Аррей, вырастающий из имен бесплатное чтение

Возвративший павших

В тот день Дью с утра не находил себе места. Всё раздражало его: и пригоревшая еда – бобы с луком, которые поставила перед ним мать (вечно она забывает помешивать в котелке, рассеянная и погруженная в свои мрачные мысли!), и ее просьба не отлучаться сегодня из дома, так как скопилось множество дел в преддверье зимы и без его помощи ей не справиться, и назойливые приставания и приглашения поиграть, которыми досаждал ему вертлявый щенок Чарр (уже в течение двух лун мальчик пытался воспитать из него солидную и умелую охотничью собаку, но толку было чуть).

Сразу после завтрака Дью выскочил во двор и принялся колоть дрова, высоко взмахивая топором, не слишком тяжелым и ладным, как раз для мальчишечьей руки. Эта нужная вещь была в числе тех немногих, принесенных когда-то отцом из неведомых краев в кожаном мешке за спиной. Прочный и звонкий металл легко раскалывал сосновые и еловые поленья, что подскакивали, наполняя воздух клейким запахом, но Дью это занятие не увлекало. Он нетерпеливо поглядывал на дверь, ожидая, пока мать не уйдет со двора, чтобы тут же бросить топор и ринуться прочь из дома.

Говоря по правде, молчаливая и сдержанная Грунн Осенняя Буря не часто просила о чем-либо сына. Хозяйство небольшое – домишко с парой слюдяных окошек, да клочок огорода – и она справлялась сама, полагая, что будущему охотнику и воину полезней проводить время в играх и потасовках с приятелями, стрельбе из лука и ловле рыбы в ручье. Вплоть до суровых морозов Дью прибегал домой только поесть и выспаться.

При отсутствии видимых нежностей мать и сын были по-настоящему близки. Дью не только любил, он гордился матерью, чьи руки, несмотря на худобу, владели мечом и луком не хуже мужских, а отвага и безоглядность в битвах снискали столь грозное имя: Осенняя Буря. Что из того, что губы ее забыли, как складываться в улыбку? И так ли важно, если оленье мясо оказывалось недожаренным, а овощи подгоревшими – когда нападало на нее мрачное оцепенение, связывавшее по рукам и ногам? Такой она стала после гибели мужа, зарубленного в короткой схватке с нурришами семь лет назад. И Осенней Бурей – суровой и безжалостной стихией – в полной мере стала с тех же самых пор. Впрочем, Бурей она была лишь с врагами.

Редкие просьбы матери Дью выполнял охотно. Он готов был хоть сутки стучать топором, готовясь к суровой и вьюжной зиме, но только не сегодня. Только не в день Крадущейся Рыси!

Раз в год, осенью, когда светлый день равен темной ночи, молодежь дорийского племени, затерянного в лесах и скалах на северо-востоке Земель Солнцеликого, с раннего утра находилась в радостном возбуждении. В день Крадущейся Рыси юноши, которым исполнилось пятнадцать, а также те, кто упустил свой случай год иди два назад, получали возможность стать взрослыми мужчинами и обрести настоящее имя. На рассвете каждый из них, прихватив лук и запас стрел, отправлялся в горы, со всех сторон окружавшие селение. К вечеру они возвращались, нагруженные добычей. Старые дорийцы, опытные охотники и воины, озирая подстреленную дичь, решали, достоин ли юноша с этих пор зваться мужчиной и обрести имя, либо ему нужно еще поучиться стрелять из лука, таиться в кустах и лазить по скалам, и принять участие в испытаниях на следующий год. К чести юных дорийцев случаи, когда пятнадцатилетний охотник не проходил испытания с первого раза, были редки и считались позором.

Обычай сохранялся в племени с незапамятных времен. Не раз, правда, раздавались голоса, предлагавшие считать юношу мужчиной, лишь только он убьет в бою первого врага. Разве война менее мужское дело, чем охота? Но маленькое дорийское племя воевало почти непрерывно. Виной тому были соседи – неуемные, плодовитые и свирепые нурриши, то и дело осаждавшие с юга и востока, просачивающиеся сквозь ущелья в горах, крадущиеся вдоль русел рек. За оружие приходилось браться и женщинам, и подросткам. Бывали случаи, что первого врага, метко прицелившись из лука, удавалось переправить в мир мертвых десятилетнему мальчишке. Нет, древний, завещанный предками обычай, возникший в те благословенные времена, когда воевали гораздо реже, чем охотились, много надежнее. Тем более что день Крадущейся Рыси был праздником. А можно ли веселиться, только что потеряв в битве друзей и братьев, даже если на славу помахал мечом и заработал право называться мужчиной?

Всё добытое молодыми охотниками – туши оленей и кабанов, связки куропаток, сурков и кроликов – их сестры и матери потрошили, варили, тушили и жарили, и к сумеркам в селении разгоралось веселье с обилием вкусной еды, с плясками вокруг Большого Огня. Смех и крики молодежи не стихали до утра. Суровые мужчины и степенные старики в эту ночь не одергивали юнцов, не хмурились, но также не спали до рассвета, предаваясь воспоминаниям о днях собственной молодости, когда и охотники были удачливей, и герои отважней, и костры жарче.

С особенным удовольствием герои дня, вчерашние мальчишки, выкрикивали свои имена – только что обретенные, заслуженные. «А ну, кто догонит меня, Летящий с Небес Камень?!» «Я – Весенний Гром, я это сделаю, клянусь Рургом!» До этого их окликали коротко и несерьезно: Хик, Врой, Чиго, Мах. Родители наделяли чад временными прозвищами, похожими на собачьи клички, как только дитя начинало издавать первые звуки, бормотать нечто невнятное с пузырями на губах. Самый громкий звук приклеивался, закреплялся на долгие пятнадцать лет – пока в торжественный осенний день старики племени, посовещавшись, не объявляли юному охотнику его взрослое имя. Имя – сущность, имя – покровитель, имя – преданный друг.

Весной этого года Дью исполнилось тринадцать. По сравнению со сверстниками он был невысок, но силен и подвижен. Нередко в драках и состязаниях одолевал более старших парней. Первого оленя убил два года назад, а первого медведя завалил зимой этого года. В кровавых стычках с нурришами показал себя не раз и, по словам взрослых, не с самой плохой стороны. Сын Огдая считал, что имеет право участвовать в испытаниях Крадущейся Рыси. Но старики рассудили иначе. Взросление определяется не только умением поражать крупного зверя. Настоящий мужчина – это, прежде всего, крепкий и быстрый ум. Пусть Дью подождет два года. За это время его охотничьи умения еще больше возрастут, рука станет тверже, разум же обретет остроту и силу.

– Не печалься, волчонок! Не стоит торопить время. Тебе кажется, что два лета и две весны – целая вечность, но, поверь мне, это сущий пустяк. Когда ты вырастешь, тебе не раз захочется притормозить бег луны по небу, словно она – чересчур норовистый и резвый жеребец, от бешеной скачки которого серебрятся волосы и выпадают зубы.

Хиваро Озирающий с Вершин, лет двадцать назад бывший первым охотником племени, усмехнулся, ощерив рот, над собственной немощью. Впрочем, зубы у него еще имелись, хоть и не все. И волосы побелели лишь на висках и надо лбом. Хиваро было немногим больше пятидесяти, но он считался стариком: оттого, должно быть, что лишь один человек в племени превысил его годами – знахарь Вьюхо Охотник за Невидимым. Вьюхо прожил немеряное число лет (никто точно не знал сколько), но он никогда не участвовал в стычках с врагами, и оттого сумел растянуть свою жизнь так надолго. Худое же тело Хиваро покрывали шрамы от бровей до лодыжек.

Суровая жизнь дорийцев не располагала к долголетию. Бог войны Рург, покровитель племени, презирал мужчин, умерших от старости или болезни, и сыновья его старались не разочаровывать грозного Небожителя.

– Ох, как захочется притормозить эту скачку… Да как это сделать? Луна – не тот жеребец, что позволит себя взнуздать.

Дью упрямо повел головой в ответ на увещевания старика.

– Тощий Хро будет участвовать в испытаниях Крадущейся Рыси! – с обидой выпалил он. – Туф – жирный и трусливый, словно сурок! Ни у того, ни у другого нет за плечами не то что медведя, даже жалкого кабана!

– Я не сомневаюсь, сын Огдая, что через два года в день Крадущейся Рыси твоя добыча будет обильнее всех. Я уверен, самые красивые девушки будут плясать с тобой у Большого Огня, а женщины сложат о тебе песню.

Мальчик фыркнул ожесточенно и отвернулся.

– А самое главное, волчонок, стремящийся бежать впереди стаи, – нельзя спешить, дабы не ошибиться с твоим именем, – назидательно произнес Хиваро (теплая усмешка не соответствовала тону, но Дью не видел ее). – Тебе не терпится поскорее обрести имя, и это понятно! Не терпится сбросить нынешнее, короткое и несерьезное, как олений хвост. «Дью!» – так свистел ты, по рассказам Огдая, еще не имея зубов для свиста, когда хотел выбраться за пределы своего ложа или схватить за палец. Еще рычал, надувая щеки, вместо того чтобы вопить и плакать, как полагается младенцу. Но свистел чаще.

– Я давно уже не рычу и свищу с зубами! – буркнул мальчик.

– Верно. И Туф давно перестал шлепать губами, а Хро – грызть доски своей колыбельки. Что из того? Ты же знаешь: правильно выбранное имя будет твоим помощником. Будет заботиться о тебе, охранять, отгонять злых духов во время сна, привлекать благосклонные взоры Небожителей. Очень важно не ошибиться и выбрать именно то самое! Не спеши. Промах из лука исправить можно, эту же промашку – намного труднее.

Дью выразительно вздохнул и отошел прочь. Если даже Хиваро, такой мудрый и опытный, не хочет его понять, к чему тратить слова и силы? Прозрачно-серые глаза под насупленными бровями сверкнули угрюмо и сердито.

Старый Хиваро проводил удаляющуюся фигурку доброй усмешкой. Ему нравился дерзкий и самоуверенный не по годам мальчишка, возражающий старшим, злящийся, что ради него племя не желает поступиться обычаем. Воистину, волчонок! Одинокий волчонок, несущийся в стороне и впереди стаи. Не вожак, нет, хотя и с задатками вожака. Не вожак, потому что не желает оглядываться на тех, кто бежит следом. Смотрит лишь вперед, да по сторонам, несется сломя голову. Можно поклясться оставшимися зубами: со временем вымахает в матерого зверя…

Раскалывая звонкие и пахнущие близкой зимой поленья, Дью выжидал удобный момент для бегства. К счастью, ждать, нетерпеливо постреливая по сторонам глазами, пришлось недолго. Грунн, набросив на плечи меховую накидку, куда-то вышла, и в тот же миг мальчик бросил топор. Забежав в хижину, он схватил лук – подарок матери к десятилетию, связку стрел, моток веревок и нож с рукояткой из копыта оленя. Нож остался от отца, как и топор. Благодаря удобной рукояти, он держался в ладони ладно и крепко, словно срастаясь с ней.

Выскользнув со двора, Дью помчался по тропинке, ведущей к окраине селения. Вертлявый Чарр устремился было за ним, но мальчик строго прикрикнул, заставив щенка вернуться, обиженно поджав хвост. Участвовать в состязаниях Крадущейся Рыси с собаками, равно как верхом, было строго запрещено. (До настоящего охотничьего пса пузатому вислоухому недоумку ой как далеко, но правило есть правило.)

Дью старался не попадаться на глаза никому из соседей. За спиной висел лук, на поясе – нож, и любой из встреченных в лучшем случае одарил бы мальчика понимающей усмешкой, в худшем – суровым внушением. В день Крадущейся Рыси никто, кроме пятнадцатилетних, не пытал счастья на горных тропинках. Отцы и братья будущих мужчин коротали время до вечера, обсуждая – вплоть до горячих перепалок и ссор, кто окажется сегодня победителем.

Отбежав за пределы видимости из самого крайнего двора, Дью приостановился, чтобы подумать. Он знал: большинство, если не все юные охотники (общим числом пятеро) отправятся на промысел к югу и юго-западу. Именно те края особенно любимы оленями и кабанами. В таком случае, он пойдет на север! Скалистые уступы в той стороне высоки и голы, карабкаться по ним – одно наказание, да и из живности попадаются лишь осторожные горные козлы и редкие снежные барсы. Что ж, прекрасно! Значит, сегодня к вечеру он притащит и небрежно бросит у высокого костра самую сочную часть туши горного козла и великолепную, густую и пушистую шкуру снежного барса…

В таких мечтах охотник-самозванец карабкался по острым камням с редкой щетиной мхов и сухих колючек. Ноги его были босы. Как и все дорийские мальчишки, Дью ходил босиком до самых заморозков, и коже на его подошвах могли бы позавидовать сапоги из козлиных шкур.

Осеннее солнце светило, но не припекало. Прозрачный воздух настраивал на бодрый лад. К вечеру он притащит к Большому Огню часть туши и три, нет, пять пар рогов… и пятнистую шкуру огромной красивой кошки. Придется попотеть, конечно. Юным охотникам разрешалось прибегать к помощи отцов и старших братьев, если самим унести добытое невмочь. Но у Дью нет ни отца, ни брата, а посторонних мужчин он просить не будет. Все сам! И пусть только Хиваро и остальные взрослые посмеют сказать, что ему нужно выждать еще два года, и что для мужчины главное – острый ум. Справиться с сильным и осторожным хищником может только очень сообразительный – это все знают. И у него будет имя, уже этим вечером! «Повергающий Барса», или «Звенящий Лук», или «Гроза Хищников» – да мало ли как еще! Мало ли славных имен на свете. Дурацкая кличка «Дью» отлипнет от него, отсохнет, как корка на зажившей ссадине.

Хотя в голове охотника клубились яркие самолюбивые мечты, глаза оставались настороженно-зоркими, а уши ловили малейшие шорохи.

Стоп! Дью притормозил. А вот и добыча… Шагах в сорока впереди горный козел, повернув украшенную рогами голову, смотрел в его сторону, готовый ринуться вскачь по острым камням. И не просто козел, а – хвала Небожителям! – та редкая разновидность, у которой устремленные в небо рожки закручиваются тугой спиралью. Из такого рога можно сделать прекрасную рукоять кинжала с готовыми выемками для пальцев, можно повесить его на грудь, можно подарить самой красивой девушке, чтобы носила в своих густых волосах…

Дью затаил дыхание, нащупывая за плечом лук. Но как ни вкрадчивы были его движения, козел, взмахнув головой, ринулся прочь, едва касаясь камней легкими копытами. Охотник бросился следом, уже не думая об осторожности. Теперь самое главное – у кого из них окажутся быстрее и выносливее ноги! В азарте погони Дью перемахивал через такие расщелины, какие в спокойном состоянии благоразумно обошел бы кругом. Цепкие подошвы босых ног хорошо удерживали на шершавых от лишайника камнях. Он помогал себе руками, по-обезьяньи ловкими, хватаясь за корни и стебли колючек.

Иногда козел подпускал к себе так близко, что можно было рассмотреть зрачки в желто-карих глазах – не круглые, как у людей, не острые, как у хищников, но лежащие, похожие на бескровные прорези от узкого ножа. Можно было полюбоваться блестящими на солнце витыми рогами. Но стоило Дью потянуться к луку, как животное встряхивало головой и снова пускалось вскачь. Казалось, козел знал, что находится в полной безопасности до тех пор, пока руки мальчика свободны.

Дью стал терять терпение. Грудь его тяжело вздымалась от быстрого бега, подошвы ног горели, икры и ладони, расцарапанные о колючки и щебень, невыносимо чесались.

– Ну, не несись же так! – крикнул он козлу, совсем по-детски. – Постой хоть немного! Мне очень нужны твои рога, понимаешь? Мне позарез необходимо вернуться домой с твоими рогами!

Козел замер. Казалось, его разжалобили просьбы мальчика и он решился пожертвовать своими красивыми рогами – заодно с головой. Не веря своей удаче, Дью потянулся к луку. Он стянул его с плеча, осторожно вытащил из колчана стрелу и стал натягивать тетиву… Но наглое и насмешливое животное, словно опомнившись, перемахнуло в высоком прыжке на соседний уступ.

– Чтоб ты провалился в пропасть! – в сердцах пожелал ему мальчик. – Пусть отвалятся твои копыта, пусть сгниют твои рога, пусть мясо твое достанется на ужин снежному барсу!

Обидевшись на проклятия или же просто наскучив игрой, козел больше не останавливался. Он летел стремительно, осыпая мелкие камни из-под копыт, и вскоре светло-коричневая шерстяная спина мелькала уже далеко от незадачливого охотника, а потом и исчезла вовсе.

Усталый и раздосадованный, Дью опустился на камни, на которых стоял. Сколько времени угробил он на зловредного козла! За это время можно было подстрелить пару простых козлов или, на худой конец, десяток сурков, застывших рыжими столбиками у своих многочисленных норок. Правда, возвращаться домой с одними сурками он счел бы позором: на редкость легкая и скучная добыча! Хотя тушеные сурки и вкусны необычайно…

Интересно, где он находится? В погоне за козлом охотник забыл обо всем на свете. Дью вскарабкался на ближайшую скалу, формой напоминавшую фигуру согнувшегося в три погибели старика, и огляделся. К его удивлению оказалось, что он совсем недалеко от родного селения. Видимо, зловредный козел водил по кругу. Уйдя в северном направлении, теперь он находился к западу от своего дома. Всего в полутора тысячах шагов виднелись знакомые низкие крыши, присыпанные сверху для тепла слоем земли. Он мог разглядеть и свою хижину, и даже брошенные во дворе недоколотые поленья.

Теперь Дью окончательно узнал местность, вначале показавшуюся незнакомой. Он бывал здесь прежде, хоть и не часто – два или три раза. Ни играть, ни охотиться в этих местах было нельзя, так как с незапамятных времен дорийцы приносили сюда своих умерших.

Народы, жившие на Землях Солнцеликого, сжигали тела павших или закапывали их в землю. Малочисленное дорийское племя поступало по-своему. Умерших относили в определенное, завещанное предками место и оставляли на скалах. Лишенная духа плоть, не нужная более никому из людей, приносилась в дар диким зверям и птицам. Точнее, не в дар, а в обмен – за то, что охотники убивают зверей и птиц и кормятся их плотью. Суровый и честный обычай! Сжигать? Пускать на ветер то, что могло бы еще послужить кому-то. Закапывать в землю? Ублажать червей, бесполезных и скользких.

Поняв, куда попал в безрассудной погоне за козлом, Дью поежился. К счастью, вблизи от него не было видно ни одного тела. Зато шагах в шестидесяти на карнизе скалы различалось нечто продолговато-бесформенное, и еще, дальше… Нет, лучше не смотреть. Проклятый козел с проклятыми рогами! Угораздило его прискакать именно в это, запретное и жуткое место.

Как ни уговаривал себя юный охотник, не озираться вокруг не получалось. Дью ощутил горестный укол в сердце, отметив, как много истлевающих тел покоятся на серых камнях, как много костей белеют во мху.

Когда-то, говорили взрослые, племя их было сильно и многочисленно. Жили они не одним селением, а десятками. Дорийцам принадлежал весь Восточный хребет с предгорьями, до серых тундр на севере и сухих степей на юге. Крепкие дома из сосновых бревен с огородами и стадами коз усеивали западные и южные склоны. Но потом начались набеги нурришей. Размножавшиеся со скоростью крыс, жадные, как саранча, рыжие орды наплывали губительными волнами – обычно по осени и весне. (Зимой и летом, очевидно, рыжая саранча отдыхала, пережидая ветра и зной.) Год за годом, набег за набегом… Дорийские женщины никогда не рожали помногу детей: суровый климат и условия жизни не позволяли вырастить больше двоих-троих, и гордый народ, не пожелавший уйти из обжитых мест, оставив дома на разграбление захватчикам, становился всё малочисленнее.

Первым порывом Дью было как можно скорее оставить мрачное место. Появляться здесь допускалось лишь во время похорон, очень недолгих. В любой другой час каждому, вступившему на эти камни, грозило серьезное наказание. Дью не знал, кто придумал этот запрет и как давно он существует. Так было всегда, сколько он себя помнил. О причинах мальчик не задумывался, хотя порой жалел, что пропадает зря столько дичи: в ложбинах любили селиться кролики, в высокой траве у подножья скал сновали перепела, а от рыжих спинок сурков на окрестных склонах рябило в глазах. Дью хотел было двинуться прочь, но передумал: слишком ныли усталые ноги. Раз запрет уже нарушен, что изменится, если он немного передохнет?

Сын Огдая спустился со скалы и улегся навзничь, раскинув руки и ноги. Он вяло размышлял, в какую сторону следует направить исцарапанные ступни, чтобы вернуться-таки к вечеру к Большому Огню, нагруженному рогами и шкурами. Может, повернуть к югу? Правда, он рискует встретиться там с превращающимися в мужчин юнцами. Они будут насмехаться, особенно если плечи его и руки окажутся пусты. Ну и пусть! Зато на южных луговинах он наверняка подстрелит оленя…

Дью запрокинул подбородок, подставляя лицо неяркому осеннему солнцу. Нет, все-таки еще яркому, несмотря на прохладу дня и удлинившиеся ночи. Слепящее око Яйо, верховного божества жизни… или лик? Интересно, что оно есть такое, солнце… Зрачок Яйо, видящий всё и всех с высоты? Либо круглое лицо божества, золотое и смеющееся от избытка жизни? Или же он весь, целиком – говорят же, прося о чем-то верховное божество: «О Лучезарный Яйо, вечно сияющий в небесах»?… Впрочем, долго размышлять на эту тему Дью не стал. Он не любил ломать голову над отвлеченными вещами, не касающимися никаким боком его лично. Да и что ему Яйо? Дорийцы, охотники и воины с пеленок, гораздо больше чтут Рурга, бога войны. И клясться предпочитают его именем. Рург Огненногривый, Рург Хохочущий, Рург Неистовый!.. К нему, правда, нельзя задрать голову, как к Яйо – солнечному диску в зените. Ну, так что же? Увидеть бога войны нельзя, но расслышать можно: в яростных воплях битвы, в ржании боевых лошадей, в скрежете зубов умирающих нурришей. Дью, во всяком случае, не раз его слышал…

Мальчику почудилось, что земля у подножья скалы, на которой он распростерся, слегка вибрирует. Затылком и спиной он ощутил доносящийся изнутри невнятный гул, словно под толщей камня была пустота и кто-то, находившийся там, шумел или разговаривал. Кто может разговаривать в чреве горы? Не иначе как злобные духи! Вот, должно быть, отчего возник запрет слоняться и играть вблизи упокоившихся тел…

Дью рванулся было бежать со всех ног от зловещего места. Но пересилил себя. Убежать он успеет. Крепкие и резвые пятки еще ни разу не подводили сына Огдая! Безумно любопытно взглянуть, хотя бы издали, на злобных духов, обитающих под землей. Верно, это те самые драчливые духи, от ссор которых дрожат горы и разверзаются трещины в почве. Он взглянет на них лишь один разок, но зато вернется потом в селение не только с рогами и шкурами, но и с рассказом, от которого все мальчишки, даже пятнадцатилетние, разорвутся от зависти.

Дью обошел скалу со всех сторон, то и дело припадая к подножью ухом и стараясь отыскать место, где гул слышался отчетливее всего. Вскоре он обнаружил такое место – то была щель между двух камней. Дью попытался ее расширить, и после упорных раскачиваний и толчков ему это удалось. Теперь из глубины доносились явственные звуки: гулкие удары, шорох осыпающихся камней, голоса. Настоящие людские голоса, хотя разобрать слова было невозможно.

Дью еще настойчивей навалился на камень. Он расшатывал его, толкал и тянул до тех пор, пока щель не стала такой широкой, что он смог протиснуться в веющее мраком и тайной отверстие.

Когда все тело, вплоть до макушки, проскользнуло под землю, Дью повис на руках, ища ступнями опору. Под пятками была пустота. Мелкие камни, срывающиеся из-под локтей и колен, сыпались вниз. Судя по звукам, дно было не слишком глубоко, и Дью решился на прыжок.

