Заколдованная Элла бесплатное чтение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Эта дурочка фея Люсинда и не собиралась меня проклинать. Хотела наградить волшебным даром. Весь первый час своей жизни я рыдала так безутешно, что мой рев навел ее на «блестящую» мысль. Фея сочувственно покивала маме и притронулась к моему носу.

— Мой дар — послушание. Элла будет всех слушаться. Не плачь, дитя мое.

Я перестала плакать.

Отец, как всегда, уехал по своим торговым делам, зато дома была наша кухарка Мэнди. Они с мамой страшно перепугались, но сколько ни втолковывали Люсинде, что за медвежью услугу она мне оказала, эта тупица так ничего и не поняла. Я частенько представляла себе, как они спорят: у Мэнди на лице проступили все веснушки, буйная седая шевелюра растрепалась, двойной подбородок колышется от злости, а мама напряженно застыла — каштановые кудри еще влажные от пота после родов, и смех в глазах погас.

Люсинду я при этом себе не представляла. Я же не знала ее в лицо.

Снимать проклятие она отказалась.

До меня дошло, какой это кошмар, в день, когда мне исполнилось пять лет. Этот день прямо стоит у меня перед глазами: Мэнди пересказывала мне эту историю тысячу раз.

— На твой день рождения, — начинает она, — я испекла прекрасный торт. Шесть коржей!

Наша старшая горничная Берта сшила мне нарядное платье.

— Темно-темно-синее с широким белым поясом. Ты уже тогда была маловата ростом для своих лет, да еще с белым бантом в черных волосах и с разрумянившимися щечками — ну вылитая фарфоровая кукла!

Посередине стола стояла ваза с цветами, которые собрал Натан, наш лакей.

Мы все сидели за столом (отец, само собой, уехал по делам). Я была в восторге. Я же видела, как Мэнди печет торт, Берта шьет платье, а Натан собирает цветы.

Мэнди разрезала торт. А потом положила кусок мне на тарелку и сказала не подумав:

— Ешь.

Первый кусок был невероятно вкусный. Я мигом его доела и была страшно довольна. Тогда Мэнди отрезала второй. Он дался уже не так легко. Больше мне торта не положили, но я чувствовала, что обязана съесть еще. И воткнула вилку в торт на блюде.

— Элла, что ты делаешь?! — возмутилась мама.

— Вот поросенок, — рассмеялась Мэнди. — У нее день рождения, госпожа. Пусть ест сколько хочет.

И положила мне еще кусок.

Меня замутило, я испугалась. Почему мне не остановиться?

Каждый глоток был как пытка. Каждый кусок тяжко ложился на язык, и я с усилием проталкивала его внутрь, словно липкий ком засохшего клея. Я заплакала — но все ела и ела.

Мама первая поняла, что происходит.

— Элла, перестань есть, — велела она.

Я перестала.

Помыкать мной мог кто угодно — стоило лишь отдать мне приказ. Только это должен был быть именно приказ, например: «Надень шарфик» или «А сейчас ты должна идти спать». Просьбы и пожелания на меня не действовали. Фразы вроде «Я бы хотела, чтобы ты надела шарфик» или «Уже пора спать, тебе не кажется?» я могла безнаказанно пропустить мимо ушей. Но против приказа я была бессильна.

Если бы кто-нибудь приказал мне пропрыгать на одной ножке сутки напролет, мне бы пришлось послушаться. Между прочим, прыгать на одной ножке — не самый скверный приказ. Прикажи мне кто-нибудь, чтобы я отрезала себе голову, я бы отрезала.

Моя жизнь была полна опасностей.

Когда я подросла, то научилась слушаться приказов не сразу, однако каждый миг дорого мне стоил — я задыхалась, меня тошнило, голова шла кругом, все болело… Долго продержаться мне не удавалось никогда. Даже несколько минут оборачивались пыткой.

У меня была фея-крестная, и мама просила ее снять заклятие. Однако фея-крестная сказала, что снять его может только сама Люсинда. Правда, добавила она, чары, возможно, удастся разрушить и без помощи Люсинды, но не сейчас.

Как — я не знала. Я даже не знала, кто, собственно, такая моя фея-крестная.

Проклятие Люсинды сделало меня не кроткой, а, наоборот, жутко своенравной. Хотя, возможно, это у меня от природы.

Мама никогда не отдавала мне строгих распоряжений. Отец о проклятии не знал, да и видел меня так редко, что особенно ничего не приказывал. А вот Мэнди любила покомандовать. По доброте душевной и «ради твоего же блага». «Оденься потеплее, Элла». Или «Подержи миску, лапочка, пока я взбиваю яйца».

Эти команды мне не нравились, хотя и вреда от них не было. Миску я держала, но при этом бегала по всей кухне, а Мэнди приходилось гоняться за мной. Она называла меня проказницей и пыталась подловить — отдавала более точные распоряжения, — а я в ответ придумывала новые уловки. Вот и получалось, что, когда мы с ней делали что-то вместе, это частенько сильно затягивалось, особенно если мама, хохоча, принималась подкалывать нас по очереди.

Кончалось все хорошо: или я все-таки решала сделать, как Мэнди велит, или Мэнди меняла гнев на милость и просила, а не приказывала.

Если Мэнди по рассеянности отдавала мне распоряжение, а я понимала, что она это не всерьез, я спрашивала: «Это обязательно?» И она всегда задумывалась над своими словами.

Когда мне было восемь лет, у меня была подружка по имени Памела, дочка одной нашей служанки. В один прекрасный день мы с ней торчали в кухне — смотрели, как Мэнди готовит марципаны. Мэнди отправила меня в кладовку принести еще миндаля, а я вернулась с двумя орешками — и все. Тогда она велела мне сходить еще раз и уже точнее объяснила, что ей нужно, и тут уж я выполнила указания, но мне все равно удалось потянуть время и позлить ее.

Потом, когда мы с Памелой побежали в сад поесть марципанов, она спросила, почему я сразу не послушалась Мэнди.

— Терпеть не могу, когда она командует, — сказала я.

— А я всегда слушаюсь старших, — надменно ответила Памела.

— Тебе необязательно, вот и слушаешься.

— Еще как обязательно, а то папа меня нашлепает.

— У меня совсем другое дело. Меня заколдовали.

Я страшно загордилась: это прозвучало так веско. Колдовство было редкостью. Феи не разбрасывались чарами направо и налево и людей не заколдовывали — кроме Люсинды, конечно.

— Как Спящую красавицу?!

— Да, только мне не придется проспать сто лет.

— А что на тебе за чары?

Я рассказала.

— Если кто-нибудь что-нибудь тебе прикажет, ты послушаешься? Даже меня?!

Я кивнула.

— Можно, я попробую?

— Нет!

Такого я не предусмотрела. И сменила тему:

— Давай наперегонки до калитки!

— Ладно, только я приказываю тебе проиграть!

— Тогда я не хочу наперегонки.

— Я приказываю тебе бежать со мной наперегонки и проиграть!

Мы побежали. Я проиграла.

Мы собирали ягоды. Мне пришлось отдавать самые спелые и сладкие Памеле. Мы играли в красавицу и чудовище. Я была чудовищем.

Не прошло и часа после моего признания, как я стукнула Памелу. Она расплакалась, из носа у нее пошла кровь.

В тот день нашей дружбе пришел конец. А мама нашла для матери Памелы другое место — подальше от нашего города под названием Фрелл.

Мама наказала меня за рукоприкладство, а потом отдала один из своих редких приказов: никогда никому не говорить о проклятии. Правда, я бы все равно не стала. Уже поняла, что надо быть осторожной.

Когда мне было почти пятнадцать, мы с мамой простудились. Мэнди кормила нас лечебным супом — морковка, порей, сельдерей и волоски из хвоста единорога. Очень вкусно, только неприятно смотреть, как плавают среди овощей длинные желтовато-белые волоски.

Поскольку отец снова уехал, мы с мамой ели суп у нее в постели. Если бы отец был дома, я бы вообще не заглядывала к маме в комнату. Отец не любил, когда я попадалась ему на глаза, — он говорил, что я вечно кручусь под ногами.

Я глотала суп вместе с волосками — ведь Мэнди так велела, — хоть я и корчила брезгливые гримасы и в тарелку, и в спину удалившейся Мэнди.

— Подожду, пока остынет, — сказала мама. А когда Мэнди ушла, вытащила волоски, съела суп и положила их обратно в пустую тарелку.

На следующее утро я узнала, что маме стало хуже — она даже не может ни есть, ни пить. Она жаловалась, что в горле у нее словно ножи, а в голове — стенобитный таран. Я прикладывала ей на лоб полотенца, смоченные в холодной воде, и рассказывала всякие истории. Это были старые, давно знакомые волшебные сказки, но я там кое-что меняла, и иногда мама даже смеялась. Только смех всегда переходил в кашель.

Когда Мэнди велела мне идти спать, мама поцеловала меня в лоб:

— Спокойной ночи. Я тебя люблю, радость моя.

Это было последнее, что она мне сказала. Уходя, я слышала, как она говорит Мэнди:

— Мне скоро станет лучше. Не надо посылать за сэром Питером.

Сэр Питер — это мой отец.

Наутро мама проснулась, но в себя так и не пришла. Глаза у нее были открыты, и она болтала с невидимыми придворными и теребила серебряное ожерелье. Ни мне, ни Мэнди она ничего не говорила, хотя мы сидели рядом.

Лакей Натан привел врача, и тот тут же прогнал меня от мамы.

В коридоре было пусто. Я прошла по нему и спустилась по винтовой лестнице, припоминая, сколько раз мы с мамой съезжали по перилам.

Конечно, при посторонних мы себе такого не позволяли. «Надо держаться с достоинством», — шептала мне мама и спускалась по лестнице, держась особенно величаво. А я шла следом, стараясь ей подражать и борясь с природной неуклюжестью, и радовалась, что играю в ее игру.

Но когда мы были одни, то предпочитали с визгом и хохотом съезжать по перилам. А потом снова бежать наверх и снова съезжать — и два, и три, и четыре раза.

Спустившись до самого низа, я открыла тяжелую парадную дверь и выскользнула на яркий солнечный свет.

Идти к старому замку было далеко, но я хотела загадать желание, а делать это надо было именно там: желания, загаданные в старом замке, чаще всего сбывались.

Замок забросили, когда король Джеррольд был еще маленький, хотя туда иногда приезжали по особым случаям — на закрытые балы, свадьбы и так далее. Но Берта все равно твердила, что там водятся привидения, а Натан — что там полно мышей. Сад вокруг замка совсем зарос, и все же волшебные деревья-канделябры, по словам Берты, сохранили свое могущество.

Вот я и двинулась прямо в рощу из деревьев-канделябров. Это были небольшие деревца, которые специально подстригали и перевязывали проволокой, чтобы они росли в форме подсвечников.

Когда загадываешь желание, надо предлагать что-то взамен. Я закрыла глаза и задумалась.

— Если маме скоро станет лучше, я буду хорошей, а не просто послушной. Я изо всех сил постараюсь не быть такой неуклюжей и пореже дразнить Мэнди.

Я не попросила, чтобы мама осталась жива, ведь мне и в голову не приходило, что она может умереть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— …Оставив безутешного мужа и дочь… Наш долг — поддержать их, — закончил верховный советник Томас свою нудную речь, которая затянулась на битый час. Иногда в речи упоминалась и мама. По крайней мере, часто звучали слова «леди Элеонора», однако ее описание — «заботливая мать, преданная супруга, верная гражданка своей страны» — скорее подошло бы самому верховному советнику, а не маме, с поправкой на мужской род, конечно. Говорилось в речи и о смерти, но куда больше — о службе на благо Киррии и ее правителей, короля Джеррольда, принца Чарманта и всей королевской семьи.

Отец взял меня за руку. Ладонь у него была влажная и горячая, словно болото с гидрой. Я очень жалела, что мне не позволили стоять рядом с Мэнди и остальными слугами.

Я высвободилась и отодвинулась на шаг. Отец подошел ближе и снова взял меня за руку.

Мамин гроб был из полированного красного дерева с резными узорами, изображавшими фей и эльфов. Вот только феи не могли выпорхнуть из деревянных завитушек и оживить маму своими чарами. А еще — вот бы кто-нибудь из них отправил отца куда подальше. А может быть, все это было по силам моей фее-крестной — если бы я знала, где ее искать!

Когда верховный советник наконец замолчал, я должна была закрыть гроб, чтобы маму опустили в могилу, — мне это поручили. Отец положил руки мне на плечи и вытолкнул меня вперед.

Губы у мамы были сурово сжаты — при жизни она так никогда не делала. И лицо стало пустое, и это было ужасно. Но еще хуже было слышать, как скрипнула крышка гроба, когда я ее опустила, и как она сухо защелкнулась. И думать о том, что маму убрали в ящик, словно ненужный хлам.

Весь день я сдерживала слезы, а теперь они прорвались наружу. При всей королевской свите я ревела, будто младенец, и не могла остановиться.

Отец прижал меня к груди. Наверное, со стороны казалось, будто он меня утешает, но на самом деле он просто хотел заглушить неприличный вой, а вой не заглушался. Тогда отец выпустил меня. И приказал резким шепотом:

— Вон отсюда. Вернешься, когда сможешь держать себя в руках.

Впервые в жизни я была рада послушаться. И бросилась бежать. Наступила на подол тяжелого черного платья и упала. Никто не успел броситься мне на помощь, я вскочила и снова кинулась бежать — ладонь и коленка горели огнем.

Самым большим деревом на кладбище была плакучая ива — дерево скорби. Я продралась сквозь завесу ветвей и бросилась на землю, судорожно всхлипывая.

Все говорили, мол, я потеряла маму, но ведь мама не потерялась. Просто ее больше нет, и сколько бы я ее ни искала — в другом городе, в другой стране, в Гномьих Пещерах или в Царстве Фей, — я ее не найду.

Мы больше никогда не поговорим, не посмеемся вместе. Не пойдем купаться в реку Люцарно. Не будем кататься по перилам, не станем дурачить Берту. Да мало ли что…

Когда слезы иссякли, я села. Платье спереди было уже не из черного шелка, а из бурой грязи. Как сказала бы Мэнди, я представляла собой роскошное зрелище.

Сколько прошло времени? Надо вернуться. Отец мне велел, и проклятие настырно тянуло меня послушаться.

За стеной из ветвей, окружавшей мое убежище, стоял принц Чармант и читал надпись на каком-то надгробии. Я впервые в жизни видела принца вблизи. Неужели он слышал мой рев?

Принц был всего на два года старше меня, но гораздо выше и стоял совсем как его отец — расставив ноги и сложив руки за спиной, будто на смотру, когда мимо шагала вся страна. И лицом он был похож на отца, хотя резкие черты Джеррольда во внешности сына проявлялись гораздо мягче. У обоих были рыжеватые кудри и смуглая кожа. Короля я вообще никогда не видела вблизи и не знала, есть ли у него на носу веснушки — редкость при таком цвете лица.

— Дальний родственник, — пояснил принц, показав на надгробие. — Никогда его не любил. А твою маму я любил. — Он двинулся обратно к ее могиле.

Надо ли мне идти за ним? Или мне полагается держаться от королевской особы на почтительном расстоянии?

Я пошла с ним рядом, — правда, между нами могла проехать карета. Принц подошел поближе. Тут я обнаружила, что он тоже плакал, только не падал, а потому не перемазался.

— Зови меня Чар, — вдруг сказал принц. — Меня все так называют.

Неужели и мне можно?! Мы пошли дальше, не говоря ни слова.

— Отец тоже называет меня Чар, — добавил принц.

Сам король!

— Благодарю вас, — сказала я.

— Спасибо тебе, Чар, — поправил принц. И продолжил: — Твоя мама умела меня насмешить. Один раз на приеме советник Томас произносил речь. Он говорил, а твоя мама вертела в руках салфетку. Я наблюдал за ней, пока твой отец не смял салфетку. В руках твоей мамы из салфетки получился профиль советника с открытым ртом и выпяченным подбородком. Ну точь-в-точь Томас, только голубенький и тряпичный. Пришлось остаться без обеда — надо было убежать куда-нибудь и как следует просмеяться.

Мы прошли уже полдороги. Начинался дождь. Вдали, у маминой могилы, маячила маленькая фигурка. Отец.

— Куда все делись? — спросила я Чара.

— Разошлись еще до того, как я отправился тебя искать, — ответил он. — Ты хотела, чтобы они тебя дождались? — встревоженно спросил он, словно ему пришло в голову, будто он должен был их задержать.

— Нет, конечно, я хотела, чтобы никто меня не ждал, — сказала я: вот было бы хорошо, если бы и отец ушел со всеми.

— Я все про тебя знаю, — объявил Чар еще через несколько шагов.

— Правда? Откуда?

— Наша кухарка встречается с вашей кухаркой на рынке. И перемывают нам кости. — Он покосился на меня. — А ты — ты много обо мне знаешь?

— Нет. — Мэнди никогда ничего не говорила. — А ты?

— А я знаю, что ты умеешь подражать чужим повадкам, прямо как леди Элеонора. Один раз ты передразнила вашего старшего лакея, так он сам не понял, ты это или он. Ты сочиняешь волшебные сказки и вечно все роняешь и обо все спотыкаешься. А однажды разбила целый сервиз.

— Я поскользнулась на льду!

— На колотом льду, который сама же и рассыпала. — Он засмеялся. И смех этот был добрый — не надо мной, а над смешной историей.

— Случайно! — возмутилась я. Но тоже улыбнулась — дрожащей улыбкой, ведь я совсем недавно плакала.

Мы дошли до отца, он поклонился:

— Благодарю вас, ваше высочество, что вы составили компанию моей дочери.

Чар поклонился в ответ.

— Пойдем, Элеонора, — сказал отец.

Элеонора… Меня в жизни не называли полным именем. Элеонора — это мама. И всегда будет мама.

— Элла. Я Элла, — сказала я.

— Ну, Элла так Элла. Пойдем, Элла.

Он еще раз поклонился принцу Чарманту и забрался в карету.

Мне пора было идти. Чар подсадил меня. Я не знала, как положено — дать ему руку или позволить поддержать под локоть. В итоге он взял меня выше локтя, а мне пришлось другой рукой схватиться за дверцу кареты, чтобы не упасть. А когда Чар закрыл дверцу, я подобрала юбку — и раздался громкий треск. Отец поморщился. Я посмотрела в окно и увидела, что Чар опять смеется. Поглядела на юбку — на шесть дюймов выше подола красовалась огромная дыра. Даже Берта нипочем не сумеет зашить ее так, чтобы не было видно.

Я отодвинулась подальше от отца. Он уставился в окно.

— Хорошо получилось. Весь Фрелл пришел — по крайней мере, все заметные люди, — проговорил он, словно речь шла не о маминых похоронах, а о бале или турнире.

— Ничего хорошего. Было ужасно, — буркнула я. Разве мамины похороны могут быть хорошими?

— Принц к тебе благоволит.

— Он любил маму.

— Твоя мать была красавица. — В его голосе прозвучало сожаление. — Печально, что ее больше нет.

Натан щелкнул кнутом, и карета тронулась.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда мы вернулись в усадьбу, отец приказал мне переодеться в чистое и поскорее возвращаться, чтобы встречать гостей с их соболезнованиями.

В моей комнате царили мир и покой. Все было в точности так, как до маминой смерти. Птички на покрывале резвились среди листвы в своем уютном вышитом мирке. На туалетном столике лежал мой дневник. Подруги детства — тряпичная кукла Флора и деревянная кукла Розамунда в платье с семью воланами — устроились в своей корзинке.

Я села на кровать, борясь с порывом тут же исполнить отцовский приказ, переодеться и бежать вниз. Мне страстно хотелось посидеть в привычной комнате на привычной кровати и хоть немного успокоиться, но в голове вертелось только одно: отец велел переодеться.

Как-то раз я подслушала, как Берта говорит Мэнди, что, мол, отец только с виду человек, а внутри у него прах пополам с монетами и еще здоровенный мозг.

Но Мэнди с ней не согласилась.

— Нет, он самый настоящий человек. Только люди могут быть такими самовлюбленными — не то что феи, гномы или эльфы.

Я сопротивлялась одеванию целых три минуты. Это была моя жестокая игра — пытаться разрушить чары, смотреть, сколько я смогу выстоять в борьбе с необходимостью исполнить приказ. В ушах у меня жужжало, пол накренился — я испугалась, что вот-вот свалюсь с кровати. Вцепилась в подушку — даже руки заболели, — словно подушка держала меня, словно якорь, и помогала не слушаться.

На секунду мне показалось, будто сейчас я просто разорвусь на тысячу клочков. Я встала и шагнула к шкафу. И все тут же прошло.

Отец, конечно, имел в виду другое траурное платье, но я надела мамино любимое. Мама говорила, травянисто-зеленый оттенок подчеркивает цвет моих глаз. Я-то считала, что в этом платье я вылитый кузнечик — тощий, угловатый кузнечик с человеческой головой и прямыми волосами. Зато платье было не черное. Мама терпеть не могла черную одежду.

Парадная зала была набита людьми в черном. Отец тут же подошел ко мне.

— Это моя девочка, Элеонора-младшая, — громко сказал он. И повел меня дальше, шепча мне на ухо: — В этом платье ты вылитая лесная полянка. А должна быть в трауре. Все решат, что ты совсем не скорбишь по…

Тут меня сзади обхватили две пухлые руки, обтянутые черным атласом.

— Бедное дитя, мы стра-а-ашно тебе сочувствуем! — Голос был сладкий-пресладкий. — Ах, сэр Питер, как ужасно, что мы видимся по такому печальному случаю! — Меня крепко стиснули еще раз и только потом отпустили.

Это оказалась высокая полная дама с густыми длинными локонами медового цвета. Лицо у нее было белое, будто тесто, с двумя пятнами румян на щеках. Рядом стояли две ее уменьшенные копии, только без румян. Та, что помладше, не унаследовала и роскошных волос матери — ее жидкие кудряшки облепляли голову, словно приклеенные.

— Это ее сиятельство Ольга, — сказал отец, прикоснувшись к руке высокой дамы.

Я сделала книксен и случайно толкнула младшую девочку.

— Прошу прощения, — сказала я.

Она не ответила и даже не пошевелилась — глядела на меня, и все.

— Это ваши очаровательные дочери? — продолжал отец.

— Мои сокровища. Это Хетти, а это Оливия. Через несколько дней они уедут в пансион для благородных девиц.

Хетти была постарше меня года на два.

— Рада нашей встрече, — улыбнулась она, показав крупные передние зубы. И протянула мне руку — будто рассчитывала, что я поцелую ее или склонюсь над ней.

Я растерянно уставилась на Хетти. Она опустила руку, не переставая улыбаться.

Оливией звали ту, которую я толкнула.

— Приятно познакомиться, — слишком громко сказала она.

Мы с ней были примерно одних лет. Между бровей у нее залегли складки — словно она постоянно хмурилась.

— Утешьте Элеонору в ее горе, — велела дочерям ее сиятельство Ольга. — Мне нужно поговорить с сэром Питером.

Она взяла отца под руку, и они отошли.

— Мы тебе очень сочувствуем, — заявила Хетти. — Когда ты разревелась на похоронах, я сразу подумала: «Ах, бедняжка!»

— Зеленый — не траурный цвет, — добавила Оливия.

Хетти оглядела залу.

— Красивое убранство, почти как во дворце, — надеюсь, я скоро там поселюсь. Наша матушка Ольга говорит, твой отец очень богат. Говорит, он из ничего деньги делает.

— Из воздуха, — уточнила Оливия.

— Наша матушка Ольга говорит, твой отец был беден, пока не женился на твоей матери. Наша матушка Ольга говорит, леди Элеонора и до замужества была богата, но твой отец сделал ее еще богаче.

— Мы тоже богатые, — сказала Оливия. — Богатство — большое счастье.

— Покажи нам дом, пожалуйста, — попросила Хетти.

Мы пошли наверх, и Хетти потребовалось везде совать свой нос. Она открыла платяной шкаф в маминой спальне, не успела я и слова сказать, и провела рукой по всем маминым платьям. А когда мы вернулись в залу, она провозгласила:

— Сорок два окна, и в каждой комнате по камину. Каждое окно, наверное, стоило целый сундук золотых джеррольдов!

— Хочешь, расскажем про нашу усадьбу? — предложила Оливия.

Мне было все равно, где они живут, да хоть в дупле.

— Приезжай к нам в гости, сама все увидишь, — сказала Хетти в ответ на мое молчание.

Рядом с нами был стол, уставленный блюдами с угощением — от зажаренного целиком оленя с рогами, увитыми плющом, до сдобных печеньиц, крошечных и кружевных, как снежинки. Я удивилась — когда Мэнди успела столько наготовить?

— Хотите перекусить?

— Да… — буркнула Оливия, но сестрица оборвала ее:

— Ах, нет-нет. Спасибо. Мы никогда не едим в гостях. От волнения совершенно пропадает аппетит.

— У меня аппетит не… — снова начала Оливия.

— У нас вообще очень плохой аппетит. Матушка даже волнуется. Но здесь все такое вкусное… — Хетти бочком пододвинулась к столу. — Перепелиные яйца, настоящий деликатес! Десять медных джеррольдов за штуку. Оливия, здесь их полсотни, не меньше!

Больше яиц, чем окон.

— Люблю печенье с крыжовником, — сказала Оливия.

— Нельзя, — отрезала Хетти. — Ну, разве только чуточку…

Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким было бы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.

Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка — и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.

Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот — с прежней жадностью.

Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.

Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик — трава опять зашевелилась.

Собака только что лаяла — я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал — я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.

— Куда ты уставилась? — спросила Оливия. Наелась, наверное.

Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.

— Никуда. Смотрела на ковер.

Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.

— У тебя глаза вытаращились.

— Прямо будто у огра, — сказала Хетти. — Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.

Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика — Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.

— А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, — заметила я.

— Пожалуй, да, — самодовольно ответила Хетти.

— Малюсенькие, вот и таращить нечего.

Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.

— Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.

Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.

— Крошки мои! — налетела на нас ее сиятельство Ольга. — Нам пора идти.

Она обняла меня — и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.

Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощался с остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.

Она составляла стопками грязные тарелки.

— Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!

Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.

— Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.

Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамой иногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно — но не так волшебно, как у самой Мэнди.

От этого я почему-то вспомнила про коврик.

— Там, в зале, был ковер с охотниками и вепрем — помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно…

— Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?

— А что, нельзя?

— Подумаешь, феи напроказили…

Этот коврик — подарок фей!

— А ты откуда знаешь?

— Его подарили госпоже.

Мэнди всегда называла маму «госпожа».

И явно увиливала от ответа.

— Кто подарил — моя фея-крестная?

— Давным-давно.

— Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?

— Нет, не говорила. Где твой отец?

— Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?

— Что я знаю?

— Кто моя фея-крестная.

— Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.

— Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!

— Я.

— Что — я? Зачем ты все время темнишь?

— Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рот у меня открылся сам собой. Туда мгновенно проскочила ложка и влила в меня глоток горячего — но не обжигающего — супа. Мэнди собирала морковку как раз тогда, когда она была сладкая-сладкая, морковная-морковная. Морковная сладость переплеталась с другими вкусами — лимона, черепахового бульона, незнакомых пряностей. Лучший морковный суп на всем белом свете, волшебный суп, который могла сварить одна лишь Мэнди.

Коврик. Суп. Волшебный суп. Мэнди — фея!

Но если Мэнди — фея, мама не могла умереть!

— Ты не фея!

— Почему?

— Если бы ты была фея, ты бы ее спасла!

— Ах, лапочка, спасла бы, если бы могла. Не вынула бы она волосок из моего лечебного супа, была бы жива и здорова!

— Ты все знала? Как ты ей позволила?!

— Не знала, пока она не разболелась. А когда человек умирает, мы ничего не можем сделать.

Я рухнула на табуретку у плиты и разрыдалась — даже дышать не могла. Тут Мэнди крепко обняла меня, и я ревела, а слезы текли в оборки ее передника — где ревела столько раз по куда менее серьезным причинам.

Мне на руку упала капля. Мэнди тоже плакала. Лицо у нее было все в красных пятнах.

— Я была и ее фея-крестная, — сказала она. — И твоей бабушки.

Я отстранилась от Мэнди и поглядела на нее свежим взглядом. Какая же она фея? Феи — они стройные, юные и прекрасные. Ростом Мэнди была с фею, что да, то да, но где это видано, чтобы у феи были растрепанные седые кудряшки и двойной подбородок?!

— Покажи! — потребовала я.

— Что тебе показать?

— Что ты фея. Растай в воздухе или еще что-нибудь наколдуй.

— Я тебе ничего не обязана показывать. Кстати, феи никогда не тают в воздухе при посторонних, кроме Люсинды, конечно.

— Не умеете, что ли?!

— Всё мы умеем, только так не принято. Наглости и глупости на подобные фокусы хватает только у Люсинды.

— Почему это глупость?

— Все сразу догадаются, что ты фея. — Она принялась мыть посуду. — Помоги мне.

— А Натан и Берта — они знают? — Я стала таскать тарелки в раковину.

— Что они знают?

— Что ты фея.

— Опять ты за свое. Нет, никто, кроме тебя, ничего не знает. А ты будь любезна держать язык за зубами. — И Мэнди огрела меня самым свирепым своим взглядом.

— Почему?!

Она зашипела на меня.

— Ладно, буду. Честное слово. Но почему?!

— А я тебе объясню. Феи людям нравятся только в сказках. А стоит им ненароком встретить самую настоящую фею, и не миновать беды. — Она сполоснула блюдо. — На, вытирай.

— Почему?

— Мокрое оно, вот почему! — Она увидела, как я растерялась. — А почему не миновать беды? Если коротко, то по двум причинам. Стоит людям догадаться, что мы умеем колдовать, и они думают — ага, пусть эти феи расхлебывают кашу, которую мы заварили! Если мы, феи, отказываемся, люди злятся. Вторая причина — мы бессмертные. Это их тоже злит. Госпожа неделю со мной не разговаривала, когда умер ее отец.

— А почему Люсинда не против, чтобы люди знали, кто она такая?

— Ей, дурочке, это даже нравится. Раздаривает жуткие дары и еще благодарности требует…

— А они всегда жуткие?

— Всегда. Жуткие они всегда, но находятся люди, которые приходят в телячий восторг от одной мысли, что получили подарок феи, даже если от этого подарка им одно горе.

— А почему мама знала, что ты фея? И я почему знаю?

— Весь род Элеоноры — Друзья Фей. В вас есть наша кровь.

Фейская кровь!

— А я тоже умею колдовать? Я тоже буду жить вечно? И мама жила бы вечно, если бы не заболела? А Друзей Фей — их много?

— Очень мало. В Киррии осталась только ты одна. Нет, солнце мое, не можешь ты ни колдовать, ни жить вечно. Просто в тебе есть капелька крови фей. Правда, кое в чем она все же сказалась. Ручаюсь, ножки у тебя не растут уже несколько лет.

— Я вообще уже несколько лет не расту.

— Ничего, еще подрастешь, но ножки останутся как у феи — вот и у мамы тоже были крошечные. — Мэнди подняла подол платья и пяти нижних юбок и показала башмачки размером не больше моих. — Ноги у нас не по росту маленькие. Это единственное, чего не исправишь колдовством. Наши мужчины подкладывают в обувь вату для маскировки, а мы, дамы, прячем ноги под юбками.

Я высунула ногу из-под подола. Маленькие ножки — это изысканно, но не получится ли, что когда я подрасту, то стану из-за них еще более неуклюжей? Смогу ли вообще сохранять равновесие?

— А ты могла бы заколдовать мне ноги, чтобы они выросли? Если бы захотела, конечно? Или… — Я огляделась в поисках возможного чуда. В окно хлестал дождь. — А можешь сделать так, чтобы дождь перестал?

Мэнди кивнула.

— Сделай! Ну пожалуйста!

— Чего ради?

— Ради меня. Хочу увидеть настоящее волшебство. Серьезное.

— Всерьез мы не колдуем. Только Люсинда. Это опасно.

— Подумаешь — грозу остановить, что тут опасного, скажи на милость?!

— Может, и ничего, а может, очень даже много. Включи воображение.

— Ясное небо — это же хорошо. Все смогут гулять.

— Включи воображение, — повторила Мэнди.

Я задумалась.

— Дождь — это полезно для травы. Для посевов.

— Дальше, — кивнула Мэнди.

— А вдруг злой разбойник задумал кого-то ограбить, а из-за плохой погоды решит посидеть дома?

— Точно. А может быть, из-за меня начнется засуха и придется с этим разбираться, поскольку я во всем виновата. А потом я нашлю ливень, а он сломает ветку, а ветка проломит крышу — и снова мне разбираться.

— Ну, тут ты ни при чем. Это хозяевам надо было делать крышу попрочнее.

— Может, да, а может, нет. А вдруг из-за меня начнется потоп и кто-нибудь погибнет? Вот почему нельзя колдовать по-серьезному! Я колдую только по мелочи. Вкусная еда, лечебный суп, мое коронное бодрящее снадобье…

— А когда Люсинда наложила на меня заклятие, это было серьезное колдовство, да?

— Еще бы! Вот дурья башка! — Мэнди так яростно оттирала сковородку, что та скрежетала и гремела о медную раковину.

— Расскажи, как снять заклятие. Мэнди, ну пожалуйста!

— Как — понятия не имею. Знаю только, что это возможно.

— Если я объясню Люсинде, что мне от него плохо, она его снимет? Снимет, да, Мэнди?

— Сомневаюсь, но чего в жизни не бывает. Да только вдруг она одно заклятие снимет — и тут же наградит тебя другим, еще похлеще. С Люсиндой одна беда: у нее всегда куча блестящих идей и она их в себе не держит, а тут же превращает в заклятия.

— А как она выглядит?

— Не похожа на прочих фей. Да уж лучше тебе никогда в глаза ее не видеть!

— А где она живет? — не отставала я.

Может, удастся ее разыскать и убедить снять заклятие. Ведь и Мэнди иногда ошибается.

— Мы с ней не разговариваем. Еще мне не хватало следить за перемещениями Люсинды Придурочной! Эй, миску не урони!

Поздно. Пришлось мне взять метлу.

— Неужели все Друзья Фей такие неловкие?

— Нет, лапочка. Фейская кровь не делает неуклюжими. Это в тебе человеческое. Ты хоть раз видела, чтобы я била посуду?.. То-то же.

Я взяла веник, но оказалось, что это лишнее. Осколки сами собрались в кучку и запрыгнули в мусорное ведро. Я остолбенела.

— Ничего серьезнее я не делаю, солнце мое, только мелкое колдовство, от которого никому вреда не будет. Хотя и от него есть польза. На полу не останется острых осколков.

Я заглянула в ведро. Осколки лежали там аккуратной горкой.

— А почему ты не превратишь их обратно в миску?

— А это уже серьезное колдовство. На вид не скажешь, но серьезное. Так можно кому-то навредить. Заранее не угадаешь.

— Ага, получается, будущее феи не предсказывают. Если бы предсказывали, ты бы знала, можно или нельзя.

— Будущее мы не видим — как и вы, люди. Это по гномьей части — у них-то ясновидящих полно.

Где-то в доме зазвенел колокольчик. Отец звал кого-то из слуг. Мама никогда не звонила.

— А ты была феей-крестной моей прабабушки? — Вопросы прямо роились и жужжали у меня в голове. — А ты давно наша фея-крестная?

В самом деле, сколько Мэнди лет?

Тут вошла Берта:

— Барышня, сэр Питер просит вас к себе в кабинет.

— Зачем? — спросила я.

— Не говорит. — Берта встревоженно вертела в пальцах кончик косы.

Впрочем, напугать Берту — дело нехитрое. Чего тут бояться? Отец хочет со мной поговорить. Было бы странно, если бы не хотел.

Я вытерла тарелку, потом еще одну, потом третью.

— Барышня, вы бы поскорее, — попросила Берта.

Я потянулась за четвертой.

— Ты уж лучше сходи, — сказала Мэнди. — Кстати, передник ему не понравится.

Мэнди тоже испугалась!

Я сняла передник и побежала к отцу.

И остановилась на пороге кабинета. Отец сидел в мамином кресле и глядел на стоявший на столе сверток.

— А, вот и ты. — Он поднял голову. — Подойди поближе, Элла.

Я уставилась на него исподлобья — нечего мне приказывать! И сделала шаг вперед. В эту игру я играла с Мэнди — вроде бы слушаешься, а вроде бы и нет.

— Элеонора, я попросил тебя подойти поближе.

— Я и подошла.

— Надо еще ближе. Я не кусаюсь. Просто хочу получше тебя узнать.

Он подошел ко мне, подвел к столу и усадил в кресло напротив.

— Ты когда-нибудь видела подобное великолепие? — Он развернул сверток. — Возьми. Осторожно, тяжелое. На.

«Не знаю, что это, но раз оно так нравится отцу — возьму и уроню!» — заранее решила я. Но все-таки посмотрела, что он мне дает, — и передумала.

Это был фарфоровый замок размером с два моих кулака — с шестью миниатюрными башенками, в каждую из которых можно было вставить свечку. Ой! Между окошками в двух башенках была протянута тонюсенькая фарфоровая ниточка — надо же, с развешанным бельем! Кальсоны, халат, детский слюнявчик — все прямо крохотулечное! А из другого окна, пониже, махала шелковым шарфом улыбающаяся нарисованная девушка. По крайней мере, с виду шарф был совсем как шелковый.

Отец забрал у меня замок.

— Закрой глаза.

Я услышала, как он задвигает тяжелые шторы. И решила подсмотреть из-под ресниц. Я ему не доверяла.

Он поставил замок на каминную полку, вставил свечки и зажег.

— Открой глаза.

Я подбежала посмотреть. Замок превратился в сияющую сказку. От огня по белым стенам побежали перламутровые разводы, а окна засверкали золотом, словно внутри горели веселые светильники.

— Ух ты… — только и вымолвила я.

Отец раздвинул шторы и задул свечи.

— Прелесть, правда?

Я закивала.

— Где ты это взял?

— У эльфов. Это эльфийская работа. В керамике они чудеса творят. Это сделал один ученик Агаллена. Я всегда хотел подлинного Агаллена, но так и не смог достать.

— Куда ты его поставишь?

— А куда ты хочешь, Элла?

— На подоконник.

— А не в твою комнату?

— Куда угодно, главное — на подоконник.

Тогда замок будет смотреть на всех — и в доме, и на улице.

Отец долго глядел на меня и ничего не говорил.

— Хорошо, я скажу покупателю, чтобы поставил его на окно?

— Как? Ты его продашь?!

— Элла, я торговец. Я продаю и покупаю. — И он заговорил словно бы сам с собой: — Может быть, удастся выдать его за подлинного Агаллена. Никто не отличит. — Он снова посмотрел на меня. — Ну вот, теперь ты знаешь, кто я такой: сэр Питер, торговец. А ты кто?

— Дочь, у которой раньше была мать.

Он даже слушать не стал.

— Кто такая Элла?

— Девочка, которой не нравится, когда ее допрашивают.

Он остался доволен.

— Надо же, у тебя хватило храбрости так со мной разговаривать. — Он оглядел меня. — Мой подбородок. — Он коснулся его, и я отпрянула. — Сильный. Волевой. Нос тоже мой. Надеюсь, тебя не огорчает, что у тебя иногда раздуваются ноздри. И глаза мои — только у тебя они зеленые. Почти все лицо — мое. Интересно, каким оно будет, когда ты станешь взрослой.

Да как он смеет говорить со мной, будто я портрет, а не живая девочка?

— Что же мне с тобой делать? — спросил он самого себя.

— Зачем тебе что-то со мной делать? — не поняла я.

— Нельзя же, чтобы из тебя выросла помощница кухарки. Надо дать тебе образование. — Тут он сменил тему: — Как тебе дочки ее сиятельства Ольги?

— Они меня не утешили, — ответила я.

Отец расхохотался — да-да, расхохотался, откинув голову и приподняв плечи.

Что тут смешного? Мне не нравилось, когда надо мной смеялись. От этого мне захотелось сказать об этих мерзких Хетти и Оливии что-нибудь хорошее.

— Наверное, они хотели как лучше.

Отец вытер выступившие на глазах слезы.

— Как лучше они точно не хотели. Старшая — гнусная интриганка, вся в мамашу, а младшая — попросту слабоумная. Им в голову не придет хотеть как лучше. — Тут голос у него стал задумчивый. — Ее сиятельство Ольга знатна и богата.

При чем тут это?!

— Может быть, отправить тебя в пансион вместе с ее дочками? Научишься ходить не как слоник, а как положено грациозной юной девушке…

В пансион! Без Мэнди! Там мне все время будут говорить, что делать, и придется слушаться! И будут искоренять мою неуклюжесть, и не смогут! И будут меня наказывать, а я буду мстить, и меня опять будут наказывать…

— Почему мне нельзя остаться дома?

— Пожалуй, можно приставить к тебе гувернантку. Если найти гувернантку…

— Отец, мне бы гораздо больше хотелось гувернантку. Если у меня будет гувернантка, я буду очень стараться!

— А если нет, то нет? — Он поднял брови, но мне было видно, что все это ему нравится. Потом он встал и направился к письменному столу, за которым мама просматривала наши хозяйственные документы. — Ну, иди. Мне надо поработать.

Я ушла. На пороге я обернулась и сказала:

— А может, слоников в пансионы не допускают. Может, слоникам и образования не полагается. Может, они… — Я осеклась.

Отец снова расхохотался.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Назавтра я должна была ужинать с отцом. Сидеть за столом мне было трудно, поскольку Берта заставила меня надеть модное платье с очень пышной юбкой.

На тарелки нам с отцом положили спаржу под горчично-эстрагоновым соусом. Перед отцовским прибором стоял граненый хрустальный кубок.

Когда я худо-бедно устроилась на стуле, отец подал Натану знак наполнить кубок вином.

— Посмотри, как играет свет, Элеонора. — Отец поднял кубок. — Вино сверкает, словно гранат.

— Красиво.

— Только-то? Красиво — и все?

— Ну, наверное, очень красиво… — Полюбить этот кубок? Еще чего. Отец ведь и его продаст.

