Грааль Иуды бесплатное чтение

Закончив дежурство в офисном центре «Престижный» на Фрунзенской набережной, Игорь Ледовских, охранник частного охранного предприятия «Центурион» сдал оружие и вышел на улицу.

Была осень, ползли низкие серые тучи, моросил дождь.

Вернувшись в Москву после первой чеченской компании, Игорь Ледовских застал жену с любовником, искалечил обоих, попал под следствие, в результате чего, чтобы откупиться при разводе, оставил родительскую квартиру жене, и остался в этом мире един как перст, если не считать деда по отцовской линии. Иван Авдеевич Ледовских, академик-монументалист сталинской эпохи, жил в огромной квартире-мастерской в Доме художников на Верхней Масловке.

В стране бушевал разгул дикого капитализма, Игорь мечтал начать собственное дело, но не мог из-за нехватки стартового капитала. Сначала он ходил к деду и по-хорошему просил дать бабла на раскрутку, но старик уверял, что денег нет, потому что никто его скульптуры больше не покупает. Так продай мастерскую, злился Игорь, все равно ты сейчас ничего уже не лепишь!

Но дед и думать о продаже не хотел. Так и чах над своей стремительно дорожающей недвижимостью, но внуку не выделял ни копейки. Пришлось возвращаться на службу. Игорь устроился в «Центурион», где получал скудную зарплату и со дня на день ждал кончины старца, которая должно было полностью переменить его вялотекущую судьбу.

Но Кощей все не умирал! Наступил его девяносто пятый день рождения, про сталинского академика вспомнили, о нем снимали телерепортажи, а старый пердун бодро отшучивался насчет молодой спутницы, с каковой стал появляться на фотографиях в желтой прессе.

Игорь всполошился и навел справки: престарелый «Казанова» действительно закрутил шашни с красавицей-медсестрой Изольдой Мартиросян, которая проработала у него месяц сиделкой, когда старик валялся с пневмонией. Изольда выходила-таки Кощея и тут же повела под венец. Конечно, это был лишний повод возненавидеть армян и вообще всех кавказцев, которых Игорь и так ненавидел всеми фибрами души после чеченской кампании.

Выживший из ума академик упорно не желал видеть, что за него выходят замуж только по расчету. Молодые с разницей в возрасте почти в семьдесят лет сыграли свадьбу и зажили в свое удовольствие. Более того, после медового месяца Иван Авдеевич позвонил Игорю и злорадно сообщил, что переделал завещание. «Я все свое состояние, нажитое непосильным трудом, завещал Изечке, хихикал он в трубку, думаешь, я не знаю, ты смерти моей хочешь! Шиш вам всем! Я еще долго буду жить, до-о-лго!»

Дед и внук не общались почти десять лет, как вдруг Изольда Тельмановна, она же Изя, она же брачная аферистка из солнечной Армении, позвонила, попросила приехать, сказала, что Иван Авдеевич очень плох, зовет попрощаться.

Дверь Игорю открыла Изольда Тельмановна. Армянка заметно пополнела, лицо ее расплылось, четче проступили усики на верхней губе.

– Иван Авдеевич работает и спит в мастерской, вы проходите, – сказала она и ушла в сторону кухни.

Высокий полутемный зал мастерской встретил знакомым запахом краски и сырой глины. Игорь огляделся в полумраке. Воспоминания нахлынули со всех сторон. Вот здесь он прятался под мокрым покрывалом статуи Жукова, там стоял его личный маленький мольберт, с антресолей еще свисали веревки, на которых он катался на качелях.

Дед лежал в дальнем углу мастерской, в закутке, отгороженном деревянными щитами. Оттуда доносился звук работающего телевизора. Игорь протиснулся в узкую щель и поморщился от ударившего в ноздри резкого запаха свежей краски.

Иван Авдеевич спал, укрытый одеялом до подбородка, наружу торчал лишь заострившийся нос да неряшливые пряди седых волос. На тумбочке в ногах кровати на полную громкость работал старенький телевизор. Шло ток-шоу Андрея Махалова «Выход есть!».

В дедов закуток вошла Изольда Тельмановна, начала устанавливать флакон в капельнице. Игорь выключил звук в телевизоре.

– Почему дед лежит в этой берлоге, а не в спальне? – спросил он враждебно.

Армянка тихо ответила.

– Иван Авдеевич работает над триптихом.

– Над чем он работает?

Изольда Тельмановна показала на стену. Глаза Игоря свыклись с полумраком, он разглядел, что дедову кровать окружают не деревянные щиты – то были подрамники трех огромных картин. Они составляли одно целое, некое диарамное полотно. Центральная часть триптиха была закончена, на левой боковой стенке виднелись непрописанные пятна, правая створка содержала лишь грубые подмалевки.

– Триптих называется «Гражданская война в России», – пояснила Изольда. – Это завещание Ивана Авдеевича, он ни на минуту не прекращает работы. Центральная и левая части посвящены Льву Давидовичу Троцкому и событиям на Восточном фронте, а правая, неоконченная, – Ларисе Рейснер.

– Кому-кому?

Дедова супруга искоса глянула.

– Разве вы ничего не слышали о Ларисе Рейснер? – она пошатала в пробке флакона вторую иглу, служающую воздуховодом. Во флаконе побежали пузырьки, в капельнице закапало.

Игоря задело ее пренебрежение.

– Мало ли евреев на свете! – буркнул он. – Всех не упомнишь!

– Она была одной из самых замечательных женщин России! Революционерка, поэтесса, комиссар Волжской флотилии! Это с нее Вишневский написал героиню «Оптимистической трагедии». Иван Авдеевич знал ее лично.

Супруга потрясла спящего мужа за плечо.

– Зая, Игорь пришел!

С потолка до кровати свисали бинты, похожие на цирковые лонжи. Назначение их Игорь понял, когда старик с кряхтением схватился за них, подтянулся и сел.

– Игореша, – дед потянулся обнять внука.

– Здорово, зая, – иронично ответил внук, обнимая иссохшее тело. Когда-то они с дедом были друзьями, да армянка их разлучила!

– Возмужал, – шамкал старик, ища на тумбочку стакан со вставной челюстью. – Гляди, седина уже.

Игорь зачесал набок непокорные волосы. Седым у него был только один клок в челке, появившийся после рукопашной с чеченцами в «доме Павлова», когда в ход пошли штыки и саперные лопатки.

Иван Авдеевич долго не мог успокоить клокочущие бронхи.

– Плох я, Игорюня, – еле выдавил он сквозь кашель.

– Да, чего-то ты пригорюнился, – постарался пошутить «Игорюня».

– Сто шесть лет живу. Сто шесть, ты подумай! И не забирают меня отсюда, как в наказание тут держат! Пока не передам своей силы, не умру. Тебе надо передать, младшему внуку. Что мы с тобой ругались, забудь. Ты внук мой, тебе оставлю наследство, не обижу, знай. Но главное в другом. На нашем роду лежит проклятие. Бабушку мою, твою прабабушку забили кольями односельчане, посчитав ее ведьмой, тетя Клава пропала в лагерях, брат Кузьма погиб в Гражданскую, два старших сына от Прасковьи арестованы в 37 и погибли в лагерях, твой отец спился и умер, обе сестры моей второй жены умерли от рака желудка, а сама она покончила с собой. Твоя мама пропала без вести, ушла из дома и не вернулась. Ты воевал, твоя семья распалась, ты потерял квартиру, влачишь жалкое существование…

Игорь прервал наскучивший мартиролог.

– Что жизнь – дерьмо, то я и без тебя знаю. Ты для чего меня позвал?

– Помириться перед смертью. И назвать тебе истинную причину наших несчастий.

– Ты ее типа знаешь?

Иван Авдеевич приблизил к внуку изможденное лицо, заляпанное старческой «гречкой». На него противно было смотреть – глазницы, виски, щеки ввалились, надбровные дуги и скулы выперли, вместо бровей торчали длинные седые волосины, щеки были усеяны черными угрями, в углах рта и глаз белели заеды.

– Кому, как не мне, знать причину этой страшной череды несчастий, которая разворачивается на моих глазах, вот уже больше ста лет. – горестно прошамкал он. – Ты послушай, послушай меня! Меня никто не хочет слушать, думают, из ума выжил академик, а я в здравом уме, Игорь, совершенно в здравом уме. Я открою тебе великие тайны. Только ты постарайся поверить, хотя это и будет нелегко, потому что прозвучит дико. Так слушай же. Совсем молодым я работал в Изоцентре Революционного искусства, познакомился с Маяковским, Крученых, Татлиным, Родченко, Мейерхольдом. Но это все предыстория к главному событию в моей жизни.

Меня пригласили к Троцкому! О, тогда это имя гремело почище имени самого Ленина! Троцкий возглавлял Реввоенсовет, с его митингов толпы уходили в трансе, он обладал огромной силой суггестивного воздействия, а гипнотиками тогда было 99 % населения России, все безграмотные, чумно пьяные свободой. С фронта катились эшелоны вооруженных дезертиров и выплескивались на площади городов. Требовалось незаурядное мужество, чтобы выйти на арену к этим диким зверям, вырвавшимся из клеток. Троцкий был их главным укротителем. Я слышал его, и это – самые сильные впечатления моей юности. Слезы восторга закипали в груди, яркий свет озарял мозг, земное тяготение лишалось силы.

Я пришел, взволнованный, весь в ожидании невероятных перемен в судьбе. Да тогда такие перемены происходили с целой страной, люди делали фантастические карьеры, бывшие боцманы становились адмиралами, барышни катались на императорских корветах, еврейские мальчики становились министрами и ломали через колено окостеневший хребет царской империи.

Троцкий вошел в кабинет стремительно. Так налетает самум. Миг – и ты закружен его торсионным вихрем, и твоя судьба поразительно изменяется. Прическа его была чуть ли не в два раза больше самого лица, она стояла дыбом, как косматая космическая туманность, а под ней жили пронзительные глаза, стрелы усов, бородки и главное – воля! Ты явственно чувствовал жаркое дыхание этой воли, как в мартеновском цеху возле печи чувствуешь жар кипящего металла. Он говорил, а ты с радостью бежал бы сделать невероятное, непредставимое, лишь бы он приказал. В него вселился бес революции, он уплотнил время до состояния глины и лепил из нее историю. Он сказал: «Иван, твой талант нужен революции. Мы начинаем огромное дело монументальной пропаганды революционных идей. Ты должен вылепить статую…» – старик замолчал, вправляя движениями впалых щек вставную челюсть во рту.

– Статую кого? – не выдержал долгого молчания Игорь. Он ошарашено слушал рассказ деда, потому что и сам в детстве лепил из пластилина фигурки, приносившие людям вред. Поэтому он сразу поверил в проклятие, постигшее их род.

Дед глянул из-под косматых бровей блеклыми глазами, сказал шепотом.

– Иуды. Иуды Искариота.

СТЕРТЫЙ ЧЕЛОВЕК

Москва. Зима. Наши дни.

Холодно, холодно в Москве. Декабрь, стужа. Метель овевает ярко освещенную площадь перед Казанским вокзалом. Мерзнут таксисты и пассажиры. Тепло только курам в уличном гриле.

– Отправляясь в дальний путь, несессер не позабудь! Здравствуйте, я коммивояжер!

Молодой мужчина в черной дутой куртке, джинсах, кроссовках и лыжной шапочке «петушком» в ужасе смотрел на бодро рапортующего рекламные слоганы человека. Ужас его проистекал не от врожденного страха перед коммивояжерами, а от того поражающего факта, что мужчина ничего не помнил! Абсолютно! Он не знал, ни кто он, ни как его зовут, ни каким образом он очутился на огромном, заполненном кишащими людьми вокзале. Откуда-то с небес раздался женский голос: «Внимание! Скорый поезд № 62 «Сызрань – Москва» прибывает на первый путь. Граждане встречающие, скорый поезд…»

– Возьмите несессер, – коммивояжер совал баульчик в руки, – возьмите-возьмите!

Он стоит всего двести рублей.

Мужчина растерянно ощупал себя и вывернул карманы наружу. В карманах денег не было, не было вообще ничего. Коммивояжер воспринял это как намек, подхватил клетчатую дорожную сумку и скрылся в толпе. Потерявший память человек остался стоять с маской страшной растерянности на лице. Он озирался по сторонам, осматривал свое тело и с мукой мозговой натуги смотрел на собственные руки. И не узнавал их.

– Где я?

Прохожие обходили беспамятного человека стороной.

– Какой этот город?

Уборщица сжалилась, ответила, вытрясая урну в мешок для мусора.

– Москва.

– А это что?

– Казанский вокзал. Допился.

В сознании вспышками возникали непонятные сценки, лица, обрывки разговоров. Все это напоминало бред наяву. Он силился проснуться, но не мог. Садился на корточки и плакал от бессилия. Где он? Что с ним? Надо же так нажраться! Но он не пьян. Он просто ничего не помнит. Голова жутко болела, просто раскалывалась, в ней пульсировала мысль, что за ним следят и хотят убить.

Спасение предстало в облике милиционера. Беспамятный человек подошел к нему и прохрипел.

– Я ничего не помню. Помогите.

Милиционер внюхался, алкоголя не уловил и отправил пострадавшего в травмпункт.

В поисках травмпункта мужчина попал в длинный тоннель, приведший его к выходу на морозную улицу.

На ступеньках горланили под гитару уличные музыканты. Беспамятный остановился возле нищего старика, сидящего на стопке газет в луже снеговой слякоти. В засаленной кроличьей шапке, лежащей на земле перед стариком, блестела горстка мелочи. Беспамятный без сил присел рядом на корточки и закрыл глаза. Так он сидел довольно долго, пока нищий не дернул его за рукав.

– Ты чей, парень? А? Ты тут копейку не сшибай, это наше место.

– Я ничего не помню, – сказал Беспамятный.

– Иди давай, ступай с богом, – старик махнул в сторону выхода культей без всех пяти пальцев.

– Я ничего не помню, – громче повторил Беспамятный.

– Ты мне сюда говори, – старик указал на правое ухо, – я на это ничего не слышу.

Беспамятный пересел и прокричал в ухо нищего.

– Я ничего не помню, отец.

Старик вгляделся в его растерянное лицо.

– И давно это с тобой?

– Да вот часа два прошло, как я очнулся.

– Понятно, – нищий достал пакет, вытащил булку и разломил ее пополам. – На, поешь.

Беспамятный жадно впился зубами в хлебный мякиш, нажевал во рту целый ком теста, сделал трудный глоток. Боже, как он хочет жрать! Рвал и рвал хлеб зубами, пока в руках не осталась хрустящая «попка», ее разжевал уже со смаком, кайфуя.

– Спасибо, – сказал он, икая. И благодарно добавил. – Отец.

– Клаванули тебя, парень, – сказал нищий. – Ты же с вокзала идешь? С вокзала.

Значит, приехал откуда-то на поезде. Вот в поезде тебе и подсыпали клавелина, слыхал про такое?

Беспамятный отрицательно покачал головой.