Мальчик был готов ко всему – и к хрусту ломаемых костей в том числе, но только не к тому, что камень, на который он приземлился, спружинив ступнями и почти не ударившись, зашевелился. В первый момент сын Огдая решил, что начинается землетрясение. Ведь только тогда колеблется земля и огромные камни подпрыгивают, словно детские мячики – оттого что злобные духи, живущие в ней, идут войной друг на друга. Тут же, впрочем, он отбросил эту догадку. Шевелился один-единственный камень, с глянцевитой и округлой поверхностью, на который его угораздило свалиться, всё же остальное пребывало в неподвижности.

Камень не просто шевелился, он полз. Поначалу Дью не мог ничего разобрать из-за темноты. Но тьма рассосалась: голубевшее полуденным небом отверстие, сквозь которое он проник под землю, давало немного света. К тому же каменные стены подземелья впереди него отбрасывали оранжевые блики, словно где-то за поворотом горел огонь.

В неярком двойном свете Дью с ужасом разглядел, что восседает на спине гигантского жука. Такое диво видел он первый раз в жизни! Мурашки пробежали вдоль позвоночника, и ладони заледенели. Впрочем, сын Огдая тут же сообразил, что жук не причинит ему вред, пока он сидит на нем: любой мальчишка знает, что насекомое не может дотянуться ни челюстями, ни лапами до собственной спины. Нащупав на поясе нож, он стал прикидывать, куда лучше всего всадить лезвие: в огромный, похожий на покрытую глазурью чашу, глаз, либо в маленький шерстистый затылок. Всё остальное было покрыто прочнейшим панцирем, который нечего было и надеяться пробить ножом. Под босыми ступнями панцирь казался не кожистым, а каменным, прохладным и твердым, как булыжник или гранит.

Жук полз неторопливо и спокойно, и невозможно было понять, замечает ли он своего ошеломленного всадника. В неверном свете округлая спина отливала сине-зеленым, как у хорошо прокаленного железа. Пара усиков, похожих на усыпанные иголками ветви, шевелилась по обе стороны головы, ловя не то звуки, не то запахи. Между глазами вздымался блестящий, изогнутый назад рог величиной с хороший кинжал. Он казался отполированным, и его так и тянуло погладить или сжать в ладони. Челюстей и зубов гигантского насекомого со спины Дью разглядеть не мог, и, возможно, это было к лучшему.

Пока мальчик прикидывал и примеривался, сжимая в руке оружие, голоса зазвучали громко и отчетливо, дав иное направление его мыслям. Невидимые пока люди говорили на дорийском наречии, то есть были его сородичами. Судя по отрывистым фразам, заглушаемым ударами металла по камню, они что-то долбили – верно, искали особые камни, из которых куют мечи, топоры и ножи. Дью удивило место, где этим занимались. Добывать железо вблизи от покоящихся мертвых тел? Да еще в праздник, когда все нормальные люди веселятся и отдыхают.

«Поберегись!», «Подай в сторону!», «Помоги-ка!» – рабочие реплики перебивались звоном кувалд и скрипом тачек. Окончательно успокоившись относительно голосов, Дью вернулся мыслями к невозмутимому тяжеловозу. Пожалуй, прежде чем всаживать в него нож, стоит окликнуть мужчин. Пусть полюбуются на небывалое зрелище: оседлавшего чудовище мальчишку! А потом он убьет его. Если жук окажет сопротивление, взрослые мужчины ему помогут. (Но это в самом крайнем случае – наверняка Дью справится сам!) Вряд ли ему откажутся одолжить одну из тачек. Старый Хиваро, не говоря уже об остальных, онемеет от изумления, когда Дью вывалит на землю у Большого Огня огромную, блестящую, как железный щит, тушу. Это будет похлеще снежного барса! Полированный рог он будет носить у себя на шее, а из прочных, как камень, надкрылий сделает доспехи…

До конца додумать сладостную мечту Дью не успел: жук повернул за угол и открылся более широкий проход в земле. По стенам на расстоянии десяти-пятнадцати шагов горели факелы. Несколько голых до пояса мужчин ломами и кирками сокрушали и разгребали породу. Поглощенные работой, они не заметили мальчика и его странного скакуна.

Один из работяг, мерно сгибавшийся и разгибавшийся вблизи от факела и оттого хорошо различимый, показался знакомым. Да ведь это же… Широкая улыбка расцветила лицо Дью. Это Крей Солнечная Стрела! «Эй, Крей!» – заорал он, от избытка чувств подпрыгнув на жесткой спине жука. Но тут же открытый рот свело судорогой. Да, это Крей, вне всяких сомнений – его двоюродный брат и хороший приятель, тот самый Крей, что погиб в схватке с нурришами полгода назад. Дью помогал тогда нести его тело на склон горы, подменяя взрослых мужчин – недвижное тело с небольшой рваной ранкой в основании горла. Нападение нурришей было внезапным, ночным, как свойственно рыжей саранче. Дью хорошо помнил, каким тяжелым казался груз, как жгло у него где-то под ребрами и яростная боль окрашивала всё вокруг в темные и багровые тона: Крей, лучший товарищ его игр, семнадцатилетний, беспечный и смешливый Крей должен был упокоиться навечно на голых камнях, отдав свою плоть хищным птицам…

Крей, голый до пояса, с масляно блестевшим от пота туловищем, обернулся на крик и, узнав зовущего, медленно двинулся в его сторону, загребая ногами, как усталый старик.

– Нет-нет, Крей! – спохватился Дью. – Я не звал тебя! Я не звал! Тебе послышалось!..

Крей продолжал идти. Жук остановился, испугавшись или насторожившись, и заскреб лапами.

Проклятье! Дью судорожно пытался вспомнить, что нужно сделать или сказать, чтобы умилостивить рассерженного духа, явившегося с того света, но ничего не приходило в голову.

– Крей! – умоляюще взвыл он, выставив вперед ладони, словно мог защититься ими от призрака. – Я не делал тебе ничего плохого! Разве ты не помнишь? Мы всегда играли с тобой и никогда не дрались! Рядом с твоим телом я положил свой кремень и топорик. Хочешь, я подарю тебе еще свой лук? Вот этот? Он стреляет на сто шагов! Не подходи ко мне, заклинаю тебя, Крей!..

Крей остановился, приблизившись почти вплотную. Он почти не изменился со времени своей гибели. На месте рваной раны на горле светлел небольшой шрам.

– Я не призрак, Дью, – казалось, встреча с бывшим приятелем совсем не удивила и не взволновала его. – Я не дух. Можешь дотронуться до меня, если хочешь.

– Я не хочу до тебя дотрагиваться! Уйди, пожалуйста!.. – Дью знал, что духи умерших идут на любые уловки, чтобы захватить живого человека и вдоволь напиться его горячей крови, и самое главное – не верить им и не поддаваться на их уговоры.

Крей, не внимая отчаянным мольбам, протянул руку. Дью отшатнулся, едва не слетев кубарем со спины жука, по-прежнему стоявшего смирно, словно послушный конь. Короткого мига было достаточно, чтобы почувствовать: пальцы Крея, коснувшиеся плеча, теплые и живые. Это не ледяное прикосновение духа!

– Ты… не мертвый? Ты жив?… – Дью не знал, верить ли своим глазам, своим ушам и своему осязанию.

– Я не призрак и не дух. Но я и не жив, – ответил Крей глухо и непонятно.

– Ах, вот оно что! – осенило мальчика. – Теперь мне ясно: я разбился, когда прыгнул. Мы оба с тобой на Пепельных Пустошах. Не думал, что здесь так мрачно… – Он огляделся вокруг с сожалением. – И неужели надо всё время долбить землю, словно рабы?

Крей не успел ответить. Привлеченные их разговором, другие мужчины тоже оставили работу и подошли. Все они были воинами, убитыми в весенней стычке с нурришами. Вот широкоплечий и рослый Брагу Разбуженный Медведь, кусок скалы, а не человек, с едва вырубленными в нем человеческими очертаниями. Могучий воин дорого отдал свою жизнь: не меньше дюжины бешеных рыжих псов отправил в мир мертвых, прежде чем самому уйти туда же… Вот юный красавчик Ичуи Сосновая Ветка, вокруг которого всегда вились смешливым и ласковым роем девушки… Вот Сангур Поющий Лук, дальше всех посылавший стрелу, обгонявший в беге оленя. Дью хорошо помнил, как его молодая жена умоляла пронзить ее мечом и оставить на голых камнях вместе с мужем. Был когда-то очень давно в дорийском краю обычай: вместе с убитым воином отправляли на Пепельные Пустоши его жену и коня. Часть мужчин предлагали тогда уступить просьбам вдовы, почтить доблестного Сангура, а заодно и обычаи древности. Но старый Хиваро прогнал ее с места упокоения, пристыдив, напомнив о ребенке в животе, который уже стучался нетерпеливо, словно стремясь поскорее отомстить за отца…

– Это Дью, сын Огдая… Дью… – раздавались негромкие голоса.

– Они не призраки и не духи, как и я, – сказал Крей. – Не бойся их, Дью. Можешь потрогать их тоже.

Мужчины, не дожидаясь, пока мальчик протянет к ним руку, сами касались его ладонями, шершавыми и задубевшими от тяжелого труда. Все они были почти те же, что и до гибели. Почти. Что-то настораживало – не в чертах лиц, не в фигурах, но в глазах, в интонациях голосов. Монотонно, бесстрастно и тускло звучали они – ни радости, ни удивления, ни хотя бы гнева или досады. Наверное, так разговаривали бы песчаные холмы в пустыне или потрескавшиеся камни на вершине горы, если бы обрели голоса. Неужели это Крей, ребячливый и пылкий Крей, который, бывало, не видя Дью день или полдня, при встрече приветствовал его радостным воплем и ощутимым шлепком по спине?…

– Мы не духи… Не бойся нас… – уныло шелестели Ичуи, Сангур, быкоподобный Брагу.

Внезапно они стихли. Все головы повернулись в сторону нового появившегося человека. Да, то был поистине человек – живой, настоящий, поскольку Дью не помнил, чтобы это щуплое тело когда-либо относили в место упокоения мертвых. Старик Вьюхо Охотник за Невидимым, знахарь племени, возникший за спинами полуголых мужчин, остро и пристально вглядывался в мальчика.

– Ага! И ты здесь! – воскликнул Дью с облегчением, ибо увидеть среди ходячих мертвецов живого и знакомого человека всегда приятно. – Может быть, хоть ты объяснишь мне, что здесь творится? Я еще живу или уже перенесся на Пепельные Пустоши? Если меня убили, или я сам разбился, отчего я этого не заметил?

Вьюхо и не подумал отвечать. Рассмотрев и узнав мальчика, он негромко приказал мужчинам:

– Схватите мальчишку! Живо!

Дью не успел даже отпрянуть, как Крей, находившийся ближе всех, крепко ухватил его за предплечье.

– Э-эй, брат! Ты что?! – возопил сын Огдая, безмерно пораженный.

Следом за Креем и другие мужчины попытались взять его в кольцо и не выпускать. К счастью, проходы в земляной толще были узкими, и сбоку подойти к мальчику никто не мог.

– Ты свихнулся, Крей! Отчего ты слушаешься эту облезлую вошь?!

Ладонь бывшего друга и брата сжимала крепко и тянула к себе. Поняв бесполезность увещеваний, Дью изо всей силы ударил товарища по играм ногой в колено, а когда тот вскрикнул и согнулся (совсем как прежде, совсем как живой!), ослабив хватку, кинулся назад. При этом он скатился с выпуклой спины жука, о котором успел позабыть. Крей тут же выпрямился и ринулся, хромая, следом, но ему пришлось преодолевать препятствие в виде перегородившего проход насекомого, флегматично подрагивавшего усиками.

Опасаясь подставить противнику спину, Дью быстро пятился, спотыкаясь о выбоины и обломки породы. К счастью, выход был недалеко, и вскоре над головой заголубела извилистая щель.

– Хватайте же его! Идиоты! Тупоголовые бараны! Скорее!.. – надрывался Вьюхо уже во весь голос, как видно, не на шутку взволновавшись, что мальчик ускользнет от своих преследователей и вернется, откуда пришел.

Дью оставалось самое трудное: вскарабкаться наверх. Упираясь ладонями, коленями и пятками в выступы камня, он пополз навстречу дневному свету. Бывший брат настиг, когда пальцы уже вцепились в край расщелины. Почти вырвавшись на волю, Дью с ужасом и тоской почувствовал, как руки Крея, ухватившись за лодыжки, тянут вниз.

– Чтоб ты лопнул, Крей! – горячо пожелал ему мальчик. – Чтоб тебя разорвало напополам! Чтоб ты провалился в пасти к голодным демонам!..

Дью вспоминал самые отборные проклятия, какие только знал, но Крей держал цепко. Но при этом – вот уж чего совсем невозможно было понять! – повторял, монотонно и сухо, словно в полусне:

– Беги отсюда, Дью. Беги скорее. Никогда больше не появляйся здесь. Беги. Беги, Дью…

– Ты издеваешься надо мной?! – выкрикнул в отчаянье мальчик. – Как я могу убежать, если ты вцепился в меня, словно голодный оборотень? Предатель!..

На миг руки Крея разжались. То ли подействовали проклятия, то ли просто устал – Дью не стал раздумывать. Мгновенно он подтянулся и выскочил наружу, исцарапав себе при этом плечи и разорвав на спине кожаную безрукавку. Кубарем скатился по склону и позволил себе остановиться и отдышаться, лишь отбежав шагов на триста от проклятого места.

Чем плотнее становились сумерки, тем ярче и выше плясал Большой Огонь, щедро рассыпая вокруг веселые искры, тем раскованней и горячее несся навстречу ночи праздник Крадущейся Рыси.

Больше всех охотничья удача обласкала в этом году косого Гугу. Он притащил, кряхтя от натуги, на своей не слишком широкой спине голову кабана, пару оленьих голов и связку кроликов. Мужчины смеялись, что косые глаза Гугу помогли ему в состязании: сведенные к переносице, увеличивали точность прицела из лука. И вот теперь победитель, обретший красивое имя Взор Ястреба, больше всех кричал и размахивал руками у стреляющего искрами огненного снопа, и ни одна девушка, даже самая гордая, не могла отказаться, когда он приглашал ее на разудалый танец и норовил прижаться поближе, выделывая при этом ногами немыслимые выверты и подскоки.

Впрочем, все остальные новоиспеченные мужчины веселились не меньше, плясали и тянули перебродивший клюквенный сок – кроме разве что Туфа. За целый день ему удалось подстрелить только пару сурков, таких же толстых и глупых, что и он сам, и старые охотники рассудили, что для мужчины этого недостаточно. Туф должен был держать испытание на следующий год, а пока – пребывать объектом насмешек более сильных и ловких сверстников.

Помимо несчастного Туфа, еще одному юному дорийцу не пелось и не плясалось в этот вечер. Утреннее приключение отбило у Дью охоту гоняться по скалам за козлами и барсами, завоевывая право называться мужчиной. На обратном пути в селение глаза то и дело мозолили рыжие тела сурков, замерших столбиками у своих норок, а один раз он заметил затаившегося в кустах оленя. Но рука даже не потянулась к луку: настроение было не то. Встреча с погибшим полгода назад другом и тремя другими воинами, чьим телам полагалось бы мирно истлевать на вершинах скал, злобный взгляд Вьюхо и его исступленные приказы «изловить мальчишку» – не давали покоя, снова и снова гоняя по кругу угрюмые и недоуменные мысли.

Больше всего потрясло поведение Крея, по приказу тщедушного старикашки кинувшегося ловить друга. Того самого Крея, что полтора года назад дрался насмерть с голодной рысью, когда во время охоты она спрыгнула с ели и вцепилась в шею зазевавшемуся Дью. Они тогда едва остались в живых и доползли до дома израненные и окровавленные, в рваных лохмотьях вместо одежды. В любой мальчишечьей драке брат становился на сторону Дью, даже если противники превосходили их числом в три раза… Сыну Огдая казалось, что его предплечье все еще болит в том месте, куда впились крепкие пальцы. Лодыжки, в которые Крей вцепился еще сильнее, с исступленной преданностью раба, тоже болели. Ухватился и тянул вниз, но губы при этом шептали, умоляли: «Беги, Дью!..» Как такое понять?

Мальчику вспомнилась весенняя стычка с нурришами. Они напали в самое темное время, перед рассветом. Не успев одеться и только наспех похватав оружие, мужчины и женщины выбегали в холодную ночь. Звон стали перекрывался воплями рыжих варваров, стонами раненых, лаем собак… Дью и другие мальчишки, не имевшие еще мечей, забрались на земляные крыши домов. Имевшие луки стреляли, напрягая глаза в предрассветных сумерках. Очень непросто – попасть во врага, а не в сородича, сцепившегося с ним в смертельной схватке. Безоружные подстерегали момент, чтобы обрушить на ненавистный рыжий затылок, оказавшийся вблизи под ними, камень, топор, кочергу, горшок с водой…

Дью удалось в ту ночь переправить в мир мертвых двух рыжих. Ему помогло отличное зрение – в сумерках видел лишь немногим хуже, чем при дневном свете. Он всё время старался держать в поле зрения фигуру Крея в белой нательной рубахе, широко и как-то суматошно размахивавшую мечом. И мишени выбирал поблизости от друга, чтобы хоть как-то помочь, оберечь.

Но не получилось. Не уберег. Заколов ударом в живот врага – яростно визжавшего, рослого – Крей победно закричал, взметнув обагренный первой кровью меч, запрокинув голову. Дью, не сводившему глаз с брата, показалось, что это в его беззащитную шею впилась стрела, короткая и свистящая, и это он повалился навзничь, хрипя и захлебываясь черной кровью. Он чувствовал дикую боль в горле, под кадыком, от которой едва не скатился с обледенелой крыши, в последний миг зацепившись за кромку, обдирая пальцы о ломающиеся сосульки…

Праздник разгорался и расцветал.

Подошло время ритуальных танцев – во славу и в поддержку Небожителей. Все взрослые мужчины племени выстроились вокруг огня в затылок друг другу и пошли, шумно топая ногами и похлопывая по лопаткам впередиидущего. «Яйо! А-а! Яйо! О-о!» – гортанно вскрикивали крепкие глотки при каждом шаге и хлопке. Как известно, Пресветлый Яйо, творец всего сущего, любит, когда его имя разносится по горам и долинам громко и звонко. Слыша, как окликают его далеко внизу сотворенные им человечки, бог усмехается и радуется, кровь его начинает быстрее струиться по жилам, солнце – его око – разгорается ярче. Солнце – его сердце – пылает жарче. Солнце – его светлая мысль о земном мире – становится милосерднее и добрее.

«Ш-ш-ш-шь… Нихель… Ш-ш-ш-шь… Нихель…» – вступили женщины, вкрадчивым шепотом просачиваясь в паузы между выкриками мужчин. Нихель Пеплокрылая, таинственная супруга светлого Яйо, богиня смерти, властительница нижних миров не любит, в противоположность солнечному божеству, ни громких криков, ни шумных хлопков, ни гортанных песнопений. Но разве можно не поминать ее пением? Тишайшая, с кротким сиянием лунного ока, она почитаема не меньше, а может, и больше, чем лучезарный ее супруг. Яйо – творец людей и властитель человеческой жизни, одной-единственной жизни. Нихель же – хозяйка всего посмертия, а сколь долго оно тянется, никому не дозволено знать.

Поддержав пением и танцами двух главных Небожителей, изначальных Отца и Мать, блестящие от пота и чуть охрипшие танцоры перешли к их детям, божествам рангом пониже.

«О Рург! Го-гой-го-гого! Р-р-рыжий! Г-р-розный! Р-р-ражий!!!» Бог войны, огненноволосый Рург любит, чтобы имя его не просто гремело раскатисто, но сопровождалось звоном оружия. Поэтому мужчины, похватав мечи и копья и продолжая двигаться по кругу, изображали символические битвы друг с другом. Хотя Рург, буйный первенец Яйо, в иерархии богов стоит ниже Отца и Матери, дорийцы чтут его больше. А как иначе? Племя, непрерывно отражающее нападения соседей, народ, где восьмилетним мальчишкам приходится браться неокрепшими ладошками за луки и стрелы, не может не считать своим покровителем бога войны. Рург – могучий и славный бог. Буйный и бешеный, грозный и справедливый. Благоволящий к отважным, презирающий трусов и слабаков. «Го-гой-го-гого! Рург! Р-р-режь! Р-р-ушь!»…

«Ила-а-а-ай-я-а!» – звонкий и сильный женский голос прорезал вопли воинов и грохот железа. Богиню любви тоже надо упомянуть, хотя мужчины и делают вид, что эта жительница небес не стоит ни танца, ни песнопения, и продолжают бряцать оружием. Воины выкрикивают имя Рыжебородого уже без передышки, убыстряя ритм, запрокидывая в экстазе головы, но чистый и протяжный женский голос каким-то чудом перекрывает и крики, и грохот, и топот. «Ила-а-айя! Алоу-лу! Оллэ!..» Пышноволосая, волоокая, мягкоплечая – услышь, услышь! Приникни нежным слухом к земле, где живут твои дети, печалятся, радуются, сливаются в поцелуе, рожают себе подобных. Улыбнись, поддержи, помоги – в сладких и горьких любовных таинствах…

Чем шумней и неистовей становился праздник, тем более одиноким чувствовал себя сын Огдая. Даже пляска Большого Огня не радовала. Прежде Дью мог смотреть на огонь очень долго. Ему казалось, что в рыжих и желтых языках пламени он отчетливо видит самого духа огня, смешливого и пылкого Алея – с одним глазом, всё время устремленным вверх, одной рукой, неистово машущей, одной ногой, без устали пляшущей, ослепительно-белым лицом с оскаленными зубами. Теперь ему было не до духа огня. Дью распирало увиденное и пережитое сегодня. Вот только с кем поделиться? Приятелям сейчас не до того: хмельной клюквенный сок, веселые лохмы огня, разгоревшиеся лица девушек… Да и что могут посоветовать неопытные юнцы? Они и не поверят ему. Только проживший долгую жизнь может разобраться в таинственных и жутковатых событиях сегодняшнего утра.

Дью решил рассказать обо всем Хиваро. Трудность заключалась в том, что старик вместе со всеми вовсю веселился сейчас у огня, накачиваясь вином и наблюдая за ритуальными плясками. Мальчик долго не мог улучить момент, чтобы выложить то, что жгло и щекотало язык.

Наконец он решился, но неудачно. Хиваро слушал вполуха, другой половиной ловя разудалые песни во славу богини любви Илайи, которые вопили подвыпившие женщины, совсем заглушив мужчин и вытеснив их из круга. Распустив по плечам черные и жесткие, как конские гривы, волосы, вдохновенно и грозно сверкая очами, дорийки пели так, что звезды дрожали в небе.

Дью совсем не был уверен, что старик хоть что-то расслышал из его взволнованного и бессвязного рассказа. Но лишь только он замолчал, Хиваро повернулся к нему, укоризненно вздохнув.

– Выбрось всё это из головы, волчонок. Ты разозлился, что тебе не позволили принять участие в испытаниях Крадущейся Рыси? Ты решил вместо оленьих и кабаньих голов притащить с охоты рассказ, который удивил бы всех? Но в него невозможно поверить! Мертвые воины не могут добывать железо. Их руки не могут быть теплыми и крепкими, как у живых. Старый Вьюхо чем-то досадил тебе, и ты решил ославить его как колдуна и властелина мертвых? А ты знаешь, что, если бы не Вьюхо, тебя самого не было бы в живых?

– Это почему же? – буркнул мальчик.

– Лет десять назад в наших краях бушевала страшная болезнь, может быть, ты помнишь, – Хиваро говорил чуть нараспев, покачивая головой в такт несмолкающим песням. – Мужчины, женщины, дети покрывались язвами, распухали и умирали в течение трех дней. Старина Вьюхо сбился с ног, перебегая от хижины к хижине со своими снадобьями. Из каждой раздавались стоны, в каждой кто-то был близок к смерти. Если б не его чудодейственные мази и травы, всё наше селение вымерло бы, на радость подлым нурришам. Он спас уйму народа, Дью, и тебя в том числе, потому что в первую очередь лечил молодых мужчин и мальчиков.

