Татуировки. Точка невозврата бесплатное чтение

Корректор Дмитрий Валентинович Гужов

Фотограф Ирина Бйорно

© Ирина Бйорно, 2023

© Ирина Бйорно, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4483-6462-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О книге

Это сборник историй с одной темой: «Мы все – в татуировках». Бог, семья, счастье, жизнь, смерть. Существует ли то, что управляет всем этим хаосом или нет? Одновременно на планете происходят безумные вещи: убийства, болезни, смерти, зачатия, молитвы.

За нас решают родители, какой религии нам принадлежать, красивые ли наши оттопыренные уши или их лучше отрезать (рассказ «Ангел с хомузом»). Преступление – это отступление от совести или это – вынужденное действие под давлением обстоятельств? Где же был Бог, когда делили мешок со счастьем-участием? Так спрашивают себя герои рассказа «Уравнение с тремя неизвестными» – богатые, сытые и очень несчастливые люди.

Я их всех встречал в жизни. Для меня каждая история – это путешествие в психологию познания себя и Бога. «Блудный сын», «Сусальный Исусик,» «Козел» – все они – это мы и Я. Каждый рассказ – это новая татуировка, сделанная в лагере жизни.

Все истории объединяет одно – это наш с вами мир. Сатира? Да! Исповедь? ДА! Плач о лучшем? Да! Это как сериал «Черное зеркало», но только здесь – психология, а не технология. Бесшабашная действительность, на которой базируются эти истории, гораздо «смачнее» любой фантазии.

Написал всю эту околесицу о богоискательстве – неизвестный автор с Дона. Пишет остро и сочно. Начал писать недавно и бросать не собирается. Хочет достучаться до каждого татуированного.

Серафим, но не ангел.

Татуировки

Ангел с хомузом

Михаил родился в семье хиппи. Он так никогда и не узнал – кто же был его отец, так как в то время, когда одна малюсенькая клетка в теле его матери, под напором другой, ещё меньшей, решила начать делиться, где процветала свободная любовь, спида ещё не изобрели и его мама спала со всеми, кто забредал в её жизнь и постель.

Он родился лопоухим, с большим улыбающимся ртом и серо-зелёными глазами, смотревшими на этот мир на земле с добротой и доверием. Мама его, как ни странно, решила Михаила окрестить в протестантской церкви – наверное, ей понравилась серебряная купель и весёлая матушка-священница этой обители протестантов. Она посоветовалась с матушкой, и было решено наречь этого безотцовского коллективного младенца – Михаилом – в честь Архангела-Михаила, убивающего искусителя-змея и охраняющего ворота в рай от всех нежеланных гостей, интересующихся, что же там, за воротами, происходит.

Посмотрев на младенца своим эстетическим взглядом молодой хиппарки, мама решила убрать лопоухость младенца ещё до крещения, подвергнув неразумное дитя косметической операции в возрасте двух недель. Когда хирург увидел большие, отстоящие от черепа на 90 градусов прозрачные, розовые уши Михаила, он решил отрезать их совсем и сделать новые, изящные, небольшие ушки, которые он взял от недавно умершей девочки. Так за Михаила другие люди начали решать – как ему выглядеть, кем называться, какой религии принадлежать и в какой семье воспитываться.

Операция закончилась успешно, но хирург забыл, что маленькие ушки умершей девочки были мёртвыми и не росли вместе с увеличивающейся в размерах головой Михаила. Так он и вырос – с малюсенькими, неживыми, чужими, девочкиными ушками, пришитыми к его голове. Он вырос мальчиком странным, непохожим на всех, несущим в себе коллективные гены свободного хиппарского поколения.

Мама его со временем остепенилась, стала обычным членом признанного общества, которое всё время пыталось создать из входящих в него людей удобную группу покорных, хорошо предсказуемых индивидов, выполняющих нужную для поддержания общества работу и никогда не выступающих против всех нелепостей этого общества.

Она вышла замуж, купила дом и пыталась всячески забыть дни своей хиппарской свободной от условностей молодости, включая и Михаила. Его она не любила, его жизни не одобряла и им не интересовалась, хотя сама его и произвела на этот свет неизвестно с какой целью.

Он жил, как мог, приторговывая одеждой, которую контейнерами закупал дёшево из Непала и перепродавал её втридорога своим хиппи-сотоварищам. Он был продуктом того хиппарского поколения, которое использовало – и зря – наркотики, амфетамин, алкоголь и секс как средства, приводящие к скорейшему познанию тайн жизни.

Он стал наркоманом уже с четырнадцати лет, так и не закончив школы и не став уважаемым членом общества, говорящего на одном с Михаилом языке, но совершенно не интересующегося им, Михаилом, рассматривая его как бесполезный и даже вредный для этого общества элемент. А Михаил и сам условностей общества не любил и не признавал, на мир смотрел из туманного дыма наркоты, где он часто встречал ангелов, демонов и химер. А без стимулянтов он считал жизнь скучной, неинтересной и заорганизованной другими.

Дома, в малюсенькой однокомнатной квартирке, у него, кроме мешков с одеждой на продажу и кровати, где он отбывал часы забытья от мира, была ещё труба из Австралии, называемая странным словом дидчериду, которую он купил на обмен у другого хиппи, и вечерами, пыхнув самокруткой, он выдавливал из трубы совершенно нечеловеческие и неземные звуки, уносившие его в другие, далёкие и более счастливые миры. Он умел играть, как все хиппи, на хомузе, верил в судьбу и кристаллы, а бог Михаила был ближе к танцующему и курящему богу шаманов Сибири, чем к женообразному, слабому, и скучному богу Библии.

