто он делал что-то противозаконное. Вне зависимости от его отношений с Лисом (и отношений к Лису), такие слова в адрес Совета попахивали изменой. – А что же «во-вторых»?

– А во-вторых… – (Лис с обезьяньей ловкостью сорвал одну из лилий большим пальцем ноги, а потом перебросил её в руку. Редкие облака разбежались от ветра, и теперь свет луны заливал его полностью – густой, как клубы серебристого тумана. Или колдовского дурманящего порошка). – Во-вторых – мне просто так захотелось. Я отплыл уже после того, как ты ушёл из племени, о Шун-Ди Чрезмерно-Мнительный. И нет, я не рассказывал тому торговцу ничего о твоей миссии. Не подозревай меня в предательстве, пожалуйста – не то от горя у меня преждевременно начнётся линька. Ну, или клыки сточатся.

– Я и не подозревал! – возмутился Шун-Ди. Что-то плеснуло в фонтане – должно быть, с карликовой пальмы упал листок, – и он спохватился, что сказал это слишком громко. – Просто… Ты действительно мог поехать с нами, Лис, раз уж тебе нужно было на восток. Но что сделано, то сделано.

– Мудрый вердикт, – кивнул Лис. Он вертел лилию в пальцах, поглядывая на неё, как на сочного, только что пойманного зайчонка. – Сказал бы, что он достоин вашего Совета – но не стану лишний раз издеваться… Будем считать, что твоё общество просто-напросто утомило меня на западе, – он заметил выражение лица Шун-Ди (его зрение и в человеческом облике оставалось лисьим, так что ночь ничего не скрывала), ухмыльнулся и добавил: – Но это не отменяет твоего предположения о том, что теперь я соскучился. Я ведь знаю, что ты предположил это, Шун-Ди-Го.

Шун-Ди уже мечтал сменить тему.

– Ниль-Шайх сказал, что ты остановился в его доме шесть дней назад. Торговец оружием прибыл на Рюй раньше меня. Что ты делал всё это время?

Лис растёр в пальцах пыльцу лилии и тихо чихнул от её аромата. Чихал он тоже так, что это было непросто отличить от звериного фырканья.

– Ждал тебя, разумеется, о аптекарь. – (Тонким пальцем он почесал нос и с урчанием бросил лилию на песок). – Ненавижу цветы… Ты же это хотел услышать? Я ждал тебя.

Шун-Ди устало вздохнул.

– Я хотел услышать, как было на самом деле.

– Так и было. Я ждал тебя. По крайней мере – чтобы обсудить судьбу твоей экспедиции… – (Шун-Ди с горечью попытался ответить, что тут и обсуждать нечего, – но словесное кружево Лиса было не остановить). – Ниль-Шайх спьяну уже обмолвился в женском крыле, что ты держал отчёт перед Советом и недоволен итогами. Да и твоё отчаявшееся, обросшее лицо говорило в тот вечер само за себя… Прости, досточтимый аптекарь, но эта бородка как-то чужеродно на тебе выглядит. Вот представь меня в волчьей шкуре – нелепо же, правда?

Шун-Ди задумчиво ощупал лицо и шагнул чуть в сторону, чтобы оказаться в тени. И точно – может, в бездну её, эту бородку?.. Он торопливо избавился от посторонних мыслей.

– Мой отчёт прошёл не очень удачно. Совсем неудачно, честно говоря. Светлейший Совет считает, что я провалил посольство.

– А сам ты как считаешь?

Шун-Ди и ждал этого вопроса, и боялся его. Он снова вознёс беззвучную молитву к Прародителю, потому что пока сам не знал, как вернее ответить. Наверное, Прародитель сегодня уже устал от его докучливых просьб – так же, как Лис на западном материке устал от его общества.

О нет, только не это. Нет ни малейшего смысла обижаться на Лиса: что бы он ни сказал и ни сделал, он останется его другом. Лучшим другом. Даже, вероятно, единственным. Шун-Ди на секунду представил, как знакомые купцы или продавцы из его лавок отреагировали бы на это заявление – «Мой лучший друг – лис-оборотень с запада»… Он нервно усмехнулся.

– Я считаю, что их можно понять. Я не заключил союз ни с кентаврами, ни с твоими сородичами… Ни, тем более, с Эсалтарре. Я привёз много ценных товаров и подарков, редкие травы для лекарств и масел, карты и записи – но для государства всё это едва ли имеет цену.

Лис текучим движением опёрся локтем о куст – и коротко зашипел: острые ветки укололи его из-под листвы. После смены облика он часто подолгу не мог смириться с тем, что кожа становится голой и беззащитной, лишившись золотисто-рыжего меха.

– И ты всё ещё защищаешь своё государство от обвинений в скудоумии, Шун-Ди-Го? В таком случае мне тебя жаль. Может, весь ваш шум с Восстанием был поднят напрасно, и клеймо у тебя на лбу всё-таки что-то значит?

Вот это было куда больнее. Темнота вокруг сгустилась, нацелившись на Шун-Ди тысячей клинков. Он задохнулся и не сразу смог ответить:

– Неужели мой грех – в том, что я бывший раб, Лис?

– О нет. Только в том, что ты мыслишь, как раб. – (Лис надломил оскорбившую его ветку, и Шун-Ди спросил себя: не задался ли Двуликий целью разобраться с его садом, как уже, по-видимому, разобрался с птичником Ниль-Шайха?). – Хозяин хлещет тебя за якобы плохо выполненный приказ, а ты безропотно сносишь порку. Вот что ты делаешь, о Шун-Ди – Продавец-Чудодейственных-Мазей… И я пришёл, чтобы уточнить: ты и дальше намерен продолжать в том же духе?

– Не понимаю, о чём ты, – выдохнул Шун-Ди. Ему хотелось уйти: ночь выдалась немилосердно долгой. – Лис, я сожалею, что всё так вышло. Я пытался отстоять свою правоту.

Лис то ли опять чихнул, то ли язвительно фыркнул.

– Сдаётся мне, при этом ты взял неверную ноту – как говорят менестрели. Где Вещь, Шун-Ди-Го? Ты и её отдал Совету? – (Шун-Ди убито кивнул. Лис подобрался, как перед прыжком – точно так же он выгибал спину в другом облике, перед тем, как броситься на добычу. Перед тем, как вонзить зубы в чьё-нибудь беззащитное горло – или, приземлившись на все лапы с прыжка, схватить мышь, попискивающую в траве). – Исправь меня, если я ошибаюсь. Ты отдал Совету яйцо драконицы – будущее дитя одной из крылатого народа Эсалтарре? Отдал величайшее из сокровищ, которые тебе удалось добыть за год с лишним? Да к чему преуменьшения – величайшее из сокровищ Обетованного?.. Не так ли, Шун-Ди – Ведомый-Чувством-Долга?

– Так, – шёпотом сказал Шун-Ди, глядя в расплавленное золото глаз Лиса. Возразить ему было нечего.

Лис угрожающе оскалился. Шун-Ди редко видел его с таким оскалом – и каждое из воспоминаний изрядно портило настроение.

– Ты отдал его идиотам! Отдал людям, которые не знают – и никогда не узнают – ему цены, – прошелестел Лис. Шун-Ди стоял перед ним, и песок дорожки словно превратился в зыбучий песок пустыни. Он снова ждал приговора – во второй раз за несколько дней. – Ты знаешь, какая участь ждёт этого детёныша, когда он вылупится? Молчишь, купец? Зато я знаю. Я наведывался в ваши королевства (и в уже-не-королевства) не один раз после того, как исчезли магические преграды меж нашими материками. И вынужден признать: рабы, тщеславие вельмож и мерзкие рисовые лепёшки – не самое худшее из того, что мне встретилось у вас, в Минши… Самое худшее – себялюбие и жестокость тех, кто вами правит. Раньше были король (Сын Солнца, кажется – или как вы, болезные, его величали?) и хозяева, теперь – Светлейший Совет и хозяева; какая разница? Для них каждый из вас – мясо. Добыча. Волы для работы. Разве ты не видишь?.. И в Эсалтарре они никогда не увидят суть. Дракон для них останется не личностью, не мудрым и неповторимым созданием, которым является на самом деле, – а занятной зверушкой, громадной ящерицей… В лучшем случае. В худшем же – оружием, как те ножи и стрелы. Они используют его для Великой войны, Шун-Ди-Го. Используют, чтобы запугать противников. Они сделают дракона безмозглой, жестокой, вечно голодной игрушкой – таким же, как они сами.

Шун-Ди казалось, что с каждым словом Лис запускает когти ему в грудь.

– Минши сейчас не участвует в Великой войне, – севшим голосом сказал он. – Совет добился перемирия со всеми королевствами.

– И удерживает это перемирие, и не плетёт тайных интриг? Ты действительно веришь в то, что эти павлины тебе сказали? – (Лис цокнул языком и расслабился – наверное, справившись с собой. Либо уверившись в том, что «досточтимый аптекарь» – скорее дурак, чем подлец). – Зря, Шун-Ди-Го. Великая война тянется у вас почти двадцать лет – и вряд ли скоро закончится. Все хотят отгрызть кусок пожирнее, потому ваша часть мира и ходит по краю. Любой менестрель скажет тебе то же самое… Не верь павлинам.

Павлинам. Костяшкой пальца Шун-Ди коснулся пера, выжженного на лбу. Неужели Лис прав?

Ночь на исходе – близится Час Соловья… Он должен узнать.

– Если тебе известно о планах Совета что-то, чего не знаю я, пожалуйста, Лис, расскажи мне. Прошу тебя. Я клянусь, что тебя не выдам. И клянусь: я ни мгновения не радовался тому, что пришлось оставить яйцо у них. Ты помнишь, как я был счастлив, когда драконы поделились с нами таким бесценным даром, когда Рантаиваль Серебряный Рёв решилась отдать одного из будущих детей нам на воспитание, в знак дружбы с людьми… – (Шун-Ди перевёл дыхание. Воспоминания о том великом дне были болезненно-яркими; он был уверен, что у других членов группы – тоже. В ушах у него всё ещё гремели оглушающие, прекрасные голоса драконов). – Я плакал в тот день, Лис. Рыдал над этим яйцом, как ребёнок. Ты знаешь, что я не лгу.

Лис золотистой тенью скользнул к Шун-Ди, оказавшись теперь совсем рядом. Шун-Ди почувствовал, как сердце зашлось в предательски частом перестуке.

– Известно ли мне нечто особенное? Это было бы известно и тебе, о Шун-Ди Верно-Служащий-и-Не-Утруждающий-Себя-Мыслью – если бы ты приложил чуть больше усилий, а не бросился без всяких объяснений выполнять приказ господина. – (Палец Лиса упёрся в клеймо на лбу, и от укола острого ногтя Шун-Ди тихо зашипел сквозь стиснутые зубы. Но отодвинуться не посмел: это наказание. Заслуженное наказание от того, кто мудрее и могущественнее, от того, кто дорог ему… Из глубин памяти всплыла мутная, как в морском тумане, картинка – или, скорее, неясное ощущение: он сам – мальчишка лет шести, совершивший какую-то мелкую шалость (Шун-Ди не запомнил, какую именно) – разложен на циновке, рядом – мать, в слезах обнимающая ноги хозяина; и старый раб, надсмотрщик над прислугой, равномерно поднимающий и опускающий розги на его голую спину… Боль тогда жгла – как теперь жёг ноготь (коготь?) Лиса, впившийся в беззащитное клеймо). – У Светлейшего Совета были особенные планы на твоё путешествие. Я заподозрил это ещё на западе, а здесь удостоверился. Великая война продолжается, досточтимый аптекарь, и Минши размышляет о новой расстановке сил. Если не веришь мне, спроси у своего приятеля Ниль-Шайха… Почти два солнечных круга назад Совет откликнулся на просьбы кое-каких людей из Ти’арга. Переговоры проходили здесь, на острове Рюй. Все условия серьёзно обсуждались, и Совет долго колебался, но в итоге союз был заключён. Твои господа пообещали свои корабли, а также несколько тысяч воинов с копьями, мечами и саблями.

– В обмен на что? – недоумённо спросил Шун-Ди. Он не разбирался в политике, но и представить не мог, чтобы Совет сделал нечто подобное бескорыстно, из одного товарищества. К тому же – из двух хищников, сцепившихся на материке в последние двадцать лет, Минши всегда охотнее склонялось к более надёжной Дорелии. – И ты сказал «Ти’арг»… Не Альсунг?

Лис усмехнулся и убрал руку. В ветвях лимонного деревца раздалась тонкая, с присвистом, трель соловья – и Шун-Ди вдруг с изумлением обнаружил, что небо заметно просветлело, а луна уже готовится уступить место великому сияющему Ми.

– Не Альсунг. Именно Ти’арг, Ти’аргское наместничество. Там, знаешь ли, давно зрело недовольство существующим порядком вещей… Я имею в виду – жизнью под властью Альсунга, конечно же. Ти’арг испокон веков презирал северян, считал их варварами – уж ты-то, Шун-Ди – Избирательно-Любознательный, должен знать это несравненно лучше меня.

Шун-Ди потёр занывший висок. У него слегка кружилась голова – бессонная ночь сказывается, или услышанное от Лиса, или сам Лис?.. Он провёл рукой по лицу.

– Альсунг подавил Ти’арг грубой силой. Это знают все в Обетованном. Я был ребёнком в пору, когда король Конгвар вторгся туда, а королева-колдунья Хелт захватила их земли. Ти’арг так и не смог отбиться от северного владычества, хотя были попытки восстаний. Кажется, я рассказывал тебе это на западе, Лис… – Шун-Ди вымученно улыбнулся. – И теперь чувствую себя глуповато. Похоже, ты знал это лучше меня.

– О нет, мои знания о восточной части мира были весьма размытыми. Это ты просветил меня, Шун-Ди-Го, – с полуулыбкой протянул Лис – так, что непонятно было, благодарит он всерьёз или издевается. – Ты правильно сказал: были попытки восстаний. Все они провалились (и немудрено, учитывая мощь северян)… Но речь о восстаниях, а не о заговорах. Иногда удар ножом в темноте куда действеннее похода с трубами и знамёнами. Проще говоря, кое-кто из лордов Ти’арга давно вынашивал планы переворота, и Светлейший Совет согласился их поддержать. Втайне от Альсунга, разумеется… Как и от Дорелии. Тайна оберегалась так тщательно (что вообще-то редкость для вас, двуногих) – все по-прежнему уверены, что Минши хранит нейтралитет. Даже ты, досточтимый аптекарь.

– Переворота против наместника? Против короля Хавальда? – (Шун-Ди был совершенно сбит с толку. Ноги плохо держали его, и хотелось сесть. Кроме того, было более чем дико выслушивать от Лиса рассуждения о политике Обетованного и словечки типа «нейтралитет». Как если бы дракон или сереброглазое Отражение вдруг заинтересовались средней урожайностью риса на острове Гюлея. Странно и неправильно). – Но если и так… Какое отношение ко всему этому имеет наше плавание на твой материк?

Лис издал разочарованный возглас – так громко, что Шун-Ди потянуло шикнуть на него, приложив палец к губам. Но он не решился: снова вспомнил, какую неприглядную роль играет теперь в глазах Лиса, в его воображаемом действе… Менестрели не сочиняют и не поют песен о бездумных прихлебателях власти. Никогда, ни за что – разве что хулительных.

– Неужели ты правда до сих пор не сообразил, Шун-Ди – Гордящийся-Глупой-Бородкой? Печально, однако… Совет хотел подстраховаться, разумеется. Подстраховаться нами.

Шун-Ди осознал, что его мутит.

– То есть… Все вы – лучники-кентавры, Двуликие, драконы, боуги… Советники собирались использовать вас для переворота на материке? Вы нужны были им лишь как…

– Как мясо, – жёстко закончил Лис. Соловей в лимонном дереве всё повторял свои трели, становившиеся более разнообразными; на их фоне эти безжалостные слова вдвойне обескуражили Шун-Ди. – И ещё – как средство запугать противника. И как способ сохранить своих людей – вас, двуногих миншийцев. Почему бы не использовать неразумных колдовских тварей, раз уж есть такая возможность, рассудили они? Снарядили корабль с группой магов, лекарем и одним целеустремлённым молодым торговцем – наследником большого состояния, подающим надежды… Дальше ты знаешь. Они хотели выяснить, чем и как можно купить нас. И это вполне разумно: будь я на их месте, меня отнюдь не восхищала бы идея бросить свои войска против альсунгцев. Ты, Шун-Ди-Го, наивно поверил в то, что их заботят твои карты, или дружба с нами, или сведения о нашей жизни, которые тебе удалось добыть… Но всё это – ложь, от начала до конца. Позже, если угодно, я смогу предоставить тебе доказательства. Например, если такой же прекрасной ночью ты поможешь мне пробраться в Дом Солнца.

Шун-Ди поднял голову и увидел, что звёзды почти пропали. Сад затопила густо-лиловая предрассветная дымка. Соловей смолк, но в аккуратно подстриженной траве под кустами послышался стрёкот первых сверчков. Ветер усилился, и запах тигровых лилий смешался в прохладном воздухе с ароматом лотосов, которые начали пугливо раскрываться в фонтане.

Шун-Ди оглянулся и посмотрел на свой дом. Посмотрел со смесью печали и радости: ведь скоро придётся вновь попрощаться с ним, вновь пуститься в путь, который неведомо куда приведёт.

– Наверное, я догадался, что ты задумал. Выкрасть яйцо драконицы Рантаиваль – единственное оружие, которое в итоге получил от меня Совет? Это так, Лис?.. И вернуть его на запад?

Лис покачал головой. Простыня съехала с него почти наполовину, но он даже не пытался закутаться поплотнее: Шун-Ди давно заметил, что Двуликим обычно теплее, чем людям, а их кожа горяча наощупь. Будто изнутри их согревает огонь звериной сущности – тот же янтарный огонь, что пляшет в глазах.

– Не на запад, – тихо сказал его друг. – На ваш материк, в Ти’арг. К тем двуногим, кто найдёт ему более достойное применение. К тем, кому я и мои сородичи действительно хотели бы помочь.

…В путь, который неведомо куда приведёт. В опасный, но желанный путь – бок о бок с Лисом.

ГЛАВА VI

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Рориглан – тракт – замок Кинбралан

Остатки дня были потрачены на лихорадочные сборы – теперь уже в обратную дорогу. Вдруг поднявшаяся жара тоже была лихорадочной: в Ти’арге воздух редко бывал таким пыльным и душным, даже в разгар лета. В жаре поселилась тревога – скорее именно тревога, чем скорбь; Уне казалось, что она чувствует на коже её липкие, докучливые прикосновения.

Уна едва знала Риарта Каннерти и придавала мало (наверное, до преступного мало) значения узам, которые их связали. Риарт был заносчивым, избалованным, а в совместном быту, пожалуй, обнаружилась бы ещё пара сотен недостатков, не заметных со стороны. Он производил впечатление заурядного человека; Уна уже и не помнила, когда это успело стать для неё худшим из приговоров. Тётя Алисия, дядя Горо, мать и даже… Даже сын кухарки, Бри – не были заурядными (несмотря на то, что предательство Бри она так и не сумела простить). А Риарт Каннерти – был. Просто один из юных ти’аргских лордиков, чья семья дрожит за свои добрые отношения с двурами из Ледяного Чертога. Один из тех, кто привык развлекаться, когда взбредёт в голову, и считать, что всё Обетованное принадлежит им.

Один из тех, кому нет никакого дела ни до истории с философией, ни до магии и легенд о западных землях за океаном.

По крайней мере, Уна привыкла думать о нём так.

Лишь теперь, после жуткого письма из Каннерана, в сердце ей вполз промозглый холодок – будто червь, разбухший после осенних дождей, или болезненный приступ Дара. Этот человек, каким бы он ни был, был её наречённым. Они поклялись друг другу в верности перед четвёркой богов и перед собственными семьями – пускай будучи почти детьми. И, вдобавок ко всему, он был совсем молод, а смерть молодого всегда выбивает из колеи (если, конечно, наступает не в битве).

Что-то подсказывало Уне, что Риарт, при всех своих неприятных чертах, мог бы стать хорошим лордом – подданным короля, хозяином слуг и крестьян, опорой семьи и замка. Мог бы стать и хорошим рыцарем, если бы Великая война с Дорелией потребовала от него взяться за меч – а рано или поздно такое наверняка бы случилось. Мог бы стать…

Хорошим мужем? Уна не знала. Не так уж это и важно, в конце концов – учитывая то, что произошло.

Злодейски убит под собственной крышей – совсем как Робер Тоури, первый в её роду. Уна не представляла, как и почему. Пьяная драка с кем-нибудь из заезжих приятелей? Но о Риарте говорили, что он крайне редко для молодого человека притрагивается к вину или элю. Бунт крестьян? Но Каннерти ни словом не обмолвились о каких-нибудь беспорядках на своих землях. Месть обиженного слуги или обесчещенной служанки? Это тоже мало похоже на Риарта – к тому же разве он не смог бы одолеть такого врага?..

Самоубийство? Как-то нелепо даже думать о подобном в случае Риарта.

Тёмные семейные тайны – такие же мглистые, как в башнях Кинбралана? Возможно, и так: Уна ведь никогда не жила среди Каннерти и, в общем-то, мало знала о них. Но очевидно, что они души не чаяли в Риарте, единственном наследнике рода. Старый лорд Каннерти, его дед, был заядлым охотником и нежно звал внука «своим соколёнком»; когда старик умер, львиная доля его любви к мальчику, видимо, переселилась в родителей. Всякий раз, когда речь заходила о победе Риарта на турнире, о его успехах в альсунгском и дорелийском языках или удачной охоте, или о том, как однажды он в осенние холода быстрее крестьянских парней переплыл озеро Кирло – всякий раз лица лорда и леди Каннерти освещались довольством, напоминая морды сытых и пухлых зверей.

Уна не допускала, чтобы кто-то из родных желал Риарту зла. В письме они скорбно и гневно клялись искать убийцу по всему Обетованному – и воздать ему по заслугам, если найдут. Написать, конечно, можно всё что угодно, и Уна-то точно знала, что чернила не гарантируют правды, но… Проще было поверить в месть – вот только от кого? За что?

Альсунгцы? Дорелийские Когти, повсюду шпионящие для короля Ингена? Адепты кезоррианских Высоких Домов – судя по всем слухам и книгам, безжалостные и умелые убийцы?

Или магия?..

Нет. Риарт не имел отношения к волшебству. Уна была уверена, что смогла бы почувствовать это – хоть и ни разу близко не сталкивалась ни с человеком-магом, ни с Отражением. А если бы он учился в зеркальной Долине, Каннерти не стали бы это скрывать.

Наверное.

Как бы там ни было, её жениха больше не существовало в мире живых – и, утопая в сотне новых вопросов, Уна проворочалась в постели ещё одну ночь, кусая губы от ноющей боли в висках. Это значило, что краски праздника в Рориглане померкли, а тётя Алисия и дядя Колмар сразу поникли, словно стыдясь своего укутанного в пелёнки счастья.

Однако это значило и ещё кое-что: теперь Уна свободна от своей клятвы. Она не обязана выходить замуж этой осенью. У неё наконец-то есть право рассказать матери и отцу о магии, что кипит в её крови, – рассказать хоть завтра. И найти учителей в Долине Отражений, как подобает волшебникам.

Как когда-то сделал лорд Альен.

Но он сделал ещё больше: отрёкся от титула и земель, порвал с семьёй и – как бы ни восхищалась им тётя – построил свою новую жизнь на чужом горе. Неужели Уне придётся совершить то же самое?

Свернувшись под одеялом в спальне для гостей, она вздрогнула и притянула колени к груди. Неужели где-то в глубине души она немножко рада гибели Риарта?..

Уна крепко зажмурилась и стиснула в кулаке синий камень кулона. Звёзды сурово, как судьи, заглядывали в узкое окно; ей не хотелось их видеть.

– Я рада не его смерти, а своей свободе, – прошептала она в темноту. – Если это грешно, пусть мне простится.

Уна не заметила, как скатилась с кровати в сон – наверное, около часа спустя.

…Она очутилась в покоях отца. Только он, как всегда морщинистый и изжелта-бледный, не лежал под меховым одеялом, а стоял возле постели. Уна никогда не видела отца на ногах, но почему-то не удивилась.

– Уна, – выдохнул он – и тут же начал рассыпаться на части, истаивать по песчинке. Губы его стали тонкими и сухими, точно полоски старого пергамента. – Что ты здесь делаешь?

– Не знаю, – ответила она, спокойно глядя на то, как худое тело лорда Дарета, кусочек за кусочком, превращается в пустое место. – Кажется, я заблудилась, отец. Это снова Кинбралан?

– Отец? – со странной улыбкой переспросил он. – Конечно, Кинбралан, дорогая моя. Мы, Тоури, всегда в Кинбралане… Неизбежно. Смотри.

Рукой с набухшими синими жилами (через миг не стало кончиков пальцев, ещё через миг – всей ладони) отец обвёл комнату, и на этот раз Уна узнала покои матери. То самое кресло, каминная полка, резной туалетный столик, шкаф с платьями… На кровати, под пологом, свернулась золотисто-рыжая спящая лиса. Её треугольные уши очаровательно топорщились, грудку украшал белый «воротник». Уна протянула руку, чтобы погладить красавицу – и отшатнулась, почувствовав мёртвый холод.

Из лисьей шеи торчала стрела дяди Горо. Под наконечником расплылось кровавое пятно.

– Видишь, Уна? – грустно спросил отец, который всё ещё оставался здесь. Точнее, одна его голова полупрозрачным сгустком тумана висела в воздухе, а всё прочее пропало, поглощённое немощью. – Смерть не уходит отсюда. Никогда.

Когда он кивнул на постель, лису покрыл ворох ярко-алых лепестков роз. Уна никогда не видела столько роз сразу – даже в пышных садах южного Ти’арга. Лепестки засыпали постель, как сгустки крови; мёртвая лиса исчезла под ними почти целиком.

Уна попятилась и вжалась спиной в каменную стену – холодную и сырую от плесени. Тут не было гобелена с вышитыми цветами и плющом, который на самом деле висел в комнате матери.

– Мне страшно, отец, – призналась Уна, обращаясь уже к бесплотному призраку. – О чьей смерти ты говоришь? Убит Риарт из Каннерана, мой жених, но наша семья не при чём…

– Смерть и измена, Уна, – прошелестел лорд Дарет. Лепестки на кровати матери съёжились и почернели. Чёрные розы тут же заполонили спальню – они прорастали сквозь стены и пол, свешивались с потолка. Чёрные розы и терновые шипы – совсем как в видении о чьём-то давнем колдовстве, которое настигло Уну на чердаке, в бывшей почтовой голубятне. – Смерть и измена… Все мы «при чём», ибо они совершаются постоянно, снова и снова, а возмездие приходит годы спустя. Ничто в Обетованном, ничто в целом Мироздании не делается безнаказанно. Прошлое ловит твою мать и топит её во тьме. Прошлое схватит и тебя, о моя дорогая, моя единственная… Ты никогда не спрячешься от осин Кинбралана, ветви которых дрожат в тебе. Ты никогда не сбежишь от прошлого.

Могильный холод окружал чёрные бархатистые бутоны – такой же, как в теле убитой лисы. Уна обхватила себя руками, тщетно пытаясь согреться.

– Я не понимаю, отец! – не вытерпев, закричала она. – Что сделала моя мать? Как смерть Риарта связана с нашим прошлым?.. Пожалуйста, не уходи!

– Я не отец тебе, Уна, – раздался еле слышный ответ.

И Уна осталась одна среди чёрных роз и холода.

…Она проснулась незадолго до рассвета.

Они уедут из Рориглана после завтрака. На похороны Риарта уже не успеть, но мать, наверное, объявит в Кинбралане траур – короткий, как по дальнему родственнику.

Время ещё есть.

***

По дороге домой разговаривали мало, зато лошадей гнали так, что уже на четвёртый день пути вдалеке показались Старые горы. Стояла всё та же удушливая жара; проезжие торговцы прятались в тени городских стен, а фермеры, свозившие в южно-ти’аргские городки сокровища своих садов и пастбищ, то и дело отдыхали в тенистых рощицах возле повозок с добром. Крестьяне на полях лениво отмахивались от жирных мух. Многие стражники у городских застав не по уставу избавились от доспехов, а владельцы постоялых дворов старательно распахивали все окна и охлаждали воду для посетителей.

Всё было по-прежнему – спокойное жаркое лето. Так, будто Риарт Каннерти не был убит, а судьба Уны Тоури не должна была вот-вот решиться.

Уна по примеру матери ехала без плаща, погружённая в свои мысли. Её мрачное настроение передалось дяде Горо – несмотря на то, что тот едва знал Риарта и, похоже, был не в восторге от предстоящего брака Уны (а точнее – от расставания с ней, которое неизбежно бы за этим последовало). Мать, напротив, старалась быть вдвойне любезной, улыбалась и мило беседовала со встречными любых сословий, как только представлялся случай. Уна вообще давно заметила, что аристократическая болтовня ни о чём помогает матери справиться со страхом и болью; у неё самой было скорее наоборот.

Эвиарт был с нею почтителен и сдержан, как раньше, а вот Савия то и дело заговорщицки округляла глаза. Уна заметила, что служанка больше, чем раньше, сторонится её; боится колдовства? У неё не хватало сил, чтобы беспокоиться ещё и об этом. В конце концов, со дня на день Уна и сама расскажет всё матери.

Обязана рассказать.

Дядя Горо напивался, вернувшись к своему ежевечернему ритуалу. Однажды он тайком от слуг и золовки подозвал к себе Уну и, обдав её вонью дешёвого эля, спросил:

– Алисия. О чём ты говорила с Алисией у ворот?

Уна пожала плечами и осторожно отодвинулась. На щербатом столе, за которым они сидели, кто-то вырезал надпись на дорелийском – интересно, сколько же лет назад?..

– Ни о чём. Прощалась, как и все.

– Не-ет, плутовка! – (Дядя Горо пьяно осклабился, икнул и погрозил ей пальцем). – Я видел: вы долго шептались о чём-то, когда ты уже взобралась в седло. Что-нибудь о подбитом птенчике Каннерти?

Дядя и не подумал говорить тише. Уна встревоженно оглядела зал, заполненный постояльцами и просто местными выпивохами. Кажется, никто не отреагировал. Вряд ли новость о смерти молодого лорда ещё не разнеслась – особенно если кто-нибудь из этих крестьян живёт на землях Каннерти, а кто-нибудь из этих рыцарей служит их семье. Значит, никакой опасности вроде бы нет.

– Нет, ничего такого. Тётя просто выразила соболезнования.

На самом деле – не совсем. «Не забудь о Долине Отражений и лорде Заэру, – скороговоркой шептала ей на ухо тётя Алисия, пока Эвиарт подтягивал упряжь, а дядья обменивались по-воински крепким рукопожатием. – Главное – о Долине. Ты не сможешь жить с магией, не научившись владеть ею, дорогая… Мне жаль».

«Мне жаль» могло относиться к чему угодно – может быть, не только и не столько к гибели Риарта. Уна прекрасно знала, что́ тётя предпочла не озвучивать: иначе магия тебя уничтожит. Кошмары, покалывание в кончиках пальцев и сверлящая головная боль давно сообщили ей об этом.

Уне ярко запомнилось, как тётя приподняла брови в немом вопросе: Должна ли я сама поговорить с Морой? – и как она в ответ еле заметно покачала головой. Они всегда отлично понимали друг друга. Неудивительно, что лорд Альен так любил сестру…

Лорд Альен. Уна покосилась на дядю Горо, который приканчивал третью кружку. По его тарелке рассыпались кости и спелый горох.

Тоскует ли он по исчезнувшему брату? Наверное, нет смысла об этом спрашивать.

Как и спрашивать себя, о чём был тот сон. Уна очень надеялась, что это не одно из вызванных Даром видений – не истина, суть которой надо разгадывать. Охота на лису и новость из Каннерана расстроили её, вот и всё. А тут ещё и жара, и усталость, и её тайна, теперь разделённая уже с тремя людьми… Нет, Дар тут не при чём. «Я не отец тебе, Уна», – ну что за ерунда? Просто морок, бред, о котором нужно поскорее забыть.

– Ты грустная, – провозгласил дядя Горо, обвинительно ткнув в неё костью. Его борода и красные пальцы блестели от жира. – Из-за птенчика Каннерти? Печально всё это, конечно, парень-то был хоть куда. Но…

Уна устала лгать. Ей уже казалось, что она не может остановиться.

Она натужно улыбнулась.

– Всё в порядке, дядя. Я знаю, что жизнь не заканчивается, если ты это хочешь сказать.

Дядя Горо расхохотался – так громко, что на этот раз публика всё-таки стала оборачиваться. Менестрель, тренькавший на лире в дальнем углу, на секунду прервал игру. Уна даже обрадовалась: он играл одну из унылых любовных песен, в которых постоянно повторяется один и тот же мотив с банальнейшими словами. Вечно что-нибудь о заре, соловьях, ночном свидании в саду… Часто их исполняли на кезоррианском языке или старом ти’аргском наречии – видимо, чтобы ещё больше затуманить смысл. Уна терпеть не могла подобные завывания.

К тому же сейчас это слишком уж напоминает нудную круговерть в её собственной голове. «Рассказать всё маме – Долина Отражений – лорд Заэру – Альен Тоури – кто убил Риарта – магия – рассказать всё маме»… Умнее любовных песенок? Сомнительно.

– Да уж, тебе палец в рот не клади! – с явным одобрением пробасил дядя Горо. От смеха он снова икнул, из-за чего смущённо закашлялся. – Непонятно, в кого выросла такой острословкой. Ни в отца, ни в мать – я всегда говорил. Отражения, что ли, подбросили?

Дядя, конечно, просто пытался шутить – но Уна невольно вздрогнула.