– Ну и что же! – запальчиво возразил сын Огдая. – Если он когда-то кого-то и вылечил, это не значит, что теперь ему нужно спускать все его колдовские мерзости!

– Очень прошу тебя, Дью, – голос Хиваро стал строже и суше, – забудь о том, что мне сейчас говорил, и никому больше не пересказывай свои глупые и злые выдумки. Если это дойдет до Вьюхо, он сильно на тебя обидится и будет прав. Еще больше обидится брат твой Крей, которого ты выставил трусливым предателем. Ты думаешь, он сейчас не слышит нас с тобой? Не каждый знает об этом, но тебе я скажу, сын Огдая: души погибших доблестной смертью слышат, когда живые вспоминают о них. Они могут даже слетаться на голоса друзей и родных и, невидимые, пребывать рядом. Крей слышит тебя, и ему сейчас очень горько. Ты глубоко оскорбил павшего славной смертью воина.

Дью готов был взвыть от досады. Мудрый старый Хиваро не верит ему! Считает лжецом, да еще и злобным, и глупым к тому же!

– И еще, Дью, – добавил Хиваро совсем сухо и холодно. – Ты нарушил запрет. Ты прошел по священной земле, на которой покоятся наши деды, отцы и братья. Ты знаешь, какое наказание полагается за это?

Дью кивнул.

– Но послушай… – начал было он.

– Нет, это ты послушай меня! – возвысил голос старик. – Тебя оправдывает лишь одно: ты забрел туда нечаянно, в охотничьем азарте. Но ты должен был немедленно, стремглав уносить ноги, лишь только понял, где находишься! Или, – прищурился Хиваро, – ты и не был вовсе в месте упокоения мертвых? Ты выдумал, что забрел туда, точно так же, как и всё остальное?

– Я был там, – буркнул мальчик. На миг ему захотелось отречься от своих слов, признать себя лжецом: мысль о наказании, ждущем нарушившего запрет, сжала сердце. Но слабость тут же прошла. – Я никогда ничего не выдумываю. Я будущий воин, а не слепой и слюнявый сочинитель песен.

– Что ж, – Хиваро кивнул и отвернулся в сторону поющих и пляшущих, словно потеряв к мальчику интерес. – Ты мудро поступишь, сын Огдая, если не станешь рассказывать о том, что забрел в запретное место, никому больше. Не каждый окажется столь снисходительным, как беззубый старик. Ты понял меня?

– Я понял тебя, – ответил Дью. Пора было подниматься и уходить, но гордость мешала закончить разговор с видом понурого высеченного щенка. – А откуда вообще взялся этот самый запрет? – поинтересовался он нарочито-беспечным тоном.

– Так было всегда, – отозвался Хиваро. Он принялся раскачиваться и прихлопывать ладонями, одобрительно подмигивая раскрасневшимся от пения, вина и огня женщинам. – Так повелось от предков. Не помню, чтобы когда-либо было иначе.

Суматошный праздник был в полном разгаре, когда Дью побрел прочь от Большого Огня, от шумного и хмельного веселья, в котором ему сегодня не было места.

Оглянувшись напоследок, он увидел, как старый Хиваро, поддавшись общему буйству, вскочил с места и заплясал вместе со всеми. Он размахивал над головой худыми руками, и растрепанная борода тряслась не менее бесшабашно, чем иссиня-черные гривы женщин.

Протискиваясь сквозь группу тех, кто не пел и не танцевал, но лишь наблюдал за весельем – то ли в силу возраста, то ли чрезмерно накачав себя молодым вином – Дью едва не задел плечом согбенную фигуру, с головы до ног обвешанную каменными и костяными украшениями. То был Вьюхо, пьяно покачивавшийся в ритме танца, прикрыв веки и пощелкивая сухими и жесткими, как стручки, пальцами. На его шее с обвислой, словно у ящерицы, кожей висело что-то вроде ожерелья из плотно пригнанных друг к другу перьев ворона. Это украшение, насколько помнил мальчик, старик не снимал никогда. На щуплой груди болтались амулеты из отшлифованных камней, медвежьих клыков и рогов оленя. И в будни, и в праздники Вьюхо разукрашивал себя больше, чем самая глупая и вздорная женщина, но Дью знал, что ни один из клыков или рогов знахарь не добыл своими руками. Рога, клыки и камни несли ему мужчины и женщины селения за то, что он врачевал раны, принимал роды, смирял резь в животе и отваживал злобных духов. На охоту же Вьюхо не ходил никогда, как и ни разу на памяти мальчика не принял участия в стычках с нурришами.

Миновав позвякивавшего и пестрого, словно детская погремушка, старика, сын Огдая оглянулся. Его словно кольнуло: маленькие и очень светлые, почти белые глаза Вьюхо впились в него в упор. В них не было ни капли хмеля, но только настороженная злоба. Несомненно, знахарь заметил, как Дью разговаривал с Хиваро, и теперь пытался догадаться о результатах разговора, прочесть их по лицу и походке мальчика. Дью ответил дерзкой усмешкой, подумав мельком, что, если бы Вьюхо мог, он проткнул бы его насквозь зрачками, как протыкают копьем спины больших рыб в ручье, испепелил белым огнем взора, как сжигают на костре туши падших от заразных болезней овец и коз.

Откровенная ненависть в глазах колдуна не испугала, но подстегнула. Уныние, в которое погрузил разговор с Хиваро, тотчас прошло, сменилось веселой яростью. Если до сих пор у Дью оставались сомнения (что, если он ударился головой, сорвавшись со скалы в погоне за козлом, и все эти страшные картины ему пригрезились?), то злобный взгляд рассеял их полностью. Сын Огдая не выдумщик и не лжец, и уж тем более не ударившийся головой недоумок! Вьюхо ненавидит его со страшной силой, выплеснувшейся из зрачков, как яд из зуба змеи, оттого что Дью прикоснулся к какой-то мерзкой его тайне.

Ненавидит. Вот и прекрасно! Он тоже ненавидит его. Хотя бы за Крея, веселого и бесстрашного брата, которого колдун вытащил из мира мертвых и превратил неизвестно во что. Посмотрим, чья ненависть окажется сильнее, и кто кому наступит на горло в конце концов!

Вернувшись домой, Дью не лег спать, а забрался на крышу – любимое укромное местечко. На бревна по обычаю дорийских селений был насыпан толстый слой земли, что помогало сохранять тепло во время долгих суровых зим. Летом на ней вырастала густая трава, и мальчик по просьбе матери часто затаскивал наверх одну или двух коз, чтобы те могли вволю пастись, не отходя от дома. Сейчас трава пожухла и была мокрой от выпавшей ледяной росы. Несмотря на сырость, Дью растянулся на спине, подложив ладони под голову. Немалое преимущество крыши состояло в том, что заметить снизу лежащего было невозможно. Это качество неоценимо, когда требуется побыть одному, а уходить далеко от дома лень или просто не хочется.

Подставив лицо знобким уколам звездного света, сын Огдая принялся размышлять. Прежде всего, кто он есть такой, этот самый старикашка Вьюхо? Знаменитый воин? Нет. Удачливый охотник? Как бы не так! Тогда отчего он пользуется таким уважением? Неужели только из-за того, что умеет выхаживать младенцев, лечить коз и пришептывать кровоточащие раны? Не маловато ли для того, чтобы голос его в общих сходках мужчин имел такой же вес, что и у старого Хиваро или других достойных, израненных в сотнях битв воинов? Кто он такой, разорви его Рург, на самом деле?!

Мальчику вспомнился взгляд колдуна: острый и белый, как раскаленная на огне игла. Ему пришло на ум, что и прежде он замечал особенную силу этого взгляда. Скажем, однажды Дью с мальчишками играли в битву с рыжими нурришами вблизи от хижины Вьюхо и так орали, что тряслась листва на деревьях и с веток сыпались испуганные птицы. Старик вышел из дверей и молча посмотрел на них. Он не крикнул, не выругался, не произнес ни слова, он просто переводил взор с одного мальчишечьего лица на другое, и все они почему-то притихли. И он, Дью, тоже умолк, хотя до этого вопил и носился больше всех.

Может быть, глаза старика так же действуют и на взрослых? И, собираясь, чтобы принять важное решение, мужчины спорят и ругаются до тех пор, пока Вьюхо не обводит зрачками из-под бесцветных бровей всех по очереди, и они послушно стихают, перестают горячиться и соглашаются с тем, что предлагает зловещий старик. Интересная мысль! Вот только как бы это проверить…

Спина и затылок закоченели, и Дью поднялся на ноги. Спрыгнув с крыши, он пробежался несколько раз вокруг дома, чтобы согреться. Щенок Чарр с азартным визгом присоединился к нему, и мальчик потрепал его по загривку.

Как бы то ни было, он объявляет белоглазому старикашке войну! Прежде всего нужно вернуться в подземелье, снова пролезть в расщелину, как ни противно это занятие, и встретиться с Креем. Ведь он не успел тогда договорить, что именно сделал с ними колдун, вытащив из мира мертвых, и, главное, зачем. Но сын Огдая не глуп, и теперь он отправится туда только в то время, когда будет наверняка знать, что Вьюхо в селении. Только как это сделать? Придется следить – не сводить с колдуна цепкого взора охотника.

Приняв решение, Дью вернулся в дом. Звуки песен, хлопки в ладоши и топот еще доносились со стороны Большого Огня, но слабее и разобщеннее. Праздник Крадущейся Рыси стихал. Только молодежь, разгоряченная, хмельная и буйная, сбившись в кучку, собиралась куролесить до рассвета.

Пришла усталая Грунн. Лицо ее, обычно лишенное красок, разгорелось от песен и вина, волосы растрепались.

– Ты уже здесь? – удивилась она при виде сына, растянувшегося на своей лежанке, устланной козьими шкурами. – Так рано? Твои приятели еще вовсю бесятся у огня.

– Пусть бесятся! – пробурчал Дью. – Подумаешь, праздник!

– В прошлом году, помнится, ты прибежал домой на рассвете. – Грунн присела на край лежанки, озабоченно всматриваясь в лицо сына. – Ты не заболел, Дью?

– Скажешь тоже!

– Тогда что с тобой?

Дью промолчал. Неужели он будет рассказывать матери о зловещем старике и оживших мертвецах? Даже мудрый Хиваро не поверил, а уж она, женщина, тем более! (Сказать по правде, поверить в это почти невозможно. Ведь даже он сам, видевший всё собственными глазами и осязавший собственной кожей, сомневался какое-то время, в своем ли он уме.) К тому же Грунн, истово чтущая обычаи племени, узнав о нарушении запрета, может оказаться менее снисходительной, чем старый Хиваро.

– Ты чем-то расстроен? – не отставала мать.

Ах, чтоб ее! Обычно в течение дня она и двух слов с ним не вымолвит, а тут… Жар праздника растопил всегдашнюю сдержанность и молчаливость. Глаза, обычно матово-сухие, без искры – влажно блестели.

– Немного, – рассудив, что отмалчивание может обидеть мать, Дью решил быть откровенным наполовину. – Я попросился участвовать в состязании, но старики отказали мне. Недостаточно умен! Нужно подождать два года! Но я-то знаю, что мои года и мой ум ни при чем. Дело совсем не в этом.

– В чем же?

– Просто я чужой здесь, вот и всё.

– Что ты такое говоришь? – возмутилась Грунн. – Как можешь ты быть чужим?! Ты родился здесь, под этим небом, в этой самой хижине. Ты – мой сын, а я – дочь дорийского племени.

– Я знаю, что говорю! – возразил он с горькой запальчивостью. – Недаром старый Хиваро называет меня волчонком, бегущим в стороне от стаи.

– Да просто мальчишкам порой не угнаться за тобой! Не справиться с твоими безумными выдумками! – улыбнулась мать.

– Нет-нет. Не из-за этого! – Дью постучал по своему носу, резко выступавшему вперед на лице с широкими скулами и узким подбородком. – Ты только посмотри! Ни у кого нет таких носов. Просто клюв какой-то. А глаза? У всех вокруг светло-коричневые. А у меня?!

– А у тебя серые, – Грунн вздохнула, и лицо ее озарилось тихой улыбкой. – Серые, прозрачные, зоркие. Словно колодезная вода, словно лед на озере. В точности, как у твоего отца.

– Вот-вот! – закивал Дью. – В точности, как у отца. А как его называли, моего отца, ты помнишь? Огдай Чужак, Огдай Пестрокровый…

– Да, а еще – Огдай Мастер, Огдай Серебряная Рука! – возразила мать так же запальчиво, разом помолодев и разгорячившись. – Твой отец был пришлым в этих краях, верно. Я рассказывала тебе, и не раз. Когда он появился здесь пятнадцать лет назад, племя встретило его враждебно. Мы, дорийцы, к каждому чужаку вынуждены относиться с подозрением, поскольку со всех сторон окружены врагами. Мужчины предлагали убить пришельца, ничем не похожего на нас, говорившего на общеземном наречии. И его чуть было не убили! Спасли твоего отца – руки. Покуда спорили, каким способом предать его смерти, он согнул лук из крепкой сосновой ветви, натянул тетиву из овечьей жилы и принялся выстругивать стрелу, приговаривая, что хотел бы быть застреленным из лука собственного изготовления. Мужчин потрясли мастерство и скорость, с которой он работал. Лук этот жив до сих пор, отец подарил его Хиваро. А спустя короткое время выяснилось, что пришелец Огдай умеет чуть ли не всё на свете: справить конскую упряжь, выковать меч, выделать шкуру. Какая жалость, что он не успел передать тебе свои умения!

– Жалко, – согласился Дью. – Но кое-что я умею тоже. Охотиться, к примеру. Или наподдать кому-нибудь в драке. А скажи, откуда он все-таки пришел, мой отец? Кто он был по крови?

Грунн пожала плечами всё с той же тихой улыбкой.

– Когда ему задавали этот вопрос, он отшучивался. Говорил, что в нем не меньше дюжины кровей, и он сам не знает, какая из них сильнее. Чужекровец Огдай, Огдай-Бродяга…

– В таком случае, во мне еще больше кровей. Дюжина плюс одна, дорийская. Потому-то меня и не любят!

– Не выдумывай! – строго осадила его мать. – Даже Огдая, пришлого человека, племя со временем признало своим. Тебе было уже шесть, и ты должен помнить: когда прощались с твоим отцом, пронзенным копьем нурриша, телу его воздали те же почести, что и остальным погибшим. Он стал своим! О гибели его горевали не меньше, чем о гибели чистокровных дорийцев. А может, и больше. И к тебе относятся здесь точно так же, как ко всем прочим мальчишкам. Не важно, что глаза у тебя серые, а нос с горбинкой. Не разрешили участвовать в испытании, говоришь? Да это просто забота, как ты не понимаешь! Взрослые мужчины заботятся, чтобы ты не свернул себе шею раньше времени, прыгая по скалам за каким-нибудь горным козлом. Глупый ты, глупый!

– Это козел едва не свернул себе шею! – возразил мальчик, вспомнив свою утреннюю добычу, столь нагло ускользнувшую из-под самого носа. – Попомнит он меня!

Грунн рассмеялась и потрепала сына по макушке. Столь непривычна была эта ласка, что Дью, ошарашенный, невольно втянул голову в плечи.

Впрочем, Грунн тут же встала и обычным бесстрастным тоном пожелала сыну – как это принято у дорийцев – крепкого сна без единого сновидения.

– Воины не видят снов! – фыркнул Дью.

И уже несколько мгновений спустя провалился в темный омут без единой картинки, несмотря на обилие дневных впечатлений, в еженощную маленькую смерть, подаренную людям богами для отдыха и для приготовления к смерти большой и настоящей.

На третий день осторожной и пристальной слежки за знахарем судьба подбросила Дью благоприятный случай. Толстой Метью вздумалось рожать.

Дью не очень понимал, зачем она это делает: и без того в ее с мужем хижине негде было протолкнуться от мальчишек и девчонок разного возраста, но Метью так решила, и сыну Огдая это было на руку. Он знал, что вывести нового человека на свет – занятие долгое и муторное. Порой это занимает полдня, а то и целый день. Значит, старик Вьюхо будет топтаться в хижине Метью и обкуривать ее жженым рогом белоснежного оленя, и греметь браслетами из желтых и зеленых камней, и уговаривать злобных духов не мешать красному и сморщенному младенцу занять свое место среди живых. Он не покинет Метью до тех пор, пока не раздастся писк новоявленного дорийца или дорийки.

Повесив на пояс нож, Дью осторожно выскользнул из дома. Он старался не попадаться на глаза матери, чтобы не пришлось врать, и ему это удалось. Чарр понесся было за ним, но мальчик, поколебавшись, отослал собаку обратно. Конечно, с ним было бы веселее, но не спятит ли щенок от испуга при виде жука? Да и как он будет карабкаться с ним назад к расщелине?

Веселая злоба, словно попутный ветер, ускоряла шаги. Совсем скоро сын Огдая достиг места упокоения мертвых и остановился у подножья скалы, видом своим напоминавшей скорченного старика. (Старика Вьюхо, кого же еще? Отъявленного колдуна и мерзавца!)

Проверив, с ним ли его оружие, Дью протиснулся в расщелину и, покачавшись на руках, спрыгнул. Вот так так! Он опять грохнулся на знакомую круглую спину! Лежбище тут у него, что ли? Впрочем, это к лучшему: надкрылья жука чуть мягче, чем голые камни, да и привык он уже…

Как и в прошлый раз, почувствовав толчок и тяжесть на загривке, жук медленно пополз по проходу в земляной толще. Дью устроился поудобнее, скрестив ноги. Неторопливый тяжеловоз уже не казался страшным, но в чем-то даже симпатичным. Должно быть, симпатия возникла оттого, что жук был с ним (точнее, под его подошвами) в самые напряженные моменты прошлого визита под землю. Больше того, именно благодаря глыбе-спине Крей тогда замешкался, и Дью успел ускользнуть от предательских рук. Подумав, мальчик решил не убивать выручившее его чудовище. Конечно, если жук не нападет первым.

Насекомое повернуло за угол, и из мрака выплыли оранжевые лохмы факелов. Вот и голые по пояс, мерно взмахивающие железом погибшие воины…

– Крей! – позвал мальчик, вглядываясь в дымный сумрак. – Это я, Дью! Я пришел опять! Я хочу поговорить с тобой!

Крей отделился от работающих и подошел к нему.

– Зачем ты пришел, Дью? – спросил он без всякого выражения. – Я же велел тебе не приходить. Ты погибнешь. Вьюхо убьет тебя, как только увидит.

– Вьюхо не увидит! – отмахнулся мальчик. – Вьюхо трясется сейчас и завывает в хижине толстой Метью, которой вздумалось рожать в восьмой раз. Я ведь не безмозглый дурак, чтобы встречаться здесь с мерзким колдуном.

Дью постучал кулаком по спине жука, показывая, что голова его не настолько гулкая и толстолобая. Заодно он вспомнил, на ком сидит, и осторожно сполз с металлически блестящего холма. Хлопнул по нему ладонью, словно по крупу лошади, и жук медленно пополз дальше, уже без всадника. Шесть ног, каждая величиной с ногу теленка, поблескивали в свете факелов медно-золотистой шерстью. Полированный рог высился между глаз гордо и грозно.

Крей посторонился, пропуская гигантское насекомое без малейшего страха или удивления. Как если бы это была собака или коза.

– И много у вас здесь таких? – кивнув на жука, поинтересовался сын Огдая.

– Я видел только одного. Этого. О других не знаю, – отозвался Крей. Он вновь заладил с монотонной настойчивостью: – Уходи, Дью. Вьюхо может появиться в любой момент. Уходи. Вьюхо погубит тебя.

– Я уйду! – весело пообещал мальчик. – Я уйду, как только выясню, что здесь у вас происходит. Как только пойму, почему ты и все остальные, – он кивнул на потные фигуры, долбящие камень, – не лежите спокойно на вершинах скал, куда вас положили полгода назад, а роетесь зачем-то в земле. Еще я очень хочу выяснить, отчего ты схватил меня тогда, Крей, отчего послушался жалкого старикашку? Разве ты не был моим другом, когда был жив? Разве ты не отбил меня позапрошлой зимой из когтей рыси, а она разорвала тебе грудь и живот, и ты едва не умер? Разве мы не выручали всегда друг друга, когда ты был живым и нормальным?

Любой другой от таких упреков вспыхнул бы от стыда или побледнел от ярости, но Крей не изменился в лице. Видимо, стыд он потерял вместе с жизнью.

– Мы не лежим на скалах, потому что Вьюхо забрал нас оттуда, – ответил он. – Мы не просили его об этом. Потом он нас оживил. Не всех. Кого можно было. Кого он сумел. Теперь мы работаем на него. Ищем в земле, а потом шлифуем блестящие камни.

– Но зачем?! – поразился Дью. – Вьюхо оживил вас, и прекрасно! Скажите ему «спасибо», плюньте в его белые глазки и возвращайтесь домой! Как обрадуются все наши! Найя с ума сойдет от радости, Крей!

– Мы не можем, – тускло отозвался Крей. – Он оживил нас. Но не до конца. Он что-то сделал с нами. Теперь мы должны на него работать. Мы не можем уйти.

В полусумраке трудно было рассмотреть выражение глаз, но Дью показалось, что зрачки бывшего друга покрыты не то пленкой, не то земляной пылью. И это Крей? Крей Солнечная Стрела? Всегда улыбающийся, беспечный, совсем не заносчивый, несмотря на четыре года разницы? Задорно хохочущий, понимающий с полуслова?…

– И что же такое он с вами сделал, этот жалкий старикашка? – спросил мальчик язвительно. – Связал ноги? Подрезал сухожилия под коленями? Ударил железом по голове? Отчего вы не можете плюнуть ему в трясущиеся от злости щеки и уйти?!

– Я не знаю, не знаю, не знаю, – Крей тоскливо оглянулся на других мужчин, которые продолжали работать, словно приход Дью был обычным делом и не стоил внимания. – Если хочешь, поговори с моим отцом. Он расскажет лучше меня.

– С твоим отцом? – переспросил Дью. – А разве он здесь? Что-то я его не видел в прошлый раз!

– В прошлый раз он был далеко отсюда. Глубоко. Сейчас он здесь. Поговори с ним. Если ты его не испугаешься.

– Я испугаюсь Шеуда?! Брата моей матери? – опешил мальчик. – Ты совсем свихнулся здесь, под землей! Зови его скорее. Я буду страшно рад увидеться с Шеудом. Надеюсь, он-то остался нормальным человеком, а не превратился в вяленую рыбу, как ты и все остальные!

Крей отошел и направился вглубь подземного хода, окликая отца. Дью нетерпеливо пританцовывал на месте. Сейчас он увидится со старшим братом матери, шутником и балагуром Шеудом, с чьими крепкими руками, солеными прибаутками и смеющимися глазами было связано всё его детство! С тех пор как семь лет назад погиб Огдай Пестрокровый, Шеуд Танцующий Язык во многом заменил ему отца. Он играл, наставлял и учил вместе с собственным сыном, и их хижина, кособокая и неказистая, оттого что лентяю и весельчаку Шеуду некогда было приложить к ней руки, стала для сына Огдая вторым домом. Когда этой весной Дью провожал павших, не меньше, чем потеря друга и брата, давила и жгла мысль, что никогда больше Шеуд не усмехнется ему, не шлепнет ласково по затылку, не рассмешит бесхитростной шуткой…

Крей уже возвращался, уныло, по-стариковски переставляя ступни. Дью попытался разглядеть за ним фигуру Шеуда, но ничего не видел. Неужели его не оказалось поблизости? Жаль!

Не доходя до брата трех шагов, Крей посторонился. Из-за его спины на колеблющийся свет факела выползло что-то очень странное, очень страшное.