– Это гадость такая, что человек сознание теряет и ничего потом не помнит, – пояснил старик. – А его сонного грабют. У тебя что-нибудь осталось по карманам?

Беспамятный на всякий случай еще раз ощупал карманы.

– Нет, – сказал он, – пусто. Ни денег, ни документов.

– Ясно. Грабанули тебя.

– Слушай, отец, а сколько этот клавелин действует?

– Смотря, с чем ты его потреблял. Если с чаем, то, может, день, или неделю, а если с водкой, то пиздец!

– Как пиздец? – испугался стертый человек.

– Можешь и месяц так проваландаться, без памяти. Опять же от дозы зависит, смотря сколько в тебя влили.

– А что делать? Куда идти?

– Да-а, задачка, – покачал головой старик. – Обождать тебе надо. Поспать. Может, и оклемаешься до завтра. Нечего горячку пороть. В милицию идти – последнее дело, там те еще грабилы собрались. Давай так. Ты посиди тут, подожди, пока у меня рабочий день закончится, а дальше я тебя устрою.

– Спасибо, отец!

– Спасибо не булькает. Ты тоже давай, работай.

– А как?

– Руку протяни, может, кто и кинет на прокорм души.

Беспамятный вытянул перед собой кулак, но разжать его не мог. Мимо текли люди, а он сидел на корточках, скрюченный и жалкий, и не мог разжать ладонь, чтобы попросить милостыню.

Его вывел из забытья пинок в колено.

Три парня в камуфляжной форме с лицами кулачных бойцов. На груди у каждого белел бейдж с надписью «Охрана Казанского вокзала».

– Ты кто? – спросил старший.

Беспамятный растерянно встал. Он и сам хотел бы знать ответ.

– Таран, Таранчик, – продребезжал нищий, – этого паренька в поезде клаванули.

Ничего как есть не помнит.

– Че с ним сделали? – брезгливо сморщился старший.

– Это они клофелин так называют, – сказал низкий, широкий в плечах охранник и спросил беспамятного. – Че, сильно башка болит?

– Да. Сильно.

– Во рту сушит?

– Ужасно.

– Клофелин, – улыбнулся увалень. – Жанка или Цапля работали. С девками бухал?

Беспамятный пожал плечами.

– Слышь, если хочешь тут работать, надо платить. – Таран сплюнул на кафельный пол. – Ты все понял?

Беспамятный кивнул. Охранники ушли.

– Это кто? – спросил Беспамятный старика.

– Налоговая инспекция, – засобирался нищий. – Пошли, хватит на сегодня.

В полумраке тоннеля светились плафоны «Выхода нет». Без сил бредя рядом с ковыляющим бомжем, Беспамятный читал их с нарастающим ужасом.

Наступила тишина – такая, что стало слышно падение капель в капельнице.

– Ко-го? – Игорю показалось, что он ослышался. – А ну, повтори еще разок.

– И-у-ды, – прокаркал старик. – Того самого. Предателя Христа.

– Да на фига им сдался Иуда?

Иван Авдеевич развел руками.

– Я был удивлен не менее твоего. Но Троцкий назвал его первым революционером в мировой истории! Первым богоборцем. Мне была дана неделя на изготовление прообраза. А через месяц мы должны были уже ехать по России, устанавливать эти статуи по всей стране.

– Погоди, дед, у тебя лекарство кончается.

Игорь позвал Изольду.

– Я ее сделал… – бормотал старик, пока жена отключала капельницу. – Я сделал, сделал проклятую статую. В трансе, в состоянии экстаза, гипноза, словно моими руками лепил сам Сатана. Я не чувствовал пальцев, они работали сами, я лепил сутками напролет, а потом упал без сил и спал, спал, спал. Очнулся я глубокой ночью. Я помнил, что работал над статуей, что я ее почти закончил, но как она выглядит, этого я не помнил. Я взял лампу и пошел в мастерскую.

Дед долго молчал, шевеля челюстями под пергаментной кожей. Наконец выдохнул.

– Лучше бы я этого не видел. В мастерской стояла невысокая сгорбленная фигура, под мокрой простыней, она высыхала. Я стянул простыню и поднес к лицу статуи лампу.

Старый художник замолчал, ему было трудно говорить.

– Ну, и что ты там увидел? – поторопил внук.

– Что я увидел? – прошептал старик и вдруг гаркнул срывающимся голосом. – Я увидел воплощенный ужас! – Иван Авдеевич протянул к отшатнувшемуся Игорю костлявые скрюченные пальцы и завопил, брызжа слюной и пуча бесцветные глаза в иссохших воронках глазниц. – Вот этими руками я вылепил исчадие ада! Я привел его в мир. Он смотрел мне в глаза неистовым взглядом пойманного в капкан демона.! Он орал! Вопил. Знаешь, как я сделал ему рот? Я воткнул в глину вот этот кулак, – старик затряс мосластым кулаком перед носом внука, – облепил его со всех сторон, а потом выдернул. И тогда мой Иуда завопил! Он беззвучно вопил мне в лицо огромным зияющим ртом. А ведь тогда у меня был здоровенный кулачище, не то, что сейчас. Я отшатнулся и уронил лампу. Я бежал из мастерской, а вслед мне орало страшное, искаженное ненавистью и гневом лицо страдающего существа, словно бы по пояс погруженного в расплавленную магму огненной геенны. Это был Иуда, стоящий перед петлей. Предсмертный вопль всей его обугленной души вопиял из глиняного отродья. Вот что я увидел, Игорек, вот что…

– Ну, ты даешь, дед, – пробормотал ошарашенный Игорь. – Радзинский отдыхает.

Старик высморкался в полотенце.

– От масляной лампы загорелся деревянный пол, вокруг Иуды выгорело черное пятно. Когда я вернулся на запах дыма, уже пылала половина мастерской. Иуда подвергался обжигу в центре кострища и лицо его дьявольски искажалось в бликах пламени. Он словно бы что-то кричал мне. Он говорил. Я слышал его голос. Я не разобрал слов, все трещало и пылало. Хорошо, что там была мокрая простыня и я смог потушить пожар. Разве это не был мистический знак? Я боялся работать над этой статуей, я же понимал, что свершается магический акт. Мои руки мальфара вылепили не просто фигуру, они вывернули из небытия в мир живых страшный архетип предательства и ненависти. Наутро я увидел свое произведение при дневном свете. То, что я увидел, напугало меня еще больше.

– Почему?

Старик заговорил размеренно, гипнотизируя внука пристальным взглядом.

– Огромная папаха словно вихрем сбитых набекрень волос, маленькое лицо, плоские, злобно искривленные губы, гримаса ненависти и ярости, усики, клин бородки… Я перепугался до полусмерти.

– Но почему?

Старик хрипло закричал.

– Потому что перед мной стоял сам Троцкий! Это был Троцкий, орущий на толпу с трибуны. В приступе полубессознательного вдохновения я слепил Иуду с Троцкого, с этого богоборца и пламенного революционера. Что это могло тогда означать для меня? Что я исчезну в недрах ЧК! Вот чего я испугался. Я взял молоток и сбил волосы, затем срубил бородку и усы, внешняя схожесть исчезла, но я-то знал, кто стоит передо мной. Я все понял. Иуда воплотился снова. Это он стоял во главе Реввоенсовета молодой советской республики, он – железной рукой формировал из разбегающейся царской армии угрюмые и несокрушимые полки Красной Армии.

– Ну, ты гонишь, дед! – восхитился Игорь. – Радзинский реально отдыхает.

– Я в трансе сейчас, Игорек. Разве может так говорить столетний старик? Нет, так может говорить только мальфар, колдун. Ты – единственный мой внук и, значит, наследник. Наследник родового дара и родового проклятия. Ты сам станешь мальфаром, а это значит, что тебе предстоит пройти через страшные испытания. Ты не сможешь развиваться как маг и колдун, если на твоем пути не будут стоять ужасные, подчас непреодолимые препятствия. Так рождается мальфар! Вот почему, мальчик мой, я не давал тебе денег, никак не помогал, делал вид, что лишаю тебя наследства. Послушай, не перебивай, силы мои иссякают, а сказать надо самое главное. Игорь, тебе предстоит задача чрезвычайной важности для судьбы нашего рода. Ты должен снять проклятие с нашей семьи.

– Как?

– Тебе надо… – старик не договорил, застонал и задергал грязный бинт, свисающий с потолка. Далеко на кухне, где сидела супруга, зазвонил колокольчик. Она спешно пришла, достала из-под кровати «утку», сказала Игорю.

– Вы бы вышли, пока я его обслужу. И если можно, Игорь, выгуляйте нашу собачку.

Я отлучиться не могу, а она, бедненькая, терпит.

Изольда чмокнула губами, из коридора показался черный клубок шерсти с блестящим мокрым носом.

– Это Шэрри. Шэрри, познакомься с Игорем. Он пойдет с тобой гулять. Игорь хороший. Она чужих боится, но все понимает. Игорь – хороший. Слышишь, Шерри, хороший!

Игорь усмехнулся, сам он про себя такого сказать не мог.

БОЙ ПИТБУЛЯ И БОЛОНКИ

После химически резкого воздуха дедовой берлоги на улице дышалось легко и свободно.

Игорь отстегнул поводок и дал собачке побегать по опавшим листьям. Внезапно из темноты выскочила низкая собака тигрового окраса с белым клином на груди и набросилась на болонку. Игорь не успел среагировать: резкий шорох кустов, бросок, истошный визг вверенной ему собачонки. Не долго думая, он в два прыжка настиг собак и ногой ударил агрессора в бок. Кобель перевернулся вместе с визжащей Шэрри, отпустил ее, и бросился теперь уже на Игоря.

При свете фонаря бывший десантник увидел, что его атакует стаффордширский питбуль. О боевом опыте собаки свидетельствовали шрамы на морде и плечах. Первым же укусом он вцепился Игорю в штанину, располосовав скользнувшими клыками голень. Игорь понял, что дело худо. Если хозяина нет рядом, придется как-то отбиваться. Но как? В руках, кроме тонкого поводка в виде металлической цепочки, ничего не было.

Питбуль прыгнул и натренированно вцепился в рукав. Жуткая сила сдавивших челюстей почувствовалась даже сквозь толстую куртку. Питбуль начал трепать, да так сильно, что чуть не свалил с ног. Если упаду, вцепится в горло, мелькнуло в голове у Игоря. По какому-то наитию он обернул поводок вокруг шеи собаки, пропустил конец с карабином через кожаную ручку на противоположном конце и сделал таким образом, петлю. Затем наступил ногой на цепочку, устроив из собственного ботинка шкив, и резко потянул. Затрещала куртка. Морда собаки с зажатой в челюстях куском дорогой «Колумбии» уползла к земле и оказалась зажатой в петле возле ботинка. Игорь все сильнее тянул к себе поводок, пит стал задыхаться.

– Что, сука, не нравится?! – заорал Игорь, хотя перед ним был кобель, а не сука.

Теперь пит был в его власти, ворочал тигровой башкой в тщетных попытках вцепиться в ботинок зубами, но петля не пускала, все сильнее сжимала горло и перекрывала доступ кислорода.

– Э! Э! Че там такое? – из темноты показался крупногабаритный парень в светлом спортивном костюме.

– Твой кобель? – крикнул Игорь.

Разглядев ситуацию, собачник вызверился на Игоря.

– Ты, гондон! Отпустил его, быстро!

«Если отпущу кобеля, ублюдок его снова на меня натравит», мелькнуло в голове у Игоря.

– Держи своего урода! – крикнул он.

– Ногу убрал!

– Держи его, я сказал!

– Ногу убрал! Ты ж его душишь, сука! Отпустил собаку, шакал! Киля, взять его!

Фас, Киля, чужой!

Не помня себя от ярости, Игорь снял ногу с поводка, перехватил цепочку обеими руками и увесистым телом полузадушенного питбуля, как кистенем, с размаху огрел наступающего хозяина по голове.

Раздался дикий вопль. Собака вцепилась хозяину в лицо.

Игорь рванул поводок и оцепенел: вместо носа у стоящего перед ним здорового и секунду назад наглого противника зияла рваная рана, мгновенно залившаяся кровью. Парень взвыл, захлопнул лицо ладонями и побрел напролом сквозь кусты.

Игорь закрутил пита над головой и шмякнул им о ближайшее дерево, затем перекинул поводок через ветку и подвесил собаку в таком состоянии. Киллер плясал в петле в тщетных попытках броситься снова.

– Ну, ты зверюга, – тяжело дыша, Игорь завязал второй конец поводка на узел вокруг ветки. Вот тебе и выгулял собачку, подумал он. Закричал в темноту.

– Шэрри! Шэрри!

Болонки нигде не было. «Твою мать! Что делать? Дед раскудахчется, Изольда эта.

Навязали на мою голову!»

Шэрри нашлась в подъезде. Она дрожала и скулила, черная шерсть на боку лоснилась от крови. Стараясь не перепачкаться, Игорь взял ее на руки.

В зеркале лифта увидел свой подранный облик и порадовался, что ублюдок- собачник получил по заслугам. Есть все-таки Бог на свете.

Услышав рассказ про случившееся, Изольда не стала охать и ахать, профессионально обработала Игорю рану, заклеила медицинским скотчем, затем осмотрела собаку и принялась выстригать на покусах шерсть.

Игорь, прихрамывая, прошел к деду. Иван Авдеевич сидел в кресле перед триптихом и накладывал на полотно мазки краски.

– Ты говорил, что надо типа снять проклятие с нашего рода, – напомнил внук.

– Посмотри, – показал кистью старый академик, – это белый бронепоезд «Генерал Дроздовский». Красноармейцы прозвали его «Белым Иродом». Его налеты сеяли панику в рядах красных. Я потому и делал статую Иуды в страшной спешке, что Троцкий торопился на Восточный фронт. Ведь белые захватили в Казани все золото царского казначейства. Тогда это был вопрос жизни и смерти революции. И охранял то золото мистически неуловимый «Белый Ирод».

Старик повернул настольную лампу на стену. Яркий свет озарил свежие краски. «Совсем дед в детство впал», подумал Игорь.

Больше всего картина напоминало выставку детского рисунка. Вон маленький бронепоезд на горизонте пускает пар, вон летят аэропланы, мчится конница, развеваются по ветру красные знамена и гривы лошадей, рябит белый частокол воздетых сабель, встают кусты артиллерийских разрывов.

НАЛЕТ БЕЛОГО БРОНЕПОЕЗДА «ГЕНЕРАЛ ДРОЗДОВСКИЙ» НА СТАНЦИЮ ДЕВЛЕЗЕРОВО-СЕРЕСЕВО. 6 июня 1918 г. (триптих Народного художника СССР И. Ледовских «Гражданская война в России»)

Гражданская война в России шла вдоль железных дорог. Все было на колесах – штабы, жилые теплушки, склады с амуницией, госпитали, прачечные, изоляторы, карцеры.