Так он и жил на нашей планете, где из конопли делали не только веревки, а дураков с деньгами, покупающих одежду втридорога, по-рабски следуя веяниям изменяющихся вечно, как ветер, модных направлений, создаваемых известными дизайнерами, часто геями и наркоманами, ещё больше. Так что Михаил никогда не страдал отсутствием ни денег, ни родной свободы.

Он путешествовал по всему миру, видя одно и тоже: дураки пахали день и ночь, устраивая свои земные дела в обществе, где они покупали в долг дома и машины, залезая на долгие годы в кабалу к банкам, заводили семьи, страдая всю жизнь от своего выбора, рожали детей, которых они не умели воспитывать, и обманывали друг друга. Те, кто умел хорошо обманывать других, становились богатыми и влиятельными и менять ничего в этой безумной, в глазах Михаила, жизни не хотели. Богатые старались отделить свою жизнь от основной массы, создавая систему привилегий себе и своей семье, и дорого платя за охрану своего пятизвёздного мирка, но и там у них были стимулянты, секс-скандалы и самоубийства.

Михаил старался не участвовать в жизни этого сумасшедшего мира и занимался больше своей жизнью и поисками своего счастья через ежедневное забытьё от уродливой действительности. Жизнь забросила его однажды в Марокко, где он изучал арабскую, двуличную жизнь: одну, заорганизованную до мельчайших деталей – для Аллаха, а другую – тайную – для себя. Во время второй части Аллах, предполагалось, или закрывал глаза, чтобы не видеть содеянного – употребления алкоголя и конопли, насилия над маленькими невинными девочками с изуродованными их родными мамами клиторисами, или, вероятно, был занят другими, более важными для него, мировыми делами.

Но судьба и Михаил Архангел повернулись однажды спиной к Михаилу: это произошло в аэропорту Марокко, где полиция нашла в его кармане маленький пакетик с белым порошком без особого запаха, но имеющим очень специфичный вкус, проявляющийся после смешения со слюной.

Он был отправлен в тюрьму за провоз десяти грамм наркотиков в аэропорту, где происходил постоянный перевоз различных действующих на сознание людей и запрещённых официально наркотических средств, происходивший ежедневно и в количествах, выражающихся в килограммах и даже тоннах. Но попался именно Михаил, с его маленьким пакетиком, забытым им в кармане пиджака по рассеянности, и не со злым умыслом.

Суд в этой мусульманской стране был быстрым и безапелляционным – десять лет тюрьмы. Михаил был в то время в середине своих тридцатых годов жизни на нашей красивой планете, и такое наказание показалось ему несправедливым. Но делать было нечего: он знал, что от тюрьмы и от сумы страховки в жизни ни у кого не было. И он провёл пять долгих лет в неприветливой, но богатой наркотой и гомосексуализмом тюрьме в пустыне Марокко, пока его родное государство, после письменного обращения забытых им родственников, не обменяло его на сошедшего с праведного, европейского пути марокканца-террориста.

Он вернулся на свою северную родину больным, разбитым и заражённым гепатитом А (приравненным к спиду) через грязные иголки тюрьмы и ночные сексуальные оргии сидевших в тюрьме правоверных мусульман. Он был теперь законченным наркоманом и обречённым на умирание человеком. Из тюрьмы своей страны его отпустили по амнистии, дали малюсенькую пенсию и предложили сделать пересадку печени, от чего от отказался, помня о мёртвых маленьких ушах на своей голове и не веря в медицинские чудеса.

Он по-прежнему продавал одежду из Непала для добывания денег, раскуривал самокрутки по вечерам – теперь глушащие его нарастающие боли в большом, круглом, как арбуз, животе, где булькала гнилая вода, и играл на дидчериду, призывая Архангела Михаила сжалиться над ним и совершить чудо – исцелить его, Михаила, печень и убрать нарастающие после каждой еды боли в его болотистом животе.

Но то ли Архангел Михаил был больше занят борьбой со змеем-искусителем, то ли он стоял на страже ворот в рай, не пропуская недостойных и тратя всё своё время на эту работу, но он не отзывался на довольно громкие призывания Михаила, своего тёзки, и болезнь терзала всё больше внутренности наказанного за провинности Михаила, не позволяя ему уснуть без сладкого тумана морфия или кокаина.

Он продолжал не только верить в ангелов, силуэты которых он видел почти каждый день в своей комнатке, но и в демонов, терзавших его по ночам. Михаил слабел с каждым днём, выходя ненадолго погулять в соседний парк, где он обнимался с деревьями, говорил с птицами и играл на хомузе для маленькой девочки, приходившей туда с плюшевым медвежонком под мышкой.

Однажды вечером он вышел выносить мусорное ведро, поскользнулся, упал на свой круглый живот, полный гнилой воды, и потерял сознание. Скорая отвезла его в больницу, где он умер на следующий день, так и не приходя в себя. В кармане его куртки санитарка нашла записку с именем и телефонным номером. Она набрала номер и услышала голос маленькой девочки:

– Алло! Говорите!

– Ты кто? – спросила санитарка.

– Я – Фаня, – сказала девочка. – А вы кто?

– Михаил умер, – сказала санитарка, не понимая, зачем она говорит это маленькой девочке.

– Хорошо, спасибо, – сказал голос девочки, и связь внезапно оборвалась.

Девочка подошла к своей кровати и вытащила из-под плюшевого медвежонка хомуз, подаренный ей Михаилом три дня назад. Она взяла его в рот, зажала между губами и пальцами стала дёргать язычок хомуза. Хомуз ожил и стал наполнять комнату девочки странными, но знакомыми ей жалобными вибрациями. Девочка помнила, как Михаил играл для неё много раз в парке и она слушала эти протяжные, всегда неодинаковые, горловые звуки с интересом и детской радостью. Теперь она играла свою песню для Михаила.