В первый момент Дью почудилось, что за Креем ползет огромная змея, и он открыл было рот, чтобы криком предупредить об опасности. Но тут же закрыл со стуком. У змеи была человеческая голова! И не просто человеческая: блики факела падали на напряженно скривившееся, смотревшее на мальчика с мукой и болью лицо Шеуда.

– О Рург! – прошептал сын Огдая, нащупывая за спиной пустоту, чтобы развернуться и стремительно унестись прочь. – Кто… это?

– Это мой отец, – бесстрастно прошелестел Крей. – Это Шеуд. Его трудно узнать. Не бойся. Он не причинит тебе зла.

Справившись с потрясением, Дью разглядел, что существо с головой Шеуда только в первый момент могло напомнить змею. Гораздо больше длинное туловище толщиной с торс семилетнего мальчика смахивало на дракона, только без лап. Дью не видел живых драконов, но по рассказам взрослых знал, что тела их защищает прочная чешуя. Такая же чешуя покрывала жуткое существо от самой шеи. Каждая чешуйка была величиной с ладонь взрослого мужчины и казалась искусно вырезанной из полупрозрачного багрового камня. Чешуйки подрагивали, со стуком задевая одна другую. Чувствовалось, что тело под ними перевито мощными кольцами мускулов, которые, то растягиваясь, то сокращаясь, толчками продвигали его вперед. Мальчику подумалось, что подобным образом передвигаются дождевые черви.

Гигантский червь… нет, дракон, лишенный конечностей, с головой родного и близкого человека смотрел на сына Огдая, страдальчески усмехаясь и помаргивая от копоти факелов. Шею его, точнее, то место, где человеческая голова переходила в нечеловеческое туловище, охватывало красивое ожерелье из разноцветных камней.

– Это ты, Шеуд? – тихо спросил мальчик. Горло пересохло, и язык шелестел, как сухой листок. – Это… он сделал с тобой? Вьюхо?..

– Да, – откликнулся тот, кого звали когда-то балагуром-Шеудом, лентяем-Шеудом, Шеудом-шутником. – Перед тобой Танцующий Язык, собственной персоной. Красавчик, правда? Он вернул меня к жизни, этот колдун – будь прокляты его душа и тело! – исцелил мои раны, а затем… Затем превратил в то, что ты видишь перед собой.

Голос Шеуда не изменился. Да и глаза были прежними. Разве что смотрели с такой болью и горечью, какие вынести невозможно.

– Я убью его, – сказал Дью. – Я клянусь тебе, что убью его.

– Не клянись, малыш, не надо, – Шеуд покачал головой, отчего ожерелье под подбородком заиграло алыми и золотыми искрами. – Рург презирает клятвопреступников. И Яйо тоже. Ты не сможешь сдержать свою клятву: даже взрослому мужчине не справиться с Вьюхо, владеющим тайным и темным знанием. Тем более тебе, мальчишке.

– И все-таки я клянусь! – повторил сын Огдая. – Я могу крикнуть это очень громко, чтобы и Рург, и Яйо расслышали. Я убью колдуна Вьюхо!!!

– Тише, тише, – Шеуд опасливо огляделся по сторонам. – Зря я, старый дурак, выполз тебе на глаза! Но Крей сказал, что ты не успокоишься, пока не узнаешь правду. Теперь ты узнаешь ее. Слушай. Боюсь, что любопытство твое на твою же беду.

– Не бойся! – кивнул ему Дью. – Я тебя слушаю.

– Я откушу себе язык, если узнаю, что навредил им тебе, малыш. Хоть ты и самоуверен, словно бойцовый петух! – Шеуд улыбнулся, и лицо его осветилось прежним, хорошо знакомым мальчику выражением. Но лишь на миг. – Наши израненные тела покоились на скалах, а души неслись в сумрак Пепельных Пустошей, когда Вьюхо перенес нас сюда и залечил раны, вернув к жизни. Не всех, только пятерых. Остальные были убиты более основательно, и на них его врачебного искусства не хватило. Счастливцы! Рург, должно быть, благоволил к ним… Вьюхо нужны рабы, чтобы добывать под землей прозрачные камни и шлифовать их. Покорные и безгласные рабы. Поэтому он сделал что-то такое с каждым из оживших… Не знаю, как объяснить тебе, поскольку сам мало что понимаю в этом. Колдун захватил в плен, присвоил те невидимые искорки, дары Яйо, которые делают человека человеком. Ты, наверное, заметил, что Крей и его друзья не улыбаются, не кричат, не спорят?

Дью молча кивнул.

– Они никогда не посмеют ослушаться Вьюхо, не посмеют взбунтоваться. Каждое его слово, каждый взмах пальца для них – безусловный приказ. Изнурительная работа, короткий сон, да скудная еда – вот вся их нынешняя жизнь.

– Ты говоришь «их», – перебил мальчик. – Значит, к тебе это не относится?

Шеуд помолчал. Короткие судороги, либо крупная дрожь колыхали жуткое туловище.

– Да, – произнес он с горькой усмешкой. – Моей искры жизни Вьюхо не тронул. Я нужен ему, чтобы находить новые залежи хрусталя, новые глыбы лабрадора. Для поисков глубоко под землей необходимы отвага, сообразительность и чутье на опасность. Лишенные искры жизни не имеют этих качеств. Как и многих других. Дух мой колдун не тронул, но зато, сам видишь, во что превратил мое тело! Он сотворил со мной эту мерзость, чтобы я мог проникать в самые узкие расщелины, передвигался в толще земли так же легко, как люди ходят по ее поверхности, не страшась подземного жара и огня. С таким помощником, как я, Вьюхо надеется уже в скором времени раздобыть все необходимые ему камни.

– С таким помощником, как ты… – повторил Дью. И взорвался: – Значит, ты согласился помогать злобному колдуну! Ты послушно выискиваешь ему в земле какой-то там хрусталь! И это после того, что он сделал с ними, с тобой! Да ты…

От возмущения Дью поперхнулся словами. Он перебирал в уме самые обидные ругательства, и все они казались слишком слабыми.

– Подожди, Дью. Подожди, мальчик мой, – Шеуд опять усмехнулся, криво и мучительно. Горячая тоска плескалась в глазах, и сын Огдая притих. – Неужели ты думаешь, что я согласился помогать ему по своей воле? Неужели ты мог решить, что старина Шеуд струсил? Плохо же ты помнишь меня, мой мальчик! Наверное, ты и Грунн не часто вспоминали меня с тех пор, как нурриши изрубили мое тело – иначе бы ты так не говорил… Как только я очнулся и увидел, во что он превратил меня, как только подлый колдун поведал, чего от меня ожидает, я плюнул ему в лицо и расхохотался. Я расхохотался, Дью, хотя шея моя невыносимо болела, и я должен был зажмуриваться, чтобы не взглянуть ненароком на свое новое тело. Я и сейчас не могу на себя смотреть, стараюсь не подползать к подземным озерам – хотя прошло уже целых полгода. Я сказал Вьюхо, что убью себя. А если он опять оживит меня черными заклинаниями, убью себя снова. Опять и опять буду ускользать от него в иной мир, и он устанет в конце концов тратить силы и чары на мое оживление.

– Ты правильно сказал! – горячо поддержал его мальчик. – Только прежде чем убивать себя, тебе нужно придушить эту гадину!

– …Но Вьюхо только усмехнулся. «Прекрасно, – сказал он. – Не хочешь – не надо. Я отниму твою искру Яйо, и ты станешь таким же послушным рабом, как все остальные. Лишенные искры не убивают себя! Они вялы, робки и покорны. Они бесстрастны, как осенние мухи, и любое повеление хозяина является для них законом. Но мне нужно, чтобы один из вас не боялся проникать вглубь земли и открывать новые драгоценные россыпи. Мне нужно, чтобы один из вас, только один, обладал полноценной человеческой душой. Раз этого не хочешь ты, Шеуд, таким будет твой сын, Крей. Это даже лучше: он молод и крепок, и более вынослив, чем ты. Завтра же я начну превращать его в такое же точно чудовище, каков ты сейчас».

– Проклятый старик! – выдохнул мальчик. – Нет, я не просто убью его, Я…

– Подожди, не горячись, Дью. Вспомни, что Рург презирает клятвопреступников. Я согласился помогать Вьюхо, потому что видеть своего сына таким… – Шеуд запнулся. Камни на его шее разгорелись ярче. – Есть вещи, непосильные для человека. Даже для воина. Если б то был не мой сын, а ты, Дью, я не вынес бы этого точно так же. К тому же старик обещал, что мы будем работать на него от силы два года. За это время он отыщет все необходимые ему камни. Полгода уже прошли. Через полтора года Вьюхо отпустит меня на Пепельные Пустоши, куда так рвется моя душа. А сыну и его товарищам вернет жизнь. Настоящую.

– Он обманет тебя, – хмуро возразил мальчик. – Он отправит их на Пепельные Пустоши тоже. Зачем ему люди, которые будут знать о его злодействах и колдовстве?

– Может быть, ты и прав, – согласился Шеуд. – Но ведь это все равно лучше той участи, какая у них сейчас.

Дью сосредоточенно размышлял. Мальчишеское лицо подергивалось от нетерпеливой досады.

– Но ты говоришь, что можешь свободно передвигаться в толще земли! – осенило его. – Значит, ты можешь выползти отсюда наружу! Ты вернешься домой и расскажешь всем о колдуне Вьюхо. И тогда мужчины убьют его! Они повесят его вниз головой на дереве, потом проткнут его копьями, потом сожгут на костре, потом…

Шеуд покачал головой.

– Никакая сила не заставит меня выползти наружу, Дью. Зачем? Чтобы до смерти напугать мою жену, мою дочку, всех маленьких детей в селении? Нет, конечно моя жена не умрет от ужаса – она отважная женщина. Но проклянет – за то, что посмел показаться всем на глаза в таком виде. Ты мальчик, ты будущий воин, Дью, но даже к тебе я решился выползти только затем, чтобы предостеречь. Чтобы отговорить тебя связываться с колдуном.

– Ну ладно, ладно! – разрешающе махнул рукой Дью. – Не показывайся на глаза женщинам. Покажись только старому Хиваро. Он не поверил мне, когда я рассказал ему о Вьюхо и его мерзких проделках. Тебе же он не сможет не поверить, иначе ему пришлось бы вырвать себе глаза. Пойдем со мной, Шеуд! Пойдем прямо сейчас!

Дью подался вперед и протянул руку, приглашая Шеуда ползти к выходу. Но тут же отдернул ее, испугавшись прикоснуться невзначай к малиново-блестящей чешуе.

Шеуд понимающе покачал головой и отполз назад, чтобы большая часть тела оказалась в тени.

– Есть еще одно, малыш, почему я не выйду на свет и не покажусь никому, даже старине Хиваро. Если наши мужчины убьют Вьюхо – хоть я не очень-то верю в это, потому что он способен на такое, что и помыслить трудно, – если его все-таки убьют, сожгут или пронзят копьями, Крей и другие молодые воины навечно останутся полу-мертвецами. Ведь никто не знает, где прячет колдун украденные у них искры Яйо. Да и как они выглядят, не знает никто. Вьюхо не расскажет об этом даже под пытками.

– Ну, уж под пытками-то расскажет! – ожесточенно сверкнул глазами сын Огдая.

– Ты не знаешь, Дью, как много могут его блестящие камушки. Недаром он увешивает себя ими с головы до ног. Они могут сделать так, что он не почувствует боли и будет смеяться под пытками, словно его щекочут перьями перепела. Или – кожа его окажется прочнее черепашьего панциря. Он не расскажет. Крей и его друзья останутся рабами, теперь уже – мертвого колдуна. Они по-прежнему будут долбить породу, выискивая блестящие камушки, и затем шлифовать их ночами, долгие годы. Я не хочу этого, Дью. Ведь Крей мой сын.

– И мой брат, между прочим, – проворчал Дью. – И мой друг. Хоть он и вцепился в меня тогда по приказу колдуна, как охотничий пес в росомаху. Но я его прощаю, раз у него нет этой самой… искры.

– Заклинаю тебя, мальчик мой, не пытайся бороться с Вьюхо, – Шеуд начал медленно отползать назад по узкому проходу. Голова его опустилась, бородой подметая серую каменную пыль. Он не сводил с Дью слезящихся от копоти глаз и повторял всё глуше и тише: – Заклинаю тебя, забудь обо всем, что видел и слышал здесь, забудь тропинку к этому месту и никому о нем не говори. Ты рассказал Хиваро, и он не поверил – это хорошо. Не говори никому больше. Уходи, Дью! Я чувствую, здесь скоро появится наш хозяин. Я слышу его появление за много шагов: становится трудно дышать, и кровь стучит в голове, когда он только вступает под эти своды. Спеши же! Уходи, малыш. Ты можешь не успеть и погибнуть…

Мальчик заколебался. Он с радостью унес бы ноги из мрачного подземелья, полного черного колдовства и искалеченных полулюдей. Но его не удовлетворило окончание разговора с Шеудом. Забыть обо всем? Никому не рассказывать? Но ведь это значит, что колдун будет по-прежнему одним из самых уважаемых людей в селении, будет звенеть по праздникам чужими охотничьими трофеями, будет прожигать Дью ненавидящими глазами. Если бы только прожигать! Сын Огдая ничуть не сомневался, что Вьюхо поставил целью уничтожить того, кто проник в его отвратительную тайну. Или еще хуже: превратить в такое же немыслимое чудовище, каким стал Шеуд Танцующий Язык, весельчак Шеуд, брат его матери…

– Хорошо, хорошо! – крикнул мальчик уже не различимому во тьме Шеуду, пытающемуся, стуча чешуей, развернуться в узком проходе. – У Крея нет искры, у тебя нет мужества, но у меня есть и то, и другое! Хвала Рургу, я пока что не раб и не мертвец! Я сдержу свою клятву. Этот старый паук, эта грязная вошь еще будет умолять меня…

Он не договорил. Со стороны долбящих породу рабов приближалась знакомая согбенная фигура. Видимо, Метью разродилась на редкость быстро (ну еще бы – в десятый-то раз!), и старик поспешил в свое подземелье. Он даже не переоделся и был в том же ярком наряде, украшенном перьями и костями, в котором совершал свои целительные действа.

– Старый паук? – переспросил Вьюхо и тоненько захихикал. – Грязная вошь? Вот как ты заговорил, хорошенький и зубастенький мой мальчик! Но это последний раз, когда ты отзываешься обо мне непочтительно. Скоро ты запоешь иные слова…

Дью увидел, как за спиной старика выросли, побросав инструменты, молчаливые рабы, и Крей в том числе. Видимо, Вьюхо уже отдал приказ схватить мальчишку, и они, обойдя хозяина, двинулись в его сторону, бесстрастно тесня друг друга плечам и шурша подошвами.

Сын Огдая не испугался. Он знал, что сумеет выбраться так же, как в прошлый раз. Мальчик осторожно отступал назад, не сводя взгляда с угрюмых полулюдей с такими знакомыми и славными лицами. Вот и поворот. Теперь осталось сделать лишь несколько шагов, и заголубеет небесная прореха над головой. Но… где она? Тьма, полная тьма окружала со всех сторон.

– Ага!!! – злорадно зашелся смехом невидимый за поворотом старик. – Попался, как крыса в ловушку! Ищешь свой выход? Нет его! Я завалил его камнем!

Чувствуя себя и впрямь загнанным в дальний угол норы зверем, которого атакуют мускулистые и сытые собаки, Дью, однако, продолжал двигаться, ощупывая стены. Главное – точно определить место, где он спрыгнул вниз, прямо на выпуклую спину жука. Может, жук опять здесь, на своем любимом лежбище? Хвала Рургу! Икры мальчика коснулись чего-то жестко-мохнатого, а ладонь легла на гладкий прохладный щит. Этот лентяй дремлет на прежнем месте!

Содрогнувшись от мысли, что полированный рог величиной с ладонь проскользнет под его животом, Дью одним махом вскочил на спину насекомого, оттолкнулся от нее пятками и принялся карабкаться вверх. Ладонями и коленями он упирался в стены расщелины, а голову втянул в плечи, чтобы не расшибить темя о камень.

Злорадные вопли Вьюхо сменились проклятиями. «Ах ты, ничтожный земляной червь!», «Ползучая гадина, погоди же!!!» По колориту ругательств нетрудно было догадаться, на кого направлен гнев колдуна. Дью, не останавливаясь, расхохотался. Интересно было бы взглянуть на них сейчас! Как может бороться Шеуд, не имея ни рук, ни ног, но одно лишь туловище и крепкие зубы? Наверное, обвился вокруг колдуна гигантской змеей, и тот, худой и тщедушный, дергается и кудахчет, словно схваченная хозяйкой курица…

Макушка Дью уперлась в камень. Он изо всех сил напряг ладони, шею и плечи, но обломок скалы не желал поддаваться. Он надавливал снова и снова, обдирая кожу на темени о жесткий гранит. Ругань старика становилась громче и отчетливей, в ней зазвучали торжествующие ноты. Судя по всему, несмотря на отчаянные усилия Шеуда, преследователи приближались.

Вот уже дымное пламя факела заплясало под ступнями, упирающимися в каменные выступы. Факел держит крепкая мужская рука, запрокинутое лицо так знакомо… Хвала Рургу, это не Крей! Сангур. Правда, и Сангуру он не делал никогда ничего плохого. Наоборот, всегда восхищался его меткостью и быстротой ног. Блестящие глаза молодого воина казались хорошо отшлифованными камнями. Красивыми и пустыми…

Ступни уже припекало языками огня. Сын Огдая предпринял еще одно отчаянное усилие, зажмурившись и напрягая шею, невзирая на давящую боль в макушке. Казалось, бедная его голова сейчас расколется, как лесной орех. Хвала Рургу, грозному и справедливому – камень наконец поддался! Подтянувшись на руках, Дью мгновенно протиснулся в образовавшуюся щель.

– Эй! Старый паук! – крикнул он, очутившись на воле, в затхлый мрак. – Уже дважды ты остаешься в дураках! Хорошо бы ты лопнул сейчас от злости и залепил своими зловонными внутренностями все свои норы!

– Я уничтожу тебя, наглый мальчишка! – донеслось из-под земли. – Ты доиграешься, и очень скоро! Очень скоро ты будешь ползать у меня в ногах и слизывать пыль с моей обуви!..

Дью расхохотался и бросил в расщелину горсть камней. Правда, тут же пожалел об этом: камни посыплются на Сангура с отшлифованными глазами, а вовсе не на голову проклятого колдуна.

На этот раз сын Огдая возвращался в селение спокойно и неторопливо. К чему спешить? Вряд ли Вьюхо выползет из своего подземелья и бросится за ним вдогонку. А если и бросится – что ему стоит справиться со щуплым стариком? Даже лучше было бы принять бой здесь, один на один, а не вздрагивать каждый раз от прикосновения раскаленных до белизны глазок. Но колдун не вступит в открытую битву, о нет, он будет жалить исподтишка, словно затаившаяся в высокой траве гадюка.

Мальчик шел медленно еще и для того, чтобы привести в порядок возбужденные мысли и решить, что делать. Забыть, махнуть рукой, как заклинал его Шеуд? Если и захотел бы забыть, налитые ядом глазки будут напоминать ежедневно. Еще раз поговорить с Хиваро? Он скажет, что Дью клевещет и оскорбляет теперь уже брата матери, павшего славной смертью на поле битвы. Рассказать еще кому-нибудь? Поверить смогут разве что мальчишки младше его возрастом. Да и то лишь потому, что попробовали бы они не поверить! Кулаки Дью тут же покажут, кто врет, а кто говорит правду. Но какой с них прок, с малолеток? Если бы Крей был живой, он бы ему поверил. Они верили друг другу всегда, и вдвоем обязательно что-нибудь бы придумали. Крей, Крей… И зачем он отдал эту свою искру? Не мог вцепиться в нее покрепче и не уступать хилому старикашке…

Дью принимал решения быстро. Долго раздумывать, взвешивать и колебаться было не в его характере. Приняв же решение, так же незамедлительно претворял его в жизнь. Колдуна Вьюхо нельзя убивать до тех пор, пока неизвестно, где он прячет подло отобранные им искры? Чудесно! Значит, надо найти эти самые искры, и как можно скорее. Сегодня ночью.

План действий созрел молниеносно. Правда, необходим был союзник. Поразмыслив, Дью избрал для этой роли семилетнего Пэди, мальчишку, жившего с ним по соседству. Пэди заглядывал старшему приятелю в рот, гордился крохами покровительственной дружбы, которой тот удостаивал его изредка, и любое его повеление выполнил бы беспрекословно.

Как только стемнело, Дью выманил мальчика из дома и долго втолковывал ему горячим шепотом, что тот должен делать. Роль, которую он отвел Пэди, была нетрудной, но для надежности он повторил ее несколько раз, строго упираясь взглядом в преданные, выпученные от напряжения глаза мальчишки. Когда Пэди, задыхаясь от важности возложенного на него поручения, клятвенно пообещал выполнить все в точности, не спрашивая, как и подобает младшему по возрасту, для чего это нужно, Дью отпустил его. На прощанье небрежно пообещал мальчику в случае удачи подарить пару новеньких наконечников для стрел и тростниковую свистульку, отчего глаза маленького приятеля вспыхнули еще преданней.

Спустя недолгое время, когда всё вокруг стихло и селение погрузилось в безмятежный сон, из соседнего дома раздались пронзительные детские вопли. Их не заглушали даже бревенчатые стены и крыша с плотным слоем земли. Пэди старался на славу. Он орал и катался по своему ложу так, словно внутри у него грызлись между собой крысы. Испуганная мать с трудом разобрала сквозь вой и рыдания, что у него болит живот, и не просто болит, а режет, горит и щиплет так, что терпеть нет никакой возможности. Обеспокоенная женщина положила на живот лед из погреба, затем принялась тихонько его поглаживать, но мальчик не унимался. Наоборот, стал биться и подскакивать на подстилке из козьего пуха, словно поджариваемая живьем рыба. Разбуженный и раздраженный отец велел жене идти за знахарем, пока мальчонка не выпустил душу из корчащегося тела. Набросив на плечи меховую накидку, мать кинулась к хижине Вьюхо.

Как только женщина выбежала со двора, Дью, наблюдавший за творившимся у соседей от своей изгороди, прошмыгнул к ним в дверь с видом разбуженного среди ночи и встревоженного приятеля.

– Так и ори! – шепнул он, склонившись над мальчиком. – И не вздумай умолкнуть до тех пор, пока я не вернусь и не свистну три раза под окошком.

Он незаметно ущипнул Пэди выше пупка, да так сильно, что бедный ребенок взвыл еще громче, и уже неподдельные слезы горошинами покатились из глаз.

Выскочив во двор, Дью затаился за густой порослью можжевельника в пяти шагах от калитки. Вскоре мимо него пронеслась растрепанная мать Пэди, а следом за ней – хмурый и нервно позевывающий Вьюхо.

– Муж хорошо отплатит… Так кричит, словно кто-то режет его изнутри… Самую лучшую шкуру, какую ты только выберешь… Мальчик мой… У нас еще есть прозрачный камень величиной с орех, возьми его тоже…

Перед тем как шагнуть в дом, Вьюхо приостановился и оглянулся. Дью сжался в комок. Ему показалось, что злобные глазки нашарили его в кустах, и под бровями сверкнула настороженная искра. Мальчик чуть было не отказался от своего плана, но вовремя прикрикнул на себя, пришпорил, как заколебавшегося перед расщелиной в горах жеребца, обозвав трусливым сурком и клятвопреступником.

Лишь только соседская дверь захлопнулась, сын Огдая ринулся к хижине колдуна, стараясь бежать бесшумно и стремительно, словно тень парящей в небесах птицы.

В дорийских селениях отроду не знали, что такое дверные замки и засовы, поэтому Дью беспрепятственно проник внутрь просторной зажиточной хижины. На его счастье было полнолуние, в слюдяном окошке мерцало расплывчатое око богини Нихель, заливая комнату от земляного пола до потолка нежно-призрачным светом.