– Или боуги, – тихо сказала она, думая о лорде Альене. По глазам дяди Горо и беспомощным складкам у него на лбу было ясно, что сказки детства им прочно забыты.

– Боуги?.. Гм. Ну ладно. Я вот как раз хотел… Насчёт Отражений… Видишь вон ту дамочку в сером? С мальчишкой за столом? Они едут за нами почти от самого Рориглана. Третий день уже. Тракт, само собой, общий, и ездить не запретишь, но что-то мне это не нравится.

Уна украдкой посмотрела туда, куда показывал дядя. Женщина в тёмно-сером балахоне сидела бок о бок с худым пареньком лет четырнадцати и вполголоса что-то ему объясняла. Наверное, мать и сын. Вокруг них, словно по чьим-то отпугивающим чарам, само собой образовалось пустое пространство – по столу с каждой стороны. Люди избегали не только разговоров с ними, но и случайных взглядов; казалось бы, почему? Ведь в женщине и мальчишке нет ничего особенного.

Кроме одинаковых балахонов – тёмно-серых и бесформенных, носимых с поразительной небрежностью. И таких же одинаковых, ледяных серебристых глаз.

И немыслимого малинового цвета, в который выкрашены пушистые волосы женщины.

И – разумеется – маленьких зеркал у каждого на поясе. Странница сидела полубоком к Уне, так что она рассмотрела квадратную рамку с обращённым вовнутрь стеклом…

Ей вдруг стало трудно дышать. Как много случайностей – чересчур много.

– Разве Отражения не разъезжают время от времени по всем королевствам, набирая учеников? – спросила Уна, изобразив беспечный голос. Дядя Горо рукавом отёр пену с губ.

– Раньше так и было. Но сейчас… Я уже и не припомню, сколько лет не видел их в Ти’арге, – он нахмурился. – То есть в Альсунге, конечно. В нашем наместничестве. С первых лет Великой войны, должно быть. Люди боятся отпускать детей в Дорелию. Да и без Дорелии – как не бояться этих тварей? Меня от них дрожь пробирает.

– Это всего лишь женщина и подросток. Выглядят безобидно, – сказала Уна, опустив глаза. – Да и зачем им преследовать нас?

– Преследовать? – (Дядя Горо с угрозой положил ладонь на рукоять меча – ножны он не снимал даже на постоялых дворах). – Пусть только попробуют сунуться!.. Я привезу тебя и Мору домой – целыми и невредимыми, как обещал брату. Какая бы дрянь там ни случилась у Каннерти. Ты в безопасности, девочка.

***

Пятый день пути клонился к вечеру. Уна тряслась в седле; сегодня она устала сильнее Росинки, изрядно пободревшей из-за спада жары. Тонкие ноги Росинки, в тёмных «чулках» ближе к копытам, жизнерадостно рыхлили то траву, то дорожную пыль. Кроме ног и головы, шкура лошади везде лоснилась роскошным цветом топлёного молока – по крайней мере, именно с молоком его всегда сравнивала Уна. Она и сейчас помнила, как дядя Горо купил Росинку на ярмарке в Меертоне – взамен умершей Вороны, её старой любимицы.

Взамен. Жаль, что такие простые замены невозможны среди людей… Как и среди гномов, наверное. И Отражений, и кентавров с боуги – если они правда всё ещё живут на заморском материке.

Если Уна покинет Кинбралан и предпочтёт жизнь ведьмы жизни леди, никто не заменит её ни матери, ни дяде Горо… Ни отцу.

Уна тряхнула головой и сосредоточилась на скачке. Они были уже в предгорьях, поэтому воздух заметно похолодал. Деревушки и фермы попадались всё реже, последний городок встретился тоже довольно давно. На западе, слева, тянулась гряда холмов, поросших осиной и тёмными елями; изредка они перемежались небольшими скалами, похожими на нагромождения валунов. Их словно в незапамятные времена набросали с неба драконы – или принёс наколдованный ураган. Вообще с самого въезда в предгорья холмы и скалы были повсюду; по изрытой ими почве тракт нырял то вверх, то вниз и описывал немыслимые петли. Ещё западнее, за возвышенностями, текла Река Забвения, в долине которой издревле лежали приграничные земли Ти’арга; вскоре за её водами начиналось другое королевство – Дорелия, ненавистная и желанная одновременно. Страшный враг для Уны как леди Тоури – и её единственная надежда как волшебницы.

А на севере, в голубоватой дымке, как всегда, высились Старые горы. Дядя Горо время от времени вздыхал, глядя на них, – непонятно, от досады или от восхищения. Мать ехала справа от Уны, болтая с Савией и ещё одной служанкой, совсем девочкой. Эвиарт с помощником конюха – ещё одним их сопровождающим – замыкали процессию.

Дорога нырнула меж двух холмов – крутых и лесистых. Солнце начинало рыжеть, и Уна набросила плащ, прячась от вечерней прохлады. Она помнила это место. Совсем скоро покажется древний и мрачный Кинбралан, прижавшийся к Синему Зубу. Замок, где ей положено быть. Замок, от которого не избавиться.

Несмотря на почти полное безветрие, листья осин слегка шелестели. Что-то в Уне жалко съёжилось от тоски – неожиданно острой; осины, ветви которых украшают гербу Тоури, будто хотят о чём-то предупредить… О чём – в такой спокойный, безлюдный вечер? Наклонившись вперёд, к самой гриве Росинки, Уна изнывала от беспричинного волнения.

Она слишком поздно поняла, что волнение не беспричинно. И ещё – что она обязана научиться слушать свой Дар.

Что-то коротко засвистело впереди; дядя Горо резко отклонился в сторону и в ту же секунду выхватил меч. Уна не успела понять, что произошло, а Эвиарт уже подскакал сзади и сгрёб её в охапку, пытаясь оттащить вправо, к обочине.

– Стрела! – гаркнул дядя; ещё один свист чиркнул по гриве его коня. Дядя с проклятьями поднял руку с мечом. – Бездна и болотные духи!.. Уна, Мора – прочь!

– Уна! – придушенно вскрикнула мать, когда Росинка, повинуясь шлепкам Эвиарта, потащила Уну к обочине. Савия завизжала; её визг потонул в топоте копыт. Из густого осинника, вниз по склону холма, опасным галопом вылетели четверо всадников – с такой невероятной скоростью, что походили скорее на призрачные вихри, чем на людей. Их лица были скрыты капюшонами плащей. Каждый ехал с обнажённым коротким мечом, прикрываясь круглым щитом – без всяких гербов; а из зарослей за их спинами, с удобной возвышенности, кто-то продолжал посылать стрелы. Лошадь Эвиарта громко заржала, раненная в ногу.

Всадники в полном молчании скрестили мечи с дядей Горо и Эвиартом; помощник конюха, вооружённый только ножом, стал громко читать бесполезную молитву богу ветра Эакану. Росинка под Уной металась и ржала, приведённая в ужас звоном стали и конским топотом. Уна спешилась, и мать последовала её примеру. Они обнялись. Савия продолжала визжать.

Дядя Горо бился с двумя нападавшими сразу, отражая град ударов с изобретательными ругательствами; его конь в панике пятился назад. Люди в плащах атаковали спокойно и размеренно, целя сталью то в плечо, то в голову, то в живот; в какой-то момент Уна поняла, что у неё не получается дышать: они так умело обращаются с оружием и, что важно, со щитами… Кем бы они ни были, это опытные воины – в отличие от растерявшего все навыки дяди Горо.

Воины – или опытные убийцы.

Эвиарт взял на себя третьего противника – а вот четвёртый скакал прямо на группу женщин. С безмолвным хладнокровием он поднял меч; бежать нельзя было ни вперёд, где шла схватка, ни назад – в осинах на холме прятался лучник. Визг Савии перешёл в рыдания; девочка-служанка закрыла лицо руками.

Страх поднялся в Уне жарким клубком. Страх и злость – она не знала, чего больше, – заполнили её с ног до головы, излились головокружением и колотьём в пальцах. Она вырвалась из объятий матери, выпрямилась и вытянула руки, без какой-либо надежды посылая этот жар во врага – прямо ему в грудь, в простую медную застёжку плаща.

Звуки стихли, и время замерло. Воздух задрожал и качнулся маревом; Уна зажмурилась от золотой вспышки. Огненный шар – большой, размером с ребёнка – соткался прямо из пустоты над её ладонями, из её страха, боли и ненависти, из сотен невысказанных вопросов. В следующий миг всадник с воплями выронил и щит, и меч: он горел заживо. Плащ и грива коня тут же превратились в бьющий пламенем факел.

Уна обернулась. Мать смотрела на неё в упор; её карие глаза были немы, как пустые страницы дневников. Уна недолго выдерживала этот взгляд.

Она никогда не чувствовала такого опустошения, такой всеохватной слабости – из неё будто выпили жизнь. Сердце билось с отчаянными усилиями, грудь распирала тошнота. Ноги больше не держали Уну – и она рухнула на колени, едва попытавшись шагнуть.

Над дорогой раздался долгий вскрик муки, но кричал не подожжённый всадник; наверное, он уже мёртв. Кричал дядя Горо.

Уна видела, как враг в плаще медленно – так медленно, даже красиво – вытягивает из тела дяди лезвие. Как заалевшая сталь покидает плоть с мерзким чавкающим звуком. Она показалась прямо из живота, эта сталь – точно сытая змея… Уна вспомнила, как читала в книгах по зоологии о чёрных феорнских гадюках. Их яд легко убивает взрослого мужчину.

Взрослого мужчину. Дядя Горо зажал рану руками, клонясь вперёд; от крови перчатки стали бордовыми. Он не прекращал кричать; это было почему-то ужаснее всего.

Второй удар поразил его в грудь, и крик оборвался.

Но и сам убийца уже не держался в седле: маленькая молния с треском прожгла ему плащ, войдя точно между лопаток. Другой всадник жалко захрипел, расставаясь с оружием: ещё одна молния прошлась по его запястьям, вынудив выронить меч со щитом. Запахло горелой плотью. Тугой бледно-синий вихрь откинул назад капюшон мужчины и лентой обвился вокруг горла. Всадник побагровел, его глаза почти вылезли из орбит. Воспользовавшись шансом, Эвиарт пырнул врага мечом в грудь, пока тот сражался с призрачной удавкой.

Потом Уна услышала нежно-гортанный крик на чужом языке и в нескольких шагах от себя увидела ту женщину-Отражение с постоялого двора. Она спешилась и стояла рядом с лошадью, воздевая руки. Её растрепавшиеся волосы теперь напоминали причудливое малиновое облако. Женщина кричала что-то мальчику, который серой тенью скрылся в осиннике – должно быть, бежал к лучнику на холме. Широкоскулое, по-кошачьи округлое лицо колдуньи исказилось в гримасе. В глазах цвета серебра сверкала ярость.

Эти глаза были последним, что видела Уна. После её сердце всё-таки остановилось – странно, точно шестерёнки в сломанных часах… Всё чернилами залил мрак – пустой и потому невозмутимый.

***

– Уна, очнись! Уна!

Крики матери, кажется, уже обратились в жалобный шёпот – наверное, у неё тоже не осталось сил. Вслед за этими криками Уна расслышала (именно расслышала, а не почувствовала) гулкий стук собственного сердца. Она не сразу поняла, откуда идёт этот диковинный, чужой звук.

Дымка перед глазами неспешно расходилась, обнажая небо с бледным наброском луны – хотя солнце ещё не ушло до конца, – и сумеречный свет. В тело будто вшили пару скал из предгорий. Может, так чувствуют себя горы, пробуждаясь во время камнепадов?..

Глупая мысль. Неуместная и детская. Уна вспомнила, что произошло, – и ей захотелось, чтобы сердце снова замолкло.

– Мама, – губы пересохли, и разлепить их удалось лишь с усилием. Волнистые каштановые пряди касались лба Уны; они сладко пахли розой и ванилью. Уна потянулась вперёд, чтобы обнять мать. Та помогла ей приподняться, но потом сразу отстранилась. Уна обнаружила, что её положили прямо на землю у дороги; по краю плаща уверенно полз муравей.

– Жива, – выдохнула мать, подавляя новое рыдание. Она подняла глаза и посмотрела на женщину в сером балахоне – та стояла поодаль, протирая своё зеркало лоскутком. Над её плечом вился огонёк – совсем крошечный, он залил весь участок тракта мягким голубоватым свечением. Мальчика (её сына, брата, просто спутника?..) нигде не было видно. – Спасибо. О боги, спасибо Вам.

– Мне кажется, не за что, – тихо и грустно сказала женщина. Уну во второй раз поразило, как гортанно-мурчащие нотки в её голосе сочетаются со звонкими. Не менее непривычно, чем малиновые волосы. Она очень чисто, с едва заметным акцентом говорила по-ти’аргски. – Девушке уже ничего не угрожало, а Вашего родича я не успела спасти. Мы так поздно подъехали. Мне жаль.

Уна встала, стряхивая с платья пыль и мелкие камешки. Смысл сказанного не сразу дошёл до неё… Дядя Горо.

Нужно оглянуться. О боги, можно ли не оглядываться?..

– Смотри, – приказала мать, стиснув ей локоть. – Он погиб, как герой. Он не уронил чести Тоури.

«Не уронил чести»… К чему здесь это? Почему-то Уне подумалось, что тётя Алисия на месте матери просто выла бы от горя, не умея выдавить из себя ни единого высокопарного слова.

Она и будет так выть, когда узнает.

Уна оглянулась. На другой стороне дороги, под стволами нижних осин, шипел и ругался от боли Эвиарт; Савия, опухшая от слёз, перевязывала ему раненое плечо. Заросший холм над ними уже потемнел и казался почти чёрным, полным угрозы. Свет голубого огонька не добирался до его вершины. Почему правда всегда открывается не вовремя?

Рядом с Эвиартом комом валялась его рубаха и его кожаная куртка, обшитая железными пластинами… У дяди была точно такая же. В этот раз он решил поехать в Рориглан без доспехов – да и правда, зачем они ему, лорду, в родном наместничестве и в мирное время? Он не ждал никаких нападений. С обычными грабителями в лесу или на тракте он справился бы и так, а личных врагов в Ти’арге у него не было.

Или были?.. Те всадники – явно не простые грабители. Уна вспомнила, как слаженно и чётко они двигались, дрались, погоняли лошадей, как дождались их в засаде. Запланированная работа. Размеренная. Спокойная.

Так же безмятежно крестьяне Делга и Роуви косят траву и пропахивают поле. Так же Бри протирает тарелки на кухне или помогает матери-поварихе замесить тесто для пирога.

В грудь Уны склизким червём вернулась тошнота. Она заставила себя посмотреть ещё дальше – в нескольких шагах от оруженосца и служанки лежало что-то тёмное, завёрнутое в гербовый плащ… Окровавленное.

Она хотела подойти поближе, но её всё ещё пошатывало от слабости, а ноги и руки были словно чужими.

Слабость от Дара. Какое удобное самооправдание – на все случаи жизни… Должно быть, лорд Альен тоже пользовался им, когда оставил семью.

– Мы отвезём тело лорда Гордигера в замок, – сказала мать со скорбным смирением (как показалось Уне – чуть нарочитым). Скорее всего, она впервые назвала дядю Горо полным титулом; раньше ей такое и в голову бы не пришло. – И похороним его со всеми почестями. Он бился с этими подонками до последнего, кем бы они ни были. Это смерть воина.

Женщина с малиновыми волосами в последний раз подышала на зеркальце и снова прикрепила его к поясу. Уну серебром оцарапал её взгляд – мгновенный, исподлобья, нечеловечески проницательный. Женщина жадно выискивала что-то в её лице.

Отражения смотрят так на всех людей с магией в крови – или дело в ней самой? Уне стало ещё больше не по себе – хоть и казалось, что «ещё больше» просто некуда.

Маленькая служанка громко высморкалась в лист подорожника. Она сидела у обочины, привалившись спиной к осинке, и с крупной дрожью раскачивалась из стороны в сторону. Она старательно не смотрела ни на рану Эвиарта, ни на тело милорда, ни на колдунью с зеркалом…

Ни на свою молодую госпожу.

Ничего уже не будет, как прежде. Отныне – действительно ничего. Это знание обрушилось на Уну, придавив ей плечи – как горсть градин, на которые так щедра осень в Кинбралане.

Кто-то хотел убить их. Их всех – знатную, гордую, почти обнищавшую, замкнутую семью Тоури, возвращавшуюся из невинной поездки к родственникам. Возможно, кто-то нанял тех мужчин специально, чтобы убийство походило на обычный дорожный грабёж.

Возможно, смерть Риарта Каннерти тоже искусно замаскировали, придав ей повседневные, бытовые черты. Говорят, король Хавальд Альсунгский всюду водит за собой приручённых волчат, а иногда ещё и зовёт их «щеночками»; вот, примерно то же самое

Уна стиснула в кулаке сапфир на цепочке, и острые грани врезались ей в ладонь. Пусть ей станет ещё больнее, пусть боль затопит её целиком, с пяток до макушки – тогда, по крайней мере, она не обязана будет думать…

Кого теперь больше боятся слуги – большой вопрос. Неведомых злоумышленников, Отражений или её саму, много лет прятавшую колдовство, точно чудище под кроватью?

– Мы поможем вам перевезти тело, – мягко сказала женщина, тряхнув головой. Она щёлкнула пальцами – и возле маленькой служанки вспыхнул не голубой, а морковно-рыжий огонёк. Он дарил уже не столько свет, сколько тепло; девочка сначала шарахнулась прочь, но потом боязливо придвинулась ближе. Её дрожь немного утихла. – Так будет быстрее. Вам ведь нужно в замок Кинбралан? Мы с Гэрхо тоже направляемся на север.

– С Гэрхо? – напряглась мать. Женщина кивнула на холм.

– С моим сыном. Сейчас он, полагаю, разбирается с тем лучником, который причинил вам столько хлопот. – (Колдунья нерешительно улыбнулась, и на щеках у неё появились прелестные ямочки – таким позавидовала бы любая леди, даже из тех, что годами живут при дворе наместника в Академии. Уна поймала себя на том, что не может даже примерно определить её возраст). – Их тела, кстати, лучше всего будет сжечь… Если Вы, конечно, не возражаете.

Мать скрестила руки на груди. Её черты заострились; всё милое и женственное, всегда так душно благоухавшее в ней, куда-то ушло, уступив мстительному и жестокому. Уна всего несколько раз в жизни видела её такой – но сейчас понимала, что это не в последнюю очередь вызвано огненным шаром.

Её огненным шаром. Магическим – бесстыдно-магическим для королевства Альсунг.

– Я не возражаю, – ледяным тоном ответила она. – Можете оставить их воронам и диким зверям. Так было бы справедливее…

– …Но вызвало бы лишние вопросы, – проворковала женщина. – Разумнее избавиться от следов и помалкивать об этом нападении, миледи. До тех пор, пока не выяснится, кто и почему желает вам зла.

Тут Эвиарт простонал особенно громкое проклятье – видимо, у его врачевательницы оказались слишком длинные ногти. Колдунья покосилась в их сторону, проверяя, не нужна ли помощь. Уна просто стояла на темнеющей дороге, кутаясь в грязный плащ. Вот так таращиться на Отражение было, пожалуй, не очень-то учтиво – но она чувствовала неодолимое желание заговорить с нею… И ещё она чувствовала себя бесполезным, неловким, чересчур долговязым столбом. На женщине-Отражении был серый балахон, пузырящийся по бокам, а на Уне – тёмно-синее платье с серебряным шитьём; но статуса бесполезного столба это не отменяло.

– С чего Вы взяли, что дело в нас? – (Мать приподняла идеально подчернённую бровь). – Все знают, что на главном тракте полным-полно лихих людей. Летом здесь много торговцев и путников вроде нас, вот они и разгулялись.

Разгулялись. Уну потянуло нервно расхохотаться. Иногда мать говорила, как простушка, – в те моменты, когда забывала о величественно-любезной маске леди Тоури. Раньше Уна часто спрашивала себя, какой мама была в её годы?.. Наверное – куда более открытой и доверчивой, чем сейчас.

И куда менее несчастной.

Колдунья покачала малиновой головой. Небо уже окончательно затянула тьма; Отражение освещали только два магических огонька да убывающая луна, от которой будто откусили ломоть.

– Вам отлично известно, что грабители вели бы себя по-другому, миледи. Они окружили бы вас, потребовали денег и золота – и потом отпустили с миром. Зачем им рисковать, нападая на знатных лордов? За такое в Академии их ждала бы виселица. И к тому же, – женщина печально усмехнулась, – я не встречала ни одного ти’аргского разбойника, который бы так замечательно владел мечом, – (Эвиарт издал бессвязное басовитое восклицание – наверное, подтвердил). – Обычно в такие банды уходят крестьяне, мастеровые… Ну, может, фермерские сынки, возмечтавшие о привольной жизни. Нет, леди Тоури. Боюсь, это были наёмники, и пришли они именно за вами. – (Серые глаза со странным выражением вернулись к Уне. Та потупилась: женщина разглядывала её, как какую-нибудь диковинку из Минши на ярмарке. Или как памятную вещь, которая давным-давно затерялась в старом хламе, а теперь вот нашлась. Надо же, до чего глупое и подходящее сравнение… Уна подняла голову и всё-таки встретила серебристый взгляд. Женщина как бы случайно коснулась зеркала и задумчиво кивнула своим мыслям – зеркальным мыслям, наверняка звеневшим от магии). – За каждым из вас.

Мать поджала пухлые губы и достала платок, чтобы стереть с лица грязь, пот… Да – и копоть. Где обгорелые останки того человека? Уна вздрогнула, впервые чётко представив, что сотворила с ним. Своими руками подожгла заживо.

Проклятье.

– Не понимаю, с чего Вы это взяли, милочка. – (Леди Мора уже облачилась в свою привычную роль. У Уны вырвался вздох: милочка – так пренебрежительно мама позволяла себе обращаться лишь к слугам… Этого явно не заслуживает та, кто спасла им жизни. Даже если она из народа Долины – из «нелюдей», с рождения отмеченных клеймом магии). – Мы ни для кого не представляли угрозы. У лорда Гордигера была безупречная репутация, он не имел отношения к интригам в Академии или Ледяном Чертоге… Как и мы, – мать холодно улыбнулась. – Мы ведь всего-навсего женщины. И, кстати, откуда Вам известно наше имя?

– О миледи, королева Хелт, развязавшая Великую войну, тоже была «всего-навсего женщиной»! – певуче воскликнула колдунья – то ли всерьёз, то ли с долей насмешки. – А что до имени – ваш герб хорошо запоминается… Позвольте, я помогу. – (Женщина танцующей походкой подошла к Эвиарту и Савии и потуже затянула узел на повязке. Оруженосец смотрел на неё с благоговейным ужасом; Савия с теми же чувствами пялилась на волосы незнакомки). – Лорды Тоури, владетели Кинбралана, небезызвестны в наших краях. Да и вообще – мне нравятся осины. – (Новый гортанный смешок). – Люблю ездить по северному Ти’аргу. Здесь так много деревьев – в нашей лысоватой Долине о таких чащах и мечтать не приходится.

Уна провела рукой по щеке. На пальцах, вдобавок к копоти и поту, остались капельки крови; чьей?.. Должно быть, брызги от дяди или Эвиарта долетели до неё. Уна смотрела, как Отражение – невысокая, в своём балахоне похожая на ласку или кошку, – бесшумно встаёт с плаща Эвиарта, тихо посоветовав Савии нарвать подорожника и почаще менять повязку.

Уна была уверена, что дело вовсе не в их гербе и не в осинах. Чутьё Дара кричало ей нечто совершенно несуразное. Что-то о том, как подозрительно заинтересовало (или напугало?) Отражений её собственное лицо. Дяде Горо померещилось, что зеркальные мать с сыном следят за ними… Померещилось ли?

Голова у неё шла кругом – и в прямом, и в переносном смысле. Уне хотелось, чтобы мать снова обняла её или хотя бы подошла ближе; однако она с враждебным прищуром наблюдала за колдуньей.

– Как Вас зовут? – спросила вдруг мать, пока женщина вытаскивала пробку из фляжки, склонившись над уже согревшейся служанкой. Девочка жадно приникла к питью – хотя во фляжке едва ли была просто вода. – И как Вы очутились в этих местах? Тракт здесь довольно пустынен. Вы появились почти сразу после нападения, дорогуша – Вы и Ваш… отпрыск. И так уместно выручили нас. И знаете, что мы Тоури. Слишком много совпадений, по-моему.

Уна бросила на мать укоризненный взгляд, но он улетел в пустоту.

– Слишком много, – с готовностью признала женщина. Она выпрямилась, улыбаясь краешками губ. – Но вся жизнь и состоит из совпадений, миледи. Счастливых либо наоборот. Мне кажется, наша встреча всё же относится к первым. Вы не согласны со мной?

– Вы не назвали имя. – (Уна не без удивления услышала собственный голос – её решительная часть внезапно соизволила заявить о себе). – И не сказали, зачем приехали в Ти’арг. Отр… Жители Долины давно не появлялись в наместничестве. Мы благодарны Вам, но несколько… обескуражены встречей.

– Вы обескуражены, похоже, не только встречей, молодая леди, –заметила женщина. Она красноречиво взглянула на руки Уны; в тишине было слышно, как гневно выдохнула мать. – Непростительно скрывать столь богатый Дар, не позволяя ему развиваться. Вы ведь не топчете цветы в своём саду и не разбрасываете камни из шахт агхов?.. Можно спросить – сколько же лет Вам это удавалось?

– Нет, нельзя! – отрубила мать. Уна вздрогнула. Эвиарт и Савия, как по команде, сосредоточенно любовались звёздами. – Мы обсудим это позже. Мы – это я и моя дочь. Это наши семейные дела, и они Вас… как Вас там? – совершенно не касаются.

– Как Вам будет угодно, миледи, – неожиданно легко согласилась колдунья. – Меня зовут Индрис. Своего сына я вам уже представила. Я зеркальщица и мастер витражей из Долины – если Вам это о чём-нибудь говорит. Старший, наш вождь, попросил меня и Гэрхо…

– Необязательно посвящать нас в порядки вашего… жилища, – процедила мать. Уна давно не слышала такого презрения в её голосе; ей вдруг стало холодно – наверняка не только от ночного ветра, шуршащего листьями осин и высокой травой. Почему мама даже сейчас, над телом дяди Горо, чудом (самым настоящим) спасшись от гибели, не может отказаться от своей ненависти к магии? И сможет ли отказаться когда-нибудь – ради неё? Давняя боль всколыхнулась в Уне, точно вода в озере Кирло. В день их обручения Риарт бросал туда плоские камешки – показывал, как плавно расходятся круги… Ты столько лет смотрела на меня – и не видела, кто я. Как ты могла не видеть? Ты, что носила и рожала меня? Уна отвернулась. В такой обиде нет смысла. В любой, пожалуй, нет; а в такой и подавно. – И мне неинтересно, кто и о чём попросил вас. Моя дочь, леди Уна, задала Вам вопрос. Отвечайте коротко и по существу.

Голубоватый огонёк чуть дрогнул – а потом и рыжий тревожно замерцал. Сдержанная Индрис всё-таки злится. Уна не знала, как бы намекнуть об этом матери и убедить её быть осмотрительнее.

– С друзьями Вы всегда суровее, чем с врагами, леди Тоури?

– Нет, Индрис. Но Вы пока не в числе моих друзей.

– Мы ищем учеников. – (Индрис заправила за ухо малиновую прядь – теперь, при новом освещении, она казалась просто чёрной). – Только и всего. Это не первый наш рейд по Ти’аргу за последние годы – хотя, вынуждена признать, в Великой войне они стали редкостью… Мы пересекли границу Дорелии на юге. Не жгите меня глазами, миледи – у народа Долины есть особое разрешение короля Ингена на это. Итак, мы с Гэрхо проехались по южному Ти’аргу. Побывали в Меертоне и ещё некоторых городках, в рыбацких деревушках на побережье, в селениях у леса Тверси… Даже заехали в пару замков. В Академию-столицу – и в саму Академию, разумеется. Там часто попадаются талантливые мальчики с Даром. – (Она многозначительно вздохнула). – Но, как видите – полная неудача. Среди тех немногих, кто согласился с нами общаться, мы не обнаружили ни одного Одарённого магией. Старший и Верховная жрица зеркал будет очень расстроены: без новых учеников Долина погибает. И это обоюдоострое лезвие. – (Сквозь полумрак Индрис одарила Уну очередным загадочным взглядом). – Король Хавальд и наместник Ти’арга никак не желают понять, что нынешние меры не способны вытравить магию из Обетованного, будто крыс с мельницы. Никакие запреты и казни не лишат наш мир его изначального содержания.

– Что весьма прискорбно, – бросила мать, поплотнее закутавшись в плащ. Предупреждающий кашель Уны вновь пропал зря. – То есть вы, не добившись успеха на юге и западе, ехали в северные земли?

– Именно. Хаэдран, предгорья, селения Волчьей Пустоши… Вот и всё. – (Смуглое широкоскулое личико казалось самым невинным на свете, едва ли не девичьим. Уна снова ощутила, насколько грязной, растрёпанной и нескладной выглядит она сама. Какая глупая мысль – глупая, а при их утрате ещё и жестокая). – К середине осени мы планировали вернуться в Дорелию. То, что мы оказались на тракте одновременно с вами, – действительно случайность, леди Тоури. Как бы Вам ни хотелось считать меня кровожадной лгуньей.

Леди Мора улыбнулась медовой улыбкой и промолчала. Но Уне на ум почему-то пришли слова тёти Алисии – о не верящем в неё лекаре, тайной ненависти и кинжале… Хорошо, что у матери сейчас тоже нет оружия.

– Нам, наверное, придётся переночевать здесь, миледи, – робко подала голос Савия. Младшая служанка передала ей фляжку Индрис, и она с благодарностью сделала глоток; в голубом свете Уна увидела, что рука у неё до сих пор дрожит. – Эвиарт пока не может ехать дальше.

Оруженосец лишь кивнул, морщась от боли. Индрис постучала согнутым пальцем по своему зеркалу, что-то прошептала (Уна заслушалась музыкальной фразой – словно трель певчей птицы) – и морщины на выпуклом лбу Эвиарта разгладились, а подбородок изумлённо отвис.

– Хотя, может, и могу… Да, точно могу, миледи. Мне резко стало лучше, – он покосился на Индрис и тут же смущённо отвёл глаза. – Почему-то.

Мать не то вздохнула, не то фыркнула.

– Мы в любом случае не можем провести тут всю ночь. Прости, Эвиарт – это почти самоубийство. Кто сказал, что нам попался последний отряд из этих… из них.

– Это ненадолго. К рассвету боль вернётся, – произнесла Индрис. В её тоне звучало вполне искреннее сочувствие, но она уже озабоченно всматривалась в заросли на холме – ждала сына. Уна тоже расслышала треск веток и негромкую речь, донёсшуюся оттуда. – Мне жаль, но пока я не могу сделать ничего большего… Наши лошади пасутся чуть южнее, вместе с вашими. Боюсь, нам придётся ехать.

– Нам? – с той же сладкой улыбкой переспросила мать. Ей всегда ужасно нравилось быть доброй и понимающей – но только до тех пор, пока кто-нибудь не начинал забываться. И только с теми, кто либо шёл ей навстречу, либо был безоговорочно выше. Колдунья с шевелюрой ягодного цвета явно не относилась ни к тем, ни к другим. Больше того: часто и Уна, и лорд Дарет к таковым тоже не относились. – Кто сказал, что вы поедете с нами? В Кинбралане не ждут Отражений. Спасибо за помощь – и позвольте нам предаться скорби. Поводов к ней предостаточно.

Треск веток стал громче, а Индрис и Уна вдруг заговорили хором:

– А кто сказал, что без нас вы доберётесь до замка живыми?

– Они должны поехать с нами, мама.

Ну, вот и всё. Она пошла против матери, поддержав колдунью. Уна постаралась не заметить, как Отражение прячет победную ухмылку, кашляя в кулачок… Этот маленький бунт почему-то её взволновал.

– Нирли! – позвал с холма мальчишеский голос. Из-за осин вприпрыжку сбежал сероглазый паренёк с зеркалом в руке; за ним, охая, тащился помощник конюха. – Аар на’эсте…

– О чём мы с тобой договаривались, Гэрхо? – недовольно перебила Индрис. Глаза её, однако, лучились любовью, а строгость в голосе была не очень убедительной.

Паренёк остановился на дороге, осторожно обойдя Эвиарта с Савией. Лицо у него было чуть вытянутое, с хитринкой; в свободной от зеркала руке он держал кожаный кошель, расшитый бусинами. Нетрудно догадаться, чей… Неужели этот подросток в одиночку справился с лучником-наёмником? Уне стало нехорошо.

– Я помню, ма, – смиренно отозвался он на ти’аргском. – Говорить при беззеркальных на их языке.

– При людях, – со смесью суровости и лукавства поправила Индрис.

– Да-да, при людях… Я всё устроил. – (Гэрхо беспечно вручил матери кошель, подышал на зеркало и принялся протирать его – жестами, безукоризненно похожими на её). – Тип с луком и стрелами засел на самой верхушке. Колчан у него был ещё полон, но мы пришли вовремя. С вот этим парнем. – (Гэрхо с размаху хлопнул по плечу помощника конюха. Тот ссутулился, побледнел и вообще выглядел так, будто его скоро стошнит). – Нам даже делать ничего не пришлось.

– Что это значит? – брезгливо осведомилась леди Мора.

– Он убил себя, – в ужасе пробормотал помощник конюха. В свечении двух огоньков капли пота у него на лице сверкали то голубым, то рыжим. – Как только увидел нас. То есть его, – он кивнул на Гэрхо. – Просто выхватил нож и… Простите, миледи.