На крупной станции Девлезерово-Сересево, где готовились к штурму Казани армии Восточного фронта красных, образовалось настоящее вавилонское столпотворение. В бедламе сортирочного узла гремел даже вагон-ресторан с невесть откуда заблудшими в прифронтовую зону цыганами.

Красноармейцы сидели между вагонами на перевернутых патронных ящиках, брадобреи намыливали и обривали им головы. Солдат в бязевой рубашке выметал из вагона веником, сделанным из пучка перекати-поля, козьи катыши. Бойцы массово держали в теплушках живность для прокорму. Коза паслась у теплушки, привязанная к винтовке, воткнутой штыком в иссохшую землю.

Командир ЧОНа (Часть Особого Назначения – красный спецназ времен Гражданской войны) Орлов вбил последний гвоздь в транспарант, спрыгнул, чтобы полюбоваться своей работой. «Смерть буржуазии и ея прихвостням» – реял над кирпичным зданием станции красный кумач.

С башни водокачки прокричал смотрящий.

– «Ирод»! «Ирод» идет!

– Быть не может, – Орлов побежал к вышке. Вчера ночью он лично с группой отчаянных охотников взорвал пути на подходах к Морквашам.

Взобравшись на башню, Орлов забрал у смотрящего бинокль. На горизонте в мареве раскаленного воздуха рябили очертания вражьего бронепоезда.

«Тревога!» Орлов выстрели в воздух из нагана и замахал сигнальным полотнищем. Мест в теплушках не хватало, солдаты сидели на крышах вагонов, штыки их винтовок густо торчали в небо. Загудел паровоз командира дивизии Семена Ермохина, призывая личный состав рассредоточиться. Но было поздно.

С воем зашелестели на подлете снаряды. Оглушительно рвануло. Ряд теплушек поднялся в воздух в столбах огня и дыма. Полетели раскоряками десятки людей и скрылись в дыму. Снова рванули кусты разрывов с красной сердцевиной. Тяжело зашлепали осколки.

Снаряд угодил в паровоз командира дивизии. Неожиданно быстро для своего веса паровоз перевернулся кверху колесами и стал, как мертвая лошадь. Контуженный осколком в голову Орлов с башни воочию увидел, как душа паровоза отошла к небесам облаком белого пара.

Пылали перевернутые платформы, дымящиеся трупы устилали перроны. Рвались снаряды и коробки с патронами в горящих складских вагонах.

Дивизия в панике бежала в ожидании продолжения артналета. Но осторожный «Белый Ирод» уже примотал на вал лебедки воздушный шар наблюдения и бездымно отходил к захваченной белочехами Казани.

Через полчаса чудом уцелевший телеграф передал председателю Реввоенсовета республики Льву Троцкому донесение о поражении Симбирской дивизии и гибели командарма Ермохина (оказавшейся впоследствии неверной, Ермохин был ранен). Извиваясь, из аппарата быстро ползла лента с печатными буквами. Троцкий стремительно читал. Стол его был доверху завален серпантином донесений.

Через час после принятия сообщения о бесчинствах, творимых «Белым Иродом» на Восточном фронте, личный вагон Троцкого был отстыкован от телеграфных и телефонных линий на станции Орловка и прицеплен вторым с хвоста к бронепоезду № 10 Центроброни, носящему гордое имя «Грозный мститель за погибших коммунаров».

Не делая остановок, «Мститель» помчался на Восточный фронт на смертельную дуэль с «Белым Иродом».

– Так что насчет проклятия? – напомнил Игорь. – Как его снять с нашего рода?

Дед нанес кистью несколько мазков и устало отложил палитру.

– Да… Снять проклятие… Тебе надо отправиться в Свияжск, Игорек. Там ты должен найти голову и привезти ее мне…

Игорю вспомнилась манера чеченских духов отрезать и забрасывать головы российских военнопленных в расположение федералов.

– Чью голову, дед?

Старческие россказни разбередили чеченский синдром, и словно бы предчувствие беды охватило его.

– А что это с тобой? – Иван Авдеевич разглядел растерзанный вид внука. Игорь отмахнулся, дескать, ерунда, потом нехотя рассказал про схватку с питбулем. Случайная стычка на улице почему-то привела старика в крайнее волнение.

– Я так и знал, – простонал он. – Началось.

Игорь начал терять терпение.

– Да что началось, дед? Говори яснее!

Старик вцепился во внука костлявыми руками.

– Проклятие Иуды, – зашипел он. – Как только я поделился с тобой этой тайной, все началось сызнова. Само мироздание атакует нас. Привези мне ее! Я должен своими руками уничтожить проклятое идолище. Я должен искупить свою вину. Привези, достань, найди! Как хочешь, любыми способами, добудь мне ее, только так мы снимем проклятие и спасем наш род и всю Россию от преследующих нас бесчисленных несчастий.

Игорь раздраженно вырвался. Полвчера ему рассказывают бредовые сказки, заставили выгуливать мерзкую собачонку, втравили в драку, а теперь требуют куда-то ехать, что-то искать!

– Да что, наконец, я должен достать? – крикнул он.

Иван Авдеевич вытаращил безумные глаза.

– Ты должен привезти мне голову Иуды, – проклекотал он. – Вот его!

Измазанный краской палец ткнул в центр триптиха.

На лубочной картинке, написанной в стиле палехской росписи, виднелись золотые купола, соборы, звонница, монастырские стены. На площади в окружении толпы стоял памятник бурого цвета. В угрожающем жесте воздев к небесам правую руку, скульптура вопила на толпу несоразмерно большим ртом.

Рядом с памятником стояла деревянная трибуна, на ней выстроились в шеренгу люди в черных кожанках. Женщина в морском кителе с белым шарфиком на горле стояла рядом с вождем, произносящим речь.

От режущего света настольной лампы заболели глаза, картина ожила, фигурки зашевелились, заколыхалась толпа, рука Троцкого принялась рубить воздух, сверкнуло пенсне, над вздернутым клином бородки замигал черный провал рта, покачнулась шеренга солдат с нацеленными винтовками. Командир с забинтованной головой махнул саблей. Вдоль черных дул проскочила искра. Расстрелянные повалились.

У Игоря закружилась голова. Да тут же краски, растворитель, внезапно понял он, я надышался.

«УСТАНОВЛЕНИЕ ПАМЯТНИКА ИУДЕ. Свияжск. 9 июня 1918 г.»

(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России»)

Воплощаясь на земле, душа створаживает вокруг себя свою точную копию – тело.

В зависимости от развитости и мощи души тело получается либо сильным и красивым, либо хлипким и убогим. Вырастая и матерея, люди ткут вокруг себя дополнительные силовые оболочки, опять же в точном соответствии с мощью духа. Незначительные люди образуют вокруг себя дешевенькие квартиры и автомобили так называемых «народных» марок – «запорожцы», «жигули», в лучшем случае, «фольксвагены» эконом-класса. Люди рангом покрупнее ваяют вокруг своих особ лимузины, джипы и гоночные болиды. Гиганты духа перемещаются в оболочках стоимости запредельной – в длиннющих черных лимузинах и личных «боингах», причем гиганты при этом думают, что это очень круто.

Председатель Реввоенсовета молодой Советской республики Лев Давидович Троцкий в качестве средства передвижения соткал вокруг себя многосотпудовый бронепоезд № 10 «Грозный мститель за погибших коммунаров», вооруженный пятью орудийными башнями, двадцатью пятью пулеметами «Максим» и десятком 76-милиметровых зениток для защиты от налетов авиации.

Выкрашенный в цвет выгоревших приволжских степей бронепоезд на огромной скорости рвал пространство, оглушал станции ревом паровозных гудков, содрогал воздух тяжким дыханием геенны огненной – гудящей раскаленной топки, в которую двое чумазых чертей-кочегаров беспрестанно подбрасывали лопатами специальный бездымный уголь, который не демаскировал клубами дыма передвижение вождя по ввергнутой в пучину Гражданской войны царской империи.

К пяти вечера 7 июня 1918 года «Грозный мститель» подплыл к перрону железнодорожной станции Кальбарово.

Усеянные рядами круглых заклепок стальные борта медленно проползали вдоль оцепленного вооруженными красноармейцами перрона. Броневые листы закрывали весь состав вплоть до колес, поэтому со стороны казалось, что к станции подплывает не поезд, а флагманский эсминец Волжской флотилии. Впечатление усиливала высокая фигура изящной женщины в черном морском кителе и кожаной юбке, с комиссарской фуражкой на каштановых, уложенных в круг косой, волосах. Мелькнули черные бушлаты, вскинутые бескозырки с золотыми вылинявшими надписями, полосатые тельники, усатые, радостно вопящие рты.

– Лариса! – орали лужеными глотками матросы. – Ла-ри-са!

Лариса Рейснер лучисто улыбалась товарищам по революционной борьбе. Еще недавно они вместе давили контрреволюцию в Петроградском Адмиралтействе, а теперь прибыли сюда для спешного формирования Волжской речной флотилии в целях борьбы с восстанием белочехов.

Духовой оркестр грянул «Интернационал». Проплывали шеренги красноармейцев «Железной дивизии имени Розы Люксембург» в разномастных гимнастерках, зато в одинаковых картузах с красными звездами.

– Здорово, братва! – закричала Лариса. – Встречайте Председателя Реввоенсовета республики товарища Троцкого!

Шеренги ликующе взревели. Лариса спустилась по лесенке на перрон, а в проеме, как в картинной раме из стали, появилась фигура, с ног до головы закованная в чертову комиссарскую кожу. Перекошенная влево папаха шевелюры, заостренное книзу клинообразной бородкой лицо, острые усы, пронзительный сверлящий взгляд сквозь стекла пенсне – Троцкий. Рука наркома коротко простерлась вперед, обвела растопыренными пальцами толпу и сжала ее в кулак.

Проходя среди возбужденных матросов и красноармейцев, Лариса услышала гармошку.

Как родная меня мать провожала, Как тут вся моя родня набежала.

Частушки слушали под одобрительный хохот братвы. Комендант станции показал на лысеющего человека с толстой нижней частью лица.

– Агитационная песня, только что написана, вот это – товарищ поэт.

Лариса крепко пожала поэту руку.

– Как ваша фамилия, товарищ?

– Демьян Бедный.

– Молодцом! Нам нужны такие стихи.

Рейснер вспомнились недавние прогулки на лошадях с Блоком в окрестностях Санкт-Петербурга, серебряное кружево его чарующих стихов, разве могут с ними сравниться эти ублюдочные частушки?

Под вечер из бронепоезда на яхту «Межень» перегрузили деревянный ящик, похожий на гроб, на борт взошли Лариса Рейснер и Троцкий с личной охраной.

До Свияжска дошли за полночь. Ларису разбудил Троцкий. Они вышли из каюты на палубу.

В темноте слышался голос матроса, промеряющего глубину.

Хлюпала вода, показался фонарь на берегу, на него пошли, вскоре ткнулись боком о причал, Ларису качнуло к Троцкому, он обнял ее за плечи.

Ударила зарница, выхватив из тьмы сказочно красивый городок на холме. Четко очертились по мерцающему небу купола церквей, зубцы крепостных стен, и погасли. Остров Буян!

Бросили трап. Пахло болотом, зудели комары, квакали лягушки. Троцкий сошел на берег, подал Рейснер руку. За ними при свете факелов матросы на руках вынесли деревянный ящик. В нем, в стружках, лежало таинственное изваяние, долженствующее увидеть завтра свет. Троцкий хлопнул себя по щеке, размазал жирного комара.

– Насосался, эксплуататор!

Лариса засмеялась, ее восхищало чувство юмора этого человека, даже к комару он подходил с классовых позиций! Он склонился к ней для поцелуя, в стеклах пенсне полыхнули багровые факела.

Троцкий с Ларисой разместился в местном монастыре в покоях святителя Гермогена.

Ночью квадратная площадь Свияжска была оцеплена ротой красноармейцев Симбирского Полка Пролетарской славы. До утра продолжались работы.

При сером рассветном свете на временном постаменте, сколоченном из деревянных горбылей, под конфискованными в храме Троицкого монастыря драгоценными ризами возвышался новый памятник, но кому он был посвящен, никто не знал.

После обеда был созван митинг на площади. Имя Троцкого гремело по России, многие пришли послушать вождя добровольно, многих, особенно монахов, согнали на митинг силой.

Троцкий вышел после сытного монастырского обеда, во время которого отведал знаменитых свияжских медов.

На палящем солнце в течение часа Троцкий говорил о часе возмездия, об угнетаемом апостоле диктатуры пролетариата, о братстве и «Интернационале». По лицу его кматились крупные капли пота, он утирал их. Наконец наступила кульминация митинга.

– Товарищи! – прокатился над толпой надтреснутый голос трибуна, а рука его указала на статую, укрытую материей. – Тот, который стоит пока под этим чехлом, должен рассматриваться каждым как невинный человек, который в течение двух тысяч лет был прикован к позорному столбу капиталистической интерпретации истории! Все должны принять его теперь как великого пролетарского Прометея… Это – Красный предшественник мировой революции, двенадцатый апостол спасителя буржуев, Христа – Иуда Искариот!

Толпа на минуту онемела. Затем большинство присутствующих начали креститься. Никто еще не понимал сути просиходящего.

По потному лицу Троцкого пробежала болезненная гримаса. В его облике что-то переменилось, он положил себе руку на грудь.

– Я несу вам послание, – задушевно сказал он, совсем не тем тоном, каким говорил о часе возмездия и Интернационале. – Я несу грех всех времен. Во мне – правда. Разве вы не узнаете меня? Я – СПАСИТЕЛЬ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Я – ОН!»

Рука наркома указала на памятник. В этот миг над городом пролетел самолет, и толпа вслед за Троцким посмотрела на небо.

– «Да здравствует мировая революция!» – закричал Троцкий, спустился с трибуны, подошел к молодой женщине в комиссарской куртке, поклонился ей и подал конец пеньковой петли, которой был обвязан чехол памятника. Женщина дернула трижды, прежде чем материя сползла.

Перед оцепеневшими людьми появилась буро-красная гипсовая фигура голого человека, выше человеческого роста, с зияющим кратером вопящего рта и занесенной, словно бы грозящей небу правой рукой. Левой рукой он сдирал с горла петлю. В руках женщины остался как бы конец веревки, удушившей реального Иуду.

Оркестр грянул «Интернационал». Над толпой замелькали снимаемые головные уборы. В конце сада артиллерийская часть произвела три выстрела салюта. По недосмотру они были произведены боевыми зарядами. Снаряды со свистом пролетели над шарахнувшейся толпой и взорвались за монастырем.

Но это была только прелюдия главного действа в честь апостола-предателя. Троцкий вернулся на трибуну.

– А теперь, ввиду этого памятника одному из величайших революционеров всей истории человечества мы накажем тех, кто покрыл себя несмываемым позором – дезертировал с фронта, предал своих пролетарских братьев и сестер!

В центре площади прямо напротив памятника понуро стояли разоруженные красноармейцы бежавших с фронта частей.