Песня заполнила Фанину комнату и, вырвавшись в открытое окно, понеслась к небесам. Услышав её, Михаил Архангел, стоявший день и ночь около ворот в рай, поднял голову, вслушиваясь в эти странные, нецерковные звуки, и в этот момент он увидел душу Михаила, робко подходящую к райским воротам. Архангел прочёл в душе всю незамысловатую историю недолгой, грешной жизни Михаила и уже было решил отогнать её от ворот подальше, но услышав протяжные звуки хомуза, поднимающиеся из комнаты маленькой девочки до небес, изменил своё первоначальное решение, приоткрыл на мгновение ворота и подтолкнул прозрачную душу Михаила к желанному входу. Душа заискрилась всеми цветами радуги и растворилась в райском пространстве.

«Блаженны нищие духом» – подумал Архангел Михаил, быстро затворяя ворота, куда уже начинали напирать другие, недостойные души нагрешивших на земле владельцев.

Он стоял у этих ворот без сна и отдыха уже много-много тысяч лет, сортируя достойные души от недостойных, но сегодня он почувствовал, что устал, и нет конца этим земным, человеческим грехам, развращающим чистые души. Как было бы легче для него – просто распахнуть эти ворота и пропустить все души к райскому блаженству. Но этого делать было никак нельзя: иначе рай и безгрешная жизнь потеряли бы свой смысл. Стимулянтов у него на небе не было, и он впервые позавидовал Михаилу, своему тёзке, кто мог забыться от этой грешной действительности в дыму самокрутки и звуках австралийской трубы. Архангел Михаил был обречён на вечное стояние у ворот рая и на вечное разбирание грехов умерших людей. Он прикрыл глаза, вслушиваясь в звуки хомуза.

«Блаженны нищие духом, блаженны больные, обездоленные… и те, кто играет на хомузе…» – подумал Архангел Михаил. Он согнулся всем телом, тяжело опёрся на своё копьё, и… задремал – первый раз за много тысяч лет.

Уравнение с тремя неизвестными

1. Бог есть тело моё

Эрик лежал в кровати и хрипел. Он умирал трудно и медленно – его лёгкие отказывались накачивать кислородом его кровь и буквально душили его. Химия не помогала, отравляя не только раковые клетки, но и здоровые тоже, а бороться сил не было. В лёгких собиралась вода, а выдыхать её не было сил, и Эрик захлёбывался…

Так продолжалось уже целый месяц, и в больнице ему предложили переехать в хоспис – последнее пристанище смертников, но он выбрал для умирания родной дом. Жена рядом плакала беспрестанно, не зная как помочь мужу, с которым она прожила вcю жизнь, не расставаясь ни на день. Работали они тоже вместе – на самом большом в мире пушном аукционе, где всю жизнь сортировали шкурки убитых кем-то зверей. Теперь её мир рушился вместе с удушливым кашлем Эрика.

Тело Эрика умирало – каждый день предавая его владельца, который предавал своё тело всю свою жизнь, бесконечно мучая его. Теперь тело отыгрывалось – за недосыпание, за табак, которым Эрик наполнял лёгкие своего тела, за алкоголь который он наливал в свой желудок, за неудобопереваримые продукты, которые Эрик бесконечным конвейером отправлял изо рта в тёмные перерабатывающие хранилища своего бесконечно родного, но неуважаемого им тела. Теперь тело, наполненное ядом опиума – чтобы Эрика не чувствовал сумасшедшей боли, – было апатично и совсем не хотело бороться за продолжение бессмысленной жизни Эрика.

А зачем ему, Эрику, было помогать выживать? Чтобы опять вставать вместе с Эриком в четыре утра, чтобы уже к шести стоять в холодном, плохо отапливаемом зале самого большого в мире пушного аукциона и вдыхать в себя этот удушливый запах мёртвых шкурок, присылаемых на аукцион со всего мира? Стоять там под светом этих мёртвых, синих ламп, от которых болели глаза, а воздух был буквально напитан пухом от меха и личинками червячков-смертников, живших на коже убиенных норок и лис? Перебирать ненавистные шкурки до восьми вечера, потом тащиться вместе с Эриком домой, где он набивал своё тело продуктами, которые его тело переваривало всю ночь, а сверху он заливал всё съеденное изрядным количеством алкоголя, которое – из вредности – запивалось плохим, кислым кофе, забрасывалось сверху холодным, приторно-сладким мороженным – чтобы сделать задачу бедного тела по добыванию жизненной энергии ещё более невозможной???

– Нет уж! Дудки! Лучше уж отказаться от такой жизни и умереть раз и навсегда!

Эрик лежал в кровати, и его хриплое дыхание умирающего наполняло комнату тревожными вибрациями страха и тоски.

За окном лежал снег, выпавший в Рождество, и дети катались с горки на картонках. На подоконнике опять зацвел прекрасный цветок, не понимая, что на улице зима. То была сошедшая со своего цветочного ума от переселения из тропического климата Таиланда в холодный климат северной Европы – прекрасная орхидея.

Но Бента, жена Эрика, любила цветы больше всего на свете – после Эрика и поездок в Таиланд – с бесконечным лежанием на солнце, массажами, производимыми маленькими, мягкими, но сильными руками таиландцев, и вина, которым она наполняла свое тело каждый день, считая, что красное вино – полезно и верившая всему, что писали лживые газеты, получающие хорошую плату за объявления.