— Пожалуй, он тебе больше понравится, если ты отведаешь из него вина. Ты когда-нибудь пробовала вино?

Мэнди мне не разрешала. Я протянула руку за кубком и угодила пышным рукавом прямо в горчично-эстрагоновый соус.

Но до кубка было еще далеко. Пришлось встать. Я наступила на юбки, потеряла равновесие и повалилась вперед. Чтобы не упасть, я резко оперлась рукой о стол и задела отца за локоть.

Отец выронил кубок. Кубок упал и раскололся пополам — отломилась ножка. На скатерть выплеснулся длинный алый мазок, вино брызнуло на отцовский камзол.

Я вся сжалась, ожидая взрыва ярости, но отец меня удивил.

— Зря я тебе предложил, — сказал он, промокая камзол салфеткой. — Ведь с первого взгляда было понятно, что ты немного не в себе.

Натан с горничной, которая прислуживала за столом, убрали скатерть и разбитый кубок.

— Прошу прощения, — выдавила я.

— От этого хрусталь не срастется, верно? — сердито бросил отец, но тут же взял себя в руки. — Извинения приняты. Сейчас мы пойдем переоденемся и вернемся за стол.

Через четверть часа я пришла в столовую в домашнем платье.

— Сам виноват, — сказал отец, отрезая кусочек спаржи. — Это из-за меня ты выросла дубиной стоеросовой.

— Я не дубина!

Мэнди за словом в карман не лезла — но и она никогда так меня не называла. Неумехой, растяпой, растеряшей — но не дубиной. Спотыкашкой, косорукой, недотепой — но не дубиной.

— Но ты еще молода и можешь всему научиться, — как ни в чем не бывало продолжал отец. — Наверное, стоит когда-нибудь отправить тебя в цивилизованное общество.

— Не люблю цивилизованное общество.

— Может статься, мне понадобится, чтобы цивилизованное общество любило тебя. Все, я решил. Ты поедешь в пансион.

Нет, не поеду! Не могу!

— Ты говорил, мне можно нанять гувернантку. Разве это не дешевле, чем отправить меня в пансион?

Горничная забрала у меня тарелку с нетронутой спаржей и поставила передо мной эскалоп и томатное заливное.

— Как трогательно, что ты тревожишься о деньгах. Гувернантка обойдется гораздо дороже. К тому же у меня нет времени отбирать претенденток. Через два дня ты поедешь в пансион с дочками ее сиятельства Ольги.

— Не поеду.

А он словно и не слышал меня:

— Я написал письмо директрисе — ты передашь его вместе с кошельком, в котором столько золотых джеррольдов, что она сразу согласится взять еще одну ученицу, пусть и без предупреждения.

— Не поеду.

— Элеонора, ты поступишь, как я скажу.

— Я никуда не поеду.

— Элла… — Он положил в рот кусочек эскалопа и говорил, не переставая жевать. — Твоего отца нельзя назвать добрым человеком, о чем, конечно, тебя уже предупредили слуги, поправь меня, если я ошибаюсь.

Я поправлять не стала.

— Вероятно, они упоминали о том, что я думаю только о себе, — да, так и есть. Наверное, они предупреждали, что я быстро теряю терпение, — да, быстро. Еще они говорили, что я всегда добиваюсь своего. Да, всегда.

— Я тоже, — соврала я.

Он восхищенно улыбнулся мне:

— Моя дочь — самая отважная девчонка во всей Киррии. — Улыбка погасла, губы сжались в твердую тонкую линию. — Однако она все равно поедет в пансион, даже если мне придется самому ее отвезти. И это будет отнюдь не увеселительная поездка, особенно если из-за тебя мне придется упустить время на торговые дела. Ясно тебе, Элла?

Разозленный отец напоминал мне кожаный кулак на пружине, какие бывают в балаганах у кукольников на ярмарках. В отце меня пугал вовсе не кулак, а пружина, ведь именно от нее зависит сила удара. Гнев в его глазах был скручен туго-натуго, и я не представляла себе, что будет, если пружина разожмется.

Я терпеть не могу бояться, но тут испугалась.

— Ладно, я поеду в пансион. — И, не сдержавшись, добавила: — Но меня все равно тошнит!

Он снова улыбнулся.

— Тошнит так тошнит, мне все равно, главное — ты поедешь.

Теперь я знала, каково слушаться, когда даже не приказывают, и мне это понравилось еще меньше, чем навязанная Люсиндой покорность. Я встала и вышла из столовой, и отец меня не остановил.

Вечер только начинался. Несмотря на ранний час, я побежала в свою комнату и натянула ночную рубашку. Потом положила в кровать кукол Флору и Розамунду и забралась под одеяло. Я уже давно не брала их в постель, но сегодня мне требовалось утешение.

Я обхватила их и стала ждать, когда придет сон. Но у него, видимо, были дела в другом месте.

У меня выступили слезы. Я уткнулась лицом во Флору:

— Лапочка…

Дверь открылась. Это Мэнди принесла свое коронное бодрящее снадобье и какую-то шкатулку.

Мне и без нее было худо.

— Мэнди, я не буду снадобье. Я хорошо себя чувствую. Честно.

— Ах, солнце мое. — Мэнди поставила чашку со снадобьем и шкатулку, обняла меня и стала гладить по голове.

— Не хочу никуда ехать, — буркнула я ей в плечо.

— Знаю, кроха, — отозвалась она. И держала меня в охапке долго-долго — я уже почти заснула.

Потом она вдруг пошевелилась:

— Пора пить бодрящее снадобье.

— Сегодня пропущу.

— Пропускать нельзя. Тем более сегодня. Не допущу, чтобы ты заболела, как раз когда тебе нужны все силы. — Из кармана передника появилась ложка. — Вперед. Три ложки.

Я собралась с духом. Снадобье было вкусное, орехово-сладкое, но густое и склизкое — будто лягушку ешь. Каждая из трех ложек вязко соскальзывала в горло. Чтобы избавиться от противного ощущения, потом приходилось несколько раз судорожно сглатывать.

Зато мне стало легче — чуть-чуть, но стало. Теперь я хотя бы могла поговорить. И снова пристроилась на колени Мэнди.

— Зачем мама вообще за него вышла?

Этот вопрос мучил меня уже давно — едва я подросла и стала понимать, что к чему.

— До свадьбы сэр Питер был очень обходителен с госпожой. Мне он сразу не понравился, но она меня и слушать не хотела. Семейство ее было против — он был беден, — а от этого госпожа только крепче влюбилась: добрая она была. — Рука Мэнди, утешительно гладившая меня по голове, остановилась на полпути. — Элла, кисонька, постарайся, чтобы он не узнал о твоем заклятии.

— Почему? Что он сделает?

— Очень уж он любит стоять на своем. Будет вертеть тобой, как хочет.

— Мама приказала мне не рассказывать о заклятии. Но я бы все равно не стала.

— Ну и правильно. — Рука снова принялась мерно гладить меня по голове.

Я закрыла глаза.

— Как там будет, а, Мэнди?

— В пансионе-то? Ну, наверняка найдется несколько отличных девчонок. Сядь-ка, лапочка. Неужели не хочешь посмотреть подарки?

Я совсем забыла про шкатулку. Но шкатулка была только одна.

— Подарки?..

— Подожди, по одному.

Мэнди вручила мне шкатулку:

— Это тебе. Носи с собой, куда бы тебя ни занесло. Всю жизнь.

В шкатулке была книга — волшебные сказки. Мне никогда не доводилось видеть таких прелестных картинок. Прямо живые. Я завороженно переворачивала страницы.

— Смотри на нее, вспоминай меня, и тебе полегчает.

— Не буду начинать читать до самого отъезда, чтобы растянуть удовольствие.

Мэнди рассмеялась:

— Не бойся, ее надолго хватит. Она будет расти вместе с тобой.

Потом она пошарила в кармане передника и достала оттуда сверток в папиросной бумаге:

— Это от госпожи. Она бы наверняка отдала его тебе.

Это было мамино ожерелье. Тонкие серебряные нити ниспадали мне почти до талии и сплетались в нежное кружево, унизанное крошечными жемчужинками.

— Вот повзрослеешь немного, солнце мое, и оно пойдет тебе не хуже, чем маме.

— Не буду его снимать.

— Ну, тогда лучше прячь под одежду от посторонних глаз. Да-да, оно дорогое. Гномьей работы.

Внизу зазвенел колокольчик.

— Папаша твой трезвонит.

Я обняла Мэнди и прижалась к ней.

Она выпуталась у меня из рук:

— Отпусти, ласточка.

И ушла, чмокнув меня в щеку.

Я забралась обратно в постель, и на сей раз сон взял верх.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наутро я проснулась и обнаружила, что судорожно стискиваю в кулаке мамино ожерелье. Часы на башне дворца короля Джеррольда как раз били шесть. Отлично. Я и собиралась встать пораньше — иначе мне не успеть попрощаться со всеми своими любимыми местечками.

Я надела платье, спрятала под него ожерелье и прокралась в кладовую, а там обнаружился целый поднос свежевыпеченных булочек. Булочки были горячие, и я подбросила две штуки в воздух и поймала в подол. Потом, не сводя глаз со своего завтрака, побежала к выходу из дома — и налетела прямо на отца.

Он стоял у порога и ждал, когда Натан подгонит коляску.

— Элеонора, сейчас мне некогда с тобой возиться. Беги сбей с ног кого-нибудь другого. И передай Мэнди, что я привезу поверенного. Пусть приготовит нам обед.

Я и побежала — ведь он мне приказал. Мало того что заклятие было опасное, оно вечно ставило меня в дурацкое положение — к тому же, по-моему, это из-за него я была такая неуклюжая. Вот сейчас, например, мне приказали сбить кого-нибудь с ног.

Навстречу шла Берта с тазом мокрого белья. Я послушно налетела на нее, она уронила таз и с размаху села на плиты пола. Мои платья, чулки и панталоны вывалились на пол. Я помогла Берте собрать белье, но теперь ей нужно было все перестирать заново.

— Знаете, сударыня, мне и один-то раз не очень просто собрать вам вещи в дорогу, а тут еще по два раза все переделывать! — отругала меня Берта.

Мне пришлось извиняться, а потом — передавать Мэнди папины слова, а потом — сесть за стол и позавтракать как следует, потому что Мэнди так велела, — и только тогда я наконец отправилась в королевский зверинец под самыми стенами дворца.

Больше всего я любила смотреть на диковинных зверей и говорящих птиц. Все диковинные звери, кроме гидры (она обитала в болоте) и малютки-дракона, — единорог, табунчик кентавров и семейка грифонов — жили на намытом островке, окруженном ответвлением дворцового рва.

Дракона держали в железной клетке. Он был очень красивый — свирепый, но маленький и поэтому не страшный — и, похоже, особенно любил извергать пламя и злобно сверкать рубиновыми глазами.

Я купила у разносчика кусочек желтого сыра и поджарила на драконьем огне — это была та еще задачка: надо было держать сыр не слишком далеко, а то не зажарится, но и не слишком близко, а то дракончик его сцапает.

Интересно, куда король Джеррольд денет дракончика, когда тот подрастет. А еще интересно, вернусь ли я домой и узнаю ли, что с ним сталось.

За клеткой дракончика, на берегу рва, стоял кентавр и смотрел на меня. Едят ли кентавры сыр? Я осторожно подошла ко рву — только бы не спугнуть прекрасное создание.

— На, — сказал сзади чей-то голос.

Я обернулась. Это был принц Чармант, и он протягивал мне яблоко.

— Спасибо.

Держа руку с яблоком перед собой, я двинулась ко рву. Кентавр раздул ноздри и шагнул мне навстречу. Я бросила яблоко. К нему тут же подскакали два других кентавра, но мой поймал угощение и с громким хрустом принялся за еду.

— А я всегда жду, что они поблагодарят меня или скажут: «Чего таращишься?», — призналась я.

— Они не очень умные, говорить не умеют. Посмотри, глаза у них совсем пустые, — со знанием дела объяснил принц.

Это я и сама знала, но он, наверное, считал, будто это такая обязанность царственной особы — все объяснять подданным.

— Даже если бы они умели говорить, все равно, судя по глазам, сказать им было бы нечего, — заметила я.

Последовало удивленное молчание.

— Остроумно! Ты остроумная. Совсем как госпожа Элеонора. — Лицо у принца потемнело. — Прости. Зря я тебе напомнил.

— Я часто о ней думаю, — ответила я. Не часто, а все время.

Мы двинулись вдоль рва.

— А ты хочешь яблочко? — Принц вручил мне еще одно яблоко.

Мне захотелось снова посмешить его. Я постучала в землю правым башмаком, словно копытом, мотнула головой, словно гривой тряхнула. Вытаращив глаза, я тупо уставилась на Чара и с громким хрустом надкусила яблоко.

Да, он засмеялся. А потом сделал официальное заявление:

— Ты мне нравишься. Даже очень.

И вытащил из сумки третье яблоко — себе.

Мне он тоже нравился. Он не был ни заносчивым, ни скованным, не то что верховный советник Томас.

Нам кланялись все встречные киррийцы и даже иностранцы — эльфы и гномы. Я не знала, как полагается ответить, а Чар каждый раз поднимал согнутую в локте руку — это был королевский салют. Видно было, что у него это вошло в привычку, — как вошло в привычку все объяснять. Мне, наверное, достаточно низко склонять голову. Ну их, реверансы, того и гляди, шлепнешься.

Мы поравнялись с клетками, где жили попугаи, — еще одно мое любимое местечко. Попугаи болтали на всех языках на свете — и на заморских человеческих, и на наречиях других рас — гномьем, эльфийском, огрском и абдеджи (великанском). Я обожала передразнивать птиц, хотя смысла их слов не понимала.

Смотрителя звали Саймон, и мы с ним дружили. Когда он увидел Чара, то тоже низко поклонился. И отвернулся к клетке — он как раз кормил ярко-оранжевого попугая.

— Новенький, — сказал Саймон. — Трещит по-гномьи не умолкая.

—,фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — проскрипел попугай.

—,фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — повторила я.

— Ты говоришь по-гномьи?! — поразился Чар.

— Мне нравится изображать разные звуки. А так я знаю всего несколько слов.

— Фавитчор эвтук бриззай… — Чар махнул рукой. — Нет, у тебя получалось лучше.

—,ачод дх ээйх афчуЗ уочлудвааЧ, — протрещал попугай.

— Вы понимаете, что он говорит? — спросила я Саймона: иногда ему удавалось переводить птичьи реплики.

Саймон мотнул головой:

— А вы, сударь?

— Нет. Булькают — и все.

Саймона позвали другие посетители, он извинился и отошел к ним. А Чар смотрел, как я прощаюсь со всеми птицами по очереди.

— .иккво пвач брззай уведьеЭ. — По-гномьи: «Скоро снова будем копать вместе».

— ахтхООн ШШинг! — По-огрски: «Доброй еды!»

— Айййи о-о-о (тут надо взвыть) бек ааау! — На абдеджи: «Я уже по тебе скучаю!»

— Порр оль песс ваддо. — По-эльфийски: «Гуляй в тени».

Я постаралась запомнить эту картину — и птиц, и Саймона.

— До свидания! — крикнула я ему, а он мне помахал.

Рядом с птичником жили огры, но между ними разбили сад, чтобы попугаи не растеряли перышки от страха. Мы немного погуляли среди клумб, и я поучила Чара кое-каким иностранным словам. Память у него была хорошая, но вытравить киррийский акцент было, похоже, безнадежной затеей.

— Если эльфы меня услышат, в жизни не пустят под деревья.

— А гномы дадут по голове киркой.

— Зато есть надежда, что огры-людоеды сочтут меня недостойным своей трапезы.

Мы как раз подошли к их хижине. Двери были надежно заперты, но все равно вокруг хижины, на расстоянии полета стрелы, стояли на посту гвардейцы. Один из огров исподлобья глядел на нас из окна.

Огры — существа очень опасные, и не только потому, что они такие огромные и жестокие. Они с первого взгляда видят все твои тайны и умеют этим пользоваться. И если хотят, мастерски умеют убеждать. Не успеет огр произнести одну-единственную фразу по-киррийски — а ты уже забываешь и про острые зубы, и про засохшую кровь под когтями, и про клочковатую жесткую щетину. В твоих глазах он становится красавцем, хуже того — добрым другом. А к концу второго предложения он очаровывает тебя так, что может делать с тобой что заблагорассудится — сварить заживо или сожрать сырым, если готовить некогда.

—,пвич аоойех жоаК, — пролепетал нежный голосок.

— Слышал? — спросила я.

— На огрский непохоже. Где это?..

—,пвич аоойех жоаК, — повторил голосок, на сей раз с надрывом.

Из ручья всего в нескольких футах от огрской хижины высунулся малютка-гном, едва выучившийся ходить. Мы с огром заметили его одновременно.

Ой, окно же не застекленное, сейчас огр вытянет руку и схватит малыша! Я бросилась к гномику, но Чар оказался проворнее. Он подхватил кроху за миг до того, как из окна высунулась огрская лапища. И отбежал обратно, прижимая к груди отчаянно извивавшегося гномика.

— Дай-ка его мне, — попросила я, решив, что смогу успокоить беднягу.

Чар сунул его мне.

— сзЕЕ фра миНН, — прошипел огр, свирепо глянув на Чара. — миНН ССинг сзЕЕ. миНН тООш форнс. — Потом он повернулся ко мне — уже с другим выражением. Он рассмеялся. — ммеу нгах суСС хиджиНН эМмонг. миНН вадз сзЕЕ уйв. сзЕЕ ААх орт хахдж этССиф сзЕЕ. — От смеха по щекам у него потекли слезы, оставляя в грязи светлые полосы.

А потом он перешел на киррийский — даже не стараясь улестить меня:

— Иди сюда и принеси мне ребенка.

Я держалась. Надо было сопротивляться заклятию. От этого зависела и моя жизнь, и чужая.

От позыва бежать к нему колени у меня затряслись. Я держалась, и мышцы у меня свело, ноги прострелила боль. Гномик запищал и задергался — я так напряглась, что стиснула его.

Огр все хохотал и хохотал. А потом снова заговорил:

— Слушайся моего приказа. Подойди ко мне. Сейчас же.

Ноги сами шагнули вперед. Я остановилась, и меня снова затрясло. Еще шаг. Еще. В глазах у меня потемнело, я ничего не видела, кроме оскалившейся рожи, которая становилась все ближе и ближе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Куда ты?! — крикнул Чар.

Он сразу понял, что со мной что-то неладно.

— Мне… надо, — выдавила я.

— Стой! Я приказываю тебе остановиться!

Я остановилась — и стояла, трясясь с ног до головы, а гвардейцы сомкнули строй вокруг хижины. Они нацелились мечами на огра, а тот посмотрел на меня исподлобья, повернулся и ушел в темную глубину хижины.

— Почему ты его послушалась? — потрясенно спросил Чар.

Мне было никак не справиться с малышом. Он отчаянно теребил бороденку и пытался вырваться.

—,пвич аззугх фреЧ! — верещал он.

Я сделала вид, что из-за его визга не слышала вопроса:

— Ах, бедняжечка, он ужасно перепугался!

Но Чара было не провести.

— Элла, почему ты его послушалась? Отвечай!

Ничего не попишешь, надо отвечать.

— У него… глаза, — соврала я. — Колдовские… его невозможно не слушаться.

— Значит, они нашли новый способ нас привораживать! — встревожился Чар. — Надо сказать отцу.

Гномик брыкался, заливаясь слезами.

Вдруг его утешат попугайские слова? Если они, конечно, не обидные…

—,фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — отважилась я.

Личико у малыша сразу прояснилось, он улыбнулся, сверкнув жемчужными молочными зубками.

—,фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — повторил он. На круглой младенческой щечке показалась ямочка.

Я поставила его на землю, и мы с Чаром взяли его за ручки.

— Его мама с папой, наверное, волнуются, — сказала я.

Я понятия не имела, как спросить малютку, где они, да он бы, наверное, и не ответил — маленький еще.

Гномов не было ни возле клеток с хищниками, ни у загона с травоядными. Наконец мы заметили старенькую гномиху, которая сидела на земле у пруда. Она свесила голову между колен — сломленная, обессиленная. Рядом суетились другие гномы, они прочесывали кусты и тростники и расспрашивали прохожих.

— !фречрамМ, — завопил малютка и потянул нас с Чаром к старушке.

Та подняла голову — лицо у нее было мокрое от слез.

— !жульФ.

Она крепко обняла потеряшку и расцеловала ему личико и бороду. А потом посмотрела на нас — и узнала Чара.

— Ваше высочество, спасибо, вы вернули мне внука!

Чар смущенно кашлянул.

— Мы были рады привести его вам, сударыня, — проговорил он. — Дитя едва не угодило огру в зубы.

— Чар — принц Чармант — спас его, — добавила я. И меня заодно.

— Гномы будут вечно вам благодарны, — поклонилась гномиха. — Меня зовут жатаФ.

Ростом старушка была едва ли выше меня, зато гораздо шире — не толще, а именно шире: взрослые гномы продолжают расти в ширину. Я в жизни не видела лиц, исполненных такого достоинства, — да и никого старше, пожалуй, тоже не видела, кроме разве что Мэнди, да и то неизвестно. Морщины налезали на морщины, мелкие складочки пергаментной кожи теснились в крупных. Глаза у гномихи были глубоко посаженные, некогда медного цвета, но теперь потускневшие.

Я сделала реверанс — ну вот, конечно, чуть не упала!

— А я Элла.

Подошли остальные гномы и обступили нас.

— Как вы заманили его сюда? — спросила жатаФ. — Обычно мы с людьми никуда не ходим.

— Элла его уговорила. — Похоже, Чар мной гордился.

— Что вы ему сказали?

Я смутилась. Одно дело — передразнивать попугаев или дурачиться с малышом. А опозориться перед этой величественной старой дамой — совсем другое.

—,фвточор эвтугх брззай иртх иммадбеч эвтугх брззаЙ, — проговорила я наконец.

— О, тогда не стоит удивляться, что он пошел с вами, — улыбнулась жатаФ.

— !фреЧ, — радостно завопил жульФ. И завертелся в бабушкиных объятиях.

Его взяла на руки другая гномская дама, помоложе.

— Где вы научились говорить по-гномьи? — спросила она. — жульФ — мой сын.

Я залилась краской и рассказала про попугаев.

— А что я ему сказала?

— Это поговорка. Мы часто так приветствуем друг друга, — объяснила жатаФ. — На киррийский это переводится «Работай киркой и лопатой — и станешь большой и богатый». — Она протянула мне руку. — жульФ — не единственный, кого вы спасете. Я это вижу.

Что еще она видит, интересно? Мэнди говорила, некоторые гномы умеют предсказывать будущее.

— Вы знаете, что меня ждет?

— Нет, в подробностях не знаю. Гномы не видят, какое платье вы наденете завтра или о чем будете беседовать, — для нас это тайна. Я вижу только общие очертания.

— И что же?

— Опасный путь, три фигуры. Они близко, но вам не друзья. — Старушка выпустила мою руку. — Остерегайтесь их!

Когда мы вышли из зверинца, Чар сказал:

— Сегодня я велю утроить стражу вокруг хижины огров. А скоро поймаю кентавра и подарю тебе.

Ее сиятельство Ольга была дама пунктуальная. Она с дочками прибыла как раз вовремя, чтобы пронаблюдать, как на крышу кареты пристраивают мой сундук и бочонок бодрящего снадобья.

Отец вышел меня проводить, а Мэнди стояла поодаль.

— У тебя, оказывается, совсем мало вещей! — поразилась Хетти.

— Гардероб Эллы не соответствует ее положению в обществе, сэр Питер, — поддержала дочку ее сиятельство. — У моих девочек восемь сундуков.

— Матушка, у Хетти пять с половиной сундуков! А у меня остается только… — Оливия умолкла и подсчитала на пальцах. — Мало. У меня мало сундуков, это нечестно!

Отец любезно улыбнулся:

— Так мило с вашей стороны взять Эллу под свою опеку, ваше сиятельство Ольга. Надеюсь, она не слишком вас обременит.

— Меня? Что вы, меня она вовсе не обременит, дорогой мой. Я же не еду с ними.

От слов «дорогой мой» отца перекосило.

— Их сопровождают кучер и два лакея, — продолжала Ольга. — Они защитят от кого угодно, кроме огров. А от огров я едва ли смогу их уберечь. К тому же без старухи-матери им будет веселее.

Отец помолчал, а потом сказал:

— Не говорите так. Нет, вы не старуха и никогда ею не будете. — И повернулся ко мне: — Хорошо тебе доехать, дитя мое. — Он поцеловал меня в щеку. — Я буду скучать.

Вранье.

Лакей открыл дверцу кареты. Хетти и Оливию церемонно подсадили. Я бросилась к Мэнди. Разве можно уехать, не обняв ее напоследок?

— Сделай так, чтобы они все исчезли. Ну пожалуйста! — шепнула я.

— Ох, Элла, лапочка… Все будет хорошо! — И Мэнди крепко стиснула меня.

— Элеонора, твои подруги ждут, — окликнул меня отец.

Я забралась в карету, пристроила в угол ковровую дорожную сумку, и мы тронулись. Чтобы успокоиться, я потрогала мамино ожерелье, надежно спрятанное под платьем. Будь мама жива, не пришлось бы мне катить из дома неизвестно куда в компании этих гадюк.

— А я бы нипочем не стала обниматься с кухаркой. — Хетти картинно содрогнулась.

— Еще бы, — ехидно улыбнулась я. — Никакая кухарка не согласится.

Тогда Хетти вернулась к прежней теме разговора:

— У тебя так мало вещей, другие девочки, наверное, примут тебя за нашу служанку.

— А почему у тебя платье спереди топорщится? — спросила Оливия.

— Там что, ожерелье? Зачем ты прячешь его под одежду? — спросила Хетти.

— Оно, наверное, ужасно некрасивое, — догадалась Оливия. — Вот почему ты его не показываешь.

— Нет, оно не некрасивое.

— Покажи. Мы с Оливией очень хотим посмотреть.

Приказ. Я вытащила ожерелье. Ладно, не страшно. Здесь нет воров.

— Ой! — восхитилась Оливия. — Даже красивее самой красивой маминой цепочки!

— С таким ожерельем никто не примет тебя за служанку. Очень тонкая работа. Только оно тебе длинновато. — Хетти потрогала серебряные нити. — Оливия, смотри, какой нежный молочный отлив у жемчужин!

Оливия тоже потянула руки к ожерелью.

— Отпустите! — Я отодвинулась.

— Мы его не испортим. Можно, я его померяю? Матушка всегда разрешает нам мерить украшения, мы никогда ничего не портим.

— Нельзя.

— Ну дай! Дай!

Приказ.

— Я что, обязана?

Само сорвалось. Надо было придержать язык!

Глаза у Хетти так и засверкали.

— Да, обязана. Дай ожерелье.

— На одну минуту, — предупредила я и расстегнула замочек. Медлить я не стала. Нельзя, чтобы эти гадюки видели, каких трудов мне стоит сопротивляться.

— Застегни у меня на шее…

Я послушалась.

— …Оливия.

Она приказывала не мне, а сестрице!

— Ах, спасибо, милочка. — Хетти откинулась на сиденье. — Я прямо рождена для подобных драгоценностей.

— Элла, дай мне его примерить, — сказала Оливия.

— Подрасти сначала, — отозвалась Хетти.

Но мне пришлось послушаться. Я отчаянно старалась сопротивляться приказу Оливии, но тут начались обычные мучения — заболел живот, загрохотало в висках, перехватило горло.

— Теперь ее очередь, — выдавила я сквозь стиснутые зубы.

— Видишь? — проныла Оливия. — Элла говорит, можно!

— Оливия, я лучше знаю, что тебе можно, а что нельзя. Вы с Эллой еще маленькие…

Я бросилась к ней и расстегнула ожерелье — она и глазом моргнуть не успела.

— Элла, не давай его Оливии! Отдай мне! — приказала Хетти.

Я послушалась.

— Дай мне, Элла! — завопила Оливия. — Хетти, ну ты и злюка!

Я выхватила ожерелье у Хетти и сунула Оливии.

Хетти посмотрела на меня, подняв бровь. Плохо дело: до нее стало доходить, что происходит.

— Мама надевала это ожерелье на свадьбу, — сказала я, чтобы ее отвлечь. — И ее мать…

— Элла, а ты всегда такая послушная? Верни мне ожерелье.

— Я ей не отдам! — взвилась Оливия.

— Отдашь, а не то не видать тебе сегодня ужина!

Я забрала ожерелье у Оливии. Хетти застегнула его у себя на шее и погладила с довольным видом.

— Элла, вот бы ты его мне отдала! В знак нашей дружбы.

— Мы не дружим.

— Нет, дружим. Я тебя просто обожаю. И Оливия тоже тебя любит, правда, Оливия?

Оливия серьезно кивнула.

— По-моему, ты мне все равно его отдашь, если я прикажу. Элла, отдай его мне в знак нашей дружбы. Я приказываю.

Ни за что! Хетти его не получит!

— Бери.

Слова сорвались сами.

— Ой, спасибо! Оливия, какая у нас щедрая подруга! — И Хетти тут же сменила тему: — Слуги плохо вымели пол в карете. Смотрите, вот там лежит комок пыли — безобразие! Нам не годится ехать в грязи. Элла, подбери его.

Этот приказ был мне по душе. Я схватила комок пыли и втерла его Хетти в лицо.

— Тебе идет, — сказала я.

Но радость оказалась мимолетной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Хетти ничего не знала ни про Люсинду, ни про ее проклятие, но все равно сообразила, что мне приходится всегда слушаться ее приказов. Когда я втерла грязь ей в лицо, она только улыбнулась. Эта улыбка означала, что комок пыли отнюдь не перевешивает ее власти надо мной.

Я забилась в угол кареты и уставилась в окно.

Хетти не приказала мне отдать ожерелье навсегда. Может, сорвать его через голову — через ее огромную башку? Или сдернуть с шеи? Лучше пусть оно порвется, чем достанется Хетти!

Я попыталась так и сделать. Силой воли заставляла руки двигаться, пальцы — сжиматься. Но чары мне не позволяли. Вот если кто-нибудь другой прикажет мне забрать у Хетти ожерелье, я послушаюсь. Но самой мне его не вернуть. Тогда я заставила себя смотреть на ожерелье: надо привыкать к этому зрелищу — мамино ожерелье на Хетти. Я смотрела, а Хетти поглаживала его, наслаждаясь победой.

Правда, через несколько минут глаза у нее закрылись. Губа отвисла, и Хетти захрапела.

Оливия пересела на мою сторону кареты:

— А я тоже хочу подарок в знак нашей дружбы, — сообщила она.

— Давай лучше ты мне что-нибудь подаришь.

Оливия наморщила лоб еще сильнее:

— Нет. Это ты мне что-нибудь подари.

Приказ.

— Что ты хочешь? — спросила я.

— Денег. Дай мне денег.

Отец, как и обещал, вручил мне кошелек, полный золотых джеррольдов. Я порылась в сумке и достала одну монету:

— На, держи. Теперь мы подруги.

Она плюнула на монетку и потерла, чтобы золото заблестело.

— Да, мы подруги, — подтвердила она. Пересела обратно и стала разглядывать монетку, поднеся поближе к глазам.

Я покосилась на похрапывавшую Хетти. Наверняка ей снится, как еще можно мной вертеть. Посмотрела на Оливию, которая теперь развлекалась тем, что водила краем монетки себе по лбу и носу. Мне отчаянно захотелось поскорее приехать в пансион. По крайней мере, там придется иметь дело не только с этими грымзами.

Через несколько минут Оливия взяла пример с Хетти и тоже задремала. Убедившись, что обе крепко спят, я отважилась достать второй подарок Мэнди — книгу сказок. Отвернувшись от сестриц, я раскрыла книгу: так и они не сразу ее увидят, и на страницу упадет свет от окна.

Когда я открыла книгу, вместо волшебной сказки там оказалась картинка с Мэнди! Мэнди резала репу. Рядом с репой лежала разделанная курица — утром я видела, как Мэнди ее ощипывает. Мэнди плакала. Когда она обнимала меня на прощание, я заподозрила, что она едва сдерживает слезы.

У меня тоже защипало глаза, и страница перед глазами расплылась. Но мне не хотелось плакать при Хетти и Оливии — даже когда они спали.

Была бы здесь Мэнди, она обняла бы меня, и я бы всласть выплакалась. А она гладила бы меня по спине и говорила…

Нет. От подобных мыслей я сейчас разревусь в голос. Была бы здесь Мэнди, она бы объяснила мне, почему нельзя превратить Хетти в крольчиху, — это было бы колдовство по-серьезному, а значит, запретное. А я бы в очередной раз задумалась о том, зачем тогда вообще нужны феи.

Помогло. Я посмотрела на сестриц — они по-прежнему дрыхли — и перевернула страницу. На следующей картинке оказалась комната — похоже, во дворце короля Джеррольда: там сидел Чар, а на стене над гобеленами был нарисован герб Киррии. Чар разговаривал с тремя гвардейцами, которые накануне охраняли хижину огров в зверинце.

Интересно, что все это значит. Может быть, удастся найти объяснение на следующих страницах? Там было еще две картинки — но уже не про Чара с гвардейцами.

Слева — план Фрелла. Наша усадьба отмечена флажком с надписью: «Сэр Питер Фреллский». Я провела пальцем вдоль дороги к старому замку, а оттуда — к зверинцу. На юг от Фрелла вела дорога — та самая, по которой мы сейчас ехали; она вела далеко-далеко за край страницы, далеко-далеко от усадьбы сэра Питера Фреллского.

На картинке справа была отцовская карета, а следом за ней ехали три фургона с товаром на продажу, запряженные мулами. Кучер как раз замахнулся кнутом, а рядом с ним на козлах сидел отец — и улыбался, подставив лицо ветру.

Что же дальше?

А, вот и волшебная сказка: «Эльфы и башмачник». Сказку я знала, только здесь у каждого эльфа было свое имя, и я познакомилась с ними лучше, чем башмачник. И наконец-то поняла, почему эльфы исчезли, когда башмачник сделал им одежки. Они отправились помочь одной великанше, которую одолели комары — а разглядеть их она не могла, слишком они маленькие для великанских глаз. Эльфы написали сапожнику благодарственное письмо, но он случайно поставил на него кружку с кофе, письмо прилипло к влажному донышку, и башмачник его не заметил.

Наконец-то в этой сказке забрезжил смысл.

— Какую интересную книжку ты, наверное, читаешь! Дай посмотреть, — сказала Хетти.

Я подскочила. Если она и книгу у меня заберет, я ее задушу. Книга даже отяжелела, когда я протянула ее Хетти.

Хетти прочитала несколько строчек и вытаращила глаза:

— Тебе такое нравится? «Жизненный цикл кентавровой блохи»?! — Она пошелестела страницами. — «Добыча серебра гномьими методами на опасных территориях»?

— Это же ужасно увлекательно! — воскликнула я, несколько успокоившись. — Хочешь, возьми почитать! Мы же подруги, у нас должны быть общие интересы!

— Нет, это у тебя теперь будут мои интересы, милая. — И Хетти вернула мне книгу.

В пути я на горьком опыте поняла, чего можно ждать от Хетти.

Когда мы остановились на ночлег в гостинице в первый же вечер, Хетти сообщила мне, что я заняла в карете место, предназначенное для камеристки.

— Но это ничего, нам не придется мучиться: ведь ты ее нам заменишь. — Хетти склонила голову набок. — Нет, ты же у нас почти голубой крови. Было бы оскорбительно делать из тебя служанку. Значит, ты станешь моей фрейлиной, а я иногда буду уступать тебя сестрице. Олли, как ты считаешь, что Элла может для тебя сделать?

— Ничего! Я сама умею одеваться и раздеваться! — обиделась Оливия.

— Никто и не спорит. — Хетти уселась на нашу общую кровать. И задрала ноги. — Встань на колени, Элла, и сними с меня туфельки. Они мне трут.

Я сняла ей туфли, не сказав ни слова. В нос ударил сочный запах ее ног. Я брезгливо взяла туфли двумя пальцами и выбросила в окошко.

Хетти зевнула:

— Сама себе работу сочинила. Ступай вниз, принеси туфли.

Оливия подбежала к окну:

— Они упали в помойную бадью!

Пришлось мне принести вонючие туфли обратно в номер — зато Хетти волей-неволей ходила в них, пока не смогла достать из сундука другую пару. С тех пор она тщательнее продумывала свои приказы.

Наутро за завтраком Хетти объявила, что каша несъедобна:

— Элла, не ешь ее. Отравишься.

И зачерпнула полную ложку овсянки.

От моей тарелки поднимался густой пар, я уловила аромат корицы. Мэнди тоже всегда добавляла корицу в овсянку.

— Почему ты ее ешь, раз она такая плохая? — спросила Оливия сестру. — Я есть хочу!

— Тебе, по-моему, досталась хорошая каша. А я ем свою, давлюсь этой гадостью… — Она слизнула прилипший в уголке губ кусочек. — Ведь мне нужны силы, я же здесь главная и должна доставить вас в пансион в целости и сохранности.

— Никакая ты не глав… — начала Оливия.

— Барышня, вам не понравилась овсянка? — испугался хозяин гостиницы.

— У нашей сестрицы несварение желудка, — ответила Хетти. — Можете забрать у нее тарелку.

— Я им не сестра, — проговорила я, провожая глазами хозяина, который скрылся в кухне.

Хетти засмеялась и выскребла из тарелки остатки каши.

Хозяин вернулся с блюдом, выложенным толстыми ломтями черного хлеба с изюмом и орехами.

— Может быть, он успокоит желудок барышни? — предположил он.

Я торопливо откусила большой кусок, и тут хозяина позвала дама за соседним столиком.

— Элла, положи хлеб. — Хетти отломила корочку и попробовала. — Он для тебя слишком сытный.

— Сытное мне полезно! — заявила Оливия и потянула блюдо к себе.

И они в два счета умяли мой завтрак.

Этот кусочек хлеба оказался единственным, что мне удалось проглотить за трехдневный путь, не считая бодрящего снадобья. Хетти отняла бы у меня и его — но сначала попробовала. И я с удовольствием отметила, что ее перекосило.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В последний день пути в Дженн — городок, где был наш пансион, — мы проехали через плодородные возделанные поля. День стоял солнечный, над полями висела дымка, и от жары я едва не забыла о голоде. У Хетти нашлись силы только на один приказ — обмахивать ее веером.

— И меня! — сказала Оливия.

Она уже сообразила, что если Хетти велит мне что-то делать, то я слушаюсь, а если сама Оливия тоже мне это велит, я слушаюсь и ее. Хетти не объяснила сестре, почему я такая послушная. Она вообще почти ничего не объясняла туповатой Оливии, к тому же ей было, наверное, приятно хранить эту восхитительную тайну.

Руки у меня болели. В животе урчало. Я глядела в окно на стадо овец и мечтала хоть как-нибудь отвлечься от созерцания овец и мыслей о чечевичном салате. Мольба моя была услышана: наши лошади ни с того ни с сего понеслись галопом.

— Огры! — закричал кучер.

Дорога позади скрылась в облаке пыли. Сквозь него я различила шайку огров — это они поднимали пыль на бегу.

Нам удалось оторваться от них. Облако пыли удалялось.

— Куда вы бежите? Ведь мы ваши друзья! — крикнул один из огров. Голоса нежнее я не слышала. — Мы исполним ваши заветные желания. Даруем богатство, любовь, вечную жизнь…

Заветное желание… Мама! Огры могут ее воскресить! Действительно, к чему бежать от того, что нам всего нужнее?

— Останови, — тут же приказала Хетти, но это было излишне. Кучер уже придержал коней.

Огры нас догоняли, им осталось всего несколько ярдов. На овец их колдовство не действовало, и они в ужасе разбегались и отчаянно блеяли. Блеянье на миг заглушило медовые голоса — и чары развеялись. Я тут же вспомнила, что воскресить маму огры не могут. Кучер хлестнул коней, и они снова пустились галопом.

Но ведь огры вот-вот минуют овечье стадо, и мы снова окажемся в их распоряжении! Я крикнула Хетти, Оливии, лакеям и кучеру:

— Орите во все горло, заглушите их!

Кучер понял меня первым и закричал всякие диковинные незнакомые слова. Потом вступила Хетти:

— Съешьте меня последней! Съешьте меня последней! — заходилась она.

Однако спас нас не кто-нибудь, а Оливия. Ее нескончаемый вой не то что слышать — думать не давал. Не понимаю, когда она успевала перевести дух, — вой был ровный и непрерывный. Мы уже миновали предместья Дженна, огры скрылись вдали, я пришла в себя после пережитого — а Оливия все не унималась.

— Олли, замолчи, — простонала Хетти. — Никто никого не съест. У меня от тебя мигрень.

Но Оливия не унималась, пока кучер не остановил коней, не влез к нам и не влепил ей звонкую оплеуху.

— Извините, барышни, — сказал он и вылез обратно.

Пансион помещался в обычном деревянном доме. Так мог бы выглядеть дом средней руки торговца — если бы не огромные цветущие кусты, обстриженные в виде девиц в пышных юбках.

Я уповала на то, что обеденные порции здесь щедрые.

Когда мы въехали, дверь открылась и навстречу нашей карете вышла седовласая дама с царственной осанкой.

— Добро пожаловать, милые дамы. — И она присела в реверансе — ах, какой это был грациозный реверанс, просто на зависть!

Мы тоже сделали реверансы.

Она махнула рукой в мою сторону:

— А это кто?

Я тут же подала голос — иначе встрянет Хетти и объяснит мое присутствие как-нибудь не так, как мне бы хотелось.

— Мадам, меня зовут Элла. Мой отец — сэр Питер Фреллский. Вот его письмо к вам.

Я вытащила отцовское письмо и кошелек из ковровой сумки.

Дама положила письмо и кошелек — предварительно привычным движением взвесив его в руке — в карман фартука.

— Весьма приятная неожиданность. Меня зовут мадам Эдит, я директриса вашего нового дома. Добро пожаловать в наше скромное заведение.