Орлов, командир ЧОНа, чуя жарящий в спину солнечный фокус страшного пенсне, прошел вдоль строя дезертиров, отсчитывая наганом каждого десятого и указывая выйти вперед. Вернулся вдоль второй шеренги – эти тоже выпускали вперед смертников. Опять ушел в дальний конец площади – теперь мимо третьей шеренги. Вернулся вдоль четвертой, последней.

Все «десятые» растерянно стали перед строем. Орлов подбежал к трибуне, задрал голову, запрашивая распоряжений. Обряд децимации проводился впервые. Троцкий поднял кулак. Надорванный голос взмыл в воздух.

– Ваш полк… покрыл себя позором! Вы бежали с поля боя… открыв фронт врагу! – Вождь делал большие паузы, чтобы смысл слов дошел до каждого. – Смыть позор солдат может только своей кровью. Сейчас эти подлые трусы, изменнически предавшие дело революции и пролетариата, будут расстреляны! На всех фронтах моим приказом вводится обряд децимации, то есть каждый десятый из бегущих с поля боя трусов будет расстрелян перед строем своих же товарищей. Приступайте!

Орлов кивнул марлевой тюбетейкой с кровяным пятном во лбу, на кривых кавалерийских ногах пробежал от трибуны к шеренге дезертиров. Сабля била его по пыльным смазным сапогам. Чоновцы гуськом бежали за ним, растягиваясь вдоль приговоренных. По команде повернулись лицом к осужденным, штыками оттеснили их к монастырской стене.

– То-овсь! – надсадно прохрипел Орлов, вздымая саблю. ЧОНовцы вскинули винтовки. – По трусам, изменникам дела Революции и пролетариата – пли!

Махнула сабля, сухо рванул залп. «Десятые» повалились вразноряд. Ахнули женщины в толпе, зазвенело выбитое шальной пулей стекло, с хриплым карканьем взлетели вороны.

Орлов, держась левой рукой за звенящую после контузии голову, провел инвентаризацию расстрелянным, двух шевелящихся добил из нагана. Обернулся за одобрением к трибуне, оттуда льдисто сверкнуло пенсне. Бурый Иуда с разверстым в крике «ура» ртом потрясал воздетым к небесам кулаком, словно бы тоже поддерживая свирепую расправу. С бешеными глазами Орлов приблизился к оставшимся в живых.

– Уберите эту падаль! – пролаял он Гуменному, замкомвзвода. – Затем строиться и на фронт! Все ясно?

– Так точно! – во фрунт вытянулся смертельно белый с лица Гуменной, безмерно счастливый тем, что выжил.

Части маршем прошли мимо только что установленного памятника. Апостол-предатель, вопя беззвучно разверстым ртом, напутствовал красноармейцев воздетой рукой. За его спиной повторял угрожающий жест сам Троцкий. Орлов, надрывая глотку и натягивая жилы на горле, кричал.

– Свинцо-овым… огненным ве-еником… выметем паразитов из истории!

Ползучие гады, буржуазные недобитки – обречены! Контрреволюционная сволочь будет беспощадно уничтожаться! Всякий, поднявший руку против Советской власти, будет выжгнут каленым железом! Смерть эксплуататорам! Да здравствует товарищ Троцкий! Ура!

Марширующие шеренги нестройно грянули «ура». Громче всех кричала часть, только что подвергшаяся децимации. У солдат были безумные выпученные глаза, рты разевались сами и сами вопили.

– Стойте!

Бредущие по тоннелю Беспамятный и нищий обернулись. Мужчина в синей «Аляске» с натянутым на голову капюшоном нагнал их и с ходу пнул Беспамятного ногой в живот. Второй удар – локтем – пришелся в скулу и опрокинул на пол.

«Беги! – закричал внутри черепа Голос. Голос был таким отчетливым, как если бы кто-то кричал в наушники. Голос поразил Беспамятного больше, чем нападение неизвестного.

– Кто ты? – спросил он, ворочаясь на земле. – Откуда ты взялся в моей голове?

– Я – твой Страх, – невнятно ответил Голос, проглотив окончание слова. Страх или Страж?

– Кто ты? – переспросил Беспамятный.

– Беги, дурак! Спасайся!

Беспамятный вскочил, побежал, удар каблуком в поясницу швырнул его на колени, в ребра вонзился носок ботинка. «За что? За что его убивают? Что он сделал этому человеку?»

Корчась под градом ударов, Беспамятный утробно завыл от ужаса и отчаяния. Вой перешел в инфразвук, тонкий, неуловимый для слуха. Вдруг он расслышал, что в голове помимо крика «беги!» давно уже звучит другой голос – «дай я!».

– Дай я, выпусти меня! Дай я! Я тебя спасу! – кричал другой Голос – грубый, рыкающий.

– А ты-то кто? – вне себя от непонимания завопил Беспамятный.

– Меньше болтай, больше делай! Выпусти меня, скорее!

– Но как?!!

– Боевой крик! Крик!! Крик!!!

– Тихо-тихо, – «Питбуль», штатный киллер буровской ОПГ, рывком поднял избитого человека за грудки, впечатал в стену, переждал, когда пройдут люди. – Ты это. Не бойся, я тебя убивать не буду. Я тебе только это… нос и уши обрежу. На холодец. Новый год же близко. Чтоб ты пожил, помучился, как я. Только сначала это… монета где?

Беспамятный не может разглядеть лица нападающего, оно скрыто надвинутым капюшоном.

– У меня ничего нет… – задыхается он, – вот, мелочь, насобирал…

Грабитель осмотрел горстку милостыни, отшвырнул.

– Куртку снял!

– Что?

– Куртку снял! Быстро!

«Беги!» «Дай я, выпусти меня!» «Беги!» «Я спасу тебя! Крик! Боевой крик! Неужели ты забыл даже это?!» «Беги!»

Голоса перебивали и заглушали друг друга.

– Ну, че ты возишься! – мучитель отвесил тяжелую оплеуху.

Вдруг Беспамятный резко оттолкнул его, набрал в грудь воздуха и завопил: – Кийя!

Крик прокатился по трубе подземного перехода.

Кйа-а-ы-ыр-р-р-р! – боевой крик восточных единоборств перешел в рев разъяренного ягуара. В голову, плечи, руки и ноги, в кулаки вливалась сила и звериная ярость. Глаза отслеживали движения нападающего, движения прохожих, тусклый свет подземного перехода. Время замедлилось. Беспамятный все видел и все обсчитывал. Вот нога противника медленно оторвалась от слякоти пола и поплыла к нему, целя в область паха. Правая нога стертого человека независимо от его воли поплыла навстречу атакующей ноге противника и ребром кроссовка встретила надкостницу врага. Он знал, что это больно. Врагу стало очень больно. Недаром он отскочил и припал на ушибленную ногу. Беспамятный повторил боевой крик и боковым зрением увидел проступающие из его пальцев серпообразные когти, а из пасти, исказившейся в хриплом реве, выползли острые клыки. Он нырнул под удар вражеской руки и всадил в нападающего стремительную серию ударов, похожих на удары лапами атакующего леопарда, сек справа и слева, норовя скрюченными пальцами попасть в глаза, в горло, в ноздри. Атаку довершил ударом ноги в солнечное сплетение ошеломленного противника и пружиняще отскочил, чтобы сориентироваться и оглядеться. Прохожие с чемоданами и сумками опасливо обтекали дерущихся.

Удары сорвали с нападающего капюшон.

Беспамятный застыл в ужасе. Он видел кошмарный сон.

Перед ним открылось лицо разлагающегося трупа. На месте носа из рваной дыры с рубцующимися краями торчали кости переносицы. Лик самой Смерти ненавистно глядел ему в глаза.

«Смерть» воспользовалась замешательством жертвы.

Щелкнул выкидной нож, сверкнуло лезвие. Удар пришелся в сердце.

Игорь в Свияжске ищет голову Иуды

– Вы знаете, что Свияга течет в сторону, обратную течению Волги?

Игорь Ледовских обернулся. Перед ним опирался на зонт провинциальный «Чехов» – сухопарый мужчина в черном пальто, в очках и с бородкой.

– Не знаю. И что?

– Свияга дала название нашему городу. Означает сие название – виться, свивать, потому что была река эта зело извилиста. Но и город сам был свит словно по волшебству, как птичье гнездо, это настоящий чудо-городок, подобного которому в мире больше нет.

– Красивый городок, – согласился Игорь.

Прошло больше двух недель после его знаменательного разговора с дедом. За это время он успел взять отпуск на работе и отправиться в Свияжск на поиски головы Иуды, слепленной его дедом в далеком 1918 году.

Остров на море лежит, град на острове стоит, с златоглавыми церквами, с теремами да садами.

Это Пушкин о нашем острове написал. Меня зовут Михаил Львович, – интеллигент церемонно снял шляпу и склонил лысеющую голову. – Если вам интересно, я могу провести для вас короткую и недорогую экскурсию.

– Сколько?

– Вы, простите, откуда?

– Из Подмосковья, – сказал Игорь, чтобы скостить цену.

– Ну, для вас, москвичей, деньги будут просто смешными, а мы тут сидим без работы и вынуждены перебиваться вот проведением экскурсий.

– Конкретнее, профессор!

– Триста рублей недорого будет?

– Двести.

– Хорошо, пусть будет двести. Итак. В 1550 году царь Иван Грозный воевал Казань, не взял и отступил. Для осады требовалась крепость, но построить ее на глазах неприятеля было немыслимо. Тогда Иван повелел рубить крепость в угличских лесах, в вотчине бояр Ушатых, на Верхней Волге, за многие сотни верст от свияжского холма. В великой тайне под руководством дьяка Ивана Выродкова рубили крепость-городок. К весне 1551 года городок разобрали по бревнышку, разметили и погрузили на суда. Караван отправили вниз по Волге. Проплыв тридцать дней, 24 мая 1551 года караван начал выгрузку вот здесь, – гид указал на косогор, – у подножия Круглой горы. 75 тысяч человек ждали приказа к началу работ. Для строительства Свияжска Иван Грозный разрушил Торжок Перевитский в южном Подмосковье, а его жителей поголовно пригнал сюда, на ударную, так сказать, «комсомольскую», кхе-кхе, стройку. И буквально в считанные недели город был собран, как…

– Как конструктор Лего, – подсказал Игорь. Экскурсовод улыбнулся.

– Да-с, первый в истории конструктор в натуральную, с позволения сказать, величину. Строительство крепости усложнялось тем, что леса хватило лишь на половину стройки. Дело в том, что зодчие полагались лишь на впечатление царя Ивана Грозного от единственной ночной стоянки на горе осенью 1550 года. Строили на глазок…

От пристани дорога пошла в гору. Игорю надоела историческая мутота.

– Львович, – сказал он, – меня по ходу интересует, что тут происходило в восемнадцатом году.

– О, это тоже знаменательная дата в истории Свияжска! Именно здесь в 1918 году Лариса Рейснер в великой спешке формировала Волжскую флотилию для освобождения захваченного белочехами золотого запаса России. Да что там говорить – здесь был штаб самого народного комиссара по военным и морским делам Льва Троцкого. Здесь стоял постоем ленинский «агитпроп», среди которого были тогда еще мало известные Всеволод Вишневский и Демьян Бедный, последний, кстати, именно в Свияжске сочинил свою знаменитую песню «Как родная меня мать провожала…». А Вишневский впоследствии написал «Оптимистическую трагедию», прототипом главной геронии которой стала Лариса Рейснер. Естественно, атеистическая власть опоганила свияжские церкви и монастыри. Все знают СЛОН – Соловецкие лагеря, но мало кто знает, что был СЛОН-2 – Свияжский лагерь, филиал ГУЛАГа, он находился здесь, в Троицком монастыре. «Политических» сюда свозили со всей России, здесь проводились массовые расстрелы, а трупы сбрасывали под монастырские стены и присыпали землей. Атеисты крушили и взрывали Свияжский храмы. До сих пор посреди города высятся холмы битого кирпича. Однако, благодарение Богу, не все было стерто с лица земли. Несколько церквей все же уцелело. Вот эта деревянная – поистине бесценная реликвия XVI века.

Михаил Львович подвел Игоря к почерневшей церквушке.

– Обычно здесь фотографируются. Не хотите ли?

– Я без фотоаппарата.

– Могу кликнуть местных фотографов. Они вам прямо на месте все проявят и отпечатают.

Игорю надоело ходить вокруг да около.

– А это правда, – спросил он, – что именно здесь, в Свияжске, Троцкий поставил первый в мире памятник Иуде?

Перемена, произошедшая с чеховским интеллигентом, поразила. Ноздри его раздулись, глаза остекленели, правая рука судорожно сжала и отпустила ручку зонтика, снова сжала и отпустила. Затем зонтик был переложен в левую руку, а правая трижды совершила крестное знаменье.

ЧТО ЗА МОНЕТА?

Выпад, треск прорезанной ткани, горячее касание острой стали под соском. С диким ревом Беспамятный отскочил, зажал резаную рану на боку.

«Я убит? Я жив? Сердце? Бьется? Против ножа я не устою. Беги! Убьет в спину. Дерись! Я порву его! Я его кончу! Перегрызу горло, пусть бьет ножом. Пока добьет, я успею его загрызть».

Бабах! – выстрел в подземном переходе грохнул оглушительно. Человек с разлагающимся лицом трупа изогнулся в болевом вопле.

Крепкие парни в камуфляжных куртках окружили дерущихся. Беспамятный узнал старшего – Таран держал в руке дымящийся травмат.

– И че тут происходит?

Охранники подхватили под локти безносого агрессора, которому резиновая пуля угодила под лопатку.

– Пацаны… – кривился он от боли, – ну, пацаны, вы попали. Я под Бурым хожу.

– Да хоть под каурым, – Таран указал напарнику на пол. – Серый, нож возьми.

Пакетом возьми.

Один из охранников поднял пакетом выпавший нож, разглядел лицо Питбуля и гадливо сморщился: у того из глубоких нор отсутствующего носа текли кровяные сопли.

– Зомби.

– Вырвинос.

– Живые мертвецы, блин…

– Пацаны, вы такое видели?

– Руки отпустили! – прорычал безносый, приходя в себя. – Все по понятиям, братва.

Фраер этот у меня деньги украл.

– Ты крал? – Таран повел в сторону скособочившегося Беспамятного стволом пистолета.

– Ничего я не крал! Он куртку с меня хотел снять. Угрожал нос и уши обрезать.

– Ты кто вообще? – Таран озадаченно посмотрел на пленного.

– Буровский.

– Это мы уже слышали, – сказал Таран. – А погоняло твое какое?

– Питбуль.

– Питбуль? Ты че тут ножом машешь, в натуре?

– Да говорю же, грабанул меня вот этот.

– Врет! – крикнул Беспамятный. – Я его не трогал. Смотри, порезал он меня.

Рука его, отнятая от бока, мокрела в крови.