Дью старался действовать быстро, но без суеты. Искры… Вряд ли колдун будет хранить их в мешочках из кожи, которые понавешены у него вдоль стен. Искры прожгут любую кожу и вырвутся наружу. Для надежности он все-таки развязал несколько мешочков. Из каждого в нос ударил резкий, как мальчишечий кулачок, запах. То едкий, вызывающий кашель, то приторный, то тошнотворный. Нет, мешочки лучше не трогать, иначе гадость, хранящаяся там, может лишить его нюха, а то и зрения… Вряд ли искры будут храниться и в деревянном ларце, ведь дуб или сосну они прожгут тоже. На всякий случай он вскрыл и ларец. Там оказалось что-то совсем непонятное: высушенные и скрученные на манер веревок змеиные шкурки, блестящие надкрылья жуков, хрупкие птичьи кости…

Перерыв всё, что только смог обнаружить, развязать и раскрыть, Дью в растерянности остановился. Его осенила неприятная мысль: почему бы Вьюхо не хранить присвоенные искры в том же подземелье, где вгрызаются в землю его молчаливые рабы? Под землей уж точно надежнее, чем в хижине без замка. Какой же он дурак…

– Клянусь Рургом, я полный дурак! – сокрушенно пробормотал сын Огдая.

– Ты полный дурак, да и наглый вор к тому же! – откликнулся от двери хорошо знакомый, вибрирующий от злорадства голос.

При свете луны со своими пронзительными глазами и возбужденно трясущимися конечностями старик мало напоминал человека. Скорее, какой-нибудь болотный демон или дремучий лесной оборотень выполз на теплый запах живущих.

– Вор! – закричал Вьюхо, на этот раз уже во весь голос. Казалось странным, что в хилом и согбенном теле мог таиться столь полновесный, колеблющий стены вопль. – Эй, люди, просыпайтесь! Сюда! Сюда, скорее! Наглый вор забрался ко мне в дом! Хватайте его!..

Дью знал, что его ожидает. По неписаным дорийским законам вору, посягнувшему на добро соплеменника – неважно, соблазнился ли он добротным оружием или облезлой козьей шкурой, – полагалось отрубить правую руку и навсегда изгнать из пределов родного селения. На памяти мальчика такое случилось всего лишь раз. Дью было шесть или семь лет, когда взбудораженное, кипящее негодованием племя исторгло из своих рядов Хоссу Высохший Стебель, жалкого и худого, вечно голодного из-за своей неприспособленности ни к какому делу. Вместо руки с правой стороны тела у него болтался замотанный в кровавые тряпки обрубок. Хосса попытался украсть козу у соседа, дабы вдоволь наесться вареным мясом, но бесславно попался за этим занятием. Когда его поймали, он ползал у ног мужчин, умолял простить, выл, перемешивая слезы с землей, что погибнет от голода. Но воины и охотники, вершившие суд, были неумолимы. Воровство у своих соплеменников и трусость на поле боя – два не прощаемых преступления. Дориец мог уйти в иные края, разбогатеть там путем грабежа и разбоя, и никто по его возвращении не скажет ему или о нем дурного слова. Но стащить у соседа старый меч, продырявленный щит или курицу так же низко, как ударить родного отца или показать спину врагу на поле битвы.

Дью заперли в полуразвалившейся хижине – той самой, где жил когда-то несчастный Хосса. Она пустовала, так как никто не хотел селиться в доме вора, отравившего своим презренным дыханием стены и потолок. Мальчик должен был сидеть взаперти, пока старики племени, посовещавшись, не решат его участь. Охраняли преступника двое – Хлещ Свистящий Сурок и Утто Цепкие Пальцы – самые никчемные члены племени, не блещущие ни на охоте, ни в битве, и в этом мальчик видел для себя особое унижение.

Дью лежал на земляном полу, холодном и жестком. В хижине не было ни лавок, ни тюфяка, ни даже облезлой шкуры, которую можно было бы подстелить под спину. (Все вещи Хоссу сожгли, так как они также были заражены презренным дыханием.) От нетопленных ветхих стен тянуло сыростью.

Снова и снова сын Огдая прокручивал в голове тот миг, неизбежный миг недалекого будущего, когда короткий взмах меча лишит его правой руки. Отрубит выше локтя – такую живую, теплую и сильную, с синим узором вен, со смуглым загаром, подрагивающую на запястье от толчков крови… Должно быть, будет зверски больно. Мать перетянет ремнем обрубок, чтобы не вылилась вся кровь. Вряд ли она скажет ему хоть слово на прощанье. Нет большего позора для дорийской женщины, чем родить труса, предателя или вора. Позор свой Грунн понесет молча и мужественно, как сносит все прочие удары судьбы. Мать перевяжет его, положит в кожаную сумку хлеб и сыр, и Дью побредет неизвестно куда – одинокий понурый калека. Он станет вымаливать у встречных остатки их обеда, а те будут отталкивать его с насмешками и презрением, ведь кровавый обрубок ясно покажет, что перед ними воришка. И все это из-за Вьюхо. Из-за колдуна с черной душой и смрадным сердцем, будь он трижды проклят! Будь он четырежды, будь он сотню раз проклят!!!

Помимо бессильной ненависти к Вьюхо, мальчика трясла жестокая обида на Пэди. Неужели он не мог покричать подольше? Неужели это так трудно: вопить и подпрыгивать животом вверх на тюфяке? И наконечники, и свистульку, и свое покровительство и защиту в драках пообещал ему Дью, а он… Пусть только встретится ему этот сопляк где-нибудь и когда-нибудь! Уж он сумеет отплатить за предательство!..

Если бы Дью мог узнать, отчего мальчик перестал кричать раньше времени, ему стало бы легче. Но некому было рассказать, что Вьюхо, лишь только взглянул на орущего ребенка, сразу же догадался о притворстве. Он влил в распахнутую глотку Пэди изрядную порцию снотворного отвара, и мальчик тут же стих, прикрыл глаза и засопел носом. Важно и торжественно старик сообщил родителям, что злой демон, грызший внутренности ребенка, изгнан им и больше не вернется, и те, обрадованные и благодарные, вручили ему прозрачный камень величиной с орех и новенькую шкуру росомахи.

«Попадись мне только этот предатель, – с мстительным вдохновением твердил про себя Дью, – уж я ему задам! Уж я отплачу! Рука моя устанет гулять по его тощей шее! Рука… Какая рука? Левая? А хоть бы и левая!» – яростно нахлестывал он сам себя. Не будет он нищим попрошайкой – он, Дью, сын Огдая Серебряная Рука! Он выучится владеть мечом левой рукой не хуже, чем правой. Он будет разить врагов без промаха и без устали. Станет знаменитым воином, грозой нурришей. Слава о нем побежит впереди него, как глупая и восторженная собачонка. Он вернется в родные места, израненный и немногословный, и Хиваро выйдет ему навстречу и введет в круг самых достойных и уважаемых воинов. А Вьюхо… Только бы старый колдун не умер своей смертью к тому времени! Только бы дождался его мести!..

Яростно-сладкие мечты прервал звук открывающейся двери. Дью приподнялся и встретил вошедшего взглядом брошенного в клетку волчонка. Навстречу кротко и сочувственно засветились глаза Найи, шестнадцатилетней невесты погибшего Крея.

– Чего тебе? – буркнул Дью.

– Я принесла лепешки и молоко, – девушка поставила на пол глиняный кувшин и положила завернутые в листья лопуха теплые лепешки. – Старый Хиваро велел мне сделать это. Мужчины совещаются с утра, но они всё еще не решили, какое наказание тебе вынести.

Лицо Найи с заостренным подбородком и бледными губами было печальным и слегка походило на мордочку симпатичной летучей мыши. Не хватало только больших мягких ушей и перепончатых крыльев за плечами. Она часто моргала, как делала всегда, когда грустила или волновалась. Трепет тяжело нависающих над глазами ресниц напомнил мальчику коричневую бахрому крыльев ночной бабочки.

Найя Птичье Дыхание… Настоящие имена давались девочкам раньше, чем мальчишкам. Не в пятнадцать лет, но в тринадцать-четырнадцать. Как только те подрастали настолько, что обретали способность иметь собственных детей. И одаряли именем не старики, но женщины – главным образом мать, учитывая советы подруг. Птичье Дыхание! – метко, ничего не скажешь. Не верилось, что в жилах Найи текла дорийская кровь – слишком тиха и пуглива, и совсем незаметна среди прочих девчонок и девушек. И что только Крей в ней нашел? Вечно моргает и вздрагивает от громкого голоса или крика. Говорит еле слышно, а глаза такие большие, что трудно, должно быть, прищуривать их, стреляя из лука. А сколько пыли и цветочной пыльцы, наверное, заносит в них ветер!

Дью отпил глоток из кувшина и скривился, словно молоко было прокисшим. Лепешки он даже не развернул, но лишь презрительно щелкнул по лопуху пальцами.

– И чего им так долго обсуждать? Наверное, никак не могут договориться, кто из них будет рубить мне руку. Каждый кричит: «Я! Я это сделаю!»

– Вовсе нет, – Найя покачала головой. – Они спорят не из-за этого. Хиваро уговаривает не рубить тебе руку и не изгонять из селения. Ты ведь знаешь, как уважают все старого Хиваро. Обычно всегда поступают так, как предлагает он. Когда он велел мне отнести тебе молоко и лепешки, он тихонько шепнул: «Скажи ему, пусть безрассудный волчонок не унывает раньше времени! Я попытаюсь спасти его руку для будущих славных дел».

Надежда вспыхнула было в сердце мальчика, но тут же погасла.

– Он не сумеет уговорить их! – угрюмо возразил Дью. – Старика Вьюхо уважают не меньше, а уж он-то постарается, чтобы меня искалечили и вышвырнули прочь.

– И все-таки не отчаивайся! – участливо попросила Найя.

Она неожиданно нагнулась к нему и провела ладонью по вороным волосам на макушке. Дью, пробурчав что-то нечленораздельное, отшатнулся. Теплые девчоночьи руки смутно взволновали и рассердили его.

Сын Огдая вспомнил, что Найя уже касалась его однажды. Это было, когда застылое тело Крея положили на голые камни на вершине скалы. Найя, стоявшая рядом, вдруг вцепилась ему в плечо, и теплые слезы прожгли шею. Тогда он не сразу вырвался из ее рук, а чуть помедлив, хотя и было мучительно стыдно, что девчонка обнимает его, да еще на виду у всех.

«Крей, Крей, – повторяла она не слушающимися губами. – Зачем ты так, Крей?… Попробуй подняться, пошевелись!.. Не оставайся здесь… Тебе будет холодно…»

Дорийские женщины не плачут по своим убитым. Сдержанные горцы считают влагу из глаз непростительной слабостью, по какому поводу она бы ни проливалась. Но слезы Найи не раздражали даже самых суровых мужчин – такой она казалась девчонкой, несмотря на свои шестнадцать. Хрупкой, слабой, надломленной, словно цветок на речной луговине, по которой промчалась вскачь конница.

Ни для кого не было секретом, что Крей и Найя договорились связать свои жизни сразу же, как Крей испытает себя в настоящей битве. И Крей испытал. Он выдержал испытание, как подобает мужчине, но вместо свадебного пира его ждало пиршество хищных птиц на голой макушке скалы.

– Послушай, Найя, – Дью повернулся к ней, охваченный порывом доверия. – Клянешься никому не говорить того, что я скажу тебе сейчас?

– Клянусь Рургом, – очень серьезно ответила девушка.

– Крей не умер. Он жив.

Найя тихо вскрикнула. Глаза распахнулись так, что казалось, всё остальное худенькое, заостряющееся книзу лицо куда-то исчезло.

– Но как же?! Я ведь сама видела. И разве не ты, Дью, помогал относить его тело?…

Мальчик, придвинувшись ближе, очень коротко, в двух словах рассказал о невероятных событиях, приключившихся с ним в последние дни.

– Крей не умер. Но он и не жив, – так закончил он торопливый рассказ. – Если не вернуть ему отобранную искру – хоть я и не знаю, на что она похожа и для чего она вообще, – он навсегда останется рабом проклятого колдуна. Эти искры я и пытался найти в хижине Вьюхо, когда он объявился на пороге и заорал, что я вор. Теперь ты понимаешь, что злобный старик настоит на том, чтобы мне отрубили руку и выгнали прочь. Он боится меня и оттого пойдет на всё, чтобы навсегда избавиться.

Найя сразу поверила. Наверное, ей очень хотелось, чтобы Крей оказался жив, поэтому она поверила беспрекословно, жадно и сочувственно вникая во все детали рассказа, даже самые невероятные. (Правда, о Шеуде, жалея ее рассудок, сын Огдая упоминать не стал.)

– О Дью! Он мне никогда не нравился, этот старик! Мне всегда казалось, что вместо глаз у него крючья, которыми он сдирает с меня и одежду, и даже кожу. Хотя он всегда так сладко, так ласково говорит со мной. «Моя большеглазая зверушка… Птичка нежноголосая…» Но ведь надо рассказать о нем всем! Мужчины схватят его и заставят вернуть искры. И Крей вернется!

Дью усмехнулся с горечью.

– Если уж даже Хиваро, который мало похож на круглого дурака…

Его прервал вломившийся в хижину охранник – разъевшийся и неповоротливый Хлеш, чьи кожаные одежды с трудом сходились на объемистых боках.

– Ты что, беспутная девчонка, не знаешь, что с ворами нельзя разговаривать?! – набросился он на девушку. – Хочешь заразиться от его дыхания и тоже стать нечистой на руку? А ну, прочь отсюда!

– Оставь ее! – захохотал появившийся из-за спины Хлеша долговязый Утто. – Неужели не понимаешь: она хочет наобниматься с ним напоследок, пока он еще может делать это двумя руками!

– Понимать-то я понимаю! – ответно захохотал Хлеш, трясясь всем телом. – Но все-таки пусть выматывается отсюда поскорее! К тому же руки в этом деле – не главное. Когда мы вышвырнем его из селения, пусть любезничает и развлекается с ним, сколько захочет, где-нибудь на зеленой травке!

Найя залилась густым румянцем. Покраснели даже шея и ключицы. Она затравленно переводила глаза с одного из гогочущих мужчин на другого.

– А ну, заткнитесь, вы! – крикнул Дью, вскочив на ноги и сжав кулаки. – Пошли вон отсюда!

– Ого! Ты показываешь зубки, щенок? – Хлеш перестал хохотать и уставился на мальчика, изображая крайнее удивление. – Недолго тебе осталось хорохориться! Скоро ты подожмешь хвост и будешь скулить, умоляя о прощении, презренный воришка! А ты, – повернулся он к Найе, – быстро же ты забыла своего жениха! И на кого ты его сменила, жалкая дурочка…

– Дурочка, полная дурочка! – согласился Утто, покачивая длинноносой головой.

Найя, всё такая же бордовая, стрельнув в охранников сузившимися от негодования глазами, неожиданно выпалила:

– Уж наверное, я буду слушаться не вас, неотесанные наглецы, а старого Хиваро! Это он велел мне не уходить, пока пленник не съест всего, что я ему принесла – чтобы не мог уморить себя голодом, прежде чем получит заслуженную кару! Это он велел мне разговаривать с ним, чтобы он проболтался, что именно хотел стащить у Вьюхо! А ну, прочь отсюда!

Охранники, опешившие от дерзости и напора, так не вязавшихся с робким обликом девушки, раскрыли рты. Первым опомнился Утто:

– Ну, если Хиваро велел, то конечно… Мы ведь не знали. Мы думали, ты просто любезничаешь тут с ним. Ведь с ворами нельзя…

– Как будто я без вас этого не знаю! А ну, убирайтесь, живо! Он еще не всё съел.

Дью метнул на девушку удивленно-одобрительный взгляд.

Мужчины, благоразумно решив не навлекать на себя гнев старого Хиваро, вывалились наружу и закрыли дверь.

– Послушай, – зашептала мальчику Найя, – тебе надо отсюда бежать! Хиваро ведь может и не уговорить мужчин не отрубать тебе руку. Но даже если уговорит, тебя все равно накажут, хоть и по-другому!

– Ты думаешь, я не пытался?! Самое первое, что сделал, когда меня швырнули сюда, – обшарил весь дом. Глухо! Печная труба заколочена, дверь и окно стерегут. Даже если я превращусь в крысу, мне не удастся отсюда выскочить!

– Но я помогу тебе! – горячо предложила девушка. – Ты убежишь, а потом мы встретимся с тобой в месте упокоения, и ты проведешь меня к Крею.

– Поможешь? Мне?… – усмехнулся Дью. – Интересно, как?

– Очень просто! Я выйду отсюда и отошлю Утто в хижину, где спорят мужчины. Скажу, что у Хиваро есть к нему важное поручение. Как только он уйдет, начну заговаривать Хлешу зубы. Он не слишком-то умен, это все знают! Ты в это время тихонько выскользнешь за моей спиной. Если Хлеш тебя заметит, я схвачу его за руку, кинусь под ноги, придумаю еще что-нибудь. Ты уж сумеешь за это время убежать!

Глаза у Дью разгорелись, а сердце сильнее забилось в груди.

– Пожалуй, Крей не зря собирался сделать тебя своей женой! И я напрасноего отговаривал!

Найя опустила глаза. Помедлив, она подалась к двери.

– Ну, так я начинаю!..

– Подожди! – сын Огдая схватил ее за плечо.

Новое соображение, пришедшее в голову, перечеркнуло всю радость. Если ему удастся вырваться отсюда, то Найю-то схватят наверняка. И что будет с ней? По неписаным дорийским законам тот, кто помог преступнику избавиться от наказания, подвергнется этому наказанию сам. Найе отрубят руку и вышвырнут за пределы селения. Конечно, она сама предложила ему бежать, значит, отвечает и за все последствия, но… Но получить свободу ценой чужой отрубленной руки ему почему-то не хочется. Да и что скажет ему Крей, если вернет когда-нибудь назад свою искру? Что скажет Крей, не найдя невесты или, еще хуже, встретив ее где-нибудь без руки?…

– Нет, Найя. Женщины очень глупы. Не могу понять, как Крею пришла в голову мысль жить с тобой в одном доме. Ты даже не подумала о том, что, если я убегу, тебе отрубят руку вместо меня.

– Но я тоже убегу! – пылко воскликнула девушка. – Я очень ловкая и быстрая, я вырвусь от них! А потом мы вернемся с Креем и всё объясним.

– Нет и нет! – отрезал мальчик. С женщинами надо всегда говорить коротко и сурово, даже если тебе только тринадцать. – Уходи, Найя. Можешь поговорить с Хиваро, если он станет тебя слушать. Но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. С Креем встречаться тебе сейчас незачем. Эта встреча тебя не обрадует, можешь мне поверить.

– Обрадует! – возразила девушка.

Дью не ответил. В молчании он выпил всё молоко и протянул ей кувшин.

– Уходи, – коротко повторил он.

– Обрадует! Очень обрадует, Дью! – умоляюще прошептала Найя.

Крылья ночной бабочки затрепетали быстро-быстро. Благодаря их взмахам, слезы не выкатились из глаз, но удержались.

Не глядя на нее и не дожидаясь, пока за ней захлопнется дверь, сын Огдая снова растянулся на земляном полу, стиснув зубы и сведя брови к переносице.

Всё племя – мужчины, женщины, подростки – высыпали из домов и собрались на холме возле Черной Ели. Черная Ель была когда-то обычным деревом, но в незапамятные времена в нее попала молния, превратив в обугленный столб. Это было сочтено прямым указанием Рурга (а то и самого Яйо) на священность дерева и места. У Черной Ели когда-то отрубали правую руку Хоссе.

У сожженного дерева, едва не касаясь лбом черного ствола, стояла Грунн. Мужчины, сторожившие Дью в хижине Хоссы, теперь высились по его бокам, сжимая рукояти мечей. Сын Огдая почувствовал невольную гордость: его охраняют, словно могучего и опасного врага! Впрочем, гордость была мимолетной и быстро сменилась горечью и нетерпением. Долго они будут тянуть? Скорей бы уж говорили о предназначенном ему наказании! Скорей бы уж взмахнули мечом… Правая рука от плеча до запястья была странно онемевшей – словно уже не своей.

Дью почувствовал, как что-то мохнатое ткнулось ему в колено. Чарр! Верный щенок, чуя неладное, крутился у ног и тихо поскуливал.

– Замолчи, Чарр! – строго прошептал ему мальчик. – Сиди тихо, или тебя вышвырнут далеко-далеко.

Чарр послушно съежился у его ступней лохматым черным комком. Он больше не скулил, но трясся крупной дрожью, озираясь на собравшуюся вокруг Черной Ели толпу.

Старый Хиваро, одетый торжественно и чисто, словно то была не казнь, а праздник, поднял руку, призывая всех к молчанию. Разговоры, выкрики и смешки стихли.

– Братья мои, – медленно начал Хиваро, – нет нужды говорить, для чего мы собрались сегодня на этом священном, отмеченном Рургом месте. Дью, сын Огдая Серебряная Рука и Грунн Осенняя Буря, сын достойного, погибшего славной смертью воина и мужественной женщины, был уличен сегодня ночью в одном из самых позорных деяний на земле. Он попытался обокрасть всеми уважаемого Вьюхо Охотника за Невидимым. Все мы знаем, какое наказание полагается вору.

– Знаем, знаем… – глухо поддакнула толпа.

Где-то там, в этой толпе, были приятели Дью, была Найя, был маленький предатель Пэди. Интересно, они тоже бормочут: «Знаем, знаем», или все-таки молчат, уперев глаза в жухлую осеннюю траву?

– По законам нашего народа вору, посягнувшему на вещь соплеменника, отрубается правая рука, а сам он навсегда изгоняется из пределов селения. Так я говорю?

– Так! Так! – охотно откликнулась толпа.

– Мы всё это знаем, Хиваро! – раздался чей-то веселый голос. – Хватит болтовни! Приступай к делу!

– Не торопите меня, – с достоинством ответил старик. – С раннего утра до полудня обсуждали мы сегодня, подвергнуть ли Дью, сына Огдая и Грунн, казни, уготованной ворам, либо выбрать ему другое наказание.

– Другое? Почему другое?… – заволновалась толпа.

– Я объясню вам. Во-первых, Дью не вступил еще в возраст мужчины. Ему только тринадцать лет, и он ни разу не участвовал в испытаниях Крадущейся Рыси. Он не мужчина, но мальчик, не имеющий имени. Вправе ли мы наказывать его по всей строгости?

Голоса в толпе разделились.

– Вправе! Вправе! – кричали одни. – Если он вырос для ночных краж, значит, годится и для наказания! Младенцы и малые ребята не забираются по ночам в чужие дома! Он вырос, Хиваро! Вырос!..

– Пощади его, Хиваро! – кричали другие. – Он мал и глуп! Нельзя наказывать неразумных детей так же сурово, как взрослых!..

Дью с любопытством всматривался в лица соплеменников. Оказывается, очень интересно наблюдать, кто жаждет твоей казни, а кто жалеет и громко требует снисхождения. Жаль, что не всегда можно четко разобрать выкрики.

Многие женщины требовали сурового наказания. Многие мужчины, грозные и грубые, кричали, что он – неразумный ребенок. Вот странно! Приятели Дью просто свистели и прыгали, толкая взрослых локтями. Впрочем, кое-то из мальчишек орал во всю глотку: «Он вырос, вырос, Хиваро!» Вряд ли они делали это от злобы. Скорее, было просто любопытно взглянуть на захватывающее и редкое зрелище отсекания воровской руки.

– И второе, – переждав шум, продолжил Хиваро. – Вынося решение, мы не могли не учесть просьбу Вьюхо. Ведь именно его дом осквернил вор. Великодушное сердце Охотника за Невидимым не жаждет мести. Он просил нас не применять к мальчику суровых мер, которые искалечат всю его дальнейшую судьбу.

Дью отказывался верить своим ушам. Старик Вьюхо просил за него?! Его великодушное сердце не горит жаждой мести?!.. Как это понимать? Еще чуть-чуть, и у него лопнет голова – настолько трудно переварить услышанное.