И она снова присела в реверансе.

Мне это уже начало надоедать. Когда я присела в ответ, в правой коленке хрустнуло.

— Мы только что отобедали.

Прощайте, щедрые порции.

— И сидим за рукоделием в вышивальной зале. Барышням не терпится познакомиться с вами, а чем раньше примешься оттачивать образование, тем лучше.

Она провела нас в большую светлую комнату.

— Милые дамы, — провозгласила мадам Эдит, — это три ваши новые подруги.

Девушки в комнате, как по команде, разом встали, сделали книксен и сели обратно. Все они были в розовых платьях и с желтыми лентами в волосах. Мое платье с дороги было все измято и в пятнах, а немытые волосы, наверное, совсем растрепались.

— Милые дамы, за работу, — сказала мадам Эдит. — Новым ученицам поможет учительница рукоделия.

Я осторожно села на стул у дверей и мрачно оглядела залу, где царила сплошная утонченность. И случайно встретилась с глазами с девушкой примерно моих лет. Она робко улыбнулась. Наверное, лицо у меня смягчилось: девушка улыбнулась шире и подмигнула мне.

Учительница рукоделия принесла мне иголку, цветные нитки и круглый лоскут белого льна, на котором был размечен узор из цветов. Мне надо было вышить цветы по контуру. Потом из этой тряпочки можно будет сделать подушку или обтянуть ею спинку стула.

Объяснив мне задание, учительница ушла — она решила, что я сама соображу, как его выполнять. Только вот я ни разу в жизни иголку в руках не держала. И хотя я наблюдала за остальными ученицами, мне не удалось даже вдеть нитку в ушко. И я мучилась четверть часа, прежде чем учительница бросилась мне на помощь.

— Бедное дитя, кто тебя воспитывал — огры, наверное, а то и еще кто похуже! — воскликнула она, выхватив у меня иголку. — Держи ее бережно. Это не копье. И подноси к ней нитку, а не наоборот.

Она вдела в иголку зеленую нитку и вернула ее мне.

Я взяла ее бережно, как мне велели.

Учительница ушла, а я тупо уставилась на рукоделие. Потом воткнула иголку в контур розы. Голова у меня трещала от голода.

— Завяжи узелок на конце нитки и начинай с изнанки. — Это была та девочка, которая мне подмигнула. Она пересела рядом со мной. — А если ты вышьешь зеленую розу, учительница поднимет тебя на смех. Розы должны быть красные или розовые — ну или желтые, если ты очень смелая.

На коленях у моей новой знакомой лежало недошитое розовое платье — точно такое же, какое было на ней самой. Она склонилась над ним и сделала крошечный стежок.

Волосы она заплела во множество косичек, а косички стянула в узел на макушке. А лицо у нее было цвета корицы, с малиновым румянцем на щеках (в голову мне настойчиво лезли мысли о еде). Уголки губ от природы загибались кверху, так что вид у девочки был постоянно довольный и умиротворенный.

Звали ее Арейда, а ее родители жили в Амонте — большом городе сразу за границей с Айортой. Арейда говорила с айортийским акцентом, причмокивая на звуке «м» и выговаривая «й» вместо «л».

— Абенса утью анья убенсу. — Кажется, это по-айортийски означало «Приятно с тобой познакомиться». Я научилась этой фразе у попугая.

Арейда просияла:

— Убенсу ок-оммо айорта?!

— Только несколько слов, — призналась я.

Она ужасно расстроилась.

— Как было бы славно, если бы было с кем поговорить на родном языке.

— Научи меня!

— Произношение у тебя хорошее, — с сомнением в голосе проговорила Арейда. — Но учительница письма всех учит айортийскому, а никто так и не выучился.

— У меня способности к языкам.

Арейда тут же принялась меня учить. С языками у меня все просто: раз услышала — запомнила навсегда. Через час я уже составляла простые предложения. Арейда ликовала.

— Утью убенсу эвтаме ойенто? — спросила я («Тебе нравится в пансионе?»).

Арейда пожала плечами.

— Нет? А что, все совсем плохо? — Я перешла на киррийский.

На забытое вышивание легла чья-то тень. Учительница рукоделия взяла мою несчастную наволочку и театрально воскликнула:

— За все время — три стежка! Три длинных, неопрятных стежка! Прямо как три последних зуба в старческом рту! Отправляйтесь в свою комнату, сударыня, и не выходите, пока не придет время ложиться спать! Сегодня останетесь без ужина!

В животе у меня заурчало, наверное, на всю вышивальную залу. Хетти сладко улыбнулась. Даже ей самой не удалось бы так ловко подстроить мне пакость.

Нет уж, я испорчу ей удовольствие.

— Я не голодна, — заявила я.

— Значит, останетесь и без завтрака — за дерзость!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Горничная провела меня по коридору, по обе стороны которого тянулись ряды дверей. Каждая дверь была выкрашена в свой пастельный оттенок и снабжена табличкой с названием. Мы миновали «Лимонную», «Розовую» и «Опаловую» комнаты и остановились у «Сиреневой». Горничная открыла дверь.

На миг я даже забыла о голоде. Меня накрыло облаком нежно-лилового цвета. Он то застенчиво отливал розовым, то робко намекал на голубизну, однако других цветов в комнате не было.

Длинные тюлевые шторы трепетали на сквозняке из-за приоткрытой двери. Под ногами у меня был вязаный коврик в виде огромной фиалки. В углу стоял глиняный ночной горшок в виде фиолетового кочана декоративной капусты. Пять кроватей укрывали балдахины из полупрозрачной ткани. Пять конторок были расписаны в волнистую полоску — бледно-сиреневую и бледно-бледно-сиреневую.

Мне хотелось рухнуть на кровать и разрыдаться — и от голода, и от всего остального, — только здешние кровати были не из тех, на которые можно рухнуть и разрыдаться. У одного из двух окон стояло фиолетовое кресло. Я упала в него.

Если я не умру от голода, придется проторчать здесь еще очень долго — один на один с противными учительницами и с Хетти, раздающей свои приказы. Я таращилась невидящим взглядом в окно на садик мадам Эдит, пока не впала в ступор от голода и усталости. А потом заснула.

— На, Элла. Я принесла тебе поесть.

Этот настойчивый шепот бесцеремонно влез в мои сны про жареного фазана, фаршированного каштанами.

Кто-то тряс меня за плечо:

— Элла, просыпайся, просыпайся!

Приказ. Я проснулась.

Арейда сунула мне в руки булочку:

— Больше мне ничего не удалось раздобыть. Съешь, пока остальные не пришли.

Я разом проглотила мягкую белую булочку — больше воздуха, чем теста. Но другой еды мне не перепадало уже несколько дней.

— Спасибо. Ты тоже здесь спишь?

Арейда кивнула.

— А которая кровать твоя?

Открылась дверь, и вошли еще три девушки.

— Смотрите, дурак дурака видит издалека! — Это говорила самая рослая девица во всем пансионе. «Л» она произнесла как «й» — издевалась над Арейдиным акцентом.

— Экете иффибенси асура эдансе эвтаме ойенто? — спросила я Арейду. («А разве в пансионе принято так себя вести?»)

— Отемсо иффибенси асура иппири. («Иногда они ведут себя гораздо хуже».)

— Ты что, тоже из Айорты? — спросила меня рослая девица.

— Нет, просто Арейда учит меня прекрасному айортийскому языку. Ты по-айортийски называешься «ибви унью».

Это означает всего-навсего «высокая девушка». Никаких обидных слов по-айортийски я не знала. Однако Арейда прыснула в кулак — и получилось, что это самое скверное ругательство.

Я тоже засмеялась. Арейда уткнулась мне в плечо, мы чуть не повалили фиолетовое кресло.

В спальню ворвалась директриса мадам Эдит.

— Дамы! Что я вижу?

Арейда вскочила, а я осталась сидеть. Не могла унять хохот.

— Мои кресла не вытерпят подобного обращения! И воспитанные дамы не садятся вдвоем на одно сиденье! Вы меня слышите? Элла! Немедленно прекратите этот неуместный смех!

Я осеклась на полувздохе.

— Так-то лучше. Поскольку вы у нас первый день, я прощу подобное поведение, однако твердо рассчитываю, что завтра оно исправится. — Мадам Эдит повернулась к остальным девушкам. — Милые дамы, немедленно переоденьтесь в пеньюары. Вам пора в объятия грез.

Мы с Арейдой переглянулись. Вот хорошо, что у меня появилась подруга, а то я бы совсем упала духом!

Все тут же угодили в объятия грез, только мне до них было как до неба. Ночную рубашку мне выдали с безумным количеством бантиков и воланчиков — даже лечь в ней на спину было невозможно.

Я выскользнула из постели и открыла свою ковровую сумку. Не получается заснуть — значит можно почитать. Мадам Эдит, очевидно, считала, что воспитанные юные дамы боятся темноты: одна из ламп осталась гореть.

Книга открылась на письме от Мэнди.

Дорогая Элла!

На завтрак я сделала оладьи. Мы с Бертой и Натаном закусим ими перед сном. Я случайно пожарила две лишние. Твою порцию мы поделим и тоже съедим.

Я дала себе слово, что не буду огорчать тебя рассказами о том, как я по тебе скучаю, — и вот пожалуйста.

Этот попугайщик, Саймон его зовут, притащил сегодня попугая тебе в подарок. Попугай говорит по-гномьи и по-эльфийски. Саймон уверяет, для зверинца попугай не подходит, порода не чистая, а тебе будет в самый раз. Научил меня, чем его кормить. Вот уж не чаяла, что придется готовить угощение попугаю.

Затыкался бы он хоть иногда, вот что. Жалко, нет у меня рецепта жаркого из попугаев. Не пугайся, лапочка, я твой подарок не зажарю.

Вчера у нас был гость поважнее, и привез он подарок пошикарнее, чем попугай. Сам принц явился повидаться с тобой и привел кентавренка. Когда я сказала ему, что ты уехала, он пожелал знать, куда тебя отправили и когда ты вернешься. А когда узнал, что ты в пансионе для благородных девиц, страшно возмутился. Все не мог понять, затем тебе туда, — ведь там все равно нет никого благороднее тебя. Я ничего ему не сказала, поскольку и сама давно хочу задать твоему папаше тот же вопрос.

Я сказала ему про другое — нам негде держать кентавра. Малыш — просто прелесть, только куда мне его девать? Тогда твой принц решил оставить его у себя до твоего возвращения. Просил передать, что кентавра зовут Яблочко. Тут я вспомнила о гостеприимстве и дала малышу закусить собственным имечком, а потом он уехал вместе с принцем.

Кстати, об отъездах: твой отец уехал сразу следом за тобой. Сказал, едет пообщаться с зеленушками — это он, надо думать, эльфов так обозвал. Велел особо не ждать, приедет он не скоро.

Вот бы ты вернулась поскорее. Берта и Натан передают приветы, а я шлю свою любовь — бочонком, бочкой, бочищей.

От твоей старухи-кухаркиМэнди.

P.S. Не забывай про бодрящее снадобье.

Я закрыла книгу и шепнула в корешок:

— Не стирай письмо, пожалуйста.

И выпила бодрящее снадобье.

Надо же — маленький кентавренок! Мэнди пишет — просто прелесть. Ужасно хочется поглядеть на него, погладить, приучить его к себе…

И тут хлынули слезы, которые не шли весь день. Как огорчилась бы Мэнди, если бы узнала, что я три дня не ела и нахожусь в полной власти этого чудища — Хетти!

На следующее утро учительница музыки заставила нас петь хором и тут же распекла меня за фальшь.

— Элла, кажется, не понимает, что нот на свете не одна, а несколько, — сообщила она классу. — Подойди сюда, дитя мое. Спой эту ноту.

И она нажала клавишу на клавесине.

Ой, у меня не получится! Мне в жизни не пропеть ни одного мотива! Что со мной будет, если я не смогу послушаться?

Я пропела неверную ноту.

Учительница нахмурилась.

— Выше, иначе придется отправить вас в другую школу, в мужской хор. — Она снова нажала ту же клавишу.

При следующей попытке я взяла гораздо более высокую ноту, чем нужно. Одна девица зажала уши. Я мысленно пожелала, чтобы они у нее разболелись.

Учительница нажала клавишу еще раз.

В висках у меня застучало. Я запела.

— Чуть ниже.

Тут я наконец попала. Учительница нажала другую клавишу. Я спела и эту ноту. Учительница сыграла гамму. Я пропела ее всю. Я ликовала. Всю жизнь мечтала научиться петь. Еще раз пропела гамму — уже громче. Идеально!

— Достаточно, сударыня. Пойте, только когда я вам скажу.

Через час учительница музыки велела мне ступать легче.

В пару мне дали Джулию, ту самую рослую девицу, которая накануне дразнила Арейду. Я оперлась на ее руки всем весом, чтобы ступать легче.

— Прекрати! — Джулия оттолкнула меня.

Я упала. Послышались смешки.

Место Джулии заняла сама учительница. Опираться на нее было нельзя. Тогда я представила себе, будто вместо ног у меня воздушные шарики. А пол возьмет и треснет, если я не научусь порхать. Мы сделали шаг. Мы заскользили. Мы то прыгали вперед, то отскакивали назад. Нет, чудес грации я не проявила, но и земля от моего топота не тряслась. Платье промокло от пота.

— Уже лучше.

За обедом учительница этикета сказала:

— Элла, не барабаньте пальцами по столу. Королю Джеррольду было бы за вас стыдно!

Она то и дело упоминала короля Джеррольда к месту и не к месту.

Зато столам из-за меня больше ничего не грозило.

— Элеонора, делайте стежки поменьше и не дергайте за нитку. Это не поводья, а вы не кучер, — сказала ближе к вечеру учительница рукоделия.

Я больно укололась иголкой, зато стежки у меня сразу стали крошечные.

То же самое повторялось каждый день. Я ужасно боялась новых приказов. Ведь проклятие не означало, что меняться мне легко и просто. Нельзя было отвлекаться ни на секунду. Я постоянно твердила про себя, как мне надо себя вести. Проснувшись, я напоминала себе, что нельзя вскакивать с кровати. Надо оставить ночную рубашку на кровати — горничные уберут. За завтраком не дуть на овсянку и не выплевывать комочки. Во время послеобеденного моциона не бегать и не прыгать.

Как-то раз я забылась и отдала себе распоряжение вслух. Дело было за ужином.

— Не хлюпай супом, — велела я себе. Тихо-тихо — но соседка все равно слышала и всем растрезвонила.

Легко мне давались только те предметы, которые вела учительница письма: арифметика и сочинения. Еще она учила чистописанию, и это был единственный предмет, по которому я не получала отличных оценок, так как учительница письма не любила приказывать.

Еще она преподавала айортийский — но других иностранных языков не знала. Когда я сказала ей, что немного знаю экзотические наречия и хотела бы совершенствоваться, она дала мне словарь экзотических языков с грамматикой. Он стал моей любимой книгой — не считая подарка Мэнди.

Когда выдавалась свободная минутка, я учила языки, особенно огрский. Значения слов — просто кошмар, зато произносить их было одно удовольствие. Гладкие, изящные, скользящие — так звучал бы голос говорящей змеи. В словаре были слова вроде «псиССайбуСС» (вкусный), «ССинг» (есть), «хиджиНН» (обед), «эФФут» (вкус) и «ФФнОО» (кислый).

Успехи по всем предметам изумляли моих учительниц. В первый месяц у меня все шло наперекосяк. Зато к середине второго я почти не делала ошибок. И мало-помалу все вошло у меня в привычку — легкая походка, мелкие стежочки, тихий голос, прямая, как палка, спина, глубокие реверансы безо всякого скрипа в коленках, не зевать, наклонять тарелку от себя и, конечно, не хлюпать.

Но вечером, в постели, перед сном я представляла себе, как бы мне жилось без Люсиндиного проклятия. За ужином я разрисовывала бы себе лицо подливкой и бросалась бы фрикадельками в учительницу этикета. Я поставила бы на голову поднос с лучшим директрисиным фарфором и ходила бы вразвалку, пока не свалится и не разобьется последнее блюдечко. А потом собрала бы все осколки и ошметки фрикаделек и размазала бы по своим идеальным вышивкам.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Соученицы по пансиону, кроме Арейды, меня не особенно радовали. Только Хеттины подружки делали вид, будто я их интересую, но держались они со мной с тем же сладким высокомерием, с каким обращалась ко мне Хетти на публике. Ну это была и компания — Хетти и две ее так называемые ближайшие подруги Цветина и Джемма. Цветина была племянница и единственная наследница одного графа-холостяка. Говорила она в основном о том, как ей страшно, что граф возьмет и женится и родит ребенка, который станет наследником вместо нее. Джемма, дочка герцога, почти всегда молчала. А когда говорила, это было сплошное нытье и ябедничанье. В спальне холодно, еда дурно приготовлена, горничная дерзит, а кто-то из соучениц румянится.

Учительницы тоже меня невзлюбили. Поначалу, когда я из кожи вон лезла, чтобы исполнять их приказы, и добивалась успехов, они произвели меня в любимчики — и мне было тошно. Но когда подобающее пансиону поведение вошло у меня в привычку, они сообразили, что приручить меня не удастся. Я старалась разговаривать с ними как можно меньше и смотрела им в глаза, только если без этого было уж совсем не обойтись. И вспомнила свою старую игру.

— Элла, пойте потише. Вас в Айорте слышно.

Я переходила на шепот.

— Не так тихо. Нам ведь хочется послушать ваш серебряный голосок.

Тогда я снова пела во все горло — но не так громко, как раньше. Учительнице музыки приходилось по четверть часа настраивать меня на нужный тон.

— Милые дамы, выше ноги. Это оживленный гавот.

Нога у меня взлетала выше пояса.

И так далее. Игра была утомительная, но если бы я в нее не играла, то чувствовала бы себя полнейшей марионеткой.

Хетти никому не проболталась о моем послушании. Когда она хотела мне что-то приказать, то сначала велела встретиться с ней в саду, где никто не увидит и не услышит. В первый раз она приказала мне нарвать ей букет цветов.

Не знала, с кем связывается, — с крестницей феи-кухарки! Я набрала самых душистых цветов, потом побежала на огородик — подыскать что-нибудь полезненькое. Хорошо бы, конечно, краснолист. Если он там есть, у Хетти все лицо будет в зудящих прыщах. Целую неделю.

Но травки на огородике были самые заурядные, и я уже хотела уходить, когда приметила болотнянку. Задержав дыхание, чтобы случайно ее не понюхать, я сорвала побег и сунула в букет к розам.

Хетти пришла от букета в восторг и ткнулась в него носом.

— Великолепные. Но зачем…

Она уловила запах болотнянки, улыбка у нее сразу погасла, лицо окаменело.

— Когда ты перестанешь мне приказывать?

— Как только ты перестанешь слушаться, — ровным голосом ответила Хетти.

Тьфу. Зря задала вопрос, а сколько болотнянка будет действовать, неизвестно. Зато пока она действует, можно спрашивать все, что угодно, и Хетти ответит правду.

— А что еще тебе помешает? — нашлась я.

— Ничего. — Она немного подумала. — Если я умру.

Никакой лазейки.

— Что еще ты собираешься мне приказать?

— Я заранее не думаю.

— За что ты меня ненавидишь?

— Ты мной не восхищаешься.

— Можно подумать, ты мной восхищаешься!

— Конечно.

— Почему?!

— Ты красивая. И храбрая.

Она мне завидует?! Я была потрясена.

— Чего ты боишься? — спросила я.

— Огров. Разбойников. Заболеть. Забираться в горы. Мышей. Кошек. Собак. Птиц. Лошадей. Пауков. Червяков. Туннелей. Отра…

Дослушивать я не стала. Она, оказывается, всего на свете боится.

— Какое твое заветное желание?

— Стать королевой.

Королевой трусливых зайчишек. Только я все равно буду ее слушаться.

Лицо у нее стало другим, на нем снова появилось привычное выражение злорадства. Я задала напоследок еще один вопрос:

— Какие у тебя секреты?

Вместо ответа она больно дернула меня за волосы. В тусклых глазах появился прежний блеск.

— Что я тут делаю? — Она посмотрела на букет, но больше нюхать не стала. — Ах да. Моя добрая, милая фрейлина принесла мне чудесный букет. — Хетти нахмурилась. — Только одна травка невкусно пахнет. Убери.

Я вынула из букета болотнянку и втоптала ее в землю. Зря я не сообразила спросить Хетти, чем ее можно одолеть.

Когда Хетти отдавала мне приказ, это почти всегда были требования сделать за нее что-нибудь трудное или неприятное. Наверное, на более интересные команды у нее не хватало фантазии. Я чистила ее платья и обувь, разминала ей шею. Несколько раз приходилось забираться в кладовую и воровать булочки. Один раз — подстричь ей ногти на ногах.

— Да ты ноги скисшим рассолом моешь, не иначе, — проговорила я, еле дыша: меня мутило.

Мстила я ей при каждом удобном случае. В кровати у нее перебывали все мыши и пауки из погреба мадам Эдит. Я нарочно не спала допоздна, дожидаясь милого сердцу визга.

Так мы и жили. Хетти приказывала, я мстила. Но мы все равно не были квиты. Хетти всегда оставалась на шаг впереди. Она была главная. У нее был кнут.

Единственным моим утешением стала Арейда. За едой мы сидели рядом. И за шитьем тоже. Нас поставили в пару на уроках танцев. Я рассказала ей про Фрелл, про Мэнди и Чара. Она мне — про своих родителей: они держали гостиницу. Семья у Арейды была не очень богатая — еще одна причина для остальных девиц презирать ее. Арейда набиралась в пансионе знаний, чтобы потом помогать отцу и матери.

Я в жизни не видела такого доброго человека, как Арейда. Когда долговязая Джулия объелась виноградом из сада мадам Эдит и ей всю ночь было плохо, Арейда ухаживала за ней, а лучшие подружки Джулии спали без задних ног. Я помогала Арейде, но ради нее самой, а не ради Джулии. Я от природы злопамятная.

Однажды вечером в саду я неожиданно для себя рассказала Арейде о маме.

— Пока она была жива, мы любили лазить на деревья вроде этого. — Я погладила ствол могучего дуба с низко растущими ветвями. — Забирались повыше и сидели тихо-тихо. А потом бросались желудями и веточками в прохожих.

— А почему она умерла? Если не хочешь, не рассказывай.

Я решила, что можно и рассказать. А когда договорила, Арейда спела мне песню айортийских плакальщиц.

Голос у Арейды был сладкий, как пирожное, и переливчатый, как гномье золото. Я расплакалась — слезы лились сплошным потоком, словно дождь. И мне стало легче — будто природе после дождя.

— Красивый у тебя голос, — сказала я, когда смогла говорить.

— Мы, айортийцы, все поем, а учительница пения говорит, что у меня голос слишком низкий и хрипловатый.

— У самой-то тоненький, будто у цыпленка. А у тебя — просто отличный.

В доме прозвонили в гонг — пора было ложиться спать.

— Ну вот, у меня нос теперь красный, да? — спросила я.

— Немножко.

— Не хочу, чтобы Хе… все видели. Побуду в саду еще чуть-чуть.

— Учительница этикета рассердится.

Я пожала плечами:

— В очередной раз объявит, что я позорю короля.

— Посижу с тобой. Увижу, что нос уже не красный, и скажу.

— Только внимательно. Не отвлекайся и не моргай. — Я наморщила упомянутый нос.

Арейда хихикнула.

— Не буду, не буду.

— Учительница этикета спросит, что это мы тут делаем. — Я тоже захихикала.

— А я отвечу, мол, слежу за твоим носом.

— А я отвечу, мол, я его очень затейливо морщу.

— Она поинтересуется, что подумал бы король о твоем поведении.

— Я скажу, что королева каждый вечер смотрит, как он морщит нос. Семь раз.

Гонг прозвонил снова.

— Все, нос уже не красный.

Мы бросились в дом и в дверях столкнулись с учительницей этикета, которая шла нас искать. Когда мы ее увидели, то снова расхихикались.

— Милые дамы! Отправляйтесь в свою спальню. Что бы сказал король?!

В передней, по-прежнему хихикая, мы повстречали Хетти.

— Веселитесь?

— Да, — ответила я.

— Ну, не буду вас задерживать, но завтра, Элла, будь любезна погулять со мной в саду.

— Ты не должна общаться с представителями низших слоев общества вроде той девицы из Айорты, — заявила Хетти назавтра вечером.

— Арейда куда благороднее тебя, и я сама решаю, с кем мне водиться.

— Милая, милая Элла. Мне совсем не хочется тебя огорчать, но… прекрати с ней дружить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хетти вернулась в дом, а я осталась в саду.

Смотрела ей вслед и думала, какая у нее противная походка — и семенит, и виляет бедрами одновременно. Хетти остановилась, сорвала цветочек и картинно поднесла к носу — красовалась передо мной.

Я сидела на скамейке и смотрела на дорожку, посыпанную галькой. Сколько раз я представляла себе, какие гадости она мне устроит, но такого даже вообразить не могла. Я думала, что она меня изувечит, думала, что она меня страшно опозорит, — но подобной подлости не предусмотрела.

Арейда ждала меня в спальне — у нас был назначен урок айортийского. Я осталась сидеть в саду. Не могла сейчас посмотреть ей в глаза.

Как перестать с ней дружить — и при этом не обидеть ее? Можно притвориться, будто я онемела и не могу с ней разговаривать. Но при этом она будет дружить со мной по-прежнему. Она будет разговаривать со мной, и мы придумаем язык жестов, и это будет ужасно весело. И дружба наша на этом не кончится — а значит, проклятие мне ничего подобного не позволит. К тому же какая-нибудь учительница обязательно скажет: «Говорите, Элла», и придется говорить.

Можно объявить, что я принесла обет одиночества. Но Арейда обидится, что я принесла такой обет.

Зачем только мама запретила мне рассказывать о проклятии?! Но если бы я о нем рассказала, это все равно было бы по-дружески и проклятие подобного не позволяет.

Прозвенел гонг — пора спать. Я опять опаздывала, но рядом не было Арейды, и некому было посмеяться над нашей медлительностью.

Она была в спальне, дописывала сочинение, которое задала на завтра учительница письма.

— Где ты пропадала? Я хотела повторить с тобой повелительное наклонение.

— Я очень устала… — проговорила я, уклонившись от ответа.

Наверное, вид у меня и вправду был усталый и расстроенный, и настаивать Арейда не стала. Только погладила меня по руке:

— Ничего, завтра повторим.

Я легла, но спать не хотела. Хотела насладиться последними несколькими часами перед тем, как придется ее обидеть.

Спи, Арейда. Побудь моей подругой еще одну ночь.

Мне предстояло долгое бдение. Я достала волшебную книгу. Она открылась на письме ее сиятельства Ольги к дочерям.

Мои милые крошки!

Ваша бедная мать изнывает от тоски в разлуке с вами.

Вчера вечером я танцевала котильон во дворце. На мне было бордовое платье из тафты и рубиновое ожерелье. Но все напрасно. Общество собралось неинтересное, ведь король Джеррольд сейчас в отъезде, однако принц Чармант на балу присутствовал. Нашего очаровательного сэра Питера тоже не было. Я изнываю от тоски. Я понимаю, что он уехал по делам, наверное, намерен стать еще богаче. Я желаю ему всего доброго и первой засвидетельствую ему свое почтение по возвращении.

Дальше она на трех страницах распиналась про свою светскую жизнь и гардероб. В заключение она все-таки вспомнила, что у нее есть дочери и письмо адресовано им.

Надеюсь, вы хорошо питаетесь: нужно поддерживать силы. Оливия, умоляю, не ешь никаких цветов в саду мадам Эдит. Если ты заболеешь или умрешь, я буду изнывать от тоски. Хетти, надеюсь, тебе удалось найти служанку, которая умеет держать язык за зубами, чтобы помогала тебе причесываться. Мадам Э. обещала все устроить.

От души надеюсь, что ваше образование идет полным ходом. Только не надрывайтесь, милые крошки. Если вы научитесь мило петь и танцевать, изящно есть и немного шить, то станете благородными дамами и я буду вами гордиться.

Сладкие мои, мне подали карету. На мне лимонное шелковое платье для дневных визитов, мне пора бежать.

Ваша обожающая матьОльга

Интересно, зачем служанке, которая делает прическу, держать язык за зубами? Тут я сравнила роскошные локоны Хетти и ее матери и жидкие кудряшки Оливии — а потом вспомнила, как Хетти дернула меня за волосы, когда понюхала болотнянку. И засмеялась вслух. У Хетти и ее сиятельства Ольги, оказывается, парики!

Вот спасибо, ваше сиятельство Ольга. Я и не надеялась, что сегодня смогу посмеяться.

Я перевернула страницу.

На обороте была картинка: юный кентавр — наверняка Яблочко — ластился к юноше — Чару. Кентавр и правда был просто чудо. Он был темно-каурой масти, со светлой гривой и неровной светлой манишкой на груди. Тощий, длинноногий, он был создан для стремительного бега, хотя под седло еще не годился. Неужели он и правда будет мой?

Справа было письмо от Чара к отцу.

Дорогой отец!

Надеюсь, мое письмо застанет вас в добром здравии. Матушка, сестрица, братья и сам я здоровы.

Получив распоряжение присоединиться к вам, я преисполнился благодарности за подобное доверие ко мне. Рыцари, которых вы избрали мне в спутники, люди стойкие и мужественные и вполне благодушно относятся к тому, что ими будет командовать такой недоросль, как я. Матушка в тревоге, но я убеждаю ее, что никакие опасности мне не грозят.

По правде говоря, отец, мысли о первом военном походе — пусть даже просто о смотре пограничных войск — так взволновали меня, что я едва слышу предостережения своей доброй матушки. Кто знает? Вдруг на нас нападут огры и будет схватка? Раны я не боюсь, боюсь лишь не оправдать доверия.

Схватка с ограми?! Ничего себе никаких опасностей!

Дальше Чар описывал визит торговой делегации и тот же бал, где побывала ее сиятельство Ольга, но о своем наряде, в отличие от нее, не упомянул.

В самом низу страницы мелькнуло и мое имя.

Я укрощаю молодого кентавра для одной знакомой девушки. Она дочь покойной леди Элеоноры. Эта девушка, Элла, достойна всяческого восхищения, но она уехала в пансион для благородных девиц, и я очень боюсь, что после этого поводов для восхищения станет меньше. Чему там учат? Шитью да реверансам? Неужели надо уезжать за тридевять земель, чтобы научиться подобной чепухе?

Вдруг я ему разонравлюсь — теперь, когда я стала не такая неуклюжая? Мне никогда не улыбалось быть слоником, и до этой минуты я не больно-то горевала, что больше мне им не бывать.

Да и будет ли мне кому разонравиться — уцелеет ли Чар или превратится в огрский завтрак?!

Следующая страница — письмо моего отца поверенному.

Дорогой Джеймс!

В Эльфийский Лес почтовые кареты заглядывают редко, но сегодня мне повезло. Я все торчу у зеленушек. Торговля идет не блестяще. Мне не показали ни одной работы Агаллена, что бы я ни сулил. Их главный торговец по имени Сланнен даже торговаться не умеет. Отдал мне три вазы в обмен на медную гномью сковороду и столько же за простую деревянную дудочку.

Далее следовали три страницы о купле-продаже. В конце отец рассказывал о планах.

Я направляюсь в усадьбу Уаакси. Помнишь Уаакси — великаншу, которая в прошлом году сбыла мне урожай репы? 15 октября она выдает замуж дочь, я приглашен. Любопытно будет взглянуть на великанскую свадьбу. Говорят, у них очень необычный обряд. Более того, там, скорее всего, будут некоторые феи. Говорят, ни одна свадьба или рождение ребенка без них не обходятся. Если мне удастся уговорить кого-нибудь из них показаться, может, сумею разжиться волшебными безделушками фейской работы.

Я сглотнула. Во рту пересохло. Мэнди не говорила мне, что феи сами не свои до свадеб и рождений. Однако при моем рождении присутствовали и сама Мэнди, и Люсинда.

Может быть, книга мне подсказывает, что Люсинда тоже будет на великанской свадьбе? Мне впервые намекнули, где она может появиться — и где могу появиться и я, если доберусь. Может, она будет в хорошем расположении — например, если недавно наложила какие-нибудь особенно кошмарные «добрые» чары. Может, в таком хорошем расположении, что снимет с меня мои, надо только попросить?

Я не говорила отцу, сколько пробуду в пансионе, и ничего не обещала — согласилась поехать, но не более. Значит, могу уйти отсюда, когда захочу. А если я отсюда уйду, то не получу больше ни одного приказа от Хетти. Арейда будет и дальше считать меня своей подругой. А если с Люсиндой все получится, я и останусь подругой Арейды.

Который час? Сколько я пройду до рассвета? Я вскочила, потом снова села. Далеко ли она, усадьба этой Уаакси? Свадьба меньше чем через две недели! Я успею?..

Я лихорадочно перелистала книгу — вдруг мне припасли еще и карту? Да, вот она. Только это оказалась та же карта, которую я рассматривала по дороге в пансион, — план Фрелла, и толку от нее мне не было ни малейшего.

Ну и ладно. Спрошу дорогу у кого-нибудь.

Я в пять минут побросала в ковровую сумку самое необходимое — бодрящее снадобье, книгу, словарь, теплую шаль и кое-какие мелочи. Потом долгим взглядом посмотрела на спящую Арейду — и юркнула за дверь.

Приостановилась у Розовой комнаты — и вошла. Бесшумно подкралась к кровати Хетти. Она во сне нахмурилась и что-то пробормотала. Я разобрала только одно слово — «величество».

Парик у нее съехал набок. Теперь я стала ловкая — и сняла его, не разбудив Хетти. Так, и что бы мне с ним сделать? Если бросить в догоравший камин, кто-нибудь почувствует вонь и проснется. Можно было бы напялить его на фарфоровую кошку, украшавшую каминную полку, но вдруг Хетти проснется первой и заберет парик и никто ничего не узнает?

В общем, я забрала парик с собой — как трофей.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я проскользнула по дремлющему дому тихонько-тихонько, словно игла сквозь кружево. Помахала на прощание фигурным деревьям и кустам в сонном садике.

Я шла и шла, а небо понемногу светлело. На окраине Дженна я стала первой покупательницей в булочной — две пышки с изюмом и две буханки дорожного хлеба в обмен на Хеттин парик: булочник сказал, что в жизни не видел париков такой изысканной работы.

Великаншу Уаакси он не знал, но припомнил, что «где-то к северу» есть несколько великанских усадеб.

— Слыхал, пряники они пекут в три обхвата, — добавил он.

И начертил мне карту — пальцем по тонкому слою муки на столе. Выйду из Дженна и сразу попаду на развилку. Направо — дорога на Фрелл. А мне налево. Первый ориентир — Эльфийский Лес. За лесом — еще одна развилка. Налево — куда мне ни в коем случае нельзя — Фенс, там живут огры. Направо — как раз к великанам. Увижу коров размером с амбар — значит я на месте.

На столе все было очень близко. Пальцами я вмиг пробежала весь маршрут. На карете туда ехать дней пять-шесть, рассудил булочник.

— А если пешком?

— Пешком?! — Булочник расхохотался. — Одной? Когда на дорогах кишмя кишат огры и разбойники?!

За городом я сошла с дороги и двинулась вдоль нее — пусть меня оттуда никто не видит. Нет, я не боялась, что мадам Эдит пошлет за мной погоню: скорее всего, директриса постарается как можно дольше скрывать мое отсутствие, рассчитывая, что я вернусь и все уладится. Огров и разбойников, которых боялся булочник, я решила в расчет не принимать: одинокого путника они не сочтут стоящей добычей. Однако незнакомых людей я остерегалась. С моим проклятием надо быть бдительной.

Иногда мне приходило в голову, что по дороге в Фенс можно случайно повстречать Чара. Мне нравилось думать, что он, наверное, где-то недалеко, но впереди или позади и вообще по этой ли дороге он едет, я, конечно, не знала: к сожалению, волшебная книга рассказывала мне не все.

Дорога была не очень оживленная, побег удался на славу, и теперь мне казалось, будто и бояться нечего. Больше никаких приказов! Хочу позавтракать под кленом, любуясь восходящим солнцем сквозь листву, — пожалуйста. Хочу бегать, прыгать, скакать и скользить на мокрой от росы траве — пожалуйста. А если придет настроение, можно насвистывать или сочинять на ходу стихи и тут же читать их вслух.

Я провела так два чудесных дня — лучшие с тех пор, как умерла мама. Я видела оленей и зайцев, а однажды, в сумерках, даже феникса, честное слово, — он взмыл в небо, оставив дымный след.

На третий день я пришла в отчаяние: нет, я нипочем не доберусь до великанов вовремя! Я пока даже до Эльфийского Леса не добралась. Чтобы успеть на свадьбу, мне надо было миновать лес на второй день, если, конечно, булочник правильно прикинул расстояние от леса до великанов. Может, оно гораздо короче, чем он считает.

На четвертый день я доела последний кусочек хлеба. Луга сменились песчаными холмами с низким кустарником, и я уже решила, что окажусь у великанов как раз к первой годовщине бракосочетания.

На пятый день я поняла, что судьба мне блуждать в безлюдном краю до самой смерти.

На шестой деревьев стало больше, хотя от голода я совсем одурела и не сделала из этого нужных выводов. Выискивала в траве кружевные соцветия дикой морковки — и вдруг впереди шевельнулись какие-то тени. Среди стволов кто-то мелькнул. Олень? Ходячий куст? Вот, снова! Эльф!

— Куммек имс поуд, — окликнула его я. «Солнце и дождь» — эльфийское приветствие.

— Куммек имс поуд. — Ко мне робко подошла эльфийка. Платье у нее было заткано пятнистым узором — словно тень от листвы на лесной земле. — Говоришь по-эльфийски?

— Юн-гар (немного). — Я хотела улыбнуться, но натолкнулась на ее серьезный взгляд и не смогла.

— Афф энч пель? — спросила она.

— Док энч Элла, йорт хукс сэр Питер хукс Фрелл. — Может, она знает отца.

— Сэр Питер. Ваттиль лен. — Тон у нее был презрительный. Она шагнула поближе и пристально уставилась на меня.

Я посмотрела ей в глаза, уповая на то, что не покажусь «ваттиль» (хитрой).

Ее взгляд пронзил меня насквозь. Я вдруг поняла, что ей известны все мои недобрые мысли до единой, и про Хеттин парик тоже, и про каждый раз, когда я ставила учительниц в дурацкое положение, и про то, что я ни разу не умывалась с тех пор, как покинула Дженн.

— Мунд лен. — Эльфийка с улыбкой взяла меня за руку. Пальцы у нее на ощупь были восковые, будто плотные листья. — Не как отец.

Она отвела меня к Сланнену — тому самому главному торговцу, о котором писал в письме отец. Оказалось, он прекрасно говорит по-киррийски.

Сланнен подтвердил, что булочник меня не обманул. Я ничего не сказала, но по лицу, видимо, стало ясно, как я огорчилась.

— Ты хочешь встретиться у великанши с отцом? — спросил Сланнен.

Я кивнула.

— Но спешу я не к нему, — выпалила я и осеклась.

— Тебе что-то нужно от великанов? — уточнил Сланнен, изучая меня янтарными глазами.

— Мне надо найти… кое-кого. Обязательно.

Сланнен потрепал меня по руке:

— Эльфы тебе помогут. Утро вечера мудренее. А до утра ты наша гостья. — Он улыбнулся, сверкнув светло-зелеными зубами.

Я тоже с облегчением улыбнулась — хотя, казалось бы, светло-зеленые зубы — не самое утешительное зрелище.

Ростом эльфы были с людей. Волосы — что твой мох, кожа — зеленая в оранжевых крапинках, поскольку уже началась осень, — словом, на вид эльфы были не страшнее тыквенного сока.

— Просим присоединиться к нам за ужином.

Мы сели за стол с двенадцатью эльфами, которые почти не говорили по-киррийски. Но моих скромных познаний в эльфийском, а также жестов и смеха вполне хватило на болтовню на общепонятном наречии.

Ужин состоял в основном из супов. На закуску — суп из пастернака с лимоном, потом основное блюдо — рыбный суп с ячменем, потом суп из мелко нарезанных сырых овощей (вместо салата). И фруктовый суп на десерт.

Все было очень вкусное, хотя мне, конечно, хотелось бы пожевать чего-нибудь более существенного. Когда мы поели, Сланнен сказал, что эльфы ложатся спать на закате. И показал мне, где можно устроиться на ночь.

Мы миновали детский садик, где с деревьев свисали скопления гамачков — будто виноград. Между ними на цыпочках бродили два взрослых эльфа, один играл на флейте, второй вполголоса напевал и иногда тихонько покачивал гамачные гроздья.

Когда мы дошли до дуба, где висел мой гамак, я попросила какой-нибудь светильник, чтобы почитать на ночь.

— Какая книга может быть лучше сна после заката? — удивился Сланнен, но послал за лампой.

С тех пор как Хетти отобрала у меня мамино ожерелье, я боялась показывать посторонним подарок Мэнди. Но тут достала книгу из сумки.

Сланнен открыл ее. На первую страницу снова вылезла сказка про эльфов и башмачника. Сланнен покатился со смеху:

— Надо же, мы тут совсем крошечные! В башмак помещаемся!

Он проглядел всю книгу, полюбовался картинками и прочитал несколько отрывков разных сказок. Потом вернулся в начало, где были «Эльфы и башмачник», но сказка исчезла. На ее месте оказалась басня о морже и верблюде.

— Фейская работа! — воскликнул он. — Настоящая драгоценность. Наверное, очень тебя радует и утешает. — Он вернул мне книгу. — Не читай допоздна. Завтра тебе предстоит дальний путь.

Я прочитала две сказки и задула лампу. Ночь была ясная. Вместо потолка надо мной раскинулось небо с тоненькой ресничкой луны. Я чуть-чуть раскачала гамак, и он сам меня убаюкал.