– Врет, врет, как есть врет, – из темноты суетливо подбежал вызвавший охранников старик-нищий, с ним еще один бомж помоложе. – Мы, Таранчик, отработали и пошли себе, а этот напал, бить стал вот этого, нож достал, а ведь мы его не обижали, ты ж нас знаешь, мы никого не обижаем.

– Это наша территория, – сказал Таран Вырвиносу. – Что тут буровские потеряли?

Пошли, разбираться с тобой будем.

Охранники увели «Вырвиноса».

Беспамятный остался с двумя бомжами, избитый, с горящий ножевой раной на боку.

– Чулима, – издали крикнул Таран нищему, – приведи терпилу в депо.

– Выпей вот, – бомж помоложе подсунул к окровавленным губам беспамятного бутылку водки, но Чулима его остановил.

– Нельзя ему.

– Че так?

– Говорю ж тебе, дурья башка, клаванули его. Видать, на водке. Водка с клавелином так штырит, что память неделями где-то кочует. Водки нельзя, пусть трезвеет, может, что и вспомнит.

– А как же его это… оклемать? Он, гляди, трясется весь. Пусть глотанет, по-малой.

В губы ткнулось горлышко, Беспамятный сделал пару глотков. Чулима ощупал разрез на куртке.

– А ну, снимай куртяк, гля, тебя ж всего распанахали. Во как! Гля, кровищи… вскользь прошел, по ребрам соскользнул только…

На культю Чулимы из прорехи в куртке Беспамятного выпал металлический кругляш с блестящей насечкой на орле.

– В него нож попал, вот и отметина. Вот что тебя спасло, паря. Держи, оберег будет.

Беспамятный принял в руку странный кругляш. На стертой поверхности выделялся еле видный мужской профиль и идущие по ободу буквы незнакомого языка.

Монета. Старая. Чужая. Откуда она в ватнике? Загадка.

В БРОНЕПОЕЗДЕ ТРОЦКОГО (триптих Народного художника СССР И. Ледовских «Гражданская война в России»

Паровоз топили вприхлопку. Помощник машиниста металлическим шарниром распахивал створки, кочегар вбрасывал лопату угля в гудящую топку и помощник тут же печь захлопывал, чтобы не утратить ни единого вздоха тепла, нужного для дальнейшего продвижения бронепоезда товарища Троцкого, несущего народам победу революции.

По утрам Лев Давидович, его жена Наталья Седова, Лариса Рейснер и молодой скульптор Иван Ледовских встречались за завтраком в салон-вагоне наркома. Несмотря на гражданскую войну, Лев Давидович умел организовать вокруг себя непроницаемый кокон благополучия и комфорта, в разгар боевых действий он даже умудрялся ездить на лечение в санатории, а также на охоту.

– Иван, ешьте побольше, вы такой большой и такой худой, – уговаривала Седова молодого скульптора. – Представляю, сколько вам нужно сил, ведь вы лепите! Когда я делаю Льву Давидовичу массаж, я устаю уже после двадцати минут, а ведь вы мнете неподатливую глину часами.

– Бывает, что и сутками, – с полным ртом признался Иван Ледовских. – Иуду я лепил 36 часов без перерыва.

Троцкий одобрительно сказал.

– Иван впадает в транс, это признак настоящего художника. Вот лишнее свидетельство того, что истинное творчество иррационально.

– Я согласна, – сказала Рейснер. – Стихи приходят сами. Рацио никак не участвует в акте творения, оно только мешает.

– Стихи не глина, – сказал Троцкий, – их легко писать. Скульпторы – вот кто настоящие трудяги.

– Мне совсем не трудно, – сказал Иван, – я леплю с детства, пальцы привыкли.

– Из Петрограда передали прессу, – Седова положила на обеденный стол пачку свежих газет.

– Что пишут? – посвежевший после сна Лев Давидович разрезал серебряными ножом розовую самарскую ветчину.

– Представь, Левушка, западная пресса обвиняет нас в создании концентрационных лагерей.

– Чья бы корова мычала, – Троцкий захрустел хлебцом. – В марте семнадцатого, Наташа, вспомни, нас со всей семьей, со многими видными политэмигрантами арестовали в Галифаксе и поместили – куда? Нас заключили в лагерь для интернированных немецких моряков, без предъявления обвинений, чохом, скопом. Вот вам хваленная буржуазная демократия!

Лариса подняла собольи брови.

– Галифакс – это, кажется…

– Канада! – хлопнул ладонью по столу Троцкий. В клине бородки его белели крошки. – Хваленая Канада! Согнали человечью массу в лагерь и заперли. И после этого они будут обвинять нас, большевиков в том, что мы якобы выдумали концентрационные лагеря. Вздор! Мы только позаимствовали их буржуазный опыт. Но мы поднимем этот опыт на такую высоту, какая им и не снилась! Мы сгоним в трудармии и лагеря все население страны. И там перекуем нынешнее покорное и забитое стадо в новых людей – смелых, гордых бойцов нового мира! Они понесут на кончиках своих штыков мировую революцию во все уголки земного шара. Ты чувствуешь, Лара, как сжался, как съежился земной шарик? Вот он, лежит в моей руке. Хочешь, я подарю его тебе?

Лев Давидович протянул Рейснер пустую ладонь. Она явственно увидела на ней маленькую планету, величиной с крупное яблоко, осторожно приняла в ладони необыкновенный дар.

Земля медленно вращалась за пеленой облаков и местами чадила.

Двое бомжей вели Беспамятного через железнодорожные пути. Он шел как в бреду.

Его безмерно потрясло нападение страшного, с разлагающимся лицом человека, но еще больше поразили раздавшиеся неизвестно откуда Голоса. Внезапно его осенило – Голоса ведь могут знать, кто он!

– Эй, Голоса, – позвал Беспамятный. – Вы знаете, кто я?

Молчание.

– Вы меня слышите? Кто я?

– Ты – иго, – невнятно ответил Первый Голос.

– Иго? – переспросил Беспамятный. – Что это значит?

Молчание было ответом.

– А вы кто? – спросил человек.

– Я – Страх и Страж, – ответил Первый Голос.

– Страх, что ты делаешь во мне?

– Я охраняю тебя.

– Врет он, – раздался Второй Голос с урчащими обертонами, – он держит меня в клетке и не дает тебя защищать. Прогони его. Он нам только мешает.

– А ты кто?

– Ягуар.

– Страх, зачем ты держишь Ягуара в клетке? Меня же могли убить.

– Я оберегаю тебя, – ответил Страж. – Если Ягуар вырвется, ты ринешься в бой и можешь пострадать. Этого лучше избегать.

– Трусливое брехло, – послышалось сильное кошачье урчание. – Это я спас хозяина.

Страж перебил Ягуара.

– Ты спас его, только потому, что я выпустил тебя из клетки.

– Трус! Ты пользуешься тем, что у тебя ключи от моей клетки. Хозяин, скажи ему, чтобы он открыл клетку раз и навсегда!

Голоса заспорили.

– Страх, – сказал человек, – Ягуар прав. Если бы он не выскочил из клетки, я бы погиб. Выпусти его навсегда.

Страж ответил без колебаний.

– Я не могу выпустить Ягуара из клетки.

– Почему?

– Я смотритель при нем. Если Ягуар вырвется на свободу, он превратится в убийцу и причинит тебе много страданий.

– Не слушай его, хозяин, – промурлыкал Ягуар. – Ты знаешь, как выпускать меня на волю в случае нужды.

Москву сотрясали резонансные убийства. Был убит непримиримый борец с банковской коррупцией и отмыванием денег первый зампред Центробанка России Вячеслав Крылов.

Главный патологоанатом Центрального округа Москвы Семен Казнодей осматривал труп банкира, погибшего в результате расстрела после товарищеского матча на стадионе «Динамо». Тело было крепким, чистым, тренированным. Крылов, по всей видимости, собирался жить в нем долго и счастливо.

Однако, сейчас он лежал, задрав кверху русую бородку, а в грудной клетке его чернели три огнестрельных отверстия.

Завершив устное описание трупа на диктофон, Казнодей вместе с помощником-прозектором перевернул труп на живот и нахмурился. Спина была обезображена в области поясницы непонятной наколкой. Татуировка никак не вязалась с образом интеллигентного финансиста. Хотя… сейчас все себе накалывают что ни попадя… но… не такое же!

На восковой коже трупа чернела фигура повешенного на дереве человека. Под ней тонкой вязью шли слова на неизвестном языке.

КОЛЯ КАЗАНСКИЙ – КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ ВИКТОРА

Стертый человек в сопровождении бомжей подошел к зданию старого депо на дальних путях. Прожекторы с крыши освещали высокий перрон и стоящий в отдалении мемориальный паровоз с красной звездой во лбу. Четыре бронированных вагона скрывались темноте, блик света освещал только часть надписи «…Грозный мститель за пог…».

Чулима постучал культей в металлические ворота. В воротах открылась маленькая дверца, Беспамятного впустили.

Внутри депо оказалось музеем Великой отечественной войны. Над стендами с фотографиями ветеранов, над старыми законсервированными станками висели кумачовые лозунги: «Бей фашистских гадов!», «Сталинец», «Бронепоезд имени товарища Кирова».

В глубине депо миновали пост вооруженной охраны и оказались в… спортзале. Тренажеры, штанги, боксерские груши отражались в зеркалах, которыми был отделаны стены. Беспамятный увидел в зеркале двух мужчин и не сразу понял, кто из двоих был им. Остановился, вглядываясь. Остановилось и отражение. Молодой парень с растерянным лицом зажимал рукой разрезанный бок. В черных волосах дымился клок седины. Кто это? Неужели я?

В раздевалке двухметровый мужик в тельняшке с обритой под ноль шишковатой головой допрашивал Вырвиноса. Тот агрессивно огрызался. Из их ругани Беспамятный понял, что ночью на вокзале случилось ЧП: кто-то столкнул охранника с перрона под поезд. Казанские подозревали Вырвиноса. Тот угрожал местью со стороны какого-то Бурого, а потом еще и Лютого. Из уродливый дыры на месте носа вылетали брызги. Голоса звучали все громче, перешли на крик, мужик в тельняшке вдруг ударил Вырвиноса пудовым кулаком в грудь, тот отлетел к стене и сполз, оглушенный.

– Мудило, – выругался гигант и повернулся к Беспамятному. – Ты каким поездом приехал?

– Не знаю.

– Видел, кто нашего человека столкнул?

– Нет.

– Как тебя зовут?

– Я сам хотел бы это знать.

– Чего он лепит тут? – недовольно посмотрел гигант на Тарана.

– Клофанули его, ничего не помнит.

Главарь указал на сидящего на полу Вырвиноса, спросил Беспамятного.

– Чего этот урод хотел от тебя?

– Куртку хотел снять. И про монету спрашивал.

– Про какую монету?

Беспамятный показал найденную в разрезанной куртке монету. Циклоп взял ее, понюхал и брезгливо бросил под ноги пленному.

– Эту монету искал?

Безносый ответил, еле ворочая языком.

– Я монету спрашивал… в смысле деньги…

Таран крикнул.

– Из-за такой мелочевки ты человека порезал?

Гигант посмотрел на Беспамятного из-под козырька мощных надбровий.

– Сильно порезал? А ну покажи.

Беспамятный снял куртку, свитер и почерневшую от крови майку.

– Ишь ты, – сказал гигант. Но взгляд его был направлен не на резаную рану, а выше, на левое плечо с синеватой татуировкой в виде раскрытого парашюта и надписью «ВДВ – 1994».

– Десантура, – грубое лицо подобрело. – Где служил?

Беспамятный пожал мускулистыми плечами.

– Я ж говорю, ничего не помню.

– Таран, – скомандовал главарь, – аптечку, бинты!

Пока Таран обрабатывал рану, гигант обошел голого по пояс Беспамятного. На правом плече внимательно осмотрел татуировку в виде оскаленной морды пантеры. На спине повыше поясницы странная татуировка изображала наколотое прямо на позвоночник дерево, на суку которого в петле висел труп, рядом бугрился шрам осколочного ранения.

– Повоевал ты, браток, – гигант задрал на животе тельняшку, показал зигзагообразный шрам. – У меня такие же иероглифы. Николай Телепов, вторая рота отдельной мотострелковой бригады. Грозный, Хасавюрт, Ханкала.

Беспамятный пожал широкую, как саперная лопатка, ладонь.

– Извини, – он передернулся от озноба, – представиться не могу. Не помню, как меня зовут.

– Одевайся, – прогудел Николай Телепов. – Был у меня корефан, Витя Неделин, на тебя похож, тоже это… раненый был. Даю, короче, тебе временную прописку по вокзалу. Отныне звать тебя Витя Беспамятный. Живи пока. Ну, а с тобой, чудище болотное, будем разговаривать, – Николай Телепов, он же Смотрящий по вокзалу Коля Казанский, тяжело повернулся к Вырвиносу.

Перед тем как уйти, новоокрещенный Виктор Беспамятный поднял с пола монету.

Его вывели на морозную улицу. Был вечер. С темного неба сеялся снежок.

Виктор пошел через пути к вокзалу. Дорогу ему пересек товарняк. Тяжело постукивали колеса, громыхали сцепки.

Внезапно Виктору страстно захотелось прыгнуть под поезд и враз покончить со своим мучительным положением. Монета горячо грела руку. Сама собой она вдруг взлетела в воздух и слилась в вертящийся волчок. Вагоны проползали мимо. Монета вращалась: орел – жить, решка – умереть.

Рука схватила кругляш. Виктор Беспамятный застывшим взором смотрел на сжатые, побагровевшие на морозе, чужие, неузнаваемые пальцы с содранными заусенцами.

ЭКСКУРСИЯ ПО СВИЯЖСКУ

Через Рождественские ворота Игорь Ледовских в сопровождении гида вышел на площадь перед Святотроицким монастырем.

– Вот здесь он и стоял, – экскурсовод зонтиком показал в центр площади.

– Я знаю, – ответил Игорь.

Он узнал окрестности – дед изобразил на своем триптихе установление памятника Иуде с картографической точностью, только теперь все было в натуральную величину – и золотые купола собора, и звонница, и монастырская стена. Не хватало только толпы и трибуны с ораторствующим Троцким.

Гид зонтиком начал показывать на храмы и рассказывать их историю, но Игорь вернул его к снесенному памятнику.

– И что вас так Иуда интересует, – раздосадовано крякнул Михаил Львович. – Такая красота вокруг, а вас уродливый памятник самому подлому в мире предателю интересует. Между нами… – Экскурсовод понизил голос. – О нем лучше даже не вспоминать.

– Почему?

Гид перекрестился.

– Он реально приносит несчастья. К тому месту в центре площади, где он стоял, местные даже близко не подходят. Давайте и мы отойдем от греха подальше.

– Да что оно, проклято, что ли? – удивился Игорь, но все же отошел вслед за Михаилом Львовичем на дальний конец под площади под тень Святотроицкого собора. – И все-таки, профессор, вы не ответили на мой вопрос! Что стало с памятником? Куда он делся?