Дью нашел глазами фигуру знахаря. Тот стоял в первых рядах толпы, скромно одетый, почти без камней и безделушек. Лишь черные перья ворона топорщились на морщинистой шее. Весь вид его выражал смирение и усталую доброту.

– Скажи это всем, Вьюхо, – попросил Хиваро. – Боюсь, что мне они не верят. Да и впрямь: трудно поверить, что тот, чей дом осквернил вор, может просить о снисхождении.

– Да, я прошу помиловать мальчика, – произнес Вьюхо с умильной и сокрушенной улыбкой. – Он еще очень неразумен, несмотря на ловкость охотника и крепкие мускулы. Его ум – ум ребенка. Конечно же, он не понимал, каким позором покрывает себя и свою достойную мать, забравшись ночью в чужой дом. Да, я прошу, я очень прошу вас его помиловать!

Рты приоткрылись у всех, не только у наивных юнцов и простодушных женщин. Помиловать! Вьюхо просит помиловать попытавшегося его обворовать! Подобные снисходительность и кротость были редки в этой суровой среде. Если бы просьбу помиловать обидчика произнес кто-нибудь иной, его могли бы засыпать насмешками. Но смеяться над знахарем никто не решился.

– Ну, раз Вьюхо просит… Пускай!.. Пусть мальчишке не рубят руку… Пусть не выгоняют… – заговорили, забубнили растерянные голоса.

– Конечно же, совсем безнаказанным его поступок оставить нельзя, – снова вступил Хиваро. – Посовещавшись, мы решили, что будет справедливо, если накажет вора тот, кто дал ему жизнь. Тот, кто должен был воспитать его таким, каким надлежит быть мужчине. Грунн, родившая Дью, должна будет нанести сыну десять ударов плетью.

Толпа согласно и удовлетворенно загудела:

– Правильно!.. Конечно!.. Раз нет отца, должна мать… Рука у Грунн крепкая, она справится!..

Десять плетей! Дью едва не подпрыгнул от радости, как сопливый мальчишка. Всего-навсего десять плетей! И рука его, теплая родная рука останется с ним! И племя не вышвырнет его из своих пределов! Сын Огдая изо всех сил втянул щеки и сдвинул брови, чтобы на лице не проступило лившееся через край ликование. Десять плетей!.. О Рург! О Пресветлый Яйо!..

Почувствовав настроение хозяина, лохматый Чарр воспрянул, встряхнулся всем телом и безудержно замахал хвостом. Дью легонько пнул его пяткой и шепнул:

– Живем, Чарр! Еще побегаем с тобой! Еще поохотимся!..

В руке у Грунн оказалась услужливо поданная ей плеть, которой обычно оглаживали непокладистых жеребцов. Охранники подвели Дью вплотную к стволу Черной Ели, грубым толчком заставили наклониться, стянули со спины одежду и привязали за руки. Повернув голову, мальчик исподлобья посмотрел на притихшую толпу. Его интересовало, впрочем, лишь одно лицо – сморщенное слащавое личико колдуна. Дью ожидал, что старик со злорадством вопьется в него белесыми глазками и будет сладко причмокивать от каждого удара. Но он ошибся. Вьюхо и не думал смотреть на поверженного и униженного врага. Прикинув направление взгляда, мальчик понял, что знахарь не сводит глаз с его матери.

Вж-ж-жик!.. Первый удар рассек спину. Дью не позволил себе не то что вскрикнуть, но даже поморщиться. Лишь мелькнула короткая, но горькая мыслишка, что уж родного и единственного сына можно было бы хлестать не с полной оттяжкой.

Мальчик не издал ни звука, но зато громко взвизгнул Чарр, словно удар достался его спине со вздыбленной на загривке шерстью. Один из охранников, жирный Хлеш, пинком отшвырнул собаку. Жалобный визг, перешедший в поскуливание, смешался в ушах мальчика со свистом следующего удара.

Второй был сильнее первого. Дью, едва не вывернув шею, оглянулся на мать. Ее побледневшие губы были закушены, а глаза… Глазами она вбирала в себя белесый взгляд старика.

О Рург! Неужели та сила и жестокость, с которой опускается плеть, тянется, как по невидимой ниточке, невидимой трубочке, из острых глазок, похожих на два белых когтя, обмакнутых в смертельный яд?… И это его мать! Не боявшаяся биться в одиночку с тремя нурришами, метким выстрелом попадавшая в глаз разбуженного среди зимы медведя… Его гордая, его строгая, его отважная Грунн!

Грунн подняла руку для третьего удара, но отчего-то медлила. Толпа зашелестела, недоумевая, что с ней случилось. В глазах вдовы Огдая, обращенных к знахарю, сверкнул гневный огонь, и занесенная рука опустилась. Грунн отбросила плеть и, ни слова не говоря, отошла прочь от Ели.

Перекрывая недовольный, осуждающий рокот толпы, заговорил Хиваро.

– Наказывать и карать – дело мужчин. Дело женщин – рожать, кормить и залечивать раны. Наверное, мы поторопились, заставив Грунн творить расправу над собственным сыном. У Дью нет отца, нет старших братьев. Но может быть, у него найдется родственник из мужчин, пусть не близкий, который мог бы вместо Грунн закончить начатое ею?

Родственник нашелся быстро. Толстый Хлеш вспомнил, что доводится презренному вору троюродным дядей. Похлопывая себя по ляжкам и подмигивая дружкам, он передал свой меч Утто и поднял с земли плеть.

– Тебе осталось восемь ударов, – напомнил Хиваро.

Вжик!.. Хлеш был не столько силен, сколько грузен, но хлестал покрепче матери. По силе и злобе ударов Дью чувствовал, что теперь взор Вьюхо направлен на услужливого родственника.

Вжик!.. Мальчик был уже на грани. Вот-вот он заскулит или взвоет, покрыв себя навеки позором. Чтобы этого не случилось, Дью, извернувшись, посмотрел в лицо колдуну и, чувствуя, как ненависть выжигает ему глаза и сдавливает горло, крикнул:

– Эй ты, жалкий и грязный колдун! (Вжик!..) Ты просил меня помиловать? (Вжик!..) Я плюю на твои милости, слышишь?! Клянусь Рургом! (Вжик!..) Я тебя уничтожу!..

Казалось ли то Дью, либо на самом деле с каждым его выкриком удары становились всё яростнее, но только тот, что последовал за «уничтожу!», обрушился с такой силой, что мальчик потерял сознание.

Полуочнувшись, словно сквозь мутную и душную пелену сна, он слышал голоса, витавшие вокруг – сокрушенные, сочувственные, злорадные, – и среди них ненавистный приторный говорок Вьюхо:

– Ну, разве так можно?… Так недолго засечь и до смерти… Ведь это же мальчик, а не рыжий нурриш… Ах, Хлеш, Хлеш… Если б ты был таким в битве!.. Но отойдите-ка все от него! Я попробую его вернуть…

Дью чувствовал, как на горящую спину льют потоки теплой воды, как кто-то из женщин забинтовывает ее мягкой тряпицей. Он ощущал на левой пятке торопливые влажно-шершавые прикосновения: видимо, Чарр таким образом пытался облегчить боль хозяина. Мальчику растирали виски, дышали на веки… Голоса становились всё отчетливее. Сын Огдая готов уже был открыть глаза и крикнуть насмешливо: «А я и не думал отправляться к предкам! Зря радуетесь!» Но не успел. Зубы его разжали острием ножа, и в рот влилась жгучая, горькая жидкость.

– Сейчас-сейчас, попробуем вытащить мальчика с того света… – бормотал ласковый голосок. – Если уж и это питье ему не поможет, тогда я не знаю… Тогда уж ничем не поможешь… Ах, Хлеш, не соизмеривший силы! Неужто твои удары оказались для бедного мальчика роковыми?…

Дью попытался выплюнуть горькое снадобье и крикнуть, что колдун поит его отравой. Но не смог. Яд проник в горло и заструился вниз, к желудку. Странное онемение разлилось по всему телу. Дью перестал чувствовать руки, ноги, пылающая болью спина отдалилась, уплыла куда-то… Только искра сознания шевелилась под лобной костью. «Вот что, должно быть, есть та самая искра Яйо, – вяло подумал мальчик. – То, что живет, когда всё остальное умерло».

Сын Огдая не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Не мог вздохнуть, не мог приоткрыть веки. Яд колдуна превратил все мускулы в холодный и безжизненный студень. Но он всё слышал и осознавал.

Он слышал, как говорила с ним мать.

Дорийские женщины не плачут. Даже если теряют единственных сыновей. Грунн сидела возле недвижного мальчишечьего тела так же недвижно. Порой она брала его холодную ладонь и держала в своей, словно надеясь отогреть, растопить застылую кровь. (Дью изо всех сил пытался шевельнуть пальцами, дать ей понять, что жив, – но даже пальцы, легкие и чуткие пальцы не слушались.)

– Отчего ты ушел, Дью? – спрашивала Грунн, нарушая черное, как беззвездная ночь, молчание. – На Пепельные Пустоши не уходят от десяти ударов плетью. Ты обиделся на меня за мои два удара и ушел? Но разве моя обида не больше? Мое горе больше. Мой позор не сравнить ни с чем на земле. Я дала жизнь вору.

Дью слышал, как к ней подходили мужчины и говорили, что тело мальчика нужно отнести в место упокоения. Нельзя держать тела умерших в селении слишком долго. Но Грунн не поворачивала к ним головы, и они уходили.

– Что ты будешь делать на Пепельных Пустошах, Дью? – спрашивала она. – Рург сажает с собой за пиршественный стол лишь тех, кто погиб славной смертью. Тебя он не позовет. И друзей у тебя там не будет. Не будет зеленых лесов для охоты, синей воды, в которую можно нырять с разбега. Не будет резвых коней и верной собаки…

– Зачем ты ушел? Ты ведь еще так молод. Позорное клеймо вора ты мог бы смыть кровью врагов, своей собственной кровью, пролитой на поле битвы. Отчего ты так поспешил, Дью? На Пепельных Пустошах не слышно звона мечей и посвиста стрел, там никто и ничто не смоет с тебя позора. Ты встретишь там своего отца, Огдая, но он не узнает тебя, не обнимет тебя: он будет пировать за длинным столом Рурга среди таких же, как он, доблестных воинов…

Мать сидела над ним, то молча, то возобновляя негромкий недоуменный разговор, всю ночь и весь следующий день. Вечером снова пришли мужчины. Они требовали отнести тело в место упокоения, требовали резко и твердо.

– Ты сошла с ума, Грунн, ты стала безумна, – слышал Дью грубые, режущие слух после тихого голоса матери речи. – Посмотри на себя, Грунн! Посмотри в бронзовый щит или в воды озера: ты стала совсем седой, ты стала безумной. Если тело не вынести из селения и не положить на скалы до тех пор, пока на нем не появятся первые признаки тления, дух умершего разгневается. Он оскорбится и будет мстить. Он будет мстить всем нам, Грунн…

Невзирая на молчаливый протест матери, они взяли тело мальчика, завернули в грубую ткань и понесли в место упокоения.

«Не отдавай меня им!» – беззвучно молил Дью, но Грунн, даже если и слышала что-то в глубине души, ничего не могла поделать. Обычаи племени сильнее материнских чувств.

Голоса ее Дью больше не слышал. Как только холодную ладонь сына выдернули из ее руки, Грунн замолчала и хранила молчание во все время недолгих похорон.

Другие голоса кружились над закутанным в холстину телом. Отрывистые, сокрушенные, хмуро-деловые. Громче всех жужжал приторный голос вездесущего колдуна. Он причитал, вздыхал, укорял Хлеша за чрезмерный размах руки, ругал себя, что не был настойчив и не смог убедить мужчин вообще не наказывать мальчика. Он призывал богов в свидетели, как он сокрушен и печален…

О Рург! Дью мутило от бессильной ненависти. Если б у него хватилосил на одно-единственное движение, это был бы плевок в сморщенное, наигранно скорбящее личико с белесыми, как птичий помет, глазами.

И еще один голос – тонкий, отчаянный – плеснулся над ним однажды, когда тело положили на голый камень и готовились отойти.

– Он не был вором! Вы не должны были его наказывать! Он пытался спасти Крея и остальных, а вы… Вы убили его! Теперь Крей не вернется! Зачем, зачем вы поверили колдуну?!..

«Замолчи, глупая! – мысленно кричал ей мальчик. – Замолчи, убегай, прячься! Вьюхо уничтожит тебя. Он расправится с тобой так же, как и со мной…»

– Бедная девочка, рассудок ее совсем помутился! Потерять жениха, а теперь еще эта нелепая смерть… Но я попробую ее исцелить. Не отчаивайся, моя маленькая… – скрипел сладкий голосок, в то время как Найя продолжала кричать, вырываясь из рук рассерженных женщин.

Дью слышал, как ее силой уводили вниз по склону горы.

Наступило самое страшное. Один за другим соплеменники возвращались в селение, покидая его. Сын Огдая напрягся в последнем неимоверном усилии, чтобы выкрикнуть: «Не оставляйте меня! Я живой!!!» – но даже слабый шепот не мог пробиться из застылых губ.

Пронзительный вой Чарра пронесся над скалами, заставив многих вздрогнуть. Мальчику казалось, что щенок слышит его и пытается, как может, вызволить из небытия. Вой сменился захлебывающимся лаем, потом утих: как видно, щенка унесли с места упокоения насильно.

Последней спустилась вниз Грунн. Двое мужчин шли позади нее, следя, чтобы она не побежала обратно к телу сына, освобожденному от ткани – дабы хищные птицы разглядели подношение.

– О, непокорный камень! Погоди же, я сумею тебя укротить…

Сын Огдая выплыл из темного забытья от громкого шепота. Он открыл глаза и тут же зажмурился: тысячи разноцветных искр переливались прямо над ним, и вынести их сияние было невозможно.

– Я все-таки заставлю тебя работать на меня, мой чистенький, мой благородненький камушек…

Голос Дью узнал сразу.

– Проклятый колдун…

Язык и губы снова его слушались, и слова прозвучали вполне отчетливо.

– Очнулся, очнулся, мой мальчик! – радостно хихикнул Вьюхо. – Открой же свои светлые глазки, не бойся!

Дью приоткрыл веки и повернул голову, чтобы искры не слепили зрачки. Веки, губы и шея ему повиновались. Но как он ни напрягал мускулы спины, рук и ног, встать или хотя бы приподняться не получалось.

– Не дергайся, не дергайся! – заметив его усилия, весело прикрикнул старик. – Пока что ты мне нужен спокойненьким. Неподвижным, как камушек. Этакий большой теплый камушек, смирно лежащий там, куда его положили. Совсем скоро ты забегаешь, можешь мне поверить! И не на двух, а на целых шести ножках! Ведь правда, это будет здорово, мой мальчик? Шесть замечательных мохнатеньких ножек вместо двух неуклюжих столбов.

Судя по затхлому воздуху и пылающим вдоль стен факелам, Дью находился в подземелье. Но как отличалось это помещение от сырой и грязной шахты, где долбили землю изможденные полулюди! Низкий потолок был сплошь выложен прозрачными, как вода в источнике, кристаллами. В их гранях дробился и умножался до бесконечности свет факелов, создавая ощущение подземного дворца. Пол и стены из темного отполированного камня посверкивали сине-зелеными переливчатыми вкраплениями, похожими на перья павлина. Из того же камня был сделан и длинный стол, на котором лежал на спине сын Огдая.

На расстоянии локтя от его головы сидел Вьюхо, склонившись, как индюк над горстью зерна, над россыпью разноцветных камней. Он как будто что-то искал, передвигая камни узловатыми пальцами.

– Ты ловкий, ты сильный, ты бесстрашный… – бормотал колдун. – Ты будешь отлично служить мне…

Старик ухватил один из камней и поднял над столом, прицокивая языком от восхищения. Отшлифованный изумруд, прозрачный и чистый, мерцал в сморщенных пальцах. Он был того же оттенка, что первая майская поросль.

– Вот ты-то мне и нужен, мой чистенький камушек! Мой ясноглазый, мой искристый… Отправляйся-ка на свое место рядом с рубином и жди, пока я буду подбирать тебе лунноликого соседа…

Но зеленый камень треснул в сморщенных пальцах, просыпавшись на стол мелкими осколками.

– О, гордец! – огорчился старик. – Впрочем, сам виноват, старый олух, забыл принять меры, – вздохнув, поведал он Дью. – Изумруд – редкий камень. Он сильный и светоносный, он талисман весеннего месяца Новолиственя, и без него не сделать настоящее Звездное ожерелье. Но! Вот незадача: не найти в мире больших гордецов и чистюль, чем изумруды. Они, видишь ли, не желают служить темным и грязным замыслам. Кончают с собой в руках человека, который кажется им колдуном, лжецом или убийцей. Гордый, гордый камушек! Но я перехитрю его. Когда я делал Звездное ожерелье для Шеуда, погибло два прекрасных камня, но потом я придумал, как справиться с ними. Справлюсь и сейчас!

Вьюхо поднялся из-за стола и похлопал Дью по застылому плечу.

– Побудь немного один, мой мальчик. Я скоро вернусь – только подберу в своей кладовой несколько стражников. Знаешь, какие камни сторожат лучше всех? Алмазы! Ох, и крепкие это ребята! Они помогут мне справиться с зелеными неженками и гордецами. Семь-восемь алмазов – и дело пойдет на лад.

Старик толкнул обшитую медью массивную дверь и вышел. Дью остался один. Он опять попробовал приподняться, но тщетно. Тогда решил подать голос: быть может, Шеуд услышит и догадается, что он тоже отныне пленник проклятого колдуна.

– Я зде-е-есь! Я – Дью-у-у!!!

Получилось, впрочем, не слишком громко. Надежда, что крик, больше похожий на вздох умирающего, выплеснется за пределы закрытой двери, была крохотной. Но дверь приоткрылась! Правда, то был не Шеуд, и даже не Вьюхо, возвратившийся раньше времени. В мерцающую тысячью бликов комнату, испуганно пригнувшись, проскользнула легкая фигурка.

– Найя! Откуда ты здесь?!

Появление девушки потрясло настолько, что Дью оторвал от стола голову и взмахнул руками. Найя кинулась к нему. Она прерывисто дышала и моргала так часто, что глаза казались подернутыми дымкой.

– О, Дью! Наконец-то я нашла тебя!.. Попробуй встать! Я не могу унести тебя на своих плечах, но буду поддерживать и помогать идти. Только встань! Скорее!..

– Ты думаешь, я не пробую это сделать с тех самых пор, как пришел в себя? – Дью еще раз взмахнул руками и пошевелил шеей. – Он стал слабее, тот яд, которым опоил меня проклятый колдун. Но еще действует. Я могу разговаривать, могу шевелиться. Но не встать! Туловище и ноги не слушаются.

– Их надо просто растереть! Они застыли, закоченели! – Девушка принялась растирать Дью мышцы плеч и груди. Приятное тепло заструилось под кожей. – Ты ведь пробыл на холодном камне немалое время… Ты встанешь сейчас, ты сможешь!

– Но ты-то, ты откуда взялась здесь?! – Мальчик пошевелил шеей и оттаивавшим левым плечом. – Ты соображаешь, куда попала? Вьюхо ушел ненадолго. Если он увидит тебя здесь, то уничтожит. Хуже, чем уничтожит! – добавил Дью, вспомнив зловещие слова о «шести ножках».

– Я вернулась в место упокоения, когда стало смеркаться, – торопливо принялась рассказывать девушка, в то время как ее руки продолжали оживлять мускулы пленника. – Я догадалась, что задумал Вьюхо. Если он оживил Крея и других погибших мужчин, что ему стоит сделать то же с тобой? Тем более что у тебя даже ран не было. Только исполосованная спина. Наверное, он захотел еще одного раба, совсем молоденького… Я стала ждать. О, как же мне было страшно, Дью!.. Я спряталась за камнями и чуть не умерла от ужаса. Он пришел, как только стемнело. Он нес факел, и с ним был еще кто-то, огромный, как зубр. О, Дью, он показался мне похожим на Брагу! Вьюхо приказывал ему, как рабу, и тот слушался. Когда он взял тебя и понес вниз со скалы, мне стало еще страшнее. Я всё время ждала, что разгневанные духи мертвых набросятся на них, и на меня заодно. К счастью, духи не появились… Они спускались, Брагу тащил тебя на плечах. Вьюхо всё время бубнил, что ему очень повезло и теперь у него есть мальчишка… что ему пригодится твоя отвага и ловкость… что какой-то жук не боится ожогов подземного огня… Он хихикал и прищелкивал языком, и оттого, наверное, они не слышали моих шагов за своими спинами. Потом они залезли в пещеру. И я за ними. Сначала было темно, света от факела Брагу не хватало, и я всё время спотыкалась, и один раз даже упала. Хвала Рургу, они не слышали, потому что похожий на Брагу тоже спотыкался и шаркал подошвами, как глубокий старик… Потом появились факелы на стенах, стало светлее. Если б они оглянулись и увидели меня, я умерла бы от ужаса! Вьюхо даже не пришлось бы убивать меня своими руками. Но они не оглядывались, хвала великому Рургу! Они дошли до медной двери и вошли в нее. Я осталась снаружи. Я погасила факел над дверью и затаилась в тени. Потом раб вышел. Тело его было в заживших шрамах и блестело, как живое. Мне хотелось окликнуть его и убедиться точно, Брагу это или нет, но я не решилась, потому что помнила, как он слушался Вьюхо, каждого его слова… Он ушел, а я затаилась вблизи от двери. Если б не ужас, я бы заснула… Я прислушивалась, но было тихо, только глухие удары доносились издалека. Потом Вьюхо вышел и куда-то пошел. Он не разглядел меня, к счастью! Мне показалось, что ты зовешь на помощь, и я вошла… Ты еще не можешь подняться, Дью?

Усилия ее рук не прошли даром. Мышцы оттаивали и теплели. Напрягшись, превозмогая боль в иссеченной спине, Дью выбросил вперед ладонь, ухватился за плечо девушки и сел. Затем согнул колено.

– О, ты совсем выздоровел, Дью! – обрадовалась Найя.

Скрипнула открываемая дверь. Мальчик толкнул девушку под прикрытие длинной плиты стола и хотел принять прежнее положение, но успел только упасть навзничь, больно ударившись затылком о полированный камень.

Вошедший старик окинул быстрым взглядом его тело с раскинутыми руками и полусогнутой ногой, но не рассердился, а понимающе покивал головой.

– Скучно лежать без движения? Потерпи, мой мальчик. Скоро ты задвигаешься, забегаешь, заползаешь. Уже завтра наступит для тебя новая и такая увлекательная жизнь, мой славный звереныш! Если б ты знал, как нужна мне твоя отвага, твоя дерзость, волчий твой блеск в прозрачных глазенках!

– И для чего же тебе всё это? – поинтересовался Дью, потихоньку принимая прежнее положение.

Он решил поддерживать разговор с колдуном, ставшим не в меру словоохотливым и слащавым. Вьюхо мог выболтать нечто важное, что пригодилось бы для спасения себя и остальных. К тому же, болтая без остановки, старик не расслышит шорохи и вздохи, которые неминуемо будет издавать безрассудная девчонка, сжавшаяся в комок под столом.

– А для того, чтобы добывать мне самые чистые, самые бесстрастные камушки! – охотно ответил Вьюхо. – За ними нужно спускаться в глубины гор, а там может быть очень жарко, если гора молодая и чрево ее живородящее. Шеуд рассказывал мне, что видел однажды целое скопление голубых кристаллов, похожих на сапфиры, но подобраться к ним не мог: кожа на его лице и шее чуть не полопалась от жара. Твое же лицо, мой мальчик, будет столь же неуязвимым, как спина и подбрюшье. Уж я постараюсь! Придумаю что-нибудь. Глаза защищу линзами из горного хрусталя. Ты ведь уже познакомился со своей будущей спинкой и ножками, верно? Даже прокатился, опробовал, можно сказать, в деле. Я думаю, они понравились тебе, эти прочные и красивые доспехи, которые не проткнут ни меч, ни копье. Скоро они будут твоими, радуйся!