Утром Сланнен попросил меня показать книгу другим эльфам. Для них она была написана по-эльфийски. Эльфы были очарованы и читали бы до вечера, но Сланнен им не разрешил.

— Ты доставила нам большое удовольствие, — сказал он. — А теперь и мы покажем тебе кое-что чудесное.

Он водрузил несколько свертков на стол, на котором выставляли товары на продажу. И бережно развернул обертку из дубовых листьев.

— Это работа Агаллена? — спросила я, когда блеснула керамическая глазурь.

— О, ты о нем слышала, — с довольным видом кивнул Сланнен. — Да, это он сделал.

Сначала он развернул вазочку для орехов. Она была в виде кентавра, и казалось, будто он не стоит на месте, а движется. Не просто движется: кентавр был воплощением движения. Он нагнул голову против ветра, сложив руки на груди, хвост и грива у него развевались, а копыта словно бы рыли землю — таково было мастерство Агаллена.

Потом мне показали жаровенку в виде дракона, сиявшую золотым и оранжевым. Дракон изрыгал язык пламени в фут длиной — и воздух вокруг него прямо мерцал. Рубиновые глаза были окошками, и, если в жаровне разжечь огонь, они засветятся. Мне было страшно дотронуться до дракона — вдруг обожгусь?

Но больше всех мне понравился бокал для вина, сделанный в форме волчьей головы и плеч, — волк задрал голову кверху и протяжно выл, приоткрыв пасть в виде буквы «О». Шерсть была сделана просто на диво искусно — выделялся каждый волосок. Сразу чувствовалось, что волк напрягся всем телом — хотя тела-то у него не было, плечи заканчивались донышком бокала, — и я представила себе, как он сидит выпрямившись и как дрожь волнения пробегает от огромных лап до кончика пышного хвоста.

Мне очень нравился его вой — я словно бы и слышала его, и ощущала: протяжный, горестный, душераздирающий, полный тоски по минувшему, по тому, чего уже не воротишь.

— Какой красивый! Какие они все красивые! Будто их даже не сделали. Будто они сами родились.

Сланнен стал заворачивать кентавра, дракона и волка обратно. Мне было жалко с ними расставаться.

— Вот этого заверните, пожалуйста, последним, — попросила я, притронувшись к волчьему носу.

Покончив с упаковкой, Сланнен протянул волка мне:

— Это тебе.

Отец объяснил мне, что подлинный Агаллен — очень выгодное приобретение.

— Я не могу принять такой дорогой подарок, — сказала я тоном, который горячо одобрила бы учительница этикета.

Но руки сами собой сомкнулись на свертке.

— Придется, — улыбнулся Сланнен. — Мы любим иногда дарить наши лучшие произведения — когда находятся те, кто их по-настоящему полюбит.

— Спасибо!

— Не плачь. — Сланнен протянул мне зеленый платочек. И посмотрел с сочувствием. — Сэр Питер — умный человек и дальновидный торговец, но если бы он восхищался нашими изделиями так же, как и ты, мы бы с радостью уступили их ему.

— Но он говорил мне, что вы великолепные мастера керамики.

— Зря он нам этого не сказал. «Разве можно обменять великолепную гномью медную сковороду на эти убогие вазы?» — вот как он сказал. «Разве можно сравнить изящество работы?» — вот как он сказал.

А отец еще пишет, что Сланнен не умеет торговаться!

Мой подарок навьючили на толстенького пони — вместе с запасом пищи, которого должно было хватить до места назначения: еще один знак эльфийской щедрости (правда, пони мне одолжили на время).

— Виб оль песс ваддо, — сказал мне Сланнен на прощание («Держись в тени»). — Если повезет, ты доберешься до великанов дня через три-четыре.

Только вот мне не повезло.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я покинула Эльфийский Лес и в первое же утро после этого проснулась оттого, что в меня тыкал палкой здоровенный огр:

— Вставай, Закуска. Как тебя приготовить? С кровью? Средней прожарки? Или подрумянить до хруста?

Меня окружили восемь огров.

— Больно будет всего минутку, — пообещал мой огр (тот, который меня разбудил) и погладил меня по щеке. — Я ем быстро.

Я оглядела остальных в напрасных поисках сочувствия на чьем-нибудь лице. Неподалеку валялись мои седельные сумки, а рядом — груда костей. Чьих?! Об этом даже думать не хотелось. Потом до меня дошло. Эльфийский пони. Я судорожно сглотнула. В животе стало нехорошо, и меня вырвало.

После чего мой огр взял и плюнул в меня. Его слюна обожгла мне лицо. Я вытерла ее рукой и обожгла еще и ладонь.

— форнс уйв эММонг ФФнОО йхф нушООн! — прорычал огр. («Теперь оно до вечера кислое будет!») Оно — это была я, а по-огрски я теперь понимала почти каждое слово, спасибо словарю.

Тут подала голос одна из огрих. Я решила, что это огриха: лицо у нее было не такое волосатое и она была ниже моего огра ростом, а он, по-моему, был мужчина. Она назвала моего огра СЕЕф и спросила, неужели он собирается все слопать сам. Он ответил, что это он его нашел и поймал и оно теперь принадлежит ему по праву. И вообще делиться тут особенно нечем, добавил он. И к тому же он всем раздал понемножку пони.

На это огриха ответила, мол, пони был вечером, а теперь все снова проголодались, а СЕЕф вечно находит тысячу причин все заграбастать себе и вообще дай ему волю, так пусть все племя голодает, лишь бы ему досталось все самое вкусненькое.

Тут он бросился на нее, а она — на него. И они покатились по траве, а все стояли и смотрели, кто кого.

Кроме меня. Я поискала, где спрятаться. Неподалеку было высокое дерево, еще не успевшее облететь. Вот бы добежать дотуда и забраться повыше, — может, им не придет в голову посмотреть наверх, когда будут меня искать?

Я бочком двинулась к дереву. Драчуны кусались, визжали и таскали друг друга за волосы. Я уже преодолела полдороги до дерева.

— СЕЕф, оно удирает! — заорал один зевака.

Драка тут же прекратилась.

— Стой! — резко скомандовал СЕЕф по-киррийски.

Я пробежала еще несколько шагов и очутилась почти у самого дерева, но проклятие меня остановило.

СЕЕф отряхнулся, хотя от этого мало что изменилось.

— Я же вам говорил, какое оно послушное, — сказал он по-огрски. — Его и уговаривать не придется. Оно само себя поджарит, если мы ему велим.

И правда. Если бы они велели мне поджариться, я бы сама влезла на сковородку. Я стояла на месте и делала вид, будто не понимаю, о чем они говорят.

Они еще немного попрепирались, а потом решили забрать меня с собой — вдруг удастся поймать на дороге еще людей или зверей и съесть в придачу ко мне. В качестве гарнира, наверное.

Мне разрешили взять с собой седельные сумки и свою ковровую. СЕЕф поинтересовался, нет ли там еды, а когда я призналась, что есть, наступило всеобщее ликование. Но когда огры заглянули в эльфийские фляжки, то стали плеваться от отвращения.

— ЛайлФФООн! руЖЖ! («Овощи! Рыба!»)

Огры говорили так, словно сами слова были отравленные.

СЕЕф почесал в затылке.

— Вряд ли можно питаться всякой дрянью и быть при этом вкусным, — проницательно заметил он.

— А может, оно невкусное. Мы же еще не пробовали.

Это говорил тот самый огр, который предупредил СЕЕфа, что я хочу сбежать. Он был помоложе остальных, наверное мой ровесник.

Мы двинулись по дороге — почти с той же скоростью, что и мой покойный пони. Мне пришлось ехать на огрьей спине, цепляясь за сальные патлы. Мы двигались в противоположную от усадьбы Уаакси сторону — туда, откуда я пришла. Наверное, огры хотели дойти до развилки и направиться в свой Фенс, решила я. Мне было все равно. Какая разница, где меня сожрут — в десяти милях от места назначения или в сорока?

На дороге было пусто, да и в холмах, через которые мы шли, никто не жил. Огры начали роптать:

— Оно с каждой милей тяжелеет!

— Может, оно приносит неудачу!

— Давайте съедим его вечером, а утром наловим еще!

Когда я пила эльфийский ужин, они смотрели на меня с завистью. Я сама не ожидала, что смогу хоть что-то проглотить, но проголодалась ужасно. Я предложила ограм отведать эльфийской еды, но в ответ они лишь дружно содрогнулись.

— А вдруг вам понравится, — сказала я. — Вдруг окажется, что морковка слаще мозгов, а петрушка полезней потрохов.

Тут они засмеялись.

Самый младший огр сказал СЕЕфу по-огрски:

— Смотри-ка, как здорово, когда болтаешь с едой. Это вот даже шутит.

— Не вздумай его приручать, — предупредил СЕЕф.

На привале младший огр подсел ко мне.

— Не бойся, мы не страшные, — сказал он.

Да ну?

— Меня зовут НиССх. А тебя?

Я представилась.

— Моего отца зовут СЕЕф. Он может убедить тебя, что мы не сделаем тебе ничего плохого. Я пока так не умею. Но мы очень не любим никого огорчать. — И он сочувственно притронулся к моей руке.

Я сразу успокоилась. Ничего не могла поделать. Голос у него был ласковый-преласковый.

— Наверное, ты устала — день выдался страшно тяжелый.

Я зевнула.

— Может, ты ляжешь на травку да и поспишь? А я посижу рядом, послежу, чтобы с тобой ничего не приключилось.

Неужели он меня не свяжет? В голове загорелся огонек надежды.

— Только не вздумай убегать.

Огонек потух.

Проснулась я среди ночи. По соседству со мной спал СЕЕф, и во сне он булькал и скрежетал зубами.

Огры на бессонницу не жалуются. Я встала и пробралась между ними — это было трудновато, поскольку спали они вповалку. Споткнулась о чью-то ногу, ее владелец пнул меня в ответ, но не проснулся. За грудой тел я разыскала свои седельные сумки.

И хотела улизнуть — но стоило мне отойти от кучи огров на несколько шагов, как начались обычные мучения: сердце заколотилось, в груди сдавило, голова закружилась. Еще несколько шагов — и вот я уже ползаю кругами на четвереньках. Тогда я вернулась туда, где проклятие хотя бы давало дышать.

Огры уже не будут тянуть, скоро меня убьют. Надо снять заклятие, сейчас или никогда.

— Чары разрушены, — объявила я вполголоса. — Я не буду слушаться НиССха. Я убегу.

И тут же снова рухнула на колени, беспомощно всхлипывая.

Попробовала еще раз. Решила подражать ограм и постаралась говорить как можно вкрадчивее и проникновеннее.

— Что такое чары? — ласково спросила я саму себя. — Слова, не более. Я могу уйти от этих огров. Запросто. И никакая магия меня не остановит.

Я встала и уверенно зашагала прочь. Быстро и бесстрашно. Я расколдовалась!

И тут я едва не споткнулась о СЕЕфа. Оказывается, я пошла не в ту сторону.

Я чуть не заорала от злости, но прикусила язык. Скоро я умру — а значит не найду Люсинду, не изведаю жизни без проклятия…

Тогда я вернулась к концу невидимой привязи и стала бороться с отчаянием. Вкрадчивый голос — это у меня хорошо получилось; может, удастся найти ему другое применение? Вдруг я смогу и в самом деле говорить как огры? С такой же силой убеждения?

Сначала получалось грубовато. Надо бы добавить меда для сладости и масла для гладкости. Я сосредоточилась: вот я глотаю медово-масляную смесь, вот она смазывает горло.

— ССинг лайлФФООн, наЗ лайММУУн, лайлФФООн эФФут уААт псиССайбусс. — Это означало «Надо есть не людей, а овощи, поскольку овощи гораздо вкуснее».

Мне показалось, я говорю убедительно. Лично я себе сразу поверила.

Я упражнялась несколько часов и заснула на полуслове.

Разбудил меня НиССх: решил на мне поупражняться.

— Вставай, моя крошка. Ах ты, умница, — не покинула нас ночью. В этих краях так опасно. Чего доброго, попала бы в лапы к кровожадному эльфу.

В голове тут же зажглась картинка — свирепый эльф с копьем наперевес.

— Все, давайте съедим его, — сказала какая-то огриха. — СЕЕф, придется тебе делиться. А потом еще что-нибудь поймаем.

— Ладно, только, чур, мне ляжку. — СЕЕф крепко взял меня за плечи.

Огриха кивнула:

— Ладно, только тогда мне руку и еще ухо.

Огры вмиг заявили права на все части моего тела. НиССх, правда, хотел, чтобы я пожила еще немного, но сдался, когда ему пообещали шею.

— Самая вкусная часть, — обрадовался он, подошел и погладил лакомый кусочек.

— Тогда, чур, я его убью! — вызвался СЕЕф и оттащил меня от НиССха.

— Ты… — пискнула я по-огрски.

СЕЕф оскалил зубы. Они блестели. С них капала слюна.

Я собралась с духом:

— Ты совсем не проголодался. Ты сыт.

Голос был сиплый. Меду мне! Масла мне!

Огры вытаращились на меня — будто скала вдруг заговорила.

— Я же говорил, оно смышленое! — НиССх явно мной гордился.

— Даже жалко, что нам есть хочется. — СЕЕф присел передо мной на корточки. — А то интересно было бы его приручить. — Он схватил меня за ногу — за свою порцию — и нагнул голову к самому моему бедру.

Масло и мед!

— Зачем тебе меня есть? Ты же сыт, в тебя больше ни кусочка не влезет, вы ведь наелись до отвала. Животы у вас тяжелые, как мешки картошки.

СЕЕф замер.

Я продолжила:

— Вы прекрасно позавтракали восемью дородными дамами. Если вы еще и меня съедите, вам станет нехорошо. Вас клонит в сон — ведь после такой плотной еды всегда тянет поспать…

СЕЕф выпустил меня. Я сделала шаг в сторонку, потом другой.

— Вы очень устали. А земля тут мягонькая-мягонькая, удобная-удобная…

НиССх потер глаза и потянулся.

— Что-то вы встали сегодня ни свет ни заря. День только начался — такой славный, ленивый, сонный денек…

СЕЕф обмяк. Уронил голову на грудь.

— Можно лечь поспать, посмотреть сладкие сны… А пока вы спите, я найду вам еще еды, да побольше, и поросят, и эльфов, и слонов, и людей, и лошадей, и…

— И ослов, и верблюдей… — сонно пробормотал НиССх.

Сон одолел их. Они повалились в кучу, как ночью, и снова принялись похрапывать, постанывать и покряхтывать.

Я едва не рассмеялась. Ну, кто тут теперь командует?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Впрочем, радость быстро погасла. Что мне с ними делать? Топать к Уаакси, таща за собой восьмерых заговоренных огров?

Вообще-то, лучше не стало. Да, я жива, но ненадолго. Когда-нибудь мне захочется поспать. И тогда огры очухаются и поймут, что очень даже проголодались.

За спиной хрустнула веточка. Я обернулась — и увидела компанию призраков: ко мне направлялись шесть рыцарей с веревкой, а вел их высокий юноша.

Правда, призраки веточек не ломают. А юноша был не кто-нибудь, а Чар!

Он помахал мне, не сводя глаз с огров. Потом опустился на колени рядом с СЕЕфом и стал связывать ему ноги.

Огры спят очень крепко, но все же не беспробудным сном. Почувствовав, как стянулась на щиколотках веревка, СЕЕф взревел — но стоило ему увидеть Чара, и рев обратился в воркование.

— Большая честь для меня, ваше высочество. Зачем же вы связываете своего верного союзника?

Он протянул руку и ослабил веревку.

И в самом деле, зачем Чару брать в плен лучшего друга?

Но Чар только отпихнул его руки и туго завязал веревку. Надо же, какой он, оказывается, бессердечный!

Остальные рыцари тоже связывали огров, и те понемногу просыпались.

СЕЕф снова завел свое:

— Мой принц, я жизнь за вас отдам, а вы так грубо со мной обращаетесь!

Чар и ухом не повел. Я тупо глядела, как СЕЕф взбрыкнул, а Чар отпрянул и выронил веревку. СЕЕф вскочил и отпинал путы в сторону.

У рыцарей дело тоже не очень-то спорилось. Огры сопротивлялись изо всех сил. Один повалил рыцаря и собирался прокусить ему плечо. Рыцарь увернулся, но огр все равно его схватил.

Чар поднялся и выхватил меч. Они с СЕЕфом стояли друг против друга, но начать поединок не решались. Тут Чар вдруг обратился ко мне — почему-то очень громко:

— Элла, ты можешь их еще разок усмирить? Если нет, беги спасайся.

В голове у меня сразу прояснилось.

— Эй, СЕЕф, НиССх, мои друзья-огры! — крикнула я по-огрски. — Зачем вам губить собственных благодетелей? Они принесли вам поесть, но не могут дать вам пищу, пока вы не сделаете то, о чем вас просят!

Огры перестали кусаться, царапаться, драться и лягаться и доверчиво уставились на меня.

— Хотите, расскажу, какие вам принесли гостинцы? — спросила я.

— Да, пожалуйста, — попросил СЕЕф.

— Настоящая вкуснятина — дюжина младенчиков-великанов, всего по полгода!

Огры блаженно заулыбались.

— Только наши друзья не могут устроить вам пир, если вы не дадите связать себя по рукам и ногам и заткнуть себе рты. А едва они принесут великанчиков, вас сразу развяжут. Успокойтесь, сядьте и вытяните руки и ноги. Больно не будет.

Стоять остался только НиССх, да и у того вид был ошарашенный.

— Сядь, — велел ему СЕЕф.

НиССх сел. Огров вмиг связали и заткнули им рты. Потом их еще и связали всех вместе — они отнеслись к этому крайне благосклонно.

— Элла… — Чар низко поклонился мне. Пока мы не виделись, он заметно вырос. — Как тебе удалось усмирить огров? — Говорил он по-прежнему очень громко.

— У меня способности к языкам и…

— Не слышу. Ой, совсем забыл. — И он вытащил из ушей затычки — кусочки воска.

— Вот почему огры не сумели тебя заколдовать!

— Мы едва увидели огров — сразу уши заткнули. Самое опасное — если они застанут врасплох.

Оказывается, меня видел один из рыцарей, когда ходил в разведку.

— Он доложил, что шайка огров собиралась съесть юную девушку, а та взяла и уговорила их лечь спать. Как тебе это удалось?

— Стала рассказывать им про пансион, они и заснули со скуки.

— Да ну?! — Чар вытаращил глаза и засмеялся.

Смешить его — одно удовольствие. Он всегда так удивляется…

— Нет, а на самом деле — как тебе это удалось? — не сдавался он.

— Поговорила с ними по-огрски, сладенько, на их манер. Даже не ожидала… Они меня уже поделили. Я знала, какой кусок от меня кому достанется. СЕЕф — вон тот — хотел ляжку.

У Чара дернулась правая нога.

— Как они тебя поймали?

Я рассказала про побег из пансиона.

— Только вышла из леса — а тут они. И пони сожрали, которого мне дали эльфы. — Я поежилась.

— Неужели в пансионе было так тошно, что даже бежать пришлось? — спросил Чар.

— «Тошно» — не то слово: видишь, что со мной сталось? Я уже не могу случайно разбить целый сервиз одним махом. Зато теперь я могу сложить все на поднос и прошагать через весь Фрелл — и ни блюдечка не свалится. Я столько всего умею!

— Неужели ты этим гордишься? — ужаснулся Чар.

Я кивнула с каменным лицом. Пусть потом еще посмеется.

— Хочешь, расскажу, чему меня там еще научили?

Он пожал плечами, — кажется, подобный поворот беседы ему не понравился.

Но я не унималась:

— Начнем с того, что я могла бы научить этих неотесанных огров правильно вести себя за столом. — Я грациозно уселась на валун. — Вот смотри. — Взяла из воздуха воображаемую салфетку, два раза встряхнула и расстелила на коленях.

— Очень изящно, — вежливо заметил Чар.

— Салфетку надо встряхнуть дважды. Это очень важно.

— Зачем?

— А вдруг мыши?

Чар улыбнулся:

— У нас при дворе мышей в салфетках обычно не бывает. Вот пауки…

— Принц осмелился возражать даме?! — Я взяла воображаемые нож и вилку и принялась нарезать воображаемое мясо.

— Похоже, мясо тебе попалось жесткое. Не ценишь ты придворных поваров.

— А вот и нет. Оно и должно быть жесткое. Знаешь почему?

— Ну, скажи.

— Это баранина. Неужели ты не видишь — я же взяла вилку для баранины! Наша учительница этикета решила бы, что ты самозванец, раз не в состоянии узнать вилку для баранины…

— С первого невзгляда, — засмеялся Чар.

— Нет, это может быть только вилка для баранины!

— Почему?!

— Неужели ты не видишь, как я держу пальцы на ручке? — Я схватила Чара за руку. Рука была большая и квадратная. Вытянув указательный палец, я скомандовала: — Смотри, мой палец — это вилка. Ну-ка, возьми. — И показала ему, как надо держать вилку. Держал он крепко. — Вилку для баранины держат только так и не иначе. А вилку для трески — совсем по-другому. — Я перевернула его ладонь, чтобы показать. Ладонь была вся в багровых полосах. — Ты обжегся веревкой!

Он отдернул руку:

— Ерунда. У нас в отряде есть врач. А чему еще тебя научила учительница этикета?

Мне хотелось проверить, такая ли уж ерунда его ожог, но я сдержалась и продолжила:

— Учительнице этикета известно мнение твоего отца по любому поводу. Она сказала, что он отправит в изгнание любого своего подданного, которому вздумается есть бланманже из суповой тарелки. Спасибо, что просветила, теперь я не совершу такой роковой ошибки.

— Может, у моего отца есть отдельные ложечки для малины и для черники?

— Еще бы!

— Почему же я ничего не знаю?

— Найми нашу учительницу этикета, пусть дает тебе уроки. Она будет на седьмом небе от счастья, что учит принца.

Потом я рассказала про остальных наших наставниц.

— Делу нас учила только одна — учительница письма, — сказала я в заключение. — Хотя, конечно, полезно уметь прилично себя вести: надо иметь возможность самому решать, быть приличным человеком или не стоит.

При словах «прилично себя вести» Чар вздрогнул.

— Что же я не представил тебя своим рыцарям? — Он подозвал подчиненных. — Друзья мои, Джон, Обри, Бертрам, Персиваль, Мартин и Стивен, познакомьтесь с нашей укротительницей огров. Это та самая девушка, о которой я вам рассказывал, — она знает гномий.

Надо же, он им обо мне рассказывал! Я сделала реверанс.

— А мы-то думали — когда ты наконец вспомнишь об этикете? — усмехнулся тот, кого звали Стивеном.

Тут СЕЕф зарычал из-под кляпа. А я и позабыла про огров. Чар двинулся к пленникам, я побежала за ним.

— Мы вам такие же друзья, как и вы нам, — сказал Чар. — Но убивать вас мы не станем, если вы сами не напроситесь.

СЕЕф на миг замер в недоумении. А потом яростно забился в путах. Остальные огры тоже встрепенулись и сдавленно закричали.

Связали их крепко, мало-помалу они успокоились.

СЕЕф наградил меня взглядом, полным такой ненависти, что я отшатнулась. Но глаз не отвела.

— Ты меня не съешь, — прошипела я ему по-огрски. — Я не «оно». Я тебе не закуска. Ну как, приятно, когда тебе задурили голову?

Наконец-то я все ему высказала! Я улыбнулась Чару. Он почему-то покраснел.

Пока мы с Чаром беседовали с ограми, рыцари приготовили обед. Мы сели и стали ждать, когда Чар первым приступит к еде. Похоже, он этого даже не заметил — привык. Нам подали дорожный хлеб с сыром и сушеным мясом и сладкий сидр, и за едой Чар рассказал мне, что рыцари выполняют задание короля Джеррольда.

— Вот обрадуется король, когда увидит наших пленников. Восемь огров — а мы целы и невредимы. — Сэр Стивен кивнул в сторону огров, которые при виде еды снова заворочались.

— Ему будет интересно узнать, что люди могут обращать огрское колдовство против них самих, — подхватил Чар. — По крайней мере, Элла может.

— Все это верно, — нахмурился сэр Бертрам. — Но как нам доставить пленных к королю?

— Долой меланхолию, сэр Берт! — воскликнул сэр Джон. — Эта юная девица помогла нам изловить восьмерых огров. До сих пор считалось, что такое шести рыцарям не под силу!

— Что-нибудь придумаем, — отмахнулся Чар.

— Их надо чем-то кормить. — Сэр Бертрам потянулся за хлебом.

— Вы наш лучший охотник, сэр Берт, — улыбнулся Чар, и лицо у рыцаря сразу прояснилось.

— Огры передвигаются очень быстро, — заметил сэр Мартин. — До короля добегут в два счета.

— Я слышал, они обгонят любого коня, — добавил сэр Стивен. — И кентавра. Даже оленя.

Пока Чар с рыцарями обсуждали сложности с доставкой, я думала о великанской свадьбе — и о том, что мне нипочем не успеть туда вовремя. Оставалось всего три дня, а до великанов было даже дальше, чем когда я попалась ограм. Если я пойду пешком, то опоздаю на две недели. Тут я вспомнила: НиССх приказал мне не убегать. Значит, мне никуда не деться от огров.

Мысли мои перебил мрачный голос сэра Бертрама:

— Придется тащить их волоком…

— Юная леди велит им идти, куда мы скажем, — вступил сэр Обри. — Отправится с нами, будет держать их в узде.

— Пусть принц скажет, как нам быть, он-то знает, — произнес сэр Стивен.

Чар будто только и ждал этой реплики — он уверенно заговорил:

— Ты, Стивен, узнай, куда направлялась леди Элла, и проводи ее до места. Мартин и Персиваль, скачите к отцу за подкреплением. А мы с сэром Бертом, Обри и Джоном будем по очереди охотиться и охранять огров. Зальем воском уши на случай, если у кого-нибудь выскользнет кляп.

— Мне стоило бы остаться с тобой, — сказал сэр Мартин.

— Вы с Персивалем наши лучшие разведчики. И быстро приведете подкрепление. Мы на вас рассчитываем.

Сэр Мартин с неохотой кивнул.

— Юная леди будет в полной безопасности, — пообещал сэр Стивен. — Я…

— Разве что заболтаешь ее до смерти, — перебил его сэр Одри. — Сударыня, вы его плохо знаете. Он умолкнет, только когда рак на горе свистнет, не раньше.

— Зато с ним гораздо приятнее, чем с ограми, — возразил Чар. — Элла, а почему ты не вернулась во Фрелл, когда сбежала из пансиона?

— Мой отец поехал по торговым делам к одной великанше, у которой дочь выходит замуж. Пишет, что великанские свадьбы — это очень увлекательно. Я надеялась застать его там.

— Ты пустилась в далекий и опасный путь только ради того, чтобы посмотреть свадьбу?! — поразился Чар.

Ну вот, он думает, я совсем дура.

Тут подал голос сэр Бертрам:

— Очень удачно, что не все киррийские девицы считают возможным путешествовать в одиночку. У нас и без того хлопот полон рот, не хватает еще и их спасать.

— Если бы все киррийские девицы умели укрощать огров, — парировал Чар, — хлопот у нас сильно поубавилось бы.

Значит, дура, но не совсем.

После обеда сэр Стивен вскочил на коня, а Чар подсадил меня позади него. Тут меня скрутило проклятие. Миг — и я уже падала из седла. Чары не позволяли мне удаляться от огров.

— Нет, я не брошу тебя в беде, — решительно сказала я и хотела спешиться.

— Поезжай с сэром Стивеном, — велел Чар. — С нами ничего не случится.

Приказ. Уф, можно ехать. Мне сразу полегчало.

Чар взял лошадь под уздцы:

— А ты скоро вернешься во Фрелл?

— Да. Если отец не отправит меня обратно в пансион и не велит сопровождать его в поездке. А что?

Почему он спрашивает? Неужели хочет, чтобы я была рядом?

Чар ответил уклончиво:

— Сам я на днях вернусь. Смотр пограничных войск — это обычно ненадолго. — Заявил он, будто уже тысячу раз участвовал в подобных смотрах.

— Может быть, мы повидаемся и ты расскажешь мне, сколько еще огров поймал.

— А ты научишь меня укрощать огров.

— антхООн ССинг! — сказала я. — Это по-огрски «прощай».

— Звучит как-то зловеще.

— Верно подмечено, — ответила я, и мы расстались.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Сэр Стивен и вправду оказался любитель поговорить. У него был небольшой особняк во Фрелле, жена, четыре дочки и две гончие. Гончие составляли смысл его жизни.

— Они умнее свиней, кошек и драконов, вместе взятых! — твердил он.

По пути он рассказывал мне бесконечные истории об их отваге и смышлености.

— Как вы думаете, мы скоро попадем к великанам? — спросила я, когда он умолк, чтобы перевести дух.

— Сдается мне, дня через три.

Уже в день свадьбы! А вдруг мы вообще успеем только к концу?

— А побыстрее нельзя? Я могу почти не спать.

— Положим, это так, а мне не терпится вернуться к ограм. Но коню все равно нужен отдых. Мы едем с той скоростью, на какую у него хватает сил.

Я украдкой ударила коня пяткой в бок — авось сэр Стивен ничего не заметит, а конь пойдет быстрее. Сэр Стивен ничего не заметил. Конь тоже.

Сэр Стивен завел рассказ про усталых коней и битву с драконом. Когда он договорил, я поспешила сменить тему:

— Вам нравится служить под началом принца?

— Не всем по душе слушать команды юнца, — отозвался сэр Стивен, — но я из рыцарей-трудяг.

— Это как?

— Не настолько родовитый, чтобы самому не чистить коня, не настолько алчный, чтобы мне было некогда служить своему королю.

— А Чар — он тоже из принцев-трудяг?

— Остроумно, моя маленькая госпожа, остроумно. Пожалуй, я не видывал мальчишек, будь то паж или принц, которые так рвались бы всему научиться.

По словам сэра Стивена выходило, что Чар почти ничем не уступает его гончим. Он не просто рвался всему научиться — он и учился, причем очень быстро. А еще он был добрый. Из-за его доброты они даже выехали из Фрелла позже намеченного. На дороге перед ними перевернулась телега зеленщика.

— Зеленщик как завопит: ах, все сейчас потопчут его драгоценные арбузы, помидоры и салат, — и тут Чар велел нам поднять телегу, а потом добрый час ползал вокруг на четвереньках — товар спасал.

— А потом спас меня.

— Вы, душенька, покрасивее будете винограда или там кабачка, а спасать вас гораздо проще. Лично у меня охота на огров еще никогда не проходила так гладко.

Я перевела беседу обратно на Чара — что он все обо мне да обо мне.

— Наш принц умен и вынослив, поверьте мне на слово, — продолжал сэр Стивен. — Может быть, даже слишком вынослив. И слишком серьезен. Он, конечно, смеется, когда смешно, но совсем не умеет играть и веселиться. Должно быть, переобщался с отцовскими советниками. — Сэр Стивен помолчал — для него это был прямо подвиг. — За одно утро с вами он смеялся больше, чем за две недели с нами. Надо бы ему побольше развлекаться с молодежью, да только молодежь при принце ведет себя чинно-благородно… — Он повернулся ко мне: — Кроме вас, моя маленькая госпожа.

— Я что, плохо себя вела?! — перепугалась я.

— Вы вели себя естественно. А не как придворная жеманница.

Учительница этикета решила бы, что я безнадежна. Я улыбнулась.

На ночлег мы останавливались в гостиницах. В первый вечер я ушла к себе в номер сразу после ужина. Поставила волка работы Агаллена у кровати, чтобы защищал меня, пока я сплю. И раскрыла волшебную книгу.

На левой странице было письмо от Хетти к матери. На правой — от Оливии ей же. Сначала я прочитала Хеттино.

Милая мама!

Разве не прилестный стал у меня почерк? Я долго тренеровалась делать рощерки. Четать теперь труднее и учительница письма находит у меня ашипки, но если не присматриваться к буквам — правда, чудо как красиво?

У нас новость — прапала дочка сэра Петера. Мадам Эдит говорит, ее срочно вызвали домой среди ночи. А я подозреваю, что мадам Эдит вриот и Элла сбижала. Она вечно скрытничала и хетрила, хотя отец у нее — очаровательный человек и очень богат.

Новая прическа просто бажественная, и два дня назад, когда мне ее даставили, я снова смагла выйти к девочкам. Подозреваю, мои локоны ищезли вместе с Эллой. Биссердечная шутка — ведь я всегда относилась к бидняшке с добротой и пониманием. Тем ни менее я уповаю на то, что с ней не случилось ничего плохого, ее не съели огры, не поймали разбойники, она не сгарела во время пожара и не свизалась с дурной компанией, о чем я часто мечтаю.

Остаток письма был посвящен комплиментам, которые Хетти получила за новое платье. Завершалось оно прощанием и совершенно потонувшей в росчерках подписью —

На соседней странице:

Дарагая мамачка!

Мне всю ниделю была плоха. Балит галава асобена кагда четаю. Ты всигда гаваришь многа четать вредна для глас но учитильница песьма нислушает. Абзываит миня дурачкай и идееткай и что если я нинаучюсь харашо четать то ничиво нидабюсь в жызни.

Хетти гаварит Элла сделала плоха что убежала а я думаю ана сделала плоха что нивзила миня ссабой.

Элла делала всешто гаварит Хетти. Ни кто ниделает всешто гаварю я. Так ничесна.

Твая ничасная дочОливия

Страница была вся в кляксах и помарках. Каждую букву явно выводили нетвердой рукой, словно и перо-то толком держать не умели. «Бидняшка» Оливия!

За ее письмом следовала грустная сказка про Аладдина и джинна — раба лампы. Один волшебник, он выдавал себя за дядюшку Аладдина, заточил джинна в лампу и наделил его способностью исполнять чьи угодно желания — только не свои. А перед этим джинн влюбился в девушку, которая пасла гусей. И долгие годы в заточении тосковал по ней и гадал с ужасом — вдруг она состарилась, вдруг уже умерла?

Я закрыла книгу и всплакнула немного. В лампу меня никто не заточал, но разве я свободна?

Когда мы отправились в путь на третье утро, все кругом стало чуточку больше. Я привыкла, что далекое кажется меньше, чем близкое. Но теперь все встало с ног на голову. Деревья рядом с нами казались карликовыми по сравнению с теми, что высились вдали. В десять утра я увидела тыкву шириной с мой рост. В одиннадцать — размером с карету.

А в полдень мы повстречали великана. Он строил ограду из огромных валунов. Ограда была уже вдвое выше меня, и я даже поежилась, когда представила себе, какие за ней пасутся овечки.

Завидев нас, великан завопил от восторга.

— Оооайааагик! (Эгей!) — окликнул он нас, уронил валун и затопал к дороге, улыбаясь от уха до уха.

Наш конь испуганно заржал, я едва не свалилась, но тут великан опустил руку и нежно погладил пальцем коня по носу. Конь тут же успокоился и в ответ не менее нежно ткнулся великану повыше колена.

— Ааопе! Аийие ууу кообее (писк) оооб пйиипе аау, — выговорила я. На абдеджи все это значит попросту «привет». — Мы едем на свадьбу дочери Уаакси, — добавила я по-киррийски. — Мы не опоздали?

— Как раз вовремя. Я вас туда отведу.

До великанской усадьбы было два часа пути. Великан, которого звали Коопоодук, шагал рядом с конем.

— Уаакси вас ждет? — уточнил он.

— Нет, — ответила я. — Ой, она нас не примет, да?

— Ну что вы! Примет, причем с распростертыми объятиями. Великаны очень любят новых друзей. И старых тоже, — добавил он, помолчав. — Там будет полным-полно и старых, и новых друзей.

Некоторое время мы ехали молча, а Коопоодук смотрел на нас сверху вниз.

— Устали? Проголодались? — спохватился он.

— Нет-нет, спасибо, — улыбнулся сэр Стивен, хотя я умирала с голоду.

— Все очень вежливые, кроме великанов. Мы-то сразу говорим, если хотим есть. Ничего. На великанской свадьбе угощают досыта!

Дом Уаакси показался на горизонте за час до того, как мы туда добрались.

— Вон ее усадьба, — показал пальцем Коопоодук. — Красивая, правда?

— Грандиозно, — ответил сэр Стивен. — Колоссально. Согласны, душенька?

Я кивнула. Сердце у меня бухало с такой силой, что я боялась слететь с коня. Я вот-вот найду Люсинду. И стану наконец свободной.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Я крепко обхватила сэра Стивена за пояс.

— Эй, вы мне не корсет! — возмутился рыцарь.

Тут Уаакси как раз открыла дверь — посмотрела, не идут ли еще гости. До дома было довольно далеко, и я увидела великаншу всю. Вблизи великанов не разглядеть, только ту деталь, что поближе: юбку, корсаж, штанину, лицо.

Уаакси была втрое выше среднего человека, но не шире. Она вся была длинная и узкая — и голова, и торс, и ноги, и руки. Но стоило ей нас заметить, и лицо у нее сразу перестало быть узким и овальным. Она широко улыбнулась, и щеки стали круглые, как персики, а глаза за стеклами очков превратились в восторженные щелочки.

— Аийие кообее (писк) диигу (свист)! — Она подхватила сэра Стивена, выдернула его из седла и тут заметила меня. — Сразу двое! Оооайааагик (эгей) вам обоим! Добро пожаловать. Праздник скоро начнется, подождите немного. Удаби! — позвала она свою дочь, невесту. — Смотри, кто к нам пожаловал!

Удаби помахала из толпы подружек.

— Мадам, я не могу остаться. Я сопровождал эту юную леди, она ищет отца.

— Отца?

— Сэра Питера из Фрелла, — сказала я.

Уаакси просияла.

— Значит, это его дочь? А он ничего о ней и не рассказывал! — Она зашагала к дому. — Где он? Сейчас найду. Вот он обрадуется!

— Не надо, не надо! — поспешно остановила ее я. — Хочу сделать ему сюрприз.

— Сюрприз? Обожаю сюрпризы. Я не проболтаюсь!

Сэр Стивен вскочил на коня:

— Мне пора. Всего доброго, Элла, всего доброго, мадам.

— Неужели вы не останетесь на праздник? Даже не зашли!..

Сэр Стивен задрал голову и посмотрел в длинное лицо Уаакси, от огорчения вытянувшееся еще больше.

— Мадам, у меня сердце кровью обливается, но надо идти. Я вынужден покинуть вас лишь потому, что меня вынуждают важнейшие неотложные дела. — Он подмигнул мне. — Прошу вас, не терзайтесь. Я смогу утешиться, только если буду уверен, что вы в добром расположении духа.

Уаакси улыбнулась сквозь слезы.

— Хотя бы дам вам перекусить в дорогу. — И бросилась в дом, крикнув через плечо: — Я на минутку!

— Рыцари-трудяги — отменные дипломаты, — заметила я.

— Приходится. Передам принцу, что оставил вас в надежных, крепких руках, не у каких-нибудь хлюпиков.

Уаакси вернулась с корзиной, откуда торчало куриное крылышко размером с индейку. Сэр Стивен ускакал, а Уаакси убежала принимать других гостей.

Я вошла в дом и смешалась с толпой. Народу было — не протолкнуться, и я не могла разглядеть ничего, кроме стоявших рядом гостей, — да и то не всегда целиком: компанию гномов, увлеченно споривших о горном деле, и юбки двух великанш. Как тут разыскать фею, по виду ничем не отличающуюся от обычной женщины? Разве что по крошечным ножкам — но их не видно из-под платья.

Великаны теснились у своего высоченного стола — я прошла под ним, не пригибаясь. И на другой стороне обнаружила табурет с угощением для низкорослых гостей. А что? Искать Люсинду лучше на сытый желудок. Я положила себе на тарелку (розетку для варенья размером с блюдо для гуся) ломтик жареной картошки, три стручка зеленой фасоли длиной в фут и сырный пончик величиной с воздушный шарик.

Есть все это на ходу оказалось невозможно. Перекинув через руку салфетку — она волочилась по полу, — я двинулась к великанским подушкам, разложенным вдоль стен столовой: они служили диванчиками для людей, эльфов и гномов. Буду есть и разглядывать толпу.

Управиться с тяжеленной вилкой я не смогла. Огляделась посмотреть, как выходят из положения другие гости. Кто-то орудовал ножами и вилками размером с топоры и лопаты, кто-то озадаченно таращился в тарелку. А кое-кто, отчаявшись, ел руками.

С фасолью и жареной картошкой было просто. Я брала их и преспокойно кусала. С сырным пончиком вышло хуже. Когда я откусила от него, он протек и я вся вымазалась в плавленой начинке.

Пока я оттирала лицо, прогремел гонг. От его низкого гула у меня заныло в груди. Скоро начнется церемония.

Гости потекли к выходу, я побежала за ними. На улице стало уже не так тесно, и я могла одним взглядом окинуть гораздо больше гостей. О, вот и отец — всего в нескольких шагах впереди и тоже кого-то ищет. Я сбавила ход и подождала, когда между нами вклинятся несколько великанов. Потом затесалась среди них и проскользнула мимо отца незамеченной.

Через полчаса мы очутились на просторном поле, где высились трибуны для великанов и существ поменьше. На них уже сидело довольно много людей. Я юркнула за спину плечистому здоровяку и надежно спряталась. Я сидела у прохода, откуда открывался прекрасный обзор на башмаки вновь прибывших. Дамам приходилось подбирать подолы, чтобы подняться по ступенькам. При каждом шаге было видно ботинок или туфельку. Я делала мысленные заметки. Обычная нога. Обычная. Большая. Крупноватая.

Свободных мест почти не осталось. Появился отец и сел далеко от меня.

Обычная нога. Маленькая, но не слишком. Обычная. Обычная. Малюсенькая! Малюсенькая!

Всего двумя рядами ниже меня протиснулись две феи в сопровождении какого-то господина — наверняка он тоже был из их породы. Господин был сутулый, одна из фей толстенькая. Зато вторая — прямо идеальная фея с красивой картинки: высокая, изящная, с огромными глазами, безупречной атласной кожей, алыми, словно зерна граната, губками и щечками цвета зари.