– Снесен, конечно. Как и монастыри, и церкви. Sic transit, как говорится. С Иудой местные горожане и монахи до-о-олго боролись. Вы только представьте – Иуда, в центре города, да еще и кулаком небу грозит. Свияжск – это же сердце православной России, тут самый религиозный народ проживал. Троцкий будто нарочно наш город выбрал. Все были очень напуганы, верили, что не миновать России большой беды из-за такого кощунства. Так оно и случилось. Бухенвальд и Освенцим не идут ни в какое сравнение со страданиями Свияжска. Там горе длилось несколько лет, а тут – десятилетиями!

– Ну а памятник? – настаивал Игорь. – Что с ним случилось? Просто сломали и выкинули?

– Не так-то просто было его сломать. Верующие попытались было снести идола, так к нему выставили вооруженную охрану. Писали письма, упрашивали, умоляли – все бесполезно. Тогда монашки из женского монастыря решились, пошли на Иуду с хоругвями да крестами…

Гид снова перекрестился.

– И чем кончилось?

– Всех монашек расстреляли, а монастырь женский – так вообще взорвали. С тех пор к идолищу даже подходить боялись. И только когда Троцкого изгнали из СССР, памятник Иуде заменили на памятник Ленину. – Гид оживился. – Тут-то и произошла интереснейшая и, можно сказать, символическая история. В целях экономии горе-скульпторы отбили Иуде голову, а на ее место присобачили, уж простите за грубое слово, голову Ленина. Такой вот у нас симбиоз получился, двух, с позволения сказать, «великих революционеров». И памятник этот сдвоенный был вообще одним из самых первых памятников Ленину во всей России.

– Отбили голову? – живо переспросил Игорь. – И куда ее дели?

– Голову-то выкинули, а вот тело Иуды осталось, только с головой Ленина на плечах.

– А куда голову-то выкинули, Иуды? – настаивал Игорь.

Гид посмотрел озадаченно.

– На свалку истории, очевидно. Но самое интересное – это то, что в Свияжск затем присылали скульпторов со всего Советского Союза, чтобы они в точности копировали позу Ленина и не позволяли себе вольностей в трактовке великого образа. Этот памятник стал каноном для советских скульпторов. Первый памятник Ленину с туловищем Иуды изначально стоял в той самой знаменитой позе.

Михаил Львович отвел одну руку вниз, а в другую сжал в кулак и поднял вверх.

– Ничего себе, – хмыкнул Игорь, – выходит, мы Иуду чтили все советское время…

– Именно! – подхватил экскурсовод. – Голова Ленина, а тело-то – Иудино. Так и расселились по всей земле русской Ленины с телом Иуды, вдобавок еще и грозящим небу кулаком.

– Обалдеть, – вяло сказал Игорь. – Просто обалдеть.

Экскурсовод подбоченился.

– Эти материалы я сам раскопал, – похвалился он.

– Послушай, Львович, – Игорь полез в задний карман джинсов, – классную ты историю мне рассказал, вот твои бабки. Я тебе дам еще столько же, если ты мне поможешь узнать, где сейчас находится та самая, отбитая голова Иуды.

Михаил Львович всплеснул руками.

– Помилуйте, кто же об этом знать может. Столько лет прошло.

– А если ее в архив сдали, а? Где тут у вас архив?

– Архива у нас как такового и нету… Но есть краеведческий музей. Если где что и сохранилось, то только там. А почему вас так заинтересовала эта тема?

Игорь поманил экскурсовода пальцем.

– Дело в том, что я – внук того самого скульптора, который эту самую статую слепил.

Экскурсовод расширил глаза, снял очки и оглядел необычного экскурсанта с ног до головы.

– Боже мой! Внук того самого скульптора. Подумать только! И какова же его судьба, позволено будет узнать?

– Кого?

– Вашего дедушки.

– Да ничего, жив-здоров старик.

Челюсть экскурсовода отвисла.

– Как! Он еще жив?

– Живее всех живых, – хохотнул Игорь. – Это же он прислал меня в ваш городишко. По следам боевой юности. Знаете, зачем?

– Могу только догадываться, – экскурсовод возбужденно протер очки носовым платком. – Судя по вашему интересу к статуе, вы ищите ее следы. И сколько же вашему дедушке сейчас лет, позволительно будет спросить?

– Кощей Бессмертный ему младший брат.

– А как вашего дедушку зовут?

– Ледовских Иван Авдеевич!

Гид вынул из кармана разлохмаченную записную книжку, глаза его горели.

– Сенсация, – шептал он, записывая. – Семен с ума сойдет. И Аня. Расскажите мне, как у него возникла эта идея, как он ваял скульптуру, откуда он. Я должен все знать. Это войдет в мою экскурсию. Люди будут просто рыдать.

– Баш на баш, – предложил Игорь. – Вы помогаете мне найти местные архивы, где могла заваляться эта чертова башка, а я вам рассказываю про своего деда и его творчество.

«Буровскую» (изначально – реутовскую) ОПГ возглавляли три исторических лидера – Михаил Савельевич Тытенок, он же Тытя, (похоронен на Введенском кладбище), и ныне здравствующие Платон Федорович Лютиков (Лютый) и Валерий Егорович Бурыкин (Бурый).

Валера «Бурый» представлял собой тип закончившего выступления штангиста: заплывший жиром бочкообразный торс, широкие покатые плечи, могучие бицепсы рук. Двойной подбородок его гармонировал с двухбастионным бритым затылком. Стылый взгляд серых глаз был исполнен тотального презрения к окружающим людям. Валерий Егорыч не встречал в своей жизни людей сильнее его. Однажды малолетний сын его потерял ключи от гостиничного номера в египетском Шарм-аль-Шейхе. Это обнаружилось уже перед дверью, мощной, из красного дерева. Отец хмыкнул и слегонца толкнул ладонью. Дверь распахнулась, выламывая замок из стальной рамы.

Однако с течением времени бывший рэкетир Валера Бурый превратился в благонамеренного предпринимателя Валерия Егоровича, который очень не любил, когда его выдергивали из респектабельной жизни и возвращали в шкуру бандита. Он отвык принимать острые решения. Выросшее в его буйной натуре второе «я» бизнесмена начинало тут же взвешивать последствия, указывать на возможный ущерб, и Валерий Егорыч тормозил, тянул с решениями.

Вот и сейчас он долго не мог решиться на силовую операцию против казанских, захвативших его человека, Игната «Питбуля».

Бурый вызвал напарника Питбуля Сашу «Лепрекона». Тот рассказал, что все выполнил, как приказывали – столкнул под поезд армянского курьера. Правда, баба одна заметила, как он толкал, подняла хай, пришлось делать ноги. Питбуль же должен был встретить Стертого отдельно. Однако, прошли сутки, но Питбуль не объявлялся. Выходит, человек буровской группировки пропал на Казанском вокзале. Бурый приказал Лепрекону поехать на разведку.

Саша Лепрекон разведчиком не был. Приехав на вокзал, он, не долго думая, остановил проходящего мимо охранника, тоже Александра, по фамилии Самойлов.

– Эй, друг, мне ваш Смотрящий нужен.

– Кто?

– Майданщик местный.

Александр Самойлов, сильный, тренированный, выглядящий еще более раскачанным в своей камуфляжной форме, снисходительно оглядел щуплого просителя.

– Нет у нас смотрящих. Тут не зона.

– А кто у вас есть из начальства?

– А кто нужен?

– Я друга ищу, брат, помощь нужна.

– Ищи, кто тебе мешает, – охранник пошел прочь.

– Гнида, – донеслось сзади. – Сволочь.

– Ты че сказал? – Самойлов напустился на невзрачного просителя. Тот юркнул в узкий проход между камерами хранения. За углом в резком полуобороте воткнул набежавшему охраннику пистолет в подбородок.

– Ты че? – замер Самойлов.

Лепрекон обнажил в жуткой улыбке криво сросшиеся клыки.

– Тебя ж просили помочь, пидор ты гнойный, нормально же просили. Говори, вчера чувака тут такого не видели, без носа?

– А я откуда знаю, – охранник скосил глаза на пистолет. – Вчера не моя смена была.

– Ты че жалом водишь, – дулом подбросил его голову Лепрекон. – В глаза мне!

Охранник посмотрел в маленькие, глубоко утопленные под узким морщинистым лбом глазки, и побледнел. Шестым чувством он осознал, что перед ним стоит даже не человек, а хищный и злобный зверек. Но Саня Самойлов находился на своей территории и вокруг патрулировали друзья.

– Ствол убрал, – сказал он сквозь зубы. – Или ты с вокзала живым не уйдешь, учти.

Лепрекон ударил его рукояткой в висок, сел на корточки возле съехавшего на пол тела.

– Я тебе учетчик, что ли? Колись быстро или отстрелю башку твою дурную.

Саша Самойлов поверил предупреждению.

– Ну, был тут один безносый… – прошептал он из нокдауна.

– Колись давай!

«Выпотрошив» охранника, Лепрекон отзвонился боссу. Бурый поручил Платону «Лютому» разобраться. Платон позвонил главному майданщику Москвы. Тот перезвонил Смотрящему по казанскому вокзалу Коле Большому.

– Ты че, Николай, – сказал встревоженный майданщик, – Питбуль – человек Бурого.

– Моего человека столкнули под поезд. И в тот же вечер безносый на моей территории гоп-стопом развлекался. Должен я с него спросить?

– Я тебе советую, отпусти, – опасливо сказал майданщик, – буровские же отмороженные.

– Я их не боюсь, – лаконично ответил Коля и отключился.

ЗНАКОМСТВО С НОЗДРЕЙ

Виктор Беспамятный проходил по пандусу северного фасада Казанского вокзала, когда из потока ночных машин к обочине вильнул тонированный джип с нанесенным на правую боковину лицом рекламной красотки. В ноздре портрета помигивала стробоскопная лампочка. Водитель обежал джип спереди, рванул пассажирскую дверцу и выволок на снег высокую девушку в распахнутой дубленке. В ее руке была бутылка мартини, из которой она пыталась плеснуть в лицо обидчику. Тот захлопнул дверцу и вернулся в кабину. Джип бешено провернул колесами в стремительном старте. Снеговая слякоть забрызгала бегущую следом красотку.

– Сволочь! Ублюдок! Я тебя, б…, изничтожу! – девушка порылась в болтающейся на боку сумочке, вытащила мобильник и нетвердыми пальцами потыкала в кнопочки. – Алло, Гуляш, не бросай трубку, сволочь! Если ты сейчас же не вернешься, знай, я пойду в парк и меня там изнасилует маньяк. И расчленит. И в этом будешь виноват только ты! Кто размечтался? Я? На меня? Даже маньяк не покусится? Ты гад, гад! Алло!

Видимо, спутник красавицы отключился, потому что она снова затыкала в кнопки, истерично закричала.

– Ты хочешь, чтоб меня арестовали, как придорожную путану, ты этого хочешь?

Хочешь, чтобы я провела ночь в обезьянника вместе с ворами и блядями? Завтра я скормлю тебя… – но она не успела договорить, кому она скормит Гуляша, откуда-то сбоку выскочила фигурка с наброшенным на голову капюшоном, вырвала из рук скандалистки мобильный телефон и задала стрекача.

Неведомая сила бросила Виктора Беспамятного в погоню.

«Капюшон» врезался в мужчину с чемоданами, компания завалилась, чемоданы разлетелись в стороны, раздалась ругань, Виктор в два прыжка настиг вора и отобрал телефон.

Когда он вернулся, девушки на месте не было. Взяла такси и уехала, подумал Виктор. Стало жалко, что его подвиг остался неизвестным. Внезапно раздался звонок и засветился экранчик «Моторолы» в его руках. Звонок был таким громким и необычным, что на него оглянулись прохожие. «Э – тарарам! Ю – тарарам! Я – тарарам!»

– А, вот где мой телефончик, – раздался сзади хрипловатый голос.

Виктор оглянулся. Девушка шла к нему, размахивая бутылкой «Мартини». Дубленка с пушистым капюшоном была распахнута и всю ее фигуру было видно – длинные ноги в нежно-розовых, доходящих до паха сапогах, узкая миниюбка, короткий батничек, открывающий, несмотря на мороз, пупок с сережкой.

– Вот, – Виктор испуганно протянул ей телефон, чтоб его не заподозрили в воровстве. – Догнал и забрал.

Девушка царапнула его ладонь ногтями, забирая телефон. Нажала на кнопку ответа.

– Алло! Регина? Здоровского! Ты где? Помолчи, блин! Ты не можешь меня забрать? Гуляш выбросил меня… не знаю где! Где мы, молодой человек?

– На Казанском вокзале, – подсказал Виктор.

– Казанский вокзал. Приезжай. Какое такси? Он выбросил меня без денег.

Абсолютно! У меня чуть не украли мобильный, хорошо вот молодой человек помог, Почему не можешь? Где? В Шереметьево? А куда? Да наплюй на билеты! Подумаешь, Рим. Завтра улетишь. Я? Ну, выпила. Да все я помню. Хорош, подруга, ты скажи, ты за мной едешь? Ах, вот как, такая ты подруга? Чтоб ты себе в анус вставила пирсинг и чтоб цеплялась бумажкой каждый раз, когда будешь подтираться! Чтоб ты… алло! Ну и черт с тобой, меня вот молодой человек отвезет. Отвезете, молодой человек?

– Отвезу, – сказал Виктор.

Девушка приложилась к бутылке и предложила Виктору. Он отказался, подошел к обочине и принялся голосовать. Пока он тормозил такси, девушка выкурила сигарету, и фигура ее сделалась совсем неустойчивой, ноги подкашивались, голова плавала, лицо коверкались в злобных гримасах. Виктор усадил ее в такси и хотел уйти, но она дернула его за руку и усадила рядом – взялся везти, так вези!

Незнакомка громко отрыгнулась, в салоне запахло спиртным. Переборов икоту, она задремала, точеный профиль ее утонул в пушистой берлоге капюшона. В ноздре ее в при свете встречных машин поблескивал бриллиантик.

На Арбате дома стоят, как гигантские костяшки домино, наискосок друг к другу под тупым углом к шумному проспекту.

Девушка вышла из машины, и не подумав расплачиваться. Виктор нагнал ее.

– Надо заплатить. У вас есть деньги?

Она обвела себя бутылкой по контуру.

– Посмотри, где я, а где деньги. Он же меня выкинул в чем мать родила. Пошли, в квартире есть бабло.

Таксист заступил им дорогу.

– Э! Вы куда?

– Шеф, у нее деньги дома, я сейчас принесу.

– Нет, так не пойдет. Пусть кто-то один останется.

– Ты же видишь, она в одиночку не дойдет.

– Это ваши проблемы. Оставьте что-нибудь в залог.

Виктор уговорил незнакомку оставить в залог мобильный и поднялся с нею в квартиру.

В квартире № 36 незнакомка оставила спутника в прихожей, сама ушла в глубь длинного темного коридора.

Виктор долго ждал ее, рассматривая вделанную в мраморный пол прихожей черную звезду с золотой подписью «Ноздря».