От мысли, что старик не шутит и не пугает, а действительно собирается превратить его в одно целое с гигантским жуком, голова Дью закружилась и к горлу подступила тошнота. Он едва не потерял сознание. Но молчать и, тем более, валяться в обмороке было не ко времени, и, преодолев ужас и отвращение, он отозвался слабым, но заинтересованным голосом:

– Интересно, как это у тебя получится?

– А так же, как получилось с Шеудом! – воскликнул Вьюхо. В голосе его слышалась гордость. – Главное – сделать Звездное ожерелье. Для этого нужно подобрать двенадцать разбуженных камней и выстроить их в цепь, согласно знакам, зажигающимся на ночном небосводе. Знаки эти вырезали на твердом небесном камне боги в незапамятные времена. Только мудрые умеют читать их и руководствоваться их советами в жизни. Звездная цепь из разбуженных камней может удержать вместе самые несовместимые вещи: скажем, голову человека и туловище гигантского насекомого. Если снять с Шеуда ожерелье, он тут же умрет, потому что человеческая плоть не может срастись с плотью более низкой твари. Разбуженные камни творят чудеса! Соединенные в ожерелье кристаллы заставляют кровь человека струиться по телу ползучей твари и наоборот.

– А кто их будит? И как? – Дью спрашивал с неподдельным интересом. – И вообще, разве камни живые?

– А как же? Не менее живые, чем люди. Яйо и в них вдохнул свои искры.

– Такие же, как и люди? – засомневался сын Огдая.

– Ну, не совсем такие, конечно. Камни – первенцы земли, самые древние обитатели нашего мира. Они появились еще до того, как возникло разделение на свет и тьму, доблесть и низость, радость и боль. Люди, по сравнению с ними, неразумные младенцы. Камням неизвестны смешные страсти, трясущие человека, словно грудное дитя – свою погремушку. Не знают они ни ненависти, ни зависти, ни вожделения, ни обиды. А разбудить их могут стихийные души.

– Кто-кто?…

– Стихийные души, мой мальчик. Или духи природы. Скажи, когда ты купаешься в горном ручье, ты разве не чувствуешь, как рядом плещется и смеется кто-то невидимый?

Дью, подумав, отрицательно повел головой.

– А когда лежишь на траве, задрав голову к небу, не слышишь, как кто-то шепчется вместе с ветром, переговаривается с шумом листвы на деревьях?

– Хвала Рургу, никаких голосов и перешептываний я не слышу, – буркнул сын Огдая. – Вот когда злобные духи скатывают камни с вершин – это да, еще бы не слышать!

– Ты слишком толстокожий, малыш, – улыбнулся старик. – Может, это и к лучшему: крепче спишь, меньше задумываешься. Так вот, только стихийные души могут разбудить камни. Но заставить их это сделать насильно нельзя. Они не подчиняются человеку. Зато с ними можно играть, и в игре, увлекшись, они сделают то, что тебе нужно. Мой прадед умел замечательно играть со стихийными душами! У меня получается хуже, – Вьюхо вздохнул. – Не любят они меня почему-то.

«Еще бы! За что тебя любить?!» Озвучивать эту реплику Дью благоразумно не стал.

– И чем же разбуженные камни отличаются от всех прочих? – подумав, задал он нейтральный вопрос.

– Они становятся во много раз сильнее. Как вода сильнее льда. Их любовь обретает мощь, способную творить чудеса.

– Ты же говорил, что камням неведомы страсти!

– Любовь – это не страсть, – назидательно протянул старик. – Это то, что существовало предвечно. Предвечней и превыше Любви только Бесстрастие. Как покой превыше движения. Как ноль могущественнее любого числа, а белый цвет властвует над всеми остальными цветами. Но любят камни, конечно, не так, как люди. Никакого сравнения. Людская любовь – блик. Прочерк падающей звезды в ночном небе. Пшик – и погасла! У камней же всё накрепко, если не навечно. И они не нуждаются в разделении на два пола, чтобы любить. О нет! Любящий камень просто любит, и всё. Как солнце – просто светит и греет.

За разговором Вьюхо продолжал перебирать камушки, низко склонившись над столом и прищурившись. На этот раз он не прикасался к ним голыми руками. На кончиках пальцев было что-то вроде кожаных чехлов с вделанными в них небольшими алмазами.

– Смотри, смотри. Таращи свои пронзительные глазенки! Вижу, как тебе интересно. Твои зрачки искрятся не хуже моих камушков! Если тебя по-настоящему увлекут камни, я могу поведать немало секретов. Наверное, Вьюхо состарился: так и тянет передать кому-то свои знания. Они тяготят меня, как дойную козу ее молоко, накопленное на лугах к исходу дня. Охо-хо, мой мальчик! Боги сурово обошлись со мной: ни одна из моих трех жен не принесла мне сына. Дочери, впрочем, тоже. Видно, на мне суждено закончиться нашему роду. Впрочем, я уж постараюсь, чтобы он не кончался как можно дольше!.. Нет у меня сына, мой мальчик, мой острозубый волчонок, а так порой хочется видеть рядом пытливые и внимательные глаза и чуткие благодарные уши. Ты не глуп, Дью. Ты многое мог бы перенять у меня. Впрочем, – спохватился старик, – в твоем новом положении вряд ли ты сможешь работать с камушками. Лишь бы удержать их в лапках – славных мохнатеньких лапках. Но это ничего! Знание тебе не помешает. Ты будешь разбираться, какие камни чего стоят и имеет ли смысл ради них лезть в раскаленные расщелины. Шеуд ничего не понимает в камнях. Да и рук у него нет – может лишь отыскивать, но не добывать. Ты будешь намного полезней.

Вьюхо выбрал из разноцветной россыпи продолговатый зеленый кристалл и долго разглядывал. Сухие губы удовлетворенно подергивались.

– Смотри, какой красавец чистой воды! Это гость издалека. В наших краях изумруды не водятся. Здешние горы вынашивают в своих чревах хрусталь, гранаты и аметисты. Да еще – хвала Яйо! – богаты они лабрадором. Изумруды же, как и опалы, топазы и огненные рубины, достались мне от отца, а ему от его отца и деда, и так далее. Издавна все заболевшие в нашем племени расплачиваются со знахарем цветными камнями. Все раненые, все рожающие… Да ты и сам знаешь! У кого нет камней, выменивают на шкуры или стрелы у соседа, более добычливого. С убитых врагов в первую очередь снимают драгоценности, а уж потом оружие. Так приучил всех еще мой прадед. К сожалению, племя наше становится все малочисленнее. Мой запас изумрудов перестал пополняться со времен моего отца. А тут еще эти гордецы то и дело кончают с собой!.. – Вьюхо вздохнул горестно. Но тут же, пошевелив пальцами разноцветную россыпь, вновь забормотал горделиво: – Зато растет, растет запас тех, что водятся в здешних горах! Мои славные мускулистые ребятки, мои новенькие рабы целыми днями трудятся, добывая их, а по ночам шлифуют. Как хорошо, что они почти не нуждаются в отдыхе и могут шлифовать, шлифовать, шлифовать, не разгибая спин… А ты заметил, мой мальчик, как я перехитрил зеленых гордецов? Я не касаюсь их пальцами, но только алмазами. Сквозь крепкую алмазную плоть зеленые неженки не почувствуют ничего. Они не узнают, грязны мои помыслы или чисты. Я перехитрил их! Больше не будут рассыпаться в прах самые ценные мои камушки. Будут смирненько стоять в ожерелье, в ряду разноцветных собратьев…

Речи старика заворожили Дью, равно как и блеск камней, с которых он не сводил любопытного взора. Он увидел, как нежно-зеленый изумруд лег рядом с алым, как свежая кровь, камнем.

– Жаль, что камни не умеют ненавидеть, – заметил сын Огдая, щурясь от мерцания отполированных граней. – Иначе их можно было бы вставлять в наконечники стрел и копий.

– Прекрасная мысль! – хохотнул старик. – Действительно, жаль. Но, знаешь, хоть камни и не умеют ненавидеть, ибо ненависть намного младше их, они могут прекрасно хранить чужую, доверенную им ненависть. Держать крепко-крепко! Особенно хороши для этой цели гранаты. Можно сделать колечко из мрачно-багровых гранатов и доверить им свою ненависть. Совсем крохотное колечко! – Вьюхо показал пальцами величину и хитро улыбнулся. – Ты ринулся искать искры жизни, о которых сдуру выболтал Шеуд, у меня в хижине – смешной, глупый звереныш! Искры эти всегда при мне. Я не прячу их в хижине или где-то еще. Маленькое колечко из темных гранатов, скрепленное моей ненавистью, служит отличной ловушкой для того, что невидимо глазом и неуловимо руками. Колечко темных, сурово насупленных гранатов – надежнейший страж! Своей ненавистью я сцепил камни намертво. Они не разожмут зубов, покуда не распадется их цепь или пока не умрут.

– Разве камни умирают? – удивился Дью.

– Камни умирают, еще как! Разве не на твоих глазах покончил с собой, рассыпавшись в прах, прекрасный изумруд? Правда, обычно они живут долго, тысячи тысяч лет. Разбуженные камни растут и увеличиваются в размерах. Те, что висят на шее у Шеуда, выросли почти на полногтя, я измерял. Спаянные же чужой ненавистью – уменьшаются. Если их не разъединить, не разорвать цепочки, они умирают через какое-то время. Но я уверен, что за это время успею раздобыть всё, что мне нужно. Успею создать Венец Освобождения, пока мои верные гранаты не зачахнут и не разожмут своих зубов, отпустив на волю то, что им доверено.

Вьюхо замолчал. Казалось, он выдохся от долгого разговора. Старик сосредоточенно выкладывал на гладкой поверхности стола окружность из разноцветных кристаллов.

Под столом послышался шорох. Оторвавшись от работы, Вьюхо настороженно поднял глаза. Дью шумно зевнул и почесался, показывая, что источник подозрительных звуков – он, и никто больше.

– А что это за Венец и от чего он освобождает? – спросил он громко и бодро.

– От всего! Впрочем, это уже не твоего ума дело, мой мальчик, – сухо отозвался старик.

Переход от возбужденной разговорчивости к сосредоточенному молчанию был слишком резким, и сын Огдая слегка растерялся. Он предпринял еще одну попытку нарушить опасную тишину:

– Мне очень любопытно еще вот что: где ты берешь этих гигантских жуков? Или ты их откармливаешь, как индюков, до таких размеров?

– Откармливаю, – буркнул старик.

Кажется, что-то не ладилось в его ожерелье: Вьюхо хмурился и покусывал губы. Он менял камни местами, двигал и переворачивал, сердито и невнятно бубнил, ругая то неженку-изумруд, то неуступчивый аметист, то слишком ленивую и вялую бирюзу. Наконец, удовлетворенно вздохнул, потер пальцы и посмотрел на мальчика.

– Конечно же, откармливаю. Но не только. Вырастить таких дивных зверей мне помогают мои камушки. Опалы! В разбуженном состоянии они не выносят скуки и вечно что-то придумывают, что-то творят. От деда и отца мне досталось немало таких камней – и маленьких, и величиной с яйцо. (Дикари-нурриши любят носить их на счастье и дарить своим женщинам.) У меня есть особая пещерка, выложенная опалами. Помещенные туда насекомые не только растут с невероятной быстротой, они еще и меняются. Предугадать, во что они превратятся по воле камней, совершенно невозможно! Он очень большой выдумщик, опал. Жук, на котором ты так ловко проехался в прошлый раз, был маленьким невзрачным жучком, безмозглым, как все насекомые. И в какого красавца вымахал! Всего-то за три луны. А тот дракон, который пошел на туловище для весельчака-Шеуда? Уверен, ты ни за что не догадаешься, из какой крохи он вырос. Чешуйчатый червь! Довольно редкая, надо сказать, козявка, и я немало повозился, прежде чем ее нашел, зато результат превзошел все ожидания. Помимо всего прочего, покровы насекомых в моей волшебной пещерке становятся почти каменными, не проницаемыми ни для меча, ни для стрелы. Почище доспехов! Шеуда теперь нелегко убить – ха-ха! – уже за одно это он должен быть мне благодарен. Но лучше всех, конечно, моя медведка. Ты ахнешь, когда ее увидишь. Она свирепа и всегда голодна – не то что жук, спокойный, как старая черепаха. Челюсти ее уже сейчас могут перегрызть полено, а мощные лапы роют землю быстрее, чем трое рабов вместе взятых. Конечно, учитывая твой дерзкий и необузданный нрав, тебя следовало бы соединить с медведкой, а не с жуком. Вот это было бы чудище: мощное, отважное и сообразительное! Но медведка еще растет. Опалы еще фантазируют над ней, и мне не хотелось бы раньше времени прерывать их.

Вьюхо полюбовался на мерцающую разноцветную окружность, выложенную на столе, затем принялся скреплять камни гибкой металлической нитью.

– Медь, – объяснил он. – Металл богини любви Илайи.

Какое-то время он работал молча. Дью пытался придумать вопрос, который вновь потянул бы старика за язык, но в голову ничего не приходило. К счастью, Найя больше не шуршала. Может, окаменела от страха?

Неожиданно колдун поднялся с места и хлопнул в ладоши. Звук, оттолкнувшись от каменных стен, вышел звонким и громким.

– Готово! – радостно объявил он. – Ну, разве старый Вьюхо не молодец? Сотворить Звездное Ожерелье всего за полночи!

Он подпрыгнул, прозвенев амулетами – ну просто расшалившийся мальчишка, а не старик.

От неожиданности Дью расхохотался.

– Смейся, смейся! – разрешил Вьюхо. – Я хорошо поработал и сейчас я счастливый, ласковый и покладистый.

Он скорчил мальчику рожу, и тот отметил, что белесые глазки смотрели вполне по-человечески. Радость растопила в них всегдашний яд и подозрительность.

Вьюхо провел ладонью по искристо-черной поверхности стола.

– Спасибо, дружище. Мы славно с тобой поработали! – Он обернулся к Дью. – Знаешь, что это за камень?

Тот отрицательно повел головой.

– Это лабрадор, – торжественно объяснил старик. – Мой любимый камень. Его много здесь, целые залежи. Будь благословен тот день, когда моему прадеду пришло в голову вырубить в его толще помещение для своих опытов! (Вырубал, конечно, не он – рабы-нурриши, которых он выпросил у племени и заставил работать на себя, вместо того чтобы умертвить.) Чтобы его разбудить, потребовались усилия множества стихийных душ – травы, деревьев, подземных источников. Что за игрища, верно, устраивал этот народец, вдохновленный хитростью моего прадеда! Жаль, я не мог этого видеть, еще не будучи рожденным. Разбуженная душа лабрадора глубока, как бездонная пропасть, и высока, как звезды. Он до смерти предан мне, этот камушек. Он дает мне силу. Вернее, увеличивает собственную мою силу во много раз.

Вьюхо наклонился над мальчиком и вперил в него глаза, вновь ставшие острыми и пронзительными.

– Встань! – неожиданно приказал он.

– Зачем? – удивился Дью.

– Встань! Повелеваю тебе!!!

Сын Огдая почувствовал, что его так и тянет подняться. Он едва не вскочил, словно послушный раб или малый ребенок. Ему вспомнилось, как мать, Грунн Осенняя Буря, гневно сверкнув глазами, отшвырнула плеть после второго удара. Побелев от напряжения, Дью остался на месте.

– Но я не могу, – пробормотал он, как мог жалобно. – Меня слушаются только шея и руки…

Вьюхо взглянул на него с подозрением, затем покивал головой.

– Да-да. Мой яд хорошо действует. Если б не он, ты сейчас вскочил бы, как верная собачонка на зов хозяина.

Дью благоразумно промолчал. Повернув голову, он уткнулся лицом в камень стола, так как глаза устали от бликов. Заметив это, старик горделиво усмехнулся.

– Да, хорошо светят мои хрустали! Не хуже солнца. С самой кропотливой работой могут справиться мои старческие зрачки под их светом. Посмотри, как оно получилось!

Он бросил на грудь мальчика новенькое ожерелье. Камни внушительно ударили по ребрам, и Дью вздрогнул.

– Смотри, смотри! Любуйся.

Мальчик дотронулся до прохладных камней, заигравших под его пальцами. Вьюхо склонился над ним, показывая и объясняя усталым ласковым голосом:

– Вот твой камень, Дью, камень неистовых и отважных – рубин. Ты будешь носить ожерелье так, чтобы он всегда находился в ямке у основания горла. Тогда твое мужество и твой воинственный дух никогда не иссякнут. Люди говорят, что это застывшая кровь драконов, пролитая ими в жестоких схватках друг с другом на заре времен. Глупцы! Камни намного древнее драконов, и кровь не может застывать кристаллами. Если на пирушке тебя обнесут вином, погляди на рубин – и ты захмелеешь от одного его вида и станешь веселее прочих. Рядом с ним изумруд, к которому мне нельзя прикасаться. Зеленые неженки не слишком ладят с рубинами, им не по нутру страсти, что пробуждают алые камушки в людях. Но я поставил между ними алмаз, видишь? И все остальные камни перемежаются стражниками-алмазами. Ожерелье от дюжины алмазов стало больше в два раза и свободно налезет теперь на твою шейку…

Старик склонялся всё ниже, бормотание становилось всё неразборчивей. От его душного дыхания у Дью запершило в носу, и он громко чихнул.

Вьюхо выпрямился.

– А ну-ка, привстань, – велел он. – Я надену его на тебя.

Дью потянулся вперед, но, вовремя сообразив, застонал:

– Нет… Не могу.

– Крепкий, крепкий мой яд, – прищелкнув самодовольно языком, старик приподнял затылок мальчика и обвил шею ожерельем, закрепив под волосами медной нитью. – Это хорошо. Это и для тебя хорошо, мой мальчик: значит, ты не почувствуешь боли. Почти не почувствуешь боли. Будет немного страшно, немного неприятно, но не более того. Носи же эти дивные камушки, не снимая. В них теперь твоя жизнь.

Вьюхо двинулся к двери. Прежде чем открыть ее, обернулся.

– Я отлучусь ненадолго: пришла пора поискать твоего приятеля. Твои будущие ножки – шесть проворных мохнатеньких ножек. Твою будущую спинку с прочным доспехом. Пожалуй, отдыхать я буду потом, когда всё сделаю. Не скучай без меня, мой мальчик.

Лишь только старик вышел, Дью соскочил со стола. Руки и ноги слушались, хотя и не так споро и ловко, как прежде. Пожалуй, бежать или драться он еще не мог, но вот идти быстрым шагом – вполне. Нащупав висящий на поясе нож, мальчик возликовал: его оружие с ним! Колдун не сообразил его отобрать!

Сын Огдая осторожно приоткрыл дверь, чтобы увидеть, в какую сторону удаляется спина Вьюхо. Затем вытащил за руку Найю из ее ненадежного убежища и подтолкнул к выходу. Бедная девушка ковыляла на полусогнутых: мышцы онемели от долгого сидения скорчившись.

– Скорее! Сейчас он явится обратно вместе с жуком!

Дью тянул за собой невесту Крея, громким шепотом кляня за неуклюжесть и неповоротливость, пока они не свернули в один из неосвещенных тупиков. Здесь он позволил ей и себе остановиться и перевести дух.

– Я так боялся, что ты чихнешь или зашебуршишься! Проклятый старик – моя голова чуть не лопнула от его разговоров.

– О Дью! – выдохнула Найя, и словно теплый ветерок пронесся по его волосам. – Мне было так страшно! Под столом совсем негде было спрятаться, я безумно боялась, что торчит моя нога или локоть… Если б ему вздумалось обойти вокруг, я бы пропала! Но какое счастье, что ты можешь ходить! Теперь только бы нам разыскать Крея…

– Крей нам пока не нужен, – возразил Дью. – Ты что, забыла, что он слушается каждого слова Вьюхо? Шеуд – вот кого надо разыскать. Он проведет нас к расщелине наверху, той самой, в которую я пролезал два раза. Без него я запутаюсь в этих ходах.

– Как?! – Найя заморгала часто-часто. – Ты хочешь уйти отсюда без Крея? И это сейчас, когда мы знаем, где прячет Вьюхо их искры? Он сказал, что они в кольце из гранатов, а кольцо где-то на нем. Мы должны найти это кольцо и спасти Крея и всех остальных!

– О, Рург! – вздохнул мальчик. – Хотел бы я посмотреть, как ты станешь обшаривать Вьюхо! Думаешь, он будет при этом ласково улыбаться и поворачиваться во все стороны, чтобы тебе было удобнее? Лучше не спорь, а иди за мной молча, как полагается женщине.

Он вышел из прикрытия и, озираясь, двинулся вперед. Помешкав, Найя скользнула следом. Она шла бесшумно, но глубоко и прерывисто дышала, чтобы справиться с обидой. Девушка больше не спорила, но ее вздохи, шелестевшие укором за спиной, действовали Дью на нервы.

– А ну-ка, затихни! – велел он, останавливаясь. – Не сопи и не всхлипывай! Нужно прислушаться. Оттуда, где они работают, будут доноситься стуки.

Оба затаили дыхание, но вокруг было тихо. Только потрескивали факелы, да шуршали осыпающиеся сверху мелкие камни.

– Сейчас ночь, – прошептала Найя. – Все они спят, а не работают.

– Они не спят по ночам – шлифуют камни. Имеет смысл разыскать хотя бы Крея. Он должен знать, где сейчас Шеуд.

– Да-да, разыщем Крея! – радостно согласилась девушка.

Ход, по которому они шли, становился уже и ниже. Светильники попадались всё реже. Дью снял со стены два факела, один предусмотрительно погасив.

– Мы прошли много боковых ответвлений. Придется заглянуть в каждое. Шеуд или Крей могут оказаться в любом. Впереди мы вряд ли найдем их: дальше становится очень низко и очень сыро.

Во всех мальчишечьих играх Дью, как правило, брал на себя роль вожака. Потому и здесь, в душной полутьме подземелья, где так легко заблудиться или попасть под обвал, голос его звучал с решительными и властными интонациями. Найе ничего не оставалось, как покорно подчиняться.

Едва они свернули в ближайший боковой ход, как волной нахлынула вонь гниющего мяса.

– Прошу тебя, Дью, давай вернемся! – закашлявшись и зажимая нос, взмолилась девушка. – Здесь не может быть Крея. Да и Шеуд – вряд ли…

Но Дью, не слушая ее, шел вперед. Помимо вони он различал еще шорохи, поскрипывания и костяной скрежет. Вскоре факел осветил железную решетку с толстыми прутьями. За ней шевелилось что-то большое и бесформенное.

– Дью! – пискнула Найя за его спиной. Пальцы ее, ставшие от страха ледяными и твердыми, как сосульки, впились в плечо.

– О, Рург!.. – прошептал мальчик, но в голосе было больше восхищения, чем ужаса.

За решеткой, дробя блики факела, переливалась и искрилась каменная нора. Праздничное великолепие камней странно и дико контрастировало с ворочающимся чудовищем и смрадом гниющего мяса. Должно быть, то была та самая медведка, о которой, захлебываясь от гордости, вещал Вьюхо.

Когда прошел спазм первого потрясения, Дью шагнул вплотную к решетке и, поводя факелом, осветил медведку спереди и с боков.

– Ты только посмотри! – выдохнул он зачарованно. – Ты посмотри, какая у нее броня! А челюсти!..

– Я не хочу смотреть, Дью! – жалко донеслось из тьмы за его спиной. – Я не могу смотреть на такое. Заклинаю тебя, уйдем отсюда!..

– Подожди-подожди!

Вьюхо не соврал: его любимое детище было похлеще жука. Сыну Огдая не раз доводилось находить в земле медведок. Мало кто из мальчишек осмеливался брать их в руки – обычно с брезгливыми криками забрасывали камнями. Круглые глаза без зрачков, напоминавшие рыбью икру, выдающиеся вперед челюсти, массивные ноги, похожие одновременно на лопаты и на щетки, длинное членистое брюшко – всё вызывало бессознательный страх и отвращение. Каково же было видеть эти прелести увеличенными в сотни раз!

Но в то же время размеры и мощь подземного чудовища не могли не вызывать уважительного восхищения.

Найя прижалась к спине Дью, и от крупной дрожи, сотрясавшей ее, мальчик невольно покачивался.

– Прекрати, Найя! – прикрикнул он. – Разве ты не видишь, какая прочная здесь решетка? Она не вырвется.

У основания решетки стоял деревянный ящик. Именно от него исходило зловоние. Наклонив факел, Дью осветил тушки крыс и сурков. Видимо, медведка предпочитала гниющее мясо свежему.

Преодолевая брезгливость, сын Огдая подцепил ножом одну из тушек и просунул сквозь прутья. Костяные челюсти раскрылись и захлопнулись. Дью с трудом выдернул лезвие, защелкнутое рядом квадратных зубов.

– Голодная зверюга… Вечноголодная и вечносвирепая, как говорил колдун.

– Пойдем же, Дью!.. – судя по голосу, Найя была близка к обмороку.

– Сейчас мы пойдем, – пообещал он. – Но какая ты странная! В тебе, должно быть, два сердца: сердце кролика и сердце рыси. То ты остаешься в месте упокоения ночью и лезешь следом за колдуном в его подземелье, то падаешь в обморок от вида забавной зверюшки…

– Во мне одно сердце – сердце кролика, – вздохнула девушка. – Вчера вечером оно едва не выскочило у меня из груди, а уж сейчас – тем более…

Дью снова повернулся к чудовищу. Что-то притягивало к ужасному творению опалов и не давало расстаться так сразу.

– Послушай-ка, Найя! Мне пришла в голову отличная мысль. А что если мы выпустим эту красавицу из клетки и усядемся ей на спину? Я серьезно! Не смотри на меня так, иначе твои глаза выпадут из-под бровей и покатятся на пол. Тому, кто сидит на ее спине, она ничего не сможет сделать. Я знаю, я ездил на таком же жуке, целых два раза! Ни Вьюхо, ни его рабы не посмеют приблизиться к этому страшилищу, и мы свободно выберемся отсюда. Ну же, Найя! Смотри, какая длинная у нее спина – на двоих там вполне хватит места!

Девушка не могла даже вымолвить: «О нет, Дью!». Она лишь крупно дрожала, забыв и моргать, и дышать.

Воодушевленный идеей, сын Огдая горячо продолжал:

– Это совсем просто, смотри! Я залезу на самый верх решетки, ты отодвинешь засов, а потом выбежишь и спрячешься за поворотом. Когда она проползет подо мной, я вскочу ей на спину. Она такая длинная, что не сможет развернуться и будет ползти лишь в одном направлении. Ты догонишь ее сзади, и я подтяну тебя наверх. Найя! Это единственная наша возможность вырваться отсюда! Она выползет наружу, и мы поедем на ней, как… как подземные короли!

Поняв наконец бесполезность уговоров, Дью в сердцах сплюнул.

– Девчонка, что с тебя взять! Навязалась на мою голову…

Впрочем, он тут же вспомнил, что, не будь Найи, голова его лежала бы сейчас на холодной плите лабрадора, сочлененная с чужим и ужасным туловищем. Дикой душе Дью было ведомо чувство справедливости, поэтому, насупившись, он взял девушку за руку и вывел из зловонного тупика.

Пройдя шагов тридцать, подземные пленники свернули в следующий боковой проход. Оттуда не доносилось ни шорохов, ни запахов, но высокие своды давали надежду, что впереди может оказаться выход наружу.

Дью поднял факел в вытянутой руке и огляделся. Пламя осветило просторную пещеру – естественную, а не выдолбленную кирками и лопатами. В высоту она уходила локтей на двадцать. Причудливые складки породы вдоль стен создавали впечатление барельефов и статуй. Мальчик подошел поближе к одному из таких «изваяний», и то же сделала его спутница.

– О! – На этот раз Найя издала совсем короткий возглас. Сдавленно-изумленный. – Это же статуя, Дью, – прошептала она после паузы. – Статуя старика. Какой страшный…

Действительно, из стены выступала высоченная каменная статуя. Игра природы тут была не при чем: такое могло возникнуть только от рук человека, при том весьма искусного в камнерезном мастерстве. Худой костлявый старик со спутанными волосами и бородой ниже колен упирался макушкой в свод пещеры. Верхняя часть головы, начиная с переносицы, расплющилась, растеклась, словно статуя росла и пыталась пробиться наружу.

Черты лица показались Дью смутно знакомыми. Хотя растекшаяся макушка говорила о бессильной попытке пробить свод и выглянуть на вольный воздух, морщинистое лицо источало покой. Незрячие глаза без зрачков были полуприкрыты веками, губы сложились в подобие улыбки.

Дью дотронулся до холодного колена, находившегося на уровне его глаз. Камень выглядел самым обыкновенным, не драгоценным и не самоцветным. Неведомый скульптор, видимо, был большим чудаком: мало того, что высек огромную статую в таком месте, где ее никто не увидит, кроме разве что чудовищных насекомых, так еще и материал взял простой и некрасивый, хотя вокруг полным-полно всяческих лабрадоров.

– Хотел бы я знать, кто этот сумасшедший, – пробормотал Дью, разглядывая пещерное диво.

– Он не сумасшедший, – откликнулась Найя. – Он только в первый момент кажется страшным. Но если всмотреться в его лицо, страх пропадает.

– Я говорю о том безумце, что высек здесь это чучело! Неужели работа Вьюхо? Да нет, вряд ли: камень нужно было долбить много лет. И главное, зачем? Летучих мышей пугать?

– Вьюхо… ни при чем… – раздалось позади них.

Неожиданные звуки не были человеческим голосом, хотя и произносили людские слова.

Найя охнула. Дью резко обернулся.

За их спинами напротив первой статуи высилась другая. Гулкие звуки исходили от головы с чуть приоткрытыми губами. Новое изваяние было пониже, но тоже внушительно – локтей двенадцать в вышину. Тоже старик, схожий обликом с первым, с длинными волосами и бородой, спускавшейся, впрочем, не до колен, но до пояса. Главное отличие было в глазах: они имели подобие зрачков и оттого казались живыми.

– Эй, ты! – громко крикнул сын Огдая, чтобы звуками собственного голоса взбодрить себя и прогнать холодок страха. – Это ты разговариваешь со мной, гранитная кукла?!

Он почувствовал живое тепло за спиной: Найя придвинулась ближе, стараясь унять дрожь и не стучать зубами.

– Это… я… – пророкотал каменный старик.

При этом губы его, на которые Дью смотрел очень внимательно, не шевельнулись. Казалось, говорит кто-то спрятавшийся в чреве статуи.

– А кто ты такой?! – снова крикнул мальчик. – Если ты прячешься за этой каменной глыбой, то лучше выходи! Так нам будет удобнее разговаривать.

– Я… не прячусь. Я перед тобой.

– Кто ты? – повторил Дью, на этот раз тише, так как изваяние не делало никаких угрожающих движений и холодок страха под сердцем рассосался.

– Я… Бохоу.

– Бохоу? – переспросил мальчик. – Никогда о таком не слышал. А ты? – обернулся он к девушке. – Ты слыхала когда-нибудь это имя?

Найя кивнула. Ей удалось справиться со спазмом в гортани и выдавить:

– Я слышала о Бохоу. Так звали знаменитого знахаря, отца Вьюхо. Он умер очень давно, когда меня еще не было.

– Ты хочешь сказать, ты отец Вьюхо? – Дью вновь повернулся к статуе и сурово нахмурился.

– Да… – откликнулся резной камень.

– Но ведь ты давно умер!

– Умер… для всех вас…

Сын Огдая осветил его факелом с головы до ног.

– Пожалуй, ты не врешь, – заключил он. – Ты и впрямь смахиваешь на своего сыночка. А этот? – он махнул в сторону первого изваяния. – Надо понимать, его дедушка?

– Да… Это мой отец, Бошши…

– Он не такой разговорчивый, как ты! – хмыкнул мальчик.

– Он не может говорить… Он стал каменным полностью… Весь…

– А ты, выходит, не полностью?

– Приложи ухо… к запястью… Послушай…

Дью с готовностью привстал на цыпочки и прижался ухом к огромной холодной руке, висевшей вдоль каменного тела.

– Ого! – удивился он. – Кажется, у тебя есть сердце! И оно бьется. Правда, еле-еле.

Найя, чье любопытство превозмогло страх, проделала то же самое.

– Бьется! – прозвенел изумленный голосок. – В холодном камне бьется что-то живое!..

– Сердце… – подтвердил Бохоу. – Когда-нибудь оно перестанет биться… И я стану таким же, как Бошши, отец… Как дед, Вохобато…

– А что с вами случилось? – поинтересовался Дью. Чтобы смотреть каменному собеседнику в лицо, приходилось задирать подбородок, и оттого в голосе против воли проскальзывали запальчивые и дерзкие нотки. – Наверное, это проделки Вьюхо, мерзкого твоего сыночка?!

– Вьюхо, мой сын… ни при чем. Мой дед, Вохобато… когда-то давно нашел вблизи от селения залежи самоцветных камней… Он шлифовал их… постигал их тайны. Приучил стихийные души скал и земли помогать ему… Чтобы никто не мешал, наложил строгий запрет появляться в этих местах… Сказал: духи умерших гневаются, если их беспокоят… Он познал секрет бессмертия. Камни рассказали ему… Чтобы жить вечно, нужно срастись с камнем… стать с ним одним целым. Он научил всему, что знал и умел, моего отца, а затем перебрался сюда. Он был очень мудр, мой дед, Вохобато…

Дью громко фыркнул, прервав гулко-неживую речь.

– Это вовсе не мудрость, а безумие! Срастись с камнем! Тысячи каменных лет не стоят и одного года в нормальном живом теле! – Он огляделся вокруг. – И где он, этот твой безумный дедушка?

Третья статуя обнаружилась не сразу: человеческие черты проступали в ней совсем смутно. Гораздо больше она напоминала причудливую игру природы. Голова с непропорционально растянутым лбом и искаженными чертами растеклась по своду пещеры. Борода, напротив, срослась с полом. Ни пальцев рук, ни мышц тела было не разобрать – лишь бесформенные гранитные складки вились вдоль стены во всех направлениях.

– Да… Это уже не дедушка, а просто каменное нагромождение! – заключил Дью, оглядев прадеда Вьюхо. – Воистину, он выжил из ума, твой предок Вохобато. А следом за ним и твой отец, и ты. Ну и семейка!

– Он был мудр… – бесстрастно возразил Бохоу. – Он получил то, что хотел. Он познал вселенскую мудрость, какую ведают одни лишь камни, первенцы нашей земли… Он обрел покой. Нерушимый, вечный… То же сделал и мой отец, и я…

– Неужели это не жутко – превратиться в камень? – взволнованно подала голос Найя. – Стать недвижным и холодным на тысячи тысяч лет?

– Это не жутко… Это самое мудрое, что может сделать человек, чтобы избегнуть объятий смерти и обрести покой…

– Вьюхо говорил мне, что камни тоже умирают! – возразил Дью.

– Умирают, да… Но у них нет страха смерти… Они не знают, что такое боль или ужас. Умерев, камень не замечает, что умер…

– Вообще-то, сынок твой говорил иное! Говорил, что камни могут любить, могут покончить с собой.

– Могут, да… Те, которые разбужены. Чей дух растет и меняется, переходя в иное бытие… Но человек, сросшийся с камнем, поворачивает назад… Он замыкает кольцо. Растет лишь каменная плоть. Не дух… И оттого – покой…

– Почему же тогда твой сынок не пристроится тут у вас четвертым? А вместо этого превращает мертвых воинов в своих рабов и выращивает чудовищ? Лучше бы ему навеки закаменеть вместе с вами! Для всех было бы лучше.

Бохоу какое-то время молчал.

– Вьюхо… не такой, – прогудел он медленнее и тише, чем прежде. – Я научил его всему, что знал. Но он не хочет покоя… Он продолжает добывать камни. Он что-то ищет…

– Он хочет сделать какой-то Венец Освобождения. Кстати, что это такое?

– Не знаю…

Сын Огдая расхохотался.

– Вот так так! А как же твоя вселенская мудрость?!

– Мудрость не в том, чтобы знать всё… Мудрый знает самое важное… Мой сын Вьюхо не хочет мудрости. Не хочет покоя…

– А ты не знаешь случайно, где прячет Вьюхо гранатовое колечко? – спросила Найя.

– Не знаю… Я сам хотел спросить у вас о Вьюхо. Никто никогда не тревожил нас. Но теперь раздаются шумы, стуки… Люди заходят сюда. Вы зашли… Разве запрет появляться в месте упокоения больше не действует?…

В двух словах Дью поведал каменному старику всё, что знал о планах и замыслах Вьюхо.

– Если мы не найдем выхода из-под земли, нам крышка! И еще нам позарез нужно узнать, где прячет Вьюхо колечко с искрами жизни. Как нам быть? Подскажи!

Бохоу молчал. Холодное мертвенное молчание тянулось столь долго, что сын Огдая забеспокоился.

– Эй! Ты заснул, что ли?! Или окончательно сросся с гранитом?

– А что говорить?… – откликнулся старик. – Я узнал, что хотел. Мой сын не хочет мудрости и покоя. Он безумец… Я заговорил с вами, только чтобы узнать…

– Так ты ничего не посоветуешь?! Не скажешь ничего полезного? Ведь это твой сынок, между прочим! Твой прямой потомок творит всякие мерзости, а ты молчишь!

– К чему говорить?… – голос был бесстрастнее горсти камней, пересыпаемых из ладони в ладонь. – Теперь я знаю. А вы – уходите. В этом месте нельзя шуметь…

Дью взбесила бесстрастность каменного истукана. Он почувствовал себя обманутым. Стоило терять драгоценное время, выкладывая подробности о деяниях Вьюхо, чтобы в итоге не услышать даже совета, даже пары добрых слов в напутствие!

– Мы уйдем отсюда, если захотим! – запальчиво выкрикнул он. – И будем шуметь, если захотим! Я начну сейчас вопить так, что ваши каменные бороды отвалятся, а животы потрескаются!

– Дью! – Найя схватила его за рукав. – Будь благоразумен! Если твои вопли услышит Вьюхо, мы пропали! Лучше пойдем отсюда. Ведь он нас просит уйти.

– Послушайся девушку… – прогудел Бохоу. – Уходите. Мой отец и дед не проснутся, что бы тут ни творилось. Их покой вечен и нерушим… Я еще не полностью камень и что-то чувствую и слышу… Но это пройдет… Каких-нибудь тридцать или сорок лет – и мой покой тоже станет нерушимым… Уходите.

Если б не горячие уговоры Найи, сын Огдая обязательно исполнил бы свою угрозу – пощекотал каменных предков Вьюхо, покричал, проверил, насколько нерушим их покой. Но здравый смысл – вкупе с мольбами девушки – требовал вести себя как можно тише. А также – уходить как можно скорее. В этой пещере с глупыми каменными стариками они потеряли бестолку уйму времени!

Напоследок Дью все-таки не удержался и, подняв с пола камушек, послал его метким броском прямо в нос папаше Вьюхо. Найя укоризненно охнула. Камушек отскочил, высеча синюю искру. Мальчик надеялся, что нос у старика отколется или хотя бы даст трещину, но окаменевшая плоть оказалась прочной. На ней не появилось даже царапины.

– О, Дью! – сокрушенно шептала Найя, увлекая его к выходу из пещеры. – Ну, зачем ты так? Разве отец виноват, что его сын злой и мерзкий? Тем более что он давно уже умер! Разве может мертвый отец отвечать за подлые дела своего сына?…

– Если б он умер! – с раздражением откликнулся сын Огдая. – Я б его и пальцем не тронул тогда! А он, видишь ли, погрузился в вечный покой! И мы ему мешаем, видишь ли, мельтешим под ногами, словно букашки со своими мелкими напастями…

Решив немного передохнуть, Дью посветил под ногами факелом и выбрал относительно сухое и ровное место.

– Посидим, – велел он, опускаясь на землю и ставя факел вертикально. – Переведем дух. Проклятый яд еще остался во мне… Но недолго. Долго рассиживаться нельзя.

Найя послушно присела рядом. Она оперлась затылком о стену и закрыла глаза. Впрочем, они недолго были закрытыми. Едва лишь сын Огдая тоже прикрыл веки и устроил поудобнее больную спину, как почувствовал на шее прикосновение теплых пальцев.

– О, Дью!.. – Найя перебирала Звездное ожерелье, и глаза ее искрились не хуже камней. – Неужели Вьюхо насовсем подарил тебе это чудо? И ему не жалко?…

– Подарил! Да еще сказал, что теперь в нем будет моя жизнь. Ведь эти камни должны были держать мою голову на теле жука!

– На теле жука?!..

– Ты что, разве ничего не слышала, когда сидела под столом?

– Я слышала очень много, Дью. Он так интересно рассказывал о камнях. Но, наверное, не всё поняла, потому что думала только о том, как бы не пошевелиться. Я даже сердце свое уговаривала стучать потише, чтобы не услышал Вьюхо…

Дью усмехнулся.

– О, глупая! – Впрочем, тут же вспомнил, что зря упрекает девушку: он не рассказывал ей о Шеуде, и догадаться, что затеял сотворить с ним колдун, Найя не могла. – Ну, ладно. Что ты так уставилась на эти камни? Бери их себе, раз они тебе нравятся!

– Правда, Дью?! – Найя вспыхнула от радости. – И тебе не жалко отдавать такое чудо?

– Разве воину подобает носить украшения? Это только Вьюхо может обвешивать себя блестящими побрякушками, да глупые женщины. Да еще нурриши.

Мальчик попытался снять ожерелье через голову, но оно не пролезало.

– Ладно, потом. Когда выберемся отсюда.

– Наверное, я очень глупая, Дью… Но мне трудно отвести от них глаза. Они светятся. Они живые… И они растут, он сказал. Через несколько лет они будут совсем большие. Я буду надевать их на шею своему сыну перед битвой, чтобы изумруд хранил его от зла, а рубин поддерживал мужество…

Внезапно Дью насторожился и отстранился.

– Тсс!

Найя стихла. Слева, из одного из боковых ответвлений доносился слабый ритмичный гул. Не говоря ни слова, сын Огдая поднялся на ноги и двинулся в ту сторону. Девушка поспешила следом.

Пройдя шагов семьдесят, они увидели провал в каменной толще, светившийся багровыми отблесками горевших внизу факелов. Оттуда доносился глухой напев. Сделав Найе знак молчать и не трогаться с места, Дью подобрался к краю провала, опустился на колени и заглянул вниз. Глазам его предстало большое помещение. Такие же прозрачные кристаллы на своде и стенах, что и в мастерской Вьюхо, умножали свет факелов, дробили на тысячи веселых искр.

На полу, не подстеливдажешкур, сидели на корточках трое полуголых рабов. Пальцы их монотонно шлифовали кристаллы, а губы выводили столь же монотонную песню. Головы мерно покачивались, как у пашущих в ярме волов.

Крей пел и работал вместе со всеми. Голова была низко опущена, из глаз струились слезы – от яркого сияния хрусталей, от острых искр голубого камня, который он, шлифуя, медленно перекатывал в пальцах.

– Что там, Дью? – Найя изнывала от волнения.

Мальчик подвинулся и дал ей заглянуть в проем, предварительно смерив строгим взглядом и прижав к губам палец.

– Там Крей! – Невзирая на предостережения Дью, девушка громко окликнула:– Крей! Крей!..

Дью заткнул ей ладонью рот, но было поздно. Крей оторвал голову от своего камушка. Сквозь пелену слез и чад факелов он пытался рассмотреть, откуда донесся зов. Заметив пролом в углу потолка, медленно поднялся с корточек, подошел и задрал голову.

– Это ты, Дью? Я плохо вижу.

– Это я, я! – откликнулся сын Огдая. – Скажи мне, только поскорее, где твой отец? Где Шеуд?

– Крей! – снова подала голос девушка, вырвавшись от Дью. – А разве меня ты не видишь?… Это я, Найя!

– Найя? – Крей протер воспаленные веки. – Зачем ты здесь? – В голосе не было ни радости, ни удивления. – Зачем ты привел ее, Дью?

– Как бы не так! «Привел!» Она сама залезла сюда следом за Вьюхо, – сердито отозвался сын Огдая. – Теперь, если мы не найдем Шеуда, мы пропали. Без него я не смогу отыскать ту свою расщелину. Я бы попросил об этом тебя, Крей, но, сам понимаешь, ты уже два раза здорово подводил меня. Третьего я не хочу!

– Шеуд вам не поможет. Вьюхо завалил расщелину. Огромным камнем. Есть только один выход отсюда. Но его сторожит Брагу. Он не выпустит, Вьюхо приказал ему. Вьюхо приказал нам тоже – поймать тебя, как только увидим.

– Ты ловил меня уже целых два раза! – рассмеялся Дью. – Попробуй еще разок!

Он спустил в провал левую ногу и, дразня, покачал ею. Крей выбросил вверх руки, но нога мгновенно убралась. Дью снова расхохотался.

– О Крей!.. – воскликнула Найя с горечью.

– Ты не забыл, Крей, что Найя была когда-то твоей невестой? Ее ты тоже хочешь схватить и услужливо притащить к колдуну?

– Про Найю он не говорил. Он не знает, что Найя здесь. Пусть она уходит.

– Крей! – ворвалась в их разговор девушка. Голос ее дрожал. – Не говори обо мне так! Это же я, Крей! Вспомни меня!..

– Я помню, – ответил Крей – словно один песчаный холм отозвался другому.

Дью не успел пошевелиться, как Найя проскользнула худым и гибким телом в проем и спрыгнула. Она обхватила Крея за плечи и затрясла.

– Вспомни, вспомни меня, Крей! Очнись!.. Вспомни сейчас же, иначе я рассержусь!..

– Я помню, помню, помню, – тоскливо повторял Крей, пытаясь высвободиться из ее рук.

– Вспомни по-настоящему! Иначе я побью тебя, Крей!!! – Она не отпускала, вцепившись вплечи побелевшими пальцами и отчаянно заклиная: – Ты должен, должен увидеть меня! Вспомнить! Проснуться!..

– Да перестань же ты! – не выдержал Дью. Он предусмотрительно оставался наверху, готовый в любой момент вскочить и унестись прочь. – Я ведь говорил: тебя не обрадует встреча с ним! Ты мне не верила. Любуйся теперь! Пойми же, глупая девчонка: это не Крей! Это всего лишь его тело, его голос. Крея больше нет. Крей не стал бы ловить меня по приказу Вьюхо! Зачем ты трясешь его и целуешь? Он не проснется!

– Неправда! – повторяла Найя. – Он плачет! Он вспомнил меня!..

– Он плачет, потому что камни слепят ему глаза! – не унимался Дью. – Ты и не так заплачешь, если будешь шлифовать их всю ночь. Оставь его, Найя!

– Оставь меня, Найя, – повторил за ним Крей. – Я помню, помню. Уходи, Найя. Скоро придет Вьюхо. Уходи, пока он не увидел тебя.

– Да-да, уходи скорее! – поддержал его сверху Дью. – Брагу пропустит тебя. Ведь Вьюхо велел ему изловить меня – про тебя он не знает! Ты проводишь ее до выхода, Крей?

– Я провожу ее, – отозвался Крей.

Он взял девушку за руку и потянул за собой.

Двое рабов, Ичуи и Сангур, лишь на миг оторвались от шлифовки, скользнув слезящимися глазами по худенькой фигурке, упиравшейся и вырывавшей руку. И все так же тоскливо гудела не имеющая конца песня:

– Но ведь я не для того сюда!.. Но ведь искры жизни… Крей, мы знаем, где они!.. – сопротивлялась девушка. – Не тащи меня, Крей!..

Не глядя на невесту, Крей продолжал тянуть ее к выходу. Справиться с ним Найя не могла и только жалобно оглядывалась на Дью, который делал ей отчаянные знаки, чтобы она не шумела.