Теперь Бента сидела весь день на диване и плакала. Она не могла себе представить свою жизнь без Эрика, была по-скандинавски красива и очень глупа, не понимая в жизни многих вещей и считая их лишними – как наука (трудно и непонятно), литература (скучно), искусство (дорого и бесполезно). Ее жизнь была заполнена работой на пушном аукционе, рядом с Эриком, вкусными ужинами, игрой в бадминтон и чтением бульварных сплетневых изданий.

Детей у них не было, ибо красавица была бесплодна, но они удочерили маленькую девочку-заморыша из Эквадора, проданную своей мамой, которая была не в состоянии прокормить ораву бесконтрольно рождающихся у нее детей.

Девочка выросла темненькой, толстенькой и чужой в этой высоко расистской стране голубоглазых и белоголовых викингов. Хотя в их стране стали появляться чужие, темные – из Турции, Ирана и других нескандинавских и нехристианских стран, но местные викинги в душе чужих презирали и не любили, хотя отличались состраданием и христианским милосердием.

Теперь их дочь жила отдельно, работала, страдала аллергией в этой стране дождей и туманов и не знала, кого ей любить – то ли Эрика с Бентой, купивших её в трехмесячном возрасте у её настоящей мамы, то ли свою далекую страну – с джунглями и Галапагосскими островами, где она никогда не бывала и где жила её семья по крови.

Бента никогда не знала, сколько у них с Эриком денег, как они живут, и только радовалась, когда они в длинные каникулы ездили на целый месяц в Таиланд, а зимой покупали новую машину, продавая старую, которой исполнялся год.

Она выращивала экзотические цветы в саду и не думала о будущем, поэтому когда Эрик заболел и лег в больницу, она испугалась, но потом решила, что врачи умные и Эрика обязательно спасут. Когда же после месяца ей сказали, что Эрик умирает и что медицина, несмотря на все диссертации и умные слова и дорогие лекарства – бессильна перед прогрессирующей болезнью Эрика, Бента впала в тоску и стала ежедневно плакать.

Эрик же лежал дома, отвернувшись к стенке и страдал. Жизнь уходила из его тела с каждой минутой. Невидимый рак – как плесневый гриб, росший на стенах заброшенных, сырых подвалов, покрывал его изнутри, съедая жизнь. Рак хотел жить за счет Эрика, и тело Эрика не могло больше противиться этому желанию чужого натиска.

Как те чужие, приехавшие в Скандинавию в восьмидесятые – сначала временно, а потом оставшиеся, вросшие, расплодившиеся, заполнившие своей чужой культурой скандинавские земли, так и рак, незаметно попав в его легкие через шкурки норок, приехавших из Канады, Америки, России и принесшие свои, неизвестные бактерии и микробы, которые уже более тридцати лет вдыхал в себя Эрик по восемь часов в день, сортируя мертвые шкурки убитых животных, делал свое дело – он, рак, как и эти приезжие, чужие, боролся за свою жизнь.

Рак был паразитом, а Эрик, как и другие больные раком скандинавы, – донором, отдающим свою жизнь ради роста этого паразита. Борьба своих и чужих – этот вечный конфликт выживания сильнейших – разыгрывался в теле Эрика.

Вся жизнь Эрика была борьбой – за дом, машину, поездки в Таиланд, и за это он платил стоянием в холодном складе и вдыханием в себя запаха мертвых шкурок, уже более тридцати лет.

Он все ждал, когда уйдет на пенсию, расплатится с долгами за дом, машины и поездки и будет наслаждаться мирной жизнью с Бентой и не будет больше вставать в четыре утра и ехать к пяти в холодный сарай, заполненный вонючим мехом, но теперь он понял, что этому не бывать. Никогда.

Он не сказал Бенте, что взял опять в банке огромный заем на их поездок в пятизвездные курорты Таиланда, где он забывал на время о мертвом запахе надоевших ему шкурок норки, да она бы и не поняла, как можно заложить их дом, где они собирались встречать старость, поменяв его на деньги, уже истраченные на поездки.

Долг был большой, очень большой, и уход из жизни Эрика перекладывал ответственность за долг на плечи наивной и недальновидной, глуповатой Бенты, но у Эрика не было сил объяснить это Бенте, а она сидела целый день у его кровати и плакала.

Последнюю ночь Эрик попросил Бенту принести ему рюмку коньяка, но Бента сказала, что врач не разрешил ему мешать лекарства с алкоголем, а врачам она еще верила детской верой во всесильных волшебников. Коньяку она не принесла, зато накапала горьких капель, выписанных Эрику врачём.

Эрик поморщился и выпил лекарство. Тут его дыхание участилось, он захрипел и закатил глаза. Через минуту его сердце не выдержало отсутствия подачи кислорода и, затрепыхавшись в груди, остановилось навсегда. Эрик умер, а Бента подумала, что муж уснул – она ведь была глупа.

Так Эрик и пролежал до утра, постепенно теряя тепло тела и затвердевая. Его душа же, пережив драматический шок от такой неожиданной смерти, покинула бедное, уставшее от борьбы с болезнью тело Эрика, и стала потихоньку подниматься наверх, все еще не веря своей свободе от Эрика, надоевшего ей за все эти годы неинтересной, однообразной жизни. Путь ее лежал туда, где было хранилище всех душ – своеобразный склад душевных шкурок, освободившихся от террора земных тел.

На пути она увидела другие души, летящие туда же – все были разными по свечению, размеру, но никто себя не видел со стороны, поэтому не сравнивал. Все летели в одно место, из которого когда-то стартовали, все были уставшими от земной жизни, все нуждались в отдыхе – отдыхе от страданий, болезней, глупости, скуки, несчастий. Все хотели мира и покоя. Навсегда.