Народу было много, и пересесть к ним у меня бы не получилось, зато я не спускала с них глаз.

Церемония началась.

На поле рука об руку вышли жених с невестой. Она несла мешок, он — тяпку. Оба были в штанах и белых блузах.

При виде молодых на великанских трибунах поднялся рев. Великаны визжали, стонали, кряхтели и гудели, что невеста прелестная, что жених красавец, что они проживут долго-долго в добром здравии и что никто не может припомнить такого счастливого дня.

Молодые в ответ только улыбались — они были заняты делом: им предстояло посадить полосу кукурузы. Жених подготовил грядку, невеста посеяла зерна из мешка и присыпала сверху сырой землей.

Едва они все сделали, как набежали тучки и пролился теплый дождик, хотя перед началом церемонии небо было совсем ясное. Великаны поднимали лица и руки и ловили капли дождя.

Я посмотрела на фей. Сутулый господин и толстенькая фея сидели смирно, а вот с красоткой приключился прямо-таки припадок. Она, кажется, пела, по щекам у нее текли слезы.

Жених с невестой между тем изображали, как будут жить вместе. Они возделывали землю, строили дом, потом вывели на поле целую кучу детишек из числа зрителей, все старше и старше, а потом и младенцев — это были внуки. В финале они улеглись рядышком на траву — изобразили, как вместе умрут.

Потом они вскочили. Великаны, опрокидывая скамьи, ринулись на поле обнимать и поздравлять новобрачных.

Я сидела и дивилась. Вот повезло этим великанам — они представляют себе всю свою жизнь до самого конца, мирную и безмятежную. Может, это волшебная пантомима? Изобразишь — и тебя не сожрут огры. Обойдут стороной засухи и потопы. Минует безвременная смерть, пока дети еще не выросли.

Все потянулись обратно в дом, кроме красотки-феи и нескольких великанов, в том числе и отец. Я осталась, чтобы не упустить из виду фею, уповая — от всей души — на то, что это и вправду Люсинда. Фея протолкалась сквозь толпу друзей и родственников.

Через несколько секунд толпа отпрянула от нее. Жених с невестой вцепились друг в друга. Они плакали навзрыд. Уаакси о чем-то умоляла фею. Она встала перед ней на колени, чтобы лица у них были вровень, и заискивающе заглядывала ей в глаза.

Фея сочувственно погладила Уаакси по руке, но великанша скривилась от ее прикосновения. В конце концов великаны отвернулись и медленно двинулись к дому. Фея смотрела им вслед, блаженно улыбаясь.

Люсинда, точно Люсинда. Ошибки быть не может. Похоже, ее дар новобрачным оказался столь же приятным и полезным, как мое проклятие.

— Сударыня! — крикнула я с колотящимся сердцем.

Она меня не услышала. И растаяла в воздухе — ни тебе облачка дыма, ни переливчатых искорок. Да, теперь я уже не сомневалась: это Люсинда, единственная фея на свете, которая не стесняется исчезать при всем честном народе.

«Дура! Идиотка!» — ругала я себя.

Надо было пробиться к ней, едва я заподозрила, кто это. А сейчас она может быть где угодно — хоть в Айорте, хоть в небе над океаном.

Я вернулась в дом и обнаружила, что великаны помрачнели, однако существа поменьше по-прежнему веселятся. Я побродила по столовой и кое-чего пожевала, не забывая прятаться от отца. Куда мне теперь податься? Где искать эту Люсинду?

Правда, другие феи никуда не делись и, наверное, знают, где ее можно найти. Я ускорила шаг, обежала зал и довольно быстро нашла ту парочку — они стояли рядышком, и вид у них был такой же мрачный, как у великанов. Я ринулась к ним — и тут между ними материализовалась Люсинда: она по-прежнему сияла.

Я сделала вид, будто полностью поглощена задачей расколоть гигантский орех, который взяла с праздничного стола.

— Не стану впустую тратить время и силы на объяснения, почему тебе не следовало пропадать и появляться при всех, — сказал Люсинде сутулый господин. — Надеюсь, ты не намерена повторять этот фокус прямо посреди толпы.

— Что ты, Сирил! Неужели я покину место своей величайшей победы? — Голос у Люсинды был прямо музыка. На меня повеяло ароматом сирени.

— Каких ужасов ты посулила молодой чете? — сурово спросил господин.

— И вовсе не ужасы, а волшебный дар!

— Ну и какой же дар? — спросила толстенькая фея.

— Ах, Клодия! Я подарила им возможность сполна насладиться счастливым союзом!

Сирил поднял брови:

— Даже не верится!

— Мой дар — быть всегда вместе, никогда не расставаться. Они не смогут никуда пойти друг без друга! Разве не чудесно?

Я чуть не уронила орех.

— Кошмар, — выдохнул Сирил.

— А что такого? — Люсинда обиженно надула губки.

— Они через месяц друг дружку возненавидят, — ответила Клодия.

Люсинда рассмеялась — очаровательным серебристым смехом.

— Совсем наоборот. Их любовь станет лишь крепче.

Сирил помотал головой:

— Если они поссорятся — а ссорятся все влюбленные пары, — то не смогут разойтись по разным комнатам, остыть и подумать, кто прав, кто виноват.

— А вдруг он грызет ногти, а ей это не нравится? — всплеснула руками Клодия. — Или она во время разговора покачивается взад-вперед, а ему это не по душе — и им не удастся ни минутки передохнуть от ненавистного зрелища! И это будет копиться и копиться — и в конце концов он будет видеть в ней только раскачивание, а она в нем — только обгрызенные ногти?

— Мой дар не имеет отношения к ногтям и раскачиванию! А имеет отношение к сердцу, которое хочет быть рядом с любимым!

Позабыв об орехе и приличиях, я вытаращилась на эту умалишенную.

— Навести их через годик, — посоветовал Сирил. — Сразу увидишь, чего сердце хочет, а чего нет.

— Теперь все великаны будут жениться тайно — а то, не ровен час, ты заявишься в гости на свадьбу! — Клодия фыркнула.

— А вот и навещу! И окажусь права, и они скажут мне «спасибо»… На что это ты так смотришь? Да-да, ты! Ты, девочка! — И Люсинда развернулась ко мне.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— Наверняка еще одна твоя жертва пришла умолять тебя избавить ее от дара, которым ты наделила ее при рождении, — сказал проницательный Сирил.

— Только не превращай ее в бельчонка! Я этого не перенесу! — Клодия схватила Люсинду за руку. — С чего ты взяла, будто белки «ведут мирную, очаровательную жизнь и всем довольны»? Не сомневаюсь, она предпочтет остаться человеком!

В бельчонка?! Ну вот, теперь еще надо не допустить, чтобы она превратила меня в зверюшку.

— Абенса эке убассу иноукси Акиррия, — произнесла я — вдруг она понимает по-айортийски? Это я сказала, что не говорю по-киррийски.

Взгляд у Люсинды сразу смягчился.

— Прости, моя радость, — ответила она по-айортийски. — Я спросила, почему ты на меня смотришь.

— Вы такая красавица. — Пусть считает меня глупенькой.

— Прелестное дитя! Как тебя зовут, моя милая?

— Элле. — Элла, но на айортийский манер.

— Ах, Элле, красота — это не главное. Главное — что в твоем сердце. Ты это понимаешь?

— Да. Извините, что рассматривала вас.

— Не извиняйся, славное дитя. Ты ничего плохого не сделала.

От ее улыбки перед глазами плыло.

— Благодарю вас, сударыня. — Я присела в реверансе.

— Зови меня просто Люсинда. — Она приподняла подбородок. — Мои друзья не любят, когда я так говорю, — она махнула рукой в сторону Сирила с Клодией, — но я — фея.

— Фея! Вот почему вы такая красивая!

— Мои друзья…

— Мы лавочники, — решительно перебил ее Сирил, тоже по-айортийски. — Торгуем обувью.

— Маленьких размеров! — рассмеялась Люсинда.

— Для детей, — уточнила Клодия.

— О, спасибо, обувь мне не нужна, — сказала я. — Мне нужна помощь — помощь волшебника. Вы не поможете мне, Люсинда?

— Нет-нет, не поможет, — испугалась Клодия. — Пожалуйста, уходи, оставь ее в покое, пока не поздно.

— Буду счастлива помочь тебе. Видишь, Клодия, мы нужны людям! Поведай мне, Элле, в чем твоя беда?

— Видите ли, сударыня, мне хотелось бы быть потверже. Кто мне что ни прикажет, я выполняю, даже если мне этого совсем не хочется. Я такая с рождения, и мне это очень мешает.

— Девушка чересчур послушна от природы, — сказал Сирил. — Похоже на твой любимый дар. И это ей не нравится.

— Твой нежный, покладистый нрав я распознала с первого взгляда! — воскликнула Люсинда. — Послушание — чудесный дар, Элле. Иногда я наделяю им новорожденных. Нет, я его не отберу. Радуйся, что наделена столь редкостным и великолепным качеством.

— Но… — начала было я и осеклась: до меня дошел приказ Люсинды. Проклятие превратилось в благодать. — Благодарю вас, госпожа! Благодарю! — воскликнула я, чуть не забыв, что надо говорить по-айортийски. И поцеловала Люсинде руку.

— Не надо, не надо. Не стоит благодарности. Просто тебе нужно было взглянуть на все с другой стороны. — Она погладила меня по голове. — Ну, беги, Элле.

Первый приказ в новом положении. Теперь я буду слушаться с радостью. Я убежала.

Я понимала, что радуюсь по Люсиндиному приказу, но это был предел счастья. Да, я не забыла, почему Люсиндин дар так меня измучил. И все равно была счастлива. Представляла себе, какие приказы получу — глупые, злые, смертельно опасные, — и мечтала, как буду их исполнять.

Впервые после смерти мамы я ничего не боялась. С восторгом смотрела в будущее. Чувствовала себя легкой, будто облачко.

Я решила разыскать отца. У него-то точно найдется что мне приказать. Отец как раз садился в карету у входа в дом Уаакси. Услышав мой голос, он обернулся — и я опешила. Он и вправду был рад меня видеть. И впервые улыбался мне без ехидцы.

— Элла! Девочка моя!

Рассердится? Ну и пусть.

— Я сбежала из пансиона.

Отец засмеялся:

— Так и знал, что у меня растет отважная девчонка! Ты теперь настоящая дама или по-прежнему неуклюжий поваренок?

— А как мне тебе показать?

— Сделай реверанс.

Я расстаралась на славу.

— Великолепно. — Он улыбнулся с прежним ехидством. — И к тому же прехорошенькая. Зря я о тебе сразу не подумал. Забирайся в карету, Элеонора. Не сомневаюсь, на сей раз платье останется цело.

— Нам, наверное, надо попрощаться с Уаакси, — сказала я, ступив на подножку.

— Ей и без нас забот хватает. Горюет из-за дара, которым наградила молодых одна фея. — Отец нахмурился. — Говорят, их тут было целых три, а я ни одной не приметил.

Карета тронулась. Куда мы едем, мне было все равно.

— Ты как раз вовремя — пора пускать в ход все твои умения, — заметил отец.

— Только скажи, что мне делать.

— Ого, на подобное преображение я и не надеялся, — поднял бровь отец. Потом надолго замолчал.

Меня потянуло в сон.

— Я конченый человек.

От его голоса я вздрогнула:

— Что?!

— Продал усадьбу, которая мне не принадлежала. Покупатели-гномы вывели меня на чистую воду. Когда мы доберемся до Фрелла, я должен буду возместить им ущерб, а на это уйдет все мое имущество. Мне придется продать дом, мебель, карету. И тебя — фигурально выражаясь. Ты выйдешь замуж, и мы снова будем богаты.

И он снова будет богат.

— Да, отец. С удовольствием. Когда?

Я прекрасно сознавала всю чудовищность его плана, но радости при мысли о том, что можно будет послушаться, это не омрачило.

— Что ты сказала?!

— Я сказала: «Да, отец. С удовольствием. Когда?»

— Ты спрашиваешь когда, но не спрашиваешь за кого?! Неужели тебе настолько не терпится замуж?

— Нет, отец. Не терпится исполнить твой приказ.

— Что там с тобой вытворяли, в этом пансионе? Похоже, я бы на твоем месте тоже сбежал.

Когда мы подъехали к дому, отец задержался снаружи поговорить с кучером, а я побежала искать Мэнди. Она скоблила морковку, на плече у нее сидел попугай.

Мэнди обняла меня крепко-крепко — едва не задушила.

— Элла! Элла, солнышко мое!

Попугай разразился речью на гномьем:

— !чоК!чоэ эчачоэд д жоаК!чоК!

Вот бы Мэнди тискала меня вечно. Вот бы прожить остаток жизни маленькой девочкой, пусть и слегка помятой, потому что крестная очень ее любит.

С порога раздался голос отца:

— Сегодня вечером я отлучусь и ужинать не буду. Завтра у нас прием. С рынка доставят эльфийские опята. Мэнди, это настоящий деликатес. Подашь их на закуску леди Элеоноре и ее гостю.

— Что еще за гость? — спросила Мэнди, когда отец ушел.

— Наверное, мой будущий муж. Мэнди, я так счастлива!

Она уронила горшок, который мыла. Горшок полетел в раковину, но тут же взлетел ей прямо в руки.

— Кто-кто?

Попугай снова заверещал:

— !чоК.

Мэнди назвала его Чока — в честь его любимого словца «чоК», гномского междометия, которое означает «ой», «ну и ну» или даже «тьфу!».

— Мой будущий муж. Отец потерял все состояние, я должна выйти замуж, и тогда он снова станет богатым.

— Ну, это уже полный перебор! — взорвалась Мэнди. — Выдумал тоже — отдавать замуж этакую кроху! Чему ты радуешься-то?

— Я не просто радуюсь. Я… — Мне было трудно подобрать нужное слово. — Я переполнена восторгом, что смогу это сделать, лишь бы угодить обоим — и отцу, и мужу.

Мэнди взяла меня за подбородок и пристально вгляделась в лицо.

— Детка, что с тобой стряслось?

— Я увиделась с Люсиндой, и она приказала мне радоваться, что я такая послушная.

Мэнди побелела как полотно.

— Вот негодяйка!.. Только не это, лапочка. Только не это, родная!

— Мне теперь гораздо лучше! Я больше не считаю, что меня прокляли. Не огорчайся! — Я улыбнулась. — Вот видишь. Я тебе приказала. Если ты меня послушаешься, тоже будешь радоваться.

— Она превратила тебя из полумарионетки в целую. Чему мне радоваться?

Я не ответила. Мэнди приходила в себя от потрясения, а я оглядывала кухню, мысленно обнимая все знакомые штучки и мелочи.

Наконец Мэнди прошептала:

— Старые Люсиндины фокусы на новый лад. — А вслух добавила: — Я страшно проголодалась. Хочешь поужинать, ласточка?

Мы поели вдвоем в кухне — компанию нам составил только попугай, поскольку в доме больше никого не было — остальных слуг отец рассчитал.

— Нравится ему, должно быть, моя стряпня, раз оставил меня при себе, — говорила Мэнди за холодными куриными крылышками с теплым хлебом.

О том, какая я теперь покладистая, она больше не упоминала, но и не забывала, похоже: она держалась со мной иначе. Больше не командовала. Думаю, не хотела доставлять Люсинде удовольствие, пользуясь моим теперешним состоянием. Но Люсинда ничего бы не узнала, а меня лишили радости повиноваться.

На следующий день мы готовили бульон к заливной рыбе с диким луком на ужин для моего гостя. Я резала лук, когда прибежал мальчишка-рассыльный с обещанными опятами. На коробке была наклейка «торлин-керру». «Керру» — это «грибы», а слова «торлин» я не знала.

Мэнди осмотрела коробку и нахмурилась:

— Лапонька, сделай одолжение, посмотри, что значит слово «торлин».

Я открыла словарь и прочитала:

— «Торлин [тор-'лин], сущ., справедливость, правосудие. Тор'лин-кер'ру, грибы справедливости, вызывают у тех, кто их ест, взаимную приязнь и любовь; используются в эльфийских судах для улаживания гражданских тяжб».

— Ну, я его… торлин-керру!

— Да ладно, неважно, — отмахнулась я.

— Мне — важно! — Мэнди натянула уличные башмаки и набросила на плечи плащ. — Скоро вернусь. Пожалуйста, следи за бульоном.

Я помешивала в кастрюле и думала о вечернем госте. Я буду рада выйти за него — но буду ли я рада потом? Вдруг он жестокий, или тупой, или сумасшедший. Мое счастье отца не заботит — только его собственное.

Если муж окажется плохим, Мэнди, наверное, сможет приказать мне все равно быть всем довольной. А может, удастся вытянуть этот приказ и из мужа.

Чока вспорхнул мне на плечо и легонько клюнул в ухо.

— !чоК!джумкву аззоГ.

Вот славно! Приказ! Я должна была поцеловать Чоку. Повернула голову и чмокнула его в крыло, прежде чем он вспорхнул на верхнюю полку.

— !джумкву аззоГ, — снова пискнул он.

Я подбежала к полке и протянула руку. Птица послушно села на нее. Я поднесла попугая к лицу, но не успела коснуться губами и перышка, как он улетел и уселся на форточку. Я побежала за стулом, чтобы добраться до него, но едва я вскарабкалась повыше, как попугай снова улетел.

Через полчаса Мэнди вернулась и обнаружила, что в одной руке у меня ложка, которой я мешаю бульон, а в другой — дуршлаг, которым я ловлю Чоку, и я совсем забегалась туда-сюда и едва дышу. Наверное, проклятие сообразило, что я из кожи вон лезу, лишь бы послушаться: обошлось без обычных мучений, у меня не кружилась голова, не темнело в глазах, ничего не болело, но я плакала в три ручья. Чока не давал мне повиноваться приказу, не давал радоваться.

— Элла! Какая муха тебя укусила?!

— Не муха, а птица, — поправила я Мэнди, смеясь сквозь слезы. — Чока не дает себя поцеловать.

— Не смей целовать этого паршивца! — приказала Мэнди и сняла бремя с моих плеч.

— !джумкву аззоГ.

— Он опять! — воскликнула я.

— Не целуй его!

— пвоч эч джумкву аззоГ, — сказала я Чоке: вдруг он выучит маленькое дополнение к своему требованию? И повторила: —.пвоч эч джумкву аззоГ.

Ему понравилось:

— пвоч эч джумкву аззоГ.

Уф, так-то лучше. Теперь он говорил «Не целуй меня». А я буду радоваться каждый раз, когда он это скажет.

Мы прибрали в кухне и вместо торлин-керру приготовили обычные опята.

— Наверное, отец хочет, чтобы я поела эльфийских грибов.

— Не дам дурить тебе голову, даже если ты сама не против!

В кухню заглянул отец:

— Ну, как идет подготовка к обеду? — бодро спросил он. И тут же помрачнел: — Мэнди, почему ты не стала готовить мои опята?

Мэнди коротко присела в реверансе:

— Не разбираюсь я в этих эльфийских редкостях, сэр Питер. Подозрительные они какие-то.

Я вступилась за Мэнди:

— Это я велела взять другие грибы, раз Мэнди сомневается.

— Элла, я отправил тебя в пансион не для того, чтобы выучить на поваренка. Мэнди, приготовь эльфийские опята.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Я знала, как зовут моего гостя. Это был Эдмунд, граф Уоллекский, дядюшка Хеттиной подружки Цветины, — это его женитьбы она боялась до икоты, поскольку могла лишиться наследства. Вообще-то, подобное совпадение должно было меня позабавить, но я не находила себе места от страха: вдруг дядюшка окажется таким же мерзким, как племянница?

Я ждала его в кабинете с рукоделием на коленях. Не успела я устроиться, как отец открыл дверь.

— А это моя дочь Элеонора, — сказал он.

Граф поклонился. Я встала и сделала реверанс.

Граф был старше отца, на плечи ему ниспадали седые кудри. Лицо было узкое, словно у борзой, с длинным носом и обвислыми усами. И глаза у него были печальные, собачьи, — карие, с полоской белка над нижним веком и набрякшими мешками.

Я села обратно, и граф склонился над моей вышивкой.

— Какие у вас мелкие, аккуратные стежочки. Моя матушка тоже умела делать крошечные стежки. Едва глазами различишь.

Когда он заговорил, стали видны зубы — меленькие, словно у младенца, будто у него так и остались молочные. Перед глазами мелькнула картина: малютка-граф смотрит на рукоделие в руках матери и сверкает жемчужными зубками, любуясь ее изысканной вышивкой. Когда мы поженимся, я постараюсь представлять себе, что он так же юн, как его зубы.

Граф оставил меня и с интересом повернулся к отцу:

— Друг мой, неужели вы и вправду придерживаетесь той точки зрения, какую высказали вчера?! — воскликнул он. — Надеюсь, вы объяснитесь…

Обсуждали они, оказывается, меры наказания для разбойников. Граф считал, что к разбойникам нужно проявлять милосердие. Отец полагал, что обращаться с ними надо сурово, вероятно, даже казнить — в назидание прочим.

— Если бы сюда нагрянул разбойник и улизнул со всеми этими ценностями, — и отец обвел руками все то, что как раз вовсю распродавал, — было бы противоестественно, если бы я не вышел из себя. И было бы противоестественно, если бы я не облек свою ярость в действия.

— Пожалуй, вы и вправду не смогли бы подавить гнев, — отвечал граф, — но неужели вы стали бы отвечать насилием на насилие?

Я согласилась с графом и придумала довод, как нельзя лучше подходивший отцу:

— А если вор не стал грабить тебя в открытую? Если он разорил тебя обманом? Надо ли наказывать его как разбойника?

— Совершенно другой случай, — сказал отец. — Если я допустил, чтобы негодяй обжулил меня, значит я получил по заслугам. Конечно, мошенник все же должен понести наказание, но не слишком суровое. А я, по всей видимости, повел себя как легковерный глупец и недостоин собственного богатства.

Граф кивнул мне.

— Эти случаи не столь уж различны, — произнес он. — Если вооруженный грабитель силой отобрал у вас собственность, вы, вероятно, столь же виноваты — не сумели обеспечить охрану дома. Значит, вы точно так же недостойны собственного богатства. Почему разбойник должен жизнью расплачиваться за вашу беспечность?

— Логика ваша безупречна, но исходит из ложных предпосылок, — улыбнулся отец. — Защищаться против двоих противников я не в силах. У вас, граф, много общего с моей дочерью. Вы оба добросердечны.

Да, отец, просто красота. Теперь мы с графом пара.

Прозвонил гонг к ужину. Отец двинулся в обеденную залу, и граф был волей-неволей вынужден подать мне руку.

На закуску подали торлин-керру с перепелиными яйцами.

— Эти грибы выращивают эльфы, — сообщил отец. — Наша кухарка раздобыла их на рынке, и я решил предложить их вам, хотя сам, признаться, грибов не ем. Элла, попробуй.

Грибы были безвкусные. Аромат им придавали лишь лимон и шалфей в подливке, которую приготовила Мэнди.

— Нет-нет, сэр Питер, благодарю вас, но, к сожалению, мой организм не переносит грибов ни в каком виде. Однако перепелиные яйца очень хороши.

Торлин-керру подействовали мгновенно. Когда Мэнди выхватила у меня тарелку, я уже сама не понимала, с чего решила, будто граф похож на борзую, — ведь он настоящий красавец! И отец мне тоже стал нравиться. Когда подали суп, я уже называла графа «мой милый Эдмунд» — пока только мысленно — и улыбалась ему поверх каждой ложки. Когда же подали заливную рыбу, я попросила Мэнди положить графу побольше.

Отец с трудом сдерживал гомерический хохот.

Правда, я графу тоже понравилась — безо всяких грибов.

— У вас прелестная дочь, сэр Питер, — сказал он за десертом.

— Не понимаю, как ей удалось такой вырасти, — отозвался отец. — Надо поскорее выдать ее замуж, иначе придется день-деньской разгонять ее кавалеров.

После ужина мы вернулись в кабинет, и я передвинула свой стул поближе к графу. А потом взяла вышивку и приложила все усилия, чтобы стежки и вправду стали невидимыми.

Эдмунд с отцом обсуждали кампанию против огров, которую развернул король Джеррольд. По мнению отца, королевские рыцари вели себя недостаточно решительно, а граф полагал, что они храбры и достойны всяческих похвал.

Как ни хотелось мне сосредоточиться на шитье, ничего не выходило. Я кивала на каждую реплику — и графа, и отца, — хотя они противоречили друг другу.

Потом я обратила внимание, что в комнате прохладно, и откинулась на спинку, чтобы согреться.

— Отец, может быть, подбросим дров в камин? Мне было бы очень неприятно, если бы наш гость простудился.

— Впервые вижу, чтобы Элла была так заботлива, — усмехнулся отец, но совету моему последовал. — Похоже, граф, вы вскружили ей голову.

— Да, — еле слышно выдавила я.

— Что-что, милая? — спросил отец.

К чему таить от него свои чувства? Пусть все знает.

— Отец, граф Уоллек вскружил мне голову, — сообщила я и нежно улыбнулась своему милому Эдмунду.

Он улыбнулся в ответ.

— Я не впервые наслаждаюсь гостеприимством сэра Питера и его великолепной кухней, но вас раньше здесь не встречал. — Граф наклонился в кресле, подавшись ко мне.

— Элла была в отъезде, получала образование в пансионе для благородных девиц, — пояснил отец. — В заведении мадам Эдит в Дженне.

— Мне жаль потерянного времени, ведь если бы не пансион, мы могли бы встретиться раньше! — заявила я.

Отец покраснел.

— В этом пансионе учится моя племянница Цветина. Вы с ней подруги?

Торлин-керру не влияли на мою память, но мне противна была сама мысль о том, чтобы огорчить моего милого Эдмунда даже намеком.

— Она старше меня на несколько лет.

— Да, Цветине уже лет восемнадцать. Неужели вы сильно моложе?

— Мне в сентябре исполнилось пятнадцать.

— О, да вы совсем дитя!

Граф смущенно отпрянул. У меня сжалось сердце.

— Не такое уж дитя, — возразила я. — Моя мать вышла замуж в шестнадцать лет. Если мне суждено умереть молодой, как она, надо успеть пожить и узнать, что такое быть любимой.

Граф снова подался ко мне:

— У вас любящее сердце. Это сразу видно. Ваши чувства подобают зрелой женщине, а не ребенку.

Отец кашлянул и предложил графу бренди. Потом плеснул немного и мне.

Эдмунд легонько чокнулся со мной.

— За юношескую пылкость, — произнес он. — Пусть все желания юности исполняются.

На прощание он коснулся моей руки:

— Сегодня я навещал вашего отца. Могу ли я как-нибудь нанести визит и вам?

— Конечно, и поскорее, и почаще! — просияла я.

Когда Мэнди зашла поцеловать меня на ночь, я пересказала ей все, что говорил граф после того, как я поела опят.

— Ну разве не душечка?! — воскликнула я, искренне желая поделиться с ней радостью.

— Да, кажется, он ничего, — неохотно согласилась Мэнди. — Не то что твой папаша-отравитель.

— Нет, отец тоже душечка! — возмутилась я.

— Тоже мне, душечка! — И Мэнди ушла, хлопнув дверью.

Перед сном я насочиняла себе уйму глупых романтических историй, где героиней была я, а героем — граф Эдмунд. Но когда я уже засыпала, мне вдруг представился принц Чар — как он держал под уздцы коня сэра Стивена. Лицо его было совсем рядом с моим. На лоб упали две курчавые пряди. На носу виднелась россыпь веснушек, а по глазам было видно — ему жалко, что я уезжаю.

Мэнди разбудила меня за полночь, когда доделала все кухонные дела. Проснуться мне было трудно. Торлин-керру еще вовсю действовали.

— Я тут подумала… Ласточка, вспомни, как все было. Когда Люсинда велела тебе радоваться, что ты послушная, это она наделила тебя новым даром или нет?

— Она не сказала… — Я прикрыла глаза и представила себе нашу встречу. — Она сказала, мол, покладистость — чудесный дар… Радуйся, что наделена таким прекрасным качеством. А почему ты спрашиваешь?

— Ага! Значит, это был не новый дар, а обычный приказ. Элла, не радуйся, когда тебе приходится слушаться. Показывай, что думаешь по этому поводу.

Я с радостью послушалась… ой, нет, не с радостью! Перед глазами все поплыло. Я расплакалась от облегчения пополам с горечью. До этой минуты я была щенком-попрошайкой, восторженной рабыней, зато со времени встречи с Люсиндой не чувствовала, что на мне лежит проклятие. А теперь все стало как раньше.

Когда Мэнди ушла, я снова заснула и встала поздно. Голова утром была тяжелая-тяжелая, того и гляди, сквозь матрас провалится.

Опята, пропади они пропадом! Я рывком села, стараясь не обращать внимания на гул в висках. В памяти всплыли все подробности вчерашнего вечера. Я молотила подушку в ярости на отца — он выставил меня на посмешище! А на столике у кровати лежала записка:

Милая Элеонора!

А ты, оказывается, сердцеедка. Граф Уоллекский заявился ни свет ни заря — просил позволения объявить тебе о своих намерениях.

Я уронила записку — читать дальше мне было страшно. Если отец пишет, что я должна выйти за графа, придется послушаться. Правда, если он явится лично и велит мне это сделать, все равно придется послушаться. Но пока он не явился, можно кое-что предпринять. Пусть Мэнди прочитает письмо и перескажет его мне, но без приказов.

Мэнди я нашла в курятнике — она болтала с курами.

— Секки, с гнезда!

Одна из куриц спорхнула с насеста, и Мэнди забрала три яйца.

— Спасибо. — Мэнди подошла к другой курице. — Акко, с гнезда! Когда я наконец получу от тебя хотя бы яичко? — А потом спросила меня: — Омлетик хочешь?

Я подержала корзинку с яйцами, пока она читала письмо.

— Сэр Питер во всей своей красе, — буркнула она наконец. — На, читай, ничего такого тут нет.

Отец отказал графу. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что в имении графа недавно был пожар и почти все его имущество погибло в огне. Для нас он был недостаточно богат.

Бедная Цветина. Не видать ей роскошного наследства, даже если граф и не женится. Дальше отец писал:

Сейчас мне будет некогда заниматься твоим замужеством. Но не волнуйся. Я еще найду тебе богатого муженька. А пока сам пойду под ярмо вместо тебя.

Если не ошибаюсь, есть одна дама, которая готова стать моей супругой. Я отправился предложить ей руку и заверить, что сердце мое уже принадлежит ей. Если сватовство будет успешным, я пошлю за тобой и ты возобновишь знакомство с ней.

Как это — возобновить знакомство?

Не надо сообщать ей никаких новостей о нашем имуществе, хотя я льщу себе мыслью, что ее сиятельство Ольга любит меня бескорыстно.

Не знаю, кем я вернусь к тебе — счастливым женихом или несчастным влюбленным, но так или иначе мы скоро увидимся. А пока — и навеки —

Твой отец

Ее сиятельство Ольга! Хетти станет моей сестрицей!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ее сиятельство Ольга ответила горячим согласием. И едва не задушила меня от бурной радости, что обретает новую дочь.

— Дорогая моя, зови меня мамочкой. Мамочка Ольга — это так умилительно!

Свадьбу назначили через неделю, когда будут завершены все приготовления, а Хетти с Оливией приедут из пансиона.

— После свадьбы я не стану отправлять их обратно, — сообщила мамочка Ольга. — Хватит с них образования. Мы поселимся все вместе, и вы скрасите мне одиночество и тоску во время отлучек моего дорогого супруга.

Она проводила глазами отца, который отошел к окну ее гостиной.

— Кто же скрасит мое одиночество? — спросил он, стоя спиной к невесте.

Она зарделась — нарумяненные щеки стали еще темнее. Да, мамочка Ольга была без ума от отца.

А он — он был воплощенная заботливость, воплощенные нежность и внимание. А она — сплошная слащавость и жеманство. Через пять минут в их обществе мне захотелось заорать.

К счастью, мое общество им и не требовалось. В особняк мамочки Ольги меня приглашали редко, а отец не звал ее к нам — наш дом с каждым днем все пустел и пустел, покрывая отцовский долг.

Мебель меня не волновала, кроме волшебного коврика — а его мы с Мэнди спрятали, дождавшись, когда отец в очередной раз отправится к мамочке Ольге. Лучшие мамины платья мы тоже спасли, поскольку Мэнди клялась и божилась, что я вот-вот пойду наконец в рост и они станут мне впору. Однако трогать мамины драгоценности мы не отважились. Стоило нам взять даже медную булавку, и отец сразу заметил бы пропажу. Впрочем, по красоте и ценности все они не шли ни в какое сравнение с ожерельем, которое отняла у меня Хетти.

Неделя прошла тихо и мирно. Я почти все время была при Мэнди. Днем помогала убирать и готовить. Вечерами читала волшебную книгу, или мы болтали у очага.

Выходила я только на пастбище повидаться с Яблочком. Я надеялась встретить там Чара, но конюхи сказали, что он еще охотится на огров.

Первый раз я навестила Яблочко на следующий день после возвращения во Фрелл. Он стоял под деревом и пристально разглядывал три бурых листочка, оставшиеся висеть на нижней ветке. Потом встал на дыбы, закинул голову и потянулся за листком, который ему было нипочем не достать. Он был великолепен — весь, от бугристых мышц на задних ногах и пружинистого изгиба спины до кончиков пальцев. Видел бы его Агаллен — наверняка появились бы на свет очередные керамические шедевры.

Я свистнула. Кентавр резко повернулся и уставился на меня. Я показала ему морковку и снова засвистела песенку о русалках — его дальних родственницах. Увидев угощение, он улыбнулся и затрусил ко мне, протянув обе руки.

Скоро он уже позволял трепать ему холку и приходил на свист, даже если не видел вкусненькое. Я вызывала у него больше энтузиазма, чем морковка.

Я начала поверять кентавру свои горести. Он смотрел на меня, широко раскрыв глаза, словно все-все понимает, и я не могла удержаться от соблазна, а еще он, когда слушал, склонял голову набок, и мне казалось, будто каждое мое слово для него настоящее откровение, хотя на самом-то деле он ничего не смыслил.

— Хетти меня терпеть не может и заставляет делать, что пожелает, из-за… ладно. Оливии я почему-то нравлюсь, но от этого только хуже. Мамочка Ольга — полный кошмар. Только вы с Мэнди и любите меня на всем белом свете, только вы мне ничего не приказываете…

Яблочко смотрел мне в лицо, ласковые пустые глаза его глядели в мои, губы улыбались.

Обряд бракосочетания проводили в старом замке. Мамочка Ольга хотела, чтобы все произошло у нас дома, но отец сказал — в замке романтичнее. Против такого довода ей было нечего возразить.

Едва мы туда приехали, отец куда-то исчез — ему надо было проследить за всеми мелочами, чтобы церемония и бал-маскарад прошли как по маслу. Я ускользнула в сад навестить свои любимые деревья-канделябры — без листьев они напоминали скелеты с согнутыми в локтях руками.

Было холодно. Я прошла мимо деревьев-канделябров и стала ходить туда и обратно по вязовой аллее, чтобы согреться. Я даже нацепила маску — у меня замерз нос. Но я все равно ждала, когда приедет хотя бы несколько гостей, а до той поры мне совершенно не хотелось заходить внутрь.

Пальцы у меня совсем ничего не чувствовали, и я решила, что можно все-таки войти. Ко мне тут же ринулась Хетти, встряхивая новыми фальшивыми локонами.

— Элла! Я томилась в разлуке с тобой!

Она рвалась обнять меня — и уж наверняка шепнуть мне на ухо какой-нибудь приказ.

Я сделала шаг назад.

— Хетти, если ты сегодня скажешь мне еще хоть слово, — прошипела я, — я сдерну с тебя парик и брошу гостям!

— Но…

— Ни слова!

Я сняла плащ, прошла к камину и сидела там, слушая, как нарастает за спиной гул голосов.

В зале не было ничего такого, ради чего стоило оборачиваться. Смотреть в пламя было гораздо интереснее, чем слушать разговоры. Я все не могла понять, почему воздух перед камином мерцает и переливается.

— Ты что, не хочешь пойти на церемонию? — Оливия тронула меня за плечо. — Можно, я тут с тобой посижу?

В зале было тихо.

— А ты разве не хочешь поглядеть, как твоя мама выходит замуж?

Я-то как раз хотела видеть этот ужас своими глазами.

— Да ну. Я лучше побуду с тобой.

— Я иду.

Она побежала за мной, и мы тихонько сели в последний ряд. Отец с мамочкой Ольгой стояли лицом к нише, где высился верховный советник Томас, который уже начал обряд.

Слова были все знакомые — выступление Томаса состояло примерно из тех же фраз, что и речь над гробом матери. Наверное, слушатели при желании могли бы вторить ему хором. Кое-кто покашливал. Пожилая дама впереди меня мирно уснула, да и Оливия тоже скоро задремала. Мужчина, сидевший за несколько человек от нас, достал ножик и стал чистить ногти.

Только одна гостья ловила каждое слово, подавшись вперед всем телом, кивая каждой банальности и с улыбкой промокая глаза платочком. До меня донесся аромат сирени. Люсинда!

Нельзя попадаться ей на глаза! Я же дочь жениха и не смогу притвориться, будто не говорю по-киррийски. Если Люсинда узнает, что я ее провела, то будет вне себя от ярости. Я натянула маску.

Когда церемония закончится, все бросятся поздравлять молодых, вот я и улизну. Я не спускала глаз с Люсинды, готовая пригнуться, если она посмотрит в мою сторону.

Стоило сэру Томасу умолкнуть, как Люсинда грациозно вспорхнула с кресла.

— Друзья мои, я в жизни не видела столь трогательной церемонии! — звонко пропела она, направляясь к моему отцу и мамочке Ольге.

Сэр Томас просиял.

— Но дело не в занудной велеречивости этого господина…

Послышался сдавленный смешок.

— …А в любви, соединившей этих двух уже немолодых людей…

— Мадам! — возмутилась мамочка Ольга.

Люсинда ее не слышала.

— Меня зовут Люсинда, я фея и сейчас преподнесу вам чудеснейший дар!

Мамочка Ольга мигом перестала возмущаться и пришла в восторг.

— Волшебный дар! При всех! О, мой сладкий сэр Питер, какая прелесть!

Тут бы мне и унести ноги, но я застыла на месте.

— Большая честь для нас, — поклонился отец.

— Это самый очаровательный дар. Никто не скажет, что он глупый или опасный. — Люсинда надменно вздернула подбородок. — Мой дар — вечная любовь. Вы будете любить друг друга до самой смерти.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Отец от ужаса утратил дар речи.

— Как это романтично, мой сладкий сэр Питер! — выдохнула мамочка Ольга и взяла его под руку.

Взгляд у него стал другим, и он нежно потрепал ее по щеке.

— Я рад, что ты довольна, моя дорогая, жизнь моя… — Он, похоже, сам себе не верил. — Любовь моя.

Оливия рванулась к новобрачным, споткнувшись о мои ноги и вереща:

— Фея, настоящая живая фея!

И протолкалась к Люсинде.

Отца с мамочкой Ольгой окружила тесная толпа гостей, стремившихся их поздравить, но таких целеустремленных, как Оливия, среди них было мало. Сейчас эта безмозглая фея оглядится кругом. Я выскочила за дверь.

Прятаться на улице я бы не смогла — очень холодно. Тогда я решила пробраться наверх.

Лестница была винтовая, и перила просто созданы для того, чтобы по ним кататься. Я едва поборола искушение съехать с самого верха — а то угодила бы прямо в объятия Люсинде, честное слово. Заслышав ее голосок, я метнулась по лестнице.

Очутившись на площадке, я наобум открыла какую-то дверь — она вела в коридор. Тихонько закрыв дверь за собой, я соскользнула на мраморный пол и привалилась к ней спиной, вытянув ноги.

А вдруг отец и вправду будет счастлив благодаря этому дару? Вдруг Люсинде наконец-то удалось сделать подарок, от которого одаренным станет хорошо? Я собралась с силами и представила себе, какой будет их семейная жизнь. Может быть, любовь ослепит отца и он не будет замечать недостатки мамочки Ольги?

Шаги по лестнице, конечно, были слышны, но я их проворонила. Дверь у меня за спиной распахнулась. Я рухнула навзничь — и обнаружила, что гляжу снизу вверх не на кого-нибудь, а на Чара.

— Ты не ушиблась? — испугался он, опускаясь на колени.

Я села, вцепилась Чару в рукав, втащила принца в коридор и закрыла дверь.

— Нет.

— Хорошо. — Он встал.

По-моему, он улыбался, но, может быть, и с издевкой. В коридоре было темно и не видно. Что он подумает о таком моем поведении? Как он считает, почему я прячусь?

— Я думала, ты до сих пор проверяешь пограничные войска. Не заметила тебя среди гостей.

— Мы только сегодня утром вернулись. Опоздали на церемонию — я едва успел заметить, как ты бежишь вверх по лестнице.

И он замолк — наверное, ждал, когда я все объясню. А я не стала, а он был вежливый и ничего не спросил.

— Отец жил здесь, когда был маленький и новый дворец еще не построили, — сказал Чар. — Он говорит, тут где-то есть тайный ход. Считается, ход берет начало в какой-то комнате на этом этаже.

— А куда он ведет?

— Вроде бы в туннель подо рвом. Отец много раз пытался его найти.

— Пошли поищем?

— Тебе правда хочется? — По голосу было слышно, что ему не терпится. — Ты ведь пропустишь маскарад…

— Ну его, этот маскарад. — И я рывком открыла ближайшую дверь.

Навстречу нам хлынул свет — и я увидела, что Чар улыбается безо всякой издевки. Наоборот, он сиял почище Яблочка!

Мы оказались в спальне с пустым платяным шкафом и двумя большими окнами. Простучали стены — не отзовется ли стук гулким эхом, выдавая пустое пространство; прощупали — нет ли замурованных проходов. Проверили пол, гадая, кому и зачем был нужен этот ход.

— Чтобы предупреждать Фрелл об опасности, — предположил Чар.