Наконец терпение его лопнуло. Внизу же ждал таксист.

– Эй, – крикнул Виктор, – гражданка!

Тишина была ответом. Он осторожно прошел по комнатам. Из распахнутого шкафа торчали каблуки розовых сапог. Виктор раздвинул шубы. Девушка спала в шкафу на спине, в руке ее торчала пачка купюр. Виктор выдернул их и поспешил на улицу.

Расплатившись с таксистом, он хотел возвратить спящей красавице телефон, но консьержка его не пустила.

– Да я же только что заходил с ней…

– С кем?

– Ну, с девушкой, с восьмого этажа.

– С Ноздрачовой?

– Наверно…

– Подождите, – консьержка набрала на пульте номер квартиры.

– Она не ответит, она спит. Мне надо отдать ей сдачу и телефон.

– Оставьте мне, я передам, – консьержка смотрела все более подозрительно.

– Вам оставишь, так все пропадет. А ну вас!

Не слушая криков, Виктор вбежал в лифт, поднялся на восьмой этаж, вошел в квартиру, прошел к спящей хозяйке, вложил телефон и деньги ей в руку и пошел к выходу.

В животе засосало от голода. Неужели я не заработал хотя бы кусок колбасы, подумал он.

В холодильнике оказалась куча всякой вкуснятины. Виктор вынул непочатую палку салями и принялся грызть твердую колбасу. Когда первый голод был утолен и он собрался уже уходить, сбоку раздался мужской голос.

– Руки!

Платон Федорович Лютиков, он же «Лютый», он же «Федорыч», один из трех исторических лидеров «буровской» ОПГ, возглавлял в группировке службу ДСП. Ничего общего с древесно-стружечной плитой эта структура не имела. Она расшифровывалась как Департамент Слияний и Присоединений. Иными словами, Платон возглавлял рейдерскую службу «бурых», а также силы быстрого реагирования в виде частного охранного предприятия «Центурион».

Рейд на Казанский вокзал Платон возглавил лично, ему требовался адреналин, причем, в больших количествах. За его «Хаммером» следовали джипы с бригадами Лепрекона и Десантника.

Александр Копейкин (Лепрекон) был позднего призыва. В яростные девяностые, когда на полях «стрелок» и «разборок» полег цвет русского народа, Саша подрастал в интернате для трудных подростков, насиловал мальчиков-дебилов и держал в страхе учителей. Из интерната он сделал первую и единственную «ходку» по статье 111, ч. 4 – «тяжкие телесные, причинившие смерть». В тюрьме судьба свела его с «Носом», вором-рецидивистом, который «подвел» его к «буровской» группировке.

Стажировку Лепрекон проходил в Подмосковном Жуковском (50 минут на электричке от Казанского вокзала), спалив за один год в разных районах города три кинотеатра (выкупленных затем за бесценок подконтрольными бизнесменами) и смертельно пугая предпринимателей уродливым лицом.

К началу 2000-го «Лепра» выбился в бригадиры. Его бригада в ЧОПе не значилась, потому что специализировалась на актах устрашения и состояла из «расписных» отморозков, один «синий, наколотый» вид которых вводил жертв в ступор. Владимир Кусакин (Кусок) и Метелев Виктор (Метла) отсидели соответственно 8 и 9 лет по ст. 105. ч. 2, «убийство с особой жестокостью». Водителем на джипе «Чероки» работал угрюмый качок Федор «Штанга» Новиков, помешанный на «железе». Вооружены «лепреконовцы» были чешскими скорострельными «скорпионами». Основательно, вплоть до гранатометов, была «заряжена» и бригада Кости «Десантника». Правда, арсенал ударной группы следовал в багажнике старенького «жигуленка», который, в отличие от кавалькады устрашающе дорогих машин, никак из автомобильного потока не выделялся.

В ГОСТЯХ У НОЗДРИ

– Руки!

В дверях кухни стоял охранник в камуфляжной форме и наводил обеими руками пистолет. Виктор поднял руки – в одной была зажата обглоданная колбаса.

– На пол.

– В смысле?

– На пол мордой, я сказал!

Виктор улегся на мраморный пол.

«Руки за спину».

На запястьях щелкнули наручники. Его охлопали по карманам.

– Убили! – раздался из глубины квартиры испуганный женский крик.

– Лежать! – охранник бросился на голос.

В квартире что-то грохнуло. Затем послышался хрипловатый голос разбуженной «спящей красавицы». Она вошла на кухню в сопровождении консьержки и охранника.

– Этот? – охранник пистолетом указал на лежащего Виктора.

– Этот, этот, – затараторила консьержка, – ворвался, угрожал…

Хозяйка квартиры Виктора спьяну не узнала.

– Я вас привез на такси, – напомнил он.

– Кто? Ты? Да я тебя впервые вижу!

– Э-э! – Виктор сделал попытку подняться, но охранник шнурованным ботинком прижал его к полу. – Я ваш мобильный телефон спас, на Казанском вокзале, у вас его выхватил карманник! А потом привез сюда на такси. Вспомните, вы что! Меня же засадят за мою же доброту.

– Мобильный? – девушка надула и без того пухлые губы и вдруг хлопнула себя по лбу. – Точно, блин! Вспомнила! Леонидовна, он со мной, не кипятись. На вот тебе, за верную службу, – она сунула в руку бдительной консьержке смятую банкноту и выпроводила из квартиры.

– Наручники снимите, – напомнил поднявшийся Виктор. Охранник отстегнул наручники и ушел вслед за консьержкой.

– Ты вообще кто? – красавица нетвердо опустилась на стул.

Перед ней стоял, растирая запястья, длинноволосый скуластый парень в модной щетине. Взгляд его поражал. Зрачки были черными, а раек вокруг – почти прозрачный. Так смотрят волки. Обалденный типаж.

– Ты откуда? Из под…подтанцовки?

– Из-под… чего?

– Подтанцовки…

Девушка вдумалась в смысл слова и засмеялась.

– Под… под-тан-цовка… Во, блин, заговорила, как Черномырдин после банкета…

Слушай, ну ты кто ва-абще?

– Я не знаю.

– Очень приятно, – похмельно представилась хозяйка квартиры, – Ксения Ноздрачова. А скажи мне, «Я не знаю», имя у тебя есть?

– На вокзале меня зовут Виктор.

– Меня звали Виктор, – пробормотала Ксения. – И че?

Она оглядела простенький прикид незнакомца.

– Слушай, может, ты модель?

– Модель чего?

Ксении опять стало смешно.

– А ты при-при-прикольный, – заикала она сквозь смех. – Модель чего? – и с досадой на саму себя закончила. – Модель человека, блин.

Ксении часто приходилось просыпаться в чужих домах в окружении незнакомых людей, поэтому ее не особенно встревожило появление в доме нового персонажа. Но его тупые ответы и манера поведения совсем не походили на тусовочные. Ей стало не по себе. С кем она вообще сидит один на один на ночь глядя?

– Хочешь выпить? – спросила Ксения.

Парень занавесился чубом с четким клоком седины.

– Мне нельзя.

– Здоровье не позволяет?

– Меня отравили клофелином на водке. Я ничего о себе не помню. Пить нельзя, иначе память не восстановится.

– А-а, – обрадовалась Ноздря, – то-то я смотрю, ты странный какой-то. И че, ничего не помнишь? А как за девушками ухаживать, тоже забыл?

– В голове туман, – парень сказал это так подавленно, что Ксении расхотелось шутить.

– Ничего, – она бодрячески потерла ладони, – клин клином вышибают. Клофелин – кофейком. Клептоманию – клаустрофобией.

Незнакомец шутки не оценил.

– Ты чего не смеешься? – спросила Ксения. – Продвинутые тут обычно смеются.

Знаешь, что такое клептомания?

– Нет.

– А клаустрофобия?

– Тоже нет.

– Понятно. Шутка тонкая, не для всех.

Ксения сделала закладку покрепче, чтоб протрезветь, и пока орудовала вокруг кофейного экспресс-автомата, отвлекала «гостя» болтовней.

– Между прочим, я очень быстро трезвею, – говорила она, хлопая дверцами навесных шкафчиков, – практически мгновенно. Закалка. Телевизионная муштра. Бывает, припрешься на корпоратив, ну никакучая, а как только крикнут «На сцену», или «Эфир!» или «Мотор!», вмиг напрягаешь анус, зажимаешь желваки и все – трезвая, как сталь! Ну, ты меня узнал? Я Ноздря. Это мой медийный псевдоним. Псевдоним – как презерватив, предохраняет при многочисленных контактах с публикой. Тебе сколько сахара? Ох, блин, как ноги болят, – она уселась с чашкой кофе на диван. – Это не итальянские, а «испанские сапоги». Инквизиторы ими пытали. Ног не чую на фиг. Помоги, – девушка протянула Виктору ноги, он отставил чашку кофе и помог стащить нежно-розовые сапоги.

Ксения в наслаждении пошевелила сомлевшими пальцами. Скомандовала. – Не нюхай, это не у меня, это сапоги так воняют, они новые просто. Покупали – ничем не воняли, только надела, чуть вспотела, такое амбрэ из этой «Дольчегабаны» поперло, будто их лошадь носила. Выбрось их на балкон. Вон там балкон. А лучше с балкона. Мне их Гуляш подарил. Специально, гад, купил такие вонючие. Запомни, самая подлая скотина в Москве – продюсер Владик Куляш. Выкинуть девушку из машины. Ночью! Спасибо тебе, что помог, нет, серьезно. Меня там могли и ограбить, и изнасиловать, я ничего же не соображала. Мы с корпоратива ехали. Отпахала полночи, устала, укаталась по полной, а он меня выкинул! Слушай, ты че такой побитый? Ты с кем подрался? С вором, который мой телефон украл, да?

– Нет.

– А с кем?

Виктор, запинаясь, припомнил события первой ночи на вокзале, постепенно разговорился, рассказал, как очнулся, как бродил по перронам и подземным переходам, как на него напал человек без носа, как бил его ногами, как в пустой голове вдруг возник Голос и дал приказ завопить зверем, как он реванул дурным голосом, как из него выпрыгнул Ягуар, самый настоящий хищник, и исполосовал нападавшего когтями. Девушка внимательно слушала. С каждой минутой она трезвела все больше.

– Какая глючная фигня, – сказала она со вздохом. Встала, поманила Виктора за собой. Он послушно пошел следом. В прихожей Ксения открыла дверь и сделала приглашающий жест наружу. Виктор вышел на лестничную клетку.

– Лифт видишь? – спросила девушка.

– Да.

– Нажмешь на кнопочку и спустишься вниз. И поедешь к себе на вокзал. Понял?

– Да… Вы не могли бы?…

– Что?

– Дать мне немного денег на метро…

– Метро уже закрылось. Подожди, я дам тебе на такси.

Дверь захлопнулась.

– Если бы было можно, я хотела бы умереть от оргазма, – избыв последние содрогания наслаждения, прошептала начинающая певица Тая, получившая от продюсера Владлена Куляша сценический псевдоним «Атая».

– Я сделаю из тебя звезду, – пообещал Владлен, целуя девушку в пушистый затылок.

– А как же твоя Ноздря?

– Я же тебе говорил, я выкинул ее из машины и своей жизни! Ей конец!

– Тебе ее не жалко?

– Неблагодарная зазнавшаяся дрянь! – молодой продюсер встал с постели и надел на безволосое тело стеганый халат. – Она клоунесса, а не певица. Я знаю только один удачный пример, когда конферансье стала певицей – это Лолита. После нее эта тема закрыта и умерла. А для Ноздри я сделаю все, чтобы в шоу-бизнесе от нее даже след простыл.

Порез на боку ныл все сильнее. Видимо, беготня за вором разбередила рану. Виктор задрал свитер, осторожно принялся отлеплять присохшую к порезу майку.

Дверь открылась, Ксения протянула деньги.

– А ну, покажи, – она вышла на лестничную клетку и осмотрела почерневший от крови тампон. Постояла, колеблясь. Вздохнула. – Ладно, пошли.

Виктор шел за ней по квартире, как цыпленок за наседкой. В ванной комнате Ксения приказала ему раздеться и вышла.

Вернулась она с коробкой, полной медикаментов, резким движением сорвала присохший к ране бинт. Виктор охнул, она шикнула и ваткой с перекисью промокнула черный порез с блестящей в глубине сукровицей. Перекись вскипела. Ксения подула на рану, наложила влажный марлевый тампон, смоченный желтой дезинфицирующей жидкостью, сверху заклеила медицинским скотчем. Полюбовалась своей работой и мощным телом нового знакомца. Широкие плечи, крепкая, волосатая грудь, бугры бицепсов, кубики на животе.

– А ты ничего, – одобрила девушка. – Подкачанный. Лезь теперь в душ. Да рану не мочи. Мы твою одежду кинем в стиралку, она у меня с сушкой, через час все будет чистым.

Виктор залез в прозрачную душевую кабинку, блаженно принял горячий душ. В заполненной паром комнате тихо гудела стиральная машинка. Он снял с блестящего полотенцесушителя махровое полотенце и крепко растерся. Заглянула Ксения, он прикрыл полотенцем бедра.

– На, – сказала она, – надень пока.

Виктор поймал охапку одежды. Когда развернул белую майку из добротной материи, увидел на лицевой стороне поющее изображение новой знакомой. Точно такой портрет был наклеен на джип. «Это моя фирменная маечка, пояснила Ксения, она дорогая. Что, не похожа? Я это, я, Ноздря. Вот, смотри, девушка развернула майку рядом со своим лицом, показала на брилик, вделанный в правое крыло ее носа, и потом показала точно такой же страз на своем портрете. «Маечка сто баксов тянет. Так что зацени».

Когда Виктор повернулся спиной и натянул майку на голову, он почувствовал прикосновение ее руки. Замер. Обернулся. Она оттянула край влажного полотенца и разглядывала татуировку висельника у него на пояснице.

– Это что?

Виктор пожал плечами.

– Не знаю. Я же ничего не помню.

– Какая глючная фигня! А это что?

Виктор взглянул на плечо, на татуировку «ВДВ-1994».

– Воздушно-десантные войска.

– Так ты десантник?

Виктор снова пожал плечами, дескать, и рад бы вспомнить, да грехи не дают. Ксению осенило.

– А можешь кое-кому морду набить, а? Если я попрошу?

– Могу, наверно.

– Я себе недавно тоже сделала татушечку, хочешь посмотреть? Вот моя мулечка!

На смуглом копчике меж двух изящных полупопий Виктор увидел изумрудную саламандру.

ТРОЦКИЙ И РЕЙСНЕР В САЛОН-ВАГОНЕ

(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России. 1918»)

Паровоз – дело нехитрое, самоходный самовар на колесах. И придумал его мужик Ползунов, который чаевничать любил. Паровоз-то и топили, как самовар, углем да дровами. Он и пел, как самовар. И пар пускал. А еще машинист Гаврила Махров представлял, как подъедут к станции три богатыря, такие громадные, что солнце закроют, и попросят у него чайку. Вот он и нальет из тендера в три вагонетки кипятку, вот и напьются богатыри. Товарищ «Троцкай» тоже представлялся Махрову богатырем, огромным, как Илья Муромец.