2. Бог есть любовь

Бригитта лежала в больнице, и в её жилах тёк морфин, чтобы заглушить всё нарастающие боли. Она так истощала за время болезни, что из пяти с половиной литров крови, полагающейся среднему живому человеку, в ней текло только два-три литра, да и то вяло. В теле ее сидел рак, который ел её изнутри, а ей самой есть больше не хотелось, так что рак довольствовался остатками её сильно похудевшего тела, больше напоминающего скелет.

Питер редко появлялся в ее палате, ссылаясь на дела, да и больниц он не любил, а болезни – презирал. Бригитту он любил, но по-своему – здоровую, веселую, озорную, падкую на экстравагантные выходки и всегда его обожающую. Теперь же она болела, или скорее – умирала, и сил у неё не хватало ни на что, кроме злости на всех и сожаления о своей быстро уходящей жизни.

Врач давал лучший прогноз на месяц – не больше, и никакие лекарства, кроме морфина, ей не помогали.

На столике, около кровати лежала её огромная итальянская шляпа, без которой она никогда не показывалась на улицу, а около кровати висело её серебристо-длинное платье для коктейля, купленное в Париже у Балансиаги за бешеные деньги десять лет назад, но всегда производившее нужный эффект на толпу – Бригитта была женщиной притягательной и желанной со своими ухоженными соломенными всегда свеже-подстриженными волосами, подкрашенными ярко-розовыми, узкими, аристократическими губами, черными от туши ресницами и выхоленными, отлакированными ногтями. Поэтому несмотря на довольно плоский бюст и худощавую фигуру, она была всегда притягательна для мужчин – всех, кроме, молодых, не понимающих еще шика в женщинах и не способных отличить дешевой кокетки от истинной аристократки.

Теперь же она лежала в лучшей больнице страны, в отдельной палате в своей белой шелковой, расшитой драконами пижаме и умирала. Ни за какие деньги она теперь не могла вернуть ни здоровья, ни красивого тела.

Она прожила на земле 60 лет, родила сына, объездила почти весь мир на частном самолете своего мужа, но счастлива она практически не была.

В те годы, когда она встретила Питера – четверть века назад – и настояла на их женитьбе, как может настоять только сильная, красивая женщина, вырвав у миллионера и предпринимателя, Питера, заветное слово и став его второй женой (с первой он прожил 25 лет), она верила, что любовь может все, а её любовь – может ещё больше – изменить человека – и ошиблась. Теперь она точно знала, что ошиблась. Изменить человека нельзя, если он не изменится сам. Нельзя! Даже то, что у них родился сын – а у Питера было двое детей от первого брака, даже это не изменило Питера – он отсутствовал даже тогда, когда Бригитта была в родильном доме, позвонив ей после родов и приехав только на третий день.

Она и представить не могла себе, что её жизнь с Питером будет такой – всё происходило только по желанию Питера и в рамках жизни Питера, а его главным делом была его фабрика и его новые идеи. Бригитта занимала в этой занятой бизнесом жизни супруга лишь небольшую часть, поэтому у неё была масса свободного времени, которым она не распоряжалась сама, так как находилась в позиции стенд-бай – ожидания – ведь Питер мог позвонить в любой момент и включить её в свои очень динамичные планы – встречи, приемы, ужины, полеты, посещения нужных ему людей. Она была лишь приложением, удобной, красивой женщиной, создающей подходящую высокопробную раму для деловой жизни мужа. Она была похожа на телевизор, всегда готовый к включению.

За сыном ухаживала добрая, пожилая няня, поэтому у Бригиты оставались долгие часы, которые она проводила в одиночестве или в компании с бутылкой белого вина, которую она заедала бесконечной клубникой и шоколадом. В одиночестве есть она не любила, поэтому, накормив мужа завтраком, она не ела до вечера, а когда он был в отъезде, она начинала день с бокала любимого мозельского, охлажденного вина и свежей клубники.

Так постепенно она стала, говоря современным языком, алкоголичкой. Тело ее высохло, а глаза горели лихорадочным блеском. У неё развился рак матки, и ей пришлось вырезать все женские органы, а она долго потом жаловалась всем знакомым, что внутри у нее большая дыра, и она больше не женщина. В то время ей было только пятьдесят, и Питер, видя её постепенную деградацию, перестал с нею спать, чувствуя почти ненависть к этому исхудавшему, высохшему и пропитанному алкоголем телу.

Питер не понимал, что был сопричастен к этим изменениям женщины, связавшей с ним свою судьбу и отказавшейся от своей жизни из-за любви к нему. Он жил своей, очень насыщенной жизнью миллионера – предпринимателя, и главным его делом было – изменить мир, чем он и занимался. Бригитту он любил, но не больше, чем свою первую жену и своего сына (от первой жены у него были две дочери).

Он был намного старше Бригитты, меньше ее ростом, был хрупкого сложения, но в его большом еврейском, породистом, носастом и зубастом лице чувствовалась неимоверная сила и мертвая хватка предпринимателя, коим он и был.

Когда Бригитта уже не могла скрывать своего алкоголизма, он стал её прятать дома, не разрешая ей показываться знакомым и гостям в нетрезвом состоянии, хотя продолжал её любить, как мог.

Сын его вырос, но не получил никакого образования, перескакивая с одного факультета на другой, проводя время с мамой или в поездках. У него было всё, о чем только мечтали другие – деньги, возможности, автомобили, мотоциклы, даже самолеты, но он видел, как мать была несчастна среди всего этого богатства – несчастна и одинока. Она часто говорила выросшему сыну:

– Вот Питер умрет, и у меня крылышки вырастут и я еще покажу, на что способна! А она была по образованию фотографом.

Но оба знали, что Питер – бессмертный – как кащей в сказках, и она никогда не расправит свои крылышки, никогда, никогда не полетит и не покажет миру, кто же он такая – Бригитта. Вокруг неё сновали артисты, художники, музыканты, притянутые богатством Питера, и она знала, что у них были проблемы в жизни, нехватка денег, зависть, даже наркотики, но ей они казались более счастливыми, чем она сама – они творили что-то – на сцене, в картинах, в музыке, а она была приложением к Питеру, не больше.

Поэтому, когда она узнала, что у неё рак костного мозга и ни химия, ни облучение ей не помогут, она легла в больницу и приготовилась умирать. Она перестала принимать пищу, и уже неделю ей вводили глюкозу через вену. Бригитта быстро угасала.

В ту последнюю ночь она вдруг очнулась, попросила у сиделки бокал белого вина, выпила его, заела, как всегда, свежей клубникой, и испустила дух.

3. Бог есть Дух Святой

Трантино родился в маленькой деревушке около Палермо в бедной семье, где кроме него уже были произведены на свет пятеро детей. Он был шестым. Родился он очень красивым мальчиком, похожим на херувима с церковной фрески.

Дома часто был голод, а отец, напившись, бил мать Тарантино в иступленной злобе, направленной против семьи, бедного и неустроенного существования и просто чувствуя несправедливость жизни, и никак не видя её причину.

Тарантино рос на улице, и когда ему, оборвышу, донашивающему тряпки от старших братьев и сестер в семье, исполнилось десять лет, он был отправлен в Сорренто на заработки. Пути туда было всего один день на попутных грузовиках, везущих на север продукты сельского хозяйства и рабочую силу.

В грузовике рядом с Тарантино сидели портовые рабочие, которые ехали работать грузчиками в многочисленные порты Италии. Один из них, уже не молодой человек с небритой щетиной и грубыми руками с черными ногтями на пальцах, обратил своё внимание на херувимо-образного Тарантино.

– Да ты красив как ангел, милашка, – сказал он и потрепал мальчонку по лицу. Тарантино смутился и отстранил свою курчавую головку от грубого мужчины.

– А может ты – девчонка? Давай проверим, – обратился тот к своему сотоварищу, ехавшему работать в порт.

Он сорвал с мальчонки широкие штаны, под которыми не было ничего, и засмеялся.

– Нет, смотри, херувим с колокольчиками и морковкой – не девка! А такой красивый! С твоим видом ты в порту мог бы зарабатывать хорошие деньги, утешая бедных матросов-американцев. Херувимчик!

Тарантино чуть не заплакал от таких действий грузчика. Он натянул свои штанишки и отсел в другой угол кузова открытого грузовика, полного народа и ящиков с фруктами.

Его послали в Сорренто без денег, без адреса, наказав найти какую-нибудь работу в магазине или на рынке. Они подъехали к порту Сорренто после обеда. Тот грузчик, назвавший Тарантино херувимом, подошел к нему и сказал:

– Не грусти! Если не найдешь работу до вечера, приходи в порт и спроси Гвидо Фанелли – я помогу тебе с ночлегом.

– Грация сеньор, – ответил неохотно Тарантино и повернул в город.

Он стучался во все двери и заходил во все маленькие магазинчики и лавочки, предлагая свою помощь мальчика на побегушках за стол и ночлег, но ему не везло. Или место было уже занято, или магазинчики были такими бедными, что не могли себе позволить дополнительные расходы и лишний рот, но многие хозяйки засматривались на красавчика и нежно трепали Тарантино по щеке:

– Белло херубино! Ангелочек! И давали апельсин, пахнущий солнцем и пылью.

Так Тарантино прошел весь город без успеха, и только устал от бесконечных: «Бон джорно, сеньора!»

Он присел на край фонтана, спустил туда свои уставшие ноги и задумался. Он не знал, что теперь делать, а возвращаться домой, не найдя работы, было нельзя. Он вспомнил утренний разговор с грузчиком и решил пойти в порт. Солнце уже село и темнота – как это бывает на юге – без предупреждения и перехода – заполнила улицы Сорренто прохладой и влажностью.

Он добрался до порта уже в темноте, спросил в портовых воротах – где найти Гвидо Фаннели, и ему указали на большой дом, где жил портовый рабочий люд.

В здании, куда он вошёл, было накурено и шумно. Рабочие сидели в общей комнате, где стояли столы и стулья и пили дешевое вино из граненых стаканчиков, заедая свежим хлебом и твердым сыром, нарезанным небольшими кубиками. Гвидо признал утреннего попутчика и замахал мальчику руками

– А, Херубино! Пришел-таки! Ну иди, поешь.

Рабочие раздвинулись, давая место Тарантино за столом. Он не ел ничего целый день, кроме двух поданных ему апельсинов, поэтому он набросился на хлеб с сыром, как голодный скворчонок. Гвидо налил ему стакан вина – пей, Херубино!

Тарантино посмотрел на Гвидо, но отказаться не посмел и жадно выпил целый стакан до дна. Алкоголь, сыр, хлеб, усталость – все вместе перемешались в маленьком теле Тарантино, глаза его стали слипаться, и он уснул прямо за столом, положив свою ангельскую голову на плечо Гвидо. Тот грубо засмеялся:

– Устала, детка! Спать пора! Гвидо курил вонючие сигареты, но и это не мешало Тарантино сладко спать.

Гвидо поднялся, взял на руки уснувшего мальчонка и сказал:

– Ну мы пошли спать, – и подмигнул своим товарищам.

Его провожали смех и грубые замечания типа:

– Не убей Херувимчика, Гвидо! И нам оставь побаловаться! Смотри какой пупсик – спит как девчонка!