— Чтобы унести ноги от чокнутой феи.

— Чтобы избежать наказания.

— Чтобы улизнуть со скучного бала.

— А вот это наверняка, — согласился Чар.

Правда, какой бы ни была причина для побега, средства мы так и не обнаружили. Впрочем, каждую следующую комнату мы обследовали с куда меньшим рвением, чем предыдущую, и довольно скоро наши поиски превратились в прогулку. Мы не спеша шли по коридору, открывали двери, заглядывали в них. Если там было что-то интересное, заходили и смотрели пристальнее.

Я выдумывала какое-нибудь дурацкое объяснение, почему я застряла наверху.

— А ты догадался, почему я тут закрылась? — спросила я.

— Понятия не имею. — Чар распахнул очередную дверь. Ничего стоящего.

— Чтобы избежать соблазна.

— Какого соблазна? — Он улыбнулся, понимая, что сейчас я его посмешу. Уже привык. Теперь придется постараться.

— Неужели сам не знаешь?

Он помотал головой.

— Соблазна прокатиться по перилам!

Он засмеялся — да, не ожидал такого.

— А почему ты лежала?

— Вовсе я не лежала. Я сидела.

— Так скажи, почему ты сидела.

— Играла, как будто я съезжаю по перилам.

Он снова засмеялся:

— Зря ты не съехала. Я бы поймал тебя внизу.

До нас донеслись звуки оркестра — медленная аллеманда.

Коридор упирался в заднюю лестницу, на каждой площадке которой были другие двери, а они вели в другие коридоры — все более или менее одинаковые.

— Стоит зазеваться, и мы обыщем все комнаты по второму разу, — проговорил Чар. — И разницы не заметим.

— У Гензеля с Гретель были камешки и хлебные крошки, чтобы отмечать путь. А у нас ничего.

— Ерунда, мы богатые. А они были нищие. У нас наверняка что-нибудь найдется. — Он оглядел себя и покрутил костяную пуговицу на камзоле, пока она не оторвалась. В дырочку было видно полосатую шелковую рубашку. Я в изумлении смотрела, как он кладет пуговицу на плиточный пол в коридоре, который мы прошли, в шаге от выхода.

— Сразу будет видно, сколько мы осмотрели и сколько осталось. — Чар хохотнул. — Вот как я роняю свое достоинство — а ведь даже ниоткуда не съезжал!

Мы облазили шесть коридоров, но тайных ходов так и не обнаружили, а когда пуговицы на камзоле у Чара кончились, поднялись по задней лестнице. Наверху был открытый переход в соседнюю башню. Мы ринулись туда, в лицо нам хлестал ледяной ветер.

Раньше в башне был зимний сад с деревцами в кадках. Я уселась на каменную скамью. Здесь было холодно, зато безветренно.

— Интересно, заглядывают ли сюда королевские садовники. Эти деревья — они все засохли? — спросила я.

— Не знаю. — Чар глядел на скамью. — Ну-ка, встань.

Я, конечно, послушалась. Он пихнул ногой сиденье, и оно сдвинулось.

— Съемное! — воскликнул Чар.

— Наверное, здесь хранят садовые инструменты, — предположила я, пока мы вдвоем с натугой поднимали сиденье.

Я оказалась права, но не совсем. Внутри мы обнаружили лопату, ведерко и грабельки. И паутину, и следы пребывания мышей, хотя как туда пролезли мыши — ума не приложу. И кожаный фартук. И кое-что еще.

Чар отбросил фартук в сторону, а под ним оказались перчатки и пара туфелек. Перчатки были дырявые и грязные, а вот туфельки сверкали как новенькие. Чар бережно достал их.

— По-моему, они хрустальные.

Он хотел, чтобы я взяла обе, а я не поняла его и схватила только одну, а вторая упала. За миг до того, как туфелька упала на пол, я чуть не расплакалась — жалко было этой красоты — и сжалась, представив себе, как она зазвенит.

Но туфелька не зазвенела. И не разбилась. Я подняла ее и постучала по ней пальцем. Ну точно ногтем по стеклу.

— Попробуй надень.

Хрустальные туфельки оказались мне точно впору. Я приподняла подол и показала Чару, как они отлично сидят.

— Встань.

— Что ты, они наверняка треснут! — Мне было ужасно трудно усидеть на месте — ведь Чар отдал мне приказ.

— Может, и нет.

Я встала. Шагнула. Подошва податливо гнулась при ходьбе. Я изумленно повернулась к Чару.

Тут до меня снова донеслись музыкальные аккорды — оркестр играл далеко-далеко внизу. Я сделала несколько танцевальных па. Потом пируэт.

Чар поклонился:

— Не полагается, чтобы дама танцевала в одиночестве.

До сих пор я танцевала только в пансионе — в паре с соученицами или учительницами.

Чар взял меня за талию, и сердце у меня заколотилось — совсем не в величавом ритме танца. Я подобрала подол. Чар взял меня за свободную руку. Его прикосновение согревало, успокаивало, будоражило, околдовывало — все одновременно.

И мы танцевали целую вечность — Чар церемонно объявлял каждый танец: гавот, медленная сарабанда, куранта, гальярда.

Мы танцевали, пока не умолк оркестр. Один раз между танцами Чар спросил, не хочу ли я вернуться на праздник:

— Тебя, наверное, ищут.

— Возможно.

Хетти с Оливией теряются в догадках, куда я подевалась. Отцу с мамочкой Ольгой не до меня. Но возвращаться мне нельзя. Вдруг Люсинда еще там?

— А ты туда хочешь?

— Нет. Я приехал только повидаться с тобой. Проверить, что ты благополучно добралась до дома, — уточнил он.

— Благополучно. Сэр Стивен прекрасно обо мне заботился, а великаны приняли очень радушно. А тебе удалось поймать еще огров?

— сзах, суСС финг мООнг псиССайбуСС. («Да, и они очень вкусные».)

Я засмеялась. Ну и акцент у него!

Чар сокрушенно пожал плечами:

— Вот и они тоже смеялись и не слушали меня. Лучше всех получалось у Бертрама — ему они повиновались через раз.

Снова заиграла музыка — величественная павана. Можно танцевать и болтать.

— Одна фея пожаловала моему отцу и мачехе удивительный дар. — Я рассказала, в чем дело. — Как тебе такой подарок?

— Любовь должна быть настоящая, а не наколдованная.

Вспомнив, что устроил отец, когда хотел выдать меня замуж, я ответила:

— Браки бывают вынужденные — если все равно придется пожениться, может, лучше любить друг друга.

— Ты правда так думаешь? — нахмурился Чар. — Я не согласен.

— Тебе-то что, ты кого угодно можешь выбрать! — ляпнула я.

— А ты разве нет?

Я побагровела — ну вот, едва не проболталась про проклятие!

— Наверное, могу, — выдавила я. — И вообще маленькие мы еще, нам рано жениться и замуж выходить.

— Да ну! — усмехнулся Чар. — Я тебя старше.

— Ну, значит, я еще маленькая, — упрямо мотнула я головой. — И волшебный дар просто кошмарный. Я бы взбесилась, если бы меня заставили кого-то полюбить.

— Согласен. Любовь нельзя навязывать.

— Ничего нельзя навязывать!

Идиотская реплика в адрес будущего короля — но я-то имела в виду Люсинду.

— Да, лучше этого избегать, — серьезно ответил Чар.

Оркестр умолк, и мы сели на скамью и стали смотреть, как медленно темнеет небо.

Мы то разговаривали, то молчали. Чар подробно рассказал про охоту на огров. А потом вдруг сообщил, что через два дня уезжает, — ему предстояло провести год при дворе короля Айорты.

— Целый год!

Я слышала, что будущие правители Айорты и Киррии часто подолгу гостят друг у друга при дворе. Благодаря этому обычаю нам удавалось вот уже двести лет жить в мире. Но прямо сейчас…

Увидев, как я огорчилась, Чар улыбнулся:

— Отец говорит, сейчас самое время. Я буду тебе писать. Ты будешь знать обо всем, чем я занимаюсь. А ты мне напишешь?

— Да, только я ничем не занимаюсь, или почти ничем. Буду сочинять, а ты догадывайся, что правда, а что нет.

Снизу донеслись цоканье копыт и шум колес — праздник кончился. Я выглянула в окно. Отец с мамочкой Ольгой провожали гостей, Хетти и Оливия стояли рядом. Люсинда держала мамочку Ольгу под руку.

— А фея-то еще здесь, рядом с невестой, — проговорила я.

Чар подошел ко мне:

— Решила, наверное, остаться и проследить, хорошо ли действуют ее чары.

— Правда? Ты так считаешь?

— Не знаю. — Он увидел, какое у меня стало лицо. — Хочешь, я велю ей уехать. Вряд ли ей захочется ссориться с принцем.

— Не вздумай! — На принцев Люсинде наплевать, а если принц превратится в бельчонка, тем более. — Давай посмотрим, что будет.

Когда отъехало еще несколько карет, Люсинда нежно поцеловала отца и мамочку Ольгу в лоб. Потом воздела руки и запрокинула голову навстречу сумеречному небу. На один ужасный миг я подумала, что она меня заметит. Нет — просто улыбнулась своей ослепительной улыбкой и растаяла в воздухе.

Чар охнул.

Я вздохнула с облегчением.

— Ну, теперь пошли вниз, — сказала я. — А то меня и в самом деле примутся искать.

Совсем стемнело, мы едва разбирали дорогу. Через несколько минут мы очутились на площадке с винтовой лестницей, ведущей в бальный зал.

— Никого, — заметил Чар. — Можно поддаться искушению.

— Только если ты тоже съедешь.

— Тогда я первый — и поймаю тебя внизу.

И он соскользнул по перилам легко и непринужденно — и я сразу заподозрила: наверняка он годами тренировался в родном дворце.

Настала моя очередь. Перила были — мечта: гораздо длиннее и круче, чем дома. Пол стремительно приближался — но внизу стоял Чар. Он подхватил меня на руки и закружил в воздухе.

— Давай еще! — воскликнул он.

Мы побежали наверх. Чар у меня за спиной сказал:

— Погоди, еще покатаешься на перилах у нас дома!

У него дома? Когда?!

— Ну, я поехал! — И он соскользнул вниз.

Я последовала за ним. И промчалась почти до самого низа, когда дверь отворилась. Чар подхватил меня на глазах у моего потрясенного отца и новых родственниц.

Чар их не видел и крутанул меня, как в тот раз, но замер на полуобороте. Чинно поставил меня на пол и поклонился отцу и мамочке Ольге; лишившийся пуговиц камзол распахнулся. От смеха Чар не мог выдавить ни слова.

Отец кривовато усмехнулся. Мамочка Ольга глупо улыбнулась. Оливия озадаченно наморщила лоб. Хетти просияла.

Я воспользовалась их замешательством и поскорее прикрыла хрустальные туфельки подолом.

— Спасибо, что почтили нас своим присутствием, ваше высочество, — проговорил отец, давая Чару время опомниться.

Времени не хватило.

— Вы… — Взрыв хохота. — Мои наилучшие пожелания… — Хохот. — Зароком чего служат… — Раскат хохота. — Ох, простите. Я смеюсь… — снова хохот, — не над вами. Прошу вас, поймите… — Чар умолк, вытирая выступившие на глазах слезы.

Отец тоже хохотнул. Я не выдержала и рассмеялась, держась за перила, чтобы не упасть. Ничего не могла поделать, хотя и не сомневалась: Хетти мне этого так не оставит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Наконец Чар неловко поклонился и покинул нас.

— Поздравляю с очередной победой, Элла, — заметил отец.

— Принц ни за что… — начала было Хетти.

— У меня на счету нет никаких побед, — перебила я ее. — Предыдущую обеспечили твои грибочки. И вообще Чар… принц на год уезжает в Айорту.

— Милый, здесь сквозит, давай уйдем! — Мамочка Ольга обиженно выпятила нижнюю губку, и получилось по-дурацки.

— Сокровище мое, ты замерзла! Идем-идем. — Отец набросил на плечи мамочке Ольге свой плащ.

В карете меня втиснули между Хетти и Оливией — было неудобно, зато они грели меня своими боками. Мамочка Ольга, сидевшая напротив, резко повернулась к отцу.

— Раньше мне было неловко спрашивать, котик, но теперь можно. Насколько мы богаты?

— Ну, примерно как и раньше… Неужели ты думала, моя глупышечка, что после свадьбы сундуки размножаются? — Он обнял ее.

— Нет, зайчик… — Она снова выпятила губу. — Просто спросила.

— А я ответил.

— Может, я и глупышечка, но я не поняла твоего ответа. Сколько есть у меня, я знаю, а сколько у нас — нет.

Отец посмотрел ей в глаза и положил руки ей на плечи.

— Любовь моя, ты должна быть стойкой.

Я напряглась.

— Я пришел к тебе нищим, мне нечего предложить, кроме себя самого. Я надеялся, тебе этого достаточно…

Она погладила его по щеке.

— Ты — мое счастье, больше мне ничего не нужно. — Тут до нее дошел смысл его слов. — Нищим? Как это нищим?! Наверное, в переносном смысле! Неужели ты правда нищий?

— После краха мне удалось сохранить только гардероб — свой и Эллин. В общем-то, и все.

— Мама! — завопила Хетти. — Я тебя предупреждала! Что мы всем скажем? Я же знаю, что Элла…

Но ее заглушил вой мамочки Ольги:

— Ты меня совсем не лю-у-у-у-у-убишь! Ты меня обману-у-у-ул, ты разбил мне се-е-е-ердце!

Отец притянул ее к себе. Она разрыдалась ему в плечо.

— Мы теперь бедные, да? — в панике пищала Оливия. — У нас совсем нет денег? Мы умрем с голоду?

— Тихо ты, Оливия! — одернула ее Хетти. — Мы не бедные. А вот Элла бедная. Ее надо пожалеть. Но…

Договорить ей не дали. Мамочка Ольга перестала рыдать и высвободилась из отцовских объятий. Она протянула руку ко мне и сорвала у меня с пояса ридикюль.

— Что у тебя там? — Она вытряхнула содержимое себе на колени. — Деньги? Драгоценности?

Гребешок и носовой платок — но гребешок мамочка Ольга изучила всесторонне:

— Черненое серебро. Я его заберу.

Она швырнула мне ридикюль и снова протянула свою лапищу. Карету тряхнуло, а мамочка Ольга схватила мой браслет и хотела его сорвать. Я оттолкнула ее, но хватка у нее была крепкая.

Отец потянул ее к себе и взял за руки:

— Ольга, мы любим друг друга. Все остальное неважно. А скоро я снова уеду по делам и верну все свое достояние — и с избытком.

Она его словно не слышала:

— Эта попрошайка не будет жить в моем доме как знатная дама! Пусть зарабатывает себе на пропитание!

— Ольга, душа моя, я рассчитываю, что к Элле будут относиться с должным уважением, — увещевал ее отец. — Нельзя делать из нее служанку в собственной семье. Ты понимаешь меня, моя сладкая?

Мамочка Ольга кивнула, но испепелила меня взглядом.

— Мама, я рассчитывала, что мы станем богаче и сможем…

Кучер открыл дверцу кареты. Мы прибыли в мой новый дом.

Мой сундучок отнесли по сумрачным коридором в гостевую спальню — богато обставленную, но донельзя мрачную. Горничная зажгла три канделябра, а толку все равно никакого — свет не помог. Она откинула покрывало на кровати и ушла.

Мне ужасно хотелось, чтобы Мэнди пришла и поцеловала меня на ночь, — жаль, она должна была приехать из нашего старого дома только завтра. Я осталась один на один со своими опасениями. Что со мной здесь сделают? Как мамочка Ольга накажет меня за отцовский обман? Скоро ли Хетти снова начнет мной помыкать?

Хетти, конечно, не заставила себя дожидаться. Первый приказ я получила уже на следующий день. Это было, когда лакей объявил, что к нам с визитом пришел Чар. Пришел он ко мне — однако Хетти приказала мне сидеть в своей комнате, а сама его принимала.

— Милая, ты мне помешаешь.

— Это ты мне мешаешь! Он пришел ко мне!

— Иди к себе, Элла. — Хетти погладила мамино ожерелье. — Принца я тоже беру себе.

Оказавшись в своей комнате, я затопала по полу — вдруг Чару станет интересно, что это за шум, и он придет посмотреть? Но пол и стены были очень толстые, и он ничего не услышал.

А потом Хетти сказала:

— Может, поначалу он и правда будет приходить к тебе, но со временем я его завоюю. Когда он прощался со мной, то сказал, что наш разговор навеки запечатлелся в его памяти.

На следующий день Чар снова пришел, и меня опять посадили под арест.

Половину времени, которое Чар пробыл у нас, я простояла под дверью своей комнаты — пыталась заставить себя выйти за порог и избавиться от проклятия. Вторую половину я простояла у окна, высматривая Чара. Уходя, он бросил взгляд на дом. Я было помахала, но Чар уже отвернулся.

В моей волшебной книге в день отъезда Чара в Айорту появился отрывок из его дневника. Чар меня видел.

Элла меня избегает. Я дважды навещал ее, но мне сказали — она уехала с визитами. Оба раза ее сводная сестрица Хетти говорила, что Элла вот-вот вернется, и я ждал ее часами, но она так и не появилась.

А вчера я обернулся — хотел в последний раз посмотреть на ее особняк, раз уж я не могу в последний раз посмотреть на нее. А она стояла у окна на верхнем этаже.

Надо было мне тут же вернуться и потребовать, чтобы меня к ней пустили, но я совсем растерялся. Почему она там оказалась? Неужели она от меня прячется? Неужели сердится или обижается? Если да, почему она не вышла в гостиную и не объяснилась со мной? Уверен, у нее хватило бы на это духу.

Тогда я решил вернуться вечером и потребовать встречи с ней. Но оказалось, матушка устроила мне сюрприз — прощальный прием — и уйти было нельзя. Я бы сходил к Элле и утром, но отцу не терпелось отправиться в путь, и я не мог его задерживать.

Может быть, ей неловко, что она съехала по перилам, и она считает, что зря я ее на это подбил? Может быть, ее отец и его новая жена были недовольны?

Я хотел рассказать ей, как дома однажды целый день катался по перилам и сам не заметил, что мало-помалу протер бриджи.

Она бы, наверное, посмеялась. Насмешить меня для нее пара пустяков — а мне завидно.

А вместо этого мне пришлось слушать трескотню сестрицы Хетти. Не понимаю, как ей удается изливать непрерывный поток слов и при этом все время натужно улыбаться — и я в жизни не видел таких огромных зубов. Наверное, здорово щелкает орехи. Зря я так. Обычные зубы, разве что слегка крупноватые.

Младшенькая сестрица Оливия почти ничего не говорила, но уж как ляпнет, мало не покажется. Поинтересовалась, могу ли я приказать подданному, чтобы тот отдал мне все свое состояние. Я спросил, затем мне чужие деньги, а она удивленно вытаращилась и говорит: «Вы же хотите стать еще богаче». Будто это само собой разумеется.

Все это я терпел, пока Элла от меня пряталась. А теперь целый год ее не увижу.

Надо срочно ему написать. Если он решил, что я разозлилась, то первым нипочем мне не напишет. Только как мне объяснить ему, почему я не показывалась?

В гостевой комнате нашлись и бумага, и перо, и чернила. Я очинила перо — и обнаружила, что не знаю, с чего начать. Называть принца Чаром в личной беседе — это пожалуйста, а в письме — совсем другое дело. Слова «Дорогой Чар» на бумаге выглядели сущим нахальством. «Дорогой принц Чармант» или «Ваше высочество» — слишком церемонно. А чем закончить? «Искренне твоя» — деревянно, а «С любовью» — нет, извините.

Я решила пропустить обращение и начала писать. Все равно письмо будет адресовано Чару, ошибки быть не может.

Мне запрещено выходить из комнаты. Я видела, как ты приходил, и видела, как уходил. Я помахала тебе, только ты, наверное, не заметил. Отец очень на меня сердит. Ты тут совсем ни при чем. Он обиделся, что я ушла с бала.

Просидеть под замком мне осталось еще два дня. Но сейчас ты уехал, я лишилась надежды попрощаться с тобой, и сидеть в заточении уже не так ужасно. Я очень хотела бы, чтобы ты мне писал — и не только об Айорте. У меня много вопросов, некоторые — неделикатные. Ты учился в школе с другими детьми, или у тебя были личные учителя? Мне кажется, ты прекрасно успевал по всем предметам, но, может быть, я ошибаюсь? Кто заботился о тебе, когда ты был совсем маленький? Когда ты узнал, что ты принц и в конце концов станешь королем? Как это открытие повлияло на тебя?

Если мои вопросы тебе неприятны, не отвечай на них, пожалуйста.

Дальше я рассказала ему о том, как мне жилось до маминой смерти, во что мы играли с мамой и Мэнди, каково на вкус бодрящее снадобье и как мне рассказывали сказки. Умолчала я только о самом главном: о даре Люсинды и о том, что Мэнди — фея.

А потом пообещала:

В следующем письме я подробнее напишу про пансион, про эльфов, про Арейду, мою подругу из Айорты. Если ты ответишь быстро, я пришлю тебе еще и рецепт нашего с Мэнди рулета с вареньем (кроме всего прочего, я отлично готовлю, хотя в пансионе этому не учат). А ты испечешь рулет и удивишь гостей.

Если будешь писать, пожалуйста, адресуй письма не мне и ни в коем случае не давай понять, кто отправитель. Пиши Мэнди. А она мне обязательно передаст.

Ну вот, тебе не по душе, что я предлагаю всякие уловки и увертки. Остается лишь надеяться, что человек, который так великолепно катается по перилам, сумеет преодолеть излишнюю щепетильность в этом вопросе.

Как сказала бы моя подруга из Айорты, «Адумма убенсу енуссе онсордо!» — «Прошу тебя, отвечай поскорее!»

Внизу я приписала: «С нетерпением, Элла». Хотя бы не очень официально. А потом вернулась в начало и добавила: «Дорогой Чар!»

Как же написать адрес? Понятия не имею, где Чар живет.

В конце концов я отправила письмо в королевское семейство Айорты, уповая на то, что оно попадет в руки порядочного человека, который и передаст его куда нужно.

Оставалось ждать ответа. А тем временем… чего я только не натерплюсь от мачехи с сестрицами!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Через три дня после отъезда Чара отец тоже уехал — опять по торговым делам. Перед тем он поговорил со мной с глазу на глаз в маленькой гостиной, которую он превратил в свой кабинет.

— Я уезжаю в полдень, — сказал он. — Хвала небесам, фея оставила мне свободу воли и здравомыслие и я в состоянии уехать, хотя буду тосковать по моей Ольге каждую секунду. Ничего себе дар! Если бы я мог взять нож и вырезать кусок сердца, который принадлежит жене, я бы взял и вырезал! — И он потрогал кинжал в ножнах на поясе.

Нипочем не поверю: себе он больно не сделает, не на такого напали.

— Почему ты оставляешь меня у них? — спросила я.

— А куда тебе деваться? Из пансиона ты сбежала, а здешнее общество лучше того, в какое ты попадешь, если поедешь со мной. Себя я тоже имею в виду. Не вздумай снова убегать.

— Твое общество мне нравится больше. — Это была правда: в отце сохранилась хоть капля искренности, а в Хетти и мамочке Ольге ее не было ни на грош.

— Ты мне льстишь. Ну, подойди, поцелуй отца на прощание.

— До свидания.

— Я буду скучать по тебе, дитя мое. — Он поцеловал меня в лоб. — Предпочитаю любить жену на расстоянии. Вернусь не скоро.

— Мне все равно.

Оказалось, не все равно.

Не успела отцовская карета скрыться из виду, как мамочка Ольга проглотила слезы и приказала лакею перенести мои пожитки в каморку в крыле для слуг.

Это была скорее тюремная камера, чем комната, — с крошечным оконцем и без камина, и места в ней хватало только для шкафчика и соломенного тюфяка на полу. Близился декабрь, и в комнате было холодно. Зимой она превратится в ледник.

Когда вещи перенесли, мамочка Ольга послала за мной. Она была в задней гостиной, выходившей в сад; Хетти с Оливией пристроились рядышком. Я опустилась на стул у дверей.

— Элла, сидеть в присутствии своих благодетельниц невежливо.

Я не шелохнулась.

— Да как ты!.. — зашлась мамочка Ольга.

— Элла, встань, — скомандовала Хетти.

Несколько мгновений я боролась с собой, но потом поднялась.

Хетти обняла меня за плечи.

— Мама, Элла будет послушной девочкой. Элла, скажи маме, ты будешь слушаться?

— Да, конечно, — промямлила я, со всей силы наступая ей на носок острым каблуком.

Хетти взвизгнула от боли.

— Что все это значит? — вопросила мамочка Ольга.

— Это значит, мама, что Элла всегда делает то, что ей велят. Не знаю почему, но так и есть.

— Правда?

Хетти кивнула.

— А меня она тоже будет слушаться, да? — осенило Оливию.

— Элла, хлопни в ладоши три раза, — велела мамочка Ольга.

Я вцепилась в юбки, вытянув руки по швам.

— Нужно подождать, — пояснила Хетти. — Она пытается сопротивляться. Смотри, стала вся красная.

Я трижды похлопала в ладоши.

— У меня очень умная дочь! — И мамочка Ольга улыбнулась Хетти.

— Такая же умная, как и красивая, — сказала я.

Обе хотели что-то ответить и растерянно осеклись.

— Хетти некрасивая! — заявила Оливия.

Мамочка Ольга позвонила в колокольчик. Тут же в комнату вошли две горничные, а следом — Мэнди и остальные слуги.

— С этой минуты Элла одна из вас, — сообщила мамочка Ольга. — Научите ее, как быть хорошей служанкой.

— Беру ее в помощницы, — тут же сказала прачка.

Я едва не вскрикнула. В первый же день в доме мамочки Ольги прачка подбила глаз горничной.

Тогда подала голос Мэнди:

— Мне нужна судомойка. Девочку я знаю. Она упрямая, но учиться умеет. Ваше сиятельство, позвольте мне ее взять.

Мамочка Ольга питалась Мэндиными деликатесами со дня свадьбы, и порции все росли и росли. Пожалуй, сейчас она уже созрела до того, чтобы выдать Мэнди пятьдесят судомоек, лишь бы ей угодить.

— Неужели тебе нужна эта упрямица?

— Я ее беру, — сказала Мэнди. — Сама она ничего для меня не значит, но я любила ее мать. Я научу ее стряпать, а ваше сиятельство — чему душа пожелает, но чтобы никто ее пальцем не трогал, если ваше сиятельство понимает, о чем я.

Матушка Ольга выпрямилась во весь рост и во всю ширь:

— Да ты мне угрожаешь, Мэнди!

— Как можно, сударыня. У меня и в мыслях не было. Я дорожу своим местом. Просто, видите ли, все лучшие повара и кухарки в Киррии — мои друзья, и случись что с девчонкой, прямо и не знаю, кто будет для вас готовить…

— Я не позволю ее баловать.

— Баловать? Да я задам ей столько работы, сколько она в жизни не делала, а за это у вас будет хорошая кухарка.

Отказаться от такого предложения было невозможно.

Ближе к полудню на второй день моей работы к нам в кухню заявилась Оливия.

— Я голодная, — заявила она, хотя после завтрака прошел всего час. — Сделай мне гоголь-моголь.

Мэнди начала отмерять ингредиенты.

— Нет, пусть Элла сделает. — И встала у меня над душой, глядя, как я взбиваю белок. — Разговаривай со мной.

— Что мне тебе сказать?

— Не знаю. Что хочешь.

Я рассказала ей сказку про горбоносого принца, который влюбился в курносую принцессу. Сказка была и смешная, и грустная, и я любила ее рассказывать. Мэнди, занятая стряпней, вздыхала и хихикала в нужных местах. А Оливия просто молча слушала, неотрывно глядя мне в лицо.

— Еще расскажи, — потребовала она, когда я объявила, что вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец (иначе она, подозреваю, не поняла бы, что сказка кончилась).

Я рассказала «Красавицу и чудовище». Во рту пересохло. Я налила себе воды в чашку.

— Дай мне тоже, — сказала Оливия.

Я налила и ей. Неужели мне всю жизнь придется удовлетворять ее… ее… ее аппетиты?!

— Еще сказку, — сказала она, допив. И повторила это и после «Рапунцель», и после «Пряничного домика».

Но после легенды о царе Мидасе я опередила ее и спросила, понравилась ли ей сказка.

Оливия кивнула, и я попросила ее сказать, про что она.

— Один царь умеет все превращать в золото и живет долго и счастливо. Еще хочу.

Это не приказ.

— Я больше не знаю.

— Хочу деньги. — Похоже, Мидас не шел у нее из головы. — Отдай мне свои деньги.

Отец перед отъездом оставил мне всего несколько джеррольдов, и я рассчитывала сберечь их на крайний случай.

— Разве ты не хочешь, чтобы Элла сделала тебе гоголь-моголь? — вмешалась Мэнди. — Ты вроде бы есть хотела.

— Нет! Хочу ее деньги! — Оливия повысила голос.

Мэнди не сдавалась:

— Зачем богатой девице вроде тебя жалкие сбережения судомойки?

— Чтобы стать богаче. У мамы с Хетти всего гораздо больше, чем у меня. — Она скуксилась. — Так нече-е-естно!

Сердце у меня заныло и от попыток ослушаться, и от ее скулежа. Я оттолкнула миску.

— Пошли.

Деньги были у меня в комнате, на самом дне ковровой сумки. Я вытащила их, не дав Оливии посмотреть ни на волка работы Агаллена, ни на хрустальные башмачки. Насколько они ценные, Оливия не сообразит, но может проболтаться Хетти или мамаше.

У меня было только три серебряных джеррольда — хватит на ночь в гостинице или на несколько обедов. Оливия пересчитала их два раза.

— Надо спрятать. — Она зажала монетки в кулаке и протопала прочь.

Я осталась без гроша — меня лишили даже того, что могла бы мне обеспечить горстка мелочи.

Я просидела на кровати четверть часа, наслаждаясь покоем и напрасно пытаясь выдумать, как избавиться от проклятия. Затем вернулась в кухню помочь Мэнди со стряпней. Там уже торчала Оливия.

— Поговори со мной, — потребовала она.

Вечером был прием, призванный утешить мамочку Ольгу в разлуке с отцом. Мне было велено вымыть перед приходом гостей пол в зале, и мамочка Ольга то и дело приходила дать мне указания.

— Встань на четвереньки и добавь в воду щелоку. Он лучше всего отмывает.

Я окунула руку в ведро, и кожу страшно защипало. Я выдернула руку.

— Не копайся! Прием будет сегодня, а не через неделю!

На работу у меня ушло три часа, но не прошло и часа, как я стерла костяшки пальцев в кровь. То и дело мимо проходили другие слуги. Кто-то кривился, кто-то смотрел с сочувствием. Когда мамочка Ольга зашла в очередной раз проверить, достаточно ли я усердна, с ней пришла ее камеристка Нэнси. Она встала за спиной у мамочки Ольги и жестами изобразила, как надевает ей ведро на голову.

— Что тебя так забавляет? — вопросила мамочка Ольга.

Я покачала головой и стерла с лица улыбку.

Наконец я все вымыла. Мало того что руки были все в крови — я натерла коленки, и спина у меня болела. Мне отчаянно хотелось быть настоящей служанкой — настоящие вправе уволиться и найти себе другое место.

Я вернулась в кухню помогать Мэнди. К счастью, она была одна. Увидев меня, она бросилась к шкафчику с травами и мазями и вытащила оттуда горшочек бодрящего снадобья.

— Сядь, лапочка. Сейчас будешь как новенькая.

Ее зелья творили чудеса, а главное — за обедом мне удалось отомстить. Мэнди посыпала петрушкой тридцать порций филе трески, и Нэнси собиралась подать их гостям.

— Стой! — Я метнулась к шкафчику с травами. — Вот. — И посыпала одну порцию молотым страстоцветом. — Эту подай моей мачехе.

— Зачем?.. — испугалась Нэнси.

— Не надо, — вмешалась Мэнди. — Ее сиятельство захрапит носом в тарелку прямо при гостях, а отвечать мне.

— А, только-то? Поделом ей. — Нэнси схватила тарелку и упорхнула.

— Умница, Нэнси! — улыбнулась ей вслед Мэнди и подмигнула мне.

Ужин был в самом разгаре, когда двум лакеям пришлось оттащить мамочку Ольгу в кровать. Но праздник продолжался: гвоздем вечера были танцы. Я все видела: Хетти потребовала, чтобы я следила за камином — пусть все увидят, какая я грязная, вся в золе и саже.

Поздно вечером, раздеваясь у себя в комнате, я задумалась о побеге. Мэнди соглашается колдовать только по мелочи, мне этого не хватит. А Чар уехал за тысячи миль — и вообще негоже ему знать о моих бедах.

Отец. Мне совсем не улыбалось обращаться к нему с просьбами, но больше никто мне не поможет. Придется ему написать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В письме я решила сделать ставку на отцовскую гордость и описала именно тот эпизод, который оскорбит его сильнее всего, — как меня заставили топить камин при всех придворных.

Неужели им не совестно так со мной обращаться?! Ты же сам сказал им, что ко мне должны относиться с уважением! А они мной помыкают, и чем чернее и грязнее работа, тем лучше.

Отец, прошу тебя, возвращайся домой. Очень многие купцы ведут дела, не покидая Фрелла, почему ты не можешь? Пожалуйста, приезжай. Я без тебя пропадаю. Ты же знаешь, я бы не стала тебя беспокоить по пустякам. Приезжай как можно скорее. Я считаю дни до твоего возвращения.

Твоя дочь Элла

Отправить письмо я попросила Мэнди. Может, оно догонит отца в дороге. Кучер почтовой кареты знал сэра Питера. Может, отец получит мое письмо даже раньше, чем Чар. Может, вернется через несколько дней.

А пока я его не увижу или не получу от него весточку, придется терпеть. Я старалась пореже попадаться на глаза мачехе и сестрицам, и чем дольше я работала судомойкой и чем грязнее становилась, тем меньше меня мучили мамочка Ольга и Хетти. Видимо, они считали, что мой неряшливый вид — убедительное доказательство глубины моего падения.

Однако спастись от Оливии было невозможно — только прятаться. Самым надежным убежищем служила библиотека. Просиживать там подолгу я не отваживалась, зато иногда урывала полчасика, чтобы почитать пыльные тома мамочки Ольги. Искать меня в библиотеке никому не приходило в голову, а прийти ради собственного удовольствия — тем более.

Сама не знаю, какого письма я ждала больше — от отца или от Чара. Я все время думала о Чаре и отчаянно скучала по разговорам с ним. Если в голову приходило что-нибудь смешное, я хотела проверить на нем, хорошая ли это шутка. Если что-то серьезное — спросить его мнения.

Письма от отца я не могла дождаться несколько месяцев, зато ответ от Чара пришел всего через десять дней после того, как я написала ему. И первые полгода, которые он провел в Айорте, мы постоянно переписывались, — а от отца не было ни слуху ни духу.

Как я и просила, Чар посылал письма Мэнди: та намекнула всем, что завела воздыхателя. Хетти с мамочкой Ольгой эта романтическая история очень забавляла, но я так и не смогла уяснить себе, чем она смешнее и нелепее истории самой матушки Ольги и моего отца.

Почерк у Чара был крупный и круглый, буквы расставлены через равные промежутки, все соединения тщательно прописаны — не чета моим угловатым каракулям. По почерку Чара было видно, что он искренний и уравновешенный, а по моему, как частенько говаривала Арейда, — что я пылкая, с богатым воображением и вечно куда-то спешу.

Дорогая Элла!

Меня переименовали. Здесь меня называют Эчарманти — не имя, а чих какой-то. Выговорить «Чар» ни у кого не получается, уговорить называть себя «Эчари» я не могу. Здесь все очень вежливые. Самая частая фраза — «С вашего позволения»; да что там, больше никто ничего и не говорит.

Айортийцы сначала думают, а уж потом говорят — и зачастую после длительных размышлений приходят к выводу, что сказать, собственно, и нечего. В айортийском парламенте громче всех выступают мухи. А если случайно залетит пчела, все глохнут.

Я стосковался по нормальному разговору. Простые айортийцы иногда любят поговорить, но придворные немы как рыбы. Они добрые. Они часто улыбаются. Но разговор для них — одно слово, в крайнем случае фраза. Законченное предложение они выдавливают раз в неделю. А в день рождения дарят миру целый абзац.

Сначала я трещал без умолку, лишь бы заполнить неловкие паузы. В ответ мне улыбались, кланялись, строили задумчивые лица, пожимали плечами и редко-редко говорили: «Пожалуй, да, с вашего позволения».

Сегодня утром я перехватил в саду герцога Андонского. Тронул его за плечо в знак приветствия. Он дружески кивнул. Мысленно я сказал: «Чудесные цветы. Вот эти растут и в Киррии, а вот тех я никогда не видел. Как они называются?»

И я живо представил себе, как он мне ответит — назовет цветок, скажет, что это любимый цветок королевы, и радушно предложит пакетик семян.

Но если бы я и в самом деле спросил его про цветы, он бы, скорее всего, двинулся дальше, будто не слышал. И подумал бы: «Зачем этот принц портит прекрасный денек своей болтовней? Если я не стану ему отвечать, он получит возможность подышать свежим воздухом, погреться на ласковом солнышке, послушать шелест листвы. Может быть, он уже жалеет, что задал вопрос. А может быть, полагает, что с моей стороны неучтиво промолчать. Однако если я заговорю сейчас, то могу испугать его, если он погружен в свои мысли. Которое из двух зол мне выбрать? Большее зло — если он сочтет меня неучтивым. Придется заговорить».

Но вот беда: он так изнурен раздумьями, что в силах выговорить одно-единственное слово — название цветка.

Ну и чепуху я пишу. Я-то рассчитывал в первом же послании ослепить тебя великолепным слогом, но, похоже, с этим придется подождать до второго письма.

Воображаемые разговоры я обычно веду отнюдь не с герцогом. А с тобой.

Я прекрасно представляю себе, что сказал бы, будь я во Фрелле. Я бы раза три сказал тебе, как рад тебя видеть. Я поведал бы тебе куда больше об Айорте — и куда меньше сетовал и жаловался — и обязательно описал бы, как мы сюда добирались, особенно случай, когда одна вьючная лошадь шарахнулась от кролика и понесла. Но тут я, вероятно, превратился бы в айортийца и умолк — и только улыбался бы, глядя на тебя.

Понимаешь, я теряюсь в догадках, что ты мне ответишь. Ты все время норовишь меня удивить. Мне это нравится, но я бы, наверное, не так сильно скучал по тебе, если бы мог вполне верить твоим ответам. В чем состоит лекарство от тоски, гадать не приходится. Пиши мне еще — и поскорее. И еще — и еще скорее.

Твой добрый-добрый другЧар

В своем ответе я обеспечила ему нормальный разговор.

Привет! Как поживаешь? Сегодня чудная погода. Правда, крестьяне предсказывают дожди. Говорят, вороны больно уж раскаркались. Впрочем, и от сырой погоды много пользы. Нельзя же, чтобы всегда было только солнечно. Такова жизнь, верно? А жаль. Вот было бы славно! Никаких огорчений, никаких резких слов. Не правда ли, мои принц? Но у тебя при твоем уме и образовании наверняка хватает здравомыслия понимать, что так не бывает…

Ну вот, по-моему, такой лошадиной дозы светской болтовни вполне хватит, чтобы исцелить тебя от тоски по разговорам.

Тут я застопорилась. Что рассказать ему? О том, как меня сделали служанкой, писать нельзя: невозможно объяснить, почему я слушаюсь мамочку Ольгу, не упомянув о проклятии. Тут я вспомнила: недавно мамочка Ольга устроила бал. Я написала про него — опустив одну мелочь: мое участие в празднике сводилось к тому, что я убирала грязные тарелки со стола с закусками.

В ответ Чар поведал, что в Айорте балов не устраивают.

У них бывают «песнопения» — раз в месяц. Три-четыре айортийца по очереди выходят на сцену и поют либо длинные грустные баллады, либо бодрые или комические куплеты — а все гости подпевают хором. Все местное население знает тысячи песен, а голоса у всех отменные, не побоюсь этого слова.

Айортийцы поют откуда-то из глубины — не то от пяток, не то от самого сердца. А когда они поют заключительную песню — гимн восходящему солнцу (поют они до самого утра), — то собирают вокруг себя всех родных. Супруги и дети берутся за руки, поднимают лица к небесам и дают волю музыке.

Я сижу среди немногих чужаков и пытаюсь вторить им слабым голосишком, мычу, поскольку не всегда разбираю слова, и очень грущу, что мне некого взять за руку.

Может быть, когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе.

Кстати, ты уже на месяц старше, чем когда я видел тебя в последний раз. Ты по-прежнему еще маленькая и не готова выйти замуж?

На это я хихикнула. Потом представила себе, какая из меня выйдет невеста — в грязном домотканом балахоне, воняющем подгорелым маслом и вчерашним обедом.

Этот вопрос Чар повторял в каждом письме — видимо, ему нравились мои дурацкие ответы. Да, я была слишком маленькая, чтобы выйти замуж, а иногда — слишком усталая, слишком потная, слишком сердитая, слишком голодная. Один раз я написала: «Слишком маленькая — это еще мягко сказано. У одной нашей знакомой есть одиннадцатилетняя дочурка, которая выше меня на голову».

Знакомая — это Нэнси, камеристка мамочки Ольги.

В другой раз я написала: «Сегодня я слишком стара, чтобы выйти замуж, мне, по-моему, сто лет в обед. Последние восемьдесят пять из них я провела, слушая, как одна знатная дама на приеме разбирает родословную каждого из гостей».

Знатная дама — это Хетти, и на приеме я не присутствовала.

Продолжала я уже более серьезно: «В кругу моих новых родственников я не нашла никого, кому можно довериться. А со сводными сестрицами у нас сходятся взгляды лишь по отдельным вопросам. Повезло мне — у меня есть перо, бумага и друг!»