Служка зажал рот рукой, согнулся пополам и отбежал к обочине. Гэрхо вздохнул.

– Да уж, – он провёл ребром жилистой ладони по горлу. – Так себе зрелище. Наверное, надумал отсидеться там, пока мы не уедем. А потом всё-таки не успел сбежать и не хотел, чтобы его захватили живым… Или магии испугался.

Индрис кивнула. Она уже некоторое время с кошачьей аккуратностью рылась в кошельке – и теперь выудила оттуда что-то маленькое, белое. Приглядевшись, Уна узнала звёздочку из… Из птичьих костей? Она читала о таком, точно читала. Память услужливо подбросила рисунок из дряхлого библиотечного фолианта.

Выходит, не прошли даром ни одинокие вечера за книгами, ни сотни неудавшихся заклятий. Обнадёживает мало, но всё-таки.

– Амулет от тёмной магии, – тихо сказала она, игнорируя возмущённый прищур матери. – Один из самых распространённых.

– И самых слабых, – добавила Индрис. При взгляде на Уну к её прежнему таинственному выражению прибавилось что-то вроде безмолвной похвалы. – Кости воробья… – она задумчиво помолчала, точно прислушиваясь к чему-то, – …которым никак не меньше трёх лун. Он выдохся. Что ж, наш лучник плохо разбирался в магии, но действительно боялся её. Что тут у нас ещё? – (Индрис пропустила содержимое кошеля сквозь пальцы. Над трактом разнёсся перезвон монет и мелких синих камней). – Большая сумма, причём сразу ти’аргским золотом и альсунгскими кристаллами… Ожидаемо. Возможно, часть платы за заказ. О, а вот это уже интересно, – в тонких пальцах колдуньи появилась печать.

Уна подошла ближе, чтобы рассмотреть герб. Кажется, она впервые в жизни стоит так, рядом с Отражением.

И, кажется, это ничем не отличается от близости с человеком.

– Ну что там? – вытягивая шею, нетерпеливо спросил Гэрхо. – Я сделал, как ты сказала: ничего сам не трогал.

– Дракон на стопке книг, – сказала Уна.

– Тоже ничего необычного, – с облегчением заметила мать. – Просто герб Академии-столицы. Он ещё с первых лет войны так выглядит.

Верно: знак единения Альсунга с древним, славным своими учёными Ти’аргом… Точнее, вряд ли единения – если учесть, что дракон, появившийся на северных знамёнах в эпоху королевы Хелт, властно выпустил когти и подобрал под себя книги, как собственность. Довольно недвусмысленно.

Индрис со вздохом бросила печать обратно. Они с Гэрхо обменялись особыми взглядами – теми, что свойственны лишь Отражениям. Теми, что невозможно ни описать, ни вообразить.

– Верно, миледи. Просто герб Академии. А ещё – личный герб господина наместника.

***

Гэрхо с помощником конюха кое-как соорудили подобие гамака из плащей – чтобы довезти тело дяди Горо в сохранности. Индрис постаралась укрепить здоровье и мужество слуг своими заклятиями; леди Мора от её помощи отказалась.

Утром мрак расступился. После полудня Уна уже вернулась домой…

Но там, в тени громоздких башен, оказалось, что мрак не сдаётся легко.

Когда их запуганная, разбитая горем кучка подъехала к стенам Кинбралана и мосту через ров, лорд Дарет уже угасал. Он умер на следующий день, на руках у матери. Он не пришёл в сознание; слуги сказали, что после их отъезда в Рориглан лорд стал кашлять кровью и биться в судорогах, которые не снимались никакими снадобьями. Послали за лекарями из Меертона и Веентона, и оба прибыли вовремя. Оба удручённо заявили, что дни лорда-калеки сочтены.

Братьев Тоури похоронили рядом, под общей могильной плитой.

У Уны не осталось сил расплакаться – а так хотелось. Глаза, голову и сердце раздирала тупая боль. Оцепенение охватило её, подобно кокону. В таком же оцепенении утонула мать, вдруг оставшаяся с двумя мёртвыми телами вместо родных мужчин. Беда затопила башни и коридоры Кинбралана, проникла в лёгкие слуг и в щели между камнями – будто вязкая, отвратительно холодная жижа.

Промокая платком глаза, мать всё повторяла, что на род Тоури разгневались боги – и в особенности старуха Дарекра. Иначе этот ужас никак не объяснить, говорила она.

Уна не спорила.

Она не могла плакать, не могла выплеснуть свою боль. Боль была бесконечной и запутанной, как гигантская паутина. Даже если тот человек – с пожелтевшей от болезни кожей, с костлявыми, немощными ногами – на самом деле не был её отцом.

ГЛАВА VII

Альсунг, наместничество Ти’арг. Академия

Наместнику Велдакиру редко удавалось понаблюдать за змеями. Его внимания постоянно требовали то одни, то другие неотложные вопросы – в том числе сейчас, когда Ти’арг на несколько лет вздохнул свободно в Великой войне.

Признаться, у наместника вообще почти не было времени на что-либо, кроме решения сотен и тысяч проблем, – с тех самых пор, как он проделал путь от деревянного стула и лекарской сумки, звякающей флакончиками и баночками, до синей мантии наместника и обитых шёлком стен личной резиденции в Академии-столице. Неурядицы разрастались, как опухоль в теле больного; то один, то другой вопрос начинал кровоточить – и накладывать повязку всякий раз нужно было немедленно.

К примеру, это лето выдалось засушливым, а в южных землях, между тем, уже вовсю идёт сбор урожая. Значит, неизбежен зимний голод, и надо бы заранее продумать, как успокоить крестьян.

Король Инген, молодой и взбалмошный, с явными (на опытный взгляд Велдакира) отклонениями в умственном развитии, всё-таки взял Циллен. Этого следовало ожидать. Значит, не позднее, чем следующей весной (поскольку осенью Инген, скорее всего, вплотную займётся укреплением власти в бывшем Феорне и расправами над непокорной феорнской знатью), следует ждать новых атак дорелийцев. Войска и безопасность границ – вот что тревожило Велдакира днём и ночью. Ведь его величеству Хавальду, Двуру Двуров, никак не объяснить, что ти’аргские рыцари привыкли к другим доспехам, оружию, к другим правилам и способам вести бой, нежели дружинники-северяне.

Профессора Академии написали ещё одно письмо протеста – длинный свиток с помпезными завитушками и дюжиной подписей; секретарь наместника, кажется, подустал, пока разворачивал и зачитывал его вслух. Профессоров не устраивает, что власть стала так сильно вмешиваться во внутренние порядки Академии. Талантливых студентов и молодых учёных всё чаще отзывают из уютной книжной обители в Ледяной Чертог – на службу королевскому двору. Профессорам-химикам настоятельно советуют заниматься разработкой новых ядов, а не невинными опытами. От физиков-механиков требуют чертежей осадных машин.

«Знание в Обетованном всегда было и должно остаться независимым, – возмущались профессора. – Мы присягнули на верность Хавальду Альсунгскому, но наши умы и души принадлежат не ему»… Наместник разумно решил повременить как с ответом, так и с тем, чтобы везти свиток королю. Велдакир сам вышел из Академии и отлично понимал чувства профессоров; жаль только, что профессора не понимают, как безвозвратно изменились времена. Наместник считал, что жить в мире с властью куда вернее и безопаснее, чем плеваться в неё высокопарными протестами. И уж тем более – чем разжигать костёр бунта, в котором сам же потом сгоришь. Правильно использовать то, что имеешь, а не гнаться за несбыточным. Никто же не станет уверять человека с отрезанной ногой, что завтра он сможет бегать наперегонки и плясать в трактире? Наместник назначил личную аудиенцию Ректору Академии и этим пока ограничился.

Утром наместник пришёл в свою личную лабораторию, где за стенками стеклянных ящиков ползали его тонкие любимицы. Их серые, бурые, золотистые, песочно-зелёные тела в мелких чешуйках гибко извивались при свете масляных ламп – словно ленточки, которые ти’аргские девушки-крестьянки вплетают в причёски по праздникам. Время от времени какая-нибудь из змеек выпускала тёмный раздвоенный язычок, нащупывая в воздухе новые запахи. Любимица наместника – длинная, медлительная особа цвета бирюзы, родом с островов Минши – наелась и дремала, свернувшись кольцами. Наместник лично покормил её мясной кашицей.

Змеи завораживают его, как и раньше. Так же, как завораживали в студенческие годы – и потом, когда он всё же стал врачом, а не зоологом. Любовь к загадочной красоте этих созданий не прошла и после, когда трудолюбие и меткий глаз привели Велдакира к месту придворного лекаря. Наоборот, он начал собирать змей с ещё большей увлечённостью, хоть и скрывая, по возможности, свою страсть… Хотя, по сути дела, чего тут стыдиться? Змеи – крайне полезные существа, если знать, как иметь с ними дело. Древние спутники врачевателей.

Наместник Велдакир прижался лбом к холодному стеклу, прислушиваясь к тихому шуршанию «ленточек». Он впервые за долгое время остался в одиночестве – и наконец признался себе, что превращение совершилось.

Наконец-то он был наместником в полном смысле. Бесполезные страхи и угрызения совести оставили его. Он знал, что нужно сделать, и был готов сделать это – спокойно, без шума и суеты.

Наместник Велдакир, однако, покривил бы душой, если бы сказал, что не понял, как совершилось это превращение. Он понял – и, более того, спланировал его. Долгие годы он терпеливо ждал, всегда – будто благодаря каким-нибудь чарам – оказываясь в нужном месте, в нужное время, рядом с нужными людьми. Сначала наместник лишь лечил раненых альсунгцев и помогал на полях сражений; до него северяне не знали такого целительства. Любой павший в бою был для них законной добычей богов – а точнее, зловещего бога войны без лица и имени. Помощь Велдакира в первые годы войны была неоценима. После в палатках его заменили молодые ученики, а сам наместник остался при командующем Дорвиге, сыне Кульда – том самом, что ослеп в битве на равнине Ра’илг. Старик очень хотел, чтобы Велдакир стал его личным лекарем. Он нуждался в его помощи, но ещё больше – в дружбе образованного ти’аргца, в вечерних беседах с ним, в негромких, взвешенных советах. Сам Велдакир в итоге привязался к Дорвигу – и вот это уж точно произошло неожиданно.

Но на Дорвиге он не мог остановиться. В помощи и негромких взвешенных советах нуждался не только суровый бородатый старик. Альсунг оказался отнюдь не просто краем северных варваров, каким Велдакир с детства (и особенно – с лет, проведённых в Академии) привык его считать. Там были люди гораздо тоньше и умнее Дорвига. Были люди с более серьёзными и необычными недугами, чем слепота. Были люди, которым могли пригодиться его знания, – а среди таких немало нашлось и тех, кто мог пригодиться ему в ответ. Велдакир не считал это чем-то безнравственным. Он оставался врачом и просто делал свою работу – так, как когда-то учил его профессор Орто, должно быть, величайший, знаток анатомии в Обетованном. Да, он лечил знатных двуров – включая тех, кому достались земли и замки в Ти’арге. Но Ти’арг был уже захвачен, и только чудо (а точнее – разгром королевы Хелт под Энтором, где магия хлестала буквально из-под земли, и последовавший за этим дерзкий переворот Дорвига) сделало его, в общем и целом, независимым наместничеством. И Велдакир был, пожалуй, одним из первых ти’аргцев, кто искренне принял это положение.

Главное – чтобы люди были живы. Поэтому бунт против Альсунга для наместника – даже до того, как он занял трон, – был чем-то вроде болотной лихорадки, оспы и легендарной Чёрной Немочи сразу. Это ведь так просто; и теперь наместник Велдакир от всей души недоумевал: почему столько лордов и двуров, воинов Альсунга и рыцарей, столько чиновников Академии-столицы считает его беспринципным интриганом?.. Он всё и всегда делал для блага людей. Он уже не раз спасал Ти’арг от гнева короля Хавальда; короля, который вообще-то скор на расправу – и в Ледяном Чертоге об этом осведомлены.

Ти’аргцы могли бы проявлять больше благодарности. Могли бы охотнее подчиняться.

Две зеленовато-бурых змейки ползли рядом – казалось, что они делают это наперегонки. Низкая трава, выращенная прямо в ящике, щекотала их чешуйчатые брюшки. Их глаза блестели, но ничего не выражали. Наместнику Велдакиру скорбно подумалось, что в глаза животному смотреть всегда проще, чем человеку.

В другом ящике, по соседству, наместник держал настоящую редкость – золотистое чудо из пустыни за морем. Путешественники утверждают, что южные берега западного материка, знаменитого Лэфлиенна, кончаются скалами и утёсами, за которыми прячется безжизненная пустыня. Туда невозможно подплыть на корабле: берег слишком обрывист, и к тому же местные воды славятся штормами и рифами. Скалы, говорят, выглядят странно, ненормально… резкими – будто кто-то отрезал кусок земли огромным ножом, а потом невесть куда его спрятал. Причём недавно.

Наместник Велдакир сам не знал, верить ли в это. Западный материк мало интересовал его: он так далеко, а его чудовища и красоты так мало касаются насущных вопросов Ти’арга или Альсунга. Однако эту змейку у одного из торговцев Академии он всё-таки приобрёл. Не сдержался – так она была хороша. По словам торговца – из северной части пустыни, оттуда, где решимость любопытных путешественников из Обетованного ещё не заканчивалась.

Змейка двигалась юрко, точно маленькая молния или косичка из золотых нитей. Причудливый рисунок её чешуи напоминал именно косичку. Она была тонкой, едва ли с мизинец, обманчиво хрупкой, и чувствовала себя сносно только на подогретом песке, при минимуме воды. Наместнику Велдакиру нравилось смотреть, какими рваными и в то же время плавными рывками она перемещается: не извивается и не ползёт кольчато, по прямой, как многие змеи, а делает два изгиба друг за другом и в итоге почти катится по песку, еле касаясь его. Убийственно сложная жизнь, если задуматься: ползать по чему-то раскалённому, причиняющему непрерывную боль, – и в то же время не уметь с ним расстаться.

В этот раз наместник Велдакир долго простоял перед ящиком с песчано-золотистой красавицей. Торговец называл её незамысловато: Убийцей.

Почему? Ну, хотя бы потому, что её яд действовал ещё вернее яда феорнской чёрной гадюки. Пары капель хватило бы, чтобы за час или меньше остановить сердце взрослого мужчины. Дозы Велдакир проверял на крысах и бродячих собаках, которых бедняки Академии по давнему соглашению доставляли ему для опытов.

Впрочем, наместник считал, что такое грубое имя совершенно не подходит изящному созданию. Змейку хотелось сравнить с чистым золотом, с кусочком солнца – вовсе не с палачом.

Истинные палачи есть лишь среди людей. Наместник знал это, как никто другой. Отвернувшись от ящика с песком, он поморщился от боли в правом боку. Там, в печени (он давно это вычислил) зреет опухоль, которая лет через пять-шесть (а если не повезёт – и раньше) заберёт его из мира живых.

Но время ещё есть.

Не без сожаления наместник Велдакир толкнул низкую дверцу, запер её на ключ и покинул лабораторию. Ему совсем не хотелось расставаться со змеями – но в приёмной ждала не менее важная встреча.

***

Резиденция наместника Велдакира была небольшим и тёплым, уютным зданием из светло-серого камня – почти белого, каr многие важные строения Академии. Всего-то три этажа: наместник был поборником простоты; да и к чему роскошь в его едва ли не ремесленной работе?.. Ведь он не король, чья кровь освящена богами (или Прародителем, или просто веками традиции – это уж кому как угодно). Пусть пышные приёмы и увеселения остаются на долю людей вроде Ингена Дорелийского, или его величества Хавальда, или лордов, которые тоже имеют на них куда больше прав.

Взойдя на непростой пост, наместник первым делом пригласил хорошего архитектора из Кезорре и нанял команду каменщиков, чтобы те соорудили нечто маленькое и уютное, пригодное для тихого житья и трудов. Он согласился вселиться в бывший дворец короля Тоальва, но лишь на время строительных работ. Теперь в великолепном дворце расположилось новое здание королевского суда, а ещё – казармы городской стражи. Наместнику же досталось три тесноватых этажа, просторный подвал для лабораторий и архивов, отсек для прислуги и два крыла – жилое и служебное. Ничего лишнего, и повсюду – аптекарская чистота.

Стены, по распоряжению наместника, через каждые несколько шагов украсили бело-голубыми знамёнами. На высоких, расшитых серебром полотнищах зловещего вида дракон с кожистыми крыльями восседал на стопке книг; гербу королевства Велдакир никогда не симпатизировал (слишком уж помпезно и угрожающе, по его мнению). Но воля Хавальда есть воля Хавальда. Пусть властители забавляются взаимными устрашениями да громкими образами: дракон Альсунга, золотой лев Дорелии, солнце Минши… Велдакир – только наместник властителя, поэтому он тихо делает свою работу. Тихо и безропотно, будто с медицинскими инструментами.

И иногда приходится быть не менее аккуратным, чем с ними.

В приёмной всю стену напротив двери занимали две больших карты –всего Альсунга и наместничества Ти’арг отдельно. Тут же стоял шкаф наместника с шеренгами бутылок, флаконов и баночек: коллекция редких лекарств, зелий, мазей со всего Обетованного… И ядов, конечно же. Для них наместник отвёл нижнюю полку – самую неприметную. Пыль здесь дозволялось протирать единственной служанке, благостной, чуть-чуть заторможенной старушонке, которая раньше служила жрицей в местном храме Дарекры, но по нездоровью оставила его. Мазь, которая облегчала боль в её старых костях, Велдакир раз в месяц лично готовил из облепихи и сушёных листьев головастого куста. Старуха была готова молиться на наместника. И неудивительно: она была обязана ему всем.

Наместник Велдакир считал правильным, если люди чувствовали себя обязанными ему – и как врачу, и как ставленнику короля в Ти’арге. Такие узы связывают крепче любых других. Узы благодарности, а не бездумного страха.

В приёмной его дожидался ещё один благодарный. Когда наместник вошёл, с кресла неуклюже вскочил небритый, бледный человек неопределённого возраста. Скорее он был молод, чем стар, – но безобразно худ и покрыт многодневной щетиной. Поднимаясь, посетитель чуть не смахнул со стола вазу с ветками сирени (летом наместник любил держать у себя свежие цветы и травы – они создавали здоровый воздух, отлично настраивавший на работу). Человек ойкнул и забормотал извинения, расправляя сирень. У него были длинные, по-паучьи костлявые пальцы; ошмётки грязи въелись в сапоги и холщовую ткань штанов. Наместник привык даже к зрелищу обнажённых внутренностей – но всё равно брезгливо вздрогнул. Он очень ценил чистоту.

– Здравствуй, Моун. Хорошо, что ты приехал так быстро. Есть хорошие новости?

Они оба знали, что на самом деле означает этот вопрос. Наместник задал его нарочито скучающим тоном – будто бы просто так; но он уже успел заметить, как бесцветные глазки Моуна удовлетворённо сузились. Этого, в общем-то, было уже достаточно: наместник мысленно вычеркнул один пункт из длинного списка бедствий Ти’арга. Всё получилось. Облегчение и радость охватили его приятным жаром – даже боль в печени притихла, будто намекая на утраченную молодость, на пружинистую походку и крепкий сон.

Однако требовалось всё-таки довести разговор до конца. Он должен убедиться, что всё прошло как подобает. Операцию следует контролировать до тех пор, пока не будет отмыт от крови последний ножик.

Моун поклонился; только опытный врач заметил бы некую неправильность в его движениях. Время от времени у грязного парня дёргалось левое плечо, а корпус могло чуть отводить в сторону, когда он отвлекался. Но это было не сравнимо с тем, что наместник Велдакир помнил о детстве этого бедняги. Он помнил, каким мать привезла его в Ледяной Чертог, прослышав о знаменитом лекаре. Женщина – дородная, румяная судомойка из замка – выла и захлёбывалась в рыданиях, катаясь в ногах у Велдакира, которого почти мутило от жалости и неловкости. Её сын казался кучкой костей, кое-как пригнанных друг к другу и наспех обтянутых полупрозрачной кожей. У него непрерывно тряслись то голова, то тело. Мычание, заменявшее слова, понимала лишь мать и (наверное, скрепя сердце) отец, тоже слуга. Женщина очень редко убирала тряпицу, которой подтирала чаду подбородок от слюны и соплей. Ни до, ни после Велдакиру не доводилось сталкиваться с таким мерзко-душераздирающим зрелищем – и с таким сложным случаем врождённой болезни. Он взялся за мальчика, хотя рассчитывать на успех было почти бессмысленно, – просто потому, что не мог поступить иначе.

Судомойка из Каннерана, твердыни лордов Каннерти на хрустально-чистом озере Кирло, уже не надеялась, что её сына кто-нибудь научит ходить и говорить. Ей, похоже, давно не приходило в голову, что такое вообще возможно. Она плакала и молила об одном – чтобы мальчик выжил. Чтобы Велдакир позволил ему дотянуть до зрелости. Молила так, будто тот был богом, или бессмертным духом (из тех, что защитили Энтор в злосчастной битве), или, по меньшей мере, волшебником.

Велдакир не был ни тем, ни другим, ни третьим. Но Моун выжил. Больше того – за несколько лет занятий он поставил его на ноги и выправил ему речь.

Для наместника то была великая победа – более великая, чем когда-либо сможет представить себе его величество Хавальд или альсунгские военачальники. Победа над природой, над судьбой и собой, над всеми существующими законами медицины. А что видел в своём исцелении сам неграмотный Моун – не постичь, наверное, никому, кроме него самого…

Главным же было то, что в лице Моуна наместник Велдакир получил замечательную, безотказную марионетку. Очередного благодарного – наверняка самого преданного из всех.

– Господин наместник, – тихо, лишь чуть-чуть заикаясь, выговорил Моун. Он стоял, опираясь о столешницу (жаль – на дорогом чёрном дереве останутся жирные пятна), и нервно теребил карман куртки. – Я счастлив Вас видеть. Но новости дурные. – (Он шумно вздохнул; до Велдакира донёсся запах дешёвой колбасы вперемешку с луком). – Я скакал так быстро, как только мог… Остановился в трактире. Должен был Вас увидеть.

– Ну-ну, Моун, не томи же меня! – поторопил наместник. Его пациент покусывал губы, чтобы не улыбнуться; да и сам Велдакир ощущал глупейший порыв обнять его и пуститься в счастливый пляс. – Что случилось?

– Мой юный лорд, наследник Каннерана, погиб. – (Моун в показной скорби склонил голову). – Вы же знаете, господин наместник, я был его личным слугой в последние годы… Это так ужасно. Лорд Риарт был добрым хозяином. Да хранят боги память о нём.

Велдакир выдержал паузу, надеясь правильно подобрать слова, – но сердце колотилось, позабыв об осторожности.

Нет-нет, о ней нельзя забывать. Как и о том, что стражник у дверей в приёмную по-прежнему несёт караул…

– В самом деле, ужасно. И как же это произошло? Несчастный случай, надо полагать?

Моун корявым рывком поднял голову. В его лице не было ничего крамольного – сплошная грустная безмятежность. Честное слово, такому искусному актёру впору жить при дворе, а не выносить ночные горшки.

– О нет, господин наместник. Всё, как Вы и предсказывали. Милорд и миледи так сожалеют, что не послушали Ваших предупреждений… Наверное, у лорда Риарта и вправду были враги. Ему перерезали горло во сне.

Велдакир вздрогнул. Из сада в приоткрытое окно влетел толстый шмель и, оглушительно гудя, устроился на ветках сирени. Наместник смотрел на его мохнатое тельце, тщетно стараясь не представлять себе подробности.

Как варварски. Он ведь настаивал на удушении подушкой (практично и быстро) или на яде – это вообще был бы наилучший вариант. Впрочем, он сам виноват: зачем оставил Моуну свободу действий?

А может, и хорошо, что оставил. Моун, в конце концов, живёт в Каннеране постоянно и сам должен был понять, что подойдёт лучше всего. К тому же он знает все привычки лорда Риарта – любую мелочь в его распорядке дня.

То есть не знает, а знал, конечно же. Сердце наместника вновь зашлось в болезненной радости. Одной язвой меньше не исстрадавшейся плоти Ти’арга – что может быть чудеснее?..

Никакой молодой бунтарь больше не будет грозить короне Хавальда Альсунгского. Никто не станет нашёптывать друзьям-лордам грешные, недопустимые мечты о возрождении независимого королевства Ти’арг. О, эти безмозглые молодые повесы-лорды, только и умеющие, что тянуть кезоррианские вина да гонять кабанов в отцовских лесах – как же наместник не выносил их…

И некому больше пророчить трон этого сказочного Ти’арга. Ти’арга, ещё больше недостижимого, выдуманного, нелепого, чем западный материк, куда теперь так рвутся торгаши и мечтатели. Наместник улыбнулся, вспомнив о своей золотой змейке. Вот чей яд был бы идеальным оружием – но Моун посчитал, что такой способ привлечёт слишком много внимания. И верно. Перерезанное горло – такую банальность ведь может сотворить кто угодно. Любой перепивший и подравшийся с Риартом приятель, любая горничная или крестьянка, понёсшая от него бастарда… А теперь правду никогда и никому не выяснить, сколько бы Каннерти ни пытались.

Каннерти. Семья тех, кто, судя по Книге Лордов Ти’арга, сейчас является ближайшими родственниками покойного короля Тоальва Немощного. Хотя «родственники» – конечно, крайне размытое понятие. Тоальв, всего-навсего, был женат на двоюродной сестре деда Риарта, старого проныры Каннерти; но всех кровных родичей династии альсунгцы благополучно вырезали ещё в первые годы Великой войны. Тогда их обнаружилось не так уж много, этих родичей: король Тоальв был стар и бездетен. Все родственники через брак сумели быстро оценить ситуацию и, разумеется, присягнули новому правителю. Как и все лорды Ти’арга, они принесли клятву верности Ледяному Чертогу.

Как и все лорды Ти’арга, Каннерти лгали. Как и за всеми, за ними нужно было тщательно следить – и наместник никогда не упускал из виду возможные семена предательства. К сожалению, Риарт вырос, начитался книжек о славном прошлом и показал зубы. Такое иногда случается. Наместник Велдакир был горд оттого, что не растерялся. А уж то, что слугой Риарта оказался не кто иной, как Моун, – и вовсе драгоценный подарок. Более драгоценный и сверкающий, чем все змеи из лаборатории Велдакира и все его серебряные медицинские инструменты.

По крайней мере, тихого, забитого Моуна, который всюду тенью таскался за блестящим юношей, точно никто не мог бы заподозрить… Незаменимого Моуна. Самого благодарного, самого наблюдательного человека в Обетованном. Если бы не он, не его сведения, не перехваченные им письма – наместник никогда не узнал бы о заговоре, что назрел в Каннеране. О диком, идиотском заговоре против короля Хавальда – против власти Альсунга, которую не свергнуть вовеки веков, если хоть немного дорожишь жизнью. Против власти, которую сам наместник уже привык считать священной. Он уважал существующий порядок вещей; он был призван охранять его и служить ему. Он не позволит новым смутам разъедать Ти’арг изнутри, не позволит лишить его покоя и благоденствия, добытых с таким трудом.

А Риарт Каннерти – пусть он был добр, молод и бескорыстен, пусть даже думал, что желает блага своей стране, – мог принести Ти’аргу только смуты. Смуты, которые ни к чему бы не привели, кроме новых ручьёв крови и новых отрубленных голов. Воды озера Кирло затянулись бы алой плёнкой. А среди отрубленных оказалась бы и собственная голова Риарта, и головы его ветрогонов-сторонников, и (между прочим) немолодая уже голова наместника Велдакира. Которому этого совсем не хотелось.

Он не думал, а именно знал, что так будет. Он знал, что Альсунг делает с бунтовщиками. Он жил на севере и проникся его нравами – жестокими и простыми, будто почти круглогодичная зима. Вдобавок он в своё время насмотрелся на Великую войну – на то, как король Конгвар, а затем королева Хелт, брали Ти’арг. Наместник не спал по ночам от мыслей о том, какие расправы ждали бы Ти’арг от Хавальда, прояви эти несчастные земли ещё хоть малейшую непокорность.

Наместник вырос в Ти’арге. Он оберегал и любил его – его горы, тёмные леса и крошечные городки, травянистые пустоши его севера, и шумную гавань Хаэдрана, и Академию, славнее которой нет в мире, и строгий чеканный язык. Может быть, по-своему Ти’арг любил и Риарт Каннерти – но не понимал его и не жалел. Он был жестоким, самовлюблённым мальчишкой, напрочь лишённым мудрости и чувства такта. Он мечтал о короне независимого Ти’арга, писал нескладные стишки о свободе (их наместнику тоже украдкой привозил Моун) – и совершенно не понимал, какой ценой всё это могло оплатиться.

Ценой тысяч и тысяч жизней. Даже гномы под Старыми горами, наверное, содрогнулись бы от поступи войска, которое король Хавальд бросил бы на бунтовщиков… О нет, не бывать такому. Только не тогда, когда Ти’арг вверен попечению наместника Велдакира. Только не под его ответственностью.

Наместник был обычным лекарем, а не убийцей. Заросший щетиной убийца стоял перед ним, рядом с букетом сирени, и преданно, с немым вопросом заглядывал в глаза. Моун снова слегка скособочился – значит, до сих пор волнуется. Наместник вздохнул.

– Что ж, мне искренне жаль, Моун. Передай, пожалуйста, мои соболезнования милорду и миледи Каннерти. Не понимаю, как могла приключиться такая несправедливость в их чудном замке…

Моун кивнул. Шмель вылетел в окно, и наместник задумчиво проводил его взглядом.

– А что Вы теперь будете делать, господин наместник? Займётесь друзьями лорда Риарта? Я имею в виду… – (Моун прочистил горло, и тонкий цветочный запах опять заглушила вонь колбасы с луком), – …приставите к ним охрану? К молодым Нивгорту Элготи, Талмару Лейну…

– О, само собой, Моун! – уверенно подтвердил наместник – достаточно громко, чтобы безучастный стражник за дверями расслышал. – Конечно. К ним – и, в первую очередь, к его невесте, леди Уне Тоури. Жаль будет, если злоумышленники подберутся к этой юной красавице. Надеюсь, водная Льер этого не допустит… Ты же говорил, что в последние годы твои господа особенно близко сошлись именно с Тоури, не так ли? Обручение, переписка, поездки в гости… Тоури из Кинбралана, боюсь, сейчас грозит наибольшая опасность. Бедняжка Уна: ужасная участь для девушки – овдоветь, ещё не сделавшись женой. Ты не находишь?

Моун ухмыльнулся, облизал губы – и на миг наместнику померещилось, что кончик языка у слуги раздвоен.

ГЛАВА VIII

Восточное море. Корабль «Русалка»

Шун-Ди проснулся от того, что ему вдруг стало тепло. Весь предыдущий день плавания он мёрз: в море было ветрено, и, едва корабль вышел из гавани Рюя, солнце скрыла пасмурная завеса. Вдобавок «Русалка» была одним из первых торговых суден опекуна Шун-Ди – и, соответственно, очень ветхим. Этот устарелый (по меркам мореходства Минши) вёсельный корабль давно не использовали для дальних перевозок – лишь для доставки не особенно важного груза между островами. В силу этой естественной заброшенности, Шун-Ди как-то не задумывался о том, что борта «Русалки» уже в отвратительном состоянии. Следовало бы просмолить доски, и зашить мелкие прорехи на парусах, а полы в помещениях под товар и вовсе, наверное, придётся постелить заново – что это за дырчатая несуразность?.. В общем, корабль продувался всеми ветрами, и, прежде чем рухнуть в тяжёлый сон, Шун-Ди продрог до костей. Даже снилось ему этой ночью что-то холодное – то ли лёд из Альсунга, который в Минши продаётся как диковинка для вельмож, то ли камни, на которых он так часто ночевал в странствиях по западу.

Но вскоре после восхода, когда бледно-золотой свет забил в щели между досками, а ночная качка подутихла, Шун-Ди вдруг почувствовал, как приятная истома окутывает его. Словно мать, мурлыча во сне, завернула его в покрывало из козьей шерсти – единственное на всех рабынь в доме…

Мать? Но она ведь давно ушла к Прародителю.

Шун-Ди вздрогнул, рывком сел и сразу поморщился от двойной боли: умудрился одновременно отлежать рёбра на тонкой циновке и с размаху стукнуться головой о перекладину. «Шун-Ди-Го – Невероятно-Везучий», вот именно… Спать здесь, в трюме, было просто пыткой. Товарные помещения, естественно, не приспособлены для сна – но что поделать, если на «Русалке» нет ни одной пассажирской каюты?

Немного отдышавшись, Шун-Ди взглянул в сторону, откуда исходило тепло… И замер.

На промятой циновке, с ним рядом – можно сказать, почти под боком – свернулся Лис. Спать он всегда предпочитал в своём зверином обличье. Лапы подогнуты под живот, изящное тело обёрнуто хвостом; безобидное, даже трогательное зрелище. Но Шун-Ди знал, что янтарные глаза Лиса на самом деле прикрыты неплотно, а ворсистые уши улавливают шорох каждой волны о днище – равно как и скрип проржавелых уключин под вёслами, и голодное бурчание в животах гребцов. На золотисто-рыжем меху Лиса (так и хочется запустить в него ладонь, чтобы потонули пальцы…) полосками танцевал свет. Шун-Ди вовсе не собирался таращиться на друга – он, пожалуй, излишне грешил этим и при бодрствующем его состоянии, – но всё равно не удержался и засмотрелся. У обычных лис, не Двуликих, не бывает такого богатого, переливчатого оттенка. Будто гребцы с капитаном захватили в плен маленькое солнце. Хотя и обычные лисы, должно быть, спят в своих норах вот так же напряжённо подобравшись.

Зато они вряд ли имеют привычку приходить к человеку и дремать возле него, даря своё тепло.

Лис, кстати, тоже не имел такой привычки. Более независимого (а часто и строптивого, и упрямого до невозможности) создания Шун-Ди не встречал. Если кто-то в Обетованном и мог сравниться в этом с оборотнями, то, наверное, только драконы. И Лис никогда не вытворял ничего подобного. Он много что делал либо в одиночестве, либо исключительно в племени-стае – спал и ел, например. Шун-Ди и представить не посмел бы, что когда-нибудь ночью Лис вот так придёт к нему – и доверчиво уляжется рядом.

Не посмел бы ни представить, ни понадеяться на такое.

В первое мгновение Шун-Ди подумал, что всё ещё спит. А потом – что Лис, возможно, болен или забрёл сюда по ошибке… Страшно было пошевелиться: Двуликие так чутко спят. Куда более чутко, чем люди или гномы, чей храп, как говорят альсунгцы и ти’аргцы, слышно за два полёта стрелы.

Шун-Ди попробовал бесшумно – как мог – перекатиться набок и встать на четвереньки. Доски поскрипывали от мерной качки; сквозь щели и крошечное круглое окошко было видно, как совсем близко синеет и плещется вода. То тут, то там по ходу корабля на волнах появлялись кудрявые клочья пены.

Циновка, раскатанная, точно тонкая рисовая лепёшка (Шун-Ди помнил, как на его родном Маншахе в такие заворачивают острые тушёные овощи), занимала большую часть отсека – его, по незамысловатому плану кораблестроителя, нужно было забить ящиками и тюками. Раньше так и делалось – всегда, до их странного путешествия… Шун-Ди ещё вчера понял, что травяной запах лекарств и масел ему всё-таки не мерещится: за долгие трудовые годы «Русалки» он успел впитаться здесь в каждую щепку.

Шун-Ди натянул льняные штаны и рубаху – гораздо удобнее, чем тяжёлое драпированное одеяние шайха-купца. Ниль-Шайху такая одежда на нём наверняка показалась бы смехотворной… Шун-Ди улыбнулся: мысль о том, что ему снова не нужно заботиться о мнении ослов вроде Ниль-Шайха, всё озарила мягким довольным мерцанием.

Он свободен. Он ещё свободнее, чем был на западном материке. Если можно вообразить самое дерзкое похищение вкупе с не менее дерзким побегом и (по сути) изменой Светлейшему Совету – то он уже совершил всё это. Так чего же теперь бояться?

Назад дороги нет. «Русалка» уже несёт их на северо-запад. Впервые эта мысль не испугала и не расстроила Шун-Ди, а, наоборот, успокоила.

– Доброго дня, Шун-Ди-Го, – сквозь вальяжный зевок донеслось с циновки. – Что, не спится из-за мук совести?

Шун-Ди обернулся. Лис уже успел обратиться в человека и теперь лежал, потягиваясь и хрустя суставами. Простыня (всё та же – он забрал её из сада Шун-Ди, будто военный трофей) задралась на его ноге, и было видно, как исчезают, растворяются в воздухе последние золотисто-рыжие волоски. Шун-Ди через силу улыбнулся.

– Доброго дня. Нет, просто уже светло.

– Неужели? Всё так банально? А я уж думал, тебя всю ночь терзали кошмары. – (Лис зевнул, коротко и ясно показав своё отношение к людскому понятию «муки совести», и повернулся набок. Его космы в растрёпанном состоянии казались ещё длиннее; Шун-Ди пришла в голову нелепая мысль, что миншийские охотники за наживой дорого заплатили бы за такие роскошные меха). – Про того стражника, например. Как он посинел, бедняга, и задыхается. Ты же этого боишься, Шун-Ди Благородный? Что воздушный порошок убьёт его?

Шун-Ди пришлось со стыдом признаться себе, что за весь предыдущий день (безумный, надо сказать – чего стоили уговоры гребцов и капитана, который лишь за тридцать золотых солнц1 согласился принять их на борт), да и за ночь, он ни разу не вспомнил о несчастном стражнике… Он вздохнул и сел на циновку возле Лиса.

– Я аптекарь, – напомнил он. – И уверен, что рассчитал дозу правильно. Там было достаточно для крепкого снотворного, не больше.

– Ты аптекарь, но не врач. – (Лис приподнял рыжую бровь и улёгся щекой на локоть – так, что один глаз превратился в янтарную щёлку). – Откуда ты можешь знать, что именно у этого стражника нет какой-нибудь непереносимости? И что поутру его сменщик в карауле не нашёл мертвеца?

Лис подкалывал и дразнил его, сбивал с толку – как на охоте сбивал с толку мышей-полёвок своими прыжками и лёгким топотком. Шун-Ди уже на западе заметил, как Лису нравится это делать. И, судя по всему, ему это нравится не только в своей стихии: здесь, в странах «двуногих», Лис определённо чувствует себя как дома. Он ответил честно:

– Ниоткуда. Но ничего уже не исправить, правда?

– Правда. Мне до сих пор не верится, что ты согласился, Шун-Ди-Го.

– Мне тоже не верится, – признался он. – Но я сделал это, потому что считаю тебя правым. Им не должно достаться яйцо Рантаиваль.

Лис немного полежал в безмолвной задумчивости, а потом вдруг вскочил и вытянул руку – требовательным жестом ребёнка.

– Достань его ещё раз! Я хочу взглянуть.

– Лучше после завтрака. – (Шун-Ди с улыбкой похлопал по своему ввалившемуся животу. Вчера он, кажется, не съел ничего, кроме горсти сушёных персиков рано утром; как-то некогда было об этом думать. Удивительно, что их сумасшедший план удался и даже погони Совета пока не видно… Рядом с Лисом вообще всё становится удивительным – причём не только и не столько из-за того, что он оборотень). – А то Сар-Ту придёт нас будить. По-моему, он опасается, что мы везём в Хаэдран что-нибудь черномагическое.

– Этот твой капитан с рожей головореза?.. Скорее уж тогда – гору ворованного золота или шёлка. – (Лис скривился и метнулся за ширму, где оставил одежду. Шун-Ди деликатно кашлянул; он уже понял, что Сар-Ту, с его браслетами из звериных клыков и кровожадными татуировками, Лису явно не по душе). – И где ты такого нашёл?

– Не я, а мой опекун. Кажется, он выручил Сар-Ту из каких-то неприятностей в молодости.

Шун-Ди решил не уточнять, что «рожа головореза» принадлежит Сар-Ту по полному праву: раньше он был пиратом и контрабандистом, причём неплохо нажился на своих тёмных делах. Он бы наверняка и сейчас предпочитал их законной торговле, если бы последний король Минши – последний, не по годам мудрый Сын Солнца, – не начал суровую охоту на пиратов по всему Восточному морю. Он добился того, что их искоренили почти полностью, и для Минши в море осталось единственное крупное бедствие – альсунгцы.

В своё время опекун Шун-Ди спас Сар-Ту от казни, поручившись за него перед королём. И Шун-Ди чувствовал (хотя очень смутно), что сам старик был связан с делами друга куда плотнее…

Как бы там ни было, в их положении жаловаться не на что. Менее отчаянный тип, чем Сар-Ту, ни за что не взял бы их на борт без всяких бумаг, в спешке и тайне. Шун-Ди потому и выбрал «Русалку» для их противозаконной ноши.

И, однако, Сар-Ту до сих пор не знает, что рискует головой… Надо же, сколько зла может повлечь за собой честный поступок. Прав был Прародитель: смертным не дано постичь все витки судьбы. Шун-Ди захотелось взять чётки и помолиться, но низменная плоть вновь напомнила о себе: забурчал желудок.

– Ну что ж, твой опекун принёс нам немало пользы, в конечном счёте. – (Лис выступил из-за ширмы – уже с волосами, стянутыми в хвост, и в опрятном одеянии менестреля. Шун-Ди хмыкнул. С точки зрения Сар-Ту, пожалуй, выглядеть таким чистым на борту «Русалки» просто недопустимо). – Хотя мне этот капитан напоминает Двуликих-волков… С которыми, сам понимаешь, у нас сложные отношения. Кстати, о завтраке: надеюсь, на этой развалюхе есть мясо?

Глядя, как Лис высокомерным движением вельможи отпирает засов, Шун-Ди опять улыбнулся. Вопреки всем опасностям, утро выдалось на редкость счастливым – впору благодарить Прародителя.

– Есть. Только, боюсь, оно тоже не угодит твоему вкусу.

***

После завтрака, когда Сар-Ту наконец отошёл, чтобы поорать на гребцов (просто так, для острастки: в душе он явно не смог отказаться от славных традиций рабства), а Лис стоял на носу «Русалки», лениво ковыряя в зубах куриной косточкой, Шун-Ди отважился спросить:

– А ты уверен? Я хочу сказать… Насчёт человека, которому мы везём Вещь.

Лис свирепо зыркнул на него своими глазами-щелями – точно обжёг горячей смолой. Ему не хотелось обсуждать это при капитане, Шун-Ди знал; но заставить себя прямо сейчас вернуться в грязную духоту трюма было почти невозможно.

– Уверен. Андаивиль поделилась со мной своей памятью. – (Лис размахнулся и швырнул косточку за борт). – Хм… Как ты думаешь, Шун-Ди-Го – если её подберут голодные чайки, это будет своего рода злодейство? Поедание себе подобных и всё такое.

Несколько секунд Шун-Ди смотрел на него в молчаливом недоумении. Именно такая мысль и именно в такой момент могла всерьёз озаботить только Лиса.

– Пожалуй, да. Но, скорее всего, это не помешает им подобрать… Чайки всегда голодны. – (Шун-Ди изо всех сил старался сохранять солидный тон; ко всему прочему, приходилось ещё и выплёвывать пряди волос Лиса, которые ветер, развлекаясь, бросал ему в лицо. Сар-Ту, конечно, заявил, что сегодня штиль и «Русалка» пойдёт полным ходом – но для него и слабая буря как штиль). – Лис, это важно. Ты действительно не сомневаешься в том, что этот человек… существует? Что у… – (Он прочистил горло и заговорил шёпотом; туча из волос Лиса удачно скрыла их от Сар-Ту и вспотевших гребцов). – Что у того, кого ты зовёшь Повелителем Хаоса, на самом деле родилось дитя?

Лис с досадой фыркнул.

– И когда ты уже научишься доверять мне, Шун-Ди Боящийся-Своей-Тени? И поменьше думать там, где нужно просто действовать. – (Изящным жестом он извлёк из кармана кожаный ремешок и стянул им на лбу свою шевелюру – так частенько делают менестрели из Кезорре и Дорелии). – Я же сказал, что со мной поделилась Андаивиль. Ненадолго она впустила меня в свой разум… Помнишь Андаивиль?

Шун-Ди кивнул. Естественно, он помнил Тишайшую В Полёте – пламя, которым она дышала, и рубиново-алую, сверкающую чешую на бугристых боках… Андаивиль была больше и величественнее, чем Рантаиваль Серебряный Рёв. И, наверное, старше. Её по-женски мудрый голос заполнял Шун-Ди до отказа, и он терял дар речи, слушая её – чувствовал себя запредельно слабым, крошечным, точно кролик под когтями коршуна.

Андаивиль была прекрасна, но от её красоты охватывал трепет ужаса, близости неизбежной смерти. Такие же чувства, впрочем, вызывало многое на западном материке.

В том числе Лис.

Шун-Ди порой казалось, что он впал в зависимость от этих чувств – как многие богачи впадают в зависимость от воздушного порошка и дурман-травы.

– Это великая честь, – тихо заметил он. – То, что она показала тебе свои воспоминания.

– Сам я не был знаком с Повелителем Хаоса. Это был единственный способ узнать.

– И, по-твоему, это из-за него… граница между нашими материками стала проницаемой? Из-за его магии?

У Шун-Ди не укладывалось в голове, чтобы один человек был способен на такое. Если, конечно, Повелитель Хаоса в тот момент всё ещё оставался человеком… На западе о нём упоминали редко и не вдаваясь в подробности. Боуги и кентавры предпочитали молчать без уступок, но и от Двуликих можно было добиться лишь редких намёков. Шун-Ди, помнится, довольно скоро решил, что лучше в это не лезть, – и, к счастью, сумел убедить остальных в делегации. Даже старый чванливый маг в итоге к нему прислушался.

Как выяснилось – возможно, и зря. Возможно, сейчас им было бы проще с более чёткими представлениями о Повелителе. Он, в конце концов, жил не так уж давно – около двадцати лет назад. Он ещё не мог превратиться в легенду.

Или всё-таки мог?..

– Я уже говорил тебе, что да, – сказал Лис, и его голос преисполнился той особой бархатной хрипотцы, которая появлялась в нём, когда дело касалось чего-то действительно значимого. Лис смотрел на паруса, туго надувшиеся от ветра. – Я был ещё детёнышем, когда он приплыл в наши земли и сделал то, что должен был. Но мои сородичи рассказали мне кое-что… Повелитель Хаоса закрыл прореху, которая образовалась в материи Обетованного. Магическую прореху. И заодно изгнал главных врагов всех нас – тех, чьё имя даже драконы остерегаются произносить.

Шун-Ди ощутил странную щекотку внутри. Не в духе Лиса было говорить о ком-либо с таким почтением, приправленным страхом. Он с одинаковым задором презирал и Светлейший Совет, и королей с материка – не было для него власти, кроме лесов, ветра да тока крови в жилах добычи. Ну, может быть, ещё музыки… Кем же были эти «главные враги»? И кем был Повелитель Хаоса?

Волшебником из Ти’арга, как пояснил Лис. Шун-Ди знал мало волшебников – и те, кого он знал, были заносчивыми, неприятными типами, помешанными на зельях и амулетах. В его лавках они скупали благовонные масла и смягчающие мази для кожи с не меньшей страстью, чем пожилые супруги вельмож и шайхов. И обожали строить из себя мудрецов, которым ведомы все тайны мира. Едва ли Повелитель Хаоса был таким.

Ведь Лис вбил себе в голову, что они обязаны передать драконье яйцо его ребёнку. Дитя Повелителя Хаоса. Звучит странно.

Но разве не странно то, что они сейчас делают? Лис верит, что это поможет предотвратить продолжение Великой войны – или просто как-то помочь «достойным», союзнический долг перед которыми правители Минши предали. Значит, и он, Шун-Ди, тоже верит.

– Андаивиль рассказала тебе, что у него была семья? – спросил Шун-Ди, глядя на идущую рябью воду. Вёсла упруго погружались в неё, а затем поднимались, двигаясь плавно и загадочно, словно пролитые в воду чернила. Солнце начинало припекать. Каждое из слаженных движений увлекало «Русалку» вперёд – на север. – Жёны… То есть жена? И дети?

– Нет! – с хриплым смешком отмахнулся Лис. – Судя по тому, что я слышал, вряд ли это было так… Но ребёнок есть. И мы найдём его в Ти’арге. «Сам Повелитель ушёл из нашего мира, но его кровь не исчезла». Так сказала Андаивиль, и я не сомневаюсь в её словах.

– Ушёл из нашего мира? – переспросил Шун-Ди. Светлый день, густая синь моря и лазурь неба уже не казались ему такими безмятежными, как утром. Заметив, что Сар-Ту пытливо смотрит на них с кормы, он придвинулся ближе к Лису. – Это значит – умер?

Лис опять ошпарил его желтизной глаз.

– Это значит лишь то, что я сказал, Шун-Ди-Го. Пойдём-ка, взглянем на Вещь. Мы должны доставить её в сохранности, так что мне не по себе, когда она так далеко.

ГЛАВА IX

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Осины шептались друг с другом громко и страстно, почти отчаянно; ветер трепал и дёргал их листья, превращая аллею в одно большое дрожащее существо. Раньше Уна никогда не замечала, что в их шелесте столько разных выражений и тональностей. Казалось, что они спорят – или что заезжий менестрель играет на лире сложную мелодию.

Уна пришла сюда утром, сразу после завтрака, чтобы побыть одной. Оставаться наедине с матерью было ещё тяжелее, чем видеть слуг. Она захватила из библиотеки книгу (почти наугад, в поисках чего-нибудь простого и успокаивающего, сняла с полки «Поверья о травах целебных и ядовитых» Эннера Дорелийского – в довольно корявом переводе), но вскоре поняла, что без конца перечитывает одну и ту же строку.

Духота последних дней чуть отступила, но Уна всё равно ждала тени. Похороны прошли позавчера, а что было вчера – она и не помнила толком. Хотелось раствориться в ветре, в булыжниках стены вокруг замка, в пыльной тёмно-зелёной листве – раствориться и не думать.

Или хотя бы думать поменьше.

Потому что никакая задачка, никакой заковыристый вопрос или лабиринты философских трактатов не могли сравниться с тем, что встало перед нею сейчас. То, что случилось, не умещалось ни в голове, ни в сердце.

Медленно, осознанно шагая по дорожке, Уна подбрела к одной из осинок. Кажется, что-то старческое появилось в её походке – раньше она так не шаркала… Уна привалилась затылком к серому стволу, закрыв глаза; книга всем своим мясистым весом стиснула палец, которым она заложила страницу. Ей нужно проговорить это про себя. Она должна повторить ещё раз. Нельзя (да и смысла нет) бежать от правды.

Итак, они (какие они?..) убили Риарта. И дядю Горо. А отца добила давняя хворь.

И, если верить навеянному магией сну, он не был ей отцом.

Она совсем одна. Точнее, они с матерью одни – одни во всём Обетованном. Лицом к лицу с неизвестным врагом. Возможно, с самим наместником Велдакиром, который за что-то ополчился на семью Каннерти.

Но так ли уж важно это, когда есть вещи пострашнее?.. Отец никогда больше не поцелует её в лоб на ночь своими сухими губами, и не окинет любовным взглядом гобелен со сценой поединка напротив своей кровати-тюрьмы, и не попросит слабым голосом подать ему воды со столика. Басовитый смех дяди Горо больше не будет сотрясать стены обеденного зала; дядя не подхватит Уну на руки, вернувшись из Академии или Меертона; не будет с солидным видом обсуждать с соседями достоинства и недостатки нового помёта гончей суки…

Не будет – не станет – никогда больше. Осины своим упрямым шелестом повторяли над ней то же самое; как жестоки, оказывается, их тонкие ветви!

Наверное, уже близился полдень, когда Уна вдруг ощутила, что ей трудно дышать от слёз, а горло будто сдавил железный обруч. Она ни разу не расплакалась при матери – не могла… Ну что ж, лучше осиновой аллеи места для этого и не придумать.

Уна завела руку за спину и прошлась по мелким трещинкам ствола котяшками пальцев. Мать уже, должно быть, написала тёте Алисии; в какое же горе это её повергнет – потерять сразу двух братьев, потерять так нелепо… Солёная щипучая пелена застилала глаза; Уна прикусила губу и повторила движение. Ей по-детски хотелось боли; пусть будет ссадина, пусть она кровоточит. Человек в плаще вонзил меч в живот дяде Горо. Сможет ли она когда-нибудь искупить его жертву?

Нет. Можно было даже не спрашивать.

Такое не искупить – люди просто переживают это. Все. Как-то.

Но как? Неужели для этого не нужны какие-нибудь особые, чудесные силы?

– Это худшее лето в моей жизни, – прошептала Уна, обращаясь не то к себе, не то к пушистой осиновой кроне. – Клянусь, худшее.

– Не надо клясться в этом, леди Уна, – мягко сказал кто-то слева. – По крайней мере – раньше, чем доживёте хотя бы до пятого десятка.

– Госпожа Индрис…

Уна поспешно оторвалась от осины. Индрис подошла к ней со стороны замка – так тихо, что невозможно было расслышать. Проказливый ветер играл складками её балахона и пышными малиновыми волосами (которые будто бы потускнели и потемнели – наверное, колдунья хотела показать, что разделяет траур Тоури).

– Я видела, как Вы ушли сюда. Не хотела мешать, но нам нужно поговорить. Вы не возражаете?

– Нет. – (Уна отвернулась, чтобы смахнуть со щёк слёзы. От льдисто-серебряных глаз Отражения её всё ещё пробирал холодок). – Не возражаю, конечно.

Индрис приблизилась. Своими по-кошачьи тягучими движениями она напоминала мать – и в то же время Уна не могла представить себе человека, меньше не неё похожего.

То есть не человека, конечно.

Хотя чем, в сущности, Отражения так уж отличаются от них? Глазами, зеркалами, магией? Уна всегда чувствовала, что есть нечто ещё – нечто главное; ведь такой оттенок радужки наверняка можно встретить и у людей, и среди них есть зеркальщики и рождённые с Даром… Неудачники вроде неё. В самой сущности Отражений, в их жизни должно быть что-то не так. Может быть, здесь корень вечной загадки – этой чуть страшной лукавинки в их взглядах, во вкрадчивых интонациях?

– Мы с Гэрхо уедем завтра, – сказала Индрис, зажав между пальцами круглый, налитый зеленью лист. Осинки укрывали всю её мягкую фигуру тенью, обращая в смуглое изваяние. – Нельзя больше злоупотреблять гостеприимством Вашей матери… И к тому же нам пора домой. В Волчью Пустошь и Хаэдран, за учениками, а после – в Долину.

Уна молча ждала продолжения, переложив книгу в другую руку (ей почему-то не хотелось, чтобы Индрис видела название). Она не знала, что ответить. Просить остаться? Предложить вознаграждение за помощь? Извиниться за негостеприимство матери?..

У неё нет права ни на что из этого. И Индрис, скорее всего, сама это понимает.

На Уну вдруг навалилась тяжкая усталость – такая, что даже моргать и дышать стало утомительно. Ко всем прочим ударам – ещё один. Завтра она скажет «прощай» своей последней надежде; завтра магия навсегда покинет Кинбралан. И ничего нельзя изменить: всё – с беспросветностью смерти.

Неужели вот это и есть жизнь?

– Вы не хотите с нами, леди Уна? – просто спросила Индрис, глядя на неё сбоку. От жадности, с которой колдунья заучивала наизусть её черты, Уне снова стало неуютно.

Она отвела глаза.

– Хочу. Но я нужна здесь, в Кинбралане. Без меня матушка будет совсем одна.

Это было правдой – поэтому приговор себе дался довольно легко. Нечего тешиться ложной верой, нечего отрицать очевидное. Ветви осинки задрожали от нового порыва ветра, который уже осушил слёзы Уны; щёки раздражающе стянуло.

– Я нужна здесь, – повторила она, стараясь себя убедить. – Я не смогу уехать с Вами и Гэрхо. Простите.

– Всё дело в том, что леди Мора против?

– Не только.

– У Вас есть Дар, леди Уна. Сильный Дар. Вы можете стать замечательной волшебницей.

– Я знаю, – спокойно солгала Уна. Солгала, потому что о такой перспективе она никогда и не мечтала – не говоря уже о вере. – Но этого не будет. Нападения… Нашей семье грозит опасность. Я не оставлю её сейчас.

– Но Вы не выдержите, – тихо и ласково сказала Индрис. Она сдвинулась влево и чуть наклонилась, пытаясь поймать взгляд Уны. Осинки всё шушукались – теперь, казалось, на диковинном языке Отражений. – Мы обе знаем, о чём я. И потом, Ваша магия в случае чего была бы лучшей защитой, чем бездействие.

– А что, если наместник Велдакир…

– В бездну наместника Велдакира, Уна, – с внезапной жёсткостью отрезала колдунья. От удивления Уна чуть не выронила книгу – и машинально смерила взглядом аллею: убедиться, что они одни. – В бездну всё и всех! Это Ваша жизнь. Вы уже не ребёнок и свободны в выборе. Вам решать, ехать или не ехать.

– Я уже решила, – пробормотала Уна, борясь с почти телесно ощутимым искушением. Её охватила слабость – и она испуганно потеребила свой сапфир на цепочке; обычно это помогало сконцентрироваться. Уж не пытается ли Индрис как-то влиять на её сознание? Поймёт ли она, если такое случится? – И Вы слышали моё решение. Я остаюсь. Я не пойду против матери.

Индрис выдохнула сквозь стиснутые зубы – мелкие, как у белки или куницы.

– Вы упрямы, Уна. Упрямы, как… – (Она вдруг умолкла и улыбнулась, показав прелестые ямочки. Если бы таких же не было у Эльды – дочки конюха, предполагаемой невесты Бри, – Уна, наверное, каждый раз бы им радовалась). – Как все беззеркальные девушки, хотела я сказать. Особенно знатные.

Уна оскорблённо вскинула голову. Разве у Отражений принято бить лежачего? Разве Индрис не видит, что она делает такой выбор совсем не из страха и не ради своего удовольствия?

– Между прочим, госпожа волшебница…

– Между прочим, нечего звать меня «госпожой», – с милой бестактностью перебила Индрис. – Тут вроде бы нет Вашей матушки (и слава Порядку)… Между прочим, есть другой выход, Уна. Большая жертва, между прочим. – (Она вздохнула – как показалось Уне, с наигранным кокетством). – Но я готова пойти на неё ради Вас. Учиться магии можно не только в Долине, знаете ли. Это вызовет кучу трудностей и неудобств, но раз уж нам не сломить Вашу фамильную твердолобость… – (Задумчиво помолчав, Индрис протянула ей руку). – В общем, я попрошу у леди Моры позволения остаться здесь, хотя бы на пару месяцев, и поучить Вас самой. И сообщить в Долину – чтобы позже Вам подобрали более подходящего наставника… Нельзя оставлять всё вот так, клянусь витражами. Вы любите витражи, Уна? – (Новая быстрая улыбка). – Я их обожаю… Они украшают жизнь. Как и магия. Ну и что, долго мне ещё стоять с протянутой рукой, будто нищенке? Союз?

После колебания (очень короткого) Уна пожала смуглую ладошку. Она была маленькой и шершавой, но тёплой – такой тёплой, что хотелось не отпускать.

– Союз.

***

Той ночью Уна уснула поздно, взбудораженная семейным скандалом, который за ужином подняла мать. Она давно не видела прелестную леди Мору такой разгневанной. Да что там «разгневанной» – мелко дрожащей от злости, не аристократично раскрасневшейся. Жуткое зрелище – особенно по контрасту с Индрис, которая оставалась спокойной, как скала; лишь серые глаза отдавали грозой. Колдунья благоразумно удалила от общего стола своего непоседливого сына (Уна боялась даже предположить, чем он занимается один, в тесной гостевой спаленке в южной башне; должно быть, рушит заклятиями и вновь собирает мебель семейства Тоури) и громила мать взвешенными, краткими доводами. Живая и гибкая, как кошка, тут Индрис напоминала скорее гладь своего зеркала. С той же безучастностью она немо, одними глазами, попросила Уну уйти, когда спор зашёл слишком далеко.

Уна встала (в тишине трапезной залы оглушительно скрипнул стул), и мать обожгла её взглядом, описать который можно разве что на миншийском или кезоррианском. Родной язык всегда казался Уне слишком прямолинейным и скованным, тем более – в такие мгновения. Она искренне верила в правоту – и свою, и Индрис, – но ей почему-то остро захотелось исчезнуть, обратившись в облачко пара.

Жаль, что к такому уровню магического мастерства ей ещё идти и идти… Если её вообще впустят на эту дорогу. Откуда в сердце эта глупая надежда, что всё обязательно будет хорошо?

С такими мыслями Уна уснула. Снилось ей что-то тревожное, грустное и невыносимо красивое; об отце и дяде Горо вспоминать не тянуло, зато там вновь были терновые шипы, синие глаза и запах жасмина. И боль – большая, старая боль, которой нет имени… Или есть?

Фиенни.

Странное сочетание звуков – зов, стон без конца и начала. Уна не поняла его. Это слово (имя?) ни о чём ей не говорило.

Фиенни.

Это впиталось в камни Кинбралана – или в её собственную кровь?

«Я не отец тебе», – сказал отец в её сне, стоя над мёртвой лисой. Сказал, грустно признавая очевидное. Он часто говорил таким тоном.

А после этого умер. Действительно болезнь наконец-то прогрызла до конца свою добычу – или и тут не обошлось без наместника Велдакира? Благодаря туманным намёкам Индрис, Уна уже почти не сомневалась, что убийц на тракте подослал именно он. Вот только зачем? Какие-нибудь счёты с Каннерти – пусть, было бы логично (те к тому же никогда не скрывали скверных отношений с Ледяным Чертогом и альсунгцами вообще); но причём здесь Тоури? Неужели дело в обручении? Уне не верилось, что наместник Велдакир настолько глуп.

Или, наоборот, настолько умён и осторожен. По-змеиному… Она проснулась от мерзкого чувства – будто кожи под ночной рубашкой касаются мелкие, ледяные наощупь чешуйки.

Утро выдалось зелёным и пасмурным; за внешней стеной и рвом хмуро темнели поля. Солнце уже золотило зубцы и крышу замка за окном Уны. Скатываясь с постели – устало, точно после тяжкой работы, – она уже откуда-то знала, что мать уступила Индрис.

Наверное, Дар подсказал.

***

– Что Вы видите?

Голос Индрис, обычно мягкий и тёплый, как большая подушка, теперь звучал суховато и требовательно. Уна даже слегка оробела. Она смотрела на маленькое рыжее пламя, которое затрещало в камине по безмолвному жесту Отражения, и понятия не имела, что ответить. Все страхи и суеверия, связанные с народом зеркальщиков, воскресли в Уне одновременно. И то, что сорванец Гэрхо, откровенно скучая, бродил из угла в угол за её спиной, совсем не разряжало обстановку.

– Огонь. – (Уна спрятала руки под столом, на коленях – как всегда делала прежде, занимаясь в этой же комнате с профессором Белми, – и сцепила пальцы в замок. Ей казалось, что она почти забыла его чванливые фразы вместе с козлиной бородкой (и слава богам). Но вот выясняется, что тело лучше ума помнит жесты сутулой девочки-подростка, которой хотелось слишком много знать). – Обычный огонь.

– Обычный? – (С пытливым прищуром Индрис по-свойски присела на столешницу; в тесной комнате для занятий едва умещалось два письменных стола. Гэрхо фыркнул; краем глаза Уна видела, как он ногтем ковыряет карту Обетованного. На секунду ей захотелось дать сероглазому мальчишке подзатыльник: он хоть знает, сколько лет этой карте и сколько дедушка когда-то заплатил за неё картографу из Академии?). – Что это значит?

– Ну… – (Облизав губы, Уна снова обречённо вгляделась в пляску жёлто-багряных всполохов. Видеть растопленный камин летом было вообще как-то дико (особенно если учесть, что там нет дров); оба окна в комнатке были раскрыты, и в них проникали лучи ясного прохладного дня, но духота начинала чувствоваться). – Просто огонь, я имею в виду. Не такой огонёк, какой Вы создали на тракте. И не такой, как… – (как тот, которым я сожгла человека), – …как получился тогда у меня. Пламя, сотворённое магией, но до предела уподобленное настоящему.

– А оно настоящее, – со смесью дружелюбия и насмешки сообщил Гэрхо. Его худое, не по годам резко очерченное лицо опять появилось в поле зрения Уны. – Никакое не «до предела уподобленное». Магия ничего не подделывает. И не лжёт.

Уна повернулась к нему. Её тянуло спорить – то ли из-за новой подсказки чутья по поводу Дара, то ли просто из-за раздражения и усталости. И зачем только Индрис притащила сюда этого костлявого непоседу – боится оставлять его со слугами?.. Хотя в таком случае, пожалуй, разумнее было бы бояться за слуг.

– Магия играет. Изображает. Приманивает, чтобы причинить боль. Вся история Ти’арга, да и вообще Обетованного – сплошное тому доказательство… Разве нельзя назвать всё это ложью?

Хмыкнув, Гэрхо вертляво подскочил к самому стулу Уны, наклонился к ней, сложил ладони трубочкой и с невероятно загадочным видом шепнул:

– Нет. Представляете, миледи?

– Прекрати, Гэрхо, – велела-попросила Индрис, кусая губы от смеха. – Ты не должен мешать леди Уне сосредоточиться.

– И влезать в разговоры взрослых, – добавила Уна, сдерживая злость. Шёпот на ухо всегда казался ей чем-то крайне личным; в поведении мальчишки была неприятная дерзость. Разве что матери она могла позволить такое, да ещё дяде Горо с тётей Алисией.

И – давно, в детстве – Бри.

– Взрослых? – (Гэрхо осклабился, но стальные глаза Отражения ничего не выражали). – Мне девятнадцать лет по Вашему счёту, миледи.

Невероятно. Просто невозможно. Бывают, конечно, разные задержки в развитии, но это точно не относится к Гэрхо… Все эти дни Уна считала его ребёнком, едва ли старше тринадцати-четырнадцати. Ей стало жутко.

Сноп искр с треском упал на каменный бортик камина. Уна посмотрела на Индрис, чтобы убедиться, что её не разыгрывают; колдунья кивнула.

– Это правда. Мы взрослеем с другой скоростью, леди Уна, только и всего… И живём иначе. И растём в материнской утробе. И умираем. – (Индрис опустила лохматую голову и коснулась зеркала на поясе). – Есть много различий, о которых Вы не знаете… И уже не узнаете, наверное, – (она тоненько вздохнула), – по воле Вашей матушки. Кое-что люди понимают лишь в нашей Долине – больше нигде. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

Уна потёрла висок, привыкая к новому положению дел. Если вообще можно привыкнуть к обществу двух Отражений сразу. Кончики пальцев призывно закололо, и она крепче сцепила их в замок.

Что ж, в конце концов, всё не так уж страшно. По крайней мере, в Кинбралане ни им, ни ей ничего не угрожает.

Наверное.

Уберегут ли стены замка от наместника Велдакира? А от его убийц? И способны ли помочь вот эти «занятия» – пока, по совести говоря, совершенно бесполезные?

– Хорошо, что моя леди-мать вообще разрешила нам заниматься, – спокойно сказала Уна. Лист бумаги лежал перед ней чистым, перо – сухим. Она вспомнила, сколько листков и тетрадей испортила зря, когда долгими ночами пыталась освоить волшебство сама, по старым книгам, запираясь в библиотеке… Может, суть Дара действительно в чём-то ином? – И делать это наедине. То есть почти наедине, – уточнила она, покосившись на Гэрхо. Тот со снисходительной ухмылкой отошёл к книжному шкафу.

– Никто и не спорит, леди Уна. – (Ямочки на щеках Индрис обозначились чётче – верный признак потеплевшего настроения). – Это было непросто. Леди Мора очень волевая женщина – а уж сейчас, в пору скорби вашей семьи…

«В пору скорби» – вот как красиво это можно назвать. Дядя Горо. Отец.

На этот раз Уна ощутила целых два узла – в животе и в горле – и поспешно уставилась в камин. Нет уж, при Отражениях она не разрешит себе быть слабой. Ни за что.

– Вы задали вопрос, и я пока не ответила верно, – напомнила она. – Давайте вернёмся.

– Давайте, – сразу согласилась Индрис. – Итак, что Вы видите?

– Огонь.

– И всё?

– Огонь, сотворённый магией. Огонь в камине… Красивый огонь. Дающий тепло.

Скорее уж жар – в такую-то погоду. Уна бормотала ответ за ответом, а её уверенность сползала вниз, точно отяжелевшая от дождя гусеница. Мимо. И снова мимо. Всё не то. Она помолчала, пытаясь собраться. Мысли разбегались – от отца и дяди к матери, наместнику… К лорду Альену и странным снам: о нём без него.

Нужно сосредоточиться.

– Сосредоточьтесь, леди Уна, – тихо велела Индрис, будто проникнув ей в голову. Уна вздрогнула. – Что Вы видите? Прямо сейчас.

Уна смотрела в камин так долго, что заслезились глаза. Жасмин, тёрн, непонятное имя Фиенни… Чья-то магия, чья-то боль в стенах Кинбралана. Измена. Тайны. Ложь. Многие поколения лжи – бессмертной, бегущей по жилам Тоури вместо крови.

Да соберись уже наконец!

Решительно обругав себя лентяйкой и дурочкой, Уна стала думать только об огне. Правильно, надо было сразу отбросить всё лишнее. Вот он, перед ней – такой яркий, простой и чистый. Как солнце. Или вино с миншийскими пряностями. Или лисий мех…

Её спрашивают, что она видит. Не о том, что он есть.

Он может быть чем угодно. Видит ли она истину?

Какая разница, если для неё всё равно существует лишь то, что она видит? Не надо быть философом, чтобы это понять.

– Горение, – с заминкой сказала она. – Я вижу горение. Что-то текучее, а не результат.

– Уже ближе, – кивнула Индрис. – А ещё?

– Наши семейные ужины. Зимой, у очага… Когда мать добавляла мне мёд в чай с травами. – (Уна прочистила горло. На миг ей померещилось, что пламя разрослось, заполнив собой всё целиком – включая её исстрадавшееся зрение. В глазах потемнело, но она слышала, как замер у противоположной стены Гэрхо, как Индрис напряжённо выпрямилась… Они ждут правды. Её, личной правды. Каждый видит только то, что видит – ни больше, ни меньше. «Огонь» – просто слово, но есть и не просто слова. Своё, главное – вот чего добивалась от неё Индрис). – Красные маки на ярмарке в Меертоне. Бриан, сын кухарки, потратил тогда последние семь медяков и купил мне букетик… Подарил на конюшне. Никто не знал.

– Ещё, – выдохнула Индрис. Огненные искры долетали почти до шапки её волос. – Ты на верном пути, но уйди ещё глубже. Что ты видишь, Уна?

– Гобелен с поединком рыцарей в комнате отца. Язвы на его ногах. Я только дважды видела их – когда помогала мыть его… Обычно мать меня не пускала.

Слова тяжело падали одно за другим. Почему-то Уне не было стыдно – наоборот, казалось, что в пламени исчезают и рассыпаются пеплом верёвки, которые долго стягивали грудь. Отражения хранят тайны лучше людей – а этим двоим и не нужны её тайны. Им нужно, чтобы она добралась до сути. Чтобы Дар горел внутри неё так же ярко.

Индрис взволнованно постучала ногтями по столу.

– Ещё, Уна. Ещё. Что ты видишь?

– Драконы из сказок. – (Уна не сразу заметила, что улыбается). – Из легенд и сказок тёти Алисии… Огромные, дышащие огнём. Тот менестрель сказал, что они до сих пор живы на западном материке. И мне так хотелось, чтобы это не было ложью.

– Ещё.

– Свеча на моём письменном столе. Мой дневник. Я бросила вести его год назад. В тот день, когда решила, что уже не овладею Даром. Свеча горела каждую ночь, пока я верила.

– Ещё.

– Тот огонь, которым я подожгла человека на тракте. Мне снятся его глаза. Он был негодяем, наёмником, но кричал от боли – так долго, прежде чем умереть. Он страдал дольше, чем дядя Горо. Я не знаю, простила ли себя.

– Ещё.

Индрис сказала это беззвучно, одними губами, но Уне уже и не надо было слышать. Пламя вошло к ней под кожу, затопив нездешним теплом. Боль от этого тепла прихотливо превращалась в наслаждение: ей давно, так безумно давно было холодно…

Уна не видела уже ни комнаты, ни Отражений, ни скучно-аккуратную стопку книг по магии на столе – но её голос вдруг окреп и зазвучал насыщенно, как чужой.

– Моя магия. Мой Дар. Правда, которую я ищу. И страсть, которой жду, – она полной грудью втянула дым с запахом гари и проговорила: – Мой настоящий отец и настоящий жених. Моё желание. Я хочу этого – хочу найти их обоих. И отомстить убийцам.

– Значит, найдёшь и отомстишь, – твёрдо ответила Индрис. – В тебе Дар, Уна Тоури. В тебе пламя. Вот что ты видишь… Отражение себя. Ты наша – так же, как твой настоящий отец. Добро пожаловать, ученица.

– Получилось, – громко прошептал Гэрхо, тыча пальцем в камин. – Смотрите! Самый редкий способ обрести его – и сработал!

Уна вцепилась в край стола, отходя от огненного забытья. Её трясло. В комнате для занятий воняло гарью.

Индрис смотрела на неё по-новому – с прежней лукавинкой, но как на равную. Уна ощутила гордость раньше, чем успела задаться вопросом о том, чем же тут гордиться.

Потом она заглянула в камин – и поняла. Там не было уже ничего, кроме кучи пепла.

А на пепле, поблёскивая лаком прямоугольной рамки, лежало маленькое зеркало.

ГЛАВА X

Северное море. Корабль «Русалка»

Путешествие, на взгляд Шун-Ди и без того долгое, явно затягивалось. Сар-Ту вёл «Русалку» с осторожностью бывалого морехода – и не менее бывалого преступника: старался избегать встреч с кораблями альсунгцев и миншийскими торговыми судами, которыми в это время года кишели и Восточное, и Северное моря. В самом грузе ничего противозаконного не было, да и присутствие на борту Лиса и Шун-Ди при желании можно было бы объяснить невинно: подумаешь – двое друзей плывут по делам в Ти’арг, а на кораблях поудобнее и поновее просто не нашлось места. Но Сар-Ту предпочёл не рисковать, за что Шун-Ди был ему благодарен.

Лис страдал. Он не любил море, как и вообще открытые пространства, – ведь детям лесов жизненно необходима прелая духота и тёмно-зелёный купол, скрывающий небо. Ещё отчаяннее Лис не переносил скуку и однообразие; это Шун-Ди уяснил ещё на западе, в Лэфлиенне. Новые впечатления, встречи и занятия требовались его беспокойной рыжей натуре постоянно, точно хьяна или вино – пьянице. Шун-Ди предусмотрительно запасся верёвочными головоломками и шкатулкой с набором миншийских настольных игр (шкатулка досталась ему в наследство от опекуна – разноцветные фишки, кости, стеклянные шарики, похожие на капли дождя; Шун-Ди до сих пор сам не знал, что делать с большей частью этих сокровищ), а ещё, порывшись в памяти, извлёк оттуда скудный запас купеческих баек, которыми мог поделиться.

Но Лису, конечно, было мало всего этого. От безделья он не находил себе места и пару раз (в своей манере – не то в шутку, не то всерьёз) признался, что еле сдерживается от того, чтобы вновь принять звериное обличье. Шун-Ди представил себе, что будет, если кто-то из команды встретит на «Русалке» лису цвета золота с янтарными, не по-животному умными глазами. Он бросился отговаривать Лиса, но тот лишь отмахнулся и сквозь хохот спросил, когда же Шун-Ди – Мнительный Зануда начнёт понимать иронию. И всё-таки, просыпаясь, Шун-Ди теперь каждое утро осматривал мешки и ящики в трюме – на предмет следов от когтей. Просто так, на всякий случай.

Привычка Лиса не спать по ночам, бродя по палубе и наигрывая на лире, изрядно донимала гребцов; что до Сар-Ту – тот просто откровенно свирепел, но уважение к Шун-Ди пока мешало ему объясниться с «менестрелишкой» по-мужски. Во время сильной качки Лис принимался язвить и жаловаться, как капризная дочка вельможи, а в штиль бок о бок с гребцами распевал непристойные песенки – чтобы не пялиться бездумно в бескрайнюю синеву. Он не притрагивался к сухарям, рису и солёной рыбе, зато мяса ему вечно было мало (а что поделать: Шун-Ди попросту не успел снабдить «Русалку» достойным провиантом – так же, как разобраться с денежными сложностями, которых немало накопилось за полтора года). Шун-Ди оставлял Лису свои полоски вяленой говядины и куски курицы, острые от специй; тот не благодарил, воспринимая это как должное.

По вечерам Лис развлекался тем, что подтрунивал над чётками Шун-Ди и его молитвами Прародителю (старая тем – но проезжаться по ней ему, кажется, никогда не надоедало) или заводил с Сар-Ту заумные разговоры о политике Обетованного, попеременно хуля то Альсунг с Ти’аргом, то Дорелию, а то и – полушёпотом – Светлейший Совет Минши. «Неужели им самим выгодны такие зверские законы против пиратов? Это же надо – смертная казнь…». Однажды на закате Шун-Ди не удержался и сказал, что Лис противоречит сам себе; тот сузил жёлтые глаза и гортанно протянул на родном языке: «Это называется – двойные правила, Шун-Ди-Го. Двойные нормы, двойные оценки. Не забывай, что Двуликие не обязаны мыслить так же просто, как вы. Любую ситуацию можно развернуть и так, и эдак. Разве не это доказывают ваши легенды и песни?»

Шун-Ди не знал, что ответить. Он никогда не умел препираться с Лисом, а на корабле это вдвойне выматывало. Острое, хмельное счастье первых дней прошло, уступив место какой-то сложной смеси. Впрочем, Шун-Ди по-прежнему каждый вечер задавал себе один и тот же вопрос – и ответ получал тот же самый. Он не жалел, что ввязался в эту авантюру, бросив всё.

Не жалел, что везёт яйцо Рантаиваль в Ти’арг.

С драгоценной «Вещью» в руках Лис преображался. Мурча что-то непонятное, он ласкал и гладил серебристую скорлупу, баюкал яйцо, как ребёнка, или просил Шун-Ди приложить ухо к скорлупе и слушать, как шевелится внутри крошечный дракон. Шун-Ди не слышал ничего, кроме тишины (неудивительно, если подумать об остроте слуха оборотней), но кивал и улыбался, чтобы не расстроить Лиса. Они везли яйцо в отдельном ящике, выложенном изнутри лебяжьим пухом: ему нужно было тепло. Опасаясь качки и шторма, Лис настоял, чтобы ящик примотали цепью к крюку в стенке трюма; Шун-Ди порой казалось – будь его воля, он и спал бы в обнимку с яйцом. Скорлупа была тёплой, покрытой тёмно-синими и серыми прожилками; в длину вытянутое яйцо почти достигало локтя. Шун-Ди тоже считал, что оно красиво. Правда, наблюдать за Лисом в такие моменты было ещё увлекательнее, чем за самим яйцом: он даже дышал иначе, часто и глубоко. Похожим образом действовали на него лишь охота и музыка.

На девятый день плавания Сар-Ту сообщил, что «Русалка» вошла в воды Северного моря. Лис приободрился: гавань Хаэдрана была теперь уже не так недостижимо далека. От его бодрости и Шун-Ди стало полегче; день промелькнул быстро.

А вечером, когда закат раскрасил небо и море широкими мазками жёлтого и розового, словно ширмы в покоях богатой шайхи, они с Лисом снова уединились в трюме – проверить «Вещь». Шун-Ди откинул крышку, и Лис издал сдавленный вскрик.

– Что та… – Шун-Ди осёкся.

Яйцо, конечно, никуда не пропало со своего пухового ложа. Но на его остром конце появилась сеть мелких трещинок. Так, будто…

– Он вылупляется, – с неописуемым выражением лица прошептал Лис. – Детёныш вылупляется, Шун-Ди-Го.

– Детёныш… – (Какое-то время Шун-Ди просто смотрел на трещинки. Они были тонкими, изломанными, будто линии на человеческой ладони – если не считать цвет. Они были чем-то совершенно неуместным и поразительным здесь, на «Русалке», и вообще в жизни Шун-Ди с острова Маншах, сына рабыни, торговца маслами и мазями. Шун-Ди не знал, чего в нём сейчас больше: восхищённого благоговения или паники). – Ты хочешь сказать… Дракон?

– Ну, конечно, не пчела же! – (Тонкие ноздри Лиса ликующе дрогнули). – И не лев. И даже не голубь, чтобы носить письма Шун-Ди Понятливому. Разумеется, дракон.

– О Прародитель… – (Шун-Ди захлопнул крышку, не позволив Лису заключить яйцо в объятия. Тот плеснул в него свирепой желтизной глаз, но и эта желтизна сейчас не имела власти). – Почему ты не предупредил, что уже пора?

– А откуда мне было знать? – невозмутимо произнёс Лис. Он скрестил руки на груди и явно не собирался ничего добавлять.

Шун-Ди тяжко вздохнул. Возразить, на самом деле, тоже вроде бы нечего… Он опёрся локтем на ящик и водрузил голову на кулак: так ему проще думалось.

– И когда? Сколько у нас времени?

Лис всплеснул руками.

– Ты спрашиваешь так, будто у меня хвост и крылья!.. Ну, чешуйчатый хвост, я имею в виду. – (Он ухмыльнулся – не без кокетства; хвост у него был действително роскошный, и Шун-Ди помнил его даже наощупь). – Я не Рантаиваль, Шун-Ди-Го. И вообще не дракон. Понятия не имею. Эсалтарре не делятся с моим народом подробностями личной жизни. И я никогда не имел чести знать, каковы точные сроки созревания их зародышей.

Этого ещё не хватало. Заныла переносица, а корабль, как по заказу, вдруг сильно накренился влево; Шун-Ди потёр лоб костяшкой пальца. Он давно не испытывал такой растерянности.

– Я думал, что мы везём ребёнку Повелителя Хаоса яйцо дракона. Яйцо, а не живого… Во имя Прародителя, Лис! – шёпотом простонал Шун-Ди, не в силах смотреть на этот счастливый белозубый оскал. – Что он будет с ним делать? Ты говорил, что это должен быть ти’аргский лорд – точнее, незаконорождённый сын…

– А кто говорил о сыне? Это вполне может быть и дочь. Андаивиль не уточняла, знаешь ли.

Ещё лучше. Знатная девушка-северянка (а может, уже и не девушка – вдруг замужняя дама?), которой перепадёт внезапный и бесполезный подарок в виде дракона. Девушка, которая, возможно, никакого представления не имеет о своём настоящем отце.

Которая – почему бы такому не случиться?.. – и волшебницей-то может не быть. Что делать, если в её крови не больше магии, чем в дряхлой посудине, на которой они плывут, или в самом Шун-Ди? Разве тогда яйцо (или уже детёныш… нет, лучше по-прежнему размыто называть похищенное «Вещью») не окажется в итоге в руках мужчин-политиков, лордов, ти’аргского наместника? И можно ли тогда будет сказать, что они спасли дар Рантаиваль от алчности Светлейшего Совета?

Нет, конечно.

Они подольют масла в огонь войны, но иначе. Просто бросят кусок мяса другому борцовому псу. Собачьи и петушиные бои были любимым развлечением знати в Минши; у Шун-Ди они всегда вызывали отвращение. Трудно представить, что на них чувствует Лис. Хотя, если речь о петушиных боях и если он голоден… Шун-Ди покачал головой: хватит отвлекаться. Нужно сосредоточиться на проблеме – благо, она немала.

Пока Шун-Ди раздумывал, есть ли смысл делиться своими соображениями с Лисом, тот смотрел на него с насмешкой и сочувствием; преобладала насмешка. Так и продолжалось несколько минут: Шун-Ди смотрел на Лиса, а Лис – на Шун-Ди. Потом Двуликий улыбнулся, и его смуглые пальцы отстучали по крышке ящика какой-то бодрый мотив.

– Вижу, о чём ты думаешь, Шун-Ди-Го – Не-Верящий-в-Двуногих-Сородичей! Дитя Повелителя Хаоса не откажется от дракона просто так. Эсалтарре считают это дитя наследником Повелителя по крови и дару. А они не бросаются такими оценками, особенно Андаивиль.

– Если будет нужно – откажется, Лис, – устало сказал Шун-Ди. Как объяснить этому золотистому чудаку, что он живёт идеалами запада, а в Обетованном их приходится отодвигать? – Если это женщина…

– Не все женщины поступают так, как миншийки, – заметил Лис. – Не все считают себя рабынями, во всём обязанными мужчинам.

– …Или мужчина, преданный королю и наместнику. Мы должны быть готовы к этому. И потом – что он или она будет делать с драконом в Альсунге, где магия почти под запретом?

– А это уже не касается никого, кроме него или неё, – серьёзно ответил Лис. – Драконы сообщили, кого хотят видеть владельцем яйца. Недвусмысленно сообщили: рёв Рантаиваль до сих пор звучит у меня в ушах. – (Он встряхнул головой, и Шун-Ди на миг привиделось, что к лисьей голове прижимаются мягкие треугольные уши). – Мы выполняем их волю, только и всего. Дальше всё решит наследник Повелителя. И в его выбор я верю.

Закатный луч, пробившись через узкое окошко трюма, золотил волосы Лиса, собранные в хвост; они сверкали ярче – и гораздо естественнее, – чем всё роскошное убранство Дома Солнца. Шун-Ди вздохнул.

– Лис, это безумие. Я не понимал этого раньше, но теперь понимаю. Мы совершили безумный поступок. Мы собираемся доверить нечто крайне важное человеку, которого пока даже не знаем.

– Скоро узнаем. И потом, Шун-Ди-Го… «Безумный поступок»? Но разве тебе не понравилось? – (Голос Лиса перешёл в зверино-гортанное мурлыканье, которое всегда сбивало Шун-Ди с толку. Ему вообще начинало казаться, что рядом с Лисом состояние сбитости с толку не поддаётся лечению). – Расслабься. Ты ведь сам говорил, что пути назад уже нет. И потом… – (Вертикальные зрачки сузились до чёрных ниточек-щелей; Лис напрягся и замер, склонившись над ящиком). – Слушай.

Шун-Ди покорно прислушался. К плеску вёсел, скрипу уключин и приглушённой ругани Сар-Ту на палубе добавился новый звук: под крышкой, погружённая в лебяжий пух, тихо-тихо трещала, расходясь, скорлупа.

***

За ночь трещинки углубились, а их число заметно возросло. На следующее утро Шун-Ди первым делом, ещё толком не проснувшись (снились ему драконы и почему-то гигантские белки – одинакового, золотисто-рыжего цвета), откинул крышку заветного ящика. Трещины испестрили уже всё яйцо, будто накинутая сверху паутина, и почти сомкнулись на другом его конце. Внутри совершалось бесшумное, но ощутимое шевеление.

На циновке, свернувшись клубком, ровно сопел Лис в зверином облике; кончик его хвоста отчётливо белел в пасмурном утре. Да, жары и утомительно-яркого света можно больше не ждать: они ведь в водах Северного моря. Ночью «Русалка» останавливалась: Сар-Ту вёл переговоры со знакомым капитаном, чей торговый корабль шёл на юг, возвращаясь из Хаэдрана. Лёжа в трюме, Шун-Ди пытался по голосу угадать, кто это, но не сумел. Он немного презирал себя за то, что побоялся подняться на палубу; но вдруг приятель Сар-Ту – человек Светлейшего Совета?..

Хорошо, что Лис не проснулся. Наверное, слишком устал от вчерашней радости. Ну, а ещё от хьяны, пения с горластыми гребцами и очередной порции политических диспутов с Сар-Ту. Шун-Ди показалось, что Лис, перевозбуждённый судьбой «Вещи», а потому вдвойне словоохотливый и запутанно мыслящий, довёл несчастного Сар-Ту до дёргающихся век. Бывший пират, должно быть, скоро начнёт прятаться от него – несмотря на свой суровый вид и широкие плечи.

Лис и сейчас спал по-детски крепко. «Русалку» сильно качало на серовато-синих волнах.

Шун-Ди вдруг отчаянно захотелось коснуться яйца. Он протянул руку, но сразу отдёрнул её: серебристую скорлупу окружало облако жара – он словно поднёс ладонь к кузнечному горну. Трещинки ширились и перемещались на глазах Шун-Ди; в двух местах сразу между ними показалась густая белая жидкость. А потом яйцо задрожало – довольно мелко, но дрожь отдалась в пух и в ящик под руками Шун-Ди.

Он облизал пересохшие губы. И перестал дышать.

Жар усилился (по трюму разнёсся запах горелого пуха), а трещинки разошлись – одна, вторая, третья… Скорлупа истончалась, как плёнка, разламывалась на куски. Белая жидкость сочилась уже по всему яйцу, стекая вдоль тёмных прожилок.

Что-то решительно и громко затрещало. Шун-Ди вздрогнул. Тянуло что-нибудь делать (что угодно), куда-то бежать – лишь бы не стоять тут столбом… Может, принести воды или второй ящик? Что нужно новорождённым драконам? Шун-Ди почувствовал, как увлажнился лоб. Он никогда не выступал в роли повитухи.

И мать, разумеется, никогда не рассказывала, что полагается делать в подобных случаях.

В подобных?! Что за чушь? Твоя мать хоть раз видела, как вылупляется дракон? О Прародитель, что я…

Он не успел довести мысль до конца. Самый верхний кусок чешуи, с острого конца, отвалился и в шлепке белой жидкости (чуть мерзкой на вид – вроде слизи) упал на пух. Шун-Ди зашипел от боли: не заметил, как занозил руку ящиком, слишком сильно стиснув его края.

Из образовавшейся дыры, прорвавшись сквозь белое и серебристое, показалась крошечная головка, покрытая чешуёй. Не больше пальца в длину – но блестящая, как расплавленное серебро. Шун-Ди разглядел крепко сжатую маленькую пасть и опущенные веки, пластинки панциря на челюстях и на лбу… Сердце бухало во всём теле сразу. Сейчас появится шея – пусть, пожалуйста, сейчас…

– Он прекрасен, – прошептал Лис над ухом Шун-Ди. Как ему удалось встать и превратиться так незаметно? Дракончик, вытянув беспомощно-тонкую шею, уже расправлял крылья – кожистые, как у летучей мыши, помятые, все в белой слизи, но того же колдовского серебряного оттенка. Можно сосчитать сегменты на них, как на листьях пальмы… Шун-Ди усмехнулся; такое явное, не прикрытое волшебство кружило голову. Ему встречались драконы-скалы – а это дракон-ящерка, младенец, гибкая палочка из серебра… Немыслимо. Чудесно.

Лис стоял, почти прижавшись плечом к плечу Шун-Ди, и дышали они в унисон. Сонное тепло кожи Лиса смешалось с жаром, который всё ещё шёл из ящика. Шун-Ди отчаянно желал, чтобы этот, вот именно этот миг никогда не заканчивался. Почему, о Прародитель, нельзя останавливать время?

Глупое желание. Глупый вопрос.

Видимо, ценность мига – как раз в том, что его не остановить.

Шун-Ди повернулся и заглянул в жёлтые глаза Лиса.

– Прекрасен. Ещё прекраснее, чем Рантаиваль.

– О да, – ухмыльнувшись, выдохнул Лис. Дракончик, тем временем, извлёк из скорлупы хвост и четыре лапы; на них уже были едва наметившиеся коготки. Он попытался устоять в пуху, но опрокинулся набок и издал возмущённый писк. Совсем как котёнок… Шун-Ди поспешно напомнил себе, каким этот «котёнок» станет через несколько лет – и его умиление поутихло. – Только вот… В моём племени говорили, что драконы едят постоянно, пока растут. Похоже, до конца дороги нам придётся отказаться от мяса.

Шун-Ди поразмыслил и согласно вздохнул.

– Ну что ж, я не против. А вот одному кровожадному менестрелю труднее будет с этим смириться.

ГЛАВА XI

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Уна ещё раз перечитала рецепт зелья, от которого должны были возрасти сила и ловкость человека. Впрочем, и не только человека – любого живого существа (если бы, к примеру, Отражению, агху или оборотню с западных земель вздумалось сделать глоток). По словам Индрис, этот «простенький отвар» часто использовали в древности, чтобы укрепить воинов перед битвой. По секрету колдунья добавила (она вообще любила припечатывать свои фразы вензелем «по секрету», понижая голос до мурчащего шёпота; Уну в первые дни нередко раздражала такая манера), что даже альсунгские военачальники и двуры в подобных случаях не гнушались магией. Хотя, конечно, «громкая версия» – сведения, оставленные для менестрелей и летописей, – говорила совсем о другом. Зверская сила альсунгцев, их неудержимая жестокость в бою, успешные набеги на Ти’арг и Минши объяснялись лишь воинским даром и помощью богов.

Уна вспоминала тех немногочисленных альсунгцев, с которыми ей доводилось мельком сталкиваться в Академии и Меертоне, и удивлялась такому лицемерию. А Великая война и королева Хелт? Чего стоил один знаменитый захват Хаэдрана с морским чудовищем? И хватает же теперь совести у короля Хавальда клеймить всех магов «чернокнижниками» и «проклятьем Обетованного»…

С другой стороны, разве поведение ти’аргских лордов – не большее лицемерие? Присяги каждого из них, включая её семью, Ледяному Чертогу – сквозь стиснутые зубы, через боль и позор?

И то, что делает наместник Велдакир. Странно – но именно нескончаемый, длиной в толстый свиток, рецепт якобы «простенького» отвара воинской силы заставил Уну впервые задуматься о том, что за человек наместник. Говорят, раньше он был обычным лекарем. До какой же степени нужно измениться, чтобы творить с людьми такие вещи? Такие, как с безвинным дядей Горо и Риартом Каннерти – пусть даже только по убеждённости Индрис…

Наверное, до такой же, до какой изменилась она сама.

Палец Уны замер на одной из строчек рецепта, и Индрис решила, что её озадачил ингредиент. Маленькая смуглая рука по-свойски обхватила край столешницы.

– Что-то не так, Уна? – (Уже с неделю назад из речи Отражения исчезло насмешливое «миледи»). – Это обычная ежевика. Её тут полным-полно.

Уна перечла полувыцветшую строчку, а потом и следующие за ней. «Листья ежевики, собранные лично волшебником или травником в третью или седьмую ночь лунного цикла. Волшебник или травник должен высушить листья и измельчить их в порошок серебряным орудием. Вес листьев составляет половину от веса мяты и кленовой коры, взятых вместе. При большем весе мышцы и связки воина перенапрягутся, и он может пострадать».

– Строгие пропорции, – пробормотала Уна, стараясь не вдаваться в то, как такое вообще возможно. Индрис кивнула, заправив за ухо пушистую прядь; её волосы из благопристойных тёмно-каштановых уже превратились в винно-красные.

– Пропорции – главное при изготовлении зелий. Всякое их нарушение приводит к гибели целого. Я выбрала этот рецепт, именно чтобы приучить тебя к внимательности и аккуратности. Он несложен, но для этого идеален. Мы всегда предлагаем его способным ученикам.

Явно только «беззеркальным», подумалось Уне. Трудно представить, чтобы мать учила Гэрхо «внимательности и аккуратности» – а если и учила, то безуспешно.

Но она, конечно, не стала произносить это вслух.

– Ни разу не встречала ежевику в окрестностях замка.

– Зато я встречала, – улыбнулась Индрис. – В осиннике за западной стеной, у усыпальницы вашего рода. Через две ночи как раз будет нужная фаза луны.

– И я пойду собирать ежевику? – спросила Уна, чувствуя детский азарт и немного его стесняясь. Правда, смущает место: имеет ли она право так быстро тревожить отца и дядю Горо своими, как выражается мама, «заумными игрушками»? Имеет ли право предаваться чему угодно, помимо скорби?.. Её новое зеркало вздрогнуло, всей рамкой вжимаясь в пояс; Уна ещё не привыкла к нему и испуганно выдохнула. – Мне не хотелось бы идти одной. В первый раз, по крайней мере.

– Я пойду с тобой, если хочешь, – просто сказала Индрис. – Но вообще посоветовала бы тебе пригласить леди Мору.

Уна нервно усмехнулась и отодвинулась от колдуньи. Она просто не знает, о чём говорит.

Или всё-таки знает?

Порыв ветра из окна, принёсший запах зелени и влажного камня, пролистал страницы книги о травах и животных Ти’арга. Ежевика, значит… Уна вздохнула.

– Она ни за что не согласится.

– Да ну? – Индрис с сомнением цокнула языком. – А я почти уверена, что согласится. Вам давно пора поговорить начистоту.

– О моей магии или об убийцах на тракте?

– И о том, и о другом. – (Серебряные глаза Отражения изучающе прощупывали лицо Уны – опять). – Но вообще-то я имела в виду третье… Самое важное. Ты знаешь, о чём я, Уна. И сбор ежевики отлично подходит как повод.

Уна опустила глаза, стараясь удержать сбившееся дыхание. Несколько дней назад, на одном из занятий, их с Индрис беседа вдруг стала особенно откровенной. Наверное, этому поспособствовало отсутствие Гэрхо: мальчик-юноша унёс свою юркую костлявость на кухню – якобы чтобы помочь слугам с ужином, но скорее уж (как подозревала Уна) чтобы стянуть побольше кусков сладкого пирога и продолжить опустошать запасы варенья. Если бы мать знала, как вольготно Отражение чувствует себя на кухне и в кладовых Кинбралана, ему бы не поздоровилось. Никакая магия не спасла бы.

В том разговоре Уна призналась, что часто видит странные сны – то о прошлом Обетованного, то о родных и знакомых, то вообще непонятно о чём. «О, ночные кошмары – постоянные спутники Дара, когда он пробуждается. Тем более, если он так силён и крепок, как твой. Так что даже не пробуй беспокоиться об этом», – беспечно утешила её Индрис, выхватив пару кислых вишен из миски на столе.

На вишнях они отрабатывали чары невидимости – те самые, в которых Уна позорно провалилась в случае с кольцом. Оказалось, что дело просто в объекте: чем он жёстче и больше, чем сложнее будет протекать заклятие. Конечно, ни в одном из доступных Уне источников нельзя было встретить таких рекомендаций. Вообще, рядом с Отражениями многое в магии начинало казаться более ясным и каким-то… чуть ли не повседневным, домашним. Уна привыкла к почтительному трепету перед тайнами волшебства, но сейчас он исчезал, уступая место чему-то новому. Другому отношению, для которого ей пока было трудно подобрать имя.

Тогда Уна впервые за долгое-долгое время расслабилась; впервые за многие дни – если не считать зарождения зеркала, ошеломительно яркого воспоминания и самой большой загадки в её уроках. Ей захотелось окунуться в доверие к Индрис, как в тёплую ванну, и наконец-то рассказать ей то самое, тревожное, до сих пор нагонявшее жуть. Уна поделилась своим сном об отце, мёртвой лисе и розах. Она говорила спокойно, скупо и без лишних деталей роняя слова, но щёки горели, а сердце билось часто-часто, точно у влюблённой. Индрис, как всегда, пристально наблюдала за ней, а затем спросила: «А к чему склоняешься ты сама? Принять это за Дар или за собственные страхи?»

Вопрос звучал так нелепо, что Уна рассмеялась – но смех быстро угас, перейдя в какое-то старческое кряхтение. Она промолчала, хотя собиралась заверить наставницу, что подобных страхов у неё никогда не было. Что она никогда не сомневалась в том, кто её отец. Это был Дарет – безропотный и робкий лорд-калека, человек, которого она видела дважды в сутки, аккуратно и точно, как по часам; человек, от которого она всё детство слышала одни и те же слова. Лорд Дарет, мечтающий о людях, здоровых ногах и свободном, как прежде, Ти’арге. Во всём, до своего же глухого раздражения (если не сказать – злобы) покорный леди Море, заботливой супруге. Вечно кашляющий ценитель фруктов, а ещё – летних дождей и гроз; в этом их с Уной вкусы сходились.

Ведь так? Ведь это был он?

Это не мог быть никто, кроме него. Мать…

Образ с пугающей яркостью соткался в голове Уны – соткался из тёмных нитей, наверняка не без помощи старухи Дарекры. Новый, запретный образ; прежде ей удавалось высекать из себя такие мысли. Мать – это свято, как всем известно, как есть; нельзя думать о ней – вот так.

И всё же…

Мора Тоури, уходящая в ночь, чтобы изменить мужу. Мора Тоури с распущенными каштановыми волосами, с побледневшим от страсти лицом. В своём любимом бархатном платье цвета сумерек. Мора Тоури – и некто, чужой их семье человек, воровато поворачивающий в замке ключ.

И то, что могло произойти после.

Уна вспомнила свидание Эвиарта и Савии, которому невольно помешала во дворе гостиницы. То, как они задыхались, шарахнувшись друг от друга, как служанка застёгивала крючки на платье… Неужели её мать могла быть такой же? Это гадкое слово из Свода Законов, составленного королём Хавальдом вместе с двурами и избранными лордами Ти’арга. Порочное слово, отдающее пряностями и грязью. Прелюбодейка.

Однако именно так и сказал отец в её сне – перед тем, как растаять, сам похожий на мёртвую, растерзанную лису на постели: воплощение обречённости. «Смерть и измена», – сказал он.

Уна ещё раз дотронулась до своего зеркала, будто ища у него поддержки. Порой она жалела, что этот кусочек стекла не способен разговаривать. А ещё чаще, при взгляде на Индрис и Гэрхо, ей казалось, что всё-таки способен – нужно лишь научиться понимать язык… Лишь стать настоящей волшебницей.

Как королева Хелт. Как лорд Альен.

Можно ли задать такой вопрос, не оскорбив мать? Можно ли (что сложнее) задать его так, чтобы она ответила правду?..

Уна разгладила свиток с рецептом. После мяты, кленовой коры и листьев ежевики в списке значились шиповник и (о боги) три вороньих пера.

– Я позову матушку. Но не обещаю, что решусь заговорить с ней об этом.

– Решишься, – улыбнулась Индрис. – О Уна, ты из тех, кто рано или поздно обязательно решается.

***

Тем же вечером, во время ужина, пришла почта. В обеденный зал прибежал мальчишка – сын кого-то из слуг, который частенько помогал старику-привратнику, дряхлому до почти полной неподвижности и редко покидавшему свою каморку. Мальчишка возбуждённо пискнул, что двое гонцов едва ли не одновременно подъехали со стороны леса, одолели мост и теперь просят поднять ворота.

Уна удивилась: письма появлялись в Кинбралане, мягко говоря, не очень часто. А уж чтобы сразу два… Последние соболезнования от дальних родственников и просто от знати Ти’арга пришли дней десять назад. С тех пор, согласно этикету, никто не мешал трауру семьи Тоури. В Ти’арге скорбь по умершим всё ещё свято чтилась; дедушка порой гордо замечал, что их стране в этом отношении чужды дорелийское легкомыслие и альсунгская бестактность.

Уна никогда не бывала ни в Альсунге, ни в Дорелии, поэтому не решалась судить.

За одним столом с ними ужинали Индрис и Гэрхо; Эвиарт, отличившийся в качестве защитника, тоже был приглашён, но каждый раз скромно отказывался и продолжал есть со слугами. (Уна, однако, подозревала, что дело не только в скромности: ужины слуг наверняка проходят не в таком унылом, натянутом молчании). На присутствие Отражений мать соглашалась с улыбкой, но стиснув зубы. Уна была уверена, что у неё просто не хватало духа отказать – из-за случившегося на тракте и из-за статуса учительницы, который колдунья неожиданно обрела в их стенах.

Время шло, учащались дожди; дни становились более прохладными, а зелень – более тусклой. Трижды в сутки все здесь чинно орудовали ножами и вилками, но отлично понимали, как неустойчив такой расклад. Понимали, что леди Мора не вытерпит Отражений надолго – в том числе ради Дара дочери. Дух покойного лорда Гордигера витал где-то возле неё – то вокруг знамён с осиновыми прутьями, то в недрах платяного шкафа – и твердил, что Отражения в Кинбралане отвратительны и опасны не меньше, чем те убийцы. Или болотные духи из сказок. Или альсунгские сборщики налогов. Или знаменитая Чёрная Немочь.

Выслушав писк мальчишки, все, кроме Гэрхо (от еды его не смогло бы отвлечь, наверное, даже нападение на замок), прервали трапезу и вопросительно повернулись к леди Море. Она сидела там же, где и всегда, оставив место во главе стола пустым. Возможно, это было немым приглашением для Уны – но одна мысль о том, чтобы занять его, чтобы заменить дедушку и дядю Горо, вызывала у Уны ужас и отвращение. Иногда (особенно в первые дни после похорон) леди Мора обращала к этому стулу тоскливо-благочестивые вздохи, которые почему-то ужасно злили Уну. В такие секунды ей казалось, что от матери ещё слаще, чем обычно, пахнет розами и ванилью.

Уна тоже подняла взгляд от тарелки, на которой куриные крылышки сиротливо жались к гороху; есть ей не хотелось. Отложив вилку, мать промокнула губы салфеткой.

– Представились ли гонцы?

– Нет, миледи.

– Они с гербами?

– Э… – мальчишка приоткрыл рот, вспоминая. – На плаще одного что-то было… Красная птица. С длинным клювом… Простите, не помню, как она называется.

– Красный журавль, герб семьи Элготи, – кивнула мать, ободряюще улыбаясь мальчику. Её глаза мягко засияли, лицо округлилось: она любила получать новости от соседей. – А другой?

Двери за спиной мальчишки скрипнули, и вошёл Бри с десертом – тарелкой медовых пирожных. В последнее время он чаще прислуживал за столом, чем помогал на кухне. На Уну он смотрел с состраданием – или не смотрел вовсе, краснея и простецки ероша чёлку пятернёй. Когда Бри почтительно подходил сбоку, чтобы подсолить ей суп, налить вина или забрать пустую посуду, Уна на пару мгновений задерживала дыхание, чувствуя, как внутри червячком копошится досада – неприятная, похожая на тошноту. Впрочем, скоро она привыкла и научилась не замечать Бри.

Почти не замечать. Вежливо и сухо кивать ему, как всем другим слугам.

Давно пора было сделать это. Теперь есть заботы поважнее. И её уже на самом деле не интересовало, что Бри думает (если что-нибудь думает) о её магии. Занятия с Индрис, естественно, проходят за закрытыми дверями, но глупо надеяться, что хоть кто-то из слуг не знает о них.

Пирожные выглядели весьма аппетитно, но отреагировал на них только Гэрхо – весь вытянулся и подвинулся на краешек стула, алчно поводя носом с горбинкой, точно голодный кот. Остальные ждали ответа мальчишки, который грыз ноготь, пытаясь вспомнить, был ли герб у второго гонца. Наморщенный лоб, которого явно давно не касалось мыло, выдавал напряжённую работу мысли.

– Не помню, миледи… Странно это. Я даже не помню, как он выглядит. Ну, просто человек… В сером. Лошадь гнедая. На шее – какая-то цепь с деревяшкой.

Последняя деталь матери не понравилась, но она повторила благосклонный кивок. Индрис, сидевшая напротив Уны, наклонила голову так, чтобы кипень волос прикрыла лицо, и чётко проговорила одними губами: «Чары отвода глаз». Недавно они целый день посвятили тому, чтобы научить Уну читать по губам – до того, как она овладеет (если овладеет) техникой проникновения в мысли. Зрачки колдуньи расширились, почти заполнив серую радужку. Зеркало на поясе дрогнуло и вжалось Уне в пояс, будто живое.

Похоже, гонцы привезли далеко не заурядные соболезнования.

Двумя пальцами Уна взяла пирожное с подноса Бри – хотя сомневалась, что еда пролезет ей в горло. Дрожь зеркала передавалась ей, изливаясь онемением и колотьём в пальцах. Голос матери, отдающей распоряжения по поводу гонцов (разместить их в гостевых спальнях южной башни, накормить на кухне…) доносился как бы издалека.

В замке была магия. Новый источник магии. Волшебник.

Уна снова переглянулась с Индрис, но та еле заметно покачала головой. Нужно ждать.

Чуть погодя внесли письма. Одно из них, с печатью рода Элготи, слуга сразу передал матери. А другое…

– Миледи… То есть госпожа… Это для Вас.

И письмо легло на скатерть рядом с Индрис. Люди Кинбралана всё ещё старались не дотрагиваться до неё и не подходить слишком близко – несмотря на то, что с Гэрхо без всяких внутренних препятствий пили разбавленный эль, играли в кости и «лисью нору».

Шёлк платья натянулся на пышной груди леди Моры: она гневно вдохнула, глядя, как Индрис ломает печать на своём письме. Зал от пола до потолка залило напряжённое молчание – лишь Гэрхо, облизывая кончики пальцев, поглядывал на второе пирожное.

Мать, всё больше бледнея, пробежала глазами своё письмо. Неужели не спросит?..

Бри на цыпочках двинулся к двери, но окрик леди Моры остановил его. На её щеках – вместо недавних дружелюбных ямочек – выступили розовые пятна.

– Бри, возьми это, отнеси на кухню и брось в печь! – (Унизанные кольцами пальцы безжалостно скомкали лист; Уна нервно сглотнула, глядя, как в белом кулаке исчезают мелкие завитушки чьего-то почерка). – Или просто в очаг – как сочтёшь нужным. Сожги так, чтобы ни клочка не осталось. Ты понял?

– Да, миледи, – Бри подскочил и с поклоном забрал комок. Уна видела, что он слегка напуган.

– Я запрещаю кому бы то ни было разворачивать и читать это, – нараспев продолжила мать. Уна давно не видела у неё таких тёмных свирепых глаз – даже на тракте страха в них было больше, чем ненависти. – Ты слышал меня? Кому угодно. Могу и порвать, но хочу, чтобы ты понял, как я доверяю тебе. Сожги это лично, своими руками, Бри. Это ясно?

– Ясно, миледи.

Пот выступил над верхней губой у Бри, вокруг пореза от бритвы (Уна раздражённо подумала, что он, похоже, никогда не научится бриться, как подобает мужчине); капельки отчётливо сверкали при свете канделябров и настенных факелов.

Он снова поклонился и вышел – чуть более торопливо, чем всегда.

Уна прикусила щёку изнутри, старательно не глядя на кипящую от злости мать.

Нужно всё-таки попытаться.

– Это было письмо на твоё имя?

– На имя семьи Тоури. – (Мать откинулась на спинку стула и в несколько глотков осушила бокал с вином. Потом выдохнула, силясь успокоиться. Всё её мягко-округлое, располневшее тело было перекручено, будто от боли). – На твоё и моё.

– От кого?

– От лорда Элготи и его сына.

– Что там было, матушка? Я имею право знать.

Леди Мора улыбнулась, отломив от пирожного крошечный кусочек. Она всегда любила сладкое, а мёд был её отчаянной страстью.

– Нет, Уна. Не имеешь. Ничего важного – просто оскорбительная глупость. – (Она встряхнула головой). – И мы не будем обсуждать это при посторонних… Доченька.

Доченька. Уна опустила глаза; сейчас это слово почему-то звучало хуже ругательства.

Интересно, есть ли заклятия, чтобы восстановить бумагу из пепла? И под силу ли ей будет такое?

Или, может, просто встать и выбежать следом за Бри?.. Он отдаст ей письмо, если она попросит.

Нет, это тоже не выход. Уна вдруг вспомнила, что молодой Нивгорт Элготи был другом Риарта. Или, по крайней мере, приятелем. Они часто охотились вместе, рыбачили на озере Кирло… Что такого могло быть в том письме?

– И к тому же, – прибавила мать, доедая пирожное, – мне кажется, что кое-кто ещё тоже не желает посвящать нас в свои дела. – (Она с улыбкой посмотрела на Индрис, которая уже спокойно свернула и отложила своё письмо). – Так почему бы и мне не сохранить свой секрет? Разве у каждой женщины нет своих тайн?

– Возможно. Но мне нечего скрывать, леди Мора, – сказала Индрис, невозмутимо встретив карий взгляд. – Это письмо от моего друга из Долины, и доставил его один из его учеников. Я сообщила своему другу о Даре леди Уны, и он уже на пути сюда, чтобы помочь в её обучении… Он не задержится надолго, – пообещала она с не менее очаровательной улыбкой. – И не разгласит вашу семейную тайну. Он опытный и талантливый маг – такие, поверьте, умеют хранить секреты. Иногда лучше прочих. Контроль с его стороны пойдёт на пользу.

– Как вы посмели? – прошипела мать, комкая скатерть, как только что – свиток. Она определённо имела в виду и Индрис, и Гэрхо – будто бы паренёк что-то смыслил в играх матери. – Без спроса? Без моего разрешения? Звать в мой дом – и в такое время?!

– Его зовут Нитлот, – прощебетала Индрис, заботливо пододвигая к сыну третье пирожное. – Нитлот – боевой маг и один из лучших наших Мастеров. И нет, миледи, Ваша дочь ничего об этом не знала. Просто мне очень важно познакомить их… Не сердитесь, ему можно доверять. И кстати, миледи… – (Новая улыбка оказалась ещё шире – а зеркало Уны задрожало, почуяв очередную волну магии. Привлекающие и успокаивающие чары распространились над столом, как невидимое облако; оно благоухало не то мятой, не то лавандой). – Через два дня Вы будете сильно заняты? Леди Уна хотела пригласить Вас на вечернюю прогулку… В осинник у фамильного склепа. За ежевикой.

ГЛАВА XII

Северное море, корабль «Русалка» – наместничество Ти’арг, гавань Хаэдрана

– Как бы нам его назвать? – задумчиво спросил Лис. Он сидел на башенке из ящиков, в которых позвякивали от качки флаконы с лекарствами и маслами. Лис болтал ногами и казался беспечным, как никогда, – хотя приближался берег Ти’арга, а с ним сотни новых вопросов.

Шун-Ди сидел у подножья «башенки», скрестив ноги, а дракончик вился вокруг него, подобно игривому щенку. Или, скорее, котёнку – если учесть нежно-сладкую грацию его движений. Эта сладость, впрочем, не отменяла чувства опасности, которое всё ещё не покинуло Шун-Ди – и возвращалось каждый раз, когда он смотрел на серебристую чешую, крылья, как у нетопыря, и мелкие острые зубы.

Надо сказать – не по возрасту острые… Шун-Ди мельком глянул на свои искусанные пальцы и вздохнул. Сар-Ту и гребцы, наверное, думают, что в трюме он тайком везёт любимого кота, с которым не смог расстаться. Или кусачего попугая – вроде того, что держал один из магов в их экспедиции на запад.

Держал до одного печального случая. Лисица-Двуликая, приятельница Лиса с синим, как сумерки, мехом (если Шун-Ди не путал, её звали Аратха) не устояла перед искушением, и магу пришлось распрощаться с попугаем навсегда. По крайней мере – до света, покоя и забвения, которые обещаны всем в чертогах Прародителя.

Маг, мягко говоря, разозлился. Он в самом прямом смысле метал громы и молнии.

А Лису было смешно. Ему всегда было смешно – и после он хохотал даже над тем укусом в ладонь, которому Шун-Ди (по глупости) придал столь большое значение. Это случилось, когда Лис впервые принял звериный облик в его присутствии; во внезапном укусе опьянённый Шун-Ди увидел знак признания, доверия, посвящения в дружбу… Что угодно – только не простую шутку, которой этот укус оказался на самом деле2.

Ранки от зубов Лиса быстро затянулись, а через несколько лун и шрамы сошли. Шун-Ди редко признавался себе (но всё-таки признавался), что не хотел этого.

А вот следы от укусов дракона, возможно, заживают быстрее, чем от шуток оборотня… О Прародитель, ну что за бред лезет в голову?

Дракончик, устав резвиться, распахнул кожистые крылья и снова тяпнул Шун-Ди за палец – тот, что уже и так болел. Он поморщился и взял из миски, стоящей рядом, очередную полоску сушёного мяса. Аппетит у дракончика был просто тигриный; Шун-Ди с каждым днём всё больше недоумевал, как в такое крошечное, изящное тело помещается столько еды.

– Назвать? – переспросил он, пока полоска мяса с чавканьем исчезала в розовом горле; чешуйки на длинной шее (толщиной в два пальца Шун-Ди) переливались оттенками серебра – горели то цветом утреннего тумана, то дорогой серебряной посуды, то бликов света на каплях росы… Было видно, как слишком большие куски пищи выгибают плоть изнутри. Дракончик жевал с радостью ребёнка, поглощающего сласти, – широко раскрывая рот. – По-моему, пока достаточно просто «дракончика». Вряд ли у нас есть право давать ему имя без ведома матери.

Лис презрительно фыркнул.

– Звать дракона драконом? Ну уж нет! Идиотски и унизительно.

Шун-Ди подул на укушенный палец и поднял глаза; прямо напротив красовались узкие смуглые ступни, пятками бьющие по ящикам, и застиранные льняные штаны.

– Ничего унизительного. Я ведь зову тебя Лисом.

– Потому что мне это нравится, Шун-Ди-Го. А ему – нет.

Дракончик покончил с мясом и принялся выковыривать остатки из щелей между зубами, орудуя раздвоенным язычком. Его движения сделались сыто-замедленными, а светлое брюшко слегка округлилось.

– Ты так считаешь? – с сомнением спросил Шун-Ди. На его взгляд, дракончику было совершенно наплевать. – Ладно. Как хотела назвать его Рантаиваль?

– Не знаю. Со мной она этим не поделилась. – (Лис пощёлкал пальцами на мотив старой миншийской песни. Шун-Ди опасливо ждал, до чего же он в итоге додумается). – Как тебе Аркьядр? Грозно и звучно.

– «Молния» на языке Двуликих?

– Скорее уж «всполох». Или «вспышка». Что-то огненное и короткое.

– Даже не знаю… Рантаиваль ведь из той породы, что дышит раскалённым паром, а не огнём. Он не сможет выдыхать пламя, когда вырастет.

– Ну и что? – (Лис уязвлённо приподнял рыже-золотую бровь. К своему менестрельему дару подбирать нужные слова он относился весьма щепетильно). – Как раз не так заурядно. Серебристый всполох. Ночной. Лунный.

– Тогда уж Звездопад, – усмехнулся Шун-Ди. Дракончик, заведя крылья за спину, обнюхивал его сандалию – явно размышлял над тем, покусать ли эти пальцы тоже. – Или Ветер. Или Снег. Знаешь, как зимой в северных королевствах…

– Не надо объяснять мне, что такое снег, Шун-Ди Забывчивый. – (Лис гибко потянулся, невесть как усидев на шаткой конструкции из ящиков, и подтянул под себя ноги). – Я же говорил, что был в Альсунге. Там и смотреть особенно не на что, кроме снега – Ледяной Чертог и окрестности… Брр. А твои варианты, уж прости, звучат как клички для лошадей.

Шун-Ди хотел было обидеться, но потом передумал. Обижаться на Лиса он по-прежнему не умел. Дракончик заинтересованно потрогал его ногу острым кончиком хвоста – и тут в голове словно что-то щёлкнуло.

– Иней, – произнёс он. В миншийском это слово было заимствованием из ти’аргского. Шун-Ди видел такое всего однажды – когда позапрошлой зимой приплыл в Хаэдран с торговым рейдом. Одной флотилией с ним плыли другие купцы с Рюя, Маншаха и Гюлеи – везли шёлк, жемчуг, снадобья, мази и благовония. Лидеры купеческих гильдий Хаэдрана назначили встречу в пригороде, и дорога до нужной гостиницы почему-то врезалась Шун-Ди в память необычайно чётко. Раннее утро – и деревья, словно облитые не то серебром, не то белым золотом… Тогда он впервые понял, что значит это холодное, чужеземное слово. – Иней, Лис. По-моему, ему подходит.

– Иней… – повторил Лис – медленно, со вкусом играя голосом. Его глаза янтарно полыхнули, и Шун-Ди предположил, что мысленно оборотень уже складывает новую песню. – Мне нравится, Шун-Ди-Го. Скоро проверим, понравится ли его хозяину.

***

Два дня спустя «Русалка» вошла в гавань Хаэдрана. Даже для такого маленького и подвижного судёнышка места там было маловато: разгар лета и начало осени заставляли все королевства Обетованного биться в торговой лихорадке. Поднявшись на палубу, Шун-Ди заметил сразу два знакомых корабля – «Владычицу» и «Созвездие Водоноса»; оба были собственностью Ниль-Шайха и направлялись к берегам Ти’арга по шесть-семь раз в год. Оба уже бросили якоря. По сходням с шумной болтовнёй стаскивали тюки и ящики – часто такие огромные, что из-за них не было видно людей. Шёлк, пряности, фрукты?

Шун-Ди поймал себя на том, что по привычке пытается угадать, какой груз подвезли корабли, раздумывает о его качестве, бегло оценивает паруса и снасти. Он нервно улыбнулся: торговец, видимо, всегда остаётся торговцем.

Даже когда становится преступником и предателем – тоже.

Ещё Прародитель учил, что у каждого смертного собственное, навеки данное место в жизни, и от него никак не избавиться. А истинная мудрость – в том, чтобы принять свою судьбу.

Принять, как клеймо на лбу.

Лучше бы – как шрамы от лисьего укуса на ладони…

К реальности Шун-Ди вернул Лис. Он тихо подошёл и постучал пальцем ему по спине – так дотрагиваются до вещи, которую считают собственностью. Шун-Ди вздрогнул и обернулся. Сар-Ту покрикивал на гребцов: те, по его мнению, слишком медлили с якорем, сходнями и снятием парусов. Лис стоял совсем рядом. Судя по всему, он успел умыться и (кто бы мог подумать) расчесать непослушную шерсть; то есть – волосы, конечно. А вдобавок – сменить одежду на более подобающую ти’аргскому менестрелю, чем разнеженному музыканту из Минши.

– Плащ?

Лис протягивал ему свёрток из плотной тёмной ткани, красноречиво приподняв бровь. Предложение звучало весьма настойчиво; Шун-Ди посмотрел на капюшон и кивнул.

– Предусмотрительно.

Лис хмыкнул.

– Откуда это удивление в голосе, Шун-Ди-Го?.. Спрячь лицо. Я совсем не жажду общаться с твоими друзьями, а их здесь наверняка полно.

Шун-Ди набросил плащ и растерянно обнаружил, что до этого слегка дрожал. Виноват пропитанный солью холодный ветер, которым местные утёсы перебрасываются с ловкостью игроков в мяч, или просто тревога?

Он поднял голову: в небе с криками метались чайки – для них тут всегда есть чем поживиться. Шумели, набегая на каменистый берег, тёмные волны с белыми кудряшками пены; но ещё громче них шумел порт. Стены Хаэдрана сумрачно серели чуть дальше – за мешаниной из людей, лошадей, корабельных снастей, вёсел на починку, сломанных досок и всяческого груза. После Великой войны укрепления города отстроили заново, и Шун-Ди помнил, что в более солнечную погоду обтёсанные булыжники всё ещё глянцевито блестят. Над зубцами сторожевых башен гордо развевались бело-голубые знамёна наместничества Ти’арг: дракон, вальяжно усевшийся на стопку книг. Надо же, какой оскал… На мордочке Инея Шун-Ди ни разу не замечал такого злобного выражения.

Шун-Ди улыбнулся Лису и получил едкую усмешку в ответ: глядя на берег, они явно подумали об одном и том же. Впервые, пожалуй, появилась возможность оценить это вышитое чудище глазами знатоков – причём едва ли не самых опытных из смертных в Обетованном. Кому ещё, в самом деле, довелось выхаживать крошечного дракончика в трюме, будто вечно голодного, писклявого, всё вокруг пачкающего младенца?

– Проследи, чтобы всё обошлось, – тихо попросил Шун-Ди, глядя, как с кормы к ним, тяжело топая, приближается Сар-Ту. Даже пронизывающий ветер не сумел заставить бывшего пирата одеться: он был гол по пояс, и узоры татуировок – круги и треугольники, змеи, миншийские буквы по соседству с альсунгскими рунами – чернели на смуглой, изъеденной шрамами коже, как диковинная карта. – С выгрузкой… Ты понял, чего.

– Хорошо, – процедил Лис, с опасным прищуром рассматривая руки Сар-Ту: под одутловатыми мускулами бренчали браслеты из мелких костей. Судя по тому, сколько шипения и язвительных намёков об этих браслетах Шун-Ди выслушал от него за время плавания (вроде того, что капитан носит на себе кости почивших жёнушек – по одной из каждого порта в Обетованном), браслеты на самом деле были из лисьих костей. А может, заячьих, куньих или просто петушиных – в таком случае Лиса грызли бы чувства уязвлённого соперника.

Ведь вся добыча мира должна быть только его. Если она достаётся другому, то лишь по праву сильного. Несмотря на все тонкости философии Двуликих, на западе Шун-Ди понял, что это прямолинейное правило отлично работает.

А Лис вряд ли считает, что Сар-Ту заслужил себе право сильного… Однако к тому моменту, как великан подошёл, он благоразумно испарился. Шун-Ди вздохнул с облегчением и попытался улыбнуться:

– Ну, вот и всё, Сар-Ту. Спасибо тебе и команде. Пусть судьба будет милостива к вам, по воле Прародителя.

– Да восславится Прародитель, – сипло произнёс Сар-Ту и приложил сложенные ладони сначала ко лбу, а потом к груди. Лиса он, впрочем, всё-таки успел проводить плотоядным взглядом – настолько плотоядным, что Шун-Ди стало не по себе. – Хотел сказать тебе, Шун-Ди-Сан3… Я рад и горд работать с тобой. Всегда это повторял.

– Знаю, Сар-Ту, – серьёзно кивнул Шун-Ди, раздумывая, что бы это могло значить. Обычно Сар-Ту не разбрасывался такими признаниями. – Я знаю это и ценю. Если вопрос в доплате…

– Нет. – (Сар-Ту поморщился, и львиная морда, наколотая на его щеке, точно растянулась в ухмылке). – Плата была щедрой. Я сдержал своё слово, а ты своё – как надо. – (Он помолчал, неотрывно глядя на Шун-Ди; под этими чёрными выпуклыми глазами тот почувствовал себя маленьким и жалким. Более жалким, чем Иней: у того хотя бы есть когти и острые зубы… И – в перспективе – раскалённый пар). – Я не задавал вопросов.

– Это я тоже ценю, – заверил Шун-Ди, беспокоясь всё сильнее. Он вдруг начал жалеть, что Лис ушёл.

За спиной Сар-Ту гребцы, обступив мачту, спускали последний парус, который потемнел от влаги и сильно выцвел: на нём еле угадывался красный цвет Минши. Гребец, сидящий наверху, никак не мог справиться с узлами; он сплюнул на палубу (на «Русалке» – дерзкое нарушение дисциплины), а потом громко и цветисто выругался. Его товарищи заржали, прикрывая руками рты.

Сар-Ту даже головы не повернул. Он (неслыханное дело) был полностью поглощён разговором с Шун-Ди.

– Не задавал, – тяжело повторил Сар-Ту. – Но мог бы.

– Мог бы, – Шун-Ди не стал отрицать очевидное.

– Плаванье было странным. Море гневалось. Мне давно не было так погано на сердце во время рейда, Шун-Ди-Сан, ты уж прости. И то, что в этот раз мы не отчитались перед Светлейшим Советом… – (Сар-Ту покачал большой головой, но вывода не озвучил). – Мне многое не по душе, короче говоря. И ребятам тоже. Они жаловались, что по ночам на палубе видели лису.

Сар-Ту умолк, без всякого выражения глядя на Шун-Ди. Тот принял самый невозмутимый вид, на который был способен, и чуть нахмурился.

– Лису? Действительно, странно. Может, кто-то прихватил с собой лишнюю фляжку хьяны или вина? Только для себя, то есть. Не сомневаюсь в твоих гребцах, Сар-Ту, но всякое ведь…

– Лису, – продолжил Сар-Ту, – а ещё золотые искры. И все как один говорят: воздух гудел и дрожал, всё равно что перед бурей. А глаза у лисы светились, как у морской нечисти. Не как у нормальных лис, Шун-Ди-Сан.

– Необычный случай, согласен. Однако…

– На «Русалке» никогда не бывало нечисти, господин мой, – безжалостно перебил Сар-Ту. – Много кто был, да и сам я, чего там, грешил перед Прародителем: возил и мечи с копьями, и хьяну, и воздушный порошок, и дурманящие травы. Раньше – рабов. Но нечисти не было. И магов не было.

– Сар-Ту, послушай, я сам не знаю, о чём ты…

– А вдобавок стало пропадать мясо. Запасы вышли на три дня раньше, чем расчёт был. – (Сар-Ту опять покачал головой; его жёсткие патлы, вряд ли близко знакомые с мылом и гребнем, укоризненно заколыхались). – Для «Русалки» я лично расчёт веду, Шун-Ди-Сан, да и ты в этом деле не промах. Ни разу такого не было. И не могло быть, если б всё шло как положено.

Шун-Ди затравленно вздохнул и плотнее запахнул плащ. Холодало. Хотя Сар-Ту не двигался с места, ему упорно казалось, что великан теснит его к перилам, к краю палубы, и мечтает отправить вниз – чтобы наниматель поглотал прибрежную гальку.

– Что ж, наверное, я и правда виноват перед тобой, Сар-Ту. Я должен был объяснить…

– Ты не должен был водиться с этим. – (В одно слово бывший пират вложил столько отвращения – будто говорил о жизни на суше или чистенькой чиновничьей службе на каких-нибудь отдалённых островах). – С этим… Менестрелишкой. Или кто он там, уж не знаю и знать не хочу. Но теперь уже поздно, да и твоё это дело, Шун-Ди-Сан. За твоего отца я бы сам себя наре́зал на ужин для акул. – (Взгляд Сар-Ту потемнел; он сжал кулаки, и косточки браслетов сухо брякнули друг об друга. Шун-Ди сразу понял: это вовсе не шутка и не преувеличение). – Нарезал бы и поджарил.

– За моего опекуна, – машинально поправил Шун-Ди. Он ни разу не назвал старика-воспитателя отцом: им обоим такое не пришло бы в голову. – Не отца.

– Неважно, – сказал Сар-Ту. – Так или эдак… Я помог тебе бежать, Шун-Ди-Сан. Тебе и… Этому. – (Капитан протянул Шун-Ди открытую ладонь – бугристую, покрытую словно тонким панцирем вместо кожи: так её обработали соль, верёвки и морской ветер. Шун-Ди растроганно пожал ему руку). – Я сам решил, что не выдам вас. И не выдал. Я давно дал слово и держу его, так что… – (Сар-Ту разорвал рукопожатие и ткнул пальцем в ящик, который по сходням как раз стаскивали на берег двое гребцов). – Знаешь, что в том ящике?

Шун-Ди прищурился, проверяя: нет, это определённо не тот самый ящик. Не ящик из-под Вещи, как они называли его между собой с Лисом. Да и Лиса не видно – тот должен был проследить, чтобы Иней до конца выгрузки вёл себя тихо.

А при необходимости – убедить гребцов и матросов в порту, что так всё и было. Лис это может.

– Не знаю, Сар-Ту. Партия какого-то из моих масел?

– Нет, Шун-Ди-Сан. Там большая оловянная штуковина, выкрашенная под серебро. – (Густые брови Сар-Ту сошлись на переносице; Шун-Ди с досадой почувствовал, как подпрыгнуло, ударившись о рёбра, сердце). – Вельможа из Совета дал её мне. И заплатил – примерно столько же, сколько ты. Как раз перед нашим отбытием.

У Шун-Ди пересохло во рту. Он перевёл взгляд на два изогнутых кинжала на поясе Сар-Ту – тот никогда с ними не расставался. Рукоятки были обтянуты красной кожей. Шун-Ди знал, что возле циновки капитана всегда дремлет лёгкий боевой меч – не менее стремительный, чем эти кинжалы.

Не было никакого смысла спрашивать, за что именно заплатили Сар-Ту. Как и выяснять, что́ он должен был подменить фальшивым посеребрённым яйцом – чтобы обмануть незадачливых похитителей.

Советники догадывались, что он попытается совершить кражу и бежать. Они хотели зарезать, как свиней, и его, и его предполагаемых союзников. Они знали Сар-Ту как человека без чести и были уверены, что не потеряют яйцо.

Только преданность Сар-Ту – бездумная преданность – спасла его, и Лиса, и… Инея. Лишь в одном советники просчитались.

Шун-Ди схватился рукой за перила, чтобы не упасть. Чайки вопили по-прежнему надрывно, но ему всё меньше верилось, что он на самом деле в Хаэдране. Что это не посмертное видение, утешительно посланное Прародителем.

– Кто это был, Сар-Ту? Кто заплатил тебе?

Сар-Ту дёрнул голым плечом.

– Не знаю его имени. Глаза подкрашены, бровей почти нет, а голос нежный, как у девки. Пахнет твоими маслами – ванильным, кажется, Шун-Ди-Сан… Я выслушал его и взял золото, а потом выкинул в море.

Ар-Эйх. И ожидаемо, и обидно… В Доме Солнца он вёл себя, как главный заступник Шун-Ди.

Хорошо, что он давно вырос и научился не доверять заступникам. Даже опекуну он так и не доверился до конца. Возможно, старику было больно – больнее, чем ему сейчас.

Больнее, но не страшнее.

– Ещё только один вопрос, Сар-Ту, – полушёпотом проговорил Шун-Ди. Он не знал, как выразить свою благодарность – разве что поклониться в ноги, как отцу, учителю или королю, но… Здесь, на палубе, на глазах у команды и половины порта? Сар-Ту точно не будет в восторге. Нет больше рабов и хозяев. Он сообщил ему то, что счёл нужным – и тогда, когда требовалось. Как надо – любимые слова бывшего (между прочим) пирата. Как подобает мужчине, давшему слово чести, – какая разница, сколько лет назад? Древний кодекс Минши – увы, позабытый его правителями. – Только один, и ты не увидишь больше ни меня, ни Лиса. Они говорили о чём-то ещё – досточтимый Ар-Эйх и другие? Называли какие-нибудь ти’аргские имена?

Как раз в этот миг гребцы стащили со сходен последний ящик с лекарствами и радостно затрещали, хлопая друг друга по спинам. На твёрдой земле их немного пошатывало. Хаэдранские нищие, расхаживая по порту с высокомерием лордов или вельмож из Минши, поглядывали на них снисходительно.

Сар-Ту гулко кашлянул в кулак – будто камень уронили в колодец – и кивнул.

– Да, Шун-Ди-Сан. Одно имя было, и я запомнил его для тебя. Риарт Каннерти. Мёртвый Риарт Каннерти. Они сказали: я должен следить, чтобы ты держался подальше от его сторонников и друзей. Чтобы гребцы не смели упоминать его – и чтобы в порту, если всё ещё будешь жив, ты не добрался до его знакомых. Наместник Велдакир – друг Светлейшего Совета, сказали они. А этот Каннерти-Го4 – враг наместника Велдакира, предатель своей присяги. Враг порядка в Обетованном.

Шун-Ди всё-таки сложил руки и поклонился в пояс – как другу. Плащ мешал, но он понадеялся, что капитан и так поймёт, сколько в его жесте почтения и признательности.

– Как и я отныне, Сар-Ту… Но тебя я больше не втяну в это. Обещаю. Едва ли мы встретимся – если только не в Минши.

Сар-Ту моргнул и коснулся чёток – они висели у него на поясе, рядом с кинжалами.

– Прощай, Шун-Ди-Сан. Да хранит тебя милость Прародителя. Тебя и память о твоём отце.

ГЛАВА XIII

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан

Сдавленное бормотание нараспев доносилось из-за двери:

– Аллунуэ. Са’аллунуэ, Индрис, тэ’арви?

Индрис что-то ответила (Уна смутно слышала её мягкое, размеренное мурлыканье), но слов нельзя было разобрать. Плеск воды и ледяные капли, время от времени попадавшие Уне на лицо и забиравшиеся под капюшон плаща, тоже этому не способствовали.

Со вчерашнего вечера, не прекращаясь, лил дождь – шумел, точно морские волны, свирепо вбивался в стены и крыши. Капли стучали по занозистым доскам конюшни, а из желобка хлестал непрерывный поток – желобок был слишком узким, чтобы противостоять такому напору. Долгих ливней никто не ждал, потому что лето выдалось сухим и жарким; но тут небо над Ти’аргом будто решило вспомнить, что скоро осень, и напиталось чернотой, которая до сих пор не смогла излиться.

Ночью, вдобавок к этому, началась гроза; молнии исчертили небо, как реки на картах в кабинете дедушки. Уне не спалось от грома – или, может быть, от Дара. Или от докучиливых воспоминаний о тракте: стоило остаться одной, без Индрис, слуг или Гэрхо – и перед ней опять вставало ревущее пламя и глаза того наёмника, почти вылезшие из орбит от ужаса.

У него были карие глаза.

Не спалось ей ещё и оттого, что следующей ночью (теперь уже прямо этой – жуткий момент, когда «сейчас» наступает, когда больше нечего ждать) лунный цикл должен был войти в нужную фазу; а значит, придёт пора собирать ежевику для зелья. Собирать её в компании с матерью – и умелая сводница-Индрис, конечно, устроит всё так, что они обязательно останутся наедине. И поговорят.

Об её отце. О лорде Дарете.

На всякий случай Уна заранее приучала себя произносить это – хотя бы безмолвно – по отдельности. Было нелепо и страшно. А ещё – почему-то – немного смешно.

Наверное, страх всегда связан со смехом. И то и другое – нарушение нормы. Видимо, поэтому ей бывает так жутко от присутствия Гэрхо, от его не по годам взрослого взгляда и детских выходок.

Глупые мысли. Запутанные и ни к чему не ведущие. Потирая ноющий лоб перед полурастаявшей свечой на столе (по стенам плясали тени – совсем как в детстве; будто молодая, стройная тётя Алисия сейчас войдёт и примется рассказывать сказки), Уна признавалась себе, что вряд ли когда-нибудь после сможет спокойно смотреть на ежевику. Особенно после тех писем; после дерзкого бунта Индрис и другого послания, которое наверняка сжёг по приказу матери до тошноты честный Бри. Наверняка – поскольку она не спрашивала.

Мать обижена на неё. Она вообще едва с ней разговаривает после Риарта, отца и дяди. После того, как начались занятия магией.

Мать обижена и боится. Как и дедушка, как и дядя Горо (хотя её бы точно не порадовало такое сравнение), она боится всего, что связано с колдовством. Бояться собственного ребёнка… Должно быть, это больно и унизительно.

И менее закономерно, чем бояться собственной матери. Менее нормально. То есть – страшно или смешно.

А теперь, наутро, ещё и приехал друг Индрис. Непонятно, как он так быстро добрался до Кинбралана; а впрочем, понимать и не нужно – Отражение есть Отражение. Хвалёный мастер Нитлот оказался тщедушным и болезненным на вид, лопоухим, а ещё с огромной плешью – почти лысым. Более неказистым, чем профессор Белми; вообще он чем-то сильно напомнил Уне профессора – разве что с более водянистыми и неопределёнными чертами лица. Встречая его внизу (лёгким, но благосклонным кивком-полупоклоном, как ти’аргской леди подобает встречать незнатного гостя), Уна с трудом скрыла разочарование. Индрис ведь говорила о нём как о превосходном волшебнике, о боевом маге – а тут… Ни её собственной смеси игривости и опасности, ни мрачного величия лорда Ровейна на портрете. Сутулый и уставший, побитый жизнью человек.

То есть – не человек, разумеется.

Мастер Нитлот спешился, неловко поклонился, взглянул на неё сквозь дождь. Его балахон насквозь промок; капли серебристо мерцали на рамке зеркала, видневшегося из-под плаща. Дряхлая мышастая лошадь Отражения слегка хромала – и очень подходила хозяину. Её увёл Бри: теперь он всё чаще подменял старого конюха, имевшего не меньше бед со здоровьем, чем привратник.

А возможно, всё дело в Эльде – невесте Бри и дочери конюха.

Ну уж нет. С какой стати ей, Уне Тоури, думать об этом?

Мать не вышла встречать «ещё одного колдуна», сославшись на непогоду и головную боль. Осознав всю важность своей роли, Уна выпрямилась и натянула на лицо вежливую улыбку. Она обязана показать себя и семью Тоури с лучшей стороны – хоть все участники сцены и стоят на заднем дворе, пасмурным утром, по щиколотку в грязи.

– Мы рады приветствовать Вас в Кинбралане, господин Нитлот. Будьте почётным гостем в этом замке, и да хранят Вас боги.

Она всего лишь сказала то, что полагается, – отчего же он так смотрит на неё?.. Почему он замер, сморщив свой бледный, как мел, нос; почему широко распахнул глаза и с места не двинулся, словно увидел что-то небывалое?

Из-за долгого молчания Уне вскоре стало неловко. Она ещё раз поклонилась и отступила на полшага. Индрис, вполголоса убеждая в чём-то своего приятеля, схватила его за предплечье и чуть ли не силой увела в конюшню, следом за Бри. Мастер Нитлот даже на ходу не сразу сумел оторвать взгляд от Уны; за всё это время он, кажется, ни разу не моргнул.

Уна никогда в жизни не подслушивала. Но всё ведь случается впервые, не правда ли? И заклятия, и подслушивание, и убийство. Эта мысль заставила её нервно усмехнуться, дрожа под мокрым плащом. Подумать только – стоит под дверями конюшни и слушает фразы на чужом языке, как любопытная служанка или крестьянка… Или как дочка конюха.

Уходить ей не хотелось; да и силы воли, пожалуй, не хватило бы.

Мастер Нитлот повторил свою мелодичную фразу – она ещё одним потоком вписалась в дождь. Что это, шаги?.. Уна оглянулась; нет, послышалось. Хорошо, что Гэрхо не вышел встречать земляка – по ночам он всегда гуляет или колобродит со слугами, а потом спит до полудня. Как никогда кстати.

Отвечая, Индрис перешла на ти’аргский. Уна подобралась: подозревает ли колдунья, что она не ушла, что осталась во дворе и делает такую мелкую, постыдную пакость?

Скорее всего, да. Её, Уну Тоури, с недавних пор и не в таком легко подозревать.

– Поразительно? Что такого уж поразительного, Нитлот? Я же предупреждала тебя, – протянула Индрис с ленивым, дружеским упрёком. – Мог бы, между прочим, сдержаться и не пугать девочку. Она теперь подумает невесть что.

– Но ты видела? О Хаос, Индрис, ты тоже это видела?! Мне не мерещится?

Индрис раздражённо фыркнула.

– Как мальчишка, в самом деле… Что с тобой стало? Тлетворное влияние Ингена Дорелийского? О да, я это видела. Больше того – я с этим уже третью неделю, к твоему сведению, занимаюсь магией.

Уна почувствовала, как вспыхнули щёки. Стало по-детски обидно.

– Я не хочу сказать… Не х-хотел сказать, – (маг перевёл дыхание – наверное, чтобы не начать заикаться), – ничего дурного… Но её Дар очень силён. Я почувствовал его уже на мосту, а такое редко бывает.

– Да, – сказала Индрис с долей странной гордости. – Так и есть. Понимаю, о чём ты. Потому мы с Гэрхо и сменили маршрут.

Мастер Нитлот простуженно закашлялся – а потом засмеялся. Смех звучал так тепло – чрезмерно тепло – будто… Неужели?

Последовало несколько секунд абсолютной тишины – лишь шумел (слава Льер, уже не так остервенело) дождь, а где-то в глубине конюшни Бри ласковым баском успокаивал мышастую. Уна смутилась. Сначала Эвиарт с Савией, теперь эти двое… Почему её преследует это глупое положение? Она никогда не испытывала желания лезть в чужие личные дела, подобно кузине Ирме. Даже смутного, спрятанного глубоко-глубоко – как некоторые другие желания. В подглядывании для неё всегда, с детства, было что-то мерзкое. Потому и обвинения матери в давней измене – пусть открыто не прозвучавшие – били прямо по живому. Или, вернее, жгли.

Няня Вилла как-то раз прижигала Уне ранку: она порезала руку, играя на кухне с Бри, и царапина загноилась. Процедура была необходимой (а с точки зрения непреклонной Виллы – уж точно), но мгновенная боль от встречи тела с горячим металлом навек врезалась в Уну. Тогда она ещё не знала, что на свете есть боль куда более изощрённая.

«Мой давний друг»… О да, разумеется. Уна была благодарна дождю за то, что не было слышно звука поцелуя под шуршание мокрой ткани.

Наконец затянувшееся молчание прервалось, и Уна смогла выдохнуть. Отражения шёпотом обменялись какими-то фразами на своём наречии, а затем опять перешли на ти’аргский.

– Я помню. Когда ты связалась со мной, то сказала, что для тебя аромат её Дара – как запах булочек для того парня, Вилтора. Это действительно так.

– Ах, Зануда! – (Индрис укоризненно поцокала языком). – Столько лет прошло, а ты всё ревнуешь к бедняге Вилтору… Как там этот старый вояка? Не пробился ещё в высшее командование?

– Нет. Инген не любит его.

– Неудивительно.

– А вообще-то – не знаю: когда ты сообщила мне, я уже вернулся в Долину. После захвата Феорна в Дорелии просто ртаннуэ5, – Нитлот вздохнул. – Но сейчас нам не об этом следует говорить. Это… Это не заурядное сходство, Индрис.

– Ну да, – насмешливо подтвердила колдунья. Уна ясно представила себе, как её малиновые локоны щекочут тощую шею волшебника; ей стало чуть-чуть противно. – Это поразительное сходство, так? Ты в последнее время заново пристрастился к этому слову.

– Оно на самом деле поразительно. Одно лицо. И… не только лицо. Её Дар, и обретённое зеркало, и… Ты касалась её мыслей?

Уна напряглась и ближе приникла к двери.

– Пока не вплотную. И вряд ли стану делать это без разрешения. Думаю, она даст отпор, и для нас обеих это будет… болезненно. Но я не такой хороший телепат, как ты. – (По тону Индрис, как обычно, нельзя было понять, хвалит она всерьёз или с издёвкой). – Так что можешь попробовать, если осмелишься. Но я бы не советовала. В крайнем случае – не при матушке.

– Матушке… – с непонятным выражением повторил мастер Нитлот. – И всё же это поразительно. Я вообразить не могу…

– И не надо, – посоветовала Индрис. Судя по возмущённому мычанию, она зажала волшебнику рот рукой. – Лучше не воображать то, что нас не касается. И здесь не совсем подходящее место для таких бесед – тебе не кажется, Зануда? Надеюсь, мы скоро всё выясним.

– Если ей действительно грозит опасность, мы не должны игнорировать кровь. – (Волшебник понизил голос и заговорил так серьёзно, что Уне с новой силой захотелось убежать в свою тёплую спальню, не слышать… Но она не убежала. Можно просто представить, будто говорят не о ней. Как в детстве – если мама недовольна и за что-нибудь её отчитывает). – Тем более, если это наместник Велдакир. Мы должны поторопить события. Мне жаль девушку, но выхода нет.

Уна только сейчас заметила, что дождь затихает. Небо расчистилось. Из птичника доносились недовольная возня и кудахтанье: страдали куры, лишённые возможности прогуляться.

Жизнь продолжается – что бы там эти двое Отражений ни знали о её «крови».

– Всё-таки любишь ты строить горести из пустоты, Зануда, – отметила Индрис. – Это у тебя от него, знаешь ли. Или от кезоррианских менестрелей… Пойдём в замок, там всё и обсудим. Я рада тебя видеть, но тут воняет навозом, мокро и до отвратности холодно. К тому же Гэрхо пора будить.

***

Вечером Уна, не торопясь, перепроверила всё, что собрала накануне: два серебряных ножика (побольше – чтобы сре́зать ветки ежевики, поменьше – чтобы отделить от них листья и ягоды), замшевые перчатки (одна пара – про запас; если верить Индрис и здравому смыслу, в кустарниках того леска полно колючек), набор непромокаемых мешочков из кожи… Что ещё? Свиток с рецептом зелья и переписанное заклятие, само собой. Песочные часы. Дождь всё-таки кончился – значит, масляная лампа.

Пестик и маленькую чашку для измельчения листьев можно пока не брать. Не забыть сказать Савии, чтобы та приготовила чёрный плащ: тот, что промок с утра, не успел высохнуть. Покрепче зашнуровать сапожки: в окрестностях замка сейчас месиво вместо земли – спасибо внезапному ливню.

Методичные сборы успокаивали Уну, заставляя считать предстоящий поход (если, конечно, ночную прогулку к усыпальнице можно гордо именовать «походом» – а в этом она сомневалась) чем-то – странно сказать – нормальным. Легко представить, что это какое-нибудь хозяйственное поручение или домашнее задание от профессора Белми. Лучше последнее: в первом Уна всегда была не сильна. Лет до двенадцати мать ещё надеялась приобщить её к военному командованию кухней и кладовыми, к шитью и вышивке – ко всему, что ценится в ти’аргских леди, – но потом сдалась. Уну до сих пор бросало в жар стыда при воспоминании о том, как Бри учил её варить кашу – и о том, чем закончилось это рискованное предприятие. В тот день, увы, её магия была ни в чём не виновата.

Магия. Конечно же, самое важное… Уна коснулась зеркала на поясе, проверяя, плотно ли оно сидит. «Учись воспринимать зеркало как часть тела, – говорила Индрис. – Или как старого друга, который вечно рядом. Забывай о нём, как забываешь о мизинце на ноге. Оно должно быть всегда с тобой».

Пока у неё не получается. Пока это просто волшебный кусок стекла – временами дрожащий или нагревающийся, похожий на беспокойного лесного зверька. Что-то, с чем проще переживать «приступы» Дара; уж точно не собеседник и не палец на ноге… Уна прилежно кивала в ответ на эти уроки, но ни секунды не верила в то, что когда-нибудь сможет уподобиться Отражениям.

Они творят магию, как дышат. Ведь это, пожалуй, больше всего и отличает их от людей.

Или не это?.. Как мало – до сих пор, вопреки всему – она знает об Индрис и Гэрхо. Не говоря уже о мастере Нитлоте, похожем не то на больного костеломью6 писца, не то на обнищавшего фермера… Затягивая шнурки на сапожках, Уна в очередной раз пожалела о том, что лишена шансов поехать в Долину Отражений. Ей всё чаще казалось: именно там сейчас – её место; там, где зеркала и колдовство, где ей разъяснят наконец, что из сказок тёти Алисии о драконах и боуги было правдой.

Вдали от Кинбралана, его лестниц и терновых шипов.

Вдали от матери. От могил дедушки, отца и дяди Горо.

– Стемнело, Уна. Нам пора выходить.

Уна вздрогнула и очнулась, выбираясь из новой ямы раздумий. Наверное, так можно залезть совсем глубоко – и в итоге не вылезти.

Она сидела в своей комнате, на постели, забросив ногу на ногу, а рядом стояла раскрытая сумка с вещами. Индрис угнездилась на подоконнике, по-девичьи обняв колени; свет масляной лампы со стола мягко золотил её смуглую кожу. Уна с удивлением отметила, что несколько прядей надо лбом Индрис пожелтели – стали совершенно канареечного цвета, как яичный желток. Просто эксперимент – или радость из-за кое-чьего приезда?

– Ты останешься в платье? – (Индрис выгнула бровь, критически оглядев Уну). – С подолом можно будет попрощаться. Я бы советовала штаны.

Колдунья с усмешкой похлопала по собственным брюкам; брюки, мужская рубаха и куртка, надо признать, ей шли. Уне на миг представилось, как нелепо в этом наряде (а тем более – в балахоне Отражений) выглядела бы она сама.

Тётя Алисия часто повторяла, что внешность и титул в Обетованном ничего не решают. Может, она была права – только вот теперь это вовсе не утешает.

– У меня нет штанов, – терпеливо ответила Уна, пряча смущение.

– Не положено для леди? – понимающе вздохнула Индрис.

– Не положено.

– Что ж, тогда придётся ограничиться платьем. – (Индрис спрыгнула с подоконника и закрыла окно; Уна с облегчением почувствовала, как прервался, будто перебитый на полуслове, поток холодного воздуха. Ледяная летняя ночь – обычное дело в предгорьях. Матери будет не по себе: она ненавидит мёрзнуть). – Мои штаны, боюсь, будут тебе великоваты… Ну, а в вещи Гэрхо ты и сама побрезгуешь лезть – и я тебя прекрасно пойму. Леди Мора согласилась и ждёт нас внизу. Луна растущая. – (Запрокинув голову, Индрис жадно заглянула в ночное небо – хотя Уна знала, что из-за выступов на крыше башни из её окна мало что можно там рассмотреть). – Как нам и нужно… В фазе третьего дня. Близится полночь. Слышишь, ученица, как кричат совы? А как летучие мыши резвятся в вашей усыпальнице?

Уна поёжилась.

– Не так уж смешно.

– А я и не шучу.

Индрис подхватила свой узелок и с полупоклоном открыла перед Уной дверь.

– Прошу на выход, миледи.

Едва Уна сделала несколько шагов по коридору и ступила на витую лестницу, как в глаза ей ударил свет факела. За ним маячило бледное остроносое лицо. Уна была так напряжена и раздосадована мыслями о матери, ежевике и нетопырях в усыпальнице, что нелюбезно вскрикнула, – а уже потом сообразила, кто перед ней.

– Господин Нитлот… Простите. Я не узнала Вас. – (Уна прижала сумку к груди, как щит, а волшебник смущённо попятился и, кажется, чуть не полетел с полутёмных ступеней). – Не думала, что Вы зайдёте в мою башню. Просто мы уже уходим.

– Знаю, миледи. Это Вы извините меня. – (Бесцветные губы мастера Нитлота растянулись в улыбке. Он опять пожирал Уну глазами – будто увидел привидение; Индрис многозначительно кашлянула, и эхо гулко отпрыгнуло от каменных стен). – Не хотел напугать. Не позволите ли к Вам присоединиться? Я варил са’атхэ около семидесяти раз и мог бы подсказать, какие ветви лучше подходят… Советую нижние, а ещё – те, на которые больше попадает лунный свет.

– Са’атхэ?

– Зелье, укрепляющее воинские силы. У нас его ещё зовут «Глоток храбрости». – (Волшебник улыбнулся ещё шире – с нотками заискивания). – Надеюсь своей помощью исправить утреннюю грубость. Всё-таки я приехал, чтобы понаблюдать за Вашим обучением, а не чтобы… ставить Вас в неловкое положение. Простите ещё раз.

– Зануда, да ты говоришь как придворный! Ох уж мне этот Энтор, – пробормотала Индрис себе под нос. Мастер Нитлот не удостоил её ответом. Уна видела своё отражение у него в зрачках, под редкими ресницами.

«Глоток храбрости». Это зелье уже сейчас не помешало бы ей – как его ни назови.

– Разумеется, господин Нитлот. Пойдёмте с нами.

– Благодарю, миледи.

Маг прижался к стене, вежливо пропуская её вперёд.

– Готовить зелье Вы тоже мне поможете?

– Если Вы не будете возражать.

– Если я не буду возражать, – невозмутимо поправила Индрис. – Я всё ещё наставница леди Уны. Но это так, к слову.

Уна была уверена, что всё происходящее, включая «соперничество» за неё, – лишь искусно подготовленный спектакль. Выпрямив спину, она шла по знакомому пути: лестница, коридор, ещё одна лестница, переход в центральную башню… Факел мастера Нитлота чадил, тускло освещая гобелены, картины и гербы с пучком осиновых прутьев. Над проржавелыми доспехами её прапрадедушки – лорда Тилмуда, редкого среди Тоури силача, – образовалась паутина, и жирный паук копошился в ней, нисколько не боясь шагов и света. Сколько мух за это лето окончили тут свои дни?

– Для меня помогать Вам – это честь. И всё же я знал человека, который был бы лучшим наставником для Вас в искусстве изготовления зелий и снадобий, нежели я, леди Уна.

Слишком неуклюже. Индрис могла бы помочь своему «другу» придумать что-нибудь поизобретательнее.

Уна не обернулась и не замедлила шаг, крепче прижимая к груди сумку.

– Кого, мастер Нитлот?

– Вашего дядю.

Ну что ж – можно хотя бы не прикидываться дурочкой, делая вид, что она не понимает, о каком именно дяде речь.

– Вы знали лорда Альена?

– О да, довольно близко. И…

– Я не знала его, – перебила Уна, почти бегом пролетая очередной коридор. Страх гнал её, как лань на охоте; добраться бы уже до матери и до этих проклятых зарослей ежевики, не хочу обсуждать это, не хочу знать, не надо… Дар, наоборот, тянул совсем в другую сторону. От присутствия бледного волшебника зеркало нагревалось, сыто впитывая силу. Пожалуйста, только не сейчас. – И не могу судить о его талантах.

– Но, миледи, я хотел бы…

– Чуть позже, господин Нитлот, лучше завтра, прошу Вас, – протараторила Уна, мысленно считая шаги до обеденного зала, где ждала мать. Ещё примерно двадцать… пятнадцать… десять… а вот и двери, чудесно. – Я устала, и мне нужно сосредоточиться. С удовольствием выслушаю всё, что Вы собирались мне рассказать о лорде Альене, но завтра, завтра.

«С удовольствием»? Это вряд ли.

Тётя Алисия говорила о Ривэне, лорде Заэру – его ближайшем друге. О том, кто знает его судьбу. Он тоже в Дорелии. Знакомы ли они с этим бледным, так метко прозванным Индрис Занудой? И если да – стоит ли…

Мастер Нитлот издал невнятный звук за её спиной, однако было поздно. Уна перешагнула порог; мать поднялась ей навстречу.

Леди Мора устроилась у камина и грела ноги, поставив их на обитую бархатом скамеечку. Как только она встала, скамеечку услужливо отодвинула Савия. Мать с прищуром взглянула сначала на Уну, потом – на обоих волшебников, но ни с кем не поздоровалась.

– Опаздывать – дурной тон, господа. Особенно ночью. Особенно в чужом доме. – (Она демонстративно зевнула, прикрыв ладонью рот). – Ну что, мы идём наконец? За земляникой – или что там вам нужно?..

***

Ночь была тихой и влажной: отяжелевший за день воздух отдыхал от дождя. Над башнями Кинбралана и чёрной громадой Синего Зуба мерцали мелкие, до обидного далёкие звёзды. Они разбрелись по небу, будто непослушные козы или овцы, а пастух – рожок месяца, – казалось, отчаялся их согнать.

Пройдя по подъёмному мосту, Уна зачем-то оглянулась. Кинбралан коряво возвышался над зубцами стены, в темноте почти срастаясь со скалой позади себя. Уне впервые подумалось, что в его стремлении приникнуть к Синему Зубу есть что-то трогательное – как если бы чудовище, позабыв ненадолго о своей чудовищной сути, льнуло к хозяину. Дракон или, например, оборотень – к человеку.

Уна вздохнула и снова посмотрела вперёд. Тропинки сетью сбегали вниз по каменистым холмам, сливаясь в подъездную дорогу; сейчас она еле проглядывала из мрака и была совершенно пуста. Дальше по ней, на юго-востоке, чернел небольшой лес Тоури. Охотничьи угодья дяди Горо, теперь – ничьи. Оттуда, как и предсказывала Индрис, донеслось надсадное уханье совы; почему-то это заставило Уну улыбнуться. Часто ли совы тревожат по ночам крестьян Делга и Роуви? Их деревушки – с другой стороны от леса, в низине ещё восточнее; наверное, крики лесных птиц дотуда не долетают. Как, впрочем, и возня нетопырей в усыпальнице и заброшенных башнях.

Всё-таки есть свои – странные – преимущества в том, чтобы быть леди Кинбралана.

Крестьяне рано ложатся. Сейчас они, должно быть, уже спят в своих хижинах, закончив работу на полях; спят и видят мирные сны. Им не нужно собирать серебряным ножом листья ежевики, чтобы потом высушить их и растолочь пестиком. Не нужно учиться варить зелья (похлёбки на семью ведь вполне достаточно), с ужасом ждать людей наместника Велдакира и отворачиваться от правды в молочном тумане зеркал… Точнее – собственного зеркала. Зеркала на поясе, дарованного магией и огнём.

Идти нужно было в другую сторону – на запад. Уна свернула на тропу и пошла первой, ни у кого не спрашивая разрешения; Индрис молча подала ей масляную лампу. Мастер Нитлот нёс факел; никто из них почему-то не стал прибегать к заклятию, чтобы сделать свет ярче. Наверное, из-за присутствия матери. Или просто – из-за ночного покоя и всеохватной тишины, которую страшно нарушить.

Довольно долго никто ни с кем не разговаривал. Индрис и мастер Нитлот чуть отстали, так что уже на полпути к усыпальнице вдруг оказалось, что Уна и леди Мора идут рядом. Через плечо Уна бросила на Индрис злобный взгляд, но та так увлечённо шепталась о чём-то с волшебником, что не соизволила хотя бы прикинуться виноватой.

– Мокрая трава, – процедила мать, приподнимая подол. – Платье испорчено.

Уна не знала, что ответить, и сочувственно вздохнула.

Они уже почти добрались: за очередным невысоким холмом показались светло-серые стены и сводчатая крыша усыпальницы Тоури. На дверях висел медный замок (ключ теперь хранится у матери), а у ступеней входа врастал в землю замшелый валун с высеченным фамильным гербом. Уне говорили, что когда-то валун был статуей богини Дарекры – очень древней, – но время так исказило её, что от черт старой ткачихи в итоге совершенно ничего не осталось. Бесформенный валун – и странный круг из плоских отшлифованных камней на земле неподалёку от него. Уна думала, что раньше здесь располагался жертвенник Дарекры (по крайней мере, это было бы логично – в те века, когда в честь четвёрки богов ти’аргцы, подобно альсунгцам и кочевникам Шайальдэ, ещё не гнушались резать петухов и козлят), но вот тётя Алисия считала иначе. «Боуги собирались здесь в лунные ночи, чтобы плясать и пить дикий мёд!» – твердила она Уне в детстве, и её тёмно-голубые глаза восторженно сияли. Уна уже тогда сомневалась в существовании боуги – по крайней мере, в том, что они когда-то жили в этой части Обетованного, – но предпочитала не спорить.

Все сказки о боуги, оборотнях и кентаврах (и о драконах, конечно – в первую очередь) хлынули ей в память сейчас, когда она увидела, как к выступающему фундаменту усыпальницы сползаются разросшиеся кусты, а у самой тропы дремлет резной папоротник. В рощице за холмом были всего-навсего вездесущие осины и несколько чахлых вязов – ничего интересного; Уна давным-давно не забредала туда, даже во время своих одиноких прогулок. Вот только этой ночью казалось, что вокруг заурядного места клубится магия… У Уны сдавило виски, и она нервно стиснула зеркало свободной от лампы и сумки рукой. Может, всё дело по-прежнему в присутствии мастера Нитлота?

Нет. Хватит себя обманывать. Дело – в ней самой.

Всегда в ней самой.

Стараясь не смотреть на усыпальницу, Уна вступила в заросли осин и подняла лампу повыше. Круглые листья чуть колыхались, несмотря на безветрие – как всегда. Мать недовольно сопела, вслед за ней пробираясь по траве и перешагивая через корни.

Уна мрачно подумала, что Индрис сильно пожалеет, если в рощице на самом деле не окажется ежевики.

Свет месяца и звёзд сюда почти не проникал – так густо росли деревья. Уна побрела вдоль кустов, поднося лампу то к одному, то к другому в надежде высмотреть листья нужной формы и тёмно-фиолетовые пузырчатые ягоды. Цвета, как у любимого платья матери… Мастер Нитлот и Индрис совещались вполголоса где-то совсем далеко – наверное, только вошли в рощу. Казалось, что от напряжения между нею и матерью воздух скоро затрещит и заискрится; Уна с тоской вздохнула и прикрыла зеркало плащом.

– Ты действительно нуждаешься в этом, Уна?

Она вздрогнула: не верилось, что мать заговорила первой. Очередной куст без единой ягоды; и где бахвальски обещанное Индрис «полным-полно»?

– В листьях ежевики? Это для зелья. Индрис хочет научить меня…

– Нет, в этом вообще. В уроках этих проходимцев. В магии.

В мягком голосе матери не слышалось ни страха, ни отвращения – зато улавливался упрёк. Уна осторожно покосилась на неё.

– Они не проходимцы. Они не требуют ни денег, ни чего-то ещё.

– Вопрос не в деньгах, и ты это знаешь, дорогая. – (Мать подошла ближе и коснулась её локтя; Уну обдало приторностью роз и ванили. «Дорогая»?..). – Я лишь хочу защитить тебя. Хочу, чтобы ты жила нормальной жизнью. Теперь, без отца и дяди… Я понимаю, как тебе нелегко, но, возможно, ты зря отдаляешься от меня? Девочка моя, я мечтала о любви и счастье для тебя. Не о зельях, птичьих костях и заклинаниях.

Что ж, видимо, придётся сейчас.

Индрис права: надо было уже давно.

– Но что, если всё это – часть меня? – (Уна остановилась под осиной и опустила лампу – так, чтобы лицо осталось в тени. Сердце колотилось совсем как в тот больной день, когда она получила зеркало). – Если я не могу без всего этого? Я родилась с этим, мама. Мне это нужно. Заклинания, и зелья, и птичьи кости… – (Уна сглотнула – но горло было сухим, как гербарии, аккуратно составленные по заданию профессора Белми). – Прости, но это не изменить. Я ведьма.

– Какое ужасное слово, – сдавленно прошептала мать. Осиновый лист ласкал её круглую щёку, точно детская ладонь; наверняка он был мокрым, но она не замечала его. – Не зови себя так, прошу.

– Тогда ты не зови себя леди Тоури. А Индрис с мастером Нитлотом пусть не зовут себя Отражениями. А тётя Алисия – матерью двоих детей. – (Уна на миг прикрыла глаза. Она уже и не помнила, когда в последний раз позволяла себе говорить с матерью таким тоном. Вполне возможно – никогда: смелости хватало обычно лишь на мысленные жаркие речи или на безмолвный протест. Дядя Горо вёл себя иначе, и доставалось ему значительно больше). – Мы – те, кто мы есть, мама. Ни больше, ни меньше.

Голоса Отражений отдалились ещё сильнее, ушли вглубь рощи. За стволами осин рыжел дрожащий огонёк – факел мастера Нитлота.

Мать закрыла руками лицо. У Уны упало сердце: пожалуйста, только не слёзы… Этого она не выдержит. Всё будет потеряно. Все серьёзные разговоры полетят в бездну.

– Я боялась этого… О, я так этого боялась! Ещё до того, как ты родилась.

– Боялась чего? Что мне передастся магия Тоури?

Мать кивнула было, но потом затрясла головой – и тут же неуместно хрюкнула от смеха. В её красивом лице проступило что-то безумное. Уна прижалась боком к кустам.

– Ах, всё же это было так глупо… С моей стороны… Ужасно глупо. Но уже поздно. Ты права: ничего не исправить. Дарет и Горо мертвы, Риарт Каннерти – тоже, а тебя должны учить эти твари. Выхода нет.

– Моя магия как раз и сможет защитить нас. Если есть кто-то, кто желает нам зла, у него будут причины остерегаться. – (Уна слышала, как жалко и неуверенно звучит её голос, – особенно в безмолвной темноте, под шорох осин. Хорошо бы мать не слышала того же… Сова ухнула где-то рядом – перелетела из охотничьего леса за ними следом? Уна дёрнулась от неожиданности и подумала, что для полноты картины не хватает только воя волков). – Ты ведь не веришь, что это были просто разбойники? Там, на тракте?

– А есть разница? – (Мать дёрнула плечом и выпрямилась, постепенно успокаиваясь. Уна смотрела, как она проводит кончиком языка по пухлым губам – точно Мирми, отведавшая сливок, – и понимала, что момент безнадёжно упущен). – Разбойники или наёмные убийцы… Они в прошлом. А нам нужно жить дальше, Уна. Мы обязаны жить дальше.

– Ты не обращаешься ни к наместнику Велдакиру, ни к королю. Я думала…

– Зачем лезть в улей – чтобы пчёлы разлетелись и ужалили? Нет, Уна. – (Мать грустно улыбнулась). – Нам никто не поможет. Если и выяснится, кто подослал этих негодяев, это не вернёт твоих отца и дядюшку… Они гниют вон там. – (Она кивнула в сторону усыпальницы). – И так теперь будет вечно. У Горо было полно врагов в Ти’арге. Больше, чем ты думаешь. Да и юный Риарт мог связаться с дурными людьми… – (Она вздохнула). – Как бы там ни было, я не желаю и не стану впутывать в это тебя. Никакая грязь не должна тебя касаться.

Уна хотела перехватить поудобнее тяжёлую лампу, но случайно прижала палец к раскалённому стеклу и зашипела от боли.

– То есть ты смирилась? Ты согласна оставить всё, как есть, и не добиваться правды?

– Правды иногда лучше не добиваться, – веско сказала мать.

В груди у Уны что-то горело – с неприятным и жирным чадом, как факел мастера Нитлота. Она поняла, что не скоро сумеет озаботиться поисками ежевики.

– Так чего же тогда ты хочешь от меня?

– От тебя, дорогая? Ах, сущих пустяков. Выйди замуж за достойного лорда и будь счастлива – только и всего. Как только закончится траур, мы подыщем…

– Как только закончится траур? – (Уна бросила сумку на землю, стараясь унять дрожь в пальцах. Дар огненной рекой давил изнутри ей на вены, шептал ужасные слова на чужих языках – слова о ненависти и мести. Мать попятилась). – По-твоему, всё это так легко?.. Теперь, когда мы без отца и дяди Горо, когда убили Риарта? Когда я стала… белой вдовушкой? – (Уна усмехнулась). – Так ведь это называют крестьяне – невесту, у которой умирает жених?

Мать поморщилась.

– Милая моя, я столько раз говорила: повторять все эти нелепицы за простолюдинами…

– Я не пойду по этой дороге, мама. Ты не заставишь меня – разве что силой. Я выясню, кто убил дядю Горо и с кем, как ты сказала, связался Риарт… И что было в том письме, что ты приказала сжечь. Клянусь.

– А я клянусь, что не позволю! – (Женщина с осиновым листом на щеке тихо шагнула к Уне; её рука взметнулась в повелевающем жесте. Глаза казались чёрными, а не карими, – двумя кусочками чёрного стекла на бледном, при луне почти белом, лице). – Этого не будет, Уна, пока я твоя мать! – (Её окрик спугнул стайку ночных мотыльков, и они покинули куст, печально трепеща крыльями). – У тебя другая судьба. Отражения не будут вертеть тобой, пока я жива!

Всё. Терпеть Уна больше не могла. Она видела, как в неё – в переполненный кувшин – гулко и медленно, захватывающе медленно, падает большая последняя капля. Красная капля – не то вина, не то крови.

Она поставила лампу на траву, тоже подняла руку, и между пальцев затрещали крошечные голубоватые молнии. Мысленно произнесённого, пропущенного через сито воли заклятия хватило, чтобы удерживать их, – но Уну так трясло, что она не была уверена, надолго ли его хватит.

– Если мать – то скажи мне правду. О чём ты жалеешь? Что было «глупо с твоей стороны», мама? – (Одна из искрящихся молний дотянулась до куста, и несколько листков тут же осыпалось пеплом. Под ними Уна увидела целую россыпь ягод ежевики – но это было уже неважно). – Я хочу знать. Я должна. Ты знаешь, о чём я.

Не отводи взгляд не смей отводить взгляд смотри на меня – я требую.

Сила переполняла Уну; она сжала зубы и направила её в зеркало – так, чтобы пучок молний разгорелся ярче. Мать смотрела на неё, не моргая и жалко скривив рот; по напудренным щекам текли слёзы.

– Уна… О боги… Чего ты хочешь? Ты знаешь всё… То письмо…

– Нет, не письмо. И не наместник Велдакир. И не Риарт. Правда, мама – Та Самая. Мой Дар. Наше прошлое. – (Спроси прямо – змеиным жаром в виски). – Кто мой отец? Дарет Тоури?

У леди Моры подкосились колени. Она обняла осину, чтобы не упасть; роскошно струящаяся ткань плаща окутала серую, невзрачную кору.

На куст ежевики уселась сова. Повернула голову; жёлтые глаза-блюдца с немым вопросом впились в человеческую женщину. Ох уж эти люди – любой пустяк причиняет им боль…

Ответ Уна не услышала, а прочла по губам.

– Его брат. Альен.

ГЛАВА XIV

Альсунг, наместничество Ти’арг. Город Веентон

– Посмотри-ка, Шун-Ди-Го, что я нашёл в лавке этого толстяка… Как там его? Похож на шмеля из племени Двуликих-насекомых.

Шун-Ди вздохнул. По тону Лиса можно было сделать однозначный вывод: все на свете оборотни-насекомые заслуживают глубочайшего, чуть насмешливого презрения. Как, впрочем, и все толстые лавочники.

Лис только что вынырнул из ближайшего переулка (он любил появляться вот так – будто вырастая из-под земли), небрежно помахал Шун-Ди и двинулся к нему вдоль торговых рядов. Это было, по меньшей мере, необычно: мало что могло заманить Лиса на рынок, да и вообще – заставить озаботиться чем-то хозяйственным. Разве что особенно аппетитное мясо или колбасы, которыми славится Ти’арг, – с жирным сыром или летними пряными травами. Этой страсти Лиса Шун-Ди не разделял, страдая изжогой от грубой северной кухни; но он был, увы, в меньшинстве.

Ибо Иней обожал мясо не меньше Лиса; а иногда – как с благоговейным ужасом замечал Шун-Ди – даже больше. Комочки его мышц под серебристой чешуёй день ото дня росли и плотнели, крылья становились мощнее, на шее и макушке чётко обозначились изящные, острые гребни панциря. А ведь и единственной луны не прожил на свете… Маленькому юркому телу требовались еда и простор – слишком много еды и простора, больше, чем они могли себе позволить. Тесные, пыльные комнатки гостиниц и постоялых дворов запросам дракона явно не соответствовали.

Да и Шун-Ди в качестве опекуна, пожалуй, был далёк от совершенства. Иногда он думал, что его старик-воспитатель подошёл бы лучше. Да что там – даже практичный Ниль-Шайх или Сар-Ту, который привык возиться с животными… В те нечастые минуты, когда восторг от хмельного, острого запаха приключений и опасности сменялся размышлениями, Шун-Ди спрашивал себя, на своём ли он всё-таки месте? Он перебирал чётки в молитве Прародителю, но удавалось повторять про себя лишь: я еду неведомо куда в обществе дракона и оборотня. Я, Шун-Ди-Го, аптекарь с кровью раба.

Тогда на него накатывали тоска и растерянность. От них не спасали ни новые песни Лиса, ни скачка верхом по торговому тракту с кожаным рюкзаком за спиной. (Рюкзак Шун-Ди купил в Хаэдране, проколол в нём три крупных дыры – и теперь всегда перевозил Инея в удобном укрытии, где тот мог дышать; день ото дня дракончик тяжелел и всё больше оттягивал спину). Не спасала и греющая сердце, благодарная память о Сар-Ту – о головорезе, который мог выгодно продать их жизни, но не воспользовался этой возможностью. Такой поступок не просто дорогого стоил: в Минши его смело можно было счесть подвигом.

Лис не понимал этого – просто не мог понять. В ответ на рассказ Шун-Ди о великодушии капитана (взахлёб, с вытаращенными глазами) он лишь дёрнул плечом и сказал: «Ну и хорошо». И больше они не возвращались к этой теме.

«Ну и хорошо». Словно так сделал бы кто угодно. Лис либо чересчур верит в людскую честность (в чём Шун-Ди сомневался: наивным его и в племени-то нельзя было назвать), либо – более вероятно – считает, что все вокруг чем-то ему обязаны. Шун-Ди, собственно, знал ответ. Эта черта в Лисе притягивала его не меньше, чем отталкивала: сам он никогда не мог позволить себе быть таким…

Свободным?

Теперь Лис стоял перед ним, потрясая белым павлиньим пером для письма и маленькой чернильницей в форме сливы. В чернильнице не было ничего особенного, а вот перо белого павлина – дорогая редкость и в Минши. Непонятно, как Лис раздобыл его в Веентоне, северно-ти’аргском захолустном городишке с пятью улицами.

Шун-Ди отбросил неприятные сопоставления (захотелось по старой привычке потереть костяшкой пальца клеймо-перо на лбу – о, павлинов он ненавидел…) и кисло прикинул в уме, сколько золота у них осталось. Результат не радовал. Шун-Ди не был жадным, а в отношении Лиса – тем более, но извести в себе расчётливого торговца, окончательно подменив его сумасбродом, было не так-то легко.

И всё же – всё же Лис улыбался так широко и белозубо, что невозможно было не улыбнуться в ответ.

– Красивое перо, – сказал Шун-Ди, кивком поблагодарив мясника. Тот взвесил большой пучок пахучих колбас и засуетился, пытаясь втиснуть их в мешок Шун-Ди. Мясом теперь приходилось запасаться почти ежедневно – учитывая странную компанию, в которой он путешествовал. – Но у нас не так много денег.

Лис беспечно пожал плечами и мазнул Шун-Ди пером по уху. Было щекотно и отчего-то стыдно; Шун-Ди отпрянул.

– Не устоял, прости, – объяснил Лис – непонятно, жест или покупку. – Всегда хотел писать пером павлина, да ещё и белого. В Минши меня оценили бы, как ты считаешь?

– Наверняка, – без одобрения признал Шун-Ди, пытаясь одновременно завязать мешок и расплатиться с мясником. Лис стоял рядом, покачиваясь с носка на пятку, и помогать определённо не собирался. – Но Прародитель учил: «главное – что написано и сказано; как – уже цветы на дереве, но не его ствол и корни».

Они говорили по-ти’аргски, а переводить изречения Прародителя у Шун-Ди никогда не получалось. Он вообще не думал, что такое под силу смертному. Потому и произнёс фразу так, как она звучала в подлиннике; услышав миншийскую речь, мясник насторожился. Стоял пасмурный день (тучи и дожди вообще преследовали их со дня прибытия в Хаэдран – местные говорили, что ветер пригнал непогоду со Старых гор), так что рынок Веентона, и обычно не людный, не кишел покупателями. У прилавка мясника, кроме Лиса и Шун-Ди, стояла только старушка с бородавкой на носу; она так подозрительно присматривалась к говяжьей печени, словно чуяла в ней яд или злые чары.

Лис, конечно, не обратил внимания на нахмуренные брови мясника – кивнул и зачастил по-миншийски, со своим диким гортанным выговором:

– Понимаешь, Шун-Ди-Го, сегодня ночью я написал песню. И решил, что без нового пера тут не обойтись! Покажу, когда вернёмся в гостиницу. Это совсем новый ритм, ты такого ещё не слышал – ни в словах, ни в музыке. Может быть, странно для этих краёв, но…

– И о чём же песня? – Шун-Ди с нажимом спросил это по-ти’аргски. Потом обвёл взглядом небольшую площадь, стараясь припомнить, что ещё им понадобится, чтобы завтра продолжить путь к замку Кинбралан, дому лордов Тоури. Хлеб и сыр, орехи, запас мяса для Лиса и Инея, новая подкова для лошади Лиса… Действительно, пора ехать. Они и так слишком задержались в Веентоне.

– О драконе и девушке-воительнице, – сказал Лис, залихватски тряхнув золотым хвостом. Его узкое лицо светилось довольством. – Об освобождённом королевстве.

Разговор сворачивал в опасное русло: на рынке такие вещи точно не стоит обсуждать. Шун-Ди отлично помнил предупреждение Сар-Ту – о некоем Риарте Каннерти и его бунтарских планах, нацеленных против наместника. Здесь, в Ти’арге, Лис не мог не писать «об освобождённом королевстве»; ещё бы… Лис тянул вдохновение, как сок или кровь, из всего, что попадалось ему в жизни, – точно так же, как – при благоприятном раскладе – мог скупить все яркие и необычные вещицы, на которых только останавливались его жёлтые глаза. И не думать при этом ни о деньгах, ни об окружающих; они же двуногие, что с них взять?..

В Лисе это было… правильно. И как в оборотне с тутовой дудочкой, и как в менестреле, который прячет под бархатной курткой запасной набор струн для лиры и носит щегольские сапожки из кожи вепря. Это влекло.

Но тему срочно нужно было пресечь; а заодно – отойти от злосчастного прилавка.

– Послушаю с радостью. Но, Лис, я ведь оставил тебя с нашим подопечным – так с чего ты, во имя бездны, разгуливаешь по городу? И зачем для новой песни новое перо? Нам ведь надо растянуть эти деньги до самого Кинбралана…

Мясник громко охнул, а старушка вздрогнула и посеменила прочь от прилавка, бормоча молитвы Шейизу и Льер. Проклиная себя, Шун-Ди осёкся – но было уже поздно.

– Кинбралан? Так вы едете в Кинбралан, господа чужестранцы? – (Мясник поскрёб курчавую бороду и неодобрительно покачал головой). – Замок Тоури… Тут недалеко, конечно, да вот только место дурное. Разное я про него слышал. Лучше б вам туда не соваться.

– Что же в нём дурного? – оживился Лис, игнорируя Шун-Ди, который незаметно потянул его за рукав. – Наверняка какие-нибудь сплетни, уважаемый. Обо всех древних родах такие ходят.

Мясник со вздохом взял сухую веточку и принялся сосредоточенно отгонять мух от кровавых кусков свинины. Видно было, что отвечать он не хочет.

– Обо всех-то обо всех, да о Тоури – особенно. Я родом с предгорий, из Волчьей Пустоши. У нас их зовут «лордами ночи», или уж просто – лордами-колдунами. Проклятый род. А с недавних пор там и вовсе скверно… – (Мясник понизил голос, а веточка запорхала в его жилистых руках с удвоенной скоростью – несмотря на то, что мухи давно разлетелись). – Говорят, над Кинбраланом и скалой Синий Зуб как сгустились тучи в середине лета, так с тех пор и не расходятся. Гром и молнии, говорят, так и хлещут, так и хлещут, и дожди льют прямо на замок. Эакан гневается, да и Льер тоже. Не к добру это. Я им раньше – Тоури то есть – мясо продавал, иногда даже сам возил, а теперь… Ну их в бездну!

Лис опёрся локтями на прилавок, приподнял брови, всем своим видом показывая интерес. Мясник мельком усмехнулся в бороду: ему это явно польстило – да и соскучился, наверное, бедняга, наедине со своими тушами.

– А что такого случилось в середине лета? Вы сказали – «с недавних пор»…

– Ох, тёмная история, господин! – (Мясник вздохнул ещё горестнее). – Погибли у них разом двое, болотная нечисть знает, как: лорд Гордигер, последний хозяин, и его брат. Он был немощный – ну, знаете, ноги отсохли. Не ходил с молодости. А чуть раньше было сами знаете что… Разве не знаете? – (Увидев лицо Лиса, мясник удивлённо всплеснул руками; Шун-Ди отодвинулся, чтобы на него не попали капельки крови). – Да вы точно издалека, я гляжу! Убили славного лорда Риарта Каннерти. Видел я его раз – ох и красавец же был, принцу впору! Каннерти много для Веентона добра сделали, даже стены наши заложили… А тут – лорда Риарта зарезали, вот так взяли и убили во сне! – (Выпуклые глаза ти’аргца чуть-чуть увлажнились – или, может, дело в игре света?.. Шун-Ди никогда не думал, что мясники могут быть настолько впечатлительными). – Почти мальчика, представляете? В Веентон глашатай приезжал с новостью. Обещали награду за поимку убийц – а кто ж их поймает, скотов? Нанял, наверное, кто-нибудь из богачей этих – ну, из Кезорре – их завтра и след простыл, уплыли на юг… Я бы их по кускам псам скормил, а не голову рубил, как король Хавальд велит, – да что от меня проку!..

– Ужасно! – (Лис скорбно (и – справедливости ради – очень естественно) прикусил губу, прикрыв веки длинными пальцами. Мясник был уже совсем на слезе: «молодой красивый господин», к тому же златовласый и не по-здешнему смуглый, должно быть, напомнил ему покойного лорда). – И правда, просто возмутительно… Но, любезный, как же с этим связаны беды семьи Тоури? Что-то я не понимаю.

– А так, что их дочка, девчонка, была обручена с лордом Риартом. У жены сестра младшая в их замке прислугой – потому я столько и знаю, – горделиво приосанясь, сообщил мясник. – Свадьбу должны были не то в этом году справлять, не то в следующем. А теперь – пожалуйста: белая вдовушка. Такую и замуж никто не возьмёт: побоится несчастий.

Значит, в замке Кинбралан есть молодая девушка? Девушка на выданье – то есть, в соответствии с обычаями Ти’арга, ей как раз около двадцати?

Примерно столько лет назад и исчез, свершив своё великое дело, Повелитель Хаоса. Шун-Ди подумал об Инее, и сердце пропустило удар.

– А как Вы сами считаете, кто мог это сделать? За что убили Риарта Каннерти? – прямо (на взгляд Шун-Ди – чересчур прямо) спросил Лис.

Мясник кашлянул в кулак и сразу отступил отгонять невидимых мух.

– Ну, это уж не моего ума дело.

Лис улыбнулся со всей очаровательной хищностью, на которую был способен, и промурлыкал:

– А между прочим, я ни разу не ел таких дивных колбас, как Ваши… То, что продают в Дорелии, больше похоже на перекрученную бумагу. А в Кезорре мясники всегда обманывают при расчёте – знали бы Вы, какие плуты!

Мясник мило, по-детски покраснел.

– Да что Вы, не стоит того моё ремесло, господин…

– Конечно же, стоит! – торжественно провозгласил Лис. – И моему другу колбасы тоже пришлись по душе, а он весьма разборчив в еде.

Догадавшись, что другом Лис назвал не его, а дракончика, Шун-Ди не удержался и фыркнул. Мясник тем временем бесповоротно растаял.

– Ну, спасибо, уважили… Так и быть, скажу. Много кто говорит, что молодой лорд Риарт якшался с коронниками, но вы в эту чушь не верьте. Он был честный парень – это сразу видно, – а коронники… Просто банда разбойников, да простят их боги! Возились тут в округе последние года полтора, подбивали народ на бунты да непокорность. Да ничего, наместник Велдакир отыщет на них управу. Если уже не отыскал, хе-хе!

Лис и Шун-Ди переглянулись.

– Коронники? А почему такое странное название? – невинно спросил Лис.

Мясник брезгливо поморщился, достал из-под прилавка свиную голову и с громким стуком водрузил её на колодку для разделки.

– Да тем, кто грамотный, они всё письма рассылали – на синей бумаге, а в углу герб с золотой короной. Говорю же: тронутые, да помилует их Дарекра в чертогах смерти!

Синяя бумага и золотая корона. Шун-Ди знал, что прежние знамёна Ти’арга – времён до Великой войны – были синими, с золотой окантовкой.

Эти цвета и корона означали свободу.

Шун-Ди видел, как алчно дрогнули ноздри Лиса – вовсе не от смеси мясных запахов. И понял, что этой ночью Двуликий напишет ещё одну песню.

***

Гостиница, где они остановились (в Веентоне, с его невеликим выбором, их было всего две – причём одинаковой степени убогости: Шун-Ди не сомневался, что его приятели-купцы побрезговали бы даже порог переступить), носила гордое имя «Ворота героев». Непомерно гордое для потемневшего от копоти, выкрашенного ядовито-зелёной краской здания на хлипком каменном фундаменте. Как пояснил Шун-Ди и Лису словоохотливый хозяин, его отец, прошлый владелец, переименовал гостиницу после взятия Академии альсунгцами. Его друг и названый брат, мечник, погиб в пехоте Ти’арга, защищая знаменитые Ворота Астрономов. И с тех пор на грубо сколоченной табличке над входом красовался не полунепристойный рисунок с лягушками, как раньше, а изображение ворот в окружении звёзд.

Шун-Ди тянуло полюбопытствовать, кого отец хозяина считал «героями»? Вряд ли победивших воинов королевы Хелт. А если так, при внимании властей у него могли бы начаться большие неприятности…

Но, видимо, наместнику и королю было мало дела до захудалой гостиницы в приграничном городишке на северо-западе. И Шун-Ди решил не задавать лишних вопросов: в Минши детей с младенчества учат уважать чужие тайны. Ведь Прародитель дал каждому и жизнь, и право ею распоряжаться; сталкиваясь по торговым делам с ти’аргцами, дорелийцами и (особенно) кезоррианцами, Шун-Ди с каждым разом понимал их всё меньше. Для них лезть в чужие дела было совершенно естественно – и их не смущало, что Шун-Ди теряется от вопросов по поводу годовых доходов, мнения о Великой войне или вере в Прародителя. Отвратительное чувство – будто посторонние копаются пальцами в его миске с рисом.

А ти’аргцев, тем не менее, всё ещё считают народом учёных и мудрецов… Даже сейчас, когда на них так ощутимо влияют прямолинейные нравы альсунгцев – от суеверий и отвращения к магии до страсти к морю и презрительного отношения к женщинам. Удивительно, как долго не отмирает привычка.

К тому же – хватит уже и того, что им самим снова придётся прятать Инея. А с таким малобдительным стражем, как Лис, это вдвойне трудно.

Впрочем, Лис как раз, наоборот, запросто сблизился с хозяином: уже в их первый вечер в Веентоне, когда выезд на тракт отложился из-за очередного дождя, он увлечённо болтал с ним о политике над бутылью вина с пряностями. Изысканную ругань в адрес «потрясающего безумца» (Лис обожал по-песенному броские формулировки, царапающие слух), короля Ингена Дорелийского, и сплетни-предположения о том, что теперь творится в Феорне и что предпримут кочевники Шайальдэ, он перемежал песнями под мелодии на лире. Мелодии были такими нежными, а голос Лиса – таким пронзительно-сладким, что Шун-Ди в тот вечер рано ушёл в комнату; а вот молодая, миловидная жена хозяина ещё долго оставалась внизу…

Скоро Шун-Ди понял, что голубоглазая ти’аргианка – одна из причин, задерживающих их в Веентоне. Не то чтобы его не радовала бесплатная добавка к обедам или то, как быстро и напрочь «господин менестрель» очаровал расторопную женщину (хотя это, пожалуй, всё-таки чуть-чуть раздражало), – но, о Хаос, им же нужно ехать. Да, главный торговый тракт Ти’арга привёл их сюда, но до Кинбралана ещё несколько дней пути, а обстановка там, как выяснилось, тревожная. Несколько дней – это много, безумно много; Иней так быстро растёт и меняется, и никто из них не может сказать, что он вытворит сегодня или завтра. Например, порвёт в клочки заветный рюкзак (как уже делал с вещами Шун-Ди и порывался – с длинными волосами Лиса) или начнёт наконец дышать раскалённым паром; и вот тогда его точно не спрячешь.

Да, дорог каждый час, и пора в дорогу. Надо сказать об этом Лису. Судя по всему, предполагаемый хозяин Инея (ах да – кажется, всё-таки хозяйка) в опасности, как и они сами. В Ти’арге действует сила, враждебная и наместнику Велдакиру, и Светлейшему Совету – поэтому нельзя терять бдительность.

Шун-Ди уже не помнил, когда с таким трепетом относился к каждому мигу в сутках, от Часа Соловья до Часа Совы. Пожалуй, только на западе, где мгновения хотелось жадно удержать, подольше носить в себе, кричать времени «стой!» – за их нервную, полусумасшедшую, изумрудно-зелёную красоту.

Здесь, в Ти’арге, красота тоже была, но другая. Дождливая, серо-синяя, тёмно-бирюзовая у моря и блёкло-лиственная в перелесках и холмах. Сумрачная – в предгорьях и вечно туманных силуэтах Старых гор на горизонте. Теперь ещё серебристая – из-за Инея – и…

И золотая. Из-за Лиса.

По пути Шун-Ди собирался с духом, чтобы начать важную дискуссию, а Лис задумчиво вертел в пальцах павлинье перо, будто что-то про себя рассчитывая, и время от времени с подфыркиваньем шептал: «Коронники, надо же…». Едва переступив порог «Ворот героев», Шун-Ди решительно вдохнул… и выдохнул – потому что их встретил непривычно суровый взгляд хозяина из-за стойки.

– Ну и как вы это объясните, господа? Что творится в комнате? У вас там болотные духи плясали, что ли – или может, пьяные гномы?

Хозяин хохотнул, но как-то невесело. Лис летучим жестом погрузил перо в карман куртки.

– Не имею чести знать никого из славного народа агхов, господин мой! – пропел он – сладко, как и положено менестрелю. Шун-Ди холодел и бледнел, стоя за его угловатым плечом. – Но, если мои ограниченные знания верны, дети гор очень сдержанны в питии хмельного… Более сдержанны, – (вздох сожаления), – чем мы, люди.

В другое время Шун-Ди обязательно оценил бы тонкую, как свёрток полупрозрачного шёлка, издёвку в словах Лиса (трудно даже представить, чего Двуликому стоило сказать «мы, люди»); в другое время – но только не сейчас.

Иней, – стучало у него в голове, пока насупленный хозяин медленно-медленно убирал под стойку расчётную книгу. Если он видел Инея или просто догадался… Если донесёт градоправителю Веентона (наверняка альсунгцу – почти все градоправители в Ти’арге сейчас альсунгцы или, по меньшей мере, личные ставленники и друзья короля Хавальда)… Да не допустит такого Прародитель. Прислушиваясь к мёртвой тишине наверху (немногочисленные постояльцы, видимо, дремали или разошлись по делам), Шун-Ди попытался представить, что будет дальше. Градоправитель, наверное, сразу обратится в Академию, к наместнику Велдакиру – ибо это ведь дело чрезвычайной срочности. Дракон в королевстве! Настоящий дракон, с крыльями и клыками, совершенно как в легендах, песнях и сказках!..

И неважно будет, что мать Инея, Рантаиваль Серебряный Рёв, дарила ему свои рокочущие песни на западном материке. Неважно, что крылья её пронзали воздух во славу сына – над холмами, лесами и реками, вода в которых чище алмаза. Неважно, что она согревала его паром своего водяного дыхания и мягкой, горячей чешуёй живота – чтобы он вырос большим и сильным, со своей особенной судьбой. В золоте глаз Рантаиваль – уже тогда, когда Иней, оставаясь зародышем под скорлупой, не имел ни имени, ни оформленного тела, ни сознания, лишь отчаянную драконью душу, – отпечаталась эта судьба. Драконица знала: сын должен будет служить тому, в ком продолжила течь бедовая кровь Повелителя Хаоса. Должен будет отправиться за океан – первый дракон-мореплаватель за долгие годы существования барьера…

Всё это не имеет значения для наместника, короля и лоснящихся от ароматных масел, лукавых вельмож Минши. Для них Иней станет всего-навсего непобедимым оружием в Великой войне, бронированной угрозой Дорелии. В перспективе – главной мощью Хавальда, его сыновей и внуков. Если, конечно, Совет на самом деле всё же изменил своё решение и собирался поддержать наместника, а не бунтовщиков, – в чём Лис был совершенно уверен. При таком питомце кто посмеет оспаривать у короля статус властелина Обетованного?

Никто, включая магов. Ни Отражения, ни правители Кезорре, ни сумасшедший красавец Инген Дорелийский не смогут противостоять ему.

И Светлейший Совет тоже не сможет. Но сначала убедится в измене Шун-Ди и Лиса.

Так ты боишься за дракона или за себя, Шун-Ди-Го?..

Шун-Ди вздохнул, прогоняя наваждение. Уже не впервые ему казалось (если казалось), что Лис пролезает в его голову, а его голос гортанно шелестит где-то внутри, ласкает мехом, то подсказывая, то глумясь, и всегда – провоцируя.

Хозяин пока не заявил, что видел Инея. Значит, ещё не всё потеряно.

– Вот уж не знаю, как там у гномов с выпивкой, – кисло сказал он. – А за сломанный стул и царапины на комоде вы мне заплатите… Пойдёмте-пойдёмте.

Лис кивнул и двинулся к лестнице – с достоинством шайха, чьи заслуги оценил какой-нибудь знатный эйх; не хватало только складок миншийского одеяния и нужных татуировок. Он шёл легко, едва касаясь носками ступеней; Шун-Ди поднимался следом, а замыкал шествие размеренно топающий, сопящий от злости хозяин. Закопчённый потолок нависал над головой низко, как своды пещеры. В одной из таких пещер у Алмазных водопадов на западе Шун-Ди однажды пришлось проводить переговоры с кентаврами… Сердце защемило: ещё ни разу «Ворота героев» не казались Шун-Ди таким убогим и нежеланным местом.

Шун-Ди почему-то только теперь заметил маленькую серьгу у Лиса в левом ухе: блестящую чёрную бусинку в золотой оправе. Лис всегда любил безделушки и мелочи – помнится, радовался, как ребёнок, разномастным золотым монетам боуги, их поделкам из дерева и шерсти… Неудивительно, что в людских королевствах он по-сорочьи (или по-менестрельски) наслаждается изобилием.

И неудивительно, что он так раздражает хозяина и Сар-Ту. Шун-Ди расстерянно прикусил губу: глупый порыв дёрнуть за серьгу Лиса был так силён, что на мгновение он позабыл о разгроме в комнате, Инее и загадочных «коронниках».

– Вот, – произнёс хозяин, распахивая хлипкую щелистую дверь. – Полубуйтесь!

Любоваться, действительно, было чем. Лис присвистнул и сокрушённо зацокал языком; с точки зрения Шун-Ди, от свиста лучше было бы воздержаться. Посреди комнаты валялась выпотрошенная сумка Шун-Ди, а её содержимое – сушёные лепёшки и полоски мяса, сыр, изюм, перочинные ножи и разодранные в клочья рубашки, лохматые останки чистой бумаги, свитков и карт, запасной кошель и чётки – гордо усеивало весь пол. Ценного рюкзака, наоборот, нигде не было видно. Комод, как и сказал хозяин, был исцарапан до щепок, а стулья (один – и без того трёхногий) лежали вповалку, будто поверженные в битве воины. Простыни и покрывала каким-то чудом остались на кроватях, но выглядели слегка пожёванными.

Шун-Ди в ужасе метнулся к окну: ставни оказались плотно закрытыми, защёлка – нетронутой. Выходит, Иней где-то здесь… Молчит. Затаился.

И никаких следов пара.

Судя по состоянию мебели, у Инея слоятся когти. Надо приспособить какую-нибудь деревяшку, чтобы дракончик мог их точить. Кажется, так поступают с кошками и собаками? Ни сам Шун-Ди, ни его старик-опекун никогда не держали животных. А спрашивать об этом у Лиса… довольно неловко.

Будь Иней котом или собакой, попугаем или ручной обезьянкой (каких особенно любят вельможи острова Рюй), за такое он заслуживал бы наказания. Шун-Ди представил умную желтоглазую мордочку с узкими ноздрями – они так забавно подрагивают, когда дракончик обнюхивает что-нибудь новое или просто чует еду… Нет, на него просто невозможно сердиться. Лис ушёл, и Инею, конечно, было скучно одному. Слава Прародителю, что угрюмый хозяин не застал момента, когда скука перешла в приступ плохого настроения.

– Я за всё расплачусь. Точнее, мы расплатимся, – торопливо пообещал Шун-Ди. Торопливо – потому что Лис уже вёл по воздуху длиннопалой рукой: наверняка подбирал правдоподобную легенду-объяснение. – Извините за нанесённый урон.

– Да уж, само собой, расплатитесь, – хмуро кивнул хозяин. – А то тюрьма в Веентоне маленькая, но порядки там те ещё… Как жена закончит с обедом, пришлю её прибраться. Ей и отдадите деньги. Напишу, сколько.

Хозяин вышел, хлопнув дверью чуть сильнее обычного. Шун-Ди провёл ладонью по вспотевшему лбу.

– Он в шкафу, – сказал Лис. – Я слышу, как он дышит.

Шун-Ди обессиленно махнул рукой.

– Дело не в этом… Теперь у нас ещё больше проблем. И придётся голодать до самого Кинбралана.

– Не придётся, Шун-Ди-Го. – (Лис хмыкнул и уселся на свою кровать – прямо поверх кома-простыни – скрестив ноги. Янтарный прищур его глаз, как всегда, был самой недосказанностью). – Думаешь, я не смогу ярко и живо объяснить госпоже хозяйке наш маленький беспорядок?.. Запросто. Блесну именем какого-нибудь местного лордика – мол, старый приятель, давно не виделись, гостил у нас и подгулял, всякое ведь случается. Потом ещё пара любовных песен, и хозяюшка растает. С такими, как она, больших усилий не требуется. – (Лис жёстко улыбнулся краем губ. Его серьга блеснула почти воинственно – как у военачальника, планирующего штурм или осаду). – Может быть, нам вообще не придётся платить… А уж припасы в дорогу я тебе гарантирую. И ветчину, и окорока. И сколько угодно печени. Заметил, что Инею она по вкусу?

Шун-Ди покачал головой.

– Иногда ты ведёшь себя, как негодяй.

Лис хмыкнул.

– А я и есть негодяй. И к тому же оборотень – забыл? Не надо лишний раз строить иллюзии, Шун-Ди-Го. – (Он гибко потянулся, захрустел пальцами). – Лучше подай-ка мне лиру! Спою тебе ту новую вещицу о девушке – освободительнице Ти’арга. Если та Тоури, которую мы ищем, и есть невеста-вдова смутьяна Каннерти, всё это становится весьма интересным… Тебе так не кажется?