Гвидо тащил свою жертву в комнату, расположенную в том же доме, где стояла его кровать и был умывальник. Вещей у него почти не было, кроме полотенца, мыла и дополнительных штанов и рубахи. Он положил Тарантино на кровать и снял с него всю одежду. Его хрупкое, детское, ещё по-щенячьи чуть округлое мягкое тело было молочно-белого цвета, а кудри рассыпались по лицу ещё такому нежному, покрытому, как персик, мягким пушком, и Гвидо провел своей грубой рукой по его личику ангела, словно сошедшего с Итальянских церковных фресок.

Нагое тело Тарантино с неповторимыми изгибами было настолько притягательно, что Тарантино, обнажив свое не раз испытанное в бою личное мужское оружие, уже затвердевшее от желания, не смог более противиться.

Проститутки порта были дорогим удовольствием, да и их дебелые, дрожащие от жира гузки были не так притягательны, как это пленительное тело мальчика-херувимчика. Да и любой мужчина чувствует себя более свободно и естественно со своим полом – здесь всё понятно – чем с этим дьявольским женским племенем.

Он подумал немного и смазал Тарантино попочку – розовую и кругленькую – оливковым маслом, стоящим на тумбочке, которое Гвидо использовал для своих волос, сооружая по утру незамысловатую прическу перед отколотым зеркалом, висевшим над умывальником.

Мальчик крепко спал, устав за день и находясь еще под влиянием алкоголя, выключившим его сознание, как электрический переключатель. Гвидо ввел свое оружие осторожно в нетронутый канал Херувимо, зажав ему рукой рот на всякий случай. Мальчик проснулся, но чувствуя тяжелое тело Гвидо, навалившееся на него и не в силах закричать, так как сильная рука зажимала ему рот, он решил покориться и, превозмогая пульсирующую боль, нарастающую с каждым движением Гвидо вперед и отступающую, когда тот приостанавливал свою атаку, утомившись, он решил покориться судьбе, и больше не сопротивлялся.

Пытка продолжалась только двенадцать минут, но результаты этой ночи повлияли на всю дальнейшую жизнь Тарантино. Хотя его круглая задница на следующее утро болела, и когда тот пошел в туалет, оттуда показалась кровь, он не испытал ни ненависти ни злобы к Гвидо, зная, что такие действия мужчин, живущих вне семьи и не делящих свою кровать с женщинами, не являются чем-то неестественным и существуют веками и в армии царей, и в армии богов – монастырях.

Гомосексуализм был частью мужской жизни еще со времен Александра Македонского, проводившего свою жизнь в постелях как мужчин, так и женщин, в зависимости от рода своей деятельности – на войне его внимание было сосредоточено больше на окружающих полководца мужчинах, а в короткие перерывы между захватами чужих территорий, его внимания удостаивались и женщины.

Римляне взяли от греков философию, понятие о демократии и свободное отношение между полами. Помпеи были хорошим примером города, созданного специально для свободной любви во всех ее проявлениях.

На следующее утро все в порту знали, что появился новый гей – как его нежно называют итальянцы – феминелла. Тарантино осыпали вниманием рабочие и грузчики, а он чувствовал себя очень, даже очень хорошо в своей новой роли портовой феминеллы.

Гвидо стал его патроном, кормил Тарантино, одевал его, делал подарки, покупал лучшие сладости, и за это требовал только двенадцатиминутный ритуал вечером, да и то не каждый день, потому что Тарантино научился говорить «нет», томно ссылаясь на головную боль или усталость ото дня, проводимого в безделье и неге.

Тарантино так и не нашел работы, прожив с Гвидо целую зиму, да и работать он не хотел, холя свое молодое тело. Он научился кокетливо улыбаться, жесты его рук становились все более женственными, голос приобрёл томность. Он становился всё более жено-образным, и уже видел, как на него бросают взгляды проходившие мимо мужчины на улице. К тому времени ему исполнилось двенадцать лет.

Он потребовал от Гвидо денег на занятия пением и брал теперь уроки оперного пения у местного певца. У него завелись духи, притирания, кремы, и через год Гвидо выгнал Тарантину – как звали теперь Тарантино – из своей каморки.

Но того уже знали в Сорренто, да и деньги у него завелись, и он снял небольшую комнату в районе близком к порту, где проституция веками имела свой постоянный, известный всеми матросами, адрес. Ему и рекламы делать было не надо.

Волосы его стали длинными, с крупными локонами, и он стал позволять себе появляться на улице в женском платье, что ему даже очень нравилось. Прошло уже три года, как он стал известным геем и слава о нем, молодом, поющем в постели Херувино, достигла уже Рима.

В порту его имя передавалось с корабля на корабль, и американские матросы, прибывающие в Сорренто, знали, что у Тарантино/Тарантины их всегда встретят с улыбкой на подкрашенных губах, с лукавым взглядом под густыми приклеенными ресницами и с распахнутой постелью, где на всегда пахнущим лавандой белье их ждали утехи с таким же существом, каким они были сами – с мужчиной в женском облике. И с ним было не нужно ни говорить о глупой несуществующей любви, ни притворяться, что женщина лучше, чем мужчина. Здесь они чувствовали себя всегда дома.

Тарантино же такая жизнь очень нравилась – он, выросшей в деревне в семье крестьян, стал богатым, известным и нужным многим людям, которые им восхищались. Эта была самая лучшая пора его жизни. Он принимал гостей только тогда, когда хотел этого сам, научившись привязывать свой член так, чтобы создавалась полная иллюзия превращения в Тарантину, и как он рассказывал в последствии, весь американский флот вместе с адмиралами побывал в его небольшой квартире, похожей больше на женский будуар.

Теперь денег хватало и для поездки в Рим, который он любил и где покупал себе дорогие чулки, духи и макияж, и для поездки на воды в горы северной Италии, где ему делали массаж и где он встречал своих новых, дорогих клиентов всех возрастов.

В то время ему было двадцать пять. Он был в пике своей славы и известности.

Тарантино решил переехать в Рим, где жили богатые клиенты, навещающие его в Сорренто. Он снял квартирку в фешенебельном районе, недалеко от центра города, с террасой на крыше, где он принимал клиентов в ночные часы – лежа на мягком матрасе и окруженный сотней подушек и оливковых деревьев в кадках.

Однажды, когда он шел по улице своей характерной, чуть виляющей походкой, направляясь в кондитерскую, около него остановилась чёрная машина с тонированными стеклами и ему было предложено место в машине.

Тарантино заглянул в машину и увидел монаха в черной сутане. Тарантино довольно улыбнулся и подумал: «И в церковь проникли слухи обо мне!»

В машине он спрашивать ничего не стал, полагаясь на помощь бога и случая, но внутри ему льстило, что его знали.

Через тонированные стекла было трудно понять, куда ехала машина, да и ему было это всё равно – он привык к приключениям. За его двенадцать лет жизни гея, он никогда не был подвергнут ни унижениям, ни опасным ситуациям, что он объяснял хорошим отношением к нему бога и своему легкому, положительному характеру.

Машина въехала во двор большого палаццио, и ворота за ней закрылись. Тарантино было предложено пройти в комнату ожидания, куда через некоторое время зашел высокий монах в черной рясе с приятным, чуть строгим лицом, и сел на стул напротив Тарантино.

Он рассказал, что визит Тарантино является тайным, и таким он должен оставаться, если тот хочет иметь клиента, который живет здесь, в палаццио и который наслышан о Тарантино и его деятельности. Тарантино закивал, соглашаясь на все условия.

О деньгах речи не было, но Тарантино знал, что ему заплатят сполна. Через некоторое время монах вышел, и в дверь вошел пожилой, круглый, невысокого роста человек, как показалось Тарантино, в кардинальской одежде. Тарантино показалось, что он видел портрет этого человека в центральных газетах.

Тот поздоровался и пригласил Тарантино во внутренние покои палаццио. Там был приготовлен ужин и стояла высокая кровать с альковом. Тарантино присел к столу, наливая себе вино в старинный граненый хрустальный фужер. Вино оказалось высшего качества, Брунелло. Тут он почувствовал, что этот человек в рясе кардинала подошел к нему сзади, и, наклонившись, поцеловал Тарантино в шею, туда, где росли завитки его блондинистых от краски и солнца волос.

Тарантино развернулся всем своим женственным телом и, улыбнувшись кординалу, стал расстёгивать свое легкое шелковое платье.

Так началась связь Тарантино с Ватиканом. Никаких имён при встречах с ним – дневных и вечерних – не произносилось, да он и не спрашивал, наслаждаясь тайной, связывающей его, бедного крестьянского сына с этими высшими служителями католического бога, требующего от своих служащих клятву неприкосновения к женщинам и целибата. Но он был мужчиной, хотя и особым, геем, и умел хранить тайну глубоко в своей памяти и в сердце.

Он видел своих высокопоставленных церковью клиентов на первых страницах центральных газет, но рот его был закрыт от сплетен щедрыми подаяниями отцов церкви, оплачивающими его верную службу деньгами католической церкви.

Тарантино иногда ходил на исповедь в близлежащую к его квартире церковь, но никогда не выдавал ни одного имени, говоря на проповеди туманно и неконкретно. Он чувствовал, что бог его любил и охранял от неприятностей.

Так прошло еще двадцать лет. В его постели побывали многие известные в Италии люди, но он начал уставать от этого круговорота ночной жизни и решил вернуться в Сорренто. Денег было достаточно, чтобы купить небольшой домик на тихой улочке, недалеко от порта, и из своего окна он видел море. Он пел по утрам в ванной:

– О, соле мио! Но голос его уже потерял юношескую гибкость и не звучал так, как раньше. Он стал стареть, но был весел и рад каждому дню своей жизни. Бог сохранил его и от спида, и от венерических болезней – может благодаря своей крестьянской крепкой генетике, а может, и из-за веры, которая вела в его постель только хороших клиентов.

Он жил один, и семьи у него не было, но он имел множество знакомых и любил проводить дни – а просыпался он около полудня – в одиночестве, делая макияж, крася свои ногти и просто читая сплетневые новости из жизни великих, многих из которых он видел в своей постели без одежды и помпы.

Так однажды, прожив шестьдесят лет на этом свете и не увидев ничего, кроме родной Италии, он проснулся от ощущения, что что-то не то с его телом, служившим ему все эти годы правдой и верой, и вздохнув последний раз земного воздуха, он умер – легко и мирно, так же как и жил.

Душа его выбралась из его тела, посмотрела последний раз на Тарантино, лежавшего без движения в той постели, которую знали многие, очень многие и стала подниматься туда, куда после смерти владельцев поднимались все души – так называемое чистилище, чистилище душ.

Душа была спокойна и радостна – Тарантино обращался с ней хорошо и душу не предавал. Он был хорошим человеком. Всегда.

4. Решение уравнения

В одну и ту же минуту все три души – Эрика, Бригитты и Тарантино – одновременно покинули три их тела и стали подниматься в воздух. Души не знали друг друга при жизни, но встретившись, весело, как дети, приняли друг друга и интуитивно стали держаться вместе – ведь путь им предстоял в одно и то же место, называвшееся по простому – душевой. Там уже собралась толпа душ умерших, ведь на земле умирало около ста человек каждую минуту, поэтому перед душевой комнатой мешкать было нельзя.