Вот ответ Чара: «Язык у меня вот-вот отсохнет и отвалится от неупотребления, зато я уверен, что хотя бы не разучусь пользоваться словами, раз можно тебе писать».

Иногда я задумывалась, не написать ли, что я уже достаточно повзрослела для замужества. С каждым письмом я влюблялась в Чара все сильнее и сильнее. Но ничего не могла ему сказать. Скажу, мол, я уже взрослая и могу идти замуж, — а вдруг он просто шутил, предлагал забавную игру? Тогда ему станет страшно неловко — и конец нашей непринужденной дружбе. Может, он вообще перестанет мне писать, а я этого не вынесу. Если он не шутит, пусть сам так и скажет. А пока я дорожила нашей перепиской.

В следующем письме он писал:

Когда я узнал, что буду королем, я не помню. Словно всегда это знал. Но в семье постоянно рассказывают обо мне две легенды — в конце концов я и сам в них поверил. В одной я вел себя как герой, зато вторая льстит мне куда меньше.

Когда мне было шесть лет, а моей сестре Сесилии четыре, мне подарили лютню. Сесилия завидовала мне и все норовила ущипнуть струну. В конце концов я отдал ей лютню — и слуги решили, будто это верный признак, что я буду щедрым королем. На самом-то деле музыкант из меня никудышный, но этого никто не учел. А когда я возразил, мол, невелика жертва расстаться с тем, чем не дорожишь, это сочли признаком скромности, а скромность — опять же достоинство, подобающее королю.

А я вот не уверен, что рассказывать все это тебе — признак скромности. Я это рассказываю, поскольку хочу, чтобы ты знала: да, у меня есть качества, которые вызывают восхищение. Сама поймешь, когда прочитаешь второе семейное предание.

Мы с отцом шли по улице Фрелла, и вдруг кто-то кинул в него перезрелым помидором. Оттирая одежду, отец ласково обратился к незнакомцу, поговорил с ним и в конце концов помог ему в беде. А я потом спросил, почему наглеца не наказали. Отец ответил, что к тому времени, как я стану королем, я сам все пойму, а я сказал — не хочу становиться королем, если за это в меня будут бросаться помидорами. Неблагодарное это дело, заявил я.

Когда отец рассказывает эту историю, то каждый раз хохочет до упаду. Теперь я знаю почему: да, быть королем — дело неблагодарное, но помидоры — сущий пустяк по сравнению со всем остальным.

Из этого рассказа я сделала вывод, что Чар не прочь посмеяться над самим собой. Еще бы — никто не совершенен. Он очень рвался поделиться своим мнением по любому поводу, но не всегда задумывался, интересно ли это слушателю или, например, читателю. Об Айорте Чар писал куда больше, чем мне хотелось знать: как там устроены ремесленные гильдии, сколько галлонов молока дает в год средняя айортийская корова, как местные жители возделывают поля. И многое другое.

Впрочем, это была простительная слабость. Чар признался мне в куда более серьезном недостатке.

Пожалуй, я доверю это тебе одной. А еще разве что своему коню: ему я вообще все рассказываю, ведь он не станет ни осуждать меня, ни донимать советами. Я пишу тебе об этом, поскольку ты должна знать обо мне все. Хорошее во мне ты разглядишь сама, тут я тебе доверяю, но мне надо быть уверенным, что ты не просмотришь плохого.

Меня трудно разозлить — но я столь же трудно прощаю. Например, мой учитель иностранных языков умеет выставить меня дураком. Я терпел его обращение, но если бы он щадил мое самолюбие, выучил бы куда больше. После меня он учил Сесилию — и обращался с ней так же. Когда я впервые увидел слезы на ее глазах, то предупредил учителя, что не оставлю этого. На второй раз я его уволил. Отец доверял моему мнению и поддержал меня.

Однако я не остановился на достигнутом. Я был еще ребенок — но принял меры, чтобы учитель больше не нашел себе места. И хотя победа моя была полной и теперь он конченый человек — а прошло уже шесть лет, — стоит мне вспомнить о нем, и меня охватывает ярость. Вот и сейчас я пишу эти строки в бешенстве.

Возможно, ты извинишь меня под тем предлогом, что я заботливый брат; надеюсь, я такой и есть. Однако собственная ярость ставит меня в тупик. А еще мне интересно, не было ли, по сути дела, то, как я поступил с учителем, просто категорическим нежеланием допускать, чтобы в меня и моих родных бросались помидорами.

В ответ я написала:

Мэнди говорит, на свете есть две разновидности людей: те, кто во всем винит других, и те, кто во всем винит только себя. Себя я отношу к третьей разновидности — к тем, кто всегда знает, кого и в чем надо винить. Итак, ты — виновен. Твое преступление — слишком рьяное стремление защищать тех, кого ты любишь. Твои недостатки — продолжение твоих достоинств. Как это отвратительно!

Хотя ты поведал мне о своих недостатках, я, пожалуй, воздержусь от подобной откровенности. О моих слабых сторонах ты узнаешь сам. И будь любезен исхитриться и простить их — даже если, как ты пишешь, прощать тебе нож острый.

Дату следующего письма от Чара я запомнила навсегда: двадцать четвертое мая, четверг. Он уехал ровно полгода назад. Письмо пришло утром, но у меня весь день не было ни секунды, чтобы его прочитать. На заре мне пришлось по приказу мамочки Ольги отмывать плитки во дворе. Потом Оливия велела мне пересчитать ее монетки, которых были тысячи, — причем несколько раз, поскольку была убеждена, что я ошибаюсь. Вечером Хетти заставила меня готовить ее к балу, в том числе выщипать волоски, в изобилии росшие у нее над верхней губой.

Когда Хетти наконец отбыла, оказалось, что Мэнди успела прибрать в кухне без меня. А значит, остаток вечера был в моем распоряжении.

Я убежала к себе в каморку и открыла окошко, и меня обдувал прохладный воздух. Потом зажгла огарок свечи, который стянула для меня Мэнди, и осторожно пристроила его подальше от сквозняка. Села на тюфяк и распечатала письмо.

Милая Элла!

Вообще-то, нетерпение мне несвойственно. Однако твои письма для меня — настоящая пытка. От них я только и мечтаю, что вскочить на коня и поскакать во Фрелл — и заставить тебя наконец объясниться.

Письма твои кокетливы, забавны, глубоки и (иногда) серьезны. Когда я получаю их, меня переполняет счастье — но и горечь тоже. Ты почти ничего не рассказываешь о своей повседневной жизни; я представления не имею, чем ты занимаешься. Да мне и неважно — обожаю строить догадки. Но и важного ты тоже не говоришь — что ты чувствуешь, хотя на свои чувства я тебе намекал, и частенько.

Я тебе нравлюсь. Если бы не нравился, ты не тратила бы времени на писанину. А я тебя люблю — наверное, с того самого мига, когда увидел тебя на похоронах матери. Я хочу быть с тобой до самой смерти и даже за ее порогом, а ты мне пишешь, что слишком маленькая, чтобы выйти замуж, или слишком старая, или слишком низкорослая, или слишком голодная, и в конце концов я в отчаянии мну твои письма в кулаке, а потом расправляю и перечитываю в двенадцатый раз в поисках скрытого смысла.

Отец в письмах постоянно спрашивает, не нравится ли мне какая-нибудь юная айортийка или кто-нибудь из наших знакомых дома. Я отвечаю — нет. По-моему, это признание в очередном моем недостатке — в гордыне. Не хочу, чтобы он знал, что я кого-то люблю, если эта любовь безответна.

Ты бы его очаровала — и матушку тоже. Они были бы твои навеки. Совсем как я.

А какой ты будешь красивой невестой — за кого бы ты ни вышла, сколько бы тебе ни было лет. А какой ты будешь королевой — если повезет мне! Кто сравнится с тобой в изяществе? В живости? В мелодичности голоса? Я-то могу бесконечно распространяться о твоих достоинствах, но хочу, чтобы ты поскорее дочитала письмо и ответила мне.

Сегодня я не в состоянии писать ни об Айорте, ни о своих занятиях — ни о чем. В моих силах лишь отправить это письмо и ждать.

С любовью (какая радость писать это слово!), с любовью, с любовью —Чар.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я смотрела на страницу, разинув рот. Перечитала. Еще раз. И еще. Оцепенело заметила, что грязные пальцы измазали письмо в саже.

Чар меня любит. Любит — с самой первой встречи!

Я-то, наверное, влюбилась в него уже потом, но теперь любила его так же, как он меня, а может, и сильнее. Я любила его смех, его почерк, его пристальный взгляд, его чувство собственного достоинства, его веснушки, его руки, его твердую решимость рассказать мне обо всех своих недостатках и его умение смеяться моим шуткам. А главное — как ни стыдно в этом признаться — я любила его любовь ко мне.

Я бережно поставила огарок на пол и затанцевала по комнате, выделывая пируэты.

Я выйду за Чара и буду жить с любимым всю жизнь.

Я уеду от мамочки Ольги и ее дочурок.

Никто не будет мне приказывать.

Да, неожиданный выход из положения. Вот бы Люсинда взбесилась, если бы поняла, что я перестану быть послушной, став недосягаемой для приказов. Такой способ избавиться от проклятия удивит даже Мэнди.

Я вытащила из тайника на дне шкафчика лист бумаги. Пусть моему любимому не придется ни секунды терзаться от нетерпения.

Но не успела я написать «Мой милый Чар, дорогой Чар, любимый Чар!», как свечной огарок затрещал и погас. Я твердо настроилась проснуться, едва достаточно рассветет и можно будет писать. И заснула, сочиняя письмо.

Среди ночи меня так и подбросило, и счастью моему пришел конец.

Если я выйду за Чара, проклятие никуда не денется! Более того, оно станет давить на меня лишь сильнее. И на Чара — ведь он тоже будет проклят.

Вдруг о моем беспрекословном послушании станет известно? О нем уже пронюхали мои новые родственницы, и они не преминут воспользоваться своим знанием, чтобы добиться высокого положения в обществе и разбогатеть еще больше. Это бы еще ничего, но враги Киррии способны обратить проклятие в куда большее зло. Каким мощным орудием оно станет в бессовестных руках! Меня заставят выдавать государственные тайны. Меня могут даже заставить убить Чара!

А что мой секрет будет раскрыт, я не сомневалась. При дворе найдутся зоркие глаза и чуткие уши, настроенные на признаки подобной слабости. Всех не обманешь, нечего и мечтать.

Как же быть? Мама приказала никому не говорить о проклятии, но Мэнди может дать мне другой приказ, чтобы я призналась Чару. А он уж примет меры.

Я все ему напишу. Сейчас же побегу разбужу Мэнди. Я села на тюфяке — счастье вернулось ко мне. И тут же рухнула обратно.

Что за меры он примет? Ему придется запретить всем на свете говорить со мной и писать мне. Он запрет меня подальше от посторонних глаз. Дело хорошее — только ему придется самому носить мне еду, пряжу на одежду, дрова на растопку. Это будет бремя почище свадебных даров Люсинды. И что подумают в Киррии о королеве-затворнице? Да и мне каково будет сидеть день-деньской взаперти, будто Рапунцель в башне? И вообще иногда даже самых разумных мер предосторожности оказывается недостаточно.

Можно попросить Чара отречься от престола в пользу сестры. Если станет известно, что он никогда не станет королем, скорее всего, негодяи не изберут его своей мишенью. Но как мне попросить о подобном, мягко говоря, одолжении? Как он к этому отнесется? И не получится ли, что он отведет опасность от себя, но навлечет на сестру?

Можно пожениться тайно… Глупости. Тайное всегда становится явным.

Я решила придумать другие варианты, но ничего не приходило в голову. Пока я проклята, мне нельзя замуж за Чара. Но если когда-нибудь, через месяц или через двадцать лет, мне удастся избавиться от проклятия, я разыщу Чара и завоюю его снова, если он будет свободен. Неважно, на что мне придется пойти, неважно, сколько времени это займет. А сейчас мой единственный шанс — заставить его меня бросить.

Когда я наконец придумала, как поступить, и села писать, то погубила три листа бумаги, закапав их слезами, и четвертый — когда забыла, что надо писать с ошибками.

Мой драгоценный принц Чармант!

Ваше последнее письмо к моей сводной сестрице прочитала моя матушка ее сиятельство Ольга и я сама. Эллы и нашей кухарки Мэнди нет дома, и некому было его палучить.

Эллы нет дома, поскольку она сбежала, а кухарку прихватила с собой. Она оставила записку, которую я прилагаю к письму для азнакамления.

Вы в ней очень обманулись. Она взяла себе в привычку читать нам ваши письма вслух и похвалялась ими, поскольку ставила себе в заслугу, что ей пишет особа королевской крови.

Некоторое время она тешила себя надеждами стать королевой, но не даждалась вашего предложения и принила другое. Узнай она, что было в вашем последнем письме, и у нее наверняка случился бы очередной дикий припадок злости, которыми она так знаменита. Едва ли ей нравилось жить у нас из милости, и она мечтала поквитаться с нами, обеспечив себе такую роскошь и великолепие, на которые мы не могли рассчитывать, — хотя меня наш стиль жизни вполне устраивает.

Ваше письмо доставили через четыре дня посли побега Эллы. Я сразу узнала о побеге, поскольку у графа Дембийского был бал и все спрашивали, почему Эллы нет. Граф, которого считали ее нареченным, пришел ко мне за утешением, и я сказала ему то же самое, что сейчас говорю вам: не думайте больше об этой хитрой лисе, ведь она о вас уже забыла.

Сожалею, если огорчила вас, но надеюсь, что вы будете несколько утешены теплыми чувствами, которые питает к вам ваша почитательница.

Ваш ангел-утешительХетти

Я оторвала полстраницы и сочинила обещанную записку от самой себя — уже своим собственным почерком.

Это первые строки, которые я пишу в роли замужней дамы. Вы знаете моего мужа, но имени его я писать не буду — скажу лишь, что он очень стар, очень богат и живет далеко от Фрелла. И очень глуп, раз назвал меня своей невестой. Настанет день — а он настанет довольно скоро, — когда я стану единоличной хозяйкой огромного поместья. Писать вам я больше не буду, вы сами меня заметите. Когда мой муж умрет, я наведаюсь во Фрелл. Если вы заметите карету, до которой другим как до звезд, загляните внутрь. И там, улыбаясь своим драгоценностям и смеясь над всем светом, буду сидеть я —

Элла.

Гнев Чара на учителя покажется сущим пустяком по сравнению с тем, что с ним будет, когда он прочитает эти строки. Он возненавидит меня на веки вечные.

Утром Мэнди отправила мое послание — думала, это обычное письмо. Я не говорила ей, что Чар сделал мне предложение: вдруг она решит, что я должна была согласиться? Я-то, конечно, поступила правильно, тут и сомневаться нечего, но отговорить меня сейчас было бы проще простого.

Едва Мэнди ушла с письмом, я рухнула перед очагом и расплакалась. Через полчаса она вернулась — а я все не могла успокоиться.

Она обняла меня:

— Родная, что стряслось?

Несколько минут я от рыданий не могла произнести ни слова. Когда же мне удалось взять себя в руки, я все ей рассказала.

— Я правильно поступила? — выдавила я в конце.

— А ну-ка, за мной, госпожа! — Мэнди схватила меня за руку и поволокла в свою комнату — в коридоре мы повстречались с несколькими слугами. Добравшись до места, Мэнди затворила дверь и повернулась ко мне. — Госпожа, ты все сделала правильно. А теперь я тоже намерена все сделать правильно — давно пора. Спрячься за занавеску, мое солнышко.

Я помедлила, сопротивляясь порыву послушаться.

— Зачем?

— Я собираюсь поквитаться с Люсиндой по полной. И хочу, чтобы ты все видела, но не хочу, чтобы она видела тебя.

Я спряталась.

— Люсинда! Ты мне нужна!

По комнате разлился аромат сирени. Я едва не ахнула. Сквозь грубую домотканую занавеску был виден силуэт Люсинды.

— Вот уж и не чаяла дожить до того дня, когда меня вызовет домовая. Я в восторге. Чем могу помочь, милочка?

— Я тебе не милочка. — Мэнди вздохнула. — Но ты угадала. Мне нужна твоя помощь.

— Обожаю помогать!

Пользуясь тем, что меня никто не видит, я скорчила ей рожу попротивнее.

— Я с самого бала фей собираюсь с духом, все хочу с тобой словечком перемолвиться.

— Только попроси, и все будет!

Голос у Мэнди стал грустный.

— На балу я поспорила с Кирби.

— Ах, ну зачем же? Вот я никогда ни с кем не спорю.

— А мне случается. Мы поспорили о тебе. Кирби говорит, надо посоветовать тебе самой испытать, каково быть белкой и каково всех слушаться. Если ты по-честному попробуешь пожить так сама — три месяца белкой, три месяца в послушании, — то поймешь наконец, хороши твои дары или нет.

— Мне нет нужды испытывать на себе собственные дары, я и без того знаю — они великолепны!

— Вот и я сказала Кирби, что ты именно так и ответишь. Ладно, пойду похвастаюсь Кирби, что я выиграла спор. Я сказала — ты смертельно боишься оказаться неправой и нипочем не согласишься попробовать дары на себе.

Люсинда исчезла. Наверное, жутко разозлилась на Мэнди и не хотела продолжать разговор, решила я. Но тут Мэнди рассмеялась:

— Не забудь потом побыть послушной, крошка. На тебе орешек. Я отправлю тебя в уютный парк.

Пауза.

— Выходи, госпожа.

— Она правда превратилась в белку?! — робко спросила я, высунувшись из-за занавески.

— Правда-правда! — Мэнди все хохотала.

— По-твоему, это ее чему-нибудь научит?

— Если нет, значит она даже тупее, чем я думала.

— А вдруг ее кто-нибудь съест?!

— Жаль мне того хищника. — Она хихикнула в кулак. — Живот у него разболится — просто ужас.

— А если она все поймет, то отберет дары?

— Может, да, а может, и нет. Я хочу положить конец ее проказам. А свое проклятие ты попробуй снять самостоятельно.

— Но если она поймет, как заблуждалась, то захочет разрушить чары!

— Возможно. Но это опять будет колдовство по-серьезному. — Мэнди прижала меня к себе. — Ох, лапочка, я-то знаю, что делает с тобой ее ворожба!

Я высвободилась:

— Ничего ты не знаешь! Все твердишь про колдовство по-серьезному, а сама только что взяла и вызвала Люсинду!

— К твоему сведению, госпожа, между собой мы, феи, сообщаемся безо всякого серьезного колдовства!

— Не называй меня госпожой, ты называла так маму!

— Теперь ты тоже госпожа. Если бы ты подумала только о себе и вышла за принца, кому-нибудь обязательно пришло бы в голову навредить и ему, и Киррии, тут к гадалке не ходи. Лапочка моя, ты настоящая героиня.

— Лучше бы мне быть его женой, чем героиней! — Я бросилась поперек Мэндиной кровати и снова разревелась.

Мэнди села рядом и стала гладить меня по спине, приговаривая:

— Прелесть моя, солнышко мое, госпожа моя. Может, все еще и уладится. — Она пересела поближе. Раздался шелест, и Мэнди воскликнула: — Ой, что это? Совсем забыла! Когда я отправляла твое письмо, тебе пришло другое. — И она вытащила из кармана фартука письмо.

Я вскинулась.

— Другой почерк, не принца, лапонька.

Мне писал отец — что домой он не вернется. Ему было горько слышать, что меня сделали служанкой, но не настолько, чтобы вернуться и попасть в когти своей ненавистной, пусть и горячо любимой жены. Он писал: «Если я найду тебе мужа, чье состояние покажется мне достаточно солидным, он избавит тебя от моей Ольги. А до тех пор, прошу тебя, побудь еще немного храброй девочкой, достойной дочерью своего отца».

Я рухнула обратно на постель — меня разбирал истерический хохот. Отцовскими стараниями в моем письме к Чару не будет ни слова неправды. Отец выдаст меня за древнего старика, который скоро умрет и оставит меня сказочно богатой. Ну и поворот! У меня перехватило горло. Слезы ручьем текли по лицу, и я сама не понимала, смеюсь или плачу.

Мэнди прижимала меня к себе, пока я не успокоилась. А когда она меня убаюкала, мне подумалось, что Люсинда все еще способна мне помочь. Вдруг Мэнди ошибается? Когда Люсинда поймет, каково всех слушаться, то не сможет бросить меня на произвол судьбы с моим проклятием. Придет мне на помощь, никуда не денется.

Неделю спустя я увидела в волшебной книге, что Чар получил мое послание. Она открылась на картинке, где Чар жег мои письма. Я была рада видеть даже его портрет — неважно, чем этот портрет занимался.

Налюбовавшись на него и погладив картинку, я перевернула страницу и обнаружила там отрывок из дневника Чара.

Я ничего не потерял. Она — плод моего воображения и на самом деле совсем не такая, а следовательно, я ничего не потерял. Больше того, мне повезло — и несказанная удача для Киррии, — что она сбежала, не получив моего письма.

Когда пришло письмо от ее сестры, я сначала счел его уловкой, решил, будто кто-то хочет заставить меня возненавидеть Эллу, и твердо решил не поддаваться. И даже подумывал уехать из Айорты и выяснить истину. Однако постепенно я понял, что истина в моих руках.

У сестрицы Эллы нет ни малейших причин меня обманывать. Ведь если бы мы с Эллой поженились, она бы только выиграла. Но записка рукой Эллы — она меня в конце концов убедила. Особенно последняя фраза — «улыбаясь своим драгоценностям и смеясь над всем светом»: ее стиль.

Она заворожила меня легче легкого, будто огров. Я даже не стал выяснять, от кого она пряталась на отцовской свадьбе. Наверное, от какого-нибудь потерявшего голову обожателя, которого сочла слишком молодым и бедным. А когда она избегала встреч со мной — это тоже была интрига, но смысл ее страшно глубок, мне и не разгадать, где уж.

Но главная ложь — ее письма. В них она представала доброй и хорошей. Наверное, у подобных женщин всегда так: эти хитрые лисы мастерицы притворяться и лукавить. Как же она, должно быть, смеялась, когда я расписывал ей свои недостатки!

Это еще не все. Он обозвал меня не только хитрой, лукавой лисой, но еще и корыстной сердцеедкой, ветреницей, гарпией, сиреной, ведьмой, искусительницей и даже чудовищем. А в конце приписал: «Жаль, что я сижу в Айорте. Здесь так тихо, что остается очень много времени на размышления. Я по тысяче раз на дню даю зарок не думать об Элле. Правда, я смело могу ручаться никогда не говорить о ней и не писать: я в силах заставить перо и язык сдержать клятву».

Я целых полгода терпела Хетти, Оливию и мамочку Ольгу лишь потому, что рисовала себе сладкие картины свободы после того, как Люсинда избавит меня от проклятия.

И продолжала писать письма Чару. Я их не отправляла, поэтому писала в них правду о том, как мне живется у мамочки Ольги. Когда Хетти хвасталась мне, что в нее влюбился граф такой-то или герцог сякой-то, я в письмах высмеивала ее вместе с Чаром. Когда Оливия в очередной раз заставляла меня пересчитать ее деньги, Чару становилось об этом известно.

«Она каждый день перепрятывает свои сокровища. Монетки зашиты в подол ее платьев, в кушаки, в набивку турнюра. Она таскает на себе столько металла, что если сядет в лодку, тут же потонет».

Когда мамочка Ольга велела мне сделать генеральную уборку в погребе для картошки, а я нашла там трехцветную дворовую кошку с выводком котят, Чар узнал, в каком я была восторге. А когда Мэнди учила меня всяким кулинарным хитростям, я сразу делилась с ним.

А еще я писала ему, каким я вижу свое будущее без проклятия.

«Первым делом, — писала я, — я пойду и признаюсь тебе в любви. И тысячу раз попрошу прощения за то, что огорчила тебя, и возмещу ущерб тысячей смешных шуток».

Ночью накануне того дня, когда вновь появилась Люсинда, Хетти разбудила меня, вернувшись с бала. Потребовала, чтобы я помогла ей раздеться. Раньше это не входило в мои обязанности — значит, у нее есть другая причина, надо только подождать, и все выяснится.

— Сегодня все только и говорили, что о принце Чарманте: он возвращается через месяц, — начала Хетти, когда я распускала ей корсет.

Я точно знала, когда он приедет домой, — отчего же у меня так сильно забилось сердце?

— Говорят, король Джеррольд устроит три бала подряд в честь его прибытия. Говорят, на балах принц выберет себе жену. Ой! Поосторожнее!

Я поцарапала ее корсетным крючком. На сей раз — и вправду нечаянно.

— Мама говорит, если я…

Больше я ничего не слышала. Неужели Чар сам придумал про эти балы? Неужели он и вправду хочет найти себе там невесту? Неужели он забыл меня? Смогу ли я напомнить ему о себе, когда Люсинда меня освободит?

Наконец Хетти отпустила меня, и я до самой зари воображала, как избавлюсь от проклятия, и представляла себе, как помирюсь с Чаром. Не могла решить, что лучше: украсть у мамочки Ольги верховую лошадь, поскакать в Айорту и застать его врасплох или дождаться его и рассказать всю правду на балу.

Утром я разбудила Мэнди и стала уговаривать ее сказаться больной и вызвать Люсинду прямо сейчас. Но не тут-то было: сначала надо было приготовить мамочке Ольге завтрак и перемыть посуду, а приколдовывать для ускорения процесса Мэнди не желала, ну ни капельки.

А когда мы наконец-то все доделали, то ринулись в ее комнату, а я, как раньше, спряталась за занавеску.

На этот раз о прибытии Люсинды не возвестил никакой аромат сирени. Из своего убежища за занавеской я услышала шелест — а потом всхлипывания.

— Прекрати нюни распускать, — одернула Люсинду Мэнди.

Всхлипывания стали громче и отчаяннее.

— Не могу! — Голос у Люсинды начисто утратил переливчатость и мелодичность. Она сопела и пыхтела. — А если бы я еще была послушной, то пришлось бы перестать плакать, раз ты велела! — выдохнула она. И снова разрыдалась. — Как я могла принести этим бедным, несчастным людям столько горя? Как я смела колдовать по-серьезному? Еще и необдуманно!

— Значит, твои дары не совсем благодать? — В жизни не слышала, чтобы Мэнди так язвила.

— Жуткие, ужасные… — голосила Люсинда.

Мне стало интересно, довелось ли ей пережить то, что выпало мне.

— Выкладывай уж, — буркнула Мэнди, слегка оттаяв.

— Быть послушной — полный кошмар, но мне бы и белки хватило. Почти постоянно сыро и холодно и все время хочется есть! Ни одной ночи не проспала спокойно — приходилось забиваться в неудобные дупла. Один раз меня поймал орел. Повезло мне — он попал в грозу и выронил меня над деревом!

— А когда ты слушалась?

— Я превратилась в восьмилетнюю дочку четы лавочников. Решила, что стать ребенком будет честно: даром послушания я награждала только младенцев. Уверена, родители хотели как лучше, но они приказывали мне есть всякую гадость и ложиться в кровать, когда мне совсем не хотелось спать! Они не терпели ни малейших возражений! Отец обожал читать вслух притчи, а я должна была слушать каждое слово. Они приказывали мне размышлять о морали, а значит, я была вынуждена слушаться даже в мыслях! И все это я терпела от хороших людей, которые меня любили! Случись с ними несчастье, страшно даже представить себе, что сталось бы со мной!

— Ну как, не будешь больше раздавать дары?

— Ни за что! О, если бы я могла их забрать обратно!

Я вышла из-за занавески, хотя обещала сидеть смирно.

— Прошу вас, заберите.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Люсинда разинула рот.

Я тоже разинула рот. Это была не Люсинда. Или все-таки она? Огромные глаза остались прежними — но рост… Эта фея согнулась под бременем лет. Нежная кожа покрылась морщинами, возле носа вспухла бородавка. Передо мной была подлинная Люсинда, не приукрашенная колдовством.

— Мэнди, кто это? Ты привела человека шпионить за мной!

На миг она выпрямилась, и я увидела тень прежней Люсинды, юной и прекрасной. Потом она вздохнула.

— Кажется, я тебя где-то видела. Ты одна из моих жертв?

Вот он, мой шанс, шанс на свободу, которая принадлежала мне по праву, шанс спастись от новой родни, шанс вернуть себе Чара. Но от волнения я утратила дар речи. И могла лишь кивнуть.

— Что я сделала с тобой, дитя мое? — прошептала Люсинда, словно ей страшно было услышать ответ.

Голос вернулся ко мне:

— Вы сделали меня послушной. Теперь вы знаете, каково это.

— Знаю, дитя мое, знаю. — Она погладила меня по щеке, и во мне вспыхнула надежда. — Но помочь тебе не могу. Я дала обет не колдовать всерьез.

— Сударыня, — взмолилась я, — это был бы чудесный дар! Я буду бесконечно благодарна!

— Элла!.. — предостерегающе воскликнула Мэнди.

— Мэнди, может, мне согласиться? В виде исключения? — Люсинда покачала головой, взметнув жидкими седыми кудряшками. — Нет, нельзя. Но если тебе понадобится мелкое колдовство, обращайся ко мне. Тебе достаточно произнести: «Люсинда, на помощь». — Она поцеловала меня в лоб. — Я тебя вспомнила. Я думала, ты говоришь только по-айортийски.

Я умоляла ее. Я честно рассказала, какая у меня жизнь. Я плакала. Она тоже плакала, рыдала громче меня, но была тверда. Я упрашивала Мэнди урезонить ее, но Мэнди не согласилась.

— Не могу, госпожа, — вздохнула она. — Наложить чары — это уже серьезное колдовство. И снять их — тоже серьезное. Никто не знает, к чему это приведет.

— Только к хорошему! Только к хорошему!

— Это невыносимо! — взвыла Люсинда, театрально заломив руки. — Я не в силах смотреть, как ты страдаешь! Прощай, дитя мое!

И она исчезла.

Я выскочила из комнаты Мэнди и бросилась в библиотеку, где меня никто не найдет, никто не заставит ничего отмывать, ничего шить, ничего говорить.

Попасть на бал мне и мечтать не стоит. Хетти и Оливия поедут с мамочкой Ольгой. И никто не помешает им танцевать с Чаром, как и любой другой девушке во всем Фрелле. И кто-нибудь завоюет его сердце. Он умеет любить и найдет кого полюбить.

А я — я буду считать, что мне повезло, если одним глазком увижу его на улице. Он меня не узнает. На расстоянии ему помешает грязное платье служанки, а близко он не подойдет и лица моего никогда не увидит.

Пойти на балы я не могла, но и не думать о них не получалось. Хетти с мамочкой Ольгой трещали о них без умолку. Даже Оливии было интересно — по крайней мере, она всерьез озаботилась платьем.

— Расшей золотой нитью, — наставляла она камеристку. — Я должна быть такая же нарядная, как Хетти!

А разве я не должна быть такая же нарядная, как они обе? Я стряпала, убирала и прислуживала им, кипя от ярости. С Мэнди я не разговаривала две недели. В кухне стояла мертвая тишина, если не считать грохота крышек от кастрюль и сковородок — это я ими гремела.

Потом меня осенило. А почему бы, собственно, и мне не пойти на балы? Чар и не узнает, что я здесь. Все будут в масках, по крайней мере поначалу, хотя большинство при первом удобном случае сдернет маску — надо же дать всем полюбоваться своей красотой. А я не стану. Я его увижу, а он меня нет.

Если он меня не узнает, что плохого может случиться?

И я решила пойти. Нагляжусь на него досыта. Если смогу подобраться поближе, то и наслушаюсь. Если спросят, назовусь не Эллой — придумаю другое имя. Мне довольно побыть с Чаром в одном зале, а больше ничего и не нужно.

Надо будет остерегаться мамочки Ольги, Хетти и Оливии. В маске и красивом платье они меня, скорее всего, не узнают, но все равно лучше держаться от них подальше, особенно от Хетти.

Я помирилась с Мэнди и рассказала ей, что задумала. Она не стала распространяться о том, как это рискованно, только спросила:

— Родная, зачем терзать свое сердечко?

Сердце мое и так было истерзано. Увижу Чара — и оно успокоится. Уйду — и оно снова заболит. Балов будет три. Оно разобьется три раза.

Я подросла, и мамины платья стали мне впору. Мэнди выбрала три самых красивых и подправила по последней моде, приделала даже элегантные шлейфы, чтобы струились за мной по полу. Мелкое колдовство, сказала она. И разыскала маску, в которой я была на отцовской свадьбе, обшитую по краям белым бисером.

В последние дни перед балами я забывала о Чаре только во сне. А когда я не спала, то представляла себе, как я, сияя лучезарной красотой, шествую по дворцовым ступеням. Я непременно немного опоздаю, и все придворные будут уже в сборе. И верный старенький слуга прошепчет: «Ну наконец-то — вот девица, достойная нашего принца». Все будут провожать меня взглядами, и по залу прокатится вздох зависти и восхищения. Чар поспешит мне…

Нельзя, чтобы он меня видел. Пусть мною восторгаются старенькие слуги, но больше никто меня не заметит. Оказавшиеся поблизости знатные кавалеры пригласят меня танцевать. Я милостиво соглашусь и во время танца случайно окажусь рядом с Чаром. Он увидит меня и задумается, кто же это. После танца он бросится меня искать, но я ускользну. В следующий раз он увидит меня с очередным кавалером. Я буду улыбаться незнакомцу, и у Чара защемит сердце. И тогда он…

Глупости! Я буду смотреть на Чара, но для него останусь невидимкой. Может быть, я увижу, как он увлечется другой.

Вечером я достала волшебную книгу — нет ли там картинок про Чара или чего-нибудь, что он пишет. Но книга раскрылась на страницах, исписанных айортийскими буквами: дневник Арейды! Я бросилась читать. Она писала:

У нас в гостинице еще никогда не бывало столь важных гостей. Вчера здесь ночевал принц Чармант со своими рыцарями! Мама от волнения задела стол, когда делала реверанс. Стол пошатнулся, и ваза тетушки Энеппы разлетелась вдребезги. Мама с папой, мы с Олло, Уфлиму, Исти и даже Эттима рухнули на колени и стали собирать осколки, чтобы принц не наступил ненароком на острое. На полу стало тесно, я на кого-то наткнулась. Повернулась извиниться — и оказалась нос к носу с принцем, который тоже ползал вместе с нами и собирал осколки!

Он заставил нас взять деньги за вазу. Сказал, если бы не он, ваза осталась бы цела. А потом извинился, что толкнул меня! Я прямо онемела. Не находила слов. Только кивала и улыбалась — надеюсь, он не счел меня деревенской дурочкой.

За ужином, когда я подавала ему эль, нашла в себе силы заговорить — я ведь и вправду хотела кое-что у него спросить, а вовсе не привлечь внимание. Я сказала ему, что училась в пансионе вместе с Эллой и что она убежала оттуда, и спросила, не знает ли он, все ли у нее благополучно.

Стоило мне произнести ее имя, как один из рыцарей воскликнул:

— А, та, которая укротила огров! Вы ее знаете?

Услышав мой вопрос, принц надолго замолчал, и я даже испугалась, не обидела ли его ненароком. Но когда он заговорил, по голосу не было слышно, чтобы он сердился.

— Вы дружили с ней? — спросил он. — Она вам нравилась?

Я рассказала ему, что у меня в жизни не было такой чудесной подруги. Он снова замолчал, и мне стало страшно: вдруг она умерла? Однако он всего лишь сообщил мне, что, насколько ему известно, у нее все хорошо и она вышла замуж за богатого и знатного господина. И добавил:

— Думаю, она счастлива. Она богата, значит счастлива.

На это я, не подумав, выпалила:

— Элле нет дела до богатства!

И тут до меня дошло: я имела дерзость возразить царственной особе.

— А вы откуда знаете? — спросил он.

— В пансионе все презирали меня за то, что я из небогатой семьи и говорю с акцентом. Только Элла была добра ко мне, — ответила я.

— Должно быть, она сильно изменилась, — проговорил он.

— Едва ли, ваше высочество!

Я возразила ему дважды!

На этом беседа завершилась, но я запомню ее навсегда. Я весь вечер наблюдала за принцем — и до, и после нашего разговора. До разговора он болтал и шутил со своими рыцарями. После он не произнес ни словечка.

Вышла замуж? Очень странно! Вот бы с ней увидеться…

Мне тоже хотелось увидеться с Арейдой. И очень хотелось посмотреть, какое лицо было у Чара, когда она защищала меня, — жаль, картинок к дневнику не прилагалось.

Двенадцатого декабря, в день первого бала, утро выдалось ясное и не слишком холодное, однако к полудню набежали тучи, и ветер стал резким и колючим.

Мои платья висели у Мэнди в шкафу. Хрустальные туфельки, которые нашли мы с Чаром, я надежно спрятала на дне ковровой сумки. Под пышными юбками никто их не увидит, и Чар не узнает их и ничего не заподозрит.

Хетти начала готовиться к балу сразу после завтрака и не могла уняться.

— Элла, ты слабо затянула корсет! Тяни сильнее!

— Так хорошо? — Пальцы у меня стали все в белую полоску от шнурков ее корсета. Если она еще дышит, то уж точно не потому, что я не старалась.

— Поглядим… — Она присела в реверансе, глядя на себя в зеркале, и поднялась, улыбаясь и пыхтя. — Если вы меня забудете, принц, я буду изнывать от тоски! — проворковала она своему отражению. И бросила через плечо: — Ну, Элла, разве я не великолепна? Тебе, наверное, ужасно хочется выглядеть как я и тоже поехать на бал!

— Великолепна, чудесна и волшебна. Очень хочется. — Все, что угодно, лишь бы она скорее отпустила меня.

— Красоту моих волос лучше всего подчеркнут жемчужные шпильки. Принеси их, будь добра.

Прошло два часа, и мамочка Ольга трижды звала Хетти и грозилась уехать без нее, и только тогда Хетти сочла себя совершенством и отбыла.

А мне наконец-то можно было помыться и одеться. Обычно я мылась кухонным мылом, но сегодня не постеснялась запустить руки в обширные Хеттины запасы душистого мыла и ароматных притираний. Мэнди принесла мягкое полотенце и новую мочалку.

— Поработаю сегодня твоей фрейлиной. — И она налила в бадью горячую воду.

Когда тебе прислуживает фея-крестная, нипочем не обожжешься и вода никогда не остынет. Становишься чистенькая, прямо сверкаешь, а вода останется совсем прозрачной.

Я смыла целый год сажи и грязи, приказов мамочки Ольги, велений Хетти, требований Оливии. Когда я вышла из ванны и надела халат, который подала мне Мэнди, то ничем не напоминала служанку-замарашку, а превратилась в достойную соперницу любой знатной дамы на балу у Чара.

Платье у меня было нежно-зеленое, расшитое темно-зелеными листьями и выпуклыми желтыми почками. Мэнди потрудилась на славу. Талию по последней моде затянули в рюмочку, а шлейф тянулся на два фута. Я посмотрела в зеркало и увидела, как Мэнди делает реверанс у меня за спиной.

— Госпожа, ты прекрасна.

Похоже, она собиралась заплакать.

Я обняла ее. Она прижала меня к себе, и я вдохнула сладкий аромат свежевыпеченного хлеба.

Повернувшись обратно к зеркалу, я приподняла маску, закрывавшую почти весь лоб и щеки до середины; прорези для глаз были совсем небольшие. Оставалось только пол-лица, и собственные губы казались совершенно незнакомыми даже мне самой. Преображение завершилось. В маске я была уже не Элла.

Но наряд мой был еще не полон. На мне не было украшений. Шея осталась голой, а мода такого не допускала. Ну и ладно. Я не должна быть самым прелестным созданием на балу, мне довольно всего-навсего увидеть Чара.

Подбежав к парадной двери, я обнаружила, что на улице стеной льет дождь со снегом. О том, чтобы пройти четверть мили до дворца, не было и речи — я промокну до нитки. Приду на бал без украшений, зато мокрая и дрожащая.

— Мэнди! Как мне быть?

— Ох, лапочка. Придется остаться дома.

Я понимала — да, балов будет еще два, да, завтра, может быть, слякоти и не будет. А может быть, и будет — и вообще я настроилась на сегодня.

— А нет ли какого-нибудь мелкого колдовства, ну, вроде волшебного зонтика, чтобы я не промокла?

— Нет, солнышко. Мелкого колдовства нет.

Ну и глупо же выходит — мне не дает увидеть Чара какая-то дурацкая непогода! Положим, это не Мэнди наколдовала дождь, — но остановить-то его она наверняка сможет!

— Вот была бы у меня настоящая фея-крестная, а не такая, которая всего боится! — Тут у меня мелькнула безумная мысль, и я немедленно принялась действовать, не взвесив «за» и «против». Я произнесла слова, которым научила меня Люсинда: — Люсинда, на помощь! — Уж она-то не решит, что не дать мне промокнуть — это серьезное колдовство.

— Элла, не смей!.. — переполошилась Мэнди.

Если она и хотела отдать мне приказ, то опоздала. Между нами возникла Люсинда.

Выглядела она по-прежнему старушкой, но держалась прямее, чем в прошлый раз, и морщинок вроде бы стало поменьше.

— A-а! Мое милое дитя! Тебе нужна моя помощь! — Она улыбнулась, и я увидела в ней прежнюю Люсинду. — Чем смогу — помогу, если это не слишком серьезное колдовство.

Я все объяснила.

— На бал? В таком виде? Нет-нет, сейчас я все исправлю!

Она прикоснулась к моей шее, и ожерелья повисли на ней такой тяжестью, что мне пришлось вспомнить, чему меня учили в пансионе, чтобы сохранить осанку.

Мэнди фыркнула.

— Да, пожалуй, это уже не очень мелкое колдовство, — согласилась Люсинда. Тяжесть исчезла, а вместо массивных каменьев на шее у меня оказалась тоненькая цепочка с кулоном в виде белой лилии, сделанным из такого же хрусталя, что и мои туфельки. Я ощутила, как что-то стянуло волосы — это была диадема в виде гирлянды из таких же цветов.

— Красота!

Люсинда поправила диадему у меня на прическе.

— Еще тебе нужна карета. Это легко устроить.

— По-твоему, карета — это мелкое колдовство?! — возмутилась Мэнди. — С кучером, лакеями и лошадьми?! Люди и животные! Жизнь тебя ничему не учит!

— Учит-учит. Я не собираюсь создавать их из ничего. Вылеплю из того, что найдется. Милая Мэнди, я соблюдаю все твои требования.

Мэнди закряхтела — я-то понимала, что это отнюдь не знак согласия, но Люсинда продолжала как ни в чем не бывало:

— Сегодня после полудня я видела во Фрелле великанскую телегу с тыквами. Оранжевая карета — это свежо, смело и необычно!

До нас донесся рокот. Сквозь грозовую темень проступило что-то огромное — и стало расти. Из стены дождя выкатилась семифутовая тыква и остановилась на улице у нашего особняка.

Я не сводила глаз с Люсинды. Она не шептала никаких заклинаний, не делала пассов. Только взгляд ее на миг словно бы обратился внутрь. Потом она подмигнула мне:

— Смотри, дитя мое.

Тыква превратилась в сверкающую карету с медными дверными ручками и оконными переплетами; внутри виднелись кружевные занавесочки.

— Из мышек получатся упитанные лошадки, — заметила Люсинда.

По плиткам пола просеменили шесть толстых бурых мышей. Они исчезли — а карета оказалась запряжена шестью лошадьми мышастой масти. Белая крыса превратилась в кучера, шесть ящерок — в лакеев.

— Чудесно! — воскликнула я. — Спасибо вам большое!

Люсинда просияла.

Мэнди была мрачнее тучи.

— Дурочки! Может случиться все, что угодно!

— Что именно? Я приму меры предосторожности. Элла, дитя мое, уходи с бала пораньше. В полночь карета снова превратится в тыкву, а животные вернут себе прежнее обличье — до следующего бала. Диадема и ожерелье исчезнут.

У меня будет всего три часа с Чаром. Что ж, придется довольствоваться малым.

— Ах, как это восхитительно — быть молодой и ехать на бал! — И Люсинда исчезла.

Восхитительно? Еще бы — ведь я увижу Чара. А остальное ерунда.

— До свидания, Мэнди, — сказала я.

— Стой! — Мэнди метнулась в кухню.

Я нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и смотрела на улицу. Тут от кареты к нашим дверям раскатилась оранжевая ковровая дорожка. Проторчу тут еще немного, и она промокнет и станет бесполезной.

Мэнди вернулась с зонтиком — непримиримо-черным, с двумя погнутыми спицами.

— На, мое сокровище. Надеюсь, ты не пожалеешь о том, что сделала. Не буду тебя обнимать, а то еще помну платье. — Она поцеловала меня. — Ну, ступай.

Я шагнула на ковер и подняла зонтик. Кучер соскочил с козел и распахнул передо мной дверцу кареты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Когда моя карета подъехала к королевскому дворцу, гости еще собирались. Я проверила, хорошо ли сидит маска, и собралась выходить.

Я уже была здесь, но лишь однажды — когда мне исполнилась неделя от роду и меня принесли представить монарху. Потолок в зале был в два раза выше, чем у мамочки Ольги. Стены были завешены гобеленами — сцены охоты, сцены придворной жизни, пасторальные сцены. Справа и слева вдоль стен выстроились до самого конца зала мраморные колонны. Я одернула себя: не глазеть! А то еще окна начну пересчитывать, как Хетти.

— Сударыня…

Юный кавалер поднес мне бокал вина. Какое счастье не быть служанкой.

— Принц встречает гостей. Вот очередь.

Он показал на цепочку придворных, в основном дам и девиц, которая тянулась к большим двойным дверям в дальнем конце зала, где стоял принц — крошечная фигурка. Почти все дамы уже сняли маски. Пусть Чар видит их прекрасные глаза и точеные носики.

— Каждая мечтает заставить принца тут же сделать ей предложение, — продолжал кавалер. — Сударыня, потанцуйте со мной. Очередь длинная.

Приказ.

Рядом с принцем играл оркестр, десяток-другой гостей уже танцевали.

— С удовольствием. — Я старалась говорить на тон ниже обычного.

Правда, смотреть в лицо кавалеру, как диктуют правила хорошего тона, мне не удавалось. Чар улыбался каждой гостье, кивал, кланялся, что-то говорил. Один раз даже засмеялся. Заставлять его смеяться позволено мне одной. Рассмешившая его девица была среднего роста, тоненькая, с волнистыми светлыми волосами до самой талии. Маску она сняла, но стояла ко мне спиной, и лица я не видела.

Хетти, Оливии и мамочки Ольги в очереди не было. Едят небось где-нибудь — но Хетти наверняка скоро вернется. Пока в зале есть Чар, она за дверь надолго не выйдет.

Когда часы пробили без четверти десять, танец кончился.

— Благодарю, — сказала я.

— Сегодня ни один кавалер не вправе единолично претендовать на внимание дамы. — И он меня покинул.

Осталось всего два часа с небольшим. Я удалилась в уголок и села в кресло поближе к Чару — насколько осмелилась.

Меня трижды приглашали потанцевать, но я отказывалась. Превратилась в пару глаз, глядевших на Чара в прорези маски. Уши мне были не нужны — я сидела далеко и голоса его не слышала, язык тоже — я не могла с ним заговорить, да и мысли были ни к чему, думать я буду потом.

Он склонил голову. Как я люблю этот завиток волос у него на шее. Пошевелил губами. Я залюбовалась их переменчивыми линиями. Пожал чью-то руку. Обожаю его пальцы.

Один раз он почувствовал на себе мой взгляд и посмотрел на меня. Я тут же отвернулась — и увидела Хетти, которая болталась в хвосте очереди, изобразив на лице жеманную кокетливую улыбочку.

Чар обратился к последней гостье. Нет, к предпоследней. Моя решимость остаться невидимой куда-то испарилась. Последней в очереди буду я. Я поднялась и поспешила к принцу, пока не влезла Хетти.

Я сделала реверанс. Он поклонился. Когда мы оба выпрямились, я обнаружила, что мы стали почти одного роста.

— Как ваше имя, сударыня? — вежливо улыбнулся он.

— Лела, — не без труда выговорила я.

Мы помолчали.

— Вы живете здесь, во Фрелле, леди Лела?

— В Басте, ваше высочество. — Я назвала городок неподалеку от Эльфийского Леса.

Чар посмотрел мимо меня, готовый уйти.

— Как вам нравится сегодняшний бал и наш Фрелл?

Я не могла так просто его отпустить.

— Абенса оюдо. Иссени ими эссете уребу амуффа, — произнесла я с густым киррийским акцентом.

— О, вы говорите по-айортийски! — Получилось: он заинтересовался.

— Не очень хорошо. Мой дядюшка там родился. Он певец. Таким голосом, как у него, можно очаровать даже деревяшку.

Улыбка Чара стала неподдельной.

— Я скучаю по их песням. Приятно было вернуться домой, но теперь мне не хватает Айорты.

Я пропела вполголоса куплет из любимой песни Арейды — грустной, про одного крестьянина, у которого голодают дети. Чар стал тихонько подпевать. Все головы повернулись к нам. Я увидела, как Хетти, по-прежнему старательно растягивая рот в улыбке, сердито сдвинула брови.

Когда мы допели, Чар снова поклонился:

— Окажете ли вы мне честь потанцевать со мной?

Меня выбрали из целой толпы! Я присела, он взял меня за руку.

Наши руки знали друг друга. Чар потрясенно поглядел на меня:

— Сударыня, мы с вами где-то встречались?

— Я никогда не выезжала из Баста, однако всю жизнь мечтала увидеть Фрелл.

Чар кивнул.

Часы пробили одиннадцать.

Заиграли гавот — оживленный и быстрый танец, во время которого не поговоришь. Я страшно разволновалась, и подвигаться оказалось очень кстати. Мы порхали по залу легко и слаженно. Чар улыбался мне. Я улыбалась ему и была счастлива.

Мы разошлись в стороны. Я покружилась с несколькими кавалерами, сменявшими друг друга, — с графами, герцогами, баронами и маркизами, — и вернулась к Чару. Финальный пируэт — и танец кончился.

— Очень люблю гавот, — сказала я, прикоснувшись к маске — проверить, не съехала ли она. — Кружишь, порхаешь, летаешь! — Ну и чушь я несу!

— То же самое бывает, когда съезжаешь по перилам, — такое же ощущение, — сказал Чар. — Хотите прокатиться? — настойчиво спросил он.

По перилам? Неужели он что-то заподозрил?! Я делано вздохнула:

— Ах, нет, ваше высочество. Я боюсь высоты.

— А-а… — Он снова заговорил вежливым безучастным тоном.

— А вам правда нравится?

— Что?

— Кататься по перилам?

— О да. Раньше я частенько это проделывал.

— К сожалению, мне это не доставляет удовольствия. Бояться высоты — большое неудобство.

Он кивнул — с сочувствием, но без интереса.

Ну вот, сейчас я его упущу.

— Особенно теперь, когда я заметно подросла, — проговорила я.

Чар уставился на меня. И засмеялся от радости и неожиданности. Ну и дура же я — сейчас я себя выдам!

Пробили часы.

— Половина двенадцатого! Я совсем забросил гостей. — Он снова превратился в учтивого хозяина дома. — В соседней комнате подано угощение, если оно вас интересует. — Он указал в сторону арки, ведущей в другой зал. И добавил: — Я к вам еще вернусь.

Он хочет увидеть меня еще раз! То есть Лелу, а не меня.

Я поспешила прочь. Дождь перестал. Оранжевая карета-тыква ярко сияла среди череды черных экипажей. Я запрыгнула в нее. Мы доехали до дома, кучер помог мне выйти, вскочил обратно на козлы и щелкнул кнутом. И лошади унеслись прочь.

Утром, за завтраком в кругу семьи, Хетти приказала мне сесть на скамеечку и поведала, что с ней было на балу.

— Он танцевал со мной, — похвасталась она, показав лиловые зубы: она ела пирожок с черникой. — И только хорошее воспитание не позволило ему провести со мной весь вечер.

— Когда ты мне заплатишь? — спросила Оливия.

— А разве я должна платить? Неужели тебе не понравилось танцевать с принцем?

— Ты обещала мне три монеты за каждый раз, когда из-за меня он не мог больше ни с кем танцевать. Ты мне должна… — Она надолго задумалась. — Восемь монет.

— Сколько раз он с тобой танцевал? — поинтересовалась я.

— Три раза. Я приглашала его четыре раза, но в последний раз он сказал, что ему нужно поговорить с другими гостями.

Я дала себе зарок на втором балу даже не приближаться к Чару. А то как бы чего не вышло.

Вечер выдался ясный, но Люсинда все равно прислала мне карету. Ожерелье и диадема были теперь из розовых розочек. А платье — серебристо-голубое с нежно-сиреневыми нижними юбками.

Сегодня очереди на приветствие не было. Я поискала кресло, откуда мне будет хорошо видно танцующих, а танцующим — плохо видно меня. Такое обнаружилось в нише, полускрытой великанским папоротником в каменной кадке.

Я придирчиво разглядывала всех, с кем Чар танцевал, хотя и понимала, что у меня нет ни малейшего права ревновать. Он трижды протанцевал с той белокурой девицей, которая накануне рассмешила его. Она была без маски и оказалась прехорошенькая. Я ей Чара не уступлю.

Часы пробили половину одиннадцатого. Я проверила маску и вышла из укрытия и смешалась с толпой, наблюдавшей за танцами.

Чар меня сразу заметил. И сказал одними губами через плечо своей дамы:

— Подождите меня.

Я застыла как вкопанная. Меня не сдвинуло бы даже землетрясение. Часы пробили без четверти одиннадцать. Потом ровно одиннадцать. Да пусть себе бьют хоть до конца света — с места я не сойду.

Закончилась последняя фигура, и он подошел ко мне.

— Потанцуете со мной? — спросил он. — Я вас искал.

Времени у меня почти не осталось. Я приняла протянутую руку, и мы начали танцевать — медленную сарабанду.

— Я все время была здесь. Смотрела на вас.

— И кого же вы видели?

— Гостеприимного хозяина, который на самом деле почти не получает удовольствия от бала.

Правда, ему все же удалось потанцевать с той белокурой красавицей.

— Неужели это так бросается в глаза?

— Мне — да.

Он сменил тему:

— А вы придете завтра? Отец просил меня исполнить айортийскую песню.

— Когда именно?

Только бы до полуночи!

— Попозже. — Он усмехнулся. — Если повезет, многие гости уже разъедутся. И не услышат, как позорится их будущий правитель.

— Если вас учили пению в Айорте, о позоре и речи быть не может. А что вы собираетесь исполнить?

— Песню о возвращении домой.

И он запел мне на ухо:

Танец кончился, мы остановились.

— Это не все. Я бы хотел, чтобы вы послушали. Послушаете?

Я решила назавтра задержаться. Как-нибудь доберусь домой без Люсиндиных подарков, да хоть вплавь.

— Буду счастлива, но сейчас мне пора. Меня ждут к полуночи.

Полночь, наверное, уже скоро. Вот он удивится, когда мои драгоценности растворятся в воздухе!

— О, а я надеялся… Простите. Я не должен… — Он поклонился.

Я сделала реверанс:

— До завтра, ваше высочество.

— Постой. — Он поймал меня за руку. — Прошу тебя, зови меня Чар.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

По дороге домой я ругала себя последними словами и все равно ликовала. Очутившись в своей каморке, я открыла книгу, поглядеть, нет ли там чего-нибудь о бале или о мыслях Чара. Ничего. Наутро я повторила попытку и обнаружила запись из его дневника, сделанную ночью.

Да как она посмела! Хетти, эта страхолюдина, набросилась на меня, стоило Леле выйти за порог.

— Иные бесстыдницы ни перед чем не остановятся, лишь бы заинтересовать мужчину, — заявила она. — Если бы мне приходилось носить маску, лишь бы привлечь к себе внимание, я бы умерла от досады!

По ее словам, под маской может быть что угодно — уродство, старческие морщины, лицо знаменитой преступницы.

— Если бы я была царственной особой, я бы приказала ей снять маску! — сообщила она.

Я едва не ответил, что будь она царственной особой, вся Киррия мечтала бы нацепить маску на нее, но смолчал.

Мне, конечно, и самому непонятно, почему Лела прячет лицо, — может, в Басте так принято. Если она преступница, явиться ко двору — немыслимая дерзость с ее стороны. Вероятнее всего, она безобразна. Может быть, у нее шрам, или одно веко не поднимается, или нос в сизых пятнах.

Мне все равно. Я рад, что нашел себе друга на этих балах, где не рассчитывал найти ничего, кроме томительной скуки.

А вдруг Элле Леле нужна не просто дружба? Ох, почему я написал это имя?

Вдруг она явилась на эти балы, как все другие девицы, в надежде выйти за принца? (И им безразлично, каков я, раз я принц.)

Признаюсь, мне хочется увидеть ее лицо.

Я перевернула страницу и обнаружила счет, который Оливия выставила Хетти.

Ты должна мне 6 дж. Я танцывала сним 2 раза пака ты ела. Заплоти.

После полудня я выскользнула из особняка в оранжерею возле зверинца. Там я набрала маргариток и сплела венок — вместо Люсиндиной диадемы. Если придется задержаться во дворце после полуночи, на ее украшения рассчитывать не приходится.

Для последнего бала я оставила самое лучшее платье — белое, с большим вырезом, отороченным кружевами. Юбка спереди расходилась, и под ней была видна нижняя юбка с тремя кружевными оборками. А сзади красовался большой бант, концы которого красиво ниспадали на шлейф.

Я встала перед зеркалом и стала пристраивать венок на прическу, но Мэнди меня остановила:

— На вот кое-что получше, солнышко, — сказала она и вручила мне два свертка из шелковой бумаги. — Открой.

Внутри была диадема из переплетенных серебряных листиков и серебряная цепочка, на которой висела бирюзовая астра.

— Ой, Мэнди!..

— Я купила их на ярмарке. Они в полночь не исчезнут. — Она надела диадему мне на голову и застегнула цепочку на шее. — На тебе они еще красивее, чем сами по себе, лапочка.

Я посмотрела в зеркало. Подарки Мэнди прибавляли мне чего-то такого, чего не было в творениях Люсинды, — и это «что-то» очень подходило к моему наряду и шло мне самой.

Чар поджидал меня у входа во дворец. Едва карета подъехала, он бросился открыть мне дверцу, и кучер даже не успел спрыгнуть. Часы пробили половину девятого. Последний бал начался.

— Ты сегодня прекрасно выглядишь, — поклонился Чар.

Его галантность тронула меня — ведь он был убежден, что я безобразна.

Когда мы вошли в зал, он заметил:

— У тебя карета необычного оттенка.

— В Басте у всех такие.

Если он хоть что-то знает о Басте, мне конец — если не окажется, что там действительно все кареты оранжевые.

Он взял меня под руку:

— Можно тебя там навестить?

— Большая честь для Басты.

— А для тебя?

— Тоже большая честь.

— Если я собираюсь познакомиться с твоими родными, нужно, чтобы ты познакомилась с моими.

— Буду счастлива, если ты когда-нибудь меня им представишь.

— Сейчас в самый раз. Они здесь, ты тоже здесь…

— Сейчас? Ты хочешь представить меня королю Джеррольду?!

Он хохотнул:

— Да, он же мой отец.

— Но…

— Он очень добрый — ко всем, кроме огров. Не беспокойся.

Завидев нас, король встал нам навстречу. Я присела в реверансе, покраснев: все-таки не снимать маску в присутствии короля — большая грубость. Когда я выпрямилась, он сиял, глядя на Чара. Королева Дария тоже улыбалась.

Я, конечно, уже видела их, но вблизи — впервые. Лицо у королевы было круглое, в самый раз для широких улыбок. И открытое. Оказалось, что Чар — вылитый отец, только с более мягкими чертами. Обычно выражение лица у короля было суровое, но сейчас — веселое.

— Матушка, отец, позвольте представить вам леди Лелу, моего нового друга из Басты, где кареты красят в оранжевый цвет.

— Добро пожаловать во Фрелл, леди Лела. — Король Джеррольд прикоснулся к моей руке. Я в жизни не слышала такого густого, бархатного баса.

— Мы рады вам. — Королева Дария обняла меня. — Давно мечтала увидеть девушку, которую любит мой сын.

— Матушка, я не люблю ее… То есть она мне, конечно, нравится…

Я покосилась на Чара — он побагровел от смущения, что ляпнул глупость.

Королева Дария отстранилась и пристально поглядела мне в лицо.

— Пусть ваше лицо и скрыто маской, но вы напоминаете мне одну даму, которой я восхищалась. Она обладала несравненной живостью нрава. — И добавила — шепотом, чтобы слышала только я: — Если вы похожи на нее, Чар сделал верный выбор.

Она отпустила меня, и я ошарашенно отшатнулась. Королева говорила о моей маме, в этом я была уверена.

— Леди Лела — живое доказательство, что на балу я не сумел держаться со всеми одинаково вежливо и отстраненно, — повинился Чар.

— Превосходное доказательство, — отозвался король Джеррольд. — Весьма и весьма убедительное, но недостаточное. — Он нахмурился, глядя на мою маску.

— Нам надо вернуться к гостям, — поспешно вмешался Чар.

Когда мы уходили, королева Дария заметила:

— Не припомню, чтобы в Басте были оранжевые кареты.

В зале Чар попросил меня пообещать ему танец, но не следующий, а немного погодя.

— Сейчас мне, пожалуй, надо держаться вежливо и отстраненно, хотя бы недолго.

Я не хотела отпускать его. В этот последний вечер каждый миг был драгоценностью, но я кивнула, и Чар ушел. Я смотрела на танцующих и отказывала кавалерам.

— Сударыня… — Рядом со мной возникла Хетти со своей жеманной улыбочкой. — Давно хочу застать вас в одиночестве, моя дорогая. Я леди Хетти, дочь ее сиятельства Ольги.

У Лелы не было причин недолюбливать Хетти.

— Счастлива познакомиться еще с одной жительницей Фрелла.

— Чармант говорит, вы живете в Басте.

Чармант? Да его ни одна живая душа так не называет.

Хетти принялась выуживать из меня, кто мои родители да как я живу, и напирала, пока я не проговорила:

— Разве это местный обычай — подвергать гостей допросу?

— Не судите меня строго, но я связана с королевской семьей, а значит, осторожность мне не повредит. Видите ли, у нас с Чармантом взаимопонимание. Мы тайно помолвлены.

Совсем с ума сошла — так завираться?!

— В интересах его безопасности вынуждена попросить вас снять маску. Мне нужно видеть, что под ней скрывается.

Какое счастье — она просит, а не приказывает!

— Просите сколько угодно, я не обязана подчиняться. Приятного вечера, леди Хетти. — Я двинулась прочь.

— Лела, вот ты где!

Чар вернулся.

— Теперь изволь танцевать только со мной, — сказал он. — Это повеление твоего принца. Хочу провести с тобой остаток бала. — И он поклонился Хетти с расстояния в несколько шагов. — Прошу прощения.

Я сделала реверанс, ликуя при мысли о том, как она злится.

— Все про тебя спрашивают, — сказал Чар, притягивая меня к себе: этого требовали фигуры танца. — Только и твердят: «Кто эта таинственная незнакомка?»

— Подумаешь, девушка в маске, ничего особенного.

— А почему… — Чар осекся и сменил тему, заговорив о придворных праздниках.

Мне стало интересно, сколько у нас впереди танцев. Часы пробили половину десятого. Через несколько часов Лела исчезнет навсегда. Я больше никогда не буду так близко к Чару.

Как я ни старалась держаться, но все равно заплакала. Под маской было, наверное, не видно, однако предательская слеза просочилась из-под нее и побежала по щеке.

— Лела… Прости меня! — В его голосе было столько искреннего сожаления, что я даже испугалась.

— А что? О чем ты говорил? Это я должна извиниться. Я тебя не слушала. Думала, как грустно будет уезжать из Фрелла. — Я усмехнулась. — Никаких ежедневных балов…

— Ты же вернешься, правда?

— Может, и вернусь, но все будет иначе. Нельзя вернуться в тот миг, когда был счастлив.

— Это верно. — Музыка смолкла. — Не хочешь немного прогуляться? А то едва оркестр начинает играть, я сразу вспоминаю про всех девиц, с которыми обязан протанцевать.

Мы вышли в сад и шагали по дорожкам, а я все прислушивалась к бою дворцовых часов. Сколько времени уже прошло? Сколько еще осталось?

Чар говорил про Фрелл, спрашивал, видела ли я разные достопримечательности, рассказывал о них. Наверное, я умудрялась вставлять в нужных местах уместные реплики. Но если мне надо было повторить, что я сказала или что сказал он, ничего не получалось. Все мои мысли были о нем, всем сердцем я слушала его голос, впитывала тепло его руки, наслаждалась ритмом наших шагов и свежими ароматами ночного воздуха. И мечтала о том, чтобы каждая минута тянулась год. И еще немного поплакала, но в темноте Чар ничего не заметил. А часы делали свое дело — десять, половина одиннадцатого, одиннадцать, половина двенадцатого…

— Довольно, — сказал наконец Чар. — Теперь я готов встретиться с ними лицом к лицу.

Но мы снова танцевали вместе.

— Скоро мне пора петь. А потом меня либо окружат восторженные любители музыки, либо все от меня отвернутся.

— Окружат-окружат, — пообещала я. — А я от тебя никогда не отвернусь.

— Не уверен. Может, и отвернешься, когда узнаешь правду. — Он набрал в грудь побольше воздуха и ни с того ни с сего принял страшно официальный вид. — Приношу свои извинения, если невольно вызвал у тебя ложные надежды, однако я твердо решил остаться холостым.

Ага, значит, балы придумал не он. Я в последний миг сдержалась и не стала победоносно хохотать.

— Нет, ты не ввел меня в заблуждение. Просто я хотела, чтобы мне было что рассказать дома. Я им скажу: «Принц говорил мне то-то и то-то, а я ему отвечала то-то и то-то. Да, мама, он смеялся моим шуткам. Да, папа, он танцевал со мной, на одном балу вообще почти только со мной». «А как он был одет?» — обязательно спросит сестричка. «А он всегда носит шпагу?» — спросит отец.

Чар крепче обнял меня за талию.

— Считается, если женишься — это навсегда, но ведь и дружить можно вечно. Согласна ли ты…

Что-то прикоснулось к моему затылку. Это Хетти, танцевавшая с графом Дембийским, развязала мою маску. Я отпрянула от Чара и закрыла лицо руками — но поздно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— Элла! — взвизгнула Хетти.

— Элла?! — ахнул Чар.

Я кинулась к выходу — как раз когда часы стали бить полночь. Чар поймал бы меня безо всякого труда, но Хетти наверняка его задержит.

Снаружи в череде карет красовалась огромная тыква, от которой мне не было никакого проку. Я бросилась дальше. Дорогу мне перебежала белая крыса. Одну туфельку я умудрилась потерять. Сняла вторую и помчалась босиком, прислушиваясь, нет ли погони.

Скорее домой — Мэнди меня выручит. Спрячусь в подвале, в конюшне — где угодно. Выдумала тоже — на балы ходить! Подвергать такой опасности и Чара, и Киррию!

— Мэнди! — завопила я, ступив на порог. На меня вытаращилась какая-то служанка. Я метнулась в кухню. — Я опять подставила под удар Чара и Киррию! Что мне делать?

— Собирай вещички, — посоветовала Мэнди, едва разобравшись в моих путаных объяснениях.

— Куда мне бежать?

— Я с тобой. Наймемся где-нибудь в кухарки. Скорее.

— А ты не можешь наворожить, чтобы вещи собрались сами собой?

Раньше она так делала. Это сходило за мелкое колдовство.

— В минуты опасности мелкого колдовства не бывает. Живо!

Ох уж эти феи!

Я метнулась в свою каморку и начала швырять свои пожитки в ковровую сумку. Я человек небогатый, сборы много времени не займут. Внизу открылась дверь. Послышались голоса. Нам не уйти. Я сорвала бальное платье, напялила грязные лохмотья, потерла лицо засаленным подолом. Повязала голову драной холстинкой.

На пороге появилась Нэнси:

— Это принц! Хочет видеть всех до единого!

Я не шелохнулась.

Нэнси нервно хихикнула:

— Он тебя не съест, по крайней мере, надеюсь. Пошли.

Я пошла за ней, и от грохота крови в ушах даже мыслей было не разобрать.

Чар стоял в передней со своими рыцарями; перед ним выстроились все обитатели нашего особняка. По сравнению со всем остальным это были, конечно, пустяки — но мне было тошно даже думать, что он увидит меня в таких отрепьях.

Я спряталась за самым рослым лакеем, но Чар с рыцарями обошли всех. Изо всех сил стараясь изображать простушку-служанку, я тупо вытаращила глаза и принялась сосать палец.

Нашел меня сэр Стивен.

— Тут вот одна девушка, — сказал он. — Идемте, барышня.

Он взял меня за руку и подтащил к Чару.

— Элла! Элла, зачем ты так вырядилась?!

— Ваше высочество, я…

Я хотела сказать, что я не Элла, назваться другим именем, но меня выручила Хетти:

— Это наша судомойка Золушка, — заявила она. — Сир, не хотите ли вина, раз вы здесь?

— Она судомойка?

— Судомойка. Грязное никчемное существо. Зато наша кухарка Мэнди печет пироги, достойные принца!

Я стояла рядом с дверью. Сэр Стивен держал меня за руку. Я попыталась высвободиться — не тут-то было.

— Милая, я не сделаю тебе ничего дурного, как бы все ни повернулось, — проговорил Чар. Взял меня за подбородок и заглянул в лицо.

Я боролась с искушением перехватить его руку и поцеловать.

Конечно, он узнал меня, как только прикоснулся ко мне. Достал из-под плаща мою туфельку.

— Она принадлежала Элле и больше никому не подойдет — будь то хоть судомойка, хоть герцогиня.

Принесли стул. Я отчаянно завидовала девицам с ногами человеческих размеров.

— Это моя туфелька! — заявила Хетти. — Я потеряла ее несколько лет назад!

— Она тебе мала! — выпалила Оливия.

— Примерьте, — преспокойно предложил Чар.

— Я ее потеряла, поскольку она мне велика и постоянно падала! — Хетти уселась и стянула свою туфлю. По приемной разлился знакомый сочный запах ее ног.

Туфелька не налезала ей даже на пальцы.

— Я младше Хетти! — завопила Оливия. — Значит, и ноги у меня меньше! Наверное.

Куда там — больше.

Настала моя очередь. Чар опустился передо мной на колени с туфелькой в руках. Я выпростала ногу из-под юбки, и он надел мне туфельку. Туфелька, естественно, оказалась впору. Что мне делать?!

Его лицо было совсем близко. Судя по всему, он видел, как мне страшно.

— Не хочешь быть Эллой, не будь, — прошептал он.

Мой добрый, мой хороший…

— Я не… — начала я. Однако слезы потекли сами собой.

Лицо у Чара осветилось надеждой.

— То письмо было подделкой. Какой-то уловкой. — Он свирепо покосился на Хетти, потом испытующе поглядел на меня. — Ты меня любишь? — по-прежнему шепотом спросил он. — А ну, говори.

Приказ.

— Да.

Я плакала и улыбалась одновременно. Как мне теперь убедить его бросить меня, скажите на милость?!

Чар возликовал.

— Тогда выходи за меня замуж! — закричал он на весь дом.

Опять приказ. Я кивнула, не переставая рыдать. Но рука сама собой нащупала его руку.

— Элла, не выходи за него! — скомандовала Хетти, раз и навсегда выдав меня.

Я отдернула руку.

— Не могу… — проговорила я.

Может, Хетти нас все-таки спасет?

— Глупости, Хетти! — вмешалась мамочка Ольга. — Разве ты не хочешь быть сводной сестрой королевы и получать от нее все, что попросишь? — Она сладко улыбнулась мне. — Его высочество по доброте своей желает жениться на тебе, моя обожаемая малютка Элла.

Начинается. Из-за проклятия мамочка Ольга и Хетти пролезут в высшее общество, о чем давно мечтали, а Оливия сказочно разбогатеет.

А Чар смотрел на меня, лучась таким счастьем, — а я так его любила. Это я осчастливила его, это я его погублю — ведь мне прикажут выдать тайны его врагам, написать письмо своим почерком, подать секретный сигнал, подсыпать яду ему в бокал, вонзить кинжал ему в сердце, столкнуть его с башни…

— Элла, выходи за меня замуж, — снова попросил он — но уже шепотом. — Ты согласна?

На это можно было ответить и «да», и «нет». Это не был приказ особы королевской крови. Чар вообще не хотел мне сейчас ничего приказывать.

Но я все равно обязана была подчиниться — ведь я мечтала об этом, и не хотела причинять ему боль, и страстно желала стать его женой. Да, я погублю свою любовь и свою страну. Им грозит страшная опасность, и никто не может их спасти. Мы все обречены, все прокляты…

Чар — мое сокровище, его нельзя огорчать, нельзя терять, нельзя предать, нельзя выйти за него, нельзя убить, нельзя ему подчиняться…

Во мне бурлили слова, рвались с языка, скользили с губ. Да, я выйду за тебя. Да, я люблю тебя. Да, да, да!

Я сглотнула, стараясь загнать их обратно, но они рвали мне горло. Я придушенно пискнула — нет, это были не слова, нет, я ни на что не согласилась.

Чар взял меня за плечо. Наверное, я ужасно его напугала, но я не видела его лица — взгляд мой был направлен внутрь, на поле смертельной битвы. Я услышала голос Люсинды: «Мой дар — послушание. Элла будет всех слушаться». Видела, как Мэнди заставляет меня есть торт на день рождения. Видела, как щерится на меня СЕЕф, слышала его слова: «Его и уговаривать не придется. Оно само себя поджарит, если мы ему велим». Видела, как Оливия считает мои гроши, как нависает надо мной мамочка Ольга, а я оттираю плитки щелоком, видела, как нацепляет Хетти мамино ожерелье.

Я ела торт, пила бодрящее снадобье, подарила ожерелье, попала в рабство к мачехе, позволила Оливии обобрать себя до нитки. Они получили от меня все, что хотели, но Чара я им не отдам. Ни за что. Никогда.

Будь послушной. Выйди за него. Скажи «да». Скажи «да». Скажи «да».

Слезы стали едкими, они жгли щеки. Во рту стоял мерзкий вкус — приторный, кислый, солоноватый из-за крови: я прикусила язык.

Губы сами собой приоткрылись. Послушание победило. Сейчас я скажу, что согласна.

Но я зажала себе рот ладонью. Мое «да» умерло, не родившись.

Я вспомнила, как на маминых похоронах Чар стоял и ждал, когда я выплачусь, и тоже горевал по маме. Я снова слышала, как он обещал мне в зверинце: «А скоро я поймаю кентавра и подарю тебе». Снова видела, как он связывает ноги СЕЕфу. Видела, как он кланяется отцу, после того как мы прокатились по перилам, и как на нем распахивается камзол без пуговиц. Видела, как на балу король Джеррольд сияет при виде сына — надежды и будущего Киррии.

Скажи «да», и ты будешь счастлива. Скажи «да» — и ты будешь жить. Послушайся. Выходи за него.

Я начала раскачиваться на стуле. Вперед — слова вот-вот сорвутся. Назад — я их глотаю. Все быстрее и быстрее. Ножки стула колотят по полу, грохочут у меня в ушах. Выходи за него. Не выйду. Мне нельзя.

Потом я окончательно запуталась. Качалась на стуле и плакала, но мысли струились внутрь, куда-то в самую середину груди, где хватало места одной-единственной истине: я должна спасти Чара. И тогда я несколько секунд посидела внутри самой себя в тишине и покое — там все было понятно, очевидно, уютно — и набралась сил. И тут я нашла залежи могущества и твердости, о которых и не подозревала, запасы силы воли и стойкости, которые в жизни не понадобились бы мне, кабы не Люсинда, решимость, которой я бы ни за что не набралась, если бы речь шла не о таком важном деле. И я обрела голос.

— Нет! — закричала я. — Я не выйду за тебя! Не выйду! И никто меня не заставит! — Я сглотнула и вытерла рот грязным рукавом. Вскочила, готовая биться с кем угодно.

— Кто станет тебя заставлять? — оторопел Чар.

— Неважно кто. Не выйду, нет! Меня не заставят, никто не сможет меня заставить! Я не буду твоей женой.

— Она за вас выйдет, — сказала Оливия. — Вы же ей велели. Она послушается. Выходи за него и отдай мне все свои деньги! — засмеялась она.

— Не выйду! Не смей мне приказывать! — На меня накатила волна ярости, я кричала, срываясь на визг. Мне бы знамя в руки и на марш.

Чар не погибнет из-за меня. Он будет жить. Жить и процветать.

— Она не обязана соглашаться, — проговорил Чар.

— Тихо ты, Оливия, — сказала Хетти. — Элла, ступай в свою комнату. Его высочеству ты больше не нужна.

— Еще как нужна, — сказал Чар.

— Заткнись, Хетти! — закричала я, опьяненная победой. — Я не хочу в свою комнату! Пусть все знают — я не выйду за принца! — Я подбежала к парадной двери, распахнула ее и закричала во тьму: — Я не выйду за принца! — Повернулась, подскочила к Чару и бросилась ему на шею: — Я не выйду за тебя! — И поцеловала его в щеку. Теперь я ему не угроза.

А он взял меня за подбородок и поцеловал в губы. Поцелуй пронзил меня с головы до ног, как молния, и я прижалась к Чару, вся трепеща.

Хетти у меня за спиной заверещала:

— Сейчас же ступай в свою комнату! Я приказываю!!!

Я и ухом не повела, а Чар немного отстранился и заглянул мне в лицо:

— Почему ты за меня не выйдешь? Ведь ты любишь меня!

— На мне проклятие. Если я буду твоей женой, ты погибнешь. — Что я несу? Я никому не рассказывала о проклятии с восьми лет. Мама запретила. Неужели кто-то мне велел?..

Нет, никто. Тогда как же…

Мысли плясали и не желали успокаиваться.

Я не выйду за Чара, это точно. Он такой красивый, когда улыбается после поцелуя, а потом хмурится в недоумении, и на носу у него пятнышко сажи — это я его замазала. Я вытерла пятнышко. Теперь, когда я спасла Чара от смерти, он мой, совсем мой, даже сильнее, чем раньше.

Неужели мой отказ означает, что чары разрушены? Вдруг это правда?! Я провела инспекцию — оглядела себя всю внутренним взором. Да, я стала другой — больше, цельнее, — и позыв послушаться прекратил свою вечную битву с желанием отказаться. Я стала больше, но легче, гораздо легче: с меня спало бремя. Тяжкое бремя.

Я не послушалась приказа Оливии — а не только Чара. Да и Хетти отправила меня в мою комнату, а я еще здесь. Я выдала свою тайну — и не чувствую ни боли, ни дурноты.

— Ты свободна, солнышко! Проклятию конец! — Рядом оказалась Мэнди, обняла меня. — Ты спасла принца и себя заодно. Лапочка, я так рада, так горжусь тобой, что сейчас пущусь в пляс!

Да, я смогла сама разрушить чары. У меня хватило мудрости и любви, чтобы обрести волю и силы и избавиться от проклятия. Мало было заворожить огров, мало было спасти гномика жульФа, тем более что рядом были стражники, мало было даже рабства у мамочки Ольги. Нужна была Киррия. Нужен был Чар.

А теперь все кончилось. Навсегда. Я родилась заново. Элла. Просто Элла. Не рабыня по имени Элла. Не судомойка. Не Лела. Не Элеонора. Элла. Я и только я. Я, единственная и неповторимая.

Я сорвала холстинку с головы. И присела перед Чаром в реверансе.

— Несколько минут назад, когда ты попросил меня стать твоей женой, я была еще слишком маленькая, чтобы выходить замуж. — Я посмотрела на него и увидела, что он сейчас улыбнется. — Теперь я стала старше — я совсем взрослая и не просто могу выйти замуж, но и могу сама попросить тебя стать моим мужем.

Я опустилась на колени и взяла его за руку.

Он не потерпел, чтобы я стояла перед ним на коленях. Поднял меня и снова поцеловал. Я сочла это знаком согласия.

ЭПИЛОГ

Мы поженились через месяц. На церемонию я надела свое первое новое платье за целый год и мамино ожерелье, которое отобрала у Хетти. Король Джеррольд и королева Дария с радостью приняли меня в королевскую семью — конечно, после того, как мы с Чаром объяснили, почему я их обманывала.

Мачеху и сестриц мы на церемонию не пригласили, и если они хотели порадоваться нашему счастью, то имели возможность сделать это вместе со всеми жителями Фрелла на улицах и площадях. Отца я позвала, но он был в отъезде и получил приглашение слишком поздно.

Зато Арейда приехала. Мы возобновили дружбу и дали зарок навещать друг друга как можно чаще — и свято соблюдаем его.

На свадьбу пригласили представителей всех экзотических народов, в том числе и огров. Сланнен подарил нам еще одну статуэтку работы Агаллена — малютку-эльфа, обнимающего дерево. Пришли и жатаФ с жульФом — жульФ был еще совсем малыш, поскольку гномы взрослеют медленнее людей. Явилась и Уаакси; мы поручили ей следить за нашим гостем-кентавром Яблочком и не давать ему скакать галопом по всему залу.

Люсинду мы не звали, но она все равно нагрянула. С подарком.

— Ой, не надо! — хором закричали мы с Чаром.

— Не забудь, как была белкой! — предостерегла ее Мэнди.

Но она подарила нам всего-навсего фейскую безделушку, как сказал бы отец. Это была шкатулочка размером не больше моего ногтя, которая росла и уменьшалась в зависимости от того, что в ней собирались хранить. Необычайно полезная в хозяйстве вещица — и совершенно безобидная. Мы восторженно благодарили Люсинду, пока она не раскраснелась от удовольствия.

Хетти со временем смирилась с нашим союзом и весьма умело и с выгодой для себя пользовалась связями с королевским семейством. Замуж она не вышла, в отличие от Оливии. Один вдовец, большой любитель поговорить, влюбился в Оливию за то, что она всегда внимательно его слушала. Стоило ей потребовать, чтобы он с ней поговорил — и он распространялся о своих победах, своих врагах, своих представлениях обо всем на свете. Замуж Оливия не стремилась, и за ее согласие он пообещал выплачивать ей двадцать золотых джеррольдов в день и подавать гоголь-моголь после каждого завтрака, обеда и ужина.

Отец с мамочкой Ольгой продолжали обожать друг друга на расстоянии. Когда я вышла замуж, отцу снова стал сопутствовать успех, поскольку теперь он вел дела от имени королевской семьи. Чар пристально следил за его махинациями и время от времени вмешивался, чтобы спасти отца или его жертв от последствий отцовской страсти к сутяжничеству.

Мэнди поселилась у нас в качестве кухарки и стала крестной матерью нашим детям — и тайно колдовала, но понемногу, конечно: берегла детей от простуды, дорогую посуду — от них, а всех нас — от всевозможных неудобств придворной жизни. Нэнси тоже перебралась во дворец и командовала армией слуг: нескольким из них вменялось в обязанность полировать перила, чтобы монархи могли накататься вдоволь.

Я отказалась от титула принцессы, однако согласилась занять должности придворного языковеда и почетной помощницы кухарки. Еще я отказалась оставаться дома, когда Чар куда-нибудь уезжал, и выучила все языки и наречия, что встречались нам по пути. Когда мы оставляли детей с Мэнди, волшебная книга рассказывала нам, как у них дела.

Избавившись от проклятия, я нахожу особое удовольствие в том, чтобы решать все самой. Как мне нравится, что я вправе выбирать между «да» и «нет», а тем более отказываться что-то делать! Чар вечно смеется над моей строптивостью, а моя любовь от его доброты только крепнет.

Так мы и живем — с любовью и смехом — и собираемся жить так и дальше, долго и счастливо.