– Я всегда мечтала жить на ковре-самолете. Мечтала улететь от всех, чтобы все смотрели на меня снизу вверх. Показывали пальцами и восхищались. Вот, моя мечта сбылась. Я живу на миноносцах, бронепоездах, я лечу над землей. Мое имя значит… знаешь, что значит имя «Лариса»?

Рейснер коснулась руки глубоко задумавшегося Троцкого. Вагон покачивало, стучали колеса, погромыхивали сцепки, и это монотонное движение вводило в состояние гипнотического оцепенения.

– Чайка, – сказала Рейснер. – Лариса значит «чайка».

– Хриплые, жадные, сварливые птицы, – брюзгливо сказал Троцкий.

Лариса рассмеялась.

– Я все равно не обижусь. Ты нарочно так говоришь, да? Почему ты не в духе?

– Как же я могу быть в духе, если на нашей шее захлестнулась петля вражеских фронтов! – нарком сильно хлопнул себя ладонью по ссутуленной шее.

– Тем славнее будет победа! Ты же прекрасно знаешь, что победим – мы.

Побеждают те, за кем идет народ. А народ идет за нами.

– Ты знаешь почему?

– Потому что за нами правда.

– Лара, – поморщился вождь, – не повторяй хоть ты эти благоглупости! Мы не на митинге. Запомни, народ идет за нами, потому что возглавляю фронты – я!

– Я и это знаю, – покорно сказала Рейснер. – Хочешь, я поставлю музыку, чтобы улучшить тебе настроение?

Она подошла к патефону, принялась перебирать пластинки.

– Обожаю плохую музыку. В Петербурге курсисткой я ходила в синематограф и часами слушала тапера, он так неумело бренчал по клавишам, а мне нравилось.

В дверь постучали.

В личный вагон Предреввоенсовета не мог войти никто, кроме жены Троцкого Натальи Седовой и фаворитки Ларисы Рейснер. Если бы отчаянные балтийцы или угрюмые латышские стрелки смогли хоть одним глазком заглянуть в таинственный вагон, то увидели бы ненавистный мирок царской роскоши, против которого они, в сущности, и воевали.

Стальные стены были затянуты экзотическими тканями и увешаны дорогими коврами, кровать в спальном отделении застелена голубым атласом, на рабочем столе, инкрустированном золотом, стояла пишущая машинка, громоздился ворох телеграфных серпантинов, россыпью валялись листы рукописей, походные дневники, толстенный древнегреческий словарь, карта-трехверстка, наган, гардемаринский палаш, морской бинокль. Далее стоял обеденный стол, уставленный драгоценной посудой из мейсенского фарфора с вензелями царской семьи, а в углу поблескивал алмазами настоящий ханский трон, конфискованный из музея. Гостиную часть вагона отделяла от спальни ажурная перегородка.

В дверь постучали. Лариса пошла открывать. На пороге в гремящем тамбуре стоял личный порученец Троцкого Ефимов.

– Я насчет завтрака, Лариса Михайловна? Что на завтрак прикажете?

– Лев Давидович, – крикнула Лариса в глубину вагона, – что закажем на завтрак?

– Закажи сама, – донесся голос наркома, – я доверяю твоему вкусу.

– Значит так, Ефимов, – Лариса в предвкушении потерла ладони, – гренки из свежего хлеба, масло сливочное, пармская ветчина, кофе «Мокко», а мне мороженое с жареным миндалем. – Она расхохоталась. – Что, Ефимов, слабо?

– Никак нет, Лариса Михайловна, – не моргнув глазом, ответил всемогущий «джин» Ефимов, – достаточно желание выразить. Достанем. Как из-под земли.

– Это не ковер-самолет, а какая-то скатерть-самобранка, – вскричала Рейснер в восторге. Ее переполняло веселье.

– Что-с? – не понял вышколенный Ефимов.

– Нет, не надо, Ефимов, милый, какой миндаль. Война же, разруха, голод!

Достаньте мне кочерыжку от капусты – это моя самая любимая еда.

– Помилуйте, Лариса Михайловна, – поезд сильно качнуло, Ефимов ухватился рукой за поручень, – изволите кочерыжку, доставим в лучшем виде.

Лариса пошла переодеваться. В серой армейской коловерти она давала вождю солнечную яркость чувств, вия обольстительный призрак рая в стальной коробке штабного вагона. Она сама обставляла их гнездышко, конфискуя в захваченных дворцах старинную мебель, драгоценные гобелены, тонкую посуду. Он раздирал на ней уникальные одежды работы Бакста и Бенуа, шедевры созданные для спектаклей Большого театра. Вечерами под грохот колес из черной комиссарской кожи появлялась сказочная царевна, гурия, баядерка, апсара, наложница, разнузданная, не знающая удержу вакханка.

Лев Давидович в парчовом тяжелом халате, простеганным золотыми нитями, восседал на усеянном крупными алмазами деревянном троне! Трон был конфискован в Казани еще до захвата ее белочехами и принадлежал одному из последних ханов Казани Утямыш- Гирею. Трон был неудобным и жестким, Троцкий на него садился только для развлечения, чтобы поиграть в их с Ларисой любимую игру. И вот, истомив ожиданием, женщина появилась.

У Троцкого захватило дух: сегодня Рейснер явилась в образе императрицы Ларисы Великой. Стройная фигура ее переливалась в полутьме вагона огневыми сполохами царского платья из златотканой парчи. Шею отягощало ожерелье из жемчужин безукоризненной формы. В волосах подтаявшими снежинками переливались бриллианты. В ушах покачивались алмазные подвески. Руки ее были обнажены и протянуты к нему. Она была величественна и покорна. Это сочетание возбуждало больше всего.

В момент соития Троцкому почудилось, что он овладевает настоящей царицей, он, местечковый еврей!

НОЗДРЯ СОВРАЩАЕТ ВИКТОРА

– Слушай, ты извини меня.

– За что?

– Что хотела тебя выгнать. Ночью. В мороз. Без денег. Чем тогда я лучше Гуляша? А если бы ты замерз где-нибудь насмерть? Ты мне помог, а я тебя хотела выгнать. Ну не дрянь ли я? Дрянь! Извини. Вот так у меня всегда! Наделаю гадостей, а потом жалею… Ты правда ничего не помнишь? Бедненький…

Ксения обняла Виктора, поцеловала. Он неумело ответил. Она разделась. Морщинистые соски отвисших грудок смотрелись старыми. Ему показалось, что девушка застенялась.

– Ну, ты чего, – задиристо спросила она, – я тебе не нравлюсь?

– Нет, почему…

В запотевшем стекле молодой смуглый мужчина с мускулистым торсом неловко обнимал тонкую стройную девушку, которая больше любовалась собой, чем партнером.

– Вообще-то, я на любителя. Вся какая-то продолговатая. Смотри, глаза длинные и узкие, губы – ну, губы вообще! Это не силикон, не думай! Ноги длинные, но, блин, практически без бедер. И сисечки длинные. Как у кормящей козы. Я как карта без широты, одна долгота. Не понимаю, что мужчины во мне находят? Ты меня целуешь, как Иван-царевич жабу на болоте. Тебе что, противно?

– Я забыл, как это делается.

Она не поверила.

– Что, серьезно? Ты забыл даже это? Прикольно! Все как в первый раз. Я и забыла, как это у меня было в первый-то раз. А ты глупости показывал в детсаду? Я показывала. Эксгибиционизм у меня с детства. Ну давай, будем тебя всему заново учить. Для начала погладь меня по спинке, вот тут, между лопаток. Нет, за грудь сразу не хватай. Мягше… нежнее… ну ты чего… вот так… в шею можешь поцеловать… Дай я тебе губы смажу, они у тебя обветрились, ты меня так всю поцарапаешь, я девушка нежная… Теперь вот здесь потрогай… Вокруг сосков языком, води, води… Дай руку, сюда… палец введи, да один! Чуть-чуть… шевели… Ну-ка, посмотрим, какой у тебя размерчик… Чего испугался? Так и надо, да нет, вот глупый, не опух, а встал. Все нормально… тебе разве не приятно? А ноготочками вот здесь? А так? Ого, какой у тебя… Я оралка. Знаешь, что это такое? Я все познаю через рот. И ору, между прочим, так что ты не пугайся. А то некоторые с кровати падают от неожиданности…

Ее шея и грудь покрылись красными пятнами возбуждения, она сделалась похожей на самку ягуара.

«ГРОЗНЫЙ МСТИТЕЛЬ ЗА ПОГИБШИХ КОММУНАРОВ»

(Триптих Народного художника СССР Ивана Ледовских «Гражданская война в России»)

Вагоны трясло и шатало. Флагманский бронепоезд Красной Армии мчался на фронт, набитый вооруженными матросами и суровыми, закованными в скрипящую кожу, комиссарами.

И никто из них не узнал бы в роскошной баядерке, облаченной в душистое облако восточного пеньюара, знаменитого железного комиссара Балтфлота Ларису Рейснер!

Колени ее упираются в белый войлок каспийской кочевой кибитки, голова зарылась в пушистый пах вождя, видны лишь каштановая макушка, поднимающаяся и опускающаяся в размеренном ритме, да тонкие сжимающиеся руки, лежащие на бедрах агонизирующего от наслаждения Предреввоенсовета. Пальцы ее усеяны драгоценными перстями, среди которых выделяется один, с огромным бриллиантом, из Зимнего дворца. Именно им Лариса зачеркнула нацарапанное на стекле царской яхты «Межень» имя последней русской императрицы и начертала свое! Новая императрица России – Лариса Великая!

– Погоди, Лара, – хриплым шепотом попросил Троцкий, – я не хочу так скоро… Не хочу… стать… бессильным сейчас, с тобой.

Лариса пошевеливала ноздрями, чтобы не чихнуть. Нарком был так же курчав в паху, как и на голове.

– Лев, это было потрясающе, – прошептала она. – Такое грандиозное кощунство не снилось даже Люциферу. Установить в сердце православной России памятник Иуде! Иван гениален Он гениален, как все, кого ты приближаешь. Мне сказали, у одной женщины на площади случился выкидыш. Вот каким должно быть настоящее искусство!

Лев Давидович снисходительно улыбнулся.

– Чтобы подвигнуть массы на революционные выступления, необходимо в первую голову взломать обыденную психологию, рутинное мещанское мировоззрение. Для этого требуются сильнейшие потрясения – вроде мировой бойни и таких актов святотатства и вандализма, как разрушение церквей и возведение памятников ересиархам. Для этого будем топить печи иконами, низвергать колокола и взрывать храмы, будем неистово перекраивать человеческую косную природу, ковать нового человека.

– О, как тебе идет твое имя, – благоговейно прошептала Лариса. – Ты настоящий лев. У тебя львиная грива, ты знаешь? Это не случайно. Римские императоры – жалкие гиены рядом с тобой, львом. Своим установлением памятника Иуде ты попираешь всю косную, трусливую человеческую мораль, все двадцать веков духовного рабства, пресмыкания у ног грозного Бога. Кто бы мог решиться на такое? Я задаю себе вопрос, и сама отвечаю – никто, кроме тебя! Я буду достойна тебя. Я усвоила урок. Послушай, жизни достойны лишь поэты. Ты величайший поэт мировой революции. Обыватели, быдло, буржуазная сволочь жизни не достойны, они достойны лишь одного – уйти в топку истории, в топку того локомотива, что несет нас сейчас сквозь ночь и бурю. Однажды, Левушка, и я совершила поступок, который содрогнул меня своей новизной и смелостью. Я упивалась, как, наверное, упивался Иуда в момент своего знаменитого поцелуя. О, как я его понимаю! Предать и прийти поцеловать. Как это остро! Недавно я тоже совершила поступок не менее дерзновенный.

Троцкий вопросительно глянул безоружными глазами.

– О чем ты, Лара?

– Вот послушай. Будучи комиссаром Балтфлота я устроила в Адмиралтействе вечеринку для своих бывших знакомых из буржуазии. Ты видел Адмиральскую столовую в Морском штабе? Она огромна, вмещает до пятисот гостей. Я пригласила всех, кого могла вспомнить, профессоров с семьями, крупных чиновников царского режима с женами и дочерьми, знакомых отца, он был профессором философии. Не думай, он уже тогда был большевиком и читал революционные лекции рабочим, с большим успехом, между прочим, еще до октябрьского переворота. Отец написал докторскую диссертацию, ты не поверишь, она называлась «Трактат о божественном происхождении царской власти». Он издевался в этом трактате над всеми догматами, а ему поверили. Он заявил, что он – рейнский барон Рейснер, а вовсе не еврей, иначе бы ему не дали защитить диссертацию. Так вот, отцовы друзья, так называемая интеллигенция, все пришли, клюнули на приманку, захотели вкусно отобедать. Отвыкли от роскоши, стояли на блестящем паркете и боялись ступить, как в ледяную воду. Смотрели на бутерброды с икрой и сглатывали голодную слюну. Моисей Урицкий прислал ребят, и мы взяли всех. Мигом сняли головку возможной контрреволюции в Петрограде!

– Урицкий – умница.

– Замечательный товарищ! ЧК не пришлось ездить по всему Петрограду, выискивать эту притаившуюся сволочь. Ты бы видел эти перепуганные лица, когда чекисты пришли их арестовывать! Я разыграла целый спектакль, возмущенно кричала, что не позволю арестовывать своих гостей, что я комиссар Балтфлота и флаг-адъютант. А для вечеринки я надела костюм работы Бакста, из «Карнавала», роскошный, просто бесценный. Какой из меня комиссар в таком костюме? Комиссар должен быть в кожанке. Но меня узнали, братва заробела, не поняли, что я шучу. И гости мои ожили, воспрянули духом, решили, что я их спасу. Тогда я подмигнула Володе Миронову, мы вместе посещали большевистский кружок, у него революционный псевдоним «Ледокол», и он как рявкнул на всю залу: «Какие это гости, это гидра контрреволюции!» Я вся поникла, заломила руки, это было так весело, и говорю, ну, если гидра, тогда забирайте. Вот это был спектакль! Это не во МХАТЕ «Чайку» играть, не Блоков «Балаганчик» с томатным соком вместо крови, это сцена самой жизни, живой и страшной. Представь, их начали выводить из зала, а они даже поесть не успели. Стол был богатый, они давно не видели таких яств. Но все поели революционные моряки из петроградской ЧК! А всех арестованных буржуев – расстреляли! И будем расстреливать, это война на уничтожение. К чему я это говорю? Ведь я же не повесилась. По старой морали я совершила как бы предательство, но по нашей, революционной морали, это был подвиг. Я растоптала себя старую, я «предательством» в кавычках убила ту, слабую, нежную Лару, которая писала декадентские стишки, вот послушай, все-таки поэты – пророки, совсем юной я написала: